Наезд [Владимир Спектр] (fb2) читать онлайн

Владимир Спектр (Модебадзе) Наезд

Мы ворвались в московский офис Mars около двух часов дня. В это время еще не все зомби вернулись на свои рабочие места, в прозрачные загоны, залитые ярким светом галогеновых ламп. Опаздывающие рабы сломя голову неслись по узким нескончаемым коридорам, дожевывая на ходу питательные десерты комплексного обеда.

В это же время, в гигантском конференц-зале, происходило важнейшее в жизни московского офиса совещание. Председательствовал впервые посетивший Россию член совета директоров Джорди Уилсон. Его сопровождала многочисленная свита, состоящая из аудиторов, секретарей, юристов и других профессионалов. Джорди, поджарый и моложавый, одетый в строгий китоновский костюм, мрачно обводил взглядом испуганных топ-менеджеров. Последние усердно прятали глаза, нервно перебирали бумаги. Казалось, кто-то невидимый распылил в воздухе взвесь тревожного ожидания и смутных предчувствий. Джорди презрительно покосился в сторону уныло растекшейся фигуры главы московского офиса Шульца. Он знал, что Шулыгу уготовано понижение в должности и перевод на бесперспективную работу в немецкое отделение.

«Этому бюргеру, – думал Джорди, – и такое решение должно быть за счастье. Моя бы воля – выгнал бы к чертям без выходного пособия, у него даже мозги жиром заплыли…»

Джорди вспомнил грандиозную вечеринку в штаб-квартире Mars в Нью-Йорке. Толстый немец вызвал у него тогда приступ тошноты. Шульц никак не мог остановиться, поглощая все, до чего мог только дотянуться: рулеты с пармской ветчиной, салат из рукколы с креветками, паштет из гусиной печени, икру, севрюгу, томаты с моцареллой, пиццу с морепродуктами, свиную рульку (конечно, Фриц, рульку, а что же еще?!).

«Как ему тогда только плохо не стало? – Джорди поморщился. – Такому скоту даже увольнения мало, вот расстрелять бы его, прилюдно, перед всем этим дерьмовым московским офисом, в назидание младшим сотрудникам. Или повесить. Правда, ни одна веревка не выдержит, а жаль, он бы неплохо смотрелся в своем мятом костюме, заляпанном жировыми пятнами, с табличкой на шее (что там писал его папа, вешая украинских партизан?): „Шульц много жрал и стал слишком тупым“, – к примеру».

Додумать председатель совета директоров не успел. Дверь в конференц-зал распахнулась, и волчьей стаей мы бросились в комнату. Первым вбежал Казак. Мой друг, как, впрочем, и все мы, был одет в широкие черные штаны и такого же цвета футболку. Завершенность костюму придавала устрашающего вида спецназовская маска. В целом, я думаю, мы походили на отряд ниндзя из третьесортного боевика или выживших из ума героев тяжелого S/M-порно. Казалось, топ-менеджеры оцепенели. Первым опомнился Джорди.

«What's going on?!» – закричал он неожиданно высоким срывающимся голосом.

Иные звуки настолько выводят из себя, что моментально теряешь самообладание. Диоптр моего «узи» позволяет вести прицельный огонь только на расстоянии ста пятидесяти метров. Между мной и Джорди было метров десять, не больше. Я нажал на курок. Обычно я пользуюсь сорокапатронным магазином, но в этот раз ограничился двадцатипятипатронником. При темпе стрельбы шестьсот выстрелов в минуту хватает двух с половиной секунд, чтобы разрядить весь магазин. Темная кровь члена совета директоров багровым фонтаном рванула из тесной камеры его головы. От самой головы, впрочем, почти ничего не осталось. Кровь Джорди щедро залила стол, часть стены и сидящего рядом Шульца. Тяжелые, почти черные капли удачно контрастировали с его мертвенно бледным лицом. Зал наполнился криками. Даже не криками, а воем, постепенно переходящим в запредельный, немного потусторонний визг. Казак поднял свой автомат и дал короткую очередь в потолок.

«Тихо!!! – хрипло проорал он. – Тихо!!!»

Визг оборвался. Большинство менеджеров повалились на пол, прикрывая головы руками и негромко скуля.

«Я сказал: „Тихо“!!!» – еще раз крикнул Казак. Постепенно воцарилась гробовая тишина.

Я вышел в центр конференц-зала и поднял «узи» высоко над головой.

«Вы знаете, что говорил Мао Цзедун о смерти?» – я обвел глазами валяющихся рабов.

«Он говорил, – продолжил я, не дожидаясь ответа, – что умереть суждено каждому, но не каждая смерть имеет одинаковое значение. Если бы мистер Уилсон умер дома, в собственной постели от рака предстательной железы, его кончина имела бы значение только для жалкой горстки наследников. Теперь его смерть станет темой огромного количества статей и телепередач, быть может, она будет предметом независимого журналистского расследования, и все станут толковать ее по-разному. Для простоты дела я объясню. Смерть одного из членов совета директоров вашей говенной империи призвана показать, что нельзя безнаказанно участвовать в заговоре против человечества. Нельзя стремиться к богатству, всеми силами развивая в окружающих чувство подчиненного положения. Нельзя зарабатывать деньги, навязывая окружающим желание купить ненужное. Запомните, вы – смертны. И смерть может настичь вас в любой момент».

– Что вы скажете по этому поводу, Владимир? – у директора «Mars-Москва» Шульца почти нет акцента.

Я вздрагиваю.

– Похоже, я немного задумался и потерял нить, – говорю я.

Казак недовольно хмыкает и яростно стучит по клавишам ноутбука. Меня мутит, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не наблевать прямо на дорогой ореховый стол, все эти протоколы о намерениях, дизайн-проекты и «рыбы» контрактов, покрывающие его ровным слоем.

– Необходимо быть уверенными в том, что строительные леса не снимут с фасада здания Министерства иностранных дел еще минимум полгода. Иначе изготовление столь дорогого биллборда будет нецелесообразным, – поясняет какой-то невзрачный, явно замученный фрустрационным онанизмом, представитель BBDO, сетевого агентства, распоряжающегося рекламным бюджетом Mars.

«Кто, интересно, даст такую гарантию, если ремонт по плану должен был уже закончиться? Во всяком случае, по слухам, строительные леса не продержатся и пары месяцев».

– Мы общались вчера с компетентными представителями хозяйственного управления, – мне вспоминается пьяный в хлам прораб, мутно молчавший в ответ на все наши вопросы. – В целом, нас заверили, что ремонт внешней части здания продлится месяцев восемь.

– Значит, мы можем не волноваться? – Шульц поправляет очки в золотой оправе. – Тогда мы готовы подписать контракт и перечислить аренду за рекламное пространство на ваш счет.

Я слышу, как Казак вздыхает. Тошнота отступает, но тут голова начинает болеть с такой силой, что, кажется, еще пара минут переговоров, и я вскроюсь.

– Да, – говорю я, – печатайте биллборд и ни о чем не беспокойтесь.

Час спустя ярко-синий SLK нахально расталкивает пробку на Смоленской площади. Меня почти отпустило, я мечтаю о кофе, а это верный признак оздоровления. В CD-проигрывателе стучит довольно жесткое минимал-техно от Sven Vath и Richie Hawtin. Казак мрачно сидит рядом, прижимая к груди любимый ноутбук.

– Куда ты так рвешься? – спрашивает он. – Ведь помнешь корыто-то.

Я улыбаюсь и украдкой смотрю на него. Несмотря на дорогой костюм из серо-голубого блестящего льна, мой друг выглядит довольно хреново. Он бледен, плохо выбрит, под глазами огромные темные круги. Последнее время Казак сильно пьет, и иногда мне кажется, что до той черты, за которой начинается алкоголизм, ему осталось совсем не много. Однако я не склонен вульгаризировать его пьянство. По-моему, это всего-навсего попытка тонкой натуры противостоять грубой внешней среде.

– Нажрался вчера?

– Не то чтобы, – Казак нервно вытаскивает сигарету, отламывает самый кончик (старая привычка, еще с тех времен, когда он безуспешно пытался бросить) и закуривает. Он старается скрывать от меня свое пьянство, как, впрочем, и я от него почти ежедневную долбежку, постепенно превращающуюся в норму. «Мы какие-то хрестоматийные деклассированные элементы! – думаю я. – Хотя, что за классы в стране люмпенов?»

– Совсем ебнулся? – говорит мой друг злобно. – Сначала ты просто наглухо отъезжаешь во время важнейшего разговора. Потом ты даешь обещания, которые мы просто не в состоянии выполнить!

– Спокойно, Колян, – я делаю вид, будто бы ничего не случилось, хотя знаю, что палку я перегнул. Но разве объяснишь, что во всем виноват первый, чересчур сильно бодяженный спидом и еще каким-то дерьмом.

– Хули быть спокойным, если эти козлы на нас сразу своих юристов натравят? Это тебе не в бирюльки играть!

Я, наконец, преодолеваю площадь, и Mersedes с радостным рыком вырывается из пробки. Лавируя между автомобилями, большинство из которых в действительности являются полусгнившими корытами, я быстро разгоняюсь до ста сорока километров.

– Ты же знаешь, как у нас все делается. Ремонт наверняка затянется.

– Может, и затянется, но все равно не продлится так долго, – Казак показательно пристегивается ремнем безопасности. – Совсем с катушек съехал, – бормочет он.

– Слушай, давай придем к консенсусу, – стрелка спидометра достигает отметки 160. – Разве можно отказаться от контракта с Mars? Это же один из тех шансов, что выпадают раз в жизни. Триста двадцать тысяч долларов. Я куплю квартиру в центре.

– Они нас завалят… Они навесят на нас такие штрафные санкции, что ты не квартиру в центре себе купишь, а свою на Мосфильме продашь. Они умеют устроить ад кромешный. Ты думаешь, что можешь всех развести? Что ты выше всех вокруг по своему интеллекту, да? Заебала меня твоя аристократия духа!

У Маяковки я резко сбрасываю скорость и ухожу вправо к Концертному залу имени Чайковского.

– Подумай, Коля, ведь какое-то время они провисят. Два месяца, три. Потом, конечно, вся лафа закончится, и им прикажут валить. А ведь Шульц-то уже отрапортовал, что занял одно из самых лучших рекламных мест в городе. Обставил конкурентов и повесил на само Министерство иностранных дел России свой отстойный банер. Знаешь, что там будет рекламироваться?

– Kitekat.

– Kitekat, – повторяю я. – Ты видел дизайн-проект? Красная надпись «Кот Борис – лучший дипломат» и огромное животное, хищно тянущееся к консервной банке.

– Они охуели, уж лучше бы просто Ельцина, жадно пожирающего кошачьи консервы, намалевали.

– Ну да. Понимаешь, для корпоративных мудаков это прорыв. Скандал. А скандал – лучшая реклама. Миллионы русских кошатников начнут покупать их ебаный корм вместо всяких там Wiskas'oв и Pedy Gree Раl’ов.

– Pedy Gree Pal – собачья еда.

– В конце концов, я не манкирую опасностью. Мы заключим с Mars договор не от своей фирмы, а от оффшора. Захотят судиться, пусть подают иск фирме-пустышке. Хотя, я думаю, мы с ними поладим и просто перевесим банер на другое место, – я паркую автомобиль у самого Концертного зала, рядом с ободранной «копейкой» невыносимо рыжего цвета и новеньким черным «саабом».

– Ага, оффшор, на хуй! Очередная уголовка, вот что! Ишь ты, гусь лапчатый! И место для банера еще найти надо. В Москве с хорошими поверхностями, сам знаешь, напряженка. – Похоже, Казак сдался и бурчит скорее для проформы, чем по-настоящему. Конечно, кто отказывается от трехсот двадцати тысяч?

– Найдем. Выкрутимся как-нибудь. Не в первый же раз.

В конце концов Николай перестает оппонировать. Он молчит, и мне кажется, я знаю, о чем он сейчас думает. О квартире в центре.

– Слушай, – говорит Коля, когда мы входим в Deli'France, кофейню в холле Концертного зала, – чего ты там притормозил, ну во время переговоров в Mars? По ходу, впечатление было такое, что ты просто отключился.

На мгновение я поддаюсь слабости. Слезы готовы политься из глаз, соленый комок подступает к горлу. Мне хочется швырнуть на пол мобильный и ключи от машины, схватить Казака за плечи, обнять, прижаться к его груди и, давясь судорожными рыданиями, исповедаться. Мне хочется сказать, что я в депрессии. Что пару дней назад, наконец, расстался со Спун, не выдержав ее очередной истерики по поводу… Практически по любому поводу… Моей полигамности, например. Кокаиновых запоев, продолжающихся иной раз по трое суток подряд. Абсолютного пренебрежения ко всем тем нормам и устоям, в которых она воспитывалась и жила. Отрицания сострадания, уважения и взаимопонимания. А какое, к чертям, взаимопонимание между двумя абсолютно разными людьми? Его нет, никогда не было и не будет. Мы даже временными союзниками не можем стать. Она в детстве зачитывалась «Маленьким Принцем», а мне родители привозили первые японские Manga Video. В подростковом возрасте она целовалась с мальчиками на школьных дискотеках под Scorpions, а я пропитывался яростью «Reign In Blood» группы Slayer. Она только пробовала на вкус «Советское шампанское», а я давно пускал себе в кровь china white. Она погружалась в христианство, сначала через буддизм и Кришну, позже зачитываясь книгами Даниила Андреева, а я шел к миру по Алистеру Кроули через книги Антона Ла Вея и кино Энгера. Мне хочется рассказать, что, скорее всего, Спун права, я просто недостоин любви. Что, как никогда прежде, парюсь своей никчемностью и ненужностью. Постоянно переживаю довольно давний разрыв с женой, хочу быть ближе к ребенку, при этом отчетливо осознавая, что такой отец ему, наверное, просто противопоказан. Неожиданно на какое-то мгновение я вспоминаю всех тех женщин, с которыми сводила меня судьба. Ну, почти всех. Большинство. Похоже, вся моя жизнь – вечное бегство от одной женщины к другой. Когда-то давно, лет в пятнадцать, от матери – к той, что казалась самой лучшей, красивой и заводной девчонкой на свете. Прошло какое-то время, и она, эта самая красивая и заводная, внезапно все больше и больше стала напоминать мне мою мать. В один прекрасный день ты осознаешь, что то, чем ты занимаешься, – перверсия, инцест, короче, ты ебешь собственную маму. Ну и как после этого, спрашивается, строить дальнейшие отношения, продолжать спать в одной постели? Ты решаешь, что эта связь была ошибкой, под пылом страсти ты не разглядел ужасного существа. Ты устремляешься к другой, такой родной, нежной и желанной. И что за блядство? Проходит год или два или только пара месяцев, и ты снова узнаешь в ней свою мать. Именно поэтому я стараюсь поменьше общаться с мамой. Я хочу забыть ее, чтобы вновь и вновь не узнавать ее в своих любовницах. Мне, всего лишь на миг, на секунду, хочется, чтобы Казак понял, как я вчера сидел дома и уныло смотрел по видео идиотский фильм с Дастином Хофманом, в надежде, что телефон будет молчать, но он все же позвонил, и в итоге сегодня я имею учащенное сердцебиение, тошноту и мигрень.

Хотя стоит ли говорить друзьям о том, что не до конца ясно самому? Разве только если хочешь показаться смешным или если и вправду веришь в такие сказочные дела, как «дружба». Если вообще у тебя есть друзья. Поэтому я говорю совсем другое.

– Знаешь, Казак, там, в этой святая святых глобализации, я вдруг отчетливо осознал, что же это за херня. В смысле, все это мировое финансовое объединение, мегаполитика, развитие индустриально-технологической системы. Ведь это же сражение, Колян, самая настоящая мясорубка.

– И за что сражение ведется?

– Да хотя бы за территории. Холодную войну социалистический лагерь просрал. Появились огромные пространства, свободные от экономического влияния. Вот за них-то крупнейшие корпорации и дерутся. Наше правительство давно на коленях перед международными Корпорациями: «Земля наша велика и обильна, но порядка в ней нет, придите княжить и владеть нами!» Это ли не извечно рабская психология славян? Об этом не пишет пресса, об этом молчит TV, но новая мировая война началась. И на этой войне, как и на всякой другой, есть жертвы и победители. Победители известны, в логове одного из них мы сегодня побывали.

– А жертвы?

– Это мы, Колян. Все те, кто предоставляет им рекламные места, те, кто печатает для них банера, те, кто ночами не спит, выдумывая для них идиотские рекламные панегирики… Знаешь, все для чего?

– Ну?

– Для того чтобы больше и больше невинных детей травились их сраными химическими батончиками, отдавая им все деньги, что заработали родители, гробя свое здоровье на других корпоративных каторгах.

– Так, значит, они и есть жертвы! Ну а мы-то почему?

– Да потому, что рано или поздно корпорации прижмут нас, задавят своими деньгами, и мы из мелкого, но довольно независимого агентства, превратимся в карманное рекламное подразделение Mars. Ты, к примеру, станешь заместителем начальника отдела.

– А почему не начальником?

– Много хочешь! Начальником будет какой-нибудь отожравшийся на русском борще америкос из головной конторы. Ему ни одна Люся не давала в родном Детройте, и вот он нашел в России свое блядское счастье.

– А ты чем будешь заниматься?

– Я буду безработным. Для таких распиздяев, как я, у корпоративных наци рабочих мест не предусмотрено.

Казак заказывает кофе.

«Вот тогда и наступит время для моего „узи“», – думаю я про себя.

* * *

Ближе к вечеру мне позвонила Марина, мой личный секретарь. Нервная и худая до такой степени, что можно подумать, она на эйче, не будь она столь экспрессивна. Марина давно работает у меня, почти четыре года. Еще с тех самых пор, когда мы только-только начинали приподниматься. Когда я еще ездил на скромной «трешке», а Казак – на старенькой «А4». Тогда она была нашим общим секретарем. Сидела в офисе и отвечала на звонки. Это уже потом, с появлением прямых инвестиций, с получением в Федеральном промышленном банке овердрафта, с заключением трехлетнего контракта на крышную установку для IBM она стала работать персонально со мной. Наверное, в отношениях типа «секретарь – босс» всегда есть сексуальный аспект. Конечно, я ебал Марину. Нервная и худая, это же мой типаж! Такие обычно трахаются как звери, отдаваясь процессу целиком, погружаясь в процесс, теряя разум и человеческий облик. Давно это было, буквально через пару месяцев после ее поступления к нам на работу. У нас даже было что-то вроде романа. Ну, хуй с ним, не романа, а так, новеллки. По-моему, продолжалась она целых две недели или около того. Все вокруг только и твердили, мол, нельзя мешать работу и секс. Конечно, психологи правы! Они на этой хуйне собаку съели. Они деньги получают за всякие фашистские штуки типа нематериального стимулирования, разве можно переть против их компетентного мнения! Никаких сексуальных интересов во время работы! Если у тебя встанет, сделай вид, что ты и сам не в курсе, с чего бы это. Запомни: в рабочие часы ты и все твои комплексы-инстинкты принадлежат компании. В рабочее время ты дышишь, ешь, думаешь, и даже пердишь, только во имя улучшения плановых показателей. Во имя снижения себестоимости. Во имя увеличения оборота. Во имя сокращения дебиторской задолженности. Во имя твоих акционеров. Во имя легиона твоих безликих акционеров…

Однако случай с Мариной стал исключением. Как ни странно. Как это ни странно, слышите, специалисты по бизнеспсихотренингу? Новелла закончилась быстро и без особых потерь, а отношения только улучшились. Я стал ее хорошо понимать. Она просто, кажется, научилась чувствовать меня.

Марина явно стоит больше тех семисот гринов, что я плачу ей. Каждое утро она добросовестно будит меня, находя даже в том случае, если я ночевал не дома, мобильный разряжен, а вместо крови в венах плещется кокоэтилен. Круглые сутки она опекает меня, назначая нужные встречи и отсекая пустые. Она заказывает мне билеты на самолет, бронирует гостиницы. Напоминает о днях рождениях партнеров по бизнесу, чиновников и родственников. Снимает квартиры моим любовницам. Записывает меня в солярий и на массаж, договаривается с клиниками и частными врачами, ведет переписку.

Короче говоря, я воспринимаю мир через посредника. Я привык к тому, что все делается без моего непосредственного участия. Все будет происходить, и мне вовсе не стоит беспокоиться о том, чтобы это было сделано в срок и как надо. Все, что от меня требуется, это высказывать пожелания. Одобрять или отвергать. Ставить подписи. Рассуждать о макроэкономической ситуации. Раболепно наводнять свою речь словами вроде «диллинг», «копирайтер» или «спрэд». Пить с инвесторами. Ебать шлюх с чиновниками. Кататься на лыжах с банкирами. Торговать ебалом на нескончаемых совещаниях. В собственной конторе. В ассоциации рекламных агентств. В мэрии. В префектурах. В зарубежных сетевых корпорациях. На нескончаемых вечеринках в ресторанах и клубах, устраиваемых в честь открытия – презентации – увеличения объема продаж…

Я перестал пользоваться органайзером. Часы и ручка воспринимаются лишь как модные аксессуары, подчеркивающие мою платежеспособность. Наиболее часто произносимая мною по телефону фраза: «Свяжитесь с секретарем!»

Да-да. «Свяжитесь с секретарем», «запишитесь у секретаря», «вам перезвонит мой секретарь», «аккредитует», «назначит», «запомнит», «выполнит»…

Вот так я избавился от выматывающей рутины повседневных забот. В какой-то момент я даже, было, подумал, что это и есть полнейшая свобода. Ощущение продолжалось лишь миг, а может, неделю, не помню. Свобода! В смысле, беспрецедентная, обескураживающая, головокружительная независимость. Знаете от кого и чего? В первую очередь от самого себя. От собственной памяти. Надо только уметь расставлять приоритеты. Все остальное произойдет без вашего участия. Секретарь напомнит, внесет в планнинг, договорится, закажет, зарезервирует, организует. Никакого напряжения, носи себе улыбку как последствие пластической хирургии.

Вот именно! Улыбайся! Улыбайся, сука! Шире, светлее, ярче! Этому учат журналы и TV, об этом твердят родители и друзья, это написано в учебниках по менеджменту и практической психологии. Тот, кто улыбается, более удачлив. Он быстрее станет счастливым. Тот, кто позитивен, всегда будет в хорошем настроении. Фортуна сама придет к тебе в руки. Счастье не за горами! Счастье рядом! Каждый имеет право быть счастливым. Каждый…

Вот только, если представить на секундочку, на одно маленькое мгновение, что мне не нравится быть позитивным? А вдруг мне не надо вашего ебаного счастья? Оставьте это другим программируемым роботам. Лично у меня – сбой программы. «Ужасно! – изумленно таращите вы глаза. – Не хочет быть счастливым! Как же это понимать?»

Никак – никак – никак. Особенно вы, милая, даже не старайтесь. Не получится.

А я просто физически не могу улыбаться, обретаясь здесь, в этом ужасном мире. В мире, где царят инфляция и дефляция, фильмы Спилберга, детская проституция, шопинг-туры, франчайзинг, таблоиды, лавина спама и матракажа, коррупция, фискальная полиция, книги Харуки Мураками и Александры Марининой, пиво Skol, Britney Spears, мода на разведение комнатных поросят, русские вечеринки в Куршавеле и так далее по списку, а список этот бесконечен. Все это дерьмо норовит троянским конем проскользнуть в твой дом, на кухню и в спальню, поселиться в твоей чашке и CD-проигрывателе! Враждебная среда прячется за безобидными песенками поп-исполнителей, рекламными слоганами мировых брендов и религиозных культов. «Стоп! – кричишь ты. – А если я хочу быть несчастным? На это я имею право? Ну не нужно мне ваше сраное домашнее счастье! Все эти теплые тапочки, камины, мягкая мебель в гостиной, материнская забота, сыновья преданность и пятиэтажный коттедж по западному направлению в придачу!»

Я хочу отключиться от внешнего мира, он наполнен отрицательными вибрациями. Эти вибрации вражескими агентами проникают в мое сознание и пытаются его отформатировать. Мне не нравится быть в формате. Я это просто ненавижу.

«Боже, боже! Он так часто говорит о ненависти! Надо быть аккуратнее со словами, они могут вернуться к нему бумерангом».

Все правильно, правильно. Ведь правильные люди говорят правильные вещи. Только одно замечание. Ремарка. Бумеранг – это я сам.

Ну, конечно, я отдаю себе отчет в том, что другого мира просто не существует. Реальность – иллюзорна, словно галлюцинация кислотника. Вот она, воплощенная несбыточность настоящего. Хотя, возможно, даже этой нереальной реальности не существует. Возможно, все это не более чем игра моего ума…

Тогда что же, черт подери, творится с моей головой?

Я действую как заведенный, точно по плану, по схеме, составленной кем-то, кто намного сильнее меня. Я передвигаюсь по плоскости, с легкостью меняя страны и континенты, климатические зоны. От изысканной колониальной кухни к простоте средиземноморской стряпни. От раскосых японских специалисток по маркетингу, все как одна мнящих себя гейшами, к покорному блядству украинских телок. От миллионного контракта с Seagrams к тысячедолларовому договору с мебельным магазином «Диваны». Мой удел – переговоры. Сплошная непрекращающаяся болтовня. Мы обсуждаем бизнес и политику, бизнес и экономику, женщин и, конечно, деньги. Все так или иначе крутится вокруг них, благодаря им, ради них. Мы даем чиновникам взятки за рекламные места, чтобы не заплатить еще больше в бюджет государства, воруя, таким образом, у пенсионеров и детей, военных и учителей. Нам перечисляют деньги международные корпорации, банки и холдинги. Скромные доли того, что они нажили, впаривая нашим друзьям, женам и детям шмотки, жрачку и сами деньги. Вдувая их, эти деньги, на рынках «третьего мира» в несколько раз дороже того, что они на самом деле стоят. Те самые деньги, что они покупают у своих государств за бесценок. Рубли, доллары и евро оседают на счетах нашей конторы, на счетах обнальных фирм. С нашего счета мы платим налоги, ровно столько, сколько необходимо, чтобы не вызывать подозрений со стороны фискальных ведомств. Из финансовых компаний мы получаем черный cash, который дербанится в соответствии с нашими договоренностями. Часть – на откат, часть – нам на кредитки и в портмоне. Казак закатывает попойки в ресторанах вроде «Кумира» и «Ностальжи», покидая их под утро под руку с очередной неземной любовью. Когда он, наконец, устает от пафоса тулонских корзинок, лосося тар-тар, рокфора сольсент и моря красного пойла Mouton Rotshield, то перемещается в простецкие интерьеры мексиканских кабаков и разве что не ночует там, накачивая себя и всех, подворачивающихся под руку, текилой Don Julio. Я сливаюсь на пару недель из России и жарюсь под солнцем какого-нибудь Марокко, шляюсь по распродажам миланских бутиков или вдыхаю бежеватый порошок с грязных крышек унитазов в лондонском Fabric. В итоге мы снова встречаемся в Москве, помятые и сонные, с ворохом ярких, но каких-то размазанных воспоминаний. И все начинается снова: переговоры, встречи, совещания. Всем заправляют деньги, точно, но их никогда не бывает достаточно. Я все время чувствую их дефицит. Не острую нехватку, но все же, все же…

Я ощущаю зависимость. Я крепко подсел на деньги. Каждый день, каждую ночь я думаю о том, что будет, если даже те небольшие деньги, что сейчас есть у меня, кончатся. Если мы разоримся. Если нас крупно кинут. Если я не смогу себе позволить жить так, как привык. Я думаю о том, что даже сейчас мне их не хватает. Лаве нужны мне, чтобы стать, наконец, по-настоящему свободным. При этом странная мысль засела в голове: если она у меня будет, эта желанная свобода, чем же тогда займусь я?

Итак, мне позвонила Марина. Помимо текущих дел, всяких там обедов и кофе-брейков, она сообщила не очень приятную новость. С нашим бухгалтером беседовал какой-то мент, следователь с Петровки, не то Ложкин, не то Лошаков. Говорил, что в связи с неким делом очень интересуется нашими финансовыми документами.

