При реках Вавилонских [Нельсон Демилль] (fb2) читать онлайн

Нельсон Демилль При реках Вавилонских

Наша борьба только началась. Худшее еще впереди. И нужно предупредить Европу и Америку, что мира не будет… Перспектива развязывания Третьей мировой войны нас не беспокоит. Пусть все осознают, что мы существуем. Какой бы ни была цена, мы продолжим борьбу. Без нашего согласия другие арабы не смогут сделать ничего. И мы никогда не согласимся на мирное урегулирование.

Доктор Георг Хабаш, лидер Народного фронта за освобождение Палестины

Мы, евреи, просто отказываемся исчезнуть. Как бы могущественны, жестоки и безжалостны ни были противостоящие нам силы – мы есть. Миллионы погублены, погребены заживо, сожжены, но никому еще не удалось сломить дух еврейского народа.

Голда Меир, Брюссель, 19 февраля 1976 г. Вторая Брюссельская конференция по судьбе советских евреев

Франция, Сен-Назер

Нури Саламех, ученик электрика, похлопал себя по оттопыренным карманам белого рабочего комбинезона. Он стоял, слегка пригнувшись, посреди просторного цеха огромного завода «Аэроспасиаль», испытывая некоторую неуверенность относительно того, что делать дальше. Вокруг с медлительностью балетных танцоров двигались другие франко-говорящие иммигранты-алжирцы, тянувшие время в ожидании сигнала об окончании рабочей смены.

Лучи предвечернего солнца пронизывали пыльные потоки воздуха, струившиеся через высокие, с шестиэтажный дом, окна, и наполняли плохо отапливаемый цех теплым золотистым сиянием, резко контрастировавшим с выдыхаемым Саламехом белесым туманом.

Аэропорт, находившийся рядом с заводом, уже зажигал огни. Над полем в боевом порядке прошло звено голубовато-серых «миражей». На площадке выстраивались автобусы, чтобы отвезти рабочих дневной смены домой, в Сен-Назер.

Замигали и зажглись флуоресцентные лампы дополнительного освещения. Алжирец вздрогнул и суетливо огляделся. По крайней мере один из соотечественников отвернулся, избегая его взгляда. Саламех знал, что теперь его судьба в руках Аллаха.

Древняя вера, ставшая национальной чертой характера каждого араба, окрылила его надеждой и вознесла из бездны отчаяния к высочайшим и опаснейшим вершинам самоуверенности. Он быстро зашагал по бетонному полу цеха к намеченной цели.

Прямо перед ним, окруженный стальными конструкциями лесов, покоился громадный «конкорд». По балкам и мостикам, проходившим над и под крыльями и фюзеляжем, сновали рабочие, напоминавшие муравьев, ползающих по огромному телу наполовину съеденной стрекозы.

Поднявшись по лестнице на верхнюю платформу лесов, Саламех осторожно ступил на балку, которая шла вдоль основания двенадцатиметрового хвоста. На одной из неокрашенных алюминиевых панелей стоял заводской номер «4Х–LPN».

Саламех посмотрел на часы. До конца смены оставалось десять минут. Нужно поторапливаться, пока клепальщики не закрыли хвостовую секцию. Сняв висевший на перекладине журнал смены, он быстро перелистал страницы и бросил настороженный взгляд через плечо. Подметавший железные стружки алжирец поднял голову и, заметив соотечественника, отвернулся.

По его лицу катился пот и сползал за воротник комбинезона холодными каплями – стекло и бетон плохо удерживали слабое вечернее тепло. Саламех утер лоб тыльной стороной ладони и, протиснувшись между двумя стрингерами, оказался в задней части не до конца обшитого пластинами фюзеляжа. Хвостовой отсек представлял собой лабиринт спаянных с помощью лазерной сварки распорок и изогнутых скоб. Алжирец встал на несущее перекрестье прямо над топливным баком номер одиннадцать. Потом опустился на четвереньки и по-крабьи пополз вперед, к герметической переборке.

Высунувшись из-за переборки, Саламех увидел перед собой длинный, похожий на пещеру коридор фюзеляжа. Бригада из шести рабочих, пользуясь дощатым настилом, перебиралась по костям железного скелета, укладывая войлочную изоляцию между пассажирским салоном и багажным отделением. Алжирец также заметил, что, помимо войлока, они кладут еще ячеистые секции фарфоровой изоляции и нейлоновые прокладки. По потолку кабины были протянуты провода дополнительного освещения. Флуоресцентные лампы имелись и в хвостовом отсеке, но Саламеху лишний свет только мешал. Несколько минут он тихонько сидел в темноте, укрывшись за переборкой.

* * *

Наконец тот, кого он ждал, появился. Саламех негромко откашлялся и подал голос:

– Инспектор Лаваль.

Высокий француз отвернулся от двери аварийного выхода, которую внимательно изучал, и подошел к разделявшей их перегородке. Узнав молодого араба, он приветливо кивнул:

– Саламех, что это ты прячешься в темноте, как крыса?

Алжирец принужденно улыбнулся и помахал сменным журналом:

– Все готово, инспектор. Можно закрывать?

Анри Лаваль прислонился к переборке и направил луч своего мощного фонарика в сужающуюся хвостовую секцию. Ему хватило беглого взгляда, чтобы убедиться: все в порядке. Лаваль взял у алжирца журнал и перелистал страницы, проверяя подписи других инспекторов. На этих малограмотных арабов нельзя полагаться в ответственных делах. Однако на сей раз все подписи были на месте. Инспекторы, проверявшие электромонтаж, гидравлику и топливные баки, оставили свои отметки. Лаваль еще раз проверил свои собственные подписи:

– Да. Все хорошо.

– С электрикой тоже порядок? – спросил Саламех.

– Да-да. Вы хорошо поработали. Все закончено. Можно закрывать.

Лаваль вернул журнал алжирцу, попрощался и отвернулся.

– Спасибо, инспектор.

Саламех пристегнул журнал к поясу и, соблюдая осторожность, пополз назад по металлическим конструкциям. Спустя некоторое время он оглянулся: француз уже ушел. Неподалеку слышались голоса рабочих, укладывавших изоляцию. Они собирали инструменты и один за другим спускались вниз. Кто-то уже выключил свет в салоне, и в хвостовом отсеке стало еще темнее.

Нури Саламех зажег фонарик и посветил в чернеющую дыру. Потом поднялся по распоркам к самому верху, туда, где сходились две хвостовые пластины. Из кармана комбинезона алжирец извлек черную распределительную коробку, напоминавшую пачку сигарет. На металлических частях коробки имелся номерной знак «S.F.N.E.A.CD – 3265 – 21». Номер был фальшивый.

Из верхнего кармана алжирец достал тюбик эпоксидного клея и, выдавив несколько капель на алюминиевую пластину, крепко прижал к ней распределительную коробку. Убедившись, что клей схватился, Саламех вытащил из коробки телескопическую антенну и повернул ее таким образом, чтобы край антенны не касался металлических пластин хвоста.

Справившись с этой частью задания, Нури позволил себе переменить позу: упершись ногами в поперечную балку, он прислонился спиной к одной из распорок. Жарко не было, но его лицо покрылось быстро остывающим, холодящим потом.

Вооружившись электрическим ножом, алжирец зачистил участок зеленого провода, шедшего к аэронавигационному огню. Потом достал из бокового кармана моток похожего провода, один конец которого был подсоединен к маленькому металлическому цилиндру размером не больше пачки «Голуаза». Другой конец заканчивался голой медной проволокой. Соединив медный конец с аэронавигационным огнем, Саламех аккуратно заизолировал место сращения.

Он начал спускаться, протягивая зеленый провод и маскируя его среди других многоцветных проводов, пока не добрался до днища стабилизатора в том месте, где он соединялся с фюзеляжем. Здесь алжирец выпустил провод из рук, и тот змейкой скользнул вниз между распорок.

Саламех распластался на холодной несущей крестовине и попытался дотянуться до топливного бака. Внизу под собой он видел макушки рабочих, неспешно бредущих поближе к выходу. В какой-то момент ему показалось, что капля пота, скатившись со лба, падает прямо на голову одному из них, но никто не остановился и не посмотрел вверх.

Алжирец извлек из кармана комок белой, напоминающей замазку субстанции весом примерно в полкило и аккуратно пришлепнул его к краю топливного бака номер одиннадцать. Поймав болтающийся конец зеленого провода, подтянул к себе металлический цилиндр, вдавил в «замазку» и тщательно обмазал по краям. Резко и громко прозвучавший звонок, возвестивший окончание смены, заставил Нури вздрогнуть.

Он быстро поднялся и вытер влажные от пота лицо и шею. Пробираясь по темному хвостовому отсеку к балке, Саламех почувствовал, что его бьет нервная дрожь. Пройдя к лесам, алжирец перепрыгнул на верхнюю платформу и остановился. Вся операция, показавшаяся ему вечностью, заняла менее четырех минут.

Саламеха еще трясло, когда на платформу поднялись двое клепальщиков из второй смены. Они с любопытством посмотрели на него, и Нури постарался взять себя в руки.

Один из рабочих был французом, второй алжирцем. Признав в Нури соотечественника, алжирец обратился к нему по-французски:

– Все готово? – Он протянул руку.

Саламех на мгновение замешкался, но потом понял, что их интересует журнал, висящий у него на поясе. Он быстро отстегнул его и подал рабочему.

– Да. Да. Все в порядке. Все готово. Электрика. Гидравлика. Все проверено. Можно закрывать.

Клепальщики просмотрели журнал, поочередно кивая, потом стали готовить инструменты, заклепки и алюминиевые пластины. Некоторое время Саламех наблюдал за ними, потом, когда колени перестали дрожать, неуверенно спустился по лестнице и поспешил к проходной, чтобы отметить время ухода.

Заняв место в одном из дожидавшихся на стоянке автобусов, Нури Саламех молча наблюдал за другими рабочими, пившими вино прямо из бутылок. Вскоре машина медленно тронулась и покатила по дороге в Сен-Назер.

Сойдя с автобуса в центре города, Саламех долго шел по петляющим мощеным улицам к своей грязной, изобилующей тараканами квартирке, расположенной над булочной. Поприветствовав на арабском жену и четверых детей, Нури объявил, что ужин откладывается до его возвращения и что ему нужно выполнить некое важное поручение. Захватив стоявший на узкой и темной лестничной площадке велосипед, Нури вышел из подъезда и покатил к месту встречи. Путь его лежал к набережной, туда, где Луара встречается с водами Бискайского залива. Он ехал, тяжело выдыхая белый пар, растворявшийся в сыром, холодном воздухе. Покрышки следовало бы подкачать, и Нури то и дело чертыхался, когда колесо попадало на камень.

Людей и машин становилось все меньше и меньше, улицы погружались в темноту. Проехав по набережной, Нури оказался на пустынном берегу. Он не остановился, продолжая путь к тому месту, где находились громадные бетонные доки для подводных лодок, построенные немцами во время Второй мировой войны. Рассчитанные на то, чтобы выдержать силу взрыва авиационной бомбы, они поднимались из черной воды – серые, уродливые, со следами бомбежек. Последние лучи заходящего солнца освещали высокие, нависающие над доками заградительные боны.

Нури направил велосипед к старым, полуразвалившимся ступенькам, которые спускались к самой воде, затем, соскочив с велосипеда, спрятал его в прибрежных зарослях лавра. Потом осторожно прошел по скрипучим ступенькам.

У края воды Нури ступил на покрытую мхом и рачками подпорную стену и, стараясь не свалиться, прошел к одному из доков. В нос ему ударил запах дизельного масла и морской воды. Остановившись возле ржавой, едва держащейся на петлях двери, он отыскал на осклизлой бетонной стене полустершуюся надпись на немецком «Achtung!» и цифру 8.

Дверь с протяжным скрипом открылась, и Саламех переступил через едва заметный порог. Оказавшись внутри дока, он вначале не услышал ничего, кроме доносящегося снаружи плеска волн. Через оставленную приоткрытой дверь проникал лишь слабый свет горевших за рекой огней. Осторожно, проверяя каждый шаг, он двинулся вперед по напоминающему туннель доку. Воздух здесь был сырой, холодный и затхлый, и Саламеху отчаянно хотелось откашляться.

Неожиданно в лицо ему ударил яркий луч мощного фонарика, и Саламех заслонил глаза ладонью.

– Риш? – негромко позвал он. – Риш?

Ахмед Риш выключил фонарик и тихо заговорил по-арабски:

– Все сделано, Саламех?

В его устах это прозвучало не столько вопросом, сколько утверждением.

Нури не видел других людей, но ощущал их присутствие. Они стояли где-то рядом с ним в темноте, на этом же узком мостике.

– Да.

– Да, – повторил Риш, – да.

Теперь в его голосе отчетливо прозвучала нотка злорадства.

Саламех вспомнил темные глаза алжирца-клепальщика и глаза других алжирцев, весь день наблюдавших за ним с плохо скрытым сочувствием посвященных в тайну заговорщиков.

– Значит, проверка закончена? Хвост закроют сегодня?

Риш говорил с уверенностью человека, уже знающего ответы на свои вопросы.

– Да, сегодня.

– Ты поставил радио туда, куда было сказано, так? В верхнюю часть хвоста, поближе к наружной обшивке?

– Я прикрепил его к самой наружной обшивке, Ахмед.

– Хорошо. Антенна?

– Я ее вытащил.

– Соединение? Радио ведь будет подзаряжаться от аккумуляторов самолета?

Мысленно Саламех уже сотни раз отвечал на эти вопросы.

– Провод идет от хвостового аэронавигационного огня. Заметить его практически невозможно, даже если смотреть с близкого расстояния. Я подобрал провод того же цвета, зеленый. Радио никто не увидит, а если кто и увидит, то примет за какой-то прибор – на нем маркировка «Аэроспасиаль». Чтобы понять что к чему, нужен инженер-электрик. Рабочие его не найдут, а если и найдут, то ничего не заподозрят.

Риш кивнул в темноте:

– Отлично сработано. Отлично.

Некоторое время он молчал, но Нури слышал его дыхание и ощущал исходящий от него запах. Потом Риш снова заговорил:

– Электрический детонатор установлен там, где и нужно?

– Конечно.

– Plastique?

Он употребил универсальное французское слово, обозначающее взрывчатку.

Саламех ответил так, как будто повторял давно и прочно заученный урок:

– Я прикрепил ее к верхнему краю топливного бака. Поверхность в этом месте слегка закругленная. От детонатора до бака примерно десять сантиметров. Детонатор помещен в самую середину заряда. Сила взрыва направлена в глубь топливного бака.

Он облизал пересохшие губы. Алжирец не питал симпатии к этим людям и не сочувствовал делу, за которое они боролись. И еще он знал, что совершил великий грех. С самого начала у него не было ни малейшего желания вмешиваться в чужие проблемы. Но, по словам Риша, каждый араб, от Касабланки в Марокко до высушенных солнцем пустынь Ирака, каждый араб на этой протянувшейся на пять тысяч километров территории должен считать себя воином. По словам Риша, все они братья, все сто с лишним миллионов человек. Нури не верил ни единому слову этого человека, но его родители и сестры остались в Алжире, что послужило веским аргументом убеждения.

– Я горжусь тем, что сделал, – сказал Саламех, чтобы как-то заполнить гнетущую тишину, хотя и понимал, что его слова ничего уже не изменят.

Он вдруг с отчетливой ясностью понял, что судьба его решилась в тот момент, когда эти люди в первый раз пришли к нему.

Риш словно и не слышал ничего, думая, вероятно, о том, что занимало его куда больше.

– Plastique? Ты сказал, что она не заметна на фоне бака? А может быть, тебе следовало покрыть ее алюминиевой краской? – рассеянно спросил он.

Саламех с готовностью ухватился за предоставленную возможность сообщить добрую весть, успокоить присутствующих или даже рассеять демонов сомнения:

– Туда никто не заглянет. Отсек отделен от кабины герметичной переборкой. Управление гидравликой и электрическими системами ведется снаружи, с эксплуатационной панели. Чтобы снять заклепанную пластину, нужна серьезная причина, например, выход из строя какого-то компонента. Ни один человек никогда не увидит эту сторону топливного бака.

Теперь Нури уже ясно слышал нетерпеливое дыхание по крайней мере трех человек, скрывавшихся в тени за спиной Риша. К этому времени в конце туннеля стало совсем темно. Иногда с реки или залива доносился звук корабельной сирены, приглушенным диссонансом прокатывавшийся над водой и проникавший в холодный и темный док.

Риш пробормотал что-то.

Саламех приготовился к худшему. Зачем назначать встречу в пустынном, скрытом от людских глаз месте, если для разговора вполне подошли бы уютное бистро или снятая квартира? В глубине души он знал ответ, но отчаянно, из последних сил стремился отвратить неизбежное.

– Как ты и хотел, я попросил перевести меня в Тулузу. Если разрешат, я и там с гордостью выполню любое твое поручение, – с надеждой сказал алжирец.

Риш издал звук, напоминающий смех, от которого по спине у Нури пробежала холодная дрожь. Очевидно, ждать развязки оставалось уже недолго.

– Нет, друг мой, – раздался голос из темноты. – Об этом уже позаботились. Твой джокер в колоде, а скоро к нему прибавится еще один.

Саламех понял метафору. Именно так называли себя эти люди – джокеры в колоде. Так же называли они и те операции, которые осуществляли сами или с помощью других. Цивилизованные народы вели игру по правилам до тех пор, пока в нее не вступал джокер в колоде, и тогда взрывались самолеты или аэропорты, происходили похищения и рассылались письма-бомбы. Игра, которую вели дипломаты и министры, путалась и выходила из-под контроля. Никто не знал правил, которыми руководствовался падавший на зеленое сукно игрового стола джокер. Люди начинали кричать друг на друга, из-под стола извлекались ножи и пистолеты. Дела принимали зловещий оборот.

Саламех сглотнул подступивший к горлу сухой комок:

– Но ведь…

Он услышал, как Риш хлопнул в ладоши.

В следующее мгновение чьи-то руки прижали его к скользкой стене старого дока. Нури почувствовал, как острое и холодное лезвие коснулось его горла. Он не мог кричать, потому что невидимая ладонь зажала ему рот. Второй и третий ножи воткнулись в грудь, целясь в сердце, но убийцы нервничали и лишь пробили легкое жертвы. Саламех почувствовал, как его собственная теплая кровь потекла по холодной, липкой от пота коже, и услышал вырвавшиеся из горла булькающие звуки. Еще один нож ударил ему сзади в шею, но скользнул вниз, наткнувшись на позвонок. Алжирец сопротивлялся, но делал это механически, не веря в успех. Он понимал, что убийцы хотят закончить все побыстрее, но из-за волнения и спешки плохо справляются с порученной работой. Он подумал о жене и детях, оставшихся дома и ждущих его к ужину. В этот миг острие кинжала нашло наконец сердце, и Саламех освободился от боли и мучителей с последним спазмом, содрогнувшим его тело.

Риш что-то негромко сказал, и тут же несколько теней склонились над умершим алжирцем. У него вывернули карманы, забрали кошелек и часы, сняли ботинки. Потом тело спустили с мостика, поддерживая за лодыжки, и на мгновение мертвый Нури Саламех повис вниз головой над черной стоячей водой, мерно накатывавшей на стены дока с обеих сторон. Водяные крысы, беспрерывно пищавшие в течение всей этой короткой схватки, выжидающе затихли. Они смотрели на происходящее своими маленькими красными глазками, в которых словно горел некий собственный внутренний свет. Лицо Саламеха, залитое ручейками крови, коснулось холодной черной воды, и тогда убийцы отпустили его. Тело исчезло практически без всплеска. Длинную галерею наполнил шум – это водяные крысы прыгали с мостика в грязную, вонючую воду.

* * *

Рабочие в масках еще раз прошлись по корпусу пистолетами-распылителями. Краскопульты с шипением умолкли. Теперь стоявший в просторном покрасочном цехе «конкорд» сверкал белой эмалью. Звуки стихли, движение прекратилось. В помещении наступила тишина. Белесый туман наполнил помещение, повиснув над самолетом, отливавшим красноватым отраженным светом. Потом призрачно замерцали инфракрасные нагревательные лампы. Заработали, отсасывая туман, кондиционеры.

Кондиционеры отключились сами, а вслед за ними погасли и нагревательные лампы. Внезапно темный цех наполнился голубовато-белым светом сотен флуоресцентных огней.

Тихо и спокойно, словно в священное место, в цех вошли люди в белых комбинезонах. Несколько секунд они молча смотрели на длинную, грациозную птицу. Со стороны могло показаться, что и воздушный корабль, стоя на длинных ногах, смотрит на них в классической высокомерно-презрительной и равнодушно-бесстрастной манере Ибиса, священной птицы Нила.

Люди принесли трафареты и распылители, вкатили двухсотлитровые бочки с голубой краской, установили лестницы и развернули трафареты.

Они работали, экономя слова. Время от времени бригадир сверялся с эскизом. Один из работавших приложил трафарет к хвостовой секции, к тому самому месту, где под свежей белой эмалью просвечивал серийный номер. Теперь этот номер стал постоянным международным регистрационным номером. «4Х» обозначали страну, которой отныне принадлежал самолет, а «LPN» превратились в индивидуальный регистрационный номер самого воздушного судна.

Стоявшие еще выше сняли с хвоста черный виниловый трафарет. На белом поле остались голубая шестиконечная Звезда Давида и под ней два коротких слова – «Эль-Аль».

Книга первая Израиль Равнина Шарона

…врачуют раны народа моего легкомысленно, говоря: «Мир! мир!», а мира нет.

Иеремия, 6:14

…вводят народ мой в заблуждение, говоря: «Мир», тогда как нет мира.

Иезекииль, 13:10

1

На Самарийских холмах, высящихся над равниной Шарона, четверо мужчин безмолвно и неподвижно стояли в предрассветной темноте. Внизу под ними, раскинувшись по равнине, горели огни международного аэропорта Лод, до которого было девять километров. За Лодом светлая дымка обозначала города Тель-Авив и Герцлию, а еще дальше воды Средиземного моря отражали свет заходящей луны.

Они стояли на том месте, которое до Шестидневной войны являлось частью иорданской территории. В 1967 году это место имело стратегическое значение, располагаясь почти в полукилометре над равниной Шарона, на выступе той линии, которая стала линией перемирия в 1948-м, на выступе, глубоко врезавшемся в землю Израиля. В 1967 году это была самая близкая к аэропорту Лод иорданская позиция. Отсюда иорданская артиллерия и минометы успели дать несколько залпов по аэропорту, прежде чем израильские военные самолеты заставили их замолчать. Арабский легион оставил эту позицию, как оставил и весь Западный берег реки Иордан. Теперь она не имела явного военного значения, так как находилась в глубине израильской территории. Не стало бункеров, некогда стоявших друг против друга на «ничейной» земле, не стало многокилометровых рядов колючей проволоки, разделявшей их. И что еще важнее, не стало пограничных израильских патрулей.

Но в 1967 году Арабский легион оставил здесь часть своего вооружения и некоторых своих членов. Вооружение состояло из четырех 120-мм минометов с запасом мин, а теми, кому предстояло стрелять из них, были четверо палестинцев, некогда служивших в Палестинском вспомогательном корпусе, приданном Арабскому легиону.

Тогда им, еще молодым людям, было приказано остаться и ждать дальнейших распоряжений. Старая стратегия – оставлять на вражеской территории людей и оружие. Ею пользуются при отступлении все современные армии в надежде, что эти агенты сыграют свою роль, когда придет время наступательных действий. Все четверо палестинцев были жителями оккупированной израильтянами арабской деревни Будрис и последнюю дюжину лет вели нормальную, мирную жизнь. Откровенно говоря, они успели позабыть и о минометах, но тут им напомнили о клятве, принесенной много лет назад. Напоминание пришло из тьмы, словно эхо давнего кошмара. Они выразили притворное удивление тем, что приказ поступил накануне мирной конференции, но в глубине души прекрасно понимали, что причина именно в этом. Люди, издалека контролировавшие их жизнь, вовсе не желали мира. И ослушаться приказа было нельзя. Невидимая армия держала их в своих тисках так же крепко, как если бы они стояли на плацу в полном воинском облачении в парадной шеренге.

Скрытые иерусалимскими соснами, мужчины опустились на колени и руками разрыли мягкую, легкую почву. Из ямы достали большой пластиковый мешок. В мешке обнаружились картонные ящики с дюжиной 120-мм мин. Они присыпали мешок песком, разбросали сосновые иголки и сели под деревьями. Небо уже начало светлеть, запели птицы.

Один из палестинцев, Сабах Хаббани, поднялся и, взойдя на вершину холма, посмотрел на раскинувшуюся внизу равнину. Если повезет, если Аллах пошлет восточный ветер, то они смогут обстрелять аэропорт. Им предстояло выпустить по главному терминалу и пандусу шесть разрывных и шесть зажигательных мин.

Словно в ответ на эти мысли, резкий порыв горячего ветра ударил Сабаху в спину, от чего куфья раздулась наподобие паруса. Иерусалимские сосны закачались и испустили смолистый запах. Пришел хамсин.

* * *

Шторы взметнулись над ставнями в трехкомнатной квартире на окраине Герцлии. Одна из них громко хлопнула. Бригадный генерал военно-воздушных сил Тедди Ласков резко сел на кровати, протянув руку к ночному столику. Увидев, в чем дело, он опустился на подушку, все еще сжимая в руке пистолет. Маленькую комнату наполнил горячий ветер.

Простыни рядом с ним зашевелились, и из-под них высунулась женская голова:

– В чем дело? Что-нибудь случилось?

Ласков откашлялся.

– Шарав задул. – Он употребил еврейское слово. – Весна. Мир близок. Что может случиться?

Ласков убрал руку с пистолета и пошарил в ящике. Сигареты оказались на месте. Он закурил.

Простыни снова зашевелились. Мириам Бернштейн, заместитель министра транспорта, вздохнула, наблюдая за короткими, нервными движениями мерцающего огонька.

– Ты в порядке?

– В полном.

Генерал посмотрел на женщину. Он различал изгибы ее тела под простыней, но почти не видел лица, наполовину скрытого подушкой. Он включил настольную лампу и отбросил простыни.

– Тедди.

В голосе женщины слышалось легкое раздражение.

Ласков улыбнулся:

– Хотел посмотреть на тебя.

– Ты видел достаточно. – Мириам схватила простыню и потянула на себя, но он не дал ей накрыться. – Холодно, – капризно бросила женщина и свернулась в комочек.

– Тепло. Разве ты не чувствуешь?

Она недовольно фыркнула и дразняще потянулась.

Ласков смотрел на загорелое обнаженное тело. Потом провел ладонью по ее ноге, по густым лобковым волосам и задержался на груди.

– Чему ты улыбаешься?

Она потерла глаза.

– Мне показалось, что это был сон. Но нет.

– Конференция?

Судя по тону, эта тема не вызывала у него радости.

– Да. – Мириам положила руку поверх его руки, покоившейся у нее на груди, вдохнула сладкий воздух и закрыла глаза. – Чудо все же случилось. Мы вступили в новое десятилетие, и вот уже израильтяне и арабы собираются сесть за стол переговоров и заключить мир.

– Поболтать о мире.

– Не надо быть таким скептиком. Это плохое начало.

– Лучше с самого начала быть скептиком. Тогда не придется переживать разочарование от результатов.

– Но попытаться же следует.

Ласков посмотрел на нее:

– Конечно.

Мириам улыбнулась ему.

– Мне пора вставать. – Она зевнула и снова потянулась. – У меня деловое свидание за завтраком.

Ласков убрал руку.

– С кем? – не удержавшись, спросил он.

– С одним арабом. Ревнуешь?

– Нет. Просто думаю о безопасности.

Женщина рассмеялась.

– Я встречаюсь с Абделем Маджидом Джабари. Он мне в отцы годится. Ты его знаешь?

Ласков кивнул. Джабари был одним из двух арабов – членов кнессета, которые входили в состав израильской делегации на предстоящих мирных переговорах.

– Где?

– В кафе «Майкл» в Лоде. Как бы не опоздать. Разрешите одеться, генерал?

Она улыбнулась.

Улыбнулась одними губами, заметил Ласков. Темные, глубокие глаза Мириам оставались по-прежнему бесстрастными. Ее рот с пухлыми, роскошными губами мог выражать полную гамму человеческих эмоций, тогда как глаза исполняли только одну функцию – видеть. Замечательные в определенном смысле глаза, не выражавшие абсолютно ничего. Такие глаза никак нельзя назвать зеркалами души. Наверное, думал Ласков, ей не хотелось, чтобы другие знали то, что видели они.

Он поднял руку и погладил ее длинные, густые черные волосы. Мириам, несомненно, была исключительно красива, но эти глаза… Ее губы шевельнулись в ответ на ласку.

– Ты когда-нибудь улыбаешься?

Она знала, что он имеет в виду, и, зарывшись лицом в подушку, пробормотала:

– Может быть, я буду улыбаться, когда вернусь из Нью-Йорка. Может быть…

Рука Ласкова остановилась. Что она хочет этим сказать? Надеется на успех переговоров? Или рассчитывает получить информацию о своем муже Иосифе, офицере военно-воздушных сил, пропавшем в небе над Сирией более трех лет тому назад? Он служил под командой Ласкова. Ласков сам видел, как его самолет исчез с экрана радара. Генерал не сомневался, что Иосиф погиб. Прослужив много лет в военной авиации, Ласков приобрел некое чутье, подсказывавшее, что мужа Мириам уже нет в живых. Сейчас ему нужно было прояснить кое-что в их отношениях. Кто знает, сколько времени займут переговоры. Может быть, они увидятся только через несколько месяцев.

– Мириам…

В дверь громко постучали. Ласков сбросил ноги с кровати и поднялся. Плотно сложенный, он напоминал медведя и лицом скорее походил на славянина, чем на семита. Тяжелые, густые брови сдвинулись к переносице.

– Тедди, возьми пистолет.

Он рассмеялся:

– Палестинские террористы вряд ли станут стучать.

– Ну так по крайней мере надень брюки. Может быть, это прислали за мной.

Ласков натянул хлопчатобумажные брюки цвета хаки и шагнул к двери, но затем решил, что бравада неуместна и глупа. Он вернулся к ночному столику, достал из ящика американский армейский «кольт» и сунул его за пояс.

– Мне бы не хотелось, чтобы ты рассказывала своим сотрудникам, где проводишь ночи.

Стук повторился, только уже громче. Пройдя босиком по устилавшему пол гостиной восточному ковру, Ласков встал сбоку от двери:

– Кто там?

Оглянувшись, он увидел, что не закрыл дверь спальни. Голая Мириам лежала на кровати прямо напротив входной двери.

* * *

Абдель Маджид Джабари стоял в полутемной нише у кафе «Майкл». Заведение, хозяином которого был араб-христианин, находилось на углу, неподалеку от церкви Святого Георгия. Джабари посмотрел на часы. Кафе уже должно было открыться, но внутри не отмечалось ни малейших признаков жизни. Он снова отступил в тень.

Джабари был высоким мужчиной с большим ястребиным носом и вообще имел чистые, классические черты уроженца Саудовской Аравии. Джабари носил плохо сидевший на нем деловой костюм темного цвета и традиционную куфью, напоминавшую клетчатый платок, удерживаемый на голове чем-то вроде короны из черных шнуров.

В последние тридцать лет Джабари редко выходил из дома один в темное время суток. Точнее, с тех пор, как решил заключить свой персональный и приватный мир с евреями в только что образованном государстве Израиль. С того дня его имя вошло в список приговоренных к смерти всех палестинских организаций. После избрания в кнессет оно переместилось в начало этого списка. Однажды террористам удалось подобраться к нему довольно близко. Присланная по почте бомба искалечила левую руку.

Мимо проехал израильский патруль. Полицейские подозрительно посмотрели на него, но не остановились. Джабари снова бросил взгляд на часы. На встречу с Мириам Бернштейн он пришел раньше назначенного времени. Никто другой – ни мужчина, ни женщина – не мог бы уговорить его на свидание в столь безлюдном месте. Джабари любил эту женщину, но полагал, что его любовь – чисто платоническое чувство. В таком подходе было нечто непривычное, нечто западное, но его это устраивало. Она заполняла ту пустоту в душе, которая возникла после того, как жена Джабари, дети и все кровные родственники бежали в 1948 году на Западный берег.

Когда в 1967-м Западный берег перешел в руки израильтян, Джабари в течение нескольких дней думал только о предстоящем близком воссоединении. Джабари отправился туда вслед за израильской армией. В лагере для беженцев, где, как он знал, находилась его семья, Джабари нашел свою сестру убитой, все остальные ушли в Иорданию. Ему сказали, что его сыновья вступили в палестинскую партизанскую армию. Осталась только племянница, раненная, попавшая в израильский мобильный госпиталь. В который уже раз Джабари поразила ненависть, жившая в сердцах этих людей, его соотечественников, умиравших, но упрямо отказывавшихся от медицинской помощи израильтян.

Такой глубины отчаяния он не встречал ни до того, ни после. Тот июньский день 1967 года оказался даже тяжелее дня их первого расставания в 1948-м. Но с тех пор он много думал и прошел большой путь. И вот теперь Джабари собирался обсудить перспективы приближающегося мира с женщиной, которая вместе с ним отправлялась на конференцию ООН в Нью-Йорке.

По улице двигались тени. Они приближались, окружали его. Джабари понимал, что должен был проявить большую осторожность. Он зашел слишком далеко, чтобы закончить путь здесь. Вероятно, волнение от предстоящей встречи с Мириам Бернштейн и поездки в Америку заставило его позабыть о собственной безопасности. Он так смутился, что даже не смог попросить ее встретиться с ним после восхода солнца. И ее нельзя было обвинить в непонимании. Мириам просто не представляла того ужаса, в котором он прожил эти долгие тридцать лет.

Пришедший под утро хамсин нес по площади мусор, шелестел брошенными бумажками. Ветер не дул порывами, но катил нескончаемым потоком, словно кто-то оставил открытой заслонку домны. Ветер наполнял город, и каждое препятствие, встречавшееся на его пути, играло роль язычка в деревянном духовом инструменте, издавая звуки разной высоты, интенсивности и тембра. И как всегда, от этих звуков становилось не по себе.

Из тени дома напротив вышли трое и через улицу направились к Джабари. В слабом, неясном свете наступающего утра он все же различил силуэты винтовок в руках незнакомцев. Джабари уже решил, что если это патруль, то можно попросить их побыть с ним до прихода Мириам. Если же это не патруль… Пальцы сжали никелированную рукоятку маленькой «беретты». Что ж, по крайней мере одного, того, что впереди, он успеет застрелить.

* * *

Сабах Хаббани помог трем другим палестинцам откатить в сторону тяжелый камень. Из-под камня выскользнули и стремительно разбежались с полдюжины ящериц. Открывшаяся яма имела диаметр чуть больше десяти сантиметров. Сабах извлек из отверстия комок промасленных тряпок, запустил в углубление руку и пошарил по дну. По запястью прошествовала сороконожка. Хаббани вытащил руку и стряхнул насекомое:

– Все в порядке. Никакой ржавчины.

Он вытер перепачканные маслом руки о штанину и, выпрямившись, поглядел на ничем не примечательную ямку. Старый партизанский трюк, изобретенный еще вьетконговцами и взятый затем на вооружение всеми другими подпольными армиями. Ствол миномета устанавливается в большую яму. Его держат несколько человек. В ствол бросают мины, которые начинают выстреливать одна за другой. В конце концов какая-нибудь мина попадает в цель, поражая аэропорт, укрепленный пункт или автопарк. Стрельба прекращается. Теперь нужно закрепить угол возвышения, угол горизонтальной наводки и расстояние до цели. Миномет быстро и осторожно, чтобы не сбить прицел, обкладывают камнями и обсыпают землей. Дуло прячут под камни. После этого партизаны поспешно скрываются, пока их позиция не обнаружена и враг не успел открыть по ней огонь на подавление. В следующий раз, когда возникнет необходимость обстрелять ту же цель – через день, через месяц или через десять лет, – нужно лишь убрать камень. Пристрелка уже не требуется. И нет никакой необходимости перетаскивать громоздкие и неуклюжие части миномета. Упоры, станина, планка – все это, весящее больше ста килограммов, уже не нужно. Не нужны ни хрупкий прицел, ни планшет, ни карты, ни таблицы. Ствол миномета направлен на цель и ждет лишь того момента, когда в его жерло опустят мину.

Людям Хаббани предстояло выпустить четыре мины, после чего прикрыть дуло камнями. К тому времени, когда описавшие крутую траекторию мины начнут взрываться, стрелки будут уже далеко.

Хаббани взял тряпку, смоченную в спиртовом растворе, и осторожно протер ствол изнутри. Его не оставляло беспокойство. Правильно ли пристреляли миномет в 1967 году? Не сбился ли за столько лет прицел? В порядке ли мины? Не появились ли на пути мин новые препятствия, например, выросшие деревья?

На тряпке не было ничего, кроме дохлых насекомых, пыли, нескольких капелек влаги и лишь слабого следа ржавчины. Вскоре ему предстояло узнать, безопасно ли стрелять из этого миномета.

* * *

– Ричардсон.

Голос прозвучал приглушенно, но Ласков знал, что не ошибся. Он отодвинул засов. Мириам встала с постели и, прислонившись к косяку, приняла позу парижской «ночной бабочки», поджидающей клиента у фонарного столба. Заметив взгляд Ласкова, она улыбнулась и попыталась придать лицу соответствующее позе выражение. Генерала это не обрадовало, но он медленно открыл дверь. Том Ричардсон, американский атташе по военно-воздушным делам, торопливо переступил порог, и в тот же момент за спиной Ласкова едва слышно закрылась дверь в ванную. Он посмотрел в глаза гостю. Видел ли Ричардсон Мириам? Трудно сказать. По крайней мере, на лице американца не отразилось никаких эмоций. С другой стороны, какие могут быть эмоции в столь ранний час?

– По делам или так?

Ричардсон развел руками:

– Я в форме, да и солнце еще не взошло.

Ласков задумчиво оглядел гостя. Перед ним был довольно молодой человек, высокий, с песочного цвета волосами, избранный для ответственной работы не по профессиональным качествам, а благодаря умению располагать к себе людей. Дипломат в военном мундире.

– Ты все же не ответил на мой вопрос.

– Зачем ты засунул пистолет в штаны? Мы в таком виде дверь не открываем.

– А следовало бы. Ну да ладно. Садись. Кофе будешь?

– Буду.

Ласков направился в сторону маленькой кухоньки.

– Турецкий, американский или, может быть, израильский?

– Американский.

– У меня есть только израильский, к тому же растворимый.

Ричардсон устроился в кресле, закинув ногу за ногу.

– Когда-нибудь у нас будет все.

– Когда-нибудь?

– Эй, Ласков, проникнись духом времени. Скоро наступит мир.

– Может быть.

Он поставил чайник на единственную газовую конфорку. За стеной, в ванной, шумела вода.

Ричардсон посмотрел на дверь, из-за которой доносились звуки.

– Я не помешал? Уж не заключаешь ли ты сепаратный мир с какой-нибудь арабской девчонкой? – Он рассмеялся и уже серьезно добавил: – Мы можем говорить свободно?

Ласков вышел из кухни.

– Да. Давай обсудим этот вопрос сейчас, чтобы потом не возвращаться. У меня сегодня занятой день.

– У меня тоже. – Ричардсон закурил сигарету. – Нам надо знать, какое воздушное прикрытие ты планируешь для «конкордов».

Ласков подошел к окну и поднял ставни. Внизу серела лента шоссе, соединяющего Хайфу с Тель-Авивом. На виллах у Средиземного моря уже горели огни. Герцлия была известна как гетто для военно-воздушных атташе. Она также слыла израильским Голливудом и израильской Ривьерой. Именно в Герцлии стремились жить служащие ВВС и «Эль-Аль», если, конечно, могли себе это позволить. Ласков не любил Герцлию из-за ее атмосферы привилегированности, но именно здесь группировались те, с кем ему приходилось работать и общаться.

Запах западного морского ветра, столь обычный для его квартиры, сменился запахом расцветших в самарийских холмах лимонных и миндальных деревьев, принесенным сухим восточным ветром. Первые лучи выглянувшего из-за горизонта солнца вырвали из тени стоявших за дорогой, возле магазинчика, двух мужчин. Они тут же отступили дальше в тень. Ласков отошел от окна и опустился на вращающееся кресло с высокой спинкой.

– Похоже, за этой квартирой наблюдают, – спокойно констатировал он. – Если только ты не явился сюда с шофером и лакеем.

Ричардсон равнодушно пожал плечами.

– Такова уж их работа, кем бы они ни были. У нас же есть своя. – Он наклонился вперед. – Мне нужен полный отчет о сегодняшней операции.

Ласков откинулся на спинку кресла. Друзья, приходившие в гости, часто садились именно в него, потому что оно напоминало пилотское. Сколько воспоминаний, сколько рассказов, сколько всего оно слышало. «Спитфайеры», «корсары», «мессершмитты»… Он перевел взгляд на потолок, вспомнив, как летел над разрушенной Варшавой. Капитан Красной Армии Федор Ласков. Тогда все было проще. Или казалось проще.

Сбитый в третий раз уже в самые последние дни войны, Ласков вернулся в свой родной городок Заславль под Минском, получив отпуск по ранению. Там он узнал, что семьи больше нет: половину уничтожили нацисты, а остальные были убиты комиссарами во время так называемых гражданских беспорядков, или, если точнее, погромов. Россия никогда не изменится, решил Ласков. Еврей в безбожной России так же гоним, как и в Святой Руси.

Вскоре капитан авиации Ласков, офицер, имевший множество боевых наград, вернулся в свою эскадрилью, стоявшую тогда в Германии. Через десять минут после прибытия он на своем самолете поднялся в воздух и перелетел из-под Берлина на аэродром Второй бронетанковой дивизии США, размещавшейся на западном берегу Эльбы.

Из американского лагеря для интернированных он добрался в конце концов до Иерусалима, но прежде успел посмотреть, что сталось с западноевропейским еврейством.

В Иерусалиме Ласков вступил в ряды «Хаганы», подпольной военной организации, имевшей в своем распоряжении несколько потрепанных британских военных самолетов и горстку американских гражданских легких машин, которые были спрятаны в пальмовых рощах. Конечно, это было совсем не то, на чем он летал в Красной Армии, но при виде Звезды Давида на стареньком «спитфайере» Ласков едва не расплакался.

С того далекого дня в 1946 году Ласков принял участие во всех войнах: в Войне за независимость 1948 года, в Суэцкой войне 1956 года, в Шестидневной войне 1967 года и в Войне Судного Дня 1973 года. Но даты войн не имели для него большого значения. Воевать приходилось не столько вдни войн, сколько в периоды между ними. Ласков совершил 5136 вылетов, в него пять раз попадали, и его дважды сбивали. Его секло разбитым плексигласом, на нем горело авиационное топливо, в нем сидели осколки ракет и снарядов. Ласков слегка горбился из-за повреждения позвоночника, полученного при катапультировании из горящего «фантома» в 1973 году. Он старел и чувствовал себя усталым человеком. Его редко посылали с военными миссиями, и генерал даже надеялся и почти верил, что после мирной конференции необходимость в боевых вылетах отпадет вообще. Навсегда.

Чайник засвистел, и Ласков непонимающе уставился на него. Подошедший Ричардсон выключил газ.

– Итак?

Ласков пожал плечами:

– Нам следует быть осторожными в отношении предоставления такого рода информации.

Ричардсон, побледневший от злости, с дрожащим лицом, быстро шагнул к нему:

– Что? Что, черт возьми, ты имеешь в виду? Послушай, мне нужно написать отчеты. Нам необходимо скоординировать наши действия с авианосцем. С каких это пор ты стал утаивать что-то от нас? Если намекаешь на утечку информации…

Ласков не ожидал такого бурного всплеска эмоций и не был к нему готов. Они всегда перебрасывались шуточками перед тем, как перейти к делу. То было частью игры. Сейчас же реакция на шутливое замечание казалась явно преувеличенной. Он решил, что все дело в нервном напряжении Ричардсона. Впрочем, основания нервничать есть у всех.

– Успокойтесь, полковник. – Хозяин квартиры твердо посмотрел на гостя.

Упоминание о звании произвело ожидаемый эффект. Ричардсон улыбнулся и вернулся к креслу:

– Извините, генерал.

– Все в порядке. – Ласков встал, подошел к телефону с прикрепленным к нему скремблером и набрал номер Цитадели, штаб-квартиры израильских военно-воздушных сил. – Соедините меня с Е-2Д, – сказал он.

Ричардсон ждал. Е-2Д «Хокай» был новейшим летающим радаром фирмы «Груман». Размещенные на борту сложные электронные системы могли обнаруживать, вести и классифицировать потенциально враждебные или дружественные объекты на суше, море и в воздухе с точностью и на расстоянии, о которых прежде не приходилось и мечтать. Собранная информация поступала в компьютерный банк данных и передавалась службам оперативного реагирования, центру контроля гражданского авиадвижения и поисково-спасательным подразделениям. Кроме того, этот самолет обладал средствами создания электронных помех. В распоряжении Израиля имелось три таких летающих радара, причем один из них постоянно находился в воздухе.

Ричардсон молча смотрел на внимательно слушавшего сообщение Ласкова.

Генерал положил трубку.

– Что-нибудь есть? – спросил полковник.

– «Фоксбэтс». Целых четыре. Вероятно, египетские. Полагаю, обычные маневры. В стратосфере одна «мандрагора». Вероятно, русский разведчик.

Ричардсон кивнул.

Пока Ласков разливал кофе по чашкам, они обсудили технические детали. Шум воды в ванной стих.

Ричардсон подул на кофе.

– Что выбрано для сопровождения? Полетишь на «Ф-14»?

– Конечно.

«Ф-14», или «томкэт», были лучшими истребителями в мире, как, впрочем, и русские «МиГ-25» или «фоксбэт». Все зависело от того, кто сидит за штурвалом каждого. Именно от этого. В распоряжении Ласкова была эскадрилья из двенадцати истребителей, находившихся сейчас на аэродроме Лод. Каждый из них обошелся Израилю в восемнадцать миллионов долларов.

– Собираешься лететь сам?

– Конечно.

– Почему бы не уступить место ребятам помоложе?

– Почему бы тебе не пойти к черту?

Ричардсон рассмеялся:

– С американскими идиомами у тебя полный порядок.

– Спасибо.

– И как далеко ты собираешься их сопровождать?

– Насколько это будет возможно. – Ласков отошел к окну и посмотрел на посветлевшее в лучах рассвета небо. – Без бомб и ракет «воздух – земля» в такую погоду мы в состоянии пройти тысячу километров и вернуться назад. Это даст возможность выйти за пределы Земель Ислама, если у кого-то еще не перевелись безумные идеи.

– Но ведь остаются еще Ливия, Тунис, Марокко и Алжир. Послушай, вы могли бы при желании приземлиться на нашей базе в Сицилии. Или, если хочешь, мы вышлем пару заправщиков.

Ласков отвел взгляд и улыбнулся. Американцы – хорошие ребята, но уж слишком озабочены тем, чтобы сохранить мир любой ценой.

– Они не полетят над всем Средиземным морем. План полета «конкордов» предусматривает смену курса над «сапожком». Мы получили разрешение пройти на сверхзвуковой скорости над Италией и Францией. Сопровождение закончится в районе Сицилии. Восточнее острова мы повернем назад. Я дам тебе координаты, так что ваши «Ф-14» смогут взлететь с авианосца и сменить нас. Но не думаю, что в этом будет необходимость. Не забывай, они могут идти при 2,2 скорости звука на высоте девятнадцать тысяч метров. Достать их в состоянии разве что русские «МиГи», но к тому времени «конкорды» будут уже вне зоны их досягаемости.

– Ожидаешь неприятностей? – Ричардсон потянулся. – По донесениям нашей разведки, ничего не предвидится.

– Мы здесь всегда ожидаем неприятностей. Но уж если откровенно, то нет. Обычные меры предосторожности. На этих «конкордах» будет слишком много важных персон. Да и ставки велики. Фактически на кон поставлено все. Все. А чтобы испортить дело, требуется всего лишь один безумец.

Ричардсон кивнул.

– Как с наземной безопасностью?

– Проблема шефа безопасности. Я всего лишь пилот, а не партизан. Если эти две птички поднимутся в воздух, я отведу их в рай и обратно и позабочусь о том, чтобы на них не осталось ни царапины. Насчет земли мне ничего не известно.

Ричардсон усмехнулся:

– Верно. Я в таком же положении. Кстати, что ты берешь, кроме своего «кольта»?

– Набор самый обычный. Все, что требуется, чтобы нести смерть и разрушение. Два «сайдвиндера», два «спэрроу» и шесть «фениксов».

Ричардсон задумчиво кивнул. Ракеты «сайдвиндер» хороши на расстоянии от пяти до восьми километров, «спэрроу» – на дистанции шестнадцать – пятьдесят шесть километров и «фениксы» – на расстоянии пятьдесят шесть – сто шестьдесят километров. Именно с помощью ракет «феникс» можно рассчитывать поразить «МиГ» на расстоянии, не дав ему возможности подойти ближе и воспользоваться своим преимуществом в маневренности в навязанном ближнем бою.

– Не забудь, Ласков, что на высоте в девятнадцать километров и при 2,2 скорости звука ты не встретишь никого, кроме «фоксбэтов». Оставь двадцатимиллиметровые пушки на земле, они все же кое-что весят. Тебе вполне хватит «сайдвиндеров», если кто-то подберется достаточно близко. Мы уже просчитывали на компьютере. Все получается.

Ласков провел ладонью по волосам.

– Возможно. Но я оставлю пушки на тот случай, если мне захочется сбить «мандрагору».

Ричардсон едва сдержал улыбку:

– Собьешь невооруженный разведывательный самолет в международном воздушном пространстве? – Он говорил тихо, как будто рядом находился кто-то, кому не надлежало этого слышать. – На какой тактической частоте ты будешь работать? И какой у тебя позывной на сегодня?

– На УКВ, канал 31. Это 134,725 мегагерц. Запасная частота будет определена в последний момент. Сам понимаешь, требования безопасности. Назову ее тебе позднее. А мой позывной на сегодня – «Ангел Гавриил». Бортовой номер – 32. У остальных одиннадцати позывной тот же, но с другими бортовыми номерами.

– А «конкорды»?

– У них позывные компании: «4X–LPN» – это «Эль-Аль-01». У второго «4X–LPO» – «Эль-Аль-02». Так мы называем их на частотах «Эль-Аль». На моих тактических частотах у них, разумеется, будут кодовые имена.

– Какие?

Ласков улыбнулся:

– Знаешь, какой-нибудь идиот-чиновник в Цитадели тратит, наверное, целый день, чтобы изобрести нечто оригинальное. Пилот «ноль первого» – очень религиозный парень, так что 01 будет называться «кошерный клипер». Пилот «ноль второго» – бывший американец, и он выбрал «крылья Эммануэля», как я подозреваю, в честь слогана знаменитой авиалинии.

– Какой ужас.

Мириам Бернштейн вошла в гостиную совершенно неслышно. Она уже оделась, и теперь на ней было приталенное платье лимонного цвета. С плеча свисала сумочка.

Ричардсон поднялся. Разумеется, он сразу узнал заместителя министра транспорта, женщину, о которой ходило так много слухов, но, будучи дипломатом, не подал и виду.

Мириам сама подошла к американцу:

– Все в порядке, полковник. Я не девушка по вызову. У меня высшая степень допуска. Так что генерал не нарушил никаких инструкций. – Она говорила по-английски четко, но несколько замедленно, вероятно, потому, что редко применяла этот язык на практике.

Ричардсон кивнул.

Ласков заметил, что появление Мириам вроде бы смутило его гостя. Интересно почему? Может, их следовало представить друг другу?

Пока он размышлял об этом, женщина уже подошла к дверям.

– Я заметила каких-то мужчин на улице и вызвала такси. – Она повернулась к Ласкову. – Меня ждет Джабари. Мне нужно спешить. Увидимся на заключительном брифинге. – Ее взгляд переместился на американца. – До свидания, полковник.

Ричардсон решил, что будет нелишним показать им собственную проницательность.

– Шалом. Желаю удачи в Нью-Йорке.

Мириам улыбнулась и вышла из комнаты.

Ричардсон опустил глаза.

– Знаешь, мне что-то не хочется пить эти помои. Лучше угощу тебя завтраком, а потом подброшу до Цитадели по пути в посольство.

Ласков кивнул и направился в спальню. Там он надел хлопчатобумажную рубашку цвета хаки, которая вполне бы сошла за гражданскую, если бы не две оливковые ветви, обозначавшие его ранг. Вынув из-за пояса пистолет и застегивая пуговицы, он подошел к окну. Стоявшие внизу мужчины, кто бы они ни были, поспешно опустили глаза, внезапно заинтересовавшись своими туфлями. Мириам села в такси и уехала. Ласков бросил пистолет на кровать.

Ему было не по себе. А все из-за ветра. Говорят, в воздухе происходит разбалансировка отрицательных ионов. У этого плохого ветра много имен: в Центральной Европе его называют фен, на юге Франции – мистраль, в Калифорнии – Санта-Ана. Здесь, на Ближнем Востоке, – хамсин, или шарав. Некоторые люди, и Ласков в их числе, восприимчивы к погоде, и такой ветер сказывается на их физическом и психологическом состоянии. Это не имеет значения на высоте девятнадцать тысяч метров, но важно здесь, на земле. Первый горячий ветер наступающей весны.

Ласков посмотрел на небо. По крайней мере, день, похоже, будет идеальный для полетов.

2

Абдель Маджид Джабари сидел, уставясь в чашку с черным, сваренным по-турецки кофе, в который он добавил арак.

– Не стану скрывать, я сильно испугался. Едва не выстрелил в охранника.

Мириам Бернштейн кивнула. Нервничали все. Время торжества было и временем опасности.

– Это моя вина. Мне следовало предвидеть возможные последствия.

Джабари поднял руку:

– Ничего, все в порядке. Нам везде мерещатся палестинские террористы, хотя на самом деле их осталось не столь уж много.

– А много и не требуется. Вам в особенности нужно быть крайне осторожным. Вы для них настоящий враг. – Она посмотрела на него. – Это, должно быть, очень трудно. Чужой в чужой стране…

Джабари все еще не вполне оправился от утреннего инцидента и остро отреагировал на замечание женщины.

– Я здесь не чужой, я родился на этой земле, – язвительно ответил он. – А вот вы нет. – Сказав это, Джабари тут же пожалел о своей несдержанности и уже мягче, с улыбкой добавил: – Тот, кто ведет с тобой дела, становится твоим братом.

Мириам вспомнилась другая арабская пословица:

– Я пришел туда, где родился, и воскликнул: «Друзья юности, где они?» И эхо ответило: «Где они?» – Она помолчала. – Верно в отношении нас обоих, не так ли? Эта земля не больше ваша, Абдель, чем была моей, когда я впервые вышла на ее берег. Перемещенные перемещают несчастных. Как жестоко.

Джабари понял, что его собеседницей вот-вот овладеет мрачное настроение, как случалось уже не раз.

– Если отбросить политику и географию, то нужно признать, Мириам, что между палестинцами и евреями много общего. Особенно в культурной сфере. Думаю, это наконец-то осознали все. – Он налил в стакан арака. – На иврите вы… мы говорим «шолом алейхем», мир вам. А на арабском мы говорим «салам алейкум», что означает практически то же самое.

Мириам тоже налила себе арака и подняла стакан:

– Алейхем шолом, и да пребудет мир с вами.

Выпив, она почувствовала жжение в желудке.

За завтраком они говорили о том, что может случиться в Нью-Йорке. Ей доставляло удовольствие разговаривать с Джабари. Мириам знала, что в Америке она будет сидеть за одним столом с арабами, глядя им прямо в лицо, и такая перспектива ее немного пугала, так что встреча с Абделем служила как бы переходным мостиком. Она понимала, что последние тридцать лет этот человек стоял в стороне от основного течения политической мысли арабской нации, верно служа государству Израиль, но ведь есть еще и такая вещь, как национальный характер, и Джабари, вполне возможно, являлся настоящим носителем присущих своему народу черт.

Джабари внимательно наблюдал за сидевшей напротив женщиной, хрипловатый голос которой звучал то устало, то странно волнующе. За годы знакомства он узнал ее историю, получая крохи информации из самых разных источников, в том числе и от нее самой. Впрочем, точно так же и Мириам узнала его историю. Они оба на собственной шкуре испытали, что значит быть щепками в закрутившемся водоворотом мире. Теперь оба поднялись на верхние ступени своего общества и имели возможность оказывать влияние на течение событий.

Мириам Бернштейн можно было назвать типичным продуктом европейского холокоста. Наступавшую Красную Армию она встретила в концентрационном лагере, название и предназначение которого понимала крайне смутно, хотя слова Medizinische Experimente крепко засели в ее голове. Она помнила, что когда-то у нее была семья и другие родители и что сама она еврейка. Остальное всплывало иногда островками. Она немного говорила по-немецки, возможно, выучив язык в ходе общения с лагерной охраной, немного по-польски, наверное, потому, что в лагере было много девочек-полячек. Еще Мириам знала несколько венгерских слов, и это давало основание полагать, что именно Венгрия была ее родиной. Но чаще всего она молчала, и ей было в общем-то все равно, какова ее национальность. В какой бы стране она ни родилась – в Германии, Польше или Венгрии, – значение имело лишь то, что она еврейка.

Красная Армия передала девочку в так называемый трудовой лагерь, где детям приходилось много работать. Те, кто постарше, восстанавливали дороги. В ту зиму многие умерли от холода и болезней. Весной их отправили на поля. В конце концов Мириам оказалась в больнице, откуда ее забрала пожилая еврейская пара.

Однажды в их дом пришли люди из Еврейского агентства. Вместе со своими приемными родителями и многими другими Мириам долго ехала в переполненном вагоне по разоренной войной Европе. Воспоминания о том путешествии являлись ей в кошмарах. Потом их погрузили на корабль. В Хайфе судно завернули британские солдаты. Людей попытались высадить на берег в другом месте. Ночью на побережье вспыхнул жестокий бой между евреями, старавшимися захватить плацдарм, и препятствовавшими им в этом арабами. В итоге в дело вмешались британцы, прекратившие перестрелку. Корабль отошел от берега. Мириам так никогда и не узнала, что с ним случилось потом, потому что оказалась в числе тех немногих, кто успел выйти на берег до начала боя. Пожилая пара, оставшаяся в ее памяти безымянной, исчезла. Может быть, эти люди погибли на берегу, может, остались на борту.

Девочку подобрала другая еврейская пара. Эти люди объяснили британцам, что она их дочь и что зовут ее Мириам Бернштейн. Она заблудилась и попала на берег случайно. Да, она родилась в Палестине. Девочке показалось, что эти люди не умеют лгать, но британцы не стали задавать лишних вопросов и ушли.

Бернштейны взяли ее с собой в недавно организованный кибуц неподалеку от Тель-Авива. Когда англичане ушли из Палестины, на поселение напали арабы. Ее новые отец и мать защищали свой дом и погибли. Спустя несколько лет Мириам узнала, что ее старший приемный брат Иосиф тоже был усыновленным Бернштейнами беженцем. Это не показалось Мириам странным, потому что по ее представлениям большинство детей в мире – ее мире – вышли из лагерей и разрушенных городов Европы. Иосиф Бернштейн прошел через то, через что прошла и она, и, может быть, видел даже побольше. Как и она, он не знал ни своей национальности, ни своего имени, ни своего возраста. Они стали любовниками, а затем и поженились. Их единственный сын, Элия, погиб во время Войны Судного Дня.

Мириам рано стала проявлять интерес к деятельности тех групп, которые искали мира с арабами на локальном уровне, и пыталась наладить доброжелательные отношения с соседями. Как и почти повсюду, настроения в ее кибуце отличались воинственностью, и Мириам все больше и больше ощущала свою изолированность от знакомых и друзей. Пожалуй, лишь Иосиф понимал ее, но и ему, военному летчику, приходилось порой нелегко, когда товарищи нелестно отзывались по поводу миролюбия его супруги.

После войны 1973 года партия отдала Мириам освободившееся место в кнессете в знак признания ее популярности среди израильских арабов и активной роли в движении женщин за мир.

Там на нее быстро обратила внимание премьер-министр Голда Меир, и вскоре женщины стали близкими подругами. Когда через некоторое время Меир ушла в отставку, все полагали, что именно Мириам Бернштейн станет ее голосом в парламенте. При поддержке Меир Мириам получила пост заместителя министра транспорта, который сохранила за собой, несмотря на ряд правительственных кризисов. Со стороны могло показаться – и она сама верила в это, – что ее устойчивость объясняется хорошей работой на занимаемом посту. Противники объясняли это другой причиной: женской привлекательностью Мириам. Но, конечно, она выбиралась из политических передряг главным образом потому, что в ней был силен инстинкт выживания. Мириам сама не вполне сознавала наличие в себе этой черты, и если бы ей представили перечень ее политических махинаций или список уничтоженных ею политических соперников, то она, пожалуй, удивилась бы.

Когда Мириам вспоминала об оказанной Меир помощи и поддержке, то на память почему-то приходили всякие мелочи. Так, например, однажды, после продолжавшегося всю ночь заседания кабинета, Голда отвезла ее к себе домой и угостила собственноручно приготовленным кофе. Когда кабинет в соответствии с проводимой официальной политикой потребовал, чтобы Мириам приняла еврейское имя, именно госпожа Меир, бывшая Мейерсон, поняла нежелание обрывать единственную ниточку, связывавшую ее с прошлым, и одобрила ее сопротивление переменам.

Кое-кто полагал, что Мириам Бернштейн готовят на место госпожи Меир, но сама Мириам твердо отрицала наличие у себя подобных амбиций. Впрочем, говорили, что и саму Голду в свое время назначили премьером именно потому, что она не хотела занимать это кресло. Израильтяне любили давать власть людям, не желавшим этой власти. Так безопаснее.

Сейчас ей доверили работу еще более ответственную, чем у премьер-министра, – делегата мирной конференции. Еще несколько недель назад этой работы не существовало в природе, но Мириам всегда знала, что когда-нибудь она появится.

Дел в Нью-Йорке обещало быть много, в том числе и одно личное. Со времени исчезновения Иосифа прошло уже три года, и Мириам надеялась узнать что-то о его судьбе у тех арабов, которые прилетят в Америку.

Джабари приметил какую-то активность на улице и инстинктивно сунул руку в карман.

Мириам сделала вид, что ничего не заметила.

– Наш народ избрал правительство, которое готово пойти на серьезные уступки в обмен на твердые гарантии. Мы уже доказали миру, что не поддадимся нажиму. Садат первым из современных арабских лидеров понял это. Приехав в Иерусалим, он последовал примеру тех, кто с незапамятных времен приходил в этот город в поисках мира, но одновременно и сломал тридцатилетнюю традицию противостояния. – Она подалась вперед. – Мы хорошо сражались и завоевали уважение многих народов. Враг больше не стоит у наших ворот. Долгая осада закончилась. Люди хотят договариваться.

Джабари кивнул:

– Надеюсь, что так.

Слушая Мириам, он оглянулся через плечо на собирающуюся на улице толпу и вдруг почувствовал, как ее пальцы коснулись его руки.

– А вы, Абдель? Если будет образовано новое палестинское государство, где будете вы?

Некоторое время Джабари смотрел прямо перед собой.

– Я избранный член кнессета. Не думаю, что меня примут в новой Палестине. – Он поднял изувеченную взрывом руку. – Но все равно я попробую. Кто знает, может, мне еще удастся воссоединиться с семьей.

Мириам Бернштейн уже пожалела, что задала этот вопрос.

– Что ж, нам всем предстоит принимать то или иное решение. Самое главное, что сейчас мы все летим в Нью-Йорк за прочным и долгим миром.

Джабари кивнул:

– Да. И действовать нужно именно сейчас, пока господствует такое настроение. Я до сих пор боюсь, что случится нечто непредвиденное и все вернется к старому. Какой-нибудь инцидент. Непонимание. – Он подался к ней через стол. – Все обстоятельства – социальные, исторические, экономические, военные и политические – складываются сейчас в пользу мира на Святой Земле. Ситуация уникальная, такой не было тысячу лет. К тому же весна. Почему бы нам не договориться, а? – Он поднялся. – Но мне было бы спокойнее, если бы мы находились уже в Нью-Йорке и конференция уже началась. – Он снова посмотрел на улицу. – Кажется, это наши самолеты. Давайте посмотрим.

Посетители кафе торопливо выходили из заведения. С севера к аэропорту Лод приближались два «конкорда». Когда первый начал снижаться, заходя на посадку, люди увидели на его белом хвосте голубую Звезду Давида. В толпе, состоявшей примерно поровну из арабов и евреев, раздались несмелые аплодисменты.

Прикрыв глаза от солнца, Мириам Бернштейн следила за тем, как самолеты развернулись, чтобы подойти к полю с восточной стороны. Дальше, за аэродромом, над равниной высились Самарийские холмы. Только теперь она заметила, что ночью распустились цветы миндаля и все склоны покрыты белыми и розовыми облачками. На скалистых подножиях высыпали нежно-зеленые и ярко-красные анемоны, кремовые люпины и желтые маргаритки. Ежегодное чудо возрождения свершилось, и вместе с полевыми цветами, оживленными хамсином, над Святой Землей забрезжила надежда на долгожданный мир.

Так казалось.

* * *

Том Ричардсон и Тедди Ласков вышли из кафе и сели в желтый «корвет» полковника. Как всегда по пятницам, движение в Тель-Авиве было напряженное, и машина едва ползла от светофора к светофору. Когда они в очередной раз остановились на красный свет в квартале от Цитадели, Ласков открыл дверцу:

– Спасибо, Том. Дальше я пройдусь пешком.

Американец посмотрел на него:

– Хорошо. Попытаюсь увидеть тебя до начала кутерьмы.

Ласков уже поставил ногу на землю, когда почувствовал руку Ричардсона у себя на плече, и оглянулся.

Несколько долгих секунд американец молчал, потом негромко, но твердо сказал:

– Послушай, ты там, наверху, не торопись нажимать на спусковой крючок. Нам не нужны никакие инциденты.

Ласков ответил холодным взглядом черных глаз. Брови его решительно сдвинулись к переносице. Голос прозвучал громко и отчетливо, перекрывая уличный шум:

– Нам они тоже не нужны, Том. Но сегодня на этих птичках полетят лучшие люди нашей страны. Если на радаре моего истребителя появится что-то, пусть даже отдаленно напоминающее военную цель, и если это что-то окажется в радиусе действия моих ракет, я сшибу эту штуку с проклятого неба. Я не буду смотреть, что там выскочило – разведчик, случайный пассажирский самолет или что-то еще. Сегодня пусть лучше мне никто не попадается под руку.

Он выбрался из машины и решительно, словно собирался разбираться с учиненной в казарме дракой, зашагал по улице.

Светофор показал «зеленый», и Ричардсон покатил дальше, вытирая с лица пот. На бульваре царя Саула он повернул вправо. Перед глазами все еще стоял Ласков, большой, плотный, обманчиво неуклюжий. Человек, взваливший на свои широкие плечи огромную тяжесть. В мире не было, наверное, крупного военного начальника, который не боялся бы стать виновником развязывания Третьей мировой войны. Тедди Ласков, старый солдат, нередко повышал голос, но Ричардсон знал, что если его другу придется принимать быстрое и ответственное оперативное решение, то он примет верное.

Ричардсон повернул на улицу Хайаркон и остановился возле американского посольства. Поглядывая в зеркальце заднего вида, пригладил влажные волосы. День начался плохо.

Высоко над головой в голубом небе появились два белых «конкорда». Заходя на посадку, они разворачивались к аэродрому Лод, и в какой-то момент траектории их движения пересеклись и дельтовидные крылья образовали Звезду Давида.

* * *

Разглядывая в полевой бинокль аэродром Лод, Сабах Хаббани медленно пережевывал питу. Потом опустил бинокль. Внизу, на равнине Шарона, вспаханная земля напоминала густой, жирный шоколад. Между возделанными полями снова расцвели полевые цветы, как расцветали бесчисленное множество раз еще до Соломона. На этом ярком фоне выделялось серое пятно военной тюрьмы в Рамле, где томились, бесцельно растрачивая жизнь, многие его братья. Южнее скалистые Иудейские горы, бурые еще несколько дней назад, покрылись ковром из красных и белых, желтых и голубых полевых цветов. Вокруг покачивались иерусалимские сосны, высаженные в соответствии с программой озеленения страны. Древняя земля Палестины, земля его детства, прекрасная и удивительная. Надо признать, евреи сделали ее еще краше. И все-таки…

Хаббани вынул из кармана старые часы. Через час зал для особо важных персон будет полон. Инструкция требовала выполнить задание в любое время в промежутке между указанным часом и взлетом. Хаббани задумался. Терминал находился на расстоянии, немного превышающем дальность огня его минометов, но он рассчитывал на помощь хамсина. Если мины не долетят до терминала, то упадут на взлетную полосу, где стоят «конкорды». Не важно. Все, что от него требовалось, это наделать шуму, чтобы задержать взлет. Хаббани не был уверен в том, что ему нравится полученный приказ. Он пожал плечами.

Один из его людей негромко свистнул. Хаббани повернулся и посмотрел туда, куда указывал его товарищ. «Конкорды», следуя друг за другом, подходили к Лоду с севера. Он поднес к глазам бинокль. Какие красивые! Ему приходилось читать, что каждый заправлен ста тринадцатью тысячами килограммов топлива. На двоих почти четверть миллиона килограммов. Взрыв будет такой, что его услышат и в Иерусалиме.

3

Город Лод, древняя Лидда, изнывал от жары. Весна накрыла его волной горячего воздуха. Первый хамсин года пришел необычно рано. Обжигающий, сухой, напоминающий дующий в пустынях сирокко восточный ветер дул со всевозрастающей силой. Обычно хамсин длится несколько дней, а потом устанавливается настоящая весенняя погода и воздух насыщается благоуханным ароматом цветов и трав. В соответствии с арабской традицией в году насчитывается пятьдесят таких изнуряюще знойных дней – кстати, и само слово «хамсин» означает «пятьдесят». Этот, первый – единственный желанный, потому что с ним раскрываются цветы на Самарийских и Иудейских холмах.

В Международном аэропорту Лод все блестело и сияло. Непривычно большой контингент израильских солдат с самого утра охранял площадки, на которых стояли самолеты. Множество сотрудников службы безопасности в штатском и солнцезащитных очках заполнили гражданский терминал.

В течение всего дня к главному входу в аэропорт подъезжали такси и частные автомобили, из которых выходили хорошо одетые мужчины и женщины. Их встречали и быстро проводили либо в зал для особо важных персон, либо в кабинет службы безопасности компании «Эль-Аль» на верхнем этаже.

В дальней части летного поля размещались казармы. Коммандос в камуфляже пребывали в разной степени боевой готовности. Еще дальше, за бараками, стояли двенадцать «Ф-14», внутри и вокруг которых суетились механики и пилоты.

Дорога из Иерусалима в аэропорт проходила через городок Лод и древнее мусульманское селение Рамла. С самого раннего утра жители Лода и Рамлы стали замечать необычную активность как гражданского, так и военного транспорта. В прошлом такое оживление предвещало обычно какого-либо рода кризис, но на сей раз дело было в другом.

В самом Лоде крещеные арабы и другие местные христиане, потомки то ли византийцев, то ли крестоносцев, заполнили православную церковь Святого Георгия. Никакой особенной службы не проводилось, но люди приходили сами, влекомые желанием побыть вместе с другими, разделить с соседями этот день, события которого могли затронуть их жизни.

В городских синагогах люди сидели небольшими группами перед вечерней службой и негромко переговаривались. На рыночной площади, возле церкви Святого Георгия, еврейские женщины делали покупки накануне шабата. Разговоры здесь отличались в этот день какой-то особой сердечностью, торг шел легко, и многие, сделав покупки, задерживались дольше обычного, просто так, без дела.

В Рамле площадь перед мечетью Джами-эль-Кебир заполнилась задолго до того, как муэдзин начал созывать правоверных к молитве.

Арабский рынок Лода тоже был запружен людьми, но здесь было шумнее, чем в прочих местах города. Арабы, люди по природе своей не склонные к спешке, с интересом разглядывали проносящиеся по дороге «лендроверы» и «бьюики», но не пропускали без внимания и других участников столь оживленного в этот день дорожного движения, например, верблюдов и жеребцов.

В военной тюрьме Рамлы палестинские террористы проводили этот день с надеждой, что, может быть, хотя бы некоторые из них скоро выйдут на свободу.

Настроения, свойственные Лоду и Рамле, царили по всему Израилю и захватывали весь Ближний Восток. Здесь, в этой части мира, чуть ли не каждая великая историческая сила искала когда-либо военных побед в соперничестве с другой силой. Пытаться жить здесь в мире, как гласит пословица, равносильно тому, что пробовать уснуть на перекрестке. Тысячи армий, миллионы людей прошли по клочку суши, известному под именем Святая Земля. Но не только армии завоевателей сталкивались на этих кажущихся голыми холмах и бесплодных пустынях. Здесь сходились в смертельной схватке идеологии и верования. Сходились и расходились, оставляя кровавое наследие. Едва ли не каждая западная и восточная культура представлена в этом месте руинами, разбросанными повсюду могильными камнями или скрытыми песком захоронениями. В современном Израиле трудно раскопать какое-либо место, не наткнувшись при этом на то или иное свидетельство богатого событиями прошлого или просто кости.

Рамла и Лод в этом смысле типичные примеры мучительной истории древней земли, разделенности и единства нынешнего Израиля. Они отражают настроения сложного, многоконфессионального государства. Надежда без праздника. Отчаяние без плача.

Яков Хоснер, начальник службы безопасности компании «Эль-Аль», положил на место красивую трубку французского телефонного аппарата и повернулся к своему младшему помощнику, Матти Ядину:

– Когда только эти негодяи перестанут мне досаждать?

– Какие негодяи, шеф? – спросил Ядин.

Хоснер смахнул со стола, сделанного из атласного дерева, невидимую пылинку. Он обставлял кабинет за собственный счет и не терпел беспорядка. Подойдя к большому окну, выходившему на стоянку самолетов, Хоснер раздвинул тяжелые бархатные шторы. В комнате стало чуточку светлее.

– Все. Все эти. – Он сделал широкий жест рукой, включавший целый мир. – Звонили из Цитадели. Они немного обеспокоены.

– Их трудно винить.

Хоснер окинул помощника холодным взглядом.

Ядин улыбнулся и сочувственно посмотрел на шефа. Даже в более спокойное время работа в аэропорту не была легкой. Последние недели превратились для службы безопасности в настоящий ад.

Яков Хоснер был сыном пятой Алии, пятой волны иммигрантов. Эта Алия состояла в основном из немецких евреев, покинувших прежнюю родину и отправившихся на родину далеких предков после прихода к власти Гитлера. Одни называли их счастливчиками, другие отдавали должное их дальновидности и прозорливости. Все эти люди избежали европейского холокоста, уехав тогда, когда это было еще возможно. Богатые и образованные, они принесли с собой столь необходимый Палестине капитал и умение работать по-европейски. Поселившись в районе старой немецкой колонии в морском порту Хайфы, они быстро превратились в процветающую социальную группу. Детские годы Хоснера прошли в атмосфере, типичной для других богатых немецких евреев, обосновавшихся в Хайфе накануне войны.

Когда началась Вторая мировая война, Хоснер, которому едва исполнилось семнадцать, вступил в ряды МИ-6, британской секретной разведывательной службы. Пройдя обучение у англичан, он во многом воспринял манеру своих учителей, манеру дилетанта. Но при этом, как и многие другие британские шпионы, казавшиеся со стороны дилетантами, Хоснер прекрасно делал свою работу. Возможно, он и относился к службе, как к необходимому в военное время хобби, но такое отношение только шло на пользу делу. Молодой человек из богатой семьи вел себя как угодно, но только не так, как, по представлению многих, полагается вести себя шпиону.

В том-то и заключалась идея.

За пределами Хайфы Хоснер легко сходил за немца. Работа предполагала активное общение и участие в светской жизни немецких колоний в Каире и Стамбуле, и это получалось у него легко и непринужденно. Он без труда ухватывал тонкости и детали этого странного бизнеса, необходимости вести двойную жизнь и наслаждался работой примерно так же, так наслаждался музыкой Шопена и Моцарта.

Перед войной Хоснер от скуки записался в британский летный клуб и стал одним из немногих в Палестине лицензированных гражданских пилотов. В промежутках между шпионскими заданиями он проводил долгие часы в кабинах «спитфайеров» и «харрикейнов», совершенствуя знание приборов и инструментов.

После войны Хоснер отправился в Европу, где купил несколько списанных боевых машин для подпольной организации «Хагана». Именно на приобретенном им британском «спитфайере» летал генерал Ласков, хотя ни один из мужчин и не догадывался об этом.

После войны 1948 года Хоснер стал одним из руководителей службы безопасности «Эль-Аль», что было совсем неудивительно, учитывая его опыт работы в МИ-6 и летные навыки.

По сравнению с другими евреями его возраста, Хоснер устроился весьма неплохо. Он жил в Герцлии, в небольшой вилле на берегу Средиземного моря. Часто меняя любовниц и не брезгуя непродолжительными связями, он, тем не менее, регулярно навещал свою жившую в Хайфе семью по религиозным дням.

Внешне Хоснер напоминал типичного европейского аристократа. У него были тонкий орлиный нос, высокие скулы и редкие седые волосы.

Хоснер посмотрел на Ядина:

– Надеюсь, меня пустят в этот полет.

Ядин покачал головой и улыбнулся:

– А кого они тогда распнут, если самолеты взорвутся, шеф?

– Мы не употребляем в одном предложении слова «взорвутся» и «самолеты», Матти.

Хоснер улыбнулся. Он мог себе это позволить. Все шло хорошо. Никаких замечаний не поступало, у него был прекрасный послужной список, и он не видел абсолютно никаких причин, которые потенциально могли бы помешать полету «конкордов» и испортить вышеупомянутый список.

Матти поднялся из-за стола и потянулся:

– Есть ли какие-нибудь сигналы из разведки?

Хоснер продолжать смотреть из окна:

– Нет. Наши палестинские друзья, или то, что от них осталось, молчат, словно залегли на дно.

– Не слишком ли тихо они себя ведут?

Хоснер пожал плечами. Он относился к числу тех людей, которые не желают делать какие-либо выводы при отсутствии информации. Отсутствие новостей означало для него всего лишь отсутствие новостей. Он верил в эффективность секретных служб своей страны. Они редко его подводили. Если в паутину, раскинутую израильской разведкой, попадет муха, паутина задрожит, и эту дрожь уловит паук, сидящий в центре. Все, что происходит за пределами паутины, к делу не относится.

Хоснер задвинул шторы и отошел от окна. Встав перед зеркалом, он поправил галстук и пиджак и, пройдя по кабинету, открыл дверь в соседнюю комнату, служившую конференц-залом.

Ядин последовал за шефом и сразу направился к дальней стене, где нашел свободное место.

Шум разговоров моментально стих, все повернулись к Хоснеру.

Народу в зале было много. За большим круглым столом сидели весьма влиятельные в стране люди: Хаим Мазар, начальник Шин Бет – службы внутренней безопасности Израиля; бригадный генерал Ицхак Талман, глава оперативного отдела израильских ВВС; генерал Бенджамин Добкин, представитель штаба армейского командования; Мириам Бернштейн, заместитель министра транспорта; Исаак Берг, шеф «Мивцан Элохим» – «Гнева Господня», антитеррористического подразделения.

Кроме Мириам Бернштейн, здесь присутствовали пять членов кнессета. Вдоль стены расселись помощники и адъютанты, а секретарь уже приготовился вести стенограмму заседания, устроившись за маленьким столиком.

Хоснер направился к столу.

Все собравшиеся представляли собой специальный комитет, призванный обеспечить безопасность полета «конкордов». Помимо прочего, они намеревались заслушать Хоснера и задать ему интересующие их вопросы.

Окинув сидящих членов комитета внимательным взглядом, Хоснер заметил, что из всех присутствующих он один одет в обычный костюм. Он посмотрел на Мириам Бернштейн. Опять эти глаза. Ну и ничего. Только почему у него всегда возникает чувство, будто она приглядывается к нему? И конечно, этой женщине не откажешь в сексуальности. Хоснер не желал признавать, что Мириам Бернштейн пользуется этим в собственных целях, довольствуясь лишь констатацией факта. Все просто. Чувственная женщина. Он отвел глаза. Строго говоря, заместитель министра транспорта была его непосредственным начальником. Возможно, напряжение объяснялось именно этим. Оставшись стоять, он откашлялся:

– Я согласился присутствовать на этом заседании для того, чтобы ни у кого не осталось сомнений в моих способностях обеспечить безопасный взлет. – Он поднял руку, останавливая нетерпеливые протесты. – Хорошо. Забудем. Не обращайте внимания на мои слова.

Зал, почти полностью лишенный каких-либо украшений, освещался тем светом, который проникал в помещение через большое окно с неизменным видом на забетонированную стоянку. На самом краю площадки, в стороне от других самолетов, стояли два длинных обтекаемых «конкорда» со Звездой Давида на хвостах. Недавно покрашенные, они отражали яркие лучи солнца. Оба самолета окружали вооруженные автоматами «узи» и снайперскими винтовками люди из службы безопасности аэропорта. Армия снарядила им в помощь взвод из десяти солдат, что отнюдь не улучшило настроение Хоснера.

Воспользовавшись наступившей тишиной, Хоснер сделал драматический жест:

– Вот они. Гордость нашего воздушного флота. Каждый стоит почти восемьдесят миллионов долларов, включая запасные покрышки и радио. Мы берем со всех по тарифу первого класса и еще добавляем двадцатипроцентную надбавку, но, как вы знаете, они не дают нам ни шекеля прибыли. – Он повернулся к Мириам Бернштейн, которая была одним из его жесточайших критиков в парламенте. – А знаете ли вы, почему «Эль-Аль» не получает прибыли? Потому что я потребовал принятия самых строгих мер безопасности. А безопасность стоит очень дорого. – Хоснер сделал несколько шагов вдоль окна. Собравшиеся, прищурившись, следили за ним. – Некоторые из вас, – медленно продолжил он, – обеспокоенные финансовой стороной дела, несколько месяцев назад даже согласились на ослабление этих мер. Сейчас те же самые люди тревожатся по поводу того, что я сделал слишком мало. – Хоснер подошел к свободному стулу и сел. – Хорошо. Давайте покончим с этим. – Он обвел слушателей взглядом и заговорил быстро, чеканно: – Эти самолеты поступили к нам тринадцать месяцев назад. С тех пор они под охраной моих людей. С них ни на минуту не спускают глаз. Еще тогда, когда они находились на заводах Тулузы и Сен-Назера, мы потребовали укрепить переборки и багажный отсек. Все работы по обслуживанию проводили только механики нашей компании в Лоде. Я лично проверял поступавшее горючее. Уверяю вас, это чистый авиационный керосин. Как только мы получили «конкорды», я потребовал установить дополнительный блок питания в передней нише шасси. Все прочие «конкорды» приводятся в действие с помощью внешней наземной силовой установки. Установив дополнительный блок питания, мы избавились от необходимости подпускать к нашим птичкам два грузовика в иностранных аэропортах. Теперь мы в состоянии сами запускать двигатели в любом месте и в любое время, после чего наши самолеты переходят на самообеспечение. Мы пошли на установку агрегата весом в девятьсот килограммов ради укрепления безопасности. И мы всегда действовали подобным образом. Конечно, деньги на этом не заработаешь, но по-другому у меня не будет. Уверен, вы поступали бы точно так же.

Хоснер сделал паузу, ожидая комментариев, но их не последовало, и он продолжил:

– Мы также пошли на другие дополнительные расходы, позаботившись о расширении технического обслуживания здесь, в Лоде. Например, только здесь к нашим самолетам подъезжает теплозаправщик. Если вы летите самолетом «Эль-Аль», то вода Иордана выливается вместе с прочими отходами в Токио. Далее. После каждого рейса уборщики вместе с нашими людьми осматривают весь самолет, проверяя, не оставил ли кто для нас посылку. Мы осматриваем сиденья, самым тщательным образом проверяем туалеты и даже – простите за подробность – прощупываем мешочки с блевотиной. Все работы, связанные с питанием, проводятся только здесь, в Лоде. Что касается продуктов на «конкордах», то я пробовал их сам при загрузке. Можете поверить, все кошерное. Раввин компании их тоже отведывал не раз, и с ним ничего не случилось… кроме несварения желудка. – Хоснер откинулся на спинку стула и закурил сигарету. Теперь он говорил уже медленнее. – А вообще в одном отношении этот рейс даже безопаснее,чем прочие. У нас, по крайней мере, не будет проблем с пассажирами. – Хоснер кивнул в сторону Матти Ядина: – Мой помощник согласился возглавить группу безопасности на «конкорде-01». Я согласен принять «конкорд-02». Однако премьер-министр до сих пор не сообщил, дает ли он мне разрешение на участие в миссии. – Он снова обвел взглядом лица сидевших за столом. – У кого есть вопросы в отношении безопасности «Эль-Аль»? Нет? Хорошо.

В зале повисла тишина. Хоснер решил, что раз уж совещание проходит в его конференц-зале, то, вероятно, ему и быть председателем. Он повернулся к Хаиму Мазару, начальнику Шин Бет:

– Не хотите сделать доклад?

Мазар медленно поднялся. Это был высокий, худощавый мужчина с пронзительными глазами человека, долгое время проработавшего в службе внутренней безопасности. Манеры у него были соответствующие: резкие, по мнению многих, даже грубые. Начал он без предисловий:

– Наша самая большая проблема – это, конечно, какой-нибудь маньяк на крыше с переносным ракетным комплексом и самонаводящейся на тепло ракетой. Подходящих мест вполне достаточно – отсюда до побережья. Так вот, со всей ответственностью заявляю: никакого маньяка на крыше нет. И пока самолеты не поднимутся в воздух, на крышу никто не поднимется. Я попросил министра обороны провести небольшие учения, так что на это будет обращено особое внимание. Район возьмут под наблюдение вертолеты. Внутри Израиля не отмечено каких-либо признаков партизанской активности. Уверен, проблем не возникнет. Спасибо.

Он сел.

Хоснер улыбнулся. Коротко и по делу. Молодец. Он посмотрел на Исаака Берга, шефа «Мивцан Элохим».

Берг остался сидеть, но слегка наклонился вперед. Невысокий, с внешностью джентльмена, седоволосый, с ясными голубыми глазами. Его подчеркнуто утонченные манеры и некоторая суетливость действовали на людей обезоруживающе. В действительности Берг был совсем другим человеком: моложе, чем казалось, и способным хладнокровно убить, роясь в кармане в поисках спрея для носа. Никто бы не поверил, узнав, что он почти завершил работу по ликвидации палестинских террористических организаций по всему миру. Его люди не знали пощады, выслеживая остатки разрозненных и дезорганизованных групп, но именно в результате их деятельности атаки террористов как внутри страны, так и за рубежом почти прекратились. Берг улыбнулся:

– На днях мы схватили одного палестинца в Париже. Он играл важную роль в «Черном сентябре». Один из последних. Его допросили с пристрастием. Он утверждает, что ничего не знает ни о каких планах, направленных против мирной миссии. Партизаны сейчас настолько разобщены, настолько подозрительны, что и друг с другом вряд ли разговаривают. Но один из моих людей, не последний человек в разведывательной службе палестинцев, подтверждает, что ничего не планируется.

Берг рылся в карманах, отыскивая трубку, а когда нашел, то долго и не без удивления смотрел на нее. Наконец пожал плечами и продолжил:

– Кроме того, насколько нам известно, арабские правительства желают успеха этой конференции не меньше, чем мы. Нам дали знать из разных источников, что за всеми известными и подозреваемыми в террористической деятельности организациями установлено наблюдение. Разумеется, мы делаем то же самое. – Он неспешно набил трубку ароматной смесью. – Джон Макклюр из ЦРУ, человек, координирующий нашу совместную работу, сообщает, что американцы не отмечают каких-либо признаков оживления подпольных арабских групп. Кстати, завтра у Макклюра начинается отпуск, так что он возвращается домой вместе с нашей делегацией.

Раскурив трубку, Берг мило улыбнулся. Клубы пахучего дыма поплыли над столом. Он перевел взгляд на генерала Добкина:

– Что слышно у вас?

Бенджамин Добкин встал и оглядел собравшихся. Это был типичный военный, плотного сложения, с короткой толстой шеей и коротко подстриженными вьющимися черными волосами. Подобно большинству израильских генералов, он носил простую камуфляжную форму, подворачивая рукава. Его большие, сильные руки невольно привлекали к себе внимание. Добкин был археологом-любителем, и долгая работа на раскопках позволяла ему всегда быть в отличной физической форме. Когда он командовал пехотной бригадой, все подчиненные вольно или невольно становились археологами. Ни одна траншея, ни один окоп или противотанковый ров не выкапывался без того, чтобы земля не была при малейшей возможности тщательно просеяна. К тому же Бенджамин Добкин был очень религиозным человеком и отнюдь не старался скрыть свои убеждения. В характеристиках на Добкина всегда встречались такие слова, как «надежный», «уравновешенный», «рассудительный».

Сложив руки, генерал начал:

– Проблема заключается в том, что партизаны всегда имеют возможность скрыться в практически не контролируемых властями местах, которых много на территории слаборазвитых стран. Израильская армия провела зачистки во многих таких районах, а арабские правительства частично закончили эту работу. – Он помолчал, собираясь с мыслями, и огляделся. – Но в отличие от присутствующих здесь моих друзей армейское командование не исключает возможности какого-либо акта агрессии со стороны палестинцев или других арабов. Такая агрессия может быть совершена с территории сельского района, которые всегда служили укрытиями для партизан. Армия имеет ограниченный доступ в такие районы, но тем не менее мы отправили туда своих разведчиков с надеждой, что они сойдут за арабов. Мы проверим подозрительные места. – Он неуверенно пожал плечами. – Так делалось всегда. Даже три тысячи лет назад. «И послал их Моисей высмотреть землю Ханаанскую и сказал им: пойдите в эту южную страну, и взойдите на гору, и осмотрите землю, какова она, и народ, живущий на ней, силен ли он или слаб, малочислен ли он или многочислен?»

Договорить ему не дал Яков Сапир, левый депутат кнессета, которого можно было обвинить в чем угодно, только не в религиозности:

– И те самые посланные Моисеем разведчики, насколько я помню, вернулись с донесением, что в этой земле течет молоко и мед. Не думаю, что с тех пор кто-либо питает большое доверие к армейским расчетам.

Кое-кто из сидевших вокруг стола сдержанно рассмеялся.

Некоторое время генерал Добкин молча смотрел на депутата Сапира.

– Как члену комитета кнессета по почтовым делам, думаю, вам будет интересно узнать, что ответ коринфян на письма Павла до сих пор лежит где-то в недрах Иерусалимского почтового отделения.

Этот ответ вызвал еще больший смех.

Хоснер недовольно покачал головой:

– Давайте прекратим эту ненужную пикировку библейскими цитатами. Генерал, вам есть что добавить?

Добкин кивнул.

– Пожалуйста.

– В общем, все выглядит неплохо. Мои коллеги в арабских странах сообщили, что готовы принять все меры по нейтрализации возможных очагов опасности в случае их обнаружения.

Хаим Мазар подался вперед:

– В случае если меры по нейтрализации не дадут нужного эффекта, чего следует ожидать от террористов, генерал? Что они способны предпринять для противодействия нашей миссии?

– Удары с воздуха и моря. Нас по-прежнему беспокоит возможность нанесения ими таких ударов. В военно-морском департаменте меня заверили, что воздушный коридор над Средиземным морем, предоставленный «конкордам», будет контролироваться не только нашими кораблями и самолетами и американским Шестым флотом, но и военно-морскими флотами Греции, Италии и Турции, которые примут участие в специально организованных НАТО маневрах. К тому же, для того, чтобы сбить ракетой «земля–воздух» такой самолет, как «конкорд», идущий на большой высоте и с большой скоростью, требуются возможности, недоступные террористам. Даже если им удастся произвести запуск такой ракеты, у самолетов сопровождения будет достаточно времени, чтобы обнаружить ракету, идентифицировать ее и уничтожить. Я прав, генерал?

Он посмотрел на Ицхака Талмана, начальника оперативного отдела ВВС. Все повернулись к Талману.

Поднявшись, Ицхак Талман подошел к окну и задумчиво посмотрел вдаль. Высокого роста, симпатичный, с подстриженными на военный манер усами, он выглядел именно так, как и должен выглядеть в представлении многих отважный летчик Королевских ВВС. Говорил Талман на смеси плохого иврита с еще более плохим идишем, сдобренной английским акцентом. Как и полагается британскому офицеру, манеры его отличались сдержанностью, отстраненностью и невозмутимостью. Но при этом, подобно многим офицерам Империи, служивших ему примером, Талман лишь играл определенную им для себя роль. Он был по натуре человеком в высшей степени нервическим и эмоциональным, но тщательно скрывал это.

Отвернувшись от окна, Талман заговорил сухим, официальным тоном:

– Мой лучший боевой офицер, Тедди Ласков, лично возглавит отряд специально отобранных летчиков, которые полетят на лучших в мире истребителях. В данный момент они как раз тем и занимаются, что готовят самолеты к вылету на дальней стороне поля. Тедди Ласков уверил меня, что он сможет засечь, отследить, перехватить и уничтожить любую воздушную цель, включая ракету класса «земля – воздух», «МиГ» или самого сатану, если только тот появится у него на радаре. – Он осмотрел зал, окинув взглядом поверх голов собравшихся мужчин и женщин. – По сообщениям воздушной разведки у террористов нет и никогда не было средств для осуществления воздушной атаки. Но если все же кому-то и захочется произвести такую атаку, ему придется иметь дело с самым мощным воздушным флотом на Средиземном море. – Талман пригладил усы. – Тедди Ласков – лучшее, что у нас есть. Как только самолеты оторвутся от земли, они попадают в зону моей ответственности, которую я беру на себя без малейших колебаний.

Он коротко кивнул и вернулся на место.

Тедди Ласков, стоявший все это время в коридоре, открыл дверь и тихонько вошел в зал. Несколько человек повернулись, чтобы посмотреть на объект похвалы Талмана. Ласков сдержанно улыбнулся и поднял руку, призывая не обращать на него внимания, после чего встал у стены.

Мириам Бернштейн уже несколько секунд пыталась привлечь к себе внимание Хоснера, но тот упорно игнорировал ее знаки. Он еще раз провел взглядом по лицам собравшихся, повернулся к сидевшим у стены и, лишь удостоверившись, что других желающих выступить нет, попытался подвести черту:

– Хорошо, если…

Мириам Бернштейн поднялась со стула:

– Простите…

– Да?

– Я бы хотела кое-что добавить.

– О!

– Благодарю вас. – Она улыбнулась Хоснеру, который сделал вид, что не заметил улыбки. Переложив какие-то бумаги, Мириам подняла голову: – Я внимательно слушала все, что здесь говорилось, и на меня произвели должное впечатление принятые меры предосторожности. В то же время мне трудно отделаться от беспокойства, вызванного царящим здесь духом и той формой, в которой выражалось мнение выступавших. Господа, мы отправляемся на эту конференцию, чтобы заключить Договор о мире. – Мириам обвела взглядом коллег, поочередно задерживаясь на каждом, и после небольшой паузы продолжила: – Это очень хорошо – сбивать все, что появится в небе, посылать военных разведчиков в соседние страны, допрашивать с пристрастием подозреваемых – и в определенных обстоятельствах вполне оправданно, но сейчас, в этот исторический момент, я бы хотела пойти на некоторый риск и явить миру не столь агрессивное лицо. Не стоит уподобляться ковбоям, являясь на заседание Объединенных Наций с дымящимися револьверами. Пусть люди видят, что мы приехали договариваться о мире.

Мириам вздохнула, подумав о том, как трудно найти слова, обращенные к разуму, но не звучащие признанием слабости. В течение многих лет ее имя прочно ассоциировалось с миролюбивым крылом ее партии, и она чувствовала себя обязанной выступить с этим предостережением накануне события, которое могло положить начало мирному процессу урегулирования. За всю свою жизнь она и дня не прожила в таком месте, где не было бы войны. Предвидя возможные протесты и возражения, Мириам подняла руку:

– Я не хочу создавать проблему там, где ее нет. Хочу лишь сказать, что все военные и разведывательные операции следует если не прекратить полностью, то, по крайней мере, свести к минимуму на период переговоров в Нью-Йорке. Мы должны продемонстрировать доверие, а не враждебность. Кому-то придется первым спрятать оружие. Даже если на вашем радаре, генерал Талман, появится сам сатана, не пускайте в него ракету. Постарайтесь убедить его, что у вас мирная миссия и что вы не поддадитесь на провокацию и не совершите акт агрессии. Он увидит, что вы твердо намерены следовать своим путем, и, может быть, отойдет в сторону.

Ее взгляд на секунду задержался на Тедди Ласкове.

Он отвернулся, обнаружив в глазах Мириам то, что видели очень немногие, то, название чему он затруднялся дать.

Мириам посмотрела в окно. Там, на далеких холмах, Хаббани и его люди спорили о том, когда открыть огонь. Горячий воздух хамсина наполнил небольшое помещение, затрудняя дыхание.

– За этим столом есть люди, которые не желают отдавать то, что оплачено кровью. Я понимаю их. Действительно понимаю. И мне знакомы все возражения, которые можно выдвинуть против мира любой ценой. Это не моя философия. Я не призываю вас соглашаться на любые уступки, а лишь прошу в ближайшие несколько дней подумать о том, что я сказала. Благодарю за внимание.

Она села и развернула бумаги.

Никто ничего не ответил. В комнате повисло молчание.

Первым из-за стола поднялся генерал Талман. Подойдя к Тедди Ласкову, он взял его за локоть, и мужчины вышли в коридор. Это послужило сигналом для остальных; присутствующие разбились на маленькие группы, каждой из которых предстояло скоординировать план своих действий с другими.

* * *

Стараясь не воспринимать звучащие отовсюду приглушенные голоса, Яков Хоснер задумчиво смотрел на Мириам Бернштейн. Между ними что-то было. Он это чувствовал. Иногда это «что-то» прорывалось наружу в самый неподходящий момент. Ему вспомнилась – отчетливо, словно это было вчера, – та сцена, когда она отказалась принять приглашение провести уик-энд на его вилле. Воспоминание было не из приятных. Хоснер откинулся на спинку стула и уставился в потолок. К черту ее! У него хватает других дел, помимо Мириам Бернштейн.

За годы работы он получил неоценимый опыт. Палестинцы всегда рассматривали «Эль-Аль» как военную цель, и атаки на авиакомпанию начались едва ли не на следующий день после ее образования в 1948 году. Но самые запоминающиеся операции, попавшие на первые страницы мировых газет, были осуществлены в 1960-е и 1970-е годы. Последний крупный инцидент произошел в лондонском аэропорту «Хитроу», когда террористы попытались захватить принадлежавший «Эль-Аль» «Боинг-747». Разработал операцию Ахмед Риш. Упоминание об этом человеке всегда вызывало у Хоснера гримасу. Один из последних – и возможно, лучший из всей той мерзкой компании. Однажды его арестовали в Международном аэропорту Лод и посадили в военную тюрьму в Рамле. Позднее, уже в 1968 году, после того как Израиль занял твердую позицию, отказавшись от каких-либо переговоров с террористами, Риша обменяли вместе с пятнадцатью другими на израильских пассажиров рейса «Эль-Аль», попавших в руки бандитов при попытке захватить генерала Шарона. Хоснер считал ошибочным решение выпустить Риша, и последующее развитие событий доказало его правоту.

Жаль, что этого мерзавца не убили во время одного из рейдов «Мивцан Элохим». Риш специализировался на самолетах, и мысль о том, что этот отъявленный бандит, избежавший правосудия и ни в чем не раскаявшийся, до сих пор на свободе, беспокоила Хоснера. Начальник службы безопасности авиакомпании был в числе тех, кто вел допросы Риша в тюрьме. И надо признать, Ришу удалось вывести его из себя. Хоснер помнил, что даже ударил его. В отчете он написал тогда, что этот человек очень опасен и его следует держать за решеткой до конца жизни. Тем не менее, Риша выпустили.

После этого террорист появлялся во многих местах, каждый раз поблизости от самолетов «Эль-Аль». Ходили слухи, что он оказался в числе тех, кто спасся при рейде на Энтеббу. Хоснер считал это вполне возможным.

Когда Исаак Берг упомянул о захваченном в Париже палестинце, в голове Хоснера словно что-то щелкнуло. Чуть более года тому назад, после инцидента в «Хитроу», Риша засекли во Франции. Почему именно Франция? Теперь Хоснер вспомнил, что это долго не давало ему покоя.

В чем дело? Франция. Риш. Modus operandi.^[1] Вот в чем причина. Риш не относился к числу сумасшедших, размахивающих автоматом угонщиков самолетов. Он не любил рисковать собственной жизнью. Риш предпочитал руководить, направлять события издалека. Но все же почему Франция? Почему не Германия с ее большими арабскими общинами? Единственная значительная арабская группа во Франции – алжирцы. Сам Риш был иракцем, что не мешало ему сражаться за палестинское дело. Для всего остального мира арабы едины, они все на одно лицо. Но это далеко не так. Да и французская полиция, привыкшая иметь дело с алжирцами, обратила бы внимание на чужака.

Да, Риш был той самой мухой, которая коснулась паутины израильской разведки и вызвала ее дрожь. Но засекли его не в столице. Странно. Один раз в Бретани и один раз на юге, неподалеку от испанской границы. Что привлекло его туда? Мысль, пришедшая Хоснеру в голову, заставила его похолодеть: в их системе безопасности имеется слабое звено, а он понятия не имеет, что оно собой представляет. По спине потекла капля холодного пота.

У них есть психологический портрет Риша и подробное описание внешности с фотографиями и особыми приметами. Надо срочно затребовать его досье. И позвонить французским коллегам. Хоснер оглянулся. Люди были заняты своими делами. Он поднялся:

– Если ко мне вопросов нет, то я вернусь к своим обязанностям.

Никто не ответил.

– Госпожа заместитель министра?

– Нет, мы вас не задерживаем, – сказала Мириам Бернштейн.

– Вот и отлично. – Он огляделся еще раз. – Пожалуйста, пользуйтесь моим помещением, сколько вам будет угодно. Извините. – Хоснер повернулся и медленно пошел к двери. – Шалом.

4

Капитан Давид Беккер, пилот второго «конкорда», сидел в дежурной комнате рядом со своим старшим помощником, Моисеем Гессом. Напротив Гесса расположился бортинженер Питер Кан, как и Беккер, американский еврей.

На стенах висели карты, таблицы, схемы и бюллетени. Одна стена представляла собой большое окно, выходившее на летное поле. На краю его блестели в лучах жгучего солнца два «конкорда».

За стеклянной перегородкой, разделявшей дежурную комнату, находилась диспетчерская с телетайпами и погодными картами.

Ближе к другому краю длинного стола сидела команда второго «конкорда»: Ашер Авидар, пилот, горячий сабра, которого Беккер считал слишком молодым и импульсивным, чтобы летать на чем бы то ни было, кроме разве что истребителя, на котором он и летал прежде; Цеви Хирш, старший офицер, который, по мнению Беккера, мог бы быть пилотом, если бы не возраст; и Лео Шарет, бортинженер, служивший неплохим противовесом чересчур дерзкому Авидару.

Последний в данный момент говорил что-то своему экипажу, и Беккеру пришлось напрячься, чтобы понять беглый иврит. Полет был тщательно рассчитан, и Беккеру не хотелось никаких неожиданностей. Ему предстояло следовать за Авидаром на протяжении нескольких часов, а топливо при 2,2 скорости звука имеет первостепенное значение.

Слушая инструкции, которые Авидар давал своей команде, Беккер одновременно изучал карты погоды.

Он был очень высокого роста, и это послужило причиной, по которой его не приняли на курсы пилотов истребительной авиации в самом начале Корейской войны. В службе подготовки офицеров резерва такого ограничения почему-то не было, и в скором времени Беккер уже летал на транспортном «Си-54», перевозя войска. В конце концов ему удалось частично утолить страсть к сражениям, вступив в стратегическую авиацию. Все 1950-е он терпеливо ждал своего шанса стереть с лица земли предписанный ему русский город, хотя и знал, что сам этих разрушений не увидит. Городом был Минск, точнее, аэродром, находящийся к северо-западу от него. Его бомба испепелила бы заодно и родной город Тедди Ласкова, Заславль, хотя ни один из мужчин не догадывался об этом и не затрагивал эту тему во время случайных разговоров.

С течением времени агрессивные тенденции несколько поугасли, а после появления межконтинентальных баллистических ракет Беккер вновь пересел за штурвал транспортного самолета. Потом пришла очередь Вьетнама, и его вернули на «Б-52». Он принес смерть многим людям, но к тому времени уже не находил в этом удовольствия. Во время войны 1967 года Беккер откликнулся на призыв Израиля, которому не хватало опытных боевых летчиков. Одновременно с окончанием контракта подошел к концу и его продолжавшийся двадцать лет брак, поэтому Беккер остался в Израиле, женившись на местной девушке, которая работала в аэропорту и всегда придиралась к оформлению грузовых документов.

Израиль не испытывал необходимости в тяжелых бомбардировщиках, столь хорошо знакомых Беккеру, да и военно-транспортных «Си-130» в ВВС этой страны было совсем немного. Впрочем, его уже и не тянуло на военную службу. Ему просто хотелось летать. В итоге Беккеру предложили грузовой «Ди-Си-4» и место в компании «Эль-Аль».

В ВВС США он налетал тысячи часов и даже прошел подготовку к полету на сверхзвуковом американском «Ф-111», Людей, способных управлять огромными самолетами на огромных скоростях, в Израиле оказалось немного, и когда «Эль-Аль» закупила два «конкорда», Беккера послали в Тулузу на учебу. Теперь ему предстояло совершить самый важный рейс за всю карьеру, и он намеревался обойтись без каких-либо шероховатостей.

Дверь из коридора открылась, и Беккер заглянул в диспетчерскую. В комнату вошли генералы Ласков и Талман. Разговор с экипажем длился несколько минут, после чего оба генерала направились в дежурную.

Все встали.

Талман и Ласков улыбнулись и попросили офицеров сесть.

– Добрый день, – начал Талман. – Мы только с совещания по безопасности, и я хочу сообщить, что никаких оснований для беспокойства нет. Но мы все же приняли решение перенести время взлета на три тридцать. Есть и еще одно изменение. Вы не полетите через Средиземное море на Мадрид, но свернете над Италией и возьмете курс на Орли, где пройдет дозаправка. Нами получено разрешение на пролет над Италией и Францией на сверхзвуковой скорости. Все документы, включая полетные планы, карты и метеосводки, будут подготовлены вовремя. В Орли борт никто не покидает. Процедура та же, что и прежде. – Он посмотрел на каждого офицера, помолчал, подбирая слова, и закончил просто: – Всем удачного полета. Шалом.

Талман повернулся и вышел в диспетчерскую.

Тедди Ласков сел за стол:

– Итак, у нас есть еще минутка для небольшой координации. Я буду держать с вами связь через службу воздушного контроля и на частотах компании. Но если нам будет нужно поговорить друг с другом, то для этого придется пользоваться моей оперативной частотой, каналом 31. У вас это 134,725. Если кто-то – вы или я – решит, что пользоваться этой частотой небезопасно, нужно произнести следующие слова: «У меня отказал индикатор третьего топливного бака». После этого мы переходим на запасную частоту; у меня это канал 27, у вас – 129,475. Все понятно? Хорошо. Я останусь с вами до высоты девятнадцать тысяч метров на скорости 2,2 Маха. Может, немного задержусь, если позволит топливо, а дальше вам уже ничто не угрожает. Вопросы есть?

Поднялся Авидар:

– Мне бы хотелось кое-что прояснить, генерал. Кто осуществляет оперативный контроль? Я командир ведущего самолета, а вы командуете своими людьми. Вы выше рангом, но этот рейс гражданский. Предположим, мы подвергнемся нападению. Предположим, я приму решение предпринять маневр уклонения, но вы посчитаете необходимым продолжать идти прежним курсом. Кто же босс?

