Случайный спутник [Лев Иванович Давыдычев] (pdf) читать онлайн

Л. Д А В Ы Д Ы Ч Е В

случайны й

СПУТНИК

Л. Д А В Ы Д Ы Ч Е В

ПОВЕСТИ
И РАССКАЗЫ

ПЕРМСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО • 1975

Р 2
Д 13

© ПЕРМСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО. 1976
_ 70302- -95

д М152(03)—75

22—75

Ёиеиа-^ж аг
&уМкше# сесЯрс?

У Елены, Витькиной сестры,
были рыжие волосы, да не просто
рыжие, а невероятно рыжие, та­
кие, что я ни с чем не мог срав­
нить их цвет.
Сама она, но вначале ее воло­
сы, была одной из первых зага­
док, которые поставила передо
мной жизнь. Рыжий — тогда в моем понимании озна­
чало некрасивый и смешной. Так я и воспринимал
Елену и вместе с мальчишками кричал ей вслед:
— Ведьма, ведьма рыжая! Ведьма, ведьма рыжая!
Потом мне стало стыдно обзывать ее, и чем было
стыднее, тем громче я кричал.
Потом я стал бояться ее. И чем больше боялся, тем
громче обзывал.
Мальчишки кричали или за компанию, или равно­
душно, или весело, а я с отчаянием.
Ведь рыжая Елена оказалась красавицей, и я один
знал об этом. Я прочитал старинный роман, где из-за
графини-красавицы все время стрелялись на дуэлях,
5

и задумался: а что же такое красавица? Я вспоминал
всех знакомых девочек и даже взрослых женщин, пы­
таясь определить, из-за какой я готов насмерть стре­
ляться, например, с Витькой, моим лучшим другом?
Оказалось, из-за Елены.
Из-за рыжей Елены!
Я до того растерялся, что однажды, когда мальчиш­
ки закричали:
— Ведьма, ведьма рыжая! Ведьма, ведьма рыжая!
Я перекричал всех:
— Графиня!
Елена остановилась и обернулась.
Я шагнул к ней.
Мальчишки — мои друзья — стояли сзади. Елена
смотрела на меня. И мальчишки — я спиной чувство­
вал это — смотрели на меня. И я должен был сделать
выбор. И я сказал громко, так громко, что в горле
пересохло:
— Графиня!
Голубые глаза Елены чуть потемнели, сузились, пол­
ные губы шевельнулись, словно не решаясь улыбнуть­
ся, и — она пошла, медленно пошла, будто предлагая
догнать ее.
Мальчишки за моей спиной сопели, потом разом
расхохотались — это когда я шагнул следом за Еленой.
Смеяться им вовсе не хотелось. Просто они требовали,
чтобы я остался с ними. И они выдавливали из себя
смех. Он был напряженным и жалким. Оборвался он не­
ожиданно.
Мы ведь не понимали, что же такое произошло, мы
лишь чувствовали: с одним из нас, со мной, случилось
что-то важное. Оно когда-нибудь случится со всеми, но я
был первым, и меня следовало наказать. Хотя бы сме­
хом.
6

И ее тоже надо было наказать. И мальчишки, надры­
вая глотки, заорали:
— Ведьма, ведьма рыжая! Ведьма, ведьма рыжая!
Рыжая, рыжая, рыжая, разрыжая!
Я повернулся и, не выбирая, ударил того, кто сто­
ял ближе. Это был Витька, мой лучший друг, брат Еле­
ны.
Кулаки мои разжались.
Руки опустились.
Я даже не закрывал лица, когда мальчишки нача­
ли лупить меня. Больно не было, хотя били они здо­
рово.
Я только взглядывал, когда получалась возмож­
ность, на растерянного Витьку, который, полуотвернувшись, стоял в стороне.
— Хватит, — попросил я, почувствовав, что губы
мои уже вспухли, — хватит вам...
Не было во мне ни обиды, ни злости. Мне было стыд­
но. И я ничего не понимал.
И друзьям моим было стыдно.
И они ничего не понимали.
А виновата во всем была Елена.
Мы все сделали вид, что будто ничего не случилось,
хотя голова моя гудела, губы ныли, а затылок онемел.
Я подошел к Витьке, сказал:
— Случайно получилось.
— У нее жених есть, — ответил Витька, — и ника­
кая не графиня она.
— А я не спорю, — сказал я.
Витька посмотрел на меня, улыбнулся и благодар­
но, и виновато, сказал:
— У нее вся спина в веснушках. Даже пятна есть.
И тут веснушки, — он показал пальцем на грудь, около
шеи. — И зазнается здорово.
7

Витька был моим лучшим другом, и я не мог не со­
гласиться с ним, но понимал, что отныне между мною
и ним встала Елена, и сказал:
— Веснушки — это ерунда, конечно. Главное, она
красавица.
— Главное, она красавица! — возмущенно, насмеш­
ливо и жалобно передразнил Витька. — Посмотрел бы
ты на нее! — Он даже поморщился. — Смотреть ведь
противно! Понимаешь?
И я на мгновение почувствовал, что Витька может
больше и не быть моим самым лучшим другом, потому
что так говорит о Елене. Но я знал, что сделаю все воз­
можное, все перенесу, чтобы сохранить нашу дружбу, —
словно я уже тогда догадывался, что найти друга так
же трудно, как любовь. А потерять его — одинаково
легко.
— Она спит много, — с отчаянием продолжал Вить­
ка, — папа говорит, что она всю свою жизнь продрых­
нет!
— А мы с тобой все равно будем дружить, — сказал
я. — А она пусть спит, сколько ей надо. И пусть она
вся в веснушках. Не наше дело.

Мальчишки давно разошлись. Мы стояли вдвоем, и
настроение у Витьки было такое, словно побили его, а
не меня.
— Ну стукни меня, — предложил я, не зная, чем
еще утешить его. — Вдарь мне как следует.
— Ерунда, — он грустно улыбнулся. — Тебе и так
попало. А она о себе много воображает. Все время в
зеркало смотрится.
8

— А мы все равно будем дружить, — сказал я. —
Она тут ни при чем.
— Конечно, — уныло и недоверчиво согласился
Витька.
Он нисколько не походил на свою сестру, как мне
раньше казалось. Сейчас же я вдруг заметил, что гла­
за у них одинаковые — голубые, и вообще, сразу вид­
но, что он ее брат. Я обнял Витьку одной рукой за пле­
чи и сказал:
— Не будем из-за нее ссориться. Это глупо. Не
важно, ведьма она там или графиня на постном масле.
Тут Витька громко вздохнул, взглянул на меня поч­
ти осуждающе, зашептал:
— Если по правде сказать, она... ведь хорошая...—
Он долго-долго молчал, видимо, раздумывая, достоин
ли я знать все. — Понимаешь, она скоро... уйдет от нас.
Замуж уйдет. А мы к ней привыкли. Мама плачет. Па­
па кричит. А я ее обзываю... со злости, конечно.
— А обязательно разве замуж выходить? — спро­
сил я.
— Говорят, что без этого нельзя. Чтоб дети были.
— Но ведь она еще в школе учится!
Витька пожал плечами, ответил растерянно:
— Ничего я в этих делах не понимаю.
И я в этих делах ничего не понимал. Знал о них
только Генка Смородников. Он собирал нас где-нибудь
на чердаке или в дровянике и сипловато пел песни, в
которых было много срамных слов, точного значения
которых мы толком не разумели, но у нас колотились
сердчишки, горели уши, и даже чуть-чуть кружились
головы. Нам было стыдно. Нам было страшновато.
И еще как-то. А потом — мерзко. Мы расходились по­
одиночке, приходили домой и виноватыми, и дерзкими.
А через несколько дней снова искали встреч с Генкой
9

Смородниковым. Барачный житель, вечно голодный,
грязный, часто битый, он снисходительно посвящал нас
в тайны той стороны жизни, которую тщательно и ис­
пуганно скрывали от нас взрослые.
Чем чаще мы встречались с Генкой, тем стыднее
нам было за взрослых. И хотя у нас не было доказа­
тельств его правоты, мы становились недоверчивыми,
настороженными, замкнутыми и — грубыми.
Все это мы вымещали на девочках: дергали их за
косички, обзывали, ставили подножки, толкали. Мы де­
лали вид, что презираем их.
А девочки словно все понимали. Они были терпе­
ливы и необидчивы. Они — будущие женщины, уже
умели прощать и надеяться. А мы — будущие мужчи­
ны, учились обижать и за преданность платить равно­
душием и презрением,* а сами жестоко страдали из-за
собственной неискренности. Девочки были сильны тем,
что сознавали свое временное бессилие. Они обезоружи­
вали нас своей добротой.
И нам ничего не оставалось, как притворяться силь­
ными, грубыми и неблагодарными. Мы обижали их зло
и изобретательно, отчаянно и примитивно. И ненавиде­
ли себя за это.
А вот появилась Елена. То есть, конечно, она не
появилась вдруг откуда-то, а я ее вдруг заметил. Потом-то я понял, что мальчишки часто влюбляются не в
сверстниц, а в постарше себя. Такая влюбленность но­
сит всегда оттенок чувства к матери, оттого чиста и бес­
корыстна. Оттого и матери ревнивы, понимая, что часть
любви к ним отдается другой... Но почему же первое в
жизни чувство к женщине сразу же вызывает попытки
заглушить его? Вернее, почему первым проявлением
этого чувства бывает нечто обратное ему? Почему я
10

кричал «Ведьма, ведьма рыжая!», прежде чем крик­
нуть «Графиня!»?
Сразу оговорюсь: я вовсе не уверен, что мое чувст­
во к Елене можно считать любовью или именно лю­
бовью. Да и рассказ этот, как потом выяснится, не о
любви.

Я до сих пор не знаю, как называется то, что произо­
шло у меня с Еленой, вернее, из-за Елены. Знаю толь­
ко, что это осталось во мне на всю жизнь.
Поводом для рассказа послужила моя недавняя
встреча с отцом Елены, глубоким стариком. Но мы сра­
зу узнали друг друга, почти столкнувшись на углу
улицы. Оказалось, что он по-преяшему живет на старом
месте, что Витька погиб на войне, в ее последние дни...
Мы уже собрались прощаться, и я, вдруг до хрипоты
оробев, спросил:
— А она?
И старик, сразу еще больше состарившись, ответил:
— Тоже. Она ведь медсес... — И опустил голову, не
договорив.
Я пытался пригласить его к себе, звал куда-нибудь
выпить, но он, вытирая слезы с седых усов, повторял:
— Скоро на поезд, скоро на поезд...
Мне подумалось, что встреча со мной вряд ли его
обрадовала — только разворошила забытое или просто
припрятанное в памяти от самого себя, а утешать мне
его было нечем.
— А Марья Степановна? — спросил я.
Он мельком взглянул на меня с таким осуждением,
что мне стало не по себе.
— Разве не видите? — жалобно спросил он.
11

— Простите, — уже совсем растерявшись, пробор­
мотал я.
Он церемонно кивнул, тоже, видимо, от растерянно­
сти, подал неподвижную кисть руки и засеменил прочь.
Я пошел на берег Камы и, проваливаясь в мокрый
снег, добрел до обледенелой скамейки, сел.
Без громких слов, а просто от души — я иногда же­
стоко стыжусь, что не был на войне, хотя, конечно, по­
нимаю, что стыд этот надуман, неразумен и оскорбите­
лен не только для меня одного.
И все-таки: ведь Витька был старше меня всего на
один месяц. Его призвали, а меня — нет... Больше два­
дцати лет прошло — надо ли переживать?
По-моему, очень надо.
Чем дальше в прошлое отодвигается война, тем ча­
ще и как-то значительнее, что ли, оживает она в памя­
ти. Верно, так оттого, что человеческому мозгу потре­
бовалось много лет, чтобы до конца осознать, осмыс­
лить, что же пришлось перенести и каким чудом вы­
жить. И ведь многим болезням, смертям, искромсанным
судьбам до сих пор диагноз: война...
...Я промерз на обледенелой скамейке.
Витька погиб на войне.
Елена погибла на войне.
И Генка Смородников погиб на войне...
А я остался живой. Может быть, из-за этого отка­
зался выпить со мной старик?
Мне стало жарко под холодным ветром. То есть
внутренне мне было жарко, а сам я словно вмерз в ска­
мейку.
Нет, война — это не только поле боя и тыловая ди­
строфия. Она, война, хуясе. Она — отвратительнее. Бес­
смысленнее. Страшнее. Беды, принесенные ею, неисчис­
лимы и непоправимы. Можно заново построить разру­
12

шенный дом, сделать его красивее, чем тот, который до
войны стоял на этом месте, но дома, в котором, предпо­
ложим, прошло твое детство, — уже никогда не будет.
Просто появится новый дом.
Спиленное дерево — не восстановить.
И никем не заменить убитого человека. Каждый не­
заменим и неповторим.
Был Витька.
Была Елена.
И Генка Смородников был...
А я все еще есть. И я не знаю, сделал ли я хоть
что-нибудь, чтобы настоящей ценой оплатить право ос­
таться в живых не только потому, что родился, но и
потому, что нужен живым.
Мы, живые, должны чувствовать вину перед недо­
жившими. Как бы они взглянули на нас, на наши дела,
если бы вдруг воскресли? Не дай бог увидеть в их взгля­
де укор! Дескать, мы за вас погибли, а вы...
Эх, Витька, Елена, Генка... одно могу сказать вам:
не забыл вас и не забуду, и если худо, зря проживу
свою жизнь, вы — первые, перед кем мне будет стыдно...

А в тот вечер, когда мальчишки отлупили меня из-за
Елены, мы с Витькой залезли на крышу сарая, где Ген­
ка гонял голубей.
Сейчас голубей много. Разжирели они. Воркуют,
верно, не от любви уже, а от сытости. И презирают, вид­
но, своих кормильцев.
У Генки было всего три птицы. Любил он их до того,
что здесь, рядом с голубятней, становился на себя не­
похожим. Совсем другим был здесь Генка. Даже пома­
13

хать шестом нам давал. Но, загнав голубей в клетку и
спрыгнув на землю, он тут же начинал материться.
1— Сегодня отец меня опять отколошматит, — за­
думчиво сообщил он.
— За что? — спросил Витька.
— Получка сегодня, — объяснил Генка. — Вечером
к бабам завалится, а ночью нас с мамкой лупить будет.
Такой у него закон.
— А пойдем к нам спать, — сказал Витька.
— Ага! — насмешливо отозвался Генка. — А мам­
ка? Как она одна-то?.. Вам хорошо, — в голосе его про­
звучали зависть и презрение, и он длинно выматерил­
ся. — Я вот скоро к девкам ходить буду, тогда жизнь
веселее пойдет.
В тот вечер я впервые пожалел его, словно тогда уже
понял, что ему по-настоящему тяжело жить, и чем ему
тяжелее, тем он больше матерится и похабничает.
Даже мне не захотелось возвращаться домой, из со­
лидарности, что ли.
— В армию бы скорей, — сказал Генка, %
— в кава­
лерию...
— Я танкистом буду, — сказал Витька, — или лет­
чиком.
— В армии хорошо кормят, — мечтательно сказал
Генка, — и сапоги всем новые дают. — Он постоял еще,
почему-то резко махнул рукой и ушел.
Мы с Витькой долго бродили по улице, много раз
прошли мимо его дома, у которого на скамейке сидела
Елена. Витька-то ее не замечал, а я даже не мог разо­
брать, чего он там рассуждал об армейской службе.
— Идите сюда, — позвала Елена, — скучно мне.
Не буду врать: из-за давности лет мне не восстано­
вить в памяти ее лица. Помню только волосы необык­
новенно рыжего цвета и глаза — голубые, которые тем­
14

нели, когда она была чем-нибудь довольна или рассер­
жена. И еще губы помню — полные, всегда готовые вотвот улыбнуться.
Я сел с ней рядом да так осторожно, что некоторое
время как бы стоял на полусогнутых ногах.
— Кто тебя разукрасил? — спросила она меня.
— Это из-за тебя, — ответил Витька, — за то, что он
тебя не «рыжей ведьмой», а «графиней» обозвал.
— Молодец, — Елена взглянула на меня, и глаза ее
вдруг потемнели и сузились. — Прямо благородный ры­
царь.
— Ерунда, — еле выговорил я, — они со злости.
Сидели мы долго. У меня от напряжения затекли но­
ги. Ведь Елена была совсем близко, и стоило мне по­
шевелиться, и я бы коснулся ее. А я боялся этого.
Я старался не смотреть на нее. И было странное ощу­
щение : я не смотрел на нее, но — видел ее. А когда она
поднимала руки, чтобы поправить прическу, голова
моя сама невольно поворачивалась в ее сторону, мне
становилось до жара в щеках стыдно, но я смотрел на
подмышки. А потом отворачивался, выпрямлялся, что­
бы встать и уйти: и — сидел.
— Ты в клуб пойдешь? — спросил Витька.
— Нет, — ответила Елена. — Мне и здесь хорошо.
— А чего твой жених не пришел?
— Во-первых, не твое дело. Во-вторых, он мне не
жених. А в-третьих, мы поругались.
— А завтра сама к нему побежишь.
— Как бы не так.
Я побрел домой. За синяки мне попало. Я огрызал­
ся на добродушные замечания, получил от отца подза­
тыльник, разревелся и спрятался в своей комнатушке.
Плакал я обо всем сразу — и о том, что Генку дома
бьют, и о том, что я ударил Витьку, и о том, что у Еле­
16

ны все-таки есть жених, и о том, что настукали мне изза нее... Я силился вспомнить что-нибудь Генкино, чтобы
думать о Елене было противно, и не мог ничего такого
вспомнить. Зато вспомнил, что Елена старше меня и ро­
стом выше, и — главное! — она красавица, и — слез при­
бавилось. И они стали горькими... Одиночество ощуща­
ется не только тогда, когда никого у тебя нет, но и ког­
да — есть, но не с тобой. Эх, первые в жизни одиночест­
ва — мальчишьи! Они, как ступеньки к повзрослению.
Одиночество — значит, остаться наедине со своей
жизнью и увидеть ее всю насквозь...
И вот когда впервые я испытал это острое чувство,
то сначала показался самому себе до ничтожества ма­
леньким. И все вокруг было против меня. А я был глу­
пым, смешным и страшно несчастным. И я был против
всего и всех.
Но потом, выплакавшись, я ощутил себя не то что­
бы сильным, большим и умным, а просто способным к
сопротивлению. Подумалось мне с недетской отчетливо­
стью, что я — это лишь я, и все, что выпадет на мою до­
лю — только мое, и я обязан это пережить. И все сразу
стало незамысловатым и ясным. В душе возникла не­
громкая радость. Мир показался разноцветным и дру­
желюбным. И даже когда вспоминался Генка Смород­
ников, мир не терял своих красок и дружелюбного ко
мне отношения, потому что Генка вспоминался с голу­
бями...
И еще мне было приятно оттого, что все спят, а я
размышляю в темноте о жизни. Я был уверен, что по­
взрослел за несколько часов.
Уснул я неожиданно и проснулся счастливым.
Дома никого не было, и это тоже было хорошо.
Я долго валялся в постели, хотя меня так и тянуло вы­
скочить на улицу; потом долго умывался, даже поза­
16

втракал не торопясь — убежденный, что сегодня со
мной случится что-то необыкновенное, и — словно оття­
гивал удовольствие.
Я ведь не знал, что послезавтра начнется война, на
которой погибнут Витька, Елена и Генка. А если бы и
знал, то не поверил — тогда! — что их могут убить.
Ведь мальчишки и девчонки верят в бессмертие, вернее,
не верят в смерть. Только повзрослев, они поймут, что
Чапаев действительно утонул.
Был прозрачный и жаркий день, не душный, а про­
сто жаркий.
Впервые в жизни я сам, по собственной воле обла­
чился в чистую рубашку и причесался. Физиономия
моя была украшена тремя синяками, левый глаз при­
пух. Я правым подмигнул себе в зеркале и показал
язык.
Мальчишки посмотрели на меня с состраданием:
они-то решили, что меня нарядили взрослые.
И Витька удивился:
— Куда это тебя?
— Никуда, — весело ответил я, — просто так.
— Жди меня. Я за хлебом. Дверь не заперта. Елена
ключ потеряла, а сама дрыхнет.
Я вполне мог подождать Витьку на улице, но — по­
думал об этом только тогда, когда уже поднимался на
второй этаж, крепко держась за перила. Я не отрывал
руки, будто боялся упасть. И хотя шел я долго-долго, у
дверей оказался неожиданно. Стоял я перед ними, смя­
тенный, глупо-радостный и какой-то другой, не такой,
каким был всего несколько минут назад.
И в комнату я проскользнул бесшумно, чтобы не
разбудить Елену; сел в низкое старинное кресло с очень
короткими ножками. В нем приходилось скорее полу­
лежать, чем сидеть.
17

Прозвенели пружины, и я весь сжался, отчего они
еще громче звякнули.
Сидел я неподвижно, а пружины еще долго звенели
на разные лады.
А вдруг выйдет Елена?!
А почему я боюсь этого?
А вдруг она сразу заметит чистую рубашку и чтонибудь подумает?
А вдруг она увидит синяки и обидно расхохочется?
Скорей бы вернулся Витька...