– С какой стати Петровка лезет в сферу Управления по борьбе с экономическими преступлениями? – спросил я у секретаря.

Марина промолчала. Конечно, она была не в курсе, и я это знал, вопрос был скорее риторическим.

– И в связи с каким еще делом?

Я решил сам поговорить с Ариной, нашим главбухом. Если мы имеем дело с просто отчаянным внеочередным ментовским рывком, в надежде срубить капусту, то это полбеды. Вообще не проблема. А если кто-то готовит запланированный наезд, то дело уже сложнее. Но и тут можно разобраться. Да, наверное, все можно решить, когда у тебя есть деньги. Главное, чтобы у противника их не оказалось больше.

Казака сообщение о звонке почти не тронуло. На мои волнения он среагировал в своем духе.

– Битому псу только плеть покажи, – изрек он и продолжил трындеть про баб. Про них-то он может вытряхаться часами, если не сутками.

Я с ним не согласился. Бабы, конечно, тема хорошая, но не каждый день нам мусора с Петровки звонят. Главное, чтобы вся история не обернулась каким-нибудь заказом от конкурентов. Заебемся тогда отбиваться.

– Какой заказ? – сказал Казак недовольно. – Остынь. Захотел просто легавый денег, и все. Ты лучше про контракт с Mars подумай. Вот уж где не отмоешься!

Я все же позвонил бухгалтеру и попытался хоть что-то почерпнуть из ее практически бессвязного мычания. Толком Арина ничего не знала. Ну, звонил кто-то, интересовался, а почему, по какому делу, не понятно. Обещал перезвонить и заехать. А телефон не оставил, и она его не записывала. Зачем ей это? Ей бы с балансом управиться.

Вскоре Казак уехал на очередное свидание, прикупив в цветочном киоске каких-то вымороженных роз. Я еще посидел, попил кофе, прислушиваясь к своему организму. Ощущалась общая усталость, причем больше не физическая, а духовная. Бесцельно пошарил в записной книжке телефона в надежде найти чей-то желанный номер, как водится, безрезультатно.

Вечером решительно отключил телефон, открыл бутылку Jack Daniels и несколько часов подряд бездумно таращился в экран, проглядывая на ускоренной перемотке старые фильмы, вроде «Поездки в Америку» и «Как разобраться с делами».

* * *

Пожалуй, впервые за последние месяцы я чувствовал себя утром неплохо. Тошноты не было, голова почти не болела, оставался лишь насморк. Даже обычная раздражительность куда-то подевалась. Впервые за долгое время душ не колол тупыми иглами, а ласково гладил. По-моему, я даже попробовал что-то напеть в ванной, пока брился. Выпил стакан апельсинового сока, съел какой-то даноновский биойогурт. На какое-то время задумался над тем, правда ли, что активные живые существа, поселившиеся в йогуртах, отрицательно влияют на организм человека, и прежде всего на его мозг. Или это «утка», запущенная в прессу производителями традиционных кисломолочных продуктов? В конце концов, мне ли, ставящему над своими бедными мозгами жестокие химические эксперименты, думать о вреде каких-то там бактерий?

Настроение даже позволило изменить привычным для меня джинсам и надеть костюм. Конечно, я не выбрал черный пафосный Armani или внушительный, словно из гангстерской саги, полосатый костюм от Gucci. Остановился на довольно демократичном наряде от Helmut Lang. Никакого галстука, простая черная футболка. Подушился туалетной водой Habit Rouge, Guerlain. Этот чувственный аромат гвоздики, ванили, бергамота и кожи пробудил в памяти слабо идентифицируемые воспоминания. Какое-то забытое, но при этом очень родное настроение.

Вообще, для меня запах – это в первую очередь именно настроение, память. Часто, под воздействием неясного самому себе импульса, захожу я глухой ночью в шикарный магазин «Арбат Престиж» на Тверской-Ямской. Медленно, словно бесцельно, брожу по светлым залам. От стенда к стенду, от аромата к аромату. Вот старый добрый Aramis, мой первый запах. Его подарил мне отец, вернувшийся из командировки в Бельгию. Сколько мне тогда было лет, шестнадцать? Вот Cerruti, я пользовался этой туалетной водой, когда ухаживал за будущей женой. Вот Valentino, его подарила мне та, с которой я первый раз изменил Светлане. Это было еще до свадьбы…

В принципе, каждый запах так или иначе связан с сексом. Быть может, потому что память привязана к нему же. К примеру, Jean-Paul Gaultier. Этот аромат сопровождал меня во всех самых рискованных гомосексуальных приключениях, в походах по самым злачным местам Москвы, Парижа и Лондона. И перед тем как посетить нью-йоркские BDSM-клубы, я душился именно им. А Astraman от Thierry Mugler был со мной во время самого страстного за жизнь романа, когда любовь мешалась с ненавистью как алкоголь с наркотиками, создавая губительную смесь.

Насвистывая, я вышел из дома. Бог ты мой, да такого не случалось последние полгода! У меня прекрасное настроение! Настороженно прислушиваясь к самому себе, я направился в контору на coordination meeting.

В трехсотметровом офисе на Октябрьском поле царила обычная суета.

Секретарь Даша, нескладная девушка лет двадцати пяти, вечно чем-то испуганная, одетая в невозможно малиновый бархатный костюм, спешно разбирала какие-то важнейшие, но при этом на хуй ненужные никому документы. Бумаги периодически вываливались из ее рук и разлетались по полу. Даша вздыхала и начинала сортировку по-новому. Сколько раз я видел эту картину! Не знаю, но меня эта возня всегда жутко раздражает. Захотелось подойти, грубо вырвать из маленьких неуклюжих ручек ворох бумаг и смачно, с истовой яростью швырнуть в мусорную корзину. Вместо этого я улыбнулся: «Привет».

Менеджеры по продажам рвали друг у друга телефонные трубки в смертельной борьбе за клиента.

«Именно такие, как эти, становились полицаями», – думал я про себя, вежливо пожимая ухватистые руки торговых представителей.

Алексей Аркатов, мой старый институтский товарищ, совсем недавно назначенный нами генеральным директором компании, важно царил за столом в своем кабинете. Грузный и неповоротливый, одетый в серый однобортный костюм, белую рубашку и темный галстук (знаете, такие неброские, но однозначно добротные вещи, по ним никогда не скажешь, то ли Boss, то ли «Большевичка»), он имел вид чрезвычайно важный и значимый. Какое, к ебеням, рекламное агентство?! Какие там двадцать девять лет?! Начальник департамента строительства Центрального округа, по меньшей мере! Увидев меня, он с явной неохотой выбрался из кресла и вышел навстречу. Приветствовать хозяина. Ладно, здравствуй, старый товарищ, готовый продать меня за копеечную прибавку к жалованью, за дешевый бонус, вроде оплаты прямого мобильного номера или служебной «тойоты».

Дверь в бухгалтерию была приоткрыта, и из-за нее виднелась Арина, наш главный бухгалтер. В своей обычной неспешной манере она уныло перебирала худыми вялыми пальцами клавиатуру. На экране мертвенно бледнел «Консультант-Бухгалтер». Арина смотрела в монитор и что-то тихо бормотала. Как всегда, она была похожа на полумертвую медузу, уныло плещущуюся в мутной прибрежной воде. По совместительству Арина была женой Аркатова. На какое-то мгновение я вдруг представил их семейное порновидео. Стало душно.

Дверь из туалета с грохотом распахнулась, и моему взору предстал Казак. Серое лицо, круги под глазами, редкие всклокоченные волосы…

– Здорово, психоделическая свинья, – сказал он каким-то треснувшим голосом, и я уловил запах перегара, слегка приглушенный мятным «Орбитой».

– Привет, скотина, – я пожал протянутую руку, – у тебя глаза красные, как у кролика. Опять вчера ханку жрал?

Вместо ответа Казак кивком предложил пройти в кабинет, дабы не давать почву для размышлений любопытствующему персоналу.

– Помнишь Лизку? – спросил он, как только мы оказались в просторной и светлой комнате совета правления.

– Такую черную блядищу?

– Да нет. Черная – это Марина. Ну, Лизка из «Панчо Вильи».

Я с трудом припомнил малолетку, подцепленную Колей во время какой-то пьянки в мексиканском ресторане. Пару раз после этого он говорил мне, что, похоже, влюбился, и их отношения перерастают в роман. Признаюсь, я не придал тогда этим заявам особого значения. К слову сказать, я вообще стараюсь ничему не придавать значения. Такая уж у меня жизненная позиция. Кредо. Стараться-то стараюсь, да ни хуя не получается. Вечно меня что-то не устраивает, тревожит, впечатляет… Просто экзальтированная девица, честное слово! Но что-что, а Колины романы меня и вправду не трогают. К тому же Казак влюбляется примерно раз в неделю. Чаще всего его избранницами бывают девицы, называемые мной (да и самим героем-любовником) барышнями. Не обязательно красивые, но миленькие. Немного наивные, что не мешает им быть эгоистками, в меру недалекие и жеманные лохушки, вечно пребывающие в состоянии погони за жизненным счастьем, спутником жизни и высшим образованием. Коля цепляет таких повсюду: в ресторанах и клубах, супермаркетах и бутиках, на транспортных остановках и важнейших переговорах, в детском саду, куда ходит его сын, на автопаркинге, в видеопрокате и поликлинике. Мне кажется, барышни сразу просекают клиента. Сколько их уже было? Сто пятьдесят, двести, триста? Сценарий известен, отклонений еще не случалось. Сначала стадия романтического знакомства – интеллигентный, почти целомудренный секс, цветы, стихи, шампанское (продолжительность от одного до трех дней). Потом медовый месяц – беспощадная круглосуточная ебля в любых условиях, с непрекращающимися признаниями в любви (от трех дней до недели). Ну и как логический финал – расставание – категоричное посылание на хуй с периодическими злобными поебками, граничащими со взаимным изнасилованием. Сиротка Лиза, естественно, была приезжей, наивной и романтичной. Такого набора обычно хватает, чтобы Коля объявил о своей очередной «великой любви».

– Она маленькая совсем. Девочка еще, почти девственница.

– Ага… – Интересно, что в понятии моего друга «почти»?

– Я тогда так влюбился! Так влюбился! Казалось, другую такую и днем с огнем не сыщешь!

– Поздравляю.

– Да нет, ты послушай! Она, ебать-колотить, тоже в меня втюрилась. Началась всякая там романтическая параша. Смехуечки да пиздахаханьки.

– Прекрасно.

– Между прочим, я дней десять коршуном кружил, сказки ей рассказывал, чтобы дала! Такая чистая, не то что бляди твои клубные.

– Понятное дело.

– Уж чего я ей только не обещал, чтобы выебать. В вечной любви клялся, веришь?

– Охотно.

– Да главное, сам себе верил. – Казак немного помолчал. – А потом, примерно через неделю после первой поебки, когда она все же дала, у меня всякий интерес к ней пропал, как отрезало. Представляешь? – Казак перестал шататься из угла в угол и уставился на меня своими воспаленными глазами. – На хуй мне не усралась, и все!

На этот раз я промолчал. Чем меньше участия принимаешь в беседе, тем быстрее она закончится.

– Так, знаешь, какая девка оказалась настырная, даром что всего семнадцать лет! – Казак сделал весьма значимую паузу, видимо, предоставляя мне возможность разделить вместе с ним удивление.

– Начала обрывать телефон, хоть номер меняй, забивать стрелки. Потом, когда я пару раз случайно встретил ее в том же «Панче» или еще где, не помню точно, и свалил под предлогом того, что, типа, надо отлить, она мне угрожать начала! До белого каления меня довела, на хуй! Я у нее, блядь, чуть ли не первый мужик, на хуй!

– Первый? – изумился я.

– Ну, может, второй. Это не важно. Короче, великая любовь переросла в лютую ненависть! – Коля похлопал себя по карманам изрядно мятого пиджака и выудил не менее мятую упаковку жевательной резинки.

– Ясно, мстит она тебе за поруганную честь. Ну, а нажрался-то ты чего? Со страху, что ли? – Я закурил и посмотрел на часы. Стрелки показывали без пяти десять, значит, скоро все должны были уже собраться. Ненавижу эти нескончаемые совещания! Сидишь себе упырь упырем, со стеклянными глазами слушаешь всякую ахинею. Потом с таким же видом сам гонишь такое, что нечем будет, а вывернет наизнанку.

Казак потер небритую щеку и сморщился, будто лимон съел:

– Да не, так чего-то. Я сначала не хотел. Потом встретил в «Пирамиде» Аллу. Помнишь?

– Конечно. – Не помню и не собираюсь вспоминать.

– Хорошая девка. Душевная такая. Но, знаешь, доля, русская долюшка женская! Не везет ей с мужиками! Поговорили за жизнь, потом поебались в туалете. Вот и нажрался.

– Ну, хоть не влюбился.

Казак собирался ответить, но дверь в кабинет открылась и торжественно вплыл Аркатов.

– Женя приехал, пора начинать, – провещал он и вышел.

* * *

Как часто приходят в голову банальные мысли! Утром, днем, вечером, и даже ночью, – так, пустота, ничего стоящего. Может, это оттого, что вся моя жизнь с самого рождения и до смерти представляется сплошной нескончаемой банальностью? Я часто вспоминаю детство. Очень банально, правда? А вы вспоминаете? Все ведь когда-то были маленькими. Да-да, представьте себе, даже эти уверенные в себе солнцевские ребята, даже хабалистые привокзальные шлюхи, даже трансвеститы. И вон тот жирный бундес за стойкой бара, даже он, хотя это и кажется невероятным.

У каждого – свои воспоминания о детстве, у кого-то больше, у кого-то меньше.

Закрою глаза, представлю себя ребенком…

Зима, декабрь или январь. Почему-то в моей памяти детство всегда равно зиме. Сразу осознаешь, что родился в России. Или это из-за Нового года? Огромная живая елка в углу большой комнаты (отцу доставляли ее из спецпитомника) уютно мерцает разноцветными огоньками, из кухни вкусно пахнет стряпней, в квартире царит предпраздничная суета. Я сижу в своей комнате и смотрю «В гостях у сказки» по старенькому JVC, но никак не могу сосредоточиться на фильме, так велико мое возбуждение. Скоро будут собираться гости, усаживаться за стол, провожать старый год. Под елкой уже лежат столь желанные свертки, мешочки и коробочки с подарочками. И вроде знаешь, что никакого Деда Мороза на самом деле не существует, а нет-нет да и ловишь себя на тайной мысли, что, может быть, все же действительно где-то в далекой Лапландии, в маленькой аппетитной избушке живет старичок Санта, курит долгими вечерами свою трубочку и исполняет желания детей со всего мира.

Закрою глаза – вечереющее небо сыплет мелкими колкими снежинками. Я гуляю с отцом по Смотровой площадке, по Ленинским, тогда еще, горам. На мне маленькая дубленка, точно как у взрослых, шапочка, варежки, теплые ботинки. В руках игрушечный револьвер, копия какого-нибудь «кольта» или «бульдога». А я ведь с детства обожаю оружие. Помню, прочел как-то, что вооруженный человек чувствует себя иначе, чем безоружный, все время пытался представить, что же это за ощущения такие?

На отце моднейшее в ту пору кожаное пальто. Он идет, засунув руки в карманы, и увлеченно рассказывает что-то историческое, о Римской империи, например. «Какой же он умный!» – думал я тогда. Интересно, а мой сын, какого он мнения обо мне? Во всяком случае, когда я рассказываю ему что-нибудь (о том, к какой школе принадлежит Anthony Рарра, например), вид у него не очень заинтересованный.

Вот вам еще один вопросительный знак: в памяти в основном лишь отец, хотя занимался он мною крайне мало, пропадая в зарубежных командировках. Да и что значит «занимался»? Ну, пару раз клеили вместе модель какого-то танка или корабля, разочек сыграли в «монополию», иногда гуляли. Мама, конечно, тоже вспоминается, но как-то утилитарно, как та, что кормила и одевала, водила к врачам и учителям, ругала и хвалила, наказывала и поощряла. Больше, наверное,ругала. Я вообще больше помню плохое, чем хорошее. Не поймите меня превратно, у меня чудесная мама! И детство у меня было прекрасное, сытое, счастливое. Домашнее такое. Только, боюсь, я ни разу в нем не был по-настоящему счастлив. Алло, взрослые, послушайте меня! Все то, что вам кажется несущественным, для маленького человечка имеет огромное значение. Все, на что вы не обращаете внимания, может так глубоко ранить детскую душу, что останется в маленьком сердечке навсегда. И, кто знает, что будет тогда с вашим чадом, кем он станет, повзрослев. Быть может, вам стоило разрешить ему ложиться на час позже, и он не превратился бы в жирного сорокалетнего маньяка, рыщущего долгими зимними ночами по спящему городу? Быть может, стоило больше разговаривать с ребенком, не сюсюкать, а по возможности на равных, и ваша девочка не стала бы подрабатывать трехсотрублевыми минетами на Можайском шоссе?

А вы все меряете свой вклад в ребенка по обыкновению – деньгами. По-вашему, лучшая еда, игрушки, одежда, лучшие врачи и учителя – это все, что ребенку нужно от вас? Почти угадали, почти. Только одна проблема – любовь. Не полное, конечно, ее отсутствие, а так, нехватка. Дефицит любви.

* * *

Совещание длилось уже полтора часа, а конца и края ему не было видно. Аркатов только закончил отчитываться о проделанной работе, и Казаку не терпелось предложить новый, разработанный совместно со мной план-минимум. Евгений Викторович Кораблев, наш новый инвестор, благополучно выкупивший долю у прежнего, вконец спившегося и помещавшегося на тантра-йоге, улыбнулся и кивнул.

Коля засуетился, вскочил с места и затарахтел бойкой скороговоркой: «Основываясь на накопленном опыте и удачно проведенных маркетинговых исследованиях, мы отметили…»

«А штанишки-то ему коротковаты», – подумалось мне, пока я сонно из-за полуприкрытых век рассматривал друга.

Коля всегда торопится выступить, выслужиться перед значимыми людьми. Его конек – напористый подхалимаж, желание проявить себя самым лучшим менеджером на свете. «Интересно, а какой конек у меня?» – на этот вопрос я не знаю ответа. Слушая энергичную, но немного сбивчивую речь Казака, я украдкой поглядывал на инвестора, следя за его реакцией. Интересно, хоть кто-нибудь из доморощенных коммерсантов делает бизнес исходя лишь из соображений практицизма и экономической выгоды? Как часто, в угоду человеку, от которого зависит финансирование, приходилось совершать заведомые глупости и бессмыслицы. Иными словами, деньги – единственный фактор, влияющий на бизнес, но зачастую не в экономическом, а каком-то бесовском, эмоциональном смысле.

А ведь наступит день, когда молодые высокообразованные разводилы будут также сечь за мной. «Это похоже на дедовщину в армии, – думаю я, – сначала задницу лижешь ты, позже лизать начинают тебе».

Женя, крупный холеный тридцатипятилетний мужик с аккуратной бородкой на румяном лице крутил в руках свою маленькую моторолу. При одном взгляде на таких, как он, провинциальные дамы зачарованно пищат друг другу на ухо: «Бога-а-атый!» Черные брюки и светлый клетчатый пиджак, перстень с бриллиантом на мизинце, расстегнутая, что называется «до пупа» рубаха, предъявляющая взорам толстенную золотую цепь с огромным православным крестом, – все призвано подчеркнуть Женин достаток, его уверенность в завтрашнем дне и значимость. О себе инвестор всегда говорит прямо, не тушуясь: «Я человек солидный, влиятельный». Ездит он на огромном, как автобус, новеньком «джипе» Nissan Patrol и имеет жену Веру. Последняя, девушка красивая, но чрезвычайно тупая, производит впечатление человека, постоянно закидывающегося рогипнолом. Говорят, раньше она была учительницей младших классов, но лично я в этом сомневаюсь. Дети вряд ли стали бы ждать, пока она соберется с мыслями, чтобы поприветствовать класс.

– Хочу внести предложение, – прервал Казака инвестор. Евгений всегда говорит очень тихо, почти шепчет, и приходится реально напрягаться, чтобы разобрать отдельные слова. Я думаю, что подобная манера говорить призвана в лишний раз убедить окружающих в очевидной и недосягаемой простыми смертными крутизне собеседника, мол, вы, говно, ловите каждое мое слово, прислушивайтесь, суки, прислушивайтесь и благодарите судьбу за то, что свела вас со мной.

– Сейчас сколько времени? – спросил он.

Я посмотрел на свои часы и тут же подумал, что Zenith El Primero надоел и пора бы уже его поменять. Потом я принялся размышлять о том, какие часы мне нравятся, разглядывая при этом запястья присутствующих. У Казака – тоже Zenith, только другая модель. Мы покупали их вместе, в Mercury на Тверской. На толстой, белой и рыхлой, как булка, лапе Аркатова – довольно банальный Longines. Несмотря на определенную консервативность и дешевизну этой марки, я всегда испытывал по отношению к ней теплые чувства. И дело вовсе не в том, что Longines были любимыми часами какой-нибудь звезды, вроде Элвиса Пресли. Мой дед носил Longines, причем это были именные часы, подаренные ему министром обороны Чехословакии. Стоит мне только заметить на ком-нибудь эту фирму, и я сразу вспоминаю детство. Зима (в памяти всегда только она!), рано темнеющее небо и россыпь ярких звезд над шпилем МГУ, запах осетрового балыка и венгерского сервелата (спецзаказ, доставленный водителем) и тихое бормотание Джо Дассена из огромных размеров колонок музыкального центра Sharp.

Мой взгляд скользил дальше, не останавливаясь на Tissot'ax главбуха, менеджера по административной части Федорова и начальника отдела продаж Купрякова. Из-под белой манжеты Жениной рубашки нагло выглядывали Rado. Сразу же вспомнилась фраза Коко Шанель насчет того, что, если у человека нет вкуса, то, значит, нет и совести.

– Мы тратим ценные рабочие часы на эти заседания, – продолжал тем временем инвестор, – а могли бы посвятить их работе. Я предлагаю перенести координационные совещания на час раньше.

– На девять, что ли? – неодобрительно спросил Аркатов.

– А что тут такого? Кто рано встает, тому бог подает, – Женя заулыбался, он был доволен к месту примененной поговоркой и тем, что вызвал негативные эмоции. Ему явно нравилось злить людей.

«Наверное, это со школы», – подумал я. И захотел вмешаться. Начать свою фразу с чего-нибудь типа: «Я не для того десять лет бизнесом занимаюсь, чтобы вскакивать ни свет ни заря». Да и какой там «вскакивать», если частенько, после бессонной ночи, к трем дня глаза продрать не в силах?! С другой стороны, было понятно, что перед инвестором надо всегда демонстрировать прямо-таки неуемное желание работать, горбатиться на его, блядь, процветание. Поэтому, как обычно, для того чтобы добиться своего, надо было свести ситуацию к абсурду.

– В девять тоже неудобно, – сказал я, – все равно мы минимум по два часа тратим. К тому же, если ехать к девяти – трафик абсолютно ебанутый.

– Ну и чего ты предлагаешь? – Казак посмотрел на меня подозрительно и хмуро.

– Надо совещания в восемь начинать. Тогда все успеем.

* * *

Я не знаю, на чем мне остановиться, что выбрать… Я занимаюсь столь многим, но практически ничем всерьез. Мне уже тридцать, а кажется, только вчера был студентом. Я не взрослый, во всяком случае, просто не умею им быть. Но когда-нибудь да придется взрослеть? Не знаю, не знаю. Мне в это не верится. Хотя, наверное, я этого бы хотел.

К концу рабочей недели мне позвонил мой школьный товарищ Вадим Матусян. Еще больший распиздяй, чем я, он работает детским реаниматологом в Центре матери и ребенка на Юго-Западе и уже второй год пишет диссертацию. Мы были очень близки с ним с шестого по восьмой классы, сходясь, уже тогда, в несколько нестандартном взгляде на окружающий мир. Потом мы долго не общались. Вадим учился в медицинском и увлекался восточными практиками. Я заканчивал на хуй не нужный МГИМО и занимался мелким разводняком под громким названием «бизнес». Вадим хипповал, курил много травы и варил мак. Я принимал активное участие в первой движухе, ненавидел марихуану и обожал метамфетамин. Вадим зависал на флэтах, слушал King Crimson и Pink Floyd. Я организовывал Гагарин-парти и перся от Juno Reactor. У Вадима была своя тусовка, люди, которых он называл друзьями. Я всегда был одинок и отрицал само существование дружбы как явления. «Дружбы не бывает, – говорил я, – допустимо лишь взаимовыгодное союзничество». Мы были абсолютно разными. Казалось, у нас нет ничего общего. Года полтора назад я встретил его случайно в районном супермаркете. Сейчас мне кажется, я догадываюсь, что заставило нас вновь сойтись. Единственная общая черта. Просто мы из породы тех мужчин, что навсегда остаются мальчиками. Мы те, кого боятся и обходят стороной женщины, ищущие опору в жизни. Нам давно по тридцатнику, у нас дети, работы и обязательства. Но мы сознательно и усиленно не взрослеем, делая вид, что все это не про нас, предоставляя окружению становиться дядьками и тетками, обогащаться житейским опытом и стремиться к простому человеческому счастью.

– Здорово, Вован, – Вадим говорил возбужденно, – хочешь настоящий голландский экстаз попробовать?

– Вадик, ты что? – У меня было мало времени на подобные разговоры, я сидел на совещании у первого зама префекта ЦАО. – Последний рейв я посетил лет десять назад. У меня тогда были красные волосы.

– Это не имеет никакого отношения к рейву. Послушайся старого друга и отличного доктора, говна не порекомендую.

– Спасибо скажу?

– Ноги будешь целовать.

– Меня Барк в гости звала.

– Супер! Я с тобой. Там и замутим.

Я положил трубку с вязким ощущением, что вот снова меня подписали на какие-то тинейджерские забавы.

Вечером того же дня мы собрались в студии Юли Баркенштейн, довольно известного модельера и моей давней подруги. Она уже давно была влюблена в меня и сильно страдала, но при всем моем хорошем отношении к ней разделить ее чувства я так и не смог.

С одной стороны, меня немного напрягало участие в детском эксперименте, я представлял будущий невменоз и общую тупость и прикидывал, как долго это может продлиться. С другой стороны, меня радовало, что кто-то посторонний разбавит мой с Барк интим. Отбиваться от настойчивых приставаний возбужденной интеллектуалки – дело неинтересное и маловыгодное, кончающееся вымученным сексом с моей стороны или злобной неудовлетворенностью с ее.

– Ну, давай колеса, – сказал я и уселся перед телевизором, – сколько надо съесть, чтобы вставило?

– Какие еще «колеса»?! – Вадим вынул из сумки пакетики с порошком, вату и инсулинки. – Юлик, вскипяти воду, пожалуйста.

Довольной кошкой (мужики, наркотики) Барк скользила по квартире.

– Ух ты! – восхитился я. – По вене, что ли?

– Расслабься, – Вадим разводил порошок в воде и медленно втягивал через ватку в шприц.

Я прекрасно осознавал, что задавать дальнейшие вопросы бесполезно. Парень молчал, как партизан на допросе, накидывая на всю процедуру флер загадочности и центрируя свою фигуру в качестве некоего жреца или мага. «Все эти хипповские штучки…» – подумалось мне.

Я пощелкал телеканалами и не нашел ничего интересного – сплошные телевикторины или сериалы.

– У тебя же была порнуха, – обратился я к хозяйке, – какие то извращенства, вроде бертранизма в начальной школе…

Тем временем Вадим заканчивал приготовления.

– Для каждого по два баяна, – сказал он довольно торжественно, – первый в мышцу, второй через часок – по вене.

– Сначала мне как хозяйке, – попросила Барк.

