С аквалангом в Антарктике [Михаил Владимирович Пропп] (fb2) читать онлайн

М. В. ПРОПП С АКВАЛАНГОМ В АНТАРКТИКЕ

Фотографии автора

Новый этап биологических исследований в Антарктике

За последнее десятилетие достигнуты большие успехи в изучении биологии Антарктики. Теперь уже твердо установлено, что по своему происхождению, видовому составу, крайне суровым условиям жизни и богатству сырьевыми ресурсами антарктическая фауна представляет собой уникальное явление. Изучение ее представляет большой теоретический и практический интерес и проводится многими странами мира. Антарктида в настоящее время объявлена международной безатомной зоной и величайшим в мире заповедником для охраны ее своеобразного растительного и животного мира.

Советские биологи начали свои работы у берегов шестого континента лишь двенадцать лет назад, когда комплексными океанографическими исследованиями на флагмане Советской Антарктической экспедиции дизель-электроходе «Обь» были охвачены огромные пространства Южного океана. Наши биологи собрали за эти годы ценнейшие коллекции, содержащие многие тысячи проб и образцов, начиная от мельчайших водорослей и рачков океанического планктона и кончая удивительными белокровными рыбами и пингвинами. Изучение этих коллекций позволило нашим ученым открыть сотни новых видов животных, по-новому осветить своеобразие и богатство животного　 мира антарктических вод. Однако все эти исследования охватили обширные пространства океана вокруг Антарктиды, в то время как прибрежные воды из-за тяжелых ледовых условий были почти недоступны для ученых. А ведь именно на малых глубинах у берегов морское население должно существовать в предельно суровых условиях Из-за крайне низких температур и толстого ледяного покрова, мешающего проникновению живительного солнечного света. И вот здесь неоценимую для науки роль сыграл акваланг, аппарат, благодаря которому человек может непосредственно наблюдать и изучать жизнь подледного мира.

Антарктическим летом 1965/66 года трое опытных биологов-аквалангистов — Михаил Пропп, Евгений Грузов и Александр Пушкин — впервые проникли под двухметровый припайный лед у нашей южнополярной станции Мирный. Работая в чрезвычайно трудных и необычных условиях на глубине до 50 метров, они открыли здесь в высшей степени разнообразный и обильный животный мир. Сделанные ими наблюдения, цветные фотоснимки подводных ландшафтов и масса добытых на дне антарктических животных представляют большую научную ценность.

О своем интересном путешествии по загадочному подледному морскому царству живо и увлекательно рассказывает в своей книге «С аквалангом в Антарктиде» участник этих исследований М. В. Пропп. Читатель вместе с ним проникает в подледный мир, наблюдает за разнообразными морскими животными, плавает среди зарослей кораллов и гигантских стеклянных губок, любуется красотой причудливых ледяных цветов и многоцветным ковром из нежных венчиков различных актиний, гидроидов и голотурий.

В популярной форме автор рассказывает о повадках и особенностях жизни пингвинов и тюленей, о научном　 значении проводимых в Антарктике исследований, об изучении огромных пищевых ресурсов океанов. Ведь уже сейчас в антарктических водах моря Скотия наши траулеры вылавливают первые сотни тонн антарктической креветки (криль) и очень вкусной тресковой рыбы — путассу. Наука и практика идут здесь рядом, помогая друг другу.

М. В. Пропп не старается поразить читателя описанием опасностей и трудностей подледных работ, но правдивое изображение исследовательских будней троих биологов-подводников дает представление о совершенном ими научном подвиге. Пока в этом направлении сделаны только первые шаги, но исследования продолжаются и будут расширяться, знаменуя собой новый этап в изучении жизни антарктических вод.

Член-корр. АН СССР А. П. Андрияшев

Моим друзьям-подводникам, с которыми я не раз погружался в Баренцево море.

Все начинается с идеи

Стояли последние дни короткого полярного лета. Крошечные Айновы острова, затерянные в просторах Баренцева моря, казалось, отогревались в лучах незаходящего солнца. На этой заповедной земле тысячи морских птиц выводили своих птенцов, травы высотой в человеческий рост шуршали под порывами ветерка. Даже Баренцево море ненадолго утратило свою суровость и тихо плескалось у берегов.

Наша маленькая экспедиция состояла всего из пяти человек. Я был единственным гидробиологом, вместе со мной погружались в море два спортсмена-подводника. Мы были в прекрасной форме, молоды и сильны, полны энтузиазма. Впервые мы работали в таком гостеприимном и привлекательном месте, и все приводило нас в восторг. Казалось, для нас нет ничего невозможного, все моря мира в наших руках. Как-то раз вечером мы предавались мечтам о будущих погружениях. Назвали несколько экзотических морей и кончили так: «А потом мы поедем нырять в Антарктику!» Слова были сказаны, но это были только слова, и Антарктида казалась нам не ближе, чем другие планеты. Никто не поверил бы в ту минуту, что только пять лет отделяют нас от погружений у загадочных берегов шестого континента.

Ровно через год я ненадолго попал на Дальний Восток, в Южное Приморье. Здесь работала экспедиция Зоологического института Академии наук СССР, первая большая советская экспедиция, в которой биологические сборы и наблюдения делались прямо под водой, при погружениях с аквалангом. Нырять я уже умел неплохо, и мне приходилось спускаться в Черное и Баренцево моря, но я был совсем еще неопытным научным работником и мог многому научиться у руководителей нашей экспедиции. Они имели немалый опыт работы в самых различных океанах и морях, но погружение под воду было и для них совершенно новым способом исследований. День за днем мы спускались в море, наши коллекции все увеличивались, но полного удовлетворения сделанным все же не было. В результате своей работы мы довольно точно выяснили, где и кто живет, но почему это именно так, а не иначе, объяснить чаще всего было очень трудно. Чем больше накапливалось данных, тем труднее становилось находить в них общие закономерности. Однажды разборка материала затянулась, и мы засиделись в нашей лаборатории до ночи. Было очень тепло, тихо и сыро, тысячи ночных бабочек с жужжанием бились в закрытые окна. Разговор незаметно перешел от текущей работы к проблемам, связанным со всем Мировым океаном. Каковы общие закономерности расселения животных и растений в море, как проявляются они там, где ничто не напоминает о наших морях, о северном умеренном поясе? Тут-то и прозвучало снова слово «Антарктика». Ведь условия под покровом льда совершенно необычны и почти неисследованы; кроме немногих видов, там почти нет животных и растений, близких к населяющим наши моря. Как приспособилась жизнь к суровым условиям Южного океана у берегов Антарктиды? Я высказал мысль, кто, пожалуй, нет ничего невозможного в том, чтобы и там спуститься под воду с аквалангом, это примерно то же, что зимние погружения в Баренцево море. Почему бы не поработать в Антарктике? Один из нас, молодой зоолог Женя Грузов, сказал на это: «Тебе стоит обратиться к профессору Андрияшеву, он координирует все биологические исследования в нашей Антарктической экспедиции, сам не раз бывал в Антарктике и даже как-то раз сказал, что неплохо бы послать туда аквалангистов. Может быть, он и заинтересуется». Вернувшись из экспедиции, я постарался по литературе изучить то немногое, что было уже известно о жизни моря у берегов Антарктиды. Составил план, что можно и нужно там исследовать нашими водолазными гидробиологическими методами. В феврале следующего года, изрядно волнуясь, я постучал в кабинет профессора (теперь уже члена-корреспондента Академии наук) Анатолия Петровича Андрияшева. Невысокий энергичный человек пригласил меня к письменному столу. Он был любезен, но, как мне тогда казалось, не считал проведение таких работ неотложной задачей. Потом я понял, что такое сдержанное отношение к предложенному плану было вызвано тем, что в науке я был совсем еще новичком и едва ли мог внушать доверие. Постепенно профессор разговорился, и я узнал немало интересного о его работе в первой и третьей экспедициях в Антарктику на борту дизель-электрохода «Обь». Несмотря на ряд трудностей, Андрияшеву и его товарищам удалось собрать большие коллекции донных и пелагических беспозвоночных, рыб и морских птиц в Антарктике и многих других районах Южного полушария, где «Обь» проводила океанографические исследования. Обработка этих коллекций дала немало нового для науки. В конце разговора профессор попросил меня составить записку о целях водолазных гидробиологических исследований, требующемся оборудовании и необходимых средствах.

Записка была составлена, но оказалось, что время для подобных работ неподходящее. Международный геофизический год, во время которого были организованы крупные экспедиции в Антарктику, кончился. Антарктическая экспедиция сокращалась, программа на ближайшие годы и число сотрудников были уменьшены. Представители разных специальностей боролись за каждое остающееся место и включить какие-то новые, к тому же недостаточно проверенные работы было практически невозможно. Казалось, записке суждено вечно храниться в профессорском кабинете. Время от времени, бывая в Ленинграде, я заходил в Зоологический институт к Андрияшеву, но никаких изменений не было.

Так прошло несколько лет. Я по-прежнему работал на Крайнем Севере, в небольшом институте, расположенном на берегу Баренцева моря. Постепенно улучшалась методика работ, накапливался опыт погружений, появились и первые научные результаты. Однако это ничуть не приближало к Антарктиде, и можно было думать, что экспедиция туда так и останется далекой, несбыточной мечтой.

Осенью 1964 года я вновь заглянул к Андрияшеву, нисколько не думая, что дело может хоть чуть-чуть сдвинуться с мертвой точки, на которой прочно застряло. Но оказалось, что обстановка в Антарктической экспедиции переменилась и включение в программу водолазных биологических работ становилось реальностью. Изменилось и отношение к нам, как к несамостоятельным, только еще начинающим работникам. Пожалуй, теперь нам доверили бы работы в Антарктике, связанные с немалыми трудностями и большой ответственностью. Дело могло стать серьезным, но для этого нужно было действовать, и действовать быстро. В подготовку экспедиции, или, точнее, пока только ее проекта, оказался втянутым и тот самый Женя Грузов, который четыре года назад посоветовал мне обратиться к Андрияшеву.

Всего две недели спустя мы с Грузовым выступили с докладом о наших целях, способах работы, возможных результатах на научном совете в Зоологическом институте. Присутствовали многие из тех биологов, которые уже бывали в Антарктиде. В нашем докладе было немало недоделок и погрешностей, поэтому намеченная программа была довольно сильно расширена, изменена и дополнена — после этого совет утвердил проект. Впоследствии мы убедились, что план действительно был неплохой, хотя, пожалуй, слишком осторожный: почти по всем разделам он был намного перевыполнен. Важнее всего было то, что программа стала авторитетным и официальным документом — теперь с ней выступал Зоологический институт, головное учреждение по изучению биологии Антарктики. Было бы, однако, преждевременно думать, что организация нашей экспедиции уже решена. Никто из руководителей Антарктической экспедиции не имел раньше дела с водолазными работами, и они по-прежнему считали погружения под лед в Антарктике если уж и не совершенно невозможными, то, во всяком случае, недопустимо, смертельно опасными. Эту опасность не могли оправдать никакие научные результаты, которые, может быть, и удастся получить. Скорее всего, там попросту нельзя спускаться и нечего и говорить о каких-то результатах. Особенно часто упоминались косатки, ужасные морские хищники, которые немедленно проглотят любого, кто не то что нырнет под воду, но хотя бы опустит туда руку или ногу.

Разговоры о косатках прямо преследовали нас, их приходилось вести буквально каждый раз, когда в помещении Антарктической экспедиции заходила речь о наших планах. Правда, к этому времени на зарубежных станциях уже были сделаны первые погружения, но они были немногочисленны и серьезных научных результатов еще не было опубликовано. В Советской Антарктической экспедиции ничего подобного еще не проводилось, опыта спусков под воду в Антарктике у нас никто не имел, а мы должны были выполнить большую научную программу.

Подготовка к экспедиции пока находилась в бумажной стадии: совещания, заседания и обсуждения многочисленных документов следовали друг за другом, так что вскоре и у нас, и у А. П. Андрияшева уже накопились толстые папки с перепиской. Хотя официально никто не выступал с серьезными возражениями против намеченной программы, однако недоверие очень часто проявлялось совершенно явственно. Несмотря на все документы, вопрос о включении нас в состав Антарктической экспедиции оставался открытым, а отношение к нашим работам как к чему-то несерьезному, какой-то эксцентричной затее, сопровождало нас до тех пор, пока мы не начали спускаться в Антарктике, вблизи Мирного. Пока же до этого было далеко, нужно было позаботиться о необходимом снаряжении, о том, как добиться безопасности погружений и, что много сложнее, продумать, какая организация работ окажется наилучшей в условиях Антарктиды. Кое в чем нам помогли советом те, кому уже приходилось бывать на южном материке, но большую часть работ следовало планировать впервые.

Мы чувствовали себя не слишком уверенно, но в ответ на все вопросы заявляли с апломбом, что:

1) погружения под лед вполне возможны,

2) косаток в Антарктике, прежде всего, вообще нет, для человека же они совершенно безопасны, так как не проявляют на него пищевой реакции.

Однако в этом мы сами не были убеждены. Особенно быстро уменьшалась наша уверенность, когда мы разглядывали скелет косатки в Зоологическом музее: 48 острых зубов, каждый длиной в 20 сантиметров, глотка, в которую может пролезть лошадь, грудная клетка, точно остов небольшого судна. «Н-да…» — только можно было сказать, но о том, какое внушительное впечатление это зрелище произвело на нас, мы предпочитали помалкивать. Это было нетрудно, учитывая, что от антарктических косаток нас отделяло 14 000 километров. Во всех случаях мы ссылались на то, что опасность морских хищников для водолаза всегда сильно преувеличивают, к тому же у нас будет специальный ультразвуковой излучатель, который испускает в воде колебания высокой частоты. Существование такого современного устройства было нашим главным козырем во всех разговорах. Правда, именно нам и предстояло выяснить, отпугивают ли ультразвуковые колебания косаток, но мы об этом обычно не упоминали.

Мы были уверены, что действительно сможем работать в Антарктике и готовы ехать туда хоть завтра, но решение о включении наших работ в план экспедиции должны были принять не мы. Два человека сыграли особую роль в том, что мы все же попали в Антарктику. Известный полярник и начальник всей Антарктической экспедиции Е. С. Короткевич не раз помогал нам найти выход из самых трудных положений, а А. П. Андрияшев поддерживал нас как только мог; казалось, даже разговоры о косатках не произвели на него впечатления.

В начале лета, хотя нужное решение все еще не было принято, началась подготовка оборудования. Мы твердо решили, что в экспедицию следует брать только полностью готовое и проверенное снаряжение. Такое решение принимается почти перед любой экспедицией, но мне ни разу не приходилось видеть, чтобы оно было выполнено, мы тоже не оказались исключением. Правда, значительная часть оборудования постоянно использовалась при погружениях в Баренцево море, и его не нужно было специально готовить, достаточно было упаковать в ящики.

Много затруднений возникло с аппаратурой для подводной фотосъемки: ее нужно было довести до полной надежности и потребовалось два месяца испытаний, доделок и исправлений, пока это снаряжение не стало более или менее соответствовать нашим требованиям. Специально для экспедиции предстояло сделать систему подводного освещения, так как никто не знал, темно или светло под антарктическим льдом. Подобным оборудованием нам раньше не приходилось пользоваться, готово оно было в самый последний момент и так и поехало в экспедицию ни разу неиспытанным. Нам повезло: подводное освещение не понадобилось. Восемь ящиков с невероятно тяжелыми аккумуляторами и кабелями совершили путешествие и после многих перегрузок, ни разу не вскрытые, благополучно вернулись назад. Выражения, которые так и сыпались на эти ящики, — а нам пришлось не раз грузить, выгружать и перетаскивать их с места на место — были чрезвычайно картинны.

В начале августа более шестидесяти ящиков с оборудованием было запаковано и отправлено в Ленинград, откуда отходило судно Антарктической экспедиции. Для того чтобы использовать снаряжение, достаточно было их открыть: все уложили так, чтобы ничего не нужно было искать, перекладывать, подгонять и регулировать, Вскоре наш багаж еще пополнился: получили стационарное водолазное оборудование с ручной помпой. Оно предназначалось лишь на тот случай, если все наше автономное снаряжение — акваланги и компрессоры — выйдет из строя. К счастью, этого не случилось, и помпы, водолазные рубахи и шлемы проплавали всю экспедицию на борту «Оби».

В середине сентября все участники собрались в Ленинграде. Подготовка шла полным ходом. Стало ясно, что в Антарктическую экспедицию удастся включить трех человек. Я, научный сотрудник Мурманского морского биологического института АН СССР, занимался подводными гидробиологическими работами уже около пяти лет. Я отвечал за организацию работ и проведение погружений, а в некоторых документах фигурировал и как начальник нашей группы. Правда, при спешной подготовке к отплытию официально меня начальником так и не назначили, но для нас это большого значения не имело. Заставлять работать никого не приходилось, наши отношения были скорее товарищескими, никаких приказов, формальных распоряжений не было и в помине. Была установлена полная свобода выражения мнения, а большинство решений принималось демократическим путем. Обычно каждый занимался одним определенным разделом работ и должен был сам себе приказывать. Когда же приходилось делать общее дело, то сначала обсуждали работу, а потом брались за нее. Правда, считалось, что в спорных вопросах право принимать решение принадлежит мне (и это часто бывало не слишком приятно), но такое случалось редко. Вторым в нашей группе был Саша Пушкин, который около двух лет работал вместе со мной. Это очень сильный и полный, если не сказать толстый, человек, что среди подводников большая редкость. Когда-то он учился в институте физкультуры и поэтому или по каким-то другим причинам при погружениях обычно находился под водой заметно дольше, чем все остальные известные мне аквалангисты. Третьим был Женя Грузов. У всех перед отъездом было немало работы, но Женя был самым занятым из нас: отплытие антарктической экспедиции предполагалось 15 октября, а на 13-е была назначена защита его кандидатской диссертации. К тому же он оказался единственным среди нас сотрудником Зоологического института, а этот институт должен был выдать нам немало оборудования. Получить его мог только Женя.

Мы выписывали со складов снаряжение, и при этом произошел довольно забавный случай. Составленный список, в частности, включал: свитера шерстяные водолазные — 4; рейтузы шерстяные водолазные — 4; подшлемники водолазные — 3; ножи водолазные — 3; гробы водолазные — 3 и т. д.

Нужно пояснить, что зоологи называют гробом герметически закрываемый металлический ящик, в котором в спирту или формалине хранятся собранные животные и растения. Определение «водолазный» попало сюда по ошибке, так как перед этим сплошь перечислялось водолазное имущество.

Этот список мы понесли на подпись к заместителю директора Зоологического института. Увидев в списке водолазные гробы, да еще в количестве, точно соответствующем числу участников экспедиции, он изменился в лице и тотчас вычеркнул их, буркнув себе под нос: «Гробы вам не понадобятся». Он явно представил себе не ящики для хранения коллекций. В последних числах сентября мы уже целиком переключились на Антарктическую экспедицию. Заняты были с утра до вечера. Дело усложнялось еще тем, что мы не были освобождены от обязательных экспедиционных работ. Приходилось и связывать бревна в пакеты для погрузки, и грузить продукты, и маркировать грузы, да много было и других, иногда самых неожиданных дел. Порядка при этом было немного. Антарктическая экспедиция еще только собиралась и укомплектовывалась, начальники и подчиненные часто не знали друг друга в лицо, и это затрудняло организацию дела. Много оставалось и своих забот: Жене следовало еще закончить курсы взрывников, мне — получить права на работу со сжиженным горючим газом. Немало времени занимали консультации с различными специалистами, так или иначе заинтересованными в работе Антарктической экспедиции. Каждый из них просил выполнить какие-либо свои, особенно интересные и важные работы, и намеченная программа все расширялась и расширялась. Чего только не было предложено — от сбора тюленей для Зоологического музея до определения теплоустойчивости мускульной ткани тропических рыб, что следовало сделать во время захода в африканский порт. Некоторые поручения были персональными: так, Пушкин должен был собрать вшей с антарктических тюленей. Даже если бы вся антарктическая экспедиция только и занималась биологией, ей и то не пришлось бы сидеть сложа руки. Правда, утвержденная программа-минимум включала немного работ, но кроме того имелась еще толстая папка с необязательными, но не менее интересными и важными планами и заданиями.

Неожиданно возник простой на первый взгляд вопрос: как мы сможем выяснить, каких именно животных мы нашли в Антарктике? Для наиболее обычных обитателей наших северных и дальневосточных морей составлены специальные определители — книги, содержащие описания, рисунки, таблицы различных животных. Точное определение — обычно довольно сложная задача, требующая длительной работы специалистов-зоологов, занимающихся какой-либо одной группой животных, но определители позволяют сравнительно легко составить первое представление о собранных организмах. Для Антарктики таких определителей еще нет, материалы рассеяны в трудах многих экспедиций. Мы не могли получить эти работы в библиотеке Зоологического института: книги эти редкие, представляют большую ценность и для использования в экспедициях их не выдают. Женя решил выписать некоторые книги в библиотеке Ленинградского университета, не объясняя, для чего они ему нужны. Библиотека эта выдает книги на длительный срок, и можно было надеяться, что до нашего возвращения они никому не понадобятся. Однако заявки вернулись назад с краткой надписью: «Книги большие и тяжелые», из которой стало ясно, что намерения Грузова не были для библиотекарей секретом. Пришлось переснимать на фотопленку определительные таблицы и рисунки из многих книг. Мы занимались этим несколько дней и сделали больше тысячи негативов.

Хотя специального решения включить нас в Антарктическую экспедицию так и не было, постепенно мы все больше и больше привыкали считать себя членами экспедиции и не были удивлены, увидев за несколько дней до отхода свои фамилии в списке отплывающих на «Оби». Точнее, в этом списке оказались мы с Пушкиным, мест на судне было немного, и Грузов должен был лететь самолетом через Австралию. В огромный портовый склад, где собирались грузы для Антарктиды, были перевезены две наши лодки и все ящики — их оказалось теперь больше ста, не считая трала и дночерпателя, которые предназначались для работы с борта судна. В багаже была масса различных вещей: две компрессорные станции для зарядки аквалангов, основное и запасное снаряжение для погружений, система подводного освещения, телефонная станция, более 1500 банок для собранных животных и отдельно бочка со спиртом и бидоны с формалином. Мы с удивлением смотрели на огромную груду ящиков, с ужасом представляя себе, каково будет все это выгружать, возить, перетаскивать и снова грузить в Антарктиде.

Вскоре мы окончили последние дела — получили полярную спецодежду, оформили все документы. «Обь» уже стояла у причала, и мощные портовые краны безостановочно грузили в ее трюмы имущество 11-ой Антарктической экспедиции — от огромных нефтехранилищ, которые предстояло установить на полярных станциях, и самолетов, до веников для бани. Исчезли в трюмах и наши ящики.

Зачем мы идем в Антарктику?

Вечером 29 октября 1965 года «Обь» отошла от причала и вышла в свой одиннадцатый антарктический рейс. О плавании через все широты, тропических закатах, празднике Нептуна и прочей экзотике участниками далеких экспедиций написано уже так много, что писать об этом снова нет никакого смысла: лучше остановиться на том, что отличало нашу экспедицию от других.

Пожалуй, большинство участников рейса впервые собралось вместе: на корабле шло 130 членов экспедиции, еще 70 должен был позднее доставить самолет. Примерно две трети экспедиции направлялось в южное полушарие впервые, остальные уже побывали там раз, а некоторые и больше. Абсолютным чемпионом был старший механик нашего судна — он, как и корабль, шел в Антарктиду одиннадцатый раз. Довольно скоро мы все перезнакомились, ведь вместе предстояло проделать долгий путь.

Перед экспедицией стояли серьезные задачи. Помимо продолжения наблюдений, которые ведутся уже более десяти лет и программа которых все расширяется и расширяется, намечено было выполнить ряд новых работ. Строители и монтажники должны были построить на антарктических станциях Мирный и Молодежная нефтебазы, в которые уже в феврале следовало перекачать топливо с танкера. Это позволяло избавить экспедицию от трудоемкой и длительной перегрузки бочек с горючим.

Сезонные научные отряды тоже должны были выполнить новые для Антарктической экспедиции работы. Впервые испытывался тепловой бур, способный протаять лед на большую глубину, взять при этом образцы (керны) и добраться до подстилающих льды горных пород. Такая скважина, когда она будет сделана, позволит решить вопрос о термическом балансе Антарктиды за последние столетия и тысячелетия, уточнить движение ледников на разной глубине, проверить правильность определения подледного рельефа Антарктиды, что сделано пока косвенным сейсмическим способом (по времени возвращения эха от взрывов на поверхности ледников).

Новый метод измерения толщины льда с помощью радиолокации отрабатывал отряд под руководством молодого физика Б. А. Федорова. Этот простой и быстрый способ должен был прийти на смену сейсмическому методу. Если добавить, что радиолокационное определение можно выполнить прямо с борта самолета, летящего над материком, а сейсмическое требует огромной затраты труда в тяжелейших условиях внутриконтинентальных походов, то перспективы нового метода трудно переоценить.

Третьим новым отрядом были мы с обширной программой подводных гидробиологических работ. Нас часто спрашивали, почему предпринимаются подобные исследования, кому и для чего нужно знать, кто обитает в антарктических морях, на расстоянии многих тысяч километров от наших берегов. Спрашивали и о том, что именно собираемся мы делать в Антарктиде. Во время долгого перехода у нас было время и возможности ответить на эти вопросы.

Начнем с того, что наши работы представляют лишь очень малую часть широких исследований по изучению и освоению необъятных богатств океана. Открытый океан вдали от берегов кажется безжизненной пустыней, но это впечатление обманчиво. Круговорот биологических процессов происходит в океане не менее интенсивно, чем в кишащем жизнью лесу или на лугу. Растительные ресурсы леса или луга человек легко может использовать. Но не так обстоит дело с океаном. Это объясняется тем, что в открытом море органическое вещество создается не деревьями, кустарниками или травами, а микроскопическими водорослями, свободно плавающими в толще воды. Срок жизни каждой отдельной водоросли невелик — дни или недели, а на земле травы и деревья живут месяцами и годами. Водоросли растут необычайно быстро, но количество их, одновременно находящееся в определенном объеме воды, обычно сравнительно невелико. Если на суше накапливается много травы, кустарников, деревьев, то в море водоросли или поедаются мелкими рачками, для которых они служат единственной пищей, или же оседают на дно. Ежегодно в Мировом океане образуется около 550 миллиардов тонн белков, жиров, углеводов — больше чем по 180 тонн на каждого жителя Земли. Этого количества достаточно, чтобы прокормить население в 500 раз больше того, что сейчас живет на нашей планете.

Между тем с громадной площади океана человечество получает лишь несколько процентов своих пищевых ресурсов. Это объясняется тем, что различны сами принципы использования богатств моря и суши. Если на суше человек получает продукцию в результате искусственного разведения растений и животных, то в море он до сих пор не вышел из стадии охоты на естественно существующие стада рыб, китов и, в гораздо меньшей степени, других животных — кальмаров, крабов, креветок и т. д. Принципиальные возможности охоты неизмеримо меньше, чем возможности культурного хозяйства. Когда человек жил за счет собирательства и охоты, то, например, на всей территории современной Грузии с трудом могло прокормиться несколько тысяч человек, сейчас эта же земля обеспечивает пищей миллионы людей.

Казалось бы, рыбаки и китобои нашего времени, в распоряжении которых современные суда, самолеты и вертолеты, не имеют ничего общего с первобытными охотниками или рыболовами. Однако максимальная возможность вылова зависит не от технического оснащения промысла, а от того предельного количества животных, которое можно добыть, не уменьшая способности стада к воспроизведению. Если вылов превышает пополнение, происходит более или менее быстрое уменьшение численности животных и даже после полного прекращения промысла стада далеко не всегда восстанавливаются. История охоты, китобойного промысла и рыболовства полна случаев хищнического истребления животных. Уже в семнадцатом веке в Баренцевом море были почти целиком уничтожены крупные гренландские киты — их число ничтожно и сейчас, спустя более 180 лет после прекращения промысла. Одной из задач рыбохозяйственной науки как раз и является определение максимального размера вылова, не приносящего ущерба основным запасам животных.

Переход к управлению использованием океанических богатств сулит небывалое увеличение пищевых, да и не только пищевых, ресурсов человечества. Море по его потенциальной продуктивности можно сравнить с рыбоводными прудами, с одного гектара которых получают много тонн рыбы, куда больше, чем можно получить мяса от наземных животных, выращенных на такой же площади лучших пастбищ. Трудности, связанные с решением этой задачи, необычайно велики и в огромной степени возрастают из-за почти полной невозможности проводить в море опыты небольшого масштаба. Совсем нетрудно внести разные удобрения в несколько грядок и сравнить их эффективность, но провести такой же опыт в море почти невозможно. Просто бросать в море удобрения — бессмысленно, уже через несколько часов они перемешаются в огромных массах воды и становятся неуловимыми для самых чувствительных анализов; если же от моря отгородить небольшие участки, то гидрологический режим настолько изменится, что ценность результатов понизится в огромной степени. Отчасти поэтому удобрение полей известно с незапамятных времен, а соответствующие опыты в бухтах и заливах проводятся всего лишь 10–15 лет. Любой эксперимент в море по необходимости имеет большой масштаб, стоит дорого, часто результаты выявляются спустя долгое время. Для подобных опытов нужна хорошо разработанная теория биологической продуктивности. В современной науке глобальное управление биологическими процессами в море является еще довольно далекой перспективой и соответствующая теория только начинает разрабатываться. Для создания такой теории большое значение имеет изучение районов моря с крайними условиями, представляющих собой как бы естественную лабораторию природы. В подобных местах проявление общих биологических закономерностей часто становится необычным, особенно интересным и показательным. Море вблизи Антарктиды, почти круглый год покрытое льдом, с низкой температурой воды и полным отсутствием рек, несущих с берега питательные вещества, как раз и является одной из таких природных лабораторий. Ценность полученных материалов еще увеличивается тем, что их можно сравнить с аналогичными данными для уже довольно хорошо исследованных морей северного полушария, выяснить пути приспособления животных и растений к особо суровым условиям среды. Безусловно, пока такие работы представляют в основном теоретический интерес, но соответствующая теория обещает в будущем внести коренные изменения в использование необъятных богатств океана.

Перед нами стояла конкретная задача: определить, какие животные и растения и в каком количестве населяют дно моря на мелководьях вблизи Антарктиды, на глубине до 30–40 метров. Особую зону моря представляют участки с небольшими глубинами — так называемая сублитораль. Только здесь на дне встречаются крупные водоросли (на больших глубинах для них недостаточно света) и многие животные, которые тоже не спускаются глубже этой зоны. Пока в Антарктике на мелководье были сделаны лишь отдельные разрозненные сборы, почти ничего не было известно наверняка. Никто еще не спускался под воду в морях Дейвиса и Космонавтов, никто не видел их дна своими глазами.

Трудности, стоявшие перед нами, были очень велики: и холодная вода, и антарктические штормы, но главное было даже не в этом. Прежде всего, мы даже приблизительно не знали, что же ожидает нас на дне антарктического моря. Высказывались различные мнения: одни считали, что все на дне начисто стерто проходящими айсбергами и немногочисленные животные ютятся лишь в трещинах и углублениях скальных пород, другие — что все дно сплошь покрыто слоем губок толщиной в несколько метров. Надо сказать, что для всех этих предположений были известные основания.

Такая неопределенность затрудняла планирование работы: мы не могли сказать, какие орудия понадобятся для сбора животных, каков будет объем собранного материала, сколько потребуется погружений для изучения одного участка дна.

Были и другие трудности. Предстояло погружаться под лед толщиной около двух метров. Мы не вполне представляли себе, как проделать взрывом отверстие во льду, но это, в конце концов, наверняка станет ясно на месте. Существовала, однако, одна опасность, о которой мы ни разу не разговаривали, но каждый, конечно, задумывался про себя. Только мне приходилось спускаться под лед, да и то всего два-три раза в озерах под Ленинградом (Баренцево море у берегов Мурмана не замерзает зимой — ответвление Гольфстрима согревает его). Между тем некоторые люди испытывают приступ панического ужаса, оказавшись в закрытом пространстве, например в пещере или подо льдом. Такое явление имеет специальное название клаустрофобии. Человек может погружаться в открытую воду десятки и сотни раз и даже не знать о том, что он подвержен такому страху. Мне пришлось однажды видеть, как один довольно опытный спортсмен-подводник спускался под лед небольшого озерка недалеко от Ленинграда. Спустя несколько минут после погружения сигнальная веревка вдруг резко задергалась — сигнал тревоги, немедленного выхода. Мы тотчас начали вытаскивать аквалангиста за спусковой конец. Прошло несколько томительно долгих секунд. Наконец он появился из воды, встал, шатаясь, и сорвал с себя маску. Лицо его посинело, глаза были выпучены. Задыхаясь, он истерически закричал: «Акваланг не работает! Акваланг не работает!» Ему помогли выйти из воды, сняли снаряжение, успокоили, как могли. Я подошел к аквалангу и проверил его — он был вполне исправен, воздух подавался легко и свободно. Оставшегося запаса воздуха было еще достаточно, чтобы пробыть под водой целый час. Видимо, это и был внезапный приступ страха у человека, ушедшего под сплошным толстым льдом довольно далеко от места спуска. Вероятно, сделало свое дело и всегда существующее опасение, что дыхательный аппарат может испортиться. Хотя такие случаи и представляют чрезвычайную редкость, они все-таки иногда бывают. Человеку, подверженному боязни закрытого пространства, под лед лучше не спускаться. Даже если удастся пересилить страх один или несколько раз, в дальнейшем, особенно при связанных с нервным напряжением ответственных спусках, он обязательно проявится. Мы надеялись, что никто из нас не будет страдать клаустрофобией, но знать этого наверняка, конечно, не могли.

Остальные трудности были скорее технического порядка. Судя по описаниям гидрологов, под сплошным льдом толщиной 1,5–2 метра находится слой ледяных кристаллов, свободно плавающих в толще воды. Этот так называемый внутриводный лед иногда встречается в огромных количествах. Не станет ли слой ледяных кристаллов, своеобразная ледяная каша, непреодолимым препятствием для погружений? Сможем ли мы пробиться через него? Не знали мы также, светло или темно подо льдом. Если там темно, то придется использовать громоздкую и непроверенную систему подводного освещения, что сразу затруднит работы. Теперь, когда каждый час приближал нас к южному полушарию, снова, и куда с большей остротой, встал вопрос о косатках. Каждый, кто уже бывал в Антарктиде, считал своим долгом рассказать нам о том, как он видел косаток, а некоторые вообще вместо приветствия обращались к нам с вопросом: «Ну как, скоро вас косатки съедят?» Многие рассказы, которые следовали за этим, отличались большой выразительностью. Один из геологов сообщил, что когда его товарищ работал на берегу острова Хасуэлл (в наших планах как раз значились погружения у этого острова), косатка подплыла к нему, наполовину выскочила из воды и щелкнула громадными челюстями прямо у него за спиной. Тракторист рассказывал, что косатка выглядывала из-подо льда рядом с ним и рассматривала его, он же изо всех сил бил ее по голове толстым металлическим стержнем. Не было оснований сомневаться в правдивости этого рассказа, так как его подтверждали несколько очевидцев — и это не было розыгрышем. Другие рассказы тоже изобиловали яркими деталями, вроде огромных зеленых глаз косатки размером с блюдце. Каждый прочитавший какую-нибудь книгу об Антарктике — в судовой библиотеке их было немало, — шел к нам показывать то место, где говорится о косатке, в желудке которой нашли 13 тюленей и 14 дельфинов. Насколько я мог выяснить, это сообщение кочует из книги в книгу, начиная с дневников выдающегося полярного исследователя Роберта Скотта. Однако же и Скотт косатки не вскрывал, а ссылается на еще более старую книгу о китах, изданную в шестидесятых годах прошлого века, так что сами эти сведения довольно сомнительны. В общем же после таких сообщений легко было понять, что существуют куда более простые, приятные и дешевые способы самоубийства, чем погружения в Антарктике. Были, впрочем, и успокаивающие рассказы. Так, один из гидрологов сказал, что косатку за две зимовки он видел всего раз, да к тому же далеко от берега.

Все рассказы о косатках мы аккуратно разделили на три типа. К первому отнесли явно неправдоподобные истории, чаще всего происходящие не с самим рассказчиком, а с его близкими друзьями и знакомыми. Рассказ о косатке, выскочившей на берег и чуть не съевшей геолога, — хороший образец истории такого рода. Косатка едва ли может выпрыгнуть на берег и схватить там что-либо: она питается только в воде, к тому же животные такого размера избегают подходить к берегам, так как они могут сесть на мель и погибнуть.

Рассказы второго типа, вроде рассказа тракториста, вполне правдоподобны, и сомневаться в них не приходится. Дело, однако, в том, что они основаны на ошибке: за косатку принимают небольшого кита, малого полосатика или, как его еще называют, минке. Малый полосатик вообще не имеет зубов и питается мелкими рачками и рыбой, пропуская воду через китовый ус. Горло этого кита имеет всего несколько сантиметров в диаметре, и при всех усилиях он не мог бы проглотить не только что человека, но даже крупную рыбу. Минке, в отличие от косатки, встречающейся в основном в открытом море и редко заходящей под лед, значительную часть своей жизни проводит у кромки льдов, часто заплывая на несколько километров в глубь ледяных полей. Удивительное чутье позволяет ему находить небольшие разводья и трещины, и он высовывает оттуда свое острое рыло, чтобы подышать. Этот кит нисколько не боится человека, и на одной из зарубежных зимовок даже был основан клуб «Похлопай кита по морде». В члены клуба принимали того, кто хлопнет по рылу кита, высовывающегося из трещины. Малый полосатик формой тела и спинного плавника сильно отличается от косатки, но их все-таки часто путают не только в рассказах, но и в книгах об Антарктике.

Наконец, рассказы третьего рода исходили от тех, кто безусловно мог отличить косатку от полосатика. Во всех этих случаях косатку видели довольно далеко от берега и редко, примерно один-два раза за летний сезон. Эти сведения подтверждали, что косатка — действительно ужасный морской хищник — хотя и редко, но встречается летом у берегов Антарктиды, и с этим приходилось считаться.

Стандартным вопросом было: «А подводное ружье у вас есть?» Ружья для охоты на рыбу, в том числе пороховое ружье с очень сильным боем, у нас были. Однако трудно было бы изготовить ружье, способное серьезно повредить косатке, так как, например, кости ее черепа толще 10 сантиметров. Даже если бы такое ружье было сделано, его вряд ли удалось бы пустить в ход. Водолазная маска сильно сужает поле зрения человека под водой, и скорее всего аквалангист увидит косатку уже после того, как она откусит у него руку или ногу. Мы больше надеялись на обычный боевой карабин, из которогонамеревались стрелять в косатку, если она появится вблизи места погружений. Косатку хорошо видно издали, у нее высокий, до 2 метров, спинной плавник, который она часто высовывает из воды. Как и все дельфины, косатка дышит воздухом и обычно плавает под самой поверхностью воды — мы рассчитывали, что всегда увидим косатку раньше, чем она нас, и успеем выйти из воды. Наша теория, казалось, была совершенно безупречной, но окончательно этот вопрос должен был решиться на месте. Только в Антарктике станет ясно, кто прав и можно там погружаться или нет.

Хотя наши основные работы должны были начаться только в Антарктике, уже в тропиках следовало приступить к исследованиям, правда, довольно далеким от главных наших задач. Предстояло выполнить определение теплоустойчивости мышечной ткани тропических рыб. Ловить рыбу на ходу судна было невозможно, и сделать эту работу мы собирались в Дакаре, если удастся поймать достаточное количество живых тропических рыб. Несколько лет назад в Институте цитологии АН СССР было обнаружено, что у большинства животных способность тканей выдерживать высокую температуру постоянна и не зависит ни от возраста животного, ни от условий его роста, ни от температуры среды, в которой оно обитает. Лягушки, живущие в холодных озерах за полярным кругом и в горячих ключах, имеют одинаковую теплоустойчивость тканей. Была найдена новая биологическая характеристика вида, не менее важная, чем форма тела, размеры и окраска или другие наружные (морфологические) признаки. Выяснилось, что в некоторых случаях внешне одинаковые животные обладают различным уровнем теплоустойчивости, образуя два разных биологических вида. Величина теплоустойчивости несет сведения о происхождении животных: виды, в далеком прошлом имевшие тропических предков, показывают более высокую теплоустойчивость, чем организмы, возникшие в холодных водах. Сделано уже много определений теплоустойчивости, но сведений о животных тропиков мало, а об обитателях всегда холодной Антарктики нет совсем. Хотя мы и не были специалистами-цитологами, нам предстояло получить хотя бы первые, самые ориентировочные данные по рыбам Антарктики и, если удастся, тропиков.

Определение теплоустойчивости сравнительно несложно, и его обычно делают на одной из мышц рыбы. Рыбу быстро убивают, вырезают определенный мускул и выдерживают его в термостате в специальном растворе до тех пор, пока он не перестанет сокращаться в ответ на электрическое раздражение. Проделав такие опыты при разных температурах, можно после статистической обработки получить формулу, определяющую зависимость времени жизни мышцы от температуры, иначе говоря, теплоустойчивость. Этим мне и предстояло заняться в Дакаре.

Через все широты

Прошли две недели плавания, и наш корабль подошел к сенегальскому порту Дакар. Здесь предстояло пополнить запас пресной воды, закупить фрукты и овощи. «Обь» встала в порту за каменным волноломом, защищающим причалы от волн открытого моря. Пока капитан выполнял портовые и таможенные формальности, на берег никого не выпускали, и мы попыталась половить рыбу с борта корабля. Закинули восемь удочек и стали ждать. Рыбы не было и в помине, и скоро стало ясно, почему. Вытащили одну удочку, она была вся перемазана мазутом и нефтью, вторая тоже. Стало очевидно, что для ловли на удочку это место вряд ли подходит. Решили отложить лов до вечера и попробовать ловить рыбу на свет, а пока, так как с судна уже начали выпускать на берег экипаж и членов экспедиции, пошли посмотреть город. О Дакаре нужно или рассказывать много, или не рассказывать ничего. Это африканский город на африканской земле, со своими противоречиями и контрастами, торговлей и искусством, населением всех цветов кожи, ультрасовременными зданиями и лачугами. Едва ли после двух дней, проведенных там, можно рассказать об этом, не допуская ошибок и преувеличений.

Вечером вернулись на корабль. Тропическое солнце, почти вертикально скатываясь с неба, исчезло за крышами города. Мгновенно, без сумерек, стало темно. В порту зажглись натриевые лампы, заливающие все вокруг мертвенно-желтым светом.

Лаборатория для определения теплоустойчивости была подготовлена еще во время перехода до Дакара. Дело стало только за рыбой. С кормы судна опустили в море полукиловаттную лампу с патроном, обмазанным водонепроницаемой смолой и обмотанным изоляционной лентой. В мутноватой воде образовался освещенный круг диаметром около четырех метров. Спустя несколько секунд в этом круге мелькнула тень, потом еще и еще. Это подплывали привлеченные светом небольшие рыбки. Точно стая комаров, они кружились рядом с лампой. Саша осторожно забросил в воду сетку, натянутую на металлический обруч. Р-раз! — и на палубе забились первые несколько рыбок. Я пошел в лабораторию, чтобы пустить термостаты, и попросил принести туда ведро с рыбками. Прошло несколько минут, но никто не появлялся. Вновь вышел на палубу. Выяснилось, что возникли непредвиденные трудности. У лампы скопились тысячи рыб, и наши добровольные помощники, собравшиеся на лов, непрерывно вытаскивали их на палубу. Но, оказавшись в ведре, рыбки начинали бешено метаться и погибали через 2–3 минуты, а для опытов требовалась живая и здоровая рыба. Впрочем, причина гибели оказалась очень простой — в одно ведро сажали слишком много рыб. Теплая вода содержит мало растворенного кислорода, и многочисленные рыбки, мечущиеся в ведре, расходовали его очень быстро, а потом погибали от удушья. Пришлось беспрерывно менять воду. К сожалению, палубная магистраль морской воды была отключена и чтобы втащить ведро на палубу, его приходилось поднимать на почти десятиметровую высоту. Теперь дело пошло на лад, мы сажали в ведро по 2–3 рыбки и тотчас ставили его под струю морской воды. Это сразу дало результаты, рыба перестала погибать, и можно было приступить к определению теплоустойчивости.

Несмотря на то, что была ночь, внутри судна стояла жара; я собрал вентиляторы со всех лабораторий и расставил их вокруг, но от этого стало ненамного легче. В одних плавках, потный, пытающийся вырезать из крошечной рыбки почти микроскопический мускул, я, должно быть, представлял странное зрелище. Впрочем, смотреть было некому; кроме нас и наших добровольных помощников, все спали после утомительного дня, проведенного в Дакаре.

Закончив первые проверочные опыты и убедившись, что вся аппаратура работает хорошо, я приступил к определению теплоустойчивости. Теплоустойчивость оказалась не особенно высокой — первую серию опытов я провел при температуре 36°. Потом настроил термостат на 34°, и пока он остывал, в работе образовался небольшой перерыв, можно было выйти на палубу.

Рыбная ловля была в самом разгаре. У лампы, казалось, кипел рыбный суп. Стаи мелкой сардины прорезали более крупные, сантиметров тридцать длиной, рыбки, удивительно напоминающие меч-рыбу. Между рыбами бодро сновали плавающие крабы, задние конечности у которых превращены в своеобразные весла. По своей подвижности и поворотливости крабы почти не уступали рыбе, но, в отличие от нее, неплохо чувствовали себя даже в переполненных ведрах; в воде, лишенной кислорода и полной дохлой рыбы, они тотчас принимались за еду. Для опытов и для коллекции рыбы было собрано уже вполне достаточно, ловить продолжали, чтобы попробовать замариновать сардину, и из спортивного интереса.

Я вновь спустился в лабораторию и провел серию опытов при 34°; теперь следовало отрегулировать нагреватель термостата на 32°. Изменил регулировку, но температура почти не понижалась, посмотрел на стенной термометр — в лаборатории 32,2°. Опыты при этой температуре я провел, не пользуясь термостатом, хотелось выполнить еще серию при 30°. Но как? Температура воды в водопроводе оказалась 31,8°, в холодильнике вместо льда — немного тепловатой воды. Пришлось отказаться от продолжения экспериментов, тем более что ориентировочные данные уже были получены.

Закончив работу, ровно в шесть утра я вновь поднялся на палубу. Над безлюдным Дакаром вставало солнце. С восьми разрешалось сходить на берег, а к трем надо было вернуться на борт — в четыре судно отправлялось в далекий путь. Хотелось немного побыть на земле перед долгим переходом к берегам ледяного континента.

