Загадочная личность [Ирина Петровна Христолюбова] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Ирина Христолюбова ЗАГАДОЧНАЯ ЛИЧНОСТЬ
Рассказы Маши Веткиной
Художник С. Можаева
Загадочная личность
Хорошо бы стать невидимкой. Но это невозможно. А еще лучше — инопланетянкой! Все думают, что я Маша Веткина, ученица 5 «В» класса, а на самом деле я инопланетянка. У меня в голове совсем другое, чем у всех. Но инопланетянкой стать тоже невозможно. Сидела я, смотрела в одну точку и обдумывала свою жизнь. А старшая сестра Дуся вертелась у зеркала. — Ты идешь в кино? — спрашивает она. — Не знаю, — говорю. — Как же это ты не знаешь? — Вот так, — говорю, — не знаю. Поважнее есть дела кое-какие… — Тоже мне — загадочная личность! И тут меня осенило: я буду загадочной личностью! — Ты что — до сих пор не знала, что я загадочная личность? — говорю я Дусе ровным, спокойным голосом. — Нет, — говорит, — не знала. Я стала ждать, когда сестра Дуся уйдет в кино, чтобы хорошенько все обдумать. Наконец, ехидно усмехаясь, Дуся ушла. Усмехайся, усмехайся! Как только хлопнула дверь, я сразу же начала выполнять принятое решение. Я подошла к зеркалу и стала изучать свое лицо. Для загадочной личности оно, пожалуй, не подходило — это была суровая, но горькая правда. Веснушки, курносый нос… Даже ни одной морщинки на лбу. Я села и стала думать. Иногда я думаю очень долго, а иногда только успею задуматься — тут же до всего додумаюсь. Учительница Марья Степановна по этому поводу говорит, что у меня ветер в голове гуляет. Ну и тут я додумалась сразу же. Это даже лучше, что у меня такое лицо. Никто на меня не обращает внимания, все думают, что от человека с таким незамысловатым лицом ничего особого ждать нельзя. Только так подумают — я и огорошу своей загадочностью. Но мне предстояло додумать самое главное: чем я должна огорошить и какой я должна быть, чтоб все догадались, что я загадочная. А то ведь получится так, что я буду знать, что загадочная, а никто не будет. Я взяла карандаш, бумагу, написала цифру 1. Поставила точку. Перво-наперво загадочная личность должна быть потрясающе хладнокровной. Я помусолила карандаш и записала: хладнокровие. Что же еще? Я вспомнила Овода, графа Монте-Кристо, капитана Немо. Это были мои любимые герои. Я написала десять пунктов загадочности: 1. Хладнокровие. 2. Усмешка на губах. 3. Молчаливость. 4. Время от времени таинственное «да» и «нет». 5. Холод в глазах, за которым скрывается жар души. 6. Гордое одиночество. 7. Острый, разящий противника ум. 8. Защита угнетенных. 9. Шрам на лбу. («Где же я его возьму? — подумала я. — Это прекрасная, но неосуществимая мечта». Твердой рукой я вычеркнула этот пункт.) 10. Легкая хромота. С этой минуты я стала загадочным человеком. Когда сестра Дуся пришла из кино, я думаю, она меня не узнала. Я сидела, облокотившись на стол, и глядела вдаль. На моем лице была глубокая мысль. Так я сидела полчаса, а может быть, час. Сестра не обращала на меня внимания. Сидела я, сидела за столом безрезультатно, а потом встала и, слегка прихрамывая, подошла к окну. И опять стала молча смотреть вдаль. Сестра Дуся по-прежнему не обращала на меня внимания. «Ну, — думаю, — ладно, вот сейчас пойду и спать лягу молча». Когда родители пришли, я уже засыпала. Мне представлялось, как я еду на коне в черном плаще. Страшный ливень застилает мне путь. Я останавливаюсь у лачужки. Меня встречают двое. Накинув капюшоны на голову, мы идем по горной тропинке к морю. А море ревет и грохочет. Опускается ночь. Мы садимся в лодку и отправляемся в путь освобождать угнетенных. — Будет шторм, — тихо говорит мой спутник. — Успеть бы… Но мы не успеваем. Волны обрушиваются на нас и опрокидывают лодку. Из последних сил, вплавь, мы добираемся до берега. Нас встречает человек в черной накидке… — У нее жар, — сказала мама, приложив руку к моему лбу. — Да, она никогда не ложилась спать так рано, — сказал папа. — Она вообще сегодня какая-то странная, — сказала Дуся. Я улыбнулась. На следующий день я пришла в школу раньше всех. Лицо мое было сурово и сосредоточенно. Я села за парту и стала обдумывать восьмой пункт загадочности. Я должна была решить, кого мне защищать. Думала долго. Наконец мой выбор пал на Вадима Хазбулатова, Он был маленький, беленький, худенький. На уроке физкультуры Хазбулатов стоял последним и никак не мог подтянуться на турнике. А когда играли в кучу малу, он непременно оказывался внизу. Все его сокращенно звали Хазбулатик. С сегодняшнего дня я должна была защищать и беречь его всю жизнь. Хазбулатик, веселясь, бежал к своей парте, ни о чем не подозревая. В это время двоечник Капустин подставил ему ногу. Хазбулатик запнулся и упал. Все стали громко хохотать. Этот грубый смех потряс мне душу. Я поняла, что настал час, когда я должна проявить все свои качества. Я встала. Безумная смелость боролась во мне с врожденной скромностью. Но честь Хазбулатова требовала отмщения. Я обвела всех суровым взглядом. Все притихли. Я, припадая на правую ногу, подошла к Капустину. — Капустин, — сказала я не дрогнувшим от волнения голосом, — вы должны извиниться перед Хазбулатовым. Некоторое время все смотрели, открыв рот. Капустина начало трясти от смеха, и, глядя на Капустина, все начали трястись, и Хазбулатик тоже. Все сидят и трясутся. А я стою бледная и невозмутимая. — Капустин, вы должны извиниться перед Хазбулатовым, — повторила я недрогнувшим голосом. — Ой! — схватился Капустин за живот. — Ой, сейчас умру! И все стали хвататься за живот и хохотать. А Хазбулатик громче всех, он даже ногами начал дрыгать. Тут вошла Марья Степановна. Гул в классе стал стихать. Начался урок истории. Я слушала Марью Степановну и обдумывала свою дальнейшую нелегкую жизнь. Я должна вызвать Капустина на дуэль. Возможно, я погибну. Ну что ж! Я написала Капустину записку: «После уроков вызываю тебя на дуэль. Мария Веткина. 26 октября. 12 час. 35 мин.». Через минуту Капустин мне ответил размашистым почерком: «Вызов принимаю. Будем драться на шпагах. Кто проиграет — будет прыгать с крыши сарая. Дмитрий Капустин». Весь класс ждал дуэли. Секундантом я пригласила подругу Таню. И вот после уроков мы собрались за школой. Капустин нагло ухмылялся. Мое лицо было сурово и сосредоточенно. Мой секундант Таня и секундант Капустина Валька Кошкин подошли к иве, срезали два гибких прута и после жеребьевки вручили нам. Это были шпаги. Сейчас они решали нашу честь. Друзья и враги кольцом окружили нас. Секундант Кошкин приказал всем расступиться. Я бросила на Капустина гордый взгляд. И наши шпаги скрестились. Мой враг был силен и ловок. Два раза он меня огрел по ногам в пылу борьбы, нарушая правила дуэли. Но я молчала, нанося врагу все новые и новые удары. Капустину стало жарко. И только я подумала о том, что ему стало жарко, как от сильного удара шпага вылетела из моих рук. Капустин, сверкая глазами, приставил свою шпагу к моей груди. — Жизнь или смерть? — глухим голосом спросил он. — Смерть! — гордо ответила я. Капустин отнял шпагу от груди и молча указал на крышу сарая. В наступившей тишине я пошла к пожарной лестнице, прихрамывая на правую ногу, которая у меня на самом деле болела. Все видели, что смерть я приму достойно. Я забралась по пожарной лестнице на крышу и встала совсем близко от края. Мне стало страшно, захотелось плакать, и я совсем забыла о своей безумной смелости и о том, что я загадочная личность. Я смотрела вниз, на ребят, которые стояли, задрав головы, и испуганно смотрели на меня. Даже Капустин улыбался растерянно. — Не надо, не прыгай! — крикнула Таня. Ее крик привел меня в себя. Я нашла взглядом Хазбулатова. Он дрожал. Бедный Хазбулат! Если я погибну, кто будет его защищать? «Прощайте, мама, папа, сестра Дуся!» — мысленно сказала я. Окинув прощальным взглядом школьный сад, зажмурив глаза и глубоко вздохнув, я прыгнула. Некоторое время я лежала без движения. Никто ко мне не подходил. Наверно, боялись, не верили, что я жива. Но вот я пошевелила сначала рукой, потом ногой. И тут ко мне кинулись все. Я села. На лбу у меня была легкая царапина, которую я получила неизвестно каким образом, скорее всего в бою. Моя мечта исполнилась: я приобрела шрам на лбу, правда, всего на несколько дней. Капустин подал мне руку, я встала. — Где Хазбулатик? — спросила я мужественным голосом. — Где Хазбулатик? — крикнул Капустин. Никто не заметил, куда делся Хазбулатик. И вдруг увидели: он лежал на желтой траве, бледный и прекрасный. Капустин подскочил к нему и радостно закричал: — Жив! Слегка припадая на правую ногу, я подошла к Хазбулатову. Он открыл глаза, но, увидев меня, снова впал в забытье. Мы с Капустиным подняли его и понесли. Тут Хазбулатик окончательно очнулся и стал вырываться. — Лежи, — сказал Капустин. — Из-за тебя люди жизнью рисковали. Но Хазбулатов ни за что не хотел лежать. Мы его отпустили, и он что есть духу побежал. Когда я пришла домой, мне Дуся передала таинственный конверт, который принес неизвестный в черной накидке.Где ты, Кошкин?
— Напишите предложение: «Никто не знал, откуда он свалился к нам в уезд», — сказала учительница Лидия Павловна. «Интересно, кто ОН, и действительно — откуда свалился к ним в уезд?» — думала я, записывая предложение. Я так и написала «к ним», а потом зачеркнула и написала «к нам в уезд». — Написали? — спросила Лидия Павловна. — Написали! — хором ответили мы. Лидия Павловна улыбнулась. Улыбка ей очень шла. Мы все Лидию Павловну любили и жалели. Она только что окончила институт, была маленькая, хрупкая, с большими голубыми глазами. Лидия Павловна огорчалась из-за каждой двойки, а один раз даже заплакала, когда двоечник Капустин третий раз не выучил урок. Мы Капустина обсудили, и он пообещал Лидию Павловну не огорчать. А сегодня я чувствовала, что тоже могу огорчить любимую учительницу. Вчера папа с мамой ушли в гости, а мы со старшей сестрой Дусей третий раз смотрели по телевизору седьмую серию фильма «Семнадцать мгновений весны». Я очень переживала за нашего разведчика и не успела выучить правописание отрицательных местоимений. Папа с мамой пришли, выключили телевизор и велели нам идти спать. — Разберем предложение, — сказала Лидия Павловна. — Где здесь отрицательное местоимение? Маша Веткина нам ответит. Ну почему, только не выучишь урок, тут же тебя спрашивают? Неужели, как говорит мама, у меня все на лице написано? — Отрицательное местоимение «никто», — сказала я. — Никто не знал, откуда он свалился к нам в уезд. — Правильно. А какие отрицательные местоимения еще ты знаешь? — Никто, — сказала я, — и ничто… — Никакой, — прошептала подруга Таня. Только я хотела сказать «никакой», как в классе произошло что-то странное. Лидия Павловна вскрикнула и смертельно побледнела. Из угла выбежала мышь! Постукивая хвостиком, она стремительно приближалась к Лидии Павловне. Лидия Павловна еще раз вскрикнула и прыгнула на стул. Мы все побледнели. Класс потерял свое лицо. Мышь между тем подбежала к стулу и встала на задние лапки. Может быть, она хотела съесть Лидию Павловну? В классе стояла гробовая тишина. Слышно было, как мышь пискнула. Видимо, сказала что-то по-своему. Лидия Павловна закрыла лицо руками. Почему-то мышь ни на кого внимания не обращала, а все норовила на стул забраться, но у нее ничего не получалось. Тогда она начала у стула ножку грызть. Лидия Павловна, кажется, не дышала. И в это время встал Валька Кошкин, ничем не примечательный ученик. Лицо его было спокойно, в глазах светилась отвага. Он подошел к мыши и взял ее за хвост, а потом твердым шагом вышел за дверь и вернулся уже без мыши. Все той же уверенной походкой он прошел на свое место. Бледность сходила с лиц. Лидия Павловна села на стул и улыбнулась. Улыбка ей очень шла. — Дети, — сказала она, — все мы должны брать пример с Кошкина. Он проявил смелость и находчивость. Маша Веткина, — обратилась она ко мне, — ты у нас редактор стенгазеты, напиши про Кошкина. Сердце мое билось. Никогда в жизни я еще не встречала такого смелого и отважного мальчика. Почему раньше я не замечала его? В перемену все окружили Кошкина, будто впервые видели. А я встала на парту и крикнула: — Да здравствует Кошкин! — Ты что-то уж совсем, — сказала подруга Таня. — Что «совсем»? — Совсем помешалась на Кошкине. Сердце мое забилось. И тут я догадалась: наверно, ко мне пришло первое робкое чувство. Кошкин на всех смотрел ясным, спокойным взором. — Когда у тебя можно взять интервью? — спросила я его, выполняя общественное поручение. Кошкин подумал, еще раз подумал и, все взвесив, сказал: — После уроков. Когда закончились уроки, мы с Кошкиным остались вдвоем. Я достала блокнот. — Кошкин, — как можно строже сказала я, — расскажи нашим читателям, как тебе удалось поймать мышь? Кошкин скромно ответил: — За хвост. — Тебе впервые приходится ловить мышей или ты этим занимался и раньше? — Нет, — сказал Кошкин, — я этим раньше не занимался. — Какие у тебя, Кошкин, планы на будущее? — В будущем я хотел бы стать начальником. — Каким начальником? — изумилась я, потому что сама хотела стать пожарным. Кошкин подумал, еще раз подумал и, все взвесив, сказал: — Все равно каким. — В глазах его мелькнула отвага. — А по телевизору меня будут показывать? — спросил он. — Мышь ведь убежала, — сказала я. — А без мыши тебя показывать не будут. — Ну и не надо, — обиделся Кошкин. — А куда убежала мышь? — спросила я. — Это был мышонок, — сказал Кошкин. — Он убежал в норку. Значит, мышонок вырастет и снова появится в нашем классе, и, может быть, не один, а с семьей. Хорошо, что у нас есть Валентин Кошкин! — Ну, пошли, что ли, — сказал Кошкин. Мы шли по городу. Светило солнце. Блестел снег. Но Кошкин не замечал природы. Брови его были сдвинуты, губы сомкнуты. — Кошкин, — сказала я, — а тигра ты бы испугался? — А где ты его возьмешь? Тигры в джунглях живут. — А если бы ты поехал в джунгли и встретил тигра? — А чего его бояться? — сказал Кошкин. — Если идти на него прямо и не сворачивать, то он сам испугается и убежит. Ну, пока! — И он свернул на другую улицу. Походка его была спокойна и уверенна, он шел прямо, как будто ему предстояла встреча с тигром. Я смотрела ему вслед. Сердце мое билось. Я поняла, что первое робкое чувство переросло в любовь. Моя старшая сестра Дуся, как только взглянула на меня, сразу сказала: — Ну и ну! Что это с тобой стряслось? — Ты знаешь Вальку Кошкина? — спросила я. — Кошкина, Вальку? — Дуся задумалась. — А, это который к тебе за учебником приходил, — вспоминала она. — Толстенький такой! — Кошкин? Толстенький? — возмутилась я. — Он мужественный, отважный и смелый! — Валька Кошкин? — удивилась Дуся. — С чего это вдруг? — Он мышь поймал! — А зачем он ее поймал? — Потому что она откуда-то выскочила. Лидия Павловна на стул прыгнула, она за ней. Смейся, смейся! — сказала я Дусе, которая смеялась. — А если сейчас кто-нибудь выскочит, думаешь, не испугаешься? — Может, испугаюсь, — призналась Дуся. — А Кошкин не испугался! Он даже тигра может поймать. Дуся не стала со мной спорить и села за уроки. А я решила сначала написать заметку в стенгазету. «Смелый поступок Валентина Кошкина, ученика 5 «В» класса», — написала я и подчеркнула двумя чертами. Но дальше у меня что-то не получалось. Мне хотелось выразить свои чувства. Наверно, стихи надо написать. Я долго сочиняла стихотворение, а потом сочинила. На следующий день весь класс толпился около газеты. Все читали мое стихотворение про Кошкина.
