Тайфун. Записки из Китая [Крум Босев] (fb2) читать онлайн

Крум Босев Тайфун Записки из Китая

Предисловие

В книге известного болгарского журналиста и дипломата Крума Босева рассказывается о том периоде в жизни Китая, когда над этой древней многострадальной страной разразился страшный ураган маоистской «культурной революции». Крум Босев находился в Китае в качестве временного поверенного в делах НРБ в КНР с лета 1967 года по конец 1970 года. События, о которых страстно, используя множество документальных материалов, с большой любовью и сочувствием к китайскому народу говорит автор, трудно охарактеризовать более точно, чем это сделал К. Босев, назвав свои воспоминания-очерки китайским словом «Тайфун».

Читатель, кто бы он ни был, несомненно, с большим интересом прочтет этот яркий, образный рассказ очевидца, он как бы перенесется вместе с автором в Китай, увидит пыльный и душный Пекин тех лет, расцвеченный пестрыми дацзыбао, услышит злобный гул хунвэйбиновских судилищ в Пекине, Шанхае, Ханчжоу, Гуанчжоу и других китайских городах, увидит жизнь китайского народа того периода. Автору удалось показать исторические корни событий, свидетелем которых он был, и их неразрывную связь с событиями, которые так или иначе послужили толчком или прологом к нынешней трагедии Китая. Поэтому не случайны и вполне оправданны многочисленные исторические экскурсы автора, его размышления об учении Конфуция и Лао-цзы, цитирование им стихов великих китайских поэтов древности Цюй Юаня, Ду Фу, Ли Бо, обращение к истории установления дипломатических отношений между Россией и Китаем, к фактам, связанным с I съездом КПК (1921 г.), совещанием в Цзуньи (1935 г.), VIII съездом КПК (1956 г.) и т. д.

Автор удачно вплетает в повествование биографические сведения о главных действующих лицах разворачивающихся трагических событий в Китае. Его книга дает широкую панораму политической и идеологической борьбы в КПК того периода.

Казалось бы, что при всей значимости «культурной революции» она уже ушла в прошлое. Плотная цепь других кампаний, пришедшая на смену «культурной революции», должна была бы притупить остроту восприятия событий тех лет. Однако этого не произошло, поскольку «культурная революция» вызвала дальнейшее углубление общего кризиса маоизма.

Острые коллизии развития ситуации в Китае, драматическая и позорная эволюция маоизма от левацкого ультрарадикализма к открытому блокированию с самой махровой реакцией, происходившие в последние двадцать лет, представляют мрачную трагедию, переживаемую китайским народом. В этой трагедии со многими актами меняются роли действующих лиц, но так или иначе они продолжают участвовать в развертывающемся представлении.

Вот почему для понимания сегодняшних событий в Китае, анализа расстановки политических сил в стране, кризиса и борьбы за власть в правящей верхушке Пекина факты, изложенные в книге Крума Босева, имеют непреходящее значение. Тут мы находим и низвергнутых в политическое небытие последнего председателя КНР Лю Шао-ци и его бывших близких друзей — Пэн Чжэня, Лу Дин-и, Ян Шань-куня и многих других видных партийных и государственных деятелей Китая.

Как известно, одна из жертв «культурной революции» — Дэн Сяо-пин в 1973 году вновь появился на политической арене, но затем в апреле 1976 года опять был объявлен «врагом» и подвергался вплоть до конца 1976 года ожесточенным нападкам. В 1977 году вопрос о его реабилитации и возвращении на политическую арену стал больным вопросом для нового руководства, и прежде всего для тех деятелей, которые были непосредственными участниками его низвержения и шельмования. В июле 1977 года было принято решение о реабилитации Дэн Сяо-пина и восстановлении его на всех партийных и государственных постах, а «четверка» (Цзян Цин, Яо Вэнь-юань, Чжан Чунь-цяо, Ван Хун-вэнь) «навсегда» исключена из КПК.

В период тяжелых испытаний для китайского народа, которым стала «культурная революция», «главными героями», вдохновителями этой кампании были Мао Цзэ-дун, Кан Шэн, Цзян Цин, Чэнь Бо-да, Яо Вэнь-юань, Чжан Чунь-цяо, Ван Хун-вэнь.

Особую роль во всех этих событиях, как представители определенных сил, играли Линь Бяо и Чжоу Энь-лай. Именно в тот период в число важных и активно действующих лиц выдвинулось и большинство членов нынешнего пекинского руководства.

В книге приводятся факты жесточайших репрессий в отношении многих китайских рабочих, интеллигентов, партийно-государственных работников, членов КПК и беспартийных. Известно, что такая судьба выпала на долю более чем пяти миллионов китайских коммунистов. Нельзя без содрогания читать хунвэйбиновские приказы, напоминающие действия черносотенцев и фашистов, об уничтожения культурных памятников, сжигании книг, произведений искусства, картин и т. д.

Какой мерой определить масштабы ущерба, нанесенного маоистской «культурной революцией» делу культуры страны вообще, просвещения и воспитания молодого поколения в частности? Сознание десятков миллионов китайских школьников, студентов было отравлено ядом великоханьского шовинизма, ядом новой религии — обожествления личности Мао и его «идей», ядом антисоветизма и пренебрежительного отношения к другим народам, государствам, их культуре и обычаям.

«Культурная революция» внесла раскол между рабочим классом и кооперированным крестьянством Китая. Она противопоставила друг другу различные слои внутри этих классов, а также настроила их против трудовой интеллигенции.

Маоистские действия привели к дезорганизации экономики, подрыву промышленности, транспорта и т. д. И за всем этим стояли Мао Цзэ-дун и его окружение. Естественно, что все это не могло вызывать симпатии у народа. Именно это и решила использовать в своих целях та часть пекинской верхушки, которая надеялась после смерти Мао Цзэ-дуна стать у руля государства и партии. Разделяя в целом политику Мао и его гегемонистские взгляды на будущее Китая и будучи неспособной отбросить маоизм, она попыталась отождествить наиболее одиозные действия Мао Цзэ-дуна в период «культурной революции» со взглядами своих вчерашних патронов, превратившихся в конкурентов в борьбе за высшую власть.

* * *

Книга Босева позволяет читателю понять, почему после формального завершения «культурной революции» вопрос об отношении к ней остается столь острым и внутри Китая, и на международной арене.

После описанных Босевым событий в Китае проходила еще не одна массовая кампания, цель которых — закрепление угодной Мао Цзэ-дуну оценки «культурной революции» «как совершенно необходимой», как «важнейшего политического события в политической жизни Китая последних лет», как «великой политической революции пролетариата против буржуазии и всех других эксплуататорских классов».

Наряду с этими маоистскими оценками, которые насаждались в ходе кампаний «критики Линь Бяо и Конфуция», «борьбы против буржуазного права», «критики романа «Речные заводи»», борьбы против «пересмотра правильных выводов культурной революции», «правоуклонистской линии Дэн Сяо-пина» и т. д., получили распространение другие оценки. Линь Бяо, как стало известно после его смерти, в одном из документов называл «культурную революцию» «невиданной мясорубкой кадров». Дэн Сяо-пин, в частности, высказывался за пересмотр оценок «культурной революции», заявляя, что она принесла огромный ущерб экономике страны, подорвала престиж Китая на международной арене, «превратила интеллигенцию и китайскую культуру в пепел».

Чжоу Энь-лай, несмотря на то, что он был одним из проводников политики Мао в период «культурной революции», а также несмотря на свои публичные панегирики этой кампании, перед смертью обратился к Мао Цзэ-дуну и ЦК КПК с призывом «не допустить повторения ошибок, подобных культурной революции».

Уже после смерти Мао Цзэ-дуна и ареста его ближайшего окружения во главе с Цзян Цин в Пекине предали гласности слова Мао Цзэ-дуна, сказанные им в последний период жизни: объявив «культурную революцию» одним из самых крупных своих «достижений», он вместе с тем признал, что ее «следует считать на 70 процентов успешной, а на 30 процентов неудавшейся».

Все это свидетельствует о том, что еще при жизни Мао вокруг оценки «культурной революции» даже в самой пекинской верхушке шла острая борьба. Эта борьба продолжается и после смерти Мао Цзэ-дуна. Нарочитое подчеркивание новым пекинским руководством, большинство членов которого поднялось на высшую ступень политической арены Китая на волне «культурной революции», «великого исторического значения» этой кампании, его призывы «защищать и приумножать завоевания культурной революции» лишний раз свидетельствуют об остроте этой проблемы. Это подтверждает также ставшее известным письмо руководства Гуанчжоуского военного округа и Гуандунского провинциального парткома КПК, а эти органы возглавляются членами Политбюро ЦК КПК — соответственно Сюй Ши-ю и Вэй Го-цином. В письме, направленном 1 февраля 1977 года в адрес ЦК КПК, говорится о том, что «продолжение прославления культурной революции» «совершенно неоправданно».

Однако пекинская верхушка как на всекитайских совещаниях в марте — мае 1977 года, так и на XI съезде КПК (август 1977 г.) с еще большей настойчивостью продолжает твердить о необходимости «приумножения завоеваний культурной революции».

О чем это говорит? Прежде всего о том, что нынешнее китайское руководство не только не готово к пересмотру маоистского антинародного курса, но, наоборот, всячески демонстрирует свою догматическую приверженность ему. На это у него есть большие личные резоны.

Мао Цзэ-дун и его адепты пытаются представить «культурную революцию» как «великое открытие», как некий «вклад» в развитие революционной теории.

«Культурная революция» — это политическая чистка, устранение нарастающей оппозиции антинародному курсу — неразрывно связана с тезисом маоизма о существовании антагонистических классов «буржуазии и пролетариата на протяжении всего периода вплоть до полной победы коммунизма». На этой ложной посылке и строится маоистская позиция «продолжения революции в условиях диктатуры пролетариата». «Культурная революция» — это, по Мао, самый эффективный метод ведения «классовой борьбы» и «продолжение революции». Поэтому не случайно на X съезде КПК (август 1973 г.) было оглашено следующее «указание» Мао Цзэдуна: «Полный беспорядок в Поднебесной ведет ко всеобщему порядку. Это повторяется через каждые семь-восемь лет. Всяческая нечисть сама вылезает наружу». На основании этого на съезде было объявлено, что кампании, подобные «культурной революции», будут повторяться еще «10 раз, 20 раз, 30 раз». С этим положением по сути солидаризировался и XI съезд КПК. Вот почему правильная оценка «первой» маоистской «культурной революции» имеет большое значение для борьбы с маоизмом и представляет интерес не только с точки зрения изучения истории развития Китая, но и для понимания политических процессов, развивающихся в Китае сегодня.

* * *

Книга «Тайфун» показывает реакционно-утопическую природу маоистской доктрины, доктрины глубоко антигуманистической, несмотря на беспрерывные разглагольствования Мао Цзэ-дуна и его последователей о «линии масс», «служении народу» и т. д.

«Культурная революция» — наглядное свидетельство того, как маоисты отравляют сознание масс ядом шовинизма, антисоветизма и культа личности Мао. Мао Цзэ-дун и его сторонники всегда исходили и исходят из принципа, что народ — «это чистый лист бумаги», на котором можно «писать красивые иероглифы и рисовать прекрасные картины». «Культурная революция» с ее бесчинствами — это и есть те «иероглифы», которые Мао решил написать в сознании сотен миллионов китайцев.

Одновременно судьба многих жертв и «героев» «культурной революции», о которых говорится в книге К. Босева, убедительно свидетельствует о бесперспективности, неизбежности банкротства маоизма, о том, что у этой шовинистической, разрушительной идеологии нет позитивной программы, а то, что выдается за оную, есть не что иное, как реакционная утопия. Отсюда своеобразный парадокс маоизма: те политические силы партии — группы и деятели, — которые так или иначе берут на вооружение маоистские принципы, «идеи Мао» и пытаются претворить их в жизнь, на собственной практике или убеждаются в полной несостоятельности маоизма и самим ходом политической борьбы превращаются в убежденных противников этой идеологии, или становятся рано или поздно жертвами собственного догматизма, если перед лицом очевидных фактов оказываются не в состоянии пересмотреть свои позиции и отказаться от маоизма.

Трагическая история многих видных деятелей КПК — Пэн Дэ-хуая, Лю Шао-ци, Чэнь Бо-да, Линь Бяо и, наконец, политическая смерть пресловутой «четверки» — наглядное тому свидетельство.

Тао Чжу — один из ярых в прошлом пропагандистов «идей Мао» — в ходе «культурной революции» пришел к следующему выводу: «Идеи председателя Мао о социализме — это социализм нищеты и агонии». Он назвал громогласные рассуждения об этих идеях «фонтаном… без воды». Другой, тоже бывший и по призванию, и по должности, пропагандист «идей Мао Цзэ-дуна» — Лу Дин-и, бывший кандидат в члены Политбюро ЦК КПК восьмого созыва, бывший заведующий отделом пропаганды ЦК КПК, ставший в 1966 году одной из первых жертв «культурной революции», говорил: «Идеи Мао Цзэ-дуна не являются тем деревом Будды, с которого можно слезть очищенным».

Однако уроки истории далеко не всем идут впрок. И сегодня в Пекине вновь и вновь продолжают твердить как раз те формулы и определения маоизма, которые уже многократно были опрокинуты практикой китайской революции, практикой строительства социализма в Китае. Их пагубность для КНР, для дела социализма продемонстрировали, в частности, катастрофический провал курса маоцзэдуновских «трех красных знамен» — «большого скачка», «народных коммун», «новой генеральной линии», а также «культурная революция».

Банкротство маоистских установок убедительно свидетельствует о правоте марксистской истины: есть только один научный пролетарский социализм, все концепции мелкобуржуазного военно-казарменного социализма не только реакционны, но и неосуществимы, а попытки претворить их в жизнь ведут к тяжелому кризису революционного движения, подрыву реальных социалистических завоеваний трудящихся и огромным, неоправданным жертвам в той стране, в той партии, где эти концепции берутся на вооружение.

М. Алтайский,

кандидат философских наук

От автора

«Тайфун» у тебя в руках, читатель.

Беспокойная профессия журналиста и дипломата забросила меня в далекую страну, в Китайскую Народную Республику. Я находился в ней в тот период, когда там свирепствовал «большой тайфун». Мои записки — о нем, о «большом тайфуне», названном «великой пролетарской культурной революцией». Я своими глазами видел и этот «тайфун» и опустошение после него.

Я не историк и пишу не исторический труд, хотя старался описывать события с исторической точностью. Знаю, что мои записки неполны. Я пишу лишь о событиях, происшедших в те годы, когда был там. И только о том, что видел. Мои «экскурсы» в историю лишь фон. И только для связи. Иногда в своих записках я использую «высказывания героев», документы и материалы прессы, но это, поверьте, не из любви к цитатам, а для большей объективности и убедительности. Ибо ничто так не убеждает, как подлинные письма и признания. Я стремился быть предельно точным и правдиво рассказать о том, что видел и пережил… Порой я не мог сдержать своих чувств, и это были не только чувства сострадания и гнева, но и боли. Боли за великую страну и великий народ, которые заслуживают иной судьбы и участи.

I.  Далекий взрыв

Справедливое небо,

Ты закон преступило,

Почему весь народ мой

Ты повергло в смятенье?..

Цюй Юань, китайский поэт (IV–III вв. до н. э.)

Красивый, незабываемый вид! Я сижу на берегу реки Жемчужной, у ее устья, где мутные от тины воды медленно вливаются в Южно-Китайское море. И там, где вечно встречаются и смешиваются грязные воды реки и черно-зеленые морские волны, рождается какое-то удивительное голубоватое сияние. Оно возникает и исчезает, утопая в море, чтобы через миг появиться вновь. Мы сидим на берегу со старым рыбаком, всю жизнь проплававшим матросом по морям и океанам, а сейчас выброшенным на этот пустынный берег. Это старый и немощный человек, прокопченный, прокаленный и почерневший от солнца и морских ветров.

— Нужно заплыть далеко в море, чтобы увидеть, как зарождается морской тайфун…

Морской тайфун. Здесь, в Макао, на небольшом клочке китайской земли, находящемся во владении Португалии^[1], мы говорили о «культурной революции», и он почему-то вспомнил о морском тайфуне.

— Нужно отплыть далеко, далеко от берега в море, — медленно произносит старый морской волк и набивает табаком маленький металлический чубук. — Вначале появляется рябь, затем слабый прохладный ветерок гонит барашки волн, и вот они уже мчатся вскачь по морской шири, как кони. Небо постепенно темнеет, становится черным. Черными становятся и волны. Они зловеще вздымаются, рокочут, ревут, как раненые тигры, а затем с силой и яростью набрасываются на берег. Набрасываются и опустошают все вокруг. Подобно тайфуну нагрянула и «культурная революция»… Подобно большому, страшному тайфуну.

С тех пор прошло несколько лет.

Я вновь и вновь перелистываю пожелтевшие газеты и бюллетени агентства Синьхуа и других телеграфных агентств мира и мысленно переношусь в тревожные дни 1966 года.

Хунвэйбины Шанхая, Тяньцзина и Пекина выходят на улицы, чтобы «штурмовать старую идеологию, старую культуру, старые обычаи и нравы». С утра и до полуночи спи демонстрируют с портретами председателя Мао Цзэ-дуна и огромными лозунгами: «Мы отвергаем старый мир», «Мы создаем новый мир», «Из искр революционного бунтарского духа разгорится пламя, которое охватит весь Китай», «У хунвэйбинов и революционных масс общая цель — идеи Мао Цзэ-дуна должны завоевать все позиции! С помощью идей Мао Цзэ-дуна изменим моральный облик всего общества, ликвидируем все преграды и доведем до конца великую пролетарскую культурную революцию»…

Это — сообщение официального китайского агентства Синьхуа. Лишь одно из сообщений одного из дней «горячего лета» 1966 года, в разгар «большого тайфуна». В те дни такие сообщения публиковало не только Синьхуа; такие сообщения-молнии передавали Франс Пресс, Рейтер, ТАСС, БТА.

…Обстановка в Пекине накаляется. Распространяется огромная масса листовок, прокламаций, «экстренных» сообщений, призывов. Продолжаются аресты «контрреволюционеров»… и тех, кто оказывает сопротивление хунвэйбинам. Конфискуется их имущество. Хунвэйбины врываются в дома, проверяя выполнение своих приказов. Можно наблюдать такую картину: «революционная молодежь» тащит по улицам сопротивляющихся арестованных или возит их на грузовиках, повесив им на грудь дощечки с надписями: «контрреволюционер», «бандит». Все, что «революционная молодежь» считает не соответствующим «новой идеологии», культуре, обычаям и нравам, — книги, фотографии, вазы со старинными надписями, различные рисунки, картины — отбирается и отправляется на «сборные пункты».

На стенах домов расклеены тысячи «экстренных воззваний», «инструкций» и текстов «ультиматумов», требующих «довести до конца великую пролетарскую культурную революцию», «ликвидировать буржуазию и создать пролетарскую идеологию», «преобразовать душу человека и искоренить ревизионизм», «разрушить старый мир и создать новый мир».

Как?

«Да здравствует дух уничтожения и разрушения», — провозглашает громадный красный лозунг — дацзыбао. Каждая семья должна вывесить в своем доме дощечку с изречениями Мао Цзэ-дуна. «Если это не будет сделано в двухнедельный срок, — предупреждает другая дацзыбао, — к виновным могут быть применены любые меры». Все, кто носит узкие брюки и остроносые ботинки, должны в двухдневный срок… В противном случае брюки будут разорваны, а носки ботинок отрезаны на месте. На каменных мостовых привокзальных площадей кучи волос. Здесь орудуют ножницами, одна за другой падают на землю толстые черные косы китайских девушек. Юноши с красными повязками на рукавах с одобрением наблюдают эти сцены, восклицая «хао, хао, ха, ха» (хорошо, хорошо).

Объявлена «беспощадная война» старым названиям улиц, площадей, магазинов, ресторанов, парикмахерских салонов… Предлагается переименовать Пекин на «Алеет Восток», Центральный рынок — на «Ветер с Востока»; появились улицы «Ветер с Востока одолевает ветер с Запада», «Антиревизионистская»; одна из больниц переименована в «Антиимпериалистическую», другая — в «Антиревизионистскую»; музыкальный магазин «Справедливость и мир» стал называться «Красный звук». С Центрального рынка, с крыши самой большой гостиницы «Пекин», с улиц и улочек исчезли иероглифы, означающие «мирный», «спокойный», «уравновешенный». Дацзыбао и воззвания предлагают переименовать центральный бульвар Пекина — «Бульвар долгого спокойствия» и центральную площадь — «Площадь небесного спокойствия». «О каком спокойствии и каком вечном мире может идти речь? — спрашивается в одном из воззваний. — Кому нужен мир? Лишь ревизионистам и империалистам». Его авторы — хунвэйбины из политехнического института. Хунвэйбины «открыли огонь» и по пекинскому городскому комитету партии. Почему? «Потому что он в продолжение 17 лет отказывался поддерживать лозунг «Смело дерзай, смело действуй, смело осуществляй революцию и смело бунтуй»».

Под «ураганным огнем» «революционной» учащейся молодежи оказались книжные и писчебумажные магазины. Многие из них были закрыты, из некоторых изъята вся художественная и политическая литература. Лаконичное указание книжному магазину Синьхуа гласит: «Сохранить лишь литературу, соответствующую идеям Мао Цзэ-дуна. Остальное сжечь. Срок исполнения — 72 часа!» В инструкции разъясняется: «Уничтожению подлежат все произведения иностранных авторов, и среди них произведения Шекспира, Ромена Роллана, Гёте».

Закрыты всемирно известные магазины по продаже картин живописцев прошлых времен и современных художников. Выдвинуто ультимативное требование прекратить продажу патефонных пластинок с «феодальной, буржуазной и ревизионистской» музыкой.

Классическая музыка, композиторы Бетховен, Моцарт, Бах, Шопен, Чайковский и Шостакович подверглись ожесточенной критике. Дацзыбао в Центральном универсальном магазине гласит: «В течение семнадцати лет ваша фирма продает патефонные пластинки, пропагандирующие ревизионистские и контрреволюционные взгляды. Вы пускали в продажу какие-то «лебединые озера» и другие пластинки с развращающей иностранной музыкой. Вы содействовали распространению повсюду ревизионистского яда, калечили молодежь, способствовали восстановлению капитализма. Мы приказываем: во-первых, прекратить продажу всех старых патефонных пластинок с записью музыки, не имеющей революционного содержания; во-вторых, изъять все старые патефонные пластинки».

Призывы хунвэйбинов, расклеенные на всех, домах и оградах, требуют заменить тексты всех световых реклам цитатами из произведений Мао Цзэ-дуна, а в городских садах и парках выделить специальные места для чтения его произведений. В «немилости» оказался и зеленый цвет — цвет надежды. «Зеленый цвет — это символ отравы… Красный цвет — это цвет революции. Это лучший в мире цвет. Поэтому приказываем: через 48 часов уличное движение должно останавливаться на зеленый свет». Почему? Потому что «нельзя допустить, чтобы в пролетарской стране красный свет означал остановку движения». Полицейские — регулировщики уличного движения должны заменить светящиеся жезлы красными флажками. Работникам городского транспорта дано распоряжение в двухдневный срок в автобусах и троллейбусах повесить портреты Мао Цзэ-дуна, а также упразднить водительские права шоферов, как проявление чуждого влияния, а в «паспортах указывать классовое происхождение». Уличные дацзыбао предписывают ликвидировать коротковолновые диапазоны во всех радиоприемниках, закрыть филателистические, цветочные и писчебумажные магазины. Почему? Потому что они обслуживают буржуазию и ревизионистов. Такси нужно вывести из городов для обслуживания коммун. Запретить игру в шахматы, ибо она «служит буржуазии, ревизионистам и тем, кто в свободное время вместо изучения произведений Мао Цзэ-дуна занимается такими пустяками». Запрещена продажа рыболовных снастей. Рыбная ловля — это «занятие буржуазии».

В дацзыбао, вывешенной на одной из пекинских улиц, выдвинуто двадцать три предложения-лозунга, и среди них: «Приступить к изучению произведений Мао Цзэ-дуна в детских садах», «Все должны питаться сообща, нужно восстановить порядки, существовавшие в первых народных коммунах 1958 года», «Нужно отказаться от употребления духов, косметических средств, ношения ювелирных изделий, непролетарской одежды и обуви», «Необходимо уничтожить старые картины с неполитическими сюжетами, недопустимо, чтобы тематика картин не соответствовала идеям Мао», «Цитаты из произведений Мао Цзэ-дуна должны быть повсюду», «Никакой деликатности в отношении возможной оппозиции!»

Но «революционные» учащиеся не только меняют названия улиц, площадей, магазинов и т. д., не только издают «воззвания» и предъявляют «ультиматумы». Они действуют. Разбивают витрины, перекрашивают фасады зданий, руководят «трудовым воспитанием» интеллигенции. Они участвуют в избиении людей, унижают их, водят по «кругу позора». Информационное агентство сообщает: Кампания против буржуазных тенденций приняла несколько неожиданные формы. Перед одним из депо для рикш вывешен плакат: «С сегодняшнего дня пассажир должен везти рикшу, который будет сидеть на месте пассажира». Из одной пекинской больницы группа «революционных» студентов выгнала на улицу около двадцати врачей и медицинских сестер. На десятерых были повешены дощечки с надписью: «дьявол», «реакционер», «буржуазная собака». Их клеймили «за богатую жизнь, капиталистические взгляды и высокую зарплату». Хунвэйбины нападали на частные дома в Пекине под тем предлогом, что их хозяева — против «идей Мао Цзэдуна» и «великой пролетарской культурной революции». Огромные толпы наблюдали за тем, как студенты били стекла в окнах, опрокидывали мебель и выбрасывали на улицу вещи, которые, по их мнению, являлись «предметами роскоши».

Начало «культурной революции» было положено в Пекине. Затем она распространилась в провинции, на всю страну. Агентство Синьхуа сообщало: «Революционный бунтарский дух» пекинских хунвэйбинов «разжег огромное пламя, охватившее весь Китай…»

Нужно ли продолжать? Да хватит ли одной книги, чтобы процитировать лишь сообщения официального китайского агентства Синьхуа в тот период? Все вышеприведенные цитаты взяты из информации Синьхуа и БТА за один лишь день. За один из последних дней августа, в самом начале «большого тайфуна». В своих блокнотах я нахожу десятки, сотни записей. Это сообщения из бюллетеней, выписанные наспех, бессистемно. Теперь, перелистывая эти уже пожелтевшие страницы, я стараюсь понять неразборчиво написанные слова, отрывочные фразы. И они оживают, оживает волнение тех тревожных дней 1966 года. И мне становится душно… На лбу выступает пот, перед глазами всплывают и исчезают отдельные фразы: «Отряды хунвэйбинов не боятся ни бога, ни закона…» «Будут подвергнуты критике и раздавлены все, кто выступает против идей Мао Цзэ-дуна…» «Пекинский городской комитет партии являлся орудием не диктатуры пролетариата, а диктатуры буржуазии над пролетариатом…» «Небывалой в истории массовой великой пролетарской культурной революцией руководит лично Мао Цзэдун…» «Массы должны выступить против всех чудовищ и выродков, борющихся против идей Мао».

Огонь! Огонь! Огонь!

Боже мой, что происходит в этой, далекой и загадочной стране?.. «Огонь»? Но со стороны кого? И против кого? Неужели это спонтанный взрыв рассерженных молодых людей? Какой-то всплеск коллективного безумия? Неожиданный тайфун, который разорвет небо молниями, прольется проливным дождем, отгремит и затихнет? Или это заранее задуманный адский план? Кто его задумал? Зачем?

Мог ли я знать, что всего через несколько месяцев окажусь в эпицентре этого опустошительного «тайфуна» и мне самому придется искать ответ на все эти сложные и мучительные вопросы?

II.  В Пекин

Не забывайте никогда, что Китай — это огромная страна, населенная китайцами.

Из обращения Шарля де Голля к дипломатам-французам, направлявшимся на работу в Китай.

Нет, я никогда не забуду этот день! В один из июльских дней 1967 года меня назначили временным поверенным в делах Народной Республики Болгарии в Пекине… Душным августовским вечером исполин-красавец «ИЛ» доставил меня в Москву, через которую я летел в Пекин.

В Пекине уже целый год бушевал «тайфун» — «культурная революция», он охватил уже весь Китай. Подгоняемые «тайфуном», один за другим китайскую столицу покидали послы и другие дипломаты, возвращаясь в родные страны. Дипломатические представительства и посольства возглавили временные поверенные в делах. В качестве временного поверенного в делах ехал в Китай и я… «Временно» — это могло быть месяц, два, пять. Мог ли я тогда знать, что это «временно» растянется на три с половиной года, свыше сорока месяцев, более тысячи двухсот дней и ночей! И все это время бушевал «большой тайфун», бушевал в огромном океане, называемом Китаем. И я все отчетливее начинал понимать глубокий смысл слов, сказанных в шутку Алексеем Ивановичем Елизаветиным, советником посольства СССР в КНР: «Нет ничего более постоянного, чем временное!» Я понял, что здесь другие понятия о «временном» и «постоянном». Алексей Иванович провел в Китае много лет и как никто другой разбирался в том, что они означают.

Дни с момента моего назначения до отъезда были заполнены подготовкой к поездке в незнакомую страну: мне много пришлось рыться в архивах, документах и в библиотеках. Что я знал о Китае? Это огромная страна, которую населяет великий народ. Страна, имеющая многовековую историю и древнюю культуру. Поднебесная империя. Страна поэтов, философов и художников. Страна, где поклонялись Конфуцию и Будде. Страна, подвергавшаяся жестоким иностранным нашествиям, известная «опиумными» войнами… Страна, много лет боровшаяся за независимость, известная крупными народными восстаниями… Наконец, великая историческая победа, освобождение и первые победы освобожденного народа. Первые победы на пути строительства социализма и первые отклонения от намеченной линии, провалы и поражения, которые вызывали боль в сердцах коммунистов всего мира. Но все эти знания отрывочны, бессистемны, лишены логики и связи.

И вот наконец я отправляюсь в путь.

Я лечу через Москву, откуда вернулся совсем недавно и где провел семь лет. Самых лучших, незабываемых…

Самолет делает круг. Внизу — море огней. Это она, Москва. На кремлевских башнях горят рубиновые пятиконечные звезды; в Москве-реке отражается бесчисленное множество искрящихся, танцующих огней. Я восхищаюсь этой ночной красотой, а мое сердце замирает, охваченное необъяснимой тревогой. В моей душе одновременно и радость, и печаль. Радость оттого, что я снова в Москве. Печаль — потому, что в этом городе я всего лишь проездом, через несколько дней покину его и полечу в незнакомую, далекую столицу.

Название этой далекой столицы носит гостиница «Пекин», в которую меня словно специально поселили. Она построена в центре Москвы, на площади Маяковского.

Подаю паспорт для регистрации дежурному администратору. На ее красивом русском лице неподдельное удивление:

— В Пекин? Вы летите в Пекин? Сейчас, в разгар этих ужасов?

И она, до этого казавшаяся человеком сдержанным, перед которым каждый день проходят десятки, сотни людей, становится еще более внимательной.

…Москва снова провожала меня, как и много раз прежде, когда я отправлялся в путь по необъятным дорогам советской земли. Она провожала меня заревом вечерних огней, шумом машин и говором возвращавшихся с работы людей… И когда «ТУ», мой верный друг по многим рейсам, делает прощальный круг над Москвой, у меня начинает учащенно биться сердце. Дает себя знать щемящее чувство неизвестности перед полетом в незнакомую страну. В разрывах вечерней бледно-розовой мглы мелькает голубое небо, серебристые ленты засыпающих рек, погрузившихся в сон лесов. Восемь часов до Иркутска, еще два-три часа до Пекина. Летим ночью, обгоняя время. Скоро полночь, а где-то в тайге первые проблески зари, наверное, уже разбудили воды Байкала.

Тишина проникла и в самолет. Некоторые пассажиры уже заснули, другие уткнулись в книги — неизменные спутники во время путешествий. Я тоже открыл книгу — старую «Историю Китая», уже пожелтевшую, которую, может быть, никто никогда не открывал и которая неизвестно как и когда попала в букинистический магазин в Москве, где я ее и купил. Несколько старых и новых справочников по Индокитаю и Китаю я приобрел в книжных магазинах Софии и Москвы. Мой блокнот уже распух от выписок из прочитанных в последние недели в Софии и Москве книг по Китаю. А на коленях развернута новая, еще пахнущая типографской краской карта Азии, которую я только что купил в Москве.

От берегов Амура и монгольских степей на севере до Тихого океана и Южно-Китайского моря на юге, от «небесных» вершин Тянь-Шаня, Куньлуня и Памира на западе до устья Янцзы и Желтого моря на востоке простирает свои земли Китайская Народная Республика; девять миллионов шестьсот тысяч квадратных километров! По площади Китай превышает США, в два с половиной раза превосходит Индию, в восемнадцать раз — Францию, в двадцать пять раз — Японию и почти в девяносто раз — Болгарию. Мой взгляд скользит по огромному желтому пятну на карте. На западе и юго-западе желтый цвет темнеет, становится коричневым, темно-коричневым, черным. Это величественный и суровый Центрально-Азиатский горный массив, здесь расположена «крыша мира» — Памир, «небесные горы» — Тянь-Шань, «лазурные» — Циньлин, Куньлунь и Наныпань — и Сычуаньские Альпы. И с этих высочайших в Азии гор берут начало величайшие в Азии реки: Хуанхэ (Желтая), Янцзы (Голубая), Сицзян (Западная). Берут начало и лениво катят на восток свои мутные воды. Китай — страна древняя, как наш мир. Магнитный компас был известен китайцам задолго до того, как он появился в Европе. Они изобрели порох, бумагу. Издавна славились своими изделиями из металла, шелковыми тканями и фарфором, своей древней поэзией и живописью. Более чем два тысячелетия назад уже завязали торговые отношения с греками и римлянами. Когда-то китайцы называли свою страну Чжунго — «срединное государство». Запись в моем блокноте поясняет: это название было дано сначала городу Ло-и (сегодня город Лоян в провинции Хэнань) еще в период правления одной из первых императорских династий, Чжоу. Тогда считалось, что Ло-и расположен в самом «центре земли», в «точке, где соединяются небо и земля», где находится «мир живых и мир мертвых, покой и движение». Население этой страны называло себя «людьми срединного государства» — «Чжунго жэнь».

Прошли столетия, ликвидированы монархия, императоры и императрицы. Китай стал называться Да Чжунь Хуа Мин Го — «Великая центральная цветущая республика»^[2]. «Великая», «Центральная», «Цветущая» — подчеркнул я в своем блокноте эти названия и записал: «Какая ирония: «цветущая» — это была отсталая, бесправная, феодальная страна».

Своего подлинного освобождения Китай добился в 1949 году в результате народной революции и образования Китайской Народной Республики.

Смотрю на часы: час ночи. Да, мои часы все еще показывают московское время. В Москве сейчас действительно за полночь, но ведь это уже Иркутск, северный, сибирский меридиан. Я перевожу стрелки на пять часов вперед. Поляк, летящий, как и я, в Пекин, в шутку замечает:

— Здесь время ускоряет свой бег, ведь мы приближаемся к Пекину, «центру земли», «центру мировой революции».

Ясное сибирское небо пронзают ярко-красные лучи утренней зари. Но Сибирь еще спит. Спит и тайга. Над Иркутском, над тайгой царит утренний покой. А мы летим дальше над своенравной Ангарой, под нами Братское море, Братская ГЭС. Затем поворачиваем и вот уже летим над Байкалом.

Прощай, сибирская тайга!

Прощай, красавец Байкал!

Прощай, дорогая советская земля!

И вот уже под нами китайская земля. Проплывают горы, похожие на гигантские волны разбушевавшегося и вдруг в миг застывшего океана. Темно-коричневая складка Великой китайской стены, которая видна издали, указывает, что наш «ТУ» приближается к Пекину. Через иллюминатор видны холмы, деревья, дома. Толчок, и мы приземляемся на пекинском аэродроме.

Это было 2 сентября 1967 года, в 11 часов 30 минут.

В суете и лихорадке сборов перед поездкой в Пекин я забыл захватить с собой медицинский сертификат. Советские товарищи в Иркутске сделали все возможное, чтобы за несколько минут соединить меня по телефону с Софией. Я попросил сообщить в Пекин о том, что мне выписан сертификат. Но самолет летит от Иркутска до Пекина всего два-три часа. Могли ли за такой короткий срок прислать спасительную телеграмму из Софии, где в это время была глубокая ночь? Открылась дверца самолета.

В моем блокноте запись о том дне:

«…Вместе с работниками таможенных, медицинских и других служб в аэропорт ворвались, обгоняя их, молодые люди, подростки, с красными повязками на рукавах, увешанные большими красными значками, с красными книжками в руках. Они скандируют, поют какие-то песни, кричат. Мне уже объяснили, что это цитаты из «красной книжечки», они направлены против «современного ревизионизма». Я подумал, что в этом невообразимом шуме забудут о моем проклятом сертификате. Но какой-то чиновник в зеленой форме распорядился на сильно искаженном русском языке «подождать».

На аэродром прибыла вся наша колония. Они использовали любой повод, чтобы вырваться из города, как-то разнообразить свою жизнь в Пекине. (Мог ли я тогда предположить, что за более чем три года пребывания в Пекине встреча советского самолета из Москвы раз в неделю будет и для меня почти единственным окном в «большой свет»?)

На широких взлетно-посадочных полосах аэродрома самолетов почти нет, лишь изредка приземляется или взлетает какой-нибудь маленький, устаревший самолет, разрисованный красными иероглифами. Огромные залы аэропорта безлюдны. В справочных бюро и в других служебных помещениях видны лишь сонные чиновники, а также несколько военных в зеленой и синей форме.

Стены, каменные колонны в залах ожидания обклеены плакатами с цитатами и портретами. На всех портретах — одно и то же лицо, цитаты — из его сочинений. На столах груды «красных книжек» — брошюр на разных языках со статьями Мао Цзэ-дуна, на стендах — значки разных размеров, разной формы и разного цвета. Снаружи и в здании аэропорта гремят, трещат репродукторы: на русском, английском и китайском языках непрерывно звучат цитаты из сочинений Мао. Сядешь за столик, чтобы выпить стакан зеленого чая, и здесь лежат «красные книжечки». Вдруг зал наполнился гулом барабанного боя и гонгов, громкими выкриками, раздается какой-то марш, слышится топот ног в такт этой музыке, блестят штыки и карабины, прицельные мушки направлены на север, затем, имитируя восход солнца, появляются желтые стреловидные лучи, солнце поднимается, достигает зенита, и из него выплывает другое, еще более яркое, еще более красное «солнце» — изображение Мао Цзэ-дуна. Это — выступление агитбригады. Смотришь на все это, слушаешь эти выкрики, угрозы и заклинания, и в ушах, в которых еще стоит гул турбин самолета, начинает шуметь еще сильнее. Получив свои паспорта, отправляемся в город. Пекин встречает нас такими же хриплыми голосами громкоговорителей. Здания, ограды, деревья — все обклеено плакатами с иероглифами, некоторые из них вывешены давно, они поблекли и обветшали, другие только что наклеены. Грустный, удручающий вид…

Машина въезжает в город, кто-то обращает мое внимание на черное, обгоревшее здание с зияющими, словно у черепа, черными глазницами.

— Это — здание английской миссии. Здесь несколько дней назад устроили одну из очередных оргий хунвэйбины.

Машина едет дальше».

III.  «Маяк»

«Пекин — это столица нашей великой родины. Пекин — это город, где живет наш самый-самый-самый любимый и уважаемый великий вождь, председатель Мао. Пекин — здесь началась беспримерная в истории великая пролетарская культурная революция. Пекин — здесь возникло хунвэйбиновское движение, потрясшее мир. И днем и ночью народ всей нашей страны и революционные народы всего мира смотрят на Пекин, думают о самом-самом красном солнце. Председатель Мао! Председатель Мао! Под Вашим мудрым руководством мы непременно превратим столицу нашей великой родины в красную школу идей Мао Цзэ-дуна».

Из «Пояснительной записки» к изданной в июле 1967 г. карте Пекина

«Пояснительная записка» озаглавлена: «Пекин — центр мировой революции». Уже в первые часы и дни пребывания в Пекине, еще не успев привести в порядок свой багаж и осмотреть посольство, которое должно было стать моим домом, — на какой срок: этого пока никто не мог сказать, — я почувствовал, как меня потянуло к незнакомым, ощетинившимся улицам. Я не знал города, и «новая» карта Пекина с новыми, «революционными» названиями почти всех больших улиц едва ли могла мне помочь. Наша переводчица Мария попыталась расшифровать эту карту, составить список старых и новых наименований улиц и площадей. Год назад, в самом начале «большого тайфуна», это были, как я уже писал, лишь предложения, выдвинутые в многоцветных дацзыбао. А сейчас… Сейчас предложения воплотились в жизнь.

Читаем список: Ванфуцзин — самая оживленная торговая улица в центре Пекина — переименована в Жэньминь лу — «Народ». Северная улица «Четыре восточные улочки» — в «Красное солнце», улица «Ворота земного спокойствия» — в «Генеральную линию». Еще несколько новых названий: «Красная стража», «Великая стена», «Культурная революция». Мария напрягает зрение, с трудом разбирая мелкий шрифт, которым набраны названия парков. «Рабочие, крестьяне, солдаты…» — Мария пытается вспомнить, как назывался этот парк раньше.Оказывается, это старый парк Бэйхай — «Северное море», раскинувшийся вокруг широкого красивого озера в центре Пекина, воды которого дышат прохладой в полуденный зной и в которых отражаются холмы, окаймляющие как зеленый венок его извилистые берега. Парк «Хунвэйбин» — это любимый пекинцами старый парк Цзиншань — «Гора прекрасного вида». Возможно ли перечислить все переименованные улицы, площади, парки? И нужно ли? Мария пытается пересчитать их — свыше семидесяти. К черту названия! Лучше просто походить, побродить по улицам и улочкам Пекина. Раз попал в «центр мировой революции», напрягай зрение и слух, всматривайся, прислушивайся, может быть, уловишь ритм этой «революции», горячее дыхание этого «тайфуна». И мы отправляемся в путь.

Первый день моего пребывания в Пекине. И первые впечатления. Поздно вечером — первые записи в блокноте. Дневник я не вел. В этих записях — отдельные факты, мысли, изложенные иногда подробно, а чаще одним или несколькими словами или фразами, бессистемно, а нередко и бессвязно.

«2. IX. 67 г. Вечер.

Мы направляемся к центру. От посольства к нему ведет широкий, длинный бульвар — «Проспект небесного спокойствия». С обеих сторон в него вливается множество улочек. С наступлением вечера людской поток, как рокочущие волны, как вышедшая из берегов после ливневых дождей река, заполняет все — и широкий проспект, и узкие улочки, и тротуары, и мостовые. Небо прорезают острые лучи кровавого заката, а город — и улицы, и проспекты — все стало зеленым и синим от одетых в зеленую и синюю одежду военных и гражданских, мужчин и женщин. И эта зелено-синяя река сейчас волнуется, клокочет, шумит. В невообразимом шуме различаем явно адресованные нам угрозы и проклятия. Над нашими головами поднимаются кулаки. Нас окружают возбужденные люди, но людской поток увлекает их, и к нам приближаются еще более возбужденные, еще более ожесточенные толпы… Я прочел огромное количество информации и корреспонденций из Пекина и о Пекине, слышал множество рассказов очевидцев, но то, что я увидел в этот день и вечер (и затем видел почти каждый день, и каждый вечер, и каждую ночь), превзошло все мои прежние представления. На всех улицах, площадях и площадках, в оживленных переулках и на перекрестках вывешены портреты Мао Цзэ-дуна, кое-где Мао вместе с «его соратником» Линь Бяо. Портреты разной величины, изображенные на них лица — в разных позах, в разные годы жизни. Электрическая подсветка, сливаясь с полумраком, образует вокруг портретов огненно-желтый ореол с неясными очертаниями — такой же, какой рисуют на иконах. Этот золотистый ореол мерцает в вечернем сумраке, освещая громадные надписи, сделанные красными иероглифами, — видимо, цитаты из сочинений Мао. Подсветка то вспыхивает, то гаснет, и тогда не видно ни надписей, ни портретов. Кроме портретов и плакатов повсюду развешаны лозунги, разноцветные, разных размеров стенгазеты — дацзыбао, написанные от руки тушью и красками. Кое-где дацзыбао вывешены во дворах, в садах и парках. Молодые люди щетками наклеивают разноцветные бумажные ленты или плакаты, пишут краской иероглифы, рисуют портреты или карикатуры. Иногда, не дождавшись, пока просохнет краска и толпа заметит вывешенную дацзыбао, другая группа замазывает ее и пишет новые иероглифы, приклеивает новые дацзыбао. На желтую дацзыбао может быть наклеена фиолетовая, затем красная, зеленая, синяя — и так одна на другую или рядом с ней. Потом приходят, видимо, противники группы, приклеившей дацзыбао, срывают ее, налетевший ветер — сухой, нестерпимо горячий летом и ледяной зимой — рвет и треплет портреты и дацзыбао, гоняет их обрывки по улицам и дворам».

«2. IX. 67 г. Поздний вечер.

Поужинав в «Синьцяо», единственной в Пекине гостинице для иностранцев, мы вышли на улицу и направились к Международному клубу аккредитованных в Пекине дипломатов, находящемуся на улице Ванфуцзин. Международный клуб… Я слышал о нем еще до своего приезда в Пекин. Это — старое здание в стиле графских замков Европы, украшенное китайским национальным орнаментом. В нем расположены ресторан, игорные залы, бассейн. На втором этаже — кинозал и небольшой зал для дипломатических коктейлей. Но клуб бездействует с тех пор, как в стране разразился «тайфун».

На душный город опустилась приятная, освежающая прохлада, тихий вечерний ветерок разогнал изнуряющую дневную жару и проветрил город. Уже не чувствуешь неприятного запаха, который ударил в нос еще на аэродроме и ощущается в этом городе с восьмимиллионным населением, не имеющем канализации, повсюду. Поздний вечер, но улицы и площади еще заполнены народом, все так же движется поток взволнованных, возбужденных людей.

Около Международного клуба этот поток остановился, забурлил. Толпа нарастает, приходит в движение, шум усиливается, все начинают скандировать лозунги, поднимают руки, угрожающе машут кулаками.

Кто-то мне шепнул:

— Не удивляйся, на этой улице расположен Пекинский городской комитет партии. Бывший… Сейчас, в этом доме разместился Пекинский ревком.

Действительно, напротив Международного клуба возвышалось белое многоэтажное здание горкома.

— Это очередной митинг. Очередной «картечный залп» по бывшему городскому комитету партии.

Толпа волнуется. Слышны лозунги, возгласы, призывы.

Меня поражает другое — то, что я вижу за оградой во дворе. Двор переполнен не только людьми в синей, зеленой, почти военной одежде. Некоторые в длинных, грязных, полуистлевших от дождей и пота мантиях, другие только в нательных рубахах и даже без них, высохшие, почерневшие от голода, ветров и бессонных ночей. Во дворе, словно на стоянке цыганского табора, в беспорядке расставлены дырявые юрты, палатки, тряпичные навесы, между ними натянуты веревки, провисшие от тяжести сохнущего на них белья. Эти люди прибыли из дальних провинций и областей — Тибета, Синьцзяна, Внутренней Монголии. Они ехали сюда много дней и ночей. Добирались на чем придется. Иногда пешком. Теперь они ждут приема. Ждут дни, недели, здесь спят и питаются. Питаются чем придется. Ждут и в большинстве случаев так и не могут дождаться. Да и кто примет их в эти дни? Кто в эти дни будет выслушивать чьи-то жалобы?»

«2. IX. 67 г. Поздняя ночь.

Пытаюсь заснуть, но не могу. Я устал. Сегодня первый день и первая ночь моего пребывания в Пекине. Каким же длинным был для меня этот день! Утром я вылетел из Иркутска, летел над Ангарой, сибирской тайгой и Байкалом, над выжженными солнцем монгольскими степями. Потом приземление, прогулка по тревожным улицам Пекина. Каким действительно длинным был этот день, и как сильно я устал! Хочу заснуть и не могу. Ворочаюсь, мечусь в постели, словно вижу кошмарный сон. Глаза открыты, в голове — рой впечатлений. Шумит в ушах. Во дворе слышны громкие хриплые голоса, музыка, похожая на марш, бой барабанов и гонгов, какие-то подсвисты. Невообразимый гвалт — какофония голосов, барабанного боя, хриплого скандирования — проникает, нет, врывается в комнату. Этот шум создают собравшиеся во дворе люди и десятки громкоговорителей, расставленных, как солдаты, по всем углам и вдоль ограды посольства.

Заметив свет в моих окнах, ко мне вошел дежурный по посольству:

— Почему не спите? Сейчас уже глубокая ночь. Скоро рассветает.

Жестом даю понять, что из-за шума.

Дежурный улыбается.

— Нас агитируют. Агитируют днем и ночью. Днем и ночью скандируют для нас цитаты. Для нас поют «революционные» песни. Вот и сейчас, слышите? Это звучит «Алеет Восток». Ее передают через каждые пятнадцать минут.

В комнату врывается новая волна хриплых звуков и маршей. Дежурный продолжает:

— Агитируют. Но цитаты, лозунги, призывы, угрозы и песни — все на китайском языке. Они же знают, что почти никто из нас не владеет китайским языком. Зачем же они делают это? Их цель, видимо, расшатать нервы, воздействовать на психику.

Закрываю окно, несмотря на нестерпимую духоту.

Дежурный подбадривает:

— Привыкнете. Поживете здесь месяц, год — и будете засыпать под этот шум, как под колыбельную песню. — И, уже выходя, добазил: — Все же это не самое страшное. Спросите советских товарищей, в каких условиях они живут. Вокруг их посольства установлена масса громкоговорителей.

Неужели действительно придется так жить?

В эту ночь я ни на миг не сомкнул глаз. И в следующую. И в последующие».

Пекин — древний город. Его история уходит в глубь тысячелетий. О нем сложено много сказаний и легенд. В древних китайских летописях город упоминается еще в X веке до нашей эры под названием Цзи. Он был столицей пяти китайских империй — царств Ляо и Цзинь (X–XIII вв.), династий Юань, Мин и Цин (XIII–XX вв.). Город не раз становился добычей захватчиков, его не раз сжигали и полностью опустошали, но он снова восстанавливался. Он переходил из рук в руки, менялись его владыки и названия: Ючжоу, Цзи, Сицзинь, Наньцзин, Чжунду или Дасин. Во время царствования монгольской династии — Юань, когда на императорский престол был посажен внук Чингисхана — Хубилай, город был до основания разрушен, выстроен заново и переименован в Даду — «Великая столица». Свое нынешнее название — Пекин — город получил намного позднее, в XV веке, когда стал столицей императоров династии Мин. По-китайски Пекин называется Бэйцзин — «Северная столица», но иногда Бэйцзин превращался в Бэйпин — «Северное спокойствие». Бэйцзин или Бэйпин, то есть Пекин, — древняя столица древнего, тысячелетнего Китая, город с изумительными по своей архитектуре и красоте дворцами и храмами. Эти дворцы и храмы строились десятками лет десятками тысяч самых лучших и самых искусных мастеров — строителей, каменотесов, художников и резчиков по дереву.

Но «сегодня» хунвэйбинов не устраивает старое название Пекин — «Северная столица». Они предлагают дать ему новое имя, «достойное великой эпохи Мао Цзэ-дуна», — Дунфанхун («Алеет Восток»).

— Если хочешь увидеть весь Пекин сразу, как на ладони, поднимись на вершину горы Цзиншань — «Гора прекрасного вида», — посоветовал мне венгерский посланник Йожек. Он жил в Пекине уже шесть лет и знал город хорошо.

Цзиншань — это, по сути, один из самых больших парков Пекина, он расположен в центре города, возле императорского дворца. Иностранцам этот парк известен больше как «Угольная гора». Здесь при возведении императорского дворца во время царствования минских императоров ссыпали землю и уголь, когда строили фундамент для дворцового ансамбля. Я поднялся на самый высокий холм в этом парке — «Холм вечной весны». По нему во всех направлениях ползут, извиваясь, как драконы, белые каменные тропинки: и к горбатому холмику, покрытому фруктовыми деревьями, — «Холму долголетия», и к четырем более низким холмам, симметрично расположенным восточнее и западнее «Холма вечной весны». Этот холм, с его беседками, сочной зеленью, аллеями и дорожками, вместе с остальными холмами образует чудесную гармонию. И лишь ветви старого, уже высохшего ясеня внизу, у подножия восточного склона холма, нарушают эту безмолвную симфонию. К ясеню прикреплена потускневшая от времени, дождей и ветров табличка с надписью: «Здесь повесился последний император Минской династии — Чун Чжэнь». 17 марта 1644 года — на семнадцатом году правления императора Чун Чжэня — крестьяне-повстанцы во главе со своим предводителем Ли Цзы-чэном вступили в Пекин. На следующий день под натиском восставших крестьян солдаты императора открыли «Ворота небесного спокойствия» — главный вход в императорский дворец, а через день, 19 марта, император Чун Чжэнь повесился на этом дереве, повесился после того, как супруга императора приняла сильный яд, а жизнь своей дочери-принцессы он оборвал ударом меча. Так прекратился род последнего императора династии Мин. Осиротевший трон заняли предводители маньчжуров, завоевавших Китай и положивших начало династии Цин.

С «Холма вечной весны» Пекин действительно виден как на ладони. На западе, в парке Бэйхай, в полуденной жаре плещутся воды озер Бэйхай, Чжунхай и Наньхай — «Северное море», «Центральное море» и «Южное море»; наверху, на самом высоком холме в парке, греется на солнце стройная белая тибетская пагода.

На севере белые дороги соединяются в одну, и она бежит между деревьями у северных ворот Пекина, возле посеревших колонн «Башни барабана» и «Башни колокола». А на юге раскинулся бывший императорский дворец, утопающий в зелени, в цветах и отражающийся в водах канала.

Императорский дворец «Гугун» превращен в музей. Он находится на прямой, как натянутая лента, магистрали, которая берет начало где-то на севере и проходит точно под нами, рядом с «Холмом вечной весны». Затем она как стрела пронзает берега «Внутренней реки с золотой водой», опоясывающей пурпурный «Запретный город», рассекает на две части музей «Гугун», проходит возле восточной стены парка имени Сунь Ят-сена и через Тяньаньмэнь — «Площадь небесного спокойствия» — выходит на «Проспект небесного спокойствия» и оттуда через ворота Цяньмэнь уходит на юг, разделяя на две части внешний город. Пекин состоит из двух городов, из двух огромных четырехугольников: большого («Императорский город») и — внутри него — маленького (пурпурный «Запретный город» — дворец императора).

Отсюда, с вершины «Угольной горы», с «Холма вечной весны», пурпурный «Запретный город» кажется золотым. Это впечатление, видимо, создается блеском золотистых крыш десятков дворцов и тысяч палат, покрытых глазурованной черепицей желтого, зеленого, фиолетового и других цветов. Золотистый цвет крыш выбран не случайно. Это цвет солнца, и никто, кроме императора, «сына неба», в Поднебесной империи не имел права использовать его для покрытия своих дворцов. Солнце клонится к закату, и панорама дворца становится более рельефной, — возможно, из-за сочетания темных теней и яркого света. В вечерних сумерках поблескивают мутные воды широкого канала — «Внутренней реки с золотой водой», — опоясывающего дворец. Через канал переброшено пять арочных мостов из белого мрамора, огромная красная каменная стена с четырьмя угловыми башнями тянется вдоль «Внутренней реки с золотой водой» и надежно ограждает дворец, главные входные ворота во дворец — «Ворота высшей гармонии». За ними просторный, выстланный плитами двор и три белокаменные террасы, на которых расположились один за другим три главных павильона дворца — «Высшей гармонии», «Полной гармонии» и «Сохраненной гармонии». Всего в «Запретном городе» — бывшем императорском дворце «Гугун» — девятьсот павильонов. Но отсюда, с холма, видно лишь несколько. Нельзя увидеть и загороженную западную часть дворца — Чжунаньхай, правительственный квартал, в котором за высокими стенами из красного кирпича разместились здания ЦК, Государственного совета, жилые дома ряда китайских руководителей. Говорят, «Гугун» был дворцом двадцати четырех императоров Минской и Цинской династий. Его строительство началось еще в начале XV века сыном первого императора Минской династии Чжу Ди. Этот дворец возводили в течение четырнадцати лет сто тысяч мастеров и миллионы их помощников. Говорят, что во внутренних павильонах построены мраморные балюстрады, а в музее «Гугун» собраны огромные богатства за всю многовековую историю Китая — картины, фарфор, керамика, золото, кованое железо всех эпох и династий.

Но я так и не увидел ни художественных богатств «Гугуна», ни Исторический музей, ни Музей китайской революции, ни художественную галерею, ни Мемориальные музеи художника Сюй Бэй-хуна и писателя Лу Синя, ни храм спящего Будды, ни многое другое. А мне очень хотелось все это посмотреть, я настаивал, убеждал протокольный отдел Министерства иностранных дел Китая и другие высокие инстанции.

Ответ был один:

— Музейные работники сейчас заняты — участвуют в революции. Осуществляется реорганизация музейных экспозиций, пополнение экспонатов, наводится порядок.

Я уже знал, что это означает: главными экспонатами отныне станут изображения Мао Цзэ-дуна, его произведения.

Всюду скульптуры, бюсты, портреты Мао — на дорогах и перекрестках, во дворах учреждений и институтов, школ, заводов и фабрик, в магазинах, ресторанах.

Спускаюсь с «Холма вечной весны». Начинает смеркаться, на узких пекинских улочках, как-то боязливо, робко пробирающихся между высокими глиняно-каменными стенами, кое-где на трехногих стульчиках сидят старики, возле них молодые женщины раздувают деревянные угли в маленьких печках-жаровнях, чтобы приготовить суп, отварить пресную китайскую капусту. Дети, где один, а где двое или трое, без рубашонок, в одних штанишках с разрезами сзади, как голодные сорочата понемногу клюют еще не закипевшую капусту… А за каменной стеной притулился, словно боясь уличного шума, полуглиняный домик — фанза, как его называют китайцы.

Из простого любопытства стараешься заглянуть за стену в надежде увидеть внутреннее убранство дома, обстановку. Но сделать это трудно. Дом тщательно скрывает большая стена, а за ней в открытую калитку видна еще одна. Если иногда все-таки удается заглянуть внутрь, увидишь одну-единственную комнатку с маленькой печкой-жаровней, с широкой, почти пришедшей в негодность за долгие годы деревянной кроватью-нарами, на которую постлана лишь циновка, несколько кухонных глиняных сосудов, лохань, электрическую лампочку, излучающую слабый, словно от керосиновой лампы, свет. Большую лампочку иметь не полагается. В Пекине нет канализации; все фекалии помещают в специальные глиняные горшки; утром, или днем, или на следующий день их собирают специальные возницы и доставляют на поля. Специальные телеги по вывозке «золота» — так в шутку называют их здешние иностранные корреспонденты — дребезжат по пекинским мостовым, наполняя улицы и дворы невыносимым «ароматом». Это типичный, тысячелетний, древний Пекин, с одноэтажными серыми глинобитными домиками, смиренно приютившимися за каменными стенами. В старом Китае существовал строгий запрет: никто не мог строить дом выше императорского двухэтажного дворца. И кроме того, архитектурное величие и красота императорских дворцов не в высоте и многоэтажности, а в пространственности и горизонтальных линиях. Не потому ли Пекин издавна называют «самой большой деревней»? Конечно, народная власть стала ломать эти традиции. Началось обновление величественного «Проспекта небесного спокойствия», расширение площади Тяньаньмэнь, одной из самых больших площадей в мире. В короткие сроки были построены несколько административных зданий, музеев, жилых кварталов, стадион. Но это было в первое десятилетие народной власти. А во второе? Во второе десятилетие жилищное строительство замирает, появляются «новая генеральная линия», «большой скачок», «особый курс».

Спустившиеся сумерки словно пологом покрывают столицу. Улицы забиты рикшами, возвращающимися с работы на велосипедах и пешком людьми; их синяя и серая одежда слилась с мраком, видны лишь темные движущиеся силуэты. Это пекинская улица. Велосипед и велорикша — главные средства передвижения здесь. Ребенок только начинает ходить — и уже садится на велосипед; мужчина едет на велосипеде на завод, иногда удаленный на пятнадцать, двадцать и более километров от дома; женщина отправляется на велосипеде работать в поле; юноша, девушка, старик — все ездят на велосипедах. В этой стране люди словно рождаются и умирают на велосипедах. Вот худой пожилой загоревший мужчина, подвернув штанины, напрягая черные жилистые ноги, крутит педали. Он везет тяжело нагруженную тележку. Когда у него устают ноги, он слезает и, напрягая все свои силы, руками толкает на пригорок непосильный груз, затем снова садится на велосипед и снова крутит педали. Грузовой рикша строит Пекин, снабжает и кормит его.

Монотонный, безликий поток спешащих, озабоченных людей с застывшими, бесцветными лицами. Я слышал, что улыбка редко появляется на лице китайца. Куда она делась? Может быть, эта монотонность китайской улицы вызвана однообразием цвета и покроя одежды? Она синего и серого цвета; зимой с подкладкой и на вате; летом ее иногда сменяют белые рубахи и блузки. На лицах непреходящая усталость от дневного труда, от обязательного многочасового изучения «идей председателя», от бесконечных собраний «критики и самокритики», демонстраций и митингов… Людская масса движется по улицам и дорогам большого города, а на всех перекрестках стоят группами дети, наверное только что начавшие посещать школу.

Они стоят, прижав к груди маленькие «красные книжки» с цитатами, которые, вероятно, еще не могут прочесть даже по складам, стоят и ждут, ждут часами того момента, когда откуда-нибудь появится машина с дипломатическим номером, чтобы начать кричать, размахивать «красными книжками», декламировать заученные, непонятные для них цитаты. Не понимаем эти цитаты и мы из-за недостаточного знания китайского языка и дребезжания громкоговорителей. Такую необычную картину я никогда и нигде не видел.

«8.IХ.67 г.

Прошло уже несколько дней, как я приехал в Пекин, но еще не нанес первого протокольного визита в Министерство иностранных дел, не смог посетить своих коллег из посольств дружественных стран, а сегодня мы должны дать прием по случаю нашего национального праздника. Пекин не похож ни на одну из столиц, в которых я побывал. Здесь другие обычаи, другие традиции.

Для нас, оторванных от мира, лишенных возможности посещать китайские учреждения, встречаться и разговаривать с китайскими гражданами, ездить по стране, читать китайскую прессу, за исключением двух-трех центральных газет, приемы для дипломатов и иностранных корреспондентов стали почти единственной возможностью встреч, бесед, обмена информацией. Ведь в Китае, этой огромной, великой стране, происходят сейчас такие события, совершается «революция».

Весной, летом и вплоть до поздней осени приемы и коктейли, а иногда в жаркие и душные летние дни обеды и ужины устраивались на воздухе — во дворе, в саду, на террасе.

Пекинский климат, жаркое и душное лето внесли поправку и в одежду дипломатов. Официальная летняя форма дипломатов-мужчин — белая расстегнутая сорочка навыпуск, без галстука. А женщин… Их здесь почти нет. «Тайфун» разметал и женщин, и детей».

«13. IX.67 г.

Наконец-то я был принят в Министерстве иностранных дел. Я ждал этого приема уже несколько дней, и вот телефонный звонок в наш протокольный отдел в 9 часов 30 минут, а через полчаса я должен быть уже там. Это обычная, первая протокольная встреча, а волновался я больше, чем перед любой из десятков, сотен встреч, которые мне приходилось иметь за долгие годы своей дипломатической работы. Сейчас начало сентября, считанные дни прошли после «красного августа», месяца погромов дипломатических представительств и издевательств над дипломатическими представителями.

Министерство иностранных дел расположено в старом дипломатическом квартале Пекина. Оно представляет, в сущности, комплекс старых зданий, огражденных высокой желтой каменной стеной. У входа под аркой стоят несколько солдат. Стена так же размалевана иероглифами и обклеена разноцветными дацзыбао, как и окрестные улицы и здания. Этот поток лозунгов, надписей, портретов, цитат, стенных газет — дацзыбао проник за высокую каменную ограду, ими обклеены все стены, все колонны, все свободные углы. Медленно пересекаем двор, переводчица читает лозунги: «Откроем огонь по новому партийному комитету!», «Сожжем заживо Чэнь И!», «Отрежем его собачью голову!» Десятки, сотни подобных лозунгов и призывов буквально заполнили министерство.

Я знал: хунвэйбиновская кампания против министра иностранных дел маршала Чэнь И началась не вчера; прошел уже год с тех пор, как появилась первая дацзыбао, направленная против него, а кампания нарастала с каждым днем. Дацзыбао на улицах сообщали, что за последние месяцы проведено два митинга с целью «окончательного осуждения Чэнь И», а несколько дней назад в здании Всекитайского собрания народных представителей состоялся третий митинг. Сам Чэнь И уже длительное время нигде не показывался. Вчера вечером, во время ужина, кто-то сказал, что его освободили от работы, другой заявил, что его убили. Что произошло с ним в действительности, сейчас никто не мог сказать, но бесспорно одно: продолжительное время его никто не видел.

Меня провели в предназначенную для приема комнату на первом этаже в одном из старых двухэтажных зданий. Вхожу в назначенное время. В комнате никого нет. Рассматриваю приемную. В убранстве — ничего традиционно китайского. Несколько кожаных диванов и кресел; надпись красными иероглифами на стене говорит о том, что «тайфун» проник и сюда. Через минуту в сопровождении переводчика и стенографа вошел сотрудник, которому поручено меня принять. Однако стенографу записывать было нечего. Как ни пытался я завязать беседу, другая сторона хранила молчание. От китайца веяло холодом. Так и закончилась эта встреча. Моя первая официальная встреча в Министерстве иностранных дел».

Пролетая над китайской землей, я не мог оторвать глаз от причудливой темно-коричневой складки, выделяющейся на большом горном массиве, это Великая китайская стена. Смотришь вниз, напрягаешь зрение, стремясь увидеть ее от начала до конца, и когда понимаешь, что даже с «птичьего полета» трудно охватить взглядом эту необычную, распластавшуюся как дракон и как дракон скользящую по голым гребням гор, спускающуюся в глубокие пропасти, взбирающуюся на крутые склоны стену, берешь в руки карту, разворачиваешь ее и пальцем скользишь по синей пунктирной линии. Стена начинается где-то на востоке, у берега Бохайского моря, идет на запад, карабкается по горам и вершинам, затем спускается, пересекает провинции Хубэй, Шаньси, Внутреннюю Монголию, Шэньси, Нинся-Хуэйский автономный район и заканчивается где-то в провинции Ганьсу, в районе Цзяюйгуаня. «Длина этой стены — десять тысяч ли», — говорится в старинном китайском писании; видимо, отсюда и ее название — Ваньличанчэн («Великая стена длиною в десять тысяч ли»).

И вот мы на пути к Великой китайской стене. Прекрасный солнечный день, один из тех мягких дней, которые в Пекине бывают только в мае или ранней осенью. Буйная, свежая зелень, небосвод чистый, голубой, высокий, ни ветра, ни песчаных бурь. Нежаркое осеннее солнце, видимо, вдохновило моих коллег, и они разбудили меня чуть свет.

— Поедемте… к стене… к Великой…

Кто-то добавляет:

— А если останется время, поедем через Летний дворец.

Мы выезжаем из посольства. Дремлющий у входа охранник вздрагивает и быстро хватает трубку телефона; на первых же перекрестках небольшие группы детишек, увидев наши машины, быстро раскрывают «красные книжки» и начинают скороговоркой выкрикивать цитаты, чтобы успеть произнести положенный текст.

Оказывается, Великая стена проходит совсем недалеко от Пекина. Не прошло и часа, как белая лента шоссе начинает взбираться на гору. Вот и сама стена, но нет, появляется вторая, затем третья. И я понимаю: и первая, и вторая, и третья стены — это еще не Великая китайская стена, хотя каждая из них достойна удивления. Это лишь ответвления, построенные неизвестно когда и неизвестно чем, уже осыпавшиеся, а кое-где совершенно развалившиеся. Но размышлять об этом было уже некогда, машины быстро миновали крутые повороты и остановились перед самой стеной.

Великая китайская стена!

Есть вещи, о которых слышал, что они большие, величественные, необыкновенные, а когда спустя годы приходилось видеть их, нередко оказывалось, что они не соответствуют сложившимся у тебя представлениям. Что касается Китайской стены, здесь происходит нечто противоположное. Мои представления о ней меркнут по сравнению с тем величественным зрелищем, которое открылось взору. Вдоль стены поднимаемся по отвесным крутым склонам, затем резко спускаемся вниз, сворачиваем влево и снова подъем; мне не хватает воздуха, я останавливаюсь, чтобы перевести дух, а Великая стена карабкается, взбирается вверх по склонам, по вершинам, по гребню высокой горы и исчезает вдали, среди безбрежия гор. Стена имеет десять метров в высоту и, видимо, столько же в ширину. Я облокотился на боковые зубчатые колонны, пытаясь вспомнить все, что прочел за последнее время об этом чуде.

Великую китайскую стену начали строить за несколько веков до нашей эры, в эпоху «воюющих царств», но наибольший размах ее строительство получило через семь веков, при первом императоре первой династии Цин — Цин Ши-хуанди. Это был, по описанию современников, человек «с горбатым орлиным носом, продолговатыми узкими глазами, птичьей грудью, с голосом шакала и умом тигра». Именно он, Цин Ши-хуанди, решил обеспечить стране защиту от нашествия гуннов. Старые летописи сообщают, что император отправил на строительство стены триста тысяч солдат и миллионы простых людей — политических заключенных, крестьян. В лютые морозы и в нестерпимую жару они вручную тащили к вершинам — к тем самым вершинам, поднимаясь к которым мы останавливались через каждые десять метров, чтобы перевести дух, — огромные каменные блоки, кирпичи и землю. Стремясь создать видимость справедливости, император отправил на строительство стены сына военного министра. Но несовершеннолетний хилый мальчик не выдержал столь непосильной нагрузки. Его мать — заложница императора в отчаянии бросилась со стены. Это — история. А легенда? Легенда рассказывает, что убитая горем женщина отправилась на поиски сына. Она шла вдоль длинной, бесконечной стены, но о нем никто ничего не знал. Горе матери было безмерным. Потеряв надежду встретить сына, она села и горько заплакала. Слезы ее были столь обильны, что размыли основание стены, и она рухнула. Под ней оказались погребенными не только кости матери и сына, но и всех погибших здесь от голода, холода и жары. Говорят также, что на каждые полметра Великой стены приходится одна человеческая жизнь. Десять тысяч ли — десять миллионов человеческих жизней. Поэт так написал об этом:

…Строительство стены закончилось лишь в XV веке нашей эры, в царствование Минской династии. Ее строили двадцать веков, в продолжение двух тысяч лет.

Очарованные красотой и величием Великой китайской стены, мы добрались, тяжело дыша, до самой высокой точки реставрированного участка стены. Солнце палило нестерпимо, призывая нас направиться к Летнему дворцу. Обе «Волги» двинулись в обратный путь по извилистой крутой дороге. На Великой стене стоит, словно провожая нас, огромная статуя Мао Цзэ-дуна — в три раза выше его собственного роста. Мао Цзэ-дун изображен с высоко поднятой рукой, с непроницаемым лицом, в такой позе, будто он построил эту Великую стену.

Изображение Мао Цзэ-дуна мы увидели и в главном зале Летнего императорского дворца, где в прошлом императоры и императрицы принимали иностранных послов и высших китайских сановников. Его белый мраморный бюст возвышается над троном, сохраненным как музейный экспонат.

И только ли там?

Из истрепанного и пожелтевшего путеводителя по Пекину, изданного неизвестно когда и неизвестно как попавшего в библиотеку, узнаю, что Летний дворец «Ихэюань» и озеро Куньминху расположены в десяти километрах от Пекина, на «Горе долголетия», что где-то выше дворца, утопая в сочной зелени, стоит «Храм моря мудрости», а расположенный напротив зеленый холм, где возвышается красивая белая пагода, называется «Горой нефритового источника».

Через главный вход — «Восточные ворота» вступаем на территорию дворца. Нас встречают бронзовые львы, фениксы и драконы. Идем мимо «Дворца гуманности и долголетия», «Сада благоухания и мира», затем по длинной, более чем полуторакилометровой, красивой галерее «Чанлан» — «Длинной галерее», вытянувшейся как разноцветный дракон от «Ворот, приглашающих Луну» на востоке до «Беседки для писания на камне» на западе. Затем от «Главной арки», расположенной внизу, на самом берегу озера, через «Дворец облачных высот» и «Храм сияния добродетелей» можно подняться на вершину «Горы долголетия».

Летний императорский дворец действительно красив. Он красив и великолепными, в китайском стиле, павильонами, галереями, беседками, искусно украшенными старокитайскими орнаментами и резьбой, и пышной зеленью, кустарником, цветами, и гармонией поэтических имен и названий, и чудным ансамблем, который создают гора, архитектурные постройки и озеро.

Но «тайфун» не пощадил и этот уголок древнего искусства. Он свирепствовал и бушевал здесь, оставив страшные следы опустошения. То, что создавалось веками, было разрушено за несколько дней или недель. В разгромленных залах вместо шедевров старого китайского искусства видишь только бюсты, портреты, надписи и лозунги. Портреты и бюсты — Мао Цзэ-дуна. Лозунги и надписи — цитаты из его сочинений. Смотришь на полуразрушенные, израненные скульптуры и орнаменты, на измазанные несмываемой краской чудесные картины в галерее «Чанлан» и вспоминаешь, что на богатства этого парка покушались не раз — и англофранцузские интервенты, и позднее объединившие свои силы восемь западных империалистических государств, и чанкайшистские реакционеры, и японские оккупанты. Но каждый раз парк возрождался во всей своей красоте. Возродится он и теперь. «Тайфун» побеснуется и, оставив после себя разрушения, уйдет, а красота останется. Потому что красота — это воплощение народного духа и народного гения, а народ вечен.

Рядом с Летним дворцом, внизу, под красивой белой пагодой, на склонах «Горы нефритового источника», за толстыми каменными стенами спрятался другой дворец. Иногда за приоткрытыми тяжелыми, коваными воротами можно разглядеть аллеи из цветов, зеленые купы ветвистых деревьев, боязливо поднявших лохматые головы над стенами, зеленоватые воды потока, проложившего здесь русло. Этот уголок словно пышный оазис среди выжженной степи. Говорят, это летняя резиденция Мао Цзэ-дуна.

«Волги» тихо едут мимо высоких каменных стен, сигналы здесь запрещены.

«15. IX.67 г.

…Я надеялся, что история с моим медицинским сертификатом закончилась. Но это было наивностью с моей стороны. Едва начался рабочий день, резко зазвонил один из «оперативных» телефонов нашего посольства. Распоряжение было коротким и категоричным: сегодня «от двух до пяти часов» явиться в соответствующее санитарное учреждение для повторной прививки. «Повторной» потому, что мне уже делали прививку в Софии, но как это доказать? Моя «желтая» книжка еще не поступила. Ничего не поделаешь, порядок есть порядок.

В назначенный час я явился в соответствующее медицинское учреждение и передал противохолерную вакцину швейцарского производства, которую мне дал врач чехословацкого посольства.

Последовал категорический отказ:

— Мы не можем вам делать прививку этой вакциной.

— Я согласен на китайскую вакцину.

Врач в белом халате подает мне термометр. Перед прививкой нужно измерить температуру. Только я поставил градусник, как молодой человек, худой, в очках, видимо хунвэйбин, сел за заваленный «красными книжками» столик, взял одну из них и начал громко на абсолютно непонятном китайско-русском языке читать заранее отобранные цитаты. Через несколько минут он закрыл «красную книжку» и пригласил меня на инъекцию в соседнюю комнату, где меня ожидал врач».

«16. IX.67 г.

…Эту ночь я тоже не спал. Репродукторы гремели непрерывно. На одном из коктейлей я заговорил об этом с главой индийского посольства. Он ответил мне восточной поговоркой: «Если хочешь извести кого-нибудь, лиши его сна».

За что изводят нас?»

По какому-то поводу, а возможно, и без повода, я уже не помню, у нас собрались коллеги из посольств социалистических стран.

Я разговариваю с Фаркашем, с Имре Фаркашем, главой венгерского посольства, с которым мы знакомы много лет, еще с того времени, когда оба работали первыми секретарями посольств наших стран в Москве. Но с тех пор прошло несколько лет, наша беспокойная служба разметала нас по разным краям и государствам. И вот дипломатическая работа снова свела нас — на этот раз в Пекине. Но не надолго. Фаркаш уже упаковывал чемоданы перед отъездом в другую страну. Я смотрю на него и с трудом узнаю. Он постарел, похудел, от бессонницы и волнений глаза опухли и слезились.

— Что сказать тебе, друг… Это не служба, а ад. Нет, не только из-за климата… Климат здесь действительно тяжелый, но его как-то переносишь. Но можно ли долго переносить другое — постоянное напряжение… Ложишься спать, а нервы у тебя напряжены до предела, в голове шум и боль, глаза не закрываются. И становится все труднее. Слава богу, моя служба здесь заканчивается. А ты, дорогой, закаливай нервы, запасайся терпением.

Кто-то поднял тост:

— Не забывайте, товарищи, что, несмотря ни на что, есть Китайская коммунистическая партия, китайский народ. Не нужно быть пессимистами!

— Пессимистами… А знаете, кто такой пессимист? — спросил Стефан, глава польского посольства, молодой красивый блондин, подняв руку с изуродованным пальцем. Таким палец останется навсегда. Эту травму ему нанесли разъяренные хунвэйбины, когда он провожал советских женщин и детей в пекинском аэропорту. Стефан просит слова для тоста. Но произносит не тост, а рассказывает на забавном русско-польском языке только что услышанный анекдот. — Знаете, кто такой пессимист? — снова спрашивает он громко, обращаясь ко всем нам. И сам отвечает: — Пессимист — это бывший оптимист, проживший хотя бы год в Пекине.

Раздается громкий смех…

«17. IX.67 Г.

…В последние дни печать усиленно пишет о «великом стратегическом плане Мао». Нет ни одной центральной или провинциальной газеты, ни одной дацзыбао, в которой не упоминалось бы об этом плане. Однако напрасно искать в официальной печати ответ на вопрос, что же представляет собой этот «великий план». Одна из дацзыбао, прочитанная нашим сотрудником, проливает некоторый свет на этот вопрос. Суть этого плана — в создании революционных комитетов, опорных пунктов в отдельных районах и провинциях Китая. «Создание революционных комитетов в Шанхае и в провинции Шаньдун, — говорится в дацзыбао, — имеет решающее значение для Средне-Восточного Китая, создание ревкомов в провинции Шаньси с центром Тайюань и в Пекине имеет такое же значение для Северного Китая, в провинции Хэйлунцзян с центром Харбин — для Северо-Восточного Китая, в провинции Гуйчжоу с центром Гуйян — для Юго-Западного Китая».

В той же дацзыбао подчеркивается «огромное значение» реорганизации военного округа во Внутренней Монголии, что позволит оборвать связи «внутренней контрреволюции с советскими ревизионистами». Такое же значение придается борьбе за власть в провинции Синьцзян.

Но это, видимо, лишь отдельные элементы «территориального аспекта» «великого стратегического плана». Через несколько дней другая дацзыбао раскрыла некоторые «политические» и «идеологические» аспекты этого плана: «Великий вождь, председатель Мао обращается к нам с призывом — широко развернуть массовую революционную критику, развивать и укреплять великое революционное объединение «трех сил»^[3], укреплять и усиливать диктатуру пролетариата; развернуть движение в поддержку армии и проявлять любовь к народу и, продолжая революцию, стимулировать развитие производства, повышать революционную бдительность, решительно давать отпор подрывной деятельности внутренних и внешних классовых врагов»».

В Пекине установились ясные, дышащие прохладой и свежестью дни и ночи. Нет уже жары, раскаленного ветра, разносящего запахи Пекина и пыль из пустыни Гоби, душных и влажных ночей. Воздух стал свежее, легче дышится. Однако общая атмосфера в стране все такая же накаленная, все так же давит и гнетет.

Сегодня во время беседы с одним из моих коллег о «великом стратегическом плане» Мао Цзэ-дуна, который в эти дни является предметом разговоров и обсуждения в прессе, он изложил мне свой «стратегический» и «тактический» план защиты посольства на случай нового ожидаемого и неожидаемого наступления хунвэйбиновских толп. Этот план предусматривал объявление тревоги, сосредоточение сотрудников посольства в заранее определенных местах, быстрое уничтожение служебных архивов, перевод детей в более безопасное место, заблаговременное создание запасов продуктов, воды, горючего, электроэнергии, рассредоточение автомашин, принятие мер к ликвидации пожаров.

Во время этого разговора совсем близко от нас все новые и новые толпы хунвэйбинов осаждали индийское посольство, слышались выкрики, угрозы «отрезать собачьи головы», «сжечь живьем». Поводом послужил обмен между Китаем и Индией резкими нотами в связи с новыми столкновениями на китайско-индийской границе и новыми кровавыми инцидентами. Толпа бушевала, напирала. Не потому ли обдумывались «стратегические» и «тактические» планы обороны посольства?

Едва ли в Пекине есть более известный ресторан, чем «Старая пекинская утка», двухэтажный, ветхий, построенный, наверное, еще в царствование одной из феодальных династий. Он расположен в старинной части Пекина, недалеко от оживленной торговой улицы Цяньмэньвай. Снаружи здание ничем не отличается от остальных. Ничего примечательного нет и внутри: тесное помещение, поразительно напоминающее наши старинные сельские трактирчики, и тоже всегда переполненное. Своей популярностью этот неказистый ресторанчик обязан другому: здесь готовят самые вкусные жареные пекинские утки. И не удивительно: сто пятьдесят лет он славится этим деликатесом. Три комнаты на втором этаже предназначены для иностранцев.

Но сейчас нас привела сюда не прославленная пекинская жареная утка. Нас привело нечто другое, гораздо более важное.

Кто-то из наших работников услышал, что где-то около ресторанчика вывешена новая дацзыбао — постановление ЦК КПК от 31 августа. «Постановление» содержит пять пунктов, но для нас представляли интерес лишь два из них: и впредь разрешались демонстрации перед иностранными посольствами, но запрещалось вторгаться на их территорию, устраивать бесчинства, сжигать здания и автомашины. И еще возбранялось избивать дипломатов и издеваться над ними. И эту «важную» новость мы узнали из дацзыбао.

Дацзыбао. Это странное слово и до сих пор встречалось в моих записках, но в дальнейшем оно станет моим неизменным спутником, будет преследовать меня на улицах и площадях; крупные, разноцветные, от руки написанные иероглифы будут появляться каждое утро на стенах зданий и оградах, будут возникать перед моими глазами на дорогах и перекрестках. И я буду ругать себя за то, что все еще не познал китайского языка, не сумелраскрыть тайн причудливых иероглифов. Некоторые переведут это слово — дацзыбао — «газета больших иероглифов». И действительно, по форме дацзыбао напоминает стенную газету, но по содержанию это может быть краткий, ударный лозунг, «важное» указание, директива или отчет о происшедшем событии, цитата из речи, обвинение. Написать дацзыбао может каждый желающий и во многих случаях о том, о чем хочет, однако при одном условии: она не должна быть направлена против Мао Цзэ-дуна и Линь Бяо. Но иногда на улицах и оградах наряду с такими дацзыбао, как «Будем до последней капли крови защищать председателя Мао», «заместителя председателя Линя», вывешивались лозунги против Чэнь Бо-да, жены Мао — Цзян Цин и даже против самого Линь Бяо. Может быть, именно поэтому одна из дацзыбао, появившаяся в первой половине января 1967 года, возвестила о приказе Чжоу Энь-лая и министра общественной безопасности Се Фу-чжи арестовывать тех, кто пишет дацзыбао или распространяет материалы против «председателя» и его «самого, самого близкого соратника и преемника».

Нередко приходилось наблюдать на улицах, как юноша тащит в одной руке ведро с краской, а в другой кисть. Иногда ведро и кисть весят столько, сколько сам юноша. Это может быть и безусый учащийся начальной или средней школы, и «сердитый» студент-хунвэйбин, и члены «революционных организаций», прибывшие из далеких краев, чтобы встретиться с руководителями, высказать свои претензии, пожаловаться на других «революционеров», на другие «революционные организации», которые «под красным знаменем председателя Мао» борются «против красного знамени председателя». Среди них нередко можно видеть военных в зеленой форме. И все пишут, все рисуют разноцветные иероглифы.

Если кто-нибудь когда-либо соберет и издаст все дацзыбао и хунвэйбиновские газеты, кто знает, возможно, это будет не только самое многотомное, но и самое удивительное сочинение нашего века. Разноцветные дацзыбао появились не вчера, это не детище «большого тайфуна». Но «большой тайфун» дал толчок к массовому распространению их по всей стране, превратив в орудие пропаганды. А возникли дацзыбао давным-давно, я так и не выяснил, но какому точно поводу и когда. Но я узнал другое: они играли важную роль во всех «кампаниях», начиная с яньаньской «по упорядочению стиля» и вплоть до «большого тайфуна».

Разумеется, мы, дипломаты и иностранные журналисты, уже поняли: всю информацию, содержащуюся в дацзыбао (одни из них были написаны безответственными хунвэйбинами, другие прошли тщательную цензуру, третьи выпущены просто для дезинформации), мы должны воспринимать именно как «уличную», внимательно проверять, сопоставлять и следить, какое отражение она получит в официальной печати.

Но в данном случае ни у кого не было сомнений: такое «постановление» действительно имело место, о нем уже усиленно говорили в дипломатическом корпусе. Осада иностранных посольств в Пекине, издевательства над дипломатами и членами их семей вызывали огромное возмущение, и изоляция, в которой все больше оказывался Китай, должна была заставить китайское руководство пересмотреть свои взгляды на этот вопрос. Но в то же время мы ясно сознавали: подобные «решения» принимались и обнародовались и прежде. Ведь только в феврале не кто иной, как сам премьер Государственного совета Чжоу Энь-лай выступал против подобных бесчинств, а через несколько месяцев, в августе, начались страшные погромы советского и других посольств, наступил «красный август». Долго ли будет действовать новое «постановление»? Ведь сейчас, во время «большого тайфуна», одни решают, а другие действуют.

Успокаивало одно: приближался национальный праздник Китайской Народной Республики, и большинство дипломатов было уверено, что перед праздником будет спокойно.

В своем блокноте я записал:

«13. IX.67 г.

В эти осенние дни улицы Пекина представляют любопытное зрелище. Приближается национальный праздник, и в связи с этим дано указание приостановить беспорядочное расписывание повсюду иероглифов и расклеивание плакатов и дацзыбао. Ведь ожидается приезд иностранцев, а сегодняшний вид Пекина даже у привыкших ко всему пекинцев вызывает чувство неловкости своими вкривь и вкось написанными разноцветными иероглифами разных форм, размера и цвета, потрепанными от дождя и ветров плакатами и портретами. И не только поэтому: необходимо поставить под контроль вывешиваемые дацзыбао, чтобы знать, в чью защиту или против кого выступает то или иное предприятие, учебное заведение или организация.

Удивительные вещи происходят в эти предпраздничные дни в китайской столице! Среди работников дипломатического корпуса ходят слухи о том, что дано указание до 30 сентября, то есть до национального праздника, закончить «объединение» различных фракций и группировок на местах, в учреждениях, на предприятиях, в учебных заведениях. «Объединение» на основе «новых указаний председателя Мао», заявившего, что «внутри рабочего класса не может быть коренных противоречий». «Указания» даны, срок очень небольшой, «объединение» осуществляется. Дни и ночи гремят барабаны и гонги, трубят трубы, носятся грузовики, переполненные хунвэйбинами. С шумом и треском проводится «большое объединение», а глубокие противоречия остаются».

«2. Х.67 Г.

Вчера состоялся сам праздник, отмечалась 18-я годовщина образования Китайской Народной Республики. Эта годовщина воскрешает в моей памяти хронику великих битв и великих наступлений в канун октября 1949 года: войска Народно-освободительной армии — 1-я армия в Северо-Западном Китае, 2-я армия на Центральной равнине, 3-я армия в Восточном Китае и 4-я армия в Северо-Восточном Китае — развернули свои части на огромном фронте в две тысячи километров, от пустыни Гоби на западе до Тихого океана на востоке. Этот фронт пришел в движение и как лавина устремился на юг, форсировал Янцзы и, совершая глубокие прорывы, окружил и уничтожил целые чанкайшистские армии, захватил города, провинции. Чанкайшистскому режиму пришел конец. Победа! Восемнадцать лет назад, 1 октября, на площади Тяньаньмэнь — «Площади небесного спокойствия» триста тысяч человек, присутствовавших при совершении этого исторического акта, с радостью провозгласили: «Победа!», «Свобода!» Созданию Китайской Народной Республики радовались трудящиеся всего мира.

С тех пор прошло восемнадцать лет. Сегодняшняя передовая статья «Жэньминь жибао» словно отчет за эти годы: «За 18 лет, следуя указаниям председателя Мао, мы добились блестящих успехов на пути социализма». Но о том, какие блестящие успехи и в какой период они достигнуты, — ни слова. Ни слова не сказано ни о социалистическом содружестве, ни о братской помощи и поддержке. Я читаю эти строки, и они вызывают воспоминания о других словах, о словах, сказанных в июле 1955 года на второй сессии Всекитайского собрания народных представителей: «Советская помощь играет исключительно важную роль, именно она позволяет нам осуществлять сегодня строительство в таких огромных масштабах, такими быстрыми темпами, на таком высоком техническом уровне». «Осуществляя генеральную линию социалистического строительства, разработанную лично Мао Цзэ-дуном, наша родина, совершив скачок, из бедной, отсталой, многострадальной страны превратилась в могучее, цветущее социалистическое государство», — продолжала «Жэньминь жибао». А та же самая «Жэньминь жибао» в феврале 1959 года писала: «Помощь Советского Союза в экономическом развитии нашей страны по своим размерам и масштабам не имеет прецедента в истории».

…Но сейчас я на площади, на официальных трибунах Тяньаньмэнь… Площадь заполнена людьми, знаменами, бюстами, портретами, лозунгами. Солнце, дышащее утренней свежестью, только что взошло над Пекином. Передо мной огромная площадь; с одной стороны ее — здание Исторического музея, закрытого с самого начала «тайфуна», с другой — здание Всекитайского собрания народных представителей, которое точь-в-точь похоже на первое, величественное, каменное, с тяжелыми колоннами и мраморными сводами. Несколько последних вечеров я посещаю это здание. Вчера вечером я был здесь на приеме по случаю национального праздника, а позавчера — на банкете в честь делегации из Южного Вьетнама. Входишь внутрь и сразу попадаешь в огромный холл размером в городскую площадь, облицованный белым мрамором, с мраморными колоннами и сводами. Поднявшись по беломраморной лестнице, входишь в банкетный зал и словно попадаешь на другую площадь, снова из камня, мрамора и дерева; а сверху подобно звездам сверкают гирлянды люстр. Говорят, что этот зал вмещает пять тысяч человек, что это здание, как и его побратим — расположенный напротив музей, — построено всего за десять месяцев. В конце первого десятилетия народной власти и в честь первого ее десятилетия. Но и вчера вечером — на приеме, и позавчера — на банкете у меня почти не было возможности рассмотреть этот огромный банкетный зал. Едва мы разместились на заранее отведенных местах, едва подняли тосты и первые бокалы с китайской рисовой водкой — маотай, как грубая, грязная брань в адрес Страны Советов вынудила нас покинуть зал. У нас, дипломатов социалистических стран, здесь нет иного оружия, кроме этого — демонстративно покинуть зал в знак протеста.

А сейчас передо мной шумит, волнуется, как море, огромная площадь. Зеленое волнующееся море — это колонны людей, одетых в военную форму. А над ними другой — красный цвет; это портреты, лозунги, «красные книжки». И строгие линии, и четкий шаг марширующих, и охрипшие голоса скандирующих — все рассчитано. По «Площади небесного спокойствия» движутся бесконечные шеренги солдат и хунвэйбинов. По улицам медленно ползут военизированные колонны. И я вспоминаю выступление премьера Чжоу накануне праздника: к участию в демонстрации не будут допущены те, кто не прошел необходимой военной подготовки, и мысленно переношусь в Москву, на Красную площадь, и в Софию, на площадь Девятого сентября. Живо представляю себе наши праздничные народные манифестации. Здесь нет вас, жизнерадостные люди, идущие с маленькими детьми на плечах в нестройных, шумящих, как горные потоки, колоннах по широким улицам и проспектам.

Перед нами сейчас проходят бесконечные шеренги солдат и хунвэйбинов, слышатся четкие шаги в такт маршу, знакомые всем лозунги, призывы, течет людская река. А наверху, в центре трибуны, стоит «великий кормчий». Неподвижный, с застывшим лицом, он словно вырублен из такого же холодного камня, как и памятник, стоящий напротив него на площади. Печет солнце, обжигая трибуны раскаленным жаром».

В жизни дипломатических работников в Пекине много специфического. Я уже касался этого вопроса, теперь снова возвращаюсь к нему. Жизнь дипломата здесь — это постоянные, ежедневные официальные и неофициальные встречи «по случаю» и без случая, по поводу и без повода. И на всех уровнях: встречи посланников и временных поверенных в делах, советников, секретарей, атташе. Каждый ищет повод, каждый организует какую-то встречу. И каждый стремится обменяться мнениями, получить информацию. Здесь нет встреч ради встреч, здесь словно нет других тем для разговоров, кроме политики. Используется малейший повод, малейшая возможность. Каждый спешит, лихорадочно жаждет получить информацию. Проверяются и сопоставляются слухи, новости, комментируются и анализируются факты, делаются выводы. Затем информация шифруется и летит в эфир. Позднее я понял: для дипломатов, лишенных возможности непосредственного знакомства с жизнью и людьми Китая, «без суда осужденных» на затворничество, различные мероприятия внутри дипломатического корпуса наряду с официальной и хунвэйбиновской печатью и дацзыбао являлись почти единственным источником информации, проверкой собственных и чужих мнений и оценок. Но со временем этот «источник» начал постепенно иссякать, так как изоляция дипломатов и корреспондентов становилась все большей. Именно в это время Джон Родерик писал в гонконгской «Саут Чайна морнинг пост», что «нынешний Китай почти настолько же закрыт для иностранцев и окутан такой же завесой таинственности, как и во времена маньчжурских императоров». А в своей статье «Глаза и уши, направленные на то, чтобы разгадать самую сложную загадку в мире» Родерик подробно описал средства, используемые прежде всего США, Японией и Тайванем, для сбора информации о Китае. Среди этих «средств» он назвал «совершенную электронную технику», «высокочувствительные большие уши», работающие на радиоволнах Пекина и остальных провинциальных китайских радиостанций, беседы с «теми, кто возвратился из Китая», «терпеливое» чтение китайской печати и «тщательную обработку» информации, поступающей ог иностранных корреспондентов в Китае.

Я перечитываю все это, и у меня в памяти всплывает почти забытый разговор со знакомым генеральным консулом во время одной из моих поездок в Гонконг. Он показал мне список дипломатических работников консульства США в Гонконге:

— Двадцать консулов и вице-консулов. Нет, дорогой мой, это лишь официальный список. И только персонала, пользующегося дипломатической неприкосновенностью. Посмотрите другой, — и быстро достает из ящика стола толстый список, отпечатанный на ротаторе. — Свыше тысячи сотрудников. Здесь и китайцы американского происхождения, и гонконгские китайцы, и американцы, владеющие китайским языком. И кого тут только нет. Это не консульство, а институт, понимаете? Политический институт, занимающийся изучением Китая. И наблюдательный пункт. Под прицелом этого «наблюдательного пункта» все — и печать, и радиопередачи всех, даже самых незначительных провинциальных станций, и каждый, кто возвращается из Китая, и вся поступающая корреспонденция. Все изучается, обобщается, анализируется.

Но все это происходит в Гонконге, а мы находимся в Пекине. Здесь каждый дипломат стремится получить как можно больше информации, каждый должен участвовать в этом беспрерывном, едва ли не круглосуточном напряженном диалоге.

Дипломатические мероприятия, встречи, беседы — это непрерывная, напряженная, страшно утомительная работа. Но еще больше времени и сил приходится расходовать на наблюдения, чтение причудливых иероглифов и дацзыбао, весьма часто под злобный вой и угрозы разъяренных хунвэйбинов. И этот поистине изнурительный труд заставлял нас забывать о своем «плене».

IV.  «Вихри» и предшествовавшие им события

Если колышется трава, значит, дует ветер.

Слабые ветры, дующие одновременно, превращаются в тайфун.

Китайские поговорки

Я снова возвращаюсь к событиям семнадцатилетней давности. «Площадь небесного спокойствия» напоминает волнующееся море, над которым медленно и торжественно поднимается флаг Китайской Народной Республики. Китай занял свое место среди социалистических стран, встал на ноги, сделал шаг вперед по пути строительства социализма. Пройдет еще несколько лет, и VIII съезд КПК^[4], первый после освобождения страны съезд партии, подтвердит генеральную линию на строительство социализма. И нанесет удар тем, кто не хотел признать, что переход к социализму должен осуществляться постепенно, тем, кто хотел построить социализм «в одно прекрасное утро». Съезд провозгласит: в борьбе за социалистические преобразования и социализм уже одержана решающая победа — ликвидирована эксплуатация, разрешено противоречие между пролетариатом и буржуазией, решен и главный вопрос — «кто кого», и решен в пользу социализма. Сейчас основное противоречие — это противоречие «между передовым социалистическим строем и отсталыми общественными производительными силами». Отсюда и главная задача — напрячь силы для разрешения этого противоречия, для превращения Китая в индустриальную страну. «Эта задача очень трудна и огромна», — подчеркнуто в резолюции съезда, в отчетном докладе сказано еще яснее: «Без великой интернациональной солидарности пролетариата всех стран и без поддержки международных революционных сил невозможна победа социализма в нашей стране, а если победа будет одержана, то ее невозможно будет закрепить». И именно поэтому VIII съезд возвестил: «Партия прилагает усилия для развития и укрепления дружбы со странами лагеря мира, демократии и социализма, возглавляемого Советским Союзом… воспитывает своих членов и народ в духе интернационализма, выраженного в призыве «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»».

В своем кратком вступительном слове на съезде Мао Цзэ-дун признал: «Нам предстоит исключительно трудная работа… а наш опыт весьма недостаточен». И призвал: «Надо уметь учиться. Надо уметь учиться у идущего впереди Советского Союза, надо уметь учиться у стран народной демократии, надо уметь учиться у всех братских партий, надо уметь учиться у народов всех стран. Мы ни в коем случае не должны… зазнаваться…».

Развернувшаяся на съезде дискуссия осветила не только проблемы экономического строительства. И не только пути дальнейшего развития Китая. Произошло то, чего, может быть, меньше всего ожидал Мао Цзэ-дун. Партия решительно отвергла «чуждое ей обожествление личности». И это немедленно нашло отражение в новом Уставе: «Коммунистическая партия Китая во всей своей деятельности руководствуется марксизмом-ленинизмом».

Потому что в Уставе, принятом VII съездом партии, было записано: «Коммунистическая партия Китая во всей своей деятельности руководствуется идеями Мао Цзэ-дуна». Коммунистическая партия Китая возвращается к марксизму-ленинизму. Но это идет вразрез с замыслами Мао Цзэ-дуна. Ведь еще в 1938 году, на VI пленуме ЦК, он попытался обосновать свой тезис о создании «национальных форм» марксизма, ибо конкретное применение марксизма — это и есть «марксизм, принявший национальную форму», «китаизация марксизма — это применение его к китайской специфике, приспособление к ее условиям». Этот вопрос на VII съезде поднял не кто иной, как Лю Шао-ци. В своем докладе он прямо заявил, что «идеи Мао Цзэ-дуна» — «это китайский коммунизм, китайский марксизм», а в письме Анне Луизе Стронг он отметит «великую заслугу» Мао Цзэ-дуна в том, что «китаец Мао Цзэ-дун превратил марксизм-ленинизм из европейской формы в азиатскую… Он создал китайскую, или азиатскую, форму марксизма».

На VIII съезде Мао Цзэ-дун, председатель Коммунистической партии Китая, не выступил. Не произнес отчетного доклада. Не принял участия в съездовской дискуссии. Он сделал это сразу же после съезда — на II пленуме ЦК, выступив с призывом развернуть «кампанию по упорядочению стиля». И этот призыв прозвучал и страшно, и зловеще, потому что сразу воскресил в памяти воспоминание о другой «кампании по упорядочению стиля» — о движении «чжэнфэн»^[5]. Призыв явился началом контрнаступления Мао Цзэ-дуна на VIII съезд и его решения. Основные направления этого наступления изложены в речи Мао Цзэ-дуна «К вопросу о правильном разрешении противоречий внутри народа», которая позднее будет названа манифестом «перманентной революции». По утверждению Мао, перед диктатурой пролетариата стоят две основные задачи: подавление внутренних и защита от внешних врагов. И еще. Классовая борьба между пролетариатом и буржуазией в области идеологии «будет иметь длительный и волнообразный характер, иногда приобретая весьма острые формы». И в этой области проблема «кто кого» — социализм или капитализм — «не решена».

Итак, VIII съезд заявил, что основная проблема «кто кого» решена в пользу социализма, а через несколько месяцев объявляется, что проблема «кто кого» не решена. И это заявил не кто иной, как Мао Цзэ-дун — председатель Коммунистической партии Китая.

Фронты начали принимать очертания.

«Кампания по упорядочению стиля» в разгаре, но наряду с ней развернуто начавшееся еще раньше движение «Пусть расцветают сто цветов, пусть соревнуются сто школ». И заметьте, сигнал для начала этих движений дает сам Мао Цзэ-дун, и проходят они под флагом его февральского выступления «о противоречиях». Мао Цзэ-дун где-то сказал: вопрос о том, что верно или неверно в искусстве, должен быть решен в ходе свободной дискуссии. И началась «свободная дискуссия», развернулась острая критика, в нее включились и беспартийные. Объектом критики становятся бюрократизм в партии, сектантство, субъективизм, административные методы партийного руководства и отрыв от масс. В этом хоре иногда слышны чуждые голоса, пропитанные злобой, антикоммунизмом и антисоветизмом. И может быть, поэтому с облегчением встречается сигнал «стоп», — «сто цветов» отцветают. А на политическом горизонте появляется новое движение, направленное против «правых», против «буржуазных» элементов. Кого же причисляют к «правым» и к «буржуазным» элементам, учитывая, что острие «критики» сейчас направляется главным образом против тех, кто в движении «сто цветов» остро критиковал административные методы, субъективизм, сектантство и бюрократизм в партии? За «критикой» следует жестокая расплата, а расплата — снятие с должности, «перевоспитание» с помощью физического труда, принуждение к многократной «самокритике». И возникает вопрос: не затем ли расцветали «сто цветов», чтобы выявить очаги скрытого недовольства, выявить недовольных? Ведь сам Мао Цзэ-дун когда-то сказал: «Чтобы убить змею, ее нужно выманить из логова».