Миновали 20 дней перехода, когда не было видно ни земли, ни кораблей. Похолодало внезапно, буквально за двое суток — прошли узкую зону, где смешиваются субтропические и антарктические воды. Со дня на день можно было ожидать появления айсбергов. В задачи морского отряда, в который мы были включены на время перехода, входило составление карты ледовой обстановки по ходу судна. Вместе с остальными членами отряда мы несли ледовую вахту, наблюдая и записывая состояние льда, фотографируя экран радиолокатора для подсчета количества айсбергов. Два дня ледяные горы были видны лишь на горизонте, но на третий день, когда мы оказались в густом тумане, «Обь» вошла в необычно густое скопление айсбергов. Всего лишь в полукилометре от носа корабля из тумана одна за другой выплывали ледяные громады.

На экране радиолокатора их были видны десятки и сотни. На следующий день айсберги почти исчезли, но зато появились поля молодого морского льда.

В рулевой рубке собрались все руководители экспедиции и корабля — начальник сезонных работ Д. Д. Максутов, директор обсерватории Мирный Л. И. Дубровин, капитан «Оби» Э. И. Купри и капитан-наставник Г. О. Кононович. Судно медленно пробиралось среди ледяных полей, толщина льда уже достигала полутора метров. Провести корабль в этом году было очень сложно, так как авиационный отряд еще только направлялся в Антарктиду на нашем корабле и выполнить с воздуха ледовую разведку было некому. К тому же вышли раньше, чем обычно, и льдов, соответственно, было больше — антарктическое лето только начиналось.

Наконец, пробившись через льды, вышли у острова Дригальского в заприпайную полынью — пространство чистой воды, где ветер, почти постоянно дующий с берегов Антарктического материка, отгоняет плавающий лед в море. До конца неподвижного припайного льда, окружающего Антарктиду, оставалось всего несколько десятков миль.

Вечером 6 декабря Пушкин позвал меня на палубу. Там уже собрались почти все участники экспедиции, увешанные фото- и киноаппаратами. Впереди по курсу судна медленно появлялся материк Антарктиды. Красота открывшейся нам картины была неописуема и осталась одним из самых сильных впечатлений за всю экспедицию. Низко стоящее солнце заливало красноватым светом сверкающую полоску льда, которая постепенно вырастала перед нами. Лед, лед и лед от горизонта до горизонта, разноцветный, отсвечивающий всеми цветами радуги, переливающийся розовыми и голубыми оттенками. Нигде кругом не было видно ни клочка земли. Вокруг судна громоздились ледяные горы, тоже ослепительно блестевшие в лучах заката. Холодный ветер выжимал слезы из глаз. Море перед нами было сплошь покрыто тысячами круглых ледяных блинов поперечником в 2–3 метра каждый; они медленно колыхались в ритме набегающей зыби. Впереди, в нескольких сотнях метров, блины кончались, и начинался сплошной неподвижный береговой припай. До берегов Антарктиды оставалось еще около 20 километров.

Первые шаги

К утру следующего дня «Обь» пробила в припае канал длиной около полукилометра. Из Мирного пришли два легких вездехода и вскоре ушли назад, увозя письма и посылки, которые так ждали там, на полярной станции, после долгой зимовки. Уехал и начальник транспортного отряда вместе с несколькими водителями тракторов — нужно было организовать разгрузку. В этом деле, как впрочем, и в любом другом в Антарктиде, предвиделись немалые трудности. Морской лед был еще прочен и выдерживал вес трактора и груженых саней, но сверху на нем лежал толстый, до 1,5 метров слой снега. Он скрывал целые озера талой воды, выступившей поверх морского льда. На ледовой трассе, длина которой превышала 28 километров, трактора то и дело проваливались в эту воду, и для того чтобы их вытащить, требовалось много сил и времени. Морской отряд на легком вездеходе был послан разведывать наиболее удобный путь и размечать его флажками. Пока трасса не была проложена, разгружать судно было нельзя, и на лед опустили только самолеты, которые тут же начали летать между Мирным и нашим кораблем, перевозя полярников и срочный груз — фрукты и мясо.

К утру ветер, дувший всю ночь, утих, погода стала тихой и теплой. Радуясь возможности сойти с борта изрядно надоевшего всем за долгий путь судна, десятки зимовщиков бросились на лед размять ноги. Место стоянки оказалось как раз на пути, по которому ходят к своим гнездовьям пингвины. Подкормившись в море, они вылезают на лед и отправляются высиживать птенцов. Когда запасы накопленного жира начинают иссякать, одна птица из пары сменяет другую, и та отправляется в море отъедаться, потом опять возвращается в колонию и птицы вновь меняются местами. По льду непрерывно движутся пингвины — одни идут к морю, другие возвращаются к гнездовью. Маленькие любопытные пингвины Адели охотно подходят прямо к кораблю, у них нет врагов ни на земле, ни на льду, и поэтому они чувствуют себя в полной безопасности. Человека они нисколько не боятся и, если их рассердить, кидаются, подпрыгивают и хватают клювом за штаны. Такие повадки пингвинов давали полную возможность всем любителям фотографии и киносъемки сняться на льду вместе с этими любопытными птицами.

Гораздо флегматичнее крупный императорский пингвин, который, если ему не мешать, почти не обращает внимания на человека. Двигаясь по льду, он обычно не идет, а скользит, отталкиваясь от поверхности льда лапами и короткими крыльями-плавниками. Пингвина, направляющегося к колонии, очень трудно остановить — он упорно, несмотря на все помехи, стремится к цепи. Когда же птица идет назад к морю, то при приближении человека она останавливается и иногда даже сама к нему подходит.

Но, пока вся экспедиция наслаждалась кратким вынужденным отдыхом, нам предстояло приступить к той работе, ради которой мы сюда пришли. Глубина у места стоянки корабля достигала 400 метров, и добраться в аквалангах до дна мы, конечно, не могли. Следовало, однако, ответить на два важных вопроса.

Во-первых, для дальнейшей работы мы должны были знать, светло ли подо льдом. Если там светло, мы сможем обойтись без осветительного оборудования. Второй вопрос: населена ли нижняя поверхность льда? Наконец, нужно было проверить снаряжение, и, в частности работу телефонной станции.

Скоро все снаряжение было готово. За кормой корабля образовалось довольно большое пространство открытой воды, в которой плавали лишь отдельные мелкие льдинки. Туда мы и намеревались спуститься. Я пошел в рубку и попросил руководителей экспедиции разрешить погружение. Капитан-наставник спросил, не лучше ли отложить спуск, так как судовые водолазы в подобных условиях спускаются только в случае крайней необходимости, например, для ликвидации аварии. Пришлось ответить, что раз мы пришли сюда, чтобы проводить подводные работы, то чем раньше мы их начнем, тем лучше. После обычного упоминания косаток погружение было разрешено.

Акваланги, телефон, кабель уже лежали на льду у борта судна. Мы начали одеваться. Я предпочел надеть свой старый, уже сильно поношенный скафандр, в котором больше ста раз спускался в Баренцево море. Пушкин тоже натянул истертый, весь в заплатах костюм. Новые, склеенные специально для Антарктики скафандры мы решили пока не надевать: в этом погружении многое и так делалось в первый раз, не стоило добавлять еще и непривычное снаряжение. Предстоящее погружение было не слишком сложным, но мы не чувствовали обычной уверенности: все-таки это было наше первое погружение в Антарктике. Сказывался и долгий перерыв в спусках. За время длительного перехода через экваториальные широты мы, безусловно, потеряли форму и отвыкли от холодной воды. Вдобавок нас окружило более сотни зрителей, спешивших запечатлеть редкое зрелище на кино- и фотопленку. Некоторые были вполне убеждены, что видят нас в последний раз. Мы очертили круг около места погружения и громко попросили не заходить за него, не задавать нам вопросов, не высказывать своего мнения и не давать советов до окончания спусков. Мне не приходилось видеть водолаза, которому было бы приятно присутствие зрителей, так как перед любым спуском подводник и без того испытывает нервное напряжение. Наблюдатели послушно выстроились по краям круга.

Теперь оставалось только надеть акваланги и можно было спускаться под воду. Внешне мы оба сохраняли полное спокойствие, но, когда я протянул руку, чтобы взять акваланг, то заметил, что она чуть заметно дрожит. Надел груза, ласты, акваланг, сполоснул стекло маски водой, обвязался сигнальным концом и подключил к кабелю разъемы телефона. Саша помог мне натянуть шлем, к уху прижался телефонный наушник, за спиной привычно зашумел дыхательный автомат акваланга. «Как слышишь?» — тихо сказал я в загубник. «Отлично», — загудело в наушнике. Подошел к краю льда и между плавающими льдинами опустился в воду. Вода, если не считать плавающих у поверхности ледяных кристаллов, была совершенно прозрачна, и я ясно видел примерно в 30 метрах от себя винт и руль «Оби». Из полыньи вниз падал сноп света, куски льда в воде сверкали и искрились. Вода вокруг была яркого светло-голубого цвета, но внизу и по сторонам, где тянулся сплошной ледяной покров, этот цвет освещенной солнцем воды постепенно густел и переходил в глубокую тьму. Очень странным казалось полное отсутствие предметов, на которых можно было бы остановить взгляд. Внезапно почувствовал давление на уши и, взглянув на глубиномер, увидел, что нахожусь уже на глубине 12 метров — возникла небольшая неприятность: тяжелый телефонный кабель, свисая со льда, тянул меня вниз. Я начал подниматься, сильно гребя ластами, но всплывал очень медленно — кабель действовал, как привязанный груз. Его длина составляла 50 метров, и мне вовсе не хотелось в первый же раз погружаться на такую глубину. Я давно не спускался с телефоном и не сразу сообразил, что выход очень прост. «Выбирай кабель», — сказал я в загубник. «Есть выбирать», — раздалось в наушнике, и петля начала исчезать, конец кабеля уползал из воды, поднимаясь на поверхность. Теперь я легко смог всплыть наверх, к самому ледяному покрову. Как бы оплавленный лед над головой напоминал ровный белый потолок, на свет он казался прозрачным, чуть желтоватым. Никаких следов жизни не было видно, только пузыри выдохнутого из акваланга воздуха струйками разбегались подо льдом. Эти струйки переливались и сверкали точно пролитая ртуть — на границе воды и воздуха происходило полное внутреннее отражение света.

Я начал отплывать в сторону, углубляясь под ледяной покров. Кабель, выпускаемый с поверхности, вновь стал появляться в поле моего зрения. Отошел метров на тридцать и услышал: «Кабель выдан весь». Тяжелый кабель сильно отвисал и своим весом не давал мне возможности отплыть подальше. Теперь нужно было определить освещенность. Я посмотрел на свои руки и ноги, они были хорошо видны, но дальше везде простиралась черная бездна. Больше под водой делать было нечего, и я вышел на поверхность. Первое погружение было недолгим и продолжалось всего 21 минуту. На мне были две пары шерстяного белья и скафандр, поэтому я совершенно не замерз посла короткого спуска и, как это часто бывает, чувствовал себя гораздо лучше, чем до погружения. Нервное напряжение исчезло бесследно.

Снял акваланг, резиновые перчатки, надел поверх скафандра меховой жилет и встал на страховку. Наступила очередь Пушкина погрузиться под воду. Переключили телефон, проверили слышимость, и Саша исчез под водой. Он взял с собой небольшую полиэтиленовую банку и скребок на тот случай, если на льду окажется какая-либо водоросль или животное. По телефону я прекрасно слышал его ровное и спокойное дыхание. О том, что он видит, я не знал ничего: от шума дыхательного автомата и бульканья воды речь водолаза делается неразборчивой, и поэтому телефон служит только для передачи коротких сигналов, а не для разговоров под водой. Через несколько минут я спросил в трубку: «Как самочувствие?» Никакого ответа. Я сильнее нажал клапан микрофона и спросил снова — опять безрезультатно. Положение становилось затруднительным: по правилам я должен был вытаскивать водолаза за спусковой конец, но я прекрасно слышал, что он дышит ровно и спокойно, и был совершенно уверен, что он чувствует себя хорошо. Если поднять водолаза наверх, он наверняка будет очень недоволен. Пытаться узнать о самочувствии, подавая сигнал по концу, было бесполезно: конец был связан с тяжелым кабелем и слишком сильно провисал в воде. Раз за разом я кричал в телефон: «Самочувствие!» — и наконец получил ответ: «Чувствую себя хорошо, тебя слышу очень плохо». Таким образом, слышимость почему-то была односторонняя. Через 25 минут Саша вышел из воды. Погружения были закончены, наступила пора ответить на бесчисленные вопросы. В банке у Пушкина лежала тонкая нитевидная водоросль, которую он нашел подо льдом. Это было бы великое открытие, если бы, рассматривая эту водоросль в бинокулярный микроскоп, мы не установили, что она являлась всего лишь ниткой, видимо, только что выброшенной с корабля.

Наши впечатления о первых спусках в основном совпадали. Мы теперь убедились на практике — теоретически мы знали это и раньше, — что работать в Антарктиде сможем. Мы спорили только о том, откуда берется свет под водой: я считал, что свет проходит главным образом через лед, а Саша полагал, что свет падает из разводья за кормой. Мы не смогли достаточно далеко забраться под лед, и оба предположения были вполне разумны. Хотя мы пока не обнаружили подо льдом никакой жизни и не ответили на вопрос об освещенности, но зато покончили с сомнениями в возможности погружений и приобрели необходимую уверенность в своих силах.

Телефон разобрали, и обнаружилось, что в одно из соединений на заводе забыли поставить уплотняющую резиновую шайбу и в разъем просачивалась вода. Через полчаса все было исправлено, мы запаковали наше снаряжение в ящики и подготовили их к выгрузке. Пока наш груз не был отправлен в Мирный, нам там делать было нечего, и на ближайшее время нас включили во вспомогательную группу морского отряда, которая тоже разведывала трассу для тракторов. Под руководством кандидата географических наук Я. П. Кобленца мы два дня почти без перерывов разъезжали по трассе, сверлили лед, измеряли толщину снега, слоя талой воды и прочного льда. Условия движения транспорта на деле оказались даже хуже, чем казалось вначале: тракторы вязли в мокром снегу, проваливались по двигатель в талую воду под снегом и только с огромным трудом, по очереди вытаскивая друг друга, медленно ползли вперед.

К концу второго дня работы, уже сильно устав, мы вернулись на судно и завалились спать. Проснулся я оттого, что кто-то бесцеремонно тряс меня за плечо: «Аквалангистов срочно на мостик». «Что за дурацкие шутки!» — спросонья огрызнулся я, приняв это за обычный розыгрыш и притом далеко не высокого уровня. Спустя несколько секунд в каюту вошел штурман с тем же самым известием, и я понял, что дело серьезное. Наскоро одевшись, мы с Пушкиным поднялись на мостик. Там уже были капитан и капитан-наставник, остальные руководители накануне вылетели в Мирный. На носу судна, одетые в спасательные жилеты, суетились матросы, лихорадочно разбирая лючины, закрывающие носовой трюм. Им помогали, правда без спасательных поясов и жилетов, все члены экспедиции, еще оставшиеся на «Оби». Из мощных водоотливных насосов за борт обрушивались целые водопады воды. «Судно получило течь в первом трюме, уровень воды поднялся на три метра. Не сможете ли вы спуститься и осмотреть снаружи корпус? В каком виде ваше снаряжение?» — обратился к нам капитан. Наше снаряжение было уже уложено в ящики, и погрузиться под воду мы могли бы только через 2–3 часа, к тому же корабль должен был сначала отойти назад, так как у носового трюма вплотную громоздился лед. Узнав об этом, капитан решил подождать с нашим погружением до тех пор, пока не станет ясно, успевают ли насосы откачивать воду. Полчаса прошло в ожидании. Трюм открыли и начали срочно перекладывать груз, чтобы добраться до пробоины. Следует сказать, что трюм делится съемными настилами на три этажа, которые заставлены ящиками, бочками, катушками кабеля и троса, словом, самым разнообразным грузом. Для того чтобы попасть вниз, к месту, откуда поступала вода, нужно было передвинуть в трюме груз и снять хотя бы часть промежуточных настилов.

Наконец замеры уровня воды показали, что она пошла на убыль — насосы откачивали воду быстрее, чем она прибывала через пробоину. «Ну, мы еще не тонем, отмените водяную тревогу», — громко обратился капитан ко всем собравшимся на мостике. Спасательные пояса исчезли, но работа не прекращалась. Мы были свободны, так как к пробоине можно было добраться изнутри судна.

На следующий день работы по заделке пробоины продолжались и одновременно грузы из первого трюма начали выгружать на подошедшие к борту сани. После авральной работы все в трюме стояло в полном беспорядке, команда была занята ликвидацией аварии. С большим трудом мы нашли все наши ящики и выгрузили их на сани. Вместе с другими грузами они медленно поехали в Мирный: 28 километров тракторы проходили почти за сутки.

Выяснилось, что когда «Обь» пробивала канал во льду, в стальных листах обшивки образовалась трещина. Позже, воспользовавшись перерывом в разгрузке, судно вышло из припая. Судовые водолазы поставили на пробоину снаружи пластырь, после этого трещину заварили изнутри, место сварки усилили накладками, и работа по пробивке канала возобновилась. Авария была ликвидирована, но довольно много оборудования, включая электростанцию для теплового бурения, теплобуры, почти весь запас радиозондов на год работы и кое-что другое промокло и либо пришло в полную негодность, либо требовало ремонта.

На следующий день самолет доставил нас в Мирный. Сани, на которых были наши грузы, медленно двигались туда же.

Мирный был переполнен. Станция, на которой нормально зимует около шестидесяти человек, теперь вмещала больше двухсот полярников двух экспедиций. Жилые комнаты были сплошь заставлены раскладушками, на них же спали во всех сколько-нибудь пригодных для этого помещениях, часто вовсе не предназначенных для жилья. Нас временно поселили в бало́к — передвижной домик на санях. Отряду Федорова предстояло отправиться в нем в глубь Антарктиды для радиолокационного измерения толщины льда. Пока отряд состоял из двух человек; нельзя сказать, чтобы они обрадовались нашему появлению — в балке нужно было устанавливать аппаратуру. Впрочем, пока еще она находилась на «Оби», в том самом трюме, где после аврала все стояло вверх дном. Мы могли быть спокойны: в ближайшие дни аппаратура там и останется и выселяться не придется.

В тот же день караван тракторов и саней с самыми различными грузами, в том числе и с нашими ящиками пришел в Мирный. Началась разгрузка. Во всех этих операциях тяжелее всех, безусловно, приходилось трактористам. Под ослепительным, обжигающим кожу солнцем они должны были делать рейс за рейсом, каждый из которых в оба конца часто длился больше суток, да еще трактора то и дело так проваливались в снег, что высовывалась лишь выхлопная труба да верхняя часть дизеля. Лица трактористы бинтовали, чтобы уберечься от солнечных ожогов, глаза, как впрочем, все в Антарктиде, защищали темными очками. За весь рейс они могли немного отдохнуть только на «Оби», пока грузы из трюмов выгружали на сани. Да, разгрузка была нелегким испытанием для людей и техники транспортного отряда.

Гораздо легче шла разгрузка саней в Мирном. Сюда за восьмичасовую смену никогда не приходило больше четырех саней, а бывало и так, что их совсем не было. Многочисленные и тяжелые грузы нефтебазы, минуя Мирный, шли прямо на небольшой остров Строителей в двух с половиной километрах от станции. Там их разгружали бригады строителей и монтажников.

О приближении саней к Мирному извещали по радио, и бригада «грузчиков», в которой в лучшем случае было 10–12 человек, справлялась с одними санями примерно за час. Еще на «Оби» были составлены списки трех разгрузочных бригад — тогда они включали около восьмидесяти человек, причем в них не входили сотрудники сезонных отрядов, так как время их пребывания в Антарктиде очень ограниченно и к работе нужно было приступать немедленно. Однако теперь, в Мирном, в этих бригадах, как ни странно, осталось немногим больше 30 человек и почему-то туда попали все сезонники, в том числе и мы. Впрочем, на этот счет в Мирном даже сложилась поговорка: «Один грузит, а десять из-за углов смотрят». Не то чтобы разгружать было трудно, но разгрузка отрывала от дела, а то, что ею занималась всего пятая часть полярников, казалось несправедливым. Я поинтересовался у главного инженера, в силу каких обстоятельств разгрузка проводится именно так. «Видите ли, — ответил он, — наши люди передают дела, знакомятся с условиями работы». Так оно, конечно, и было, но я все же так и не понял, почему передающие дела не могли выйти на свежий воздух из душных комнат, где они, окутанные облаками табачного дыма, корпели над многочисленными актами передачи, и разгрузить одни, другие сани. Это ничуть не повредило бы ни работе, ни им самим. Так или иначе, спорить на эту тему было бесполезно, и следовало подумать о том, как лучше использовать 16 часов, свободных от выгрузки. Мы решили сделать все от нас зависящее, чтобы возможно скорее начать первые спуски и выяснить, существует ли сам предмет нашего исследования, иначе говоря, населено ли вообще дно на доступных нам глубинах. Ради экономии времени сил не жалели, и спустя всего два дня компрессор для зарядки аквалангов был собран и запущен, остальное оборудование распаковано и тоже подготовлено к работе.

Предстоял важный шаг — выбор места для первых погружений. План был составлен еще в Ленинграде, но мы скоро увидели, что он нуждается в больших поправках. Далеко не везде можно было проехать, местами лед прорезали трещины, непроходимые для машин. У некоторых островов лед покрывали снежные заносы толщиной до нескольких метров. Решили остановиться на острове Строителей. Пока не окончилась разгрузка, некому и не на чем было возить нас к месту работы, а на этом острове строили нефтебазу, туда каждый день ездили рабочие и возили грузы. Таким образом, попасть туда было нетрудно. Второй вариант — погружаться прямо рядом со станцией — мы отвергли, решив отложить это на время, когда по льду уже нельзя будет ездить на вездеходах и не останется ничего другого, как погружаться в этих местах. На острове Строителей, к тому же, взрывали скалы для оснований нефтехранилищ, и взрывники охотно согласились проделать во льду отверстие для спусков.

Однажды, после ночной разгрузки, мы взяли легкие нарты (таскать их вместо собак предстояло нам самим), бур для льда, лот, карту и вместе с рабочими поехали на остров Строителей. Первую лунку решили пробить над глубиной 10–15 метров. Выбрали по карте подходящее место и начали бурить. Это оказалось нелегко, бур то увязал в мокром льду, то спотыкался о прослойки прочного стекловатого льда, твердого и плотного. Наконец, бурка была готова, толщина льда оказалась 220 сантиметров. Стали измерять глубину — лот легко, метр за метром, уходил вниз, вытягивая шнур, и даже на глубине 40 метров мы не достали дна. По карте в этом месте должно было быть 8—10 метров, разница была великовата. Подойти еще ближе к берегу было нельзя, остров окружали мощные снежные наносы. Перебрались на новое место, начали все сначала, глубина оказалась 34 метра — многовато для первых спусков. Глубины на карте сильно отличались от действительных, но так как мы находились почти рядом с берегом, в этом не было ничего невозможного — едва ли гидрографическое судно подходило сюда. Только на шестой раз нашли глубину 12 метров. На следующий день приступили к взрыванию льда. Иван Федосеевич Кулик, опытный взрывник, был настроен благодушно и считал, что изготовление лунки диаметром метра в полтора займет не больше получаса. Мы тоже так полагали. Пробурили во льду четыре отверстия на глубину около полуметра, Иван Федосеевич заложил в них аммонитовые шашки, присоединил детонаторы и провода. Грянул взрыв, фонтан льда и снега взлетел в воздух. На месте взрыва дымилась воронка глубиной около полутора метров, до воды, следовательно, оставалось еще сантиметров семьдесят. Взрывник был очень недоволен таким результатом, принес мешок тола и бросил его в воронку. Взрыв теперь был гораздо сильнее, облако черного дыма, осколки льда и копоть взлетели в воздух широким веером. Вслед за тем из лунки вырвался водяной вал, который затопил все вокруг. Мы поблагодарили Ивана Федосеевича, и он удалился, очень довольный.

Подойдя к краю воронки, мы увидели, что благодарить-то, собственно говоря, было не за что. Огромное отверстие, больше четырех метров в диаметре, на глубину полутора метров было заполнено битым льдом, и все это нам предстояло вычистить, прежде чем можно было бы погружаться в воду. На наше счастье, было очень тепло, и мы, раздевшись до рубашек, приступили к чистке. Добавим несколько слов в оправдание Ивана Федосеевича: он действительно опытный взрывник, а рвать лед так, чтобы всегда получалась небольшая, не забитая льдом лунка, очень трудно. Прочность льда меняется не только с его толщиной, но и в зависимости от кристаллической структуры, а она, в свою очередь, зависит от возраста льда, температуры и еще от множества причин. Позднее мы имели возможность убедиться, что одного способа взрывания, пригодного на все случаи, скорее всего вообще не существует. Так или иначе, очистку нужно было обязательно закончить в тот же день, иначе за ночь обломки льда могли снова смерзнуться в сплошную массу. Вокруг нас, с интересом следя за работой, собрались строители с острова: вездеход в Мирный что-то запаздывал. Мы как раз вытаскивали самые крупные ледяные обломки. Рабочие доверительно сообщили нам, что гидролог, расчищая с вои лунки, льдины такого размера вытягивает трактором. Трактора под рукой не было, и пришлось обойтись без него. Наступления ночи мы могли не бояться: в это время года здесь круглые годы светло. Все же к вечеру успели очистить лунку и к ужину вернулись.

На другой день на попутных санях подвезли снаряжение и вблизи лунки поставили палатку. Вообще-то нужно было бы установить теплую арктическую палатку с каркасом или поставить у лунки балок, но пока мы не знали, стоит ли постоянно работать на данном месте, и для первого раза ограничились обычной тонкой четырехместной палаткой. Дни стояли необычно тихие и теплые, и нам казалось, что так будет всегда. Организация лагеря и окончательная очистка лунки заняли еще день. Не терпелось узнать, что же делается на дне, и я, натянув шлем, опустил лицо в воду. К моему большому разочарованию, я не увидел ровно ничего: слишком светло было наверху и темно под водой.

И вот утром 16 декабря мы вновь были на острове. Вместе с нами приехал врач Мирного, Валерий Михайлович Леонов, милейший человек и страстный кинолюбитель. Он сам спускался в акваланге в Черном море, и первое погружение в Антарктике было для него, конечно, очень интересным. Думаю, однако же, что его появление объяснялось не только этими причинами. Во всяком случае, в руках у него был сверток с медикаментами и хирургическими инструментами.

Было довольно холодно, около —9°, с материка дул пронизывающий ветер. Лунка за ночь покрылась толстой коркой льда, но ее оказалось нетрудно вычистить. Все это нас не пугало, на севере приходилось надевать снаряжение в снежном доме и спускаться при морозе 16° и сильной пурге. Правда, в палатке было хуже, чем в снежной хижине, — тесно, холодно и неуютно, и мы поспешили поскорее натянуть шерстяное белье и скафандры. Резиновые перчатки от мороза сделались совсем жесткими, и я засунул обе пары — свою и Сашину — себе на живот. Они постепенно согрелись там и к тому моменту, когда их нужно было надевать, снова стали мягкими и гибкими. В прошлый раз я спускался первым, и теперь право стать первым человеком, увидевшим дно моря Дейвиса, принадлежало Пушкину. Я приготовился встать на страховку и поверх скафандра натянул еще меховой жилет и штормовую куртку.

Саша исчез под водой. Некоторое время вода в лунке еще бурлила от пузырей выдохнутого воздуха, потом и они исчезли: Пушкин подо льдом отошел в сторону от лунки. Нас связывали теперь только капроновый конец и кабель, но я отчетливо слышал по телефону дыхание водолаза, и это очень успокаивало. Нетерпение мое было велико: в эти несколько минут выяснялось, правильны ли были наши планы, не зря ли мы пришли сюда, почти за 15 000 километров от дома. Медленно тянулись минуты, кабель постепенно уходил в прорубь, но ни это, ни успокоительный шум дыхательного автомата в наушниках — ничто не могло сообщить мне хоть какие-нибудь сведения о том, что видит водолаз под водой, всего лишь в 15–20 метрах отсюда. Я не выдержал и нарушил неписанное правило, согласно которому по телефону передаются только сигналы, имеющие прямое отношение к спуску; думаю, что в таких исключительных обстоятельствах это было простительно. «Есть ли жизнь?» — спросил я в микрофон. «Полно ежей, звезд, актиний», — пришел ответ. Все было ясно, и беспокойство моментально сменилось острым желанием оказаться под водой и увидеть все своими глазами.

Не прошло и пятнадцати минут с начала спуска, как я услышал: «Выбирай кабель». Я удивился: выходить из воды, если только все в порядке, было еще рано. Вскоре Саша появился в лунке, высунул голову и снял шлем. По его сияющему лицу было сразу видно, что никаких неприятностей не произошло. «Здесь всего полно, можно начинать работать». Очень хотелось расспросить его подробнее, но эти разговоры следовало отложить до того времени, когда Пушкин окончательно выйдет из воды. Наша работа всегда начинается с тщательного осмотра дна и сбора наиболее распространенных животных и растений. Я подал Саше скребок и сетку для сбора животных, надел ему шлем, и он снова исчез под водой.

Тут я увидел, что с острова к нам кто-то спускается. Это оказался начальник станции Л. И. Дубровин, который знал о предстоящих погружениях и, конечно, интересовался ими. Довольно долго мы все стояли около лунки, смотреть было не на что, говорить нельзя, чтобы не заглушать голос водолаза в телефоне. Но вот Саша стал подниматься и вышел из воды. Я посмотрел на часы; прошло всего 25 минут, необычно мало для Пушкина, который почти никогда, если только позволяла глубина, не плавал меньше 35–40 минут. Сразу было видно, что он замерз, толстый слой льда покрывал дыхательный автомат акваланга. Саша вытряхнул из сетки свои сборы, и перед нами возникла изумительная картина. Пурпурные морские ежи шевелили иглами, ярко-красные и фиолетовые звезды, гигантские извивающиеся черви почти в метр длиной, разноцветные актинии, какие-то красные и желтые кусты заполнили ведро. Это было совершенно необычное зрелище, такого никому из нас еще не приходилось видеть. Особенно поразителен был контраст — нас окружала однообразная ледяная пустыня, лишь кое-где выглядывали занесенные снегом угрюмые скалистые островки мрачного черно-коричневого цвета. Некоторое время мы просто стояли и смотрели онемев от неожиданности, потом я спросил: «Что же там, внизу?» Ответ был очень ярок и выражал полнейшее восхищение, но, к сожалению, был слишком образным, чтобы его можно было привести в печати.

Нам стало все ясно и понятно, и, вероятно, никто, даже Дубровин, не заметил, или, во всяком случае, сделал вид, что не заметил, неподобающей формы выражения. Мы внимательно разглядывали необычайных животных, которые так успешно скрывались от человека целых десять лет на глубине каких-нибудь 15 метров. Червь, по-видимому, был одним из видов немертин, чаще всего хищных морских червей, но размеры его были поразительны для этих обычно небольших животных: он был длиной около метра и сантиметра два-три в поперечнике. Странные «кусты» — это, скорее всего, мягкие кораллы; остальные животные имели более привычный облик. На Дубровина, видимо, произвело сильное впечатление не только богатство обитателей моря, но и то, что переодевался водолаз в тонкой, тесной и неотапливаемой палатке. Он поздравил нас с первым успехом и ушел: должен был еще осмотреть строительные работы на острове.

Мы оба отправились в палатку, и я помог Пушкину снять скафандр. Разговор шел уже гораздо спокойнее: «Под водой очень красиво, довольно светло, масса всяких животных. Но работать будет очень трудно, холодно, сильно мерзнут руки и особенно ноги. Холодно и лицу. Нет, не особенно замерз, но только потому, что пробыл недолго. Можно проработать и дольше, но это тяжело, замерзнешь гораздо сильнее». У нас же было принято, что водолаз выходит из воды в нормальном состоянии, без озноба, со спокойным дыханием, словом, в обычном человеческом виде. Ну что ж, в конце концов можно работать, спускаясь на 20–25 минут. Саша натянул на себя все наши теплые вещи, а я тем временем приготовился к спуску. Опустился в лунку и посмотрел вниз. В первую секунду казалось, что там полная тьма, но постепенно глаза приспосабливались к гораздо меньшему, чем на поверхности, количеству света. Однако прежде, чем погрузиться, нужно было осмотреть лед снизу. Я поднырнул под лед и уперся в него руками. Они по локоть ушли в мягкую кристаллическую массу: лед снизу был покрыт шубой кристаллов, каждый длиной в несколько сантиметров, в пробивающемся сверху свете они искрились и сверкали. Между кристаллами плавало множество мелких рачков-амфипод, это и были те самые обитатели льда, которых мы искали. Неожиданно совсем рядом с собой я увидел среди ледяных игл странную рыбу, напоминающую небольшого щуренка. Светло-кремового цвета, она казалась почти прозрачной среди переливающихся ледяных кристаллов. Скорее всего, это была рыбка из белокровных щук, особого антарктического семейства рыб, в крови которых нет красного красящего вещества — гемоглобина, переносчика кислорода. Эти рыбы встречаются только в холодныхантарктических водах, где низкая температура и высокое содержание кислорода в воде позволяют им обойтись кислородом, растворенным прямо в жидкости крови. Я осторожно подплыл к рыбке, но она ловко юркнула в промежуток между ледяными кристаллами и исчезла. «Не беда, — подумал я, — впереди еще много погружений». Но хотя мы и сделали потом 162 спуска, белокровные рыбы нам никогда больше не попадались.

Осторожно погружаясь, я коснулся дна на глубине 12 метров, тщательно огляделся. Все вокруг было совершенно необычным. Вода казалась абсолютно, неправдоподобно прозрачной, я находился в каком-то дистиллированном море и мог видеть во все стороны на несколько десятков метров. Предметы вдали не исчезали в дымке, как это обычно бывает под водой, а постепенно таяли, растворялись в лазурной голубизне, сохраняя всю четкость очертаний.

Скалистое дно полого уходило от берега, опускаясь до глубины 14 метров. Твердые скалы покрывал тончайший сероватый наилок, который от моих движений поднимался клубами. Вблизи берега было довольно темно, а лед казался желтоватым и малопрозрачным, его поверхность была бугристой и неровной, свет пучками пробивался через трещины во льду. Я опустился до глубины 14 метров, дальше скала отвесно обрывалась вниз. Здесь, подальше от берега, лед наверху становился совсем прозрачным и сверкал под лучами солнца, было совершенно светло, никаких признаков обычного под водой сумрака, все наполнял синевато-сиреневый свет, ничто не отбрасывало тени, но каждое углубление, каждая трещина в скале были хорошо видны.

На скалистом дне лежало множество морских ежей, их ярко-пурпурный на поверхности цвет здесь казался тускло-красноватым. Между ними попадались небольшие синевато-красные морские звезды с пятью тупыми лучами. Несколько лет назад в Японском море я уже видел удивительно похожую картину. Конечно, здесь и ежи, и звезды были не те, что на Дальнем Востоке, но общее впечатление было поразительно схожим. Однако мелководье у берега довольно подробно осмотрел Саша, меня ожидали места поглубже. Немного проплыв вперед, я повис над краем обрыва. Глубоко вниз падала скалистая стена, там, далеко подо мной, в совершенно прозрачной воде было хорошо видно ровное дно, до которого доходил обрыв. Очень медленно, тщательно осматривая грунт, я начал планировать вниз. Здесь, на отвесной скале, не было видно ни кусочка обнаженного камня. Ежи и звезды почти исчезли, зато все покрывали оранжево-красные кусты мягких кораллов, между ними выглядывали необычайно нежные венчики чьих-то щупалец. При моем приближении венчики сжимались и исчезали: это крупные морские черви — полихеты втягивали их в свои длинные роговые трубки. Медленно опускаясь, я достиг конца обрыва, посмотрел на глубиномер — 28 метров. Тут, среди лежащих на дне огромных камней, животный мир был еще богаче и разнообразнее. И здесь тоже было много мягких кораллов, но среди них появилось бесчисленное множество морских огурцов — голотурий, удивительно напоминавших голотурий наших морей. Прямо из камня, точно огромные кукурузные початки, возвышались колонии крупных асцидий; кругом виднелось множество губок разнообразных форм и расцветок, они покрывали дно ярко-желтым ковром, свисали с камней фантастическими бородами. Количество более мелких животных было огромным, не поддающимся описанию. Но нигде не было заметно ни малейшего движения, как будто весь этот мир застыл в сказочном сне. Это было не море, а какой-то фантастический музей с колоссальным богатством недвижных экспонатов, залитых идеально прозрачной, чуть синеватой жидкостью. Даже рыба была охвачена этим оцепенением: небольшие рыбки, тут и там стоявшие среди кораллов, позволяли взять себя в руки и даже после этого не пытались уплыть, а сворачивались в клубок и оставались на месте.

Я поймал себя на том, что просто любуюсь красотой подводного мира вместо того, чтобы выполнять намеченный план спуска. Собрал наиболее характерных животных, тщательно осмотрелся, стараясь запомнить особенности их размещения на дне, те этажи, которые они занимают в море. Несколько ниже, на глубине около 30 метров, снова начиналась почти горизонтальная каменная ступень, населенная такими же морскими звездами и ежами, как и наверху. Далеко внизу, на границе видимости, угадывался новый обрыв, уходивший еще глубже. Пора было подниматься из глубины наверх. Всплыл и остановился на горизонтальной площадке над обрывом. Теперь я мог подробнее осмотреть мелководье. Помимо разбросанных всюду морских ежей, звезд двух-трех видов, обращали на себя внимание крупные актинии, ничуть не уступающие по размеру актиниям тропических морей; кое-где на дне лежали огромные белые черви, такие, как тот, которого достал Пушкин. Вдруг, еще ближе к берегу на совсем мелком месте, я увидел на дне странный полупрозрачный цветок и поплыл к нему. Это действительно был цветок, хотя он не был ни растением, ни животным. На дне рос пучок ледяных игл, длиной в 10–15 сантиметров. Такое образование могло возникнуть только здесь, в удивительно холодной и спокойной воде. У берега ледяных кристаллов стало еще больше, дно между ними покрывал буроватый налет, местами на нем сидели мелкие витые улитки — морские брюхоногие моллюски, крупные животные почти исчезли.

Неожиданно почувствовался холод, стали мерзнуть ноги, заныли руки, через шерстяное белье и губчатую резину костюма тело почувствовало холод окружающей воды. Поскорее закончив сборы, я вышел наверх. Впечатления были такими обильными, что казалось, будто я провел в подводном мире много часов, но в действительности погружение было недолгим, я пробыл там всего двадцать минут.

После этих спусков у нас было о чем поговорить. Стало ясно, что работать будет нелегко. В какой степени это зависело от низкой температуры воды (всего —1,8°, примерно на два градуса ниже, чем температура самой холодной воды в Баренцевом море) или же от того, что мы потеряли форму и отвыкли от холода за время перехода через теплые широты — этого мы не знали и выяснить могли только в ходе дальнейших спусков. Крайние предположения о населении морского дна не оправдались: дно не было ни пустыней, в которой пришлось бы чуть ли не с увеличительным стеклом разыскивать жалкие проявления жизни, ни сплошным многометровым слоем губок, где сбор пробы всего с одного квадратного метра потребовал бы десятков погружений. Население было необычайно богатым, следовало хорошо продумать конкретный план и методику работы, способы сбора и сохранения материала, но никаких принципиальных трудностей здесь не предвиделось. Теперь нужно было от разведки перейти к систематической работе и прежде всего следовало организовать базу для погружений.

Мы вернулись в Мирный и приступили к этому делу. После успешного начала прежнего недоверия уже не чувствовалось, и всего через несколько часов так необходимый нам балок уже стоял рядом с нашим жильем. Предстояло превратить его в базу для погружений и лабораторию для обработки сборов. Внутри балок был невелик, он занимал только часть саней и почти все снаряжение мы могли хранить снаружи. Оказалось, правда, что прежние хозяева балка, покидая его год назад, забыли закрыть дверь, а может быть, ее просто открыло ветром. Так или иначе, но весь балок был заполнен снегом, настолько плотно спрессованным, что удар лопатой почти не оставлял на нем следов. Потребовался целый день, чтобы вычистить и высушить балок, установить в нем газовую плиту (вот тут-то и понадобились занятия на курсах, где обучали пользоваться сжиженным газом), разместить все снаряжение. Внутри было тесновато, всего примерно 2×3 метра, значительную часть площади отнимали газовая плита и угольная печь, и в помещении мы решили хранить только шерстяные вещи, водолазные скафандры, фотоаппараты, несколько банок для собранного материала и лабораторное оборудование. Остальное снаряжение и многочисленные ящики с банками для хранения коллекций занимали все свободное пространство на санях снаружи.

С перевозкой балка на место спусков пришлось подождать: все тракторы были заняты на выгрузке и строительстве. На разгрузку саней нас уже не назначали, с судна перевозили в основном оборудование нефтебазы, которое, минуя Мирный, шло прямо на остров Строителей. Появился свободный день, чему мы были только рады. Последнее время пришлось работать очень много, перерывы делали только для еды и сна. Правда, мы испытывали большой подъем и не ощущали усталости, но знали, что долго так продолжаться не может. Перед началом регулярных погружений следовало отдохнуть, и мы решили сходить к колонии императорских пингвинов, одной из интереснейших достопримечательностей Мирного. К тому же нас еще в Ленинграде просили снять эту колонию на кинопленку для Зоологического музея, так что предстояло совместить приятное с полезным.

На антарктических льдах и под ними

Почти все побывавшие в Антарктиде пишут об императорских пингвинах и их повадках, их биологию изучали многие серьезные исследователи, и все же до сих пор неизвестно, где и как проводит императорский пингвин большую часть своей жизни. По-видимому, он выходит на лед только для размножения, а все остальное время плавает в холодной воде антарктических морей, но никто еще не изучал пингвинов в этот период их жизни.

В начале исследования Антарктики императорский пингвин считался редкой птицей. Он никак не связан с землей и в районах, где горные породы выступают из льдов и где обычно строят полярные станции, встречается ничуть не чаще, чем в других местах побережья. Сейчас известно уже около 30 колоний этих пингвинов, довольно равномерно рассеянных вдоль ледяных берегов Антарктиды. Общее количество птиц в них достигает 1 500 000, и императорский пингвин является одной из самых многочисленных птиц побережья Антарктиды. Таким образом, несмотря на странную и неуклюжую внешность, его никак нельзя считать редким или вымирающим видом.

Пингвины питаются главным образом плавающими моллюсками — кальмарами, которые редко попадают в сетки и тралы. Где и каким образом находят их пингвины, остается пока загадкой.

Императорского пингвина отличают совершенно необыкновенные особенности: это одна из очень немногих птиц, выводящих птенцов зимой, и единственная, не имеющая никаких связей с сушей. Своих птенцов он выводит в самое холодное время года. Пингвины образуют огромные колонии на льду, чаще всего в местах, защищенных от ветра айсбергами. Яйцо императорского пингвина, одно у каждой пары, весит до полукилограмма; птицы высиживают его по очереди, сменяя друг друга примерно раз в два месяца и никогда не опуская яйцо на лед. Яйцо лежит на лапах родителя, сверху его покрывает особая сумка, образующаяся только на время высиживания. Позднее, когда птенец подрастает, взрослые птицы часто надолго оставляют его и ходят, подчас за несколько десятков километров, к открытому морю. Там они откармливаются и время от времени, возвращаясь к своему отпрыску, кормят его содержимым своего желудка. Птенец, покрытый исключительно теплым пухом, растет очень быстро, сильно жиреет и весит довольно много (правда, значительно меньше взрослой птицы). Между тем взрослые пингвины начинают линять, теплый зимний наряд, защищавший их от жестоких холодов во время гнездования, сменяется коротким, лучше приспособленным для плавания пером. Теперь они подолгу пассивно стоят или медленно бродят с места на место и уже не могут кормить своего птенца. Тот, к этому времени тоже уже начавший линять, очень беспокоится, худеет и, в конце концов, окончив линьку, сходит в воду и начинает питаться самостоятельно.

Любопытно, однако, что высиживание происходит зимой, в самое холодное и, казалось бы, неудобное время года, ведь все остальные пингвины, например, гораздо более мелкий пингвин Адели, высиживают свои яйца, как и все другие птицы, летом. Дело, видимо, в размерах птицы и условиях ее жизни. Хотя птенец императорского пингвина растет очень быстро, все же на развитие этой огромной птицы от откладки яиц до того момента, когда молодой птенец сходит в море, требуется четыре — шесть месяцев. Если бы откладывание яиц происходило летом, молодой пингвин начинал бы свою самостоятельную жизнь в самое неблагоприятное время года, когда прибрежные воды крайне бедны пищей. При откладывании яиц зимой выкармливание птенца и начало самостоятельной жизни молодых пингвинов приходится на короткое антарктическое лето, когда море у берегов Антарктиды буквально кишит жизнью.

Интересно, что существует еще один вид пингвинов — королевские, и это позволяет понять, каким образом императорский пингвин смог так приспособиться к необычным условиям своего существования. Оба пингвина очень похожи и происходят от одного предка, но королевский (он живет на островах Субантарктики) до сих пор сохранил многие черты своего прародителя. Это тоже крупная, до 35 килограммов весом, птица, но от откладки яиц до начала самостоятельной жизни птенца проходит 11 месяцев, а птенец к этому времени по размеру не уступает взрослому пингвину. У императорского пингвина этот период вдвое короче, а вполне способный к самостоятельному существованию птенец по весу намного уступает взрослому. Это, несомненно, приспособление к суровым условиям побережья Антарктического материка.

Когда-то Антарктиду покрывали густые леса, условия у ее берегов были похожи на те, которые сейчас наблюдаются только на островах Субантарктики. Предки современных пингвинов, населявшие эти моря, мало отличались от королевских пингвинов. Потом климат делался все суровее, сокращался летний период, когда в морях было достаточно пищи. Те пингвины, которые не могли вывести птенцов в короткие сроки, вымирали или вынуждены были откочевывать в места с более мягким климатом. Естественный отбор становился все жестче, и предки императорских пингвинов должны были быстро эволюционировать.

Долгое время было неясно, каким образом императорский пингвин стал высиживать своих птенцов на льду, но в последние годы были найдены отдельные небольшие колонии, располагающиеся, как это ни необычно для этих птиц, не на льду, а на земле. Это было когда-то свойственно всем императорским пингвинам, но у берегов Антарктиды земли мало, и лед оказался ее хорошей заменой.