И все-таки мне было радостно! И меня смущало имен­
но это ощущение. Я весь был другой, каким никогда не
был. Мне захотелось вскочить и громко засвистеть
«Шел под красным знаменем командир полка» — мою
любимую песню...
Но тут же я как бы струсил собственной смелости,
решил убежать, начал тихонько подтягивать ноги, что­
бы, когда буду вставать, пружины не звякнули.
Открылась дверь соседней комнаты, и вышла Еле­
на. Меня она не видела; остановилась, потянулась,
закинув руки за голову; закрыла глаза и счастливо,
безмятежно улыбнулась. В один миг я не только уви­
дел, а — как бы это сказать? — впитал ее в себя всю, до
каждой родинки, до каждого волоска. А она, повернув­
шись ко мне спиной, встала перед зеркалом.
Помню, что мне не было стыдно.
Нисколько.
Да и не могло быть стыдно.
То, что я видел, было как бы из другого мира, до
этого запретного, постыдного, а на самом деле просто —
прекрасного. Если я до сих пор не привык к удивлению
13

перед женской красотой, перед ее необъяснимостью, то
тогда был ошеломлен. Надо ли говорить, что я и не по­
дозревал о существовании на свете красоты, которая
явилась вот тут, предо мною...
И потом генки смородниковы встречались мне в ж из­
ни на каждом шагу. Но Генка-то был мал и глуп, голо­
ден и бит, а я встречал их — сытых, переполненных са­
модовольством, в разных чинах и даже в роли воспита­
телей. Они все делали для того, чтобы я испакостился
или стал ханжой; подкарауливали меня в самые смут­
ные моменты моей судьбы, когда, казалось, некуда бы­
ло деться, кроме как в грязь, предлагали свои услуги.
И если хоть в чем-то я не сдался им, научился прекло­
няться перед красотой и наслаждаться ею, то должен
быть благодарен Елене, благодарен за то, что она жила
и встретилась мне во всем своем естестве.
Но об этом я догадался только сейчас, когда ее уже
нет на свете.
А тогда она была живая и неведомо красивая. И я
не знал, что такую могут убить на войне. А если бы мне
и сказали, я бы ни за что не поверил.
Я смотрел на нее, видимо, недолго. Но еще раньше,
чем она ушла, я уже думал о том, как будет ужасно,
если она меня заметит.
Мне хотелось, чтобы она осталась моей тайной.
А она чему-то рассмеялась и убежала в кухню.
Я вскочил (и пружины не звякнули!), перелез, еще ни­
чего не сознавая, через подоконник, встал носками на
выступ в стене и прыгнул спиной вперед. Лететь было
до озноба страшно. И летел я долго. И перед тем, как
больно удариться о землю, я успел подумать: хорошо,
что Елена никогда не узнает, что я видел ее...
Мне показалось, что внутри у меня все оборвалось.
Сначала я и не догадался, что вывихнул ногу; превоз­
19

могая боль, встал на четвереньки, добрался до заборчи­
ка и лег в изнеможении на траву.
Даже и не буду пытаться определить мое состояние,
в нем было и что-то похожее на блаженство, и примесь
тоски, и еще много чего...
Через некоторое время я попробовал встать и чуть
не взвыл, отдышался и пополз вдоль заборчика, думая
только о том, чтобы никто меня не заметил.
Лоб покрылся холодной испариной. Подтягивать
правую ногу было все больнее. И лишь взобравшись на
скамейку и кое-как положив на нее ногу, я свободно
вздохнул.
Но не мог прийти в себя. Бывают события, которые
переживаешь не столько — когда они происходят, а —
потом и остро-отчетливо. Они остаются как бы в тебе.
Так было и со мной, хотя совсем недавняя встреча с
Еленой казалась мне не то приснившейся, не то просто
промелькнувшей в сознании. Я будто вновь оказывался
в комнате, садился в старинное кресло с очень коротки­
ми ножками, и снова в комнату входила Елена. Вспоми­
ная это, я закрывал глаза и снова видел ее. И уже то­
сковал, что такого больше со мной не случится ни­
когда.
Потому что все настоящее бывает в жизни только
раз — впервые. Настоящее неповторимо. Истина эта ба­
нальна, но банальность не освобождает ее от жестоко­
сти. И сколько человек ни обманывает себя, сколько ни
тщится повторить неповторимое, а — не получается.
С годами, хоть немного, да черствеешь, из чувств, хоть
немного, да уходит чистота, исчезает наивность, каж ­
дый поступок контролируешь жизненным опытом, в ос­
нове своем расчетливым и недоверчивым. Но зато он и
помогает — конечно, с опозданием — определить, что
же именно в твоей жизни было настоящим, первым.
20

А многое настоящее, как ни странно, происходит й
детстве. Или в юности. Не от того ли кое-кто и забыл
свое детство и юность не вспоминает, а предпочитает
обходиться этаким расплывчатым понятием — моло­
дость?
Разумеется, обо всем этом я думал, сидя на обледе­
нелой скамейке на берегу застывшей Камы, больше
двадцати лет спустя после войны, а не тогда, когда пос­
ле прыжка со второго этажа размышлял о Елене, за­
быв о боли в ноге.
Если бы не эта нога, я убежал бы в лес. Он был не­
подалеку.
Я любил бродить там, когда со мной случались ра­
дости или беды.
Сейчас мне хотелось быть одному.
Подошла Елена, и сначала я даже не узнал ее —
до того она была будничной, даже неказистой...
— Смешной ты какой-то, — сказала она. — Чего
глаза вытаращил? — и рассмеялась.
— Ногу, по-моему, вывихнул, — гордо, но и доста­
точно скромно ответил я и чуть не добавил: — Из-за те­
бя ведь!
— А ну... — Елена прикоснулась к моей ноге. —
Да не бойся! — прикрикнула она, когда я дернулся. —
Я ведь в санитарном кружке...
Боль по ноге проскочила через тело в затылок и...
медленно растаяла.
— Бот и все, — сказала Елена.
А мне вдруг стало грустно. В моем сознании никак
не могли слиться в один образ та Елена, которую я ви­
дел недавно, и вот эта, сидевшая рядом.
— Витька тебя ищет, — сказала она. — А ты отку­
да прыгал?
21

— С чего ты взяла, что я прыгал? — грубо отозвал­
ся я. — Просто бежал и...
— Ах! — воскликнула она, закинула руки за голо­
ву, закрыла глаза. — Какой я сон видела... Но ты ма­
ленький, не поймешь...
— Если у меня нет невесты, то еще не значит...
— Не сердись. — Она улыбнулась мне, и глаза ее
потемнели. — Ты лучше всех мальчишек.
Этого я уже не мог выдержать и заковылял прочь.
— Куда ты? — крикнула она вслед.
— Никуда! — ответил я, не останавливаясь.
Я долго бродил по лесу, часто присаживаясь на зем­
лю, ни о чем не думая или обо всем сразу... Тогда я не
знал, что прощаюсь с детством. А в каждой разлуке
есть хотя бы оттенок грусти. Но грусть была светлой и
не настораживала. Наверное, я был счастлив.
Домой я не возвращался, пока не начало темнеть.
И опять, как вчера, в темноте мне хорошо думалось о
моей жизни. Что-то в ней очень изменилось. Она стала
куда интереснее, чем была вчера. И сам я показался
себе взрослым и сильным.
Жизнь представлялась мне широкой дорогой, уходя­
щей к далекому горизонту, над которым голубое не­
бо — как глаза Елены.
Назавтра началась война...
...Я еле поднялся со скамейки: до того онемели но­
ги. Руки так замерзли, что не удалось прижечь сигаре­
ту. Стыдно мне было: почему я не смог рассказать от­
цу Елены о ней? О том, что помню ее, о том, что бла­
годарен судьбе за встречу с ней?
Нет, мне многое надо еще сделать, чтобы не было
стыдно перед Еленой, Витькой и даже Генкой Смородниковым...
1965 г.

О н появился у нас в общежи­
тии к вечеру, но уже на другой
день и до самой своей несураз­
ной, но для него вполне законо­
мерной погибели был на нефте­
промысле известной персоной.
И забыли о нем довольно не
скоро.
За большим барачным окном
зло и давно вьюжил декабрь, а на парне была промас­
ленная телогрейка с одной пуговицей, рваные ватные
штаны, стоптанные кирзовые сапоги и по брови закры­
вающая уши грязная пилотка.
Плотно и старательно, даже как-то благоговейно
притянув за собой дверь, парень постоял у порога, щу­
рясь от тепла и света, осмотрелся и стылым голосом
выговорил:
— А и хорошо у нас...
Тетя Лида, высокая, прямая, для военного време­
ни — очень полная сорокалетняя женщина, совмещаю­
щая обязанности уборщицы и воспитательницы (вернее,
23

она была уборщицей, а по штату числилась воспита­
тельницей), вышла из своего закутка, отгороженного
досками, спросила недружелюбно, настороженно и за­
интересованно:
— Откудова и зачем сюда пожаловал?
Он взглянул на нее — сразу на всю, потом ненадолго
задержал внимательный взгляд на ее груди, на голых
белых ногах, чуть подольше в глаза ей посмотрел; рас­
тянул оттаявшие большие, сильные, немного выворочен­
ные губы в улыбку, наглую и добрую, подмигнул и от­
ветствовал:
— А я, дорогая моя, оттудова, где мне не понравилося. Убёг я оттудова, испарился. Даже запаха моего
тамо-ка не осталося. Хотя и плачут по мне многие.
Очень уж я... — он долго смотрел тете Лиде в глаза, —
качественный. Вот тебе, милая моя, направление из кон­
торы. И вообще, здравствуйте, все. — Он прошел к пли­
те, пригнувшись, будто крадучись к живому существу,
присел перед огнем на корточки, протянул к нему баг­
ровые руки, блаженно зажмурился.
Пока тетя Лида вертела в руках бумажку, парень
снял телогрейку, стянул сапоги, расстелил на полу пор­
тянки из цветастого платья.
— Дело понятное,—чуть ли не испуганно и ласково
сказала тетя Лида, — добра от тебя, видать, не жди...—
Она помолчала, вся сжавшись, не сводя с него глаз, ви­
новато спросила: — Так, что ли? Или по-другому?
А парень повернулся спиной к плите, закрякал от
удовольствия, будто задыхаться начал от жаркого бла­
женства, ответил не сразу:
— Добра тебе от меня вагон, милая ты моя, будет
плацкартный. Вот согреюся, все доложу, и всем ты до­
вольна будешь. А пока ты мне, дорогая моя, постельные
принадлежности организуй. Да чтоб два одеяла, не
24

меньше, я зябкий. Да кусочек мыльца взаймы пред­
ложи
Был он гладко выбрит, тощая шея — грязно-крас­
ная, а поджарое тело — неестественно белое.
Я сразу заметил, как чем-то обеспокоилась тетя Ли­
да, как торопливо вынесла ему половину вафельного
полотенца, кусочек мыла, как, уже не отрываясь, раз­
глядывала этого парня. А он нежился перед плитой и
под взглядом тети Лиды то садился, то вставал, потом
прикрыл глаза, голову закинув назад; из горла вылез
столь великий и острый кадык, что, казалось, вот-вот
распорет кожу.
Тетя Лида принесла таз с водой, поставила его на
плиту, небрежно отодвинув наши кастрюльки с едой;
двигалась она суетливо, часто поправляла волосы, одер­
гивала кофту, стремительно оглядывалась по сторонам,
а мы прятали от нее глаза, чтобы она не заметила на­
шего настороженного и острого, почти ревнивого любо­
пытства и тревожного удивления.
— Зовут меня Серега, — напевно, хотя и хриплова­
то, прислушиваясь к самому себе, заговорил парень, —
по фамилии я Стригалев. Отца, грешника несусветного,
Пантелеем звали. Шофер я. Жизнь люблю. Чего и тебе,
ласточка моя, желаю. Сегодня мне одеться во что-ни­
будь дай. Верну.
— Все, все у меня есть! — громогласно сказала тетя
Лида. Она уже застелила ему койку, а он и глазом не
повел, сидел на полу, царапался, говорил, словно кого
успокаивал:
— Мужик я очень хороший. Цену себе знаю, потому
и не навязываюся никогда. Меня везде все любят.
Кто — даже и без памяти. Зла никому не делаю. Доб­
рый я. Натура у меня такая. Не серди меня только, и
я с тобой помурлыкаю.
25

— Не на фронте ты почему? — опять громогласно
спросила тетя Лида.
— Инвалид, — с достоинством и лукаво ответил
Серега, — ноги у меня плоские. Зато все остальное —
дай бог. Кую я победу в тылу. Да здесь я и нужнее.
Пользы от меня — не сосчитать скоко. Сама, дорогая
моя, все сама узнаешь.
Мы смотрели не на него, а на тетю Лиду. В наших
глазах она до появления Сереги была чуть ли не ста­
рухой. А тут она помолодела, разрумянилась, как-то
прогнулась в спине, расправила вдруг ставшие роскош­
ными плечи — будто раньше прятала свое большое тело,
а сейчас вспомнила про него, и оно ожило каждой мыш­
цей, каждой округлостью.
И мы почувствовали себя здесь как бы лишними,
совсем посторонними, будто бы не Серега к нам заявил­
ся, а мы пришли в его с тетей Лидой жилье. Мы обидно
ощутили себя мальчишками, хотя работали по двена­
дцать часов в сутки без выходных... И работы наши бы­
ли не из легких. А тут мы сидели на своих койках, об­
реченно ждали, что же будет дальше — не сейчас, не
сегодня, а потом, вообще, что будет дальше; и заранее
чего-то боялись, нервничали.
В тот вечер мы угадали, что теряем нашу тетю Ли­
ду, что она уходит от нас и к нам она уже не вернется.
Ведь мы, оторванные от мам, привыкли к ней и не пред­
ставляли, как это мы будем жить без ее прежних забот
о нас.
Если в чем и заключалась воспитательная работа
тети Лиды, так в том, что она самым строжайшим обра­
зом следила, чтобы мы экономно расходовали зарпла­
ту и особенно продовольственные карточки. В этом она
была сурова и даже груба, но лишь благодаря ей мы
научились растягивать карточки на целый месяц.
26

И еще тетя Лида с непонятным для нас неистовством
добивалась, чтобы мы остерегались девчат, не только не
приглашали их в гости, но чтоб разговаривали с ними
редко и поменьше.
Место, где мы жили, именовалось Промплощадкой.
Находилась она на окраине города, выстроенного перед
войной. Барак наш стоял прямо у дороги.
Город был необычен — какой-то гибрид без плана
разбросанных улиц с нефтепромыслом и бумкомбинатом. Буровые вышки и нефтяные насосы-качалки попа­
дались чуть ли не среди жилых зданий.
Барак наш разделялся на три секции: две семейные
и одна — общежитие на двенадцать коек. По военным
временам мы — выпускники техникума — устроились
совсем неплохо. В бараке было даже электричество.
Посредине комнаты громоздилась большая печь с
плитой, которую мы топили углем, приворовывая его
на железнодорожной станции.
Работали мы по двенадцать часов, не считая време­
ни на дорогу, она, дорога, была в десятки километров,
а добирались — как повезет. Всегда мы хотели есть и
спать, особенно зимой. Вернешься с мороза (а военные
зимы были на редкость злыми) в общагу, где от плиты
исходит густой жар, который почему-то казался мне
мохнатым, и сразу начинают слипаться веки, но заснуть
не дает голод...
В тот вечер, когда состоялось наше с Серегой зна­
комство, я блаженствовал: у меня была такая высокая
температура, что меня освободили от работы.
И вот я лежал, и никто не имел никакого права вы­
звать меня на работу! Никто! А если к этому добавить,
что из-за температуры я не очень хотел есть (редчайшее
ощущение!) и весь день я проспал, то можете быть уве­
27

рены, что было как в сказке. Да еще под подушкой кни­
га «Алые паруса»... Чего еще надо?!
Серега вернулся из умывальни сияющим, разгоря­
ченным и как бы одновременно продрогшим. Короткие
волосы торчали мокрым ежиком, на парне было ниж­
нее белье с завязками вместо пуговиц. Он сел у плиты
уже не на пол, а на подставленную тетей Лидой табу­
ретку, негромко попросил:
— Портянки мне состирай скорее. Кипяточку мне
плесни. Карточки я ведь только к завтрему получу. А не
жрамши я давненько.
И опять засуетилась, заспешила, заспотыкалась
почти на каждом шагу тетя Лида, а он все, даже кусо­
чек хлеба и две вареные картофелины, принял как
должное, без тени удивления или благодарности; гром­
ко прихлебывал кипяток, куда тетя Лида бросила не­
сколько кристалликов сахарина, щурил голубые глаза,
в которых мгновениями — это когда он задумывался —
появлялось что-то ласково-хищное.
Роста он был чуть выше среднего, костист и муску­
лист, сутулился, вернее, немного пригибался, как бо­
рец или боксер перед атакой. Была у него странная
привычка — часто и быстро ощупывать себя бережны­
ми, но беспокойными прикосновениями.

•..Ребята стали собираться в столовую: котелки на
плите предназначались тем, кто придет с первой вахты.
А те, которым во вторую, торопились в столовую.
Сквозь тревогу и недобрые предчувствия я еще ухит­
рялся наслаждаться покоем, возможностью лежать в
тепле, зная, что и утром — лежи сколько угодно... Но в
желании счастья человек не ведает пределов, и я уже
28

размечтался о том, а что если меня придет навестить
Любка-шоферка?
Кстати, подошло время рассказать о ней, о нашей
замечательной Любке... Все мы пережили любовь к ней,
никому она не ответила взаимностью, но никого и не
обидела хотя бы словом. Умела она будто бы не заме­
чать и не понимать, отчего это на нее глазеют, и не
видеть в наших взглядах того, как мы мечтаем о ней.
Когда-то она работала в столовой хлеборезкой —
лучше места и должности не придумаешь, не то что не
найдешь. От каждой порции крошка — и то сыта бу­
дешь и, кроме всего прочего, можешь золотое кольцо на
пальце заиметь, а чуть погодя — и золотые часики, и
сережки тоже не медные. У Любки, правда, всего этого
не было, жила она как-то странно. Говорили, что мать
ее сбежала еще до войны с каким-то грузином, очень
волосатым и очень молодым, потом грузин ее бросил,
и она лишила себя жизни. Любка жила с отцом в ма­
леньком домике. Отец больше так и не женился и все
перед Любкой оправдывал ее мать. Погиб он на фронте
в третий месяц войны. Любка пустила в свой домик эва­
куированных. Ее, конечно, и не спрашивали — в том
смысле, пустить или нет, но вот перед кем двери от­
крыть, Любка выбирала сама. И тут она удивила всех,
приведя в домик к себе троих женщин и пятерых мало­
леток. Промучилась она с ними целый год и ушла в
общежитие.
Все потери и несправедливости не сломили Любку,
а, как это в жизни бывает, вывели ее на счастливую тро­
пинку, о которой она только смутно подозревала. Любка
и раньше говорила, что любит кататься в автомашине.
Но однажды кто-то из шоферов не просто ее прокатил,
а дал ей руль подержать, скорости попереключать, по­
сигналить и немного проехаться почти самостоятельно.
29

Мало времени и прошло, а Любка уже водила гру­
зовик, а потом — все только ахнули, а кое-кто и сплю­
нул — стала шофером. Это из столовки-то! Из тепла да
от еды!
Видно, жила в Любке ей предназначенная страсть,
которая не всегда открывается человеком для себя, но
лишь обнаружится, и он сразу отдается ей весь.
И села наша красавица за баранку в кабину самой
задрипанной полуторки, от которой отказались все шо­
феры; и в жару, и в стужу, в пыль и слякоть затряс­
лась Любка по бездорожью, копалась в стареньком мо­
торе, буксовала, часами валялась под своей машиной.
И вполне счастливая была.
А шел ей тогда девятнадцатый год. Когда летом она
вдруг появилась не в замасленном комбинезоне, а в
обыкновенном платье и белых прорезиненных тапочках,
казалось, что война кончилась...
Размышления мои, смутные и жаркие, вспугнули
громкие голоса — ребята ушли в столовку. Я отвернул­
ся к стене, закрыл глаза, уверенный, что сейчас в моем
сознании возникнет Любка, но вдруг задремал, вдруг
тут же проснулся и услышал голос тети Лиды, востор­
женный, но одновременно и жалкий, и обиженный, и
опять же счастливый:
— Полоумный... да не сходи с ума-то...
В голосе ее было столько ласки и благодарности, во­
сторга и тревоги, счастья и недоверия, бессильного воз­
мущения и радостного согласия, что этот впервые в
жизни услышанный мною любовный лепет не взбудора­
жил меня, а поверг в мечтательность.
Из-за перегородки вышел Серега, одетый в темнофиолетовую хлопчатобумажную куртку и такие же
брюки, будничный какой-то, очень этим меня разочаро­
вавший. За ним вышла просветленная, тихая тетя Лида,
зо