Ласков пристально посмотрел на Авидара. Что бы там ни говорили об этом молодом пилоте, парень не стал ходить вокруг да около. И ему хватило смелости высказать то, о чем промолчали другие. Генерал кивнул:

– Правильный вопрос, Ашер. Позвольте мне кое-что повторить. Мы не ожидаем проблем. Но если нас атакуют, то в действие вступают правила тяжелой авиации. Так как в Израиле нет тяжелых бомбардировщиков, то разрешите мне довести правила до всех. Они просты. Первое правило – идти своим курсом до получения особых распоряжений от командира сопровождения. Я могу приказать предпринять маневр уклонения или изменить курс, высоту или скорость. Правило второе – смотри правило первое. Я ответил на ваш вопрос?

– Нет. – Авидар сел и отвернулся.

Ласков попытался сдержать раздражение:

– Послушайте, Ашер, лететь с сопровождением – дело сложное. У нас в Израиле долгих эскортов не бывает, поэтому ситуация для вас новая, но на войне я сталкивался с ней много раз, хотя это и было тысячу лет назад. Здесь принцип тот же, что и на пастбище: овцы должны держаться вместе и слушаться овчарку, а иначе их перегрызут волки. Аналогия, возможно, не совсем точная, но, думаю, вы меня поняли. – Он попытался улыбнуться, но Авидар угрюмо молчал. Ласков пожал плечами и повернулся к Беккеру: – Давид, что вас беспокоит?

– Ничего, генерал. Осталось только уточнить позывные на оперативной частоте.

Ласков поднялся:

– Верно. Я – «Ангел Гавриил» плюс бортовой номер 32. Остальные истребители сопровождения тоже «Гавриилы» со своими соответствующими номерами. Вы, Давид, «Крылья Иммануила». Ашер, вы – «Кошерный клипер». В воздухе будем обращаться покороче – «Иммануил» и «Клипер». – Генерал посмотрел на часы. Ровно два часа пополудни. – И еще одно. В списке пассажиров дополнение. Какой-то американец, Макклюр, летит домой в отпуск. Предупредите старшего стюарда.

Беккер открыл папку и достал пассажирскую декларацию:

– Здесь указан еще один мой соотечественник. Том Ричардсон, атташе по военно-воздушным вопросам. Вы должны его знать. У него какие-то дела в Нью-Йорке.

Ласков промолчал. Наверное, решение было принято в последнюю минуту. Такое развитие событий имело свое значение, но какое? Генерал не знал. Может быть, дружественный жест? Он кивнул:

– Хороший парень, когда не пытается лезть в чужие дела. Если ему не понравится кошерная пища, дайте ему пинок под зад над Римом. Если Ричардсон летит с вами, Ашер, не спорьте с ним о политике или религии. Он не разбирается ни в том, ни в другом.

Беккер улыбнулся:

– Он выбрал мой самолет, так что я о нем позабочусь.

– Да уж, пожалуйста, – рассеянно проговорил Ласков. Он подошел к двери, заглянул в диспетчерскую, где Талман разговаривал с главным диспетчером, и повернулся к поднявшимся снова пилотам: – Давид, вы сказали, что Ричардсон выбрал ваш самолет?

– Да, сэр. – Беккер протянул декларацию.

Ласков взглянул на листок. Имя Ричардсона стояло в самом низу и рядом с ним две цифры – 02. Генерал знал, что в общем списке не были указаны ни номера самолетов, ни места пассажиров. Все это, исходя из интересов безопасности, должно было быть определено в последнюю минуту. Кроме того, предполагалось, что делегаты сами выберут для себя места, руководствуясь, так сказать, групповыми пристрастиями. Почему Ричардсон не дождался распределения, чтобы попроситься на самолет, где у него могли бы быть знакомые? Почему выбрал именно борт номер два? Ведь оба самолета будут заполнены не более чем на половину. Может быть, ему захотелось полететь именно с Беккером? Ласков посмотрел на пилота:

– Он знал, что вы летите на «ноль втором»?

– Думаю, что да. Полагаю, он решил, что сядет на откидное кресло, чтобы поболтать по дороге. По-моему, этот Ричардсон не очень-то говорит на иврите.

– Да, наверное, дело именно в этом. Ладно, ребята. Удачного вам полета. Увидимся на высоте пять тысяч метров. Шалом.

В зале для особо важных персон, расположенном дальше по коридору, за дежурной и кабинетом Хоснера, собралось, должно быть, около сотни человек. Шторы были задвинуты, но кондиционеры все равно не справлялись. Правда, полумрак создавал иллюзию прохлады. Каждые две-три минуты кто-то подходил к окну и, разведя шторы, бросал взгляд на «конкорды», стоящие в стороне от других самолетов и окруженные кольцом солдат.

В зал вошел Яков Лейбер, старший стюард самолета Беккера. Малыш Яков, как все его звали, заметно нервничал. Он с удовольствием уступил бы кому-нибудь другому обязанность проинструктировать пассажиров этого рейса, но здесь собрались не вполне обычные люди. Многие лица и имена были знакомы не только ему, но и всей стране.

Помимо двадцати членов делегации, в полет отправлялась внушительная группа поддержки из помощников, адъютантов, ассистентов, советников, переводчиков, секретарей и сотрудников службы безопасности. В воздухе висел дым, а бар, как заметил Лейбер, уже был опустошен.

Яков Лейбер откашлялся:

– Дамы и господа! Дамы и господа, прошу вашего внимания. – Он поднял руку.

Гул голосов постепенно стих. Собравшиеся повернулись на голос. Они увидели маленького человечка в белой форме не по размеру и бифокальных очках с такими толстыми стеклами, что глаза за ними напоминали устриц.

Лейбер прислонился спиной к бару.

– Добрый день. Меня зовут Яков Лейбер, я старший стюард «конкорда-02» авиакомпании «Эль-Аль».

– Хорошо, что он не наш пилот, – заметил какой-то мужчина сзади.

Несколько человек рассмеялись.

Лейбер улыбнулся:

– Вообще-то я был пилотом, но однажды забыл захватить инструкцию, на которой обычно сидел, и врезался в ангар.

Теперь к смеху добавились и аплодисменты.

Лейбер сделал шаг навстречу толпе:

– Я всего лишь хочу довести кое-что до вашего сведения. – Рассказ о распределении мест и сообщение о переносе времени отправки заняли несколько минут. – У кого есть вопросы?

Вперед выступил раввин миссии, Хаим Левин:

– Полагаю, молодой человек, вы понимаете, что сегодня пятница, но при этом пытаетесь убедить меня и всех остальных, что мы, преодолев расстояние до Нью-Йорка, все же приземлимся до наступления субботы. Я правильно вас понял?

Лейбер удержался от улыбки. Характерной чертой «Эль-Аль» было то, что раввины пользовались ее услугами только в исключительных случаях, так как компания, по их мнению, нарушала закон субботы. Они предпочитали летать самолетами других, зарубежных компаний, которые тоже нарушали закон субботы, но это уже не имело такого значения. Два раввина, присоединившиеся к мирной миссии во имя демонстрации национального единства, принадлежали к двум течениям иудаизма – консервативному и ортодоксальному.

– Вы правильно меня поняли, – стараясь сохранять серьезность, сказал Лейбер. – Заход солнца в Нью-Йорке сегодня в 18.08. Но мы полетим немного быстрее солнца, поэтому приземлимся около двух часов дня по местному времени.

Раввин молча выслушал объяснения стюарда.

– Другими словами, равви, мы прибудем в Нью-Йорк за полтора часа до времени вылета, – добавил Лейбер. – Понимаете…

– Да, да, понимаю, я уже летал, знаете ли. – Раввин Левин наградил нарушителя закона субботнего дня таким взглядом, который он обычно приберегал лишь для евреев – поедателей свинины. – Если мы приземлимся хотя бы на секунду после захода солнца, вы меня еще вспомните.

В зале снова послышались смешки, и Лейбер тоже позволил себе улыбнуться:

– Не сомневаюсь. – Он огляделся, вспоминая, что еще упустил. – Небольшое хождение во время полета разрешено, если это кого-то интересует. Кстати, моя жена, Марсия, которая намного симпатичнее меня, будет вашей стюардессой на «ноль первом». – Как и многие другие часто летающие супружеские пары, Лейберы взяли за правило никогда не летать вместе. У них были дети. Он надеялся, что никто из пассажиров не станет делать далеко идущие выводы из этого сообщения. – Есть ли у кого вопросы? Отлично. Тогда все и спасибо за то, что выбрали нашу компанию, хотя в данной ситуации у вас, по-моему, вряд ли был выбор. – Он поднял обе руки. – Шалом.

* * *

Капитан Давид Беккер закончил внешний осмотр «конкорда-02» и остановился в тени опущенного носового обтекателя.

Солдаты окружавшего самолет отделения охраны время от времени посматривали на него.

– Как дела, капитан? – поинтересовался подошедший офицер службы безопасности «Эль-Аль» Натан Брин.

– Все хорошо.

– Мы удовлетворены. А вы?

Беккер посмотрел на самолет и кивнул.

– Я провожу вас наверх.

– Давайте.

Беккер еще раз оглядел машину. Белая птица мира отнюдь не походила на голубя. Скорее она напоминала некую морскую птицу. Например, аиста. Может быть, чайку. Птица замерла, присев на высоких ногах, которые необходимы при крутом отрыве. Без таких длинных ног ее задница просто тащилась бы по земле. Именно по этой причине Бог дал морским птицам длинные ноги. К такому же конструкторскому решению пришли разработчики «Бритиш эркрафт корпорейшн» и «Аэроспасиаль». Так же решили проблему и русские, когда строили свой сверхзвуковой авиалайнер «Ту-144». Замечательно. Приятно видеть, что Бог прав, подумал Беккер.

Вторая конструктивная особенность – носовой обтекатель. Клюв. При взлете и посадке он находился в опущенном состоянии, как у птицы, для лучшей видимости. Во время полета обтекатель поднимался с целью улучшения аэродинамических характеристик. Решая проблему полета, британцы, французы, русские и Бог – не обязательно именно в таком порядке – независимо друг от друга пришли к одинаковым выводам. Самолеты начинались как жесткие структуры и, исходя из этого, ограничивались жесткими параметрами. Птицы же гибки и эластичны. Подражая им, люди начали вводить отдельные подвижные части, элероны и направляющие рули. Потом появилось убирающееся шасси. Затем крыло с изменяемой геометрией. И вот теперь опускающийся носовой обтекатель.

Беккер пробежался по машине взглядом. Не такая уж она и большая. Длина фюзеляжа всего пятьдесят два метра, размах крыльев двадцать семь метров. Общий вес с пассажирами – сто восемьдесят одна тысяча килограммов, примерно вполовину меньше веса «Боинга-747».

В кабине «конкорда» нашла одно из последних своих прибежищ и старая английская система мер и весов. Все пилоты мира, проходя предполетную подготовку, изучают как английский язык, так и английскую систему мер и весов. Таков общепризнанный мировой стандарт, и отказываться от него полностью было бы неразумно и преждевременно. Большинство приборов имело две шкалы, и пилоты в своих переговорах легко переходили с одной системы на другую. Вот и в кабине «конкорда» рядом с индикатором воздушной скорости в Махах находился и старомодный индикатор, определявший скорость в узлах. Для Беккера он был островком стабильности в быстро меняющемся мире. В его воображении вставал древний парусник, дерзко пытающийся выжать пять узлов против встречного ветра.

Беккер начал заключительный общий осмотр. Встав под правым дельтовидным крылом, он поднял голову. Нет, этот самолет строили не для того, чтобы перевозить сотню пассажиров, предпочитающих летать туристским классом. Он предназначался для семидесяти особо важных персон, желающих путешествовать со сверхзвуковой скоростью: видных миротворцев, нефтяных магнатов, богатых и нетерпеливых любовников. Элитный самолет. Максимальная скорость – 2,2 Маха, то есть около двух тысяч трехсот километров в час в зависимости от температуры. Скорость пули, вылетающей из дула винтовки. На такой скорости многие привычные законы воздухоплавания неожиданно меняются.

При полете на сверхзвуковых скоростях к самолету предъявляются новые требования. На звуковой скорости проявляется так называемый тяговый фактор. В определенной степени здесь помогает дельтовидное крыло. Но это крыло обладает плохими характеристиками управляемости. При определенных обстоятельствах оно ухудшает летные способности.

Если вы потеряли двигатель при полете на обычном коммерческом самолете, это никого особенно не расстроит. Потеря же двигателя на сверхзвуковой скорости ведет к потере контроля над самолетом. Лайнер переворачивается и разваливается.

На скорости 2 Маха обшивка разогревается до температуры 127 градусов по Цельсию. В случае ее дальнейшего повышения самолет не рассыплется моментально, но его конструкция сильно ослабнет, и это может сказаться при следующем полете.

На скорости 2,2 Маха думать надо быстро. Если вы хотите подняться до девятнадцати тысяч метров, то начинать следует с семнадцати тысяч. В случае более быстрой коррекции пассажиров унесет в багажный отсек.

Было и еще одно обстоятельство, которое не давало Беккеру покоя с самого первого дня, когда он поднял «конкорд» до девятнадцати тысяч метров. Это внезапная декомпрессия кабины, подобная той, которая случается при попадании ракеты, небольшом взрыве на борту или если кто-то, например, разобьет иллюминатор пулей. На обычном коммерческом самолете, совершающем полет на высоте около девяти тысяч метров, декомпрессия кабины не так уж и страшна. Экипаж и пассажиры надевают кислородные маски и дышат через них до тех пор, пока самолет не снижается в более густые слои атмосферы. На высоте девятнадцать тысяч метров для дыхания уже нужен скафандр, а одна только кислородная маска не поможет. При отсутствии скафандра у вас остается лишь несколько секунд, чтобы спуститься до приемлемого уровня. Если не успеваете это сделать, то теряете сознание. Даже в маске. Бортовой компьютер, почувствовав опасность, сам выполнит маневр, но к тому времени, когда вы сможете нормально дышать, ваш мозг уже сильно пострадает.

Беккера постоянно преследовал кошмар: экипаж приходит в себя после потери сознания, натягивает кислородные маски – если для этого еще хватает ума – и с удивлением и непониманием смотрит на мигающие индикаторы и смешно бегающие стрелки; глаза летчиков закатились, по подбородкам стекает слюна. И все это время «конкорд» идет по выдерживаемому компьютером курсу, ожидая направляющей руки человека. Неандертальцы в «Аполлоне». А в салоне семьдесят идиотов-пассажиров, пребывающих в разной степени умопомешательства, кривляются и строят друг другу физиономии. В этом кошмаре «конкорд» всегда приземлялся, к восторгу встречающих. Как же они радовались и удивлялись, увидев спускающихся по трапу друзей и любимых.

Беккер закрыл глаза.

Он знал что довести самолет до места, спустившись с высоты в девятнадцать километров после тридцатисекундного кислородного голодания, невозможно. Такое могло случиться только в кошмарном сне. Тем не менее, он постоянно повторял одно и то же правило, вколачивая его в мозг и надеясь, что оно сработает в нужную секунду: если в кабине все выглядит незнакомым, не притрагивайся ни к нему. В конце концов, топливо когда-нибудь кончится.

Он утер покрывшееся потом лицо и посмотрел на второй «конкорд», рядом с которым стоял Авидар. Интересно, бывают ли у него такие кошмары?

Нет, только не у Авидара.

5

Мириам Бернштейн сидела в зале, попивая кофе и разговаривая с Абделем Джабари. Увидев появившегося у порога другого члена делегации, Ибрагима Али Арифа, Джабари извинился и направился к соотечественнику.

Заметив в баре одинокого Якова Хоснера, Мириам поднялась из-за стола и неуверенно подошла к нему. Хоснер либо не увидел ее, либо сделал вид, что не увидел.

– Привет.

Он оглянулся:

– О! Привет.

– Послушайте, мне очень жаль, если я доставила кому-то пару неприятных минут…

Он повертел стакан:

– Никаких проблем. Все в порядке.

– Хорошо. – Она помолчала, не зная, что еще сказать. – Ну вот. Так вы все же летите с нами?

– Да. Мне только что об этом сообщили. Буду на «ноль втором».

Еще не успев решить, хорошая это новость или плохая, Мириам испытала огромное чувство облегчения, всколыхнувшее ее, как теплая морская волна.

– Я тоже буду на «ноль втором».

Оба замолчали.

Мириам принужденно улыбнулась:

– Если хотите, я могу поменяться. Или вы не против моего присутствия?

Ему почему-то показалось, что она нарочно сказала это, чтобы спровоцировать его. Когда Мириам Бернштейн находилась рядом, у Хоснера часто возникало ощущение, что ей приходится подавлять какое-то чувство, имеющее отношение к нему. Он посмотрел на женщину. В ее лице не было ничего, что подкрепляло бы это ощущение, но оно не проходило.

– Не думаю, что нужно что-то менять.

Она взглянула в зеркало, словно чтобы убедиться в том, что маска на месте. Вроде бы все в порядке, но Мириам чувствовала, как напряжено тело. Она поймала себя на том, что едва ли не стоит на цыпочках. Близость Хоснера всегда действовала на нее так.

– Хорошо, что вас отпустили. – Она улыбнулась. – А как здесь? Обойдутся?

Хоснер допил то, что оставалось в стакане.

– У них был выбор: оставить меня здесь в качестве козла отпущения, если что-то случится, или отправить в Америку, надеясь, что если самолет упадет, то с ним упаду и я.

Мириам кивнула:

– И вы предпочли второй вариант.

– Моего желания никто не спрашивал. Наверное, для них лучше всего было бы, если бы самолет остался цел, а я разбился. Но так не получается. Вас угостить?

– Вообще-то я не пью, но…

– В этой чертовой стране никто не пьет. Когда я служил в Королевской авиации, там никто не летал трезвым. – Он подтолкнул свой стакан бармену. – Что ж, увидимся на борту.

Мириам посмотрела на него:

– Да.

Она повернулась и пошла к выходу.

Матти Ядин подошел к бару как раз в тот момент, когда Мириам уходила. Он проводил ее взглядом и покачал головой:

– Что, босс, эта стерва опять не дает вам покоя?

Хоснер задумчиво потер подбородок:

– Не уверен.

* * *

Тедди Ласков заглянул в зал ожидания, надеясь найти там Тома Ричардсона и задать ему несколько вопросов. Кроме того, он должен был назвать Ричардсону запасную оперативную частоту, только что выбранную Талманом. Поначалу Ласков хотел просто позвонить в офис американского военно-воздушного атташе, но, поразмыслив, решил воздержаться от передачи этой информации. Он и сам не знал, что именно заставило его отказаться от предварительной договоренности. Если американцам так уж необходима эта частота, пусть обращаются в Цитадель, непосредственно к Талману.

В зале он увидел разговаривающих Мириам Бернштейн и Хоснера. Потом женщина ушла. Если бы Ласков не знал, что они не переносят друг друга, то решил бы, что Мириам выглядитобиженной. Он неприятно удивился, почувствовав внезапный укол ревности. Мириам не заметила его, и Ласков не стал ее окликать. Они уже попрощались. Убедившись, что Ричардсона в зале нет, генерал повернулся и направился к выходу, за которым его ждал джип.

* * *

Бенджамин Добкин разговаривал с Исааком Бергом.

– Значит, вы все же летите с нами в Нью-Йорк, не так ли?

Берг кивнул:

– Я подумал, что будет неплохо проверить наших агентов в Америке, а кроме того, в Нью-Йорке у меня подруга, гнев которой будет страшен, если я не появлюсь через несколько часов. – Он рассмеялся, глаза его блеснули.

Некоторое время Добкин смотрел в чашку с остывающим кофе, потом поднял голову:

– Это их последний шанс, верно? Я имею в виду, что если они собрались нанести удар, то другого времени уже не будет. Если эти люди ничего не предпримут, то потеряют всякое уважение со стороны тех, кто их поддерживает. Такой цели у них давно не было. Сейчас или никогда.

Берг согласно качнул головой:

– Верно. – Он посмотрел на Добкина. – Знаете, когда я вышел после совещания, у меня не было никаких сомнений в том, что все меры безопасности приняты. Но люди хитры и изобретательны. Те, у кого есть воля, всегда найдут способ добиться своего. Я работаю с арабами много лет и хорошо их знаю. Они совсем не фигляры, какими их рисует пресса. Они такие же, как мы. – Он еще раз кивнул: – Да, я беспокоюсь.

* * *

Оба «конкорда» стояли с открытыми дверьми. На каждом уже разместились люди Хоснера, по шесть человек. Матти Ядин проводил инструктаж с группой на «ноль первом». Каждый сотрудник службы безопасности имел при себе автоматический пистолет «смит-и-вессон» двадцать второго калибра. Считается, что пуля, выпущенная из такого пистолета, не пробьет человеческое тело навылет и, следовательно, не может повредить обшивку самолета. Теоретически это оружие безопасно, но все же палить из пистолета в герметической кабине – не самая лучшая идея.

Помимо пистолетов, сотрудники службы безопасности имели на борту другое стандартное оружие: старую американскую винтовку «М-16» со снайперскими прицелами как для ночной, так и для дневной стрельбы и израильский автомат «узи». Последний больше похож на игрушку: длина – сорок шесть сантиметров и вес – четыре килограмма, – но содержит в магазине двадцать пять патронов и отличается высокой эффективностью. И «М-16», и «узи» предназначались только для использования вне пределов самолета.

Было на борту и кое-что еще, о чем никто из летевших не имел ни малейшего представления. В хвосте каждого самолета находилось по полкилограмма пластиковой взрывчатки, прикрепленной к дифферентному топливному баку номер одиннадцать двумя теперь уже мертвыми алжирцами в Сен-Назере и Тулузе. Когда самолет начнет набирать скорость, пустые баки будут заполнены топливом для изменения центра тяжести. В этом случае заряд можно будет взорвать с гибельными для лайнера последствиями.

* * *

Тедди Ласков сидел в кабине своего «Ф-14» с карманным калькулятором, рассчитывая предельную дальность полета с учетом имеющегося запаса топлива, общего веса самолета, возможных маневров и температуры воздуха. Ему, старому воздушному асу, очень хотелось оставить снаряды для двадцатимиллиметровой пушки, но генерал понимал, что это дополнительный вес, уменьшающий возможности. Придется ограничиться ракетами. Может быть, Ричардсон был прав. Генерал выглянул из кокпита:

– Убрать снаряды. – Когда приказ был выполнен, он посмотрел по сторонам и проговорил в шлемофон: – Запуск двигателей.

Двадцать четыре двигателя, по девять тысяч килограммов тяги в каждом, отозвались пронзительным воем.

Через минуту Ласков поднял вверх большой палец и крикнул в микрофон:

– Пошли!

Двенадцать машин начали выруливание на исполнительный старт.

* * *

Том Ричардсон с опозданием вспомнил, что так и не узнал у Ласкова запасную частоту. Получить такую информацию в Цитадели, позвонив туда по телефону, было невозможно, а его собственный офис по какой-то причине тоже не проявил необходимой расторопности. Некоторые дополнительные неудобства причинил и перенос времени вылета, хотя как раз этого Ричардсон и ожидал. Был и еще один вопрос, на который он не знал ответа: взял ли Ласков боезапас для пушки? Впрочем, так или иначе, большого значения это уже не имело.

Члены делегации спускались друг за другом по ступенькам запасной лестницы и выходили к ожидавшим их автобусам.

Ричардсон заскочил в телефонную будку возле бара и набрал некий номер в Иерихоне, городе на оккупированном Западном берегу. Вообще-то он не доверял телефонам, но времени оставалось совсем мало и выбора не было.

* * *

Яков Хоснер приоткрыл дверь приемной:

– Французы еще не звонили?

Секретарша подняла голову от бумаг:

– Нет, сэр.

– Проклятие! – Он посмотрел в окно и увидел, что автобусы уже почти полны. – Мне надо идти. По всей вероятности, я вернусь завтра на одном из «конкордов». Если во время полета случится что-то важное, звоните в Цитадель, а уж они свяжутся со мной через скрэмблер. Я буду на «ноль втором».

– Хорошо, сэр. Удачи. Шалом.

– Вот именно, – проворчал он, выходя в коридор. – Именно этого нам всем сейчас и не хватает.

* * *

Матти Ядин выглянул из окна автобуса, направлявшегося к ноль первому, и увидел бегущего Хоснера:

– Босс!

Хоснер повернул голову.

Ядин высунулся из окна:

– Босс, если не хотите лететь, сами знаете с кем, я могу с вами поменяться.

Хоснер покачал головой:

– Нет, все в порядке. Полет недолгий. Кроме того, менять планы перед вылетом – плохая примета. – Он задумчиво посмотрел в небо. Что-то беспокоило его, но что именно, он не мог понять; возникло какое-то неприятное предчувствие, и он видел, что и Ядин испытывает похожее беспокойство. – Помнишь Ахмеда Риша?

– Такого не забудешь.

– Верно. Попытайся восстановить в памяти все, что ты о нем знаешь, и, если вспомнишь что-то интересное, позвони мне. Увидимся в Нью-Йорке.

Хоснер шагнул к автобусу и пожал помощнику руку, чего никогда не делал раньше:

– Шалом.

Матти Ядин выдавил из себя улыбку.

* * *

Хаим Мазар находился в диспетчерской вышке аэропорта Лод, откуда наблюдал через бинокль за двумя приближавшимися к «конкордам» автобусами. Внезапно его внимание привлек отблеск света на одной из крыш жилого дома, и он тут же повернул окуляры. Потом схватил радио и, не отрывая бинокль от глаз, быстро заговорил в микрофон:

– Башня на связи. Вижу отблеск света на крыше в квадрате тридцать шесть. Розовый оштукатуренный дом. Пошлите туда вертолет.

Уже через несколько секунд над крышей указанного Мазаром многоквартирного жилого дома завис военный вертолет «Хьюи». Из кабины выпрыгнули четверо вооруженных автоматами солдат. Еще через несколько секунд запыхавшийся голос доложил:

– «Хьюи-76» – Башне.

– На связи, семьдесят шестой. Докладывайте.

– Никаких проблем, Башня. Всего лишь девушка с рефлектором. – Пауза. В голосе послышались новые нотки: – Загорала нагишом. Какие указания?

Мазар вытер вспотевший лоб и поднес к губам стакан с водой.

– Вас понял, семьдесят шестой. Мы проводим небольшие учения. Дайте девице какую-нибудь одежду и посадите под домашний арест. До передачи полиции продержите в вертолете.

На этот раз пауза затянулась.

– Вас понял, Башня.

– Все, конец связи.

Мазар со вздохом откинулся на спинку стула и повернулся к одному из диспетчеров:

– Может, она этого и не заслужила, но уж очень нервный сегодня день.

* * *

Сабах Хаббани лежал на вершине холма, не отрывая глаз от окуляров полевого бинокля. День был тихий и ясный, но девять километров все же большое расстояние. Похоже, пассажиры уже поднимались на борт «конкордов». Самое время. Он поднял руку, подавая сигнал. Нужно лишь подождать, пока пролетит вертолет.

Позади него, в соснах, трое мужчин опустились на колени. Рядом с каждым лежало по три мины. Каждый должен был сделать по четыре выстрела – два разрывными и столько же зажигательными. Если хотя бы одна попадет в цистерну с горючим, живых на летном поле не останется.

Они пристально смотрели на Хаббани. Рука опустилась. Пальцы разжались, выпуская мины. Мужчины закрыли уши и открыли рты, чтобы уравнять давление…

* * *

Бригадный генерал Ицхак Талман стоял перед радаром, наблюдая за тем, как двенадцать «Ф-14» Ласкова выстраиваются над побережьем. Другие дисплеи показывали несколько частных самолетов и находящийся в море корабль. Прибавив звук, Талман услышал голос Ласкова, обращавшегося к своей эскадрилье. Пока что все шло хорошо. Генерал налил в чашку кофе и опустился на стул. Оставалось только ждать.

* * *

Капитан Эфраим Диниц ждал до тех пор, пока не услышал глухой стук упавших на боек взрывателя мин. Впоследствии, когда делом займется военный суд, это обстоятельство сыграет свою роль в доказательстве намерений арестованных. Его люди выбежали из-за деревьев и камней.

– Вы арестованы! – крикнул он по-арабски. – Руки за голову!

Три палестинца перевели недоуменные взгляды с так и не выстреливших минометов на окруживших их израильских солдат, потом медленно поднялись с колен и завели руки за головы.

Оглянувшись, Хаббани увидел разворачивавшуюся у него за спиной сцену. Сердце у него упало, а к горлу подступил комок. Он представил себя за колючей проволокой военной тюрьмы в Рамле. Провести остаток жизни в неволе? Никогда не увидеть своих детей, не прикоснуться к жене? Нет. Он вскочил и прыгнул с вершины холма. Кто-то закричал, но Хаббани летел вниз по склону. Все вокруг смешалось в расплывчатое яркое пятно. Сзади снова прозвучал резкий, требовательный голос, И тут же застучал автомат. Пули взрывали землю вокруг, и Хаббани не сразу понял, что уже не бежит по камням, а лежит на них, истекая кровью.

* * *

Хаим Мазар поднял трубку. Находясь в диспетчерской башне, он видел далекие холмы, где все только что случилось.

– Хорошо, Диниц. Допросите их прямо сейчас и потом сразу же позвоните мне.

Генерал снова опустился на стул. Он прекрасно понимал, что эти несчастные палестинские крестьяне знают о подготовке нападения еще меньше, чем он сам. Минометы были обнаружены еще десять лет назад и оставлены на месте, чтобы посмотреть, кто к ним придет. Разумеется, мины были обезврежены – с них сняли детонаторы. В последнюю неделю Мазар распорядился усилить наблюдение за рощицей на холме. Кроме того, совсем недавно кто-то, пожелавший остаться неизвестным, предупредил о готовящемся обстреле аэродрома.

Попытка нападения представлялась со стороны настолько неуклюжей, что генералу с трудом верилось в ее серьезность. Скорее всего, ее задумали, как отвлекающий маневр. Возможно, кто-то надеялся на понижение порога бдительности со стороны служб безопасности, но просчитался. Мазар же считал иначе. Если предполагаемый обстрел был отвлекающим маневром, то в чем тогда состоит основной? Как ни старался генерал поставить себя на место террористов, в голову ничего не приходило. Он пожал плечами.

Диспетчер поднял голову:

– Сэр, «конкорды» к взлету готовы.

Мазар кивнул:

– Дайте разрешение и пусть убираются отсюда поскорее.

* * *

Экипаж «ноль первого» закончил предстартовую проверку, «конкорд» выкатился на край четырехкилометровой взлетной полосы. В наушниках затрещало.

– «Эль-Аль» «ноль первый» и «ноль второй», взлет разрешаю. Интервал две минуты. Счастливого полета.

– Принял.

Авидар подал вперед РУДы,^[2] и огромная белая птица покатила по полосе.

* * *

Давид Беккер, сидевший в левом кресле, видел, как первый самолет мягко оторвался от земли. Он повернулся к Моисею Гессу:

– Будь добр, проведи обратный отсчет. Две минуты.

Моисей кивнул и посмотрел на часы. Сидевший справа за ними Питер Кан взглянул на приборную панель.

– Все системы работают нормально, сэр, – доложил он на английском.

Беккер улыбнулся:

– Отлично.

– Одна минута.

В салоне переговаривались пассажиры. Согласно декларации, их число составляло тридцать пять человек: десять членов мирной делегации и двадцать пять – вспомогательного персонала. Было еще два стюарда, две стюардессы и старший стюард Лейбер. Они сидели все вместе, группой, сразу за пассажирским салоном. Шестеро агентов службы безопасности разместились среди пассажиров. Том Ричардсон уселся рядом с Джоном Макклюром и вел с ним беседу. Генерал Добкин еще раз просматривал документы, с которыми ему предстояло ознакомить верхушку Пентагона. Исаак Берг устроился один, развернув газету и посасывая незажженную трубку. Раввин Левин затеял религиозный спор с одним из делегатов. Всего на борту было пятьдесят пять человек, включая членов экипажа. С дополнительным грузом самолет взял почти максимальный вес, принимая во внимание температуру воздуха за бортом.

Мириам Бернштейн сидела позади Абделя Джабари, занявшего место рядом с еще одним арабским делегатом, Ибрагимом Арифом. Моше Каплан, молодой человек из службы безопасности, то и дело нервно поглядывал на две клетчатых куфьи.

Салон был невелик, сиденья размещались по два в каждом ряду, и человек высокого роста, поднимаясь, чувствовал себя не слишком комфортно. Французы, как обычно, сделали все по своему усмотрению, отдав предпочтение внешней роскоши в ущерб удобству, но недостаток места не имел на «конкорде» большого значения, потому что полет редко длился более трех с половиной часов.

Венцом декора был большой настенный махметр, позволявший пассажирам видеть, с какой скоростью летит самолет. В данный момент его неоновый циферблат показывал нули.

В пилотской кабине Гесс отвел взгляд от часов:

– Пора.

Беккер отпустил тормоза и подал вперед рукоятку. Машина стронулась с места и покатилась по длинной поблескивающей полосе, постепенно набирая скорость.

– Шестьдесят узлов, – сообщил Гесс.

– Все в порядке, – доложил, пробежав глазами по приборам, Кан.

Беккер приказал включить форсаж. Бортинженер включил сначала две внешних форсажных камеры, потом две внутренних.

– Есть, все четыре.

– Сто узлов.

Самолет уже пробежал половину взлетной полосы, и оставшаяся половина казалась короче, чем есть, из-за поднимавшихся от нее волн горячего воздуха. Призрачные озера возникали и испарялись с нарастающей скоростью. Беккер мигнул.

Сосредоточься на инструментах. Не обращай внимания на мираж.

Тем не менее, он продолжал смотреть вперед. Тепловые волны гипнотизировали его, одновременно искажая и укорачивая полосу. Беккер почувствовал, как на лбу выступают капли пота.

Только бы не заметил Гесс.

Беккер отвел глаза от ярко освещенного козырька и уставился на консоль. Скорость быстро нарастала, а его руки словно окаменели.

Отрывайся, черт бы тебя побрал. Штурвал на себя.

Рядом звучал монотонный голос Гесса, считывавшего показания скорости, возросшей уже до ста шестидесяти пяти узлов.

Беккер потянул штурвал. Переднее колесо оторвалось от раскаленной полосы. Они мчались со скоростью семьдесят пять метров в секунду, и в какой-то миг нервы у него дрогнули. Демон сомнения, преследовавший Беккера с первого дня в летной школе, снова подал голос.

Почему он должен полететь? Почему так скачут стрелки? Что-то не так. Кто вообще строил этот самолет? Почему ты думаешь, что умеешь им управлять? Беккер, стоп! Ты погибнешь!

– Командир…

В голосе Гесса отчетливо прозвучало беспокойство.

Беккер почувствовал, как ослабло в руках напряжение. Колеса отделились от земли. Скорость достигла двухсот двадцати узлов. Скороподъемность быстро нарастала. Он держал штурвал одной рукой.

– Убрать шасси.

Беккер улыбнулся и прочистил горло. Звук его собственного голоса, спокойного и уверенного, похоже, прогнал демона сомнения, но в голове еще слышалось угасающее эхо его последних слов.

В следующий раз я убью тебя, Беккер.

Он еще немного подождал, удостоверяясь, что все в порядке, и слегка громче обычного произнес:

– Проверка всех систем. – И, выдержав паузу, добавил: – А когда освободитесь, Питер, позвоните, чтобы принесли кофе.

Беккер расслабленно откинулся на спинку кресла, без труда выводя самолет на курс. Впереди посадка и взлет в Орли, а потом в Нью-Йорке. Он вернется в Лод через двадцать четыре часа. И сразу же, без промедления подаст в отставку. К этому давно шло. Каждый раз, когда самолет бежал по взлетной полосе, попадал в воздушную «яму» или заходил на посадку, внутри у Беккера все сжималось, ладони становились мокрыми от пота, а голос в голове предвещал смерть. Ничего особенного. Такое случается даже с самыми лучшими пилотами. Надо лишь набраться мужества и твердо сказать…

– Хватит.

– Хватит? – переспросил Гесс. – О чем это вы?

Беккер повернул голову и уставился на своего товарища:

– Что?

– Вы сказали «хватит». Чего «хватит»? – не отрывая глаз от приборной доски, повторил Гесс.

– А… Ну да. Конечно. Кофе. Хватит пить кофе. Скажите, что не надо.

Гесс как-то странно посмотрел на командира. По его взгляду Беккер понял: он все знает.

– Ладно, ты прав. – Беккер повернулся к Кану. – Два кофе, Питер.

Капитан вытер лицо и лоб. Все в порядке. Гесс имеет право знать. Он закурил сигарету и глубоко затянулся.

6

«Конкорд-02» начал свой крутой, изящный подъем. Длинные шасси уже спрятались в корпус. Гесс убрал закрылки и поднял носовой обтекатель. В кабине стало очень тихо, если не считать попискивания и пощелкивания приборов. Беккер развернул самолет на тридцать градусов и положил на заданный курс. Альтиметр показывал шесть тысяч футов и тысячу восемьсот метров, скорость достигла трехсот узлов. Он закурил еще одну сигарету. Пока все шло хорошо.

Выведя «конкорд» из поворота, Беккер откинулся на спинку кресла и взглянул на приборную доску. Самолет полностью контролировался электроникой, напоминая в этом отношении космическую капсулу. Когда пилот касался штурвала или педали руля поворота, электрический сигнал поступал к гидравлическому активатору. Именно таким образом, а не через провода и рычаги приводилась в движение механизация. Компьютер также помогал пилоту «чувствовать» рычаги управления, придавая им искусственную стабильность и сопротивляемость. Размышляя над этим, Беккер приходил к выводу, что мир становится все более и более необычным с каждым технологическим прорывом, и человеческая психология не успевает приспособиться к изменениям. Еще задолго до появления страха у Беккера возникло чувство отчужденности, неприятия этой кабины. Да, пришло время уступить место новому поколению, допустить молодых к штурвалу.

Они находились над пляжем Тель-Авива, и Беккер, достав из сумки полевой бинокль, внимательно осмотрел береговую линию. Обычно здесь собирались тысячи отдыхающих, но из-за объявленных на сегодня учений гражданской обороны люди предпочли остаться дома. Как всегда, Беккер посмотрел и на свой дом в Герцлии. Увидев во дворе пустой шезлонг, подумал, догадывается ли его жена о том, что ее муж вовлечен в операцию, испортившую сотням горожан планы провести под солнцем первый по-настоящему весенний денек. Прямо перед ним расстилалась синяя гладь Средиземного моря, сливающаяся на горизонте с лазурной голубизной безоблачного неба. Самолет продолжал набирать скорость и высоту.

Впереди Беккер видел «ноль первый». Возможно, на земле «конкорд» походил на неуклюжую птицу, но в полете он наглядно демонстрировал вклад современных технократов в эстетику двадцатого века. Летать на таком лайнере было приятно, но у Беккера постоянно присутствовало чувство, что компьютеры однажды могут подвести его. И даже не столько подвести, сколько предать. Эти чудесные компьютеры, эти машины, способные одновременно совершать тысячи разных операций, которые не по силам экипажу из трех человек. Они могли увлечь на высоту в девятнадцать тысяч метров при сверхзвуковой скорости. Увлечь и… бросить. И тогда останутся лишь слова их прощального послания: Лети дальше сам, глупец. Беккер попытался улыбнуться. Еще три взлета и две посадки.

Он нажал кнопку связи и поправил микрофон:

– Служба воздушного контроля, на связи «конкорд-02». Прием.

– Докладывайте, «ноль второй».

– Вас понял. Вижу борт «ноль один». Моя скорость триста восемьдесят узлов. Ускоряюсь до точка – восемь – ноль Маха.

– Понял. Выравнивание на пяти тысячах метров.

– Понял. – Беккер переключился на частоту компании. – «Ноль второй» – «ноль первому». Вижу вас прямо перед собой. Я сзади на расстоянии восьми километров. Сокращаю дистанцию до пяти. Так что не тормози.

Авидар принял сообщение. Они поговорили еще немного, координируя скорости.

Поднявшись на высоту в пять тысяч метров, Беккер сблизился с Авидаром. Потом снова связался со службой воздушного контроля:

– «Ноль первый» и «ноль второй» заняли эшелон. Идем на высоте пять тысяч метров, скорость ноль восемьдесят шесть Маха. Ждем разрешения на набор высоты до девятнадцати тысяч метров.

– Вас понял, «ноль второй», будьте готовы. Держитесь пока на пяти тысячах. В эшелоне шесть – ноль – ноль идет иранский «Боинг-747».

И сразу же на связь вышел Авидар:

– «Ноль первый» – «ноль второму». Что-то я не вижу нашу овчарку. Попробуй ее разбудить.

Беккер переключился на частоту 134,725.

– «Гавриил-32», на связи «Иммануил».

Тедди Ласков, проверявший частоты «Эль-Аль» и Службы воздушного движения, перешел на канал 31.

– «Иммануил», на связи «Гавриил-32». Слышу вас хорошо. Вижу вас и «Клипера». Оставьте радио на этой частоте.

– Понял, «Гавриил». После получения разрешения от СВД мы поднимемся на высоту девятнадцать тысяч метров и выйдем на скорость 2,2 Маха, курс 280 градусов.

– Понял. Буду с вами. Пока все хорошо.

– Пока. Возвращаюсь на частоту компании. Второй пилот будет следить за вами.

– Понял… конец связи. «Хокай», это «Гавриил 32». Что у вас на радаре?

Е-2Д «Хокай» был примерно в пяти километрах над «конкордами» и «Ф-14» и вел одновременный мониторинг всех трех частот. Находившийся на его борту офицер службы воздушного движения ответил:

– Вы у меня все в кучке, «Гавриил». Видите самолет, приближающийся по направлению 183 градуса примерно на расстоянии ста восьмидесяти километров от вас? В нашем расписании его нет.

Ласков по самолетному переговорному устройству обратился ко второму пилоту, сидевшему позади него:

– Ты что-нибудь видишь, Дэн?

Даниил Лавон посмотрел на экран:

– Возможно. Что-то в юго-западном углу экрана. Расстояние чуть более ста шестидесяти километров, приближается под прямым углом к нашему курсу.

Е-2Д «Хокай», с экипажем в пять человек и кабиной, нашпигованной самой современной электронной аппаратурой, имел гораздо больше возможностей засечь и классифицировать приближавшийся самолет, чем «Ф-14».

– Мы пытаемся установить с ним контакт, – сообщил инженер-техник с борта «Хокая», – но пока ответа нет.

– Понял, – бросил Ласков.

– «Гавриил», неопознанный самолет движется со скоростью примерно девятьсот шестьдесят километров в час, – проинформировал главный инспектор. – При сохранении данной скорости и направления движения он пересечет вашу траекторию, но пройдет на тысячу восемьсот метров ниже.

– Понял вас, «Хокай». Свяжитесь с этим сукиным сыном и прикажите ему сменить курс и скорость.

– Понял, «Гавриил». Попробуем.

Ласков задумался. Примерно через минуту неизвестный самолет окажется в сташестидесятикилометровом радиусе действия его ракет «феникс». Если он имеет на вооружении пару русских ракет «эйкрид», то применить их можно лишь с расстояния в сто тридцать километров. Разница в тридцать километров имела решающее значение. Именно поэтому «Ф-14» считался королем воздуха. Он располагал преимуществом в дальности боя. Если сравнить два самолета с рыцарями, то американский владел копьем на два фута длиннее. Однако через несколько минут это преимущество исчезнет.

– «Хокай», я уничтожу эту цель, прежде чем она подойдет на сто тридцать километров, если вы не идентифицируете ее или она не идентифицирует себя сама.

В оперативном центре Цитадели генерал Талман встал со стула и торопливо схватил микрофон:

– «Гавриил», на связи Центр. Послушай, ты на месте – тебе и решать. Но, ради Бога, прими во внимание все. – Он помолчал. – В любом случае я тебя поддержу. Все. Конец связи.

Талман не хотел заполнять эфир политическими рассуждениями. Все было решено раньше. Поглаживая усы, он стоял и смотрел на сближающиеся на экране точки.

Конечно, Ласков хотел бы получить от Талмана недвусмысленный приказ открыть огонь. Но…

– «Хокай» – «Гавриилу». Слушай. Это не военный самолет. Повторяю, это не военный самолет, потому что на нем нет соответствующего радара.

– Тогда какого черта он прет на скорости девятьсот шестьдесят километров в час?

– Возможно, это гражданский реактивный самолет. Подожди. Есть какой-то радиосигнал.

– Мне плевать, гражданский он или нет! – закричал Ласков. – Гражданский самолет тоже может выпустить ракету «воздух – воздух». Идентифицируйте его, или я открою огонь!

Ответа не последовало.

В наушниках прозвучал голос Дэнни Лавона:

– Генерал, это все чушь. Я возьму ответственность на себя. Можете сказать, что я запаниковал и нажал кнопку без приказа. Он у меня уже на мушке и…

Ласков на дал ему закончить:

– Слушай меня, сынок. Делай то, что приказано. Не более того.

– «Хокай» – «Гавриилу». Мы только что переговорили со службой воздушного движения Кипра. Наш неопознанный объект – это гражданский реактивный самолет «лир» двадцать третьей модели. У него французская регистрация. Маршрут полета Каир – Кипр – Стамбул – Афины. На борту шесть человек. Бизнесмены. С французскими паспортами. У нас есть частота и позывной. Постарайся выйти с ним на связь.

Ласкова это не устроило:

– Постараться? Чушь. От меня до них сто тридцать километров, к тому же у вас самое лучшее в мире радио. В чем проблема, «Хокай»?

– Возможно, проблемы у них, Гавриил.

– Понял. – Ласков вздохнул и посмотрел вниз сквозь плексиглас. Два «конкорда» плыли под ним, как бумажные самолетики. – «Клипер» и «Иммануил», это «Гавриил». Вы все слышали?

Беккер и Авидар ответили утвердительно.

– Отлично. Передайте службе контроля, что хотите изменить курс и просите разрешения подняться до девятнадцати тысяч метров. Немедленно.

Авидар тут же связался со службой контроля и получил сообщение, что изменение курса и высоты возможно не ранее чем через пять минут, так как над ними находятся два самолета, «Боинг-747» компании «Трансуорлд эйр лайнс» и 707-й «Люфтганзы».

Ласков знал, что не может позволить себе ждать и пяти секунд. Переключившись на СПУ – генералу не хотелось, чтобы о его намерениях догадались остальные пилоты эскадрильи и генерал Талман, – он отдал приказ Лавону:

– Приготовь «феникс», Даниил. Возьми цель на мушку. – Ему вспомнились слова Мириам Бернштейн: Даже если на вашем радаре, генерал Талман, появится сам сатана, не пускайте в него ракету. Постарайтесь убедить его, что у вас мирная миссия и что вы не поддадитесь на провокацию и не совершите акт агрессии. И слова Ричардсона: Послушай, ты там, наверху, не торопись нажимать на спусковой крючок. Нам не нужны никакие инциденты.

Боже, сколько мерзкой работы выпало на его долю за всю жизнь.

– «Хокай», если этот парень не отзовется в ближайшие шестьдесят секунд, я открываю огонь.

На этот раз ему ответил пилот:

– Вас понял, «Гавриил». Я ничего не могу поделать, он молчит. Понимаю ваше положение. Делайте, что считаете нужным.

– Спасибо.

В наушниках зазвучал голос Талмана:

– Я на твоей стороне, «Гавриил».

Происходившее в небе нравилось ему все меньше. Если у этого парня на «лире» проблемы с радиосвязью, пусть возвращается в Александрию. Если же все в порядке, то почему он не отзывается? Генерал слышал, как пилот «Хокая» обращался к «лиру» на его частоте, используя поочередно французский, английский, международный язык летчиков и, наконец, арабский.

– Дело нечисто, «Гавриил».

– Точно, – согласился Ласков. – Где он сейчас?

Лавон бросил взгляд на радар:

– Примерно в шестидесяти пяти километрах от нас и набирает высоту.

Слишком поздно для «феникса».

– Приготовь «спэрроу» и… возьми цель.

– Есть, генерал.

Лавон повернул переключатель и сдвинул маленькую панель на консоли. Под крышкой находилась красная кнопка. Он положил на нее палец.

– «Гавриил», это «Иммануил». – В голосе Беккера прозвучало напряжение.

Ласков поднял руку, останавливая Лавона:

– Слушаю, «Иммануил».

– «Лир» вышел на связь на частоте нашей компании.

– Понял.

Ласков быстро переключился на частоту «Эль-Аль». Лавон уже связался с остальными самолетами эскадрильи:

– Вызываю «конкорды» «ноль первый» и «ноль второй». Говорит «лир», мой номер пять четыре. Вы меня слышите?

Ласков почувствовал, как по спине у него пробежал холодок. Говоривший, судя по акценту, был арабом.

Беккер и Авидар подтвердили, что слышат «лир» хорошо.

Араб заговорил снова, произнося каждое слово отчетливо и медленно:

– Слушайте меня внимательно. Очень внимательно. У нас есть для вас важная информация.

Беккер и Авидар подтвердили, что слушают. По голосам чувствовалось, что оба пилота не ждут ничего хорошего.

Ласков вдруг понял, что «лир» просто тянет время, и обратился к Лавону:

– Когда я подниму руку, стреляй.

Талман застыл, непонимающе глядя на монитор.

– Какого еще черта… – недоверчиво прошептал он.

И снова заговорил араб, только теперь быстро, словно боясь, что ему не дадут закончить.

– В хвосте каждого «конкорда» заложено радиоуправляемое взрывное устройство. Радиоуправляемое, – подчеркнул он. – Можете в этом не сомневаться. Одна бомба была заложена в «ноль первый» в Сен-Назере, другая – в «ноль второй» в Тулузе. Каждая из них прикреплена к топливному баку номер одиннадцать. Я знаю, что вас сопровождает эскадрилья из двенадцати «Ф-14». Если я увижу дымовой хвост ракеты или вспышки пушек, то без колебаний нажму две кнопки на радиодетонаторе, и оба «конкорда» взорвутся. Вам понятно? Меня слышат «Ф-14»? Вам это тоже понятно?

Ласков просто не мог заставить себя подтвердить услышанное. Он сидел, молча глядя перед собой.

– Ублюдок! – дрожащим от гнева голосом прокричал Авидар.

– Понял, – спокойно проговорил Беккер и, нажав кнопку системы оповещения, объявил: – Внимание! Командир корабля просит пройти в кабину мистера Хоснера, генерала Добкина и мистера Берга. Пожалуйста, поторопитесь.

* * *

Ласков опустил голову. Он все еще не мог поверить в случившееся. Столько подготовительной работы, такое масштабное планирование, беспрецедентные меры безопасности… Из кожаной сумки, стоявшей под ногами, он достал старый полевой бинокль и положил на колени. Этот бинокль и военная форма – вот и все, что он привез с собой из России. Генерал поднес окуляры к глазам. В голубом небе ясно виднелся быстро приближающийся бело-зеленый «Лир-23», оставляющий за собой длинную и тонкую струйку отработанного топлива, выбрасываемого двумя турбореактивными двигателями.

Враг был близко. Слишком близко для «спэрроу», минимальный радиус действия которой составлял шестнадцать километров, и слишком далеко для «сайдвиндеров», имевших максимальную дальность поражения восемь километров. «Лир» уже развернулся на 90 градусов и летел теперь параллельно «ноль первому». Ласков видел не только плексигласовый «пузырь», врезанный в заднюю часть крыши кабины, но и человека, глядящего в его сторону. Возможно, у него тоже был бинокль. Ласков опустил свой.

То ли случайно, то ли умышленно «лир» упорно держался в пределах восьмикилометровой «мертвой» зоны, недоступной ни «спэрроу», ни «сайдвиндеру». Существование такой зоны немало беспокоило западных военных, но все же признавалось не имеющим решающего значения. В условиях обычного воздушного боя Ласков либо подошел бы к противнику ближе, либо отступил бы подальше, чтобы пустить в ход то или иное оружие. Но сейчас он просто опасался предпринимать какие-либо неожиданные маневры, зная, что за действиями его эскадрильи наблюдает человек, сидящий позади пилота «лира». Поэтому он строго следовал прежним курсом.

– На случай, если он приблизится, подготовь «сайдвиндер».

– Есть, – коротко ответил Лавон.

Впрочем, генерал понимал, что стрелять опасно. «Лир» держался слишком близко к «конкордам». Пилот двухмоторника подкорректировал курс, и теперь его самолет шел под «ноль вторым», держась чуть впереди, так что Ласков почти не видел его из-за корпуса «конкорда».

* * *

Талман тяжело опустился на стул. В помещении повисла гробовая тишина. Генерал видел, что сигнал «лира» на экране радара почти слился с сигналом «ноль второго», и понимал, что Ласков не может пустить в ход ракеты. Все произошло слишком близко. Он посмотрел на электронные часы на стене. С того времени, как Ласков увидел чужака на своем радаре, прошло менее десяти минут. Он чувствовал: что-то случится. Все шло слишком гладко. А ведь нужна лишь пара сумасшедших. При нынешнем уровне технологий нет ничего невозможного. Один ничем не примечательный маньяк или фанатик способен изменить судьбу целого народа. Например, заложить в крупном городе атомную бомбу. Отравить водохранилище. Заминировать «конкорд». Можно ли предусмотреть все? Можно ли уберечься от маньяка?

* * *

Хоснер, Добкин и Берг молча слушали доклад Беккера, собравшись в пилотской кабине. Том Ричардсон и Джон Макклюр пришли туда же без приглашения. Они увидели приблизившийся к «конкорду» чужой самолет и поняли: что-то случилось.

Прислонившись к переборке, Макклюр медленно жевал спичку. Высокий и необычайно худой, многим он напоминал безбородого Линкольна. Сходство усиливалось еще больше, когда люди слышали его слегка гнусавый выговор.

– Надо было лететь «Пан Американ», – только и сказал он, когда Беккер сообщил полученную с «лира» информацию.

Берг повернулся к пилоту:

– Хотите, чтобы я привел сюда министра иностранных дел?

Беккер покачал головой:

– Я вовсе не желаю, чтобы политики давали мне свои советы. Решение должно быть принято здесь и сейчас. Попрошу всех немного задержаться. – Время от времени Беккер видел высовывавшийся из-под длинного конусообразного обтекателя «конкорда» нос «лира». Это напомнило ему рассказы летчиков, воевавших во Вьетнаме. По их словам, вьетконговцы любили во время боя подбираться поближе к противнику, чтобы американцы не могли применить тяжелое вооружение из опасения попасть по своим. Он знал, что у Ласкова связаны руки. Впрочем, руки были связаны у них всех.

Хоснер выслушал Беккера почти равнодушно и как-то отстраненно. Потом на его лице появилась странная улыбка. Он наконец вспомнил то, что никак не мог вспомнить все последние часы и что не давало ему покоя. Риша видели в каких-то деревнях на юге Франции. Названия этих деревушек ни о чем ему тогда не говорили. В то время у Израиля еще не было «конкордов». Теперь до него дошло, что те самые деревушки находятся неподалеку от Сен-Назера и Тулузы. В памяти всплыли слова, произнесенные им самим на недавнем совещании: Эти самолеты поступили к нам тринадцать месяцев назад. С тех пор они находятся под охраной моих людей. С них ни на минуту не спускают глаз.

С тех пор. Вот где было слабое звено. Сен-Назер. Тулуза. Каким же он был глупцом!

Обернувшись через плечо, Беккер задал вопрос Хоснеру:

– Это возможно? Я имею в виду бомбу?

Хоснер кивнул:

– Извините.

Беккер начал что-то говорить, но потом покачал головой и отвернулся.

В динамике щелкнуло, и из него донесся голос Матти Ядина:

– Вы не ошиблись, шеф.

Хоснер не ответил.

Беккер вызвал Ласкова на оперативной частоте:

– Что будем делать, «Гавриил»?

– Будем наготове.

Ласков увидел нос «лира», показавшийся из-за корпуса «конкорда», и перевел взгляд на кнопку пушки. Выпустить бы все шестьдесят снарядов… Он представил, как они врезаются в кокпит «лира». Но снарядов у него не было. А если бы и были, еще неизвестно, взял ли бы он на себя такой риск. В любом случае, шанс уже упущен. Генерал подумал о Ричардсоне и Бернштейн и почувствовал себя так, словно его предали. Конечно, они хотели как лучше, но это ничего не меняло. Ласков ткнул пальцем в кнопку. Пусть включается камера. Пусть те, кто в Цитадели, смотрят кино. Он ударил кулаком по панели управления.

* * *

«Лир» снова напомнил о себе голосом араба:

– Я предполагаю, что ваш эскорт прослушивает все частоты «Эль-Аль». Послушайте меня внимательно. Я говорю с пилотами истребителей. У меня есть наблюдатель. Если только я увижу вспышку, то сразу уничтожу оба «конкорда». Смерть меня не пугает. Итак, я обращаюсь к командиру эскортной группы. Вы должны прекратить сопровождение и возвратиться на базу. Здесь вам делать нечего. Если вы не развернетесь через шестьдесят секунд, я взорву ведущий лайнер, чтобы доказать серьезность моих намерений.

Авидар вызвал Ласкова:

– Что будем делать, пастух?

Что делать? Может, попробовать пойти на таран? Они этого не ожидают. Могут запаниковать. Но даже при самом удачном стечении обстоятельств взрыв в воздухе повредит оба «конкорда» и почти наверняка уничтожит «ноль второй».

– Что нам делать, «Гавриил»? – напомнил о себе Авидар.

И снова «лир» на частоте «Эль-Аль»:

– «Конкорды», по-моему, вы переговариваетесь с эскортом. Бесполезно. У них осталось пятьдесят секунд, чтобы сделать разворот.

А не взорвет ли он «конкорды», как только «Ф-14» повернут домой, подумал Ласков. Или ему нужны заложники? Генерал переключился на частоту «Эль-Аль» и впервые заговорил с «лиром»:

– Это командир сопровождения. Мы никуда не уйдем. Мы возвратимся в аэропорт Лод. Вместе с тобой. Ты полетишь с нами и совершишь посадку. Если не подчинишься, я… – Он запнулся, подыскивая подходящее выражение. – Я тебя прикончу.

На «лире» рассмеялись:

– Все, твое время истекло. Убирайся поживее, иначе смерть всех этих людей будет на твоей совести.

Хоснер, знавший, кто с ними разговаривает, положил руку на плечо Беккеру:

– Мне известно, кто этот человек. Скажите Ласкову, что это Ахмед Риш. Он сделает все, что обещает. Пусть Ласков уходит.

Ричардсон кивнул:

– Если бы они намеревались нас убить, то уже взорвали бы оба самолета. Это захват. Все просто и ясно. Спросите, что им нужно. – Он помолчал и негромко добавил: – И скажите Тедди Ласкову, что я сожалею о своем совете насчет пушки.

Беккер повернулся к Добкину и Бергу. Они кивнули. Он передал Ласкову мнение Ричардсона и Хоснера, затем вызвал «лир»:

– Кто вы такие и что предлагаете?

Ответ Риша не заставил себя ждать:

– Кто мы – значения не имеет. Наша цель состоит в том, чтобы сопроводить вас в выбранное нами место и держать там на положении заложников до тех пор, пока это будет отвечать нашим целям. Никто не пострадает, если наши распоряжения будут исполняться четко и незамедлительно. Но если ваш эскорт не уйдет через одну секунду, я взорву ведущий самолет.

– Если на борту действительно есть бомба, генерал, мы бессильны что-либо сделать, – сказал по интеркому Дэнни Лавон. – Может, лучше отойти и ударить по нему со ста шестидесяти километров?

Ласков вызвал Талмана:

– Центральный, я возвращаюсь домой.

– Это моя вина, «Гавриил».

Ласков знал, что Талман виноват не больше других, но время сказать это еще не пришло.

Похоже, Риш начал терять терпение. Теперь он кричал, требуя, чтобы эскорт повернул назад. Несколько секунд Ласков просто игнорировал его, стараясь оценить ситуацию. Как этому человеку удалось так близко подобраться к «конкордам»? Кто помог ему получить воздушный коридор? Это казалось тем более странным, если учесть, что время взлета было сдвинуто на полчаса. И еще ему почему-то казалось, что «лир» прослушивает его оперативную частоту. Тедди Ласков произнес условную фразу:

– У меня отказал индикатор третьего топливного бака.

И тут же все пилоты истребителей сопровождения, обоих «конкордов», Е-2Д и генерал Талман переключились на запасную частоту. Ласков вызвал «Иммануила» и «Клипера» и, не теряя времени, быстро сказал:

– Слушайте. Этот сукин сын знает нашу основную оперативную частоту. Как ему удалось это сделать, я не знаю. Возможно, он и сейчас нас слушает, но я все же скажу. Мы вас не бросим. Топлива нам хватит еще на несколько сотен километров. Держите меня в курсе всего происходящего. Связь только на запасной частоте. Если наступит момент, когда вы сочтете нужным рискнуть, дайте мне знать. Я попробую ударить ракетой со ста шестидесяти километров. Возможно, они не заметят след, если не будут ожидать удара. Поняли?

Все поочередно подтвердили, что поняли.

На частоте «Эль-Аль» надрывался Риш:

– Я знаю, что вы переговариваетесь! Хватит! Все! Даю еще пять секунд! Один, два, три…

– Удачи! – пожелал Ласков, и истребители сопровождения, выполняя его приказ, круто легли на правое крыло.

Они развернулись на 180 градусов и через несколько секунд исчезли из виду.

Беккер не видел их, но ему почему-то стало вдруг одиноко.

7

Авидару очень не нравилось, как развивается ситуация. Постепенно наращивая скорость, он все дальше уходил от «лира» и второго «конкорда». По его оценкам, их разделяли по меньшей мере десять километров. Каков может быть радиус действия радиодетонатора? Определенно не более десяти – двенадцати километров. Он посмотрел на альтиметр – самолет шел на высоте примерно пяти тысяч метров, как и предписывалось службой воздушного контроля.

В Центре видели, что сигнал «лира» почти совместился с сигналом «ноль второго», как видели и то, что «ноль первый» постепенно удаляется от них. Диспетчер не отслеживал разговоры на частоте «Эль-Аль», но все понимали: что-то не так. Вызвав оба лайнера, диспетчер сказал:

– Если у вас все в порядке, можете начинать набор высоты по девятнадцати тысяч метров. Извините за задержку.

Риш, очевидно, тоже прослушивавший эту частоту, приказал пилотам дать подтверждение.

Авидар и Беккер подчинились. Пилот «ноль первого» взглянул наиндикатор скорости. Его самолет уже вышел на отметку тысяча километров в час. Если рискнуть, то для выхода на скорость звука потребуется не более пятнадцати секунд, и тогда дистанция между ним и «лиром» увеличится сразу еще на три километра.

Радио донесло голос Риша:

– Очень хорошо. Очень разумно. А теперь оставьте аэродинамические огни и следуйте за мной. Мой курс – сто шестьдесят градусов. Мы пойдем на скорости триста узлов. «Ноль второй» следует за мной, «ноль первый» позади «ноль второго». И мы спустимся до ста пятидесяти метров. Все понятно?

Беккер и Авидар ответили утвердительно.

«Лир» начал разворачиваться влево, Беккер приготовился следовать за ним. И тогда Авидар включил форсаж. Его целью было кучевое облако впереди. Четыре мощных двигателя «Роллс-ройс олимпус» давали по семьдесят тысяч килограммов тяги.

Увидев, что «конкорд» уходит в сторону, Цеви Хирш закричал:

– Ашер, какого черта…

Лео Шарет вскинул голову, оторвав взгляд от приборной панели.

– Ашер, не надо…

Матти Ядин, все еще находившийся в пилотской кабине, схватил Авидара за руку, но Авидар оттолкнул его. Ядин выхватил «смит-и-вессон» и приставил дуло к голове пилота. Авидар отмахнулся от него, как от назойливого насекомого.

В кабине «ноль второго» Моисей Гесс положил руку на плечо Беккера и указал на исчезающий в облаке самолет Авидара.

К этому времени все в пассажирском салоне уже поняли, что полет проходит не по плану. Яков Лейбер, наклонившись над пустым креслом, видел, как самолет с его женой на борту уходит в сторону и пропадает в дымке облака.

Один из сидевших в кабине «лира» шести арабов закричал на Ахмеда Риша. Едва взглянув на удаляющийся «конкорд», Риш схватил валяющийся на сиденье рядом с ним радиодетонатор. На нем были две красные кнопки. Он уже начал нажимать кнопку 02, когда понял, что ошибся, и передвинул палец на вторую кнопку.

«Конкорд-01» набирал высоту. Топливный бак номер одиннадцать начал автоматически наполняться керосином, как только бортовой компьютер, оценив положение самолета и угол наклона, принял решение о смещении центра тяжести ближе к хвостовой части. Расположенный в пассажирском салоне мах-метр показывал уже 0,97 Маха. На световом табло вспыхнула надпись с просьбой пристегнуть ремни. Пассажиры, вжатые в спинки сидений силой ускорения, озабоченно погладывали друг на друга. Скорость быстро возрастала – 0,98…0,99…

Ахмед Риш надавил на кнопку. Радиосигнал, настроенный на частоту приемника, установленного в хвосте «конкорда-01», мгновенно преодолел расстояние между двумя самолетами. Приемник трансформировал этот слабый сигнал в импульс, замкнувший электрическую сеть. Ток от аэродинамических хвостовых огней прошел по проводу к детонатору, закрепленному в куске пластиковой взрывчатки на топливном баке номер одиннадцать.

Скорость «конкорда» достигла звуковой, и лайнер преодолел звуковой барьер. Дифферентный топливный бак с четырьмя тысячами литров керосина взорвался, взрывная волна снесла защитную переборку. В тот момент, когда махметр показал 1,10, в пассажирский салон ворвалось пламя. Давление в кабине резко упало. Из расположенных над креслами отделений выпали кислородные маски.

Ашер Авидар понял, что проиграл, еще до того, как услышал взрыв. Штурвал в его руках внезапно утратил привычную упругость, на приборной доске один за другим замигали светоиндикаторы. Дверь между пассажирским салоном и пилотской кабиной сорвало взрывной волной, и вслед за этим до летчиков донеслись крики. Оглянувшись, Хирш увидел голубое небо.

– О Боже! – прошептал он. За его спиной лежал, обливаясь кровью, Матти Ядин: сорванная с петель дверь ударила его в лицо.

Авидар повернулся к Цеви Хиршу.

– Так лучше! – крикнул он, перекрывая доносящийся сзади шум. – Мы не должны уступать этим подонкам!

Хирш молча посмотрел на него.

Беккеру не оставалось ничего другого, как наблюдать за попытками «ноль первого» восстановить контроль. С холодной отстраненностью он отметил, что языки оранжевого пламени вырвались именно из хвостового отсека, места, недоступного для людей, находившихся в кабине. Значит, бомба действительно была прикреплена к топливному баку номер одиннадцать. Вероятно, сам заряд не обладал огромной разрушительной силой, и главную опасность для самолета представлял как раз топливный бак.

– Отмени команду компьютера, – проговорил он, повернувшись к Питеру Кану. – Нужно откачать топливо из одиннадцатого бака. – И, взглянув на Моисея Гесса, добавил: – Попроси пассажиров пересесть в переднюю часть салона.

Беккер не был уверен в том, что переборка выдержит удар взрывной волны, и надеялся, что никогда этого не узнает.

Тем временем все, кто еще находился в кабине – Хоснер, Добкин, Берг, Ричардсон и Макклюр, – сгрудились за пилотскими креслами, не спуская глаз с гибнущего лайнера.

«Ноль первый» уже начал свой последний, невероятно прекрасный танец смерти. Дельтовидные крылья вытянулись, раскачиваясь, как у грациозно плывущего по воздушным потокам планера. Беккер представлял, каково сейчас Авидару, как его товарищ отчаянно дергает рычаги, нажимает кнопки, тянет штурвал, пытаясь удержать вышедший из-под контроля самолет. Но все было напрасно.

«Ноль второй» успел сблизиться с обреченным лайнером, и Беккер наблюдал за ним в бинокль. Из брюха раненой птицы вывалился небольшой пропеллер – значит, по крайней мере бортовой компьютер еще функционировал. Словно поврежденный мозг большого и сильного зверя, он сознавал опасность, но в отличие от мозга человека не мог понять, что рана смертельна, и продолжал бороться за жизнь. Получив данные об отказе гидравлической и электрической систем, компьютер выбросил воздушный винт, чтобы включить электрогенератор и гидравлический насос. Французы дали этой функции название tres pratique, англичане скептически именовали ее жестом отчаяния.

Беккер понимал, что в сложившейся ситуации появление нового источника энергии лишь усугубит проблемы. Электрические провода оживут, и из разорванных труб хлынет гидравлическая жидкость. Раздавлены нервные окончания, вскрыты артерии. Но механическое сердце продолжало биться, и механический мозг продолжал отдавать команды. Чувствуя подступающую к горлу тошноту, Беккер отложил бинокль и потер глаза и виски.

В кабине погибающего «конкорда» Авидар и Хирш действовали чисто инстинктивно, реагируя на каждый новый сигнал тревоги, потому что ничего другого им не оставалось. Лео Шарет со спокойствием обреченного следил за приборами, показывавшими, что системы корабля уже неподконтрольны его приказаниям. Световые индикаторы гасли один за другим. Словно подхваченный ветром серебристый осенний листок, «конкорд» начал заваливаться вперед. Затем судьба сжалилась над ним и избавила от последних мук. Самолет исчез в яркой вспышке.

Беккер слышал горестные крики в пассажирском салоне, но даже на их фоне выделялся крик маленького Якова Лейбера, только что потерявшего жену.

Куски взорвавшегося самолета летели в направлении второго «конкорда», и Беккеру пришлось предпринять рискованный маневр, чтобы избежать встречи с ними. Пятеро мужчин, стоявших в кабине, повалились на пол. Нескольких пассажиров сбросило с кресел. Питер Кан с запозданием зажег табло с надписью «Пристегните ремни» и включил громкую связь:

– Всем оставаться на местах. Оснований для беспокойства нет. – Он поспешно объяснил ситуацию.

Тем временем упавшие поднялись. Хоснер посмотрел на Добкина и Берга. Они отвернулись.

«Лир» снова вышел на связь. Динамики донесли голос Риша, пронзительный и почти истеричный.

– Они сами вынудили меня сделать это! – прокричал он. – А теперь слушайте меня! Вы последуете за мной и будете делать то, что я скажу. В противном случае разделите их судьбу.

Хоснер схватил микрофон:

– Риш, ты ублюдок! Это я тебе говорю, Яков Хоснер. Проклятый убийца! Я сам тебя прикончу, сукин сын!

За этим обещанием последовала целая гроздь изощренных ругательств на арабском.

Не успел Хоснер замолчать, как кабину снова заполнил голос Риша. Похоже, араб пытался взять в себя в руки и говорил нарочито медленно и тихо:

– Мистер Хоснер, первое, что я сделаю, когда мы приземлимся, это убью вас.

Хоснер начал было отвечать, но его прервал Беккер. Забрав микрофон, он попытался вызвать на связь Ласкова, но в наушниках слышался лишь свист.

Словно подтверждая его опасения, радио затрещало, и сквозь помехи пробился голос Риша:

– Вы больше не сможете поддерживать связь ни с вашим эскортом, ни со мной. Так что просто следуйте за «лиром».

Свист стал громче и пронзительнее.

Беккер уменьшил звук:

– Он нас глушит, создает искусственные помехи. Возможно, у него на борту широкополосный передатчик. – Пилот оглядел хмурые лица мужчин. – Похоже, ваш Риш держит на руках все козыри.

Берг, старший из присутствующих, кивнул. Лицо у него было пепельно-бледным. Впрочем, остальные выглядели не лучше. Сцена гибели «конкорда» не оставила равнодушным никого.

– Если позволите, я вернусь в салон и расскажу обо всем министру иностранных дел и пассажирам. Люди должны знать, что случилось и какова ситуация сейчас. – Он перевел дыхание. – Прошу меня извинить.

Проводив Берга взглядом, Том Ричардсон нерешительно откашлялся:

– Может быть, будет лучше, если мы дадим пилотам возможность заниматься своим делом.

Американца поддержал Добкин:

– Вы правы. А нам надо поговорить с каждым пассажиром и рассказать, что нас ожидает после посадки. Заложники всегда испытывают сильнейшее психологическое давление, и необходимо как можно быстрее организовать помощь тем, кто послабее. Это очень важно.

– Да, – согласился Хоснер. – Хорошая мысль. Думаю, продержат нас долго. Точнее, вас.

– Не беспокойтесь, мистер Хоснер, – попытался подбодрить его Ричардсон. – Этот мерзавец просто хотел запугать вас.

Долго молчавший Макклюр подал наконец голос:

– Не будьте идиотом, Том. Этот парень только что убил пятьдесят человек. Если он пообещал расправиться с Хоснером, то так и сделает.

– Спасибо, – сказал Хоснер.

– Я говорю то, что есть.

Макклюр пожал плечами и достал очередную спичку взамен изжеванной.

«Конкорд» летел вслед за «лиром», державшим курс на юг. Хоснер остался в пилотской кабине, тогда как другие вернулись в пассажирский салон. Он не хотел никого видеть, чувствуя на своих плечах весь страшный груз ответственности, хотя в действительности необратимой ситуация стала в результате излишней осторожности Талмана и минутной нерешительности Ласкова. Последний, должно быть, просто постарел. С годами люди становятся мягче, утрачивают бойцовский инстинкт, поддаются сладкоголосым обещаниям мира. Те, кто сидел в «Хокае», сумели убедить генерала в том, что на борту «лира» находится всего лишь группа безобидных бизнесменов. И он заколебался, потому что хотел этому верить. Но виноват не только Ласков. Французская служба безопасности прозевала террористов, пробравшихся на заводы в Сен-Назере и Тулузе. Да и много всего другого, случившегося за последнюю тысячу лет, сошлось здесь, в голубом небе над Средиземным морем, чтобы дать такой вот результат.

Хоснер вздохнул, отгоняя эти мысли. Уж лучше бы он поменялся местами с Матти Ядином.

8

Генерал Талман сидел за столом в дежурной комнате Цитадели, старательно избегая смотреть в глаза собравшимся офицерам и специалистам. Все они видели, как «конкорд-01» исчез с экрана радара.

«Ноль второй» и «лир» еще оставались на экране. В данный момент они быстро приближались к Синайскому побережью. Пока что получаемая с Е-2Д «картинка» оставалась достаточно четкой, но Талман знал: рано или поздно террористы заставят «конкорд» снизиться до пары сотни метров и тогда сигнал пропадет.

К такому же выводу пришел и Дэнни Лавон, внимательно наблюдавший за радаром на протяжении нескольких последних минут:

– Генерал, они быстро теряют высоту. Над Синаем мы их уже не увидим.

Ласков промолчал.

Талман поднял трубку телефона закрытой линии связи и вызвал все имевшиеся в его распоряжении эскадрильи. Приказ был прост: войти в воздушное пространство Египта и принять меры к обнаружению «конкорда». Один из адъютантов генерала позвонил в Каир. Египтяне согласились сотрудничать, но им требовалось время, чтобы соответствующие приказания дошли до мест.

* * *

Давид Беккер продолжал следовать за «лиром», который шел уже на высоте не более сотни метров над водой. Вскоре показался Синайский полуостров. Для лучшей видимости Беккер опустил носовой обтекатель. Проносившиеся внизу пустынные пейзажи сливались в одно неясное пятно. «Конкорд» то и дело сильно встряхивало на восходящих потоках горячего воздуха. Даже не зная ничего о планах Риша, Беккер не сомневался, что они имеют дело с сумасшедшим. Если более легкий «лир» без особых проблем маневрировал в условиях нижнеуровневой турбулентности, то пассажирский лайнер удержать было совсем не просто.

Индикатор скорости показывал всего двести пятьдесят узлов, и Беккер знал, что, если скорость упадет хотя бы еще немного, они разобьются. Впрочем, пилота «лира», похоже, не интересовали его проблемы. Он то корректировал курс, то сбрасывал скорость, то устремлялся вниз, словно не догадываясь о том, что лайнер не способен повторять все его маневры. Стараясь удержаться, Беккер выпустил закрылки и постоянно варьировал тягу, а Кан, заботясь о сохранении равновесия, перекачал топливо в среднесекционный бак номер десять.

Во рту у Беккера давно уже пересохло, сердце колотилось, а пальцы мертвой хваткой держали штурвал. Внизу справа протянулся Суэцкий канал, прямо под ним – перевал Митла. Впереди ландшафт резко повышался. Альтиметр показывал уже триста тридцать метров, или тысячу футов, над уровнем моря, но от земли их отделяло не более сотни метров. Вдали, теряясь в дымке, проступали бурые вершины южного Синайского хребта, достигавшего, как он знал, восьмисот метров. Интересно, подумал Беккер, знает ли пилот «лира», что набор высоты надо начинать уже сейчас, иначе они врежутся в горы?

Гесс посмотрел на Беккера:

– Дэйв, этот парень угробит нас.

Беккер повернул регулятор громкости, но услышал только помехи.

– Вот сукин сын! – выругался он. – Эй, Риш! «Лир»! Мы не можем оставаться на этой высоте! Вы что, оглохли там все. – Не дождавшись ответа, Беккер выключил звук. – Ублюдок!

– Капитан! – крикнул со своего места Кан. – Мы сжигаем пятьсот восемьдесят пять килограммов топлива в минуту.

– На сколько нам его еще хватит?

– Примерно на два с половиной часа.

Беккер посмотрел на часы. Начало пятого. Если Риш планирует еще одну Энтеббу, то они имеют все шансы не попасть туда.

– Что ж, если бы я знал, куда ведет нас этот мерзавец, то сказал бы, когда начинать бояться.

Он выругался себе под нос. Вот тебе и два взлета и три посадки. Похоже, придется довольствоваться одной посадкой и уже не рассчитывать на взлет.

«Лир» резко повернул влево, и Беккер повторил его маневр, но, выходя из поворота, отклонился вправо. Он быстро скорректировал курс и снова пристроился в хвост ведущему. Расстояние между двумя самолетами составляло примерно тысячу метров, и Беккер попросил Кана передать ему бинокль. Теперь он ясно видел плексигласовый «пузырь», пришлепнутый позади кабины, и человека, также смотревшего на него в бинокль.

– Сволочи!

Беккер отложил бинокль. Странно, но насмешливый голос в голове почему-то молчал. Может быть, чертенок и сам испугался не на шутку и предпочел дождаться более подходящего случая? Он несколько раз глубоко вздохнул. Никакого беспокойства не было, наоборот, он давно уже не чувствовал в себе такой уверенности. Возможно, так бывает с каждым, кто знает, что все кончено?

Сидевший в стороне, на откидном сиденье, Хоснер прервал свое долгое молчание:

– Есть шансы, что наши люди следят за нами по радару?

Гесс слегка повернул голову:

– Пока мы идем на этой высоте, к тому же над сушей, практически никаких. На Е-2Д есть компьютерная штука, которая способна отсортировывать помехи, но, боюсь, они потеряли нас еще над Египтом.

– А что египтяне?

Гесс покачал головой:

– Русские поставили им несколько наземных радаров типа «барлок», которые могут обнаруживать низколетящие цели, но мы сейчас за линией Киссинджера. Египетские радары направлены на восток, в сторону израильской границы. Возможно, нас заметили визуально с земли, но пока они разберутся что к чему, мы уже пролетим над Красным морем, если, конечно, не изменим курс. В любом случае они не смогли бы нам помочь, даже если бы захотели, верно?

– Я вспомнил, что говорил Ласков. Насчет ракеты. Но достанет ли он «лир»? И видит ли он нас на своем радаре?

– Если он нас видит и если мы не совершим посадку до заката, то о такой атаке можно будет подумать, – не выпуская из виду «лир», ответил Беккер. – Сейчас, в светлое время дня, след ракеты обнаружить нетрудно. А сигнал электронного детонатора куда быстрее любой ракеты. – Хвост «конкорда» вильнул влево, потом вправо, и Беккеру стоило немалых усилий стабилизировать положение лайнера. – Но мы находимся слишком близко к «лиру». На радаре наши две точки совсем рядом. Надо сильно постараться, чтобы подстрелить их, а не нас.

Хоснер поднялся:

– Пойду взгляну на переборку.

– Посмотрите, – согласился Беккер. – Я тоже об этом думал. Из салона туда не попасть. Но при желании можно выбраться на хвост.

Он тут же пожалел о брошенной реплике, но каждая минута полета все сильнее натягивала нервы.

Хоснер вышел из кабины и зашагал по оказавшемуся невероятно длинным проходу между креслами. Никто не сказал ему ни слова. В глазах старшего стюарда Якова Лейбера застыли слезы. Те, кто слушал его выступление на совещании по безопасности, отворачивались.

Только Мириам Бернштейн дотронулась до его руки, но Хоснер сделал вид, что не заметил сочувственного жеста. Проходя мимо своих людей, он молча кивнул двоим, и они последовали за ним.

Миновав пассажирский салон, они оказались в небольшом багажном отделении, где хранились вещи экипажа и обслуживающего персонала. Здесь же висели вдоль стены пиджаки и плащи пассажиров. Хоснер сдвинул в сторону вешалки и уставился на переборку.

* * *

Талман поочередно выслушал доклады командиров всех десяти эскадрилий, находившихся над Синайским полуостровом. Визуально ничего обнаружить не удалось. Радары тоже не дали никакой обнадеживающей информации. Последним докладывал Ласков:

– Направляюсь в Эйлат для дозаправки. Пусть заправщики ждут нас прямо на полосе. На базу вернусь не раньше, чем обнаружу «конкорд». Я бы хотел, чтобы при следующем вылете американцы заправили нас в воздухе. Осмотрю весь район. Экипажи будут по очереди спать и отправляться на задание.

Талман покачал головой:

– Подожди, «Гавриил».

Он посмотрел на снабженную подсветкой оперативную карту. С каждой минутой площадь района, в котором мог находиться «конкорд», увеличивалась в геометрической профессии. Концентрические круги, расходившиеся от точки над побережьем, в которой лайнер наблюдали в последний раз, захватывали все новые территории. С того момента прошло полчаса, и самолет шел на скорости примерно пятьсот километров в час. Никто не знал, изменилось ли за это время направление их движения. Радиус последнего концентрического круга составлял двести пятьдесят километров. Генерал заложил информацию в компьютер и, прищурившись, прочел появившиеся на дисплее данные. Район поисков увеличился до 196,350 квадратных километров. И это без учета высоты, которая могла колебаться от ста пятидесяти метров до восьми километров. Каждая минута полета увеличивала показатели квадратных и кубических километров.

Он нажал кнопку радио:

– «Гавриил», мы не знаем, куда они направляются. Может быть, в Лод. Возвращайтесь на базу. Думаю, мы скоро получим какие-то данные. На сегодня нарушений чужого воздушного пространства достаточно. Египтяне проявляют терпение, но только пока. Разумеется, наше присутствие им не по вкусу. Они обещали сами выслать самолеты на разведку. Не осложняй обстановку, «Гавриил». Террористы именно этого и добиваются, а нам такая ситуация ни к чему. Так что давай, старина, возвращайся в конюшню. – Талман помолчал и негромко добавил: – Это приказ.

Ласков коротко подтвердил, что принял приказ к исполнению.

Генерал вздохнул. В разговоре с Ласковым он не упомянул о том, что к поискам пропавшего «конкорда» уже подключились американские спутники. Кроме того, в протосфере летали американские разведывательные самолеты «СР-71», сменившие легендарные «У-2». Проносясь на скорости в 3 Маха, они за короткое время могли сфотографировать весь Синайский полуостров. Хотя на обработку полученной самолетами-разведчиками и спутниками информации могло уйти несколько дней, это было лучше, чем ничего. Талман подозревал, что русские спутники и «мандрагоры» занимаются тем же самым. Интересно, поделятся ли они с Тель-Авивом добытой информацией?

Последним козырем Талмана была электронная прослушка. Чуткие электронные «уши» американского Агентства национальной безопасности и израильской разведки вполне могли определить местонахождение источника радиопомех, установленного на «лире». Едва ли не в каждой стране мира агенты различных спецслужб, сидя в кабинетах на верхних этажах зданий, сменяя друг друга, слушали и записывали все радиосообщения, передаваемые в пределах досягаемости их аппаратуры, рано или поздно кто-то из них должен был засечь сигнал широкополосного передатчика. Такова была поставленная перед ними цель. Но Талман знал, что сигнал этот очень слаб, потому что «лир» и «конкорд» находились рядом. Шансы запеленговать его были невелики, но пренебрегать ими не стоило.

В данный момент Талман сделал все, что мог. Он снял трубку телефона и попросил соединить его с премьер-министром. После доклада генерал попросил об отставке. Но трубку ему пришлось повесить, не дождавшись ответа. Талман поднялся со стула и подошел к своему заместителю, генералу Гуру. Поговорив с ним, снял с крючка фуражку и вышел из комнаты. Все проводили Талмана взглядом, но никто не сказал ни слова.

* * *

«Конкорд» летел над горами Синая. Беккер видел, что «лир» старается держаться на высоте в сто пятьдесят метров, но резкие подъемы и падения превращали полет в головокружительные «американские горки». Нескольким пассажирам уже стало плохо.

Гора Синай встала на их пути, и «лир» круто взмыл вверх, пройдя метрах в пятидесяти над вершиной. Альтиметр «конкорда» прыгал между пятьюдесятью и ста метрами, крылья дрожали под давлением восходящих потоков. Хватит, решил Беккер и, взяв штурвал на себя, начал подниматься над «лиром». Самолет Риша неожиданно поднял нос и выскочил снизу перед «конкордом». Беккер убрал тягу, и лайнер задрожал, быстро теряя скорость. Пилот резко двинул РУДы вперед, и «конкорд» прыгнул, как зверь из ямы. Через несколько секунд, когда скорость стабилизировалась, Гесс осторожно откашлялся и вытер пот с побелевшего лица.

– Едва вылезли, – дрожащим голосом прокомментировал он. – Похоже, для него самое важное, чтобы мы послушно следовали за ним. Или он решил устроить тебе экзамен.

Беккер перевел дыхание. «Лир» снова снизился и уменьшил скорость. «Конкорд» сделал то же самое. Беккер чувствовал себя послушным ребенком, покорно следующим за школьным надзирателем к некоему неизвестному месту наказания, и это ему не нравилось. Он понимал, что если что-то пойдет не так, то Риш не остановится перед столкновением. Руки, сжимавшие штурвал, дрожали. Но не от страха, а от гнева.

* * *

Вооружившись ножами, люди Хоснера принялись отдирать пластиковый ламинат от стальной переборки. Хоснер молча наблюдал за ними, а когда металлическая стена обнажилась, спросил:

– Есть идеи, как пройти дальше?

Натан Брин, с трудом удерживавший равновесие на подпрыгивающем полу, вскинул голову:

– Есть одна, но только…

– Выкладывай.

– У нас есть динамит. Можно приготовить небольшой заряд, подсоединить электропровод и взорвать переборку. Потом попробуем отсоединить провод, ведущий к бомбе. Можно зацепить его вешалкой и просто вырвать.

Хоснер повернулся к Моше Каплану:

– Каплан, что за людей мы берем на службу?

Брин покраснел:

– А что такого плохого в моем предложении?

– Оно слишком опасное. Кроме того, мы не знаем, что там – провод или батарейка.

Брин задумался:

– Источником энергии для радиоприемника и детонатора не может быть батарейка, установленная год назад. Таким источником должен быть сам самолет.

Хоснер согласно кивнул:

– Хорошо, батарейка отпадает. Но если там провод, то он должен быть соединен с источником постоянного и стабильного напряжения. Например, с хвостовыми аэронавигационными огнями. – Он задумался и вдруг, ничего не объясняя, выскочил из багажного отсека и побежал к пилотской кабине.

– Ну как? – спросил Беккер, бросив на Хоснера взгляд. – Есть результаты?

– Послушайте, источником энергии для детонатора и радиоприемника могут быть хвостовые навигационные огни. Их надо погасить.

Беккер задумался. Он вспомнил, что Риш особо потребовал оставить хвостовые огни. Зачем? В любом случае – самолеты не летают без навигационных огней. Почему он подчеркнул именно это?

– В хвосте и без того хватает источников энергии. Вся гидравлика активируется через электрическую систему. Как и хвостовое колесо и направляющий руль. Я могу, конечно, погасить навигационные огни и отключить колесо, но только не руль. Без него мы не сможем лететь.

Оторвавшись от приборной панели, к разговору присоединился Кан:

– Я тоже об этом думал. Весьма вероятно, что именно хвостовые огни питают приемник и детонатор. Но любая радиоуправляемая бомба должна иметь резервный источник в виде батареи. И эта батарея подзаряжается каждый раз, когда мы включаем двигатели. Впрочем, я могу и ошибаться. Мы можем погасить навигационные огни, отключить колесный узел и повернуть назад. Может быть, он нас взорвет. Может быть, мы улетим. Есть желающие рискнуть?

Желающих не оказалось.

Хоснер сел в откидное кресло и закурил сигарету. Недавняя эйфория быстро улетучилась.

– Мы могли быть разобрать одну секцию пола в пассажирском салоне, убрать металлическую сетку, снять изоляцию и пробиться через алюминиевую крышу багажного отделения. Возможно, оттуда будет легче попасть в хвост и…

Беккер покачал головой. Ему совсем не хотелось, чтобы кто-то проделывал в его самолете дырки или разбирал переборки.

– Багажный отсек находится под давлением. Переборка там такая же прочная, как и здесь. Даже если вам удастся туда пробиться… нет, я против каких бы то ни было дыр. Никакого демонтажа пола не будет. Я не хочу рисковать. Слишком много проводов.

Хоснер поднялся и кисло улыбнулся:

– В таком случае, полагаю, вам вряд ли понравится идея взорвать переборку с помощью самодельной бомбы.

Беккер невольно рассмеялся:

– Извините. – Он прекрасно понимал, что Хоснер предпочтет скорее умереть, чем жить после всего случившегося, если только лично не исправит ситуацию. Знал он и то, что терять Хоснеру в любом случае нечего: Риш обещал его убить и исполнит свое обещание. Следовательно, доверять трезвости суждений Хоснера уже нельзя. – Мистер Хоснер, я благодарю вас за старание что-то сделать, но как командир этого корабля запрещаю любые действия, которые могут поставить под угрозу существование самолета и жизнь находящихся в нем людей. До тех пор, пока мы находимся в воздухе, командую здесь я. Не вы, не Берг, не министр иностранных дел. Только я. – Он оглянулся через плечо: – Послушайте, Яков, я знаю, каково вам сейчас, но все же постарайтесь успокоиться. У нас осталось два часа полетного времени. Посмотрим, что будет дальше.

Хоснер кивнул.

– Ладно, – сказал он и вышел из кабины.

9

«Конкорд» пронесся над краем Синайского полуострова и взял курс на Красное море, следуя за «лиром», который круто взял влево и устремился по направлению к Саудовской Аравии. Беккеру, конечно, было бы интересно узнать место назначения, но с каждой минутой это обстоятельство становилось все менее и менее важным. С опущенным носовым обтекателем и выпущенными закрылками лайнер еще больше походил на большую, отбившуюся от стаи морскую птицу, устало несущуюся над водой, но стремящуюся к неведомой суше. Беккер смотрел на белые гребни волн, пока у него не зарябило в глазах:

– Впереди береговая линия, Дэйв.

Море осталось позади, теперь под ними лежала безбрежная плоская пустыня. Беккер облегченно вздохнул:

– Ну, теперь будет полегче.

Кан покачал головой:

– Это как посмотреть. Не хотите немного передохнуть?

Беккер взглянул на него с некоторым сомнением. Справится ли Кан с тяжелой машиной в таких неординарных условиях? Он решил спросить напрямик:

– Главное – удержать его в воздухе. Сможешь?

– Я бы удержал в воздухе даже тот ящик, в котором прислали эту птичку.

Беккер улыбнулся и отпустил штурвал. Потом достал сигарету. Затянулся. Он чувствовал себя почти хорошо. Полет над Синаем на малой высоте – прекрасный повод потерять самообладание. Он справился. Как бы ни закончилось их приключение, ему было чем гордиться.

Между тем «лир» быстро набирал скорость, которая уже достигла восьмисот километров в час. Гесс отчаянно старался удержаться на высоте сто пятьдесят метров.

Немного впереди Беккер увидел группку бедуинов на верблюдах. Кочевники удивленно смотрели вверх. Огромная тень мчащейся над землей стальной птицы стремительно приближалась к ним. Животные занервничали и заметались. Он неспешно выпустил дым. Сейчас, когда они летели на приличной скорости над плоской равниной, пилот, казалось бы, мог расслабиться, но Беккер знал, что любая, даже самая небольшая воздушная яма приведет к тому, что самолет клюнет носом вниз, а поправить что-то будет уже невозможно.

– Командир, – подал голос Питер Кан. – Топлива осталось на один час пятьдесят минут.

В кабину заглянул Добкин:

– Как дела?

Он положил руку на плечо Беккеру.

– Порядок. Что нового у вас?

– Мы там немного посовещались… – Генерал кивнул за спину.

– И что?

– Ну… прежде всего мы пришли к мнению, что имеем дело с очень неглупыми людьми. Они не стали, как обычно бывает в таких случаях, тратить время на политические заявления, так что мы не знаем о них ничего, кроме того, что, возможно, имеем дело с палестинцами. Если бы Хоснер не узнал голос Риша, мы не знали бы и этого. Я хочу сказать, что нашей разведке практически не с чего начать.

– Плохо, – сказал Беккер.

– Очень плохо, – согласился Добкин. – Далее они изменили свой, так сказать, modus operandi, когда заглушили наше радио. Это означает, что мы направляемся в некое тайное место. Когда мы приземлимся, нас не встретят десятки жадных до новостей репортеров. Не будет никакой спасательной миссии, наподобие операции в Энтеббе, потому что никто не будет знать, где мы. Мы отрезаны от мира и лишены связи.

Беккер уже и сам пришел к похожим выводам. Он с самого начала подозревал, что их ведут куда-то в пустыню, а теперь не сомневался в этом. Оставалось лишь надеяться, что посадочная полоса окажется достаточно утрамбованной.

Добкин, похоже, прочитал его мысли:

– Посадить сможете?

– Где угодно, кроме как во дворе свинарника. Никаких проблем. На этот счет не беспокойтесь.

– Постараюсь.

* * *

Хоснер сел рядом с Мириам Бернштейн. Некоторое время они негромко разговаривали. Обоих тяготило чувство вины, и разговор стал для них средством хоть немного облегчить душу. Стюард Даниил Якоби, взявший на себя обязанности старшего, распорядился накормить пассажиров, и Хоснер заказал двойной скотч.

– До сих пор не могу поверить, что допустил такой промах.

Мириам отпила из стакана и покачала головой:

– Они бы все равно сделали это, так или иначе.

– Как бы они это ни сделали, ответственность на мне.

– А я постоянно думаю о Тедди… генерале Ласкове. Он угодил в ту же ловушку, что и все мы. Уверена, если бы не я, он действовал бы сегодня совершенно иначе.

– Черт, не могу поверить, что мерзавцы провернули такое…

– Яков, я слышала, как кто-то говорил, будто бы Риш знает вас и даже угрожал…

– Мне следовало убить этого сукина сына, когда он был в моих руках.

– Он действительно пообещал, что… – Она не договорила и вопросительно взглянула на него.

– Не обращайте внимания на то, что говорят. В ближайшие дни нас ждет много интересного, но не всему можно верить.

Мириам положила руку ему на плечо:

– Помните, однажды вы пригласили меня к себе…

Хоснер рассмеялся:

– Только не говорите ничего такого, о чем можете пожалеть, когда мы вернемся в Тель-Авив. У меня ведь хорошая память.

Она улыбнулась:

– Я никогда вас не понимала. Вы замечательный человек, но отпугиваете людей. С вами нелегко.

– Не люблю слушать такого рода предсмертные признания. Мы к ним еще не готовы, да и время не пришло.

– Хорошо. Вы правы.

Они перешли на другие темы. Стюарды стали разносить обед, но аппетита ни у кого не было.

* * *

Абдель Маджид Джабари разговаривал с арабским делегатом, Ибрагимом Али Арифом:

– Это трагедия, последствия которой невозможно себе представить.

Али ответил ему, не переставая есть:

– Да, ситуация очень неприятная. Я чувствую себя Даниилом в логове льва.

Некоторое время Джабари молча наблюдал за тем, как его не отличающийся худобой сосед энергично расправляется с обедом.

– Не следует всегда думать только о собственных неудобствах, друг мой. То, что случилось, намного серьезнее и касается не только нас. – Он закурил. – Мне тревожно за тех евреев, которые рискнули своей репутацией и даже жизнью, положившись на добрую волю арабов.

– И все же меня больше беспокоит мое собственное благополучие. Я не верю в общую вину и не считаю себя виноватым. Вина – еврейское чувство. – Он посмотрел на тарелку Джабари. – Вы не будете? Тогда, если позволите…

– Конечно.

Али переставил поднос соседа к себе на колени.

Джабари выпил арака.

– В любом случае логово льва не здесь, а там. – Он кивнул в направлении «лира». – Здесь мы среди соотечественников. И нам надо научиться смотреть им в глаза, не испытывая никакого дискомфорта. Не сомневайтесь, нас ждет общая судьба.

Ариф рассмеялся:

– Хорошо бы, если бы все вышло, как вы говорите. Даже если их в конце концов освободят, к нам отнесутся по-особому. И вы сами это понимаете. Логово льва и там, и здесь. Мы с вами люди, у которых нет ничего: ни страны, ни народа, ни рая. Мы обречены. Знаете, я бы, пожалуй, съел еще что-нибудь. Стюард!

* * *

«Лир» повернул на север, и «конкорд» последовал его примеру. Они уже миновали Саудовскую Аравию и вошли в воздушное пространство Ирака. Солнце висело над горизонтом, и на земле лежали длинные пурпурные тени. Беспокойство все больше овладевало Беккером.

– Полетное время?

– Полчаса, – ответил Кан.

Одна из особенностей Ближнего Востока, долгое время удивлявшая Беккера, – практически полное отсутствие сумерек. Свет и тьма приходят на смену друг другу едва ли не мгновенно. Посадить самолет где-либо, кроме аэродрома, в светлое время суток – задача очень нелегкая. Сделать же это в темноте – смертельный риск.

– Какой у нас расклад, Питер?

Кан знал, что имеет в виду командир, и уже успел заглянуть в таблицы.

– Солнце в этих местах садится в восемнадцать шестнадцать. Сумерки наступают через пять минут после заката. Сейчас восемнадцать ноль одна. Значит, в нашем распоряжений около двадцати минут светлого времени. Топлива хватит еще на двадцать девять минут. Приблизительно.

Над темнеющим впереди горизонтом уже появилась луна. В восточной части неба выступили звезды. Слева, в северной четверти, поднималась Полярная звезда. Тени на земле сгущались, меняя цвет с пурпурного на черный. Пустыня выглядела невероятно красивой.

Из раздумий Беккера вывел голос Кана:

– Смотрите, командир.

Беккер поднял голову. Далеко впереди и прямо по курсу равнина понижалась, а на бурой поверхности появилась зеленая полоса растительности. Между небольшими рощицами финиковых пальм синела лента реки. За этой рекой виднелась другая, такая же полноводная. Тигр и Евфрат. За Тигром вставали Иранские горы, высота которых, как знал Беккер, достигала тысячи метров. Судя по показаниям альтиметра, оба самолета шли сейчас на трехсотметровой высоте, и «лир», похоже, не собирался снижаться до привычных ста пятидесяти.

– Наверное, садиться будем где-то здесь, – сказал Гесс.

Беккер посмотрел вниз, на равнину между двумя великими реками. Месопотамия. Колыбель цивилизации. Какой приятный для глаза контраст после сотен километров бурой пустыни. Интересно, повернут ли они на север, к Багдаду? Он оглянулся, подсознательно ожидая увидеть дымный след ракеты. Ничего. Беккер закурил сигарету и повернулся к Гессу:

– Дальше поведу я.

«Лир» начал разворот, накренясь на левое крыло, и Беккер приступил к такому же маневру. Теперь он уже знал, что они не полетят в Багдад.

Гесс нажал кнопку, подавая сигнал пассажирам пристегнуть ремни, и подтянул к себе микрофон громкой связи:

– Мы приближаемся к месту посадки. Пожалуйста, оставайтесь на своих местах и не курите.

– Ты забыл их поблагодарить за то, что они выбрали «Эль-Аль», – усмехнулся Беккер.

– Не смешно, – сказал Кан.

– Топливо?

– Практически на нуле.

– Точнее?

Кан помедлил с ответом, потом со вздохом сказал:

– Может быть, пара тысяч литров.

Беккер кивнул. В благоприятных условиях этого хватило бы минут на пять полета. Если начать снижаться прямо сейчас, то он вполне справился бы с посадкой. Но благоприятных условий ждать не приходилось, а неблагоприятные могли потребовать маневра. Беккер напрягся, боясь, что услышит страшный звук тишины, означающий остановку двигателей.

«Лир» вышел из разворота под углом девяносто градусов и пошел на север по снижающейся траектории.

Вдалеке Беккер увидел прямую ленту дороги, вытянувшейся строго с севера на юг:

– Похоже, это и есть наша посадочная полоса.

Он тоже вышел из разворота и последовал за «лиром».

Гесс выпустил шасси и опустил закрылки в посадочное положение.

– Мне приходилось видеть и получше.

Солнце уже село, и дорога едва просматривалась. По обе стороны от нее тянулись заросли невысокого кустарника. Наступил самый ответственный момент.

Неожиданно в кабину ворвались Добкин и Хоснер. Генерал что-то кричал.

Беккер бросил на них сердитый взгляд:

– Вернитесь на свои места! Мне нужно посадить эту чертову банку!

Его никто не слушал.

– Мы проголосовали, – сказал Хоснер.

– Здесь вам не кнессет. Успокойтесь!

Внизу, по обе стороны от дороги, вспыхнули четыре пары огней, частично осветивших само полотно. Кто-то размахивал мощным фонариком, показывая, должно быть, символический торец полосы. «Лир» уже миновал его. Беккер потряс головой, сбрасывая усталость, и посмотрел на приборную доску. Все словно покрылось туманом. Он взглянул на дорогу. Огни мешали сориентироваться. В таких ситуациях усталые пилоты часто предпочитали садиться по Млечному Пути, а не по приборам.

Нередко случалось, что они принимали звезды за посадочные маяки, а реки за посадочные полосы. Беккер потер глаза.

Хоснер встал рядом с креслом:

– Мы проголосовали единогласно. В противном случае…

Беккер не слушал. Приказав Гессу выпустить закрылки, он убрал тягу и теперь старался направить нос самолета между фонарей. Впереди виднелись хвостовые огни «лира».

– Какое еще голосование? О чем вы, черт возьми, говорите? Я пытаюсь посадить самолет на какую-то чертову дорогу, а вы… Что вам нужно?

– Бомба бесполезна на земле, – спокойно ответил Хоснер. – В крайнем случае, она оторвет хвост.

– Продолжайте.

Беккер видел, как «лир» подпрыгнул, коснувшись земли. «Конкорд» пролетел над торцом полосы, и Беккер убрал газ. Лайнер уже нависал над землей.

– Мы проголосовали за то, чтобы драться. У моих людей есть кое-какое оружие. Вы можете посадить самолет в другом месте? – Он не выдержал и сорвался на крик.

Беккер уже чувствовал образовавшуюся под дельтовидными крыльями воздушную подушку. Мимо пролетали грузовики и люди с фонарями. Дорога была неровная, и самолет сильно трясло. Примерно в двух километрах впереди, там, где должен был остановиться «конкорд», виднелись машины с включенными фарами.

– Почему вы не сказали мне об этом две минуты назад?

Слева от дороги высился холм, выходивший, как предполагал Беккер, на Евфрат. Решение нужно было принимать немедленно. Не слушая продолжавшего кричать Хоснера, Беккер подал РУДы вперед, и самолет снова поднялся. Пилот налег на штурвал. «Конкорд» вильнул влево.

«Лир» остановился у левой обочины, возле сгрудившихся грузовиков, и Риш, выпрыгнув на крыло, наблюдал за посадкой лайнера. Сначала ему показалось, что «конкорд» просто снесло в сторону от сильного толчка, но потом он заметил положение руля направления и закрылков. Риш прыгнул в кабину «лира», выключил глушитель и схватил микрофон:

– Стой! Стой!

Он потянулся за радиодетонатором, но застыл, увидев несущуюся прямо на него громадину лайнера.

«Конкорд» летел на высоте нескольких метров, едва не касаясь земли выпущенными шасси, со скоростью сто восемьдесят узлов. У дельтовидных крыльев большая, чем у обычных подъемная сила, и Беккер рассчитывал дотянуть до холма. Из динамиков неслись крики Риша. До «лира» оставалось не более пятидесяти метров, и в какое-то мгновение в голове Беккера мелькнула дикая мысль протаранить самолет террористов, но он понимал, что это не спасет их, а столкновение на такой скорости чревато самыми серьезными последствиями. Нужно пройти над «лиром».

Беккер не мог пользоваться двигателями: в этом случае самолет поднялся бы и переломился, потеряв хвост. Оставалось только одно – снижаться, но не задеть при этом «лир» или какое-то другое наземное препятствие. Он затаил дыхание. И не успел выдохнуть, как перед ним выросли руины древней стены. Беккер осторожно потянул штурвал на себя. Носовой обтекатель слегка поднялся, но заднее колесо все же зацепило стену.

«Конкорд» содрогнулся. Беккер отжалштурвал. Он, конечно, предпочел бы перелететь через реку, но сознавал, что у него есть не более двух секунд до того, как Риш нажмет кнопку детонатора.

* * *

«Лир» подбросило, когда над ним, всего в нескольких метрах, пролетела тяжелая стальная махина. Огромное облако пыли накрыло людей и грузовики; мелкие камни, ветки и прочий мусор закружило вихрем, взметнуло в небо и швырнуло на землю. Риш ощупью нашел упавший детонатор и поднес к глазам.

Беккер резко рванул штурвал. Радио изрыгало проклятия Риша. Главное шасси коснулось склона холма, и нос «конкорда» дернулся вверх. В тот же момент Беккер включил реверсивную тягу. Заднее колесо ударилось о землю и подскочило. Самолет встряхнуло, стоявшие в кабине люди попадали на пол.

Компьютер подал давление в тормоза. Почти все покрышки тут же лопнули.

А потом взорвался хвост.

Беккер отключил все четыре двигателя. Гесс привел в действие противопожарную систему. Кан выключил все прочие системы. «Конкорд» катился по склону, с чавкающим звуком всасывая двигателями попадающиеся на пути кусты. Наконец двигатели стихли, и в наступившей тишине рванула последняя покрышка.

Еще не услышав взрыва, Беккер почувствовал, как ослабло давление в педалях направляющего руля. Он знал, что в топливном баке номер одиннадцать остались пары керосина, но не мог из кабины оценить причиненный взрывом урон. Больше всего его беспокоило, выдержала ли переборка. В случае взрыва полного бака самолет мог быть уничтожен. Впрочем, без хвоста и направляющего руля лайнер даже на земле оставался неуправляемым.

Внезапно переднее шасси потеряло опору, и все, кто находился в кабине, полетели вперед. Носовой обтекатель ткнулся в землю, камни и сучья ударили в козырек кабины, оставляя на стекле паутину разбегающихся трещин. Беккер инстинктивно ударил по панели, и перед разбитым козырьком стал подниматься внешний защитный визор. Впереди, метрах в ста, из темноты надвигался силуэт каких-то развалин. Беккер сжался в ожидании удара. Визор не успел подняться полностью, когда что-то врезалось в козырек, и Беккера осыпало градом осколков. Куски стекла полоснули по щеке и руке.

– Держитесь! – крикнул он, и в этот момент «конкорд» замедлил ход и остановился в нескольких метрах от развалин.

Беккер поднял голову:

– Все целы?

Он огляделся. Справа от него, безжизненно повиснув на ремнях, сидел Моисей Гесс. Из раны на голове стекала кровь.

Беккер повернулся к Хоснеру:

– Если вы собираетесь драться, то выбирайтесь отсюда поживее, черт бы вас побрал!

– Всем срочно покинуть самолет! Бортпроводникам вывести пассажиров из салона! – закричал Питер Кан. – Экстренная эвакуация!