Императорский пингвин — самый крупный из всех современных пингвинов, его вес достигает 50 килограммов. Взрослые птицы имеют яркое оранжевое пятно на горле, которого нет у молодых пингвинов. Колония этих птиц располагалась примерно в 4 километрах от Мирного, и мы добрались до нее без труда. Гнездовье тянулось широкой полосой примерно на 1,5–2 километра. Высиживание яиц давно кончилось, и в колонии было несколько тысяч птенцов; взрослых птиц оставалось сравнительно немного. Птенцы, видимо, выводятся неодновременно: некоторые были ростом уже почти со взрослую птицу и начинали линять, самые маленькие были не больше курицы. Птенцы и взрослые пингвины беспрерывно передвигались по гнездовью, но это движение было каким-то медленным, неторопливым и степенным. Стоял неумолчный шум, но он был удивительно слаб для такого огромного скопления птиц, всего их было, по-видимому, не меньше 7–8 тысяч. День был теплый, и птенцы бодро шагали по колонии, некоторые, побольше, барахтались в луже талой воды у подножия айсберга; особенно забавно было видеть, как они скатывались, точно на санках, на собственной груди со снежного сугроба. Некоторые взрослые пингвины стояли рядом со своими детьми и время от времени кормили их, но большая часть двигалась — по колонии, или к морю, или от моря. Для того чтобы вырастить птенца, требуется масса пищи, и родители почти все свое время проводят либо в море, где они добывают корм, либо же путешествуя по льду к колонии и обратно.

За несколько месяцев, пока существует колония, она неоднократно меняет место, это зависит от направления преобладающих ветров и от того, что постепенно пингвины очень загрязняют снег в своем гнездовье. Несколько таких мест, где птицы обитали раньше, были хорошо видны рядом с их теперешним гнездовьем, там не найти было ни одного пингвина, зато весь снег стал желто-зеленым. Мы осмотрели некоторые из этих мест — хотелось найти на память пингвинье яйцо. Эти птицы иногда теряют яйца, которые быстро замерзают. Обнаружили довольно много скорлупы яиц, из которых пингвинята уже вывелись и множество замерзших крохотных птенчиков, которые, видимо, погибли зимой, в сильные морозы. Как ни приспособлены пингвины к условиям Антарктики, много птенцов все-таки погибает от холода и голода. Если считать, что количество пингвинов в Антарктике не изменяется, то это означает, что из всех птенцов, выведенных одной парой за всю жизнь, выживают только два.

Мы пробыли среди пингвинов довольно долго, осматривая колонию, наблюдая за птицами и фотографируя их. Пингвины не обращали на нас внимания до тех пор, пока мы не приближались к ним вплотную, и только тогда уходили, смешно переваливаясь. Едва отойдя, они тотчас успокаивались и принимались за свои дела. К сожалению, наша кинокамера почти сразу же отказалась работать. Обойдя гнездовье, мы вышли на ледяное поле, по которому пингвины ходят к морю и обратно. Вдали от колонии пингвин обычно скользит по льду или твердому снегу, отталкиваясь от него крыльями и лапами. Устав, он встает и некоторое время идет, а потом снова ложится и как бы плывет по поверхности льда и снега. Здесь, вблизи колонии, птицы вытоптали во льду глубокие тропы и двигались только по ним. Подойдя к началу тропы, пингвины останавливались и некоторое время стояли там. Постепенно собиралась группа из нескольких птиц. Потом под руководством одного, самого решительного, пингвины наконец вступали на тропу и шествовали по ней, точно копируя движения вожака. Казалось, что они даже ступают в ногу. Было непонятно, почему ни одна из птиц не идет напрямик по снегу. Не ходили они по тропе и в одиночку. Вид этих громадных птиц, гуськом шагающих по глубоким траншеям в снегу и льду, оставлял чуть ли не более сильное впечатление, чем сама колония.

Забегая вперед, можно добавить, что нам пришлось вернуться к колонии спустя сорок дней, в конце января. Часто пишут, что уже в начале этого месяца гнездовье распадается и все пингвины уходят в море. Это оказалось не совсем верно: в колонии оставалось лишь несколько десятков птенцов и взрослых птиц, она передвинулась от прежнего места примерно на 2 километра и теперь не была видна из Мирного. Недалеко от остатков гнездовья стояли отдельные группы пингвинов, всего несколько сот, которые уже начали линять. Из них клочьями лез пух, птицы имели жалкий вид, стали апатичными и ленивыми и стояли, почти не двигаясь. Они сделались теперь гораздо более пугливыми и толпой уходили от человека. В этот раз нам удалось снять пленку, хотя колония была уже далеко не та, что раньше.

Еще через несколько дней птенцов уже не стало: часть из них исчезла, трупы других лежали в снегу на месте последней колонии. Они погибли не от холода — в январе в Антарктиде сравнительно тепло. Видимо, начавшие линять родители уже не смогли их кормить, так как были не в силах ходить за пищей к морю. Часть птенцов, накопивших достаточно жира, чтобы перелинять, разбрелась во все стороны, те же, которые вывелись слишком поздно, погибли. Взрослые пингвины все еще стояли рядом, но многие уже сбросили толстый и густой пух и были теперь покрыты коротким блестящим пером — линька заканчивалась.

Императорский пингвин, безусловно, очень своеобразная и необычная птица. В каком-то смысле он является символом Антарктики так же, как лев соответствует Африке, а кенгуру заставляет вспомнить об Австралии. У каждого, кто хоть раз видел императорского пингвина в его родной Антарктике, это зрелище надолго останется в памяти.

Следующий день вновь оказался выходным — началась пурга. Она была не особенно сильна, но видимость упала до нескольких сотен и даже десятков метров. Мелкие скалистые островки вблизи Мирного скрылись в туче крутящегося снега, и кругом не было видно ничего, кроме вихрей метели. Передвижение вне станции было прекращено, а так как у нас уже все было готово к работе, оставалось только отдыхать и ждать, когда же прекратится ветер.

Первый этап работ подошел к концу. Бесконечные обсуждения, организация экспедиции, сборы, долгий переход через все широты, первые неуверенные погружения остались в прошлом. Все это делалось для одного решительного момента, и теперь этот момент наступал. Задачи, стоящие перед нами, стали ясными и определенными. Начинался второй, самый ответственный этап экспедиции — полевые подводные работы. Перед началом регулярных погружений не мешало как следует отдохнуть, и мы со спокойной совестью разлеглись на койках и провалялись целый день.

К утру пурга прекратилась. Свежий снег покрыл все вокруг, засыпал мусор, и Мирный, казалось, умылся и нестерпимо сверкал под лучами солнца. Исключительно прозрачный воздух в Антарктиде почти не поглощает свет, а блестящая поверхность снега и льда вновь отражает его, поэтому освещенность летом здесь чрезвычайно велика, свет настолько силен, что слепит даже через темные очки.

Мы быстро собрались, и вскоре я уже сидел в нашем балке, а трактор медленно тянул его к острову Строителей. Саша поместился рядом с водителем и указывал путь. Балок не имеет рессор, и пока мы двигались по неровной дороге из Мирного, все внутри дергалось и подпрыгивало сильнее, чем на «Оби» во время самого жестокого шторма. Я должен был удерживать многочисленные предметы снаряжения, которые, казалось, взбесились и по своей воле носились по всему крошечному помещению. Наконец стало спокойнее. Выехали на ровный морской лед, движение почти перестало ощущаться, балок лишь легко покачивался на едва заметных неровностях, точно мы снова плыли на нашем корабле по бескрайнему морю; но на этот раз путешествие было недолгим.

Прошло немногим больше часа, и наша лаборатория расположилась рядом с лункой. Лед, достигавший двухметровой толщины, был очень прочен, и мы установили балок всего метрах в пяти от проруби. Это было очень удобно, водолаз не тратил время и силы на хождение к месту спуска. За три дня лунка вновь покрылась льдом толщиной около 10 сантиметров; мы подпилили лед у краев и, расколов его на крупные куски, вытащили наверх. Теперь можно было приступать к работе. От телефона решили отказаться: он, правда, успокаивал страхующего, но зато мешал водолазу передвигаться под водой и вообще был не слишком нужен, так как сигналы мы могли передавать по спусковому концу. Поэтому отключили телефон, сняли кабель и ограничились тонким капроновым плетеным концом.

Начали с изучения обитателей льда. Саша опустился под воду и снизу воткнул в слой ледяных игл специальный прибор — зубчатый водолазный дночерпатель, острый край которого напоминает пилу. Вращая аппарат, он погрузил его в лед до сплошного слоя, замкнул, и первая проба подледной жизни была собрана. Затем, вытащив ее на поверхность, мы переложили лед в ведро. Чтобы получить достоверные данные, нужно довольно много проб, и эту работу пришлось повторять снова и снова. Когда получасовое погружение подошло к концу, у проруби стояло семь ведер, в каждом из которых лежала проба льда.

Мне предстояло уточнить на дне места сбора количественных проб. Чтобы выяснить количество донных обитателей, на грунт укладывают рамку размером в 0,25 или 1 квадратный метр. Животных, оказавшихся внутри рамки, тщательно отделяют острым скребком и переносят в специальную сборочную сетку, которую плотно закрывают. Оторванные от грунта мелкие животные очень легко расплываются во все стороны, и полностью собрать их даже с такой небольшой площади, как 0,25 квадратного метра, гораздо труднее, чем может показаться с первого взгляда. Ценность количественных проб состоит не только в том, что они позволяют определить, сколько животных на дне моря: в них попадает множество мелких, часто почти микроскопических организмов, которых водолаз под водой просто не замечает и которые лишь случайно оказываются в выборочных, качественных сборах.

Я спустился вниз и стал тщательно осматривать дно; впечатление было почти таким же сильным, как и при первом погружении, но теперь я замечал гораздо больше животных: вот на малой глубине растут кустики гидроидных полипов, животных, родственных пресноводной гидре, из тонких полупрозрачных трубок выглядывают венчики розоватых щупалец; кое-где на дне лежат кустики красной водоросли — филлофоры, они никак не прикрепляются к грунту, а это возможно только в совсем спокойных водах. Но больше всего водорослей было на морских ежах, некоторые из них таскали на себе целую клумбу. Среди ежей и гидроидов ползали по дну голожаберные моллюски, большие, почти в ладонь, удивительно яркого белого цвета. Они попадались в основном на мелководье, где было довольно темно, и, казалось, испускали яркий фосфорический свет.

Все эти животные образовывали четыре зоны. У самого берега располагалась зона, где дно было покрыто мохнатым ковром мельчайших диатомовых водорослей и массой мелких витых моллюсков. Глубже тянулась зона, где встречалось много гидроидов, морских ежей, небольших морских звезд — здесь разнообразие животных было уже гораздо больше. Крупные кусты мягких кораллов покрывали отвесный склон так густо, что между ними трудно было различить животных, обитающих на поверхности скал, — эта была следующая зона. И наконец, на глубине около 30 метров на ровном грунте снова встречались морские ежи, а наклонные скалы заселяли поразительно разнообразные губки, кораллы и гидроиды. В каждой из этих зон следовало собрать по три-четыре количественные пробы.

Закончив осмотр и прикинув, где расположить площадки для сбора, я поплыл к берегу, чтобы подробнее изучить мелководье. Неожиданно заметил, что впереди что-то белеет. Оказалось, что это стена, состоящая из полупрозрачного сероватого льда, из-под которого чуть просвечивало скалистое основание. Стена отвесным каскадом опускалась на глубину около 10 метров, местами на ней росли тонкие и изящные ледяные кристаллы. Как это ни странно, она была населена: прямо на льду сидели вездесущие ежи и морские звезды. Ледяная стена в окружении темных скал, покрытая яркими морскими животными, была удивительно красива. До сих пор мне не совсем понятно, как она могла образоваться. Все скалы вокруг были покрыты отдельными ледяными кристаллами, но больше нигде не было видно ничего подобного. Быть может, пресная вода стекала с острова в море именно в этом месте.

Конец погружений был только началом настоящей работы. Наш балок превратился в лабораторию. Убрав скафандры, мы расставили посередине стол, на нем разложили пинцеты, надписанные и ненадписанные этикетки, поставили кюветы, весы, бинокулярные лупы, распаковали пробирки, банки самых разных размеров, большие цинковые ящики (те самые гробы), в которые мы складывали особенно крупных животных. Когда осторожно растопили образцы льда, на дне образовался тонкий зеленый осадок диатомовых водорослей, над ним плавали мелкие, длиной в несколько миллиметров и меньше, рачки амфиподы и копеподы. Лед совсем не был безжизнен, каждая проба была собрана всего с 1/30 квадратного метра, в некоторых насчитывались десятки рачков и немало водорослей. Лед, оказывается, совсем не был прочной крышей, которая мешает развитию жизни на глубинах, наоборот, жизнь, кишащая во льду, — это первое, возможно, основное звено, которое дает начало всем остальным животным и растениям, населяющим толщу воды и морское дно. Осторожно отфильтровали воду, перенесли водоросли и рачков в специальные фиксирующие жидкости. Для сохранения биологических сборов применяются в основном два вида фиксаторов — разбавленный формалин и спирт. Не всех животных можно хранить в формалине: он растворяет скелетные образования, содержащие кальций, например, тонкие раковины: точно так же и спирт не всегда пригоден, он обесцвечивает водоросли и животных, ткани в нем сильно сжимаются. Иногда, если предполагается особенно тщательное исследование собранных организмов, изготовление срезов для рассматривания под микроскопом, пользуются специальными жидкостями, содержащими сулему, пикриновую кислоту, четырехокись осмия и другие сильные яды, которые моментально убивают ткани и сохраняют их без последующих изменений. Примерно так же, как обитателей льда, обрабатывали и животных, найденных на дне. Сначала сборы из одной пробы складывали в большую эмалированную кювету, затем разбирали животных и аккуратно раскладывали их в банки и пробирки — червей к червям, моллюсков к моллюскам и т. д. Каждая из этих емкостей была наполнена спиртом или формалином, в зависимости от того, что «любят» находящиеся в ней животные, и снабжена этикеткой, в которой точно указывалось место сбора, глубина, фамилия сборщика и другие сведения. Кроме того, все это записывалось в специальный журнал. Точное определение животных и растений, подсчет и взвешивание предстояло делать в Ленинграде, но и для того, чтобы материал добрался туда в хорошем состоянии, требовалось потратить немало времени и усилий, так что разборка занимала много больше времени, чем погружения, и часто мы заканчивали ее уже поздно вечером. Проще и быстрее шла обработка качественных сборов, из которых сохраняли только тех животных, которые не были представлены в количественных пробах. Не нужно было следить, чтобы все животные, включая самых мелких, были полностью выбраны и зафиксированы, а это очень упрощало дело. Поэтому мы, как только сделали довольно много полных количественных сборов, при погружениях стали часть времени отводить на качественные пробы: это было интереснее и освобождало время при разборке.

В середине дня мы вместе с рабочими ездили в Мирный обедать либо на волокуше, либо на легком вездеходе. Сзади прицепляли наши нарты с разряженными аквалангами и по дороге, проезжая мимо гаража, где у нас был установлен компрессор, бросали их. Раз в два дня у меня была работа и после ужина — заряжать дыхательные аппараты. Может показаться странным, но мне нравилось это время: работа была нетрудной, требовалось только подключить акваланги и включить двигатель. Так приятно было после дня беспрерывной работы спокойно сидеть, слушая равномерный шум мотора и дробный перестук поршней компрессора. Аквалангов было четыре, зарядка их длилась около часа. Компрессор всегда работал исправно, с ним не было никакой возни. Последующие дни были похожи друг на друга. Мы приезжали утром. Если ночь выдавалась пасмурная, лунка не замерзала, но в ясные ночи ее покрывал тонкий молодой ледок. К спускам готовились с вечера, и утром балок изнутри уже нисколько не напоминал лабораторию, шерстяное белье и скафандры были разложены так, чтобы сразу надеть их, ничего не разыскивая. Зажигали на полную мощность газ, и через несколько минут наш домик наполнялся теплом. Подготовка спуска, надевание скафандров занимали не больше получаса, и вскоре первый водолаз был уже под водой. Сбор количественных проб не особенно интересное занятие, но все же оно не так скучно, как можно подумать. Такой сбор требует терпения и особой сноровки: не так просто загнать отделенных от скалы, часто мелких и подвижных, животных в сборочную сетку. Бывает и так, что отдельные организмы, например подвижные черви, пытаются уплыть от водолаза. Непревзойденным мастером подводных сборов у нас был Пушкин, и самые сложные работы по этой части всегда поручались ему. После работы над количественными пробами часто оставалась еще возможность побыть под водой, и мы пользовались этим для качественных сборов. Не всегда удавалось найти что-нибудь новое, но некоторые встречи были очень интересны. Вдруг обнаруживался огромный морской паук диаметром больше 15 сантиметров: морские пауки, как и губки, встречаются во всех морях, но в Антарктике, безусловно, процветают и отличаются исключительным разнообразием форм. На мелководье наших морей редко можно встретить пауков (их научное название — пикногоны) размером в 2–3 сантиметра, чаще всего под водой их вообще не разглядишь, а в Антарктике дно буквально кишит морскими пауками и среди них попадаются настоящие гиганты.

Однажды, закончив количественные сборы, я отплыл в сторону почти на всю длину конца; хотя на катушке его было 100 метров, мы не давали водолазу отплывать больше чем на 70 метров. Я свободно плавал и осматривал дно, но ничего нового не видел. Неожиданно несколько глубже, на глубине около 30 метров, я заметил большой камень, а на нем какие-то странные наросты. Меня это заинтересовало, и я подплыл к камню. На нем рос целый лес асцидий, некоторые были около метра длиной, их грубую морщинистую поверхность, точно трава, покрывали заросли гидроидов. Все вместе оставляло впечатление чего-то очень древнего: точно дремучий лес, где все деревья обросли бородами мхов и лишайников. Среди этих «замшелых» асцидий росли другие — они казались почти прозрачными.

Принадлежали ли все эти асцидии к одному виду или нет — трудно сказать. Посмотрел на манометр — давление воздуха в баллонах упало уже до 70 атмосфер, времени почти не оставалось, и я наскоро собрал несколько экземпляров асцидий. Неожиданно под ними оказалось нечто совершенно непонятное: круглое, гладкое животное размером в кулак, странного лимонно-желтого цвета. Цвет этот был настолько ярок, что казалось, будто животное светится. Я тотчас схватил это существо, чтобы засунуть его в сетку, оно оказалось плотным на ощупь, но скользким, точно кусок мыла, и немедленно выскользнуло из перчатки. Взял его снова — с тем же успехом, еще раз — все повторилось. После нескольких неудачных попыток я наконец просто подвел к диковинному зверю открытую сетку и осторожно втолкнул его внутрь, потом закрыл замок.

Воздуха оставалось совсем мало. Подергал за страховочный конец три раза, Пушкин начал вытаскивать меня. Тащить водолаза страхующему нелегко, но подводнику это облегчает всплытие — можно спокойно висеть, а тебя поднимает, точно в лифте, вода сама проходит мимо маски, а лунка все приближается и приближается. Выход из воды с пустым аквалангом расценивался у нас как лихачество и пренебрежение мерами безопасности, так как подо льдом всегда нужно иметь запас воздуха на какой-либо непредвиденный случай. На этот раз я сам оказался злостным нарушителем правил, так как, пока я поднимался к поверхности, давление в акваланге неумолимо падало, и когда я вылез из воды, запас воздуха был полностью израсходован. Пушкин ничего не сказал, но было совершенно ясно, что он заметил явное нарушение того самого правила, которое я всегда требовал твердо соблюдать. Мы с интересом разглядывали странное существо. Животное было гладким, но снизу имело небольшую мускулистую поверхность — ногу, по которой мы легко определили, что это моллюск, скорее всего голожаберный, представитель особой группы моллюсков, почти всегда лишенных раковины. Названия его мы узнать не могли — нам не хотелось разрезать единственный экземпляр, — и поэтому просто нарекли его «лимон», так он и был записан в журнал наблюдений. Много позднее, уже в Ленинграде (к тому времени «лимонов» набралось несколько), его все-таки вскрыли и оказалось, что раковина-то была, но ее со всех сторон окружали мягкие ткани. Соответственно и моллюск оказался не голожаберным, а принадлежащим к совсем другому отряду, впрочем, тоже довольно интересному и редкому.

Работа наша быстро двигалась вперед, вскоре был уже собран довольно большой и интересный материал, но тем не менее далеко не все было так хорошо, как нам хотелось. Ни в одной экспедиции, — а до отъезда в Антарктику их было немало — я не чувствовал такой усталости, чуть не валившей с ног. Думаю, что и Пушкину приходилось не лучше. После работы, когда мы ехали назад на санях или в кабине вездехода, трудно было, казалось, двинуть рукой или ногой, пошевелиться, даже просто сказать слово. Это было совершенное изнеможение: после ужина сил хватало только на то, чтобы добраться до койки и спать, спать. К утру усталость исчезала, во время погружений ее сменяли бодрость и легкое возбуждение, но к вечеру утомление снова наваливалось на нас. Дело было не в тяжелой работе — бывало, что раньше приходилось работать и с бо́льшим напряжением, и дольше, — вероятно, это сказывался процесс приспособления к особенностям антарктического климата, сухости воздуха, обилию солнца и ветра. От долгого пребывания на воздухе наши лица обгорели, особенно страдали носы, с которых кожа лезла пластами.

Очень неприятны были и ожоги губ, на которых высыпали пузыри, хотя мы регулярно мазались губной помадой, а потом, когда она кончилась, кремом от загара. Больно было брать распухшими и потрескавшимися губами загубник, а когда при погружении холодная морская вода попадала в трещины на губах и носу, это отнюдь не улучшало нашего настроения. Но ведь обойтись без этого было невозможно и оставалось одно — привыкнуть.

Вдобавок ко всему, первую неделю мы сильно мерзли под водой, особенно страдали руки. Уже через несколько минут после погружения они начинали зябнуть, потом появлялось ощущение холода в ногах, мерзло лицо, а потом холод добирался до всего тела, казалось, будто тебя голым выставили на мороз. Воздух, поступавший из акваланга, был настолько холодным, что ныли зубы. Правда, мы никогда не замерзали особенно сильно и для согревания после спуска хватало нескольких минут, но достигали мы этого тем, что выходили из воды заметно раньше, чем обычно, и погружения не бывали дольше 25–30 минут. Это не зависело от качества снаряжения, на севере мы почти в таких же условиях работали под водой подолгу. Конечно, жарко там тоже не было, но все-таки не чувствовалось и десятой доли такого холода, как здесь. Видимо, причиной был резкий переход от вынужденного бездействия во время долгого плавания в теплых морях к холоду и тяжелой работе.

От погружений разыгрывался зверский аппетит, — впрочем, не только у нас, — но удовлетворить его в Мирном не составляло проблемы, питание было организовано образцово. Три раза в день в столовой (она же кают-компания) на большой круглый стол ставились котлы с едой, тарелки, ложки, ножи и вилки. Обойдя вокруг стола, можно было наполнить свои тарелки по потребности, только фрукты и деликатесы, вроде икры, отпускались по норме, а в остальном все зависело от аппетита. Под добродушные смешки полярников двухметровый гигант водитель Немченко съедал подчас по восемь котлет, но и мы ненамного отставали от него, хотя и уступали по росту.

Жизнь в Мирном понемногу входила в нормальное русло, разгрузка подходила к концу, зимовщики старой смены — их сразу можно было узнать по блаженным улыбкам — заканчивали свои дела и постепенно переселялись на «Обь». Им предстоял десятидневный переход до Австралии, а оттуда самолетом на Родину, домой.

Мы покинули балок физиков и после нескольких переселений заняли постоянное место в доме рядом с кают-компанией Мирного. Почти все дома в Мирном построены еще в первую экспедицию, десять лет назад, и их сильно занесло снегом, торчат только надстроенные над входами тамбуры и кое-где коньки крыш. Жилые комнаты помещаются глубоко внизу, и мы часто шутили: «Счет этажей идет здесь сверху вниз, что же здесь удивительного, здесь же южное полушарие». Снег сильно таял, и везде капало, в комнатах висели хитроумные сооружения из веревочек, направлявшие талую воду с разных мест потолка в одну общую банку. Под домами тоже скапливалась вода, ее откачивали насосами, и при этом она нередко попадала прямо под соседнее жилье.

Сравнительное однообразие погружений на этой неделе было нарушено одним непредвиденным эпизодом. Вообще при подводных работах нужно всегда быть готовым к неожиданностям — вдруг срочно понадобится погрузиться, цели могут быть самыми разнообразными: от очистки винтов судна до подъема утонувшего ящика коньяка. Рядом с Мирным на льду стояла палатка, в ней работал гидролог. Он измерял в течение года температуру и соленость воды на разных глубинах, толщину льда, величину приливов. В прорубь была опущена буквопечатающая вертушка, дорогой и сложный прибор, определяющий и записывающий силу течения. Трос, на котором она висела, постепенно перержавел от соленой воды, вертушка оборвалась и утонула. Нас попросили ее достать. Глубина прямо под лункой составляла 31 метр, но береговой склон здесь был очень крут, и вертушка могла скатиться по нему гораздо глубже. Предстояло, таким образом, спуститься на глубину 40, а возможно и 50 метров — довольно много для начала сезона.

Гидролог, Стефан Стефанович Чиковский, расширил лунку так, чтобы в нее мог пролезть человек в водолазном снаряжении. В палатке было довольно темно, а из лунки шел яркий голубой свет, вода, со всех сторон освещенная через лед лучами солнца, была сапфирово-синей. В прозрачной воде безбоязненно сновала стайка довольно крупных серебристо-белых рыб, это были широколобики, наиболее обычные антарктические рыбы. Внешностью и повадками они удивительно напоминают треску, хотя по происхождению не имеют с ней ничего общего. Это довольно обычный пример проявления сходных признаков в примерно одинаковых условиях жизни у самых различных животных, так называемого конвергентного развития.

Зажгли примус, стало тепло, и я начал надевать скафандр. Лунка была довольно узкой, и я очень осторожно опускался вниз, отталкиваясь руками от ледяных стенок, пока, наконец, не оказался подо льдом. В одной руке был зажат прочный капроновый шнурок, который я должен был привязать под водой к вертушке. Перед тем как спускаться, я внимательно осмотрелся и заметил далеко внизу в ярко-синей воде крошечное светлое пятнышко, видимо, это и был окрашенный в белый цвет прибор. Удивляло, что его можно было заметить сверху на глубине более 30 метров. Дна видно не было. Я приготовился и нырнул вниз.

При спусках в костюме из губчатой резины приходится вначале загонять себя под воду с большими усилиями — костюм много легче воды. По мере того как с глубиной увеличивается давление, воздух в порах резины сжимается, и водолаз постепенно становится тяжелее; свинцовыегруза на поясе подбираются в зависимости от глубины спуска, но обычно, если она больше 15 метров, груза остаются одинаковыми, такими, чтобы водолаз мог свободно уравновеситься в воде на глубине 7–8 метров. Я спускался, и постепенно погружаться становилось все легче — плавучесть уменьшалась. Вот уже спуск пошел без всяких усилий с моей стороны, еще немного — и я, расставив руки и ноги и не делая ни одного движения, стал полого планировать вниз, регулируя крутизну и скорость погружения положением рук и ласт. Хотя подводным планированием мы при случае пользовались уже давно, один небольшой фильм о парашютистах, управляющих своим падением, заставил нас незадолго до отплытия в Антарктиду снова обратить на него внимание. Оказалось, что этим способом совсем нетрудно спускаться вниз по любой кривой, от самой крутой до очень отлогой, выполнять повороты и без малейшей затраты сил достигать даже отдаленных от места погружения точек. Однако при спуске увеличивающееся давление часто вызывает ощущение заложенности и боль в ушах и, чтобы свободно планировать, нужно иметь хорошую проходимость каналов среднего уха.

Планировать было необычайно легко и приятно, вода равномерно поддерживала тело, и я медленно падал в синюю глубину, где далеко внизу светилось белое пятнышко. Спуск продолжался уже долго, а пятно не изменялось. Посмотрев на глубиномер, я увидел, что нахожусь глубже 20 метров. На секунду я почувствовал сомнение в том, что белое пятно — это именно то, что мне нужно. Но спуск все продолжался, и наконец, как будто с высоты многоэтажного дома, сквозь прозрачную воду я увидел дно, уступами опускающееся вниз. Гидрологическая вертушка теперь была хорошо видна, она казалась совсем крошечной. Я понял, что глубина намного превзойдет 30 метров, и решил опускаться до 45 метров, но не глубже.

Наконец коснулся дна. В двух метрах от меня лежала вертушка — я и не думал, что она так велика. Белый обтекаемый поплавок с одной стороны оканчивался двумя стабилизаторами, с другой торчало прозрачное колесо счетчика течений. Однако не прибор прежде всего привлек мое внимание: рядом со мной колыхались в воде необыкновенные щупальца какого-то животного исключительной красоты. Чрезвычайно нежные, ажурные, длиной почти в полметра, они совершенно симметрично поднимались со дна, образуя изящный колокол. Мне никогда не приходилось видеть ничего подобного, но я сразу понял, что это морская лилия. Морские лилии не растения, как можно подумать, а животные, родственные морским ежам и морским звездам. В далеком прошлом они были широко распространены в морях, а сейчас представители этой, когда-то многочисленной группы встречаются довольно редко, в основном в тропиках или на больших глубинах, и мало кому доводилось видеть их под водой. Рядом с морской лилией росли тоже странные невиданные животные — со дна поднимался целый лес гидроидов, необычайные асцидии с короткой сморщенной шейкой и округлым, блестящим, розовым телом. Глубина была 42 метра, значительно больше, чем при всех наших предыдущих спусках в Антарктике.

Работа на такой глубине требует особых навыков: воздух становится ощутимо плотным и появляются первые, пока еще не ясные признаки глубинного опьянения. Водолазу трудно сосредоточиться, он подолгу обдумывает, как выполнить самую простую работу. Дышать по-прежнему легко, но возникает странное ощущение, что воздух не попадает в легкие, все время остается желание сделать глубокий вдох. Работать можно только исключительно спокойно, делая медленные, ленивые движения. Если со стороны посмотреть на подводника, находящегося на большой глубине, может показаться, что он дремлет — так медленно он работает. Стоит сделать несколько резких, быстрых движений — и дыхание учащается, сразу ухудшается самочувствие, а восстановления на такой глубине почти не происходит. Если подводник работал только на небольших глубинах и попытается так же вести себя на глубине 40–50 метров, он подвергнется смертельной опасности. Когда-то я уже работал на такой глубине, но с тех пор прошло много времени, и теперь я должен был действовать особенно осторожно. Около минуты я спокойно лежал на дне, разглядывая морскую лилию, потом оттолкнулся от камней — лучи морских лилий закачались в воде — и переплыл к вертушке. Плавными, ленивыми движениями я остропил аппарат, продев капроновую веревку через стабилизаторы. Три раза дернул за веревку — сигнал «поднимайте наверх» — и отчетливо ощутил, что противоположный конец веревки свободен. Видимо, наверху ее почему-то отпустили. Некоторое время я раздумывал, как поступить; выходило, что придется подниматься, а мне еще хотелось осмотреть и собрать новых, необычных животных. Потом трижды дернул за страховочный конец. Под водой я пробыл недолго и, несмотря на довольно большую глубину, можно было выходить без выдержек. Пушкин начал меня вытаскивать, и вскоре я увидел второй конец ведущего к вертушке фала, он действительно свободно плавал в воде. Вылез в тесную лунку и подал Чиковскому конец веревки, идущей к прибору. Хотелось еще раз спуститься, но сначала нужно было вытащить вертушку. Даже общими усилиями Саши и Стефана, высоких и сильных мужчин, сделать это оказалось нелегко; тонкий капроновый фал растягивался, резал руки, а поднять сорокакилограммовый прибор нужно было на высоту четырнадцатиэтажного дома. Мне довольно долго пришлось сидеть в стороне, ожидая, когда вертушка будет вытащена.

Но вот лунка была свободна, и я снова планировал вниз, испытывая чувство невесомости и блаженного покоя; окружающий меня голубой мир казался каким-то нереальным. На этот раз я спланировал поближе к берегу и коснулся дна на глубине 32 метра. Все здесь было похоже на виденное глубже, но животных было поменьше. Тут тоже виднелись целые цветники морских лилий, грациозно изогнувших свои лучи в кристально чистой воде; они принадлежали по меньшей мере к трем различным видам. Особенно эффектны были крупные фиолетово-черные лилии, они резко отличались от обычных, лишенных пигмента и поэтому имевших белый или сероватый цвет. Скопления светло-пурпурных асцидий напоминали цветочные клумбы, дно было богато населено, скал не было видно под покровом гидроидов, губок, мягких кораллов. Рыбы, которых было довольно много, казались ручными, они лишь медленно сторонились, отплывая в стороны при моем приближении. Неожиданно на меня из-под камня уставились выразительные злые глаза на вытянутом длинном сером рыле: это был плугарь, хищная антарктическая рыба, внешне немного похожая на щуку. Плугарь выплыл из-под камня и направился прямо ко мне, перебирая в воде плавниками. Примерно в полутора метрах от меня он остановился, и некоторое время мы стояли друг против друга. Плугарь был около 40 сантиметров длиной и, видимо, решив, что я для него слишком крупная добыча, повернулся и медленно уплыл.

Я собирал образцы животных — многие были уже знакомы по предыдущим погружениям, но немало было и новых — и постепенно поднимался выше. На глубине около 25 метров губки и гидроиды сменились, как и у острова Строителей, зарослями мягких кораллов. Кое-где среди них виднелись очень крупные, до полуметра в диаметре, ярко-оранжевые морские звезды, таких нам еще не приходилось видеть. Звезды были вздутые, с пятью короткими и толстыми, необычайно правильными лучами.

Это случайное погружение оказалось очень приятным, а сборы интересными. Впрочем, на этом месте нам еще предстояло работать в конце нашего пребывания в Мирном.

Примерно неделю мы занимались главным образом количественными сборами, а затем стали включать другие, более интересные и приятные работы. Правда, каждый день по-прежнему собирали одну-две количественные пробы и на их разборку уходила львиная доля того времени, которое мы проводили за лабораторным столом, но сама разборка стала проходить быстрее и менее напряженно. Теперь мы собирали редких животных и, что занимало основную часть времени, выясняли количество крупных организмов на дне моря. Ясно, что крупные, но сравнительно редкие животные только случайно могут попасть в маленькую рамку количественного сбора. Если они все же попадают, их вес (биомасса) намного превышает вес всех других организмов и тем самым искажает правильную картину. Для учета таких животных мы применяли довольно простой способ. Водолаз укладывал на дно рамку, подсчитывал число крупных животных и записывал на пластинку из матовой пластмассы результат, перекладывал рамку и делал все сначала. Для обработки таких материалов применяли статистические методы — это давало возможность оценить точность результатов и выяснить некоторые особенности биологии донных животных. Эти погружения были интереснее, чем сбор количественных проб, так как нужно было тщательно осмотреть довольно большой участок дна, но в то же время они имели и недостатки. Точность математических методов быстро возрастает при увеличении числа рамок, значит, их нужно было сосчитать как можно больше за каждое погружение. Нежелательно и разбивать подсчет на два или три спуска — при этом страдает однородность материала. Сидеть под водой приходилось подолгу, и к концу спуска мы уже не чувствовали никакого удовольствия, правильнее сказать, мы не чувствовали вообще ничего, кроме холода. Несмотря на это, наше общее состояние внезапно и резко улучшилось, исчезла ужасная усталость к концу дня, мы были в прекрасной форме, чувствовали себя бодрыми и здоровыми. Процесс акклиматизации, видимо, шел вперед. Неожиданно мы перестали так резко ощущать холод под водой, почти незаметно продолжительность спусков стала расти и теперь составляла обычно 35–40 минут, столько же, сколько в условиях Крайнего Севера. Сперва почти в шутку, а потом все чаще и серьезнее, начали мы обсуждать проблему: а не перейти ли нам на четыре погружения в день. На Севере подобные намерения считались у нас нездоровой крайностью, но там времени было много, а здесь — в обрез, конца же работы не предвиделось. Правда, некоторые обстоятельства нас удерживали: мы хорошо знали, что рано или поздно потеряем форму. Даже очень здоровому и выносливому человеку с трудом даются постоянные погружения в тяжелых условиях, усталость после нескольких месяцев такой работы — неизбежное явление. Мы должны были позаботиться о том, чтобы сохранить высокую работоспособность на всю экспедицию. Что толку было бы, если бы мы напряженно спускались один-два месяца, а остальное время тянули работу через силу? Обсудив это, решили подождать еще неделю, чтобы получше акклиматизироваться.

Начали наблюдения за поведением рыбы. На таких исследованиях настаивал А. П. Андрияшев: ведь никто из ихтиологов еще не видел антарктических рыб в естественной среде. Особенно интересовала Андрияшева икра рыб и то, как они ее откладывают, — это тоже было неизвестно. Пушкин выследил одну рыбу, постоянно прячущуюся в норе между камней, и при каждом спуске подплывал к этому месту. Рыба всегда была там и спокойно скрывалась в своей норе. Но камни были большие, сдвинуть их с места не удалось, и мы так и не узнали, была ли там икра.

Для сбора особо мелких водорослей и животных, которых невозможно взять рукой и очень трудно загнать в сборочную сетку, у нас было особое всасывающее устройство — мы называли его «зверосос». Принцип действия этого аппарата несложен: если в трубу, стоящую вертикально в воде, впустить снизу воздушный пузырь, он начнет подниматься по трубе вверх, увлекая воду, которая будет всасываться в трубу снизу. Так и устроен «эверосос», с тем дополнением, что вода проходит через фильтр, на котором остаются животные и водоросли. Труба «зверососа» поддерживается поплавком, воздух подается из баллона, на всасывающий патрубок привинчен нож, которым можно соскребать животных с грунта. Этот прибор расходует много воздуха: если водолаз пускает его в ход, море наверху вскипает пузырями в круге диаметром 8—10 метров, от воды валит густой туман. Наш аппарат был испытан в Баренцевом море, и мы не ожидали от него никаких неприятностей.

Саша спустился к тончайшим диатомовым водорослям, собирать которые обычными способами очень трудно. Открыл вентиль, и воздух с шипением вырвался через сопло в трубу. «Зверосос» забурлил, над трубой появился шлейф пузырей, прибор начал исправно засасывать водоросли. Однако всего через несколько секунд воздух вырвался через все отверстия — и всасывающие, и выпускные — и втягивание прекратилось. Еще несколько попыток ничуть не изменили положения. Когда аппарат подняли наверх, все стало ясно: снаружи и изнутри он был покрыт толстым слоем льда, а труба полностью замерзла. Температура воды находилась на точке замерзания, и дополнительное охлаждение при расширении сжатого воздуха вызвало образование льда. От применения «зверососа» пришлось отказаться, и он стал первым предметом нашего снаряжения, который не выдержал испытания в условиях Антарктиды.

Настало время заняться и подводной фотосъемкой. Собирать оборудование в нашем балке было невозможно из-за тесноты. Выбрав теплый безветренный день, когда можно было работать снаружи, я вытащил все снаряжение и, разложив его на брезенте и санях, взялся за подготовку к подводному фотографированию. Под водой было все-таки довольно темно и снимать можно было только с искусственным светом. Мы пользовались двумя импульсными лампами-вспышками. Принципиально две лампы были одинаковы: электрическая батарея высокого напряжения заряжала конденсаторы большой емкости. В момент съемки конденсаторы разряжались через импульсную лампу. Температура и яркость импульсной лампы огромны и превышают яркость солнца, но так как вспышка длится всего около 1/500 секунды, общая сила света все-таки не особенно велика. Мы могли снимать на цветную пленку с расстояния всего 1–1,5 метров, а на особенно чувствительную черно-белую — около 3–4 метров. Хотя внутреннее устройство обеих ламп было почти одинаково, внешне они очень сильно отличались. Одну лампу изготовил инженер В. И. Вахранев по схеме известного подводника А. А. Рогова. Она представляла собой длинную трубу, диаметром около 5 сантиметров и длиной почти в человеческий рост; на конце трубы находился рефлектор с лампой. Мы кратко называли эту лампу «морской змей». Длинная труба позволяла приблизить лампу к предмету съемки и увеличить освещенность. Вторая лампа, нашей собственной конструкции, называлась «морской паук». Корпус этой лампы привинчивался к подводному фотоаппарату, из него выступали две длинные тонкие трубки, которые могли немного сгибаться. Трубки несли на концах рефлекторы с лампами-вспышками. «Морской паук» давал более мягкий и равномерный свет, без резких теней, что больше подходило для съемки на цветную пленку.

Подводных фотоаппаратов (боксов) тоже было два. Один снимал на широкую пленку и позволял получать негативы более высокого качества, но зато крупным планом можно было снять только небольшой участок дне. Кроме того, глубина резкости при съемке была очень небольшой, требовалась очень точная наводка и можно было снимать только такие кадры, где все предметы располагались примерно в одной плоскости. Аппарат, к тому же, заряжался пленкой всего на 12 снимков, а это слишком мало для одного погружения. Во втором боксе находился полуавтоматический аппарат «Ленинград» с широкоугольным объективом, перед которым располагалась специальная линза. Линзу эту рассчитал ленинградский подводник, оптик Б. Котлецов, и она несколько улучшала качество снимков. Обычные объективы не рассчитаны на подводную съемку, и изображение на негативе особенно по краям, получается нерезким. Все же, даже несмотря на линзу, фотографии, сделанные этим аппаратом, выходили хуже. Зато он позволял снимать под водой человека, крупных животных и некоторые другие объекты, недоступные для первой камеры, и за одно погружение можно было сделать 36 снимков.

Подводное фотографирование очень сильно отличается от обычного. Под водой наводить на резкость приходится на глаз, а так как предметы имеют непривычные размеры и кажутся ближе, чем в действительности, снимать так, как это делается на поверхности — выбирая кадр, потом определяя расстояние и устанавливая его на аппарате — попросту невозможно. Можно только научиться более или менее точно устанавливать аппарат на одно, самое большее два постоянных расстояния и всегда снимать с них. Так я и делал — снимал почти всегда с расстояния 1,5 или 2 метра. Но даже самый резкий снимок не дает вполне точного представления о подводном мире. Одна из важнейших причин этого состоит в том, что свет импульсной лампы совершенно непохож на свет, существующий под водой. Лампа-вспышка на миг озаряет кусок морского дна, все животные и растения вспыхивают своими красками. Но там, куда свет лампы не попадает, получаются резкие черные тени, а вдали — густая тьма. Перед водолазом подводный мир предстает совсем другим: на снимке исчезает мягкость голубого света, богатство полутонов, приглушенные оттенки различных животных, полностью пропадает перспектива, рождаемая постепенным исчезновением предметов в бездонной синеве. Мне не только самому не удалось сделать фотографию, передающую всю красоту и очарование подводного мира, но и вообще таких снимков почти не встречалось. На Баренцевом море удалось получить неплохие снимки, сочетая подсвечивание передних планов лампой-вспышкой с естественным освещением далей, но здесь и этот прием не годился — естественная освещенность была слишком слаба. Пришлось отказаться от надежды получить первоклассный художественный снимок и ограничиться документальными фотографиями, представляющими научную, а не художественную ценность, показывающими, что обитает на дне, но отнюдь не то, как это выглядит под водой.

Снимать было интересно — можно было увидеть очень много нового; на случай, если попадутся редкие животные, к камере прикрепляли небольшую пластмассовую баночку с резиновым клапаном. В нее можно было складывать собранные организмы, не выходя наверх и не отрываясь от съемок. Я старался снимать за одно погружение две пленки. Вначале брал широкопленочный аппарат с присоединенным к нему «морским пауком» и, тщательно выбирая объекты, расходовал всю пленку — 12 кадров. Затем поднимался наверх и брал вторую камеру, с «морским змеем». Примерно половину кадров и тут удавалось снять не торопясь, но потом холод давал себя знать, я начинал спешить и буквально расстреливал остаток пленки, нацеливаясь во все стороны на любые, хоть сколько-нибудь интересные объекты. Позднее мы решили, что вытаскивать наверх первый аппарат и подниматься за вторым излишне, и я стал брать обе камеры сразу, хотя при спуске это было не слишком удобно. Пока я работал одним аппаратом, другой спокойно лежал на дне под лункой, боксы были тщательно проверены и отрегулированы еще на севере, на Баренцевом море, и сохраняли полную герметичность всю экспедицию, так что ни разу не пришлось иметь дело с самой неприятной и, к сожалению, обычной неисправностью — порчей фотоаппаратов от попавшей внутрь воды. Хорошо работали сначала и все механизмы, различные неудачи начались позже, а пока все шло прекрасно.

У нас не было полного разделения обязанностей — каждому приходилось выполнять все виды работ. Все же мне досталась значительно больше подводной съемки, а Пушкину соответственно — больше сборов и в особенности наблюдений за рыбой.

Перед спуском я обычно прикидывал, что и как придется снимать, — мы уже довольно хорошо знали морское дно вблизи нашей лунки. Правда, под водой эти планы нередко нарушались: то вблизи внезапно выплывала рыба, то обнаруживалось редкое морское животное, а иногда неожиданно разыгрывалась сценка из подводной жизни — так, мне пришлось видеть, как морская звезда напала на поселение крупных двустворчатых моллюсков.

Теперь, когда количество сборов несколько уменьшилось, разборка занимала меньше времени, и у нас иногда выпадало несколько свободных часов между окончанием работ и возвращением в Мирный. Воспользовавшись этим временем, мы смогли осмотреть остров. На нем было несколько небольших, по 20–30 пар, гнездовий мелких пингвинов Адели. Гнезда пингвинов, сложенные из небольших камешков, располагались прямо на скалах, у каждой пары было одно, иногда два яйца. Птицы усердно насиживали их, в колониях было странно тихо. Эти маленькие гнездовья тихо сидящих птиц представляли разительный контраст с птичьими базарами нашего Севера, где шум и гам тысяч пернатых часто можно услышать за несколько километров.