Душевный кризис
Началось все с того, что я уснула на уроке истории. — И вот Мамай двинулся со своей ордой на Русь, — сквозь сон доносится до меня голос Марьи Степановны. — А русских князей раздирала междоусобица. Голос Марьи Степановны все дальше, глуше. И передо мною уже не Марья Степановна, а Мамай. Он смотрит на меня своими раскосыми глазами, смеется страшным смехом и кладет свою тяжелую руку мне на плечо. И вся его дикая орда хохочет. «Сколько лет длилось татаро-монгольское иго?» — спрашивает Мамай, подмигивая левым глазом. И снова хлопает меня по плечу. Я просыпаюсь. — Так сколько лет длилось татаро-монгольское иго? — спрашивает меня Марья Степановна. Класс хохочет. А я молчу. — Эх, Веткина, Веткина! Неужели ты не знаешь, сколько лет длилось татаро-монгольское иго? Я молчу, полная ненависти к Мамаю. — Или ты все знаешь и тебе неинтересно ходить в школу и изучать историю нашей Родины? Я молчу. Марья Степановна нервничает, и даже моя подруга Таня нервничает и толкает меня локтем. — Может, ты что-нибудь скажешь? — просит Марья Степановна. Я начинаю думать, что бы мне сказать. И ничего не могу придумать. В моих глазах стоит завоеватель Мамай. «В школу ходят не спать, а учиться, — строгим голосом говорит Мамай. — Ученье — свет, а неученье — тьма». — Веткина, что с тобой? Ты больна? — Марья Степановна мягко положила руку на мое плечо. И в это время прозвенел звонок. Марья Степановна, тяжело вздохнув, покинула класс. Мне было жаль ее. Хотелось крикнуть и утешить: «Никогда, никогда больше я не засну на уроке истории!» Но я промолчала. И в дальнейшем со мной случалось такое: хочу что-нибудь крикнуть — и промолчу. Сижу я за партой, смотрю в окно. И смотреть-то не на что, а я сижу, смотрю. — Ты что, домой не собираешься? — спрашивает меня подруга Таня. — Собираюсь, — говорю. А сама опять сижу, смотрю в окно. Смотрю и думаю: проклятый ты, Мамай. Но уж так думаю, не спеша. Подруга Таня хлопнула крышкой парты и гордо ушла. «Чего, — думаю, — они все от меня хотят? Вчера хулиган и двоечник Капустин пенал по классу катал, и все хохотали. А если я начну катать?..» И мне почему-то захотелось тут же покатать пенал. Но я взяла себя в руки. Все уже ушли из класса. Я еще немного посидела и тоже пошла. Иду, на улице весной пахнет, март на дворе. А мне опять надо уроки учить. Уж завтра обязательно Марья Степановна спросит. Вот если бы не учить… И вдруг меня осенила мысль: а что если и вправду не учить? Я даже за голову схватилась: да как я раньше до этого не додумалась? Почему это Капустин никогда в жизни уроки не учит, а я каждый день учу? Может, он умнее меня? Наверно, он давно уже до этого додумался — уроки не учить, — а никому не говорит. Сейчас понятно, почему он иногда на уроке хохочет. И тут такая меня злость взяла, что Капустин ничего мне раньше не сказал! Пришла я в тот незабываемый день домой, окрыленная новой идеей, бросила портфель, легла на диван. Лежу, полная блаженства, — уроки учить не надо, ничего не надо. Сестра Дуся сидит за столом, склонилась над книгой, что-то шепчет, глаза безумные. «Господи, — думаю, — до чего себя довела!» И так мне жалко стало сестру Дусю! Я отвернулась к стенке, чтоб не видеть, как она мучается. Но тут пришла мама, потом пришел папа, потом соседка Екатерина Григорьевна. Дуся стала что-то шептать маме, потом они подошли к папе, а потом к ним присоединилась соседка Екатерина Григорьевна. — Почему ты не учишь уроки? — спросила почти ласково мама. Я повернула голову и твердо сказала: — Я больше никогда не буду учить уроки. — Как? — растерянно сказал папа. Мама, видимо, ничего не могла сказать. — Да, — снова твердо сказала я. И тут все что-то стали говорить в один голос, умолять, угрожать. Все были в панике. Одна я была спокойна и непреклонна. У меня был железный характер, которым неоднократно гордился папа. «Мой характер», — говаривал он. В квартире стоял сплошной невообразимый гул, а я по-прежнему была непреклонна. И тут слово взяла Екатерина Григорьевна. Екатерина Григорьевна все знала. Заболеет кошка — мама зовет соседку, надо сварить варенье — мама зовет ее. И даже папа звал Екатерину Григорьевну поговорить о международном положении. — У вашей девочки душевный кризис, — сказала она. — Переходный возраст. Я соскочила с дивана, схватилась за голову: вот это да — душевный кризис! И от гордости тут же снова свалилась на диван. Все замолкли. Я лежала тихо, можно сказать, бездыханно. При душевном кризисе чем реже дышать, тем лучше. Все думают, что, может, последний вздох. Это я сразу же поняла и дышала время от времени. Со стены, непонятно каким образом, левым глазом подмигивал Мамай. Вся его дикая орда спала, а кони ржали и били копытами. Кто-то подкладывал мне под голову подушку. Утром я отправилась в школу, полная сил и энергии. Когда не надо ничего делать, всегда много сил и энергии. Шла я не торопясь. Куда торопиться? Но в класс пришла все равно рано, минут за десять до урока. Подруга Таня сидела за партой и, зажав уши ладонями, что-то шептала, а иногда даже вскрикивала. Класс било нервной дрожью. Аж парты подпрыгивали. Тут я вспомнила, что сейчас будет контрольная по русскому языку. Капустина не было. На первый урок он, видимо, решил не ходить. — Эй, Хазбулатик, где Капустин? — крикнула я Хазбулатову, потому что он сидел с ним за одной партой. Хазбулатов начал заикаться и что-то невнятно лепетать. Хазбулат меня ужасно боится с тех пор, как я дралась из-за него на шпагах. Переживает, как бы я его снова не начала защищать. Бедный Хазбулат! Я подошла к Хазбулатову и грозно спросила: — Где Капустин? Хазбулатов побледнел. — Не-не придет, — сказал он. — В кино ушел. Как я не додумалась до этого! — Ты куда? — спросила меня подруга Таня. Я махнула рукой и выскочила из класса. Хорошо было на улице. Тихий снежок падал. При татаро-монгольском иге такой же, наверно, снег шел, и все идет, идет… В кинотеатре было безлюдно, и Капустина я увидела сразу же — он как раз покупал билет. — Бери на меня, — прошептала я. Капустин вздрогнул. Наверно, подумал: все, попался, донесет, выслеживала как отличница. Но тут же он справился с волнением, небрежно взял билет и отошел в сторону, презрительно не замечая меня. Я тоже взяла билет, подошла к Капустину и помахала билетом у него под носом. Капустин опешил. — Ты что, заболела? — почему-то шепотом спросил он. — Нет, — гордо сказала я. — Не заболела. Я сбежала с урока. — Но-но! — грозно сказал он. Я громко захохотала смехом двоечника. На меня оглянулись, а какая-то женщина в синей шляпе сказала: — Какая невоспитанная девочка! — Наверно, сбежала с уроков, — сказала другая, в розовой шляпе. — Сразу видно, что двоечница. — И, подумав, осмотрев нас с ног до головы, добавила: — И мальчик двоечник. Глаза Капустина потеплели. Он взял меня за руку, и мы пошли в зал. Капустин поискал мелочь в кармане, купил сто граммов конфет «Коровка», мы сели в уголок и молча стали их сосать. Капустин был взволнован и совсем не походил на хулигана и двоечника. Он был тихий, нахохлившийся, как воробей в мороз. И боялся со мной разговаривать. Видимо, в душе он таким скромным и был, а хулиганом и двоечником стал по убеждению. Как я его сейчас понимала! Мне хотелось поделиться с Капустиным своей новой идеей, обрадовать его. Но началось кино, и я не успела ничего сказать. Когда кончился сеанс, в школу идти еще было рано: наверно, второй урок не кончился. Было самое время поделиться с Капустиным своей новой идеей. Мы сели на заснеженную скамейку в сквере. Капустин был по-прежнему молчалив и скромен. Он взял меня за руку, и так мы сидели пять минут. Наконец я сказала: — Тебе нравится учиться на тройки и двойки? — Нравится, — скромно ответил Капустин. — С сегодняшнего дня я тоже буду учиться только на тройки и двойки. Капустин недоверчиво улыбнулся и грустно сказал: — На это не каждый способен. И тут я начала подробно рассказывать Капустину, как я до всего додумалась. Чем дольше я говорила, тем ярче разгорались глаза Капустина, и под конец моего рассказа он уже превратился в хулигана и двоечника. — Поклянемся! — сказал он. Я достала бумагу и карандаш. — Пиши, — сказал Капустин. — Мы даем кровавую клятву… «Мы даем кровавую клятву, — написала я, — учиться только на тройки и двойки…». — По понедельникам не ходить в школу, — сказал Капустин, — а в остальные дни по усмотрению. «По понедельникам не ходить в школу, а в остальные дни по усмотрению, — записала я и добавила: — Клянемся в дружбе навеки». Капустин прочитал, подумал и остался доволен. Мы расписались: «Д. Капустин, М. Веткина». — Будем есть землю, — сказал Капустин. Он нашел под кустом комочек мерзлой земли, откусил от него и стал жевать. Потом, сделав страшные глаза, проглотил. Я тоже разжевала комочек земли и, чуть не подавившись, проглотила. Клятва была скреплена. С тех пор я Капустина обычно звала «мой друг Капустин». К пятому уроку мы шли в школу уже друзьями, готовыми умереть друг за друга. Надо сказать, что, когда подходили к школе, на лице моем начало проступать волнение. А Капустин был весел и спокоен. И я устыдилась своей минутной слабости. — У меня железный характер, — сказала я Капустину, сурово сдвинув брови. — У меня тоже, — сказал Капустин. Мы вошли в школу и тут же встретили мою подругу Таню. Увидев меня с Капустиным, она остолбенела. На ее лице отразились смятение, гнев и неуважение ко мне. В течение последующих трех дней, выполняя клятву, я получила четыре двойки и тройку, а Капустин две единицы. Мы с Капустиным иногда хохотали на уроках странным громким смехом. Никто ничего не понимал. Дома у меня была паника. Мама по два раза в день падала в обморок. — Где ты нашла этого Капустина? — кричала она. — Где ты его выкопала? Папа ходил по комнате из угла в угол, обвязав голову мокрым полотенцем, и тихо стонал. Сестра Дуся впала в меланхолию. Может быть, ей было завидно, что у меня был друг Капустин, а у нее не было. Но на третий день к вечеру вдруг все стихло. Все смотрели на меня грустными глазами и разговаривали шепотом. На следующий день, когда я пришла в школу, то почувствовала, что и тут что-то изменилось. Подруга Таня мне улыбалась. На ее лице светились любовь и уважение ко мне. Я осмотрела класс. У всех было уважение ко мне. А к Капустину уважения не было. Перед началом уроков меня вызвали в учительскую. Марья Степановна ласково взглянула на меня и усадила на стул. — Мы все понимаем, — сказала она. Марья Степановна действительно что-то понимала, а я не понимала ничего. — Вчера приходила твоя мама. Она нам сообщила, что ты больна. У тебя душевный кризис. Это временное явление. — Нет у меня кризиса, — тихо, но твердо сказала я. Марья Степановна ласково улыбнулась. — Иди на урок и пока делай что хочешь… Даже дружи с Капустиным. Сейчас тебя нельзя травмировать. — Капустин, — мой друг, — тихо, но твердо сказала я. — Да-да, — торопливо согласилась Марья Степановна. Все в классе узнали, что у меня душевный кризис. Все меня зауважали с небывалой силой. Все за мной ухаживали, ловили каждое мое слово. Капустин был несколько удручен. — Почему у тебя кризис, а у меня нет? — говорил он. — Не знаю, — говорила я. — Это у сестры Дуси кризис, а не у меня. Наша дружба крепла с каждым днем. В понедельник мы бродили с Капустиным целый день по городу. Он мне рассказывал всякие интересные истории из книг и из жизни. Даже про Мамая кое-что рассказал. К тому же Капустин научил меня прыгать с трамплина на горе за нашим домом и держать табуретку на носу. Нет, ни у кого не было такого друга, как у меня. А во вторник Марья Степановна подошла ко мне и сказала: — Приходи завтра обязательно на урок истории. Будет присутствовать директор. Я тебя спрошу про татаро-монгольское иго. Не подведешь? Я промолчала. Не хотелось обманывать Марью Степановну. Об этом разговоре я рассказала Капустину. — Воспитывают, — уверенно сказал он. — Но я тебе верю. Домой я пришла все-таки в плохом настроении. Первый раз за эти дни у меня не было ни сил, ни энергии. Я легла на диван и положила учебник истории под подушку. «Учить, конечно, не буду, но пусть полежит», — подумала я. Сестра Дуся была по-прежнему в меланхолии. «Ладно, — подумала я, — открою учебник только на минуточку». Я взяла учебник и не заметила, как прочитала всю главу про татаро-монгольское иго. Мамай поразил меня своей жестокостью. А ночью он приснился мне. Будто сидит в своем шатре и листает учебник истории. «Ученье, — говорит, — свет… У меня, — говорит, — двадцать сыновей и все неучи. — Вздохнул он, задумался. — Ну, — говорит, — ладно, пойду коням овса дам. А ты завтра будешь урок отвечать, — смотри, про Куликовскую битву — ни гугу!» — И он погрозил мне пальцем. «А с урока истории я вообще уйду!» — хотела крикнуть я Мамаю, но не смогла — проснулась. С урока истории я так и не ушла. Все собиралась сказать Капустину: уйдем, мол. Но урок был последний — думаю, успею, скажу. Да так и не успела. Марья Степановна вошла в класс вместе с директором школы Василием Петровичем. Он сел на заднюю парту, и я ощущала на своем затылке его мудрый взгляд. — Про татаро-монгольское иго нам расскажет Веткина, — сказала Марья Степановна. Я взглянула на Капустина. Он улыбнулся, полный доверия ко мне. — Так что ты знаешь про татаро-монгольское иго? — ласково спросила Марья Степановна. «Сейчас возьму и скажу: знать ничего не знаю, ни про какое иго слыхом не слыхала». — Кто такой был Мамай? — ласково спросила Марья Степановна. — Завоеватель, — сказала я. Тут Марья Степановна стала задавать вопрос за вопросом. И что ни спросит — на все я отвечаю. Говорю и говорю, остановиться не могу, будто этот Мамай меня за язык тянет. Марья Степановна смотрит на меня с любовью, Василий Петрович — с гордостью, подруга Таня — с уважением. Не смотрит только Капустин. А я не могу остановиться. И про битву на поле Куликовом рассказала, и про пожары, и про жестокости. — Прекрасно, прекрасно! — ласково говорит Марья Степановна. — Так сколько лет длилось татаро-монгольское иго? Я взглянула на Капустина. Он сидел, уставившись в парту, не поднимая головы. — Ну, что же ты замолчала? — так же ласково спросила Марья Степановна. «Скажу — два года, — с надеждой подумала я. — Потом, — скажу, — всех ядом отравили, вся орда за одну ночь полегла, даже трупов не осталось». — Двести сорок лет длилось это проклятое иго. — Садись, Веткина, отлично! — У Мамая было двадцать сыновей и все неучи! — с отчаянием крикнула я. Все засмеялись. — О сыновьях поговорим на следующих уроках, — пошутила Марья Степановна и поставила мне в дневник жирную пятерку. Марья Степановна сияла, директор Василий Петрович сиял, весь класс сиял. Не сиял один Капустин. Он был грустный и одинокий. Мне тоже было грустно. Я села за парту. Урок продолжался. И тут через плечо мне перелетела записка. Я сразу поняла, что это от Капустина, и развернула ее с волнением. Крупным почерком было написано: «Ты в глубине души отличница. Прощай навеки. Твой бывший друг Капустин».