Нет сомнения: Мао Цзэ-дун решил, что наступило время для реванша. «Контрнаступление» началось. Ранней осенью 1957 года был проведен III пленум ЦК КПК. «Оживляется» «особый» курс, одобряются борьба с «правыми» и чистка в партии. Можно ли избежать «извилистого пути Советского Союза», может ли быть лучше, чем в Советском Союзе? — задает вопрос на пленуме Мао Цзэдун, и в унисон с его утвердительным ответом пленум призывает: «Положить конец суевериям в отношении советского опыта». Но советский опыт существует, о его исторической ценности свидетельствует VIII съезд, его решения, принятый съездом второй пятилетний план. И «огонь» направляется против VIII съезда и его решений. «Огонь» направлен против второго пятилетнего плана. На пятилетний план поставлен крест, крест поставлен и на политический курс, начертанный VIII съездом. Провозглашается новый курс — курс «трех красных знамен»: «генеральная линия», «большой скачок», «народные коммуны». Первая «народная коммуна» была создана в 1958 году. Она объединила в провинции Хэнань сорок три тысячи крестьян двадцати семи кооперативов. Ее назвали «Спутник», чтобы возвестить всему миру, по словам западного корреспондента, что она будет иметь такое же значение, как и первый искусственный спутник Земли. Это произошло ранней весной 1958 года, а в предпоследний день августа того же года расширенное заседание Политбюро ЦК принимает «историческую» резолюцию о коммунах. Пройдет немного времени, и начнется «коренная ревизия» контрольных цифр второго пятилетнего плана, одновременно провозглашается и «большой скачок», появляется новый удивительный лозунг: «Три года тяжелого труда — десять тысяч лет счастья». Следуя курсу «трех красных знамен», Китай должен совершить скачок и, минуя этап строительства развитого социалистического общества, прыгнуть «прямо» в коммунизм.

«Большой скачок»… Журналисты шутили: в глубокой древности люди создали «семь чудес света», а в наши дни Мао Цзэ-дун сотворил «восьмое чудо» — новые законы общественного развития. В соответствии с новыми цифрами второй пятилетки промышленное производство должно возрасти в шесть с половиной раз, сельскохозяйственное производство — в два с половиной раза, выплавка стали должна увеличиться до восьмидесяти — ста миллионов тонн. «Народные коммуны» за три-четыре или пять-шесть лет должны обеспечить «скачок в коммунизм». «Скачок в коммунизм», видимо, должны совершить также наука, литература и искусство, так как именно в это время секретариат Союза китайских писателей утверждает план «резкого подъема эффективности литературного труда». План призывает «в ближайшие три — пять лет получить обильный урожай на ниве социалистической литературы». И призыв услышан. Среди писателей, драматургов, композиторов начинается гонка, начинается «соревнование» за богатый «литературный урожай». Писатели Мао Дунь и Ба Цзинь взяли обязательство в ближайшие десять месяцев написать по одному роману и три повести, Лю Бай-юй — три романа и восемь — десять повестей, поэт, главный редактор журнала «Шикан» («Поэзия») Цзян Кы-цзя только в 1958 году взялся написать двадцать стихотворений, в тем числе историческую поэму, охватывающую период от восстания тайпинов до наших дней, и пятнадцать произведений в прозе. Автор пьесы «Великий поход» Чэн Ци-тун — десять либретто для опер и пьес. Я читаю и перечитываю эти цифры и не верю своим глазам.

Начинают развеваться «три красных знамени», выдвигаются новые лозунги, растет «революционный дух». Техника и технический прогресс заменяются революционным духом, энтузиазмом, физической силой. На физические работы мобилизованы сотни миллионов крестьян, десятки миллионов служащих, студентов, учащихся, все подняты на ноги. Все брошено на «фронт выплавки железа и стали», все строят самодельные печи, роют шахты, льют чугун.

Мао Цзэ-дун решил удивить мир.

Цифры были действительно ошеломляющими.

Захлебываясь от восторга, о них сообщало агентство Синьхуа и другие средства массовой информации и пропаганды. Сообщали обо всем, но умалчивали о самом главном — о том, что все или почти все, что выплавлялось в этих «домашних» доменных печах, было непригодным для использования из-за низкого качества продукции, десятки миллионов людей трудились впустую, на ветер было пущено семьдесят миллионов тонн угля, сожженного в домашних домнах. В итоге потери только рабочей силы и материалов составили четыре миллиарда долларов.

Фактически каждый кусочек выплавленного железа по себестоимости оказался золотым или приближался к золотому.

Перелистываю свой блокнот.

«9. ХП.67 г.

Поезд движется на юг, за окнами вагона бегут придорожные столбы, деревья, кое-где промелькнет деревенька с вросшими в землю домиками, построенными из земли и глины, из прокопченных труб, как будто из-под земли, идет дымок. Между деревеньками зловеще зияют черные ямы, развалины потемневших от времени кирпичных стен. Говорят, это скелеты доменных печей времен «большого скачка». Грустная, тягостная картина».

«Большой скачок» был началом большой трагедии, острой борьбы внутри партии. Первый бой был дан прославленным маршалом войны в Корее Пэн Дэ-хуаем. Он был дан на VIII Лушаньском пленуме ЦК КПК, а также на предшествовавшем пленуму совещании высших руководящих кадров партии. В дни работы совещания Пэн Дэ-хуай распространил среди его участников письмо с резкой критикой курса Мао Цзэ-дуна. В нем Пэн Дэ-хуай писал о «перенапряжении в различных областях», о диспропорциях в народном хозяйстве, о недостаточном опыте и непонимании объективных законов строительства социализма. Письмо-обвинение было распространено в июле, но еще до июля, до совещания и пленума, Пэн Дэ-хуай написал стихотворение, в котором разоблачал «большой скачок». Об этом он рассказал в своих показаниях, когда вынужден был во время «большого тайфуна» выступить с «самокритикой». Вот оно:

В стихотворении Пэна, может быть, нет лирики. Он не поэт, а солдат, но оно искренне. В нем — суровая солдатская правда. Да и кто знает, быть может, поэзия исчезла, когда делали перевод с китайского на английский, а с английского — я нашел показания Пэн Дэ-хуая в английском гонконгском бюллетене «Кэрэнт бакграунд» — на болгарский.

«Я не могу больше молчать!» — воскликнул старый солдат. Пэн Дэ-хуай был не один. Его поддержали кандидат в члены Политбюро Чжан Вэнь-тянь и член Секретариата ЦК и начальник Генерального штаба НОАК Хуан Кэ-чэн, а также многие руководители провинциальных партийных комитетов, министерств и ведомств.

А Мао Цзэ-дун? Мао Цзэ-дун сделал на пленуме «широкий жест» и признал многие допущенные ошибки, в частности, он признал, что большая битва за сталь «превратилась в большую беду». И что за все это на нем лежит «особая вина». Но признать это открыто — нет, этого он сделать не может, потому что тогда «наше государство развалится», и это сделает «не империализм, а народ внутри страны, который может восстать и отбросить нас раз и навсегда». И вместо открытого признания — открытая угроза: «Если гибель неизбежна, я уйду, уйду в деревню и возглавлю крестьян, чтобы свергнуть правительство. Если освободительная армия не пойдет за мной, я прибегну к помощи Красной армии. Но, по-моему, Народно-освободительная армия пойдет за мной». Пройдет два-три года после Лушаньского пленума, и председатель Китайской Народной Республики Лю Шао-ци с трибуны расширенного совещания ЦК открыто поставит вопрос о реабилитации Пэн Дэ-хуая. Потому что «его мнение по многим вопросам соответствует фактам». Потому что «экономика находится на грани полного краха», а «ЦК недооценивает серьезность обстановки». И потому что нужно сделать выводы из исторического урока «трех красных знамен».

Но выводы не были сделаны.

Мао Цзэ-дун решительно выступил против реабилитации Пэн Дэ-хуая. И голос Пэна заглох в приближающихся вихрях «тайфуна», старого маршала заставили замолчать. А Мао Цзэ-дун использовал трибуну X пленума, чтобы еще раз изложить свой тезис о «классовой борьбе при диктатуре пролетариата»:

«В период пролетарской революции и диктатуры пролетариата, в период перехода от капитализма к социализму, который будет продолжаться десятки и даже больше лет, будет существовать и классовая борьба. Эта борьба будет иметь длительный и волнообразный характер, иногда обостряясь или затухая и нередко принимая острые формы. Она находит неизбежное отражение и внутри партии…»

Не было сомнения: острие этого вывода было направлено против решений VIII съезда. Более того, Мао Цзэ-дун уже полностью сосредоточил в своих руках руководство партией и государством. Это было поражением противников «трех красных знамен», «большого скачка». Но поражением частичным. Потому что дискуссия продолжалась, продолжался большой спор, и на политическом горизонте все яснее вырисовывались контуры двух линий относительно дальнейших путей развития Китая.

«Тайфун» распространялся по Китаю постепенно.

— Но все же когда? Когда он начался?

Этот вопрос не сходил с уст дипломатов и иностранных корреспондентов в первые дни и недели моего пребывания в стране, как будто ответ на этот вопрос мог дать ключ к пониманию всего того, что происходило тогда в Китае.

Задают друг другу этот вопрос и иногда быстро, не дождавшись ответа, сами себе отвечают.

Начало? Для одних это — появление первой дацзыбао, написанной Не Юань-цзы, ассистенткой философского факультета Пекинского университета.

— Ведь уже через несколько дней после появления этой дацзыбао сам Мао Цзэ-дун распорядился опубликовать ее в печати и передать по радио, — громко говорили они, словно пытаясь убедить самих себя.

— Что же здесь неясного? — отвечали другие. — 16 мая было обнародовано сообщение ЦК КПК о Пэн Чжэне. Ведь вы помните, по словам самого руководителя «группы по делам культурной революции» Чэнь Бо-да, в нем объявлялось о разгроме контрреволюционной ревизионистской группы Пэн Чжэня и проведении «великой пролетарской культурной революции»?

— Но ведь есть специальное постановление Коммунистической партии Китая от 8 августа? Постановление о «культурной революции». Почему 8 августа не считать ее началом? — вмешивались в разговор третьи. И словно про себя добавляли: — Постановление… Это официальный документ. Это — начало…

— Разве вы не читали на днях речь Кан Шэна в Шанхае на митинге в честь Мехмет Шеху? — запальчиво защищал свое мнение корреспондент какого-то японского агентства. — Ведь Кан Шэн прямо заявил, что в ноябре 1965 года Мао лично выступил в Шанхае, положив начало кампании критики «реакционной пьесы» на историческую тему «Разжалование Хай Жуя», а в шанхайской газете «Вэньхуэй бао» была опубликована резкая критическая статья зятя Мао — Яо Вэнь-юаня об этой пьесе.

— А почему не 1964 год? Ведь тогда была проведена реформа в Пекинской опере, — говорил, улыбаясь, временный поверенный в делах одной из азиатских, соседних с Китаем стран. И для большей убедительности добавил: — Сейчас осуществляется «культурная революция», а реформа Пекинской оперы была именно в области культуры. — И, задумавшись, продолжал: — Мне кажется, «Жэньминь жибао» или «Хунци» назвали эту реформу «великой революцией на культурном фронте».

Я возвращаюсь к сказанному этим дипломатом. «Реформа в Пекинской опере». «Великая революция на культурном фронте». В 1964 году «сто цветов» уже отцвели, в шуме «кампании против правых» заглохла и «кампания по упорядочению стиля». Кампания-чистка «против правых» подготовила почву для проведения X пленума, утвердившего тезис Мао Цзэ-дуна о «классовой борьбе в условиях диктатуры пролетариата» и «кто кого». Дискуссии на культурном фронте имели определенную направленность, слышались шовинистические нотки, некоторые вопросы разрабатывались в духе буржуазного национализма, высказывались мысли, подобные тем, что, «когда в Европе люди еще лазили по деревьям, в Китае уже развивалась цивилизация», что Маркс и Энгельс — европейцы и их учение непригодно для Китая. Незадолго до «большого скачка» «Жэньминь жибао» предупреждала: «Мы, китайцы, должны хорошо помнить, что в царствование династий Хан, Тан, Мин и Цин наша страна тоже была великой империей» и что, «хотя в настоящее время наша страна все еще является отсталой в экономическом и культурном отношениях, однако, когда ситуация изменится, тенденция к великодержавному шовинизму, несомненно, может стать серьезной опасностью».

Предупреждения предупреждениями, а стрелка барометра культурной жизни все больше отклонялась в сторону подчинения науки, культуры, искусства политическим устремлениям Мао Цзэдуна. Первый эксперимент должен был состояться в Пекинской опере, роль главного экспериментатора была предоставлена супруге Мао — Цзян Цин.

Цзян Цин! Это имя еще долго будет одним из главных среди действующих лиц в большом спектакле, называемом «культурной революцией». Этот спектакль разыгрывается не на сцене Пекинской оперы, а на большой сцене политической жизни Китая, перед восьмисотмиллионной аудиторией.

Первый раз я увидел Цзян Цин на официальной трибуне Тяньаньмэнь. Моложавая, небольшого роста, в черных очках и солдатской фуражке, она скорее походила на тех хунвэйбинок, которые вышагивали перед трибунами в рядах «кричащих батальонов». И так же, как они, она высоко подняла над своей головой «красную книжку» — цитатник.

С Мао Цзэ-дуном она связала свою жизнь еще накануне второй мировой войны, в яньаньский период. С тех пор она стала его постоянной «тенью» и оставалась в тени тридцать лет. Вихри «большого тайфуна» вынесут ее на политическую арену. Некоторые американские газеты назовут ее «тигрицей культурной революции». Я перелистываю американские и гонконгские газеты, журналы и книги. Цзян Цин посвящает главу в своей книге американец Мартин Эбон. Целую книгу под названием «Мадам Мао» написали и издали в США Чун Хуа-мин и Артур Миллер. Ей же посвятил три статьи гонконгский журнал «Фар истэрн экономик ревью», в которых словно воспроизводятся «три акта», «три действия» большой драмы, названной «большим тайфуном».

Цзян Цин родилась в 1913 году в провинции Шаньдун. Когда она была еще совсем маленькой, ее родители развелись. Вскоре отец умер, и все заботы о девочке Ли Цин-юнь — так ее назвали — легли на плечи матери. Чтобы прокормить двух своих дочерей, она устроилась работать прислугой в Цзинани. Здесь Ли удается окончить среднюю школу, а затем поступить в театральный колледж. В 1934 году Ли Цин-юнь, нет, Лан Пин (она уже переменила свою фамилию) вступила в брак с театральным критиком Тан На. Через три года они развелись. Тан На расскажет своему другу — это мы узнаем от Хао Жан-чжу, одного из биографов «госпожи Мао», — что у его жены ужасный характер. Актриса Лан Пин играет в Шанхае «плохо оплачиваемые эпизодические роли». Позднее, в 1938 году, Лан Пин уезжает в Яньань. Здесь, в штаб-квартире Мао, она поступает на стажировку в художественный колледж имени Лу Синя, в третий раз меняет свою фамилию — на Цзян Цин — и в очередной раз выходит замуж — на этот раз за Мао Цзэ-дуна. Это третий или четвертый брак Мао, если учесть его первую женитьбу в четырнадцатилетием возрасте. Последняя жена — Хэ Цзи-чжын — была его спутницей во время «великого похода». У них было пятеро детей. Итак, маленькая бедная девочка из Цючина становится киноактрисой Лан Пин, затем превращается в Цзян Цин и, наконец, становится женой Мао Цзэ-дуна и на долгие годы исчезает из поля зрения. Ее имя появляется на миг в начале 50-х годов. Цзян Цин упоминается как член Комитета по кинематографии при Министерстве культуры. Затем оно опять исчезает и появляется вновь в связи с «реформой» Пекинской оперы и, наконец, гремит, как зловещий гром, в первые дни и месяцы «большого тайфуна». Впрочем, до «большого тайфуна» имя Цзян Цин упоминалось еще один раз, в 1964 году — в связи с избранием ее депутатом Всекитайского собрания народных представителей от провинции Шаньдун. В зале Всекитайского собрания народных представителей она сидела рядом с Ван Гуан-мэй, супругой председателя Китайской Народной Республики Лю Шао-ци, тоже известной в прошлом актрисой и до «тайфуна» видной общественной деятельницей. Возможно, за эти годы Ван стала «самым ненавистным» для Цзян человеком. В начале июля 1968 года корреспондент «Чикаго дейли ньюс» Марк Гейн сообщал из Гонконга: «Приведенная силой в университет Циньхуа на инсценированные судилища, устраиваемые на глазах у тысяч юношей, страдающая сердечными приступами, отвергнутая собственными детьми, Ван Гуан-мэй — одна из самых трагических фигур пекинской драмы. Но Цзян Цин беспощадна по отношению к ней. Если кто-нибудь упомянет на массовом митинге имя Ван Гуан-мэй, Цзян Цин заявляет: «Она американская шпионка»».

В последний, а возможно, и не в последний раз я видел Цзян Цин в большом банкетном зале Всекитайского собрания народных представителей. Чжоу Энь-лай устроил большой прием в честь принца Сианука, на который были приглашены и мы, руководители дипломатических миссий в Пекине. Вот что я записал об этом в своем блокноте:

«5. VII.70 г.

…Большой банкетный зал переполнен. Преобладает зеленый цвет одежды военных. Военный оркестр играл почти беспрерывно. Резкие, отрывистые звуки так хорошо известной нам музыки, которую мы вынуждены слушать постоянно, часто переходят в какие-то неизвестные лирические мелодии. Кто-то говорит, что это сочинения Сианука. Принц сидит напротив Чжоу, напротив него сидит и жена Линь Бяо — Е Цюнь. Она в военной форме и фуражке. В такой же форме мы привыкли видеть и Цзян Цин. Но в этот вечер она надела гражданское платье. На ней элегантный серый костюм. Было жарко, и Цзян Цин сняла пиджак, оставшись в черной атласной блузе поверх широких брюк. Чжоу разговаривает с женой Сианука, гремит оркестр, оживленно беседуют за столами дипломаты. Но Цзян Цин ни с кем не разговаривает. Она то присядет на миг на отведенное ей место за официальным столом рядом с Яо Вэнь-юанем, то встанет и идет через весь зал, исчезая в соседних помещениях, затем вновь возвращается. Вот она остановилась у одного из столов в глубине зала. Кто-то за соседним столом произносит по-английски: «Это артисты из труппы Пекинской оперы». Но Цзян недолго задерживается и возле них. Она быстро пересекает зал, чувствуя устремленные на нее взгляды».

Но вернемся к Пекинскому оперному театру. С давних времен Пекинский оперный театр, его драма, музыка, балет, пантомима, акробатика кровно связаны с тысячелетней историей, древней культурой и традициями Китая. Основной темой исполняемых на сцене театра произведений была борьба между «добром» и «злом», правдой и неправдой, патриотизмом и предательством.

Накануне «большого тайфуна» этот репертуар объявляется «вредным», ряд произведений — «ядовитыми травами». «И хотя в некоторых пьесах имеются прогрессивные мысли, — писал в те дни теоретический орган ЦК КПК журнал «Хунци», — в целом они не отвечают требованиям воспитания трудящихся в духе социалистических идей. Поскольку плохие пьесы имеют феодальную окраску, они наносят вред и должны быть решительно отвергнуты».

И их «решительно отвергают».

До «реформы» в репертуар Пекинского оперного театра входило свыше тысячи трехсот произведений, а в годы «большого тайфуна» в нем осталось не более тринадцати… Когда я прибыл в Пекин, в театре шло всего пять опер и два балета. И в течение всего периода моей работы в Китае этот репертуар не менялся. Исполняли эти произведения в одно и то же время: весной — перед «праздником весны» — и осенью — к «национальному празднику свободы». И недолго — две-три недели, а затем они появлялись на сцене лишь через полгода.

…Литература — это тоже фронт.

И на этом фронте разгорелась борьба, пущены стрелы. Первая стрела направлена в «самую рациональную группу регрессивного течения» — группу «трех семей»: Дэн То, У Ханя и Ляо Мо-ша.

Позднее, в мае 1966 года, «Жэньминь жибао» пояснит: «Правые оппортунисты начали новую атаку против партии. В этих условиях Дэн То и его банда взломали двери и быстро ринулись в атаку».

Кто же входил в «банду» и кто был «атакующим»?

Прежде всего, «главарь» Дэн То — бывший главный редактор центрального органа ЦК КПК газеты «Жэньминь жибао», бывший председатель Союза китайских журналистов и заместитель председателя Международной организации журналистов, бывший секретарь Пекинского городского комитета КПК; У Хань — бывший заместитель председателя Пекинского городского комитета народных представителей, известный писатель и не менее известный историк, профессор Пекинского университета, которого преследовали, арестовывали и мучили гоминьдановцы; Ляо Мо-ша — писатель и бывший главный редактор органа Пекинского городского комитета КПК журнала «Цяньсян».

Суть их «прегрешений» состояла в том, что они честные писатели, люди с чистой гражданской совестью.

В начале 1961 года «Цяньсян» и «Бэйцзинжибао» начинают регулярно печатать «Записки из деревеньки трех семей» за тремя подписями — Дэн, У и Ляо. Дэн То публикует эссе в прозе под общим названием «Вечерние беседы у подножия Яншаня». И «Записки», и «Вечерние беседы» — это поэтические рассказы, написанные на высоком профессиональном уровне. В них мастерски использовались аллегория, сказание, намек и исторический анекдот. Они взяли под обстрел и «три красных знамени», и «умение преодолевать все и всякие трудности» лишь с помощью психологических факторов, и «великое пустословие», и отрыв от масс, и «большой скачок».

Эссе появлялись регулярно вплоть до 1964 года, критике же они подверглись через несколько лет, поэтому сопоставить эссе и комментарии, «написанное» и «критику» по меньшей мере любопытно.

В эссе Дэн поднимает вопрос о компетентности кадров, приветствует лозунг «Да здравствует чжуанцзя!» («чжуанцзя» — это знающие, компетентные, овладевшие передовым научным мировоззрением люди, хорошие руководители).

Комментарий: Дэн То призывает вновь привлекать «не поддающиеся перевоспитанию буржуазно-помещичьи элементы и интеллигенцию» для того, чтобы именно этим людям передать политическое и экономическое руководство страной.

В эссе «Лучше дать дорогу, чем преграждать» Дэн предлагает дать возможность для развития всех сторон жизни, потому что создание любой «преграды» обречено на поражение.

Комментарий: Дэн То ратует за «буржуазную либерализацию», за то, «чтобы стать на колени», капитулировать перед «личным хозяйством», выступает за расширение свободного рынка и тем самым против «народных коммун».

В эссе «От 3 до 20 000» и «Законы, дружба и гостеприимство» Дэн советует «учиться» у более сильной страны, «объединяться с нею», радоваться, если «наш друг сильнее нас». И еще: «Тот, кто высокого мнения о себе, кто считает, что узнал главное, и при первых успехах отрекается от своего учителя, тот ничему не научился».

Комментарий: Дэн То «злобно нападает» на тех, кто борется против «современного ревизионизма». Он считает, что единственный путь для Китая — это учиться у «советской ревизионистской клики, насаждать ревизионизм в Китае».

В эссе «В защиту Ли Сань-цая» Дэн подчеркивает, что Ли Сань-цай (жил 400 лет назад) был «исторической личностью», «великим героем», боровшимся против «политического мракобесия».

Комментарий: Дэн То воспевает Ли Сань-цая как представителя оппозиции, поэтому возвеличивает его как «великого героя». Он использует этого «мертвеца», чтобы защищать «правых оппортунистов».

В эссе «Просвещенная монархия и деспотическая тирания» Дэн пишет: «Тот, кто стремился стать тираном, всегда был крайне непопулярен». Так называемая деспотическая тирания — это пустозвонство, субъективизм и волюнтаризм. В том же духе написано и эссе Ляо Мо-ша «В чем величие Конфуция?».

Комментарий: «Этим Ляо Мо-ша способствовал развертыванию буржуазной демократии, содействовал нападению реакционных элементов на идеи Мао Цзэ-дуна».

В эссе «Сегодняшний праздник весны» Дэн пишет: «Подходит к концу сезон холодов, который принес северный ветер. Скоро подует теплый, восточный ветер и на земле наступит потепление».

Комментарий: Дэн То хотел сказать, что новому, социалистическому (то есть маоцзэдуновскому. — Прим. авт.) Китаю приходит конец и «диктатура пролетариата» будет заменена «правооппортунистическим режимом».

В одном из эссе У Хань воспевал «разжалованного» Юй Цяна. Юй Цян обладал «твердым характером» и «врожденной скромностью», чем снискал себе всеобщее уважение. Его противники потерпели поражение, а он — после «реабилитации» — был назначен военным министром.

Комментарий: У Хань применил слово «реабилитация». Это — современное слово, императоры никогда его не употребляли. Следовательно, он намекал на «современность», выражал надежду, что «пролетарские революционеры» потерпят поражение, а «правые оппортунисты» будут оправданы.

В другом эссе — «О волнах» — он «восторженно приветствовал волну недовольства», которая «будет все больше и больше расти».

В эссе «Великое пустословие» Дэн, высмеивая тезис Мао Цзэдуна «ветер с Востока одолевает ветер с Запада», советует автору: «Не поможет использование даже самых великих слов и фраз. Напротив, чем чаще их используешь, тем хуже. Поэтому я посоветовал бы любителям пустословия: лучше было бы вам, друзья, больше читать, больше думать и меньше говорить, а когда захочется говорить, немедленно уходите на покой и не тратьте напрасно свое и чужое время и силы».

Представителей «буржуазной реакционной линии» обвиняли в том, что они защищали «старую методику» подготовки артистических кадров, придерживались так называемого «принципа подбора кадров по их способностям» и выдвижения, таким образом, «в плановом и массовом масштабе» «помещиков» и «буржуазии», распространяли среди молодежи идеи «следования в образовании семейным традициям», выдвигали лозунг «больше учиться, меньше критиковать» — лозунг, который «очернил» «идеи Мао Цзэдуна», выступали за «одинаковое отношение и к современному, и к традиционному театральному репертуару» и тем самым стремились воспрепятствовать усилиям, направленным на создание репертуара всецело «с современной революционной тематикой», защищали «ядовитые травы».

Против Дэн То было выдвинуто обвинение: он «квалифицировал как «великое пустословие», как сказку «без содержания» «научный тезис» Мао Цзэ-дуна о том, что «ветер с Востока одолевает ветер с Запада»».

И последовал комментарий: «Восточный ветер — это являющийся революционной антиимпериалистической силой пролетариат и угнетенные народы Азии, Африки и Латинской Америки. Западный ветер — это разлагающийся империализм и реакция. Почему Дэн То нападает именно на это высказывание… говоря, что это — «великое пустословие»? Советские ревизионисты когда-то подстрекательски заявляли: «Нужно смелее и решительнее разоблачать догматическую теорию абсурдной борьбы между Западным и Восточным ветром»».

Но главный огонь был направлен против пьесы У Ханя «Разжалование Хай Жуя»^[6]. «Разжалование» — это историческая пьеса, действие которой относится к концу царствования императорской династии Мин. Оклеветан честный, мудрый и справедливый сановник Хай Жуй, оклеветан и «разжалован». Однажды Хай Жуй набрался смелости и сказал в глаза императору-деспоту: «Когда-то изредка ты еще делал добро, а что ты делаешь сейчас? Исправь свою ошибку, дай народу жить в счастье. Ты очень много ошибался, ты считаешь, что во всем прав, и поэтому отвергаешь критику». Хай Жуй произносит свой монолог-обвинение, а в зрительном зале гремят аплодисменты, потому что зрители чувствуют: не к императору старой Минской династии, а к другому «императору», их современнику, обращены правдивые, мужественные слова Хай Жуя. «Хай Жуй» был встречен восторженно не только зрителями, но и критикой. В открытом письме автору Ляо Мо-ша пишет: «Поздравляю вас, потому что вы перешагнули порог и вступили на новое поприще. Желаю вам как можно больше бодрости».

Это было вначале.

А в конце? Конец оказался печальным.

Эта пьеса действительно историческая, «не связанная» со жгучими политическими вопросами китайской действительности. Но массированный огонь против пьесы и ее автора усиливается. Сигнал дан самим Мао Цзэ-дуном. На совещании Политбюро он потребовал подвергнуть открытой критике пьесу «Разжалование Хай Жуя», а ее автора — разоблачить. За что? За то, что «острие пьесы направлено против Лушаньского пленума и Центрального Комитета партии, руководимого Мао Цзэ-дуном». В образе Хай Жуя просматривается не кто иной, как Пэн Дэ-хуай, «мудрый и справедливый», как Хай Жуй, и так же, как Хай Жуй, несправедливо «разжалованный». В авторском примечании к пьесе У Хань написал: «Эта пьеса подчеркивает прямоту и твердость Хай Жуя, который был неустрашим перед силой и непоколебим перед трудностями». Эти слова воспринимаются как призыв «правых оппортунистов» к действию. По сообщению брошюры-дацзыбао, Мао Цзэ-дун заявил: «Я отстранил Пэн Дэ-хуая, именно Пэн Дэ-хуай является Хай Жуем».

Пройдет еще немного времени, и в Китае разразится «большой тайфун». Во время «большого тайфуна» обстрел продолжится. Он будет направлен и против Ли Mo-хана, известного писателя, многие годы работавшего заведующим отделом пропаганды ЦК и заместителем министра культуры. И против генерального секретаря Союза работников литературы и искусства Ян Хан-шеня. И против бывшего заместителя министра культуры Ся Яна. И против писателя, драматурга, председателя Союза китайских драматургов Тянь Ханя.

История с Тянь Ханем как две капли воды похожа на историю с У Ханем. Он так же, как У Хань, в своей пьесе «Си Яо-хуань» писал о «тирании», власти, которая постепенно оторвалась от народа, от его болей, мечтаний и надежд. Этого ему не могли простить. На что он намекал? Герой У Цзы-тянь— это Мао Цзэ-дун. И не только это. Тянь Хань — автор национального гимна Китайской Народной Республики:

Нет, нет, и этого нельзя простить. Что это за гимн! И сыплются предложение за предложением: сейчас, в эпоху Мао Цзэ-дуна, лучшим гимном является его любимая песня «Алеет Восток»:

Музыка к словам «Алеет Восток» написана известным композитором, ректором Шанхайской консерватории Хэ Лу-дином. «Алеет Восток» может и не стать «гимном» Китайской Народной Республики, но эта песня давно уже стала гимном Мао Цзэ-дуну.

Сигнал дан, искра высечена.

«Сигнал», таким образом, дан самим Мао, а «искра» высечена близким Мао человеком — Яо Вэнь-юанем, заместителем главного редактора шанхайской газеты «Вэньхуэй бао», где он опубликовал статью-обвинение «О новой исторической пьесе «Разжалование Хай Жуя»». Эта статья, по словам официальной прессы, явилась «боевым сигналом для начала великой пролетарской культурной революции», стала сигналом к открытому «массовому контрнаступлению».

В вихрях «большого тайфуна» шанхайская газета «Вэньхуэй бао» прославится как «ястреб революции», а сам Яо Вэнь-юань станет одним из влиятельнейших лиц в руководящем штабе — «Группе по делам культурной революции при ЦК КПК». Он станет главным редактором «Жэньминь жибао». И может быть, именно поэтому буржуазная печать уделяла особое внимание его личности…

Американец Мартин Эбон в своей книге о Линь Бяо набросал краткий очерк о Яо. Своей внешностью, пишет Эбон, он мало располагает к себе, у него широкое «невыразительное лицо», и ведет он себя скорее как телохранитель, нежели как интеллигент, владеющий пером и внушающий величайший страх. Гонконгская журналистка, специалист по Китаю, Колина Макдугал опубликует в «Фар истерн экономик ревью» очерк «Мысли о Яо», в котором подчеркнет, что «Яо Вэнь-юань — одна из восходящих звезд культурной революции». «Если пять лет назад он был почти неизвестным писателем» в Шанхае, то ныне он «видный член Политбюро ЦК КПК», он «раздул пламя культурной революции», «сыграл важную роль в революционном захвате власти в Шанхае в январе 1967 года». Западногерманский «Шпигель» пойдет еще дальше и, ссылаясь на высказывание Чжоу Энь-лая «перед гостями с Запада», представит его как «потенциального наследника Мао».

Почему? Потому что… «он обладает самой надежной поддержкой» для повышения: он женат на Ли На, а она — старшая дочь Цзян Цин и Мао Цзэ-дуна. В конце апреля 1969 года корреспондент «Крисчен сайенс монитор» в Гонконге Гай Серл также отмечал: «Видимо, семейные связи приобретают все большее значение в высших кругах Пекина».

Яо Вэнь-юань действительно был самым молодым в группе Мао Цзэ-дуна. Наше — дипломатов и корреспондентов социалистических стран в Пекине — внимание он привлек не слухами о своих родственных связях с Мао и Цзян и не столько тем, что «раздул искру большого тайфуна», а прежде всего своим докладом о международном положении и мировом коммунистическом движении. Пройдут годы, и французский «Курье де политик этранжер» сообщит, что «ярый приверженец мировой освободительной миссии Китая Яо Вэнь-юань уполномочен поддерживать контакты между заграничным партизанским движением и Пекином».

Яо Вэнь-юань был одним из тех «штабных» руководителей «культурной революции», которые редко появлялись перед дипломатами и иностранными наблюдателями. И хотя в годы «большого тайфуна» мы видели его несколько раз, я нахожу в своем блокноте лишь одну-единственную запись о нем, сделанную того же числа, что и запись о Цзян Цин. И о том же приеме, устроенном в честь принца Сианука.

«5.VII.70 г.

…Я вижу его так близко в первый раз. Мне кажется, что он впервые присутствует на дипломатическом приеме. Он сравнительно молод, ему примерно сорок лет, но выглядит он еще моложе. Низкого роста, плотный, с необычно рано для китайца полысевшей головой».

Нахожу и другую запись: «В дипломатическом корпусе все упорнее говорят, что статья в «Хунци», опубликованная в конце августа 1968 года под названием «Рабочий класс должен руководить всем», написана Яо Вэнь-юанем по поручению Мао Цзэ-дуна. Вспоминают, что она была финальным аккордом «культурной революции»». И я добавил: «Разумеется, ее экстремистского периода».

А судьба «трех» — Дэна, У и Ляо так и осталась неизвестной. В дипломатическом корпусе говорили, что кто-то, кажется японский корреспондент, видел их на улицах Пекина с табличками позора на шее и нахлобученными колпаками. Их вели хунвэйбины на очередной митинг «разоблачения». Говорили также, что Дэн То был убит разъяренными хунвэйбинами.

«Искра была высечена», но пламя все еще не разгорелось. «Большой тайфун» разразился несколько позднее, после заседания Секретариата ЦК в апреле 1966 года. Но двумя годами ранее была создана специальная группа, позже эта группа будет названа «Группой пяти по делам культурной революции». В ее состав вошли члены и кандидаты в члены Политбюро Пэн Чжэнь, Кан Шэн, Лу Дин-и, заместитель заведующего отделом пропаганды ЦК Чжоу Ян, У Лэн-си — главный редактор центрального органа ЦК газеты «Жэньминь жибао» и агентства Синьхуа. Это было в конце 1964 года, а в начале 1966 года было созвано широкое партийное совещание, где обсуждалось положение на культурном фронте. И на совещании Чжоу Ян по-партийному подчеркнет, что «старые профессора и ученые живут в условиях большого напряжения», что «нужно развернуть дискуссию в атмосфере «ста цветов»», иначе «никто не осмелится проронить ни слова». Пэн Чжэнь заявит: «Уже выяснено, что товарищ У Хань не имел никаких связей с Пэн Дэ-хуаем, и, следовательно, незачем касаться вопросов, обсуждавшихся Лушаньским пленумом».

В духе дискуссии был выработан документ — «Конспект доклада группы пяти». 5 февраля «Конспект» должен был быть утвержден Политбюро, а через два дня — Мао Цзэ-дуном.

«Конспект» впитал в себя мысли только что закончившегося совещания. В нем признавалось, что среди работников науки и культуры все еще сильно буржуазное влияние, необходимо организовать широкие дискуссии и в этих кругах, повышать их политический и идеологический уровень. Но все это нужно делать по-партийному, без нажима и без принуждения. «Мы не должны вести себя как ученые-тираны, которые хотели бы навязать свои взгляды, используя свою власть».

На этом история данного вопроса обрывается. Известно лишь, что «Конспект» был представлен Мао Цзэ-дуну, что тот остро реагировал на него и хотел, непременно хотел связать «Разжалование Хай Жуя» с «разжалованием» Пэн Дэ-хуая на Лушаньском пленуме. Известно также, что вопреки позиции Мао Цзэ-дуна «Конспект» был принят как документ ЦК и как документ ЦК распространен в партии.

В то же время Мао Цзэ-дун был бессилен остановить распространение этого документа. Он говорил Андрэ Марло: «Я один, совершенно один».

Значительно позднее, уже в разгар «большого тайфуна», одно из сообщений хунвэйбиновской газеты прольет свет на содержание беседы, состоявшейся во время встречи «группы пяти» с Мао Цзэдуном.

Это было 8 февраля.

«…Председатель Мао всегда считал, что вред «Разжалования» — в постановке самого вопроса о «разжаловании», оно имеет непосредственное отношение к Лушаньскому пленуму и правому уклону Пэн Дэ-хуая. Он дважды спросил, выступает ли У Хань против партии и социализма. Пэн Чжэнь отрицал это… Пэн Чжэнь недооценивал проводимые еще со времени освобождения и руководимые лично председателем Мао очередные кампании критики буржуазной идеологии, лживо утверждая, что они носили стихийный характер и что не было сделано необходимых выводов. Председатель Мао прямо и решительно отверг болтовню Пэн Чжэня, указав, что борьба против буржуазной идеологии — это длительная классовая борьба. Все эти высказывания ясно свидетельствуют: председатель Мао не одобрил так называемый «Конспект доклада пяти». Однако Пэн Чжэнь, не обращая ни малейшего внимания на указания председателя, распустил слух, что документ был согласован с председателем Мао».

В это время Мао находился где-то на юге, набирался сил, готовился к «атаке», к «генеральному наступлению» против «большинства», против ЦК, против партии.

И «атака» началась.

Первый удар нанесен члену Политбюро Пэн Чжэню. Это произошло в первой половине апреля, на заседании Секретариата ЦК. Искра, брошенная по указанию Мао Яо Вэнь-юанем в Шанхае, разгорелась и превратилась в «тайфун». Против Пэн Чжэня с критикой выступили Кан Шэн — его «соратник» по «группе пяти» — и Чэнь Бо-да — до недавнего времени личный секретарь, а затем советник Мао Цзэ-дуна. Затем стрелы были пущены в кандидата в члены Политбюро, секретаря ЦК и заведующего отделом пропаганды ЦК Лу Дин-и и в члена Секретариата ЦК Ян Шань-куня. Прошло еще несколько дней, и 16 апреля Политбюро приняло новый документ — «Сообщение» ЦК КПК — позднее оно станет известно как «Сообщение ЦК от 16 мая» (дата его публикации). «Сообщение от 16 мая» отвергнет «Конспект», распустит «группу пяти», персонально заклеймит Пэн Чжэня, квалифицирует борьбу против буржуазного влияния среди работников культуры и науки как классовую борьбу, откроет «огонь» не только по носителям «буржуазного влияния» на культурном фронте, но и против «агентов буржуазии» в партийном и государственном аппарате. «Многие из них («агенты буржуазии». — Прим. авт.) находятся в Центральном Комитете, а также в партийных, правительственных и других органах как центрального, так и провинциального, городского и районного масштаба. Вся партия должна высоко поднять великое знамя пролетарской культурной революции и до конца разоблачить реакционную, буржуазную позицию противников партии и социализма. Чтобы добиться этого, нужно одновременно с развертыванием критики изгонять представителей буржуазии, пробравшихся в партию, в государственный аппарат, в армию, во все области культуры».

«Сообщение от 16 мая» опубликовано ровно через год после того, как оно было принято, а еще через год я записал в своем блокноте:

«17. V.68 г.

Сегодня Пекин снова в разноцветном наряде из дацзыбао. Они посвящены годовщине опубликования «Сообщения от 16 мая», которое превозносится до небес. Его объявляют «великим вкладом» в международное коммунистическое движение, «великим документом» марксизма-ленинизма. «Великий эпохальный документ» — так озаглавили свои редакционные приветственные статьи и «Жэньминь жибао», и «Хунци», и «Цзефанцзюнь бао».

Именно в те дни, когда было опубликовано «Сообщение от 16 мая», на страницах «Жэньминь жибао» был напечатан другой документ — «Протокол совещания о литературно-художественной работе в армии». Потому что в армии, при Военном совете ЦК, также создана «группа по делам культурной революции». В феврале 1966 года эта группа провела трехнедельное совещание. По указанию Линь Бяо им руководила Цзян Цин. «Протокол» опубликован, однако, лишь в мае 1967 года, более чем через год после совещания, но это уже никого не удивляло. Мы, дипломаты и наблюдатели, уже привыкли к такой практике, когда документы, решения, резолюции публиковались спустя месяцы, а иногда и годы с момента их принятия. Но это не столь важно, важнее знать содержание установок, тезисов. Видимо, и этот «Протокол» два-три раза просматривал сам Мао Цзэ-дун? И снова обвинения, и снова против работников «в области литературы и искусства»… В течение всего периода после освобождения, в течение 18 лет народной власти, «в литературнохудожественных кругах наша политика была узурпирована лицами, проводящими антисоциалистическую, антипартийную, антагонистическую в отношении идей Мао Цзэ-дуна черную линию»».

Организационная основа «великой пролетарской культурной революции» уже складывается. Постановление от 8 августа, «Протокол».

А «теоретическая основа»? Она заложена в самом постановлении от 8 августа: «В сложной обстановке великой культурной революции снова и снова нужно изучать такие труды товарища Мао Цзэ-дуна, как «О новой демократии», «Выступление на совещании по вопросам литературы и искусства в Яньани», «К вопросу о правильном разрешении противоречий внутри народа»…»

«О новой демократии»… Речь на Яньаньском совещании… Я перечитываю их и не могу понять. Древняя китайская культура, культурное наследие Китая, создаваемые тысячелетиями богатства в области искусства и науки — все это предано анафеме, объявлено «феодальным и бесполезным». Читаю статью «О новой демократии»: «Борьба между новой и старой культурой — это борьба не на жизнь, а на смерть». Но ведь «борьба не на жизнь, а на смерть» — это классовая борьба? Нет ли здесь смешения понятий?

Еще в 1942 году, в своей Яньаньской речи, Мао Цзэ-дун, чтобы «пояснить» свою мысль, утверждал: «Литература и искусство, обслуживающие помещиков, — это феодальная литература и феодальное искусство… Литература и искусство, обслуживающие буржуазию, — это буржуазная литература и буржуазное искусство… Есть также литература и искусство, обслуживающие империалистов». Но ведь когда Маркс и марксисты говорят о «феодальной» и «буржуазной» литературе, они имеют в виду литературу и искусство не какого-то определенного господствующего класса, а определенной общественно-экономической формации. При этом они еще говорят о необходимости конкретного анализа конкретных произведений литературы и искусства. Владимир Ильич Ленин учил, что весь дух марксизма, вся его система требуют, чтобы каждое положение рассматривалось исторически, в связи с другими, в связи с конкретным опытом истории.

…В Пекин я прибыл в первые дни сентября, но и в сентябре еще не утих шум, поднятый в связи с отмечавшейся в мае двадцать пятой годовщиной «Яньаньской речи». В Пекине, Шанхае, во всех крупных городах Китая состоялись митинги и собрания, на площадях, улицах, предприятиях и в коммунах выступали агитбригады, провозглашали лозунги, славословили вождя. Официальная печать превозносила ее как «блестящий классический труд», как «новый вклад в развитие» марксистско-ленинского мировоззрения, как «программный документ», в котором «единственно совершенно, единственно правильно, единственно последовательно разработана пролетарская линия в области литературы и искусства». А «Хунци» сравнил ее даже с «компасом», с помощью которого «мы можем ориентироваться в условиях острой классовой борьбы, отличить благоуханные цветы от ядовитых трав».

Зачем поднят этот шум?

«16. IX.67 г.

…Действительно, зачем этот шум?'И по прошествии двадцати пяти лет?

Двадцатипятилетие совпало с первой годовщиной «большого тайфуна». Печать, радио и другие средства массовой пропаганды указывали на их взаимосвязь и обусловленность. Но в потоке славословия не скрывалось, что линия председателя Мао в области литературы и искусства встречала сопротивление, она подвергалась «бешеным нападкам» «классовых врагов». И отсюда вывод: поскольку есть «классовые враги», неизбежна и «классовая борьба» против них. В этом, в сущности, смысл «Яньаньской речи». «Яньань-42» должна была подкрепить, оправдать «Пекин-66»».

Я перелистываю свой блокнот, перечитываю запись рассказа советских работников, присутствовавших в Яньани при произнесении «Яньаньской речи». «Речь свою Мао начал довольно складно, и мы ее восприняли относительно легко, все было на месте, все было понятно. Но дальше стало твориться что-то невероятное: Мао стал внезапно переходить от одной темы к другой и без логической связи одного с другим делал резкие выпады против каких-то невидимых и неосязаемых врагов — сектантов, догматиков, эмпириков, субъективистов, — точно в зале сидели не коммунисты, а какие-то полумифические греки-философы… Чем дальше он неистовствовал в своих словосплетениях, тем речь его становилась все путанее и бессвязнее…»

Но это было в 1942 году. А сейчас 1967 год, за двадцать пять лет небо не прояснилось. Небо стало черным, как перед бурей, перед «тайфуном».

Именно в эти дни армейская газета «Цзефанцзюнь бао» с ожесточением набросилась на «черную линию» в области литературы и искусства. Именно в эти дни Го Мо-жо — академик, писатель, поэт, президент Академии наук КНР, заместитель председателя Всекитайского собрания народных представителей — выступил с поистине драматической самокритикой:

«…В течение последних нескольких десятков лет, манипулируя пером, я писал и кое-что переводил. Что касается общего объема написанного, он достигает нескольких миллионов китайских иероглифов, но если подходить с нынешним критерием к тому, что мною написано, все это, строго говоря, следует сжечь, оно ничего не стоит… В чем главная причина? Я плохо изучал идеи Мао Цзэ-дуна, не вооружился идеями председателя Мао Цзэ-дуна, поэтому иногда отходил от классовых позиций».

Го Мо-жо выступил с самокритикой на заседании Постоянного комитета Всекитайского собрания народных представителей. А через несколько месяцев он дополнил: «Идеи Мао Цзэ-дуна, без всякого сомнения, это вершина марксизма-ленинизма в современную эпоху, произведения Мао Цзэ-дуна — это высочайшие указания в любом нашем деле…»

Несчастный Го Мо-жо! Он был всемирно известным ученым, организатором китайской науки, лучшим знатоком великой древней китайской культуры, письменности и литературы. Он был знатоком и переводчиком русской и советской литературы и сам написал восторженную книгу о Советском Союзе… Был… Но все это было когда-то.

А сейчас этот крепкий дуб свален. Я регулярно видел его в пекинском аэропорту среди встречающих какую-нибудь иностранную делегацию, на всех протокольных приемах в гостинице «Пекин», в банкетном зале Собрания народных представителей. Он вслушивался через свой слуховой аппарат, сидя за официальным столом в одном из крайних кресел, у него был вид отрешенного от всего человека, человека, потерпевшего кораблекрушение, потерявшего все. Ведь недаром сказано в какой-то восточной, возможно китайской, поговорке: «Честь — величайшее богатство человека; потеряв ее, потеряешь все».

Именно в эти дни к общему «хору» критических голосов присоединили свои голоса и журнал «Хунци» во главе с Чэнь Бо-да, и пекинская «Гуанмин жибао», и «шанхайский ястреб» — «Вэньхуэй бао». Продолжали молчать лишь центральный орган ЦК КПК газета «Жэньминь жибао», непосредственно руководимая отделом пропаганды ЦК, а также средства массовой информации, подчиненные Пекинскому городскому комитету КПК. Многозначительное молчание. Затишье перед бурей, перед «большим тайфуном».

V.  «Огонь по штабам»

Твой дикий нрав, властитель, осуждаю.

Душу народа ты не постиг.

Цюй Юань, китайский поэт (IV–III вв. до н. э.)

В марте 1966 года Мао Цзэ-дун заявил: «В Пекинском городском комитете партии, в отделе пропаганды ЦК работают плохие люди. Отдел пропаганды нужно распустить, группу пяти нужно распустить». И «Сообщение от 16 мая» сразу же объявляет о роспуске «группы пяти» и создании «Группы по делам культурной революции при ЦК» в новом составе.

И начинается широкая, злобная кампания против Пекинского городского комитета КПК и его первого секретаря Пэн Чжэня; под массированным огнем оказался и отдел пропаганды ЦК. Началась «буря». «Культурная революция» вступила в новый, открытый этап. Не пройдет и месяца, как прогремит первый гром — сообщение ЦК от 3 июня об освобождении Пэн Чжэня от должности первого секретаря Пекинского городского комитета партии. И раскаты первого грома сольются с гулом первой демонстрации «культурной революции». Пэн Чжэнь освобожден, на его место назначен первый секретарь Северного бюра ЦК КПК Ли Сюэ-фын, вторым секретарем утвержден У Дэ, работавший до этого первым секретарем партийного комитета провинции Цзилинь. Пройдет немного времени, и Ли Сюэ-фын также окажется «неблагонадежным», будет подвергнут критике, снят со своего поста и исчезнет. Но пока с политического небосклона исчез Пэн Чжэнь. Упоминание о нем появилось ровно через год, когда я прибыл в Пекин. Он упоминался в партийной прессе, но уже не в качестве партийного работника.

Случилось так, что первой китайской газетой, которую мне показали, когда я прибыл в Пекин, была «Жэньминь жибао». В ней были опубликованы «обвинительные материалы» против Пэн Чжэня. Потом в хунвэйбиновской газете я видел его фотографию, вид у него был изможденный, его, видимо, избивали, на груди висела дощечка с надписью: «контрреволюционер, ревизионист»; хунвэйбины водили его по митингам для очередной самокритики. Позже я видел дацзыбао-протокол о «встрече с Пэн Чжэнем и его допросе», выпущенную первым корпусом хунвэйбинов при Пекинском университете. «Почему ты выступил против идей председателя и составил проект собственной политической программы в форме доклада? В этом докладе ты выступил против председателя. Почему ты проводил буржуазную идеологическую линию и выступил против Мао?..» Потом — я уже не помню, то ли в хунвэйбиновской газете, то ли в дацзыбао (в своем блокноте я забыл отметить это), — появилась и его «самокритика». Итак, сообщение о «реорганизации» Пекинского комитета партии было опубликовано 3 июня. Весь день и всю ночь на пекинских улицах раздавались крики хунвэйбинов, с этого времени с короткими перерывами демонстрации будут продолжаться дни и ночи, недели и месяцы. На следующий день вышедшая с опозданием «Жэньминь жибао» возвестила в передовой статье «Великая победа идей Мао», что в ходе развернувшейся «культурной революции» разгромлена «антипартийная контрреволюционная группа, нашедшая убежище в Пекинском комитете КПК, выступившая против председателя Мао Цзэ-дуна и партии», превратившая «партийные и государственные органы в органы диктатуры буржуазии».

Теперь настала очередь «дворца короля демонов» — отдела пропаганды ЦК. Так назвал его еще в конце марта Мао Цзэ-дун. Он заявил: «Отдел пропаганды ЦК — это дворец короля демонов. Нужно свергнуть короля демонов и освободить маленьких дьяволов. Я всегда считал, что, если центральные органы поступают плохо, нужно призвать провинцию к бунту и атаковать центр. Еще в сентябре прошлого года я спросил нескольких товарищей из провинции: что делать, если центр окажется ревизионистским? Это вполне реальная возможность, и это большая опасность. В процессе проводимой сейчас «культурной революции» нужно защищать левых».

И вот наступил его черед. Сейчас по нему открыт «огонь». Против отдела пропаганды выдвигаются тяжелые обвинения, и самое серьезное из них — проведение им «черной, ревизионистской линии» в области литературы и искусства. И начался массированный обстрел, начались чистки — одна, другая, третья. Менее чем за тринадцать месяцев руководство отдела заменялось три раза. Первым снят заведующий отделом пропаганды Лу Дин-и, кандидат в члены Политбюро, секретарь ЦК, министр культуры, известный писатель, и его заместители. В чем же они обвиняются?

«25. IX.67 г.

Прошло три недели со дня моего прибытия в Пекин. Сегодня «Жэньминь жибао» опубликовала статью «Критика реакционной программы Лу Дин-и». Он обвиняется в том, что проводил «реакционную программу» в области литературы и искусства. Лихорадочно осуществлял «буржуазную либерализацию» в области идеологии и литературы, а в 1956 году написал «черный доклад» под названием «Пусть расцветают сто цветов, пусть соревнуются сто школ». В этом докладе он изложил свою «реакционную буржуазную программу». Из «революционного» лозунга Мао Цзэ-дуна «Пусть расцветают сто цветов» он выхолостил «его революционную сущность» и открыл путь «реставрации капитализма». Он допускал существование «различных форм искусства», «различных идейных школ», а это означало «оттепель», размораживание, о которых «трубили» «современные советские ревизионисты». Он подчеркивал, что маоцзэдуновская линия в литературе и искусстве напоминает храм, в котором поклоняются лишь одному Конфуцию, ратовал за «свободное издание книг», сдержанно относился к «блестящим» произведениям Мао, выступал против их изучения и пр.».

Еще задолго до нападок на Лу Дин-и начал подвергаться «обстрелу» его первый заместитель по отделу пропаганды ЦК, кандидат в члены ЦК, заместитель председателя Всекитайской ассоциации писателей Чжоу Ян.

Чжоу Ян считался ортодоксальным проводником линии Мао на культурном фронте. В докладе на совещании молодых писателей, состоявшемся в конце 1965 года, он особо подчеркивал положение «Яньаньских тезисов» Мао Цзэ-дуна о том, что «буржуазия обладает еще определенным превосходством в области культуры», что «большинство партийной интеллигенции, связанной с литературой и искусством», сохранило буржуазное мировоззрение, что эти люди «легко поддавались влиянию буржуазной идеологии», попадали к ней «в плен», становились ее «агентами». Но сейчас он вдруг был объявлен главным проводником «реакционной черной линии», «главарем контрреволюционной группировки», действующей на фронте литературы и искусства, «волком в овечьей шкуре», «ядовитой змеей», а его группа — «опасной бомбой замедленного действия» в рядах партии и среди работников литературы и искусства.

Что это — очередное перевоплощение? И я перечитываю статью в «Хунци», озаглавленную «О контрреволюционном двурушнике Чжоу Яне», написанную снова Яо Вэнь-юанем, перечитываю и не могу понять: статья это или обвинительный акт?

Чжоу Ян обвинялся в «двуличии», в том, что он якобы был представителем буржуазии «внутри партии», осуществлял диктатуру буржуазии в отношении революционной литературы и искусства, был главным защитником «черной линии» в литературе и искусстве, выступал «против партии, против социализма и против идей Мао Цзэ-дуна…».

И Лу Дин-и, и Чжоу Ян, и другие заместители заведующего отделом пропаганды были сняты с занимаемых ими постов. Во «дворец драконов» вступил другой «король» — Тао Чжу, член Политбюро и Постоянного комитета Политбюро, первый секретарь Южного бюро ЦК.

Но и Тао не было суждено задержаться на этом посту надолго.

И хотя вначале он считался доверенным лицом Мао, «массированный» огонь направили и против него. Разница состояла лишь в том, что если критика против Лу Дин-и и Чжоу Яна имела некоторый литературный уклон, то Тао Чжу обвинялся в чисто политических «преступлениях». «Десять крупных преступлений Тао Чжу» — так озаглавлена статья хунвэйбиновской газеты «Цзинган-шань». Его называли «черным дьяволом», «исчадием ада», обвиняли в двуличии, в проведении «контрреволюционной» линии Лю Шао-ци и Дэн Сяо-пина, в злобных нападках на «самое красное солнце» — Мао Цзэ-дуна и его «идеи» (он говорил, что и «на солнце есть темные пятна»), в том, что по ряду вопросов он не советовался с «Группой по делам культурной революции при ЦК», жестоко нападал на «левую революционную группировку». Прицельный огонь против Тао снова открыл Яо Вэнь-юань своей статьей «О двух книгах Тао Чжу». Статья была широко распространена агентством Синьхуа. В ней Тао был квалифицирован как «главный представитель буржуазной реакционной линии» после «разоблачения» двух «крупнейших лиц», находившихся у власти в партии.

В начале 1967 года Тао Чжу был снят со своего поста.

Третьим «королем» во «дворце драконов» будет Вань Ли. Он станет «героем» и этих записок. Но об этом — позднее. А сейчас?

Пекинский городской комитет партии разгромлен, разгромлен и отдел пропаганды ЦК. Сейчас удар направлен на их органы массовой информации. Орган городского комитета партии газета «Бэйцзин жибао» объявлена «контрреволюционной»; выпуск ее запрещен. Запрещено издание и вечерней газеты «Бэйцзин ван бао», и журнала «Цяньсян», а вслед за ними печатных органов профсоюзов «Гунжэнь жибао» и ЦК комсомола «Джунго цинниян бао». Острой критике подвергнута газета «Жэньминь жибао», ее главный редактор и одновременно главный редактор агентства Синьхуа, председатель Союза китайских журналистов снят со своего поста. На его место назначен редактор армейской газеты «Цзефанцзюнь бао».

И с этого момента «Жэньминь жибао» прервет свое молчание. Надвигающийся «тайфун» заставит заговорить и многие газеты и журналы на местах, в провинциях и районах.

Уже нарушена академическая тишина в высших учебных заведениях, и прежде всего в Пекинском университете. Он расположен в северо-западной части столицы, его многочисленные учебные здания и общежития спрятались за высокими каменными стенами. Затишье кончилось, возможно, еще в то ясное весеннее утро 25 мая, когда молодая ассистентка философского факультета Не Юань-цзы вместе со своими шестью коллегами вывесила первую дацзыбао — «Наш партком и администрация черны с головы до ног». Стрелы первой дацзыбао были направлены против партийного и административного руководства университета и отдела высших учебных заведений при Пекинском городском комитете партии. Пройдет несколько дней, и текст первой дацзыбао передадут по радио, опубликуют в печати, она станет и первым призывом к «бунту», к развертыванию хунвэйбиновского движения. Сам Мао Цзэ-дун заявит: «Революционная дацзыбао Не Юань-цзы от 25 мая — это манифест Пекинской коммуны XX века. Ее значение превосходит значение Парижской коммуны. Мы не смогли бы написать такую дацзыбао». Пройдет еще несколько месяцев, и никому не известная Не Юань-цзы станет заместителем председателя Пекинского ревкома, а IX съезд КПК изберет ее кандидатом в члены ЦК.

Первый призыв услышан. И не только в Пекине. Очевидец из Сиани рассказывает: «5 мая «Жэньминь жибао» открыла «огонь». С этого дня студенты нашего института иностранных языков начали все больше и больше вовлекаться в культурную революцию. А 2 июня, когда стало известно о первой дацзыбао, выпущенной в Пекинском университете, студенты сразу же обрушились с критикой на руководство и преподавателей». «Преподаватели и студенты университета в Нанкине, — писала в эти дни «Джунго цинниян бао», — откликнулись на призыв центра и председателя Мао и окунулись в большую культурную революцию».

Но это было в Сиани, в Нанкине, в провинции, а в Пекине «критика» уже приняла иные формы, переросла в «обвинения», обвинения — в физическую расправу. Прежде всего нападкам подверглось университетское руководство: Лу Пин, ректор Пекинского университета, и первый секретарь его партийного комитета, проректор Хуан И-чжан, заместитель секретаря партийного комитета Фэн Дын. Да можно ли перечислить всех! Хунвэйбины составили обвинительные акты-списки против пятидесяти восьми профессоров, доцентов, научных работников университета, и пятьдесят из них были арестованы.

В чем их обвиняли?

На этот вопрос ответит премьер Чжоу Энь-лай, ответит через несколько недель: «Когда ревизионист и контрреволюционный элемент Лю Шао-ци курировал вопросы образования, он позволил, чтобы молодежь изучала феодальную и буржуазную культуру. Это — мирная эволюция». Обвинительные акты хунвэйбинов «против 58-ми» пестрят такими эпитетами и определениями, как «ревизионист и контрреволюционер», «возглавлял черную банду в университете», «толкнул студентов на путь ревизионизма», «мы поступили в университет, чтобы изучать идеи Мао Цзэ-дуна, а этот контрреволюционер заставил нас изучать науки и сдавать экзамены», «развивал антимаоистские взгляды в области истории», «предложил заасфальтировать аллеи во дворе университета по примеру Московского университета имени Ломоносова», «дружит с главарем черной банды Лу Пином». Это обвинения. А наказания?

Арестованные должны выступать на внутриуниверситетских митингах с самокритикой, «признаваться» в совершенных ими «преступлениях», раскаиваться, надевать «колпаки позора», навешивать на себя дощечки с надписью «враг», «ревизионист», «контрреволюционер».

В Академии наук КНР «тайфун» начнет свирепствовать намного позднее, но и здесь китайские ученые не избегут «обстрела». В начале апреля 1967 года на специально организованном в Пекине митинге научные работники будут обвинены в том, что «поощряли исследовательскую работу, направленную на реставрацию старого и восхваление чужеземного», вели чисто теоретическую научно-исследовательскую работу, оторванную от нужд страны, выступали за научные звания и титулы, ратовали за высокую зарплату и награды за особые заслуги. А хунвэйбиновская газета выдвинет такие обвинения против директора Института математики Хуа Ло-гэна: во время учебы в Кембриджском университете он находился под тлетворным воздействием империалистической системы образования и «упивался западной наукой»; отрицал ведущую роль учения Мао в науке; бешено атаковал «три красных знамени»; выступал против изучения идей Мао Цзэ-дуна и утверждал, что ученые должны заниматься научными исследованиями, а не изучением трудов Мао; как директор Института математики отказался «поставить политику на первое место», а как преподаватель Пекинского университета науки и техники пропагандировал «империалистическую линию» в области образования, насаждал среди студентов «высокомерие»; во время «культурной революции» атаковал Цзян Цин за «фанатизм» и «безумие»; распространял утверждение, что осуществление ядерных испытаний — это результат «упорной работы» ученых, и назвал «вульгарным» тезис, что это победа учения Мао Цзэ-дуна. В это жевремя в других хунвэйбиновских газетах появятся фотоснимки заместителей президента Академии наук КНР Бай Ли-шина и Ду Жун-шина. У каждого на груди дощечки с клеймом «ревизионист». А немного позднее, в июне, газета «Цзефанцзюнь бао» осудит «определенную часть ученых, которые не понимают энтузиазма масс в культурной революции, колеблются и хотят отложить испытания (ядерной бомбы), ссылаясь на трудности». В августе в Пекине состоится Конференция по вопросам критики и борьбы против ревизионизма, организованная Комиссией по оборонной технике и науке при ЦК КПК. Заместитель премьера и председатель Государственного комитета по науке и технике Не Жун-чжэнь будет отстранен, будут отстранены или арестованы и его заместители — Хан Гуан, Чжан Ю-сюань, У Хань, Чжан Цзин-фу и Юй Гуан-юань. А еще через несколько месяцев, в декабре, НОАК установит военный контроль над Академией наук КНР, и «Жэньминь жибао» сразу же сообщит, что сотрудники Академии наук КНР приступили к изучению произведений Мао «с помощью подразделений НОАК», а также к «самообразованию».

А события ускоряли свой бег.

В середине июня 1967 года было опубликовано постановление ЦК и Государственного совета о реформе в системе образования и приема студентов в высшие учебные заведения «с целью последовательного осуществления культурной революции». А через несколько дней «Жэньминь жибао» заявила, что группа буржуазных элементов, ополчившихся против партии и социализма, уже продолжительное время выступает против политики партии и председателя Мао в области образования. «Эти элементы превратили старую систему вступительных экзаменов в оружие классовой борьбы». Но это «постановление» не было вызвано к жизни потребностью в проведении «реформы». Обсуждение реформы длилось долго — месяцы, годы, почти все время, пока я находился в Китае. Цель его была другой, и о ней объявил сам Чжоу Энь-лай: «Мы можем сообщить вам, что еы, учащиеся, будете осуществлять революцию по крайней мере до летних каникул будущего года». Премьер раскрыл намерения: учащиеся и студенты будут объявлены «маленькими красными генералами», «маленькие красные генералы» станут «авангардом революции» и перед ними будет поставлена задача «штурмовать» партию.

А если кому-либо это все еще не вполне ясно, «Жэньминь жибао» разъяснит: «Широкие массы революционных учащихся будут руководить революцией. Это — очень хорошее дело. Они смело критикуют партийные комитеты, прибегая к помощи идей Мао Цзэдуна. Это именно тот способ, который поможет поправить руководство этих партийных комитетов».

А почему бы молодежь, этих «красных генеральчиков», не поставить над рабочим классом, над партией, поскольку «мы — поколение, которому принадлежит решающая роль в Китае и в мировой революции», — напишут Мао учащиеся и «революционные» учителя 4-й средней школы Пекина и продолжат: — «История пролетарской революции вывела нас на сцену мировой революции, председатель Мао — знаменосец революции во всем мире, китайский народ стал главной силой этой революции, а Китай — ее красным бастионом».

Парадоксы следуют один за другим. И один зловещее и трагичнее другого.

Как и следовало ожидать, «постановление» было встречено с восторгом. Ведь теперь не нужно посещать школы и университеты. Почти 1 миллион учащихся занимается в высших учебных заведениях, около 12 миллионов — в гимназиях, около 100 миллионов — в начальных школах. И эта огромная масса, уже достаточно заряженная ненавистью и злобой, пришла в движение; классные комнаты и аудитории стали для нее тесными, она заполняет города и улицы. И начинает большой поход против мировой культуры, против культурного наследия Китая; оскверняются древние храмы и памятники, вспыхивают костры на улицах Пекина.

Становилось все очевиднее: движение принимает угрожающие размеры и направление. И чтобы остановить это движение, а если это уже невозможно, то хотя бы направить его не против всей партии, а лишь против отдельных лиц, в начале июня руководство партии организовало другое движение — движение за посылку «рабочих групп» в учебные заведения. «Партийное руководство» в эти дни, названные хунвэйбиновской печатью «40 черными днями», — с момента разгрома Пекинского комитета партии до возвращения в Пекин Мао Цзэ-дуна в конце июля — осуществлялось заместителем председателя партии Лю Шао-ци и генеральным секретарем ЦК КПК Дэн Сяо-пином.

Создание «рабочих групп» — это попытка предотвратить замышлявшийся удар против партии, партийных комитетов и партийных кадров, поставить под контроль «большой тайфун».

И началась жаркая схватка — движение против движения.

Дневниковые записи хунвэйбинов, которые велись в те дни с протокольным педантизмом и позднее публиковались в хунвэйбиновской печати, дают некоторое представление о «хронологии» развития этой «схватки».

«Рабочие группы проводят ошибочную линию, сдерживая инициативу масс. Растет недовольство. Предпринимаются действия по изгнанию групп. Рабочие группы наносят удар революции. Запрещены неорганизованные действия. В высших учебных заведениях установлен белый террор, революция оказалась на перепутье». В университет прибыла Ван Гуан-мэй (супруга Лю Шао-ци. — Прим. авт.), она настаивала на прекращении борьбы. Заместитель председателя Государственного совета КНР Бо И-бо заявил: «Кто против рабочих групп, тот против воли партии». Секретарь Пекинского комитета партии Ли Сюэ-фын заявил, что «под предлогом борьбы против черной банды проводится антипартийная деятельность».

Как позднее станет известно из других источников, в высшие учебные заведения действительно были направлены Ван Гуан-мэй и Ли Сюэ-фын. Более того, там побывал и сам Лю Шао-ци. В строительном институте Лю обратился к членам партийной организации: «Они («революционеры») говорят, что вы защищаете императора. Какого императора вы защищаете? О какой защите императора может идти речь, если вы защищаете секретаря партийной организации или партийного комитета?» В тот же день в том же институте он предупреждает: «Не пытайтесь включить членов партии и союза (комсомола. — Прим. авт.) в черный список выступающих против партии».

Но было уже поздно.

18 июля Мао Цзэ-дун вернулся в Пекин. Несколько дней спустя он послал в Пекинский университет для контрдействий людей из своего окружения — Цзян Цин, Чэнь Бо-да, Кан Шэна. А еще через день по его приказанию «рабочие группы» были удалены из учебных заведений и распущены. В дневниковых записях будет отмечено: «События 18 июня в Пекинском университете признаны революционными. Мао издал приказ о роспуске «рабочих групп». В учебных заведениях поднимается революционная волна».

Одновременно с приказом о ликвидации «рабочих групп» было дано указание о создании в школах и учебных заведениях «массовых организаций», или временных подготовительных комитетов по выборам «комитетов культурной революции» в школах. Пройдет еще несколько дней, и Мао Цзэ-дун собственноручно напишет дацзыбао «Огонь по штабам».

В действительности же «огонь» был открыт уже давно. Сейчас эти действия получили лишь официальное одобрение. Причем «самого, самого, самого великого».

Все яснее вырисовывалось и направление: «Тот, кто посмеет выступить против председателя Мао и его идей, Центрального Комитета партии, диктатуры пролетариата и социализма, будет заклеймен всей партией и всем народом и осужден в зависимости от вины невзирая на то, кем он является, какой пост занимает и с какого времени состоит в рядах партии…»

Итак, борьба против всех, кто посмеет выступить против Мао Цзэ-дуна и его идей! Армейская газета «Цзефанцзюнь бао» заявила еще более категорично: «Как ты относишься к идеям Мао Цзэдуна? Ты отстаиваешь их или выступаешь против них, поддерживаешь их или борешься против них, относишься к ним с любовью или ненавидишь их — вот лакмусовая бумажка и водораздел между подлинной революцией и контрреволюцией, между марксизмом-ленинизмом и ревизионизмом».

Все яснее вырисовываются и контуры широкого, предварительно задуманного плана, разработанного до мельчайших подробностей. Плана, который получит название «культурной революции», но у которого весьма далекий прицел — захват политической власти.

В это же время, в июне 1966 года, было опубликовано письмо Линь Бяо участникам совещания работников промышленности и транспорта, в котором были обозначены идейные основы задуманного плана: «…Китай — великая страна пролетарской диктатуры. Китай нуждается в идее, в идее революционной и правильной. Именно такой идеей обладает Мао». В это же время опубликовано письмо Мао Цзэ-дуна и Линь Бяо, в котором изложены социально-экономические основы этого плана. Это письмо станет социально-экономической программой «культурной революции», «большого тайфуна». Армия должна превратиться в «великую школу», которая наряду с изучением военного дела, политики и культуры должна участвовать в промышленном и сельскохозяйственном производстве. Военизация должна распространиться на все сферы деятельности, на все слои китайского общества, она должна быть принята всем народом.

Этот план постепенно стал осуществляться под руководством оперативного центра — «Группы по делам культурной революции при ЦК КПК», а основной оперативной силой, призванной его осуществить, стали хунвэйбины. «Днем рождения» «оперативного центра» — «Группы по делам культурной революции при ЦК КПК», бесспорно, является апрельское заседание Секретариата ЦК, на котором был зачитан «смертный приговор» Пэн Чжэню, ликвидирована «группа пяти», отменено действие их «Конспекта». Однако во время моей работы в Пекине я так и не увидел документа (не видели его и мои коллеги дипломаты), который бы точно определял характер и сферу деятельности этого «оперативного центра», его функции и задачи. Но состав «группы по делам культурной революции» мы знали точно, и так же точно мы знали о ее почти неограниченной власти на первом этапе «тайфуна». Председателем группы был Чэнь Бо-да, первым его заместителем — Цзян Цин, советниками — Кан Шэн и Тао Чжу, заместителями председателя — первый секретарь Бюро ЦК КПК Средне-Южного Китая Ван Жэнь-чжун, заместитель начальника Главного политического управления НОАК Лю Чан-шэн, член Секретариата Бюро ЦК КПК Восточного Китая и секретарь Шанхайского комитета партии Чжан Чунь-цяо и все еще малоизвестные публицисты Яо Вэнь-юань, Гуан Фэн, Ци Бэнь-юй, Вань Ли и другие. Это был первоначальный состав. В разгар «тайфуна» этот состав постоянно менялся, часть подверглась критике, была объявлена «двуличными», проводниками «черной линии» Лю и Дэна, и они уходили, навсегда исчезали с политической арены. Остались лишь самые доверенные лица Мао Цзэ-дуна — Яо Вэнь-юань, Чжан Чунь-цяо и супруга Мао — Цзян Цин. Самые доверенные и самые активные. Я перелистываю свой блокнот, и мне попадаются наспех записанные слова, фразы, цитаты из их речей, выступлений на митингах, выдержки из их оценок иностранной прессы. О Цзян Цин здесь уже шла речь. Рассказывалось и о Яо Вэнь-юане, Ци Бэнь-юе и Вань Ли…

А Чэнь Бо-да?

Он на десять лет моложе Мао, ровесник Линь Бяо. В двадцатилетием возрасте вступил в ряды Коммунистической партии Китая. Сначала учился в высшем учебном заведении в Шанхае, затем в Москве в университете имени Сунь Ят-сена. Во время японской агрессии находился в Яньани, на революционной базе, в главной резиденции партии. Здесь он преподает в Центральной партийной школе, пишет статьи, становится политическим секретарем Мао Цзэдуна и одним из его доверенных лиц, растет за его спиной. Так продолжается вплоть до «большого тайфуна», вихри которого смели и его. В Яньани его избирают кандидатом в члены ЦК КПК, а через год — членом ЦК; десять лет спустя, на VIII съезде партии, его избирают кандидатом в члены Политбюро, а во время «культурной революции» он становится членом Политбюро и Постоянного комитета Политбюро ЦК КПК. Он поднимается все выше и выше по партийной и административной лестнице. Он заведует отделом пропаганды ЦК; занимает различные посты на культурном фронте; организует Институт марксизма-ленинизма; участвует в создании Академии наук КНР; редактирует партийные издания; назначается главным редактором теоретического органа ЦК журнала «Хунци»; пишет книги. В некоторых из них — «Мысль Мао», «Мао Цзэдун о китайской революции» — Чэнь Бо-да возвеличивает своего патрона, а позднее, во время «культурной революции», начинает восхвалять и его супругу, которая стала его «первым заместителем» в «группе по делам культурной революции». «…Среди многих товарищей, — напишет он, — неуклонно боровшихся с реакционными и контрреволюционными, ревизионистскими элементами, следует отметить товарища Цзян Цин, которая внесла особый вклад в эту борьбу». В блокноте я нахожу и другую запись — отрывок из речи Чэнь Бо-да в марте 1967 года: «Наши враги, эти лицемеры, эта нечисть, эти хамелеоны, меняющие свой цвет, эти пресмыкающиеся, — все они уберутся к чертям. (Цзян Цин кричит: «Долой двуличных! Долой заговорщиков! Долой индивидуалистов-карьеристов! Да здравствует пролетарская революция! Да здравствует председатель Мао!») Ни один из этих негодяев не скроется от всевидящего ока великого учителя, председателя Мао».

Чэнь Бо-да, как руководитель «группы по делам культурной революции», развил лихорадочную деятельность. Хунвэйбиновская печать постоянно сообщала о его участии в различных совещаниях и митингах. Но на приемах, устраиваемых во время «тайфуна» в честь иностранных делегаций с участием дипломатов и корреспондентов, он появлялся всего несколько раз.

Чаще в поле зрения иностранных наблюдателей попадал Кан Шэн. Может быть, потому, что в экстремистский период «революции», по крайней мере об этом усиленно говорили в дипломатическом корпусе, он занимался вопросами внешней политики и международного коммунистического движения. Во всяком случае, мы часто видели его на бетонных дорожках пекинского аэродрома во главе группы китайских официальных лиц, встречавших изредка прибывавшие, особенно в первые годы «тайфуна», иностранные самолеты с иностранными официальными делегациями.

«Мы видели его…» Дряхлый, хотя он намного моложе Мао и Чжоу Энь-лая, сутулый, с редкими, кривыми, пожелтевшими зубами. Я вспоминаю, как он с трудом влезал в китайскую автомашину «Хунци», иногда его сопровождал солдат-ординарец. Глядя, как он, слабый и сутулый, стоит, ожидая приземления самолета, кто-то из представителей дипкорпуса заметил:

— Его уже обременяют годы.

— Нет, его обременяют грехи, — поправил другой.

У Кан Шэна действительно было много «грехов» и перед Коммунистической партией Китая, и перед невинно пострадавшими китайскими коммунистами. С его именем связан ряд чисток в партии, имевших трагические последствия для многих коммунистов. И прежде всего первая чистка — «кампания по упорядочению стиля». Еще на VII съезде КПК он был назван «палачом партии». Он вступил в партию студентом Шанхайского университета в первые годы ее существования. Родился в семье богатого шаньдунского помещика-землевладельца. Я подчеркиваю «помещика-землевладельца», потому что в первые месяцы после начала «тайфуна» хунвэйбины выдвинули предложение производить запись о социальном происхождении даже в паспортах.

В 30-х годах Кан Шэн находился в Москве. Затем возвратился в Яньань, стал партийным работником, преподавателем Военно-политической академии, секретарем Мао. С 1945 года — член Центрального Комитета партии; на VIII съезде КПК был избран кандидатом в члены Политбюро; с 1962 года — член Секретариата ЦК, в период «большого тайфуна» — член Политбюро и его Постоянного комитета.

Но во всех встречах «штаба» с хунвэйбинами и их делегациями, во всех собраниях и митингах, созывавшихся для шельмования отдельных лиц, Кан Шэн участвовал не как член Политбюро и его Постоянного комитета, а как член-советник «Группы по делам культурной революции при ЦК КПК». Его речи всегда были полны подозрений, намеков, угроз. Они всегда были страшными, зловещими, и, быть может, самой зловещей из них была речь, произнесенная ночью 18 марта 1968 года перед представителями ревкома провинции Чжэцзян. Приведу с сокращениями небольшой фрагмент этой речи в той редакции, в какой я прочел ее в хунвэйбиновской газете «Хунвэйбин бао»: «Он (Лю Шао-ци. — Прим. авт.) называет себя старым революционером, а на самом деле он старый контрреволюционер. Его жена — шпионка американского империализма, шпионка японцев и гоминьдановцев. Ван Гуан-мэй — гоминьдановская шпионка. (Цзян Цин: «Ван Гуан-мэй занималась стратегической разведкой».) Дэн Сяо-пин — дезертир. Тао Чжу — предатель, Пэн Чжэнь — шпион и предатель. Ло Жуй-цин никогда не был в партии, это шпионский элемент. Пэн Дэ-хуай связан с заграницей… Хэ Лун — бандит, разоблаченный «маленькими генералами», Лу Дин-и — большой предатель. Ян Шань-кунь — иностранный агент. (Цзян Цин: «Один из руководителей февральского противотечения, Тань Чжэнь-линь считал его изменником».)»

Везде и всегда Кан Шэн видел «шпионов», «агентов» и «предателей»…

Чжан Чунь-цяо — один из «новичков» в «оперативном центре», в «штабе», и, может быть, ни о ком другом, по крайней мере у нас, дипломатов и политических наблюдателей, не было таких скудных биографических данных, как о нем. И наверное, не только у нас, так как даже один из его официальных биографов пишет, что он родился «между 1909–1919 годами». Но именно о нем, о Чжане, говорили, что он совершил «головокружительную» карьеру во время «большого тайфуна», занял прочное место в «ядре группы Мао — Линя», что его включение в состав Политбюро «было прежде всего наградой» за «заслуги» во время «бурных инцидентов культурной революции». Мы знали лишь, что в 1949 году он вступил в Шанхай вместе с Народно-освободительной армией. Там он стал руководителем бывшего гоминьдановского телеграфного агентства Чжунъ-янше, затем был заместителем начальника Управления издательства «Синьвэнь» («Новости») при военно-административном комитете Восточного Китая и одновременно заместителем начальника агентства Синьхуа в Восточном Китае, заместителем председателя шанхайского отделения Союза китайских журналистов, редактором шанхайской газеты «Цзефан жибао», председателем шанхайского отделения Общества дружбы и культурных связей с заграницей. В 1958 году его избирают членом Шанхайского городского комитета партии, затем кандидатом в члены Секретариата и секретарем Шанхайского комитета партии. По словам одного из его американских биографов, как секретарь Шанхайского комитета КПК «по организационным вопросам» он контактировал с одной из влиятельнейших фигур в Пекине — Кан Шэном, а по вопросам культуры «ему давала указания и оказывала поддержку жена Мао Цзэ-дуна — Цзян Цин». Он работает «рука об руку» с Яо Вэнь-юанем, оба одновременно входили в состав руководства Шанхайской коммуны. Летом 1967 года сопровождает Мао Цзэ-дуна в «инспекционной» поездке по Северному, Центральному, Южному и Восточному Китаю, становится председателем Шанхайского ревкома, первым политкомиссаром Нанкинского военного округа и шанхайского гарнизона.

Чэнь Бо-да, Цзян Цин, Кан Шэн, Чжоу Энь-лай, Чжан Чунь-цяо, Яо Вэнь-юань — это первый состав «руководящего оперативного центра». А «основная оперативная сила»? Хунвэйбины? Хунвэйбиновское движение?

«День рождения» этого «движения» точно установлен — 29 мая 1966 года. В этот день в средней школе при Пекинском университете был организован первый отряд из трехсот хунвэйбинов. Проходили дни, недели, это движение набирало силу, разрасталось, разливалось, как река в половодье, его мутные волны захлестнули средние школы и высшие учебные заведения Пекина, а затем других городов и провинций, охватив весь Китай. Не прошло и полугода, как хунвэйбиновская организация достигла, по словам одних руководителей, девятнадцати, других — двадцати, а третьих — двадцати двух миллионов членов.

Сразу же возникает вопрос: как родилось это движение и как сумело достигнуть такого размаха за столь короткий срок?

Шанхайский студент-хунвэйбин, как мы узнали об этом из хунвэйбиновской газеты, так ответит своему собеседнику-французу: «Движение родилось спонтанно, по инициативе студентов». Но этот ответ породил новый вопрос: возможно ли, чтобы движение, возникшее «спонтанно», без предварительной подготовки, с такой быстротой распространилось по всей стране и охватило миллионы юношей и девушек? И почему оно появилось на белый свет в последние дни мая, перед разгромом Пекинского комитета партии и накануне первой манифестации? Если в первые месяцы «культурной революции» еще были какие-то неясности, то сейчас уже едва ли можно было сомневаться: хунвэйбиновское движение заранее задумано, хорошо подготовлено, имеет определенную направленность. Шанхайский студент-хунвэйбин раскроет карты: «После того, как мы возвратились со встречи с Мао, они (курсив авт.) посоветовали нам создать хунвэйбиновские отряды в городе».

Кто скрывается за этим словом «они», понять нетрудно. Мао Цзэ-дун, штаб, «группа по делам культурной революции»… Те, кто нуждался в ударной, штурмовой оперативной силе для осуществления своего «большого» плана. Этого не скрывают и сами хунвэйбины из Пекинского университета — «колыбели хунвэйбиновского движения». Их печатный орган заявит в конце октября: «Главное направление нашей борьбы — правые и буржуазные элементы, и в частности те, кто свил гнездо в руководящих органах партии и в Государственном совете. Мы — ученики Мао и хотим установить новый порядок в Китае и во всем мире». В эти же дни другая газета хунвэйбинов дополнит: «Открыть огонь по штабам!» «Огонь по штабам»… Да ведь это тот самый лозунг, который выдвинул Мао в своей дацзыбао «Огонь по штабам!». Как видно, согласованность полная.

«Огонь по штабам!» — это главная тактическая задача. Вместе с тем, в полном соответствии с концепциями Мао Цзэ-дуна, не забывается и более дальняя стратегическая задача. И хунвэйбины заявят в те дни японским журналистам: «Китай стал центром мировой революции. Мы должны подготовить необходимую базу. Все, что мы делаем в этом направлении по указанию Мао, имеет дальний прицел». Без сомнения, по указанию Мао или его штаба хунвэйбины выступили и с другим заявлением: «Если на нас нападут советские ревизионисты, они потерпят такое же поражение, как и американцы. Мы не будем делать различия между агрессорами».

Это станет программным положением в последующий период вплоть до наших дней. И не только для хунвэйбинов.

Постепенно начинают вырисовываться контуры организационной структуры хунвэйбиновского движения. Оно строится по армейскому образцу. Формируются отряды, дружины, бригады, предлагается создать полки и штабы. Предъявляются определенные требования к тем, кто желает вступить в ряды хунвэйбинов. Но все это было в период «медового месяца». Хунвэйбиновское движение набирает силу, разрастается, разрушая все организационные рамки. Быстро забываются условия приема в организацию, в частности требование о том, что хунвэйбинами могут быть лишь выходцы из семей, принадлежащих к «пяти красным категориям» — рабочим, бедным и средним крестьянам, солдатам НОАК, революционным кадровым рабочим, павшим бойцам китайской революции.

В хунвэйбиновскую организацию практически мог вступить каждый. Внутри нее начинается раскол, отдельные организации начинают группироваться в зависимости от отношения к определенным партийным и государственным руководителям, к определенным проявлениям «революции», к армии, к партийным организациям. Они делятся, затем вновь объединяются, сливаются, заключают между собой всевозможные письменные соглашения и «пакты» и… опять делятся. Как правило, в каждой школе, на каждом предприятии, в каждом институте существовали минимум две группировки, но немало было и таких, где имелось намного больше. Например, в средней школе «Яньань» в Тяньцзине действовало сорок восемь групп. У каждой группы был свой патрон, каждая в отдельности и все вместе клялись в верности лишь одному человеку — Мао Цзэ-дуну и только одной идее — «идее Мао».

Но во всем этом таилась опасность. И Чжоу Энь-лай дважды предупреждал об этом. В августе: «Некоторые высшие учебные заведения объединили свои организации, создав Главный штаб хунвэйбинов высших школ. Но есть такие, которые все еще не объединились. Вы должны создать Главный штаб хунвэйбинов высших и средних школ Пекина». В сентябре: «Вначале принципы членства строго соблюдались. Однако когда в Красную гвардию вступает очень много студентов, организация утрачивает чистоту. Хочется верить, что вы создадите хорошие организации и таким образом сделаете невозможной деятельность мелких групп, состоящих из плохих элементов, которые проникают в ваши ряды, чтобы вести вредную, нежелательную работу».

Но было уже поздно.

Движение хунвэйбинов вышло из берегов, и никто не мог его остановить. Не мог? А может быть, не хотел? Потому что сейчас, при ретроспективном взгляде на эти события, все больше и больше приходишь к мысли, что, возможно, вначале у создателей хунвэйбиновского движения было намерение придать ему какую-то организационную форму, но они едва ли намеревались «увековечивать» его. Это был штурмовой отряд особого назначения, призванный осуществить первую часть тезиса Мао: «Без разрушения нет и созидания».

Но он не должен был действовать в одиночку. В «разрушительном походе» ему предстояло идти нога в ногу с другой, возникшей позднее «бунтарской» организацией — организацией цзаофаней.

…В первой половине августа 1966 года в здании Всекитайского собрания народных представителей заседал XI пленум Центрального Комитета Коммунистической партии Китая. Мао Цзэ-дун решил, что момент для расправы, для генерального наступления на своих политических противников настал. И действительно, момент был выбран удачно: хунвэйбины уже несколько месяцев вели «атаку»; ряд руководителей-коммунистов — его противников в центре и на местах — отстранен; в работе пленума принимают участие члены «группы по делам культурной революции».

Но и его противники не дремлют, они оказывают серьезное сопротивление. На пленуме разгорается ожесточенная борьба. 5 августа, на пятый день работы пленума, Мао Цзэ-дун выпустил дацзыбао «Огонь по штабам!». «В последний период, — написал он в ней, — некоторые товарищи, занимающие руководящие посты, начиная с ЦК и кончая местными партийными комитетами, развили враждебную деятельность. Они заняли буржуазные позиции и, стремясь к восстановлению буржуазной диктатуры, хотели задушить пролетарскую культурную революцию».

Далее следовали «обвинения» в том, что они «ставили факты с ног на голову», «смешивали белое с черным», «изолировали и преследовали подлинных революционеров», «ввели белый террор». И в конце — «Огонь по штабам!». «Огонь по штабам!» — это означало «огонь» по партийным организациям в центре и на местах. В центре XI пленум вывел из состава Политбюро Пэн Дэ-хуая, Пэн Чжэня, Чжан Вэнь-тяна, Лу Дин-и. Освобождены от своих обязанностей семеро из тринадцати членов Секретариата ЦК, в том числе Пэн Чжэнь и Ло Жуй-цин — бывший начальник Генерального штаба Народно-освободительной армии Китая, снятый с этого поста еще в марте. Из пяти заместителей председателя Центрального Комитета КПК остался лишь Линь Бяо. С этого момента он станет «ближайшим соратником председателя Мао». В Постоянный комитет Политбюро избраны «самые доверенные» лица Мао — Кан Шэн и Чэнь Бо-да. В состав избранного XI пленумом Постоянного комитета Политбюро вошли: Мао Цзэ-дун, Линь Бяо, Лю Шао-ци, Дэн Сяо-пин, Чжоу Энь-лай, Чэнь Юнь, Тао Чжу, Чжу Дэ, а также бывшие кандидаты в члены Политбюро Чэнь Бо-да и Кан Шэн и бывший секретарь ЦК и заместитель премьера Ли Фу-чунь. И хотя в новом Постоянном комитете Политбюро остались Лю Шао-ци, Дэн Сяо-пин и другие, которых относили к открытой оппозиции, это дало основание некоторым наблюдателям считать, что решения XI пленума в целом — результат компромисса и что состав Политбюро и состав его Постоянного комитета свидетельствуют о сильном ослаблении позиций противников Мао. Через несколько месяцев от участия в работе Постоянного комитета были отстранены Лю Шао-ци, генеральный секретарь ЦК КПК Дэн Сяо-пин, Чжу Дэ, Чэнь Юнь и Тао Чжу. О сильном ослаблении позиций противников Мао свидетельствует и основной документ, принятый XI пленумом, — «Постановление Центрального Комитета КПК о Великой пролетарской культурной революции».

«Постановление» было принято 8 августа 1966 года, но опубликовано оно было, как я уже отмечал, ровно через год. В те дни в своем блокноте я записал: «…Уже прошло несколько недель со дня опубликования «16 пунктов» («Постановление» содержало 16 пунктов. — Прим. авт.), а находящиеся здесь дипломаты и корреспонденты продолжают его обсуждать, анализировать, комментировать».

В «16 пунктах» «культурная революция» названа «великой революцией», «новым этапом» «еще более глубокого и широкого развития социалистической революции».

И определена ее цель: «разгромить лиц, стоящих у власти и идущих по капиталистическому пути, развенчать реакционные буржуазные авторитеты в науке. Провести реформу в области образования, культуры и искусства».

Раздаются призывы: «укреплять левых», «расширять их ряды», отбросить слово «страх», «не бояться беспорядка», «массы в ходе этого великого революционного движения должны сами воспитывать и распознавать себя», «принять идеи Мао Цзэ-дуна как руководство к действию в осуществлении культурной революции». Признается, что «культурная революция встречает сопротивление», что это «сопротивление довольно сильное и упорное», что «источник сопротивления — это главным образом лица, стоящие у власти в партии и идущие по капиталистическому пути» и что «при полной мобилизации масс это сопротивление можно быстро сломить». И еще: «Центральный Комитет партии требует от партийных комитетов всех ступеней осуществления правильного руководства».

Без сомнения, пленум еще яснее определил контуры уже осуществлявшегося плана, его ближайшие и последующие цели, движущие силы, направление главного удара. И вдруг — «партийные комитеты должны осуществлять правильное руководство». Что же получается? Партийные комитеты, партия должны осуществлять правильное руководство в борьбе против партийных комитетов, против партии?

Парадокс? В тот момент для многих из нас, находившихся в Пекине, это был лишь один из парадоксов «большого тайфуна». Но проходили дни, месяцы, и то, что в первый момент казалось нам парадоксом, постепенно начало обретать смысл. Намечалась политика, намечалась и тактика ее осуществления…

«4.II.68 г.

Тактический замысел стал ясен: нагнать страху, изолировать и нейтрализовать старые, закаленные в борьбе партийные кадры, в зародыше пресечь любую попытку организации оппозиционных сил, полностью мобилизовать «левых», и прежде всего их штурмовые отряды — хунвэйбинов и цзаофаней, организовать поддержку их действий со стороны армии…»

Сразу же после завершения работы пленума «Жэньминь жибао» писала: «В Постановлении ЦК КПК» из 16 пунктов наиболее полно воплощены идеи Мао Цзэ-дуна. Всякое руководство, стоящее на ошибочных позициях, действия которого противоречат Постановлению и наносят ущерб великой пролетарской культурной революции, нужно решительно бойкотировать, нужно вести против него решительную борьбу».

Состоялся XI пленум. Узаконена «культурная революция». Узаконена и ее ударная сила — хунвэйбины. Теперь следует провести смотр этих штурмовых сил, поднять их на борьбу, еще раз определить направление их удара. И смотр проведен. 18 августа на площади Тяньаньмэнь в Пекине состоялась первая встреча-митинг Мао Цзэ-дуна, Линь Бяо и других китайских руководителей с хунвэйбинами. Первая, потому что вскоре последуют вторая, третья… восьмая. Восемь встреч-митингов с хунвэйбинами, приехавшими со всех концов страны, проведены в течение примерно трех месяцев. И есть что-то символическое в том, что первую встречу после XI пленума Мао и Линь Бяо провели не с партийным активом и не с партийными массами, а с «массами» беспартийных — учащимися и студентами, хунвэйбинами. Хунвэйбином станет и Мао. Корреспондент-очевидец пишет: «Несколько юношей поднялись на трибуну и вручили Мао красную ленту с надписью «хунвэйбин»». А Синьхуа добавит: «Полтора миллиона хунвэйбинов воскликнули: председатель Мао повязал нашу красную ленту. Он утвердил создание нашей Красной гвардии».

И начался «бунт». Хунвэйбины пошли на «штурм» идеологии, культуры, нравов и обычаев. Никаких алтарей для поклонения богам! Никаких фамильных надгробных плит! Никаких стихов и надписей, пропагандирующих «феодальные предрассудки» и «буржуазные идеи»! Никаких картин с изображением царей, императоров и генералов! Никаких фотоснимков людей, снятых в экстравагантной одежде! И еще — соблюдать девять «не»: не дружить с помещиками, богатыми крестьянами, контрреволюционерами и плохими элементами; не расточительствовать и не делать подарков, не праздновать своих дней рождения, не отмечать годовщин смерти своих дедов и прадедов; не соблюдать феодальных праздников; не устраивать свадеб и не организовывать традиционных погребений; не носить ожерелий, браслетов, колец, серег. Не! Не! Не!

Хунвэйбиновские газеты призывают, хунвэйбины осуществляют. «Огонь» по Пекинскому комитету партии, который сохранил старые названия улиц, магазинов, предприятий, названия, от которых исходит «гнилой запах» «феодализма» и «капитализма» и которые отравляют «души людей». Долой современные женские прически! Долой классические национальные орнаменты на фасадах зданий! Долой фрески и стенопись! Долой «бульварные» книги и старую литературу!

«Огонь! На штурм!» — призывают дацзыбао и хунвэйбиновские газеты. И хунвэйбины штурмуют.

Я записал в своем блокноте: «Нужно покончить со слепым преклонением перед древним, иностранным и ревизионистским, с рабской привычкой цитировать при каждом случае древних греков. Мы не верим в бога, у нас нет и слепого почитания иностранного, знаменитого и древнего. У нас не должно быть слепого преклонения перед старой пекинской музыкальной драмой, перед фильмами 30-х годов, перед французской литературой, Шекспиром, Белинским, Чернышевским, Станиславским и советским ревизионистом Шолоховым. Мы должны следовать указаниям председателя Мао. Наши художественные сокровища, которые потрясли мир, — это не «Лебединое озеро», скопированное у буржуазии, а наши собственные революционные балеты: «Красный женский отряд» и «Седая девушка»».

Это отрывок из статьи Ци Бэнь-юя, опубликованной в «Жэньминь жибао». Имя Ци Бэнь-юя в этих записках встретится еще два раза в связи с его статьей «Восемь почему?», направленной против Лю Шао-ци, и в связи с разоблачениями, с которыми Ци Бэнь-юй выступит уже против самого себя, и это будет не восемь почему, а, возможно, восемь раз по восемь. И произойдет это весной 1969 года. Но сейчас он все еще член «всемогущей» «Группы по делам культурной революции при ЦК», и его статья — это и указание, и директива. И эта директива приведена в исполнение, она воплотилась в «крестовом» походе. Классическое наследие и национальная и мировая литература — все предано анафеме, как «ядовитые травы», «феодальный яд», «вредный бурьян» и «буржуазное и ревизионистское мировоззрение». Шекспир, Лев Толстой, Ромен Роллан не нужны. Почему? Потому что их идеология «не выходит за рамки буржуазного индивидуализма и гуманизма», потому что любовь отца Горио к своим дочерям представляет собой пропаганду «буржуазной теории человечности». Бетховен? Не нужен. «Отелло», «Король Лир», «Ромео и Джульетта»? Не нужны. Потому что «на нашей сцене было слишком много императоров, генералов, сановников, молодых красавцев и красавиц, мертвецов и иностранцев». Не нужны и отнесены к «ядовитым травам» «Божественная комедия» и «Страдания молодого Вертера». Нужно забыть великих поэтов Танской эпохи — Бо Цзюй-и, Ли Юань-бо, Юань Чжэня, Ду Фу… Ду Фу… Бедный старик Фу… Думал ли он, когда сидел возле своей маленькой хижины на берегу небольшого озера у города Чэнду, нанизывая словно бусинки поэтические слоги:

думал ли он, что почти через тринадцать веков, тысяча триста лет спустя, его имя будет распято на кресте, потому что он оклеветал «три красных знамени»! Стихи поэтов Танской эпохи были собраны только лишь в XVII веке, по воле одного из императоров династии Цин. И изданы в 900 — нет, это нужно написать словами: в девятистах томах. И из всех девятисот томов, содержащих почти 49 тысяч стихотворений 2200 авторов, несколько лет назад было отобрано лишь триста — самых прогрессивных и самых лучших стихотворений. Но сейчас и этот поэтический сборник был запрещен. Были запрещены и произведения писателей-современников — Ай Цина, Чжао Шу-ли, Фэн Сюэ-фэна, Мао Дуня, Сяо Сана, Дин Лин. Но самому большому остракизму подвергнуты произведения советских писателей. Алексей Толстой, Эренбург, Симонов, Корнейчук, Шолохов — все попали под массированный обстрел, все объявлены «вредными», а их произведения — «ядовитыми травами», которые нужно «вырвать с корнем». И «самым вредным из вредных» назван Шолохов. «Жэньминь жибао» призывает разоблачить «подлинную ренегатскую физиономию» Шолохова. Армейская газета «Цзефанцзюнь бао» называет его «трубадуром ревизионистской предательской литературы». За что? За то, что в своем романе «Тихий Дон» он якобы воспевает «контрреволюционера» Григория Мелехова, а в рассказе «Судьба человека» проповедует «пацифизм» и «капитулянтство», осуждает «справедливую войну».

Но этим дело не ограничивается. Министерство культуры принимает специальное решение: «Изъять все вредные произведения». «Вредные»? Хунвэйбины уже знают значение этого иероглифа: классика — мировая и китайская, советская литература.

Я читаю этот документ, и он мне что-то напоминает. Да, да, вспомнил… Это было в III веке до нашей эры. Первый император первой династии Цин — Цин Ши-хуанди. Тот, у которого был «голос шакала и ум тигра». Ведь это он сжигал на кострах все классические конфуцианские труды. Все исторические записки. Ученых-конфуцианцев он живьем закапывал в землю или отправлял навечно на строительство Китайской стены. Да, да. Именно он, первый цинский император, дал указание сжечь «Шицзин» — «Книгу песен», книгу, где в «поэтическом слове воплотилась душа китайского народа», «Шуцзин» — «Книгу по истории», летопись Чунцю «Весна и осень». Всесильный институт всесильных цензоров-инквизиторов «Юйши» — это наследие именно той эпохи. С тех пор сохранилась и зловещая фраза: «Книги — в огонь, ученых — в яму». Пройдут годы, пройдут столетия, тысячелетия, и в один прекрасный день Мао Цзэ-дун скажет в беседе с Эдгаром Сноу: «Я был очарован успехами правителей древнего Китая: Яо, Шуня, ханьского У-ди и Цин Ши-хуанди». Это было в 1936 году, а два десятилетия спустя Мао снова заявит: «Нам нужна только демократия, мы должны сочетать Маркса с Цин Ши-хуанди».

И так же, как во времена Цин Ши-хуанди, будет «открыт огонь» по писателям и поэтам…

Арабский поэт и писатель, приехавший в Китай во время «тайфуна» как дипломат, не раз при встречах и на коктейлях шепотом напевал нам сочиненную им песню:

«6. VIII.68 г.

Боже мой, когда же закончится это лето! В комнате, несмотря на тень и глухо гудящий кондиционер, душно и жарко. Ты словно купаешься в жаре, покрываясь липким потом. Помимо бессонных ночей, волнений и бесконечного тревожного ожидания чего-то мы страдаем, изнываем от жары.

Звонит телефон. Снимаю трубку.

— На прогулку? На прогулку, когда на улице такой ад?

И все же мы отправляемся в путь. Может быть, во время прогулки по городским улицам и улочкам нас освежит дуновение ветерка.