На острове шло интенсивное строительство — подготавливались места для огромных нефтехранилищ. Строители, выравнивая площадки, взрывали камень, грохочущая камнедробилка превращала его в щебень для засыпки неровностей. Стоял беспрерывный грохот, остров окутывали облака каменной пыли. Странно, но на пингвинов все это, казалось, не производило никакого впечатления. Некоторые колонии находились на расстоянии всего сотни метров от места взрывов, однако даже сразу после взрыва птицы не только не сходили с места, но и не проявляли особого беспокойства. Когда, спустя месяц с небольшим, мы снова посетили остров, в большинстве гнезд были уже большие птенцы, так что строительство, видимо, не отразилось на пингвинах. Эти птицы, на протяжении тысяч и миллионов поколений не имевшие на суше врагов, чувствуют себя здесь в полной безопасности и лишены каких бы то ни было оборонительных или защитных реакций. Иногда говорят, что пингвин — глупая птица. Но пингвина наделяют качествами, которыми он не обладает. Пингвин вообще не думает, на приближение человека или собаки он реагирует точно так же, как на появление в его владениях другого пингвина. Конечно, со временем и у пингвинов может выработаться страх перед человеком, но пока люди не приносят этим птицам особого вреда и с ними знакомы лишь немногие из всего многотысячного пингвиньего населения, до этого еще далеко.

Хотя наши работы на первом разрезе у острова Строителей и не были полностью закончены, наступило время подумать о переезде на другое место. Новый пункт следовало выбрать очень тщательно, работать на нем предстояло долго, пока лед был еще прочен и по нему можно было ездить, хотелось устроить подальше от Мирного. Балок нужно было установить на суше: могло случиться так, что прочность льда резко уменьшится и балок не удастся своевременно вывезти. Приходилось считаться и с тем, что лед может внезапно взломать и унести в море. Хотя такой оборот дела казался почти невероятным, но останавливаться на льду стало рискованно.

Рядом с пингвинами

Итак, один день следовало отвести на разведку. С утра мы оделись, взяли по лыжной палке и тронулись в путь. День, как это обычно бывает здесь летом, был ясный, солнце ослепительно сияло, отражаясь в сверкающей поверхности льда и снега, глаза даже в темных очках уставали от блеска снега и солнечного сияния. В тени было довольно холодно, но солнце грело очень сильно, скоро нам стало жарко, и мы скинули сначала кожаные куртки, потом свитера и остались в одних рубашках. До ближайшей точки острова Хасуэлл от Мирного около 4 километров, снег утром был еще очень прочен и удерживал человека, так что мы шагали легко. Однако на пути то и дело встречались трещины, они шли параллельно нашему курсу. Правда, пока они были не особенно широки и их нетрудно было перейти, мог их переехать и трактор. Но насколько расширятся трещины через месяц, когда балок нужно будет везти назад? Следовало найти дорогу без трещин, но они, то более, то менее заметные, местами почти невидимые под слоем снега, все время тянулись рядом с нами.

На льду лежали тюлени — день был теплый, и они вылезли погреться. Нам и раньше приходилось почти каждый день видеть тюленей издалека, но теперь мы могли познакомиться с ними поближе. У берегов Антарктиды часто можно встретить тюленя Уэдделла. Это огромный, до 3,5 метров длиной и 600 килограммов весом, зверь, покрытый красивой серебристо-серой шерстью с черными пятнами. Подобно другим антарктическим животным, он совершенно не боится ни людей, ни собак. Если человек подходит к тюленю, тот переворачивается и внимательно смотрит на посетителя большими выразительными черными глазами. Эти тюлени почти всегда лежат поодиночке, лишь раз или два нам пришлось видеть небольшие группы по 10–15 зверей, но и тогда они лежали не вплотную, а на расстоянии нескольких метров друг от друга. Очень симпатичны детеныши тюленя. Они рождаются в ноябре и растут очень быстро, сейчас, в декабре, они уже были длиной до полутора метров.

Обычно считают, что тюлень Уэдделла рождает одного детеныша, но нам часто встречались пары тюленят, лежавших рядом. Были ли это животные одного помета, трудно сказать, но это кажется очень вероятным. Большую часть своей жизни тюлень Уэдделла проводит в воде — зимой он вообще не вылезает на лед. Мощные зубы позволяют ему постоянно держать открытыми несколько лазов на поверхность — тюленьих лунок. По сравнению с размерами зверя лунка удивительно мала, кажется, что тюлень может с трудом просунуть в нее только свою маленькую голову. Но лезущий в лунку тюлень становится как бы жидким и буквально протекает сквозь отверстие, точно капля ртути. Питается этот тюлень в основном мелкой рыбой и для водолаза не опасен, впоследствии нам не раз пришлось встречаться с ним во время погружений. Вскоре мы добрались до Хасуэлла. Остров, достигающий в высоту почти 100 метров, был очень красив и внушителен — прямо изо льда вырастали громады крутых коричневых скал, местами занесенных снегом. Но этот вид нас не радовал: мощные сугробы мешали проделать лунку у берега, на крутых скалистых склонах не было видно ни одного участка, где балок можно было бы поднять на камни. Решили обойти остров. Пейзажи, которые развертывались перед нами, были удивительно красивы, тысячи пингвинов шли по льду к острову и обратно, береговые скалы отражались в лужах небесно-голубой талой воды. Это было очень здорово, но мы не видели ни одного хоть сколько-нибудь пригодного для нас места.

Наконец наш путь преградила широкая трещина, по обеим сторонам которой стояли сотни маленьких пингвинов Адели. Мы долго искали место поуже и, наконец, с трудом перепрыгнули трещину, но было ясно, что трактор ее пересечь не сможет. Оставалась лишь слабая надежда, что если мы все-таки найдем подходящее место, к нему удастся проехать вокруг острова, и мы продолжали двигаться вперед. Солнце грело все сильнее, ветер стих, становилось жарко. Снег начал размягчаться, и теперь мы на каждом шагу глубоко проваливались. Лужи талой воды преграждали путь, их приходилось обходить, и это замедляло наше движение. А берег тянулся все такой же неприступный: то отвесные снежные склоны с нависшими наверху карнизами, то крутые скалы. Но вот впереди показался небольшой заливчик, в глубине его уходил вверх пологий склон из плотно слежавшегося фирна, до блеска отполированного жестокими антарктическими ветрами. Фирн был очень прочен, наши сапоги не оставляли на нем следов. Это место нам понравилось, расположено оно было удачно, прямо перед нами открывалось покрытое льдом безбрежное море, балок можно было поставить на скалы. Только проехать сюда через остров было нельзя, оставалось выяснить, не удастся ли объехать вокруг. Снова пошли вперед, но вскоре дорогу преградила трещина шириной более 3 метров, вода в ней медленно колыхалась, сюда подо льдом доходили волны открытого моря. Кое-где в трещине плавали льдины, можно было бы воспользоваться одной из них, чтобы переплыть трещину, но дальше виднелась еще одна, потом еще и еще. Идти вперед было бессмысленно, нужно было пересечь остров и выйти на его другой берег, где трещин не было и лед пока еще был прочен.

По крутому снежному гребню поднялись на остров и вышли прямо на большую колонию пингвинов Адели — на острове их масса, несколько десятков гнездовий, из которых некоторые насчитывают сотни и даже тысячи птиц. Обойти пингвинов стороной не было возможности, кругом громоздились отвесные скалы, обрывы снега и льда. Мы вступили в колонию, поднялся невероятный шум и гвалт, птицы оглушительно орали, клевали нас, цеплялись клювами за ноги. Мы были одеты в кожаные штаны, которые пингвины не могли прокусить, и очень этому радовались. Некоторые птицы шарахались в сторону и попадали на территорию, занятую другими парами. Завязывались ожесточенные схватки, хозяева с яростью гнали пришельцев прочь. Идти приходилось медленно, выбирая место для каждого шага — вся земля почти сплошь была покрыта гнездами, в которых лежали яйца и крошечные, только что вылупившиеся, птенцы. Наконец, одурев от шума и крика, мы выбрались из колонии на теплые, нагретые солнцем скалы. Казалось, трудности позади, но в этот момент прямо на Сашу с резким криком спикировала крупная птица — антарктический поморник. Она несильно ударила Пушкина грудью по голове и взмыла вверх. Вслед за тем и я подвергся нападению. Птицы раз за разом самоотверженно кидались на нас, отгоняя от гнезда, которое было где-то поблизости. Все время приходилось закрывать голову руками и следить за поморниками. Гнездо мы обнаружили быстро, хотя назвать его гнездом можно только с большой натяжкой — прямо на скалах лежала скорлупа крупного яйца, а рядом с ней крошечный, покрытый нежным сероватым пухом птенец. Он совсем не был похож на своих родителей довольно мерзкого вида: взрослый поморник размером с курицу, а внешне представляет собой нечто среднее между вороной и чайкой. Питается он главным образом падалью, но при случае поедает и птенцов — пингвинов и буревестников. Кстати, поморник — единственная антарктическая птица, извлекающая пользу из появления здесь человека: на санях с мусором в Мирном всегда сидит несколько поморников, ждущих, когда им перепадут какие-либо отбросы. Многие полярники очень не любят поморников и стремятся их уничтожать. В Антарктиде запрещено охотиться и иметь оружие, поэтому по поморникам стреляли из огромной рогатки. Поморник действительно неприятная птица и вряд ли может вызывать симпатию, но все-таки их не следует убивать. Правда, они поедают иногда птенцов пингвинов, но в основном это бывают слабые, больные или вышедшие за пределы колонии детеныши, и так обреченные на гибель. Уничтожая же падаль, поморник приносит определенную пользу, он является единственным санитаром Антарктиды. Впрочем, пока оружием против поморников служит рогатка, их существование не подвергается опасности.

Немного отдохнув, снова пошли вперед — внизу под островом по-прежнему были видны трещины и большие разводья, на пути то и дело встречались пингвиньи колонии. Мы старались их обходить, но это не всегда удавалось. В ушах стоял назойливый крик, солнце пекло, поморники не давали покоя. Постепенно берег стал повышаться, затем мы перешли небольшой ручеек, стекавший в море. Ручей вытекал из озера, которое серебрилось в центре острова. Зеркало озера, блестевшее в лучах солнца, силуэты пингвинов вокруг него — все это дышало покоем, но нужно было двигаться дальше и мы опять полезли вверх по скалам. Пингвины больше не встречались, не могли сюда добраться, но зато всюду — под камнями, в щелях и трещинах — виднелись гнезда серебристо-серых буревестников. Это были довольно крупные, очень похожие на чаек птицы, яиц у них еще не было, но они уже сидели на своих гнездах, которые представляли собой просто ямку в песке и щебне, только кое-где лежало еще немного пуха. Буревестники подпускали нас вплотную, не сходили с гнезд и только пытались клюнуть подходящего. Отдельные птицы пробовали улететь, но не могли подняться прямо с земли и бежали по скалам, размахивая крыльями, к обрывам — только бросившись оттуда вниз, они могли начать полет. Кроме этих наиболее обычных буревестников, тут же располагались гнездовья капских голубей и антарктических буревестников, в гнездах которых уже кое-где лежали яйца. Над нами пролетали удивительно красивые, чисто белые снежные буревестники, морские птицы того же отряда, но гнезд их нам тогда не пришлось увидеть. В воздухе, точно ласточки, стремительно проносились крошечные качурки Вильсона, самые мелкие из всех морских птиц, гнездящихся на этих островах. Их гнезда помещались в таких узких расселинах в скалах, что добраться до них мы не могли. Беспрерывный птичий крик, запах помета постепенно стали очень неприятны, и вид множества птиц уже не доставлял нам никакого удовольствия.

Но вот впереди открылись два крохотных островка, всего в 20–30 метров длиной, у самого берега острова Хасуэлл. Мы отметили это место еще на карте, когда готовились к походу, возможно, на один из этих пологих островков удастся вытащить балок. По узкой расселине, в которой, конечно, было полно птиц и гнезд, спустились вниз и добрались до островков. Вблизи их вид нас разочаровал: лед громоздился огромными торосами, между ними стояли лужи талой воды, если здесь и можно было проехать, то только с большим риском.

Пришлось идти дальше по льду, опять взбираться на скалы не хотелось. До окончания нашего кругоостровного путешествия оставалось около 2 километров, но снег совершенно размок, и на каждом шагу мы проваливались чуть не по пояс. Путь шел мимо красивейших айсбергов, рядом лежали тюлени, но все это уже не вызывало интереса — было не до того. Четыре часа понадобилось, чтобы обойти остров, и мы вернулись на то же самое место, а наше дело не продвинулось ни на шаг. Мы оба уже порядочно устали, а нужно было думать, что предпринять дальше.

Примерно в километре от нас виднелся еще один невысокий остров — остров Токарева, названный в честь участника Первой советской антарктической экспедиции А. К. Токарева. Первым из наших биологов он прибыл к берегам Антарктиды на «Оби» (остальные пришли позднее на «Лене»), и его сборы положили начало отечественным коллекциям антарктической фауны. Успешно проработав всю экспедицию, он скончался вскоре после возвращения на Родину.

Вдали виднелись и другие острова, но этот казался наиболее удобным для наших целей. Я направился туда, сзади тащился Саша, вполне определенно высказывая мнение, что идти на этот стоящий в стороне островок нет никакого смысла. Больше получаса мы снова месили глубокий снег (сапоги давно промокли) и, наконец, в 200 метрах от цели вышли на твердый, покрытый иголками лед. Шагать по нему было одно удовольствие. Добрались и с наслаждением разлеглись на нагретых солнцем скалах. Остров казался вполне подходящим: он состоял из двух скалистых массивов, большого и маленького, и узкой, низкой, занесенной снегом перемычки между ними. Сюда без труда можно было затащить балок. Правда, у самого берега снег лежал толстым слоем, но уже в 10–15 метрах на поверхность выходил голый лед. И хотя остров был расположен не совсем так, как нам хотелось, зато севернее острова на карте было показано большое мелководье, где тоже было интересно поработать. Решили установить базу здесь. Теперь оставалось только выяснить, можно ли сюда проехать. Мы пошли назад прямиком к Мирному. Кое-где на льду встречались лужи талой воды и участки рыхлого снега, но трещин не было и выбрать пригодный для трактора путь не составляло труда. Поздно вечером мы, наконец, вернулись в Мирный.

Был уже конец декабря, а хотелось перебазироваться до Нового года. В антарктической экспедиции нет выходных, но раз в две недели устраивается баня, и большинство полярников работает тогда до обеда. Едва ли мы смогли бы получить трактор 31 декабря и 1 января: баня, предпраздничные дела, новогоднее настроение — все это наверняка вызвало бы задержку. Поэтому мы срочно закончили погружения у острова Строителей, оставив кое-что недоделанным. Но мы надеялись еще вернуться сюда позже, когда лед взломает и погружаться будем со шлюпки; заодно удастся определить сезонные изменения на дне моря. Для переезда следовало еще кое-что подготовить, нужно было считаться с тем, что нас не всегда смогут возить: два вездехода из трех ремонтировались, единственный оставшийся был все время занят. К острову можно было на худой конец пройти и пешком, но чтобы не носить на себе акваланги на зарядку, решили завезти на остров десять больших баллонов со сжатым воздухом. Такого запаса должно было хватить для тридцати погружений. Все баллоны нужно было накачать, и это заняло два вечера. Теперь почти все было готово.

Оставалось еще взорвать лунку во льду. На этот раз взрывать должен был Стефан Чиковский, который с полной уверенностью заявил, что ему сделать лунку любой формы и размера — раз плюнуть. Согласился он охотно: все-таки мы достали для него вертушку; впрочем, потом выяснилось, что у него были и кое-какие другие соображения, которые он пока предпочитал держать при себе. Вездеход был неисправен. Мы взяли нарты, положили на них буры для льда, лот, ящик взрывчатки и потянули их к нашему новому островку. Сзади, преисполненный сознания важности своей роли, шагал Стефан. Было нежарко, снег плотный, мы бодро тащили марты вперед и меньше чем через час уже добрались до острова.

Карта, которой мы теперь не особенно доверяли, показывала, что дно очень быстро падает до глубины более 100 метров. Просверлили двухметровый лед и смерили глубину — 20 метров. Это показалось нам многовато, и мы проделали новое отверстие ближе к берегу — снова 20 метров. Делать было нечего, начали сверлить углубления для зарядов. Стефан авторитетно сообщил, что сверлить глубоко не нужно — взрыв сам проложит себе дорогу. Мы, основываясь на опыте предыдущего взрыва, считали, что сверлить следует почти насквозь, но в конце концов взрывником был Стефан, к тому же сверлить мелко куда легче. Стефан, скрупулезно соблюдая все правила, отогнал нас метров на триста, привязал к трем палкам взрывчатку и детонаторы, осторожно закопал их в лед, так что в целом на подготовку взрыва ушел целый час. Наконец взрыв произведен, мы подошли к дымящейся лунке и тут-то всю уверенность Стефана сняло как рукой — во льду чернела небольшая воронка, глубиной в метр и шириной в полтора. Почесав в затылке, решили, что уж второй-то взрыв пробьет лед, но после него воронка только стала пошире и поглубже, в трещины снизу сочилась вода. Стефан потерял остатки своего апломба. Выходов было два: либо пробурить глубокие шпуры в новом месте, либо заложить прямо в яму еще взрывчатки. Второе, конечно, было куда проще, поэтому так и решили сделать. Очередной взрыв, облако водяной пыли, фонтан обломков — и на лед выкатилась волна воды. Лунка, правда, слишком большая и вся забитая ледяным крошевом, была сделана. Но в ящике осталось еще несколько толовых шашек — почему бы с их помощью не выбросить часть льда из лунки, не облегчить себе работу по расчистке? Шашки были уложены в кстати подвернувшийся мешок и опущены в воду. Грянул четвертый взрыв, и мы увидели, как по льду побежала волна высотой почти в полметра. Самое удивительное, что лед гнулся, но не ломался. Наша лунка снова являла печальное зрелище: лед вокруг был расколот трещинами, на месте отверстия, пусть заполненного битым льдом, теперь виднелись только сдвинувшиеся вплотную огромные ледяные глыбы. Очистить это редкостное произведение взрывного искусства было неизмеримо труднее, чем сделать новую лунку. Тол кончился, и оставалось одно: идти в Мирный за новой порцией взрывчатки. Так и сделали.

К счастью, вездеход был уже починен. Вскоре после обеда он повез рабочих и руководителей экспедиции на строительство нефтебазы, а заодно подбросил и нас вместе с новым ящиком тола к нашему острову. Стефан уже ничего не говорил о своем опыте и послушно помогал нам бурить три глубоких шпура.

Потом он заложил заряды, причем положил столько тола, сколько влезло — он явно опасался новой неудачи. Теперь взрыв пробил более или менее сносную лунку, правда, и она была вся забита ледяным крошевом. Стефан мог бы идти назад, как взрывник он сделал свое дело, однако он предпочел помогать нам расчищать лунку ото льда. После двух часов работы мы сочли дело законченным; лед еще оставался, но его было не так много, чтобы он мог сильно смерзнуться за ночь. И тут, когда мы уже предвкушали недалекий обратный путь и заслуженный отдых, Стефан наконец высказал свои черные мысли. «Не поможете ли вы сделать гидрологический разрез?» — спросил он невинным голоском. Этот разрез гидролог выполняет раз в месяц между Мирным и ближайшим к нему островом Фульмар. Расстояние составляет 1600 метров, через каждые 100 метров нужно просверлить лед, измерить толщину и взять пробы снега, определить высоту снежного покрова и т. п. Стефана тоже можно понять, он оставался единственным гидрологом на станции, а даже просто пробурить лед одному трудно — бур двуручный, рассчитан на работу вдвоем. Измерения на разрезе нужно делать каждый месяц, и никто, естественно, не проявлял особого желания вдобавок к своей работе еще помогать Стефану. Мы тоскливо посмотрели друг на друга, потом впряглись в нарты и потащили их к острову Фульмар. Мирный отсюда казался совсем рядом, там было тепло, сухо и как раз подавали ужин. Мы взялись за бур и с остервенением воткнули его в лед. Бурили вдвоем, третий в это время сначала делал все измерения, а потом блаженно отдыхал, сидя на санях. Если лед попадался толстый, вдобавок с вязкими прослойками, бур то и дело застревал, и сидящий на санях долго парил на седьмом небе, но когда лед оказывался тонким, он чувствовал себя глубоко обиженным. Мы продвигались вперед очень медленно, но все имеющее начало имеет и конец — просверлено последнее, двенадцатое отверстие, и мы, сразу обретя новые силы, бегом несемся прямо в столовую, надеясь, что там для нас оставлен ужин. Так оно и оказалось.

На следующий день, это было 29 декабря, наш балок без всяких приключений переехал на новое место. Мы окончательно вычистили лунку, она была небольшая, всего около 1,5 метра в поперечнике. Первым спускался в этот раз Пушкин. Работа, как всегда, начиналась с одной из самых интересных задач — осмотра дна. Все было готово, и Пушкин скрылся под водой. Веревка уходила вниз медленно, время от времени движение совсем останавливалось; чтобы погрузиться на глубину 20 метров, потребовалось минут десять. Это было странно, ведь обычно спуск даже на большую глубину занимает две-три минуты. Но вот Саша наконец у дна — движения водолаза хорошо передаются поверевке. Тот, кто стоит на страховке, если он сам имеет достаточный опыт, может довольно точно сказать, что делает водолаз внизу. Вот он поплыл, вот нашел что-то интересное, вот собирает пробу, а сейчас остановился и собирается выходить наверх. Вместе с тем, насколько приятно бывает плавать под водой, настолько тяжело стоять на страховке. Мне пришлось спускаться под воду около тысячи раз и видеть еще больше погружений — все они окончились благополучно, но все же я не могу избавиться от беспокойства и нервного напряжения, когда водолаз находится под водой. Аквалангист под водой всегда занят и не чувствует тревоги или страха, тем неприятнее страхующему, которому приходится стоять у места погружений почти неподвижно. Часто думают, что погружения на малые глубины безопасны: если, скажем, водолаз спускается на глубину 3 метра, то и бояться нечего. Это совершенно неверно, опасность стоит рядом при любом погружении и большинство несчастных случаев как раз и происходит при легких и простых спусках, если при этом пренебрегают строгим соблюдением мер безопасности.

Но, хотя я и чувствовал движения Пушкина, то, что он видит под водой, оставалось для меня загадкой. Ждать пришлось долго, больше сорока минут: время, когда погружения были короткими, осталось позади. Наконец веревка дернулась трижды — пора поднимать водолаза. Вот он появился на поверхности, снял шлем. Его рассказ был отрывочен и несвязен, полон ярких образов: «Жестокая лунка… Ледяные ноги… Чернильная тьма… Стена, уходящая в бездну… Большой каньон… Удивительное обилие жизни внизу, вверху очень бедно… Страшная пучина…».

В первой разведке, как правило, участвуют все члены группы: впечатления одного человека под водой бывают очень субъективными, неполными и даже просто ошибочными. Можно проплыть рядом со многими животными, не заметив их, так как поле зрения в маске очень ограничено, или, наоборот, сделать обобщения на основании осмотра небольшого нехарактерного участка. Чтобы впечатления у каждого были самостоятельны, мы при разведке до окончания спусков обменивались мнениями только по самым важным вопросам, имеющим значение для безопасности или организации работы. Поэтому мы тут же поменялись местами, я обвязался веревкой, надел перчатки и акваланг, снял темные очки — все потонуло в ослепительном сиянии. Саша натянул мне шлем, и я опустился в лунку. Вода была красной от остатков взрывчатки и мутной от стекавшей с поверхности льда талой воды, сколько я ни смотрел, ничего не было видно.

Потом чуть обозначились ледяные стенки лунки и черное отверстие, ведущее вниз, и я нырнул туда. Почти моментально оказался в сплошной тьме, лишь наверху слегка просвечивал толстый лед; вниз и в стороны распространялся мрак. Постепенно глаза приспосабливались к переходу от ослепительного сияния к скудному освещению подводного мира, и я начал различать, что нахожусь как бы между ногами ледяного великана: с обеих сторон уходили вниз ледяные колонны, покрытые сплошной шубой кристаллов. Колонны были около метра в диаметре и опускались метра на три ниже поверхности льда. Они казались гигантскими под водой, где все предметы кажутся увеличенными почти в полтора раза. Но вот глаза привыкли к сумраку, внизу чуть обозначились неясные контуры дна, которое находилось на глубине 20–22 метров. Нырнул вниз, перешел на планирование и, взметнув тончайшую пыль, коснулся скал на глубине 20 метров. Ближе к берегу дно поднималось пологими уступами, там было так темно, что ничего нельзя было различить. Наоборот, глубже делалось светлее, и, посмотрев наверх, на лед, я понял причину этого странного явления. У берега лед, покрытый сверху толстым слоем снега, был совершенно темным, лишь кое-где свет пробивался через хорошо видимые трещины. Дальше от берега лед делался прозрачным: снега там не было. Вода была исключительно чистой, далеко вверху, как луна в небе, сияла наша лунка; все же здесь было куда темнее, чем в тех местах, где мы погружались раньше.

На двадцатиметровой глубине я увидел большую, ровную, заселенную морскими ежами площадку. Решив погрузиться глубже, я подплыл к ее краю, Площадка стала круто уходить вниз, здесь ее, точно мох, покрывали заросли гидроидов, и вдруг резко оборвалась.

Дальше падала вглубь отвесная стена, на которой лишь много ниже был заметен небольшой уступ. Стал осторожно погружаться, стена была ровной и гладкой, не за что было даже ухватиться рукой. С глубиной животных делалось все больше и больше, казалось, они поднимаются сюда из пучины, рождавшей жизнь, и покрывают скалу сплошным ковром. Всюду торчали гигантские асцидии, виднелось множество зеленых шершавых губок. Из их тела выдавались желтые конусы — это были выводные сифоны, — другие губки имели лишь один крупный сифон, третьи, казалось, вообще не обладали определенной формой. Колонии губок имели самые причудливые очертания, цвета и размеры. Росли здесь и кораллы, изящные, в форме увитого нежными полипами стержня, горгонарии, огромные мягкие лиловые альционарии. Когда я собрал несколько образцов, сетка сразу стала тяжелой. Осторожно заглянул еще глубже. Передо мной открылось незабываемое зрелище: прямо в бездну уходила отвесная стена, казалось, что море не имеет дна, и здесь, совсем рядом, можно без труда опуститься на какую угодно глубину. Далеко внизу стену покрывали гигантские кувшины, но они были глубоко, видимо, на глубине около 50 метров. Кувшины, размером почти в человеческий рост, смутно белели на фоне черной воды. Это были или огромные губки, или асцидии, и хотя я знал, что подобные губки встречаются на больших глубинах и даже видел их во французском кинофильме «В мире безмолвия», но никогда не думал, что с ними придется встретиться в жизни. Очень хотелось тотчас же погрузиться вниз, но я подавил это желание: такое погружение трудно и опасно, к нему следует подготовиться заранее.

Потом, еще немного полюбовавшись бездной, повернулся и стал медленно подниматься. Попадалось много новых, интересных животных: крупная офиура с диском примерно в 5 сантиметров и подвижными, быстро шевелящимися лучами, новые морские звезды, кораллы, губки. Я снова поднялся на площадку и внимательно осмотрел ее. Кое-где в трещинах лежал черный песок, в него зарылись крупные двустворчатые моллюски с белой, отливавшей перламутром раковиной; рядом лежали хрупкие темно-коричневые морские гребешки и большие хищные морские звезды, которые явно были не прочь полакомиться моллюсками. В целом, однако, животных было немного, и это резко отличало площадку от только что осмотренной вертикальной стены.

Теперь глаза уже привыкли к полумраку и, продвинувшись к берегу, я стал различать отдельные чахлые кустики мягких кораллов. Потом стало совсем темно. На голых камнях лишь кое-где, в лучах пробивавшегося в трещины света, были видны редкие мелкие животные. Собирать пробы здесь предстояло в почти полной тьме, но все-таки хоть что-то можно было различить, а это давало возможность обойтись без электрического освещения. Погружение закончилось, план работ был ясен, можно было выходить наверх.

Первый день на новом месте был удачен и интересен. Мы собирались продолжить работу и в последний день 1965 года, но с утра задула пурга. Она не была особенно сильна и, вероятно, в любой другой день машины вышли бы на лед, но это было 31 декабря и, так или иначе, к нашему острову мы не попали. Вечером вся экспедиция собралась в кают-компании. Одежда была разнообразной — от праздничных костюмов, специально привезенных для подобных случаев, до повседневных кожаных курток. Большинство было радостно возбуждено предстоящей встречей Нового года. Употребление спиртных напитков в Антарктиде очень строго ограничено, и для некоторых это является серьезным лишением, а сейчас предстояло нарушить сухой закон — на столах стояло шампанское и водка. Наши повара тоже постарались к празднику. Однако мы с Пушкиным есть могли, сколько угодно, но не могли пить ни водку, ни даже шампанское — погружаться предполагали уже на следующее утро, а при погружениях, особенно в условиях Антарктиды, лучше не нарушать режим. Таким образом, наше участие в новогоднем празднике было почти символическим.

Уселись. Перед каждым лежал конверт с его фамилией, большинство соседей нашли там только что полученные праздничные телеграммы, в моем оказалась только напечатанная на машинке записка такого содержания: «Дорогой товарищ! Руководство экспедиции поздравляет Вас с Новым годом и надеется, что зимовка не покажется Вам слишком долгой». Все вместе не способствовало праздничному настроению: мысли были далеко от Антарктиды, дома, с семьей. Я не придаю значения поздравлениям, но получить только стандартное пожелание — впрочем, зимовка не входила в наши планы — было как-то не совсем приятно. Как потом выяснилось, телеграммы мои запоздали.

Следующий день был первым днем нового, 1966 года. Пурга, то усиливаясь, то ослабевая, продолжалась, временами видимость уменьшалась до нескольких метров, потом вновь становилось яснее. Картина была безрадостная, оставалось ждать. Такие дни довольно тягостны, и я, во всяком случае, переносил безделье хуже, чем тяжелую работу. Правда, в первый день с удовольствием отдыхаешь, но на второй день это уже не радует, браться за обработку материала тоже не хочется — ведь завтра пурга может утихнуть, снова начнутся погружения. Оторванность от семьи и дома остро ощущается в такое время: обычно работа заглушает подобные чувства. Помимо этого, очень неприятной оказывается невозможность сменить обстановку: здесь некуда пойти, кругом лед и снег. Острова далеко, на экскурсию туда нужно несколько часов, и даже для тех, кто в принципе может найти такую возможность, она выпадает очень редко. Те же, кто связан со сроками наблюдений, вообще не могут себе этого позволить. К тому же, хотя природа Антарктики очень интересна, экзотична, вызывает в человеке сильные чувства — она удивительно однообразна. Тот, кто видел три гнездовья пингвинов, видел их все — ничто не отличает их друг от друга. Многим не хватает привычной обстановки своей квартиры, комфорта, деревьев, леса. Зимовщик может обрадоваться, увидев на скалах клочки зеленоватого мха, в обычных условиях этот же человек наступит на него ногой, ничего не заметив. Конечно, огромное большинство работающих здесь успешно справляется со своим делом и не чувствует особенных лишений, но все-таки антарктическая специфика безусловно существует. Нам было легче, чем другим: кроме обычной природы Антарктики, перед нами был открыт неисчерпаемый и фантастический подводный мир, да и пробыть здесь предстояло всего несколько месяцев. И все же психологические трудности в Антарктике серьезнее, чем те, которые сразу бросаются в глаза — снег, холод, ветер, ослепительное солнце летом и темнота зимой.

На второй день нового года ветер утих. Вопрос нашей доставки на место спусков разрешился благополучно: нас взялся возить В. И. Сердюков, главный инженер предыдущей экспедиции, оставшийся на лето в Антарктиде для постройки нефтебазы. Он был хозяином «газика» (легкого гусеничного вездехода) и возил на нем монтажников и строителей на остров. И мы, и они уезжали сразу после завтрака, а очередность зависела от того, кто будет готов первый. Нас было всего двое, а монтажников больше десятка, так что не удивительно, что мы почти всегда оказывались впереди. Около девяти часов утра обычно уже были на острове, переезд занимал всего минут двадцать.

Январь в Антарктиде — самый теплый месяц, он соответствует нашему июлю. Лунка теперь не замерзала ночью, наоборот, все таяло, и она расширялась день ото дня. Снег оседал под солнцем, на поверхности появлялись новые и новые скалы, наш остров вытаивал прямо на глазах. Вскоре балок одной стороной уже стоял на камнях, а прямо под санями тек ручеек талой воды. Вблизи образовалось озерцо с ледяной водой, она была чистой и прозрачной, а сверху озеро покрывал тонкий ледок. Отсюда мы обычно брали воду для питья.

Условия были удивительно благоприятны. Было тепло, на острове мы оставались одни, никто нам не мешал, и мы могли работать спокойно. В нашем распоряжении было много времени, мы не ездили обедать, а готовили сами на газовой плите. Приготовление пищи и еда занимали около часа. С кухни можно было брать любые продукты, но ели мы почти всегда одно и то же — жареное мясо и пили чай со сгущенным молоком, лишь иногда мясо заменяли печенкой или котлетами. Известный полярный исследователь Вильяльмур Стефанссон годами питался только мясом тюленей и мускусных быков и чувствовал себя прекрасно; мы руководствовались его опытом, и нам действительно не хотелось ничего другого, даже гарнир мы почти не ели. Стефанссон писал, что мясо делается вкуснее, если его не солить — попробовали и, к своему удивлению, убедились, что это действительно так. Видимо, Стефанссон знал потребности людей, выполняющих тяжелую работу в полярном климате, лучше, чем многие современные врачи и гигиенисты. Во всяком случае, весь месяц, пока мы работали на этом месте и готовили сами, наше самочувствие было совершенно превосходным, лучше, чем до этого и потом.

Поджаривание мяса было моей обязанностью, зато после обеда я мог полчаса вздремнуть, а Саша в это время превращал балок из столовой в лабораторию. Сон, хотя и короткий, очень освежал, утомление от спусков проходило, появлялась бодрость, свежесть. Разборка занимала несколько часов, примерно к семи часам вечера мы кончали работу и то и дело с нетерпением посматривали на дорогу, точнее сказать, просто колею от вездехода. Вскоре на ней появлялась медленно ползущая точка, которая превращалась в ревущую машину; она неслась вперед, взметая гусеницами снег. Потом Валерий Иннокентьевич лихо разворачивал «газик» у самого балка, мы быстро грузили разряженные акваланги, садились в вездеход и меньше чем через полчаса, как раз к ужину, были в Мирном.

Погружения были теперь спланированы на неделю вперед: не было необходимости собирать сразу много количественных проб, что раньше вызывало напряжение и спешку при разборке. С самого начала количественные сборы мы чередовали с качественными, подводным фотографированием, наблюдениями за рыбой. Работа шла гораздо ровнее, планомернее и спокойнее.

В первый рабочий день нового года сделали по одному погружению, со следующего дня решили испытать систему четырех погружений в день. Правда, новый год преподнес нам неприятный сюрприз: у Пушкина резко ухудшилась проходимость евстахиевых труб, соединяющих полости среднего уха и носоглотки. Когда водолаз опускается под воду, давление снаружи увеличивается. Тело водолаза, впрочем, этого не ощущает, но зато чувствуется надавливание на барабанную перепонку. Если проходимость евстахиевых труб хорошая, достаточно сделать глотательное движение, давление уравновесится, ощущение надавливания и боли исчезнет. Плохая проходимость обычно бывает при насморке или простуде, но в данном случае дело было не в этом: видимо, Пушкин слишком быстро опустился под воду при одном из предыдущих погружений. Произошло надавливание, кровь прилила к среднему уху, отчего и ухудшилась проходимость. Правда, Саша все-таки мог погружаться, но лишь очень медленно, спуск на глубину 20 метров занимал 7–8 минут. Самым правильным для него было бы не спускаться под воду несколько дней, но у нас каждое погружение было на счету. Решили, что пока он будет погружаться не глубже 5–6 метров, потому что при таких спусках этот недостаток не имел большого значения. Несколько дней прошло без особых новостей, к нашему удивлению, мы легко переносили два погружения в день и теперь делали каждый по три спуска за два дня. Правда, уши у Пушкина все еще были не совсем в порядке, а ему, несмотря на это, пришлось погружаться глубже. Дело в том, что мы уже подошли вплотную к предельно возможному времени пребывания на глубине 30–35 метров. Нас нередко спрашивали, сколько времени можно пробыть под водой. Этот вопрос, как часто бывает, не имеет одного ответа: все зависит от запаса воздуха у водолаза, глубины погружения и некоторых других, менее важных, факторов. Наши акваланги содержали большой запас воздуха: давление в баллонах составляло 200 атмосфер, на глубине 10 метров мы могли работать час или даже несколько больше. На глубине 40–50 метров этого воздуха хватало на 20–25 минут, но при таком времени погружения уже нужно делать остановки при выходе из воды: быстрый подъем угрожает кессонной болезнью. Мы выбирали время так, чтобы можно было выйти на поверхность немедленно, или же, по крайней мере, лишь с одной остановкой на глубине 3 метра. Поэтому можно было пробыть под водой только 10 минут на глубине 50 метров, 15 минут на глубине 40 метров и 20 минут на глубине 30 метров; на меньшей глубине время практически ограничивалось уже запасом воздуха в акваланге.

Но все сказанное правильно только для первого спуска в день: при втором погружении дело обстоит иначе. Азот, растворившийся в крови во время первого спуска, не успевает выделиться за промежуток между погружениями, и опасность кессонной болезни значительно возрастает. Поэтому второй спуск был бы вполне безопасен только при глубине меньше 13 метров, но мы считали, что без большого риска все же можем спускаться на короткое время до 20 метров, но не глубже. Все это означало, что если бы Пушкин спускался оба раза в день на малую глубину (а время пребывания водолаза там велико), то вскоре все работы на мелководье были бы окончены. После этого второй спуск потерял бы свою ценность, на малую глубину спускаться было незачем, на большую нельзя.

Однако прямо опуститься на 20 метров Саша не мог и придумал для этого вспомогательный прием. Он стал брать с собой тяжелый водолазный свинцовый пояс, привязанный к веревке. Я держал веревку натянутой, Саша передавал по ней сигнал «потрави конец». Я очень осторожно опускал пояс вниз на 1–1,5 метра, Саша погружался и, удерживаясь за пояс, через шлем зажимал себе нос и продувал уши — постепенно давление выравнивалось, он мог погрузиться еще немного глубже и так добирался до глубины 20 метров. Сразу должен сказать, что я отнесся к этому новшеству без энтузиазма. После погружения нужно было тотчас вытащить пояс наверх, чтобы в нем не запутался спусковой конец, это было тяжело и неудобно, в это время я не мог как следует страховать водолаза. Я всячески настаивал, чтобы Пушкин поскорее отказался от своего метода, но он считал, что иначе рискует порвать барабанные перепонки, и на некоторое время мне пришлось смириться.

За несколько дней собрали порядочно материала, я сфотографировал под водой многих животных. Нам обоим удалось найти немало нового: я обнаружил крупного хитона, особого примитивного моллюска, раковина которого состоит из восьми отдельных пластинок, и совершенно необычного белого моллюска с огромной, в ладонь, мягкой ногой и крошечной, около 2 сантиметров в поперечнике, тончайшей раковинкой. На долю Пушкина досталась большая ярко-оранжевая губка — она заняла целый большой таз.

Как это всегда бывает, случались и неожиданности. Однажды Сердюков привез нас и ненадолго задержался: он, как и многие другие, имел любительский киноаппарат и хотел заснять погружение водолаза. Пушкин — в этот день он спускался первым — стоял у лунки, я надел ему шлем. Неожиданно из воды высунулась голова небольшого тюлененка, который обычно грелся на солнце метрах в четырехстах от нашей лунки. Пушкин немедленно прыгнул в лунку — интересно было посмотреть на тюленя под водой, Сердюков застрекотал своим «Экраном». Тюлень и Пушкин одновременно высунулись из воды, на тюленьей морде было написано полнейшее недоумение: такого зверя ему никогда не приходилось встречать! Саша протянул руку и коснулся тюленьих ласт — тот неожиданно зло зафырчал, оскалился и скрылся под водой. Пушкин тоже нырнул, но ничего уже не увидел, тюлень плавал куда ловчее и быстрее. Потом тюлененок еще не раз появлялся в нашей лунке, но это никогда не совпадало с погружением водолаза. Он распугал всю рыбу, она стала очень острожной и пряталась под камнями.

На нашем острове Токарева располагалась самая крупная в окрестностях Мирного колония пингвинов Адели, они занимали почти половину всех скал. Конечно, их все-таки было меньше, чем на Хасуэлле, но там они образуют несколько десятков колоний, здесь же поселились одним огромным гнездовьем. Были, впрочем, и здесь отдельные небольшие группы птиц, одна, совсем маленькая, меньше десятка пар, располагалась метрах в тридцати от нашего балка. Рядом с нами проходили пингвиньи тропы, но птицы, как и на острове Строителей, обычно не обращали на нас внимания. Лишь однажды — мы как раз сидели у лунки, готовясь к очередному погружению, — к нам пожаловал пингвин-исследователь. Он внимательно осмотрел акваланги, пощупал клювом металлические детали, ремни, прошелся по снятым гидрокостюмам. Мы сидели тихо, стараясь не пугать птицу, хотелось посмотреть, что она станет делать дальше. Пингвин-ученый оказался необычайно пунктуальным: он заглянул во все ведра, в которых мы хранили сборы, пощупал сетки, осмотрел рамки, долго разглядывал веревку. Потом он подошел к лунке. В воду был опущен привязанный шнурком термометр. Пингвин потянул клювом за шнурок, вытащил термометр и долго смотрел на него сначала правым, потом левым глазом. Видимо убедившись, что температура воды вполне нормальная, — 1,5° птица повернулась и спокойно удалилась к своей колонии. По каким причинам поведение этого экземпляра так отличалось от поведения всех его сородичей, нам так и осталось неясно.

Мы погружались ежедневно, но довольно часто между окончанием разборки и приходом вездехода оставался час или два. Это время мы обычно проводили в пингвиньей колонии, наблюдая за жизнью этих аборигенов Антарктики. Однажды я отправился к пингвинам. Прямо на голову мне пикировали поморники, гнезда которых, как это нередко бывает, располагались рядом с колонией пингвинов. Я не обращал особого внимания на этих надоедливых птиц — накануне прочел в книге Роберта Скотта, что поморник лишь слегка касается грудью головы человека, но не ударяет его и не клюет. Было тепло, и я шел без шапки, твердо веря в силу печатного слова. Внезапно мне показалось, что меня стукнули по голове тяжелым мешком, я сел на землю, в ушах звенело. Птица, ударившая меня грудью, тоже была ошарашена, села рядом и озадаченно вертела головой. Ошиблась ли она в расчете, произошло это намеренно или случайно, не знаю, да тогда было и не до того. После этого случая я стал относиться к поморникам настороженно и решил достать у монтажников нефтебазы специальный металлический шлем для защиты головы от падающих предметов. Впрочем, шлем не понадобился: птенцы поморников росли, родительский инстинкт у взрослых ослабевал, и они нападали на человека уже не так настойчиво.

6 января 1966 года было для меня знаменательной датой — исполнилось девять лет со дня моего первого погружения под воду. Самодельный подводный аппарат, который изготовил я вместе с моим товарищем Толей Зосиным, обладал поистине уникальным набором изъянов и недостатков и, к счастью для его авторов, был использован всего для двух погружений в плавательном бассейне. Впрочем то, что тогда я погрузился первый раз, не совсем верно. Мне было всего лет тринадцать, когда я попытался спуститься под воду, — до сих пор не понимаю, как разрешили мне это родители, впрочем, они скорее всего просто не думали, что это может быть опасно. Я уже знал, что под воду надо подавать сжатый воздух, и он шел из четырех плавающих на поверхности туго надутых футбольных камер к регулирующему крану, а оттуда в надетую на меня маску от противогаза. В руках я держал сетки с камнями, чтобы не выбросило на поверхность. Глубина составляла всего 2 метра, воздуха хватило минуты на полторы. Я ничего не увидел, вода была мутной, в наклонно стоящих стеклах противогаза все двоилось. На следующий день, решив повторить спуск, вновь стал велосипедным насосом накачивать камеры, но было очень жарко и две из них лопнули со страшным шумом. На этом мой первый водолазный аппарат закончил свое существование, и я забыл о нем надолго. Но тот прибор, в котором мы спускались в бассейн, несмотря на все свои недостатки, выполнил свою роль — через три месяца я поступил в школу легководолазов. Про акваланги еще только ходили неясные слухи, и под руководством опытнейшего водолаза Дмитрия Рихардовича Креймана мы учились погружаться в вентилируемом и кислородном водолазном снаряжении. К Дмитрию Рихардовичу, или просто Рихардычу, как мы его называли между собой, я навсегда сохранил чувство глубокой благодарности. Он был одним из основателей подводного дела в нашей стране, и немало водолазов получили под его руководством первое крещение в воде. Конечно, многое из того, что делалось десять лет назад, теперь кажется примитивным, наивным и смешным. Наш опыт, возможности и снаряжение здесь, за 15 000 километров от Ленинграда, трудно даже сравнивать с тем, что было тогда, но все же воспоминания о первых шагах навсегда сохраняют особую прелесть. В годовщину начала своей подводной деятельности мне предстояло сфотографировать животных на глубине 30–38 метров. Я погрузился вниз с двумя фотоаппаратами и лампами-вспышками и провел там полчаса. Еще несколько лет назад такое погружение в Антарктиде казалось бы пустой фантазией.

На следующий день подводный мир стал изменяться. Шуба ледяных кристаллов на сосульках исчезла, они стали тонкими и как бы обглоданными, а еще через день растаяли окончательно. Вода подо льдом до глубины 3–5 метров стала мутной, в ней плавало множество мелких водорослей и рачков, обитавших прежде среди ледяных кристаллов. Откуда-то из глубины, почуяв обилие пищи, появились гребневики и медузы. Гребневики — плавающие планктонные хищники — были очень изящны. Они имели тонкое полупрозрачное тело бочонкообразной формы и медленно двигались при помощи тончайших щетинок, восемью рядами расположенных со всех сторон тела. Реснички сверкали, когда гребневик плыл, по его боковым линиям, казалось, пробегали огоньки. Отдельные гребневики были довольно велики, они с трудом помещались в трехлитровой банке. Они плавали вверх и вниз, поднимаясь откуда-то из глубоких слоев воды к самой поверхности льда, а потом вновь опускались обратно. В большом количестве появились и разнообразные медузы. Интересно, что у большинства из них были сожители — крупные рачки-амфиподы. Это были очень своеобразные животные — их огромные глаза занимали всю голову; такие большие глаза, видимо, облегчают рачку поиски медузы, в которой он живет. В самых маленьких медузах рачки были длиной всего в несколько миллиметров, но в крупных они достигали 5–6 сантиметров. Паразиты часто обладают упрощенной организацией, но внешне эти рачки не были примитивны. Если медуза разрывалась при ловле, они начинали быстро плавать в воде, но сам рачок, скорее всего, однажды попав в медузу, никогда ее не покидает. Рачков, вероятно, можно считать не паразитами, а комменсалами — сожителями медузы, не приносящими ей ни вреда, ни пользы и питающимися той пищей, которую медуза вылавливает из воды.