Первое время после укола мы сидели молча, прислушиваясь к ощущениям. Сначала ничего не происходило. Потом что-то незримо поменялось, и пару минут я не понимал, нравится мне новое состояние или нет. Во рту пересохло, затошнило. На секунду стало страшно. «Может, слишком много?» – хотелось спросить, но слова застряли в горле. Так часто бывает в кошмарных снах. Надо что-то сделать, сказать, позвать на помощь, но почему-то не получается. В тот самый момент, когда все это начало и вправду действовать на нервы, все неприятные ощущения вдруг исчезли и моментально забылись, меня переполнила безмятежность и глубокая мышечная релаксация. Не было желания двигаться и говорить, сигарета выпала из безвольных пальцев. Ощущения приятные настолько, что выразить всю степень кайфа, наверное, невозможно.

– Ну, как? – где-то рядом был слышен голос Вадима.

Отвечать невозможно, да и не надо.

– Посмотрите на лампочки, – Матусян указывал на настенное бра.

Оно неожиданно вспыхнуло миллионами солнц.

– А ты молоток, Матусян, – я чувствовал, что улыбаюсь, – приятно. Как снова в школу, честное слово.

– Теперь догонка, – Вадим уже стоял рядом со мной и искал вену.

– Что? Прошел час?

– Полтора, друг мой!

На мгновение мне снова стало страшно.

– А вдруг слишком много? Уж больно хорошо!

– Много не будет. Хотя, если боишься, я твою дозу ширну себе.

Это было еще страшнее, чем передоз.

– Вмазывай быстрее!

Игла вошла в тонкую вену на кисти руки. Контроль. Практически сразу же я почувствовал новую, теплую и мягкую волну прихода.

– Нереально, – очень тихо, почти по слогам пробормотал я.

– Просто пиздец, – шептала Барк. Все это время она неподвижно сидела на стуле ссутулившись, прикрывая руками глаза.

* * *

Новая рабочая неделя началась с переговоров в Mc&Ericsson. Вообще практически все в моей жизни последнее время начинается с переговоров. С постоянной, выхолащивающей болтовни.

– Это важнейшая встреча, – Коля был, как обычно, с перепоя, нервничал и, пока мы поднимались в зеркальном лифте, не молчал ни минуты, – нельзя облажаться.

– Почему мы должны облажаться? – в отличие от друга я чувствовал себя превосходно, все воскресенье провел с ребенком, ходил с ним в кино, потом в ресторан, вечером посетил солярий и массажный кабинет, рано лег спать.

– Если мы не облажаемся, – Казак никак не хотел успокаиваться, – эти иностранные уебки включат нас в свою сеть. Понимаешь?

– Включат, включат, – я откровенно любовался на свое отражение.

Знаю, как смешно это выглядит. Неприкрытое самообожание. Нарциссизм. Влюбленность в самого себя и еще во все эти надписи на лейблах. Знаки отличия. Ну и черт с ним, а меня прикалывает, как я выгляжу в этом умопомрачительном полосатом костюме от Gucci, белоснежной рубашке Valentino и остроносых ботинках Cezarre Pacioti. «Молодой, преуспевающий, в меру романтик, в меру подонок, – думается мне, – идеальная пара для девушки с модельной внешностью и высоким IQ».

– Только не тормози, как в «Марсе», – голос напарника стал совсем уж нудящим и невыносимым.

– Ага.

– И, друг мой, Аркадий Николаич, в то же время не говори красиво, прошу тебя!

– А я прошу тебя заткнуться, ебаный невротик!

* * *

В небольшом светлом кабинете, заставленном эргономичной офисной поебенью, нас ожидала Алина Скворцова, начальник службы сетевого распределения, и к тому же шикарная блондинка лет двадцати пяти. На ней был светло-голубой обтягивающий костюмчик, который язык не повернется назвать деловым. И куда только смотрят цензоры корпоративной культуры?

При нашем появлении Алина оторвалась от полупрозрачного монитора новенького «мака» и встала из-за стола. Улыбнулась. Пухлые чувственные губы обнажили полоски сияющих итальянской сантехникой зубов.

«Интересно, – подумалось мне, – закачивала ли она в губы силикон?»

Алина сделала несколько шагов в нашу сторону.

– Очень рада! – воскликнула она, пожимая нам руки и жестом предлагая садиться. – Всегда приятно познакомиться с новыми игроками на рынке. Итак, вы…

Казак, несколько минут назад увещевавший меня не тормозить, завис, не сводя с госпожи Скворцовой восхищенных глаз.

– Мы представляем новую, динамично развивающуюся рекламную компанию, Бюро наружной рекламы, – сказал я. – Мы являемся владельцами довольно разветвленной сети щитов три на шесть метров, небольшой сети щитов сити-формата в пределах Садового кольца и большого количества мест под размещение крупных рекламных форм.

– Отлично! – Алина с некоторым опасением поглядывала на Казака, чей взгляд медленно отлип от ее губ и также медленно сместился в область прекрасной крепкой груди. К тому же от него вовсю несло перегаром.

– У нас достаточно много клиентов, – внезапно перед моими глазами в ускоренном темпе принялось прокручиваться hardcore porno. По стилистике это больше всего было похоже на ранние работы Майкла Нинна. Алина, сосущая мой член. Алина, раздвигающая тонкими пальцами с вампирским гелевым маникюром, влажное от желания отверстие. Я, засаживающий госпоже Скворцовой в догги-стайле. Она, распятая на кресте. Черные свечи, пентаграмма на стене, начертанная кровью невинных младенцев. Серые камни подвала придавлены темным низким потолком. Несколько человек в длинных черных плащах, в капюшонах, закрывающих лица. Только на мне багрово-красная мантия, только мое лицо, суровое и худое, не скрыто. Я – жрец. Я – ведущий церемонию. Я – приносящий жертву.

Откуда-то сверху сочится медленная и торжественная музыка.

В моей руке раскаленный добела прут. Медленно, под монотонное чтение задом наперед молитв, я приближаюсь к девушке. Ей дурно от страха. Только что ее изнасиловал специально выдрессированный шакал. Я подношу раскаленный прут к ее коже. Она, когда-то нежная и гладкая, как китайский шелк, покрыта ссадинами и синяками, царапинами и следами от шакальих зубов. Я прижимаю прут к правой груди девушки, чуть выше темно-коричневого соска. На мгновенье, от еще не изведанной ранее боли, Алина приходит в себя и издает нечеловеческий крик. Запах горелого мяса. Одобрительный ропот людей в черных плащах. Пронзительный вой привязанного к алтарю шакала. И пунцовая отметина на ее груди: 666.

Порно-Оскар, честное слово!

– Ну, что же, – по-моему, госпоже Скворцовой тоже понравилось, вид у нее, во всяком случае, был довольный. – Надеюсь, что наши компании будут полезны друг другу.

– Конечно, – неожиданно подал довольно скрипучий голос Казак, – вы нам, мы вам!

Алина уставилась на моего компаньона с нескрываемым недоумением.

* * *

Не знаю, может, признаваться в этом для кого-нибудь стеснительно, но, что до меня, я люблю навещать своих родителей. Они живут в огромной мидовской квартире на Никитской. Помню, мы переехали в нее, когда мне не было и пяти, папа как раз получил новое назначение в Никарагуа. Как всегда, при подъезде к отчему дому меня настигла едва слышная сентиментальная грусть. Как странно! Я надеюсь, что принадлежу к новому поколению и ненавижу тоталитаризм. Помню, еще в школе меня тошнило от красных галстуков, пионерских линеек, истерзанных пубертатным онанизмом и прыщами комсомольских вожаков, речевок и партийного иконостаса на стенах класса. При этом я, словно постклимактерическая пенсионерка, имевшая последний хуй во времена хрущевской оттепели, испытываю неясную и неосознанную ностальгию по советским временам. Может, это тоска по большому стилю? По черной «волге» с водителем дядей Мишей, возящим меня в школу и обратно. По государственной даче в Фирсановке, похожей на небольшой дом отдыха. По нетерпеливому ожиданию родительских посылок, начиненных жевательной резинкой Wrigley's, конфетками Cadbury, аудиокассетами TDK, кроссовками Nike, джинсами Montana, и совершенно уж необычным резиновым человечком Moody Roody, меняющим выражение своего лица от радости до гнева, от горя до счастья под твоими пальцами. Видимо, у каждого свои воспоминания о брежневско-горбачевской эпохе. Я не знал очередей за вареной колбасой и туалетной бумагой, спирта «Рояль» и корейских сигарет с бумажным фильтром. Зато я помню музыку Поля Мориа и группы Space, обязательные бутерброды с черной икрой к утреннему чаю с лимоном, балыки и карбонады, сигареты Marlboro, дипломатический санаторий в Пицунде, свежевыстроенные корпуса которого гордо возвышались средь абхазских сосен.

Родительская квартира почти не изменилась. Все те же атрибуты советской роскоши. Югославские стенки и мягкая мебель, огромный холодильник Bosh и стереомагнитофон Sharp, напоминающий космический аппарат из trash-movie об инопланетянах. Приметы нового времени, конечно, тоже присутствуют. Домашний кинотеатр Thomson Scenium. Монитор СТХ, на компьютерном столике, рядом с принтером HP Deskjet 5550 и сканером Canon. Ключи от отцовского Nissan Maxima QX. И мой подарок на стене в прихожей – одна из черно-белых фотографий Эрве Льюиса. Отец только приехал с работы. После многих лет запрограммированно-безоблачного продвижения по дипломатической лестнице он с трудом привыкал к новым условиям работы. Оставаться на государственной службе больше не было резону. Ценности сменились, зарплаты стало не хватать, большинство из привилегий было отменено. Даже дипломатический санаторий в Пицунде был разгромлен абхазскими боевиками. Отец тяжело переживал трудные времена. Я думаю, в этом был виноват и начавшийся переход к андропаузе. Папа потерял прежний интерес к работе, стал часто выпивать. В его окружении часто появлялись сомнительные личности, коршунами кружившие над советским дипломатом. Этим непромытым прилипалам казалось, что отцовские связи помогут сделать удачный бизнес. В какой-то момент мне подумалось, что время упущено, отец вряд ли поднимется. Однако советская закалка взяла свое, он справился и не опустился. Наконец, все более или менее образовалось, и папа занял пост директора по внешним связям крупного полугосударственного концерна.

Родители и младшая сестра ужинали на кухне.

– Будешь чай пить? – мама, интеллигентная нервная дама, сохранившая красоту лица и стройность фигуры, напряженно разглядывала меня, своего непутевого сына. – Плохо выглядишь, ты все время плохо выглядишь.

Знала бы мама, как я выгляжу без загара. Слава богу, в наше время можно не спать сутками и не казаться бледным, посещая «Сан Сити».

– И почему у тебя постоянный насморк? Опять за прежнее, это все кончится ужасно…

– Я просто простудился.

– Простудился? Я думаю, дело в другом. Тот образ жизни, что ты ведешь…

Чай очень горячий. Я положил дольку лимона и сахар, сделал бутерброд с сыром.

– Постоянные тусовки, друзья, пустые и порочные. Ты на работу ходишь?

– Конечно. Вот только из офиса.

– Ну, как там у вас дела? – отец даже отложил в сторону «Власть». Это могло означать только одно – высший интерес к моей персоне. Я мгновение помедлил с ответом, размышляя на тему, интересно ли ему все это на самом деле.

– Нормально.

– Ты мог бы рассказать подробнее.

– Нормально.

Папа обескураженно покачал головой и вновь погрузился в чтение.

– Слова не вытянешь, – пробормотал он.

Чуть позже сестра вышла со мной покурить на лестничную клетку.

– Поговорил бы с родителями, они же волнуются, переживают за тебя.

– Настроение ни к черту.

– С очередной любовью расстался?

Ненавижу этот ее насмешливый тон.

– Просто не могли больше быть вместе.

– Ничего, – Аня смотрела так снисходительно-взросло, что я поежился, – они все одинаковые. Новую найдешь.

– Они, конечно, все разные, – сигарета кончилась слишком быстро, и я сразу прикурил другую, – но все это не то, что мне нужно.

– А сам-то ты знаешь, что тебе нужно?

– Наверное, нет. Но я порой чувствую, – продолжать разговор на эту тему не было желания. Разве объяснишь людям, что, несмотря на возраст, количество связей в твоем жизненном багаже, общее недоверие к жизни, я всегда был и остаюсь романтиком, пусть циничным, но романтиком. – А как у тебя с мужем? Вы развелись или сошлись?

– Мы и не думали расходиться.

– Но живете-то вы порознь.

– С его родителями жить невозможно. Такое впечатление, что они не видят происходящего вокруг. Знаешь, люди, которые считают, что правы только они. А свою правду эти старые придурки вычитали в маразматических книгах. Ничего настоящего. Сплошное кривлянье и показуха, а на деле…

– На деле? – про взаимоотношения «родители-молодые» слушать было неинтересно, но зато это не касалось меня.

Аня, наоборот оказалась воодушевлена моим вниманием. Я даже внутренне порадовался, что хоть это смог дать ей.

– Обыкновенные мещане. Сидят на своем добре и глядят, как бы кто у них ничего не стянул. И сына своего великовозрастного таким же добром, вещью им принадлежащей считают.

– А ты не мещанка?

Аня не ответила. Конечно, она не мещанка. Она молодая и уверенная. Ходит в фитнесс-клуб, водит машину, знает два языка. Это снаружи. Если копнуть глубже, туда, куда ни один рентген не доберется, вы увидите маленькую девочку, бережно прижимающую к груди ворох комплексов. И главный из них – как раз осознание собственного мещанства. Осознание того, что уже сейчас, в двадцать четыре, она просто обычная, среднестатистическая женщина, постепенно превращающаяся в обыкновенную среднестатистическую же тетку. Но это слишком глубоко, слишком выстрадано, чтобы признаться кому-то, даже самой себе. Аня молчала.

Я великодушно отступил:

– Петя ведь купил квартиру?

– Ну да. Мы сделали там ремонт. Но, знаешь, она в одном доме с квартирой его родителей. И вообще, там у них ужасный район. Одни алкаши.

– Где их нет. Хорошо – не наркоманы, – на этих моих словах дверь нашей квартиры открылась и появился папа.

– Ты, кстати, поаккуратней с этим. Сам знаешь, чем все может закончиться. Не хочешь же повторения? – сестра пытливо посмотрела мне в глаза.

– Я не на опиатах, – мне удалось сказать это, пока папа закуривал неизменное Marlboro и подходил к нам.

На нем был привычный наряд: темно-синий халат, привезенный из Эмиратов еще лет десять тому назад. Халат роскошный, с огромным капюшоном и отворотами на рукавах. Удивительно, но он практически не состарился. Годы только добавили ему благородства. Хотя, возможно, это мои собственные загоны. Отец очень любит этот халат и дома, если нет гостей, ходит в нем. А я всегда завидовал людям, имеющим привязанности к чему-то, каким-либо вещам. Про себя я никогда не мог сказать подобного. Это касается всего, чем я обладаю. Сделанный два года назад в моей маленькой квартире минималистский дизайн уже действует на нервы, и я периодически размышляю, не вернуться ли к истокам и не попробовать ли себя в модерне. Приобретенный год назад SLK тоже надоел, и я периодически приглядываюсь к колесящим московские улицы «поршам». Целый гардероб из новых коллекций Roberto Cavalli и Dolce&Gabbanna не прикалывает, как прежде. Телевизор Sony дает стимул мечтать о Bang&Olufssen, а полная подборка Aphex Twin о новом диске Speedy J. Я отдаю себе отчет, что все это не мои желания. Просто, как любой смертный, я поддаюсь гипнозу. Все мы зомби, которыми правят жрецы вуду. Этих жрецов зовут все так же: British American Tobacco и Panasonic, Motorola и Ford motors, EMI Records, и даже Private Video. Раньше они просто исследовали нас, изучали, как кроликов. Теперь они продвинулись дальше. Они уже не довольствуются ролью стороннего наблюдателя. Жизнь стала интерактивной. Корпорации формируют наши вкусы. Они указывают нам одежду, которую следует носить, женщин, которых можно любить, еду, которую надо поглощать, места, где стоит бывать. И все, естественно, в строгом соответствии с тем социальным статусом, что ты занимаешь. Корпорации управляют нами через TV и радио, газеты и журналы, все эти Gentlemen's Quarterly, Men's Health, Elle, Cosmo и так далее.

– Так все же, как дела на работе? – то ли сказал, то ли вздохнул отец. Но он же родитель, обязан спрашивать меня, даже если ему и неприятно.

– Нормально.

– Это я уже слышал. Почему ты никогда не рассказываешь?

– А почему вас всех больше всего волнует моя работа? Почему бы не спросить, как у меня на душе? Как у меня с личной жизнью?

– Ну, и как у тебя с личной жизнью? – папа вздохнул снова.

* * *

Меня все чаще одолевают сомнения. Глобальные и порой чрезвычайно мучительные. Кто я на самом деле? Правильный ли путь я выбрал и нужно ли мне туда, куда так планомерно двигаюсь все это время? Еще пять лет назад я даже не задумывался над такими вопросами. Для меня их просто не существовало. Я знал своего бога – Деньги, и просто хотел быть с ним. Обладать! Этот лейтмотив побуждал меня мыслить, передвигаться, разговаривать. «Иметь! Иметь! Иметь!» – молоточками стучало в моей голове. Я никогда не оборачивался. Я даже ни на минуту не приостанавливался, чтобы подумать, правильно ли то, что делаю. Мыслительные процессы были только орудием, средством, для того чтобы заработать, поднять, поиметь денег. Обладать! Получать! Выгадать! Отдать самый мизер, просто потому, что иначе не бывает, всегда приходится чем-то жертвовать. И я жертвовал, честное слово! Тем, что мне казалось бесполезным и ненужным. Хламом. Рухлядью, Верой в людей, например. Честностью, добротой, какой-то наивностью, свойственной молодости. Да самой молодостью, чего там! Вот смотрю на себя, своих партнеров по бизнесу и конкурентов одного со мной возраста. Все мы продали свою молодость, кто-то выгодно, кто-то бездарно. Ее просто не было, лично я не помню. И сейчас, когда мне тридцать, я успел ощутить себя стариком, впавшим в детство. Стариком, который так и не был взрослым. Мне кажется, все, что заработал, заслужил, воздвиг за эти годы, такое хрупкое! Все, чем я обладаю, ненастоящее. Деньги… Какая-то эфемерная субстанция. Сейчас они есть, лежат в тайнике моей небольшой, но такой модной квартиры. Заслуживаю ли я их? Смотрю на деньги, пересчитываю и чувствую себя вором. Но разве я не заработал их честно? Вставая шесть лет подряд в шесть утра изо дня в день, без выходных и отпусков. Возвращаясь с работы за полночь. Расплачиваясь за них здоровьем, гастритом, панкреатитом, нервными срывами. Молодостью, опять же. Молодостью…

Да мне уже тридцать! Тридцать, тридцать, тридцать, тридцать, тридцать! А скоро тридцать один. И это то же самое, как для какого-нибудь янки полтинник. Я все уже повидал. Я циник, и мне скучно жить. Мне не интересно. Я живу по инерции, потому что когда-то давно задал сам себе такую программу. Обладать! Поиметь всех и вся! Доказать этому миру, на что я способен. Скучно, неинтересно и бессмысленно.

Может, из-за этого с годами все больше и больше я ощущаю свою порочность, мне кажется, мой разум постоянно требует измененного состояния. Я получаю его разными способами, наркотиками и выпивкой, ложью и обманом, грязным, стыдным, дешевым сексом. Что-то толкает меня, двигает мной в те редкие вечера, когда я предоставлен сам себе, не набит под завязку кокаиновой пылью вперемешку с метамфитамином, не налит до краев вискарем. Я еду по ночной Москве медленно-медленно, прижимаясь к обочине дороги, вглядываясь в невыразительные лица дешевых уличных шлюх. Я ищу ту единственную, что удостоится чести высосать меня до дна, предоставить в полное мое распоряжение все свои укромные уголки, дырки, мягкости и округлости, вплоть до волосков на лобке и капелек пота в подмышках. Я не ищу красавиц, холодных и знающих цену. Мой объект – старые, отъебанные легионами лохов, потрепанные жизнью, потерявшие в нее веру проститутки, с дряблой кожей на некогда упругих задницах и запуганным взглядом. Еще мне нравятся совсем молодые, почти девочки, только вышедшие на улицу, быть может, выгнанные родителями, обманутые первым мужчиной. Я останавливаю SLK и приглашаю сесть, не спрашивая о цене. Оп-па! Иная – роскошная, блестящая жизнь, словно витрина магазина Christian Dior, слегка приоткрывает полог и тайком, с черного входа, но все же пускает их внутрь. Проститутки робко и как-то по-девичьи неловко примащиваются на кожаном сиденье «Рекаро». Я ласково глажу их по затянутым в дешевые, местами порванные блядские черные чулки коленкам. Ограничиться ли минетом, прямо в машине, за рулем, во время езды со скоростью 120–140 км в час? Чаще я везу шлюху к себе домой. Иногда я беру сразу двоих, старую и молодую, втайне представляя, что это мать и дочь. Они неуютно ежатся среди дизайнерской мебели моей студии под ярким светом галогеновых ламп. Я прошу их раздеться, они просят притушить свет. Я наливаю им выпить, чаще всего какое-то жуткое полусладкое пойло, а сам пью Chablis. Дело не в жадности, дело в их детском, неразвитом вкусе. Маленьким девочкам нравится все сладкое, мне даже член хочется покрыть для них карамелью. Они снова просят выключить свет. «Зачем? Я люблю, когда хорошо видно». В стереосистеме далеким фоном вздыхает какая-нибудь старая музыка, давно позабытый lounge, несуществующий саундтрек к порнофильмам восьмидесятых. А один раз я дошел до того, что включил Фрэнка Синатру, честное слово! Я сажусь в прозрачное кресло, немного похожее на трон. Женщины раздеваются, стыдливо отворачиваясь, даже самые разбитные стихают под неуютным взглядом моих пустых серых глаз. Я заставляю их встать передо мной на колени, я думаю о тех древних языческих временах, когда женщины в Египте молились однорукому и одноногому богу, ответственному за деторождение, если мужчины были в военных походах, поклоняясь его вздыбленному фаллосу. Я вынимаю свой член. «Сосать», – только и говорю я. Обычно первой за дело берется более опытная, вторая лишь слегка языком касается моих яиц, я приказываю им поменяться и сам с силой надвигаю молодую глупую голову на свой эрегированный хуй. Поначалу они отказываются ласкать друг друга, но я показываю свой лучший фокус – пару зеленых бумажек из портмоне Valentino, и они послушно выполняют все мои приказания. Я трахаю их по очереди, то молодую, то старую, а в момент, когда собираюсь кончать, вынимаю свой член и подношу его близко-близко к их губам, изливаясь на губы, щеки, лоб, стараясь попасть в испуганные глаза.

В иные дни я еду по самым мрачным и сомнительным клубам столицы. Я захожу в «Центральную станцию», спускаюсь в подвал «Казармы». Посещаю тайные собрания «Красного и Черного». На мне чаще всего светло-голубой Lewis 501, черная футболка без рукавов, украшения белого золота: браслеты, серьги, кольца. Я подхожу к бару с независимым видом, заказываю себе двойной виски, привлекая внимание здорового небритого кавказца, справа от меня. Выпиваю и, подмигивая соседу, перехожу в Лабиринт Страсти. Я не оглядываюсь, но точно знаю, что зверек следует за мной. В дальней темной комнатке Лабиринта воздух пропитан потом и спермой, слышны едва различимые вздохи и стоны, ритмичные хлопки плоти о плоть. Я двигаюсь медленно, чьи-то грубые и в то же время нежные руки ощупывают меня с ног до головы, гладят по заднице, хватают за хуй, я упираюсь в стенку, а вместе с тем в чей-то толстый стоящий член. Руки встреченного мной самца бережно, но в то же время неодолимо обнимают меня за шею и давят, заставляя склоняться все ниже и ниже, до тех пор, пока хуй не упирается мне в лицо, прямо в губы. Я целую этот ужасный грубый, словно сделанный из каучука, агрегат, провожу языком по стволу от самых яиц до уздечки и беру член в рот. Руки давят сильнее и сильнее, заставляя член проникать все глубже и глубже в мою глотку, я даже содрогаюсь от приступа тошноты. Кто-то подходит сзади, кладет руки мне на спину, обнимает меня, задирает футболку, гладит по груди и спине, быстрые крепкие пальцы спускаются ниже, расстегивают пояс на джинсах, дотрагиваются до моего члена. Я оборачиваюсь лишь на миг, но и его хватает, чтобы узнать кавказца, соседа по барной стойке. Он снимает с меня джинсы и смоченными слюной пальцами проникает в мое отверстие. Я продолжаю сосать. Кто-то еще подходит справа и слева. Кладет руки на мое тело, но кавказец сзади – единоличник, и с грязным матом он отпихивает подошедших. Его член, облаченный в тесный презерватив с усиками, медленно, но очень уверенно входит в меня. Его руки впиваются в мои ягодицы. Мне больно и в то же время приятно, на какое-то мгновение мне становится страшно, я дергаюсь в попытке сбежать, но тот, чей член находится у меня во рту, лишь только сильнее стискивает пальцы у меня на затылке и еще более сильно вгоняет в меня свой хуй.

– А ну не дергайся, сучка, – злобно шепчет мне на ухо кавказец и шлепает меня по заднице. Я покорно замираю, член кавказца продирается через сфинктер и входит весь до самого основания. Я двигаюсь ритмично, повторяя движения тех, кто ебет меня. Кавказец держит мою задницу столь сильно, что я уверен, на ней останутся синяки. Время от времени он шлепает меня и говорит что-то вроде: «Давай, давай, дырка!» Через какое-то время я понимаю, по тому, как напрягся и дрожит член, который я сосу, что еще минута, еще несколько фрикций, и он кончит. Я хотел бы вынуть его изо рта, но мой невидимый любовник не позволяет мне сделать это и неожиданно дает мне звонкую пощечину.

– Я хочу спустить тебе в рот, тварь, чтобы ты проглотил мое семя.

И в этот же самый момент он кончает, и вязкая струя его спермы ударяет мне в горло, в заднюю стенку. Чтобы не захлебнутся, я вынужден глотать солено-сладкую жидкость. Кавказец, возбужденный до предела увиденным зрелищем, еще несколько раз ударяет меня, его движения становятся все более быстрыми, он входит в меня так глубоко, что мне кажется, разорвет меня пополам. Внезапно я чувствую, как теплая сперма наполняет резервуар его презерватива. Тот, что стоял у стенки, внимает свой член из моего рта, гладит по голове и шепчет: «Чудесный ротик». Кавказец, снимая презерватив, говорит: «Отличная дырка». Я предоставлен самому себе. Ощущения заполненности себя, своего тела агрессивными захватчиками, какой то содомитско-сыновьей покорности сменяются ленивой негой получившей свое самки. Но это одиночество ненадолго. Те другие, что пыхтели вокруг от возбуждения, внимательно наблюдая за всем действом моего грехопадения, смелеют и подходят ближе, вот уже очередной упругий член упирается в мои губы, и чьи-то грубые пальцы скользят в раздолбанную дыру между моих ягодиц.

Ближе к утру я снова сталкиваюсь с тем кавказцем. В узком коридоре у туалетов он зажимает какого-то малолетку. Когда я прохожу мимо, он отрывается от своей жертвы, улыбается мне, кивая, и говорит:

– Хочешь еще палочку, детка?

В ответ я бью его со всей силы в переносицу. Что-то хрустит, кровь из разбитого носа брызжет на его белую рубашку. Скорчившись от боли, кавказец сгибается, прикрывая лицо. Я бью его еще раз, снова по носу, и он падает на пол, визжа от боли. Малолетка испуганно жмется к стенке, а я бью своего случайного любовника, на этот раз ногой. Сначала в живот, потом опять по лицу. По ребрам, опять по лицу. Кровь хлещет во все стороны, мои голубые джинсы испачканы ею, на полу, стенах – кровавые потеки.

– Пидар, – говорю я, – это я тебя выебал, я тебя поимел, ясно?