Бедная сестра Дуся
Сестра Дуся влюбилась. Я догадалась об этом по ее впалым щекам и лихорадочно горящему взору. В кого она могла влюбиться? Я вспоминала всех мальчишек из нашего двора, из соседнего, из Дусиного 9 «А» класса. Влюбиться было не в кого. Но все-таки Дуся в кого-то влюбилась. Не в Кольку же Горохова?.. Что-то часто стала бегать к нему домой, на пятый этаж. Говорит, что подтягивает его по геометрии. Класс поручил. Неужели, выполняя общественное поручение, она в него влюбилась? Он же рыжий! Три дня я думала об этом. Даже мама заметила, что думаю. Говорит: — Что-то ты все думаешь, думаешь. Уж не случилось ли чего? Я промолчала. Старая история: что бы ни произошло с Дусей, всегда подозревают меня. Дуся заболеет — мне температуру измеряют, таблетки дают; перегреется на солнце — меня в тени держат; проспит утром — мне вечером кино не разрешают смотреть («Разве ты забыла, что Дуся сегодня проспала?»). И так всю жизнь. Просто, видимо, решили, что с Дусей никогда ничего не может случиться. Дуся чуть ли не с пеленок сама себя закаляла, воспитывала, обучала. «Какая самостоятельная девочка Дуся», — говорили все старухи в нашем дворе. Про меня никто и никогда так не говорил. Все считали, что со мной непременно должно что-нибудь случиться. Я уже привыкла к этому. Вот поэтому я ничего не ответила маме, когда она спросила: «Что-то ты все думаешь, думаешь. Уж не случилось ли чего?» Но после этого я стала еще больше думать, изо всех сил думала — морщила лоб, молчала. Мне хотелось, чтобы сестра Дуся тоже заметила, что я думаю, и чтоб спросила: «Что ты все время думаешь, думаешь? Уж не влюбилась ли?» На это я бы ей ответила: «Сама ты влюбилась!» Но сестра Дуся ни о чем меня не спрашивала. Однажды она стояла на балконе и смотрела неизвестно куда, улыбаясь. Лицо у нее было счастливое и глупое. Я подумала: до чего же у моей сестры Дуси глупое лицо. Даже стыдно иметь сестру с таким глупым лицом. Я подглядывала за Дусей из окна. Она заметила, что я на нее смотрю, и лицо еесразу стало умным. «Странно, — подумала я, — очень странно». Я подошла к Дусе, проницательно посмотрела на нее и тихо спросила: — Кто он? Своим прямым вопросом я привела ее в замешательство. — Колька Горохов? — шепотом спросила я. — Да, — ответила Дуся, смертельно побледнев. — Но он же рыжий! — воскликнула я. — Да, — покорно сказала Дуся. — Тебе нравятся рыжие? — Нравятся. — И давно? — С третьего класса. У нас был рыжий Витька Соснин, это была моя первая любовь. Значит, у Дуси уже вторая любовь! И я ничего не знала, даже не подозревала, что у нее была первая любовь. — Где же он сейчас — рыжий Витька Соснин? Умер? — Почему это умер? — обиделась Дуся. — Он уехал в другой город. В прошлом году открытку прислал к Восьмому марта. Рыжий Витька Соснин прислал открытку моей сестре Дусе! И об этом я ничего не знала. Я даже не знала, что ей нравятся рыжие. — Значит, ты любишь Кольку Горохова… — грустно сказала я. — Да, — ответила Дуся. За что она его любила? Только за то, что он рыжий? Он совсем не походил на известных героев. К тому же она его подтягивала. — Дуся, — сказала я, — разве можно любить мужчину, которого подтягиваешь? — Можно. — И ты всю жизнь будешь его любить и подтягивать? Дуся задумалась. — Рано тебе еще о любви рассуждать, — строго сказала она. — Почему рано? Я сама любила. Кошкина. Я его любила за смелость, он меня — за душевную чуткость. Он тоже уехал в другой город, но ни разу не послал мне открытку к Восьмому марта. Сестра Дуся задумчиво посмотрела куда-то мимо меня. Я поняла, что ей все равно, любила я Кошкина или нет. Рыжий Колька Горохов стал для нее важнее сестры и всех родственников. Я почувствовала себя одиноко. Ну и пусть сестра Дуся любит своего Горохова, пусть… Потом она выйдет за Кольку замуж, и у них будет пятеро детей и все рыжие. И Дуся совсем забудет меня. Я тяжело вздохнула. А вдруг Дуся не выйдет замуж за Кольку Горохова? Я же не узнала самого главного: любит ли Колька Горохов Дусю. Может, у нее несчастная любовь, и она страдает. А я покинула ее в эту минуту. — Дуся, — говорю я, — а любит тебя твой Колька Горохов? Дуся ничего не ответила. «Замкнулась в себе», — говорит в таких случаях мама. «Наверно, не любит ее Колька Горохов», — с грустью подумала я. Дуся вырвала из тетради листок бумаги, села за стол, взяла ручку и задумалась. И опять лицо у нее стало глупое. «Наверно, любит ее Колька Горохов, — подумала я. — Что она, интересно, собирается писать с таким глупым лицом? Может быть, любовное письмо? — Я даже привстала на цыпочки и вытянула шею. — Неужели они переписываются? У нас во дворе есть дуб. Наверно, в дупло они прячут письма. А на рассвете, когда все спят, Колька Горохов, накинув плащ, крадется к дубу, чтоб взять письмо своей возлюбленной, моей сестры Дуси, и ветер треплет его рыжие волосы». Наклонив голову, Дуся писала любовное письмо. Я следила за ней, затаив дыхание. Она писала долго. Перечитала, сложила вчетверо. — У меня к тебе просьба, — сказала Дуся и покраснела. — Передай вот это письмо Коле… Мне доверяют любовное письмо! Ну конечно, я передам, я найду Горохова хоть на краю света! Но, значит, они не переписываются и не кладут письма в дупло дуба? И, значит, Дуся первая написала письмо Кольке Горохову? Она объяснилась в любви! — Дуся, — сказала я, — не переживай. Я сегодня же найду Кольку. Кольку искать было легко. Не надо было идти даже в соседний двор или в соседний подъезд. Колька жил над нами, на пятом этаже. Я вышла на лестничную площадку, села на подоконник и сделала вид, что читаю. — Что это ты читаешь? — спрашивали все, кто проходил мимо. — Про кроликов, — говорю, — и про их развитие. Каждый останавливался, вначале удивленно смотрел на меня, а потом заглядывал на обложку. — Гм… И правда, про кроликов. Ты что — кроликов собираешься разводить? — Собираюсь, — говорю, — собираюсь. И чего спрашивают, и чего останавливаются — будто на самом деле интересно. А на самом деле едва ли интересно. Ведь все равно, что я отвечу, никто и не ждет правды. Вот идешь, например, по улице, обязательно кто-нибудь встретится и спросит: «Куда пошла?» Я обычно отвечаю: «К бабушке». Говорят: «А-а!» А бабушки у меня и нет. И тут: не буду же я объяснять, что сестра Дуся написала любовное письмо рыжему Кольке Горохову и я должна его передать. А для этого я взяла из книжного шкафа первую попавшуюся книгу, села на подоконник и делаю вид, что читаю, а на самом деле жду Кольку Горохова. — Собираемся, — говорю, — всей семьей кроликов разводить. Уже семь штук купили, под кроватью живут. — Только ни в коем случае не пускайте туда кошку, — сказала пенсионерка Анна Павловна из тридцать девятой квартиры, сухонькая такая старушка в смешном берете. Она с детства обожала кроликов. — Как только мы купили кроликов, кошку тут же продали за два рубля, — сказала я. — Да что вы! — всплеснула руками Анна Павловна. — У вас был такой прекрасный кот. И тут разговор пошел о котах. Анну Павловну остановить было трудно, она говорила и говорила. Может быть, с ней никто всерьез не разговаривает, и она обрадовалась, что я сижу на подоконнике да еще читаю про ее любимых кроликов? Но все равно я почти не слушала Анну Павловну. Вдруг сейчас пройдет Колька Горохов? Как же я передам ему письмо? От досады я стучала пятками по стене. Дусино счастье было на волоске! И все из-за кроликов! — Ты знаешь, милочка, у меня в тысяча девятьсот тридцать пятом году был сибирский кот. — Знаю, — говорю. — Ну, как же ты можешь знать? В это время еще не родилась твоя мама. Ничего ты не знаешь! — Не знаю, — говорю. Сейчас непременно пройдет Колька Горохов. — Ты знаешь, милочка, этот кот попал под трамвай. — У нас тоже двух кошек задавило, — сказала я, прислушиваясь к шагам на первом этаже. — Не может быть! — ахнула Анна Павловна. — Они просто сами под трамвай лезут, хоть на веревочке води. И в это время появился Колька Горохов! Только не с первого этажа, а со своего, пятого. Почему-то я приготовилась к тому, что он будет подниматься по лестнице — медленной, усталой походкой. А он промчался по перилам, как вихрь. — Боже мой! — испуганно сказала Анна Павловна. А я чуть не ревела. Догнать его! Сейчас же догнать, чего я сижу! Я соскочила с подоконника. Забыла впопыхах книгу. — Дарю вам книгу! — крикнула я оскорбленной Анне Павловне и, как Колька Горохов, понеслась по перилам вниз. Колька Горохов стоял на лестничной площадке второго этажа и сосредоточенно рассматривал, не порвал ли штаны. Меня охватила робость. Но я вспомнила бледное лицо Дуси, и это придало мне мужества. Я подошла к нему и твердо сказала: — Здравствуй, Коля! Он без интереса посмотрел на меня и сказал: — Привет! — Тебе письмо, — сказала я и почувствовала, что покраснела, как тогда Дуся. Колька посмотрел на меня с интересом. Я достала из кармана письмо, подала ему, повернулась и помчалась вверх, перескакивая через ступеньки. У дверей квартиры я остановилась, отдышалась. Колька сейчас, наверно, читает письмо где-нибудь в уголке. Что все-таки написала ему Дуся? Мне страсть как хотелось прочитать, но я переборола свое позорное желание. Иначе я бы не уважала себя. А не уважать себя — последнее дело, говорит папа. Наверно, Колька читает письмо. Он с ума сойдет от счастья. Я нажала на кнопку звонка. Дверь открыла Дуся. Она вопросительно посмотрела на меня. — Он чуть не сошел с ума от счастья, — шепотом сказала я. — Сейчас читает письмо в уголке. Лицо Дуси осветилось улыбкой. — А, пришла, — сказала мама. — Иди ешь, мы уже пообедали. Только я начала есть, как пришел папа и испортил мне аппетит. — Покажи-ка, — говорит он, — кроликов, которых ты под кроватью разводишь. У меня кусок в горле застрял. — Каких кроликов? — говорю я, глядя в тарелку. И тут папа рассказывает. Встречает его вот только что, пять минут назад, соседка Екатерина Григорьевна и говорит: — Никогда не знала, что вы разводите кроликов. — Каких кроликов? И тут выясняется, что весь двор знает, что мы разводим кроликов, только он, глава семьи, не знает. Мама стояла и укоризненно смотрела на меня. Дуся, закусив губу, чертила ногой по полу. — Почему именно кроликов? — вздохнула мама. — Почему не морских свинок? — Да, почему? Опять — почему, и опять думают, что тут же все и выложу. — Я хотела купить кролика и подарить зоопарку, — сказала я. — А свинок я просто не люблю. Они еще долго мучили меня, наконец устали. — Мы совсем не знаем своего ребенка, — грустно сказал папа маме. — Посмотри на Дусю — что общего между ними? С Дусей никаких осложнений. На следующий день мы с Дусей шли в школу, сильно волнуясь. — Тебе страшно встречаться с Гороховым, да? — спрашиваю я Дусю. — Да. — Ему, наверно, тоже страшно. Даже мне страшно. Всем нам страшно. А все думают, что мы идем себе в школу, помахиваем портфельчиками, только и всего. Как долго длились уроки в школе! Еле-еле дождалась последнего звонка, схватила портфель и выскочила из класса. Скорее узнать, как там Дуся. Недалеко от школы, на углу, я увидела Кольку Горохова. Он кого-то ждал. Стоял и вертел головой. Наверно, Дусю. Но Дуся учится в другой школе и этой дорогой не ходит. А почему Колька здесь? Он же учится вместе с Дусей. Я поравнялась с ним. — Привет! — сказал Колька и усмехнулся. «Чего он усмехается?» — подумала я. — Передай! — сказал он и сунул мне в руки записку. — Пока! — И пошел. Забыв про уважение к себе, я развернула записку. По диагонали крупными узкими буквами было написано: «Дура!» Что?! Я перечитала еще раз. «Дура!» От возмущения у меня перехватило дыхание. Я зашла в сквер, села на скамейку. Надо все обдумать. В голове у меня все перемешалось. Единственная девушка во всей Вселенной написала письмо рыжему Кольке Горохову, и он назвал ее дурой. Она же ему про любовь писала! Татьяна Ларина тоже писала. Об этом даже на диспуте учитель литературы Роберт Владимирович говорил. Евгений Онегин хоть и лишний был человек, но не назвал ее дурой! Он ей объяснил, что они разные люди. Татьяна, наверно, умерла бы, если бы Онегин назвал ее дурой. Дуся тоже, может, умрет. Я должна отомстить за честь сестры! Лучше бы всего вызвать Горохова на дуэль. Когда-то я уже дралась с Капустиным. Но Колька Горохов старше меня, на прутьях сражаться не будет. К тому же он в футбол играет, его вся улица знает, знаменитый. Может быть, за это его Дуся полюбила? И все-таки хорошо бы его вызвать на дуэль, как в девятнадцатом веке. — Какой вид оружия вы предпочитаете? — гордо спрашиваю я Горохова, прискакав на коне. Тот что-то невнятно бормочет. «Трус! — с презрением думаю я. — И его любит моя сестра!» — Я предпочитаю пистолет, — наконец говорит он, бледнея. — Хорошо, — отвечаю я. — Мы встретимся завтра на рассвете. Колька кивает головой, а потом вдруг падает мне в ноги. — Прости меня! — умоляет он. — Я любил и люблю Дусю. Я сам дурак! Тут вся в горе бежит Дуся. И они бросаются друг другу в объятия. Я всегда придумываю счастливые концы. А между тем Колька Горохов где-нибудь гоняет мяч и ни о чем таком не думает. Написал «дура» и тут же забыл. Я не знала, как буду мстить Кольке Горохову. Я крепко сжимала в кулаке его мерзкую записку. Во дворе играли. Мальчишки-зрители свистели и орали, как сумасшедшие. — Бей, Горохов! Мяч ушел в сторону. — Давай сюда! Мяч подали прямо к ногам Горохова. Он размахнулся и ударил мимо. Мальчишки засвистели: — Мазила! Я торжествовала. Я подошла к воротам и крикнула: — Мазила! Горохов оглянулся. На лице его отразилась досада. В это время раздался свисток: тайм окончен. — Эй, Горохов! — крикнула я. Он неохотно, с кислой физиономией, подошел ко мне. Его рыжие волосы прилипли к потному лбу, а ноги были кривыми. — Чего тебе? И снова, как в первый момент, у меня перехватило дыхание. И потемнело в глазах. — Ты сам дурак! — крикнула я. — Чего-о? — Сам дурак! Он больно