Работа шла успешно, и мы решили начать постепенно продвигаться в глубину — нам нередко вспоминались огромные кувшины на отвесной стене, уходящей в бездну. Взяться за это предстояло мне: состояние ушей у Пушкина медленно улучшалось, но он все еще не мог спускаться вниз с достаточной скоростью. Мы не раз обсуждали вопрос о том, на какую глубину вообще следует здесь спуститься. Эта проблема имела две стороны — практическую и психологическую. Нужно было решить: ввести для всех одну предельную глубину или установить ее отдельно для каждого водолаза — в этом и состояла психологическая сторона вопроса. Второй вариант обеспечивает более эффективную работу, так как наша подготовка и опыт неодинаковы. Зато сразу же возникают затруднения: те, кто допущен к спускам на меньшую глубину, считают себя обиженными, а свои способности — недостаточно оцененными. Это вызывает ухудшение отношений, делает работу неприятной и может полностью обесценить небольшое увеличение эффективности. Я долго размышлял над этой проблемой и в конце концов склонился к первому варианту. Максимальную глубину для всех троих — считая Грузова, который скоро должен был приехать — решили определить в 50 метров, что было несколько меньше той глубины, на которую мы спускались на Севере. Я уверен, что мы вполне могли бы спуститься и глубже, по крайней мере, до 70 метров, но риск при этом значительно увеличивался, так как у нас не было опыта работы на такой глубине, а Антарктида — неподходящее место для подобных экспериментов. К тому же ценность столь глубоких спусков с точки зрения научных результатов была бы не очень велика — мы не могли пробыть на этой глубине больше пяти минут. Мы решили ни при каких условиях не опускаться глубже установленного предела.

Погружения на большую глубину требуют особых навыков. Чтобы их восстановить, следовало сперва сделать три-четыре спуска на глубину 42–43 метра. На этой глубине в скале был небольшой выступ, на котором можно было отдохнуть, что при глубоководных погружениях очень важно. Спуски эти оказались не слишком сложными, самочувствие под водой было хорошим, я собрал довольно много ранее не встречавшихся нам животных. С выступа огромные кувшины были хорошо видны, и можно уже было рассмотреть, что это губки.

Однако спуститься к ним было значительно труднее, так как у вертикальной стены нельзя было остановиться: меня немного тянуло вниз, губчатая резина костюма сжималась с глубиной. Невозможно было и повиснуть на веревке: я начинал качаться и не мог собирать животных. Следующее погружение было на глубину 47–50 метров. Нырнул вниз и через минуту был уже на глубине 20 метров, после полуминутного отдыха опустился вниз, на площадку на глубине 36 метров, оттуда — на уступ на глубине 42 метров. Теперь предстояло погрузиться глубже. Начал очень осторожно спускаться, чуть-чуть противодействуя погружению слабыми гребками ласт. Стена, сплошь покрытая животными, проплывала на расстоянии полуметра от моей маски. На глубине 45–46 метров население изменилось: вместо зарослей гидроидов появилась масса червей в известковых трубках, из которых высовывались только венчики щупалец. Среди червей росли изящнейшие ажурные известковые сетки — колонии мшанок. На стене сидело множество необычайных офиур, с шестью длинными и тонкими, усаженными множеством шипов лучами. Чаще всего у офиур бывает пять лучей, формы с шестью лучами довольно редки. Я остановился и стал собирать животных в пластмассовый сосуд, состоящий из нескольких отделений, закрытых выдвигающимися крышками, — очень удачное изобретение Грузова. Приходилось все время грести ластами и одновременно складывать животных в сосуд. Огромные кувшины губок были еще на несколько метров ниже меня, увы, глубже 50 метров. Однако я заметил несколько колоний примерно на той же глубине, на которой я находился, но на расстоянии 20–30 метров по горизонтали. Я раздумывал, подплыть к ним сейчас или же в следующий раз спуститься туда сверху.

Внезапно мое самочувствие изменилось: возникло чувство нереальности окружающего мира, все вокруг стало терять свою четкость, предметы по краям поля зрения расплывались, утрачивали свои контуры. Это были первые симптомы действия глубины, видимо, свою, хотя и очень простую, работу я делал слишком быстро. В этом первом сигнале опасности еще не было ничего угрожающего, усилием воли можно было вернуть предметам их реальность, я вполне владел собой и хорошо знал, что теперь следует быстро, но без всякой спешки, не делая резких движений, подниматься наверх. Опытный подводник чувствует первые, едва заметные сдвиги в своем состоянии, новичок же осознает опасность только тогда, когда она уже становится серьезной. Конечно, лучше не переходить границу, за которой начинается глубинное опьянение, но его первые симптомы нужно хорошо знать, не бояться и уметь действовать правильно. Я тотчас перестал двигаться, подал сигнал подъема. Саша стал вытаскивать конец, и я немедленно начал всплывать. На глубине 43 метра нормальное состояние внезапно полностью восстановилось, и я прекратил подъем. Здесь тоже было немало интересного и стоило остановиться на несколько минут, пока не истекло время безопасности. При следующем глубоком погружении я уже прямо спланировал к губкам. Они были не так велики, как сначала показалось, несколько меньше метра в высоту, всю поверхность их густо усеивали многочисленные рачки-изоподы. Губки были очень плотные и вязкие, нож застревал, и в конце концов я просто оторвал одну из них от скалы. При этом спуске — глубина была 47 метров — я чувствовал себя гораздо лучше, чем при предыдущем. Навыки работы на глубине, видимо, быстро восстанавливались.

Хотя Пушкин еще не мог спускаться глубоко, и ему встречалось немало нового. Одно погружение было целиком посвящено охоте на рыбу, после появления тюленя она стала пугливой, пришлось прибегнуть к подводному ружью. Саша собрал довольно много рыб, некоторые были из редких. При другом погружении он заметил необычную губку под камнями, рядом с ней стояла небольшая рыбка. В тот раз основной задачей был количественный сбор, и губка осталась под водой до более удобного момента. Почти при каждом спуске Саша проплывал рядом с губкой — рыба была все на том же месте. Наконец дошел черед и до губки, и тут, при ближайшем рассмотрении, она оказалась кладкой рыбьей икры; икра была крупная, внешне похожая на кетовую, но бесцветная и почти прозрачная. Пушкин стал искать другие кладки и нашел вблизи еще одну.

Для А. П. Андрияшева эти находки были очень интересны, так как никому еще не приходилось видеть кладку икры антарктических рыб, хотя в пойманных рыбах икру находили нередко. Крупные размеры икринок давали основание предполагать, что они развиваются длительное время — Андрияшев даже высказал мысль, что на это может потребоваться более года. Было очень заманчиво подтвердить это предположение, так как пока подобные факты еще не встречались, и поэтому нас просили собирать небольшие пробы из кладки раз в месяц, чтобы выяснить, с какой скоростью развивается малек в икринке. Первые найденные кладки, к сожалению, были собраны целиком, никто из нас не предполагал, что икра будет обнаружена при этом спуске, а водолаз под водой не может помнить инструкции на все случаи жизни. Еще два погружения были потрачены на поиски новых кладок, казалось, что раз найдены сразу две, не представит труда отыскать и еще. Пушкин нашел несколько редких животных, но икры больше не было, и пришлось примириться с тем, что понаблюдать за развитием мальков не удалось.

Случались, впрочем, и такие находки, которые не имели научной ценности. При одном из погружений я заметил среди камней странные черные щупальца и подплыл ближе. Это оказался веник, самый обычный банный веник, торчащий среди скал. Попал он сюда, на расстояние 3 километров от поселка, очень просто. В Мирном весь мусор выбрасывают на лед рядом со станцией, а потом, когда лед взламывается, все уплывает в море. Понятно, что мусор уносит при этом далеко и он оказывается в самых неожиданных местах.

За две недели мы не спускались всего один день; погода была на редкость хорошей и устойчивой. Это время вообще осталось в памяти как лучший период нашей экспедиции; мы были в отличной форме, прекрасно чувствовали себя и под водой, и на поверхности, даже уши у Пушкина, наконец, прошли. Необходимость много работать не тяготила нас; дело было интересным, мы встречали много нового, просто приятно бывало снова оказаться в подводном мире. Наши отношения были ровными и спокойными, казалось, больше нечего было желать. Только одна вещь временами беспокоила меня. Все чаще и чаще хотелось хоть немного побыть одному, такой возможности я не имел уже несколько месяцев. Может показаться странным, но только это порой ощущалось как лишение. Было ясно, что единственный способ избавиться от этого неприятного ощущения — побродить одному несколько часов, тем самым нарушив установленные в экспедиции правила, которые категорически запрещали хождение в одиночку. Все же я считал, что если выберусь на остров Хасуэлл, до которого от нас было немногим больше километра, то нарушение не будет слишком грубым и к тому же о нем никто не узнает. Действительно, объяснить руководителям экспедиции подобное желание и получить разрешение было бы очень трудно, если только вообще возможно. Дело было даже не в том, что это опасно, — едва ли я подвергался большей опасности, чем при переходе улицы в городе, — а в том, что начальники несли ответственность за выполнение правил техники безопасности, а здесь, как уже говорилось, ходить одному запрещалось.

Выбрав день, когда мы сделали по одному погружению и рано закончили спуски, я отправился на Хасуэлл. Снег на этот раз был плотным, я шагал бодро и уже через 15 минут поднимался по пологому склону из плотного фирна к скалам острова. После ледяных просторов здесь казалось необычайно приятно: текли ручейки, скалы были нагреты солнцем, растущие кое-где зеленые мхи и лишайники составляли контраст с коричневыми и черными горными породами. Стояла необычайная тишина, только далекие птичьи крики и журчание текущей воды нарушали ее. Хотя я не увидел почти ничего нового по сравнению с первым посещением острова, но все же провел там несколько часов и вернулся отдохнувшим и веселым. Больше желание побыть одному ни разу не чувствовалось с такой силой.

Между тем «Обь» уже вышла из Австралии, и на ее борту среди прочих полярников был Женя Грузов. Мы не раз обсуждали проблемы, возникавшие в связи с его прибытием. По одному из первоначальных планов мы должны были до отплытия в Антарктиду провести совместные погружения под лед Белого моря, испытать всю технику и, главное, сработаться. Однако обстоятельства сложились так, что выполнить это оказалось невозможно, и, если не считать нескольких погружений четыре года назад в дальневосточной экспедиции, мы не имели опыта совместных спусков. Это было неприятно, тем более что мы знали Женю как человека, не склонного придавать значение экономии времени и организации работы, а это лежало в основе всей нашей деятельности. Вызывало у нас тревогу и то, что последние полтора года он практически не спускался под воду и никогда не погружался в условиях, сходных с антарктическими. Впоследствии выяснилось, что эти наши опасения были если и не совсем безосновательными, то, во всяком случае, сильно преувеличенными.

Едва ли было бы правильно, чтобы Грузов начинал погружения в нашей теперешней лунке, где водолаз должен был в полной тьме нырять на глубину 20 метров, так как ему грозила опасность порвать барабанные перепонки при первом же спуске. Следующее место погружений мы предполагали выбрать примерно в 400 метрах от балка, где располагалась отмель с глубинами от 2–3 метров. Нужно было заранее подготовить там лунку.

Прибытие «Оби» ожидалось в середине января, и у нас еще было несколько дней. Подготовку к взрыву мы вели, не прекращая погружений и пользуясь теми часами, которые оставались после разборки проб. Пробурили несколько отверстий и измерили глубину — на этот раз она соответствовала указанной на карте. Выбрали место с глубиной около 7 метров, на расстоянии 20–30 метров от него глубина возрастала уже до 30 метров, и это давало возможность опускаться довольно глубоко. Зато с третьим местом погружений — мы предполагали обосноваться на противоположной стороне острова — не повезло. Мы не достали дна даже на глубине 60 метров, а ближе к берегу шли торосы и на льду лежал настолько глубокий снег, что пробиться к воде мы не смогли.

Были основания ожидать от новой лунки интересных находок: мы надеялись обнаружить заросли гигантских бурых водорослей. Во всех морях вместе с такими водорослями встречаются особые, не попадающиеся нигде больше, животные и мелкие водоросли, иными словами, гигантские бурые водоросли образуют особую зону моря. Мы полагали, что наше новое место подходит для этих растений: на льду не было снега, значит, под водой светло, а свет как раз необходим для роста водорослей. Пока в тех местах, где мы работали, не было никаких следов подобных водорослей, а поскольку они не спускаются на большие глубины, можно было надеяться найти подводные леса там, где мы еще не погружались.

Пробурили лед почти на всю его толщину и подготовили шпуры для взрыва. Взрывал снова Иван Федосеевич Кулик, тот самый опытный взрывник, который рвал первую нашу лунку. На этот раз, чтобы не потерпеть неудачи, он сразу заложил в шпуры — благо они были глубокие и места хватало — почти ящик взрывчатки. Раздался взрыв огромной силы, лед взлетел на воздух на площади в 50 квадратных метров. Мы сразу же очистили небольшое, примерно 1,5×2 метра, отверстие и подготовились к спускам. Натянув скафандр, полный надежд, стоял я рядом с прорубью.

Как только я опустил голову в воду, сразу стало видно дно, и я добрался до него без всякого труда. Мне представилась мрачная картина: взрыв был настолько силен, что раздробил камни под водой. На скалах лежали разорванные морские звезды, переломанные ежи, убитая и оглушенная рыба. Водоросли действительно были, но не те, которых мы ожидали: дно покрывал ковер нежнейших микроскопических диатомовых водорослей, казалось, что на нем лежит толстый слой коричневого пуха. Толщина этого слоя достигала нескольких сантиметров.

Я находился на холмистом дне, местами изрытом узкими, шириной 2–3 метра, каньонами. Население было однообразным: диатомовые водоросли, морские ежи, мелкие звезды и гидроиды — все это не было новым. Опустился в каньон и по нему добрался до крутого спуска, уходившего вниз на глубину примерно 30 метров. Здесь жизнь была значительно богаче, но тоже не представляла ничего особенного, это было сообщество мягких кораллов, характерное и для всех предыдущих разрезов. Впрочем, на отвесной стене я увидел огромную губку, раньше такие встречались нам только глубоко, а здесь было всего 18 метров. Везде было очень много голотурий — морских огурцов, гораздо больше, чем мы видели раньше, попадались огромные красные морские звезды, такие же, как у мыса Мабус, где мы доставали гидрологическую вертушку. Складывалось впечатление, что разница состоит только в количестве животных, новых же находок не предвиделось. Впоследствии это оказалось не совсем верно. Я переложил одну особенно большую звезду на заметное место, рассчитывая потом сфотографировать ее вместе с человеком под водой, и стал собирать рыбу. Взрыв уничтожил и оглушил ее на площади примерно в 100 квадратных метров, и нужно было, тщательно ее собрав, составить представление отом, сколько рыбы обитает на дне. Такие данные, скорее всего, невозможно получить другим способом. Рыбы набралось около килограмма, не так мало, если учесть общую площадь морского дна. Хотя погрузиться в новую лунку было нетрудно, сразу же обнаружилась одна ее неприятная особенность. При погружении на значительную глубину веревка здесь трижды перегибалась на скалах: у спуска в каньон, при выходе из него и еще один раз в глубине. Из-за этого страхующий не чувствовал движения водолаза под водой и, что еще хуже, переданный сигнал едва ощущался на другом конце веревки. Надо сказать, что это было не особенно приятно. После этого спуска мы вернулись к своей старой лунке и продолжали работать там.

Все вместе

До прихода «Оби» оставалось еще четыре, три, два дня. Наконец с вершины сопки уже можно различить среди айсбергов черную точку, которая, если смотреть в хороший бинокль, превращается в наше судно, упорно пробивавшееся среди льдов. 15 января полярников с корабля начали самолетами перебрасывать в Мирный, одновременно стали разведывать дорогу для тракторов и саней. На судне оставалось еще немного груза, к тому же нам из Австралии привезли овощи и фрукты. Так как нам нужно было ехать на «Обь», чтобы забрать Грузова и множество его ящиков, мы решили заодно свезти туда собранные коллекции и часть снаряжения, которое оказалось лишним.

Нас неоднократно предупреждали, что при уходе экспедиции из Антарктиды погрузка бывает очень трудной и не раз из-за штормовой погоды не удавалось переправить на корабль даже собранные научные материалы, не говоря уже об оборудовании; с огромным трудом сажали только людей. У нас было немало снаряжения, никакого желания оставлять его в Антарктиде мы не испытывали и стремились уже сейчас погрузить на «Обь» то, что нам больше не требовалось. Временный аэродром располагался на льду вблизи Мирного, и на самолете ЛИ-2 мы без всяких осложнений добрались до судна. Потом дело пошло хуже: самолет остановился на расстоянии нескольких сот метров от корабля. Дальше лед якобы был непрочным, и все предстояло перетаскивать на себе. Никакого транспорта не было, а перенести 25–30 ящиков по 40–50 килограммов каждый — задача почти непосильная для трех человек, тем более, что до отлета самолета оставалось всего полчаса. К счастью, выяснилось, что позднее на самолете будут возить фрукты, и мы пока могли не спешить. Летчики привезли нам небольшую волокушу на подбитых пластмассой полозьях, и с ее помощью мы перетащили наши 10 ящиков на «Обь», а 20 ящиков оттуда — к самолетной стоянке. Все это заняло немало времени: мы получили письма из дома, которые нельзя было не прочитать, у Грузова, конечно, тоже не все было готово, так что в конце нам пришлось поторапливаться. Наконец уставшие и потные, мы уселись в самолете на свои ящики. Тут выяснилось, что если раньше лед был слишком тонок, то теперь, когда нужно было грузить фрукты, он стал достаточно толст, чтобы самолет мог подрулить вплотную к кораблю. Спешили мы тоже напрасно: простояли еще полчаса, прежде чем в самолет начали затаскивать ящики с апельсинами и яблоками. Мы, конечно, тоже приняли участие в погрузке, тем более что несколько ящиков было разбито и фрукты катались по полу машины. Потом очистили по апельсину, в самолет село еще несколько пассажиров, которые поспешили сделать то же, и мы поднялись в воздух. Погода между тем заметно портилась, облака затягивали небо. Трактор с волокушей для фруктов ожидал нас на аэродроме, но грузчиков не было. Экипаж самолета спешил сделать еще один рейс, пока погода не испортилась окончательно, и за разгрузку пришлось взяться всем. Можно было только порадоваться, что самолет — это не трактор с санями, фруктов было всего около тонны, так что разгружать пришлось недолго.

Потом мы вытащили свои ящики, погрузили их в вездеход и всего через несколько минут уже были в Мирном.

Наконец-то мы собрались в Антарктиде все втроем, готовые полностью развернуть работу. Правда, это произошло значительно позже, чем предполагалось, и вместо того чтобы только организовать базу, мы с Пушкиным уже выполнили около трети всей работы. Но от нас это не зависело, а так как уже было ясно, что экспедиция затянется по сравнению с первоначальным планом, то и для Грузова оставалось немало работы. Теперь нас стало больше, работать мы могли быстрее и лучше, но вместе с тем возросли требования к организации работы.

Мы надеялись возобновить погружения на следующий день, но к вечеру уже сильно мело, а 16 января разразилась такая пурга, что трудно было даже добираться от дома до столовой. Для нас с Пушкиным этот перерыв был лишним, но для Грузова он оказался очень кстати. Женя привез с собой снаряжение, изготовленное им специально для антарктической экспедиции, но оно было не совсем готово и нуждалось в доделках. К тому же Грузов внес в него столько усовершенствований, что казалось вообще невероятным, чтобы этим снаряжением можно было пользоваться. Для всех необходимых доделок одного дня было явно недостаточно, но у нас был готовый запасной комплект для погружений со стандартным костюмом ГКП-4. Решили, что первый спуск Женя сделает в этом скафандре, тем более, что с таким же оборудованием он опускался на Дальнем Востоке. На подгонку ушел весь день, и для доделок сверхусовершенствованного костюма времени уже не осталось. Забегая вперед, заметим, что Грузов так и проплавал всю экспедицию в этом костюме, а усовершенствованное снаряжение вернулось назад, ни разу не побывав в воде. Впрочем, в то время Женя очень обижался, когда мы предсказывали его изобретениям такую судьбу, и дело предоставили своему естественному течению. Мы тоже не потеряли день напрасно: с «Оби» привезли научные книги и переснятые определители, и мы смогли опознать некоторых собранных животных.

На следующий день пурга улеглась, и мы добрались до наших лунок. Нашим глазам предстало печальное зрелище, которое было, впрочем, результатом нашего собственного головотяпства. Все было покрыто толстым слоем снега, лишь кое-где из него выглядывали отдельные части оборудования, в изобилии разложенного нами на льду. Самым неприятным было то, что полностью занесло все лопаты, а как же без них раскапывать и искать занесенное снегом снаряжение? Лунки тоже забило снегом, внизу он обледенел от соприкосновения с водой и стал таким плотным, что по бывшим прорубям можно было ходить. У нас было три лопаты, и мы отправились в балок посмотреть, нет ли там хоть одной. Небольшой тамбур у входа был весь набит снегом, снег был в ящиках с продуктами, водолазной аптечкой, снаряжением, словом, всюду, где оставалась хоть малейшая щель. Лопат не оказалось ни одной. Пришлось копать чем попало, вплоть до кастрюль. Начали со споров, где что лежит, чаще всего мое мнение не совпадало с точкой зрения Пушкина. Потом в огромном сугробе начали рыть траншею и — ура! — наткнулись на черенок лопаты. Дальше пошло быстрее, и через несколько часов у нас не хватало только некоторых инструментов, акваланга и кое-какой мелочи. Акваланг нужен был нам немедленно, с потерей остального можно было кое-как примириться, тем более, что под яркими лучами солнца снег оседал и темное снаряжение постепенно вытаивало и появлялось на поверхности. Продолжили раскопки, и в конце концов лопата стукнулась о баллоны. Вероятно, ни один археолог так не радовался находкам, как радовались мы, выкопав из-под снега свой акваланг. Впрочем, при этом я порвал лопатой привинченный к аппарату Сашин водолазный шлем. Он был очень недоволен, но у нас нашелся запасной шлем, которым можно было пользоваться первое время. Шлем был очень неудобный, сильно сдавливал нос и подбородок, но, чтобы заклеить разорванный, потребовалось бы часа два. Покончив с раскопками, приступили к расчистке лунки, потом привели все в более или менее пригодное для спусков состояние. Для нас все это было хорошим уроком: с Антарктидой не следует шутить, даже если целый месяц стоит хорошая погода, раньше или позже пурга обязательно разразится. С тех пор мы ставили у лунки специальный ящик и укладывали туда снаряжение, лопаты и пешни вертикально втыкали в снег, и подобных случаев не повторялось.

Раскопки заняли полдня, и стало ясно, что сделать, как мы намеревались, пять погружений никак не удастся. Времени могло хватить только на три спуска, да и то если выбрать такие, которые не требовали бы долгой разборки материалов. Пока же наступил полдень, и было самое время пообедать. Жене предстояло впервые попробовать несоленую печенку, впрочем, об этом ему не сказали, и он съел ее в немалом количестве и с удовольствием, хотя и нашел несколько недосоленной. Зато на следующий день он обнаружил, что соли у нас нет вообще, обозвал нас людоедами и дикарями и наотрез отказался употреблять несоленое мясо. Не помогли все наши ссылки на авторитет великого полярного исследователя Стефанссона. Грузов решил завести себе банку соли для собственного потребления. Однако он забыл банку в Мирном и на этот раз уже не стал отказываться от пищи «дикарей и людоедов». Потом соль наконец появилась, и вопрос был исчерпан. Правда, впоследствии Грузов несколько смягчился и признал, что несоленое мясо можно есть, но сам его все-таки солил.

Поскольку на разборку не оставалось времени, я занялся подсчетом морских ежей для последующих статистических вычислений. Это погружение не принесло никакого удовольствия, смысл такой работы выявляется позднее, когда закономерности предстают в простой, ясной, удобной для сравнения форме. Но какое дело мне было до этого под водой, где я должен был, как автомат, укладывать рамку на дно и подсчитывать попавших в нее животных! Казалось, более нелепую работу трудно придумать. Под водой пришлось пробыть долго, я почти не двигался и здорово замерз, вышел из-за того, что уже не мог записывать на пластине число ежей, так замерзли руки. Зато Пушкин, который просто осматривал район новой лунки, нашел немало интересного. Он опустился глубже, чем я в предыдущий раз, до глубины 36–38 метров. Там оказалось множество морских лилий, необычайные кроваво-красные и зеленые губки, формой напоминающие кактусы. Дно, как и на малой глубине, было покрыто массой голотурий, среди них поднимались очень изящные ажурные кораллы прекрасного розового цвета. Словом, у Саши были все основания остаться довольным.

Теперь наступила очередь Грузова, который, как это обычно бывает перед первым спуском в новых условиях, заметно нервничал. Особенно смущала его низкая температура воды, и он очень опасался, что сильно замерзнет. Поэтому Женя надел на себя чуть ли не все шерстяное белье, какое у нас нашлось, а сверху еще меховую жилетку. Его водолазные груза поэтому были чуть ли не тяжелее, чем у меня и Пушкина, вместе взятых. Я напрасно пытался убедить Женю, что лишнее белье бесполезно.

Ради первого погружения Грузова телефонную станцию вновь извлекли из ящика и подключили к аквалангу. Я надел наушники и микрофон и встал на страховку. Грузов подошел к лунке, осторожно залез в воду и погрузился с головой, потом нырнул и исчез подо льдом. Мне было хорошо слышно его дыхание, оно было ровным и спокойным, можно было ничего не опасаться. Проплавав около двадцати минут, Женя вылез на поверхность и прежде всего, сняв перчатки, стал размахивать руками и тереть их друг о друга, пытаясь согреть кисти. Выяснилось, что в перчатки попала вода и руки очень замерзли; да и самому ему, судя по посиневшему носу, было отнюдь не жарко. В этом не было ничего удивительного, мы в начале экспедиции выглядели ничуть не лучше. Хотя опасения по части холода вполне оправдались, Женя все же был доволен. Подводный мир был для него совсем новым, и взгляд поэтому замечал и тех животных, которые уже примелькались нам. Особенно сильное впечатление произвела на Грузова кристально чистая вода, хорошая освещенность под водой и сплошной лес щупалец на вертикальных склонах. Как специалисту по антарктическим морским звездам, ему было любопытно увидеть предмет своих исследований в натуре, а не в банках со спиртом. Мы тоже потихоньку радовались: уже по первому погружению было видно, что Женя сможет здесь спускаться. Основываясь на своем опыте, мы считали, что в эту первую неделю, когда происходит акклиматизация, нецелесообразно нырять больше одного раза в день. Грузов очень неохотно согласился.

Работа на новом месте почти не отличалась от того, что мы делали раньше, если не считать только, что сначала мы подтаскивали к лунке сани с аквалангами, ведрами, сетками и прочим водолазным и научным снаряжением. Тащили вдвоем, третий, тот, кто должен был спускаться вначале, в это время в балке натягивал на себя скафандр. Потом он шагал к лунке, до нее было около полукилометра. Страхующий уже ждал, лунка была очищена от шуги, и погружение тотчас начиналось.

На второй день совместной работы мы решили сделать пять погружений. Это удалось, но различные задержки вызвали большую потерю времени. Сначала у Пушкина порвался костюм, пришлось идти в балок за клеем и заплатой, а Саша в это время лежал на солнце и ждал, пока резина высохнет. Грузов проплавал почти 50 минут — только Пушкину удавалось пробыть под водой больше. Вдобавок выяснилось, что, стоя на страховке, Женя совершенно не чувствует ни движения водолаза под водой, ни передаваемых сигналов; он не мог отличить подергивания веревки, зацепившейся за лед у лунки, от сигналов водолаза. Жене не раз приходилось вытаскивать упирающегося изо всех сил Пушкина на поверхность. В таких случаях Саша бывал очень, очень недоволен и, сорвав шлем, бурно выражал свое негодование. Особенно неприятно бывало, если Евгений вытаскивал водолаза с глубины 30–35 метров, так как спуск обратно требовал времени и усилий. Как ни доказывал Женя, что отличить сигнал от случайного подергивания невозможно, мы никак не соглашались: раз мы сами могли, почему же не мог он? Правда, как это делается, объяснить мы были не в состоянии: тут все зависит от практики.

Потребовалось несколько дней, чтобы Женя все освоил, а до этого каждый из нас, если на страховке стоял Грузов, постоянно опасался, что вот-вот он будет извлечен наверх. Задержки, связанные с ними препирательства и всевозможные неполадки немало нас забавляли, но это была пустая трата времени.

Ко всему этому во время погружения у меня вышел из строя подводный фотоаппарат. Виноват был я сам. Аппарат заело, и, надеясь преодолеть задержку силой, я слишком сильно повернул рычаг. Все происходило на глубине 40 метров, где мысли как бы замирают в голове и простейшее действие требует тщательного обдумывания. Если бы я подумал подольше или глубина была меньше, то понял бы, что прикладывать силу не стоит — фотоаппарат был основательно сломан. Ближайшие четыре дня все мое свободное время уходило на разборку и ремонт камеры. Хотя механизм удалось починить, но он стал работать очень ненадежно и нередко отказывал в самых неподходящих случаях.

Когда мы, наконец, управились с пятью спусками, стало ясно, что так дело не пойдет. Слишком много времени уходило на надевание и снимание костюмов, хождение от балка к лунке и подготовку к погружениям. Малейшая непредвиденная задержка выбивала нас из колеи, и на обработку собранного материала оставалось слишком мало времени.

Мы обсудили сложившееся положение и придумали несколько схем, применение которых должно было улучшить организацию спусков. Эти схемы определяли последовательность погружений, страховки, вспомогательных работ и т. п. В ближайшие дни испытали их на практике и остановились на самой простой: теперь ежедневно один из нас совсем освобождался от погружений, зато он должен был чистить лунку, подготавливать все для погружений и страховать двух других, которые делали по два спуска. Тот, кто не спускался, в какой-то мере отдыхал после двух дней довольно серьезных погружений и, хотя количество спусков в день уменьшилось с пяти до четырех, мы сильно выиграли в организации и экономили много времени. Теперь между выходом из воды одного водолаза и погружением следующего проходило всего 5–7 минут, а на все четыре погружения вместе с подготовкой уходило обычно 4–5 часов, оставался резерв времени на случай мелких задержек. Система оказалась настолько удачной, что мы придерживались этого способа до конца нашей работы в Мирном.

В это время нас стали часто посещать зрители, и почти каждый раз случалось что-либо непредвиденное. Неожиданности бывали разные, но почему они выпадали именно в эти дни, трудно сказать. Сначала посмотреть на наши погружения приехал польский полярник Ричард Чайковский — в своей стране он был одним из пионеров подводного спорта, не раз погружался в Балтийском море и даже написал первую в Польше книгу о подводной фотографии. Он очень заинтересовался погружениями в Антарктиде, а так как он оставался зимовать на станции Молодежная, в Мирном у него было свободное время, и он мог провести с нами весь день. Вначале все шло как обычно. Наступила очередь Пушкина спускаться и собирать количественную пробу на глубине 32–35 метров. Я взял страховочную веревку, Саша ушел под воду, ничто не предвещало каких-либо неожиданностей. Прошло несколько минут, как вдруг конец резко дернулся, потом ослабел, и вновь его натяжение стало меняться — он то натягивался, то болтался совершенно свободно. Это не были сигналы водолаза, в этом я был уверен, но в то же время я не знал, что бы это могло означать. Вытащить водолаза — но скорее всего с ним ничего не случилось, в любом случае он наверняка дал бы сигнал, да к тому же едва ли что-нибудь может случиться с опытным водолазом всего через несколько минут после начала погружения. Но тут среди странных потягиваний я уловил трехкратный сигнал: Саша просил поднимать его наверх. Отчасти это меня успокоило: подавался сигнал обычного, а не аварийного всплытия, но вместе с тем рывки были не такими, как всегда, слишком частыми и неровными. Несколько быстрее, чем обычно, я стал выбирать конец. Сигнал между тем повторился, Пушкин просил ускорить подъем. Теперь уж были все основания для беспокойства, и я стал тащить веревку изо всех сил.

Я увидел Сашу еще под водой, из дыхательного автомата вырывались пузыри выдохнутого воздуха, значит, он, по крайней мере, был жив и дышал. Почти в ту же секунду Пушкин высунул голову из-под воды и мгновенно сорвал с себя шлем. Он дышал быстро и тяжело, но не это привлекло наше внимание. Плечи, руки, грудь водолаза, дыхательный автомат акваланга — все покрывала какая-то странная переливающаяся масса. Мы не сразу догадались, что это такое, и только через несколько секунд я понял, что перед нами большой осьминог. Стали отдирать от Саши щупальца, они держались не очень плотно, но их было восемь, и как только отрывали одно, другие присасывались снова. Наконец Пушкин вместе со спрутом вылез из лунки, и мы сняли огромного моллюска. Осьминог был большой, каждая рука достигала в длину почти метра, но самым удивительным была тонкая эластичная перепонка, соединяющая все руки в один огромный зонт. Весь он был странного светло-пурпурного цвета, который все время менялся, то краснел, то бледнел, то делался серо-лиловым, а в середине прятался небольшой клюв, очень похожий на клюв попугая. Налюбовавшись зверем, мы осторожно положили его в ведро, он там не поместился, то одна, то другая рука то и дело высовывались наружу. Весил он, видимо, около полупуда. Это был, как выяснилось впоследствии, самый крупный осьминог, найденный в Антарктике. По словам Саши, встреча с осьминогом произошла так. Пушкин опустился на глубину около 20 метров и неожиданно ниже себя увидел в толще воды огромный зонт — осьминог спокойно висел, не делая никаких движений, и смотрел на водолаза. Интересно, что всего за двадцать минут до этого я был на том же самом месте, но ничего не увидел — спрута еще не было. Опасаясь, что если прямо подплыть к животному, оно уйдет в глубину, Саша резко нырнул вниз, тогда-то я и почувствовал первый рывок. Теперь осьминог оказался прямо над водолазом, и расправленный зонт казался гигантским. Он по-прежнему находился на том же месте и не делал никаких попыток уплыть. Пушкин стал всплывать прямо на спрута и схватил его руками. Тот не пытался вырваться и только обвил Сашу всеми своими щупальцами. Объятие было не особенно сильным, утверждения, что осьминог может под водой задушить человека, являются чистейшей фантазией, для водолаза с дыхательным аппаратом он практически безопасен. Все же, конечно, огромный полип, как называли этих животных в старину, сильно мешал Пушкину двигаться, и он тотчас дал сигнал подъема. Для Саши это была первая встреча с осьминогом, и он вышел из нее с честью.

Впрочем, потом мы немало донимали Пушкина сомнениями о том, кто кого поймал — он ли осьминога или осьминог его и как все происходило в действительности. Раз под водой кроме Пушкина (и спрута) никого не было, мы могли сомневаться сколько угодно, осьминог, во всяком случае, ничего не рассказывал.

Хотя спрут и не представляет для водолаза реальной опасности, все же отношение к нему совсем другое, чем к прочим подводным обитателям. Дело не только в том, что он единственный из всех холоднокровных животных заслуживает названия зверя — его глаза, мозг, органы чувств намного совершеннее, чем у остальных беспозвоночных, — но и в какой-то странной вере в то, что он обладает своеобразным разумом. Правда, лично я никогда не видел, чтобы этот разум как-то проявлялся, но ни с одним другим животным не связано столько суеверий и совершенно фантастических рассказов. Даже опытные дальневосточные водолазы, ловцы трепангов, часто побаиваются спрута, считают, что он может пережать воздушный шланг, и не любят встречаться с осьминогом под водой. Мы не испытывали страха, но все же относились к спруту с уважением, и каждая встреча с ним хорошо запоминалась. Осьминога довольно неприятно убивать, но так как он очень вкусен, приходилось идти и на это. Впрочем, наш экземпляр ожидала более блестящая судьба — пополнить коллекции Зоологического института. Мы нашли большой бидон и поместили туда осьминога на вечное хранение.

На следующий день у нас снова был гость — опять наш милейший доктор Леонов, который намеревался заснять еще несколько кадров для своего любительского фильма. Мне очень хотелось сфотографировать человека под водой, и, так как почти все запланированные работы были закончены, я решил погрузиться вместе с Пушкиным, снять его спуск и особенно аквалангиста вместе с гигантской губкой, сбор пробы и другие кадры. Кое-что я намеревался снять подводным киноаппаратом, который спокойно ожидал этого времени в своем ящике, — это была первая лунка, где под водой оказалось достаточно светло для киносъемки. Пушкин, как обычно, спускался со страховочной веревкой, я же должен был идти под воду свободным спуском, без конца, иначе веревка, попадая в поле зрения камеры, мешала бы мне снимать. Я не видел в этом ничего опасного: под водой была превосходная видимость, лунку было заметно издалека, рядом со мной должен был быть Пушкин, на помощь которого всегда можно было рассчитывать.

Я взял фотоаппарат и кинокамеру и спустился под воду. Аппарат положил на дно, а с кинокамерой поплыл выбирать место для съемки первого кадра — Пушкин появляется в проруби и опускается на дно моря. Место нашлось сразу, а Саша наверху должен был ждать пять минут, пока я найду точку для съемки, потом всунуть в лунку ноги, поболтать ими — условный сигнал — и спрыгнуть в воду. На выбор места я потратил куда меньше пяти минут и мог не спеша снять морских звезд, ежей и прочую живность (впрочем, из этого ничего не получилось, в Ленинграде при проявлении выяснилось, что свет на дне здесь тоже был слишком слаб). Прошло уже больше назначенного времени, а Саша все еще не появлялся, видимо, наверху произошла какая-то задержка. Позднее оказалось, что порвалась резиновая перчатка. Выходить наверх не хотелось, и я опустился в соседний каньон, прорезавший мелководье. Здесь казалось так светло, что просто не верилось, что море покрыто двухметровым слоем льда. В ярком синем свете рельефно выделялись красно-оранжевые мягкие кораллы, синие морские звезды — можно было снять немало интересного. Время от времени я посматривал вверх — не покажутся ли там пушкинские ноги. Неожиданно мое внимание привлекло странное обстоятельство: когда я опускался вниз и выдыхал воздух в шлем, он наполнялся густым туманом, казалось, что все вокруг на секунду-две заволакивало дымом. Это было неожиданно, и я не мог понять причину такого непонятного явления. Еще через несколько минут показалось, что стало как будто немного труднее дышать — сопротивление вдоху увеличилось. Это было уже неприятно, но не настолько, чтобы прекращать спуск, воздух подавался еще довольно свободно, дышать было вполне возможно. Скорее всего, немного разрегулировался дыхательный автомат, но это ничем серьезным не грозило.

Тут наконец ноги Пушкина появились в лунке. Я быстро занял намеченное место и приготовился к съемке. Пушкин появился вверху, его фигура казалась полупрозрачной в сиянии, шедшем из лунки. Потом, весь в прозрачной голубой дымке, он начал вырастать у меня на глазах, медленно опускаясь вниз. Аппарат жужжал, запечатлевая это на пленку. Тонкая нить страховочного конца тянулась за водолазом. Я впервые видел человека под водой в Антарктике, до этого мы никогда не спускались вдвоем, и удивился, насколько хорошо он заметен в кристально чистой воде. Крошечная фигурка ползла по залитому светом дну, но вот Пушкин добрался до каньона и исчез, погрузившись в него. Я бросил кинокамеру, подплыл к фотоаппарату, взял его и следом за Сашей опустился в каньон. Между тем дышать делалось все труднее, с аквалангом явно было что-то неладно. Если бы я был под водой один, нужно было бы тотчас выйти и сменить акваланг, но мы погружались вдвоем и прерывать спуск не хотелось, нужно было снять хоть несколько кадров. Если бы я вышел, Пушкин собрал бы пробы, но уникальные снимки, скорее всего, никогда не были бы сделаны. Мы оба опустились на глубину около 20 метров рядом с гигантской губкой — дышать стало еще труднее, но я все же сделал несколько снимков. Теперь нужно было спуститься еще глубже, к кораллам, морским лилиям и ярким красным губкам, однако делать это очень не хотелось: если акваланг в порядке, подача воздуха с глубиной почти не меняется, но в неисправном аппарате дышать на глубине становится труднее. Секунду я раздумывал. Мои мысли были прерваны самым решительным образом: подача воздуха внезапно прекратилась, лишь ничтожная струйка сочилась из акваланга независимо от моего вдоха или выдоха. Тут уж размышлять не приходилось, правда, я еще успел показать Пушкину, что выхожу наверх. Он кивнул головой, видимо, подумав, что испортился фотоаппарат. Я стал возможно быстрее всплывать, временами, помогая себе, подтягивался за страховочную веревку Пушкина. Я старался ее не дергать, иначе Грузов, стоящий на страховке, стал бы вытаскивать нас обоих; однако один человек не может вытащить быстро сразу двух водолазов, я должен был рассчитывать только на свои силы. Очень надеялся, что наверху дышать станет легче, но этого не произошло, довольствоваться ничтожной подачей воздуха сделалось мучительно трудно. Хотелось дышать часто-часто, но я хорошо знал, что единственный выход — медленно втягивать в себя ту ничтожную струйку, которая по-прежнему сочилась из баллонов. Мозг еще работал четко, но движения становились вялыми, судорожные сокращения сжимали грудную клетку. Последние 30 метров, 20, 10 — наконец лунка. Я высунул голову, сорвал с себя шлем и полной грудью глотнул чистый воздух. Перед глазами шли розовые круги, руки и ноги налились странной тяжестью, но теперь все было позади. Доктор и Женя кинулись ко мне: они, конечно, были очень испуганы и не понимали, в чем дело, все уже привыкли к тому, что спуски обычно проходят благополучно. К счастью, врачебная помощь была не нужна, я отдышался и вылез на лед.

Часто после подобных случаев надолго остается неприятный осадок, усиливается чувство психического напряжения, теряется вкус к погружениям, пропадает желание спускаться под воду. С подобным явлением знакомы и многие спортсмены, и если альпинист сорвется на скальном маршруте, он обязательно должен снова его пройти, слаломист после падения на трассе вновь спускается по ней, иначе теряется уверенность в своих силах. Точно так же для подводника самый верный способ бороться с этими неприятными последствиями — возможно скорее погрузиться вновь и убедиться, что умение плавать и работать под водой не изменилось. Погружение Пушкина уже закончилось, и я надел запасной акваланг и вновь спустился под воду. На этот раз я был со страховочным концом и, разумеется, ничего не произошло, я благополучно собрал пробу и закончил пленку в камере. Вечером мы разобрали и тщательно проверили неисправный акваланг. Но если сразу после спуска он почти совсем не подавал воздух, то теперь, всего через несколько часов, в акваланге не обнаружилось никаких дефектов. Это было очень странно, и аппарат решили еще раз проверить под водой.

Потом нас снова посетил врач-кинооператор, но этот учился в Московском институте кинематографии и снимал для студии документальных фильмов. Так как все эти гости изрядно нам мешали, ему было поставлено жесткое условие: снимать то, что действительно происходит, не отвлекая нас от дела и не прося принять выигрышные для съемки позы. Наш кинооператор учился только на первом курсе, понял все буквально и действительно нисколько нам не мешал. К этой съемке он готовился долго и наконец выбрал день, с нашей точки зрения, самый неудачный. Сильный ветер нес снежные иголки, небо, снег, лед — все сливалось в сплошную белую пелену. Ветер бил снежинками по лицу, тащить сани было тяжело, не легче оказалось и сидеть на страховке; ничего не было видно, казалось, в мире не осталось ничего, кроме бескрайнего снежного поля с лункой посередине.

Уже два раза случались неожиданности, не миновать было и третьего, и мы только гадали, что-то будет. Сначала все шло как обычно, но вот Грузов появился из-под воды с громадной, чуть ли не метр диаметром, ярко-оранжевой звездой. Он был очень доволен и, конечно, ожидал, что все восхитятся такой редкой находкой. Однако вместо этого я попросил Женю спуститься и положить звезду на прежнее место — это была та самая звезда, которую я приготовил на дне для съемки. Грузов был очень смущен, исчез в проруби и выплыл уже без звезды. Впрочем, как уже упоминалось, под водой трудно помнить что-либо, кроме непосредственного задания. Вообще Женя очень старался выполнять все, что от него требовалось, но это давалось ему нелегко. Он пытался как-то выразить сомнение, нужно ли вообще спешить, и спросил, чего ради мы так загоняем себя. В этом он ошибался, мы не спешили, но у него не было привычки экономить время, приходить вовремя, избегать задержек и выполнять работу самым простым и быстрым способом. Правда, перед Женей стояла более трудная задача, чем перед нами в начале экспедиции: мы приспосабливались и акклиматизировались постепенно, он же вынужден был сходу включиться в уже сложившийся ритм напряженной работы. Только тогда удавалось Грузову отойти душой, когда ему поручалось какое-нибудь дело целиком и можно было работать не спеша и больше ни о чем не заботясь. В таких случаях Женя долго возился, делая частые перерывы и выкуривая папиросу за папиросой.

Между тем становилось ясно, что с нашего острова пора убираться. Далеко в море уже шел взлом припая, а у въезда в Мирный, где с берега стекала талая вода, толщина льда местами уменьшилась до 60 сантиметров. Появились опасения, что через несколько дней тракторы уже не смогут двигаться по льду. Наш балок мог надолго остаться на острове, а это была бы серьезная неприятность. Нужно было считаться и с возможностью внезапного взлома припая: шла уже третья декада января, а самый ранний за десять лет срок разрушения льда в Мирном — 25 января. Лед в этот сезон был тонкий, лето солнечное и, если бы с моря подули сильные ветры, волна могла быстро разломать припай и вынести остатки в море. Основные наши работы на обоих разрезах уже были закончены, все количественные и качественные пробы взяты, но хотелось еще поискать редких животных, собрать несколько крупных губок, половить планктон.

Все зимовщики и грузы были переправлены с «Оби» в Мирный, но отход неожиданно задержался. Как это здесь нередко бывает, Антарктида, кажущаяся такой мирной и гостеприимной, преподнесла один из своих сюрпризов. Польские полярники должны были вылететь на станцию Добровольский. Эта станция, впоследствии переданная Польше, была открыта советскими полярниками в 1956 году в оазисе Бангера. (Оазисом здесь называют участки территории, свободные от постоянного ледникового покрова; их горы, долины, многочисленные озера действительно радуют глаз.) В составе нашей экспедиции в Антарктиду прибыли четверо поляков, чтобы побывать на своей станции и выяснить, что нужно сделать для ее открытия.