* * *

Яков Лейбер отстегнул ремень еще до того, как самолет полностью остановился, и сразу побежал к передней двери левого борта. Он повернул ручку и открыл дверцу, чем активировал толстостенные бутыли. Из-под дверного порога вывалился и тут же стал надуваться спускной желоб. Первыми по нему скатились люди Хоснера. Два других стюарда помогали пассажирам выбраться из кресел и провожали к выходу. Стюардессы открыли еще два экстренных выхода, находившихся возле сидений над крыльями. Люди доходили до конца крыльев и прыгали на землю.

* * *

Хоснер выскочил из пилотской кабины и побежал к первой двери правого борта. Открыв ее, он прыгнул вниз, не дожидаясь, пока надуется желоб, и сразу начал командовать своими подчиненными:

– Вниз по склону! Скорее! Эти ублюдки будут наступать от дороги. Быстрее!

* * *

Добкин выбрался из самолета вслед за Хоснером и огляделся, оценивая ситуацию. Они находились на возвышенном месте, что хорошо. Восточный, довольно-таки пологий склон вел к дороге. Западный, более крутой, выходил на реку. Северный и южный склоны терялись в темноте. С оружием дело обстояло так: у них было с полдюжины пистолетов двадцать второго калибра, один автомат «узи» и одна винтовка. Добкин прекрасно понимал, что арабы вооружены намного лучше.

Он посмотрел на самолет. Взрыв не только разворотил хвост, но, по-видимому, снес и переборку, потому что за «конкордом» тянулся след из разлетевшегося багажа. Дамские сумочки, туфли, предметы одежды валялись в глубокой борозде, оставленной самолетом, как не засыпанные весенние семена. Солнце уже скрылось за горизонтом, и на небе выступили яркие, холодные звезды. Добкин вдруг ощутил неприятный озноб и вспомнил о дующем с утра хамсине. Ночь обещала быть долгой и холодной. Многим ли из них суждено увидеть рассвет?

* * *

Исаак Берг дождался, пока последний из пассажиров спрыгнет с крыла, и, поднявшись на фюзеляж, направился к покореженному хвосту. Он остановился у погнутого лонжерона и посмотрел вниз, на проходившую там примерно в полукилометре от холма дорогу. По неровному склону медленно двигались огни грузовиков и тени спешащих людей. Берг достал пистолет, армейский «кольт» сорок пятого калибра, и стал ждать.

* * *

Джабари и Ариф друг за другом скатились по желобу и побежали от самолета. В какой-то момент неуклюжий Ариф споткнулся, мужчины упали и отползли за ближайшую кочку. Джабари оглянулся на «конкорд»:

– Не думаю, что он взорвется.

Его товарищ утер потное лицо и, отдуваясь, покачал головой:

– Не могу поверить, что проголосовал за драку.

Джабари вытянулся на земле:

– Ты же сам сказал, что мы обречены. Так же обречены, как и Яков Хоснер. Слышал, что между ними произошло? Хоснер ударил Риша по лицу, когда тот сидел в Рамле.

– Что ж, Хоснеру не повезло. Но он, по крайней мере, не погибнет ни за что. Я никогда никого не бил, кроме жены, но Риш с такой же радостью перережет мою глотку, как и глотку Хоснера.

Джабари закурил сигарету:

– Ибрагим, ты думаешь только о себе.

– Особенно, когда речь идет о моей глотке.

Джабари поднялся:

– Пойдем. Надо посмотреть, как они собираются воевать. Может, им нужна наша помощь.

Ариф остался сидеть:

– Я еще немного посижу здесь. А ты иди. – Он снял с головы куфью. – Ну, я похож на еврея?

Джабари невольно рассмеялся:

– Как у тебя с ивритом?

– Лучше, чем у большинства членов кнессета.

– Что ж, когда время подойдет, попробовать можно. Вставай, Ибрагим.

– Не Ибрагим. Авраам. Авраам Аронсон.

* * *

Том Ричардсон стоял на краю холма и смотрел на Евфрат. Сзади к нему подошел Джон Макклюр с револьвером в руке. Ричардсон поглядел на соотечественника и поежился от ветра.

– Неудачная получилась посадка.

Макклюр выплюнул одну спичку и достал из кармана другую:

– Может быть.

– Послушайте, я вовсе не чувствую себя обязанным оставаться здесь. По-моему, на берегу никого нет. Пойдемте. Завтра к вечеру мы будем уже в Багдаде.

Макклюр посмотрел на него:

– Откуда вы знаете, где мы находимся?

Ричардсон промолчал.

– Я задал вам вопрос, полковник.

Ричардсон повернулся к нему, но снова не ответил.

Макклюр немного подождал, потом поднял револьвер и покрутил барабан:

– Пожалуй, я еще задержусь.

Ричардсон пожал плечами:

– А я ухожу.

На берегу замигали огни фонарей. До реки было не так уж далеко, примерно три футбольных поля. Макклюр привык измерять расстояние в футбольных полях. Итак, до берега триста ярдов. Или двести семьдесят метров.

– Нас уже окружили. – Он указал на огни.

Похоже, Ричардсона это не волновало.

– Может быть, это гражданские.

– Может быть.

Макклюр поднял револьвер, большой «Рюгер-357», и дважды выстрелил в сторону огней. Им тут же ответили огнем из автоматического оружия. Мужчины пригнулись. Макклюр перезарядил револьвер:

– Давайте вернемся к остальным и попробуем обустроиться. Возможно, нам придется здесь задержаться.

* * *

Натан Брин положил винтовку на камень и, включив подсветку прицела, оглядел склон. В прицеле все выглядело призрачно-зеленым. Он подкрутил настройку, и «картинка» прояснилась. Они находились в руинах какого-то древнего города, напоминавших лунный пейзаж. От дороги вверх по склону беспечно, как на прогулке, шагали несколько арабов. Ниже, у подножия холма, стояли грузовики. До арабов было примерно двести метров. Брин навел прицел на грудь мужчины, который шел первым. Мужчина был Ахмедом Ришем, но Брин не узнал его. Он уже положил палец на спусковой крючок, но вспомнил, чему его учили на занятиях по стрельбе, и перевел прицел на последнего из идущих. На этот раз Брин не стал ждать. Глушитель поглотил звук, и выстрел получился практически неслышным. Араб так же тихо упал. Остальные, ничего не заметив, продолжали подниматься.

Брин перевел прицел на того, который только что стал последним, и снова нажал на курок. И опять никакого звука, кроме металлического удара затвора. Второй араб свалился в траву. Брин улыбнулся. Ему доставляло удовольствие убивать врагов, хотя его всю жизнь учили совсем другому. Он выстрелил в третий раз. Еще один араб упал, но, наверное, успел вскрикнуть. Товарищи убитого рассеялись по склону и укрылись между камнями. Брин выпрямился и отступил за выступ стены. Закурил сигарету. Затянулся. Есть. Бой начался. А чем все закончится – покажет будущее. Перспектива повоевать радовала его. За спиной что-то зашуршало, и Брин схватил винтовку. Перед ним стоял Хоснер.

– Все в порядке?

– Да, все в порядке, – кивнул Хоснер.

* * *

Беккер всматривался в темноту:

– Где же мы, черт возьми, находимся?

Перед самым приземлением Питер Кан успел отметить координаты на навигационной системе и теперь изучал таблицу при тусклом аварийном освещении.

Беккер расстегнул ремни и поднялся с кресла. Первым делом он подошел к Моисею Гессу и приподнял ему голову. Череп Гесса был проломлен большим камнем, лежавшим теперь на коленях погибшего. Беккер вытер окровавленные руки о свою белую рубашку. Потом повернулся к Кану:

– Моисей мертв.

Кан кивнул.

Беккер утер лицо.

– Что ж, дел у нас еще много. Так где мы, Питер?

Кан еще раз взглянул на таблицу и сделал пометку карандашом:

– Вавилон. Мы на реках Вавилонских.

Беккер положил руку на плечо Кана и наклонился к карте:

– Ты прав. – Он кивнул. – Да, да. «Там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе».

Книга вторая Вавилон Сторожевые башни

При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе;

на вербах, посреди его, повесили мы наши арфы.

Там пленившие нас требовали от нас песней, и притеснители наши – веселья: «пропойте нам из песен Сионских».

Как нам петь песнь Господню на земле чужой?

Если я забуду тебя, Иерусалим, – забудь меня, десница моя;

прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего.

Псалтырь 136, 1 – 6

И Вавилон, краса царств, гордость халдеев, будет ниспровержен Богом, как Содом и Гоморра,

не заселится никогда, и в роды родов не будет жителей в нем; не раскинет аравитянин шатра своего, и пастухи со стадами не будут отдыхать там.

Но будут обитать в нем звери пустыни, и дома наполнятся филинами; и страусы поселятся, и косматые будут скакать там.

Шакалы будут выть в чертогах их, и гиены – в увеселительных домах.

Близко время его, и не замедлят дни его…

Исайя 13, 19-22

10

На вершине холма царила тишина, нарушаемая лишь потрескиванием четырех остывающих моторов «Роллс-ройс олимпус». Большой белый самолет зарылся носом в землю после того, как подломилась передняя стойка шасси, словно неведомое гордое создание поставили на колени. Время, казалось, на какое-то мгновение остановилось, потом робко подала голос ночная птица, и вновь раздались звуки, издаваемые прочими ночными тварями.

Яков Хоснер знал, что все: их жизни, их будущее и, может быть, будущее их нации – зависит от того, что произойдет в ближайшие несколько минут. Решительная атака палестинцев снесла бы весь холм, и тогда конец всем бравым речам об обороне. Он огляделся. В полумраке можно было различить людей, бесцельно слоняющихся вокруг «конкорда». Некоторые, как он подозревал, еще не пришли в себя после крушения. Теперь никто не знал, что делать. Актеры были готовы играть, однако сценарий отсутствовал. Хоснер решил написать его прямо сейчас на месте действия, но хотел бы иметь Добкина и Берга в качестве соавторов.

Он взял у Брина винтовку «М-14» и посмотрел вниз на склон холма через телескопический прицел. Трое арабов лежали среди камней там, где упали. Хоснер смог рассмотреть на земле по крайней мере два автомата «АК-47». Достать бы их, и тогда блеф стал бы более убедительным.

Он повернулся к Брину:

– Я спущусь туда, заберу оружие. Прикрой. – Хоснер протянул ему винтовку «М-14» и вытащил свой «смит-и-вессон» двадцать второго калибра.

Моше Каплан, еще один из его людей из службы безопасности, увидел, как Хоснер двинулся вниз по склону, и увязался с ним.

– Что, уже дезертируете?

– Если идешь со мной, то пригнись и не шуми, – шепнул Хоснер, заметив, что на пистолете Каплана есть глушитель.

Короткими перебежками от скалы к скале они добрались до места. Один передвигался, второй прикрывал товарища. То, что Хоснер принял за скалы, на самом деле оказалось огромными глыбами сухой глины и земли, отколовшимися и скатившимися вниз с холма. Другие затвердевшие пласты раскалывались и скользили вниз у него под ногами. Неприятелю было бы трудно атаковать снизу, если бы пришлось стрелять, продвигаясь вверх по осыпающейся глине и песку.

С гребня холма через прибор ночного видения Брин наблюдал за палестинцами, которые в полукилометре вниз по склону холма перегруппировывались возле грузовиков. Судя по их движениям, действовали они в лихорадочной спешке. Брин знал, что это за вояки. Если их заставали врасплох, как эту группу, то они чаще всего разбегались. Потом следовало замешательство и взаимные обвинения. Затем прилив ярости и отваги, чему он сейчас и был свидетелем. Взбодрившись в достаточной степени, они начнут действовать, и тогда решительности им не занимать. И в самом деле группа человек в двадцать снова двинулась вверх по склону холма. Кто-то что-то взял из грузовика. Трое свернутых носилок. Они возвращались за телами погибших.

Хоснер почти ничего не видел в темноте. Он старался держаться на одной прямой относительно того места, откуда начал спускаться. Тела должны находиться возле выступа, похожего на корабельный парус. Он старался запомнить очертания местности, но знал, что снизу все должно выглядеть иначе. В этой незнакомой местности ничего не стоило заблудиться.

Спускаясь по склону, Хоснер думал о том, чем в этот момент занимаются те, кто остался у самолета. Хотелось надеяться, что Брин дал знать всем, у кого было оружие, что он пошел вниз. Хоснер прикинул, какой огневой мощью они располагали. На холме оставалось еще пять человек. У каждого свой собственный «смит-и-вессон». Кроме того, у Брина винтовка «М-14», а еще у кого-то, наверное, у Иешуа Рубина, девятимиллиметровый автомат «узи».

Хоснер подозревал, что на борту самолета могло быть еще много другого оружия. Но пистолеты теряют точность уже на расстоянии двадцати метров. Их единственная надежда – «узи» и «М-14», но, как только боеприпасы закончатся, дело плохо. Главное, захватить те автоматы «АК-47». Если патронов у них достаточно, то на холме можно будет продержаться примерно день. Но теперь Хоснер сомневался, что сможет найти тела среди искореженных земляных глыб.

Неподалеку раздался какой-то звук, и Хоснер остановился. Каплан прижался к скале. Они снова услышали звуки. Тихий жалобный голос звал по-арабски:

– Я здесь. Сюда.

Хоснер шепотом ответил по-арабски, надеясь, что акцент его не выдаст:

– Я иду. Иду.

– Я здесь, – продолжал звать голос. – Я ранен.

– Иду, – повторил Хоснер.

Он перебрался через канаву и глянул вверх на открытое пространство, над которым возвышался уступ в форме паруса. В свете снова появившейся на небе луны лежали трое. Один из них сжимал в руках «АК-47». Хоснер выругался сквозь зубы. Каплан подобрался к нему и прошептал на ухо:

– Давай я сниму его. У меня глушитель.

Хоснер покачал головой:

– Слишком далеко. – Если Каплан не попадет в него с первого раза, пуля может срикошетить, и тогда их накроют из автоматов. – Я сам его возьму.

Хоснер снял галстук и пиджак. Вытащил голубую рубашку из брюк, повязал вокруг головы в надежде, что так она сойдет за куфью, и пополз к раненому арабу.

Каплан снял пистолет с предохранителя и затаился в тени.

* * *

Брин видел, как палестинцы поднимаются на холм. Они находились менее чем в сотне метров от того места, где он в последний раз видел Хоснера и Каплана. На этот раз палестинцы были не такой удобной целью и довольно умело, как тренированные пехотинцы, использовали неровности местности для прикрытия. Брин повернул винтовку и стал смотреть в прицел, стараясь отыскать Хоснера. Увидел какого-то человека, крадущегося по открытому пространству между земляными глыбами. Человека в темной куфье.

* * *

Хоснер прошептал:

– Я здесь. Я здесь.

Раненый араб прищурился, вглядываясь в темноту. Хоснер ускорил шаг.

* * *

Брин наблюдал через прицел за арабом в странно повязанной куфье, который полз ловко, как ящерица. Теперь он заметил и раненого араба, к которому приближался ползущий человек. Раненый был, наверное, из тех, в кого он стрелял раньше, тех, кто поднял шум и предупредил остальных. Брин перевел перекрестье прицела на ползущего человека и начал нажимать на спуск, но заколебался. Было что-то бесчестное в том, что приходилось стрелять в человека, рискующего своей жизнью, чтобы помочь раненому товарищу. Однако выбора нет. Придется пойти на компромисс: он выстрелит в того, кто ползет, но не станет добивать раненого. Брин не знал, почему такое уклончивое решение должно удовлетворить бога или богов войны, которые ставят людей в подобное положение, и понимал только, что важно пытаться играть честно.

Он еще раз быстро осмотрел склон. Хоснер и Каплан словно в воду канули, но зато в пятидесяти метрах от раненого и подползающего к нему товарища появились арабы. Сложный рельеф местности, по которой они передвигались, не давал возможности прицелиться. Брин решительно навел винтовку на ползущего человека.

* * *

Хоснер прошептал:

– Все в порядке.

Он слышал, как люди торопливо поднимаются вверх по склону.

Раненый араб приподнялся на локте и с трудом улыбнулся приближающемуся Хоснеру, потом вгляделся в незнакомца с расстояния менее метра, издал удивленный возглас и попытался поднять автомат. Хоснер навалился на него.

Брин снял палец с пускового крючка.

Араб снова завопил. Хоснер нащупал обломок кирпича в пыли и опустил на голову араба, метя в лицо.

Каплан промчался по открытому месту. Нашел двух мертвых арабов, забрал их автоматы и несколько магазинов с патронами. Хоснер взял автомат и патроны раненого.

Брин подождал, пока первый из арабов не окажется на открытом месте, и выстрелил. Глушитель тихонько кашлянул. Человека отбросило назад.

Хоснер и Каплан глянули в ту сторону, откуда донесся шум падения человеческого тела. Теперь и они видели арабов, которые огибали кучи земли и глины в двадцати метрах от них.

Брин снова выстрелил, и арабы бросились врассыпную, но один так и остался на месте.

Хоснер взвалил раненого араба себе на спину и передал автомат с патронами Каплану. Согнувшись под тяжелой ношей, они бросились бежать вверх по холму. Обогнув земляной вал, двинулись вперед по канаве, прячась за ее затвердевшей стенкой. Внезапно позади раздались автоматные очереди. Земля, глина, обломки кирпичей взметнулись вокруг.

Каплан никогда не мог забыть тот громкий, чмокающий звук, который издает автомат «АК-47». Как будто запускают гремучий китайский фейерверк. Кровь застывала в жилах, когда вокруг свистели пули. Несколько раз Каплану показалось, что он ранен, но это были лишь комья земли или отлетавшие рикошетом от пуль камни, горячие, но не смертельные.

– Брось его! – крикнул он Хоснеру, понимая, что им не уйти вместе с арабом.

– Нет, – задыхаясь, прохрипел Хоснер. – Он мне нужен. Иди вперед.

– Черт бы тебя побрал!

Каплан обернулся, поднял один из автоматов и выпустил длинную очередь. С гребня холма доносились отчаянные выстрелы из пистолетов. Потом к ним подключился «узи». Каплан догнал Хоснера. Теперь они были менее чем в пятидесяти метрах от гребня холма. Несколько человек бежали вниз по склону. Кто-то подхватил араба, помогая Хоснеру. Каплан споткнулся и, обливаясь потом, в изнеможении упал на землю. Ему помогли подняться. Они побежали зигзагом, а вокруг взметывались комья земли. За гребнем холма Каплан разглядел Брина, который неторопливо целился и стрелял из своего оружия. Каплан почувствовал, как что-то ужалило его. На этот раз не комок глины и не камешек, а что-то жгучее и горячее. Он потерял сознание.

* * *

Хоснер лежал на земле, хватая ртом воздух. Он раскинул руки, сознавая, что лежит на ровной поверхности. Значит, он явился. Где-то рядом слышался голос Добкина, спокойно отдававшего приказы насчет размещения трех огневых точек. Слышался приближающийся оружейный огонь на склоне холма, затем ответный огонь с их позиций. Как только заговорили три автомата «АК-47», выстрелы со стороны арабов резко оборвались. Затем всякая стрельба вообще прекратилась, и по мере того, как вдали затихали отзвуки боя, на холм опускалась пугающая тишина.

Добкин наклонился к Хоснеру.

– Чертовски безрассудная акция, Яков. Но на какое-то время они поостерегутся снова пойти на приступ.

– Что с Капланом?

Добкин присел на корточки рядом с ним:

– Ранен. Но не опасно. В ягодицу.

Хоснер сел.

– Сам напросился. Последнее, что я слышал от него, было что-то вроде «моя задница». Где он?

Добкин своей большой рукой толкнул его на землю:

– Сначала переведи дух. Не хватало еще, чтобы у тебя случился сердечный приступ.

Его массивная, плотная фигура заслоняла полнеба.

– Ладно. – Ужасно хотелось полежать на земле. – Мы в кого-нибудь попали? Взяли оружие?

– Ранили нескольких. Но эту ошибку они уже не повторят. Забрали своих раненых и оружие, а вот мертвых оставили.

– А мой пленник?

– Жив.

– Говорит?

– Заговорит.

Хоснер кивнул:

– Мне надо проверить своих людей.

Добкин пристально посмотрел на него:

– Ладно. Только полегче.

– Хорошо. – Хоснер медленно поднялся и огляделся. – Еще кто-нибудь ранен?

– Моисей Гесс убит.

Хоснер вспомнил, что случилось в кабине при посадке.

– Еще кто?

– Несколько человек получили травмы. Беккер и Гесс сделали невероятное.

– Да.

Хоснер сделал несколько шагов по направлению к Брину, который все еще смотрел в прицел. Он занял ключевую позицию обороны на восточном склоне. Сбоку – уступ, окруженный низким земляным валом, который следовало бы сделать повыше и пошире. Уступ напоминал балкон и представлял собой отличное место для снайпера. Хоснер приподнялся и осмотрел скрытую мглой местность, потом снова повернулся к Добкину:

– Где мы?

– В Вавилоне.

– А если без шуток?

– В Вавилоне.

Хоснер на мгновение задумался.

– Ты имеешь в виду «Вавилон пал, пал»? Или «При реках вавилонских»?

– Именно там.

Хоснер был потрясен. Несколько часов тому назад он находился в комфортабельном современном самолете на пути в Нью-Йорк. А теперь ползает в вавилонской пыли. Сюрреализм какой-то. С таким же успехом Добкин мог сказать «Марс».

– Вавилон, – произнес он вслух.

Одно из самых знаменитых названий в мировом географическом словаре. Название, которое больше, чем просто название. Место, которое больше, чем просто место. Как Хиросима или Нормандия. Камелот или Шангри-Ла. Освенцим или Масада. Иерусалим или Армагеддон.

– Почему?

Добкин пожал плечами:

– Кто знает? Шутка со стороны Риша, я полагаю. Вавилонский плен и все такое.

– Странное чувство юмора.

– А может быть, и не шутка, а что-то вроде исторической…

– Понимаю. – Хоснер повернулся к Брину: – Слышишь, Натан, ты вавилонский пленник. Что ты об этом думаешь?

Брин закурил сигарету, пряча ее в ладони:

– Пленник, черт побери! На восходе я лично спущусь к тем сукиным сынам и предъявлю им ультиматум. Пусть сдаются.

Хоснер засмеялся, шлепнул его по спине и обратился к Добкину:

– Видишь? Мои люди готовы захватить этих подонков, генерал.

Добкин раздраженно фыркнул. Он не терпел такие разновидности военизированных структур, как полиция и служба безопасности.

– Каково наше положение? – спросил Хоснер. – Я имею в виду тактическое.

– Судить еще рано. Я наскоро провел рекогносцировку этого холма, пока ты там изображал Джона Уэйна.

– Ну и что?

– Итак, имеется возвышение высотой около семидесяти метров. Я подозреваю, что это не естественный холм, а насыпь, прикрывающая какое-то сооружение. Вы сами видите, что вершина холма совершенно ровная, как стол или как крепость Масада. – Аналогия возникла сама собой, – Думаю, здесь находилась цитадель северной стены города. Она покрыта позднейшими наслоениями, но, если произвести раскопки, мы бы увидели стены и башни. Вон тот холмик был, вероятно, верхушкой одной из таких башен. А уступ, на котором стоит Брин, являлся частью стены.

Хоснер глянул на него.

– Тебе знакомо это место, – не столько спросил, сколько констатировал он. – Откуда?

– Из книг. Никогда не думал, что доведется его увидеть. Это мечта каждого еврейского археолога, – улыбнулся Добкин.

Хоснер не сводил с него глаз в темноте:

– Я действительно рад за вас, генерал. Не забыть бы поздравить авиакомпанию «Эль-Аль» с тем, что благодаря неожиданной внештатной ситуации мы имеем возможность совершить эту экскурсию. Может быть, стоит включить ее в расписание на постоянной основе. Крушение и все остальное.

– Не принимай близко к сердцу, Яков.

Хоснер позволил молчанию затянуться, потом резко выдохнул:

– Ладно. Сможем ли мы держать здесь оборону?

Добкин провел рукой по волосам:

– Я… думаю, что сможем. – Он помолчал. – Это холм с умеренно отвесными склонами, как стандартная гоночная трасса. Он протянулся на север и юг вдоль берега Евфрата. В это время года река полноводна, и ее воды подходят к западному склону. Арабы разместили несколько человек внизу на подтопленном берегу. Американец Макклюр стрелял по ним, как по мишеням. У него что-то вроде шестизарядного ковбойского пистолета. С ним полковник Ричардсон.

– Они там одни?

– Я расставил много часовых на вершине, но оружие только у Макклюра. Склон открытый и очень пологий. По-моему, две с половиной тысячи лет назад здесь проходила береговая стена цитадели. Военные инженеры называют такое укрепление «гласис». Не думаю, что оттуда следует ожидать серьезной атаки сейчас, после того как мы показали, что готовы к ней и в состоянии отразить.

Хоснер закурил сигарету:

– А как насчет этой стороны холма?

– В этом-то и проблема. С севера на юг примерно полкилометра. Склон постепенно опускается к дороге и равнине. На обоих участках есть расщелины и наносы, как нам уже известно. Они-то и являются наилучшими путями подхода. В других местах много открытых участков с хорошим обстрелом. Не думаю, что атака возможна отсюда. Я поставил троих ребят с «АК-47» на прикрытие наиболее вероятных направлений. Трое твоих людей руководят ими. Еще один из твоих, Иешуа Рубин, вооружен автоматом «узи», а у Брина есть «М-14». Твои люди отдали свои револьверы пассажирам, которых я выбрал сам, и теперь периметр обороны укреплен дополнительно. Я собираюсь разместить комбинированные посты наблюдения и посты прослушивания вниз по холму. – Он глубоко вздохнул. – И все-таки линия обороны очень слаба. Если бы не «Калашниковы», можно было бы читать отходную.

Хоснер сильно затянулся чужой сигаретой и вернул ее Брину. Посмотрел на Добкина:

– Как считаешь, будут они снова атаковать сегодня ночью?

– Любой военный командир, достойный этого звания, атаковал бы именно сегодня ночью. Чем дольше они ждут, тем организованнее становится оборона. Полчаса назад наши шансы были невелики. А теперь мы вполне можем продержаться ночь.

– Они ведь не станут атаковать днем?

– Я бы не стал.

– Беккер посылает сигнал «SOS»?

– Он пользуется радиостанцией на аккумуляторах. Вернемся на «конкорд». Министр иностранных дел хочет, чтобы ты присутствовал на совещании.

– Даже здесь, – хмуро отозвался Хоснер.

Брин смотрел в прицел ночного видения. Каждые несколько минут он отключал его, чтобы не разрядились батарейки, и давал отдохнуть глазам. Хоснер похлопал его по плечу:

– У меня есть кое-кто, чтобы сменить тебя чуть позднее.

– Уж и не знаю, сколько силы должно быть у этого парня, чтобы отобрать у меня винтовку.

Направляясь вслед за Добкиным, Хоснер улыбнулся:

– Никто ее у тебя не отберет.

11

«Конкорд» приземлился почти посредине плоской площадки на вершине холма. Хоснер и Добкин шагнули на полосу, которую пропахал конусообразный нос самолета, и пошли по ней к лайнеру. Хоснер с трудом поспевал за здоровяком Добкиным.

– Кто принял командование?

Добкин не ответил.

– Давайте решим этот вопрос, генерал. Вы понимаете, что такое единоначалие. Только один человек может стоять во главе.

Добкин замедлил шаг:

– Мне думается, конечно, выше всех по рангу министр иностранных дел.

– Кто следующий?

– Полагаю, Исаак Берг.

– Кто за ним?

Добкин сокрушенно вздохнул:

– Ну, следующим был бы какой-нибудь политик.

– Кто именно?

– Бернштейн. Она входит в кабинет министров.

– Мне это известно. Но вряд ли ее квалификация пригодится здесь.

Добкин пожал плечами:

– Не впутывай меня во все это. Я всего лишь солдат.

– Кто следующий?

– Сдается мне, что ты или я.

– У меня есть шесть человек, все вооружены. Все преданы мне. Это единственное вооруженное подразделение, которое может эффективно вести боевые действия на холме.

Добкин остановился:

– У одного из них пуля в заднице. И надо еще посмотреть, на что годятся остальные. Те два эпизода сегодня ночью – всего лишь проба. В следующий раз будет настоящая массированная атака.

Хоснер отвернулся и снова двинулся вперед.

Добкин поравнялся с ним, хлопнул по спине:

– Ладно. Я понимаю. Но ты уже искупил вину, Яков, и едва не погиб при этом. А сейчас успокойся. У нас впереди еще много нелегких часов. Я бы даже сказал, дней…

– Никоим образом. Мы не сможем продержаться больше чем до завтрашней ночи. И это еще при самом лучшем раскладе. К тому времени нас не смогут спасти.

Добкин кивнул:

– Ты прав. Сейчас здесь самое худшее время года. Весенний паводок делает местность почти недоступной. Туристический сезон начнется через месяц. Если Беккер не сможет связаться с кем-нибудь по радио, пройдет несколько дней, прежде чем поймут, что мы можем находиться здесь. И еще много времени, пока они начнут действовать.

– Думаешь, иракцы попробуют организовать спасательную операцию?

– Кто знает? Арабы способны как на самые благородные поступки, какие только можно себе представить, так и на самые коварные – и все в один и тот же день.

Хоснер согласно кивнул:

– Я думаю, они хотят, чтобы миссия по мирному урегулированию закончилась успехом. Если Багдад выяснит, где мы находимся, можно ждать помощи.

Добкин обреченно махнул рукой:

– Кто знает? А если мир уже нарушен? Но я не политик. Вероятно, на этой территории им будет трудно помочь нам военным путем. Вот это я знаю точно.

Хоснер остановился. Они уже подошли к «конкорду». Можно было разглядеть людей, которые небольшими группами стояли около самолета и беседовали между собой. Он понизил голос:

– Почему?

Добкин тоже заговорил тише:

– Согласно последним донесениям нашей разведки, у иракцев мало вертолетов. У них меньше парашютных частей и фактически нет самолетов-амфибий для перемещения войск в это время года. Они хорошо оснащены для ведения боевых действий в пустыне, но в период дождей между Тигром и Евфратом образуется много болот, низин и переполненных ручьев. Весной многие армии в Месопотамии терпели неудачи.

– Как насчет регулярных частей легкой пехоты? Разве ее никто больше не использует?

Добкин кивнул:

– Да, пехота могла бы добраться до нас. Но на это потребуется много времени. Немного южнее есть город Хиллах, но я не знаю, имеется ли там у них гарнизон и смогут ли они дойти до нас. И даже если б смогли, выстоят ли они против палестинцев?

– Давай надеяться на самих себя.

– Это военная тайна номер один. И я открою тебе военную тайну номер два. В иракской армии полно подразделений, сформированных из перемещенных палестинцев. Не хотелось бы мне быть иракским военным командиром, который должен проверять их преданность, приказывая им сражаться с их же соотечественниками. Но если мы не желаем, чтобы кто-то пал духом, то давай держать язык за зубами. Это не для всеобщего сведения.

Добкин и Хоснер подошли к «конкорду» и остановились возле его конусообразного носа. В нескольких метрах от самолета находилось строение, которое они едва не разрушили при посадке. Оно напоминало ветхую пастушью хижину, построенную не из камня, как подумал Хоснер вначале, когда самолет кренился в сторону этой хижины, а из обожженного кирпича. Из месопотамского кирпича. Сохранилась часть крыши, крытой листьями финиковой пальмы. Хоснеру бросилось в глаза, что она не особенно отличается от пастушьих хижин в Израиле или в какой-либо другой стране Ближнего Востока. Вечный памятник одной из древнейших в мире профессий. Связь с эпохой Авраама. Часть стены обрушилась, и было видно, что внутри находятся люди, которые оживленно разговаривают. Министр иностранных дел проводил совещание.

Хоснер повернулся, услышав доносившийся из темноты звук. Можно было разглядеть пассажиров, стоявших под дельтовидным крылом правого борта. Раввин Хаим Левин немного запоздал с началом субботней службы. Хоснер узнал малорослого Якова Лейбера, которого поддерживали под руки двое других стюардов.

Его внимание привлекло движение под фюзеляжем. Из ниши шасси неожиданно спрыгнул Питер Кан. В руке он держал фонарик, который быстро погасил.

Добкин подошел к нему:

– Ну, как дела?

– Плохо.

– Что плохо? – спросил Хоснер.

Кан посмотрел на него и улыбнулся:

– Вы там много чего натворили, мистер Хоснер.

– Что плохо?

– Вспомогательная силовая установка. Вышла из строя, когда сломалось шасси.

– Так что? Мы уже улетаем?

Кан выдавил из себя улыбку:

– Нет. Но осталось еще несколько сотен литров горючего в нижней части двух топливных баков. Если сможем запустить вспомогательную силовую установку, на борту будет электричество. Аккумуляторов надолго не хватит.

Хоснер кивнул. Это «надолго» могло стать для них делом лишь нескольких часов, а на это время аккумуляторов хватит с запасом.

– Где командир?

– В кабине.

Хоснер посмотрел вверх на согнувшийся обтекатель самолета. Сквозь лобовое стекло просачивался зеленоватый свет. Можно было различить силуэт Беккера.

– Пойду потолкую с Давидом.

Добкин покачал головой:

– Министр иностранных дел хочет поговорить с тобой. – Он показал на пастушью хижину.

Но Хоснер был еще не готов к этому разговору.

– Не сейчас.

– И все-таки надо пойти.

Они долго молчали. Хоснер еще раз заглянул в пилотскую кабину, потом снова посмотрел на пастушью хижину. Кан почувствовал себя неудобно и ушел.

– В моем ручном багаже есть досье и психологический портрет Ахмеда Риша. Я хотел бы взять эти документы, – сказал Хоснер.

Добкин заколебался:

– Ну, я думаю… – Он вдруг удивленно вскинул голову: – Зачем, черт побери, ты таскаешь с собой это досье? Почему ты его взял в полет?

– Предчувствие.

– Я потрясен, Яков. Правда потрясен. Ладно. Им это может понадобиться.

Хоснер взобрался на переднюю кромку крыла, которое нависало невысоко над землей, и пошел к дверце аварийного выхода.

* * *

В пассажирском салоне с наклонившимся полом было темно, но через дверь кабины проникал призрачный зеленый свет. Еще светилась надпись «Не курить. Пристегнуть ремни» и работал махметр. Табло показывало «М 0,00». Других значений уже не будет. В салоне никого не было. Пахло горящим керосином. Повсюду валялись разбросанные одеяла, подушки, ручная кладь. Через треснувшую переборку, за которой, должно быть, находился хвост, до Хоснера доносился ясный голос раввина Левина.

Он вошел в темную кабину. Беккер крутил регуляторы светившейся зелеными огоньками радиостанции. Ему отвечали шумы электронных устройств и разряды статического электричества. Моисей Гесс как упал, умирая, на приборы, так и остался там лежать. Беккер что-то тихо говорил, и Хоснер, прислушавшись, понял, что тот говорит не по радио, а обращается к Гессу. Кашлянув, окликнул:

– Давид!

Беккер повернул голову, но ничего не сказал и снова повернулся к радиостанции.

Хоснер сделал шаг к креслам пилотов. Ему было не по себе от того, что тело Гесса до сих пор находится в кабине.

– Ты чертовски хорошо сработал.

Беккер снова начал прорываться через частоты, прослушивая их, но не пытаясь передать сообщение.

Хоснер попробовал пробраться между креслами поближе к нему и ногой задел Гесса. Он отшатнулся. Была бы его воля, тело похоронили бы через десять минут. Но он знал, что раввин не позволит сделать это в субботу. Тело Гесса не будет предано земле до заката солнца, если только он или кто-то еще не сможет привести убедительные аргументы.

– Я уберу его отсюда, Давид.

– Не имеет значения. – Пронзительный вой радиосигнала заполнил кабину. Беккер выругался и выключил радиостанцию, а потом и аварийный блок питания. Огоньки погасли, и кабину залил лунный свет. – Этот негодяй все еще глушит нас. Получается не очень хорошо, но мерзавец старается.

– Есть ли у нас шанс установить с кем-нибудь связь?

– Кто знает? – Беккер откинулся назад и закурил сигарету. Какое-то время он всматривался в темноту, потом повернулся к Хоснеру. – Кажется, передатчик совсем не функционирует. Это необычно. Если бы нам удалось заставить его работать, то теоретически можно было бы вызвать любое место на Земле в зависимости от атмосферных условий. Высокочастотный приемник функционирует отлично, и я ловлю международную аварийную частоту 121,5. Но никого не слышу и не получаю никакого ответа.

– Почему не получаешь?

– Ну, высокочастотный приемник работает только в пределах видимости. Я не видел окрестности, но могу представить себе, что вокруг нас холмы, и более высокие, чем тот, на котором находимся мы.

– Да, холмы есть.

– А батареи не такие мощные, как генератор. И не забывай, что Риш создает помехи с помощью широкополосного передатчика стабильно на каждой частоте и может держать на ходу свои двигатели и генератор. – Беккер выпустил длинную струю дыма. – Вот поэтому.

– Ясно. – Хоснер задумчиво смотрел через разбитое стекло. Он видел, как люди входят в хижину пастуха. – Но, наверное, мы без труда могли бы связаться с самолетом, который пролетал бы над нами. Верно?

– Верно. Все, что нам нужно, это пролетающий над нами самолет.

Хоснер заметил на пульте управления окровавленный кирпич, который убил Гесса. В зеленоватом мерцании лампочек приборов можно было разглядеть выдавленные на нем древние клинообразные знаки. Хоснер не умел читать клинопись, но был уверен, что на кирпиче начертано то же, что и на большинстве кирпичей Вавилона:

Я, НАВУХОДОНОСОР, ЦАРЬ ВАВИЛОНА, СЫН НАБОПАЛАСАРА, ЦАРЯ ВАВИЛОНА.

Кирпич явно был не к месту на панели управления кабины пилотов сверхзвукового лайнера. Хоснер отвернулся, чтобы не видеть его.

– Поставлю наблюдателя на фюзеляже. Разработаем систему сигналов, чтобы он мог дать тебе знать сразу же, как только заметит самолет.

– Хорошая мысль. – Беккер долго смотрел на погибшего второго пилота, потом снова повернулся к Хоснеру: – Кан занимается вспомогательной силовой установкой.

– Я видел его. Говорит, что дело плохо. Насколько хватит батарей?

– Трудно сказать. Какое-то время я могу просто прослушивать, но при каждой попытке передать сообщение расходуется много энергии. Я не знаю, сколько еще энергии уходит по аварийной цепи. Это никелево-кадмиевые батареи. Хороши, но по ним трудно определить, когда они разрядятся.

Хоснер кивнул. Ему приходилось иметь дело с этими капризными штуками. Прибор ночного видения тоже работал от никелево-кадмиевых батареек.

– Как ты считаешь, не стоит ли отключить батареи и поберечь их, чтобы потом подзарядить от вспомогательной силовой установки, если Кану удастся ее наладить?

Беккер провел рукой по волосам:

– Не знаю. Черт! Все, что мы предпримем с этого момента, будет чем-то вроде сделки, так ведь? Я еще не вполне уверен. Надо подумать.

– Хорошо. – Хоснер ухватился за кресло бортинженера и подтянулся к двери. Поудобнее взялся за ручку и обернулся. – Пока.

Беккер повернулся в кресле:

– Ну как, у нас получится?

– Конечно.

Хоснер шагнул в круто наклонившийся салон и быстро нашел свою дорожную сумку.

* * *

Хоснер вышел на крыло и спрыгнул с передней кромки. Субботняя служба только что закончилась. Большинство мужчин и женщин быстро направлялись назад к периметру. Некоторые шли в пастушью хижину, и среди них раввин Левин. Хоснер пошел рядом с ним:

– Можем ли мы похоронить Моисея Гесса?

– Нет.

– Нам нужно начать строить что-то вроде оборонительных сооружений. Будете ли вы возражать против работы в субботу?

– Да.

Они остановились возле стены хижины. Несколько человек, присутствовавших на субботней службе, прошли мимо них в хижину. Хоснер посмотрел на раввина:

– Ну что, будем сотрудничать или вступать в конфликт, рабби?

Левин опустил молитвенник и таллит в карман пиджака.

– Молодой человек, это в природе религий – вступать в конфликт с рациональными мирскими устремлениями. Разумеется, Моисея Гесса следует похоронить сегодня ночью, и, конечно, вы должны начать строить укрепления. Поэтому мы пойдем на компромисс. Вы прикажете всем работать, невзирая на мои возражения, а я займусь телом МоисеяГесса. На такого рода компромиссы Израиль идет с 1948 года.

– И эти компромиссы чертовски глупы. Чудовищное лицемерие. Ну что ж, пусть будет по-вашему.

Хоснер сделал шаг, собираясь войти в хижину.

Раввин Левин придержал Хоснера за рукав:

– Выживание часто есть смесь глупости, лицемерия и компромисса.

– У меня нет для этого времени.

– Подождите. Вы англофил, Хоснер. Вы когда-нибудь задумывались, почему англичане прекращают сражение на перерыв для чаепития в четыре часа дня? Или почему они переодеваются для чая, находясь в тропиках?

– Таков их стиль.

– И это хорошо для моральных устоев. Хорошо для морального состояния, – повторил раввин и похлопал Хоснера по груди. – Мы не хотим, чтобы люди обезумели только из-за того, что оказались на вершине холма в окружении враждебных арабов. Поэтому мы делаем привычные вещи привычным образом. Проводим субботние службы. Не совершаем погребения в субботу. Не работаем в субботу. И не станем есть ящериц или что-то в этом роде, потому что ящерицы не кошерные, Яков Хоснер. – Он снова хлопнул Хоснера по груди, на этот раз сильнее. – И не станем нарушать и остальные религиозные законы. – Он смахнул пыль с рубашки Хоснера. – Спросите генерала Добкина, почему солдаты на войне должны бриться каждый день. Моральные устои, Яков Хоснер. Формальность. Стиль. Цивилизация. Так можно управлять этой группой. Заставить мужчин бриться, а женщин причесываться и красить губы. Начинается с этого. Я был капелланом в армии и знаю, что говорю.

Хоснер невольно улыбнулся:

– Интересная теория. Но я спросил вас, сможем ли мы пренебречь запретами.

Раввин Левин понизил голос:

– Я буду произносить громкие слова и бурно отстаивать закон, а вы будете произносить громкие слова и бурно отстаивать военную целесообразность. Люди примут чью-то сторону. Споры внутри группы не всегда плохи. Когда люди спорят о мелочах, это заставляет их забыть, в каком безнадежном положении они оказались. Поэтому мы с вами будем спорить из-за пустяков, но частным образом придем к компромиссу. Как сейчас. Я присутствую на этом совещании в субботу. Я разумный парень. Видите?

Он вошел в хижину.

Хоснер стоял, глядя на то место, где только что находился раввин. Он не мог проследить ход его логической мысли, которая представляла собой смесь макиавеллиевского, византийского мышления и изворотливого практицизма простого еврея. У Якова возникло подозрение, что сам раввин не вполне понимал, что тут наговорил. Но и то, что сказал, внушало надежду.

Хоснер направился к входу в хижину.

* * *

Человек пятнадцать стояли, тихо разговаривая между собой. Все замолчали и повернулись к Хоснеру. Он остановился на пороге в свете голубоватого лунного света, который просачивался сквозь пальмовые ветки, служившие ветхой кровлей. Ариэль Вейцман, министр иностранных дел, пересек комнатушку, чтобы пожать ему руку:

– Вы сделали большое дело, мистер Хоснер.

Хоснер позволил сделать этот показушный жест.

– Вы имеете в виду то, что я позволил разместить бомбы на борту моего самолета, господин министр?

Министр иностранных дел пристально посмотрел на него.

– Яков, – тихо произнес он, – хватит об этом. – И, повернувшись к остальным, призвал: – Начнем. Мы здесь для того, чтобы определить наши цели и оценить наши шансы достичь этих целей.

Хоснер поставил сумку и окинул взором все помещение, пока министр продолжал свою дипломатическую речь.

* * *

Каплан лежал на животе у стены, прикрытый от поясницы и ниже голубым одеялом компании «Эль-Аль». Рядом лежали его окровавленные брюки. За ним присматривали две стюардессы, Бет Абрамс и Рахиль Баум. Хоснер порадовался, что стюарды и стюардессы «Эль-Аль» обучались оказанию медицинской помощи.

Десять официальных представителей миссии по мирному урегулированию тоже находились здесь, включая обоих арабов, Абделя Джабари и Ибрагима Арифа. Рядом с проломом в стене стояла Мириам Бернштейн. Хоснер подумал, как хорошо она выглядит в лунном свете, и поймал себя на том, что не сводит с нее глаз.

Пленник-араб сидел в углу. Запястья рук ему привязали к лодыжкам. Лицо покрывала корка запекшейся крови от раны, которую нанес кирпичом Хоснер. Гимнастерка запачкана кровью от раны на плече. Кто-то расстегнул ему гимнастерку и наложил повязку на плечо. Раненый, казалось, то ли спал, то ли находился под действием лекарств.

Хоснер слушал. Привычная процедура. Обычное заседание кнессета. Аргументы, пункты повестки дня и призывы голосовать. Они не могли даже решить, зачем они здесь находятся, почему решили сражаться или что предпринять дальше. И это в то время как пятеро его людей с несколькими добровольцами контролируют немыслимо длинную линию обороны. Израиль в миниатюре: демократия в действии или бездействии. Черчилль был прав, размышлял он. Демократия – худшая из форм правления, только остальные еще хуже.

Хоснер видел, что Добкин тоже выходит из себя, но опыт научил его уступать политикам. У него же такого опыта не было, и в любом случае он не собирался участвовать в прениях. Хоснер прервал чье-то выступление:

– Кто-нибудь допросил пленного?

Все замолчали. Почему этот человек говорит вне очереди? Член кнессета Хаим Тамир глянул на пленника, который теперь явно спал.

– Мы пытались. Он не хочет говорить. И кроме того, он тяжело ранен.

Хоснер кивнул. Потом спокойно подошел к спящему арабу и пнул его по ноге. Раздалось несколько удивленных возгласов, в том числе и со стороны араба. Хоснер обернулся.

– Видите ли, дамы и господа, самый важный здесь – вот этот молодой человек. То, что он скажет нам о боеспособности противника, определит нашу судьбу. Я рисковал жизнью, чтобы притащить его сюда, а вы говорите только друг с другом.

Хоснер видел, как на лицах Берга и Добкина отразилось и облегчение, и беспокойство. Никто не произнес ни слова. Он продолжал:

– И если у этого молодого человека припасены для нас плохие новости, о них не стоит знать каждому. Поэтому прошу удалиться всех, кроме министра, генерала и мистера Берга.

Раздался взрыв возмущения и негодования.

Министр иностранных дел призвал к тишине и вопросительно взглянул на генерала Добкина.

Добкин кивнул:

– Это действительно абсолютно необходимо. Мы должны допросить пленного независимо от того, в каком состоянии он находится. И сделать это нужно без промедления.

Вид у министра был чрезвычайно удивленный:

– Почему же вы раньше не сказали об этом, генерал?

– Пленный ранен, и стюардессы сделали ему обезболивающие уколы, а потом вы созвали это совещание…

Хоснер обратился к Бергу:

– Ты возьмешься за это?

Берг кивнул:

– Это мое ремесло. – Он зажег трубку.

Пленный араб понял, что говорят о нем, и глаза у него беспокойно забегали.

– Мы продолжим наше совещание в каком-нибудь другом месте и оставим вас наедине с пленным, мистер Берг, – согласился министр.

Берг кивнул.

Собрание начало покидать хижину вслед за министром. У многих был сердитый и воинственный вид. Похоже, вмешательство Хоснера понравилось не всем.

Мириам Бернштейн остановилась перед Яковом Хоснером и подняла на него глаза. Он отвернулся, но Мириам удивила и саму себя, и Хоснера, взяв его за руку и повернув к себе:

– Что, черт побери, ты о себе воображаешь?

– Ты прекрасно знаешь, кто я такой и что собой представляю.

Она попыталась обуздать свой гнев:

– Цели, мистер Хоснер, не оправдывают средств.

– Сегодня оправдывают.

Она заговорила медленно и четко:

– Послушай, если мы выберемся отсюда живыми, я хочу, чтобы наш гуманизм и самоуважение остались при нас. За очень короткое время ты распустил демократическое собрание и получил разрешение пытать раненого человека.

– Я лишь удивлен, что это заняло у меня так много времени. – Он закурил сигарету. – Послушай, Мириам, первый раунд остался за нами, бравыми парнями. И вероятно, мы будем выигрывать теперь каждый раунд. Поэтому вы просто усвойте, что вы здесь лишние, если вы не солдаты. Я собираюсь выправить чертову ситуацию, даже если мне придется превратить холм в концентрационный лагерь.

Мириам дала ему пощечину. Сигарета отлетела в сторону. Те, кто еще не вышел из хижины, притворились, что ничего не слышали. Наступила тишина.

Хоснер откашлялся:

– Мистеру Бергу нужно заниматься делом, а вы его задерживаете, миссис Бернштейн. Пожалуйста, уходите.

Она вышла.

Хоснер повернулся к Добкину:

– Пойдем осмотрим линию обороны и определимся с нашими позициями. – Он пересек комнату. – Исаак, как только у тебя будет что-то конкретное, пошли к нам кого-нибудь. – Он показал на свою сумку, брошенную на землю. – Здесь досье и психологический портрет Риша. Не упускай из виду.

Берг бросил взгляд на сумку, потом глянул на Хоснера:

– Господи. Да как же ты?..

– Просто случайно в голову пришло. Ничего больше.

Он опустился на колени рядом с Капланом. Тот был сонным, вероятно, из-за действия лекарств, и, похоже, даже не проснулся во время шумной перепалки.

– Все будет нормально, Моше. Хочешь, мы тебя перенесем? Каплан покачал головой.

– Я уже видел это раньше, – слабым голосом произнес он. – Иди проверь укрепления. Обеспечь хорошую оборону.

– На какую еще оборону мы можем здесь рассчитывать, Моше?

– Ни на какую другую.

* * *

Едва Хоснер и Добкин отошли на несколько шагов, как донесшийся из хижины крик пронзил тихую ночь. Если первый выстрел Брина мобилизовал их на борьбу, подумал Хоснер, то пытки, примененные к арабу, означают неизбежный отказ от капитуляции. На лучшее обращение они и сами теперь не могут надеяться. Пути назад нет.

Они шли по той стороне холма, что была обращена к реке. Примерно через каждые пятьдесят метров мужчины и женщины стояли или сидели парами или поодиночке и смотрели на Евфрат.

Как отметил Хоснер, почти все они относились к младшему вспомогательному персоналу. Секретари и переводчики. Молодые парни и женщины, как в любой важной дипломатической миссии. Они надеялись попасть в Нью-Йорк. Некоторым, может быть, еще удастся.

Хоснер сказал Добкину, что следовало предусмотреть и дежурство десяти делегатов вместе с остальными.

– Тогда у них осталось бы меньше времени для совещаний, – добавил он.

Добкин улыбнулся.

Макклюра и Ричардсона они нашли сидящими на песчаном взгорке. Хоснер подошел к американцам:

– Не повезло вам обоим.

Макклюр медленно поднял на него глаза:

– Да. Я мог бы провести отпуск с женой и родственниками. Так что это не худший вариант.

Ричардсон встал:

– Какая складывается ситуация?

– Неважная, – ответил Хоснер. Он коротко ввел их в курс дела, потом спросил: – Не хотите ли вы оба уйти под белым флагом? Вы в форме американского военнослужащего, полковник. И у вас, мистер Макклюр, есть удостоверение служащего американского государственного департамента. Я уверен, ничего плохого они вам не сделают. Сейчас палестинцы стараются не конфликтовать с вашим правительством.

Макклюр покачал головой:

– Забавное совпадение. Брата моего деда убили при Аламо. Мне всегда было интересно, что он пережил во время осады. Вы понимаете? Отвергать предложения о сдаче. Видеть, как мексиканцы лезут на стены. Та еще, должно быть, заварушка.

Добкин достаточно хорошо знал английский, чтобы все понять:

– Надо полагать, таков ваш ответ?

Хоснер засмеялся:

– Вы странный человек, мистер Макклюр. Но вольны остаться. Кстати, на этой стороне холма только у вас есть оружие.

– Что-то в этом роде я и предполагал.

– Хорошо, – сказал Хоснер. – Если кто-нибудь завопит на этой стороне, мчитесь туда и сделайте несколько выстрелов, пока я не пришлю автоматчиков с восточного склона.

– Будет сделано.

Хоснер решил, что на Макклюра можно положиться.

– Вообще-то я не думаю, что они попытаются подобраться с этой стороны.

– Вероятно, нет. – Макклюр глянул на небо, потом на Хоснера. – Вам стоит заняться организацией обороны, пока луна не зашла.

– Знаю, – ответил Хоснер. – И спасибо, мистер Макклюр. – Он повернулся к Ричардсону: – И вам тоже, полковник.

– Зовите меня Том, – сказал Ричардсон, к удивлению Хоснера и Добкина переходя на иврит. – Послушайте, я на вашей стороне, но надо попытаться вести переговоры.

Добкин придвинулся к Ричардсону и ответил ему тоже на иврите:

– О чем договариваться? Мы находились в составе мирной делегации, а половина наших людей мертва. О чем вы предлагаете вести переговоры?

Ричардсон не ответил.

Хоснер снова заговорил:

– Мы примем это к сведению, полковник. Спасибо.

Макклюр, казалось, не заметил, что вокруг говорили на языке, которого он не понимает. Хоснер почувствовал, что между двумя американцами нарастает напряжение. Что-то здесь было не так.

12

Хоснер и Добкин продолжили обход. Площадка представляла собой почти безупречный овал или, по словам Добкина, походила размером и формой на ипподром. Это заставило Хоснера согласиться с генералом в том, что она, вероятно, создана искусственно. Вершина насыпи или холма казалась довольно ровной, что являлось еще одним свидетельством наличия какого-то строения под ним. Плоская поверхность вершины была деформирована лишь нанесенными ветром песчаными дюнами и лощинами, вымытыми потоками воды. Встречались места, где над песчаной поверхностью выступал вдруг круглый бугорок. Добкин объяснил, что скорее всего здесь находились сторожевые башни, возвышавшиеся над крепостью. Добкин расставил мужчин и женщин на каждой из них.

Они насчитали тридцать человек, которые как-то сами, без дополнительных указаний нашли подходящие позиции. Большинство из них сделало это интуитивно. Сразу после крушения Добкин распределил по постам лишь нескольких.

Хоснер молча стоял, пока Добкин изучал будущее поле боя, зоны обстрела, возможности скрытного подхода и прочие премудрости. Генерал сдвинул и подправил линию обороны, чтобы лучше использовать преимущества местности. Отдал приказ начинать стаскивать в кучи кирпичи и комья земли для строительства брустверов и рыть окопы и траншеи там, где можно было углубиться в песчаную почву. Интересно, подумал Хоснер, зачем это нужно, если у людей практически нет огнестрельного оружия?

Берг отдал Добкину свой «кольт» сорок пятого калибра, а тот, в свою очередь, вручил его одному из стюардов, Абелю Геллеру, которому была доверена стратегическая позиция. Хоснер протянул свой «смит-и-вессон» молодой стенографистке Руфи Мендель:

– Вы знаете, как им пользоваться?

Она посмотрела на пистолет в своей маленькой руке:

– Я служила в армии.

Хоснер насчитал три пистолета малого калибра плюс шесть пистолетов «смит-и-вессон» своих людей. С его собственным получилось десять. Кроме того, были Иешуа Рубин с автоматом «узи», Брин с «М-14» и еще трое из службы безопасности – Яффе, Маркус и Альперн – с тремя автоматами «АК-47». Автоматчиков расставили так, чтобы охватить перекрестным огнем весь восточный склон. Люди здесь стояли в среднем через каждые тридцать метров. Не самый лучший вариант, но и не безнадежно.

Генерал нашел стюарда Якоби и попросил придумать способ доставить кофе на линию обороны. Хоснер и Добкин остановились на позиции Брина. Молоденькая девушка в ярко-голубом комбинезоне спала, откинувшись на земляную насыпь рядом с Брином.

– Кто такая? – спросил Хоснер.

Брин оторвался от прицела:

– Наоми Хабер, стенографистка. Вызвалась быть моей связной. Мне нужен кто-то, чтобы передать сообщение, если я что-нибудь замечу.

Хоснер кивнул.

– Ты ничего не видел?

– Нет.

– После того, как луна зайдет, увидишь.

– Я знаю.

Хоснер и Добкин остановились на некотором расстоянии от Брина и спящей девушки. Оба молча смотрели вниз на Вавилон.

Хоснер закурил сигарету:

– Ну как?

Добкин покачал головой:

– Не знаю. Все зависит от того, насколько решительным будет штурм. Хороший пехотный взвод смог бы удерживать эту позицию достаточно долго. С другой стороны, плохой батальон в пятьсот человек с задачкой, возможно, и не справился бы. Штурм оборонительных позиций, как бы плохо они ни были защищены, требует особого состояния духа.

– Думаешь, у той банды такой дух есть?

– Кто знает? Насколько популярен Риш как предводитель? Станут ли люди умирать за него? Мы даже не знаем, сколько их. Подождем, что скажет Берг.

– Ладно.

Хоснер посмотрел с холма на восток. Он видел ленты рек, сияющих в лунном свете, и широкие мазки поблескивающих болот. Однако местность была практически мертвой. Песок и глина. Трудно поверить, что в древние времена в Месопотамии жили миллионы людей. Он видел низкую стену почти в километре от холма, а также дорогу, на которую они пытались приземлиться.

– Ты действительно знаешь эти места, Бен?

– Практически мог бы нарисовать план по памяти. Утром, когда сориентируюсь на местности, изображу вам отличную военную карту.

– Интересно, как здесь очутились эти палестинцы?

– А как перемещаются партизанские отряды?

– У них есть несколько грузовиков.

– Я заметил.

– Тяжелая артиллерия, минометы?

– Надеюсь, что нет, – сказал Добкин.

– Они собирались взять нас в заложники и держать пленными в Вавилоне. Это почти смешно.

– Такого не случилось бы, приземлись мы на той дороге, – посетовал Добкин. – Я вот думаю: а правильно ли мы поступили?

– Этого мы, может быть, никогда не узнаем, – ответил Хоснер. Он закурил и сунул озябшие руки в карманы. – А может, Авидар поступил правильно.

– Возможно.

Хоснер посмотрел на север. Там, на расстоянии примерно в километр, на равнине мощно вздымался высокий холм. Хоснер сразу же заметил его:

– Что это такое?

Добкин проследил за его взглядом:

– Это Вавилонский холм. Некоторые археологи считают, что здесь находилась Вавилонская башня.

Хоснер недоверчиво уставился на него:

– Ты в это веришь?

– Никто ничего не знает, но всякое может быть.

Хоснер огляделся:

– Не видно ли отсюда Висячих садов?

Добкин рассмеялся:

– Я не устраиваю экскурсии по субботам. – Он положил свою большую руку на плечо Хоснера. – Мне самому интересно, что я увижу отсюда, когда рассветет. Основные руины находятся на юге. Вон там.

– Кто-нибудь живет в этих местах?

– Арабам здесь не нравится. Они считают это место проклятым. Знаешь стихи пророка Исайи?

– Ты имеешь в виду те, про гибель Вавилона? Про шатры Аравитянина? Их здесь точно нет. Однако здесь есть пастушья хижина.

Добкин кивнул.

– А среди руин небольшая деревня, несмотря на библейский запрет насчет этих мест.

Хоснер затушил сигарету и спрятал окурок:

– Может эта деревня быть чем-то полезной для нас?

– Я так не думаю. Мне не раз приходилось разговаривать с представителями военной разведки Ирака. Многие иракские деревни невероятно примитивны. Некоторые жители даже не знают, что они граждане Ирака. Они живут, как жили месопотамские крестьяне, заложившие здесь основы цивилизации пять тысяч лет тому назад.

– Значит, поблизости нет никаких современных средств связи или транспорта.

– Хиллах на юге. Но я бы не рассчитывал на то, что они узнают о нашем местонахождении. – Помолчав, он, казалось, о чем-то вспомнил. – В южной части развалин у ворот богини Иштар есть небольшой музей и гостиница.

Хоснер резко обернулся к Добкину:

– Продолжай.

– Иракский департамент древностей построил оба эти домика лет двадцать тому назад. Я знаком с куратором музея доктором Аль-Танни. Всего полгода тому назад виделся с ним в Афинах. Мы переписываемся через общего друга на Кипре.

– Ты не шутишь? – Хоснер принялся расхаживать взад и вперед. – Мог бы туда попасть?

– Яков, мы сейчас в осаде, нас, что называется, обложили со всех сторон. То есть мы окружены. Так же как мы здесь расставили часовых и обустроили огневые позиции, так и те, что расположились вокруг этого холма, не сомневайся, сделали то же самое.

– Но если б ты мог проскользнуть…

– Вполне вероятно, что доктора Аль-Танни здесь и не будет до конца апреля, пока не начнется туристический сезон.

– Там должен быть телефонный аппарат.

– Наверное, есть. И водопровод. И я смогу подсказать тебе, где мог бы находиться командный пункт Риша.

Хоснер перестал вышагивать взад-вперед:

– И все-таки если бы ты смог добраться туда – в ту гостиницу или в музей, – это же связь с цивилизацией. Аль-Танни может оказаться там. Вдруг появится возможность взять джип. Или вдруг телефон окажется без присмотра. Что ты на это скажешь, Бен?

Добкин бросил взгляд на лежащий к югу холмистый пейзаж. Было видно, что там ведутся раскопки развалин. До ворот Иштар не менее двух километров. Вокруг холма лишь редкая цепь часовых. Все же ему хотелось бы взглянуть на окрестности еще раз при дневном свете.

– Уговорил. Играю. Но если меня схватят, то заставят сказать им все, что я знаю о расстановке сил здесь. Все начинают говорить, Яков. Ты это знаешь.

– Конечно, знаю.

– Мне нужно иметь при себе пистолет, чтобы… наверняка не попасть им в руки. Можем мы позволить себе это?

– Я так не думаю, Бен.

– И я тоже.

– Нож, – предложил Хоснер.

Добкин засмеялся:

– Знаешь, я никогда не понимал, как наши предки набирались храбрости, чтобы бросаться на свои мечи. Для этого нужны железные нервы. И должно быть, это очень, очень больно. – Он посмотрел вдаль. – Не знаю, смогу ли я сделать это.

– Ладно, – сказал Хоснер. – Попробуем расспросить нет ли у кого-нибудь лекарства, передозировка которого смертельна.

– Ценю твои старания облегчить мне самоубийство.

– Здесь более пятидесяти человек…

– Знаю. Да, я пойду. Но только после того, как осмотрюсь днем. Двинусь завтра в сумерки.

– Так долго мы можем и не продержаться.

– Ожидание хуже всего. У меня будет больше шансов на успех. Если пойду сегодня ночью, то только напрасно погибну. Этого мне не хотелось бы. Я должен справиться.

– Разумеется.

* * *

Попыхивая трубкой, к ним направлялся Исаак Берг. Он еле переставлял ноги, как человек, только что закончивший неприятную работу.

Хоснер и Добкин пошли ему навстречу.

– Заговорил?

– Все начинают говорить.

Хоснер кивнул:

– Он?..

– О нет. Жив. На самом деле мне не пришлось налегать на него слишком сильно. Парень был готов расколоться.

– Почему?

– Все они такие. Вот Добкин тебе расскажет. Да ты и сам видел в Рамле. Бравада, шок, страх. Странная смесь. – Некоторое время он задумчиво разглядывал свою трубку. – Я пообещал отправить его к приятелям.

Добкин покачал головой:

– Мы не можем. На войне свои правила. Тот, кто увидел зону обороны изнутри, не может быть отправлен обратно, пока не закончатся военные действия. Здесь эти правила действуют так же, как и везде.

– Ну что ж, – сказал Берг, – в нашем мире шпионов и секретных агентов поступают иначе. Я обещал. А ты можешь сделать исключение по медицинским показаниям. Кроме того, он не много видел. Стоит ли обрекать человека на смерть только потому, что у нас нет медицинской службы?

– Я подумаю, – пообещал Добкин.

Хоснер слушал, как они спорят. Это была не оживленная дискуссия, а всего лишь расхождение во взглядах относительно толкования правил. Берг по меньшей мере загадка, думал Хоснер. Сначала был готов замучить человека до смерти, а через минуту пытается спасти ему жизнь. А ведь если он отпустит араба к его соратникам, а те вернутся, захватят холм и возьмут в плен Берга, то уж постараются, чтобы враг умер медленно. На месте Берга, размышлял Хоснер, он бы убил парня и закопал поглубже. А Добкин – отличный солдат. Преданный, умный, даже изобретательный. Но действует строго в соответствии с уставом. Хоснеру надоел их спор.

– Все это не важно. Что он сказал?

Берг выбил трубку о каблук:

– Сказал? Он много чего сказал. Сказал, что зовут его Мухаммед Ассад и что он ашбал. Вы знаете это слово. «Тигренок» – сирота палестинец, оставшийся без семьи после войн с Израилем. Фактически их подразделение там, внизу, все состоит из ашбалов. Их растили палестинские партизанские организации. Теперь они выросли. И они не любят нас.

Добкин кивнул:

– Война оставляет свое наследство. Вот что плохо.

Он думал об этих ашбалах. Сколько он их повидал, оборванных беспризорных детей с ввалившимися глазами, рыдающих над телами родителей среди развалин арабских деревень? Война. Теперь все они выросли, эти юные жертвы. Они стали кошмаром, страшным сном, который воплощается в реальность при свете дня.

– Да, они очень не любят нас, – согласился Добкин.

– Совершенно верно, – сказал Берг. – Это опасные люди. Им внушили ненависть с того самого дня, как они научились что-то понимать. Они отвергают все обычные стандарты поведения. Ненависть к Израилю – религия их племени. – Он похлопал по карманам в поисках кисета с табаком. – Кроме того, их учили военному делу с тех пор, как они начали ходить. Это чертовски хорошо обученная группа.

– Сколько их? – спросил Добкин.

– Сто пятьдесят.

Все трое замолчали.

– Ты уверен? – поинтересовался Хоснер.

Берг кивнул.

– Откуда такая уверенность?

Берг улыбнулся:

– Это один из вопросов, на которые солдаты норовят дать уклончивый ответ, не так ли, Бен? Сколько их. Сначала он сказал пятьсот. Я на это не купился. Дошло до криков. Наконец мы поладили на ста пятидесяти.

– Тяжелое вооружение?

Берг отрицательно покачал головой:

– Они не ожидали сопротивления. Однако почти все вооружены «Калашниковыми».

– У них неподалеку должен быть базовый лагерь, – заметил Добкин.

– Он не так уж и близко. В пустыне Шамийя. На другом берегу Евфрата. Добрая сотня километров отсюда. Иракское правительство терпит существование лагеря по разным, очень знакомым нам причинам. Так или иначе, а они приехали сюда до паводка на грузовике. И с тех пор ждали приказа. Затем, несколько часов тому назад, прилетел Риш и вызвал их по рации. Остальное – история, очевидцами которой мы являемся.

– Риш главарь, я правильно понял? – спросил Хоснер.

– Именно так. А его заместитель, парень по имени Салем Хаммади, еще один старый знакомый. Фактически именно он занимается программой обучения и воспитания ашбалов. Риш, как вы знаете, и не палестинец, и не ашбал. Он иракец. Его деревня находится неподалеку. Некоторое время тому назад эти двое прибыли в расположение вооруженных формирований и начали отбирать сирот мужского и женского пола из разных лагерей. Примерно двадцать «тигрят» и «тигриц». Мухаммед говорит, что их несколько лет обучали в пустыне Шамийя для выполнения специальных заданий, которых, как им казалось, они уже и не дождутся.

– Они знали, для чего здесь находятся? – спросил Добкин.

– Им сказали, только когда наступил завершающий этап операции Риша. Была некоторая неясность насчет того, будет один «конкорд» или два. – Он помолчал, вспоминая борт «01». – Им сказали, что они будут держать нас здесь в заложниках по различным политическим причинам, некоторые не совсем ясны мистеру Мухаммеду Ассаду. Он признает, что они потрясены нашими шалостями. Подозреваю, психологически они не были готовы сражаться и терять людей. Собирались припугнуть пассажиров двух самолетов, битком набитых израильскими штатскими. А тут вдруг кого-то из их товарищей убили.

– Но это же отборное подразделение, – сказал Хоснер. – Ты сам говорил.

Берг покачал головой:

– Я не сказал, что это – отборное подразделение. Только сказал, что они хорошо обучены. Есть разница. Никто из них ни разу не участвовал в сражениях. – Он задумался. – Знаете, ведь не впервые сирот обучают с детства, чтобы сделать солдатами. Тому в истории множество примеров. И что? Они никогда не были ни хуже, ни лучше обычных призывников. На самом деле неоднократно оказывались гораздо хуже. Эти солдаты – сироты, как и любые дети из сиротского приюта, немного тупее своих сверстников, выросших в домашнем окружении. Я уверен, что ашбалы входят в ту же категорию. Они не могут быть очень хорошими солдатами. Им не хватает воображения, у них нет никаких личных целей в жизни. Недостает опыта – они знают только лагерную жизнь, – а их эмоциональное развитие заторможено. У «тигрят» имеется лишь смутное представление о том, за что они борются, так как у них нет дома за пределами казармы. Не сомневаюсь, они будут сражаться до последнего, чтобы защитить своих товарищей и свои лагеря, но у них нет никакого понятия о семье или стране. Всё становится зыбким, стоит им оказаться вне своих взводов, подразделений и рот. Есть еще дюжина других причин, почему они не становятся идеальными солдатами. Это видно по нашему юному другу Мухаммеду. – Он взглянул на Добкина: – Бен?

– Согласен. Но таких здесь больше сотни, и они превосходят нас в вооружении. Они не собираются сворачивать свои шатры, как твои пресловутые арабы, и незаметно уходить под покровом ночи.

– Нет, – заметил Хоснер. – Они не скроются. Потому что у них два хороших командира.

– В этом-то все и дело. В предводителях. – Он, казалось, вспоминал минувшие сражения. Потом бросил взгляд на Хоснера и Добкина. – Вот что я знаю об арабах как солдатах. Прежде всего они романтики, чье представление о войне соответствует образу мужчин, скачущих на жеребцах по пустыне. На самом деле современные арабы не прославились успешными действиями в наступлении. Те времена, когда они подняли Знамя Ислама над половиной цивилизованного мира, давно прошли. – Он закурил сигарету. – Но не поймите меня неправильно. Они не такие уж плохие воины, какими могли бы быть. В основном храбрые и стойкие, особенно при статичной обороне. Как и многие солдаты из слоев общества с низким социальным и экономическим уровнем, могут относительно легко переносить самые суровые тяготы и лишения. Но у них есть и недостатки. Они неохотно идут в атаку. Не способны менять тактику в зависимости от ситуации. Их офицеры и сержанты, притом не самые лучшие, обращают большое внимание на контроль и дисциплину. Средний арабский солдат проявляет мало инициативы и меньше дисциплинированности, когда убивают его командира. Кроме того, арабы плохо владеют современным вооружением. Ашбалы, судя по тем немногим, которых я знал, кажется, полностью попадают под это описание. И более того, они так ослеплены пропагандой ненависти, что недостаточно хладнокровны и профессиональны как солдаты.

Берг кивнул:

– Да. И думаю, они могли бы отступить и разбежаться, если бы потеряли достаточное число командиров или если бы потери в их рядах стали недопустимо большими, что, я полагаю, вряд ли вероятно в нашем случае. С другой стороны, мы никуда не можем убежать. Мы сражаемся за наши жизни. Для нас любые потери допустимы. Выбора нет.

Заговорил Хоснер:

– Выбор есть. Они попросят начать переговоры.

– Но не раньше, чем предпримут еще одну атаку, – сказал Добкин. Он взглянул на небо. – Посмотрим, удастся ли нам нанести им такие неприемлемые для них потери. Ждать уже недолго. Луна всходит.

13

Брин увидел их первый, даже раньше двух часовых наблюдательного поста, разместившихся ниже на склоне холма.

Они приближались, словно тени. В камуфляжной форме, с автоматами. Прицел ночного видения позволял Брину видеть то, чего не видели другие, даже ночные птицы и животные, чего не замечали на своей одежде сами люди. Он видел их тени, отбрасываемые в лунном свете, побледневшую кожу под глазами – явный признак страха.

Он видел все, казалось бы, скрытое ночной тьмой: губы, шепчущие молитвы; мгновенное мочеиспускание, вызванное страхом; волнистые пряди волос. Девушка коснулась руки парня. Ощущение было такое, будто подглядываешь в замочную скважину. Брин опустил винтовку с прицелом и шепнул Наоми Хабер:

– Они идут.

Та кивнула, дотронулась до его руки и убежала, чтобы поднять тревогу.

Длинная извилистая оборонительная линия на восточном склоне холма пришла в движение: тревога распространялась скорее, чем самый быстрый гонец.

На западном склоне было тихо. Мерцающий фосфорическим светом Евфрат высвечивал все, что могло бы шевельнуться на этом склоне. На гребне склона мужчины и женщины прижались лицами к земле, стараясь разглядеть малейшее движение. Но внизу лишь тихо струились серебристо-серые воды Евфрата, текущего на юг.

Добкин, Берг и Хоснер стояли на бугорке – одном из тех, что скрывали сторожевые башни, – ближе к середине восточного гребня метрах в пятидесяти от края. Бугор был обозначен как «командно-наблюдательный пункт». С этой стратегически удобной точки они надеялись руководить сражением на растянувшемся на пятьсот метров восточном склоне.

Длинная алюминиевая скоба от хвостовой части «конкорда», согнутая и перекрученная, была воткнута в твердую глинистую почву на пригорке. На вершине этой необычной мачты развевался еще более необычный флаг: детская майка, добытая в одном из чемоданов и предназначавшаяся в подарок кому-то в Нью-Йорке. На майке яркими красками был изображен прибрежный район Тель-Авива, длинная песчаная полоса, ставшая, по сути, городским пляжем. Командный пункт требовался для контроля и руководства в условиях темноты – связные должны были прибывать сюда, чтобы сообщать сведения и получать указания. Это был также последний пункт сбора, крепость внутри крепости, где будет оказано сопротивление, в случае если линия обороны окажется разорванной. Старая тактика, относящаяся к самым давним временам, когда не было ни радиопередатчиков, ни телеграфа, ни полевых телефонов. Трое командиров заняли места на возвышении под своим флагом и стали ждать.

Двое часовых с передовой линии наблюдения на склоне, задыхаясь, упали у пригорка и сообщили то, что уже было известно от Натана Брина и Наоми Хабер:

– Они идут.

* * *

Брин смотрел, как ашбалы продолжают молчаливо двигаться вверх по холму. Они шли не цепочкой, как в прошлый раз, а вытянулись в одну шеренгу по всей ширине пятисотметрового клона. Их было примерно сто человек, мужчин и женщин, державшихся на расстоянии пяти метров друг от друга. Они придерживались строя, как хорошо обученные пехотинцы прошлого. В этом строю не было ни забегающих вперед, ни отстающих. Никто не искал укрытия в складках местности, как того требует инстинкт самосохранения. Автоматы «АК-47» с примкнутыми штыками ашбалы держали перед собой. Устрашающее зрелище для тех, кто мог его видеть. Но для Брина – не более чем представление. Тренировка для парада. Ему было интересно посмотреть, как они станут вести себя, когда в них полетят пули.

Тогда, как он подозревал, они быстро вернутся к современным приемам. Мигом найдут укрытие, каким бы незначительным оно ни оказалось. Начнут бегать от скалы к лощине. Но это потом, а сейчас, в темноте, они устраивали представление в виде классического наступления пехоты – больше для самих себя, чем для израильтян, которые не могли их видеть.

При мысли о том, что только он смотрит в этот момент на угрожающее наступление ашбалов, Брин несколько раз едва не впал в панику. Пот скопился у резинового края окуляра и потек по щеке. Все-таки враги еще далеко. Примерно в пятистах метрах. Потом в четырехстах метрах.

* * *

Генерал Добкин и Исаак Берг разошлись во мнениях насчет тактики. Добкин хотел связать наступавших плотным огнем и заставить их держаться как можно дальше от тонкой линии обороны. Если повезет, это ускорит паническое бегство вниз по холму. Пленный сказал, что у них нет ручных гранат, но Добкин не мог полагаться на непроверенные данные. В любом случае он не хотел, чтобы противник приблизился к линии обороны на расстояние броска гранаты. Берг же хотел подпустить противника как можно ближе – в зону поражения огнем пистолетов и винтовок – с целью нанесения наибольшего урона при экономии боеприпасов.

С Хоснером не советовались, но он считал, что доводы Добкина более реалистичны. В конце концов, Добкин – солдат до мозга костей в отличие от штатского правительственного чиновника. Кому-то следовало принять субъективное волевое решение, а ранг всегда служит опорой в таких спорах.

Хоснер извинился, спрыгнул с пригорка и прошел пятьдесят метров до того места, где устроился Брин.

* * *

Было заметно, как Брин дрожал, наблюдая за тем, как накатывает волна ашбалов. Хоснер не мог осуждать его за это.

– Расстояние? – тихо спросил он.

Брин не поднял глаз:

– Триста пятьдесят метров.

– Развертывание?

– Пока в шеренгу. Большинство идут открыто. С примкнутыми штыками.

Наоми Хабер сидела на земле, тяжело дыша после пробежки. Хоснер повернулся к ней:

– Иди к автоматчикам и скажи им, чтобы открывали огонь.

Девушка быстро вскочила и побежала вдоль линии обороны. Хоснер снова обратился к Брину:

– Расстояние?

– Триста.

– Открывай огонь, – тихо сказал он.

Брин нажал на спуск, передернул затвор и снова нажал на спуск. Дуло с глушителем тихонько кашляло снова и снова. Потом раздались очереди из первого автомата, и это словно послужило сигналом для начала обстрела. Выше и ниже линии обороны вдоль гребня холма зазвучали выстрелы. Одиночные пистолетные хлопки заглушались громкими и глуховатыми автоматными очередями. На их фоне резко потрескивал «узи».

Арабы немедленно открыли плотный ответный огонь из своих «калашниковых». Грохот выстрелов вытеснил все прочие звуки. Хоснер видел, как волна наступающих откатывается от импровизированных укреплений израильтян. Но есть ли у них потери? Этого Хоснер пока не знал.

Целью Брина было попытаться обнаружить и устранить командиров взводов. Он поводил дулом винтовки и заметил антенну полевого радиопередатчика, который телефонист нес за спиной. На конце скрученного винтообразно провода была трубка радиотелефона. Кто-то совсем еще молодой говорил, держа трубку у лица. Брин прицелился и выстрелил. И телефон, и лицо человека разлетелись на куски. Брин чуть опустил дуло винтовки и отправил пулю в сердце связиста.

Ответный огонь ашбалов прекратился, так как их длинная цепочка быстро распалась на небольшие группы, сосредоточившиеся вокруг естественных укрытий. Продвижение замедлилось, но они все еще наступали. Брин просматривал местность позади ашбалов, отыскивая старших командиров. Один раз ему даже показалось, что он заметил Риша, но тот исчез из виду, а секундой позже в перекрестье прицела появилась голова молодой женщины. Брин выстрелил, не колеблясь ни секунды. Он видел, как голова мотнулась в сторону. Берет полетел прочь, а длинная прядь волос взметнулась вверх, пока девушка падала на землю.

* * *

Добкин наблюдал за яростной перестрелкой, завязавшейся на склоне холма, вверх по которому ползли арабы. Он покачал головой. Может, они и хорошо обучены, но по тактике он поставил бы им самую низкую оценку. Испытанный метод ночной атаки, разработанный в значительной мере израильской армией, в корне отличался от того, что делали сейчас ашбалы. Известно, что ночные атаки следует начинать тихо, а не с грохотом и гулом артиллерийского огня, как в прежних войнах. Ашбалы так и начали, но двигались слишком медленно и слишком быстро открыли ответный огонь. Израильтяне в предыдущих стычках показали, что быстрый молчаливый бег – наиболее эффективный метод ночной атаки. Враг при этом был предупрежден лишь наполовину, а когда видел, что надвигается на него из темноты, то едва верил своим глазам. К моменту ответного удара атакующие уже могли забросать противника гранатами, а через секунду оказывались в траншеях. Даже с полной выкладкой пехотинец в состоянии пробежать полкилометра меньше чем за две минуты.

Добкин наблюдал за перемещением вспышек огня в темноте. Ашбалы стреляли на бегу, а потом падали за первым же естественным укрытием в полном противоречии с тем, что диктовал здравый смысл. Обороняющиеся на холме стреляли по вспышкам. Насколько мог судить Добкин, огонь ашбалов по их скрытым позициям был весьма неэффективен, за исключением одного случайного попадания, о котором ему доложили. Глядя вниз на склон, он видел, как захлебывались вспышки автоматных очередей. Похоже, потери враг все же понесет, пусть даже только ранеными.

На протяжении многих лет Добкин участвовал в стольких сражениях, что, стоя на каком-нибудь возвышении, мог судить о том, как разворачивается битва, по вспышкам оружия и крикам людей, по запахам в ночном воздухе. И более того, инстинкт воина подсказывал ему, идет ли дело к победе или к поражению.

В целом, несмотря на весь шум, Добкин понимал, что потери будут незначительными с обеих сторон, пока они не сойдутся ближе. Раньше ситуация всегда складывалась именно так. На сей раз он чувствовал, что одержать победу не удастся. Он повернулся к Бергу:

– Они очень медлительны. Но и очень упорны. Наверное, скоро у нас кончатся боеприпасы. Может быть, придется отдать приказ отойти к тому бугру.

Берг покачал головой. Задолго до того, как перейти в разведку, он командовал батальоном в Войне за независимость. На такие вещи у него тоже было чутье.

– Подождем. Мне почему-то кажется, что они прекратят огонь.

Добкин не ответил.

– На рассвете устроим военно-полевой суд над Хоснером, – сухо заявил Берг.

– У нас нет полной уверенности в том, что это он отдал приказ открыть огнь, – возразил Добкин.

– Ты знаешь, что это сделал он.

Берг стоял, держась одной рукой за искореженную алюминиевую стойку. Казалось, его завораживали вспышки оружейного огня и непрерывный свист пуль. Не хватало лишь грохота тяжелой артиллерии, чтобы придать сражению действительно военный характер. Сама стычка напоминала эпизод из американского гангстерского фильма: пистолеты, винтовки, автоматы…

– Так что, генерал? Вы действительно думаете, что не Хоснер дал приказ открыть огонь, не дожидаясь нашей команды? – спросил Берг.

Добкину не хотелось спорить:

– Предполагаю, он сделал это. Но какая, в конце концов, разница, кто приказал?

– Для меня разница очень большая, – отрезал Берг. – Очень большая.

* * *

По всей линии обороны огонь велся равномерно, ведь как только осажденные начнут экономить боеприпасы, это послужит для атакующих сигналом, что цель близка, стоит лишь проявить упорство. Однако число очередей, выпущенных израильтянами, быстро сокращалось, и несколько винтовок фактически уже остались без патронов. «Калашниковы» продолжали свою трехголосную симфонию короткими очередями,в то время как Иешуа Рубин непрерывно палил из своего «узи», останавливаясь, только чтобы немного остудить ствол. Брин, истратив сравнительно небольшое количество патронов, сделал десять точных выстрелов.

Теперь ашбалы находились в ста метрах от линии обороны, но с каждым десятком метров их потери возрастали в геометрической прогрессии.

Кто-то бежал к командному пункту с западного склона. Берг и Добкин ждали плохих вестей о том, что ашбалы предприняли вторую атаку вверх по склону со стороны реки. Там всю линию удерживали Макклюр со своим пистолетом, а также мужчины и женщины, вооруженные кирпичами и заточенными обрезками алюминиевых реек. Связной вскочил на пригорок и перевел дух.

– На западном склоне без перемен, – улыбаясь, доложил он.

Добкин улыбнулся в ответ и похлопал парня по спине:

– Единственная хорошая новость, которую я слышал с тех пор, как прошлой ночью одна дама в Тель-Авиве сказала мне «да».

* * *

Стоя на коленях рядом с Брином, Хоснер понимал, что конец наступит в ближайшие несколько минут. Чтобы поддерживать такой плотный огонь, просто не хватало боеприпасов.

Защитники холма, словно прочитав его мысли, усилили стрельбу в последнем отчаянно азартном порыве, надеясь вселить панику в атакующих. Хоснер ожидал приближения арабов, которых теперь уже можно было разглядеть в темноте. Ашбалы дрогнули, когда шквал огня разорвал их ряды. Они замедлили продвижение, но не отступили. Тем не менее атака приостановилось, люди боялись идти вперед, но и назад тоже не откатывались. Командиры вопили и пинали их, гоня вперед, пытаясь вновь захватить инициативу. Несколько групп снова неохотно двинулось вверх.

Брин воспользовался тем, что командиры оказались на виду, и за тридцать секунд снял двоих из них. Остальные, осознав происшедшее, поспешили укрыться. Брин начал снова безуспешно искать Риша. Последний час он так пристально изучал лицо мерзавца по фотографии из имевшегося у Хоснера досье, что ему чудилось, будто каждый араб похож на Риша. При этом он отлично понимал, что, увидев его, узнает с первого взгляда.

Израильтяне слышали крики арабов и могли хотя бы частично разглядеть происходящее. Они сделали вывод, что в рядах ашбалов возникли проблемы. Ветераны-израильтяне точно знали, что делать. На глазах у изумленного Хоснера примерно двадцать человек, и мужчин и женщин, без всякого приказа от кого бы то ни было с громким криком ринулись вниз по склону.

* * *

Добкин понял, что случилось. Отрешенно и хладнокровно он взвешивал возможность успеха. В основе примитивной шумной контратаки лежала идея вселить страх в сердца смутившихся врагов. Если это делать с достаточным воодушевлением и убежденностью, у ашбалов должна застыть кровь в жилах. Они повернут назад: сначала наиболее трусливые, затем и самые стойкие окажутся вовлечены в паническое бегство, и таким образом обороняющиеся превратятся в атакующих. При отсутствии готовности к обороне неприятель бросится прочь, сломя голову.

Но что произойдет сейчас? Что, если у ашбалов на берегу реки есть дополнительные подразделения? В случае атаки с той стороны Добкин не смог бы послать туда подкрепление. В результате самовольной контратаки все оказались на середине восточного склона. Вот что бывает, когда люди не слушают приказов. Добкин побежал к гребню восточного склона.

* * *

Хоснер взял у Брина винтовку «М-14» и стал наблюдать в прицел. В какой-то момент все висело на волоске. Если бы ашбалы не смяли свои ряды, началась бы резня. Легковооруженных израильтян было в пять раз меньше. Они уже находились в нескольких десятках метрах от ашбалов и стреляли со все большей точностью. Иешуа Рубин словно обезумел. Он стрелял на бегу из своего «узи» длинными очередями, и Хоснер подумал, что ствол вот-вот расплавится. Дикий крик Рубина перекрывал все остальные вопли.

Хоснер начал прицельно стрелять по ашбалам вокруг Рубина, чтобы защитить его. Он увидел, как ему показалось, первого, кто дрогнул и побежал. За ним последовали две девушки. Он услышал, как бегущие ашбалы выкрикивают арабское слово, обозначающее отступление. Несколько командиров пытались повернуть их назад. Хоснер навел прицел на одного из них, добившегося некоторого успеха, и выстрелил. Тот упал. Предводителям ашбалов уже стало ясно, что против них действует снайпер. Теперь, когда командиры попытались сдержать отступающих и оказались на виду, они практически совершали самоубийство.

Хоснер снова прицелился. В свое время он тренировался в стрельбе из любого оружия, которым пользовались его подчиненные, но это была не его работа, а Брин уже терял терпение. Хоснер выстрелил, уложив очередного командира, и отдал винтовку Брину.

В конце концов арабские командиры и сами отчаялись организовать что-то похожее на сопротивление и остановить охваченных паникой солдат. Двое из них получили ранения, и это остудило пыл других.

Отступление стало более организованным, так как арабы держались на расстоянии от израильтян, которые к тому времени растратили запал, порожденный отчаянием, заставившим их контратаковать.

Ашбалы подобрали брошенное оружие, подхватили своих убитых и раненых товарищей и организовали арьергард, чтобы иметь больше времени для отхода. Когда они спускались по склону, на них вдруг обрушились пласты земли, что заставило бросить убитых и раненых.

Израильтяне преследовали арьергард неприятеля по пятам, но наконец остановились, когда связной от Добкина приказал им вернуться. Они собрали то брошенное оружие, которое смогли найти в темноте, и поднялись на гребень холма – грязные, потные и изможденные. Рубин и одна стенографистка были ранены, но не сильно.

Еще не поступило никаких сообщений с обращенного к реке склона, и Добкин отправил туда для верности двоих мужчин с автоматами. Тишина опустилась на холм, в застывшем воздухе висел запах пороха.

Хоснер взял у Брина винтовку и через прицел бросил последний взгляд на отступающих арабов. Теперь враги находились вне пределов досягаемости «М-14», но он мог ясно видеть их. На невысоком холмике стоял одинокий солдат с переброшенным через плечо телом длинноволосой женщины. Он не двинулся с места, пока мимо не прошел последний из ашбалов. Человек посмотрел на холм, который стоил жизни стольким его братьям, и махнул рукой, посылая то ли привет, то ли проклятие – Хоснер не был уверен, каково было истинное значение жеста. Разглядеть лицо мужчины на таком расстоянии было невозможно, но он точно знал – это Ахмед Риш.

14

Премьер-министр Израиля без предупреждения вошел в оперативную комнату Цитадели в Тель-Авиве. Работавшие там люди позволили себе бросить короткий взгляд на высокого гостя и снова вернулись к своим делам. Кругом потрескивали, звенели и постукивали телефонные аппараты, телетайпы и прочие электронные приборы. Пошумнее, чем в 1973-м, подумал премьер-министр, машинально высматривая в большом помещении генерала Талмана. Потом что-то вспомнил и направился к заместителю Талмана, генералу Мордехаю Гуру.

Сопровождавшие его подчиненные рассеялись по залу, собирая информацию и передавая приказы.

Премьер подошел вплотную к генералу Гуру:

– Кто-нибудь выжил в «ноль первом»?

Гур был копией своего бывшего начальника, по-британски воспитанный, сдержанный, корректный, с хорошо поставленной речью и умеющий одеваться. Премьер-министр не обладал ни одним из этих качеств, но хорошо ладил с Талманом и надеялся установить такие же добрые отношения с Гуром.

Генерал Гур покачал головой:

– Нет, сэр. Но мы обнаружили почти половину тел. – Он помолчал. – В таких случаях в живых не остается никто.

– Знаю. – Премьер обвел взглядом электронные дисплеи, светившиеся повсюду. – Где находится «ноль второй», Мотти?

Гур немного растерялся, услышав вдруг свое уменьшительное имя.

– Не знаю, сэр. И каждая минута неведения увеличивает зону, в которой они могли бы находиться, если бы дозаправились и продолжали полет. Сейчас мы на пределе наших возможностей.

Премьер-министр кивнул.

– Как насчет этой суданской фотографии с американского спутника?

Гур взял лист бумаги с длинного стола:

– Вот отчет нашего агента с той территории. Предмет на фотографии оказался листами алюминия на песке. Общие размеры и конфигурация соответствуют габаритам и конфигурации «конкорда».

– Хитрость или случайность?

– На этот счет есть много мнений. Я бы сказал, хитроумная уловка. Некоторые думают, это просто совпадение. Но у нас есть еще три-четыре таких фотографии, чтобы можно было провести сравнение. Мы попробуем проверить все это с помощью инфракрасных снимков и спектрального анализа, если не сможем доставить на место надежного агента. У нас есть также данные радаров, радио- и визуальных наблюдений, которые, похоже, больше указывают на нечто, предназначенное для отвода глаз.

– Операция была хорошо спланирована. Но для ее подготовки требовался внедренный агент, не так ли?

– Это не моя сфера, сэр. Спросите у Шин Бет.

Премьер-министр больше часа продержал Мазара у себя в кабинете, но служба внутренней безопасности была в таком же недоумении, как и все остальные. Однако Мазар, в отличие от дюжины других ответственных лиц, не выразил желания подать прошение об отставке. Премьер-министр не мог не восхищаться человеком, который в запальчивости сказал: «Уверяю вас, мое прошение об отставке делу не поможет». Но он знал, что Мазару все равно придется уйти.

Помощник принес ему телефон:

– Генеральный секретарь Организации Объединенных Наций, сэр.

Премьер-министр взял трубку:

– Да, господин секретарь?

Он подавал запрос относительно сложившейся ситуации и теперь слушал рассказ Генерального секретаря. Тот говорил, осторожно выбирая слова. Арабская миротворческая делегация еще находится в Нью-Йорке. Никого не отозвали. Настроение сочувственное. Станет ли Израиль резко реагировать в ответ и поставит ли арабов в трудное положение? Премьер-министр не собирался делать каких-либо заявлений. Они вежливо беседовали несколько минут. Премьер-министр посмотрел на настенные часы. В Нью-Йорке полночь. Голос у Генерального секретаря был усталый.

– Благодарю вас, господин секретарь. Не могли бы вы соединить меня с офисом израильской делегации? Спасибо.

Он поговорил со своим постоянным представителем при ООН, а затем с руководителями миротворческой делегации, которые до этого несколько месяцев работали над подготовкой к конференции. У многих были друзья и родственники в пропавшем и погибшем самолетах. Они негодовали, страдали и надеялись на лучшее. Премьер-министр слышал свей голос, раздававшийся из усилителей в их рабочих кабинетах. Он обратился ко всем:

– Вы подготовили плодородную почву, чтобы взрастить мир. – Премьер был фермером и любил такие метафоры. – Но мы все-таки посадим это семя. Держите поле наготове. Однако если понадобится вспахать землю с солью… – Он сделал паузу. Линия была незащищенной, и скорее всего и ФБР, и контрразведка ее прослушивали, а он хотел, чтобы его слышали и они, и все остальные, – …тогда мы вспашем ее с солью, и она останется бесплодной на десятилетия.

Премьер-министр положил трубку и повернулся к генералу Гуру.

– Понадобится несколько минут, чтобы американский Государственный департамент прослушал пленку с этим телефонным разговором и перезвонил нам. Выпьем кофе.

Они прошли к стойке с кофе и налили себе по кружке. На соседней стойке громоздились кипы иностранных и местных газет с одним и тем же снимком «конкорда» с опознавательными знаками «Эль-Аль» – премьер-министр узнал эту фотографию, разосланную пресс-службой по случаю первого полета «01». Все они были снабжены заголовками, объявлявшими об одной и той же новости различным способом и на разных языках. Премьер-министр бегло просмотрел несколько газет.

– Иногда мне кажется, что мы очень одиноки на этой большой планете. А иной раз я чувствую, что люди переживают за нас.

Генерал Гур стоял, опустив голову. Он скорее чувствовал, чем видел, и покрасневшие глаза, и воспаленную кожу, и взъерошенные волосы утомленных сверх всякой меры людей. Генерал не верил в успех мирной конференции, когда вокруг только о ней и говорили, но теперь понимал, как много других людей верили в нее, и чувствовал свою вину из-за того, что она сорвалась. Он посмотрел на премьер-министра:

– Мой опыт военного подсказывает, что люди заботятся о мире лишь в последнюю минуту. А потом часто уже невозможно повернуть ход событий в обратную сторону.

– Сколько же времени в нашем распоряжении, генерал?

– Не могу сказать, сэр. В этом-то и состоит проблема. Никогда нельзя определить, сколько осталось до двенадцати. А потом вдруг видишь: уже пять минут первого.

Помощник принес премьер-министру другой телефон:

– Вашингтон. Государственный департамент.

Премьер-министр бросил взгляд на генерала Гура, потом взял трубку:

– Да, господин секретарь. Как дела на вашей ферме в Виргинии? Да, я знаю, с тех пор как ваши предки поселились там, почвы в прибрежном районе стали весьма солеными. Времена меняются. Прилив неумолим. У нас здесь такие же проблемы. Казалось бы, у моря столько пространства для прогулок, однако кажется, оно хочет забрать и сушу. – В такой манере вокруг да около они проговорили несколько минут, потом премьер-министр положил трубку и повернулся к Гуру: – Наша репутация активного противостояния терроризму нам не повредила, генерал. Все хотят удостовериться, что мы еще настроены беседовать.

И генерал Гур, забыв о том, что он солдат, забыв о своем положении, спросил:

– А мы действительно хотим этого?

Премьер-министр обвел взглядом просторное помещение, помолчал, потом ответил:

– Не знаю, генерал. Мы не можем изменить того, что случилось с «ноль первым». Но я думаю, настроение людей во многом зависит от того, что случилось с «ноль вторым». Почему ничего не слышно от тех, кто захватил его, генерал?

– Понятия не имею.

– Может быть, они не…

– Что, сэр?

– Не важно. Вы видели отчет, который мы получили от аэрокосмической разведки?

– Да. Классический пример того, как закрывают ворота загона, когда стадо уже разбежалось. Отсюда нам нечего ждать помощи.

– Палестинцы, собиравшиеся обстрелять аэропорт из минометов, похоже, ничего не знали.

– Я был бы удивлен, если бы они что-то знали.

– Мы ничего не упустили из виду, Мотти?

Гур отрицательно покачал головой:

– Нет. Не думаю. Мы здесь делаем все, что можем. У нас связь с оперативными центрами от Тегерана до Мадрида, и все они помогают нам. Необходим информационный прорыв.

– Или это, или мистер Ахмад Риш соизволит позвонить и сообщит о том, что происходит.

– Я склоняюсь к тому, что мы сами должны выяснить, что происходит.

Премьер-министр в последний раз оглядел зал:

– Займитесь этим, Мотти. Потом еще поговорим.

– Да, сэр. Где я смогу вас найти, если что-нибудь станет известно?

Премьер-министр задумался. Тель-Авив располагал наилучшими средствами связи и транспорта. В любом случае, он более безопасен и менее открыт ударам. Исследования министерства обороны снова подтвердили, что Тель-Авив должен оставаться центром всей деятельности во время любого кризиса. Конечно, Иерусалим остается столицей – не только столицей в политическом смысле, но сердцем и душой Израиля. Это основополагающая идея, состояние ума, древняя духовная твердыня. Даже если сейчас это всего лишь галька да засоленные земли, какими оставили их римляне, все равно Иерусалим всегда будет Иерусалимом.

– В Иерусалиме, я отправляюсь в Иерусалим.

Гур кивнул и позволил себе улыбнуться.

Премьер-министр вышел.

* * *

Тедди Ласков стоял в одиночестве у входа в аэропорт Лод. Восход осветил восточный край неба и очертил холмы Самарии, поднимавшиеся от равнины Шарона. Он долго всматривался в небо, пока зарево не погасло и не пришла пора самого темного часа, Тедди повернул назад, туда, где поперек черных взлетно-посадочных полос стояли двенадцать самолетов «Ф-14», четко выделявшихся на фоне огней международного аэропорта. Они стояли молчаливые, как часовые на страже цивилизации и человечества. Их называли военными самолетами, но их можно было бы именовать и самолетами мира, размышлял Ласков. Он будет скучать по ним. Скучать по запаху кожи и пневматики. Скучать по кофе в дежурках, по треску разрядов в приемниках. А особенно по тем людям, которые делали Хель-Авир чем-то большим, чем просто конструкция из слишком дорогущего металла. От первого самолета в России до последнего в Израиле – сорок лет. В любом случае слишком много.

Тедди отвернулся и пошел к ожидавшему его джипу. Садясь в машину, он позволил себе оглянуться.

Водитель включил зажигание, повернул руль и двинулся по взлетно-посадочной полосе к подъездной дороге аэропорта.

Ласков снял фуражку и китель и положил на колени. Ночной ветерок вился вокруг ветрового стекла, ерошил седеющие волосы. Генерал откинулся на спинку сиденья и стал думать о Мириам. В течение нескольких минут ее судьба буквально находилась в его руках. На самом деле, удерживая штурвал военного самолета, он держал в руках судьбу нации. Теперь – лишь фуражку и мундир. Он испытывал смешанные чувства, оставляя позади трудные обязанности командира: облегчение – потому что избавлялся от них – и пустоту. И еще одиночество. Без Мириам оно будет еще более тягостным.

Водитель отважился бросить на него взгляд, не поворачивая головы.

Ласков отвернулся от окна и вымученно улыбнулся.

Парень кашлянул и спросил:

– Домой, генерал?

– Да, домой.

15

Восход солнца – это 6.03. Небо сияло безупречной безоблачной голубизной. В воздухе чувствовалась прохлада, а холм обволакивали влажные утренние запахи, поднимавшиеся от реки. Чем теплее становился воздух, тем больше клубился туман над поверхностью воды. Где-то зачирикали птицы. В 6.09 солнце встало над далекими пиками Загросских гор в Иране и быстро разогнало стелившийся по земле туман. Интересно, что думали древние обитатели долин Тигра и Евфрата о таинственных заснеженных горах, каждое утро освещаемых солнцем? А потом однажды из-за этих гор пришли персы, полудикие и жаждущие крови, и разрушили старую цивилизацию Тигра и Евфрата.

Но прошло время, и уже завоеватели растворились в культуре жителей долины. Чуть ли не каждое столетие окружающие долину высокогорья, где теперь находились Иран и Турция, выплескивали новые орды сильных и беспощадных горцев. Древние города, селения и хутора подвергались разрушению и разграблению, насилию и резне, а когда пыль оседала и прекращались убийства, оказывались под гнетом новых правителей. Так пришли и арабы из южной пустыни и смели прочь старых богов.

Но хуже всех были монголы. Они налетели и нанесли такой урон, до такой степени разрушили города и ирригационную систему, что Месопотамия никогда уже не оправилась. Некогда цветущая страна с двадцатью – тридцатью миллионами жителей – самая высокая концентрация населения в мире после Египта и Китая – стала пустыней с несколькими миллионами измученных болезнями и парализованных страхом жителей. Почва, которую постоянно возделывали в течение четырех тысяч лет, превратилась в пыль. Малярийные болота и песчаные дюны с обеих сторон надвигались на землю, в то время как реки-близнецы вольно текли по равнине.

Несколько столетий спустя, с приходом турок, земля и народ деградировали еще больше. Когда в 1917 году британцы изгнали турок, они не могли поверить, что когда-то здесь был Плодородный полумесяц. Легендарное место, где находился Эдемский сад, представляло собой смертоносное болото. Томми шутили: «Если это Эдемский сад, то мне совсем не хочется знать, как выглядит ад».

Ничего удивительного, что современные иракцы такие, как они есть, думал Хоснер. Смесь горечи от выпавшей на их долю исторической судьбы и гордости за наследие древности. Вот один из ключей к сложной личности Ахмеда Риша. Если бы кто-нибудь в Тель-Авиве или Иерусалиме понял это, то, может быть, сказал бы: «Вавилонское Пленение».

Хоснер покачал головой. Нет. К такому выводу легко прийти, когда находишься в Вавилоне, но ситуация не столь очевидна для людей из военной разведки, которые ориентируются на данные радиоперехвата, на результаты радионаблюдений и аэрокосмической съемки, на донесения агентов. Но вместе с тем представители израильской военной разведки известны сообразительностью, творческим подходом и нестандартным мышлением. Если бы они пристальнее всмотрелись в психологический портрет Риша – романтик с иллюзиями исторического величия и прочее в таком же духе – то, вполне вероятно, пришли бы к правильным выводам. Хоснер надеялся на это.

Хоснер начал осмотр ненадежной оборонительной линии. К их арсеналу добавилось еще два автомата «АК-47» и некоторое количество патронов, что позволяло надеяться на отражение еще одной ночной атаки.

* * *

Все работали на оборонительных позициях, только одна небольшая группа добровольно отправилась прочесывать восточный склон в поисках брошенного оружия. Они прихватили с собой алюминиевые стойки и листы, чтобы выкопать могилы и похоронить двух арабов, оставленных нападавшими.

У израильтян оказалось семь раненых; один, Хаим Тамир, делегат миссии мира, был ранен тяжело. Все их удобно устроили вместе с Капланом под надзором двух стюардесс в пастушьей хижине, которую Хоснер сделал санитарной частью.

Из песка и глины соорудили вал, доходивший до передней кромки правого крыла, чтобы облегчить доступ в самолет. Голые по пояс, обливающиеся потом мужчины сооружали этот вал, пользуясь примитивными инструментами, сделанными из обломков «конкорда». Землю носили в чемоданах и одеялах, разравнивали руками и утаптывали ногами.

Хоснер поднялся на еще не законченный вал и вспрыгнул на крыло. В салон он попал через аварийный выход.

В хвосте самолета напротив него сидели Добкин и Берг.

Трибунал.

Хоснер двинулся по проходу между креслами. Солнце светило в иллюминаторы, вливалось в салон сквозь дыру в задней перегородке.

– Доброе утро.

Он остановился в проходе. Запах сгоревшего керосина еще не выветрился.

Оба кивнули.

Добкин откашлялся:

– Яков, нам очень неприятно, но для поддержания дисциплины мы вынуждены поступать сурово с теми, кто не исполняет приказы.

– Совершенно согласен.

Генерал подался вперед:

– Значит, ты согласен, что мы имеем право судить тебя?

– Этого я не сказал.

– Не важно, сказал ты это или нет, – заявил Добкин. – Здесь мы представляем закон. Независимо от того, согласен ты или нет.

– Я согласен в том, что мы представляем закон. Мы можем судить людей и накладывать наказание.

Добкин нахмурился:

– Яков, ты переходишь границы дозволенного. Теперь серьезно. Если мы будем судить тебя, то это будет открытый суд со зрителями и все такое, но уже сейчас я могу сказать тебе, что вердикт будет коротким и ясным. Виновен. И единственный приговор, возможный в данных обстоятельствах…

Он оглянулся на Берга в ожидании поддержки. Берг спровоцировал это разбирательство, но был при этом прагматиком до мозга костей, стремившимся выжить в любой ситуации. Он сидел сзади и помалкивал. Раскурил трубку и уклончиво попыхивал ею. Ему хотелось посмотреть, какой оборот примет дело. Добкин – военный человек. Привык требовать полного подчинения и добиваться его. Берг в своей сфере допускал вольности и компромиссы, которые заставляли генералов тянуться к руководствам по проведению военно-полевых судов.

Хоснер подчеркнуто посмотрел на наручные часы:

– Послушайте, единственное, что здесь неверно, так это то, что меня нельзя обвинить в неподчинении приказу, так как здесь командую я. Теперь если кто-нибудь еще не подчинится приказу, в том числе и любой из вас, мы соберемся в этом же составе и будем судить его. Есть еще что-нибудь?

Добкин вскинулся:

– Это что, бунт?

– Я бы не назвал это так.

– Зато я это так называю. Самый высокий ранг здесь у министра иностранных дел. Как избранный член кнессета он…

– Забудьте об этом, генерал. У меня есть полномочия от имеющегося здесь большинства военных. Министр иностранных дел может быть главным де-юре, но де-факто мы берем командование на себя, и вы это знаете. Именно поэтому вы и не позаботились пригласить его на это маленькое совещание. Единственный камень преткновения в том, кто из нас троих главный. Я говорю, что это я. Но если вы хотите, чтобы приказы отдавались через министра иностранных дел или через одного из вас, это меня устраивает. До тех пор, пока вы понимаете, кто отдает эти приказы. Идет?

Все долго молчали, потом впервые подал голос Берг:

– Вот видите, это классический маневр, основанный на теории планирования игры фон Неймана-Моргенштерна, как я полагаю. Яков узурпировал власть с нашего молчаливого согласия, отобрав ее у министра иностранных дел. Мы предприняли определенный шаг и отрезали себе пути к отступлению. Яков нас перехитрил.

Берг говорил очень нейтральным тоном.

Хоснер ничего не ответил.

Снова пауза затянулась.

– Почему ты делаешь это, Яков? – тихо спросил Добкин.

– Думаю, я единственный, кто понимает, как действовать в нынешней ситуации. Я доверяю сам себе. Лишь немного нервничаю из-за вас.

Хоснер пожал плечами. Добкин покачал головой:

– Нет. Это потому, что ты втянул нас в это дело. А теперь хочешь нас вытащить. Хочешь быть героем, ведь если когда-нибудь мы окажемся дома, ты сможешь ходить с гордо поднятой головой. И ты не остановишься перед тем, чтобы перешагнуть через кого угодно или растоптать кого угодно.