У нас всегда один и тот же строго определенный маршрут. Замкнутый круг, как в тюрьме: «Угольный холм», затем через парк «Бэйхай» едем по узкой каменной дороге, по берегу озера (как приятна эта озерная прохлада!), подъезжаем к извивающимся, сплетенным друг с другом девяти драконам с задранными вверх головами, сверкающими, словно молнии, глазами, острыми зубами и когтями. Здесь мы сворачиваем и едем вверх по холмику сквозь засохшую зелень, затем снова вдоль берега озера Бэйхай и, наконец, оказываемся на раскаленных улицах города. Но солнце печет уже не так сильно, откуда-то, видимо от Бэйхай, дохнуло ветерком. Он словно подгоняет нас, и мы едем по центральной торговой улице Ванфуцзин, останавливаемся около центрального книжного магазина.

Огромное, просторное помещение. Шкафы и полки завалены книгами одного автора. «Красная книжечка» — цитатник, сочинения Мао и брошюры, брошюры, брошюры. «Красные книжечки» разложены в беспорядке в витринах, на столах-подставках. Чтобы заполнить длинные полки, брошюры расставлены лицевой стороной к покупателю. Первая, вторая, третья, четвертая. Затем все сначала и т. д.

Мой приятель перелистывает первую попавшуюся ему под руку брошюру, читает вполголоса знакомые иероглифы и спрашивает продавщицу, раскрасневшуюся, видимо, от жары:

— Есть что-нибудь старых китайских авторов, классиков?

— Мэю («нет»).

— Есть что-нибудь Шекспира и Золя?

— Мэю, мэю…

Зал пустой, и так же пусто становится на душе. Пусто и грустно. А на улице уже собирается какая-то очередная шумная манифестация».

Кампания «Огонь по штабам», начавшись в Пекине, перебросилась в провинции. Схема одна: «лица, стоящие у власти» и проводящие «черную линию» в литературе и искусстве в центре, в Пекине, «завербовали» себе сторонников — «капитулянтов и предателей» в соответствующей провинции, автономном районе, городе…

«Есть ли в районах, в провинциях среди работников идеологического и культурного фронтов антипартийные, антисоциалистические элементы, погань? — задает вопрос кантонская газета «Наньфан жибао» и сама же отвечает: — Да, есть!»

«Да, есть!» — вторит «Хунань жибао», опубликовавшая в конце 1967 года статью «Окончательноразобьем проводников черной линии в литературе и искусстве».

«Да, есть!» — заявляет и газета «Хэйлунцзян жибао».

Одна и та же схема, одни и те же обвинения: «завербованные», «капитулянты и предатели», «проводники черной, ревизионистской, контрреволюционной линии».

«Огонь» продолжается. Под обстрел взяты не только писатели. Обстрелу подвергаются киностудии, театр, музыка, живопись, цирк. Почти вся кинопродукция за последние десять лет подвергнута критике. Руководители кинематографии, режиссеры, авторы, критики в области кино преданы анафеме как «контрреволюционеры», а созданные ими фильмы объявлены «опасными ядовитыми травами». Пекинская киностудия «при поддержке проводников контрреволюционной, ревизионистской линии в литературе и искусстве» якобы подготавливала общественное мнение для «реставрации капитализма», оказывая услугу «контрреволюционной клике Лю Шао-ци, Дэн Сяо-пина, Тао Чжу, Ян Шань-куня», а в своих выпущенных за последние десять лет фильмах она «фактически выступила против линии председателя Мао Цзэ-дуна» и вместе с «внутренними и внешними врагами» яростно нападала на «идеи Мао». Хунвэйбиновская газета «Синьбейда» даже опубликовала список фильмов и режиссеров, которых следует подвергнуть критике со стороны «революционных масс». Орган союза кинематографистов журнал «Киноискусство» был заклеймен как «антипартийный и антисоциалистический черный вертеп», который «высоко держал черное знамя буржуазного либерализма, развернул бешеную пропагандистскую кампанию против партийного руководства, против идей Мао Цзэдуна». А хунвэйбины Пекинского института кинематографии составили второй «черный список», куда вошли четыреста китайских и иностранных фильмов, объявленных «вредными», «ядовитыми травами».

«Черные» списки и «черные» имена. «Главарем черной группы» в кинематографии объявлен Ся Ян, бывший заместитель заведующего отделом пропаганды ЦК и бывший заместитель министра культуры. Ся Ян не только подвергнут критике, но и арестован.

У Цю Бай-ина были другие «грехи». Своей книгой «Монолог о новаторстве в кино» он вызвал «зловещий ветер» новаторства. Направлял острие критики против «основы» жизни пролетариата и народа — «идей Мао Цзэ-дуна». Клеветал на «идеи Мао», заявляя, что они «устарели», а «старое» нужно отбросить. Выступил против канонов — «канона композиции», «канона конфликта» — и утверждал, что каноны связывают художника, он «блуждает в поисках пути». Цю Бай-ин якобы выступил против схемы положительных и отрицательных героев в литературе и искусстве, выдвинул лозунг «трех новых» — «новых идей», «новых образов», «нового художественного восприятия», ратовал за расширение художественного кругозора, за «повышение квалификации» и «мастерства», за «своеобразие стиля». Таким образом, «Монолог о новаторстве» стал «контрреволюционной программой», «контрреволюционным манифестом» «черной группы» в области киноискусства.

Я уже отмечал, что выдающийся китайский композитор Хэ Лу-дин был «разоблачен» как проводник «контрреволюционной» линии. Но это было в Шанхае, в Шанхайской консерватории. А в Пекине? В Пекинской консерватории «обнаружен» и «разоблачен» другой «враг», член «черной банды» Пэн Чжэня композитор Ма-кэ, автор прекрасных китайских песен, один из создателей песен в фильме «Седая девушка». А где талантливый пианист Ли Ши-кунь, удостоенный первой премии на международном конкурсе имени Чайковского в Москве?

…Я мысленно переношусь в Москву, в Концертный зал имени Чайковского. На сцене — Ли Ши-кунь. Он сидит, слегка наклонившись вперед, его руки вздрагивают, пальцы бегают по клавишам, словно намагниченные, извлекая из рояля чудесные звуки, напоминающие шум потока, вечерний далекий звон, а переполненный зал затаив дыхание слушает. А потом буря аплодисментов, протянутые для автографа руки. Аккуратная, слегка закругленная подпись появилась и на моей программе.

…На улице весна, солнечно. Мы решили выбраться из Пекина на воздух, на простор. Наша машина направляется к «Благоуханной горе». Это чуть ли не единственная дорога, по которой мы могли свободно выехать из города. Машина мчится, еще немного, и мы должны подъехать к Гунмину — главному въезду на гору. Но машина поворачивает направо, потом едет вперед, по направлению к северной части «Благоуханной горы», к храму «Вофоси» — «Храму спящего Будды».

Машина мчится, а наша переводчица Мария рассказывает запутанную историю этих древних китайских храмов. Бедная Мария! Ей очень хотелось увидеть спящего Будду. Она приехала в Пекин за несколько месяцев до начала «тайфуна». Разбушевавшийся «тайфун» проник и сюда. Будда был закрыт в своих покоях, но Мария все надеялась увидеть его. Поэтому каждый раз, когда мы отправлялись на прогулку за город, она предлагала ехать мимо «Спящего Будды».

Вот и сейчас: мы едем к утопающим в зелени трем вершинам — Цуйвэйшань, Лушишань и Пинпошань, на склонах которых расположились восемь древних храмов — «восемь чудес» «Благоуханной горы», а Мария просит остановиться:

— Только на минутку. Может быть, «спящий» пробудился?

Нет, он спит…

В притихшем парке огромные деревья с поникшими, голыми от старости ветвями создают тень. Возможно, эти деревья являются ровесниками древних императорских династий, создававших этот парк-храм. Входим через когда-то красную, а сейчас выцветшую, пришедшую в ветхость арку, и нашему взору открываются пять павильонов, соединенных боковыми переходами. Где-то в одном из этих павильонов, погрузившись в блаженный сон, лежит Будда. Говорят, что пятиметровый Будда лежит на боку, подложив одну руку под голову, а другую слегка приподняв вверх. Вокруг него сидят двенадцать Будд — его ученики. По преданию, точно так же Будда лежал на бревне в свой предсмертный час и давал последние наставления своим ученикам.

Перед входом в парк возвышается огромная, высотой в несколько метров, скульптура современного Будды — Мао Цзэ-дуна.

В первом павильоне висят два его больших портрета, под ними старательно выписанные цитаты из его произведений. Во втором павильоне стоит его бюст, а в третьем — трехметровая статуя, и лишь в четвертом павильоне находится настоящий Будда. Выломанные двери, разбитые окна наспех забиты досками. Посетители приподнимаются на носки, стараясь сквозь щели увидеть древнего мудреца. Можно разглядеть его голову, прислоненные к своему учителю фигуры некоторых его учеников с разбитыми ногами и руками. При виде разбитых скульптур, исчерченных орнаментов, замазанных красной краской рисунков становится душно, хотя солнце уже заходит и наступает предвечерняя прохлада. Мы идем дальше, к трем зеленым вершинам, где находятся восемь древних храмов, карабкаемся по крутым склонам, пробираемся по тропинке среди сочных зеленых кустарников и вековых деревьев в поисках «чудес».

Мы — я, Мария и шофер Стоян — поднимаемся по извивающейся подобно дракону аллейке, а за нами, метрах в двадцати, следуют двое, появившиеся невесть откуда, словно из глубины лесных ущелий. В этот предвечерний час на горе никого нет, кроме нас и этих двух людей, следующих за нами словно тени. Они будут неотступно идти по пятам, ходить вокруг храмов и исчезнут, растворятся в вечерних сумерках лишь тогда, когда мы отправимся в обратный путь в Пекин.

«Без разрушения нет и созидания», — сказал Мао Цзэ-дун, и ему же принадлежат слова: «Борьба между новой и старой культурой — это борьба не на жизнь, а на смерть». И эта борьба в разгаре. В разгаре «большой тайфун». «Разрушение» продолжается. И в литературе, и в театре, и в опере, и в кино, и в живописи. Но уже наступает «эпоха созидания». А в конце 1966 года в просторном зале Всекитайского собрания народных представителей состоялся большой митинг, организованный Цзян Цин, в котором приняли участие «двадцать тысяч революционных бойцов культурного фронта». На митинге было объявлено, что «прелюдией» «культурной революции» явилась «революция», совершенная в музыкальной драме, балете и музыке в Пекинском оперном театре. Это, видимо, положило начало и «созиданию». В действительности же «созидание» началось намного раньше, еще до «большого тайфуна». Вы помните, был осуществлен первый эксперимент, и в роли первого экспериментатора выступила Цзян Цин.

Какое направление имел «большой эксперимент»? Каково кредо экспериментатора? Его сформулировала сама Цзян в своей речи на митинге и во вступлении к либретто «Красный фонарь»: нужно осуществлять «революцию и преобразование». Это будет серьезная классовая борьба, направленная против «буржуазных авторитетов» и «буржуазной идеологии», ее цель — проведение реформы в области образования, искусства и культуры. А в Пекинской опере следует создать «настоящий боевой пролетарский и революционный коллектив!».

Пекинская опера… Она превращена в арену борьбы, и она должна перестроиться с учетом «основного направления» и кредо. На ее сцене появятся и займут главное место новые, «образцовые» спектакли Цзян Цин, и это станет «великой победой» «культурной революции» и «идей Мао Цзэ-дуна» в области литературы и искусства. Именно так написано в предисловии к краткому содержанию «революционной» симфонии «Шацзябан», озаглавленному «Под лучезарными идеями Мао Цзэ-дуна». Благодаря «заботам и наставлениям мужественного знаменосца пролетарской культурной революции Цзян Цин кольцо блокады, созданное проводниками контрреволюционной черной линии» в области литературы и искусства, будет прорвано и появится первая пролетарская симфония «Шацзябан». Это «великая победа революционной линии» Мао Цзэ-дуна, «великая победа идей Мао Цзэ-дуна».

Кольцо блокады… прорвала Цзян Цин.

Может быть, поэтому на митинге, где присутствовали «двадцать тысяч революционных бойцов», Чэнь Бо-да отметит особый вклад товарища Цзян Цин в борьбу за революционизирование литературы и искусства, против реакционеров, контрреволюционеров и ревизионистов, а Чжоу Энь-лай дополнит: «большие успехи революции» в литературе и искусстве «неотделимы» от руководства Цзян Цин…

Действие в «революционной» симфонии «Шацзябан» развертывается в одноименном маленьком селе в провинции Цзянсу во время антияпонской войны. Текст симфонии перегружен цитатами из произведений Мао, заканчивается она призывом: «Народы всего мира, будьте мужественными, смело сражайтесь, не бойтесь трудностей, идите навстречу волнам! Тогда весь мир будет принадлежать народным массам и вся нечисть будет полностью уничтожена!»

В своем блокноте я нахожу запись из информации, которую когда-то прочитал, кажется, в бюллетенях Синьхуа, о том, как была создана «революционная» симфония «Шацзябан». Во время одной из бесед Цзян Цин заявила: «Иностранная буржуазия умирает, почему вы должны идти по ее следам? Вы должны идти своим собственным путем». И людей воодушевляют «революционные искры» этих наставлений, в сердцах оркестрантов «искры» разгораются в «пламя», они отказываются исполнять произведения «иностранных» и «древних» авторов и поднимаются на «революцию», на «бунт». «Революционная линия Мао» воодушевляет их на непримиримую борьбу против «контрреволюционной линии в литературе и искусстве».

Я перелистываю блокнот.

«10. IX.67 г.

Нас пригласили в театр. В театр? Сейчас, в разгар «большого тайфуна»? Это вызвало некоторое возбуждение, оживление. И не только в нашей маленькой болгарской колонии, но и во всем дипломатическом корпусе. Читаю в приглашении: «Совместный спектакль бойцов литературного фронта и революционных пролетарских сил трех родов войск: пехоты, морских и воздушных сил. Будет показана современная революционная драма «Боевая песня в ночном море». Театр «Тяньцяо» («Небесный мост»)».

Ясно: этот спектакль специально рассчитан на находящихся в Пекине иностранцев — дипломатов, корреспондентов, членов зарубежных делегаций. И цель ясна: показать, что представляет собой «новое, революционное» искусство, рожденное в «огне великой пролетарской культурной революции». И вот мы в театре: в зале гаснет свет, поднимается занавес, в большом светлом круге появляются фигуры нескольких моряков. Вытянув шеи, моряки нетерпеливо смотрят куда-то вдаль, где в ореоле солнечного сияния появляется изображение вождя, что-то выкрикивают. Сидевший слева от меня француз-дипломат, отлично владевший китайским языком, прошептал: «Цитаты. Скандируют хором». Но, видимо, этого недостаточно: по обеим сторонам сцены, освещенные огромными лучами прожекторов, появляются движущиеся ленты с красными иероглифами. Это все те же цитаты. Кто плохо слышит или не понимает пекинский диалект, пусть читает! Это «пролог». Затем сцена заполняется красным светом, и в этом море света появляются черные контуры боевого корабля. На палубе видны пулеметы и пушки, нацеленные куда-то вдаль, моряки, командиры, политические комиссары. Все двигаются, что-то исступленно кричат, скандируют, лучи прожекторов освещают поднятые кулаки, в которых крепко зажаты «красные книжечки». Море волнуется. Занавес поднимается и опускается, вспыхивают все новые и новые красные иероглифы — цитаты. Команда корабля усиленно готовится к бою, все торопливо читают цитаты, быстро перелистывают «красные книжечки», сверкают значки с изображением Мао. Наконец, начался бой, на сцене слышны взрывы бомб, световые эффекты создают видимость пламени, вырывающегося из пушек, блестят озаренные красным светом «красные книжечки». Ведь у каждого моряка в одной руке оружие, а в другой — книжечка с цитатами. Команда скандирует: «Будем решительными, не будем бояться жертв, преодолеем тысячи трудностей!» Бой продолжается, продолжается демонстрация цитат, чтение лозунгов. Наконец с помощью «красной книжечки» и оружия враг повержен.

На сцене смолкает грохот боя, зажигается свет, моряки ликуют, еще выше поднимая «красные книжечки». А в глубине сцены появляется большой круг света, который все увеличивается, становится красным и наконец достигает максимального размера; это взошло солнце, в середине его возникает «лучезарный образ председателя». Солнце — это он!

Моряки празднуют победу…»

…Это было в сентябре 1967 года, в первые дни моего пребывания в Пекине. А через три года я сделал другую запись:

«25. Х.70 г.

Мы только что прибыли в Нанкин, в ушах еще стоит гул моторов маленького устаревшего самолета, на котором мы летели от Шанхая. Руководитель Нанкинского туристического бюро предлагает нам посмотреть оперу «Взятие горы Вэйхушань». Я знал, что это одна из образцовых постановок Цзян Цин, видел ее в Пекине, читал либретто и восторженные рецензии китайской печати, называвшей ее «образцом нового, революционного искусства».

Сюжет оперы — военные действия Народно-освободительной армии Китая в Маньчжурии. Ровно год назад «Жэньминь жибао» поместила обширную статью, подписанную какой-то «группой по делам культуры» при военно-морском флоте. В статье утверждалось: в разгар военных операций, когда наступил критический момент, Линь Бяо, который был в то время главнокомандующим частями Народно-освободительной армии в этом районе, мобилизовал массы, укрепил тыл, уничтожил врагов (гоминьдановцев), подготовил условия для освобождения всего Северо-Восточного Китая. Опера воссоздавала именно этот критический момент, в центре ее — «героический образ» и «героическое поведение» Ян Цзи-жуна.

Я думал сейчас и о главном герое Ян Цзи-жуне, и о тех превращениях, которые ему пришлось претерпеть, и о самой опере. В этот вечер в афишах она называлась «Взятие горы Вэйхушань». Где-то, не помню точно, она названа «Захват горы тигра», в Пекине — «Захват бандитской берлоги». Однако я думал сейчас не о названии оперы. Важно другое. Опера «Взятие горы Вэйхушань» была одной из первых, а может быть, первой «образцовой» постановкой Цзян Цин в период перед «тайфуном». Но и тогда уже шла «острая классовая борьба», и оперу обвинили в «недостаточной революционности». Обвинение выдвинули Лю Шао-ци и Чжоу Ян. И лишь в начале июля 1964 года, когда сам Мао увидел и «благословил» оперу, она получила «широкое признание».

Прошли годы. Разразился «большой тайфун». В начале «большого тайфуна» «Хунци» опубликовал новый текст либретто. Претерпел изменения и главный герой. «Хунци» писал: «Ян Цзи-жун — это обобщенный образ нового солдата». «Жэньминь жибао» подчеркнула: опера показывает, как идеи Мао Цзэ-дуна помогают простому солдату стать героем. «Гуанмин жибао» дополнила: «Ян Цзи-жун превращается в храброго и опытного солдата лишь после того, как его сердце озарило красное солнце». Но проходит еще два года, и опера корректируется в третий раз. И опера, и образ главного героя. В сентябре 1969 года «Жэньминь жибао» объявила, что «образцовые постановки Цзян Цин будут показаны снова, но они подверглись небольшой шлифовке» и эта «небольшая» шлифовка осуществлена «под непосредственным наблюдением Центрального Комитета, возглавляемого председателем Мао и заместителем председателя Линь Бяо».

Что же произошло? Действие оперы развертывается на Северо-Востоке, где главнокомандующим был Линь Бяо. Растут влияние и сила главнокомандующего, он становится министром, заместителем председателя, «самым-самым-самым близким его соратником»; другим становится и главный герой Ян Цзи-жун. Итак, только ли это литературное перевоплощение? Что же станет с Ян Цзи-жуном, если положение Линь Бяо, боже упаси, вновь изменится и он исчезнет с политической сцены с клеймом «враг»?»

Разгорается пламя «революции» на сцене Пекинской оперы, а на литературном фронте — «ничего нового». Мертвая зыбь. Один-единственный роман «Песнь об Оуян Хае», который вышел в свет ровно за год до «тайфуна». Но именно после начала «тайфуна» на него обрушился настоящий поток славословия. Роман превозносили как образец «новой литературы», как «новый этап» в развитии литературы, как «первое произведение», наиболее полно раскрывающее образ «героя социалистической эпохи», нового, «пролетарского» героя, вооруженного «идеями Мао Цзэ-дуна», сравнивали с атомной бомбой по тому «огромному влиянию», которое он оказал на идеологический и культурный фронт. Го Мо-жо назвал его «эпохальным романом», потому что «автор… воплотил идеи Мао Цзэдуна в конкретные дела» и сумел «вместить в него разработанные партией до 1962 года курсы и политические установки, вложить идеи председателя». Главный герой Оуян Хай, так же как и Ян Цзи-жун из оперы «Взятие горы Вэйхушань», — боец Народно-освободительной армии. Он отдал свою жизнь, чтобы предотвратить железнодорожную катастрофу. Оуян Хай наделен всеми достоинствами, и важнейшее из них — «глубокое классовое сознание», с которым он относится к произведениям Мао Цзэ-дуна, считая их «сокровищами», руководством в деле служения «народу», «социалистической» и «мировой революции». «Идеи Мао Цзэ-дуна» являются для него источником «смелости и бесстрашия», движущей силой его «революционных» поступков. Вот каков он, этот «новый» литературный герой — нержавеющий винтик…

Таково положение в литературе. А как обстоит дело на других участках культурного фронта? Открыта фотовыставка «Мао Цзэдун — самое красное солнце в наших сердцах», пропагандистская выставка, организованная бригадами НОАК, «Идеи Мао сильнее атомной бомбы». Выпущено несколько документальных фильмов, таких, как «Председатель Мао Цзэ-дун — самое красное солнце в наших сердцах», «Великая победа идей Мао Цзэ-дуна», а также о первых трех ядерных испытаниях в Китае, о «первой», «второй», «третьей»… и «восьмой» встречах Мао Цзэ-дуна с «революционными» массами в первые недели «тайфуна», о выставке скульптуры «Двор для взимания ренты»… Вот, кажется, и все. «Двор для взимания ренты» — реалистическое произведение, воспроизводящее страшную картину взимания ренты с крестьян помещиком Лю Ван-цаем в провинции Сычуань до освобождения Китая. Однако пропаганда в течение нескольких недель превозносила ее как «блестящую победу идей Мао Цзэ-дуна», «шедевр мирового искусства».

Китай всегда славился своим цирковым искусством, но «тайфун» разметал и цирк, и его труппу. И только время от времени «Жэньминь жибао» и некоторые провинциальные газеты шипели, как змеи, будто «внутри нашей цирковой труппы существуют классы и идет классовая борьба» и будто в цирке подвизается категория лиц, «стремящихся напасть на партию».

Лишь к концу моего пребывания в Китае, накануне отъезда, во время поездки на юг, мне удалось увидеть спектакль цирковой труппы в Шанхае. Вот запись из моего блокнота об этом спектакле:

«24.Х.70 г.

…Шанхай не похож на Пекин. Вечер только наступает, а огромный каменный город уже затих, улицы опустели; все это как-то необычно. И лишь в потемневшей морской воде вдоль набережной Нанкин лу — самой большой улицы Шанхая — еще отражаются блики уходящего дня.

Цирк и тот сейчас «революционизирован». Цирковая арена — красного цвета. Красные лампы, красные лозунги и цитаты на стенах и красные лица артистов. Это ли китайский цирк?

Вот появляется акробат на велосипеде с одним колесом, делает приветственный круг, останавливается в центре арены, начинает подбрасывать одной ногой блюдца, а потом чашки. Подбросит блюдце, оно плавно опустится ему на голову, а потом — чашку. Но вот ему нужно подбросить ложечку так, чтобы она попала в чашку. Он делает попытку, вторую, третью, но все безрезультатно. На лбу артиста выступили капли пота, цирковая труппа вышла на арену, все в напряжении, напряжение передается в зрительный зал. Но вот в момент наивысшего волнения один из артистов приближается к акробату, поднимает руку с «красной книжечкой» и сильным голосом выкрикивает: «Председатель Мао Цзэ-дун учит нас быть решительными, не бояться жертв, преодолевать любые трудности для достижения победы!» И происходит чудо: глаза молодого акробата загораются, лицо озаряется каким-то удивительным сиянием (это работа осветителей) и непокорная ложечка вспархивает, словно птица, и плавно опускается в чашку. Опускается как в гнездо. «Победа» одержана! И лишь благодаря «красной книжечке» и прочитанной цитате».

…Описываемые события разыгрались на культурном фронте в первые месяцы после начала «тайфуна». И мне думалось, что большое «разрушение» закончилось. Но к концу 1967 года шанхайская газета «Вэньхуэй бао» снова забила тревогу: «Куда идут литература и искусство? Действительно ли до конца разгромлена черная контрреволюционная, ревизионистская линия в литературе и искусстве? До конца ли развенчан «авторитет» реакционной буржуазной науки? Каково положение с изучением и применением идей председателя Мао? Можем ли мы сказать, что обеспечили господство нашего политического мировоззрения в литературе и искусстве? Посмотрим еще раз, почему все еще так велики препятствия для большого революционного единства в области литературы и искусства? Почему все еще так велика волна анархизма, так велико тяготение к буржуазному образу жизни?»

И «Вэньхуэй бао» не могла дать ответ. Она лишь констатировала: «Разве эти явления не свидетельствуют о том, что еще далеко не вытравлена из нашего сознания черная линия, проводившаяся в литературе и искусстве?»

«Учителя и революционные учащиеся Пекина и всей страны, ваша задача прежде всего проводить великую культурную революцию в ваших школах и довести ее до победного конца: во-первых, вы должны бороться против лиц, стоящих у власти и идущих по капиталистическому пути; во-вторых, критиковать реакционные буржуазные авторитеты, буржуазную идеологию и все эксплуататорские классы; в-третьих, осуществлять реформу в области образования, литературы, искусства!» Этот призыв принадлежит Чжоу Энь-лаю.

Но что он означает? Ограничить «революцию» только рамками учебных заведений и только сферой образования, литературы, искусства? О нет! У Мао Цзэ-дуна другой план, и устами Линь Бяо он изложит его еще раз:

«Мы свергнем тех, кто облечен властью. Свергнем реакционную буржуазию и всех буржуазных «монархистов». Раздавим всех, кто препятствует революции, свергнем всех чудовищ и демонов. Выбросим весь мусор и преодолеем все преграды».

«Всех раздавим… Всех свергнем…»

И под всем этим подразумевалось одно: штабы, партийные комитеты, партия.

Наступление началось и против массовых организаций. В беседе с японскими журналистами хунвэйбины заявят: «В наших школах Союз китайской молодежи и пионерские организации распущены. Руководство этих организаций шло по пути капитализма. Союз китайской молодежи был превращен в буржуазный клуб, лишенный высокой революционности». Что это означало? Орган Пекинского университета газета «Синьбейда» пояснила: «Отменяются все старые порядки, существовавшие в ЦК комсомола, и все должности (секретарь, заведующий отделом и другие); заведующих отделами и их заместителей, идущих по капиталистическому пути, следует проверить, и они должны признать свои ошибки. Все члены бывшего секретариата, все твердолобые элементы, идущие по капиталистическому пути, должны склонить головы и признать свои ошибки. Они должны прекратить какую бы то ни было враждебную деятельность».

Через несколько месяцев в вихрях «тайфуна» родится еще одна «революционная организация», которая получит название «Всекитайской ассоциации красных разрушителей», и первым ее «революционным» актом явится роспуск Всекитайской федерации профсоюзов, а двумя днями позже будет закрыт ее печатный орган газета «Гунжэнь жибао». Почему? Потому что, заявят «красные разрушители», «в течение семнадцати лет небольшая группа во Всекитайской федерации профсоюзов, стоящая у власти в партии и идущая по капиталистическому пути, упорно боролась против ЦК партии во главе с председателем Мао, упорно проводила контрреволюционную ревизионистскую линию Лю Шао-ци, Дэн Сяо-пина и Пэн Чжэня. «Гунжэнь жибао» стала глашатаем Всекитайской федерации профсоюзов и ревизионистского штаба, превратилась в центр по разложению рядов рабочего класса с целью реставрации капитализма».

Штурмовые отряды бросились в атаку!

«Председатель Мао — верховный главнокомандующий хунвэйбинов, а товарищ Линь Бяо — заместитель верховного главнокомандующего», — возвестит Чжоу Энь-лай. А Линь Бяо заявит еще более категорично. «Молодые революционные бойцы, — обратится он к хунвэйбинам в последний день августа, — председатель Мао и Центральный Комитет партии горячо поддерживают вашу революционную смелость в мышлении, в высказываниях, в действиях, в преодолении преград, горячо поддерживают ваш революционный дух. Мы гордимся вами и горячо поддерживаем ваше решительное противодействие всем попыткам помешать вам». Эти призывы подхватит «Жэньминь жибао», они станут предупреждением и угрозой «всякому, кто противодействует революционным акциям революционных студентов, выступает против учения председателя Мао и решений ЦК партии».

Но партийные комитеты, трудящиеся-коммунисты не сдавались без боя, не капитулировали. Китайский народ обладает старыми боевыми традициями, а китайские коммунисты пустили очень глубокие революционные корни в народе, чтобы отступить перед теми, кто выступал с угрозами и предупреждениями. Барометр политических событий в те дни отмечал и индивидуальное сопротивление, и стачки, и попытки создания контрхунвэйбиновских организаций для оказания отпора и для защиты партийных комитетов. Становилось все очевиднее, что оппозиционные действия не были лишь стихийным взрывом, они опирались на поддержку некоторых членов самого штаба в центре. Не помню, по какому поводу и когда, кажется в конце 1967 года, я сделал такую запись в своем блокноте:

«Тао Чжу снова под обстрелом. Это вызывает удивление. Говорили, что он человек из группы Мао, но его «обстрел» ведется из штаба Мао. Своим выдвижением он обязан Дэн Сяо-пину. Он обвиняется в том, что еще накануне XI пленума ЦК дал указание первому секретарю провинциального комитета КПК в Гуандуне о необходимости контролировать все «революционное» движение: «Те, кто на местах не признает партийного руководства, независимо от того, какими красивыми фразами они прикрываются, это не левые, а настоящие правые. Председатель Мао — председатель ЦК партии, и если вы поддерживаете только его, не желая поддерживать других, то он как председатель может оказаться в изоляции, может остаться без общенациональной партии»».

Это уже «опасно»!

Мао Цзэ-дун еще 7 сентября предупреждал своих ближайших помощников об этой опасности. В своей записке-предупреждении он подчеркивал, что «подобные факты имеют место в Циндао, Чанша и в других районах, где рабочих и крестьян организуют на борьбу против учащихся». Он настаивал на «повсеместном запрещении подобных действий». А четыре дня спустя Центральный Комитет принимает «решение», категорически запрещающее «под каким бы то ни было предлогом агитировать и организовывать рабочих, крестьян и гражданское население для борьбы против учащихся». В тот же день «Жэньминь жибао» по указанию Мао в передовой статье выступила с осуждением «ответственных товарищей на местах», которые открыто отвергают решения ЦК и «потворствуют лозунгам в поддержку местных партийных организаций».

Провинция подхватит этот призыв. «Продолжим критику и разоблачение партийного комитета провинции Хейлунцзян», — призовет один из лозунгов, появившихся в первые дни сентября. В полном созвучии с ним лозунг хунвэйбинов Сиани: «Сожжем заживо членов Бюро КПК Северо-Западного Китая, возьмем под обстрел провинциальный комитет, будем, не страшась смерти, защищать ЦК и председателя Мао!»

В помощь провинции были посланы хунвэйбины из Пекина.

В середине сентября на митинге представителей штабов хунвэйбинов высших учебных заведений столицы Чжоу Энь-лай обнародовал «план штаба Мао», предусматривавший отправку хунвэйбинов в различные районы страны со «специальными задачами». О «специальных задачах» сказал сам Мао Цзэ-дун на заседании ЦК в конце августа: «Вопрос о так называемых беспорядках на местах — важный вопрос. Можно допустить беспорядки в течение нескольких месяцев. Если нет провинциальных комитетов, не беспокойтесь, рабочие, крестьяне и солдаты не должны мешать студенческому движению». Немного позднее, в начале октября, Чжоу Энь-лай скажет еще яснее: «Кто является черным бандитом, а кто нет, вы должны определить в ходе борьбы. Мы не против того, чтобы вы сомневались. Напротив, мы хотим этого».

Сигнал дан. Инструкции ясны.

И началось огромное и мутное, как река в половодье, движение, которое некоторые пекинские корреспонденты сравнят с «великим переселением народов» и в котором примут участие двадцать, а возможно, и значительно больше миллионов хунвэйбинов. Это движение будет названо «движением по обмену революционным опытом», в действительности же это будет расправа с «облеченными властью» партийными органами на местах. И хроника этих «битв», запечатленная в хунвэйбиновских газетах и дацзыбао для поколений, станет одной из самых черных страниц в новейшей истории Китая. Видимо, этот «обмен революционным опытом» принял такой широкий и даже «опасный» размах, что сам Чжоу Энь-лай вынужден был уже в начале «движения» заявить, выступая перед студентами Харбинского механического института: «Вы не можете подменять органы диктатуры», «каждого арестованного вы должны передать властям». А 10 сентября было издано распоряжение об ограничении «переселения» из провинций в Пекин. Кроме того, из дацзыбао стали известны отдельные «приказы» хунвэйбиновских отрядов, касающиеся порядка проведения «обысков в домах партийных и революционных деятелей и офицеров действительной службы», «конфискации имущества», введения «чрезвычайного положения».

В конце октября на рабочем совещании в ЦК Мао Цэз-дун заявил: «Вы не ожидали культурной революции. Но революция вспыхнула, и она является фактом. Начало переворота — это моя заслуга. Вопрос о существовании ошибочной линии в конце концов встал на повестку дня. Если эту ошибочную линию исправить, все будет хорошо».

«Ошибочная линия»… Уже ни у кого не было сомнения в том, кто является проводников этой «ошибочной линии». Еще в августе, на XI пленуме ЦК КПК, Лю Шао-ци был подвергнут острой критике, его заставили выступить с самокритикой. Позднее, в июле 1967 года, ему пришлось написать еще два самокритичных объяснения: одно — для «бойцов нового полка борцов «1 августа»» при Пекинском промышленно-строительном институте и второе — «для большой бригады революционных бунтарей из Чжунаньхая».

Самокритика самокритикой, а «приговор» ему уже подписан. Лю Шао-ци устранен с политической арены.

Здесь уместно сказать несколько слов и о Лю. Обвинения в его адрес не сходили со страниц китайской печати в течение всего периода моего пребывания в Китае. Его называли не иначе как «самое высокопоставленное лицо в партии, идущее по капиталистическому пути».

В беседах и дискуссиях на приемах и встречах дипломаты и корреспонденты часто характеризовали Лю Шао-ци как «неколоритную» личность, выросшую в тени Мао Цзэ-дуна. Но и «в тени Мао» Лю был достаточно известен и достаточно авторитетен, поскольку еще с 1932 года являлся членом Политбюро, а позднее — членом Постоянного комитета Политбюро; он был заместителем председателя Военного совета ЦК, секретарем ЦК, заместителем председателя ЦК, а с первого дня образования КНР — заместителем председателя, а затем председателем Китайской Народной Республики. После его отстранения три года подряд день за днем и печать, и радио, и телевидение вели сосредоточенный, беспрерывный огонь по нему… Огонь фронтальный и огонь с флангов.

Газета «Хунвэйбин» еще в самом начале «большого тайфуна» классифицировала его «преступления» в 12 пунктах, однако сосредоточенный артиллерийский огонь по нему был открыт немного позднее Ци Бэнь-юем, который опубликовал в «Хунци» статью «Патриотизм и национальное предательство», написанную в манере уличных дацзыбао. Она заканчивалась восемью «почему?». И эти восемь «почему» содержали не «восемь» и не «двенадцать», а «пятьдесят» обвинений. Именно в этой статье Лю Шао-ци впервые был назван «самым высокопоставленным лицом в партии, идущим по капиталистическому пути», и с тех пор это выражение на языке официальной печати станет нарицательным.

Сейчас, когда я снова перелистываю хунвэйбиновскую и официальную печать, «номенклатурный» список и «восьми», и «двенадцати», и «пятидесяти» «преступлений», массу дацзыбао, воззваний, листовок, карикатур, у меня волосы встают дыбом и я спрашиваю себя: может ли один человек в течение одной жизни совершить столько «преступлений», столько «грехов» — и земных, и небесных? Он — «главарь группы черных заговорщиков — Пэн Чжэня, Ло Жуй-цина, Лу Дин-и и других», «создатель реакционной буржуазной линии в партии», «стремился сломить революционную твердость хунвэйбинов». Он не только не изучал произведений Мао, но и выступал против этого, усиленно противопоставлял себя председателю Мао и его идеям; «отрицал существование классов при социализме и борьбы внутри партии», «ряд лет действует против председателя», «осмеливается недооценивать руководящую роль председателя в Компартии Китая и ставит себя на место председателя», «является представителем советского ревизионизма», «хвалил советских ревизионистов и призывал нас учиться у них», «хвалил XX съезд КПСС». «Лю — это бомба, находящаяся в непосредственной близости от председателя»…

Это лишь некоторые из «обвинений», выдвинутых хунвэйбиновской печатью. В официальной прессе они носят иной характер. Поднимаются отдельные проблемы политической, экономической, идеологической, культурной жизни, пишутся длинные статьи, дается «анализ», выискиваются «ошибки», отклонения от тезисов председателя. Итак, роли распределены: хунвэйбиновская печать бьет в лоб, а официальная — в затылок. Но обе стреляют в одну цель, их действия направляются из одного центра.

«Из одного центра»…

В своем блокноте я отметил:

«30.IV.68 г.

Сегодня получил первый номер гонконгского журнала «Фар истерн экономик ревью». Касаясь обвинений в адрес Лю, журнал, в частности, отмечает: «В пропаганде, ведущейся против Лю, чувствуется наличие центра, дающего направление всем материалам, даже тем, которые публикуются в хунвэйбиновской печати. В соответствии с указаниями этого центра поднимаются определенные вопросы и обсуждаются отдельные события, но лишь в определенной степени»».

Важнее другое: чем Лю вызвал «гнев богов»? Мне кажется, этот вопрос выяснен недостаточно. А для того, чтобы он стал совершенно ясен, остановлюсь на маленькой детали — книге Лю «О самовоспитании коммуниста». Она предана анафеме, и против нее ведется такой же «сосредоточенный огонь», как и против ее автора. Почему?

Упомянутая книга — это маленький сборник лекций, прочитанных Лю Шао-ци в Институте марксизма-ленинизма в Яньани в 1939 году. Она ничем не блещет, эта книга-сборник, к тому же изданная тридцать с лишним лет назад, весьма схематична, чтобы быть «эпической», довольно примитивна и содержит немало неточностей, чтобы быть столь «опасной» и чтобы ее квалифицировать как «ревизионистскую платформу».

Но у нее один «грех»: некоторые из содержащихся в ней мыслей противоречат мыслям «великого кормчего». И не только это.

Лю пишет:

«Таких людей в Коммунистической партии Китая было немало. Ничего не понимая в марксизме-ленинизме, а лишь жонглируя марксистско-ленинской терминологией, они провозглашали себя «китайским Марксом» или «китайским Лениным». Более того, они без всякого угрызения совести хотели, чтобы члены нашей партии уважали их, как уважают Маркса и Энгельса, поддерживали их как «вождей», питали к ним верность и любовь. Они назначали себя «вождями» еще до того, как их выдвинут, добравшись до ответственных постов, распоряжались в партии, как в патриархальной семье, пытались читать нотации нашей партии, осуждали в ней всех и все, допуская произвол, наносили удары по членам партии, наказывали их, как хотели».

Еще цитировать едва ли нужно. Я хотел бы лишь подчеркнуть: провозглашали себя «китайским Марксом», «китайским Лениным». Но и этого мало. Пройдут годы, и Линь Бяо заявит: «Председатель Мао стоит намного выше Маркса, Энгельса, Ленина. Пока нет такого человека, которого можно было бы сравнить с Мао».

Намеки, содержащиеся в книге, довольно прозрачны, чтобы не вызвать гнев богов. В хунвэйбиновской печати в те дни появляются сообщения, что «Лю глубоко разочарован и хотел покончить с собой», что разъяренные хунвэйбины дни и ночи толпятся у красных толстых стен Чжунаньхая, требуя выдать им Лю…

Лю не был выдан хунвэйбинам, но в их руках оказалась супруга Лю — Ван Гуан-мэй. Имя Ван Гуан-мэй в течение нескольких дней не сходило со страниц хунвэйбиновских газет, в хунвэйбиновских листовках и плакатах мы видели карикатуры на нее, дни и ночи ее возили по улицам и митингам. Дочь и сына Лю заставили отречься от родителей и публично «осудить» своего старого отца. Но и это не спасло их. Сын арестован, дочь, так же как и мать, заклеймена как «контрреволюционерка»…

Именно на октябрьском «рабочем совещании» отмечалось — и это было, возможно, самым страшным для людей из «штаба», — что в Китае существует оппозиция, и не в лице одного человека, пусть даже этот человек и председатель Китайской Народной Республики и заместитель председателя Коммунистической партии Китая. В связи с этим Чэнь Бо-да указал: главный вопрос сейчас — это партийные секретари в провинции, которые, «боясь утратить свои позиции и престиж, подстрекают рабочих и крестьян к борьбе против студентов». А Мао Цзэ-дун для «успокоения» недовольных предпримет маневр, заявив, что «культурная революция» не угрожает их положению. Выражением недовольства и гнева разбушевавшимися хунвэйбинами явилось выступление на совещании прославленных маршалов и ветеранов КПК Чжу Дэ и Хэ Луна…

Выход один: укреплять захваченные позиции, расширять базу «культурной революции». Базу массовую, базу социальную. Решение найдено. И, наверное, еще здесь, на «рабочем совещании» в октябре, были намечены контуры новой организации, организации цзаофаней, политически отсталых рабочих, «рабочих-крестьян», рабочих-«бунтарей». С этого момента цзаофани станут делить «славу» с хунвэйбинами. Через месяц было принято другое решение — от имени «группы по делам культурной революции» — о проведении «революции» в области промышленности. В нем призывалось «проводить революцию и стимулировать производство», «строго соблюдать восьмичасовой рабочий день и ежедневно уделять три-четыре часа нерабочего времени для проведения культурной революции», не вмешиваться в руководство производством на промышленных предприятиях. Вместе с тем строго запрещалось мстить и снижать заработную плату тем, кто «критикует руководство», или увольнять «бунтарей». Это — предупреждение тем, кто под предлогом производственной необходимости ограничивает развитие «культурной революции». Это решение является продолжением принятого в сентябре решения ЦК о «порядке» проведения «культурной революции» в селах, которым запрещалось хунвэйбинам ездить в села для «обмена опытом», а крестьянам — в город.

— Революция… Великая… Культурная… Скажите мне, пожалуйста, вы представитель социалистической страны, в Пекине находитесь почти с самого начала «революции». Скажите, почему ее называют «великой»? И почему «культурной»? — Старый дипломат отпивает глоток густого кофе, втягивает в себя дым толстой сигары и добавляет: — Поверьте, я никак не могу понять этого. Ну, пусть будет великая. Ведь все, что происходит здесь в эти дни, — все «великое». Но почему «культурная»?

Янек, советник посольства одной из социалистических стран. Маленький, подвижный, нетерпеливый, вскочил с кресла, как ужаленный, чиркнул спичкой, чтобы зажечь трубку, с которой он не расставался, и как-то с гневом, громко сказал:

— «Культурная»? Что значит «культурная революция»? Раскрепощение мысли. Слова. Человеческого духа. И создание условий для духовного роста масс. Для расцвета талантов. Для нового, большого, подлинно народного творчества. Для взлета духа… — И, выпустив облачко дыма, продолжал:

— Нет, нет! Это не «культурная» и не «революция», а борьба за власть. Понимаете? Борьба за власть…

Мы были на ужине в посольстве одной из скандинавских стран. И хотя улочка, на которой находилось посольство, была расположена совсем близко от центральной гостиницы «Пекин» и пересекала самый большой пекинский проспект — «Проспект долгого спокойствия», она была совсем тихая и скрывалась за большими синими стенами. Прижавшись друг к другу, здесь, вдали отуличного шума, находилось несколько посольств и резиденций послов. Остальные были переведены из центра Пекина в два почти типовых дипломатических квартала: более старый, «Вайцзяо далоу», застроенный в 50-е годы, и новый, построенный в последние годы и до сих пор продолжающий застраиваться.

Есть что-то очень уютное в этих маленьких зданиях на тихой улочке, приютившей несколько посольств и резиденций послов. Снаружи, со стороны улицы, ничего не видно. Лишь высокая, недавно покрашенная серой или голубой краской стена и ярко-красная узкая калитка. Входишь в нее и идешь по узкому, длинному, словно улочка, коридору, он тянется вдоль стен, тоже покрашенных в серый или синий цвет, затем сворачивает влево или вправо, снова ярко-красная дверь, а за дверью другой, уже внутренний, коридор. Открываешь дверь и словно попадаешь в волшебную палату дракона из древних китайских сказаний. Широкий круглый зал со сводами и колоннами, с картинами и резьбой. Проходишь под огромной круглой аркой, спускаешься по нескольким ступенькам, и перед тобой открываются маленькие красивые уголки… Наверх, на второй этаж, вьется узкая лестница, здесь расположены рабочие комнаты и приемные посольства. Сквозь широкую стеклянную стену виден круглый дворик, покрытый зеленой травой и удачно сочетающимися с ней цветными клумбочками, а они, в свою очередь, прекрасно гармонируют с плиточными террасками.

— Вот буржуазия-то… китайская как жила, — громко смеется Алексей Иванович, советник посольства СССР в КНР.

Янек информирует:

— Все эти посольские здания и резиденции послов до освобождения, в период японской оккупации, были публичными домами, самыми известными в Пекине. И самыми роскошными…

Янек учился в Китае, работал в этой стране, знает ее язык, историю и людей…VI

VI. Культ

Кто поднялся на цыпочки,

Не может долго стоять.

Кто сам себя выставляет на свет,

Тот не блестит.

Кто сам себя восхваляет,

Тот не добудет славы.

Кто сам себя возвышает,

Не может быть старшим среди других.

Лао-цзы, великий китайский философ древности

Ты можешь быть скромным, не будучи мудрым.

Но не можешь быть мудрым, не будучи скромным.

Китайская поговорка

Это было 13 августа 1968 года. В то душное августовское утро почти все руководители дипломатических миссий в КНР были на пекинском аэродроме. На родину уезжал временный поверенный Великобритании в КНР Гобсон, и по неписаным протокольным обычаям его следовало проводить до самолета. Но нас заставляли это сделать не только «протокол» и не только желание использовать любой случай, любой повод, чтобы вырваться хотя бы на миг за черту города, подышать свежим воздухом, окинуть взором широкие, все еще зеленые поля. Сейчас нами двигало нечто более важное. Из Пекина уезжал «мистер Гобсон» — так называли его все дипломаты в Пекине. Он покидал Пекин ровно через два года после того, как разъяренные хунвэйбины подожгли здание английской миссии, а Гобсону и его сотрудникам пришлось спасаться, прорываясь сквозь пламя и дым. И хотя Гобсон должен был уехать из Китая еще тогда, вместе с семьей его не выпустили, оставив в Пекине в качестве заложника. На целых два года, без права выезда из города, без права — лишь по специальному письменному разрешению — посещать различные дипломатические мероприятия в китайской столице. И дипломаты, увидев его на дипломатическом приеме или коктейле, всегда спрашивали:

— А, мистер! Пожалуйте разрешение.

Высокий, стройный, слегка загоревший, с подстриженными острыми усиками, мистер Гобсон опускал руку в правый наружный карман пиджака и подавал без сопротивления, хитровато улыбаясь, уже измятый, заполненный иероглифами документ-разрешение, с которым никогда не расставался.

Но сейчас речь не о «мистере Гобсоне». Он уже в самолете. Самолет делает круг, набирает скорость и летит на юг, по направлению к Гонконгу, а оттуда — через моря и океаны — к Британским островам.

Я уже намеревался покинуть аэропорт и отправиться в обратный путь, в город, как вдруг кто-то похлопал меня по плечу. Оборачиваюсь — Йожек, венгерский посланник.

— Ну-ка, Крум, давай посмотрим, что там за толпа.

В глубине просторного зала ожидания собрались почти все провожающие, все дипломаты. Чувствовалось оживление, слышался какой-то шум.

— Что случилось? Может быть, произошел какой-нибудь инцидент? Какая-нибудь стычка? Или нападение?

Мы подошли и увидели нечто такое, что даже у нас, привыкших к необычным зрелищам, вызвало и любопытство, и удивление. Возле стены стояла стеклянная витрина, в которой лежало несколько плодов манго — желтых, крупных, как дыни, а по обеим сторонам витрины в «почетном карауле» стояли неподвижно, затаив дыхание, вытянувшись по стойке смирно, два солдата. И все стало ясно.

Оказывается, какая-то пакистанская делегация подарила Мао Цзэ-дуну плоды манго, а он в свою очередь распорядился передать их как подарок за особые заслуги одной «рабоче-крестьянской» агитбригаде «идей Мао Цзэ-дуна». И поднялся большой шум. Началась фетишизация плодов. Их поместили в раствор формалина, чтобы сохранить «для поколений», выставили для всеобщего обозрения, из далеких провинций в Пекин приехали специальные делегации, затем плоды разделили и отправили на места для показа, но этого оказалось недостаточно. Изготовили копии и послали в наиболее отдаленные районы, где их ожидали «ликующие» толпы. Среди «ликующих» находились и поэты, которые, разумеется, не остались безучастными к такому событию и воспели его в стихах:

Я рассказывал, что уже на пекинском аэродроме тебя оглушают нестройные, отрывистые звуки песни «Алеет Восток», льющиеся из всех громкоговорителей. В зале ожидания повсюду мраморные бюсты и портреты. Словно принимая эстафету у замолкающих репродукторов, начинает «обстрел» цитатами из произведений Мао и песнями о Мао агитбригада. У выхода из аэропорта возвышается огромная статуя Мао… Вдоль дороги, ведущей в город, расставлены специальные стенды с огромными красными иероглифами — цитатами из произведений Мао. На всех перекрестках дети громко читают цитатник; ограды и стены домов исписаны цитатами; у входа в посольство стоит китаец-милиционер, прижав к груди «красную книжечку» — цитатник «председателя Мао». Культ «председателя Мао» везде и во всем. Сейчас, в начальный период «культурной революции», «большого тайфуна», он принял небывалые масштабы.

А начал зарождаться он еще в яньаньский период.

Но до Яньаня Коммунистической партии Китая пришлось пройти через все «круги ада», преодолевать непреодолимые препятствия, вести бои, отступать и наступать.

Апрель 1949 года. Опубликован Указ Революционного военного совета об учреждении нового, красного знамени для Народно-освободительной армии Китая с золотой звездой и двумя иероглифами в верхнем левом углу: «1 августа». Эта дата считается днем рождения китайской Красной Армии. В ночь на 1 августа 1927 года под руководством коммунистов Чжу Дэ, Хэ Луна и Е Тина восстали два корпуса гоминьдановской армии. Восставшие захватили один из крупных городов Восточного Китая, а затем двинулись на юг, в провинцию Гуандун, известную своими революционными традициями, чтобы соединиться с вооруженными отрядами крестьян и революционными рабочими Кантона. Повстанческая армия пробивается на юг, ведя тяжелые бои с многократно превосходящими силами противника. И хотя Наньчанское восстание потерпело поражение, оно имело весьма важное значение: было положено начало арьергардным боям революции, новому периоду в истории китайской революции — периоду гражданской войны между КПК и гоминьданом. Новый период связан с новой партийной линией. А новая партийная линия была провозглашена на августовском совещании в 1927 году. Отстранив правооппортунистические элементы во главе с генеральным секретарем Чэнь Ду-сю, партия взяла решительный курс на развитие аграрной революции и создание в ходе развертывания вооруженной борьбы собственных вооруженных сил. Новый курс утверждался в обстановке временного спада революционной волны, а также репрессий и террора против партии. Многие партийные работники были убиты, партийные организации, коммунисты вынуждены были уйти в глубокое подполье. Потерпел поражение ряд крестьянских восстаний, вспыхнувших на юге и юго-востоке страны, самым массовым из которых было восстание «Осеннего урожая». Разгромлена Кантонская коммуна.

Остатки участвовавшей в восстании «Осеннего урожая» 1-й революционной крестьянской дивизии, возглавляемой Мао Цзэ-дуном, отступая с непрерывными боями, достигли Цзинганшаня в провинции Цзянси. Горы и скалы превратили Цзинганшань в созданную самой природой неприступную крепость. Через несколько месяцев сюда прибыл со своим отрядом Чжу Дэ, приведя с собой восставших шахтеров из Шуйкаусяна, тысячи вооруженных крестьян — ветеранов Кантонской коммуны и Наньчанского восстания. Все эти отряды объединяются, закладывается фундамент Народно-освободительной армии Китая. В Цзинганшане создана народная власть, бои продолжаются. Воинские отряды испытывают страшные лишения, им не хватает оружия, боеприпасов, продовольствия, лекарств. Цзинганшань оказалась в железном кольце блокады.

В этих сложных условиях в Москве созывается VI съезд КПК, проходивший при непосредственном участии делегации Исполкома Коминтерна. Накануне его открытия IX пленум Коминтерна принял резолюцию по китайскому вопросу, в которой вменил в обязанность всем своим секциям всемерно поддерживать китайскую революцию. Стратегическая линия, утвержденная съездом, выражена в формуле: «Основной враг — помещик; опора пролетариата на селе — беднота, середняк — прочный союзник». VI съезд занимает важное место в истории КПК и китайской революции: он вооружил партию ясной программой борьбы, разработал тактику и пути выхода из кризиса, меры по мобилизации революционных сил, основы организации, стратегии и тактики Красной армии.

В начале 30-х годов в руководстве Коммунистической партии Китая сформировалась левосектантская, путчистская линия. Игнорируя мнение Коминтерна, руководство КПК заявило, что в Китае сложилась революционная ситуация, и призвало к организации «политической борьбы», к восстаниям и бунтам, «которые должны перерасти в восстание в общегосударственном масштабе».

Еще в 1924 году Мао Цзэ-дун предложил ЦК КПК свой план «штурма» провинции Цзянси с целью овладения ею в течение года. В 1930 году руководство КПК вернулось к этому плану. Политбюро приняло резолюцию «О новом революционном подъеме и завоевании власти первоначально в одной или нескольких провинциях». Эта линия противоречила рекомендациям Коминтерна и, по существу, означала признание возможности немедленного революционного взрыва в стране. И лишь при энергичном вмешательстве Исполкома Коминтерна ошибочные левосектантские установки были отвергнуты, а узурпировавший руководство КПК Ли Ли-сань отстранен.

Через год, 7 ноября 1931 года, в день годовщины Великого Октября, в столице Центрального советского района открылся I Всекитайский съезд рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Съезд принял проект Конституции Китайской Советской Республики, первый параграф которой провозгласил: в китайских советских районах устанавливается «политическая власть» демократической диктатуры пролетариата и крестьянства. Ее цель — ликвидация феодальных пережитков и господства империалистов в Китае, объединение всей страны, систематическое ограничение процесса развития капитализма, расширение хозяйственного строительства, развитие классового самосознания и организация пролетариата и объединение широких масс крестьян-бедняков и пролетариата с целью установления диктатуры пролетариата.

Но контрреволюция не дремала. Вскоре она предприняла первый поход против Центрального советского района. Против стотысячной гоминьдановской армии командующие тремя корпусами Красной армии — Чжу Дэ, Пэн Дэ-хуай и Хуан Гун-люэ широко применяли партизанскую тактику. Нападая на отдельные части противника, отсекали их друг от друга и били поодиночке. Через четыре месяца начался второй поход против Красной армии, в котором участвовало вдвое больше войск. Спустя еще два года Чан Кай-ши предпримет четвертый, а затем пятый поход против Красной армии. Но еще до этого, в сентябре 1931 года, начнется японская агрессия против Китая. Правящие круги Японии рассчитывали путем захвата Китая создать плацдарм для нападения на Советский Союз и для установления господства над всей Азией.

Вскоре в руках противника окажутся важные города и районы Северо-Восточного Китая. А Северо-Восточный Китай — это богатейший край, составляющий десятую часть территории страны и дающий пятую часть ее промышленной продукции. Расширяя агрессию, японцы атакуют Шанхай. Китайская армия успешно сражается на Шанхайском фронте, но Чан Кай-ши отдает приказ об отступлении, сдаче оружия, подписании перемирия. Его действия понятны: он стремился подавить революционное движение. В те дни Чан Кай-ши заявлял: «Наш враг — не японские захватчики, а бандиты», «Пока бандиты не будут ликвидированы, ни в коем случае нельзя объявлять войну Японии. Те, кто нарушит этот приказ, будут сурово наказаны». Становилось все яснее: в Китае нарастал глубокий национальный кризис. В те решающие дни Коммунистическая партия Китая выступила с призывом к организации вооруженного отпора. По рекомендации Коминтерна КПК выдвинула лозунг развертывания национально-освободительной борьбы, объявления войны Японии, активного участия коммунистов в партизанском движении. А позднее коммунисты становятся инициаторами создания единого национального антияпонского фронта. Коммунистическая партия Китая была единственной силой, которая могла сплотить народные массы, увлечь их своим собственным примером и поднять на борьбу, вселить в них веру в победу. II Всекитайский съезд рабочих, крестьянских и солдатских депутатов был проведен именно под лозунгом мобилизации всех сил, решительного отпора очередным походам гоминьдана и подготовки к новым решительным сражениям.

А «решительные сражения» уже шли.

Опорные базы Красной армии в Центральном и Южном Китае оказались в руках гоминьдана, в кольцо военной и экономической блокады попадает весь Центральный советский район. Чанкайшистские армии, сконцентрировав силы, медленно продвигаются на всех фронтах, кольцо блокады сжимается, положение становится критическим. В этой обстановке Постоянный комитет Политбюро ЦК принимает решение о перегруппировке революционных сил, выходе из окружения, перемещении центра борьбы с юго-востока на северо-запад.

Начинается большая подготовка и большое отступление. Отступление войдет в историю Китая как Великий поход, как «поход 25 тысяч ли». Нужно преодолеть свыше десяти тысяч километров, пересечь территорию одиннадцати провинций, преодолеть горы, полноводные реки и пустыни, прорывать укрепленные линии, вести тяжелые бои. 16 октября 1934 г. 300 тысяч бойцов Красной армии выступили из Центрального советского района. В новый Центральный советский район на севере прибыло менее 30 тысяч. Во время этого похода примерно в середине пути произошли события, ставшие роковыми для Китая, Коммунистической партии Китая и китайской революции.

Январь 1935 года. Преодолено уже четыре тысячи километров. На календаре отсчитано четыре месяца. Красная армия достигла городка Цзуньи в провинции Гуйчжоу. Возле него развернулось ожесточенное сражение. Враг был разбит. Армии предоставлен отдых. Здесь, в Цзуньи, по настоянию Мао Цзэ-дуна было проведено расширенное совещание Политбюро ЦК КПК, большинство участников которого не являлись ни членами, ни кандидатами в члены ЦК и не имели права голоса. В официальной истории Коммунистической партии Китая о совещании в Цзуньи сказано: «Совещание в Цзуньи покончило с господством в ЦК «левого уклона» и особенно с ошибками «левых» оппортунистов по военным вопросам, оно избрало руководителем партии и Центрального Комитета товарища Мао Цзэ-дуна».

Это официальная история. А неофициальная? Неофициальная квалифицирует десятилетие после совещания в Цзуньи как один из тяжелейших периодов в жизни Коммунистической партии Китая. Борьба внутри партии будет продолжена, но острие борьбы теперь будет направлено против Коминтерна и коммунистов-интернационалистов.

А события развивались с головокружительной быстротой. Призыв Коммунистической партии Китая к созданию единого национального антияпонского фронта уже брошен и нашел широкий отклик в стране. По всей стране проходят антияпонские демонстрации и стачки. Не откликается лишь Чан Кай-ши, и не только не откликается, а ведет активную подготовку к походу против нового Пограничного советского района с центром Яньань. Обстановка в стране накаляется. Все яснее вырисовываются два фронта: патриотический во главе с компартией и антинародный, возглавляемый гоминьданом и Чан Кай-ши. А на дворе уже осень, напряженная, тревожная осень 1936 года. Чан Кай-ши отдал приказ командующему северо-восточными силами маршалу Чжан Сюэ-ляну направить свои армии против революционных баз в Яньани. Начинаются новые ожесточенные бои, в которых часть дивизий маршала Чжан Сюэ-ляна разбита, две дивизии перешли на сторону Красной армии, а Чан Кай-ши, приехавший в Сиань для переговоров, был арестован.

Страна все больше втягивалась в гражданскую войну.

Чтобы не допустить этого, компартия посылает в Сиань своего представителя — Чжоу Энь-лая. «Сианьский инцидент» урегулирован мирным путем. Чан Кай-ши освобожден. Он торжественно обещает не развязывать гражданскую войну и содействовать созданию единого национального антияпонского фронта.

Торжественно обещает… Но уже на второй день после своего освобождения Чан Кай-ши нарушает это обещание. А японские войска захватили уже весь Восточный Китай. По стране прокатывается волна недовольства. Над ней нависла смертельная опасность. В этих условиях Чан Кай-ши наконец вынужден был принять предложение компартии о сотрудничестве. Коммунистическая партия Китая легализована, ее представители вошли в состав Политического совета на контролируемых гоминьданом территориях, при чан-кайшистском правительстве открывается постоянное представительство Центрального советского района, который переименовывается в Пограничный район, а Красная армия, уже реорганизованная в 8-ю армию, и вновь созданная 4-я армия включаются в общую борьбу против японских агрессоров.

На политическом горизонте уже второй раз появляются контуры единого национального фронта.

Новый пограничный район Шэньси — Ганьсу — Нинся занимает небольшую территорию, примерно равную территории Болгарии, а численность его населения в четыре-пять раз меньше, чем в Болгарии. В подавляющем большинстве это крайне бедные, отсталые крестьяне. Но этот район становится главной базой революционного движения в Китае, а Яньань — главной резиденцией Коммунистической партии Китая и местом пребывания Главного штаба Народно-освободительной армии Китая. С перпых же дней предпринимаются шаги с целью демократизации жизни в этом районе, укрепления его экономики, подъема революционного духа трудящихся. Английский корреспондент, неизвестно как и какими путями попавший сюда, в своей корреспонденции на родину писал: «По обеим сторонам дорог, на скалах пестреют лозунги, здесь и горы полны жизни…»

Проводимые преобразования действительно активизируют жизнь, приводят в движение народные массы; введено всеобщее равное право на участие в выборах; избираются Ассамблея народных представителей и законное правительство; при решительной поддержке Коминтерна отменены ошибочные, несвоевременные указания Мао Цзэ-дуна о развертывании «движения» против помещиков и конфискации их земель, об установлении диктатуры рабочих, крестьян и мелкой буржуазии, ибо их выполнение означало бы обострение классовой борьбы, открытие еще одного, внутреннего фронта в момент, когда главной задачей было создание единого национального антияпонского фронта. И единый фронт начал создаваться. Яньань стал центром, кузницей политических и военных кадров; военные кадры обучаются во вновь открытой Военно-политической академии, а Народно-освободительная 8-я армия становится примером, образцом для других вооруженных отрядов. Первый приказ командования 8-й армии возвестил: «Выгоним японцев с нашей земли. Защитим свою страну. Возвратим захваченные территории. Лозунг создания «единого фронта» — это лозунг спасения нации. В нашей армии — строжайшая дисциплина, мы не позволим притеснять население, все будем покупать по установленным ценам. 8-я армия охраняет китайский народ. Шпионов и предателей ждет беспощадная расправа. Мы призываем весь народ бороться за спасение нации.

Мы победим в освободительной войне!

Мы будем вместе праздновать наступление мира!»

И следуют подписи: командующий 8-й армией Чжу Дэ; заместитель командующего Пэн Дэ-хуай.

Народная власть подняла дух населения освобожденного района с центром Яньань, мобилизовала его на борьбу.

Наступил конец 1941 года. Гитлеровские орды уже поглотили Европу и вторглись на советскую землю. Советский народ поднялся на священную борьбу, борьбу не на жизнь, а на смерть во имя жизни. В те напряженные дни ВКП(б) направила все свои силы на борьбу против гитлеровских орд.

Но именно в те дни, в дни поздней осени 1941 года, Мао Цзэдун начал «борьбу на другом фронте». Мао Цзэ-дун назвал ее «кампанией по упорядочению стиля». Но суть ее — ожесточенная борьба против «внутренних врагов». Пройдут годы, в Китае разразится «большой тайфун». И в этот период прозвучит мощный голос старого коммуниста-интернационалиста Ван Мина. Многие годы Ван Мин входил в состав руководства Коммунистической партии Китая, был представителем КПК в Коминтерне. Ван Мин возвращается в Китай в яньаньский период, чтобы помочь руководству партии в проведении новой тактики единого антияпонского фронта. По словам Ван Мина, сам Мао Цзэ-дун в те годы признавал, что «этой кампанией» («кампанией по упорядочению стиля». — Прим. авт.) он хотел добиться трех целей: заменить ленинизм маоцзэдунизмом, написать историю КПК как историю одного Мао Цзэ-дуна и возвысить свою личность над ЦК и всей партией.

А численность народных вооруженных сил росла с каждым днем. В 1936 году в Яньань прибыло около 30 тысяч человек, в 1940 году их уже 500 тысяч, еще через пять лет — почти миллион. Растут вооруженные силы. Растут и ряды компартии — с 40 тысяч человек в 1937 году до 800 тысяч человек в 1940 году и 1,2 миллиона — в 1942 году.

1200 тысяч членов партии? Менее чем за 10 лет? Ясно: взят курс на быстрое увеличение рядов партии, но при этом не соблюдаются социальные критерии при приеме новых членов партии, кандидатский стаж не установлен, существуют лишь «контрольные цифры», которые спускаются «сверху». «Сверху» объявляются и «ударные недели», «ударные месяцы», «соревнование» за массовый прием в партию. И в результате 80–90 процентов членов партии составляют крестьяне, в большинстве своем неграмотные, незначительный процент — сельская интеллигенция, еще меньше — рабочие. Да и это рабочие мелких ремесленных мастерских. В документе партии, изданном в мае 1949 года, открыто признается, что «в КПК состоят главным образом крестьяне и интеллигенция» и что они «не только не могут найти общий язык с пролетариатом, но и не хотят вовлекать в партию его лучших представителей». Через восемь лет это признает и газета «Чжэзян бао»: «Часть членов партии имеет низкий уровень сознательности, плохо представляет, что такое партия и легко поддается буржуазной идеологии».

Растет не только численность вооруженных сил и рядов партии, но и население освобожденных районов. И все эти силы — армия, партия и народ — приведены в действие. На территории освобожденных районов сложился единый национальный фронт, выдвинут лозунг развертывания непримиримой борьбы против японской агрессии. И от широких степей Маньчжурии на севере до острова Хайнань на юге народные вооруженные силы и народ сливаются в могучий поток, поднимаются на борьбу против японской агрессии. В эти дни американский представитель в Китае телеграфировал своему правительству: «Коммунистические власти и армия — это первая власть и армия в современной истории Китая, которые пользуются широкой поддержкой, потому что и власть, и армия действительно являются народными».

Единый национальный фронт действует только в освобожденных районах. В остальных районах Чан Кай-ши, изменив — уже в который раз — своим собственным обещаниям, организовал очередное наступление на Коммунистическую партию Китая и революционную базу. Советский район, на этот раз северный, пограничный, снова оказался в кольце блокады чанкайшистов. На борьбу поднято все население, оно роет окопы, сооружает укрепления. В то время, как отборные чанкайшистские армии держат в кольце блокады революционную базу в Яньани, японские захватчики готовятся к новому наступлению. Оно начнется весной 1944 года.

Но в эти тревожные дни Яньань не останется в одиночестве. Не останется в одиночестве и Народно-освободительная армия. Потому что вместе с ними Советский Союз, в его лице они имеют мощный тыл и базу снабжения. Оттуда будут перебрасываться оружие и боеприпасы, автомашины, продукты и медикаменты, оборудование для школ и больниц. Оттуда будет поступать помощь для восстановления и развития промышленности, дорог и транспорта. Кроме того, Советское правительство не разрешит перебросить чанкайшистские армии в Маньчжурию через советский порт Дальний. Но Мао Цзэ-дун словно ничего этого не замечает. В секретной директиве он утверждал: «Чан Кай-ши получает помощь от США. А мы не получаем помощи извне. Мы во всем опираемся на собственные силы».

Именно в эти годы зарождается культ Мао Цзэ-дуна. Книжные лавки уже забиты его портретами, его мнение становится законом, каноном, догмой. В эти же годы рождается песня: «Алеет Восток, солнце восходит, в Китае родился Мао Цзэ-дун…»

Песня «Алеет Восток» возвестила миру не только о «рождении» Мао Цзэ-дуна, но и о «зарождении» культа его личности. В дни «большого тайфуна» культ Мао уже приобретает фантастические размеры, какую-то неземную, космическую окраску. И сейчас уже не Мао Цзэ-дуна будут сравнивать с солнцем, а солнце — с Мао Цзэдуном.

Причину этого нужно искать и в том, что среди населения Китая, большей частью сельского, неграмотного, сильны древние традиции, в частности преклонение перед сильной личностью, перед властями и императорами. И не только это. Появление культа Мао Цзэ-дуна связано с ростом популярности освобожденных районов, престижа коммунистической партии, с освободительной миссией Народно-освободительной армии.

Резолюция пленума ЦК от апреля 1945 года возвестила, что «в ходе борьбы партия выдвинула своего собственного вождя товарища Мао Цзэ-дуна». А ровно через месяц в Уставе, принятом VII съездом КПК, будет записано: «Коммунистическая партия Китая руководствуется идеями Мао Цзэ-дуна».

Культ Мао Цзэ-дуна расцветает и постепенно начинает выходить за границы освобожденных, «красных», районов и распространяется на районы, находившиеся под контролем чанкайшистов.

Очевидец рассказывает:

«Когда в сентябре 1945 года Мао находился в Чунцине, главной квартире Чан Кай-ши, на каком-то приеме к нему подошла молодая женщина.

— Председатель Мао, — обратилась она к нему, — я хотела бы вас попросить.

— О чем?

Женщина покраснела и сказала:

— В знак моего глубочайшего уважения разрешите поцеловать вашу руку.

И прежде чем председатель ответил, она слегка наклонилась и прижалась губами к тяжелой ладони гиганта — председателя Мао…»

Внешние условия расцвета культа налицо. Но чтобы ростки поднялись и расцвели, нужно еще одно — почва, то есть характер, склонности. Оказывается, есть и это. Источники свидетельствуют, что Мао с детских лет увлекался чтением древних книг о могущественных феодалах и правителях, что он восхищался подвигами мифологических героев и императоров.

Источники свидетельствуют… Но только ли источники? Ведь сам Мао Цзэ-дун еще в 1936 году в беседе с американским журналистом Эдгаром Сноу с восторгом отзывался о правителях древнего Китая: Яо, Шунь, Хань У-ди и Цин Ши-хуанди.

Яо и Шунь — это мифологические герои, которые, согласно легендам и сказаниям, правили в глубокой древности. О Цин Ши-хуанди, первом императоре первой Цинской династии, я уже рассказывал. Хань У-ди был императором Ханьской династии, он царствовал до нашей эры, его религией было конфуцианство. Он был жестоким и вероломным, вел опустошительные войны, захватывал чужие земли, облагал данью и повинностями. Особое восхищение вызывал у Мао китайский император Лю Бан — основатель династии Хань. Об этом рассказывает не кто иной, как друг детства и земляк Мао — Сяо Юй. Сяо Юй написал книгу о Мао Цзэ-дуне, изданную несколько лет назад в США, в которой рассказывает о юношеских мечтах Мао. Мао Цзэ-дун мечтал стать вторым Лю Баном, который, будучи человеком из народа, сумел свергнуть последнего императора из первой династии Цин и провозгласил себя императором.

Во время дискуссии и споров Сяо Юй доказывал, что «Лю Бан был плохим человеком, он отстранил от власти деспота, чтобы занять его место и стать еще большим деспотом, он был вероломен и абсолютно лишен каких бы то ни было человеческих чувств; после победоносных походов и нашествий он безжалостно убивал своих доверенных генералов и вельмож, боясь, как бы они не узурпировали его трон». Но Мао не соглашался: «Если бы он не убил их, его трону угрожала бы опасность и Лю Бан не был бы так долго императором». Сяо Юй делает вывод: «Мы оба знали, что он отождествляет себя с Лю Баном»…

Сейчас, когда я перечитываю эти места, в моей памяти всплывают другие высказывания.

«Если человек хорошо знает Китай, у него возникает вопрос: чего не хватает этому народу?.. Ему недостает, возможно, гениального, действительно великого человека, способного вобрать в себя все, что есть сильного и жизненного в этой нации, более многочисленной, чем все население Европы, нации, имеющей более чем 30-вековую цивилизацию. Если появится император с большими идеями, наделенный железной волей, я считаю, это обновление пойдет большими шагами».

Кто это сказал? Отец Юк. И сказал еще в XVIII веке. Отец Юк, французский миссионер-путешественник, трижды приезжал в Китай, трижды пересек его вдоль и поперек и, кажется, написал три книги об этой «таинственной» стране.

«Ему недостает, возможно, гениального человека» — перечитываю я высказывание старого миссионера-путешественника, и в моей памяти оживают слова другого «миссионера» — Линь Бяо: «Китай — это великая страна пролетарской диктатуры. Китай нуждается в идее, идее революционной и правильной. Именно такой идеей обладает Мао…»

В 20-е годы Бородин^[7] сообщал, что Мао Цзэ-дуну «присущ непомерный апломб», что он «считает себя теоретиком, сделавшим самостоятельно ценный вклад в общественные науки». В 1928 году VI съезд КПК квалифицировал действия Мао Цзэ-дуна как «проявление милитаристской психологии», а в экстренном циркулярном сообщении исполкома КПК провинции Цзянъинь от 15 декабря 1930 года указывалось, что «он стремится осуществить свои мечты о том, чтобы стать императором в партии». Советские специалисты, находившиеся в Китае в 40-х годах, обратили внимание на «патриархальные склонности Мао Цзэ-дуна, его болезненную мнительность, чрезмерное честолюбие и манию величия».

Пришло освобождение, и уже в первые годы начинается издание его произведений. В октябре 1951 года они выходят тиражом в 2,5 миллиона экземпляров. Тогда же начинается издание его «Избранных произведений». В том же месяце премьер Чжоу Энь-лай в докладе на Третьей сессии Всекитайского комитета Народного политического консультативного совета заявил: «Мы должны глубоко и систематически изучать произведения Мао Цзэ-дуна. Мы должны вооружиться идеями Мао Цзэ-дуна». И вот уже студенты и школьники должны ежемесячно выделять на изучение произведений Мао от 12 до 15 часов, кадровые работники государственных учреждений — не менее шести часов в неделю, а в годовых планах профсоюзов этому отводилось до шести и более недель.

Зародившись в 40-х годах, в 50-е годы культ буйно расцвел и в литературе. И первой ласточкой стал поэтический сборник «В Китае родился Мао Цзэ-дун». Он превозносился уже как символ «непогрешимости», «мудрости», «гениальности», его «идеи» становятся «оружием», «компасом», «маяком». Поэты не скупятся на поэтические краски, добавляя все новые радужные цвета к его «лучезарному» образу. Мао сравнивают с солнцем и солнечными созвездиями, награждают силой земных и небесных стихий. «Идеи Мао Цзэдуна — это солнце, которое никогда не заходит», «Великий председатель Мао — это сияющее солнце», «О председатель Мао, председатель Мао! Любовь к тебе выше неба, любовь к тебе глубже моря». В одном из стихотворений Мао превозносится как «великое воплощение правды», как «сияющая большая мечта», «солнце в наших сердцах», «спасительная звезда», «надежда всего мира», а в другом каждая строчка — лозунг:

Да здравствует председатель Мао!

Пусть он здравствует десять тысяч лет!

Пусть он здравствует миллион лет!..

«Большой скачок» явился и «большим провалом», но по законам необъяснимой диалектики он вызвал новый «большой скачок» в возвеличивании Мао. «Провал» — это вина низших кадров, «неправильно понявших» и «не претворивших правильно в жизнь» «гениальные указания председателя»; это может произойти и по причине стихийных бедствий. А председатель — он «непогрешим», его установки и его курс «правильны».

Трудно описать все это.

Это нужно видеть, пережить, а описать невозможно.

…Дано распоряжение «революционным» массам и всему населению безоговорочно выполнять «пять больших вещей» и иметь «три вещи». Среди «пяти больших» «самая большая» — «в широком масштабе» изучать произведения Мао. Кроме того, учиться у Народно-освободительной армии и быть всегда верными Мао Цзэдуну. Учиться у героев и так же, как они, применять «идеи Мао». Иметь «три вещи» — портрет Мао Цзэ-дуна, цитаты из произведений Мао Цзэ-дуна — на стене, книги с сочинениями председателя — на полке.

Дан сигнал превратить Китай в «красный океан». И все вокруг окрашивается в красный цвет — цвет пиона. Красными становятся дома и заборы, улицы и фасады общественных зданий. Расцветают красные плакаты с лозунгами и цитатами. Цитаты собраны в «красную книжечку», которая издана миллионными тиражами; каждый обязан ее читать — в трамвае, автобусе, поезде, в одиночку или хором. С хорового чтения цитат начинается работа во всех учреждениях, во всех школах, на всех предприятиях. Начинается и заканчивается. На большую часть цитат написана музыка, их поют, поют в одиночку и хором, иногда под эту музыку исполняют танцы.

Имя Мао Цзэ-дуна повторяется непрерывно, повторяется и через громкоговорители, и по всей радиосети. Пекинский ревком принимает решение о том, чтобы при встрече люди приветствовали друг друга словами: «Пусть вечно живет председатель Мао!» Если зазвонит телефон, снимая трубку, вместо традиционных приветствий следует говорить: «Пусть здравствует 10 тысяч лет наш великий учитель, великий вождь, великий кормчий — председатель Мао!» Студенты, учащиеся и вся молодежь обязаны читать цитаты четыре раза в день. Телевидение непрерывно показывает кадры с Мао, его портреты и бюсты выставлены в каждой витрине, портреты и цитаты наштампованы или вышиты на носовых платках, чайниках, чайных чашках, на термосах — на всем, на чем только можно. Раскрываешь блокнот, обычный блокнот, который можно купить за несколько фынов в любом киоске Пекина, и уже на первой странице видишь портрет Мао Цзэ-дуна, затем большую, аккуратно написанную иероглифами цитату, а через несколько страничек — снова портрет и снова цитата, и так до конца. И не только в витринах и на предметах широкого потребления. Портреты красуются и на значках. Миллионы, миллиарды значков разных размеров и цветов, изготовленных из разных материалов и продающихся по разной цене. Мой коллега — дипломат и страстный коллекционер — приобрел уже несколько сот значков с изображением Мао. А специализированные заводы и мелкие мастерские продолжают непрерывно выпускать все новые и новые значки.

Число выпущенных портретов, бюстов, значков достигает астрономической цифры. Увеличиваются и тиражи произведений Мао. Я записал в своем блокноте переданное агентством Синьхуа «Заявление» «революционных коллективов» армейских типографий, в котором произведения председателя Мао Цзэ-дуна сравниваются с атомной бомбой, которая в тысячи раз мощнее обычной, и дается обещание «всю свою жизнь изучать революционные книги — бесценные сокровища, всю жизнь печатать их, чтобы вооружать всех командиров и бойцов армии идеями Мао Цзэ-дуна…»

По сообщению посетившей Пекин австралийской журналистки, опубликованному во французской газете «Франс суар», тираж избранных произведений Мао Цзэ-дуна лишь в 1967 году составил на китайском и иностранных языках 86 400 тысяч экземпляров, «красной книжечки» — цитатника — 350 миллионов экземпляров, избранных текстов — 47 миллионов экземпляров, его стихотворений — 57 миллионов экземпляров. По другим данным, только в провинции Ганьсу за 1968 год тираж изданных произведений Мао Цзэдуна был в семь раз больше, чем во всем Китае за 16 лет народной власти накануне «тайфуна». Провинциальная газета «Фуцзянь жибао» привела еще более подробные данные: только в уезде Чжоунин провинции Фуцзянь на 20 тысяч семей приходится 160 тысяч томов избранных произведений Мао… Когда появилось это сообщение, мой знакомый, пекинский корреспондент одного из западных информационных агентств, сказал: «На каждый дом приходится по два комплекта четырехтомника…»

Но тиражи тиражами. Важнее другое: как их читать и изучать?

И я снова возвращаюсь к тому прохладному солнечному утру 1967 года, когда состоялся национальный праздник Китайской Народной Республики и мы, заняв места на дипломатической трибуне на площади Тяньаньмэнь, услышали призыв Линь Бяо: «Вся страна должна стать великой школой изучения идей Мао Цзэдуна…»

«Вся страна — великая школа». Что все это значило? Ведь и до этого изучение «идей» было главным и, кто знает, быть может, единственным содержанием идеологической работы.

Но вскоре нам стало ясно. От каждого китайца требовали «ежедневно, всегда и везде, во время работы и отдыха, во время кормления грудного ребенка и приготовления обеда, в поезде и трамвае, днем и ночью, если нет света, под уличным фонарем или при свете домашнего очага» изучать произведения вождя!

И развернулась еще одна кампания.

Газета «Хэйлунцзян жибао» (г. Харбин) поместила большую статью под заглавием «Пусть великие идеи Мао Цзэ-дуна проникнут во все области», подписанную Хэйлунцзянским ревкомом. В статье рассказывалось о «передовом опыте» по превращению производственных бригад в школы изучения «идей Мао Цзэ-дуна»: «Широкие народные массы в знак своего уважения к председателю перед трапезой произносят здравицу с пожеланием председателю «счастья», декламируют выученные наизусть его указания». «Если люди какое-то время не читают книг председателя, у них такое ощущение, будто они чего-то не сделали, а если изучали идеи и не применили их, чувствуют вину перед председателем».

Через несколько месяцев ревком провинции Чжэцзян примет решение о том, чтобы не только выражать председателю «пожелания бесконечных лет жизни», петь песни «Алеет Восток» и «В море нельзя обойтись без кормчего, а в революции — без идей Мао Цзэдуна», изучать его мысли и «последние» указания, до работы «перечитывать его указания, а после работы рапортовать ему», но… и «выделять по два раза в неделю по полдня в учреждениях, школах и в армии, а рабочим и крестьянам — два вечера в неделю для изучения его идей».

В те дни я записал:

«20. Х.67 г.

…Я прочитал где-то, кажется в «Хэнань жибао», что «для революционного народа произведения председателя Мао — это пища, воздух, компас. Когда он изучает их, он словно наедается досыта, у него появляется самое высокое сознание, самая высокая активность, самая твердая решительность». А это слова из выступления Линь Бяо: «Есть ли у европейцев и был ли у древних людей такой великий человек, как председатель Мао? У кого еще есть такие зрелые идеи? Такие гении, как председатель Мао, появляются на свете один раз в несколько сот лет, а в Китае — один раз в несколько тысяч лет. Председатель Мао — величайший гений в мире… Председатель Мао тысячи раз мудр, десять тысяч раз мудр. Идеи Мао Цзэ-дуна тысячу раз правильны, десять тысяч раз правильны»».

Еще раз перечитываю эти высказывания и думаю, что это не просто культ. Это какое-то идолопоклонство, сотворение нового бога и новой религии.

Новая религия…

И возникает встречный вопрос: А старая религия? Что она собой представляет? Да и кто сейчас объяснит это… Ученых нет. Их как цыплят разметал «тайфун». Библиотеки для нас уже давно закрыты… И лишь кое-где сохранившиеся полупустые конфуцианские и буддийские храмы, фигура смеющегося Будды, сидящего на чашечке лотоса и погрузившегося в блаженство, да «мудрые» изречения Конфуция напоминают о религии. Нет, о религиях… Потому что в Китае три основных религии, но какая из них самая главная — даосизм, буддизм или конфуцианство, — известно лишь самому богу. Но мы знаем, что они зародились в древности, примерно в VI веке до нашей эры. И что каждая по-своему использовалась для увековечения существующего порядка. Древние художники рисовали Лао-цзы — «мудреца Лао», основателя даосизма, — лежащим на зеленой траве, под ласковыми лучами солнца, на вершинах зеленых гор, чтобы показать, что он выше земных забот и сует. Потому что «только настоящие мудрецы наделены высокой моралью и только горы являются сокровищницами природы». Его изображали с обнаженной грудью, шепчущим в блаженстве: «Мне не хочется работать на хозяина», «Все это сон, суета», «и этот порядок не существует». «Великое Дао — начало и конецсвета», «истину истин», можно постичь лишь через самопознание, самоуглубление. Со временем «мудрец Лао» превратится в святого, а его учение — в философию, которая окажет влияние на литературу, поможет недовольным обрести смелость, поощрит крестьянские восстания. Но постепенно философия Лао-цзы превращается в религию, а религия даосизма — в утопию, в абстракцию, в несбыточную мечту, основным ее принципом станет проповедь: «Не ропщи, плыви по течению».

Примерно в это же время в древнем царстве Лу, в городе Цюй-фу провинции Шаньдун, появился другой мудрец — «мудрец Кун», Кун Фу-цзы, Конфуций. Содержащиеся в древних книгах сведения о «мудреце Куне» довольно скудны. Он происходил из разорившейся аристократической семьи, скитался по селам и городам, проповедовал свои идеи, писал книги. Сколько книг он написал, едва ли кто знает. Но почти точно известно, что лучшие из них — «Книга песен», «Книга исторических преданий», «Книга обрядов» — написаны лично им. Многие книги, автором которых считается Конфуций, написаны его учениками. А самая мудрая из них — «Беседы и суждения» — написана мудрейшим из его учеников Цзы Лу. О характере учения Конфуция идет спор по сей день. Когда спросили Го Мо-жо, как относятся к Конфуцию и конфуцианству современные китайские ученые, последний ответил: конфуцианское учение, безусловно, было прогрессивным для своего времени. И в подтверждение привел высказывания Конфуция и его учеников. «Все явления природы, — учил Конфуций, — происходят независимо от неба, от божества, сами по себе, естественным путем. А это означает, что развитие жизни, развитие природы — это процесс самостоятельный». Отсюда вывод: «мудрец Кун» отрицает божество, атеистически относится к явлениям природы и жизни. Далее. Ученик Конфуция, известный древний философ Цзы Лу спросил своего учителя: как следует относиться к богам и демонам? Учитель ответил: «Мы никак не можем относиться к ним, потому что сами не умеем относиться друг к другу», а на его вопрос о загробной жизни ответил: «Если мы сами не знаем, что ожидает человека, пока он жив, то почему мы должны думать о том, что ожидает нас в загробной жизни?» Эти ответы также служили доказательством его атеизма. Далее: «По своей природе люди равны. Но когда они приобщаются к знаниям, учатся, их ум становится другим и они сами становятся другими». И Конфуций восклицает: «Учись и снова повторяй то, что ты уже изучал». А Го Мо-жо объясняет: «Именно это — главное в учении Конфуция, воспитание, обучение человека». Но так считал Го Мо-жо, у других мнение иное: Конфуций говорил «тянь» — «небо» — и имел в виду божество. Конфуций говорил «ли» — «этикет» — и в своем учении исходил из необходимости соблюдать в отношениях между людьми установленный ритуал, возводя его в культ, что означало примирение, покорность и подчинение. Подчинение младших старшим, нижестоящих — вышестоящим, народа — власти. Конфуций говорил «жэнь» — «человечность» и понимал… В данном случае неважно, что он понимал. Ученые спорят, а бесспорно одно: в Китае нет города, деревни или селения, где бы не было храма или хотя бы алтаря Конфуция. Феодалы и императоры превратили Кун-цзы в божество, а его учение — в религию, в свою официальную религию. Религия конфуцианства проповедует: «Знай свое место. Будь послушным и умеренным».

«Будь послушным и умеренным». В несколько иных словах, но то же самое проповедует третья религия. Она учит: «Страдания нет… Страдание — это иллюзия. Немного терпения. Еще немного. Еще немного. И ты спасешься». В отличие от двух первых третья религия — буддизм — родилась в других странах, на чужой почве, где-то за Гималаями, в Непале и Индии. «Основатель» нового учения Сиддхартхи Гаутама Шакья Муни — Шакья Муни — Будда — не китаец, но это неважно. Китай велик, в нем есть две религии, пусть будет и третья, лишь бы она укрепляла устои феодалов, императоров и династий. Будда не опасен. Вот он, полный, округлый, погрузившийся в блаженство, сидит, скрестив ноги, на чашечке лотоса, и словно слышно, как он призывает: очищай свою душу, перерождайся и перевоплощайся, перевоплощайся и созерцай себя, и ты переступишь порог этого света — сна, шагнешь на тот свет — иллюзию и окажешься в мире вечного блаженства, в мире будд. А сейчас — презирай земные страдания. Терпение… Еще немного терпения…

И люди терпели, терпели и стискивали зубы, чтобы превозмочь земные страдания, терпели и строили в честь своего бога храмы. А бог — Будда — погрузился в блаженный вечный сон у подножия «Благоуханной горы». Но я не смог его увидеть. Как не смог увидеть и другую скульптурную композицию, «500 будд», на склонах этой же горы. Ничего. Ведь «учитель» учит: «Еще немного терпения…»

Но я возвращаюсь к «новой религии». Кому это нужно? Мудрые Лао-цзы, и Кун-цзы — Конфуций, и Шакья Муни — Будда создали свои религии за несколько веков до нашей эры. Мы, дипломаты и корреспонденты в Пекине, задаем себе вопрос: к чему в социалистическом Китае, в Китайской Народной Республике, которая уже два десятилетия строит социализм, приписывать все достигнутое за эти напряженные годы, все успехи и все победы лишь одной личности — некой обожествленной личности и духовной эманации каких-то идей?

На обветшалой стене маленького дома, там, где недавно были прикреплены — в соответствии с религиозными догмами Конфуция — доски с именами предков, ныне висит портрет Мао Цзэ-дуна. Там, где находились изображения «трех божеств» — счастья, богатства и долголетия, ныне помещено изображение «одного». Повсюду повторяют цитаты из «красной книжечки», один, два, сто раз, повторяют утром и вечером, днем и ночью, повторяют и в радости, и в скорби, во время отдыха и труда. И цитаты теряют реальные очертания и реальный смысл, превращаются в проповедь, в заклинание, в догму. И тебе приходит в голову: а не буддийская ли это догма — повторяй священное слово, повторяй имя Будды? Потому что повторение приносит счастье, добро. По улице идет строй солдат, улица содрогается от топота солдатских сапог, гремит песня, во главе колонны шагает солдат, высоко неся зеленый портрет. Крестьяне из расположенных в окрестностях Пекина сел и коммун выходят на коллективную работу, чтобы обуздать бурную реку, выходят сотнями, тысячами, широкая степь между Пекином и пекинским аэродромом буквально забита народом, сотни, а может быть, тысячи красных знамен, сотни и тысячи зеленых портретов, портретов «кормчего». Портреты несут, ставят на землю, им поклоняются, поклоняются так, как поклоняются богам.

Я перелистываю свой блокнот.

«Кантон, 12.XII.67 г.

Мы уже около десяти минут находимся в комнате для ожидания на заводе, выпускающем изделия из слоновой кости. Ждем представителя ревкома завода, а его все нет и нет. Хозяева молчат. Молчим и мы. Почему такая затяжка? Рассматриваю помещение. Большой стол, покрытый красным сукном. Возле стола — с левой стороны — бюст, огромный мраморный бюст, он словно не на месте, ему душно в этом старом и тесном помещении. На стенах — портреты. Одного человека. На столе брошюры одного и того же автора. Наконец входит тот, кого мы ждали. Молодой, краснощекий. Холодное, напряженное молчание. Садимся и открываем блокноты. В Китае я более трех месяцев, это моя первая поездка в провинцию. Мне хотелось все записать. Меня все интересовало. Я подготовил вопросы. Но слышу голос:

— Нужно встать.

Все встают. Не встаем только мы, иностранцы.

Снова голос:

— Нужно встать всем. Мы услышим слова председателя.

И не дождавшись, пока мы встанем, молодая китаянка раскрыла «красную книжечку». Раскрыли и другие. И начали скандировать заранее подобранные цитаты. Китаянка читает громко, почти кричит. Она стоит вытянувшись, ее глаза блестят, она в каком-то экстазе. Повторяют одну, вторую, третью цитату. Уже не смотрят в книжечку. Скандируют наизусть заученные цитаты. Потом наступает молчание. И молча, как по сигналу, все поворачиваются лицом к бюсту, огромному мраморному бюсту, молча делают несколько шагов вперед и, словно перед иконой, отвешивают глубокий поклон. Один… Два… Три…

Я смотрел и не верил своим глазам».

И на следующий день.

«Кантон, 13.XI 1.67 г.

Современная громадная гостиница, предназначенная для иностранцев. Сейчас открылась Кантонская ярмарка, и гостиница заполнена иностранными коммерсантами, главным образом японскими и гонконгскими. Еще очень рано. Я спускаюсь в вестибюль, где расположены киоски. Однако продавщицы нет на месте. Я удивлен: рабочий день уже начался. Но, услышав шум, доносившийся из бокового сводчатого зала, я все понял. Там, еще до работы, все собрались перед огромным портретом, и повторилась вчерашняя картина. Вначале хоровое скандирование, затем поклоны. А с улицы, в открытую дверь главного входа, доносятся напористые, резкие звуки песни «Алеет Восток»».

Потом я привык и перестал удивляться. Агентство Синьхуа сообщило, что делегаты-активисты Народно-освободительной армии, принятые «нашим самым любимым», «самым уважаемым великим вождем, самым-самым красным солнцем в наших сердцах», председателем Мао Цзэ-дуном и другими руководителями, «держа в руках ярко-красные книжечки — бесценные сокровища», собрались в приемном зале и с «глубоким чувством» пели:

Одна из провинциальных газет рассказала о том, как крестьяне в дни отдыха и в праздники устраивают коллективные поклоны перед портретами. Тибетское радио передало, что в тибетских селах рядом с большим бюстом «сияющего Будды» ставят бюсты Мао для «одновременного поклона». По сообщению хунвэйбиновской газеты, каждый ученик, входя в класс, должен три раза поклониться, сделать три поклона перед большим бюстом.

Большой бюст… Кто знает, может быть, это тот самый или копия того самого бюста, о котором рассказала кантонская газета «Нанфань жибао» в своем репортаже «Блестящая победа революционной линии председателя Мао», репортаже из павильона прикладного искусства Кантонской ярмарки. В своем блокноте я нашел лишь краткий отрывок из этого «репортажа».

«11 мая 1968 г.

…В зале прикладного искусства самым впечатляющим и самым замечательным экспонатом является бюст нашего великого вождя председателя Мао. Он был создан на Фучжоуской фабрике тонкого фарфора, которая имеет столетнюю историю, и явился проявлением нового отношения к труду, возникшего в процессе беспрецедентной в истории великой пролетарской культурной революции. Трудящиеся, работающие в сфере прикладного искусства, преисполненные революционного духа, впервые сделали этот изумительный бюст председателя Мао».

Идолопоклонство принимало комические формы.

«Те, кто имел возможность поздороваться за руку с председателем Мао, так выразили свои чувства в связи с этим великим событием: «О председатель Мао! Этими руками вы написали так много революционных статей и указали китайскому народу путь вперед. И сегодня этими руками вы указали нам путь к великой пролетарской революции». Многие из тех, кто здоровался за руку с председателем Мао, говорили каждому, кто им встречался: «Иди и поздоровайся со мной за руку. Мои руки только что прикасались к рукам председателя Мао»».

Или:

«Ликуют тысячи гор, тысячи рек поют песни, лица наших бедняков и середняков обращены к красному солнцу. Почему мы так звонко смеемся? Потому что председатель Мао встретился с нашими представителями. Почему у нас непрестанно льются слезы? Председатель Мао пожал нам руки, мы собственными глазами видели красное солнце. О время, остановись! О слезы, лейтесь беспрестанно, красное солнце не заходит».

Человеческий разум едва ли в состоянии понять все это. Изречение, цитата, мысль, идея превозносятся, обожествляются, словно какой-то сказочный универсальный «золотой ключик», пригодный для решения всех вопросов. И для исцеления болезней.

Вспомним случай, весть о котором агентство Синьхуа разнесло по всему миру: электрическим током парализовало сердце моряка Цун Цин-хуна. Его массировали по очереди три врача. Напрягая все силы, они стремились вдохнуть в сердце жизнь, заставить его биться. Но тщетно. Прошел час, два, два с половиной часа. Целых сто пятьдесят девять минут. Но оживить сердце, вызвать биение пульса так и не удается. Тогда… прибегли к последнему средству. Один из врачей открыл «красную книжечку» и начал вслух ее читать. И произошло чудо. Сердце снова забилось…

У меня в руках газета «Гуанмин жибао», на первой странице которой мои коллеги китаисты подчеркнули дату — 23 ноября 1967 года — и заголовок: «Бесконечно светлые идеи Мао Цзэ-дуна озарили операционный стол». Очерк написан, а может быть, только подписан «санитарной бригадой н-ской дивизии, расквартированной в Пекине».

Мне хотелось бы привести его целиком. Но может быть, хватит и этого:

«Сейчас, когда мы изучаем новейшее указание великого вождя, председателя Мао о борьбе против эгоизма и критике ревизионизма, мы вспоминаем, как в первом полугодии успешно извлекли из живота девушки Ню Сянь-жун шестнадцатикилограммовую опухоль. Это была борьба, в ходе которой мы внимательно изучали произведения председателя Мао, побеждали эгоизм и критиковали ревизионизм, развенчивали «авторитет» буржуазной науки и утверждали абсолютный авторитет идей Мао Цзэ-дуна…»

У восемнадцатилетней Ню Сянь-жун появились боли в животе, поднялась температура, начал увеличиваться живот. Не помогало никакое лечение. «Буржуазный» специалист определил, что в животе девушки развивается «злокачественная опухоль» и что болезнь «неизлечима».

Армейская санитарная бригада решила: «Буржуазный специалист приговорил к смерти Ню Сянь-жун, но бойцы в белых халатах, вооруженные идеями Мао Цзэ-дуна, непременно должны найти способ излечения».

Руководствуясь указаниями председателя Мао о необходимости сочетания «беспредельного революционного духа и строгого научного подхода», они проводят повторный осмотр, диагноз подтверждается — «огромная опухоль яичника». Но возникают новые трудности: в санитарной бригаде никогда не делали таких сложных операций, да и возможности для этого крайне ограниченны. Однако «если мы спасуем перед трудностями, значит, нам не хватает революционного духа. Если же мы будем руководствоваться в своих действиях бесконечно светлыми идеями Мао Цзэ-дуна, мы обретем смелость и сможем удалить еще большую опухоль».

И операция началась.

Перед ее началом все врачи и сестры еще раз прочли указания председателя Мао: «по-настоящему» и «до конца» служить народу, «презирать врагов» и «правильно их оценивать».

Но трудности только начинаются. Живот вскрыт, в нем — огромная опухоль. Достать ее не удается. У всех одна мысль: что делать? И тогда появляется спасительная идея. Кто-то вспомнил указание председателя Мао: «Во время любой войны концентрируются лучшие боевые силы (в три, четыре, пять, а иногда даже в шесть или семь раз большие, чем силы противника), которые окружают врага со всех сторон и уничтожают его». Четырем участвовавшим в операции товарищам было предложено общими усилиями извлечь опухоль. В результате операции, продолжавшейся 2 часа 5 минут, была вынута огромная, шестнадцатикилограммовая опухоль. Мать Ню Сянь-жун и солдат — брат Ню Мин-ин — плакали и восклицали: «Да здравствует председатель Мао! Да здравствует!»

«25. III.68 г.

«Пусть глухонемые слушают голос председателя Мао, пусть громко скандируют: «Да здравствует председатель Мао Цзэдун!»» — под таким заголовком несколько дней назад газета «Гуанмин жибао» поместила на целую полосу большую статью. Статья сопровождалась «редакционным комментарием»: «Это не просто скачок в медицинской науке, это — чудо, совершенное благодаря развенчанию буржуазных авторитетов в науке с помощью великих идей Мао Цзэ-дуна, которые, овладев массами, превращаются в атомную бомбу несравнимой мощи»».

Здесь комментарии излишни.

Но может быть, не излишни в связи с другими фактами. О них мне рассказала Лидия Михайловна, молодой врач советского посольства. Лидия только что окончила Пекинский медицинский институт, отлично знала китайский язык, китайскую медицину — и современную, и традиционную, специализировалась по иглотерапии. От нее я и узнал, что иглотерапия известна в Китае еще с древних времен. Впервые о ней упоминается еще в 221 году до нашей эры в древней книге по народной медицине «Хуанди нейцзин». И суть иглотерапии в том, чтобы найти нужную «точку», нужный «узел», непосредственно связанный с больным органом, и правильно определить «глубину воздействия». Но именно в этом и заключается большое искусство. Традиционная медицина категорична: врач-иглотерапевт должен знать все эти «точки», все эти «узлы» на теле человека (она определила и их число — шестьсот девяносто три), точно знать, где они находятся, их связь с отдельными органами и частями организма, их глубину.

Лидия задумалась:

— Какие медицинские знания и какой опыт может быть у врачей, которых обучают всего несколько недель? Да и обучение проводится в сельских коммунах.

А «чудеса» в медицине продолжались. Продолжалось «чудотворное» воздействие «идей». И кто знает, быть может, когда-нибудь и сами китайцы разгадают тайны новых «лечебных методов» и нынешней политики здравоохранения.

Нынешней. Потому что прежняя политика здравоохранения не нуждалась в разгадывании, ее характеризовали цифры. За первые десять лет народной власти кривая успехов резко поднимается вверх: около сорока медицинских и фармацевтических вузов, почти сорок тысяч врачей и фармацевтов, тридцать крупных научно-исследовательских медицинских институтов, Академия медицинских наук, национальные научные школы, возрождается китайская народная медицина с ее тысячелетними традициями. Но вот начинается «культурная революция», свирепствует «большой тайфун», и появляется «указание» Мао Цзэ-дуна — «осуществить революцию в системе медицинских институтов». «Совсем не нужно, — заявил Мао Цзэ-дун, — изучать так много книг. Ну, сколько времени учился Хуа Туо (врач древности. — Прим. авт.), сколько времени учился Ли Ши-чжэн (врач эпохи династии Мин. — Прим. авт.)? Для обучения достаточно трех лет, а главному научит практика».

И уже в разгар «большого тайфуна» шанхайская газета «Вэнь-хуэй бао» подхватит эти указания и призовет: «Доведем до конца борьбу между двумя линиями на фронте здравоохранения», «Быстро и всесторонне осуществить важные указания председателя Мао о работе в области здравоохранения, шире развернуть большую критику» и «борьбу — критику — преобразование». И призывы выливаются в движение!