На небольшом самолете ЛИ-2 вылетели в Добровольский. Вместе с поляками, которые раньше не бывали в Антарктиде, летел большой знаток этих мест Л. И. Дубровин. В Добровольском они намеревались пробыть всего несколько часов, поэтому не взяли с собой ни продуктов, ни спальных мешков — летели, что называется, налегке. Самолет быстро добрался до оазиса, до него было всего около 350 километров. Место для посадки выбрали на большом озере, рядом с постройками станции. Самолет снизился, побежал по льду, остановился и тотчас провалился в лед и сел на брюхо. Лед на озере оказался тонким, под ним было полтора метра воды и только ниже снова лед, более прочный. Опасались, что машина провалится совсем, и, дав радиограмму об аварии, все покинули ее и пошли к станции.

Положение сложилось неприятное, нужно было искать в Добровольском посадочную площадку для самолетов, а в Мирном теперь оставались только более мощные ИЛ-14, для которых нужна довольно длинная взлетная полоса. Как назло, задул сильный ветер. Однако в тот же день потерпевшим аварию сбросили спальные мешки, теплую одежду, продукты.

Прошло несколько дней. В оазисе искали подходящее место для посадки самолета. Наконец его обнаружили на ледниковом щите в нескольких километрах от станции. Как только установилась погода, всех вывезли в Мирный. В тот же день поляки были уже на борту «Оби», и судно ушло к станции Молодежной.

Теперь было объявлено, что с 25 января выход на лед всех видов техники воспрещается. Для окончания работ и подготовки к переезду оставалось дня два. Мы в последний раз приехали на остров и увидели, что отсюда действительно пора выбираться. Трещина, через которую мы переправлялись на пути к лунке расширилась и теперь достигала полутора метров, с трудом удалось найти место, чтобы перетащить сани и переправиться самим. Вода в лунке, раньше идеально спокойная, теперь равномерно колебалась вверх и вниз, по крайней мере, сантиметров на тридцать. Где-то уже шел взлом припая, и подо льдом сюда доходили волны — дыхание открытого моря. Время от времени по льду прокатывался глухой гром, рокот и скрежет, казалось, лед оживает после долгого зимнего покоя, начинает пробуждаться и шевелиться. Трудно было сказать, сколько он продержится, может быть, еще несколько недель, но возможно, что всего неделю или лишь несколько часов. Пора было кончать работы, пока не поздно. Сделали еще три погружения, и практически вся намеченная программа была выполнена. Пушкин, самый наблюдательный из нас, погрузился, чтобы в последний раз поискать редких животных. Он нашел несколько разных видов, но оказалось, что все они хоть по одному разу да представлены в наших коллекциях. Это доказывало, что вблизи лунки дно было обследовано уже довольно хорошо. Свой второй спуск Саша использовал для того, чтобы собрать крупные, типичные экземпляры губок, такие, которые можно было бы выставить в Зоологическом музее. Их следовало собрать вместе с камнями, на которых они растут, тщательно законсервировать и высушить, избегая малейших повреждений рыхлых тканей. Забрали и огромную губку, рядом с которой мы фотографировались под водой. Тут пришлось немало повозиться: губка была больше человека, не хватало рук, чтобы ее обхватить, да и сам материал был очень мягким и непрочным. Огромная бугристая губка с трудом прошла в нашу лунку, и нам с Грузовым пришлось немало попыхтеть, вытаскивая ее из воды. Затем губку на санях торжественно отвезли к балку и поставили сушиться.

Проделали последний рейс с нартами, нагруженными всем снаряжением, и с работами на отмели было покончено. Мне еще предстояло погрузиться на старом месте, рядом с балком, у самого берега острова. Пушкин просил достать с большой глубины несколько губок-кувшинов, кроме того, на дне оставалось подводное ружье, несколько скребков и еще кое-какие мелочи, которые мы обычно не поднимали на поверхность при погружениях. Лунка еще со времени большой пурги была занесена снегом, но он уже сильно подтаял — этому способствовало то, что остатки взрывчатки окрасили воду в лунке в красный цвет. Мы легко пробили в снегу небольшое отверстие, и я опустился под воду. Как уже упоминалось, обычно мы не погружались второй раз в день глубже 20 метров, а губки росли на сорокаметровой глубине. На этот раз я решил сделать исключение: между спусками прошло больше шести часов, да и первый раз я был неглубоко.

Быстро нырнул на двадцатиметровую глубину — там на площадке лежали инструменты и ружье — и, не задерживаясь, спланировал вниз. Еще раньше я заметил небольшое скопление губок, которое располагалось заметно выше, чем сплошные заросли, — теперь я опустился прямо туда, глубина оказалась 42 метра. Нужно было действовать быстро, внизу я мог пробыть только 15 минут. Осторожно отделил от стены большой кувшин, еще и еще. Положить их было некуда. Пришлось одну губку прижать локтем, вторую надеть на левую руку, третью я взял в правую и, изловчившись, дал Пушкину сигнал подъема.

Саша тоже знал, что времени у меня немного, и тянул изо всех сил. Я стремительно несся вверх, пробивая головой тучи мелких пузырьков воздуха, выдохнутых несколько секунд назад. Казалось, я мчусь в скоростном лифте, не видя кругом ничего, кроме мелькания бесчисленных пузырей. Руки были заняты огромными губками, и я никак не мог подать сигнал замедлить подъем — пришлось бы выбросить губку. Наконец, не выпуская добычи, я захватил веревку рукой и дернул ее: рядом как раз появились смутные очертания двадцатиметровой ступени. По инерции поднялся еще немного, и всплытие прекратилось. Всплывать к лунке я не собирался и, положив губки, снова спланировал в глубину. На этот раз оторвал две большие губки и снова стремительно поднялся до двадцатиметровой глубины, теперь я был наготове и рванул веревку заранее. Оставалось решить, спускаться еще раз или нет; Пушкин не давал мне сигнала, значит, срок безопасности еще не истек, но ведь и на подъем губок наверх с глубины 20 метров понадобится много времени. Посмотрел на манометр — воздуха еще было много — и снова спустился вниз, сорвал еще две губки. Теперь я всплывал уже до самой поверхности, подъем опять был неприятно быстрым, я чувствовал себя беспомощным и больше всего опасался удариться головой об лед, так как, хотя вода и смягчает удар, это удовольствие небольшое. Все обошлось благополучно, но я всплыл слишком быстро, много быстрее, чем предусматривают правила, и, отдав губки, снова моментально нырнул вниз — это избавляло от опасности кессонной болезни. Потом пришлось еще трижды погружаться за губками, положенными на площадке, ружьем и инструментами, а в конце провести несколько минут на трехметровой глубине, делая выдержку, но все это было только долгим и неинтересным дополнением к захватывающему погружению в пучину. Впрочем, нам не удалось сохранить эти губки: они сушились в открытом помещении, там их обнаружили собаки, разорвали на куски и растащили по всему Мирному. Сразу после спуска мы этого, разумеется, предсказать не могли и были очень довольны.

Наши погружения еще на двух разрезах подошли к концу, почти незаметно для нас оказалось, что мы уже перевалили на вторую половину намеченного. Мы с грустью сознавали, что здесь, у острова Токарева, нам уже не придется спускаться, и места, где удалось ненадолго заглянуть в подводный мир, навсегда станут для нас недоступными. В последний день разборки почти не было, готовясь к перевозке, мы закрепили внутри балка оборудование и разбрелись по острову. Хотелось напоследок еще раз полюбоваться пингвинами, их симпатичными, почти черными пуховыми птенцами, всей их жизнью. Можно было подолгу смотреть, как взрослые птицы, смешно переваливаясь, разгуливают по колонии, как они, выполняя сложный ритуал, сменяют друг друга на гнезде и ковыляют к морю. Особенно забавно было кормление птенцов, когда птенец, вовсю вытягивая шею, засовывал свой клюв глубоко в глотку родителя, давясь, глотал полупереваренную пищу и, наконец, успокаивался и часто тут же засыпал.

Перевозить балок следовало рано утром, когда снег смерзался и покрывался твердой корой. В пять часов трактор, на котором мы сидели, ровно гудя мотором и оставляя на твердом насте лишь едва заметный след, уже шел к острову. Сказывалось приближение осени — было довольно холодно, около —10°, с материка дул пронизывающий ветер. Было изумительно красивое и ясное утро. Солнце еще не поднялось из-за горизонта, но все небо уже сияло необычайно нежным розовым светом, громады айсбергов отбрасывали яркие сине-лиловые тени. Высокая вершина острова Хасуэлл искрилась и сверкала в лучах солнца — скалы поднимаются над морем на сто метров и там солнце уже взошло. Мы любовались пейзажем, и я пожалел о том, что за работой мы почти не замечали всей красоты Антарктики: всегда занятые, в темных очках, мы редко обращали внимание на что-либо, не связанное с делом.

До балка добрались легко, все здесь было уже готово, вдвоем подцепили балок к трактору. Я залез внутрь, бросил последний взгляд на остров, на вездесущих пингвинов, которые окружили нас кольцом. Все затряслось, задергалось, запрыгало — трактор преодолевал неровный лед у берега.

Теперь балок был поставлен прямо в Мирном, на скалах у спуска на лед. Мы намеревались продолжать работу примерно в полукилометре от станции, у небольших камней, поднимавшихся из воды только в отлив. Совсем рядом с ними, в какой-нибудь сотне метров, начиналась гряда айсбергов, самых различных форм и размеров. Пока они стояли спокойно, скованные припайным льдом, но мы знали, что, как только лед сойдет, ледяные горы двинутся и медленно, одна за другой, поплывут мимо поселка в открытое море. Конечно, ходить к этому месту в скафандре было далеко инеудобно, но другого выхода не было. Погружения у самого Мирного, там, где доставали гидрологическую вертушку, решено было отложить на самый конец работ, уж туда-то можно добраться почти всегда. Новое место нужно было подготовить к спускам. Грузов, который незадолго до отъезда окончил курсы взрывников, должен был проявить свое искусство и проделать во льду лунку.

Глубина — пятьдесят метров

После обеда мы с Пушкиным погрузили на нарты взрывчатку, буры, инструмент, впряглись и вскоре были уже у скал. Грузов, по своему обыкновению, собирался очень долго: ему еще нужно было достать взрывмашинку, детонаторы и кабель. Самих скал не было видно, давлением торосов на них выжало огромную льдину, она висела высоко над водой и льдом, подпираемая камнями и глыбами льда. Вблизи лед был взломан и расколот, полыньи чередовались с трещинами и торосами. Делать лунку прямо среди колотого льда было опасно, льдины могли сдвинуться и сжать отверстие. Правда, у самых камней было небольшое пространство чистой воды, но там медленно плавали взад и вперед обломки льда и туда явно не стоило соваться.

Выбрались на ровный сплошной лед и начали сверлить отверстие. Бур, потрескивая, уходил вниз, лед подавался легко. Дыру пробурили без всякого труда, измерили глубину — 20 метров. Тут и решили рвать лунку. После удачного взрыва на острове Токарева мы считали, что теперь хорошо знаем, где, как, на какой глубине и сколько нужно закладывать взрывчатки, и поэтому, не дожидаясь Грузова, начали сверлить шпуры. Мы совсем не торопились, но успели закончить все, а Жени еще не было. Делать было нечего, решили промерить глубину со всех сторон камней.

Пробурили пять или шесть отверстий, нашли еще место с двадцатиметровой глубиной, а с другой стороны скал дна так и не достали. Грузова все не было, и мы начали уже обсуждать, не пойти ли познакомиться с тюленем, лежащим примерно в полукилометре от нас, но тут появился Женя с необычайно вдохновенным и деловым видом, весь увешанный взрывным снаряжением: мотками провода, сумкой с детонаторами и машинкой. Самостоятельно рвать Грузову предстояло в первый раз, и взрывная наука так и выпирала из него. Он точно соблюдал многочисленные правила: размотал провода на всю их трехсотметровую длину, заставил нас отойти к самому концу (на наш взгляд, за глаза хватило бы и трети этого расстояния) и стал священнодействовать, изготовляя заряды. Ждать пришлось долго, но наконец все было готово, Женя подключил машинку, повернул ручку и, к нашему удивлению, грянул самый что ни на есть настоящий взрыв. Подошли к лунке, она была взорвана, но как! На площади примерно 40 квадратных метров лед был раскрошен и расколот на куски, на десятки метров в стороны бежали трещины. Заряд явно был слишком велик, нетрудно было понять и причины этого: лед, как оказалось, состоял из длинных игольчатых кристаллов и был совсем не так прочен, как раньше. Приходилось признать, что наши познания по части взрывания лунок ничуть не больше, чем у всех остальных.

Мы начали очищать лунку от обломков, а Женя, убедившись, что взрыв у него получился не хуже, чем у других, необычайно оживился и горел желанием произвести еще один, благо место было уже выбрано. То, что первая лунка получилась далеко не идеальной, он, конечно, относил на наш счет и решил теперь продемонстрировать нам направленный взрыв: изготовить точно квадратную лунку размером 2×2 метра. К этому времени собрались зрители и в советчиках не было недостатка. Вообще в Антарктической экспедиции, как выяснилось, все обладают ценнейшим опытом в двух областях: подрывном деле и медицине. Во всяком случае, как только требуется оказать самую пустячную медицинскую помощь или что-нибудь взорвать, все присутствующие спешат со своими советами. Впрочем, это свойство общечеловеческое. Правда, на этот раз мы с Пушкиным от советов воздержались — наше неумение было продемонстрировано достаточно убедительно, и мы молча выкидывали из лунки ледяные обломки, — но тем больше старались наши гости.

Наконец лунка с чрезвычайно хитрыми наклонными ходами для взрывчатки была готова. Заряд положили небольшой, примерно в пять раз меньше, чем в первый раз, и поэтому отошли всего метров на сто. Взрыв действительно вышел направленным: обломки льда вылетели узкой струей и с необычайной точностью понеслись в нашу сторону. Полупудовые глыбы с отвратительным стуком шлепались всего в десяти метрах перед нами, мелкие льдинки сыпались прямо на нас. Мы втянули головы в плечи и ждали, пока прекратится дождь ледяных осколков. Потом направились к месту взрыва.

Картина была впечатляющая: ни в одну сторону, кроме той, где стояли мы все, не выбросило ни кусочка льда. Сама же лунка почти ничем не отличалась от предыдущей, только с одной стороны, как бы в насмешку, лед вырвало точно по намеченной линии.

Работы по счистке, однако, было здесь не меньше, чем после первого взрыва. Так или иначе, пусть и снова не совсем так, как нам бы хотелось, но место для погружений было почти готово. Мы вычистили лунки, и на этом рабочий день окончился.

Потом вновь начались спуски. На этот раз великая честь открыть погружения в новой лунке принадлежала Грузову. Был даже изменен обычный порядок, по которому погружения обычно начинали я или Пушкин.

Дело в том, что Женя очень не любил спешить и тратил на надевание скафандра больше времени, чем остальные. Если он спускался вторым, то как раз успевал подготовиться к тому времени, когда первый водолаз выходил из воды. На этот раз он спустился первым и пробыл под водой около получаса. Выйдя, он сказал, что внизу довольно бедно и очень похоже на то, что наблюдалось в обследованных местах. Он достал огромного белого червя, но такие уже попадались нам под самой первой лункой, а большие красные морские звезды, которых здесь было много, иногда встречались и раньше. Наступила моя очередь опуститься в лунку. Все соответствовало Жениному описанию, дно было населено сравнительно бедно, и сразу нельзя было заметить чего-либо нового. Было светло, снопы света пробивались через лед, который казался совсем прозрачным. В мягком голубом свете хорошо просматривалось дно, пологими уступами уходящее вниз. Тут и там на скалах белели кусты мягких кораллов. Кое-где на дне были заметны совсем пустые, незаселенные места, только коричневый налет диатомовых водорослей покрывал скалы.

Начал погружаться, и на глубине 20 метров жизнь стала богаче, среди мягких кораллов появились морские лилии, асцидии и различные более мелкие животные. Дальше, примерно до глубины 30 метров, шла почти отвесная стена, глубже снова начинался пологий спуск, уходящий все ниже и ниже. Сразу под стеной животный мир резко менялся. На расстоянии какого-нибудь метра-двух по вертикали исчезали одни виды и появлялись совсем другие. Наверху росли густые «леса» мягких кораллов, внизу дно покрывали нежные веточки гидроидов, сидячие черви-полихеты в длинных полупрозрачных трубках, морские лилии, множество асцидий и губок.

Это было место, очень удобное для тщательного исследования глубин в 40–50 метров. Раньше мы, как нарочно, попадали на такие участки, где делать это было или трудно, или слишком рискованно. У острова Строителей в первой лунке мы еще не приобрели нужной формы, на следующем месте была отвесная стена, работать на которой было очень неудобно, потом — у третьей лунки — до большой глубины было далеко, а перегибы веревки делали ненадежной страховку. Здесь же совпали благоприятные условия: все трое были в хорошей форме, работа на наклонном дне не представляла особых трудностей. Нужно было, конечно, выполнить и работы по стандартной программе на всех глубинах, но это можно было сделать, погружаясь по второму разу в день. На большую глубину каждый из нас мог спускаться ежедневно при первом погружении. Глубоководные спуски из редкого события должны были стать для нас обычным делом. Довольный результатом спуска, — здесь, в Антарктике, чем глубже, тем больше нового можно надеяться встретить, — я стал всплывать и вскоре выбрался на лед.

Грузов снова спустился под воду, а мне не оставалось ничего другого, как ждать, пока он закончит свою работу — на этот раз сбор количественных проб на небольшой глубине. Не стоило идти греться в балок, путь туда и обратно составлял все-таки больше километра.

Во второй раз я намеревался погрузиться в другую, соседнюю лунку и заодно проверить тот акваланг, который недавно сыграл со мной скверную шутку: ведь не мог же он отказать без всякой причины. За то время, которое Женя провел под водой, я понял, что здесь нам придется несладко, так как, хотя я натянул поверх скафандра меховой жилет и штормовой костюм, холод был премерзкий и пробирал до костей. Дул сильный ветер, и время, казалось, тянулось бесконечно. К тому времени, когда Грузов вылез, у меня не осталось ни малейшего желания погружаться: хотелось поскорее попасть в теплый балок и снять скафандр. Все же я надел акваланг и нырнул. Вначале акваланг работал совершенно нормально. Впечатления от морского дна были очень странными, населенные участки чередовались с совершенно безжизненными полосами, где не было ничего, кроме голого камня. Видимо, здесь движущиеся айсберги местами касались грунта.

Однако очень скоро мне стало не до научных проблем: в маске опять появился туман, потом дышать, как и в первый раз, стало немного труднее. Не было ни малейшего желания ждать, что будет дальше: я знал это слишком хорошо. Поэтому я тотчас поднялся, и мы немедленно сняли крышку с дыхательного автомата: он был полон льда, ледяная корка покрывала рычаги и клапан подачи воздуха. Теперь все стало ясно: где-то существовала течь, которая осталась незамеченной при проверке. Позднее оказалось, что вода проходила между корпусом автомата и резиновой мембраной, но только при слабом вдохе. Если в коробке автомата создавалось значительное разрежение, как это делается при проверке, мембрана присасывалась к корпусу и прилегала плотно. После первого случая мы, видимо, довольно долго продержали акваланг на солнце, лед растаял, вода вытекла и обнаружить какую-либо неисправность стало невозможно.

На следующий день пришлось прервать работу: на Мирный, неся ветер, массу снега, снежные смерчи, обрушился с побережья очередной циклон. Снова валялись на койках, обсуждая, какие работы и как выполнять на новом месте. В отношении научной программы все было довольно ясно, но зато мнения расходились в другом. Женя полагал, что на месте погружений нужно установить палатку, а в ней — газовую плиту, мы же с Пушкиным считали, что сойдет и так. Не достигнув общего согласия, сошлись на том, что если Женя считает необходимым спускаться с полным комфортом, то мы всячески приветствуем такое начинание и призываем его осуществить это на практике. Потом, когда палатка уже была установлена, мы смогли оценить Женину инициативу, но тогда мы уже начинали чувствовать постоянную, все возрастающую усталость и нам очень не хотелось что-то делать, если можно было обойтись без этого. К вечеру пурга стала утихать, и обозлившийся на нас Грузов развил бурную деятельность. Ему довольно быстро удалось получить палатку, которая раньше стояла над лункой гидролога, а теперь была уже снята со старого места и поднята наверх, в Мирный. Женя погрузил ее на нарты, отвез и установил над прорубью. Потом взялся за газовую плиту. Со склада все газовые плиты были уже разобраны: в поле работали геологи, ушли из Мирного санно-тракторные поезда, последней плитой оборудовали балок для термического бурения льда. Однако кто ищет, тот всегда найдет: начальник станции сказал Жене, что в одном месте он видел угол плиты, вытаявшей изо льда. Вообще в этом году снег и лед стаяли очень сильно, местами проглядывали предметы, занесенные уже давно, чуть ли еще не в первую экспедицию.

Грузов вооружился киркой и паяльной лампой, и через несколько часов работы плита появилась из-под льда. Правда, внутри нее по-прежнему был сплошной лед. Мы вдвоем с трудом сдвинули плиту с места, дотащили до нашего балка и положили оттаивать на горящую газовую плиту. После этого Грузов закончил оборудование палатки: снаружи стоял баллон с жидким газом, внутри голубоватым пламенем теплились горелки. В палатке стало настолько тепло, что раздеваться было совсем не холодно.

Женя, которому наше общество, видимо, успело уже изрядно поднадоесть, захотел переночевать в палатке, принес туда раскладную кровать и спальный мешок. Как он объяснил, ему хотелось побыть в Антарктике одному, почувствовать ту необычайную тишину, о которой так много писали. Так как палатка практически находилась на территории станции, причин для беспокойства не было. Не хотелось и лишать Грузова такого совершенно невинного удовольствия, так как водолаз при погружениях устает от нервного напряжения куда больше, чем от физической нагрузки, и немного отдохнуть для него просто необходимо. Если даже при этом и приходят в голову несколько необычные желания, в этом нет ничего плохого, и самое лучшее — по возможности удовлетворять их.

На следующее утро Женя не появился к завтраку. У меня это вызвало некоторое беспокойство: трудно все-таки предвидеть все, что может произойти в Антарктике. Пошел в палатку, тем более что пора уже было браться за работу. Там моим глазам представилась мирная картина: Женя крепко спал в мешке и наружу выглядывал только его нос. Разбуженный, он очень смутился и объяснил, что ночью было холодно, он часто просыпался и только под утро, тепло одевшись и включив газ, крепко уснул. Интересно, что ночью часто слышалось своеобразное поскрипывание, треск, как бы дыхание льда: ледяной покров, кажущийся таким спокойным, на самом деле жил своей жизнью. В этот день Жене пришлось обойтись без завтрака, и больше у него не появлялось желания спать где-либо, кроме нашей комнаты.

Всю ближайшую неделю мы работали исключительно напряженно, опасаясь, что может начаться взлом льда. Погода заметно портилась, почти каждый день шел снег, стало ветрено и холодно. Теперь, когда у нас была расставлена палатка, это нас не смущало, но таскать по глубокому снегу нарты часто бывало тяжело.

Шли дни, очень похожие один на другой и отличающиеся только маленькими событиями. Раз Пушкин выскочил из воды с криком: «Осьминога поймал, осьминога поймал!» И действительно поймал, только диаметром осьминог был всего в несколько сантиметров. Но повадками он не отличался от своих крупных собратьев: так же бледнел, краснел и зеленел, смотрел таким же злобным взглядом. После этого случая мы присвоили Саше титул «О великий ловец осьминогов!» и некоторое время обращались к нему только так. Вообще у нас (как и во всей экспедиции) различные прозвища были в большом ходу, и ими мы пользовались чаще, чем настоящими именами. Я редко обращался к Грузову иначе, чем «Евгений с костром во рту», так как он был единственным курящим среди нас и немало досаждал нам дымом и разбросанными повсюду окурками. Женя тоже не остался в долгу и изобрел такие звания, как «Аквапропп антарктический» и «Аквалангиссимус». Все мы часто употребляли и особо вежливое обращение: «О многоуважающий себя…», после этого следовало имя того, с кем разговаривали. Такая любовь к беззлобным шуткам и насмешкам при работе в трудных и рискованных ситуациях не случайна: они снимают напряжение, облегчают взаимоотношения между людьми. Я не помню случая, чтобы кто-нибудь из нас обиделся.

Кроме осьминога, были и другие новые находки. Пушкин поймал двух рыбок. В кратком определителе рыб Антарктики мы не нашли ничего похожего на них. Лишь много позже, уже в Ленинграде, профессор Андрияшев определил, что они принадлежат к новому, еще не известному науке виду. Нам это было очень приятно: класс рыб довольно хорошо изучен, и новые находки, хотя они и не являются большим событием в науке, бывают довольно редко, много реже, чем среди беспозвоночных, где в некоторых группах до сих пор описана далеко не вся фауна и каждая экспедиция находит новые виды. Мне удалось найти огромного ползающего червя длиной около 30 сантиметров, а шириной в ладонь; вся спина его была покрыта рядами крупных чешуи, разрисованных оранжево-красным узором, а в середине каждой светилось яркое синее пятно. Похожие черви встречаются во многих морях, но редко бывают длиннее 3–4 сантиметров, а это был настоящий гигант. Посаженный в спирт, он сбросил со спины все чешуйки и вывернул глотку. На воле эти черви именно таким образом питаются: подкрадываются к добыче и выбрасывают вперед глотку, которая заканчивается многочисленными острыми зубами, у нашего червя они были лишь немного меньше человеческих. Всего через два дня я нашел еще одного подобного зверя, только без синих пятен. Потом, при разборке и обработке материала в Зоологическом институте, оба они оказались новыми видами. Антарктида, пожалуй, одно из последних мест на земле, где животные такого размера могут еще скрываться от многочисленных научных работников.

Когда мы рассказывали об этих находках, нас часто спрашивали, много ли нового мы нашли. Конечно, находить новых для науки животных было очень интересно, но все же это было далеко не главное в наших исследованиях: прежде всего мы стремились выяснить общую картину расселения животных в прибрежье Антарктиды, образуемые ими сообщества, количество организмов и связи между ними. К тому же установить, какие именно животные нами собраны, мы почти никогда не могли, а если и делали это, то определения были предварительными и нуждались в проверке. Только в Зоологическом институте стало выясняться, что в отдельных группах до трети животных еще не было описано в литературе и являются новыми для науки. Определение всех собранных животных требует нескольких лет работы квалифицированных специалистов и далеко не закончено еще и сейчас.

Удачно проходили и погружения на глубину 45–50 метров, которые мы теперь делали регулярно. В отличие от меньших глубин, там царил голубоватый полумрак, вблизи было видно хорошо, но уже на расстоянии нескольких метров можно было различить только общие очертания предметов, все остальное тонуло в сумраке. Обилие и разнообразие здесь различных организмов не поддавались никакому описанию. Еще глубже, насколько удавалось заглянуть вниз, животный мир в общем уже не изменялся. Мы собрали здесь немало животных, особенно богато были представлены кораллы и губки. Правда, на этой глубине мы могли пробыть всего около десяти минут, а работать приходилось очень медленно, так что общее количество материалов было не особенно велико, но они представляли значительную научную ценность. Раньше мы не могли бы позволить себе тратить время на глубоководные работы, но теперь мелководье было исследовано уже довольно хорошо, а для завершения работ вполне хватало второго ежедневного погружения.

Все это время лед почти не изменялся и не было никаких признаков того, что он когда-нибудь сойдет. Правда, пространство открытой воды у камней постепенно увеличивалось, а снизу лед стал разрушаться, в нем образовывались полости, он напоминал пропитанную водой губку, но поверхность льда не менялась, трещины не увеличивались. Мы выполнили здесь поэтому самую большую программу работ. Особенно много времени потратили на качественные сборы, и многие редкие животные были найдены именно на этой станции.

Мы с Пушкиным к этому времени уже порядочно устали, и нам не хотелось никуда ходить, но Грузов, которому почти не пришлось посмотреть Антарктиду, время от времени после работы отправлялся погулять. Однажды вместе с физиком Женей Давыдовым, у которого не оказалось работы — его должны были отвезти километров на десять в глубь материка, а для этого никак не могли выделить машину и водителя, — Грузов решил посмотреть колонию императорских пингвинов. Тщетно я уверял, что, по всем литературным сведениям, в это время года пингвинов уже нет, они месяц назад ушли в море. Два Евгения выслушали меня и все-таки отправились. В данном случае они наглядно доказали пользу сомнения: пингвины, хоть и в небольшом числе, оказались на месте. Пингвины, конечно, были интересны, но на путешественников произвели самое сильное впечатление не они. «Вы будете такие дураки, а также невообразимые болваны, если завтра же не пойдете вместе с нами! Это невозможно даже себе представить, мы и не думали, что может существовать что-либо подобное!» — примерно так заявили нем Жени, не признаваясь, что же именно они видели, якобы для того, чтобы наши впечатления были острее. «Что бы это такое могло быть? — гадали мы. — Лежка тюленей — едва ли она заслуживает таких эмоций, кит — но не будет же он сутки стоять на одном месте. Что-то из ряда вон выходящее, но что может быть такого в Антарктиде?» Только поздно вечером Грузов признался, что они нашли в айсберге пещеры с ледяными гротами, сосульками, сталагмитами.

Теперь передо мной встала проблема: идти или не идти? Для этого следовало объявить выходной, и, судя по нашему состоянию, день отдыха был действительно нужен. Но если вспомнить, что лед вскоре унесет, то лучше не делать перерыва, во время движения льда не придется погружаться, по меньшей мере, неделю, так что отдыха будет предостаточно. Все же в конце концов я махнул рукой — была не была — и объявил выходным следующий день. Кто хотел, — а хотели все мы, — мог пойти к пещерам. Вдобавок предстояло снять императорских пингвинов на кинопленку той самой камерой, которую заело при предыдущей попытке. Впоследствии у нас не было оснований жалеть о пропущенном дне, так как лед продержался еще довольно долго и выходной все равно пришлось бы сделать.

День был ясный и солнечный, твердый фирн шуршал под лыжами, мы быстро бежали по ровной поверхности морского льда к огромным ледяным горам, на несколько десятков метров возвышавшимся над припаем. Потом ровный лед кончился, мы вступили в нагромождение айсбергов и стали медленно пробираться между ними. Пройдя около 5 километров, добрались до гигантской ледяной горы, в которой зияло несколько голубовато-синих отверстий. В одной из пещер побывали наши товарищи, остальные, видимо, еще никогда не посещались человеком. Рядом с айсбергом, у входа в пещеры, была огромная лужа талой воды, сверху ее покрывал образовавшийся за холодную ночь лед. Он казался достаточно прочным, и мы, не снимая лыж, подошли к отверстию в ледяной стене. Оно располагалось на несколько метров выше нас, и пришлось осторожно, помогая себе лыжными палками, подниматься по крутому склону. Округлый коридор, высотой примерно в два человеческих роста, уходил внутрь ледяной горы. Волнистые стены были из гладкого, точно отполированного льда, только внизу лежало немного снега. Необычный голубовато-синий свет проходил через весь огромный ледяной массив, мягко струился, переливаясь в ледяных волнах; на сосульках и гребнях ледяных волн играли отблески света, проникавшего во входное отверстие. Фантастический голубой цвет стен, игра света, пар, клубами поднимавшийся изо рта, настраивали на торжественный лад, мы невольно говорили шепотом и медленно шли по коридору, едва касаясь ледяных стен. Он кончился неожиданно — перед нами был тупик, стена из гладкого льда, больше идти было некуда. Оглянулись — прямо перед нами, в рамке из голубого льда, в отверстии грота виднелись айсберги, по контрасту со стенами пещеры они казались нежнейшего розово-пурпурного цвета. Струящийся из стен свет, переливающийся всеми оттенками синего и голубого, волнистые стены пещеры, блестящие перламутром сосульки у входа и далеко впереди застывшие ледяные горы и бескрайние поля льда — все вместе создавало картину огромной, невыразимой красоты. К сожалению, никакая фотография не в состоянии передать то, что мы увидели.

Проникнуть во вторую пещеру было еще труднее, крутой ледяной склон высотой около 10 метров мы одолели только после того, как вырубили ледорубом ступени. Эта пещера была не такой эффектной, сосулек здесь не было, а стены оказались совершенно гладкими. Зато длина коридоров составляла несколько десятков метров, изнутри совсем не было видно входное отверстие, было темно и сумрачно, мы точно снова оказались глубоко под водой. Лишь слабый фиолетовый свет пробивался через многометровую толщу льда. Осторожно прошли пещеру до конца. На этот раз коридоры выходили в отвесный колодец, ведущий к вершине айсберга. Вверху виднелось голубое небо и быстро несущиеся по нему облака, подняться здесь было почти невозможно, разве только со специальным альпинистским снаряжением.

На обратном пути, после того как Пушкин снял пингвинов для Зоологического института, Женя заметил еще один вход в пещеру. Осторожно влезли туда. В глубь айсберга уходил извилистый туннель, перегороженный рядами занавесей из ледяных сосулек. Пришлось разбить некоторые, чтобы расширить себе путь. В остальном пещера здесь не отличалась красотой, пол коридора покрывал снег, стены тоже были припорошены снежной пудрой. Но внутри нас встретили неожиданности. Ветвящиеся во все стороны ходы пронизывали айсберги, и самым удивительным в них были огромные ледяные кристаллы, свисавшие с потолка и сплошь покрывавшие стены. Это был иней, сходный с тем, который можно видеть на окнах в морозный день, но только увеличенный в тысячи и миллионы раз. На стенах и потолке сверкали и искрились ледяные иглы, голубой свет рассеивался и преломлялся в фигурном инее, свисавшем с потолка. Страшно было дышать, не только что двигаться, среди этой хрупкой красоты. Женя зажег спичку, и она неожиданно вспыхнула ярким пурпурно-красным светом, — конечно, свет только казался таким по контрасту с голубоватым освещением пещеры, но это не делало его менее красивым.

Мы долго обсуждали, как могли образоваться пещеры и гигантский иней в них. С инеем все было просто. Ледяная гора является огромным резервуаром холода, и в летнее время она обычно холоднее, чем окружающий воздух. Этот воздух, насыщенный влагой при относительно высокой температуре, попадает внутрь пещеры, и иней оседает на ледяных стенах. Если движение воздуха очень медленно, ледяные кристаллы растут, делаясь постепенно все крупнее и крупнее. В более сильном токе воздуха выпадает просто мельчайшая снежная пыль. Куда труднее объяснить образование самих пещер Какие силы могут создать в айсберге ледяные туннели с совершенно гладкими стенами? Мы высказали немало совершенно фантастических предположений, но правильное решение нашлось лишь гораздо позже, уже в Ленинграде, когда я прочел популярную книгу о льде и ледниках. Дело в том, что пещеры образуются не в айсбергах, а еще в теле ледников, текущих с антарктического нагорья к морю.

На перегибах ледникового ложа в толще льда образуются трещины, которые затем, по мере движения ледника, могут снова соприкасаться краями. Огромное давление делает лед пластичным, края трещин снова срастаются, а внутри образуются заготовки будущих пещер. Токи воздуха постепенно шлифуют стены, вызывая в одних местах таяние, а в других — нарастание льда, и к моменту отлома айсберга от ледника пещеры в нем уже бывают вполне готовы и потом меняются лишь незначительно. Этим посещением айсбергов закончились наши прогулки по морскому льду: он делался все менее надежным, и мы больше не решались далеко отходить от станции.

Пропустив один день, снова взялись за работу. Хотя основные разделы намеченной программы были уже выполнены и незаметно для нас дело стало подходить к концу, оставалось еще немало работы и напряжение почти не спадало. Мы продолжали часто погружаться, интенсивно работали, но в нашем самочувствии и поведении постепенно начали появляться изменения. Они наступали медленно, почти нечувствительно для нас, но с каждым днем делались все очевиднее. Чаще и чаще можно было заметить, как один из нас, начав какую-нибудь работу, вдруг останавливался и долго-долго смотрел вдаль, — его мысли, видимо, в это время блуждали далеко от Антарктиды, — потом вдруг спохватывался и продолжал работать. Во время погружений мы по-прежнему испытывали вызываемый нервным напряжением подъем, и спуски шли почти так же, как и раньше, но разборка проб и все подготовительные работы делались все медленнее и медленнее. После обеда мы теперь подолгу спали, все труднее становилось вставать утром, мы с удовольствием вспоминали дни с плохой погодой, когда спускаться не приходилось. Постепенно кончался нервный подъем и на его место выступала усталость, вызванная длительной и тяжелой работой. Но с вялостью и утомлением еще можно было как-то справиться. Значительно хуже было то, что наши отношения тоже изменились. Постепенно прекратились дружеские разговоры, обсуждения научных проблем и находок. Да и на другие темы мы теперь разговаривали редко и неохотно — зачем, и так каждый мог с точностью предсказать ответ любого своего товарища на любой вопрос. Сознание того, что мы делаем важное и нужное дело, по-прежнему поддерживало нас, но поддержка эта делалась все менее действенной, мы продолжали работать скорее по инерции, энтузиазм все больше сменялся апатией и безразличием. Казалось, между нами и окружающей действительностью постепенно вставало мутное стекло.

Только иногда мы испытывали прежний интерес к делу. Нам предстояло спуститься и осмотреть подводную часть айсберга. Айсберги часто переворачиваются: подводная часть постепенно тает, делается все меньше, равновесие нарушается и ледяная гора переворачивается. На таких айсбергах нередко находят морских животных — звезд, ежей, губок — и обычно считают, что айсберг захватывает их со дна моря. У нас, однако, появилась мысль: а не живут ли эти животные прямо на льду, ведь если они могут населять морское дно, почему лед не может быть субстратом для жизни? Чтобы проверить это, хотелось найти айсберг, стоящий на мели длительное время — так, чтобы животные успели на него перебраться. К нашему сожалению, такого айсберга не оказалось, все были подвижны и задерживались здесь только на зиму, на то время, пока их удерживал припайный морской лед. Пришлось ограничиться ближайшим к палатке айсбергом: до него было нетрудно добраться, а рядом с ним образовалось разводье, куда можно было погрузиться, не взрывая во льду специальную лунку.

Спуск был связан с некоторым риском: что стало бы с нами, если бы айсберг перевернулся именно во время погружения? Шансов на это было очень мало, но одна из ледяных гор как раз недавно перевернулась. Теперь она резко выделялась среди всех остальных своим ярчайшим голубым цветом и мягкими, как бы облизанными, контурами. Припай рядом был превращен в ледяную кашу, через ледяные поля на сотни метров протянулись зловещие трещины. Чтобы сократить время пребывания у айсберга, мы одевались и готовились в нашей палатке, и только потом, погрузив снаряжение на нарты, прямо в гидрокостюмах пошли к месту спуска. Тут можно было наглядно убедиться, что разрушение льда хоть и медленно, но продвигалось вперед: там, где еще два-три дня назад было небольшое разводье, теперь тянулась огромная полынья размером не меньше 500 квадратных метров. Снег, покрывавший лед толстым слоем, пропитался водой и превратился в кашу, через которую мы тянули нарты, проваливаясь почти по пояс. Быстро закончили приготовления, и Пушкин ушел под воду.

Он вернулся довольно скоро: животные, которые населяли поверхность айсберга, были такие же, как и на морском припайном льду. Не удалось открыть ничего нового, но мы с Женей все же решили спускаться: хотелось посмотреть на ледяную гору под водой (ведь ее подводная часть примерно в семь раз больше надводной), а мне, кроме того, еще и сфотографировать под водой человека рядом с айсбергом. От Пушкина мы узнали, что вода прозрачная, течения нет и погружение, следовательно, будет несложным. Спускались мы оба сразу, Грузов со страховочным концом, а я без него, так как должен был снимать. Погружение действительно не представило особых трудностей, но как только я нырнул, моментально ощутил жгучий холод: резина костюма порвалась об острый ледяной кристалл на краю полыньи. Неудачи почему-то упорно преследовали нас, когда мы погружались вдвоем для съемок — таких погружений удалось сделать всего-то три и вдобавок каждый раз случалась какая-нибудь неудача. Правда, костюм из губчатой резины сохраняет тепло, даже если в него попадает вода, но чувствовать, как ледяная жидкость постепенно ползет по шерстяному белью, было крайне неприятно. Я решил все же не прерывать спуск: едва ли были шансы повторить его еще раз, а если фотографировать быстро, то можно закончить все к тому времени, когда холод станет совсем непереносимым. Глянул вниз и на мгновение остолбенел, забыв о ледяной воде, медленно заполнявшей скафандр.

В глубину уходила ледяная стена, казалось, конца ей не будет никогда. Рядом с ней, глубоко подо мной, отчетливо вырисовывалась крошечная человеческая фигурка. Это был Грузов, осматривавший поверхность айсберга. Ледяная стена, ярко-белая, идеально гладкая, как будто отшлифованная, казалась почти нереальной в изумительно прозрачной даже для Антарктики воде. Оглядываясь по сторонам, я всюду видел подводные основания других айсбергов, опускавшиеся в бездонную синюю пучину. Но нужно было спешить, и мы с Женей поплыли вдоль стены. Мой киноаппарат равномерно жужжал, снимая кадр за кадром. Множество мелких рыбок сновало в воде, но стена льда была почти безжизненна, только в отдельных крошечных углублениях сидели мелкие рачки. В одном месте айсберг пересекала черная полоса мелкого песка и камешков, видимо, захваченных с материка, в небольших нишах во льду песок лежал слоем в 1–2 сантиметра и тут виднелась трубка, в которой жил червь. Конечно, это было не то, что мы искали, но хоть какая-то жизнь на айсберге существовала. Первые несколько минут погружения прошли неплохо, но потом холод стал чувствоваться сильнее, и я поспешил закончить кинопленку. Счетчик киноленты наконец дошел до нуля, я вынырнул и вместо кинокамеры взял фотоаппарат. Перспектива сделать еще двенадцать кадров не приводила в восторг, меня уже бил озноб. Снят один кадр, второй, как вдруг внутри аппарата что-то треснуло — сорвался тросик, ведущий к затвору камеры. Неисправность была пустяковой, но выходить, снимать с аппарата крышку, надевать тросик и снова погружаться уже было выше моих сил. Я знаками показал Жене, что всплываю, выскочил из воды и бегом кинулся в палатку снимать скафандр и греться. С фотосъемками снова получилась неудача, но нельзя же было делать их за счет научной работы. Погружения у айсбергов не принесли серьезных результатов, но есть все же основания думать, что идея была правильной и стоит поискать айсберг, на котором обитали бы животные.

На этом наша главная программа была выполнена, и вовремя: лед, так долго казавшийся неизменным, стал разрушаться. Прочной оставалась только самая верхняя корка, сантиметров десять толщиной, она насквозь промерзала за холодные ночи. Весь остальной лед превратился в пористую, пропитанную водой губку, которая кишела крошечными рыбьими мальками. Они заметно подрастали с каждым днем и иногда плавали прямо в воде, ненадолго выбираясь из своих ледяных убежищ. Однако достаточно было чуть пошевелиться, резко двинуть рукой — и тысячи крошечных рыбок моментально скрывались во льду. Профессор Андрияшев очень просил нас собирать мальков, так как они редко попадают в обычные орудия лова. Сделать это оказалось совсем нелегко: мальков было много, но как их вытащить из пористого льда? После долгих обсуждений этой проблемы предложили два способа. Первый был до предела прост: водолаз брал с собой длинный пинцет, подплывал вплотную ко льду и начинал выпускать пузыри воздуха. Воздух постепенно наполнял проходы во льду, малькам это не нравилось, они начинали беспокоиться и торопливо плавать в своих убежищах. Запасясь терпением, можно было дождаться, когда из-подо льда высунется крошечный рыбий хвостик, тогда в дело пускали пинцет и несчастный малек пополнял научные коллекции. Так с немалым трудом поймали с десяток крошечных рыбок. Второй способ обещал разрешить проблему массовой добычи. Это же очень просто: подвесим под лед шашку взрывчатки, подождем полчаса, пока мальки не вылезут из своих убежищ, потом взорвем и можно нырять, собирать оглушенную рыбу. Грузов, единственный среди нас взрывник, никому не мог доверить это дело и взялся за него сам. После долгих приготовлений все было готово: детонаторы и провода сделали водонепроницаемыми, шашку привязали к пенопластовому буйку. Женя лезет под воду устанавливать мину под самой большой стаей мальков. Повозившись, выходит из воды очень довольный, а за ним на поверхность выползает шашка с детонатором: незаметно для себя он зацепился аквалангом за провода. Все начинается сначала. Наконец действительно готово. Отходим от лунки, подключаем аккумулятор — взрыва нет. Начинаем искать причину — скорее всего промокли провода. Грузов снова лезет под воду, — а когда там взрывчатка, это небольшое удовольствие, — и вытаскивает шашку. Проверяем все, снова устанавливаем — опять нет взрыва. Может быть, аккумулятор сел — нет, все в порядке. Только после двухчасовых поисков нашли причину и совсем не там, где искали: кто-то наступил на провод и его жилки порвались под изоляцией. Отошли метров на сто, наконец грохнул взрыв. Женя прямо в скафандре, акваланге и тяжелых грузах бежит к лунке — это не слишком удобно, зато быстро, следом несется Пушкин с катушкой страховочного конца. В конце концов собрана жалкая добыча — два малька, каждый размером в полпальца, а потрачено полдня. Ясно, что куда проще ловить мальков пинцетом за хвост.

Осталось сделать еще одно дело, которое до сих пор я все откладывал и откладывал: это было определение мышечной теплоустойчивости антарктических рыб. Для этого нужно иметь живую рыбу, лабораторию, в которой был бы холодный и чистый воздух (малейшие следы спирта или формалина отравляют ткань, и показания приборов теряют всякую ценность), и термостат с постоянной температурой. Все приборы я разместил в нашей палатке, мы не носили туда формалина и спирта, воздуха и холода было сколько угодно, но не было электричества, чтобы включить термостат. Пришлось обойтись большим термосом, в который я попеременно подливал холодный и горячий физиологический раствор. Это было неудобно, определения и без того довольно хлопотны, и возня с термосом была уж совсем некстати, но другого выхода не было. Сделать так было все же проще, чем тянуть к палатке почти километровый кабель.