схватил меня за руку. Я оттолкнула его и побежала. Бежала и кричала: — Дурак, дурак, дурак! Не знаю, куда бежала. — Дурак! — глотая слезы, уже бессильно выкрикивала я. В кулаке я все еще сжимала записку. Я остановилась и с ожесточением разорвала ее пополам, потом еще пополам, еще, еще, на мелкие кусочки, и ветер подхватывал и уносил их. — Дурак, дурак, дурак, — всхлипывая, шептала я. — Ты даже пинаешь мимо мяча. А Дуся умная! Умная, умная! Просто однажды у нее было глупое лицо. Пылая ненавистью к Кольке Горохову, я пошла домой, на четвертый этаж. Изо всей силы нажала на звонок, словно был он в чем-то виноват. Звонок заорал диким басом. Дверь тут же открылась. Передо мной стояла испуганная мама. — Что случилось? — побледнев, спросила она. — Ничего, — сказала я, улыбнувшись. Лицо мамы изменилось. Она усмехнулась и сказала: — Ну-ну. — И добавила: — Папа дома. «Ну и что? Удивили. Вот дома ли Дуся?» — подумала я. — И Дуся дома, — сказала мама. Я вошла в комнату и почувствовала, что здесь что-то происходит. Папа сидел на стуле, скрестив руки на груди. «Что я сделала? — мгновенно пронеслось у меня в голове. В одну секунду я перебрала в памяти все, что произошло за день в школе. — Ничего я не сделала», — успокоилась я и села на стул напротив папы. Из спальни вышла Дуся. Мы встретились с ней взглядами. Я поняла, что Дуся страдала. Она ждала ответа. Я отвела глаза. — Ну, — сказал папа. — Полюбуйся. Мама открыла дверь кухни, и из кухни выбежало несметное количество кроликов. Мне показалось — несметное. Но потом я сосчитала: было девять крольчат и одна крольчиха. — Подарок от Анны Павловны, — очень ласково сказал папа. — Завтра еще принесет, от другой крольчихи — сереньких. Я посмотрела на Дусю. Она стояла, прислонившись к косяку, и смотрела на кроликов, которые тут же забегали по комнате. Но смотрела так, будто и не видела их. Будто вообще ее тут не было. И не имела она отношения ни к нам, ни к кроликам, а в дверях стояла так, для видимости, чтоб никто не спохватился. А то начнут волноваться, искать. Один крольчонок подбежал к Дусе, но она и не пошевелилась. Тогда он подбежал ко мне и нюхнул меня. Я взяла его в руки. Глаза крольчонка были красные и веселые. Я ему подмигнула, и он мне подмигнул. Я захохотала — и он захохотал. Смотрим друг на друга и хохочем. Кролик просто умирает от смеха. — Ну, — говорит, — и жизнь у вас! А я, хохоча, отвечаю: — Кошмар один! Тут что-то произошло. По-моему, папа кулаком по столу стукнул. А может, ничего не произошло. В общем, лежу я на полу, на животе, кролики вокруг меня бегают — пушистые, беленькие. Завтра еще будут — серенькие. Глажу я крольчонков, глажу, они беленькие ушки прижимают, красными глазками мигают. — Дуся, — говорю я, — посмотри, какой кролик. Посмотри, — говорю, — какой тепленький.
«Улетают мои вольтижеры»
Двоюродная тетя Олимпия приехала к нам в гости. И сразу же повела нас в оперу, на симфонический концерт, на эстрадный концерт. Как будто мы к ней приехали в гости, а не она к нам. К концу недели папа слегка побледнел, да и мама сдала. А предстояло еще в цирк сходить. «Цирк — искусство миллионов», — сказала тетя. И вот все стали собираться в цирк. «Ну, — думаю, — и меня потащат». Так и есть. Мама посмотрела на меня и говорит: — Может, и ты в цирк сходишь, чем дурака валять? — Нет, — отвечаю, — не пойду. — Почему? — подозрительно спросила мама. — Интереса, — говорю, — нет. — У тебя ни к чему нет интереса. Лишь бы на диване лежать. — Когда ты последний раз была в цирке? — спросил папа. Выяснилось, что последний раз я была в цирке трех лет. Можно сказать, что совсем не была. Что тут начало твориться! — Она ни разу не была в цирке! Это ты во всем виноват! — с негодованием говорила мама папе. И все стали собирать меня в цирк. — Дуся тоже не была, — сказала я, — а ее никто не гонит. — Дуся ходит в цирк с классом, — ответила мама. — Кроме того, она ушла в кино. Моя двоюродная тетя Олимпия очень странно смотрела на меня, словно я чем-то ее оскорбила. — В нашем городе все ходят в цирк, — сухо сказала она. — Все. И стар, и млад. На меня надели новые скрипучие туфли и повели в цирк. — Хоть львы-то там будут? — спросила я по дороге. — Какой несовременный ребенок, — сказала тетя. Ей никто ничего не ответил. Да и что отвечать? Каково это слышать маме? А каково папе? Наступило тягостное молчание. Его нарушал скрип моих новых туфель. Наверно, так до самого цирка мы бы и молчали, если бы не встретили мою одноклассницу Аню Сухову. На Аню все прохожие обращали внимание, потому что она была очень румяная. По крайней мере, все так считали, кроме меня. — Здравствуйте, — сказала Аня. — Здравствуй, — сказала мама и сказал папа. — Привет! — сказала я. Аня грустно улыбнулась — маме, папе, тете, мне — всем по очереди и, храня грустную улыбку, села в трамвай. — Какая румяная девочка! — воскликнула тетя. — Она не румяная, а бледная, — сказала я. — Она похожа на булочку, которую только что; вынули из печки! — Ни на какую булочку она не похожа. Она бледна. Бледна и печальна. Тетя как-то судорожно рассмеялась. Папа ухмыльнулся. А мама, вздохнув, сказала: — Ее не переспорить. Аня, конечно, бледна. Все видят, как она бледна. — Да, бледна. Бледна и печальна, — твердо сказала я. Все замолчали — видимо, решили со мной не связываться. Тетя даже с опаской на меня посмотрела. «Просто из-за ее румянца никто не замечает, что она бледна и печальна», — подумала я. Аня в прошлом году пришла к нам из другой школы. Марья Степановна поставила ее перед классом и сказала: — Аня Сухова. Наша новая ученица. Всю жизнь Аня учится только на пятерки. Все рот раскрыли и стали смотреть на Аню, как на какое-то чудо. Аня до слез покраснела и опустила голову. Жалко мне стало Аню. Да и вообще что-то уж больно все просто — и румянец, и сплошные пятерки. — Аня сядет на вторую парту с Вадимом Хазбулатовым, — сказала Марья Степановна. — А на заднюю нельзя? — тихо спросила Аня. — Зачем же? Садись на вторую парту. И Аня пошла на вторую парту. По дороге она запнулась и уронила со стола классный журнал. Все засмеялись. И тут-то я поняла, что Аня бледна и печальна. Но никто об этом не знает. Может быть, ей лучше быть для всех румяной? А может, наоборот — плохо ей быть румяной? — Мы опаздываем, — сказал папа. — Прибавим шаг. Мы прибавили шаг. Скрипя новыми туфлями, я вошла в цирк. Мы поднялись на второй этаж. Круглый вестибюль, сплошное стекло, картинки кругом понавешаны. Хорошо! И запах какой-то особый, нигде больше так не пахнет. — Мне нравится, — сказала я папе. — Особенно запах нравится. — Конюшней пахнет, — сказала тетя. — Хорошо пахнет конюшней, — сказала я. — Кому нравится представление, кому конюшня, — сказала тетя. Я ничего не сказала, потому что не видела еще представления. А когда увидела! Все первое отделение я умирала со смеху над клоуном. Клоун был совсем молодой, нос у него был не приклеен, а нос как нос, и костюм как костюм. Улыбка грустная. А почему-то всем очень смешно. У меня просто живот заболел. Тетя Олимпия мне даже замечание сделала. — Неприлично, — говорит, — так громко смеяться. На тебя оглядываются. Но я все равно смеялась, никак не могла удержаться. Все мне понравилось: и цветные прожектора, и музыка, и зрители — такие веселые. Но главное было впереди. Пока в перерыве мы гуляли по вестибюлю, ели беспечно мороженое — над манежем растягивали сетку для воздушного полета, и артисты готовились к выходу, чтобы лишить меня покоя. Вначале я, конечно, не подумала ни о каком воздушном полете, просто почувствовала беспокойство, когда увидела эту сетку. «Зачем, — думаю, — сетка такая и для кого ее натягивают?» Свет погас, включили прожектора, оркестр заиграл какой-то марш. Когда забил барабан, на манеж выбежали гимнасты. Таких красивых я еще никогда не видела. Они поднялись по веревочным лесенкам вверх, на мостики. И с этих мостиков стали перелетать друг к другу. Раскачаются на трапеции, оторвутся — и летят. Они летали! Летали под куполом цирка! И сердце мое падало и взлетало вместе с ними. Рядом со мной сидел какой-то мальчик с отцом. Отец мальчику и объясняет, а я слышу: — Те, которые летают, называются вольтижерами, а те, которые ловят, — ловиторами. Я жадно прислушивалась, что он еще скажет. Но он ничего не сказал, а мальчик ни о чем больше не спросил. Значит, вольтижеры и ловиторы. Ловиторы качаются вниз головой, а вольтижеры летят прямо им в руки. Уму непостижимо — как это у них получается. А когда они отлетались — стали нырять в сетку, как рыбки. А один очень молодой гимнаст, похожий на Ромео, зацепился ногами за купол, вытянул руки — и полетел вниз головой! Я даже глаза зажмурила. А когда: открыла — он уже стоял на сетке и улыбался. Что там было еще после воздушного полета — я уже не видела. Мне казалось, что Ромео все еще летит вниз головой, и я закрывала глаза. Но вот представление окончилось. Толпа вылилась из цирка и растеклась ручейками в разные стороны. Мы пошли прямо. Через дорогу, через дамбу, через старый парк — домой. Было темно и тепло. Хорошо было. Но если б было холодно и лил дождь — все равно было бы хорошо. Я думала о вольтижерах и ловиторах, об их непонятной для меня жизни. — Что тебе больше всего понравилось? — спросила мама. — Мальчик, который летит вниз головой. — А львы разве тебе не понравились? — изумилась тетя. — Дрессированные львы? — Понравились, понравились. Только не понравилось, что они дрессированные. Тут все так возмутились, словно я невесть что сказала. Начали доказывать, какие страшные львы и как их боятся дрессировщики. Перед каждым выступлением, можно сказать, с жизнью прощаются. То ли останутся живы, то ли нет — неизвестно. Папа не особенно много говорил, а тетя особенно много. Я вначале слушала, а потом стала думать о мальчике, который летает вниз головой. Так всю жизнь и будет летать вниз головой? «Мне бы тоже вниз головой, — затаенно подумала я. — Так же бы лететь, руки вперед, из-под купола. Странно все-таки — все аплодируют за то, что ты летишь вниз головой». Мы подошли к дому. — Дуся еще не спит, — сказал папа, посмотрев на освещенное окно. — Уроки учит, — уверенно сказала мама. Так она и учит! Она даже на уроках «Английский детектив» читает — три романа в одной книге. А я на следующий день снова пошла в цирк. И еще через три дня. И все время стала ходить в цирк. Не каждый день, конечно, потому что денег надо было подкопить, на обеды мне сорок копеек давали. Но, кроме цирка, я ни о чем больше и думать не могла. Однажды сидела я на уроке и смотрела в окно. За окном еще голые деревья, на деревьях воробьи прыгают. Марья Степановна что-то рассказывает, а я никак не могу вдуматься, о чем она говорит. В голове у меня музыка цирковая гремит. А потом в мозгу словно молоточки стали стучать: тук-тук-тук… Вначале так себе стучали, вразнобой, а потом все эти тук-тук-тук по очереди начали выстраиваться. Пауза — и опять тук-тук-тук. Пауза — и опять тук-тук-тук. И в то же время я о вольтижерах думаю, как они летят, вспоминаю. И кажется мне, будто это я лечу. А в мозгу — тук-тук-тук… А потом вместо тук-тук-тук началось та-та-та-та, та-та, та-та-та-та. И вдруг в моей голове откуда ни возьмись выплыли слова:
Философ Федя Рыжиков
В середине года в наш класс пришел новенький, Федя Рыжиков. — Федя приехал из далекого города Одессы, — сказала Марья Степановна. — Кто, знает, где расположена Одесса? — На Черном море! — закричали все. — Кто может на карте показать родину Феди Рыжикова? — Я, я, я! — все стали тянуть руки. — Капустин покажет, — сказала Марья Степановна. Капустин взял указку, подошел к карте, нашел Черное море. Одессу он стал искать в Крыму, а в Крыму Одессы не было почему-то. — Ее нет, — сказал Капустин, искренне удивившись. — Вы ищете не там, — сказал Федя Рыжиков. Он стоял перед классом у стола. Аккуратно причесанный, застегнутый на все пуговицы. Мне показалось, что ему скучно было смотреть на нас, а особенно на Капустина, который не мог найти его родину. — Здесь она была, — сказал Капустин, показывая на полуостров Крым. — Одессы никогда не было в Крыму, — улыбнулся Федя Рыжиков. — Была! — возмутился Капустин. Многие в классе поддержали Капустина. Федя взял указку и, почти не глядя, ткнул в точку, которая означала Одессу. Капустин мрачно посмотрел на Рыжикова, как будто тот нарочно, чтоб досадить ему, перенес Одессу из Крыма. — Садись, Рыжиков, с Капустиным, — сказала Марья Степановна. — Ты будешь оказывать на него хорошее влияние. — Я Рыжикову буду мешать, — сказал Капустин. — Он снизит успеваемость. — Не помешаете, — сказал Федя Рыжиков и сел рядом с Капустиным. — Какой вежливый, — прошептала подруга Таня. — Даже Капустину «вы» говорит. Весь день Капустин сидел и скрипел ботинком о парту, чтоб вывести Рыжикова из себя. Но Рыжиков не обращал на него внимания, ни один мускул не дрогнул на его лице. Хладнокровие Феди Рыжикова меня поразило. В конце концов Капустину надоело, он взял портфель и ушел. На следующий день Капустин уже не скрипел. Федя никогда на уроках руку не подымал, а когда его вызывали, то вставал со скучным лицо, смотрел в потолок, как будто ни о чем понятия не имел, а потом отвечал четко, без запинки, как по учебнику. Из-за этого однажды Капустин его стукнул. Рыжиков с ним драться не стал. Он только усмехнулся. Выдержка Феди Рыжикова меня поразила. Я сказала свое мнение Капустину. — Да он философ! — заявил Капустин. — Философ? — удивилась я. — А ты думала! Тоже мне — волевой, хладнокровный! — передразнил меня Капустин. — Философ твой Рыжиков! — Философы бывают старые и лысые, — сказала я. — Скажешь тоже! — рассмеялся Капустин. — Философ тот, кто себе на уме, вроде Рыжикова. Я решила поговорить с Рыжиковым и прямо спросить его обо всем. Оказалось, что Федя Рыжиков жил в нашем районе, в доме, который совсем