Движение «босоногих врачей» не ново и не является детищем «большого тайфуна». Оно зарождалось еще в годы «большого скачка», но «тайфун» вдохнул в него новые силы. «Босоногих врачей» готовят в течение нескольких недель в «санитарных частях» сельских коммун в ходе «ожесточенной борьбы между двумя линиями в области здравоохранения». Метод обучения сравнительно прост: три «популярные статьи» председателя Мао, «классовое воспитание» со стороны самих крестьян. Это — метод обучения, а лечение еще проще: иглотерапия в ушную раковину — «ырчжинляофа». Тут не нужно запоминать все шестьсот девяносто три нервные точки-узлы, к чему обязывала традиционная китайская медицина. Достаточно знать несколько десятков нужных точек в ушной раковине, и ты усвоишь метод иглоукалывания, который, по словам агентства Синьхуа, «придает новый блеск традиционной китайской медицине» и открывает «новые пути лечения многих болезней».

«…Это хороший метод лечения», — заявит агентство Синьхуа. И если все же кто-нибудь осмелится и спросит почему, агентство откровенно ответит: потому, что он соответствует «нуждам» подготовки «на случай войны».

Культу Мао уже стало «тесно» в Китае. Он должен распространиться на весь земной шар, на весь мир. «Гениальные идеи Мао сияют над всем миром» — так озаглавлен сборник статей, высказываний, стихотворений, посвященных Мао Цзэ-дуну. Сборник был издан в Пекине еще в начале «большого тайфуна». В предисловии к нему провозглашалось: «Революционеры и прогрессивные люди всего мира… питают огромную любовь к председателю Мао», преклоняются перед «его великими идеями». Потому что «Мао — это великий кормчий мировой революции», «величайший гений нашей эпохи». И потому, что «в истории человечества трудно найти такого революционного вождя, как Мао, такого закаленного в самых тяжелых битвах, такого эрудированного, с таким широким кругозором и неисчерпаемой энергией». «Он умеет глубоко анализировать, первым поднимает новые проблемы, разрабатывает важнейшие решения». «Мао — величайшее сокровище китайского народа», «всего революционного человечества». Сборник составлен из отрывков статей, высказываний, стихов за один только год, первый год «большого тайфуна». Но если когда-нибудь будут собраны все материалы, связанные с культом Мао Цзэ-дуна и изданные в период «тайфуна», они, наверное, превзойдут по объему девятисоттомный сборник поэзии эпохи династии Тан.

На последних страницах бюллетеня Синьхуа обычно помещались отзывы и письма одного из «заграничных друзей». Этот безымянный «друг» мог быть вьетнамцем, который заявил, что произведения Мао — это «магическое оружие», благодаря которому были одержаны «блестящие победы». Он мог быть и африканцем, восклицающим: «Африка пробуждается. Африка борется. Повсюду бьют барабаны революции. Революционная Африка с тобой, наш любимый вождь, председатель Мао». Он мог быть и малайцем, которого вдохновил значок с «изображением Мао» и который посвятил ему свою «оду».

Некоторые могут удивиться: да ведь все эти высказывания похожи одно на другое! Похожи и по языку, и по стилю. Похожи как две капли воды! Они как будто написаны одной рукой, одним почерком.

Я бы добавил: и не только эти, но и «одного болгарского друга», «польского», «французского», «новозеландского»… «Друзья» самые различные, но акцент один и тот же — китайский.

Это было в начале 1969 года. Как-то на одном из коктейлей я разговаривал с временным поверенным одной азиатской, соседней с Китаем, страны. Последний с удивлением заметил:

— Как? Разве вы не знаете? Неужели вы не слышали о состоявшемся совещании по вопросам пропаганды?

— Нет, не слышал.

— Удивительно! Вы, дипломаты социалистических стран, считаетесь здесь самыми осведомленными людьми.

Я знаю лишь то, о чем говорят в дипломатическом корпусе. А сейчас ходят слухи, что на совещании рекомендовано при упоминании имени Мао Цзэ-дуна не употреблять больше одного эпитета. Не изготовлять его бюсты из цветных металлов. Не помещать портреты во всю газетную полосу.

Но это лишь слух. А сколько их доходило до нас каждый день? Например, среди работников дипломатического корпуса ходил слух о том, что во время своих последних визитов в Пекин некоторые зарубежные прокитайские «лидеры» (перечислялись их имена) в беседах с китайским руководством высказались против чрезмерного раздувания культа, потому что это «отрицательно сказывалось на работе пекинских групп за рубежом». И об этом совещании, повторяю, мы знали лишь по слухам, поскольку ни в официальной, ни в неофициальной прессе не было никаких сообщений или материалов о нем, а жизнь в Пекине научила меня не верить слухам. Но на этот раз он нам показался правдоподобным. Потому что все мы, непосредственно наблюдавшие жизнь Китая, еще в конце 1968 года обратили внимание, а быть может, почувствовали определенное ослабление культа и связанных с ним обрядов. А немного позднее, летом 1969 года, — это было четвертое «горячее лето» — мне стала известна специальная директива, в которой отмечалось, что «Мао — не Будда», что не обязательно носить значки с изображением Мао и прикреплять дощечки с цитатами к велосипедам. Кстати, дощечки с цитатами перестали прикреплять к велосипедам еще задолго до этой директивы и еще задолго до нее сократилось число людей, носящих такие значки.

…Мои воспоминания о периоде пребывания в Китае начали бледнеть, когда ранней весной 1973 года информационные агентства принесли «новость» о том, что Мао Цзэ-дун возражал против восхваления его как «величайшего марксиста-ленинца нашей эпохи». Затем стало известно о каком-то письме Мао своей супруге Цзян, написанном в самом начале «тайфуна». Затем на белый свет появился «таинственный» документ, потом — статья под заголовком «Мое скромное мнение». В письме Цзян Мао Цзэ-дун писал: «Я никогда не верил, что эта книжка («красная книжка» — цитатник. — Прим. авт.) обладает такой магической силой». «Я не гений», — воскликнул он при встрече с функционерами партии, утверждается в «таинственном» документе. «Какая глупость — говорить о «вершине» («вершине» марксизма-ленинизма. — Прим. авт.). Я выступаю против «теории о гении» и в статье «Мое скромное мнение»». «Я выразил несогласие, — продолжал Мао Цзэ-дун, — но что можно было сделать? Газеты и журналы преувеличивали все это и популяризировали ее («красной книжки». — Прим. авт.) силу. При таких обстоятельствах я не имел возможности вмешаться…» Я перечитываю эти «откровения», ставшие достоянием общественности с семилетним опозданием, и начинаю припоминать. Подождите, подождите… Кто говорил это? Мао Цзэ-дун? Да, именно он в беседе со Сноу заявил: «Что же плохого в том, что говорили о культе личности в Китае? Он существовал и раньше, почему вы не напишете об этом?» Содержание этой беседы было опубликовано в итальянском журнале «Эпока», а в американском «Лайф» Сноу приводит еще более определенное высказывание Мао: «В первые годы культурной революции культ был необходимым оружием в борьбе против подрывных элементов, проникших в партию и в административные органы».

Эти слова воскрешают в моей памяти письмо Цзянсийского комитета действия КПК, направленное еще в конце 30-го года Комитету действия Юго-Восточной Хунани: «Мао Цзэ-дун — хитрый политикан… Он и внутри партии не расстался со своим старым искусством»…

VII.  «Тайфун» в «тайфуне»

Если знаешь, что крылья твои коротки, не лети далеко и высоко.

Китайская поговорка

Первые дни января 1967 года. С того момента, как был брошен лозунг «Огонь по штабам», прошло почти полгода. «Артиллерийская» подготовка проведена, штабы разгромлены. Теперь необходимо захватить плацдармы для взятия власти. Потому что, скажет Чэнь Бо-да в речи перед представителями промышленных и рудодобывающих предприятий, «уже с самого начала великая пролетарская культурная революция фактически являлась борьбой за власть… В течение полугода великая пролетарская культурная революция провела идеологическую подготовку масс к захвату власти. Борьба за взятие власти нарастала в процессе ее развития…».

В той же речи тот же самый вездесущий Чэнь, руководитель «группы по делам культурной революции», заявил, что «под руководством председателя Мао… мы непременно успешно проведем борьбу за власть», что это — «большое событие мирового масштаба», что «китайская революция — это продолжение Октябрьской революции», но «опыт Октябрьской революции не является всеобъемлющим» и даже «во многих отношениях он не очень полон…». Эта речь с примечанием о том, что «она не проверена оратором и предназначена только для внутреннего пользования», была опубликована 18 января в газете хунвэйбинов «Дунфанхун» — органе Главного штаба хунвэйбинов средних и высших учебных заведений Пекина. А ровно за две недели до этого «Революционный рабочий штаб бунтарей Шанхая» — организация хунвэйбинов и цзаофаней, — поддержанный шанхайским штабом «культурной революции», захватил редакции двух шанхайских газет — «Цзефан жибао» и «Вэньхуэй бао». Именно с этого момента «Вэньхуэй бао» станут называть «ястребом культурной революции», потому что именно она выступит с призывом к борьбе против Шанхайского комитета КПК, против городского Комитета народных представителей. В унисон с ним прозвучат призывы организованного «Революционным рабочим штабом бунтарей» митинга: «Не признавать Комитет народных представителей», «Бомбардировать Шанхайский комитет партии, заставить его, первого секретаря Чэнь Пи-сяня, выступить перед массами с самокритикой».

Эти события, которыми начался неспокойный 1967 год, войдут в историю «культурной революции», «большого тайфуна», как «новая революция», «революция в революции», «тайфун» в «тайфуне». Некоторые назовут ее январской, другие — шанхайской. Чэнь Бо-да даст такую оценку этим событиям: «Таким образом, борьба за власть вышла за пределы учебных заведений и распространилась на промышленные предприятия, на железнодорожный транспорт и пр. На ряде предприятий захват власти идет хорошо…»

«Захват власти идет хорошо!»

…Но о каком «захвате власти» идет речь? Ведь «тайфун» свирепствует уже полгода, комитеты партии разгромлены, местные органы власти — Комитеты народных представителей существуют лишь формально. Но и это не давало покоя хунвэйбинам, цзаофаням и их вдохновителям в центре, в Пекине. Необходимо «захватить» их и, если удастся, создать вместо них новые органы власти, верные Мао Цзэ-дуну и его штабу, верные «группе по делам культурной революции».

Сейчас я перелистываю материалы о тех полных напряжения и тревоги днях, вспоминаю рассказы коллег-очевидцев. В январе, после захвата газет «Вэньхуэй бао» и «Цзефан жибао», постепенно устанавливается полный контроль над политической, экономической и культурной жизнью в городе, а в ночь на 4 февраля на улицах Шанхая запестрели плакаты: «Приветствуем рождение Шанхайской коммуны». Официально ее «рождение» провозглашено на следующий день — 5 февраля. Но до 5 февраля нужно было пережить муки, как при любых ненормальных родах, и дацзыбао коммуны «Дунфанхун» описывает их с завидной педантичностью. В «огне» «январской революции» родился «подготовительный комитет» Шанхайской коммуны, который возглавили Чжан Чунь-цяо и Яо Вэнь-юань. Чжан являлся заместителем председателя «группы по делам культурной революции при ЦК», Яо — членом этой группы. Чтобы привлечь в подготовительный комитет как можно больше «революционных» организаций, Чжан и Яо используют драконовские меры. Подготовка продолжалась в течение трех недель.

Трудности создавали не только открытые противники, и прежде всего «Генеральный штаб хунвэйбинов шанхайской армии» — организация, выступавшая против допуска хунвэйбинов на промышленные предприятия, но и сами «революционные организации», между которыми и внутри которых шла все возраставшая борьба. В ноябре один из членов Шанхайского ревкома заявит, что в Шанхае действовало семьсот «революционных организаций». Но когда в час ночи с 4 на 5 февраля «подготовительный комитет» собрался на совещание, в него вошли только тридцать восемь организаций. Сколько времени продолжалось это «совещание» — неизвестно. Только на следующий день, в два часа пополудни, было объявлено о создании Шанхайской коммуны. В тот же день «коммуна» опубликовала «манифест», возвестив о том, что в дельте Янцзы родилась «новая организация», что члены «коммуны» избраны на основе принципов Парижской коммуны, деятельность городского комитета КПК и Комитета народных представителей прекращается, а все распоряжения и директивы, изданные ими после 16 мая 1966 года, считаются недействительными. Манифест призвал также органы общественной безопасности включиться в борьбу с «противниками культурной революции». Кто знает, возможно, создатели Шанхайской коммуны хотели возвестить миру, что Китай «эпохи Мао Цзэ-дуна» является единственным продолжателем революционных традиций коммуны 1871 года. Может быть. Но этим замыслам не суждено было осуществиться. Коммуна просуществовала недолго — всего лишь двадцать дней. Но вот что странно. Коммуна создана, создана при непосредственном участии Чжан Чунь-цяо и Яо Вэнь-юаня, а в Пекине ее не признают. Не признает ее и сам «великий кормчий».

Почему?

Этот вопрос долго обсуждался дипломатами и политическими наблюдателями.

«Китайские руководители достаточно прагматичны, чтобы восторгаться идеалистическими идеями Парижской коммуны», — уверял меня в те дни пакистанский дипломат. Другой дипломат — европеец, долгие годы учившийся и живший во Франции, заявил еще категоричнее:

«Дух Парижской коммуны слишком свободен и демократичен, чтобы служить примером и образцом для диктатуры…»

Не могу сейчас вспомнить, кто именно, но кто-то из дипломатов привел в связи с этим высказывание Чжоу Энь-лая. Тогда я не записал его дословно, не обращался к нему и позднее, но смысл его таков: создание коммуны преждевременно. Создать коммуну по примеру и образцу Парижской коммуны — это означало бы предоставить 95 процентам населения — трудящимся, солдатам и студентам — право избирать и быть избранными, а условия «для этого еще не созрели».

Возможно, уже в то время у Мао Цзэ-дуна зародилась концепция «союза трех сил» — армии, «революционных» масс, части партийных кадров. Ведь еще 31 января теоретический орган ЦК «Хунци» опубликовал директиву, в которой разъяснялось, что «захват власти» не означает «снятия с постов и реорганизации сверху донизу», что не следует «выступать против всего, все отвергать, все громить…». «Когда к нам присоединятся известные революционные кадры, чтобы вырвать власть из рук небольшой группы людей, идущих по капиталистическому пути, мы должны поддержать массовые революционные организации…» Итак, директива дана, концепция ревкомов, концепция «союза трех», и особенно «третьей» силы в «союзе трех» — о кадрах, разъяснена.

Начинается движение за организацию временных органов власти — революционных комитетов, ревкомов. Оно начнется в конце января, а в начале, в первые дни месяца, «Революционный рабочий штаб бунтарей Шанхая» обратится к населению города с тревожным воззванием, которое по личному указанию Мао Цзэ-дуна опубликовано в «Вэньхуэй бао»… Он призывал трудящихся приступить к работе, вдохнуть жизнь в замершие заводы и другие промышленные предприятия, электростанции и железнодорожный транспорт, а также отказаться от нараставшей борьбы за свои интересы и права, потому что это — «экономизм», а «экономизм» — это «контратака» буржуазии, «политический опиум», «буржуазный снаряд в сахарной оболочке». Через несколько дней со страниц «Вэньхуэй бао» это воззвание прозвучит вновь. Его подхватит родившаяся Шанхайская коммуна, которая издаст серию указаний и распоряжений: о возвращении бастующих рабочих на предприятия, об экономии угля, против «революционных» поездок для «обмена опытом». И снова парадокс: призывы о соблюдении порядка и дисциплины исходят от «Революционного рабочего штаба» хунвэйбинов и цзаофаней, то есть от тех, кто создал беспорядки и хаос. «Революционный штаб» не только призывает, но и действует. Одна из его первых «революционных» мер — разгон «Генерального штаба хунвэйбинов шанхайской армии», организации рабочих. Эти действия приведут к первым столкновениям между защитниками коммуны — всевозможными «революционными организациями» и ее противниками. На улицах Шанхая запестрят лозунги и предупреждения: «Разобьем собачью голову каждому, кто выступит против Шанхайской коммуны». Однако эти предупреждения не испугают ее противников. Они усилят борьбу и критику, и на двадцатый день со дня создания коммуны в городе появятся новые плакаты: «Поздравляем городской революционный комитет». На таком же массовом митинге, как и в тот день, когда было провозглашено ее создание, объявлено о «смерти» коммуны и возникновении нового Шанхайского революционного комитета. Это был первый ревком, первый орган власти, созданный в Китае в процессе «культурной революции» самими организаторами «революции»…

И в это время огромные толпы хунвэйбинов будут тащить по шанхайским улицам в нахлобученных больших «колпаках позора» измученных бессонницей недавних партийных и административных руководителей города на очередной «митинг самокритики».

А напряжение будет нарастать. В этой накаленной атмосфере иногда промелькнут короткие сообщения о столкновениях на отдельных заводах и предприятиях…

События в Шанхае получили благословение Пекина. В своей поздравительной телеграмме от 11 января руководители «культурной революции» не только приветствовали, но и рекомендовали распространить «опыт» шанхайских цзаофаней по всей стране и открыть фронт борьбы против «экономизма». На том этапе этот «фронт» станет чуть ли не главным… В тот же день появились еще два документа, направленные против «экономизма». Неделей позже в «важной речи» по вопросу о «захвате власти» против «экономизма» выпустит снаряд Чэнь Бо-да, а затем появится целая серия инструкций и распоряжений, которые, в свою очередь, вызовут поток статей.

В конце декабря газета «Хэйлунцзян жибао» назовет материальный стимул «политическим опиумом», поскольку он усиливает «частнособственнические замашки», мешает «популяризации передового опыта», нарушает «единство между рабочими и служащими», влияет на «качество», ведет к «ограблению государства», «разрушает семью»…

Немного позднее газета «Хунань жибао» «заклеймит» «десять больших зол» материального стимула, среди которых отметит недооценку «политической стороны» этого вопроса. Пекинская газета «Бэйцзин жибао» в передовой статье призовет «окончательно ликвидировать контрреволюционный экономизм», обвинит «руководящие кадры и руководителей революционных массовых организаций» в том, что они не борются против «плохого ветра контрреволюционного экономизма», «не убеждают и не воспитывают ту часть масс, которая требует увеличения заработной платы…».

Во исполнение директив, содержавшихся в «приветственной телеграмме», началось «распространение опыта» шанхайских цзаофаней. Пламя «январской революции» постепенно охватывает всю страну, повсюду начинается «борьба за захват власти». Левые группировки в различных «революционных организациях» ведут не только «борьбу за власть», но и борьбу между собой. Останавливаются фабрики и шахты, нарушается нормальный ритм работы торговых и финансовых учреждений, прекращаются занятия в учебных заведениях. В дацзыбао, расклеенных на улицах Пекина, сообщается о волне стачек и «восстаний». Первые дни «январской революции» отмечены беспорядками и анархией. В это время в Пекине состоялось заседание Военного совета ЦК КПК, на котором Мао Цзэ-дун говорил: «…В условиях исключительного обострения борьбы между двумя классами армия не может не вмешаться, армия должна вмешаться и поддержать левые группировки». Пройдет еще несколько месяцев, и Чжоу Энь-лай признает: «Большинство товарищей, которые отвечают за провинции, города, районы и играют там руководящую роль, являются военными…»

Военные…

Военные выступили, но на политической арене борьба продолжалась. Продолжалась и борьба за захват власти, за создание новых органов власти — ревкомов. Первый провинциальный революционный комитет был создан в северной провинции Хэйлунцзян. В столице провинции — Харбине «революционные организации» захватили редакции двух провинциальных газет, радиостанцию, управление органов общественной безопасности… Это произошло 12 января при участии первого секретаря провинциального комитета КПК. Через восемнадцать дней представители «революционных» кадров, армии и «революционных» масс приняли совместную декларацию, и в последний день января было объявлено о создании провинциального ревкома. Но Мао Цзэ-дун отдает предпочтение не первому Хэйлунцзянскому ревкому, а второму — в провинции Шаньси.

Почему? Потому что именно в Шаньси Мао Цзэ-дун увидел практическое воплощение своей идеи о «союзе трех сил» — «революционных масс», части партийных кадров, армии. В одной из дацзыбао будет обнародован «совет», данный Мао Цзэ-дуном Чжан Чунь-цяо и Яо Вэнь-юаню: «Шанхайская коммуна должна взять пример с Шаньси, где объединились 53 процента революционных масс, 27 процентов военных и 20 процентов кадров…» После Хэйлунцзяна и Шаньси и по их образцу и примеру создаются ревкомы в провинциях Гуйчжоу и Шаньдун. И везде инициатива принадлежала армии, которая действовала с молчаливого согласия партийного и административного аппаратов или в тесном сотрудничестве с ними. Поле деятельности «революционных организаций» в некоторой степени было ограничено. Но лишь «в некоторой степени» и только в некоторых провинциях, поскольку подобное развитие событий встречало яростное противодействие хунвэйбинов и цзаофаней и сильное сопротивление партийных комитетов.

В начале июля 1968 года мне пришлось по пути в Гонконг провести около двадцати часов в Кантоне. Там на балконах, террасах, крышах учреждений и домов еще сохранились сложенные наспех из камней и кирпичей баррикады. Бои между «революционными организациями» продолжались в течение нескольких недель… А начались эти события, как и в Шанхае, в январе 1967 года. Во время томительного ожидания единственного поезда, шедшего в Гонконг один раз в сутки, в огромной и какой-то неуютной из-за пустоты гостинице в Кантоне я услышал от дипломата-очевидца рассказ о том, как развертывались события в этом южном городе. Начались они в ночь с 21 на 22 января, когда в плохо освещенных аудиториях университета имени Сунь Ят-сена были созданы первые ревкомы Кантона и провинции Гуандун. Члены нового ревкома во главе возбужденной, разъяренной толпы молодежи направились к дому первого секретаря городского комитета КПК. Его заставили выйти и «публично» передать власть. «Новая власть» провозглашена «во имя и в духе указаний председателя Мао». И в городе начинаются шумные демонстрации. Но не пройдет и двух недель, как по новому ревкому откроется «огонь». Деятельность ревкома парализована. Из южных районов и провинций как мутные потоки после проливных тропических дождей в Кантон стекались десятки, сотни, тысячи людей. Они участвовали в демонстрациях, наводнили город плакатами и дацзыбао, провозглашали лозунги. За кого? Против кого? И почему? Вряд ли кто-нибудь знал это…

А «указание» Мао Цзэ-дуна о вмешательстве армии уже поступило и в Кантон, где в соответствии с ним комитет военного контроля берет власть в свои руки. Ревком постепенно начинает терять свои позиции. Некоторые «революционные организации», наиболее непримиримые, фанатичные, былираспущены, их руководители арестованы, некоторые из арестованных осуждены, некоторые из осужденных приговорены к смертной казни. Ряд «революционных», «бунтарских» организаций не примирился с военным контролем, наиболее «бунтарская» из них — группа хунвэйбинов из Промышленного института опубликовала «Обращение», в котором потребовала от членов военного комитета выступить с самокритикой перед революционными массами, снять военный контроль над редакцией «Кантонский вестник», предоставив ей право помещать критические статьи и материалы, написанные членами «революционных организаций».

Комитет отверг эти требования и вновь напомнил: «Революционные массы должны поддерживать армию и подчиняться комитету военного контроля… Если у революционных масс возникнут какие-либо вопросы или замечания, они вправе высказывать их комитету». Текст этого «напоминания» был расклеен на всех улицах Кантона 20 апреля, а через два дня, поскольку положение становилось все более напряженным, демонстрации «революционных организаций» — все более шумными, агрессивность хунвэйбинов все возрастала, в город прибыл Чжоу Энь-лай. Чжоу прибыл в сопровождении командующего Кантонским военным округом Хуан Юн-шэна и в тот же день выступил на митинге перед хунвэйбинами.

Через четыре дня он выступил вновь, на этот раз в здании штаба военного округа, перед представителями организаций хунвэйбинов и цзаофаней. Чжоу затронул многие вопросы, но прежде всего он выступил в защиту армии и установленного ею контроля. Но именно это и не устраивало хунвэйбинов и цзаофаней. Они были недовольны, и их недовольство вылилось в новые демонстрации протеста. На этот раз они были направлены против Чжоу Энь-лая. Чжоу прибыл в Кантон, чтобы примирить враждовавшие между собой «революционные организации», вернуть доверие к военным и военному контролю, снять напряжение, однако он уехал, а «напряжение» осталось…

Хунвэйбины продолжали требовать восстановления своих разогнанных организаций, настаивать на выступлении членов комитета военного контроля с «самокритикой» перед «революционными массами»… Обстановка накалялась. В августе вспыхнула открытая борьба между различными «революционными организациями». Вновь воздвигаются баррикады, вспыхивают уличные бои, слышатся выстрелы и пулеметные очереди…

Однако подробности этих драматических событий мы, дипломаты и корреспонденты в Пекине, узнали значительно позже. В конце 1967 года нам стало известно и содержание речей Чжоу Энь-лая в Кантоне, а также его «беседы» с представителями кантонских цзаофаней. Эта беседа состоялась 3 ноября в Комитете народных представителей. В ней приняли участие также член «группы по делам культурной революции» Ци Бэнь-юй и командующий ВВС У Фа-сян. Во время беседы представителей «революционных бунтарей» Кантона информировали о «работе по оказанию поддержки левым силам», проделанной комитетом военного контроля, а также о том, что командование Кантонского военного округа выступило с «самокритикой» в ЦК и командующий военным округом Хуан Юн-шэн и руководитель комитета военного контроля Чэнь Да взяты «под защиту» Пекина. Ци Бэнь-юй сказал на этой встрече: «Еще со времени Цзинганшаня товарищ Хуан Юн-шэн следует за председателем Мао и заместителем председателя Линем. В этом отношении он один из немногих людей в нашей стране. Создание престижа товарищу Хуан Юн-шэню — это вопрос, который касается не только его лично, он связан с пониманием всего положения». Говоря о руководителе комитета военного контроля, Чжоу подчеркнул: «ЦК считает, что Чэнь Да является хорошим человеком». У Фа-сян добавил: «Товарищ Чэнь Да — это истинный коммунист, культурный, молодой, отличающийся хорошим здоровьем человек, и его работа всегда приносит хорошие результаты».

Но важнее другое: беседа частично пролила свет на августовские события в Кантоне. В ходе беседы Чжоу сказал: «Они убили так много людей, они очень дикие. Разве поступили бы так братья по классу?» Не ясно только, кто это «они» и почему «убито так много людей». Сейчас вновь, просматривая текст этой беседы, перечитываю имена: Хуан Юн-шэн, У Фа-сян и Ци Бэнь-юй… Первый вскоре стал начальником Генерального штаба НОАК, второй — командующим ВВС. Обоих мы не раз видели во время встреч зарубежных делегаций и на приемах. Уже после моего отъезда из Пекина зарубежные информационные агентства сообщили, что «культурная революция» «поглотила» и первого, и второго. Хуан Юн-шэн и У Фа-сян исчезли с политического горизонта Китая вместе с «самым, самым близким соратником» председателя. А несколько раньше исчез и третий — Ци Бэнь-юй.

Мучительным был и процесс создания ревкома в Пекине — «маяке революционных народов мира». Сообщение о его создании появилось в конце апреля, но еще в первые дни января отдельные организации хунвэйбинов и бунтарей начали борьбу за власть в учреждениях, институтах, на предприятиях… И в Пекине она проходила стихийно, без предварительного плана и координации действий и сопровождалась анархией и хаосом, «битвами с применением силы»… Только 1 февраля была создана «подготовительная группа». Ее руководителем был назначен заместитель премьера, министр общественной безопасности Се Фу-чжи. Через две недели группа была реорганизована, ее состав расширен. В него включили второго секретаря Пекинского комитета КПК У Дэ. Но «междоусобная» борьба между «революционными организациями» продолжалась, а «подготовительная группа» продолжала прилагать усилия к устранению разногласий и примирению непримиримых. Лишь 20 апреля на очередном митинге было объявлено о создании Пекинского ревкома. Один из очевидцев так описывает это событие: «…Это был акт, завершивший разгром партийной организации и Комитета народных представителей — конституционного органа власти. С наступлением темноты площадку перед зданием осветили мощные прожекторы, застрекотали кинокамеры. Я не верил своим глазам, наблюдая за тем, что произошло дальше. Погромщики принесли сорванные вывески Пекинского «городского комитета и Комитета народных представителей. Под ликующие крики хунвэйбинов Се Фу-чжи молотком разбил их… Потом молоток передавали из рук в руки, разбивая осколки вывесок, а через несколько минут к стене здания под портретом Мао Цзэ-дуна была прибита новая вывеска — Пекинский революционный комитет…»

Пекинский революционный комитет стал шестым ревкомом, возникшим в ходе «культурной революции». Процесс создания ревкомов по всей стране затягивался из-за сильного сопротивления партийных комитетов и коммунистов. И все более острых разногласий между «революционными» организациями. Вовлечение армии в политическую жизнь, установление военного контроля, «захват власти» в центральных правительственных учреждениях, министерствах, институтах привели к усилению напряженности во всей стране. Обостряются разногласия в центре, в руководстве. В феврале некоторые члены Политбюро, заместители премьера и министры выступили против эксцессов хунвэйбинов и цзаофаней, призвав к реабилитации партийных кадров и прекращению «культурной революции». Среди них — заместители премьера Тань Чжэнь-линь, Ли Сянь-нань, Чэнь И, министры Гу Му, Юй Цю-ли. Их поддержали многие руководящие кадры на местах. Эти выступления будут названы «февральским противотечением», «февральским встречным ветром», но главное не в том, как их называли, важнее то, что это — противодействие, протест. «…Вы пренебрегаете интересами партии? Не хотите стране добра? — обратился в те дни к хунвэйбинам заместитель премьера маршал Чэнь И. — Я против расклеивания дацзыбао на улицах… Нужно хранить государственную тайну, действовать с учетом интересов партии…» Слова маршала прозвучали в унисон с заявлением Юй Цю-ли: «…Если мне придется столкнуться с какими-либо проблемами, я не обращусь к «группе по делам культурной революции», это люди книжные, у них нет понятия о долге и хозяйстве, но нас поймут люди, которые прошли через горнило борьбы». Но еще резче скажет другой заместитель премьера, член Политбюро Тань Чжэнь-линь: «В культурной революции отсутствует партийное руководство», «неправильно, когда все делают хунвэйбины», «я не согласен с избиением многих старых кадровых работников, с лишением их жизни, исключением из партии…»

Эти люди не только говорили, но по возможности и действовали. В те февральские дни и в первой половине марта появился ряд указаний и распоряжений, которые прямо или косвенно ограничивали деятельность хунвэйбинов и цзаофаней. И в большинстве случаев эти указания и распоряжения исходили не от «группы по делам культурной революции», а от ЦК и Государственного совета.

Мы, иностранные дипломаты и корреспонденты, не видели всех этих «указов и распоряжений», но мы знали, что были даны указания о возвращении хунвэйбинов, уехавших в другие города и районы для «обмена опытом», о запрещении хунвэйбинам и цзаофаням использовать государственные средства, о роспуске так называемых «всекитайских революционных организаций», о возобновлении занятий в школах. И наконец, мы знали об указании Мао Цзэ-дуна от 7 марта: армия должна руководить не только военным, но и политическим обучением учащихся. Мы знали также, что сопротивление в различных районах принимало самые разнообразные формы.

В «февральском противотечении» еще много неясного, но абсолютно бесспорно одно: часть китайских руководителей, в том числе руководителей «культурной революции», «большого тайфуна», поняли, что идти дальше по этому пути опасно…

Против тех, кого относили к «февральскому противотечению», был открыт «огонь». Наиболее сосредоточенному, сильному обстрелу подвергся Тань Чжэнь-линь, и этот обстрел продолжался до конца 1967 года и весь 1968 год… В 1968 году нам, дипломатам и иностранным корреспондентам, стали известны записи двух бесед Чжоу Энь-лая, Цзян Цин, Чэнь Бо-да, Кан Шэна и других руководителей с представителями провинции Чжэцзян 18 марта и с делегацией ревкома и слушателями «Центральных курсов по изучению идей Мао» провинции Цзянсу 21 марта. Оба документа были опубликованы в один и тот же день, 27 марта, первый — в газете хунвэйбинов «Хунвэйбин бао», второй — в «Дунфанхун». В своем блокноте в связи с этим я записал:

«14. IV.68.

Читаю и перечитываю эти речи… Опять «обстрел», опять «атаки» против тех, кого причислили к «февральскому противотечению», против заместителя премьера Таня… А прошло уже больше года. Цзян Цин сказала: «Острие борьбы «февральского противотечения» в прошлом году было направлено против председателя Мао, заместителя председателя Линя и руководимого ими пролетарского штаба. Хочу призвать товарищей к бдительности в отношении появившегося в различных местах ветра реставрации…» Через три дня в другой своей речи она заявила: «Тань Чжэнь-линь — это большой предатель».

Ей подпевает Чжоу: «…«Февральское противотечение» требовало реставрации, восстановления порядка, существовавшего во время управления Лю и Дэна. Эта группка внесла смуту в ЦК, на периферии у нее есть агенты. После полугодовой борьбы они были разбиты в пух и прах…»

Борьба против «февральского противотечения» усиливается, укрепляются позиции «левых», хунвэйбинов и цзаофаней, особенно после отстранения руководителя отдела пропаганды ЦК Тао Чжу… Вместо Тао Чжу назначен Вань Ли, который и в «группе по делам культурной революции» считался «ультралевым». Вместе с Ванем выступают Ци Бэнь-юй, Гуань Фэн, Му Син. И хотя через год Цзян Цин станет самым строгим обвинителем «ультралевых», сейчас она с ними и сердцем и душой. «Ультралевые» укрепляют свои позиции в группе, захватывают руководящие посты в учреждениях массовой информации и пропаганды. Чэнь Бо-да, Вань Ли и Гуань Фэн руководят теоретическим органом ЦК «Хунци», Му Син — «Гуанмин жибао», связанные с ними Чан И-я и Ту Юн-шэн — армейской газетой «Цзефанцзюнь бао» и пекинской «Бэйцзин жибао»… И с этих «захваченных» и «укрепленных» позиций они направляют усиленный огонь не только против тех, кого причисляют к «февральскому противотечению», не только против Тань Чжэнь-линя и других. Под обстрел критики попадают уже и сам премьер Чжоу, и его заместители Ли Сянь-нянь, Ли Фу-чунь, Не Жун-чжэнь… Первые «выстрелы» против Чжоу раздаются из «Объединенного отряда бунтовщиков» при отделении философии и общественных наук Академии наук КНР. Директор отделения У Чуан-ци в феврале созвал собрание, но не для обсуждения проблем в области философии и общественных наук, а для разработки «методов» борьбы против премьера Чжоу и заместителей премьера… Через несколько дней было проведено новое собрание, направленное против Чжоу, на этот раз с участием представителей девяти высших учебных заведений. Именно на этом собрании У Чуан-ци заявит, что «нынешняя борьба — это борьба между новой группой по делам культурной революции и старым правительством», что «Чжоу Энь-лай — шеф правительства, он не может решать, кого надо снимать… С самого начала культурной революции его высказывания отличаются от того, что говорит группа по делам культурной революции, ему предназначена роль тормоза в отношении деятельности группы…».

И далее:

«Премьер и Ли Фу-чунь, Ли Сянь-нянь, Гу Му и Юй Цю-ли — это черная свита, которая, ссылаясь на производство, хочет задавить революцию».

Атаки начались, в них участвуют и другие «революционные организации», и «самая революционная» из них — организация хунвэйбинов «616» при Пекинском институте иностранных языков. Она опубликовала дацзыбао под заголовком «Разоблачим большой заговор». В своем архиве я не нашел этой дацзыбао, но у меня есть газета хунвэйбинов «Вайши хунци», в которой сообщается, что организация «616» является представительницей «контрреволюционного течения, нападающего на премьера Чжоу» и в ее дацзыбао Чжоу назван «господином представителем буржуазного класса», который использует «контрреволюционные средства», поддерживает «расшатанное реакционное господство». Дацзыбао заканчивалась угрозой в адрес Чжоу: «Последствия будут не лучше, чем у ваших предшественников — Лю Шао-ци, Дэн Сяо-пина».

Газета «Вайши хунци» выступила в защиту Чжоу Энь-лая, опубликовав статью под заголовком «Решительно отразим контрреволюционные нападки на премьера Чжоу». В статье указывалось, что «премьер Чжоу — это близкий, боевой товарищ председателя Мао и заместителя председателя Линя», «самый способный помощник заместителя председателя Линя, самый решительный пролетарский революционер…».

И еще: «Выступление против премьера Чжоу — это стрельба по пролетарскому штабу, скрытая контрреволюционность».

…Позиции «ультралевых» укрепляются, усиливается напряжение, стрелка политического барометра делает резкие скачки, указывая на бури и штормы… Из всех краев, автономных районов и провинций Китая поступают тревожные сообщения об острых столкновениях, «битвах с применением силы», вооруженных стычках между армией и «революционными организациями». «Революционная организация» захватила власть в провинции Аньхуэй, с помощью террора стремится сломить сопротивление других «революционных организаций». В защиту «других» выступила воинская часть. Она установила военный контроль. ЦК предупредил армию: не преследовать и не репрессировать «революционные организации», а позднее, когда это предупреждение не было учтено, репрессиям были подвергнуты сами руководители военного округа. В это же время в провинции Цинхай был отстранен от работы командующий военным округом Лю Син-цюань. Его заместитель Чжао Юн-фу открыл «фронт» против «революционной организации» «818» — наиболее экстремистской и непримиримой. Начались вооруженные столкновения, в ходе которых были десятки убитых, много раненых. Вмешался Центр, где позиции уже захватили «ультралевые», «818» реабилитирована. Чжао Юн-фу был снят, власть перешла в руки комитета военного контроля.

Армия решительно действует против «революционных организаций» и во Внутренней Монголии, наиболее экстремистские из них разогнаны, а связанные с ними партийные руководители арестованы. Арестован и второй политкомиссар военного округа. Позднее, в апреле, эти события будут осуждены Центром, военные руководители округа заменены, «революционные организации» восстановлены. Ожесточенные столкновения, переросшие в августе в кровавые схватки, происходят в Кантоне (я уже упоминал о них). Такие же события развертываются и в провинции Сычуань. Сычуань — наиболее населенная провинция Китая. На встрече руководителей ЦК с представителями сычуаньской «подготовительной группы по созданию ревкома» Цзян Цин заявила, что Сычуань с населением в 70 миллионов человек является «государством без правительства», что «Сычуань не должна превращаться в изолированное королевство…» Но эта встреча состоялась в марте 1968 года, а годом раньше дацзыбао и газеты хунвэйбинов сообщали о сражениях между хунвэйбинами и верными Центру воинскими подразделениями, с одной стороны, и местными армейскими частями, связанными с первым секретарем Юго-Западного бюро ЦК и первым политкомиссаром Чэндуского военного округа Ли Цзин-цюанем — с другой.

Мы, дипломаты и политические наблюдатели в Пекине, так и не смогли узнать, как развивались эти «сражения», однако в дацзыбао, которые появились на улицах Пекина в первые дни мая, сообщалось об организованной в Чэнду «демонстрации в поддержку Лю Шао-ци». Против нее выступили «силы, верные председателю Мао», и дело дошло до столкновений. «В результате пострадали 2400 человек, из которых 400 тяжело ранены». Это было в мае, а в июле в Чунцине — другом крупном городе провинции Сычуань — произошли еще более кровавые события. О них мы узнали значительно позднее, в августе или сентябре. В специально посвященной этим событиям статье «Бешеный ветер и дождь бесчинств над Чунцином» указывалось, что «сражения» велись между хунвэйбиновскими организациями «Боевой полк 1 августа», «Боевой полк 15 августа» при Чунцинском университете и «боевым полком Красные скалы» при Чунцинском промышленном училище и «Отрядом 1 сентября» при Чунцинской средней школе № 2. Хунвэйбинов из «боевых полков» 1 и 15 августа в статье называли «бандитами», «убийцами», а это значило, что они остались верны местному партийному и военному руководству. Газета подробно описывала многодневные бои, в которых участвовало несколько тысяч человек. В ночь на 25 июля произошло решающее сражение, во время которого использовались автоматические пистолеты и автоматы, легкие и тяжелые пулеметы, ручные гранаты, огнеметы и другое современное оружие, имелись сотни убитых и раненых. Когда хунвэйбины из промышленного училища и средней школы № 2 были «разгромлены», «бандиты» окружили и атаковали военный завод, разграбили военное снаряжение. Они на бешеной скорости разъезжали на танках по улицам, минировали реки, взяли под контроль господствующие холмы, блокировали пути сообщения, прервали телефонную связь…

И хотя в этом сообщении некоторые факты явно преувеличены, важно другое: выявляется картина внутриполитической жизни Китая в эти напряженные дни и атмосфера. Газета опубликовала обращение «последовательных революционеров» в Чунцине: «Боевые соратники, пролетарские революционеры всей страны, молодые хунвэйбины! Мы обращаемся к вам с призывом о помощи. Чунцин в опасности! Чунцин в опасности! Поднимаются нечистые волны, дует кровавый ветер, Чунцин охвачен белым террором…» А в это время «дело Сычуаня» обсуждается в Пекине и принимается решение: Ли Цзин-цюань снят с постов первого секретаря и политкомиссара. Назначена «подготовительная группа» для создания ревкома. Ее возглавил Чжан Го-хуа, который до этого командовал Тибетским военным округом. Он назначен также первым политкомиссаром Чэндуского военного округа. По поручению ЦК в Сычуань прибыли Се Фу-чжи — заместитель премьера, министр общественной безопасности, председатель Пекинского ревкома, и Вань Ли — член «группы по делам культурной революции», заведующий отделом пропаганды ЦК.

Какова же цель их миссии? Об этом можно только догадываться. Несомненно, она была связана со столкновениями в Сычуане, с подготовительной работой по созданию ревкома. Но там они пробыли недолго, так как грозовые тучи заволокли небо над Уханью, над Уханью разразилась страшная буря.

Я приехал в Пекин в те дни, когда только что отгремели последние раскаты уханьского «грома» и его эхо медленно затихало, но комментарии и разговоры о «драме» в Ухани в дипломатическом корпусе и среди корреспондентов были в самом разгаре. Много писала об этих событиях и хунвэйбиновская печать. Я изложу их по подробной дневниковой записи, опубликованной в конце июля в шанхайской хунвэйбиновской газете «Новый политехнический университет». Разумеется, изложу с большими сокращениями, хотя и с сожалением, поскольку этот «документ» раскрывает «будни» «большого тайфуна». Но и здесь следует сделать оговорку. Как и при описании событий в Сычуане, в дневнике сильно чувствуется пристрастность. Он начинается с введения, в котором подчеркивается, что «горстка людей, стоящих у власти в партии, государственном аппарате, армии и идущих по капиталистическому пути в провинции Ухань, оказывает сильное сопротивление революционной линии председателя Мао», «они всеми силами подавляли организации революционных бунтарей». «Большой предатель Чэнь Цзай-дао — руководитель горстки главарей организации «Миллион бандитов» (презрительное название организации «Дивизия миллионов героев». Далее в дневнике всюду «Миллионы героев» называются «Миллионы бандитов». — Прим. авт.) — начал борьбу с применением силы, борьбу, которая принимает широкий размах».

Эта «группа бандитов в солдатских шлемах и касках, вооруженная топорами и длинными ножами, разъезжая на пожарных машинах, разбрызгивает бензин, ДДТ, бросает гранаты с отравляющим газом, днем и ночью нападает на людей, атакует революционеров…»

В чем обвиняется организация «Дивизия миллионов героев»? «Разъяренные фашистские хулиганы, — говорится во введении, — выступили против директив «Группы по делам культурной революции при ЦК» и Военного совета ЦК о немедленном прекращении вооруженной борьбы…»

Затем следует текст из дневника:

«14 июля… ЦК партии и группа по делам культурной революции направили в Ухань заместителя премьера Се Фу-чжи, товарища Вань Ли и других («другие» — это Юй Ли-цзин, политкомиссар ВВС, и отряд хунвэйбинов из Института аэродинамики. — Прим. авт.), чтобы проверить, как осуществляется культурная революция в провинции Хубэй… Чэнь Цзай-дао, контрреволюционеры и ревизионисты его масштаба… замаскировались и предприняли новые контрреволюционные действия.

15 июля. В этот день революционные организации провели большие демонстрации, во время которых была подвергнута критике «самокритика» Лю Шао-ци… На митинге присутствовали Се Фу-чжи и Вань Ли… Во второй половине дня, когда отряды демонстрантов проходили возле трамвайного депо, члены организации «Миллионы бандитов» неожиданно напали на них… Борьба приняла широкий размах. Около 800 человек окружили политехникум Синьхуа, во время схватки убито 6 человек, 40–50 ранено и несколько сот арестовано. Прибывшие на помощь революционные организации оставили на поле сражения 4 человека убитыми. Узнав об этом, Се Фу-чжи и Вань Ли потребовали от руководителей военного округа навести порядок. Вечером Се и Вань призвали организацию «Миллионы бандитов» немедленно прекратить борьбу с применением силы… Организация «Миллионы бандитов» ответила отказом…

16 июля. 20 тысяч революционных бунтарей переплыли реку Янцзы, держа в руках красные ленты, портреты Мао и цитатники. Хотя в этот день в Ухани было спокойно, люди чувствовали приближение сильной бури…

19 июля. Вечером Се Фу-чжи и Вань Ли созвали совещание кадровых работников армии, начиная с командиров дивизии и выше. Вань Ли разъяснил позицию ЦК в связи с положением в Ухани и в заключение передал четыре директивы… Кроме того, он сказал, что 20 июля будет организован большой митинг, на котором Чэнь Цзай-дао выступит с самокритикой. Как только товарищ Вань Ли сказал это, заместитель командующего воинской части 8201 вскочил, бросил на стул фуражку, ремень, пистолет и запальчиво воскликнул: «Вань Ли, что ты за человек?» И, выходя из зала, крикнул: «Завтра на митинге, во время которого командующий Чэнь должен выступить с самокритикой, я застрелю тебя из карабина». Через некоторое время солдаты подразделения 8201 окружили гостиницу и начали скандировать: «Арестовать Се Фу-чжи!», «Повесить Вань Ли!»… Се Фу-чжи и Вань Ли решили проинформировать ЦК, председателя Мао, Военный совет ЦК и группу по делам культурной революции о сложившейся ситуации… Вань Ли собирался вернуться в Пекин на самолете, но солдаты подразделения 8201 окружили аэропорт и арестовали его. Одновременно установили наблюдение за заместителем премьера Се. Связь с ЦК была прервана.

20 июля. Рано утром подразделение 8201 вместе с организацией «Миллионы бандитов» и членами контрреволюционной организации хунвэйбинов организовало демонстрацию в полном боевом снаряжении. В город прибыло 300 грузовиков и более ста пожарных машин… На грузовых автомобилях были установлены пулеметы… Демонстранты кричали: «Схватим Вань Ли!», «Долой Вань Ли!», «Мы схватили живым Вань Ли!» Между 9 и 10 часами утра члены организации «Миллионы бандитов» избили Вань Ли. Кто-то сорвал с него петлицы, заявив, что товарищ Вань Ли не может считаться солдатом НОАК… В 3 часа пополудни организация «Миллионы бандитов» провела на стадионе митинг протеста против действий Вань Ли. В тот же день убили секретаря Вань Ли, а Се Фу-чжи ранили… Солдаты подразделения 8201 забаррикадировали мост на реке Янцзы. Все машины и люди подвергались проверке… В этот же день они окружили и атаковали университет и арестовали более 200 молодых революционеров.

21 июля… Члены организации «Миллионы бандитов» продолжали организовывать демонстрации. Они вызвали из окрестностей Ухани крестьян, которые вместе с солдатами подразделения 8201 присоединились к демонстрантам… Через некоторое время в городе появились броневики и пожарные машины, которые окружили Институт иностранных языков и арестовали свыше 100 человек. Кроме того, более 60 грузовиков колесили по улицам города в поисках определенных лиц. Вечером они спровоцировали кровавые события в типографии университета…

22 июля… Военная комиссия ЦК отдала приказ об отправке всех кораблей, находящихся в Восточно-Китайском море, в Ухань. В тот же день в Пекине узнали: Се Фу-чжи и Вань Ли освобождены подразделением 8199 и авиационной частью. В Пекине арестованы 300 членов делегации от организации «Миллионы бандитов» и военнослужащих подразделения 8201, которые прибыли в столицу, чтобы лично доложить об уханьских событиях…

23 июля. Контрреволюционный интриган Чэнь Цзай-дао и Лю Шао-ци потерпели поражение. Чэнь Цзай-дао отправлен в Пекин… В последующие дни с помощью армии в Ухане было восстановлено спокойствие».

Так заканчивается описание событий в дневнике.

Но в дневнике сказано не все. Не сказано, в частности, что организация «Дивизия миллионов героев» — главный герой уханьских событий — объединяла прежде всего рабочих промышленных предприятий и была связана с органами общественной безопасности, правосудия и милиции. И что она отнюдь не отличалась «безрассудным авантюризмом», а защищала местное партийное и административное руководство. Не было сказано и того, что еще до приезда в Ухань Се Фу-чжи и Вань Ли туда приезжал Чжоу Энь-лай. Он беседовал с представителями обеих «враждующих» группировок и пытался примирить их, но его усилия не имели успеха. Беседы продолжили Се и Вань. Вань Ли обвинил руководство военного округа в том, что оно «допустило ошибки» в выполнении директивы о «поддержке левых». Однако военное руководство не приняло этой «критики» и, со своей стороны, обвинило Вань Ли в «стремлении приклеить ярлык «контрреволюционера» двум миллионам человек».

По мнению дипломатов и политических наблюдателей в Пекине, июльские события в Ухани явились тем «барометром», который отражал степень применения силы и масштабы сопротивления, а также настроения в армии и ее отношение к Мао Цзэ-дуну и его штабу. Однако пекинское руководство квалифицировало эти события как «военный заговор», как «потерю политической ориентации». В Пекине шумно встречали Се Фу-чжи, а для осуждения Чэнь Цзай-дао была организована демонстрация протеста. На огромном митинге в Шанхае молниеносно был заснят фильм, в одном из кадров которого Цзян Цин обнимала «героев» Се Фу-чжи и Вань Ли. Фильм вышел под названием «Пекин поддерживает вас». Название фильма свидетельствовало о его цели придать силы «левым» в провинции, заверить их в том, что Пекин, руководство «культурной революцией», Мао Цзэ-дун находятся на их стороне, показать, что в руководстве царит полное единство.

Чэнь Цзай-дао и другие руководители военного округа были отстранены и «выдворены». Но интересно, что они не предстали перед военным судом. Более того, «герой» уханьской драмы Се Фу-чжи через некоторое время заявил, что действия Чэнь Цзай-дао и других были не «заговором», а лишь «ошибкой»… И что сам Мао Цзэ-дун якобы призвал их «пойти к массам». Через некоторое время Мао Цзэ-дун даже направил и. о. начальника Генерального штаба Ян Чэнь-у в место их «выдворения» для передачи им «высочайшего» мнения: после того, как они «поймут» свои ошибки, им будет разрешено вернуться к активной работе.

Стало ясно: Мао Цзэ-дун и его «штаб», учитывая влияние военных, не решаются «опережать» события, боясь вызвать цепную реакцию. Но «цепная реакция», видимо, уже началась, поскольку через полтора месяца после событий в Ухани ЦК принял «Решение по вопросу о положении в провинции Цзянси», в котором военное командование Цзянси обвинялось в допущении «серьезных ошибок», поддержке «консервативных группировок», «оказании нажима на революционные силы», «подстрекательстве крестьян к борьбе с применением силы в городах…»

Эхо событий в Ухани прогремело по всей стране и долго не утихало: в поддержку «левых» в Ухани поднимались их единомышленники в других провинциях и городах, экстремистские «революционные» организации устраивали демонстрации. Против них выступали сторонники уханьских «Миллионов героев», происходили столкновения, завязывались бои, кое-где снова лилась кровь. У меня в руках листовка Тяньцзиньского продовольственного управления. Она призвала комитет военного контроля «строго наказать организацию «Хелаоцзи» и дать указание всем тяньцзиньским революционным бунтарям поддержать все наши действия».

…Наказать? За что? «За то, что члены организации «Хелаоцзи» набросились на участников демонстрации, организованной в поддержку уханьских революционных бунтарей, и с криками «Задушим помещиков, кулаков, контрреволюционеров, вредителей и правых элементов!» начали избивать нас палками, кулаками. Вся улица обагрилась кровью».

Это только одна из «сценок», разыгравшихся в те дни. Именно в те дни, в начале августа, Линь Бяо, Чжоу Энь-лай и почти весь состав «группы по делам культурной революции» встречались с «ответственными работниками» Уханьского военного округа. Во время встречи Линь, по словам Чэнь Бо-да и Кан Шэна, дал «исключительно важные указания», в частности он сказал, что «из всех крупных военных округов страны наибольшую озабоченность вызвали Пекинский и Уханьский» и лишь «культурная революция» дала возможность овладеть этими двумя округами.

Он сказал также, что «уханьские события были очень плохим делом, но сейчас они превратились в хорошее дело». Почему? Потому что они «толкают всю страну вперед и благодаря им» разоблачен Чэнь Цзай-дао, «разоблачена контрреволюция…» Линь Бяо сделал еще одно признание — признание о том, что, начиная «культурную революцию», рассчитывали использовать как один из факторов «мощь Народно-освободительной армии».

Но огонь критики сейчас направлен именно против Народно-освободительной армии. Потому что события в Ухани явились сигналом для нового «наступления» «ультралевых», и это наступление направлено не только против премьера Чжоу и некоторых его заместителей, но и против армии. «В бой» был брошен и «крупнокалиберный» «Хунци» — теоретический орган ЦК КПК. Руководство «Хунци» находилось в руках «ультралевого» крыла «группы по делам культурной революции». Когда раскаты грома над Уханью начали стихать, «Хунци» в передовой статье обратился с призывом «изгнать из армии кучку людей, стоящих у власти в партии и армии и идущих по капиталистическому пути». «Это — главное направление борьбы». На практике «главное направление» выльется в борьбу против той части армии и армейского командного состава, которая так или иначе высказала свое несогласие с экстремистскими методами «культурной революции» и экстремистскими действиями «бунтарских» организаций. Передовая статья «Хунци» появилась в последний день июля, а в первые дни августа в «эту борьбу» включилась и «Жэньминь жибао»: «…Не нужно мешать другим совершать революцию». Призывы «Хунци» и «Жэньминь жибао» звучат в унисон с утверждениями одного из идеологов «культурной революции», Линь Цзы: «Мы никогда не должны подчиняться большинству, если это большинство не отражает интересы масс».

Именно в эти дни Цзян Цин призывала хунвэйбинов «не быть наивными», как их товарищи в Ухани, вооружаться, «поднять оружие в свою защиту». Призыв Цзян Цин был услышан. Корреспондент японской газеты «Санкэй Симбун» передал из Пекина, что в авиационном институте создан первый отряд хунвэйбинов, вооруженный винтовками. Возможно, в этот раз призывы Цзян были более настойчивыми, но они не были новыми. Потому что еще в конце апреля «тигрица» внушала хунвэйбинам: «Вы имеете полное право критиковать людей в армии независимо от того, какой пост они занимают». Не отстает и уханьский «герой» Вань Ли, который сразу же по возвращении из Ухани заявил, что «предательский бунт» в Ухани является проблемой не только Ухани, но и «всей страны» и что «главное противоречие», которое сейчас будоражит всю страну, — «это борьба между двумя штабами в армии».

«Ультралевые» перешли в наступление. Их штаб находится в «Группе по делам культурной революции при ЦК», их политическое кредо — «полицентризм», их оперативная сила — хунвэйбиновские организации, их ударный «кулак» — организация «516» — «16 мая».

Об организации «516» мы узнали значительно позднее, осенью. Потому что лишь осенью дипломаты и политические наблюдатели в Пекине смогли прочитать в хунвэйбиновских газетах речи и высказывания китайских руководителей, в которых была подвергнута нападкам и эта организация. Из газеты «бунтарей» Пекинского строительного института «Синбай» мы узнали, что в одном из «самых новых» своих указаний Мао Цзэ-дун призвал «революционных студентов» «объединиться», «сплотиться», общими усилиями «уничтожить контрреволюционную организацию» — «516». 11 августа Чэнь Бо-да заявил, что «организация «16 мая» является контрреволюционной», она направила «острие борьбы против XXX», что фактически означало «против ЦК». Через три недели на заседании Пекинского ревкома Кан Шэн призовет «решительно отстранить группу главарей этой организации, немедленно арестовать их». Но все это мы узнаем позднее, а сейчас, в начале сентября, мы знали лишь, что организация «516» родилась в конце мая или начале июня, когда отдельные боевые группки объединились в ультралевый «красный корпус хунвэйбинов столицы 516». Знали также, что ее вдохновителями являются ультралевые в «Группе по делам культурной революции при ЦК», некоторые руководящие функционеры Пекинского ревкома, некоторые «красные» дипломаты и что под их контролем находятся ряд отделов ЦК, Пекинский ревком, средства пропаганды, школы, редакции… Знали, что с организацией «16 мая», как «ударным кулаком» в «наступлении ультралевых», были связаны драматические события в Министерстве иностранных дел, осада дипломатических представительств и нападения на дипломатов во время «красного августа». Пламя над английской миссией явилось кульминацией наступления «ультралевых».

VIII.  Трудные зигзаги

Тело может жить в тесноте, но сердце — никогда.

Китайская поговорка

«…В мае прошлого года появился правооппортунистический авантюризм (или его еще называют «левый экстремизм», формально «левый», а фактически правый). Его главными представителями являлись Вань, Гуань, Ци (Вань Ли, Гуань Фэн, Ци Бэнь-юй. — Прим. авт.). Они — черные агенты Лю и Дэна (Лю Шао-ци и Дэн Сяо-пина. — Прим. авт.), гвозди, забитые в наши революционные ряды. (Е Цюн (супруга Линь Бяо. — Прим. авт.) кричит: «Долой черных агентов Лю и Дэна — Ваня, Гуаня, Ци! Решительно вырвем черные гвозди из революционного отряда! Да здравствует председатель Мао! Да здравствует! Да здравствует!) Они поднимают «красное знамя» для борьбы с красным знаменем… Они не советуются с нами, не докладывают нам и перекладывают вину на нас…»

Кто это сказал? Цзян Цин. Она говорила об этом на митинге, проведенном на стадионе «Рабочий» в Пекине в связи с обвинением и.о. начальника Генерального штаба Ян Чэн-у.

Читаю и перечитываю эти слова и не верю своим глазам. Неужели Цзян Цин произносит обвинительную речь против «ультралевых»? Разве не Цзян Цин, супруга Мао Цзэ-дуна, заместитель руководителя «Группы по делам культурной революции при ЦК», всего лишь несколько месяцев назад выдвинула лозунг «Вооружить хунвэйбинов!», чтобы хунвэйбины «подняли оружие в свою защиту»? Позднее эти «крутые повороты» и парадоксы китайской действительности во время «большого тайфуна», возможно, не будут оказывать на меня такое сильное впечатление, я привыкну к ним. Но сейчас был только март 1968 года, прошло только шесть-семь месяцев со дня моего приезда в Пекин.

Позднее я прочту в лондонской газете «Обсервер», что, «подобно некоторым восточным богам, олицетворяющим один из многочисленных ликов высшего божества, Цзян Цин воплощает революционера-иконоборца в многоликом Мао, который сам молчит, так как не может одновременно и успокаивать красных бунтарей, и одобрять действия их оппонентов, если всегда будет выступать сам». «Обвинительный митинг» на стадионе «Рабочий» явился заключительным аккордом обвинительной акции против «ультралевых», которая началась приблизительно восемь месяцев назад, еще 1 сентября 1967 года, когда на расширенном заседании Пекинского революционного комитета против них были выдвинуты первые обвинения.

Обвинительные речи на митинге произносили Чэнь Бо-да, Цзян Цин и Кан Шэн. Мы так и не поняли, каким точно был «приговор». Но в те дни в дипломатическом корпусе оживленно комментировались слухи об аресте еще в конце августа Му Синя и Линь Цзы, главного редактора армейской газеты «Цзефанцзюнь бао» Чжао И-я, о том, что Вань Ли и Гуань Фэн содержатся под домашним арестом.

Однако мы точно знали, что «ультралевые» подверглись обстрелу и основной огонь направлен против «главных» — Вань Ли и Ци Бэнь-юя. Орган хунвэйбинов и бунтарей отделения философии и общественных наук Академии наук КНР «Чанчэн» в своем новогоднем номере опубликовал редакционную статью «Огромные преступления контрреволюционной клики Вань Ли, Гуань Фэна, Му Синя и У Чуан-ци». И хотя именно отделение философии и общественных наук Академии наук КНР являлось «цитаделью ультралевых», сейчас «Чанчэн» заявляла, что «группа» была составлена из «шпионов гоминьдана, изменников и чуждых классовых элементов, старых антипартийных и контрреволюционных правых элементов». Через неделю орган ревкома и газета хунвэйбиновской организации при Пекинском горном институте «Дунфанхун» опубликовали обвинительный материал «Десять крупных преступлений Ваня»… Первое из них — «его контрреволюционная биография», второе и последующие: выступал против «руководимого председателем Мао ЦК», не пропагандировал «идеи Мао Цзэ-дуна», «великую теорию Мао» о том, что «село окружает город», распространял «очень плохие сведения» о Линь Бяо, «противопоставлял себя» Чжоу Энь-лаю и подрывал связь Чжоу с «группой по делам культурной революции», являлся «черным полководцем» штаба Лю Шао-ци и Дэн Сяо-пина и одним из составителей «февральской программы» Пэн Чжэня, одним из основателей «заговорщической организации» «16 мая» («516»).

Эти сообщения хунвэйбиновской печати дошли до нас, корреспондентов и дипломатов, значительно позднее. Но о надвигавшейся волне против «ультра» гораздо раньше нам подсказала пекинская улица. Во время «культурной революции», и особенно в ее начальный, экстремистский период, пекинские улицы были барометром, и в большинстве случаев точным барометром, внутриполитической жизни Китайской Народной Республики. Улицы Пекина осенью 1967 года часто пестрели разноцветными плакатами и дацзыбао, содержавшими критику против Ваня и других.

Перелистываю страницы своей записной книжки.

«17. x.67 г.

Самая оживленная центральная улица, Ванфуцзин, сегодня вновь встретила рассвет плакатами и дацзыбао. И на этот раз они направлены главным образом против Вань Ли. Всего три месяца назад, после уханьских событий, Вань был провозглашен официальной печатью «героем дня», а сегодня против него мечут гром и молнии».

Гром и молнии начинают метать и против Ци Бэнь-юя. Но «случай с Ци Бэнь-юем» несколько другой, и Цзян Цин объясняет почему: «Ваня и Гуаня нельзя разъединять. В отличие от них Ци Бэнь-юй действует иначе. Поэтому мы отделили его на определенное время. Однако это вовсе не означает, что он чист…» Но Цзян Цин не сказала всего. Не сказала, что именно Ци, будучи одним из идеологов «культурной революции» в «Группе по делам культурной революции при ЦК КПК», открыл огонь по «старой китайской музыкальной школе, французской литературе, Шекспиру, Белинскому, Чернышевскому, Станиславскому и советскому ревизионисту Шолохову…». Именно Ци «восемью почему?» открыл огонь против Лю Шао-ци. Помните? А сейчас «огонь» был открыт уже против самого Ци, и в редакционной статье «Чанчэн» от 11 марта он будет назван «злостным элементом типа Тао Чжу, который рядился в тогу «критика Тао Чжу» и «под предлогом» критики Тао Чжу фактически открыл стрельбу по «пролетарскому штабу», под видом «критики Тао» выступил против НОАК, выдавал государственную тайну, занимался шпионской деятельностью», «саботировал великую стратегию маоцзэдуновского штаба».

Обстрелу подверглись не только «ультралевые», но и их политическая платформа — «полицентризм». По мнению шанхайского ястреба«Вэньхуэй бао», сущность «полицентризма» не в отрицании «центра» вообще, а в «нежелании иметь пролетарский штаб во главе с председателем Мао и заместителем председателя Линь Бяо…». Статья в газете «Вэньхуэй бао» была опубликована 6 августа, а через два дня пекинская газета «Бэйцзин жибао» заявила еще категоричнее: «Всей партии, всей армии и всей стране необходим только такой центр, и другого центра ей не нужно». Под защиту берутся — и это интересно — не только «пролетарский штаб во главе с Мао и Линем» в целом, но и отдельные члены «группы по делам культурной революции». Потому что, по мнению «Вэньхуэй бао», тот, кто нападает на отдельных членов «Группы по делам культурной революции при ЦК», тот выступает против самой этой группы, а кто «подвергает обстрелу группу, обстреливает пролетарский штаб…». А так как критике подвергаются чаще всего действия Цзян Цин, нетрудно понять, кого в действительности берет под защиту газета «Вэньхуэй бао».

Сигнал об открытии огня против «ультралевых» был дан 1 сентября, и тогда же Цзян Цин, которая еще совсем недавно призывала хунвэйбинов «взяться за оружие», запоет другую песню: «…Сейчас мы не нуждаемся в битвах с применением силы, поскольку любая борьба с применением силы вредит людям». Тогда же был издан приказ, запрещающий «революционным организациям» применять оружие. Через две недели Чжоу Энь-лай призовет хунвэйбиновские организации объединиться, установить «мир» в школах. Он осудил лозунг, который призывал изгнать «горстку людей, стоящих у власти в армии и идущих по капиталистическому пути», заклеймил деятельность организации «16 мая» («516»), заявил, что на армию возложена задача примирить мятежников — хунвэйбинов и цзаофаней…

…Мучительные, трудные, противоречивые зигзаги!..

В те дни я записал: «6.Х.67 г.

Внутри китайского руководства происходит какое-то перемещение, какое-то движение, характер которого все еще трудно определить. Большинство политических наблюдателей считает, что в настоящий момент верх берет Чжоу Энь-лай. Внутриполитическое положение в Китае сейчас более сложное и напряженное, чем за весь предшествующий период «культурной революции», хотя внешне это не всегда бросается в глаза. Усилия, направленные на создание ревкомов, до сих пор не дали результатов. Показательно, что из 29 провинций и городов центрального подчинения ревкомы созданы только в шести. «Партийная и административная власть, — заявил Линь Бяо, — рухнула. Нельзя допустить падения и военной власти». Единственная реальная сила в Китае — армия. Отсюда и призывы о прекращении критики в отношении «небольшой группы в армии», отсюда и движение «в поддержку армии», за восстановление «уважения» к армии, «уважения», которое она в значительной степени потеряла из-за своего неосмотрительного вмешательства в борьбу по подавлению оппозиционных сил…»

И еще:

«Несмотря на сравнительно хороший урожай в Китае в этом году, дипломаты и политические наблюдатели сходятся во мнении относительно того, что китайская экономика переживает острый кризис в результате прежде всего попыток включить в «революцию» рабочих, в частности предприятий тяжелей промышленности. Трудное положение сложилось с добычей угля. Острый кризис переживает транспорт…»

Мне кажется, дальнейшее развитие событий в целом подтвердило эту оценку, однако важнее другое: в конце лета и осенью 1967 года китайское руководство было вынуждено изменить тактику. Суть ее заключалась в том, чтобы пресечь действия «ультралевых», «защитить» и «воодушевить» армию. В это время Мао Цзэдун совершил «инспекционную» поездку в Северный, Центральный, Южный Китай и Шанхай. В ходе этой поездки «великий кормчий» дал ряд «новейших указаний». Они были подхвачены пропагандой как новый «стратегический план». До конца года «новейшие указания» появились постепенно в центральной печати, но их «основной дух» был передан заместителем председателя «группы по делам культурной революции» и председателем Шанхайского ревкома Чжан Чунь-цяо. В начале октября они были опубликованы в органе хунвэйбинов Пекинского института аэродинамики. Указания Мао Цзэ-дуна касались «обстановки» в стране, «великого объединения», но самым важным в «новейших указаниях» был вопрос о кадрах. «Следует расширить работу по воспитанию новых кадров и ограничить деятельность по устранению старых кадров. Хунвэйбины имеют большие права. Кроме того, они отличаются большой твердостью и должны пройти обучение…»

И еще: «Внутри рабочего класса не может быть столкновений коренных интересов. В условиях диктатуры пролетариата тем более не существует причин для раскола рабочего класса на две большие противостоящие группировки…»

И еще: «…Отношения между армией, кадрами и массами в Шанхае сравнительно хорошие. Следует воспитывать и использовать кадры». Мао обратился с призывом «сплотиться с большинством кадровых работников», даже с теми, кто «совершил серьезные ошибки», чтобы прекратить «борьбу с применением силы», сократить «фронт удара».

Направление нового «стратегического плана» ясно. Он не только отвечает духу новой тактики, но и является его основой. В соответствии с этим планом в середине октября ЦК, Государственный совет, Военный совет ЦК и «группа по делам культурной революции при ЦК» дали указание всем «революционным организациям» начать «великое объединение». Специальное распоряжение Военного совета ЦК обязывало армию создать группы с целью содействия созданию «великого союза», немедленному восстановлению занятий в школах, процессу реабилитации кадров.

Однако хунвэйбинов не устраивали ни «реабилитация», ни «великий союз» с кадрами и армией. Они не могли примириться с новым «стратегическим планом». Еще свежи были воспоминания о том времени, когда им, «маленьким генералам», была предоставлена полная свобода действий. Да и воспоминания ли это? Может быть, не в таких масштабах, как в первые месяцы «революции», «тайфуна», но «революционные организации» продолжали движение по «обмену опытом», не смирялись, не складывали оружия. Они не хотели «складывать оружие» и после «инспекционной» поездки Мао Цзэ-дуна, и после «новейших», «самых важных» его указаний. Более того, кое-где начали раздаваться голоса о том, что «новейшие» указания, новый «стратегический план» открывают «зеленую улицу» для реабилитации «идущих по капиталистическому пути», что «революция остановлена на полпути», что поднимается «контрреволюция…» «Революционная организация Шэн Ю Лиен» в Хунани выпустила манифест, заявив, что стране нужна «революционная война», что «местные революционные войны», проходившие в течение августа, дали «богатый опыт». «Движение за захват оружия» в августе 1967 года было «великолепным», но «директивы от 5 сентября помешали вооружению «левых». Рабочий класс был разоружен…» В те дни на митинге в Пекине Чжоу Энь-лай отметил появление «пессимистических настроений» на съезде хунвэйбинов средних и высших учебных заведений. Эти настроения, «учитывая ситуацию, идут вразрез с мнением ЦК, мнением председателя Мао». Председатель Мао считает, что «ситуация очень хорошая, они же утверждают, что страна находится накануне реставрации капитализма».

Чжоу Энь-лай констатировал, призывал, угрожал и заклинал… А «революционные организации» продолжали оказывать сопротивление, которое принимало различные формы: в одних местах оно выливалось в отказ распустить «пункты связи», в других — в несогласие принять участие в «великом союзе», в третьих — в продолжение «движения по обмену революционным опытом», а кое-где — в открытые столкновения. В ноябре и декабре разгорелись бои в провинции Фуцзянь. В дипломатическом корпусе эти события расценивались как «вторая Ухань», под этим заголовком сообщения о них передавались в эфир. Вооруженные столкновения происходили и в других провинциях. Особенно напряженное положение создалось в восточных провинциях Китая — Цзянсу, Чжэцзян и Аньхуэй — и на юге — в провинции Гуандун и в автономном районе Гуаней. В Гуаней бои продолжались в течение нескольких недель. В Пекине до нас доходили лишь тревожные слухи, которые вскоре подтвердились. В разгоревшейся на юге борьбе «революционные организации» не «пощадили» и армию. Они захватили у нее оружие, разрушили важные железнодорожные пути и узлы, включая самую важную «кровеносную артерию», по которой поступала помощь социалистических стран сражающемуся Вьетнаму. «Кровеносная артерия» была перерезана, целые составы разграблены. Экстренная телеграмма ЦК от середины июня не выполнялась. Сопротивление продолжалось. Через три недели ЦК КПК, Государственный совет, Военный совет ЦК направили новое сообщение с резолюцией Мао Цзэ-дуна «Для исполнения». В этом сообщении было дано распоряжение «немедленно прекратить борьбу с применением силы, убрать укрепления и покинуть захваченные пункты», безоговорочно «обеспечить нормальное осуществление перевозок», «безоговорочно вернуть захваченные материалы, предназначенные Вьетнаму», «безоговорочно вернуть оружие и снаряжение», взятое у НОАК… Это было «Сообщение от 3 июля 1968 года». Именно в этот день, 3 июля, по пути в Гонконг я прибыл в Кантон, где пробыл почти сутки. И здесь, на юге, эхо гуансийских столкновений словно слилось с затихающим уже грохотом событий в провинции Гуандун, в Кантоне. Специалист по китайским вопросам в гонконгском журнале «Фар истерн экономик ревью» назвал их «гуандунским потопом». Потоп действительно имел место; для Южного Китая весна 1968 года не была весной. Над южнокитайскими провинциями в течение нескольких месяцев лил проливной дождь. Полноводные южные реки вышли из берегов. Мутными озерами показались мне рисовые поля через маленькие круглые иллюминаторы старенького английского «Вайкаунта», на котором я летел из Пекина в Кантон, и через закопченные окна поезда, в котором я продолжал свой путь из Кантона в Гонконг. В Гонконге уже затихшие волнения продолжали оживленно комментировать. В Кантоне они начались в мае. Здесь сражение развернулось главным образом между двумя основными хунвэйбиновскими организациями — «Хунци» («Красное знамя») и «Дунфанхун» («Восточный ветер»). Гонконгская печать описывала ход «сражения». Я внес эти описания в свою записную книжку.

«6. VII.68 г.

…Во время собрания членов организации «Красное знамя» взорвалась граната, брошенная членами организации «Восточный ветер». В результате было много убитых. В течение следующих нескольких дней организация «Восточный ветер» держала инициативу в своих руках, убила нескольких членов организации «Красное знамя», совершила нападение на ее штаб. «Красное знамя» нанесла ответный удар в университете. Сражение продолжалось с полудня 3 июня до следующего дня. Наступавшие пустили в ход два пулемета, похищенных в воинском подразделении. Организация «Восточный ветер» ответила градом самодельных, начиненных фосфором зажигательных гранат. С обеих сторон были убитые и раненые. Сгорело несколько университетских зданий. «В зале университета лежат и умирают наши тяжело раненные бойцы. Председатель Мао! Наши бойцы просят тебя спасти их», — говорилось в телеграмме, направленной в те дни в Пекин одной из этих организаций»…

Когда в первых числах июля я проезжал через Кантон, столкновения уже прекратились.

В те дни «артиллерийский огонь» был сосредоточен против Лю Шао-ци и Дэн Сяо-пина, но иногда раздавались «пулеметные очереди» и против других. Снова на прицел был взят Ван Энь-мао, его обвиняли в том, что он являлся «черной рукой» Лю и Дэна. В Кантоне состоялся «митинг борьбы» против первого секретаря провинциального комитета КПК Чжао Цзы-яна. Газета «Ляонин жибао» обстреливала секретаря Северо-Восточного бюро ЦК Ма Мин-фана, обвиняя его в действиях, направленных «против партии и социализма», против «абсолютного авторитета председателя Мао». Критике был подвергнут Ли Бао-хуа, сын Ли Да-чжао, одного из старейших марксистов в Китае и основателя Коммунистической партии Китая.

Напряжение нарастало. Тревогу усиливали сообщения-молнии на пекинских улицах.

1 января, 27 и 28 декабря произошли «кровавые события» в Куньмине, столице провинции Юньнань. В боях приняло участие более пяти тысяч человек. Применялись танки, артиллерия, пулеметы, винтовки. Вначале армия не вмешивалась, но позже она получила приказ открыть огонь…

Появилось много дацзыбао, рассказывающих о событиях в провинции Шаньси. Атака была направлена главным образом против председателя нового революционного комитета Лю Гэ-пина. С обвинениями против Лю Гэ-пина выступил какой-то «штаб» рабочих. Рабочие, указывалось в них, «горячо любят Мао», но «уничтожат Лю Гэ-пина», который является «карьеристом», стремится превратить провинцию в «самостоятельное княжество». Часть дацзыбао выступала в защиту Лю Гэ-пина, в других сообщалось, что «Шаньси залита кровью».

22 января. 10 января ЦК, Государственный совет, Военный совет ЦК и «группа по делам культурной революции при ЦК» приняли «решение очистить город Пекин». В нем предписывалось всем прибывшим из провинций покинуть Пекин не позднее 20 января. Представительства «революционных организаций провинций» в Пекине распускались. Эти «представительства» являлись «пунктами связи» между провинциями и Пекином. В решении указывалось, что лица, не выполнившие это распоряжение, «будут наказаны…». В Пекин съехалось много «кулаков, помещиков, реакционеров, «левых» и правых элементов, которые покинули провинции, чтобы спасти свою жизнь или ловить рыбу в мутной воде».

9 февраля. Наиболее важные лозунги на улицах в последние дни: «Решительно выступать против незаконных арестов в Академии наук КНР!» (Аресты были произведены «небольшой» группой «преступников из милиции».) «Следует решительно развернуть классовую борьбу в области литературы и искусства»; «До конца разоблачим контрреволюционные элементы из организации «516», проникшие в группу по литературе и искусству…»; «Клянемся защищать до конца группу по делам культурной революции при ЦК». Студенты из Народного университета взяли «под защиту» Чэнь Бо-да: «Кто против Чэня… тот будет уничтожен».

13 февраля. Дацзыбао сообщают о «борьбе», развернувшейся в отделении философии Академии наук КНР.

Все больше лозунгов в защиту Мао Цзэ-дуна. Политические наблюдатели в Пекине по опыту уже знали: такие лозунги появлялись всегда, когда где-то в «верхах» возникало сопротивление Мао Цзэдуну. Обращал на себя внимание и тот факт, что эти лозунги исходили от «бунтарей» при Генеральном штабе НОАК. Тревожные сообщения-молнии требовали от ЦК принятия экстренных мер для прекращения «битвы» между «народом и армией» в городе Боадин провинции Хэбэй. Подробности не сообщались…

12 марта. По улицам расклеены новые дацзыбао, направленные против Лю Нин-и (председатель Всекитайской федерации профсоюзов, секретарь ЦК, заведующий отделом внешней политики и международных связей. — Прим. авт.). Его обвиняли в сотрудничестве с Сяо Хуа (начальник Главного политического управления НОАК. — Прим. авт.), Вань Ли, Гуань Фэном… Эта группа захватила много секретных документов ЦК и выступила с критикой Линь Бяо. Сам Лю Нин-и был назван «контрреволюционным лицемером»… Кое-где были расклеены дацзыбао в его защиту. 8 марта состоялся «митинг борьбы» против Сяо Хуа. Однако Дин Фын мобилизовал «черных бандитов», которые сорвали проведение этого митинга. Во многих лозунгах содержатся призывы «развернуть классовую борьбу» в Главном политуправлении армии и «уничтожить» Сяо Хуа… Под сильный «обстрел» снова попали Чжоу Ян и Лу Дин-и. Дацзыбао сообщали, что на сегодня назначен митинг с целью «окончательного разоблачения их линии в области литературы и искусства…».

26 марта. Пекин встретил это утро, утопая в разноцветных плакатах и дацзыбао, направленных против и. о. начальника Генерального штаба НОАК Ян Чэнь-у, начальника пекинского гарнизона Фу Чун-би и политкомиссара ВВС Юй Ли-цзина… «Центральными фигурами» материалов хунвэйбинов и дацзыбао были также Се Фу-чжи и Тань Чжэнь-линь. Тань снова попал «под обстрел» по случаю первой годовщины разоблачения «черного февральского противотечения». Против Се Фу-чжи выступала главным образом коммуна «Дацин» при Пекинском институте нефтяной промышленности. Сама коммуна также была объявлена «контрреволюционной», кроме того, ее обвинили в том, что она «любой ценой хотела уничтожить» министра нефтяной промышленности Юй Цю-ли… В других дацзыбао указывалось, что сейчас «обстановка очень хорошая», достигнуты «большие успехи в борьбе против правых оппортунистов, но есть люди, которые хотели бы поставить Цзян Цин рядом с собой… Мы решительно против этого… Заслуга в разоблачении Ваня, Гуаня и Ци принадлежит Цзян Цин… Тот, кто выступает против Цзян и намерен использовать «фракционизм» и «анархизм», чтобы «ловить рыбку в мутной воде», будет уничтожен…» Дацзыбао снова сообщали о положении в провинции Сычуань. Положение там вновь обострилось. Трудно и медленно решается вопрос объединения… В своей вчерашней речи в Пекинском университете Се Фу-чжи подчеркнул, что «главное» в настоящий момент — борьба против Лю Шао-ци, Дэн Сяо-пина, Тао Чжу, Пэн Чжэня, Ло Жуй-цина, Хэ Луна, Лу Дин-и и других. Он призвал все фракции в университете «объединиться», квалифицировал как «полностью ошибочную» критику против Не Юань-цзы (автор первой дацзыбао. — Прим. авт.). Однако многие дацзыбао продолжали настаивать на «исключении» Не Юань-цзы из Пекинского ревкома… В дацзыбао, направленной против Ян Чэнь-у, появились новые обвинения против него, его называли «закулисным организатором» саботажа выставки «Да здравствуют великие идеи председателя Мао!», уличали в «черных связях» с руководителями провинции Шаньси и в «подстрекательстве» их к выступлению против ЦК…

29 марта. В дацзыбао выражалась «большая радость» в связи с «арестом» дочери Лю Шао-ци…

…Приведенные лозунги и дацзыбао, возможно, были не самыми важными. Я передаю их содержание по своим записям в блокноте, сделанным на скорую руку во время послеобеденных прогулок по городу. Сами дацзыбао передавали настроения, чувства своих авторов. Но в данном случае я хотел отметить другое. Они действительно были барометром политической атмосферы первых месяцев 1968 года. И стрелка этого барометра указывала на волнение.

В октябре 1967 года Мао Цзэ-дун дал новое указание — о реорганизации партии.

Возможно, когда-нибудь будет более точно установлена взаимосвязь нового «стратегического плана» и плана Мао Цзэ-дуна о реорганизации партии. Но уже тогда было ясно, что указание о реорганизации партии было дано сразу после принятия нового «стратегического плана», а главным в новом «стратегическом плане» являлись кадры, их «сплочение» и их «использование».

Не в этом ли основная цель «реорганизации»? Есть что-то символическое в том, что сигнал о начале «культурной революции» был дан в шанхайской газете «Вэньхуэй бао», опубликовавшей серию статей, которые положили начало практической работе по «восстановлению». Но прежде чем приступить к практической работе, нужно было осуществить «теоретическую», определить направления, заложить основу. У меня в руках хунвэйбиновская газета «Дунфан-хун» от 18 декабря. В ней приводятся цитаты из документов ЦК, речей и высказываний руководителей «группы по делам культурной революции при ЦК», касающиеся «исправления, восстановления и перестройки» партийных организаций. Привожу выдержки из этих «цитат».

Цзян Цин: «…При создании и перестройке партии необходимо делать упор на борьбу между двумя линиями, нужно выяснить прошлое коммунистов. В процессе великой пролетарской культурной революции необходимо провести чистку как в партии, так и вне ее… При решении этих вопросов мы должны главным образом опираться на массы…»

(Из речи, произнесенной перед представителями рабочих 21 ноября)

Се Фу-чжи: «…Партийная жизнь должна быть восстановлена, но это не означает, что она должна протекать по-старому. Следует создать такую партию, которая высоко подняла бы великое красное знамя идей Мао Цзэ-дуна, партию революционную, энергичную… После того, как будет восстановлена партийная жизнь, потребуется переходный период. Она не сможет сразу приступить к выполнению своей руководящей роли. Она сможет выполнять свою руководящую роль только после того, как в нее будет принята часть бунтарей. Партия не должна руководить революционными комитетами, она должна только воспитывать коммунистов, помогать революционным комитетам в их работе…»

(Из речи, произнесенной перед центральной группой съезда хунвэйбинов 26 ноября)

ЦК КПК: «…Необходимо на основе идей Мао Цзэ-дуна создать партию, изменить ее Устав и Программу, полностью искоренить ревизионистскую линию в отношении строительства партии, проводимую Лю и Дэном. Следует реорганизовать партию, перестроить ее руководящие органы с целью обеспечить чистку ее рядов. В организационной жизни главное — изучение произведений председателя Мао, борьба с эгоизмом и критика ревизионизма. Коммунисты, которые в процессе великой культурной революции допустили серьезные ошибки, должны выступить с самокритикой, повышать свой марксистско-ленинский, маоцзэдуновский уровень, участвовать в идеологической и организационной подготовке к созыву IX съезда… Для повышения боеспособности партии следует провести чистку ее рядов по этапам. Необходимо очистить партию от замаскировавшихся изменников, шпионов и контрреволюционных ревизионистов. Следует выбросить всех закопавшихся червей».

(Из сообщения ЦК КПК в связи с обобщением мнений о созыве IX съезда КПК от 27 октября)

Се Фу-чжи: «…Чтобы создать партию, следует очень хорошо изучить труды председателя Мао. По вопросу строительства партии существует ревизионистская линия (Лю Шао-ци. — Прим. авт.) и линия председателя Мао. Необходимо подвергнуть резкой критике ревизионистскую линию и разоблачить ее. При восстановлении партийных организаций на заводах следует прежде всего завершить борьбу между этими двумя линиями…»

(Из речи на расширенном совещании Пекинского ревкома 4 декабря)

ЦК КПК: «…Товарищи подняли вопрос о восстановлении организационной жизни в партии, но это вовсе не означает, что следует идти по старому пути, которым шли до великой культурной революции. Необходимо, высоко подняв великое красное знамя идей Мао Цзэ-дуна, на основе идей Мао Цзэ-дуна исправить ошибки, восстановить и реорганизовать партию…»

(Из документа ЦК (67) № 366)

Известен еще один документ — доклад-предложение Шанхайского ревкома о «систематическом наборе новых членов партии…» от сентября 1968 года. На этом документе имеется резолюция Мао Цзэ-дуна, адресованная «товарищам Линю, Чжоу и членам группы по делам культурной революции. Встретиться, обсудить и доложить». Документ был одобрен ЦК и «группой по делам культурной революции». В нем дается указание «привлечь в партию группу хороших элементов из бунтарей», то есть влить «свежую кровь». Вступающие в партию «должны быть передовыми элементами, добросовестно изучающими и применяющими на практике идеи Мао Цзэ-дуна», сознающими необходимость «борьбы двух линий…». В ходе борьбы против ревизионизма они обязаны выступать с самокритикой и постоянно следить за соответствием своих взглядов взглядам мирового пролетариата. К тем же, «кто прошел через все тяжелые испытания великой пролетарской культурной революции, следует относиться особо и не применять к ним кандидатский стаж».

Директивы ЦК и указания, изложенные в речах руководителей «культурной революции», не оставляют никакого сомнения в том, что был взят курс не на «реорганизацию» и не на «восстановление», а на создание совершенно новой партии, с новой программой, новым уставом и обновленным путем вливания «свежей кровг» составом. И чтобы не оставить никакого сомнения относительно этого «курса», «Вэньхуэй бао» сочла необходимым еще раз напомнить: «Культурная революция — это движение за чистку партии в беспрецедентных масштабах». На предприятиях и в учебных заведениях Шанхая обсуждается вопрос о роли «коммунистов» и «партийных организаций» в «культурной революции», этот вопрос обсуждается также «беспартийными молодыми людьми, которые, по существу, являются членами партии». А через несколько дней новогодняя директивная статья, опубликованная в «Хунци», «Жэньминь жибао» и «Цзефанцзюнь бао» возвестит, что «культурная революция» является «великим движением за обновление партийных организаций», что в партийные организации следует принимать «самые лучшие пролетарские элементы, которые проявили себя в ходе культурной революции…».

Направление дано, курс ясен.

Теперь следовало приступить к практическому осуществлению принятого курса. И приступили: была создана комиссия по разработке проекта Устава, которую возглавила «группа по делам культурной революции при ЦК», а в этой группе ответственность за ее работу была возложена на Чэнь Бо-да, Кан Шэна, Чжан Чунь-цяо и Яо Вэнь-юаня. Уже через неделю хунвэйбиновская организация при Пекинском горном институте опубликовала в своем печатном органе «Дунфанхун» свой проект нового Устава КПК. В нем указывалось: «Современный мир вступил в новую эпоху, эпоху, знаменем которой являются идеи Мао Цзэ-дуна». Этот проект, возможно, был одним из первых, но не последним. На улицах Пекина в эти дни было расклеено множество проектов различных «революционных организаций». И если когда-нибудь эти «проекты» будут собраны и опубликованы, они станут одними из самых сильных документов, разоблачающих Мао и его штаб.

Но есть еще один момент, который я отметил в своей записной книжке.

«14. Х.68 г.

…Удивительно, что еще в первом документе — «Сообщении» ЦК и «Группы по делам культурной революции при ЦК» от ноября 1967 года было не только определено направление «реорганизации» партии, но и указан срок созыва съезда партии: 1968 год, не позднее 1 октября — национального праздника. В следующем очередном документе — инструкции ЦК и «группы» от 4 декабря указывалось, что проекты Устава и Программы с поправками и дополнениями должны быть представлены до 15 января 1968 года. Но год уже подходит к концу, прошел и национальный праздник, а о съезде говорят все меньше и меньше. Почему?..»

Почему так медленно идет реорганизация партии? Почему оттягивается срок созыва съезда партии? Эти вопросы не сходили с уст дипломатов в 1968 году. Всем было ясно: при осуществлении своего генерального плана руководители «культурной революции» столкнулись с непредвиденными, а возможно, и непреодолимыми трудностями. И это были трудности самого различного характера: и отсутствие ясности относительно методов и путей осуществления этого плана, и недоверие к новым партийным организациям и новым членам партии. Иначе как расценить слова Се Фу-чжи о том, что «после того, как будет восстановлена партийная жизнь, потребуется переходный период», что партия «сможет выполнять свою руководящую роль только после того, как в нее будет принята часть бунтарей» и что «партия не должна руководить революционными комитетами…».

И не только это: непреодолимые трудности вызваны трудно преодолимыми противоречиями между партийными кадрами и бунтарями — цзаофанями и хунвэйбинами. Хунвэйбины и цзаофани с самого начала предпринимали попытки захватить партийные организации, в массовом порядке проникнуть в них. Но именно это не устраивало старые кадры партии, увидевшие в курсе на «реорганизацию» партии возможность для ограничения «фронта удара» бунтарей и их организаций.

А что же с революционными комитетами? Наступил январь 1968 года. Ровно год назад Мао Цзэ-дун разослал «миллион хунвэйбинов» во все провинции, автономные районы и города центрального подчинения с целью развернуть «движение за захват власти». После рождения первых «революционных комитетов» было дано указание о реорганизации партии. На бумаге это выглядело просто, но в жизни оказалось намного сложнее. Это было время очередных парадоксов, мучительных зигзагов Мао Цзэ-дуна и его штаба, острых схваток, борьбы, столкновений, когда любое действие рождало острое противодействие, а оно иногда перерастало в стихийные выступления, которые перечеркивали реализацию планов и намерений пли надолго замедляли ее.

Так каково же положение с созданием ревкомов? К апрелю 1967 года их было создано только шесть… Шесть из двадцати девяти. Затем наступил длительный перерыв. После долгих и болезненных родовых мук в августе наконец родился седьмой. Еще через три месяца во Внутренней Монголии появится на свет восьмой, а в последние дни последнего месяца — девятый. Десятый ревком будет создан уже в новом, 1968 году в условиях осуществления нового «стратегического плана» Мао Цзэ-дуна. С этого момента почти каждый месяц будут создаваться по три ревкома, а последние два, в Синьцзяне и Тибете, появятся в сентябре при содействии специальных войск, непосредственно подчиненных Военному совету ЦК. Со времени создания первых ревкомов в начале 1967 года до организации в 1968 году последних прошел достаточно большой срок, чтобы дипломаты и дипломатические наблюдатели в Пекине смогли проанализировать, сопоставить факты, сравнить их, сделать некоторые выводы. И эти выводы не оставляли никакого сомнения в существенной разнице между составом руководства первых ревкомов и вторых. В первых ревкомах были широко представлены «революционные организации», и об этом убедительно свидетельствовали цифровые данные: в Шаньсийском ревкоме они составляли почти 50 процентов, в Пекинском — 31 процент, в Гуандунском, созданном намного позже — в феврале 1968 года, — только 15 процентов. Но важно отметить не столько количество, сколько реальную власть, которую они имели. В первых ревкомах хунвэйбины и цзаофани играли ведущую роль.

Создание «вторых» ревкомов шло по другому пути. Сначала назначалась «подготовительная группа», состав которой определялся Пекином. В нее наряду с военными входили и кадровые партийные работники, подвергавшиеся, как правило, «обстрелу» хунвэйбинов и цзаофаней; представители последних в «подготовительную группу» не входили. Хунвэйбины и цзаофани должны были войти в «великое объединение», в «великий союз». Создание этого союза и являлось первостепенной задачей «подготовительной группы». После выполнения первой задачи следовало заняться решением второй — реабилитировать некоторых кадровых работников партийного и государственного аппарата.

Военные действительно начали «реабилитацию» старых кадров, потому что военные составляли основную силу новых революционных комитетов. Но «реабилитация» на широкой основе — это уже выходило за рамки нового «стратегического плана», создавало потенциальную опасность того, что процесс реорганизации партии пойдет по нежелательному пути. И Мао Цзэ-дун дает указание остановить процесс «реорганизации». Исчезают лозунги, призывы о «реорганизации» и… созыве съезда. С этого момента развернется борьба против «реабилитации» и ее «черного ветра». Поздней весной 1968 года в Китае развернется новое наступление «левых». Зловещим сигналом к нему послужит «мартовский взрыв», направленный против группы высших военных руководителей, и в первую очередь против Ян Чэнь-у, исполнявшего обязанности начальника Генерального штаба НОАК, секретаря системы партийных организаций в армии.

Поблекшие записи в моих блокнотах воскрешают воспоминания о тех днях. Мартовские события действительно начались внезапно, как «взрыв бомбы», и не только для нас, членов дипломатического корпуса. Мне кажется, они явились неожиданностью и для самих китайцев, которые уже начали привыкать к относительному затишью, наступившему в стране в осенние и зимние месяцы. И вдруг разразился «мартовский взрыв». О нем мы, дипломаты и корреспонденты, узнали 28 марта из плакатов и дацзыбао, которые в этот день наводнили улицы Пекина. А 26 марта Синьхуа сообщило о состоявшейся встрече Мао Цзэ-дуна с военными активистами. Вместе с Мао Цзэ-дуном в зал вошли Линь Бяо, Чжоу и руководители «группы по делам культурной революции». Во время встречи был выдвинут лозунг «не свертывать боевое знамя до тех пор, пока не будет достигнута полная победа». А на следующий день на стадионе «Рабочий» против Ян Чэнь-у и других был организован «стотысячный митинг». На митинге Чэнь Бо-да заявил, что «мартовский взрыв» является «пятой битвой», которую провела «великая пролетарская культурная революция».

«Эта великая революция продолжается уже около двух лет и провела несколько больших битв. Первая битва — это борьба за устранение Пэна, Ло, Лу, Яна (Пэн Чжэнь, Ло Жуй-цин, Лу Дин-и, Ян Шань-кунь. — Прим. авт.). Под руководством председателя Мао мы победили… Вторая битва — борьба против Лю, Дэна, Тао (Лю Шао-ци, Дэн Сяо-пин, Тао Чжу. — Прим. авт.). Под руководством великого вождя, председателя Мао мы победили. Третья битва — это битва, в которой мы разбили начавшееся весной прошлого года «февральское противотечение». Под руководством председателя Мао мы разбили «февральское противотечение». В четвертой битве мы уничтожили мелких агентов Лю, Дэна, Тао — Ваня, Гуаня, Ци (Вань Ли, Гуань Фэн, Ци Бэнь-юй. — Прим. авт.), которые являлись драконами, мелкими, жалкими пресмыкающимися, меняющими свой цвет. Пятая боевая битва — это разоблачение контрреволюционного лица Ян Чэнь-у, Юй Ли-цзина (политкомиссар ВВС. — Прим. авт.) и Фу Чун-би (начальник пекинского гарнизона. — Прим. авт.)». На митинге в конце марта против Ян Чэнь-у выступил Чэнь Бо-да. «Обвинительные речи» произнесли также Цзян Цин, Кан Шэн и Чжоу Энь-лай. Но дело не в митинге, о нем будет сказано в другой главе. Мартовские события послужили сигналом к новому наступлению «левых», которое проводилось под лозунгами «революционизирования ревкомов» и «чистки классовых рядов». В качестве образца проведения «чистки классовых рядов» превозносился «опыт комитета военного контроля при пекинской типографии Синьхуа по мобилизации масс на борьбу против врагов». Этот опыт был изложен в документе, подготовленном Яо Вэнь-юанем и опубликованном 31 мая в хунвэйбиновской газете «Цзин-ганшань» с пометкой Яо Вэнь-юаня: «Проверено председателем. В этом материале обобщены некоторые политические вопросы, возникшие во время чистки классовых рядов». Над «пометкой» резолюция Мао Цзэ-дуна:

«Товарищу Вэнь-юаню

Предлагаю распространить этот документ по всей стране…»

«Резолюция» Мао Цзэ-дуна датирована 19 мая, а в «Сообщении» от 25 мая, адресованном «ревкомам» и подготовительным комитетам по созданию ревкомов в провинциях, городах центрального подчинения, автономных районах, комитетам военного контроля, руководству крупных и провинциальных военных округов, ЦК КПК и «группа по делам культурной революции» предписывали: «…Мы надеемся, что, согласно указаниям председателя Мао, вы изучите опыт типографии Синьхуа по развертыванию борьбы против врагов, обратив внимание и на обобщение опыта на местах. Проведение чистки от классовых врагов на предприятиях, в учреждениях, в области культуры и образования должно осуществляться на основе тщательной, внимательной проверки. Необходимо решительно и до конца проводить пролетарскую революционную линию председателя Мао, различать два различных по своему характеру противоречия, по-настоящему изучать и усваивать курс и политику председателя Мао в области борьбы против врагов…»

Главным фронтом «борьбы против врагов» стала «чистка классовых рядов». Ее цель — обеспечить создание «чистых» ревкомов, верных «пролетарскому штабу», неподверженных «черному ветру» реабилитации. Замысел имел дальний прицел: ревкомам и возникшим кое-где при них партийным группам впредь отводилась главная роль в осуществлении указания о реорганизации партийных организаций. «Чистка классовых рядов» являлась главной задачей нового наступления «левых» летом 1968 года, но она была не единственной, так как именно летом 1968 года китайская пропаганда открыла «огонь» еще по одной цели — «экономизму», «анархизму», «фракционизму», «групповщине»… Разглядеть корни этих «ядовитых трав» не трудно: «большой тайфун» свирепствовал уже два года, он глубоко затронул трудящиеся слои, обострил социальные вопросы, углубил противоречие между насущными нуждами рабочих и их удовлетворением. Все это вызывало недовольство среди трудящихся, требовавших увеличения заработной платы, оплаты в натуре, пассивное и активное сопротивление. В результате напряжение усиливалось, вызывая новую борьбу. Эта борьба на трудных мучительных зигзагообразных путях «относительной» стабилизации приобретала различные формы и получала различные названия: то борьба против экономизма, то борьба против «фракционизма» и «анархизма». Мне кажется, что первый призыв к удару по «анархизму» и «фракционизму» и на этот раз раздался из Шанхая. Ведь еще в первой половине января 1968 года «Вэньхуэй бао» подвергла обстрелу «10 больших преступлений фракционизма», и, возможно, «самыми большими» из этих «10 больших преступлений» были: игнорирование указаний «пролетарского штаба», невыполнение «самых высших указаний», создание препятствий «на главном направлении», что мешало осуществлению «великого стратегического плана Мао Цзэ-дуна», оказание сопротивления «проведению чистки классовых рядов». Через месяц «Вэньхуэй бао» опубликовала новую, на этот раз передовую, статью, озаглавленную «Две тыквы на одном черном корне». «Две тыквы» — это «фракционизм и анархизм». «Анархизм — это наш враг», — вынуждена была признать газета, он проникает туда, где революционные силы сравнительно слабы, создает хаос и нарушает новый порядок. Именно поэтому анархизм превратился в «оппозицию без знамени». В это же время или несколько позднее «Хэйлунцзян жибао» в статье «Решительно остановим вредное поветрие анархизма на селе» писала: «Наша борьба с анархизмом — суровая, классовая борьба не на жизнь, а на смерть». Газета «Хэбэй жибао» призывала «начать решительную атаку против классовых врагов, потому что, если не разбить врага, он сам перейдет в наступление и попытается отнять власть».

Перелистываю записи тех дней.

«20.11.68 г.

Основная тема провинциальной печати в последние недели — борьба против «анархизма», «фракционизма», «групповщины». «Хэйлунцзян жибао» публикует много писем читателей, в которых они пишут о случаях «анархизма», приводят факты невыполнения указания Мао об «осуществлении революции и активизации производства». Подул «ветер» распределения некоторых товаров через «черный рынок». Работники торговли самовольно покидают рабочие места, а в ответ на критику заявляют: «Меньше говорите о недостатках других, больше обращайте внимание на собственные». Свои «посты» покидают и многие рабочие, объясняя свой уход тем, что они идут «участвовать в революции» или «заниматься самовоспитанием». Приводилось много фактов снижения трудовой дисциплины, опозданий или вообще невыхода на работу, отказа выполнять принятые обязательства, сообщалось об игре в карты на производственных предприятиях. Газета назвала «анархизм» «орудием специального назначения в руках буржуазии…». Видимо, «анархизм», «фракционизм», «экономизм» приняли действительно угрожающие размеры, если в начале апреля высшие партийные и государственные органы — ЦК, Государственный совет, Военный совет ЦК и «Группа по делам культурной революции при ЦК» издали «распоряжение» о новом наступлении на «анархизм», о наступлении с применением «всех доступных средств»».