Интересно, бывают ли мгновения, когда я абсолютно чист? Я имею в виду не только действия, состояния или ощущения, но и сами мысли. Не те даже прямолинейные размышления, сопровождающие жизнедеятельность, а сам фон, мысли, висящие на заднике, картинки, нечеткими слайдами мелькающие в подсознании. Наркотики и алкоголь, дрочка, телки и педерастия, обман, жажда денег и власти… Мне кажется, все это было со мной всегда, с самого раннего детства, в той или иной мере, если не в реальности, то в подсознании точно. Так бываю ли я чист, в конце концов?!

Наверное, все же бываю.

В те моменты, когда ненавижу.

* * *

Я сплю рывками, короткими периодами по два – три часа. Внезапно просыпаюсь, включаю ночник. Спать хочется, но это просто невозможно. Стоит только закрыть глаза, и меня охватывает нервная дрожь, я слышу чьи-то голоса, обрывки ничего не значащих фраз, фоновый грохот музыки. Я ощущаю беспокойство, хотя причин для него, казалось бы, нет. Я сажусь на кровати. Пью Vitell. Бессмысленно листаю глянцевое издание, тупо разглядывая красочные лоскуты рекламы. Встаю, медленно, словно столетний старик, бреду в туалет. Сую под язык валидол. Иногда мне кажется, что я проснулся от телефонного звонка. Я хватаюсь за трубку и напряженно вслушиваюсь в пустоту. Увы, давно никто не звонил мне среди ночи. Мой мобильный разрывается только в светлое время суток. Все вызовы, сообщения на автоответчике, SMS наглухо забиты информацией об освобождающихся рекламных поверхностях, предложениями встретиться для обсуждения крайне выгодных сделок, отчетами Аркатова, истериками Казака, невнятным бубнежем Жени. Ближе к вечеру звонят знакомые, предлагающие что-нибудь замутить, плохо идентифицируемые девушки, барыги: «Первый – супер – лучшее качество – ты такого не пробовал». После двенадцати телефон молчит. Мне тридцать лет, а я все жду, что раздастся звонок и чей-то голос, незнакомый и немного хриплый, но такой нежный, что слезы наворачиваются на глаза, только услышишь, прошепчет: «Люблю!»

Я – тупая провинциальная шлюха. Меня ебут менты и электромонтеры, водители грузовиков и телевизионные мастера, а я все грежу о миллионере из фильма «Красотка».

Иногда мне снятся сны. Цветные и реалистичные, словно кино. Они повторяются. Они превращаются в сериалы. Мой любимый сон очень короткий. Лето, жара, по светло-голубым небесам плывут прозрачные маленькие облачка. Любовь разлита в воздухе. Не та весенняя охочесть, что заставляет самцов терять голову только лишь из-за шуршания проходящей мимо юбки, а глубокая, всеобъемлющая, немного усталая, словно жара, любовь. Я, одетый в джинсы и футболку, опоясанный пулеметными лентами, бегу по смотровой площадке на Воробьевых горах. В моих руках омоновский автомат «Бизон». Рядом бежит любимая. Прекрасная и странная, она одновременно знакома и неизвестна мне. Мы только что совершили жуткое злодеяние, обернувшееся большим количеством человеческих жертв. Что произошло, не важно, понятно лишь, что это было необходимо, как часть борьбы, очередная попытка расшевелить зомбированных, вывести из гипнотического транса, дать почувствовать индивидуальность и свободу. Мы оба знаем, что с точки зрения обывательской истории поступили плохо, отвратительно. С другой стороны, как говорил Мао: «Нам следует проникнуться решимостью, не бояться жертв, идти на преодоление любых трудностей для завоевания победы». Об этом нельзя будет рассказать никому, это останется между нами. Это то, что свяжет нас навеки. Я счастлив. Ничто не разлучит нас. Слышны сирены, выстрелы и лай собак. Погоня вот-вот настигнет нас. Я знаю, мы скоро погибнем. Вместе. Я счастлив.

Чаще сны обрывочны и являют собой только красочные картинки, своего рода кинохронику. Я вижу войны. Огонь повсюду. Токио, Чикаго, Москва, Пекин. Люди, срывающие с себя галстуки, громящие супермаркеты, церкви и мечети, уничтожающиерекламные плакаты Coca Cola и Pepsi, врывающиеся во дворцы правительств, офисы крупнейших корпораций, банковские конторы, биржи и комитеты. Я знаю, это не политическая революция. Единственная цель – уничтожение экономических и технологических базисов существующего мира. Я вижу пожары. Огонь, как всегда, очищает. Я просыпаюсь с мыслями о том, что «моя личная история ведет от непонимания к прозрению, от идеализма к материализму, от веры в высшие существа к атеизму». К вечеру я вспоминаю, что это тоже говорил Мао.

А иногда я не вижу сны, но чувствую их, как медиумы ощущают присутствие потусторонних сил, скрытых от человеческого взора. Неясные образы, обрывки фраз, знаки, мерцающие во тьме. И вечный вопрос «почему?». Это самое неприятное. Что же это за блядское «почему?». Наутро я всегда разбит и плохо выгляжу, будто много пил накануне. Я капаю в стакан с Vittel'eм корвалол, запивая им пару таблеток феназепама. Лучше уж спать глубоко, будто бы умирая на ночь.

* * *

Недели не успевают начинаться, а выходные тут как тут. Роботы любят выходные. Роботы ждут уикэнда. Это – часть их программы. Лично я уикэнды ненавижу. Раньше, так давно, что кажется, это совсем не моя история, выходные подразумевали отдых после напряженных будней, дружеские выпивоны, тусовки по клубам, романтические свидания. Когда-то я еще умел быть романтичным… Все изменялось медленно и незаметно, исподволь. Сначала я смог позволить себе не ходить на работу, изредка появляясь в офисе на совещаниях, да посещая наиболее важные встречи. Ожидание выходных как маленького праздника исчезло. Выпивка из развлечения постепенно обратилась в очередную попытку вырваться из капкана скуки, от чего стала до невозможности скучна. Неожиданно не стало друзей, впрочем, их, настоящих, наверное, никогда и не было. Клубы надоели так, что даже думать о них было тошно. В довершение ко всему любое романтическое свидание последних двух лет оканчивалось полным разочарованием той или иной степени. Я ненавижу выходные. Хотя, скорее всего, я ненавижу и будни.

В какой-то очередной, немыслимо затянувшийся и измотавший меня вконец уикэнд я убивал время, проводя его в поездках по магазинам и праздном сидении в кофейнях. Впрочем, этим я был занят последние пару недель. Совершенно естественно, что я, посетив огромное количество бутиков, ровным счетом ничего не купил, а крепчайшее эспрессо только еще более испортило мой настрой. Периодически звонили знакомые, в большинстве своем женщины. Главный вопрос дня, как обычно: «Что ты собираешься делать? Сходим куда-нибудь?» К сожалению, у меня не было никакого желания видеть ни одну из них. Может, причина в том, что давно уже хочется, чтобы рядом была любимая, единственная. Тогда уже абсолютно все равно – в клубы ли, в ресторан ли или вовсе зависнуть дома перед TV и смотреть под пиво старое голливудское дерьмо.

В тот момент, когда я уже окончательно решил отключить мобильный и действительно засесть перед видаком, мне позвонил Матусян.

– Ну, здравствуй, – думаю, что у смертельно больных голоса звучали жизнерадостней, чем у меня в тот день.

– Здорово, чего такой убитый?

– Хуй его знает. Настроение – говно. – Как можно было объяснить то, что необъяснимо?

– Может, стоит его исправить? – Вадим был настроен агрессивно и озорно. Немного по-студенчески, отчего мне стало как-то не по себе.

– Боюсь, не получится, как бы хуже не было.

– О, брат, – голос Матусяна приобрел не слышанные мной ранее заботливые нотки, так отец разговаривает с больным ребенком, – ты что-то совсем сдал. Где ты торчишь-то?

– На Маяковке, в Deli'France.

– Я буду минут через двадцать. Дождешься?

– Давай через пятнадцать, – я был уверен, что доктор и через полчаса не приедет. Тогда можно было бы с чистым сердцем уйти, не дождавшись. А можно было бы уйти и сразу после этого разговора. В конце концов, какая разница!

Вместо этого я заказал еще кофе.

– Привет, как дела? – за мой столик подсел старый знакомый – Толя Заяц. Щуплый, в очках, одетый в черное, с чуть выглядывающими из-под тонкой верхней губы лопатами передних зубов, он и впрямь напоминал мультяшного кролика-всезнайку. Толя освободился примерно год назад. Толком про его отсидку ничего не было известно. Вроде бы интеллектуалка, в особо крупных размерах. Последнее время он работал в клубе «Мост» на фэйс-контроле.

– Нормально.

– Пойдешь сегодня куда-нибудь?

– Не уверен. Заебали тусовки.

Толя пил кофе с молоком, курил дешевые голландские сигариллы и болтал без умолку:

– Тусовки прикалывают, когда повод есть. Вот к нам, например, на следующей неделе Morcheeba приезжает. Соберется куча народа. Все персонажи, телки. Хочешь пригласительный?

– Давай, я, правда, trip-hop не очень…

– Да какой они тебе trip-hop?! Обыкновенная поп-музыка, ну в рамках этого самого trip'a.

Заяц начинал действовать мне на нервы. Век бы не слушал его рассуждения. Я собрался с силами и заставил себя улыбнуться. Немного натянуто, но он, похоже, не заметил. Только хитро улыбнулся в ответ и заказал еще кофе.

Вадим поспел очень вовремя, как раз в тот момент, когда я уже собирался молочник Зайцу в рот засунуть, чтобы хоть на время приостановить эту красноречивую проблевку.

– Ничего себе, почти не опоздал, – я встал и слегка приобнял школьного товарища. Ох уж эти дружеские ритуалы!

– Ну, так я никогда не опаздываю в отличие от некоторых, – Вадим приветственно помахал официантке. – Чего будем делать-то?

Ответить я не успел. Кто-то тронул меня за плечо, чем спровоцировал необъяснимую волну тошноты, неведомым образом скакнувшую из желудка к самим кончикам пальцев. С гримасой отвращения я повернул голову и увидел Казака. На нем были широкие серые штаны и какой-то ужасный, пидарского вида, синий свитер.

– Чего это ты так вырядился? – удивился я, старательно беря себя в руки и заменяя гримасу теплой улыбкой.

– Хуево, да? – Коля тоже пытался улыбаться, у него получалось еще хуже, чем у меня.

– Не то чтобы, – я медлил, раздумывая, как бы повежливее выразить свое отношение к его костюму, – просто очень уж по-молодежному. Как если бы ты был молодым гопником, жил бы в Люберцах и в один прекрасный день вдруг решил стать модным, почитал какой-нибудь журнал типа «Неон» или «Молоток» и оделся под стать героям номера.

– Я знал, что хуево, – Казак, также как Вадим, знаками, подозвал официантку, – но ты же в курсе, у меня со вкусом полный пиздец. Никого не было рядом, чтобы подсказать мне. Потом…

Он прервался, заказал кофе, минеральную воду без газа и, после минутного раздумья, бокал красного вина.

– И что потом?

– Потом моя безумная Алевтина прислала посылку из Франции, там были эти шмотки. Не выкидывать же.

Алевтина Викторовна – его мама. Дело в том, что она и вправду шизофреничка. Настоящая, со справкой из дурдома. Эмигрировав из России уже очень давно, она испытывает прямо-таки болезненную страсть к своему сыну, оставшемуся на Отчизне. И мне кажется, это нечто большее, нежели просто материнская привязанность.

Я улыбнулся Коле еще раз и понимающе кивнул. Меня так и подмывало сказать, что я бы это неименное дерьмо точно выкинул.

Сдержавшись, посмотрел на Зайца:

– Ну, давай пригласительный.

– Они еще не напечатаны, не волнуйся, я отложу. У меня мелочи нет, одни пятихатки, вы не заплатите за кофе? – не дожидаясь ответа, тот пулей выскочил из-за стола.

– Конченый мудак, – прокомментировал Казак, – мелочи у него нет! На хуя тебе его пригласительный?

– Да на хуй не нужен, это так, чтобы разговор поддержать.

– Понятно. Как говорится, дураков не пашут, не сеют, а сами родятся. А кто он вообще такой? – Вадим с сонным видом протирал очки.

К столику постоянно подходили поздороваться знакомые, которыми кишит Deli'France. Сначала мы встретили генерала службы охраны президента Эдика с бесчисленными телохранителями, секретарями и девушками из службы эскорта. Как только он ушел, появились чех Ахмет, бывший когда-то министром труда и занятости России, и красноярский бандит Саша Светомузыка, сбежавший от разборок в столицу. Из другого угла кафе нам помахали бездельник и тусовщик Витя Нос и его друг УБНОНовец Андрей. За соседними столиками сидели тоже сплошь знакомые рожи: разыскиваемый Интерполом итальянский пирамидчик Алехандро, вор в законе Игнат, барыга Рита и многие другие. Все это время Коля, не останавливаясь, хлестал винище и трендел о работе. Вадим безуспешно вызванивал знакомого дилера, в надежде взять в кредит пару граммов кокаина.

– Может, MDMA? – спросил я. – Счастья хочется.

– Помнишь тот голландский экстази? – Матусян не прекращал звонить. – Сейчас его вырубим, а наутро – коксу. Только… одолжишь денег?

* * *

Ночь пронеслась со скоростью сверхзвукового истребителя. Казалось, всего мгновение назад мы лежали на полу в студии Юли Баркенштейн и звук из колонок старенького музыкального центра Sony был настолько объемным, что его можно было потрогать. Казалось, буквально только что мы вывалились под звездное небо, забывая куда и зачем идем, где оставили машину и собираемся ли вообще ехать на ней. Мелькание лиц в клубах и кофейнях, которые мы успели посетить. Куча знакомых. Музыка, музыка повсюду. На танцполе, в машине и просто в воздухе. Счастливая улыбка не сползала с лица. Какая замечательная тусовка! Какие прекрасные люди вокруг! А город?! Карнавал в Рио, а не Москва!

Уже ранним утром, часов в семь мы основательно зависли в «Миксе». Практически все время я расслабленно сидел на диванчике в первом зале, периодически обмениваясь полушутливыми замечаниями со знакомыми торчками. Вадим расположился чуть поодаль. Было видно, как ему неймется. Время от времени мой друг вскакивал с места и устремлялся к какой-нибудь, вертевшейся недалеко, телке. Поговорив минуты две-три, он как-то сникал и возвращался обратно на диванчик.

– Что такое, Вадик? – я старался перекричать безбашенный house, который крутил Спайдер. – Телки на хуй шлют?

– Да не-е-е, – тянул в ответ друг, – просто пока сидишь, видишь девку, и вставляет, почти встает, хочется сунуть ей без слов, а как подойду да начну говорить, сразу отпускает. И какая тогда ебля, какая девка?

– Понимаю.

– Бля, меня так прет, я, наверное, поеду, возьму проститутку, чтобы отсосала.

– А чем тебя эти-то не устраивают?

– Слишком продажные они, что ли.

– А проститутки не продажные?

– Как тебе сказать… Они продажные, но не лживые. Не говорят тебе, что влюблены в тебя, только для того чтобы ты купил им круглых или дал пару дорожек фена. Поеду.

* * *

Когда-нибудь я хочу проснуться без головной боли. Когда-нибудь я хочу проснуться после крепкого и безмятежного сна. Когда-нибудь я хочу проснуться далеко от этого мрачного города, пронизывающего ветра, растопыренных пальцев новостроек, друзей и подруг, использующих твой кошелек как фонд взаимопомощи, крестьянских рож алчных чиновников, автомобильных гудков и гари, русскоязычной речи, березок… Ебаных березок!

Я хочу слышать шелест океанских волн, знать, что на улице стынут в зное пальмы и кипарисы, а у тебя дома, в трехэтажной белоснежной вилле, всегда кондиционированный воздух, бассейн с прохладной водой и любимая, смутно похожая на Монику Белуччи.

Это произойдет, обязательно произойдет. Ведь именно поэтому я занимаюсь тем, что так искренне ненавижу. Может быть, так же искренне, как и люблю. Смогу ли я жить когда-нибудь без кассовых отчетов, административных совещаний, таблиц заполняемости рекламных поверхностей, долгих, изматывающих переговоров?…

Надо попытаться, попробовать. Вдруг я уже так безнадежно болен, так плотно присел на дешевый стимулятор под названием «российский бизнес», что ломки мне не преодолеть? Кто виноват в этом, кроме меня самого? Деньги. Что есть деньги, и зачем они нужны? Это способ достижения заветной мечты. А какова мечта? Размытая и неясная, романтическим обелиском высится мечта среди моих низменных желаний и потуг. Мечта о… Любимой. И без денег, без этих ебаных лаве, она, увы, неосуществима. Думаете, раньше было иначе, бескорыстные отношения и все такое? Лажа! Самки всегда выбирали сильных, уверенных в себе, доказавших свою состоятельность лидеров. Сначала это выражалось в количестве добытого на охоте мяса, позже, с развитием общества, в наличии рабов и латифундий, ныне, в мире кристального математизма все решается при помощи энного количества нулей после цифры на твоем счете.

Любимая! Где же ты? Хуй с ними, с пальмами, океаном и виллой. Я готов ждать, готов терпеть. Но любовь мне нужна прямо сейчас, сию минуту, вынь да положь. Вот будешь ли ждать ты?

* * *

Последнее время моей девушкой считалась Ева. Или мне так только казалось? Или ей? Я знал ее с давних пор, кажется, целую вечность. Мы познакомились много лет назад, во времена первых клубов, во время первого, так сказать, погружения в некое подобие богемного образа жизни. Помните, была такая клоака «Голодная Утка»? Что мы там делали? Так или иначе, волей случая оба мы оказались в том экспатовском рае, более походящем на третьесортный ад. Темнота кромешная, грохот низкопробной музыки, жирные иностранные ублюдки в поисках непритязательного русского мяса. «Франция – страна гурманов», «Англия – верность традициям», «Россия славится красивыми девушками», думаете, так? Красивыми – возможно, только не девушками. Далеко и давно не девушками. Разнузданными похотливыми блядищами. «Россия – огромный, почти халявный бордель» – вот как это звучит на самом деле. Для извращенцев всех мастей есть Таиланд, а для натуральных бесхитростных любителей дешевых дырок – Россия. Русь святая, мать ее! Толстопузые америкосы, голубоглазые фрицы, нервические французы, пропойцы англичане, хачевые итальянцы, и не менее хачевые, но к тому же несусветно тупые испанцы, турки, финны, голландцы, индусы и все остальные, неудовлетворенные, задроченные стальными руками секшуал харрасмента и оголтелого феминизма представители других стран, прут к нам в поисках не умеющей отказать давалки.

Маленькие лохушки обсуждают, кто и в каких количествах перепихнулся (подумать только, мамочки, я трахнулась с иностранцем!) с заморскими гостями.

– Когда я ебалась с Генри…

– Он вынул член, а я смотрю – обрезанный. Так ты мусульманин, говорю…

– Ой, они такие вонючие!

– Никакие не вонючие. Меня вон турки в Анталье…

– Лучше всех испанцы. Девочки, точно говорю, дерут тебя как кабаны, чернявенькие такие, и без лишних выебонов.

– Главное, чтобы не жадные…

Помню, Ева стояла у входа в бар, похожая на маленького ангела, случайно попавшего к вратам преисподней и не решающегося идти дальше. Во что она была одета, какого цвета у нее были тогда волосы, короткие ли они были или длинные? Надо думать, я сильно нагрузился в ту ночь, раз нелегкая занесла меня в «Утку». Мы пообщались и разошлись, даже телефонами не обменялись. Помнится, она мне понравилась категоричностью яростных суждений, очень похожих на мои собственные. В том, что мы мыслим схоже, я убеждался и позже не раз. Ева всех вокруг всегда считала за конченых мудаков. Она знала, что всем этим разнокалиберным самцам и самкам нужно, необходимо просто, что-то с тебя получить, что-то поиметь. В глазах знакомящегося в клубе ублюдка торчат эрегированные мысли, во взгляде очередной волоокой суки – желание ужраться на халяву. Она знала это почти так же хорошо, как и я. И, так же как и я, она не могла при этом остановиться, одуматься, прекратить тщетные поиски любви. Тем более в тех местах, куда она, эта самая недотрога – Любовь, не заходит. И никогда не зайдет!

Но Ева надеялась, не разумом даже, не в мыслях, а где-то в сердце, или, если угодно, в глубине души. Позже мы встречались с Евой также случайно в «Птюче» и в «Пропаганде», пару раз в «Джаз-кафе». У нас никогда ничего не было. Только, может быть, искорки, маленькие разряды, изредка проскакивающие между нами. Дальше разрядов дело не шло. И не то чтобы не хотелось, а просто обоюдно не было такой цели, устремления оказаться в одной постели. Общение, невинные поцелуи, пара дорожек на грязной крышке клубного унитаза: «Привет, как дела, поедешь в…?»

Потом Ева исчезла. Ее родители уже давно эмигрировали в землю обетованную. Девушка слилась из России к вечному лету, Стене плача и прочим мифологическим святыням. Она не звонила, не писала писем. Надо знать Еву, чтобы понимать: такие люди пользуют общение, только если оно, это общение, хоть чем-то, да обусловлено. Тусовкой, например. Интересами. Их (кроме шмоток из последних коллекций не последних модельеров и стремления жить лучше, чем это в данный момент по силам) не было. Да и нет. Разве болезненная присадка на постоянный club-diving может считаться общностью? Хотя, возможно, возможно. В конце концов, пациенты больничек всегда найдут, что обсудить. Врачей, саму медицину, собственные болячки, в конце концов.

Ева вернулась через пару лет. Я встретил ее в «Цепеллине», среди пестрой толпы моделей, барыг и олигархов. Бог ты мой, а девушка изменилась! Она всегда была хорошенькой, ангелочком, я уже говорил. За те два года, что я не видел ее, Ева приобрела светский лоск, налет особой, центровой пафосности. К тому же (вот удивительно!), при ближайшем рассмотрении оказывалась тем же маленьким ангелом.

Очень скоро, через день, или два, или три, мы проснулись в одной постели. Ева и в сексе была похожа на неземное создание: кроткая и нежная. И сосала отлично! Мы стали часто встречаться, бывать вместе на этих ужасных московских вечеринках, открытиях-закрытиях, премьерах, просто ходили в кино. Тусовка стала нас отождествлять друг с другом. Так мы стали парой. Или нам тогда только так показалось?

Как бы то ни было, мы были вместе. Сходили вместе как-то и на показ к Андрею Перову. Он проводился в Смоленском пассаже, под самым куполом. Толпа околомодного отребья нагоняла скуку. Мелькнул сам Перов, позвал позже в «Герцен», выпить в тесном кругу, отметить. Мне не хотелось, но ради Евы я согласился. Все ж-таки светский выход, не ебаться!

Подошла Баркенштейн, посмотрела зло:

– Как дела?

– В порядке, поедешь к Андрюхе в «Герцен»?

– Не знаю, стоит ли, – она бросила взгляд, искрящийся ненавистью, в сторону стоящей рядом с бокалом шампанского Евы.

– Ну почему же нет, посидим, поболтаем…

– Было бы с кем, – на этой фразе Барк скорчила гримаску, олицетворяющую улыбку, и отвалила.

– Чего она психует? – спросила Ева.

– ХЗ, – коротко ответил я.

– Думаю, ты знаешь, – Ева помолчала. – Ревнует она тебя, наверное.

– Зачем? – я улыбнулся каким-то протискивающимся мимо знакомым. – Все давно уже ясно в наших с ней отношениях.

– Любит она тебя, тут не до размышлений, зачем да почему, – Ева допила шампанское и завертела головой в поисках официанта с подносом.

– Не нахерачься раньше времени, смотри, – сказал я тепло. В голове шевельнулись противные мысли о коксе. Так, мимолетные видения, кусочек рекламного ролика «Cocaine from Bogota». «На хуй, на хуй, – подумал я, – почти неделю не прикасался и дальше смогу, надо же мозг разгрузить».

В японском ресторане клуба «Герцен» в четверг не было никого, кроме нашей компании. Андрей Перов, в каком-то идиотском френче, наверняка собственного производства, нервно улыбался, курил, ему не понравилось, как прошел показ. Не понравился он и остальным. Тем не менее все поздравляли, произносили тосты, хлопали модельера дружески по плечу.

– Показ – супер, – пока я говорил, я и улыбался так криво и отвратительно, что сразу было видно, насколько мне не по кайфу. – Особенно эти оранжевые платья!

К слову сказать, оранжевые платья – самая слабая часть коллекции. Перов, по-моему, даже вздрогнул.

– Да-да, – наперебой загалдели все, – оранжевые – обалденные!

– А по-моему, полный отстой, – шепнула мне на ухо Ева.

– Мне оранжевые как-то не очень, – громко и четко прочеканила вдруг хранившая гордое молчание Баркенштейн, – слишком просто, что ли.

Перов промолчал. Ему явно было не по себе.

Уйдя из «Герцена», мы какое-то время шагали по Никольской. Ночное предзимнее небо было усыпано алмазами звезд. Как там у Бродского:

Я прочел стихотворение Еве, она прижалась ко мне, посмотрела прямо в глаза и сказала:

– Давай уже тачку ловить, я замерзла.

После секса, нежного, и даже по-детски чистого (а с Евой почему-то всегда так), я долго не мог уснуть. Ева давно видела свои цветные сны, а я все лежал неподвижно, с широко раскрытыми глазами, уставившись в гладкий и полупрозрачный, как припорошенный снегом лед, потолок спальни. Мысли роились в моей голове. Их было так много, что трудно было остановиться на какой-нибудь одной, вычленить главную. Некоторые темы мне были знакомы, некоторые появились совсем недавно. Трудно сказать, что это было: какое-то хаотическое движение. Каша из бизнес-идей и проектов, порнозарисовок, телефонных звонков любимой (какой?!)… Мне надо было найти главную тему, иначе не уснуть. Я встал, прошел на кухню, плеснул себе виски и закурил. Мысли немного утихомирились и поплыли медленнее и стройнее. Я прислушался к их невнятному пока журчанию. «Почему?» – вот главный лейтмотив. Но чего он касается? Что значит это ебаное «почему»? Откуда этот ебаный вопросительный знак? Похоже, мне было не уснуть, так раздражало меня это «почему». Я вернулся в спальню, аккуратно лег в кровать рядом с Евой, легонько обнял ее. Девушка вздрогнула и открыла глаза.

– Почему? – спросил я. – Ты не знаешь, что это за «почему»?

– Знаю, – она поцеловала мою руку, слегка контрастирующую с ее загорелой кожей. – Знаю. Это значит: «Почему ты не спишь?»

В конце концов я все же уснул. Не сразу. Пришлось измучить бедное сонное дитя, но если бы не минет, вопрос «почему» точно бы не дал покоя. Утром я проснулся от омерзительного треска домофона. Это было странно. Обычно никто не ходит ко мне в гости. Во всяком случае, никто, даже родители, не додумается припереть вот так, без предварительного согласования визита со мной. Ни на секунду не сомневаясь, что это, скорее всего, какой-то старый пердун сослепу перепутал кнопки, я некоторое время полежал в постели, ожидая, что звонящий угомонится. Но домофон не утихал. Тихо матерясь, чтобы не разбудить Еву, я прошел в коридор и поднял трубку.

– Дома!!! – прокричал чей-то измененный голос. Голос был женский, и обладательница его явно находилась на грани истерики. Я сразу понял, в чем дело.

– Дома!!! – неслось из трубки. – Кто у тебя дома, сука?!!

– Ты совсем охуела? – спросил я вяло и как бы сонно. «Вот это номер, – подумалось в то же самое время, – от этой истерички теперь хуй отделаешься».

– Открой дверь, ублюдок. – Спун кричала так, что казалось, отключи я домофон, услышу ее крики сквозь стены.

– Кто у тебя, что за блядь?