Кровь бросилась Хоснеру в лицо:

– Можете говорить что угодно, генерал. – Он повернулся и зашагал к двери, потом оглянулся через плечо: – Сбор команды ровно в полдень. Здесь, в самолете. – И вышел.

На земле Хоснер нашел Беккера и Кана. Они сидели над схемой вспомогательной силовой установки. Он склонился над ними в тени крыла:

– Почему ночью ничего не получилось с передатчиком?

Ответил Кан:

– Были помехи, усиленные всем этим чертовым шумом, который здесь устроили.

Хоснер улыбнулся:

– Извини. Сегодня вечером постараемся вести себя потише.

– Надеюсь на Бога, что к наступлению ночи нас уже здесь не будет, – сказал Кан.

Хоснер посмотрел на него:

– Думаю, это в большой степени зависит от вас обоих.

Беккер поднялся на ноги:

– От меня. Я капитан. Если мы наладим связь по радио, я оправдаю доверие. Если нет, позор падет на меня, – проговорил он холодно.

Хоснер тоже встал:

– Конечно. Все ищут в небе самолеты. Как только кто-то заметит самолет, мигом прибежит сюда и доложит вам. Трап подготовят через несколько часов. У вас будет две минуты, чтобы подняться в кабину и выйти на связь. Этого достаточно?

– Вполне, – сказал Беккер.

Хоснер посмотрел вверх на дельтовидное крыло. Казалось, он принял решение:

– Я спущу оставшееся горючее.

Беккер удивленно уставился на него:

– Мне нужно горючее, чтобы запустить вспомогательную силовую установку, тогда мы сможем получить ток и включить радиопередатчик.

– Силовая установка не работает и вряд ли заработает. Главное сейчас – не пустить сюда арабов. Даже если вы запустите силовую установку, от нее не будет никакой пользы, если в кабине сядет Ахмед Риш. Мне нужно горючее, чтобы сделать всякие штуки, которые взрываются, капитан.

– Я не могу позволить вам забрать горючее.

Хоснер пристально посмотрел на него. Технические специалисты недалеко ушли от многих более чем обыкновенных смертных.

– Вы теряете время с этой силовой установкой. Не стоит биться над ней. Возвращайтесь в кабину и работайте с радиопередатчиком, пока не сядут батареи. У нас нет времени заботиться о выработке собственной электроэнергии на будущее. У нас может и не быть никакого будущего. – Он посмотрел на Беккера, потом на Кана. И понизил голос: – Кроме того, я не хочу, чтобы все это горючее оставалось в крыльях. Одна трассирующая пуля может поджечь его и изжарить вас обоих в кабине.

Беккер знал, что слова Хоснера не лишены смысла. Но их с Каном работа тоже не была бессмысленной. Каждая проблема имеет несколько возможных решений.

– Послушай, – сказал он, – мы постараемся наладить силовую установку, ведь прием на радиопередатчике плохой. Ты возьмешь столько горючего, сколько тебе надо. Мне кажется, там осталось больше, чем мы думаем. Нужное количество горючего можно перелить в резервуары, а остальное оставить в крыльях. Согласен?

Хоснер улыбнулся:

– Когда мы были в полете, ты требовал полного подчинения и получал его от меня и от всех остальных без каких-либо споров и компромиссов. Ты был капитаном. Теперь, на земле, я командир. Почему же я не могу требовать того же?

Беккер покачал головой:

– В полете все по-другому. Это техническая сторона дела. Здесь же все субъективно. Есть возможность для обсуждения.

– Чепуха. – Хоснер глянул вверх на «конкорд». Белая краска на его корпусе отливала желтизной в лучах восходящего солнца. – Окончательное решение я приму позже. Тем временем начнем делать «коктейль Молотова» из горючего. Пока.

Он повернулся и ушел.

* * *

Под поврежденной хвостовой частью самолета прямо на земле сидел министр иностранных дел с двумя своими молодыми помощниками Шимоном Пеледом и Эсфирью Аронсон. Здесь находились двое делегатов, Яков Сапир, член левого крыла кнессета, до которого Хоснеру не было дела, и Мириам Бернштейн, до которой Хоснеру дело было.

Хоснер видел, что они прервали работу и занялись оживленными парламентскими дебатами. Он направился прямо к ним.

Министр иностранных дел посмотрел на него снизу вверх. Сначала он, казалось, удивился, увидев Хоснера. Потом кивнул своим мыслям. Он правильно догадался, что Добкин и Берг потерпели неудачу в попытке призвать Хоснера к порядку. Политик быстро оценил ситуацию и встал на ноги, чтобы поздороваться:

– Я не успел как следует поблагодарить вас за вашу роль в ночном бою.

Хоснер кивнул:

– Благодарю, господин министр. – Он посмотрел на тех четверых, которые, сидя в пыли, пытались не замечать его. – Прошу прощения, но у меня не было времени сегодня утром, чтобы засвидетельствовать вам мое почтение.

– Все в порядке. Мы были бы рады получить какие-нибудь указания.

– Вот что я думаю, господин министр, нужно собрать весь разбросанный багаж, который выпал при посадке самолета. Кое-что валяется на склоне холма, поэтому будьте осторожны за пределами линии обороны. Вытряхните все из сумок и чемоданов и рассортируйте вещи. Отнесите сумки, чемоданы и одежду тем, кто находится на оборонительной линии. Они заполнят сумки землей и глиной, чтобы укрепить вал. Одежду набьют песком и тряпками и сделают манекены. Мне хотелось бы, чтобы эта работа была выполнена как следует. Когда сгустятся сумерки, манекены расставят на позициях. Оставьте кое-какую одежду для перевязок и сделайте список всего, что может быть полезным из найденного, например, алкоголь, продукты, лекарства и прочее. – Он помолчал, потом тихо проговорил: – Я хочу также, чтобы вы поискали среди лекарств такие, что приведут к быстрой и безболезненной смерти в случае передозировки. Но храните это в тайне. – И громко спросил: – Все ясно?

Министр иностранных дел кивнул:

– Конечно. Мы начнем, как только закроем заседание.

Хоснер едва заметно покачал головой.

– Ну, хорошо, наверное, мы закончим совещание прямо сейчас, – спохватился министр и повернулся к группе своих сотрудников, которые продолжали сидеть. – Кто за то, чтобы закрыть заседание, скажите «да».

Несколько голосов что-то промямлили в ответ. Люди с неохотой медленно поднялись с земли и разошлись, но Мириам Бернштейн осталась на месте.

Хоснер повернулся и пошел в противоположном направлении. Бернштейн догнала его:

– Ты сейчас унизил прекрасного человека.

Он не ответил.

– Ты меня слушаешь, черт побери?

Хоснер остановился, но не повернул головы.

– Любой, кто собирается играть со мной в какие-то игры, сам себя подвергает унижениям, если не чему-то похуже. И у меня нет ни времени, ни терпения для твоих лекций, Мириам.

Она встала перед ним, глядя ему в лицо, и заговорила совсем тихо:

– Что с тобой происходит, Яков? Я не могу поверить, что ты так ведешь себя.

Он вплотную подошел к Мириам и заглянул ей в глаза. В них закипали слезы, но неизвестно, были ли то слезы печали или гнева. Никогда Хоснер не мог распознать, что на самом деле таилось в ее глазах, и это больно задевало его. Иногда она казалась роботом, запрограммированным на произнесение проповедей о миролюбии и примирении. Но он все-таки подозревал, что Мириам Бернштейн – это женщина из плоти и крови, что в ней есть страсть. Настоящая страсть.

Хоснер понял это, когда они сидели вместе в «конкорде». Но тогда ему пришлось туго, а она проявила сочувствие. Мириам одна из тех женщин, которые отзывчивы к тем, кто нуждается в поддержке. Сила и самоуверенность в мужчине отталкивают ее. Яков предполагал, что это каким-то образом связано с черными мундирами из ее детских воспоминаний. Боже, он никогда не поймет евреев, побывавших в лагерях. Он мог понять нахальных, задиристых сабра, хотя не был одним из них. Небольшая группа людей, к которым он причислял себя, таяла год от года. Хоснер никогда не чувствовал себя дома в этом новом Израиле. Никогда ему не было легко с евреями, пережившими концлагерь, с такими, как Мириам Бернштейн.

Взгляд его опустился на ее руку с вытатуированным номером. Многие избавились от этих номеров с помощью пластической хирургии. Цифры на руке Мириам были более бледными и менее четкими, чем обычно. Результат роста. Номер нанесли на ручку ребенка.

– Ты не собираешься отвечать мне?

– Что? Ах да. Что со мной происходит? Хорошо, я скажу тебе, Мириам. Несколько минут назад генерал Добкин и мистер Берг чуть не поставили меня к стенке. – Он поднял руку, останавливая Мириам, затем продолжал: – Пойми меня правильно. Я на них не сержусь. Я согласен с мыслью, которая привела их к такому выводу. Только не согласен с ними в выборе жертвы. Знаешь, они воспринимают происходящее гораздо четче, чем все остальные. Знают, что следует делать в таких обстоятельствах. Могу заверить тебя, Мириам, что, если эта ситуация продлится еще сорок восемь часов, все вы станете требовать казни тех, кто ворует запасы продовольствия, симулянтов, предателей и тех, кто засыпает на посту. Но мы не можем позволить себе роскошь дожидаться консенсуса. То, что сегодня кажется тебе грубостью, завтра будет казаться снисходительностью.

Она отерла слезу и покачала головой:

– У тебя совсем нет веры в человечество. Большинство из нас совсем не такие. Я скорее умру, чем проголосую за чью-нибудь казнь.

– Ты умрешь, если будешь придерживаться такой позиции. И мне непонятно, как может придерживаться таких взглядов человек, видевший то, что видела ты.

– Я сказала, люди в большинстве своем хорошие. А отыскать несколько фашистов можно везде и всегда.

– На самом деле ты имеешь в виду, что во всех нас есть немного от фашистов. И эта часть тебя станет доминировать, когда дело обернется плохо. Я же призываю эту часть себя, чтобы выжить. Призываю сознательно и по своей воле. Зверя. Темную сторону. – Он посмотрел на Мириам. Та была бледна. – Знаешь, для женщины, проводящей так много времени с генералом ВВС, ты удивительно миролюбива…

Она бросила на него быстрый взгляд. Краска окрасила бледные щеки.

– Ты…

Мириам повернулась и быстро пошла прочь.

16

Хоснер сидел с Брином и Наоми Хабер на их огневой позиции. Посматривал вниз на восточный склон, покуривал сигарету и разговаривал с молодыми людьми.

– Ты научил ее пользоваться оптическим прицелом и стрелять из винтовки? – спросил он Брина.

Тот пожал плечами:

– Она не хочет учиться.

Хоснер обратился к девушке:

– Почему?

Она отряхнула пыль со своего голубого комбинезона:

– Я никого не могу убить. Я быстро бегаю, вот и вызвалась быть связной.

Неожиданно появился Добкин. Хоснер быстро глянул на него и стал искать винтовку, но под руку ему ничего не попалось. Брин тоже насторожился.

Добкин, казалось, забыл инцидент в самолете. Он кивнул и сел на землю. Какое-то время все молчали.

Хоснер повернулся и показал на вершину плоской возвышенности на юго-западе:

– Что там такое?

Добкин посмотрел в указанном направлении. Утренние тени лежали на бурой земле. Над разбросанными там и тут болотами вились клубы тумана.

– Греческий амфитеатр. Построен Александром Великим. Когда он захватил Вавилон в 323 году до нашей эры, этот город уже считался древним и обреченным на гибель. Он попытался оживить его, но дни Вавилона были сочтены. Ты знал это?

– Нет. – Хоснер закурил сигарету, прикурив от предыдущей.

– Скоро они пришлют парламентеров, – сказал Добкин.

– Кто? Греки?

Добкин позволил себе улыбнуться:

– С греками я бы смог провести переговоры. Вот насчет арабов – сомневаюсь.

Хоснер улыбнулся в ответ. Недавнее напряжение почти полностью исчезло.

– Может быть, они и придут. – Он повернулся к Брину и Наоми Хабер. – Почему бы вам не передохнуть в тенечке?

Наоми встала. Брин поколебался, но тоже поднялся. Взял свою «М-14» и пошел вслед за девушкой.

Когда они отошли достаточно далеко, Добкин заговорил:

– Никаких «может быть» на этот счет. Они не попытаются повторить атаку днем, но и не захотят дожидаться темноты, чтобы изменить ситуацию.

– Ты прав, – согласился Хоснер.

– Что мы им скажем?

Хоснер взглянул на него:

– Ты со мной?

Добкин заколебался:

– Я… министр иностранных дел и Берг выше нас по рангу.

– Это мы как-нибудь урегулируем.

Добкин сменил тему:

– Сегодня вечером я отправлюсь туда, откуда не возвращаются.

– Я знаю.

– Шансов мало. Я иду только для того, чтобы люди сохранили надежду и не пали духом.

– Поэтому я тебя и посылаю. Немногие решились бы на такое, зная, что исход практически предрешен. Я тоже считаю, что шансов нет. Ты прав, генерал. – Хоснер посмотрел на него. – Так, значит, ты со мной?

– Какая разница, – пожал плечами Добкин. – У тебя в руках все карты. Политики запуганы. А у твоих людей пять из шести автоматов.

– Я просто хочу знать для самого себя. – Он показал на юг. – А кстати, что там?

– У меня нет ни малейшего желания идти у тебя на поводу. Скажем лучше, что я придерживаюсь нейтралитета. – Добкин посмотрел туда, куда показывал Хоснер. – Это, должно быть, гора Каср. На другой стороне проводятся раскопки дворца Навуходоносора и Висячих садов. Рядом находятся Ворота Иштар, музей и гостиница. – Генерал помолчал. – Рассчитываю увидеть все эти места сегодня вечером.

– Рад слышать это.

Оба замолчали. Вдруг Хоснер насторожился. Он показал рукой на юго-восток в направлении Евфрата:

– Не дым ли там? Похоже, среди развалин деревенька.

Добкин кивнул, не глядя:

– Да. Деревня Квейриш.

– А вдруг жители смогут нам помочь?

– Я бы не рассчитывал. Это крестьяне. У них нет связи с внешним миром. Кроме того, я уверен, ашбалы контролируют это место.

Хоснер уже разглядел убогие глинобитные хижины, прилепившиеся одна к другой, как пытавшиеся выжить средневековые итальянские деревушки ютились когда-то в руинах древних римских городов. Все здесь представляло собой богатую поучительными и любопытными контрастами картину. Заплаты пустынь и болот на востоке, Тигр и возвышающиеся вдали громады гор. На западном берегу Евфрата бесконечные болотистые равнины, уходящие за горизонт; сейчас они влажные, но скоро под лучами жаркого солнца высохнут, покроются трещинами и станут похожими на головоломку. И несколько финиковых пальм на обоих берегах Евфрата.

На переднем плане, вокруг холма, на котором они находились, Хоснер видел кирпичи и гальку, небольшие возвышенности и болотца. Здесь проходили низкие гребни ровных городских стен, отмеченные то тут, то там более высокими выступами сторожевых башен. Ветер, вода, песок и налаженный крестьянами на протяжении тысячелетий вывоз кирпичей – все вместе привело к уничтожению того, что было когда-то чудом среди городов мира.

Хоснер знал, что такие свидетельства разрухи и упадка встречались в Месопотамии повсеместно. Крупнейшие и богатейшие города древнего мира тысячами лежали в забвении, покрытые песком и пылью. Странное ощущение пустоты заполнило его, когда он смотрел на долину Евфрата. Плоские голые пространства, залитые жидкой грязью, пересекались легендарными, давно заброшенными ирригационными каналами. Бурная жизнь, которая когда-то кипела здесь, казалось, покинула эти места. Странный и какой-то недоброжелательный уголок мира. Место, где много лет тому назад возводились грандиозные храмы богам, о которых уже никто не помнил, и строились дворцы для бесследно исчезнувших царей и царств.

Хоснеру чудилось, что тишина здешних мест нарушается призрачным громыханием вавилонских повозок, громом вражеского наступления и торжествующими криками завоевателей. Богатый Вавилон. В Ветхом и Новом Заветах символ человеческой гордыни, чувственности и греха. Для современных евреев и христиан его полный крах стал символом свершившегося библейского пророчества.

Хоснер знал, что должен быть какой-то смысл в простиравшемся перед ним запустении. Но вероятнее всего, смысл заключался именно в отсутствии всякого смысла. Песок. Пыль. Смерть.

Почему Риш забросил их сюда? Вавилонский плен? Хоснер представлял это себе именно так. А может, все не так уж и мелодраматично. Наверное, место это очень подходит для его целей, да и лагерь палестинцев рядом. Но их лагерь в сотне километров, в пустыне. Что ж, значит, вавилонский плен. В библиотеках мира хранятся тысячи книг о Вавилоне, и когда они будут вновь изучены и перечитаны, где-нибудь появится сноска со звездочкой с упоминанием о «любопытном инциденте со сверхзвуковым самолетом „конкорд“ и… ааа»

Хоснер затушил сигарету и не стал выбрасывать окурок.

– Вот и они, – тихо произнес он.

* * *

Со стороны дороги по склону холма поднималась группа из пяти человек. Шедший впереди держал белый флаг.

Хабер и Брин, находившиеся неподалеку, поспешили вернуться на место. Брин сменил ночной прицел на дневной десятикратного увеличения и наблюдал за приближениемпарламентеров:

– Не думаю, что Риш среди них.

Брин протянул винтовку Хоснеру, который встал на колени и тоже посмотрел в прицел. Потом опустил винтовку и покачал головой:

– Он нам не доверяет. Думает, мы не станем принимать во внимание белый флаг. Это меня чертовски злит. А вас, генерал?

Добкин кивнул:

– Свидетельствует об отсутствии доверия с его стороны. – Он задумался на мгновение. – Риш действительно не понимает нас, и это меня тревожит и даже пугает.

Хоснер встал и повернулся к Наоми Хабер и Брину:

– Передайте всем, чтобы не открывали огонь. Я хочу, чтобы никого не было видно. Никто не должен покидать позиции, Натан. Если кто-нибудь попытается, остановите его. – Он отряхнул пыль с одежды. – Генерал, вы будете сопровождать меня?

– Разумеется. – Добкин тоже встал и одернул мундир. – Знаешь, любопытно получается. Теперь они желают разговаривать. Именно этого мы хотели в Нью-Йорке… и на «конкорде». А сейчас я сомневаюсь, что хочу говорить с ними.

– Согласен, – сказал Хоснер. – Но я уверен, что у нас найдется много любителей поговорить. Не доверяю я этой компании, Бен. Они профессиональные миротворцы. Заранее настроены видеть хорошую сторону любого предложения. Да будь они прокляты, эти миротворцы, из-за них каждая следующая война еще тяжелее, чем предыдущая.

Добкин засмеялся:

– Аминь. Генералы должны вести мирные переговоры, а миротворцы командовать армиями. – И заговорил серьезно: – Сейчас мы несправедливы по отношению к делегации. Не все они такие; некоторые – большинство из них – умеют торговаться. Они реалисты в такой же степени, как и мы.

Хоснер начал спускаться по склону:

– Сомневаюсь. Пойдем вперед, пока на нас не навалится дюжина профессиональных переговорщиков.

На некоторое время они потеряли арабов из виду, так как те спустились в глубокую лощину. В ста метрах вниз по склону они заметили белый флаг, а затем и самих парламентеров. Те были вооружены и шли быстро. Хоснер заколебался на мгновение, потом помахал белым носовым платком и окликнул парламентеров по-арабски. Арабы увидели его и ответили. Обе группы медленно сближались. Арабы остановились на выступе склона.

Хоснер быстро подошел к ним и встал очень близко, как принято у арабов, к тому, кто возглавлял группу.

– Где Риш? Я буду говорить только с Ришем.

Человек посмотрел на него долгим взглядом. Черные глаза горели ненавистью и презрением. Ему явно не нравилось это поручение. Он заговорил тихо и медленно:

– Я Салем Хаммади, заместитель Ахмеда Риша. Он заверяет вас в своем почтении и предлагает немедленную капитуляцию.

Хоснер смотрел на незнакомца. В отличие от Риша Хаммади никогда не попадал в плен, и на него не было ни досье, ни психологического портрета. Отсутствовал даже достаточно полный перечень операций, в которых он участвовал. Все, что знал о нем Хоснер, так это то, что Хаммади был палестинским сиротой, а затем возглавил программу ашбалов для различных палестинских организаций. Достоинства? Моральные устои? Честь? Трудно сказать. Нельзя рассчитывать даже на глубокое религиозное воспитание, которое формирует большинство арабов. Человек, стоявший менее чем в метре от Хоснера, был небольшого роста, но пропорционально сложен и явно уделял больше внимания личной гигиене, чем те террористы из Рамлы, с которыми сталкивался Хоснер.

Он придвинулся к арабу еще ближе:

– Где Риш? Я требую разговора с ним.

Хаммади медленно кивнул:

– Ты Яков Хоснер.

– Да.

– Пойдешь ли ты за мной?

– Могу и пойти.

Хаммади колебался:

– У тебя будут мои личные гарантии.

– В самом деле?

Хаммади закусил губу, сдерживая всевозрастающее нетерпение.

– Мое слово. – Он помолчал. – Поверь, переговоры пойдут на пользу всем. Это вовсе не ловушка для Якова Хоснера. Мы могли бы уничтожить тебя прямо здесь и сейчас. Кроме того, ты не так уж и важен.

– А вот Риш, похоже, считал иначе. Даже обещал убить меня.

Салем Хаммади отсутствующе смотрел в пространство:

– Он отказывается от своего обета.

Хоснер обернулся и помахал Брину, который смотрел в прицел своей винтовки. Брин утвердительно махнул. Хоснер видел, как из-за только что укрепленных с помощью земли и багажа оборонительных валов украдкой выглядывают осажденные.

Кое-какие вещи выделялись на сером фоне пестрыми пятнами Нужно проследить, чтобы все было присыпано слоем пыли.

Хоснер снова повернулся к Хаммади. Араб заметил, как блеснуло стекло оптического прицела, и постарался запомнить позицию снайпера. Проходя мимо Хаммади, Хоснер нарочно подтолкнул его:

– Ладно, пошли. У меня много дел.

* * *

Группа двинулась вниз, затем повернула параллельно гребню холма, который Добкин считал внутренней городской стеной. Хоснер заметил место, где заднее колесо повредило ее; казалось, что это случилось сто лет тому назад. Они повернули на юг и направились к самым большим руинам. Раскопки развалин древнего города едва начались. Требовалось немало воображения, чтобы представить, каким он был раньше: молодые девушки с позванивающими браслетами, воины, многоцветные базары, религиозные процессии и знаменитые вавилонские астрологи, за несколько медных монет записывающие гороскопы на влажных глиняных табличках.

Впрочем, Хоснер, как и всякий житель Ближнего Востока, привык к раскопкам. Он мог увидеть здесь все и даже более того. Умел почти чувствовать присутствие духов прошлого, когда они наталкивались на него на людных улицах. Звон в ушах, казалось, превращался в едва различимые голоса, говорящие на древнем семитском языке. Потом прорывалось слово или обрывок фразы на древнееврейском. Яков вдруг почувствовал, что как раз там, где сейчас идет он, шел когда-то еврей, разговаривая со своей женой. С ними были дети. Семья куда-то направлялась. К Воротам Иштар. Прочь из города. Они оставляли Вавилон, чтобы избежать плена, в поисках лучшей доли.

Хаммади что-то сказал, и Хоснер вдруг заметил, что они уже прошли довольно большое расстояние. Он огляделся. Здесь раскопки продвинулись дальше. Хаммади разговаривал с Добкиным, который осыпал его вопросами по поводу руин. Хаммади, не вполне уверенный, что знает правильные ответы, в конце концов попросил генерала замолчать.

Хоснер знал кое-что об истории Вавилона, хотя сам город был ему незнаком. Вавилон оставался для него именем, символом, концепцией, состоянием ума. Яков едва ли мог представить себе, что Вавилон существовал когда-то в виде строений из кирпича и известкового раствора. А вот Добкина это интересовало. Хоснера же если к чему и тянуло, то к вещам более долговечным. А что может быть долговечнее, чем полное уничтожение и разрушение? Это и делало Вавилон живым символом. Город вошел в историю потому, что пал в свое время в соответствии с предсказанием.

Вавилон умер так, как умирают города, и пыль непрестанно заносила его на протяжении веков, скрывая под своим покровом. Современные археологи с трудом обнаружили это место, и даже местные легенды, хранящие воспоминания о месторасположении других погребенных городов, перестали упоминать Вавилон, настолько полным и окончательным оказалось запустение.

А теперь начались раскопки, как повсюду в Израиле и других районах Ближнего Востока. Каждый раскапываемый холм хранил свидетельства не только тленности результатов человеческого труда, но и такой людской странности, как стремление к саморазрушению. В глазах Хоснера ассоциации с Вавилоном, по которому теперь снова идут евреи, были смехотворны и печальны. То, что они прибыли сюда на сверхзвуковом лайнере, не являлось чем-то существенным. Главное – они находились здесь против своей воли. Суть человека не претерпела больших изменений за тысячи лет. Изменились лишь внешние признаки.

Дойдя до того места, где находился греческий амфитеатр, небольшая группа повернула к Евфрату и двинулась по козьей тропе. Тощий осел щипал вездесущие, белые, как соль, пучки колючек. Легкий ветерок шелестел желто-зелеными листьями одинокой финиковой пальмы. Жара становилась все более гнетущей. Хоснер вспомнил, что на холме запасов питья осталось меньше чем на двадцать четыре часа. Еду можно растянуть на больший срок. Секции алюминиевой обшивки самолета были превращены в резервуары для сбора дождевой воды, но дождь казался здесь таким же нереальным, как снег.

Они шли молча. Добкин проявлял к дороге и археологический, и военный интерес. Остановились на небольшом гребне. Отсюда Хоснер видел холм, на который приземлился «конкорд», примерно в полутора километрах к северу. Верхушка «конкорда» была едва заметна. Холм, или засыпанная землей и песком цитадель, казался отсюда огромным, и становилось понятно, почему ашбалы решили провести переговоры.

На западе находился Евфрат, примерно на пятьсот метров ниже козьей тропы. Хоснер видел нищую деревушку Квейриш на берегу Евфрата, которую теперь можно было разглядеть гораздо лучше. Это была деревня из глинобитных хижин без побелки и каких-либо украшений. Когда подошли ближе, Хоснер увидел женщин, закутанных до глаз в длинные черные покрывала, и мужчин в длинных рубахах и куфьях. Кто-то тихо наигрывал мелодию на струнном инструменте. Козы с шерстью землистого цвета паслись в кустарнике под надзором людей в длиннополой одежде и развевающихся головных платках, что придавало им совершенно библейский вид. Они занимались таким же трудом и в тех же условиях, что и их предки тысячи лет тому назад. Вся эта сцена, как понял Хоснер, едва ли изменилась за четыре-пять тысячелетий. Только жили здесь теперь мусульмане, а не язычники, они больше не держали свиней в загонах, и Вавилона уже не было. Но так или иначе, а жизнь на Евфрате продолжалась и фактически изменилась гораздо меньше, чем русло беспокойной извилистой реки.

Группа свернула с козьей тропы и начала подниматься по большому холму. Они добрались до ступенек из кирпича и продолжили подъем. Затем вышли на плоскую площадку, выступающую из склона холма. Здесь, на каменном постаменте, стоял Вавилонский лев. О нем ничего не было известно: ни время его создания, ни его назначение, – но, вечно угрожая побежденной жертве, он внушал благоговение.

Хаммади заговорил:

– Здесь мы обыщем вас и завяжем глаза.

Хоснер отрицательно мотнул головой:

– Нет.

Хаммади обратился к Добкину:

– Вы же знаете, это обычная военная процедура, принятая во всем мире, когда неприятеля вводят в расположение своих войск. Тут нет ничего унизительного.

Добкин был вынужден согласиться.

Хоснер неохотно подчинился.

Они разделись и были тщательно обысканы. Снова оделись, и тогда им завязали глаза, а затем медленно провели вверх по оставшимся ступенькам. Площадка оказалась более высокой, вероятно, за счет слоя глиняных кирпичей. Они спустились на ряд ступеней, и в воздухе потянуло прохладой. Повязки сняли, но глаза не сразу привыкли к темноте. Хоснер услышал шепот.

– Я Ахмед Риш, – раздался из тени мягкий голос человека, говорившего на вполне сносном иврите. – Какое знаменательное событие – увидеться с Яковом Хоснером… снова. И какая честь встретиться со знаменитым генералом Добкиным.

Хоснер и Добкин хранили молчание. Оба чувствовали, что в тени вдоль стен затаились и другие мужчины. У разрушенного помещения не было крыши, но солнце стояло слишком низко, чтобы проникнуть сюда. Оба медленно огляделись, так как их глаза уже привыкли к сумраку.

Риш снова заговорил:

– Мы находимся в раскопанных развалинах Южного дворца. Тронный зал, где внук Навуходоносора увидел роковую надпись на стене. Вам, конечно, знакома эта история по книге Даниила.

Молчание.

Из темноты вновь раздался голос Риша:

– Я стою там, где находился царский трон, в нише. Если всмотритесь в темноту, то сможете разглядеть сцену пира – золотая и серебряная посуда, захваченная Навуходоносором, когда он покорил Иерусалим, колеблющееся пламя свечей, появление из тени руки, которая начертала на стене слова о судьбе Вавилона. – Он сделал паузу для пущего эффекта. – Одна из историй, которые больше всего нравятся евреям. Поэтому я и привел вас сюда. Специальная экскурсия.

Хоснер и Добкин не ответили.

Риш продолжал:

– К этому помещению, как выяснилось, примыкала огромная печь. Несомненно, та самая печь, в которую Навуходоносор бросил Сидраха, Месаха и Адвенаго. Бог явил чудо, и они остались в живых. Однако не всегда евреев спасали такие чудеса. – Он замолчал, и темное помещение заполнилось шумом людского дыхания. Риш заговорил тихо, едва слышно: – Вавилон – место бесконечной печали для евреев, но также и место чудес. Чем станет он на сей раз, мистер Хоснер?

Хоснер закурил сигарету:

– Ты был очень красноречив, Ахмед Риш. Я буду краток. Чего ты хочешь?

– Какое безумие – посадить такой огромный самолет на тот холм. Вы все могли погибнуть.

– Чего ты хочешь?

– Извините, забыл спросить, не хотите ли чего-нибудь освежающего. Воды? Еды?

– У нас всего хватает, Риш, – ответил Добкин.

Риш рассмеялся:

– А я думаю, что нет.

Хоснер едва не сорвался. Он терпеть не мог привычку арабов ходить вокруг да около.

– Перейдем к главному. Чего ты хочешь?

Голос Риша стал более жестким:

– Я хочу, чтобы все вы стали моими заложниками, пока я буду вести переговоры с вашим правительством. Хочу избежать дальнейшего кровопролития.

Глаза Хоснера привыкли к слабому освещению. Он мог различить Риша, стоявшего в нише. На нем были простая белая галабия и сандалии. Выглядел он примерно так же, как когда-то в Рамале. Риш был очень высок и не слишком смугл для араба. Хоснер еще тогда подумал, что в его жилах течет черкесская или персидская кровь.

– Прошлой ночью вас здорово потрепали. Вы потеряли человек тридцать убитыми и ранеными, я полагаю.

– Я здесь не для того, чтобы обсуждать рапорты с места событий, мистер Хоснер. И не собираюсь вдаваться с вами в политические рассуждения о том, почему мы сделали то, что сделали, и каковы наши цели. На эти темы я буду говорить с вашим правительством. Я лишь собираюсь дать вам гарантии и предъявить ультиматум. Гарантия состоит в том, что ни один израильтянин не будет убит, если вы сдадитесь. Ультиматум – в том, что вы сдадитесь до заката. Это приемлемо?

Заговорил Хоснер:

– А что, если моя страна отвергнет любые требования, которые вы выдвинете? Как в таком случае вы можете гарантировать, что все мы будем живы?

– Если они назовут наши действия блефом, я все равно отпущу вас. Разумеется, об этом будем знать только вы и я. Но на этот счет я даю вам слово.

Хоснер и Добкин тихо посовещались.

– Думаю, мы разгадали вашу игру, мистер Риш, – сказал Хоснер. – Вашей главной задачей было спровоцировать инцидент, чтобы попытаться сорвать мирную конференцию. В этом вы могли либо преуспеть, либо нет. Но второй вашей целью был захват двух самолетов с высокопоставленными израильтянами, чтобы затем допросить их с целью получения политической и военной информации. Такие сведения стоили бы целое состояние на торгах, не так ли? А последней вашей целью было удерживать нас в заложниках для выдвижения каких-нибудь необычных требований. И даже если вы отпустите нас, это произойдет не раньше, чем вы нас основательно выпотрошите на допросе. Я прав? Есть ли у меня гарантия, что никого из нас не станут допрашивать или применять к нам какие-либо жестокие меры?

Риш не ответил.

Хоснер продолжал:

– А как насчет израильских арабов? Не думаю, что вы распространяете на них ваши гарантии.

Риш снова промолчал, но Хоснер видел даже при скудном освещении, как изменилось выражение его лица. Риш считал евреев своими вечными врагами. Но в качестве неверных, по странным понятиям арабского и мусульманского сознания, они не подлежали крайней степени наказания за большинство обид. Однако мусульманин, особенно если он был также и арабом, не мог ждать пощады за то, что отказался от своего народа или от своей религии. По мнению Риша, Джабари и Ариф уже были мертвецами, и Хоснер знал это. Риш заговорил:

– Вы меня злите, мистер Хоснер. Логово льва – не то место, где стоит злить льва. Делайте это на расстоянии, мистер Хоснер.

Хоснер кивнул и пристально посмотрел на Риша. Ему очень хотелось спросить Риша о девушке, которую тот вынес с поля боя. Но был ли то Риш, и кто та девушка? Жива ли она? Однако спросить об этом значило бы подтвердить подозрение Риша о наличии у них прицела ночного видения. И кроме того, такой вопрос мог бы вызвать у него приступ неконтролируемой ярости. Сейчас Риш кажется вполне спокойным, но с такими неуравновешенными людьми ничего нельзя знать заранее. На это обращали его внимание психиатры в Рамале. Неуравновешенный психопат. Но, как и многие убийцы-психопаты, он обладал определенным шармом. Такое обаяние убаюкивает, вы совершаете ошибку, и убийца вцепляется вам в глотку.

– Откуда мне знать, что вы не переполнены ненавистью и не убьете всех нас? Какие у меня гарантии, что вы… в здравом уме?

Добкин схватил его за руку и поспешно прошептал:

– Ради Бога, Хоснер.

Наступила зловещая тишина, и Хоснер знал, что Риш пытается преодолеть страстное желание убить их на месте. Но Хоснер знал также, что и Риш понимает: убить их – значит потерять все шансы добиться капитуляции.

С большим трудом Ришу удалось овладеть собой:

– Я могу лишь повторить мои гарантии и мой ультиматум. Время у вас есть до наступления темноты. Ни мгновением больше. После заката солнца радиоприем улучшается. Поэтому не просите отсрочки после того, как стемнеет. – Риш выступил немного вперед из ниши. – И мы оба также знаем, что рано или поздно иракские власти обнаружат нас здесь. Но не рассчитывайте, что иракцы станут действовать в ближайшие двадцать четыре часа. У меня есть друзья в правительстве. Они будут тормозить все действия и известят меня обо всех решениях. А когда иракская армия двинется в путь, она будет перемещаться с досадной медлительностью, мистер Хоснер. И все-таки я должен учитывать в моих расчетах войска. Итак, повторяю: если после наступления темноты мы не получим от вас ответа, вы подвергнетесь атаке.

Хоснер и Добкин хранили молчание. Риш поднял вверх руки, как бы призывая их одуматься:

– Подумайте о последствиях поражения. Все мои люди – ашбалы. Вы знаете это от вашего пленника?

Ответа не последовало.

– Я не могу отвечать за то, что может случиться в пылу сражения, – продолжал Риш. – Если мои люди возьмут холм, их может охватить безумная жажда убийства. Они потеряли многих друзей прошлой ночью. И захотят отомстить. А потом, следует принять во внимание, что среди вас есть женщины… вы понимаете?

Хоснер произнес одно из самых богохульных арабских проклятий, какое только смог вспомнить.

Воцарилась тишина.

Риш сделал шаг вперед из тени. Он улыбался:

– Ваше владение самой колоритной частью нашего языка очень интересно. Где вы этому научились?

– От вас, в Рамале.

– В самом деле? – Он вышел из ниши и встал посередине тронного зала примерно в двух метрах от Хоснера и Добкина. – Тогда я был вашим пленником. А теперь вы близки к тому, чтобы стать моим пленным. Когда я был в Рамале, вы могли бы убить меня руками моих приятелей-арабов в обмен на прощение или дополнительные поблажки. Без всякого сомнения. Я знаю. Но как бы вам ни хотелось это сделать, вы не пошли на это. У вас есть понятие о честной игре.

Однако я поклялся убить вас за то, что вы меня оскорбили, дав мне пощечину. На самом деле некоторым образом я обязан вам жизнью. Я буду честен с вами, если вы сдадитесь мне сейчас. – Он пристально вгляделся в лицо Хоснера, потом приблизился к нему примерно на метр. – Вы ведь знаете, что эта пощечина еще горит у меня на щеке, не так ли?

Риш размахнулся и рукой ударил Хоснера по лицу.

Хоснер отпрянул на секунду, потом хотел броситься на Риша, но Добкин схватил его и не дал вырваться.

Риш покачал головой:

– Теперь с этим покончено. Оскорбление снято. Al ain bel ain al sen bel sen. Око за око, зуб за зуб. Ничего больше. И ничего меньше.

Хоснер овладел собой и оттолкнул Добкина:

– Да, я согласен, Риш. Но есть еще небольшое оскорбление, которое заключается в том, что ты сбил самолет с пятьюдесятью пассажирами.

Риш отвел глаза в сторону:

– Я не буду обсуждать это. У вас есть возможность спасти остальных пятьдесят. – Он взглянул на Добкина. – С военной точки зрения вы должны знать, что это – безнадежное дело.

Добкин подошел поближе к Ришу. Ему был слышен шорох одежды затаившихся у стен вооруженных людей. Риш сделал неуловимое движение рукой, и тени отступили назад. Добкин оказался в нескольких сантиметрах от Риша.

– Прошлой ночью все было действительно безнадежно с военной точки зрения. Однако мы вас побили. Сегодня счет будет лучше.

Риш покачал головой:

– Сегодня мы возьмем холм, генерал.

Хоснер положил руку Добкину за плечо:

– С меня достаточно. Я хочу вернуться.

Риш кивнул:

– Надеюсь, вы будете достаточно демократичны, чтобы устроить голосование, мистер Хоснер.

– Да. Мы там все решаем голосованием, Риш. Я дам вам знать до заката солнца. Пока же отправлю к вам пленного. Ему нужна медицинская помощь. У вас имеется все необходимое?

Риш рассмеялся:

– Неуклюжая попытка выяснить наше положение с медицинской помощью. Но мы заберем парня. Спасибо. – Он медленно переводил взгляд с одного на другого. – И снова я должен предупредить вас, что, если мои люди захватят холм в темноте, я не смогу контролировать их.

Тогда заговорил Добкин:

– Вы или плохой командир, или плохой лжец.

Риш развернулся и направился обратно к нише. Его удаляющийся голос отражался эхом от стен тронного зала:

– Я реалист, джентльмены. Каковыми вы не являетесь. Спасите людей, генерал. Спасите их жизни, мистер Хоснер.

– Я сделаю это, – сказал Хоснер и повернулся, чтобы уйти.

– О, еще одно, – добавил Риш. – Это могло бы помочь вам прийти к решению. У меня есть информация кое о ком из ваших людей, и она могла бы представлять для вас интерес.

Он замолчал.

Хоснер почувствовал, как холодок догадки ползет по спине. Он не обернулся и не ответил. Добкин тоже остался стоять спиной к Ришу.

– У некоторых из ваших людей члены их семей – и притом любимые – находятся в арабских странах. Мне известна судьба этих родственников. Хотите ли вы знать о них? Если сдадитесь, я дам вашим людям полный отчет о каждом. Это положит конец стольким страданиям, тревогам и беспокойствам о судьбе родных. Зная о том, где они находятся, если живы, их семьи могли бы обеспечить возвращение родственников в Израиль.

Молчание.

– Например, семья Абделя Джабари. Или брат Рахили Баум, пропавший со времени военных действий в 1973 году.

Хоснер пошел прочь. Добкин последовал за ним.

– Разве одна из двоюродных сестер вашей жены не числится пропавшей без вести в Синае с 1967 года, генерал?

Добкин продолжал идти твердым шагом.

– Муж Мириам Бернштейн, Иосиф. Он еще полгода тому назад находился в сирийском лагере для военнопленных. Потом его взяли и расстреляли.

Хоснер замедлил шаг.

– Или это был брат Рахили Баум? Кажется, Иосиф Бернштейн все еще в лагере. Не важно, потом я наведу справки. У меня все где-то записано.

Хоснера трясло от ярости, и он с трудом заставлял себя идти. Тихий, издевательский смех Риша за его спиной эхом отзывался в разрушенном зале.

Их вывели наверх, прямо в море солнечного света. Эскорт замешкался, снова завязывая им глаза. Добкин бросил взгляд на башни и зубчатые стены Ворот Иштар примерно в сотне метров к востоку. Неподалеку находились гостиница с верандой и небольшой музей. Отреставрированная часть ворот блестела на солнце синими изразцовыми кирпичами. На барельефе сверкали золотые вавилонские львы и мифические животные. Рядом находились стены Висячих садов, пыльные и потрескавшиеся, без единого следа растительности или хотя бы мха.

За то короткое время, пока им завязывали глаза, Хоснер отметил, что холм, на котором они находились, почти такой же высокий, как и тот, где лежал «конкорд», в двух километрах отсюда, а между двумя холмами пролегала небольшая низменность. С того места, где стоял Хоснер, можно было разглядеть самолет и людей на вершине холма.

Повязки завязали и переговорщиков проводили обратно.

Когда арабы ушли, Добкин тяжело вздохнул:

– Ты едва не завел его слишком далеко. С ума сошел. – Он через плечо оглянулся на удаляющихся арабов. – Знаешь, а я ожидал чего-то более зловещего.

– Он еще злее, чем ты можешь себе вообразить.

– Да уж. Он ненормальный. Я в этом уверен. Но в моменты просветления, я думаю, он действительно хочет, чтобы его любили и восхищались им.

– Хочет. И мы сыграем на этом, если представится случай. – Хоснер тяжело дышал, преодолевая подъем. Он посмотрел вверх и махнул рукой Брину, который помахал в ответ. Потом обернулся к Добкину, шагавшему без всякого напряжения: – Ты прав, разумеется. Для тех, кто находится там, наверху, Риш – воплощение дьявола, и это хорошо для наших целей – и для их целей тоже. Но почему-то наши дьяволы никогда не оправдывают наших ожиданий, когда мы сталкиваемся с ними лицом к лицу.

Брин окликнул их:

– Они собираются сдаваться?

Хоснер посмотрел вверх и улыбнулся:

– Я предъявил им наш ультиматум.

Он снова оценил, как выглядят их позиции со стороны. Отметил обваливающийся земляной вал, предательские рытвины и размытые канавы. В темноте это, должно быть, настоящий кошмар. На месте нападающих он бы очень быстро потерял присутствие духа.

Когда переговорщики добрались до гребня холма, все свободные от дежурства на постах собрались вокруг них. Добкин кратко доложил о произошедшем. Было задано несколько вопросов, развернулась оживленная дискуссия. Хоснер пресек дальнейшие комментарии и пообещал устроить голосование до заката солнца. Попросил всех заняться строительством укреплений, и это убедило большинство присутствовавших в том, что они и без того знали – капитуляции не будет.

* * *

Мужчины и женщины, члены миротворческой делегации, продолжали трудиться на строительстве укреплений, чтобы отразить ожидаемое нападение. Они импровизировали и изобретали на ходу. У них практически не было никаких инструментов, кроме набора бортового инженера, но из того малого, чем они располагали, были изготовлены и более внушительные орудия.

Из салона вытащили кресла и кое-где снятые секции пола и армированную сетку. Сетку натянули между алюминиевыми рейками, как бельевую веревку, для отражения огня и осколков от взрывов ручных гранат.

Член кнессета вспомнил способ греческого физика Архимеда, который помог отразить нашествие врага на Сиракузы. По легенде Архимед сконструировал гигантские увеличительные стекла, чтобы сжечь римский флот. В таком же духе, но с другой целью алюминиевые секции были сняты с раздвоенного хвоста самолета и установлены между алюминиевыми стойками по периметру оборонительной линии. Алюминий должен был отражать слепящий солнечный свет и направлять его аш-балам прямо в глаза, если те вздумают предпринять нападение в дневное время, а еще это должно было помешать прицеливаться снайперам. У алюминиевых конструкций имелось и другое предназначение: с помощью солнечных лучей посылать сообщения возможным сочувствующим на земле или в небе. Несколько человек манипулировали разными секциями алюминиевых листов, непрерывно посылая сигнал «SOS».

Большинство алюминиевых стоек и поперечин оторвали от хвоста и воткнули в склон остриями вперед. Получилось то, что военные называют засекой. Теперь на укрепления невозможно было забраться, не наткнувшись в темноте на одно из этих копий.

По мере того, как день клонился к вечеру, улучшались и огневые позиции. Окопы углублялись, а брустверы становились длиннее и круче. Багаж и армированная сетка, использованные для сооружения вала, маскировались пылью. По настоянию Добкина все измазали одежду и лица грязью, полученной из смеси с землей собственного пота, а в некоторых случаях и мочи.

Огневые поля вниз по склону были расчищены: груды земли и глины столкнули к основанию холма. Канавы забили землей, чтобы атакующие, решившие укрыться здесь от огня, оказались без прикрытия на одном уровне с поверхностью холма.

Разрозненные колючие кусты, выросшие на склоне и представлявшие некое жалкое укрытие, были вырваны. Колючки, использовавшиеся в этих краях в качестве топлива, собрали на оборонительной линии.

Пласты земли и глины были сбиты с твердой корки на вершине холма. Некоторые имели вес до ста килограммов. Их уравновесили одну на другой на вершине, чтобы столкнуть вниз, когда нападающие окажутся под ними.

На склоне были вырыты ямы-ловушки, на дно которых воткнули штыри, сделанные из алюминиевых стоек. Ямы прикрыли оторванной от кресел тканью, которую присыпали пылью.

На расстоянии в сто, двести и триста метров установили средства раннего оповещения, сделанные из проволоки и жестянок с камешками. Работа пошла быстрее, когда смастерили примитивный факел из имевшегося на борту кислородного баллона и авиационного горючего. Алюминий жгли, рвали, откручивали и оттаскивали от самолета. Большую часть материала удалось добыть из разбитой при посадке хвостовой части. Израильтяне лазали по огромному самолету, как рабочие на заводе в Сен-Назере. Они стояли на тех же поперечных стойках, на которых стоял Нури Саламех, когда устанавливал свою бомбу. Они видели разрушительные результаты взрыва и использовали материал в свою пользу.

Из гидравлических труб сделали оружие для ближнего боя и самозащиты – ножи и пики. Содержимое стеклянных бутылок из багажа и с кухни вылили в другие емкости, а пустую тару наполнили горючим. В некоторые бутылки добавили мыло из туалетов и другие мыльные вещества, нашедшиеся в багаже. В результате получили примитивный напалм, липкий и горючий.

Члены миротворческой делегации отдавались работе с энтузиазмом и отчаянной поспешностью. Состоялись короткие информативные совещания по обмену идеями. Время от времени обсуждались известные из истории классические осады прошлого, и эти минувшие битвы давали пищу для новых изобретений и новшеств. На помощь призвали Архимеда и Леонардо да Винчи. Из школьных воспоминаний были извлечены осады Трои, Рима, Сиракуз, Карфагена, Иерусалима и Вавилона. Из чего складывалась успешная защита? Что вело к поражению? Невозможно было не подумать о Масаде. Столообразная конфигурация местности была не единственным сходным моментом.

У защитников все чаще появлялся вопрос: может ли группа интеллигентных и цивилизованных людей при наличии ограниченных ресурсов противостоять группе менее цивилизованных, но лучше вооруженных нападающих? Хоснер смотрел, как обретает форму длинная линия защитных сооружений. Укрепления выглядели очень внушительно, так как находились на возвышении, а фланги и западный склон были слишком крутыми, чтобы с легкостью преодолеть их. Наблюдатель, осматривающий позиции из самолета, как, очевидно, делает Ахмед Риш, у которого имеется самолет, должен был бы прийти к выводу, что цитадель слишком неприступна, чтобы штурмовать ее, если за этими наскоро возведенными баррикадами есть реальная огневая мощь. Но огневой мощи не было.

Реальный вопрос, понимал Хоснер, состоял не в том, сколько они могли бы здесь продержаться. Может, хватило бы и одного дня. А может, и недели оказалось бы недостаточно. Все зависело от того, когда их здесь найдут. Найдут ли вовремя? И что, черт возьми, происходит в Израиле?

17

В Лоде было жарко. Почти невыносимо жарко. Тедди Ласков сидел со стаканом пива за вынесенным чуть ли не на тротуар столиком перед кафе «Майкл». Магазины закрылись, как и положено по случаю шаббата, движение сократилось, но в «Майкле», хозяином которого был христианин, царило обычное оживление. Хамсин не ослабевал. Ласков посмотрел на запотевший стакан. Возле него уже образовалась небольшая лужица, и тоненькая струйка медленно ползла по мраморной столешнице, угрожая пролиться на брюки. Он посмотрел на брюки. Обычные голубые брюки. Вполне гражданские. Они лишний раз подтверждали то, что теперь он, Тедди Ласков, стал гражданским человеком.

После почти сорока лет пребывания в той или иной форме, это казалось странным. Непривычным. Одно дело носить штатскую одежду в свободное от службы время, и совсем другое – носить ее постоянно, повседневно, будучи обычным гражданином. Одежда была не новая, Ласков уже надевал ее, но сейчас она казалась чужой.

Кафе «Майкл» вызывало в памяти Мириам Бернштейн, однако Ласков пришел сюда не для того, чтобы предаваться воспоминаниям. Просто удобное место для ведения дел в субботний день. Понятное бездействие и неопределенность продолжались ровно час, пока он мерил шагами свою квартиру. Потом пришло желание действовать.

Генерал Талман шел по улице как всегда бодрой и энергичной походкой и напоминал офицера Королевских ВВС из какого-нибудь голливудского фильма. Даже сняв мундир, он, казалось, остался в залихватски сдвинутой набекрень фуражке и с серебряными крыльями на погонах. Лишь когда Талман подошел ближе, Ласков понял, что его босс не в лучшем, чем он сам, настроении. У отставного генерала даже усы подрагивали.

– Чертовски жарко, – заметил он, кивая и садясь за столик.

– Я тоже обратил внимание.

– Ладно, давай к делу. Мазар придет?

– Уже должен быть здесь.

– Тогда начнем без него, – сказал Талман.

– Хорошо. – Ласков вытащил из кармана смявшиеся листки. – Здесь итог всего: смутных подозрений, предчувствий, данных радиопрослушки и показаний радаров, анализа израильских и американских отчетов. – Он посмотрел на листки. – Думаю, они полетели на восток. На восток от Синая.

Талман побарабанил пальцами по столу:

– Я говорил с Гуром. Неофициально, разумеется. По его словам, палестинцы предприняли меры, чтобы направить нас на ложный след. Но итоговый вывод ребят из разведки состоит в том, что они полетели на запад. В оперативном отделе не сомневаются, что их направление – юг, Судан. С политической точки зрения в этом есть смысл. Они могут сесть в Сахаре, заправиться и полететь дальше, в Уганду. В той части света почти нет радаров, да и кто их там заметит? Самым разумным, со всех точек зрения, было бы для них отправиться именно в Судан. Или в Ливию. – Он помолчал, потом посмотрел Ласкову в глаза: – Но я так не считаю. Уверен, они полетели на восток.

Ласков улыбнулся:

– Хорошо. А теперь я расскажу тебе почему.

Он развернул листок.

Слушая его, Талман заказал джин с тоником.

* * *

Хаим Мазар прошел мимо них, потом развернулся и зашагал обратно. Несколько секунд он стоял, озираясь, словно искал свободный столик, потом заметил Ласкова и Талмана и удивленно улыбнулся:

– Не против, если я подсяду?

Ласков покачал головой:

– Я рад, что ты глава Шин Бет, а не оперативник. Актер из тебя никудышный.

– Исправлюсь. – Он огляделся. – Я только что с пресс-конференции. Если вы думаете, что здесь жарко, то я бы посоветовал побывать там.

Талман подался к нему через стол.

– Ты молодец.

Мазар пожал плечами:

– Послушай, я бы и сам предпочел уйти. Надо было так и сделать.

– Почему? – спросил Ласков. – Ты сейчас герой дня. Предотвратил обстрел аэропорта из минометов. Правительству сейчас нужны герои, а других у него нет.

Мазар покачал головой:

– Это ненадолго. Вот уляжется пыль, и топор падет на мою голову. Говорю вам, минометная атака была отвлекающим маневром. Все задумано одним и тем же человеком. Они пытаются навести нас на вывод, что минометы должны были дублировать «лир». Но самолет-то ведь не подвел! Для чего же тогда бессмысленный обстрел? Скажу вам так: сами же палестинцы и допустили утечку о минометах. Я знал о них довольно давно.

– Тогда в чем ты виноват? – спросил Ласков. – Как начальник службы внутренней безопасности ты сделал то, что и должен был сделать. Виноваты мы… Хоснер и я.

– Только отчасти. Понимаете, чтобы перехватить «конкорд», они должны были знать точное время вылета. Информация должна была дойти до Риша, ждавшего ее в Каирском аэропорту, а поступить она могла только из Израиля. От кого-то, кто находился в Лоде. У нас работает шпион. А это уже область моей ответственности. Я не смог его обнаружить. И не могу. У меня нет ни одной зацепки. – Он закурил сигарету. – Этот человек позвонил Ришу и назвал ему время вылета. Кроме того, у Риша была ваша рабочая частота. Я связывался с Каиром. Они готовы сотрудничать. Риш и его группа под видом бизнесменов и по поддельным, разумеется, документам арендовали самолет для полета на Кипр. Однако потом их планы резко изменились. Служба воздушного движения Александрии утверждает, что не давала разрешения менять курс, но я думаю, что, как и везде в арабском мире, свою роль сыграл бакшиш. Так или иначе, остальное – уже история.

Талман кивнул:

– Действительно интересно, но, как ты и говоришь, это дело прошлое. У нас другая проблема: где «конкорд»?

– Это проблема государства Израиль, службы внешней разведки и вооруженных сил. Для меня, шефа Шин Бет, главное – кто шпион. И решение проблемы осложняется тем, что приходится отзывать агентов и арабов-информаторов.

– Почему? – спросил Талман.

– Потому что Исаак Берг, начальник «Мивиан Элохим», чертовски много знает о Шин Бет. Если его разговорят, то получат информацию не только о его организации, но и о моей.

Ласков недоверчиво покачал головой:

– Абсурд. Берг скорее покончит с собой, чем пойдет на пытки.

Мазар кивнул:

– Да, пистолет у него с собой. Надеюсь, он успеет им воспользоваться.

Талман заказал еще один джин.

– Как насчет Добкина? Он ведь был в Амане, верно?

– Да, Добкин был тесно связан с военной разведкой и к тому же знает много секретов кабинета. Что касается министра иностранных дел, то он… знает все. – Мазар опустил голову, потом посмотрел на Ласкова. – Мириам Бернштейн тоже владеет важной информацией. Не думаю, что она выдержит, если они возьмутся за нее как следует.

Он замолчал, ожидая ответа.

Талман тоже посмотрел на Ласкова, но тот сохранял невозмутимое выражение лица. Молчание затягивалось.

Наконец Мазар вздохнул.

– Как человек, отработавший в разведке тридцать лет, я скажу так: надеюсь, они все погибли. – Он выдержал паузу и добавил: – Хоснер, я уверен, уже мертв.

Некоторое время все молчали, потягивая свои напитки, глядя на поднимающиеся над дорогой волны горячего воздуха. Наконец Ласков откашлялся:

– Что у тебя есть на Риша?

Мазар открыл дипломат и вытащил тонкую папку.

– Это же чистое безумие. Ни у одного из вас нет никакого опыта работы, нет доступа к информации, нет навыков. – Он протянул ее Талману. – Впрочем, я, похоже, тоже тронулся.

– Сила этой страны, – сказал Талман, листая страницы досье, – в том, что она такая маленькая. Информация как бы ходит в семейном кругу. Рядовой вполне может поговорить с генералом или главой службы разведки, воспользовавшись помощью знакомых. Но по мере того, как мы стареем как нация, мы становимся похожими на других, наш мир обюрокрачивается и разделяется перегородками. Такова тенденция, и даже ты не сможешь ее замедлить, Хаим.

Мазар хмыкнул:

– Перестань. Если что-то пойдет не так, мы все окажемся в тюрьме.

Ласков нетерпеливо посмотрел на обоих:

– Ладно, хватит. – Он повернулся к Мазару: – Ты принес аэрофотоснимки?

– Да. Их тысячи. С американского спутника и с «СР-71». Я захватил наиболее перспективные. Американцы сейчас крепко дружат с Аманом. Мне пришлось долго объяснять, для чего фотографии понадобились Шин Бет. Полагаю, вы сможете разобраться, что там на них видно, не хуже любого фотоаналитика.

– Надеюсь, сорок лет службы не прошли даром, – сказал Ласков и, забрав у Мазара верхнее фото, взглянул на него. Внизу были указаны географические координаты места – широта и долгота. Фотография показывала оконечность Синайского полуострова. – В этом году слишком большая облачность.

– Весна, – вставил Мазар, сам не зная для чего. – Здесь в основном Египет, Судан и Ливия. Насколько я понял, вас по-прежнему интересует восток.

– Интересует, – отозвался Ласков. – Риш ведь родом из Ирака?

Мазар улыбнулся:

– Если бы все было так легко. Группа Риша состоит в основном из палестинцев. Как мы, евреи, скитаемся по миру, так палестинцы скитаются по странам ислама. Они могут находиться где угодно, от Марокко до Ирака.

Ласков слушал его вполуха. Он рассматривал снимки, сделанные над Тигром и Евфратом. Разведывательный самолет «СР-71» пролетел над этим районом сегодня утром на высоте двадцать пять тысяч метров. Еще несколько фотографий показывали пустыню. Низкое солнце отбрасывало длинные, искаженные тени, ложившиеся на иссушенную землю. Ласков поднял голову и посмотрел на Мазара:

– Есть фотографии Ирака, сделанные в полдень?

Мазар заглянул в записную книжку:

– Только со спутника. В 12.17. Американский разведывательный самолет появится там только в конце дня завтра.

– Тогда достань мне снимки со спутника, – сказал Ласков.

– Попробую. – Мазар поднялся. – За такое меня вполне могут отдать под трибунал, но мне плевать. – Он закрыл дипломат. – Дайте мне знать, если на вас снизойдет озарение. А я пока займусь поисками предателя.

Талман, читавший досье на Риша, взглянул на собравшегося уходить шефа Шин Бет.

– Ты уже допрашивал арабов, готовивших минометный обстрел?

– Да. Они ничего не знают. То есть они искренне считают, что ничего не знают. Но кое-какие мелочи, ничего не говорящие им, имеют значение для нас. Ну, вы сами понимаете.

– Что-нибудь выяснили? – спросил Талман.

– Уверен, что работал с этими бедолагами именно Риш. Есть еще любопытные детали, но их надо проанализировать, прежде чем делать выводы. Буду держать вас в курсе дела.

Ласков встал и пожал Мазару руку:

– Спасибо. Но ты дурак, что сделал это.

– Знаю. – Он достал платок и вытер взмокший лоб. – За тобой должок. Я тебе напомню при случае.

– А может, прямо сейчас? – Ласков взял со стола мокрую салфетку и положил в нее что-то. – Вот, держи. Это твоя плата.

Мазар посмотрел на него широко открытыми глазами:

– Уверен?

– Это же твоя работа.

Мазар взял салфетку, положил ее в карман рубашки и быстро вышел на площадь Святого Георгия, где остановил такси.

18

«Лир» опустился ниже, но все же недостаточно низко.

– Давай собьем, – предложилБрин.

Хоснер покачал головой:

– У нас перемирие до захода солнца и не в наших интересах его нарушать.

– Чушь. В любом случае они не стали атаковать днем. Так что никакая это не передышка.

Добкин, занятый тем, что рисовал план местности, поднял голову:

– Не совсем так. Они могли бы постреливать по нам весь день и доставлять мелкие неприятности. Мне не больше тебя, сынок, приятно это перемирие, но надо быть реалистами.

Генерал вернулся к карте. Имея такой подробный план, защищающиеся могли выбрать более удобные позиции для подготовки к предстоящему ночному штурму. Закончив, Добкин передал план Брину:

– Возьми.

– Мне она не нужна, генерал. У меня есть прицел.

– Батарейки вот-вот сядут. А линзы могут разбиться.

– Не дай Бог, – сказал Хоснер. – Это у нас и самое лучшее оружие, и система раннего предупреждения. Два в одном.

– Поэтому мне ее и доверили, – сказал Брин, неохотно забирая план.

Наоми Хабер сидела, прислонясь спиной к утрамбованному земляному брустверу. На голове у нее вместо куфьи было повязано полотенце.

– Какой ты скромный, – заметила она.

Брин оставил реплику без внимания.

Добкин посмотрел на девушку. Полотенце скрывало ее длинные волосы и лоб. Она чертовски сильно напоминала ему кого-то.

– Ваша фамилия Хабер?

– Да.

Девушка настороженно взглянула на генерала.

– Неудивительно, что вы выбрали в напарники Дейви Крокета.

– Кого?

– Не важно. – Он повернулся к Хоснеру: – Эта девушка была на соревнованиях по стрельбе.

Брин был искренне удивлен:

– Почему ты мне не сказала?

Девушка поднялась и повернулась к генералу:

– Я… я просто согласилась быть его связной. Ничего больше. Ну ладно, может быть, наличие винтовки сыграло какую-то роль. Но стрелять по мишеням и по живым людям – это две разные вещи. Не думаю…

Добкин сочувственно кивнул:

– Яков…

Хоснер поднялся и схватил ее за руку:

– Вот что, юная леди, вы не вышли вперед, когда я спрашивал, у кого есть стрелковая подготовка. Вы утаили ценную информацию. Клянусь Богом, вы за это ответите. Но пока считайте себя снайпером. Увидите на склоне ашбала – подумайте, что он с вами сделает, и стреляйте.

Девушка посмотрела вниз.

Брин смущенно пожал плечами:

– Я позабочусь об этом, шеф.

– Да уж. – Хоснер повернулся и направился к «конкорду».

Добкин пошел за ним.

Работа не прекращалась все утро, но позже, когда солнце поднялось выше и стало жарко, было решено устроить перерыв, что вполне соответствовало израильской и вообще ближневосточной традиции.

Люди расположились в тени крыльев, надежно защищавших от палящих лучей. На ленч приготовили недоеденные накануне обеды, пережарив то, что можно, на алюминиевых пластинах. Всю имеющуюся в наличии жидкость тщательно хранили в специально выкопанной под самолетом яме. На кухне обнаружились упаковки с апельсиновым соком, в багажном отделении – канистры с вином. Нашлось и немного продуктов, часть которых кто-то прихватил с собой, чтобы сэкономить на еде в Нью-Йорке, а часть везли как угощение. Тем не менее, на многое рассчитывать не приходилось, а есть после работы хотелось.

Ответственным за хранение продуктов и напитков Хоснер назначил Якова Лейбера, который, похоже, справлялся со своими обязанностями весьма успешно.

– Как дела? – спросил Хоснер, положив руку на плечо Лейбера.

Стюард принужденно улыбнулся:

– Мы можем пить и есть, как короли… один день.

– А скажем, еще два дня?

– Проголодаемся, но это не страшно.

– Три дня?

– Нам будет очень не хватать воды.

Хоснер кивнул. Жара и физический труд должны неизбежно привести к обезвоживанию. Все только и будут думать о воде. Тогда уже не до порядка и дисциплины. У них всего три дня, может быть, даже меньше. Сколько продлится осада в условиях, когда люди страдают от жажды? Еда – не проблема. Без пищи можно тянуть недели. Да и скорпионов и ящериц здесь в избытке. Ночью он слышал шакалов. На них можно охотиться, используя в качестве приманки убитых арабов. Чертов раввин…

– Я прикинул, сколько у нас воды, – напомнил о себе Лейбер. – Получилось по пол-литра на человека в день.

– Мало.

– Мало, сэр. – Лейбер копнул носком землю. – Можно попробовать покопать.

Хоснер окликнул стоявшего у домика пастуха генерала:

– Ну, что здесь было?

– Уверен, крепость, а что?

– Нужно искать воду.

Добкин покачал головой:

– Вы найдете здесь много интересного, но не воду. Для этого надо дойти до уровня Евфрата. – Добкин подошел к Лейберу и Хоснеру. – А почему бы не послать несколько человек к реке?

– У них там часовые.

– Вечером. Если они не пойдут в атаку по тому склону, я сам спущусь к реке.

– Вечером ты пойдешь к гостинице и попытаешься позвонить.

Добкин рассмеялся:

– Вот только местной мелочи у меня нет.

Хоснер улыбнулся.

– Они делали деревянные формы и заливали в них глину и ил. Потом выставляли на солнце. – Добкин показал на берег реки: – Здесь повсюду были кирпичные заводики. На кирпичах они оставляли свои знаки. Изображали львов и всяких мифологических животных. Даже цари не брезговали прославлять свое имя на кирпичах. Я, НАВУХОДОНОСОР, СЫН НАБОПОЛАСАРА, ЦАРЬ ВАВИЛОНА. И так сотни и сотни раз. А иногда эти кирпичи глазуровали, раскрашивая зеленым, желтым и синим цветом. Здесь построили прекрасный город, один из самых восхитительных в мире. Он лежал, как радужная раковина, рядом с лазурной рекой. – Добкин пнул подвернувшийся под ногу ком глины и отошел на пару шагов.

Взгляд его обратился на запад, за бесконечные болотистые равнины, туда, где еще не опускалось к горизонту огромное оранжевое солнце.

– А потом они захватили Израиль и увели к рекам вавилонским его жителей. Вот здесь, Яков. Вот здесь стоял какой-нибудь еврей, клавший кирпичи в стену, призванную защитить город от персидского царя Кира. Более двадцати пяти веков назад. Но Кир занял город. И чуть ли не первым делом отправил евреев домой. Почему? Кто знает? Но они вернулись. В Израиль. И нашли Иерусалим в руинах. Но все равно вернулись. Вот что важно. – Он поднял голову. – Однако для нас более важно то, что вернулись не все.

– Что ты имеешь в виду?

– При реках вавилонских все еще могут жить евреи. Их Вавилонский плен продолжается.

– Ты серьезно? – недоверчиво спросил Хоснер.

Несколько смущенный выступлением Добкина, Лейбер застенчиво стоял в стороне.

– Совершенно серьезно, – подтвердил Добкин. – Если только иракское правительство не переселило их в Багдад, что вполне возможно. Я говорю об иракских евреях, которых мы много раз пытались вернуть на родину. Их всего около пяти сотен. Этот вопрос даже вошел одним из пунктов в программу мирных переговоров.

– Думаешь, они еще здесь?

– Они были здесь две с половиной тысячи лет. Будем надеяться, что еще остались. Их самая большая деревня на другом берегу Евфрата. Умма. Примерно в двух километрах вниз по течению. Почти напротив Квейриша, той арабской деревни, которую мы видели.

– Они помогут?

– Вот вопрос. Что такое еврей? Кто такой еврей? Почему предки этих евреев предпочли остаться в грешном Вавилоне? Кто знает? Все эти годы они оставались евреями, отрезанными от основного течения иудаизма. Это все, что мы знаем. Богу только известно, на каком иврите они говорят. Если еще говорят. – Он расстегнул рубашку. – Но вот это они узнают. – Генерал вытащил медальон со Звездой Давида.

– Интересно, знают ли они, что мы здесь? – задумчиво произнес Лейбер.

– Не беспокойся, стюард. – Хоснер потрепал его по плечу. – О том, что мы здесь, скоро узнает весь мир. В том числе и иракское правительство. А теперь вот что. Займись припасами. Обыщи весь самолет. Нам нужны вода и пища.

Лейбер кивнул и ушел.

– Судя по тому, что я видел, добраться до Ворот Иштар мне вряд ли удастся, – сказал Добкин. – Местность незнакомая, да и рельеф сложный. Наверное, и часовые расставлены.

– Что ты предлагаешь?

– На том берегу Евфрата рельеф совсем другой, плоский и ровный. И палестинцев там быть не должно. Сегодня вечером я спущусь к реке. Пусть несколько человек пойдут со мной и наберут воды. А я поплыву на тот берег.

– Часовые, – напомнил Хоснер.

Добкин пожал плечами:

– Как только на восточном склоне начнется перестрелка, часовые уже ничего не услышат. К двум часам ночи они замерзнут и устанут и будут думать только о том, как им повезло не попасть в другую команду.

Хоснер с сомнением пожал плечами:

– Если ты все же переберешься через реку и попадешь в ту деревню, что тогда?

Добкин и сам не знал, что ответить на этот вопрос. Телефона в деревне, конечно, нет. Дорога в это время года непроходима. На ишаке до Багдада не доберешься и за пару дней. Лучше уж в Хиллах. Но для этого не надо переплывать реку. И что Хиллах? «Здравствуйте, я генерал Добкин из израильской армии»?

– Чему ты улыбаешься?

– Так, шучу сам с собой. Послушай, я не подумал раньше. У этих людей в деревне, должно быть, и своих проблем хватает. Стоит ли их втягивать в наши дела?

– Проблем у них не больше, чем у нас. А в будущем, генерал, не советую придерживать такого рода информацию. В общем, выбор невелик – либо гостиница у Ворот Иштар, либо еврейская деревня Умма.

Добкин кивнул. Возможно, в Умме уже никто больше не живет. Не исключено, что там обосновались палестинцы. Нельзя исключить и того, что евреи могут отказать в помощи. Возможно ли такое? А может, войти в лачугу, объявить себя родственником и потребовать помощи?

Добкин считал, что у него есть такое право. Но не отомстит ли Риш беднягам, если узнает об их участии в этом деле? Конечно, узнает. Но какие еще альтернативы? Никаких.

– Сегодня я пойду в Умму.

– Ладно. Я бы посоветовал поискать счастья в гостинице, но решать тебе. – Хоснер повернулся, и они вместе направились к хижине пастуха. – Я не дам тебе пистолет.

– Понимаю, оружие нужнее здесь.

Они прошли еще немного, потом Хоснер откашлялся:

– Я просил министра…

– Понял, – перебил его Добкин. – Я взял. У Пеледа, помощника Вейцмана, больное сердце. Он дал дигиталис. Ему запасов хватит на пару месяцев. Я взял двухнедельную норму.

– Надеюсь, этого достаточно.

– Я тоже надеюсь.

Из хижины вышел Исаак Берг с двумя стюардессами, Рахилью Баум и Бет Абрамс. Их голубые блузки и юбки были в пятнах от пота, йода и чего-то похожего на кровь. Обе женщины посмотрели на Хоснера и молча прошли мимо. В их глазах он прочитал страх и отвращение.

Берг пожал плечами:

– На меня они тоже так смотрят. Так хорошо ухаживали за нашим пациентом, Мухаммедом, пока я не применил средства пожестче. Никто нас не понимает, Яков.

– Он сказал что-то новое?

Берг сунул в рот незажженную трубку:

– Кое-что. – Он посмотрел на кружащий в небе «лир». – Меня больше волнует, не доставят ли из базового лагеря гранаты и минометы.

Хоснер следил за самолетом, пока тот не скрылся из виду.

– Тогда нам придется нелегко.

Добкин закурил сигарету:

– Как хорошо, что меня здесь не будет.

– Значит, все-таки идешь? – спросил Берг.

– Вы тут вечером будет давиться пулями, а я есть мацу, жареного ягненка и танцевать хора.

– По-моему, генерал, ты перегрелся на солнце.

Добкин рассказал Бергу о еврейской деревне.

Берг выслушал и кивнул.

– Извини за шутку, но звучит не по-кошерному, Бен. Не лучше ли придерживаться первоначального плана?

– У меня сегодня другое чувство.

Берг пожал плечами. В любом случае это – самоубийство.

– Кстати, Мухаммед рассказал, что Хаммади, заместитель Риша, гомосексуалист. Вот тебе и результат раздельного воспитания.

– Какая разница?

– Разницу почувствует Салем Хаммади, когда мы раскроем ночью этот его маленький секрет. Оповестим его товарищей через громкоговорители.

Хоснер усмехнулся:

– Это гнусно.

– Зато справедливо. Надо только установить динамики вдоль линии обороны.

– Уже сделано, – сказал Добкин.

* * *

Хоснер остановился в тени крыла. Земляная насыпь была завершена, и он прислонился спиной к согретой глине. В воздухе уже чувствовалось приближение горячего ветра. Беккер сказал, что барометр быстро падает.

– Как они здесь называют восточный ветер?

– Шержи, – ответил Добкин. – Чувствуешь?

– Кажется, да.

– Плохо. Насколько я знаю, это похуже хамсина в Израиле.

– Почему?

– Во-первых, он горячее, – ответил Добкин. – И несет много песка и пыли. В нем просто задыхаешься. Умираешь. На холме будет ад. Вот так и исчез Вавилон. Кто-то сказал, что цивилизация выживает в том случае, если каждый день каждый человек делает самые обычные вещи. Это особенно верно применительно к Месопотамии. Как только во время монгольского вторжения женщины перестали подметать улицы, а крестьяне возделывать землю, пыль, принесенная шержи с персидских гор, превратила это место в пустыню.

Хоснер перевел взгляд на виднеющиеся вдалеке горы. Над песчаными дюнами уже клубилась пыль, как будто демоны пустыни начали свой танец. Они неслись сюда, на запад, похожие на диких всадников.

Добкин проследил за взглядом Хоснера:

– С военной точки зрения мне трудно сказать, кому на руку пыльная буря.

– Нам и без нее проблем хватает. Обойдемся. – Хоснер посмотрел на Берга. – Надо избавиться от пленника, если ты с ним закончил.

– Мне показалось, ты собирался его отпустить.

– Да.

Добкин покачал головой.

Хоснер предложил ему сигарету:

– Позволь кое-что тебе рассказать. – Он откинулся на земляной вал. – Во время осады Милана в двенадцатом веке жители засыпали песок в мешки из-под зерна и укрепляли ими стены. Руководивший осадой германский император Барбаросса решил, что в мешках зерно, и очень огорчился. В городе уже начинался голод, но Барбаросса об этом не знал и отступил от Милана. Через несколько лет Барбаросса осадил другой итальянский город, Алессандрию. Одного человека, выведшего на луг корову, захватили люди императора. Корову убили, чтобы съесть, а когда стали разделывать тушу, то в желудке нашли зерно. Крестьянин объяснил, что сена не хватает, а вот зерна в городе так много, что его отдают на корм скоту. Барбаросса снова опечалился и снял осаду. Позднее оказалось, что осажденные там тоже голодали, а крестьянин с коровой были военной хитростью.

– Ты это к чему? – спросил Берг.

– А вот к чему. Мы устраиваем вечеринку. Немного попоем и потанцуем. Потом сделаем вид, что едим и пьем. Собираем все оружие, которое у нас есть, в пастушьей лачуге. Изображаем, что у нас куча патронов. Попробуем соорудить макет пулеметного гнезда. В общем, пусть думают, что у нас тут отдыхает Третья бронетанковая дивизия. А потом отпускаем господина Мухаммеда.

Добкин отнесся к плану Хоснера с недоверием:

– Слишком нарочито.

– Для Риша и Хаммади – да. Но ашбалам будет о чем подумать. – Он посмотрел на Берга.

– Почему бы и нет? – Берг пожал плечами. – Я – за.

* * *

Мужчины вошли в домик. Каплан все еще лежал на животе, но выглядел намного лучше. Четверо легкораненых, включая Иешуа Рубина, играли в карты. У Руфи Мендель началась лихорадка.

Палестинец испуганно взглянул на Берга. Хоснер заметил, что у него сломан нос. Ему не нравилось, что пленный находится вместе с израильтянами, но другого закрытого помещения не было, если не считать превратившегося в духовку «конкорда». Палестинца охраняли по очереди сами раненые. По крайней мере, потери можно было назвать легкими, так что Мухаммед вряд ли порадует своих товарищей приятными известиями.

Одна из стюардесс, Бет Абрамс, занималась раной Каплана, которая уже начала гноиться и издавала малоприятный запах. Вообще в домике пахло потными телами и перевязочными материалами. Бет Абрамс налила на бинт какой-то желтой субстанции.

– Что это? – спросил Хоснер.

Абрамс посмотрела на него и пожала плечами:

– Местное растение. Действие как у ромашки.

– Откуда вы знаете?

– Прочитала в армейском медицинском справочнике, когда служила. – Она аккуратно приложила бинт с истолченной массой к ране. – У этого растения желтые, похожие на лимон плоды размером с теннисный мяч. Названия я не помню, но по описанию подходит. Они растут на склоне. Что делать, спирта у нас совсем не осталось.

– Ладно. – Хоснер повернулся к Каплану: – Как твоя задница?

Каплан усмехнулся:

– За мной ухаживают две стюардессы, льют мне на задницу какой-то сок – как можно жаловаться? Когда «Эль-Аль» говорит, что их клиентов обслуживают не хуже, чем царя Соломона, это не шутка.

Хоснер улыбнулся. Каплан напоминал ему Матти Ядина. Надо будет позаботиться, чтобы парня повысили.

– Та, что поменьше, Бет Абрамс, немного стерва, но на твою задницу смотрит не совсем равнодушно. Не забудь об этом, когда вернешься в Лод.

– Зачем же ждать до Лода?

Хоснер обратил внимание, что раненный в ночной атаке Хаим Тамир спит вполне спокойно. Он перешел к четверке игроков.

– Ты и не говорил, что псих, – обратился он к Рубину.

– А кто меня спрашивал? – Иешуа Рубин отложил карты и взглянул на шефа. – Где мой «узи»?

– Отдыхает. Когда тебя принесли, в магазине осталось всего три патрона.

– Отдайте. Он нужен мне здесь. На всякий случай. Пристрелю первого ублюдка, который сюда сунется.

– Хорошо, принесу, – пообещал Хоснер.

Обычные ребята, которые на несколько минут сорвались с катушек. Сейчас они снова выглядели как обычные люди. Играют в карты. Что бы подумала об этом Мириам Бернштейн? Понимает ли она, что обычные люди могут быть убийцами, а убийцы – обычными людьми? Что Исаак Берг, спокойно курящий трубку и мило улыбающийся сейчас, может в следующее мгновение сломать пленному нос? Главное в жизни – выжить. Если ради выживания надо что-то сделать, люди это делают.

19

Солнце, отражавшееся от обшивки «конкорда», казалось еще более жарким, чем обычно. Хоснер и Берг заслоняли глаза ладонями от яростного блеска, наблюдая за тем, как разбирают хвостовой отсек. Хоснер вновь поразился, почему он не додумался раньше проверить недоступные части самолета. Когда-то «конкорд» проверяли рентгеновскими лучами на наличие напряжения металла, но никому в голову не пришло посмотреть на посторонние затемнения. Почему сам он не подумал об этом? Если принимаешь такую работу, а люди погибают из-за недосмотра с твоей стороны, насколько велика твоя вина? Насколько велика вина твоих подчиненных? Что ты сделал, чтобы смягчить разразившуюся в результате трагедию? Было ли что-то, чего никто не мог ожидать или предусмотреть?

Единственным, кого нельзя обвинить, был Ахмед Риш. Риш как раз выполнял свою работу, как считал нужным. А делом Хоснера было остановить Риша и не дать выполнить эту работу. Хоснер знал, что огорчает его больше всего, хотя и пытался не упускать это из виду, а именно: Риш его перехитрил. Это было их личное дело. Как пощечина. Вел ли он этих людей на неминуемую смерть из-за своей чрезмерной гордости?

Нет. Он шел по пути решения конфликтов, который Израиль выработал за последние годы. Никаких переговоров с террористами. Жесткая линия. Несгибаемая. Так получилось, что такая линия поведения соответствовала характеру и настроению Якова, но не была личным делом. Однако эта мысль мучила его. Хоснер повернулся к Бергу:

– Есть еще что-нибудь срочное?

Берг отвел глаза от хвостового отсека и показал на яму в земле примерно в двухстах метрах от самолета. Абдель Джабари и Ибрагим Али Ариф рыли отхожее место. Они пользовались теми же орудиями, что и все остальные: кусками алюминиевых стоек, чтобы разбивать твердую корку засохшей земли, и алюминиевыми листами, чтобы выгребать отколотую глину и пыль. Руки они обернули тряпками, чтобы не пораниться о зазубренный алюминий.

– Я попросил их, – сказал Берг. – Оба они члены кнессета, и не мое дело сомневаться в их лояльности, но ситуация вынуждала. Они слегка обижены и рассержены. Может, тебе удастся успокоить их.

Хоснер некоторое время наблюдал за арабами:

– Да. Всем нам придется отвечать за наши действия, если мы вернемся обратно, не так ли, Исаак? Здесь Джабари и Ариф словно два Троянских коня в стенах Трои, ты уж прости мне эту метафору. По возвращении в Иерусалим они моментально могли бы оказаться перед комитетом кнессета, правда?

Берг бросил на Хоснера мрачный взгляд:

– Я сделал то, что считал нужным. Ты поддерживаешь меня?

– Разумеется.

Он подождал, пока мужчины выпрямились и отерли пот с лиц. Их головные платки предохраняли от палящего солнца лучше, чем любой головной убор многих других народов.

– Они оказались в неудобном положении. Но не думаю, что, став предателями, они смогут оправдаться перед Ришем. На этом холме Риш нужен им не больше, чем нам. Даже меньше. Он их не просто убьет. Ты ведь знаешь, что они делают с предателями.

Берг кивнул:

– Да уж. – Он вытащил свою трубку. – Между прочим, твоя подруга, миссис Бернштейн, задала мне взбучку за то, что я возвел напраслину на Джабари и Арифа, усомнившись в их лояльности. А также по поводу моих методов проведения допроса нашего пленного. Она сказала, что все мы превратились в настоящих варваров. Она, конечно, права. Но мы-то не думаем, что это так плохо, а, Яков? А она думает. Почему эти истекающие кровью сердца отказываются признавать мир таким, каков он есть?

– Они прекрасно все понимают, Берг. Просто не могут упустить случай поиграть в моральное превосходство с такими негодяями, как мы, которые должны копаться в грязи, чтобы они имели возможность устраивать семинары о мире во всем мире и разоружении.

– Ну, я не думаю о них так плохо. Так или иначе, миссис Бернштейн создает неприятности, и я считаю, ты должен что-то предпринять.

– Что именно? – Он пристально посмотрел на Берга.

Тот ответил твердым взглядом:

– Тебе решать.

Хоснер вытер ладони о брюки:

– Ладно, я посмотрю.

* * *

На обратном пути Хоснер заметил, что рядом с южным гребнем холма уровень почвы понижается. Добкин считал, что в этом месте находился внутренний двор крепости, а южный склон как раз представлял собой городскую стену, которая шла от крепости вдоль реки к холму Каср на юге. Северный гребень также являлся засыпанной стеной. Если бы эти гребни холма не были такими узкими, то представляли бы собой удобные пути подхода для ашбалов. Хоснер допускал, что гребни образовались не вполне естественным путем, но как Добкин мог увидеть стены, крепости, сторожевые башни и даже внутренние дворы, оставалось для него загадкой. Куча грязи, не более того. Все здесь было гораздо более нераспознаваемым, чем на каких-либо развалинах, которые он видел в Израиле.

Добкин сказал, что нужно представить себе саван, плотно окутывающий тело. Если имеешь понятие об анатомии человека, то нетрудно по складкам савана распознать, где находятся ноги, руки, лицо и грудная клетка. Так и с городами. Внутренние дворы и сторожевые башни. Стены и крепости.

Оба араба подняли глаза на Хоснера, который подошел к ним. Заговорил Джабари:

– У меня не было возможности поздравить вас с обороной Вавилона прошлой ночью.

– Трудновато пришлось, – сказал Хоснер.

Ариф пытался перевести дух. Он был без рубашки, живот у него трясся от тяжелого дыхания.

– Я тоже хочу поздравить вас.

Хоснер кивнул. Он долго молчал, потом произнес:

– Есть ли у меня причина сомневаться в вас?

Джабари подошел ближе и остановился в нескольких сантиметрах от Хоснера:

– Нет.

– Тогда больше разговора об этом не будет. Я подозреваю, что мистер Берг хотел бы извиниться перед вами, но ему воспитание не позволяет. – Он посмотрел вокруг. – У меня для вас очень важная работа на сегодняшний вечер.

– Еще важнее, чем рыть отхожие места? – пошутил Ариф.

– Надеюсь, что да, – сказал Хоснер, усаживаясь на край ямы.

Они сели рядом и стали слушать.

* * *

Добкин и Берг устроили перерыв. Они передали, что для пленного устраивается еще одно представление. В представлении участвовали все, хотя танцы и пение требовали бо́льших затрат энергии, чем каждый мог себе позволить. Пять автоматов «АК-47» и примерно десять пистолетов были аккуратно сложены в хижине, как будто считались лишними, а патроны валялись на грязном полу. Маркус из службы безопасности вошел в хижину с «узи» через плечо и передал автомат Рубину, который сунул его под одеяло. Второй человек из службы безопасности, Альперн, зашел повидаться с Капланом и Рубиным. У него тоже был «узи», немного грязнее, чем первый. Автомат был один и тот же, Рубин передал его наружу через щель в глинобитной стене.

Винтовка «М-14» с дневным оптическим прицелом была продемонстрирована в хижине Брином. Мухаммед Ассад увидел ее, и Брин заметил, что тот обратил внимание на прицел. Их единственное секретное оружие – прицел ночного видения – Хоснер распорядился не показывать. Брин заговорил с Ассадом на иврите, которого тот не понимал:

– Нет, дружок, это не тот прицел, который всадил в тебя пулю. У нас есть другой. Но он тебя еще удивит.

Ассаду устроили обильный обед из припасов, имевшихся на самолете, и деликатесов, найденных в багаже пассажиров. Он, казалось, был озадачен, но все попробовал. Одна из стюардесс налила воды из стеклянного кувшина в пластмассовые стаканчики. Рубин отпил половину из своего, а остальное выплеснул на стену. Ассад отметил, что раньше они не обращались с водой так небрежно, но не подал виду.

Двое из службы безопасности, Яффе и Альперн, вывели Ассада из хижины. Пока ему не завязали глаза, он смог увидеть в яме, вырытой рядом с хижиной, дюжину стеклянных бутылок с авиационным топливом. Стюард Якоби продолжал заполнять бутылки горючим из алюминиевой канистры. Одна из помощниц, Эсфирь Аронсон, делала фитили из тряпок. Это уже не считалось хитростью, а на Мухаммеда Ассада произвело нужное впечатление.

Альперн крикнул Аронсон, чтобы та бросила ему кусок материи для повязки на глаза. Она не стала торопиться – как ей и было сказано, – и Альперн сердито приказал ей пошевеливаться.

Тем временем Яффе развернул Ассада кругом и направил его на оборонительные линии. Ассад окинул быстрым взглядом то, что должен был принять за пулемет на треноге, а на самом деле представляло собой стойку, оторванную от переднего шасси, зачерненную сажей и установленную на укороченную треногу от кинокамеры, позаимствованную из багажа. Использованные гильзы от патронов, связанные шнурками, блестели на солнце, как пулеметные ленты. Если Ассад и удивился, откуда у израильтян на борту самолета оказался пулемет, то спрашивать не стал. За несколько секунд он увидел все, что ему полагалось видеть, потом пленному быстро завязали глаза. Подвели к краю оборонительной линии между двумя алюминиевыми отражателями, через канаву и земляной вал. На середине склона повязку сняли, дали белый носовой платок, привязанный к куску алюминиевой трубки.

Яффе таким же тоном, каким Господь говорил с женой Лота, приказал Ассаду не оглядываться назад. Несмотря на ранение, Ассад довольно быстро спустился вниз.

* * *

Хоснер дал приказ прекратить праздник и нашел Берга с Добкиным на возвышении – бывшей сторожевой башне, – которое стало прошлой ночью командно-наблюдательным пунктом. Они наблюдали за тем, как продвигаются работы. Слабые дуновения горячего ветра слегка шевелили флаг, сделанный из майки.

– Что теперь? – спросил он.

– Нужно снова поговорить с Беккером. Он в кабине пилотов, – предложил Берг.

Они вернулись к «конкорду». Выровненная земляная платформа была поднята до уровня сломанного носового колеса. Кан лежал там навзничь, покрытый смазкой и грязью, и копался в механизме шасси. Хоснер задумался, нельзя ли было использовать его энергию с большей пользой, на рытье ям-ловушек, например, но ничего не сказал.

– Ну что, удалось? – окликнул его Добкин.

Кан встал на ноги:

– Нет. Пока еще нет. Но я думаю, что осталось совсем немного.

Добкин кивнул:

– Хорошо.

– Надеюсь только, что у нас хватит батарей и горючего, чтобы запустить блок, если я его налажу. – Он пристально глянул на Хоснера.

– Зачем? – спросил Хоснер. – Чтобы запустить кондиционеры? – Он поднялся на насыпь. – Если вам вдвоем не удалось установить связь по радиопередатчику, используя батареи, то не думаю, будто генератор что-то изменит.

Кан ничего не ответил.

Хоснер стал прохаживаться по насыпи. Оглянулся на нос самолета:

– Техники по натуре своей плохие работники. Если что-то сломалось, вы непременно хотите это починить. Ты зациклился на проклятом вспомогательном силовом блоке, Кан, но ума не приложу, какой нам от него толк.

Кан покраснел, но промолчал.

Хоснер сделал еще несколько шагов и крикнул через плечо:

– Радиопередатчик – вот быстрый способ убраться отсюда, но вы, кажется, и не прикоснулись к нему. – Он вспрыгнул на крыло.

Добкин и Берг стояли за спиной Якова и тихо разговаривали с Каном.

В пассажирском салоне было жарко, как в печке, и Хоснер, несмотря на то что обходился без воды, начал потеть. До кабины доносился шум с места разборки хвостового отсека. Проходя мимо, Хоснер заметил, что он был почти полностью разломан. Горел указатель числа Маха, указывая на то, что Беккер пользовался аварийной энергией. Еще можно было прочесть «0.00», и это почему-то вызвало досаду. Какой бравый французский инженер подсоединил пассажирский махметр к аварийному источнику питания? Зачем пассажирам знать, с какой скоростью они летят во время аварийной ситуации? Хоснеру пришло в голову, что пассажиры «ноль первого», должно быть, наблюдали за тем, как гаснет скорость после взрыва.

Хоснер почувствовал запах из кабины пилотов до того, как добрался до нее. Заглянул внутрь. Гесс все еще сидел, навалившись на пульт управления, но его тело уже охватило трупное окоченение, оно сдвинулось и выглядело очень неестественно. Горячий ветер дул в разбитое ветровое стекло. Беккер с наушниками на голове сидел у радиопередатчика.

Хоснер вошел и громко сказал:

– Его нужно вынести отсюда.

Беккер снял наушники:

– Он мой подчиненный и останется здесь, пока его не будут готовы похоронить.

Хоснер не знал, что у Беккера на уме, и не хотел даже пытаться переубеждать его. Какая разница, где хранить тело? Может, для остальных будет лучше, если они не будут видеть погибшего. Если только этот чертов раввин не…

Левин оставался для него загадкой. Все религиозные люди казались Хоснеру загадочными. Они не летали самолетами компании «Эль-Аль», не ели ящериц, даже если умирали от голода, не хоронили усопших в субботу. Короче говоря, не сочетались с двадцатым веком. Они позволяли людям вроде Хоснера нарушать Священный закон, поэтому по субботам в их домах текла вода, работали радары, делались хирургические операции. Левин представляет собой лишь одну из разновидностей Мириам Бернштейн, решил Хоснер. Они уверены, что находятся на пути к раю, а Хоснера тренировали для попадания в ад. Ему пришло на ум, что он или делает очень проницательные наблюдения, или становится параноиком. Но как же тут не станешь деспотом?

– Я спросил, хотите ли вы лично поискать сигналы по радиопередатчику? – сказал Беккер.

– Что? Нет. Не хочу. Вы что-нибудь слышали? Пытались передавать?

– Как я уже говорил, в дневное время передавать очень трудно.

– Верно. Может быть, нам больше повезет сегодня вечером.

– Нет, не повезет.

– Почему?

– Я получил одно сообщение.

Хоснер подошел поближе.

– От кого?

– От парня по имени Ахмед Риш. Еще раньше, до того как он пролетал на самолете. Он надеется, что Яков Хоснер понимает, сколько жизней поставлено на кон, и все в таком роде. Сделал мне также комплимент по поводу моего знания летного дела. Приятный парнишка. – Беккер позволил себе засмеяться. – Он сказал также, что вернется в сумерки покружить над нами и заглушит мой радиопередатчик, если мы не сдадимся.

– Сукин сын!

– Он, конечно, горазд на сюрпризы. Все плохо. – Беккер выключил передатчик. – Его нельзя сбить?

Хоснер вытер потную шею.

– На какой высоте ему нужно лететь, чтобы глушить вас?

– На любой, на какой он захочет. У него хватает мощности, и мы у него на виду при чистом небе.

– Тогда мы не сможем подстрелить его, если только у вас на борту нет ракеты, которую вы прячете.

Беккер встал и расправил пропитанную потом одежду:

– Кстати, мне нужно, чтобы кто-то дал распоряжения насчет того, что снимается с этого самолета. Совсем недавно пара ваших людей попыталась забрать чертову проволоку, которая соединяет передатчик с батареями.

Хоснер кивнул:

– Хорошо. – Он видел, что лицо у Беккера пожелтело, а губы потрескались. – Попейте воды.

Беккер пошел к двери:

– Думаю, надо пойти выкопать могилу.

Хоснер уставился на радиопередатчик и через несколько минут тоже покинул кабину.

* * *

Он не хотел встречаться с Мириам, но это было неизбежно. Она стояла на крыле с другими мужчинами и женщинами из миротворческой делегации. Яков заметил, как группируются схожие между собой люди. Они не смешивались с более молодыми помощниками или с членами экипажа.

Все направлялись к хвостовому отсеку, чтобы помочь в работе. Руки Мириам были обмотаны тряпками, чтобы можно было брать зазубренный металл. Вся в поту и пыли, женщина медленно шла по невыносимо горячему крылу, в то время как остальные шагали по фюзеляжу. Она стояла, широко расставив ноги, чтобы удержаться на наклонном крыле.

– Все думают, что ты настоящий герой.

– Я и есть герой.

– Да, все так. Но никто на самом деле не любит героев. Героев опасаются и ненавидят. Тебе это известно?

– Конечно.

– А как ты искупишь грех за то, что проглядел ту бомбу в хвостовом отсеке, заложенную год назад во Франции? – укорила она. – Можешь ли ты после этого быть членом человеческого сообщества?

– В твоих устах звучит почти как приглашение.

Он помолчал.

– Что еще сказал Риш?

– Просто хотел вспомнить старые добрые времена в Рамле.

– Мы имеем право знать.

– Не начинай снова.

– Какие условия он предложил?

– Ты считаешь возможным при каких-то обстоятельствах сдаться?

Она заколебалась:

– Только чтобы спасти жизни людей.

– Наши драгоценные жизни не стоят национального унижения.

Мириам покачала головой:

– И что привлекательного я в тебе нашла? Ты просто отвратителен.

– Разве ты не хотела бы укротить дикого зверя, Мириам? Разве ты не благодетельница?

Он вспомнил ее теплоту в самолете, когда женщина подумала, что ему кто-то нужен.

Мириам выглядела смущенной:

– Ты играешь со мной?

Яков вынул окурок и долго смотрел на него. Мириам вдруг показалась ему такой беззащитной. Он посмотрел вверх:

– Послушай, Берг на тебя жалуется. Говорит, ты подрываешь моральные устои. Поэтому успокойся и держи свое мнение при себе, пока снова не окажешься на подмостках кнессета. Я говорю серьезно, Мириам. Если он решит обвинить тебя в том, что ты вносишь разлад, я не смогу помочь тебе.

Мириам посмотрела на него, но прошло некоторое время, пока осознала. Она все еще размышляла о том, что было сказано раньше, и вдруг вспыхнула:

– Что? Что еще за обвинение, будто я вношу разлад? Я не позволю, чтобы меня запугивали таким образом. Здесь у нас все-таки демократия, черт побери!

– Здесь Вавилон. Место, где царит закон мести – око за око, зуб за зуб; и был он сформулирован Хаммурапи задолго до того, как нам дал его Моисей. Наши истоки грубы и жестоки, и для этого были причины – тот мир был жестоким. Затем мы стали профессиональными пацифистами, и смотри, что теперь с нами. Мы растим молодых людей, которые снова вырастают бойцами по истечении всех этих веков. Нам могут не нравиться их манеры, но им нет до этого дела. Им не слишком нравятся наши европейские корни и все, что с ними связано. Если бы мои родители остались в Европе, их тоже загнали бы в фургоны, как твоих. Такие уж они были. Ашер Авидар был проклятым дураком – но знаешь ли, мне нравятся такие дураки. А вот такие люди, как ты, меня до смерти боятся.

Мириам задрожала от негодования, голос у нее стал прерывистым:

– Если… если бы твои родители остались в Европе, ты вырос бы нацистом. Те распознали бы в тебе одного из своих.

Хоснер ударил ее по щеке. Мириам упала и прокатилась по крылу несколько метров, пока не остановилась, и осталась лежать там, хотя раскаленный металл обжигал голые ноги. Ей не хотелось вставать, хотя силы сделать это еще оставались.

Хоснер подошел и поставил ее на ноги. Работавшие на хвостовом отсеке откровенно таращили на них глаза.

Хоснер обнял женщину и прижал ее лицо к своему:

– Мы никогда не справимся, если будем пинать друг друга, Мириам. – Он посмотрел на нее и увидел, как слезы бегут по щекам. – Прости.

Мириам с неожиданной силой оттолкнула его:

– Иди к черту!

Она занесла кулак, но Хоснер перехватил ее руку за запястье:

– Это в тебе говорит дух, Мириам. А теперь разве тебе не станет легче, если ты подставишь другую щеку? Из тебя еще выйдет боец.

Она высвободилась, пошла по поблескивающему крылу и скрылась за дверью запасного выхода.

20

Хоснер медленно шел по земляной насыпи. Берг поджидал его. Хоснер вздохнул:

– Ну, кто следующий?

– Я чувствую себя твоим адъютантом.

– Да. И моим офицером разведки. Добкин – мой старший помощник. Лейбер – сержант по снабжению. У каждого есть свои обязанности или таковые появятся в ближайшие несколько часов.

– Даже у Мириам Бернштейн? – осмелился спросить Берг.

Хоснер посмотрел на него:

– Да. У нее тоже есть свои обязанности. Она заставляет нас быть честными. Напоминает нам, что мы цивилизованные люди.

– Я бы предпочел, чтобы мне сейчас об этом не напоминали. Все равно она лишь любитель по части пробуждения чувства вины. А с тобой хочет поговорить профессионал. Вот кто следующий.

– Раввин?

– Раввин. Затем, я думаю, тебе следует переговорить с Макклюром и с Ричардсоном. Как твой офицер разведки, я полагаю, здесь кроется что-то не совсем кошерное.

– Что именно?

– Я не уверен. В любом случае, как твой адъютант, я думаю, они – единственные иностранцы среди нас – могли бы оказать какую-то моральную поддержку. На их месте я бы уже давно предпринял прогулку.

– Макклюр тверд, как скала. Ричардсон немного трусоват. Так мне кажется. Я поговорю с ними. Что-нибудь еще?

– Ничего, о чем стоило бы поразмышлять, если только ты не хочешь устроить голосование насчет капитуляции на условиях Риша. Дело идет к вечеру.

Хоснер улыбнулся:

– Устроим голосование утром.

Берг кивнул:

– Да. Утро вечера мудренее.

– Где Добкин?

– Последний раз, когда я его видел, он давал урок по строительству бруствера. Траншеи, окопы и парапеты.

– Это курс по повышению квалификации?

– Думаю, да. А последний экзамен сегодня вечером.

– Скажи ему, что до наступления темноты я тоже хочу получить урок по владению оружием. Хочу, чтобы тренировалось как можно больше людей. Когда солдат падает, кто-то должен подхватить его оружие.

– Хорошо. Если я тебе понадоблюсь, буду в пастушьей хижине. Обещал тем двум стюардессам, что проведу несколько часов на дежурстве.

– Если здесь у нас дело пойдет плохо, мы позаботимся о них.

– Смотри, чтобы у них было все необходимое.

– Само собой.

* * *

Хоснер застал раввина Левина за разговором с Беккером. Беккер копал могилу на небольшом пригорке с видом на Евфрат.

Хоснер остановился в нескольких метрах, пока раввин не заметил его.

Левин что-то сказал Беккеру, потом направился к Хоснеру:

– Яков Хоснер, Вавилонский лев. Вы видели своего тезку во время прогулки к Воротам Иштар?

– Что я могу сделать для вас?

– Можете начать с того, какие условия поставил вам Риш.

– Какая разница? Мы их не примем.

– Вы не примете, я не приму и большинство людей не примут. Но есть такие, кто хотел бы их принять. Закон учит нас, что каждый человек должен принять свое собственное решение, касающееся его судьбы в подобных ситуациях.

– Не помню, чтобы в Библии или в Талмуде мне встречалось что-то подобное. Думаю, вы составляете эти законы по мере надобности.

Левин засмеялся:

– Вас не обманешь, Яков Хоснер. Но я расскажу вам, что говорит Закон. Он говорит, что самоубийство – грех.

– Вот как?

– Вам следовало бы лучше знать. Здесь есть человек шесть молодых переводчиков и секретарей – две девушки и четверо юношей. Мне кажется, они члены Лиги Защиты Масада.

– Ну и?

– И они обсуждают возможность последовать решению, принятому когда-то на Масаде, если мы не сможем продержаться. Я этого не хочу и полагаю, вы тоже не хотите. – Он жестко посмотрел на Хоснера.

Хоснер вытер потную шею. Ветер взбивал облачка пыли на вершине холма. Грязевая равнина простиралась до бесконечности на дальнем берегу Евфрата. Когда-то и здесь росли деревья и колосились поля пшеницы, но тогда, вероятно, еще можно было увидеть Вавилон, приближаясь к нему с караваном от Западной пустыни по древней дамасской дороге. Так и евреи пришли в место своего пленения через пышущие жаром пустыни Сирии. Потом они, должно быть, увидели издалека обработанные поля на плодородной равнине, совсем не такие, какими они предстали перед Хоснером с борта «конкорда-02»; те поля показались евреям приветливыми, даже если они знали, что это будет местом их рабства. А жители Вавилона стояли, наверное, в своих полях и на городских стенах, глядя, как приближается их великая армия с израильтянами в цепях и с повозками, нагруженными серебром и золотом из сокровищниц Иерусалима.

– Итак?

Хоснер посмотрел на рабби и заговорил тихо и медленно:

– Рабство… лагеря… погромы… Вам нужны теплые человеческие тела, чтобы творить над ними жестокие бесчинства… Я хочу сказать, что когда сопротивление становится физически невозможным… то вы просто кончаете с этим, черт побери. Вы не сдаетесь унижению, грабежу и убийству. Вы кончаете с этим, прежде чем они…

– Бог решает, кому умереть, а кому нет! Не человек. Не Яков Хоснер. У нас нет морального права покончить с нашими жизнями. Я расскажу вам кое-что о Масаде. Это была немыслимая храбрость, но не все там хотели совершить самоубийство. Были и такие, кого забили родственники еще до массового самоубийства. Это уже убийство. И я думаю, именно такое произойдет здесь, если те горячие головы потеряют контроль над собой. Что за молодых мужчин и женщин мырастим? Я никогда не видел подобного безрассудства.

Хоснер снова подумал об Авидаре. Потом о Бернштейн. Должен быть компромисс между двумя философскими направлениями.

– В конце концов, когда ситуация безнадежна, тот, кто хочет попасть в плен, найдет способ сдаться. А тот, кто решит сражаться до конца, так и поступит. Кто пожелает сам расстаться с жизнью, сделает это. Что-нибудь еще, рабби?

Раввин Левин смотрел на него с чувством боли и неприязни:

– Мудрость Якова Соломона Хоснера. Вот вам еще один образец неординарной мудрости. Если бы те две женщины сказали, что Соломон блефует, и допустили, чтобы ребенка разрубили пополам, то царь Соломон оказался бы в положении убийцы, а не праведного судьи. Вот кем вы станете – убийцей. Ваш компромисс для меня неприемлем. – Раввин взмахнул рукой и повысил голос: – Я настаиваю, чтобы те, кто хочет сдаться, так сейчас и поступили, и чтобы вы запретили самоубийство и любые разговоры о самоубийстве!

Хоснер заметил, что раввин держит в руке какой-то предмет. Вгляделся, когда тот в очередной раз взмахнул руками. Левин еще продолжал бы громко возмущаться, но собеседник умерил его пыл. Он вдруг положил руку на плечо собеседника и тихо сказал:

– Я не знаю. Просто не знаю, рабби. Рабби, я устал. Не думаю, что после всего, что произошло здесь, я захочу нести ответственность за что-либо. Я не чувствую, что годен для этого. Я…

Раввин Левин мягко взял руку Хоснера в свою:

– Простите меня. Послушайте, пусть все утихнет. У вас очень усталый вид. Даю вам слово, что не стану беспокоить вас по поводу решения до тех пор, пока вы не почувствуете себя лучше.

Хоснер воспрянул духом:

– Хорошо. Именно это я ожидал услышать – не раньше. – Он опустил глаза на предмет в руке рабби: – Что это у вас?

Рабби знал, что имеет дело с профессионалом. Он рассердился, но оценил быстроту реакции своего противника. Тоже глянул на вещицу, которую продолжал сжимать в руке.

– Ах, это. Отвратительная штука. Противно прикасаться к ней. Языческий идол. – Он поднял вещицу, которую ярко осветил солнечный свет. – Беккер нашел это в могиле, которую копает.

Хоснер присмотрелся. Что-то вроде крылатого демона, но из материала, на первый взгляд похожего на обожженную глину, хотя Хоснеру на мгновение показалось, что это мумия. У фигурки было тщедушное тело мужчины с непомерно большим фаллосом и самое отвратительное лицо, какое Хоснеру встречалось в разных видах искусства.

– Я думаю, это должно стать достойным завершением трудного дня для старины Добкина. Он досаждал всем нам просьбами просеивать обломки. Дайте мне это.

Раввин повертел фигурку в руке, повернул лицом к себе:

– Он действительно слишком непристойный и уродливый, чтобы явиться на свет Божьего дня. Этот идол принадлежит другому времени и должен оставаться во тьме.

Левин так сильно сжал фигурку, что костяшки пальцев побелели.

Хоснер застыл на месте. Порыв жгучего ветра поднял пыль вокруг них и на секунду погрузил их в темноту.

– Не будьте глупцом! – прокричал Яков сквозь ветер и пыль. – Мы в двадцатом веке так уже не рассуждаем. Отдайте мне его!

Раввин Левин усмехнулся и разжал пальцы. Ветер сник, и коричневое облако осело на землю. Он протянул Хоснеру фигурку:

– Вот. Это бессмысленно. Господь посмеялся бы над моим суеверием, если бы я раздавил ее. Отдайте генералу Добкину.

Хоснер взял фигурку:

– Спасибо.

Несколько секунд они смотрели друг на друга, потом Хоснер повернулся и ушел.

* * *

Хоснер быстро шагал вдоль гребня крутого склона, обращенного к Евфрату. Он посмотрел вниз. До реки было метров сто, и он задумался над тем, как Добкин рассчитывает спуститься здесь и остаться незамеченным, даже если будет темно.