И «самыми доступными» из «доступных» явились массовые митинги-судилища. Китай — страна традиций. Видимо, и публичный суд-митинг тоже уходит корнями в старокитайские традиции. Поздней весной 1968 года, в разгар «большого тайфуна», над Китаем прокатилась волна маоистских митингов-судилищ. Потом она утихла, а затем вновь стала медленно подниматься и обрушилась с новой силой в начале 1970 года. «Бейцзин гунжэнь» откровенно писала, что в Пекине в больших масштабах процветают спекуляция, хулиганство, грабежи, совершаются «разбой», «насилование», «убийства» и другие подобные действия. Преступных элементов «немного», пишет газета, «но они оказывают огромное разлагающее влияние. Эти классовые враги проникают на железнодорожные станции, в магазины, автобусы и другие общественные места, совершая подрывные действия…». Газета пытается найти причины этого явления, но не хочет видеть главную из них: преступления совершают в основном молодые люди, которых «революция» оторвала от работы, разжалованные «маленькие генералы», разочарованные молодые люди, которые ищут выход в анархистских действиях. Видимо, это явление приняло весьма опасные размеры, если газета выступила со страстным призывом: «Арестовать тех, кого следует арестовать, судить тех, кого необходимо судить, расстрелять тех, кого следует расстрелять». Кстати, он вынесен в заголовок передовой статьи «Бэйцзин гунжэнь»…

«27.1.70 г.

Сегодня снова публичный суд-митинг!»…

Хорошо помню события того дня.

Улицы Пекина запружены людьми. Смотрю на демонстрантов… Нет, это не та разъяренная демонстрация хунвэйбинов первых месяцев «большого тайфуна». Сейчас демонстрация больше похожа на похоронную процессию, медленную, черную и печальную. Среди участников процессии почему-то преобладают пожилые люди, многие из них несут небольшие деревянные табуретки на трех ножках. Состоится публичный суд, а они знают, что эти судилища превращаются в многочасовые, иногда продолжающиеся чуть ли не целый день митинги. Временами в рядах процессии раздавались возгласы, их вяло подхватывали, и они быстро затухали. В тот день к смерти были приговорены девятнадцать человек. А через несколько дней французский посол рассказывал, что видел и траурную процессию приговоренных к смертной казни.

Смотрю в свою записную книжку. Это третий массовый митинг-суд в течение месяца. В дипломатическом корпусе уточнялось число осужденных на смерть — двадцать пять человек. Одна из записей напомнила мне о другом массовом митинге-суде, состоявшемся в Кантоне.

«Кантон, 10.III.70 г.

…Из Гонконга я прибыл поздно. Кантон, большой южный город, уже погрузился в приятную, я бы сказал южную, вечернюю прохладу. В такую ночь не спится, хочется после кошмара «азиатского Нью-Йорка» — так называют Гонконг — побродить по тихим, заснувшим зеленым паркам южного города, побыть в тишине, забыться. Мечтаешь о зеленой тишине парков и улиц, а оказываешься в зловещей тишине большого каменного отеля. Представитель китайского туристического бюро лаконичен: «Вы остаетесь здесь… Завтра ровно в четырнадцать часов заедем за вами. А впятнадцать ноль-ноль самолет вылетает в Пекин». И выходит.

Всю ночь и почти весь день я должен провести здесь, в этом притихшем, сумрачном отеле. Удивительно: я попросил представителя турбюро поместить меня в номер с видом на улицу, на зеленые, дышащие ароматом парки перед отелем, на город, но мне отвели номер с единственным окном, которое выходит в небольшой внутренний двор — квадрат, образованный четырьмя крыльями холодного каменного здания. Почему? Ведь отель был почти пуст… Это мне стало ясно лишь утром. Из всех улиц Кантона утром начали стекать, как в водохранилище, в большой, утонувший в зелени парк потоки демонстрантов. Парк находился как раз перед отелем и простирался, насколько видел глаз. А в парк все вливались потоки построенных в колонны людей.

Около восьми часов десятки, а может быть, сотни репродукторов загремели со всех сторон. Из репродукторов доносились неясные вопли, ораторы выкрикивали лозунги. Лозунги сливались с криками толпы. Репродукторы не смолкали пять часов, и все пять часов ораторы-обвинители метали гром и молнии против «подсудимых»… Кого судили в тот мартовский день и за что, я так и не понял. Через несколько недель в «Нью-Йорк таймс мэгэзин» я прочитал, что, по сообщению Гуандунского радио, только в марте и только в Кантоне на трех массовых судилищах «были признаны виновными и расстреляны на месте более ста мужчин» и, кроме того, «около 300–350 человек были осуждены на длительные сроки тюремного заключения с отбыванием их в трудовых исправительных лагерях».

Запись из блокнота:

«14.1.69 г.

Я возвращался из Ханоя. Исколесил Ханой и израненную вьетнамскую землю, и раны этой страдалицы земли, как живая рана, горели сейчас в моем сердце.

В предутренних сумерках огромный каменный силуэт пекинского вокзала казался сонным. Сонным и усталым выглядел и военный, который приближался ко мне для проверки документов. Мне нужно было позвонить в посольство, чтобы вызвать машину. «Телефон… Машина…» — начал я повторять на китайском языке несколько слов, которые выучил еще в первые недели после своего приезда. Наверное, я произносил их с таким акцентом, что военный смотрел на меня с недоумением.

— Дянь хуа… Цичэ… — повторяю снова, и только тогда, когда я начал жестикулировать, военный, видимо, понял, что мне надо.

— Хао, хао… — произносит он как-то устало и показывает мне на какую-то дверь. Вхожу в комнату, и… От увиденной в окне картины у меня перехватывает дыхание. Во дворе, в утреннем сумраке, вырисовываются черные силуэты множества людей, сотен людей различного возраста, молодых и старых, мужчин и женщин… Люди стоят рядами, ряды замыкают солдаты, вооруженные карабинами с примкнутыми штыками. Люди стоят наклонившись, пригибаясь до самой земли, на их спинах какой-то груз, словно черные переполненные ранцы… С каких пор они стоят? И сколько еще будут стоять так?

Я уже слышал о таком роде наказания. В переводе с китайского оно означает «золотой кирпич» — пытка под тяжестью груза. Было ясно: «военный», уставший от бессонной ночи или ночей, не сообразил, что телефон стоит в комнате, куда не следует пускать иностранца. Я быстро набрал номер и вышел… Жду автомашину, а только что подсмотренное зрелище воскрешает в памяти все наказания, которые я видел во время своего пребывания в Пекине…

Я шел по небольшой улочке Ванфуцзин в центре Пекина, на которой расположен Пекинский ревком. Почти в самом конце ее, там, где она вливается в центральный шумный «Проспект небесного спокойствия», послышался шум, раздались голоса и болезненный стон. Группа молодых людей окружила юношу двадцати — двадцати пяти лет. Он стоял с опущенной головой, закрывая ее руками от сыпавшегося на него града ударов. Потом он присел на корточки, затем упал, а избиение продолжалось, толпа все увеличивалась. Озлобленные, разъяренные люди стремились пробраться поближе к избиваемому, ударить его кулаком по окровавленной голове. И никто не предпринимал никакой попытки вмешаться, защитить. А крики становятся все громче, все яснее слышится слово: «Ша… Ша… Ша…»

Я не знал, что оно означает. Узнал позднее, через несколько минут, когда зашел в корреспондентский пункт ТАСС, расположенный в окруженном высокой кирпичной оградой дипломатическом комплексе «Вайцзяо далоу» — или «дипломатическом гетто», как его называли западные дипломаты, — чтобы просмотреть последние новости, полученные по телетайпу.

— «Ша»? Что означает «ша»? — повторил мой вопрос дежурный корреспондент Борис. И, перестав стучать по клавишам пишущей машинки, сказал: — Не что иное, как «смерть»^[8]…

И вновь оживают картины надругательства над людьми, которых водили по улицам Пекина с напяленными на головы «колпаками позора», с табличками на груди «контрреволюционер», «враг», с вывернутыми и связанными за спиной руками — издевательство, получившее название «реактивный самолет».

Поздней весной 1968 года, когда по стране прокатилась волна массовых митингов и судилищ, была создана и первая «школа 7 мая»…

— «Школы 7 мая»… Что это такое? Что это может быть? Опять какое-то «движение», опять кампания?

Мы вспомнили, что 7 мая 1966 года, в первые дни «большого тайфуна», Мао Цзэ-дун в одном из своих писем Линь Бяо дал указание об «изменении мировоззрения и воспитания». Но разразился гром «революции», и выполнение этого «указания» было отложено, но не забыто, потому что указание Мао Цзэ-дуна является директивой, указание — это закон и, как каждый закон, подлежит выполнению. Ровно через два года возникает первая школа-лагерь в глухих, пустынных степях северной провинции Хэйлунцзян, около села Люхэ. В эту школу-лагерь были направлены для «физического труда» и «перевоспитания» первые 14 кадровых работников. Через некоторое время «Жэньминь жибао» сообщила, что это число увеличилось до 2 тысяч. Много позднее агентство Синьхуа объявил, что только «аппарат ЦК КПК и ведомства системы Государственного совета создали более 100 «школ 7 мая», в которые послано 90 тысяч кадровых работников». И это только в центре. А ведь по примеру «центра» такие школы были созданы во всех провинциях, автономных районах, городах.

Мао Цзэ-дун направил приветствие по случаю создания первой «школы 7 мая», в котором дал очередное «новейшее указание»: «Пойти в низы, чтобы заняться физическим трудом, — это для широких масс кадровых работников очень благоприятная возможность для перевоспитания. Так должны поступать все кадры». И школа-лагерь в небольшом селе Люхэ провинции Хэйлунцзян скоро перерастает в организацию, организация — в движение, которое получит название «школы 7 мая». Эти «школы» создаются в отдаленных, глухих, пустынных районах, там, где «не ступала нога человека», в них установлен армейский порядок, обучающихся называют «бойцами», которые объединены в отделения, взводы, роты…

«22. VIII.68 г.

«Жэньминь жибао» пишет: «С целью предотвращения возникновения ревизионизма и борьбы с ним, с целью перевоспитания кадровых работников мы непременно должны организовать «школы 7 мая», которые будут действовать длительное время»…»

«18. VIII.69 г.

«В течение октября прошлого года, за короткий срок, в Тянь-цзине была создана 21 «школа 7 мая», в которых перевоспитывается более 11 тысяч кадровых работников, — пишет сегодня «Бэйцзин жибао». — Революционная закалка, получаемая в «школе 7 мая», способствовала глубокому изменению духовного облика большинства кадровых работников, значительному революционизированию их идеологических взглядов…»»

«20. VIII.69 г.

Сегодня «Бэйцзин жибао» поместила новую серию материалов о «школах 7 мая»: «Школа для кадровых работников Дунфанхун» в районе Чунвэнцю (район Пекина. — Прим. авт.) была открыта в декабре прошлого года. В ней обучалось всего 1400 человек, в том числе кадровые работники бывшего районного комитета партии, районного Комитета народных представителей, работники основных административных органов, медицинские работники и инженерно-технический персонал…»

И еще:

«Школа для кадровых работников района Сичэнцюй была создана в конце октября прошлого года… Необходимо убедить учащихся в том, что привязанность к городу, страх перед трудностями и бедностью, мечты о комфорте в то время, когда совершаешь революцию, — это начало ревизионистского перерождения. «Школы 7 мая» для кадровых работников — это великая печь для закалки людей. Они ни в коем случае не должны превращаться лишь в место для трудового воспитания…»»

«2.IX.69 г.

«В начальный период строительства, — пишет сегодня «Жэньминь жибао» о «школе 7 мая» в горах Малого Хингана, в 250 километрах от уездного центра Айхуэй в провинции Хэйлунцзян, — учащиеся при 40-градусном морозе копали шахты и добывали уголь, рубили деревья в заснеженных горах, прокладывали дороги и строили жилища»».

«4.IХ.69 г.

Одной из «школ 7 мая» в провинции Хунань, как сообщает «Жэньминь жибао», были необходимы 20 тысяч юаней для приобретения инвентаря и строительных материалов. Ревком уезда Жучэн отпустил… триста. Отсутствовало жилье, они («перевоспитывающиеся» в «школе 7 мая». — Прим. авт.) сами построили его, переоборудовав под общежития несколько разрушенных свинарников. Не было кроватей. Ревком уезда выделил каждому по одной доске, и слушатели сами из глины и кирпича сделали себе кровати. Расходы по созданию новой школы для кадровых работников составили лишь немногим более ста юаней… Руководство школы организовало курсы по изучению идей Мао Цзэ-дуна, чтобы разъяснить слушателям значение лозунга опоры на собственные силы и убедить их в том, что не существует никакой необходимости в меблировке жилья, что они должны собственными силами преодолевать трудности…»

«8.IХ.69 г.

В «школе 7 мая» в районе Наньян провинции Хэнань, сообщает «Гуанмин жибао», зимой 1968 года был создан отряд из кадровых работников для перевозки материалов. «Во время этих перевозок широкие массы кадровых работников последовательно проявляли революционный дух. Они возили тележки с грузом, весящим более 400 килограммов. Во время сильных вьюг ели и спали на дорогах. В часы отдыха пропагандировали идеи Мао Цзэ-дуна, развертывали широкую революционную критику. Когда ноги отказывались идти и болела поясница, они яростно критиковали ревизионистскую линию Лю Шао-ци…»

И газета подводит итог: «Это не только борьба за перевозку грузов, но, что более важно, это — сражение за изменение мировоззрения…»

Та же газета от того же числа, приоткрывая завесу, рассказывает о методах «перевоспитания», используемых в «школах 7 мая». О них позволяет судить рассказ об «одном кадровом работнике», который «еще со времени демократической революции руководил массами в трудной борьбе», но позднее его взгляды «под влиянием линии Лю Шао-ци» постепенно стали «ревизионистскими». «В школе для кадровых работников ему вручили кнут и заставили пасти свиней. Работая на этой должности десять месяцев, он глубоко осознал, что оторвался от революционной борьбы и пошел по пути мирной революции»».

Это были официальные сообщения из официальной китайской печати. Мне кажется, никто, ни один дипломат, ни один политический наблюдатель или корреспондент, во время моей работы в Китае не смог побывать в этих «школах». И только после моего возвращения из Китая в американской газете «Нью-Йорк таймс» появился репортаж сенатора-демократа У ильма Фулбрайта о его поездке в Китайскую Народную Республику, в котором он рассказывает, в частности, о посещении одной из «школ 7 мая». «Режим строгий. Люди встают в 6 часов 30 минут утра. До завтрака, который начинается в 8 часов 30 минут, они зубрят заданные тексты, затем работают до середины дня. После обеда снова чтение и групповые занятия, затем ужин и читка газет до 19 часов. День заканчивается общим собранием, «отбой» в 21 час 30 минут…»

И далее:

«Идеологическая обработка населения, наверное, стоит дороже, чем производство промышленной или сельскохозяйственной продукции, но именно на ней зиждется курс, который Пекин взял с начала «культурной революции»».

«Идеологическая обработка»…

Но мне кажется, что именно при решении вопросов, связанных с «идеологической обработкой», «перевоспитанием» кадровых работников, руководство встретилось с наибольшими трудностями; летом и осенью 1968 года центральная печать начала бить тревогу. В августе «Бэйцзин жибао» в нескольких номерах подряд помещала материалы о том, что в «школах 7 мая» имеют место «явления», заслуживающие самого серьезного внимания, а именно: некоторые кадровые работники осуждают «школы-лагеря 7 мая», некоторые руководители «школ-лагерей 7 мая» выдвинули предложение передать «ведение дел» в этих «школах» в вышестоящие инстанции. В них все меньше становилось «обучающихся». «Жэньминь жибао» отмечала «отрицательное влияние анархизма» на «школу 7 мая» в уезде Куандян провинции Ляонин. Слушатели в школе держались «разнузданно», ослабили «дисциплину», в холодную погоду «не хотели работать», не реагировали на «запреты».

«Почему возникли эти явления? — спрашивает «Бэйцзин жибао» и сама отвечает. — Причина этих явлений в том, что некоторые кадровые работники все еще не поняли «указания от 7 мая» председателя Мао… они не видят в «школах 7 мая» революционную печь для закалки всех кадров…»

10 июля Мао Цзэ-дун издал «важную директиву» от имени ЦК. Государственного совета, Военного совета и «Группы по делам культурной революции при ЦК». В директиве открыто подчеркивалось, что для создания ревкомов в районах, где еще не достигнуто «великое объединение», и для «укрепления» тех ревкомов, которые уже созданы, вводятся «специальные войска», подчиненные непосредственно Центру, Военному совету ЦК КПК. Подчеркивалось также, что отсутствие до сих пор ревкомов в некоторых провинциях и автономных районах «является свидетельством ожесточенной классовой борьбы внутри партии». На «специальные войска» центрального подчинения возлагалась задача решительно противодействовать тем, кто «продолжает вносить смуту и беспорядки», кто «подстрекает массы к нападению на командиров и бойцов НОАК», а против тех, кто оказывает вооруженное сопротивление, применять оружие. Кроме того, изъять захваченное у армии оружие, арестовать и наказать «зачинщиков беспорядков и тех, кто упорно не желает вернуть оружие».

…А положение становилось все более напряженным, и столкновения, особенно на юге, принимали острый характер. Лето 1968 года получило в пекинской печати название «третьего жаркого лета».

«Объединенный комитет революционных организаций провинции Гуандун» выступил с «обращением», в котором объявил о том, что начинает борьбу «против принуждения», «против репрессий», «против реставрации…» «Революционные организации» хунвэйбинов и цзаофаней не хотят складывать оружие, сдавать захваченные позиции, прекращать «битвы с применением силы». Но это означало хаос, дальнейшую дезорганизацию экономики, усиление недовольства среди рабочих и в армии, новые распри. А это уже «опасно». И Мао Цзэ-дун вместе со своим штабом в который уже раз дает указание остановить новое наступление «левых» и начать другое, но на этот раз против хунвэйбинов и цзаофаней. Я снова читаю газету «Дунфанхун», орган ревкома Пекинского горного института. Именно в ней дается подробная, а возможно стенографическая, запись указания Мао Цзэ-дуна, сделанного ночью 28 июля 1968 года. В эту ночь Мао Цзэ-дун, Линь Бяо, Чжоу Энь-лай, Чэнь Бо-да, Кан Шэн, Цзян Цин и весь «штаб» провели пятичасовую встречу с «вождями» хунвэйбинов высших учебных заведений Пекина, в которой участвовала известная Не Юань-цзы, автор первого дацзыбао.

Мао Цзэ-дун сказал: «…Великая пролетарская культурная революция продолжается уже два года. Во-первых, сейчас вы не боретесь, во-вторых, не критикуете, в-третьих, не осуществляете преобразования. Сейчас рабочие, крестьяне, бойцы, население — все недовольны, и большинство студентов тоже недовольны, даже те, кто вас поддерживает, в большинстве недовольны. Вы оторвались от основной массы рабочих, крестьян, солдат и студентов. В отдельных институтах ведется некоторая борьба против черной банды, но этого явно недостаточно. Главная причина в том, что вы разделились на две группировки, начали борьбу с применением силы. Сейчас мы обращаемся ко всей стране: тот, кто продолжает нарушать порядок, нападать на освободительную армию, разрушать средства связи, убивать людей, совершать поджоги, является преступником. Если эта небольшая группа людей не прислушается к совету прекратить подобные действия и упорно не будет исправляться, эти люди превратятся в бандитов, гоминьдановцев, их необходимо изолировать. Если они будут упорно продолжать сопротивляться, их необходимо уничтожить».

Линь Бяо: «Громить идущих по капиталистическому пути, а также выродков в сфере литературы и искусства — это хорошее дело. Сейчас вы не делаете этого. Получается так, что студенты нападают на студентов, массы — на массы».

Мао Цзэ-дун: «Вы не должны разделяться на две группировки, противостоящие одна другой, как небо и земля».

Линь Бяо: «Сегодня председатель Мао лично заботится о вас. Он дает вам самые правильные, самые важные, самые ясные, самые новейшие указания…»

…В эту ночь был вынесен «смертный приговор» хунвэйбинам.

Что же произошло?.. Ведь только два года назад хунвэйбины были названы «маленькими генералами», «ударной силой» и брошены на «великий погром»…

А сейчас?.. Сигнал к наступлению против «нового наступления» «левых»… Против хунвэйбинов и цзаофаней?.. Но ведь всего лишь несколько недель назад, 10 июля, была распространена директива о введении в крупных и провинциальных военных округах специальных войск центрального подчинения. И это было попыткой поддержать новое наступление «левых»? Что же это? Обычное противоречие? Или новый ход в большой шахматной игре?

Не новым ходом ли было и «самое новое указание» Мао Цзэдуна о введении «рабочих агитбригад» в учебные заведения и во «все другие места, где сосредоточена интеллигенция»? «Самое новое указание» было опубликовано в «Жэньминь жибао» 1 августа. Перелистываю страницы своего блокнота.

«15. VIII.68 г.

Кантонская «Наньфан жибао» перечисляет «4 больших преступления двуличных» (интересно, что только месяц назад газета по другому поводу комментировала «7 характерных черт двуличных»). И чего только им не приписывалось: они подняли «красное знамя для борьбы с красным знаменем», сумели «выкопать норы», чтобы проникнуть в массы и действовать «изнутри», проводили «черные совещания», раздували «ветер реабилитации». Их «главная» цель — «ревизовать» власть, партию, армию и государство.

«Жэньминь жибао» публикует «новейшее» указание Мао Цзэдуна: «Рабочий класс должен руководить всем!» Оно было сделано перед рабоче-крестьянской бригадой по распространению «идей Мао». В Пекине начинаются демонстрации».

А вот другая запись:

«15.11.69 г.

…Только что просмотрел вчерашнюю передовую статью «Бэйцзин гунжэнь» о «победоносном» вступлении рабочих агитбригад во все «городские учреждения» системы торговли и финансов. «Вступление» квалифицируется как «великое событие», «великое наступление». Важнее другое — задачи, которые ставятся перед «рабочими агитбригадами». Они должны взяться за «основное» — за «осуществление ряда новейших указаний председателя Мао», дать «новый толчок» движению по «действенному изучению и творческому применению идей Мао Цзэ-дуна» и с помощью «идей Мао Цзэ-дуна» достичь единства взглядов, единства политического курса, единства в планировании, единства в руководстве, единства действий, «крепко взяться и хорошо осуществить работу по очистке классовых рядов»».

Ясны задачи, ясен и курс…

Хотя агитбригады называются «рабочими», центральную роль в них играют военные. Новый лозунг — «Рабочий класс должен руководить всем!» — потребовался сейчас для того, чтобы приглушить недовольство рабочих. И потому, что наступил момент, когда они стали активной фигурой в шахматной игре…

«Приговор» хунвэйбинам был произнесен рано утром 28 июля, но его осуществление и исполнение проходило постепенно, с приливами и отливами, мучительными и трудными зигзагами. Потому что через три месяца после «приговора» Мао Цзэ-дун дал новое «указание»: «Образованной молодежи совершенно необходимо отправиться в село, чтобы получить новое воспитание у крестьян — бедняков и низших середняков». Новое «указание», видимо, дало «новый» толчок движению за отправку «образованной молодежи» в отдаленные, пустынные районы, по путям, уже проторенным «широкими массами» кадровых работников. Эта кампания тоже уже имела свою «историю», поскольку еще год назад я записал в своем блокноте:

«17. Х.67 г.

Сегодня агентство Синьхуа сообщило:

«…Большое число молодых революционеров пекинских средних школ недавно отправилось в автономный район Внутренняя Монголия, с тем чтобы жить и работать там в народных коммунах как простые коммунары. Таким образом они стали на путь, указанный великим вождем Мао Цзэ-дуном, на путь полного слияния с рабоче-крестьянскими массами…»»

И далее:

«Перед отъездом эти юноши и девушки собрались на площади Тяньаньмэнь. Став лицом к огромному портрету председателя Мао и подняв красные книжки с цитатами из произведений Мао Цзэдуна, они дали клятву всю жизнь руководствоваться указаниями великого вождя, всю жизнь сливаться с рабоче-крестьянскими массами и стать надежными продолжателями революционного дела пролетариата…»

В один из тех дней я побывал на огромной площади, вымощенной камнем и асфальтом, окруженной белокаменными зданиями Собрания народных представителей и Исторического музея и названной — неизвестно почему — «Площадью небесного спокойствия». Возможно, потому, что сейчас, в полуденный зной, она, как и небо, сера и бесцветна. Стоявшие перед огромным портретом юноши и девушки, как богомольцы в храме, кланяются, затем поднимают вверх «красные книжки», размахивают ими, произнося какие-то заклинания. Закончив «обряд», они вскидывают на плечи небольшие котомки и с «красными книжками» — цитатниками в руках отправляются в далекие, глухие края. После них останутся печальные, притихшие школы, пустые классы…

А солнце припекает. Пекин затих в полуденной жаре. Серое небо, огромная «небесная» площадь. В каменном безмолвии возвышается Памятник народным героям…

…«Указание» дано, и начинается «великое переселение», второе после начала «большого тайфуна» (первое «переселение» проходило под лозунгом «обмена революционным опытом»). И кто знает, возможно, оно станет «вечным поселением». Ни для кого из нас не была тайной причина приговора, вынесенного хунвэйбинам, он был преподнесен как «основное мероприятие» в борьбе против ревизионизма, как выполнение «великого плана» по воспитанию «преемников дела пролетарской революции, рассчитанного на сотни, тысячи, десятки тысяч лет».

Средства массовой информации поднимают вокруг «великого плана» пропагандистский шум. Печать, радио и телевидение превозносят его до самых небес. Начинается публикация исповедей молодых людей, которые «осуществили свою мечту», отправившись в село, чтобы «поднять революционный дух». Снова перелистываю страницы своих записных книжек, и мой взгляд задерживается на записи, сделанной в июне 1969 года. Агентство Синьхуа передало интервью с отправляющимися на «перевоспитание». «Мы, — говорили многие из них, — преисполнены решимости забрызгаться грязью на селе, набить мозоли на руках, закалить свое красное сердце и стать крестьянами нового типа…» В июне 1969 года «Жэньминь жибао» писала, что среди грамотной молодежи наблюдается «идеологическая неустойчивость», поэтому необходимо помочь молодым людям «изучить идеи Мао Цзэ-дуна».

«Гуанмин жибао» писала еще откровеннее: «В результате чистки классовых рядов возрос поток образованной молодежи, едущей в сельские горные районы»; «В провинции Гуаней только армейским пропагандистским отрядам удалось убедить молодежь отправиться в горные и отдаленные районы на постоянное поселение. Там бедняки и молодые люди из города вместе едят суп из горьких дикорастущих трав, вместе проклинают старое общество и вместе критикуют ревизионистскую линию Лю Шао-ци…»

Но суть не в цитатах и не в цифрах. Кто знает, возможно, когда-нибудь удастся установить точную цифру миллионов участников «великого переселения». Важнее другое — признание трудностей «в работе по отправке молодежи на село», трудностей в «политической, идеологической и организационной областях». О них говорилось и на специальном совещании Пекинского ревкома в середине мая 1968 года: в низовых организациях работа ведется «просто и примитивно», на молодежь оказывается «слабое политическое воздействие», работа по «мобилизации масс» находится на «низком уровне», некоторые учащиеся и главы семей имеют «невысокий идейный уровень», отправляются на село «по принуждению», а в тех местах, куда они переселяются, «идеологическая работа ведется плохо».

Сделав столь «откровенные признания», Пекинский ревком заявил: «Мобилизация молодежи для отправки на село — главная задача в осуществлении основного курса Мао Цзэ-дуна…» Каждое предприятие, учреждение, каждый отряд, уличный комитет, каждая школа «должны использовать в организационной работе все имеющиеся средства и методы», редакциям газет и радиостанций «следует бросить все силы на пропагандистскую работу», на ведение «агитационной работы среди несознательных».

Сообщение о совещании Пекинского ревкома было опубликовано в «Бэйцзин гунжэнь» под заголовком «Откликнемся на великий призыв Мао Цзэ-дуна, добьемся нового подъема в деле ускорения отправки молодежи на село и в отдаленные районы». Но, видимо, ни «великий призыв великого кормчего», ни страстный призыв Пекинского ревкома не нашли должного «отклика», ибо через месяц эта же газета обратилась с новым призывом: «Обратить внимание на новую тенденцию в классовой борьбе», на «реакционный заговор небольшой группы классовых врагов», которая «всеми силами» саботирует «великий курс на отправку образованной молодежи на село».

«20. VII.69 г.

…Кампания по борьбе с преступностью продолжается. Квартальные ревкомы Пекина проводят собрания по разъяснению распоряжения Пекинского ревкома о возвращении убежавших из сел молодых людей. Мне кажется, что именно они, молодые люди, возвратившиеся в свои родные места, являются теми «преступными» элементами, с которыми сейчас призывается вести борьбу. Проводится проверка «домовых книг». Из них вычеркиваются фамилии лиц, направленных в отдаленные глухие провинции, они лишаются продовольственных карточек. Но на нас, дипломатов и наблюдателей, произвело впечатление другое: одновременно с кампанией по борьбе с преступностью в центральной печати началась кампания за укрепление дисциплины на предприятиях, в учреждениях, армии. И обе эти кампании проводились под лозунгом подготовки к войне…»

В конце концов после тяжелых родов, продолжавшихся в течение почти двух лет, появились последние два ревкома в двух «самых трудных» районах — Тибете и Синьцзяне. Но сейчас перед Мао Цзэ-дуном и его штабом возник ряд новых проблем, о которых говорилось в статье, опубликованной в шанхайской «Вэньхуэй бао» под заголовком «Что необходимо делать после создания революционного комитета?». Ответ прозвучал как приказ и как призыв: с первого дня «твердо вести классовую борьбу», проявлять бдительность, чтобы «классовые враги не проникли в революционные комитеты» и «не захватили их», регулировать отношения между «новыми и старыми кадрами», причем «старые революционные кадры должны горячо поддерживать новые революционные кадры», добиться «революционизации» руководящего органа… Позже стали известны и другие «указания»: революционные комитеты должны осуществлять «централизованное руководство», отказаться от «дублирования административного аппарата», стать «компетентными и оперативными», превратиться в «организованные, связанные с массами» руководящие группы. «Указания» приписываются Мао Цзэ-дуну. Я не знаю, когда и по какому поводу Мао дал эти «указания», но, видимо, ни эти указания, ни призыв «Вэньхуэй бао» не были услышаны, так как через месяц, в начале августа 1969 года, «Хэйлунцзян жибао» снова будет сетовать на то, что «враги пролетариата» все больше направляют «острие нападок против революционных комитетов и НОАК», организуют «контрреволюционные силы», усиленно раздувают «черный ветер правой реабилитации», пишут «контрреволюционные лозунги», «подрывают производство», создают «контрреволюционные инциденты», всячески подрывают «сплоченность между ревкомами и НОАК, между ревкомами и широкими народными массами», «сплоченность внутри ревкома».

Ревкомы были задуманы как новые органы власти, как основа политической структуры китайского общества. Но уже при их рождении возникли серьезные проблемы, касающиеся их состава и организации, политического лица, оперативной деятельности, прав. Пройдя через стадию «великого объединения трех сил» — армии, «революционных» кадров и «революционных» масс, они воплотили в себе настроения и противоречия внутри этих трех сил и между ними. Ревкомы все еще не имели ни ясного плана действий, ни ясной перспективы, ни опыта, ни опытных кадров, ни кровных связей с широкими народными массами, чтобы ставить и решать сложные задачи и острые социальные проблемы общественно-политической и экономической жизни…

Из 29 ревкомов 20 возглавлялись военными — командующими или политкомиссарами военных округов, восемь — партийными работниками, которые сразу же одели военную форму политкомиссаров соответствующих военных округов. А председателем двадцать девятого — Пекинского — ревкома был министр общественной безопасности — кадровый военный. Большинство первых заместителей председателей, как и многие члены ревкомов, также были военными. Вслед за военными шли представители «революционных» масс. В той или иной степени такое соотношение сохранится и в ревкомах более низкого уровня. Их «родовые муки» не закончились в сентябре 1968 года, они будут продолжаться и в 1969 году. Возникнут новые ревкомы — окружные, уездные, заводские, в коммунах, школах; появятся новые тенденции: создание руководящего партийного ядра, «беспредельно преданного» «великому кормчему», постепенное устранение под различными предлогами «наиболее непримиримых» представителей «революционных» масс и пополнение ревкомов более опытными кадрами и специалистами. Вместе с тем яснее будут вырисовываться контуры новой тенденции: превращение ревкомов из «объединения трех» в «объединение двух» сил — армии и кадров. Их внимание будет все больше акцентироваться на административных и хозяйственных функциях.

Таким образом, к осени 1968 года политическая обстановка в Китае «прояснилась»: новое наступление «левых» было остановлено, при активной помощи армии завершился мучительный процесс создания ревкомов и внутри их укрепились позиции армии. Теперь китайское руководство могло снова направить свое внимание на партию, продолжить ее «реорганизацию». Свидетельством этого явился XII пленум. Он начал свою работу 13 октября и продолжался до конца месяца, целых 19 дней. А возможно, и 19 ночей. Разумеется, никто из нас не знал о нем.

Из опубликованного значительно позднее коммюнике явствует, что пленум собрался в «расширенном» составе, в нем приняли участие все члены «группы по делам культурной революции», представители ревкомов провинций, городов центрального подчинения, автономных районов, «главные ответственные товарищи из НОАК». Однако из коммюнике мы, дипломаты и политические наблюдатели, так и не смогли узнать, сколько членов и кандидатов в члены ЦК, законно избранных на VIII съезде партии, присутствовало на пленуме. Через несколько дней после начала его работы мне пришлось выехать из Китая, а когда через полмесяца после его окончания я вернулся в Пекин, этот вопрос все еще обсуждался, поскольку не было тайной, что «большой тайфун» «разбросал» большую часть членов и кандидатов в члены ЦК. Пленум должен был узаконить «большой тайфун» и огромные опустошения, принесенные им, одобрить директиву Мао Цзэ-дуна «Огонь по штабам» и его «указания», данные во время «тайфуна», речи Линя, действия «группы по делам культурной революции», утвердить разгром партии и органов государственной власти, «благословить» новые органы власти — ревкомы и… утвердить доклад по расследованию «преступлений» Лю Шао-ци. «Доклад» был подготовлен специальной комиссией при ЦК КПК по расследованию особых дел. В «докладе» Лю был квалифицирован как «предатель, провокатор, штрейкбрехер…».

«Обвинения» не были новыми, однако, учитывая, что Лю Шао-ци выступал в свое время с основным докладом о новой Конституции, которая заложила основы народно-демократического строя в КНР, а также с основным докладом на VIII съезде, который начертал основы строительства социализма в Китае, не означал ли «огонь» против «контрреволюционного, ревизионистского штаба» Лю Шао-ци наступления на основы народно-демократического строя и социалистического строительства? Кроме того, печать — официальная и хунвэйбиновская — уже в течение нескольких месяцев подряд метала громы и молнии и «обстреливала» его именно как председателя КНР, заместителя председателя ЦК КПК, высшего партийного руководителя. Специальная комиссия ЦК обвинила его в «преступлениях» сорокалетней давности, совершенных задолго до освобождения Китая. Лю Шао-ци исключался «навсегда из партии» и лишался всех постов «внутри и вне партии». «Всех постов» в партийных, правительственных, финансовых и культурных органах лишались и его сторонники.

Пленум принял проект Устава КПК и решение о созыве IX съезда Коммунистической партии Китая.

IX. «Великая стена»

Весь народ — солдат… Вся страна — большой военный лагерь…

Мао Цзэ-дун

До своего приезда в Пекин я знал, что в Китае преобладают три цвета одежды — синий, серый и зеленый. Синего цвета — хлопчатобумажные куртки хунвэйбинов; из синей и серой ткани сшита одежда мужчин, женщин и детей, всего многомиллионного населения страны; зеленого цвета — форма военных.

Зеленая форма военных мелькает повсюду. Может быть, поэтому уже в первые дни после приезда в Пекин я просматривал папки с лаконичной надписью «НОАК» (Народно-освободительная армия Китая), порядочно разбухшие от материалов, взятых из официальной и хунвэйбиновской печати. Перелистываю эти материалы, ищу данные о начале участия НОАК в «большом тайфуне». Первый материал, который находится сейчас у меня в руках, относится к лету 1966 года. Это — письмо Мао Цзэ-дуна Линь Бяо от 7 мая, в котором Мао призывает превратить армию в «великую школу». Потом наступает перерыв. Следующий документ был опубликован в газете хунвэйбинов только в начале сентября под заголовком «Важный приказ о проведении культурной революции в военных училищах и академиях».

Важный приказ…

«…Согласно указаниям Линь Бяо нужно отстранить всех, кто мешает развитию культурной революции в военных учебных заведениях, точно выполнять решения XI пленума ЦК, расширять демократию, шире использовать право на свободу выступлений и собраний, свободу писать дацзыбао. Мы верим, что огромное большинство курсантов и преподавателей настроены революционно. Они со вниманием отнесутся к словам председателя… Но следует иметь в виду, что среди руководства этих училищ имеется горстка антипартийных, антисоциалистических, вредных элементов. Необходимо вести борьбу против этих лиц, их нужно раскритиковать и изгнать…»

В заключение сказано: «Полностью отменяются все прежние распоряжения Военного совета ЦК КПК относительно проведения культурной революции в военных училищах. Эти распоряжения не соответствуют нынешнему положению». В приказе перечисляются отдельные «распоряжения», которые необходимо отменить, даются указания создать «революционные комитеты» с участием «революционных курсантов и преподавателей». Здесь же сказано, что эти революционные комитеты должны стать «руководящими и исполнительными органами в ходе дальнейшего развития революции».

Таким образом, «культурная революция» была совершена не только с помощью армии, но и в самой армии. Перелистываю материалы, среди которых нахожу следующие строки с признаниями: «Я думаю, без помощи Народно-освободительной армии наша великая пролетарская культурная революция была бы невозможна». Откровенное признание. Это — признание самого Чэнь Бо-да, руководителя «Группы по делам культурной революции при ЦК». Советник этой группы Кан Шэн скажет не менее категорично: «Если бы не было Народно-освободительной армии, разве смогли бы мы совершить великую культурную революцию?»

Итак, «культурная революция» осуществлена с помощью Народно-освободительной армии Китая. Во время «революции», «большого тайфуна», ее сравнивали с Великой китайской стеной и называли «великой стеной». А что же происходило на самом деле? Неужели для борьбы против «небольшой группы лиц, находящихся у власти» необходимо поднимать такую многомиллионную силу? Что побудило привлечь НОАК к «революции»? Как была осуществлена «революция» в армии?

Вопросы трудные и сложные…

Участие армии в общественно-политической жизни Китая имеет давние традиции. Под руководством Коммунистической партии Китая китайская революционная армия выполняла свой священный революционный долг — защищала революцию и билась не на жизнь, а на смерть с ее врагами… Укрепляла свои связи с массами… Утверждала народную власть. В период освободительной войны НОАК являлась не только военной, но и политической организацией. Это было вполне естественно, поскольку она вобрала в себя самые лучшие, наиболее опытные партийные кадры и вела борьбу во имя родины, народа, партии и революции.

…В 1929 году Мао Цзэ-дун заявил, что перед армией стоят «важные задачи» в области пропаганды среди масс, их организации и вооружения, по созданию «революционной власти» и даже «организаций коммунистической партии». Пройдет еще десять лет, и Мао Цзэ-дун разовьет эту мысль и напишет, что «армия — главная составная часть государственной власти» и тот, кто хочет «завоевать государственную власть и укрепить ее», должен иметь «могучую армию». «Переустройство всего мира» можно осуществить лишь с «помощью винтовки». Еще через десять лет Мао Цзэ-дун превратит партийные комитеты в «армейские штабы», а партийных секретарей — в «начальников штабов».

…1959 год. Только что закончил свою работу Лушаньский пленум ЦК КПК. Пэн Дэ-хуай подверг острой критике политику «большого скачка», «головокружение» от успехов, «субъективизм», «мелкобуржуазный фанатизм». И это не все. Глубокие расхождения имелись у Мао Цзэ-дуна с Пэн Дэ-хуаем не только по вопросам экономики и экономического строительства, но и по вопросам строительства армии, военной тактики и стратегии, военной доктрины. Какая нужна армия? Современная, сильная, боеспособная, имеющая на вооружении новейшую боевую технику, широко использующая богатый боевой опыт и помощь Советской Армии? Или армия, созданная на основе концепций «народной войны»? Эта концепция не нова. Линь Бяо провозгласил ее еще до «большого тайфуна», но в разгар «тайфуна» «Пекин ревью» счел необходимым напомнить о ней еще раз: «Если мы смело встретимся лицом к лицу с врагом… все эти управляемые ракеты, радарные и другие установки окажутся неэффективными. Каким бы сильным ни было оружие врага, оно уступает по своей мощи идеям председателя Мао».

Пэн Дэ-хуай был отстранен.

Вместо маршала Пэн Дэ-хуая был назначен новый министр обороны — маршал Линь Бяо. Возможно, с этого момента Линь Бяо стал «правой рукой» Мао Цзэ-дуна.

Но что в действительности представляет собой Линь Бяо?

Что это за человек, который станет «тенью» Мао Цзэ-дуна и о котором начальник Главного политического управления НОАК Сяо Хуа скажет в октябре 1966 года в «Пекин ревью»: «Мы все должны учиться у товарища Линь Бяо. Товарищ Линь Бяо всегда осуществлял идеи Мао Цзэ-дуна и преданно, твердо и неуклонно проводил его правильную линию». Эта мысль найдет отражение даже в Уставе партии, принятом на IX съезде. В шестом пункте этого Устава подчеркнуто, что «товарищ Линь Бяо неизменно высоко держит великое знамя идей Мао Цзэ-дуна и исключительно преданно и решительно проводит и защищает пролетарский революционный курс товарища Мао Цзэ-дуна…», Линь Бяо является «ближайшим соратником и наследником» Мао Цзэ-дуна.

В своем блокноте я нахожу такую запись:

«1. V.70 г.

«…Ближайший соратник… Мы видели его лишь здесь, на официальной трибуне на площади Тяньаньмэнь, и только во время национального праздника Китайской Народной Республики… И издалека, так как трибуны для дипломатического корпуса находившись в стороне и значительно ниже официальной трибуны, которая расположена под самой крышей «Небесных ворот». Иногда мы могли его разглядеть только в бинокль. Но и в фокусе биноклей он оставался таким же маленьким, невзрачным, тенью того, чьим наследником он должен был стать, в надвинутой на лоб широкой, словно сшитой не для него, зеленой военной фуражке. Но сегодня вечером, во время фейерверка, устроенного по случаю «Праздника труда», руководители дипломатического корпуса были приглашены на официальную трибуну. Почему? Это, разумеется, не было для нас тайной. Ведь шел 1970 год, «большой тайфун» утих или утихал, нужно было продемонстрировать конец «дипломатии хунвэйбинов», «новое отношение» к дипломатам и иностранцам. И вот во время антракта к нам приблизился сам Мао Цзэ-дун. Он приближался медленно, неуклюже, у него был блуждающий, какой-то отсутствующий взгляд. А за ним, так же медленно, следовали его «ближайшие» соратники, и впереди «самый-самый близкий» — Линь Бяо. Вблизи он был таким же, как и в увеличительном стекле бинокля: маленьким и невзрачным, только еще более худым и бледным».

Один из биографов Линь Бяо написал: «Когда Линь стоит рядом с Мао на трибуне пекинской площади Тяньаньмэнь, он кажется маленьким и невзрачным. Но стоит Мао умереть, и Линь Бяо, возможно, станет высоким и страшным… Он (Мао Цзэ-дун. — Прим. авт.) избрал своим преемником Линь Бяо именно потому, что бледный, худой министр обороны никогда не представлял угрозы высокому положению Мао».

Этот биограф цитирует другого «биографа» — Иоахима Выша. Выш является автором книги «Социология религии», в которой он отмечает, что «сильные личности», внушая своим ученикам «преданность,дружбу и лояльность», часто выделяют одного из них как «самое близкое и доверенное лицо», которое в конечном счете «несет ответственность за успешное осуществление предначертаний наставника», и добавляет: «Линь по своему положению «ближайшего соратника» Мао как раз и является таким человеком».

И вокруг Линь Бяо развернулась шумная пропагандистская кампания, его портрет, на котором он изображен в зеленой военной форме и надвинутой на глаза фуражке, все чаще начинает появляться на улицах рядом с портретом его патрона.

Все политические наблюдатели в Пекине обратили внимание на то, что пропагандистские «взрывы» вокруг Линь Бяо быстро вспыхивали и еще быстрее затухали…

Случайно ли это?

А Линь Бяо действительно был загадкой для иностранных наблюдателей. Он, как и его «бог», почти не появлялся в общественных местах. Мы очень мало знали о нем. Знали лишь то, что он родился в 1907 году в провинции Хубэй, что его отец, как следовало из автобиографического очерка Линя, был «собственником небольшой ремесленной мастерской», которую он открыл в годы первой мировой войны и от которой вскоре вынужден был отказаться из-за «непосильных налогов». Кроме Линя у его отца было еще три сына. В восемнадцать лет Линь поступил в военную академию Вампу. Здесь он впервые встретился с Чжоу Энь-лаем, который незадолго до этого вернулся из Франции и был назначен политкомиссаром академии. Это произошло в 1926 году, и в том же году он вступил в Коммунистическую партию Китая, а на следующий год в Цзинганшане впервые встретился с Мао Цзэ-дуном. Принял участие в «великом походе», в Яньани стал ректором Университета рабоче-крестьянской Красной армии, который затем был переименован в Антияпонский военно-политический университет. Мао Цзэ-дун являлся «политическим руководителем» университета. В то время супруга Эдгара Сноу — Ним Уилз писала в своей книге «В красном Китае»: «Летом двадцатидвухлетний специалист маневренной войны Линь Бяо пришел к заключению, что его прославленная тактика совершенно непригодна для спасения от сетей брака, и он был взят в плен красивой девушкой-студенткой». Линь Бяо вступил в брак. Сколько времени продолжался этот брак — неизвестно. Известно лишь, что, когда разразился «большой тайфун», у него уже была вторая жена — Е Цюнь, имя которой фигурировало в списке членов Политбюро, избранных на IX съезде КПК.

За какие «заслуги» Е Цюнь была избрана в Политбюро, для дипломатического корпуса и корреспондентов в Пекине осталось тайной. В гонконгской печати промелькнули сообщения о том, что она была секретаршей Линя, «связным» по «политическим вопросам» между Линем и «военным аппаратом». Ее имя фигурировало и среди членов «группы по делам культурной революции в армии», она исполняла какие-то функции в Военном совете ЦК, слышали, как она скандировала лозунги во время митингов-судилищ.

В 1938 году Линь Бяо командовал дивизией, входившей в состав 8-й армии, которая действовала на Северном фронте, в провинции Шаньси. Здесь, в горном ущелье Пинсингуань, дивизия Линя нанесла японцам крупное поражение. В этом сражении Линь был ранен и отправлен на лечение в Советский Союз. По возвращении в Яньань он становится ректором Партийного университета. На VII съезде КПК в 1945 году он избран членом ЦК, а через десять лет — членом Политбюро. Через три года, на V пленуме, созванном сразу же после закончившейся второй сессии VIII съезда КПК, которая утвердила политику «большого скачка», по предложению Мао Цзэ-дуна Линь Бяо избирается членом Постоянного комитета Политбюро и заместителем председателя ЦК КПК.

И снова парадокс: заместитель министра обороны Линь Бяо — член Постоянного комитета Политбюро, заместитель председателя ЦК, а министр Пэн Дэ-хуай — лишь член Политбюро…

Но это будет недолго. Через год Линь Бяо станет министром обороны и начнет широкую кампанию в армии по «искоренению» влияния Пэна и «утверждению абсолютного авторитета» Мао Цзэдуна. Однако для проведения кампании нужна «идеологическая» подготовка. В теоретическом органе партии «Хунци» Линь помещает свою статью «Высоко поднимем красное знамя генеральной линии партии и военных идей Мао Цзэ-дуна». Через год Линь Бяо опубликует новую «директивную» статью, посвященную выходу в свет IV тома издававшихся в то время «Избранных произведений» Мао Цзэ-дуна, а также выдвинет «четыре самых важных фактора» политической работы. В чем же суть этих самых важных факторов? «В отношениях между оружием и человеком самым важным фактором является человек»; «из всех видов работы самой важной является политическая»; «в политической работе самая важная — идеологическая»; «среди бумажных идей и живых идей самыми важными являются живые идеи». Пройдет еще год, и Линь Бяо разработает Инструкцию по проведению политической работы в ротах Народно-освободительной армии. Эти правила сведутся к одному: «руководствоваться идеями Мао Цзэ-дуна». Армейская газета «Цзефанцзюнь бао» заявит, что в этих правилах «воплотились идеи Мао Цзэ-дуна», что «от начала до конца они пронизаны идеями Мао Цзэ-дуна»… В это же время по поручению Линя Военный совет ЦК разработал специальную «Хрестоматию по изучению произведений Мао Цзэ-дуна», подготовил «красную книжку»-цитатник из высказываний Мао. С этого момента «красная книжка» станет «священным писанием», «библией» для всей армии. Наступит 1965 год, и Линь Бяо произнесет речь «Да здравствует победа народной войны». И концепция «народной войны» станет не только «военной доктриной» Мао и Линя. Она будет провозглашена «тактической основой» мировой революции.

Идеологическая обработка армии проведена. Можно было подводить итоги. И это было сделано на организованной в конце 1965 года конференции, обсудившей вопросы политической работы в армии. Политическая работа и впредь будет проводиться под лозунгом «Политику — на передний план». Что это значит? Коммюнике конференции поясняет: «Выдвинуть на передний план политику — значит выдвинуть на передний план идеи Мао Цзэ-дуна, значит рассматривать произведения Мао Цзэ-дуна как высшее руководство в деятельности всей армии…»

И далее:

«…Необходимо твердо следовать всем указаниям Мао Цзэ-дуна, претворять их в жизнь, смело осуществлять их. Все, что противоречит указаниям Мао Цзэ-дуна, необходимо решительно отбросить».

И «решительно отбрасывается».

Политические наблюдатели в Пекине приводили такие цифры: с момента вступления Линь Бяо на пост министра обороны до начала «большого тайфуна» в пяти из тринадцати крупных военных округов (в каждый из которых входит несколько провинций) были заменены командующие и заместители командующих, в семи из них — политкомиссары. Заменены были также пятнадцать командиров и около двадцати политкомиссаров провинциальных военных округов. В ходе начавшегося в 1958 году «движения» за прохождение высшими офицерскими кадрами «срочной» солдатской службы до конца 1962 года ее прошли более 770 тысяч офицеров, в том числе 250 генералов. В 1965 году были отменены воинские звания и военные отличия под предлогом «дальнейшего укрепления связей командиров с массами». На предприятиях и в учреждениях были созданы политотделы. Руководящие посты в политотделах заняли военные. Через несколько месяцев был снят начальник Генерального штаба НОАК, секретарь ЦК КПК и заместитель председателя Государственного совета Ло Жуй-цин.

Проведена идеологическая подготовка, осуществлены организационные и кадровые «операции». Орган НОАК газета «Цзефанцзюнь бао» могла уже заявить: «Мы располагаем необходимым оружием — идеями Мао Цзэ-дуна. Позиции наших бойцов и командиров прочны, лозунги — ясны, нюх — острый, глаза — зоркие и прекрасно отличают врагов от друзей…»

НОАК готова к «революции».

«Тайфун» разбушевался и в НОАК.

В Постановлении XI пленума ЦК о проведении «культурной революции» армия не упоминалась в качестве «объекта революции». В Постановлении указывалось, что «культурная революция в воинских частях будет проводиться в соответствии с указаниями Военного совета ЦК и Главного политического управления НОАК». Для осуществления «культурной революции» в армии создается специальная «группа по делам культурной революции в армии». Во время «революции» «специальная группа» реорганизуется несколько раз, и впервые — в январе 1967 года — советником группы была назначена «тигрица революции» Цзян Цин. И хотя в Постановлении XI пленума армия не упоминалась в качестве «объекта культурной революции», «тайфун» уже в первые дни обрушился на Военный совет ЦК, Государственный комитет обороны, Генеральный штаб и Главное политическое управление, на командиров и политкомиссаров крупных и провинциальных военных округов. Из девяти маршалов он не коснулся лишь одного — Линь Бяо. Во время «тайфуна» вдруг выяснилось, что многие из командиров и политкомиссаров «неблагонадежны». Почему? Потому, что они выступают за «три против»: «против партии», «против Мао» и «против социализма». Усиливается борьба против «влияния» Пэн Дэ-хуая. Его называют «идущим по капиталистическому пути в армии, имеющим самый большой авторитет в партии». Продолжалась борьба и против сторонников смещенного и арестованного начальника Генерального штаба Ло Жуй-цина. После этого началась кампания по «политическому обучению» высших военных командиров и политкомиссаров. Их периодически вызывали в Пекин на несколько месяцев на «курсы по изучению идей Мао» и для участия в очередных встречах-митингах с Мао и Линем. А в ноябре 1968 года последовал приказ нового начальника Генерального штаба Ян Чэнь-у: «Те, кто допустил ошибки, могут быть переведены на другое место…»

«Культурная революция» в армии идет полным ходом. «Тайфун» в полном разгаре…

Но вернемся к событиям конца 1966 года. На площади Тяньаньмэнь в Пекине продолжаются очередные встречи-митинги с «миллионами революционеров», прибывавших из всех провинций для «обмена опытом». Линь Бяо — неизменный оратор на всех этих встречах-митингах — произносит одну угрозу за другой: «Мы разобьем тех, кто находится у власти и идет по капиталистическому пути…» И не только Линь, и не только Мао Цзэ-дун, весь «штаб» Мао Цзэ-дуна, в том числе и Чжоу Энь-лай, стоят на трибунах в зеленых военных мундирах, и это явится символом, предупреждением о том, что армия и «культурная революция» тесно связаны, как связаны «губы и зубы». Армия — «опора» диктатуры пролетариата. «Без НОАК народ ничего не может добиться». 31 декабря, в последний день первого года «большого тайфуна», будет издана «директива» ЦК и Государственного совета, обязывающая ввести в школах «военное и политическое» обучение, которое поручено армии. Его цель — «укрепление порядка и дисциплины», «изучение произведений председателя Мао и претворение в жизнь его идей». На следующий день «Цзефанцзюнь бао» выступит с новогодней передовой статьей, которая явится «директивой» для проведения «культурной революции» в армии. «Общий курс» работы в армии определен: решительно действовать в духе решений XI пленума ЦК КПК, еще выше поднять «красное знамя идей Мао Цзэ-дуна», решительно и настойчиво выдвигать политику на передний план, активно участвовать в «великой пролетарской культурной революции» и защищать ее, поднять на новую высоту массовое движение «по изучению произведений Мао и претворению в жизнь его идей», содействовать дальнейшему революционизированию идеологических взглядов, еще больше и лучше создавать роты «4-х хорошо», с тем чтобы «вся наша армия превратилась в великую школу идей Мао Цзэ-дуна…»

«Жэньминь жибао» добавит: «Наряду с выполнением своей роли боевого отряда» армия должна стать «трудовым отрядом, производственным отрядом», усилить «революционизирование» организаций, «смело выдвигая на ключевые ответственные посты отличившихся бойцов и командиров», «повышать свою бдительность», твердо стоять на своем «боевом посту»…

Так определила задачи армии официальная печать. А уже в первые дни нового, 1967 года неофициальная печать, печать хунвэйбинов, сообщала о «противодействии» этой линии. И не кого-либо, а начальника Главного политического управления НОАК Сяо Хуа. В «приказе» из четырех пунктов, который Сяо издал в середине января, подчеркивалось, что «военные части в провинциях, а также гарнизоны в Шанхае» могут пока «воздержаться от участия в культурной революции». Если же кто-то захочет ее проводить, может это сделать «лишь с согласия Военного совета ЦК». Кроме того, военные подразделения, начиная со взвода и выше, «не могут проводить собрания», на проведение любого собрания необходимо «получить согласие» Военного совета ЦК. «Революция» не должна «мешать» укреплению обороноспособности страны. Впервые об этом приказе мы узнали из речи Чэнь Бо-да, которую он произнес на встрече с «левыми группировками» Главного политического управления НОАК. «Сяо Хуа превращал революционную пролетарскую армию председателя Мао в буржуазную армию. После того как Ли Цзин-цюань и Сяо Хуа будут отстранены, армия сможет самостоятельно проводить революцию». Выступившая на этой же встрече Цзян Цин обвинила Сяо в том, что он поставил себя над «группой по делам культурной революции при ЦК». Об этой встрече Цзян Цин и Чэнь Бо-да в Главном политическом управлении сообщалось в дацзыбао хунвэйбинов из Народного университета, а спустя несколько дней другая дацзыбао — хунвэйбинов из Института аэродинамики — выступила с «опровержением», подчеркнув, что речи Цзян и Чэня «были извращены». Третья дацзыбао привела даже высказывания премьера Чжоу: «…вчера появились дацзыбао, в которых извращались слова теоретика нашей партии Чэнь Бо-да. Люди, пишущие такие вещи, подрывают авторитет нашей армии, подрывают авторитет группы по делам культурной революции при ЦК». Я привожу эти высказывания не для того, чтобы установить истину, а чтобы показать обстановку. «Истина» была установлена самим ходом развития событий. Сяо Хуа был действительно отстранен. В первые дни после приезда в Пекин я прочитал статью, написанную по материалам органа коммуны нового Народного университета «Синь жэнь» о «преступлениях» Сяо Хуа.

«19. x.67 г.

…Статья озаглавлена «Преступления Сяо Хуа, самого главного лица, идущего по капиталистическому пути в Главном политическом управлении». Вот некоторые из этих «преступлений»: «…Ни разу не использовал высказываний Мао в своих многочисленных речах»; на 200 страницах материалов о «политической работе в ротах», подготовленных Генеральным штабом в 1960 году, абсолютно не использованы произведения Мао, а трудам Линь Бяо отведено лишь две страницы; «хотел приравнять себя к Мао Цзэ-дуну и Линь Бяо»; первым выдвинул реакционный лозунг «Да здравствует председатель Лю!»; «всегда поддерживал Лю Шао-ци и Дэн Сяопина»; «дал указание об изучении книги Лю Шао-ци «О самовоспитании коммуниста»»; «не ставил на первое место политику в работе в армии»; «в 1956 году на теоретической конференции, организованной ЦК КПК, сказал, что современные войны вступили в эпоху применения ядерно-химического оружия, войны будут вестись с использованием техники и науки, для овладения искусством руководства военными действиями и сложной техникой необходимо освоить современную боевую могучую технику». «Разве это не противоречит положению Мао о необходимости поставить политику на первое место в военном деле?» — спрашивается в статье. «В 1958 году он призывал к изучению опыта Советского Союза». 29 октября 1966 года на совещании начальников политуправлений и руководителей групп «по проведению культурной революции в армий» Сяо заявил: «В военных округах, политуправлениях, штабах, подразделениях Управления тыла не разрешается осуществлять слияние. Члены партийных комитетов не должны писать дацзыбао»…»

И… опять противоречие, и снова вопрос. Ведь выше я цитировал призыв Сяо Хуа, опубликованный в «Пекин ревью»: «Мы должны учиться у товарища Линь Еяо…» Где же правда?

Этот вопрос я задал позднее одному дипломату, на что он, улыбаясь, ответил вопросом:

— А где находится сейчас сам Сяо Хуа?

Вопрос был яснее любого ответа, потому что Сяо бесследно исчез.

…Шел январь 1967 года. Армия проникла уже не только в школу. Ей поручены контроль над радиостанциями, охрана дорог, мостов, воздушных линий. Партийным комитетам дано распоряжение предоставить военным властям документы и архивы. И когда 21 января Мао Цзэ-дун отдал «приказ» Линь Бяо о прямом включении армии в «революцию», армия уже проникла повсюду. Приказ Мао Цзэ-дуна был категоричен: «Армия должна оказать поддержку левым силам и революционным массам. Если силы левых будут нуждаться в помощи армии в будущем, ее следует оказывать. Тезис о невмешательстве армии ошибочен и не отвечает существующему положению дел…»

И в заключение признание:

«Армия в действительности давно участвует в событиях…»

Но это все же был лишь устный приказ. А через два дня появится официальное «Постановление ЦК КПК, Государственного совета КНР, Военного совета ЦК и Группы по делам культурной революции при ЦК об оказании помощи революционным силам левых со стороны Народно-освободительной армии». В постановлении указывается, что «НОАК, руководимая лично председателем Мао, является революционной армией пролетариата, важнейшим орудием диктатуры пролетариата в великой борьбе за захват власти…».

И в заключение — самое важное:

«…В связи с этим постановлением: 1. Отменяются, как не соответствующие духу культурной революции, все существовавшие до сих пор приказы о невмешательстве армии в революцию. 2. Необходимо оказывать активную поддержку революционным силам левых в их борьбе за захват власти. Если революционный пролетариат обратится к армии за помощью, она должна послать солдат для оказания ему необходимой помощи. 3. Если контрреволюционные организации и элементы, борясь против революционных сил левых, применят оружие, армия должна предпринять контратаку, применив в свою очередь оружие. 4. Армия не может защищать горстку людей, стоящих у власти и идущих по капиталистическому пути, а также всевозможные контрреволюционные элементы. 5. В ходе великой культурной революции армия должна учиться политике и уметь полностью ориентироваться в борьбе, которая ведется между революционным направлением, возглавляемым Мао, и буржуазно-реакционным направлением, во главе которого стоят Лю Шао-ци и Дэн Сяо-пин…»

Позже «Цзефанцзюнь бао» пойдет еще дальше, заявив: «Армия должна оказывать помощь левым даже в том случае, если последние находятся в меньшинстве».

Уже возникло движение «три поддержки, две военных», которое в значительной степени определяло сущность «большого тайфуна» в армии.

«Три поддержки, две военных»… Что это такое? — ломали мы себе голову над этой новой формулой. Однако разгадку скоро подсказала сама китайская печать.

«Три поддержки» означало: поддержка «левых», «промышленности», «сельского хозяйства», а «две военных» — военный контроль и военное обучение. «Поддержка левых»?.. «Зеленая улица» армии для оказания поддержки «левым» уже была дана «самым, самым авторитетным» и закреплена в постановлении высших партийных и военных инстанций.

Однако через несколько дней после «указания» Мао и последовавшего за ним постановления нам стали известны «новое указание» и новое постановление:

«Указание председателя Мао от 2.11.1967 г.:

Первое. Не обязательно, чтобы культурная революция проводилась одновременно во всех военных гарнизонах. Необходимо ввести разграничение: в одних подразделениях ее можно осуществить раньше, в других — позже.

Второе. Культурная революция в армии должна осуществляться отдельно от культурной революции, проводимой на местах.

Третье. В связи с тем, что в некоторых районах, главным образом пограничных (в некоторых провинциях, например, в Синьцзяне), советские ревизионисты и другие враги плетут антикитайские интриги, воинские соединения, расположенные в этих районах, должны быть готовы к отражению в случае необходимости возможной акции. Армейские части в таких городах, как Цзинань, Фучжоу, Куньмин, должны постоянно находиться в полной боевой готовности. В этих районах культурную революцию можно отложить на более поздний срок».

И «новое» указание Мао Цзэ-дуна сразу было оформлено в «новый приказ» — приказ Военного совета ЦК КПК об участии армии в «культурной революции» и проведении «культурной революции» в армии. В новом приказе вновь указывалось, что «распоряжения о невмешательстве армии следует отменить». «Необходимо поддержать силы пролетарских революционеров, объединить и сплотить эти силы, решительно вести борьбу против правых». «Все офицеры, солдаты и политработники армии неотступно стоят на своих постах, активно участвуют в революции».

Но в «новом приказе» ясно проглядывали и новые моменты:

«Без приказа запрещается арестовывать и обыскивать командиров, закрывать какие бы то ни было учреждения, выносить или отменять приговоры. Запрещается надевать «колпаки позора» и вешать таблички, принуждать критикуемых вставать на колени. Категорически запрещается ведение вооруженной борьбы. Курсанты военных академий, члены художественных коллективов, инженеры и все, кто уехал для установления революционных контактов, должны вернуться в свои части и там вести борьбу. Руководящие инстанции и органы в армии могут быть подвергнуты критике только в тем случае, если точно установлено противоречие между массами и врагами. Запрещается критиковать командный состав. Запрещается разглашать планы военных приготовлений и любые военные тайны. Запрещается конфискация военных архивов и документов. Необходимо хранить в секрете все материалы и документы, изданные в ходе культурной революции. В воинских соединениях, начиная с дивизии и выше, культурную революцию следует проводить в рамках и в сроки, определенные соответствующими приказами. В небольших подразделениях революцию следует проводить с учетом конкретных условий, поддерживая силы революционных левых и в то же время не забывая о задачах по обороне государства. Все командиры, особенно высшие, должны воспитывать своих детей в духе идей Мао». Этот документ, видимо, является основным директивным документом об «ограничении революции» в армии, но не единственным. Дней через десять появилась «Инструкция» Линь Бяо и Чжоу Энь-лая о том, что ни в коем случае нельзя покидать «воинские части и рабочие места», если «это идет вразрез с интересами армии». Появились и распоряжения об «охране» военных учреждений. В конце февраля Линь Бяо издал приказ о восстановлении учебных занятий во всех военных училищах и академиях.

Вместе с тем все эти «распоряжения», «указания», «инструкции» свидетельствовали о разногласиях в руководстве, в «штабе», по главному вопросу — о методах проведения «культурной революции» в армии. Но страшно не это. Мао Цзэ-дуна и его «штаб» больше всего волнует то, что армия, включившись в «культурную революцию», в «борьбу за власть», которая ведется не на жизнь, а на смерть, ведется между сторонниками и противниками Мао Цзэдуна и его «особого курса», сама должна была решать, «с кем» и «против кого». Отсюда — новые противоречия. Отсюда и призыв к армии от апреля 1967 года: «Объединиться с широкими народными массами и вместе с ними бороться против врага». Конкретно этот призыв выльется в новое движение — «поддерживать армию, проявлять любовь к народу».

«15.IX.67 г.

Еще до моего приезда в Пекин, в августе, а возможно, еще раньше, в ответ на «великий призыв»: «Поддерживать армию, проявлять любовь к народу», выдвинутый неизвестно когда и кем, начинается «движение» за заключение договоров, «пактов», как их называет газета «Бэйцзин жибао» от 31 августа. В «пакте», заключенном «Постоянным комитетом революционных рабочих и служащих» города Пекина, дается «клятвенное обещание» «быть безгранично преданными нашему вождю-председателю Мао», «всепобеждающим идеям председателя Мао», «не щадить своей жизни для защиты пролетарской революционной линии председателя Мао по примеру великой освободительной армии, поставить изучение произведений председателя Мао на самое высокое, самое большое, самое первое и самое важное место, еще выше поднять абсолютный авторитет идей Мао»…».

И далее:

«НОАК является опорой диктатуры пролетариата и защитницей великой пролетарской культурной революции. Революционные рабочие и служащие, революционные массовые организации должны беречь революционный авторитет НОАК, проявлять бдительность в отношении преступной деятельности классовых врагов. Будем твердо придерживаться главного направления борьбы, точно направлять острие борьбы против группы лиц, находящихся у власти и идущих по капиталистическому пути».

В «пакте» хунвэйбинов высших и средних учебных заведений говорится: «Пролетарские революционеры и маленькие революционные хунвэйбины должны решительно доверять НОАК и опираться на нее. Запрещается под каким бы то ни было предлогом направлять острие борьбы против НОАК, использовать различное оружие, снаряжение, материалы, принадлежащие НОАК. Необходимо обеспечить абсолютную гарантию от нападения на руководящие органы НОАК и от вторжения в расположение воинских частей».

«Пакты», «пакты», «пакты». Все они появились по условленному сигналу и были похожи друг на друга как две капли воды: одинаковые заверения в «преданности» председателю, его идеям, его штабу и… угрозы в адрес каждого и всех, кто не согласен с этой линией.

И опять возникает вопрос: для чего нужно было это «движение»? И этот шум?

Ответ дали сами китайские руководители. В те дни Линь Бяо заявил, что «административный аппарат уже не существует». «Армия является единственной организованной, относительно монолитной, способной к действиям силой», но использование армии для подавления народного негодования снижало ее авторитет, подрывало доверие к ней. А это уже было «опасно». Мао Цзэ-дун и его штаб увидели эту опасность.

В связи с этим большой интерес представляют две речи Цзян Цин: 1 сентября, произнесенная за день до моего приезда в Пекин, на заседании Пекинского ревкома, и 5 сентября, с которой она выступила перед двумя враждовавшими «революционными фракциями» в провинции Аньхуэй. Об этих речах нам стало известно из хунвэйбиновской печати. Первая была опубликована в органе «бунтарей» при Управлении гражданской авиации «Минхан Фэнлей», вторая — в «Хунци», органе «бунтарей» при Институте аэродинамики. Во время этих выступлений Цзян Цин заявила, что лозунг о разоблачении «небольшой группы, находящейся у власти в армии», является неправильным. Он «создает лишь беспорядки в нашей армии». Он, по существу, разбивает «великую стену». «В результате все военные округа стали объектом атаки, без учета того, хорошие они или плохие. Ни в коем случае нельзя допускать беспорядки в боевых частях. Боевые части, армия у нас хорошие. Нельзя красть оружие у армии. Мы издадим строгий приказ о передовой линии обороны». Интерес вызывало не столько «новое отношение» к проведению «революции» в армии, сколько то, что о «новом отношении» говорила «тигрица» Цзян Цин, супруга Мао, которая являлась советником «группы по делам культурной революции в армии», а ведь именно эта «группа» была ярым сторонником «разжигания до конца культурной революции» в армии.

«Три поддержки, две военных»…

Задачи, связанные с «поддержкой» промышленности и сельского хозяйства, были конкретизированы еще в первые месяцы 1967 года. Так, в марте ЦК КПК оповестил рабочих о том, что направляет армию для оказания «содействия» их работе и «поддержки» промышленного производства, а «Жэньминь жибао», в свою очередь, призвала их «хорошо сотрудничать с товарищами из Народно-освободительной армии». И «товарищи» из Народно-освободительной армии создают «комиссии по проведению революции и стимулированию производства». Печать в те дни сообщала, что в провинции направляется более 50 процентов военных кадров и большое число солдат, что на предприятия и заводы посылаются «военные пропагандистские бригады, чтобы помочь промышленному производству». Это был официальный мотив, а неофициальный — установить военный контроль и осуществить «революцию».

Для выполнения третьей части формулы — о «поддержке» сельского хозяйства — армия была направлена еще раньше. Еще в феврале ЦК КПК призвал:

«Товарищи бывшие бедняки и середняки! Товарищи кадровые работники на селе! Бывшие бедняки и низшие слои середняков — главная революционная сила в развитии сельскохозяйственного производства. Сейчас в связи с приближением весенних полевых работ председатель Мао Цзэ-дун и ЦК партии призывают вас осуществлять революцию и трудиться с напряжением всех своих сил…

Те, кто допустил ошибки, тоже должны стараться путем усердной работы во время весенней кампании искупить свою вину. Если допустившие ошибки кадровые работники будут поступать таким образом, бывшие бедняки и середняки должны проявлять к ним снисходительность. Однако ни в коем случае нельзя допускать, чтобы крупные землевладельцы, кулаки, контрреволюционеры, правые и враждебные элементы… вредили словами или делами производству. И в будущем следует использовать физический труд для их перевоспитания».

И в заключение:

«Предлагаем гарнизонам Народно-освободительной армии и другим воинским частям оказывать поддержку и помощь в проведении весенней кампании».

И разве только «весенней кампании»? Ведь идут первые месяцы 1967 года, уже совершена «январская революция», дан сигнал к «захвату власти», в процессе организации — революционные комитеты.

Армия осуществляет «военный контроль» и «военное обучение». «Военного обучения» я уже касался. А «военный контроль»?

«3.Х.69 г.

Только что вернулся с приема, проходившего в банкетном зале Всекитайского собрания народных представителей. По здешним обычаям приемы представляют собой пышные банкеты, которые превращаются в демонстрацию многочисленных блюд пикантной китайской кухни. Столы по здешним обычаям тоже устанавливаются в особом порядке. Уже при входе тебе указывают номер стола, и ты знаешь: за каждым столом сидят несколько дипломатов из дипкорпуса и один или два китайца — «представители» Министерства иностранных дел. Но почему за столом с указанным мне номером кроме дипломатов из посольств Бирмы и Норвегии сидит военный? Оказывается, он тоже является представителем Министерства иностранных дел и входит в группу военного контроля. Я отметил для себя: значит, военный контроль имеется и в Министерстве иностранных дел».

Не могу припомнить точную дату введения военного контроля, который, по словам одного пекинского корреспондента, означал «военную оккупацию страны, притом в мирное время». У меня в руках распоряжение ЦК, правительства и Военного совета ЦК, изданное в январе, об установлении военного контроля на складах с зерном. Вот дацзыбао-распоряжение Военного совета ЦК о возложении на армию функций контроля на гражданских аэродромах и на аэродромных складах. В других дацзыбао и листовках сообщается об установлении военного контроля в различных министерствах и институтах. Но, может быть, наиболее интересным является «сообщение» от 11 февраля об установлении военного контроля над органами безопасности. «По поручению правительства КНР и Военного совета ЦК пекинский военный гарнизон занял столичное Управление органов общественной безопасности и учредил там Комитет военного контроля». «Работники органов безопасности обязаны укреплять диктатуру пролетариата, вести решительную борьбу против классового врага, поддерживать революционный порядок, поддерживать революционных бунтовщиков. Пекинское управление органов общественной безопасности и Комитет военного контроля будут оказывать поддержку силам революционных бунтовщиков. Работники управления должны активно участвовать в культурной революции, вырывать ядовитые корни ошибочной линии Пэн Чжэня и Ло Жуй-цина. Все революционные организации обязаны помогать Комитету военного контроля в установлении нового порядка. Массовые организации и частные лица не имеют права создавать собственные суды, производить расследования и аресты».

Военный контроль установлен повсюду: над государственным и партийным аппаратом, министерствами, управлениями, средствами массовой информации и пропаганды, железнодорожным и воздушным транспортом, банками, складами и т. д. В середине февраля в газете «Бэйцзин жибао» были определены задачи комитетов военного контроля: укреплять диктатуру пролетариата, решительно действовать против контрреволюционных организаций, защищать революционные организации и «культурную революцию», твердо стоять на своих постах, активно работать, выполнять приказы руководства, решительно поддерживать «революционные организации» пролетариата и органы общественной безопасности, добиваться полного искоренения влияния реакционной буржуазной линии.

Это были ближайшие, оперативные задачи комитетов военного контроля. Но их организаторы имели и более далекие цели. В документальных материалах за те дни я нахожу высказывание, которое приписывалось премьеру Чжоу Энь-лаю:

«…От комитетов военного контроля мы постепенно перейдем к великому революционному объединению, объединению «трех сил», и созданию новых революционных комитетов… Таким образом мы одержим победу в борьбе за захват власти…»

«В борьбе за захват власти…»

Не было сомнения: «три поддержки», «две военных», имели в конце концов одну цель, в каком бы виде она ни подносилась, — захват власти при поддержке «левых».

…А захват власти идет полным ходом, положение все осложняется, создается серьезная военно-политическая обстановка. В те напряженные дни 1969 года все чаще появляются сообщения о вооруженных столкновениях в Чэнду, в Северо-Восточном Китае — в Даляне, Люйшуне, Шэньяне, в провинции Цзилинь. Они охватывают все новые и новые районы, области, провинции. Сообщалось о столкновениях в зимние, весенние и летние месяцы в Хэйлунцзяне, Шаньдуне, Шаньси, Хэнане, Внутренней Монголии, Гуандуне, Сычуане. В вооруженную борьбу все больше вовлекается армия. В середине февраля Чжоу Энь-лай заявил перед цзаофанями провинции Гуйчжоу, что в стране сложилась обстановка, напоминающая военный контроль в 1949 году, а по словам председателя Пекинского ревкома Се Фу-чжи, лишь в Пекине в период с 20 апреля до 10 мая произошло сто тридцать три столкновения и кровавых инцидента, в которых приняли участие более 63 тысяч человек.

Это происходит в Пекине. А «далеко от Пекина», в труднодоступных районах и провинциях, «революция» делает своеобразные крутые повороты, иногда неожиданные, иногда опасные для Мао Цзэ-дуна и его штаба. В Тибете хунвэйбины в первую очередь начали «борьбу» с кадрами тибетского происхождения. Был арестован заместитель председателя Тибетского автономного района, по происхождению тибетец, арестована его супруга, арестованы десятки, сотни людей. Их водили по улицам Лхасы, заставляя выступать с «самокритикой». Когда вспыхнули вооруженные столкновения между организациями хунвэйбинов и цзаофаней, вмешалась армия. Командующий Тибетским военным округом Чжан Го-хуа издал приказ о «вооруженном» усмирении хунвэйбинов. А немного позднее начались столкновения и между армейскими частями, и 18 мая 1969 года в ход были пущены пулеметы, артиллерия, ракеты… В это же время в Сычуане — наиболее густонаселенной и наиболее богатой провинции, житнице Китая — активно действовали воинские части и подразделения, верные бывшему первому секретарю Юго-Западного бюро КПК Ли Цзин-цюаню. В те дни гонконгская печать сообщала, что «продолжаются столкновения» в «неумиротворенной» южной провинции Китая Юньань, особенно в пограничном с Бирмой районе Чжыли — Мынлун, и что антимаоистский партизанский отряд вел бои недалеко от столицы провинции Куньмин.

Но, может быть, самые драматические события развернулись в Синьцзяне. И не только потому, что Синьцзян — самая большая по территории китайская провинция, раскинувшаяся вдоль западной границы Китая с СССР. И не только потому, что в Синьцзяне находятся основные базы ракетно-ядерной промышленности Китая. А потому, что партийным и военным руководителем здесь очень долго был генерал Ван Энь-мао, который обладал слишком большой властью и пустил слишком глубокие корни, чтобы их можно было вырвать первым дуновением «тайфуна». Отсюда и тревога «штаба» в Пекине, отсюда — осторожность в действиях, направленных против командующего Синьцзянским военным округом, первого секретаря Синьцзян-Уйгурского комитета КПК генерала Ван Энь-мао, его первого заместителя, командующего Южно-Синьцзянским военным подокругом Го Пэна, а также Тао Чжи-юя — командующего так называемым производственно-строительным корпусом, в котором насчитывалось полмиллиона солдат. Ожесточенный «огонь» против них был открыт уже в первые дни «тайфуна». В чем только не обвиняли старого генерала и партийного работника: и в том, что он создал в Синьцзяне «независимое княжество», и в том, что оказывал вооруженное сопротивление проведению «культурной революции». Хунвэйбиновская газета «Синьцзян хунвэйбин фынлей» писала, что «он выступал против Ван Чжэня, сторонника революционной линии председателя Мао», «намеревался постепенно превратить Синьцзян в базу ревизионизма», «вел пропаганду за распространение в Синьцзяне советской литературы», «нарушал политику партии по кадровому вопросу, допустил к работе в политических, экономических и культурных учреждениях Синьцзяна большое число лиц, связанных с советским ревизионизмом». Печатный орган «Объединенного штаба цзаофаней, революционных рабочих и служащих» в Синьцзяне газета «Синьцзян кымин чжикун» заявляла, что «уже в продолжение семнадцати лет Ван Энь-мао является контрреволюционным ревизионистским элементом», который «проводил буржуазную реакционную линию Лю и Дэна, подавлял инициативу революционных масс и революционных кадров». Авторы дацзыбао и листовок, расклеенных на улицах Пекина, «жаловались» на то, что Ван Энь-мао приказал бить, арестовывать и изгонять из Синьцзяна пекинских хунвэйбинов, прибывших для «обмена опытом». Появляются и сообщения о столкновениях между воинскими частями — верными Ван Энь-мао и верными Пекину. В дацзыбао, изданной в начале августа «Главным штабом революционных цзаофаней» при издательстве «Шоуду», говорилось: «В настоящее время Синьцзян с севера до юга охвачен контрреволюционным белым террором. Синьцзян — это северо-западные ворота нашей родины. Любой контрреволюционер, который рассчитывает превратить Синьцзян в независимое княжество, изменить его цвет, не кончит добром. Долой Ван Энь-мао! Освободим весь Синьцзян!»

Мао Цзэ-дун и его «штаб» не решаются действовать открыто против Ван Энь-мао. Это подтверждает ставшее известным из хунвэйбиновской газеты первое «Заявление правительства о событиях в Синьцзяне», из которого следовало, что «центр» принял решение направить в Синьцзян комиссию с целью изучения сложившегося там положения, что проблемы Синьцзяна будут рассмотрены в Пекине с участием синьцзянского руководства. Вана и его сторонников заверяли в том, что после совещания в Пекине они смогут свободно вернуться в свою провинцию, а партийному комитету Синьцзянского военного округа «Центр» направил телеграмму с требованием прекратить огонь. Газета цитирует телеграмму или, возможно, отрывки из нее. Телеграмма составлена в осторожных выражениях: «Военный совет считает вопрос о Ван Энь-мао, Го Пэне (далее перечисляются еще шесть фамилий. — Прим. авт.) вопросом противоречия внутри народа. Они не относятся к элементам, принадлежащим к «трем против», они не принадлежат к сторонникам Хэ Луна.

Военный совет ЦК КПК. 28.1.67 г.».

Итак, вопрос о Ван Энь-мао, Го Пэне — это вопрос «противоречия внутри народа». Несмотря на вой хунвэйбинов, это «противоречие» разрешается мирными средствами. После гарантий личной безопасности, данных премьером Чжоу, Ван Энь-мао приехал в Пекин. А в это время в Синьцзян были переброшены верные Пекину отборные воинские части. Из Хунани переводится верный Линю генерал Лун Шу-цзин, который становится председателем организованного революционного комитета, а Ван Энь-мао — лишь одним из его заместителей.

«Противоречие внутри народа» было разрешено.

Разрешено «противоречие» и в отношении Тао Чжи-юя — командующего полумиллионным строительным корпусом. О значении, которое придавалось этому корпусу, лучше всего говорит «распоряжение» ЦК КПК, правительства и Военного совета ЦК от февраля 1967 года: «Военные строительные части, расположенные в Синьцзяне, сформированы не только с целью осуществления строительных работ в этом районе… Они находятся на передовой линии борьбы с империализмом и ревизионизмом».

С момента активного вмешательства армии в осуществление «культурной революции» прошло уже три месяца, а из различных городов, районов, провинций продолжали поступать сообщения, «жалобы», призывы о «помощи», известия о столкновениях и «кровавых инцидентах». Китайское руководство, оценивая участие армии в «революции» за этот период, видимо, почувствовало некоторую опасность, и прежде всего опасность для самой армии, поскольку сочло необходимым издать от имени Военного совета ЦК приказ от 6 апреля о новом повороте в деятельности армии:

«Армии запрещается прибегать к физической расправе над какой бы то ни было массовой организацией независимо от того, захвачена она реакционерами или нет. Необходимо использовать лишь метод политической работы. Нельзя производить аресты, особенно массовые. Не разрешается объявлять контрреволюционными массовые организации. Роспуск какой бы то ни было организации может быть осуществлен только с согласия ЦК. Запрещается возбуждать следствие против рядовых членов массовых организаций. Какие бы то ни было решения в отношении массовых организаций могут приниматься лишь после получения указаний от «Группы по делам культурной революции при ЦК» или от «группы по делам культурной революции в армии». Командиры воинских частей, которые оказывают помощь левым революционным силам, должны иметь высокий уровень политического сознания. Нельзя допускать случаи, подобные тем, которые произошли в провинции Цинхай, где заместитель командующего военным округом Чжао Юн-фу силой захватил власть и жестоко расправился с революционными организациями…»

Последний пункт приказа звучит категорически: «Настоящим приказом определяется дальнейшее участие армии в культурной революции».

И резолюция:

«Тов. Линь Бяо

Документ оченьхороший. Предлагаю обнародовать.

Мао Цзэ-дун».

Приказ определил направление и характер «деятельности» армии в борьбе за власть. Кроме того, он еще больше развязал руки «революционным организациям». Борьба продолжается. Борьба внутри армии, внутри «революционных организаций» и борьба между армией и «революционными организациями». Особенно сильная борьба между армией и «революционными организациями» разгорится в период уханьских событий, а самый сильный взрыв армии произойдет спустя восемь месяцев после этих событий в связи с обвинениями против и. о. начальника Генерального штаба Ян Чэнь-у, комиссара военно-воздушных сил Юй Ли-цзина и командующего Пекинским военным округом Фу Чун-би.

Спустя восемь месяцев, 27 марта 1968 года, в 14 часов 30 минут, на «стотысячном митинге армии и населения» столицы, состоявшемся на пекинском стадионе «Рабочий», Чэнь Бо-да предоставит слово Чжоу Энь-лаю для зачтения «указаний ЦК и приказов председателя Мао и заместителя председателя Линя».

«Премьер: Товарищи, сейчас я зачитаю вам приказы. «В соответствии с решениями председателя Мао и заместителя председателя Линя:

1. Ян Чэнь-у допустил серьезную ошибку. Решено снять его с поста исполняющего обязанности начальника Генерального штаба, а также с постов члена Постоянного комитета Военного Совета при ЦК, секретаря Военного совета и первого секретаря партийного комитета Генерального штаба.

2. Юй Ли-цзин допустил исключительно серьезные ошибки. К тому же он является изменником. Решено снять его с поста политкомиссара ВВС и с поста второго секретаря партийного комитета ВВС.

3. Фу Чун-би допустил серьезные ошибки. Решено снять его с поста начальника пекинского гарнизона.

Этот приказ издается для всех воинских подразделений и должен быть доведен до сведения всех бойцов и командиров.

ЦК КПК, Государственный совет, Военный совет ЦК, Группа по делам культурной революции при ЦК. 22 марта 1968 года»». Этот приказ был опубликован в органе «бунтарей» Горного института «Дунфанхун» и развешан по всему Пекину. В газете помещен и другой приказ — о назначении Хуан Юн-шэня начальниксм Генерального штаба и Вэн Юн-чэня начальниксм пекинского гарнизона. С примечанием «не проверено руководителями» была помещена также «стенограмма» длинных «обвинительных» речей Цзян Цин, Кан Шэна, Чэнь Бо-да и Чжоу Энь-лая. Нужно Сказать, что сообщение о снятии Ян Чэнь-у явилось неожиданностью для политических наблюдателей в Пекине. Вплоть до обвинительного митинга Ян считался самым близким человеком к Линь Бяо, в качестве и. о. начальника Генерального штаба и секретаря Военного совета ЦК он был вторым человеком в армии, и лишь несколько месяцев назад «Жэньминь жибао» поместила его большую статью «Широко и всемерно утверждать абсолютный авторитет великого главнокомандующего, председателя Мао Цзэ-дуна, широко и всемерно утверждать абсолютный авторитет великих идей председателя Мао».

…Читаешь и перечитываешь длинные обвинительные речи, и становится не по себе. И не только от «обвинений».

Читаю запись в блокноте:

«27 марта 1968 года был холодный, но ясный солнечный день. Вечером я был на обеде у египетского посла Имама. Многочасовой «обвинительный митинг» уже закончился, отзвучали последние слова последнего выступающего — Чжоу Энь-лая: «Да здравствует победа революционной линии председателя Мао! Долой Лю, Дэна, Тао! Долой Пэн Дэ-хуая! Долой Хэ Луна! Долой черного злодея «февральского противоречия» Тань Чжэнь-линя! Долой Ян Чэнь-у! Долой Юй Ли-цзина! Долой Фу Чун-би!..»

Последние слова… А я хотел бы привести слова первого оратора — Цзян Цин. На митинге присутствуют все члены «группы по делам культурной революции при ЦК», весь «штаб». Нет только «самых больших» — Мао и Линя. Они отсутствуют, но присутствуют их супруги. Супруга Мао Цзэ-дуна находится на трибуне, а возле нее вместе со всеми остальными членами «штаба» стоит супруга Линь Бяо — Е Цюнь.

Цзян Цин: «Наш рабочий класс, бедные крестьяне и низшие слои средних крестьян уже достигли какого уровня, чтобы руководить революционной борьбой. (Е Цюнь кричит: «Укрепим красную власть — революционный комитет! Клянемся до конца своей жизни защищать ЦК во главе с председателем Мао! Укрепим опору диктатуры пролетариата — НОАК! Решительно поддержим указания товарища Цзян Цин от 5 сентября! Клянемся до конца своей жизни защищать указания Цзян Цин!»)

Я также прилагаю усилия к тому, чтобы неуклонно следовать революционной линии председателя Мао. Если я ошибусь, товарищи могут меня бомбардировать, могут писать дацзыбао. (Зам. премьера Се Фу-чжи кричит: «Будем учиться у товарища Цзян Цин! Привет товарищу Цзян Цин! Клянемся до конца своей жизни защищать Цзян Цин! Да здравствует председатель Мао! Да здравствует! Да здравствует!»)

…Лично мне необходимо время для того, чтобы понять, ибо они поднимают «красное знамя» для борьбы с красным знаменем и притворяются революционерами. (Зам. премьера Се кричит: «Долой двуличных! Долой карьеристов! До конца жизни будем защищать председателя Мао! Клянемся до конца жизни защищать заместителя председателя Линя! Клянемся до конца жизни защищать ЦК! Клянемся до конца жизни защищать группу по делам культурной революции при ЦК! Клянемся до конца жизни защищать товарища Цзян Цин!»)»

Чтобы понять, в чем суть конкретных «преступлений» Ян Чэнь-у, лучше всего послушать «старого специалиста» в этой области Кан Шэна:

«Ян Чэнь-у — буржуазный заговорщик, лицемер, человек с тремя лицами и двумя ножами, говорит одно, а делает другое. Он опасный заговорщик. Как говорит наш заместитель полководца Линь Бяо, его борьба против Ло Жуй-цина является фальшивой, по существу, он человек Ло Жуй-цина. Его выступление против Пэна (Пэн Чженя. — Прим. авт.) является фальшивым, фактически он родственник Пэн Чжэня. Его выступление против Хэ Луна является фальшивым, фактически еще с Яньаня он человек Хэ Луна. Вместе с Ци Бэнь-юем он собирал черные материалы о Цзян Цин. Он дал указание Фу Чун-би напасть на группу по делам культурной революции при ЦК…»

Это «официальные» обвинения, а неофициальные?

Повторяю: для дипломатических наблюдателей в Пекине не было тайной, что и в руководстве, и в «штабе» в отношении роли армии в «культурной революции» имелись серьезные разногласия, разногласия имели место и в самой армии, но мартовские события в связи со смещением и. о. начальника Генерального штаба НОАК явились для нас неожиданностью.

В дипломатическом корпусе сразу возникли вопросы: что все вто значит? Кан Шэн говорит о «нападении» на всемогущую «группу по делам культурной революции при ЦК», о «захвате большой власти в НОАК» и Пекинском ревкоме… о «захвате» радио… партийного органа «Жэньминь жибао»… армейской газеты «Цзефанцзюнь бао»…

Если все это верно, то кто же тогда стоит за Яном? Ведь Ян Чэнь-у был человеком Линь Бяо! Не является ли удар против Яна ударом против Линя? Не находя достаточно фактов для подкрепления этих предположений, некоторые дипломаты начали искать связи между Яном и маршалом Не Жун-чжэнем.

В это же время гонконгская «Фар истерн» выступила со специальной статьей, в которой дала подробное описание биографии и давних, еще с 30-х годов, связей Ян Чэнь-у с маршалами Не Жун-чжэнем и Линь Бяо. Разговоров и комментариев было много, было много и нелепостей, однако несомненно было одно: мартовские события явились отражением серьезного недовольства в армии и в ее руководстве. Но мартовский «взрыв» не положил конец этому недовольству. Оно будет продолжаться и впредь и в различных формах — иногда в открытых и острых, иногда в завуалированных. А через три года оно выльется в еще более мощный «взрыв», в результате которого исчезнут «ближайший соратник» Мао и вновь назначенный начальник Генерального штаба. Но за год до этих событий я уже уехал из Пекина…

А в китайской, да и не только в китайской, печати все чаще начинают появляться статьи о Народно-освободительной армии, даются оценки ее боевой и политической подготовки, вооружения. Подчеркивалась ее многочисленность, неограниченные ресурсы для пополнения. Вспоминали и о «народном ополчении», объединявшем в своих рядах 100, 150, 200 миллионов человек. Если участие НОАК в «большом тайфуне» осуществлялось по формуле «три поддержки, две военных», «ополчение» должно было действовать по другой формуле: «три обязанности, десять потребностей». «Три обязанности» означают: участвовать в социалистическом строительстве; охранять Китай и обезвреживать вражескую агентуру внутри страны, содействовать поддержанию общественного порядка; готовиться к войне.

«17. VI.69 г.

Сегодня «Жэньминь жибао» поместила статью «Какое оружие самое сильное?». И хотя в статье утверждалось, что «главная сила — в смелости и бесстрашии людей перед лицом смерти» и что «мы победили с помощью идей Мао Цзэ-дуна», дипломаты и политические наблюдатели заметили, что все настойчивее раздаются голоса об усилении боевой подготовки, увеличении производства тяжелого вооружения и техники, повышении темпов осуществления ракетно-ядерной программы».

Полгода спустя нахожу другую запись на эту же тему:

«10.1.70 г.

…Политические наблюдатели в последнее время сходятся во мнении, что стало гораздо больше внимания уделяться военной подготовке личного состава и модернизации армии, артиллерии, танковых войск и авиации…

Стали все чаще раздаваться голоса о том, что НОАК перегружена несвойственными ей функциями, что «тайфун» «лихорадит» ее командный состав, бьет по воинской дисциплине. А ее активное участие во внутриполитической жизни и военный контроль подрывают ее престиж…

Становится все более ясно, что Мао Цзэ-дун и, его штаб сделали антисоветизм главным направлением своих военно-стратегических концепций, а усиление антисоветской пропаганды создает обстановку еще большей неуверенности и военного психоза…»

X. На юг

Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Вода имеет источник, дерево — корни.

Народные поговорки

Нет, это не было ни шуткой, ни сном. Разрешение уже лежало у меня в кармане. «Разрешение» — небольшой листок бумаги, исписанный иероглифами. Иероглифы, эти таинственные, причудливые знаки, разумеется, ничего мне не говорили. Но наш переводчик подал мне этот листок как-то важно, торжественно, на его лице даже расцвела улыбка:

— …Кантон… Ханчжоу… Шанхай.

— И только? Но ведь мы запросили разрешение посетить и Нанкин, Сюйчжоу, Ухань?

Он пожал плечами:

— Ну… понимаете… революция…

— Понимаю, понимаю… Но вы передайте в Министерство иностранных дел, что…

И не дождавшись, пока я закончу фразу, ответил:

— Передам…

Не впервые он передавал наши протесты. А разрешение уже находилось у меня: Кантон, Ханчжоу, Шанхай. Большего никто и не ожидал. Я не ожидал получить разрешение даже для поездки о Кантон. Два раза в год, весной и осенью, в Кантоне проводились международные торговые ярмарки. На ярмарку официально приглашались представители деловых кругов почти всех капиталистических стран, и было, видимо, неудобно не допустить туда аккредитованных в Пекине дипломатических и торговых представителей. Поэтому май и октябрь, когда открывалась ярмарка, мы ожидали с нетерпением и надеждой. Ведь это была почти единственная возможность для нас «прогуляться» по стране. Мы ездили всегда по одному и тому же «проторенному» маршруту, но иногда нам разрешалось попутно заехать в Ханчжоу и Шанхай…

Разрешение у меня в кармане, на меня и переводчицу, и не просто для поездки, а для поездки поездом. Это разрешалось не всегда и не всем.

— Как? Ты уже здесь? Когда прибыл? — воскликнул я удивленно, встретив через несколько дней в Кантоне, в холле гостиницы, советского военного атташе Крылова.

— Только что, — ответил, улыбаясь, полковник.

— Но как же это возможно? Ты уехал позже меня, а я только что прибыл?

— Самолетом, — ответил он и добавил. — Поездом мне не разрешили. Ведь ты же знаешь: мы преданы анафеме.

Но вернемся на пекинский вокзал, откуда в тот вечер мы должны были отправиться на юг. Поездка в поезде была не только не самой удобной, но и не самой безопасной. Особенно в те смутные времена. А нам предстоял долгий путь — более трех тысяч километров на юг. Но зато мы вырвемся из душного неспокойного города, увидим страну, людей. Хотя бы из окна мчащегося поезда.

Я давно не был на вокзале.

Пекинский вокзал — огромный, современный, построенный в 1959 году, в период «большого скачка». Но сейчас речь о другом. Сейчас сюда словно переселился весь Пекин. Перроны, закрытые и открытые, просторные холлы и залы ожидания, огромная площадь перед вокзалом — все заполнено людьми. Огромная, многотысячная толпа мужчин, женщин, старых и молодых, с большими узлами, торбами, лоханями и ребятишками, колышется, движется куда-то или откуда-то. Стоит невообразимый гвалт, глухой неясный рокот, словно мучительный стон. Все это напомнило мне о той страшной сентябрьской ночи 1941 года, когда вот так же, среди ночи, нас, как птенцов в гнезде, изловили, чтобы запихать в товарные поезда и вывезти на юг, в концлагерь «Еникёй»…

Я уже слышал, что пекинский вокзал и привокзальные улицы и площади были ареной не одного столкновения, не одной схватки во время «тайфуна», что здесь скапливались тысячи, миллионы людей, прибывавших из провинции, чтобы принять участие в митингах-встречах с Мао Цзэ-дуном. Отсюда же тысячи других отправлялись в ближайшие и далекие края и провинции для «обмена революционным опытом». Сейчас конец 1967 года, второго года со дня начала «тайфуна», а «великое переселение» все еще продолжается.

«Движение» за направление пекинских хунвэйбинов в провинции для «обмена революционным опытом» уже закончилось, запрещено приезжать в Пекин и молодежи из провинции. Сейчас началось другое «движение» — за массовое выселение из Пекина. Выселение на временное или постоянное поселение попавших в «черные списки»…

Уже смеркалось. Над Пекином медленно опускалась темная, неспокойная ночь. Наш поезд, дав несколько каких-то тревожных, похожих на крик подстреленной хищной птицы гудков, нырнул в непроглядную мглу. Нам предстояло проделать долгий путь на юг в течение нескольких дней и ночей.

Мы едем в спальном вагоне первого класса. Кроме нас, нескольких иностранцев-болгар, здесь все военные. Разместившиеся в соседнем с нами купе двое военных, несомненно, будут сопровождать нас всю дорогу. Неотлучно. Проводник старался разжечь огонь в небольшой печке, предназначенной для отопления. Как мы поняли во время поездки, такая печь была только в нашем «специальном» вагоне. В темной ночи кое-где, словно светлячки, затерявшиеся в ночи, мелькают и исчезают какие-то огоньки.

— Спокойной ночи.

Нет, и здесь не было спокойной ночи. Я думал, что хоть здесь, в поезде, удастся скрыться от сиплых, пронзительных звуков громкоговорителей. Но и тут, в вагоне, репродукторы обрушивают на вас цитаты, марши, антисоветские лозунги, какие-то проклятия, угрозы, затем опять цитаты, опять марши… И так без перерыва, без конца. Прервать все это не было возможности. «Пульт» включения и выключения радио находился не в нашем купе.

Скорее бы настало утро и рассвело.

«10. Х.67 г.

…Светает. За окном расстилается бесцветная, монотонная степь. И такие же бесцветные, серые деревеньки. Маленькие домишки, землянки, безликие и печальные, как сама земля. Время от времени наш поезд сбавляет скорость и останавливается на миг, чтобы перевести дух, у вызывающих уныние вокзальчиков, облепленных истрепанными от ветра и выцветшими от дождей плакатами и портретами».

Поезд остановился в Ухани. Проходят минуты, часы, а он все стоит и стоит. Со стороны реки Янцзы дует пронзительный ветер, проникающий сквозь одежду и обдающий нас ледяным дыханием. Мы вышли на перрон размяться. Большой вокзал большого города сейчас пуст. Только замерзшие неподвижные бюсты исчезают и появляются в облаках пара, выпускаемого локомотивами остановившихся поездов. Шелест разорванных ветром портретов и этот шум сливаются с топотом солдат в зеленой форме.

Поезд все стоит. Облака белого пара тут же превращаются в мелкие ледяные кристаллы, которые оседают на локомотиве и вагонах, покрывая их ледяной коркой. Черный неуклюжий состав стал похож на серебристо-белого, чешуйчатого дракона. Через Янцзы перекинут огромный мост, соединяющий Ханькоу и Учан. Ухань состоит из трех городов: Ханьян, Ханькоу и Учан.

Учан известен как город-магазин, Ханьян — своим древним белокаменным буддийским храмом, Ханькоу — европейским обликом, высокой башней над старой таможней и толстой каменной стеной, построенной для защиты от буйного, необузданного нрава Янцзы.

Через месяц агентство Синьхуа сообщило, что «Ухань является городом-героем со славными революционными традициями», «во время величественного хода китайской революции председатель Мао Цзэ-дун, самое красное солнце в наших сердцах, не раз был в Ухани и вел революцию от победы к победе». Читаю эти строки и вспоминаю события, происшедшие в этом городе несколько месяцев назад, драматические столкновения между маоистскими и антимаоистскими организациями…

Каким был бы Китай без своих великих древних рек — Янцзы — Синей и Хуанхэ — Желтой? Хуанхэ несет свои желтые мутные воды на протяжении пяти тысяч километров, в ее долине живет сто восемьдесят, а может быть, и значительно больше миллионов человек. Эта земля была колыбелью древней китайской цивилизации и китайской культуры, по берегам реки расположились древние китайские города. Но Хуанхэ не только река-кормилица, но и река-чудовище. Люди назвали ее «рекой тысяч огорчений», «рекой, раздирающей сердце». Ведь только в течение последних трех тысяч лет она меняла свое русло около 30 раз, 1500 раз разрушала защитные береговые дамбы, затопляла плодородные земли, уносила в своих студеных мутных объятиях трупы тысяч и тысяч людей… Статистика безжалостна: только во время наводнения в 1938 году Хуанхэ лишила жизни 890 тысяч человек…

Передо мной скованная тяжелыми льдами река-дракон Янцзы… Где-то в поднебесных горах Тибета находятся ее истоки, она течет на восток, рассекая горы и пустыни, равнины и провинции, набрав силу, становится могучей, полноводной, меняет пути, направления и названия. Где-то у истоков ее называли сначала Улан Мурэн, затем переименовали в Реку золотых песков, потом в Сычуаньскую реку, далее в Чанцзян — Длинную реку, Янцзыцзян… Янцзы.