– Спун, – я чувствовал себя омерзительно, – ты совсем рехнулась. Мы же расстались.

– Да? Ты просто свалил от меня, ублюдок…

Я повесил трубку. Это могло продолжаться не час и не два, даже не три. В прошлом я помню истерики длиною в жизнь. Все же правильно я сделал, что слил. А если бы это она сейчас лежала в моей постели?

– Что-то случилось? – Ева, заспанная, и от этого еще более нежная, стояла в дверях спальни.

– Моя прошлая девушка…

– Какая из них? – Ева улыбнулась.

– Ну, основная, Спун, – я помялся, – жалко ее, переживает.

– Дура, – Ева пожала плечами, – с такими, как ты, разве можно переживать? Общаясь с подобными подонками, надо всегда быть готовой к тому, что в один прекрасный день тебе скажут: «Прости, дорогая…»

– Да с чего ты…

– Не перебивай, пожалуйста. Видишь ли, при всем твоем негативе, самовлюбленности, истеричности, вранье, которое ты вешаешь на уши всем, кому ни попадя, ты очень хороший. Да что там – лучший. Самки любят именно таких. Поэтому терять тебя ужасно обидно. Все равно как если бы мама умерла. Теток вокруг много, а мама была одна, больше такой нет. Хорошо, конечно, в таком случае самой бросить тебя первой. Не так тяжело. Но и это невозможно. От таких, как ты, увы, не уходят…

– Ошибаешься.

Домофон затрещал снова.

– Вообще, переживать – дело утомительное и безрезультатное. Нашла бы лучше себе другого. Понятно, что все это не то, но отвлеклась бы. Ответь ты ей.

– Да и чего сказать?

– На хуй пошли, и все. Жалость в таких случаях всегда оборачивается жестокостью. Человек болен. Она не разберется, что это ты ее жалеешь, она подумает, что возможно…

Я поднял трубку.

– Сука, я же не уйду, я же сутки здесь буду торчать, ждать тебя с твоей пиздой! Я вам устрою! Таких пиздюлей вы еще не огребали…

– Спун, иди домой, не надо так отстойно себя вести.

– Почему?

Я посмотрел на Еву.

– Она спрашивает, почему…

Ева снова пожала плечами. Я опустил трубку аппарата, оставив ее безвольно раскачиваться на проводе, и сделал несколько шагов в сторону спальни.

– Скажи же ей, почему.

– Если бы я только знал, – я опустился перед девушкой на колени и поцеловал ее плоский и упругий животик, – у меня бы не было проблем со сном. Давай полижу тебе, маленькая?

* * *

Мы разошлись с Евой через день или два. В пятницу в «Джет Сете» я встретил ее с другим. Тоже мне, скажете, невидаль, кто сейчас не бывает с другим? Конечно, конечно. Да мне, в общем-то, по хую. Просто я подумал, что это как раз очень удобный момент, чтобы расстаться. Поддался моментальному капризу. И закатил истерику. Почти натуральную, даже самому понравилось, не то что Еве! Она звонила потом, просила прощения. Конечно, я ее простил. «Будем друзьями, – сказал я, – ты же знаешь, как я к тебе отношусь?»

«Нет», – честно ответила девушка.

По правде сказать, я и сам этого не знаю.

* * *

Как ни странно, в понедельник я приехал в офис первым. Без десяти восемь на улице было темно и сыро. Осень умирала. Давно уже из утонченной дамы бальзаковского возраста превратилась она в неопрятную спившуюся старуху. Листва на деревьях совсем облетела, и голые ветки тонкими антеннами тянулись в сумеречное небо. Казалось, деревья ждут какие-то сигналы из космоса. Небеса так нависли над городом, что тяжесть физически ощущали спешащие по своим утренним делам закутанные в шарфы горожане. Они сутулились, втягивали головы в плечи, смотрели преимущественно под ноги. Глядя на безликую массу, одетую в невыразительные серые робы, я думал о концлагерях, о колючей проволоке, лае собак и психическом подавлении воли к сопротивлению. Эти бедные маленькие людишки, абсолютно одинаковые по всему свету – в России ли, Америке или Австралии, не вызывали никаких чувств, даже жалости. Они родились рабами, их удел – служить, производить, обеспечивать. Сколько их? Девяносто пять, девяносто девять процентов населения всего земного шара? Быдло просто не заслуживает чувств, даже презрения, не говоря о таком священном для меня чувстве, как ненависть. Хотя… Разве могу я с собой что-нибудь поделать, заставить не испытывать эмоций при виде этой толпы рабов, жрущей хот-доги и шаурму в ларьках у метро, пьющей «Столичное», толпящейся на автобусных остановках, читающей «МК» и «Мегаполис», ведущей в школы и детские сады свое рабское потомство, уже с детства облаченное в серое?! Когда-нибудь ситуация должна измениться. Для них будет только метро и специальные экспрессы, доставляющие к месту работы из окраинных спальников. На улицу им можно будет выходить только по выходным, и не дай бог одеться в серые шмотки с Черкизовского рынка! Специальные отряды истребителей будут отстреливать таких без предупреждения. Забавная картинка, но на выходные из Москвы будет лучше уезжать. Это хорошо и сейчас, особенно если есть возможность. Я стараюсь делать такие вылазки как можно чаще. Куда угодно, хоть в ту же Вену, только бы русскую речь не слышать!

В целом я чувствовал себя превосходно, даже насвистывал под нос какую-то смутно узнаваемую мелодию. «Где-то далеко, в маленьком саду идут грибные дожди…». Интересно, откуда в нас, воспитанных на U2, The Cure и Depeche Mode, берутся подобные мотивы?

В восемь приехал Казак. Он только вошел в офис, а я уже знал, что друг мало спал, если спал вообще. Запах перегара не вытеснялся даже самым экстремальным из «Орбитов», некогда отличный (Cerrutti все же) костюм был до неприличия мят и несвеж, небритое опухшее лицо компаньона приобрело какой-то землистый оттенок. Казак нетвердой походкой прошел в кабинет совета правления.

– Я в говно, – дикция оставляла желать лучшего.

Злорадно улыбаясь, мысленно благодаря бога за то, что дал мне силы воздержаться от соблазнов выходных, я пожал протянутую мне безвольную ладонь.

– Хорошо повеселился?

Казак немного покачался на слабых ногах, стоя посреди кабинета, сделал пару шагов к дивану, и вдруг рухнул на пол.

– На хуя так рано встречаться? – он смотрел на меня снизу вверх.

Я помог другу встать, отряхнул его и с трудом дотащил до кресла.

– Хочешь воды?

Казак отрицательно помотал головой и неловко вытащил сигарету, зацепив локтем пепельницу, стоящую на краю стола.

– Я тут с одной барышней познакомился, – Казак покосился на сверженный предмет обихода, кашлянул и продолжил, – это просто нечто…

Он снова помолчал.

– Я таких не встречал еще. Высокая, белокурая, сука, и красивая – ебанешься! При этом не блядь и, по-моему, умная. Ну, вполне умная. Умеренно. То есть, ебать-колотить, не Мария Кюри, конечно, но говорит так нормально, врубаясь. Догоняя. Понимаешь?

– Да-да, – я рассматривал свои ногти и думал, на какой день стоит записаться на маникюр.

– Потом, ебется как зверь! – Казак мечтательно прикрыл глаза, отчего одутловатое лицо его стало походить на посмертную маску. – Не встречал… Я так…

– Влюбился, – продолжил я за друга, – а поэтому бухал все выходные.

– Да не поэтому, на хуй! – Коля помрачнел. – Нет.

Я промолчал. В кои-то веки приперся раньше всех и должен теперь выслушивать этот пьяный бред.

– Замужем она, – компаньон, кажется, даже всхлипнул. Во всяком случае, мяукнул.

– Большая проблема, – я улыбнулся, – ебни мужа, и порядок.

– Смеешься, – Казак насупился еще сильнее. – Смеешься! Смех смехом, а пизда кверху мехом!

В этот момент дверь кабинета отворилась и вошел Женя. По всей видимости, в эти выходные и он поработал печенью не слабо. Мрачно обведя нас взглядом, Евгений буркнул что-то вроде приветствия и принялся копаться в своем чемодане. Казалось, Коля немного успокоился и даже как-то взял себя в руки. Во всяком случае, столь пьяным, как парой минут ранее, он больше не выглядел. Я даже усомнился, а не разводка ли это была?

– Плохое настроение, Жень? – спросил Коля и улыбнулся настолько позитивно, насколько это было возможно.

Евгений Викторович бормотнул еще нечто, даже более невнятно, чем в первый раз.

– Случилось что? – решил я поддержать коллегу, а сам подумал: «Конечно, случилось, нажрался вчера, как свинья, потом вспомнил, что в восемь утра совещание, вот и охуевает».

Женя на мгновение прекратил рыться в портфеле и посмотрел мне прямо в глаза. Его маленькие, заплывшие румяным жирком глазки были до ужаса бессмысленны.

– Случилось, – сказал он со значением, – не то слово.

Коля раненой птицей встрепенулся в своем кресле.

– Что, что произошло? – он нервно затряс руками.

– То и произошло, – Женя нахмурил брови и еще более посуровел, приобретя вид дальнего родственника Тараса Бульбы, – как в рекламу вашу вложился, так денег и не стало.

– Почему не стало? – еще немного потрепыхавшись, Коля наконец вылез из кресла и нетвердыми шагами принялся мерить кабинет. – Все же в соответствии с финансовым планом. Ну, есть недочеты, а у кого их не бывает?

– Недочеты? – Женя откинулся в кресле и посмотрел на суетящегося рядом Казака снизу вверх. – У нас убытки по последнему кварталу. Это не недочеты, а проебы.

– Возможно, и проебы, – я попытался повернуть разговор в более дружелюбное русло. – Так это же наша общая проблема. Мы же фирмой вместе руководим. И не первый день. Надо не хуями друг друга обкладывать, а вместе принимать правильные решения.

– Я уже принял одно неправильное, – Женя немного сбавил тон, – когда долю в вашей шарашкиной конторе купил. Все разводняк один: цифры на бумаге смотришь, вроде так и должно получаться, а чего-то ни хуя не выходит. Как ни бейся, а все ситуация так себе. Прибыли нет. Да хотя бы по ставке рефинансирования проценты с моих бабок посчитать, и то толк был бы…

– Знаешь, если бы мы кредит искали, то это совсем другое дело, – Казак совсем вышел из себя. – Нам же инвестиции были нужны. Партнер сильный, мать его! Что ты, Женя, опять со своими процентами?

Евгений даже подскочил от злобы. Пухлое лицо его исказилось, руки сжались в кулаки.

– Хули ты меня лечишь! – неожиданно заорал он. – Я со своей стороны все условия выполнил, капусту слил подчистую. Где теперь мои деньги? В этих ваших щитах говенных?

– Отчего же говенных, – мне стало немного обидно, с другой стороны, надо было постараться предотвратить практически свершившийся конфликт, – у нас заполняемость семьдесят процентов!

– По хую мне твоя заполняемость, – Женя неожиданно громко стукнул кулаком по столу, – мне бабки нужны!

«Куда тебе их девать-то? – подумалось мне. – Ты же свой уровень потребления достиг еще лет пять тому назад. Появилось бабло – купил сталинскую квартиру. Потом набил ее под завязку дикой мебелью в стиле неоклассики. Потом подарил престарелым родителям загородный дом. Огромную такую деревенскую избу в пять этажей, с камином, гаражом и биллиардной. Ты несколько раз в год ездишь отдыхать на Канарские острова, ебешь элитных проституток и с достоинством водишь свой бычий автобус».

– Нам они, что ли, не нужны? – я попытался говорить спокойно, но при этом якобы с пониманием трудностей собеседника.

– Мы, между прочим, за твои эти бабки двадцать четыре часа в сутки горбатимся, – Казак, как всегда, погорячился.

– Да ты что?!! Ну, спасибо!

Я подумал, что – еще мгновение – и Женя бросится на Казака.

…Бешенство диким зверем ворвалось в мое сердце. Неожиданно для самого себя я вскочил с места и нанес инвестору серию коротких прямых ударов правой. Первый из них пришелся прямо в переносицу. Что-то неприятно хрустнуло, Женя замычал и попытался уклониться, но и последующие удары настигли цели. Евгений Викторович попытался прикрыть лицо руками. Неуклюже. Кровь сочилась из его разбитого носа. Неожиданно захотелось острым опасным лезвием вскрыть эту рану. Сделать ее глубже и шире. Вовсе содрать с инвестора кожу…

«Как же ты заебал! – заорал я. – Чего ты нас вечно нагнуть пытаешься, видишь же, что и так пашем как проклятые! Я не для того десять лет в этом дерьме ковыряюсь, чтобы всякие крестьянские дети…»

«Ублюдок жирный! Ему замеси да в рот положи, дай яичко, да еще и облупленное!» – Коля ударил инвестора ногой, Женя с подавленным стоном мешком рухнул на пол и затих. Мы с Казаком в растерянности посмотрели друг на друга…

– Ну все, хорош языками чесать, – Женя встал из-за стола, подошел к двери и выглянул в коридор, – сами предложили в восемь начинать, а уже без пятнадцати девять. Куда Аркатов спрятался?

Я провел рукой по глазам. Надоели мне эти видения. Я порой так увлекаюсь, что просто теряюсь и не до конца понимаю, где реальность, а где вымысел.

На вторую половину дня был запланирован обед с вновь назначенным директором территориального рекламного агентства Южного округа Цветинским. Мы с Колей приехали в Settebello чуть раньше и выбрали столик поуютнее. Я, по привычке, заказал пармскую ветчину с дыней и суп страчателла. Казак долго мялся, несколько раз повторял, как он ненавидит эти ебаные пафосные кабаки, мудаков-чиновников, из-за которых приходится часами лицезреть фальшивую лепнину и не менее фальшивые улыбки халдеев, итальянскую кухню в целом и суп страчателла в частности. Я немного напрягся. У Казака наблюдался самый натуральный отходняк. Он потел, дергался и злился. В конце концов мой друг все же сподобился и заказал банальнейшие спагетти карбонара. И бутылку недорогого красного вина, конечно. Наконец появился Цветинский. Тощий, дерганый, лет сорока – сорока двух, с всклокоченными черными волосами и смуглым, казавшимся чумазым лицом, Цветинский походил на средней руки черта из детской сказки. Я отметил, насколько некрасивые у него пальцы. Такие руки бывают у потомственных крестьян, привыкших всю свою недолгую жизненку ковыряться в земле. «Откуда-то из Саратовской области», – решил я.

– Я раньше, значить, в Саратове работал, в областной администрации, – первым делом заявил чиновник.

«По ходу, во мне телепат не слабый пропал», – подумал я.

– Реклама для меня дело новое, – Цветинский улыбнулся, обнаружив несколько золотых зубов. – Ну, я думаю, справлюсь. Разберусь.

Саратовский крестьянин посмотрел на нас настороженно. Неодобрительно. Мятый, по-моему, даже чем-то попахивающий костюм Казака, напротив, отчаянно выглаженный, безукоризненно чистый мой, запах перегара от Коли и Higher Dior от меня, Колина бородка, мое кольцо от Tiffany. «Ублюдки, – наверняка подумал он, – один алкаш, другой пидар. Или оба. Вот работа, со всякой сволочью дело иметь. Их бы в деревню мою родную, в поле…»

– Раз вы в целой области справлялись, то здесь и подавно, – я поднял бокал, приглашая выпить.

Цветинский недоверчиво посмотрел на бутылку вина.

– От этой бурды только лобешник болить, – пробормотал он себе под нос и закрутил головой в поиске официанта. Подскочившему чернявому халдею чиновник заказал водки и «пиццу, какую посытнее».

– Сергей Степаныч, – Коля не выдержал столь долгого и утомительного вступления, – мы с вашим предшественником всегда хорошо ладили. У нас тут один вопросик есть, позволите?

– Конечно-конечно, – своими ужасными кургузыми ручонками этот вандал схватил (о, ужас!) мою пачку и выскреб, сразу показавшуюся нелепой, сигаретину.

– Во-первых, нам бы двадцать – тридцать мест под установку щитов получить? – Коля допил свой бокал и сделал официанту жест наполнить снова.

Цветинский проследил за официантом. Помолчал. Затушил едва прикуренную сигарету.

– Разветь это возможно? – произнес он раздумчиво, как бы спрашивая сам себя. – В столице и так, значить, перенасыщенность рекламными поверхностями.

– Это точно, – поддержал его я, – но ведь кое-что можно найти?

Я точно знал, что это назначение Цветинский купил. Не ясно только, кто за ним стоял. Вряд ли у мелкого чиновника из Саратова имелась необходимая сумма. Если его проспонсировало некое рекламное агентство, мы в пролете. Все места отойдут им. Только если это не дружественное агентство. Или, если этого мудака не попытаться переподкупить. Вот только сумма сделки могла быть неслыханная.

– Не, – Цветинский со вкусом жахнул рюмку водки и закусил маслиной из тарелки моего компаньона. Коля с удивлением посмотрел на чиновника, но промолчал.

– Неужели нет никакой возможности? – Я не терял надежды.

– Не, – Цветинский, не дожидаясь официанта, налил себе вторую. Его на удивление нескладная фигура, общая неряшливость и ужасная манера разговаривать вызывали отвращение.

С ненавистью глядя в его ничего не выражающие глаза, я сказал:

– Мы же отблагодарим, каждый труд нуждается в поощрении.

Цветинский снова выпил и на этот раз закусил только принесенной пиццей. Весь этот процесс вызвал у меня необъяснимую тошноту. Я отодвинул в сторону недоеденную ветчину и одобряюще улыбнулся чиновнику. «Поезжай обратно, в колхоз, там тебе самое место», – подумал я.

– Знаете что, – Сергей Степанович с неприязнью отложил, даже скорее отбросил в сторону вилку с ножом и схватил пиццу руками, – вы, значить, съездите в фирму «Оникс», к Петру Вениаминовичу Шодину. Знаете такого?

– Конечно, это наш близкий друг… – Коля заказал еще одну бутылку вина. Я озабоченно посмотрел на своего друга. Лицо его порозовело. Движения стали более резвыми. Но в глазах появился какой-то недобрый лихорадочный блеск.

– Ну и хорошо, – Цветинский кивнул, – по всем вопросам с ним поговорите. Петр Вениаминович и я – считайте, одно лицо!

Все встало на свои места. Хитрый эфэсбешник Шодин купил себе карманного чиновника. С одной стороны, действительно хорошо, что это старый знакомый, – всегда можно договориться, с другой, зная Петра Вениаминовича, можно только предполагать о каких суммах пойдет речь. Этот старый крендель славился своей патологической жадностью. Говорят, он даже розы, выращиваемые в качестве хобби у своего коттеджа на Рублевке, поручил кому-то срезать и на местном рынке продавать. Чтобы зазря не пропадали.

Мы вышли из ресторана и распрощались с саратовским крестьянином. Его хитрая смуглая физиономия светилась самодовольством.

– Чего он сияет-то? – шепнул я на ухо Казаку. Тот пожал плечами.

– В Москву, значить, перебрался, – вдруг пояснил свое состояние сам Цветинский.

Меня передернуло. Сколько еще таких вот хитрых мужичков с черноземом под незнающими маникюра ногтями и несвежим нижним бельем вольются в наш бедный столичный кондоминиум? Они привезут своих добротелых жен, будут плодиться, расселяясь и захватывая все больше и больше пространства. Скоро уже не останется ни одного места в городе, куда можно будет придти, не боясь нос к носу столкнуться с провинциальностью.

* * *

Жизнь в Москве похожа на жизнь в любом крупном мегаполисе. Плотно упакованные будни. Встречи, планинги, обеды, кофе-брейки и переговоры. Анализ бизнес-планов. Сводящие с ума пробки на Садовом кольце и бульварах. Невнятная, булькающая, пропадающая мобильная связь. Вечер пятницы. Желание скрыться, исчезнуть, раствориться, хотя бы на пару дней. Безвольное движение по всем известным местам. Гордое преодоление фэйс-контроля в «Шамбале», «Цепеллине» и паре совсем уж закрытых заведений. Preparty-кафе, afterparty-клубы. Знакомые лица. Тысячи знакомых лиц. Разговоры, которые не назовешь общением. Пара таблеток Armani, полтора грамма кокоса. Немного виски или рома с колой. Молодое упругое тело в твоей постели поутру. Вялые попытки извращенного секса. SMS-сообщения: «umirayu, lyublyu!»; «poedesh v Mio?»; «ochen' tebya ho…:)»; «tvoy nomer visvetilsya na moem telephone, kto ti?:)».

Да я и сам не знаю, кто же я на самом деле. Вроде все просто: тридцать лет, совладелец рекламной фирмы «Сити 2000», не самой последней в городе, разведен, сын, девять лет, проживает с бывшей женой в оставленной мною им трехкомнатной квартире на Юго-Западе.

Только во снахвсе по-другому. Зовут меня, может, так же, внешне похож, только в руках моих по большей части не ноутбук, не руль Mercedes'a и не свернутая в трубочку стодолларовая купюра. В моих руках оружие: «узи», М16 или наш «Калашников». В моих руках базука или граната. И самое главное… Я не одинок. Со мной команда, и все в ней друзья. Во снах я отчего-то верю в дружбу. Рядом любимая. Она не просто красива, образ ее довольно смутен и размыт. Главное, что я чувствую, знаю, она со мной. Не только телом, но и душой, не только в мгновенья оргазмических судорог, но и просто в обычное время. Мы вместе громим офисы корпоративных гигантов, пускаем кровь механическим тиранам, продавшим сердце за теплое место в комфортабельном стойле, поднимаем рабов на борьбу. Кто ты, любимая, где мне найти тебя? И опять, снова и снова, этот ебаный вопросительный знак «почему?».

* * *

Под утро, в ночь с субботы на воскресенье, в «Цепеллине» было малолюдно. Большинство тусовщиков слилось, кто под тяжестью ударных пятницы-субботы по домам, кто отрываться до конца на afterparty в каком-нибудь «Миксе». Я тоже собирался валить. Никак не мог решить, куда все же направиться: домой, в гости к знакомому дилеру немного разнюхаться или все в тот же пресловутый «Микс». В гардеробе, когда я получил свою изрядно мятую куртку Ferre Sports, выяснилось, что где-то в угаре я проебал ключи от квартиры. Запасные, конечно, хранились у родителей, но появляться перед ними в столь удолбанном состоянии в семь утра не стоило. Значит, точно не домой. Можно, конечно, в срочном порядке снять какую-нибудь телку и поехать к ней или, на худой конец, в отель. Я осмотрелся по сторонам. Прямо передо мной стояла очень красивая, высокая, коротко стриженная блондинка в норковом полушубке. Мы встретились глазами.

– У вас очень красивые очки, молодой человек, – сказала она.

– Это Gucci, – сказал я самодовольно, – спасибо.

– Вы водку пьете? – девушка улыбнулась.

«Так-так, – подумал я, – похоже, меня снимают. Ну, почему бы и нет? Интересно, какая у нее грудь?»

– Чего я только не пью, – ответил я, – а что?

– Да так… – она помолчала, все еще улыбаясь, и добавила довольно непринужденно, – меня Таней зовут. Мы тут с моей подругой и ее приятелем как раз собираемся поехать ко мне водку пить, догуливать. Не хотите составить компанию? Только не подумайте ничего такого…

И она вновь замолчала.

– Такого? – я сделал удивленное лицо.

– Я имею в виду, это же ничего не значит, просто я вас в гости приглашаю, обычно я так…

– …Никогда не поступаю, – продолжил я за нее, – конечно-конечно. Я ничего «такого» и не подумал. К тому же в моем состоянии не очень-то и думается.

– Вы пьяны?

– Как сказать. Скорее да, чем нет. Только один вопрос… – С чего это я решил задать этот вопрос, бывает же, делаешь что-то и только потом думаешь – зачем?

– Конечно.

– Как вы к евреям относитесь? Если вы националисты, я к вам не поеду.

– Какой странный молодой человек, – девушка покачала головой, скорее удивляясь, нежели не одобряя, – вообще-то мне лично все равно, какой человек национальности.

– Ну что ж, – я почему-то вздохнул, – поедем, хотя национальность национальности рознь, не поймите меня превратно.

* * *

Сколько себя помню, с самого детства у меня было много вредных привычек. Начиналось, конечно, все с малого, но, чем дольше я жил, тем больше их становилось. Некоторые из привычек перерастали в мании. Некоторые исчезали сами по себе. Некоторые оказывались настолько сильны, что вся борьба с ними сводилась лишь к восстановлению разрушенного ими же. Правда, процесс восстановления чаще всего протекал гораздо медленнее деструкции. Постепенно от личности остались обломки. Они тихонечко скользят по океану жизни. Шторма разбросали их.

Самая вредная из всех привычек – желание думать. Постоянно ковыряться в себе, задумываться о своем месте в этой ебаной жизни. Есть в ней периоды, когда думать противопоказано. Когда надо действовать, решительно и жестко. Или жестоко? Но и в эти моменты я склонен к размышлениям. И, что самое ужасное, в основном на отвлеченные темы.

Тогда, в машине, на заднем сиденье, зажатый с обеих сторон новыми знакомыми, не мог я отделаться от навязчивых мыслей о самом себе и каком-то невнятном своем предназначении. Мне бы позабавить дам разговорами, предстать интересным и положительным, чтобы уж наверняка воткнуть свой хуй в молодую дырку! Так нет же! Сидел, погруженный в самого себя, и молчал, а, как известно, молчание палку не приблизит. «Неужели, – думал я в тот момент, – вся моя жизнь так и пройдет где-то в сантиметре от счастья? Неужто так и буду все будние дни торчать на совещаниях в офисах (категорий А, В или С), исподволь пропитываясь черной злобой к партнерам, коллегам и инвесторам? Что за дикое наказание в виде деловых скучнейших обедов в разной пафосности кабаках?»

Да, ты бывал в них сотни или тысячи раз. Ты помнишь, как расставлены столики, в какой цвет покрашены стены, что стоит заказать из основного меню. Официанты узнают тебя, кивают, как старому знакомому. Директор заведения выходит, чтобы поздороваться с тобой за руку. Ты окружен улыбками и дружелюбием. Но не стоит обманываться, улыбки, кивки, рукопожатия сотканы из ненависти и безразличия, из жадности и страха, из похоти и подлости. Ты и сам состоишь из всего этого. Чему уж тут удивляться?

Я трясся в раздолбанном такси, тщетно пытаясь сконцентрироваться на текущем моменте. Мне пора было уже перестать грузиться, обратить свое, и без того рассеянное, внимание на дам. Ведь это ради них, ради порции хорошего качественного секса я перся черт-те куда с малоинтересными мне лохами. Все, что нужно, – использовать молодую плоть, поиметь ее, удовлетворить животный инстинкт и навсегда раствориться в ночной Москве. Возможно, мы еще встретимся, увидим друг друга на танцполе или в баре. Я вряд ли поздороваюсь, мне плевать на прошлое и на людей из него. Я устремлен в будущее. Хотя, если разобраться, это своего рода самообман. Будущее-то всего-навсего зеркальное отражение прошлого.

Я пытался сконцентрироваться, но мысли продолжали гудеть встревоженным пчелиным роем.

Неужели, – думалось мне, – я заслужил все эти вечерние ни к чему не обязывающие свидания с разными женщинами? Красивыми и не очень, умными и тупыми, накачанными пафосом, как силиконом, и простушками, стервами и милашками, шлюхами, проститутками, блядями (к сожалению, альтернатива мне еще не предоставлялась)? К чему мне книга о восьмидесяти пяти способах завязывания галстука, сами галстуки (в основном, от Cerruti, Ermenegildo Zegna и Lanvin)? Зачем мне эти пустые разговоры, довольно лево пытающиеся походить на пиздеж за жизнь, походы в кино на высокобюджетные (обязательно высокобюджетные!) блокбастеры, обсуждения новой премьеры Виктюка, презентации и показы, последние коллекции Prada и Gucci?