недавно заселили. Мы вместе шли из школы. На улице стояла нулевая температура, падал мокрый снег. И это в январе! Все ожидали мороза градусов под пятьдесят, мама даже купила пуховую шаль. А морозов не было. Вчера пришла соседка Екатерина Григорьевна и сказала, что завтра будет совершенно невиданный мороз, все об этом говорят. А завтра, то есть сегодня, пошел мокрый снег. Екатерина Григорьевна потом извиняться приходила. — У нас в Одессе зимой всегда такая погода, — сказал Федя Рыжиков. — Я морозы не люблю. Мне лето нравится. Температура воздуха плюс сорок, температура воды в море плюс двадцать пять! — вздохнул он как о чем-то несбыточном. — А мне нравится, когда температура минус сорок, — сказала я. — Туман вокруг, ничего не видно. Можно столкнуться нос к носу и не узнать друг друга. — Ну да-а! — недоверчиво протянул Федя. — Ты замерзнешь с непривычки. Купи шапку с длинными ушами, — посоветовала я. — Надо закалять волю и дух, — твердо сказал Рыжиков. — Никогда не буду носить шапку с длинными ушами! Я с уважением посмотрела на Рыжикова. Сама я всегда ходила в шапке с длинными ушами, даже весной. — Мой отец вообще ходит без шапки, — добавил Федя. — Взял и закалил себя. Сейчас чемпион по боксу. Вот это да: у Рыжикова отец — чемпион! А я представляла, что он в очках, ходит с портфелем и в большой меховой шапке. Федя Рыжиков, когда вырастет, наверно, таким будет. Он станет читать лекции студентам, скучно поглядывая в зал. А вышло, что у Рыжикова отец боксер. — Ты, Рыжиков, тоже чемпионом будешь? — спросила я. Федя Рыжиков снисходительно улыбнулся: — У меня другое предназначение. — Ты философ? Рыжиков остановился даже. Видимо, ему надо было подумать, а когда идешь, то мысли вылетают. Он постоял, подумал и сказал: — Да, я философ. — Значит, ты себе на уме? — Как это, себе на уме? — не понял Рыжиков. Я пожала плечами: себе на уме — значит себе на уме. Но Рыжиков не унимался: — Выходит, я ненормальный? — Нормальный, — успокаивала я. — У тебя лицо непроницаемое. Без переживаний. Рыжиков остался доволен моим ответом. — Я достигаю это системой тренировок, — сказал он. — Каждый день закаляю волю и дух. Я снова с уважением посмотрела на Рыжикова. — Я тоже хочу закалять волю и дух, — сказала я. Рыжиков остановился, достал из кармана коробок спичек. — Начни с этого, — сказал он. Мы сели на обледенелую скамейку, положили под себя сумки. — Ты фокус собираешься показывать? — спросила я. Рыжиков снисходительно улыбнулся. — Смотри, — сказал он и поставил на ладонь спичку, а другой ладонью стукнул по спичке, и она переломилась надвое. — Я запросто так сделаю, — сказала я и тоже поставила спичку на ладонь. Она тут же упала. — Слегка сожми ладонь, вот так, — посоветовал Рыжиков. Я чуть сжала ладонь. Спичка держалась. Я размахнулась и стукнула по ней другой ладонью. Спичка не сломалась, но стало очень больно. — У тебя, наверно, фокус, — сказала я, дуя на ладонь. — Может, ты меня загипнотизировал? В цирке однажды гипнотизер выступал. Он на глазах у всей публики яичницу в кепке жарил, А спички ломать ему, наверно, вообще ничего не стоит. Может, и Рыжиков — гипнотизер, а не философ? — Никакой это не гипноз, — сказал Рыжиков. — Система тренировок. Главное, нужно отключиться и недумать, что тебе будет больно. — Как это отключиться? — Думай о чем-нибудь другом. Рыжиков так ударял по спичке, как мух ловил. Хлоп! — сломал, хлоп! — сломал. Ну, думаю, сейчас у меня тоже получится. Я поставила на ладонь спичку и сделала вид, что забыла про нее. Отвлекаюсь, смотрю на дорогу. Бежит по дороге собака, черная, лохматая. Остановилась и смотрит на меня: дескать, что тут такое происходит? «Волю и дух закаляю, — говорю я собаке мысленно. — А ты что тут бегаешь? Какие у тебя дела?» Тут я подумала, что уже достаточно отключилась, сейчас уже нисколечко не будет больно. И изо всей силы стукнула ладонью по спичке. Если бы не Рыжиков, я бы заревела. НоРыжиков сидел и глядел на меня своими черными глазами. Я шмыгнула носом. — Почему-то опять не сломалась. — Это потому, что ты боишься. Я же тебе сказал: не думай, что будет больно. — Я не думаю. — Думаешь. Это с первого раза не получится, — успокоил он. — Я месяца три тренировался, прежде чем научился отключаться. Все руки в синяках были. Я опять с уважением посмотрела на Федю Рыжикова. Тут подбежала та самая черная лохматая собака. — Как тебя зовут? — спросила я собаку. Она завиляла хвостом. — Бобик его зовут. — Почему это Бобик? — удивился Рыжиков. — Сразу видно, что Бобик. Собака опять завиляла хвостом: дескать, совершенно верно, меня зовут Бобик. — От собак много грязи, — сказал Федя Рыжиков и отряхнулся. Бобик на него тявкнул и пошел по своим делам. — Лает еще, — обиделся Рыжиков. — Он же слышал, что ты про него сказал. Ему тоже не очень-то приятно было. Рыжиков стал доказывать, что животные ничего не понимают, у них только рефлексы. Я очень удивилась. Федя Рыжиков посмотрел на свои ручные часы, которые показывали и час, и день, и месяц, и год. — А север и юг они не показывают? — спросила я. — Это же не компас, а электронные часы. И зачем тебе в городе Северный полюс? — Надо, — сказала я. Мне давно хотелось иметь компас. Но мама сказала, что я и так не заблужусь. А по-моему, очень важно знать, что если вот по этой тропинке идти, идти, идти, то придешь на Северный полюс. Или на Южный. Мы помолчали. — А если твои часы не тот год покажут, что будешь делать? — спросила я Рыжикова. — Они ничего не путают, — сказал он и еще раз посмотрел на часы. — Мне пора. А ты тренируйся. Есть такие люди — йоги, в Индии живут, так они даже по горячим углям ходят. «Как это по углям?» — подумала я. Однажды у костра я ступила ненарочно на уголек, так целый день хромала. Мне даже ногу забинтовали. Мама сильно расстроилась и говорила, что кругом природа, столько свободного места, а я непременно на уголь ступлю. Жалко, что я тогда была незнакома с Федей Рыжиковым. Федя подал мне руку, крепко пожал и пошел, но неожиданно он окликнул меня и вернулся обратно. — Вот что, Веткина, — сказал он. — Приходя в восемь тридцать на пустырь, вон за тот дом. — По углям будем ходить? Рыжиков отрицательно покачал головой. — Увидишь. — Приду, — сказала я. Рыжиков назначил мне таинственное свидание! Еще никто и никогда не назначал мне свидания, к тому же на пустыре, в восемь тридцать. А если он решил объясниться в любви? Может быть, из-за меня он оставил солнечную Одессу? Конечно, он меня тогда еще не знал, но это неважно. Наверно, он давно меня любит! В восемь тридцать на пустыре, возможно, он мне скажет с дрожью в голосе: «Маша, я решил посвятить тебе всю свою жизнь!» Мы возьмемся за руки и пойдем. Будет падать тихий снег. Я пришла домой, окрыленная внезапной любовью Феди Рыжи кова. Дуся из школы еще не пришла. Я взяла спички и села за стол. Я должна была заслужить не только любовь, но и уважение Рыжикова. Я сегодня же научусь ломать спички и завтра своими способностями поражу Федю. Он скажет: «Ты меня изумила, Веткина!» Я взяла спичку и поставила на ладонь. Сейчас надо думать о чем-то совсем другом. Я хожу по углям, угли красные, жаркие. А я иду по ним босая, ничего не ощущаю. Так, обычная прогулка. Тут, конечно, переполох, меня хватают, везут в больницу. А врач смотрит и говорит: «Что вы мне голову морочите, ваш ребенок абсолютно здоров». Никто ничего понять не может, врачу не верят. Врач тоже не верит, что я по углям ходила. Но тут входит Рыжиков, пожимает мне руку и что-то произносит на иностранном языке. Я так сильно отключилась, что совсем забыла про спичку. И не заметила, как Дуся пришла. — Что с тобой? — спросила она. Тут я ударила по спичке. Спичка не сломалась. Она меня решила победить. Видимо, что-то у меня не в порядке с волей и духом. — Что с тобой? — снова спросила Дуся. Я сказала, что закаляю волю и дух. — А при чем тут спички? Я ей все рассказала. Дуся мне не очень поверила, но все же взяла спичку и поставила на ладонь. — Отключайся, — приказала я. — Не думай, что тебе будет больно. — Не думаю, — сказала Дуся и стукнула по спичке. — Ты плохо отключилась, — сказала я. — Попробуй еще раз. — Ищи дурака, — сказала Дуся. — Очень мне нужно спички ломать. Когда пришли папа и мама с работы, я им тоже показала, как нужно спички ломать и тем самым закалять волю и дух. Папа, выслушав меня внимательно, взял спичку, поставил на ладонь и сказал: — Ну что ж, я отключаюсь. Мы все, затаив дыхание, смотрели на папу. Лицо его было сурово и отрешенно. В самый последний момент он улыбнулся, подмигнул мне и этим все испортил. Мама не удержалась и тоже попробовала. Лучше бы не пробовала. — Она занимается какими-то глупостями! — рассердилась мама, потирая ладонь. — Все плохое прямо липнет к ней! Неизвестно, как она проводит время, пока мы на работе. — Она же ходит в кружок мягкой игрушки, — сказал папа. — Где эта игрушка? — спросила мама. — Где? — Она обвела рукой стены, чтоб все убедились, что игрушки нет. — Я решила ходить в драматический кружок, — сказала я. — Может быть, я буду актрисой. — Ты будешь экономистом, — сказала мама. — Как я. Сейчас это самая важная профессия. — Экономистом будет Дуся, — сказал папа. Дуся заревела и ушла в спальню. Все расстроились. Мама перестала разговаривать с папой. И папа ворчал, что перестал что-либо понимать. — Буду я экономистом, — сказала я, чтоб всех успокоить. Но никто не успокоился, даже наоборот. — В конце концов ты должна заниматься полезным делом, а не ломать спички! — сказал папа и взял газету. Я подошла к окну. На улице было темно. Зимой в восемь вечера уже ночь, не то что летом, можно до двенадцати не спать. И в эту беспросветную мглу я пойду на тайное свидание! Он будет ждать меня, посматривая на электронные часы. Метель заметет мне дорогу. Он уже потеряет надежду, а я явлюсь, возникну из мрака. И его лицо осветится радостью. Но как же мне из дому уйти, ведь уже поздно? — Мама, — говорю я, — мне надо сходить к Оле Карповой, отнести ей домашнее задание. У нее острое респираторное заболевание. Я сказала чистую правду. Оля жила в нашем доме, у нее болело горло, и я собиралась к ней идти. — Сходи, — сказала мама, — только недолго. Папа читал газету, но тоже сказал: — Сходи, сходи. Я оделась, пристально посмотрела на себя в зеркало. Подумав, я сняла шапку с длинными ушами и надела Дусин красный берет, сдвинув его на правое ухо. Я отдала Оле домашнее задание, ее мама хотела напоить меня чаем, но я побежала. Было восемь часов двадцать минут. Метели не было, и она не заносила мне дорогу. Но мороз слегка окреп, и стало скользко. Еще гололед начнется! Тогда можно будет в школу на коньках ездить. На небе взошла луна. Круглая-круглая. Она висела прямо над домом и, казалось, вот-вот его заденет. И звезд мерцало много-много. И никому было неизвестно, что там, в темном космосе, делалось. Я прошла последний девятиэтажный дом, дальше был пустырь. Старые дома снесли, а стройка еще не началась. «Вдруг Рыжиков не придет? — подумала я. — Зачем ему из дома ночью выходить?» Но тут я услышала: — Веткина! — и увидела Рыжикова. Он стоял под деревом и, может быть, очень давно и безнадежно ждал меня. — Я думал, ты не придешь. Молодец, Веткина. Иди за мной. Рыжиков твердым шагом пошел в темноту. Мы свернули за развалины старого дома, от которого осталась только крепкая кирпичная стена. Ее сносили, сносили — так и не могли снести. На этой стене с Аней Суховой мы играли в цирк. Днем, конечно. Рыжиков остановился. Сейчас, наверно, начнет в любви объясняться. Я проглотила комочек снега и от волнения закашляла. — В Одессе была? — спросил Рыжиков. — В Одессе? В какой Одессе? А… Не была в Одессе. — Ты больная, что ли? — спросил Рыжиков. — Голос потеряла. — Здоровая. А при чем тут Одесса? — Я все еще переживала, что Рыжиков мне в любви будет объясняться, а я ведь еще не решила, полюблю ли его навеки. Но если он будет уж очень страдать, то полюблю. — В Одессе есть катакомбы. Слышала? — спросил Рыжиков. — Слышала. — А этот сугроб видишь? — Вижу. Сугроб около стены правда был высокий и длинный как будто весь снег специально всю зиму валил в одно место, вот сюда, к этой стене. Рыжиков нагнулся и стал что-то делать в снегу. Я увидела, что он будто дверь открыл в этот сугроб. Черная дыра возникла. Неужели клад здесь зарыт! — Это что? — спросила я и заглянула в дыру, из которой повеяло холодом и мраком. — Это тоже катакомбы, — сказал Рыжиков. — Сам вырыл. Я полезу вперед, ты за мной. — Зачем? — Мне совсем не хотелось лезть туда. И так темно, а там еще темнее… — Давай завтра днем. — Днем и дурак может, — сказал Рыжиков. — Так и скажи, что боишься. Я поняла, что настала минута испытать свою волю и дух. — Я готова, — твердо сказала я. Рыжиков нагнулся и полез. Я взглянула на луну и на звезды и тоже полезла. Снежная пещера была довольно узкая и низкая. Можно было лишь ползти. И мы ползли. Прямо у моего носа торчали ботинки Рыжикова. В сапоги мне набился снег, твердый, ледяной. Надо было брюки надеть и шапку с длинными ушами. Дусин берет сползал все время на глаза. Мне казалось, что мы очень давно ползем. Как это Рыжикову удалось вырыть такую длинную пещеру? Неожиданно Рыжиков остановился, и я ткнулась носом в его ботинки. — Все, — сказал он, — доползли. Голос его звучал глухо, растворялся в снегу. Я посмотрела вперед. Смотри не смотри, впереди чернота. Но зачем-то я поползла дальше, прямо на Рыжикова. — Куда? — зашипел он. Я вытянула вперед руку и уперлась в снеговую стену. Дальше ползти было некуда. — Давай назад! — прошептал Рыжиков. Но было так тесно, что я боялась пошевелиться. Время шло. Часы Рыжикова исправно показывали час, день, месяц, год. Мне казалось, что если я пошевелюсь, то снег обвалится на нас. И мы будем тут лежать под снегом, а мама с папой думают, что я к Оле ушла. Может быть, они