Наконец перед впадением в океан ее русло расширится и она через устье Хуанхэ, в Шанхае, вольется в океан. Марко Поло в свое время сказал, что по этой реке вверх и вниз плавает больше судов и перевозится больше драгоценных товаров, чем по всем рекам и морям христианского мира. Он сказал это шесть-семь веков назад, во времена Маньчжурской династии, а в наши дни ученые-гидрологи возьмут карандаши и вычислят, что ее бассейн занимает площадь около двух миллионов квадратных километров и на этой площади живут минимум двести миллионов китайцев.

Поезд вырывается из темного туннеля, и мы все быстрее устремляемся на юг. Да это уже юг Китая. Здесь деревья и те другие — зеленые. Все чаще начинают мелькать реки, речушки, озера. Нет сомнения, поезд пересекает границу самой южной китайской провинции — Гуандун. Серый пейзаж постепенно сменяется зеленым. И хотя сейчас декабрь, зеленеют крошечные поля, аккуратно разбитые на грядки и террасы. Но домишки все те же: с глиняными крышами и стенами, вросшими в землю. Черный дым выходит не из труб, а прямо из узких проемов дверей. Внизу, под нами, несет свои воды большая, жемчужно-прозрачная река. На реке мелькают черные точки джонок, а над нами нависают вершины высокой, покрытой зеленью горы Улиншан (гора провинции Гуандун). По этим местам когда-то проходил посольский тракт. По нему послы западных стран добирались до Пекина.

Но я вдруг вспоминаю, что именно в этих краях вспыхнула искра Тайпинского восстания, «великой крестьянской войны».

Поезд прибыл в Кантон.

Перроны, залы, привокзальная площадь — все заполнено молодежью, хунвэйбинами. Подняв «красные книжечки», они скандируют лозунги, затем затягивают хором какую-то мелодию, похожую на марш, потом опять скандируют.

Неужели опять митинг, опять борьба? Позже все выяснилось: хунвэйбины встречают военных, высших офицеров, которые ехали в нашем вагоне. Военные были в Пекине на очередных курсах по изучению «идей Мао», на очередной инструктивной встрече с Мао Цзэ-дуном и его штабом.

Старый легковой автомобиль, марку которого я так и не смог определить, повез нас по улицам Кантона.

А над Кантоном уже опустился вечер, ранний декабрьский вечер. Двухмиллионный южный город погрузился во мрак. Лишь на столбах вдоль главных улиц горят слабые фонари, и за открытыми окнами домов мигают бледные, как керосиновые коптилки, электрические лампочки. Время от времени с грохотом проезжают переполненные людьми автобусы и запоздавшие велосипедисты.

Светом залито лишь одно огромное многоэтажное каменное здание — здание гостиницы «Дунфанхун» («Алеет Восток»), в котором останавливаются иностранцы. Гостиница наполнена разноязычным гомоном, людьми в одежде разного цвета и разного покроя.

Удивительное зрелище.

Два раза в год сюда на ярмарку стекаются торговцы и торговые посредники из Японии и Англии, Франции и Скандинавских стран, из ФРГ и далекой Австралии. И из Гонконга — небольшой китайской территории, находящейся под английским господством. Прибывают представители всевозможных торговых фирм, компаний, организаций. На вокзалах и аэродромах их встречают партнеры-китайцы, и каждому вместе с каталогами и проспектами вручают «красные книжечки» и значки.

«Красные книжки» можно оставить в гостиничном номере, но значок… значок необходимо приколоть. Вот и сейчас: коридоры, фойе и рестораны гостиницы переполнены. Торговцы и торговые посредники возвратились с ярмарки, рабочий день закончился, у всех на лацканах костюмов прикреплены значки разных цветов и размеров.

И почему бы их не повесить? Ведь это ничего не стоит? Важно, чтобы партнер отрапортовал, где нужно, что сумел найти еще одного «заграничного друга», поклонника «идей председателя». А «заграничному другу» этот значок, может быть, шире откроет двери, облегчит заключение сделки…

Сейчас уже поздно, мы устали от поездки, длившейся несколько дней. Нужно отдохнуть, поспать.

Доброе утро, Кантон!

Утром мы рассмотрели гостиницу. Огромная, современная гостиница, построенная, наверное, до «культурной революции», до «тайфуна». Во время «революции» она используется лишь два раза в год, весной и осенью, когда проводятся ярмарки. Я еще дважды останавливался здесь по пути в Гонконг, и оба раза она была почти пустой. Узкие, длинные, темные, как неосвещенные улочки, коридоры, полные зловещей тишины.

Но сейчас, во время работы ярмарки, гостиница переполнена.

В каждом номере несколько портретов и бюстов разных размеров и разных видов. В каждом коридоре в специально отведенном углу лежат «красные книжечки», брошюры, бюллетени Синьхуа, значки. Холлы и фойе празднично оформлены, много красного цвета, больших и маленьких бюстов, портретов, повсюду лозунги и цитаты — все одного человека.

Появился представитель туристического бюро. Уточняем программу.

— Общий осмотр города?

— Хоросо…

— Павильоны ярмарки?

— Хоросо, хоросо…

— Мы хотели бы посетить какой-нибудь завод, какую-нибудь коммуну, ознакомиться с жизнью обыкновенных людей, тружеников.

— Я согласую.

— Мы хотели бы посетить какой-нибудь музей, галерею. Посмотреть произведения старинного китайского искусства.

— Хоросо… — И вдруг будто что-то вспомнил. — Нет… Невозможно.

— Почему же наши сотрудники побывали в таком музее?

— Это было до «культурной революции». Сейчас музеи реставрируются, — и добавил. — Мы будем вас приветствовать в музее председателя Мао.

…И мы поехали по улицам города.

В последние дни город преобразился. Обычно осенняя Кантонская торговая ярмарка открывается в октябре. Но в октябре здесь шли «бои» между различными организациями хунвэйбинов, которые продолжались и в ноябре. В результате открытие ярмарки было поставлено под вопрос, однако не открывать ее — спустя полтора года после начала «революции», «большого тайфуна» — было нельзя, поскольку это могло быть воспринято как свидетельство продолжения борьбы внутри страны и бессилия навести порядок.

Именно этого «Центр» и не хотел.

Запись в блокноте:

«19. Х.67 г.

Сообщение о том, что на улицы Кантона вышли танки, вряд ли дает основание говорить о перевесе оппозиционных сил. Борьба действительно была продолжительной и ожесточенной, но она уже утихает. По крайней мере в настоящее время. Использование бронированных частей объясняется стремлением быстро ликвидировать сопротивление, навести порядок по крайней мере сейчас, накануне открытия выставки. Этим и объясняется желание сделать все возможное, даже использовать войска и танки, но обеспечить открытие выставки».

«Штаб» в Пекине дал команду, а высшее военное начальство провинции Гуандун привело ее в исполнение. Хунвэйбинов и цзаофаней заставили сложить оружие и сдать его на армейские склады. Сами они были удалены в окрестности города. Город патрулируют военные, солдаты несут вахту у правительственных учреждений, у павильонов ярмарки, возле гостиниц и вокзалов. Рабочие и солдаты разбирают баррикады и заграждения из кирпичей и камней на улицах, балконах и крышах домов. Вставляются разбитые во время уличных схваток окна, закрашиваются стены, убираются обветшалые плакаты, дацзыбао и прокламации, нормализуется движение городского транспорта.

Лишь после этого официально сообщается об открытии ярмарки. «15.XII.67 г.

Кажется, сделано все, чтобы придать городу праздничный вид, восстановить порядок. По крайней мере на время работы ярмарки. Однако следы все же остались: на облике города, на лицах людей. Стены почищены, фасады перекрашены. Однако в отдельных местах кто-то снова разрисовал их красной краской, повесил плакаты и дацзыбао. Город посерел, потемнел. Люди молчаливы. Воздух пропитан нестерпимым запахом чего-то прокисшего и перекисшего, чего-то застоявшегося, неприятных испарений. Жемчужная река — Чжуцзян — совсем непохожа на жемчужную даже в это солнечное и прохладное предобеденное время. Какой там жемчуг? Мутные воды реки словно не текут, а стоят на месте, потемнели от черных джонок. Джонки — убогое жилище, в которых живет никому точно не известное число кантонских семей. Когда-то, до освобождения, их было более 60 тысяч. Наш гид из туристического бюро говорит, что сейчас это число значительно уменьшилось. Но разве он мог сказать иначе? Джонка — это небольшая деревянная лодка, над которой на скорую руку сделана крыша. Дуют ветры, хлещут тропические дожди, налетают разъяренные, мутные волны, разносится тяжелый гнилой и застоявшийся запах, но человек вынужден жить здесь, как и вся его семья. Он здесь появляется на свет, здесь вырастает, женится, рожает детей и здесь… умирает. Здесь же, на этой, или на соседней, или на какой-то другой джонке, жили и умирали его деды и прадеды.

Сам город представляет собой странную смесь европейских и традиционно китайских архитектурных стилей. Широкие бульвары и небольшие, живописные улочки. Тротуары с навесами защищают от нестерпимой тропической жары и от тропических проливных ливней. В городе масса магазинчиков, сотни, тысячи магазинчиков…»

Вечером беседую с французским торговцем. Разговариваем в баре гостиницы, расположенном на самом верхнем этаже, под крышей. Торговцы и торговые посредники почти все мужчины. После сытного ужина внизу, в ресторане гостиницы, они поднялись сюда, в бар. Темы их разговоров — ассортимент и качество, цены, торговые возможности, перспективы и рынки.

С этим французом я познакомился в одном из павильонов ярмарки. В расстегнутой рубашке, вспотевший, он спорил о чем-то со своими китайскими партнерами и с присущим французам темпераментом вставал, вынимал какие-то книжки из своего портфеля, показывал образцы, затем опять садился и писал что-то порывистым, торопливым почерком. Порывисто и торопливо он разговаривал сейчас и со мной, словно хотел убедить меня в том, в чем я и так был убежден:

— Революция революцией, мон шер, а торговля торговлей. Китайцы всегда были торговцами.

И чтобы окончательно убедить меня, быстро достал из портфеля американский журнал «Бизнес уик» и сунул мне в руки.

— Прошу, прочитайте.

— Я не владею английским.

— Тре бьен… Тре бьен, мон шер. Я прочитаю: «Китай готов торговать хоть с дьяволом…»

— Китай готов, но готовы ли хунвэйбины? — заметил я в шутку. Он, видимо, не понял моей шутки, снова открыл портфель, быстро перебрал вырезки в какой-то папке и торопливо, как будто его кто-то подгонял, воскликнул:

— Неужели вы не читали о том, что сказал Чэнь И делегации Либерально-демократической партии Японии? «Китайская политика определяется правительством, а не хунвэйбинами». Это сказал не кто-нибудь, а Чэнь И — маршал, заместитель премьера, министр иностранных дел Китая. И сказал он это совсем недавно, несколько недель назад.

Меня поразило не это высказывание — оно мне было известно, — меня удивила подготовка бизнесменов и не только в чисто торговом плане…

Бар как-то необычно притих, не умолкал лишь француз. Будто вспомнив о чем-то, продолжал:

— И это не болтовня, мон шер. Вот конкретные цифры. — И вновь начал рыться, на этот раз в кармане. — Вот конкретные цифры, — повторяет он и перелистывает записную книжку: — Только за первые семь месяцев 1967 года Китай импортировал из Англии, Федеративной Республики Германии, Японии и нашей страны товаров на миллиард долларов. Миллиард долларов… Много это или мало, судите сами. Но самое важное не это. Важна тенденция… Перспектива… И поэтому мы здесь. Важен не только сегодняшний день. Важнее завтрашний.

Торговля с Японией и ФРГ действительно значительно возросла. Япония — на первом месте, ФРГ — на третьем. Однако не имел ли он в виду сотрудничество в другой области — в военной? Ведь не так давно английская газета «Дейли экспресс» сообщила о намерениях Китая пригласить из ФРГ для работы в стране специалистов в области авиационной промышленности.

Эту беседу я вспомнил год спустя в Гонконге во время другой беседы с бирманцем. Разогретый маутаем — крепкой китайской рисовой водкой, — бирманец говорил громко и запальчиво:

— Гонконг — единственное место, понимаешь, единственное, где товары и труд продаются за иностранную валюту. — И чтобы у меня не осталось никаких сомнений, как-то раздраженно повторяет: — На своей собственной территории, понимаешь? На своей собственной территории продает свои товары и свой труд. Только за чужую валюту.

И продолжает:

— Через Гонконг Китай каждый год получает более 600 миллионов американских долларов. За счет чего? За счет экспорта различных товаров, банковских операций, эксплуатации гостиниц и магазинов, переводов денежных сумм гонконгских китайцев своим близким. Китай вывозит в Гонконг все: рис, овощи, свинину, птицу, фрукты и воду. Вода измеряется галлонами и оплачивается долларами…

Наш гид из туристического бюро не хотел, а может быть и действительно не мог, показать нам Музей революционного движения. Ведь во время «большого тайфуна» были повешены большие замки на все музеи. На все? Нет, один был открыт — музей Мао. Но мы и так знали, что Кантон — это история, живая история. Ведь именно здесь, в Кантоне, еще в начале XVI века, в 1516 году, бросил якорь первый европейский, португальский, корабль. С появлением первых европейцев начинаются и первые грабежи. За португальцами последовали голландцы, затем испанцы, а в первой половине XVII столетия прогремели залпы английской морской артиллерии. Англия вторглась на кантонскую, китайскую землю.

Военные корабли проложили путь торговым судам.

И началось опиумное наступление.

Недалеко от Макао, на юго-западе, бросил якорь первый корабль, доставивший опиум. Отсюда начинается и тайная переправа опиума из Китая. По китайской земле расползлись многочисленные миссионеры. Они разносили «слово божье» по провинциям и областям, а в секретные сейфы Ост-Индской компании стала стекаться информация о производстве в них опиума. По проторенной миссионерами дороге отправились агенты-контрабандисты. Русский путешественник в то время писал: «Опиум. За него китайцы отдают чай, шелк, металлы, лекарственные травы, отдают пот, кровь, энергию, ум, всю свою жизнь. Англичане и американцы хладнокровно берут все это и превращают в деньги…» Опиум лишает человека памяти, постепенно отравляет весь его организм, но какое это имеет значение? Ведь в сейфы английской Ост-Индской компании текут потоки фунтов стерлингов.

Двери для ввоза опиума открыты. Но опиум, по словам Маркса, вместо усыпляющего, оказывает пробуждающее действие. Пробуждаются широкие народные массы, происходит стихийный взрыв народного гнева. Начинаются крупные крестьянские восстания-войны. Первой из них была война тайпинов.

Сейчас в Кантоне зима. Зима для тропического юга — это по-весеннему прозрачное небо, высокое, сверкающее солнце и свежий, прохладный воздух, прохлада словно поднимается с моря, с Южно-Китайского моря и Жемчужной реки, которая, как золотистый чешуйчатый дракон, изогнулась посередине большого города и греется на солнце. Мы идем по широким кантонским паркам (это предусмотрено программой нашего пребывания), проходим через один, другой, третий. Сколько же их здесь! Они как бы сливаются друг с другом. Мы идем, пробираемся среди густых цветущих кустарников, карабкаемся по крутым каменистым дорожкам. Вдруг перед нами «выскочила» коза, и не одна, а пять — «Памятник пяти козам», великолепное произведение искусства, скульптурная композиция по красивой древней легенде. Но хунвэйбины побывали и здесь. Несчастные мраморные козы и те испытали на себе гнев хунвэйбинов. За что? Неужели и эти козы — буржуазное исчадие ада? Спрашиваю гида, а он произносит словно выученную наизусть тираду, обвиняя Тао Чжу, бывшего секретаря Южно-Китайского бюро КПК. Эти обвинения не имеют никакого отношения ни к памятнику, ни к выходкам хунвэйбинов. Но нас это не удивило. Мы уже знали: раз кто-то из партийных руководителей в эти дни подвергается обстрелу, его необходимо обвинять всегда, во всем и за все…

Мы поднялись на «Холм желтых цветов», покрытый золотистожелтыми цветами. Перед нами раскинулся огромный зеленый парк, в глубине которого возвышалось здание синего цвета, построенное в старокитайском стиле, а перед ним памятник. Это был памятник Сунь Ят-сену.

Доктор Сунь родился в небольшой деревушке Цуйхэн, здесь прошло его детство. До «большого тайфуна» домик, в котором он жил, был превращен в музей. Существует ли сейчас музей, неизвестно. С Кантоном связана почти вся жизнь Сунь Ят-сена. Отсюда он шагнул в большую жизнь и покинул его за несколько дней до того, как навсегда закрылись его глаза. И где бы он ни скитался по свету, его сердце всегда было здесь. А этому революционеру-демократу была уготована судьба скитальца и отшельника. В Гонолулу, на Гавайских островах, он получил среднее образование, в Кантоне и Гонконге — высшее. Молодой китаец-патриот хотел помочь своему народу и родине освободить Китай без революционной борьбы, без революции, лишь с помощью реформ. Но реформаторские иллюзии, как и все другие иллюзии, скоро исчезли. И здесь, в Кантоне, молодой доктор Сунь получил революционное крещение. Он основал первую революционную организацию. Она получила название «Союз возрождения Китая», которая действовала путем заговоров, индивидуального террора. Вместо организации широкого массового, народного движения — заговор против маньчжурских императоров и сановников. В результате заговорщики перебиты, а сам доктор Сунь чудом спасся, покинув страну. Началась его скитальческая эмигрантская одиссея. Он живет в Англии, в Соединенных Штатах Америки, посещает Францию, едет в Ханой. Он пытается организовать китайскую эмиграцию, собрать средства для продолжения революционной борьбы. Влияние «Союза возрождения Китая» росло, в него вливались другие революционные организации, он менял названия и наконец стал называться «Объединенный союз». В это время в Токио, на огромном митинге революционеров-эмигрантов, доктор Сунь провозгласил три знаменитых народных принципа: национализм, народовластие, народное благоденствие. Под «национализмом» он имел в виду борьбу за национальную независимость Китая, за объединение растерзанной на куски родины. Под «народовластием» он понимал создание демократической республики. «Народное благоденствие» — это улучшение условий жизни народа, передача земли тем, кто ее обрабатывает. Но к этому Сунь Ят-сен, как любой народник, социал-утопист, пришел, избавляясь от одной иллюзии за другой, от одной ошибки за другой.

«Объединенный союз» набирал силу, росло его влияние. В 1911 году вспыхнуло восстание. Восстание охватило всю провинцию Хубэй, увлекло трудящиеся массы, способствовало пробуждению их революционного сознания. Пламя восстания охватило другие провинции. Пали Нанкин, Ханьян, Кантон, Шанхай. 1 января 1912 года была провозглашена республика, а Сунь Ят-сен стал временным президентом республики.

В январе по предложению Владимира Ильича Ленина Пражская конференция партии большевиков направила поздравление победившей революции: «Конференция… приветствует революционеров-республиканцев Китая, свидетельствует о глубоком воодушевлении и полной симпатии, с которой пролетариат России следит за успехами революционного народа в Китае…»

Вскоре залп крейсера «Аврора» потрясет капиталистический мир, а еще через два года Совет Народных Комиссаров РСФСР обратится к китайскому народу с призывом:

«Мы несем освобождение народам от ига иностранного штыка… Мы несем помощь не только нашим трудящимся классам, но и китайскому народу… Советское правительство отказалось от всех завоеваний, которые сделало царское правительство… Советское правительство отказывается от получения с Китая контрибуции… Советское правительство уничтожает все особые привилегии… на китайской земле… В Китае не должно быть иной власти, иного суда, как власть и суд китайского народа».

И Сунь Ят-сен откликнется: «Отныне китайская революция не сможет добиться успеха, если мы не будем воспринимать Россию как своего учителя».

В январе 1924 года состоится I съезд реорганизованного гоминьдана. На нем доктор Сунь провозгласит союз с СССР, союз с коммунистической партией, выступит в поддержку требований рабочих и крестьян. И здесь, с трибуны съезда, потрясенный тяжелой вестью о смерти Ленина, скажет:

«Ленин — это вождь революционного движения всего мира, самый великий человек, борец за освобождение угнетенных народов».

И далее:

«За многие века мировой истории появились тысячи вождей и ученых с красивыми словами на устах, которые никогда не проводились в жизнь. Ты, Ленин, исключение. Ты не только говорил и учил, но претворил свои слова в действительность… Ты умер… но в памяти угнетенных народов ты будешь жить веками, великий человек!»

Думал ли Сунь Ят-сен, произнося эти слова, что пройдет немного лет, и другой китаец, второй человек в Китае, в Китайской Народной Республике, заявит: «Председатель Мао стоит значительно выше Маркса, Энгельса и Ленина»?

Доктор Сунь умер в Пекине. Возле Пекина, на зеленом склоне «Благоуханной горы», стоит храм «Биюньсы», один из залов которого, построенный шестьсот лет назад, превращен в мемориальный музей Сунь Ят-сена. В центре зала, на специальном постаменте, покоится саркофаг из стекла и металла. Саркофаг был послан правительством Советского Союза, но в те смутные времена он долго блуждал по различным дорогам и прибыл лишь после погребения Сунь Ят-сена. Сейчас он находится в тихом мемориальном зале как символ протянутой братской руки. Даже хунвэйбины не решались осквернить его. А похоронен был великий китайский патриот в белой мраморной высокой пагоде. В 1929 году его останки были перенесены в мавзолей в Нанкин.

Накануне окончательного отъезда из Пекина я получил разрешение посетить мавзолей в Нанкине.

«26. Х.70 г.

Мавзолей Сунь Ят-сена находится в пригороде Нанкина. Поднимаешься вверх по крутой лестнице, а ступенькам нет конца, одна, две… сто… двести… триста… триста девяносто две. По обеим сторонам каменной лестницы портреты и цитаты. Цитаты, цитаты… На самом верху, в мавзолее, стоит мраморная фигура доктора Сунь. Строгое, с резкими чертами лицо, длинная мантия. Во втором зале находится мраморный саркофаг. Стены вокруг исписаны иероглифами. Это политическое завещание Сунь Ят-сена своим соратникам. Доктор Сунь завещал продолжать борьбу до окончательной победы революции, хранить как зеницу ока дружбу с Советским Союзом, укреплять союз с коммунистами».

Сунь Ят-сен написал политическое завещание на смертном одре, за день до смерти. В тот же день он направил свое предсмертное послание Союзу Советских Социалистических Республик:

«Дорогие товарищи! Прощаясь с вами, я хочу выразить мою пламенную надежду, надежду на то, что скоро наступит рассвет. Настанет время, когда Советский Союз, как лучший друг и союзник, будет приветствовать могучий и свободный Китай, когда в великой битве за свободу угнетенных наций мира обе страны рука об руку пойдут вперед и добьются победы».

…Мы продолжаем шагать по Кантону. Откуда-то, наверное с моря, подул ветер. Снова на оградах и стенах домов появились пла ¬ каты и дацзыбао. Время от времени по притихшим улицам проносятся переполненные солдатами грузовики. Гид ведет нас к реке Жемчужной. На ее берегах растет густой лес, целый лес кокосовых пальм, банановых и еще каких-то деревьев.

— Шамян… Остров Шамян…

Гид больше ничего не говорит. Но нам и так все ясно. Еще в школьные годы я слышал или, может быть, читал, что когда-то это был обыкновенный прибрежный квартал, заселенный иностранцами. Чтобы укрыться от народного гнева, колонизаторы прорыли широкий канал, заполнили его водой и превратили этот квартал в остров. Видимо, страшной была народная ненависть, если они не доверяли ни крепостным стенам, ни колючей проволоке…

…Наш гид прерывает экскурсию. Пока мы бродили по маленьким полупустым живописным магазинчикам, он куда-то исчез. Но вот он прибежал, запыхавшись, и почему-то заговорил по-русски, хотя с нами была наша переводчица. Но он так тяжело дышал, что мы ничего не могли понять:

— У… У… же сог… сгл… сглсвано…

Через переводчицу мы выяснили, что получено разрешение на посещение фабрики…

— Какой? — обращается она снова к китайцу. — Фабрики по изготовлению изделий из слоновой кости? Мы должны немедленно отправиться туда?

И мы поехали.

Мне, разумеется, хотелось посетить фабрику не по изготовлению изделий из слоновой кости. Мне хотелось увидеть какое-нибудь другое, современное, промышленное предприятие. Но что делать, решаем не мы.

Старый автомобиль пробирается по узким улочкам, а я пытаюсь вспомнить, что знаю, и вообще, знаю ли что-нибудь о слоновой кости. В дипломатическом магазине в Пекине имеется целый зал с изделиями из слоновой кости. Я всегда подолгу рассматривал их. Мне было известно, что это тонкое искусство знакомо китайцам с глубокой древности и что изделия китайских мастеров из слоновой кости давным-давно известны в Европе, пользуются спросом, ценятся и именно этот спрос наложил на них свой отпечаток.

Но для размышлений уже не было времени.

Машина выбралась из тесной улочки и остановилась у фабрики. А перед фабрикой — митинг. Но нас встречают молчанием. Суровым молчанием.

Кто-то из нашей группы прошептал:

— Наверное, собрались, чтобы посмотреть, как выглядят живые ревизионисты.

Зал, в который нас вводят, видимо, предназначен для приема гостей. Здесь преобладает красный цвет: и сукно на столе, и «красные книжечки» на сукне, и развешанные по стенам плакаты с лозунгами и цитатами. Только портреты зеленого цвета и бюст — большой гипсовый бюст — белый…

Садимся по обе стороны стола. С одной стороны — мы, с другой — представитель революционного комитета фабрики и еще несколько человек. Кто они, я так и не понял.

Начинается беседа, нет, начинается обряд. Один из китайцев открыл уже изрядно потрепанную «красную книжечку» и начал читать, остальные повторяют за ним. Одна цитата, две, три. Наконец обряд закончен, можно начинать беседу. Но нет, оказывается, он только начинался. Один из китайцев проворно вскакивает и отрывисто, по-военному, командует: «Все лицом к нашему самому, самому великому». Все встают, благоговейно делают шаг вперед к бюсту Мао Цзэ-дуна. Все, кроме нас. Командующий раздраженно повторяет: «Все». Мы переглядываемся. «У нас это не принято, — возражаю я, — мы можем выйти, пока вы совершаете свой обряд». Атмосфера накаляется, но обряд продолжается.

Наконец начинается беседа.

Беседа ведется на китайском языке. Шепчу переводчице, чтобы она все записывала. В нынешнем виде фабрика существует с 1955 года. До этого она представляла собой небольшой трудовой производственный кооператив с тридцатью рабочими. Сейчас на ней трудится четыреста семьдесят человек. Раньше производилось тридцать наименований изделий в год, сейчас — более двух тысяч.

— Что означает «сейчас», — спрашиваю я, — после 1955 года или во время «культурной революции»?

…Сейчас условия работы коренным образом… благодаря партии.

— Какой партии? — прерываю я снова. — Ведь партия «реорганизована», не существует… Ведь еще в начале беседы вы сказали, что фабрикой руководит революционный комитет?

Но представитель (или председатель, я не понял) ревкома продолжал: во время «культурной революции» мы поняли, что темы, сюжеты, которые разрабатывались в прошлом, устарели, во время «культурной революции» рабочие, вооруженные идеями Мао Цзэдуна, производят уже новые изделия с новыми сюжетами. Все это достигалось в борьбе с классовым врагом. «Наши рабочие вели и ведут борьбу с контрреволюционной линией тех, кто стоит у власти в партии и идет по капиталистическому пути. Наши рабочие, вооруженные идеями председателя Мао, не боятся классового врага, поэтому они сумели раздавить его. Сейчас у них более высокий дух».

Он говорил один, остальные молчали.

Гробовое молчание царило и в цехе. Он представлял собой огромный зал, который занимал весь этаж. Рабочие сидят за маленькими, как детская парта, верстачками. Идешь между рядами, смотришь на рабочих, а они, опустив головы, молчат. Тяжелое, убийственно тяжелое молчание, которое говорит больше беседы-монолога.

Медленно шагаю по цеху, внимательно смотрю на искусные чудо-руки резчиков. «…Рабочие, вооруженные идеями Мао, производят уже новые изделия с новыми сюжетами». Где же эти «новые сюжеты»?

Вот «дьявольский шар», который сам черт вряд ли сможет сделать. Он величиной с орех, а в нем еще двадцать — двадцать пять. А вот причудливые шахматы с искусно вырезанными смешными фигурками… Есть и изделия с «новыми сюжетами» — Мао во всех позах, сценки из жизни армии, хунвэйбинов, но этих изделий значительно меньше…

Перед уходом задаю последний вопрос:

— Существует ли разница в оплате труда?

— Да, разумеется.

— Какая? Какие критерии?

— Существует два условия: трудовой стаж и… степень усвоения идей председателя Мао.

— А профессиональная квалификация, качество, уровень производительности труда?

Молчание.

Подается «команда» повернуться лицом к бюсту и склонить головы. В знак протеста прерываем выполнение программы. Через два часа мы уже находились в дороге.

Наш путь лежал в Ханчжоу.

Я много слышал об этом городе, о его необычайной поэтической красоте.

Эта красота и эта поэзия открываются лучше всего отсюда, с того места, где я стою сейчас, с террасы гостиницы «Ханчжоу». Гостиница построена на живописном холме, покрытом ветвистыми деревьями и сочной зеленью, на берегу озера. На зеркальной поверхности озера плавают лотосы, распластав широкие листья и распустив розовые лепестки. Кажется, что здесь не бывает ветра, вьюг, лютых зим и знойного лета. Всегда тепло и солнечно, всегда лишь весна и ранняя теплая осень. Возможно, поэтому еще древний китайский поэт Бо Цзюй-и писал:

Доныне Ханчжоу Забыть не могу, Там в горной молельне при свете луны Искал я корзины плодов…

Бо Цзюй-и и Ли Бо — великие поэты эпохи Таньской династии. Они здесь жили, работали, писали свои поэтические откровения. Небольшая парусная лодка с тенистым полотняным навесом, в которой мы сидим, рассекает спокойные воды озера. Загорелый китаец гребет по-индейски, лодка плывет от беседки к беседке. Каждая беседка имеет свое название, каждое название — поэтический образ. Мы останавливаемся у «Беседки трех лунных отражений», пьем горячий ароматный чай в «Беседке созерцания», затем сворачиваем к «Цветущей беседке» и если выйдем из лодки, то непременно попадем на «Аллею цветов», поднимемся по тропинке парка «Плакучих ив, которые пьют воду», отдохнем в «Павильоне семи звезд», а затем будем вдыхать аромат «Рощи персиков в розовом цвету». Может быть, мягкий климат этого безмятежного «рая земли» и привлек в прошлом шанхайских богачей. По зеленым берегам озера, по цветущим склонам гор расположили они свои кокетливые виллы, построенные в китайском и европейском архитектурных стилях. Ханчжоу как будто создан природой для того, чтобы быть курортным кварталом Шанхая. Что такое двести километров, которые разделяют их друг от друга? На берегу и островах были расположены игорные дома, казино, бары и ночные заведения.

В пламени революции сгорели конторы и биржи шанхайских богачей, а виллы были превращены в дома отдыха, куда пришли новые хозяева — рабочие Красного Чапея, докеры, матросы. Но где они сейчас?..

Я понимаю французского писателя, посетившего этот край за два года до меня. В ответ на поговорку «Посмотри Ханчжоу и тогда умри» он воскликнул: «Да, но от скуки». Сейчас мне особенно понятна мудрость древней китайской пословицы: «Между землей и небом самое ценное — человек». А в моей душе растет тоска, мен, я гнетет пустота, одиночество. Лучше уехать…

Наш новый гид из здешнего туристического бюро Гао Шан принял нас в Кантоне как по эстафете и повез, согласно программе, в коммуну, которая занимается выращиванием чая. По пути нам попались какие-то горы, на отвесных склонах которых множество пещер и храмов. Однако войти в эти храмы было невозможно. «Тайфун» прошел и здесь. А говорят, буддийские храмы — это удивительное сочетание монументальности, изящества, цветов и красок. Говорят еще, что в одном из этих храмов находится восьмиметровая скульптурная фигура Будды и восемнадцать скульптурных фигур поменьше. Это фигуры его учеников. Сейчас ободранный, исчерканный и исписанный хунвэйбинами, облепленный плакатами и лозунгами храм стоит заброшенный среди этих скал и ветвистых деревьев. Гнетущая, тяжелая тишина царит в этих глухих горных местах.

В Ханчжоу я видел и другой храм, не Будды и не Конфуция, а реального человека, человека из народа, народного героя, полководца Юэ Фэй. Его жизнь стала легендой. Как рассказывают, Юэ Фэй жил во время Сунской династии, он был храбрым и смелым, как тигр, в битвах не знал поражений и всегда помнил завет матери, смысл которого выражали четыре иероглифа, повешенных ею сыну на грудь: «Будь беспредельно предан родине». Во имя родины молодой полководец отказался выполнить приказ императорского двора и царедворца-предателя Цинь Гуя не оказывать сопротивления нашествию чжурчжэней. Он продолжал вести борьбу, но был схвачен и казнен «за измену». А сановник Цинь Гуй заключил предательский мир. Прошли годы, и народ узнал правду о Юэ Фэе. О нем были сложены легенды, сказания, песни. Народ воздвиг ему памятник, построил в его честь храм, во дворе которого установил фигуры предателя Цинь Гуя и его жены, стоящие на коленях с опущенными головами… И уже многие годы люди, проходя мимо, склоняли головы в знак уважения к легендарному герою-патриоту и плевали на скульптурное изображение предателей.

Такова судьба любого предателя.

И, мне кажется, есть что-то красивое, сильное, что-то глубоко символическое в том, что народ воздвиг не только памятник, но и храм своему верному сыну-патриоту, национальному герою. Оказывается, в древнем Китае строили храмы не только в честь богов и святых, но и в честь народных героев, строителей, поэтов, в сердцах которых, как и у Юэ Фэя, всегда жили четыре слова: «Будь беспредельно предан родине».

И становится тяжело и обидно, что в эти неспокойные дни национальные герои китайского народа, герои типа Юэ Фэя, предаются забвению, храмы закрываются, храмы и памятники народным героям отданы на осквернение хунвэйбинам. Появляются «новые герои», для которых иероглиф «родина» стал иероглифом «председатель Мао». И девиз уже звучит по-другому: «Будь беспредельно предан председателю Мао»…

Единственная заслуга этих «новых героев» в том, что они «хорошие солдаты председателя Мао». Жизнь Лэй Фын и Ван Цзе была коротка. Они были солдатами и погибли как солдаты. Один — во время автомобильной катастрофы, другой — при попытке спасти другого. Но не трагическая смерть сделала их кумирами, а их преклонение перед «председателем Мао», перед «идеями председателя Мао». Лэй Фын и Ван Цзе вели дневники. Их опубликовали, распространили, сделали эталоном, знаменем… В своем дневнике Лэй Фын записал: «Для меня произведения председателя Мао являются пищей, оружием, рулем автомобиля. Чтобы человек мог жить, нужна пища; чтобы он мог бороться, ему нужно оружие; чтобы он мог управлять автомобилем, он должен уметь держать руль, а чтобы работать на революцию, нужно читать произведения председателя Мао». А Ван Цзе дополнил: «…Я хочу делать все в соответствии с произведениями председателя Мао, в соответствии с тем, что говорит председатель Мао, в соответствии с указаниями председателя Мао, хочу стать прекрасным бойцом председателя Мао… Хочу стать таким же хорошим бойцом председателя Мао, как Лэй Фын, хочу стать долго не ржавеющим винтом. Если поезд сойдет с рельсов, он не сможет продвинуться на миллиметр вперед. Если революционный боец не будет изучать произведения председателя Мао, его голова закружится и он упадет… Цветы не цветут без солнца, пшеница не растет без дождя, а боец революции теряет ориентацию, если не вооружен идеями Мао Цзэ-дуна…»

И сюда, в этот укромный уголок гор и озер, где нет ветров и лютых зим, где всегда весна и мягкая осень, проник «большой тайфун». Первые вихри «тайфуна» отшумели, но следы остались. Они — в странной тишине, опустившейся на город, в суровом молчании людей, в разрисованных, разбитых фасадах зданий.

И словно отгадав мои мысли, переводчица прошептала:

— Говорят, здесь были разработаны планы проведения «культурной революции»…

— «Большоготайфуна»? — поправляю я.

Она продолжала:

— Ведь здесь находится зимняя резиденция Мао, и мне кажется, он несколько месяцев провел здесь перед «куль…», перед «тайфуном»…

…Машина уже вскарабкалась наверх. Сейчас дорога ровная, по обеим сторонам ее растут южные деревья с сочными густыми кронами.

— Лунцзин, — сообщает тихо, словно спросонья, наш гид Гао Шан, — так называется местность вокруг. Лунцзин — «Колодец дракона»…

— «Колодец дракона»? Наверное, тут есть источник…

— Есть, — отвечает Гао, — но он называется «Тигриный… Тигриный бег»…

Гао Шан, видимо, давно работает в туристическом бюро и, наверное, не раз бывал здесь, на этих холмах, покрытых чайными плантациями. Еще в машине, по дороге в коммуну, он рассказал нам предание об открытии чая, о том, как китайский император, живший несколько тысячелетий назад, кипятил воду и в нее попало несколько листиков с засохших веток, которые он подкладывал в огонь. Кипящая вода начала приобретать желтовато-красноватый цвет, издавать сильный ароматный запах. С тех пор и стал известен чай, а два тысячелетия спустя, в VIII веке, китайский ученый Лу Юй написал специальный трактат «Книга о чае»… И потянутся чайные караваны в Индию, Японию, Монголию и Россию. К берегам Макао и Кантона пристанут первые европейские парусные корабли, которые сначала обменяют на него серебро, а затем — опиум… Нам рассказывали, что в Китае известны сотни сортов чая, но самым лучшим из них является лунцзинский чай, мимо плантаций которого мы сейчас едем.

…Мы прибыли в коммуну. Нас встретил заместитель председателя коммуны, он же бригадир чайной бригады, и провел в приемную. Большие фаянсовые чашки с крышками уже наполнены горячей водой. Я знал, что эта вода взята из источника «Тигриный бег», что благодаря воде этого источника вкусный и ароматный лунцзинский чай становится еще вкуснее и ароматнее… Не успели мы по здешним неписаным обычаям, перед тем как отхлебнуть глоток чая, глубоко вдохнуть его аромат и изобразить на своих лицах восхищение, чтобы доставить удовольствие хозяевам, как бригадир уже встал, встали и остальные. Он раскрывает «красную книжку» и начинает, точь-в-точь как на фабрике по обработке слоновой кости в Кантоне, читать… Нет, нет, не точно так, как в Кантоне… Там скандировали, а здесь бригадир быстро прочитал три обязательные цитаты и обратился к нам:

— Очень приятно видеть наших братьев. Такие посещения всегда воодушевляют нас.

Мы переглядываемся. Что такое? Такие слова мы не слышали уже много месяцев… Не принимают ли нас за других?..

Бригадир производит впечатление рабочего человека. Он молод, смугл, черен от загара. У него какой-то хриплый голос, его рассказ неровен, он говорит, делая большие паузы.

Бригада входит в коммуну и специализируется на производстве чая. Она объединяет 136 «дворов» и 608 человек. Обрабатываемая земля составляет 450 му (около триста декаров^[9]). Здесь есть фруктовые сады, выращивают овощи и цветы, но основной культурой является чай. Далее следуют цифры, рассказ идет по схеме «до»… и «после»… До народной власти, то есть до 1949 года, и после этого года.

Бригадир перелистывает свою истрепанную записную книжку.

Но нас интересовал другой вопрос: как «культурная революция» отразилась на работе бригады, что она принесла им «нового», удалось ли им в связи с этим повысить урожай чая, улучшить свое материальное положение?…

— Что нового? — начинает бригадир, а мы стараемся записать все подробно. Ведь это наше первое посещение китайского села, первая встреча с китайскими крестьянами (я еще не знал, что она будет последней).

— Что нового? — повторяет бригадир и как-то тихо, словно про себя, отвечает. — Прежде всего мы изучаем произведения председателя Мао. Три раза в неделю. Изучаем их вечером, после работы. И каждый день до начала работы…

И, отпив глоток чая, продолжает:

— Важно повышать сознательность, усваивая идеи председателя Мао… Бригада состоит из двенадцати производственных звеньев, каждое из них разделено на четыре группы по изучению произведений председателя. Проводятся собрания, на которых выступают и делятся опытом те, кто лучше всего изучил произведения Мао Цзэ-дуна.

Например, если норма сбора чая на человека примерно 5 килограммов, а кто-то собрал больше, он выступает на собрании и рассказывает, как изучал произведения Мао и как это помогло ему собрать больше чая…

— А часто перевыполняется норма?

— Я сказал… В бригаде двенадцать звеньев. За каждым звеном закреплен определенный участок. Между звеньями ведется социалистическое соревнование…

Социалистическое соревнование?

— А кто перевыполнит норму, кто соберет больше чая?

— Больше и получит, — быстро ответил бригадир и быстро поясняет: — В трудодень входит десять пунктов. И за десять пунктов, то есть за один трудовой день, выплачивается полтора юаня. Выработаешь двенадцать пунктов — получишь больше.

— Но ведь «культурная революция» выступает против материального стимула? Как же понять все это — социалистическое соревнование, материальное поощрение?

— Поощрение ликвидировано… Важнее повышение сознания…

— Но мы уклонились, — напомнил я, — мы говорили о «культурной революции».

— Ах, да… Мы изучаем произведения. И дух… Красное знамя идей председателя… Сейчас становится ясно, что классовая борьба продолжается. Поэтому каждая семья и каждый член семьи, от семилетнего ребенка до бабушки, — все принимают участие в больших дискуссиях, проходящих во время «культурной революции»… И пришли к заключению, что, если мы не будем проводить «революцию», наш район может изменить свой цвет… Это — во-первых. Во-вторых, — он медленно берет термос, доливает в чашки горячую воду, долго вдыхает аромат и, задумавшись, словно вспомнив одно из последних «самых новых указаний Мао Цзэ-дуна», произносит: — Во-вторых… стимулируем развитие производства…

О «культурной революции» он не произносит больше ни слова. Молодому бригадиру явно не хотелось говорить об этом. Речь зашла о «личном хозяйстве». Оно существовало, каждый член семьи имеет право приблизительно на одну шестую часть му… Можно иметь кур, свинью…

…Мы уже заканчивали беседу, когда кто-то, кажется Гао Шан, шепнул нам: бригадир уже десять лет является секретарем партийной организации и бригадиром…

Бригадир улыбнулся, покраснел:

— Я прилежно изучал произведения председателя. Честно относился к беднякам. Стиль моей работы считался хорошим. И опыт в производстве чая… — И, видимо, чтобы не показаться нескромным, добавил: — Так считают они, коммунары…

— А может быть, коммунары оценивают ваши качества в обратном порядке? — шучу я.

Бригадир встает, поднимаются и остальные, направляемся к печам для сушки и пережаривания чая. Помещение чистое, опрятное, словно убранное для приема гостей. Хозяева улыбаются, показывают, объясняют… Но едва ли здесь нужны такие подробные объяснения. «Технология» проста и примитивна… Мне вспоминается поездка в Советскую Грузию, на чайные плантации совхоза «Чаква» и Чаквинскую чайную фабрику. Белое трехэтажное здание фабрики укрылось в тени фруктовых деревьев. Подъезжают машины, нагруженные зелеными, только что сорванными чайными листьями. Затем листья поступают на конвейер. На третьем этаже стоят огромные сушильные агрегаты. В этом же здании находится ролерный цех, специальные термические камеры…

Резкий гудок автомашины. Мы отправляемся в обратный путь. Машина движется в плотной тени кустарников. В моих ушах все еще звучат слова заместителя председателя коммуны, бригадира большой чайной бригады: «Социалистическое соревнование… Кто больше соберет чая, тот больше зарабатывает». А это необычное приветствие… и дежурное чтение цитат. Видимо, «тайфун» задел село в меньшей степени, чем город. И здесь как будто не было такого полного опустошения.

Через полтора часа наш поезд уходил в Шанхай…

От Ханчжоу до Шанхая поезд идет несколько часов через небольшую провинцию Восточного Китая Чжэцзян, с востока омываемую водами Восточно-Китайского моря.

За окном поезда расстилалась безбрежная грустная равнина, и, хотя был декабрь, кое-где на равнине сохранились зеленые пятна, на фоне которых особенно четко выделялись черные силуэты согнувшихся до самой земли людей, сотен, тысяч людей… Что делали эти люди в эту позднюю осенне-зимнюю пору, я так и не понял.

Вагон был почти пуст. В нем кроме нас ехала какая-то группа китайцев из Гонконга. Они были на Кантонской ярмарке и теперь направлялись через Ханчжоу в Шанхай, а может быть в Пекин. В группе было не больше десяти — пятнадцати человек. Они все время стояли, держали в руках «красные книжечки» и скандировали лозунги…

…А поезд пыхтел, и в потемневших от сажи и дыма окнах вагона мелькали бескрайние темно-зеленые квадраты полей, работающие на них крестьяне, похожие на черные запятые, черные деревеньки, зарывшиеся в землю… Крестьяне составляют четыре пятых всего китайского населения, а сколько всего жителей в Китае, вряд ли кто-нибудь знает точно. Сам Мао Цзэ-дун сказал как-то, кажется, в интервью Эдгару Сноу, что, по мнению некоторых, в стране 680–690 миллионов человек, и тут же добавил: «Но я не верю». И объяснил почему. Крестьяне якобы испытывают какое-то недоверие к «статистике» или, может быть, пугаются ее. Они не всегда сразу сообщают о смерти кого-либо из членов семьи, надеясь хотя бы «еще несколько месяцев использовать продовольственные карточки умершего». Некоторые называют цифру семьсот, другие — семьсот пятьдесят, а перед моим окончательным отъездом из Пекина официальный китайский функционер в неофициальной беседе с одним дипломатом назвал цифру — восемьсот миллионов… Но не это самое главное. Дело в том, что каждый год население Китая возрастает в среднем на пятнадцать миллионов человек, при этом не увеличивается или почти не увеличивается обрабатываемая земля… Она составляет 1600 миллионов му, или около 106 миллионов гектаров. Эта цифра была названа еще в 1959 году в сборнике «Славное десятилетие». С тех пор если даже ее площадь и увеличилась, то незначительно, так как все, что можно обработать, обработано, а чтобы освоить пустыни и пустынные земли, которых столько же, сколько и обрабатываемой земли, чтобы освоить горы и горные массивы, для этого недостаточно просто рабочих рук и изучения «идей…». Вот другая цифра — 185 миллионов. Таким был урожай зерновых в 1957 году. В последующие годы никаких данных об урожае не сообщалось. Правда, иногда официальная печать писала о том, что в некоторых провинциях дела идут «очень хорошо», в других — «хорошо» или «не совсем хорошо», что в такой-то провинции, например Юньань, был достигнут «рекордный урожай», в другой, как Хунань, «небывалый урожай», а в третьей — Хэйлунцзян — «сравнительно хороший урожай»… Иногда приводились и проценты, но, что все это означало, нам было неизвестно. Постепенно мы начали «усваивать язык» «Жэньминь жибао» и другой официальной печати. А гонконгский бюллетень «Чайна ньюс аналисис» даже предложил толковый словарь. В нем указывалось, что «сравнительно хороший» — это стандартное выражение, означающее «неурожай». В конце 1971 года в новогодней передовой статье «Жэньминь жибао», прервав многолетний обет молчания в отношении этой темы, сообщила новые данные об урожае зерновых: 246 миллионов тонн. В Китае под термином «зерновые» подразумеваются пшеница, неочищенный рис, кукуруза, батат и различные виды сои… Политические наблюдатели и корреспонденты взяли карандаши и подсчитали: 246 миллионов тонн разделить на 750 миллионов человек, получится по 328 килограммов на человека. Из 328 килограммов «зерна» следует вычесть (в процентах), согласно формуле китайского ученого Ма Ин-чу, на семена — 6, на откорм свиней — 5, на корм остального скота — 8, на потери при очистке риса и пшеницы (в цифру 328 они входят как неочищенные) — до 26 процентов. Всего — 45 процентов. Но и из оставшихся 55 процентов необходимо «вычесть» еще на нужды промышленности и на экспорт. И еще в резерв… Ведь идет 1971 год, и «стратегический курс» — готовиться к войне, готовиться к стихийным бедствиям — осуществляется полным ходом?..

Итак, можно подвести «черту»: от общего урожая зерновых в 246 миллионов тонн надо вычесть половину. Следовательно, остается 123 миллиона тонн, по 164 килограмма на человека в год, или по 14 килограммов в месяц.

Много это или мало? Кто хочет получить верный ответ на этот вопрос, говорили некоторые наблюдатели-специалисты по проблемам Китая, тот не должен забывать, что в «урожай зерновых» входят не только рис и пшеница, но соя и батат…

«Когда в руке у человека хлеб, он идет уверенно, его сердце спокойно и все хорошо», — почему-то вспомнил я эту китайскую поговорку. Хлеб — это хороший урожай, а высокие урожаи — это наличие систем орошения, применение химических удобрений, использование электроэнергии… Еще в 1959 году в сборнике «Славное десятилетие» сообщалось, что из 1600 миллионов му «около 520 миллионов му орошается». Во время своих редких поездок в окрестности Пекина, в Шанхай и Кантон мы действительно видели, что китайский крестьянин использует поистине каждую каплю воды. Но то, что мы видели, — это еще не весь Китай. К концу «большого тайфуна» «Жэньминь жибао» как-то сконфуженно снова приведет эту же цифру: «500 миллионов…»

В своей записной книжке нахожу запись о том, что в 1957 году, накануне «большого скачка», Китай производил немногим более 1,5 миллиона тонн химических удобрений… Тогда же было объявлено, что Китаю требуется почти в 20 раз больше. В 1970 году Чжоу Энь-лай привел новую цифру годового производства удобрений — 14 миллионов тонн…

Но для дальнейшего размышления не было времени. Вдали показались очертания огромного города…

«Чтобы оценить красоту Ханчжоу, нужно приехать в него из Шанхая», — говорят китайцы. Но если прочитать ее наоборот, будет тоже верно. Шанхай — один из самых больших городов в мире. В потемневшее небо врезаются крыши домов, трубы заводов. Многообразие архитектурных стилей делает город безликим.

Мы прибыли поздно вечером. Город уже затих. В это тревожное время Шанхай рано погружался в сон. Телефонный звонок из Ханчжоу подтвердил направленную еще из Пекина телефонограмму о нашем приезде. Представительница здешнего туристического бюро встретила нас на вокзале. С вокзала — прямо в гостиницу. Здесь, в гостинице, хотя было уже поздно, я высказал ей наши пожелания о программе пребывания: нам хотелось посетить машиностроительный завод и близлежащую коммуну, постоянную промышленную выставку, Дом-музей, в котором состоялся I съезд Коммунистической партии Китая, встретиться с деятелем культуры, с представителем национальной буржуазии, осмотреть город… Обычные пожелания туриста-дипломата…

Но почему-то молодая представительница турбюро начинает слегка вздрагивать, на ее лице проступают красные пятна, в глазах загораются злобные огоньки, рука нервно прыгает по записной книжке…

— Завтра в девять я сообщу. Ждите здесь.

И не сказав больше ни слова, резко захлопнула за собой дверь. Даже не пожелала спокойной ночи. Гостиница представляет собой лабиринт, длинные, плохо освещенные коридоры и фойе, многоцветные стекла окон, мраморные стены, гипсовые потолки. Молодой китаец в форме, в белой рубашке, дежурный администратор, дремлет в темном коридоре перед нашими номерами, несколько других разносят наполненные горячей водой термосы.

Таким же неуютным покажется мне на другой день и сам Шанхай — темный, загроможденный постройками и пристройками. В течение десятилетий Шанхай являлся штаб-квартирой, бастионом могучих американских и европейских компаний. Здесь разрабатывалась стратегия, обсуждались планы наступления на весь азиатский континент, намечалось его экономическое завоевание. Сюда приезжали люди в погоне за большим бизнесом, и в лихорадке большого бизнеса каждый строил, каждый старался отличиться. Отсюда и причудливая смесь архитектурных стилей, которую можно увидеть лишь здесь, в Шанхае.

Но все это нам предстояло увидеть на следующий день.

В условленный час раздался телефонный звонок. Сердитым голосом переводчица сообщила:

— Из всех ваших пожеланий принято лишь одно — посетить постоянную выставку шанхайской промышленности. Будьте готовы… Через час поедем.

— То есть… как?

В ответ слышу лишь резкие короткие гудки. Я хотел выразить недовольство, протест. Зачем же я тогда приехал сюда? Неужели только для того, чтобы бросить беглый взгляд с террасы этой гостиницы на крыши и трубы Шанхая?..

— Разве только для этого? — повторяю свой вопрос уже громко, гневно представительнице туристического бюро, которая только что вошла в номер.

— Поехали, — говорит она все тем же раздраженным голосом и все с таким же застывшим выражением лица.

И уже в машине:

— Выставка экспонатов шанхайской промышленности — это демонстрация успехов, достигнутых китайским рабочим классом под лучезарным солнцем идей Мао Цзэ-дуна.

У входа на выставку висят три огромных портрета Мао Цзэдуна, на четвертом он изображен вместе с Линь Бяо… И стоит огромная скульптура Мао Цзэ-дуна из мрамора.

Выставка размещена в огромных залах бывшего Дома советско-китайской дружбы. Это удивительно красивое здание, построенное в национальном китайском стиле, украшенное национальным орнаментом. Оно было подарено Советским Союзом в честь 10-й годовщины образования Китайской Народной Республики. Такое же здание Страна Советов подарила и Пекину. Оба эти здания являлись символами советско-китайской дружбы. Сейчас хунвэйбины переименовали и этот дом. Теперь он называется «Борьба против ревизионизма».

Очень скоро нам стало ясно, что эта выставка направлена против «советского ревизионизма», против Советского Союза, Коммунистической партии Советского Союза, советского руководства, советских специалистов. Словесную атаку на нас поручено вести молодой девушке, хунвэйбинке, которая была представлена нам как инженер-специалист. Она должна была атаковать, а наш гид — переводить, контролировать сказанное, дополнять, усиливать… Начинается осмотр — начинается и словесная атака. Молодая хунвэйбинка нападает фронтально, грубо. Три слова о машине, тридцать — против советских специалистов, советских людей, затем против «небольшой группы лиц, стоящих у власти в партии и идущих по капиталистическому пути».

В широком, просторном зале стоит множество всевозможных машин, больших и маленьких, свежевыкрашенных, пахнущих краской и маслом… Здесь и турбогенераторы, и стопятидесятитонный пресс, и типографские машины, всевозможные двигатели, станки, разнообразный ассортимент металлических и пластмассовых труб… Все что создано за двадцать лет народной власти китайским рабочим классом, его руками, сердцем и умом. И с помощью, с братской, бескорыстной помощью социалистических стран, Советского Союза…

Хунвэйбинка продолжает свои злобные выпады против советских специалистов, против всего советского, а я раскрыл записную книжку, и перед моими глазами запестрели цифры о советской помощи… и признания китайских руководителей… А цифры говорят о многом. Неужели память так коротка? Только в течение первого десятилетия существования народной власти в Китае Советский Союз с открытой душой и чистым сердцем оказал молодой Китайской Народной Республике братскую помощь в строительстве, реконструкции, расширении более чем 400, нет — это следует написать словами, — четырехсот промышленных предприятий, цехов и других объектов. Молодая народная республика планировала построить с советской помощью 12 металлургических комбинатов и заводов, 3 завода по производству алюминия, 7 заводов тяжелого машиностроения, 17 заводов по производству паровых, газовых и гидротурбин и турбогенераторов, 100 объектов оборонной промышленности… Хунвэйбинка, повышая голос, говорит: «Все это мы построили, опираясь на свои собственные силы… Так, как нас учит председатель…», а я подчеркнул в своем блокноте: «…250 из этих крупных промышленных предприятий, цехов и других объектов давно уже вступили в строй. Среди них Аньшаньский и Уханьский металлургические комбинаты, Чанчуньский автомобильный завод, Лоянский комплекс заводов, электромашиностроительный, турбинный и котельный заводы в Харбине, нефтеперерабатывающий завод и завод искусственного каучука в Ланьчжоу. Азотнотуковые заводы в Гирине и Тайюане. Завод тяжелого машиностроения в Фулаэрцзи». А хунвэйбинка продолжает: «Нам присылали старые проекты и старое оборудование…»… А я снова перелистываю блокнот: «Наша оценка, при этом очень твердая оценка, такова: предприятия, спроектированные и построенные в нашей стране с помощью Советского Союза, действительно являются воплощением всего современного и всего лучшего, чем располагает Советский Союз. Эти предприятия составляют основу нашей промышленности, и не только по объему, но и по уровню современной техники…» Кто это сказал? Китаец Ли Фу-чунь, член Политбюро. Может быть, этого недостаточно? Тогда давайте посмотрим, что сказал заместитель премьера, министр иностранных дел, маршал Чэнь И: «Благодаря помощи Советского Союза Китай в течение непродолжительного исторического периода поднялся на вершину мировой науки и культуры». Быть может, и этого недостаточно? Тогда давайте посмотрим, что писала «Жэньминь жибао», центральный орган ЦК КПК: «Строительство этих промышленных предприятий сыграло решающую роль в создании в период первой пятилетки фундамента индустриализации Китая»… А вот слова «самого-самого…» Мао Цзэдуна: «Китай получал всестороннюю братскую помощь от Советского Союза в социалистическом строительстве…» Это он сказал по случаю 40-й годовщины Великого Октября. За год до этого с трибуны VIII съезда партии он заявил: «Надо уметь учиться у идущего впереди Советского Союза, надо уметь учиться у стран народной демократии, надо уметь учиться у всех братских партий, надо уметь учиться у народов всех стран…» Хунвэйбинка упорно продолжает: «Советские специалисты уверяли нас, что это невозможно… но в ходе культурной революции, следуя указаниям нашего самого… самого… мы создали кружок по изучению его произведений и смогли сконструировать…»

«Советские специалисты»?… Подождите, подождите… Вот: «Специалисты из Советского Союза и стран народной демократии, работающие в Китае, внесли выдающийся вклад в строительство социализма в нашей стране». Кто это сказал? Премьер Чжоу Энь-лай.

Я прерываю ее:

— Мы прибыли издалека. Хотели бы, чтобы вы рассказали и показали нам вашу промышленность, достижения, успехи… Это успехи китайского рабочего класса. Успехи радуют и нас…

— Советские ревизионисты…

Я снова прерываю ее:

— Когда вы приглашаете кого-нибудь в гости и начинаете поносить его близкого друга или товарища, это проявление неуважения и к самому гостю. Этим вы обижаете и его… А Советский Союз для нас является не только другом и верным товарищем. Он для нас брат, и не только для нас…

— Советских ревизионистов ожидает гибель… И всех, кто является их друзьями…

— Видимо, вы пригласили нас сюда не для того, чтобы показать выставку… Выставку, которую мы так хотели посмотреть!

Хунвэйбинка прерывает меня.

На осмотр выставки предусматривалось два часа, прошло лишь пятнадцать минут. Но слушать эти оскорбления мы больше не могли.

В знак протеста мы покидаем выставку.

— После обеда будем продолжать выполнение программы? — спрашиваю гида, выходя из машины у гостиницы.

— Ждите в гостинице, — ответила она и демонстративно ушла. И мы ждем.

Уже наступил полдень, на набережной увеличился поток людей, одетых в полинявшие хлопчатобумажные телогрейки, точь-в-точь такие, как в Пекине. Они спешат, наверное, на фабрики, в порт, учреждения. Это бывшая Нанкин-род, улица, где размещались иностранные банки, торговые конторы, гостиницы, биржи… Сейчас она носит китайское название Наньцзинлу. Переименован и весь набережный квартал, который называется Вайтан… Когда-то, до установления в Китае народной власти, у входа в один из парков висела табличка с надписью: «Вход собакам и китайцам воспрещен…» А там, вдали, в северо-западном предместье Шанхая, где небо стало черным, наверное от фабричного дыма, который стелется над потемневшими домиками, находится Красный Чапей… Нетерпеливый звонок телефона заставил меня вздрогнуть, наша гид сердитым голосом отчеканила:

— За то, что вы плохо вели себя на промышленной выставке, вы лишаетесь права на дальнейшее выполнение программы…

Отрывистые гудки в трубке…

Первым послеобеденным поездом мы отправляемся в Пекин.

…Первым послеобеденным поездом прибываем из Пекина. Но уже через три года, накануне моего окончательного отъезда из Китая.

Я снова в Шанхае, в городе революционных традиций. Вспоминаю первые недели после своего приезда в Китай. В Шанхай прибыла албанская делегация. В ее честь был организован митинг, на котором выступал Кан Шэн. Он отметил «важную революционную роль» Шанхая в «потрясшей весь мир» «великой пролетарской культурной революции», начатой и руководимой «нашим великим вождем председателем Мао Цзэ-дуном».

…Но истинные корни революционного Шанхая находятся в северо-западной части города, в Красном Чапее… Здесь в полуразрушенных лачугах Красного Чапея собирались глухими тревожными ночами первые китайские коммунисты. Здесь были созданы первые профсоюзы, здесь взвилось красное знамя китайской революции…

Но мы идем не к Красному Чапею, а на окраину огромного тревожного города, к домику-музею, в котором в жаркий июльский день 1921 года состоялся I съезд китайских коммунистов, где родилась Коммунистическая партия Китая.

Идем пешком. В Шанхае теплый октябрьский день, мягкое осеннее солнце поднялось до самого горизонта, а над городом, вечно окутанным серой, влажной мглой, создаваемой близостью океана и дымом фабричных труб, подул освежающий ветер, пахнущий солнцем и морем.

В парижском предместье был подписан Версальский договор, по которому когда-то захваченная немцами земля, принадлежащая китайцам, была передана не подлинным хозяевам, а другим империалистическим хищникам — японцам. Это был несправедливый, провокационный акт, вызвавший яростный протест и послуживший сигналом к действию… Поднялись пекинские студенты. Тяньаньмэнь запестрела гневными антиимпериалистическими лозунгами, протестами. Начались стачки. В стачечную борьбу включились торговцы, чиновники. Может быть, впервые на сцену вышел и рабочий класс. Движение протеста быстро охватило весь Китай: Шанхай, Нанкин, Ханчжоу, Тяньцзин, Ханькоу, Чанша, Кантон, перекинулось на север, запылали степи Маньчжурии.

Движение «4 мая» явилось далеким боевым отзвуком Великого Октября. Пекинский журнал «Новая молодежь» отмечал: «Солнце встает над Россией и простирает свои лучи к темному Востоку. Дружеская рука протягивается к нам. И мы должны протянуть ей свою руку без колебания…»

Рабочий класс уже вышел на политическую сцену. В стачечном движении «4 мая» приняло участие около двух миллионов рабочих. Центрами стачечной борьбы стали Шанхай и Кантон. Кантон и Шанхай станут и колыбелью китайской революции.

Здесь, в Шанхае, состоялся и I нелегальный съезд Коммунистической партии Китая. Делегатов было немного, всего двенадцать человек, они представляли пятьдесят семь человек, пятьдесят семь членов марксистских кружков.

И вот мы идем по узкой, тихой улочке на окраине Шанхая. Сейчас она называется Шин-е, что это означает, я так и не выяснил. Мы подошли к одноэтажному домику, в котором когда-то размещалась какая-то школа для девиц. В домике создано что-то вроде музея. Смотритель, пожилой, поджарый китаец по имени Чан, ввел нас в комнату, в которой состоялся I съезд КПК. В комнате стоит продолговатый стол, на нем — чайник и двенадцать чашек, две пепельницы, ваза. «Зал сохранен таким, каким он был во время съезда», — говорит нам смотритель.

— С портретом и плакатами? — спросил, оглядывая стены, мой товарищ.

На одной стене висит портрет Мао, а на другой лозунг: «Из искры может разгореться пламя», под ним подпись: «Мао Цзэ-дун». На другой стене — другой лозунг: «Создание Коммунистической партии Китая — это огромное событие, потрясшее весь мир», подпись: «Мао Цзэ-дун».

Мы сидим за продолговатым столом, за которым когда-то сидели двенадцать делегатов, пьем чай, а смотритель музея Чан рассказывает о тех далеких днях, когда небольшая группка беспокойных людей сидела в этой самой комнатке, пила остывший чай и думала о будущем, о далеком будущем. И намечала пути создания партии, партии марксистско-ленинского типа. Той самой партии, которая через несколько лет станет основной революционной силой в Китае, а потом вместе с поднявшимся на борьбу народом сбросит тысячелетнее рабство и в центре Пекина, на площади Тяньаньмэнь, поднимет красное знамя победы. На пути к этой победе ей пришлось преодолеть «и огонь, и воду, и медные трубы», пройти через ошибки, вести борьбу не на жизнь, а на смерть. Она высоко держала красное знамя, и если один падал, другой его подхватывал, оно переходило из рук в руки, потому что партия — это миллионы крепких рук, сжатых в кулак. Но что я слышу? Рассказ становится все монотоннее, бледнеют события, исчезают имена и остается лишь одно имя — Мао Цзэ-дун. Сначала он просто «председатель», затем «вождь», «великий», «самый», «самый-самый»… и незаметно история партии превращается в историю «нашего самого великого…» И уже не партия, а «наш самый великий…» повсюду и во всем, один, вездесущий. Документы показывают, что на съезде разгорелась острая борьба по вопросам организации, политической платформы партии. По этому главному вопросу наметились две линии. Делегат Пекина Чжан Го-тао, поддержанный большинством, выступил за создание пролетарской партии большевистского типа, партии, представляющей собой высокодисциплинированный, боевой отряд, способный возглавить борьбу за диктатуру пролетариата. Против этой линии выступил от имени «легальных марксистов» шанхайский делегат Ли Хан-цзян. Он ратовал за создание легальной организации, занимающейся легальной пропагандой марксизма… Это был правый уклон, но уже на Iсъезде КПК наметился и «левый». «Вооруженная борьба, — отмечалось на съезде, — является единственной формой борьбы за власть». Обо всем этом свидетельствуют документы… Но Чан, смотритель музея, рассказывает, что до съезда председатель Мао предпринял «целый ряд действий по созданию КПК», творчески сочетая «марксизм-ленинизм с китайской практикой», что в соответствии с «революционной линией, разработанной председателем Мао», была принята первая программа партии, «под руководством председателя Мао» партия десятки лет «вела героическую борьбу»…

Председатель Мао… Мао… Мао…

И ни одного другого имени.

Чан продолжает рассказывать ровным, монотонным голосом, но я его уже не слышу.

Мао… Мао… Мао… Но разве только Мао Цзэ-дун? А другие?.. А Ли Да-чжао, основатель партии, первый пропагандист марксизма в Китае? А организатор первого сельского совета Пын Бай? А руководитель восстания в Кантоне в 1927 году Чжан Тай-лэй? А председатель Кантонской коммуны Су Чжао-чжэн? А Фан Чжи-минь, участник Наньчаньского восстания, в пламени которого родилась китайская Народно-освободительная армия? А известный полководец маршал Чжу Дэ? И марксист-интернационалист Ван Мин?

Коммунистическая партия Китая и созданный в июле 1921 года Всекитайский секретариат профсоюзов постепенно возглавили рабочее движение. Оно разрасталось, вспыхивали стачки. В первые месяцы 1922 года забастовали моряки Гонконга, в следующем году — железнодорожники Пекина и Ханькоу. В стачках принимали участие сотни тысяч рабочих, в ходе которых сотни людей были убиты и ранены.

Коммунистическая партия Китая мужала, росли ее сила и влияние. I съезд принял решение об объединении с Коминтерном. На следующий год состоялся II съезд. Он продолжил разработку организационных основ партии, провозгласил официально о вступлении КПК в Коммунистический интернационал, принял Устав. В резолюции по Уставу указывалось:

«Мы должны быть подлинной политической партией пролетарских масс, исполненной революционного духа, готовой бороться за интересы пролетариата и возглавить пролетарское революционное движение».

III и IV съезды КПК провозгласили пролетариат основной силой партии, ее авангардом, а крестьян — его главным союзником. Партия китайского пролетариата уже вышла на широкую арену политической борьбы. К V съезду более половины членов партии составляли рабочие, больше 20 процентов — крестьяне. V съезд разработал хорошо обоснованный стратегический курс, но он так и не смог найти верные, реальные решения, касающиеся тактического его осуществления. Это было сделано на VI съезде партии.

Политическая борьба особенно обострилась в период антиимпериалистической национальной революции. Она вспыхнула 30 мая 1925 года. В этот день шанхайские рабочие организовали демонстрацию протеста против расстрелов, устроенных японской полицией в Циндао. Демонстрация протеста была расстреляна, на этот раз англо-американской полицией. Именно здесь, на Нанкин-род — Наньцзинлу, по которой мы шли сегодня, пролилась кровь рабочих. В движении «30 мая» участвовали трудящиеся, студенты, мелкая и средняя городская буржуазия. Авангардом его стал рабочий класс. Национальная революция началась 30 мая, а уже на следующий день был создан Генеральный совет профсоюзов Шанхая, который возглавили коммунисты Ли Ли-сань, Лю Шао-ци, Лю Хуа. Генеральный совет начал издавать газету «Жэсюэ бао» — «Горячая кровь»… Через несколько дней в Шанхае по инициативе Коммунистической партии Китая был создан «Объединенный комитет рабочих, торговцев и студентов», который должен был возглавить единый антиимпериалистический национальный фронт. Объединенный комитет предъявил требования из семнадцати пунктов, в которых была изложена программа борьбы.

Революция была на подъеме. Но она вызвала смертельный страх у китайской буржуазии. Контрреволюция перешла в наступление. Начались расстрелы, аресты, концентрация войск. Мелкая и средняя буржуазия испугалась, рабочие устали, стачки начали затихать. В тревожном затишье поднимаются предательские волны отчаяния. В этот решающий момент Генеральный секретарь ЦК КПК Чэнь Ду-сю и председатель Генерального совета профсоюзов Ли Ли-сань предложили взять курс на «революционный» выход из создавшегося положения… Курс на вооруженное восстание.

Вооруженное восстание в обстановке спада революционной волны? Это значило заранее обречь восстание на поражение.

ЦК КПК не пошел по этому пути.

Движение «30 мая» стало переломным моментом в истории КПК. Был взят курс на превращение партии в массовую пролетарскую партию.

Борьба обострилась и внутри единого национального фронта.

Буржуазия была напугана размахом массового народного движения и ростом влияния Коммунистической партии Китая. Она организовала широкую политическую кампанию против коммунистов. В марте 1926 года Чан Кай-ши совершил «бескровный переворот». После переворота «левые» были изгнаны из руководства гоминьдана и гоминьдановского правительства. Это было лишь начало осуществления его дьявольских замыслов. Через год борьба между силами революции и силами реакции в едином национальном фронте приобрела открытый характер. Партия взяла курс на подготовку нового восстания в Шанхае. Восстание готовилось с учетом накопленного опыта, достигнутых побед и допущенных ошибок. 21 марта 1927 года, ночью, был дан сигнал к началу всеобщей стачки, вспыхнуло восстание. Оно привело к победе.

Но диалектика борьбы безжалостна. Победа вызвала открытую империалистическую интервенцию. Империалистические государства предъявили ультиматум, воспользовавшись которым Чан Кайши совершил контрреволюционный переворот.

Переворот был совершен в апреле…

Китайской революции был нанесен первый удар, она потерпела первое поражение. Начался белый террор. Начались массовые расстрелы без суда и следствия рабочих, крестьян, коммунистов, участников революционного движения…

Наступил период деспотического правления «четырех семей».

«Главным деспотом» был Чан Кай-ши, который установил полный контроль над правительством, армией, над самыми важными районами Китая. Деспотизм Чана был антинародным, но не «однородным». «Группа политических наук» держала в своих руках наиболее важные посты в армии, в правительствах нескольких провинций, руководила внешней политикой, проводила курс на сближение с Японией. «Группа Хуанцу» — выпускники военной академии Хуанпу. Опорой ей служила миллионная армия Чан Кай-ши. Главную роль в ней играли генералы Чэнь Чэн и Ху Цзун-нань, командующие отборными частями чанкайшистской армии. «Группа банкиров», которую возглавляли Сун Цзн-вэнь и Кун Сяо-си, мастера финансовых и биржевых спекуляций, сосредоточившие в своих руках все тайные и явные связи с крупной буржуазией. Наконец, «группа братьев Чэнь» — Чэнь Ли-фу и Чэнь Го-фу. Они контролировали печать, образование, разведку. Им принадлежит «заслуга» в разработке идеологических концепций чанкайшистского национализма.

Четыре группы — «четыре семьи».

Их ничто или почти ничего не разделяло. Объединяло их все. Происхождение: Чан Кай-ши умолчит, что он сын торговца солью, и объявит себя потомком императора Вэн из династии Чжоу; Кун Сяо-си сообщит, что он прямой потомок Конфуция семьдесят пятого колена, и хитро подмигнет своему отцу — богатому шанхайскому меняле; остальные также рылись в архивах, говорили и доказывали, что в их жилах течет «благородная кровь». Родственные связи по линии родителей, супругов, братьев и сестер, зятей и шуринов. Ненасытное стремление к обогащению. Кто-то даже подсчитал стоимость накопленных ими богатств: двадцать миллиардов американских долларов, но при этом сразу оговорился: «Один бог знает, как они богаты…» Но точно известно, что «четыре семьи» в течение целого ряда лет держали в своих руках четыре главных банка Китая: китайский, центральный, крестьянский и Банк путей сообщения. Через них они контролировали еще сто шестьдесят четыре банка…

Был последний вечер нашего пребывания в Шанхае. С группой дипломатов социалистических стран, только что прибывших в Шанхай после посещения ярмарки в Кантоне, мы сидели в необычайно тихом просторном ресторане мрачной гостиницы, ранее бывшей английской собственностью. Ранний вечер, город уже затих. Здесь, в центре, в некоторых окнах еще мерцает бледный, слабый свет, но, чем больше взгляд удаляется от центра, тем огней становится все меньше и меньше. Огромный город тонет в плотном, каком-то зловещем мраке. Необычно и страшно видеть десятимиллионный город без ярких огней, без ночного освещения.

Мы сидим и разговариваем, а мои мысли возвращаются к домику-музею, где полвека назад была основана Коммунистическая партия Китая. Меня смущает не рассказ смотрителя музея Чана… Меня мучают другие вопросы. Как все это понять? Рождается коммунистическая партия, рождается в самой большой по населению стране мира, она растет, крепнет, организует молодой рабочий класс, иногда оступается, блуждает, сворачивая то налево, то направо, но продолжает идти вперед, вести классовые битвы, атаковать. И через 30 полных борьбы лет добивается победы. Этот народ, осознав себя хозяином, совершает чудеса. В первые годы… в первое десятилетие… Почему же во втором некоторые руководители этой великой страны сделали крутой поворот, поставив под угрозу все завоевания, достигнутые в ходе строительства социализма, сами основы социалистического строя? Почему?

Кто-то, словно отвечая на мой вопрос, сказал:

— Китай имеет тысячелетнюю историю… Тысячелетиями накапливалась и народная мудрость… Суть ее отражает древняя китайская поговорка: «Вода имеет источник, дерево — корни». Корни… Глубокие корни имеет и все то, что мы наблюдаем сейчас здесь…

Многие, с кем мне приходилось беседовать, сходились во мнении, что корни нынешней политической ситуации в Китае кроются в мелкобуржуазных, националистических взглядах его руководства…

Каковы источники этих взглядов — исторические… социальные, идейно-политические?

И снова я возвращаюсь к истории. Религиозные учения Лао-цзы, основателя даосизма, проповедовавшего «не ропщи», Кун Фун-цзы — Конфуция, внушавшего смирение и покорность, Шакья Муни — Будды, призывавшего к «терпению», одновременно использовались для развития у китайцев чувства превосходства над другими нациями, сознания их исключительности.

И это чувство, эти иллюзии сталкивались с суров эй действительностью полуколониального, полуфеодального Китая, отсталого в политическом, экономическом, социальном отношениях. Малочислен, как капля в безбрежном океане крестьянства, рабочий класс, буржуазия расколота, разделена на компрадорскую и национальную. И от этого столкновения с реальностью крайне обостряется чувство национального самосознания и готово в любой момент вылиться в национализм. После победы народной революции национализм проявился в стремлении «доказать», что эта победа — результат только и единственно борьбы китайского народа; словно не было ни Великого Октября и помощи страны, рожденной Великим Октябрем, ни побед во второй мировой войне над гитлеровским фашизмом на Западе и над японским милитаризмом на Востоке, ни подъема национально-освободительного движения в Азии, вызванного этими победами…

Еще в первые годы после рождения Коммунистической партии Китая, в 1927 году, ноябрьский пленум ЦК КПК отметил «как один из основных, имеющих огромное политическое значение организационных недостатков КПК то, что почти весь руководящий актив партии — выходцы не из семей рабочих и даже не бедных крестьян, а из среды мелкобуржуазной интеллигенции…», что «наиболее радикальные элементы мелкой буржуазии устремились в ряды нашей партии…». И «эти элементы составляли первоначальное ядро Коммунистической партии Китая…». Кроме того, в Китае не только поздно возникает рабочий класс, но и поздно становится известно само марксистское учение. Первые искры марксизма долетели до Китая лишь с первыми орудийными выстрелами крейсера «Аврора», с Великим Октябрем. Потом начнется его ревизия. Сначала он станет «творческим марксизмом», затем «китаизированным», «азиатским», и, наконец, грянет «культурная революция» и IX съезд КПК заявит, что «идеи Мао Цзэ-дуна» — это «марксизм-ленинизм современной эпохи».

Пытаясь найти причины происходящих в Китае событий, некоторые указывают на «объективные факторы» и «девальвацию» отдельного человека, на иллюзии относительно неисчерпаемости человеческих ресурсов. Доказывают, что слепое подчинение «авторитету», безоговорочное принятие директив и лозунгов коренится в старых традициях и древних религиях Китая. Ищут причины культа в «революционном радикализме», в стремлении постоянно поддерживать «революционный энтузиазм», в идущей из глубокой древности традиционности всевозможных кампаний и акций, в крестьянских восстаниях, в суровом пуританском аскетизме тайпинов, в особой роли армии в многолетних партизанских войнах…

Это «объективные факторы». А субъективные?.. Разве они имеют меньшее значение для формирования политики нынешнего китайского руководства?.. А быстрое, неравномерное, «скачкообразное» разбухание партии?.. А отсутствие классового подхода при приеме в партию и неурегулированность ее классового состава?.. А нарушение ленинских норм партийной жизни?..

…А сосредоточение в одних руках партийной и административной власти в центре и на местах?.. А недооценка рабочего класса и его руководящей роли?.. А культ?..

XI. и на север…

У души нет таких тайн, которые не выдало бы поведение.

Китайская поговорка

Через полгода после моего первого путешествия на юг мне представилась возможность поехать и на север, побывать на станции Маньчжурия — китайский пограничный пункт на китайско-советской границе. Международный пассажирский экспресс Москва — Пекин следует через станцию Маньчжурия до Пекина и оттуда отправляется обратно только раз в неделю — в субботу вечером. На станцию Маньчжурия поезд приходит в понедельник утром, а мне нужно было там быть не раньше среды. Не раньше и не позже. Потому что именно в среду туда прибывали товарные составы с нашими грузами, предназначенными для сражающегося Вьетнама. По предварительной договоренности грузы принимались и передавались для перевозки по китайской территории в присутствии дипломатического сотрудника посольства в Пекине. Именно для этого я должен был поехать на север, и именно это заставило «хозяев» разрешить мне такое путешествие, хотя оно и было им явно не по душе.

Мне предстояло лететь самолетом по маршруту Пекин — Шэньян — Харбин, а от Харбина до станции Маньчжурия — целые сутки ехать поездом.

Была середина апреля 1968 года, в стране еще свирепствовал «тайфун», и из многих провинций и разных мест поступали вести о тревожных событиях.

Наш маленький старый самолет поднялся в высокое синее небо. Тип самолета я так и не смог определить, видимо, это был один из тех «Илов», которые появились в Советском Союзе после войны и уже давно сняты с производства. Салон самолета почти весь заполнен багажом — какими-то крепко сбитыми, поставленными один на другой ящиками, тщательно укрытыми зеленым полотнищем. И только впереди оставлено несколько свободных мест для пассажиров. Пассажиры — это я и мой коллега — секретарь нашего посольства и несколько упитанных молодых людей в новой зеленой форме высших военных чинов. Вместе с нами летит стюардесса — молодая розовощекая китаянка, красивая, коротко, по-китайски подстриженная, одетая в серую форму экипажей гражданских самолетов в Китае. Мы предполагали, что полет в этот тихий апрельский день будет спокойным: на борту всего несколько пассажиров, стюардесса и члены экипажа, которых мы так и не видели за все время полета. Но мы забыли, что находились в Китае, шла весна 1968 года. Мы забыли, но нам незамедлительно «напомнили» об этом. Едва самолет набрал высоту, как со стороны кабины пилота раздались резкие звуки мелодии «Алеет Восток», такие оглушительные, будто предназначались не для нескольких пассажиров маленького самолета, а для участников массового митинга, собравшегося на площади. Дремавшие впереди нас военные проснулись, почему-то встали и сначала тихо, а потом все громче и громче начали подпевать. К ним присоединилась стюардесса, пронзительный и пискливый голос которой резко выделялся в этом хоре. Какофония становилась совершенно невыносимой. Но это было лишь начало. Внезапно смолкает репродуктор и начинает «свою песню» стюардесса. Она что-то выкрикивает, выпячивает грудь, вытягивает шею, таращит глаза, провозглашает какие-то лозунги, среди которых можно было разобрать только: «Мао чжуси ваньсуй… Мао чжуси ваньсуй…» Вот она устремила взгляд вверх, на большой зеленый портрет Мао Цзэ-дуна; на ее глаза навертываются слезы. Затем она поднимает руки и размахивает ими, кому-то угрожая. Потом начинает что-то петь, отрывистые мелодии сменяют одна другую. Ее пискливый голосок заполнил тесный салон самолета. Но, как видно, девушке этого мало. Она берет динамик и начинает через него скандировать и кричать — минуту, полчаса, час, потом передает его военным. Громкоговоритель переходит из рук в руки, военные встают один за другим и по очереди поют, скандируют, цитируют отрывки из «красной книжки», а потом начинают петь хором. Стюардесса встала рядом с ними, открыла «красную книжку». Она задает тон — запевает, военные подхватывают. Взгляды устремлены вверх, к портрету… Зрелище любопытное, но как вынести эти хриплые, оглушительные звуки? Однако стюардесса и военные, видимо, почувствовали усталость, их голоса вдруг затихли, а девушка исчезла в кабине пилота. Но лишь на миг. Вскоре она вошла в салон с широким резным подносом в руках, на котором ворохом лежали «красные книжки», значки, миниатюрные портреты того, кто смотрел на нас со стены, с зеленого портрета.

— Се-се-ни, се-се-ни, — благодарим мы, отрицательно качая головами в ответ на настойчивые просьбы взять бесплатные «сувениры». Слава богу, был уже 1968 год, третий год «тайфуна», навязывать эти «сувениры» иностранцам прекратили. Стюардесса-хунвэйбинка снова схватила репродуктор, в тесном салоне опять зазвучали песни, возгласы и лозунги. Но самолет уже пошел на снижение, и через мгновение его шасси коснулись бетонной дорожки аэродрома в Шэньяне.

Я знал, что Шэньян — город с двухмиллионным населением. По промышленному развитию он занимает в Китае третье место после Шанхая и Тяньцзиня. Из иллюминатора самолета мы увидели широко раскинувшийся разностильный город с бесчисленным количеством безжизненных фабричных и заводских труб. Еще в самолете я пытался вспомнить что-нибудь из истории этого края и города…

В середине 1947 года войска НОАК предприняли решительное стратегическое наступление против сил гоминьдана. Через два года остатки армии Чан Кай-ши были разбиты и на площади Тяньаньмэнь в Пекине была провозглашена Китайская Народная Республика… Но этому событию предшествовали тяжелые сражения и кровопролитные бои, и, быть может, самые кровопролитные из них шли именно здесь, в этих суровых степных краях Северо-Восточного Китая. Если вы помните, здесь в 1948 году действовала армия Линь Бяо, и об этом рассказывается в пьесе «Штурм горы Вайхушан». В результате продолжительной осады капитулировали занятые чанкайшистскими войсками Харбин, Чанчунь и Гирин. Затем настала очередь Мукдена (Шэньян), который защищали отборные чанкайшистские дивизии, накопившие опыт боев в Бирме во время второй мировой войны. В ходе ожесточенных боев части НОАК взяли город. Почти полумиллионная армия чанкайшистов была уничтожена или взята в плен.

После этих побед войска НОАК были перегруппированы. Командующим первой армией в Северо-Западном Китае был назначен Пэн Дэ-хуай, а командующим четвертой армией в Северо-Восточном Китае — Линь Бяо. Так сражалась Народно-освободительная армия в Шэньяне в 1948 году, а 19 лет спустя, в самом начале «большого тайфуна», газеты хунвэйбинов писали: «В то время как по всей стране «культурная революция», проводимая под личным руководством председателя Мао, вступает в новый этап, военные власти Шэньяна проводят ее очень медленно. В Шэньянском военном округе установлен белый террор… эти организации сумели склонить неосведомленных солдат к изоляции революционных организаций левых… и направили острие борьбы против революционных масс…»

«Партийный комитет военного управления в Шэньяне упорно проводит реакционную буржуазную линию и создает много препятствий для революционных левых сил. Комитет подстрекал некоторых солдат, рабочих и служащих окружать революционные массы и избивать их».

Посмотреть Шэньян мне так и не удалось, так как стоянка самолета по расписанию была непродолжительной и к тому же нас сразу отвели в просторный зал ожидания в аэропорту.

Едва мы сели, едва нам налили в большие фарфоровые чашки горячего зеленого чая, как затрубила труба, ударили в гонги и барабаны, откуда-то прибежали девушки и юноши в специальных костюмах, с накрашенными лицами. Снова начали бить в барабаны и гонги, зазвучала песня-марш. Затем вперед вышли юноши и девушка и начали скандировать лозунги, повернувшись лицами к большому бюсту-портрету. Они стоят навытяжку, устремив взоры в одну точку, выкрикивая проклятия и угрозы. Потом выбежали еще несколько юношей. Держа в руках карабины с примкнутыми штыками, они делают заученные резкие движения, направляя прицелы в сторону севера, и вновь повторяют проклятия и угрозы.

Для кого устроен этот «концерт»?

Оглядываю просторный зал. В зале мертвая тишина. Он почти пуст. В аэропорту из иностранцев только мы — два дипломатических работника болгарского посольства в Пекине. Значит… этот «концерт» устроен в нашу «честь»! А «концерт» продолжается. Все громче звучат проклятия и угрозы.

«Концерт»-агитка продолжался долго. Время стоянки, объявленное при посадке самолета, уже давно истекло. Но что такое расписание? Ведь всегда и во всем на первом месте должна быть «политика», не так ли? Наконец «концерт» закончился и мы снова поднялись в воздух. Самолет берет курс на север — к Харбину, конечному пункту нашего полета. Количество наших «попутчиков»-военных увеличилось на несколько человек. И опять все те же непрекращающиеся, резкие, вызывающие боль в ушах мелодии «революционных» песен, выкрики и угрозы…

Самолет приземлился в аэропорту города Харбина. Нас встречает представитель харбинского туристического бюро, которого зовут Лу. С этой минуты и до конца нашего пребывания здесь он будет неотлучно следовать за нами как тень. Солнце высоко светит в ясном синем апрельском небе. Тени, отбрасываемые деревьями, показывали, что наступил уже полдень. Поезд, который повезет нас до конечной цели нашего путешествия станции Маньчжурия, отходит из Харбина в 19.23… Значит, подумал я, в нашем распоряжении несколько часов, и если нам не удалось посмотреть Шэньян, возможно, увидим Харбин.

Но мы не смогли посмотреть и Харбин.

Раскрываю свою запись с описанием этого дня.

«17. IV.68 г.

…16.00 — непродолжительная прогулка по городу в автомобиле. Проезжаем по бульвару «Алеет Восток», затем по «Проспекту хунвэйбинов». Спускаемся на несколько минут на набережную реки Сунгари. С того места, где мы остановились, виден расположенный на середине реки маленький зеленый остров — «Солнечный остров». Возвращаемся в гостиницу. Автомобиль с трудом прокладывает себе путь. Улицы запружены толпами народа. Лу поясняет: «Митинг». Перед гостиницей — памятник хунвэйбину. Гостиница старая, построенная в старом русском стиле. На улице весна, греет солнце, на деревьях набухли почки. А в гостинице душно, окна все еще заклеены. И пусто-пусто. От этой пустоты становится тяжело. Тяжело жить в такой большой гостинице одному. На вопрос моего спутника Лу ответил: Партийные комитеты все еще не созданы.

Революция продолжается. Лу вскоре исчезает, а мы вдвоем остаемся в гостинице в ожидании часа отправления нашего поезда…»

Мне известно, что Харбин, так же как и Шэньян, является одним из крупных промышленных центров Китая. Это — город-герой, чье прошлое связано с освободительной борьбой китайского народа. Но осмотреть его нам не разрешили. Продолжалась «революция».

Наконец появился Лу, и через несколько минут мы уже были на харбинском вокзале. В густых клубах черного дыма, вырвавшегося из трубы старого паровоза, исчезли и вокзал, и Лу. Нам предстояло ехать ночь и день.

Нас поместили в общий вагон, да и едва ли на этом направлении курсируют спальные вагоны. В вагоне мы, два болгарина, и в одном из крайних купе солдат, которого разместили здесь, очевидно, с целью «обеспечения нашей безопасности». Уже стемнело. Широкую маньчжурскую степь окутал густой мрак. За окном не видно ни огонька, никаких признаков жизни. Уставшие от непрерывных криков, скандирований и угроз, от шума моторов самолета, от долгого одинокого ожидания в пустой гостинице, мы легли, но заснуть не удавалось.

А поезд мчится на север по бескрайним голым степям Маньчжурии…

…Несколько веков назад эти земли были заселены маньчжурскими племенами. В XVI веке они основали здесь государство, главой которого был некто Нурхаци. Маньчжурское государство, занимавшее вначале главным образом склоны горы Чанбайшань, вскоре начало расширять свои владения, завоевало Корею, а затем весь Китай, который находился под игом маньчжурской династии Цин с 1644 года по 1911 год.

Маньчжурская земля хранила в своих недрах огромные богатства — железо, золото, серебро, цветные металлы. Именно поэтому эта пустынная, степная земля так привлекала взоры империалистических государств. Наступил 1905 год, началась русско-японская война, пали Порт-Артур и Мукден, под Цусимой русские сами потопили свои корабли. Маньчжурия стала японской колонией. «Путь Японии к мировому господству проходит через Китай, а путь к Китаю лежит через Маньчжурию». Для осуществления этой самурайской доктрины в Маньчжурии прокладываются железные и шоссейные дороги, разрабатываются угольные и нефтяные месторождения, возводятся корпуса доменных печей Аньшаня, создается тяжелое машиностроение. Но пришло время, и японцев изгнали с маньчжурской земли. При отступлении они разрушили и уничтожили все, что построили и создали. То, что в суматохе отступления не успели сделать японцы, уничтожили и разрушили под натиском частей Народно-освободительной армии чанкайшисты. Из хаоса и разрухи Маньчжурию поднимают китайский рабочий и его побратим — прибывший для оказания братской помощи советский специалист. И снова задымили высокие печи Аньшаня, начали работать судоверфи в Дальнем и машиностроительные заводы в Шэньяне (Мукден).

Внутренняя Монголия… Открываю папку с материалами и документами по истории этого края. Перелистываю. Да и чем еще можно заняться в поезде? Вагон пуст, только «охрану», неизвестно по каким причинам, удвоили: в конце вагона едут уже два солдата.

А из окна вагона видна лишь голая, серая, тоскливая и безлюдная степь. Иногда промелькнут красные крыши маленьких вокзалов и станций. Читаю первую попавшуюся в руки справку: «Внутренняя Монголия — район сухих, каменистых и песчаных степей. Монгольская часть населения занимается главным образом овцеводством…» Я перелистываю материалы о национально-освободительной борьбе монголов-скотоводов, которой руководила созданная в 1925 году Народно-революционная партия. Эта борьба являлась частью общей антиимпериалистической революционной борьбы китайского народа. Через 10 лет правительство Китайской Советской Республики возвестило о признании полной автономии Внутренней Монголии и праве ее народа на сформирование собственного правительства. Потом вспыхнула вторая мировая война. Советская Армия разгромила Квантунскую армию и освободила Северо-Восточный Китай. После окончания войны в монастыре Чычиньсумы был проведен съезд народных представителей районов Внутренней Монголии, на котором было образовано автономное правительство и принята программа, которая провозгласила проведение национальной политики в соответствии с принципами равноправия…

На территории Китайской Народной Республики проживает более 50 различных национальностей и национальных групп, которые составляют 6 процентов населения Китая, или 42 миллиона человек, и заселяют более половины территории страны. Есть народности, численность которых превышает 1 миллион человек, но есть и такие, которые насчитывают несколько сотен человек. К ним относятся орочи, бынлуни, хычжи, дулуни и многие другие. Все они отличаются самобытностью, у них свои нравы и обычаи, свой язык. Их история до провозглашения Китайской Народной Республики отмечена тяжелой многолетней борьбой против колонизаторов и ассимиляторских стремлений императорских династий.

В Синьцзяне борьба началась в середине прошлого века, когда восставший народ разгромил войска маньчжурских поработителей и покончил с господством цинских императоров. На территории Синьцзяна возникает несколько независимых государств, в том числе государство Якуб-бея. Силы слишком неравны, и цинские императоры кровью и мечом восстанавливают свое господство. Спустя век, когда на полях второй мировой войты стихли последние орудийные залпы, синьцзянцы вновь поднялись на вооруженную борьбу — на этот раз против чанкайшистских националистов. Их борьба завершилась победой. В Синьцзяне была провозглашена народно-демократическая власть, создана Народно-освободительная армия, и на политическом горизонте взошла звезда новой Восточно-Туркестанской Республики.

Рассматриваю демографическую карту «национальных меньшинств» Китая: на севере, северо-западе, в Западном и Юго-Западном Китае — повсюду мелькают разноцветные пятна, обозначающие место проживания национальностей и национальных групп. Самое большое пятно окрашивает весь запад и юго-запад — это Тибет. Читаю историческую справку: тибетцы — потомки цянов, а цяны — один из древнейших народов, о которых упоминается в летописях еще во втором тысячелетии до нашей эры. Но в состав Китая Тибет вошел позже, только в конце XVIII века, и с тех пор начинается борьба тибетцев, дунчан и народности «мяо» против цинских императоров. По стопам цинских императоров пошел и Чан Кай-ши. А «Чан Кай-ши, — как говорил в те годы Мао Цзэ-дун, — отрицал наличие в Китае многочисленных национальностей», относил все национальности, кроме ханьцев, к «родовым объединениям» и проводил по отношению к ним «реакционную политику».

Весь народ поднялся на борьбу против Чан Кай-ши и японских интервентов. По всей стране пели популярную тогда песню:

Эту песню пели и ханьцы, тибетцы, уйгуры, чжуаны, пели все, потому что хотели быть «свободными» и «счастливыми»…

Уже на заре свободы партия и народное правительство разрабатывают программу правильного решения национального вопроса. Эта программа разработана в духе заветов Сунь Ят-сена. В национальных районах проводится аграрная реформа, строятся промышленные предприятия, открываются школы, институты. С тех пор существует и Институт национальностей в Юньнане. В годы «большого тайфуна» об этом институте нигде не упоминалось ни слова, не знаю, существовал ли он в канун «тайфуна», но до провозглашения курса «трех красных знамен» и «большого скачка» этот своеобразный институт действовал и приносил свои плоды. Находился он в Юньнане, горной провинции Южного Китая.

Как Китай был веками изолирован от внешнего мира, так и провинция Юньнань была изолирована от Китая.

В институте учились представители 38 национальностей. Рядом с юношами можно было увидеть и старцев. Здесь, в этом учебном заведении, существовало специальное отделение для «обучения и перевоспитания» «вождей» отдельных национальностей. Насколько своеобразен был институт, настолько своеобразны были и критерии отбора слушателей, распределения их по группам и факультетам. Критерием, в сущности, была степень общественного развития той или иной национальности. В первой группе учились те, кто представлял национальности, «уже вступившие» в стадию развития феодализма. Во вторую группу зачислялись представители национальностей, которые еще «не вступили» в эту стадию, и задача состояла в том, чтобы помочь им сразу «вступить» в социализм. В третью вошли представители национальностей «мяо» и «чжуни». Они жили среди китайцев, с ними необходимо было провести лишь разъяснительную работу. И во всех этих группах следовало «разрушить» психологические барьеры в сознании национальностей и национальных групп, вернуть «доверие» к китайцам, подорванное в результате векового феодального гнета.

В институте изучали китайский язык и историю революционного движения. Чтобы каждый обучающийся мог совершать свои религиозные обряды, имелись буддийский, магометанский и католический храмы. Так было в первые годы народной власти, и все это соответствовало положениям первой конституции Китайской Народной Республики, где было записано: «Все национальности равноправны. Запрещаются дискриминация и гнет в отношении любой национальности». В Уставе Коммунистической партии Китая, принятом на VIII съезде, указывается: «Коммунистическая партия Китая должна прилагать особые усилия для улучшения положения национальных меньшинств, содействовать самоуправлению среди них, усиленно готовить кадры из их представителей, содействовать развитию их экономики и культуры, осуществлять полное равноправие всех национальностей…»

И еще: «…особое внимание надо уделять предупреждению и преодолению великоханьского шовинизма среди членов партии и работников государственных учреждений ханьской национальности…»

Но странно: ни во «временной», принятой еще в первые дни свободы, ни в «постоянной», первой конституции Китайской Народной Республики, принятой через пять лет, не говорится ни слова об основном праве — праве на самоопределение. Вместо права на самоопределение введено более ограниченное «право на районную автономию».

— Хорошо, пусть будет только «право на автономию», — говорил, размахивая руками, словно кому-то угрожая, недавно прибывший в Китай корреспондент. — Но в Китае только 5 автономных районов, и даже сами китайцы признают, что в стране имеется очень много национальностей, насчитывающих свыше миллиона человек. Он начал громко перечислять их: — Чжуаны, буи, корейцы, маньчжуры, хуэй, национальность «и», ицзу, мяо… Ицзу — три миллиона триста тысяч… мяо — два с половиной миллиона… маньчжуры — два миллиона четыреста тысяч… корейцы… чжуаны… Так где же их «районная национальная автономия»? Где?..

Десять лет назад в Синьцзяне было выдвинуто предложение разрешить национальный вопрос в Китае по примеру Советского Союза, ибо опыт Советского Союза в этом вопросе уже выдержал испытание временем. Выражалось пожелание переименовать Синьцзян в Уйгурстан. Но Мао Цзэ-дун расценил это предложение как вызов, «правый уклон», «пантюркизм», «буржуазный национализм». И «буржуазные националисты» были сняты со всех постов. Председатель синьцзянского Союза писателей Зия Самеди и поэт Ибрагим Турды отправлены в лагерь для «трудового перевоспитания», писатель-казах Кажыкумар Шабданов покончил жизнь самоубийством…

Приблизительно в это же время или несколько раньше, в 1956 году, сообщалось о вооруженных столкновениях в Юньнане, Сычуане, Цинхае. Через два года вспыхнуло восстание «национального меньшинства» ли на острове Хайнань. Восстание было подавлено, восставшие и их семьи выселены с крайнего юга — острова Хайнань на крайний север — в провинцию Хэйлунцзян. Через год в неспокойном Тибете начнется новое, еще более крупное восстание, в котором примут участие не только «ламы и ламское духовенство», не только местные феодалы, но и простой тибетский народ.

А поезд пересекает степи, уже опаленные и черные, несмотря на раннюю весну. С яростью степных ветров «тайфун» ворвался во Внутреннюю Монголию. И первый удар был нанесен по председателю Комитета народных представителей и первому секретарю Комитета КПК автономного района Внутренней Монголии, кандидату в члены Политбюро ЦК КПК Уланьфу. Я не знаю точно, как здесь развивались события в первые месяцы после начала «тайфуна», но, когда я прибыл в Пекин, имя Уланьфу, так же как и Ван Энь-мао, было на устах почти у всех. И какие только обвинения не сыпались на его поседевшую голову! В Китай я прибыл в сентябре 1967 года, а в октябре на улицах Пекина появилась газета «Нэймэнгу бао», распространяемая, как указывалось в примечании, «пунктом критики антипартийной клики Уланьфу при Главном штабе по связям революционных бунтарей города Хух-Хото» (Хух-Хото — столица Внутренней Монголии. — Прим. автора). В газете был опубликован обширный «обвинительный» материал против Уланьфу. Это, в сущности, была подборка цитат из речей и высказываний Уланьфу, произнесенных им в разное время и по разным поводам. Они приводились как доказательства его «преступлений», а суть их раскрывали заголовки и подзаголовки: «Долой Уланьфу!», «До конца раскритикуем Уланьфу!», «Злостные преступления Уланьфу, который выступает против идей Мао Цзэдуна и осуществляет национальный раскол». В подзаголовках, в частности, указывалось: «Открыто выступал против указания о том, что национальная борьба является в конце концов вопросом классовой борьбы», «был против выдвижения на первое место идей Мао Цзэ-дуна, нападал на движение за массовое изучение произведений председателя Мао…» Своеобразным обобщением всех «преступлений» и «обвинений» явилось предисловие: «Отношение к председателю Мао и его идеям — это водораздел между революционным и контрреволюционным, между марксизмом-ленинизмом и ревизионизмом. В процессе потрясшей мир великой пролетарской культурной революции Уланьфу был разоблачен… Это великая победа великой пролетарской культурной революции, великая победа идей Мао Цзэ-дуна».

Затем перечисляются его «преступления»: «…пробравшийся к власти в партии и идущий по капиталистическому пути»; представитель «феодалов», «аристократов», «помещиков», «буржуазии» внутри партии, «выступающий против идей Мао Цзэ-дуна контрреволюционный, ревизионистский элемент…», высказывался за «изучение монгольского языка», «тридцать лет боролся против великоханьского шовинизма и готов бороться против него еще двадцать лет…».

Комитет народных представителей и комитет партии были реорганизованы, разгромлены, вместо них создан ревком. В конце 1967 года из семидесяти членов ревкома лишь четыре были монголами, остальные — китайцы. Председателем ревкома был также китаец — генерал Тань Хай-цин. Спустя два года после начала «тайфуна» в «красных степях», видимо, наступило спокойствие. Но вот мне попалась в руки другая газета, официальный партийный орган «Нэймэнгу бао», от января 1968 года, в которой сообщалось: «Во Внутренней Монголии есть лица, которые умышленно привлекают внимание к национальному вопросу и используют политическую борьбу на современном этапе для углубления конфликта между национальностями». В этой же газете, только двумя неделями позже, указывалось: «…враги есть повсюду: в политической области, в сфере экономики, культуры и образования».