Даже эмоции и ощущения я могу создать в себе сам. Это просто. Нужна душевность и возвышенность? На сутки хватит двух граммов кокнара. Хочешь ускориться и повысить работоспособность? От финского «спида» почти нет отходняков. Счастье? Это уж совсем просто: три таблетки Ferrari, и ощущение безмятежной радости не покинет тебя до утра. Устал от проблем и страхов, надо расслабиться? Добро пожаловать в опийно-морфийную группу, старый добрый эйч снимет все как рукой, развеет в считанные минуты.

Я постоянно чувствую пустоту. Настоящие переживания исчерпаны, они заменены химическими реакциями. Хорошего качества наркотики можно принимать долго. Практически – всю жизнь. Надо только знать меру и подходить к процессу, как говорит знакомый дилер, без фанатизма. Вопрос лишь в том, зачем все это надо, если на самом деле ничего этого нет? Пустота.

Постоянная усталость от жизни. Каждый день происходит одно и то же. Тот же рассвет, и тот же закат. Утренний туман. Отсутствие аппетита. Сытый рык спортивного автомобиля. Блеклые лица сотрудников. Обед в моднейшем ресторане, кроме отрыжки, вызывающий патологическое желание задушить всех на нем присутствовавших. Всех этих партнеров, клиентов и поставщиков. Нескончаемая вереница, монотонный караван, частенько превращающийся в ураганную круговерть, постоянная каша телефонных звонков, встреч, предложений и визитов. Легкий флирт со всеми встречающимися по пути самками. Кокаиновые дороги, длиной в мили и сотни миль. Ощущение того, что не вставляет. И не только кокос, сама жизнь. Не цепляет. Нет прихода. Есть усталость.

Однако я все же умудрился взять себя в руки. В конце концов я заставил себя обратить внимание на спутников. И девушки, и юноша были одеты довольно стремно, видимо, никто из них не знал на самом деле, что такое мода. Они были похожи на молодежь из Подмосковья, впрочем, скорее всего так оно и было. Интересно, слышали ли когда-нибудь Таня и ее подруга Оля о существовании антверпенской шестерки? Знает ли мальчик Леша, что помимо Versace и Chanel существует Вальтер Ван Бейрендонк, называющий свои коллекции Wild& Lethal Trash или Aesthetic terrorist. (Кстати, «эстетический терроризм» – не мое ли жизненное кредо?) Имеют ли эти дети окраин представление о том, что, например, Мартин Маржела вместо собственного лейбла пришивает к одежде пустые этикетки, а самые крутые показы бельгийцев происходили на заброшенных складах и в ночлежках?

Тем временем машина подъехала к станции метро «Тимирязевская». «Здесь прямо, в сторону Дмитровского шоссе, здесь направо, на Ховринскую улицу», – уверенно командовала Таня. Ее подруга, тем временем, постоянно смеялась, что-то говорила, но все, что она несла, было настолько невразумительно и банально, что вспомнить и малую толику ее высказываний представляется невозможным. Молодой человек Леша большей частью отмалчивался.

Квартирка, куда мы пришли, была съемной, но подозрительно чистой. Одна комната и кухня, довольно просторная, позволяющая спокойно разместиться за столом четырем сотрапезникам. В квартире было прохладно, наверное, окна не были заклеены на зиму. Таня достала рюмки и какие-то скудные закуски.

Меня вдруг как током ударило. Сколько уже времени я не сиживал вот так на кухне? Тем более в компании малознакомых мне лохов? Да и было ли у меня на самом деле желание знакомиться с ними ближе? Становиться, пусть даже на какой-то момент, частью их обывательского мирка? Как только девушки включили музыку, я понял, что лажанулся по полной! «…Речной трамвайчик! – дурным голосом взвыла Алла Борисовна. – …Мадам Брошкина!»

Раздражение на самого себя. Ну надо ли быть таким полудурком? В который раз, с мазохистским удовольствием, я оглядел компанию, которая постепенно напрягала все сильнее и сильнее. Леше было, наверное, лет двадцать пять. Он не был русским, скорее всего азербайджанцем или тому подобным зверьком. Практически все время он сидел молча. Один раз только сказал, что работает в «силовых структурах». Гордо и значимо. Знаете, как сразу определить отстойность собеседника? Прислушайтесь к его мнению о властных структурах. Если только вы услышите нотки уважения, пиетета, восхищения и, паче чаяния, осознания важности возложенной на них миссии, знайте – перед вами конченый, безнадежный лох! А уж если ваш собеседник кидает заяву (с гордостью, блядь!), что работает там!..

Все эти крутые силовики в детстве и юношестве своем были задроченным отстоем, который чморили все, кому не лень. Девочки не то что не давали таким, даже не смотрели в их сторону. Даже представить себе не могли, что это особи мужского пола. Что оставалось делать закомплексованным изгоям? Талантливейшие ушли в науку и искусство, бездари стали ментами, работают в ФСБ и ЦРУ, Моссаде и ГРУ.

Как-то сам собой зашел разговор о наркотиках. Куда уж без них! То есть для меня это было всего-навсего очередной обычной темой в череде других. Для моих новых друзей это оказалось пугающим, шокирующим и интереснейшим обсуждением проблемы наркозависимостей. Практически – ток-шоу со мной в качестве приглашенного гостя и в формате реального времени! Выяснилось, что никто из них не пробовал ничего сильнее марихуаны. Глядя в их широко раскрытые наивные глаза, я несмотря на раздражение от собственного идиотизма произнес небольшую лекцию. Ощутил себя этаким наркотическим миссионером, проповедующим среди аборигенов. Завершил рассказ словами Мика Джаггера, который на вопрос были ли у него проблемы с наркотиками, ответил: «С наркотиками проблем не было, только с полицией».

– А кто же тебя подсадил? – спросил вдруг Леша. Атмосфера стала до пошлости абсурдной.

– Ты что, советских детективов насмотрелся? Безусловно, стиль там присутствует. Прекрасные образчики неамериканского кино категории В. Но разве можно черпать жизненный опыт из trash movies?

Кажется, молодой ментовской зверек ничего не понял из моих слов. Он помолчал, посмотрел на меня немного обиженно и вдруг сказал:

– Меня всегда учили, что сережки мужчину не украшают.

Я засмеялся. Нет, не то слово. Заржал. Откуда же он приехал, из какого аула?

– Да мне это до пизды, понимаешь? – сказал я сквозь смех.

Леша еще немного обиженно посидел молча, после чего ушел в комнату и лег спать.

Старый раздолбанный магнитофон по пятому разу крутил «Речной трамвайчик».

– Может, послушаем радио, – предложил я, – Monte Carlo, например. Задрала Пугачева.

– Забей ебало, – ответила Оля. Она была полной и категорически простоватой. К тому же мне постоянно хотелось отыскать у нее регулятор громкости. Оля не умолкала ни на секунду. Громким голосом она несла такую околесицу, что, как уже отмечалось, имей я желание повторить, у меня вряд ли бы получилось. В который раз я проклял себя за то, что подмазался на очевидную авантюру и поехал с ними. Впрочем, Таня, та, что сняла меня в клубе и ради которой я, собственно, и поперся, не выглядела столь отстойно. Она вообще выделялась на фоне описанных выше индивидуумов. То есть, конечно, она была лохушкой, манеры, речь и одежда ее оставляли желать лучшего. Но было в ней нечто, слегка зацепившее, затронувшее меня. Такое странное ощущение, особенно когда смотришь в ее глаза. Невнятное, но приятное и интригующее.

– Забей ебало, – сказала Оля. Наверное, уже в пятый раз.

Раздражение запалило шнур. Фраза стала детонатором. Гремучая смесь ярости с ненавистью быстрым дьяволом пронеслась по венам.

– Может, пора тебе его забить? – спросил я тихо. – Могу помочь.

– Пошел ты, – сказала Оля.

Напряжение достигло предела. Натянутая стрела лопнула. Ярость вырвалась наружу.

– Пошла сама, сука! – заорал я и вскочил, обуреваемый желанием двинуть пизду в торец. Оля, не ожидавшая такого выплеска агрессии, тоже поднялась из-за стола. Она явно испугалась. В воздухе запахло дракой. Но не бить же, в конце концов, эту несчастную провинциалку?

– Давай, буди своего ментеныша! – кричал я. – Сейчас он пиздюлей получит!

– Прекрати! Прекрати! – неожиданно вмешалась Таня. – Не смей повышать голос у меня дома!

Она сгребла в охапку мою куртку, спортивные туфли и перчатки.

– Проваливай! – на глазах ее были слезы. Она вытолкнула меня в прихожую. Ярость постепенно испарялась. Оля испуганно выглядывала с кухни.

– Уходи! – Таня плакала в голос.

Я всегда был сентиментальным и жалостливым. С раннего детства переживал за страдающих героев мультфильмов, бездомных собачек и кошек. Никогда не мог досмотреть до конца «Белый Бим Черное Ухо». Я бросил на пол куртку и ботинки. Протянул руки. Обнял плачущую девушку. Прижал ее к себе.

– Что ты, маленькая, успокойся, – шептал я.

– Не переношу… когда кричат, – всхлипывала Таня, – я… так испугалась, думала… ты ее ударишь.

– Ну, что ты, что ты, – тем временем мы прошли на кухню и сели вдвоем на небольшой диванчик, – разве я стану бить девушку?

– Мне показалось, что станешь, – и Таня заплакала еще сильнее и горше.

Слабость женщины – сила мужчины. Я не преминул воспользоваться этим. Таня все плакала и плакала, постепенно переключаясь с пережитого стресса на свою жизнь, рассказывая мне о всех несправедливостях, пережитых ею, мужских обидах и женской гордости и прочей тому подобной хуйне. Я успокаивал девушку, гладил по голове, по длинной загорелой шее, постепенно перебирался ниже, будто невзначай касаясь упругой груди и ниже… Губы шептали девушке нежные слова, целовали мочку уха, уголок рта, и вот уже поцелуй, долгий, мокрый и соленый от девичьих слез. Наконец легли. Я чувствовал себя настолько уставшим, что как только голова моя коснулась подушки, тут же погрузился в сон. Однако постоянное ощущение близости молодой гибкой плоти не дало спать долго. Я проснулся и вновь принялся целовать девушку, обнимая и прижимаясь к ней сзади. Близость была невероятная, создавалось впечатление, что в воздухе просто пахнет сексом. Я методично, сантиметр за сантиметром покрывал поцелуями ее тело. Затылок, шея, спина, поясница, попка. Наконец, моя голова оказалась между ее длинных ножек, и мой язык впервые совсем легонько, чуть касаясь, лизнул ее клитор. Таня задышала прерывисто. Язык стал двигаться более уверенно и четко. Таня начала постанывать.

Вдруг дверь в кухню отворилась, и появился заспанный зверек.

– А у меня куда-то бумажник пропал! – заявил он громогласно и уселся за стол.

* * *

С относительно недавних пор стал отмечать, что время летит как-то особенно быстро. Минуты превращаются в часы, те оборачиваются днями, незаметно пролетают месяцы, и вот уже Новый год, новая эпоха.

Я приехал в «Цитрус» чуть позже назначенного времени. Мои компаньоны уже были там. Приглушенный свет, оранжевые стены, мягкие диванчики под зебру. Ненавязчивое бормотание лаунжа. Казак в рыжем свитере крупной вязки увлеченно ел темпуру из креветок и пил саке. Женя, отчего-то задумчивый и немногословный, как обычно, был одет в черные брюки и светло-серый пиджак. Ворот белой рубахи широко распахнут. Что-то не видно золотого гимнаста, неужели снял? Женя мял в руке рюмку «Русского стандарта». Перед ним на небольшом подносе высилась гора суши.

– Закажете что-нибудь?

Какая приветливая официантка.

– Двойной Jack Daniels со льдом. Кола отдельно.

– Будете что-нибудь есть?

– Пока нет, спасибо, – я улыбнулся: после третьей дороги аппетит пропадает напрочь.

– Опаздываем все, – Женя неторопливо выпил, ухватил палочками немного имбиря и макнул его в соевый соус, – поэтому и экономические показатели хуевые.

– Прошу прощения, – я само дружелюбие, само радушие, позитивизм, – пробки.

– Да вроде, ебать-колотить, – Казак, похоже, уже прилично набрался, – показатели эти сраные сейчас на подъеме.

– Ну, правильно, – Женя ловко кинул в рот, обрамленный пухлыми детскими губами, суши с осьминогом и принялся неторопливо пережевывать. Инвестор и так говорит обычно неразборчиво и тихо, а с набитым ртом понять его было практически невозможно, – сейчас Новый год. Все капусту сливают. Вот и раскупают рекламу. Тратятся.

– В туалет схожу, – протискиваясь мимо широко рассевшегося Жени, я слегка хлопнул его по пиджачному плечу, – все же мы неплохо поработали. Крупный контракт с Mc&Ericsson заключили.

Опустив руку в карман вытертых джинсов Iceberg, я погладил маленький пакетик с первым. «Когда-нибудь все это плохо кончится, – подумалось мне, – надо завязывать».

К тому времени, когда я вернулся, Женя успел сменить гнев на милость. Он весело смеялся над Колиными остротами и постоянно повторял: «Какой ты, Казак, парадер!»

Я уселся за столик, выпил немного виски.

– Работа работой, – Женя уже съел все суши и вновь принялся изучать меню, поданное внимательной официанткой, – об отдыхе надо тоже подумать. Что на Новый год будем делать?

– Закажи себе гедза, – посоветовал я, – они здесь неплохие.

– Может быть, съездим куда-нибудь, – Казак удивленно рассматривал опустошенный графинчик из-под саке, – на недельку?

Женя вздохнул, как-то тяжко и безнадежно, то ли раздумывая над моим советом, то ли над предложением Коли.

– Идея неплохая, – поддержал я друга, – поехали к морю, позагораем, забудем об этих снегах безбрежных.

– Еще что-нибудь желаете? – официантка просто искрилась дружелюбием. Она была настолько переполнена им, что в фальшивости его сомневаться не приходится. Внезапно захотелось уебать ее пепельницей.

– Еще один виски, пожалуйста, – я старательно улыбнулся еще дружелюбнее, чем девушка.

– Принесите мне гедза, – попросил Женя, – и еще водки.

– И мне водки, – добавил Коля.

– Казак говорит, ты там на какую-то блондинку запал, – Женя зашарил по карманам в поисках сигарет.

Я пододвинул к нему пачку «Кента» и сказал:

– Ну не то чтобы запал… Девка хорошая, красивая и, вроде бы, не дура.

– Это-то здесь при чем? – Женя улыбнулся. – Для того чтобы ноги раздвигать, ума особого не требуется.

Я вздрогнул. Возможно, изменился в лице, на мгновение, на долю секунды. Казак заметил это и пристально посмотрел на меня. Его взгляд говорил: «Спокойно, Вован, это же инвестор. Пусть говорит, что хочет, мы на его деньги живем». Сколько у меня уже бывало таких моментов? Сколько раз я слушал то, что не хотел, даже физически не мог слушать? Сколько раз я сдерживался, заставлял себя промолчать, не обращать внимания, в конце концов! В такие моменты отчетливо понимаешь, что за место в этой жизни тебе досталось. Ты декларировал свободу и независимость? Ты убеждал себя и других, что главное не деньги, а право быть самим собой. Так на, получи! Вот тебе свобода, вот независимость! Забей ебало и улыбайся. Кивай согласно своему инвестору. Это он дает тебе возможность покупать костюмы от Armani, джинсовые куртки D&G, туфли Prada. Это на его деньги ты летаешь отдыхать на Бали, проводишь рождественские каникулы в Париже. Это его деньги ты даешь бывшей жене на содержание сына, это его деньгами ты платишь дилеру за не очень чистый порошок. Деньги твоего инвестора остаются у пятисотдолларовых проституток из «Метелицы», в барах и ресторанах, в карманах твоей очередной любовницы. Конечно, у тебя нет восьмичасового рабочего дня, тебя нельзя оштрафовать или премировать, ты сам себе устанавливаешь зарплату. Но свободен ли ты на самом деле? Не внешне, а глубоко внутри? Я вздрогнул. Пожал плечами. Улыбнулся.

– Я же не о проститутке говорю, – последний сниф уже отпустил, и раздражение царапнуло мои нервы, – я познакомился с девушкой, которая мне просто понравилась, и все.

– Трахнул? – Женя выпил принесенную водку и сразу же заказал еще. Мне тоже срочно надо было выпить, нервы натянулись до предела.

– Нет, – ответил я и залпом осушил бокал вискаря, – не успел.

– Чего там успевать-то, – Женя самодовольно улыбнулся, его щеки раскраснелись, маленькие глазки блестели и нагло пялились на сидящих за соседними столиками девиц, – я вот только познакомлюсь, и почти сразу же ебусь. А если не дает, так и пошла бы на хуй, телок, что ли, мало?

– И часто дают? – говорит вдруг Казак.

– Да почти всегда, – Женя пожал плечами, – ведь они же все бляди. А с блядьми чего делать? Только ебать. Телки это понимают и свое место знают.

– И где же их место? – я спросил это у инвестора перед очередным посещением WC.

– Известно где, – Женя самодовольно усмехнулся, – на хую у настоящего мужика!

Когда я вышел из туалета, немного взбодрившийся и окрыленный, готовый к душевным разговорам разной степени дебилизма, меня отловил Казак.

– Ебаный в рот! – почти закричал он. – Как же меня эта тупая сволочь задрала. Я прошу тебя, Вован, давай сливать отсюда, а то еще пара его раскладов, про телок и так далее, и я не смогу себя сдерживать.

– Спокойно, Колян, – кто бы успокоил меня самого, – я тоже парюсь, но это же инвестор, хули делать. Остается забить ебало и поддакивать ублюдку.

– Вот создать бы террористический отряд, который таких, как наш Женя, будет отлавливать, запирать в подвале на пару недель, каждый день ширять героином и ебать по нескольку раз. Они будут выходить от нас кончеными педерастическими торчками, полностью утратившими веру в свои прежние мужицко-отстойные идеалы! Представляешь?

– А вдруг они станут еще хуже? Озлобятся и будут маньячить по ночам, резать несовершеннолетних?

– Вряд ли, на это тоже воля нужна. А мы их волю ебаную сломим. Они в самих себя верить перестанут. И к нам же за дозой будут возвращаться, готовые что угодно за эйч сделать! Политики, военные, менты, бандюки, коммерсанты, банкиры. Сечешь?

– Так мы с тобой через них всем миром начнем управлять!

– Точно!

– Первым делом запретим McDonalds! Хватит уже людей травить холестерином.

– Да, да! McDonalds и Xerox, хватит уже копировать и размножать тексты, набранные Times New Roman!

* * *

Как всегда в этой стране, пресловутой моей родине, вдруг началась нешуточная зима. То есть сначала все было довольно по-европейски: минус три, в крайнем случае, пять, никакого снега. В один день резко похолодало, небеса разверзлись, бога вырвало плотной белой массой. Монументальные сталинки и бомжевидные хрущобы, пафосные элитные комплексы и брежневские панельные многоэтажки обросли сугробами и сосульками. Рвотная масса покрыла не только дома, но и все вокруг: дороги, фонарные столбы, автомобили, приговоренных к полугодовой зиме горожан, сами мысли. Лютый бес Дедушка Мороз злобно усмехался с экранов телевизоров в рекламе Coca Cola. Заколдованные им детки послушно несли в супермаркеты и палатки мятые рубли, выклянченные, спизженные, заработанные у взрослых.

Как всегда в это ужасное время года я чувствовал усталость, авитаминоз и общее истощение. От желтушного солярийного загара воротило. На лице то и дело выскакивали побочки. Все реже хотелось выходить из дому. Сожаления о стране проживания сменялись завистью к медведям, впадающим на зиму в спячку. Потребление водки увеличилось, а кокоса не снизилось. Нервы болтались оборванными струнами. Мне надо было срочно отдохнуть. Все же в некоторых вещах Женя был прав.

После долгих сомнений решили ехать в Израиль. Ни Женя, ни Казак там еще не были, меня же тянет на землю обетованную каждую зиму. До поездки предстояла череда праздников – дни рождения – сначала Аркатова, одиннадцатого – Колин, тринадцатого – мой. Аркатов устроил корпоративную вечеринку. Должность обязывала. Я пробыл минут двадцать и уехал, сославшись на плохое самочувствие. Сидеть рядом с дюжиной одинаково стриженных мужчин, одетых в одинаковые же мексовские костюмы, дышать невыразительными запахами офисных женщин, смотреть, как постепенно поглощаются запасы алкоголя?

Языки становятся развязнее, движения и жесты все более фамильярными. Задушевные беседы о том, что Нинка, конечно, охуенный PR-менеджер, но вот в медиапланинге как-то не очень и не дает никому, а Федоров прекрасный администратор, но только очень нервный.

Постепенно исподволь приходит время корпоративного флирта. Аркатов тайком от жены что-то шепчет на ухо секретарше. Женя пожирает глазами уже упомянутую Нинку, а заместитель главного бухгалтера Оля садится тихонечко рядом со мной и начинает изливать душу. Она говорит о какой-то иной, совсем не похожей на мою жизни, о больной маме и двухкомнатной квартире, о пьющем муже и подругах, сидящих без работы, о нужде в сильной мужской руке… Увольте! Мне хватает собственных переживаний. Оставьте меня одного в моем личном аквариуме, не сливайте в него грязную воду из вашего болота.

Борющийся с алкоголизмом Казак решил не праздновать, но все равно каждый вечер убирался в говно. Я сделал другу подарок – перьевую ручку Montblanc, из коллекции Boheme Rouge. Коля проебал ее довольно быстро даже для него – дня через три.

Тринадцатого я отмечал в «Антонио». Среди гостей была куча знакомых бизнесменов, чиновники и политики. Пригласил я и Таню. Та пришла в роскошном вечернем наряде – черном обтягивающем платье, обнажающем спину. На шее блестело недорогое, но очень стильное, колье, по-моему, Swarovsky.

Я не мог отвести от девушки восхищенных глаз. Может быть, я и вправду влюбился?

Родители не приехали. Отец сослался на занятость, аврал на работе, мама вяло пожаловалась на здоровье. «Поздравляем, Володя, – сказала она. – Счастливо отпраздновать, только аккуратнее, знай меру». Я немного расстроился: в кои-то веки решил устроить цивильное празднование без стриптиза и шоу трансвеститов, кокаинового бара и тому подобного распутства! Кто знает, что будет со мной в следующем году! Где, с кем и как буду я праздновать следующий свой день рождения?

Пришла сестра с мужем, полноватым маменькиным сынком Петей.

Проходя мимо, я злобно шепнул ей на ухо:

– Чего ты в Тулу со своим самоваром? Была бы одна, познакомил бы тебя с каким-нибудь банкиром.

Женя довольно быстро набрался, бросил свою жену и настойчиво приставал к чужим спутницам. Аркатов напился еще быстрее, он периодически порывался сходить к несуществующему оркестру, заказать имениннику песню. В основном же все было достаточно буржуазно. На горячее подавали сибаса, запеченного с картофелем, вполне себе консервативное блюдо. Гости пили Chablis и Martini extra dry, говорили много тостов. Ближе к полуночи я все же позволил себе расслабиться. Вадим сгонял в дежурную аптеку, привез пару инсулинок, и мы быстренько бахнулись в туалете. Окончание празднования запомнилось каким-то стеклянным и хрупким. Все вокруг казались не настоящими людьми, а только голограммами.

Позднее всех появился Казак, сильно пьяный и в сопровождении не менее пьяной, но довольно очаровательной, смутно знакомой спутницы. Кажется, это была стриптизерша из «Мятного Носорога». В руках Коля нес казачью шашку и папаху.

– Дорогой Вован, – закричал он еще из дальнего конца зала, – вот, бля, тебе наш донской подарок! Шашка и папаха! Произвожу тебя в казаки! – с этими словами он протянул мне свои дары. Я неуверенно принял из его рук тяжеленное холодное оружие. Кто-то, кажется, Женя, нахлобучил мне на голову папаху.

– Вылитый казак! – закричали гости.

– Махмуд Эсамбаев, – сказал Женя.

– Ага, – Коля наполнил бокал вином и поднял его высоко над своей головой, – правда, Эсамбаев был пидаром. Вот, давайте выпьем за то, чтобы Вован пидаром не стал!

В этот момент я уже знал, что что-то будет. Что-то произойдет. Среди моих гостей был близкий друг Умара Джабраилова Исса. Насколько я знаю, он был из того же тейпа, что и Эсамбаев. Снежным барсом метнулся он к Казаку, коротким и точным ударом сшиб его с ног и несколько раз ударил поверженное тело ногами.

– Сука, – на глазах Иссы были слезы, – кровью харкать будешь, а слова свои назад возьмешь.

Казак сделал попытку подняться и сказал: «Извиняюсь». В тот же момент он в очередной раз был сбит на пол. Исса повернулся ко мне и коротко кивнул.

– Извини, друг, но я вынужден уйти.

Резко повернувшись, гордо вскинув голову, он прошагал к выходу из ресторана. Крупные слезы катились из его иссиня-черных глаз.

Тишина повисла над залом. Казак поднялся, посмотрел угрюмо в след ушедшему:

– Я тоже, пожалуй, пойду.

Фраза эта, сказанная слабым безжизненным голосом протрезвевшего друга, на мгновение повисла в безмолвии, но затем постепенно растворилась во все нарастающем гомоне гостей.

Я подошел к другу, обнял его:

– Что ты, Казак? Ну, был один урод на празднике, чего ж теперь? Пойдем, выпьем. Пока тебя не было, так грустно было.

Казак потер ушибленные места и мрачно пробормотал:

– Зато теперь повеселились, да?

* * *

Через день или около того (когда я там очнулся после нескончаемого кокосово-клубного трипа?) мама позвонила снова.

– Ну что же не заедешь? – сказала она так, будто мои посещения родителей были постоянной практикой. – Мы хотим тебя поздравить, подарок опять же…

Я решил приехать. В конце концов, что мне стоит. Мало того, я был тронут, даже сильно. Они хотят меня видеть, они соскучились! Я приехал под вечер с бутылкой Moet Chandon для мамы, Hennessey для отца и огромным тортом. Дверь отворила мама.

– Что же так поздно? – тон ее голоса был достаточно недовольным. – Завтра рабочий день, между прочим, отцу рано вставать…

– Извини, – я потянулся, чтобы обнять и поцеловать ее, довольно неловко.

– Не топчись в прихожей, – мама покачала головой, – напачкаешь.

– Да я же на машине, не грязный.

– Ну, не тебе же убирать, конечно, – тон постепенно сменялся на негодующий.

Я решил не спорить. Натопчу, так натопчу. Снял ботинки, дубленку и прошел в комнату. За столом сидели отец, обе бабушки (по материнской линии и отцовской), сестра.

– Привет, – сказал папа, – поздравляем.

Бабушка по отцовской линии встала из-за стола, обняла меня и сунула в руку какой-то небольшой сверток.

– Что это?

– Пенсия у меня маленькая, – начала бабушка любимую тему, – да я ее всю родителям отдаю. Время сейчас, знаешь, какое? Но я на шее у них не сижу… А это подарочек тебе, сама связала, носочки…

Неожиданно захотелось разрыдаться. Хотя к чему такая сентиментальность? Сколько себя помню, с самого раннего детства она дарила на каждый мой день рождения связанные собственноручно носки, у меня даже есть подозрения, что бабушка когда-то навязала их немерено впрок. Все носки абсолютно схожи, одного цвета, из одной и той же шерсти.

– Поздравляем, – быстрым движением мама протянула мне конверт. В конверте зеленела стодолларовая купюра.

– Да что ты, зачем это, – я улыбнулся как-то неловко и отчасти виновато.

Помню, на прошлый мой день рождения родители не подарили мне ничего. Они даже не поздравили меня, скорее всего, просто забыли. Ну да ладно, я привык, что обо мне вспоминают только тогда, когда я нужен, а не просто так, по случаю.

– Не надо, – сказал я.

– Почему не надо? – отец откупорил бутылку шампанского.