не вышла даже, а выступила, вся она была словно по­
худевшая, спела почти:
— Теперь уж не позорь меня...
— Не позорить я тебя буду, дорогая моя, а сердце
твое хорошее веселить буду, — сказал Серега. — В об­
щем, дело так, — хозяйским тоном продолжал он, при­
хлебывая кипяточек. — Ежели я тебе по душе, то и жи­
вем душа в душу. Не обижу. Но и не муж я тебе — тоже
ясно. Не муж, а куда как еще лучше... Сапоги мне обо­
три, дорогая моя.
Закрылась дверь. Не хлопнула, не стукнула, а бес­
шумно закрылась. Тетя Лида стояла посередине комна­
ты, смотрела в темное окно, переплетая свою огромную
рыжую, тронутую сединой косу.
А я почему-то опять вспомнил Любку. Мы с ней дру­
жили, она часто жаловалась мне, что парни и мужики
ей прохода не дают, рассказывала о своей прежней жиз­
ни — при отце, я носил ей книги, сопровождал в кино
и на танцы. Со временем она до того ко мне привыкла,
что, бывало, попросит почесать под лопаткой или в клу­
бе устало приникнет ко мне, а у меня даже в висках
заломит.
Но я не обижался, дорожил нашими отношениями,
потому что для меня в них все равно была особая ост­
рота ожиданий, надежды, да и просто смотреть на нее,
слушать ее удивительный голос — то звонкий, то даже
хрипловатый — ради этого можно было и пострадать.
Натуры она была незаурядной, иначе бы ей не до­
верили водить здоровенный «студебеккер». В день, ког­
да Любка впервые отработала на нем смену, она купила
на толкучем рынке несколько пакетиков сахарина и на­
поила сладким кипятком все комнаты в общежитии...
...Я весь пылал, во рту пересохло, я попросил:
— Теть Лид, мне бы попить...
31

Она взглянула на меня отчужденно и снова отвер­
нулась к окну, лишь потом, спохватившись, улыбнулась
застенчиво, принесла кружку, сказала:
— Скоро ребята придут... Спал? — Она присела на
край койки у меня в ногах. — Радуешься, что забо­
лел? — еще спросила она, думая, конечно, о другом. —
Придут, придут скоро ребята... Спал ты?
— Нет.
Она скорбно покачала головой, помолчала и загово­
рила, прикрыв лицо руками:
— Не рассказывай никому. Прямо и не знаю, как
быть? — Тень тревоги застыла на ее лице, когда она
убрала руки, но тут же растаяла тень. — А, будь что
будет. Поживем — увидим.
Она ушла помешать в печке, но, открыв дверцу, за­
мерла с железным крюком в руке.
И тут я понял, что тетя Лида, оказывается, краса­
вица. Впечатление это было настолько неожиданным, но
определенным, что я присел на койке, чтобы видеть те­
тю Лиду всю.
Я предчувствовал, что к ней пришла беда, внешне
похолсая на счастье, или счастье, которое все равно —
беда.
Пришли ребята, расселись вокруг плиты, заставили
ее котелками, кастрюльками, в центре — огромный чай­
ник.
— Что с вами, теть Лида?
— А ничего...
И вопрос, и ответ прозвучали удивленно. Значит, и
ребята что-то сразу заметили. А она, тихая, вся в себе,
уже несколько раз машинально и сосредоточенно вы­
тирала стол.
— Теть Лида, чего это с вами?
32

— Вот пристали! — постаралась сказать она раздра­
женно, а получилось равнодушно. — Да ничего... С че­
го и взяли? — И она ушла за перегородку, ушла тороп­
ливо, пряча глаза, и необычно — осторожно и плотно —
прикрыла за собой дверь.
Нет, такого у нас еще не бывало! Тетя Лида никого
не гнала в умывальню, не проверяла, кто сколько кру­
пы собирается бросить в котелок, не бранилась за ки­
нутые на постели телогрейки...
Как мне хотелось рассказать ребятам о том, что я уз­
нал сегодня. И я бы, конечно, рассказал, если бы мог
хотя бы приблизительно восстановить в памяти пережи­
тое и передуманное мною вот совсем недавно. Меня ос­
танавливала не только боязнь сфальшивить, но и осо­
знание себя, как ни странно, соучастником, что ли...
А Любка все-таки пришла проведать меня! Она за­
явилась под вечер — алые щеки, ресницы и пушок над
губой в инее; в короткой телогрейке и тонких ватных
штанах, коротких, доикр, валенках, в красноармей­
ском, неизвестно где добытом, шлеме. С порога она
крикнула:
— Здесь симулянты проживают?
Из своего закутка в комнату шагнула тетя Лида и
как будто обухом по голове:
— Стучаться надо в мужское общежитие!
— Да я в окошко заглянула, — невозмутимо объ­
яснила Любка, подмигнув ребятам, — смотрю, все в
приличном виде.
— Потому только и пущу, — не унималась тетя
Лида, — что к больному. А так — не шляйся здесь.
— Проходи, красавица, гостьей будешь, — сказал
Серега. — Кипяточку не желаешь?
Любка даже не взглянула в его сторону, села на та­
буретку возле моей койки, сняла шлем, из-под которо­
2

Л. Давыдычев

33

го сразу вывалилась масса буйных черных волос — она
не признавала никаких причесок.
— Хорошо поболел? — с заметной завистью спро­
сила Любка. — Мне как сказали, я сразу подумала: вот
повезло парню.
Серега внимательно разглядывал ее, полуоткрыв
рот, закинув голову назад, отчего его великий кадык
опять грозил вспороть кожу на шее.
Видимо, взгляд Сереги обладал какой-то беспокоя­
щей силой, потому что Любка несколько раз повела
плечами, как бы освобождаясь от этого взгляда.
— Завтра я, пожалуй, слягу, — громко сказал Се­
рега и сам посмеялся над своей шуткой. — Если ко всем
больным такие красавицы здесь приходят.
Тетя Лида стояла у плиты, скрестив на груди руки
и исподлобья глядя на Серегу. Он один не замечал не­
ловкости создавшегося положения, потому что не смот­
рел в сторону тети Лиды, и она не выдержала — встала
между ним и Любкой, сказала:
— Кипяточку бы лучше похлебал...
— Не обращай на них внимания, — шепнула мне
Любка. — Когда на работу?.. Завтра? Тогда чего ле­
жишь? В кино пошли! — И она рассмеялась, впервые
так неестественно, смутилась, закусила губу. — Чего у
вас тут случилось?
Действительно, что-то у нас тут случилось. Тетя Ли­
да стала злой. Ребята сидели притихшие, только пяли­
ли на Любку глаза по привычке.
— Я пойду, — сказала Любка, долго прятала воло­
сы под шлем, встала. — В субботу, если получится, за­
ходи за мной на танцы.
— А ты лучше к нам, красавица, приходи, — вслед
посоветовал Серега, — у нас тут интересные мужчины
имеются.
34

Когда дверь закрылась за Любкой, тетя Лида, види­
мо не сумев перебороть себя, заговорила:
— Не к тебе ведь она приходила. Нужен ты ей, как
петуху тросточка. А языком размахался.
— Какое это твое дело, дорогая моя? Придет время,
и она ко мне придет. Только я-то зря валяться не буду.
Ребята дружно хмыкнули, тетя Лида торжествующе
усмехнулась.

...Любку я не видел недели две. В общежитии у нас
снова воцарился порядок, спокойствие. Тетя Лида опять
расцвела, обихаживала Серегу уже открыто, да и мы
начали к этому привыкать.
...Никто никогда не знает, с какой стороны припол­
зет беда. Вот стою я около диспетчерской будки на раз­
вилке двух дорог километрах в восьми от левого берега
Камы (а нефтепромысел был на правом) и жду Любку.
Она на своем «студебеккере» поехала на буровую и на
обратном пути должна забрать меня.
Мороз градусов так за сорок, и если мне придется
топать пешком через Каму — там ветер и все сорок пять
градусов... Я даже подумать об этом боюсь... Нет, залезу
в теплую кабину, буду разговаривать с Любкой, любо­
ваться ею, а потом — сразу в столовку из кабины! Еще
успею. Я не ел и не спал больше суток.
Мороз все стервенел и стервенел.
И когда я уже готов был бежать к раскаленной печ­
ке, в будку, на просеке показались фары «студебекке­
ра». Большие сильные лучи то утыкались в снег, будто
искали чего-то, то прыгали влево-вправо — шарили по
стенам леса вдоль дороги.
«Студебеккер» промчался мимо.
85

2*

Сначала я ничего не понял. Отблески лучей растая­
ли в темноте, а я все стоял, не двигаясь, тупо думая о
том, как же я сегодня опять останусь без еды, курева, а
вдруг меня, обессиленного, собьет ветром на Каме?..
Я зашел в будку, еле-еле насобирал по карманам табач­
ных крошек на закрутку, задымил.
Почему Любка забыла обо мне? Должно быть, слу­
чилось что-то такое, чего она не ожидала... Можно бы­
ло мне и разозлиться, я даже пробовал расшевелить в
себе злость, но ничего из этого не получилось... Я спро­
сил у заспанной диспетчерши, будут или нет сегодня
еще машины, она, конечно, ничего толком не знала.
Что же случилось?.. Я выпил кружку кипятку, ус­
нул, сидя на топчане, уснул сладко и услышал во сие
Любкин голос:
— Проснись, поехали... ну, проснись...
Мне так не хотелось просыпаться. Смущало лишь
то, что я не видел сон, а лишь слышал.
— Да проснись ты!
Это Любка будила меня.
— Ты откуда? — спросил я, еще ничего не сообра­
жая.
— Уже Каму переехала, — ответила Любка, — и
только тут вспомнила, что тебя не подобрала. Поехали.
Психовал тут? А? Чего про меня подумал? А?
Мы влезли в кабину. Любка протянула мне три па­
пиросы. Я мигом очнулся.
— И спичек дам, — виновато сказала она, — мне
все это главный инженер преподнес. Знаешь, усатый та­
кой?
Рассказывала она торопливо, многословно, повторя­
ясь, будто лишь для того, чтобы я не расспрашивал.
Я и помалкивал, затягиваясь ароматным дымом так
глубоко, что кружилась голова. Папиросы были само­
36

дельные, набитые каким-то очень душистым и крепким
табаком — легким, как тогда называли.
Мне много приходилось ездить по самым невозмож­
ным дорогам на самых разных машинах, и могу заве­
рить, что Любка была редким шофером. Огромный
«студебеккер», которому было суждено сыграть в ее лю­
бовной истории не последнюю роль, Любка вела, каза­
лось бы, без всяких усилий, за рулем сидела с той долей
естественности, небрежности, какая отличает прирож­
денного шофера от старательного выученика. Машина,
что называлось, слушалась ее... Почему же она проско­
чила мимо меня? О чем она думала?

...Мы опять долго не виделись с ней, и я тосковал.
В душе возникали какие-то смутные предчувствия, не­
добрые и тревожные. Между тетей Лидой и Серегой ус­
тановились ровные, как бы приглушенные отношения,
но то, что поразило меня в ней в тот вечер, когда у нас
появился Серега, исчезло почти без следа. Передо мной
была все чаще некрасивая, пожилая женщина, угодли­
вая и безропотная, которая уже не улыбалась, а стара­
лась улыбаться...
Серега каждый вечер куда-то исчезал, и мы о его
похождениях узнавали только по слухам, которых по
нефтепромыслу ходило предостаточно. Серега приодел­
ся, по военным временам стал прямо-таки франтом, за­
вел большой фанерный чемодан с висячим замком, где
накопил много одежды. И продуктов он приносил нема­
ло. Теперь они с тетей Лидой ели в закутке.
Ничего я не понимал...
Обычно Любка никогда одна не приходила на тан­
цы: она договаривалась со мной или с подругой. А тут
37

я увидел ее в клубе в окружении незнакомых парней.
Она неестественно громко хохотала, но, увидев меня,
оставила компанию.
Я не узнавал ее, Любку. Что изменилось в ней, я,
конечно, определить не мог. Но что-то сразу бросалось
в глаза. Она смотрела на меня и — не видела меня;
слушала, отвечала, но ничего не слышала, отвечала не­
впопад, настороженно и в то же время радостно огля­
дывалась по сторонам, вся напряженная, то ли готовая
к кому-то рвануться, то ли, наоборот, ожидая, что к ней
с минуты на минуту кто-то бросится.
Любка в явном нетерпении глазела по сторонам, и я
не мог поймать ее взгляда... Она вся была чужая. Ее
пригласил парень из соседнего общежития, я постоял
немного, прожигаемый умоляющими взглядами девчат,
которые толпились по всем углам и рядами стояли
вдоль стен, и пошел домой.
С полдороги я припустил бегом — мороз был далеко
за сорок.
А дома — тоже не соскучишься. Были у нас жесто­
кие враги — клопы. Ни разу в жизни нигде я больше
таких зверюг не видел.
На них, негодяев, кроме физической смерти, ничего
не действовало. Как-то мы в получку достали кероси­
на, раздобыли пустых консервных банок и каждую
ножку каждой койки поставили в банку с керосином...
Клопы падали на нас с потолка!
И вот однажды ночью, когда мы, злые, полусонные,
давили клопов, раздался голос Сереги:
— Эт дело надо кончать.
Тетя Лида с распущенными волосами, с опухшим
лицом (она по ночам часто плакала), сказала:
— Я в жилищную контору-то еще схожу.
— Эт мура. Они скорей нас отравят, чем этих гади38

ков. Словом, так... — Серега помолчйл, словно обдумы­
вая жестокость своего решения и проверяя его право­
ту. — Крови лишней у меня нету. Высыпаться я дол­
жен. Бели клопов не выведете, я от вас уйду.
— Куда?
— Меня везде примут.
Серега с первого появления у нас был нагловатым, и
к этой черте его характера все как-то притерпелись.
Мужчины презрительно уважали его, многим было да­
же лестно состоять с ним в знакомстве, но вот все ча­
ще и чаще стали ходить слухи, что в разных местах Се­
рега нарывался на скандалы. Однажды его попытались
избить самым серьезным образом.
Ко всему этому он относился спокойно и не обижал­
ся, когда встречал неприязнь к себе. Со мной он был от­
кровеннее, чем с другими, и почти каждый день хрип­
лым шепотом признавался:
— Только бы на эту самую любовь не нарваться. От
нее добра не жди. Только бы ноги унести...
В ту ночь, когда он заяв. ш тете Лиде, что не потер­
пит клопов и переберется в другое общежитие, мы дол­
го сидели с ним у плиты.
Я спросил, почему бы ему не жениться.
— Не по мне так, — задумчиво, с достоинством от­
ветил он. — Будешь ровно кобель на веревочке. А тут,
в жизни, главное — свобода. Я единова с голодухи ос­
тался жить у официантки одной. Выхода просто другого
не было. Тошнота получается. Она только об том и со­
ображает, чтоб меня удержать. И я ви ж у: пельмени она
стряпает, чтоб я тут сидел. С ней. И спать я иду, как на
вахту.
...Паразитов тетя Лида уничтожила. Какое она там
снадобье знала, — ее тайна, но клопы больше не появля­
лись.
39

С каждым днем без всяких новых причин я все
больше ненавидел Серегу.
Просто в голове не укладывалось, как он ухитрялся
с его внешностью, нелепейшей походкой, полублатной
манерой разговаривать, полным отсутствием того, что
сейчас зовется интеллектом, пользоваться успехом у
всех, у кого он желал иметь успех.
Как-то я вернулся из поездки во второй половине
дня промерзший до костей и застал в общежитии тетю
Лиду и Серегу. Он лежал на койке, а она сидела к нему
спиной у печки. Они молчали, но тетя Лида словно спе­
циально ждала моего прихода, выжидала, когда я раз­
денусь, и лишь тогда заговорила, полуобернувшись к
Сереге:
— Любка-шоферка сказывала, что ты ее ласточкой
кличешь. При всей столовке хвалилась.
— Сорока она после этого, — испуганно пробормо­
тал Серега и предостерегающе повысил голос: — Не
уважаю, когда вмешиваются. Кто мою личную жизнь
трогает. Да и мало ли кто что треплет...
— Ласточка, говорит, ты моя, — еле слышно шеп­
тала, глядя в потолок широко раскрытыми тоскливыми
глазами, тетя Лида, — улетим мы с тобой в теплые
края, совьем там себе гнездышко...
— Не мог он такого говорить! — вырвалось у меня.
— В том-то и дело, что говорил, дурак! — Серега
постучал себя кулаком по лбу. — В том-то и дело! Рас­
пустил язык, обормот! Выманила она из меня эти
слова!
— ...И птенчиков с тобой выведем, — еле шевеля
сухими губами, чуть слышно выговаривала тетя Ли­
да. — Всем-то ты довольная будешь, ласточка моя сизо­
крылая... А вдруг в гнездышке у вас тоже клопы заве­
дутся?
40

— Ну ладно, ладно! — Серега вскочил, замахал ру­
ками. — Я и сам не знаю, откуда у меня такие слова
оказались! Сама она их придумала, а говорить меня за­
ставила!
— Изверг ты, — с удивлением произнесла тетя Ли­
да. — И не боишься?
И хотя вопрос этот, казалось, не требовал ответа, Се­
рега сказал:
— Как не боюсь! Еще как... Психопаток-то много
средь вашего брата имеется.
Тетя Лида ушла за перегородку, слышно было, как
тяжело она опустилась на кровать, замолкла, вдруг
всхлипнула, уже не могла сдержаться и закричала
сквозь рыдания:
— Совести у тебя никакой нету! Война, а ты тут...
Чем я тебе не угодила?
Серега хрипло вздохнул, с сожалением покачал го­
ловой : дескать, вот тебе и вся благодарность, а ведь как
старался, чтоб ей хорошо было. Так нет, надо все испор­
тить!
— Не терплю я! — шепнул он мне. — Ненавижу,
когда свободу отнимают.
В комнату, повозившись с тяжелой дверью, вошла
Любка.
Тетя Лида мгновенно нахмурилась и сразу сдела­
лась некрасивой, а Любка сорвала с головы шлем, и ее
буйные волосы рассыпались по сторонам, упали на лоб,
и она сразу (есть такое слово в быту) покрасивела, и я,
словно мне думать было не о чем, заразмышлял о том,
как Серега посмел позариться на такую. Сердце мне
щемила не ревность, а несправедливость. Мы, отвергну­
тые, врем в таких случаях себе, уверяя, что, будь он
достоин ее, мы бы будто и не пикнули бы...
Но тут Любка мне впервые не понравилась. Зачем
41

она пришла? Унизить тетю Лиду? Попытаться востор­
жествовать? Но это же мелко. Я просто не подозревал
тогда, что не только в книгах, а вот в этой самой жизни,
где я живу, где люди голодают, ходят грязные, потому
что не всегда есть время и силы вымыться, в этой самой
обыкновенной жизни может явиться перед моими глаза­
ми страсть, о которой я буду потом рассказывать, а ког­
да-нибудь и позавидую.
Когда Любка вдруг появилась у нас в бараке, оста­
новилась у двери и сдернула шлем, ее буйные волосы
рассыпались по сторонам, а я размышлял над тем, за­
чем она пришла сюда, мне и в голову не могло прийти,
как повернутся события.
— Присядь давай, — предложил, от неожиданности
придав себе совершенно невозмутимый вид, Серега, —
угощениев нету. Не ждали дорогих гостей. Но погля­
деть на тебя — мы с удовольствием. Какими ветрами к
нам задуло?
Сесть Любке было некуда, табуретки стояли далеко
от нее, а одну, ближнюю, тетя Лида подцепила ногой,
подтянула под себя и не просто села, а расселась, как в
кресле каком-нибудь. То, что Серега не пойдет за табу­
реткой, было ясно. Ясно было и то, что и сама Любка за
табуреткой не пойдет. И лишь только я двинулся с ме­
ста, правда, подумав, что вмешиваюсь в чужие отноше­
ния, как увидел, что Любка опустилась на порог.
По лицу Сереги было легко догадаться, что он недо­
волен, и очень, появлением Любки и прикидывает, как
ей сообщить об этом. Простить этого он не мог.
Но первой — глухо, сдержанно — спросила тетя
Л ида:
— Тебе сколько раз говорено было, чтоб стучала?
Мужское у нас общежитие. Понятно?
— Беременная я, — ответила Любка уж очень буд­
42

ничным голосом, долго смотрела на Серегу, встала, пе­
ренесла табуретку, поставила ее перед плитой, села и
проговорила: — Вот и пришла сказать... Что делать, Се­
режа, будем? Я в комитете комсомола была, там по­
мочь обещали, если зарегистрируемся.
Кровь отлила от лица Сереги, оно нехорошо как-то
побелело, губы обескровились почти; тревожнее того
была тишина, в которой даже движение робкого пламе­
ни от угля казалось слышным.