У подножия холма, как раз у основания цитадели, вдоль берега росло несколько пыльных кустиков, похожих на клещевину. Рос здесь и колючий кустарник. Хоснеру было известно что ашбалы выставили там дозорные посты.

Евфрат манил прохладой. Хоснер облизал пересохшие, шершавые губы и двинулся на южную сторону оборонительной линии. Мужчины и женщины прекращали работу и смотрели на него, когда он проходил мимо. Хоснер ускорил шаг.

Он остановился на позиции Макклюра и Ричардсона, отметив для себя, что они хорошо оборудовали свой укрепленный пост. Огневая точка с прикрытием до уровня груди, а вокруг земляной вал с зубчатым верхом, как у миниатюрного замка. Был здесь и небольшой навес для защиты от солнца, сделанный из обивки кресел и из распрямленных пружин сидений. Навес трепетал на ветру и, казалось, едва держался.

– Похоже на Аламо.

Макклюр разломил пополам спичку и заострил один конец:

– А это и есть Аламо.

Оба с головы до ног были покрыты грязью и потом. Ричардсон аккуратно сложил свой китель офицера военно-воздушных сил и пристроил его на вырытую в яме полку, обернув парой женских панталон.

Хоснер нисколько не рассердился, увидев, что Ричардсон подумал обо всем заранее. Это внушало доверие. Хоснер принял официальный вид:

– Нам предложили условия, как вы, наверное, слышали. Принять эти условия мы не можем. Однако вы – другое дело. Вы можете сдаться без стыда и опасения. Риш будет удерживать вас в заложниках, лишь пока это необходимо, чтобы нигде в мире не стало известно о нашем местонахождении. Что бы ни случилось, вас освободят. Я абсолютно уверен, что он так и поступит. Им не нужны неприятности с вашим правительством. Я прошу вас покинуть нас. Так будет лучше для всех.

Макклюр сел, свесив свои длинные ноги, на край окопа, напротив Хоснера:

– Я чувствую, что нужен здесь. На южном склоне больше нет огнестрельного оружия. Я был здесь один прошлой ночью и, думаю, смогу остановить тех парней, если они попытаются взять склон именно тут. Кроме того, я внес немало усовершенствований в эту недвижимость. Я остаюсь.

Хоснер покачал головой:

– Мне не хочется, чтобы вы двое находились здесь. Это осложняет дело.

Макклюр некоторое время смотрел вниз на свои ботинки:

– Ладно, мне самому не хочется здесь оставаться. Но я не желаю и испытывать судьбу с ребятами Риша. Раз уж вы начнете сегодня вечером выбивать из него дерьмо, он чертовски быстро забудет, что мы соблюдаем нейтралитет, и станет тянуть из нас кишки, чтобы узнать о слабых местах обороны. Подумайте об этом.

Хоснер подумал и об этом. Бросил взгляд на Ричардсона:

– Полковник?

Вид у Ричардсона был несчастный. Между ними явно что-то произошло.

Полковник откашлялся:

– Я остаюсь. Но, черт побери, по-моему, вы могли бы попытаться переговорить с ними до заката.

– Приму ваш совет к сведению, полковник. И если кто-то из вас передумает… я должен буду поразмыслить об этом в свете сказанного мистером Макклюром.

– Сделайте это, – сказал Макклюр. – И пришлите сюда несколько керосиновых бомб, которые вы там изготавливаете. Я могу плюхнуть одну прямо в кусты внизу и поджечь кустарник на всем берегу.

Хоснер кивнул:

– Это мне нравится. Кстати, генерал Добкин сегодня вечером покинет укрепления после захода солнца и до того, как взойдет луна. Он будет уходить отсюда, с вашей позиции. Постарайтесь понаблюдать за часовыми внизу и за их привычками. Окажите ему помощь, какую сможете.

Макклюр не стал задавать вопросы, а просто кивнул.

* * *

Добкин стоял у большого круглого черного шара, который доходил ему до груди. Хоснер, покинувший позиции Макклюра и Ричардсона, видел, как тот рассматривает какой-то шар в тени левого крыла. Подойдя к Добкину, Яков спросил:

– Откуда это, черт побери?

Добкин поднял на него глаза:

– Выпало из хвостового отсека, когда он взорвался. Лежало здесь, на южном гребне, присыпанное землей. Лейбер нашел, когда искал всякое имущество. А я принес сюда.

– Очень мило. Что это?

Добкин похлопал по шару:

– Кан говорит, баллон со сжатым азотом.

Хоснер понимающе кивнул. Баллон находился в гидравлической системе. Сжатый газ выполняет гидравлические функции в аварийных ситуациях, пока весь не выйдет.

– Можем мы как-нибудь использовать его?

– Думаю, да. Это мускул. Энергия, ждущая высвобождения.

– Он полный?

– Кан говорит, что да. Здесь масса скрытой энергии, если ее выпустить. Тут есть клапан, видишь? – Хоснер постучал по баллону косточками пальцев. – Хотелось бы мне, чтобы нас осенила идея на этот счет. Еще одна небольшая проблема, чем занять нашу группу суперархивариусов. Праздные умы – игрушка дьявола… что напоминает мне… – Хоснер поднял вверх крылатого демона. – Что это?

Добкин осторожно взял фигурку и положил себе на ладонь. Долго разглядывал лицо божка, потом заговорил:

– Это Пазузу.

– Что-что? – Хоснер заулыбался, но Добкин не улыбнулся в ответ.

Ногтем большого пальца генерал соскреб грязь с увеличенного пениса.

– Демон ветра. Приносит болезнь и смерть.

Хоснер с минуту внимательно наблюдал за Добкином:

– Он… ценный?

Добкин взглянул на друга:

– Не слишком. Это терракота. И не какой-нибудь необычный экземпляр, но в хорошем состоянии. Кто его нашел?

– Беккер. Он копает могилу для Гесса.

– Вполне вероятно… – Он очистил лицо демона. – Я, правда, не ожидал здесь что-нибудь найти. Это вершина цитадели. Укрепления и сторожевые башни, погребенные под многометровым слоем пыли. Странно, что удалось что-то найти в таком пустом месте. – Генерал взглянул на Хоснера: – Спасибо.

– Скажи спасибо рабби. Он преодолел иррациональное желание раздавить его.

Добкин кивнул:

– Я вот думаю, а было ли это побуждение иррациональным?

* * *

Остаток дня прошел в утомительном труде. Траншеи становились длиннее и глубже, устремлялись друг к другу. В некоторых местах они соединялись, и действительно все их следовало соединить, чтобы создать единую систему, протянувшуюся от Евфрата по северному гребню и до Евфрата на южном. Укрепления вдоль западного склона состояли лишь из отдельных окопов.

До наступления темноты Хоснер объявил перерыв для отдыха. Мужчинам приказали побриться. Яков ожидал возражений, но их не последовало. Вода, использованная для бритья, пригодилась, чтобы сделать маскировочную грязь.

Баллон с газом создал проблему для сведущих в механике. Он выступал из коричневой земли, как монолит, черный и немой. Хоснер пообещал пол-литра воды тому, кто найдет ему применение.

Ветер шержи становился все сильнее и горячее, пыль покрыла все вокруг. У людей с болезнями органов дыхания возникли проблемы.

Солнце село в 18.16. Перемирие закончилось, и судьба осажденных снова оказалась в их собственных руках. Хоснер смотрел на рдеющий красный диск, погружавшийся в болотистые равнины на западе. Вверху, там, где ночь встречается с днем, на темном небе зажглись первые звезды. На востоке небо уже было черным, как бархат. По древнееврейским понятиям об измерении времени день почти кончился. Заканчивалась суббота. Влияние раввина должно слегка ослабеть.

Хоснер пошел на слабо охранявшийся западный склон. Нашел небольшую яму в земле, в стороне от всех, и лег в пыль. Он смотрел в меняющееся небо. Воздух быстро остыл, как всегда бывает в пустыне, и ветер утих до легкого бриза. Хоснер смотрел, не мигая, на чудесное черное небо, усеянное более яркими и крупными звездами, чем виденные им когда-либо с самого детства. Тогда все дни были полны солнца, а ночи – звездного света и волшебства. Давно уже не лежал он на спине под звездами.

Яков блаженно потянулся в теплой ласковой пыли. Темная половина неба продвигалась на запад и вытесняла свет все дальше и дальше. Все это было невероятно красиво. Неудивительно, подумал он, что люди пустыни всегда были более фанатичными в отношении своих богов, чем остальные народы. Боги находились так близко, что к ним можно было прикоснуться и увидеть их в поразительной игре земных и небесных явлений. С болотистых равнин донесся вой шакалов. Их тявканье приближалось очень быстро, и Хоснер понял, что животные бегут к Евфрату, преследуя какую-нибудь несчастную мелкую дичь, которая отважилась выйти на водопой под покровом темноты. Шакалы снова завыли, заунывно и тоскливо, потом раздались ужасающие крики и шум, и все стихло. Хоснер передернул плечами.

Странная тьма пустыни длилась лишь несколько минут после захода солнца, а затем наступила темнота.

Луна взойдет лишь через несколько часов. Станет ли Риш атаковать, как нападают шакалы, в этот период темноты или дождется более позднего времени, когда взойдет луна? Брин не заметил перемещения ашбалов от Ворот Иштар к исходным для атаки позициям, а ведь ему требовалось перекинуть своих людей на нужную позицию. Осталась лишь одна линия часовых у подножия холма. Но это ничего не значило, если Риш собирался атаковать после наступления темноты. Любой командир поступил бы так. У израильтян оставалось примерно полчаса до начала атаки. Достаточно, чтобы похоронить Моисея Гесса.

* * *

Хоснер не собирался идти на похороны. Какой смысл? Он обрел бы больше силы духа, глядя на небеса, чем уставясь в темную яму и слушая Левина, повествующего о них самих.

Хоснер попробовал определить созвездия, однако это требовало много времени. Легко удалось найти Большую Медведицу, Орион и Таурус, но остальные оставались бессмысленными скоплениями звезд. Больше повезло с отдельными звездами. Кастор и Поллукс. Полярная звезда и Вега.

Именно вавилоняне были первыми астрологами древнего мира. Как и жители современного Ирака, они спали ночью на плоских крышах своих домов. Как же им было не накопить большое количество знаний о небесных телах? Их учение ревностно охранялось и вначале не распространялось на другие цивилизации. После падения Вавилонского царства астрологи разбрелись по всему свету. Через много лет после того, как Вавилон был забыт древними, слово «халдейский» – синоним вавилонского – стало нарицательным именем астрологов, чародеев и колдунов. Судьба Вавилона как государства – пример гордыни и продажности. На долю его народа выпало бродить по свету, продавая свои древние тайны ради куска хлеба, и в конце концов заслужить лишь упоминание как о народе чародеев.

Зато мир обрел глубокие знания о звездах. Странно, размышлял Хоснер, что из всех ученых народов древнего мира только евреи никогда не проявляли интереса к астрологии или астрономии. Он мог бы, наверное, развить целую теорию, почему так получилось, но чувствовал слишком большую лень и усталость, чтобы заниматься этим.

* * *

Мириам встала на колени рядом и заглянула к нему в яму:

– Ужасно. Вылезай оттуда.

Ее совсем не было видно. Как же она его нашла, как узнала, что это он? Наверное, была поблизости, пока еще не стемнело.

– Пожалуйста, вставай. Похороны начинаются.

– Иди.

– Я боюсь. Он совсем почернел. Проводи меня.

– Я никогда не хожу на похороны в первых рядах. У нас еще пятнадцать минут. Позволь мне любить тебя.

– Я не могу.

– Ласков?

– Да. И мой муж. Я не смогу вынести еще и эти сложности.

– Я к сложным себя не отношу.

Он слышал ее дыхание. Женщина находилась очень близко, наверное, меньше чем в метре от него. Достаточно протянуть руку…

– Это неправильно. Я могу оправдаться за Тедди. Но за тебя ни перед кем не смогу оправдаться. Меньше всего – перед самой собой.

Яков засмеялся, а она смеялась и плакала. Потом перевела дыхание.

– Яков, почему я? Что ты во мне увидел? – Мириам помолчала. – Что я увидела в тебе? Я все в тебе порицаю. Правда. Почему такое происходит с людьми? Если я не терплю тебя, то почему я здесь?

Хоснер протянул руку и нашел ее запястье.

– Почему ты последовала за мной? – Она попыталась освободиться, но он не позволил. – Если ты идешь за опасным зверем, то должна знать, что собираешься делать, когда окажешься в его логове. Особенно когда собираешься уйти и обнаруживаешь, что он стоит у выхода. Если бы зверь мог говорить, то спросил бы тебя, что у тебя было на уме, когда ты пошла за ним. И у тебя должен быть правильный ответ.

Мириам ничего не ответила, но Хоснер слышал ее учащенное дыхание. Какое-то животное чувство пронизало тело женщины, и Яков почувствовал это по нескольким квадратным сантиметрам ее кожи, прикасавшейся к его руке. Ритм ее дыхания изменился, и он мог поклясться, что по запаху почувствовал: она готова. Во мраке, без всякого визуального контакта, он знал, что из резкой и настороженной она превратилась в пассивную и покорную. Яков сам удивился своей проницательности и доверился чувствам. Легко потянул за запястье, и она без сопротивления соскользнула в его пыльное убежище.

Он помог ей раздеться, потом они легли бок о бок, лицом к лицу, и Яков снял с Мириам одежду. Кожа женщины была гладкой и прохладной, как он и ожидал. Он прижался губами к ее губам и почувствовал отклик. Она откинулась на их скомканную одежду и подняла ноги. Хоснер лег между ними и почувствовал, как крепкие бедра с неожиданной силой охватили его спину. Он легко вошел в нее и на секунду замер. Хотелось видеть ее лицо, и было жаль, что это невозможно. Он сказал ей об этом. Она ответила, что улыбается. Тогда он спросил, улыбаются ли ее глаза, а она ответила, что, наверное, улыбаются.

Он двигался медленно, а она сразу же отвечала. Чувствовал, как твердеют ее соски, касаясь его груди. Дыхание женщины ровными горячими толчками овевало его щеку и шею.

Яков подсунул руки под ее ягодицы и приподнял. Мириам издала короткий болезненный стон, видно, он проник слишком глубоко. Он поднял голову и посмотрел ей в лицо, пытаясь разглядеть черты. Ночь была невероятно темная, но звезды горели все ярче, и наконец он смог увидеть ее глаза – черные, как само небо, – а в зрачках отражался звездный свет. Он думал, что сможет разглядеть выражение ее глаз, но понял, что в них блестит лишь отражение света звезд.

Мириам начала двигаться под ним. Ее ягодицы возбуждающе перекатывались в теплой пыли. Хоснер слышал свой голос, тихо говоривший то, что никогда бы не сказал, если бы не полная темнота. И она так же отвечала ему, защищенная только этой невидимостью, словно ребенок, который закрывает лицо, рассказывая свои самые потаенные секреты. Ее голос становился низким и глубоким, а дыхание судорожным. По телу женщины пробежала мягкая дрожь, сопровождаемая долгим спазмом. Тело Хоснера напряглось на секунду, затем яростно содрогнулось.

Они тихо лежали, обнимая друг друга. Над ними витал ветерок, охлаждая пот.

Хоснер перекатился на бок. Обхватил женщину рукой, чувствуя, как вздымается и опадает ее грудь. Сейчас мысли были затуманены, но в них отражалось понимание того, что он утратил свои позиции. В Тель-Авиве это было бы чудесно. Но случиться могло только здесь. Побоку стратегические и тактические соображения. Яков был совершенно уверен, что любит ее или очень скоро полюбит. Хотел спросить Мириам о Ласкове и о ее муже, но все это касалось будущего. Поэтому сейчас было лишним. Он попытался думать о чем-нибудь, что можно было бы сказать, чтобы доставить ей радость, но на ум ничего не приходило. Поэтому произнес:

– Я не знаю, что тебе сказать.

– Ничего не говори, – промолвила она и прижала его руку к своей груди.

* * *

Звезды проступили ярче, их стало больше. Евфрат отражал их свет, холодный и неживой. Повернув голову, Хоснер увидел несколько темных силуэтов, неподвижно застывших над могилой и резко выделявшихся на фоне реки. Он подошел ближе, но остался за спинами людей. Мириам задержалась на мгновение и прошла дальше.

Тело Моисея Гесса бережно опустили в могилу. Раввин прочитал молитву о мертвых, и голос его звучал чисто, звонко и раскатисто, разлетаясь в притихшем вечернем воздухе.

От группы людей отделился явно опечаленный Беккер.

Как странно, подумал Хоснер. Здесь, в Вавилоне, покоятся останки тысяч евреев. И вот сегодня к ним присоединяется еще один.

Раввин Левин читал из Исайи:

«…на вербах повесили мы наши арфы…»

Странно, подумал Хоснер. Он не видел здесь ни одной вербы. Как все изменилось.

После Левина, молча пригласившего ее выйти вперед, слово взяла Мириам Бернштейн. Она повернулась к сгрудившимся в темноте людям и тихо заговорила:

– Многие из вас знают то, что называется «Равенсбрюкской молитвой». Ее написали на клочке оберточной бумаги, а нашли в лагере после его освобождения. Думаю, будет уместно если мы послушаем ее сейчас, после этой службы, чтобы вспомнить, что мы посланы с миссией мира.

Она повернулась лицом к открытой могиле:

Хоснер слушал невнимательно и не сразу понял, что голос Мириам уже затих. Бессмысленная молитва. Опасная молитва. Особенно для тех, кому предстоит идти в бой, кому надо жить с местью и ненавистью в душе, чтобы выжить.

Служба закончилась. Хоснер понял, что все ушли и он остался один. Повернулся и посмотрел туда, где за черной лентой реки, за унылыми глинистыми равнинами, за далеким черным горизонтом, но под этим же бархатным куполом неба стоял Иерусалим. Он представил, что видит огни Старого города, но в небе сияла всего одна звезда. Потом исчезла и она, и Хоснер вдруг отчетливо осознал, что уже никогда не вернется домой.

21

Они пришли вскоре после окончания траурной службы. И двигались они не строем, как накануне ночью, а небольшими группами по три, шесть, девять человек. Перемещались быстро и бесшумно от одного укрытия к другому, выбирая наилучшие пути подхода, используя столь дорогой ценой приобретенный опыт. С удивлением обнаружили они, что расщелины перегорожены низкими стенами, но все равно ползли, словно змеи, вверх, преодолевая препятствия – по направлению к гребню. Все строго соблюдали правила звуко- и светомаскировки, снаряжение было пригнано, лица зачернены углем, и каждый знал: любое нарушение приказа карается смертной казнью.

Ахмед Риш полз рядом со своим заместителем, Салемом Хаммади, немного отставая от наступающего отряда. Оба сознавали, что это усилие вполне может стать для них последним. В случае неудачи их ожидало унижение, а потом смерть от рук собратьев или же по приказу трибунала, состоящего из других палестинцев. Но что еще страшнее, до конца жизни их могли преследовать члены группы «Мивцан Элохим». И тогда остаток своих дней им предстояло бы провести в Рамле. Особенность же ситуации заключалась в близости главы группы «Мивцан Элохим» – Исаака Берга, – до него было рукой подать. Такими же близкими казались слава, богатство и почести. Для Риша и Хаммади эта ночь могла оказаться самой важной в жизни. Риш прикрыл глаза рукой – порыв ветра швырнул ему в лицо горсть песка – и шепнул Хаммади в самое ухо:

– С нами древние боги. Пазузу послал нам этот ветер.

Но Хаммади вовсе не был уверен, кому именно послан ветер. Он выплюнул изо рта песок и тихо, едва слышным шепотом выругался.

* * *

Натан Брин протер глаза и огляделся еще раз, потом обнял Наоми Хабер, лежащую рядом:

– Глаза устали. С самого заката мне все что-то мерещится. – Он подальше отложил винтовку, прислонив ее к песчаной стене. – Ну-ка, взгляни.

Наоми провела рукой по его волосам, стерла со лба пот и маскировочную грязь. Неизбежное случилось после долгих часов вынужденного тесного общения и сильнейшего нервного напряжения в сочетании с тем, что оба они понятия не имели, сколько еще проживут на этом свете. Она сомневалась, что в Тель-Авиве, где-нибудь в кафе, взглянула бы на него второй раз. Но они не в Тель-Авиве, а в Вавилоне, и, возможно, флюиды распутства и необузданности нравов просто-напросто витали в воздухе.

Их любовь, случившаяся между заходом солнца и концом похоронной службы, оказалась столь же торопливой, как и у Хоснера с Бернштейн, но куда более неистовой. Она то и дело прерывалась моментами настороженности, дурного предчувствия и паники то у нее, то у него, и тогда оба останавливались, чтобы осмотреть склон. Нелепость ситуации смешила их самих. Но все произошло раньше, когда шансы появления ашбалов на их участке казались еще совсем незначительными. А сейчас оба уже были полностью одеты, а угроза атаки давила своей неотвратимостью.

Наоми Хабер подняла видоискатель к глазам и внимательно вгляделась. Все очень отличалось от учебных стрельб. Разительно отличалось. Она умела поражать и движущиеся, и статические цели с безупречной меткостью, но никогда не блистала в выборе цели на пересеченной местности. Кроме того, ночной пейзаж этого участка был девушке совсем незнаком. Да еще сбивало с толку таинственное зеленоватое сияние.

– Видишь что-нибудь? – поинтересовался Брин.

– Нет. Чертов ветер.

– Понимаю, – прошептал Брин. – Шержи швыряет пыль и насылает на землю таинственные тени – их можно увидеть только в мощный видоискатель.

Наоми выругалась про себя и отдала винтовку Брину:

– Попробуй ты, я в этом не сильна.

Брин взял винтовку и направил ствол в небо. Три долгих минуты он изучал небо, пока наконец не разглядел над головой «лир». Расстояние, как ему показалось, превышало два километра, то есть самолет находился далеко за пределами досягаемости его винтовки. Хоснер приказал Брину выслеживать «Лир» и постараться сбить его. Он задумался, не выстрелить ли на всякий случай, но решил поберечь патроны. Положение хуже некуда, и с этим ничего не поделаешь. Брин отключил прибор:

– Пусть батарейки отдохнут минут пять.

Он взял сигарету, прикрыв ее ладонями от ветра, и закурил.

* * *

Ашбалы не спешили – отдыхали в одном укрытии, а потом быстро перемещались к следующему. Они прекрасно знали, что израильтяне наверняка создали что-то вроде системы предупреждения и выставили аванпосты, а поэтому искали и то и другое. Кроме того, им было приказано не открывать ответный огонь. Примени они тактику молниеносного броска – уже через несколько минут оказались бы за израильскими брустверами, во вражеских окопах. Но ашбалы продолжали передвигаться молча, короткими перебежками.

Далеко впереди основного отряда ашбалов продвигалась снайперская группа из двух человек. Один, Амнах Мурад, держал русскую снайперскую винтовку Драгунова с инфракрасным прицелом. Мурад бережно нес свое оружие. Другой же, Монем Сафар, имел при себе компас и «АК-47». Мурад и Сафар проходили подготовку в паре с пяти лет и были ближе родных братьев. Их объединяли крепчайшие узы – братство охоты и убийства, – и каждый мог почувствовать и мгновенно предугадать любое, даже самое малое движение и чувство товарища. Они действительно могли общаться без слов. Прикосновение, движение бровей, губ, дыхание. В тот день «лир» доставил их из базового лагеря в пустыне.

Юноши двигались по компасу, который, как им было сказано, вел к уступу, где вроде бы и располагался израильский ночной дозор.

Двое взглянули вверх, вдоль склона, где вырисовывались очертания черного гребня на фоне усеянного звездами неба. Оценили расстояние – примерно с полкилометра. Мурад встал на колени, включил видоискатель и внимательно осмотрел все вокруг. Холм, казалось, залило призрачным красным сиянием, напоминающим то ли огни ада, то ли пролитую кровь, и юношу едва не вырвало. Он посмотрел еще и наконец увидел уступ. Поискал контрольную лампочку сканера, но ничего не нашел. Лег на живот, положил винтовку рядом на небольшой холмик. Постарался расслабиться, не переставая внимательно вглядываться в объектив.

* * *

Аванпост или пост прослушивания, АП-ПП № 2, располагался в центральной части склона, почти на полкилометра ниже уступа. Его команду составляли Игель Текоа, член кнессета, и Дебора Гидеон, секретарша Игеля. Текоа показалось, что он слышит что-то впереди, потом слева, потом, испуганно вздрогнув, он обернулся назад. Дотронулся до плеча девушки и шепнул ей в ухо:

– Похоже, нас окружили.

В полной темноте она лишь кивнула. Оба были слишком напуганы, чтобы двигаться, когда впервые услышали шум, а сейчас оказались за вражеской линией, не имея ни малейшей возможности вернуться к своим.

Текоа прекрасно представлял, что в настоящем военном подразделении в его распоряжении оказалась бы система усиления звука, системы ночного видения, оружие и радио- или переговорное устройство для связи с центром. Ничего этого у них не было. Они – агнцы, обреченные на заклание. И все же шестеро добровольцев на три поста нашлись быстро.

Текоа полностью сознавал свою вину. Он не выполнил служебный долг и не подал сигнал тревоги другим. С израильских позиций все еще не велся огонь – ясно было, что арабы успешно и неожиданно атаковали. Они без труда могли проникнуть на израильские позиции прежде, чем раздастся первый выстрел.

– Надо крикнуть и предупредить их.

Дебора застыла, словно испуганный кролик.

– Извини. Но я должен.

Казалось, она все поняла. Дотронулась до его щеки:

– Конечно.

Текоа слышал шаги уже совсем близко. Он встал в неглубоком укрытии-норе, где они прятались, приложил сложенные рупором ладони ко рту и набрал побольше воздуха в легкие.

Ашбал споткнулся о проволоку с прицепленными к ней банками – камешки и гвозди в банках загремели в тишине. И снова наступило полное молчание. Текоа замер на полувздохе.

Брин схватил «М-14», включил искатель и посмотрел вокруг. На склоне ничего не происходило – ни тени, ни облачка пыли. По всей линии обороны израильтяне затаили дыхание. Арабы на склоне сделали то же самое. Ветер ли гремит банками? Зверек ли пробежал? Земля осыпалась? Он не знал.

За длинный-длинный день случилось много всего. Брин успокоился, но продолжал внимательно смотреть в объектив.

* * *

Двое из снайперской команды насторожились. Мурад внимательно смотрел на уступ. Он увидел, как загорелась лампочка израильского прибора ночного видения, отметил про себя, что она зеленая. Сделано в Америке. Чего и следовало ожидать. Американский прибор лучше, чем русский, но это вовсе не означает, что его владелец стреляет лучше, чем он, пусть у него и инфракрасный видоискатель. Мурад ощущал абсолютную уверенность в себе. Он смотрел на зеленый огонек и ждал, когда же над этим огоньком покажется голова.

* * *

Брин перегнулся еще дальше через невысокую земляную насыпь и шепнул Наоми Хабер:

– Передай, что я так до сих пор ничего и не вижу.

Она кивнула и молча, босиком, побежала в сторону, где находился командно-наблюдательный пост.

* * *

Мурад видел светлую, красноватую кожу Брина в том месте, где Наоми Хабер стерла пот и камуфляж с его лица. Он трижды нажал на спусковой крючок. Глушитель кашлянул тихо, словно слабый старик, прочищающий горло.

Брин не почувствовал ничего, кроме легкого щелчка по лбу. А потом вообще все пропало. Он опрокинулся на спину и остался лежать в пыли, последним предсмертным рывком откинув винтовку далеко на склон холма.

* * *

Через несколько минут ашбалы вновь начали продвигаться вперед. Кто-то опять задел оградительную проволоку, и снова в ночной тишине зазвенели банки.

Хоснер стоял рядом с Добкином и Бергом на командно-наблюдательном пункте.

Наоми Хабер не сразу нашла в темноте КП/НП, но ей помог слегка светящийся флажок. Она подбежала к мужчинам и передала слова Брина.

Хоснер снова прислушался, но ничего не услышал. Повернулся к Хабер и двум другим молодым посыльным:

– Отправляйтесь на линию и передайте, что по моему свистку они должны устроить минуту безумной пальбы. Но только пусть минута продолжается десять секунд, – добавил он.

Посыльные тотчас сорвались с места, разбежавшись каждая в своем направлении.

Выдержав небольшую паузу, Хоснер свистнул. Те, кто находился недалеко, услышали свист и открыли огонь, а это послужило сигналом для всей линии по склону холма.

Ашбалы застыли, а затем прижались к земле. Нескольких ранило, но они и звука не издали – от страха, что их задушат собственные командиры. Последние же шепотом убеждали не стрелять:

– Это пробный огонь, они бьют наудачу. Не стреляйте!

Но секунды тянулись, каждая длиной в год, и пять израильских «АК-47» поливали склон автоматными очередями, так что пальцы даже самых дисциплинированных из арабов невольно потянулись к предохранителям. Но едва один из молодых собрался открыть ответный огонь, израильская линия внезапно замолчала – так же неожиданно, как и открыла стрельбу. «Минута безумия» длиной в десять секунд закончилась. Боеприпасы нужно экономить.

Восточный ветер унес запах гари, и последние выстрелы отзвучав эхом в окружающих холмах, замерли в ушах защитников. Ни один из них не мог поверить, что ашбалы способны удержаться от ответной стрельбы в этом огневом валу, не издать ни крика боли в случае ранения, ни панического возгласа, когда землю у самых их лиц взрывают пули. Хоснер повернулся к Добкину и Бергу:

– Похоже, мы начинаем нервничать.

– Надеюсь, на НП никто не ранен, – сказал Берг.

– Если все исполняли инструкцию и оставались на своих местах, все должно быть в полном порядке, – ответил Добкин и посмотрел в сторону восточного склона. – А что касается аванпостов, то если они ничего не слышали, значит, ничего и нет. Животные, ветер и оползни. Это проклятие проволочных ловушек. Помню, в шестьдесят седьмом году на Суэце воробей сел как-то на проволоку и… Впрочем, кому сейчас дело до Суэцкого канала и шестьдесят седьмого года?

– Никому, – заверил его Хоснер.

* * *

Мисах Горен и Ханна Шилох, машинистка, дежурили на аванпосту № 1 на северном конце склона и тоже слишком поздно поняли, что окружены. Скрючившись, спрятались они в своей тесной норе, пережидая долгие секунды огня и размышляя, что же делать дальше?

Три молодых араба с блеснувшими ножами в руках выскочили из темноты и перерезали горло обоим безоружным израильтянам.

Рубин Табер и Лия Илсар, переводчики, сидели на НП № 3 на южном конце склона. Поняв, что случилось, они вылезли из норы и начали пробираться наверх, к вершине холма.

Мурад заметил их сквозь инфракрасный видоискатель в сорока метрах от себя. Он поднял винтовку и аккуратно застрелил обоих, попав и ему и ей прямо в голову.

* * *

Теперь ашбалы продвигались ползком, стараясь заранее нащупать предательскую проволоку. Продвигались медленно, но тем не менее неуклонно. Передовой отряд находился уже в трехстах метрах от вершины.

Текоа понял, что означала минута огня, понял и то, что израильтяне на самом деле ничего и никого не видели. Он повернулся к Деборе Гидеон:

– Удачи тебе!

Размахнулся и ударил ее в челюсть. Девушка без звука свалилась на дно укрытия. Он быстро забросал ее глиной и грязью с края укрепления, а потом вылез и побежал вверх по склону. Приложил руки рупором ко рту и закричал:

– Это Текоа! Аванпост номер два! Они везде! Они уже заняли весь холм!

Он так и не узнал, арабский или израильский выстрел сразил его. Да если бы и понял, то какое это уже имело для него значение?

Ашбалы пошли в атаку. Первая из ловушек сразу обрушилась под весом наступившей на нее молодой девушки. Она упала на пронзившие ее колья, но не умерла. Сначала ее крик перекрывал стрельбу, но постепенно затих.

Тот факт, что противник сумел подойти так близко, деморализовал израильтян. Что стало с аванпостами? С приборами предварительного контроля? Почему не подействовала огневая разведка? Где Брин и его замечательный прибор ночного видения?

Трое арабских снайперов уже добрались до вершины, но попали в завал. Один из них напоролся на острия прутьев грудью, другой – шеей. Абель Геллер застрелил третьего из взятого у Добкина «кольта» сорок пятого калибра.

Ловушки выполняли свое предназначение, но старательно и качественно вырытых ям оказалось гораздо меньше, чем следовало. Когда человек попадал в них, крики жертвы предупреждали других. Заостренные колья входили в тело, и капкан уже больше не действовал.

Израильтяне располагали пятью «АК-47», и ашбалов казалось меньше, чем в первой атаке, но на стороне арабов было преимущество неожиданности, а это всегда решающий фактор. И не было Иешуа Рубина с его «узи». Не было уже и Натана Брина с его «М-14» и прибором ночного видения, хотя этого еще никто и не знал.

Арабский отряд продвигался к уступу по не прикрытой огнем территории. Он ориентировался по зеленому свету лампочки прибора ночного видения, валявшегося в пыли у основания уступа.

Наступая по склону, ашбалы старались держаться между огневыми точками – их положение они без труда определяли по вспышкам стволов. Израильтянам, чтобы покрыть огнем эти мертвые зоны, нужно было поворачиваться и вправо, и влево.

У ашбалов имелось и еще одно преимущество: этой ночью они уже приобрели ценный опыт. Прошлый раз они представляли собой команду неподготовленных молодых мужчин и женщин, застигнутых врасплох неожиданным сопротивлением израильтян. Сейчас же встречный огонь уже не вселял в их души мистического ужаса, а порождал лишь тот здоровый страх, который приходит вместе с опытом и помогает бороться за жизнь. Они потеряли немало братьев и сестер и жаждали мести. Хаммади пообещал, что в случае победы они смогут делать с израильтянами – и мужчинами, и женщинами – все, что пожелают. А Ахмед Риш – богатое вознаграждение после того, как будет уплачен выкуп. А еще эта ночь отличалась от предыдущей пространной и вдохновенной речью, которую произнес Хаммади. И теперь каждый знал, или думал, что знает, за что сражается.

Адъютант Хоснера, Яффе, перепрыгнул через бруствер и пробирался между кольями ловушек, чтобы забрать автоматы убитых. Он перекинул оружие через укрепление, но когда возвращался, его настигла пуля, и он покатился по склону. Другой подчиненный Хоснера, Маркус, забрал и «АК-47», и боеприпасы у врага, застреленного Абелем Геллером. Три дополнительных автомата отдали двум мужчинам и женщине, которых обучал Добкин. И все же арабы не упускали инициативу. А кроме того, ситуация сложилась так, что теперь отступление грозило бо́льшими потерями, чем наступление. Они находились слишком близко к вершине.

* * *

Израильтяне тщательно очистили склон перед своими укреплениями, выровняли землю и утрамбовали глину, но арабы оказались так близко, что вполне могли, пользуясь подавляющей огневой мощью и почти неограниченным количеством боеприпасов, буквально залить огнем брустверы на вершине холма. Защитники все ниже наклоняли головы, пытаясь укрыться, и все реже открывали ответный огонь. Когда же им удавалось поднять голову, они с ужасом замечали, что вспышки выстрелов становятся ближе и ближе. Пули попадали в укрепления, разрушая их и вызывая земляные осыпи, так что в стенах оставались пустоты. Сбивали со стоек алюминиевые отражатели. Маскировочная сетка с «конкорда» держалась, но после нескольких тысяч пуль нейлон начал расползаться, а столбы, к которым крепились секции, падали. Алюминиевые штыри ломались. Тем из израильтян, кто никогда еще не видел боя, казалось удивительным, что ручное оружие способно причинить такой урон.

Хоснер, Берг и Добкин стояли на своем посту и получали донесения от посыльных. Добкин знал, что преимущество в руках ашбалов и уже через несколько минут они могут оказаться на вершине. Он тронул Хоснера за плечо:

– Я остаюсь.

Хоснер довольно грубо сбросил его руку:

– Нет, вы уходите, генерал, сейчас же. Это приказ.

Добкин повысил голос, что само по себе было редкостью:

– Послушайте меня. Вам здесь нужен командир из кадровых военных. Нет никакого смысла идти за помощью.

– Точно, – согласился Хоснер. – Все кончено. Но вы собирались идти, когда положение казалось еще не таким безнадежным. Поэтому сейчас я хочу, чтобы вы ушли ради вашей собственной жизни. Кроме того, нужно, чтобы у тех, кто останется в живых, оставалась хоть слабая надежда в плену. Ну же, отправляйтесь!

Добкин медлил.

– Марш! – закричал Хоснер.

В разговор вмешался Берг:

– Иди, Бен. Лучший командир на свете не смог бы спасти ситуацию. Она в руках тех, кто держит оружие. И Бога. Так что иди.

Добкин повернулся, спрыгнул с невысокого холма и, не сказав больше ни слова, направился к позиции Макклюра на западном склоне.

* * *

А на восточном склоне двоим из ашбалов удалось подобраться к укреплениям, где не было ни «АК-47», ни пистолетов. Двое израильтян, Даниил Якоби, стюард, и Рахиль Баум, стюардесса, метнули в них самодельные алюминиевые копья и прокричали предупреждение. Ашбалы без труда увернулись и открыли огонь. Якоби и Баум были убиты. Арабы проскользнули между остриями укрепления и перепрыгнули через бруствер и траншею. Они оказались внутри оборонительного периметра. Альперн, еще один охранник, бежал вдоль линии, паля из своего «АК-47».

Ашбалы упали в траншею. Альперн прыгнул за ними и прикончил обоих самодельным копьем. А еще двое израильтян с самодельными носилками из алюминиевых штырей и напольного покрытия подняли тела Якоби и Баум и отнесли их в пастушью хижину. А Альперн окликнул двух невооруженных женщин и отдал им оружие ашбалов. На этот раз им повезло, но Альперн, ветеран войны 1973 года, прекрасно понимал, что дело стремительно катится к концу, если только их не спасет последний отчаянный план обороны.

22

На борту «конкорда-02» капитан Давид Беккер откинулся в своем кресле и закурил последнюю сигарету. Он думал о своих детях в Штатах и о своей новой жене в Израиле. Из радиоприемника донесся резкийпронзительный сигнал, но Беккер, казалось, его не слышал. Время от времени в фюзеляж попадала пуля, и тогда раздавался хлопок – тонкая обшивка не выдерживала. Несколько пуль рикошетом попали в кабину. Две угодили в оконные стекла, и на них паутиной пошли трещины.

Беккер смял сигарету и бросил ее на пол. Протянул руку, чтобы выключить аварийное питание, но вспомнил, что оно нужно для последней уловки, которую они запланировали. Он пожал плечами. Вся изобретательность в мире ровным счетом ничего не значит, когда ей противостоит толпа. Орда. Как это шутили американские пехотинцы во время Корейской войны? Китайский батальон состоит из трех орд и одной толпы, или что-то в этом роде. Смешно. Орды побеждают цивилизованный мир. Постепенно. Как в свое время Рим.

Беккер поднялся, чтобы выйти.

Радио замолчало, потом приятно замурлыкало. Из громкоговорителя раздался голос на плохом иврите.

– Вы должны сдаться, – быстро произнес голос. – Скажите Хоснеру, что он должен сдаться.

Беккер посмотрел на приемник. Араб говорил быстро и неразборчиво, на случай если передачу где-то пеленгуют. Через секунду остались уже одни помехи.

– Пошел к черту! – ответил Беккер.

Он вышел из салона и направился туда, где шел бой.

* * *

Отряд ашбалов на холме находился уже в сотне метров от горящей зеленым светом лампочки прибора ночного видения. Рядом снайперская пара установила свою позицию, и Мурад стрелял молча и спокойно в головы, видневшиеся над бруствером на гребне.

Берг повернулся к Хоснеру:

– Мне кажется, они уже довольно близко.

Хоснер кивнул. Добкин приказал им придержать то, что определялось как последняя защитная мера и психологический бой, до того момента, когда другого выхода уже не будет. Но Хоснер понимал, что случая более крайнего, чем сейчас, быть не может. Он отдал своему посыльному приказ запустить в действие последнюю из защитных мер. Потом повернулся к Бергу:

– Хочу посмотреть, как дела у Брина. Ты командир. Оставайся на месте.

Берг кивнул в знак согласия. Едва Хоснер ушел, одна из посыльных, молодая девушка, торопливо подошла и, задыхаясь, доложила:

– Они поднимаются по склону со стороны реки.

Берг раскурил свою трубку. Руководство боем с вершины холма никогда не было его сильной стороной и любимым делом. Прошло уже больше тридцати лет с тех пор, как он сам был солдатом. Добкин ушел, а Хоснер побежал на передовую, явно чтобы совершить самоубийство – в этом никаких сомнений не было. От министра иностранных дел ничего не слышно уже на протяжении немалого времени. Он или мертв, или ранен, или, как остальные, борется за свою жизнь. А его, Берга, оставили здесь расхлебывать всю эту кашу. Если бы представился шанс, он должен был бы вести переговоры о капитуляции. Он, тот самый человек, который всегда старался сохранять дистанцию и нейтралитет. Однако на сей раз он оказался в горячей точке, и оказался в одиночестве. Больше не прибегали посыльные, чтобы сообщить, как идет бой. Наверное, все сражаются на передовой. Вокруг не было никого, чтобы проконсультироваться. Теперь Берг понял, что чувствовал Хоснер, и искренне посочувствовал ему. Неожиданно рядом возникла девушка-посыльная. Он вгляделся. Это была Эсфирь Аронсон, одна из помощниц министра иностранных дел. Девушка дрожала, и голос ее дрожал, когда она начала сбивчиво докладывать.

– Что же нам делать? – спросила она.

Берг задумчиво курил свою трубку. Сейчас он слышал стрельбу по крайней мере десятка «АК-47» на восточном склоне. Конечно, они там жизненно необходимы, но нельзя позволить арабам подняться по западному склону, не встретив никакого сопротивления. Министр иностранных дел отвечал за эту часть периметра и, как полагал Берг, понимал, что не справляется с задачей. Всю линию удерживали лишь восемь человек. Кроме того, где-то там Ричардсон и Макклюр.

Он показал на восточный склон:

– Иди туда и хочешь – выпроси, хочешь – возьми взаймы или же укради два «АК-47» и по крайней мере два заряженных пистолета. Отнеси их на западный склон. Сразу, как вернешься, скажи мистеру Вейцману, чтобы переходил к последним оборонительным действиям. Поняла?

Девушка кивнула.

Берг посмотрел на нее. Слишком много ответственности для одного человека, решил он. Ей одной предстояло раздобыть оружие и снаряжение, затем несколько сотен метров тащить их в темноте туда, где они нужны больше всего, а кроме того, передать приказ министру иностранных дел, который наверняка уже совсем измучился от сомнений. И все это предстояло осуществить срочно, до того как арабы поднимутся вверх по склону. Он похлопал ее по плечу:

– Все будет в полном порядке. Только не торопись.

– Я справлюсь.

– Хорошо. Ты там случайно не видела генерала Добкина?

– Нет.

– Ну ладно. Тогда беги. Удачи тебе.

И девушка побежала в темноту, туда, где раздавались неумолчные звуки стрельбы.

* * *

Добкин стоял в укрытии рядом с Макклюром и Ричардсоном:

– Я так и думал, что в конце концов они попытаются подняться именно по этому склону.

Макклюр наклонился вперед, обеими руками держа перед собой пистолет, и дважды выстрелил вправо, потом еще два раза прямо перед собой и две пули направил влево. Он продолжал палить, пока не расстрелял всю обойму, и только тогда выпрямился:

– Чертовски трудно держать линию длиной в пятьсот метров с обоймой из шести патронов. – Он покопался в карманах в надежде найти еще несколько запасных патронов.

– Они наверняка пришлют что-нибудь сюда с другой стороны, – попытался успокоить его Ричардсон.

– Очень надеюсь на это, – пробурчал в ответ Макклюр и начал перезаряжать пистолет.

Ричардсон внимательно осматривал склон, когда огонь внезапно прекратился. В тишине время от времени гремели камешки в жестянке или же раздавалось тихое арабское проклятие, когда кто-то из врагов оступался или спотыкался.

– Когда же они, черт возьми, приведут в действие свой план? Куда подевалась посыльная? Где наши автоматы?

Добкин встал в укрытии во весь рост:

– Спроси об этом генерала Хоснера. Я здесь больше не работаю. – Он согнулся, приняв позу бегуна на старте.

– Прощай! – бросил генерал Макклюру. – Увидимся в Хайфе или Хьюстоне.

Он распрямился, словно пружина, перелетел через бруствер и, как ему показалось, повис в воздухе, успев взглянуть вниз и оценить, сколь неудобным будет приземление. Добкин вспомнил, что когда-то здесь была стена, которую насыпали от берега реки. Удар о землю оказался очень сильным. Следующий прыжок перенес его на десять метров вниз по крутому склону, а третий – еще на двадцать метров дальше. Он бежал, а вернее, падал, почти вертикально – вниз, на землю. Половина длины склона была преодолена меньше чем за три секунды. И тут генерал оказался лицом к лицу с двумя удивленными арабами – они словно выскочили из темноты. Их реакция оказалась инстинктивной и потому предсказуемой: они вскинули автоматы с примкнутыми штыками.

* * *

Хоснер обнаружил Наоми Хабер на земле рядом с Натаном Брином. Его простреленная голова покоилась у нее на коленях. Теперь стало понятно, как и почему противнику удалось подойти настолько близко.

– Где винтовка? – резко спросил он.

Девушка подняла на командира отсутствующий взгляд:

– Он убит.

– Я вижу, черт побери! Где чертова винтовка?

Наоми покачала головой. Хоснер наклонился вперед. Не столько увидел винтовку, сколько почувствовал, где она должна быть – там, куда Брин бросил ее, на выступе. В том месте, где прошла пуля, в земле осталась борозда. А еще что-то мокрое и теплое. Хоснер вытер руку. Это не шальная пуля, решил он. По крайней мере одна снайперская винтовка у арабов есть. А если они заберут оружие Брина, то получат и еще одну. Неужели снайпер все еще наблюдает? Что ж, ответ получить не трудно. Хоснер перепрыгнул через земляную насыпь и соскользнул вниз по склону. Зеленая лампочка светилась и была прекрасно видна в темноте. Он нырнул прямо к ней.

Мурад увидел израильтянина в прицел. Он негромко окликнул своих, ползших сейчас по склону за винтовкой, но они не могли видеть Хоснера.

Хоснер схватил винтовку, перекатился и поднял ее. В это мгновение он увидел приближающийся отряд – до него оставалось менее тридцати метров – и выстрелил пять раз, быстро, посылая пули одну за другой. Один или два человека явно были убиты, а остальные обратились в бегство. Ашбалы прекрасно понимали, что совершенно бессильны против американского прибора ночного видения.

Мурад прицелился в Хоснера. О, как он хотел заполучить этот прибор! А сейчас из-за этого ненормального драгоценный прицел может пострадать! Мурад выстрелил.

Хоснер услышал, как пуля взрыла землю у его ног. Он прижался к земле на склоне холма и внимательно осмотрелся. Араб прекрасно знал, где находится он, Хоснер, но он-то не знал, где прячется араб. И если не удастся определить это в ближайшие несколько секунд, то все – снайпер запросто его пристрелит.

Мурад поймал Хоснера в перекрестье прицела и нажал на курок. Промахнуться в данном случае было невозможно.

Отряд арабских пехотинцев непосредственно за спиной Мурада начал слепо палить по прибору ночного видения – зеленые линии трассирующих пуль переплетались в темноте под разными углами. Все они сходились на земле и мерцали, словно погибающие светлячки, а рикошеты разлетались во всех направлениях.

Мурад нажал на спусковой крючок как раз в тот момент, когда картинка в его инфракрасном прицеле начала исчезать.

Главный недостаток этого прицела заключался в том, что во время боя он бледнел, если оказывался нацеленным на светящийся фосфор. Следы выстрелов отряда как раз пересекали красную картинку его прицела и оставляли белые полосы, которые постепенно расплывались и сливались. Именно поэтому он и мечтал так страстно об этом американском прицеле – «Старлайт».

Снайпер выругался и выстрелил не глядя.

– Прекратите вы, дураки, прекратите сейчас же!

Он стрелял вслепую – еще и еще, не останавливаясь. Его напарник, Сафар, тоже кричал – он сумел перекричать «АК-47», и отряд прекратил огонь.

Хоснер понял, что случилось. Кто-то, попав в эту ситуацию, сказал бы, что Бог вновь оказался на его стороне и помог ему. Но Хоснер чувствовал: высшие силы просто играют с ним. Бомба. Взрыв. Автоматы. Теперь, наконец, вот это. Он не заговорен от опасности. Напротив, он проклят. И когда только всему придет конец?

Изображение в прицеле Мурада восстановилось, и снайпер внимательно всмотрелся в то место, где только что находился Хоснер, но ничего не увидел.

А Хоснер всего-навсего нашел небольшое углубление в склоне холма, ниже крутого подъема уступа, который служил наблюдательным пунктом, и скатился в него. Как и любой пехотинец, он прекрасно знал, как сжиматься, занимая поменьше места. Каждый мускул съежился, воздух из легких куда-то испарился, и человек, словно сдувшийся воздушный шарик, поместился в жалкую ямку, в которую в обычной жизни никогда бы не вписался. Все его тело, руки, ноги уменьшились в размере каким-то метафизическим образом, известным только тому, кто сам побывал под обстрелом, а ложбина в земле, казалось, стала на несколько драгоценных сантиметров глубже, чем мгновение назад.

Внезапно Мурад испугался, почувствовал себя обманутым, незащищенным, словно оказался на поле. Он тоже нашел в земле крохотное углубление и зарылся в него.

Звуки боя доносились с вершины холма, но здесь, в этом месте, казалось, царила тишина. Хоснер и Мурад выжидали, словно испытывая друг друга. Два ночных прицела. Два глушителя и две превосходных винтовки. Молчаливые, невидимые и смертоносные.

Основной отряд ашбалов отстоял на сотню метров от внешней границы периметра, но несколько групп хорошо подготовленных саперов, способных проникнуть в тыл противника, просочились на позицию непосредственно под брустверами и завалом. Там они и притаились, бессловесные и замерзшие, вооруженные только ножами и пистолетами, обмазанные для маскировки грязью – так они ожидали той минуты, когда основные силы нанесут решающий удар. Будь у них гранаты, торпеды, ранцевые заряды – то есть все то, что положено иметь саперам, – они уже давно посеяли бы панику в рядах израильтян. Но никто и не предполагал, что придется штурмовать холм с целью взять заложников. И потому саперы чувствовали себя обманутыми, не готовыми к атаке и вовлеченными в нее какой-то хитростью или обманом. Они же не какая-то пехота. Они – профессионалы, элита любого пехотного подразделения. А ползти к вражеской линии впереди основного отряда равносильно самоубийству. Им ничего не оставалось, как ждать того момента, когда основные силы перейдут в итоговое наступление. Тогда они прыгнут в окопы израильтян и пустят в ход ножи и пистолеты. Вот если бы только сначала подстраховаться гранатами…

* * *

Добкин прыгнул и пролетел мимо двух изумленных арабов. Они упали и так и лежали – спинами на склоне, зарывшись пятками в оползающую глину и песок. Чуть придя в себя, ашбалы направили свои «АК-47» вниз и открыли огонь. Отдача автоматического оружия оказалась настолько сильной, что люди не удержались на склоне и сползли вниз по переднему скату бруствера, сметая наносы времени и оголяя первоначальную кладку.

Добкин в прямом смысле летел вперед. Он услышал хлопки выстрелов и свист пролетающих мимо пуль. Ноги его наконец коснулись земли, и генерал вновь с силой оттолкнулся и прыгнул. Сапоги задели кусты, раздался треск ломающихся веток. Генерал прыгнул еще раз, словно воздушный акробат на батуте, и вновь взлетел в воздух.

Зеленоватые светящиеся линии преследовали его. Казалось он кувыркается между длинными, мертвенно-бледными пальцами. Это парение в воздухе продолжалось, казалось, целую вечность. Над ним чернело звездное небо древней Месопотамии. А потом вершина холма размытым пятном пронеслась мимо, и ее сменил мерцающий Евфрат. Затем небо и земля снова поменялись местами. Краем глаза Добкин успевал уследить за зелеными фосфоресцирующими полосами, напоминающими лучи смерти в фантастическом кинобоевике, – они подбирались все ближе и ближе, преследуя его, а сухие звуки оружейного стаккато становились все громче по мере того, как к жуткому оркестру присоединялись новые и новые инструменты.

Странно, почему же он не падает, почему парит в воздухе – словно кто-то подвесил его над рекой? И вдруг резкий зеленый огонь ударил опаляющей болью – все вновь приобрело нормальную скорость, словно он только что проснулся, вырвавшись из заколдованного сна.

Добкин услышал всплеск, и мутный Евфрат сомкнулся над ним.

* * *

Хоснер решил не возвращаться на израильские позиции. Место было слишком открытое, и арабский снайпер наверняка уже обнаружил его. Но оттуда, где он лежал, зарывшись в землю, ему никак не удавалось вести эффективный огонь по сторонам – доступной казалась только территория впереди. Прицел невозможно было использовать с достаточной эффективностью, а кроме того, боеприпасы подходили к концу.

Автоматная очередь сбила каблук с его ботинка, и нога непроизвольно, спазматически дернулась. Выругавшись, Хоснер поднял голову. Попытался прицелиться, но снайпер в своей норе оказался невидимкой. Пехотная группа переключилась на нетрассирующую стрельбу и начала стрелять наугад. Хоснер заметил, как напарник снайпера двинулся по склону, очевидно, чтобы доставить точные данные о местонахождении израильтянина. Хоснер, прицелившись, выстрелил, и враг, а это был Сафар, осел на землю, держась рукой за бок.

Мурад нажал на крючок, и Хоснер почувствовал, что его как будто ужалила пчела. Он развернулся в сторону снайпера и выстрелил по его неясному силуэту именно в тот момент, когда тот исчез в норе. Ухо стало теплым и влажным, и Хоснер прижался к стене тесного и неглубокого укрытия. Внезапно вспомнилась Мириам. Все, с него хватит. Хоснер ничего не понимал и в то же время не мог не чувствовать, что ашбалы по обе стороны от него приближаются к вершине. Обернувшись, Хоснер крикнул, пытаясь перекрыть стрельбу:

– Хабер!

Ответа не последовало. Он позвал снова:

– Хабер!

Наоми подняла глаза. Залитая кровью голова Брина все еще лежала у нее на коленях. Девушка вспомнила, что Хоснер был здесь несколько минут назад, но не знала, что же с ним случилось дальше. Услышала, что он зовет ее, но не ответила.

Хоснер сорвал с себя рубаху и обернул ею прибор ночного видения. Перевернул винтовку и схватился за раскаленный глушитель. Поднялся, размахнулся и изо всех сил подбросил винтовку в воздух. Она перелетела через разрушенную сторожевую башню и упала в мягкую пыль недалеко от Наоми Хабер. Девушка услышала звук падения, который словно вывел ее из оцепенения. Она поняла, что надо делать.

Наоми опустила голову и поцеловала Натана Брина в окровавленный лоб.

* * *

Приказ о начале финальной операции прошел по периметру оборонительной линии, и тщательно отрепетированная акция получила исходный импульс. Все уловки и самодельное вооружение, выглядевшие столь хитрыми и затейливыми при дневном свете, сейчас подвергались испытанию на прочность и надежность, и темнота порождала множество сомнений.

Метрах в ста от них прозвучал чужой голос:

– Сюда! Здесь брешь в укреплении! Сюда! За мной!

Два отряда ашбалов, всего восемнадцать человек, потянулись на призывный клич. Они наступали, поднимаясь вверх по холму, следуя команде повелительного голоса. Никто в них не стрелял. Ашбалы подошли на расстояние пятидесяти метров к явно покинутым людьми брустверам. Еще несколько секунд, и они окажутся внутри оборонительного периметра, за ограждениями – тогда бой можно считать законченным.

Голос скомандовал снова:

– Сюда! Быстро! Наверх!

Если арабы и заметили в горячке стрельбы, что голос имеет слегка металлическую окраску и что палестинский акцент не совсем точен, они все равно не осознали этого факта и не отреагировали на него. Очевидно, кто-то из командиров говорит в мегафон. Они продолжали двигаться по направлению к голосу, звучавшему так близко от израильской линии обороны.

Ибрагим Ариф лежал под прикрытием бруствера в крошечном окопе и кричал в микрофон:

– Быстро! Все наверх! Сюда!

А громкоговоритель, установленный в тридцати метрах перед насыпью, гнал арабов вперед:

– Быстро! Вверх и на ту сторону! Стреляйте! Стреляйте! Смерть Израилю!

Ашбалы выпрямились, подняли головы и с криком «Смерть Израилю!» бросились вперед.

Каплан, вырвавшийся наконец из лазарета, Маркус и Ребекка Ливни, молодая стенографистка, только что получившая «АК-47», открыли огонь. Каждый из них расстрелял по два тридцатизарядных магазина.

Ашбалы застыли как вкопанные, парализованные недоумением и страхом. Их ряды прошивали автоматные очереди. Люди падали один на другого, словно соломенные чучела. Эта потеря оказалась самой крупной с начала действий, и она оставила чрезвычайно заметную брешь в атаке.

* * *

Эсфирь Аронсон уговаривала каждого, кого встречала в темноте, выслушать ее. Берг приказал выклянчить, занять или украсть. Выклянчить не получалось. Все были слишком поглощены собственными проблемами, чтобы беспокоиться о стратегических замыслах атаки с тыла. Каждый, кто выслушивал ее, сочувствовал, но этим дело и ограничивалось. Она отчаянно искала глазами Хоснера. Хоснер мог дать простой приказ, и тогда бы она получила то, в чем так нуждалась. Но никто не знал, где командир. Пропал. Возможно, убит.

Эсфирь стала свидетельницей того, как успешно сработал трюк с мегафоном. На западном склоне ничего подобного не было. Ей нужно оружие. Девушка побежала туда, где Маркус и Ребекка Ливни осторожно пробирались через брустверы и завалы, чтобы подобрать оружие убитых врагов. Прикрывал их Каплан. Эсфирь Аронсон промчалась мимо Каплана, перепрыгнула через окоп и бруствер, проскользнула между зубьев засеки мимо удивленных Маркуса и Ливни.

– Простите! – закричала девушка. – Мне нужны винтовки на западный склон! Они там атакуют!

Она быстро продвигалась между мертвыми и еще живыми, проворно снимая патронташи и сумки, загруженные боеприпасами. Хватала в темноте автоматы, чаще попадая рукой не на приклад, а на еще горячий ствол. И руки, и все тело ее горели и уже не выдерживали тяжести – столько оружия навалила Эсфирь на свои плечи.

Маркус и Ливни подбежали к Аронсон и начали помогать ей. Маркус постоянно кричал, чтобы смотрели, нет ли живых, но Эсфирь, казалось, не слышала или не обращала внимания на его призывы. Маркус же застрелил человека, который протянул руку к своему оружию, когда почувствовал, что его пытаются отнять.

– Спасибо! – громко крикнула Аронсон и исчезла за насыпью вместе со своим невероятным грузом.

Маркус и Ливни под прикрытием огня Каплана быстро собрали оставшиеся автоматы. Микрофон продолжал кричать:

– Назад! Назад! Осторожно, товарищи! Евреи хорошо вооружены! Отступаем!

И арабы послушно исполняли приказ невидимого командира.

* * *

Наоми Хабер зарядила «М-14» и внимательно вгляделась в глазок прицела. Весь склон оказался покрытым ползущими фигурами. Девушка осмотрела склон чуть ниже своей позиции и увидела Хоснера – тот неподвижно лежал в укрытии. Убит? Определить трудно. Чтобы перекинуть винтовку на такое расстояние, ему наверняка пришлось подняться на ноги. И арабский снайпер, конечно, увидел его.

В это мгновение пуля зацепила запястье правой руки, девушка вскрикнула и едва не выронила винтовку. Скорчилась, присев у земляной стены, пережидая самую острую боль. Лизнула рану, как это делают животные, и, казалось, это принесло некоторое облегчение и успокоение. Не оставалось сомнений, что тот самый снайпер, который сейчас едва не убил ее, совсем недавно убил человека, с которым она была близка. И только за это, не говоря обо всем прочем, он должен умереть. Девушка медленно поднялась и взглянула поверх земляной стены.

Мурад наконец осознал, что Сафар убит. Сафар, друг детства. Единственный настоящий друг. Любовник. Его убил этот еврей. Удалось ли ему подстрелить врага, когда тот подкинул в воздух свою винтовку? Пропали и винтовка, и ночной прицел. Кто их забрал? Снайпер осмотрел пространство между укрытием Хоснера и уступом. Да, сейчас опасность исходила оттуда, но эмоции не позволяли Мураду отвести взгляд от того места, где, он знал, прятался проклятый еврей.

Хабер глубоко вздохнула и внимательно оглядела склон. Она прекрасно видела снайпера – вот он лежит там ничком – примерно в восьмидесяти метрах ниже ее самой. Пуля в голову, возможно, в случае удачи разобьет одновременно и прицел, и голову, но выстрел в спину представлялся более надежным. Девушка навела сеточку прицела в область поясницы и дважды нажала на спусковой крючок.

* * *

По всему периметру укреплений израильтяне устанавливали чучела, что было совсем не легкой работой. Стоящие, он вызывали огонь на себя, падали, и их приходилось устанавливать снова.

Дюжина невооруженных мужчин и женщин высоко поднимали банки, содержащие аэрозоль, и, выпуская порцию спрея в воздух, поджигали ее, имитируя таким образом вспышки винтовочных выстрелов. Арабы палили по этим вспышкам, видимым по всей протяженности гребня. Число единиц стрелкового оружия, захваченного израильтянами, возросло, по оценкам врага, весьма значительно.

А тем временем открыли огонь реальные «АК-47», только что полученные и доставленные на позицию вместе с боеприпасами.

Две безоружные женщины, проведшие последние полчаса за записью звуков боя на две дюжины магнитофонов, начали расставлять эти магнитофоны в различных точках на склоне и нажимать кнопки «Пуск». Огонь, ведущийся с израильских позиций, сразу резко усилился. Что-то изменилось. Казалось, все снова пришло в движение, все вокруг затикало и закрутилось. Посыльные вновь бегали на командный пост с докладами Бергу, а возвращались от него с инструкциями и приказами. Берг отдавал приказы так, словно делал это всю свою жизнь. Оборонительная операция явно возымела успех, и дух воюющих воспарил чуть ли не до небес. Но Берг прекрасно понимал, что все происходящее сейчас равносильно прогулке по лезвию бритвы.

* * *

Эсфирь Аронсон, спотыкаясь, пробиралась в темноте к западному склону. Она звала людей, но, казалось, никто ее не слышал.

* * *

Ашбалы, временно озадаченные странной и неожиданной атакой Добкина, приостановили движение, но через некоторое время вновь начали подъем, ползком подбираясь к вершине стены. На фоне звездного неба эта вершина вырисовывалась довольно ясно, и до нее оставалось не более пятидесяти метров. Командир, Саид Талиб, боялся поверить в удачу. По ним стреляли из одного-единственного пистолета. Но так ведь не будет продолжаться всегда. Он торопил своих людей, призывая их двигаться быстрее. Сам Талиб считал эту операцию чистой воды самоубийством и для себя, и для сорока своих подчиненных, но Ахмед Риш успокоил его, рассказав историю о том, как английский генерал поднял войско на скалу куда более опасную, чем эта, и завоевал Канаду для Великобритании. Это действительно когда-то произошло. Риш прав – атаки отсюда никто не ожидает.

Саид Талиб поднимался вверх, и кровь красила румянцем его щеки. Он не мог дождаться момента, когда окажется среди израильтян. Саид дотронулся до своего изувеченного лица. Когда он еще жил в Париже, то однажды получил письмо из французского министерства иммиграции. Открыв его, он обнаружил, что на самом деле письмо пришло от организации под названием «Мивцан Элохим». Неосторожность стоила Саиду правой половины лица, и жизнь с того момента потекла совсем по другому руслу. Женщины не могли сдержать возгласа ужаса, когда видели то, что осталось от некогда красивых черт, даже мужчины быстро отводили взгляд.

Талиб молча молился, чтобы ему удалось найти живым Исаака Берга. Из всех страшных фантазий, которые рисовало воспаленное воображение, ему больше других нравилась одна картина: как он сдирает кожу с главы «Мивцан Элохим». В течение двадцати четырех часов, а может, и дольше, он будет свежевать его, резать на куски и скармливать кожу и мясо собакам на глазах у самого Берга. Он взглянул вверх. До вершины оставалось меньше двадцати пяти метров.

* * *

Макклюр заложил в свой пистолет последнюю обойму с шестью патронами и повернулся к неподвижно стоявшему Ричардсону:

– Как сказать по-арабски: «Отведите меня к американскому консулу»?

– Надо было вчера спросить у Хоснера.

– Так что, значит, вы не говорите по-арабски?

– Нет. А почему я должен говорить?

– Не знаю. Просто почему-то считал, что это так.

Он выглянул из укрытия и посмотрел вниз на склон. Увидел, как люди, словно ящерицы, выползают из темноты. Прицелился в одного из них и нажал на спуск.

* * *

Мириам Бернштейн и Ариэль Вейцман заметили Эсфирь Аронсон – она ползла по земле, таща за собой целую кучу оружия. Они без лишних формальностей расхватали восемь автоматов и патроны и разбежались вдоль всего полукилометрового периметра в противоположных направлениях. Бернштейн проскочила мимо Макклюра. На южном конце периметра она оказалась в одиночестве с последним автоматом в руках. И в этот момент с земли поднялась арабская девушка, что стояла всего в пяти метрах, держа на плече свою винтовку. Девушка увидела Бернштейн и медленно, неторопливо начала снимать с плеча оружие.

Бернштейн понятия не имела, как использовать «АК-47» по назначению, да и не знала вовсе, собирается ли она вообще использовать его. Снят ли предохранитель? Заряжено ли оружие? Нужно ли взводить курок? Прежний владелец, разумеется, держал автомат наготове, снятым с предохранителя и со взведенным курком, поскольку шел в атаку, но Мириам и не подумала об этом. Единственное, что она знала наверняка, так это то, что у оружия имеется спусковой крючок. Она нашла его и замешкалась в растерянности.

В этот момент арабская девушка выстрелила прямо в нее. Мириам Бернштейн увидела вспышки – они ослепили ее. Вспомнился рассказ одного солдата, услышанный в кафе в Иерусалиме. Молодой пехотинец рассказывал историю о том, как на Голанских высотах из дома внезапно выскочил араб и с расстояния нескольких метров открыл по нему огонь из автомата. Пехотинец стоял перед деревом, и в дерево непрестанно попадали пули – одна за другой. Кора, да и сама древесина разлетались в стороны щепками и осыпали молодого человека с ног до головы. Расстреляв патроны, араб исчез. Пехотинец закончил свой рассказ словами:

– В тот день ангел стоял передо мной.

Бернштейн услышала еще один выстрел, увидела еще одну вспышку, и автомат дернулся у нее в руках. А девушка упала, словно споткнувшись о край укрепления.

Мириам Бернштейн опустилась на колени и закрыла лицо ладонями.

* * *

В салоне «конкорда» Яков Лейбер смотрел американский военный фильм. Он уже видел этот фильм днем и сделал кое-какие заметки. Аппарат сейчас был установлен на ускоренный просмотр. Когда дело дошло до эпизода с оригинальными звуками военных действий, он переключил видео на нормальную скорость и усилил громкость. Колонки, расставленные по периметру, воспроизводили низкий хриплый голос тяжелого пулемета. Слухи об этом оружии расползлись по всему лагерю ашбалов с тех самых пор, как израильтяне освободили Мухаммеда Ассада. До своей казни за предательство Ассад, несомненно, многое успел порассказать о силе израильтян.

Ашбалы колебались. Вспышки выстрелов сверкали вдоль всей израильской линии. Треск легкого оружия перекрывал глухой рокот тяжелого пулемета. Казалось, будто на израильской стороне больше оружия, чем людей. Мусульманские боевики ощущали в воздухе вкус и запах поражения, разгрома. С сомнением и тревогой поглядывали они на своих командиров.

* * *

Наоми Хабер со страхом наблюдала, как дергается тело арабского снайпера. Ей едва не стало дурно, когда она поняла, что на самом деле всадила две пули в спину человека. Она крикнула, стараясь, чтобы голос не дрожал и звучал уверенно:

– Мистер Хоснер! С ним покончено! Я вас прикрою!

Она взглянула на Хоснера. Он лежал без движения.

– Мистер Хоснер! Он убит! Я…

И в этот момент рука Хоснера слегка шевельнулась, словно он помахал ей. Девушка повернула винтовку вниз по склону холма и начала палить по движущимся мишеням. Цель впереди на расстоянии примерно восьмидесяти метров. Огонь! Есть! Неподвижная цель, расстояние девяносто метров. Огонь! Промах. Установи уровень. Стреляй по той же цели. Есть! Следующая…

Хоснер вцепился в крутой край нависающей наблюдательной башни, но не смог подняться. Подвинулся вправо, где склон казался более покатым, и начал подниматься вверх. Где-то совсем рядом кто-то отчаянно палил из «М-14». Прямо впереди возвышались израильские брустверы. Предполагалось, что на склоне здесь не может быть никого – «М-14» покрывал огнем всю территорию, – но он ясно видел невероятное число огненных вспышек по всему периметру обороны. Где, черт возьми, они раздобыли все эти винтовки? Или это банки со спреем? Вспышки продолжались прямо перед ним, и Хоснер прекрасно понимал, что это вовсе не аэрозоль. Пули со свистом пролетали мимо. Он попытался перекричать стрельбу:

– Бога ради, прекратите палить! Это Хоснер! Хоснер!

Песок оползал под ногами, и он пробирался, спотыкаясь, прямо перед ведущими огонь израильтянами, хватая легкими воздух и крича изо всех сил. А потом внезапно оказался на дне окопа. Двое – молодые мужчина и женщина с «АК-47» – с любопытством смотрели на него сверху вниз. Хоснер поднялся:

– Вы самые негодные стрелки на свете, черт вас подери!

– К счастью для вас, – ответила девушка.

* * *

Те из обороняющихся, кому не досталось оружия, начали сталкивать со склона плотно скатанные комья глины. Тяжелые глиняные бомбочки катились по склону, разбивая землю и набирая все больше массы и энергии. Эти земляные обвалы достигали рядов ашбалов, с силой ударяли по ногам, ломали людям ребра.

Внезапно израильская линия осветилась похожими на факелы огнями – это зажглись фитили в дюжинах «коктейлей Молотова». Самодельные гранаты взвились высоко в воздух и посыпались на наступающих. Для полной уверенности, что они разорвутся при ударе, израильтяне использовали половинки кирпичей, привязывая их ремнями. Банки и бутылки взрывались при ударе, и керосин, или еще более опасный и безжалостный напалм, загорался, выплевывая огонь по всему склону холма.

Чтобы увеличить расстояние броска, кто-то использовал в качестве пращи бюстгальтер. Склон осветился, и израильский огонь стал более точным, а арабы оказались видны как на ладони.

Ашбалы явно растерялись и начали суетиться. Некоторые старались убежать в темноту, прячась от горящего керосина. Время от времени огненная жидкость попадала на человека, и тогда его крики перекрывали все прочие отвратительные звуки боя.

Последние из остававшихся свободными ловушек скоро тоже оказались занятыми. С полдюжины молодых мужчин и женщин, надрываясь в крике и извиваясь, пытались бороться за свою жизнь, в то время как острые металлические шипы все глубже вонзались в их тела, протыкая бедра, животы, шеи, груди и навсегда приковывая их.

Саперы, изображавшие убитых прямо под израильскими укреплениями, понимали, что они действительно обречены. Огонь соотечественников уже оказался губительным для некоторых из их товарищей, а шансы на успешное наступление все уменьшались. Они оказались почти в пасти врага. Однако обученный солдат готов к любой случайности. Медленно, по нескольку человек, они скатывались с холма, останавливаясь через каждые несколько метров и снова притворяясь мертвыми. Саперы знали, что внимание защитников отвлечено от них. Метр за метром они приближались к основной массе наступавших. Движение казалось медленным и мучительным, и едва ли не каждый из них оказывался на волосок от смерти, но все же половина элитной команды численностью в двадцать человек вернулась к своим. Впрочем, и здесь они отнюдь не чувствовали себя в безопасности.

* * *

Бой на западном склоне закончился меньше чем через шестьдесят секунд после того, как первые израильские «АК-47» открыли огонь. Бутылки с зажигательной смесью подожгли весь ряд кустов, и силуэты взбирающихся по холму арабов отчетливо виднелись на свету. Глиняные бомбы и «АК-47» начисто освободили ровный, крутой склон. Передний скат бруствера оказался столь же неприступным, как и два с половиной тысячелетия назад, когда его впервые увидел Дарий или же когда несколько лет спустя об эти укрепления едва не споткнулся Александр Македонский. Почти все, кто оказался среди кустов, или сгорели заживо, или были убиты. А те немногие, которые упали в Евфрат, как и большинство арабов, просто не умели плавать, и мутные бурные воды реки поглотили их.

Саид Талиб уже и думать забыл о своей давней мечте содрать шкуру с Исаака Берга. С криком бежал он среди горящих кустов. Жгучая боль от двух пуль почти лишала его сознания. Он споткнулся и полз, пока не увидел перед собой Евфрат. Саид бросился в воду. Умение плавать оказалось самым важным из всех его европейских приобретений, и Саид позволил бурному потоку нести себя к югу. Несколько соотечественников кричали и плескались рядом, но он не мог им помочь, и в конце концов они утонули. Саиду казалось, что он единственный, кому удалось выжить в этом аду.

* * *

Хоснер подошел к Бергу, стоявшему на командном посту:

– Или ты лучший военачальник со времен Александра Македонского, или же у тебя хватает здравого смысла стоять здесь спокойно и ничего не делать.

Берг с удивлением увидел живого Хоснера, но воздержался от комментариев.

– Думаю, что всего понемногу. – Он, конечно, не мог не заметить, что Хоснер вернулся без рубашки и босиком, с залитым кровью лицом. – Где, черт возьми, тебя носило?

– Ниже по склону.

Хоснер встал на вершину и вгляделся в периметр обороны:

– Брин погиб. Снайперская пуля.

– Понятно.

Берг раскурил трубку, которая уже немалое время попусту торчала у него изо рта.

– Большие потери. Боюсь, с аванпостами покончено.

– Мне тоже так кажется, – ответил Хоснер.

В этот момент к командному пункту с западной стороны склона приблизились две девушки. Каждая держала на плечах несколько автоматов. Одной из них оказалась Эсфирь Аронсон. Она и заговорила первой:

– Там для них все кончено. А у нас без потерь. Впрочем один человек пропал.

– Ты прекрасно справилась с заданием, – похвалил девушку Берг.

– Мне кажется, эти автоматы могли бы принести больше пользы на восточном склоне, – продолжала она.

– Наверное, – согласился Берг. – Так кто пропал?

– Мириам Бернштейн. Ее ищут.

Хоснер внешне никак не прореагировал на известие.

Девушки поспешили обратно в темноту.

Хоснер протянул руку:

– Дай-ка мне разок затянуться твоим чертовым зельем.

Берг передал ему трубку:

– Это было чудо?

– Не дотягивает, – ответил Хоснер. Руки его дрожали.

– Почему же?

– Потому что я не слышал гласа Господня.

– Ты должен слышать его? Только ты один достоин этого?

– Именно так.

Берг рассмеялся. Хоснер отдал трубку:

– Как Добкин?

Берг пожал плечами:

– Если он жив, это точно будет чудом.

– Да уж. Послушай, я собираюсь туда, на западный склон.

– Незачем. Там все уже закончилось.

– Не указывай мне, как командовать боем, Берг.

Хоснер спрыгнул с возвышения и быстрым шагом отправился на запад.

Берг проводил его долгим взглядом.

* * *

Ибрагим Ариф продолжал говорить в микрофон. Он постарался так изменить голос, чтобы тот перекрыл низкие, тяжелые звуки боя и в то же время звучал насмешливо:

– Отправляйтесь домой, детишки. Вас уже достаточно отшлепали. Бегите домой и спрячьте свои рожицы! Салем Хаммади! Ты меня слышишь? Иди домой и ложись в постельку со своим дружком! Кто он на этой неделе? Али? Абдель? Салман? Или же это Абдулла? Мухаммед Ассад говорил вроде, что на этой неделе ты занимаешься любовью с Абдуллой!

Ариф продолжал в том же духе, отпуская шпильки в той протяжной, завывающей манере, которая так характерна для арабской речи. Он говорил и говорил, а его сердце тяжело стучало в груди, и рот, уже и так пересохший от недостатка воды, превратился в пыльную пустыню, полную песка. От жестокого, беспощадного ножа Риша его отделяла всего лишь горсточка евреев, у которых кончались боеприпасы. И даже если неведомой и непостижимой милостью Аллаха Ариф сможет выбраться из этого ада живым и невредимым, всю его жизнь над ним будет висеть угроза страшной, кровавой мести со стороны людей, которых он когда-то называл братьями и сестрами. Но это будет только завтра. А сегодняшняя задача – удержаться в стороне от ножа Риша и выполнить приказания Якова Хоснера.

– Или сегодня ты проведешь ночь с верблюдом или ослом, Салем? А может, это будет твой хозяин и господин, Ахмед Риш?

Молодые арабы, оскорбленные и растерянные, что-то кричали в ответ. Двое поднялись, пытаясь добраться до вершины, и тут же простились с жизнью. А некоторые жали на спусковые крючки автоматов подобно тому, как человек в минуту бессильной ярости сжимает кулаки. Стволы «Калашниковых» перегревались и раскалялись…

Ахмед Риш притаился в лощине рядом со своим радистом. Салем Хаммади сидел неподалеку, всего в нескольких метрах от него. В темноте казалось, что он плачет или молится, а может, просто что-то бормочет про себя. Риш окликнул его:

– Вставай! Нужно сделать последнее усилие! У них скорее всего мало патронов. Луна еще не взошла. Последнее усилие! Пойдем! Мы должны быть впереди!

Хаммади поднялся и пошел вперед рядом с Ришем. Большинство остальных ашбалов покорно последовали за ними.

Бутылки с зажигательной смесью дождем сыпались на неуверенно атакующих людей, а град пуль рвал их ряды. Земляные оползни выбивали почву из-под ног идущих и засыпали грязью ползущих.

В конце концов из-за их спин громко и ясно прозвучал призыв к отступлению:

– Назад! Назад! Все кончено! Уходите обратно!

Абдель Джабари сидел возле домика пастуха и командным голосом вещал в микрофон:

– Возвращайтесь обратно! Все уже закончилось! Идите домой!

Его приказ усиливал чудесным образом уцелевший громкоговоритель, установленный на втором посту.

– Назад! Назад!

Именно этот звук и привел в чувство Дебору Гидеон. Она стряхнула с лица комья глины и посмотрела на небо. Невероятно прекрасный сонм ослепительных бело-голубых звезд сиял прямо над ее головой. Рядом раздались шаги – кто-то спускался вниз с холма. Силуэт заслонил от нее звезды, и девушка закрыла глаза.

– Возвращайтесь! – кричал Джабари.

И хотя теперь арабы уже понимали, что это всего лишь еще один обман, они не спешили демонстрировать сообразительность и охотно разворачивались в противоположном направлении, как того требовал командный голос. Но другой голос, столь же сильный и властный, голос Ахмеда Риша (или же это еще один обман?) приказывал наступать. Этот голос надрывался в темноте, едва не выводя из строя полевые громкоговорители:

– Вперед! Атакуем! За мной!

И тут же в противовес ему:

– Возвращайтесь обратно!

Без сомнения, спускаться с холма гораздо легче, чем подниматься вверх, и совсем не так опасно. Казалось, что израильский огонь стих, словно враг выжидал, как пойдет дело. Значение этого молчаливого послания хорошо понимали все, кто тянулся вверх по склону. Израильтяне как бы говорили. Вы больше не заперты на холме. Выход свободен. Уходите!

* * *

Почти в центре восточной оборонительной линии и в двадцати метрах за ней Питер Кан и Давид Беккер стояли возле большой бутыли с азотом. К ее горлышку они прикрепили раздвижную стойку от носового шасси. На стойке балансировало сиденье из салона «конкорда». На сиденье водрузили шину. По сигналу Кана Беккер поднес зажженную спичку к пропитанным керосином сиденью и шине. Огонь охватил их, и Кан открыл предохранительный клапан. Азот выстрелил в полую стойку и вытолкнул складную секцию в воздух. Сиденье вместе с колесом взмыло вверх и повисло над укреплениями, словно огненный знак из книги пророка Иезекииля. Конструкция упала на склон и вновь отскочила в воздух, разбрасывая горящие обломки. Вращающееся огненное колесо устремилось вниз, не щадя рядов арабских боевиков.

Кан и Беккер вновь приладили стойку и прикрепили к ней еще одно сиденье и вторую, последнюю, шину. Запустили снаряд в воздух, а потом прикрепили к стойке третье сиденье,направили устройство дальше на юг и снова выстрелили.

Арабы повернули вспять – сначала лишь некоторые, а потом все остальные. Они отступали быстро, но не панически бежали и не ломали рядов. Где и когда могли, подбирали раненых, но мертвых и умирающих бросали на съедение шакалам и канюкам. Не получившие помощи раненые ползли и катились вниз по склону.

Израильтяне прекратили огонь даже раньше, чем посыльные донесли приказ до передовой. Все как-то сразу сами поняли, что надо дать ашбалам возможность уйти без помех. Конечно, из-за этого отступающие смогли прихватить с собой немало оставшегося без присмотра снаряжения, но цена за окончание боя казалась не слишком высокой. Не командиры, а рядовые боевики молчаливо согласились на предложенную израильтянами сделку. Берг понимал важность этого согласия.

* * *

Тишина висела над холмом и спускалась вниз по склону, тишина пронизывала темноту, распространяясь на глинистые низины и дальше – на окрестные холмы. Крепкий восточный ветер уносил запах кордита и керосина и бесстрастно укрывал и живых, и мертвых ровным слоем пыли. Когда в ушах людей затих звон, они заметили, что тишина эта кажущаяся – всего лишь глухота, наступающая на поле боя сразу после сражения. Через некоторое время восточный ветер приобрел свое собственное звучание: он нес звуки плача и стонов – мужских и женских голосов, приходивших с многострадального склона. В ночи завели свою жуткую песнь шакалы, и их вой напоминал рев римской толпы сразу после прекрасной и жестокой битвы гладиаторов, толпы, сначала загипнотизированной зрелищем до потери речи, а потом внезапно взорвавшейся одобрением кровавой схватки.

Берг взглянул на часы. Бой занял всего-навсего тридцать девять минут.

23

Добкин лежал, истекая кровью, на западном берегу Евфрата. Он прислушивался к тишине и раздумывал, что же она означает. Существовало, разумеется, два варианта. Он постарался вспомнить звуки последних пятнадцати минут, чтобы объяснить их, исходя из собственного военного опыта. Но боль в бедре мешала сконцентрироваться. И все же генерал чувствовал полную уверенность, что узнал бы звуки мусульманского торжества в случае победы арабов. Превозмогая боль, он внимательно прислушался. Ничего. Полная тишина. И тогда Добкин позволил боли и усталости увести его в забытье.

* * *

Хоснер обнаружил ее возле южного края западного склона. Она смотрела поверх насыпи вниз, на реку, держа в одной руке автомат. Хоснер остановился в нескольких метрах от нее и взглянул в лицо девушки, озаренное отсветами реки.

– Ты кого-то убила.

Мириам быстро повернула голову.

– Я… Но с тобой все в порядке. Все в порядке.

Она выпустила из рук автомат и повернулась к Хоснеру. Казалось, он колеблется. Заниматься любовью – одно. А выразить нежность и заботу на следующее утро – это уже накладывает более серьезные обязательства. Яков не знал, готов ли к этому.

– Ты… Ты пропала без вести.

Мириам тоже помедлила.

– Я здесь. Не пропала. – Она засмеялась тихим, нервным смехом.

– И я тоже, – ответил Хоснер с ноткой недоверия в голосе. – Мы сделали это.

– Я убила девушку.

– Каждый, кто в бою стреляет в первый раз, обязательно думает, что кого-то убил.

– Нет, я действительно убила. Она упала вниз, на склон.

– Может, она просто притворилась, а потом убежала.

– Если бы… Но я попала ей в грудь, по крайней мере мне так кажется.

– Чепуха.

Но он знал, что это вовсе не чепуха. Ему хотелось сказать: «Молодец, Мириам. Добро пожаловать в клуб».

Но Хоснер сказал другое:

– Ты выстрелила, и тебе показалось, что ты кого-то убила. А она закричала?

– Не знаю. Не уверена. Это случилось так…

– Пойдем со мной. Я должен вернуться.

Она подняла автомат и встала. Собралась произнести что-то совсем нейтральное, типа «спасибо». А вместо этого получилось:

– Я люблю тебя. – И еще раз, уже громче: – Я люблю тебя.

Хоснер остановился, но не обернулся. Он прекрасно понимал, что не может ответить тем же. Понимал яснее, чем что-либо иное. Если Мириам погибнет, а он не успеет сказать ей, что любит, это станет трагедией. Но если останется в живых, то его «я люблю тебя» лишь принесет новые страдания.

Яков снова двинулся вперед, слыша за своей спиной мягкие, постепенно отдаляющиеся шаги – она отставала.

* * *

Раввин Левин и духовно и физически служил раненым. Помогал переносить людей с передовой в хижину, потом помогал перевязывать раны. Он и сам был похож на серьезно пострадавшего – весь в крови, с ввалившимися глазами, смердящий, словно склеп.

После того, как раненые были перенесены в хижину, раввин начал записывать их в маленькую книжку. Список значительно увеличился, и раввин отмечал состояние каждого. Тамир – без изменения. Три человека Хоснера: Руби уже поднялся на ноги; Яффе – без изменения; Каплан – снова кровотечение. Брин, как ему сказали, мертв; таким образом, из шести человек, подчинявшихся Хоснеру, лишь двое – Маркус и Альперн – на сто процентов сохранили боеспособность. У Руфи Мендель все еще температура. Плохо поправляются Даниил Якоби и Рахиль Баум, которых ранило вместе. Абель Геллер совсем истек кровью – залил весь пол в хижине, а его некогда белая форма стала неправдоподобно красной. Целая лужа крови – смешанной крови – собралась в углублении древнего кирпичного пола. Всякий раз, когда раввину Левину приходилось пересекать ее, раздавался плеск. В хижине лежали еще шестеро раненых, которых он не знал, поэтому пока, до выяснения личностей, пришлось присвоить им номера.

Раввин задыхался – ему срочно требовался глоток свежего воздуха. Он вышел за порог, но там оказалось еще хуже. Шимон Пелед, помощник министра иностранных дел, лежал мертвый возле стены хижины. Он умер не от раны – она была не смертельна, – а от сердечного приступа. Врачи признали Шимона негодным к строевой, но он настоял, чтобы ему выдали оружие.

Левин покачал головой. Вокруг творится масса глупостей и нелепого упрямства, которые в будущем прослывут храбростью и героизмом. Раввин нашел несколько полотенец и одним из них укрыл лицо покойника. Странный это обычай – закрывать умершему лицо. Еще возле стены лежали две девушки, тоже мертвые. Левин придал их телам более естественное положение, закрыл им глаза – странный обычай, если вдуматься, – и тоже прикрыл лица полотенцами. Их имена можно узнать потом. Самая тяжелая потеря – шесть мужчин и женщин на передовых постах. Раввин Левин записал их имена в свою книжку. Дебора Гидеон, Игель Текоа, Мисах Горен, Ханна Шилох, Ройбен Табер и Лия Илсар. Как только у него появится свободная минута, он прочитает заупокойную молитву.

А где же Хоснер? Его зачисляли и в без вести пропавшие, и в мертвые, и в живые. Но ведь даже Яков Хоснер не может оказаться одновременно в трех ипостасях. Левин задумался, лучше или хуже будет без него. А генерал Добкин? Победил ли Бен Добкин смерть? Надо будет прочитать за Добкина специальную молитву.

Вернувшись в хижину, раввин увидел, что Бет Абрамс стало плохо от жары и тяжелого, спертого воздуха, и вынес ее на улицу. Девушка сразу же пришла в себя и настояла на немедленном возвращении к раненым. Раввин вздохнул и отпустил ее. Да, действительно предстояла долгая и страшная ночь. В голове раввина промелькнула неортодоксальная мысль: если человек прежде всего заботится о себе, то получается, что о каждом из нас заботится по меньшей мере один человек. Эта мысль не должна бы исходить от раввина, но ему она понравилась. Он глубоко вздохнул и вернулся в хижину.

* * *

Этой ночью израильтяне не торжествовали победу. Хотя они и совершили невероятный военный подвиг, все понимали, что не только цена его оказалась слишком высокой, но и что худшее еще предстоит. Теперь подступят голод и жажда. Раненые потребляли огромное количество воды. Их стоны и крики разносились по всему холму, лишая выдержки остальных.

Вниз по склону направился отряд, чтобы подобрать брошенное снаряжение. Три других группы выдвинулись проверять аванпосты. Когда принесли изувеченные тела Мисаха Горена и Ханны Шилох, защитники долго лили горькие и искренние слезы. Тела Ройбена Табера и Лии Илсар, оба с аккуратной дырочкой в головах, также пополнили компанию мертвецов в дальней части хижины. Время от времени на склоне раздавался выстрел. Мужчины и женщины на холме притворялись, что не слышат выстрелов, но, конечно, они не могли не заметить, что среди оставленных на поле боя раненых стонов слышалось немного.

Израильтянам срочно требовалась моральная поддержка. И они нашли ее в лице Игеля Текоа. Он уже стал героем – предположительно мертвым героем, поскольку пожертвовал собственной жизнью, чтобы предупредить соотечественников. А сейчас он вдруг оказался живым героем: его нашли с множеством ран, ни одна из которых не оказалась, однако, смертельной, и принесли в лагерь. Время от времени приходя в сознание, он поведал, как пытался спасти жизнь Деборы Гидеон, и поинтересовался, где она и как себя чувствует. Его заверили, что девушка в полном порядке, и тут же отправили посыльного к поисковой группе, чтобы передать то, что Текоа рассказал о Деборе.

На втором аванпосту нашли место, где она лежала в пыли, но самой девушки там не оказалось. Ее звали, искали, но безуспешно. Все поняли, что Дебору захватили в плен.

* * *

Яков Хоснер стоял рядом с Бергом на уступе и наблюдал, как на востоке встает полная луна. Если полная луна действует на лунатиков, тогда Ахмед Риш должен сегодня ночью выть. Склон ярко освещался голубоватым сиянием, и весь размах кровавой бойни теперь был прекрасно виден.

– Пока луна не зайдет, так и будет, – задумчиво произнес Хоснер.

Берг кивнул. Следующий темный период между заходом луны и призрачными утренними сумерками будет продолжаться полтора часа. Интересно, осмелится ли Риш атаковать? Рассвет мог застать его на склоне, и тогда всей компании во главе с Ришем придет конец.

– Может быть, они понимают, – заметил Яков вслух.

Ужасные звуки окончания битвы висели в ночном воздухе: стоны, крики боли, плач, тяжелое, затрудненное дыхание, шаркающие шаги людей, уставших выше сил, ругательства и время от времени сухой выстрел – на склоне приканчивали раненых. Эти звуки выбивают из колеи даже больше, чем звуки самой битвы, их породившей, подумал Хоснер. Он смотрел на тело Натана Брина, еще не перенесенное с места гибели. Якову хотелось что-нибудь сказать или дотронуться до Брина, но Наоми Хабер, дежурившая у прибора ночного видения, и так казалась на грани истерики. И Хоснер решил, что отпущенный ему скромный запас сочувствия лучше израсходовать на оставшуюся в живых. Поэтому он лишь молча попрощался с парнем, еще совсем недавно переполненным оптимизма и жизненных сил, а потом подошел к девушке и обнял ее. Как быстро эти двое молодых людей успели привязаться друг к другу, подумал он, но тут же вспомнил собственную ситуацию.

– Женщина, которая очень много для меня значит, тоже сегодня ночью была вынуждена убивать. Она профессиональный пацифист, однако справляется со своими чувствами.

Хабер положила винтовку:

– Со мной все в порядке. Я справлюсь. Позвольте мне делать мое дело.

Девушка вытерла глаза и вернулась на дежурство.

А Хоснер отправился в свой одинокий обход линии обороны.

* * *

По мере того, как ночь таяла и проходил шок, большинство защитников на холме возвращались к реальности. Понемногу все снова приходило в движение. Небогатые запасы воды и боеприпасов делились поровну, за ранеными ухаживали, оборонительные сооружения, где возможно, ремонтировались. Закончив обход, Хоснер нашел Берга, и вместе они отправились в кабину «конкорда».

Беккер возился с радиоприемником. Писк и треск разносились по всему самолету. Наконец выключив радио, он обернулся к вошедшим:

– «Лир» все еще здесь. Возможно, ему не нужно будет заправляться до самого утра.

– Ну тогда снова попробуем утром.

Хоснер отхлебнул сладкого израильского вина прямо из бутылки, стоявшей у кресла Беккера. Скривился. Он не мог разглядеть наклейку, но вино было явно не из лучших. Яков присел на откидное сиденье, взял с пола папку с досье на Риша и рассеянно пробежал глазами пару страниц:

– Здесь вот один из наших блестящих армейских психологов утверждает, что Ахмед Риш может поддаться обработке. Правда, не уточнил, какой именно, но я подозреваю, что имеется в виду обезглавливание. – Он взглянул на Берга. – Если бы ты был Ришем, Исаак, что бы ты делал дальше?

Берг повернулся в кресле бортинженера и, скрестив ноги, задумчиво затянулся своей вечной трубкой:

– Если бы я был параноиком, то, наверное, так жаждал бы мести, что снова повел бы этих несчастных вверх по склону.

– Но они пошли бы за тобой? – уточнил Беккер.

– Именно эту задачу мы и старались решить, – ответил Хоснер. – Я думаю, Риш убедит их, что мы полностью обескровлены. Он может это сделать. Теперь у него есть пленница, и все, что она скажет, Риш может перевести так, как ему заблагорассудится.

Воцарилось глубокое молчание. Каждый из мужчин создавал свой собственный образ Деборы Гидеон в плену у Ахмеда Риша: голая, оскверненная, сломленная, одинокая… умирающая. Хоснер надеялся, что она облегчит свое положение тем, что расскажет им все, что знает. Знает она вовсе не много, и знания ее не стоят пыток и мучений, которых будет стоить молчание. Но страшно, если они все равно будут ее пытать, просто так, ради собственного удовольствия. Вызвать в себе гнев к Ришу не удалось – рождалась лишь жалость к девушке. А гнев в отношении Риша стал бы чистой воды лицемерием, что засвидетельствовал бы Мухаммед Ассад.

Беккер соорудил себе сигарету из трубочного табака Берга и метеосводки. Откашлялся и нарушил молчание:

– Каковы наши шансы сейчас?

Хоснер знал, что Беккер вовсе не болтун.

– Точно такие же, как и раньше, – сказал он и продолжил, словно размышляя вслух: – У нас почти тридцать винтовок и автоматов, но боеприпасов в расчете на единицу не больше, чем прежде, около сотни патронов на каждую, как мне представляется. Укрепления разрушены, а у нас не осталось ни энергии, ни воды, чтобы их починить. Мы уже пустили в ход все наши хитрости, а второй раз одним и тем же их уже не обманешь. Брин мертв, и прибор ночного видения тоже, возможно, доживает последние часы. И как ни крути, осталось всего лишь десять обойм для «М-14». Двое моих людей пытаются пристроить ночной прицел на «АК-47». – Он еще раз приложился к бутылке и проглотил вино как можно скорее, стараясь не чувствовать вкуса. – Кстати, как действует керосин?

Беккер улыбнулся:

– Трудно поверить, что рецепты оказались настолько неточными. Я просто не представляю, как получилась эта смесь.

Хоснер кивнул:

– Только не говорите ничего раввину, а то придется нам выслушать проповедь, что-нибудь насчет священного масла. Во всяком случае, у нас совсем закончилась тара, и почти все «коктейли Молотова» уже израсходованы. – Он прикончил вино и позволил бутылке упасть на пол. – Но ты ведь спрашивал о шансах. Шансы во многом зависят от противника. Мы не диктуем здесь свои условия и можем только ждать следующего хода противника. – Он опустил глаза на листы бумаги, лежавшие на коленях. Посмотрел на фотографию Риша. – Ахмед, – тихо произнес он, – если в твоей голове осталась хоть толика здравого смысла, ты выметешься к черту из Вавилона, прежде чем он станет твоей могилой. Но разумеется, ты этого не сделаешь.

24

Тедди Ласков взглянул на фотографию Риша:

– Поговори со мной, Ахмед.

Ицхак Талман отхлебнул глоток портвейна и пролистал выданное ему досье Риша:

– Почему до сих пор мы от него ничего не слышим? Чего он хочет?

В кафе было шумно и тесно, и почти каждый разговор касался миссии мира. Казалось непатриотичным говорить о чем-нибудь еще. Все посетители узнали двух бывших генералов, но никто не смотрел на них прямо, чтобы не ставить в неудобное положение.

Ласков пил водку.

– Не верю, что он захватил их. Если бы они оказались в плену, Риш связался бы с нами.

– Но если они не в плену, Тедди, то это значит, что они погибли.

Ласков перегнулся через стол, расплескивая водку:

– Живы! Я точно знаю. Чувствую.

– Значит, в плену? Так где же?

– В Вавилоне.

Слово удивило его так же, как и Талмана. Возможно, потому, что они использовали еврейское слово shrym – пленник, а не выражения типа «взятый в заложники» или «взятый в плен». Словесные ассоциации казались неизбежными. Наверное, не последнюю роль здесь сыграла водка. А может, это было нечто большее, чем просто словесная ассоциация, смешанная с алкоголем.

– Вавилон, – повторил Ласков и вдруг почувствовал, что так оно и есть. – Вавилон, – произнес он снова, вставая и переворачивая свой стул. – Вавилон! – прокричал он, и все головы повернулись в его сторону.

Талман взял его за руку, но Ласков вырвался. Засунул бумаги в портфель и выбежал на улицу, предоставив Талману расплачиваться за двоих.

На улице Талман вскочил вслед за Ласковым в такси, когда оно уже тронулось с места.

– Иерусалим! – прокричал Ласков водителю – Срочное дело государственной важности!

Талман захлопнул дверь, а водитель, которому уже было не привыкать превышать скорость, когда клиент кричал о государственной важности, пересек площадь Святого Георгия и повернул на дорогу в Иерусалим.

– Вавилон, – снова произнес Ласков, на этот раз уже спокойнее.

Водитель взглянул через плечо, а потом в зеркало заднего вида, изучая лица своих пассажиров.

– Вавилон, – повторил Талман с меньшей долей уверенности. – Да, вполне возможно, Вавилон.

* * *

– Вавилон, – сказал Яков Хоснер. Он внимательно смотрел на досье Риша. – Вавилон во всей своей заброшенности представляет собой зрелище не столь ужасное, как человеческий ум, разрушенный до основания.

Он где-то прочитал это. Хоснер обнаружил на полу начатую бутылку вина из пайка Кана и поднял ее.

– Хорошее вино… вполне подходящее.

Приложился к бутылке, но, сделав один глоток, уже не смог больше пить и выплюнул все, что набрал в рот.

– Если мне суждено когда-нибудь вернуться в Хайфу, я посвящу свою энергию и все свои многосторонние таланты налаживанию производства хорошего местного вина.

На Беккера не произвели особого впечатления ни эрудиция Хоснера, ни его планы на будущее.

– Что меня действительно бесит, – заявил он, – так это то, что мы вынуждены сидеть здесь и ждать этого сумасшедшего. Мы не владеем ситуацией.

– Может быть, что-то изменится, – ответил Хоснер. – Может, скоро мы пойдем в наступление.

Берг уловил сигнал опасности. Напрягся:

– Что это значит?

Хоснер выпрямился на своем сиденье:

– Возможно, сейчас они уже вернулись в свой лагерь у ворот богини Иштар. Если собираются снова атаковать на заходе луны, то прежде всего они вернутся сюда и соберутся на исходном месте недалеко от основания склона. Такова военная процедура. Самой заметной точкой на местности, подходящей для этого, будет городская стена. Там мы можем устроить засаду. Достаточно будет десяти – пятнадцати человек.

Берг покачал головой:

– Ради Бога, Хоснер, не начинай корчить из себя генерала. Все, что мы можем сделать, так это постараться не пускать их сюда, на вершину. Мы не можем посылать кого-то за пределы периметра. Если отряд, который ты хочешь отправить вперед, не найдет их, нам очень будет не хватать людей во время атаки.

– Тогда они смогут атаковать с тыла, – парировал Хоснер. – Или напасть на их лагерь, убить раненых и санитаров, уничтожить линии связи и оборудование, сжечь запасы и, может быть даже освободить Дебору Гидеон.

Несколько секунд Берг смотрел отсутствующим взглядом поверх своей горящей трубки.

– Кто же ты такой, Хоснер? Атилла или все же глава службы безопасности? Добить раненых, сжечь склады – ты что, с ума сошел? Тебе явно вреден лунный свет.

В разговор вступил Беккер.

– Он сумасшедший по крайней мере столько времени, сколько я его знаю, – заметил он, и в его словах далеко не все было шуткой.

– Нам просто необходимо что-то делать, – настаивал Хоснер. – Самое меньшее, что мы могли бы предпринять, это послать людей за водой к подножию западного склона.

Берг вновь отрицательно покачал головой:

– Если там остался в живых хоть один ашбал, с водой ничего не получится. Склон слишком крут – по сути, это стена. Мы пошлем людей на самоубийство. Разумеется, мы с легкостью найдем немало добровольцев, но, повторяю, я не могу отправить кого-то за линию укреплений. Боюсь, что дело касается и наблюдательных постов. Это было бы убийством.

Сейчас Берг ощущал большую уверенность в своих способностях командовать людьми. Ведь во время операции Хоснер в определенном смысле покинул его, но позиции Берга от этого лишь укрепились. Люди видели его на холме, видели в нем командира, и это не могло не нравиться. Непричастность Берга уже не удовлетворяла. Он знал, что в состоянии столкнуться с Хоснером лбами, и тому придется прислушаться к его мнению.

– Крепкая, надежная оборона. Никаких экскурсий. Воду надо экономить. Никаких наблюдательных постов. Нам нужно спрятаться под панцирем, как черепахе, затаиться и не высовываться, пока кто-нибудь не обнаружит, что мы здесь.

Хоснер поднялся и долго, пристально смотрел на Берга:

– Знаешь, мне казалось, что обращение наших пацифистов в убежденных киллеров – это чудо. Но еще большим чудом оказалось превращение Исаака Берга из тихого, незаметного, почти прозрачного работника разведки в реального человека. Из плоти и крови. И даже с собственным мнением. Фельдмаршал фон Берг. Так, значит, тебе это понравилось, а? Оказывается, приятно чувствовать себя королем на холме, хозяином своей собственной судьбы и держать в своих руках судьбы множества других людей. Соверши ты сегодня вечером ошибку, ты оказался бы не более мертвым, чем если бы ошибку совершил я. Но если победишь – а вот оно, Исаак, – если ты одержишь победу, они торжественно проведут тебя через Яффские ворота, словно римского императора.

Берг поднялся:

– Ну и дерьмо! Я просто решил, что две головы лучше, чем одна. Бог мой, Хоснер, неужели тебе не нужна помощь?

Беккер уткнулся в свой бортовой журнал и упорно делал вид, что полностью поглощен им.

– Единственная помощь, которую я согласен принять, – произнес Хоснер, – это помощь компетентных военных. Например, Добкина. Но не твою. – Он перешел на шепот: – Ты мне очень нравишься, Исаак, но не стой у меня на пути.

– Я останусь на твоем пути, хочешь ты этого или нет. И намерен сказать свое веское слово, когда придется принимать решения.

Верная трубка дрогнула во рту, словно подтверждая слова хозяина.

Хоснер понимал, что Берг вовсе не шутит. Внезапно он рассмеялся.

– Ну ты и сволочь! – И, направившись к двери, добавил: – Ну ладно, если уж ты так хочешь отвечать за все дело, валяй. Добро пожаловать на самую вершину пирамиды. А если я спрыгну, то ты опять останешься в одиночестве.

Он со смехом прошел по кабине и через аварийную дверь спрыгнул на крыло самолета, а потом, обернувшись, крикнул своему сопернику:

– А ты все-таки мерзавец!

* * *

Бенджамин Добкин посмотрел в лица арабов, склонившихся над ним. Их было человек шесть или семь. Один из них нагнулся еще ниже и потрепал Добкина по плечу. Они говорили на ломаном арабском. Почему это арабы говорят на ломаном арабском?

Он помнил, как полз вдоль берега реки, терял сознание, потом снова полз. Генерал и понятия не имел, сколько времени прошло с тех пор, как он вышел за линию укреплений. Луна стояла высоко. Было холодно. Он медленно повел рукой, так, чтобы не встревожить этих людей. Пошарил в кармане, пытаясь нащупать пакетик с таблетками, однако его не было.

Один из арабов потряс перед его лицом пластиковым пакетом, в котором лежали какие-то таблетки. Генерал потянулся к нему, но человек убрал пакетик и вновь произнес на ломаном арабском:

– Лекарство? Нужно?

– Да, – ответил Добкин, – лекарство. Дай.

Последовало неясное бормотание, над ним нагнулся другой человек. Он что-то поднес к лицу раненого:

– Пазузу. Зло.

Добкин смотрел на демона, расплывающегося в нескольких дюймах от его глаз. В лунном свете улыбка казалась непристойной. Генерал подумал, что обладание этой штукой не очень подняло его во мнении мусульман, и произнес арабское слово, означавшее «археолог», но арабы явно не слушали. Человек бросил демона на землю и отвернулся.

Теперь они начали разговаривать между собой. Постепенно до Добкина дошло, что наряду со странно звучащими арабскими они произносят много еврейских слов.

Он засунул руку за ворот рубахи и нащупал звезду. Она оказалась на месте. Генерал потянул за цепочку и вытащил ее. В холодном голубом лунном свете звезда призрачно мерцала.

– Шема Йисроэль Адонай Элохену Адонай Эход.

Эффект оказался таким, словно он только что упал с неба в космическом скафандре – в какой-то мере он и был в него одет. Люди перестали разговаривать между собой и с изумлением разглядывали раненого.

Добкин заговорил на иврите, медленно, стараясь придерживаться классической лексики, которую, как он знал, они могут знать по Писанию.

– Я Бенджамин Добкин, «алуф». – Он использовал древнее ивритское слово «генерал». – «Алуф» – израильтян. Я появился…

Нет, они не поймут эту конструкцию иврита, поэтому он использовал арабское слово для обозначения самолета.

– Я нуждаюсь в помощи. Евреи на холме – в Вавилоне – нуждаются в вашей помощи. Вы сможете помочь?

Самый старый из них опустился возле генерала на колени. Он оказался именно таким, каким и должен быть в представлении Добкина вавилонский еврей – смуглый, с белой бородой, темными глазами, одетый в развевающиеся одежды.

– Конечно, – произнес он, – мы обязательно поможем алуфу израильтян. Мы же родственники.

– Да, – согласился Добкин. – Вы не забыли Иерусалим.

* * *

Хоснер, не останавливаясь, мерил шагами периметр. Он остался один. Усталый, голодный, мучимый жаждой и страдающий от боли, причиняемой десятком ран и синяков. Ухо, искромсанное пулей, горело и саднило. Выпитое вино ударило в голову, и Якова тошнило.

Он взглянул на звезды, а затем вновь опустил глаза к залитому лунным светом пейзажу. В широких бело-голубых пространствах таилось какое-то притяжение. Он уже до смерти устал от этого холма с его вершиной, от огромного разбитого «конкорда», застрявшего на обломке хвоста и словно насмехавшегося над трагическими ошибками людей. Ему осточертели люди, запахи, близость всех и всего.

Хоснер явно страдал тем заболеванием, которое мучит людей в замкнутых крепостях, – клаустрофобией, смешанной с презрением, порожденным фамильярностью, – презрением ко всем вокруг. А ведь он здесь всего лишь чуть дольше двадцати четырех часов. Но по ощущению прошла целая вечность. В реальности вершина холма была достаточно просторной, однако из-за людей казалась тесной. Их глаза не давали скрыться. Он перешел на западную сторону, взглянул на бесконечную глинистую равнину и воздел руки к небу:

– Господи! Я хочу домой!