Хуже оказалось с рыбой: рядом с нашей палаткой постоянно лежало несколько огромных тюленей, они поедали и распугивали рыбу. Попробовал ловить на удочку, но улов был слишком мал, всего несколько штучек, а для определения нужно тридцать — сорок. Выход, однако, нашелся: Пушкин сумел поймать руками у дна около пятидесяти небольших рыб. Основные проблемы были решены, и, поместив на время рыбу в садок, я приступил к делу. К сожалению, вся рыба была одинаковая, а хотелось бы иметь по крайней мере два разных вида. На следующий день я освободил сам себя от разборки проб и выкроил таким образом полдня для лабораторных исследований. Теперь надо было из каждой рыбы вырезать, не допуская повреждений, крошечную подчелюстную мышцу и, выдерживая ее в термостате, время от времени определять специальным прибором ее раздражимость. Это довольно деликатные операции, которые удаются далеко не всегда, бывает так, что эксперименты без всякой видимой причины не выходят, как тут ни бейся, а потом вдруг начинают в точно таких же условиях хорошо получаться. Опыт у меня, так как я не специалист цитолог, был очень невелик, и к работе я приступил с большими опасениями. К моему удивлению, все сразу пошло хорошо. Однако данные, которые получились при первых же опытах, показывали, что надежда найти у антарктических рыб особо низкую теплоустойчивость не оправдалась: она была примерно такой же, как и у обитателей северных морей. Почему это так (может быть, далекие предки рыб, с которыми я работал, жили в более теплых водах и еще сохранили сравнительно высокую теплоустойчивость), будет ли у других здешних рыб теплоустойчивость такой же или более низкой — на это пока еще невозможно ответить, собранный материал слишком мал.

Я попытался поймать удочкой других, не придонных, а свободно плавающих в толще воды рыб. Иногда зимовщикам удается поймать за день несколько сотен штук, но мне не повезло, в тот день рыба не шла на крючок, и на этом работы по определению теплоустойчивости пришлось свернуть.

Наше пребывание у скал заканчивалось, нам уже не раз советовали убрать со льда все снаряжение и имущество. Мы и сами это прекрасно понимали, но хотелось сделать побольше погружений, а работы под водой всегда было много. Между тем в море лед уже ломало, и с каждым днем увеличивалась опасность того, что, придя утром, мы застанем вместо льда чистую воду, а наше снаряжение будет лежать на морском дне или плавать на льдине в нескольких километрах от берега. Наконец, как раз 12 февраля, в день, когда исполнилось десять лет со дня официального открытия станции Мирный, Дубровин в совершенно категорической форме отдал распоряжение назавтра все убрать со льда.

Праздник был отмечен торжественным собранием, на котором произносились соответствующие случаю речи. Впрочем, рядом с ораторами собралась едва ли половина зимовщиков. Остальные, усыпав крыши радиостанции и все окружающие возвышенности, спешили запечатлеть на пленку редкое зрелище. После салютапразднование перенесли в кают-компанию. Тут наибольший интерес вызвали выступления участников первой антарктической экспедиции. Таких среди нас набралось трое. За десять лет многое изменилось, работа и жизнь на антарктических станциях сейчас уже не требует тех усилий и героизма, которые раньше были неразрывно связаны с исследованиями полярных стран. Основание постоянных станций было, возможно, последним актом в героическом периоде освоения Антарктиды, когда основной задачей было выжить, перенося холод, пургу, отсутствие свежих продуктов и другие лишения. Для этого требовалось предельное напряжение сил, специфические полярные навыки, способность посвятить всю свою жизнь полярным исследованиям. На это были способны лишь немногие, и имена Роберта Скотта, Руала Амундсена, Эрнеста Шеклтона, Дугласа Моусона и их спутников навечно вписаны в историю человечества, а их поведение навсегда останется примером мужества и героизма. Сейчас совсем иное дело: никто уже не строит снежных хижин, не ходит на лыжах не только что к полюсу, но даже на расстояние нескольких километров — для этого есть вездеходы. Конечно, полярникам и теперь приходится сталкиваться с немалыми трудностями, и работа на антарктических станциях нелегка. Но все же ныне на первый план выступают не полярные, а профессиональные навыки и подготовленность. В наше время, что бы ни писали об этом досужие журналисты, здесь не встретишь героев, зато немало отличных строителей, поваров, научных работников. Это, конечно, глубоко закономерный процесс. Первоначальные рекогносцировочные исследования материка закончены, новые цели потребовали новых людей, иной организации работ, да и едва ли можно представить себе экспедицию, состоящую из трехсот героев. Но, хотя это и закономерно, все же что-то грустное прозвучало в выступлениях участников первой экспедиции, из которых было ясно, что эта экспедиция работала с большим энтузиазмом и, в данном случае можно не бояться преувеличений, вдохновением, чем одиннадцатая. Но, если даже это и так, праздничный ужин во всяком случае прошел превосходно.

На следующий день мы решили сделать последние четыре погружения, а потом убирать все со льда, но получилось иначе. Первым спускался я и, благополучно сняв одну фотопленку, поднялся, чтобы перезарядить фотоаппарат: нужно было еще сфотографировать пронизанный отверстиями и кишащий мальками лед. Аппарат уже был готов, когда кто-то сказал: «К нам бежит Дубровин!» Визит начальства, да еще бегом, едва ли мог обещать что-либо хорошее, тем более, что нам уже не раз отдавали распоряжение убрать снаряжение со льда. Впрочем, у меня было надежное убежище — под водой, куда я и поспешил скрыться, а оставшиеся наверху могли свалить всю ответственность на меня — все-таки тоже начальник. Обычно Дубровин разговаривал мягко — да вот, наверно, пора бы вам и уходить со льда, — но на этот раз он был крайне недоволен тем, что кто-то еще под водой и, пообещав всяческие наказания, сказал, что в море ломает лед, и распорядился немедленно убираться. Узнал я все это, уже поднявшись из-под воды, когда Леонид Иванович ушел, но тянуть дальше стало невозможно. Начали сворачиваться.

Все сложено, снова впрягаемся в нарты, лямки врезаются в плечи, сани много тяжелее, чем обычно. Тянем. Скрип снега под полозьями, потрескивание саней, шаги по льду — все это в последний раз, мы уходим. Больше здесь нам не погружаться, осталось лишь одно доступное место — у самой станции. Казалось, работа почти закончена. Впрочем, так только казалось…

Киты ломают лед

Снова стучим по льду пешнями, снова грохочут взрывы, опять мелкие успехи и неудачи. Место плохое и ненадежное, морской лед рассечен трещинами, рядом нависают прорезанные гигантскими расселинами карнизы ледяного барьера Антарктиды. Когда они рухнут, невозможно предсказать, а некоторое представление об этом можем получить, только спустившись под воду и посмотрев, лежит лед на скалах или нет. Лежит — хорошо, нет — может обвалиться в любой момент. Мы ведем себя очень осторожно вблизи барьера — не забираемся на него, не подходим вплотную, — но все равно неприятно. Был бы выбор — не стали бы здесь погружаться, но его нет, тут нас хоть не унесет в море, если начнется взлом припая, до станции рукой подать. Если бы знать, что лед продержится всего два-три дня, можно было бы отказаться от погружений, но если он простоит еще две-три недели? Лед уже стал совсем тонким, но ветров, которые могли бы его вынести, все нет, и пока он стоит прочно. Решаем спускаться.

Три дня погружаемся, скоблим дно, собираем животных, фотографируем, считаем и измеряем; опять работаем по обычной программе. Нависающие ледяные стены местами доходят до двадцатипятиметровой глубины, все зоны на дне несколько сдвинуты вглубь, погружаться приходится сразу на 30–35 метров. Но сейчас это для нас пустяки, проходимость ушей у всех прекрасная, под водой мы чувствуем себя отлично. Зато наверху усталость все больше берет свое: ходим как сонные мухи и с нетерпением ждем, когда же наконец сломает лед, тогда уж волей-неволей в работе будет большой перерыв. Однако лед, вопреки всем прогнозам, только делается тоньше, но стоит непоколебимо. Мы уже ходим по нему с опаской, хотя в скафандре нестрашно и провалиться. По наблюдениям летчиков, в море лед уже довольно давно ломает, с сопок уже заметна черная полоса открытой воды вдали, но здесь, у берега, по-прежнему ничто не меняется. Только вода перестала быть фантастически прозрачной, она заметно помутнела, появилось много планктона и с каждым днем его становится все больше. Впрочем, если на сравнивать с тем, что было раньше, вода все равно довольно прозрачная. Животные на дне такие же, как на предыдущей станции, количественные сборы приносят мало нового. Мы почти не получаем новых данных, а подтверждаем сделанное раньше, это не так интересно, но не менее необходимо и убеждает нас в достоверности полученных результатов. Лишь в глубине находим иногда новых животных, но это в основном мелкие и малозаметные формы, мы поработали уже немало, а разнообразие зверей в море не бесконечно. Однако иногда бывают и приключения. Раз, спустившись для фотосъемки, я испытываю странное ощущение. Погружение уже подходит к концу, осталось всего два-три кадрика пленки, и тут вдруг начинает казаться, что я не один, что здесь есть еще кто-то. Ощущение смутно и неясно, но я начинаю оглядываться: кажется, что где-то должен быть осьминог. И верно, прямо на камнях сидит маленький, размером с котенка, спрут и смотрит на меня большими глазами. Прежде всего — сфотографировать. Осторожно поворачиваюсь, стараясь не взмутить тончайший ил на дне, щелканье фотоаппарата необычайно громко, ослепительная вспышка озаряет дно. Боюсь, что осьминог уплывет, но нет, он почти не реагирует и только чуть переползает на своих щупальцах. Еще один снимок, еще — трудно определить на глаз расстояние с необходимой точностью, а кадры неповторимые. Осьминог спокойно позирует. На четвертом снимке кончается пленка, теперь нужно поймать зверя. Он скользкий и плотный и не противится, когда я беру его рукой, только из зеленоватого делается бурым с белыми пятнами. Поднимаюсь, и постепенно цвет осьминога кажется все более ярким, а у поверхности становится оранжево-красным. Пойманный осьминог был посажен в ведро, но не хотел смириться с неволей и незаметно для нас выпрыгнул оттуда. Мы долго его искали и нашли под скамейкой в нашем балке, он был еще жив, но весь перемазан в пыли и грязи. Неприятно было его убивать, но все же спруту пришлось закончить свое существование в банке со спиртом.

Следующий день начался как обычно. Я стоял на страховке, Грузов и Пушкин спускались. Сделали уже три погружения и готовились к последнему, четвертому. Женя, одетый во все снаряжение и почти готовый к спуску, стоял у лунки и натягивал перчатки. Я глядел на бескрайнюю ледяную равнину, тянувшуюся к океану; холодная и безжизненная, она лишь местами была рассечена трещинами, да кое-где унылое однообразие льда прерывалось заснеженными скалами островов. Ничто не нарушало безмолвия, казалось, зримо витавшего над бесконечным простором. Внезапно как бы далекий вздох долетел до моего слуха: «Пфуу…» и над трещиной во льду поднялось облачко пара, точно выброшенное крошечным паровозиком. Появилось над льдом и мгновенно растаяло на ветру, через секунду над тем же местом поднялся узкий и длинный черный треугольник, снова: «Пфуу…» — и далекий вздох опять донесся до нас. Женя стоял в нескольких метрах от меня, я дернул за веревку, он обернулся.

— Сегодня больше спускаться не будем…

— Почему?!

— Косатки.

— Где?

— Вон там, в трещине, метрах в четырехстах от нас.

Мы оба внимательно смотрели на лед и прорезавшую его трещину. Все было спокойно минуту, и две, и три. Потом снова облачко пара поплыло над льдом и острый черный треугольник поднялся в воздух. Мы не испытывали страха, не было и взволнованных разговоров и вообще ничего такого, что некоторые журналисты считают обязательным для таких моментов. Просто мы понимали, что это новое обстоятельство еще больше усложняет обстановку, которая и так была нелегкой.

Поднялись в балок, Женя снял гидрокостюм, и втроем, взяв фотоаппарат, мы пошли взглянуть на зверей поближе, надо же было рассмотреть нашего самого страшного врага, «Только осторожно, — предупредил я, — описаны случаи, когда косатки пытались разбить лед под собаками и человеком, чтобы сбросить их в воду… Не приближайтесь к краю трещины». Подходим близко. Животные — их два — спокойно дышат. Небольшое разводье в трещине — единственное на несколько сот метров, интересно, как они нашли его под водой? У них длинные вытянутые головы серо-стального цвета, нижняя челюсть больше верхней, на нас не обращают никакого внимания. Да разве это косатки? Это же малые полосатики, безвреднейшие и мирные звери. Они резко отличаются от косаток своими маленькими плавниками, но где же эти плавники? Пока киты просто лежат на воде, и плавников не видно, но внезапно один из них высовывает из воды голову. Узкая и длинная, почти черная сверху, ослепительно белая снизу, она поднимается над льдом выше человеческого роста.

Все понятно, издали она очень похожа на плавник косатки, каким его рисуют на картинках. Спинного плавника — он расположен ближе к хвосту — все не видно. Киты по-прежнему спокойно дышали в трещине, и было удивительно приятно стоять рядом с огромными животными, такими мирными и в тоже время такими дикими и далекими от человека. Осмелев, мы постепенно придвигались все ближе и ближе и наконец могли бы коснуться кита рукой, но тут один из них погрузил голову глубоко вниз и вслед за тем в прозрачной воде промелькнуло длинное серо-стальное тело; второй тоже нырнул и уплыл. Теперь, когда мы сами видели кишащую рачками и рыбой нижнюю поверхность льда, мы хорошо понимали, почему малый полосатик так часто встречается у кромки льдов. Когда лед разрушается, все жившие в нем животные начинают беспорядочно плавать и бешено метаться и становятся для кита легкой добычей. Пока мы обсуждали все эти вопросы, прошло минут двадцать, киты вернулись в разводье и шумно вынырнули. Теперь они дышали часто и тяжело, выбрасывая мощные фонтаны и то и дело высоко высовывая головы из воды. Видимо, разводьев и участков совсем тонкого льда, который полосатики пробивают головой, было еще мало, киты вынуждены были подолгу находиться под водой и возвращаться каждый раз на старое место, чтобы подышать. Точно так же, как человек, кит должен хорошенько отдышаться, если он долго задерживал дыхание, находясь под водой.

Хотя мы и были теперь почти уверены, что это не косатки, но все же решили не погружаться, пока окончательно не убедимся и не сравним наших китов с изображениями и описаниями в определителе. К вечеру, просмотрев литературу, мы уверились в этом, и нас стала соблазнять другая мысль: а не спуститься ли под воду и не посмотреть ли там на кита? Мне же в особенности хотелось сфотографировать кита под водой. Все это было очень заманчиво, но, во-первых, не представляло никакого научного интереса, а во-вторых, было все-таки не вполне безопасно. Кит, скорее всего, намеренно не причинит вреда, но если случайно заденет человека своим хвостом…

Ясно, что визит к киту вряд ли отвечает требованиям техники безопасности. В другом месте это нас, возможно, не остановило бы, но здесь решили не спускаться.

Появление китов было замечено не только нами, и в тот же день нам пришлось немало выслушать о «косатках». К каждому из нас подходило, по крайней мере, человек двадцать, но сообщения были довольно однообразны: «Видел, косатки плавают, теперь-то вы не будете нырять», — или: «А видал, сколько косаток? Они вас того…» Даже когда мы разъяснили, что это безвредные киты, некоторые не поверили и продолжали настаивать, что это те самые косатки, которые… и дальше следовало описание более или менее кровавого события. Так или иначе, таких «косаток» мы могли не бояться.

На следующий день полоса открытой воды заметно приблизилась к берегу, разрешение выйти на лед и погружаться получили с большим трудом. Правда, там, где мы спускались, внешне еще ничто не изменилось, но мы уже заметили новые признаки, указывающие на близость открытой воды. На тех местах, где раньше лежало два-три тюленя Уэдделла, теперь разместились целые стада по десять — пятнадцать штук в каждом. Мы некоторое время наблюдали за ними, а потом все одновременно заметили, что это какие-то другие звери, не те, что раньше. Подошли к ним, лед еще хорошо выдерживал тяжесть человека. Так и оказалось: наши старые знакомые, тюлени Уэдделла, по-прежнему лежали на своих обычных местах, а стада состояли из тюленей-крабоедов. Крабоед, подобно малому полосатику, — животное открытого моря, он постоянно живет в полосе битых льдов и перемещается вместе с ними. Лишь когда море очищается от льда, крабоеды появляются у берега. Этот тюлень внешне сильно отличается от тюленя Уэдделла, постоянно живущего на одном месте. Он гораздо меньше, тоньше, живее и изящнее, это очень красивое и приятное животное. У крабоеда гибкое туловище, плотно прилегающая короткая шерсть, голова, очень похожая на собачью, с большими выразительными глазами.

Он ловко передвигается не только в воде, но и по льду. Мы долго любовались большим, примерно в двадцать голов, стадом тюленей, тем, как они играли и гонялись друг за другом. Киты по-прежнему высовывали головы из-подо льда, но теперь разводьев стало больше и они не задерживались подолгу на одном месте. Мы благополучно погружались и этот день, и следующий, но потом работу пришлось прекратить.

Открытая вода подошла к Хасуэллу, и решено было, на случай, если лед внезапно взломает, сделать несколько аварийных спусков к воде.

Мы построили лестницы с барьера к морю и сделали еще несколько погружений, выбирая для них тихие, безветренные дни. Но получать разрешение выйти на лед становилось все труднее, а затем мы и сами увидели, что пора кончать: между припаем и берегом образовалась трещина, в ней плавали мелкие льдины и шуга, все скрипело и качалось. Работы со льда были закончены, а спустя два дня лед сломало. Течение проносило мимо Мирного ледяные поля, куски и обломки льда, все пришло в движение, льдины кололись и переворачивались. Огромные ледяные и снежные глыбы, лишившись поддержки, с грохотом рушились с берега в море. Двинулись айсберги, казалось, прочно стоявшие у берега в ледяном припае. Нельзя было спускаться ни с берега, ни со шлюпки, ни как-либо иначе. Невозможно было даже делать спуск к воде, пока не обрушились неустойчивые участки барьера.

На несколько дней наступил долгожданный отдых: двое суток мы вставали с коек только для того, чтобы добраться до столовой. Потом снова взялись за работу, но теперь она не была связана ни с физическим напряжением, ни с риском, — мы перешли к чисто интеллектуальной деятельности.

Хотя основной разборкой и обработкой материала предстояло заняться после экспедиции в Зоологическом институте, уже сейчас следовало обдумать и обсудить полученные результаты, сформулировать первые выводы, словом, сделать начальные шаги к тому, чтобы результаты нашей работы стали действительно научными. К тому же предстоял отчет на научно-техническом совете станции, где, впрочем, не было биологов, да и отчитываться предстояло в основном в выполнении планов, а мы сделали даже больше, чем предполагали.

Каковы же были первые выводы? Мы выполнили уже более 140 погружений, собрали около 90 количественных проб, которые довольно полно представляют распределение донной жизни на глубинах до 50 метров, немало было сделано и других работ: изучено количество и распределение крупных животных, собраны большие коллекции более редких организмов, исследована жизнь на внутренней стороне морского льда, выполнен целый ряд более мелких заданий. Прибрежные воды Антарктики, даже самое мелководье, оказались необычайно богатыми различными животными, видов здесь, по самой грубой оценке, было раза в два-три больше, чем в соответствующих широтах северного полушария. Население дна напоминало население тропических морей: здесь обитало много кораллов, морских лилий и других организмов, характерных именно для экваториальных вод. Это явление можно объяснить влиянием нескольких факторов: многие морские животные Антарктики происходят из богатейших областей Индийского океана и из Южноамериканского района, а заселение Северного полярного бассейна шло преимущественно из довольно бедного Атлантического океана. Прибрежье Антарктиды имело примерно современные очертания много миллионов лет, и донное население в почти неизменных условиях становилось все богаче и сложнее. История же Северного полярного бассейна необычайно бурная: оледенения одевали его сплошным покровом, реки вносили массу пресной воды, похолодания сменялись периодами потепления. Животные должны были приспосабливаться к постоянно меняющимся условиям, выживали лишь наиболее приспособленные, и это не способствовало разнообразию фауны. Нужно учитывать также и то, что в Антарктике многие обитатели глубин могут встречаться на совсем мелких местах, и поэтому на мелководье можно увидеть не свойственных этой зоне животных. Но если вблизи Мирного велико разнообразие животных, то, наоборот, там мало разницы между отдельными участками побережья. Все шесть разрезов, на которых мы работали, оказались примерно одинаковыми, а где-нибудь в Баренцевом море население даже близкорасположенных мест часто бывает совершенно различным. Это объясняется однородностью условий: везде одинаковая температура и соленость воды, всюду одинаковый ледовый покров. Конечно, различие все же есть, но оно значительно меньше, чем в других морях. Немного здесь и характерных комплексов животных и растений, заселяющих дно (биологи называют их биоценозами), но каждый из таких комплексов богат видами. Эти факты имели сравнительно простое и естественное объяснение, но значительно труднее было понять, каким образом на дне существует такое огромное количество животных, ведь в некоторых местах их было 2–3 килограмма на квадратный метр и даже больше. Это выглядело примерно так же, как если бы на одном гектаре пастбища паслось, не получая никакой другой еды, 400 коров, каждая весом по полтонны. Откуда берется столько пищи? (Холоднокровные обитатели моря, конечно, потребляют меньше, чем коровы.) А может быть, пищи на самом деле совсем не так много, но морские животные живут очень долго, десятилетиями и веками? А откуда берется еда — ведь на дне почти нет водорослей, а планктон (водоросли и животные, обитающие в толще воды) развивается лишь тогда, когда сходит лед, т. е. не больше двух месяцев в году? Неужели этот сезон кормит весь год? Едва ли, планктона не так много. Может быть, пища заносится сюда из открытого моря — полоса неподвижного припая не так уж широка, всего несколько десятков километров, а в море есть течения? Но скорее всего донная жизнь существует за счет водорослей, живущих на нижней поверхности морского льда и в его толще. Лед, таким образом, не только не препятствует развитию жизни, но, наоборот, дает пищу всей богатейшей фауне. Однако окончательного ответа мы дать не могли, хорошо и то, что после наших работ можно поставить такие вопросы и предложить примерную программу дальнейших исследований.

В целом поработали неплохо и можно было быть довольными результатами, но оставались два серьезных неоконченных дела. Первое — все наши погружения были сделаны вблизи Мирного и оставалось неясным, насколько полученные результаты типичны для других пунктов Антарктического побережья. По плану мы должны были поработать и в Молодежной, но последовательность захода судна на различные антарктические станции изменилась, а полеты между Мирным и Молодежной — трудное дело. Как раз в эти дни самолет вынужден был вернуться в Мирный, пролетев уже половину пути: помешали пурга и сильный ветер. Должен был состояться еще один полет, но на участие в нем у нас не было никаких надежд: машина и так была загружена до предела.

Второе — мы так и не нашли крупных, длиной до нескольких метров, водорослей. Если водоросли все-таки были, это могло заметно изменить наши выводы: они характерны для более умеренных широт и к существованию вместе с ними обычно приспосабливается много различных животных и растений, нигде больше не встречающихся. Мы не видели никаких следов подводных лесов, а между тем в коллекции Ботанического института перед нашим отплытием я сам разглядывал два экземпляра больших растений, найденных в выбросах на берегу. Только гораздо позже, уже вернувшись из экспедиции, я обнаружил свою ошибку: водоросли были собраны на небольшом островке в нескольких тысячах километров от Мирного. Знай мы это тогда, у нас не было бы сомнений, а так мы рассчитывали объездить все острова на шлюпке и осмотреть под водой их прибрежную часть. Подготовили шлюпку и сделали спуск к воде, но через два дня лед подмыло, он рухнул и все пришлось начинать сначала. Да и ясно было, что на погружения со шлюпки особенно рассчитывать не приходится. Был уже конец февраля, делалось холоднее, по ночам регулярно дул холодный стоковый ветер с материка. Выходить в море в такую погоду было рискованно, да и вряд ли нам разрешили бы это: шлюпок, кроме нашей, на станции не было.

Мы надеялись поработать, когда к Мирному подойдет «Обь» или танкер: на них были катера, которыми мы и рассчитывали воспользоваться.

Пока же в море было полно льда и соваться туда не стоило. Мы обрабатывали материал и готовились к отчету, предстояло еще прочитать лекцию для зимовщиков о нашей работе, это поручили Пушкину. Теперь у нас бывало свободное время, и после ужина мы нередко отправлялись погулять. Полярный день уже давно кончился, солнце как раз садилось над морем. В идеально прозрачном воздухе серебрилось море. Айсберги и плавающие льдины горели в лучах заката, облака, окрашенные нежнейшими оттенками серого, красного, розового тонов, поминутно меняли цвет и форму. Но вот солнце заходило, и ледяные горы, вспыхнув напоследок ярчайшим вишневым цветом, сразу становились серо-сиреневыми, море уже не блестело, как ртуть, а моментально делалось мрачным, сине-черным. Но и этот сумрак был весь наполнен тончайшими оттенками сиреневого и пурпурного цветов. Потом в небе появлялись звезды, а часто и полярное сияние, и день уходил.

Сашина лекция, в которой он не только рассказывал о нашей работе, но и показывал собранных животных, была принята очень хорошо. Наступила и моя очередь выступать на научном совете с отчетом, который не встретил возражений и был одобрен. Но, что в тот момент было для нас особенно важно, научный совет все же решил отправить нас в Молодежную самолетом. Главный инженер станции Харитон Григорьевич Буняк еще раз подсчитал загрузку и решил, что самолет сможет взять нас и 200 килограммов нашего груза. Это был для нас самый минимальный минимум, но, хотя с трудом, в него можно было уложиться. По плану вылета на сборы нам оставался всего один день, но теперь, когда появилась увлекательная цель, нас с Женей вновь охватил былой энтузиазм. На следующий день выяснилось, что мы должны либо уменьшить вес нашего груза до 100 килограммов, либо лететь вдвоем. Так как Пушкин был самый тяжелый из нас и вдобавок совсем не рвался лететь, решили, что он и останется в Мирном. Количество спусков, которое мы могли сделать в Молодежной, зависело только от наших запасов сжатого воздуха, а не от того, сколько будет водолазов, так что все проблемы разрешились к общему удовлетворению. Здесь, в Мирном, пора было готовиться к отъезду, и Саша не оставался без работы.

С собой взяли четыре акваланга, накачав их до предельного давления, и большой баллон со сжатым воздухом. При крайней экономии всего этого могло, пожалуй, хватить на пятнадцать погружений. Взяли лишь самое необходимое снаряжение, легкую полиэтиленовую посуду для собранных животных, наиболее ходовые скребки, формалин и спирт. Со всем этим мы рассчитывали получить первые, хотя бы самые приблизительные данные.

Между тем вылет откладывался со дня на день. Наступил март, в Антарктиду уже пришла осень. Днем иногда еще таяло, но по вечерам задувал сильный стоковый ветер с материка, начиналась поземка, низовая метель, становилось холодно. Но здесь бывало тихо хоть днем, а на всем маршруте перелета, протяженностью 2500 километров, погода все не устанавливалась.

Наконец синоптики дали погоду. Рано утром — стоковый ветер еще не прекратился и засыпал все сухим и мелким снегом — мы грузили в самолет наше оборудование и груз экспедиции, ящики с разными запасными деталями. Оставалось погрузить только гусеницу от легкого вездехода, но тут появился первый пилот Вахонин.

— Это еще что за железо, и так машина перегружена сверх нормы, выкиньте его!

— Но Буняк, главный инженер…

— Мне твой Буняк не начальник, выкидывай или вылезай сам!

Выбирать не приходится, гусеница летит на снег. Прогреваемые моторы ревут, поднимая тучи снежной пыли. Радуемся, что Буняк не поехал нас провожать. Задраиваем двери. Рев двигателей усиливается, и, покачиваясь, наш ИЛ-14 выруливает на старт. Быстрее и быстрее бежит назад снег, и вот уже под нами ледяной щит Антарктиды.

Море Космонавтов

Ревут и ревут моторы. Летим невысоко, внизу медленно проплывает ледяной щит, и тут только представляешь себе, какая же она огромная, Антарктида. Бесконечной чередой проходят ледяные заливы, мысы, лед отвесно обрывается к бьющим в него волнам — нигде ни клочка земли, ни одной черной точки, и сколько мы ни летим, вдали все так же поднимается пологий ледяной купол материка. Перелет предстоит долгий, около восьми часов, это примерно соответствует расстоянию от Мурманска до Симферополя, а в иллюминаторы виден только лед, лед и море с плавающими в нем ледяными горами, то белое, покрытое припаем, то серо-свинцовое — и тогда хорошо заметны волны. Устраиваемся в самолете поудобнее, а самолет здесь — не пассажирский лайнер Аэрофлота. Одни садятся на занимающие почти половину кабины дополнительные баки с горючим, другие раскладывают чехлы и рассаживаются на них. В машине тепло, но вентиляции нет, воняет бензином и курить нельзя, поэтому курильщики оккупируют небольшой отсек рядом с пилотской кабиной, там же на газовой плите кипит вода, и мы по очереди заходим туда поболтать и попить чаю. Всего пассажиров восемь человек: уже знакомый читателю Сердюков — он летит принимать только что построенную нефтебазу, мы двое, механики и радисты Молодежной, которые будут там зимовать, и Валера Чудаков, молодой научный сотрудник из гляцио-геофизического отряда. Он должен проверить свою аппаратуру, которая прямо с воздуха измеряет толщину льда под нами. Сразу после взлета выясняется, что приборы бездействуют, и весь остальной путь Валера спит на баке с бензином. Я ему очень завидую: не умею спать в самолете, а время тянется долго.

Но вот все кидаются к иллюминаторам: за ними медленно проходит высокая черная треугольная гора Гаусберг, названная так еще в начале века экспедицией Дригальского на корабле «Гаусс». Гора остается позади, и снова под самолетом ледяные берега, ледяные обрывы, ледяные острова в холодном серо-стальном море.

Неожиданно радист самолета подает Сердюкову и мне телеграмму: «Почему оставили гусеницу взяли биологов Буняк». Самолет, кажется, сотрясается от дружного смеха. «Ничего, обойдутся и без гусеницы», — хохочет Сердюков. Как выяснилось позже, гусеница уже была не нужна, санно-тракторный поезд, для которого она предназначалась, приближался к станции и никто о ней даже не вспомнил. Теперь очень важно, чтобы самолет не вернулся в Мирный с полпути, уж во второй-то раз Буняк наверняка поедет на аэродром и нам в Молодежной не бывать. Погода ухудшается, небо закрыто слоистыми серыми облаками, видно, как ветер гонит по морю высокие волны. Но самолет все летит вперед, теперь нужно только, чтобы его смог принять аэродром в Молодежной.

Летим и летим час за часом, и впереди показывается что-то черное. Подлетаем ближе и видим, что это земля, выступающая из льда. Далеко, километров на тридцать вперед, тянутся гряды невысоких сопок, блестят озера — оазис Вестфолль. И это оазис?! Все безжизненно — голый черно-коричневый камень, щебень, хребты и озера, это пустыня, более суровая, чем плоскогорья Памира или пески Сахары. Море бьется о мрачный скалистый берег, прибой кипит у мелких островков прибрежья. Только в Антарктиде такое место можно назвать оазисом, и по сравнению с бескрайним ледяным простором это действительно оазис. На островках видны крошечные точки — это пингвины, да и в самом оазисе, если по нему походить, можно найти следы жизни — мхи, лишайники, гнездовья птиц. К тому же и глаз отдыхает, встречая после бесконечного льда участок земли. Было бы очень интересно нырнуть: здесь береговая линия велика и население почти наверняка не такое, как в Мирном. Но это пока только мечта, самолет летит вперед, и Вестфолль (в нем расположена законсервированная австралийская станция Дэвис) остается позади. Снова бесконечные льды.

Пролетаем австралийскую станцию Моусон. Далеко внизу — крошечные домики, стоящие у моря. Пройдена половина пути, полет все продолжается.

Горы появляются все чаще и чаще, ледяной барьер чередуется с участками крутого скалистого берега. Подлетаем к Молодежной. С воздуха хорошо заметны здания, выкрашенные в яркие цвета — красный, зеленый, синий. Много скал и камней. Берег, кажется, отвесно обрывается к морю. Где мы здесь найдем спуск к воде? Блестят на солнце только что выстроенные резервуары нефтехранилищ, вблизи у берега стоит огромный танкер. Это «Фридрих Энгельс», он привез сюда топливо сразу на несколько лет. Легкий толчок — выпущены лыжи, снова бешено несется назад снег аэродрома — сели. Холодно, сильный ветер и мороз ниже 15°, а в Мирном еще вчера снег таял на солнце. Аэродром километрах в пятнадцати от станции, и единственное, что мы пока видим, — вездеход, ожидающий нас, и трактор с волокушей, груженной бочками с бензином для заправки самолета. Завтра ему предстоит лететь дальше, на станцию Новолазаревская. Как мы все — двенадцать человек, наше снаряжение, чемоданы и вещи прилетевших — поместились в одном маленьком вездеходе — до сих пор мне непонятно. Но факт остается фактом. Едем. Трясет, качает, ничего не видно, набились буквально как сельди в бочке, но, наконец, подъезжаем прямо к столовой. Это очень кстати, не ели уже часов десять, вылетели сразу после завтрака, сейчас по времени Мирного уже пора ужинать. Молодежная западнее Мирного, время отстает на четыре часа, так что поспели как раз к обеду. Галопом несемся к столовой и набрасываемся на еду. Молодежная переполнена почти так же, как Мирный, когда там собрались сразу две экспедиции. Сейчас здесь обе смены зимовщиков, геологи, вернувшиеся с полевых работ, — все с нетерпением ждут «Обь», которая должна подойти со дня на день. А пока койки стоят даже в столовой. Встречаем много знакомых, завязывается беседа. Сама станция гораздо лучше, чем Мирный: дома ярко выкрашены, стоят на высоких металлических сваях, снег проносит низом. Кругом много земли, точнее, камней, станция построена на большом скальном массиве. Во всем чувствуется опыт, накопленный со времени основания Мирного. Через несколько лет здесь будет столица советских антарктических исследований.

Морской припай взломало и вынесло всего три дня назад, спуститься к воде, вероятно, можно, но после взлома льда у моря еще никто не был. На берегу, говорят, стоит фанерная будка, в ней раньше работал гидролог. Сейчас на станции общий аврал, прокладывают трубопровод от танкера к хранилищу, которое расположено километрах в трех от корабля на довольно высокой сопке. Трубопровод состоит из легких алюминиевых труб и капроновых шлангов, на аврале работают все, и руководителям станции не до нас. Все же поселяют в балок, он сделан из листов прессованного картона, и при сильном ветре его продувает, но ничего другого пока нет, и нам выдают меховые спальные мешки. Включаем грелки — здесь все отопление электрическое, в балке делается довольно тепло. Решаем осмотреть берег, найти будку и выбрать место для погружений. Спускаться сегодня не станем, после восьми часов полета мы оба чувствуем себя неважно. Идем не по льду, а по щебню и камням, даже это кажется после Мирного необычным и приятным. До берега недалеко, метров четыреста-шестьсот, и он, к счастью, вблизи выглядит совсем не так, как с самолета. Здесь действительно настоящий берег, ледяной барьер у воды не выше 2–3 метров, можно в крайнем случае прорубить ступени. Шагаем вдоль берега и находим будку из фанеры, щели местами в палец шириной, но все же и это лучше, чем ничего. Удобного спуска вблизи нет, однако у берега плавает большая льдина, в нее вмерзли какие-то тросы и полосы железа. На льдину легко можно перебраться и погружаться с нее, вот только не перевернется ли она? Женя высказал опасения на этот счет, я же думал, что раз в льдину вмерзло железо, она как-нибудь постоит еще денек-другой. Если бы льдина под нами и перевернулась, это не грозило бы немедленной гибелью, мы бы только свалились в море и утонула бы часть снаряжения, а потом пришлось бы плыть в скафандрах метров восемьсот до того места, где можно выбраться на барьер. На всякий случай осмотрели еще километра полтора берега, но ничего лучшего не нашли, зато обнаружили выброшенные на лед водоросли — таких в Мирном не было. Завтра предстояло увидеть их под водой. Решили спускаться со льдины и к ужину вернулись на станцию.

Неожиданно Грузова охватила бешеная жажда деятельности. Он решил немедленно отыскать знакомого водителя и отвезти к будке электрические грелки, акваланги и снаряжение. К моему удивлению, все это ему удалось, и к ночи мы полностью подготовились к спускам. Женя, однако, не унимался. Он узнал, что на танкере есть компрессор, и решил срочно найти баллоны, поехать на корабль, накачать их и таким образом пополнить запас воздуха для будущих погружений. С трудом удалось убедить его, что пока воздуха достаточно, пробудем здесь скорее всего недолго и нашего запаса, наверное, хватит. Женя согласился отложить все это на завтра, и мы, в предвидении погружения в новое море, залезли в спальные мешки и заснули.

Наутро вскакиваем, кажется, что былая энергия вернулась, нет и следов вялости и апатии, так донимавших нас последние дни в Мирном. Бегом несемся в столовую. Холодно, около —12°, и сильный ветер порывами несет снег, но небо ясно и погружаться можно, хотя страхующему придется нелегко. В столовой мы первые, завтракает всего два человека: еще только восемь утра, а завтрак длится до девяти часов. Плотно набиваем желудки, ведь водолаз обязательно должен получить свои 5000 калорий, и идем назад в балок надевать скафандры. Натягиваем белье, гидрокостюмы, огромные сапоги — скафандры оканчиваются мягкими чулками и не предназначены для хождения по камням, а до места погружений около километра. Потом надеваем сверху меховые жилеты, а я еще поверх всего натягиваю свою пуховую альпинистскую куртку: она оказалась легче, теплее и удобнее штатного обмундирования. Складываем в рюкзаки шерстяные и резиновые перчатки, всякую мелочь. Все остальное уже лежит около места погружения. Пошли. Идти неудобно, скафандры предназначены для плавания и к тому же не имеют вентиляции, испаряющаяся с кожи влага остается внутри костюма, шерстяное белье сильно отсыревает. С трудом ковыляем по колеям вездехода, на котором вчера подвозили акваланги. Обычно мы старались надевать скафандры только перед спуском, но сейчас другого выхода нет, переодеваться в холодной будке тоже достаточно неприятно. Наконец добрались, в будке еще с вечера были включены электрогрелки, ветра не чувствуется, и кажется, что даже стало тепло. Впрочем, снег на полу лежит, как и раньше. Все же решили в следующий раз одеваться прямо здесь.

У Грузова есть основания высказать свое мнение о моих предсказаниях: льдина, с которой мы намеревались погружаться, хотя и стоит на прежнем месте, ночью-таки перевернулась. Но, раз уже это произошло ночью, то не перевернется же она днем снова! И мы решаем ею воспользоваться. Вешаем на грелки перчатки, заканчиваем последние приготовления — ну что же, пусть ветер гонит снег, пусть на полу лежит слой льда, мы готовы начать погружения в море Космонавтов. Осторожно перебираемся на льдину, помогаю Жене надеть акваланг. Ему предстоит спуститься первому. Он должен осмотреть прибрежную зону, мне достанется участок дна поглубже. Со льдины видно, что вода прозрачная, просвечивает дно, каменистое и совершенно безжизненное. Грузов опускается под воду — поднимаются редкие маленькие пузыри (погружения проходят под девизом «экономь воздух»).

Тянется время, десять минут… двадцать… тридцать… — это уже что-то новое, последнее время мы редко плавали так долго. Наконец через 47 минут Женя выходит. Он плавал вблизи берега и неглубоко, дно почти безжизненно, но встречаются отдельные губки, актинии, еще несколько видов животных — они все собраны. Поглубже дно покрыто толстым слоем диатомовых водорослей. Теперь наступает моя очередь. Надеваю тот же акваланг, в нем еще много воздуха — и в воду.

Льдина блестящим потолком нависает сверху, рядом с ней серебрится огромная стая крошечных мальков. Вода прозрачна, и видимость превосходна, все залито солнцем. Неглубоко, и я почти сразу касаюсь дна. Кругом щебень, почти безжизненный, лишь кое-где торчат актинии и небольшие губки. Мельком взглянув на эту зону, плыву от берега. Склон очень пологий, и глубина увеличивается медленно. Пустынная зона вскоре кончается, теперь дно сплошь покрыто мягким буровато-коричневым ковром мельчайших водорослей. Лишь необычайно прозрачная голубая вода напоминает здесь о море, а когда смотришь на дно, кажется, что находишься в каком-то пресном озере, где не видно ни одного животного, ни одной рыбки. Этот участок тянется очень долго, я все плыву и не вижу ничего нового, замечаю только две морские звезды, внешне совершенно такие же, как и в Мирном. Уже начинает казаться, что я потерял правильное направление и двигаюсь вдоль берега, но тут впереди показывается что-то темное. Ближе, ближе — это заросли водорослей, похожие на луг, но пурпурно-красного цвета. Появляются и животные: морские ежи, черви в трубках. Собираю образцы и вспоминаю, что точно такие же водоросли я видел в гербарии Ботанического института, вот только название под водой никак не приходит в голову. Глубина постепенно увеличивается. Среди красных водорослей появляются огромные, почти в человеческий рост кусты, это водоросль десмарестия, почти точно такая же растет в наших северных морях. Временами появляется ощущение, что я далеко отсюда, в Баренцевом море, до того все это внешне похоже. Сходство становится еще более полным, когда под водорослями я обнаруживаю несколько крупных витых раковин. В Мирном ничего подобного мы не находили, но на Севере подобные моллюски очень обычны. Все это наглядное проявление биполярности — явления, состоящего в том, что одинаковые или сходные формы обитают в умеренных и полярных широтах по обе стороны экватора, в северном и южном полушариях. Биполярность имеет и другую сторону: под воздействием близких условий по обе стороны экватора организмы, имеющие совершенно различное происхождение, часто оказываются очень похожими внешне. Наш материал давал много примеров и того, и другого рода.

Я продолжал плыть и добрался до гряд серого песка, которые чередовались с выступающими скалами. В песок закопались крупные белые двустворчатые моллюски. Наконец спусковой конец натянулся, я отошел на 100 метров, отплыть дальше было невозможно, глубина же оказалась всего 11 метров. Повернул назад и вскоре вылез, нужно было обсудить результаты первых наблюдений и составить хоть самый приблизительный план работы. Стало ясно, что многое здесь отличается от района Мирного. Конечно, встречались и одинаковые животные, но сам облик подводного мира был совершенно иным. Некоторые явления понять было нетрудно, например, бедность жизнью прибрежной зоны объяснялась тем, что лед над ней зимой заносит толстым слоем снега, в воду, следовательно, почти не проникает свет и там не могут расти водоросли. Мы решили, какой материал нужно собрать в первую очередь, и погрузились еще по разу.

Закончив погружения, наконец-то стянули с себя скафандры и отсыревшее белье и надели массу теплых вещей. Все это время шел отлив, и мы вскоре обнаружили, что кое-где у берега из воды выступают камни. В одном из таких мест решили вырубить ступени во льду для спуска к воде, чтобы погружаться на следующий день. Отдохнули несколько минут, великолепно чувствуя себя в сухой, мягкой и теплой обычной одежде, и снова взялись за дело. Лед был очень прочный и с трудом поддавался ударам пешни, но мы все-таки благополучно справились с работой.

После этого мы пошли на станцию обедать, а потом взялись за разборку собранного материала. За обедом узнали, что «Обь» ожидают завтра утром, нефтепровод готов, возможно, нам осталось пробыть здесь всего два-три дня.

На следующий день не происходит почти ничего нового. Стоим на камнях под барьером, ветер не чувствуется, снег проносит над головами, спускаемся и повторяем осмотр и сборы. В нескольких десятках метров от берега находим большой камень, который поднимается со дна до уровня 1,5 метров. Он весь покрыткрупными кустами ярко-красных водорослей, под ними большие черви в роговых трубках, губки, а у берега на той же глубине только голый камень. Это подтверждает предположение, что здесь дело в снеге, лежащем поверх льда: дальше от берега его сдувает в море. Во время спусков происходит казус: я спокойно работаю на глубине 4 метров, как вдруг какая-то сила подхватывает меня и выбрасывает на поверхность. Тщетно пытаюсь нырнуть снова — ноги и нижняя часть туловища высовываются из воды. Потом замечаю далеко на дне серую полоску водолазных грузов, — не понятно, каким образом они могли свалиться, — и прекращаю бесполезные попытки погрузиться. Надеваю другие груза, и при этом становится ясно, в чем дело: акваланг на мне запасной, старого образца, и его поясной ремень ничем не отличается от ремня и пряжки грузов. Я, видимо, на ощупь перепутал застежки и, вместо того чтобы закрепить груза на поясе, прицепил их к аквалангу. Потерю удается легко найти, заодно последний раз осматриваю дно, и на этом работы на первом разрезе заканчиваются. Собираемся возвращаться и видим, как «Обь» постепенно вырастает из-за горизонта и входит в соседнюю губу.

На станции царит оживление, завтра начнут сажать на корабль старую смену и сезонников. Трубопровод готов, но топливо не идет, считают, что где-то в трубах осталась снежная пробка. Ее ищут, но пока безуспешно.

Решаем сменить место погружений: часто бывает так, что на расстоянии нескольких километров население дна очень сильно различается. Поедем на танкер, он стоит у крутого берега, глубина, судя по карте, довольно большая. Возможно, удастся спустить с судна шлюпку и погрузиться с нее. Вдоль трубопровода — он протянулся на 3 километра — взад и вперед бегают вездеходы, копошатся люди. Большую часть разборных труб заменили сплошным капроновым шлангом, но горючее не идет по-прежнему.

Попутный вездеход, на котором едет начальник экспедиции Д. Д. Максутов, подбрасывает нас к танкеру. На крутой берег брошена веревочная лестница — штормтрап. С трудом перелезаем на корабль, нагруженные четырьмя аквалангами, грузами, рюкзаками с костюмами и множеством всяких мелких вещей: банок, скребков, ножей, веревок, перчаток — много требуется для всего лишь четырех погружений. Принимают нас так, как библейский отец принимал своего блудного сына. Правда, тельца не режут, видимо, за отсутствием такого, но кормят нас обедом, а вместо шлюпки предлагают спустить парадный трап. Взамен просят посмотреть, целы ли боковые кили судна, его, говорят, стукнуло о лед. Выслушиваем неизбежные разговоры о косатках, которые только вчера ходили рядом с кораблем, осматриваем море в бинокль, но ничего не замечаем. Потом спокойно переодеваемся в теплом машинном отделении — это совсем не то, что продуваемая ветром фанерная будка. Спускаемся к воде по парадному трапу. Солнца нет, и очень холодно, капли воды на снаряжении и костюмах почти мгновенно превращаются в лед, а вытащенная из воды веревка обледеневает и перестает гнуться. Только под водой, как всегда, ветра нет.