Не знаю, чего добивалась Любка почти ежедневными
приходами к нам в барак. Серега недовольно, а то и
злобно молчал. Тетя Лида выходила из-за своей пере­
городки и, обхватив свои литые плечи ладонями, не­
подвижно ждала.
Понемногу эта история стала раздражать всех ребят.
Сидим мы, бывало, рассуждаем о чем-нибудь, а тут
явится Любка, из-за перегородки выйдет тетя Лида, и
наступит почти зловещее молчание — хоть уходи.
Любка совсем подурнела, лицо ее обострилось, гово­
рила она какие-то глупости, подчеркнуто не обращала
внимания на сумрачного Серегу и так же внезапно ухо­
дила, никогда не попрощавшись.
В начале апреля снова все растаяло, в воздухе повея­
ло весной. Сил у нас прибавилось, и ребята стали воз­
вращаться в общежитие позднее.
Дорог на нефтепромысле не строили, они были толь­
ко в городе и вблизи него, а почва была глинистой, и
переезды наши на буровые и обратно отнимали иногда
много времени. А уж что они делали с нервами...
«Студебеккерам» было легче других машин. Тяже­
лые, с большими колесами, они плотнее прижимались
43

к почве... Так что Любке было легче, если бы не ее ду­
шевное состояние. Я понимал, что развязка приближа­
лась, хотя не видел Сереги по целым дням.
Однажды я спросил его в умывальне:
— Как дела?
— Сматываться мне надо, смываться, — ответил
он спокойно. — Звереет Любка с каждым днем. Звереет
все больше, а у меня к ней проходит все... Вот нашелся
бы умный человек, выгнал бы меня отсюдова. Пока бе­
ды не случилося. Ты не смотри, что она тихая с виду,
внутри у нее огонь из березовых дров.

Проклятой ночью, одной из тех, которые царапают
память всю жизнь и в то же время дают тебе полное ос­
нование уважать себя, в одну из таких ночей нам при­
шлось переплывать Каму. Вокруг скрежетали, а иног­
да стукались о лодку льдины.
Столовка оказалась еще закрытой. Мы спали в ку­
зове. Начальник еле разбудил нас, и мы разбрелись по
домам.
У нашего барака стояла Серегина полуторка. Я во­
шел в комнату, еще на улице начав стягивать одежду,
чтобы сразу залечь спать. Но у койки меня перехватил
Серега, сказал:
— Расчет я оформил. Машину с грузом перегоню в
Оверята, а там на поезд и в Кунгур.
Тут же рядом оказалась тетя Лида и проговорила,
стараясь оставаться хотя бы внешне ни в чем не заин­
тересованной :
— И чего ты ребеночка испугался?.. Ну, родит...
Ничего страшного, даже если и двойня. Скорее комнату
дадут.
44

— Не ребеночка вашего я боюсь! — сквозь зубы, на
крике ответил Серега. — Я бы вас обеих на руках но­
сил, если бы вы цепями мне не грозили. Я в неволе не
могу. Я в неволе, как все буду — обыкновенный. Нево­
ля у меня все силы отнимет. Как вы этого не пони­
маете?!
— Никуда ты не уедешь, — раздался Любкин го­
лос. Она вошла в комнату, остановилась у двери, слов­
но силой собиралась не выпустить его. Она долго мол­
чала и вдруг почти крикнула: — Мой ты, мой — нико­
му тебя не отдам!
У Сереги дрожали губы, он сжал кулаки и визгливо
заговорил, запричитал будто:
— Ничей я, ничей! Свой я! Убирайся, чтоб греха не
было! Не привязать меня тебе! Я жить на свободе хочу!
— Я люблю тебя, — как бы напомнила ему Люб­
ка. — Ребенок у нас с тобой, Сережа, будет...
— Не напоминай ты ему, дуреха, о ребенке-то, —
сказала тетя Лида. — Не терпит он про ребеночка-то.
Деру он от его.
— Не от него я, — все еще сжимая кулаки, но уже
сдержанно ответил Серега. — Не хочу, чтоб мной кто-то
командовал. Ребеночек этот, к примеру. Убегу я от вас
обеих, убегу. Хоть босиком по снегу!
— Я-то чем тебе не угодила? — Тетя Лида вся сжа­
лась, но произнесла это ласково. — Я тебе подарочка не
готовлю.
— Никуда ты не убежишь, — устало и с сожалени­
ем выговорила Любка. — Не уедешь, и все. Вспомни,
что я тебе третьего дня сказала.
— А чего вспоминать? — сразу окрысился Сере­
га. — Пугала меня! Если бы меня две бабы делили, мне
к этому не привыкать. Но вот цепи вы для меня загото­
вили под названием любовь... Так не буду я, как бар­
45

бос, в конуре сидеть. Я по-своему любить хочу! По-на­
стоящему! Чтоб приказов не было! Чтоб для любви
паспортов не предъявлять!
— Если он тебя не любит... — начал я.
— Он меня любит, — убежденно проговорила Люб­
ка, — он просто не понимает этого. И знает, что я его не
отпущу.
— Не отпустишь?! Меня?! — взметнулся Серега.—
На каком таком основании? По какому праву в мою
жизнь лезешь? Я только на свободе сильный, понима­
ешь? Нету смысла меня привязывать, нету! Все равно
я подохну рядом с твоей любовью! По согласию я на все
готов!
Он мгновенно оделся, схватил чемодан и мешок,
грудью выбил дверь, она сама за ним захлопнулась, но
не плотно. Тетя Лида прикрыла ее, сказала:
— По всем правилам уволился и выписался.
— Догоню... — вроде бы задумчиво произнесла
Любка и вышла.
Пока я одевался, она успела сесть в кабину своего
«студебеккера», тронуть его с места, а я успел через зад­
ний борт влезть в кузов.
Серегина полуторка была уже далеко. Но Любкин
«студебеккер» шел уверенно, мощно, надежно. Я стучал
кулаками по кабине, кричал...
Расстояние между машинами сокращалось и сокра­
щалось.
Серега заметил, что за ним гонятся, и свернул на
более удобную дорогу, хотя она вела в другую сторону.
Он просто забыл, что на каждой здесь дороге впереди —
подъем •••
Полуторка мне казалась обреченной и жалкой.
— Не надо, Любка! — кричал я, избив руку о каби­
ну. — Не надо!
46

♦Студебеккер» настигал Серегину машину, как воз­
мездие. Любкины руки умело и твердо держали руль...

Ее не судили. Не знаю почему. Ее должны были су­
дить, хотя бы за то, что она вдребезги разбила полу­
торку.
Серега успел выпрыгнуть из кабины и бросился бе­
жать. Любка гналась за ним на «студебеккере» по ямам
и канавам, по каким-то трубам, я несколько раз соби­
рался выпрыгнуть из кузова, чтобы не разбиться в нем.
На берегу машина остановилась. Из-под капота ва­
лил пар. Серега (когда этого можно было уже не делать)
отвязал чью-то лодку, и мы видели, как его льдиной пе­
ревернуло на середине реки.
Я еле втащил ставшее тяжелым тело Любки в каби­
ну, сбегал за людьми в ближайший барак и очнулся уже
в больнице.
Мне потом рассказали, что Любка сама ходила в ми­
лицию, и когда ей сказали, что судить ее не будут, уеха­
ла куда-то.
И я, выйдя из больницы, при первой возможности
переехал на другое место...
1962 г.

&еугатни
епиШНия.

Глядя в темноту за вагонным
окном, он вздыхал. Вздыхала и
толстенькая проводница с чер­
ненькими глазами-бусинками.
На пятый день пути она не
выдержала, подошла и спросила:
— Почему не спите?
— Не спится, — ответил парень. — А вам, верно,
спать хочется?
— Ой, что вы! Совсем нет. Я привычная. Я могу по
трое суток на ногах, и ничего со мной не будет.
— Занятная у вас работа, — грустно сказал парень,
по-прежнему глядя в окно. — Новых людей много ви­
дите.
— Плохо это! — горячо призналась она. — Только
познакомишься, а и расставаться пора. Кто на станции
сойдет, кто — на разъезде, а кто и на ходу выпрыгнет.
— А кто-нибудь когда-нибудь и вас с собой возь­
мет, — ответил парень.
Проводница нахмурила полукруглые тонкие брови
и проговорила:
41?

— Анюта из мягкого за моряка вышла. Корена­
стый такой. С гитарой. Играть, правда, не умеет, но у
него самоучитель есть. Научится.
— Будет у вас моряк, — пошутил парень.
— Моряк... — Она недоверчиво усмехнулась. — Не­
обязательно моряк. Да я их и не уважаю. Пьют они и
хвастливые.
Парень постоял еще немного и ушел в купе. Провод­
ница, прикоснувшись руками к тому месту рамы, где
недавно были его ладони, пыталась ощутить тепло. Она
едва не расплакалась оттого, что рама оказалась холод­
ной, достала карманное зеркальце, с опаской взглянула
на свое отражение и робко подумала: а вдруг случится
чудо, и в зеркальце появится красивое лицо... Увы, чу­
да не случалось, и она ногтем до боли царапала круп­
ные веснушки, словно надеялась сколупнуть их...
Была она влюбчива и все ждала, что и в нее ктонибудь влюбится из пассажиров. У нее уже была заго­
товлена фотография (без веснушек) с надписью на обо­
роте: «Кого люблю, тому дарю».
Только не выпало еще случая подарить фотографию
кому-нибудь, а дарить подружкам надоело. Легкомыс­
ленная, добрая и доверчивая, она надеялась, что люди
влюбляются быстро — вот так, как она, в поезде, за не­
сколько дней.
У нее болело сердце, когда она думала, что не най­
дет утешения в своей тоскливой жизни, что все будут
беззлобно смеяться над ее веснушками, но никто не при­
ласкает.
Парень снова вышел из купе. Проводница вспомни­
ла, что он едет до Шумихи. Значит, ему обратно по
шпалам километров двадцать топать.
— И чего вы не спите? — спросила она.
— Вот окончил техникум, — словно не расслышав
49

вопроса, грустно произнес парень, — еду работать.
Страшновато. С друзьями расстался, а вдруг больше хо­
роших людей не встречу?
— Хороших людей много, — убежденно проговори­
ла девушка. — Только все красивых ищут. А ведь не
все красивыми родились.
Парень улыбнулся и ответил:
— Ерунда. Все люди красивые, в общем-то. Как по­
любите, так и сами закрасивеете.
Она приняла его слова за шутку и тоже улыбнулась.
Но парень не смеялся.
И она поверила.
— Вот так, — глядя в темноту за вагонным окном,
сказал парень.
На этом перегоне состав вел Алешка Пахомов, на­
смешник и анекдотчик. Проводница была готова пере­
нести любые насмешки, выслушать хоть десяток анек­
дотов, от которых уши горят, стерпеть и то, что Алешка
рукам волю дает, только бы у Шумихи поезд шел по­
медленнее, чтобы парень мог спрыгнуть.
Выслушав ее, Алешка удивленно проворчал:
— С ума попятилась. Свихнулась.
Может, он заметил в ее глазах не просьбу, а моль­
бу, может, ему передалось трепетное биение ее сердца,
и он сказал уже спокойнее:
— А мне потом по этому замечательному месту на­
чальство, знаешь, как трахнет? — И Алешка показал
руками сразу на два места — на шею и ниже спины. —
Тогда что? Тогда прощай, мой поезд, веду в последний
рейс.
Проводница больше ничего не говорила, только
смотрела на него. Алешка воспользовался случаем и
шлепнул ее по одному из тех мест, по которому его са­
мого могло ударить начальство.
60

Проводница словно не заметила.
И Алешка, повиснув на поручнях, крикнул:
— Не сносить тебе головы, девка!
И с завистью у него это получилось.
Виноватой вернулась девушка в вагон. Парень спал.
Она несколько раз прошла мимо открытой двери купе.
Стучали колеса.
Летело время.
Наконец она решилась: достала фотографию, про­
читала надпись на обороте, кивнула и засунула в кар­
ман плаща, который висел у двери... Кто знает, а вдруг,
когда затоскует в незнакомом поселке, найдет эту фо­
тографию и поймет, что есть у него еще один друг?
А вдруг и обрадуется хоть на минутку?
Вагон спал.
Промелькнули огни Шумихи.
Девушка думала о том, чтобы не зареветь, когда на­
до будет прощаться.
А парень думал о том, как трудно придется ему на
новом месте. И лицо у него было растерянное.
Поезд будто ткнулся во что-то — остановился.
Проводница спрыгнула на перрон, а парень стоял
не двигаясь, с недоверием глядя на огоньки маленького
вокзала.
— Приехали, — со вздохом выговорила девушка. —
Счастливо вам.
Парень спустился по ступенькам, протянул руку,
сказал:
— Спасибо.
Она решила, что он благодарит ее просто так — как
пассажир проводника.
— И вам спасибо, — прошептала она.
— А мне-то за что? — недоуменно спросил парень.
51

— Да так... — слабым голосом отозвалась девуш­
ка. — Хорошо мне было. Вроде бы...
И он вспомнил, что дорога оказалась не такой уж
длинной; засунул руку в карман и вытащил фотогра­
фию.
— Это вам на память, — торопливо прошептала де­
вушка, — на память. От меня.
Он задумчиво молчал, держа фотографию в руке.
И девушка поняла, что не нужна она ему ниско­
лечко. Поняла это и не заплакала. Даже не обиделась.
Парень положил фотографию в карман и сказал:
— Спасибо.
И девушка проговорила:
— Спасибо.
Они еще не понимали, за что благодарят друг дру­
га, но, когда поезд тронулся с места, лицо у парня было
не растерянное, а сосредоточенное...
1955 г.

Зг> зшьЬЖе-

Мутная, с желтоватым оттенком,
по характеру еще весенняя, Кама
играла нашей лодчонкой, кото­
рая вздрагивала, казалось, даже
от движения век. А в затоне было
тихо. Вода здесь неподвижна.
По всему берегу разбросаны
невысокие деревянные построй­
ки — мастерские и склады. Тут и там остовы катеров
и пароходов, кучи железного хлама.
Печальным памятником своей былой красоте высит­
ся громадина знаменитой «Жемчужины». Скоро даже
речники забудут, что ходило когда-то по Каме несколь­
ко диковинных пароходов, у которых колеса были сза­
ди. «Жемчужина» — последний из них. Отплавался. Он
покоится на берегу — без колес, без трубы, обшивка ме­
стами сорвана, виден ржавый скелет.
И все же есть в нем что-то гордое, независимое, чемто выделяется он среди других.
— Рухлядь, — небрежно бросает Пашка, десятилет­
ний сын капитана буксира «Генерал Карбышев».
53

Над высоким, кручей поднявшимся от воды бере­
гом, за кромкой соснового бора ползут темно-сизые ту­
чи с белыми полосами — предвестниками града.
С каждой минутой холодеет. Ветер бежит по-над во­
дой. Начинает темнеть, хотя за тучами небо голубое.
Вдруг ветер спал, будто мгновенно спрятался в реку, за­
рябил ее. А по воде сверху ударил другой ветер — плот­
ный и тяжелый.
Мы причалили.
— Пошли таиться, — сказал Пашка и заскакал по
бревнам к берегу. Прыгал он как кузнечик — высоко, с
места, без разбега.
Я, поскальзываясь, торопился за ним. Со всех сто­
рон одновременно — ударил гром, со всех сторон сверк­
нули молнии. В спину нас толкнул ветер.
Мы подбежали к дощатому домику. Не успел я при­
крыть дверь, как она сама ударила меня по пяткам.
Глухо звякнули стекла.
В небольшой, конторского типа комнатке с продол­
говатым решетчатым окном было темно.
Дождь хлестал вместе с градом.
— В двадцать восьмом мужик мой утонул, — услы­
шал я глубокий певучий голос, — вот до чего дурной
человек был, несознательный. Даже и помереть-то не
мог, а потонул.
Вглядевшись, я увидел высокую могучую старуху.
Она стояла у окна, сложив руки на груди.
К ней подскочил старик в мешковатой брезентовой
тужурке, возмущенно проговорил:
— Знаем, знаем! Зазнобила ты его... э-эх! Так что,
не притворяйся.
— Зазнобила, зазнобила, — равнодушно согласи­
лась старуха, — было дело. Но мужик он шибко дурной
был. Не лучше тебя. Такой же...
64

— Ты, Карповна, ровно судья-прокурор! — старик
топнул. — Чего всех учишь? А сама? Жизнь у тебя пе­
ревернутая, неладная...
— Хватит, Вавилыч, — остановил его неслышно по­
дошедший мужчина в клетчатой рубашке.
— Тебя, Суслов, не спрашивают! — крикнул ста­
рик. — У нас с ней давнишнее. Должон я ее переспо­
рить!
Гром со звоном и скрежетом прокатился по крыше.
Вслед на нее обрушился новый порыв ветра, град, ли­
вень. Послышался сухой треск. Вспыхнул сноп искр.
— Работы-то алектрикам. — Карповна вздохнула.—
Сколь проводов-то пооборвет... Позапрошлый год меня
в грозу столбом чуть не изувечило.
— Это тебя судьба наказывает, — сквозь зубы про­
цедил Вавилыч. — Больно умной себя показываешь.
Пашка потянул меня за рукав, шепнул:
— Они всегда так.
Большая кепка то и дело закрывала ему лоб, он от­
брасывал ее на затылок привычным ударом указатель­
ного пальца по козырьку.
В углу сидел парень, одетый в тельняшку с отрезан­
ными выше локтей рукавами. Глаза его настороженно
блестели.
— Прошлое лето я к сыну ездил, — с гордостью на­
чал рассказывать Вавилыч. — В Кунгур. Встретили ме­
ня... э-эх! Костюм подарили, портсигар с узорами, ва­
ленки чесаные. А у тебя...
Суслов позвал:
— Подь сюда, Вавилыч.
— А чего это я к тебе пойду? — моментально рас­
свирепел старик. — Подь сюда! Подь сюда! — передраз­
нил он и тут же подошел. — Чего надо?
Что ему говорил Суслов, я не слышал.
бб

— В кино я вчера была, — тихо сказала Карпов­
на, — и уж поплакала вдоволь, досыта. Уж такую ду­
шевную картину показывали. И одного я не поняла: за
что же паренька-то хорошего идиотом прозвали?
Вырвавшись из рук Суслова, Вавилыч подскочил к
ней и торопливо выкрикнул:
— И не поймешь! Не поймешь!
Парень в тельняшке встал рывком, подошел к ста­
рику и, размахивая руками, замычал.
— Глухонемой он, — шепнул мне Пашка.
Старуха сказала парню, старательно выговаривая
каждое слово:
— Сиди, Витюша, сиди.
Погрозив Вавилычу кулаком, Витюша ушел на свое
место. Карповна спросила:
— Кипяточку, люди добрые, не желаете?
И хотя все промолчали, она вытащила из печки ог­
ромный закопченный чайник, достала с полки посуду,
консервную банку с мелко наколотым сахаром.
Вавилыч рассказывал мне на ухо:
— Муж-от ее, Евдоким, к Катьке Сухоруковой хо­
дил. И родила она ему вот этого Витюшку. Э-эх, пересудов-то, перетолков-то было! — восхищенно воскликнул
он. — А, верь не верь, Евдоким выпьет пол-литра для со­
грева и в конце мая Каму за милую душу переплывал.
Бултых и айда!.. Ну, единова бултых и не выплыл. Пой­
мали его через три дни. А Катька-то, Сухорукова-то,
она, по-нонешнему если, стиляга была. Фуры-муры. Она
орать: обманул, дескать, меня Евдоким! Сам потонул,
а мне, молодой, интересной, с Витюшкой мучаться!..
Тогда Карповна Витюшку к себе затребовала, сказала:
«Мой грех, мне и ответ держать». Люди спрашивали:
«Какой же это твой грех?» А Карповна: «Муж-то мой
был. Вот я за него и должна отвечать. За все его меро­
56

приятия». Любила она его, — удивленно шептал Вавилыч, — непонятно любила.
— Все выболтал?—не глядя на него, спросила Кар­
повна спокойно. — Теперь про себя расскажи, кловун.
— А что? — боязливо и вместе с тем вызывающе
вскрикнул старик. — Что? Дело предлагал. Послуша­
лась бы меня тогда, жила бы сейчас, как люди живут.
— Живу я хорошо, — убежденно проговорила Кар­
повна, — вроде бы отдыхаю. Сторожиха — какая Э1Ч> ра­
бота? Да и сна у меня все одно нету... А звал он меня
тогда, — Карповна грустно усмехнулась, — бежать с
ним в Сарапул... Пейте, люди добрые. За угощение из­
виняйте: чем богаты... Все горе, како мне выпало, сама
несла. Никого своим горем не задела.
— Вот и нету у тебя счастья! —Голос Вавилыча ж а­
лобно дрогнул. — Нету ведь!
За окном полыхнуло. В бледном свете молнии я уви­
дел лицо Карповны. Крупное, с большим, нетронутым
морщинами лбом, оно дышало ласковостью и в то же
время суровостью.
— Ох, грозы, грозы... — выдохнула она. — Сколь я
их насмотрелась и уж не боюсь... Как у вас дома, Пашок?
— По-старому, — ответил Пашка.
— Живут, хлеб жуют, — насмешливо добавил Вавилыч. — Капитанское дело известное. Недовыполни­
ли — выпить надо. Выполнили — полагается выпить.
Перевыполнили — грех не выпить. Зимой пьют, чтоб не
рассохнуться.
— А ты капитаном не был, так не знаешь, — равно­
душно сказал Пашка. — Они сейчас, может, у моста с
плотом воюют. Ты хоть раз плот через мост в грозу про­
таскивал?
— Отец у тебя, Пашок, сознательный человек, — за­
67

думчиво произнесла Карповна. — А насчет выпить... я
тут с ним толковала, когда он в затоне ремонтировал­
ся... Нога у Танюши больше не болит?
— Вылечили, — Пашка
улыбнулся. — Вчера
к
продмагу одна убежала.
— Детей производить еще не разучились, — озабо­
ченно проговорил Вавилыч, — а вот воспитывать... это
вопрос ребром. Уж такие фрукты растут! Парни еще ни­
чего; а девки... — Он сплюнул. — И не смотрел бы. Про­
сти меня, грешного, всяко место наружу...
— А тебе что? — перебила Карповна. — Всем-то ты
недоволен, хоть и портсигар имеешь с узорами. У меня
вот нету портсигара, а... — она улыбнулась почти вино­
вато. — И на молодых я не сержусь. У них свои забо­
ты... Бабья доля не светлая, вдовья доля несладкая, старушья доля невеселая, а жить можно. Иной раз, правда,
тянет богу помолиться, да не верю я богу-то.
— Ой, врешь! — пронзительно крикнул Вавилыч. —
В ту субботу в церкви тебя видели!
— Была по старой памяти. И свечку купила. Да ни­
кому не поставила. Смотрю на икону и вижу: человек.
А его, вишь, святым сделали, — словно сама удивляясь
своим мыслям, говорила Карповна. — Был, значит, че­
ловек, мучился, работал, выпивал, может, а тут — ико­
на, свечки... Я так считаю, — громко продолжала
она, — если за муки и праведность к лику святых при­
числять, то много нас, святых, по земле еще ходит. Вот
и не верю я господу.
Гром бухнул у самой стены. Вавилыч мелко пере­
крестился. Карповна рассмеялась.
— И ты ведь, старый, не веришь. А деньги на свеч­
ки держишь. Ну, убежала бы я с тобой в Сарапул.
А Дарья твоя? Она бы мучилась. Так уж лучше я... Не
подогреть ли чайничек?
68

Витюша напильником точил лопату, изредка взгля­
дывая на Вавилыча, толстенькое лицо которого светлым
пятном выделялось на темном фоне стены. Суслов смот­
рел в окно. Карповна мыла посуду.
— Да-а, — многозначительно протянул Вавилыч,—
дела как сажа бела...
Суслов резко обернулся, и сквозь шум затихающей
грозы Вавилыч визгливым голоском крикнул:
— Чужой-то радостью сыт не будешь!
Никто ему не ответил.
За окном внезапно стихло.
— Всегда так, — удивленно сказала Карповна, —
пройдет и будто бы не было. Айда порядок наводить.
Мы вышли на крыльцо. Воздух был пронзительно
свеж. Под жаркими лучами солнца земля сверкала яр­
кими красками. Омытые бревна лоснились. Пели неви­
димые птицы.
Со стороны Камы прилетел пароходный гудок.
— По-ря-док, — старательно шевеля губами, выго­
ворил Витюша.
1969 г.