– Бери-бери, – мама кивнула, – а то будешь потом рассказывать, какие у тебя плохие родители, как они тебя не любят.

Интересно, кому я должен это рассказывать. Да я, в общем-то, никогда и не задумывался на этот счет. Или, может быть, я никогда не питал на этот счет иллюзий? Как вообще должно строиться общение родителей и повзрослевших детей в современном мире? Ну, в детстве все понятно: обучение, воспитание, родительская забота. А потом, когда дети вырастают? Судя по всяким там устоявшимся в обществе морально-этическим нормам, мы, то есть дети, должны начинать в свою очередь заботиться о родителях. Куда ни посмотри, все сводится к простым финансовым отношениям, то есть сначала родители вкладывают в тебя, а потом ты возвращаешь с процентами. И где же здесь любовь? Нет, она, конечно, есть, несомненно, есть. Просто лично я ощущаю ее нехватку, дефицит.

Не знаю, как там происходит в других семьях, но мне с моими родителями решительно не о чем разговаривать. Иногда наше общение просто сводится к тому, что мы усердно разыгрываем разученные давным-давно роли. От родителей исходит каскад нравоучений, заранее известные алгоритмы того, что и как следует делать, а что не стоит делать вовсе. Я спрашиваю, как их здоровье, нужно ли им что-нибудь… Актеры заранее знают реплику своего собеседника.

– Кстати, Володя, мне с тобой надо бы поговорить, – это бабушка Инна, мама моей мамы.

– Давайте поздравим Володю, выпьем, а потом поговорим. – Отец поднимает свой бокал.

– Потом я забуду, я уже старая.

– Конечно, конечно, бабушка, что ты хочешь? – я улыбнулся отцу, как бы извиняясь.

– Ты знаешь, – продолжила бабушка, – я так сейчас плохо слышу, вот вы говорите, мне приходится предельно вслушиваться в ваши слова. Тот слуховой аппарат, что у меня есть, мне не нравится, он крепится за ухом, и это очень неудобно. Сейчас продаются американские. Я позвонила и узнала, они стоят что-то вроде от четырехсот до тысячи пятисот долларов и вставляются прямо в ухо. Это очень удобно.

– Да-да, – кивнул я, – ты хочешь, чтобы я купил тебе аппарат?

Интересно, а почему она никогда не просила родителей? У папы зарплата не меньше трешки, это точно.

– Я понимаю, что это дорого, но, может быть, не сразу, через месяц, другой.

Я снова кивнул: хорошо.

Наступил черед бабушки Клары, матери отца.

– Ну, давайте выпьем за нашего именинника, – сказала она, – и раз уж так удобно сложилось, что мы все собрались, да и вообще… стоят такие морозы, а моя шуба совсем изодралась, сам знаешь, у родителей денег сейчас нет, тем более они ремонт затевают в квартире. Может, ты сможешь купить мне шубу, самую простецкую, не норковую, конечно.

«Отлично, отлично, – подумал я, – с удовольствием рассмотрю все заявки. Особенно впечатляет выбор времени для их подачи».

– Вы что, собираетесь ремонт делать? – обратился я к отцу.

– А ты не видишь, в каком состоянии находится наша квартира? – мама была тут как тут в боевой стойке. – Мы бы с удовольствием его не делали, но, посмотри, например, что с потолком делается!

Я поднял глаза вверх, повинуясь указующему жесту моей мамы. На абсолютно гладкой поверхности потолка не было видно ничего, ни трещинки, ни пятнышка.

– Понимаешь? – мама явно была не в духе.

– Ну да, – вяло отреагировал я.

– Кстати, – подал голос папа, – мы очень надеемся, что ты нам поможешь. У меня сейчас и правда не очень хорошо с деньгами.

Я понимаю. Любая любовь имеет свое денежное выражение. Мы договорились об этом с вами с самого начала. Самое простое и честное – купить на час, на ночь, на сутки бедную нервную девочку, ставшую старой шлюхой. Сложнее – любовницу. Еще сложнее – жену. С родительской любовью тоже все понятно – платишь, значит любишь. Я понимаю. Но, может быть, не стоит вот так прямолинейно, особенно во время семейного празднования дня рождения? Я устал от этой бьющим холодным электрическим светом в глаза прямолинейности. Давайте чуть-чуть покривим душой, попробуем какие-нибудь подходы, приемы. Даю слово, мне будет не так обидно.

– Я постараюсь, – сказал я, – у меня тоже сейчас не то чтобы все о'кей с капустой. Ладно, завтра действительно рабочий день, всем рано вставать, я пойду.

– Что же ты ничего не поел? – закудахтали бабушки в один голос.

– Куда ты, не торопись, давай отметим, – было видно, что отец немного напрягся.

– Не забудь, пожалуйста, про слуховой аппарат, – бабушка Инна явно собиралась повторить свой рассказ о прелестях американской медтехники.

– С деньгами у тебя не очень, а отдыхать ехать ты собираешься, – перебила ее мама, – кстати, не забудь, что когда ты у нас просил… ну, когда тебе было нужно… Мы помогли сразу, отдали все, что было.

Да-да, конечно, я помню, давным-давно, лет десять назад, я тогда действительно попал в передрягу, мне абсолютно не к кому было обратиться, если бы родители не дали денег, не факт, что я был бы сейчас жив. Я вернул им все через несколько лет. Испытываю ли я чувство благодарности? Нет. Но скажите, кто поступил бы иначе по отношению к своему собственному ребенку?

Когда я уже выходил за дверь, ко мне подошла сестра.

«Что надо купить на этот раз?» – подумалось мне. Но я ошибался.

– То, как ты отнесся ко мне на своем дне рождения, – Аня посмотрела мне прямо в глаза, – абсолютно недопустимо.

– То есть?

– То есть ты так со своими девками можешь обращаться.

– Я не понял.

– Если не понял, то объясняю. Я с тобой общаться больше не хочу, если, конечно, тебе что-то будет нужно, пожалуйста, помогу, чем смогу, но от общества своего меня уволь.

Мои планы кардинально поменялись. Если раньше я хотел после тихого семейного праздника, каким я его представлял, спокойно поехать домой, проглотить порцию телевизионного фастфуда и спокойно заснуть, то теперь этого явно не получится. Нога инстинктивно вдавила педаль газа в пол, 100 км/час… 120 км/час… 160 км/час… На Кутузовском я нагло подрезал мастодонтообразный «Лэндкрузер», набитый братвой, и, взвизгнув тормозами, понесся по Новому Арбату. Уже через час я сидел в хорошо знакомой мне квартире на Басманной. Друг-барыга устало выравнивал карточкой жирные дорожки.

* * *

За окнами почти не бывает света. Утром серо, вечером черно. Смотришь на блеклый, ирреальный городской пейзаж и считаешь дни до отъезда. Одиночество ощущается еще более остро, чем обычно. Даже если в твоей постели каждое утро просыпается нежная двадцатитрехлетняя блондинка с ангельской внешностью. Даже если весь день твоя моторола не прекращает звонить. Даже если в надежде сбежать от одиночества ты каждый вечер садишься за руль и направляешься в центр города. Ты основательно рискуешь, разгоняя спортивную машину до ста сорока на гололеде. Мимо несется реклама и неоновая подсветка, витрины магазинов, вывески ресторанов и клубов, салонов красоты и казино. Деревья увиты сверкающими гирляндами. Празднично мерцают мигалки ментов, вспыхивают ксеноны правительственных броневиков, сирены старательно выводят «Jingle Bells». Людей почти не видно. Пролетарии уже отмечают праздники, пьют в своих спальных гетто, режут друг дружку под песни Михаила Круга. Усталые домохозяйки, уложившие спать своих пьяных мужей, смотрят ночные ток-шоу, в стареньком Sharp'e крутится сборник Баскова. Одинокие дамы бальзаковского возраста слушают Витаса. Интеллигенты по тысяча первому разу перечитывают Сартра, их саундтрек – Булат Окуджава. Степенные банкиры ложатся спать в своих шестиэтажных коттеджах с гаражами на восемь машин, бассейнами и залами для боулинга. Музыка их не интересует. Молодые жены уныло берут в рот вялые члены банкиров, вспоминая с тоской крепкие хуи всех поимевших их охранников, водителей, тренеров и секретарей…

Незадолго до отъезда я созвонился с Таней и пригласил ее на свидание. До этого мы практически не встречались, если не считать моего дня рождения и двадцатиминутного кофе как-то вечером. Правда, мы много говорили по телефону. В какой-то момент мне даже показалось, что это оптоволоконное общение вот-вот превратится в нечто большее.

В тот вечер хотелось эклектики. На свидание я пришел в черном классическом пальто и розовом пуловере Strellson. Известно ведь, что сочетание несочетаемого – излюбленный прием из арсенала денди. Таня уже ждала меня. Она сидела за столиком, задумчиво-рассеянно курила. Официантка поднесла грейпфрутовый фреш. Я некоторое время помедлил, разглядывая девушку на расстоянии. Она была красива, несомненно, чем-то похожа одновременно на Ингеборгу Дапкунайте и Тайру Бэнкс, если такой гибрид возможен в принципе. Лицо ее при этом было… как бы сказать… одухотворено, что ли? Наконец она заметила меня, махнула изящной рукой. Накладные ногти немного портили картину. Я вообще-то довольно чувствителен к мелким деталям. Бывает, что, придя в гости или встречаясь с кем-нибудь в новом для меня заведении, я обнаруживаю некие детали интерьера, мельчайшие частицы, порой даже просто запахи, полностью выводящие меня из равновесия. Какое-нибудь настенное бра, рисунок на портьере, форма пепельницы приводят меня в бешенство. Гелевые ногти напрягали, но донастоящего раздражения было далеко. Я решил закрыть на это глаза. «В будущем поправим, – подумал я, – если это вообще будет актуально».

– Привет-привет, – Таня посмотрела на меня своими кошачьими глазами с чуть расширенными, словно от возбуждения или от наркотиков, зрачками, – как дела?

– Да как обычно, – я улыбнулся, не в силах отвести взгляд от ее глаз, – все ровно. Вот только…

– Что?

– Какая-то усталость общая, – я нашел в себе силы и отвернулся в поисках официантки, – конец года, накопилось, наверное.

– Мы с девочками поедем в январе в Ригу, к знакомым, отдыхать.

– С девочками?

– Ну да. Я же говорила, нас шесть подружек – Оля, ее ты знаешь, Фишка, Слоник, Маша, Кузя и я.

– Настоящая дружба? – спросил я, а сам подумал: «Фишка? Слоник? Кузя? Откуда же все они приехали?»

– Именно, – Таня отвлеклась на подошедшую официантку, – будьте добры, принесите мне теплый салат с китайской лапшой.

– Ты считаешь, она бывает? – я быстро пробежался по меню и заказал суши с белым вином.

– Уверена.

– Как можно быть уверенной? Дружба, если она существует, проверяется суровыми испытаниями, разлукой, предательством, в конце концов. Была у тебя возможность проверить дружбу?

– Вообще-то нет… – она помолчала, – но мы же дружим уже шесть лет.

– Срок ничего не значит, кроме того, что вы успели лучше узнать друг друга. Притереться.

– Разве это не важно?

– Не знаю. Дело в том, можно ли называть ваши отношения дружбой, в принципе. Конечно, вам весело вместе, у вас общие интересы, тусовка. Вы обсуждаете достоинства знакомых мужчин. Бесконечные «кто», «с кем» и «когда». И все это имеет отношение лишь к развлечению. Попади ты в серьезную передрягу, случись с тобой, не дай бог, конечно, какой-нибудь тотальный пиздец, вдруг общение с тобой превратится из отдыха в тяжкое бремя, связанное с опасностью, где будут эти фишки, слоны и носороги?

– Конечно, со мной.

– Ты так уверена?

– Да. А у тебя что, совсем нет друзей?

– Наверное, нет. Вернее, мне они просто не нужны.

– А как же мужская дружба? Странно, что у меня, женщины, друзья есть, а ты одинок.

– Спорный момент. В принципе, все мы одиноки. А что касается мужской дружбы, мне лично кажется, это просто миф, придуманный людьми.

– Зачем же было его придумывать?

– Как и большинство мифов, вроде религии например, чтобы как раз не чувствовать себя одинокими. Самообман. Что это такое вообще – пресловутая «мужская дружба»? Это что, когда друзья хотят выебать твою женщину, спиздить заключенный тобой контракт, построить дом больше, купить машину круче, чем у тебя? Когда они говорят за твоей спиной, что ты конченая мразь?

– Тебе, наверное, просто не везло с друзьями. То, что ты говоришь, звучит как-то страшно.

– Правда часто бывает страшной. Зато честной.

– Не знаю. Мне кажется, ты смотришь как-то… однобоко, что ли. Мрачновато как-то. Неужели не может быть простых человеческих отношений? Когда людям хорошо вместе. Или любовь… Ты и в любовь не веришь?

– Как раз нет. В нее я верю. Случается она редко, вот беда. Но любовь есть, точно.

– И как же понять, что вот она – любовь?

– Я где-то слышал определение любви. Сначала мне показалось, что это слишком просто, банально, может, даже пошло, но потом, после размышлений, я согласился. Определение точное, надо только принять его всерьез.

– Что за определение?

– Любовь – это когда можешь отдать свою жизнь за того, кого любишь. То есть, когда готов на самопожертвование ради него. Когда исчезает эгоизм обладания и остается лишь желание, чтобы любимому было хорошо.

Довольно поздно я отвез Таню домой. Перед расставанием, в машине, как-то инстинктивно, прижал ее к себе и поцеловал. Просто потому, что такова уж моя программа. Потому, что сбоев еще не бывало. Губы девушки были теплыми, нежными, податливыми и в то же время упругими. Ее язык был настолько ласков, что член мой встал, а в голову полезли мысли о минете. Промелькнула даже пара картинок в стиле hardcore. Впрочем, я и на вопрос о вероисповедании отвечу не задумываясь: порнография!

Однако я довольно быстро взял себя в руки и не ускорился. Красивых девушек каждый встречный мужлан старается уложить в постель при первой же возможности. Так уж получилось, что по интеллекту, образованности, общему уровню я слегка отличаюсь от ординарного мужского стада. Не надо ставить навязчивые цели! Во что бы то ни стало добиться секса, выебать, присунуть, отодрать… Пошло, провинциально и редко действует. Кроме клубных перепихонов «на одну ночь», конечно.

Ищу ли я в каждой встречающейся со мной женщине личность? Это слишком пафосно звучит, признаю, но я вправе искать. Пусть не саму личность, пусть только задатки, но не просто очередную дырку для моего хуя. Телки чувствуют это. Чувствуют и ведутся. Ведутся и заводятся. Как мой SLK, с пол-оборота ключа под названием «уважение».

И не важно на самом деле, испытываю ли я это так называемое уважение или вовсе отрицаю сам факт его существования…

Заводит это телок, заводит! Стоит немного помедлить, и она уже сама тянется к зипперу на твоих джинсах.

А личность (или задатки) я пока не встречал.

* * *

Аэропорт «Бенгурион» встретил нас ощетинившимися стволами зенитных орудий, полицейской формой цвета хаки, стынущей в безветрии пустынной жарой. В зале прилета многолюдно, в основном туристы, паломники, группа хасидов в черных одеяниях с женами и детьми. При взгляде на набожных людей мне всегда приходят на ум сомнения, настолько ли они праведны, насколько хотят казаться. Меня всегда занимал этот вопрос. Что там разжиревшие в пасторальной сытости приходских обедов попы! Вот старики отшельники меня действительно интересуют. Понимаю, что все прегрешения остались в молодости, выпитые литры, выкуренные косяки, обманутые надежды прекрасных девушек. Человек и в святость, наверное, уходит, сбегая от собственных грехов. Но в данный момент при всей внешней непогрешимости какие мысли роятся в голове у старцев? И отчего стыдливо отводят глаза от юбок приехавших исповедоваться молельщиц? Неужели не шевельнется поросший жестким седым волосом православный хуй, не промелькнут перед седыми глазами непристойные картинки? Голые паломницы, лижущие и сосущие, вставшие на четыре точки, голова прижата к земле, а задница торчит вверх, будто церковная макушка… Кто знает, быть может, заводят его мальчики, и был когда-то в бесшабашной юности молодой розовощекий семинарист, ласково играющий упругим членом между его нежными тогда еще губами? Отчего так истово молится и бьет поклоны старец на рассвете, уж не пытается ли искренней мольбою покрыть грехи мельком виденного краешком сна, где тот самый юный семинарист до синяков сжимает в своих крепких ладонях его старческие бедра и с силой вгоняет свой хуй, до крови раздирая старческий сфинктер?

– Ну что застрял, Володь? – пьяный Женя тянул меня за рукав.

Удивительное дело, Евгений Викторович, здоровый русский мужик, ничем не проймешь, с внешностью купившего дворянство тверского купчишки, до одури, до истерии боится летать. Каждый перелет для Евгения Викторовича – геройство, каждый посадочный талон – подвиг. Для того чтобы как-то избежать навязчивого страха, пьет Женя в дни перелета с самого утра и к моменту посадки доходит до состояния полного невменоза.

– Пойдем, пойдем, – Женя тянул меня за рукав. Все, Казак с женой, Аркатов и Арина, Женина Вера уже преодолели паспортный контроль и нетерпеливо мялись у пограничной линии.

Я подхватил шатко стоящего на ногах инвестора и поволок его к выходу.

– Пошли, Женя, пошли.

Здравствуй, земля обетованная! Здравствуй, родина моих предков! Сколько себя помню, мечтал об этой поездке, давал себе слово побывать здесь, вдохнуть горячий пустынный ветер и, быть может, услышать голоса давно погибших, но не сдавшихся праотцов. Прикоснуться рукой к Стене плача, пройтись узкими улочками Иерусалима.

Война не покидает святую землю. Пьяные от крови невинных жертв исламские террористы закладывают бомбы в синагоги и кофейни, дискотеки и музеи, базары и поликлиники. Но Массада никогда не сдастся. Даже если не будет выхода, и мужчины решат покончить с жизнью, только чтобы не очутиться в плену! Женщины Иудеи не оставят любимых. Женщины попросят мужчин убить их вместе с детьми, перебить весь домашний скот и сжечь все запасы, разрушить все до основания, лишь бы не досталось ничего беспощадному в своей тупой ненависти врагу.

Я представляю себя эмиссаром первой всееврейской освободительной армии. Я стою посреди площади Кедумим на древнем камне, возвышаясь среди толпы единомышленников.

«Террористы хотят войны! – почти кричу я, и людское море эхом вторит моим словам. – Они хотят крови, свинца и взрывов. Мы же хотели мира. Мы несли образование, дарили рабочие места и медицинскую помощь. Мы протягивали руки и предлагали дружбу, но терпению самых миролюбивых рано или поздно приходит конец. С древних времен наш народ подвергался гонениям и обидам, варвары завидовали нашему интеллекту и культуре, их приводила в ярость наша национальная гордость, братство и самосознание. Финикийцы и египтяне, римляне и аравийцы, католики и православные жгли нас своими бесовскими кострами, вырезали нас сталью своих мечей, отправляли в газовые камеры концлагерей. Где теперь все эти великие народы? Где все эти империи, царства и рейхи? Тишина на безымянных могилах.

Поднимите голову, дети Сиона!»

Я вздымаю над головой правую руку, сжатую в кулак, и толпа вокруг меня повторяет мой жест. На стене древней синагоги истекает кровью звезда царя Давида, зажигается огонь в огромном семисвечнике, пустынный ветер подхватывает искры, разнося их по всему миру.

* * *

Тель-Авив, столица израильского государства, был насквозь пропитан духотой раскаленных хайвеев, жарким гомоном уличной маеты, гудками автомобилей, полицейскими сиренами, особенными восточными запахами. Сказать по правде, никакого особого впечатления город не производил, разве что поражал обилием русскоязычных вывесок, вроде цирюльни «Киевский Парикмахер», супермаркета «Русская Березка» и закусочной «Одесса». В разноязыкой толпе отчетливо слышалась родная трехэтажная матерщина. Вот только старая Яффа приятно цвела особым ветхозаветным колоритом.

Наш отель, Crown Plaza, заявленный туроператором как пятизвездочный, едва дотягивал до четырех. Сразу по приезду мы приняли душ, бросили в номерах нераспакованные вещи и полностью утратившего способность передвигаться Женю и выбрались на улицу. Хранивший до недавнего времени молчание мобильный разразился серией звонков от родственников (что это еще за на хрен родственники, если я их в жизни в глаза не видал?). Конечно, я пообещал приехать, посетить, рассказать, навестить. Чуть позже, на следующий день, послезавтра. С ужасом подумалось, что от некоторых визитов не отвертеться… Хотя почему не отвертеться? Послать их всех далеко и надолго, обложить по телефону с ласковой просьбой избавить от своего идиотского провинциально-жидовского говора! Ну, нет! Разве так можно? Люди давно уехали, скучают, ищут общения, весточки с покинутой родины. Вот если бы сам уехал, что тогда? Тоже искал бы возможности хоть краем глаза, хоть в щелочку взглянуть на жизнь, которую оставил, променял когда-то давно? Трудно судить о самом себе. Во-первых, мне кажется, я вряд ли бы уехал в Израиль. Что делать в этой восточной деревне? Куда бы я стал носить свои костюмы от Ermenegilda Zegna, тертые джинсы от Gucci? Какого качества израильские модельки нюхали бы кокс на панели моего «порша»? Нет, нет и нет! Россию я ненавижу, как любой выросший ребенок – мать-алкоголичку, пропившую его детство, забившую на прирожденные таланты своего чада, сделавшую в принципе все, чтобы мальчик озлобился, отупел и сел, в конце концов, рядом, забубённым собутыльником. Такая мамаша, не помнящая даже, кто отец ее чада, нет-нет, да проникнется нежностью к отпрыску, обнимет, прильнет, всплакнет-приголубит, покается, прижмется… Материнская нежность внезапно сменится давно утерянной женской, рука матери, как бы нечаянно, скользнет в штаны сына. Грубая, пропахшая потом и дешевым алкоголем, бомжишка искренне и неуклюже, воровато озираясь и заранее сожалея, выебет родного ребенка. Но покинуть страну, где мои деньги, знания, опыт имеют хоть какой-то вес ради одесского захолустья Ближнего Востока? Рано или поздно, я знаю, уверен, мне суждено выбраться из холодной безрадостности московских сплетен. Вот только денег поднажить еще немного! Я уеду, до свидания, Родина! До свидания, россияне! Оставайтесь жрать свое красно-коричневое дерьмо, у вас прекрасно получается его готовить. Мне не до вас, с вашим вечным ознобом, борщом и мракобесием. Мои города – Париж и Нью-Йорк, Лондон и Монте-Карло! Меня ждут тысячедолларовые обеды в лучших ресторанах, новенькие «ламборджини» и яхты, бляди, похожие на королев, салонные разговоры, интервью журналу «The Forbes». Израиль? Прекрасная страна, земля обетованная, историческая родина… Проживи я здесь всего несколько лет, и возненавидел бы ее еще сильнее Руси-матушки!

Хотя, опять же, не в деньгах ли все дело? Имей я полтинник стабильного месячного дохода, и есть ли разница где прозябать? С таким приходом любая скука превратится в карнавал. Я так часто мечтаю о них, о сладких, любимых, ненавистных моих денежках. И не так, чтобы с потом и кровью, страхом вмиг все спустить, разориться, сесть в тюрьму, клошаром спать под картонками на набережной Сены. Нет, это на хуй, никакого здоровья не хватит, никакая дорогущая швейцарская психбольница не спасет! Вот, представляю я, просто деньги. Не с маленькой буквы, а с большой. ДЕНЬГИ! ЛАВЕ! КАПУСТА! Навсегда, то есть навечно.

И тогда можно все, доступно все! Если даже крупно облажаться, ошибиться, оступиться, совершить, к примеру, убийство в порыве, ничего страшного. Не надо волноваться! Можно просто пойти в особо дорогой бутик и прикупить там себе новую жизнь, а старую, ненужную, вышвырнуть на помойку и забыть как страшный сон. Вроде и было когда-то, но правда ли, да и со мной ли, не помню. Если бы у меня и впрямь были бы ДЕНЬГИ, я носился бы по миру, меняя страны, столицы, курорты, как иная куртизанка кружевные трусики. Клубы, наркотики, женщины, мужчины, трансвеститы… За мной всюду следовала бы личная реанимация. Перебрал с чем-то, передознулся, всегда к твоим услугам: оживить, реабилитировать, очистить кровь!

– Хватит отъезжать, Володь, – Казак тронул меня за плечо, – вечно ты так, ебаный лунатик, вроде здесь, рядом, вместе со всеми, а вроде бы и нет. Замолчишь, уставишься стеклянным взглядом в одну точку. Давай, просыпайся!

Я стряхнул оцепенение, осмотрелся.

Мы сидели в каком-то небрежно дизайнированном ресторане в самом престижном торгово-развлекательном центре города «Мигдаль-Опера», пили текилу. Жирный Аркатов основательно вспотел и отдувался, поминутно промакивая раскрасневшееся лицо не первой свежести платком. Его жена уныло жевала куриное крылышко, печально провожая взором стройных молодых туземцев, дефилирующих по деревянному патио ресторана. Жена Коли что-то негромко вполголоса обсуждала с Верой.

– Давайте выпьем, что ли, – сказал я.

Ну, здравствуй, земля обетованная!

* * *

Через пару дней, вконец устав от асфальтовой жары и суеты главного еврейского города, мы решили арендовать машины и двинуться на юг, через Иерусалим и Вифлеем в Эйлат, чтобы там, на фешенебельном красноморском курорте с честью встретить Новый год. Все эти дни Женя никак не мог выйти из практически анабиозного состояния. Мы поделились на группы – я с четой Аркатовых и Казак с инвестором и женами. Засекли время и, договорившись встретиться у храма Гроба Господня, поспорили с Казаком, кто быстрее доедет. Аркатов что-то ныл о необходимости экономить, но я презрительно промолчал на его стенания и выбрал самый дорогой из представляемых в Avis'e автомобилей – BMW5 серии с трехлитровым мотором. Ну, нет у них М5, нет! Однако и эта телега оказалась недешева, примерно 180 долларов в день. Всю дорогу по величественной пустыне… я гнал со средней скоростью 160–180 км в час, из динамиков несся какой-то оглушительно-идиотский развеселый поп-хаус с явными восточными нотками, к сожалению, ничего более продвинутого местные радиостанции не передавали. Лавина звука и стремительно меняющихся придорожных картинок обрушилась на чету Аркатовых, возможно, заставляя пожалеть о решении ехать отдыхать всем вместе. Я вел машину и под воздействием непрерывно поступающего адреналина неожиданно забыл о всех своих страхах и тревогах, о снящемся ночами кокаине, об обездвиженном алкашкой теле инвестора, бултыхающегося на заднем сиденье Колиного авто, об этом вечном вопросе «почему?», в конце концов!

Мы прибыли в Иерусалим намного раньше Казака. Еще бы, он взял какую-то подержанную «Тойоту», и наверняка (я уверен!) пытался соблюдать скоростной режим. В Иерусалиме ощущение было такое, что время остановилось, не было двух тысяч лет современной цивилизации, узкие улицы, ведущие в сумрачные провалы дворов, разномастные священнослужители в традиционных одеяниях, ремесленники и торговцы сувенирами, грязь, чад и копоть. Казалось, будто город затерян не столько в песках, сколько во времени. Толпы паломников.

Храм Гроба Господня неожиданно разочаровал. Я думал о величественнейшем сооружении, ритуальнейшем из ритуалов, священнодействии, в конце концов. Однако змеевидная очередь посетителей двигалась довольно быстро, монах на входе будничным голосом просил женщин покрыть головы. Мы купили свечи и, спустившись в маленькую каморку, где хранится сам гроб, зажгли их. Чудес не произошло, гром не прогремел, иконы не окрасились кровью, когда я вот так запросто дотронулся до святыни своей рукой. То есть той самой греховодной рукой, которая…

Впрочем, каких только неблаговидных поступков я ею ни совершал.