все-таки догадаются, возьмут собаку-ищейку, она по следам разыщет, и нас откопают. А вдруг метель началась, все можно ожидать, и следы замело. Тогда уж всё, никто не догадается. — Ползи, тебе говорят, а то замерзнем, — зашептал Рыжиков. Но позади было так же темно, как впереди, никакого просвета. Может быть, нас замуровали? Рыжиков пошевелился. На голову мне сразу посыпался снег. — Ползи! — приказал Рыжиков. — Да не вперед, а назад. Я тихонько перевалилась на бок и двинулась с места. Мы ползли молча. Наверно, темнота никогда не кончится. Наконец я почувствовала: ноги выползли, а потом и голова. Мы сели на снег. Ночь была прекрасна. Никогда я еще не видела столько звезд и такой большой и желтой луны. Рыжиков тоже смотрел на луну. — У тебя клаустрофобия, — сказал он. — Что у меня? — Кла-ус-тро-фо-би-я, — по слогам произнес Рыжиков. — Это значит — боязнь замкнутого пространства. Есть еще а-го-ра-фобия. Боязнь открытого пространства. Давай съездим куда-нибудь в поле, на простор, посмотрим, есть ли у тебя агорафобия. Я поняла, что только еще начала себя познавать, Но, наверно, у меня всё есть. — А у тебя ничего такого нет? — спросила я Рыжикова. Рыжиков промолчал. Наверно, он устал, и ему надоело разговаривать. Я тоже устала. Но дома мне пришлось еще долго говорить. — С собакой хотели тебя искать! — возмущалась мама. — Посмотри, на кого ты похожа! Нельзя на улицу выпустить! На следующий день, когда я пошла в школу, взяла с собой коробок спичек. Тренироваться надо ежедневно и ежечасно, так говорит Рыжиков. — Хочешь закалять волю и дух? — спросила я подругу Таню. — Ты что — в проруби решила купаться? — спросила она. — Почему в проруби? — удивилась я, потому что мне такое и в голову не приходило. — Вчера по телевизору показывали «моржей», так называются те, которые зимой купаются, — сказала Таня. — Я сразу подумала, что, наверно, Веткина запишется, «моржом» станет. Почему Таня так решила? Я и плаваю-то плохо, один раз даже чуть не утонула. Да и разве меня мама отпустит в проруби купаться? — Между прочим, есть такие люди, которые по углям ходят, — сказала я. — По горячим? — удивилась Таня. — По раскаленным. — Ну уж это ты сочиняешь, — сказала Таня. — Спроси Рыжикова. Он сам, может быть, скоро будет ходить по углям. Надо закалять волю и дух. Тут я достала спички и рассказала Тане, как и что нужно делать. — А если будет больно? — спросила Таня. — Ты не думай о боли, решительно бей. Таня осторожненько стукнула по спичке. Спичка свалилась, только и всего. — Я не поверю, что спичку можно так сломать, — сказала Таня. — Подожди, придет Рыжиков, запросто весь коробок переломает. К нам начали подходить ребята и спрашивать, что мы делаем. Я все рассказывала, как закалить волю и дух. Из моего коробка все стали брать спички. — Я правильно делаю, я правильно делаю? — спрашивали все наперебой. — Правильно, — говорила я. Но спички ни у кого не ломались, и у меня тоже. Тут появился Федя Рыжиков. — Рыжиков, Рыжиков, — зашумели все. — Рыжиков, покажи, как спички ломать? Федя снисходительно улыбнулся, потом взял спичку, поставил ее на ладонь. — Нужно уметь отключаться, — сказал он и некоторое время сосредоточенно смотрел в потолок. Затем он ударил ладонью по спичке, и спичка переломилась. Все восхищенно смотрели на Рыжикова. В класс вошла Марья Степановна и начала урок. Время от времени она прерывала урок и внимательно смотрела на класс. Все сидели тихо. Но когда она начинала рассказ, снова слышался неясный шум, а иногда одинокие хлопки. — Вы что — в театре? — спросила Марья Степановна, но, в чем дело, не могла понять. Как только прозвенел звонок и она вышла за дверь, раздался радостный вопль: — Вышло! У Иванова вышло! Все повскакали с мест. — Иванов спички ломает! Коля Иванов был самым тихим мальчиком в классе. Иногда о нем все забывали, а когда вспоминали, то удивлялись, что Иванов все-таки есть. Он сидел на последней парте, в уголочке, один. Рядом с ним часто садились какие-нибудь представители, которые присутствовали на уроках. Даже моя мама, как член родительского комитета, однажды сидела рядом с Ивановым и потом долго вспоминала о его скромности. Иванов и сейчас сидел в уголочке и тихо ломал спички. Так, между прочим как бы, без особых усилий. Спички ломались надвое, и он их отбрасывал, как ненужные. У него уже под партой куча сломанных спичек валялась. Все безмолвно смотрели на Иванова. Даже не заметили Федю Рыжикова, который тоже стоял и смотрел. — Не может быть, — наконец тихо произнес Федя Рыжиков. — Когда ты научился? — Сейчас, сам же показывал, — сказал Иванов. — Тебе действительно не больно? — спросил Рыжиков. — Нисколько, — ответил Иванов. — А разве тебе больно? Рыжиков ничего не ответил. — О чем ты думаешь в этот момент, когда отключаешься? — спросила я у Иванова. — Ни о чем, — растерянно сказал Иванов. — А о чем думать? Да я и не отключаюсь. Как это отключаться? Ему никто не ответил. Иванов взял спичку и опять сломал. Потом еще с десяток переломал. Тут Иванова схватили и стали качать. Кто качал, кто кричал чего-то. Федя Рыжиков стоял у окна и смотрел, как взлетает вверх Иванов. Мы даже не слышали, как звонок прозвенел. Вошел математик Сергей Афанасьевич, и все рассыпались, как горох, по своим местам. Федя Рыжиков был любимый ученик Сергея Афанасьевича. «Мыслили бы вы, как Рыжиков!» — говорил он обычно. Но никто, как Рыжиков, не мыслил, и Сергея Афанасьевича это очень огорчало. — Иди-ка, Веткина, к доске, реши уравнение, — сказал Сергей Афанасьевич. Я вышла к доске, взяла мел и старательно стала писать, так старательно, что даже мел посыпался. Я написала уравнение и правило ответила четко, без запинки. — Значит, А плюс В равняется С? Ты убеждена в этом? — спросил Сергей Афанасьевич. Он всегда так иронически спрашивал и не ждал ответа. Я посмотрела на Рыжикова. Лицо его было странно печально. — Не убеждена, — сказала я. — Как не убеждена? — ужаснулся Сергей Афанасьевич. Он еще раз прочитал уравнение, которое я написала. — Все правильно, — произнес он. — Все равно не убеждена, — сказала я. Все засмеялись, а Иванов громче всех. Один Рыжиков не засмеялся, а посмотрел на меня с удивлением. — Какую же оценку, Веткина, ты заслужила? — размышлял Сергей Афанасьевич вслух, склонившись над журналом. — Неважную оценку, Веткина, неважную. Правило выучила, но не усвоила. Двойку тебе ставлю, Веткина. Мыслить надо! В дневнике у меня появилась жирная двойка. Подруга Таня смотрела на меня с осуждением. После уроков меня встретил Капустин. В этот день он в школе не был. — Болею, — сказал Капустин охрипшим голосом. Я с сомнением посмотрела на него. Капустин возмутился — Все болеют, а мне нельзя? — А чего по улице ходишь? — В аптеку иду, — гордо произнес он. Тут вывалилась из школы толпа ребят. Впереди независимо шел Иванов, а все бежали за ним. Капустин глазам своим не поверил. Последним из школы вышел Рыжиков. Он шел, глубоко надвинув шапку, и катил впереди себя ледышку. — Чего это философ такой пришибленный? — удивился Капустин. — Мне кажется, Капустин, что все не так, — сказала я. — Что не так? — Не знаю что, только не так. — Вот ты узнай сначала. — А ты знаешь, почему обещают мороз, а идет мокрый снег? — Наука еще не дошла. Метеорологи в погоде ничего не понимают, — авторитетно сказал Капустин. Тут подул ветер, и целый столб снега прямо на глазах вырос, закрутился, как змей, а потом опустился на землю и пополз на нас. Мы побежали. — Кто за тобой гнался? — спросила Дуся, когда я прибежала домой. — Буран напал неожиданно. Я села за уроки и очень быстро все сделала. Думаю, хоть этим порадую родителей. Дуся удивилась. — Любовь к знаниям у меня пробуждается, — сказала я. — Неспроста у тебя эта любовь к знаниям. Я вздохнула: Дуся всегда все понимала. Я ничего не стала ей говорить про двойку по математике, все равно родителям надо будет дневник показывать. — Дуся, — говорю я, — после уроков у меня по расписанию прогулка на свежем воздухе. — С каких это пор ты живешь по расписанию? — хмыкнула Дуся. Но тут же добавила: — Правильно, сходи за хлебом. Я надела брюки и свою любимую шапку с длинными ушами и вышла на улицу. Я надеялась встретить Рыжикова. Мне казалось, что за это время что-то изменилось. Может быть. Рыжиков мечется в постели в бреду? А может быть… Что еще может быть, я не знала. Но что-то может быть. Где можно встретить Рыжикова? Скорее всего, там, у пещеры. И я пошла туда. Но у пещеры никого не было. Да и пещеры не было. Сугроб лежал чистый, нетронутый, как будто его только что нанесло. Наверно, ночью была метель, и пещеру задуло снегом. Я побродила по сугробу, поползала, даже полежала. Сугроб был покрыт твердой ледяной корочкой, припорошенной сухим чистым снегом. Куда все-таки делась пещера? Я залезла на кирпичную стену и прыгнула. Провалилась по пояс. Но пещеры не было. На улице подымался буран, и морозило все сильнее. Щеки щипало, нос. А по радио сегодня передали: «Во второй половине дня ожидается повышение температуры, мокрый снег, переходящий в дождь». Как только сообщили сводку, тут и мороз ударил, которого ожидали две недели назад. Все наоборот. Ждешь мороз — мокрый снег, ждешь дождя — тут тебе мороз. Капустин неправ. Метеорологи тут ни при чем. Просто вместо снега идет дождь, и все. А сейчас мороз вместо дождя. Я быстрее побежала в булочную, потому что уж совсем замерзла. Купила хлеба, выхожу из булочной и вижу — Федя Рыжиков идет. Не идет, а бежит. В одном свитере, в вязаной шапочке. А впереди него — дяденька, тоже в свитере, совсем без шапки, невысокий такой, в очках. Раз без шапки — значит, отец Феди. — Рыжиков! — крикнула я. Рыжиков остановился, и дядя остановился. Я подошла к ним и спросила: — Ты куда? — Никуда, с папой, — неохотно ответил Рыжиков, потирая покрасневший нос. Сейчас Рыжиков совсем не походил на философа. А папа его не походил на чемпиона по боксу, уже совсем не походил. — Пещеры почему-то нет, — сказала я тихо. — Нет, — сказал Рыжиков. — И не было. Федина шутка мне не понравилась. — Бегом занимаешься? — спросил меня отец Рыжикова. — Иногда, — сказала я. — А меня Федя заставляет бегать каждый день, — сказал он, довольный. И побежал дальше. — В субботу, в четыре часа, на этом же месте, — сказал мне Рыжиков. — Будем бегать? — Увидишь. — И Рыжиков скрылся за поворотом. Я тоже побежала домой, закрыв варежкой нос и думая об отце Феди Рыжикова. Наверно, его Федя закалил, и он стал чемпионом. Когда папа и мама пришли с работы, настроение у них было хорошее. Папе премию за что-то дали. Мне очень не хотелось портить им настроение. Мы поужинали все вместе, разговаривая о том о сем. — Ну, как, — спросил папа, — научилась спички ломать? — Нет, еще не научилась, — без энтузиазма сказала я. — У нас на работе все заразились, — засмеялся папа. — И ни у кого не получается. Я говорю: моя дочь покажет, как это делается. — Покажу, — уныло пообещала я. — А сейчас покажите-ка дневники, — весело сказал папа. Сначала показала Дуся. У нее все было хорошо, ее не спрашивали. Папа остался доволен. Потом он взял мой дневник. Некоторое время папа молчал, улыбка медленно сходила с его лица. Потом он позвал маму. Мама сразу выразила свое мнение. — Какой позор! — воскликнула она и села на диван, расстроенная. Я хотела ее успокоить, но папа сказал: — Молчи! — Я замолчала. — За что тебе поставили двойку? — спросил он. — Я все ответила правильно. Но Сергей Афанасьевич спросил, убеждена ли я, что А плюс В равняется С. Я сказала, что не убеждена. — Почему же ты не убеждена? — удивился папа. — А ты убежден? Папа как-то заколебался. Зато мама очень возмутилась: — Все убеждены, кроме тебя! Мама зачем-то открыла мой портфель, который стоял у дивана, и увидела коробок спичек. — Вот в чем дело! — воскликнула она и бросила коробок на стол. — Вот почему у нее двойка! Ей некогда учиться: она ломает спички! В голове у нее не то! Я потрогала голову. Как это — не то? А что такое — ТО? Почему-то никто никому не говорит: «У тебя в голове — ТО!» — Что молчишь? — спросила мама. — Тебе нечего сказать родителям? — Я закаляла волю и дух. — Другим способом надо закалять, — покашлял папа. — Может быть, мы все вместе станем «моржами»? — сказала я. — Кем-кем? — спросила мама. — «Моржами». Будем все в проруби зимой купаться. Больше со мной никто разговаривать не стал. Мама так и сказала: — Больше не о чем говорить. Я ушла спать. Всю ночь мне снились какие-то погони, а под утро Рыжиков приснился. Будто плывем мы с ним в Северном Ледовитом океане. Не на теплоходе, не на лодке, а как рыбы, ныряем, бултыхаемся. Льдины кругом. Под одну льдину поднырнем, у другой вынырнем. Вдруг подплывает какая-то странная рыбина, огромная, глаза светятся. Подплыла ко мне и укусила за руку. Я тут же вынырнула и села на льдину. Рыжиков тоже вынырнул и сел рядом со мной. Тут снова рыбина подплыла и как укусит Рыжикова за ногу! Он тихо заплакал и лег на льдину. Лежит Рыжиков на льдине. Льдина большая-большая, белая-белая, а Рыжиков такой маленький-маленький и плачет. — Как мы до дома сейчас доберемся — раненые? — спросил он. — Давай раскачаем льдину, оттолкнемся и поплывем, — сказала я. Мы стали раскачивать льдину. Качали-качали и раскачали. Поплыла льдина. Рыжиков смотрит на часы, которые показывают север и юг. Вот уж и берег видно. — Приедем домой, заведу собаку Боби, черную и лохматую, — сказал Федя. — Почему Боби, а не Бобика? — Я давно хотел Боби. Как мы прибыли в родные края, я не знаю, потому что Дуся меня разбудила. Когда я пришла в школу, Рыжиков уже сидел за партой, а рядом с ним Капустин. Все ребята собрались на последней парте, вокруг Иванова. Я подошла к Рыжикову и спросила: — Ты не завел собаку? Рыжиков грустно покачал головой. Тут я заметила, что лицо у Феди поморожено: одна щека белая, а другая темно-бордовая.