е е и /б л ..

Почему плакала девочка
Эту комнату мы называли каби­
нетом, хотя на самом деле она
была обыкновенным чуланом.
В нем стоял тонконогий столик,
тумбочка и стул. На столике
сверкала консервная банка-пе­
пельница, рядом стопка фотогра­
фий, придавленная большой галь­
кой. К краю стола была привинчена кофейная мельни­
ца. Вот, пожалуй, и все, если не считать пузырька с
чернилами, ручки и томика рассказов Паустовского.
Я говорю об этом так подробно потому, что кабинетчулан и еще комната с крошечным балкончиком в доме
на берегу Камы, среди сосен, берез и огородов — это
счастье.
Мы приехали сюда из душного пыльного города, вы­
рвались из круговорота заседаний, собраний, планерок,
летучек, совещаний и — задышали свежим воздухом.
Вечером, расставив вещи, мы налили в чашки рис­
линга, охлажденного в ключевой воде, чокнулись, вы­
лили за то, чтобы всем жилось хорошо, и сразу опьяне­
60

ли. Опьянели и запели веселые песни. И хотя Ленька
пил не рислинг, а простоквашу, он все равно вроде бы
опьянел и пел песни вместе с нами.
Спать мы легли рано.
Утром, едва проснувшись, я вскочил, открыл окно
и вылез на крышу; стоял под колючим ветерком, смот­
рел вокруг и думал. До чего же глупо мы живем, думал
я, крутимся с утра до вечера, копошимся, ссоримся,
куда-то торопимся, к отпуску дуреем настолько, что
первую неделю отдыха ничего не соображаем, не верим,
например, что можно целый день проваляться с книгой
в руках... Зимой мечтаем о юге, о море, вымаливая у
профкома путевку. А уехал сюда, всего за пятнадцать
километров от города, и — какая благодать!
Через час мы сидели на балкончике и завтракали.
— Рыбачить пойдем? — спросил меня Ленька.
— Никаких рыбалок, — сказала мама Надя, —
идите лучше в лес.
Лицо у Леньки стало грустным. Он проговорил:
— Смешно. В лес. Лучше рыбачить.
— А если утонете?
Тонуть мы и не собирались, а поэтому обиделись на
такие слова. До того обиделись, что есть перестали.
— Идите лучше в лес, — повторила мама Надя, —
грибов принесете или ягод.
— Мы рыбачить хотим, — жалобно сказал Лень­
ка, — отпусти нас рыбачить.
— А если утонете? — снова спросила мама Надя.
Тут мы расхохотались. За кого она нас принимает?
И зачем это мы тонуть будем?
— Если вы пойдете на рыбалку, — обиженно и
строго произнесла мама Надя, — я буду волноваться.
Вы хотите, чтобы я волновалась?
61

Мы совсем не хотели, чтобы она волновалась, но
еще больше нам хотелось вытащить из воды несколько
ершиков.
— Вы плохие люди, — сказала мама Надя, — вы
думаете только о себе. Только бы вам было хорошо. Да?
— Нет, — ответил я.
— Нет, — повторил Ленька.
— Неужели ты не хочешь ухи? — спросил я. —
Мы поймаем много ершиков и сварим такую уху, что
ты пальчики оближешь.
— Десять пальчиков, — добавил Ленька. — Мы бу­
дем сидеть на дебаркадере и ловить рыбу. Для чего нам
тонуть?
Разговор закончился тем, что мама Надя махнула
на нас рукой и уехала в город за продуктами.
Мы отправились на рыбалку. Я нес удочки, а Лень­
ка — червей в спичечной коробке. И хотя мне тогда бы­
ло двадцать восемь лет, а Леньке пять — шестой, наст­
роение у нас было одинаковое — замечательное.
Шли мы босиком, и теплый песок приятно щекотал
нам подошвы.
Через несколько шагов мы увидели, что на скамей­
ке у забора сидит маленькая девочка в красных труси­
ках. Худенькие плечики ее вздрагивали. Она плакала,
держась за лицо руками.
— Плачет! — насмешливо шепнул мне Ленька. —
Вот рева!
Девочка подняла на нас заплаканное лицо.
Мы остановились.
Ленька показал ей язык.
Девочка снова всхлипнула, снова схватилась за ли­
цо руками. Чего это она? Кругом такая благодать, а
она плачет, глупая!
— Смешно, — шепнул мне Ленька.
62

Девочка не обращала на нас никакого внимания,
плакала и плакала. Сначала нам стало жаль ее, а по­
том мы подумали, что жалеть ее нечего. Куклу, навер­
ное, потеряла или обозвал ее кто-нибудь как-нибудь, а
она — реветь.
Я посадил Леньку на плечи, и мы стали спускаться
вниз по крутому берегу. Гальки больно впивались мне
в пятки.
Из-под берега бежали леденящие ключики. Мы бы­
стренько пропрыгали по холодной земле и по шатким
доскам поднялись на дебаркадер.
Закинули мы удочки и сидим, важные, гордые. Нам
кажется, что темно-зеленая вода так и кишит ершами.
Они ходят огромными стаями и сейчас как набросятся
на наших червяков...
Не клевало.
— Чего это она плакала? — спросил Ленька.
— Не знаю, — ответил я. — Жалко?
— Немного.
Мы переменили червяков, поплевали на них, снова
забросили удочки. Наверное, в Каме было много-много
рыбы, но ни одна из них не желала, чтобы мы сварили
из нее уху.
— Может, ее настукал кто-нибудь? — спросил
Ленька.
— Бывают такие, — согласился я.
Мы снова переменили червяков. Снова забросили
удочки. Не клевало.
И стало нам грустно, до того грустно, что мы взгля­
нули на берег, туда, где сидела и горько плакала де­
вочка в красных трусиках.
— Может, ее умываться заставляли, а она не любит
умываться? — спросил Ленька. — Помнишь, я в детст­
ве такой был?
63

— А может, у нее зубы болят? — спросил я.
Мы смотрели на неподвижные удилища и вспоми­
нали маму Надю. Она, как всегда, оказалась права. Не
надо нам было идти на рыбалку, ничего из этого не по­
лучилось. Уж если мама Надя против чего-нибудь, луч­
ше соглашайся, иначе будет у тебя неудача.
— Посмотрим на нее? — предложил Ленька.
Мы смотали удочки, высыпали червяков в Каму и
поднялись вверх по берегу.
Девочки на скамейке не было.
— Ушла, — сказал я, — успокоилась и ушла. Игра­
ет сейчас.
—А вдруг все еще плачет?
Долго мы сидели на скамейке, раздумывая над тем,
почему же плакала девочка и где она сейчас, и плачет
или нет.
Придя домой, мы старались не смотреть друг другу
в глаза. Стыдно было. Маму Надю не послушались —
раз, ни одного ерша не поймали — два и девочка — три.
Потом мы сварили картошку, надергали в огороде
луку и сели обедать.
— Девочки всегда плачут, — сказал Ленька. — Ба­
бушка говорит, что у них глаза на мокром месте.
— Какое нам дело до каждой ревы, — ответил я. —
Она, может, по сто раз в день плачет.
Решили поспать. Вынесли на балкончик матрац, по­
душки и легли.
Несколько раз мне показалось, что я засыпаю. Но
стоило мне обрадоваться тому, что сон пришел, как гла­
за мои открывались.
— И чего я про нее думаю? — спросил Ленька.
Мы встали, и каждый занялся своим делом. Я чи­
тал, Ленька пускал корабль в бочке с водой.
А в общем, было нам грустновато.
64

Ничего, скоро вернется из города мама Надя, и нам
сразу станет весело. Привезет она разных вкусных ве­
щей, а главное — сама приедет. Когда мама Надя дома,
жить как-то легче.
Мы вышли на берег, чтобы встретить ее. Мы махали
руками и прыгали от радости, когда речной трамвайчик
проплывал мимо. С трамвайчика нам не ответили. Мы
перестали прыгать и сели.
Много людей сошло с трамвайчика на берег, но сре­
ди них мамы Нади не было.
Грустные, сидели мы на берегу и тихо пели песенку:
Лед по Каме не плывет,
Наша мама не идет.
Кама, Кама,
Где же наша мама?

К пристани подошел второй трамвайчик, а мама На­
дя опять не приехала.
Мы еще раз спели нашу песенку.
Когда человеку грустно, он ничего не может делать.
Мы прогулялись по берегу, посидели на той самой ска­
меечке, на которой утром сидела и горько плакала де­
вочка в красных трусиках.
Третий трамвайчик подошел к пристани. Много лю­
дей высыпало на берег, но среди них не было той, кото­
рую мы ждали.
— Безобразие, — сказал Ленька.
Плакать мы, конечно, не плакали, но вздыхали враз
и громко.
Вдруг видим: идет по берегу та самая девочка в
красных трусиках и улыбается.
— Чего это она? — спросил Ленька. — То ревет, то
улыбается!
А мне подумалось, что было бы здорово замечатель­
но, если бы девочка подошла к нам и спросила:
3

Л. Давыдычев

66

— Почему вы такие грустные?
Мы бы рассказали ей о своем плохом поведении, по­
жаловались бы, и нам стало бы легче.
Но девочка прошла мимо нас.
Какое ей до нас дело? Мы грустные, а она веселая.
— И чего ей смешно? — Ленька всхлипнул.
— Может, у нее мама приехала? — спросил я.
Мы вернулись домой и сели пить чай. Делали мы это
для того, чтобы убить медленное время. Выпили по це­
лых три чашки, вымыли посуду.
И когда нам стало уже не грустно, а страшновато,
приехала мама Надя. Мы по нескольку раз поцеловали
ее в обе щеки.
Она улыбалась и молчала. Она и без наших расска­
зов поняла, что мы во всем раскаиваемся.

Архип
Архип — это снегирь, симпатичнейшая птица.
Купили мы его случайно. Ходили как-то с Ленькой
на рынок за картошкой. Идем обратно и слышим пти­
чий гомон. Дело было в декабре, а тут свист-пересвистчирканье, будто ранней весной, когда каждая живинка
свой голосок пробует.
Смотрим: замерзшие мальчишки продают нахох­
лившихся в клетках птиц.
Спрашиваем у одного мокроносого продавца, сколь­
ко стоят его красивые щеглы.
— Пятнадцать штука, двадцать пять пара, за клет­
ку пятнадцать, — протараторил мокроносый продавец.
Таких денег у нас не было.
Потом мы увидели в сторонке маленького грустного
66

человека в мохнатой шапке. В руках он держал клетку
со снегирем.
Спросили мы, сколько стоит такая птица?
— За восьмерку отдам. Да за клетку десятку. Все­
го-навсего восемнадцать рублей.
Мы вздохнули и пошли прочь.
— Пятнадцать за все удовольствие! — грустно крик­
нул продавец. — Почти бесплатно отдаю Архипа! По­
жалеете, если Архипа не купите!
Тогда мы честно признались, что денег у нас один­
надцать рублей — две трешки и одна пятерка.
Грустный продавец внимательно оглядел нас и спро­
сил:
— Любить Архипа будете крепко?
— Еще как! — ответили мы.
— Берите мое счастье за две трешки и одну пятер­
ку! — продавец махнул рукой. — Прощай, Архип! Пла­
кать я без тебя буду дни и ночи.
— Почему же ты продаешь его? — спросили мы. —
Почему же ты свое счастье за одиннадцать рублей про­
даешь? Неужели ты без денег жить не можешь?
— Не деньги мне нужны, — грустно ответил прода­
вец, — я и без денег счастливый человек. А только нету
у меня никакой возможности свое счастье держать.
Злые люди — соседи выжили его... Прощай, Архип!
Мама Надя не обрадовалась нашей покупке, ска­
зала:
— Повернуться негде, а вы целый зоопарк принес­
ли.
Мы долго искали место, куда бы поставить клетку.
Проще было бы вынести ее на кухню, но там обитал
страшный кот Влас, которого боялись даже собаки.
Страшнее Власа была его хозяйка — наша соседка
Анастасия Емельяновна. Она завидовала всем счастли­
67

3*

вым людям, если даже их счастье стоило всего две
трешки и одну пятерку.
Больше всего на свете Анастасия Емельяновна лю­
била ругаться.
Выйдет она утром на кухню, довольная, радостная,
и рассказывает:
— Море я во сне видела. Стою на берегу и с морем
ругаюсь. Уж так я его отчихвостила!
Мы вспомнили слова грустного продавца о злых со­
седях и повесили клетку над книжной полкой.
Дали Архипу клюквы.
Возьмет он ягодку, высосет сок и как тряхнет голо­
вой — брызги во все стороны.
Потом он запел грустные-прегрустные песни. Ж ал­
ко нам его стало. Мама Надя открыла клетку. Архип
вылетел, сел на шкаф и запел веселые песни.
Утром мы проснулись от его пения. Нам даже пока­
залось, что комната стала выше и шире.
Архип завтракал вместе с нами — прыгал по сто­
лу, лузгал семечки, сосал клюкву да воду из блюдца
пил.
Я уехал на завод, мама Надя — в библиотеку, а
Ленька в детский сад. Весь день я вспоминал о снеги­
ре, и работалось мне очень-очень весело.
Вечером Архип встретил нас радостным пением. Си­
дим, слушаем — хорошо!
Вдруг на кухне начался трам-тарарам, и раздался
голос Анастасии Емельяновны:
— Измучили кота! Птицу развели! А кот волнует­
ся! Нервный стал!
Теперь каждый раз, выходя на кухню, она устраи­
вала трам-тарарам и громко жалела кота Власа.
Мы помалкивали.
68

Когда я платил деньги за квартиру, домоуправляю­
щий спросил:
— Что же это вы птиц на коммунальной жилпло­
щади разводите? Антисанитарией почему занимаетесь?
Я объяснил, что антисанитарии снегирь выделяет не
так уж много, что...
— Не знаю, не знаю, — перебил домоуправляющий,
подозрительно рассматривая меня, словно отыскивая
следы снегиревой антисанитарии.
К нам явилась комиссия — целых шесть человек.
Так как все сразу они не могли уместиться в комнате, то
заходили по трое и спрашивали, почему мы издеваемся
над пожилой женщиной, матерью троих детей. Потом
они писали акт, долго беседовали с Анастасией Емелья­
новной, убеждая ее, что пожилой женщине, матери тро­
их детей, кляузничать стыдно.
— Есть на свете правда, — прижав к груди сонного
Власа, отвечала она. — Много вас, бюрократов, разве­
лось! Сегодня они птицу купили, завтра собаку приволо­
кут, а послезавтра? А? Я со свиньями жить не хочу! —
И выставила комиссию за дверь да еще вдогонку пообе­
щала : — И до вас доберемся!
Через несколько дней меня вызвали в завком и спро­
сили, почему я издеваюсь над матерью троих детей.
Опять приходила комиссия, опять писали акт, опять
уговаривали Анастасию Емельяновну не кляузничать, и
опять она выставила комиссию за дверь, и опять крича­
ла вдогонку:
— Есть правда на земле! Развелось вас, бюрокра­
тов, на нашу голову!
К счастью, Влас стянул у нас из супа курицу, и не­
сколько дней мы жили спокойно. Я на радостях почи­
нил соседке электрический утюг, переменил шарниры у
шкафа, в воскресенье сделал проводку для радио.
69

Архип распевал вовсю!
По вечерам он купался. Сначала он прыгал вокруг
тарелки, потом садился на край и — в воду. Замрет и —
давай трепыхаться.
Пусть вместе с клеткой он стоит всего одиннадцать
рублей, жить в его компании было веселее. И мы ж а­
лели грустного продавца, который испугался злых лю­
дей и расстался со своим счастьем.
Анастасия Емельяновна купила репродуктор. Ну,
думаем, будет она теперь слушать радио и... Репродук­
тор гудел от напряжения. Архип забился в угол.
На кухне начался трам-тарарам. Соседка кричала:
— Подумаешь, образованные! Нарочно кастрюлю
не закрыли, чтоб кот ихнюю курицу унюхал! Я знаю,
сейчас они насчет радио зажалуются! А что, мне и ра­
дио послушать нельзя!
Первой не выдержала мама Надя, сказала:
— Я так не могу. У меня голова заболела.
— Надо сшить шапки с большими ухами, — про­
шептал Ленька, — и уши закрыть. Пусть себе кричит,
а мы ничего не слышим.
Домоуправляющий посоветовал:
— В таких случаях лучше отступать. Сдайте вы
свою птицу в зверинец.
Терпели.
Но жалко было Архипа, который даже есть пере­
стал. Решили мы его выпустить.
— Куда же он зимой полетит? — заплакал Ленька.
Мама: Надя прикрикнула на него, он заревел еще
громче, я рассердился на йгаму Надю и выскочил из
комнаты.
— Послушайте, — ласково, сквозь зубы сказал я
Анастасии Емельяновне, — давайте перестанем. Пожа­
лейте нас. Что мы вам плохого сделали?
70

Презрительно посмотрев на меня, соседка закри­
чала:
— Я издеваться над собой не позволю! Думаете, ес­
ли у вас образование...
Схватил я пустую трехлитровую банку и трахнул ее
об пол. Влас со страху вспрыгнул на стол, и оттуда по­
летели миски и тарелки.
— Я тебе покажу! — кричал я. — Окна перебью!
Ноги переломаю! Все провода оборву!
Что со мной приключилось, до сих пор не понимаю.
Тишина.
Слышу — запел Архип, сначала тихо-тихо, а затем
все громче и радостней.
Анастасия Емельяновна посмотрела на меня с ува­
жением и стала подметать пол.