На ум пришел сакраментальный вопрос:

– Почему же я, Господи? Почему ты выбрал меня?

Сардонический ответ тоже явился сам собой:

– А почему бы и нет?

Он засмеялся и прокричал:

– Действительно, почему бы и нет? Яков Хоснер годится так же, как и любой другой, чтобы болтаться здесь! Спасибо, Господи! Я не забуду этого!

Он вновь засмеялся и вдруг негромко зарыдал, опустившись на теплую землю. Сквозь слезы Яков видел купола, шпили и башни Иерусалима, пронизанные мягким золотистым сиянием заката. Он стоял на вершине, а внизу, под ним, за стенами древнего города, молодые пастухи гнали домой стада овец. Была Пасха, и улицы наполнились людьми. А потом он внезапно оказался дома, в Хайфе, на террасе отцовской виллы, обращенной окнами на голубую лагуну. Стояла осень – праздник Благодарения. Дом украшен дарами нового урожая, столы ломятся от яств. Он молод, собирается покинуть семью и уйти на войну – работать на британскую разведку. Жизнь прекрасна. Она всегда казалась прекрасной. Война – это весело и интересно. Много девушек. Он вспомнил одну, похожую на Мириам. Мириам тогда еще была совсем ребенком. Когда ее вместе со всей семьей нагими гоняли по улице нацисты, он сидел в Хайфе, в отцовском доме, изучая немецких философов. Или играл в войну среди деревьев. Он, конечно, ни в чем не виноват, но факт остается фактом. У каждой жертвы есть кто-то, оставшийся в живых, – жена, муж, сын, дочь, друг или любовник.

Но откуда это чувство вины? Раньше или позже каждому придет черед страдать. Черед Хоснера настал значительно позже, но зато уж он получил сполна – позор, унижение, чувство вины, физические страдания, пустая, бесплодная любовь и… и смерть. Смерть. Когда и как? Почему бы и не сейчас? Яков взглянул на широкий Евфрат и выпрямился. Почему бы просто не переступить через край? Но он хотел… хотел вернуться домой. Хотел привести Мириам в дом отца и посадить за праздничный пасхальный стол. Накормить ее досыта – всем тем, чего она не видела в детстве, – объяснить, что на самом деле во время войны и его жизнь не была легкой и приятной. Всю семью его матери убили. Она ведь этого не знает? Да, вот чего он хотел – посадить Мириам за стол, придумать себе прошлые страдания, чтобы она почувствовала в нем родственную душу, а потом объявить, что все страдания закончились.

Хоснер вытер лицо и глаза. Интересно, какова доля алкоголя в его неожиданной сентиментальности, какова доля Мириам Бернштейн, а сколько – просто усталости от войны. Во всяком случае, Хоснеру совсем не верилось, что когда-нибудь он вновь попадет домой на Пасху, а если это каким-то чудом и произойдет, то не вместе с Мириам Бернштейн.

Ветер заметно усилился, подняв немало песка и пыли. Шержи наступал с новой силой. Хоснер слышал, как ветер воет в мертвом самолете. Слышал, как он стенает, словно разделяет муки мужчин и женщин в пастушьей хижине. Если бы Бог имел голос, этим голосом стал бы ветер, и ветер сказал бы все, что каждый желает услышать.

Хоснер повернулся на восток и увидел его приближение. Увидел, как он идет с холмов, неся с собой еще больше пыли в Вавилон. В бело-голубом свете луны огромные пыльные дьяволы мчались, сломя голову, вниз по склонам гор, а потом по предгорьям. За порывами ветра облака и тучи пыли скрывали от глаз холмы и горы. Он обернулся. Евфрат волновался, и было слышно, как его воды бьются в берегах. Темные лужи на глинистой равнине тоже не выглядели спокойными. Зато затихли шакалы, а огромные стаи ночных птиц устремились на восток над равнинами. Водяные лилии на реке спрятались, лягушки спрыгнули с них и притаились в грязных ямках на берегу. Стая диких кабанов, собравшихся на другом берегу, издавала странные, нелепые звуки. Хоснер вздрогнул.

Он посмотрел на небо, и сама собой в голову пришла мысль – хватит ли у ветра силы, чтобы закрыть песком и пылью полную луну?

25

Тедди Ласков стоял в конце длинного стола в узкой, с голыми стенами, комнате. Оконные рамы и ставни громко скрипели на ветру. Большие, в полный рост, портреты Теодора Герцля и Хаима Вейцмана висели на стене. Другую стену украшала цветная фотография Израиля, сделанная из космоса американским астронавтом Уолли Ширром сквозь иллюминатор американского космического корабля «Аполлон». И стол для заседаний, и пол комнаты вокруг стола были уставлены портфелями-дипломатами.

Премьер-министр сидел, внимательно глядя на двоих незваных гостей. В комнате стояла такая тишина, которой никто не помнил во время проведения совместного заседания Кабинета министров, Комитета начальников штабов и Комитета национальной безопасности.

Наконец премьер-министр нарушил молчание:

– Вавилон?

– Да, сэр.

– Не пирамиды на берегу Нила, генерал, а именно Вавилон?

– Да, сэр.

– Просто предчувствие? Ощущение? Божественное озарение?

– Примерно так, сэр.

Ласков облизал сухие губы. В Израиле еще можно добраться до самого верхнего этажа власти, если как следует пошуметь в приемной, наорать на помощников. Во всяком случае, временный офис премьер-министра в Иерусалиме оказался достаточно мал для того, чтобы и сам высший чиновник услышал крики Ласкова у подъезда.

Ласков взглянул на стоящего рядом с ним Талмана. Тот изо всех сил старался выглядеть как можно более солидно – очень по-британски, – хотя было вполне очевидно, что ему неловко и что он не совсем уверен в своем праве находиться здесь. Ласков заговорил снова, нарушив тишину:

– Некоторые данные – показания радаров, радиопрослушка и кое-что еще – указывают, как мне представляется, на Ирак.

– Действительно? И откуда у вас эта информация, генерал?

Ласков пожал плечами. Люди, собравшиеся в длинной и узкой комнате, о чем-то перешептывались. Ласков ждал, глядя поверх голов сидящих. Небольшое, с черепичной крышей здание видело немало исторических событий. Давным-давно оно было построено для рыцарей ордена Храма. А во время Второй мировой войны британцы использовали его, чтобы интернировать немецких гражданских лиц, подозреваемых в сочувствии нацистам или даже шпионаже в пользу Германии.

Яков Хоснер тоже в свое время отправлял сюда людей, но Ласков об этом ничего не знал. А после войны здание стало британской штаб-квартирой периода Мандата. Так совпало, что Ласкова допрашивали в соседней с этой комнате по подозрению в причастности к израильским подпольным военно-воздушным силам. И вот он снова здесь, и сухость во рту напоминает о той жизни, которую он вел все это время. Возможно, кому-то она покажется увлекательной и полной романтики. Сам же Ласков считал ее тревожной и опасной. Почему он не принял отставку, когда ему так навязывали ее? Почему не исчез, не растаял в воздухе? Пусть правительство беспокоится о местонахождении миссии мира.

Ласков мог бы жить совершенно спокойно, не числись Мириам среди без вести пропавших.

– Ну хорошо, генерал, чуть позже мы вернемся к вопросу об источниках вашей информации.

Премьер-министр носовым платком вытер шею, вспотевшую, несмотря на расстегнутый ворот рубашки. Он был высок, худ и обладал целым рядом нервозных привычек. Сейчас, например, премьер-министр суетливо рвал на мелкие кусочки лист бумаги:

– Итак, что же вы предлагаете делать с вашей информацией… или я должен назвать это озарением свыше?

Ласков заговорил громко и четко:

– Я предлагаю немедленно, сегодня же, как только стемнеет, послать разведывательный самолет в Вавилон. Сфотографировать и просто понаблюдать, если получится. Если они там, мы постараемся, чтобы они разглядели наши символы, будем летать низко, дадим им надежду. За разведчиком должны следовать ударные силы – «F-14» для подготовительного огня и «Си-130» с десантниками на борту, если найдется место для их высадки, или «Си-130» с пехотинцами на борту, если будет место для приземления. Или же, может быть, пехоту стоит перебросить на вертолетах. Это решат военные. Если самолет-разведчик подтвердит их присутствие, тогда в игру вступят ударные силы.

Премьер-министр постучал карандашом по столу:

– Вы не будете возражать, если я позвоню королю Иордании и сообщу ему, что послал воздушную флотилию через территорию его суверенного королевства?

Взрыв хохота прервал его слова, и премьер-министр выдержал паузу в манере заправского шоумена. Он слегка наклонился вперед:

– И конечно, вы не очень рассердитесь на меня, если я позвоню президенту Ирака и сообщу ему, что, мол, так и так, я между делом вторгся в его страну и постреливаю по Вавилону?

Ласков подождал, пока утихнет смех. Премьер-министр, несомненно, обладал довольно жестким чувством юмора, но после того, как получал признание у членов кнессета и генералов, он обычно становился более внимательным и проявлял куда более открытый и живой ум, чем обычный средний политик.

– Господин премьер-министр, я не сомневаюсь, что существует план действий в непредвиденных обстоятельствах. Где предполагалось обнаружить миссию мира? На пляже Герцлии? И что мы собирались делать после того, как найдем их?

Премьер-министр откинулся на спинку стула. Лицо его омрачилось:

– Разумеется, планы спасения существуют. Однако Ирак принадлежит к тем странам, которые не проявляют достаточно доброй воли для сотрудничества. Больше того, необходимо подчеркнуть, что они потенциально враждебны – настолько, что можно опасаться объявления ими войны.

– Прошу прощения, господин премьер-министр, но, как и все генералы, я не силен в политике.

– Как и все генералы, вы разбираетесь в политике чертовски хорошо и не хотите, чтобы она вставляла вам палки в колеса. Не стройте из себя передо мной невинного младенца, Ласков. Вы прекрасно знаете, как обстоят дела с Ираком. Первое, что я должен сделать, это позвонить в Багдад.

Ласков склонил голову – настолько, чтобы было ясно, что он принимает заслуженный упрек, но не готов уступить позиции в принципе.

– Господин премьер-министр, – возразил он, и голос его слегка задрожал от сдерживаемых чувств, – с каких это пор мы отдаем безопасность нашей страны, безопасность граждан Израиля на милость иностранных правительств?

– Мы так делаем в том случае, если находимся на иностранной территории, генерал Ласков.

– Уганда.

– То было другое время и другое место.

– Головорезы точно такие же. – Ласков глубоко вздохнул. – Послушайте, сэр, западногерманские десантники именно так поступали в Сомали. Мы сделали это в Уганде и можем сделать в Вавилоне.

Премьер-министр не смог сдержать раздражения:

– Если вы не возражаете, генерал, я действительно должен позвонить. – Он наклонился. – Во всяком случае, если они и в Вавилоне, у нас нет никаких сведений об их состоянии. Мертвы ли они? Живы? В плену? Чем, по-вашему, мы здесь занимаемся? Заседаем уже тридцать часов кряду, чертовски устали, и вдруг врываетесь вы и кричите что-то о Вавилоне, и мы даем вам слово и внимательно вас выслушиваем. Любое иное правительство вышвырнуло бы вас за дверь одним пинком, а может быть, поступило бы и еще жестче. – Он замолчал и отхлебнул кофе.

В тишине было слышно, как ветер наполняет комнату, и опять застучали ставни. Премьер-министру пришлось повысить голос:

– Но то, что вы говорите, имеет смысл. Я верю в Бога и вполне допускаю, что он мог шепнуть вам на ухо, Тедди Ласков… хотя почему он выбрал вас, а не меня, остается загадкой. Во всяком случае, мы позвоним президенту Ирака сейчас же, и тогда он отправит разведывательный самолет, а его люди из вооруженных сил свяжутся с нами после того, как расшифруют полученные данные. Согласны?

– Нет, сэр. Это пустая трата времени.

Премьер-министр поднялся со своего места:

– Ну и черт с тобой, Ласков! Убирайся отсюда, пока я не отправил тебя на передовую и не послал в наряд мыть сортиры! – Он повернулся к Талману: – Вам есть что сказать, прежде чем вы оба уйдете отсюда, генерал?

Талман перевел дыхание, усы его шевельнулись. Он глубоко вздохнул и с видимым усилием выдавил из себя:

– Сэр, мне кажется, мы действительно должны произвести разведку самостоятельно, понимаете ли… я имею в виду, что у нас большой опыт, а иракцы могут не иметь достаточно опыта, и у нас нет с ними достаточной связи, и все может полететь кувырком. По крайней мере, мы можем попросить американцев, чтобы их «SR-71» сделал высокочувствительные снимки. Им не надо спускаться низко, но, может быть, удастся сделать хорошие фотографии…

Премьер-министр поднял руку:

– Остановитесь. Хватит.

Он повернулся к членам Объединенного совета, которые явно начинали проявлять нетерпение, кивнул, и они покорно склонились к нему, обсуждая шепотом, что же следует предпринять. Наконец премьер-министр взглянул на возмутителей спокойствия:

– Спасибо, джентльмены. Мы разберемся в ситуации. Спасибо. Да, вы можете идти. Пожалуйста.

Талман, а вслед за ним Ласков медленно направились к двери. Казалось странным – даже более чем странным, подумал Ласков, что их попросили покинуть помещение перед тем, как заняться обсуждением вопроса государственной важности. Вот оно, последствие ухода из коридоров власти. Все, что ты должен знать, ограничивается ежемесячными инструкциями по почте. Взамен власти ты получаешь душевное спокойствие и свободу мысли, а еще скуку.

Ласков подошел к двери и обернулся. Он понятия не имел, о чем шепчутся члены Объединенного совета, но все же с некоторым облегчением заметил, что именно они, в отличие от членов Кабинета министров, склонны прислушиваться к мнению премьер-министра. И он не смог удержаться от последнего выпада:

– Они в Вавилоне, и они живы. Я это чувствую. Мы не имеем права на перестраховку. Что бы вы сейчас ни решили, решение должно оказаться в пользу их благополучия и дальнейшего благополучия нации. Не принимайте решения на основании ваших личных карьерных амбиций.

Кто-то – Ласков не понял кто – заметил:

– Легко говорить, когда ваша карьера уже закончена, генерал.

Ласков резко повернулся и вышел.

Премьер-министр дождался, пока военные отойдут подальше.

– Я не знаю, откуда Ласков получил свою информацию на этот счет, и, как вы мне только что напомнили, мы не знаем, откуда получил информацию Хаим Мазар. Но если Мазар прав насчет военно-воздушного атташе Ричардсона, тогда американцы перед нами в долгу. Так, по крайней мере, мне кажется. – Он бросил взгляд на цветную фотографию на стене – подарок американцев. – Да, мы можем попросить их направить «SR-71» над Евфратом – специально для нас. И тогда будет ясно, прав ли Ласков. – Он вновь отхлебнул кофе. – Очевидно, существует ангел или иное небесное создание, летающее вокруг некоторых и нашептывающее им в ушко. Кто-нибудь из присутствующих получал информацию таким образом? Нет? Ну что же, значит, мы не относимся к числу избранных, вот и все. Перерыв десять минут, леди и джентльмены.

26

Шержи дул по всему Вавилону, неся с собой тонны пыли и песка. Окопы и укрытия, с таким трудом вырытые в глине, через несколько минут наполнились до краев. Ловушки оказались засыпанными, а предупреждающие устройства снесены ветром. Яму, в которой хранились оставшиеся запасы зажигательной смеси, покрыл слой песка, а алюминиевые рефлекторы и грубо сколоченные щиты от солнца улетели вместе с ветром. Пальмовые листья, укрывавшие крышу пастушьей хижины, разлетелись, и песоксыпался прямо на раненых. Оружие пришлось заворачивать в полиэтилен или тряпки, чтобы предохранить от пыли. Мужчины и женщины оборачивали тряпками лица, словно бедуины в пустыне, и, низко согнувшись, передвигались под ударами несущего пыль ветра.

И только «конкорд» одиноко и несгибаемо стоял на вершине холма, словно терпеливо переживая еще один позор – с тем же высокомерным спокойствием и безразличием, которое проявлял с самого начала посланных ему судьбой испытаний. Ветер со стонами прорывался сквозь его израненную кожу и оставлял после себя грязные следы.

В переполненной ранеными пастушьей хижине Хоснер и Берг разговаривали с раввином и Бет Абрамс.

– Состояние большинства довольно стабильное, – объяснял Левин, – но если в ближайшее же время они не получат медицинской помощи, то инфекции и осложнения убьют многих.

Хоснер и Берг вышли на воздух и снова принялись мерить шагами периметр укреплений. Берг прокричал Хоснеру в ухо:

– Я знаю арабов. Они воспримут ветер как сигнал к атаке.

– Надеюсь, они увидят в нем знамение, чтобы убраться отсюда ко всем чертям, – прокричал в ответ Хоснер.

Он взглянул на небо. Луна уже достигла зенита и скоро начнет снижаться. Облака пыли почти скрывали ее свет. Время от времени пыль поднималась так высоко, что прятала и саму луну, и тогда на несколько секунд на холме воцарялась тьма. Хоснер взглянул на склон холма и подумал, что будь сейчас ашбалы в десяти метрах отсюда, их никто и не заметил бы.

Берг поплотнее закутал голову и лицо рубашкой:

– Даже если каким-то чудом станет известно, где мы находимся, все равно в этих условиях никто не сможет прийти нам на помощь.

Хоснера куда больше волновала мысль о возможном нападении противника:

– Если не удастся выставить хотя бы несколько наблюдательных постов, нас наверняка застанут врасплох.

– Но посылать кого-то туда, вниз, на верную смерть…

Разделение ответственности и власти показалось Хоснеру странным. Нет, не странным. На самом деле оно просто-напросто раздражало.

– Ну все равно, фельдмаршал, я пошлю по крайней мере одного человека – мужчину или женщину – к основанию склона. А вообще-то могу пойти и сам.

Бергу идея показалась довольно занятной, однако он не проронил ни слова.

Мужчины повернули на запад, и внезапно ветер подул им в спину с такой силой, что пришлось пригнуться, с трудом сдерживаясь, чтобы не сбиться на бег. Когда приблизились к первому посту, над рекой, то наткнулись в укрытии на двух женщин, которые крепко спали, укрывшись голубым казенным одеялом, занесенным пылью. Руки и ноги, видневшиеся из-под него, тоже были все в пыли.

Хоснер невольно вспомнил лекцию Добкина о сходстве между ушедшими в землю городами и людьми, укрытыми саваном. Он внимательно смотрел на две неподвижные фигуры. Опасность атаки ашбалов на этом склоне невелика. Скорее всего здесь их и вовсе не осталось. А если кто-то и засел, разве при таком ветре они смогут что-либо совершить? Кроме того, все это отошло сейчас на второй план. При виде двух спящих женщин сердце Хоснера дрогнуло. Во время своих инспекций он подобно миллиону других офицеров и начальников до него свято верил в душе, что никогда не застанет часового спящим. Сон, такой естественный и невинный в мирной жизни, в военных условиях в любой армии мира моментально становится страшным преступлением для человека на посту.

Хоснер присел на корточки рядом с женщинами и громко кашлянул. Он надеялся, что часовые тут же подскочат и все дело запросто можно будет обратить в шутку, однако его присутствие никак не повлияло на ситуацию на посту. Он чувствовал на себе тяжелый взгляд Берга. Да, девушки, без сомнения, крепко спят. Протянув руку, он осторожно сдвинул одеяло. Эсфирь Аронсон. Сдвинул еще. Мириам.

Одна из двух спящих должна быть на посту. Другая спала совершенно законно. Одна должна продолжать жить и разделить судьбу своего народа, другую же следовало казнить в течение часа.

– Мириам!

Ни одна из фигур не шевельнулась.

Берг подвинулся так, чтобы попасть в поле зрения Хоснера, и тоже присел на корточки. Осторожно поднял лежащий в пыли «АК-47». Хоснер прекрасно понимал, что это установленная военная процедура и что ситуация резко катится по наклонной плоскости.

Он пристально посмотрел на Берга, но ничего не смог прочитать на его лице. Этот человек умел надевать непроницаемую маску. Собирается ли Берг замять дело? Хоснер на мгновение задумался, что бы предпринял он сам, окажись здесь один, как обычно при обходе аванпостов. Конечно, постарался бы спустить все на тормозах.

Хоснер положил руку на плечо Мириам и легонько потряс ее:

– Мириам! – Голос его заметно дрожал, рука тряслась. – Мириам!

Внезапно он рассердился – на то, что пришлось оказаться в этом нелепом положении, на то, что судьба поставила его перед очередным выбором.

– Мириам, черт тебя подери!

Женщина вздрогнула и подскочила, явно еще не понимая, что происходит.

Берг подвинулся ближе и довольно грубо схватил ее за руку.

– Когда ваша очередь дежурить? – резко спросил он.

Она все еще не пришла в себя и не воспринимала реальность:

– Что? А, на посту… С полуночи до двух и с четырех до рассвета. А что? – Она растерянно посмотрела вокруг, увидела Хоснера, потом спящую рядом Эсфирь Аронсон. И теперь уже поняла все.

Берг взглянул на часы. Была четверть первого.

– Эсфирь Аронсон будила вас, чтобы вы ее сменили? – Он говорил громким, металлическим голосом. – Ну?

Мириам посмотрела на Хоснера, но тот отвел взгляд.

– Она вас будила? – еще резче переспросил Берг, сжав руку женщины.

– Да.

– В таком случае вы арестованы за сон на посту. И должен предупредить, что это тяжкое нарушение устава, миссис Бернштейн.

Мириам поднялась на ноги и выпрямилась на ветру. Волосы и одежда развевались, песок летел в лицо.

– Понимаю. – Она повернулась и посмотрела Бергу в глаза. – Конечно, я все прекрасно понимаю. Я подвергла опасности жизни остальных и должна сполна заплатить за это.

– Совершенно верно, – произнес Берг и повернулся к Хоснеру. – Не так ли?

Хоснер с трудом подавил желание сбросить Берга вниз, через заграждение. Опустил голову, взглянул на крепко спящую Эсфирь Аронсон, потом снова поднял глаза на Мириам. Его непопулярность, и прошлая, и настоящая, объяснялась приверженностью так называемой тевтонской дисциплине. Раньше это никогда не мешало Якову. В той цивилизации, где он существовал, всегда находились люди, умевшие смягчить его тиранию. Сейчас рядом с ним оказался человек, который либо блефовал, либо действительно намеревался пристрелить Мириам Бернштейн в качестве примера для остальных. Все это казалось абсолютно невероятным, но тем не менее такое могло случиться. Разве они не угрожали убить и его самого?

– Я не прав? – переспросил Берг. – Разве это не правильно, что Мириам Бернштейн должна заплатить за то, что подвергла страшной опасности жизни почти пятидесяти женщин и мужчин?

Хоснер вновь посмотрел на Мириам, с шарфом, закинутым ветром прямо в лицо, так похожую на потерянного ребенка.

– Да, – наконец произнес он, – мы должны судить ее… утром.

– Нет, сейчас, – возразил Берг. – Утра для нас может и не быть. Дисциплина на передовой обязана быть неукоснительной и суровой. Вот как это делается. Сейчас.

Хоснер придвинулся ближе к Бергу:

– Утром.

* * *

Генерал Добкин лежал на соломенной подстилке в глиняной хижине. Ветер пробивался сквозь закрытые ставни и закидывал его прекрасным чистым песком. Тусклая масляная лампа посылала вокруг нетвердый, но живой свет. Человек, лежащий рядом, пошевелился, а потом застонал. Добкин понял, что тот очнулся, и обратился к незнакомцу на сносном арабском:

– Кто вы?

– Кто вы? – словно эхо, переспросил тот.

Добкину сказали, что человека тоже вытащили из реки. Он оказался без рубашки и босиком, но в замызганных защитного цвета штанах. Старик, которого звали Шер-яшуб, спрашивал Добкина, еврей ли тот второй человек. Добкин соврал, сказав, что не знает. Он был почти уверен, что это ашбал, но утверждать опасался. Шер-яшуб, служивший раввином в старинном смысле этого слова, то есть не посвященный в сан учитель и советчик, поинтересовался, есть ли препятствия к тому, чтобы незнакомца тоже положили в хижину и ухаживали за ним. И Добкин ответил, что нет причин, по которым всего этого нельзя делать.

Сейчас, прежде чем заговорить, генерал долго и внимательно рассматривал незнакомца:

– Я рыбак. Моя лодка перевернулась на ветру. Меня ранило. А эти евреи нашли меня и спасли.

Мужчина лежал на боку лицом к Добкину. Масляная лампа тускло освещала лицо, и генерал едва сдержал вздох изумления, когда увидел его в первый раз. Уродство явно не было следствием недавних ранений, шрамы казались старыми. Генерал заметил, что ашбал – в этом он уже не сомневался – оценивающе разглядывает его: прическу, руки, лежащие поверх одеяла. Башмаки лежали в углу, в тени, и незнакомец их не видел, но и без того было ясно, что сказка насчет рыбака с Евфрата не выдержала испытания.

Человек осторожно перевернулся на спину:

– Да, рыбак. Это, конечно, здорово – быть обязанным этим евреям и своим спасением, и нынешним комфортом.

– Несчастье странным образом сводит людей, – согласился Добкин.

Он взглянул на незнакомца. Да, точно. Он видел его на линии укреплений. Тогда лицо промелькнуло неясным кошмаром, но сейчас оно стало реальностью.

– Как мне вас называть?

– Саид Талиб. А ваше имя?

Добкин колебался. Он с трудом подавил желание представиться как Бенджамин Добкин, генерал от инфантерии израильской армии.

– Зовите меня просто Рыбак.

Конечно, его арабский оставлял желать лучшего, но приходилось пользоваться им, чтобы Талиб имел повод поддерживать фарс. Каждый из них лишь ждал первой возможности вцепиться другому в глотку, и неловкое слово могло спровоцировать схватку. Интересно, видел ли Талиб его там, на холме, а если видел, то запомнил ли его лицо? Насколько серьезно ранен этот человек, спрашивал себя Добкин, и насколько серьезно ранен он сам? Генерал попытался напрячь под одеялом мышцы и глубоко вздохнул. Кажется, силы начали возвращаться к нему.

Масляная лампа, представлявшая собой глиняную миску с фитилем, плавающим в каком-то жире, отбрасывала тусклый свет на участок пола между ними. Добкин неспешно огляделся. Рядом ничего не было. Осторожно он провел рукой по телу. Нож исчез. Нужно где-то раздобыть нож. В нагрудном кармане генерал нащупал что-то твердое. Пазузу. Они вернули ему эту смешную фигурку.

Добкин и Талиб лежали, глядя друг на друга, прислушиваясь к вою ветра и наблюдая за мерцанием лампы.

– Так как улов, Рыбак?

– До вчерашнего дня был неплох. А чем вы занимаетесь?

– Перепродаю финики.

Время от времени маска дружелюбия слетала то с одного, то с другого, и тогда в глазах светились ненависть, страх и угроза.

– А как оказались в реке?

– Так же, как и вы.

Разговор иссяк, и долгое время оба лежали неподвижно. Добкин ощущал, как пересыхает у него во рту, как напрягаются и начинают подрагивать мышцы.

Неожиданно ветер распахнул ставню, лампа тут же погасла, и мужчины с диким криком вцепились друг в друга.

* * *

Дебора Гидеон лежала голая на кафельном полу в кабинете управляющего гостиницей. Длинные багровые рубцы – следы ударов хлыста – и множество ожогов от сигарет покрывали ее спину. На бедрах, ногах, ягодицах запеклась кровь от ран, нанесенных, казалось, каким-то животным.

Ахмед Риш вымыл руки и ополоснул лицо.

– Застрелите ее, – коротко бросил он Хаммади.

Хаммади немедленно подозвал дежурного, сидевшего за столом:

– Касым!

Риш вытер руки. Рассказ девчонки о численности израильских отрядов, укреплениях и диспозиции лишь подтверждал то, что он уже и так знал из других источников. Но теперь есть возможность продемонстрировать собственную информированность и укрепить авторитет.

– Мы можем оказаться на холме уже через час, Салем, если шержи останется с нами. Он буквально занесет людей на вершину и скроет передвижения и звуки.

Хаммади согласно кивнул. Аллах послал им ветер, потому что если бы не высшие силы, то наверняка и он сам, и Риш уже лежали бы мертвые, убитые своими собственными людьми. Странно, но казалось, что Риш этого не понимает.

– Я соберу людей.

– Хорошо.

Он посмотрел вниз, на Дебору Гидеон, потом на дежурного, который также разглядывал девушку.

– Да-да, Касым, можешь попользоваться ею. А потом застрели, сожги труп, а пепел развей над рекой. Не хочу вещественных доказательств. – Он повернулся к Хаммади: – Военные действия – одно. А пытки и убийство – совсем другое. Завтра мы должны вести с Израилем переговоры о заложниках.

Хаммади вновь кивнул в знак согласия. Риш строил изящные и бессмысленные логические цепочки, на которые способен лишь безумец. Если бы этот человек не предстал героем в глазах всего палестинского народа, Хаммади своими руками убил бы его уже давным-давно. Воспоминание о том, как Риш, стоя на четвереньках, кусал эту девчонку, едва не вызвало приступ тошноты. Ему самому приходилось пытать людей, но то, что только что вытворял Риш, представало чем-то абсолютно иным. Несомненно, удары хлыста и сигаретные ожоги ранили ее гораздо больнее, чем укусы, но именно ужас при виде этого сумасшедшего, рычащего, воющего и вгрызающегося в ее тело, заставил девчонку рассказать все, что он хотел узнать. Вряд ли ее можно винить. Единственное, хотелось бы надеяться, что люди на улице не понимают, что происходит здесь, в доме. Хаммади резко повернулся и вышел из комнаты через маленький коридор на веранду.

Последние из его людей, примерно пятьдесят женщин и мужчин, сидели, скрестив ноги, в открытых палатках, держа руками шесты, к которым крепились тенты. Хаммади дунул в свисток, и ашбалы бросили тенты и подошли к веранде. Они стояли на ветру, закутав рты шарфами и надвинув на глаза капюшоны. Хаммади поднял руку и попытался перекричать ветер.

– Аллах послал нам этот шержи! – начал он.

* * *

Хоснер стоял на крыле самолета и наблюдал, как люди, закутанные в разнообразные странные одежды, шагают, словно призраки, в пыли под порывами ветра, пробираясь при свете луны.

Он повернулся и вошел в кабину. Шум ветра и песок, шуршащий и стучащий по обшивке, делали все разговоры на борту невозможными. Отверстия, просверленные в крыше для вентиляции во время дневной жары, сейчас пропускали внутрь пыль, и потому на полу в проходах уже намело несколько кучек. Он прошел в конец кабины через дверь, ведущую в хвостовой отсек. Рядом с отсеком находилось небольшое багажное отделение, отгороженное сломанной переборкой. Здесь все еще слабо пахло керосином, расплавившейся пластмассой и сгоревшей одеждой.

Мириам Бернштейн соорудила себе подстилку из остатков одежды и уселась на полу, прислонившись спиной к стене и подтянув ноги к подбородку. При свете маленького фонарика, который кто-то ей дал, она читала книгу. Тусклый свет шел и сверху – в потолке светила дежурная лампочка.

Сквозь сломанную перегородку Хоснер видел внутренности хвостового отсека. Свисающие электрические провода и гидравлические цилиндры в холодном лунном свете приобрели фантасмагорический вид. Хоснеру вдруг подумалось, что в любых руинах заключена некая необычная, гротескная красота. Даже в этих технологических развалинах, ставших напоминанием о том, как и по чьей вине они оказались здесь.

Хоснер посмотрел на Мириам. Она оторвалась о книги и подняла глаза:

– Уже пора?

Он откашлялся и попытался говорить погромче, чтобы перекричать ветер:

– Она сказала, что не будила тебя. Сказала, что заснула на посту и даже не попыталась тебя разбудить.

Мириам аккуратно закрыла книгу и положила ее на колени:

– Она врет, чтобы выгородить меня. Она меня разбудила, а я потом снова заснула.

– Не старайся быть благородной, Мириам.

Он взглянул на обложку книги. Альбер Камю, «Незнакомец».

– Почему же? – Она погасила фонарик. – Это внесло бы разнообразие в жизнь группы.

– И не пытайся критиковать то, что и как мы здесь делаем.

– Осужденные имеют полное право критиковать все, что пожелают. Так что, пора?

– Нет еще.

Повисло молчание, и никто из двоих не торопился его нарушить. Наконец заговорила Мириам. Голос прозвучал насмешливо и воинственно.

– Прошу прощения. Я не имею права критиковать, поскольку я – одна из вас. Ведь я убила ту девушку.

– Возможно, действительно убила.

– Разница в том, что у меня не было выбора. А ты в данном случае имеешь выбор.

– Нет, не имею. Самозащита означает разное для разных людей. Для некоторых из нас – это убить кого-то, кто нам угрожает. Для других – выстрелить только после того, как выстрелили в тебя. Данный случай – тоже случай самозащиты, Мириам. Самозащиты общества от уклоняющихся от службы и злоумышленников. Дело всего лишь в том, как преподнести факты. В том, как воспринимаются необходимость и обязанность.

Она поняла, вернее, всегда понимала все, что он говорил:

– Так что, кто пойдет под суд?

– Вы обе. Если, конечно, действительно виновная не признается сама.

– Но я уже призналась.

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

– Мы обе будем лгать.

– Не сомневаюсь, что будете. Но на сей счет тоже существует пункт в уставе. Вы обе будете признаны виновными по свидетельству нас с Бергом.

– И все-таки это спектакль, или же вы действительно намереваетесь пристрелить одну из нас или даже обеих?

Хоснер закурил. Интересно, удастся ли ему убедить кого-то заседать в военном трибунале, не говоря уже о том, чтобы собрать расстрельный взвод. Какова же тогда цель этого упражнения? Показать всем, что игра должна вестись по правилам до самого конца? Вселить страх в измученных мужчин и женщин, которые могут вздремнуть на посту или же медленнее, чем положено, выполнят приказы и распоряжения? Или же это способ Берга хоть немного унизить лично его, Хоснера?

– Ну так как? Намереваетесь вы нас расстреливать или же нет? Если нет, то выпустите меня отсюда. У меня много дел. Если собираетесь организовывать суд, делайте это сейчас и не заставляйте нас ждать до утра.

Хоснер бросил сигарету на пол и сверху вниз взглянул на Мириам. Лунный свет, пробивавшийся сквозь иллюминатор, бледно освещал ее лицо. Женщина смотрела на него, подняв голову, и лицо ее вовсе не выражало той твердости и непокорности, которые звучали в голосе. Лицо казалось доверчивым и открытым, готовым принять все, что он скажет. Внезапно Яков осознал, что любая их встреча вполне может оказаться последней.

– Ты сам нажмешь на курок, Яков?

В вопросе звучала искренняя заинтересованность, будто она спрашивала его мнение о смертной казни вообще.

Хоснер сделал шаг, чтобы быть к Мириам поближе. Казалось, он не может решить, что сказать или сделать. Потом неожиданно опустился рядом с ней и положил руки на се обнаженные колени:

– Я… Прежде, чем я смогу нанести тебе какой-нибудь вред, я убью себя. И готов убить всякого, кто может причинить вред тебе. Я люблю тебя.

Вырвавшиеся слова, казалось, не удивили его настолько, насколько удивили ее.

Мириам отвернулась и пристально смотрела через дыру в перегородке.

Он схватил ее за колени и довольно сильно встряхнул:

– Я люблю тебя.

Она повернулась к нему и кивнула. Руками накрыла его руки. Голос Мириам звучал хрипловато, тихо:

– Прости меня за то, что поставила тебя в это двусмысленное положение, Яков.

– Но ты же понимаешь, что все жизненные убеждения ровным счетом ничего не стоят, когда дело доходит до этих решений – как их называют, решений сердца.

Он с трудом улыбнулся. Она улыбнулась в ответ:

– Но это не так. Ты казался достаточно настойчивым. Настойчивый негодяй, так бы я сказала. – Она едва не рассмеялась. – Но мне действительно очень жаль, что я ставлю тебя в такую ситуацию. Тебе было бы легче застрелить Эсфирь Аронсон?

– Прекрати сейчас же. Я вытащу вас обеих.

Мириам сжала его руки.

– Бедный Яков. Лучше бы ты остался на вилле своего отца. В богатстве и праздности.

– Поедешь со мной к отцу на Пасху?

Он внезапно подумал, что если задаст ей этот вопрос, то жизнь его изменится.

Мириам улыбнулась, потом взяла его руки в свои и поднесла их к лицу.

А Хоснер почувствовал, как затрепетало его сердце, чего не случалось давным-давно. Он помолчал минуту, словно проверяя, стоит ли говорить то, что рвалось из души:

– Извини. Я избегал тебя раньше.

Ее ответ прозвучал мягко и спокойно:

– Я все понимаю.

– Понимаешь?

– Да. Это – будущее. У нас нет будущего.

Она положила голову Хоснеру на грудь. Он притянул ее ближе:

– Ты права. Действительно, нет.

Он хотел жить. Хотел иметь будущее. Но в то же время прекрасно сознавал, что даже если и будет жить, то все равно потеряет эту женщину. Ласков или ее муж. Или кто-нибудь еще. Ее отберут у него. Их отношения не имеют продолжения. И если… нет, когда это случится, он пожалеет, что не погиб в Вавилоне.

Сейчас Мириам плакала, и ее плач звучал для Хоснера так же, как ветер, – всепоглощающей и всеобъемлющей печалью.

Он почувствовал ее слезы на своем лице и сначала подумал, что это его собственные слезы. Все так печально, словно просыпаешься после щемяще-сладкого сна о детстве, и чувствуешь застрявший в горле комок, и видишь туман перед глазами. Весь день окрашивается в меланхолические тона, и ты ничего не можешь поделать, поскольку это сон. Именно такую печаль ощущал он рядом с Мириам.

Они приникли друг к другу, и она все плакала и плакала. А Хоснер не мог придумать те слова, которые надо сказать, чтобы она перестала плакать, и тогда ему в голову пришла мысль, что она имеет полное право вот так плакать. Да, подумал он, плакать, кричать, делать все, что захочет. Это лучше, чем молчаливое страдание. Молчаливое страдание – удел дураков. Вот Мириам, которую каждый знает и в Иерусалиме, и в Тель-Авиве. Пусть все увидят ее боль. Если бы каждый открыто страдал при встрече с несправедливостью, варварством или злостью, именно тогда он сделал бы первый шаг навстречу гуманности. Почему люди должны молча идти к своей смерти? Кричите. Рыдайте. Войте.

И, словно услышав его мысли, Мириам откинула назад голову и протяжно завыла.

Правильно, Мириам. Кричи. Они пили твою кровь, растерзали твою семью, украли твое детство, забрали твоего мужа, убили твоего сына, уничтожили твоих друзей и оставили тебя здесь одну, рядом с этим вот человеком, Яковом Хоснером. Ты действительно имеешь полное право плакать и кричать.

Ее рыдания стали громче, громче ветра, и Хоснер прекрасно понимал, что и Беккер уже может ее слышать, и, возможно, ее слышат даже снаружи, но ему не было до этого никакого дела.

– Если я смогу хоть что-нибудь сделать, Мириам, то обязательно сделаю.

Она кивнула, чтобы показать, что все поняла, а потом внезапно двумя руками схватила голову Хоснера и, прижав к себе, поцеловала его так, как целовала мужа, уходившего на войну.

– Иосиф, – прорыдала она его имя. – Яков.

Она пробормотала и что-то еще, что Хоснер не смог разобрать.

Он губами ощутил слезы на ее лице и шее. Иосиф. Тедди. Яков. Какая разница кто? Все равно – до тех пор, пока ей с ними хорошо и они не причиняют страданий. Хоснер даже хотел, чтобы ее муж оказался жив. Сказать ли ей, что Риш обо всем знает? Нет, никогда. Он никогда ей этого не скажет. Но пока Мириам дожидается Иосифа Бернштейна, пусть Тедди Ласков или кто-нибудь еще даст ей то, в чем она так нуждается. Он очень желал бы сделать это сам, но ведь это невозможно. Он не увидит больше Иерусалим, да если бы и увидел, то не стал бы ее утешением за пределами Вавилона. Яков лизнул ее слезы – так, как одно животное зализывает раны другого.

* * *

Добкин еще никогда не ощущал вкус крови и пота другого человека, и сейчас его поразило, насколько же солеными они оказались. Араб вцепился ему в пах, а он – в дыхательное горло. Цель у обоих была лишь одна – прикончить врага, но, безоружные, они поначалу не понимали, как это сделать. Они начали колотить друг друга, попадая то в голову, то в грудь. Талиб разбил глиняную миску-лампу о голову Добкина, и кровь вперемешку с жиром текла по его шее и спине. Но природа сама позаботилась о защите этих частей тела. Тогда на поверхность поднялись древние дикие инстинкты, спрятанные глубоко в человеческом естестве. Каждый чувствовал, как по спине бегут мурашки, а волосы становятся дыбом. Им самим трудно было представить, во что они превратились. Они инстинктивно находили на теле противника слабые точки, почему-то оставленные природой без защиты.

Добкин изо всех сил сжал челюсти, стараясь превозмочь дикую боль. Он не попал в вену, но знал, что хрящ дыхательного горла не выдержит, если он не ослабит хватку. Талиб же старался покрепче ухватиться за мошонку, но Добкин оказался гораздо крупнее и не переставая колотил его коленями. Сплетясь в клубок, мужчины катались по земляному полу хижины. Талиб прицелился генералу в глаза, однако тот плотно зажмурился и глубже уткнулся в шею врага. Битва не на жизнь, а на смерть в самом прямом смысле слова проходила в полнейшем молчании. И ни одному из них даже не пришла в голову мысль попросить пощады.

А в соседней хижине, буквально в двух шагах через узкую улочку, двое назначенных охранять раненых и присматривать за ними преспокойно варили травяной чай, разведя в очаге огонь, бросив стебли чертополоха и рассказывая друг другу истории, чтобы как-то скоротать время дежурства. И они не слышали ровным счетом ничего необычного – все тот же свист ветра и хлопанье ставен.

Добкин не мог больше выносить боль. Еще не затянувшаяся рана на бедре кровоточила, и он чувствовал, что сейчас лишится сознания. Нащупав в кармане терракотовую фигурку, генерал с силой ударил ею Талиба по уху. Крыло бога ветра раскололось от удара. А крик араба потонул в порыве распахнувшего ставни ветра.

Оглушенный араб ослабил хватку, и Добкину удалось вырваться из его рук. Острым краем крыла божка он ударил еще раз по здоровому глазу араба. Ашбал издал дикий крик и закрыл лицо руками. Острый конец крыла тут же вонзился ему в шею. Струя крови резко ударила Добкину в лицо.

Талиб повалился на пол, держась рукой за горло и издавая булькающие звуки. Еще несколько раз мужчины столкнулись в тесной темной комнате, извергая при столкновении животные звуки. В агонии Талиб забрызгал кровью и пол, и стены хижины.

Наконец Добкин сумел забиться в угол и там застыл в неподвижности. Прислушиваясь, удостоверился, что араб затих навсегда, и лишь тогда лег на спину, изо всех сил пытаясь сохранить сознание. Он без конца отплевывался, пытаясь изгнать изо рта вкус крови, но понимал, что это ему не удастся никогда.

27

Ласков и Талман с огромным удивлением услышали, что их приглашают вернуться в кабинет премьер-министра.

Ласков внимательно слушал, как фотоаналитик Эзра Адам докладывает о своих наблюдениях. Молодой человек говорил намеренно бесстрастно, но Ласков прекрасно понимал смысл его речи.

– Я обнаружил пропавший «конкорд». Поверьте мне. Отправляйтесь туда, к ним.

В течение долгих лет Ласков слышал слишком многих фотоаналитиков, чтобы ошибиться в значении и тона, и слов. Адам изучил каждый из дюжины ультракрасных высокочастотных снимков, которые по просьбе Израиля были сделаны американцами всего лишь несколько часов назад.

Собравшиеся министры и генералы, большинству из которых скопление темных и светлых точек совсем ничего не говорило, следили за логикой Адама по своим собственным комплектам фотографий.

Молодой человек положил на стол еще одну фотографию и посмотрел на премьер-министра:

– Итак, вы видите, сэр, достаточно трудно читать ночные фотографии, сделанные, когда – как вы это называете? – шержи швыряет пыль, да еще и с большой высоты. Нам действительно следовало бы сделать собственные снимки с меньшей высоты, но, конечно, я понимаю, что здесь присутствуют политические…

– Продолжайте, молодой человек, – внезапно вступил в беседу генерал авиации, – пусть на этот счет беспокоятся члены парламента.

– Хорошо, сэр. Так вот, перейдем к фото номер десять. Оно похоже на другие. Я раньше встречался с подобным. Здесь мы наблюдаем разброс повышенной температуры. Можно говорить о том, что там шел бой…

– Или находится стоянка пастуха, – перебил один из генералов.

– Или деревня, – добавил министр кабинета, который еще час назад и понятия не имел об инфракрасной фотографии, но быстро все схватывал.

– Конечно, – согласился Адам. – Могло бы быть и то и другое. Но когда имеешь с этим дело, то появляется определенное чувство. Прежде всего, ничего не известно о наличии в этом месте деревень. Пожалуйста, посмотрите на прозрачную накладку – археологическую карту Вавилона. Деревня Квейриш находится в километре к югу от этих тепловых источников, недалеко от Ворот богини Иштар. Кроме того, деревни выглядят по-другому. И свет очагов и ламп в деревне, а также свет пастушьей стоянки дает совсем другие тепловые отпечатки, какие вы можете увидеть в деревне Квейриш. Основываясь на спектрографическом анализе снимков, я имею основания полагать, что на этом склоне горел фосфор. А вот здесь, в квадрате один-три, обратите внимание на размер источника тепла. Конечно, он неясный, но должен быть большим по площади. Видите? Это самолет, двигатели которого не работали по крайней мере двадцать четыре часа, а может быть, и больше. Затем здесь – серия полосок, словно движутся грузовики или поднимается в небо легкий летательный аппарат. Видите эти места на каждой из фотографий? Это может быть легкий самолет, барражирующий над холмом.

Ласков прекрасно понимал, что для гражданских людей, заполнивших комнату, все это звучит очень и очень подозрительно. Но к его удивлению, премьер-министр внезапно остановил докладчика, не дав ему закончить фразу:

– Я верю вам, сержант Адам. Бог знает почему, но верю. – Потом, вызвав еще большее удивление, он повернулся к Ласкову, а не к своим военным советникам: – Ну, Ласков, рассказывайте нам теперь историю на основе этих таинственных пятен.

Ласков окинул взглядом комнату:

– Может быть… конечно, мы всего лишь предполагаем…

– Нет-нет, – прервал его премьер-министр, – без предположений. Мне нужно одно из ваших божественных озарений. Что означает вот это? – Он помахал одной из самых загадочных фотографий. – Что кроется под этим, генерал?

Ласков вытер лицо платком.

– Ну, это означает, сэр, что «конкорд» был принужден к посадке в Вавилоне «лиром». Мы знаем, как это могло произойти. Разумеется, на борту террористов не было, поэтому пилот «конкорда» Беккер, вероятно, посовещавшись, посадил лайнер за территорией, контролируемой террористами, которые ждали на земле.

Ласков прикрыл глаза и, казалось, задумался. Через несколько секунд он снова их открыл, но теперь взгляд его стал отсутствующим. Он продолжал:

– На протяжении нескольких минут пассажиры имели выбор: спастись бегством или вступить в бой. Нет, на самом деле выбора у них не было. Как выясняется, «конкорд» стоит на берегу Евфрата, то есть они оказались отрезанными. Отступать им было некуда, кроме как в реку. Террористы наверняка сразу же их окружили, чтобы отрезать все пути отступления. Поэтому они и решили остаться и сражаться. Они оказались на занесенной землей и песком крепости – вовсе не худшая из позиций. Посмотрите на карты. А кроме того, у них ведь есть один «узи» и одна винтовка «М-14» с ночным прицелом, а в придачу с полдюжины единиц ручного оружия. Если бы террористы начали подниматься на склон, возможно, не подозревая ничего особенного, их тут же могли перебить. Арабы растерялись бы. Возможно, при отступлении они оставили еще какое-то оружие. Конечно, они продолжали бы наступать…

Ласков помолчал, собираясь с мыслями.

– Радиосвязь с «конкордом» невозможна: ее глушат. Они не могут передать никаких сигналов. Из наших источников мы знаем, что где-то недалеко от Хиллаха расположен передатчик, генерирующий радиопомехи. Само по себе это не есть что-то из ряда вон выходящее – у нас много подобных сообщений. Но сейчас именно оно приобретает особый смысл. – Он снова помолчал и обвел взглядом сидящих. – Поэтому они терпят и ждут – ждут, пока кто-нибудь придет им на помощь. – Он прямо посмотрел на премьер-министра.

Премьер-министр выдержал взгляд:

– Да, вот это история, генерал. Не можете ли вы и меня настроить на ту небесную радиоволну, которая так исправно служит вам? – Он замолчал, в задумчивости постукивая карандашом по столу. – Итак, вы считаете, что там всего лишь несколько террористов? Настолько мало, что люди с «конкорда» в состоянии успешно противостоять им?

Вновь заговорил давно молчавший фотоаналитик:

– Сэр, если там шел бой, как можно судить по этим фотографиям, то это был истинный ад. Вся поверхность холма длиной в полкилометра представляет собой зону тепловых излучений.

– Ну тогда, – парировал премьер-министр, – это были не наши люди. Наши не смогли бы вести полномасштабную битву с намного превосходящими силами арабов. Возможно, то, что мы здесь имеем, – он постучал пальцем по снимкам, – всего лишь какая-то местная стычка.

– Большой самолет, сэр, – напомнил ему Адам, – и еще один самолет в воздухе.

– К чертям большой самолет, – вспылил премьер-министр, – какая-то расплывчатая, странная муть.

Он с раздражением оттолкнул от себя пачку фотографий. Постучал по столу кулаком, призывая к тишине, полистал какие-то бумаги перед собой, потом откинулся на спинку стула и вздохнул:

– Хорошо. Большой самолет. Большая битва. Почему бы и нет? – Он повернулся к своему помощнику, ответственному за связь: – Есть связь с Багдадом?

– Багдад на линии, сэр, – с готовностью ответил тот, – их президент будет у аппарата через минуту.

Повисло молчание – в томительном ожидании тянулись секунды.

Наконец связной объявил:

– Президент Ирака. Четвертая линия.

Премьер-министр обвел взглядом комнату и снял трубку.

Нажал кнопку четвертой линии и заговорил на вполне терпимом арабском:

– Доброе утро, господин президент. Да, Вавилон.

* * *

Мириам Бернштейн и Эсфирь Аронсон все еще находились под формальным арестом в кабине «конкорда». Хоснер притормозил планы Берга насчет немедленного военно-полевого суда, однако тот оказался весьма упорен – Яков понимал, что истинной целью этого упорства является унижение его, Хоснера. Он подозревал, что Берг больше не верит в его способность к руководству. Берг искренне полагал, что действует в интересах всей группы, и, думал Хоснер, если это включало в себя необходимость пристрелить парочку женщин, тем более что этим он отнимал у соперника два важнейших стимула – Мириам и власть, – то все становится на свои места, получает смысл и оправдание. Берг имел информацию об их с Мириам отношениях, но это ни в малейшей степени не могло изменить его решения, за что Хоснер мог его только уважать. А кроме того, он испытывал искреннюю горечь, что не чувствовал ненависти к Исааку Бергу. Ему нравился Берг, и это плохо. Будь иначе, Берг никогда не зашел бы так далеко, как это случилось.

Вдобавок ко всем внутренним проблемам министр иностранных дел вел несколько запоздалую игру во власть, и у него оказалось немало последователей, не только благодаря его положению официального руководителя группы, но и из-за того, что министр имел достаточно привлекательный план решения их проблем. Ариэль Вейцман утверждал, что арабов на берегу Евфрата больше нет. Поэтому израильтяне имеют полную возможность спуститься по западной стене и отступить за Евфрат – переплыть его. Спасательные жилеты с «конкорда» получат лишь некоторые: раненые и те, кто совсем не умеет плавать.

И Хоснер, и Берг согласились на короткую конференцию для обсуждения предложения министра иностранных дел. Собрание было в тесной кабине самолета. Председательствовал министр иностранных дел.

Слово взял Хоснер:

– Я вполне допускаю, что данная идея может обладать определенной привлекательностью, однако очень и очень сомневаюсь, что Ахмед Риш окажется настолько непредусмотрительным, что станет пренебрегать одним из основных правил военной тактики и не отрежет врагу путь к отступлению.

Яков постарался объяснить это гражданским лицам, однако все, что говорил он, встречало растущий отпор.

Сила Хоснера изначально основывалась на его шести союзниках, фанатично ему преданных: к ним относились Брин, Каплан, Рубин, Яффе, Маркус и Альперн. Однако сейчас Брин был мертв, Каплан, Рубин и Яффе ранены. А кроме того, его люди уже не были единственными на холме, имевшими в своем распоряжении оружие. И сейчас, даже когда он давал дельный совет, это порождало негативную реакцию.

На помощь пришел Берг, который подчеркнул, что, даже если и удастся перейти реку, им все равно не уйти далеко, если Риш обнаружит их исчезновение.

– На открытом глинистом участке вас поймают и перебьют, словно кроликов, пытающихся удрать от стаи шакалов, или даже хуже – вас принудят сдаться.

И все-таки более половины присутствующих стремились уйти из Вавилона. Хоснер понимал: нужно сделать все, чтобы сохранить единство. Будет трагедия, окажись все жертвы и подвиги напрасными, сведенными к нулю элементарным преждевременным паническим бегством.

Министр иностранных дел настаивал на обсуждении вопроса о суде над Мириам Бернштейн и Эсфирь Аронсон с Бергом, однако Берг отказался. Женщины останутся под арестом до тех пор, пока он, Берг, не выберет достойные кандидатуры для заседания в военно-полевом суде. Раввин Левин, не сдержавшись, обозвал его ослом и демонстративно вышел из кабины. На этом конференция была прервана без каких-то планов относительно последующих заседаний.

Ни Хоснер, ни Берг, ни кто-либо другой из заседавших не пожалели о нарушении демократических процедур. Все понимали, что дойди дело до голосования, его результаты дали бы министру иностранных дел основание для опасной и рискованной попытки вывести всех из Вавилона. А исходом такого предприятия стала бы, несомненно, катастрофа. Ариэль Вейцман явно не дотягивал до Моисея, и вряд ли воды готовы были разверзнуться перед ним, поглотив затем армию Ахмеда Риша. Если Хоснер и Берг в чем-то и имели общую точку зрения, то именно в понимании того, что ведение войны ни в коем случае нельзя доверять политикам.

* * *

Ахмед Риш и Салем Хаммади вели остатки своего воинства через Ворота богини Иштар по Священному пути вплоть до храма богини Нинмах. Там они повернули на запад по направлению к греческому театру. Прошли по пересохшему руслу старого канала и миновали стену внутреннего города. Пройдя еще километр к западу, арабы добрались до стены внешнего города и вдоль нее отправились на север, по направлению к Северной цитадели.

Риш сзади подошел к Хаммади и шепнул ему в ухо:

– Мы окажемся как раз в центре их позиции прежде, чем они нас заметят.

– Да.

Хаммади прислушался к ветру, спускающемуся с холмов. Они продвигались по подветренной стороне стены, но ни разу не встретили разрушенных укреплений выше двух метров, а пыль и песок буквально душили и без того с трудом дышавших людей, старавшихся не отставать от Риша.

– Нужно идти помедленнее, Ахмед.

– Нет. Ветер может прекратиться в любой момент.

Хаммади не принадлежал к арабам пустыни, и потому песчаная буря была ему так же чужда и враждебна, как и евреям на холме. Он оглянулся на своих людей, словно привидения, пробирающихся сквозь бурлящую тьму. Многие перевязаны, некоторые хромают. Не вызывало ни малейшего сомнения, что они больше не представляют собой организованное и надежное войско. И если бой они проиграют, то вполне могут наброситься на своих командиров и даже расправиться с ними. Если сражение не задастся, ашбалы просто перебьют израильтян и не станут возиться с заложниками. А без заложников ни он сам, ни Ахмед Риш не смогут вести переговоры с позиции силы. Хаммади понимал, что при любом раскладе их с Ришем песенка спета. Но казалось, что сам Риш этого не осознает, и Хаммади не собирался вдаваться в объяснения.

Риш ускорил шаг, и все ашбалы, следуя его примеру, сделали то же самое. Теперь они уже почти бежали, и у Хаммади появилось чувство, что они сломя голову несутся навстречу судьбе, на стычку с историей, на испытание собственной участи, к столкновению, которое определит отношения между евреями и арабами на ближайшее десятилетие, а может, и на более долгий срок.

Последние сутки Хаммади внимательно слушал радио Багдада и понял, что даже если им и не удастся достичь чего-то большего, то уж, во всяком случае, они поставят под серьезную угрозу проведение мирной конференции. Однако возможность изменения хода мировой истории бледнела по сравнению с личными пристрастиями и индивидуальной мотивацией. Он думал о Хоснере, Хоснере на личном досмотре, когда тот обнаженный стоял под палящим солнцем возле Вавилонского льва. Хаммади прекрасно помнил, какова на ощупь его кожа, когда он проводил по ней руками. И его переполняло страстное желание изнасиловать Якова Хоснера, надругаться над ним. Унизить его, потом подвергнуть пыткам и в конце концов изуродовать.

* * *

Хоснер шел с заседания у министра иностранных дел, сгибаясь под ударами шержи. Песок залеплял глаза, ветер раздувал потрепанную одежду. Бесконечный шум ветра сводил с ума, вызывая неодолимое желание перекричать его.

Он нашел Каплана скрючившимся в том самом месте, которое так долго занимал Брин. Прицел ночного видения уже приспособили к «АК-47», но в эту дикую ночь он приносил не больше пользы, чем скрытая облаками и пылью луна. Каплан дрожал, его лихорадило от раны, но тем не менее он настаивал, что лучшего специалиста по ночному наблюдению, чем он сам, на холме нет.

Наоми Хабер вглядывалась через парапет укреплений, стараясь не упустить в пыли ни малейшего движения. На ней оказался модный, только что изобретенный шлем, защищающий от ветра. Сооружен он был из плексигласа, снятого с иллюминаторов «конкорда», а по краям для защиты от песка укреплен резиной с сидений по образцу маски для ныряния. На голове шлем держался при помощи эластичной ленты.

Хоснер отозвал Каплана в сторону:

– Ты же понимаешь, что при таком ветре им вовсе незачем дожидаться, пока зайдет луна.

– Понимаю, конечно.

Однако Каплан так же хорошо понимал и Хоснера. Понимал его тон, язык его жестов. Всесвидетельствовало о том, что приближается нечто, и это нечто не сулит ничего хорошего.

– У нас больше нет наблюдательных постов и предупреждающих устройств. Мы слепы.

– Знаю.

Каплан начинал понимать, к чему клонится дело.

– Мой заместитель, Берг, строго-настрого запретил всем покидать периметр укреплений.

– И это я тоже знаю.

Хоснер появился из темноты и пыли и коснулся его, Каплана, словно ангел смерти. И теперь он готовился умереть.

– Но ведь, как говорится, лучшая защита – нападение. Мы не можем сидеть здесь и ждать, словно стадо робких оленей, надеясь, что волки испугаются и передумают нападать на нас. И если они нападут, тогда все, что мы сможем сделать, это стать плечом к плечу, как те самые олени, и нанести ответный удар. Мы должны дать им бой. Принять вызов. Как прошлой ночью.

– Да.

– Если мы этого не сделаем, они явятся из этой пыли и займут холм прежде, чем мы сможем что-либо предпринять. Ну-ка, посмотри туда.

Каплан послушно вгляделся в мельтешащую пыль. Укрепления оказались покрытыми песчаными наносами, и видимость за периметром не превышала пяти метров. Враги, несомненно уже могут оказаться там, на расстоянии шести метров от него, а он и не будет этого знать. Неожиданное дурное предчувствие, очень похожее на страх, охватило Каплана, и он покрепче вцепился в свою винтовку. Его неумолимо толкало вперед желание выскочить в черноту ночи, пронзить ее своим телом и все-таки увидеть то, что творится на склоне.

– Так что же там, Моше, что?

– Не знаю.

– А ты не хотел бы узнать?

Каплан молчал, не отвечая на прямой вопрос.

Хоснер тоже помолчал, потом продолжил:

– Самым эффективным военным шагом в данных условиях стало бы направление туда, на склон, патруля и устройство засады. Я устроил бы эту засаду у внешней стены. Ашбалам придется идти вдоль нее со стороны Ворот богини Иштар, если они захотят сюда попасть. Засада не только даст шанс нанести им урон, но и заранее предупредит нас и всех остальных. – Он вздохнул. – Но Берг отказывается подвергать риску людей и разбивать наши силы. Это субъективное решение, и я должен взять на себя ответственность за него. – Он помолчал. – С другой стороны… с другой стороны, если бы человек с автоматом и достаточным количеством боеприпасов залег у стены, на пути у ашбалов, то он смог бы сразу убрать не меньше дюжины, даже до того, как они успеют открыть ответный огонь. – Он снова сделал паузу. – Понимаешь, о чем я?

Закрывшись от ветра, Хоснер зажег сигарету и отдал ее Каплану – самый дружеский жест из всего, что Каплан слышал или видел в исполнении Якова Хоснера.

Каплан не спеша затянулся, но не отдал сигарету обратно.

– Я… я полагаю, что все это совершенно правильно… если, конечно, они уже не поднялись до половины холма.

– Конечно, – согласился Хоснер. – В том-то и дело. И несомненно, у подножия холма все еще стоят часовые. Но в этой тьме один-единственный человек мог бы запросто проскользнуть мимо них.

Каплан нисколько не сомневался, что если бы было нужно, Хоснер, не колеблясь, пошел сам. И если Яков решил, что сам он не пойдет, то лишь потому, что на холме перед ним стоят еще более важные задачи. Однако, уже рискнув один раз жизнью для Хоснера, Каплан решил жить долго-долго и дожить до самой глубокой старости. Хоснер же всеми силами старался лишить его этого желания.

– Человек, который отправится туда, имеет очень мало шансов на благополучное возвращение к своим.

– Чертовски мало.

– Особенно если он уже ранен и рана ограничивает его подвижность и реакцию.

Хоснер кивнул.

– Понимаешь, Моше, на этом холме было всего лишь несколько настоящих военных. Твои шесть человек, Добкин… Еще несколько ветеранов… Берг. Их становится все меньше. А профессиональные военные прекрасно понимают, что в один прекрасный момент им придется делать то, что никого из добровольцев сделать не попросят. Понимаешь?

– Разумеется.

Каплан раздумывал, почему Хоснер не обратился к Маркусу или Альперну. Они не ранены. Ему казалось, что это типичный классический подход к делу, который лучше всего выражается словами «такая большая честь». Конечно, могли существовать и иные мотивы, но никому не дано полностью постичь ход мыслей Якова Хоснера.

– Ну… Спасибо за то, что выслушал мою бессвязную болтовню, Моше.

– Не за что.

Он поколебался. Потом, увидев, что Хоснер вовсе не собирается уходить, произнес:

– На самом деле, слушая соображения других, человек может и сам прийти к кое-каким интересным умозаключениям.

– Несомненно.

Каплан вновь подумал, потом повернулся и сделал шаг. Он почувствовал на своем плече руку Хоснера и услышал, что Хоснер произносит какие-то подобающие случаю слова, но смысла слов уловить и не пытался. Сейчас самым страшным Каплану казалось то, что он не может даже попрощаться с теми людьми, которые за последние сутки стали ему так близки и дороги. Уходя в темноту, Каплан ощущал бесконечное одиночество.

28

Премьер-министр поднес к уху телефонную трубку и выпрямился в своем кресле. Глаза его невольно обратились ко всем людям, мужчинам и женщинам, которые надели наушники, следя за связью. Переговоры с Багдадом не могли идти гладко.

Президент Ирака прошел все эмоциональные стадии – от удивления вначале до недоверия к тому, что слышит, и, в конце концов, к отсутствию желания положительно ответить на предложение израильского собеседника.

Премьер-министр говорил ровно и спокойно:

– Господин президент, я просто не имею права доверить вам источник моей информации, но, как обычно, это вполне надежный источник.

Он оглядел сидящих в комнате, словно удостоверяясь в надежности источника информации.

Тедди Ласков и Ицхак Талман стояли возле двери. Премьер смотрел так, словно заново оценивал их.

Президент Ирака вздохнул, что в арабской традиции, как прекрасно знал премьер-министр, означало примерно следующее: «Очень жаль, но мы вовсе не приблизились к завершению нашей сделки». Или что-то в этом роде. Наконец иракская сторона прибегла к словесному выражению мыслей:

– Во всяком случае, авиационная разведка на малой высоте даже не может обсуждаться. Дует шержи. И кроме того, я абсолютно уверен, что ваши американские друзья уже совершили нелегальный полет на большой высоте и все разнюхали. Этого должно оказаться вполне достаточно.

– Я ничего не знаю о подобном факте.

Президент Ирака проигнорировал слова премьер-министра и начал излагать свои возражения против поспешных действий.

Премьер-министр не обращал внимания на витиеватые разглагольствования, вместо этого прислушиваясь к вою ветра и стуку ставен. Он сознавал, что среди наводнений и пыльных бурь, в полной темноте, никакие перемещения по земле, а тем более авиационные перелеты, невозможны. И чем больше он уговаривал иракского деятеля, тем лучше сознавал сам, что в подобных условиях сразу же выявится вся неадекватность иракских коммуникационных сетей и транспорта, не говоря уже о невозможности перемещения вооруженных сил по собственной стране. Необходимость признания всех этих проблем лишь усиливала раздражительность президента. Но Хиллах ведь так близко, и город этот вполне приличных размеров, подумал премьер-министр. Вслух он произнес:

– А в Хиллахе разве нет гарнизона?

Разведка докладывала, что гарнизон там как раз стоит.

Последовала длинная пауза. Казалось, президент Ирака консультируется со своими помощниками. Наконец он заговорил в телефонную трубку:

– Боюсь, что это информация не для обсуждения.

Пальцы премьер-министра, держащие трубку, нервно сжались – терпение его истощилось.

– Господин президент, что же вы предлагаете в данной ситуации? – Он взглянул на часы.

– Нужно подождать, пока закончится пыльная буря или, во всяком случае, до рассвета.

– Может оказаться поздно.

– Господин премьер-министр! Это старый вопрос о необходимости рисковать жизнью людей для того, чтобы спасти жизнь людей. Вы рассказываете мне о пятидесяти гражданах Израиля, осажденных в Вавилоне, и предлагаете подвергнуть угрозе столько же… не говоря уж о деньгах, которые на это потребуются… Во всяком случае, мы не имеем понятия о том, что происходит в Вавилоне… если там вообще что-то происходит.

– Но вы же знаете наверняка, что там что-то происходит разве не так?

Иракский лидер явно колебался:

– Да, наверное. Что-то. Мы только что получили подтверждение из нашего правительственного офиса в Хиллахе, что на развалинах Вавилона что-то происходит.

При этих словах иракского руководителя, открыто подтвердившего реальность событий, по комнате пронесся возглас изумления и волнения.

Премьер-министр невольно наклонился вперед, вцепившись в трубку. Больше не имело смысла осторожничать и скрывать свои карты. Он заговорил резко и определенно:

– Тогда, ради Бога, отправьте туда гарнизон из Хиллаха.

Эти слова повлекли за собой еще одну продолжительную паузу. Затем голос в трубке произнес почти смущенно, словно извиняясь:

– Гарнизон в Хиллахе – Четыреста двадцать первый батальон, ваша военная разведка наверняка это знает. Подразделение, сформированное практически из одних палестинцев. Они уже воевали против вашей страны в 1967 и в 1973 годах. Офицеры там иракские, но солдаты – беженцы и сыновья беженцев. Было бы нечестно ставить их в положение, требующее выбора и раздвоения моральных устоев. Вы поймете, что я имею в виду.

Разумеется, премьер-министр понял. Он осмотрелся. Люди, следящие за разговором, выглядели рассерженными. В комнате определенно нарождалось воинственное настроение.

– Господин президент, не могли бы вы прямо сейчас переговорить с Хиллахом? Я подожду у телефона. Попросите своих сотрудников – или офицеров, в чьей преданности вы уверены, – выяснить, что же на самом деле происходит в Вавилоне.

– К сожалению, у нас в настоящее время имеются значительные трудности с наземной связью. Буря, понимаете ли, и наводнение. Но мы постараемся связаться с ними по радио и посмотрим, что они смогут узнать.

– Понимаю.

У премьер-министра не было оснований подозревать собеседника во лжи относительно наземной связи. Предстояло разыграть еще одну карту.

– Господин президент, мои военные советники доложили, что до Вавилона можно без особых трудностей добраться по реке. Экспедиция из какого-нибудь другого гарнизона на Евфрате смогла бы добраться туда в считанные часы.

Голос иракского лидера зазвучал неожиданно резко и нетерпеливо:

– Неужели вы и впрямь полагаете, что наш Евфрат – то же самое, что ваша небольшая речка Иордан? Евфрат – великая, могучая река. А в это время года она мечется по равнине, словно стадо заблудших овец. Сливается с озерами, болотами и великим множеством небольших речек и ручьев, которые сейчас тоже разбухли и превратились в реки. Сейчас, ночью, там окажется слишком много рек, среди которых очень просто заблудиться.

Премьер-министр и сам знал это. Действительно, Вавилон стоял уже вовсе не на современном Евфрате, а на одном из древних, более узких рукавов. И все-таки современный, обученный отряд при желании мог бы пройти по нему. Древние жители Месопотамии вполне справлялись с такими проблемами.

– Господин президент, мы в курсе всех трудностей и лишений, через которые ваша страна проходит каждую весну, и прекрасно понимаем, что в любое другое время года могли бы рассчитывать на быстрый положительный ответ на нашу просьбу. Мы знаем, что одной из причин наличия в вашей стране этих… – премьер-министр не хотел употреблять слово «террористы», – …партизан является почти полная недоступность Вавилона в эти несколько недель. И все-таки, господин президент, я не сомневаюсь, что вы окажете нам ту помощь, которую в состоянии оказать.

Ответа не последовало.

Премьер-министр понимал, что лидеру Ирака и так уже пришлось проглотить не одну горькую пилюлю за время их разговора. Он открыл собеседнику и потенциальную неверность военных, и неспособность организовать передвижение вооруженных сил по стране, не говоря уже о признании того факта, что «конкорд» оказался захваченным на территории его страны, о чем он долгое время и понятия не имел. Неприятным довеском ко всему оказался открывшийся факт наличия в его суверенной стране небольшой, но плохо контролируемой армии палестинцев. Премьер-министр не мог не чувствовать, что президент Ирака явно не в духе, что казалось вполне понятным. Единственное, что оставалось сделать, так это уязвить его еще, постаравшись спровоцировать на какие-то действия.

– В курсе ли вы, господин президент, что в пустыне Шамьях находится базовый лагерь палестинцев? Возможно, именно оттуда они и проникли в Вавилон.

И вновь ответа не последовало. Премьер-министр взглянул на сидящих за столом. Полковник, специалист по психологической борьбе, который в течение нескольких лет изучал характер президента Ирака, нацарапал записку и подтолкнул ее по столу. Премьер-министр прочитал написанное:

«Вы уже и так слишком далеко его завели. Пора с этим покончить. Слишком поздно играть в дипломатию».

Премьер-министр кивнул в знак согласия и снова заговорил в телефонную трубку:

– Так способны ли ваши вооруженные силы организовать экспедицию в столь поздний час, господин президент?

Ответа не последовало. Наконец после длительной паузы вновь раздался голос президента. Он звучал очень холодно.

– Да. Я отдам приказ организовать экспедицию по реке. Но они не смогут высадиться до рассвета. Это самое большее, что я в состоянии сделать для вас.

– Прекрасно, – произнес в ответ премьер-министр, понимая, что на самом деле это все, что угодно, только не прекрасно, но все же не желая ставить под угрозу те небольшие успехи, которых ему удалось достичь.

– Как вы полагаете, что мы там можем найти?

– Понятия не имею.

– И мы тоже. Но в ваших интересах… я надеюсь, что-нибудь все-таки там обнаружится. Если нет, то ситуация окажется весьма щекотливой для вас.

– Понимаю.

Премьер-министр выдержал паузу. Настало время серьезного вопроса:

– Вы позволите нам оказать вашим людям помощь? Мы могли бы провести совместную операцию.

– Абсолютно невозможно.

Не имело смысла спорить на эту тему.

– Хорошо. Удачи вам.

Иракский лидер помолчал, потом тихо произнес:

– Вавилон. Плен. Странно.

– Да, странно.

На Ближнем Востоке невозможно сделать политический или дипломатический шаг, не переступив через пять тысяч лет кровавой истории. Именно это так и не смогли осознать, например, американцы. События, произошедшие три тысячелетия назад, на международных конференциях обсуждались так, словно они имели место на позапрошлой неделе. Если все это принять во внимание, остается ли надежда для кого-то из них?

– Но не так уж и странно.

– Может быть, и не очень странно. – На другом конце провода помолчали. – Вы не должны думать, что мы не испытываем сочувствия. Террористы нам ни к чему. Ни одно ответственное арабское правительство не поддержит их действия.

Он снова выдержал паузу, и израильтяне услышали звук, напоминающий глубокий меланхоличный вздох. Вздох этот прозвучал так по-арабски и в то же самое время так по-еврейски, что многие из сидящих в комнате не смогли побороть нахлынувшее вдруг чувство сопереживания, даже родства.

Иракский президент откашлялся:

– Я должен идти.

– Я свяжусь с вами перед рассветом, господин президент.

– Хорошо.

Телефон отключился. Премьер-министр поднял голову:

– Ну так как же, мы приступаем или нет? – Он посмотрел на стенные часы. До того момента, как над Вавилоном забрезжит первый солнечный луч, оставалось немногим более шести часов. – Или будем дожидаться действий Ирака?

Он закурил сигарету, и звук чиркнувшей о коробок спички громко прозвучал в тишине комнаты.

– Вы, конечно, понимаете, что это первый диалог между премьер-министром Израиля и президентом Ирака. Неужели мы хотим поставить под угрозу его результаты? Поставить под угрозу сам климат мирного сосуществования, который поднял в воздух эти «конкорды»?

Премьер-министр посмотрел на сидящих за столом и попытался прочитать что-нибудь на их лицах. Многие из этих лиц он уже видел на совещании по Энтеббе, но данная ситуация по своей сложности намного превосходила обсуждавшуюся тогда, хотя и там потребовалось несколько дней, чтобы достичь соглашения о военных действиях.

По одному генералы и политики начали подниматься со своих мест. Каждому давалось две минуты, чтобы высказать собственную точку зрения. Казалось, комната поделена примерно пополам, и линия раздела проходит вовсе не между военными и гражданскими лицами. Половина военных выступала за осторожность, и ровно половина гражданских поддерживала военные действия. Если бы объявили голосование, его результат оказался бы почти ничейным.

Встал Амос Зеви, заместитель министра иностранных дел, а в настоящее время временно исполняющий обязанности министра. Он указал, что если бы здесь присутствовали министр Ариэль Вейцман и заместитель министра транспорта Мириам Бернштейн, то они проголосовали бы за осторожность.

Ему тут же резко возразил генерал Гур:

– Это произошло бы в том случае, если бы они присутствовали именно здесь, господин министр. Но если бы они смогли послать свой голос оттуда, из Вавилона, то не сомневаюсь, что проголосовали бы за немедленную воздушную атаку.

Это меткое заявление вызвало единственный взрыв смеха в мрачной до этой минуты комнате.

Нашлись такие, кто до сих пор полагал, что Ахмед Риш уже захватил израильтян и очень скоро выдвинет свои требования. Эта оппортунистически настроенная группа настаивала на необходимости подготовиться к переговорам к тому самому моменту, когда будут оглашены условия выкупа.

Встал один из министров, Иона Галили. Он напомнил присутствующим, что во время совещания по Энтеббе два верховных раввина Израиля интерпретировали сборник юридических прецедентов еврейской религиозной традиции как позволение обменять террористов на заложников.

Немедленно подскочил министр юстиции Натан Дан, сам и раввин, и юрист одновременно:

– Я исключаю подобную интерпретацию.

Премьер-министр с силой стукнул ладонью по столу, и стопка бумаги, лежащая перед ним, подпрыгнула.

– Достаточно! Это не Иешива и не кафе в Тель-Авиве! Меня не интересуют ни древние тексты, ни древнееврейский язык, ни толкования! Меня интересует лишь то, что происходит здесь и сейчас! Ласков! Вам слово. В вашем распоряжении ровно две минуты.

Тедди Ласков занял место в конце длинного стола. Он заговорил в общих терминах, приводя классические военные аргументы в пользу немедленных действий, но видел, что его речь не производит никакого впечатления. Ясно было, что недостаток решимости проистекает из боязни организовать воздушный налет на Вавилон и в результате увидеть, что удар нанесен лишь по диким животным, обитающим в пустыне. В нормальных условиях один подобный промах может отправить все правительство и половину кнессета домой, сочинять мемуары. Если правительство поступит решительно и обнаружит «конкорд» с миссией мира на борту пропавшим без вести или – что еще хуже – если окажется, что люди погибли, тогда, по крайней мере, оно сможет оправдаться при помощи каких-то гуманитарных идей. Но если окажется, что ошибается он, Ласков, или не прав фотоаналитик, и там никого и ничего нет…

Ласков все-таки решил рискнуть:

– Я понимаю суть проблемы. Все в порядке. Если я смогу окончательно доказать, что наши люди находятся в Вавилоне, останутся ли у кого-нибудь серьезные возражения против того, чтобы отправиться туда и их вызволить?

Премьер-министр поднялся:

– В этом и состоит суть дела, генерал. Если сможете доказать мне решительно и бесповоротно, что наши люди там, я проголосую за выступление.

Теперь каждый увидел для себя выход. Если последующие события покажут, что следует одобрить рейд, Объединенный Совет сможет оправдать свое бездействие перед гражданами страны вескими доводами об ошибочности и неполноте разведданных. Можно было бы категорично настаивать на том, что о миссии мира в Вавилоне ничего не было известно. И это оказалось бы не просто отговоркой. Это была бы правда.

– И откуда же вы полагаете получить решающие свидетельства, генерал? – поинтересовался премьер-министр. – Вряд ли мы сможем принять еще одно сверхъестественное откровение, если, конечно, нам не позволено будет всем сразу настроиться на необходимую волну.

Ласков не обратил внимания на пролетевший по залу смешок.

– Уполномочен ли я действовать от вашего имени?

– Вы просите слишком многого.

– Только лишь до рассвета.

– Ну за такое короткое время, полагаю, вы не сможете нанести большого вреда. Хорошо. А тем временем воздушная операция будет ждать наготове. Если вы вернетесь сюда к 5.30 утра и предъявите мне неопровержимые доказательства того факта, что «конкорд» действительно сел в Вавилоне, тогда я нажму красную кнопку, и все мы скрестим пальцы и будем надеяться на лучшее. Однако если до того мы получим известия от иракской стороны, что в Вавилоне никого нет, тогда какие бы доказательства вы мне ни предъявили, они не будут приняты во внимание. Во всяком случае, на рассвете мне придется надеяться, что президент Ирака сдержит слово и пошлет отряд в Вавилон. Мне не хотелось бы, чтобы наши силы столкнулись с их силами, поэтому 5.30 – исходное время для начала операции. Справедливо, как вам кажется?

– Мне хотелось бы возглавить боевое подразделение.

Премьер-министр отрицательно покачал головой:

– Что за невероятные амбиции! Вы ведь даже больше не состоите в вооруженных силах. Почему я только что наделил вас такими большими полномочиями? Наверное, просто сошел с ума.

– Пожалуйста.

В комнате повисла тишина. Казалось, премьер-министр глубоко задумался, потом поднялся вновь и, словно впервые в жизни, взглянул на Ласкова:

– Если вы докажете мне, что идти необходимо, тогда я с удовольствием доверю вам руководство боевым отрядом. У меня нет никакой иной кандидатуры, – обтекаемо и двусмысленно прореагировал он.

Ласков откозырял, повернулся и вышел в коридор. Талман поспешил следом.

В коридоре оказалось полно народу, и Талман заговорил вполголоса:

– Какую такую чертову информацию ты собираешься получить за это время?

Ласков только пожал плечами:

– Не знаю.

* * *

Они вышли, прошли мимо колонн фасада, миновали чугунные ворота и оказались на улице. Оба молчали. Если бы не горячий сухой ветер, Иерусалим утонул бы в тишине. Даже в духоте ночь казалась прекрасной – такой, какой может быть лишь весенняя ночь в Иерусалиме. В воздухе парил сладкий аромат распускающихся деревьев, небо казалось хрустальным куполом. Растущая луна над головой стремилась к своему завершению. Ее желтый свет лился мягко и тепло. Цветы, виноградные лозы, кусты и деревья заполняли все свободное пространство, как будто росли они не в каменном городе, а в деревне. На улицах, вымощенных древней брусчаткой, на равных соседствовали дома, построенные от двадцати до двух тысяч лет назад. Ведь для Иерусалима это не имеет ни малейшего значения – здесь все одновременно и древнее, и молодое.

Талман никак не мог успокоиться:

– Тогда какого же черта ты все это наговорил? И так ведь оставался шанс, что они проголосуют за выступление. А теперь ты дал им возможность отступить.

– Они ни за что не проголосовали бы за военную операцию.

В мерцающем свете луны Талман посмотрел на товарища:

– Ты что, сомневаешься?

Ласков резко остановился:

– Нет, абсолютно не сомневаюсь. Они действительно в Вавилоне, Ицхак. Это я знаю наверняка. – Он помолчал и добавил: – Я их слышу.

– Чушь. Вы, русские, неисправимые мистики.

Ласков согласно кивнул:

– Это правда.

Но Талман все-таки надеялся получить конкретный ответ на свой конкретный вопрос:

– Нет, ты мне ответь, я настаиваю, что было у тебя на уме, когда ты обещал представить доказательства?

– Давай предположим, что ты собрался бы связаться с разведывательным самолетом. Как бы ты это сделал без радио?

Талман с минуту подумал:

– Ты имеешь в виду фото? Ну наверное, я нарисовал бы большие знаки на земле… ты понимаешь, о чем я. А если бы это оказалось невозможным, или самолет летел бы слишком высоко, в темноте или густой облачности, или поднялась песчаная буря, тогда я, наверное, соорудил бы какой-то тепловой источник. Но ведь мы видели эти тепловые источники. Они не решают дела.

– Никаких сомнений не осталось бы, имей они форму Звезды Давида.

– Но ведь не было такой формы.

– Была.

– Нет, не было.

Казалось, Ласков на ходу разговаривает сам с собой:

– Меня удивляет, что все эти умы еще не додумались до этого. Но это ведь неизведанное поле – я имею в виду инфракрасную разведку. Возможно, они держат звезду наготове, чтобы зажечь ее, если увидят самолет. И не понимают, что если зажгут ее, то с самолета ее можно будет сфотографировать и через некоторое время, когда она уже погаснет. Конечно, Добкин и Берг могли бы додуматься до этого. Но, наверное, я слишком уж критичен. Может быть, не осталось керосина, или его осталось только на зажигательную смесь, или почему-то еще этого нельзя сделать. И вообще, почему они должны думать, что кто-то полетит в разведку над Вавилоном? Я имею в виду, почему…

Талман перебил его:

– Тедди, дело в том, что они не зажигали Звезду Давида и не посылали никаких сообщений типа «Ребята, вот мы где!» или что-то подобное. Может быть, пока у них просто не было времени… – Его голос слегка дрогнул: – Во всяком случае, такого знака или отметки нигде нет.

– А если бы была?

– Это сразу убедило бы и меня, и других.

– Ну, тогда нам стоит посмотреть на фотографии, которые авиаразведка не сочла нужным послать премьер-министру. Я не сомневаюсь, что мы там увидим остаточное тепло от горящей Звезды Давида. Дело просто в том, что ты ищешь – то и увидишь.

Талман внезапно остановился и произнес тихо, почти шепотом:

– Ты сошел с ума?

– Вовсе нет.

– Ты действительно собираешься изменить одну из фотографий?

– Ты веришь в то, что они в Вавилоне или же были в Вавилоне?

Талман верил, но не мог объяснить почему.

– Да.

– Цель, по-твоему, оправдывает средства?

– Нет.

– А если бы там мучилась твоя жена… или дочери – тогда ты думал бы иначе?

Талман был в курсе отношений Ласкова и Мириам Бернштейн.

– Нет.

Ласков кивнул. Талман говорил правду. Он провел слишком много лет среди британцев. Поэтому чувства играли очень малую роль, а может быть, и вовсе не принимали никакого участия в принятии им решений. Обычно это помогало и ему, и другим. Но Ласкову казалось, что порой можно быть евреем немножко больше, чем позволял себе его друг.

– Ты обещаешь забыть то, что я только что говорил, и пойти лечь спать?

– Нет. На самом деле я считаю, что должен арестовать тебя.

Ласков слегка обнял Талмана, положив руки ему на плечи:

– Они же погибают там, в Вавилоне, Ицхак. Я точно знаю. Русские действительно мистики, а русские евреи – самые отпетые из них. Я говорю тебе, что просто вижу их там. Прошлой ночью я видел их во сне. Видел, как Мириам Бернштейн играет на цитре – на арфе – и плачет в три ручья. Только недавно, в кафе, я понял, что означал мой сон. Неужели ты можешь подумать, что я солгу тебе в этом? Нет, конечно же, нет. Ицхак, позволь мне помочь им. Дай сделать то, что я должен. Забудь все, что я тебе сказал. Когда ты был моим командиром, то несколько раз закрывал глаза на мои фокусы – да, да, я знаю, не волнуйся. Иди домой. Иди, ложись спать и спи до полудня. А когда проснешься, все уже окажется позади. Будет в разгаре национальное торжество, а может, и трагедия, а может, даже и война. Но разве есть выбор? Позволь мне сделать это. Меня совсем не волнует, что случится со мной впоследствии. Дай мне сделать это сейчас!

Он крепко сжал плечи Талмана своими сильными руками.

От такого потока внезапных откровений Талману стало неловко, неловко морально и тяжело физически, так сильно друг стиснул его. Он попытался пошевелиться, дать понять, чтобы его отпустили, но Ласков не выпускал его из объятий.

Момент оказался критическим, и Талману невольно подумалось, что на свободе можно было бы принять более взвешенное решение. Мужчины стояли слишком близко – конечно, не так близко, как арабы, – но чересчур близко для его, Талмана, душевного равновесия и комфорта.

– Ну… – Но близость Ласкова действовала на него… как? Он чувствовал тепло этого человека, его дыхание. Какая-то волна прошла по пальцам Тедди и передалась ему. – Я действительно…

Нет, это все жутко неловко. Лицо друга меньше чем в полуметре от его собственного. И Талман чувствовал то, что чувствовал сам Ласков.

– Я думаю… что пойду домой… Нет, я лучше пойду с тобой. Да, черт подери! Это безумие, чистое безумие! Но я тебе помогу, да!

На лице Ласкова появилась улыбка. Да, он действительно знал и понимал Талмана. Даже его можно чем-то тронуть и поколебать. Сон оказался точным штрихом.

– Хорошо.

Он выпустил Талмана из объятий и отступил на шаг.

– Послушай-ка. У меня есть в Тель-Авиве один знакомый фотомастер. Мы прихватим его по дороге в Цитадель. При желании он может заставить мусорную кучу выглядеть как обнаженная Элизабет Тейлор. И сделает все, что я попрошу, не задавая лишних вопросов.

Талман кивнул, и они вновь зашагали, почти побежали к стоянке такси, которая находилась недалеко от офиса премьер-министра.

– Тель-Авив, – кратко скомандовал Ласков, слегка задыхаясь. – Дело государственной важности!

29

Бенджамин Добкин взял за руку Шер-яшуба. Они стояли на грязевой косе, выдававшейся в русло Евфрата. Все жители деревни, несколько десятков человек, высыпали на берег и спокойно наблюдали за ними. При свете луны стали видны облака пыли, поднимающиеся на другом берегу реки. А на их берегу, хотя и дул сильный ветер, большая часть пыли оседала в воде. Сама река вела себя очень беспокойно, и волны не переставали биться о берег. Нелегко будет пересечь реку, но нелегким окажется и путешествие по земле. Добкин посмотрел на старика.

– Вытащите его на грязевые отмели и оставьте шакалам, а утром займетесь своими делами.

Старик вежливо кивнул. Ему не требовались подсказки и советы. Его деревня существовала в режиме выживания уже на протяжении более двух тысячелетий, проходя через события лишь по масштабу уступающие Холокосту в Европе.

– Да пребудет с тобой Бог в твоем путешествии, Бенджамин.

Добкин был одет в запачканные кровью штаны и куртку мертвого ашбала. Тот скоро окажется в желудке у шакалов, но Добкина не покидала тревога при мысли, что Риш в конце концов доберется до этой деревни, чтобы отомстить, и очень быстро завершит дело, которое не смогли закончить два тысячелетия лишений и бед.

– Захотят ли твои люди вернуться в Израиль, если это можно будет устроить?

Шер-яшуб посмотрел на Добкина:

– В Иерусалим?

– Да, в Иерусалим. А впрочем, в любое место в Израиле. На побережье, если хотите. В Герцлию.

Он с трудом мог представить, что происходит в уме старика. Израиль был для него лишь библейским названием, как и Сион. Он едва ли представлял собой реальное место и имел не больше значения, чем еще два дня тому назад имел Вавилон для самого Добкина.

– Это хорошее место. С хорошей землей.

Как, черт возьми, перекинуть мост через два тысячелетия истории? Не только сам еврейский язык уже стал другим, но и все понятия и ценности разошлись полярно.

– Здесь вас постоянно подстерегает опасность.

Имеет ли он право обещать им возвращение в Иерусалим? А если они согласятся, сумеет ли он все организовать? И все-таки Добкин продолжал свою речь:

– Вы слишком долго живете в Вавилоне. Пора возвращаться домой.

Он должен проявить настойчивость. Они ведь словно дети и сами не понимают, что именно в Израиле им будет хорошо. Генерал не мог видеть, что евреи живут в подчинении, почти в неволе. Иногда Добкин, путешествуя, встречался в некоторых странах со своими соплеменниками, терпящими унижение. Тогда ему непременно хотелось крикнуть: «Возвращайтесь домой, идиоты! Возвращайтесь домой и поднимите голову! Там, на родине, сейчас ваше место. Мы купили его своей кровью».

Он еще сильнее сжал руку старого раввина:

– Вернитесь домой.

Шер-яшуб положил свободную руку на плечо Добкину.

– Уважаемый, – начал он, – ты пришел сюда, чтобы вызволить нас из плена? Или тебе предназначено оказаться невольным орудием нашей гибели? Подожди, не перебивай. Дай мне закончить. В Книге Книг сказано: «Тогда поднялся глава отцов и священники, и жрецы со всеми теми, чей дух поднял Бог, чтобы пойти и построить дом Господа, который есть Иерусалим». Но Бог не возвысил дух моих предков, и они остались здесь. Так позволь мне сказать тебе вот что, Бенджамин. Когда этот священный дом вернувшихся изгнанников, Второй Храм, тоже оказался разрушенным, а его жители рассеялись и разошлись по всему миру, именно евреи Вавилона поддерживали огонь в светильнике знания. Именно Вавилон, а не Иерусалим, стал первым городом еврейской учености и культуры в то время. Израиль всегда будет нуждаться в своих изгнанниках, Бенджамин, чтобы оставалась на земле уверенность в том, что есть кто-то, кто выполнит Закон и вернется в Иерусалим, окажись он разрушенным еще раз.

Он улыбнулся, и его смуглое даже в лунном свете лицо покрылось сеточкой мелких морщинок:

– Надеюсь, что дух Господа подвигнет тебя когда-нибудь на строительство Третьего Храма. И если ты это сделаешь, то помни: даже если Иерусалим падет снова, то всегда найдутся евреи Диаспоры и мы, те, кто живет в неволе, чтобы явиться и построить Четвертый.

Он сжал руку и плечо Добкина и легонько подтолкнул его вперед.

– Иди, Бенджамин. Иди и закончи свое дело. И тогда, когда все будет в порядке, мы, может быть, вновь поговорим об Иерусалиме.

Добкин быстро повернулся и энергично зашагал к краю косы. Оглянулся через плечо и помахал освещенным лунным светом, закутанным в длинные одежды неподвижным фигурам. Чувство нереальности происходящего вновь, уже не впервые, охватило его. Пейзажи, звуки и особенно запахи этих мест мешали спокойно и трезво рассуждать, думать так, как подобает военному человеку в двадцатом веке.

Добкин посмотрел в воду Евфрата. Там его ждало странное суденышко под названием «гуфа». Оно представляло собой всего лишь круглую плетеную корзину, обмазанную знаменитым вавилонским битумом. Выглядела она так, словно ее только что вымазали илом. Ей могло быть и несколько дней от роду, и несколько тысячелетий. Добкин погрузился в нее, и гуфа осела почти до краев. Молодой человек по имени Шислон прыгнул за ним следом, нимало не смущаясь тем фактом, что для него в лодке оставалось лишь несколько сантиметров свободного пространства. Гуфа опасно накренилась, но вскоре выпрямилась, оставив над поверхностью воды десять сантиметров борта со стороны Шислона и пять со стороны Добкина. Парень взял длинный шест, отвязал веревку и оттолкнулся от берега.

Добкин быстро догадался, что гуфу не использовали, когда Евфрат был таким полноводным и быстрым, как сейчас. А через несколько минут его догадка нашла свое подтверждение, поскольку как бы Шислон ни наклонялся, шест не доставал до дна реки. Парень посмотрел на Добкина и улыбнулся.

Гуфа набирала скорость. Добкин знал, что им необходимо причалить к берегу в двух километрах ниже по течению, иначе они пропустят Вавилон и ему придется возвращаться пешком по берегу. А для этого генерал не чувствовал в себе достаточных сил. Он улыбнулся в ответ молодому человеку, который старался выглядеть очень спокойным, но на самом деле явно был испуган и не мог скрыть этого.

Еще одним вариантом, на который рассчитывал Добкин, было оказаться в Хиллахе. Там он мог найти поддержку. Можно бы отправиться прямиком в гарнизон Хиллаха и объяснить ситуацию. Они позвонят в Багдад. Но гарнизон Хиллаха и местные власти и без того должны знать, что в Вавилоне что-то происходит. Тогда почему же они не пытаются ничего выяснить?

Он задумался. Евреи не привыкли надеяться на то, что кто-то из внешнего мира окажет им помощь или проявит милосердие. Они всегда подозревают предательство и часто оказываются правы в своих подозрениях. Нет, в Хиллах идти не следует. Нужно найти гостиницу или музей, добраться до телефона и позвонить в Израиль. Только оттуда можно ожидать помощи. Только там живут люди, которым не все равно, выживут ли или погибнут их соотечественники здесь, в Вавилоне. Для них это действительно важно.

Шержи дул над водой, и отсутствие песчаной бури возмещалось его скоростью и силой. Гуфа прыгала, качалась и кренилась, и вода то и дело перехлестывала через борт. Круглое утлое суденышко постоянно вращалось, и Добкин начал ощущать подступающую дурноту. В паху не проходила боль, бедро горело. Он склонился через борт, и вся его еда, состоявшая из горячего лимонного чая и рыбы под названием «масгуф», оказалась в воде.

После этого генерал почувствовал себя немного лучше и, прислонившись к борту, сполоснул лицо. Добкин разглядел на дальнем берегу несколько огней и показал на них рукой.

– Квейриш, – произнес парень.

Сейчас уже Добкин не сомневался, что его капитана очень волнует погода. Люди с Запада всегда безотчетно доверяют местным проводникам, но на самом деле правда состоит в том, что коренные жители делают редко или не делают вовсе те вещи, которые путешественники считают обычной для них процедурой. Несомненно, Шислону еще ни разу в жизни не доводилось пересекать Евфрат во время половодья ночью, когда дует шержи.

Добкин попытался рассмотреть что-то на обоих берегах. На восточном огромные массы песка закрыли саваном землю и луну. Он знал, что для его товарищей на холме это сулит начало последнего акта еще до захода луны.

Ниже Квейриша река изгибалась, и гуфа понеслась еще быстрее. Суденышко оказалось в плену все ускоряющегося течения в узком русле. Шислон не оставлял попыток нащупать шестом дно и однажды едва не опрокинул лодку, которую поток готовился с жадностью сожрать.

Добкин пытался оценить траекторию движения, с тем чтобы угадать, когда наконец их маршрут пересечется с линией берега. Впереди он видел поворот русла на запад, и если они не перевернутся раньше, то, возможно, сумеют именно там высадиться на берег. Тогда они окажутся у южной стены города, и генералу ничего не останется, как пешком пройти примерно два километра до Ворот богини Иштар и гостиницы. Он пытался решить, что же будет делать, если все получится именно так.

* * *

– Несчастья и победы самым тесным образом связаны между собой, – заметил Хоснер.

Берг засунул в свою трубку сразу несколько сигаретных окурков и зажег ее так, как только заядлый курильщик умеет зажигать курево на свистящем ветру.

Оба сидели, скорчившись, в том, что осталось от траншеи на восточном склоне холма. Ветер неумолимо наметал в расщелину песок, медленно и равнодушно выравнивая поверхность.

– Где же Каплан? – уже во второй раз спросил Берг.

Хоснер не мог понять, откуда Берг знает, что Каплан исчез. Возможно, от Наоми Хабер. У Берга ведь имелись свои преданные люди.

– Знаешь, а ведь во время Первой мировой войны совсем неподалеку отсюда, в местечке под названием Кут, целая британская армия оказалась осажденной турецкими отрядами. – Хоснер зажег целую сигарету. – Британский экспедиционный корпус приплыл из Индии и высадился в Персидском заливе, в устье Тигра и Евфрата. Они собирались отвоевать у Турции древние земли Месопотамии. А арабское население – и пустынные арабы, и арабы болот – действовали словно хищники: они раздевали и обирали убитых и добивали раненых. Они буквально изводили обе армии и убивали солдат, отставших от основных сил, чтобы обокрасть их. В этой истории заключен нешуточный урок, и суть его в том, что нельзя появляться на глинистых равнинах. Если мы там появимся и ашбалы нас не схватят, мы все равно окажемся в руках мародеров.

Берг поплотнее обернул шарф вокруг лица и, спрятав трубку от ветра в его складках, жадно затянулся и посмотрел на Хоснера:

– В этом я с тобой абсолютно согласен. Попозже мы расскажем об этом министру иностранных дел. Но все же, где Каплан?

– Эта история имеет продолжение, и из нее вытекает еще один урок, Исаак.

Берг выпустил дым изо рта, одновременно покорно вздохнув.

– Ну так вот, после серьезной битвы с турками британцам пришлось остаться в этом городке, Куте. У них закончились припасы. А турки осадили город, причем осада продолжалась несколько месяцев. Британские войска пытались прорвать осаду извне и несколько раз подходили к городку на расстояние всего лишь километра, но всякий раз турки отбрасывали их назад. В конце концов осажденным отрядам британцев пришлось сдаться, поскольку припасы их истощились окончательно. А самой суровой критике командир осажденного подразделения – и это указывалось в докладе военного ведомства – подвергся за то, что не организовал вылазок и набегов в лагерь турецких войск. Доклад этот призывал покончить со статичной обороной в принципе и перейти к обороне мобильной и активной. Никаких стен. Только огонь и маневры. Сейчас военная наука уже приняла это. Почему же не хочешь принять и ты?

Берг с усилием выдавил из себя усмешку:

– С трудом нахожу параллели в твоем рассказе. Где Каплан? Внизу, на склоне?

– Параллель существует, и заключается она в том, что хорошая тактика – всегда хорошая тактика, будь то Кут, Хартум или Вавилон. А кстати о Хартуме, Берг, не забудь, что в свое время британские отряды попали туда с опозданием всего лишь на один день. Но от этого ни генерал Гордон, ни его люди, ни гражданское население не стали менее мертвыми. Если помощь не придет в ближайшие несколько часов, нас постигнет та же участь, Берг. Вот мы здесь сидим и, пока никто нас не крошит на мелкие кусочки, обманываем сами себя, полагая, что находимся в безопасности. Но едва склон покроется визжащими и вопящими ашбалами, мы тут же начнем причитать, жалея, что не сделали то и не попробовали это. Поверь моим словам, Исаак, любое самое отчаянное средство, которое выиграет нам время, стоит усилий и риска.

– Куда он пошел? К Воротам Иштар?

– Нет, всего лишь вниз, к внешней стене города. Они ведь изберут именно этот маршрут.

– Откуда у тебя этауверенность?

– Все военно-полевые проблемы имеют ограниченное количество решений.

– Когда мы вернемся отсюда, я первым делом устрою тебя преподавать в военный колледж.

Неторопливо покуривая, Хоснер прислонился спиной к стене окопа и закрыл глаза.

– Когда мы будем судить Бернштейн с Аронсон, до того, как будем судить тебя, или после?

В своей жизни Хоснер познал немало как унижений, так и уважения. Все это было явно не для него. Он не любил делить ничего своего, тем более не хотел делиться властью и ответственностью. Он быстро сел и постучал пальцем Бергу в грудь.

– Ну-ка хватит меня пинать, Исаак, а не то, смотри, как бы тебе не оказаться на скамейке вместо меня. Если дело дойдет до голосования, то они выберут истинную сволочь, которой доверят вывести их из окружения, а не эрзац-сволочь, как ты или государственное лицо, как Вейцман. Они доверят свою судьбу настоящему. Они знают, что не могут доверять тебе или Вейцману ни в принятии непопулярных решений, ни в их исполнении. Так что отвали-ка. Достаточно скоро я уберусь и с твоей дороги, и из твоей жизни.

Берг не отрываясь смотрел на огонек своей трубки.

– Я не верю тебе, Яков. Тот, кто считает победы и поражения тесно связанными между собой, похож на игрока, требующего очередную карту, когда он и так уже имеет двадцать очков. Мы в разведке играем по другим правилам. Пусть меньше выигрыш, но и меньше потери. И никогда не гонимся за большим кушем, если он грозит большими потерями. Сегодня так ведут игру все армии, все службы разведки и министерства иностранных дел. А ты – последний из крупных игроков. Но даже тебе не разрешается ставить на кон жизни других людей. Даже жизнь одного человека – будь то такой храбрец, как Моше Каплан, – не должна подвергаться риску, сбрасываться со счетов, даже если существует шанс, что это поможет остальным.

– Ты сам чертовски хорошо знаешь, что одна жизнь – небольшой риск. По правилам твоей вонючей теории игры это может считаться приемлемой потерей за возможный большой выигрыш.

– Наверное, это очень субъективно. Я вовсе не рассматриваю потерю одной человеческой жизни как малую потерю.

– Ну ты и лицемер, Берг! В своей жизни ты делал вещи и похуже. И не притворяйся, что не обрадовался, когда я отправил Добкина. Ты прекрасно понимаешь, что его миссия – почти верная смерть, но ты вовсе не казался и не кажешься убитым горем по этому поводу.

– Но то ведь совсем иное дело. Добкин – профессионал. Человек его типа прекрасно понимает, что такое время, как сейчас, выпадает лишь раз в жизни.

– Это не делает миссию легче и проще ни для него, ни для меня. Неужели ты полагаешь, что мне доставило удовольствие посылать их обоих?

– Такого я не говорил. Умерь свой пыл. Я всего лишь играю здесь роль адвоката дьявола.

– Мне не нужны больше ни дьяволы, ни их адвокаты, Берг. Я просто делаю то, что считаю необходимым делать. И от всей души надеюсь, что люди там, и в Иерусалиме, и в Тель-Авиве, забудут обо всех теориях игры, потому что не пожелай они вступить в большую игру за нас, если, конечно, когда-нибудь обнаружат, где мы находимся, то нам всем просто крышка.

Берг застывшим взглядом смотрел вдоль склона холма, и голос его звучал отстраненно:

– Может быть, лучше нам оказаться мертвыми, чем стать причиной еще одной войны или же своим спасением поставить под удар успех мирной конференции.

Эти слова моментально осветили Хоснеру все, что до этого оставалось неясным и темным. Берг просто готовится принести их всех в жертву абстракции – тому нечто, что он считает высшим благом. Он с куда большим удовольствием увидит, как они храбро и тихо умирают, чем позволит поставить государство Израиль в затруднительное положение. Если вдуматься, все зависит лишь от меры. Он, Хоснер, готов принести в жертву Каплана, себя или кого-то еще ради высших целей. Так где же граница дозволенности жертвоприношений? Если бы на Израиль напали, смог бы он воздержаться от использования своего ядерного оружия «ради человечества и высшего блага»? Имеет ли кто-то, будь то человек или государство, право сказать: «Высшее благо, черт его побери! Я хочу жить, заслуживаю права на жизнь и убью всякого, кто попытается положить конец моей драгоценной жизни!»

Но люди всегда приносили жертвы ради высших целей; сейчас вот и Каплан делает именно это. Каплан, лежащий в полном одиночестве в темноте, – Яков мог по минутам сосчитать время, отпущенное ему на грешной земле. А Берг готов скорее позволить всем, включая самого себя, умереть, чем вынудить Израиль принять решение.

Хоснер задумался об этом. Он готов пожертвовать своей жизнью. Но только потому, что судьбе было угодно поставить его в положение, где продолжать жить может оказаться хуже, чем умереть. А Хоснер поставил в такое же положение Каплана. Каплан уже не сумел бы вести нормальную жизнь, отклони он предложение Якова сложить свою голову. Но он прекрасно понимал, что на самом деле не вопрос жизни или смерти так волнует его. Речь шла о принципе агрессивного вмешательства. Евреи Израиля не должны позволить себе сползти к той пассивной роли, которая стала причиной гибели евреев в Европе.

Все существо Хоснера восставало против аргументов Берга. Если бы премьер-министр прямо спросил его, он ответил бы так:

– Да, действительно, я хочу, чтобы вы немедленно и любым способом добрались сюда и спасли нас. Какого черта вы все там копаетесь?

Наверняка Берг в душе тоже так считает. Он только разыгрывает роль адвоката дьявола. Говорит, как, наверное, говорили бы Мириам и министр иностранных дел. Берг, шпион Берг, умел разговаривать на самых разных языках. Но если он действительно думает так, как говорит, то тогда он явно ошибается. За ним вообще неплохо бы последить. Он может и уйти.

* * *

Хоснер остался в окопе в одиночестве. Пыль и песок заполняли пространство, засыпая уже его ноги. То место, где напротив него сидел Берг, совсем сгладилось. Когда-нибудь песок укроет и «конкорд», и останутся лишь его смутные очертания. Их кости окажутся похороненными в пыли, и вообще все, что останется от них самих и их дел, станет лишь еще одним свидетельством мученичества и страдания, и свидетельство это поступит в Иерусалимскую библиотеку. Хоснер собрал пригоршню пыли со своей ноги и швырнул ее по ветру. Вавилон. Боже, как он ненавидит это место! Ненавидит каждый квадратный сантиметр его мертвой пыли и глины. Вавилон. Губитель душ. Он стал свидетелем миллионов случаев морального падения. Убийства. Рабство. Греховное совокупление. Кровавые жертвы. Как могла его любовь расцвести в таком месте?

Он послал за ней, но никакой гарантии, что она придет, не было. Сердце тяжело стучало в груди. Руки дрожали. Мириам, приходи же скорее! Ожидание казалось бесконечным. Он посмотрел на часы: прошло пять минут после того, как ушел Берг. Три минуты после того, как он отправил посыльного на «конкорд». Он хотел встать и уйти, но не смог заставить себя покинуть то место, куда она придет, чтобы встретиться с ним.

Наконец Хоснер услышал два голоса и увидел два силуэта. Один силуэт указал рукой в его строну, повернулся и удалился. А другой приблизился к нему. Он облизал пересохшие губы и заставил голос не дрожать.

– Сюда! – позвал он.

Мириам скользнула в окоп и встала на колени возле него.

– В чем дело, Яков?