Старший брат Геня
Старший брат у меня появился совершенно неожиданно. Даже когда прозвенел звонок и кончились уроки, я еще и понятия не имела о своем брате. Но не успели мы тетради собрать, как в класс вошла Марья Степановна. — Не расходитесь, ребята, — сказала она, — сейчас к нам придут шефы — учащиеся девятого «Г» класса. Лучшие учащиеся, — добавила она. — А зачем, а зачем? — закричали мы хором. Марья Степановна укоризненно постучала указкой по столу. — Тихо, ребята. Разве вы не знаете, зачем ходят шефы? — спросила она. Я не знала. А моя подруга Таня знала. Она подняла руку. — Шефы ходят шефствовать, — сказала Таня, — и брать отстающих на буксир. — Выскочка! — сказал двоечник Капустин. За грубость Капустин получил замечание, а подруга Таня от меня отвернулась, будто не Капустин сказал «выскочка», а я. Но мне надо было с Таней поговорить, видимо, она про шефов все знала. — Таня, — говорю я, — они что, все отличники? — Большинство, — ответила Таня. Я задумалась. Меня брало сомнение: чтобы в «Г» и столько отличников. Если бы в «А» — то понятно. Все отличники отчего-то в «А» учатся. Но вот отворилась дверь. И в класс вошли шефы. Их было трое. Мы все шумно встали, а потом шумно сели. — Познакомьтесь, ребята, — обратилась к нам Марья Степановна. — Наши шефы: ученики девятого «Г» класса Тамара Фетисова, Галя Яковлева и Игорь Забродин. Тамара Фетисова была невысокой, плотненькой, со смелым взглядом больших серых глаз. Она подошла к столу, оглядела нас. — С сегодняшнего дня мы будем над вами шефствовать! — решительно и громко сказала Тамара. У меня сердце упало: ну, думаю, что и будет! — В нашем классе мы ликвидировали всех лодырей и двоечников! — Тамара сделала паузу, чтоб мы почувствовали всю важность сообщения. В классе воцарилась гробовая тишина. Молчал даже. Капустин. — Ну, если не всех, то почти всех, — продолжала Тамара, убедившись, что до нас «дошло». — С остальными боремся. Мы молчали. Если бы по классу пролетела муха, то ее было бы слышно. Но мухи не было. — Какие милые дети! — радостно воскликнула вторая девушка, Галя Яковлева, которая с любовью смотрела на нас. Тут мы все заулыбались. И вот тогда я обратила внимание на третьего шефа — Игоря Забродина. Я была поражена его внешностью. Он был высокий, широкоплечий, с простой открытой улыбкой и самое главное — кудрявый. В нашем классе не было ни одного кудрявого мальчика. Игорь нам подмигнул: мол, держись, братва! Я ткнула Таню в бок. Но Таня меня не поняла. Она не спускала глаз с Тамары Фетисовой. — Поднимите руку, у кого из вас нет ни сестер, ни братьев, — сказала Тамара. — То есть кто в семье один ребенок? Все переглянулись: это еще зачем? Но, как ни странно, руку подняло большинство. И Таня, естественно, тоже подняла. Она была одним ребенком в семье. И так мне ее сразу жалко стало, словно она сирота. У меня была сестра Дуся. Я ею всегда гордилась. Конечно, хорошо, если б у меня был еще и брат. Я страшно завидовала всем, у кого есть братья. Когда я была маленькой, то даже придумывала себе братьев. — Дети, слушайте внимательно! — хлопнула в ладоши Галя. — Вам, конечно, всем хочется иметь старшего брата или старшую сестру? Хочется? — Хочется! — ответили все хором, а я громче всех. — А ты чего кричишь! — зашипел сзади Капустин. — У тебя ведь есть. — У тебя тоже есть, — ответила я. — Я и не кричу. — А чего тебе кричать, если у тебя сестра и целых два брата. А у меня всего одна сестра. — Капустин, — сказала Марья Степановна. — Не нарушай дисциплину, подумай о тех, у кого нет сестер и братьев. — А я тут при чем? — пробурчал Капустин. — Мы, комсомольцы девятого «Г» класса, постановили, — торжественно произнесла Тамара, — стать старшим братом или старшей сестрой своим подшефным, то есть вам. Сейчас по списку мы каждому назначим брата или сестру. Подруга Таня подняла руку. — Что тебе, девочка? — спросила Тамара. — Я хочу, чтобы вы были моей старшей сестрой. Серые глаза Тамары смотрели ласково и тепло. — Как твоя фамилия? — Гущина. — Хорошо, Гущина, я буду твоей старшей сестрой. Таня сияла. Я ее понимала. Не было старшей сестры — и вдруг появилась. Хотя я лично выбрала бы Галю Яковлеву. Но у меня уже была сестра Дуся. Вот если бы мне дали в братья Игоря Забродина! — Еще у кого какие будут пожелания? — спросила Тамара. Все подняли руки, и я тоже. Тамара даже растерялась, кого первого спросить. Я думаю: «Не увидит меня», — и изо всех сил тяну руку, даже привстала. Все руки тянут, переживают. А Игорь Забродин стоит и улыбается своей простой открытой улыбкой. — Веткина, — говорит Марья Степановна. — Сядь на место. — Я хочу, чтоб моим братом был Игорь Забродин! — выпалила я. Как все зашуме-е-ели! — Тихо, — сказала Тамара. — У нее есть сестра Дуся! — крикнул Капустин. — А брата у меня нет! — Достаточно сестры, — весело сказала Галя Яковлева. Забродина сделали братом Хазбулатова, потому что Хазбулатов самый слабый физически. Мне очень захотелось быть слабой, хилой и бледной. Галя Яковлева стала сестрой нашей модницы Анжелики, которая тут же достала зеркальце и посмотрела на себя. Остальных распределили по списку. Меня, конечно, в списке не было. Я снова подняла руку. — Успокойся, Веткина, — душевно сказала Марья Степановна. — Дайте мне брата! Я хочу иметь старшего брата! — Может быть, в виде исключения, — попросила Марья Степановна Тамару. — Но у нас никого нет, всех распределили. — Тогда дайте мне из другого класса, — сказала я, — можно из десятого. — Не шуми, Веткина, — строго сказала Тамара. — Мы ваши шефы, а не другие. — Давайте прикрепим Дубровского, — неуверенно предложила Галя Яковлева. «Дубровский! — восторженно подумала я. — Вот это да! Неужели у нас в школе есть учащийся по фамилии Дубровский!» — Кого, кого? — переспросила Тамара и так выразительно посмотрела на Галю большими серыми глазами, что даже я поняла: Галя сказала что-то не то, прямо противоположное тому, что надо было сказать. Но Игорь Забродин, который, видимо, не особенно вникал в то, что происходит и что можно говорить, а что нельзя, тут же поддержал Галю. — По-моему, идея! — широко улыбнувшись, сказал он. Тамара сурово сдвинула брови. — Дубровский не активист, — сказала она. — Ну и пусть! — я соскочила с места, но тут же села и подняла руку. Но на меня не обращали внимания. Шефы совещались. Марья Степановна молча слушала их разговор и несколько раз посмотрела на меня с сочувствием. — Дубровский наш класс тянет вниз, — холодно сказала Тамара. Марья Степановна отвела Тамару к окну и что-то тихо, но убедительно стала ей говорить. Я не дышала от волнения. Решался вопрос: будет или не будет у меня старший брат? — Зачем тебе брат? — прошептала подруга Таня. — Да еще отстающий? Я промолчала, потому что волновалась и не могла говорить о том о сем. Наконец Тамара подошла к столу. — Веткина, — сказала она. — Мы решили удовлетворить твою просьбу. В виде исключения прикрепляем тебе братом Дубровского. Я думаю, вы будете взаимно и положительно влиять друг на друга. По всем вопросам будешь обращаться ко мне. Поняла, Веткина? — Поняла! — радостно крикнула я. — Завтра братья и сестры в актовом зале познакомятся друг с другом, — сказала Галя Яковлева. — Мы приготовили вам небольшой концерт. Я шла домой счастливая. Игорь Забродин с простой открытой улыбкой все еще стоял у меня перед глазами. Но мне уже казалось, что это Дубровский. Мужественный, благородный, таинственный, черные кудри спадают до плеч. — Я не француз Дефорж, я Дубровский! — произнесла я гордо. Дома я решила пока ничего не говорить, даже сестре Дусе. Неизвестно, как она отнесется к неожиданному появлению брата да еще по фамилии Дубровский. На следующий день девятнадцать детей-одиночек из нашего класса собрались в актовом зале. Предстояло торжественное знакомство со старшими братьями и сестрами. Почему-то сестер было гораздо больше, чем братьев. Зато все братья были серьезные и скромные. Если сестры бегали, что-то устраивали, налаживали, то братья молча сидели в последнем ряду, прижавшись друг к другу. «Который же мой? — думала я. — Наверное, вон тот в свитере, с мужественным благородным лицом». Я подошла к Игорю Забродину, который уже никогда не будет моим братом, и тихо спросила: — Кто из них Дубровский? Игорь широко улыбнулся. — Его здесь нет. По-моему, он в классе, разговаривает с Тамарой. Сходи познакомься. Ты ведь инициативная? — Да, инициативная, — сказала я и пошла в 9 «Г» класс. Но дверь класса оказалась закрытой, хотя явно там кто-то был. Я стояла в раздумье. Вдруг дверь распахнулась, и на пороге появилась взволнованная Тамара. Щеки ее пылали. — Веткина! — радостно воскликнула она. — Вот молодец, что ты пришла. Ему, видите ли, ни к чему общественное поручение, — кивнула она на того, кто был в классе. От волнения, а скорее всего от возмущения, голос ее прерывался. — Иди, иди, Веткина, познакомься с Дубровским, — попросила она. — А мне пора. Я робко вошла в класс. На столе, болтая ногами, сидел длинный парень. Такой длинный, что ноги почти доставали пол. Волосы у него были тоже длинные и прямые, как солома. И нос длинный. И руки длинные — торчали из рукавов. Лицо его выражало полное безразличие ко мне. И вообще у него было такое выражение, словно он считал в уме и никак не мог сосчитать. Вначале я подумала, что, может быть, это не Дубровский. Но в классе никого больше не было. — Чего смотришь? — шмыгнув длинным носом, спросил он, по-прежнему не выражая ко мне интереса. — Людей не видела, что ли? — Вы Дубровский? — спросила я. — Ну, Дубровский. Сердце мое упало. Никогда, никогда не будет у меня кудрявого брата! — Маша Веткина, — вздохнула я и подала руку. Дубровский удивился, что я руку подала, и даже лицо его изменилось, как будто проснулся. Он неловко протянул мне свою большую руку и произнес: — Геня. — Почему Геня? — возмутилась я. — Ишь ты какая! — вдруг рассердился Дубровский и как-то сразу весь вспыхнул. — Геней был — Геней и останусь! Если Дубровский, так обязательно Владимир, да? Вот и ха-ха-ха! Между прочим, очень ты мне нужна. Хоть бы дали парня, а то девчонку… подсунули. Сестренка нашлась! Дубровский махал длинными руками и время от времени стучал длинными ногами. «Жила же я до сих пор без брата, мирно, спокойно, — думала я, переживая в душе. — Была у меня единственная сестра Дуся. И зачем мне брат-то понадобился?» Дубровский соскочил со стола и стал большими шагами ходить по классу. Он оказался еще длиннее, чем я думала. — И ты нахалка, и Тамарка Фетисова нахалка. Обе нахалки. Придумали! Постановили! «Может, пока не поздно, отказаться, — мелькнула у меня мысль. — Скажу: родители не разрешили. Родители ведь тоже имеют право?» Я потихоньку даже стала к двери двигаться, но тут же устыдилась своего позорного малодушия. Я поняла, что веду себя недостойно. Разве не мог у меня действительно быть такой брат? Вполне даже мог. Именно такой. Брат есть брат. Ведь от родного брата я бы не убежала, не отказалась бы от него из-за того, например, что у него нос длинный. А нос, между прочим, даже красивый. Да и сам он красивый — высокий и стройный. И совсем не обязательно быть кудрявым. Быть блондином с голубыми глазами даже лучше. — Знаешь что, — сказала я, — ты мне очень нравишься. — Вот и врешь, — сказал он неуверенно. — Чего это я тебе буду нравиться? — Потому что ты мой старший брат. Я тобой горжусь. — Гордишься? — удивленно сказал Дубровский, и губы его расплылись в улыбке. И когда он улыбнулся, я поняла, что никакого другого брата мне не надо. — Ты самый красивый и самый добрый из всех братьев! — Ладно. Раз я твой брат, ты должна меня слушаться. Идет? — Идет! — сказала я. В актовом зале пел хор 9 «Г» класса. Мы вышли на улицу. Ранняя осень. Тепло. Листья под ногами шуршат. — Ты любишь, когда деревья желтые? — спросила я. — А тебе что? Дубровский шел, не глядя на меня. Он — один шаг, а я — восемь. Мне показалось, что Дубровский раскаялся в своем минутном порыве. Я забежала вперед. — Ты куда идешь? — крикнула я. — А тебе что? Он шагнул три шага и оказался от меня далеко. Я — за ним. Догнала, поймала за пиджак — держусь. Дубровский остановился. — Ты что, сейчас всегда за мной бегать будешь? — Геня, — сказала я, — не сердись. Дубровский улыбнулся. Я поняла, что у