Надо мной громадный — его длина более 100 метров — танкер, гигантское двадцатиметровой ширины днище с выступающими килями покрыто обшарпанной краской и каким-то налетом. Внизу просвечивает грунт. Осматриваю боковые кили, — они целы, и опускаюсь вниз, на дно. Вода сероватая, но достаточно прозрачная и видно хорошо, Донное население несколько напоминает то, что было в Мирном, до глубины 8—10 метров опускается ледяная стена, потом начинается крутой скалистый склон, покрытый коричневыми диатомовыми водорослями. Погружаюсь глубже и попадаю в необычный мир. Разнообразие животных не поддается никакому описанию: камни сплошь покрыты известковыми трубками больших червей, множество различных морских звезд, моллюски, странные организмы, которые я не могу определить даже до типа, морской паук сантиметров сорок диаметром. Все дно кишит жизнью, организмов не меньше, чем в самых густонаселенных местах у Мирного. Примерно половину животных мы еще никогда не встречали, но здесь нет и следа крупных водорослей, которые образуют целые леса всего в 3–4 километрах отсюда. Лихорадочно хватаю животных, и всего через несколько минут обе сборочные сетки наполнены до краев. Погружаюсь глубже — число животных все увеличивается, крупные черные голотурии торчат из ила между камнями, тончайшие стержни кораллов поднимаются вверх, между ними ползают яркие желтые и красные моллюски. Сознаю, что не только за четыре погружения, но даже за неделю самой интенсивной работы здесь невозможно собрать сколько-нибудь полный материал, не говоря уж о количественном исследовании. На глубине 35 метров прекращаю спуск: склон оканчивается и начинается ровное илистое дно, на котором почти не видно животных. К тому же запас воздуха в баллонах подходит к концу, у нас теперь нет возможности заряжать акваланги до полного давления, с каждым перепуском из большого баллона давление все снижается и снижается. Нагруженный двумя полными сетками и захватив еще несколько новых крупных морских звезд, выбираюсь наверх.

У Грузова буквально глаза лезут на лоб при виде добычи, и пока мы перекладываем сборы, вокруг собирается немалая часть команды. Действительно, можно только поражаться, что здесь, где на поверхности нет ничего, кроме льда и голых камней, подводный мир населен такими разнообразными красочными, как будто выдуманными художником-абстракционистом, животными.

Жене не терпелось увидеть все своими глазами, он торопливо надел акваланг и исчез под водой. Он плавал недолго, запас воздуха в дыхательном аппарате был невелик, но тоже нашел немало интересного, а его впечатления в основном совпадали с моими. Сменив акваланги, спустились еще по разу, стараясь подробнее изучить более глубокую часть склона, и потом, чувствуя, что здесь мы только прикоснулись к полному тайн подводному миру, перетащили снаряжение назад на берег. Нам повезло: прямо на станцию шел тягач с грузом мяса, и через какие-нибудь 20 минут мы уже сидели в балке, разбирали материал и записывали наблюдения.

Как мы узнали на танкере, горючее по трубопроводу все не шло. На станции, особенно среди руководителей, чувствовалось беспокойство: несколько дней уже потеряно, люди давно посажены на «Обь», экспедиция задерживается, скоро начнутся осенние шторма, морозы, начнет замерзать море. Но ночью приходит радостная весть: топливо пошло. Дело оказалось проще простого: топливные насосы танкера, несмотря на высокую производительность, не развивали давления, необходимого для того, чтобы поднять горючее в хранилище, расположенное высоко на сопке. В середине трубопровода поставили дополнительную насосную станцию, и уже к утру почти все топливо было перекачано. Закончив выгрузку, танкер перешел в другую бухту и встал рядом с «Обью», чтобы пополнить с нее запас пресной воды. Стало ясно, что наше пребывание в Молодежной подходит к концу.

На следующее утро поехали на «Обь», чтобы спуститься у борта и заодно отвезти собранные коллекции и пустые баллоны. Вездеход сперва должен был подвезти пилотов на аэродром (предполагалась ледовая разведка), а потом уж довезти нас на «Обь», которая стоит довольно далеко, километрах в пятнадцати от станции. До аэродрома добрались благополучно, но там вездеход решительно отказался заводиться.

К счастью, с помощью самолетной рации удалось связаться со станцией и оттуда попутному тягачу дали указание зайти на аэродром и подвезти нас к кораблю. Вскоре мы уже были на «Оби», где нас радостно встретили в морском отряде, да и вообще на судне у нас было немало знакомых. Пошли к капитану с просьбой, чтобы для нас, как на танкере, опустили парадный трап. Он довольно охотно согласился, попросив нас заодно осмотреть корабельный винт: однажды «Обь» в море потеряла лопасть винта, видимо, поврежденную во время плавания во льдах. Мы не возражали, нам такую задачу выполнить было гораздо проще, чем судовым водолазам.

Первым погружается Женя и, проплавав 20 минут, выходит из воды. Он не в восторге: население на дне чрезвычайно бедно, к тому же он выронил из сетки и потерял скребок. Моя очередь. Вначале осматриваю винт. Винт громадный, каждая лопасть больше человеческого роста, бронза тускло поблескивает в воде. Никаких повреждений нет, только кое-где отлетел цемент, удерживающий крепежные гайки. Это вполне естественно после такого долгого и тяжелого плавания. Опускаюсь на дно, кругом безжизненная каменистая пустыня. Голый серый камень, лишь местами встречаются чахлые кустики водорослей и отдельные мелкие животные, ничего похожего на то обилие жизни, которое встретилось нам вчера. Сколько ни плаваю, не вижу ничего заслуживающего внимания, к тому же мешает сильное придонное течение. Выхожу наверх, сегодня больше спускаться не станем, незачем. Закончено наше изучение моря Космонавтов, на завтра назначена посадка на «Обь» всех оставшихся еще в Молодежной. Долго уговариваем начальника экспедиции Д. Д. Максутова отправить нас назад в Мирный самолетом, — он вылетит через несколько дней, как только позволит погода. Но Дмитрий Дмитриевич, который всегда охотно шел нам навстречу, на этот раз непреклонен. Тщетно пробуем доказать, что это позволит поработать еще несколько дней, ответ вполне определенный: «Садитесь на судно, ваша программа выполнена, работы окончены». Не остается ничего другого, как подчиниться.

«Обь» переходит в бухту Заря, где будет брать пресную воду. На следующий день к вечеру туда отправляется целый караван машин: один тягач тащит передвижную электростанцию, второй — насос, в нескольких вездеходах едут последние пассажиры и руководители экспедиции. Окружающий пейзаж необычен для Антарктиды, снег лежит лишь кое-где между сопками, невысокие кроваво-красные и серые хребты, местами рассеченные разноцветными жилами, тянутся на несколько километров вокруг. Небольшое озерко, из которого собираются брать воду, покрыто льдом толщиной в несколько десятков сантиметров, более гладким, чем поверхность только что залитого катка. Лед прозрачен как стекло, и на дне видны мельчайшие камешки, некоторые из них необычайного голубого цвета. Во льду пробиты проруби, но перекачка воды еще не началась. К нашему удивлению, корабль стал метрах в ста от берега, так как здесь еще сохранился припай и ближе подойти трудно. С «Оби» к озеру тянут шланг для воды. Грузим наше снаряжение и тут же засыпаем в полной уверенности, что утром будем уже далеко в море.

Просыпаемся, но не слышим привычного шума машин и механизмов, корабль стоит, как вкопанный. Выходим на палубу — мы все на том же месте. Вода идет с трудом, замерзает в насосах и шланге, ночью к тому же в насосе лопнула диафрагма и несколько часов воду не перекачивали. Отойдем не раньше, чем вечером.

Так почему бы нам не осмотреть под водой новый участок? Проверяем запас воздуха. Мы сделали уже 14 погружений, воздуха остается совсем немного. Давление в аквалангах всего 70 атмосфер, но и этого достаточно для трех небольших погружений. Погружаться будем прямо со льда, метрах в полуторастах от судна. Вытаскиваем на лед снаряжение, многочисленные зрители с готовностью помогают нам поднести его к месту спусков. Рядом с широкой полыньей, в которую будем нырять, возвышается вмерзший в лед айсберг. Отгоняем зрителей от кромки льда — лед может не выдержать тяжести людей, — и я погружаюсь. Начало спуска на этот раз приносит мало нового, дно похоже на то, что мы видели раньше, но не на одно какое-то место, а на что-то среднее из всех. Снова диатомовые водоросли, ежи, морские черви. Погружаюсь все глубже, 25 метров, 28, 30 — прямо надо мной нависает громадный айсберг, становится темнее. На дне появляется ил, из него торчат тонкие и нежные стержни кораллов, на поверхности лежит множество крупных офиур, диск каждой диаметром не меньше 5–7 сантиметров, а подвижные руки раскинулись сантиметров на тридцать. Собираю несколько штук и погружаюсь глубже — почти совсем темно, дно кажется безжизненным, беру в баночку образец ила. Ощущение довольно неприятное: сверху ледяной потолок, темнота, запас воздуха уже подходит к концу, дышать становится труднее. Поднимаюсь выше, подача ненадолго увеличивается, опять делается легче дышать, еще можно проплавать несколько минут. Потом воздух кончается, и остается только выйти наверх.

Вышел. Ил пахнет сероводородом, этот ядовитый газ образуется в грунте из остатков животных, если вода у дна не содержит достаточного количества кислорода. Понятно, что почти ничто не может жить в подобной среде. Рассматриваем офиур, вспоминаем, что одну такую же нашли в Мирном, тоже на довольно большой глубине.

Женя погружается, воздуха хватает всего на 25 минут. Теперь остался только один заряженный дыхательный аппарат. Разыгрываем, кому погружаться. Досталось Грузову. При первом спуске у него не хватило воздуха осмотреть глубины, теперь он хочет опуститься поглубже. Ныряет и постепенно погружается, но уже через каких-нибудь 10 минут подает сигнал «выбирай конец, выхожу наверх». Через минуту Женя уже наверху, выясняется, что манометр акваланга замерз и неверно показывал давление, воздух кончился почти моментально на глубине 25 метров. Наши работы в Молодежной окончены, но Женя хочет еще спуститься в пресное озеро, пользуясь тем, что в четвертом акваланге еще есть немного воздуха, его хватит на погружение, так как озеро очень мелкое. Я неохотно соглашаюсь — зачем, дно озера и так хорошо видно — и не возражаю только потому, что самые нелепые на первый взгляд идеи приносят иногда неожиданные результаты. Пообедав, дотащили с помощью зрителей снаряжение до озера, и Грузов спустился в одну из лунок, сделанных при установке насосов. Сверху было отлично видно, как он плавает под водой, лед был уже не так идеально прозрачен, как вчера, но еще пропускал достаточно света. Но вот что неожиданно: то, что мы сверху приняли за камни, на самом деле оказалось водорослями, которые покрывали дно озера довольно толстым слоем. Женя тщательно собрал их, они представляли интересную находку, хотя исследование пресноводных озер не входило в нашу программу. Через 25 минут воздух кончился и Женя вылез; он сообщил, что под водой ему было необычайно тепло, гораздо теплее, чем при погружении в море. По верить в это было трудновато: его гидрокостюм на воздухе тотчас покрылся коркой льда. Но если учесть, что в озере вода подо льдом сохраняет температуру +4°, а в море —2°, то нельзя не согласиться, что разница может быть очень чувствительной.

Погружения окончились, а «Обь» все еще не была заправлена пресной водой. Почти все пассажиры, в том числе и мы, отправились собирать камни. Выветривание горных пород в Антарктиде часто создает самые причудливые формы, к тому же вблизи Молодежной можно найти красивые гранаты темно-вишневого цвета, полевые шпаты и, если повезет, кристаллы горного хрусталя. Геолог (впрочем, морской геолог, так что сбором он занимался, как и все мы, любительски) нашел такой кристалл правильной пирамидальной формы и очень чистый. Неожиданно разразилась эпидемия коллекционирования камней, захватившая почти всех. Можно было видеть, как кое-кто, сгибаясь под непомерной тяжестью, тащил камни такого размера, что разместить их можно было разве что в саду, как памятники, или уж в зарубежном музее абстрактного искусства. Назавтра, когда наконец танки наполнили водой и вышли в море, началась демонстрация и мена камней, так что дел нашлось немало. Забегая вперед, замечу, что, когда мы добрались до Ленинграда, камней на корабле сильно поубавилось. Подозреваю, что они покоятся на дней морей от Южного океана до Балтики и если когда-нибудь коллеги нашего морского геолога Жоры Фелюшкина извлекут их оттуда, у них будет материал для создания прелюбопытнейших теорий о переносе горных пород из южного полушария в северное.

Домой, домой!

Наконец-то мы действительно проснулись в море. Пробиваясь между ледяными полями, временами выходя на открытую воду, корабль снова идет в Мирный. Опять кругом льды, айсберги, но все это уже настолько примелькалось и надоело, что не хочется даже смотреть. Впрочем, нам вообще ничего не хочется, усталость и безразличие охватывают нас с новой силой. До Мирного шесть дней пути, и они ничем не запоминаются; почти асе время валяемся на койках. Даже неоднократные попытки начать составление отчета приносят поистине жалкие результаты: за все время были написаны какие-нибудь две страницы. Погода все время хорошая, нам везет, но местами в море уже встречается молодой лед — конец марта, середина осени.

Возвратились в Мирный, здесь все уже покрыто свежим снегом и холодно, совсем не так, как раньше. Все планы продолжать работу пришлось на время отложить, стоянка судна предполагается недолгой. Санно-тракторный поезд уже в 600 километрах отсюда, когда он вернется, «Обь» возьмет на борт людей и тотчас выйдет в обратный путь. Капитан торопит с отходом, экспедиция и так задержалась по сравнению с намеченными сроками, а море вскоре начнет замерзать. Для нас самое главное — упаковка и погрузка. Все предстоит делать самим, так как «спасение утопающих — дело рук самих утопающих», весь персонал станции занят перекачкой топлива с пришедшего сюда танкера, разгрузкой смазочного масла и другими срочными работами. Приходится возить весь груз на своей шлюпке и поднимать на палубу по одному ящику маленькой гидрологической лебедкой. Все дни одинаковы: запаковываем ящики, затаскиваем по десять штук в шлюпку, некоторые весят по 100–150 килограммов, а грузить приходится с узкой обледеневшей лесенки в качающуюся лодку. Потом запускаем в балке подвесной мотор, даем ему прогреться и устанавливаем на шлюпке. Все время дует сильный стоковый ветер, но под самым ледяным барьером тихо и мы добираемся до «Оби» без приключений. Втаскиваем ящики на палубу, и все начинается сначала. Работаем с утра до ночи, надо торопиться, начнись настоящий шторм — и нам придется бросить здесь часть оборудования. Тем временем на судно сажают отзимовавших полярников и сезонников, с танкера перекачивают топливо, но санно-тракторный поезд застрял в глубине Антарктиды: там пурга, видимость 2–3 метра.

Но вот у нас пока все кончено: снаряжение на корабле, наша лодка стоит под бортом, а сами мы сидим в салоне, можно денек отдохнуть, а потом подумать о продолжении работ. Два часа назад отошел от берега танкер, мы еще видим вдали его огни, 16 человек возвращаются на его борту на Родину. Неожиданно на нашем корабле начинается суматоха, матросы бегают взад и вперед, возятся с причальными концами, поворачиваются стрелы лебедок. К нам подбегает помощник капитана: «Срочно перегоните вашу шлюпку к четвертому трюму, поднимем ее наверх, мы сейчас отходим». Почему, зачем — не успеваем понять. Чертыхаясь, вылезаем из теплых кресел и перетягиваем шлюпку, стрела лебедки тотчас подхватывает его и поднимает на палубу. И тут нас вызывают к начальнику экспедиции, он тоже остался на борту «Оби»: «Танкер намотал что-то на винт, потерял ход и управление, ветром его относит к айсбергам. Просят вас спуститься и посмотреть, «Обь» будет стоять наготове, чтобы в случае нужды взять танкер на буксир. Готово ли ваше снаряжение?» Очень хочется ответить, что мы уже три дня работаем не отдыхая, что на «Оби» есть судовые водолазы, что спасение судов не входит в наши задачи. Но… мы переглядываемся и соглашаемся, ведь просят-то нас.

Едва пыхтя дизелем, подходит катер с танкера. Море покрыто шугой, в системе охлаждения мотора замерзает вода, словом, картина не из приятных. Никакого настроения погружаться у нас нет, да и понятно: это не менее рискованно, чем наши обычные спуски, а опыт судовых работ у нас невелик. Дизель на катере то и дело останавливается, завести его удается с трудом, но в три часа ночи мы наконец на танкере. Нас встречают капитан танкера и капитан-наставник А. И. Ман, тот самый Ман, который водил «Обь» в ее первый антарктический рейс. Причиной аварии, как выяснилось, были капроновые швартовые концы. Когда танкер стоял у берега, на него обвалилась часть ледяного барьера и засыпала лебедки, при отходе выбрать концы оказалось невозможно. Их пришлось отрубить, и часть, видимо, намоталась на винт. Решили спускаться, как только рассветет, сейчас это бесполезно, винт глубоко в воде, в темноте все равно ничего не увидеть. Часть балласта перекачивают в носовые танки, чтобы винт оголился. Ждем утра. Странное ощущение охватывает на этом судне: кругом все мирно и спокойно, сияет электрический свет, а в то же время корабль совершенно беспомощен и в любую минуту может столкнуться с айсбергом. Хорошо еще, что его благополучно вынесло ветром и течением из прибрежного района, где полно отмелей и подводных скал. Начинает светать, и мы приступаем к делу. К спуску готовится Пушкин, у которого наибольший опыт судовых работ.

Винт уже наполовину вышел из воды, но он под свесом кормы и с палубы не виден. Саша надевает поверх водолазного скафандра брезентовый костюм, которым на танкере пользуются при очистке трюмов: так будет теплее и меньше шансов порвать резину. Пушкин садится в маленькую люльку, и его начинают спускать с палубы вниз — неудачно, веревки, на которых подвешены инструменты, страховочный конец водолаза и трос, ведущий к люльке, путаются, все начинает вращаться и скручиваться. Приходится поднимать наверх. Лишь со второй попытки удается опустить Сашу вниз, там он слезает с доски, из которой состоит люлька, и плывет под корабль. Через несколько минут оттуда доносится стук молотка, лязг металла — работа началась. Тянутся томительные минуты ожидания. Светает, но солнце еще не встало. Мы стоим на палубе и слушаем. Так проходит час. Спускают шлюпку, она подходит к винту, но работать с нее невозможно, мешает сильная волна. Удается все же передать Пушкину дополнительный инструмент — только что наточенные зубила. Танкер тем временем все ближе подносит к большому айсбергу, вскоре он уже нависает над правым бортом. Через несколько минут мы сталкиваемся — раздается удар, треск, вся корма завалена обломками льда. К счастью, сила столкновения невелика и повреждения ограничились смятыми ограждениями. А как-то там Пушкин? Ничего, жив, его защитила нависающая над винтом корма. Через два с половиной часа он подплывает к борту, и его поднимают на палубу. Вид у Саши измученный, да это и понятно, мы не спали больше суток, а работа не из легких. Положение, оказывается, тяжелое: на винт намотан не только капроновый конец, но и толстый прорезиненный шланг для перекачки топлива. Часть витков удалось срубить, но шланг, видимо, плотно забился в узкий зазор между винтом и сальником, через который проходит вал винта.

Спускаюсь я. Крошечная люлька мотается из стороны в сторону, пока меня медленно опускают с высоты трехэтажного дома. Вылезаю из люльки и плыву к винту. Теперь он виден хорошо: огромные лопасти торчат из воды, вал вышел на поверхность наполовину, все покрыто ледяной коркой. Вылезти на вал не удается: он чересчур велик и после нескольких неудачных попыток устраиваюсь верхом на лопасти винта. Волны время от времени накрывают с головой, приходится изо всех сил сжимать ногами обледеневший металл, чтобы не смыло в воду. Но все же принимаюсь за работу, и, к моему удивлению, скоро становится тепло: очень уж много надето шерстяных и резиновых вещей. Довольно быстро удается снять один оборот шланга и передо мной предстает малоприятное зрелище: весь промежуток между винтом и корпусом плотно забит спрессованными витками капронового троса и шланга. Вращение мощного винта превратило все в сплошную монолитную массу, целиком заполнившую узкий, всего в несколько сантиметров зазор. Ясно, что все наши усилия ни к чему не приведут, и очистить винт так, сидя на лопасти, невозможно. Но попытаться все же следует, и я пилю, режу и рублю зубилом, но плотная и упругая масса почти не поддается. Проходит около двух часов, а дело почти не двигается. Пора выходить наверх. Подплываю к люльке, и меня поднимают.

То, что я могу сообщить, неутешительно, но такова действительность. Дальше все происходит без нашего участия. «Обь» берет танкер на буксир и с немалыми трудностями — несколько раз лопаются буксирные тросы — заводит его в плотный морской лед. На открытой воде перекачать балласт так, чтобы винт целиком поднялся из воды, невозможно из-за сильного уменьшения остойчивости, но это удается сделать во льду. Вокруг винта строят помост из досок и принимаются за очистку. Канат вырезают ножами, пилят, рубят, но справиться с работой удается только после того, как обнаруживается, что даже мокрый капрон можно выжечь паяльной лампой. Наконец винт делает первый оборот, и радостный крик вырывается из десятков ртов. Спустя 3–4 часа балласт перекачан назад, винт снова в воде, корабль может продолжать путь. Подходит «Обь», мы перебираемся на нее. Ревут гудки, и танкер медленно идет следом за «Обью», наш корабль ледокольного типа и прокладывает путь во льдах, которые теперь с каждым днем делаются толще и плотнее.

Через несколько часов выходим на открытую воду, прощальные гудки — и через полчаса танкер исчезает за горизонтом.

Снова стоим у Мирного. Теперь только поезд удерживает нас в Антарктиде, а он уже неделю стоит на одном месте, в 600 километрах от Мирного, — сплошная пурга мешает ему продолжать путь. Пора уходить, но нельзя бросить людей, и, хотя капитаны торопят, а море замерзает все сильнее, приходится ждать. Помочь поезду нельзя ничем, и руководители экспедиции не скрывают своей озабоченности. Пока решают, что «Обь», чтобы не терять времени, завтра направится на морские работы. Отход назначен на 13 часов, утром у нас еще будет время погрузиться со шлюпки у берега. Судно, кроме того, во время морских работ должно подойти к небольшому острову Адамса милях в двадцати от Мирного. Было бы очень интересно осмотреть там морское дно, чтобы узнать, отличается ли оно от ближайших окрестностей Мирного.

Утром спускаем шлюпку и, поставив на нее подвесной мотор, отходим вдоль берега метров на триста от корабля. Море почти сплошь покрыто шугой, и мы с трудом находим каналы чистой воды. Заходить в шугу не стоит, она забьет систему охлаждения мотора, который и так не предназначен для работы в Антарктиде. Саша уже готов, но мотор мы не останавливаем, только снижаем число оборотов до минимума и вытаскиваем винт из воды: если мотор остановить и он остынет, то на морозе уже не заведется. Пушкин прыгает в море. Погружение не продолжительно, на дне нет ничего нового, все очень похоже на виденное раньше, и меньше чем через полчаса Саша уже снова сидит в лодке. Самое интересное, что он нашел — это огромный мягкий коралл больше человеческого роста, такие большие нам раньше не встречались. Опускаем в воду винт и плывем к небольшому мысу километрах в полутора от корабля. Спускаюсь в воду, она довольно мутная и у поверхности вся наполнена крошечными ледяными кристаллами, кажется, что попал в жидкую ледяную кашу — море замерзает вовсю. Дно обнаруживается на глубине 9—10 метров, здесь тоже нет ничего нового. Решаю спуститься поглубже и плыву вниз вдоль склона. Видимость довольно плохая, не больше 5 метров. Снова смотрю на глубиномер, он по-прежнему показывает 10 метров, видимо, он еще на поверхности очень остыл и теперь внутри замерзла вода. Решаю осторожно погрузиться примерно до тридцатиметровой глубины. Спускаюсь, вижу каменистые скаты, каньоны, площадки, покрытые песком, склон довольно пологий. Трудно определить глубину, и кажется, что она еще невелика. Останавливаюсь, собираю животных, снова погружаюсь. Появляется ил, все очень напоминает некоторые места в Молодежной, опять собираю и спускаюсь немного глубже. Вот теперь, кажется, примерно то, что нужно. Снова ищу животных, но пора и подниматься выше. Плыву вдоль склона вверх и внезапно чувствую странную скованность движений, мне ни за что не пройти весь этот склон обратно, я страшно глубоко, глубже, чем когда-либо раньше, и к тому же плавал совсем не так, как можно на такой глубине. Придется всплывать прямо вверх, а безопасность в таком случае зависит от того, какая здесь глубина и сколько времени я на ней пробыл. Смотрю на спусковой конец: он уходит вертикально вверх. Дергаю три раза. Плавно взмываю и поднимаюсь, поднимаюсь, поднимаюсь. Наконец вода снова наполняется ледяными иголками — поверхность. Вылезаю в шлюпку:

— Сколько я был под водой?

— Двадцать пять минут.

— А сколько выдали конца?

— Семьдесят метров.

Действительная глубина погружения была, конечно, меньше, но насколько — трудно сказать. Теперь вопрос: обойдется ли на этот раз без кессонной болезни или напоследок она нас не минует? Плывем назад, сижу в лодке и слежу, не начнется ли зуд кожи или боль в суставах — первые признаки «заломая», так называют водолазы это заболевание. Надеюсь, что шансов на это немного и все обойдется. Так и вышло, хотя ждать несколько часов было очень неприятно. Подходим к «Оби», теперь будет спускаться Грузов. С корабля кричат, что через час мы должны быть на борту, но этого вполне хватит для одного погружения.

Женя снимает штормовку, меховой жилет и начинает надевать груза и акваланг. Неожиданно, когда он поворачивается к нам спиной, мы видим огромную дыру в резине костюма. Заклеить ее на морозе невозможно, а возвращаться на корабль и идти снова нет времени. Подходим к борту, лебедка поднимает шлюпку, и вскоре «Обь» выходит на морские работы. Вечером корабль останавливается: море почти сплошь покрыто молодым льдом, невозможно опустить за борт приборы, а время есть — поезд все еще не двинулся с места. Это уже вызывает общее беспокойство: там у них продукты подходят к концу. Завтра к поезду полетит самолет, но что он сможет сделать в сплошной метели? В глубине материка пурга, но на побережье ночь безветренна. Ярко мерцают звезды, временами небо озаряют сполохи южного полярного сияния.

Утром видим, что тихая ночь не прошла бесследно: на море больше нет открытой воды, все покрывает сплошной молодой лед — ровный, блестящий и гладкий, толщиной сантиметров десять-двадцать. У острова Адамса нам поработать не удастся, корабль не подойдет вплотную, так как нет карт, шлюпке не пробиться через лед, а пройти пешком еще нельзя, лед слишком тонок. Наши работы в Антарктиде закончены. Самолет слетал к поезду и обнаружил необычную вещь: тот стоял в пологой ложбине километров тридцать шириной, по которой несло снег даже тогда, когда кругом было безветренно и солнечно. Теперь стало ясно, что ждать осталось недолго, 15 километров можно пройти в любую пургу, а дальше была прекрасная погода и размеченный вехами путь. Спустя несколько часов машины вышли из пурги, и отплытие стало делом часов, а не дней.

На следующий день — последний день в Антарктике — «Обь» остановилась в море недалеко от Мирного. Впереди виден пологий белый купол материка. К нему приковано общее внимание. Погода хорошая, тихо и ясно, все всматриваются туда, ожидая, когда же появятся машины. Бинокли переходят из рук в руки. Но вот уже можно различить чуть заметную точку, потом она распадается на несколько отдельных пятнышек — это идут машины. Все ближе, ближе, их уже можно сосчитать. Километрах в пятнадцати от Мирного они останавливаются в последний раз, чтобы собраться и вместе вернуться на станцию. Не проходит и трех часов, как «Обь» подходит к берегу, по штормтрапу спускаются с ледяного барьера участники экспедиции, вернувшиеся с поездом. Судовое радио передает последнее коммюнике: «Санно-тракторный поезд находится в Мирном. Начальник поезда Теплинский и водители на борту «Оби». Отход судна через час».

На барьере собираются почти все остающиеся в Антарктиде зимовщики, мы толпимся на палубе. Гремят выстрелы салюта, ракеты с шипением шлепаются на лед. Прощай, Антарктида, теперь остается только обратный путь. Ломая молодой лед, корабль отходит от берега; чистой воды уже нет, и видно, как задержавшееся в прибрежье стадо китов одним с нами курсом спешит в открытое море. Чтобы вздохнуть, они проламывают тонкий лед головой. Еще два дня чувствуем себя в Антарктиде, судно медленно пробирается среди ледяных полей и, наконец, выходит в открытое, свободное ото льда море.

Обратный путь удивительно похож на наше плавание в Антарктиду. Снова айсберги, шторма, альбатросы — все это проходит перед нами, но уже в обратном порядке. Но если условия ничуть не изменились с тех пор, как мы плыли в Антарктиду, то общее настроение сильно отличается от того, что было полгода назад.

Теперь дело сделано и можно отдохнуть, даже пошевелиться не хочется, и я с трудом заставляю себя взяться за перо и бумагу: к концу плавания нужно представить предварительный отчет о проведенных работах. Однако обнаруживается, что за делом время проходит быстрее, чем в томительном безделье, и после четырех дней отдыха я снова начинаю регулярно работать.

Холода кончились за один день, на подходе к Кейптауну впервые после Антарктиды пробилось солнце, стало тепло, а на следующий день палубу уже усеяли загорающие: после Антарктиды приятно отогреться на солнцепеке. Начали чистить и красить судно, в этих работах участвует и вся экспедиция, но так как для нас смена длится всего 2–3 часа, это никого особенно не затрудняет. Снова мы в тропиках с их спокойным морем, редкими и бурными теплыми ливнями, солнцем прямо над головой, летающими рыбами и удивительным однообразием медленно проходящих дней. Малейшая неожиданность превращается в событие: как-то раз, когда мы лежим на корме корабля и жаримся на солнце, впереди по курсу показывается какое-то бурое, обросшее бревно или ящик. Приближаемся, и внезапно «ящик» выставляет из воды голову и ласты, потом ныряет — это большая морская черепаха. Тут уж все начинают следить за морем и вскоре замечают еще двух или трех черепах.

Вообще же тропические моря едали от берегов очень бедны жизнью. Дело в том, что развитию планктонных водорослей, дающих начало всем пищевым цепям в открытом море, мешает высокая температура воды. Правильнее сказать, не сама температура, а нагревание поверхностных слоев воды, которые становятся легче, чем глубинная холодная вода, и плавают на ней, почти не перемешиваясь. Водоросли быстро расходуют запас питательных солей из верхних слоев, а новых с глубины не поступает. Поэтому открытое море, где мы плывем, пустынно, даже летучие рыбы попадаются редко, не говоря уж о птицах, дельфинах и китах. Только там, где вблизи побережий или островов выходят на поверхность богатые солями глубинные воды, океан буквально вскипает жизнью.

Время тянется долго, и если в день отплытия казалось, что вот он, конец экспедиции, совсем рядом, осталось только добраться домой, то теперь, как это ни странно, складывается впечатление, что Ленинград делается все более и более далеким. Лишь ежедневные отметки на карте показывают, что мы все же продвигаемся вперед.

Заходим на несколько часов в Пуэнт-Нуар в Республике Конго (Браззавиль), на борту заболел летчик, и его отправят на Родину самолетом. У нас есть возможность выкупаться на пляже и пройтись по улицам небольшого городка.

Потом опять заметно приближаемся к Дакару. В ожидании такого события идут приготовления: срочно гладят белые парадные рубашки, утюжат брюки. Самодеятельная парикмахерская работает вовсю: за зимовку полярники обросли густыми, а если и не густыми, то длинными волосами. Руководство экспедиции обсуждает вопрос, как быть с Пушкиным: он отрастил бороду и не желает ее брить, как бы в Дакаре его не приняли за священника. Но и эта проблема разрешилась: бороду подстригли, после чего вид Пушкина удовлетворил наших руководителей. Время от времени неизвестно откуда выползают различные слухи: например, что в Дакаре международный кинофестиваль, туда пришло пассажирское судно «Победа» (это, так сказать, реальная основа) и можно будет пересесть на него и вернуться в Одессу с заходами в Италию, Грецию, Турцию и еще куда-то (это уж полнейшая фантазия), нужно только доплатить до стоимости туристской путевки. Энтузиасты уже начинают составлять списки желающих и обсуждать детали будущей поездки, когда все это оказывается выдумкой досужих шутников. Идут бесконечные обсуждения, на что лучше истратить в Дакаре валюту, куда пойти, ехать ли на экскурсию, собираются группы желающих идти вместе. Опять зашли в узкие ворота в волноломе, и «Обь» встала на то же место, что и полгода назад. Нас уже не особенно интересовали африканские сувениры, больше хотелось нырнуть в тропиках. Самым подходящим для этой цели казался небольшой остров Горе с крутыми скалистыми берегами. Мы знали, что этот остров посещается туристами, но как туда попасть, нам было неизвестно, а поскольку по-французски мы не говорили, выяснить это было не так-то просто. В первый день стоянки успели только побывать на пляже и узнать, что на остров ходит катер, туда всего лишь 20 минут хода. Нырять в акваланге — пожалуйста, никакого разрешения не нужно. Позагорали и выкупались, народу на пляже было совсем мало: сухой сезон не время для купания. Встретили работников советского посольства, они сказали, что акулы встречаются часто, но случаев нападения на людей не было. Выяснили также, что по субботам и воскресеньям можно съездить на рифы вблизи города, туда перевозят негры на пирогах и нырять там очень интересно. Но это было не для нас: задержись мы — и судно опоздает с выходом из порта. В Дакаре довольно много подводных охотников и ныряльщиков, но, как оказалось, в аквалангах почти не опускаются, это очень дорого, а сами акваланги здесь даже не продаются, нужно выписывать из Франции. Обучение подводному плаванию и зарядка аппарата воздухом тоже стоит недешево. Это было для нас несколько неожиданно: в нашей стране акваланг доступен тысячам, а здесь теплое море, исключительно богатое рыбой, но погружаться под воду могут лишь немногие.

Поговорив, натянули маски и ласты и полезли в воду. О каких-либо сборах нечего и думать: сильный накат и совсем небольшая, 4–5 метров глубина, так что даже в аквалангах работать было бы трудно. Вода довольно мутная и не очень теплая, около 21°, но мы все же видим немало очень своеобразных водорослей, морских ежей и звезд и несколько красивых тропических раковин. У небольших скал, выступающих из песка, вьются стаи мелких, необычайно ярких рыбешек, слабое представление о них может составить тот, кто видел ярчайших синих рыб-ласточек Черного моря. Неожиданно я замечаю на дне какое-то странное существо. Оно стоит совсем рядом со мной, буквально нос к носу, немного похожее на большую камбалу — довольно плоское, исчерченное поперечными коричневыми полосами. Потом вижу устремленные на меня глаза и маленькие вытянутые щупальца. Это каракатица (или сепия), близкая родственница спрутов и кальмаров. Протягиваю руку, но здесь не Антарктика, где осьминоги позволяют брать себя руками: моментально, как будто даже не пошевелившись, каракатица исчезает в мутноватой воде.

Потом я, очень довольный, рассказываю своим товарищам об этой встрече. Один известный француз-подводник пишет, что впервые увидел каракатицу на восьмой год своих погружений: так совершенна у этих животных маскировочная окраска. Мои соратники легко находят ответ: «Ну, он нырял восемь лет, а ты сколько?» Тоже, оказывается, почти десять лет.

Еще немного походили по городу, купили тропических фруктов, впрочем, их немного, не сезон, и возвратились на корабль. Завтра — на остров Горе, но на это нужно еще получить разрешение. Это удалось, хоть и с некоторым трудом: чтобы попасть на утренний катер, надо уйти с корабля в семь часов утра, а на берег начинают пускать с восьми. Но так или иначе, все улажено. Поехали вчетвером, я с Грузовым и двое физиков из морского отряда. Пушкин с нами поехать не смог, накануне он неудачно спрыгнул с трапа и подвернул ногу. Теперь он даже ходил с трудом, опираясь на палочку, и о нырянии не приходилось и думать.

Встаем рано утром и идем к пристани. Порт пустынен, совсем не жарко. Подходим к воротам, у которых, снаружи порта, расположена небольшая пристань. Полицейский у ворот пытается нам объяснить, что иностранцы должны проходить через главный выход, это примерно в километре отсюда, но услышав: «Soviet ship «Ob»! То the Goore island! île Gore!»^[1], широко улыбается и распахивает ворота.

Катер очень похож на наши речные трамвайчики. Сейчас иностранцев, кроме нас, нет, но пассажиров, в основном негров и мулатов, довольно много. На острове, как потом оказалось, живет несколько тысяч человек. Катер отчаливает точно по расписанию, и через 20 минут мы уже подходим к острову. Здесь нас ожидает неприятный сюрприз: остров окружен пенистым кольцом прибоя. Тихо только в маленькой бухточке, куда входит катер, но здесь песчаный пляж и погружаться неинтересно.

Надеваем на плечи акваланги и выходим из поселка. Остров очень красив и экзотичен, к скалам, о которые бьется океан, опускаются крутые склоны, покрытые богатой растительностью, лишь кое-где вьются узкие тропинки. Все немного напоминает крымские берега, но растительность куда ярче и богаче. Высоко над нами поднимаются стены средневековой крепости, кругом тихо и пустынно, не видно ни одного человека, только странная собака какой-то африканской породы увязалась за нами, да небольшие хищные птицы, похожие на коршунов, носятся в воздухе. На крепостных стенах и среди камней греются на солнце крупные, сантиметров тридцать длиной, яркие желто-голубые ящерицы, моментально скрывающиеся при нашем приближении.

Спускаемся к морю. Накат очень силен, огромные волны разбиваются о берег, фонтаны брызг летят вверх. С большим трудом удается выбрать место, где рядом с огромным выступающим из воды камнем удары волн несколько слабее. «Спускаться или нет… Вот вопрос…». С одной стороны, конечно, очень хочется, но если волнение окажется слишком сильным… Но тут на несколько минут накат стихает, подошли более слабые волны, и мы решаем погружаться. Первым лезть мне, у меня больше опыт спусков в подобных условиях, да и плаваю я получше. Примем, конечно, все меры предосторожности.

Иду к воде. Войти в воду нетрудно даже при сильном накате, так как всегда можно выбрать момент, когда к берегу подходят самые мелкие волны и прибой на время утихает. Гораздо труднее выйти из воды, так как пловец видит только одну волну, ту, которая идет на него, и не знает, каковы будут следующие.

Как раз подходят большие волны. Когда вода отступает, камни обнажаются на 3–4 метра, и хорошо видно, что внизу все покрыто красными водорослями, а на поверхности скал растут огромные, сантиметров десять, морские желуди с раковинами, острыми как ножи. По скалам бегает множество мелких черно-красных крабов. Но вот, наконец, волнение слабеет, янатягиваю маску и прыгаю в воду. Она довольно прозрачная, но масса пузырей воздуха от прибоя, которые медленно поднимаются вверх, мешает что-либо разглядеть. Я изо всех сил плыву вперед, стараясь за короткий миг покоя уйти поглубже, туда, куда волнение почти не доходит.

Но глубина увеличивается очень медленно, и передо мной все время встают обросшие водорослями и морскими желудями камни, доходящие почти до поверхности. Несколько секунд все шло хорошо, но тут к берегу подошли большие волны. Плотная стена воды обрушилась на меня, стремясь сорвать маску, закрутить и вышвырнуть на берег; в этот момент я как раз находился между двумя скалами и, упершись в них руками и ногами, с трудом сумел удержаться. Я понял, что сделал ошибку, отплывать от берега нужно было по поверхности воды, где меня, по крайней мере, не могло ударить о камни, покрытые острыми раковинами балянусов. Но теперь делать было нечего, нужно было удерживаться, когда волна шла на меня, и использовать те мгновения, когда вода текла в другую сторону. В следующую же секунду течение сменилось, меня бросило вперед и я понесся с невероятной под водой скоростью. Затем все стало повторяться с удивительной размеренностью. Как в ускоренной киносъемке, мимо меня проносились скалы, морские ежи с длинными и толстыми иглами, моллюски в изящных раковинах, асцидии, крабы на длинных и тонких ножках, но собрать я ничего не мог, все силы уходили на борьбу с волнами. Стаи тропических рыб окружили меня сплошным кольцом, ни дна, ни воды не стало видно за их телами. Меня поразило, насколько они похожи на рыб, снятых в фильме Кусто «В мире безмолвия». Словно для того, чтобы это сходство увеличилось, к моим ногам подплыл огромный, длиной в метр и высотой сантиметров в сорок, красный морской судак — он, казалось, только что сошел с киноэкрана — и стал тыкаться зубастой мордой мне в ласты. «Теперь по сценарию не миновать и встречи с акулой», — подумал я, но акула так и не появилась. К сожалению, нельзя было разглядеть рыб получше, они мелькали вокруг, как тени, а я не мог даже повернуть головы. Самым важным было не потерять ориентировки, и это удалось. Глубина стала увеличиваться, между камнями появился песок, состоявший из обломков раковин, волнение чувствовалось слабее. Рыбы стало меньше, ее, видимо, особенно привлекала полоса прибоя, где ей, вдобавок ко всему, не страшны были ни рыбаки, ни подводные охотники. Я опустился еще глубже, на глубине 11–12 метров дно сделалось песчаным и ровным, вода стала более мутной.

Я знал, что Грузов наверху очень беспокоится, и решил выйти, ничего не собирая, хотя на дне было немало интересного: моллюски, морские звезды, ежи различных видов. Без особых приключений я подплыл поближе к берегу и поднялся. Волна, даже самая большая, была не страшна, она лишь качала меня вверх и вниз, не следовало только приближаться к самому берегу, где на волнах образовывался гребень. Женя стоял, скрестив руки перед собой, — сигнал, что подходят большие волны и выбраться из воды нельзя. Но вот он поднял руки над головой и помахал ими — надо выходить. Я рванулся вперед, проплыл оставшиеся до берега 20–30 метров — тут главное действовать быстро, пока к берегу вновь не подошли большие волны. Выскочил на скалы и поспешно отбежал от воды, ведь большая волна поднимается вверх по берегу куда дальше, чем малая, и может легко смыть обратно только что вылезшего подводника.

Мне очень не хотелось, чтобы Женя спускался, хотя я и был уверен, что при правильном поведении опасности почти нет. Но отменить погружение было нельзя, раз уж я сам нырял. Женя долго стоял, выбирая момент и, наконец, спрыгнул. Ему не повезло, он потерял ориентировку, вынужден был всплыть и выйти на берег; после этого он уже не выражал желания проделать все с начала. Я колебался, не спуститься ли еще раз для сборов, но шел прилив и накат усиливался, в конце концов благоразумие взяло верх. Мы очень жалели, что не взяли с собой резиновую лодку, с которой могли бы погружаться на некотором расстоянии от берега без всякого риска. А так на дне было немало интересного, но сделать мы ничего не могли.

До отхода катера оставалось еще много времени и мы успели осмотреть крепость, когда-то защищавшую вход в Дакар, а теперь ставшую приманкой для туристов. На огромных орудиях было немало надписей, и среди них мы нашли одну русскую, кто-то из рыбаков побывал здесь до нас. Потом пошли в исторический музей, но он оказался довольно бедным, и поэтому, или потому что мы не могли читать по-французски без словаря, не оставил сильного впечатления. Затем направились в музей моря, но по ошибке попали на морскую биологическую станцию. Это было бы для нас очень интересно, но единственный сотрудник не говорил ни по-русски, ни по-английски. Музей моря, куда мы наконец добрались, был невелик, но с очень хорошей экспозицией, мы узнали среди экспонатов немало беспозвоночных и рыб, которых только что видели в море.

Оставался еще час, и Женя вместе с нашими физиками, которые тоже умели пользоваться аквалангом, поплавал еще немного в бухточке, защищенной волноломом. Там, впрочем, не оказалось ничего, кроме песка да нескольких раков-отшельников. Потом вернулись на «Обь» и через два часа уже вышли в море.

Оставалось еще две недели пути. Время тянулось очень медленно, но все-таки оно шло, и сначала оставшийся путь измеряли днями, потом тем, сколько раз осталось поесть в столовой, а потом счет пошел на часы.

Утром 16 мая мы увидели последний остров в нашем путешествии — Котлин. Подошел катер, на нем прибыли представители Арктического института, таможенные служащие. Пока шло оформление документов, мы все плыли и плыли вперед, с берега и кораблей махали руками, «Михаил Калинин», тоже ходивший в Антарктиду, гудками приветствовал возвращение нашей экспедиции. И вот перед нами причалы пассажирского порта, мы видим знамена, флаги, букеты цветов. Нас ждут наши родные. Брошены причальные концы, милиционеры с трудом сдерживают толпу на берегу. Медленно опускается трап — наша экспедиция окончена.

И хотя было ясно, что наши погружения в Антарктике — это только начало, что обработка полученных материалов потребует больше времени и труда, чем вся экспедиция, можно было быть довольными. Мы были среди тех, кто осваивает далекий шестой материк, приоткрыли дверь в подводный мир Антарктиды и принесли науке кое-что действительно новое. Но к радости встречи с родными и друзьями примешивалось смутное чувство горечи от того, что шестой континент с его удивительным подводным миром, в котором осталось еще так много неизвестного — ведь сделан только первый шаг — остался далеко от нас и вновь, казалось, стал недоступным и почти нереальным. Мы чувствовали, что снова сделаем все от нас зависящее, чтобы еще раз побывать в Антарктике и глубже проникнуть в неисследованное.

«Обь» — Ленинград — Дальние Зеленцы

Примечания

1

«Советский корабль. Обь! На остров Горе! (англ.). Остров Горе (франц.)»

(обратно)

Оглавление

Новый этап биологических исследований в Антарктике

Все начинается с идеи

Зачем мы идем в Антарктику?

Через все широты

Первые шаги

На антарктических льдах и под ними

Рядом с пингвинами

Все вместе

Глубина — пятьдесят метров

Киты ломают лед

Море Космонавтов

Домой, домой!

*** Примечания ***