– Я… я просто хотел поговорить с тобой.

– Я свободна?

– Нет, этого я сделать не могу. Берг…

– Ты можешь здесь делать все, что захочешь. Ты – царь Вавилона.

– Прекрати сейчас же.

Она наклонилась к нему:

– Какая-то маленькая частичка тебя полностью согласна с Бергом. Эта частичка говорит: «Заприте эту сучку и держите ее под замком. Я – Яков Хоснер. Я принимаю серьезные решения и выполняю их».

– Не надо, Мириам.

– Пойми меня правильно. В данном случае я волнуюсь вовсе не за себя и не за Эсфирь. Я волнуюсь за тебя. Если ты позволишь продолжать этот фарс, то какая-то часть твоей души просто погибнет, умрет. С каждой минутой, пока ты позволяешь всему этому продолжаться, в тебе остается все меньше и меньше человека. Хоть однажды встань на сторону сострадания и доброты. Не бойся показать всем того Якова Хоснера, которого знаю я.

Хоснер покачал головой:

– Не могу. Боюсь. Боюсь, что если я проявлю доброту, то все здесь сразу развалится на части. Боюсь…

– Боишься, что если проявишь сочувствие, то сам развалишься на части?

Он подумал о Моше Каплане. Как смог он так поступить с этим парнем? Он подумал о другом Моше Каплане – скрывшемся в тумане ушедших лет. Вспомнил, как Мириам читала Равенсбрюкскую молитву.

И словно прочитав его мысли, она произнесла:

– Я не хочу стать твоей жертвой, твоим ночным кошмаром, твоим леденящим душу привидением. Я хочу помочь тебе.

Хоснер поднял ноги и уткнул голову в колени. Эту позу он не принимал с самого детства. Сейчас он позволил себе потерять самообладание.

– Уходи.

– Все вовсе не так просто, Яков.

Он поднял голову:

– Нет, совсем не просто.

Хоснер посмотрел на нее сквозь темноту.

Мириам изумилась тому, насколько потерянным он выглядел в эту минуту. Таким одиноким.

– Чего ты от меня хочешь?

Он покачал головой. Голос его задрожал:

– Не знаю.

– Ты хочешь сказать, что любишь меня?

– Я дрожу, словно школьник на первом свидании, и голос звучит октавой выше.

Она вытянула руку и погладила Хоснера по волосам.

Он взял ее руку и поднес к губам.

Хоснеру хотелось целовать ее, ласкать, осыпать нежностями, но вместо всего этого он лишь обнял ее и крепко прижал к себе. А потом аккуратно отстранил от себя и встал на одно колено. Залез в нагрудный карман и что-то оттуда достал. На открытой ладони протянул ей. Это оказалась серебряная Звезда Давида, составленная из двух сопряженных треугольников. Некоторые из заклепок разболтались, и треугольники потеряли жесткость. Он постарался сказать как можно более непринужденно:

– Я купил ее в Нью-Йорке во время своей последней поездки. У Тиффани. Когда-нибудь отдай ее в ремонт вместо меня, хорошо?

Он протянул ей звезду. Мириам улыбнулась:

– Твой первый подарок мне, Яков, и тебе приходится притворяться, что это вовсе не подарок. Спасибо!

Внезапно лицо Мириам стало очень серьезным. Она опустилась на колени на дне окопа и внимательно посмотрела на серебряную звезду в своей руке.

– О Яков! – прошептала она. – Пожалуйста, не выбрасывай свою жизнь!

Она зажала звезду в руке и крепко прижала к груди. Лучи врезались в руку, но женщина не разжимала пальцы, пока не пошла кровь. Она низко опустила голову и сдерживала слезы до тех пор, пока тело не начало трястись от переполнявших ее рыданий.

– О проклятие, проклятие! – Мириам с силой ударила кулаком по земле. А потом прокричала, пытаясь утихомирить ветер: – Ну нет же, я не позволю тебе здесь умереть!

Хоснер не произнес ни слова, но в его глазах тоже стояли слезы.

Дрожащими руками Мириам сняла с шеи серебряную цепочку с кулоном в форме слова «жизнь» на иврите, застегнула цепочку на шее Якова и притянула его голову к себе.

– Жизнь, – произнесла она сквозь слезы. – Жизнь, Яков.

* * *

Моше Каплан лежал в маленьком овраге и сквозь ночной прицел изучал местность. Луна светила слабо, зато пыли в воздухе летало очень много, но Каплан без труда различал цепочку ашбалов в маскировочных одеждах и прислонившихся к низкой стене менее чем в двадцати метрах от него. Картина напомнила ему гравюру девятнадцатого века под названием «Сборище оборотней». На ней гротескно изображались получеловеческие фигуры на фоне стены церковного кладбища, освещенные луной. Картинка была страшненькая, однако не страшнее, чем зеленоватое изображение в его приборе.

Он смотрел и смотрел, и внезапно картинка потускнела: сели батареи. Каплан взглянул в последний раз перед тем, как картинка полностью потемнела, и нажал на спусковой крючок.

На холме все сразу поняли, что их час пробил.

30

Добкин силой втолкнул Шислона в гуфу, а потом отвел суденышко от берега. Конечно, сейчас уже посадка лодки стала значительно выше, и Шислон имел куда больше шансов выжить, состязаясь с Евфратом, чем разделяя судьбу Добкина. А кроме того, Шислон оставался единственной связью между Добкином и деревней Уммой, и Добкин вовсе не хотел, чтобы эта связь стала известна Ришу в случае, если их поймают вдвоем. Пока лодка не скрылась из виду, направляясь вниз по течению к деревне, он стоял на берегу, провожая ее взглядом, а потом пошел прочь от бурного, мутного потока.

Добкин полностью потерял ориентацию и не мог точно определить, где находится по отношению к Воротам Иштар. Он буквально продирался сквозь слепящую пыльную бурю, старательно считая шаги. На пути постоянно попадались ямы и котлованы, оставшиеся от раскопок и не огороженные до сих пор, и несколько раз генерал едва не провалился. Во всяком случае, их присутствие доказывало, что он в Вавилоне. Добкин с трудом передвигался по обесцвеченной, выбеленной земле, оставшейся от древних стен, превращавшей Вавилон в жуткую бесплодную пустыню, на которой даже трава не росла.

Пройдя триста метров, генерал взобрался на небольшой холм и огляделся вокруг, изучая местность. Исходил он из того, что гостиница наверняка выделялась бы освещенными окнами. Их он искал в темноте, ничего, однако, не находя.

За своей спиной он услышал шум и оглянулся. В темноте что-то двигалось. Приостановилось, затаившись, потом вновь начало приближаться, светя желтыми раскосыми глазами.

На развалинах стены, повернувшись к Добкину мордой, стоял шакал. Глаза его были полузакрыты, и он сохранял полную неподвижность, стоически принимая свою долю. Внезапно Добкин почувствовал симпатию к хищнику.

– Не знаю, что ты ищешь здесь, старый охотник, но надеюсь, что найдешь – если, конечно, ты ищешь не меня.

Шакал бесшумно и грациозно сделал несколько шагов по направлению к Добкину, смерил его взглядом и остановился. Потом поднял голову и протяжно завыл. Никто из его сородичей не ответил, и, спрыгнув со стены, зверь исчез во мраке.

Добкин тоже спустился со своего возвышения и спрятался в частично раскопанном здании. В его темных углах жили совы, и при приближении человека они тревожно заухали. Добкин опустился на пол, пытаясь прогнать ноющую боль во всем теле и жуткую усталость.

Вавилон. Какое немыслимо мертвое место! Этот город ушедших изо всех сил старался убить его и добавить его кости в свою бесплодную землю. «И поселятся там степные звери с шакалами… и не будет обитаема вовеки и населяема в роды родов».

Пророчество Иеремии оказалось столь же вещим, как и пророчество Исайи.

Добкин знал, что в четвертом веке персидский царь превратил город в свои охотничьи угодья. Его невероятные стены, в некоторых источниках занимающие второе место среди чудес света вместо Висячих садов Семирамиды, все еще стояли в те дни, хотя большая часть из трехсот шестидесяти смотровых башен уже обвалилась. Причудливая судьба, превратившая крупнейший город мира в место для диких зверей, фактически в зоопарк, напомнила о пророчествах Исайи и Иеремии еще острее.

Жилище диких зверей.

А к началу пятого века Евфрат изменил свое русло, и Вавилон превратился в обширное болото, и тогда исполнилось последнее пророчество Исайи и Иеремии: за восемьсот лет до этого Иеремия писал: «Устремилось на Вавилон море; он покрыт множеством волн его».

Добкин осторожно выполз из своего укрытия и, пошатываясь, поднялся на ноги. Зачерпнул немного воды из бурдюка, сделанного из козлиной шкуры, и промыл глаза. Он неожиданно попал в странный, фантастический мир. Все это имело какое-то определенное значение, но понять, какое именно, казалось невозможным.

Генерал выбрался из полузанесенного песком и пылью строения на некое подобие тропы, извивающейся меж руин. Повернул на север, к берегу Евфрата. Вдоль него он прошел почти километр, сгибаясь под ветром и пряча лицо.

Ветер утих неожиданно, и сразу раздался голос. Генерал поднял голову. Из дверного проема на него внимательно смотрел араб. Оказывается, он уже пришел в Квейриш. Разглядев араба, Добкин подошел к нему.

– Гостиница, – произнес он на языке, который считал палестинским вариантом арабского.

Человек в дверях решил, что разговаривает с ашбалом, заблудившимся в темноте. Палестинцы ему совсем не нравились, но сейчас они заправляли всей жизнью. Однако ашбала без оружия он не встречал еще ни разу и про себя невольно отметил это. Выйдя из дома, он прошел мимо Добкина, пристально его разглядывая.

Добкин пошел за ним следом, не забыв при этом незаметно достать из кармана нож, которым снабдили его евреи из Уммы. Несколько минут они шли по извилистой улочке, а потом человек свернул в переулок между двумя зданиями.

Добкин старался не отставать. Он посмотрел в переулок, однако араб исчез. Генерал прислонился спиной к стене справа, готовясь при первой же необходимости пустить в ход нож.

Однако араб неожиданно появился из ниши в стене напротив и вытянул руку:

– Сюда.

Добкин не сомневался, что это та самая козлиная тропа, по которой Хаммади вел их с Хоснером к Воротам Иштар. Он кивнул и изобразил подобающую благодарность, пробормотав некое благословение. Было ясно: чтобы попасть на тропу, придется пройти почти вплотную к арабу. Покрепче сжав нож и выставив вперед правое плечо, он сделал шаг, оказавшись с человеком лицом к лицу.

Араб схватился за свой кинжал. Он собирался убить ашбала, чтобы забрать себе его одежду, обувь и все, что нашлось бы в его карманах. Он твердо верил в свою полную безнаказанность.

Добкин прошел в метре от противника, не спуская с него напряженного взгляда.

Араб сознавал, что ашбал гораздо больше его, сильнее и внимательнее. В глубине души он опасался, что тот готовится убить его самого. Опустив глаза, араб увидел в руке незнакомца нож. Что же делать – нанести удар первым или же отступиться, вознося молитву Аллаху, чтобы большой человек не вздумал покончить с ним? Зачем убивать его, в поношенных сандалиях и ветхой одежде?

– Да пребудет с тобой Аллах, – произнес он, склоняя голову и отдавая себя на милость незнакомца.

Добкин колебался. В голове его проносились все аргументы «за» и «против» убийства.

– И с тобой тоже, – ответил он, проходя мимо и сворачивая на козлиную тропу между зданиями.

Генерал пришел в город, и снова, как прежде, ощущение того, что все это уже случалось раньше, охватило его. Он сознавал, что оно появляется из-за усталости и стрессов в сочетании со всеми виденными старыми картами и фантастическими реконструкциями этого места, но тем не менее ощущение не проходило. Наверное, как и у всех евреев – если, конечно, истории о пленении верны, – здесь когда-то жили и его предки.

Но его предки не мешкали, когда им приказали: «Идите!» Они пошли, но только для того, чтобы несколько веков спустя вновь оказаться в гонении – на сей раз со стороны римлян. И с тех самых пор вплоть до 1948 года у них не было места, которое они могли назвать домом. Каким-то образом после двух тысяч лет скитаний семья по фамилии Добкин оказалась в России и, уже уйдя из России, завершила свой путь и вернулась в Палестину. А из Палестины, Израиля Бенджамин Добкин возвратился в Вавилон. Вернется ли он в Иерусалим, в настоящее время оставалось под большим вопросом.

* * *

Добкин нашел древнее русло Евфрата, и оттуда уже оказалось несложно попасть в окрестности дворца. Примерно через четверть часа он стоял перед Воротами богини Иштар, глядя на знаменитую мозаику – бессмертных вавилонских львов. Пройдя сквозь ворота по Священной дороге процессий, он наконец увидел светящиеся окна гостиницы. Часовых возле нее не оказалось. Через улицу от гостиницы раскинулся целый палаточный лагерь. А немного поодаль Добкин смог разглядеть небольшой музей. Ашбалов, судя по всему, здесь не было. Наверняка они вновь отправились атаковать холм. Остановившись, чтобы перевести дух, генерал явственно расслышал, как со стороны холма раздались пулеметные очереди, а за ними наступила полная тишина. Интересно, кто это стрелял? Скорее всего, один из аванпостов. Еще одна жертва в длинном печальном списке.

На минуту он задумался, не найти ли в музее доктора Аль-Танни, но решил этого все-таки не делать. Время дорого. А кроме того, можно ли доверять Аль-Танни? Если можно, то нужно ли вовлекать его в проблемы? У него самого не имелось никаких конкретных планов, кроме одного – единственного очень важного телефонного звонка, и если честно, то даже не хотелось всерьез задумываться о каких-то планах. Вся эта невероятная операция могла осуществиться лишь благодаря решительности, дерзости и, конечно, удаче. Он попал в деревню Умма, и там ему дали нужную одежду. Нашел гостиницу, и оказалось, что ашбалы ушли из своих палаток. Сейчас он должен зайти в здание и убить дневального и всех, кто там еще оставался. Но возможно, там же окажутся и раненые, а значит, и санитары.

Добкин подошел к веранде гостиницы и открыл дверь, ведущую в небольшой холл. Немного прищурился, чтобы глаза привыкли к освещению. Молодой араб в защитной форме сидел за конторкой регистратора и читал газету.

Все совсем просто и обычно, подумал генерал. Молодой человек, а это был Касым, поднял голову, и лицо его невольно напряглось.

– Да?

Касым как раз решил пойти и изнасиловать пленную еврейку еще раз – если, конечно, она жива. И вдруг эта помеха.

– Да?

Что-то явно было не так. Одежда не по размеру – мокрая и запачканная пылью и грязью, больше похожей на сгустки крови. Оружия вроде не видно. Фляга из козлиной шкуры.

Касым поднялся.

Добкин быстро, но не суетливо, подошел к конторке, одной огромной сильной рукой схватил часового за волосы, а другой быстро выхватил нож и всадил его в горло врагу. Вытащил нож и опустил тело на пол. Вытер руку о газету, а потом промокнул ею конторку и тоже бросил на пол. Из-за конторки все еще раздавались булькающие звуки. Добкин повернулся и направился к двери с надписью по-арабски «Управляющий». Открыл дверь.

Маленький кабинет оказался освещенным единственной лампой, стоящей на полу, и в круге света лежала обнаженная женщина – или девушка, – лежала на животе, вся в крови, мертвая или при смерти. По цвету кожи и прическе Добкин сразу определил, что это не местная девушка, похищенная для определенной цели. Он быстро подошел к лежащей и перевернул ее на спину. Лицо показалось знакомым, даже несмотря на то, что было жестоко избито. Худшие опасения, что это одна из своих, подтвердились, поскольку в девушке невозможно было не узнать секретаршу Игеля Текоа. Имя ее, однако, генерал вспомнить не смог. Он опустился на колени и приложил ухо к груди девушки. Она дышала. Он вновь взглянул на окровавленное тело – выглядело оно так, словно его терзал какой-то дикий зверь.

Добкин поднял едва живое тело и положил на оттоманку у стены. На крючке у двери увидел длинный шерстяной халат и укрыл им ее. Обнаружил также кувшин воды, стоящий на буфете рядом с тазом, в котором смывали с рук кровь. Полил из кувшина на лицо девушки. Она тихонько пошевелилась. Добкин поставил кувшин. Нельзя было терять ни секунды – даже на то, чтобы облегчить страдания пленной. Он подошел к столу и снял телефонную трубку. Такое обычное действие показалось странным и сразу напомнило о Синайской кампании, во время которой он обнаружил работающий телефон в полностью разрушенной деревне. Тогда Добкин звонил в следующую деревню, все еще остававшуюся в руках египтян, чтобы сообщить, что они уже здесь. Там он оказался первой ласточкой, сейчас же дело обстояло совсем по-иному. Он нетерпеливо вслушивался в гудки. Этажом выше, как раз над головой, раздавались шаги и стоны. Именно там, очевидно, размещались раненые и ходили санитары. За стеной разговаривали. Ветер раскачивал жалюзи и скрипел оконными рамами. Неужели линия не работает? Генерал посмотрел на телефон. На нем не было наборного диска, аппарат работал исключительно через оператора, но как же его вызвать? Добкин постучал по рычажкам – еще и еще, – ему показалось, что на это ушла масса времени.

И вдруг раздался мужской голос, раздраженный и неприветливый:

– Алло? Коммутатор Хиллах. Алло?

Генерал перевел дыхание:

– Хиллах, соедините меня, пожалуйста, с международным оператором в Багдаде.

– Багдад?

– Да, Багдад.

Добкин понимал, что ему придется вести этот телефонный разговор со всей осторожностью и выдержкой человека, строящего карточный домик. Одно неверное слово, и связь окажется прерванной.

– Кто вызывает Багдад?

Добкин на секунду замешкался, потом сказал:

– Доктор Аль-Танни.

Нет. Оператор в Хиллахе наверняка знает голос этого человека. Грубая ошибка.

– То есть лично я – доктор Омар Саббах, гость доктора Аль-Танни, работающего в музее. Багдад, пожалуйста.

Последовала пауза.

– Подождите.

Добкин на мгновение задумался, где сейчас может находиться доктор Аль-Танни – в своей служебной квартире, расположенной в здании гостиницы, то есть рядом с ним, или же в музее? Или он вообще дома, в Багдаде? Генерал держал трубку возле уха и ждал. Часы на стене отсчитывали минуты. Вдруг он поймал себя на том, что не отрываясь смотрит в таз с окрашенной кровью водой, и отвернулся. Глаза горели, и собственное тело, казалось, было готово развалиться на части. Он перенес телефон туда, где лежала Дебора Гидеон, и встал возле нее на колени. Водой из фляги смочил ей губы, пощупал пульс, дотронулся до бледной кожи и приподнял веки, чтобы взглянуть на глаза девушки. Несомненно, она в шоке, но молодость и здоровье должны помочь ей выжить. Добкин дотронулся до ее ран и внимательно их осмотрел. После этого недавнее убийство охранника показалось генералу уже не таким страшным делом.

Продолжая возиться с девушкой, генерал не выпускал телефонной трубки, прижав ее плечом к уху. Часы отсчитали уже четверть часа. Голоса за стеной становились все громче – очевидно, там шла карточная игра. А над головой что-то тяжелое глухо ударилось об пол – или пациент упал с кровати, или умершего перекинули на носилки.

Кто-то вошел в прихожую и принялся звать:

– Касым! Касым! Где ты?

Наверное, так зовут того дежурного, которого ему пришлось прикончить, подумал Добкин. Догадается ли кто-нибудь перегнуться через конторку и посмотреть на пол?

Шаги приблизились к двери, повернулась ручка. Не выпуская трубки, Добкин дотянулся до лампы и выключил ее. В эту минуту дверь открылась, и сноп света из коридора осветил то место на полу, где раньше лежала Дебора. В освещенное пространство попала ее голая нога, свесившаяся с дивана.

– Касым! Где же ты, сукин сын?

И тут вдруг отозвался оператор из Хиллаха:

– Вавилон? Вавилон? Багдад на проводе. Вавилон, вы меня слышите? Вы здесь?

Добкин стоял неподвижно, опасаясь даже дышать.

Оператор из Хиллаха обратился к оператору из Багдада:

– Вавилон отключился.

Дверь закрылась, и комната погрузилась в полную темноту.

Добкин тихонько произнес:

– Вавилон на связи.

– Что? Говорите громче. Громче!

– Вавилон здесь.

– Вы слышите Вавилон, Багдад?

– Слышу Вавилон, Хиллах, – произнес женский голос в Багдаде в ответ мужскому голосу в Хиллахе.

Какие они быстрые там, в Багдаде, подумал Добкин.

– Говорите, Вавилон, – предложила женщина-оператор в Багдаде.

Добкин сначала хотел попросить соединить его с офисом правительства Ирака или объяснить оператору, кто он такой и чего хочет, но тогда ему придется просить международного оператора переключить его на оператора внутреннего. А кроме того, какое правительственное учреждение будет открыто в это время? И как оператор прореагирует на его историю? Несколько сценариев стремительно пронеслись в его мозгу, и каждый заканчивался телефонным молчанием.

– Говорите, Вавилон!

– Соедините меня…

Нет, нет способа связаться из страны ислама с Израилем. В Израиль можно было бы попасть через Стамбул, но генерал не говорил по-турецки, поэтому пришлось бы разговаривать с арабо-язычным международным оператором в Стамбуле. А если бы на багдадском или каком-то еще коммутаторе услышали «Тель-Авив», сразу бы заподозрили неладное.

– Вавилон, вы слушаете?

– Да, конечно. Афины. Соедините меня с Афинами.

– Зачем вы звоните в Афины? Кто вы такой?

Вот и влип!

– Я доктор Омар Саббах, девушка, и я желаю позвонить коллеге в Афины. Пожалуйста, соедините меня немедленно!

На некоторое время воцарилась тишина, а потом голос произнес:

– На это потребуется некоторое время, доктор. Я вам позвоню, когда получу связь, доктор.

– Нет!

– Почему же нет?

– Ну… здесь неисправен звонок. Я не слышу входящего сигнала.

В трубке наступило молчание.

– Вы меня слышите, Багдад?

– Да-да. Подождите немножко. Сейчас я попробую вас соединить. Не кладите трубку.

– Спасибо. – Генерал услышал, как Багдад разговаривает с Дамаском, а Дамаск с Бейрутом.

В Бейруте крупнейший коммутатор Ближнего Востока быстро соединился со Стамбулом. Было время – фактически еще и сейчас случались такие дни, – когда из Бейрута можно было дозвониться в Тель-Авив, всего-то двести километров по побережью. Но сегодня, возможно, не такой день, и рисковать не хотелось. Приятная беглая арабская речь сменилась спотыкающейся турецкой, а потом такой же плохой арабской, когда международные операторы в Стамбуле и Бейруте заговорили друг с другом. Часы продолжали свою неумолимую и безжалостную работу. Добкин и поверить не мог, что зашел уже так далеко. Он со страхом ждал, что с секунды на секунду связь прервется или же неожиданно откроется дверь. По лицу его лил пот, рот пересох, сердце тяжело и гулко стучало в темноте.

В соседней комнате карточная игра, очевидно, подходила к концу. В коридоре пытались докричаться дежурного. Застонал и позвал санитара кто-то из раненых. Добкину показалось, что он слышит, как на севере раздаются автоматные очереди. Девушка рядом, на оттоманке, вскрикнула во сне, и он затаил дыхание.

Стамбул разговаривал с Афинами. В Афинах по-турецки говорили лучше, чем в Стамбуле по-гречески. Потом Стамбул вступил в разговор с Бейрутом. Бейрут же обошел Дамаск и заговорил непосредственно с Багдадом. Хиллах уже не держал связь, и поэтому Багдад разговаривал непосредственно с Вавилоном.

– Афины на связи.

– Спасибо.

Последний афинский оператор говорил по-турецки, но потом генерала автоматически переключили на арабо-язычную связь:

– Ваш номер, пожалуйста?

Интересно, остался ли кто-нибудь из исламских операторов на линии? Генерал хотел попросить англоязычного оператора, но не хотел больше вызывать суету вокруг своей особы. Он выдержал паузу, чтобы дать возможность лишним слушателям отключиться. Операторы – народ любопытный и будут продолжать подслушивать до тех пор, пока их не вызовут снова или же пока им не надоест.

– Это Афины? – спросил он по-арабски.

– Да, сэр. Ваш номер, пожалуйста.

– Не могли бы вы узнать для меня номер?

– Разумеется, сэр. Кто конкретно вам нужен?

Добкин помолчал. Он вспомнил о своем знакомом по одной из археологических экспедиций.

– Доктор Адамандиос Стататос. Он живет в районе Кипсели. – Он медленно произнес по буквам имя и фамилию.

– Подождите, пожалуйста.

Теперь генерал уже успокоился относительно арабских операторов – они наверняка отключились, – но оставался шанс, что на одной из линий сидит и внимательно слушает кто-то из «серых» людей. Международные телефонные переговоры – не такое уж частое дело в этой части света, особенно в это время суток. Даже в Израиле международные звонки регистрируются службами безопасности.

Оператор вернулся к нему:

– Доктор Стататос в Кипсели. Я набираю номер.

– Отмените, пожалуйста.

– Сэр?

– Отмените звонок. Я только что вспомнил другой номер.

Он, конечно, мог поговорить с доктором Стататосом и этим, возможно, завершить свою миссию, но больше всего на свете Добкину хотелось поговорить непосредственно с Тель-Авивом, который казался таким близким.

– Отмените этот звонок!

Дама-оператор в Афинах не стала набирать заказанный номер, но капризы клиента ее явно очень раздражали.

– Хорошо, сэр.

– Соедините меня… с Тель-Авивом.

– Тель-Авив?

Здесь наступила пауза, как уже случалось и раньше. Оператора это не касалось, поскольку Греция и Израиль сохраняли хорошие отношения, а политика – дело глупое и неблагодарное. Однако этот несчастный очень и очень рискует, вызывая Тель-Авив из Ирака.

– Оставайтесь на линии, сэр.

Последовала еще одна смена операторов, а после нее – щелканье, жужжание, гудение и звон в телефонном пространстве.

Появился новый голос, который произнес:

– Тель-Авив на линии, сэр.

Молодой женский голос, деловитый и живой, где-то очень далеко заговорил на иврите:

– Ваш номер, пожалуйста.

Добкин постарался взять под контроль свой голос:

– Подождите секундочку, пожалуйста. – У него в запасе находилось несколько номеров. Например, его собственный домашний телефон. Но жена, конечно, окажется у кого-нибудь из своих многочисленных родственников. Есть и много других номеров – друзья, офицеры, политики. Но если он сейчас поговорит с посредником, то потом возникнет ненужная суета при связи с правительством.

– Сэр, вы будете заказывать номер?

– Кабинет премьер-министра в Тель-Авиве. – Добкин не мог дать особый номер международной линии, и поэтому ему придется говорить с обычным оператором министерства. Интересно, находится ли правительство в Иерусалиме или Тель-Авиве? Но в любом случае в Тель-Авиве он сможет поговорить с дежурным офицером министерства. В коридоре вновь раздались голоса. Всего лишь вопрос времени, причем недолгого, пока они не обнаружат исчезнувшего Касыма. В телефонной трубке слышались звонки на линии.

– Кабинет премьер-министра, пожалуйста, – произнес любезный голос оператора.

– Алло! Собрание Совета безопасности проходит здесь или в Иерусалиме?

Наступила долгая пауза. Эта информация печаталась в газетах, поэтому не было причины не давать ответа на вопрос. И все-таки…

– Будьте добры, кто это?

– Генерал… – Он не знал, какова будет реакция на его имя этой телефонной дамы. – Генерал Коэн.

Она помолчала, потом продолжила:

– Я вас соединю через оператора в Тель-Авиве с оператором в Иерусалиме, генерал.

– Спасибо. – Он услышал сигнал «занято».

Должно быть, весь Израиль сейчас звонит премьер-министру, излагая свои жалобы и советы. Так случается во время каждого кризиса. Каждый израильтянин считает себя основным помощником министра.

– Все линии в Иерусалиме заняты, сэр.

– Но я звоню издалека. Дело государственной важности. Пожалуйста, продублируйте вот этим номером.

Он назвал особый запасной номер Иерусалима.

Телефон зазвонил почти сразу.

– Да, – ответил усталый мужской голос, не назвавший ни себя, ни место службы. – Кто говорит?

Вдалеке Добкин слышал голоса операторов на линии. Да уж, ночка выдалась горячая. Осознание этого принесло некоторое успокоение.

– Выслушайте меня внимательно и не вешайте трубку.

– Разумеется, сэр.

За эти вечер и ночь дежурный принял немало звонков, и почти все они не несли ничего приятного, но он даже и не помышлял о том, чтобы положить трубку, не дослушав сообщение по особой линии.

– Я генерал Бенджамин Добкин. – Он дал свое кодовое имя и номер.

– Да, сэр.

Человек нажал кнопку, и в соседней комнате трубку снял один из офицеров безопасности.

– Я звоню из Вавилона, из Ирака, оттуда, где совершил вынужденную посадку «конкорд».

– Да, сэр.

– Вы определили мой код?

– Да, сэр.

– Но, очевидно, вы все-таки не верите, что я тот, за кого себя выдаю?

– Нет, сэр.

Добкин заговорил медленно и отчетливо, хотя и не слишком громко:

– Запишите фамилии этих генералов. Если хоть один из них здесь, дайте ему возможность идентифицировать мой голос.

– Хорошо, сэр.

Добкин выпалил фамилии дюжины армейских и авиационных генералов.

– Если вы пригласите хотя бы одного из них, то он наверняка сможет идентифицировать мой голос.

Интересно, окажется ли связь прерванной где-то на линии? Будет ли оператор слушать – хотя бы для того, чтобы удостовериться, что он, этот странный генерал, все еще здесь и говорит на иврите? Как он поведет себя?

– Вы согласны, молодой человек?

– Да, сэр.

* * *

Человек из службы безопасности разговаривал по линии международной связи с одним из помощников премьер-министра в конференц-зале, в то время как сам он прослушивал разговор.

Помощник быстро нацарапал записку и передал ее премьер-министру.

Тедди Ласков открыл свой портфель и вынул оттуда шесть фотографий, на каждой из которых оказалась различима в разной степени расплывшаяся и стертая Звезда Давида, вставленная туда искусной рукой фотомастера. Он ощущал в душе какое-то странное спокойствие, скорее даже безразличие в отношении того, что он намеревался сейчас сделать. Так или иначе, подделка будет обнаружена, причем довольно скоро. Карьера Ласкова уже завершена, но после этого имя его окажется опозоренным, и он непременно попадет в тюрьму. Но поскольку обман обнаружится лишь после операции по спасению, ему все это абсолютно безразлично. Возможно ли, что ничего не всплывет и все поверят, будто эти фотографии – иллюзия или чудо? На самом деле в каком-то смысле так и есть: чудо, что его осенило – они в Вавилоне; чудо, что он до сих пор так уверен в этом настолько, что готов рисковать своей свободой и даже жизнью, не говоря уже о репутации, чтобы заставить поверить в это и других.

Ласков подровнял и без того аккуратно сложенную на столе стопку фотографий. Взгляд его задержался на Талмане, стоящем в другом конце комнаты. Тот выглядел грустным, а вернее, даже потерянным, испуганным, запутавшимся и виноватым. Но Талман не отвел глаз от лица товарища и даже попытался изобразить некое подобие улыбки, кивнув в знак солидарности.

Премьер-министр оттолкнул записку, даже не взглянув на нее.

– Итак, генерал, что же вы нам принесли? Цветные картинки и координаты «конкорда», сообщенные Тедди Ласкову посланником небес? Ну, вперед! Посмотрим…

Ласков, казалось, не слышал его слов.

Помощник премьер-министра настойчиво постучал пальцем по записке, и тот наконец-то удосужился обратить на нее внимание. Тут же взял ее в руки и быстро прочитал.

* * *

Бенджамин Добкин вновь услышал, как зовут Касыма. Девушка снова вскрикнула во сне. Кто-то из арабов за стеной услышал ее голос, произнес что-то неприличное и грубо засмеялся. Звук стрельбы усилился, перекрыв шум ветра, и Добкин понял, что времени осталось совсем немного. На линии раздался щелчок.

– Иерусалим, Иерусалим, вы все еще здесь?

Книга третья Вавилон Ворота Иштар

Выходите из Вавилона, бегите от Халдеев, со гласом радости возвещайте и проповедуйте это, распространяйте эту весть до пределов земли; говорите: «Господь искупил раба Своего Иакова».

И не жаждут они в пустынях, чрез которые Он ведет их: Он источает им воду из камня; рассекает скалу, и льются воды.

Исайя 48, 20-21

31

Устроенная Капланом засада оказалась не только удачной, но и послужила еще одной цели: она предупредила израильтян на холме. Наткнувшись на смертоносный огонь, ашбалы кинулись врассыпную, но несколько человек, включая Риша и Хаммади, сохранили присутствие духа и стали отстреливаться.

Возможно, Каплан и смог бы отступить, но им уже овладело безумие боя. Расстреляв один магазин, он вставлял в разогревшийся «АК-47» другой и продолжал бить по врагу короткими очередями. Звук выстрелов, запах пороха, вырывающееся из дула оранжевое пламя словно гипнотизировали Каплана. При скорострельности двести выстрелов в минуту он выпустил не меньше тысячи патронов по рассыпавшимся на склоне ашбалам. Хоснер не призывал его к экономии, и Каплан не собирался жадничать.

Риш, Хаммади и еще несколько человек, сохранивших присутствие духа, быстро заметили, что им противостоит всего лишь один человек. Посоветовавшись, они обошли его с флангов и вышли в тыл. Из-за ветра и грохота выстрелов Каплан ничего не услышал, и арабы набросились на него сзади.

Израильтяне на холме слышали его крики, перекрывавшие завывание ветра, с такой ясностью, словно Каплан находился в соседней траншее. Он умирал долго и мучительно, и, как бывает обычно в таких случаях, смерть под пытками оказала двойной эффект: укрепила решимость стойких и поколебала волю неуверенных.

Хоснер схватил микрофон громкой связи и закричал:

– Риш! Хаммади! Скоты! Недочеловеки! Риш, тебе не жить! Я сам оторву тебе яйца!

Он так распалился, что его крики уже ничем не отличались от предсмертных воплей Каплана и дикого визга начавших собираться внизу шакалов.

Мужчины и женщины на холме старались не смотреть друг на друга, слушая излияния Хоснера, его угрозы и проклятия, мало чем отличавшиеся от вульгарных угроз и неприличных проклятий примитивного дикаря, восполняющего нехватку слов ревом, воем и скрежетом зубов. Шеф службы безопасности явно потерял контроль над собой.

Кто-то – скорее всего Берг – отобрал микрофон у Хоснера и прокричал несколько слов ободрения Каплану, но они вряд ли помогли несчастному, чьи стоны продолжались еще долго.

Израильтяне открыли огонь по склону и бросили несколько бутылок с керосином, но ветер и песок не дали пламени разгореться.

Оставшиеся ашбалы, человек сорок, снова перешли в наступление. Растянувшись по склону, подталкиваемые дувшим в спину ветром, они медленно поднимались к вершине. Поднятый в воздух песок маскировал их перемещения, и израильтянам приходилось стрелять наугад, в неясные тени, возникавшие порой в тучах серой пыли.

Автоматы то и дело отказывали из-за набивавшейся в них пыли, но арабы могли по крайней мере пользоваться машинным маслом, которого не хватало противной стороне.

На данный момент шансы обеих сторон выглядели примерно равными, но и Хоснер, и Берг, и все остальные прекрасно понимали, что положение защитников бесперспективно. Их оборонительные позиции не выглядели неприступными, все военные хитрости были исчерпаны, а боеприпасы не пополнялись. Голод и отсутствие воды снижали эффективность обороны. Отсутствие четкого руководства тоже сказывалось на моральном духе не лучшим образом.

К тому же многие, в том числе АриэльВейцман, полагали, что путь к отступлению еще не закрыт, что западный склон и берег Евфрата остаются неохраняемыми. На самом же деле Хаммади уже через несколько минут после потери радиосвязи с Саидом Талибом отправил к реке небольшой отряд ашбалов с инструкцией отрезать израильтянам возможный путь отступления.

Арабы, не ограниченные в боеприпасах, били длинными очередями, что позволяло им постепенно подниматься по склону, все ближе к позициям израильтян.

* * *

Хоснер и Берг стояли за насыпью. На взгляд Берга, начальник службы безопасности сумел взять себя в руки и выглядел почти как обычно. Берга раздражало лишь то, что он попросил Мириам Бернштейн быть его адъютантом и посыльной. Строго говоря, Бернштейн и Эсфирь Аронсон все еще оставались под домашним арестом, но, когда Хоснер отменил ограничения на их передвижение, никто не стал ему возражать.

– Когда патроны закончатся, наши люди побегут к реке по западному склону, – сказал Хоснер, наклонившись к Бергу.

– Не сомневаюсь, что ашбалы только этого и ждут. Необходимо еще раз повторить приказ стоять до конца. Будем драться врукопашную.

– Они не солдаты, – напомнил Хоснер. – И в конце концов сделают то, что подскажет им инстинкт самосохранения. – Он понизил голос так, чтобы его слышал только Берг: – Некоторые уже договорились, что убьют друг друга. После того, что случилось с Капланом, это представляется не самым худшим выходом. По крайней мере, я не могу их винить.

Некоторое время все молчали. Самодельное знамя все еще трепетало на ветру, но бурая пыль скрыла яркие краски, вызывавшие в памяти набережную Тель-Авива, а алюминиевое древко все сильнее клонилось вниз.

Мириам Бернштейн начала говорить что-то, но махнула рукой и замолчала.

– Что? – спросил Хоснер.

Она пожала плечами:

– Я просто подумала, что, может быть, нам стоит попытаться прорваться к реке сейчас, пока еще есть патроны? Ну чтобы отступить хоть в каком-то порядке, а не поодиночке. Вряд ли на берегу очень уж много ашбалов, и мы могли бы, пользуясь темнотой, постараться спуститься вниз по течению.

Хоснер и Берг переглянулись, потом посмотрели на женщину.

– Вы забываете о раненых, – напомнил Хоснер.

– Они все равно обречены. Мы должны думать о большинстве.

– Вам не кажется, что вы заходите слишком далеко? – спросил Берг.

– Наверное, в устах мужчины это предложение не прозвучало бы так ужасно, верно? Да, оно ужасно. Но в любом случае я останусь с добровольцами, чтобы позаботиться о раненых. Меня все равно не пощадят.

Хоснер покачал головой:

– Вы умеете смягчать самое жесткое решение, однако в данном случае я не могу с вами согласиться. Независимо от того, останемся ли мы здесь или попробуем вырваться к реке, первое, что нам придется сделать, если дело дойдет до рукопашной, это застрелить раненых. – Он поднял руку, предвидя ее возражения. – Не будьте дурой, Мириам. Мы все слышали, как они обошлись с Капланом. Одному Богу известно, что перенесла Дебора Гидеон.

– Но… им ведь нужны заложники.

– Может быть, – вмешался Берг. – А может, уже и не нужны. Сейчас ими руководит лишь жажда мести. И даже если кто-то, Риш или Хаммади – если они останутся в живых, – удержит этих зверей от бойни, пленных все равно подвергнут самым жестоким пыткам. Не забывайте, что каждый из нас знаком с теми или иными государственными секретами. Нет, мы не оставим раненых и не станем ничего предпринимать в темноте. Ночные маневры тяжелы даже для тренированных солдат. Я убежден, что любая попытка прорыва к реке ночью приведет к катастрофе.

– Тогда какие у нас есть варианты? – спросила Бернштейн. – Вы не желаете отдать приказ к отступлению, вы против капитуляции и не хотите массового самоубийства. Что еще мы можем сделать?

Хоснер отвернулся, не выдержав ее взгляда:

– Не знаю. На мой взгляд, если пути к спасению нет, то наилучший выход – смерть в бою. Конечно, все не погибнут. Кто-то сдастся в плен, кого-то захватят. Будут самоубийства, но еще больше убийств. Может быть, кому-то удастся ускользнуть под покровом темноты. В общем, будет то, что случается после каждой осады, когда осаждающие врываются в город.

Ему никто не ответил.

Бой продолжался. Обе стороны устали и понимали, что нынешняя схватка может оказаться последней. Люди двигались механически, будто исполняя обязательный ритуальный танец, исход которого предопределен заранее и наступит в назначенное время независимо от стремления участников приблизить или, наоборот, отсрочить неизбежный конец.

Ашбалы не рисковали, соблюдая дистанцию в триста – четыреста метров, неспешно маневрируя, стараясь нащупать слабые места в обороне израильтян и заставляя противника расходовать боезапас.

До рассвета оставалось больше трех часов, но Хоснер знал, что свет придет еще позже, если только ветер не стихнет и пыль не уляжется.

Как и в любом позиционном бою, многое, если не все, зависело от обеспечения воюющих. Ашбалы имели небольшое преимущество в живой силе и вооружении и подавляющее в боеприпасах, продовольствии, воде и медицинском обслуживании. Им оставалось только ждать, пока у противника закончатся патроны. Даже при самой осторожной, экономной тактике израильтяне не могли продержаться до рассвета.

Берг отчаянно перебирал возможные варианты. Что предпринять? Попробовать отступить к реке? Контратаковать? Ждать конца и идти в рукопашный бой? Убить раненых? Застрелить Хоснера? Надеяться на помощь?

– Как вы думаете, что случилось с Добкином?

Хоснер повернулся и посмотрел на юго-запад, где, как они рассчитывали, находилась деревня Умма. Потом перевел взгляд на юг, в сторону Ворот Иштар:

– У меня такое чувство, что с ним все в порядке.

Мириам, державшая Хоснера за руку, даже не попыталась отстраниться:

– Интересно, удалось ли ему связаться с кем-то?

Берг пожал плечами:

– Я уверен только в одном. Даже если бы вступил в контакт с властями, они вряд ли станут торопиться. – Он посмотрел на Хоснера, как будто ожидая от него подтверждения своих слов. Тот повернулся спиной к ветру и, взглянув на запад, протянул руку в сторону невидимого горизонта:

– Мне все же хочется верить, что Тедди Ласков сдержит слово и появится здесь вместе со своей эскадрильей. Может быть, он уже ищет нас…

Берг посмотрел на небо.

– Весьма оптимистичное заявление, Яков, – осторожно сказал он. – Надеюсь, предчувствие вас не обманывает.

Хоснер прислонился спиной к камню и сложил руки на груди.

– Знаете, Берг, я не могу примириться с мыслью, что все те умники в Тель-Авиве и Иерусалиме просто сидят и пускают слюни. Я ожидаю от них большего. Что это, патриотизм? Может быть. Наверное. Да, возможно, я ожидаю от них слишком многого. В конце концов, я и сам был одним из этих самых умников, и посмотрите, что получилось в итоге. Да, Исаак, я все испортил. Им всем пора взять небольшой отпуск.

Берг невольно усмехнулся:

– Но только не сегодня.

Он покачал головой, отдавая должное Хоснеру, который, несмотря на все свои безумства, не утратил способности рассуждать здраво.

Подошедшая Мириам взяла Хоснера за руку и слегка сжала пальцы. Она поймала себя на том, что думает о Тедди Ласкове. В последнее время это случалось все реже. После посадки Мириам лелеяла надежду, что Тедди вот-вот прилетит на своей стальной птице и спасет ее. Ее и всех остальных. Но мечты быстро развеялись под натиском жестокой реальности, и в этой реальности Тедди Ласков, вероятно, уже отстранен от командования и посажен под арест. Она понимала и то, что отчасти сама виновата в том, как Тедди повел себя в решающий момент. Поначалу Мириам упрямо гнала эту мысль, отказываясь брать на себя ответственность за его действия в воздухе, но все, кто знал об их отношениях, прекрасно видели связь между ее призывом к миролюбию и колебаниями генерала, а потому и ей пришлось признать свою вину. Затем реальность заставила Мириам Бернштейн взглянуть в лицо и другим неприятным фактам.

Отчасти это произошло под влиянием Хоснера. Он, как ни один другой мужчина в ее жизни, умел обнажать суть проблемы. Многие мужчины легко соглашались с мировосприятием Мириам, либо желая польстить ей, либо просто из вежливости. Именно такого типа мужчин всегда тянуло к ней. Мужчин в очках, сидевших рядом с ней на семинарах и заседаниях комитетов. Мужчин, говоривших на партийном жаргоне и повторявших избитые клише и надоевшие банальности с таким видом, будто все это были откровения, явленные им только что и призванные спасти человечество.

Ласков, как и ее муж, отличался от этих людей. Он принадлежал к другому типу. Если бы Мириам попросили охарактеризовать этот тип двумя словами, она повесила бы на них ярлык «благородных дикарей». Яков Хоснер был крайним проявлением этого типа. Без него она могла бы пройти нынешнее испытание, так и не изменив своего представления о мире. Хоснер заставил ее открыть глаза. Мириам не понравилось увиденное, зато она смогла объективно взвесить все «за» и «против» предложения застрелить раненых и не впасть при этом в приступ фарисейской морализации. Плохо это или хорошо? Не плохо и не хорошо. Это реальность.

– Ты хорошо знаком с Тедди Ласковым? – спросила Мириам.

– Не очень. Мы встречались несколько раз… по делам.

Она кивнула и, немного помолчав, нерешительно спросила:

– Он тебе нравится?

– Кто? – Хоснер сделал вид, что не понял вопроса. А может быть, и в самом деле не понял. – А, Ласков. Да, наверное. С ним легче общаться, чем с политиками.

Мириам улыбнулась в темноту:

– Он напоминает мне тебя.

– Кто? Ласков? Неужели?

Она крепче сжала его руку. Люди ее возраста, прошедшие лагеря, в большинстве своем разочаровались в человечестве и озлобились. У многих возникли психологические проблемы. Мириам твердо решила, что не поддастся страху, и, вероятно, переиграла. Ее оптимизму и стойкости завидовали, хотя подруга-психиатр как-то в шутку сказала, что у нее невроз. Да, конечно, ей бывало страшно. Об этом знали ее знакомые, да и сама Мириам видела это в своих глазах, когда смотрела в зеркало.

– Уверен, генерал Ласков винит во всем произошедшем себя.

– Ну что ж, значит, у нас есть кое-что общее.

– Вы оба эгоцентрики, а потому считаете, будто все доброе и все злое, что творится вокруг, является результатом ваших действий.

– А разве нет?

– Мы с Тедди были любовниками, – неожиданно для себя сказала она.

Вернувшийся к насыпи Берг услышал только последние слова. Присутствие Мириам Бернштейн и без того раздражало его. А теперь вот еще и это. Он молча повернулся и пошел прочь.

– У вас еще все впереди, – сказал Хоснер.

– Не думаю.

– Сейчас это не важно, Мириам, – с оттенком нетерпения заметил он.

– Разве ты не…

– Нет. Нисколько. Послушай. Иди к «конкорду» и узнай, как там у Беккера с радио. Если новостей нет, то останься там.

– Почему?

– Просто останься! Черт возьми, ты можешь не задавать вопросов? Я не собираюсь объяснять каждый свой приказ. Ни тебе, ни кому-либо другому!

Мириам повернулась и, сделав два шага, остановилась:

– Мы уже не увидимся, верно?

– Увидимся. Обещаю.

Она продолжала смотреть на него:

– Я больше не увижу тебя.

Хоснер не знал, что сказать.

Мириам вернулась и поцеловала его. Он взял ее за плечи и развернул лицом к самолету.

– Оставайся там. Что бы ни случилось. Хорошо?

– Мы еще увидимся?

– Да.

Они стояли несколько секунд, не говоря ни слова. Потом Мириам протянула руку, погладила Хоснера по щеке, повернулась и побежала к самолету.

Яков смотрел ей вслед, пока ее силуэт не смешался с тьмой.

Он откашлялся, сплюнул и вытер глаза. Если это испытание ниспослано ему свыше, если оно должно донести до него некую истину, то его сознание пока еще не постигло урока. Нет, Хоснер не верил ни в какие послания судьбы. У людей свой цирк, и в этом цирке одни демонстрируют храбрость, ум и милосердие, а другие – трусость, глупость и бездушие. Но при этом все они клоуны. А раз так, зачем затягивать спектакль на потеху тем, кто его наблюдает? Не лучше ли покончить со всем побыстрее? Неужели Бог дал им ум и храбрость только для того, чтобы продлить мучения, предопределив конец? У Хоснера снова появилось неприятное чувство, что все происходящее – большая шутка, направленная против него лично. Он повернулся к Бергу и крикнул:

– Это Бог наказывает меня за нарушенное обещание, я дал слово отцу, что брошу курить, и вот… – Он рассмеялся, и ветер подхватил его смех.

Берг опустил руку в карман и нащупал маленький пистолет.

32

– Вы меня слышите, Иерусалим?

– Слышим… генерал, – ответил дежурный оператор.

Премьер-министр постучал по столу карандашом, посмотрел в разложенные перед ним листки и поднял голову:

– Полагаю, многие из вас способны узнать голос генерала Добкина. – Он постарался скрыть волнение.

Несколько человек вскочили на ноги, со всех сторон посыпались вопросы. Премьер-министр еще раз постучал по столу, призывая к тишине. Восклицания стихли.

– Успокойтесь и слушайте внимательно.

Он подал знак связисту, и из динамиков на стенах донесся сильный шелест. Премьер-министр нажал кнопку на установленном перед ним пульте и пододвинул к себе микрофон:

– Кто говорит?

Добкин сразу узнал этот слегка насмешливый голос. Голова у него вдруг закружилась, но он тут же взял себя в руки и сглотнул подступивший к горлу комок.

– Это генерал Бенджамин Добкин, господин премьер-министр. – Он выдержал небольшую паузу. – Вы узнали мой голос?

– Нет.

Тем не менее, было видно, что многие из присутствующих узнали голос генерала.

Добкин откашлялся и сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться и говорить как можно естественнее:

– Там есть кто-нибудь, кто может узнать мой голос?

– Будем надеяться.

Премьер-министр окинул взглядом лица сидящих за столом. Несколько человек неуверенно кивнули. Один генерал, служивший когда-то под командой Добкина, добавил:

– По крайней мере, очень похож.

– Я вас слушаю, генерал, – сказал премьер-министр. – Откуда вы звоните?

Тедди Ласков, державший поддельные фотографии в руке, незаметно убрал их в дипломат.

– Из Вавилона, – произнес голос.

Комната снова взорвалась восклицаниями; кое-кто повернулся к Ласкову и Талману. Премьер-министр ударил по столу, но так и не добился тишины. Он взял микрофон и заговорил громче:

– Откуда вы звоните, генерал? Я имею в виду телефон? Вы можете говорить свободно?

– Да, я могу говорить свободно. Звоню из отеля. Он находится рядом с музеем.

Добкин старался говорить спокойно, но голос все равно дрожал.

Премьеру спокойствие давалось с таким же трудом.

– Хорошо, генерал. Тогда… Вы можете доложить обстановку? Что, черт возьми, происходит?

Добкин знал, что его слушает весь кабинет и высшие военные чины, а потому собрался и коротко и четко изложил все, что произошло с ними с момента потери связи над Средиземным морем.

Полдюжины адъютантов тут же сорвались со своих мест, чтобы принести и развернуть подробные карты местности, подготовить справки о полетном времени «конкорда», погодных данных в месте приземления лайнера, рельефе местности и тому подобном, то есть приготовить всю ту информацию, которая была собрана с момента заявления Ласкова и которую следовало внимательно изучить перед принятием окончательного решения.

Продолжая говорить, Добкин прислушивался к доносящимся до него голосам мужчин и женщин, проходивших через фойе за дверью. Он слышал шаги раненых. Слышал, как хлопнула входная дверь. Слышал, как заговорило радио в комнате, где закончили играть в карты. Чуть хрипловатый женский голос затянул бесконечную арабскую песню. К женщине присоединились ашбалы. Шум позволял говорить более свободно, но одновременно мешал слушать.

– Что вы предлагаете, генерал?

Добкин узнал голос генерала Гура.

– Что я предлагаю? Я предлагаю, генерал Гур, чтобы вы побыстрее вытащили нас отсюда.

– Что там с равниной на западном берегу? – спросил генерал Кацир.

– Сыро, – не стал лгать Добкин. – Но дальше от реки, по-моему, гораздо суше.

– Дорога, на которую вы сели, выдержит «Си-130»?

– Не могу сказать, генерал. Боюсь, мы изрядно ее подпортили, когда садились.

– Мы могли бы воспользоваться вертолетами, – предложил незнакомый Добкину голос.

– Нет, – сказал он. – На это нет времени. Они атакуют нас.

Еще один голос посоветовал выслать для начала эскадрилью истребителей. Добкин слышал уже нескольких человек, пытавшихся добраться до микрофона. Кто-то упомянул Тедди Ласкова. Добкин полагал, что генерала отправили в отставку, но, судя по всему, он все же присутствовал на совещании. Прислушиваясь к разгоравшимся дебатам, Добкин ответил еще на несколько вопросов.

– Господин премьер-министр, боюсь, мне придется заканчивать, – внезапно громко и решительно сказал он. – Здесь несколько гостей с автоматами, и, когда они поймут, что происходит, мне определенно не дадут договорить.

В Иерусалиме услышали неясный шум, потом сухой звук, похожий на выстрел, и… телефон замолчал.

* * *

Мириам Бернштейн сидела в пилотском кресле рядом с Давидом Беккером.

– Как вы думаете, кто-нибудь услышал ваш «SOS»?

– Нет. – Он уменьшил звук, но не стал выключать радио. – «Лир» все еще на месте, но, по-моему, у них проблемы.

– Почему?

Тот факт, что Хоснер прислал женщину, а не пришел сам, свидетельствовал о его неверии в возможности пилотов. С другой стороны, Мириам Бернштейн – помощник министра транспорта, а следовательно, формальный начальник и Беккера, и Хоснера. Впрочем, теперь это уже не имело значения.

– Почему? Потому что он не может приземлиться в такой пыли, вот почему. Ему надо сесть в таком месте, где меньше пыли, чтобы заправиться. Вот тогда, возможно, у меня что-то получится. – Он искоса посмотрел на нее. – Хотите составить отчет?

– Позже. – Она смотрела прямо перед собой. – Скажите, вы не боитесь умереть?

Вопрос прозвучал совершенно неожиданно. По крайней мере, Беккер не ожидал услышать его от столь сдержанной женщины.

– Нет. Не думаю. Я… я боюсь летать, но мне не страшно умереть. Странно, да? – Он и сам не знал, почему пустился на такую откровенность с человеком, которого так плохо знал. – А вы?

– Почти все близкие мне люди умерли. – Она сменила тему: – Что вы думаете о Якове Хоснере?

Беккер оторвался от бортового журнала и внимательно посмотрел на нее. Почему-то у него сложилось мнение, что Мириам Бернштейн и Хоснер весьма сблизились за последние часы. Но это никак не отразилось на его отношении к шефу службы безопасности компании.

– Нацист.

– А вот вы ему нравитесь.

Беккер никак не мог понять, почему или для чего Мириам Бернштейн затеяла этот разговор. Возможно, сказывались напряжение и усталость, и ей просто захотелось поговорить. Люди, глядящие в лицо смерти, ведут себя порой очень странно. Он и сам только что признался, что боится летать, о чем никогда бы не сказал своему психиатру.

– Не поймите меня неправильно. Я рад, что он оказался с нами в этой переделке. Без него, возможно, все было бы уже кончено.

Беккер еще раз посмотрел на женщину. Нет, Мириам Бернштейн не казалась ни испуганной, ни напряженной. Пожалуй, она выглядела… взволнованной и даже счастливой. Беккер снова склонился над журналом.

– Я люблю его.

Он остановился.

– О!

Звуки боя стали громче. Беккер поднял голову. Отсюда, из пилотской кабины, ночь казалась более страшной, зловещей и опасной. Все страшное Беккер видел через плексиглас, а потому ужас и смерть ассоциировались у него именно с плексигласом. Даже на земле ему становилось не по себе, когда он смотрел на что-то через ветровое стекло автомобиля или окно собственного дома. Беккер никогда особенно не размышлял о причинах столь странного психологического феномена, а сейчас строить теории было уже поздно.

– О! То есть… я…

– Что вы пишете… Давид? Можно я буду называть вас так?

– Да, конечно. Это бортовой журнал.

Она наклонилась к нему:

– Бортовой журнал? То есть вы описываете все, что с нами случилось?

– Ну… это лишь сухой официальный отчет…

– Можно посмотреть?

Мириам протянула руку, и он передал ей журнал. Она откинулась на спинку кресла и принялась листать страницы.

16.02. Перекл. на зап. част. Сообщ. от ген. Ласкова: E-2D держит нас на радаре. Ласков предост. нам принять решение о применении ракет. Эскорт уходит.

Она перелистала несколько страниц.

Полет окончен. Гесс мертв. Травма головы при посадке. Не успел поднять защитный визор.

Несколько секунд Мириам смотрела на эту последнюю запись, потом закрыла журнал и подняла голову:

– Нас называют Народом Книги, а мы к тому же и большие любители книг. Именно письменное слово сплачивало нас со времен Диаспоры. Странно, что никто не подумал вести хронику нашего пребывания здесь.

– Ну… – Беккер нашел окурок и закурил. – Вряд ли это можно назвать хроникой, госпожа Бернштейн.

– Мириам.

Он пожал плечами:

– Это просто моя работа, Мириам.

– В том-то и дело, Давид. Это всегда чья-то работа. Писца. Хранителя книг. Ученого. Командира корабля. На протяжении всей нашей истории кто-то всегда считал своей работой вести летопись событий, и порой эти записи становились сильнейшими документами. Эзра был простым писцом, и именно он оставил единственный письменный рассказ о возвращении наших предков из Вавилонского плена. В нынешних обстоятельствах таким летописцем вполне может стать командир корабля. – Она улыбнулась.

– Да, вы, возможно, правы.

Мириам подалась к нему:

– Я вряд ли смогу убедить вас в важности этой работы, но могу ли я убедить вас в необходимости спрятать журнал?

– Хорошая мысль.

Она протянула ему тетрадь, но почему-то не отдала сразу:

– Вы не против, если я посижу здесь еще немного и кое-что запишу? Постараюсь вас не стеснять и не занимать много места в журнале.

Беккер невесело рассмеялся:

– Уж чего-чего, а места в журнале предостаточно. Мне больше писать не о чем.

– Спасибо, Давид. У вас найдется копировальная бумага? Мне бы хотелось сделать копию. Ваш журнал мы закопаем, а мою копию оставим в самолете.

– К сожалению, по инструкции журнал должен остаться на борту, а вот вашу копию можно спрятать, – сказал Беккер, подавая ей лист копировальной бумаги.

– Это не имеет значения. Спасибо. – Мириам посмотрела на него и вздохнула.

– Знаете, их все равно уже никто не увидит.

– Давид, «Равенсбрюкская молитва» была написана на клочке бумаги.

– Она, наверное, многое для вас значит.

– Значила. – Некоторое время она молчала, всматриваясь в ночь. – Мы не знаем, кто написал ее, но большинство в лагере составляли женщины, и, исходя из этого, нетрудно предположить… Мне говорили, что в Равенсбрюке умерла моя мать. Иногда я думаю, что, может быть, это она ее написала. – Последние слова, произнесенные шепотом, едва не утонули в доносящемся снаружи шуме. – Когда-то для меня большое значение имели именно слова молитвы, но со временем главным стало то, что человек, написавший ее, верил. Верил в то, что эту молитву найдут, в то, что и после самой страшной войны в мире останутся свободные люди, которые смогут оценить ее слова. И вот сама молитва сохранилась на клочке бумаге, а ее автор, вероятно, не дождался освобождения. С тех пор она воспроизведена в тысячах копий и наверняка переживет следующий холокост. Книга Бытия была первоначально написана ламповой сажей на папирусе. Если бы тот первый писец слушал рассказ так же внимательно, как вы, мы, возможно, никогда бы и не узнали, как был создан мир.

– Вы меня убедили.

– Вот и хорошо.

Мириам взяла у него ручку и склонилась над бортовым журналом. Писала она быстро и на иврите.

Внезапно женщина остановилась, и Беккер увидел слезы в ее глазах.

– Та молитва была важна для меня, но она была молитвой прощения, призывом подставить другую щеку. Тот, кто написал ее, прошел все ужасы ада, но сохранил способность прощать. Я испытала здесь то, что не идет ни в какое сравнение с пытками концлагеря, но не собираюсь никого прощать. Вообще-то я даже рада, что так все получилось. Мне хочется выстрелить в голову тому вражескому солдату, который первым сунется сюда. Если после смерти тех, кого я убью, на земле станет больше сирот и вдов, мне будет жаль этих несчастных. Я лично не имею ничего против них. Вы меня понимаете? Вам это не кажется ужасным?

Беккер покачал головой:

– Око за око.

– Да. И зуб за зуб.

Она перевернула страницу и снова начала писать.

* * *

Даже не глядя на часы, Хоснер чувствовал, что наступает рассвет. Бой близился к концу, огонь со стороны израильтян почти прекратился.

Ашбалы продвигались вверх по склону медленно, осторожно, но уже почти весело, перекидываясь шутками, смеясь, подбадривая друг друга. Конечно, арабы допускали, что почти полное прекращение огня есть не что иное, как очередная хитрость евреев, но если так, то последние очень рисковали, подпуская противника так близко. К этому времени небольшая группа саперов уже проникла за оборонительный периметр на южном склоне и наткнулась на покинутые израильтянами траншеи.

Идти вверх, навстречу ветру, в почти полной темноте, было нелегко. Наступающие знали, что добыча близка, и уже предвкушали победу. Они преодолели завал и достигли вершины холма, где с любопытством осмотрели оставленные врагом позиции. Многие испытывали то странное, приглушенное возбуждение, которое охватывает человека, вступающего на запретную, чужую территорию.

Если не считать редких выстрелов, заставлявших ашбалов бросаться на землю и замедлявших их продвижение, и упрямо дувшего ветра, на который почти никто не обращал уже внимания, то на вершине царила тишина.

Сопротивление, говоря военным языком, было слабым и разрозненным. И все же ашбалы не забывали об осторожности и внимании. Теперь, когда они прошли столь долгий путь, никому не хотелось умирать в двух шагах от победы и упускать ее сладкие плоды.

Они не отвечали на огонь израильтян, опасаясь привлечь к себе внимание, и лишь обменивались в темноте сигналами, чтобы не сломать свою наступающую шеренгу и не дать евреям возможности просочиться им в тыл. Шедшие в центре уже различали силуэт «конкорда».

Израильтяне отступали также медленно и тихо, открывая огонь лишь для того, чтобы удержать противника на расстоянии и замедлить по возможности его продвижение. У отступавших не было никакого плана, ими никто не командовал, но тем не менее отступление проходило организованно. Примерно половина израильтян приняла решение предпринять попытку прорыва по западному склону, тогда как вторая половина вознамерилась стоять до последнего и принять смерть на поле боя.

Раненых перенесли в пастуший домик и «конкорд», где у них было больше шансов остаться в живых, чем на открытой местности. При этом некоторые продолжали настаивать на том, что раненых все же следует застрелить, чтобы спасти от неминуемых пыток и издевательств. Так или иначе, но согласия в этом пункте достичь не удалось.

Израильтяне на западном склоне иногда постреливали в сторону реки, пытаясь определить прикрывающие берег силы врага.

Ахмед Риш приказал открыть ответный огонь на западном склоне, чтобы отбить у противника желание пойти на прорыв. Евреи были нужны ему здесь, на холме.

Многие из израильтян, увидев вспышки выстрелов, поняли, что путь к отступлению отрезан. Некоторые растерялись, другие расплакались.

На связь с Хаммади вышел командир группы, находившейся в тылу обороняющихся, Аль-Бакр.

– Да, Хаммади. Что? Кто он такой? Ну так выясни! Он позвонил? Оператор в Багдаде подтверждает? О чем шла речь? Да, черт возьми, я знаю, что он не понимает иврит. Уверен, этот человек говорит по-арабски. Вырвите ему один глаз, и он сразу же заговорит! Да. Держи меня в курсе.

Хаммади отдал телефон связисту и повернулся к Ришу:

– Ахмед.

– Да, я понял, о чем речь. Теперь это уже не важно.

– Но если он дозвонился…

– Не важно!

Хаммади отвернулся. Он все больше убеждался в том, что их судьба предрешена, что они вовлечены в игру неподконтрольных им сил. Хаммади прекрасно понимал, что если скроется сейчас в темноте, то доживет до рассвета. Но уйти он не мог, как не мог, например, убить Риша.

* * *

Наблюдая за вспышками выстрелов у нижнего края западного склона, Джон Макклюр покачал головой:

– Что ж, похоже, здесь нам не спуститься. – Он достал из кармана две последние обоймы к «рюгеру». – Ну что, полковник, уже выучили, как сказать по-арабски «отведите меня к американскому послу»?

Ричардсон тщательно застегнул пуговицы кителя:

– Нам следует соблюдать осторожность, Макклюр. Следующие несколько минут будут решающими. Неправильно интерпретированное слово или неверно истолкованный жест могут стоить вам жизни.

Макклюр зарядил пистолет:

– Зачем вы это сделали, Том?

Ричардсон поправил галстук и стряхнул с плеча песок.

– Я спросил, зачем вы это сделали?

Полковник посмотрел на него:

– Сделал что?

Макклюр взвел курок и повернул барабан.

Ричардсон поднял с земли фуражку и высыпал из нее песок:

– Деньги. У меня слабость к дорогим вещам.

– О каких деньгах идет речь, Том?

– О миллионе. Миллион американских долларов.

Макклюр негромко свистнул:

– Неплохо.

– Неплохо. Они уже переведены на надежный счет в швейцарском банке. Предполагалось, что по завершении всего я получу еще миллион, но сейчас я на них не рассчитываю.

– Может быть, они еще придут, Том. У этих людей много денег.

– Верно, Джон. Денег у них столько, что они не знают, куда их деть. Нефтедоллары. Запад печатает деньги и меняет их на нефть.

– Вас интересно слушать. Но мы говорим сейчас не о нефтяных шейхах и не об израильтянах. Речь идет о вас, Том, полковнике военно-воздушных сил США. Вы продались иностранному государству. А это противозаконно… даже в Америке.

Ричардсон поправил фуражку:

– Не могу с вами спорить, Джон. Я давненько не был дома. Прежде, помнится, не было ничего плохого в публикации секретных документов Пентагона. Вы уверены, что ничего не напутали?

– Не надо ловчить, Том.

– Верно. Я приму наказание, когда вернусь домой. И мне бы хотелось, чтобы вы опустили пушку. Я не собираюсь убегать.

– Люди становятся разговорчивее под дулом пистолета. Не замечали? – Макклюр выплюнул очередную спичку. – Мне казалось, вам нравятся эти люди.

– В наше время быть открытым антисемитом не модно.

– Понятно.

Макклюр посмотрел на своего соотечественника и обнаружил в нем примечательную перемену: черты лица заострились, рот отвердел, глаза превратились в узкие щелочки.

– Все было просто. Я пошел в офицерский клуб с израильскими летчиками, которые проходили подготовку у меня в Тревисе в 1967 году. В 1973-м я посочувствовал им, когда Израиль едва не постигла катастрофа. Потом кто-то замолвил за меня словечко, и вот я уже здесь. Черт, меня чуть не стошнило, когда я узнал о назначении.

Макклюр не ответил.

Через несколько секунд, показавшихся невыносимо долгими, Ричардсон поднял голову.

– Кроме того, предполагалось, что никто не пострадает, – тихо добавил он.

– Повторяю, Том, речь идет не о них. Мне эти ребята тоже, может быть, не нравятся, но если я и предам их, то только под пытками. А знаете почему, Том? Потому что так велит поступать Дядя Сэм. Мне за это платят, Том.

Лицо Ричардсона снова смягчилось.

– Кстати, раз уж вы об этом упомянули, Джон, – негромко добавил он, – могу я вас купить?

– Нет.

– Дам хорошую цену.

– Извините.

– И все-таки?

– Нет. – Покопавшись в кармане, Макклюр нашел последнюю спичку.

– Я предлагаю вам, Джон, второй миллион, если мы выберемся отсюда. Ну как?

Ричардсон, похоже, задумался. Макклюр, сунув в рот спичку, проронил:

– Вы сказали, предполагалось, что никто не пострадает. Но ведь реально пострадало немало людей, Том. Они погибли.

– Знаю. Мне очень жаль, что так случилось. Что-то пошло не по плану. Но ведь всего нельзя предвидеть, верно? Мне действительно очень жаль. Все эти жертвы… – Полковник опустил глаза.

– Если предполагалось, что никто не пострадает, то почему вы выбрали «ноль второй»?

Ричардсон облизал пересохшие губы:

– Мне сказали, что если что-то пойдет не так, то «ноль первый»… В общем, для демонстрации был выбран он. Мы ждали неприятностей от Авидара. Не от Беккера.

Макклюр усмехнулся:

– Как вы могли ожидать? Кто может дать гарантию в таких делах? Допустим, что вопреки всем расчетам Авидар не стал бы горячиться, а Беккер дрогнул бы? Что тогда? Вы ведь еще не научились ходить по небу, а, Том?

– Это был рассчитанный риск, Джон. Видите, я ставил собственную жизнь. Я не трус. – Он продолжал смотреть себе под ноги, но вдруг встрепенулся и вскинул голову: – Слышу голоса. Ну что? Выйдем и сдадимся или останемся здесь и подождем, пока нас найдут?

– Вы чертовски волнуетесь, а, Том? Спешите сдаться этим… как их там… Неужели думаете, что вас встретят как героя? Надо же быть таким глупцом. Ричардсон, вас же просто убьют. А заодно пристрелят и меня, чтобы о вашем предательстве никто не узнал.

Полковник покачал головой и улыбнулся:

– Нет, меня не убьют. У Риша есть босс, и именно с ним мы выработали гарантии моей безопасности. Мы предвидели, что с Ришем могут возникнуть проблемы. В случае моей смерти в моем сейфе в посольстве найдут письмо с именами агентов арабских террористов в Израиле, включая мои контакты и других. Я все предусмотрел, Джон. – Он помолчал. – И не беспокойтесь, я не позволю им убить вас.

– Спасибо, Том. Вы меня обнадежили. Вот только интересно, контролирует ли Риш своих парней. Впрочем, у меня нет уверенности, что он и себя-то контролирует. – Макклюр, похоже, задумался о чем-то. – Я понимаю, Том, почему вы не боитесь возвращаться на родину. Американское правосудие стало в последнее время такое терпимое. В большинстве стран вас бы просто повесили за яйца, да так и оставили. А вот в старых добрых Соединенных Штатах вы получите от десяти до двадцати – если, конечно, дело вообще дойдет до суда – и выйдете лет через шесть. Выйдете и улетите прямиком в Швейцарию. И Америка никогда не выдаст вас Израилю, потому что не захочет поднимать шум.

– Правила устанавливаю не я, – настороженно сказал Ричардсон.

– А вот я иногда этим занимаюсь. Когда мне дают такие полномочия. – Макклюр помолчал. – Так, значит, если вы погибнете, то мир узнает имена многих террористов?

– Подождите, Джон! К чему такие разговоры? Дело не так просто, как вам представляется.

– Не сомневаюсь, что так оно и есть. Будь у нас время, мы, возможно, смогли бы найти какое-то решение, но времени у нас нет.

– Подождите! – Ричардсон выставил руки, как бы заслоняясь от пули. – Я могу гарантировать вашу безопасность. Эти люди…

Макклюр выстрелил между рук полковника, и пуля вошла в грудь в нескольких дюймах от сердца. От толчка голова Ричардсона дернулась, фуражка слетела с головы, и ее подхватил ветер.

* * *

Давид Беккер быстро сбежал по трапу, держа в руке металлическую банку с копией короткой хроники Мириам Бернштейн, завернутой в промасленную тряпку и обернутой целлофаном. Выбрав место у основания трапа, он куском алюминиевой скобы выкопал ямку. Идея спрятать письменный рассказ о случившемся казалась Беккеру довольно глупой, но Мириам настаивала, и он не стал спорить. Женщина продемонстрировала смелость и стойкость перед лицом смерти, не выказала признаков истерии, и ее не совсем рациональное упрямство в отношении рукописного листка заслуживало уважения, если не понимания. Беккер опустил банку в ямку и поспешно засыпал песком. Сам бортовой журнал с оригиналом хроники уже был спрятан в кабине. Оставляя документ там, Беккер надеялся на то, что Израиль все же добьется возвращения самолета и какой-нибудь рабочий обнаружит отчет о трагедии за обшивкой. Что касается банки, то в ее отношении оптимизма было меньше. Честно говоря, Беккер полагал, что ее вряд ли вообще когда-нибудь откопают. Хотя почему бы и нет, ведь сам же он откопал Пазузу.

Пилот выпрямился и вытер руки. Где-то неподалеку, метрах в двухстах от самолета, перекрикивались два араба. Кто-то из израильтян выстрелил наугад в направлении голосов, и ветер принес в ответ крик боли. Можно представить, в каком настроении они будут, когда попадут сюда, подумал Беккер. И все же он нисколько не жалел о том, что они решили драться, и до сих пор не слышал, чтобы об этом сожалел кто-то другой.

Беккер подошел к Питеру Кану, который упрямо возился со вспомогательной энергоустановкой:

– Хватит, Питер. Сейчас не то время. Иди в кабину.

Кан посмотрел на него снизу вверх:

– За каким чертом? Когда эти сволочи доберутся сюда, пусть видят, что Питеру Кану наплевать на них, что он занят своим делом. Может, тогда эти сукины дети пожалеют беднягу и выпишут ему обратный билет до Лода.

Беккер улыбнулся:

– Ладно. Я… В общем, пока.

Кан кивнул:

– Ладно, командир. Пока.

Беккер повернулся к трапу и медленно поднялся, не обращая внимания на свистящие вокруг пули. Чтобы добраться до кабины, ему пришлось пройти мимо раненых.

Наконец он сел в кресло рядом с Мириам:

– Сделано.

– Спасибо.

Они долго молчали. В конце концов Беккер сказал:

– Я всегда знал, что умру в этой штуке.

Мириам дотронулась до его руки:

– Мне кажется, вы самый смелый из всех, кого я знаю.

Беккер перевел взгляд на приборную панель. Он предпочел бы делать что-то другое, но Хоснер строго-настрого приказал находиться в кабине до самого конца. Беккер включил радио и стал медленно крутить ручку настройки, зная, что будет делать так до тех пор, пока кто-нибудь не пустит пулю ему в голову. Ему было жаль Мириам Бернштейн и, если уж на то пошло, всех женщин. Он не сомневался, что для них ашбалы приготовили нечто особенное.

– Уверены, что хотите остаться здесь? Я имею в виду…

Мириам улыбнулась:

– Мне тоже дан приказ.

Беккер кивнул:

– У домика пастуха собираются люди. По-моему, они…

– Да, вижу. Но мне хочется остаться с вами. Если, конечно, вы не против.

Он нерешительно кивнул, потом молча пожал ей руку.

* * *

Группа израильтян, вознамерившихся покончить с собой, собралась в перепачканной и пропахшей кровью хижине пастуха после того, как оттуда убрали раненых.

Арабы вообще не склонны совершать самоубийства, но никто из евреев не удивился, когда к ним присоединились Абдель Маджид Джабари и Ибрагим Ариф. Все прекрасно понимали, что у этих двоих предостаточно причин выбрать смерть.

В домике было темно, но от этого собравшимся было почему-то легче. Люди почти не разговаривали, лишь иногда перебрасываясь с входящими короткими фразами.

Через некоторое время стало ясно, что пополнения не будет, но никто из присутствующих не знал, как быть дальше, и в хижине повисло тяжелое ожидание.

Одиннадцать человек, мужчин и женщин, сами собой разделились на три группы, каждая из которых обосновалась в своем углу. В первую группу входил Иешуа Рубин, один из главных сторонников этого, как назвал его кто-то, пакта самоубийц. Рядом с ним на полу лежал Игель Текоа, все еще сожалевший о том, что остался жив после обстрела арабами его аванпоста. Теперь ему снова приходилось смотреть в лицо смерти. В этой же группе были четверо молодых служащих кнессета – две женщины и два мужчины. Все они входили в Лигу Обороны Масада.

В другом углу разместились стюард Яков Лейбер и две стюардессы, Бет Абрамс и Рахиль Баум. Два последних дня Бет Абрамс ухаживала за ранеными и постоянно видела их страдания. Этого короткого времени хватило, чтобы веселая и довольная жизнью девушка превратилась в подавленную горем, неулыбчивую и тихую молодую женщину. Рахиль Баум лежала на полу между Бет Абрамс и Яковом Лейбером. Как и Текоа, она отказалась перейти в «конкорд» вместе с остальными ранеными, полагая, что на самолете раны не станут болеть меньше, чем в домике. Смерть Каштана произвела на девушку очень сильное впечатление, так что она даже боялась выходить за дверь.

У Якова Лейбера оставалось трое детей, и решение покончить жизнь самоубийством давалось ему особенно трудно. Возможно, он так и не принял бы его, если бы не Рубин, убедивший стюарда в том, что ашбалы в любом случае не пощадят никого. И все же сомнения не покидали его. Не исключено, что Лейбер и передумал бы, но он видел, как плохо стюардессам, и знал, что нужен им. Рахиль Баум держалась спокойно, а вот Бет Абрамс плакала не переставая. Яков был рядом, держа ее за руку.

В третьем углу сидели на корточках Абдель Джабари и Ибрагим Ариф. Тридцать лет прожили они среди этих людей и вот теперь готовились встретить смерть вместе с ними.

Джабари закурил последнюю сигарету и прошептал:

– Знаешь, Ибрагим, мне всегда казалось, что я не умру естественной смертью.

Ариф был бледен и заметно дрожал. Он тоже закурил сигарету и глубоко затянулся:

– А вот у меня все еще есть шанс умереть от сердечного приступа. – Понимая, что шутка не удалась, он снова затянулся. – Как мы это устроим?

– По-моему, здесь есть два-три пистолета. Наверное, люди просто будут передавать их друг другу.

Руки у Арифа дрожали так, что он уже с трудом мог держать сигарету. А пистолет?

– Боюсь, не смогу, Абдель. – Он поднялся.

Джабари схватил его за руку и дернул к себе.

– Не будь глупцом, – прошипел он. – Ты слышал, что они сделали с Моше Капланом? А теперь постарайся представить, что ждет тебя. Нет, дружище, не обрекай себя на такие муки.

Ариф расплакался, и Джабари принялся утешать соотечественника. Сам он жалел лишь о том, что не попрощался с Мириам Бернштейн. Она вообще почти не попадалась ему на глаза в эти последние два дня. Он не хотел докучать Мириам своим обществом, но теперь все же переживал из-за того, что провел с ней так мало времени. Джабари подозревал, что Мириам влюбилась в Хоснера, и этот ее выбор беспокоил его. Он искренне верил в существование рая, столь красочно описанного в Коране, и считал, что обязательно попадет туда, но не надеялся увидеть там Мириам.

– Перестань, Ариф. Успокойся. Там не хуже, чем здесь. Прохладные сады, фонтаны, виноградники и юные девы. Разве это причина, чтобы плакать?

Игель Текоа, человек, не питавший симпатии к арабам и возражавший против включения их в составмирной делегации, негромко проговорил:

– Абдель, Ибрагим, наберитесь мужества.

– У нас все в порядке, Игель, – отозвался Джабари. – Спасибо.

Ему никак не давала покоя мысль, что он больше не увидит Мириам. Наверное, надо было бы выйти и поискать ее, но он не мог оставить Арифа. Ашбалы совсем близко. Джабари должен сделать все возможное, чтобы лишить Риша удовольствия предать их мучительной смерти. Но затянувшееся ожидание само превращалось в пытку. Наконец он не выдержал и, нарушив тишину, спросил, есть ли у кого-нибудь какой-то план. Никто не ответил.

Звуки боя становились все ближе. Державшие оборону израильтяне отступили к самому домику. Пули все чаще попадали в ветхую стену хижины. Обстоятельства подталкивали к действию, и Рубин вышел на середину комнаты.

– Нужно что-то решать. – Он откашлялся, подождал и, не услышав предложений, добавил: – Если кому-то будет трудно сделать это самому, я могу помочь. У меня есть два пистолета.

Джабари быстро поднялся и подошел к нему:

– Пожалуйста. Только быстро.

Рубин не ответил, но поднял пистолет и направил оружие на лоб араба, между двумя светлыми точками, которые, по его представлению, были глазами. Поднеся пистолет поближе, но не касаясь Джабари, он выстрелил ему в лоб.

Когда звук выстрела замер, из всех углов донеслись всхлипы и тихие слова молитвы.

Рубин почувствовал, что вспотел, и инстинктивно вытер лоб и руки. Его начало трясти, и он не стал ничего говорить, боясь, что голос выдаст его состояние. Что делать дальше? Прежняя решимость довести работу до конца покинула Рубина, и он выстрелил себе в сердце. Тело упало в угол, где лежали четверо молодых людей. Одна из девушек вскрикнула и потеряла сознание. Трое других бережно уложили тело в угол. Юноши взяли пистолеты, коротко переговорили между собой, поднялись и направились к тому углу, где сидели, держа друг друга за руки, Лейбер, Абрамс и Баум. Молодые люди щелкнули зажигалками, прицелились и начали стрелять. Бет Абрамс застонала, и Лейбер бросился вперед, заслоняя собой женщин. Один из юношей выстрелил еще раз, но, похоже, ни в кого не попал, а второй снова щелкнул зажигалкой, чтобы получше прицелиться.

Зажигалка еще горела, когда дверь распахнулась и в домик ворвался раввин Левин. Увидев, что происходит, он схватил обоих палачей за воротники и швырнул на пол. Пиная в темноте лежащих, раввин осыпал их проклятиями:

– Думали, перехитрили меня? Я нашел вас! Я знал, что вы задумали! Вон! Вон! Вон отсюда! – Левин принялся носиться по тесной комнате, размахивая руками и выталкивая всех за дверь. Несколько раз он споткнулся о тела Джабари и Рубина и, лишь наградив мертвых парой пинков, осознал, что имеет дело с покойниками. – Вон! Вон! Прочь! Как вы посмели! Как вы смогли так поступить! Уносите раненых к самолету. Быстро!

С появлением раввина странные, жуткие чары, овладевшие собравшимися в домике, развеялись, и люди зашевелились, задвигались, словно стряхнули оцепенение.

Раввин Левин остался один посреди комнаты. Тело его содрогалось, по лицу катились слезы. Он сделал то, что должен был сделать, но совсем не был уверен, что поступил правильно. Времени оставалось совсем мало, а ему еще предстояло предать земле два тела. Левин не знал, кто они.

* * *

Министр иностранных дел Ариэль Вейцман собрал небольшую группку защитников на западной стороне периметра, возле окопа Макклюра. Вейцман уже заметил лежавшее на дне и слегка припорошенное песком тело полковника Ричардсона, но у него не было времени раздумывать над тем, почему на американце синий китель и куда исчез Макклюр.

Министр уже решил, что поведет свой отряд по склону к реке, то есть повторит то, что сделал Добкин. Без раненых у них могло что-то получиться. Министр сожалел о том, что Мириам Бернштейн нет с ними, но она попала под влияние Хоснера и не показывалась из «конкорда». Вейцман выстроил своих людей, каждый из которых уже надел на себя оранжевый спасательный жилет, на самом краю обрыва.

– Бежим, как только я скажу «три». Приготовились. По моей команде.

* * *

Приказы с командного пункта уже не поступали. Посыльные, все еще курсировавшие между лайнером и Хоснером и Бергом, не приносили добрых вестей, а лишь передавали предложения и слова поддержки.

Хоснер и Берг решили, что пришло время, когда лучше не отдавать никаких приказов, а предоставить каждому возможность руководствоваться в своих индивидуальных действиях инстинктом самосохранения.

Хоснер повернулся к Бергу:

– Не хочешь принять командование на себя, Исаак? Я готов уступить.

Берг сухо усмехнулся и покачал головой:

– Нет, спасибо.

– Считаешь, я не сделал чего-то, что следовало сделать?

Берг немного подумал:

– Нет. Откровенно говоря, ты проделал отличную работу. Может быть, стоило проявить чуть больше дипломатичности, хотя… – Он прислушался к выстрелам, звучавшим уже совсем близко. – Все наши люди вели себя достойно.

– Да, ты прав.

К ним подошли двое из оставшихся в строю парней Хоснера: Маркус и Альперн.

– Что нам теперь делать, босс? – спросил Маркус.

Хоснер не знал, что сказать. Он понимал, что ребята ждут, но не мог ни придумать очередной приказ, ни найти слова благодарности.

– Постарайтесь продержаться как можно дольше. И спасибо вам всем. – Он помолчал. – Оборона держалась только благодаря вам. Вы отлично себя показали. Те, кто останется в живых, не забудут этого.

Маркус и Альперн кивнули, козырнули, повернулись и ушли.

Берг положил руку на плечо Хоснеру:

– Пока еще не поздно, тебе стоило бы сходить на «конкорд». Ты обещал, и она ждет. Я останусь здесь и сделаю что смогу.

Хоснер покачал головой:

– Нет. Я не хочу видеть, что они сделают с ней. А она не хочет видеть, что сделают со мной. Мы оба знаем это, так что она меня не ждет.

– Понятно. Ты собираешься… ну…

– Нет. Самоубийство не для меня. Кроме того, мне еще надо сказать кое-что Ришу.

Берг кивнул и криво усмехнулся:

– А все-таки мы немало их положили, а?

– Да уж, черт возьми… Слушай!

– Что?

– Ты слышал?

– Да. Да!

Хоснер посмотрел в небо и увидел вспышку света. Где-то вдалеке пронзительно выли реактивные двигатели. Он повернулся к Бергу:

– Они нашли нас, Исаак. Черт побери, они нашли нас!

Берг отчаянно замахал руками:

– Здесь! Мы здесь!

Хоснер улыбнулся:

– Нас они, пожалуй, уже не спасут, а вот Ришу с его бандой теперь не уйти. Знаешь, мое уважение к израильской разведке значительно выросло.

Берг так разволновался, что не сразу понял, о чем говорит Хоснер. Потом до него дошло. Помощь – израильская или иракская – пришла слишком поздно. Ноги у него вдруг ослабели, и он тяжело осел на землю.

– Надеюсь, это Добкин.

Они вместе посмотрели вверх и увидели огненный след прочертившей небо ракеты.

33

Первое, что сделал Ласков, это выполнил обещание, данное Беккеру. Зафиксировав «лир» на своем радаре, он выпустил «феникс» с расстояния ста шестидесяти километров.

Пилот «лира», сонно позевывая, смотрел перед собой. Самолет кружил на автопилоте, и у летчика уже началось головокружение. Землю скрывали пыльные вихри, но вверху, под звездным небом, было чисто. Персия встречала рассвет, и день обещал быть хорошим. Оставалось только слетать для заправки в лагерь, расположенный в пустыне Шамийя, и быстро вернуться. Если только эти придурки на земле успеют все закончить…

Пилот снова зевнул.

Его внимание привлекло что-то, мелькнувшее слева. Пилот повернулся и с удивлением обнаружил приближающуюся световую точку. Он дернул за рукав дремавшего рядом второго пилота, и оба увидели, что точка меняет курс, следуя за идущим по кругу «лиром». Летчики вскрикнули, с опозданием осознав, что к ним приближается ракета. На какое-то мгновение «феникс» словно завис перед кабиной. Нарисованная на ракете птица как будто улыбалась первым лучам восходящего солнца, подмигивая застывшим от ужаса пилотам. В следующую секунду и хищник, и его жертва исчезли в страшном оранжево-красном огненном шаре.

Ласков посмотрел на радар. Ночью эскадрилья шла на автопилоте, потом ее приняли радары Иордании и Ирака. Перед вылетом у них не было времени на инструктаж, но каждый пилот знал, что при желании и внимании обнаружит цель самостоятельно. Набрав скорость 2 Маха, они преодолели расстояние в тысячу километров менее чем за сорок пять минут. За исключением Ласкова, имевшего на вооружении две ракеты «феникс», все остальные несли лишь ракеты «воздух – земля». Едва «лир» исчез с радара, Ласков приступил ко второй задаче.

– «Конкорд-02», это «Гавриил-32». Слышишь меня?

* * *

Мириам Бернштейн услышала прозвучавший где-то высоко взрыв, сидя одна в кабине, но не обратила на это никакого внимания.

– «Конкорд-02», «конкорд-02», это «Гавриил-32». Слышишь меня?

Она посмотрела на радио так, как будто видела его впервые.

– «Конкорд-02», «конкорд-02», это «Гавриил-32», слышишь меня?

Далекий голос показался Мириам странно знакомым.

– «Конкорд-02», «конкорд-02», это «Гавриил-32». Слышишь меня?

Мириам принялась крутить ручки и щелкать тумблерами, но у нее ничего не получалось.

– Тедди! Тедди! Я слышу тебя! – закричала она.

– «Конкорд-02», «конкорд-02», это «Гавриил-32». Слышишь меня?

Она в отчаянии отшвырнула микрофон и бросилась из кабины. Раненые и те, кто ухаживал за ними, изумленно уставились на нее.

– Они здесь! Наши самолеты! Наши самолеты!

Салон наполнился радостными криками, и Мириам на мгновение остановилась. За ее спиной звучал голос Тедди Ласкова:

– «Конкорд-02», «конкорд-02», это «Гавриил-32». Слышишь меня? Слышишь меня?

Мириам выскочила на крыло и закричала:

– Давид! Капитан Беккер!

Несколькими минутами ранее Беккер отправился к Питеру Кану, собираясь уговорить его подняться в кабину или, если из этого ничего не выйдет, попрощаться. Услышав взрыв ракеты, он сразу понял, в чем дело, и был уже на полпути к кабине, когда натолкнулся на Мириам Бернштейн. Не останавливаясь, он пробежал через салон по узкому проходу, ворвался в кабину и схватил микрофон.

– «Конкорд-02», «конкорд-02», это «Гавриил-32». Слышишь меня?

Сжимая микрофон дрожащей рукой, Беккер торопливо щелкал тумблерами:

– «Гавриил», это «конкорд-02». Слышу тебя! Очень хорошо слышу! Положение критическое! Повторяю, положение критическое! Арабы прорвали периметр! Ты понял, «Гавриил»?

Ласков едва не соскочил с кресла.

– Слышу тебя, «конкорд-02»! Слышу хорошо! Ситуация критическая – понял. Держитесь! Держитесь! Чарли-один-три-ноль с коммандос на подходе. Сможете продержаться?

Голос у Беккера дрогнул:

– Да. Нет. Не знаю. Ты можешь меня поддержать?

– Я пока еще не дошел. Мне приходится сбрасывать скорость. Буду на месте через… четыре минуты. Можешь показать свою позицию?

– Да, я включу бортовые фары.

– Понял. Как насчет Джей-Пи-4?

– Да. Да. У нас есть «молотовские коктейли»! Я отмечу границы нашей позиции. И ориентируйся на трассеры!

– Понял.

В кабину уже набилось несколько легкораненых. Один из них, парень из группы службы безопасности по имени Яффе, протолкался в салон и выбежал на крыло:

– Самолеты! Идут наши самолеты! Отметьте позицию! Подожгите керосин! Где Хоснер? Где Берг? Держитесь! Помощь идет!

Эсфирь Аронсон выскочила вслед за ним и спрыгнула с крыла на землю. Она упала, но тут же поднялась и побежала к западному склону, куда ушел со своей маленькой группой министр Ариэль Вейцман.

Все кричали, передавая друг другу счастливую новость, и через несколько минут ее знали уже не только израильтяне, но и ашбалы.

Риш и Хаммади подгоняли оставшихся бойцов, заставляя их идти к «конкорду», который становился теперь оплотом оборонявшихся.

Ашбалы, потерявшие немало своих товарищей, шли вперед неохотно. Каждый удачный выстрел со стороны израильтян вызывал в их рядах проклятия и недовольство. Многие не знали, что делать: идти вперед, чтобы завершить начатое, рискуя при этом оказаться в числе «потерь», или отступить, чтобы сохранить себе жизнь, но при этом, возможно, упустить шанс на участие в дележе добычи. Прибытие израильских самолетов резко изменило ситуацию. Ничего не оставалось, как захватить живьем по крайней мере нескольких израильтян, чтобы обменять их на свою жизнь, но сделать это следовало как можно быстрее.

Они вели огонь по самолету, когда Беккер включил бортовые фары. Опасаясь взрыва топлива, после которого заложников могло вообще не остаться, Риш приказал вести огонь только по пилотской кабине.

После того, как израильтяне уничтожили «лир», ашбалы поняли, что времени у них совсем мало. По иронии судьбы самым безопасным местом для них теперь стал лайнер с находившимися в нем потенциальными заложниками. На то, чтобы попасть туда, оставалось несколько минут.

* * *

Министр иностранных дел вел свой отряд назад к «конкорду». С собой они несли тело полковника Томаса Ричардсона. Что касается Макклюра, то его искали, но не нашли. Вейцман уже поговорил с раввином Левином, который рассказал о том, что произошло в хижине. Вместе они приняли решение перенести раненых, включая Лейбера, из пастушьей хижины в багажное отделение лайнера, а остальных взять под строгую охрану.

Двое парней из Лиги Обороны Масада перенесли тело Иешуа Рубина в специально отрытую траншею.

Ибрагим Ариф сам вынес тело Абделя Джабари на руках, как спящего ребенка. На пороге он пошатнулся, но только покачал головой, когда ему предложили помощь. В глазах араба стояли слезы.

Сидевшая на крыле «конкорда» Мириам увидела своего погибшего друга и зажмурилась, чтобы не расплакаться. Потом поднялась и крикнула:

– Ариф!

Ибрагим, не знавший, что делать с покойником, поднял голову.

Мириам подошла к нему:

– Ариф, я любила его, как, я знаю, любил его и ты. Но теперь Абдель мертв, и мы должны похоронить его. Этого требуют обе наши религии. Пожалуйста, пойми меня. Сделай так, как они говорят.

Ариф попытался что-то сказать, но не смог совладать с голосом. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не поддаться отчаянию:

– Абдель любил вас…

Ариф отвернулся и, пошатываясь под тяжестью ноши, зашагал прочь. Дойдя до траншеи, он остановился и посмотрел на уже лежавшее там тело Иешуа Рубина. Потом заглянул в открытые, но неживые глаза Джабари:

– Прощай, старый друг.

Ариф бережно положил тело араба на тело еврея и присыпал обоих землей. В этот момент два израильтянина с винтовками спрыгнули в узкую траншею. Сначала они почувствовали под собой что-то, потом увидели тела, но менять позицию было уже некогда, а другого укрытия рядом не оказалось.

– Если у вас нет оружия, вам лучше уйти, – сказал один из израильтян, сделав несколько выстрелов в пыльную завесу. – Они уже близко.

Ариф молча кивнул и направился к лайнеру. Жизнь, размышлял он, складывается из равных долей идиотизма, страха, иронии и боли. Как хорошо теперь, должно быть, Абделю, попавшему в прохладный сад, где течет вино и танцуют красавицы.

* * *

Второй пилот, Дэнни Лавон, первым заметил сигнальные огни. Позиция осажденных имела форму овала. С востока лайнер обстреливали зелеными трассирующими пулями. Ответный огонь со стороны «конкорда» был значительно слабее. Время от времени особенно густое облако пыли скрывало огни, и тогда ориентироваться приходилось по памяти. Находясь высоко над землей, Лавон видел солнце, уже поднявшееся над вершинами гор Загрос, но его лучи еще не коснулись Вавилона; отраженный же свет был слишком слаб, чтобы пробить поднятые ветром в воздух пыль и песок.

– Вижу огни. Направление – один час, – доложил он командиру. – В излучине реки. Мы почти над ними.

– Понял, я тоже их вижу.

Ласков приказал эскадрилье пройти над целью, не открывая огня.

Двенадцать «Ф-14» один за другим начали снижение. Они проносились над землей как огромные хищные птицы, появившиеся с запада, и круто сворачивали вправо. Ласков шел первым, доверившись компьютеру. Истребитель промчался на высоте не более двадцати метров от вершины холма. Рев двенадцати следующих одна за другой машин оглушал и вселял страх в сердца арабов, песок и мусор взметнулись вверх серыми вихрями, и даже сама земля содрогнулась.

Все, кто находился на холме, инстинктивно пригнулись или попадали на землю, оглушенные, ошеломленные, напуганные.

Завершив маневр, Ласков приказал половине эскадрильи дожидаться появления с юга «Си-130», с тем чтобы прикрыть высадку коммандос и обеспечить безопасность посадочной полосы.

* * *

Хоснер опустился на колено и помог Бергу подняться.

– Исаак, они едва не выбили трубку у тебя изо рта. Что ж, дружище, здесь наши пути расходятся. Возвращайся к самолету и позаботься о «конкорде» и людях. А я постараюсь сделать то, что надо было сделать уже давно.

– Я бы попробовал тебя переубедить, но, боюсь, у нас слишком мало времени. Прощай, Яков. Удачи тебе. – Он похлопал Хоснера по спине и побежал к лайнеру.

Хоснер уже слышал шаги приближающихся к его позиции ашбалов. Голоса, доносившиеся с юга, свидетельствовали о том, что арабы предприняли обходной маневр. Он достал пистолет, опустился на колени и стал ждать.

Из-за пылевой завесы вынырнули Маркус и Альперн. Хоснер окликнул их, и они подбежали к нему.

– Дайте мне один «Калашников» и все патроны. Здесь у меня неплохая позиция, и я смогу на какое-то время задержать их. Вы же возвращайтесь к «конкорду» и помогите Бергу организовать оборону там. Используйте обшивку и трапы. Укрепите ими домик. Нам следовало построить вторую линию обороны вокруг самолета, но теперь думать об этом слишком поздно. Все. Приказы будете получать от Берга. Не спорить. Выполняйте.

Они передали ему один «АК-47» и два полупустых магазина. Хоснер выдернул из земли погнувшееся древко их самодельного флага с футболкой, на которой была изображена набережная Тель-Авива, и передал ее Альперну:

– Сувенир, Сэм. Надевай, когда будешь рассказывать эту историю своим внукам. Они подумают, что ты полный придурок.

Альперн улыбнулся и взял знамя. Мужчины сдержанно кивнули Хоснеру и ушли. Вот и все прощание.

* * *

Яков улегся на холмике и несколько раз выстрелил в направлении арабов, получив в ответ пару длинных очередей.

Появление Ласкова обрадовало Хоснера так, как ничто другое в жизни. Однако помощь пришла слишком поздно. Даже если «Си-130», о котором рассказал Яффе, совершил посадку, и коммандос уже на пути сюда, все равно поздно. Надо произвести выгрузку, надуть плоты, переправиться через Евфрат. Если же самолет сел не в грязи на том берегу, а на дороге, куда садился и «конкорд», им придется пройти не меньше километра. К тому же пока что Яков не слышал гула моторов тяжелого транспортника.

Положение могли бы спасти парашютисты, но бросать десантников ночью, в бурю, на незнакомой территории… Нет, слишком рискованно. Половина окажется в Евфрате. Да, демонстрация силы получилась бы убедительная, но она мало что изменит. Скорее положение только ухудшиться. Цель ашбалов состояла в том, чтобы учинить бойню. Этим, по крайней мере, все бы и закончилось. Теперь арабы постараются захватить заложников, чтобы выторговать себе жизнь. Как только пассажиры «конкорда» станут пленниками, для них все начнется сначала. Хоснер надеялся, что Ласков тоже понимает ситуацию и после завершения операции не остановится перед тем, чтобы сжечь весь этот холм напалмом. По крайней мере, они избавятся от Риша и Хаммади, которых Хоснер считал самыми опасными врагами Израиля.

Мысленно Хоснер уже попрощался с Мириам Бернштейн.

* * *

Работая со вспомогательной энергоустановкой, Питер Кан прислушивался ко всему, что происходило вокруг. Он слышал крики и шаги бегущих, а когда выглянул из-за переднего носового колеса, то увидел нескольких безоружных человек, торопливо поднимавшихся по трапу на крыло «конкорда». Чуть в стороне от лайнера еще двое или трое стреляли с колен по невидимым ему целям. Пули то и дело впивались в глинобитную стену домика. Какая-то девушка залегла едва ли не рядом с ним, укрывшись за небольшой земляной насыпью. Конец, каким бы он ни был, приближался, но Питер Кан упрямо продолжал заниматься своим делом.

Внезапно он поднялся, перешагнул через распростертую на земле девушку, вытер руки и лицо и быстро зашагал к трапу. Поднявшись на крыло, Кан едва не натолкнулся на Мириам Бернштейн, которая схватила его за руку:

– Вы видели Якова Хоснера?

– Нет, госпожа Бернштейн. Я работал под передним колесом и сам его ищу. – Оглядевшись, он заметил, что вдоль стен установлены бронированные пластины переборки. Ему понравилось, что люди не теряют присутствия духа даже в эти последние минуты. Лучше делать хоть что-то, чем не делать ничего. – Послушайте, вам лучше пройти внутрь самолета. Здесь мы вызываем огонь на себя.

Мириам не ответила, и Кан прошел дальше, к самому концу правого крыла, где стоял Берг. Тут же лежали с полдюжины мужчин и женщин, продолжавших стрелять в сторону предполагаемого противника.

Берг уже понял, что ашбалы не рискуют вести огонь по крыльям, опасаясь взрыва и гибели заложников, а потому крылья стали относительно безопасным местом.

Кан положил руку на плечо Бергу:

– Извините.

Берг обернулся:

– О Питер! Ты молодец, что попытался наладить установку.

– Да. Конечно. Как раз об этом я и хотел поговорить с Хоснером… или с вами.

– Хоснер там. – Берг протянул руку в направлении холмика, откуда еще доносились выстрелы. – Так что расскажи мне.

– Хорошо. Видите ли, я ее починил.

– Ты ее… починил? – Берг вдруг рассмеялся. – Кому теперь нужна эта чертова установка, сынок? Залезай в салон и держи голову пониже.

Но Кан не сдвинулся с места:

– Похоже, вы меня не поняли. Они не успеют спасти нас. Мы можем…

Громкий взрыв поверг их обоих на землю. Вверху мелькнула тень истребителя. Второй «Ф-14» ударил из пушек. Третий, появившийся из-за Евфрата, выпустил над «конкордом» пару ракет «воздух – земля», которые взорвались в районе недавно покинутых траншей. Следующий сбросил бомбу с лазерным наведением. Она упала на западный склон, сорвав тысячелетнюю корку земли, подняв в воздух древние камни и тонны песка и глины. Все это спустя мгновение обрушилось вниз, похоронив нескольких ашбалов.

Бомбежка продолжалась. Взрывы сотрясали землю, ударные волны накатывались одна за другой, вздымая древние руины крепости, которая на протяжении тысячи лет охраняла северные подступы к Вавилону, а потом еще два тысячелетия не охраняла ничего.

Земля раскалывалась и стонала, оранжевые вспышки разрывов обжигали песок, и порожденные человеком вихри сталкивались с порывами древнего шержи. Красные полосы прочерчивали воздух, словно метеориты, так смущавшие когда-то астрологов Вавилона. Подобного спектакля древний город еще не видел. Но спектакль оставался спектаклем. Не более того. Ласков не мог позволить себе действовать более эффективно из опасения ударить по своим. Тем не менее огонь с воздуха заставил арабов приостановить наступление. Целью этих мер было выиграть время, необходимое для прибытия коммандос.

Лежа там, где упал, Берг повернулся к Кану.

– Что? – крикнул он. – Что ты хотел сказать?

– Думаю, мы можем запустить установку и включить двигатели, – прокричал в ответ Кан.

– Зачем? Что это нам даст? Кондиционеры нам сейчас ни к чему. Так что…

– Мы сможем убраться отсюда! Вот зачем!

– Ты не рехнулся?

Упавшая поблизости ракета вспахала землю и взорвалась недалеко от хвоста, забросав «конкорд» градом осколков и камней.

Кан поднял голову.

– Нет, не рехнулся. Мы сможем сдвинуть эту птичку с места.

– Сдвинуть? И куда?

– Да какая, к черту, разница! Куда угодно! Лишь бы унести задницы из этого пекла!

Берг посмотрел мимо Кана, в сторону насыпи, надеясь увидеть Хоснера, но увидел лишь распластавшуюся на крыле Мириам Бернштейн, которая тоже искала кого-то взглядом. Он уже собрался крикнуть ей, но подумал, что она все равно не услышит. Берг снова обернулся к Кану:

– Идите и скажите капитану, пусть включает двигатели.

Он хотел добавить кое-что еще, но Кан уже вскочил и метнулся к запасному входу:

– Давид!

Беккер, разговаривавший в этот момент по радио с Ласковым, жестом попросил его помолчать. Он занимался тем, что корректировал воздушный огонь, и, надо сказать, весьма успешно. Конечно, видно из кабины было немного, но кое-что все же лучше, чем ничего. К тому же Беккеру это нравилось.

– Отлично, «Гавриил». А теперь, если у вас еще остались бомбы с лазерным наведением, было бы неплохо пустить их в дело. Сбросьте одну на западный склон, поближе к берегу. Не исключено, что мы еще попытаемся прорваться, так что пусть там будем чисто. А вот вторую уроните метрах в двухстах справа от меня. Сейчас я подам сигнал…

– Понял насчет реки, «ноль второй». А вот другой вариант отпадает. Слишком близко.

Кан схватил Беккера за плечо и тряхнул.

– Вы даже не слушаете, черт бы вас побрал! – прокричал он на английском, их родном языке. – Я починил эту гребаную установку! – Ему нравились некоторые словечки, эквивалента которым не было в иврите. – Заводите эту драную пташку и давайте сваливать отсюда к чертовой матери!

Беккер справился с изумлением за пару секунд:

– Починил?

– Починил. Починил.

Может быть, подумал Кан.

Пальцы Беккера уже лежали на тумблере зажигания ВЭУ. Напряжение в аккумуляторах было, вероятно, уже недостаточным, чтобы запустить установку, но попробовать стоило. Он щелкнул тумблером и посмотрел на панель, напрягая слух, надеясь услышать за взрывами и шумом ветра знакомое гудение. Нет, ничего. Беккер погасил все огни. Ну же! Стоявший у него за спиной Кан тоже не сводил глаз с приборов, следя за температурной шкалой. Если бы только стрелка сдвинулась хоть чуть-чуть… Но стрелка упрямо и неколебимо стояла на месте.

Беккер попробовал свою излюбленную хитрость:

– Господи, ну еще один раз. Только один раз.

Но и это не помогло.

34

Два огромных грузовых самолета «Си-130» шли на небольшой высоте над западной пустыней. Они вылетели из Израиля раньше «Ф-14», но при скорости пятьсот восемьдесят пять километров в час полет занял почти два часа.

Король Иордании быстро откликнулся на просьбу Израиля предоставить воздушный коридор до иракской границы. А вот добиться согласия Ирака на пропуск невооруженных грузовых самолетов удалось только после того, как правительство восточного соседа Иордании было поставлено перед фактом присутствия израильских истребителей в его воздушном пространстве. Альтернатива сводилась к тому, чтобы не пустить «Си-130» и столкнуться с неприятной необходимостью объяснять, как «Ф-14» сумели беспрепятственно забраться так далеко от границы.

После долгих телефонных переговоров, в ходе которых звучали весьма грозные обещания, Багдад согласился с тем, что обе страны проводят совместную операцию, по окончании которой премьер-министр Израиля и президент Ирака выступят с согласованным заявлением. Для придания видимости достоверности этому заявлению Багдад выслал вверх по реке небольшой отряд из Хашимии и привел в состояние боевой готовности гарнизон в Хиллахе, хотя оба правительства прекрасно понимали, что рассчитывать на помощь этих войск не приходится.

Несколько офицеров, а также гражданские специалисты аэродромной службы выехали на автомобиле из Хиллаха в направлении Вавилона. На дороге Хиллах – Багдад, южнее того места, где приземлился «конкорд», они перекрыли движение и установили сигнальные огни для обозначения шоссе. Другая группа, перебравшись через Евфрат на моторной лодке, осветила посадочную полосу на равнине. Израильтяне вполне могли обойтись без всех этих услуг, но все же присутствие иракских военнослужащих значительно сокращало возможный риск.