Этот красивый м оряк
— Опять ты обидел ее? — спросил я Леньку. — Выпороть тебя не мешало бы за такие дела.
Ленька ответил:
— Детей бить нельзя. Вчера по радио передавали.
Он стоял передо мной, опустив круглую, наголо
остриженную голову, и время от времени проводил ру­
ками за резинкой своих грязных, бывших когда-то жел­
тыми трусиков. Делал он так не потому, что они спа­
дали, а, наоборот, потому что резинка была тугой. Ут­
ром мама Надя советовала ему надеть другие трусики,
иначе живот заболит, но Ленька упрямо заявил:
— Замечательные трусики, а резинка у них слабая.
И живот у меня, будь спокоен, закаленный.
Теперь живот его был в красных вдавленных поло­
71

сах, будто его бечевками стягивали. Лицо у Леньки вы­
мазано сажей — это он играл в негра.
Мама Надя воскликнула:
— Ведь вчера только ты дал слово вести себя хо­
рошо!
Ленька и пришел ко мне жаловаться.
— Зачем ты обидел ее своим отвратительным пове­
дением? — спросил я.
— Она говорит, что у меня твой характер, — с гор­
достью ответил сын и, понизив голос, добавил: — Она
все равно меня любит. И тебя тоже.
— Ты думаешь, что тебе не попадет?
— Может быть, попадет, — согласился Ленька, —
но она все равно нас любит.
Ему попало и здорово. Во-первых, его не отпустили
бросать гальки в Каму, во-вторых, вымыли горячей во­
дой, в-третьих, сказали, что в ближайшее время, вплоть
до особого распоряжения он не получит ни одной мороженки.
Сейчас Ленька был чистенький, свеженький и при­
тихший.
— А вот на крышу вылезу, — спросил он, — попа­
дет?
Я кивнул.
— А она меня все равно любит.
Ленька был прав. Мама Надя любила нас и прощала
нам все. Иногда, правда, нам доставалось, но в конце
концов мы получали прощение. И мы всегда думали:
простит! Не выгонит же она нас из дому! Куда она без
нас денется? Кому в воскресенье будет пирожки стря­
пать?
Но в этот день мама Надя, видимо, решила доказать
нам, что ее терпению и любви пришел самый настоя­
щий конец.
72

Днем мы с Ленькой, убедившись, что она спит и ни­
чего не слышит, вылезли через окно на крышу (что нам
было строжайше запрещено). Такую мы увидели красо­
ту, что забыли обо всем.
Хлопнули створки окна, и раздался спокойный го­
лос мамы Н ади:
— Вы хулиганы. Вам хочется упасть с крыши и
поломать себе ноги. Пожалуйста, падайте, сколько вам
угодно. Мне это абсолютно безразлично, потому что
обоих вас я уже ни капельки не люблю.
А мы и не поверили. Мы подумали, что кого лее ей
еще можно любить, если не нас?
Мы сидели на крыше, пока нам не надоело, ждали,
что мама Надя позовет нас и тут же простит.
Но она не звала нас.
Когда мы влезли через окно в комнату, то не уви­
дели мамы Нади. Мы сбегали на пристань, заглянули в
магазины, к знакомым — нет. И все-таки мы были уве­
рены, что она простит нас, и не очень беспокоились о
ее исчезновении.
Не беспокоились, пока не увидели у калитки нашей
дачи моряка. На белом кителе его сверкали изумитель­
ной красоты пуговицы, на груди были ордена и медали,
а сбоку висел кортик.
Солнечный луч попал на золото кортика и стрель­
нул мне в глаз. Я зажмурился.
Мы стояли, разинув рты. Это был красивый моряк
и, наверное, смелый.
Тут мы вспомнили, как однажды мама Надя ска­
зала нам, что у нее есть знакомый моряк, с которым
она училась в школе, что этот моряк никогда ее не оби­
жал, даже тогда, когда еще и не был моряком, и что
он, между прочим, красивее нас обоих, и что она вый­
73

дет за него замуж, если мы будем вести себя плохо, и
будет у них новый сын, получше, чем Ленька.
И тут нам стало не по себе.
А моряк спросил, где ему разыскать женщину по
имени Надя, фамилии которой он не знает, потому что
она вышла замуж и переменила фамилию.
Как нам хотелось обмануть этого красивого моряка!
Как нам хотелось сказать ему, что никакой Нади здесь
нет, а если даже она здесь и живет, то его это нисколько
не касается, пусть плавает по своим морям и океанам и
не ездит сюда совсем. Нечего здесь делать.
Но мы не соврали, мы сказали, что Надя живет
здесь, что она наш а: вот я — ее муж, а он, Ленька, —
ее сын.
И показалось, что моряк взглянул на нас с усмеш­
кой. Дескать, невозможно даже и подумать, что Надя
могла променять меня на вас. Вот возьму и увезу ее с
собой, а вы тут живите как знаете.
— А она нас любит, — дрожащим голосом сказал
Ленька. — А то, что мы иногда ссоримся, то ерунда.
— Ссоритесь? — спросил моряк. — Почему?
Что ответить, мы не знали, потому что сейчас дей­
ствительно не могли понять, зачем мы с ней ссорились
и обижали разными глупостями.
— Можно ее подождать? — спросил моряк.
Вздохнув, мы ответили, что можно.
Мы даже угостили его чаем.
Моряк съел три шоколадных конфеты.
А мы не теряли времени даром: натаскали полный
бак воды, чтобы мама Надя была довольна, начистили
овощей для супа, подмели пол.
А моряк стоял на балкончике и курил сигарету за
сигаретой, стряхивая голубой пепел на крышу.
74

Мы знали, о ком он думает. Мы знали, что она лю­
бит нас, а не его, хотя он и красивый.
И все-таки нам было очень невесело.
— Может, она сегодня и не придет! — громко, так,
чтобы слышал моряк, сказал Ленька. — Возьмет да и
не придет.
Мама Надя тут же пришла.
Она не обратила на нас внимания, поцеловала мо­
ряка и проговорила:
— Хорошо, что приехал.
А моряк развернул сверток и протянул ей набор ду­
хов в зеленой коробке.
Мы чуть не закричали от возмущения. Он хитрый,
этот красивый моряк! Он подарил ей именно тот набор,
о котором она давно мечтала.
— А сегодня не Восьмое марта,— насмешливо ска­
зал Ленька.
— Есть на свете люди, — ответила мама Надя, — ко­
торые хорошо ко мне относятся всю жизнь, а не только
Восьмого марта.
Вот так...
Мама Надя сидела с моряком на балкончике, и они
о чем-то говорили, смеялись.
Моряк курил сигарету за сигаретой, стряхивал голу­
бой пепел на крышу.
— Давай залезем на крышу, — предложил Лень­
ка, — и будто бы упадем. Может, она пожалеет нас?
Мы вылезли через окно на крышу, сели у самого
края. Мама Надя отлично видела, что мы рискуем
жизнью, но ничего не сказала. Она вела себя так, словно
нас не было не только на крыше, но и на свете!
А потом она сказала, чтобы мы готовили себе ужин,
а она сейчас уедет в город и пойдет в театр смотреть ве­
селую комедию.
76

Это было уже слишком, но мы промолчали*
Мама Надя надела свое лучшее платье, наше люби­
мое платье — голубое с белым горошком.
— К акая ты красивая, — сказал моряк.
А мы и без него знали, что она красивая! Только не
говорили ей об этом. Подумаешь, приехал тут, открытие
сделал! Мы смотрели на моряка и старались улыбаться.
Он был весь блестящий, чисто выбрит, на брюках —
острые складки.
— Я больше в негра играть не буду, — шепнул мне
Ленька, — а ты почаще брейся.
Мы проводили их до калитки.
— Когда приедешь? — спросил Ленька, шмыгнув
носом.
— После спектакля, — весело ответила мама Надя.
Мы долго смотрели им вслед. Если бы вы знали, как
нам было обидно! До поздней ночи мы сидели на бал­
кончике. И молчали. Видимо, мы получили по заслу­
гам.
— Кортик у него, по-моему, не настоящий, — ска­
зал Ленька.
— Нет, кортик у него настоящий, — возразил я.
— А, может, он и не моряк, — сказал Ленька. —
Бывают такие: форма морская, а моря и в глаза не ви­
дели.
— Нет, — сказал я, — это настоящий моряк. Он
плавал по настоящим морям и океанам. И как бы ему
не приходилось трудно, пуговицы на его кителе всегда
сверкали. И как бы ему ни было трудно, он не забывал
ее, которую знал еще тогда, когда не был моряком.
— Тогда понятно, — сказал Ленька.
Дачный поселок спал. Одни мы не спали. Ждали ма­
му Надю. И совсем не трудно догадаться, о чем мы с
ним думали.
76

— Ты разбуди меня, если я усну, — Попросил Лень­
ка. — Как только она вернется, сразу разбуди. Мне не­
обходимо с ней серьезно поговорить. Ладно?

Толстая тетя в голубом халате
Есть такая песенка: «Надену я белую шляпу, поеду я
в город Анапу».
И очень часто, устав от работы, мы вспоминали эту
песенку, из которой знали всего две строчки.
Анапа была для нас — неизвестно почему — симво­
лом жизни, пронизанной солнечным светом, теплым и
беззаботным краем, где все люди добры и красивы, где
есть море — то самое чудо природы, которое мечтает
увидеть каждый и которого мы еще не видели.
Белую шляпу я купил зимой. Примерил — здорово!
Без шляпы я самый обыкновенный человек, а надену
ее, и — появляется в моем облике что-то солидное.
Долго мы не могли собраться в Анапу, пока однаж­
ды не взглянули друг на друга и не решили:
— Едем! В Анапу!
Я отказался от нового костюма, мама Надя — от ту­
фель, а Ленька дрожащим голосом заявил, что может
прожить и без велосипеда. И добавил:
— По крайней мере, это лето.
В поезде нам стало известно, что мы «дикие». Ока­
зывается, так называют нормальных людей, которые
едут отдыхать без путевок.
Об этом нам сообщила толстая тетя в голубом хала­
те. Сама она ехала в Дом отдыха. Мы не стали ее рас­
спрашивать, для чего ей ехать в Дом отдыха, ведь еще
больше растолстеет! Пусть, не жалко...
77

— Надену я белую шляпу, — запел Ленька.
— А где шляпа? — спросила мама Надя.
Стали искать.
Даже в чемодан заглянули.
Пропала шляпа!
— Вот, пожалуйста, — сказала толстая тетя в голу­
бом халате, — плацкартный вагон. В купированных ве­
щи не теряются. А всего лучше ехать в мягком.
— Встаньте-ка, — попросила мама Надя.
Тетя встала, мы взглянули на сиденье — шляпы как
не бывало. То есть она была, но главного — вида — у нее
уже не было. А у шляпы главное — вид.
Тетя чуть не расплакалась, предлагала нам деньги,
свою шляпу, хотела записать наш адрес. Мы объясни­
ли, что шляпы нам не жалко почти, выбросили ее в ок­
но и помахали на прощание рукой.
А в Москве на вокзале мы ловко сбежали от тети.
Надо ли рассказывать, как хорошо нам было? Мы
долго стояли на Красной площади, смотрели на смену
почетного караула у входа в Мавзолей, прошли по ули­
це Горького, потолкались в арбатских магазинах и —
сели в поезд.
В купе с нами ехал студент и важный дядя. Студент
у соседей дни и ночи играл в преферанс, и мы его поч­
ти не видели.
Важный дядя смотрел на нас с презрением, будто
мы были безбилетники.
На крючке над его головой покачивалась белая шля­
па — точно такая же, какая была у меня, пока на нее
не опустилась толстая тетя в голубом халате.
Весь день дядя спал с газетой в руках. Если она со­
скальзывала, дядя моментально просыпался, ловил ее
и мгновенно засыпал.
78

Мы уважали его до боязни и разговаривали при нем
шепотом. Стоило нам заговорить чуть погромче, как дя­
дя открывал один глаз, и мы замолкали.
Усатая проводница покрикивала на всех пассажи­
ров, а важный дядя покрикивал на нее, и она виновато
кивала головой.
Анапа оказалась похожей на деревню, и не было в
ней ничего особенней), кроме моря и солнца.
Сначала мы даже и не поверили, что перед нами са­
мое настоящее море. Оно пахло водорослями и солью,
глубиной и свежестью. Оно было разноцветное и живое.
А мы были счастливыми.
— Я морем напился! Я морем напился! — востор­
женно кричал Ленька. — Честное слово, оно само мне
в рот заскокнуло! Оно соленое!
К вечеру мы обнаружили, что нашим соседом был
тот важный дядя, с которым нам пришлось ехать сюда
в одном вагоне.
Он — будто ни разу в жизни не видел нас! — проше­
ствовал мимо, а мы даже поздороваться испугались.
Собачонка Чижик бросилась к нему с радостным
визгом, но дядя так посмотрел на нее, что она примолк­
ла и виновато замахала хвостиком.
Дядя вынес во двор раскладушку, лег, развернул га­
зету и захрапел — солидно, с достоинством.
Мы сидели в беседке под огромным раненым топо­
лем. Ранило его осколком снаряда в войну. И хотя он не
упал, хотя по-прежнему одевался листвой, большое дуп­
ло напоминало о его беде.
Над нами было густое небо. Невдалеке ровно дыша­
ло живое море.
— Он ведь тоже герой, да? — спросил Ленька, гла­
дя тополь.
79

— Герои — это которые с орденами, — насмешливо
ответил из темноты важный дядя.—А будь ты хоть весь
в дырках...
— Пора спать, — перебила мама Надя и повела
Леньку в дом.
А Ленька спросил:
— Этот дядя в дырках или нет? Как по-твоему?
Когда они ушли, я сказал:
— Зачем же это вы при ребенке...
— И дети с малых лет должны правду знать, — про­
говорил дядя таким наставительным тоном, что я побо­
ялся спорить.
С утра мы уходили к морю и возвращались поздно.
Если Чижик встречал нас радостным лаем, мы знали:
дяди еще нет дома. Если Чижик виновато махал хвости­
ком, значит, дядя спал во дворе с газетой в руках.
Как-то я сидел в беседке один. Распахнулась калит­
ка, ко мне нетвердыми шагами подошел важный дядя
и плюхнулся рядом.
— Отдыхать надо без семьи, — заговорил он. — Что
за отдых, я не понимаю, с детями и женой? — От него
несло спиртным, и слова он произносил с трудом, будто
боролся с ними. — У меня жена... — дядя загадочно ок­
руглил глаза, словно намереваясь сообщить тайну, —
вот такой ширины... — и показал руками размеры свое­
го собственного корпуса. — Королева Марго... — Он до­
стал из кармана бутылку, налил в стакан. — Ну, будем
здоровы и прочее... — выпил и облизнулся. — Не вино, а
ситро. Вообще, безобразий у нас — куда ни ткнись, вез­
де... — дядя выпятил толстые мокрые губы. — С вод­
кой и то перебои бывают.
— Семья у вас большая? — спросил я, чтобы пере­
вести разговор на другую тему.
— Семья? — Он как-то странно хмыкнул или хрюк­
80

нул, будто его коротким ударом стукнули по горлу. —
Семья... семья... — с одной и той же кислой интонацией
повторял дядя. — Сын и две примадонны. Вот летом я
отдыхаю... живу! — Он хлопнул себя по широкой пух­
лой груди. Жесткие волосы на ней прокалывали шелко­
вую рубашку. — Я вообще... — он плотоядно оскалил­
ся. — А что? Надо жить. Надо жить... Вот вы своего ре­
беночка от правды бережете. А зачем? Нет, я своим ча­
дам говорю, что сволочь, она завсегда легче живет.
А потому и дольше. Ясно?
Казалось, что дядя не произносил слова, а жевал их
и выплевывал. Он, давясь, допил остатки вина, взял бу­
тылку за горлышко и швырнул в сад.
— Это свинство, — сказала из окна мама Надя, —
поднимите бутылку.
— Хозяин уберет, — сказал важный дядя. — Вы его
не жалейте, спекулянта. Сидят на нашей шее, цитрусо­
вые... Вот вы, — он нагнулся ко мне, — вроде бы интел­
лигент, а на шляпу, на шля-пу заработать не можете! —
и хохотнул, и ушел, ломая кусты.
Утром мы лежали на пляже и обсуждали, переез­
жать нам на другую квартиру или нет.
Вдруг слышим Ленькин голос:
— Здравствуйте, тетенька!
Смотрим: а это наша знакомая — толстая тетя в го­
лубом халате.
Ветер откинул полу халата, и мы увидели над коле­
ном большой глубокий рубец. Некрасивый.
— С войны осталось, — виновато сказала она, запа­
хивая халат, и повернулась к морю.
А оно, живое и сильное, подползло к ее ногам, ти­
хое и доверчивое.
Здесь, у берега, оно было мутное, а там, где летали
чайки, — чистое, прозрачное — чудо природы...
81

Веточка
Я люблю видеть сны, такие, чтобы, проснувшись, заки­
нуть руки за голову и долго вспоминать увиденное.
Только редко я вижу хорошие сны. Мама Надя объ­
ясняет это моей привычкой спать на левом боку. Дес­
кать, надавишь на сердце, сожмешь его, тяжело ему
биться, и сны от этого беспокойные.
Ленька спит и на левом боку, и на правом, и на спи­
не, и на животе, а сны видит замечательные.
Приснилась ему, например, пальма. Будто жили мы
в горячей Африке, воткнули в песок веточку, стали ее
поливать, и выросла пальма, а на ней мартышки сидят,
улыбаются.
— Мартышки тоже из веточки выросли, — объяс­
нил Ленька, — прямо, как яблоки.
Посмеялись мы и забыли про этот сон.
Но теперь, когда Ленька садился рисовать, на листе
бумаги одна за другой появлялись пальмы. Были они
длинные и разноцветные. Мартышки были круглые и
тоже разноцветные.
Через несколько дней Ленька еще раз увидел во сне
пальмы. Испуганно и удивленно рассказывал он:
— Вы подумайте, пальмы росли в снегу! В холод­
ном снегу! Мартышек, конечно, не было. Ни одной мар­
тышки. А пальмы были.
Кто его знает, может, Ленька и выдумал этот сон,
выдумал и — поверил. Вечером он ушел кататься на
лыжах. Возвращался он всегда с шумом: хлопала
дверь, раздавался стук упавших лыж, звенел голос:
— Есть хочу!
А тут Ленька вошел тихо, и сам он был тихий. В ру­
ках он держал черную от угольной пыли палочку с за­
сохшими листьями.
82

— Зачем ты принес эту грязь? — спросил я.
— Что ты... — прошептал Ленька. — Это веточка. —
В серых глазах его было изумление. — Это, конечно,
не пальма, но она вырастет. Вот увидишь, у нее будут
листья. Зеленые такие листочечки.
— Сейчас зима, — ответил я, — разве зимой растут
листья? — И чтобы не огорчать сына, добавил весе­
ло : — Вот когда мы будем жить в Африке или Анапе,
тогда другое дело.
Ленька с сожалением покачал головой и, словно
опасаясь, что я отберу у него веточку, стал снимать
пальто, не выпуская ее из рук.
Он налил в бутылку из-под кефира воды и всунул
туда веточку. Вода сразу стала темноватой, будто в нее
капнули чернил.
Ленька, видимо, почувствовал мое неверие, сказал:
— Ну и что? Пусть не вырастет. Здесь ей тепло. А в
снегу холодно. Пусть хоть согреется. — Он переменил
воду, поставил бутылку на стол и спросил: — Чья же
она?
А это была веточка шиповника: на ней со всех сто­
рон торчали острые шипики-коготки.
— Колются, колются! — радостно кричал Ленька,
трогая их пальцами. — Нет, нет, они не дадут ее в оби­
ду! — и посматривал на меня.
Сухие твердые листья пришлось оторвать — они от­
падали при первом прикосновении.
Мама Надя ничего не заметила, когда пришла до­
мой, и я сказал:
— Посмотри. Он уверен, что на этой палочке вы­
растут листья. Вот сейчас, зимой.
— Нет, — ответила мама Надя, — сначала появят­
ся почки.
— А потом мартышки, — насмешливо добавил я.
83

Злая пурга шуршала по окну снежной крупой.
— Ты молодец, — сказала мама Надя Леньке, —
молодец, что пожалел веточку. Поставь ее на подокон­
ник к батарее. Там тепло и светло.
Мне было неловко перед ними, хотя я действительно
не верил, что сухая веточка-палочка зазеленеет, да еще
зимой.
А друзья мои верили. Они каждый день меняли во­
ду. Утром, едва проснувшись, Ленька бросался к окну.
Когда их не было в комнате, я внимательно разгля­
дывал веточку и — жестокий человек! — думал: «Эх,
друзья, напрасно стараетесь...»
Как-то утром Ленька не бросился к подоконнику.
В этот день он не переменил воду в бутылке.
— Глупая ветка! — с отчаянием воскликнул Лень­
ка. — Надо ее выбросить!
И даже мама Надя промолчала.
Никто из нас не решался выбросить ветку.
А в окно стучалась пурга.
Приснился мне замечательный сон: будто бы наша
веточка зазеленела... Проснувшись, я долго лежал, заки­
нув руки за голову.
Ленька, как и я, спал на левом боку. Лицо у него
было счастливое.
Он открыл глаза — бросился к подоконнику.
— Спасибо, веточка... — услышал я.
Ленька осторожно взял бутылку двумя руками и
поднес ко мне.
Почки на веточке набухли, лопнули, в них видне­
лось что-то очень светло-зеленое.
— Вот, — устало сказал Ленька, — захотел бы, так
и мартышки бы выросли. Девять штук.
За окном жалобно повизгивала пурга.
84