…А паровоз уже выбрасывает последние клубы густого дыма, который окутывает приземистые постройки старинного маньчжурского вокзала. Наконец мы прибыли на станцию Маньчжурия, последний населенный пункт на китайской земле и конечный пункт нашего путешествия. В нескольких метрах отсюда проходит китайско-советская граница, за которой раскинулись широкие забайкальские степи.

Здесь, на границе, на маленькой станции нас встречают представители Комитета экономического сотрудничества, который отвечает за транспортировку через китайскую территорию грузов, направляемых для сражающегося Вьетнама. Знакомимся с представителями Фан и Цай — так назвали они себя. Товарищ Фан, низкий, плотный, средних лет китаец, немного косит и, неизвестно почему, все время сердится, выражает недовольство, улыбается мало, но когда улыбается или разговаривает, видны металлические зубы. Подъехали к гостинице, товарищ Фан предупредил:

«У нас происходит острая и сложная классовая борьба… Совершается культурная революция… Заботясь о вашей безопасности, мы предупреждаем вас о том, что вы не должны покидать гостиницу».

Впрочем, товарищ Фан отлично знал, что все это нам хорошо известно. Ведь не впервые прибывали наши грузы для Вьетнама и не в первый раз приезжали сюда представители посольства. Иногда они находились здесь несколько дней, а когда запаздывали поезда, значительно дольше. И тогда приходилось неделями жить отшельниками в этой глухой пограничной гостинице.

Давно уже наступили сумерки, товарищи Фан и Цай ушли.

Теперь мы можем рассмотреть нашу обитель. Ведь здесь нам предстоит жить. Гостиница располагалась в маленьком двухэтажном здании, наша комнатка находилась на втором этаже. Она очень мала, но из нее открывается хороший вид на двор, улицу, погрузившийся в ночной мрак и тишину городок. В гостинице мертвая тишина. Как оказалось, ее единственными постояльцами были сейчас мы — два болгарина. Пока мы обсуждали, что три зеленых портрета, висевших на стенах, слишком велики для такой маленькой комнаты, в дверях появился старый китаец с веселой улыбкой, в белой рубашке и белом поварском колпаке на лысой голове:

— Извините, пожалуйста.

На ломаном русском языке старик попытался выяснить, будем ли мы ужинать и что нам приготовить.

Это был повар из гостиничной столовой.

А столовая — сравнительно большой зал для такой маленькой гостиницы — была увешана портретами Мао Цзэ-дуна. От нечего делать мой товарищ сосчитал, сколько их тут. Оказалось, тринадцать… В небольшой комнатке рядом со столовой — еще пять. На стенах красные иероглифы, значение которых мы уже хорошо знали: «советский ревизионизм» и «советский социал-империализм».

Старик повар поставил на стол заказанные блюда — неизбежное «лацзыжоу» — свинина с перцем, «каолицзи» — куриные отбивные по-китайски и зажаренный рис — «мифан». Блюда дымились, издавая аппетитный запах. С приветливой улыбкой старик повар произнес:

— Прошу вас, пожалуйста. Приятного аппетита.

Увидев улыбку на лице старого китайца, услышав обращение «прошу вас, пожалуйста», мы подумали:нет, не совсем отравлена душа китайского народа. Пусть бушует «большой тайфун», пусть подняты с угрозой кулаки, пусть агитгруппы направляют «на север» прицелы карабинов, пусть раздаются проклятия и заклинания. В Китае немало других людей, миллионы обыкновенных, простых людей. Железнодорожник, который во время нашего путешествия на юг в холодные зимние вечера тайком приносил дрова, чтобы затопить печку в нашем вагоне. Юноша и девушка, которые на склонах «Благоуханной горы», убедившись, что вокруг никого нет, приветливо помахали нам руками, а молодой человек в знак приветствия тихо запел мелодию «Подмосковных вечеров». Бесчисленны знаки солидарности, признательности и любви к Советскому Союзу, к социалистическим странам. Бесчисленны и способы их проявления. А когда не было возможности проявить свои чувства, люди молчали. Потому что нет ничего сильнее молчаливой любви и ничего страшнее молчаливой ненависти.

Утром товарищ Фан и товарищ Цай проводили нас на станцию, на нашу «рабочую площадку». Сюда, на эту пограничную станцию, стекаются большие тяжелогруженые составы из всех социалистических стран. Но грузы для Вьетнама идут не только через эту станцию. Океанские пароходы социалистических стран доставляют их в порт Хайфон. Я мысленно переношусь сейчас в Хайфон, где оказался через несколько месяцев после возвращения со станции Маньчжурия. У входа в порт стоят на рейде десятки кораблей с дымящими трубами в ожидании свободных причалов для разгрузки. А на причалах кипит работа, и все тревожно посматривают на небо, несущее смерть и разрушения. Я подумал: помощь, поступающая из социалистических стран, выносливость, мужество и героизм самого вьетнамского народа — все это непременно обеспечит победу сражающемуся Вьетнаму. Потому что в ее основе лежит социалистическая солидарность.

Но вернемся на «рабочую площадку». Прибыл отряд китайских солдат для разгрузки техники. Но сначала он должен совершить «обряд»: утреннее «богослужение» перед портретом, чтение цитат из «красной книжки»… Только после этого солдаты приступают к работе. Пусть этому тяжелому товарному составу, следующему от Берлина или Софии через Москву, дается «зеленая улица» вплоть до самого Забайкальска, пусть в окопах вьетнамские бойцы ждут необходимые им технику и боеприпасы — «обряд» должен быть соблюден.

Мы словно забыли, что находимся «на севере», на китайско-советской границе, в разгар «большого тайфуна». Напрягаю память, стараясь вспомнить, кому из нас пришла в голову эта идея, мне или моему спутнику. Видимо, обоим, потому что мы мечтали побывать «на той стороне» границы, вырваться хотя бы на час или два из этой духоты, вдохнуть свежего воздуха… Здесь, на станции Маньчжурия, мы жили уже четвертый день, четыре дня и четыре ночи находились в заключении в маленькой пустой гостинице, и единственным развлечением для нас был выход на «рабочую площадку». Только один раз нас сводили в центральный «универсальный» магазин. Но что можно увидеть в маленьком магазине небольшого провинциального городка, в котором бушевал «тайфун» и после которого остались только полупустые стенды и… полные прилавки бюстов и зеленых портретов.

А в нескольких километрах отсюда находился Забайкальск, советская пограничная станция. В Забайкальске мне не приходилось бывать, но немного дальше, на озере Байкал, я провел несколько суток, незабываемыми сибирскими ночами плавал по нему с байкальскими рыбаками и вместе с ними пел «Славное море, священный Байкал…».

Недолго думая, мы спросили советского представителя на станции Маньчжурия, нельзя ли нам вместе с ним, на его машине, переехать на советскую землю и побыть там несколько часов. Советский представитель находился здесь по взаимной договоренности с китайской стороной в связи с транспортировкой грузов для Вьетнама.

— А почему нельзя?

Сейчас не могу вспомнить, как звали этого высокого, веселого молодого человека со спадавшей на лоб русой прядью волос. Может быть, Андрей, Андрюша, а может быть, Иван, Ванюша. Пусть будет Ванюша Ты везде такой, мой брат. Таким я видел тебя за Полярным кругом, в молодом полярном городе Игарка, когда снаружи бушевали снежные метели, а ты, сняв с себя шубу, набросил ее на плечи «новичка», не привыкшего к морозам, показывал мне ледяные подземелья Игарской научно-исследовательской станции по изучению проблем, связанных с вечной мерзлотой, и вдохновенно объяснял, как вы согреете и оживите эту промерзшую землю. Таким я видел тебя и на самом полюсе, на дрейфующей станции «Северный полюс-7», когда ты угощал меня густым ароматным чаем и увлеченно, как поэт, хотя по профессии был метеорологом, рассказывал мне о том, как вы ликвидируете «белые пятна» на карте Северного Ледовитого океана. А в это время под нами трещали льды. Таким я видел тебя и в Голодной степи, когда ты разрезал для меня охлажденный в чистой воде оросительного канала большой красный арбуз, выращенный на этой земле, которая всего лишь несколько лет назад представляла собой мертвую песчаную пустыню.

— Почему же нет? Давайте, — повторил снова Ванюша. — Сходим в кино, погуляем, побродим.

— Давай? — обращаюсь я к своему спутнику…

Паспорта у нас в карманах, визы не нужны, у товарища Фана нет оснований нас задерживать. И «газик» Ванюши запрыгал по неровной, размытой частыми дождями дороге. Хозяева «газика» хорошо знали эти дороги, потому что по нескольку раз в день пересекали границу. «Граница» тоже хорошо знала их и с этой и с той стороны. Но сейчас на китайской стороне «газик» останавливают: в нем едут какие-то необычные, незнакомые пассажиры. Китайские пограничники долго проверяют наши документы, они в порядке, и нас пропускают.

Неприятности начались для нас позднее, через четыре-пять часов, когда мы возвращались обратно. Была уже глубокая ночь. На китайском пограничном посту горит лишь один огонек, недалеко от поста едва различаются более темные контуры наблюдательной вышки. Из пограничной будки выходит кроме двух пограничников, которые несколько часов назад проверяли наши документы, большая группа военных и гражданских лиц. «Газик» затерялся в этой толпе. Откуда они взялись? Зачем? Потом начинается «перекрестный» допрос. Где мы были? Почему там были? Затем долго просматривают наши документы — паспорта и желтые медицинские книжки — и исчезают с ними в помещении пограничного поста. Но уходят только несколько человек, остальные продолжают стоять около нас. Ждем несколько минут, полчаса, час… Почему такая задержка? Ведь несколько часов назад эти документы проверялись и были в порядке?

Наконец один из военных в сопровождении гражданского возвращается и гневно, ядовито, на едва понятном русском языке объясняет, что в наших медицинских книжках что-то не в порядке. Что именно? Мы так и не могли понять. Объясняю, что все необходимые уколы нам сделали и что срок их действия не истек. Военный начинает нервничать, повышать голос. Опять исчезает в помещении, до нас доносятся обрывки разговора по телефону. Снова тянутся минуты, часы. А мрак все сгущается, становится зловещим. Все более зловещей становится и эта нагоняющая страх тишина — не слышно ни шороха ветерка, ни полета хотя бы ночной птицы. А «газик» по-прежнему блокирован настороженными молодыми людьми. Я вспоминаю, что накануне моего отъезда сюда, на границу, один азиатский посол сказал мне, что в последнее время состав пограничных частей в Китае полностью заменен хунвэйбинами, доказавшими в «огне революции» свою преданность «председателю».

Наконец нам объявляют, что мы допустили «серьезное нарушение» и что здесь нас пропустят, но сразу же отправят в какое-нибудь медицинское учреждение.

Глубокая ночь. «Газик» останавливается возле указанного медицинского учреждения, и у нас мелькает мысль, что, наверное, начнутся неприятные процедуры, будут делать уколы. Но не было ни процедур, ни уколов. Правда, человек, который нас здесь встретил, был в белом халате, но его «процедура» ничего общего не имела с медициной. Это была получасовая бредовая речь, направленная против «советского ревизионизма и советских ревизионистов»…

Вот в одну из таких же глубоких ночей вооруженный до зубов отряд китайских солдат нарушил китайско-советскую границу на Дальнем Востоке, на реке Уссури, на острове Даманском. И ранним морозным утром кровь советских солдат и офицеров обагрила чистые снега. Повод не скрывали: «остров Даманский — китайская земля».

«Китайская земля?»

Но подождите… подождите… Ведь советско-китайская граница на Дальнем Востоке установлена не сегодня и не вчера, а столетия назад, установлена и скреплена международными договорами…

Еще в середине прошлого века Китай и Россия составили географическую карту. Она подписана, отпечатана и заверена государственными печатями двух великих держав, которые и сегодня хранят ее в своих государственных архивах как важный государственный документ. И на этом документе черным по белому написано, что советско-китайская граница в районе острова Даманский проходит по китайскому берегу реки Уссури.

Вопрос о китайских территориальных претензиях к Советскому Союзу возник не так давно. За шесть лет до начала «большого тайфуна» премьер Чжоу Энь-лай был в Непале, и на организованной в столице Катманду пресс-конференции корреспондент «Америкен бродкастинг корпорейшн» задал вопрос:

— В последнее время появились сообщения, что некоторые участки советско-китайской границы не определены. Соответствует ли это действительности?

Чжоу Энь-лай ответил:

— На карте существуют некоторые незначительные различия. Но пусть из-за этого у вас не болит голова…

«Незначительные различия…»

До той поры, до 1960 года, пограничные вопросы действительно не поднимались и в этих вопросах между Советским Союзом и Китайской Народной Республикой не существовало разногласий. Уже после Великого Октября декретом за подписью Ленина были аннулированы все неравноправные и тайные договоры. Союзный советско-китайский договор предусматривал обязательство взаимного уважения государственного суверенитета и территориальной целостности.

В связи с уссурийскими событиями в разговорах дипломатов, наблюдателей и корреспондентов в Пекине вспоминались известные и неизвестные факты о том, что территориальные претензии и стремление к ревизии существующей границы появились еще задолго до Уссури и «тайфуна».

Интересно, что из беседы с одним североафриканским дипломатом я впервые услышал намек на то, что позднее обсуждали в мировой печати: еще в 50-х годах Мао Цзэ-дун и другие китайские руководители предложили «статус-кво» на советско-китайской границе и ликвидацию Монгольской Народной Республики.

Эта идея, как мне стало известно об этом позднее от монгольского дипломата, не нова. Еще за тринадцать лет до образования Китайской Народной Республики Мао Цзэ-дун в разговоре с Эдгаром Сноу заявил: «После нашей победы Монголия автоматически станет частью Китая». И кто знает, может быть, еще тогда профессор Лю Пын-хуа составил план «Краткой истории современного Китая», которая после уссурийских событий и в связи с ними вызвала столько дискуссии и разговоров в дипломатическом корпусе. Второе, «дополненное и исправленное», издание «Краткой истории…» появилось в Пекине в 1954 году, а за границей — восемь лет спустя. История ее «появления» за границей довольно любопытна. Внимание индийского студента, обучавшегося в Пекине, привлекла странная карта на 253-й странице этой книги. Студент рассказал о ней непальскому коллеге, а тот информировал премьер-министра Непала, прибывшего с официальным визитом в Пекин.

Что же привлекло внимание студентов? На карте была надпись: «Эпоха стародемократической революции (1840–1919). Территории, отторгнутые от Китая империализмом». И далее следует перечень следующих территорий: «Большой северо-западный район, переданный царской России по Чугучакскому договору 1864 года»; Памир, Непал, Сикким, Бутан, Ассам, Бирма, Андаманские острова, Малайя, Сиам, Аннам, Тайвань, Пескадорские острова, архипелаг Сулу, острова Рюкю, Корея; «Большой северо-восточный район, присоединенный к царской России по Айгунскому договору 1858 года»; «Большой северо-восточный район, присоединенный к царской России по Пекинскому договору 1860 года», Сахалин. Появление «Краткой истории…» и «странной карты» не было случайным, так как несколько лет спустя, вопреки «успокоительному» заявлению Чжоу Энь-лая в Катманду, китайская пропаганда начала превозносить до небес китайских императоров и завоевателей, подчеркивать «прогрессивную роль» Чингисхана и «исторических завоеваний» императора Канси маньчжурской династии Цин. Утверждалось, что «наши границы простирались от Тихого океана — на востоке и от островов Южного моря — на юге до Гималаев — на западе и Сибири — на севере». Да и сам Мао Цзэ-дун в беседе с группой японских социалистов заявил, что «около ста лет назад район к востоку от Байкала стал территорией России, и с тех пор Владивосток, Хабаровск, Камчатка и другие пункты являются территорией Советского Союза…»

«Владивосток, Хабаровск, Камчатка…»

Мао Цзэ-дун заявил это в 1964 году, а за сорок два года до него Владимир Ильич Ленин говорил: «Владивосток далеко, но ведь это город-то нашенский». И вот теперь в Китае стали раздаваться угрозы, что «мы еще не предъявили счет», что нужно «подумать о других путях решения территориального вопроса», восстановления «исторических прав». Слушаешь эти угрозы и вспоминаешь, что где-то это уже слышал, встречал. Ну конечно! Это уже знакомые концепции Чан Кай-ши из его книги «Судьба Китая». И не только его. Много лет спустя другой Чан — Го Чан-ду в другой книге будет призывать с Тайваня: «Пусть патриоты не пожалеют усилий, чтобы поддержать проводимую правительством политику против коммунизма, против России, в защиту нашей священной земли, чтобы возвратить потерянные нами леса и реки». И специалист по китайскому вопросу профессор Гарвардского университета Бенджамен Шварц, внимательно слушавший эти угрозы, раздававшиеся с обеих сторон Тайваньского пролива, сопоставил их и весной 1966 года заявил в сенатской комиссии по иностранным делам конгресса США: «В своих концепциях о Великом Китае позиции пекинских руководителей очень мало отличаются от позиции националистического правительства». Угрозы переходят в нарушения границы. Только за 1963 год советские пограничники зарегистрировали более четырех тысяч нарушений, в которых принимало участие более 100 тысяч китайцев — гражданских и военных.

Это было в 1963 году, а три года спустя начнется «большой тайфун», который вызовет усиление антисоветизма, что повлечет за собой новые пограничные нарушения, они выльются в пограничные провокации, а затем в кровавые пограничные инциденты.

И снова возникает вопрос: кому нужны эти пограничные нарушения, провокации, инциденты? Не тем ли, кто хочет разжечь националистические страсти и с их помощью добиваться «единства» и «сплоченности»? Не тем ли, кто хочет оправдать в глазах китайского народа свой антисоветизм и ищет пути для сближения с капиталистическим миром с помощью антисоветизма? Но еще перед пограничными нарушениями и инцидентами в разгар «большого тайфуна» как призыв и предупреждение прозвучал решительный голос Москвы: Как подтверждает история, разнузданный антисоветизм и разжигание вражды и ненависти к СССР никогда и никому не приносили ничего, кроме бесчестия и позора. Несомненно, так будет и на этот раз.

Просыпаемся поздно. Тяжелая ночь была полна кошмарных снов. Каким будет наступающий день? А день выдался ясный, на северной стороне студеного неба сияло солнце… На «рабочей площадке» на многочисленных железнодорожных путях стояли тяжелые товарные эшелоны для Вьетнама, прибывшие этой ночью из Забайкальска. Под зелеными брезентовыми полотнищами вырисовывались корпуса зеленых советских ракет. Ракеты готовы к бою.

XII. Девятый съезд

Простой народ, как трава под огромным камнем, четыре тысячи лет живет в молчании. Каждый из нас отгородился высокой стеной. Наши древние мудрецы разделили население на десять сословий, веками разделение между людьми было доведено до такой степени, что даже в отдельном человеке его собственные руки не понимали его собственных ног… Древние философы, создатели китайской письменности, еще больше углубили разделение своими поучениями, иероглифы встали между людьми как стены и лишили их возможности и необходимости говорить и мыслить…

Лу Синь, китайский писатель

Это произошло 1 апреля, но не было первоапрельской шуткой. IX съезд КПК в конце концов состоялся. Он был открыт ровно через пять месяцев после закрытия XII пленума и восемнадцать месяцев спустя после обнародования «указания» Мао Цзэ-дуна о реорганизации партии. «В конце концов» — потому что несколько раз назначались сроки его открытия и неоднократно срывались, откладывались. В своей «важной речи» в декабре 1967 года Се Фу-чжи назвал «две возможные даты» открытия съезда: май или июнь 1968 года или немного позднее, с тем чтобы он закончил свою работу до наступления национального праздника. Об этой «важной речи» Се Фу-чжи дипломаты, политические наблюдатели и корреспонденты узнали из хунвэйбиновской печати лишь несколько месяцев спустя. Это был первый подробный официальный комментарий, касающийся созыва IX съезда партии.

«Подробный официальный комментарий…» Поэтому я попытаюсь передать его содержание.

«Все очень озабочены и хотят скорейшего созыва IX съезда партии, — сказал Се Фу-чжи. — Созыв этого съезда будет способствовать реорганизации и урегулированию рядов партии, поможет ускорению роста абсолютного авторитета идей Мао Цзэ-дуна и авторитета пролетарских штабов, сделает возможным… реорганизацию партии в соответствии с новым Уставом…»

И далее:

«Давайте обсудим вопрос: сверху или снизу созывать съезд. I съезд партии был созван до создания партии. Делегаты II, III, IV, V, VI и VII съездов назначались, а не избирались. Только делегаты VIII съезда были избраны снизу…» «Не нужно ли сначала созвать ЦК партии?» — задавал вопросы Се Фу-чжи и сам отвечал: «Прежде всего должен быть созван ЦК партии, а затем должны пройти собрания в первичных организациях. В результате будет обеспечено большинство бунтарей среди членов партии… Благодаря этому мы будем иметь гарантию…»

О какой «гарантии» идет речь?

«Прежде всего представители должны быть избраны в центре, затем в провинциях и в уездах, что будет содействовать формированию Центрального Комитета партии во главе с председателем Мао и принятию программы, основу которой составят идеи Мао Цзэ-дуна и его революционная линия, а это со своей стороны будет гарантировать качество состава партии… Делегаты съезда могут быть избраны только путем консультаций…» Из речи Се Фу-чжи узнаем также, что делегатами следует избирать в основном «рабочих, молодежь и хунвэйбинов», что «нам не надо созывать съезд пожилых людей», что Устав партии «непременно должен быть изменен», что в нем должны быть отражены «революционная линия председателя Мао и его идеология»… До созыва IX съезда «крайне необходимо завершить критику линии Лю и Дэна по вопросам создания партии и глубоко изучать и пропагандировать линию председателя Мао». Необходимо «влить свежую кровь, то есть привлечь тех, кто хорошо проявил себя в последние два года и является выходцем из семей рабочих и крестьян». Те, кто не является выходцами из рабочих или крестьянских семей, но «вел себя хорошо, также должны быть приняты в партию…».

Так говорил в последние дни 1967 года заместитель премьера и министр общественной безопасности Се Фу-чжи. Но миновали зима, весна 1968 года, а затем началось третье «горячее лето», а с ним и новое наступление «левых». Призывы о восстановлении партии и созыве партийного съезда надолго прекратились. Лишь к концу года, после XII пленума, они возобновились, и снова начался процесс «реорганизации». Но это был уже не организационный, а прежде всего политический процесс, цель которого — внушить, что партия в своей деятельности должна иметь только одну платформу и только одну веру — идеи Мао Цзэ-дуна. Но подготовка к съезду и реорганизация партии шли медленно, мучительно медленно. Центр хотел «обеспечить большинство бунтарей» на съезде, но развитие событий мешало этому. Центр понимал, что именно «бунтари» являются носителями анархизма и полицентризма. «На Востоке слышен гром, — писала в конце февраля шанхайская газета «Цзефан жибао». — Широко изучается пролетарская линия председателя Мао и подвергается острой критике ревизионистская линия Лю. Это глубокое изучение и эта большая критика — продолжение и развитие внутрипартийной борьбы между двумя линиями по вопросу создания партии». В эти предсъездовские дни китайская печать усилила атаки против Лю Шао-ци. Он обвинялся в том, что создал «собственную теорию» партийного строительства и что эта теория содержала «два противопоставления» и «шесть взглядов», причем эти противопоставления направлены против «председателя Мао» и его «идей». В это время развертывается и широкая кампания против ленинских норм внутрипартийной жизни. Журнал «Хун-ци» называет «слепую веру в выборность» «еще одним проявлением консерватизма». Проведенные в некоторых провинциях партийные конференции играли роль «лакмусовой бумажки», которая должна была «выявить» влияние Лю Шао-ци на местах.

IX съезд открылся 1 апреля. И хотя вопрос о его созыве обсуждался давно, для дипломатов, политических наблюдателей и корреспондентов он явился неожиданностью. В предсъездовские дни на улицах Пекина появлялись лозунги, посвященные предстоящему съезду, но они имели неопределенный характер. В своей записной книжке нахожу лишь один конкретный лозунг: «Горячо приветствуем делегатов IX съезда Коммунистической партии Китая, посетивших наше предприятие». 1 апреля, в день открытия IX съезда, я записал:

«1. IV.1969 г.

…На улицах Пекина, на площади Тяньаньмэнь и около Пекинского ревкома сегодня появилось несколько новых разноцветных лозунгов, подписанных «бунтарями центральной почты и телеграфа». Из них стало ясно, что при Центральной почте и телеграфе создан ревком, что он «рождался» в условиях «жестоких схваток с классовым врагом» и что в него «проникли контрреволюционные элементы». Были и другие лозунги: «До конца своих дней будем защищать председателя Мао», «До конца своей жизни будем защищать ЦК», «До конца своих дней будем защищать Группу по делам культурной революции при ЦК», «Решительно просим ЦК помочь нам выбросить из ревкома»…»

И ни одного слова, ни одного намека, что в этот день в большом зале Всекитайского собрания народных представителей приступил к работе IX съезд.

IX съезд… Некоторые дипломаты и политические наблюдатели в Пекине сразу назвали его «I съездом». Потому что у него не было ничего общего с предшествовавшим VIII съездом, он был проведен в нарушение партийного Устава и должен был «утвердить» новый политический курс, возникший в вихрях «большого тайфуна», а также организационные и идеологические основы новой партии. И когда стало известно, что в большом зале Всекитайского собрания народных представителей начал работу IX съезд и что в его работе участвуют лишь около 1500 делегатов, половину которых составляют военные, невольно возник вопрос: что же происходит? Ведь только полтора года назад Се Фу-чжи заявлял, что съезд должен быть созван «на расширенной основе»? Се Фу-чжи называл цифру — 9 тысяч человек, из которых «7–8 тысяч делегатов и какое-то количество иностранных гостей». Неужели десятки миллионов китайских коммунистов представлены лишь полутора тысячами делегатов? Да и эти 1500 делегатов — кого они «представляют», если их не избирали, а «отобрали» путем «консультаций»? Вопросы сыпались, а ответов на них не было. В сущности, ответ был один: чем больше делегатов, тем больше дополнительных трудностей при «узаконении» нового политического курса. А IX съезд продолжал работу в глубокой тайне. На нем не было ни одного «иностранного гостя». Не опубликовано ни одного выступления делегатов. Обнародованы только основной доклад и новый Устав, и то намного позже 24 апреля — дня заключительного заседания съезда. И лишь поздно вечером по телевизору иногда показывали несколько кадров из зала съезда, первые ряды делегатов, и среди них изредка мелькали люди в гражданской одежде.

С основным политическим докладом выступил Линь Бяо. Доклад был принят 14 апреля как «основное решение» съезда и как программа к действию. Некоторые пекинские корреспонденты подсчитали: доклад содержит двадцать четыре тысячи слов; в нем сто пятьдесят раз повторяется имя Мао Цзэ-дуна; иероглифов с осуждением Советского Союза в шесть раз больше, чем с осуждением Соединенных Штатов Америки. А Мартин Эбон в книге-биографии о Линь Бяо написал: «Доклад… был составлен скорее в духе предвзятой риторики и преувеличений, чем объективной оценки». Вскоре после опубликования доклада среди дипломатов и корреспондентов начались разговоры о том, что он сокращен, а в иностранной печати, мне кажется, в японской или гонконгской, были помещены «неопубликованные» выдержки из доклада. Некоторые из них я записал в своем блокноте:

«Председатель Мао всегда был отцом Китайской Народной Республики и Коммунистической партии Китая.

Поэтому необходимо, чтобы весь китайский народ любил и уважал его… Мы должны еще лучше учиться у него и выполнять все его указания».

«Почему председатель Мао лично начал «культурную революцию» и лично ею руководит? Потому, что нужно было захватить власть… Председатель Мао — единственный и бесспорный преемник Маркса и Ленина. Для Китая и всего мира он наметил новую линию диктатуры пролетариата, линию, соответствующую величию Китая…»

Или: «С советским ревизионизмом мы должны обращаться так же, как с американским империализмом и даже хуже…»

Конечно, никто из нас, политических наблюдателей в Пекине, не мог подтвердить достоверность этих материалов. Но важно не это. Важнее анализ опубликованных материалов — доклада и партийного Устава, их содержания, тезисов, политических установок. А политические установки провозглашали полный разрыв с решениями VIII съезда, с генеральной линией строительства социализма в Китайской Народной Республике и с общими принципами марксизма-ленинизма, обязательными для всех коммунистических партий. Кроме того, IX съезд должен был подвести итоги «культурней революции», утвердить «скачкообразное» развитие экономики, провозгласить «идеи Мао Цзэ-дуна» как вершину марксизма-ленинизма, а Китай — центром международного коммунистического движения.

В докладе и новом Уставе вся история Коммунистической партии Китая произвольно увязана с деятельностью только одной личности — Мао Цзэ-дуна. Мао приписывают всевозможные «победы», узаконивают превращение партии в «партию вождя», маоизм объявляется «совершенно новым этапом» в развитии марксизма-ленинизма, а «идеи Мао Цзэ-дуна» — теоретической основой партии.

Устав провозглашал Мао Цзэ-дуна «вождем партии», а верность ему — главным условием, законом внутриполитической жизни. «Каждого, кто осмелится выступить против председателя Мао Цзэдуна, против маоцзэдуновских идей — когда бы то ни было и при каких бы то ни было обстоятельствах, — осудит вся партия и накажет вся страна…» Внутриполитическое развитие направлено на милитаризацию страны. И никакой оценки или установки в области экономики, никакой конкретной программы экономического строительства и социального развития, улучшения материального положения народа, никакой перспективы. Никакой… кроме подготовки к войне.

Провозглашается «перманентная революция» — и в Китае и в международном масштабе. В своем докладе Линь Бяо начертал «новую схему» развития современного мира и на одной стороне баррикады вместе с империалистическими странами поставил государства социалистического содружества. И только потому, что они решительно отвергают «особый курс» Мао Цзэ-дуна и его штаба. Антисоветизм становится основой внешнеполитического курса, уставным положением, официальной политикой партии. «Начинается новый исторический период», — провозгласил в своем докладе Линь Бяо. И этот «новый период» ознаменуется новым усилением борьбы против Советского Союза и КПСС, стремлением к созданию антисоветского фронта.

IX съезд закончил свою работу 24 апреля. В тот же день в своем блокноте я записал:

«24. IV.69 г.

…Поздно ночью, после двадцати четырех дней и ночей работы, ровно в 24.00, было объявлено о «победоносном закрытии» IX съезда КПК. А с 20.00 радио Пекина постоянно сообщало, что ожидается «важное сообщение»…».

IX съезд избрал новый Центральный Комитет, и в тот же день новый ЦК утвердил новое Политбюро и новый Постоянный комитет Политбюро. В новый ЦК избрано 279 человек (170 членов ЦК и 109 кандидатов в члены ЦК). Из них только 53 человека (19 процентов) из предыдущего состава ЦК, избранного на VIII съезде. Половину нового Центрального Комитета составляют военные. Семнадцать из двадцати пяти членов и кандидатов в члены Политбюро — также военные. В ЦК только двадцать представителей рабочих и шестнадцать — крестьян. Председателем ЦК избран Мао Цзэ-дун, заместителем председателя — Линь Бяо. Некоторые политические наблюдатели и корреспонденты западных информационных агентств сразу отметили в своих информациях из Пекина, что из многочисленной «Группы по делам культурной революции при ЦК» в Политбюро и его Постоянный комитет вошли лишь Чэнь Бо-да, Кан Шэн, Яо Вэнь-юань и Чжан Чунь-цяо. В Постоянный комитет Политбюро кроме Мао, Линь Бяо и Чжоу вошли бывшие личные секретари Мао — Чэнь Бо-да и Кан Шэн, первый — председатель, второй — советник «Группы по делам культурной революции при ЦК». В состав Политбюро также вошли супруга Мао Цзэ-дуна — Цзян Цин, супруга Линь Бяо — Е Цюнь… Супруга Чжоу Энь-лая Дэн Инь-чао избрана только членом ЦК. Через четыре дня после закрытия IX съезда гонконгский корреспондент «Крисчен сайенс монитор» Гай Серл передал, что «семейные связи, видимо, приобретают все большее значение…». А стрелка политического барометра указывала на новый политический курс.

XII пленум «легализовал» погромы, вызванные «большим тайфуном», IX съезд утвердил в качестве официальной идеологии «идеи Мао Цзэ-дуна и маоизм». Путь к власти был расчищен.

Теперь, видимо, ускорятся мучительные процессы по восстановлению государственного аппарата и реорганизации партии. Ведь сам Мао Цзэ-дун и при открытии и при закрытии IX съезда страстно призывал к «единству широких народных масс всей страны», «быть готовыми воевать» и «к чистке и реорганизации в партии». Речи Мао Цзэ-дуна стали известны в дипломатическом корпусе ровно через год после закрытия IX съезда, когда корреспондент Франс Пресс передал из Гонконга: «Один гонконгский журнал сегодня впервые опубликовал две сверхсекретные речи председателя Мао Цзэ-дуна на IX съезде партии, которые по-новому освещают политические установки Китая по таким вопросам, как война, единство и реорганизация в партии». Полный текст этих речей был опубликован в первом номере американского журнала «Лук». Французский корреспондент подчеркнул: «…впервые». Но едва ли они были опубликованы впервые, так как за два месяца до этого, в конце февраля, в вечернем издании японской газеты «Токио симбун» помещена обширная информация под заглавием: «Руководство партии допустило много ошибок. Содержание речи Мао Цзэ-дуна на IX съезде. Подчеркивается необходимость «сплочения» в интересах победы». Насколько точно переданы опубликованные тексты, мы, дипломаты и политические наблюдатели, не могли судить. Но мы знали: именно эти вопросы — о единстве, подготовке к войне и реорганизации партии — были основными на съезде. И еще одно: с момента моего прибытия в Пекин и до дня отъезда в 1970 году не было достигнуто ни единства, ни сплоченности, не был завершен и процесс «реорганизации» партии, а «подготовка к войне» была в полном разгаре.

Вопрос о единстве и сплоченности стал главным направлением деятельности после IX съезда, а директива Мао Цзэ-дуна о том, что «съезд должен стать съездом сплоченности, съездом побед», была широко подхвачена печатью и средствами пропаганды, стала их главной темой в послесъездовский период. В начале июня журнал «Хунци», газеты «Жэньминь жибао» и «Цзефанцзюнь бао» снова призвали «сплотиться всех товарищей, идущих по революционному пути». «Мы непременно должны, — писала «Бэйцзин гунжэнь», — на основе идей Мао Цзэ-дуна продолжать укреплять единство внутри партии, единство между партией и народом, единство внутри революцинных комитетов, единство в рядах рабочего класса…»

Почему так остро ставится вопрос о единстве? Потому, отвечала официальная печать, что «раскол» в рядах «революционных борцов» сдерживает движение вперед «революционного дела» и помогает «классовым врагам». Газета «Бэйцзин гунжэнь» прямо заявила: «Наша борьба с империализмом, ревизионизмом и реакцией требует дальнейшего укрепления сплоченности». Еще категоричнее высказывалась газета «Хунань жибао»: «Тот, кто сегодня действует против сплоченности, тот действует против революции и в интересах врага…» Дело, однако, в другом: в ходе «революции» произошел глубокий раскол в китайском обществе. Мао Цзэ-дун и его «штаб» так и не смогли найти какую-то основу, какую-то объединяющую идею для его сплочения. Кроме того, слишком велик был контраст между первым, славным десятилетием и вторым — десятилетием Мао Цзэ-дуна…

…А отсутствие единства все острее проявлялось прежде всего в «отказе от исполнения» политических установок Мао Цзэ-дуна, в нежелании «объединяться с теми, с кем необходимо объединиться», в «преклонении перед буржуазной идеологией сектантства и полицентризма» и в борьбе «во имя узко местнических интересов…». Газета «Жэньминь жибао» открыто признавала, что существуют разногласия даже среди членов партии, что борьба в «области идеологии продолжается», что «победа идей» Мао Цзэ-дуна не достигнута, и не только в идеологической области. В статье определенно говорилось о том, что «указания» центра не выполняются, что существуют «вотчины», «государства в государстве»… Эта статья «Жэньминь жибао» от 24 августа, а также документ ЦК КПК от конца июля о событиях в провинции Шаньси возвестили о «новом наступлении» левых, о новом «оживлении» «культурной революции». Документ интересен еще и тем, что позволяет представить обстановку и атмосферу в некоторых провинциях Китая непосредственно после IX съезда и, кроме того, он проливает свет на методы действия «классовых врагов»: они организуют «специальные вооруженные отряды», препятствуют «реализации курса, утвержденного ЦК», громят «учреждения и части НОАК», расхищают «склады с вооружением НОАК», «разрушают железнодорожные пути, мосты, совершают вооруженные нападения на поезда, грабят банки, магазины, склады…», «используя вооруженную силу, захватили отдельные районы, оккупировали села, проводят контрреволюционный раздел земли… подстрекают рабочих уклоняться от работы, призывают крестьян вооружаться, вторгаться в города…». Все эти действия представляют «угрозу» для осуществления «задач, поставленных IX съездом», для «диктатуры пролетариата», для «великой пролетарской культурной революции», для «социалистического строительства»… В связи с этим ЦК обратился с «призывами», сгруппированными в восемь параграфов, один из которых, может быть самый важный, гласит: «Враждующие стороны должны безоговорочно прекратить вооруженную борьбу, распустить вооруженные отряды… а все военное снаряжение передать властям… Районы, руководство которых не выполнит это распоряжение, будут окружены частями НОАК… и если они не сдадутся, армия их уничтожит…»

На документе резолюция: «К исполнению». Подпись: «Мао Цзэ-дун».

В документе, изданном в те дни «Военно-контрольным комитетом органов безопасности, милиции, суда и прокуратуры в городе Шанхае», подчеркивается: «Любой контрреволюционер, который пишет книги реакционного содержания, распространяет контрреволюционные прокламации, рассылает контрреволюционные и анонимные письма, совершает убийства, поджоги и другие преступления, предстанет перед специальной комиссией по расследованию и будет силой изолирован от общества…» К тем, кто окажет сопротивление, будут приняты «беспощадные меры»… Эти «меры» перечислены в шести пунктах и направлены к одной цели: «Дальнейшее осуществление боевых задач, поставленных IX съездом, укрепление диктатуры пролетариата и разгром немногочисленных остатков классовых врагов…»

Нет никакого сомнения: стрелка политической жизни снова начала резко колебаться, внутриполитическая обстановка все более накалялась, в этой ситуации постепенно становились все глуше призывы к единству. К концу лета — а это уже было четвертое «жаркое лето» — они заглохли окончательно. Появились новые призывы, порожденные новой тактикой, и среди них самым главным стал призыв к «борьбе — критике — преобразованию». Он не был «детищем» IX съезда, но съезд дал ему новый толчок. В дальнейшем этот лозунг станет главным содержанием заключительного этапа «революции». «Борьба — критика — преобразование…» Преобразование? Чего? И каким образом? Кто должен его осуществлять? Опять вопросы, и они вновь касались кадров, старых кадров, обладающих жизненным, профессиональным и партийным опытом, потому что «опыт» ревкомов все больше свидетельствовал о том, что без старых кадров нельзя залечить глубокие раны, нанесенные «революцией», нельзя эффективно руководить промышленностью, сельским хозяйством, наукой и техникой. «Одной пулей» — «освобождением» кадров — Мао Цзэ-дун целился одновременно в двух зайцев. Вторая цель — ослабить недовольство кадров, сломить их пассивное сопротивление и изолировать тех, кто не хочет идти «в ногу». «Пуля» не достигла цели, но возникло новое недовольство. На этот раз — со стороны хунвэйбинов и цзаофаней. Потому что для них «освобождение» старых кадров означало «отрицание успехов культурной революции», «реставрацию старых порядков». И опять сложные «узлы», завязанные «большим тайфуном». В конце августа ЦК издал — уже в который раз! — новое распоряжение о прекращении вооруженных столкновений. «Новым» в нем было объявление любых проявлений недовольства со стороны хунвэйбинов «контрреволюционными» и предупреждение о том, что их постигнет суровая кара. ЦК призывал и угрожал, а «революционные массы» и «революционные организации» действовали. И не только они. Становилось все яснее: дело не в «бунтарстве» отдельных «мятежных» элементов или организаций. Вырисовывались контуры широкой оппозиции, широкого народного сопротивления.

«Оппозиция»?.. «Оппозиционные силы»?.. «Сопротивление народа»?.. За этим с пристальным вниманием следили политические наблюдатели, этот вопрос был предметом обсуждения и политических дискуссий. Однако информация была слишком ограниченной, а факты весьма скудными для категорических выводов и далеких прогнозов. Но мы были глубоко убеждены в том — и постоянно получали подтверждение этому, — что политический курс Мао Цзэ-дуна и его штаба встречает сопротивление, причем не только среди кадров разгромленной Коммунистической партии Китая. Может быть, когда-нибудь будут точно определены численность оппозиционных сил, масштабы их сопротивления, влияния и сфера деятельности. Для наблюдателей в Пекине важнее было другое: оппозиция существует, и это признавали «самые-самые главные» конструкторы «культурной революции». Мао Цзэ-дун как-то сказал, что только 5 процентов китайского народа выступает против «сегодняшнего» политического курса, но «мизерные» пять процентов — это 40 миллионов человек. Если бы они были объединены, организованы, имели ясную программу и руководство, это действительно была бы огромная сила. Чжоу Энь-лай в ряде своих речей также признавал существование «плохих элементов», которые «не могут примириться со своим поражением», а Цзян Цин заявила еще категоричнее: «Враг не спит. Он действует… Сегодня оппортунисты подняли голову и начали активные действия. Их очень мало, но их возможности велики…»

А официальная печать? Снова роюсь в своем разбухшем досье, внимательно просматриваю наспех сделанные записи в своих блокнотах. Всего передать невозможно. Вот выписки из газет только за апрель 1968 года. «Жэньминь жибао»: «Если мы не уничтожим врага, он уничтожит нас»; газета «Хунань жибао»: «Скоро бывшие, то есть небольшая группа лиц, стоящих у власти в партии и идущих по капиталистическому пути, захватят руководство в ревкомах»; газета «Сычуань жибао»: «Авторитеты, стоящие у власти и идущие по капиталистическому пути, еще не умерли, они еще могут кусать, еще могут глотать…»; газета «Вэньхуэй бао»: «Разве нет таких мест, где враги все еще держат власть в своих руках?»; газета «Бэйцзин жибао»: «Есть люди, которые думают, что враг уже зарыт в землю, но это не так, вовсе не так…»

Стоит ли продолжать?

Оппозиционные силы, оппозиционные настроения существуют! Существует и сопротивление: со стороны старых партийных кадров, «небольшой группы лиц, стоящих у власти в партии», значительной части рабочих, крестьян и интеллигенции. И тех, кто пострадал в ходе «революции».

Вряд ли можно говорить о ясной «программе и политической платформе» оппозиции, хотя в самом начале «тайфуна» Франс Пресс, ссылаясь на некоторые статьи в «Жэньминь жибао» в июне 1966 года, пыталось выявить контуры такой «платформы». Ее основные цели: аннулирование решений Лушаньского пленума и реабилитация «правых» (в их число входил Пэн Дэ-хуай), осуждение как «чрезмерно амбициозной» политики «хозяйственного самообеспечения», а также «размораживание, либерализация», осуждение личной власти Мао Цзэ-дуна и замена ее «просвещенным режимом», изменение внешней политики, которая «проникнута стремлением к гегемонии и ведет к появлению повсюду врагов», улучшение отношений с СССР и США. Через два года, уже в разгар «большого тайфуна», английский журналист Дик Вильсон на страницах гонконгского журнала «Фар истерн экономик ревью» попытался «обобщить» платформу «объединенной оппозиции» на основе отдельных высказываний, мыслей и предложений Лю Шао-ци и Дэн Сяо-пина, а также политических установок, подвергшихся критике в разгар «тайфуна». По мнению Дика Вильсона, «…платформа оппозиции имеет широкую поддержку и в последнее время маоисты, без сомнения, пошли на ряд компромиссов». Далее он поясняет, о каких компромиссахидет речь: «…реабилитация кадров, возврат к частному разведению свиней, защита крупных ученых, но при условии, что они будут работать энергично, не будут выступать против партии и социализма, не будут поддерживать тайные связи ни с какой зарубежной страной».

Разнородны и разнолики оппозиционные силы в Китае, многообразны методы и формы их сопротивления. Начиная от детски наивного, искреннего письма-протеста учеников И Линя и Тяо Синя из средней школы при Пекинском сельскохозяйственном институте к Линь Бяо и кончая жестокими вооруженными столкновениями в Гуаней и Гуандуне, в Сычуане и Шаньси. В своем письме гимназисты И и Тяо, заявляя о «глубоком уважении к председателю Мао», признавая его вклад в развитие марксизма-ленинизма, писали: «Уважаемый товарищ Линь Бяо! Недавно мы прочли запись вашей речи, произнесенной 18 сентября 1966 года перед слушателями Военной академии. Откровенно должны сказать, что ваши положения по некоторым важным вопросам целиком ошибочны…» Какие же это положения? По-юношески прямолинейно они перечислили их: «При изучении произведений классиков марксизма 99 процентов должны составлять произведения Мао Цзэ-дуна»; «…«Капитал» рассматривает только общественные законы развития при капитализме, а в нашей стране капитализм уже ликвидирован…»; «председатель Мао стоит значительно выше Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина…». Школьники не согласны и с содержанием шести речей Линь Бяо, произнесенных на площади Тяньаньмэнь во время встреч «великого кормчего» с хунвэйбинами. Ученики выражали надежду, что Линь Бяо вникнет «более глубоко в движение», так как в противном случае… «диалектика истории беспощадна». Некоторые руководители «группы по делам культурной революции» в Институте ирригации и электрификации, в частности Ван Цзень-пинь, найдут мужество и громко заявят: «Мы используем идеи Мао Цзэ-дуна, чтобы критиковать ошибки председателя Мао Цзэдуна». Некоторые будут проявлять «равнодушие», «пассивность», будут молчать, но это страшное молчание, о котором говорил большой китайский писатель Лу Синь. Другие не остановятся перед «подрывной деятельностью», будут совершать акты «саботажа и вредительства», откажутся выполнять государственные поставки и установленные нормы выработки, будут участвовать в уличных баррикадных боях и кровопролитных вооруженных столкновениях. И все это — формы сопротивления, причем в большинстве случаев стихийные, неорганизованные, неподготовленные, все это — проявление недовольства.

Да и чем могли быть довольны «революционные массы» — хунвэйбины, школьники, студенты? Когда-то их произвели в «маленьких красных генералов», они оккупировали улицы и площади, распространяли по стране «революционный опыт», вели «классовую борьбу» и мечтали маршировать «по улицам Москвы, Лондона, Вашингтона и Парижа». Но… прошли годы, опьянение прошло. Что же осталось от их трехлетней «борьбы»? Двери университетов и институтов уже четвертый год закрыты на ключ. А когда на пятый год их открыли, в них приняли лишь незначительное число молодежи. Средние школы открылись немного раньше, но что изучали в них? Руководители «революционных организаций» вошли в органы власти — ревкомы, но надолго ли? Постепенно их участие и роль настолько уменьшились, что ревкомы стали объединением не «трех», а «двух» сил — армии и кадров. Вскоре хунвэйбиновские организации фактически перестали существовать, а вслед за этим появился призыв Мао Цзэ-дуна о «перевоспитании» образованной молодежи, и перед ней осталась едва ли не единственная перспектива — «откликнуться» на призыв и отправиться в глухие, отдаленные края и районы страны.

А чем может быть довольна интеллигенция, и особенно творческая, — писатели, художники, композиторы, артисты? Ведь уже в первые дни «тайфун» обрушился на их головы. Не скрывалось недоверие к ним и после «тайфуна».

А рабочие? Действительно, часть из них была вовлечена в водоворот «тайфуна», но это были не старые кадровые рабочие, а «цзаофани», «революционные бунтари», наемные «рабочие-крестьяне». В разгар «тайфуна» появился лозунг: «Рабочий класс должен руководить всем». Может быть, после этого они стали довольны? И будто слышу в ответ: «Довольны? Чем? Не тем ли, что «тайфун» ликвидировал их классовые организации — партию и профсоюзы, что они утратили свою руководящую роль в политической жизни, или, может быть, тем, что отменена система премий и наград за лучший труд и высокое качество работы?

А крестьяне? Может быть, они довольны «великим переселением» образованной молодежи из городов в села…»

Я не знаю, понимали ли отдельные социальные группы свое положение в большой шахматной игре, в которой шахматной доской служил весь огромный Китай? Первые ходы в этой игре в самом начале «революции» были сделаны хунвэйбинами — студентами и школьниками, — которых использовали против партийных кадров и рабочих. Это было летом 1966 года, а осенью того же года — новый ход — попытка расколоть рабочий класс, натравливание неквалифицированных «рабочих-крестьян» на старых кадровых рабочих, на партийные кадры. Потом следует рокировка, разделение «революционных организаций»… Несколько позднее почти полное отстранение хунвэйбинов и даже «осуждение» их действий, использование против них рабочего класса, армии. Затем — к 1969 году — самый сильный ход — «мат» «революционным организациям» и… расчистка доски для расстановки фигур в новой игре: перегруппировка кадров.

«Вчера на государственной текстильной фабрике № 17 в Шанхае был создан партийный комитет нового типа. Это первый в городе партийный комитет низовой организации, возникший в ходе великой пролетарской «культурной революции»», — сообщила 21 июля 1969 года газета «Вэньхуэй бао». Она определила и «главную задачу» этого партийного комитета: «Положить в основу всей работы изучение и использование идей Мао Цзэ-дуна, с тем чтобы идеи Мао Цзэ-дуна стали руководством во всем…» И еще: «Создание нового партийного комитета… факт первостепенного значения, способствующий ускорению работы по урегулированию рядов партии и партийного строительства…» «Первый» комитет был создан, но «ускорения» так и не произошло. Медленно, мучительно медленно осуществлялся этот процесс. Он начался с восстановления первичных партийных организаций. Осенью 1970 года появились первые уездные комитеты, а в декабре — первый провинциальный комитет в Хунани. А задолго до декабря — в июле — было объявлено, что восстановление и «урегулирование» рядов партии должно завершиться к 1 июля 1971 года, к 50-й годовщине Коммунистической партии Китая. Работа по восстановлению и «урегулированию» партийных организаций двигалась крайне медленно. На мой вопрос: почему? — руководящий работник Министерства иностранных дел ответил неохотно.

Разговор состоялся во время приема в нашем посольстве. Прием был организован по случаю болгарского национального праздника Девятого сентября, а «руководящий» работник был «самым высоким» официальным лицом на приеме.

— Почему так медленно? — начал он. — Каждый кандидат в члены партии обсуждается основательно и широко, при участии беспартийных масс. Иногда это продолжается более двух дней…

Свыше двух дней? Один человек?..

…Возвращаюсь в своих мыслях к 1968 году… В конце сентября в мучительных муках родились два последних революционных комитета… Смотрю на холодные цифры, и снова оживают воспоминания. Из двадцати девяти ревкомов двадцать один возглавляли военные. Остальные восемь — партийные работники, которые сразу же переоделись в военную форму политкомиссаров. Их первые заместители — тоже военные. Большинство военных и среди первых секретарей партийных комитетов «нового типа» в провинциях, городах центрального подчинения, автономных районах. Кроме того, члены партийных комитетов являются одновременно и членами ревкомов; в партийных и революционных комитетах работают одни и те же люди. В результате создается своеобразный симбиоз «партийной» и «административной» власти, который рождает новый стратегический лозунг: «Готовиться к войне, готовиться к стихийным бедствиям, все для народа». В сущности, этот лозунг не был нов, он появился еще до «большого тайфуна». В вихрях «большого тайфуна» он возродился вновь, IX съезд его благословил, правда, лишь первую часть.

XIII. Центр

Сила тигров — в количестве, а народов — в единстве.

Китайская поговорка

В Китае продолжал бушевать «тайфун». Хунвэйбинам уже становилось тесно в своей стране. В беседе с японскими журналистами они так и заявили: «Китай стал центром мировой революции», и «мы должны подготовить необходимую базу для этого центра. В недалеком будущем отряды хунвэйбинов станут маршировать по улицам Москвы, Лондона, Вашингтона и Парижа…» «Все, что мы предпринимаем в этом направлении по указанию Мао, делается с учетом далекой перспективы…»

Может быть, это только заявления, громкие слова рассерженных молодых людей?

У меня в руках газета хунвэйбинов Пекинского университета от 21 октября 1966 года.

«Мы солдаты Мао и хотим установить новый порядок в Китае и во всем мире. Уничтожим американский империализм, одолеем советский ревизионизм. Наша революция охватит весь мир, и над ним будет развеваться красное знамя Мао…»

Это уже программа, внешнеполитическая программа хунвэйбиновского движения. Она отражает официальное направление политики и пропаганды китайского руководства тех дней… Первых дней и месяцев «большого тайфуна».

Октябрь 1967 года. Я иду по просторной площади Тяньаньмэнь — «Площади небесного спокойствия» — и мысленно переношусь на восемнадцать лет назад… Тогда на этой же площади в дни всенародной радости председатель Коммунистической партии Китая Мао Цзэ-дун торжественно возвестил на весь мир, что Китай вступает в великую семью миролюбивых и свободолюбивых народов и будет бороться за мир, свободу, социализм! Это было 21 сентября 1949 года. Народный политический консультативный совет одобрил общую программу, в которой было записано: «Китайская Народная Республика, проводя курс на единство прежде всего с Советским Союзом, странами народной демократии и угнетенными нациями, входит в лагерь мира и демократии». Через пять лет была принята новая конституция, в которой заявлялось еще категоричнее: «Наша страна уже установила отношения нерушимой дружбы с великим Союзом Советских Социалистических Республик и со странами народной демократии; с каждым днем растет дружба народа нашей страны с миролюбивыми народами всего мира… Борьба за благородные цели мира во всем мире и прогресса человечества является неизменным курсом нашей страны в международных делах». Еще через два года VIII съезд Коммунистической партии Китая (сентябрь 1956 г.) провозгласил:

«Партия прилагает усилия для развития и укрепления дружбы со странами лагеря мира, демократии и социализма, возглавляемого Советским Союзом, укрепляет солидарность пролетарского интернационализма, изучает опыт мирового коммунистического движения».

VIII съезд наметил внешнеполитический курс молодой республики, курс на нерушимую дружбу с Союзом Советских Социалистических Республик, с братскими социалистическими странами.

«Укрепление единства с Советским Союзом и всеми социалистическими странами — таков основной курс нашей страны», — подтвердила три года спустя сессия Всекитайского собрания народных представителей, а Чжоу Энь-лай дополнил: «Мы на собственном опыте убедились в том, что взаимная поддержка и сотрудничество между социалистическими странами — важное условие успешного развития всех социалистических стран…»

И началось практическое осуществление этого курса. Китай активно включился в дело развития и укрепления мировой социалистической системы. Когда американские интервенты предприняли фронтальную попытку расколоть эту систему, ликвидировать одно из ее звеньев — Корейскую Народно-Демократическую Республику, Советский Союз и Китай встали на ее защиту… Вместе с ДРВ и Советским Союзом Китай принимал участие в Женевском совещании 1954 года и внес существенный вклад в дело прекращения войны в Индокитае. Когда 7-й американский флот в 1950 году оккупировал китайский остров Тайвань и американские самолеты начали полеты над территорией Китая, Советский Союз подал ему руку помощи. Это была подлинная боевая дружба, которая охлаждала любые агрессивные намерения в отношении Китая. Президент США Трумэн признавал в то время: «Если бы мы решили расширить войну и в Китае, нам бы пришлось понести возмездие. Пекин и Москва как идеологически, так и в соответствии с договором являются союзниками. Если бы мы предприняли атаку на коммунистический Китай, следовало ожидать вмешательства русских…» Свидетельством боевой дружбы была активная поддержка Китаем Организации Варшавского Договора, в ней принимал участие китайский наблюдатель…

Я снова возвращаюсь в недавнее прошлое — на двенадцать лет назад. Вспоминаю Варшаву, где тогда работал. Вспоминаю шумную улицу «Краковское пшедмешче»… Тихий старый особняк в глубине маленького садика. Помню первые учредительные заседания Организации Варшавского Договора… Делегации заняли места вокруг большого круглого стола в самом большом зале. Здесь рождался боевой союз социалистических стран, ставший стальным щитом против любого агрессора, который дерзнул бы нарушить мирное строительство в странах социалистического содружества. Зал притих, и в этой тишине сурово прозвучал мужественный, чуть-чуть дрожавший от волнения голос Пэн Дэ-хуая — прославленного маршала революционной борьбы в Китае и корейской войны: «Если мир в Европе будет нарушен, если империалистические агрессоры развяжут войну против миролюбивых стран Европы, наше правительство, весь наш шестисотмиллионный героический народ вместе с правительствами и народами братских стран поднимутся на борьбу против агрессоров и будут вести ее до окончательной победы над врагами».

Китай усиливает свою активность на внешнеполитическом фронте. Свидетельством этого являлось провозглашение в китайско-индийском соглашении 1954 года пяти принципов — «панча шила» как основы отношений между государствами: взаимное уважение территориальной целостности и суверенитета, ненападение, взаимное невмешательство во внутренние дела, равенство и взаимная выгода, мирное сосуществование. Через год «панча шила» войдут как составная часть в десять «принципов», провозглашенных Бандунгской конференцией стран Азии и Африки. Тогда же Китай возвестил, что на основе «пяти» и «десяти» принципов он готов установить нормальные отношения со всеми государствами, высоко оценивает роль национально-освободительного движения как одного из передовых отрядов мирового революционного процесса. На VIII съезде КПК заместитель премьера Чэнь И заявил: «Страны социализма, мощь и единство которых с каждым днем растут, являются надежной гарантией мира во всем мире».

VIII съезд КПК прямо указал: «Коммунистическая партия Китая выступает за внешнюю политику сохранения мира во всем мире и мирного сосуществования стран с различным строем». Через год Международное совещание коммунистических и рабочих партий, состоявшееся в Москве, уже дало ясный ответ на все эти вопросы. На этом совещании Мао Цзэ-дун заявил: «Мы решительно выступаем за мирное сосуществование между социалистическими и капиталистическими странами». Еще категоричнее заявил Чжоу Энь-лай:

«Мы можем… заставить империалистический агрессивный блок принять принципы мирного сосуществования».

Итак, позиция китайского руководства по основным вопросам современности — мира и войны — как будто бы ясна.

Но уже на Совещании коммунистических и рабочих партий в Москве стало очевидно, что в действительности у китайского руководства иное отношение к этим вопросам, и прежде всего к «коренному вопросу» — вопросу о мире и войне. Так, на этом совещании Мао Цзэ-дун заявил: «Можно ли предположить, какое количество людских жертв может вызвать будущая война? Возможно, будет одна треть из 2700 миллионов населения всего мира, то есть лишь 900 миллионов. Я считаю, что это еще мало, если действительно будут сброшены атомные бомбы. Конечно, это очень страшно. Но не так плохо было бы и половину. Почему? Потому, что не мы хотели этого, а они, они нам навязывают войну. Если будем воевать, то будет применено атомное и водородное оружие… если половина человечества будет уничтожена, то еще останется половина, зато империализм будет полностью уничтожен и во всем мире будет лишь социализм, а за полвека или за целый век население опять вырастет, даже больше чем наполовину».

Когда читаешь эти страшные слова, кажется, что ты слышал уже подобные высказывания… Ну конечно, так говорил Шан Ян, древний китайский философ, задолго до нашей эры. Он создал концепцию — гимн войне: «Если бедная страна бросит все свои силы на войну, она станет сильной и могучей. А если страна богата, но ни с кем не воюет, она непременно станет слабой…»

«Если войну можно уничтожить войной, позволительна и война; если убийством можно уничтожить убийство, не возбраняются и убийства; если наказаниями можно уничтожить наказания, допустимы и суровые наказания…» Какое поразительное сходство между этими мыслями, высказанными 2400 лет назад, и словами, сказанными в 60-х годах XX века:

«…Уничтожить войну можно только войной. Если хочешь, чтобы больше не было винтовки, возьми винтовку…»

Или:

«…Если возникнет третья мировая война — это плохо. Но в огне термоядерной войны окончательно погибнет капиталистический мир. Это хорошо».

Я вспомнил древние постулаты потому, что, может быть, именно там следует искать корни нынешних внешнеполитических концепций китайского руководства. Ведь Китай веками жил «своей жизнью», замкнувшись в себе, оторванный, изолированный от остального мира исполинскими «небесными» горными массивами, безбрежным океаном, бескрайними пустынными степями, тропическими джунглями. Возможно, поэтому китайцы создают себе «свой мир», представляя Китай как центр мира, «пуп» земли. Американец Эдгар Сноу, несколько раз посещавший Китай и встречавшийся с Мао Цзэ-дуном, отмечал: «Традиционное представление о Китае как центре мира глубоко укоренилось в психике китайца и в наше время».

…300 лет тому назад, в 1676 году русский посол Спафарий прибыл в Пекин. Ему было поручено вручить аккредитивные письма. Там от него потребовали совершить традиционную церемонию «кэтоу»: три раза встать перед императором на колени, а затем трижды лбом коснуться пола. Когда посол попросил объяснить эту странную церемонию, ему ответили: «Не удивляйтесь, у нас такой обычай, а своему императору передайте: как на небе только один бог, так и на земле только один бог, который находится в центре земли, и вокруг него все государства расположены…» Может быть, именно это позднее, на заре нашего века, вдохновило поэта Кан Ю-вэя^[10] написать следующие стихи-откровения:

Возможно, это вдохновило и другого поэта — Мао Цзэ-дуна. В его стихах действуют иные герои: свирепые тигры, гималайские и бурые медведи, крысы и обезьяны. В них используются символы и аллегории, которые имеют совершенно определенный смысл: легендарный герой победит страшного тигра, тигр страшен только внешне, в сущности — это бумажный тигр. Сейчас уже никто не боится ни бурого медведя (то есть Советского Союза. — Прим. авт.), ни гималайского медведя (то есть Индии. — Прим. авт.), потому что «золотая обезьяна» (то есть Китай. — Прим. авт.) умнее всех и всех покорит.

Но суть не в использовании символов и аллегорий, а в том, что такие стихи появляются после VIII съезда КПК, когда прорастают ростки националистических тенденций и «особого» курса. Внешняя политика китайского руководства тесно связана с внутренней политикой, переплетается с ней и обусловливается ею, внутренняя и внешняя политика имеют одни и те же корни, в их основе лежат одни и те же идейно-политические концепции. «Большой скачок», объявленный в области внутренней политики и экономики, провозглашается и в области внешней политики. Он выразился в стремлении установить свое влияние и свой контроль над содружеством социалистических стран, установить гегемонию в так называемом «третьем мире», усилить международную напряженность, раздуть пламя вспыхнувших войн и разжечь новые «малые» войны. Все это ради достижения большой стратегической цели — столкнуть в ракетно-ядерной войне США и Советский Союз. А Китай «будет сидеть на горе и наблюдать битву двух тигров».

Направление дано, стратегическая цель намечена.

К этой цели будут идти постепенно, делая зигзаги, иногда отступая, а иногда меняя тактику. Главное, не потерять цель… Таким образом, позиция по главному вопросу современности — вопросу о мире и войне — постепенно проясняется, причем в пользу войны. Более того, мировая война должна ускорить мировую революцию. Позднее — в годы «большого тайфуна» — этот тезис будет изменен: или война породит революцию, или революция уничтожит войну. Мао Цзэ-дун не видит иного выхода. Это в международном аспекте. А во внутриполитическом: революционные силы могут добиться победы только путем вооруженной борьбы. Никакого иного пути, никаких иных форм: политических, экономических, дипломатических, парламентских. Отсюда вывод: всеми силами поддерживать международную напряженность, выступать против любого мирного решения спорных вопросов, против всех предложений, направленных на сокращение вооружений и вооруженных сил, на запрещение производства и использование ядерного оружия. Провоцировать вооруженные конфликты.

И провоцируют.

В августе 1958 года китайская береговая артиллерия начала обстрел островов Мацзудао и Цзиньмыньдао. Наконец-то бесчисленным очередным «предупреждениям» будет положен конец, начата борьба за освобождение священной китайской земли — Тайваня. Но не тут-то было. Оказалось, что это была акция не с целью освобождения, а с целью усиления напряженности. Несколько позднее Мао Цзэ-дун «объяснил»: Запад считает, что «холодная война» выгодна только для него, но она «выгодна для социалистических стран». А в это время напряженность усиливалась, к Тайваньскому проливу устремились американские корабли, авианосцы, крейсеры, на Тайвань были переброшены крупные авиационные соединения, созданы ракетные площадки. В воздухе запахло порохом. Тогда прозвучало грозное предупреждение Советского Союза: «Нападение на Китайскую Народную Республику, которая является великим другом, союзником и соседом нашей страны, — это нападение на Советский Союз». А вскоре — новое предупреждение: в случае атомного нападения на КНР «агрессор немедленно получит должный отпор теми же средствами».

Страна Ленина выполнила свой братский, интернациональный долг. Вооруженный конфликт был предотвращен.

Но не прошло и года, как возникла опасность нового крупного вооруженного столкновения: вспыхнул китайско-индийский пограничный конфликт. Причем это был конфликт внутри антиимпериалистического фронта. Китай входил в него как мощное социалистическое государство, ставшее на путь национального возрождения, а Индия — как огромная азиатская страна, завоевавшая симпатии и авторитет антиимпериалистической направленностью своей внешней политики. Этот военный пожар был бы на руку империалистическим силам во всем мире и проимпериалистическим силам внутри Индии, и они не замедлили перейти в атаку. Но, видимо, это и нужно было китайскому руководству: с помощью обходных маневров создать подходящую атмосферу и подготовить почву для широкой ревизии политики мирного сосуществования и ее принципов.

И такая ревизия была осуществлена. Произошло очередное «перевоплощение». Ленинская политика мирного сосуществования вдруг стала квалифицироваться как «предательство», а журнал «Хунци» написал черным по белому: принцип мирного сосуществования «ошибочен», он антимарксистский, антиленинский, ибо в действительности означает «постоянное потворство, постоянные компромиссы, постоянные уступки» империализму.

«Ошибочен… антимарксистский, антиленинский…» — читаешь и перечитываешь эти слова, а в душе нарастают удивление и гнев. «Антиленинский». Ведь именно Владимир Ильич Ленин первым дал определение политики мирного сосуществования как формы классовой борьбы. И эта особая форма классовой борьбы способствует мобилизации сил, созданию благоприятных условий для освободительных, народно-демократических и пролетарских революций.

Маска сброшена. Позиция по главному вопросу определена: мирное сосуществование — это «сговор с империалистами», «постоянные компромиссы», «антимарксистская и антиленинская политика», «винтовка рождает власть», «вооруженная борьба», «вооруженные конфликты», «война».

Проходит еще несколько лет, и в разгар «большого тайфуна» подход китайских руководителей к проблеме «мирного сосуществования» вновь меняется.

Открываю свой блокнот.

«26.XI.68 г.

…Только что вернулся со встречи с временным поверенным в делах Бирмы. От него я узнал, что сегодня представитель отдела печати Министерства иностранных дел сделал «важное заявление» о китайско-американских переговорах в Варшаве. Упоминался Тайвань. В посольстве все сотрудники уже собрались, обсуждают и комментируют это заявление. Выяснилось, что вчера, 25 ноября, временный поверенный в делах Китая в Польше Чин Дун вручил послу США Уолтеру Стесселу письмо с конкретным предложением возобновить с 20 февраля будущего года китайско-американские переговоры. Признаться, для нас это было как гром среди ясного неба. И не только потому, что с начала «большого тайфуна» отдел печати впервые дал «знать о своем существовании». И не потому также, что это была первая дипломатическая инициатива Китая с начала «тайфуна» и первая дипломатическая акция по отношению к США. Главное, в заявлении предлагалось заключить соглашение между Китаем и США на основе «пяти принципов мирного сосуществования»».

Правда, мы, дипломаты и политические наблюдатели в Пекине, еще раньше, в начале февраля, обратили внимание на то, что в коммюнике об установлении дипломатических отношений с Южным Йеменом китайское руководство вдруг вспомнило о «пяти принципах». А месяц спустя, 4 марта, на приеме в посольстве Марокко заместитель министра иностранных дел Цзи Пэн-фэй заявил, что, «руководствуясь пятью принципами мирного сосуществования, китайское руководство неизменно прилагает усилия для укрепления и развития дружественных отношений между нашими странами».

А в это время печатаются карты, и на них к Китаю отнесены территория Монгольской Народной Республики, Вьетнама, Кореи, Бирмы и Таиланда, часть территории Индии и некоторые японские и филиппинские острова. Возвеличиваются китайские императоры древних династий, восхваляются опустошительные походы Чингисхана. Газета «Жэньминь жибао» сообщает, что «династия, созданная Чингисханом, сыграла прогрессивную роль в истории Китая», «возвысившийся над миром Чингисхан разрушил железный занавес вокруг сорока больших и малых государств, и эти народы увидели «большой мир», смогли приобщиться к более высокой культуре и перенять ее…». Конечно, уничтожение сорока государств «не могло обойтись без крови и разрушений». Не только пропагандисты, но и руководящие работники, ученые все чаще стали говорить о том, что «центр мировой революции переместился на Восток, в Китай», что «Азия, Африка и Латинская Америка станут главной силой в революционной борьбе», потому что именно они являются «мировой деревней» в отличие от «мирового города», под которым подразумеваются развитые капиталистические и социалистические страны. Пламя революции вспыхнет в «мировой деревне», оно охватит «мировой город», спалит его и уничтожит империализм. Все должно произойти так, как начертал Линь Бяо в статье «Да здравствует победа народной войны», опубликованной накануне «большого тайфуна». «Опора на крестьянство, создание опорных баз в селах, окружение города деревней и захват города — таков победоносный путь, пройденный китайской революцией».

И еще: «В известном смысле сегодняшняя обстановка для мировой революции характеризуется окружением города деревней».

«Мировой город» против «мировой деревни». Или, наоборот, «мировая деревня» против «мирового города». Что из того, что «мировой город», так же как и «мировое село», неоднороден, что «в мировом городе» — в Соединенных Штатах Америки, Канаде, европейских капиталистических странах — живут, борются различные классы с различными классовыми интересами? И что различные классы с различными классовыми интересами имеются и в «мировой деревне» — в Азии, Африке, Латинской Америке? Что между различными классами в капиталистических странах существуют глубокие противоречия — классовые, антагонистические, непримиримые? Что существуют коммунистические партии, рабочий класс, пролетариат, пролетарский лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». «Пролетарии всех стран…» — и те, кто живет в «мировом городе», и те, кто живет в «мировой деревне».

Но все это нарушает формулу Линь Бяо: «мировой город» — «мировая деревня», нарушает его схему. Как же быть? К черту всякий классовый подход и классовый анализ. Отсутствуют они и в схеме Мао Цзэ-дуна о «промежуточных зонах». В начале 50-х годов, когда она только появилась, она выглядела так: с одной стороны — США и остальные капиталистические страны, с другой — Советский Союз и социалистические страны. И между ними — «промежуточная зона» — страны Азии, Африки, Латинской Америки. Но с годами Мао Цзэ-дун меняет свое отношение к Советскому Союзу, соответственно меняется и схема. В беседе с делегацией Социалистической партии Японии в 1964 году Мао выдвинул «новую схему». Она уже значительно усложнена: Советский Союз «вступил в сговор с США», следовательно, Советский Союз должен быть поставлен рядом с США. Появляются две «промежуточные зоны»: первая — Азия, Африка и Латинская Америка, вторая — все развитые капиталистические страны без США. Даже мюнхенская фашистская газета «Дойче национал-цайтунг унд зольдатен-цайтунг» не смогла удержаться от восклицания: «Это необычайное для нас событие — нас причисляют не к империалистам, а к лагерю мира».

Пройдет еще несколько лет, разразится «большой тайфун» — и появятся новая доктрина о «двух сверхдержавах» и новая «схема». Теперь уже «промежуточная зона» устанавливается между США и СССР, с одной стороны, и Китаем — с другой.

В сущности, схема «промежуточных зон» является продолжением первой: «мирового города» — «мировой деревни» или наоборот. Обе схемы — это, в сущности, метаморфозы одной и той же идеи, которая в свою очередь переплетается с идеей объединения «цветных» против «белых», «бедных» против «богатых». Премьер Чжоу Энь-лай и заместитель премьера Чэнь И накануне «большого тайфуна» в беседе с японским политическим деятелем Кэндзо Ма-Цумура заявили, что «азиаты должны изменить историю мира», «мы должны объединиться и укреплять связи между нашими народами, поскольку у нас один и тот же цвет кожи и одна и та же письменность». Все три схемы направлены к одной цели: оторвать национально-освободительное движение от Советского Союза и всего социалистического содружества и… если удастся, противопоставить их.

Главный огонь постепенно, но планомерно и сосредоточенно направляется против Советского Союза и социалистического содружества. Подготовка к этому началась еще со времени провозглашения «большого скачка». и тогда же китайское руководство начало полемику. Вначале она ведется в довольно умеренных тонах, противная сторона прямо не называется, затем приобретает все более острый и открытый характер, наконец прямо направляется против Советского Союза, партии Ленина. В 1957 году, когда в Москве проходило международное Совещание коммунистических и рабочих партий, Мао Цзэ-дун заявил, что все живое имеет голову, СССР — глава социалистического лагеря, а КПСС — глава мирового коммунистического движения. Теперь понятен смысл выдвинутого через несколько лет лозунга: «Бей по голове — остальное развалится само собой».

«Бей по голове»…

Эта формула определяет тактику: фронтальный бой против Советского Союза, против Коммунистической партии Советского Союза, что должно привести к развалу социалистического содружества… И фронтальное наступление началось. Газета «Жэньминь жибао» в конце декабря 1962 года выдвинет лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь против нашего общего врага!»

«Наш общий враг…». Кто он? Американский империализм? Японский милитаризм? Западногерманский реваншизм? Оказывается, нет. Оказывается, «наш общий враг» — это Советский Союз! В чем же обвиняются Советский Союз, социалистическое содружество? В том, что в этих странах «возрождается капитализм», что их народы «обуржуазились», «усилились буржуазные факторы внутри стран». И снова парадокс: социалистические страны и их коммунистические партии принимают смелые планы и программы, направленные на дальнейшее развитие производительных сил и общественных отношений, духовной жизни, на расцвет и повышение жизненного уровня, и все это преподносится как «обвинительный материал» против этих партий. Значит? Значит, «Да здравствует бедность!». Впрочем, Мао Цзэ-дун так и заявил: «Страшно даже подумать о том времени, когда все люди будут богатыми».

Усиливается «огонь» против КПСС и марксистско-ленинских партий. В ответ возрастают усилия КПСС по прекращению открытой полемики, восстановлению дружественных отношений, предотвращению раскола в международном коммунистическом движении. Следуют конкретные предложения:

3 января. Только что прибывшему в Москву китайскому послу в ЦК КПСС было заявлено: Коммунистическая партия Советского Союза искренне стремится к восстановлению дружественных советско-китайских отношений.

7 января. ЦК КПСС через газету «Правда» призывает к поиску путей, ведущих к сотрудничеству и единству.

16 января. На VI съезде СЕПГ делегация КПСС заявила: ЦК нашей партии считал бы полезным прекратить полемику между коммунистическими партиями.

21 февраля. ЦК КПСС обращается к КПК с письмом: «Открытая, все более обостряющаяся полемика расшатывает единство братских партий, наносит серьезный ущерб нашим общим интересам». И предлагает провести двустороннюю встречу представителей КПСС и КПК на высоком уровне.

30 марта. КПСС возобновляет свое предложение.

5-20 июля. На советско-китайской двусторонней встрече ЦК КПСС внес конкретные предложения, направленные на преодоление разногласий и нормализацию отношений.

21-22 сентября. Советское правительство призывает к прекращению полемики, преодолению разногласий.

29 ноября. ЦК КПСС обращается к ЦК КПК с письмом, в котором выдвигает новые предложения по нормализации советско-китайских отношений.

Все эти усилия были предприняты в течение лишь одного 1963 года. А ведь с такими же инициативами и предложениями Советский Союз выступал и в последующие годы. Я перечитываю сегодня этот сухой протокольный перечень и спрашиваю себя: сколько же нужно выдержки и терпения?

Как же прореагировал Китай? Сначала Мао Цзэ-дун заявил: «Разве рухнет небо и перестанет расти трава на западных горах в Китае, если ведется полемика? Нет, небо не рухнет, трава и деревья будут расти, женщины будут рожать детей, а рыба будет плавать в воде». Вскоре газета «Жэньминь жибао» перепечатала из албанской газеты «Зери и популлит» антисоветскую статью, которая положила начало публикации серии статей, направленных против Советского Союза. Затем выдвигаются «Предложения о генеральной линии международного коммунистического движения». Эта новая «генеральная линия» не что иное, как «генеральная атака на линию и стратегию международного коммунистического движения». Состоявшуюся затем двустороннюю советско-китайскую встречу китайские руководители используют для нового обострения отношений. Московский договор о запрещении испытаний ядерного оружия в атмосфере, в космическом пространстве и под водой — для еще большего усиления антисоветской кампании. IV сессия Всекитайского собрания народных представителей пройдет под знаком выдвинутого газетой «Жэньминь жибао» девиза: «Настал момент поднять знамя революции на недосягаемую высоту». В этом номере Го Мо-жо опубликовал свое новое стихотворение:

Ритм этих «стихов» совпал с взрывными раскатами первой китайской атомной бомбы. В праздничные дни 47-й годовщины Великого Октября по приглашению ЦК КПСС в Москву прибыла официальная китайская партийно-правительственная делегация. В беседах — в который уже раз! — советская сторона вновь изложила свою ясную позицию: прекратить открытую полемику, обсудить конкретные меры по нормализации отношений между двумя странами и партиями и укреплению антиимпериалистического фронта. В составе китайской делегации находился Кан Шэн, и уже заранее можно было сказать, что предложения вновь будут отклонены. Через несколько месяцев проездом из Демократической Республики Вьетнам в Корейскую Народно-Демократическую Республику председатель Совета Министров СССР встретился с китайским руководством и внес новые предложения относительно нормализации советско-китайских отношений, разрешения проблем международного коммунистического движения и положения в Индокитае. Предложения были новые, ответ Мао Цзэ-дуна был «старым». Он заявил, что продолжит «бумажную войну» против Коммунистической партии Советского Союза, о преодолении разногласий не может быть и речи, ибо существуют разногласия между «двумя враждебными к хассами — пролетариатом и буржуазией», между «революцией и контрреволюцией». Газета «Жэньминь жибао» в ноябре 1965 года заявила: «Нас ничто не связывает и все разделяет, мы находимся по разным сторонам баррикады». По другую сторону «баррикады» они поставили не только КПСС, но и все международное коммунистическое и рабочее движение.

«Бумажная война» продолжается, но Мао Цзэ-дун уже не ограничивается только ею… Идеологические разногласия постепенно «переносятся в область» отношений между партиями и государствами. На 180 градусов повернута стрелка внешнеэкономических связей Китая: от социалистических стран к капиталистическим. Если в 1953 году доля социалистических стран во внешнеторговом обороте Китая составляла 70 процентов, то в годы «большого тайфуна» она снизилась до 20 процентов. В то же время товарооборот с СССР, ранее составлявший 2 миллиарда рублей, уменьшился до 50 миллионов рублей, а с Болгарией — с 20 миллионов рублей сократился почти до нуля. Средства массовой информации и пропаганды Китая все чаще стали употреблять слово «сговор» между Советским Союзом и «американским империализмом», а в беседе с Эдгаром Сноу Мао Цзэ-дун заявил, что Китай начнет войну только в том случае, если США нападут на китайскую территорию, и это было первым «авансом» американцам. Постепенно учащаются провокации китайской стороны на советско-китайской границе, раздаются голоса за пересмотр существующей советско-китайской границы, снова разжигаются страсти вокруг территориальных претензий. Впервые, как вы помните, о них заговорил еще в 1964 году Мао Цзэ-дун, заявив японской делегации, что «около 100 лет назад район к востоку от Байкала стал территорией России» и что «мы еще не представляли счета по этому реестру». В следующем году об этом же скажет министр иностранных дел Чэнь И: «Советский Союз захватил у Китая около 1,5 миллиона квадратных километров территории».

А на внутриполитическом небосводе начали собираться тучи… Разразилась буря, разбушевался «большой тайфун».

«Большой тайфун» нанес удар и по руководящему центру внешней политики Китая — Министерству иностранных дел и era министру — маршалу Чэнь И. В начале книги я уже рассказывал о своих впечатлениях от первого посещения этого министерства, об огромном количестве лозунгов, надписей, портретов, цитат, дацзыбао, вывешенных около и внутри него. Тогда я только прибыл в Пекин и еще не знал подробностей разыгравшихся в зданиях министерства, огороженных высокой желтой стеной, страшных событий, о том, какой ураганной силы удар нанесен самому министру — маршалу Чэнь И.

Этим событиям посвящено множество хунвэйбиновских материалов, листовок и дацзыбао, наспех отпечатанных брошюр. По опыту я знал, что большая часть этих материалов отражает официальную линию, истинное положение вещей, которое рано или поздно будет подтверждено и официальной прессой. Смотрю первый документ — «Открытое письмо» Мао Цзэ-дуну, написанное сорока четырьмя «революционерами» из Министерства иностранных дел в первые дни «тайфуна»: «Любимый ЦК, любимый председатель Мао… факты показывают, что в Министерстве иностранных дел формируется новый класс капиталистов, который держит власть в своих руках. Многие кадровые работники допустили серьезные отступления от директив ЦК и указаний Мао. Движимые глубоким чувством ответственности за дело пролетариата, безгранично преданные партии и председателю Мао, мы считаем свсим долгом незамедлительно сообщить о некоторых явлениях. Многие ответственные кадровые работники недостаточно уделяют внимания политике, не испытывают к произведениям Мао той пламенной любви, какую питают к ним широкие рабочие и крестьянские массы, не изучают глубоко его идеи. Товарищ Чэнь И, который является членом ЦК, распространял неправильные взгляды на изучение произведений Мао, на взаимоотношение между политикой и профессиональными обязанностями и на многие другие вопросы нашей государственной политики. Некоторые заместители министра в своих высказываниях выражали несогласие с указаниями Мао, а иногда даже выступали против них… грубо нарушали указанияпредседателя, касающиеся подбора и выдвижения кадров. Прежде всего учитывалась профессиональная, а не политическая подготовка. Некоторые утратили классовую бдительность, не порвали со своими семьями, принадлежащими к эксплуататорским классам. Ряд высокопоставленных работников министерства нанимал домработниц. Кое-кто из кадровых работников намеревался привезти в Пекин своих тещ и матерей, происходящих из ненавистного народу класса крупных землевладельцев».

Письмо заканчивалось словами: «Обещаем стать продолжателями великих идей Мао и преданными пролетариату революционерами. Всегда будем верны ЦК и его председателю, всегда будем высоко нести красное знамя идей Мао. Если в Китай проникнет ревизионизм, следуя твоим указаниям, мы поднимемся на борьбу с ним и уничтожим его».

Первыми начали атаку хунвэйбины из Института международных отношений и из Института иностранных языков. В течение многих дней и ночей министерство напоминало осажденную крепость, звучали лозунги, направленные против его руководства, против Чэнь И. Сам Чэнь И указывал на то, что дисциплина в министерстве ослабла, работа дезорганизована, разглашаются служебные тайны. В конце 1966 года хунвэйбины ворвались в здание министерства, устроили погром и разграбили его архивы. Это уже было опасно. В январе 1967 года правительство издало постановление, запрещающее «революционным массам» вторгаться в министерство, устанавливать контакты со служащими. Через два месяца появилось новое распоряжение, подписанное премьером Чжоу Энь-лаем, но и оно не возымело эффекта. В мае министерство было вновь осаждено, улицы перед ним запрудили толпы Хунвэйбинов, стремившихся проникнуть в само здание. Защищавшие министерство сотрудники сначала веди оборонительные бои во дворе, а затем вынуждены были отступить и укрыться внутри здания, за массивными дверями. Однако через несколько дней разъяренные хунвэйбины, сорвав двери, ворвались в помещение. После этого на улицах Пекина появилась листовка работников министерства, в которой сообщалось о налетах «погромщиков», раненых и контуженных сотрудниках министерства и об исчезновении секретных архивных документов.

Видимо, в эти же дни появилась листовка хунвэйбинов: «Откроем огонь по Чэнь И, очистим Министерство иностранных дел». Часть листовки оторвана, поэтому определить ее дату невозможно. А она действительно заслуживает внимания: «Песни летят к небу, разносятся радостные вести… Революционная фракция пролетариата рукоплещет и выражает свое одобрение. Она расправляет плечи и готова «вышибить из седла» самые большие авторитеты, стоящие у власти в партии и идущие по капиталистическому пути, — Лю Шао-ци, Дэн Сяо-пина и Тао Чжу… Председатель Мао учит нас: «Вы должны проявлять заботу о государственных делах, должны довести до конца Великую пролетарскую культурную революцию». Если мы должны заботиться о государственных делах, мы не можем не обратить внимания на систему Министерства иностранных дел, мы не можем не спросить: почему в системе Министерства иностранных дел культурная революция находится в застое? В конце концов, какой штаб представляет Чэнь И?»

И хунвэйбины бросают ему обвинения: «Прикрываясь знаменем председателя Мао, он нагло клевещет на него, нагло порочит его идеи. Во время культурной революции Чэнь И подстрекал массы расклеивать дацзыбао с критикой председателя Мао. Он говорил: можете высказывать свои мнения о ЦК, председателе Мао, Министерстве иностранных дел. Мы будем это приветствовать. Если даже переборщите, это не страшно. Председатель Мао — обыкновенный человек из народа. Можно писать дацзыбао как о ЦК КПК, так и о председателе Мао. Он говорил также: «Я тоже выступал против председателя Мао, но он до сих пор продолжает работать со мной. Не всегда тот, кто выступает против него, непременно контрреволюционер, а тот, кто поддерживает его, непременно революционер». Где же здесь логика? Ведь председатель Мао — красное солнце народов всего мира. Все, кто выступает против председателя Мао, — контрреволюционеры. Мы, маленькие красные солдаты председателя Мао, будем вести с ними кровавую борьбу до победного конца. Выпады Чэнь И против председателя Мао перешли всякие границы. Идеи Мао Цзэ-дуна — это вершина марксизма-ленинизма в современную эпоху, это самый истинный и самый действенный марксизм-ленинизм, а Чэнь И называет их шаблоном. Как он коварен. Чэнь И, заткни свой рот. Мы не позволим тебе очернить светлый лик председателя Мао».

Как же в действительности относился Чэнь И к изучению произведений председателя Мао? «Я не всегда в трудных случаях поступаю так, как учит председатель Мао, — говорил он, — потому что не имею времени читать его произведения…»

«…Поскольку в процессе Великой пролетарской культурной революции Чэнь И не изменил свои взгляды, в системе Министерства иностранных дел продолжает проводиться буржуазная реакционная линия Лю Шао-ци и Дэн Сяо-пина. Чэнь И твердо придерживается реакционной буржуазной линии, проводит в отношении революционной фракции пролетариата политику буржуазной диктатуры, подавив одним ударом движение в системе Министерства иностранных дел и в высших учебных заведениях этой системы. Какой позор!»

Далее Чэнь И обвиняется в том, что отрицательно высказывался об «одобренной лично председателем Мао» первой дацзыбао, написанной Не Юань-цзы, начал посылать «много рабочих групп» в Институт иностранных языков и в Комитет по культурным связям с заграницей… Чэнь И «нападает на большинство и защищает маленькую группу». Он говорил: «Ведь эта великая революция и великая демократия, нужно все смести, и если в ходе этого процесса будут допущены ошибки, их можно исправить». Он обвинялся в том, что «защищал лиц, стоящих у власти в партии и идущих по капиталистическому пути, направлял острие против масс». Поток обвинений продолжался, продолжали выдвигаться и лозунги типа: «Долой Чэнь И!», «Заживо сожжем Чэнь И!..»

Нападки на Чэнь И продолжались более года. Но вот в начале 1968 года появилась дацзыбао, озаглавленная: «Разоблачи врага, борись против него и победи!» В ней критиковался «реакционный лозунг» «Долой Чэнь И»!» Ее написал и подписал 91 посол и заведующий отделом Министерства иностранных дел.

«…В Министерстве иностранных дел развернулась жестокая борьба между теми, кто поддерживает лозунг «Сбросим Чэнь И», и теми, кто выступает против этого. Эта борьба ведется не только лично против Чэнь И, но и вокруг вопроса, касающегося отношения к председателю Мао и пролетарскому штабу, возглавляемому председателем Мао, а также вопроса о том, какому классу должна принадлежать власть в Министерстве иностранных дел, какую линию следует проводить. Это главное в классовой борьбе и борьбе за то, какая линия будет проводиться в Министерстве иностранных дел. Зловещий план классовых врагов нужно разоблачить. Реакционный лозунг «Долой Чэнь И!» надо раскритиковать и отбросить». И в дацзыбао разоблачался «преступный план свержения товарища Чэнь И», приводились выдержки из обвинительного материала «Три анти», направленного против него, и подчеркивалось, что в некоторых частях этих обвинений белое перепутано с черным, правильное с ошибочным, другие «грубо сфабрикованы», в третьих «подтасовываются факты и им дается неправильная оценка», в основе четвертых «просто ложные сведения», в пятых «из мухи делают слона», в шестых «извращают отдельные факты и поднимаются на уровень классовой борьбы». Часть обвинений «основана на слухах, отдельные дела рассматриваются в отрыве от конкретных условий».

В заключение в дацзыбао указывалось:

«Нет необходимости перечислять все эти обвинения. Прибегая к столь постыдным средствам, обвинители истратили 700 тысяч слов для сочинения своих черных материалов. Горстка классовых врагов хочет нанести удар по товарищу Чэнь И, но это противоречит желанию широких народных масс…»

«…Некоторые из товарищей попали в плен мелкобуржуазного фанатизма, им не хватает революционности, пролетарского, научного подхода. Другие считают лозунг «Долой Чэнь И!» революционным».

«…Чэнь Бо-да, Цзян Цин и другие руководящие товарищи многократно отмечали, что Чэнь И — хороший товарищ. Прислушивайтесь к тому, что он говорит, смотрите, что он делает, и помогайте ему. Не нужно навязывать Центру лозунг «Долой Чэнь И!»… Однако горстка классовых врагов и некоторые «ультралевые» элементы продолжали противостоять Центру и решительно требовать отстранения Чэнь И. Чем сильнее Центр противился действиям, направленным против Чэнь И, тем настойчивее они добивались его свержения. Они перешли от лозунгов «Долой Чэнь И!» и «Решительно ударим по Чэнь И!» к лозунгу «Не успокоимся до тех пор, пока Чэнь И не будет сброшен!» Их реакционная деятельность граничит с безумием. За известное время ядовитый бурьян проник повсюду. Министерство иностранных дел и посольства за границей ввергнуты в хаос. К словам премьера Чжоу перестали прислушиваться. Директивы руководящих органов не выполнялись».

«Они узурпировали принадлежащие Центру права в области дипломатии и подорвали диктатуру пролетариата. Горстка классовых врагов и некоторые левые элементы в нарушение директив Центра игнорировали партийный комитет министерства, разогнали политический отдел, захватили секретную часть, нарушили порядок хранения материалов в архиве и отдали для распространения большое количество секретного материала. Один за другим на сцену вылезли ренегаты, агенты врага, контрреволюционеры, демоны всех видов. В Министерстве иностранных дел все перемешалось, в нем воцарился белый террор…»

Привожу длинные цитаты из этого материала не только для того, чтобы показать, какая острая борьба шла в Министерстве иностранных дел в первые годы «тайфуна», но и потому, что они позволяют, как мне кажется, наглядно представить ту обстановку, которая сложилась в самом министерстве и в которой пришлось работать его сотрудникам в течение продолжительного периода — периода «дипломатии хунвэйбинов».

…А «тайфун» продолжал бушевать.

«Дацзыбао 91» была встречена в штыки. В ответ на нее Чжоу Энь-лай издал «Инструкцию из трех пунктов для Министерства иностранных дел», в которой авторы «дацзыбао 91» подверглись острой критике. «Чтобы защитить себя, вы, 91 кадровый работник, вышли на сцену и показали свое лицо. Вы выступаете в защиту Чэнь И, а, в сущности, защищаете себя. Защищая Чэнь И, вы, в сущности, помогаете врагу. Ваша позиция противоречит позиции масс. Эта дацзыбао говорит о том, что вы не успокоились и не перевоспитались, что вы противопоставили себя массам, великой пролетарской культурной революции и пролетарской революционной линии. Вы недовольны великой пролетарской культурной революцией и затаили злобу против ее организаторов, а это опасно. Некоторые из вас даже испытывают ненависть и оказывают классовое сопротивление». В газете хунвэйбинов «Январская буря» «дацзыбао 91» была опубликована со следующим редакторским примечанием: «После того как 91 посол и заведующий отделом написали дацзыбао от 13 февраля, премьер Чжоу заявил: «Эта дацзыбао ошибочна в принципе, она написана с правых позиций»».

Через две недели Чэнь И написал письмо Чжоу Энь-лаю:

«Премьер Чжоу,

…Торжественно заявляю, что я полностью поддерживаю ваше указание. «Дацзыбао 91» по своему духу и по занимаемой авторами позиции является правой и консервативной. Она направлена против великой пролетарской культурной революции и является отражением недовольства, вызванного критикой и осуждением со стороны революционных масс. Эта дацзыбао не может помочь мне исправить ошибки, но она может вызвать усиление антагонизма между ее авторами и массами. Я абсолютно не согласен с этими ошибочными настроениями и этой позицией. Я нахожусь в партии много лет и сделал немало в революционной борьбе. Этим я обязан лишь воспитанию и помощи со стороны председателя Мао, партии, кадров и широких масс».

В заключение он писал:

«Великая пролетарская культурная революция длится уже больше года, и тем не менее эти товарищи написали такую дацзыбао. Это говорит о том, что они не сумели перевоспитаться за этот период великой культурной революции. Они работали вместе со мной долгие годы. Но я не ставил на первое место политику как командную силу и не оказал им достаточной помощи. Как их руководитель, я несу ответственность за допущенные ими ошибки. Скажите мне, пожалуйста, нужно ли это передать председателю Мао, заместителю председателя Линю и товарищам из ЦК и из группы по делам культурной революции, а также опубликовать для ознакомления сотрудников Министерства иностранных дел?

Привет.

28 февраля 1967 года.

Чэнь И».

…«Обстрел» Чэнь И продолжался. Иногда к грохоту крупнокалиберных орудий присоединялись резкие, отрывистые звуки пулеметных очередей, направленных из северо-западного района Пекина, из жилого комплекса «Дружба». Сейчас, может быть, уместно сказать несколько слов об этом «комплексе» и его обитателях.

Когда нам предоставлялась возможность выбраться ненадолго из Пекина, мы всегда проезжали мимо этого жилого комплекса, построенного на окраине города, где за толстыми каменными стенами расположились многочисленные здания пекинского университета: учебные и научные институты, лаборатории, общежития для преподавателей и студентов. Построенный в 50-е годы в национальном китайском стиле, этот комплекс в знак дружбы между народами Советского Союза и Китая получил название «Дружба». Если не ошибаюсь, это название сохранилось даже во время «большого тайфуна». Здесь жили иностранные специалисты, преподаватели, переводчики и… «заграничные друзья» Китая. Во время «культурной революции» закрылись все библиотеки, в том числе самая большая пекинская библиотека, где собрано 9 миллионов томов книг, и иностранные ученые-китаеведы покинули Китай. Закрылись университеты, институты и другие высшие учебные заведения, и иностранные преподаватели тоже покинули страну. Остались переводчики, число которых увеличилось, так как в связи с расширением пропагандистского аппарата сейчас на полную мощность работали Синьхуа, радиостанции, издательство литературы на иностранных языках, издательство по выпуску журналов, предназначенных для заграницы; во много раз увеличились их штаты. Но не иностранцы-переводчики являлись основными обитателями «Дружбы». До «большого тайфуна» здесь жило свыше 600 иностранцев, затем это число сократилось до 250. И две трети из них составляли «заграничные друзья» Китая, «нахлебники», как шутливо прозвали их здешние иностранные наблюдатели, или «стопроцентные марксисты-ленинцы», как они сами себя называют, отщепенцы, изгнанные из рядов коммунистических партий и революционного движения. И, возможно, поэтому интерес к ним со стороны западных наблюдателей-дипломатов в годы «тайфуна» заметно возрос. Многие слухи, которые распространялись в течение всего этого периода, исходили из этого комплекса.

«Что привело их в Китай? Классовое самосознание? Страстное стремление научиться у китайцев, как осчастливить человечество мировой революцией?» — спрашивал французский журналист Морис Сантяр, который по соглашению работал здесь три года переводчиком и жил в одиночестве в этой обители, и отвечал: «Ни то, ни другое. Как известно, революция не импортируется. Главная причина приезда этих «революционеров» в Пекин — забота о своем собственном благе. Обманывая себя и китайцев, они «высоко поднимают» знамя коммунистических идеалов и прикрепляют себе на грудь значки с изображением Конфуция II — Мао Цзэ-дуна, чтобы, вернувшись на родину, сказать: «Я видел его, я изучил все его труды под треск автоматов, его «красная книжка» открыла мне все свои тайны». Находясь довольно долго рядом с этими «интернационалистами», я понял, что большинство из них руководствуется стремлением добиться славы за счет тех подлинных революционеров, которые, находясь на родине, борются, рискуя своей жизнью».

«Большой тайфун» проник и в гостиничный комплекс «Дружба». Вскоре появилась и первая дацзыбао, написанная японскими «революционерами». Вслед за ней — вторая, сочиненная четырьмя американцами — «подлинными марксистами-ленинцами», которые высказались за «полную уравниловку» с китайцами. Их голос услышали. «Уравниловка» стала проводиться в жизнь. Работающий здесь персонал отказался «обслуживать» заграничных «друзей», разделился на фракции, между ними началась борьба, в нее включились и иностранцы. Один из них заявил, что «дружба» превратилась во «вражду».

А в это время министр иностранных дел Чэнь И, которому доложили о дацзыбао американцев, собрал «заграничных друзей», провел с ними беседу и высказал сомнение относительно «разумности» уравниловки. Ведь вместо положенных им 600–800–1000 юаней они будут получать лишь 60, то есть среднюю заработную плату китайского рабочего.

— Впрочем, — заявил Чэнь И, — кто хочет, может попробовать. Если это решение покажется кому-то поспешным, необдуманным, он может отказаться от него. — И добавил: — Жить так, как живем мы, товарищи иностранцы, это значит жить без водопровода, телефона, лифта. У нас трудная жизнь, но мы твердо верим в лучшее будущее…

Присутствовавший на этой встрече французский журналист отметил: «Хотя Чэнь И говорил от первого лица, нет сомнения, он имел в виду не себя, а китайский народ, ибо как маоистская, так и антимаоистская верхушка, живущая в императорском дворце, не лишена того комфорта, которым окружали себя императоры».

Встреча закончилась поздно ночью, а уже на рассвете на стенах комплекса появилась трехметровой высоты дацзыбао: «Огонь, огонь по Чэнь И!» А вслед за ней и вторая… и третья… четвертая… «Заграничные друзья» объявили Чэнь И «контрреволюционером, проповедником черной линии Лю Шао-ци».

Эти события происходили в дни «красного августа» 1966 года, когда хунвэйбины кричали на улицах: «Долой Чэнь И», «Разобьем собачью голову Чэнь И!»

Таким образом, лозунги «внутри» комплекса и за его стенами полностью совпадали.

Вскоре после этого Чэнь И надолго исчез с политической сцены. Исчез, чтобы появиться вновь лишь… в конце года, на приеме в финском посольстве.

А «революция» в Министерстве иностранных дел продолжалась, события развивались с лихорадочной быстротой. К сожалению, в моем «пекинском архиве» нет многих материалов, которые помогли бы мне изложить их в хронологической последовательности. Об этих «событиях» мы, дипломаты и политические наблюдатели, узнавали только через несколько месяцев — и то косвенным путем — из речей и высказываний различных китайских руководителей. После «майских схваток» между «революционными массами» и защищавшими свое министерство сотрудниками, о которых речь шла выше, хунвэйбины постепенно устанавливают «контроль» над министерством. Тем временем — об этом мы узнали из дацзыбао Института иностранных языков — Мао Цзэ-дун распорядился отозвать на родину две трети китайских дипломатов, работающих за границей, для «закалки» в огне революции и приобретения революционного опыта (и они действительно возвратились). Верх в министерстве постепенно взяли воинственные, наиболее экстремистские элементы. Своими экстремистскими выступлениями особенно прославился вернувшийся из Индонезии временный поверенный в делах КНР в Джакарте Яо Дэнь-шан. Чжоу Энь-лай скажет, что «Яо Дэнь-шан выступал с докладами налево и направо. Его речь в Министерстве внешней торговли полностью ошибочна. Она вызвала там беспорядки. Его речь была подстрекательской». Но в августе Яо Дэнь-шан возглавил самые экстремистские элементы и стал министром иностранных дел. И хотя он находился у власти не больше недели, его прозвали «красным дипломатом», а август — «красным августом». В этот месяц действия «красной» дипломатии хунвэйбинов достигли кульминационной точки, в ход были пущены «огонь и меч». Подожжено здание английской миссии, сожжена «Чайка» монгольского посланника с флажком Монгольской Народной Республики. В тот же день толпы хунвэйбинов ворвались в монгольское посольство.

«10.9.67 Г.

Я прибыл в Пекин несколько дней назад. Уже прошел август — «красный август», месяц погромов дипломатических миссий и издевательств над дипломатами. Одним из первых нападению подверглось монгольское посольство. Оно находится недалеко от нашего посольства, на той же улице и даже на той же стороне улицы. Сейчас оно обклеено выцветшими афишами и дацзыбао, измазано черной краской и расписано большими кривыми иероглифами. У его главного входа хунвэйбины поставили разодранное чучело и не позволяют его убрать. От ветра и дождей оно стало еще более страшным и зловещим. Мы сидим с Баага, временным поверенным в делах МНР в Китае. Это крупный и статный человек с широким лицом, словно высеченным из монгольской скалы. Он рассказывает мне об этих страшных августовских днях и ночах.