Иракцы внесли свой вклад, и Багдаду ничего не оставалось, как ожидать исхода операции. Военная неудача израильтян стала бы трагедией и для некоторых кругов в Ираке, тогда как их успех мог бы быть объяснен, в том числе и его участием. При любом исходе Багдад ничего не терял. Конечно, его могли осудить некоторые палестинские группировки и, возможно, отдельные арабские правительства, но общее мнение складывалось в пользу гуманитарного сотрудничества. Кроме того, Ирак рассчитывал на благодарность Запада, благодарность, которую впоследствии было бы нетрудно обратить в нечто более конкретное. Учитывая все обстоятельства, Багдад пришел к выводу, что игра стоит свеч. Тем более, что из-за действий Израиля путь назад уже был отрезан.

Увидев обозначавшие дорогу огни, капитан Ишмаэль Блох и лейтенант Эфраим Герцель, пилотировавшие первый «Си-130», сбавили газ и повернули влево. Три истребителя, обеспечивавшие безопасность посадки, пристроились рядом.

Грузовой самолет, как и предписывалось инструкцией, быстро снизился.

Сидевшие в салоне пятьдесят израильских коммандос подтянули ремни, готовясь к неизбежному в условиях экстренной посадки толчку. Кроме коммандос, в салоне находились два джипа, на одном из которых было установлено 106-миллиметровое безоткатное орудие, а на другом спаренный пулемет.

Врачи и медсестры еще раз проверили передвижную операционную установку.

Капитан Блох бросил взгляд на приборы. Потом повернулся к лейтенанту Герцелю:

– Когда мы бросали монетку, выбирая, где садиться, в поле или на дороге, и я выиграл, почему ты ничего не сказал?

Громадный грузовой самолет словно завис в нескольких метрах над полотном шоссе. Блох старался удержать машину над дорогой, между сигнальными огнями, но сильный боковой ветер сносил ее влево. Блох попытался сманеврировать, и самолет качнуло.

Герцель не сводил глаз с приборной доски:

– Я подумал, что ты выбрал дорогу, потому что предпочитаешь трудности.

Подумав, Блох решил немного приподняться, но в этот момент ветер внезапно стих, и капитан резко отжал штурвал.

Колеса ударились о щебеночно-асфальтовое покрытие, и машина задрожала. Ветер снова качнул «Си-130» влево, а когда Блох попытался выровнять самолет, транспортник понесло по дороге.

– Трудности – это моя жена. Трудности – это моя подружка. Зачем мне дополнительные?

Он включил реверсивную тягу и налег на тормоза. Рев двигателей и скрежет колес заставили сидевших в салоне заткнуть уши.

Герцель выглянул в боковой иллюминатор. Как раз в этот момент самолет делал поворот, и лейтенант увидел, что они сделали с шоссе.

– Иззи, поаккуратнее! – крикнул он. – Нам же еще взлетать.

– Какое, к черту, взлетать! – огрызнулся Блох. – Вот закончим здесь и покатим прямо в Багдад.

В свете посадочных огней мелькали стоявшие вдоль дороги с большими интервалами иракские грузовики. Некоторые из солдат махали руками, и летчики помахали им в ответ.

– Дружелюбные туземцы, да? – заметил Герцель.

– Очень дружелюбные. Они же знают, что у нас в кузове пятьдесят коммандос, – проворчал Блох.

«Си-130» остановился, совсем немного не дотянув до того места, где начал садиться «конкорд», и пилоты увидели, как сильно пострадало полотно. Транспортный самолет рассчитан на такой тип покрытия, а вот лайнеру требовалась более широкая полоса. Вдалеке уже вырисовывался силуэт холма, отчетливо проступавший на фоне посветлевшего неба.

– Вавилон.

– Вавилон… Вавилон… – повторил Герцель.

Рампа открылась еще до того, как самолет остановился, и коммандос начали выпрыгивать и выстраиваться по обе стороны дороги. За их действиями с любопытством наблюдала группа иракских военных и правительственных чиновников, сидевших в раскрашенных защитной краской автомобилях на невысоком холмике. Обе стороны потратили некоторое время на необходимые в таких случаях приветствия и дружеские жесты.

Два джипа скатились по рампе и проехали под громадными крыльями «Си-130», стараясь не съезжать с дороги. Отделение коммандос образовало вокруг самолета периметр безопасности, а оставшийся на борту медицинский персонал начал готовиться к приему раненых.

Три отделения, каждое под командованием лейтенанта, развернулись веером по обе стороны от дороги и побежали вслед за джипами, стараясь не отставать. Их первой целью были Ворота Иштар, гостиница и музей.

Капитан Блох наблюдал за ними из пилотской кабины.

– Быть пехотинцем – удовольствия мало.

Лейтенант Герцель, занятый послепосадочной проверкой систем, поднял голову и тоже посмотрел вниз:

– Ребята проспали всю дорогу сюда и проспят всю дорогу обратно. Хоть бы раз ты посочувствовал второму пилоту.

Блох перевел взгляд на Северную крепость, туда, где то и дело вспыхивали желтые, оранжевые, красные и белые цветы разрывов. Громовые раскаты сотрясали воздух.

– Кого мне жаль, так это тех бедолаг на холме. Знаешь, Эф, когда они вылетали в пятницу, я им даже позавидовал. Подумал, вот счастливчики, скатаются за государственный счет в Нью-Йорк, все оплачено и спешить не надо – только привези домой бумажку со словом «мир».

Герцель задумчиво посмотрел на окутанную облаком пыли и дыма возвышенность:

– Похоже, участвовать в мирной миссии – тоже удовольствие небольшое.

* * *

Капитан Барух Гейс и лейтенант Иосиф Штерн так и не смогли обнаружить иракские маяки на равнине. Не удалось это и трем приданным им истребителям. Поначалу Гейс решил было подождать, пока солнце выглянет из-за гор, но потом, слушая переговоры между Ласковым и Беккером и наблюдая впечатляющие последствия этих переговоров, пришел к выводу, что времени на ожидание не остается. Возможно, они и без того прибыли слишком поздно, но в любом случае Гейс знал, что обязан выполнить свою часть миссии.

План капитана Гейса заключался в том, чтобы подойти как можно ближе к району боя, избегая до поры прямого столкновения с противником. Отказавшись от дальнейшего поиска маяков, он выбрал место примерно в километре к югу от холма, обозначенное на карте как Умма. Странно, подумал Гейс, арабский так похож на иврит. Умма. Община. Он связался по радио с командиром воздушного звена:

– Я хочу сесть так, чтобы остановиться возле местечка, обозначенного как Умма. Вы можете мне посветить?

– Понял, – ответил лейтенант Герман Шафран. – Посвечу. Конец связи.

Зайдя по оси запад – восток, «Ф-14» выбросил осветительную ракету. Парашют раскрылся, и в тот же миг земля и небо чудесным образом преобразились в ярком призрачном сиянии.

Гейс развернул самолет против ветра и начал убавлять тягу. Впереди, прямо по курсу, показались очертания Уммы. Капитан повернул машины чуть в сторону от поселка и выпустил закрылки. Шержи подхватил транспорт, и самолет словно воспарил над равниной.

Лейтенант Штерн, повернувшись вполоборота, выглянул в боковой иллюминатор. В домах Уммы развели огонь. Наверное, люди готовят завтрак. Ветер уносил осветительную ракету к западу, и она раскачивалась наподобие маятника под куполом парашюта, отбрасывая на землю прыгающие, искаженные тени. В какой-то момент ракета проплыла прямо перед ними, и оба пилота невольно отвернулись. Кабину залило ослепительно ярким светом. «Ф-14» выпустил еще одну ракету, и она неторопливо поплыла над рекой, сносимая к западному берегу.

Сидевшие в салоне пятьдесят коммандос прислушивались к завываниям ветра и натужному реву моторов. Вместо джипов сюда загрузили дюжину снабженных двигателями резиновых плотов. Все чувствовали, как самолет то проваливается вниз, то зависает в воздухе, подхваченный порывом ветра, и почти не продвигается вперед. Все испытывали напряжение, и когда за иллюминаторами вспыхивал свет, на лицах людей можно было увидеть капли пота.

Врачи и медсестры шепотом переговаривались между собой. Каждый «Си-130» мог принять двадцать пять раненых. Но если их окажется больше только среди членов делегации? А ведь наверняка будут раненые и среди коммандос. И что делать с ранеными пленными?

Капитану Гейсу удалось наконец опустить машину на землю и даже удержать ее на ней. Тысячи кубометров грязи облепили фюзеляж самолета за то время, пока он катился по трясине в направлении поселка. Осветительная ракета начала меркнуть, и равнину снова окутала тьма.

В бледном свете наступающего утра проступали глинобитные лачуги. За Уммой капитан видел Евфрат. Он включил обратную тягу и надавил на тормоза. Самолет остановился и качнулся назад. До ближайшего домика оставалось не более сотни метров.

По опущенной рампе сбежали коммандос и, построившись в колонну, зашагали к деревне. Четвертое отделение окружило самолет. Солдаты тут же приступили к рытью окопов.

Майор Самуил Барток выстрелил из «узи» в воздух. Ответного огня не последовало. Севернее, за рекой, шел бой, и майор слышал глухие разрывы бомб и видел вспышки. Он взглянул на карту. Если они не встретят сопротивления в деревне и удачно переправятся через реку, то все равно прибудут к месту боя не ранее чем через двадцать минут. Но даже тогда у него не будет гарантии, что арабы, сдерживая его подразделение, не успеют захватить «конкорд». Сколько там палестинцев? По словам пилота лайнера, из примерно ста пятидесяти бойцов осталось сейчас около трех десятков. Трудно поверить, что мирная делегация смогла нанести террористам такой значительный урон. Майор Барток невесело улыбнулся. Нет, этого не может быть. Надо готовиться к тому, что силы противника намного больше.

Колонна коммандос изогнулась, обходя деревню. Севернее первое отделение уже вышло к Евфрату. Первым на берегу оказался рядовой Ирвин Фельд, который первым делом отправил в реку содержимое своего мочевого пузыря.

Через несколько минут поступило донесение от третьего отделения, достигшего Евфрата южнее Уммы.

Третье отделение, которое вел сам майор Барток, подошло к окраинным домам поселка.

На кривоватой, грязной улочке появился старик. Оглядевшись, он медленно направился к израильтянам. Его взгляд скользнул по застывшему в отдалении громадному самолету, на хвосте которого в лучах восходящего солнца отчетливо виднелась Звезда Давида. Старик поднял правую руку.

– Шалом алехем.

– Салам, – ответил по-арабски майор.

– Шалом, – настойчиво повторил старик.

Майор Барток немного удивился. Ему говорили, что где-то неподалеку от Вавилона может проживать еврейская община. Будь у него время, майор непременно поговорил бы со стариком, но времени не было. Он помахал рукой.

– Алехем шалом. – Исходя из числа жилищ он предположил, что в деревне обитает не более пятидесяти человек. – Сообщи в Иерусалим, что мы обнаружили еврейский поселок, – крикнул майор связисту, шагая во главе колонны по улице поселка. – Умма. Спроси, можем ли мы забрать их домой. Если не успеем на помощь «конкорду», то хотя бы вывезем этих.

Приняв сообщение Бартока, капитан Гейс тут же передал его по радио в Иерусалим.

* * *

Премьер-министр выслушал доклад капитана Гейса и задумчиво кивнул. Евреи Вавилона. Но они граждане Ирака.

Похищение чужих подданных вряд ли будет воспринято как дружественный жест. Если он санкционирует их эвакуацию, Багдад, конечно, узнает об этом, и тогда вся операция окажется под угрозой. И все же в законе о возвращении ясно говорилось, что любой еврей, желающий приехать в Израиль, может это сделать. Иногда для этого людям требовалась небольшая помощь. Прецедентов хватало.

Премьер-министр оглядел собравшихся. Некоторые кивали. Другие качали головами. Лица многих выражали неуверенность. Трудная дилемма. Но решение должен принять он. Времени для дебатов не оставалось.

Премьер-министр взял микрофон:

– У вас найдется место?

Капитан Гейс улыбнулся:

– Как может не найтись места для этих людей?

– Хорошо… что ж, если они пожелают… вернуться домой, то возьмите их с собой. Все.

Он опустился на стул. Вот так делается история. Или, может быть, подготавливается катастрофа. Он зашел так далеко, что мог уже не обращать внимания на возможные губительные последствия своих решений. Трудно сделать первый шаг, а потом уже легче. Премьер попросил чашку кофе.

35

Первые лучи солнца выскользнули из-за гор и осветили равнину. Пролетая над Вавилоном, Ласков представил, каково сейчас тем, кто сражается там, внизу. У него снова возникло то нестерпимое желание приземлиться, которое он впервые испытал, когда смотрел сверху на египетские пирамиды. Но вероятно, судьба распорядилась так, что генералу оставалось только взирать на мир с высоты, сидя в обтянутом кожей кресле и вдыхая запах гидравлики. Слишком большую часть своей жизни он провел в воздухе, наблюдая землю как бы со стороны, и теперь его тянуло вниз, тянуло смешаться с людьми.

В наушниках прозвучало сообщение, поступившее от пилота, охранявшего оба «Си-130».

– Понял. Смена задания. Огонь по холму, но не расходуйте все до последнего. Будьте осторожны.

Он развернул истребитель на последний заход. Небо было чистым, однако внизу по-прежнему бушевала песчаная буря, и видимость ограничивалась несколькими сотнями метров, а может, и того меньше.

Ласков вдавил кнопку, и его двадцатимиллиметровая пушка выпустила очередь снарядов, взрывших землю от внешней стены до восточного склона. Вести по арабам более эффективный огонь было невозможно именно из-за плохой видимости.

Прямо по курсу появился «конкорд», и Ласков резко потянул штурвал на себя. В этот короткий миг он успел заметить женщину на крыле лайнера. Может быть, Мириам Бернштейн? Она, похоже, звала кого-то.

Ласкову очень хотелось спросить Беккера о Мириам. Сотни людей в Израиле не меньше его хотели бы узнать о судьбе своих любимых, родных и близких. Надо подождать своей очереди.

Он вошел в крутой вираж, разворачиваясь над Евфратом, чтобы поменяться местами со второй половиной эскадрильи. Сейчас и у них будет возможность избавиться от груза. Ласков посмотрел на указатель топлива. При полетах на низкой высоте и на больших скоростях его расходовалось особенно много. А впереди еще путь домой. Он ткнул пальцем в кнопку интеркома:

– Посмотри, на этой улице не видно заправки?

– Есть, – отозвался Дэнни Лавон. – Сверните налево, потом тысячу километров прямо и притормозите в Лоде. Принимаются кредитные карточки.

Ласков улыбнулся. Конечно, Лавон и без его напоминаний следит за расходом горючего. И почему летчики так падки на дурацкие шутки? Этот идиотизм проник даже в Красную Армию. Но настоящие мастера, конечно, американцы. Вероятно,от них все и пошло.

Пролетая над «Си-130», он заметил, что коммандос у края деревни начали спускать на воду резиновые плоты, и бросил взгляд на часы. С момента посадки транспорта прошло семь минут. Неплохо. Ласков вызвал капитана Гейса.

– Это «Гавриил-32». Хорошая посадка. Огней до сих пор нет. Не беспокойся, мы присмотрим, чтобы все было чисто.

– Понял, «тридцать второй». Впечатляющая работа в Вавилоне. Что там у них, внизу?

– Играют в салки. Конец связи.

Один из истребителей отделился от группы и вышел на круг над «Си-130», два других взяли под наблюдение плоты.

Ласков пролетал над восточным берегом. Транспорт на дороге в Хиллах лежал прямо под ним. Ветер бил в фюзеляж, и пилоту пришлось оставить двигатели в рабочем режиме, чтобы контролировать самолет на земле.

Глядя вниз, Ласков довольно быстро обнаружил гостиницу, музей и башни Ворот Иштар. Он с удовольствием сбросил бы бомбу на гостиницу, но Иерусалим наложил строгое вето на какие бы то ни было самовольные действия. В верхах все еще надеялись, что Добкин жив. Ласкову такой вариант представлялся крайне маловероятным. Некоторые также высказывали предположение, основанное на докладе Добкина и информации Беккера, что в гостинице содержится в качестве пленницы какая-то женщина. В этом Ласков тоже сомневался.

Впрочем, вскоре все должно проясниться. Ласков видел приближавшиеся к гостинице джипы и колонну коммандос. Он знал, что там будет бой, и имел разрешение уничтожить и гостиницу, и музей, если сопротивление окажется достаточно упорным и солдаты задержатся более чем на десять минут. Израильские пленники, если они там есть, поймут такую меру. Он сам понял бы, если бы оказался на их месте. И Добкин тоже понял бы. Ведь он солдат.

* * *

Давид Беккер еще раз попытался включить вспомогательную энергоустановку. И снова неудачно. Аккумуляторы сели, и зажигание не срабатывало. Он повернулся к сидевшему рядом Кану:

– Извини, Питер.

В стену кабины ударила пуля, и оба пилота инстинктивно пригнулись. Беккер почувствовал запах керосина и понял, что пробит либо топливный бак, либо фидер.

– Попробуй еще раз, Давид, – сказал Кан. – Попробуй еще раз. Терять нам все равно нечего.

– Ошибаешься! – крикнул Беккер. – Потерять мы можем все. Разве ты не чувствуешь запах керосина?

– Я не чувствую ничего, кроме запаха раскаленного свинца. Давай, Давид, жми!

– Не хочу посадить аккумуляторы. Мне нужно держать радиосвязь.

– Ради Бога, Давид, попробуй еще раз.

Беккер никогда еще не видел Кана таким упрямым. Питер всегда был вежливым и лаконичным. Удивительная перемена удивляла Беккера. Он посмотрел на панель, потом выглянул в боковой иллюминатор. Метрах в ста от «конкорда» бежали три или четыре ашбала. Кто-то – похоже, это был Маркус – выстрелил в них из «Калашникова», и арабы упали на землю, обхватив головы руками. Солнце уже взошло, его лучи пробивались через завесу пыли, и видимость улучшилась. Беккер даже различал двигавшиеся за серой дымкой фигуры. Интересно, кто бы это мог быть?

«Ф-14» пронесся так низко, что «конкорд» содрогнулся. Иллюминаторы заволокло пылью, по фюзеляжу застучали камни. Беккер раздраженно ткнул пальцем в злосчастную кнопку и искоса посмотрел на Кана:

– Кажется, у меня слуховые галлюцинации. А у тебя?

Кан ничего не слышал, но зато чувствовал. Точнее, ощущал тем местом, на котором сидел.

– Есть! – заорал он, перекрывая грохот разорвавшейся ракеты. – Зажигание! Я починил эту хреновину с помощью отвертки и гаечного ключа! Я ее починил! Где Хоснер?

Беккеру показалось, что Кану сейчас наплевать на то, что будет дальше. Он починил установку, а все остальное его не волновало. Теперь дело за капитаном. Беккер дал установке немного поработать, с замиранием сердца ожидая, что пары керосина вот-вот взорвутся. Но по-видимому, их уносил ветер. Беккер немного расслабился. Генератор зарядил батареи, заработала основная система. В кабине стало светлее, на приборной панели ожили датчики и индикаторы.

Беккер утер лицо и провел ладонями по рубашке. Потом быстро проверил правый внешний двигатель. Он включился легко, как будто только вышел из ремонтного цеха «Эль-Аль». Беккер взглянул на Кана, и тот поднял вверх большой палец. Что с топливом? Стрелки индикаторов не прыгали. Они лежали, как мертвые, в красной зоне, на нуле. Между тем единственный работающий двигатель пожирал это самое несуществующее топливо в огромных количествах. Странно. Возможно, все дело в неисправном датчике. Так или иначе, но в одном из тринадцати баков самолета плескался керосин. Беккер включил левый внешний двигатель, и тот отозвался почти моментально, без колебаний. Уже не терзаясь сомнениями и предчувствиями, Беккер оживил правый внутренний двигатель. Получилось!

Кан поднялся со своего места и пересел в кресло бортинженера, где сейчас толку от него могло быть больше. Проверив показания приборов, он убедился в том, что многие системы вышли из строя. Летная песенка «конкорда» была спета, но прокатиться по земле он еще мог.

– Ну же, старая кляча!

Правый внутренний двигатель работал, но звучал плохо.

Беккер попробовал включить левый, но безуспешно. Все равно что поворачивать ключ зажигания в автомобиле без карбюратора.

– Не мучайся! – крикнул Кан. – Наверное, провода порвались. Оставь его в покое.

– Ты прав. – Беккер заблокировал тормоза и включил три оставшихся двигателя. Все могло закончиться в любую минуту из-за попадающего в моторы песка или нехватки горючего, но отпускать тормоза он пока не хотел. – Пусть все поднимаются на борт!

Кан открыл дверь кабины. Раненые лежали вдоль стен, те, кто мог, сидели, прижимая к стене бронированные пластины.

Несколько человек, мужчин и женщин, держали в руках винтовки, готовясь открыть огонь через разбитые иллюминаторы, если ашбалы пойдут на штурм.

Проскользнув через аварийную дверь, Кан выбежал на крыло. На этой широкой алюминиевой плоскости расположились около дюжины мужчин и женщин, продолжавших стрелять в почти непроницаемую стену песка. Некоторые из лежавших на земле только делали вид, что стреляют, потому что израсходовали все патроны. Стоявшие рядом кассетные магнитофоны продолжали изрыгать из динамиков звуки отчаянной пальбы, но этот трюк был последним из набора военных хитростей, имевшихся в распоряжении израильтян. Увидев стоящего на конце крыла Берга, Кан побежал к нему, крича на ходу:

– Уходим! Прикажите всем убраться в салон!

Берг махнул рукой в знак того, что понял. Он никак не мог пересчитать людей. Группа министра иностранных дел собралась в полном составе. Приведенные из домика пастуха «самоубийцы» были посажены в багажный отсек и находились под охраной. Все раненые уже на борту, а остальные держали оборону либо здесь, либо у хижины. Отсутствовали только Хоснер и Джон Макклюр, причем обоих не видели уже давно.

Берг крикнул, чтобы все вернулись в салон, хотя люди и так уже знали, что происходит. Из тучи песка вынырнул Альперн, тащивший безжизненное тело Маркуса. За ним следовали последние пять человек, державшие оборону возле хижины. Берг снова провел перекличку. Все вроде бы сходилось. Коммандос эксгумируют тех, кто похоронен. Они же найдут тело Каплана и, возможно, тела Деборы Гидеон и Бена Добкина. В общем, не хватало только Хоснера и Макклюра, и все же Берг терзался сомнениями. Сделав наспех короткую запись в блокноте, он снял ботинок, засунул в него блокнот и швырнул в сторону от самолета. Если «конкорд» сгорит, то солдаты, прочесывая холм, найдут его отчет обо всем, что здесь случилось, и получат список погибших.

Берг подбежал к Альперну, пытавшемуся погрузить в самолет тело убитого друга:

– Где Хоснер?

Альперн пожал плечами:

– Вы же сами знаете, что он не собирался возвращаться.

Берг кивнул и в тот же миг перехватил взгляд Мириам Бернштейн. Она слышала, что сказал Альперн.

Мириам вскочила, подбежала к краю крыла и попыталась спрыгнуть на землю. Берг схватил ее за руку и рванул к себе. Женщина брыкалась и отталкивала его руками, но на помощь Бергу пришел кто-то из женщин, и они вдвоем втащили ее в салон. Мириам кричала, чтобы ее отпустили, но Берг остался непреклонен.

* * *

Ашбалы знали, что израильские коммандос приближаются к ним с тыла. От их храбрости почти ничего не осталось, а некоторые исчерпали и запас физических сил. Усталость и жажда сказывались на всех, многие уже плохо понимали, где они и что делают. Песок забивал уши, нос и рот, глаза слезились, ноги отказывались идти. Теперь они думали не столько об израильтянах впереди, сколько об израильтянах позади. Каждый составлял план личного спасения на случай, если не удастся захватить заложников. Попадать в руки коммандос не хотел никто.

И все-таки они шли вперед, не столько увлекаемые желанием захватить заложников и тем самым гарантировать себе жизнь, сколько подгоняемые криками и угрозами Ахмеда Риша и Салема Хаммади. Даже в своем нынешнем, далеко не лучшем состоянии ашбалы представляли серьезную, грозную силу. Их можно было бы сравнить с ранеными тиграми и тигрицами, ослабленными, но все еще опасными и заслуживающими внимания.

Риш поймал двух девушек, сестер, отбившихся от группы. Они плакали и умоляли его пощадить их, утверждая, что просто устали и потеряли ориентацию в темноте из-за стрельбы и песчаной бури. Но Риш решил воспользоваться представившейся возможностью, чтобы укрепить дисциплину. Он заставил девушек стать на колени и выстрелил каждой в затылок из пистолета.

В какой-то момент Хаммади подумал, что чрезмерно суровое наказание станет тем самым перышком, которое сломало спину верблюда, но казнь произвела именно тот эффект, на который и рассчитывал Риш. Небольшой отряд, насчитывавший теперь не более двух десятков человек, с удвоенной энергией двинулся к ревущему «конкорду». Хаммади подумал, что люди скорее готовы терпеть, чем рисковать жизнью, восставая против нее. Полезный урок для человека, готовящегося принять бремя руководства.

* * *

Хоснер удивился, услышав работающие двигатели «конкорда». Потом вспомнил, с какой решимостью взялся за работу Кан, и улыбнулся. Он не верил, что в баках самолета осталось топливо и что Беккеру удастся сдвинуть с места тяжелый лайнер с зарывшимся в песок носом и спущенными покрышками. И все же сама попытка была достойна уважения. Коммандос не успеют, даже если двигаются с предельной скоростью. Другое дело, если Беккер сдвинет самолет с места и встретит их на восточном склоне. Это стало бы сюрпризом для всех, включая, как подозревал Хоснер, самого Беккера. Кан же всегда был уверен, что починит установку.

Якову то и дело приходилось падать на колено, стрелять, отбегать или отползать. Иногда в него стреляли свои же, но он понимал, что это естественно в условиях боя при плохой видимости. Однако постепенно огонь израильтян ослабевал, а потом и вообще почти прекратился. Внезапно взвыли двигатели, и Хоснер догадался, что Беккер собирается отпустить тормоза. Оглянувшись, он увидел красное мерцание сопел. Совсем неподалеку раздался громкий, перекрывающий все прочие звуки, голос Риша:

– Быстрее! Быстрее, мои «тигрята»! Добыча близка, не упустите ее! Еще один бросок! Сейчас или никогда!

Хоснер понимал тех мужчин и женщин, которые шли за Ришем и беспрекословно подчинялись ему. Даже сам голос Риша, высокий, пронзительный, с истерическими нотками, казался знакомым, как будто террорист говорил не на арабском, а по-немецки. Некоторые люди рождены повелевать, а если у них еще и с мозгами не все в порядке, то результат получается страшный.

Видя бегущих на него арабов, Хоснер отступил к траншее, отрытой теми, кто собирался превратить ее в свою могилу. Спрыгнув в нее, он почувствовал под ногами тела. Кто бы это мог быть? Впрочем, раздумывать над этим было некогда.

Яков притаился и стал ждать Ахмеда Риша.

* * *

Лейтенант Иешуа Гиддел остался со своим отделением возле небольшого музея, тогда как два других, с джипом, обошли его стороной и двинулись по Дороге Процессий.

Отряд Гиддела развернулся в шеренгу по пять человек с каждой стороны своего джипа с установленным на нем безоткатным орудием калибра 106 миллиметров и выступил в направлении гостиницы, отделенной от музея плоской пыльной равниной.

Кроме Гиддела, в джипе находились водитель, расчет из двух человек и доктор Аль-Танни, куратор музея. Последний, устроившись у себя в кабинете, проводил весеннюю ревизию, не обращая никакого внимания на то, что происходило прямо у него под окном. Именно там и нашел его лейтенант Гиддел.

Сцена в кабинете напомнила офицеру рассказ об Архимеде, решавшем математическую задачу в то время, когда римляне осаждали его родной город. Ученый грек не позволял внешним событиям вмешиваться в ход его мыслей, и разъяренный солдат убил изобретателя. Таким образом, размышлял Гиддел, Архимед в одно мгновение превратился в героя и мученика в глазах всех интеллектуалов, а военные получили вечное клеймо душителей свободной мысли. Гиддел совладал с порывом, которому поддался древний римлянин, и ограничился тем, что сбросил инвентарные списки на пол.

И вот теперь куратор сидел в джипе, который медленно преодолевал расстояние в несколько сотен метров, отделявшее лейтенанта от его следующей цели. При этом Гиддел пытался разговаривать с доктором:

– По вашей оценке, сколько ашбалов может быть в гостинице?

В распоряжении Аль-Танни была комната в гостинице, но он предпочитал ночевать в музее на расстеленном на полу матрасе. В гостиницу он приходил только для того, чтобы воспользоваться ее удобствами и кухней.

– Они мне не докладывают, молодой человек, – ответил куратор, поправляя сползшие очки.

Лейтенант придал своему взгляду необходимую суровость.

– Но я могу предположить, что там находятся примерно пятьдесят человек с ранениями различной степени, около десятка санитаров и один врач. Есть еще часовые и дежурный.

– В доме имеется подвал?

– Нет.

– Стены бетонные?

– Да.

– Постояльцы? Служащие гостиницы?

– Нет. Сезон еще не открылся.

– Другие гражданские лица?

– Иногда бывают деревенские девушки. Ну, вы понимаете…

– Там есть радио? Они поддерживают связь с другими ашбалами, теми, что на холме?

– Да, радио есть. В фойе. Там где сидит дежурный.

– Оружие у раненых с собой?

– Да.

– Тяжелое вооружение? Пулеметы? Ракетные установки? Минометы? Гранатометы?

– Я ничего такого не видел.

– Где они держат пленных?

– У них была пленная девушка. Они держали ее в кабинете управляющего.

– Израильтянка?

О пленной девушке в Иерусалиме узнали от Добкина.

– Думаю, что да.

– Как насчет генерала? – Гиддел уже рассказал куратору о генерале, но по выражению лица доктора понял, что тот ему не поверил. Наверное, решил, что израильтяне ведут с ним какую-то игру, делая ставку на его дружбу с Добкином. – Впрочем, вы ведь его не видели, верно?

– Я уже сказал, что не видел.

– И вы ничего о нем не слышали?

– Я бы вам сообщил.

– Где еще они могут держать пленника?

– Не знаю. Не в комнатах. Там полно раненых. Не в кухне. В столовой обедают. Есть еще комната отдыха, но ее тоже для чего-то используют. По всей вероятности, в кабинете управляющего. Я не был в гостинице с того времени, когда генерал, как вы утверждаете, позвонил вам, так что, возможно, его держат именно в кабинете.

Гиддел посмотрел на гостиницу. Он уже различал ее очертания и видел свет в окнах.

– Где находится кабинет управляющего?

– Слева от фойе. Первая дверь по левой стороне. Окна с фасада.

– Кто там старший?

– Человек по имени Аль-Бакр.

– С ним можно договориться?

Доктор Аль-Танни позволил себе усмехнуться.

– Я имею в виду, предпочтет ли он договориться или позволит раненым сгореть?

– Спросите его сами.

Лейтенант Гиддел посмотрел на приземистое строение. Невероятно, но, похоже, приближение израильтян все еще оставалось незамеченным. Джип продолжал двигаться со скоростью пять километров в час, и солдаты поспевали за ним шагом. Видимость улучшилась, и лейтенант поднес к глазам полевой бинокль. Возле входа в гостиницу лежали сложенные палатки. Растущие у дома эвкалипты частично заслоняли веранду. Слева от дома стояло несколько машин. В окнах горел свет, а из труб тянулись тонкие струйки дыма. Завтрак. На верандах обоих этажей сидели люди. Никто не обращал внимания на ползущий по равнине джип и бегущих рядом с ним солдат. Лейтенант повернулся к Аль-Танни:

– По-вашему, он способен прислушаться к голосу рассудка? Вы можете как-то повлиять на Аль-Бакра?

– Я? – Доктор покачал головой. – Я ведь их пленник. Точнее, был им. Вы ошибаетесь, если думаете иначе. У меня нет с ними ничего общего.

Гиддел снова посмотрел на гостиницу.

Доктор Аль-Танни осторожно дотронулся до его плеча:

– Молодой человек, если бы я знал, что мой друг, генерал Добкин, находится в руках этих людей, то сделал бы все, что в моих силах, чтобы освободить его. Но, поверьте, они бы меня не послушали. Я видел, что они сделали с пленницей. Уверен, если они схватили генерала, то он уже мертв. Не рискуйте понапрасну своими людьми и не тратьте попусту время.

Лейтенант подстроил резкость. Несколько человек стояли у перил веранды и пристально смотрели куда-то. На них были белые одежды, на некоторых – повязки. Гиддел понял, что их взгляды обращены в сторону Северной крепости, откуда доносились звуки разрывов. Какое-то время они не замечали приблизившихся израильтян, но потом два или три человека повернулись в его сторону. Лейтенант взглянул на Аль-Танни:

– Спасибо, доктор. А теперь, пожалуйста, соскакивайте с джипа и уходите. Если только не хотите остаться с нами.

– Нет, благодарю вас. Желаю удачи.

Он спрыгнул на землю и откатился от движущейся машины.

Гиддел увидел, как несколько человек быстро вбежали в дом.

– Побыстрее! – Джип рванулся вперед, и коммандос перешли с ходьбы на бег. – Зарядить бронебойный! Приготовиться.

Расчет быстро выполнил команду. Внезапно со стороны гостиницы послышалась стрельба. Пули прошли выше. Лейтенант понял, что надежды на мирные переговоры безосновательны. Между тем за первой очередью последовала вторая. Ашбалы начали пристреливаться. Водитель джипа передал Гидделу радиотелефон:

– Это воздушное прикрытие.

Лейтенант нажал кнопку:

– Восточный берег два-шесть, слушаю.

– На связи «Гавриил-32». Я могу сделать так, что этот домик исчезнет.

– Ответ отрицательный, «Гавриил». Возможно, внутри есть наши. Попробуем взять его сами.

– Понял. Если передумаете, только свистни.

– Понял. Спасибо. – Гиддел повернулся к орудийному расчету: – Берите подальше от левой входной двери. Огонь!

Снаряд ударил в стену второго этажа примерно в метре от главного входа. Раздался оглушительный взрыв, бетон раскололся. Из ближайших окон вырвалось пламя, повалил дым и полетел мусор. Свет во всем здании моментально погас, и лейтенант приказал водителю прибавить скорости. Коммандос, не останавливаясь, открыли огонь из гранатометов «М-16», автоматов и винтовок. Артиллеристы выстрелили еще раз. Снаряд пробил входную дверь и разорвался в фойе. Двое из наступавших остановились и, установив легкий пулемет «М-60», принялись поливать гостиницу длинными очередями.

Джип и коммандос находились метрах в двухстах от цели. Стрельба из здания прекратилась сразу же после первого орудийного выстрела. Третий снаряд влетел в разбитое окно справа от главного входа, и правая часть строения осела. Внутри начался пожар, окна заволокло дымом, верхняя веранда обрушилась. Мужчины и женщины в белых одеждах выскакивали из окон и неслись к автомобилям. Пулеметчики перенесли огонь на машины, которые стали взрываться одна за другой. Те, кто остался в живых, пустились наутек.

Лейтенанту не доставляло удовольствия вести огонь по зданию, в котором находились раненые, но там же были и пленные, там же размещался штаб, и оттуда ашбалы первыми начали стрелять по противнику. Арабы сами нарушили одно из главных правил войны, совместив военный пункт с медицинским, и теперь расплачивались за это дорогой ценой.

С расстояния пятьдесят метров орудие ударило еще раз. Теперь снаряд содержал не только взрывчатку, но и слезоточивый газ «Си-Эс».

Весь фасад был изрешечен пулями, расщепленные деревянные ставни горели. Дым валил из каждого окна, в воздухе стоял тяжелый запах кордита. Отовсюду доносились стоны.

Перекатившись через валявшиеся у входа тенты, джип, не сбавляя скорости, пронесся по двору, преодолел невысокие ступеньки и въехал в фойе. Водитель включил фары. Коммандос вошли в гостиницу через окна.

Раненые и убитые лежали среди мусора и обломков. Часть потолка в фойе обвалилась, и в углу образовалась целая куча из горящих кроватей и людей. Израильтяне уже натянули противогазы и теперь выкуривали тех, кто еще находился в комнатах. Двое солдат стреляли из гранатомета по ведущей на второй этаж лестнице. Еще двое выбежали через заднюю дверь на террасу, но увидели лишь исчезавших в серых сумерках рассвета беглецов. Преследовать их не стали. Сверху спускались люди в окровавленных одеждах или белье. Бледные от страха, растерянные, надсадно кашляющие, они тем не менее держали руки за головой. Некоторых рвало.

Лейтенант Гиддел ворвался в кабинет управляющего. Комната не пострадала, если не считать трещин на потолке и стенах. В воздухе стояла тяжелая серая пыль. Она же покрывала пол и все, что здесь находилось. Сначала Гиддел заметил девушку и, рванувшись к ней, споткнулся о тело. Мужчина лежал лицом вниз со связанными руками и ногами. По фигуре и росту лейтенант узнал генерала Добкина. Он осторожно перевернул его на спину. Лицо генерала было перепачкано кровью, левый глаз вырван. Он висел на зрительном нерве, касаясь щеки. Гидделу пришлось отвернуться. Сделав глубокий вдох, лейтенант снова повернулся к Добкину. Истязатели, должно быть, не успели закончить свою работу, когда в гостиницу ударил снаряд. Сначала Гиддел не мог понять, жив генерал или нет, но потом увидел кровавые пузыри на губах и под носом.

Вбежавший в комнату санитар метнулся к девушке.

– Жива. В шоке. – Он наклонился над Добкином. – Генерал плох. Трудно сказать, какие у него внутренние повреждения. Давайте перенесем обоих в джип и отправим на «Си-130».

– Верно. – Гиддел подошел к окну и позвал водителя: – Свяжись с «Си-130». Пусть подготовятся к приему двух раненых. Шок и кровоизлияние. И пусть свяжутся с Иерусалимом. Первые два вавилонских пленника… живы. – Он повернулся к санитару: – Надеюсь, остальные в лучшей форме. – Его взгляд задержался на стоявших во дворе несчастных мужчинах и женщинах. – Да, скажи, что у нас тут и несколько вавилонян.

36

Два ашбала, оставленные у основания холма, увидели израильтян в тот момент, когда те поднимались вверх по реке на надувных плотах. Израильтян было по меньшей мере человек тридцать, но соблазн пострелять по столь ясно видимой цели перевесил осторожность. Укрывшись за земляной насыпью, они ударили из автоматов по ближайшим плотам. Три из них получили пробоины, несколько человек были ранены. Коммандос незамедлительно открыли ответный огонь, но в тактическом отношении их положение было крайне невыгодным. Майор Барток приказал отвести плот к восточному берегу.

Израильтяне высадились и, вытянувшись в линию, пошли вперед по болотистой равнине. От места, где начинался крутой склон, их отделяло не менее полукилометра, и Барток сильно сомневался, что ашбалов удастся выбить из их укрытия раньше чем через десять минут. Выиграть время можно было за счет обходного маневра, который позволил бы выйти к старой крепости с юга. При удачном стечении обстоятельств они достигнут «конкорда» через пятнадцать минут. Пробежав вдоль вытянувшихся в цепочку солдат, Барток приказал связисту вызвать майора Арнона:

– Восточный берег шесть, это западный берег шесть. Как там у вас дела, Йони?

Судя по голосу Арнона, он не стоял на месте, а потому и предложения получились короткие, рубленые:

– Прошли внешнюю стену… Нашли одного нашего убитого… Обезображен… Тринадцать убитых противника… Очевидно, попали в засаду… Держим направление на восточный склон… Еще полкилометра… Стоп. – Арнон, по-видимому, остановился. – Слышу что-то похожее на звук реактивных двигателей. Они могли запустить двигатели?

– Попробую узнать. – Барток переключился на частоту «Эль-Аль», на которой вели переговоры Беккер и Ласков. Немного послушав, снова вызвал Арнона: – Так и есть. Не знаю, что у них за план, но будем надеяться.

– Понял. Конец связи.

* * *

Сменив одного из своих пилотов над «конкордом», Ласков сразу вызвал Беккера.

– Что, черт возьми, ты там делаешь, «ноль второй»? – сердито спросил он.

Беккер только что надел свою форменную фуражку и пребывал в хорошем настроении:

– Собираюсь убраться из этого ада.

– Не надо! Ты всех убьешь!

– По этому поводу я только что разговаривал с моим чудесным компьютером, и он сказал мне: «Делай что хочешь, идиот, только вытащи меня отсюда». Вот я и решил воспользоваться его советом. Извини, «Гавриил».

– Ты всех угробишь, черт бы тебя побрал! – закричал Ласков, теряя самообладание, и, сделав глубокий вдох, уже спокойнее добавил: – Послушай, Давид…

Беккер отключил связь. Ласков вызвал его снова:

– Давид…

– Нас все равно перестреляют, разве ты не понял? Помощь запоздала. Все. Слишком поздно.

– Нет, я…

– Извините, генерал, – уже мягче сказал Беккер. – Вы отлично поработали. А теперь пожелайте нам удачи. Конец связи.

– Удачи. Конец связи.

* * *

Давид Беккер отпустил тормоза и подождал. Ничего. Он смотрел на панель, зная, что сделать ничего уже не может. Самолет словно напрягся, чтобы совершить рывок, и задрожал. Беккер через плечо оглянулся на Кана.

– Не выключай, Давид. Надо подождать.

Беккер кивнул. Так или иначе «конкорд» все равно развалится. Если удастся довести его до восточного склона на тяге трех двигателей, самолет либо рассыплется при спуске, либо разобьется внизу. Впрочем, разрушение из-за стационарной вибрации могло произойти даже раньше, до того, как машина проползет хотя бы сантиметр. И самое страшное – а может быть, самое лучшее, – вытекающее где-то топливо могло воспламениться, и тогда взрыв уничтожит все в одно мгновение. В глубине души Беккер надеялся, что так и случится, и не понимал, почему взрыв не произошел раньше.

Спокойно и равнодушно он смотрел на людей, стрелявших по его самолету. Одна пуля влетела в кабину и ударилась о приборную доску.

«Конкорд» не шелохнулся.

Кан пытался разобраться в показаниях приборов, но повреждений было слишком много, из строя вышли целые системы.

Два внешних двигателя работали нормально, с максимальной тягой, но правый внутренний едва тянул на пятьдесят процентов мощности. Пытаясь выжать из него больше, Кан перепробовал все, что в его силах. Если бы только каким-то образом преодолеть инерцию. Если бы только привести лайнер в движение.

Ну же, сукин сын, давай!

И тут его осенило:

– Давид, отключи внешний левый двигатель.

Беккер сразу понял и кивнул. Если самолет не желает идти вперед, то, может быть, он согласится развернуться влево. Два правых двигателя натужно взвыли. Медленно, поначалу почти незаметно, правое крыло начало двигаться вперед.

«Конкорд» поворачивался влево, взрывая носом песок. Правое крыло задело крышу домика пастуха, а правое колесо наехало на земляную насыпь. Самолет едва не остановился, но теперь ему помогла уже инерция движения – колесо все же проскочило.

Беккер решил, что пора включить левый двигатель. Лайнер двинулся вперед, но при этом продолжал сползать влево. Беккер инстинктивно попытался повернуть направляющий руль, но потом вспомнил, что у него нет ни хвоста, ни передней стойки шасси. Он вздохнул.

Заметивший его попытку Кан улыбнулся:

– Я бы очень удивился, если бы у тебя получилось.

Беккер смущенно пожал плечами:

– Как видишь, ничего не вышло. Послушай, я хочу поздравить тебя с отличной работой. Другой возможности может и не представиться. Если… – Он оглянулся. – В общем… – Кан упал на панель лицом. Его белая рубашка быстро пропитывалась кровью. – О Боже!

* * *

Яков Хоснер бежал рядом с тяжелым, медлительным, неповоротливым «конкордом», прячась в пыли, поднятой его двигателями, отстреливаясь короткими очередями. Ему так и не удалось добраться до Риша из засады, потому что его главный враг шел в середине группы из семи-восьми человек, прикрытый со всех сторон. Хоснер мог бы подстрелить Хаммади, но это предполагало слишком большой риск, а он не мог позволить себе рисковать, не рассчитавшись с Ришем. Пришлось отступить в домик пастуха, и это едва не стоило Якову жизни, когда ашбалы окружили хижину. Теперь Хоснер бежал рядом с лайнером, пользуясь им как прикрытием и выжидая удобного момента, чтобы проскочить на борт. Он вовсе не отказался от намерения лично уничтожить Риша, но для этого требовались выдержка и терпение.

«Конкорд» набирал скорость, и с десяток мужчин и женщин, расположившихся на крыльях, открыли по ашбалам яростный, но малоэффективный огонь. Альперн бил по арабам, держась за покореженные скобы хвоста.

Сидевшие на крыле кричали Хоснеру, чтобы он поспешил, потому что самолет набирал скорость, но тот, похоже, не слышал. Они даже связали рубашки, чтобы он мог ухватиться за них, но и это не привлекло внимания Якова.

Решившие покончить с собой по-прежнему держались вместе, сбившись в кучку в багажном отделении. К ним поместили и находившуюся на грани истерики Мириам Бернштейн. Бет Абрамс пыталась успокоить ее, обняв за плечи и держа за руку.

Ибрагим Ариф сидел у самого края отделения, прижатый к погнутой переборке. Внезапно он увидел бегущего за самолетом человека с автоматом и позвал молодого переводчика, Эзекиля Раббата, которому поручили приглядывать за ними. Пробравшись к концу отсека, Раббат осторожно высунул голову в пролом и поднял автомат. Он уже приготовился стрелять, когда узнал в бегущем грязном, босом оборванце начальника службы безопасности «Эль-Аль».

– Да это же Яков Хоснер!

Услышав его возглас, Мириам Бернштейн пробилась в конец багажного отделения, протиснулась между Раббатом и Арифом и попыталась выбраться наружу. Растерявшиеся мужчины лишь в последний момент успели схватить ее за ноги. Мириам ожесточенно отбивалась и, наверное, преуспела бы в своем намерении, если бы на помощь Ибрагиму и Эзекилю не поспешил Яков Лейбер. Втроем они с трудом втащили женщину в отсек, и тут на них набросилась Бет Абрамс:

– Отпустите ее! Пусть делает что хочет!

После некоторой сумятицы Бет Абрамс тоже удалось унять.

– Яков! Яков! – кричала Мириам Бернштейн, вцепившись мертвой хваткой в металлические скобы.

Мужчины никак не могли справиться с ней, но и у нее не хватало сил освободиться от них.

«Конкорд» набирал скорость, и Хоснер стал отставать. Потом он споткнулся и упал, глядя вслед удаляющемуся лайнеру. Лежа в пыли, Хоснер поднял руку и помахал, как будто прощаясь со всеми. Мириам Бернштейн решила, что он увидел ее и прощался с ней.

– Яков! Яков! – повторяла она сквозь слезы.

* * *

Каждый раз, когда Беккер пытался хоть как-то управлять самолетом, переключаясь с одного двигателя на другой, лайнер начинал угрожающе быстро терять скорость, заставляя его снова переходить на оба двигателя. В результате «конкорд» продолжало заносить влево. Беккер опасался, что главное шасси просто не выдержит нагрузки, сломается, и тогда они остановятся окончательно. Он то и дело оглядывался на Кана, но тот по-прежнему не подавал признаков жизни.

Иногда в поле зрения возникал какой-нибудь араб, но тут же исчезал в клубах пыли. Самолет медленно, но неуклонно двигался на запад, все дальше от того склона, который они выбрали.

Число раненых увеличивалось, и у Беккера все чаще мелькала мысль, что к тому моменту, когда лайнер наконец остановится, в живых не останется уже никого. Перед глазами вставала картина: разбросанные по салону тела… кровь, стекающая через дырки в алюминиевой обшивке… черные, пустые глаза… В такие моменты он покрывался холодным потом, а сжимавшие штурвал руки начинали трястись. Беккер знал, что обязан увести самолет к склону. Лучше умереть при падении с холма, чем здесь.

Слева показался западный склон. Что будет, подумал он, если направить самолет туда? Развалится ли лайнер при падении или сползет в реку? Какая там глубина? Утонет ли он быстро? Чтобы получить ответы на все эти вопросы, нужно было принять нелегкое, но единственно возможное решение. Воспользовавшись моментом, Беккер отключил левый двигатель. Правое крыло быстро пошло вперед, и тогда он снова включил левый двигатель, одновременно заглушив правый внутренний. Теперь оба крыла получили одинаковую тягу, и нос «конкорда» оказался направленным строго на обрыв. Сила инерции несла лайнер вперед. Наевшиеся песка двигатели недовольно застучали и заскрипели.

«Конкорд» достиг края холма в нескольких метрах от того места, где находилась позиция Ричардсона и Макклюра. Беккер надеялся, что колесо не попадет в отрытый ими окоп. Справа промелькнул небольшой холмик, обозначавший могилу Моисея Гесса. Он сам выбрал для него именно это место с видом на Евфрат.

– Всем в салоне! – крикнул Беккер. – Приготовиться! Подушки! Лечь на пол! Головы вниз!

Мужчины и женщины, лежавшие на крыльях, уже заползали внутрь. Сидевшие в салоне повернулись лицом к хвосту или легли на пол. Здоровые обхватили раненых.

Длинный покореженный носовой обтекатель навис над краем холма. Беккер представил, как это выглядит со стороны: огромное, похожее на гигантскую птицу существо, склонившееся над пропастью… крылья раскинуты… сейчас оно либо рухнет вниз, либо воспарит в небо.

Беккер включил поврежденный двигатель – дополнительная тяга не повредит. «Конкорд» застыл, словно в нерешительности или сомнении относительно здравомыслия пилота. Внизу протянулась широкая лента реки.

Беккер взглянул на приборы. Правый внешний двигатель работал вхолостую. То ли кончилось горючее, то ли его забило песком, в общем, двигатель умирал. Внешний левый внезапно вспыхнул, а из внутреннего левого повалил черный дым. Самолет покачнулся.

* * *

Подгоняемые криками полубезумного Ахмеда Риша, ашбалы упорно, хотя и без прежнего рвения, гонялись за мечущимся по возвышенности «конкордом», как охотничьи собаки за раненой птицей. Огонь из самолета прекратился почти полностью, лишь время от времени кто-то постреливал из иллюминаторов, словно давая понять, что внутри еще есть живые. Но подойти близко ашбалам все же не удавалось, потому что в покореженной хвостовой секции прятался один-единственный стрелок, который не скрылся в салоне вместе со всеми. Риш приказал сосредоточить весь огонь на этом смельчаке, но тот продолжал держать оборону.

Последним напряжением сил ашбалы, ведомые Салемом Хаммади, все же окружили истерзанный самолет. Ахмед Риш бежал сзади, подгоняя отстававших то выстрелом под ноги, то тычком приклада в спину. Ошалевшие от усталости, жары и криков двух безумцев оставшиеся, числом не более двух десятков человек, шли вперед, спотыкаясь, падая и поднимаясь.

Человеку, знакомому с мифологией, эта сцена могла бы напомнить рассказ о Хароне, жестоком перевозчике в Ад, колотящем несчастных веслом. Крепкое боевое подразделение из полутора сотен мужчин и женщин уменьшилось до двух десятков жалких, запуганных и униженных человеческих существ, скорее напоминающих презренных шакалов, чем воинственных и гордых тигрят.

Риш пристрелил мужчину, который имел несчастье упасть и недостаточно быстро подняться. Преследуя «конкорд», он уже слышал за спиной выстрелы израильских коммандос, преследовавших его самого.

* * *

Сверху за происходящим наблюдал Ласков. Он с удовольствием расстрелял бы ашбалов, но последние держались слишком близко к «конкорду», не позволяя генералу как следует прицелиться. Скорость истребителя была слишком высока для того, чтобы оказать эффективную поддержку. Именно по причине скорости и большого радиуса действия «Ф-14» и выбрали для данной миссии. Пытаться сбросить бомбу или выпустить ракету в условиях сильного бокового ветра, недостаточно хорошей видимости да еще на скорости как минимум сто девяносто пять километров в час было бы слишком рискованно. Кроме того, теперь на холме находились уже и коммандос. У Ласкова даже мелькнула мысль попросить солдат отступить, но он тут же одернул себя – в конце концов главную роль в спасательной операции играли именно они.

Стараясь отсечь ашбалов от лайнера, Ласков выпустил шесть ракет и израсходовал двести оставшихся снарядов.

* * *

Хоснер лежал в низине, зарывшись в песок, и вслушивался в приближающиеся разрывы снарядов. Ашбалы не заметили, как он упал, и пробежали мимо.

Лежа в укрытии, Яков услышал, как замолкают один за другим двигатели «конкорда», и осторожно поднял голову. Лайнер опасно повис над краем обрыва. В неярком свете утра было видно, как умирают огни его огромных двигателей. Ашбалы, окружив самолет, подходили все ближе. С восточного склона, по которому поднимались коммандос, доносились только отдельные выстрелы. Привстав на колено, Хоснер проверил затвор «Калашникова», вставил новый рожок и, оглядевшись, понял, что совершенно случайно попал в ту самую низину, где они с Мириам занимались любовью. Он провел ладонью по песку, служившему им постелью.

Убедившись, что с «АК-47» все в порядке, Хоснер еще раз взглянул на «конкорд». План заключался в том, чтобы убить Риша, и Яков понимал, что независимо от результата дело закончится его смертью. Теперь же все выглядело так, что он мог остаться в живых, а смерть грозила всем остальным, причем не от рук Риша, а в результате безрассудной попытки спуститься к реке по крутому склону. Хоснеру же ничего не оставалось, как ждать, пока коммандос доберутся до него и отправят домой. Такой вариант его никак не устраивал. Он поднялся и, пригнувшись, побежал по направлению к «конкорду».

* * *

Беккер никак не мог решить, что опаснее и рискованнее: головоломный спуск по отвесному склону или осаждающие лайнер ашбалы. Чем дольше он смотрел на реку, тем более далекой она ему казалась.

Вошедший в кабину Берг начал пристегивать Кана к креслу. Второй пилот дышал, но рана в груди все более затрудняла этот процесс. Берг огляделся и, заметив карту, приложил се к входному отверстию.

Беккер подождал еще секунду и крикнул Бергу:

– Переведите десяток человек в переднюю кухню!

Берг выбежал из кабины, и из салона донесся его решительный голос. Десять человек поспешно поднялись и втиснулись в переднюю кухню, рассчитанную максимум на двоих, «конкорд» медленно наклонился, качнулся и соскользнул вниз. Берг едва успел запрыгнуть в кресло и пристегнуться.

* * *

Салем Хаммади, шедший впереди небольшого отряда едва держащихся на ногах ашбалов, рванулся к застывшему над обрывом «конкорду» и, когда до крыла оставалось не более двух метров, прыгнул. Он упал плашмя, раскинув руки и ноги, отчаянно стараясь хоть за что-то удержаться, но гладкая поверхность суперобтекаемого крыла не давала ему такой возможности. Наконец нога попала в выбоину от пули, и Хаммади, найдя опору, изловчился, развернулся и, оттолкнувшись, прыгнул к двери аварийного выхода. Он ухватился за раму, подтянулся и вполз в салон. Никто не обратил на него никакого внимания.

Самолет снова качнулся на ненадежной опоре, накренился и устремился вниз, к Евфрату. Сверху он походил на пытающуюся взлететь огромную серебристую птицу.

Хаммади увидел, что люди в салоне сидят так, словно приготовились к жесткой посадке: опустив голову к коленям и держа перед собой подушки и одеяла. Он отпустил раму, за которую держался, и в этот момент лайнер дернулся, и араба бросило вперед, к пилотской кабине. Хаммади ударился о дверь и прижался к ней, ожидая толчка. Он не знал, что будет дальше и какая судьба его ждет – смерть в реке, пуля в голову, плен или тяжелое увечье, – но зато точно знал, что не желает находиться рядом с Ахмедом Ришем, когда наступит конец.

* * *

Беккер видел пролетевшие с левой стороны обгоревшие заросли клещевины, видел двух бегущих по берегу в противоположном направлении ашбалов. Он почувствовал, как подломилось переднее шасси и лайнер упал на брюхо, что, однако, не уменьшило скорости движения. Нос прорезал береговую насыпь, и задняя часть самолета слегка приподнялась, как бывает с санками, когда они налетают на кочку. В следующий момент «конкорд» нырнул в реку, и Беккер не только почувствовал, но и ощутил удар. Вода поднялась, стекло козырька лопнуло, и мутные потоки хлынули в кабину. Потом все потемнело.

Горячие двигатели «конкорда» в одно мгновение испарили тысячи литров воды, и над местом падения поднялись клубы белого пара. Некоторое время в салоне слышался похожий на шелест звук – это вода проникала в корпус. Потом она заполнила нижнюю его часть и остановилась. В салоне наступила тишина. Люди начали поднимать головы.

Салем Хаммади быстро проскользнул в пилотскую кабину. Первым, кого он увидел, был парень в кресле бортинженера. Из раны на груди стекала кровь, окрашивая воду в розовый цвет. Пилот в форменной фуражке навис над приборной панелью, едва не касаясь ее головой. Рядом с ним, в кресле второго пилота, сидел мужчина постарше в штатской одежде. Повсюду валялись осколки плексигласа. Пока Хаммади осматривался, огоньки на приборной панели постепенно погасли. Потом погас и верхний свет.

Хаммади вытащил длинный, острый кинжал. Он инстинктивно понял, что человек в штатском важная птица, и шагнул к нему.

37

Яков Хоснер подобрался совсем близко к ашбалам, которые, стоя на краю холма, били длинными очередями по плывущему внизу «конкорду». Он поднял автомат и попытался отыскать среди стреляющих Риша, но все выглядели одинаково в серых от пыли одеждах.

Круживший над равниной «Ф-14» Ласкова внезапно резко спикировал и устремился к обрыву, прямо на ашбалов. Ласков уже попросил майора Арнона приостановить наступление и укрыться до дальнейших указаний. Отряд майора Бартока изменил направление движения и спешно возвращался к плотам, чтобы попытаться перехватить лайнер.

Небо заметно посветлело, ветер почтистих, и ашбалы вдруг обнаружили, что лишились двух своих союзников – пыли и темноты. Истребитель выпустил последние четыре ракеты и круто ушел вверх. Люди, стоявшие на склоне, исчезли в пламени взрывов и вихре осколков.

Хоснера сбило с ног взрывной волной, а когда он пришел в себя, то увидел одного Ахмеда Риша, стоящего среди изуродованных тел своих солдат. В воздухе пахло жжеными волосами и горелым мясом.

Хоснер поднялся и огляделся. Насколько он мог видеть, кроме них двоих, поблизости никого больше не было. Риш стоял к нему спиной, вероятно, обдумывая наиболее безопасный маршрут отступления. Хоснер осторожно подошел к нему сзади:

– Привет, Ахмед.

Риш не обернулся:

– Привет, Яков Хоснер.

– Мы победили, Риш.

Араб покачал головой:

– Не совсем. Хаммади в самолете. К тому же «конкорд» может затонуть. Уверен, что никакой мирной конференции уже не будет. И не забывай об убитых и раненых. Так что предлагаю ничью. Согласен?

Хоснер стиснул автомат:

– Брось оружие и медленно повернись, сукин сын. Руки на голову.

Риш сделал то, что от него требовали, и спокойно улыбнулся своему смертельному врагу:

– А ты ужасно выглядишь. Попить не хочешь? – Он указал взглядом на фляжку, висевшую у него на ремне.

– Заткни свой поганый рот.

Руки Хоснера дрожали, и мушка автомата все время дергалась. Он никак не мог решить, что делать дальше.

Риш снова улыбнулся:

– Знаешь, а ведь это ты во всем виноват. Да-да, именно ты. Ничего бы не случилось и не могло случиться, если бы не твоя полная некомпетентность. Ты даже представить себе не можешь, сколько раз я просыпался по ночам, представляя, что в эту вот самую минуту Яков Хоснер отдает приказ проверить свой «конкорд» от носа до хвоста. Легендарный гений службы безопасности «Эль-Аль». Как мы волновались, как беспокоились. А что в итоге? – Он рассмеялся. – Никто не сказал нам, что Яков Хоснер – миф, созданный и раздутый израильскими газетами. У настоящего, реального Якова Хоснера мозгов не больше, чем у верблюда. – Риш плюнул на землю. – Пусть ты останешься в живых, а я умру, но я ни за что не соглашусь поменяться с тобой местами. – Он усмехнулся.

Хоснер стер пыль с губ и бровей. Он понимал, что Риш пытается вывести его из себя, заставить спустить курок. Террорист хотел быстрой смерти.

– Ты закончил?

– Да. Я сказал тебе все, что хотел сказать. А теперь пристрели меня. Не тяни.

– Боюсь, у меня немного другие планы. – Хоснер заметил, как побледнел его противник. – Вы схватили генерала Добкина? А как насчет той девушки на посту? Они у вас? Ну же, Риш! Отвечай! Скажи правду и умрешь быстро и без мучений. Иначе…

Риш пожал плечами:

– Да, мы захватили их обоих. Последний раз, когда я их видел, они были живы. Но недавно мне сообщили, что ваши солдаты расстреляли гостиницу из пушки и перебили всех раненых. – Он еще раз пожал плечами. – Так что, может быть, живых там уже и не осталось.

– Штаб и медицинский пункт не размещают в одном месте, так что не корми меня этим дерьмом, – возразил Хоснер и, откашлявшись, сплюнул.

– Водички?

– Заткнись.

Конечно, разумнее всего взять Риша в плен, размышлял Хоснер. Это был бы крупнейший успех за последнее десятилетие. Риш мог бы дать ответы на вопросы, которые уже давно беспокоили израильские секретные службы. Но прежде ему хотелось получить ответы на те вопросы, которые мучили его самого.

– Кто дал тебе информацию о полете?

– Полковник Ричардсон.

Хоснер кивнул:

– А муж Мириам Бернштейн? Другие? Что с ними?

Риш улыбнулся:

– Думаю, это та информация, которую я унесу с собой в могилу.

Хоснер положил палец на спусковой крючок. Если он возьмет Риша живым, тот всю оставшуюся жизнь проведет за решеткой тюрьмы в Рамле. Пожизненное заключение – наказание куда более суровое, чем пуля в голову. Но на другом, примитивном уровне Хоснер руководствовался древним принципом «око за око». Ему было плевать на правосудие закона, Яков хотел видеть кровь врага. Кроме того, Риш являл собой неоспоримое зло, и даже колючая проволока не гарантировала, что когда-нибудь это зло не окажется снова на свободе. Пока Риш жив, он представляет собой опасность и угрозу.

– Мы ведь убили твою любовницу, да? Двойной удар, ведь она была к тому же и твоей сестрой?

В досье об этом говорилось весьма туманно, но Хоснер почти не сомневался, что попал в точку.

Риш не ответил, но оскалился так, что по спине у Хоснера пробежал холодок. Стоя на краю обрыва с разведенными в стороны руками, в пропыленной серой одежде, с лицом цвета мертвой земли и холодным, злым блеском в глазах, он вызывал ассоциацию с Пазузу, восточным ветром, вестником беды. Хоснер почувствовал, что дрожит от переполнявших его чувств и усталости. Он опустил дуло автомата и выстрелил.

Пуля раздробила коленную чашечку, и Риш упал на землю, взвыв от боли:

– Ты обещал быструю смерть!

Вид валяющегося в пыли врага, крови и раздробленных костей принес Хоснеру странное облегчение. Он почему-то боялся, что ни крови, ни этого жалобного воя не будет. Оказывается, Риш такой же, как все. И ему тоже бывает больно.

– Ты обещал!

– Разве мы когда-либо сдерживали данные друг другу обещания?

Хоснер выстрелил еще раз, в другую ногу.

Риш завыл, как дикий зверь. Лежа на земле, он колотил по ней кулаками и кусал губы, на которых уже появилась кровь:

– Ради Аллаха! Хоснер, ради Бога!

– Разве твои предки не были вавилонянами? Разве мои не были у них в плену? Разве не поэтому мы оказались здесь через столько веков? Разве не в этом была твоя цель?

Он выстрелил еще дважды, в правое запястье и правый локоть.

Риш зарылся лицом в песок:

– Сжалься, Хоснер! Пожалуйста!

– Сжалиться? Пожалеть тебя? Мы, семиты, никогда не жалели друг друга. Разве вы пожалели Моше Каплана? И, если уж на то пошло, разве он пожалел вас? Наши народы занимались взаимоистреблением со времен Потопа, а может быть, и раньше. Пространство между Тигром и Средиземным морем – самое большое кладбище на земле, и таким сделали его мы. Если мертвые восстанут в Судный день, то на всех просто не хватит места.

Он выпустил длинную очередь в левую руку Риша, и та повисла на ниточках сухожилий.

Араб потерял сознание. Хоснер подошел к нему, вставил новый магазин и выстрелил в последний раз, в затылок.

Он изо всей силы пнул безжизненное тело ногой, и оно, скатившись по склону, упало в Евфрат.

Глядя вниз, Хоснер заметил двух ашбалов, которые вели огонь по плывущему «конкорду». Он поднял автомат и краем глаза заметил пикирующий прямо на него «Ф-14». Наверное, если бы он отбросил оружие и поднял руки, пилот не стал бы стрелять. Хоснер заколебался, потом все же выпустил по ашбалам длинную очередь.

Тедди Ласков нажал кнопку и выпустил последнюю ракету.

Затвор сухо щелкнул: патроны кончились. На берегу никто уже не шевелился, и по лайнеру никто не стрелял. Через плечо он увидел несущуюся к нему ракету и уходящий к реке истребитель. Хоснер знал, что все его действия – не только в последние дни, но и в последние годы – вели к самоуничтожению. Бог – не благосклонный и великодушный, а злой и непрощающий – только и ждал, пока Хоснер вообразит, будто ему есть для чего жить, чтобы тут же выдернуть из-под него коврик. Он знал, что рано или поздно все будет именно так, а потому не испытывал ни печали, ни злости. Если ему и было чего-то или кого-то жаль, то лишь Мириам Бернштейн.

Последнее, что увидел Хоснер, был номер на хвосте «Ф-14» – 32. «Гавриил-32». Вспышка ослепительного света поглотила Якова Хоснера, а в сознании промелькнуло странное видение: Мириам, торжественная и серьезная, за обеденным столом в залитой теплым золотистым светом комнате.

Ласков оглянулся: вершина западного склона взорвалась оранжевым пламенем.

* * *

Салем Хаммади двигался очень быстро. Подойдя сзади к креслу, в котором сидел Берг, он схватил его за редкие седые волосы и оттянул голову назад. Взглянув в лицо старику, Хаммади узнал главу ненавистного «Мивцан Элохим» и ощутил дрожь в руках. Чувство было такое, словно в его власти оказался сам сатана. Он провел лезвием по коже, оставив узкую красную полоску, и уже собирался перерезать яремную вену и горло, когда уловил какое-то движение слева от себя.

Хаммади повернулся и увидел, что Беккер очнулся и смотрит на него. В глазах пилота не было ничего, кроме презрения и отвращения. Ни малейшего страха. Хаммади стало не по себе. Он посмотрел на Берга и подумал, что смерть этого человека никак не отразится на конечном результате всей игры. Если же сохранить ему жизнь, то, возможно, это как-то повлияет на его собственную судьбу. Раньше Хаммади всегда убивал врага, когда предоставлялась такая возможность. Не пора ли изменить традиции? Он отвел руку с кинжалом.

Беккер молча указал в сторону разбитого козырька.

Хаммади кивнул.

– Скажи там, в Израиле, что Салем Хаммади не стал отбирать у него жизнь, – медленно произнес он на иврите. – Скажи Исааку Бергу, что он у меня в долгу. – Может быть, когда-нибудь ему это зачтется. Кто знает? Многие агенты обеих сторон дорожили такого рода «долгами» как самой надежной страховкой. – Салем Хаммади. Запомни.

Он протиснулся между Беккером и Бергом, перелез через приборную доску и выскользнул наружу. Через секунду террорист исчез в мутной воде Евфрата.

Беккер уже полностью пришел в себя. Он знал, что араб в кабине ему не приснился, потому что на шее Берга отчетливо виднелась красная полоска. Странный случай. Слишком странный, чтобы анализировать его сейчас. Хаммади. Салем Хаммади. Что ж, он передаст слова Хаммади, если только вернется когда-нибудь в Иерусалим.

Беккер повернулся и посмотрел на Кана:

– Питер!

Ему никто не ответил. Пузырей на груди Кана не было. Это означало одно из двух: либо рана закрылась, либо Питер перестал дышать.

«Конкорд» держался на плаву главным образом благодаря большой площади крыльев, но Беккер понимал, что долго так продолжаться не может. Вода, скопившаяся в нижней части фюзеляжа, тянула лайнер вниз, а тяжелые двигатели, расположенные ближе к разбитой задней части, смещали центр тяжести. Беккер видел, что нос уже начал подниматься, тогда как хвост уходил все глубже.

Дверь открылась, и в кабину заглянул Яков Лейбер:

– Капитан, багажный отсек… – Он осекся, увидев беспомощно повисших на ремнях безопасности Кана и Берга.

Беккер заметил, что старший стюард вполне владеет собой, и одобрительно кивнул:

– Докладывайте, Лейбер, что там в салоне.

– Да, сэр. Заднее багажное отделение и кухня затоплены. Я эвакуировал… потенциальных самоубийц и… да, вода поднимается и в салоне. Кроме того, не удалось обнаружить Альперна. Думаю, когда мы свалились, он находился возле хвоста.

Беккер кивнул:

– Хорошо. Пришлите сюда Бет Абрамс и кого-нибудь еще. Надо оказать помощь господину Бергу и Питеру Кану. Проверьте, чтобы все, кто еще не надел спасательные жилеты, незамедлительно сделали это. И подготовьте более подробный отчет о повреждениях.

– Будет сделано.

Лейбер поспешно вернулся в салон. Пассажиры пережили спуск и падение в реку относительно легко, лишь несколько человек получили незначительные ушибы. Теперь все с беспокойством поглядывали на шесть выходов, а некоторые уже подтягивались к ним. Бет Абрамс Лейбер нашел возле кухни, где она сидела рядом с Мириам Бернштейн. Он шепотом передал ей распоряжение капитана, затем подошел к Эсфирь Аронсон и министру иностранных дел.

Все трое сразу же поднялись и быстро прошли в пилотскую кабину. Женщины занялись Питером Каном и Исааком Бергом. Отстегнув ремни, они перенесли раненых в салон.

Министр наклонился к Беккеру и негромко спросил:

– Мы тонем?

Беккер подождал, пока женщины унесут Берга, и утвердительно кивнул:

– Да. Мы тонем. При резком погружении погибнуть могут все. Вам стоит начать эвакуацию.

– Но раненые…

– Наденьте на них спасательные жилеты. Здесь им оставаться нельзя.

– Можно ли как-то подойти к берегу?

Беккер посмотрел влево. Мимо проплывали холмы Вавилона. Его взгляд задержался на древней крепости. Все могло закончиться еще там. Сейчас на краю холма стояли коммандос. Солдаты на берегу махали ему руками. Несколько человек пустились вдогонку за «конкордом» на резиновых плотах. Впереди, на западном берегу, виднелись деревня и земляной причал. Там, похоже, тоже были коммандос. Помощь пришла, но толку от нее было столько же, как если бы она все еще была в Иерусалиме. Самолет захватило течение, и Беккер не видел возможности пристать к берегу. Нельзя сказать, что он совсем не думал об этом перед тем, как направить лайнер вниз с холма. Думал. Но тогда, десять минут назад, этот вопрос представлялся совершенно мелким и незначительным. Беккер посмотрел вправо. «Конкорд», возможно, сам собой подойдет к берегу, если продержится еще какое-то время. Но…

– Нас отнесло слишком далеко.

– И мы так близки к спасению, – сказал Ариэль Вейцман. – Неужели мы проделали такой путь, чтобы утонуть подобно крысам в этой проклятой реке нашей печали?..

Беккер кивнул:

– Как Мириам… госпожа Бернштейн?

Вейцман бросил на Беккера настороженный взгляд.

– С ней все будет в порядке, капитан, – официальным тоном ответил он.

Беккер повернулся и посмотрел на женщин, выносивших из кабины Питера Кана. На полу, возле кресла, осталась лужица с розовой от крови водой. Вода вытекала в салон по мере того, как нос самолета поднимался все выше.

– Здесь был Салем Хаммади.

– Что?

– Ничего, господин министр. Просто мысли вслух.

Берега почти остановились: лайнер набирал все больше воды и терял скорость. Думать нужно быстрее. Но кому? Ему? Коммандос? Пилотам истребителей?

Беккер откинулся на спинку кресла. Только привык сидеть в кабине с опущенным носом – и нате вам, надо привыкать сидеть в кабине с задранным носом. Интересно, как мелкие неприятности становятся раздражающе крупными в кризисное время. Он включил радио – просто так, на всякий случай, – но оно молчало, как и все остальное, что было связано с электричеством.

Беккер перевел взгляд на министра, занявшего место в кресле второго пилота:

– Я командир и распоряжусь об эвакуации, даже если вы предпочитаете не отдавать такого приказа.

Ариэль Вейцман смотрел прямо перед собой:

– Мы получим какое-то предупреждение, если самолет начнет тонуть?

Беккер повернулся и посмотрел на Ариэля Вейцмана:

– Он уже тонет. Вопрос только в том, с какой скоростью он погружается. Если эта скорость не увеличится, мы проплывем немного дальше. Но лайнер может уйти под воду и сразу. И тогда мы уже ничего не сделаем.

Взгляд министра задержался на земляной пристани, потом перешел на постепенно приближающиеся резиновые плоты.

– Мы немного подождем, – нерешительно сказал он.

– Хорошо.

Беккер устроился поудобнее. Наступал новый день. Они выстояли, продержались, но теперь ни изобретательность, ни ум не могли помочь уже ничем. Серебристая птица просто не умеет плавать.

* * *

Мириам Бернштейн смотрела на мутные воды Евфрата. Слева тянулся пустынный восточный берег. Застывшие в глазах слезы и разбитое стекло искажали пейзаж, но она знала, что смотрит на Вавилон. В поле зрения возникла деревушка. Люди, вытянувшись в линию вдоль реки, смотрели на проплывающий самолет. Благодаря призматическому эффекту, создаваемому разбитым стеклом, черные длинные рубахи, галабии, и тускло-коричневые лачуги обрели радужный оттенок. Как Вавилон из цветного кирпича. Мириам чувствовала себя так, как чувствовали себя, наверное, евреи, давным-давно гнувшие спины на этих берегах.

Женщина судорожно вздохнула и прижалась лбом к стеклу. Слезы бежали по ее лицу. Она знала, что его уже нет среди живых. Все было предрешено. Его встреча с Ахмедом Ришем или кем-то другим, таким же. Ей лишь хотелось надеяться, что он обрел наконец покой.

* * *

– Горючее, генерал, – предупредил Дэнни Лавон.

Ласков бросил взгляд на приборную доску. Боевые маневры потребовали больше топлива, чем он предполагал.

– Передай всем, чтобы уходили домой. Мы еще немного задержимся.

– Понял.

Получив приказ, эскадрилья перестроилась и прошла мимо Ласкова. Пролетая на бреющем над рекой, истребители покачали крыльями и повернули на запад.

Ласков посмотрел им вслед и отвернулся. Солнце висело над высочайшим пиком Ирана, и его лучи, приходя в Месопотамию, превращали землю из серой в золотистую. Ветер стих, и лишь кое-где над топкой равниной кружили облачка пыли. Глядя вниз, Ласков видел транспортные самолеты, дымящуюся гостиницу, руины Вавилона и устроившуюся между ними арабскую деревушку. На другом берегу теснились домики еврейской деревни, к которой медленно плыл огромный, белый, похожий на раненую морскую птицу «конкорд».

– Невероятно, – проговорил он.

– Невероятно, – согласился Дэнни Лавон.

Ласков надеялся, что она там, на борту. Крылья самолета уже скрылись под водой, значит, времени у них совсем немного. Он переключился на частоту «Эль-Аль».

– «Конкорд-02». Это «Гавриил-32». Ты меня слышишь? Эвакуируйтесь! Срочно эвакуируйтесь, черт бы вас побрал!

Ответа не было. Сзади к тонущему лайнеру приближались пять резиновых плотов. Интересно, знает ли о них Беккер, подумал Ласков. Большой помощи от них не было, но по крайней мере они могли бы взять часть раненых. Остальным придется добираться до берега самим, если у них есть спасательные жилеты. Какого черта? Почему они не эвакуируются?

Ласков переговорил с майорами и пилотами обоих «Си-130». Каждый предлагал собственное объяснение, но никто не знал, как поступить. Башковитые ребята в штабах Тель-Авива разработали планы действия в чрезвычайных ситуациях, но даже они не предусмотрели такой возможности. Пожалуй, ближе других к решению проблемы подошел майор Барток, выславший плоты. Командир отделения в Умме рекрутировал местных жителей, и многие отправились на перехват «конкорда» на утлых лодчонках.

* * *

Министр иностранных дел кивнул:

– Потери неизбежны, но другого выхода у нас нет. Давайте эвакуироваться.

– Минутку.

Беккер неотрывно наблюдал за маневрами Ласкова. Резкий поворот. Поворот вправо. Он посмотрел на потухшую, «мертвую» панель. Двигатели умолкли. Генератор отключился. Аккумуляторы под водой. Гидравлические помпы вышли из строя. И все же остался еще один источник энергии, о котором он почему-то позабыл. Беккер опустил руку под сиденье и потянул рычаг, которым никогда в жизни не пользовался и не хотел пользоваться в воздухе. Не электрическая гидравлическая помпа активировалась сама, крышка на брюхе лайнера открылась, выпуская небольшой пропеллер.

Пропеллер закрутился и оживил генератор. Стрелки на нескольких индикаторах пришли в движение. Действуя как аварийная гидравлическая помпа, пропеллер также подал давление в некоторые системы. Самолет получил энергию от водяного колеса. Шаг, продиктованный отчаянием. Если бы Кан сидел на своем месте, то, наверное, сказал бы, что все выглядит очень даже неплохо.

Беккер знал, что в его распоряжении всего несколько секунд, что вода вот-вот остановит и аварийную систему. Электроприборы уже выходили из строя, но гидравлическое давление пока не падало. Он повернул штурвал, и элерон правого борта опустился, тогда как элерон левого поднялся. Правое крыло ушло под воду, а левое начало поворачиваться.

Министр схватил его за плечо:

– Давид! Я же сказал…

– Подождите!

«Конкорд» начал двигаться, разворачиваться вправо. Теперь его сносило к западному берегу. Впереди Беккер видел земляной причал Уммы. План заключался в том, чтобы достичь этого причала.

Самолет теперь не только сносило вниз, но и поворачивало. Вода наполняла лайнер быстрее. Беккер с такой силой сжал штурвал, что побелели костяшки пальцев. Поглядывая на приборную панель, он видел, что вслед за электрикой отказывает и гидравлика. Индикаторы мигали, элероны начали выпрямляться и вскоре снова заняли горизонтальное положение, напоминая плавники дохлой рыбы. Беккер выругался по-английски.

Тем не менее поворот произошел, и теперь все зависело от того, какая из сил – инерции или реки – возьмет верх.

Разумеется, движение в воде отличается от движения в воздухе, и вскоре «конкорд» опять занял положение наименьшего сопротивления, при котором его нос и хвост расположились параллельно течению. И все же они приблизились к берегу, и более сильное течение придало лайнеру немного дополнительной плавучести. У Беккера появилась надежда, что они дотянут до земляного выступа.

За спиной у него послышались радостные возгласы и аплодисменты. Беккер оглянулся и увидел вбежавшего в кабину Якова Лейбера.

– Что там такое?

– Коммандос! Они нас догнали! Плывут рядом.

Министр иностранных дел вопросительно посмотрел на Беккера:

– Наверное, стоит попытаться эвакуировать раненых.

– Всем оставаться на местах, – приказал Беккер. – Никаких перемещений. Стоит нам осесть на хвост еще на пять градусов, и нас унесет на середину реки.

Лейбер осторожно вышел из кабины и передал распоряжение командира. Все притихли.

Слева появился плот с майором Бартоком, который кричал что-то насчет эвакуации. Беккер покачал головой и жестом показал, что положение лайнера крайне неустойчивое.

Барток понимающе кивнул и поднял вверх большой палец.

До причала оставалось примерно сто пятьдесят метров, что составляло две длины «конкорда». По обе стороны от лайнера скользили примитивные лодки, гуфа, и Беккер мог видеть лица евреев, предки которых прожили здесь, на чужбине, многие сотни лет. Он вдруг почувствовал, что все испытания сейчас закончатся, что беды и несчастья остались позади. Беккер не знал, откуда взялось такое чувство, но впервые за последние дни им овладело полное спокойствие. Глядя через разбитое стекло на покрытую легкой рябью гладь реки, ощущая ветерок на влажном от пота лице, Беккер улыбнулся и вдруг заметил, как «конкорд» наклонился вправо. Возможно, это была оптическая иллюзия, вызванная игрой света. Возможно, их подхватило какое-то прибрежное течение.

Правое крыло «конкорда» скользнуло по берегу, прочерчивая широкую дугу, захватившую и несколько глинобитных лачуг. Самолет резко развернуло вправо, и он, продолжая движение, стал все сильнее крениться на левый борт.

Выдающаяся в реку земляная насыпь быстро приближалась. Стоявшие на ней люди, коммандос и солдаты, отступили назад и подались в стороны, но никто не ушел. Сначала в насыпь ткнулся обтекатель лайнера, похожий на древнеримский корабельный таран. Причал задрожал и рассыпался – древние глиняные кирпичи не выдержали удара. Прямо перед Беккером, на расстоянии менее метра, возникли чьи-то ботинки, «конкорд» медленно опустился, и Беккер почувствовал, как шасси, точнее, то, что осталось от него после спуска с холма, встало на грунт.

Люди облепили самолет со всех сторон. Он слышал, как они карабкаются на фюзеляж, ползут по крылу, открывают двери. Кто-то кричал, кто-то плакал, кто-то обнимался. Все это Беккер воспринимал весьма смутно. Он и сам не знал, как оказался вдруг на причале, но помнил, что отдавал честь своему самолету, когда кто-то взял его за руку и увел с насыпи.

38

Мириам Бернштейн и Ариэль Вейцман вместе подошли к майору Бартоку, в растерянности стоявшему на пристани.

– Что с конференцией? – быстро спросил министр иностранных дел.

Майор улыбнулся и кивнул:

– В Нью-Йорке все еще ждут израильскую делегацию.

* * *

На борту «Си-130» кто-то из членов экипажа спросил Беккера, как они все это время обходились без воды.

– Конечно, было нелегко, – ответил Беккер. – Вы же видите, как люди хотят пить.

– Вижу, но скажите, почему все мужчины чисто выбриты?

– Выбриты? – Беккер провел ладонью по щеке. – Он заставил нас побриться.

* * *

Раввин Левин догнал майора Бартока на краю насыпи и безапелляционно потребовал, чтобы его немедленно отвезли к находящемуся на холме майору Арнону для эксгумации тел похороненных. Барток попытался уверить раввина, что в этом нет необходимости, потому что Арнон сделает все сам, но Левин не сдавался.

* * *

Деревня Умма никогда еще не видела, чтобы по ее кривой улочке шествовала такая процессия. Жители не только помогали нести носилки, но и подавали пищу и вино всем, кто этого желал. Слезы смешивались с радостными криками и проклятиями, люди пели и плясали. Откуда-то взялись скрипки, и их пронзительно-щемящие звуки разнеслись от причала до поселка, сопровождая вереницу бывших пассажиров «конкорда». Один старик протянул Мириам Бернштейн арфу.

Оставшиеся в живых еще не пришли в себя, и их сознание не переключилось с одной ситуации на другую. Все задавали им вопросы – коммандос, местные жители, летчики. Но еще больше вопросов они задавали сами себе.

Майор Барток связался по радиотелефону с капитаном Гейсом, наблюдавшим за происходящим из кабины «Си-130»:

– Передай в Иерусалим… Скажи, что они сами вырвались из плена. Мы доставим их домой. Доклад о потерях немного позже.

– Понял, – ответил Гейс и вызвал Иерусалим.

* * *

Премьер-министр откинулся на спинку стула и вытер глаза. Из динамиков доносился голос Гейса. Премьер думал о том, как они, все, кто сидел сейчас в этом кабинете, сомневались и колебались. Но в конце сошлись в едином мнении, и это важнее всего. Сейчас его беспокоило, кто остался в живых и кто умер. Жив ли министр иностранных дел? Бернштейн? Текоа? Тамир? Шапир? Джабари? Ариф? Что с Бергом? Как Добкин?

И Хоснер. Великая загадка и проблема. Если он выжил, ему придется ответить на много вопросов. Премьер-министр открыл глаза и оглядел сидевших за столом:

– Герои, мученики, идиоты и трусы. Нам понадобится по меньшей мере месяц, чтобы разобраться, кто есть кто.

* * *

Капитан Ишмаэль Блох вел «Си-130» по дороге Багдад – Хиллах. На борту находились коммандос майора Арнона, пятнадцать эксгумированных и незахороненных тел с холма, включая тело Альперна, и еще одно изуродованное, которое нашли у реки. Коммандос наткнулись на ботинок Берга со спрятанным в ней блокнотом, и это помогло им быстрее завершить неприятную процедуру.

Было еще одно тело, иссеченное шрапнелью, которое приняли поначалу за тело какого-то араба, но потом кто-то заметил на шее убитого тяжелую цепь с надписью на иврите. Взяли на борт и тридцать пять раненых ашбалов вместе с дюжиной трупов опознанных и разыскиваемых террористов. Ахмеда Риша и Салема Хаммади обнаружить не удалось.

На операционных столах лежали генерал Добкин и Дебора Гидеон. Два хирурга ждали, когда самолет взлетит, чтобы продолжить свою работу.

Раввин Левин, проявивший настойчивость и все же побывавший на холме, подошел к врачам. Мужчина, занимавшийся Деборой Гидеон, взглянул на него и коротко кивнул. Женщина, оперировавшая генерала Добкина, сняла хирургическую маску и покачала головой:

– Никогда не видела такой жестокости. – Она помолчала. – Но он выживет. Вам не обязательно здесь находиться, рабби. – Она улыбнулась и снова натянула маску на лицо.

Левин повернулся и прошел в хвостовой отсек, чтобы продолжить с лейтенантом Гидделом спор о необходимости употреблять во время боевых действий только кошерную пищу.

«Си-130» затягивал со взлетом, и капитан Блох не сдержал раздражения:

– Я же говорил, что мы докатимся до самого Багдада.

– Надеюсь, дорога не платная.

Наконец самолет оторвался от земли, и Блох резко повернул его влево, над Евфратом. Внизу, почти прямо под ними, лежал «конкорд».

– Знаешь, Эф, хотелось бы мне познакомиться с тем парнем, который прилетел на этой птичке и спустил ее на воду.

– Беккер. Я летал с ним на тренировочных сборах. Хороший пилот.

Блох улыбнулся:

– Эй, та еще была операция, разве нет?

* * *

Майор Барток наблюдал за стариком на осле, который неспешно пересекал равнину по направлению к «Си-130». Погрузка уже почти закончилась, двигатели оглушительно гудели, но старик не обращал на них никакого внимания. Майор терпеливо ждал его у заднего откидного люка.

Ни Шер-яшуб, ни его осел, похоже, не испытывали никакого страха перед чудовищной машиной и остановились только перед трапом. Старик не стал слезать с осла, только резко спросил:

– Что с Алуфом Добкином?

– Он на этом самолете, рабби. – Майор кивнул за спину. – С ним все в порядке.

Старик кивнул:

– Ты передашь ему мой ответ?

– Конечно.

– Это также и ответ на твой вопрос. – Шер-яшуб гордо выпрямил спину. – Мы, жители Уммы, благодарим вас за доброе предложение, но не можем отправиться с вами в Израиль.

Майор разочарованно покачал головой:

– Но почему? Здесь у вас нет никакого будущего.

– Мы здесь и не беспокоимся о будущем, – ответил Шер-яшуб, сделав ударение на втором слове.

– Возвращайтесь с нами на родину, рабби, в Иерусалим. Места хватит. Приводите всех прямо сейчас. Бояться совершенно нечего. Давайте. Соберите своих людей. Возьмите имущество и, если хотите, домашних животных. Вся Умма прекрасно поместится в брюхе этой большой птички. Не упускайте такой шанс, Шер-яшуб. Плен закончился. Мы увезем вас из Вавилона.

Старик заглянул в темное нутро самолета. Странный свет и странные звуки шли оттуда. Он видел других евреев, израильтян. Они плакали и смеялись, сидели и ходили. Не все из того, что случилось здесь, было понятно ему, но старик все же осознал главное: эти люди представляли сильный народ и могучую страну, и они, жители Уммы, могли присоединиться к этому народу и этой стране. Тогда сыны и дочери Уммы могли бы стать такими же, как эти люди.

– У нас много друзей и родственников в Хиллахе и Багдаде. Что они подумают, когда мы исчезнем? Так поступать нельзя.

Барток нетерпеливо покачал головой:

– Мне просто не верится, что вы действительно хотите остаться здесь. Это же ужасное место.

– Но мы здесь живем. Позволь, я скажу тебе то, что сказал Добкину. Кому-то нужно остаться. Здесь. В других местах. Среди каждого народа должны быть мы, Диаспора. Никто больше не получит нас всех, захватив Иерусалим. Ты меня понимаешь?

Майор Барток взглянул на унылую равнину, потом снова посмотрел на старика:

– Да, я вас понимаю. Но эта земля не такая, как другие. Здесь… здесь обитает зло. Вы, живущие здесь, пришли сюда рабами, и вас до сих пор считают рабами. – Он понял, что не находит нужных слов, и устало вздохнул. Последних раненых уже перенесли на борт, и майор знал, что не может ждать. У него тоже были обязательства. Барток принужденно улыбнулся. – Рабби, запомните вот что. Если этот «Брит шалом», о котором столько говорят, пройдет хорошо, тогда все евреи смогут приезжать в Израиль, когда только захотят. Передайте вашим друзьям и родственникам в Хиллахе и Багдаде то, что я сказал. Мы ждем вас. Всех.

– Я запомню и передам.

Майор Барток кивнул:

– Жаль, я так и не смог убедить вас. Может быть, если бы здесь был Алуф… Нам надо лететь в Иерусалим.

Старик улыбнулся, услышав славное название древнего города.

– Иерусалим… Теперь это могучий и сильный город.

– Да.

– Прощай.

Шер-яшуб развернул осла и направился домой.

Несколько секунд майор Барток смотрел ему вслед, потом подал знак закрыть люк. Тяжелая стальная рампа начала медленно подниматься, и майор быстро вскочил в грузовой отсек:

– Передайте пилотам, что мы готовы.

Кто-то из сидевших у него за спиной начал вслух читать из Книги пророка Иеремии:

«…великий сонм возвратится сюда. Они пошли со слезами…»

Эпилог

Ибо так говорит Господь: радостно пойте об Иакове и восклицайте пред главою народов: провозглашайте, славьте и говорите: «спаси Господи, народ твой, остаток Израиля!»

Вот, Я приведу их из страны северной и соберу их с краев земли; слепой и хромой, беременная и родильница вместе с ними, – великий сонм возвратится сюда.

Они пошли со слезами, а Я поведу их с утешением; поведу их близ потоков вод дорогой ровною, на которой не споткнутся; ибо Я – отец Израилю…

Слушайте слово Господне, народы, и возвестите островам отдаленным и скажите: «Кто рассеял Израиля, тот и соберет его, и будет охранять его, как пастырь стадо свое»;

Ибо искупит Господь Иакова и избавит его от руки того, кто был сильнее его.

Иеремия 31, 7 – 11

Два тяжелых транспортных самолета «Си-130» летели на запад над иракской пустыней.

Сидя на складном стульчике, Исаак Берг негромко разговаривал с майором Бартоком, составлявшим отчет для начальства. Обнаженные руки и торс Берга были покрыты пятнами йода, на шее белела повязка, до которой он то и дело дотрагивался.

Слушая ответы Берга на свои вопросы, майор только недоверчиво покачивал головой. Будучи человеком военным, он с трудом представлял, как мирная делегация едва ли не полностью уничтожила целую роту хорошо обученных солдат. Стремясь удовлетворить как профессиональный интерес, так и личное любопытство, Барток пытался обнаружить те факторы, которые сделали возможным то, что иначе как чудом назвать было нельзя.

– Может быть, нам стоит и в армии создать хотя бы пару батальонов миротворцев, – сказал он.

Берг улыбнулся:

– Наверное, все дело в том, что эти люди настолько жаждали мира и так надеялись на него, что, когда кто-то попытался все испортить, они рассвирепели, как дикие звери, защищающие своих детенышей. Звучит немного парадоксально, но это лучшее из объяснений, которые приходят мне в голову.

– Звучит и впрямь неплохо, – согласился Барток, – но я, пожалуй, напишу, что причинами успеха стали сочетание таких факторов, как умелое руководство, удачный выбор тактической позиции и изобретательность обороняющихся.

– Тоже неплохо, – улыбнулся Берг.

Он взял принесенную стюардом чашку кофе и устало вытянул ноги. Каким же долгим и тяжелым выдался этот казавшийся таким легким рейс.

Между тем майор начал зачитывать то, что он эвфемистически назвал Списками. Их было три.

Убитые.

Раненые.

Пропавшие без вести.

Берг оглядел кабину. Не хватало многих. Другой самолет вез зеленые пластиковые мешки с телами.

– Вот уж кому досталось, так это вашим парням, – заметил Барток.

Берг кивнул. Из шести сотрудников службы безопасности погибли пятеро: Брин, Каплан, Рубин, Альперн и Маркус. Остался лишь Яффе, да и тот числился в списке раненых. Дворцовая гвардия Хоснера. Его орудие coup d'etat.^[3]

Все они остались верны ему, и он оставался с ними до конца. Что еще могут хотеть люди друг от друга? Они были профессионалами, а профессионалы всегда несут самые крупные потери. Так было всегда.

Взять хотя бы экипаж «Эль-Аль». Тоже профессионалы и тоже понесли большие потери. На своем самолете, будь то в Лоде или Вавилоне, ответственность за пассажиров ложится на них. И они не уклонились от нее. Даниил Якоби и Рахиль Баум получили серьезные ранения и лежали сейчас на операционных столах. Но лучше лежать на зеленом брезенте, чем в зеленом мешке. Питер Кан тоже сильно пострадал, но его состояние оценивалось врачами как стабильное. Пилота уже прооперировали. Хирург показал Бергу пропитанную кровью карту, которой тот закрыл рану.

– Она спасла ему жизнь, – сказал он. – Так что за ним должок. Напомните, когда парень выйдет из госпиталя.

Берг скомкал карту и бросил в мусорную корзину.

В числе погибших были и секретари, и переводчики, и помощники. Четверо тех, кого зарезали на посту. Те, кому судьба определила умереть в воздухе, не долетев до Иерусалима. Берг не знал их всех и был рад этому обстоятельству, потому что в его сердце уже не осталось места для печали обо всех.

Несколько человек числились пропавшими без вести. Самая жестокая и тяжелая статистика. Что делать их родным и близким? Оплакивать мертвых или надеяться на то, что они живы? Пусть раненные, пусть искалеченные, пусть в плену, но живы? Молиться за то, чтобы они попали к арабам? Лучше других на этот вопрос ответила бы, пожалуй, Мириам Бернштейн. Теперь у нее было двое таких.

Значилась в этом списке и Наоми Хабер. Берг совсем не знал, что случилось с ней. Как, впрочем, и остальные. Некоторые всерьез полагали, что она спустилась ночью по склону и застрелила Каплана, положив тем самым конец его мучениям. Все слышали какой-то выстрел, и было бы наивно полагать, что милосердие проявили сами мучители. Но если так, то где Наоми? Коммандос ее не нашли.

И еще Джон Макклюр. Человек-призрак исчез незаметно, как и подобает людям его профессии. Берг хорошо понимал Макклюра, мир которого был и его собственным миром. В этом мире возможно все, но нежелание показаться своим спасателям представлялось странным даже по стандартам этого мира. Он ли застрелил полковника Ричардсона? Берг подозревал, что именно так и произошло, и даже догадывался, в чем дело. Врачи, проводившие вскрытие американца, сообщили, что пули в теле не оказалось – она прошла навылет. Значит, стреляли с близкого расстояния.

Но где Макклюр теперь? Возможно, в американском посольстве в Багдаде. Или на явочной квартире в Хиллахе. Берг ничуть не удивился бы, если бы Макклюр всплыл однажды, например, в библиотеке Информационного бюро Соединенных Штатов в Бейруте. Такой незаметный архивный работник. Они всегда возникают именно так.

Майор Барток повернулся и поинтересовался, хорошо ли Берг знал Хоснера:

– Он действительно вел себя как настоящий лидер?

– Действительно.

Хоснер. Где он, Яков Хоснер? Возможно, погиб. Узнают ли они когда-нибудь всю правду?

Непростой был человек, и Берг все еще не мог разобраться в своих чувствах к нему. Конечно, его поведение определялось не только личной ненавистью к Ахмеду Ришу, но эта ненависть, безусловно, сыграла немалую роль. И еще Бергу казалось, что Хоснером двигало стремление к смерти. Конечно, он хотел жить, но при этом хотел и умереть. В такой игре не проиграешь. Хоснер остался победителем. До самого конца. Возвращение в Иерусалим ставило его перед необходимостью отвечать на весьма неприятные вопросы, и, будучи человеком гордым, он нашел для себя выход. Остался там, где победил.

* * *

Мириам Бернштейн сидела на полу, прислонясь к переборке и подтянув к груди колени. Монотонный гул двигателей убаюкивал, но она не могла уснуть. Рядом на откидном брезентовом сиденье устроился министр иностранных дел.

Эйфория прошла. Пассажиры засыпали. Лишь несколько человек никак не могли отойти от всего произошедшего, с маниакальным упорством доказывая что-то смертельно уставшим соседям. Даже солдаты не хотели ни разговаривать с ними, ни слушать их и один за другим уходили в хвостовую часть. В воздухе стоял тяжелый запах тел, эфира и лекарств.

Мириам посмотрела на Давида Беккера, сидевшего, прислонившись к стене, на некотором расстоянии от нее. Давид не спал, но мысли его, похоже, блуждали где-то далеко. Многие в эти последние дни вели себя как настоящие герои, но если бы ей пришлось выделять кого-то одного, она, несомненно, выбрала бы Давида Беккера. Он легко, с улыбкой выслушал похвалы своих коллег, капитана Гейса и лейтенанта Штерна. Приятный человек, отличный летчик. Есть из кого делать героя. В Иерусалиме его ждут королевские почести. Тем более у Беккера американские корни. Ей он казался немного одиноким.

Мысли вернулись в настоящее, и Давид Беккер поймал на себе взгляд Мириам Бернштейн. Он попытался улыбнуться, но получилось неважно:

– А вот бортовой журнал мы потеряли.

Она улыбнулась:

– И мои хроники тоже пропали безвозвратно.

– Не очень-то удачные мы летописцы.

– Но постараться стоило.

– Верно.

Он усмехнулся и закрыл глаза.

Увидев, что Беккер спит, Мириам решила, что и ей не помешает немного отдохнуть.

Кто-то постучал ее по плечу. Мириам открыла глаза.

– Нам с вами нужно подготовить совместное заявление, – сказал министр иностранных дел. – И прежде всего необходимо отделить то, что произошло, от мирной конференции. Нужно восстановить прежний дух…

– Я не поеду с вами в Нью-Йорк, – перебила его Мириам.

Ариэль Вейцман удивленно посмотрел на нее:

– Почему?

– Не верю, что из этой затеи что-то получится.

– Чепуха.

Мириам пожала плечами. Что бы посоветовал Яков Хоснер? Он всегда относился к предстоящим переговорам с недоверием, но, возможно, сейчас предложил бы ей поехать и доказать, что женщина может быть такой же твердой и решительной, как и мужчина. Если арабы считали ее слабым звеном, то не стоит ли убедить их в обратном?

– Через день-другой ваше мнение переменится, – сказал министр.

– Может быть, – бесстрастно согласилась Мириам.

Спорить не хотелось. Откуда-то из глубины напоминающей пещеру кабины донесся голос Эсфирь Аронсон, читающей из Иеремии:

«…Я спасу тебя из далекой страны и племя твое из земли пленения их; и возвратится Иаков…»

Мириам погладила себя по животу. Принесет ли она в Иерусалим семя Якова Хоснера? Семя плена…

Ариэль Вейцман снова наклонился и дотронулся до ее плеча:

– Как я уже сказал, это был абсолютно бескорыстный и альтруистический поступок с его стороны… Я имею в виду решение остаться и удержать ашбалов…

Мириам презрительно усмехнулась:

– Бескорыстный? О чем вы говорите? Альтруистический? Яков Хоснер не знал такого слова. Нет, поступок был совершенно эгоистический, в этом можете не сомневаться. Он не хотел никакого расследования, не желал предстать перед судом. Хоснер чувствовал ответственность за все случившееся, за убитых, за бомбы в самолете и предпочел умереть. – Она попыталась улыбнуться, но из глаз снова потекли слезы.

Ариэль Вейцман смущенно отвел взгляд и потрепал ее по руке:

– Ну-ну, может быть, он еще жив.

Мириам подумала о муже. Именно это все говорили, когда речь заходила о ее муже. А ведь в Европе до сих пор немало евреев, расклеивающих объявления о розыске бесследно сгинувших много лет назад мужей и жен, дочерей и сыновей. Она посмотрела на Вейцмана, и тот подумал, что никогда еще не видел на ее лице такого жесткого выражения.

– Он мертв, черт бы его побрал! – процедила Мириам сквозь сжатые губы. – Мертв! И будь он проклят за то, что не захотел жить! – Она закрыла лицо руками и расплакалась.

Мертвы. Оба мертвы. И в мире нет места, куда она могла бы прийти, зная, что они лежат там. От них не осталось ничего, даже могил, как не осталось могил ее родителей, сестры, приемного отца. Все они ушли, как будто и не жили.Те же места, которые хранили память о них, находились за пределами Израиля.

Европа.

Вавилон.

Ее захлестнуло ощущение жуткого одиночества, чувство потери, столь острое, что заглушило и печаль, и боль. Яков Хоснер сказал, что нужно кричать, выть и стенать, чтобы мир узнал, как тебе плохо, как ты страдаешь, но Мириам не могла и не хотела. И даже если бы могла и хотела, какой от этого толк? Ничто не остановит боль. Если бы только он не сказал, что любит ее. Тогда все можно было бы списать на страсть, обстоятельства или что-то другое.

Она почувствовала чью-то руку на своем плече и подняла голову. Перед ней, улыбаясь, стоял молодой парень, член экипажа:

– Вам сообщение.

Он протянул ей сложенный вдвое листок.

Какое-то время Мириам непонимающе смотрела на листок, потом взяла его и развернула. Одна-единственная написанная карандашом строчка.

Я люблю тебя. Тедди.

– Ответ будет?

Она вытерла глаза, вздохнула и, поколебавшись, покачала головой:

– Нет. Спасибо.

Удивленный молодой человек пожал плечами и, не сказав больше ни слова, удалился.

Мириам снова посмотрела на записку, потом свернула ее и спрятала в карман. Пальцы наткнулись на серебряную звезду, которую подарил ей Хоснер. Она вытащила руку из кармана. Прежде чем дать ответ Тедди Ласкову, нужно прояснить кое-что для себя.

* * *

Тедди Ласков совершил последний круг над Вавилоном. Там, внизу, все казалось спокойным. Все утихло. Уснуло. Никакого движения. Только ветер поднимал пыль над древними руинами, да какой-то старик, ехавший через равнину на осле, смотрел в небо. Огромный бело-голубой «конкорд» лежал у земляной пристани возле самого берега Евфрата.

На взгляд Ласкова, самолет никак не вписывался в этот унылый, застывший пейзаж. Новейший лайнер и деревня Умма как бы представляли собой две кульминации более чем двадцатипятивекового раздельного существования. И все же их что-то объединяло.

Ласков развернулся и взял курс на запад, подальше от «колыбели цивилизации», подальше от земли Плена, подальше от пустыни Шамийя – назад, в Иерусалим.

Через несколько минут он поравнялся с двумя «Си-130».

Мириам не ответила на его публичное признание в любви, и Ласков чувствовал себя немного идиотом, но люди на борту заслужили уважения и поддержки. Он сбросил скорость и, проходя мимо транспорта, помахал рукой.

Из всех иллюминаторов «Си-130» ему замахали в ответ.

Мириам Бернштейн, поборов неловкость, присоединилась к тем, кто, сгрудившись у иллюминаторов, приветствовал «Ф-14». Затем она вернулась на свое место, опустилась на пол и мгновенно уснула. Давид Беккер укрыл ее одеялом.

Ласков недолго занимался воздушной акробатикой и, быстро набрав высоту, устремился вперед. Когда они приземлятся, он будет встречать их, усталых, грязных, еще не стряхнувших с себя вавилонскую пыль, в аэропорту, свежевыбритый, принявший душ и в чистой одежде. В современном мире все меняется так невероятно быстро. В небе можно ориентироваться хотя бы на Полярную звезду, а вот на земле такой стабильности уже не осталось.

Интересно, изменилась ли Мириам? Нет. Только не Мириам. Она всегда была такой твердой, такой постоянной, почти безразличной. Поначалу, конечно, не избежать отстраненности и отчужденности, которые нередко возникают между любовниками после разлуки, но потом все станет на свои места.

Ласков устремился в стратосферу, не имея на то иной причины, как только чтобы увидеть плавный изгиб земли и вечные звезды на черном небе. Чем выше, тем яснее перспективы.

Вавилон.

Иерусалим.

Бог.

Мириам Бернштейн.

Все станет на свои места в холодной безвоздушной пустыне. Он все решит еще до того, как увидит шпили и купола Иерусалима.

* * *

В Нью-Йорке было десять часов вечера. Арабская и израильская делегации в здании Организации Объединенных Наций. Сообщения из Багдада и Иерусалима поступали через каждые пятнадцать минут. Последние новости, принесенные телетайпом, вселяли надежду.

Кто-то открыл бутылку арака, и она пошла по кругу. Разговоров было немного, но по мере того, как спадала напряженность, в зале стала ощущаться атмосфера уверенности и дружелюбия. Делегации потянулись друг к другу. Какой-то арабский делегат предложил тост, и вскоре все уже поднимали тосты, а арак и сладкое вино потекли если не рекой, то широким ручьем.

Сол Эзер, постоянный представитель Израиля при ООН, подумал, что никогда еще не видел ничего подобного. Что ж, прибывающие в ближайшее время делегаты ступят на хорошо подготовленную почву. Он тихонько поднялся и вышел в соседний офис, где имелся телефон, чтобы перезаказать места в одном отеле в центре города.

* * *

Шер-яшуб проводил взглядом самолет и повернул осла на восток, чтобы вернуться домой, в Умму. То, что случилось здесь, странным образом нарушило неторопливую, почти застывшую жизнь Междуречья.

Эпизод.

Одни вернулись из Вавилона на землю предков, другие предпочли остаться. Наверное, думал Шер-яшуб, в Иерусалиме будет большой праздник. А вот для Уммы наступило время неопределенности. Что ж, если даже не уцелеет община Уммы, останутся общины в Хиллахе и Багдаде. И даже если исчезнут они, устоит Иерусалим или какой-то другой город. Когда-нибудь Господь прекратит испытывать Своих детей, и тогда все разрозненные племена возвратятся в Землю Обетованную, твердо зная, что необходимости в существовании Диаспоры за пределами Сиона уже нет, что их кровь не умрет, что их народ выживет.

Солнце вставало над холмами Вавилона. Шер-яшуб поднял голову и запел сильным, чистым голосом, раскатившимся над долиной Евфрата и долетевшим до руин Вавилона:

Примечания

1

Механизм действия (лат.).

(обратно)

2

Рукоятки управления двигателями (прим. ред. FB2)

(обратно)

3

Государственный переворот (фр.).

(обратно)

Оглавление

Франция, Сен-Назер

Книга первая Израиль Равнина Шарона

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

Книга вторая Вавилон Сторожевые башни

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

Книга третья Вавилон Ворота Иштар

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

Эпилог

*** Примечания ***