Дед
Говорили, что он умер оттого, что ушел на пенсию.
И хотя это невозможно ни доказать, ни опровергнуть —
кровоизлияние в мозг могло произойти и раньше и поз­
же, — я согласен. Понимаете, есть что-то очень жесто­
кое в том, что человеку, отдавшему всю жизнь работе,
приходится бросать ее сразу.
Помню удивленное, виноватое, растерянное лицо
Ленькиного деда, когда он утром, тяжко и громко взды­
хая, слонялся по квартире — в первый день выхода на
пенсию. И всем нам было почему-то неловко, неудоб­
но перед ним.
За несколько дней он постарел, еще больше сгор­
бился. Не знаю, что бы он делал, если бы не внук.
Отношения Леньки и деда можно было определить
только одним словом — дружба. В ней не было прили­
вов и отливов, взлетов и падений — ровное, неизменное
чувство.
Пятилетний внук и шестидесятилетний дед отлично
понимали друг друга. Объяснялось это, видимо, еще и
тем, что нам, занятым повседневными делами и каждо­
дневными обязанностями, некогда было заглядывать в
свои и чужие души. Ведь жизнь делает сначала челове­
ка черствым: разрушая юношеские иллюзии, она дает
взамен умение ограничивать себя в желаниях. Но с го­
дами человек, нисколько не отказывая жизни в вирту­
озной способности кромсать иллюзии, приходит к мыс­
ли, что надо быть таким, каким ты и явился в этот
мир — наивным, простодушным, сердечным и все от­
крывающим заново.
Вот на этом старость и детство сходятся в отличие
от молодости и зрелости, у которых почти нет точек со­
прикосновения. Старик умом, а младенец сердцем чув­
85

ствуют, что жизнь прекрасна сама по себе, если люди
не вредят друг другу, и стоит пережить многое, чтобы
уметь радоваться тому, что иные считают пустяками.
О, как они — дед и внук — умели жить! Как они
умели из самых обыкновеннейших, зауряднейших дел
делать радостные события! Даже из трамвайной поезд­
ки они приносили столько впечатлений, что разговоров
и переживаний хватало надолго.
Деду не хотелось, чтобы люди замечали его ста­
рость, и он был благодарен внуку, когда тот заставлял
его играть в футбол. Леньке хотелось быть взрослым,
и дед, понимая и уважая его желание, покупал ему в
трамвае билет, и вместе с ним радовался появлению
контролера.
Жили мы тогда рядом с кладбищем, и похоронные
процессии были для нас обычным, а для Леньки весе­
лым зрелищем.
Когда старуха из соседнего подъезда радостно спро­
сила :
— А если помрет дед-то?
Ленька ответил:
— А я бум-бум-бум! — изображая удары медными
тарелками.
Старуха долго хихикала, смущенно закрывала лицо
рукой.
Потом я получил комнату, и дед почти каждый день
через весь город приходил навещать своего друга.
Последний раз он зашел к нам дня за два до смерти,
сидел какой-то притихший, часто произносил «да-а», не
сводя глаз с внука и уже у порога сказал:
— Если умру, тульская двустволка и патронташ
твои.
...Ночь я почти не спал, думая какими словами пе­
редать сыну тяжкую весть.
86

Ленька проснулся необычно рано — вздрогнул всем
телом и открыл глаза.
— Ты уже не маленький, — проговорил я, — ты дол­
жен понимать...
— Дед умер, да? — перебил Ленька.
Я кивнул.
Лицо его осталось спокойным, задумчивым. Он дол­
го лежал молча, потом спросил:
— Значит, теперь тульская двустволка моя будет?
Я кивнул.
— И патронташ?
Признаюсь, мне стало не по себе. И только значи­
тельно позднее я догадался, что мерял ощущения сына
с точки зрения взрослого человека. А еще можно спо­
рить, чья точка зрения в таких случаях разумнее и ес­
тественнее.
Мы молча прошли через весь город. Лишь у подъез­
да Ленька сказал:
— Уведи меня отсюда.
Так я и сделал — отвел его к знакомым. Они потом
с удивлением рассказывали:
— Играл, бегал, смеялся — будто ничего и не слу­
чилось.
Лишь через неделю, вечером, когда об окно уда­
рился ветер, Ленька спросил:
— А носовой платок у него с собой есть?
Утром он отнес на могилу носовой платок, на кото­
ром сам вышил зелеными нитками верблюда.
У могилы он стоял долго. Лицо его было задумчиво.
Вообще, можно было только догадываться, о чем он
думал в эти дни. Да, он играл, бегал, смеялся, но это
был уже не тот Ленька, что прежде. В чем заключа­
лась перемена, не берусь определить. Но перемена была,
и не внешняя, а внутренняя. Скорей всего, что впервые
87

в жизни Ленька испытывал одиночество, причем одну
из его самых острых форм, когда чувствуешь себя оди­
ноким не потому, что у тебя нет близких людей, а по­
тому, что они-то есть, а одного все-таки нет. И не хва­
тает его!
Может быть, впервые в жизни Ленька ощущал тот
непреложный факт, что один человек не может заме­
нить другого, даже если он лучше его.
Временами мне казалось, что Ленька просто не в
состоянии понять, что такое — умер. А временами — да
простится мне! — я думал, что только он один по-на­
стоящему понимает это.
Ведь мы жалеем умерших, измеряя боль той пусто­
той, которую они образовали в нашей жизни своим ухо­
дом. Гораздо реже мы жалеем умерших из-за того, что
они не испытали всех радостей.
Однажды мы пришли навестить бабушку. И вдруг
явилась молоденькая, розовощекая девушка штрафо­
вать деда за задержку книг из библиотеки. Девушка,
видимо, понятия не имела о смерти, — возмущенно до­
казывала, что можно было найти время и вернуть
книги.
Ленька сказал ей :
— Если бы он не умер, он бы сдал книги. Он был
очень хороший дедушка.
И девушка больше не спорила. Ушла.
Мы часто вспоминали деда. Неужели обязательно
нужно умирать, чтобы доказать, что ты всем нужен,
что без тебя, оказывается, тебя недостает?
Создавалось впечатление — по крайней мере, у ме­
ня, — что Ленька таил свою боль, а мы, взрослые, пе­
редавали ее друг другу.
Он, можно сказать, любил бывать на кладбище. Как
это ни странно, весной здесь было очень хорошо. Тиши­
88

на, какая-то умиротворенность, зелень и еще что-то...
Что? Наверное, то, что все атрибуты смерти не произво­
дили никакого впечатления по сравнению, предполо­
жим, с радостной голубизной неба. Одна и та же мысль
приходила в голову: первое, что вызывает вид смер­
ти, — это жажда жить.
Каждый раз Ленька приносил деду подарок — то
пластмассового солдатика, то рисунок, то вышивку, то
пластилинового космонавта. На другой день, если вещь
не исчезала, то уносил ее обратно.
Когда он вспоминал о деде, глаза его становились
задумчивыми, немного недетскими, с примесью удивле­
ния, но не грусти.
Однажды я пришел на кладбище, чтобы переменить
воду в банке с цветами. Подойдя к знакомой оградке,
я остановился в изумлении: взявшись руками за же­
лезные прутья, Ленька разглядывал фотографию деда.
Я не окликнул сына. Он обернулся сам, сказал:
— Хороший был дедушка. Не понимаю только, за­
чем он умер? Я буду таким, как он. Буду большой, за­
работаю денег, поставлю ему красивый памятник. Что­
бы он на коне сидел, а в руках красное знамя. Да?
Словом, жизнь текла своим чередом.
Тульская двустволка висела на своем месте.
Патронташ — тоже.
1966—1960 гг.

— Десять лет уплыло, как Да­
ша померла. Хорошая баба бы­
ла, а померла. Бросила, значит,
меня одного. Скучища без нее,
ровно и не к чему жить-то...
Поперек Камы шевелится
лунная дорожка, и кажется, что
светло именно от нее, а не от лу­
ны. Сюда, на высокий крутой берег, ползет прохлада,
густая и влажная.
Старик негромким простуженным голосом говорит:
— Я без реки жить не могу. Трудно дышу без ре­
ки-то. Только на берегу и отхожу. Вроде бы лекарство
какое принимаю... Даша еще, когда живая была, «оку­
нем» меня дразнила. Смолоду она красивая была, сильнющая. Купаться, помню, на косу поедем, разденется
она у воды, а у меня от красоты ее ноги отнимаются.
Хоть бы всю жизнь смотрел... Никифоров тут один был.
Еще раньше меня к ней сватался. И всю-то жизнь он
про Дашу думал. Как на своем «Ретвизане» мимо идет,
вот тут, так гудит. Приветы ей, значит, посылает.
90

Внизу на тропинке послышались голоса и смех. Ста­
рик замолчал. Цигарка вспыхивала ярким синеватым
пламеньком. Голоса растаяли в темноте, старик продол­
жал неторопливо:
— Потом старость приковыляла. А мы еще лучше
жили. Ночью, если сон страшной увижу, рукой пошеве­
лю — жена рядом, и успокоюся... Денег у нас сроду не
было. На что они? Даша больно хорошая была. Только
Никифоров этот среди ночи иной раз как вскрикнет...
А гудок у «Ретвизана» жалобный был, будто человече­
ский... Во-о-от... Десять лет я без Даши вытерпел, с каж ­
дым годом все больше об ней думаю... Померла, а я
больной сделался. Каждая косточка у меня болит, каж ­
дый позвонок. Весь я больной сверху донизу. Ране, бы­
вало, занеможу, Даша меня в баньку да как веничком
всего исхлещет — и нету хворости...
— А где сейчас Никифоров? — спрашиваю я, но
старик, видимо, не слышит и продолжает:
— Годов восемь назад сообразил я жениться. Ага.
С горя, значит. Ведь встанешь утром — один, днем — об­
ратно один, ночью — тоже. И нашел я себе тут на рейде
молодушку. Толстую, веселую. Иду как-то вот здесь по
берегу, а мимо «Ретвизан» плот тащит и... ага, гудит.
Стыд меня заел. Вот как голодный косточку обгладыва­
ет, так меня стыд... На пенсию Никифоров ушел и тоже
помер. Недавно. Теперь сын у него по Каме плавает...
Сегодня капитаном в первый рейс идет. На «Ретвизане»,
на новом.
Кругом тишина. Но чем больше я вслушиваюсь, тем
сильнее убеждаюсь в ее обманчивости. Со всех сторон
доносятся звуки и шорохи, и даже сама река не без­
молвна, она словно дышит.
Старик молчит, и чтобы продолжить разговор, я
спрашиваю:
91

— А как здоровье у вас? Сердце?
— А ну его, сердце-то. Дурака валяет. То скачет,
то останавливается. К врачам меня направляли, анали­
зы со мной делали. Стыдно сказать, чего я только в
больницу не носил, чепуху разную в баночках да бу­
тылочках... Тьфу! Лекарства потом всякие пил. На что?
Старость не вылечишь.
— Детей у вас не было?
— Троих войне скормили.
Через лунную дорожку прошел катерок, и часть ее
некоторое время тянулась за ним.
— Шу-у-умная река стала,— говорит старик. — Ра­
не, бывало, в дальние-то годы, в день один-два парохода
прошлепают, а ныне... и теплоходы тебе, и паротеплоходы, и вообще всякие... Многие ночи у меня без сна.
На берегу сижу. А дома если, от каждого гудочка-сви­
сточка просыпаюся. Все мне охота «Ретвизана» послу­
шать... А Никифоров-то... он тоже плотоводом был...
Считай, полжизни у меня под ногами палуба, и на земле-то я вроде в гостях...
Видно, как от реки начинает отделяться туман. Та­
ет луна. Исчезает дорожка. Мы долго сидим молча. Я не
жалею, что опоздал на трамвайчик и вынужден коро­
тать ночь на берегу.
Река дымится.
— Вот так, значит, — задумчиво произносит ста­
рик, — тяжело на реке работать, тревожно... — Он сни­
мает выгоревшую капитанскую фуражку, проводит ру­
кавом по лысине.— Не идет что-то никифоровский сы­
нок... Нет, вон показался.
Старик резко поднимается, суетливо надевает фу­
ражку.
Сверху — расплывчатым пятном с сигнальными
огоньками — приближается буксир.
92

— «Ретвизан»... «Ретвизан»... — шепчет старик, буд­
то зовет.
Все отчетливее проступают очертания широкобокого судна. Оно дышит трудно, шумно.
Буксир напротив нас. Канат, соединяющий судно с
длинным плотом, не виден, но даже отсюда, издали, я
чувствую, что он есть. Мне кажется, что я слышу, как
он звенит от напряжения.
Лицо у старика растерянное, он пытается улыбнуть­
ся, шарит сзади руками, как делают, когда нащупыва­
ют стул...
И когда старик опустился на скамейку, мощный
крик гудка ворвался в утреннюю тишину и, радостный,
молодой, стал подниматься все выше и выше...
1957 г.

Д овели ее с ссйи..

Услышав стук в дверь, Захар
отодвинул от себя фотографию
девушки с лукавым лицом, кото­
рую давно уже разглядывал, и
сумрачно отозвался:
— Входи, мать.
Татьяна Ивановна выглядит
почти старушкой, хотя пятидеся­
тилетие ее отпраздновали или, как она говорила, отме­
тили совсем недавно. Невеселый это был день рожде­
ния, потому что сын сидел невеселый. И она предло­
жила радостным голосом:
— Иди, иди, конечно. Ведь тебя ждут.
Захар вернулся под утро, и она еще долго слушала
его счастливое дыхание.
Невысокая, сухощавая, Татьяна Ивановна двигает­
ся осторожно, будто плохо видит. Пальцы рук при этом
вытянуты вперед, как бы от желания потрогать встре­
чающиеся на пути предметы.
Она улыбается виновато, словно пришла просить у
сына прощения.
94

— Пила валерьянку, — полувопросительно говорит
Захар.
— Профилактика, сынок.
Захар спрашивает резко:
— Неужели ты думаешь, что я уеду один?
— Нет. Вдвоем. С ней.
— И с тобой.
Маленькое лицо Татьяны Ивановны становится рас­
терянным, она водит перед собой руками, словно раз­
двигая невидимую занавеску, и торопливо бормочет:
— Нет, нет, она не любит меня... я буду мешать
вам... Пиши только чаще... и подробнее.
— Вы еще помиритесь.
— А мы и не ссорились.
— А мы и не ссорились! — в голосе Захарапро­
скальзывают раздраженные нотки, и он, извиняясь за
них, обнимает мать. — Скоро свадьба, а ты не хочешь
быть откровенной, не хочешь ничего посоветовать.
— Советовать, посоветовать, — с невеселой улыбкой
произносит Татьяна Ивановна. — Еще не было, навер­
ное, случая, чтобы по дороге в загс сын послушался со­
вета матери, если этот совет...
— Вот уж неправда!
— Правда. Есть ошибки, которых не миновать. Пе­
ред ней, — Татьяна Ивановна кивает на фотографию, —
я сейчас бессильна со всеми своими советами. Ты сам
затеял этот разговор, а я зашла только узнать, придешь
ты обедать или...
Захар отрицательно качает головой.
— Тогда не забудь взять ключ.
— Подожди, мать! Ты не веришь, что я...
— Теперь уже не «я», а «мы», сынок.
Высоченный, с широкими угловатыми плечами бро96

дит по комнате Захар, опустив лохматую голову, гулко
стуча ботинками.
— Да, теперь ты и она, — спокойно говорит Татья­
на Ивановна и выходит, держа руки перед собой, будто
боясь натолкнуться на что-нибудь.
Захар берет фотографию обеими руками и вгляды­
вается в нее так внимательно, словно надеется сейчас
же прочесть в девичьем лице точный, все объясняющий
ответ.
Лицо у девушки лукавое — оттого, что левая бровь
чуть выше правой. Она высокая и сильная, эта девуш­
ка. Однажды, когда они гуляли за городом, и грянула
гроза, Люся хохоча перенесла Захара через ручей на
руках.
Она и Татьяна Ивановна встречались несколько раз,
почти не разговаривали, но сразу решили — каждая
про себя, — что им не быть вместе. Захар долгое время
и не подозревал об этом. Обе они уверяли его, что будет
так, как он сочтет нужным.
В юности он противился матери единственно из-за
упрямства и желания ощущать себя взрослым, но по­
том извечная правота матери стала необходимее, чем
своя собственная. Материнская правота была опорой
многих его жизненных решений, а когда появилась Лю­
ся, Захар, сам того не замечая, сразу освободился от
влияния, вернее, утратил потребность хотя бы совето­
ваться с Татьяной Ивановной. Он-то ничего не замечал,
а у нее пропал сон, и в душе воцарилось предчувствие
тревожной бесконечной пустоты.
Эта девушка с лукавым лицом принесла ей одиноче­
ство. Ждать писем, которые, известно, будут приходить
все реже и реже, перебирать и перебирать старые фото­
графии, болеть воспоминаниями и мучительно, а то и
просто машинально задавать себе безответный вопрос:
96

как он сейчас там? Или почти каждый день раскрывать
чемодан, решившись немедленно ехать к сыну, и — не
ехать, конечно...
— Какая несправедливость... — удивленно шепчет
Татьяна Ивановна. — Как я это переживу... — Она
вздрагивает, заслышав гулкие шаги, торопливо вытира­
ет ладонями сухие щеки.
— Поедем с нами, — говорит Захар входя.
После долгого молчания Татьяна Ивановна отвеча­
ет:
— Денег мне не присылайте. Они вам самим будут
нужны. Только пишите мне чаще и не ссорьтесь.
— Мать, я не понимаю...
— Поймешь со временем. Сейчас для тебя самое
главное — она. И это естественно. Вообще, все естествен­
но. Даже то, что вам без меня будет лучше.
— Но почему она не нравится тебе? Она ведь хорошая.
— Я ей тоже не нравлюсь. А может, я тоже очень
хорошая. — Татьяна Ивановна силится улыбнуться. —
Но дело не в этом. Раньше ты принадлежал себе и не­
много мне. А сейчас... нет, тебе этого не понять. И ты в
этом не виноват.
— И ты меня, мать, не понимаешь, — Захар стара­
ется говорить ласково. — Мне нельзя отказываться от
большой и интересной работы на замечательном заводе.
И я не виноват, что завод этот находится не в нашем
городе.
— Это я понимаю, — наконец-то справившись с вол­
нением, медленно произносит Татьяна Ивановна. —
Я ведь не хочу мешать тебе. Не хочу. Но... так устроена
жизнь... Каждому, сынок, надо пережить то, что ему по­
ложено. Каждому — свое.
4

Л. Давыдычев

97

Раздается негромкий стук в дверь — так небрежно
стучат, когда уверены, что к стуку прислушиваются,
ждут его.
— Иди, иди, — Татьяна Ивановна улыбается почти
без усилий. — Каждому свое, сынок.
Оставшись одна, она почему-то подходит к зеркалу,
вглядывается в него, но глаза не слушаются ее, смотрят
в сторону.
«Ничего страшного, ровным счетом ничего, — успо­
каивает себя Татьяна Ивановна. — Просто нервы расша­
лились. Ведь он счастлив. Разве не ради этого я жила?»
Она бесцельно ходит по комнате, двигается осторож­
но, будто плохо видит, и чувствует, что с каждым шагом
слабеет. Она опускается на диван, застывает, словно на­
деется этим сохранить в себе силы.
«Конечно, иначе нельзя, — вяло думает она, — бу­
дет так, как должно быть. Я останусь одна. Он никогда
не поймет, как это для меня ужасно. И винить его нель­
зя. Никто ни в чем тут не виноват. Наше счастье в де­
тях... Но почему их счастье не в нас?»
Татьяна Ивановна грустно улыбается.
1969 г.