— Повод? Да разве им нужен был повод в те дни? Наш шофер якобы наехал на портрет «самого, самого красного солнца…». Это, конечно, был вымысел, но его пустили в ход, и этого сигнала оказалось достаточно для распаленных и без того хунвэйбинов. Да и не только хунвэйбинов! Было 11 часов 30 минут утра. У входа в посольство собралась толпа разъяренной, дико кричащей молодежи: «Требуем посла-ревизиониста!», «Хотим сжечь его заживо!» Увидев, что дело принимает опасный оборот, посол позвонил в Министерство иностранных дел и попросил оказать необходимую помощь. Попросил защиты. Создалась угроза нападения на посольство суверенного государства, на монгольскую территорию, что противоречило всем нормам международного права. Во все века дипломатические миссии считались неприкосновенными. Из министерства ответили: «Там находится наш представитель». И действительно, представитель протокольного отдела Министерства иностранных дел Китайской Народной Республики был здесь, среди хунвэйбинов. Посол выходит во двор, открывает тяжелые железные ворота, чтобы впустить представителя министерства, но вместе с ним входят еще какие-то неизвестные лица. Они пытались вручить послу «протест», всунуть ему в руки какой-то пакет с материалами, навязать официальному представителю Монгольской Народной Республики свою волю. А снаружи хунвэйбины беснуются, кричат, скандируют, напирают. Наконец железные ворота не выдерживают, толпа словно вихрь врывается во двор, в здание и служебные помещения посольства, в кабинет посла, расклеивает в коридорах лозунги, бесчинствует… И в невообразимом гвалте продолжают раздаваться возгласы: «Смерть послу-ревизионисту!» Наконец, учинив страшный погром, толпа удаляется».

Но осада посольства продолжается, оно блокировано, персоналу не разрешается выходить из здания, запрещена доставка продуктов и медикаментов. Монгольские дипломаты вместе со своими семьями находятся «под домашним арестом», но ведь арестованные получают пищу, а они? Тяжело заболела монгольская девочка. Из посольства позвонили в Министерство иностранных дел и просили прислать врача. В ответ — ледяное молчание. У ребенка высокая температура, нужна неотложная помощь. Что же делать? И все-таки выход был найден. Ребенок получил необходимую медицинскую помощь. К осажденному посольству по невидимым путям благодаря братской социалистической солидарности стали поступать пища, лекарства, информация.

Два штурма в течение «красного августа» пришлось отражать советскому посольству. В первый раз разъяренные «революционные массы» разбивают окна торгового представительства, размалевывают черными иероглифами, надписями и лозунгами стены, беспрерывно скандируют проклятия и угрозы, но проникнуть на территорию посольства не решаются. Во второй раз они все же ломают высокие железные ворота и врываются на его территорию. Разбивают, громят помещение дежурного посольства, разбивают окна консульского отдела. Возбужденная толпа заполняет весь двор. Вышиблены двери и окна, сожжены две «Волги». После дикой вакханалии хунвэйбины построились и строем удалились. Разве это не доказывает лишний раз, что нападение не было стихийным, что все до мельчайших подробностей было предварительно продумано и спланировано? Так готовится любая провокация.

Настала очередь английской миссии. Я уже писал, что в первый день своего пребывания в Пекине вид обгоревшего здания миссии произвел на меня ошеломляющее впечатление. Действие этой «драмы» развертывалось поздно вечером. Ее «сценарий» был разработан до мельчайших подробностей, поэтому все произошло молниеносно. В те дни в Гонконге было запрещено издание трех газет, выходивших на китайском языке. Повод вполне достаточен. В миссию был направлен ультиматум: «Не позднее 22 часов 22 августа отменить запрет на издание газет, иначе…» Наступает вечер, один из теплых, ясных осенних вечеров в Пекине. Стрелки часов показывают 9 часов 30 минут. Со стороны англичан ответа нет. А перед миссией уже собирается готовая на все, озлобленная, разъяренная толпа. Постепенно миссия окружена несколькими рядами солдат регулярной армии. Атмосфера накалена до предела. Стрелки часов показывают 10. Время ультиматума истекло. Толпа с диким ревом бросается через ограду на территорию миссии. Откуда-то появляются канистры с бензином, вспыхивает огонь, языки пламени зловеще поползли по стенам, загорелись оконные рамы. Из окон и дверей начали выскакивать перепуганные насмерть мужчины, женщины, дети. Их вопли слились с ревом разгневанной толпы хунвэйбинов. А пламя уже охватило все здание, зарево пожара ярко полыхало в темной пекинской ночи.

Здание резиденции руководителя миссии обгорело, сожжены автомобили сотрудников, сами они размещены в других помещениях, находятся под домашним арестом. Вскоре были совершены нападения на посольства Кении, Цейлона и Италии.

Продолжаются «атаки» на иностранные посольства и преследования иностранных дипломатов, продолжается и «обстрел» Чэнь И. И хотя Чэнь И сошел с политической арены, исчез из поля зрения иностранных наблюдателей, соотечественники держат его под прицелом. Он прошел уже через инквизицию двух организованных с целью его осуждения митингов. Об одном из них — созванном для «окончательного осуждения Чэнь И» 27 августа и «успешно» проведенном Центром по связи пролетарских революционеров в системе Министерства иностранных дел — мы случайно узнали из вывешенной дацзыбао на одной из пекинских улиц. Митинг проходил в здании Всекитайского собрания народных представителей. Присутствовали Чжоу Энь-лай, Чэнь Бо-да и Ли Фу-чунь. От имени «пролетарских революционеров» из системы Министерства иностранных дел выступил Тан Цзян-фан, руководитель «боевого отряда» Пекинского института иностранных языков. «Чэнь И, — заявил он, — ты должен признать свои преступления перед председателем Мао, заместителем председателя Линем, перед группой по делам культурной революции. Иначе ты будешь повален на землю, и по тебе пройдут десятки миллионов ног, и ты уже никогда не поднимешься…»

События действительно принимали настолько угрожающий характер, настолько вопиющими становились эксцессы «дипломатии хунвэйбинов», что китайские руководители забили отбой. 23 августа Чжоу обратился к «полку бунтарей» из Пекинского института иностранных языков и Центра по связям при Министерстве иностранных дел: «…Хочу вас спросить: кому подчиняется Министерство иностранных дел? Государственному совету, руководимому председателем Мао и ЦК, или вам? Смешно, чтобы институт руководил Министерством иностранных дел…»

Чэнь Бо-да дополнил: «Вы перестали заниматься великой культурной революцией, серьезной классовой борьбой. Вы в институте никак не можете договориться между собой, а хотите руководить Министерством иностранных дел государства с 700-миллионным населением».

Через неделю, 1 сентября, Чэнь Бо-да снова заявил: «Великая культурная революция в Министерстве иностранных дел полностью сошла с пути, начертанного Мао. Некоторые говорят, будто Министерство иностранных дел продалось. Разве можно называть Министерство иностранных дел Китайской Народной Республики продажным? Интересы государства предают Лю и Дэн, продажна их политика».

На следующий день опять выступил Чжоу Энь-лай: «Я отвечаю перед ЦК за Министерство иностранных дел. Оно находится под моим непосредственным руководством. Вы фактически захватили мою власть».

В «хор» включаются Цзян Цин и Кан Шэн. Цзян «вспомнит»: «…еще в прошлом (1966.— Прим. авт.) году, когда была создана организация хунвэйбинов, я предупреждала, что нельзя нападать на Собрание народных представителей, Чжунанхай, иностранные посольства…» А Кан Шэн подтвердил: «Борьба за власть не должна касаться Министерства иностранных дел» — и, как «опытный» в своем деле человек, с угрозой заявил: «Определенно, в системе иностранных дел есть враги. У меня есть доказательства, но сегодня я не могу говорить об этом, потому что это связано с пролетарским штабом, возглавляемым председателем Мао, связано с тем, сможет одержать победу великая пролетарская культурная революция или потерпит провал».

«Красный дипломат» Яо Дэнь-шан находился у власти считанные дни, но для организации погромов и этого оказалось достаточно. Позже мы узнали, что Яо «судили» на двух митингах. Его обвинили в том, что он принял личное участие в поджоге английской миссии. Вскоре после этого Яо промелькнул на каком-то приеме в честь иностранной делегации и исчез из поля зрения дипломатического корпуса.

Но еще долгое время после «красного августа» в Китае продолжали использоваться методы «дипломатии хунвэйбинов». В попавших в мои руки материалах указывалось, что Чжоу где-то сказал: «Наши работники за границей проводили культурную революцию и идеологическое перевоспитание с такой же активностью, как и внутри страны», они заставили послов «склонить головы»; он охарактеризовал эту линию как «хорошую и правильную». Китайским дипломатам за границей, продолжал он, даны указания широко пропагандировать «идеи Мао» и «культурной революции», и это является «единственно правильным». Поведение китайских дипломатов-хунвэйбинов за границей в те дни подтверждало существование таких указаний.

Для нас, дипломатов, особенно социалистических стран, редкие встречи и беседы в Министерстве иностранных дел связаны с самыми тяжелыми воспоминаниями о работе в китайской столице.

«10. Х.67 г.

…И сегодня был напряженный день. Встречался с рядом дипломатов. Положение в Министерстве иностранных дел продолжает оставаться сложным. Неясна и судьба Чэнь И. Общее мнение, что после его «окончательного разоблачения» на митинге 27 августа предстоит «его окончательное отстранение».

Устранение Яо Дэнь-шана рассматривается как победа над экстремистскими силами в министерстве. Считают также, что теперь не только общее руководство внешней политикой Китая, но и самим Министерством иностранных дел будет осуществляться непосредственно Чжоу Энь-лаем. Это подтверждает заявление Чэнь Бо-да на заседании Пекинского революционного комитета: «Наша внешнеполитическая линия определяется Генеральным штабом председателя Мао и проводится Чжоу».

В связи с августовскими погромами среди китайского руководства велись дискуссии не только по вопросу о том, кто и почему допустил подобные компрометирующие страну и руководство события, но и относительно внешнеполитического курса Китая вообще. Экстремисты из «группы по делам культурной революции», и прежде всего Кан Шэн, стремились продолжать проводившийся в последние годы, и особенно во время «большого тайфуна», внешнеполитический курс на постепенный отход от принципов мирного сосуществования, от духа Бандунга. Экстремисты во внешней политике — это, в сущности, те, кто внутри страны проводил авантюристический курс «трех красных знамен» и «большого скачка». Их внешнеполитический курс уже принес и продолжает приносить свои плоды: Китай находится в натянутых или враждебных отношениях почти со всеми своими соседями — Индией, Бирмой, Цейлоном, Японией, ухудшились его отношения с Англией и Францией, чувствуется охлаждение в отношениях с арабскими и многими африканскими странами. Китай оказался в изоляции…

Оттеснение экстремистских сил в Министерстве иностранных дел, выход на переднюю линию Чжоу Энь-лая принесли первые результаты: относительно спокойнее стали относиться к иностранным дипломатическим миссиям, дипломатам и иностранцам. Долго ли это будет продолжаться, в настоящее время сказать трудно. Особенно, если принять во внимание неравномерное, иногда зигзагообразное, противоречивое развитие событий в Китае в последние месяцы, меняющихся в зависимости от соотношения сил между отдельными группировками внутри китайского государства».

Кто в действительности стоял за Яо Дэнь-шаном? Кто дал сигнал августовским эксцессам? Об этом мы узнали намного позже из беседы французского посла в Китае Манака с Мао Цзэ-дуном во время встречи Мао с Кув де Мюрвилем.

— Вы были в Пекине, когда была подожжена английская миссия? — спросил Мао.

— Нет, — ответил Манак.

— А был ли кто-нибудь из нынешних ваших сотрудников? — продолжал спрашивать Мао.

— Нет, с того времени состав посольства полностью сменился.

— Но вы, наверное, читали об этом инциденте?

И продолжал:

— Этим действиям нет оправдания. Это ультралевачество.

После этого Мао замолчал, словно вспоминая что-то, и добавил:

— Я сам левоцентрист…

С тех пор китайские функционеры всех рангов по любому поводу стали подчеркивать, что это «лишь отдельные эксцессы» «левых элементов», неизбежные для такого «небывалого в истории движения, как культурная революция».

А пока нам было известно лишь то, что во время «красного августа» и до него внутри китайского руководства шла острая борьба. Кого с кем? Это мы узнали значительно позже.

Из брошюры 8-го красного отряда нам стало известно содержание речи-«самокритики» Чэнь И, произнесенной им на одном из осуждавших его «митингов-инквизиций»: «Я член Политбюро ЦК КПК и министр иностранных дел. Говорю открыто. Можете отрезать мне голову, можете пролить мою кровь, но я не отступлю. Я 40 лет состою в партии. Неужели, если постоянно повторять: «Изучайте труды Мао», дела пойдут лучше? Признаюсь, что я не читал столько раз эти труды, сколько вы. Самое важное — действовать в соответствии с собственным опытом. Я не признаю культа личности, не хочу участвовать в создании культа председателя Мао. Председатель Мао — обыкновенный человек. В прошлом я неоднократно выступал против него. Тот революционер, который не испытал боли поражения, который не был бит, не может считаться настоящим революционером. Чем больше пережито, тем легче. Опасность подстерегает там, где не хватает необходимого опыта». Затем опять о Мао: «Если бы он не опирался на партию, смог бы он чего-нибудь достигнуть?» Затем о Линь Бяо: он «не является какой-то необыкновенной личностью… Разве такой широкой кампанией, какой является культурная революция, могут руководить только эти два человека?» Затем звучит призыв: «Необходимо изучать труды председателя Мао, а также труды Лю Шао-ци». Потом он сказал: «Я решительно выступал против расклеивания «газет с большими иероглифами» по улицам». И спрашивает: «Задумывались ли ры над тем, почему столько старых кадровых сотрудников пошли на самоубийство? Неужели это не тревожит вашу совесть? Такие ли условия нужны для передачи власти? Подобные действия неприемлемы. Сколько людей засечены до смерти и ошельмованы! Избран путь подавления и уничтожения людей».

Возможно, маршал не был маоистом по убеждению, в душе у него сталкивались противоречивые чувства: долг старого воина и кадрового работника и обостренное чувство национализма, но он был с Мао, был с его «штабом», был министром иностранных дел и как министр иностранных дел нес свою долю ответственности.

После появления в финском посольстве Чэнь И видели еще несколько раз в посольствах других стран. Одно из его появлений, возможно последнее, врезалось мне в память. После чехословацких событий дипломаты социалистических стран в беседах с ответственными сотрудниками Министерства иностранных дел иногда отмечали непоследовательность китайской позиции. В 1956 году Китай осудил контрреволюционный мятеж в Венгрии, в отношении же широкого заговора, организованного против Чехословацкой Социалистической Республики, китайское руководство изменило позицию на 180 градусов, резко выступив против решения о совместных действиях братских социалистических стран в защиту завоеваний социализма в Чехословакии. Почему? Этот вопрос я и поднял в разговоре с заместителем министра иностранных дел на приеме по случаю праздника Девятого сентября. Заместитель министра тогда не ответил мне на него, но я получил ответ на следующий день на приеме в посольстве КНДР. Ответ на этот вопрос уполномочен был дать… Чэнь И.

«9.IХ.68 г.

…Прием в посольстве КНДР в этот вечер продолжался долго. Министр иностранных дел КНР маршал Чэнь И произнес длинную речь. Главным содержанием ее стал ответ на вопрос, который мы задавали накануне приема: почему в отношении событий в Чехословакии социалистический Китай вновь занял позицию по другую сторону баррикады?

…И когда раздалась уже известная нам брань в адрес Страны Советов, мы в знак протеста начали покидать зал. Но чтобы подчеркнуть свое уважение к Корейской Народно-Демократической Республике и нашему хорошему другу Киму — временному поверенному в делах КНДР в КНР, мы, прежде чем уйти, подходили к трибуне, за которой сидели Ким и другие официальные лица. На трибуне Чэнь И. Он читает заранее написанную речь. Мы подходим, пожимаем руку Киму и вновь идем мимо трибуны к выходу. В зале возникают оживление, шум, и в этом шуме теряется и без того охрипший после стольких «обвинительных митингов» голос старого маршала…»

Мне кажется, после этого приема мы уже не видели Чэнь И. Он снова исчез с политической сцены, на этот раз навсегда. Лишь спустя три года его имя вновь появилось в печати. Оно было заключено в траурную рамку. На его похоронах присутствовали Мао Цзэ-дун и другие члены его штаба.

Снова перечитываю «самокритику» маршала. Перечитываю и «самокритику» Лю Шао-ци. И в одной и в другой те же «саморазоблачения»: допущенные ошибки не случайны, они коренятся в «буржуазном» воспитании, в буржуазно-реакционной линии, которую они проводили, их самый большой грех — слабое изучение «идей председателя»… и я задаюсь вопросом: «Для чего нужно было все это? Не для того ли, чтобы показать, что «обвинения», выдвинутые против них, — это не только обвинения, но и «самообвинения», которые подтверждают тезис об «обострении классовой борьбы в условиях диктатуры пролетариата», необходимости «культурной революции» для сохранения «красного» Китая.

Маршал сам заявил: «Били меня бессовестно, безжалостно… но я был реабилитирован. Будет ли реабилитирован Лю?..»

Хочу отметить маленькую особенность.

Лозунг «Долой Чэнь И!» появился не сразу, он появился тогда, когда Мао Цзэ-дун и его «штаб» вынуждены были пойти на компромисс с «революционными кадрами». «Самокритика» нужна была для того, чтобы показать: «если ты ошибся», но «признал ошибки», «критиковал себя», то будешь «спасен» и займешь свое место в «рядах революционеров». Такую линию можно было проводить и в отношении Дэна и некоторых других. Положение с Лю, видимо, иное. Чэнь И был «проводником» «черной линии», Лю — ее создателем. Если принять его «самокритику» и реабилитировать, значит, надо реабилитировать и его линию. Это перечеркнуло бы тезисы, выдвинутые Мао Цзэ-дуном, решения XI пленума… «культурную революцию»… А это уже было недопустимо.

Несомненно, внешняя политика Китая в период «большого тайфуна» также была поставлена на службу определенным внутриполитическим задачам. Ее цель — предотвратить любую возможность политических контактов с внешним миром, политической поддержки извне. Острие этой политики было направлено против Советского Союза и стран социалистического содружества. Ухудшение отношений с этими странами должно было помочь маоистам сломить сопротивление внутри партии и государства.

Таков был стратегический замысел маоистов. Однако китайскому руководству так и не удалось разработать новый тактический подход, новую четкую тактическую линию в области внешней политики и международных отношений. Во внешней политике Китая в первые годы «культурной революции» было все: и стихийность, и случайность, и авантюризм. Не было только одного: ясного определения направления, средств и возможностей…

И не только этого.

«Культурная революция» не принесла ничего нового: китайскому руководству так и не удалось преодолеть внутренние противоречия, разработать единую стратегию в проведении внешней политики. Она только углубила и обострила противоречия. Накануне «большого тайфуна» внутри руководства Коммунистической партии Китая развернулась острая борьба по вопросам о путях, линии, направлении и стратегии внешней политики.

И война во Вьетнаме, и полеты американских самолетов вплоть до северной границы Китая обостряли эту борьбу. По утверждению Эдгара Сноу, расширение вьетнамской войны усилило дискуссию, особенно по вопросам «стратегии и тактики в отношении США и СССР». И в зависимости от позиции, занимаемой в этих спорах и дискуссиях, а также с учетом различных аспектов и нюансов в китайском руководстве образуются различные группы. Одна из них настаивает на прямом военном вмешательстве Китая во вьетнамскую войну. И в конце марта 1965 года «Жэньминь жибао», а затем через три дня министр иностранных дел маршал Чэнь И заявляет о готовности Китая направить своих бойцов во Вьетнам. Другая, опасаясь прямого военного столкновения с США, выступает за прекращение полемики с Советским Союзом, улучшение отношений с ним, за единство действий с СССР и другими социалистическими странами против американской агрессии. В то время Лю Шао-ци отмечал, что Китай и Советский Союз связывают общие идеи, совместная борьба и договоры, что «необходимо вместе бороться против империализма»; Дэн Сяо-пин призвал «к серьезной работе по достижению единства путем личных консультаций»; Пэн Чжэнь определил разногласия между КПСС и КПК как «разногласия внутри семьи», которые «можно преодолеть». В сентябре 1965 года, накануне «большого тайфуна», в ЦК КПК состоялось расширенное совещание с участием партийных работников отдельных провинций, на котором обсуждались вопросы внешней политики… Видимо, и на этом совещании борьба была продолжительной и острой, но уже здесь все предложения об изменении внешнеполитического курсабыли отвергнуты. На практике это выразилось в направлении новых усилий на поддержание международной напряженности везде и всюду, где это возможно. Вместе с тем сам Китай избегает прямого участия в каких бы то ни было вооруженных конфликтах, стремится обособиться и выступать как самостоятельная сила, центр мирового революционного движения, центр мира.

Эта концепция не нова. Состоявшийся XI пленум ЦК КПК лишь подтвердил ее и вновь провозгласил на весь мир, что народы Азии, Африки и Латинской Америки являются главной движущей силой мировой революции, что вооруженная борьба — единственная форма революционной борьбы и гарантией ее успеха является борьба против Советского Союза, принятие всеми народами «идей Мао Цзэ-дуна».

Коммюнике XI пленума ЦК КПК — первый официальный документ, определивший линию и направление внешней политики Китая в период «тайфуна». Но не единственный. Я нашел в своем архиве статью из газеты «Жэньминь жибао», подписанную «группой хунвэйбинов» и опубликованную через несколько дней после закрытия XI пленума: «Мы, хунвэйбины, поднимаемся на бунт не только в нашей стране, мы готовы выйти на международную арену, бороться до конца, поднять всемирный бунт вместе с угнетенными народами всей земли…»

В другом «документе», статье заведующего информационным отделом «Жэньминь жибао» Фын Бяо, помещенной в бюллетене американского генерального консульства в Гонконге и перепечатанной «Цзианмен Хунци Цзяо фынчи», указывается: «В свое время мы выдвигали два положения. Первое касалось разделения мира на три части: страны, где господствуют марксизм-ленинизм и учение Мао Цзэ-дуна, империалистические государства и ревизионистские страны. Теперь мы видим, что мир разделен на две части. Ревизионизм является лишь придатком империализма, следовательно, с одной стороны — возглавляемый американским империализмом контрреволюционный лагерь, над которым развевается контрреволюционное черное знамя и который объединяет контрреволюционеров разных стран. С другой стороны — социалистический Китай, вооруженный учением Мао Цзэ-дуна, вокруг которого группируются марксистско-ленинские революционные силы всего мира». Второе положение касалось «трех больших» и «одной глубины»: большого подъема, большого разделения, большой организации и дальнейшего углубления мировой революции. Мы живем в эпоху господства учения Мао Цзэ-дуна, и различные силы находятся в процессе размежевания и реорганизации». Дальше следовало: «Китай является центром мировой революции. Раньше этот центр находился на Западе, теперь он переместился в Китай. Китай стал не только политическим и экономическим, но и культурным центром. Это единственный в мире центр».

В тот же период нам стал известен и другой документ — доклад Яо Вэнь-юаня. Он был сделан осенью 1967 года, но дипломаты и внешнеполитические наблюдатели в Пекине узнали о нем лишь в начале следующего года.

Этот доклад вызвал большой интерес. И не только потому, что автором его была одна из наиболее влиятельных фигур в ближайшем окружении Мао Цзэ-дуна, но главным образом потому, что он являлся первым, хотя и неофициальным, документом, в котором в наиболее завершенном виде излагались внешнеполитическая концепция китайского руководства в годы «большого тайфуна», его стратегия и тактика. И с позиций этой концепции делался конкретный анализ международного положения и международного коммунистического движения. Некоторые аккредитованные в Пекине корреспонденты в шутку квалифицировали его как «своеобразную теоретическую основу дипломатии хунвэйбинов». Согласно утверждениям Яо Вэнь-юаня, значение «культурной революции» состоит в том, что она открыла путь перехода к коммунизму «для всего мира», «путь перехода мировой революции от социализма к коммунизму», этот путь не был указан «предшественниками». «Культурная революция» — «самая мощная преграда на пути наступления империализма, ревизионизма и реакции» и «мощная поддержка мировой революции», «она привела в движение весь мир», «под яркими лучами идей Мао Цзэ-дуна выросли и возмужали марксистско-ленинские партии и организации во всем мире».

Возможно, эти концепции нашли наиболее конкретное выражение в опубликованной 1 января 1968 года газетой «Жэньминь жибао» «Карте, свидетельствующей о прекрасной обстановке в мире». Рассматриваю карту. Китай на ней расположен в центре и окрашен в темный цвет, чтобы подчеркнуть его положение «центра мира». Пекин отмечен большой пятиконечной звездой. На карте указаны лишь отдельные страны, в частности в Европе — лишь Албания. И только эти страны «удостоены» кратких комментариев, в которых подчеркивается, что «беспримерная в истории культурная революция одержала решающую победу» и «значительно продвинула вперед революционное дело народов всего мира»; народы различных стран «горячо приветствуют ее», ставший «центром мировой революции социалистический Китай еще более окреп и стал сильнее»; «первый взрыв водородной бомбы в Китае вызвал огромный энтузиазм революционных народов мира»; Советский Союз «полностью реставрирует капитализм», «проводит капитулянтскую политику».

Итак, стратегические внешнеполитические концепции определены, теоретические и тактические «основы» дипломатии хунвэйбинов выяснены. Теперь — к действию. И хунвэйбины-дипломаты, работающие за границей, действуют. Методы, применяемые ими в первый период «революции», переносятся и на отношения с другими странами, дипломатия заменяется пропагандой, которая нередко сочеталась с провокационными действиями с целью навязывания «идей Мао Цзэ-дуна» любой ценой, не считаясь с независимостью, суверенитетом и достоинством страны. Основная задача этой дипломатии — расчистить путь «идеям Мао Цзэ-дуна» в международном масштабе, острие ее направлено против СССР, Коммунистической партии Советского Союза… И если эта задача окажется трудновыполнимой — а это действительно дьявольски трудно, — стремиться хотя бы уменьшить авторитет, влияние и престиж Советского Союза, изолировать от него национально-освободительное движение.

Это дипломатия хунвэйбинов на международной арене. А внутри страны отношение к иностранным дипломатам и корреспондентам характеризуется грубым нарушением общепринятых международных прав и норм.

И результаты не замедлили сказаться.

Китай оказался в изоляции. С одними государствами дипломатические отношения порваны, с другими заморожены, с третьими ухудшились. Китай изолировал себя от Организации солидарности народов Азии и Африки. В то время он не участвовал в международных встречах, конференциях. Отозвал всех своих послов, работавших за границей. Ни одна официальная китайская делегация и ни один китайский руководитель не выезжали из страны. Перелистываю записные книжки 1967, 1968 и 1969 годов. За эти годы Китай посетила албанская партийно-правительственная делегация в составе 40 человек во главе с Мехмет Шеху. Затем вторая… третья… Несколько делегаций из азиатских и африканских стран, несколько «гостей» — «истинных марксистов-ленинцев», иждивенцев Пекина с длинными волосами, большими нагрудными значками, которые постоянно сновали по коридорам единственной в Пекине гостиницы для иностранцев «Синцзяо». Вот, кажется, и все…

Это в известном смысле и в известной степени была запланированная «самоизоляция». Возведением этой новой «китайской стены» руководители Китая хотели развязать себе руки в отношении и внешнеполитических заявлений, и внешнеполитических действий, чтобы не давать никаких конкретных обязательств и обещаний и ничем не связывать себя в будущем. Эта стена «отдалила» КНР от социалистического содружества, приобретенного мировым социализмом опыта, имеющего всемирно-историческое значение, ибо этот опыт был для них как бельмо на глазу: он разоблачал и предупреждал их.

До самого моего отъезда, до последнего дня пребывания в Китае, на моих глазах бушевали вихри антисоветизма, поднятые «тайфуном». Казалось, «тайфун» для того и был начат, чтобы посеять в сердцах 800 миллионов человек ненависть к Стране Советов, вытравить любовь и признательность к ней со стороны трудящихся.

Едва ступив на пекинскую землю, сразу попадаешь в атмосферу антисоветизма. Она окружает тебя постоянно, каждый день и каждую ночь. XI пленум ЦК КПК уже давно узаконил «тайфун» и все антисоветские мероприятия, проведенные до него, открытая критика КПСС признана «совершенно правильной и необходимой», главные направления антисоветской пропаганды намечены, пути открыты.

В один из первых дней моего пребывания в Пекине я посетил советское посольство. Действительно, чтобы получить наглядное представление о том, что такое ярый антисоветизм, нужно было посмотреть, что творилось около посольства. То, что я увидел, трудно передать словами, это граничило с каким-то нечеловеческим безумием, дикой истерией… И мог ли я подумать, что бесчинства, которые мне пришлось наблюдать в тот день около советского посольства, поблекнут по сравнению с тем, что произойдет здесь в последующие дни, недели и месяцы…

…20 августа 1966 года. Жаркий летний день. Накануне на площади Тяньаньмэнь состоялся первый митинг-встреча только что вернувшегося в Пекин после длительного отсутствия Мао Цзэ-дуна с сотнями тысяч хунвэйбинов, которые хлынули на эту площадь, словно мутные буйные потоки, принесенные со всех концов страны. Хунвэйбины, уже получившие сигнал действовать, приведены в «боевую готовность». Огромная толпа собирается перед советским посольством. А люди все прибывают и прибывают, людская масса напирает, беспрестанно охрипшими голосами скандируются лозунги, угрозы в адрес Советского Союза, улица, на которой расположено посольство, размалевана, словно фасад цирка, иероглифами разных форм и цветов, вымазаны стены домов, колонн, заборов. А там, где нельзя этого сделать, расклеены антисоветские плакаты и листовки.

Это была одна из первых антисоветских манифестаций. И с тех пор они следовали одна за другой с небольшими перерывами, продолжались неделями, иногда днем и ночью. Все они были предварительно запланированы и подготовлены. Их организаторы знали, до каких пределов можно довести накал страстей, когда надо остановиться. После первой антисоветской манифестации улица была переименована. Сигнал для второй дали неделю спустя, она продолжалась день и ночь, на проведенном здесь митинге под крики возбужденных хунвэйбинов было прочитано Обращение к «народу всей страны», в котором Советский Союз объявлялся «смертельным врагом». Эти слова перекликались с содержанием листовки, приклеенной несколькими днями раньше к ограде советского посольства: «В наших сердцах кипит старая и новая ненависть», «мы не забудем этого через 100, 1000 и 10 000 лет. Придет время, мы сдерем с вас шкуру, вытянем из вас жилы, сожжем ваши трупы и развеем прах по ветру».

В конце октября состоялась новая манифестация, десять дней спустя, в день 49-й годовщины Великого Октября, — следующая, через 10 дней — еще одна. В Шанхае разрушен монумент советско-китайской дружбы; в порту Дальнем была предпринята попытка задержать советский теплоход «Загорск»; на участке советско-китайской границы, проходящей на «крыше мира» — Памире, появляются первые вооруженные китайские подразделения, вместе с которыми прибывают и первые группы хунвэйбинов; на пограничных реках на севере Китая проводят учения отряды народного ополчения… Тогда же министр иностранных дел объявил: «В конце концов наступит день, когда хунвэйбины появятся на улицах Москвы», потому что, добавит агентство Синьхуа, для советского народа «светом и надеждой является самый великий вождь революционных народов всего мира — Мао Цзэ-дун». Но, видимо, этих призывов кому-то показалось недостаточно, так как через несколько месяцев хунвэйбиновские газеты «Хунци» — Института по аэродинамике и «Цзинганшань» — университета «Циньхуа» и ряд других обратились с «Воззванием к революционному народу Советского Союза»: «Вставайте, вставайте, советские народы… встречайте зарю великой культурной революции, которая занялась на Востоке, поднимайтесь на борьбу, поднимайтесь на бунт». «Советские люди, обращая свои взоры на восток, к Пекину, дни и ночи думают о Мао Цзэ-дуне». Цель ясна — возбудить глубокую ненависть против Советского Союза, разжечь вражду, до предела обострить советско-китайские отношения.

Зачем? Кему это нужно? — как-то в беседе спросил с беспокойством и гневом посланник одной из африканских стран… И, задумавшись, сказал:

— В Африке говорят: «Когда дерутся слоны, страдает трава под их ногами». Так зачем все это нужно? Ведь именно этого и хотят империалисты?

Кому действительно нужно это обострение? Какие цели преследует китайское руководство?.. Ведь понять это не так уж и трудно… Советский Союз представляет для них «препятствие»… Препятствием является его целеустремленная, ясная политика, успехи, международный авторитет и престиж, само его существование…

У Советского Союза высокий авторитет в мире — следует подорвать этот авторитет. Советский Союз пользуется доверием в мире — надо поколебать это доверие. Народы верят ему — нужно вселить сомнение. Или он, или мы. Поэтому срами его, ругай его, повторяй брань каждый день, непрерывно… Однако это не единственные причины разжигания антисоветизма. С его помощью китайские руководители стремятся к «сплочению» своего народа на националистической основе. Во имя прошлого величия и будущих несбыточных надежд. Он им нужен также, чтобы отвлечь внимание народа от лишений, трудностей, прошлых и нынешних ошибок. Чтобы обосновать такие тезисы, как «Бедность есть добро», «В промышленности надо стремиться к высоким показателям, а в жизни — к низкому уровню».

Таков курс. Но на пути его осуществления стоит, словно исполин, сильный и могучий Советский Союз. И что же? Опять призыв: «Огонь по Советскому Союзу!», «Огонь по Коммунистической партии Советского Союза!», «Огонь по социалистическим странам!..» Это уже известный призыв «Огонь по штабам», только в новой интерпретации и в новом аспекте — международном…

А внутриполитический кризис продолжал углубляться, усиливалась международная изоляция Китая. Новый, 1967 год принес новые трудности, которые использовались для дальнейшего усиления антисоветизма, нужен был конкретный повод — и китайские руководители идут на провокацию. По их указанию китайские студенты и дипломаты в Москве пытаются вызвать беспорядки на Красной площади во время посещения Мавзолея В. И. Ленина. Это была явная провокация, но машина «срабатывает»: китайское посольство в Москве организует пресс-конференцию, а Чжоу Энь-лай и Чэнь И восторженно приветствуют провокаторов от имени Мао Цзэ-дуна и Линь Бяо. В Пекине сразу же начинаются антисоветские демонстрации, которые продолжаются восемнадцать дней и ночей. Восемнадцать суток советское посольство находилось в осаде. Китайский обслуживающий персонал объявляет «стачку», прекращается доставка советских газет и журналов.

Пекин захлестывает волна антисоветских демонстраций. Наивысшей степени антисоветская истерия достигает в начале февраля, когда первые семьи советских дипломатов должны были вылететь в Москву.

Уезжали в основном женщины и дети. В руках у женщин плачущие дети и наспех собранный багаж. Здесь и сами дипломаты, почти весь дипломатический корпус: послы, советники, секретари, иностранные корреспонденты. Все прибыли сюда без приглашения и, встав вплотную друг к другу, образовали коридор. Отборные отряды озлобленных хунвэйбинов напирают на этот живой коридор, прорываются сквозь ряды, размахивают кулаками, истошно орут антисоветские лозунги.

Вот что писали об этом сами хунвэйбины в своей газете: «Когда эти негодяи выбрались из посольства и приехали на аэродром, там их ожидала большая группа революционных бунтарей, которые набросились на них с криками: «Предатели», «Долой советский ревизионизм», «Расстрелять», «Поджарить в масле…» На вещах и чемоданах, которые они несли с собой, мы написали тушью и чернилами лозунги на китайском и русском языках: «Долой советский ревизионизм!», «Повесить!» и т. д. И мы с гордостью подписывались под этими лозунгами: «Китайские хунвэйбины»…»

Заметка заканчивалась словами: «На столичном аэродроме нашей великой родины мы одержали большую победу в борьбе против ревизионизма. Это великая победа идей Мао Цзэ-дуна. Это великая победа китайского народа, а также советского народа и революционных народов всего мира…»

Эта дикая вакханалия на пекинском аэродроме продолжалась три дня. Все это время работники советского посольства звонили в Министерство иностранных дел КНР и требовали обеспечить безопасность для отлетающих. Но ответ был неизменен: «Мы не можем гарантировать безопасность советских граждан».

«Мы не можем молчать, когда подвергаются оскорблениям и провокациям советский народ, его правительство и Коммунистическая партия Советского Союза…» — заявила в те дни Долорес Ибаррури. И действительно, с гневным протестом выступили коммунистические и рабочие партии мира, советский народ. Радовались только враги Советского Союза. Так, Макс Френкель заявил по телевидению США: «Мы должны поблагодарить председателя Мао Цзэ-дуна за то, что он разрушил этот гигантский китайско-советский монолит, который нам не предвещал ничего хорошего». А политический наблюдатель газеты «Вашингтон пост» Крафт откровенно выразил мнение «официальных лиц Вашингтона»: «Мао служит американским интересам» — и объяснил, что «его усилия по гальванизации китайских масс вовлекают Китай в большей степени в конфликт с Россией, чем с Соединенными Штатами…» И не только поэтому. Американские официальные лица «думают о том, как культивировать маоизм в качестве средства давления на Москву». Сенатор Джексон заявил: «Мы не должны делать ничего, что могло бы сблизить русских и китайцев», «самое ценное, что мы имеем, — это раскол между Советским Союзом и красным Китаем». Эти заокеанские призывы перекликаются с заявлениями Штрауса, разносящимися по старому континенту: «Русско-китайские противоречия выгодны для Европы, а не вредны…»

И призывы услышаны. Уже в начале «большого тайфуна» руководитель Информационной службы США дает указание своим центрам за границей «использовать все возможности для укрепления позиций сторонников Мао», потому что в интересах США, чтобы «Мао и его группа остались у власти», и потому что «их деятельность» направлена против Коммунистической партии Советского Союза и других компартий. И еще: использовать все средства для «ослабления влияния ортодоксальных промосковских групп и даже содействовать их полной ликвидации».

Директива Центра приводится в исполнение…

Антисоветизм в полном разгаре: свыше 200 серьезных антисоветских провокаций, более 90 официальных протестов китайскому Министерству иностранных дел, более 2 тысяч нарушений на советско-китайской границе. И это только за 1967 год. В 1968 году — новое усиление антисоветской пропаганды.

В своем блокноте я записал: «Только в газете «Жэньминь жибао» в 1968 году было помещено свыше 600 антисоветских материалов…»

И далее:

«После провокации в порту Дальнем, во время которой был совершен налет пограничников и хунвэйбинов на теплоход «Свирск», арестованы капитан и его заместители и преданы «публичному суду», организована новая провокация против танкера «Комсомолец Украины», везущего материалы для сражающегося Вьетнама…»

«30.11.68 г.

…Уже несколько дней без предварительного уведомления мы не получаем провинциальных газет. В дальнейшем будем получать только две центральные газеты: «Жэньминь жибао» и «Гуанмин жибао». Нас лишили единственной возможности следить за жизнью этой страны. Закрыли единственное окно для наблюдения за тем, что происходит в провинциях. Сначала никаких контактов с населением, ограниченные поездки по стране, а теперь — никаких или почти никаких газет…»

«20.V.68 г.

Только что узнал, что сегодня на одной из пекинских улиц хунвэйбины задержали двух корреспондентов ТАСС. Корреспондентский пункт ТАСС находится метрах в ста от нашего посольства в «дипломатическом гетто» «Вайцзяо далоу». Я побывал у них. Журналисты совершали очередную прогулку по городу. И вдруг их остановили хунвэйбины, толпа вокруг них нарастала, откуда-то появились наспех написанные лозунги. Раздались угрозы, над их головами угрожающе поднялись кулаки. Так продолжалось целых 7 часов…»

«Вайцзяо далоу» — это жилой комплекс из 10 зданий. Здесь живут дипломаты, иностранные корреспонденты, находятся гаражи, магазины, медицинские заведения. Этот комплекс окружен толстыми кирпичными стенами. Первое, что бросилось в глаза, когда я впервые пришел сюда, — полностью замазанные белой краской окна первого этажа здания, стоящего около входа в комплекс, а также большие нарисованные черным и красным углем карикатуры на советских людей и лозунги против Советского Союза. В этом помещении расположился корпункт советского телеграфного агентства. Здесь же жили и два корреспондента ТАСС — Борис и Гриша. Сколько сил и выдержки у этих людей! Оторванные от Родины, изолированные от своего посольства, без семей, они жили и работали здесь, словно затворники, под непрерывный вой хунвэйбинов. Но и в самые напряженные дни и ночи «красного августа» в квартире не гас свет, стучали пишущие машинки, работал телекс, звонили телефоны. Они знали: здесь теперь фронт. А они — на посту.

В 1968 году мы впервые услышали слово «социал-империализм». С того момента этот термин станет постоянным атрибутом антисоветской пропаганды в Китае. Замысел ясен: поставить знак равенства между Советским Союзом — первым социалистическим государством, страной Ленина, страной Великого Октября, и Соединенными Штатами Америки — знаменосцем современного империализма. Классовый подход и классовые критерии игнорируются. В сущности, новым был только термин… Ведь еще XI пленум ЦК Компартии Китая провозгласил, что Советский Союз «не имеет права входить в единый антиимпериалистический фронт». Мао Цзэ-дун открыто провозгласил начало «нового исторического периода борьбы против американского империализма и советского ревизионизма».

Наступление «нового исторического периода» ознаменовала кровавая провокация. Ночью вооруженный до зубов китайский военный отряд нарушил советско-китайскую границу на реке Уссури и вступил на остров Даманский. Ранним морозным утром он внезапно открыл огонь по советскому пограничному наряду. Белый снег обагрился кровью советских солдат и офицеров. Через две недели китайская сторона предприняла попытку совершить новую провокацию. Вне всякого сомнения, цель вооруженной провокации на Даманском — «подлить масла в огонь», разжечь и без того достигшую опасных пределов антисоветскую истерию… Еще не смолкли выстрелы на Даманском, а в Пекине начинаются новые антисоветские демонстрации, снова советское посольство в осаде, день, два, три, четыре… Круглосуточно, дни и ночи, улицы Пекина заполнены возбужденными толпами. Поток дико орущих людей непрерывно осаждает посольство Советского Союза и непрестанно скандирует лозунги: «Долой…», «Смерть…», «Кровь за кровь…»

Советское посольство в осаде, но именно в один из этих дней в нем должен был состояться обед, назначенный задолго до уссурийских событий, в честь отъезда французского посла Пай.

«4. Ш.69 г.

…Обед назначен на 13.00 часов. Я выезжаю без пятнадцати минут час. Друг де Голля, Пай, был первым послом Франции в Китайской Народной Республике. Он уже немолод, полноват, но с его лица не сходит улыбка. Пай долгие годы жил в Пекине, пользовался авторитетом и уважением среди дипломатического корпуса. На обед по приглашению А. Елизаветина должна была прибыть чуть ли не половина дипломатического корпуса. Можно было ожидать интересных бесед, обмена мнениями, информацией. Но не успели мы выехать из дипломатического квартала, где находилось болгарское посольство, как наш автомобиль, на котором развевался национальный флажок Народной Республики Болгарии, попал в бушующую толпу хунвэйбинов, которая медленно двигалась вниз по улице к советскому посольству. Увидев флажок социалистической страны, хунвэйбины плотной стеной со всех сторон окружили наш автомобиль. Они что-то кричали, грозили нам кулаками. Улица запружена до предела, улица ревет… Смотрю на толпу. Она очень разношерстная. Здесь и молодежь, и пожилые мужчины и женщины. Но кричат, скандируют лозунги, бесчинствуют в основном молодые люди. А пожилые идут молча. Я решил сделать еще одну попытку пробиться к советскому посольству. Однако ехать по прежнему пути, ведущему к центральному входу, было бессмысленно. Шофер дал газ, и машина устремилась к восточному въезду в советское посольство, где находится здание торгового представительства. У этого входа тоже толпа. Ничего, поезжай. Осторожно пробираемся среди людей… Пусть кричат, пусть угрожают кулаками… Хунвэйбины орали, барабанили по крыше и стеклам автомашины, но остановить нас так и не осмелились. Видно, дирижер не дал такого указания. Я опоздал на сорок минут, но обед еще не начался, потому что с таким же опозданием приехали и остальные приглашенные дипломаты.

…Обед давно закончился, послы и временные поверенные разъехались по своим резиденциям и посольствам, а мы с Алексеем Ивановичем Елизаветиным наблюдаем «осаду». С того места, где мы стояли, был виден как на ладони весь прилегающий к посольству квартал. Почти все улицы и переулки запружены людьми, но перед центральным входом в посольство толпа почему-то отошла на сотню метров. Оттуда доносятся охрипшие голоса, которые сливаются с еще более хриплыми звуками громкоговорителей.

Словно по команде, одна группа прекращает выкрикивать лозунги, другая начинает, одна опускает уставшие руки, другая поднимает. На улице холодно, стоят мартовские студеные дни. Оттуда, где мы стоим сейчас, видны разожженные хунвэйбинами костры. Советское посольство напоминает осажденную крепость.

Прогуливаюсь по огромному парку посольства. Медленно раскачиваются закоченевшие ветви могучих многолетних деревьев. Искусственный канал, на котором в душные летние дни мы «закаляли» нервы во время безуспешной рыбалки, покрылся льдом. Как бы мы жили, если бы в эти напряженные дни не было советского посольства? Оно всегда открыто для нас: в душные дни — прохладный бассейн и тенистый парк; в долгие скучные вечера — самые новые кинофильмы, прекрасная русская музыка, богатая библиотека; в выходные дни — рыбалка и кавказский шашлык на воздухе; и самое главное — дружеский совет и всегда протянутая для помощи братская рука… Мне вспоминается приветственный тост, произнесенный на недавнем вечере советско-болгарской дружбы: «У нас, в Болгарии, говорят от всего сердца: «Есть на свете Москва», и это символ веры, надежды, любви… Мы, работающие в посольстве Народной Республики Болгарии в Пекине, часто говорим: «Есть в Пекине советское посольство». И для нас это символ дружбы, братской помощи и социалистической солидарности…»

А на улице толпа продолжала реветь, скандировать антисоветские лозунги. Осада будет продолжаться, видимо, и завтра, и послезавтра, и в последующие дни…

Листаю свой блокнот. Мне попадается на глаза страничка за июнь 1969 года:

«1.VI. — В «Гуанмин жибао» помещен снимок: китайские солдаты готовят детей к «войне с советским ревизионизмом».

2.VI. — В утренней передаче радио Пекина сообщило: остров Чжэнбаодао (остров Даманский. — Прим. авт.) является «неоспоримой китайской территорией»; «Китай будет защищать свой суверенитет…»

3.VI. — Синьхуа распространило статью «Яркое свидетельство агрессивной сущности и лицемерия советского ревизионизма», опубликованную в «Жэньминь жибао» и «Гуанмин жибао»… В статье указывается: «Мы должны быть готовы вести с советским ревизионизмом как обыкновенную, так и большую ядерную войну… Пограничники в районе острова Чжэнбаодао не боятся страданий и смерти и в любой момент готовы нанести еще более серьезный удар по советским ревизионистам».

4.VI — В одной из передач радио Пекина сообщило: в октябре прошлого года «маленькие красные солдаты в районе острова Чжэнбаодао активно приступили к решению поставленной задачи, связанной с подготовкой к войне против советских ревизионистов…». «Поставленная задача»: выкопать ямы для установки телеграфных столбов. Вокруг — безбрежная степь. Воют степные ветры… Мороз… Ноги у детей замерзли, но — если верить пекинскому радио — они твердили: «Замерзшая земля не поколеблет нашем решимости в борьбе против советских ревизионистов…»

9.VI. — На заборах, стенах и колоннах зданий в Пекине этой ночью опять расклеены антисоветские лозунги. На улицах города появились армейские патрули, вооруженные карабинами с примкнутыми штыками. Что случилось?

10.VI. — Сегодня радио Харбина передало: «Провинция Хэйлунцзян является аванпостом в борьбе против ревизионизма. Нужно хорошо подготовиться на случай войны с советскими ревизионистами».

12.VI. — Пекинское радио продолжало призывать готовиться к войне и к борьбе с советскими ревизионистами…

14.VI. — Сообщается об антисоветских митингах и демонстрациях в Синьцзян-Уйгурском автономном районе.

15.VI. — Сегодня «Жэньминь жибао» подчеркивает: «В отношении хищников — американского империализма и советского ревизионизма — мы уже приняли все необходимые военные меры и готовы заплатить еще более высокую цену. Необходимо и дальше поднимать дух, чтобы не бояться страданий и смерти. Этого требует подготовка к войне».

17.VI. — «Американский империализм и советский ревизионизм пытаются перекроить мир. Враг применяет самолеты, пушки и броневики. Мы опираемся на пехоту, людей, вооруженных идеями Мао Цзэ-дуна. Мы рассчитываем на ведение ближнего боя, на бесстрашие перед лишениями и смертью. Мы должны подготовиться на случай войны с советским ревизионизмом…»

19.VI. — Сегодня «Жэньминь жибао» и «Гуанмин жибао» — единственные газеты, которые нам доставляют, — опять заполнены антисоветскими материалами. Советский Союз снова обвиняется в «сговоре» с США, направленном на «подрыв войны вьетнамского народа»».

…Продолжать вряд ли нужно. Снова возвращаюсь к событиям, происшедшим полгода назад. Из Китая уезжал посол ГДР Бирбах, и Юрий Иванович Раздухов организовал в связи с этим прощальный обед. Мне врезалась в память мысль, которую я впервые услышал на этом вечере. Ее привел в своей речи Бирбах: «Наш писатель Томас Манн говорил: «Антисоветизм — это величайшая глупость нашей эпохи»».

Аплодировали все дипломаты социалистических стран, стран Африки, Азии и Скандинавии…

Обед закончился, и его участники — послы, руководители миссий — маленькими группами разбрелись по большому мраморному залу советского посольства. Из окружавших его со всех сторон громкоговорителей доносились звуки мелодии «Алеет Восток», а на улице уже собиралась очередная манифестация. Мысль великого немецкого писателя напомнила мне слова, сказанные в свое время вдовой писателя Сунь Ят-сена Сун Цин-лин: «В сегодняшнем мире просто невозможно быть антисоветчиком и не продать части самого себя империализму». Я сейчас не могу вспомнить, когда, где и по какому поводу она сказала это, но я подумал тогда, что они точны и верны.

А через два года я записал в своем блокноте:

«17. XII.70 г.

…Через несколько дней я покидаю Пекин. Только что закончилась церемония вручения верительных грамот нашим новым посланником. Она состоялась в одном из залов Всекитайского собрания народных представителей и была проведена по всем правилам протокола. На этот раз верительные грамоты были вручены не старому Дун Би-у, а Сун Цин-лин. 90-летний Дун Би-у болел. Сун Цин-лин вызвали из Шанхая, где она постоянно жила. После вручения верительных грамот состоялась обычная протокольная беседа. Постаревшая и пополневшая Сун Цин-лин сидела, утопая в глубоком кресле, а я думал о том, что «большой тайфун» задел и ее — старую вдову доктора Сунь Ят-сена. Она зачитывала предварительно написанную речь, произносила, по моему мнению, чуждые ей слова, а мне вспомнились другие слова… ее: «В сегодняшнем мире просто невозможно быть антисоветчиком и…» и ее супруга, доктора Суня: «В великой битве за освобождение угнетенных народов мира два союзника (СССР и Китай. — Прим. авт.) пойдут к победе рука об руку…»

«Рука об руку». Я уже где-то встречал такое выражение. Но где? В поэме китайского поэта Ма Фан-ды… В ней есть такие строки:

После IX съезда КПК, возвестившего «победу» над политическими противниками Мао Цзэ-дуна и торжество его «идей», мы, дипломаты и политические наблюдатели в Пекине, почувствовали, что во внешней политике Китая происходят какие-то изменения. Наметился возврат к общепринятым международным формам отношений. Активизировались и внешнеполитические, и внешнеэкономические связи… Об этом изменении свидетельствовали и цифры: в 1970 году двадцать иностранных делегаций посетило Китай и 50 китайских делегаций побывало за границей…

Что все это значило? Изменение внешнеполитической доктрины Мао Цзэ-дуна? У нас, дипломатов и корреспондентов социалистических стран, не было никаких иллюзий в отношении этих «новых веяний», курс оставался прежним, изменились лишь формы его осуществления, тактика.

Однако что же заставило китайское руководство «трансформировать» формы, изменить тактику?

Китаю нужно было выйти из изоляции. И, кроме того, китайские руководители не могли не видеть, что в развязывании пограничных инцидентов они дошли до того опасного предела, когда не Китай, а США будут «сидеть на горе и наблюдать за схваткой тигров». Но попытки организовать фронт против Советского Союза и социалистических стран так и остались попытками, грубый антисоветизм стал серьезным препятствием на пути улучшения отношений с рядом африканских, азиатских и арабских стран. Раздавались голоса о том, что китайское руководство убедилось: амбициозные стремления превратить Китай в «третью великую силу» не могут осуществиться с помощью лишь «деструктивных мероприятий», что необходимо перейти к «активной внешней политике».

В отношении социалистических стран начинает применяться строго дифференцированный подход, и отношение этих стран к Советскому Союзу станет критерием отношения к ним Китая. «С вашими странами у нас нет спорных вопросов, у нас разногласия только с Советским Союзом», — повторяли часто дипломатам социалистических стран ответственные китайские сотрудники…

На своем международном форуме, состоявшемся в 1969 году в Москве, коммунистические и рабочие партии вынесли суровый приговор всем и всяческим попыткам расколоть социалистическое содружество, мировое коммунистическое движение. Руководству КПК было направлено не одно приглашение принять участие в этом совещании. Оно откликнулось через пятнадцать дней и весьма своеобразно. Заявив, что из коммунистических и рабочих партий в совещании участвовали лишь «единицы», они назвали руководящие органы этих партий «ревизионистскими кликами», а саму встречу — «черным сборищем»… Китайские руководители по-своему готовились к совещанию, и это было отмечено даже буржуазной печатью. Так, «Фар истерн экономик ревью» отметил такие шаги, предпринятые Китаем, как нота протеста в связи с якобы «советскими провокациями» на китайско-советской границе, которая была вручена на второй день после начала совещания, «непрекращающаяся публикация» в китайской печати сообщений «о скоплении советских войск, танков и ракет на советско-китайской границе и в Монголии…» и, наконец, «Антиболгарское заявление».

Имелось в виду Заявление представителя отдела печати Министерства иностранных дел КНР, в котором выражался решительный протест против допуска делегации «чанкайшистской банды» к участию в мировой межправительственной конференции по туризму, проходившей в Софии, и выдвигалось обвинение в признании Болгарией «двух Китаев…». Ранним утром 4 июня я раскрыл «Жэньминь жибао» и был крайне удивлен: почти всю пятую страницу занимали антиболгарские материалы.

«4. VI.69 г.

Меня удивил не оскорбительный и ругательный тон этих материалов. К этому мы уже привыкли. Он стал обычен не только для газет, но и для официальных дипломатических встреч… Меня удивило другое: само появление этих материалов. Ведь наша позиция по данному вопросу предельно ясна: правительство Народной Республики Болгарии всегда признавало и признает только один Китай — Китайскую Народную Республику. Впрочем, опубликование этого протеста во время открытия совещания в Москве раскрывает смысл предпринятой затеи… Даже «Фар истерн…» отметил: «Замедленная реакция Пекина по этому вопросу выдает подлинную цель, которая преследуется»…»

Подлинная цель — внести раздор в ряды коммунистических и рабочих партий, участвовавших в совещании в Москве. Этот форум был для китайского руководства как бельмо на глазу. Но основной огонь направлялся против Советского Союза.

Кто-то из дипломатов подсчитал: только за первое полугодие 1969 года количество антисоветских материалов в «Жэньминь жибао» превысило число подобных публикаций в этой газете за весь 1968 год. В течение 13 дней, пока шло совещание в Москве, «Жэньминь жибао» опубликовала 70 антисоветских и только 10… антиамериканских материалов.

Проходивший в то время в Москве июньский Пленум ЦК КПСС еще раз подтвердил: «Коренные интересы советского и китайского народа совпадают», «КПСС и впредь будет стремиться сохранять и поддерживать дружеские чувства, которые есть в советском народе по отношению к китайскому народу». А через несколько дней Верховный Совет СССР заявил, что политика Советского Союза в отношении Китая остается политикой дружбы, а также подтвердил готовность к переговорам…

В ясный сентябрьский день в небе Пекина появился советский «ИЛ» и приземлился на пекинском аэродроме. Здесь же, на аэродроме, состоялась пятичасовая встреча председателя Совета Министров СССР А. Н. Косыгина с премьер-министром КНР Чжоу Энь-лаем. Встреча была организована по советской инициативе, вопреки сопротивлению экстремистских сил в китайском руководстве. На ней обсуждались важные вопросы советско-китайских отношений и важнейшие из них — пограничные…

Еще через месяц здесь, на пекинском аэродроме, вместе с китайскими официальными лицами советскую правительственную делегацию, прибывшую для ведения переговоров по пограничным вопросам, встречали и мы, руководители посольств братских социалистических стран. Руководитель советской делегации В. В. Кузнецов заявил, что делегация прибыла с доброй волей и не пожалеет усилий для решения пограничных и других вопросов на справедливой основе. И это были не просто «слова», и первым подтверждением этого явилось прекращение публикации в советской печати критических материалов, касающихся действий китайского руководства. И словно из другого мира прозвучал голос китайского правительства: «Между Китаем и Советским Союзом существуют непримиримые принципиальные разногласия… Борьба между ними будет продолжаться долгое время». Сквозь прозрачную завесу этих слов ясно угадывалась тактика, которой Китай намеревался придерживаться на предстоящих переговорах: «борьба — переговоры — снова борьба… до конечной победы»…

Упоминавшееся Заявление представителя отдела печати Министерства иностранных дел КНР не было единственным и самым злобным антиболгарским выступлением в период «большого тайфуна».

Перед моими глазами встают черные иероглифы, намалеванные на ограде нашего посольства, разбитая витрина у главного входа, возбужденно кричащая толпа… Запись в блокноте воспроизводит события одного из тех тревожных дней.

«25. V.67 г.

В центре Пекина, на самой оживленной торговой улице Ванфуцзин, среди бела дня задержан первый секретарь нашего посольства. Предлог: покупал газеты хунвэйбинов, хотя запрета на их покупку не было. Толпа вокруг него быстро росла. Запрудившие улицу люди угрожающе кричали, напирали. Наконец его доставили в ближайший участок. Первый секретарь требует дать ему возможность связаться с посольством — отказ, созвониться с протокольным отделом Министерства иностранных дел — снова отказ. Его держали под арестом два часа».

«1. Х.68 г.

…Грубая клевета на Страну Советов вынуждает нас покинуть трибуны Тяньаньмэнь. Мы медленно идем к ожидающим нас машинам, стоящим в тени вековых деревьев в парке Чжунанхай. Вдруг до нашего слуха донеслись какие-то крики. Позади официальных трибун, в парке, мы увидели группу людей в серой и синей одежде, это были хунвэйбины. Группа росла на глазах — десятки, сотни, а может быть, тысячи людей. Они орали, вопили, потрясали кулаками. Неожиданно среди этой толпы мелькнула взъерошенная, побелевшая от бремени прожитых лет голова… Что происходит? Да ведь это наш торговый представитель Бай Мишо. Так его называли не только мы, его соотечественники, но и все дипломаты социалистических стран в Пекине. Бай Мишо пытается вырваться из рук разъяренных людей, каким-то чудом ему это удается, он бежит к нам — группе дипломатов и корреспондентов, а за ним мчится возбужденная толпа, которая сразу же окружает и нас… А Бай Мишо крепко прижимает к себе два фотоаппарата, волосы его растрепаны, галстук развязался, он бледен как полотно от гнева, а может быть, и от боли. В невообразимом шуме мы едва разбираем произносимые им слова: «Я 40 лет в партии… Пережил смертный приговор и до чего дожил? Коммунисты поднимают руку на коммунистов… Брат на брата…»

Все ясно: Бай Мишо, страстный любитель-фотограф, покидая трибуны, хотел снять последний кадр. Но именно это вызвало гнев хунвэйбинов…»

«11. Х.70 г.

…Был прекрасный воскресный день, один из тех мягких пекинских дней, когда ветры стихли, небо стало чистым и голубым, а солнце, хотя и расцвело, как пион, уже не грело. В такие дни не хочется оставаться в Пекине, но для нас открыт лишь один путь за город — к Летнему дворцу. «В Летний дворец», — быстро ответил я чехословацкому послу Станиславу Когоушеку, который позвонил мне по телефону рано утром. И сказал это таким тоном, как уверяла Власта, супруга Станислава, будто перед нами была тысяча путей и я выбрал самый интересный. Для «новичка» он, несомненно, интересен. Но мы бывали там десятки, а может быть, и сотни раз. Нам известныкаждый уголок, каждое деревце и каждый холм.

Только я вернулся в посольство после прогулки, как в комнату влетел консул посольства Дончо.

— Мне только что позвонили… Сегодня вечером в Летнем дворце задержан корреспондент БТА… Вместе с супругой и ребенком. Что делать?

Корреспондент недавно окончил институт международных отношений в Москве, был коммунистом, дисциплинированным работником. Что же произошло? Консул тотчас отправился в Летний дворец, чтобы попытаться связаться с задержанным и потребовать от имени посольства немедленно освободить его. Одновременно дежурный по посольству попробовал по телефону переговорить с протокольным отделом МИД, но безуспешно… Через некоторое время позвонил Дончо и сообщил, что ему не разрешили никаких контактов с задержанным. Он попросил освободить хотя бы супругу и ребенка. Никакого результата. А время шло… Один… два… три часа. Их освободили поздно вечером. Выяснилось, что причиной задержания явился оставленный корреспондентом на сиденье машины «Волга» китайский пропагандистский журнал «Китай на стройке». Журнал был открыт на странице с портретом Мао Цзэдуна, которая, видимо, при падении журнала слегка порвалась. Китайцы расценили это как «невиданный вызов», «провокацию» в отношении «нашего великого вождя». Корреспондент, его жена и пятилетний малыш должны были ответить за это, «склонить головы».

Одновременно с сохранением антисоветского внешнеполитического курса китайское руководство стало предпринимать действия, направленные на нормализацию отношений с капиталистическими странами, которые встретили эти действия с полным «пониманием», особенно страны НАТО. Обусловливалось оно различными соображениями, но прежде всего антисоветским курсом китайского руководства.

«10.IX.69 г.

Еще не заглохло эхо выстрелов на Даманском, а Эдвард Кеннеди уже предложил широкую программу улучшения отношений с Китаем; английская печать отметила появление «первых признаков» к примирению со стороны «красного дракона»; в ФРГ «выражаются надежды, что Кремль может посмотреть другими глазами на перспективу объединения немцев»; японский парламент принял решение о приглашении китайских наблюдателей на предстоящую японо-американскую парламентскую конференцию. Несомненно, Запад пытается использовать создавшуюся обстановку… Китай будет стремиться к новым контактам и сближению с США. А «база» для этих «контактов и сближения» — антисоветизм. Будет продолжена борьба за гегемонию в Азии…»

Внешняя политика Китая становилась все более «активной», особенно на Африканском континенте и Ближнем Востоке. Непосредственно после IX съезда КПК Китай объявил себя «защитником» малых народов от «монополии двух сверхдержав». «Сверхдержавы…» Перелистываю свои блокноты: когда же впервые было пущено в «обращение» это новое слово? В сущности, здесь не было ничего «нового». Это было лишь перевоплощение старой доктрины и старой концепции о «мировом городе» и «мировой деревне»… о «промежуточных зонах»… о «социал-империализме».

Но при осуществлении этой доктрины на Африканском континенте применялась новая тактика. Отказавшись от «фронтального наступления», характерного для начального периода «тайфуна», китайское руководство стало использовать обходные пути. Помощь оказывалась только некоторым странам, тем, которые должны были стать «образцом», «примером», «притягательными центрами» для остальных африканских государств.

На Ближнем Востоке усилия направляются на то, чтобы не допустить ослабления напряженности в этом районе, ибо «ослабление напряженности», по мнению китайского руководства, приведет к ликвидации одного из главных «очагов войны». «Война — да, но подальше от Китая». Отсюда поощрение арабских народов на «борьбу до конца», усиление поддержки и помощи экстремистским силам в палестинском движении и резкая реакция против усилий, направленных на мирное политическое решение ближневосточного вопроса… В отношении национально-освободительного движения политика китайских руководителей осталась неизменной: оторвать его от Советского Союза и социалистических стран; отказываясь от создания единого фронта с Советским Союзом и другими социалистическими странами, продолжать активные действия по созданию широкого фронта, направленного против главной антиимпериалистической силы современности — Советского Союза…

Только ли против Советского Союза?

Однажды ранним морозным мартовским утром 1967 года, листая однообразные страницы «Жэньминь жибао», мы неожиданно увидели имя Димитрова. Должен признаться, обрадовались, как самому дорогому гостю. Но в связи с чем упоминалось имя Димитрова на страницах «Жэньминь жибао»? Тем более в разгар «большого тайфуна»?

«Да, великий пролетарский революционер Димитров действительно сказал, что «отношение к СССР» является «пробным камнем» верности марксизму-ленинизму и пролетарскому интернационализму. Слова Димитрова правильны…»

Но… «эти слова не относятся к советской ревизионистской предательской клике». И в заключение: «Сегодня мир вступил в новую эпоху — эпоху торжества идей Мао Цзэ-дуна». Не отношение к Советскому Союзу, первому социалистическому государству, и не отношение к партии Ленина, а «отношение к возглавляемой великим председателем Мао и заместителем председателя Линь Бяо Китайской коммунистической партии и социалистическому Китаю, естественно, стало пробным камнем марксизма-ленинизма и пролетарского интернационализма».

Все ясно: на прицел взято международное коммунистическое и рабочее движение. Еще яснее задача: убедить, что Коммунистическая партия Китая — руководящая сила в этом движении, Китай — центр мировой революции, Мао Цзэ-дун — вождь революционных народов мира, идеи Мао Цзэ-дуна — новый этап в развитии марксизма-ленинизма. Яо Вэнь-юань возвестил в своем шанхайском докладе, что «под яркими лучами идей Мао Цзэ-дуна» «развились и возмужали марксистско-ленинские партии и организации во всем мире». «Сначала эти идеи не принимались, а затем они были восприняты небольшой группой людей», постепенно этих людей становилось все больше и больше и наконец стало «абсолютное большинство».

Однако «абсолютного большинства» так и не получилось… Несмотря на затраченные огромные средства и пропагандистские усилия, прокитайские группы и группки так и остались малочисленными, не имеющими авторитета и влияния, раздираемыми внутренними разногласиями. После IX съезда китайское руководство изменило тактику и наряду с усилиями по объединению, сплочению и организационному укреплению этих групп предприняло попытку проникнуть в коммунистические партии и «захватить» их «изнутри».

И не потому ли после IX съезда в Пекин одна за другой начали прибывать «делегации прокитайских групп и группировок»?

Австралийскую возглавил Хилл, французскую — Жак Журкет, итальянскую — Делучи, новозеландскую — Уилкокс, шриланкскую — Самугатха-сан, шведскую — Билин… Синьхуа называло их «делегациями», а иностранные корреспонденты-остряки писали о прибытии целых «партий», потому что в делегацию в некоторых случаях входила вся «партия». Одно время в дипломатическом корпусе ходили слухи о том, что эти «делегации-партии» поставили вопрос о проведении своего международного совещания.

Но оно так и не состоялось.

XIV. Стратегический курс…

Тот, кто поднял камень, сам себе отшибет ноги.

Китайская поговорка

Не делай того, что могло бы причинить боль друзьям и радость врагам.

Чжу Фу, древний китайский полководец

Вспоминаю пресс-конференцию в Пекине в предпоследний день сентября 1965 года, вокруг которой китайская пропаганда подняла большой шум. Аккредитованные в Гонконге и Макао иностранные корреспонденты получили специальные приглашения, в конференц-зале присутствовало более 400 китайских и иностранных журналистов. Министр иностранных дел Китайской Народной Республики впервые провокационно намекнул, что в случае нападения Соединенных Штатов на Китай «современные ревизионисты» будут «координировать с ними свои действия на севере».

Так на китайском политическом горизонте появилась легенда об «опасности с севера». Прошло менее трех лет. В день радостного майского праздника 9 Мая — Дня Победы — в письме к Линь Бяо Мао Цзэ-дун дал указание всю страну «превратить в большой военный лагерь», чтобы «быть готовыми к войне». А через несколько месяцев на одном из приемов премьер Чжоу Энь-лай заявил, что от Советского Союза «можно ожидать всего, включая нападения на Китай…». Это было в 1968 году, а в 1969 году после IX съезда КПК «великий стратегический курс председателя Мао» — «готовиться на случай войны, готовиться на случай стихийных бедствий…» — превращается в широкую по замыслу и масштабам акцию. Ее пропагандировали по радио, по телевидению и на страницах центральной печати. Один из иностранных корреспондентов в Пекине высчитал: об этом курсе говорилось в среднем 13 раз на каждой странице и в каждом номере. На IX съезде Линь Бяо заявил еще категоричнее: «Мы должны готовиться и быть полностью готовыми на случай, если они развяжут большую войну, должны быть готовы, если война начнется в ближайшем будущем, должны быть готовы, если будет развязана война с применением обыкновенного оружия, мы должны быть готовы также, если начнется ядерная война в большом масштабе».

В своем блокноте я записал:

«25. V.69 г.

…Сегодня «Жэньминь жибао» призвала «мировой пролетариат» не бояться новой мировой войны, так как в ней «ему нечего терять, кроме своих цепей, а приобретет он весь мир…». Оживленно комментируется также статья, опубликованная за 10 дней до этого в газете «Цзефан жибао» под заголовком «Война вызывает революцию, а революция предотвращает войну». В статье подчеркивается, что между первой и второй мировыми войнами прошло двадцать два года, а после второй мировой войны — 23 года и «мы уже понюхали пороху»…»

У меня в руках введение к изданному в Шанхае «Сборнику материалов IX съезда КПК», в котором утверждается, что «советские ревизионисты протягивают к нашей священной земле когтистые лапы агрессии», «…американский империализм и советский ревизионизм существуют и всегда будут испытывать желание напасть на нас». Далее следует: «Когда перед тобой такой серьезный враг, лучше быть мобилизованным…»

И еще:

«…К войне прежде всего необходимо подготовиться морально… Мы должны быть морально подготовлены к ведению войны… Мы должны быть в любой момент готовы к войне. Мы должны быть готовы к войне, даже если она начнется завтра утром… Самой лучшей подготовкой является вооружение идеями Мао Цзэ-дуна…»

Но, видимо, этого было недостаточно, так как газета «Тиенцзин бао» в эти дни писала: «Мы должны вооружиться не только идеями Мао Цзэ-дуна, но и осуществить конкретную подготовку…» Вероятно, в духе «конкретной подготовки» был издан ставший известным в дипломатическом корпусе приказ ЦК КПК № 69/55 от 28 августа с резолюцией Мао Цзэ-дуна: «Действовать в соответствии с этим». В приказе отмечалось, что «необходимо повысить бдительность», «национальные пограничные районы должны сплотиться, объединиться с армией и быть готовы к совместным действиям, чтобы своевременно уничтожить дерзнувшего напасть врага…».

Я должен сказать: то, чему мы, дипломаты и политические наблюдатели в Пекине, были свидетелями во второй половине 1969 и 1970 годов, можно сравнить лишь с тем, что мы пережили в первые два года «большого тайфуна». Усилились призывы «готовиться к войне», полным ходом шла и сама «подготовка». Почему и против кого ведется подготовка к войне? Не оказалось ли китайское руководство в плену собственной пропаганды? А «собственная» пропаганда все больше кричала об «опасности с Севера», все настойчивее внушала мысль о том, что Советский Союз «сосредоточивает» войска, проводит «военные маневры», готовит «нападение». Нагнетание военного психоза не прекратилось и после официального заявления ТАСС о том, что «подобные измышления не имеют под собой никакой почвы», что «советские Вооруженные Силы осуществляют повседневную службу и совершенствуют свое боевое мастерство в рамках обычных планов и программ, укрепляя оборону советского государства на всей его территории».

Новый «стратегический курс» отразился и на отношении к нам, аккредитованным в Пекине дипломатам и корреспондентам.

«29.Х.69 г.

…В эти дни для нас ввели новые ограничения в передвижении. Фактически это был запрет покидать Пекин. Два пропускных пункта из трех уже закрыты: к Великой китайской стене, «Благоуханной горе», Минским гробницам. Остался лишь Летний дворец. Эти ограничения были введены без каких-либо официальных разъяснений. С этого времени, в сущности, начался наш настоящий «плен». Сколько он будет продолжаться?»

Но все-таки Пекин остается «нашим». И приходится ходить лишь по улицам Пекина… Но как сейчас ходить по его улицам? Они завалены кучами земли, ее выносят корзинами из дворов, жилых зданий и магазинов. Хочешь войти в магазин, но он закрыт: продавцы роют окоп в центре магазина. Кое-где окопы до сих пор заполнены водой, рикши уже начали разгружать перед магазинами кирпич, который уложат в окопы. Во всем мире из кирпичей воздвигаются новые жилые здания, школы, детские сады и ясли, дома культуры и кинотеатры. А здесь сейчас огромное количество деревянных и железных конструкций, кирпича и цемента используется для строительства убежищ и окопов. Во дворах, скрытых за высокими кирпичными стенами, мужчины, женщины и дети выстраиваются в шеренгу и передают из рук в руки наполненные землей корзины, и перед домами и магазинами растут кучи земли… Уже осень, в Пекине дуют холодные ветры. Они прилетели издалека: из северных маньчжурских степей или из пустыни Гоби и несут с собой тучи песка, который смешивается с вырытой землей. Пекин действительно весь перекопан, окопы зияют, как раны на лице города. Чтобы скрыть эти раны от посторонних глаз, их иногда закрывают полотном. Иногда окопы выходят за пределы дворов, пересекают улицы, трамвайные пути, образуя траншеи… Но в Пекине роют не только окопы, но и глубоко скрытые под землей туннели, о чем говорят горы земли, выброшенной на поверхность. Однажды «Площадь небесного спокойствия» оказалась отгороженной от внешнего мира высоким дощатым забором. Такие же заборы пересекли «Бульвар небесного спокойствия», протянулись от красных стен правительственной резиденции Чжунанхай до зданий Всекитайского собрания народных представителей. Сквозь узкие щели в этих заборах видны машины, люди, копающие какие-то подземные туннели и лабиринты. В эти дни газета «Нью-Йорк таймс» в корреспонденции из Пекина сообщила: «Повсюду в городе — вдоль узких невзрачных улочек, широких магистралей и возле стен жилых зданий и учреждений — кучи свежевырытой земли. Пекин зарывается в землю… строятся противовоздушные убежища…»

Зарывается в землю не только Пекин, но и Тяньцзинь, Шанхай, Кантон. Ранней весной 1970 года по пути в Гонконг я провел почти двое суток в Кантоне в разгар этих «подготовительных» работ. А за два года до этого я был в этом городе, когда там еще шли уличные бои между враждовавшими «революционными» группировками. Сейчас баррикады были уже разобраны, на улицах и в зеленых парках Кантона чувствуется дыхание жизни. Правда, теперь город изрыт окопами, которые после ливневых тропических дождей заполнены темно-зеленой, черной водой. А на высоких холмах в центре города зияют более глубокие раны. Говорят, что это входы в бесчисленные туннели, которые пересекаются, переплетаются в глубоких подземельях зеленых холмов, создавая сложные лабиринты — бомбоубежища.

Пекин, Тяньцзинь, Шанхай, Кантон зарываются в землю. А на земле в полном разгаре пропагандистская подготовка. Денно и нощно по радио, телевидению и в печати раздаются призывы «не бояться лишений и смерти, готовиться к войне и к голоду».

Снова перелистываю свой блокнот…

«14. V.69 г.

Сегодня шанхайская газета «Цзефан жибао» пишет: «Чтобы осуществить свою цель — добиться мирового господства, американские империалисты и советские ревизионисты строят планы нападения на социалистические страны и разгрома их. Какой же вывод? Вывод один — в условиях существования империализма и социал-империализма война неизбежна. Американский империализм и советский социал-империализм готовятся к новой мировой войне с целью поделить мир на сферы влияния и установить свое господство. Прежде всего они хотят напасть на пролетариат и трудовой народ в колониях и полуколониях и покорить их. Мы должны быть готовы к войне в любое время, к большой войне, к ядерной войне. Любой ценой мы должны подготовиться хорошо, так, чтобы иметь необходимые моральные и материальные силы для отражения внезапного нападения американских империалистов и советских ревизионистов и для участия в мировой войне»…»

«28.V.69 г.

«…Вооружение идеями Мао Цзэ-дуна и воспитание в революционном духе и бесстрашии перед трудностями и смертью — это самый главный метод подготовки к войне», — подчеркивает «Жэньминь жибао» и продолжает: «Мы ни в коем случае не должны забывать, что существует опасность развязывания войны в большом масштабе. Мы должны подготовиться к этой войне»».

«1.VI.69 г.

…Сегодня — праздник детей. Дети — цветы жизни. И лица детей сегодня действительно расцвели — от радости и волнения. Дети везде остаются детьми. Румяные, круглолицые, веселые, симпатичные… В эти дни газеты заполнены сообщениями о том, как у китайских детей развивается «дух бесстрашия»…»

«14.VII.69 г.

…В передаче «Запасаться зерном на случай войны» радио Пекина рассказало сегодня об опыте уезда Линчуан провинции Шаньси. Несмотря на нехватку воды для орошения и стихийные бедствия, крестьяне этого уезда перевыполнили план поставок зерна в «специальный фонд». Крестьяне «не только активно участвуют в сборе зерна», но и развернули движение «за экономное и планомерное использование» его».

«27.VIII.69 г.

…Я только что вернулся из английского посольства. Временный поверенный организовал для всего дипломатического корпуса просмотр американского фильма о прилунении «Аполлона II». Возможно, в связи с этим возник разговор о том, что Китай — единственная страна, которая еще не сообщила своему народу о прилунении американских космонавтов… Комментируется также появившееся в последние дни сообщение пекинского корреспондента Франс Пресс о том, что «концепция о народной войне» уже не отвечает современной обстановке и не может применяться на «широких равнинах», «в безлюдных и малонаселенных степях» и что события на Ближнем Востоке показали, с какой легкостью «броневики и танки могут действовать в подобных равнинных районах»…» «20.Х.69 г.

…В последние месяцы печать все чаще и чаще публикует материалы, рассказывающие о «внезапных нападениях империалистов» в прошлом. Армейская газета «Цзефанцзюнь бао» в своих последних номерах помещает исторические справки на эту тему. Эти подборки помещены под таким заглавием: «Повышать бдительность, усиливать военную подготовку»…»

«27.XI.69 г.

…На днях разговаривал с аккредитованным в Пекине военным атташе одной азиатской страны. Он подчеркнул: выполняя свою программу подготовки к войне, китайская армия проводит военные учения по противовоздушной обороне и срыву «крупных десантных операций противника». Создаются ракетные площадки для ракет «земля — воздух»…»

«16.XII.69 г.

…Сегодня «Гуанмин жибао» поместила статью «Хвала революционному театру!», занявшую чуть ли не всю страницу. В ней говорится: «Мы находимся сейчас на пороге большой войны: американский империализм и социал-империализм грозят нам агрессией невиданных масштабов. Чтобы осуществить великий стратегический курс председателя Мао — «готовиться к войне, готовиться к стихийным бедствиям…», чтобы окончательно завершить подготовку к войне на случай агрессии, мы должны овладевать военными знаниями, научиться видеть и оценивать все с точки зрения войны и сосредоточить на этом свои усилия. Революционный театр является превосходной школой подготовки к войне, он… помогает повысить военные знания, получить правильное представление о войне. Если империалисты, ревизионисты и реакционеры осмелятся напасть на нас, мы, как герои революционных спектаклей, крепко возьмем в руки винтовки и пойдем в бой, чтобы разбить их»…»

«29.XII.69 г.

…Главное политическое управление «НОАК» сообщает: «Все воинские части должны создать агитбригады по пропаганде идей Мао Цзэ-дуна и направить их на заводы, фабрики, в села и городские кварталы… для проведения воспитательной работы среди ополчения и широких народных масс с целью подготовки к войне».»

За три дня до этого агентство Синьхуа передало: «Проводя решительно великий стратегический курс председателя Мао Цзэдуна «готовиться к войне, готовиться к стихийным бедствиям…», революционные массы и революционные кадровые рабочие Пекина совершают революцию, активизируют развитие производства, работу, активизируют подготовку к войне».

В это же время «Нью-Йорк таймс» писала: «В Китае усиливается подготовка к возможной войне с Советским Союзом…»

В другой статье указывалось: «Население обучается ведению партизанской войны» и «владению оружием».

Немного раньше, 1 декабря, агентство Рейтер сообщило из Гонконга: «Китайские власти усиливают военные приготовления, отдают приказы о строительстве убежищ на случай воздушных налетов, разрабатывают планы эвакуации населения больших городов…», «…студенты и заводские рабочие Шанхая каждый день занимаются военной подготовкой», «населению Шанхая раздаются брошюры и инструкции», в которых сообщаются самые общие сведения о противовоздушной обороне, стрелковом оружии, об использовании бомбоубежищ, ведении стрельбы по самолетам из переносного оружия, ликвидации последствий воздушных налетов, оказании первой медицинской помощи, а также о том, что надо делать по сигналу «тревога»…

В своем блокноте нахожу запись об учебной тревоге в Пекине:

«31.1.69 г.

…Сегодня в 17 часов 10 минут на центральной торговой улице Пекина Ванфуцзин была объявлена воздушная тревога».

«Со 2 апреля, — писала 14 апреля 1969 года «Гуаньшань жибао», — китайское руководство усилило пропаганду подготовки к войне. В радиопередачах для войск Юго-Восточного фронта прозвучал призыв стократ повысить бдительность и боевую готовность. Военно-морской флот Китая должен днем и ночью нести патрульную службу и находиться в состоянии полной боевой готовности. Боевая готовность требуется и от военно-воздушных сил. Самолеты на аэродромах должны быть готовы подняться в воздух в любой момент. Личный состав ВВС дал клятву перед портретом Мао Цзэ-дуна быть бдительным, готовым к войне и, не боясь смерти, защищать Мао Цзэ-дуна и социалистическую родину…»

В начале следующего года гонконгская газета «Саут Чайна Санди пост геральд» сообщила о передвижении войск к провинциям, «граничащим с советской территорией», об «усилении военной подготовки» и «полном размахе» кампании по созданию запасов продовольствия и строительству убежищ. Вместе с тем в этой же статье указывалось, что с целью преодоления у некоторых солдат недооценки «опасности русской агрессии», а также убеждения в «несбыточности мечты о мире», в обманчивости чувства безопасности и «выведения людей из состояния апатии» «китайское руководство использует старые революционные песни», с помощью которых оно стремится «воспитать у людей чувство целеустремленности, поднять их боевой дух».

В те дни в моем блокноте появилась такая запись:

«1.11.70 г.

Сегодня «Жэньминь жибао» поместила тексты пяти песен, созданных еще в годы антияпонской войны. Журнал «Хунци» утверждает, что они напечатаны с одной целью — укрепить диктатуру пролетариата. Едва ли. Появление их в разгар кампании «подготовки к войне» раскрывает подлинную цель этой публикации — укрепление «духа» с целью подготовки к войне…»

И, может быть, самым ярким проявлением этой «подготовки» явилась «тотальная милитаризация» экономики Китайской Народной Республики. Усилилась роль армии в развитии экономики страны, возросли расходы на развитие военной промышленности, содержание армии, производство оружия и строительство военных объектов. Изменилась структура внешней торговли. Началось форсированное развитие военной промышленности и военной науки…

В начале 1970 года агентство Синьхуа и официальная печать широко оповестили о запуске на околоземную орбиту первого китайского искусственного спутника Земли. Этот спутник весом 173 килограмма летал вокруг Земли и каждые 114 минут передавал в эфир мелодию «Алеет Восток». В связи с этим индийский еженедельник «Линк» писал: «На необъятной территории Китая, где живут 700 миллионов человек, немногим ясно, что представляет собой спутник и зачем Мао решил запустить его на орбиту». Возможно, большинство китайского населения и не знает этого, но, несомненно, хорошо знает Цян Сюэ-сен. Доктор Цян Сюэ-сен является американцем китайского происхождения, специалистом по вопросам ядерной физики, аэродинамики и ядерным двигателям. Доктор Цян вернулся в Китай в начале 1955 года, до этого он 20 лет прожил в США, окончил Массачусетский и Калифорнийский университеты, стал директором лаборатории в Калифорнийском технологическом институте, полковником военно-воздушных сил США, а также сотрудником Центрального разведывательного управления. Почти одновременно с Цяном из США и Европы возвращается целый ряд других специалистов.

В Китай стали приезжать живущие за границей «таинственные китайские миссионеры» с целью заключения «сверхсекретных» сделок. Вскоре среди них стали мелькать и имена иностранцев, главным образом из ФРГ: руководитель восточноевропейского отдела Министерства иностранных дел ФРГ Франк Крапф, который в роли «посредника» ведет весьма деликатные «дипломатические» переговоры с посланными в Швейцарию Цян Сюэ-сеном китайскими специалистами. Затем в Китай направляются западногерманские торговцы оружием и среди них известный Ханц Иохим Зайденхнур. Именно они убедили швейцарскую фирму «Гретлер» поставлять Китаю «современное оружие». В 1966 году в Китай приезжает западногерманский специалист по ядерной физике Бертолп Зелигер. За два года до этого среди бескрайних песков и песчаных дюн в пустыне Такла-Макан был произведен опытный взрыв первой китайской атомной бомбы. За ней последовали взрывы второй, третьей, четвертой, пятой… А в июне 1967 года, в разгар «большого тайфуна», в Китае было проведено испытание первой водородной бомбы. Ее создали в провинции Цинхай, в лабораториях, расположенных на труднодоступных склонах горы Алашань, где обитают только дикие орлы и «демоны в белых халатах». «Экспериментальные» взрывы атомных и водородной бомб следовали один за другим. В годы «большого тайфуна» был создан цветной документальный фильм о первых трех атомных взрывах… Он шел под названием «Великая победа Мао Цзэ-дуна». И атомные взрывы превозносились агентством Синьхуа так же, как «великая победа идей Мао Цзэ-дуна», как «достижение великой пролетарской культурной революции».

После каждого атомного или водородного взрыва по команде властей в Пекине начинались шумные многочасовые демонстрации под антисоветскими лозунгами. Не было сомнений, китайское руководство придавало «особое значение» быстрому развитию атомной и ракетной промышленности. По мнению дипломатов и политических наблюдателей, в Китае, кроме того, усиленно работали над системами баллистических ракет, способных нести ядерные заряды, готовились опытные запуски межконтинентальных ракет и не менее трех четвертей всех расходов на научные исследования были направлены на создание ракетно-ядерного потенциала, ибо в ракетно-ядерном потенциале, по заявлению «Хунци», «нашло концентрированное выражение стремительное развитие социалистической промышленности, науки и техники в Китае».

В то время как первый китайский спутник совершал обороты вокруг Земли, американские разведывательные спутники, по словам журнала «Линк», сообщали информацию «о строительстве в Китае огромных площадок для запусков ракет…».

Я покидал Пекин в холодный декабрьский вечер. Пекинские ветры гнали песок и пыль, принесенные из далеких степей и пустынь, и поднимали в воздух землю, извлеченную на поверхность при строительстве бомбоубежищ. Пекин проводил «великий стратегический курс» «готовиться к…».

«Китай вынужден готовиться в дальний путь», — заявил позднее Чжоу Энь-лай группе швейцарских журналистов, которые «расшифровали» эти загадочные слова так: «Готовиться к войне».

«В дальний путь! К войне!»

Почему?

Выдвигая лозунг «Опасность с севера», китайское руководство надеялось сплотить разобщенный «тайфуном» китайский народ, отвлечь его внимание от тяжелых внутриполитических проблем, поднять его трудовую активность. И, дополнит газета «Правда», чтобы раздуть военный психоз и обосновать гонку ракетно-ядерного вооружения, компрометировать миролюбивую внешнюю политику стран социалистического содружества, чтобы оправдать свое сближение с силами империалистической реакции.

XV. Неоконченный эпилог

Безвыходных положений нет, есть лишь неправильные пути.

Китайская поговорка

За несколько дней до моего отъезда из Пекина на прощальном коктейле посол Непала, дуайен дипломатического корпуса, вручил мне от имени дипломатического корпуса подарок — серебряный поднос с орнаментом искусных гонконгских мастеров. Но не этим дорог мне данный подарок. На подносе выгравированы автографы всех руководителей дипломатических миссий в Пекине, в том числе братских социалистических стран, тех, с кем мне пришлось работать в тот период, когда вокруг нас свирепствовал «большой тайфун». Сейчас все дипломаты приехали на пекинский вокзал. В наступивших декабрьских сумерках едва видны прощальные взмахи рук. Поезд медленно отходит от перрона, неторопливо рассекая ночную мглу. Пекин тонет в ночи, а я испытываю чувство боли. Это боль разлуки. Я расставался, и возможно навсегда, со страной, в которой жил в сложные и трудные для нее времена. Расставался с народом, который мне не удалось узнать поближе, но его судьба и участь мне не безразличны. Перед своим отъездом в Китай я не знал о нем ничего. Не больше знаю и теперь, когда покидаю его.

В Китай я попал в тот период, когда там бушевал «тайфун». Нас держали на расстоянии от происходивших в стране событий, от народа. Поэтому горько сознавать, что жил в стране месяцы, годы, но так и остался чужим и для нее, и для ее людей. И произошло это не по твоей вине.

Говорят, первые годы после освобождения китайцы часто употребляли слово «фаншэн». Это слово означало конец гнета, бесправия, оскорблений и унижений. Это слово часто произносили и рабочие, и крестьяне, и интеллигенты. Для рабочего слово «фаншэн» означало избавление от рабства и превращение в полноправного человека; для крестьянина — земельную реформу и землю; для интеллигента — освобождение от страха перед безработицей. Говорили также, что только человек, живший в глубоком мраке и вдруг увидевший лучи солнца, может полностью осознать смысл слова «фаншэн». Это было в первые годы. Но постепенно слово «фаншэн» стало употребляться все реже и реже. Потому что люди перестали оглядываться назад. Освобожденный народ пошел по великому пути строительства социализма. Путь к социализму не ровен и не гладок. Но рядом с Китайской Народной Республикой великий Советский Союз, который оказывал ей и помощь, и поддержку. И все ее друзья верили, что, только идя в ногу с великим социалистическим содружеством, Китай поднимется во весь свой могучий рост и обретет подлинное величие на пути к светлому социалистическому будущему.

В Пекине изменили социалистическому содружеству. Взяли другой курс. Пошли по другому пути…

Поезд мчит по маньчжурским степям. Глубокая декабрьская ночь постепенно растворяется в ранней утренней заре. В кошмарных снах этой ночи, последней ночи, проведенной на китайской земле, перед моими глазами промелькнуло, как кинолента, все увиденное, все пережитое. Полыхающее здание иностранного посольства, озлобленные толпы, ощетинившиеся улицы и площади, грохот репродукторов, сливающийся с охрипшими голосами скандирующих людей, разноцветные надписи, лозунги и портреты…

Меня все больше мучают вопросы: кто задумал и начал этот «тайфун»? Куда идет Китай? И куда придёт?

Можно ли оправдать концепцию превращения Китая в изолированное милитаристское государство, где бы все восьмисотмиллионное население одинаково думало и одинаково действовало? Можно ли строить социализм и одновременно выступать против первой страны социализма?

Ответ на один вопрос был бесспорен: Кто? — Он, Мао Цзэдун… «Начало переворота — это моя заслуга!» — заявил он еще ранней осенью 1967 года на «рабочем совещании» в ЦК.

Какова причина? Китай пошел по капиталистическому пути, изменил свой цвет, ответили нам во время одной из бесед в Министерстве иностранных дел.

— Что же получается, — обсуждая этот разговор, воскликнул Стефан — первый секретарь польского посольства. — В течение 17 лет народной власти Китай строил не социализм, а восстанавливал капитализм… Но ведь в течение всех этих лет Мао Цзэ-дун стоял во главе партии и государства? Значит, не только Лю, но и Мао причастен к этому. Или он, как иностранец, равнодушно наблюдал со стороны?..

Вспоминаю беседу с послом одной из Скандинавских стран. Ему уже перевалило за 60, сорок лет он посвятил активной дипломатической службе. Беседа состоялась в нашем посольстве в один из летних июльских вечеров.

«Зачем нужна была эта «революция»? — неторопливо, словно размышляя, говорил старый посол. — Знаете, некоторые китайские императоры еще при жизни стремились любым способом увековечить свое имя. Они уничтожали всех своих противников при жизни и всех, кто мог ими стать после их смерти.

Это не единственная… И не самая главная причина, вызвавшая пожар «культурной революции». Мао не император, но он не может не думать о том, чтобы его идеи сохранились и после него…

И все же эту причину нельзя недооценивать…»

Китай — великое государство, и на его красном национальном знамени ярко сияют золотистые звезды. Так займи же свое место в социалистическом созвездии, раскрепости ум и силы талантливого и трудолюбивого народа, укрепи позиции основной силы — рабочего класса и его авангарда — Коммунистической партии. Подними экономический потенциал, раскрой широко двери школ, университетов, научных институтов, дай крылья и перспективы молодежи, дай простор развитию техники и научно-техническому прогрессу, создай условия для мира и социалистического строительства. На этом пути ты, Китай, добьешься истинного величия.

Родина встретила меня прохладными декабрьскими ветрами, чистыми снегами. Но и здесь интерес к Китаю, к его народу у меня не пропал. После моего возвращения с политической сцены Китая исчез Чэнь Бо-да — один из руководителей «культурной революции» и ее «идеолог». Это было ранней весной 1971 года, а осенью исчез и Линь Бяо. И не только он. Вместе с Линем исчезла и его супруга — член Политбюро, а также начальник Генерального штаба и два его заместителя: командующий ВВС и первый политкомиссар ВМС. И один бог знает, сколько исчезло еще. В закрытых документах, предназначенных для информации руководящего актива партии и армии, говорилось о «разгроме карьериста, заговорщика, предателя и изменника Линь Бяо и его контрреволюционном заговоре…» Тайваньские и гонконгские газеты и журналы опубликовали «Секретные документы ЦК КПК» о тайне «заговора» Линь Бяо против Мао Цзэ-дуна. А Мао Цзэ-дун разъезжал по стране, посещал провинции, города и говорил о «клике Линь — Чэнь». В конце лета 1973 года пекинские корреспонденты сообщили о «таинственном сосредоточении» автомашин и автобусов возле здания Всекитайского собрания народных представителей на площади Тяньаньмэнь и о каких-то «закрытых совещаниях». Еще через несколько дней, в предпоследний день августа, агентство Синьхуа сообщило, что состоялся X съезд КПК. На этом съезде была принята резолюция об исключении из партии Линь Бяо и Чэнь Бо-да «как главного члена антипартийной группы Линя…».

Устранение с политической арены Линя, Чэня и группы высших военачальников явилось свидетельством нового обострения борьбы внутри китайского руководства. Правда, «новое» заключалось лишь в том, что борьба разгорелась в правящем триумвирате: Мао — Чжоу — Линь. И что в основе ее лежала не только борьба за власть, но и различный подход к осуществлению установок и решений IX съезда.

Линь и Чэнь исчезли, и это явилось как бы сигналом, паролем для открытой переориентации Китая на Запад. Ранней осенью 1971 года, чуть ли не в день моего отъезда из Пекина, вдова Сунь Ят-сена в качестве заместителя председателя Китайской Народной Республики возвестила «о начале новой эры» в связи с визитом в Китай президента Соединенных Штатов Америки. Но «началась» эта эра значительно раньше. Я снова раскрываю свой блокнот: в марте 1969 года государственный секретарь Роджерс заявил в американском сенате, что США не прочь установить более «конструктивные отношения» с Китаем. Через три месяца американцам было уже разрешено посещать Китай по серьезным служебным вопросам. Еще через три месяца американские фирмы получают право вывозить в Китай «нестратегические товары». В Варшаве возобновились прерванные уже несколько лет американо-китайские встречи послов, правительство США решает «основательно пересмотреть» свою политику в отношении Китая, отменяются последние ограничения для граждан США в отношении посещения Китайской Народной Республики. Приезд в Пекин американской команды по настольному теннису положил начало «пингпонговой дипломатии». В Пекин с тайным визитом прибывает советник президента США Киссинджер.

Через некоторое время в Пекин прибыл и сам президент. В первый же день в своей приветственной речи президент США процитировал стихотворение Мао Цзэ-дуна:

По проторенному пути в Китай прибыл американский журналист Джозеф Олсоп. Он ездил по стране с репортерским блокнотом в руках, а по возвращении опубликовал в газете «Вашингтон пост» статью, в которой писал, что видел то, чего «не видел ни один иностранец…». А увидел он, что «вследствие абсолютного приоритета национальной обороны нарушается развитие китайской экономики…». «Промышленные ресурсы прежде всего выделяются для таких отраслей, как самолетостроение, производство ракет, боеприпасов и всего того, что связано с оснащением вооруженных сил Китая…»

Проведенный в обстановке глубокой секретности X съезд КПК, вновь подтвердивший антисоветский курс, был назван «съездом единства, съездом побед». Но ведь так назывался и IX съезд, провозгласивший Линь Бяо «ближайшим соратником» и «преемником» Мао? Однако не прошло и трех лет, «как продолжатель дела Мао Цзэ-дуна» вдруг стал «буржуазным карьеристом», «интриганом», «предателем и изменником родины». X съезд был призван узаконить временный компромисс между различными группировками внутри китайского руководства. «Временный», потому что сам Чжоу в своем отчетном докладе признал: будут появляться «новые Лю Шао-ци» и «новые Линь Бяо». В принятом съездом Уставе записано: «культурные революции» будут проводиться «много раз». А на самом съезде Мао Цзэ-дун заявил: «Полный беспорядок в поднебесной ведет к всеобщему порядку», «культурные революции» «будут повторяться каждые семь-восемь лет». Эти установки расчистили путь для еще более злобного антисоветизма.

В октябре этого же года в Москве, в Кремлевском Дворце съездов, собрался Всемирный конгресс миролюбивых сил. С его высокой трибуны Генеральный секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза товарищ Леонид Ильич Брежнев заявил, что Советский Союз приветствовал бы «вклад Китая в оздоровление международной атмосферы…». А за несколько месяцев до этого он подтвердил в Алма-Ате, что «наш принципиальный курс, сочетающий решительную борьбу против теории и практики маоизма, как враждебного ленинизму течения, с готовностью к нормализации межгосударственных отношений с КНР, курс XXIV съезда остается неизменным». В Ташкенте Л. И. Брежнев вновь сказал, что Советский Союз и КПСС «неизменно и последовательно выступают за нормализацию отношений с Китаем, более того — за восстановление советско-китайской дружбы». Эти слова не расходились с делами. В 1971 году Советский Союз выступил с предложениями о заключении между СССР и КНР договора об отказе от применения силы, включая ракетно-ядерное оружие; в 1973 году — о заключении договора о ненападении между СССР и КНР.

А Китай, по словам Чжоу Энь-лая, уже возвестил на весь мир, что «готовится в дальний путь», который отмечен подземными лабиринтами и бомбоубежищами. Советский Союз объявляется «врагом номер 1», «еще более опасным», по выражению «Жэньминь жибао», «чем империализм старого типа».

А из Москвы, из Кремля, доносятся другие слова: «Мы хотим видеть Китай процветающей социалистической державой, вместе с ней бороться за мир, против империализма. Но когда это произойдет — зависит от самого Китая».

От самого Китая…

О авторе

Крум Босев по образованию юрист. В годы монархо-фашистского режима подвергался аресту и был заключен в концлагерь Еникей.

После победы Девятого сентября 1944 года Крум Босев работает сначала ответственным редактором молодежной газеты, а затем в Болгарском телеграфном агентстве. Позднее был направлен в аппарат Министерства иностранных дел, работал в посольствах Народной Республики Болгарии в Варшаве и Москве.

В качестве временного поверенного в делах Народной Республики Болгарии в Пекине Крум Босев три с половиной года жил в Китае. Это были годы, когда в стране свирепствовал «тайфун» «культурной революции». Впечатления Крума Босева об этом периоде и составили содержание данной книги.

Крум Босев — автор вышедших в Болгарии книг «К полюсу в полярную ночь», «Советские меридианы» и «Острова живых драконов».

class='book'> Примечания

1

После свержения фашистского режима (1974 г.) новое правительство Португалии выразило готовность решить вопрос об Аомыне (Макао) путем переговоров с КНР. Власти КНР уклонились от обсуждения с правительством Португалии будущего статуса Аомыня. — Прим. перев.

(обратно)

2

Это название Китай получил после Синьхайской революции 1911 года, когда было свергнуто иноземное маньчжурское иго и ликвидирована императорская власть. — Прим. перев.

(обратно)

3

Имеется в виду армия, революционные массы (то есть хунвэйбины и цзаофани) и часть партийных работников. — Прим. перев.

(обратно)

4

Съезд состоялся в сентябре 1956 года. — Прим. перев.

(обратно)

5

«Кампания по упорядочению стиля», «чжэнфэн», проводилась в 1941–1944 годах и явилась, по сути, чисткой внутри партии с целью избавления от интернационалистических элементов и идеологического перевоспитания членов КПК в духе «идей Мао». — Прим. перев.

(обратно)

6

Впервые на русском языке пьеса была опубликована в журнале «Иностранная литература», 1976, № 9.— Прим. перев.

(обратно)

7

Бывший политический советник революционного правительства на юге Китая. — Прим. перев.

(обратно)

8

Буквальный перевод китайского слова «ша» — «коли». — Прим. перев.

(обратно)

9

Декар — 0,1 га. — Прим. перев.

(обратно)

10

Кан Ю-вэй — китайский политический мыслитель, реформатор, сторонник просвещенной монархии, один из идеологов китайского национализма. — Прим. перев.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

От автора

I.  Далекий взрыв

II.  В Пекин

III.  «Маяк»

IV.  «Вихри» и предшествовавшие им события

V.  «Огонь по штабам»

VI. Культ

VII.  «Тайфун» в «тайфуне»

VIII.  Трудные зигзаги

IX. «Великая стена»

X. На юг

XI. и на север…

XII. Девятый съезд

XIII. Центр

XIV. Стратегический курс…

XV. Неоконченный эпилог

О авторе

*** Примечания ***