моего брата очень мягкий и отходчивый характер. Дуся на его месте ни за что бы не улыбнулась. — Геня, возьми меня с собой. — Куда? — Не знаю. Куда идешь — туда и возьми. Дубровский внимательно посмотрел на меня. — Ладно, — сказал он. — Возьму, надеюсь, не проболтаешься. Я поняла, что у него есть тайна. Он шагал своими большими шагами, а я бежала рядом с ним. Потом мы ехали, потом снова шли. И оказались у старого парка, даже совсем недалеко от нашего дома, только с другой стороны подъехали. Старый парк стал как лес. За ним никто не следил, и дорожки никто не подметал. Да и дорожки эти уже превратились в тропочки. Мне казалось, что я знаю парк, но Дубровский повел меня совсем неизвестным путем. Кругом желтые и красные деревья, тишина. Дубровский шагал неторопливо, но уверенно. «Что-то тут не так, — думала я. — Наверно, он атаман. И зовут его совсем не Геня». Тропинка становилась все уже. Дубровский шел молча, не оглядываясь. Наконец мы вышли к небольшому озеру — и остановились. Озеро было совсем маленьким, и по нему, как лодочки, плавали листья. — Пришли, — сказал Дубровский. — Я хожу сюда лежать. — Он положил портфель под голову и лег, вытянув длинные ноги. — Ты что, вот так лежишь и все? — спросила я, не веря. — Не шуми тут, — сказал Дубровский. — Любите все шуметь, кричать. Я тоже положила портфель под голову и легла. И сразу стало так хорошо. Лежу, смотрю на небо сквозь желтые и красные листья. Небо высоко-высоко. И чувствую, что земля — шар. А я очень даже мало места, на немзанимаю. Он плывет себе в космическом пространстве, а я лежу на нем, покачиваюсь. Не знаю точно, сколько мы пролежали. Мне кажется, что я всю жизнь могла бы так лежать и смотреть в небо и следить, как плывут облака, как листья отрываются от деревьев и кружатся в воздухе. Красные, оранжевые, желтые… Я покосилась на Геню. На нем лежало несколько листочков. Наверно, листочки приняли его за своего и очень удобно разместились у него на плечах, на груди, на ногах. Мне даже обидно стало, что листочки ко мне не летят, — наверно, не доверяют. — Пора и домой, — сказал Геня. — А то еще тебя потеряют. Он осторожно снял с себя листочки и положил их под дерево. — А завтра еще придем? — спросила я. — Придем. Пока дожди не начнутся, я буду брать тебя с собой. А уж как начнутся — тогда все. Тогда надо ждать снега. Зимой тоже хорошо, только потеплее одеться. Дома меня уже давно ждали. — Откуда ты так поздно явилась? — спросила Дуся. — В старом парке, — говорю, — была. — И что ты там делала? — В небо смотрела. Я думала, Дуся дальше начнет выспрашивать, тогда бы я ей и о старшем брате сообщила. Но Дуся сказала: — Ну и ну, — и больше ни о чем спрашивать не стала. А со старшим братом Геней мы стали каждый день ходить в старый парк — лежать. Листочки меня уже не боялись и отдыхали прямо у меня на лице. — Я могу разговаривать с деревьями, — сказал однажды Геня. — Может быть, научу тебя. У меня дух захватило. — А что они тебе говорят? — Разное. Придет время — скажу. В школе Геня на меня особого внимания не обращал. Я к нему тоже не приставала. — Ну и нашла ты братца! — сказала подруга Таня. — Вот у меня сестра так сестра. Ее портрет на доску Почета повесили. — У моего брата просто фотографии нет, — сказала я. — И неправда. Он пассивный. В перемену ко мне подошла Тамара Фетисова, портрет которой висел на доске Почета. Ее большие серые глаза были строги. — Веткина, — сказала она, — приготовь отчет, какую шефскую работу провел с тобой Дубровский. Между прочим, звонила твоя мама. Она обеспокоена, что у нас в школе каждый день, до самого вечера, мероприятия. Скажи, Веткина, какое мероприятие было вчера? Я, наморщив лоб, смотрела в окно. За окном собирались тучи. Вначале я просто так подумала, что тучи, мимоходом подумала. А потом ахнула: — Дождь будет! — Веткина, я вижу, со мной ты не хочешь откровенно и честно разговаривать. Но сегодня же вечером ты все объяснишь своим родителям. А отчет о Дубровском приготовь. Будет собрание. Мы допустили большую ошибку. Какую ошибку допустили, Тамара не сказала, не успела. Ее уже кто-то звал, искал, не мог без нее обойтись. Тамара всем была нужна. А по окну стучал дождь. На наше озеро, наверно, упали первые капли. После уроков я пришла в условленное место — на автобусную остановку. Здесь мы всегда встречались с Дубровским. Я еще издали увидела его длинную фигуру. — Началось! — сказал он. И мы посмотрели на небо, которое было серым и низким. — Но ты не переживай. Деревья ждали этот дождик, он им нравится. — Они тебе говорили? — Говорили. Мы стояли на остановке и слушали дождь. Это тоже интересно — слушать дождь. Только машины мешали. Да и народу на остановке было много — от дождя прятались. — Все шумят, шумят, — сказал Геня. Тут я рассказала ему о своем сложном положении, о том, что сегодня вечером мне надо будет объясниться с родителями. Дубровский задумался. — Ладно, — сказал он. — Сегодня вечером я к вам приду и все объясню. Ты тут ни при чем. — Как это ни при чем? Я очень даже при чем. — Я твой старший брат.Понятно? — Понятно. — В семь часов я буду у вас. И Дубровский, зажав портфель под мышкой, зашагал по улице под проливным дождем. Дома Дуся встретила меня убийственным молчанием. «Все плохо, — подумала я. — Раз Дуся молчит, значит, плохо». Поужинав, папа сказал: — Пора нам с тобой серьезно поговорить. Что у вас за мероприятия каждый день? Тут раздался звонок. Папа открыл дверь. На пороге стоял Дубровский. Его светлые волосы были мокры от дождя. — Проходите, — сказал папа как-то неуверенно. Геня был длиннее папы на голову. Все посмотрели на меня. — Знакомьтесь, это мой старший брат Геня. Геня подал руку маме, папе, потом Дусе. — Раздевайся, — сказала я, — чувствуй себя как дома. — Аферист какой-то, — прошептала Дуся. А папа с мамой плохо ориентировались в обстановке. Они были вежливы и в то же время слегка бледны. — Садись, — сказала я Гене. Геня сел. Папа с мамой тоже сели, а Дуся осталась стоять. — Я учусь в девятом «Г» классе, — начал Геня. — Наш класс взял шефство над шестым «В» классом. И тут все облегченно вздохнули и сразу всё поняли. — Значит, вы шеф! — весело сказала мама и стала угощать Геню чаем. — Не шеф, а мой старший брат. — Для всех игра, а для тебя серьезно, — сказала мама. — Для меня тоже серьезно, — глядя в чашку, сказал Геня. Тут у мамы руки опустились, и она в лице изменилась. — Он такой же, как она, — сказала Дуся. — Сразу видно. — Что видно? — спросила я. — Не знаю — что, только видно. Папа участия в разговоре не принимал, все присматривался к Дубровскому, а потом спросил: — Выходит, ты наш сын? Геня пожал плечами: — Не то, чтобы совсем, но вообще выходит. Папа постучал пальцами по столу, задумался. Я поняла, что сейчас он что-то важное скажет. Папа всегда стучал пальцами перед тем, как что-то важное сказать. — Пожалуй, я согласен, — сказал папа. Геня улыбнулся. — Поздравляю тебя, Дуся, — сказала я. — У тебя сейчас тоже есть брат. Дуся промолчала. По-моему, Дубровский понравился ей с первого взгляда. Труднее было с мамой. Она заплакала. А поплакав, сказала: — Разве я против шефства? Но ведь этот мальчик без царя в голове. Он же сам отстающий. — Нет, — сказал Геня. — Я уже успевающий. Мне пора. Я завтра приду. — И часто ты будешь приходить? — спросила Дуся. — Часто. Когда Геня уходил, мама опять всплакнула, наверно, не хотелось ей с Геней расставаться. — Шумно у вас, — сказал Геня уже в дверях.
На следующий день наш класс вместе с 9 «Г» готовился к собранию. Мы, младшие братья и сестры, должны были рассказать о своих старших братьях и сестрах, а они — старшие — о нас, младших. После уроков снова все собрались в актовом зале. Мы сели с Геней рядом. С докладом выступила Тамара Фетисова. — Прошел месяц, как мы взяли шефство над шестым «В» классом, — сказала она. — И результаты налицо. Успеваемость в шестом «В» классе поднялась и стала почти стопроцентной. А в нашем девятом «Г» стала стопроцентной. Потом Тамара перешла к рассказу об индивидуальной работе. Особенно долго она рассказывала об Игоре Забродине, о том, как он день и ночь учит уроки с Вадимом Хазбулатовым, и о том, как они ходили вместе в кино «Всадник без головы» и как устроили семейное чаепитие. — Опыт Игоря Забродина должен стать достоянием всех, — сказала Тамара. — К сожалению, не все наши шефы отнеслись к своей работе добросовестно. Вот, например, Дубровский. Правда, учиться он стал хорошо. У него даже мало троек. — Тамара призадумалась, она явно не знала, как проанализировать создавшееся положение, ведь Дубровский всегда числился в неподдающихся. — Дубровский может учиться на «хорошо» и «отлично», — заверила Тамара, — и в то же время он не проявляет активности и заражает своим пессимизмом Веткину, которая легко поддается дурному влиянию. Я думаю, нам нужно сделать соответствующие выводы. Я очень внимательно слушала Тамару и ждала, какие будут выводы. Но Тамара села. А потом снова встала и сказала: — Вначале поговорим о положительных примерах, а потом Дубровский расскажет нам о проделанной работе. Положительных примеров было много. Особенно восторженно говорила моя подруга Таня. — Я хочу быть такой, как моя старшая сестра Тамара Фетисова, — закончила она свою речь. — Тамара подает мне положительный пример во всем. Я даю слово, что мой портрет тоже будет висеть на доске Почета! Все зааплодировали, а Капустин даже «ура» закричал. Таня была счастлива, как будто ее портрет уже висел на доске Почета. Мы с братом Геней вели себя скромно. — Чего шуметь-то? — сказал он. Когда аплодисменты стихли, Тамара сказала: — А сейчас пусть расскажет о своей работе Дубровский. Геня вышел на сцену, спрятал руки за спину и стал смотреть в угол, где висел портрет Менделеева. — У тебя есть план шефской работы? — спросила Тамара. — Нет. А зачем он? — Вот видишь. А мы тебе доверили воспитание. Я очень волновалась за Геню, но никак не могла придумать, что бы такое убедительное сказать. — Ты, Дубровский, опять не справился с общественным поручением, — вздохнула Тамара. — Справился! — крикнула я. — У нас дома чаепитие было! Все засмеялись, а Геня чуть заметно улыбнулся. — Иди, Веткина, сюда, — безнадежным голосом сказала Тамара. — Может быть, ты нам чего-нибудь расскажешь, дополнишь отчет Дубровского. Я вышла и встала рядом с Геней. Он мне показался таким высоким, что надо было запрокидывать голову, чтоб взглянуть на него. — Геня Дубровский мой брат, — сказала я. — Настоящий. Только я об этом сначала не знала, и он не знал, а потом уже узнали. Все затихли. — Как это настоящий? — спросила Тамара. — Потому что настоящий, — сказала я. — Спросите мою сестру Дусю. — Фантастика какая-то! — Большие серые глаза Тамары смотрели на нас недоуменно. — Сочиняет она все! — громко сказала подруга Таня. Тамара посмотрела на меня так осуждающе, как будто я ее в чем-то жестоко обманула. — Рассказывай о работе, Веткина, — голосом, не допускающим возражения, сказала Тамара. — Какие мероприятия у вас были еще, кроме чаепития? — Мы ездили в старый парк, — сказала я. — И что вы там делали? — Смотрели в небо. По залу снова почему-то прокатился смех. — Хватит, Веткина, сочинять, — сказала Тамара. — Садитесь оба на место. Мы с Геней сели. — Дубровский не справился с общественным поручением, — сказала Тамара. — Я думаю, мы дадим ему что-нибудь попроще. А у Веткиной есть сестра, поэтому другого брата назначать ей не будем. — Вот ты и осталась без брата! — сказала Таня. — Я же сказала, что это мой настоящий брат. Спросите папу и маму! — громко сказала я. — Чего шуметь, — сказал Геня. — Конечно, ты моя сестра. — Это ваше дело, — доброжелательным, спокойным голосом сказала Галя Яковлева. — Лично я вам верю. Такой случай вполне возможен. Мы с Геней улыбнулись, полные благодарности Гале Яковлевой. А на улице было тепло, сухо, солнечно. Не сговариваясь, мы с братом поехали в старый парк. По озеру, как лодочки, плавали листочки. Красные, оранжевые, желтые. Небо было высоко-высоко. Земной шар, на котором мы лежали, раскинув руки, мягко покачивался и плыл в пространстве.
Последние комментарии
3 часов 13 секунд назад
3 часов 1 минута назад
8 часов 19 минут назад
12 часов 1 минута назад
12 часов 22 минут назад
13 часов 16 минут назад