Ъяимг/

Натали родила девочку и от ра­
дости чуть не расплакалась, а
вспомнила, как вчера ехала сю­
да, и чуть не засмеялась.
Она любила необычные ощу­
щения и всегда их искала. Ей
до замирания сердца, до холодка
по коже нравилось совершать
поступки, неожиданные не только для окружающих,
но и для нее самой, и обязательно наперекор привыч­
ному.
А может быть, она просто обманывалась. Может,
это жизнь все время подсовывала ей неожиданное, вы­
нуждала ее поступать наперекор привычному, а Ната­
ли думала, что это она делает по собственной воле.
Роды предстояли, как говорили в консультации,
чрезвычайно тяжелые. Ей даже советовали отказаться
от ребенка, показывали научные книги, где описыва­
лось то, что могло случиться с ней.
Врач сказал:
— Тем более в вашем положении, милая...
99

4*

— Положение тут ни при чем, — резко и гордо ото­
звалась Натали и сразу почувствовала себя винова­
той. — Простите, но я сейчас плохо соображаю. Очень
плохо соображаю.
На самом же деле ей просто захотелось поступить
наперекор тому, что ждали от нее все.
Врач словно учуял причину сопротивления Натали
разумному совету и сказал:
— Смотрите. Дело ваше. Я вам советую не только
как врач и как женщина, в конце концов как пожилой
человек. Даже если все окончится более или менее бла­
гополучно, а в такой исход можно верить, жить вам
будет... — Она прищурила усталые глаза, помолчала,
видимо, прикидывая, сможет ли Натали выдержать. —
Словом, решайте. Вернее, решайтесь.
И Натали решилась. И ничто уже, и никто уже не
мог бы ее переубедить.
Игорь проворчал:
— О таких вещах по телефону не говорят.
Удивительнее всего было то, что она нисколько не
боялась. Большая часть ее жизни, особенно после смер­
ти матери, представлялась ей как бы чужой, принадле­
жащей кому-то другому. Она не могла свыкнуться с
тем, что вот она — это она. Натали казалось, что настоя­
щая она осталась где-то лет десять назад, а вместо нее
появилась новая Натали... И рожать надо было этой, но­
вой, а не ей, настоящей...
Вчера, почувствовав внутри себя тупые толчки, она
испугалась, но не вызвала «скорую помощь», а отпра­
вилась пешком; ждала приближения болей и радова­
лась, что уже не боится их. Как бы там ни было, а ско­
ро все встанет на свое место.
Ей всегда говорили: «Дело т б о с . Решай сама». Она
и привыкла решать сама, решать быстро, бесповоротно.
100

...Войдя в трамвай, Натали едва не вскрикнула; ку­
сала губы, отвернувшись к окну.
— Билетик, гражданочка, купим.
А ей подумалось, что если она сделает хоть одно
движение, то случится что-то страшное.
И она виновато прошептала:
— Я в родильный дом еду.
Кондукторша кричала на остановках:
— Граждане, поторопимся при выходе—девушка в
родильный дом спешит!
Натали еле сдерживала стоны и улыбалась вместе
с пассажирами. А в трамвай она села зря: пешком бы­
ло куда ближе. Но она лишний раз доказывала себе,
что ничего не боится.
...Потом она долго лежала под слепящим светом ог­
ромной лампы, будто развороченная болью, пыталась
вспомнить страницы научных книг, чтобы представить,
что же сейчас с ней будут делать.
— А мне никто не советовал, никто, никто, — сквозь
зубы прошептала она гордо, чтобы приготовиться ко все­
му. — Никто. Не советовал. — И когда боль стала за­
хлестывать сознание, Натали сказала почти спокой­
но: — У меня просьба. Если со мной что-нибудь... дочь
назовите Настей. А если мальчик, то Степа... то есть,
Степан...
«Усну, усну», — с блаженством подумала она и ус­
нула.
А потом она как бы выплывала из глубокого-глубокого сна и не могла выплыть, только чувствовала сквозь
полузабытье, что над ней тревожно трудится много ос­
торожных, ласковых рук.
И непонятно — то ли во сне, то ли наяву — полуоде­
тая, в одной рубашке, мокрой на груди от молока, бре­
ла она по снегу, который сначала был холодным, по­
101

том — горячим. Потом она вдруг оказалась на берегу
моря, наполненного грозными голосами: не волны ката­
лись по нему, а хоры, рокочущие о беде и опасности.
Она раскрыла рот, пыталась крикнуть и — не могла.
Временами она чувствовала, что умирает, но не чувст­
вовала страха, и тогда от этого было страшно. Ей хоте­
лось вырваться из долгого ощущения нереальности, но
даже боль принадлежала уже как будто не ей, а, чужая
летала вокруг и часто впивалась в Натали, чтобы через
мгновения отлететь, а через мгновение — снова впить­
ся...
А на берегу моря свирепствовала метель и пронизы­
вала всю Натали насквозь... Хлынул липкий теплый
дождь...
— Не кусай губы-то, — неожиданно ясно услышала
Натали, открыла глаза, сначала ничего не видела, но
уже понимала, что проснулась; попросила сухими гу­
бами:
— Пить.
— Переоденемся, милая, чуток... вот так... хорошо
нам будет...
Натали исполняла приказания как бы не сама.
И только резкая боль в животе привела ее в себя. И од­
новременно с болью возникла уверенность, что сейчас
боль уйдет... Тело казалось ватным, но боль таилась в
каждой мышце, в каждом движении. Захотелось сто­
нать громко, жалобно, дико...
— Пить.
Вода была невкусной, и именно это ощущение по­
могло Натали вконец очнуться.
Тут нянечка сказала ей, что она родила дочь, и вот
тут Натали чуть не расплакалась от радости. Сразу по­
думалось: «Теперь все хорошо. Больше я ничего не бо­
юсь. Больше мне ничего не надо».
102

— Два сто. Человек, — сказала нянечка.
— А зовут ее знаете как? Настя.
— Кто придумал? — восторженно спросила ня­
нечка.
— Я, — гордо отозвалась Натали и добавила груст­
но : — Сама. Одна.
И снова уснула, вернее, погрузилась в сон. Спала
она плохо, часто просыпаясь, не понимая, что с ней, где
она и даже — кто она.
— Все, — сказала Натали, заставив себя очнуть­
ся. — Хватит. А то стыдно.
— И не ругает тебя никто, — шепнула нянечка. —
Кричи вдосталь. От этого легчает. И врачи советуют.
У нас все кричат.
— А я не буду.
— Ну и зря. Надо тебе чего?
— Нет.
Была ночь.
Кто-то капризно стонал в дальнем углу палаты, под
кем-то скрипела металлическая сетка, откуда-то снизу
доносились дикие выкрики.
«И я так же кричала. Хватит, — с неприязнью поду­
мала Натали. — Просто надо взять себя в руки. Самое
страшное позади».
Думать было легко. Она наслаждалась самим созна­
нием того, что может думать, вспоминать... А думать
было о чем, и было, что вспоминать... Вот ведь как бы­
вает. ЗесИо саезагеа — кесарево сечение. Как там, в научных-то книгах, сказано? Или в интересах матери?
Или в интересах плода? Интересно....
Надо завтра попросить врачей, чтобы ей разрешили
взглянуть на свой бедный животик... Разрезали, заши­
ли... А Настя живет...
103

Й если бы Натали не умела поступать наперекор
привычному, дочери не было бы на свете... Натали по­
ступила в ее интересах...
Думать было больно. Двигаться было больно. Не дви­
гаться — тоже больно.
Все было больно.
Но в ней еле-еле, да теплилась какая-то сила, кото­
рая заставляла Натали и думать, и не сдаваться боли,
и быть готовой ко всему.
...Почему она изменила самой себе? Где? Когда? Не
так ведь она хотела жить, не так! Может сделать зесИа
саезагеа самой жизни? А в интересах кого?
«Хватит, — приказала себе Натали, — хватит. Толь­
ко не паниковать. Решай сама». И она стала мечтать,
как будет жить с Настей, кем вырастет дочь. Конечно,
лучше, если она станет певицей, — сможет петь людям
песни.
Бабушка рассказала однажды грустную историю
своей жизни. Муж запретил ей учиться пению: тогда
профессия актрисы в обществе, к которому он принад­
лежал, считалась чуть ли не позорной. Муж умер рано,
а она так и не стала певицей. И теперь, старая, она иног­
да садилась за пианино и пела... Голос был молодой.
Слушая, Натали думала, что легче жить тем, кто умеет
выразить свою душу...
Неожиданно и резко закрыв пианино, бабушка гово­
рила:
— А и ладно.
И долго сидела, сгорбившаяся, какая-то очень оди­
нокая.
К ней даже приезжал длинноволосый, обсыпанный
сигаретным пеплом старик, недоверчиво расспрашивал
о том, что у нее будто бы сохранился голос. Бабушка
очень смеялась «нелепым выдумкам» и «непродуман­
104

ным сплетням», а когда длинноволосый старик уехал,
вымела пол около стула, где он сидел, и — заплакала.
— О чем ты? — спросила внучка.
— Так. Обо всем. Или ни о чем.
Почему же бабушка, человек с твердым и сильным
характером, не настояла на своем? Почему покорилась
чужой воле? Разве обязательно расплачиваться собст­
венной судьбой за судьбу другого, даже любимого?
Натали спросила однажды:
— Но почему ты не вышла замуж... ну, вторично?
Бабушка ответила, подумав:
— А мне больше никто не понравился. А без люб­
ви... я не рискнула. Я ни разу в жизни никому и ниче­
му не изменила. Особенно — себе. Даже тогда, когда это
было в высшей степени бессмысленно. Вообще, я про­
жила странную жизнь, временами просто нелепую. Но
я ни от кого не зависела.
— Неправда, — возразила Натали, — ты всегда за­
висела от него, — и кивнула на портрет деда.
— Мне этого хотелось. Я любила его.
...Настя будет певицей, не обязательно профессио­
нальной, а вот как ее прабабушка, чтобы в иные — труд­
ные минуты жизни уметь выразить свою душу, освобо­
диться от того, что теснится в ней и ищет выхода.
Проснулась Натали раньше всех в палате.
Ей показалось, что сердце лопнуло — резкая боль в
нем содрогнула ее и сразу исчезла.
Натали выждала, осторожно передохнула и поду­
мала: «Ничего, ничего. Ничего особенного. Это вполне
естественно. Так и должно быть. Будет еще хуже. И я
должна все выдержать».
В глубине сознания бродили тревожные мысли, не­
уловимые и холодные. Она боялась пошевелиться, слов­
но могла спугнуть их резким движением.
105

«Не надо ничего бояться, — твердила она себе. —
Что бы там ни случилось, ничего уже не исправить. Те­
бе осталось одно — жить, исходя из того, что произо­
шло, а не из того, чего бы тебе хотелось».
И опять она заметила, что в ней тлеет какая-то сила,
от которой легче, и она, эта сила, зреет.
Нянечка пришла подозрительно веселой и шумной,
что-то безумолку говорила, и Натали готовилась встре­
тить недобрую весть.
Стали разносить детей для кормления. Натали уже
знала, что Настю не принесут.
— Настасья-то наша заболела, — напряженно-весе­
ло сказала нянечка. — Сегодня мы ее без тебя покор­
мим. Лежать ей надо, не двигаться. И волноваться ей
нельзя. И тебе волноваться нельзя. И двигаться тебе
нельзя.
Врачей пришло неожиданно много, и вели они себя
подозрительно.
Натали все выслушала внешне спокойно, и врачи,
как ей показалось, растерянно переглянулись.
Но пока говорили только о Натали, а о Насте не бы­
ло сказано ни слова.
— Она умерла? — не своим голосом спросила На­
тали.
Кто-то из врачей машинально кивнул. Нянечка
всхлипнула.
— Дайте мне чего-нибудь уснуть, — тихо попросила
Натали.
Ее освободили от молока, туго перебинтовали груди,
сделали укол, дали чего-то выпить и все время гово­
рили...
У нее хватило сил сдержаться, вернее, у нее не хва­
тило сил ни крикнуть, ни пошевелиться. Натали молча­
106

ла. Немота сковала ее. Немели мысли и тело. Даже бо­
ли в нем не было.
Она — потом — кричала нечеловеческим голосом,
рвала на себе волосы, металась, запутавшись в бинтах,
вскочила, кулаками разбила окно, бросилась вниз на
асфальт, с наслаждением, после долгого полета удари­
лась о него головой, но все это лишь мысленно и отто­
го — страшнее...
И ей показалось, что она не спит, а оглохла и ослеп­
ла. Натали вся напряглась, укусила губу и заставила
себя проснуться.
Болела голова. От прикосновения к подушке ныл
затылок.
Увидев нянечку, Натали едва пошевелила губами:
— Что же мне теперь...
— Об себе думать, — строго, даже грубовато ответи­
ла нянечка, — об том, чтоб на ноги встать.
— А за что? — вырвалось у Натали. — За что ме­
ня... так?
— Медицина, — виновато отозвалась нянечка. —
Организм. У врачей потом спроси. Они тебе все опишут.
— У врачей... я не о том.
— А об чем же?
— Вот раньше говорили: бог наказал. А меня кто?
— Температуришь? — обеспокоилась
нянечка. —
Может, дежурного врача позвать?
— Сама я себя наказала, — неуверенно произнесла
Натали. — Принесите мне, пожалуйста, чаю.
— Ты лишние-то слова не говори, — грубовато по­
советовала нянечка. — Какие тут «пожалуйста» могут
быть? Тяжело ведь тебе.
— Чаю. Крепкого. И уснуть чего-нибудь. А то я с
ума сойду.
107

— Нет. — Нянечка глубоко заглянула ей в глаза. —
Не сойдешь. Не имеешь права. Да и крепкая ты.
Потом Натали пила вязкий, пахнувший веником
чай, обжигалась, потому что руки мелко дрожали.
— Тебе, главное, на себя надеяться, — задумчиво
шептала нянечка, — это уж надо. Такое пережила, что
хуже может быть? А ты все выдержишь. Обязана по­
тому что.
Проснулась Натали в другой палате. Рядом опять
сидела нянечка. Они встретились глазами, долго смот­
рели друг на друга.
— Вот поправлюсь, — заговорила Натали, чтобы ни
о чем не думать, — и буду жить не так, как раньше
жила.
— Ты, главное, витамины ешь. Не жалей уж денег.
— Денег? — удивилась Натали и стала судорожно
вспоминать что-то. — Денег? — с неожиданным раздра­
жением переспросила она и вдруг разрыдалась, словно
только что нашла для этого причину.
— Ты чего? Ты чего? — испугалась нянечка.
Натали бормотала сквозь всхлипывания:
— При чем тут деньги... я их ненавижу... из-за
них... — и резко, подавив рыдания, проговорила: —
Деньги тот любит, у кого души нет.
— Да как сказать... Я вот из-за них работаю, из-за
денег. Чего ж мне их не любить? Да и душа у меня вро­
де бы имеется. Нет, их уважать надо, а то ножки протя­
нешь.
Натали приподнялась на локтях, но нянечка креп­
ким движением придавила ее обратно, приговаривая:
— Лежи, лежи. Не трави себя разговорами. А то,
как сюда попадут, так и начинают... будто раньше не
было времени об жизни толковать.
— У меня Игорь... муж... то есть... неважно, кто
108

он... ну, он лотерейных билетов сто штук купил... систе­
му придумал... рассчитал... и ничего не выиграл... злой
был. Понимаете, злой. Долго злой.
— А как же? Сто штук. Я два покупала и то сплю­
нула, когда ничего не получилось...
Они опять долго смотрели в глаза друг другу; маши­
нально поправив полотенце на спинке кровати, нянечка
пошла к выходу, в дверях задержалась, но не огляну­
лась.

Нудно ползли дни.
Натали покорно принимала лекарства, морщилась
от уколов, радостно ощущая, что силы понемногу воз­
вращаются к ней. На последнем осмотре ей сказали, что
она довольно легко отделалась. Слова эти, произнесен­
ные самым добродушным тоном, все же обидели На­
тали.
— Да, вы легко отделались, — повторил врач, ви­
димо, заметив, как нахмурилась Натали. — Все могло
быть гораздо хуже.
«А еще — будет, — подумала Натали, — но я уже
не боюсь. Теперь-то я знаю, что все зависит от меня».
Временами казалось, что гнетущие мысли, тоска и
неверие в счастье существуют как бы сами по себе, ря­
дом с радостями, не соприкасаются, и от нее зависит,
которым из них подчиниться.
Впервые она принимала бытие в его разительных,
почти несовместимых противоречиях. Еще недавно На­
тали считала, что судьба бывает либо счастливой, либо
несчастной, что горе — это только горе, радость — толь­
ко радость. Нет, в каждой судьбе переплелось все, и в
несчастье заложена возможность обязательного осво109

вождения от него, а в радости — опасность ее потерять.
И самые счастливые те, кто воспринимает жизнь не как
чередование не зависящих от них случайностей, а как
всегда трудную задачу, условия которой могут быть лю­
быми, но решать ее надо именно в том виде, в каком
она задана.
И еще Натали остро отметила: в каждом случае че­
ловек знает или, по крайней мере, догадывается, что
ему следует делать, но часто пытается уйти от единст­
венного разумного выхода, ищет легкий, запасный, а
этот почти всегда бывает неверным.
«Вы легко отделались», — вспомнила она и попроси­
ла нянечку принести зеркало.
— На поправку, значит, идешь, — нянечка лукаво
улыбнулась. — Вчера бы я не принесла. До сегодня ты
смутно выглядела. А вот с утра — ничего.
Зеркало оказалось большим, нянечка прижимала
его к животу, как икону.
— Ничего, ничего, — приговаривала она, глядя на
недовольную Натали, — другие куда похуже в таких-то
случаях бывают. Нагляделась?
— Вполне, — ответила Натали. — Спасибо. Сама не
знаю, чего-то вдруг захотелось на себя взглянуть... —
Она замолчала, подумав, что, может быть, и не следова­
ло просить зеркало, когда рядом лежат пожилые боль­
ные женщины. — Понимаете...
— Все понимаем, — оборвала нянечка и ушла.
И Натали вспомнила лицо, которое увидела в зерка­
ле, и поражалась ему, как чужому, — будто знала она
раньше этого человека, а тут не узнала. И не худоба из­
менила его. А только взгляд. Она долго искала ему оп­
ределение и решила, что взгляд теперь стал взрослым,
что ли.
Да, она взрослела, и даже сама чувствовала это.
110

Здесь, окруженная бедами и несчастьями, угнетенная
собственным горем, она не упала духом, а, наоборот, —
снова убедилась, что все беды преодолимы.
Здесь часто бывала смерть, иногда — нежданная, а
иногда — и долгожданная.
Здесь Натали услышала столько рассказов об ис­
кромсанных судьбах, неудачных жизнях, болезнях, по­
хожих на кошмарные сновидения, что сначала была по­
давлена. Конечно, она понимала, что в больнице нервы
обнажены и натянуты, что нельзя судить о всей жизни
по этим вот несчастным людям, но и не знать о них —
нельзя.
Пожалуй, ни к чему человек не относится так без­
заботно, как к здоровью. А ведь болезни, верно, самый
коварный враг жизни. И, как всякого врага, их не надо
бояться, но помнить о них надо всегда.
И Натали воспринимала многие страшные рассказы,
словно горькое, но целительное лекарство.
Здесь она видела и много счастья — большого, теп­
лого материнского счастья... И кусала губы, чтобы кри­
ком не позвать Настю, которой она даже и не видела ни
разу.
Дочь приходила к ней ночами, и было стыдно, как
всегда бывает стыдно перед умершими, стыдно и пусто.
Натали чувствовала себя виноватой, до того виноватой,
что начинала оправдываться за свое п о в е д е н и е...
Тогда наступало самое жуткое — мысли исчезали,
будто растаивали, исчезали все чувства и ощущения, да­
же физическая боль — когда ничего не было... Тогда
она была готова уже не заплакать или зареветь, а про­
сто — взвыть. Она неподвижно лежала на спине, вытя­
нув руки вдоль тела, не в силах сжать кулаки. И хотя
сознание работало притупленно, она понимала, что обя­
зана выздороветь. Для этого нельзя распускаться ни на
Ш

мгновение, иначе... Она помнила, чего ей стоило одно
мгновение слабости... вот оно привело ее сюда...
И лишь когда неожиданно и ненадолго наступила
тишина, Натали отдыхала — разрешала себе поплакать,
а после засыпала глубоким, живительным сном.
Так боролись в ней здоровье с нездоровьем, зато в
сознании все чаще и чаще наступал покой.
Многое она здесь узнала.
О многом она здесь передумала.
О многом вспомнила.
...Сидели как-то с Игорем в гостях. Обильно накры­
тый стол, разговоры ни о чем, совсем немного танцев,
чуть-чуть песен.
И вдруг она услышала тоскливый, грозный и отча­
янно беспомощный львиный рык.
— Это в зоопарке, — объяснили ей, — тут рядом.
То ли обидели льва, то ли им овладели воспомина­
ния — он рычал со звериной откровенностью и челове­
ческой надеждой быть услышанным и понятым. Может,
он ни разу в жизни и не был настоящим львом, может,
он и родился-то в клетке, но в эту ночь ощутил себя
львом и — удивился своей судьбе?
— Чего он разорался? — спросил Игорь, с наслаж­
дением затягиваясь сигаретой (он все делал с наслаж­
дением). — Глупо, правда? Помалкивал бы уж лучше.
Царь зверей.
— И все же он царь зверей, — почему-то возразила
Натали, — даже в клетке.
Игорь снисходительно усмехнулся (он всегда снисхо­
дительно усмехался, когда с чем-нибудь был не согла­
сен) и проговорил:
— Каждому свое, Натусь. И лев, лишенный возмож­
ности быть львом, смешон и жалок. И тем он смешнее,
чем больше хочет быть львом.
112

— Ты сам сказал: лишенный возможности. Значит,
он не виноват в том, что он не лев?
— Пожалуйста, не надо философии.
В ту ночь Натали долго мерещился львиный рык, и
было жаль льва. Игорь спал спокойно, и она подумала:
что, если — закричать?
...Пусть во многом она и не права. Но в одном она
права безусловно: она старалась жить так, чтобы, даже
потерпев поражение от судьбы, сказать: «Я сделала
все».
Ее прежняя жизнь сейчас казалась ей картиной, ко­
торую писали разные люди, и оттого на картине был
беспорядок, состоящий из случайных деталей, главно­
го — не было видно.