Из темного мрака храма мы вышли на солнечный просвет, и я ощутил, что именно в этом месте отчетливо видна тщетность разделения людей по религиозному, национальному, классовому признаку. Рядом с храмом Гроба Господня высится мечеть, с другой стороны – Великая синагога и Стена плача.

Бедные маленькие людишки, священнослужители борются за вас, разделяя путами религий, опоясывая узами запретов и табу, политики говорят о классовой ненависти, национальной неприязни. Запомните, друзья, все это чушь и сказки, как нет высших сил, кроме бога в вашем сердце, так и нет иного разделения, чем на людей умных, избранных, отмеченных печатью жизни, и на все остальное поебло, биологических роботов, специально существующих для обслуживания вышеозначенной избранной когорты. Нет более правильной идеологии, чем ментальный фашизм. Если сможешь, захочешь, добьешься, – добро пожаловать в наш чудный мир сверхлюдей, не вышло – ну, что же, прости, твое место у станка.

Я оставил своих спутников и в одиночестве прошел к Стене плача. В моей руке была записка, которую я собирался оставить там. Это мольба, просьба, заветное желание. Два слова, написанные большими печатными буквами: ДЕНЬГИ! ЛЮБОВЬ! Я бережно вложил записку в трещину между старыми камнями, прислонился лбом к нагретой иудейским солнцем стене. Я закрыл глаза. Неожиданно для самого себя я заплакал.

* * *

Новый год мы отмечали в Эйлате, куда приехали сразу после Иерусалима, предварительно сделав небольшую остановку на Мертвом море. Там было неплохо, ей богу, даже на мой придирчивый вкус. Мы разместились в фешенебельной гостинице Le Meridien. С нами соседствовали скромные израильские миллионеры и подозрительной внешности «новые русские», было много англичан, американцев и (на каком курорте их нет?) немцев. Сервис был на уровне. Немножко простовато, но в целом неплохо.

Празднование Нового года на курорте – вульгарно, не так ли? Сколько раз уже я отмечал этот праздник вдали от своей холодной родины, воруя у смуглых аборигенов немного жаркого южного солнца. Новый год всегда был моим любимым праздником. В этом, наверное, я не оригинален. Меня не отпускало предвкушение чуда. Сначала по-детски, наивно веря в Деда Мороза. Ровно в двенадцать припрется этот старик и притащит целый мешок с подарками, целую немереную кучу подарков. И среди них обязательно будут гараж на сорок машинок, винтовка – копия М16 и (я же очень старался весь год!) щенок немецкой овчарки. Чудеса сбывались, но позже, или не сбывались вообще. Винтовку я сам выписал из Neckermann'a, когда подрос. Игрушечный гараж тоже купил сам, но будучи уже совсем взрослым, не себе, а сыну. С собакой хуже. Ее не было, да, наверное, никогда и не будет. Я больше не люблю животных.

Вот как странно получается! Живет себе обыкновенный мальчик, учится в школе, играет с друзьями, посещает кружки во Дворце пионеров. Однажды задумывается и осознает, что все это не его, а чья-то чужая жизнь. Что ему не нравятся учителя. Жуткие дородные тетки в дешевых крепдешиновых платьях. Никчемные, плохо выбритые мужчины в коротких галстуках. Какие знания, какой жизненный опыт они могут передать? Я ебал в рот этот ваш опыт! Оставьте его себе. Само здание школы, стандартная блекло-рыжая постройка с коричневыми линолеумными полами в душных классах, способно вызвать приступ головной боли и тошноты. Рвотный рефлекс. Мальчик вдруг понимает, что у него нет друзей. Вместо них есть предательство и мышиная возня, шуточки за спиной и жестокость. Самая красивая и желанная девочка из класса оказывается шлюхой и конченой дурой. Он больше не знает, зачем ходить во Дворец пионеров, все эти секции кажутся низкопробной самодеятельностью. Мальчик осознает, что ему не нравятся цирк и зоопарк, отечественные боевики, усердно косящие под Голливуд, театр Наталии Сац, музыка, звучащая на школьных дискотеках, книги Катаева и Дюма, семейные праздники. О, эти ужасные семейные праздники! Куча родственников, не имеющая ничего общего между собой, кроме крови и пропыленных воспоминаний. Мужчины, надирающиеся тайком от жен. Бесконечные в своей бессмысленности женские разговоры. Настойчивый запах домашней стряпни. Розы, мокнущие в ванной, чтобы не завяли. Вместо них увядает, кажется, сама жизнь.

В детстве дни кажутся такими длинными. Часы тянутся и тянутся, время бежит удивительно медленно. С годами ощущение времени незаметно меняется. Вот сейчас время – это мой SLK. Он несется по ночному Садовому, подгоняемый вдавленной в пол педалью акселератора. Я знаю, скорость будет только расти. Главное – справиться с управлением. В старости жизнь, вся это ебаная, кипучая, полная страстей и разочарований жизнь покажется всего лишь мигом. Всего лишь крохотным мгновением. Не потому ли я стремлюсь наполнить его до краев?

Ожидание чуда. Оно, в принципе, не покидало меня, когда я стал старше. Может быть, слегка потускнело, но не исчезло полностью. Окончательно его не стало, когда я начал встречать Новый год на курортах. Не стало больше предпраздничной суеты, беготни по магазинам в поисках подарков, не надо было строить планы, куда идти в эту ночь. Все заранее известно. Торжественный ужин в ресторане твоего пятизвездочного отеля. Шоу-программа, насыщенная местным колоритом. Дружный отсчет двенадцати ударов часов. «Давайте встанем, друзья, наполним бокалы шампанским ($300 за бутылку, в стоимость ужина не входит)! С Новым годом! С Новым счастьем! Ура!» Потом общая пьянка, танцы, фейерверки. Сидишь в одиночестве за праздничным столом. Смотришь сквозь праздник усталыми глазами. «Верните меня маленького, хотя бы на полчасика или двадцать минут, я хочу веселиться искренне, по-детски, без бухла и наркоты, грязного порочного секса и насилия, просто от одного только ощущения праздника!» – хочется сказать. Интересно, кому? А на глазах – слезы.

Первые дни нового года я, неожиданно для самого себя, посвятил странно здоровому образу жизни. Загорал и плавал, катался на квадроциклах и скутерах, занимался дайвингом, ел предпочтительно морские продукты, пил не больше двух бокалов вина в день. Мои спутники, напротив, своим привычкам не изменяли. Евгений Викторович все же перестал квасить с утра, но несмотря на это ближе к вечеру утрачивал способность разговаривать. Его жена носила на своей хорошенькой, слегка мышиной мордашке печать страдалицы, мол, «вот он, мой крест». Чета Аркатовых мирно плыла потом у бассейна, изредка выползая к морю и потягивая местное недорогое водянистое пиво. Казак в целом поддерживал меня, плавал, нырял, играл в теннис, выпивая при этом против моих двух бокалов неизменные две бутылки, периодически шлифуя их вискарем. Элеонора на морском воздухе посвежела, почти мигом загорела и вызывала неподдельный интерес у мужского населения курорта. К ее же чести следует добавить, что интерес этот она игнорировала, проявляя по отношению к мужу искреннюю заботу и нежность. В один из вечеров я даже попытался поговорить об этом с Колей, но вовремя стушевался и промолчал.

Настроение мое исправлялось. Депрессия испарилась под горячими лучами иудейского солнца. Я впал в какую-то мягкую задумчивость и частенько находил самого себя застывшим, вглядывающимся в спокойную гладь моря. К вечеру третьего дня появилось давно позабытое настроение писать. Я выклянчил у Казака ноутбук, с которым тот не расставался даже на отдыхе, и заперся в номере. В голову лезли разные мысли, по большей части непристойные. Порнография, а как же! В основном размышления, то, что мне казалось в те дни наиболее важным. Я решил написать о себе. Немного любовной истории, скорее даже истерии. Немного внутреннего пространства, прежде скрытого от любопытных взглядов. Немного иронии, чуть-чуть печали. Простые человеческие чувства, отчего-то терзающие бога. В первый же вечер написано было много, вспомнилось многое, изменился настрой. В какой-то момент стало настолько пронзительно грустно и хорошо, что усидеть на месте не было никакой возможности. Около часу я вышел из отеля в парную курортную ночь. Что-то определенно носилось в воздухе, я чувствовал перемены, и не могу сказать, чтобы они нравились мне. Просто это было такое состояние, когда хочется быть одному и одновременно со всеми, абсолютно трезво воспринимать окружающий мир и при этом чувствовать себя донельзя удолбанным. Я шел никуда конкретно не направляясь, повинуясь наитию, или, если хотите, провидению. Провидение, как обычно в моем случае, привело в кабак. По случайному (опять же) стечению обстоятельств, это был не просто очередной приморский балаган с дерущими горло зазывалами, латиноамериканской музыкой и разбавленной виски-колой. В данном конкретном случае я попал во вполне достойный (ну, насколько это вообще возможно в курортной зоне) рыбный ресторан. Посетителей было немного. Только пара столиков была занята компаниями пожилых отдыхающих. Не придумав ничего лучшего, я уселся за барную стойку (это в рыбном ресторане-то!) и заказал cuba libre. Опять же удивился. С чего бы это было изменять старине Джеку с сомнительным ямайцем? Закурил и, немного поерзав, обозрел весь ресторан. Все те же пожилые америкашки… Так, а это кто? Дверь в ресторан растворилась, впустив в полумрак благородного дерева и ковров мужчину и женщину. Я пригляделся. Мужчине было около сорока, солидный и загорелый, в светлой лакостовской рубашке-поло, он источал уверенность и спокойствие, благоразумие и надежность, практичность и достаток. Серые, немного разбавленные синим глаза его казались слишком близко расположенными к переносице. Он властно смотрел в мир. Сколько раз уже, на приемах и переговорах, в офисах и ресторанах, на конференциях и презентациях, выставках и банкетах, встречал я этот взгляд. Так смотрит человек, знающий себе цену, привыкший быть хозяином, поднявшийся, возможно, из низов и достигший многого. Он помнит детство в деревеньке под Псковом (в Баварии или Провансе) с пьющим отцом и страдалицей матерью, сестер и братьев, рано вышедших замуж и женившихся, разлетевшихся из родного гнезда по соседним деревням и поселкам, погибших от пьянки, севших по хулиганке и воровству, соседку Марью Кирилловну, прочившую ему великое будущее. «Права была покойница», – как бы говорит его взгляд. Он руководит крупной компанией, работает в мэрии или правительстве, но на всю свою жизнь остается простым сноровистым деревенским мужиком, крепким хозяйственником, заменившим пьяный досуг занятиями спортом, а разведение свиней маркетингом и мониторингом. Положительный со всех сторон пример! Образец для подражания! Вот беда, так и не приучился мужик читать «умные» книги, а «неумные» на кой же нужны? Так и не стал разбираться в технике европейского авангарда, так и не понял, зачем Сережа Есенин покончил жизнь самоубийством, почему застрелился Маяковский, почему, в конце концов, Николай Коперник запалил аутодафе, сказав: «А все-таки она вертится!»

Я перевел взгляд на женщину. Она была моложе своего спутника, незначительно, наверное, ей было около тридцати пяти. Очень ухоженная, высокая и худая, с гривой черных, скорее всего крашеных волос. На ней был простой сарафан из небесно-голубого льна, несколько тонких цепочек белого золота блестели на смуглой коже. Женщина напоминала актрису, забросившую карьеру ради сытой семейной жизни. Глаза выдавали ее. Ищущие, нервные, похожие на глаза антилопы. Я встретился с ней взглядом. Возможно, я сделал это специально. Женщина едва заметно улыбнулась. Я тоже. Они сели за столик неподалеку. Я проследил за тем, что они заказывали, сам не знаю зачем. Мужчина взял пиво и жареного карпа, женщина – запеченную форель и бокал белого вина. Я прислушался. За все это время они обменялись всего несколькими тихими, лишенными эмоций, фразами, кажется, по-русски. Я выпил еще коктейль и собрался уходить, когда заметил, что мужчина покинул свою даму, отправившись, видимо, в туалет.

Обычно я так себя не веду. Я представляю нечто подобное, но претворить в жизнь не решаюсь, духу не хватает. Но не в этот раз. Я же говорю, что-то летало в воздухе. Удивляясь самому себе, я вдруг встал со своего места и подошел к женщине.

– Простите, – сказал я.

Она подняла голову.

– Да, – сказала она. Голос ее был несколько хриплым и ужасно возбуждающим. Я ощутил, как в тесноте джинсов напрягся мой член.

– Простите, – повторил я, – при вашем муже я бы не решился…

– Он не муж мне, – быстро перебила меня она.

– Мне не приходит на ум ничего, кроме ужасной банальности.

– Что вы имеете в виду?

– Мне хочется просто выразить свое восхищение…

– Вы всегда так запросто подходите к дамам, если их спутник оставляет их ненадолго?

– Если честно, то в первый раз, – я немного помолчал. Женщина тоже хранила молчание.

– Вы очень непохожи, – наконец сказал я.

– В смысле?

– Я хотел сказать, вы и ваш мужчина. Здесь есть какой-то диссонанс.

– Очень интересно. Вы пьяны, молодой человек?

– Ни капли, – я глотнул воздуха и слегка вжал голову в плечи, словно ожидая удар, – дайте, пожалуйста, ваш номер.

– Зачем?

Все ясно было с самого начала. Затея совершенно идиотская, и чего это я повелся?

– Просто встретились бы, поговорили…

– О чем? – она, казалось, была переполнена иронией. Сейчас вернется ее друг. Пора уходить. Облажался так облажался.

– Простите, – в который уже раз сказал я и повернулся, чтобы уйти.

– Оставь лучше свой, – услышал я за своей спиной, – диктуй, я запомню.

Я продиктовал, хотя лучше было сразу свалить, ясно же, что она делает это просто так, из унизительного сочувствия к моей нелепой выходке. Просто чтобы быстрее отвертеться от меня.

Я ненадолго завис в небольшом баре с живой музыкой, после чего перебрался в какую-то очередную курортную дискотеку, с длинным и дурацким названием, вроде «Red Sea Stars Nights Disco»…

Некоторое время я потратил на то, чтобы в этом захолустье вырубить наркотики, но, что и говорить о кокаине, если даже спида там было не сыскать. В итоге я благополучно набрался ромом с колой и собрался домой, в номер. Когда я вышел из помещения дискотеки под черное южное небо, усыпанное ярчайшими звездами, мой телефон зазвонил. Номер мне был неизвестен.

– Я звоню уже третий раз, между прочим, – сказал хриплый женский голос, – куда ты засунул трубку?

Я не поверил своим ушам. «Бред, – подумалось мне, – галлюцинации».

– Что молчишь, – спросила она между тем, – хочешь меня увидеть?

– Когда?

– Прямо сейчас.

– Где?

– А где ты остановился?

Не веря своим собственным ушам, я сказал ей адрес.

– Отлично.

– Мне подождать тебя в лобби? – поинтересовался я.

– Это еще зачем? Как тебя, кстати, зовут?

– Володя. А тебя? – но в трубке уже повисла тишина.

Мигом протрезвев, я бегом, почти рысью вернулся в номер, принял душ, побрился, заказал пару бутылок брюта и сел ждать. Сердце нервно колотилось, словно птичка, пойманная в силки. «Она не придет, просто пошутила, – думал я, – хотя, что-то не похожа она на шутницу. Во всяком случае, уровень шутки как-то слишком невысок. А может, это разводняк такой? Она профессиональная кидала, клофелинщица экстра-класса. Если все это не бредни и она придет, надо держать ухо востро, а то останусь без своего любимого браслета Barraka, часов, карточек Visa и всей наличности».

В дверь постучали. Я бросился открывать. На пороге стояла она, незнакомка из ресторана. Теперь на ней было черное декольтированное платье, остроносые туфли на высоченной шпильке. По-моему, она была даже выше меня.

– А меня зовут Инга, – она сделала шаг и вошла в номер. Из разреза на платье выглянула гладкая длинная нога.

– Не ожидал, – сказал я.

– Сама не ожидала, – Инга прошла в комнату и огляделась, – хороший номер. Ты любишь жить с комфортом.

Я промолчал.

– Чем ты занимаешься, Володя? – она села в кресло и закинула ногу на ногу.

– Размещением инвестиций, – уклончиво ответил я, откупорил бутылку, наполнил бокалы и протянул один из них ей, – за знакомство?

– Отлично, – Инга улыбнулась, – ты всегда так банален?

Не зная, что ответить ей на это, я спросил:

– А чем занята ты?

– Примерно тем же, что и ты, – она снова улыбнулась, – размещаю в основном частные мужские вклады…

Повисла неловкая тишина. Одна из тех пауз, когда тщетно ищешь, что бы такое сказать, но ничего стоящего в голову не приходит.

– Включить музыку? – спросил я.

Вместо ответа она лишь кивнула. Я поискал станцию и остановился на нежной джазово-приблатненной программе.

Инга отставила бокал, поманила меня пальцем:

– Иди к тете, мальчик.

От этой фразы в сочетании с хрипотцой ее голоса мой член встал, нет, просто рванул вверх.

Я подошел к креслу и склонился над ней. Она провела ладонью по моей груди, животу. Другая рука ухватила меня за шею и слегка пригнула мою голову вниз.

– Я люблю, когда жестко, – прошептала она мне в самое ухо, – ты не против, если я буду жесткой с тобой, нежный мальчик?

* * *

Инга исчезла так же неожиданно, как и появилась. Утром просто расстались, договорившись созвониться. Она так и не оставила свой номер телефона. Больше от нее не было ни слуху ни духу. В какой-то момент я даже засомневался, не плод ли это моей разгоряченной алкоголем фантазии.

Несколько раз я звонил на мобильный Тане. Она отдыхала в это время вместе с подругами в Прибалтике. Наверное, поехала туда по приглашению одного из своих любовников. В том, что этого добра у девушки хватало, я не сомневался… Весь ее образ, фигура, голос были настолько сексуально притягательными, что, казалось, завораживают и зомбируют мужчин вокруг. Таня подходила к телефону, но разговора не получалось, фоновый грохот музыки заглушал все на свете, к тому же она была, видимо, настолько пьяна, что не могла даже толком разговаривать. Странное дело, не имея никаких на то оснований, будучи всегда свободным во взглядах и отношениях, мне неожиданно была неприятна эта ситуация. Я даже старался не думать о Тане, убеждая себя в том, что очередная клубная потаскуха не стоит моих чувств. При этом каждую ночь я видел ее во сне. Моя боевая подруга, та, с которой вместе я шел на преступления, та, что плечом к плечу боролась рядом со мной против мирового корпоративного зла, наконец обрела конкретные черты. Высокая коротко стриженная блондинка с красивой грудью и чувственными губами каждую ночь была рядом со мной, взрывая и поджигая, скрываясь от Интерпола и служб безопасности транснациональных монстров, агитируя и проклиная, занимаясь со мной сексом, в конце концов.

В один из вечеров, накурившись купленного у арабов гашиша, я выложил все Казаку.

– Это какое-то наваждение, Коля, – мой голос нервно дрожал, – я больше не контролирую свои мысли. Мне это не нравится.

– А может, это просто любовь, – ответил друг.

* * *

На Рождество мы поехали в Вифлеем, в старинный библейский город, в котором находится сам храм Рождества Христова. По древней легенде, храм построен вокруг пещеры, где родился Спаситель. В том месте, где стояли ясли с Христом, сейчас расположена молельня, в полу ее устроена символическая звезда. В который раз я убедился в том, что любая организация может опошлить и нивелировать даже самое святое из чудес. Длинная очередь паломников довольно быстро продвигалась к месту рождения Христа, деловитые священники, больше похожие на завхозов, не давали посетителям возможности замешкаться. Когда-то я представлял себе все эти библейские легенды, думал о том, что, возможно, было бы неплохо прикоснуться рукой к чудесной тайне, помедлить немного, задуматься о чем-то эзотерическом, побыть наедине с самим собой. О тщете всего сущего, к примеру. Куда там! Посещение Храма Рождества – давно отработанный процесс, нечто вроде христианского конвейера. Полчаса в очереди ко входу, еще десять минут по пути к пещере, три минуты у места, где стояли ясли с младенцем, и – раз-два – ты уже на выходе, получаешь из камеры хранения сданный при входе мобильный телефон.

Я вышел из храма и закурил. «Христианская церковь, безусловно, одна из самых могущественных и тоталитарных транснациональных корпораций», – подумалось мне. Потом мои мысли сами по себе переключились на страну пребывания.

Раньше казалось, Израиль – страна-сказка. Одна только географическая карта так и кишит библейскими названиями. Здесь все связано с Христом. В этом городе он родился, здесь у них была тайная вечеря, тут его распяли, там он воскрес… Ну и так далее. Помню, в детстве фишки вроде плащаницы, какой-то там чудодейственной иконы и тому подобных приколов казались поистине чудесными! Теперь же все это было так близко, что при желании можно потрогать рукой, но, к сожалению, от самой сказочности не осталось и следа. В общем, посещение земли обетованной обернулось очередным разочарованием. Развенчанием еще одного наивного детского мифа. Следующим гвоздем в гроб моей религиозности. «Интересно, – подумал я, – с чем это связано – постоянные разочарования, преследующие меня. Нескончаемая цепь, вереница разочарований. Буквально во всем: в еде и музыке, в друзьях и книгах, женщинах и родственниках, в вере, наконец. Быть может, суть проблемы в том, что я в свой тридцатник так и остаюсь юношеским максималистом? Правда, мой инфантилизм всегда граничит с циничностью уличного шалопая. Да, мои мечтания, убеждения, представления имеют превосходную степень. При ближайшем же рассмотрении они явно на нее не тянут. Королева оказывается старой блядью, король – спившимся аферистом, любимый писатель – безуспешно борющимся с собственными комплексами слабаком».

Между тем на улице вечерело. Мы бродили по старинным улочкам Вифлеема в поисках ресторана, чтобы перекусить. Привычное израильское тепло неожиданно сменилось пронзительным порывистым ветром, стало неуютно и холодно. Небо затянули тучи, и несколько крупных влажных капель упало с него.

Вифлеем находится под юрисдикцией Палестинской автономии, населяют его в основном арабы, большая часть из которых, как ни странно, – православные христиане. Сам город в отличие от большинства еврейских – грязный и обветшалый. Какие-то немытые дети копошатся на обочинах дорог, всюду кучи мусора, на улицах полно полицейских. Несмотря на поголовное христианство обитателей тут и там попадались мечети. Ислам при сравнении с христианством вовсе выглядит закрытой сектой. В нее только попасть легко, достаточно признать, что Аллах единственный бог и Мухаммед пророк его. Сделай это, где хочешь, даже в мечеть идти не обязательно. Только произнеси заклинание и посели в своем сердце маленького муллу. Оп-па! – с конвейера сошел очередной солдат джихада. Неважно, что ты не собираешься брать в руки оружие, ведь воевать можно и без него. Главное – Вера. Путь назад крайне труден. Даже не факт, что он существует.

Вам нравится само слово? Вера. Основной постулат всех религий. Нравится? Правда?

То есть вы безоговорочно принимаете на веру все, чем пичкает вас жизнь? И если жена говорит, что сосала у вашего лучшего друга только потому, что в темноте перепутала его кривой никчемный хуй с вашим достоинством, тоже верите? Что ж, тогда добро пожаловать во все эти храмы, мечети, пагоды и синагоги. Добро пожаловать, рабская душонка!

На главной площади Вифлеема происходило действо, посвященное Рождеству. Сначала долго и заунывно пел Демис Руссос. Вид у него был болезненный и усталый. Затем Ясир Арафат поздравил своих христианских соплеменников. На правительственной трибуне я увидел и нашего Ельцина.

– Может, ломанемся к Боряну? – толкнул меня в плечо Женя.

– Зачем это?

– Как «зачем»? – поддержал инвестора Казак. – Какую-нибудь индульгенцию вроде права беспошлинного ввоза сигарет себе выхлопочем.

* * *

Москва встретила обычным зимним унынием. Оно смотрело в окна моей машины глазами мерзнущих людей на остановках, холодными осколками заиндевевших витрин, черно-белыми скелетиками зачахших городских деревьев. Уныние было повсюду. В морозном январском воздухе, в звенящей утренней тишине, в грязной снежной блевотине под ногами. Казалось, весь город пребывал в тяжелейшем «спидовом» отходняке. В кофейнях и ресторанах стало мало посетителей. Еда казалась какой-то безвкусной, музыка только действовала на нервы. Снаружи мели метели. Хотелось плюнуть на все условности, отказаться от заказанного черного окуня с бокалом белого вина и попросить пельменей с водкой. Дни тянулись и тянулись, а облегчение не приходило. Ровным счетом ничего интересного в городе не происходило. Ну, погиб в авиакатастрофе какой-то важный политик, ну, террористы взорвали очередной жилой дом, унеся на тот свет сотни человеческих жизней, ну, застрелили какого-то бизнесмена, скончался известный артист, пропал без вести спортивный телекомментатор. Смерть, как обычно, трудилась не покладая рук. Словом, обычная городская рутина.Обычные новости. Московский бизнес, следом за городом, погружался в постновогоднюю кому. Никому не были нужны рекламные места. Mc&Ericsson (внезапно и без объяснений) расторг контракт. Неужели госпоже Скворцовой все же не понравился видеоряд? Может быть, может быть. Во всяком случае, никогда нельзя быть уверенным на все сто, если имеешь дело с женщиной. От нас ушли многие рекламодатели. Те, кто еще оставался нашими клиентами, платили крайне неохотно. Денег не стало. Не то чтобы их совсем не было, просто ощущалась определенная нехватка, дефицит.

Как-то позвонила Таня, предложила встретиться. «Что-то ей от меня нужно, – подумал я, – с чего бы это она мне сама звонит?» Не знаю, как там у других, а я давно уже утерял веру в бескорыстные отношения. В простой интерес к своей персоне. Он, конечно, присутствует, если есть материальный стимул. Казаку, к примеру, нужны мои бизнес-идеи. Вадиму – лаве, чтобы отжигать по клубам и покупать наркотики. Бабушке Инне – слуховой аппарат за полторы тонны баксов. Что нужно этой блондинке? И что, в конце концов, нужно мне от нее? Просто затащить девушку в постель? Ну, это не цель, не повод так напрягаться. Нет-нет, здесь есть какое-то иное рациональное объяснение, какое-то зерно. Давай-ка попробуем признаться самому себе. Закроем крепко глаза, выдохнем и скажем: «Поиск». Постоянный, подспудный, невыраженный поиск нормальных человеческих отношений. Того, на что я, вполне возможно, уже не способен сам. Любви, черт ее побери. И вот в чем вопрос, а хватит ли у меня в нынешних условиях денег, чтобы купить такую безделицу, такую дешевку, как любовь?

* * *

Мы увиделись в ресторане «Место встречи», что на Тверской. Мерзкое заведение, скажу я вам. Кирпичные стены, деревянные грубые столы, идиотский выбор блюд, разношерстная, большей частью неприятная мне публика. Людской гомон. Невыразительное громыхание живой музыки из соседнего зала. Ленивые, нерасторопные официанты. Мы сидели за столиком в каком-то неуютном углу и пили водку. Под нездоровые закуски, один вид которых порой вызывает у меня тошноту: салаты, маринады и копчености. Таня пила уверенно и спокойно, ясно было, что этот процесс ей нравится. Мне пришло в голову, что у нее, возможно, проблемы с алкоголем. «Как всегда, – подумалось, – если молодая и красивая, так алкоголичка или наркоманка. Ну и блядь, конечно». То, как мы сидели, немного подвешивало. Ну не люблю я эти простонародные увеселения: кабак – водка – караоке!

При всем прочем я не сводил с Тани восхищенных глаз. У каждого свой вкус, не спорю, но есть в природе явления непреложные и несомненные. К таким явлениям относилась ее красота, ее завораживающая обаятельность. Нежная матовая кожа лица, припухлые чувственные губы, блестящие одновременно игриво и как-то возбужденно слегка миндалевидные глаза. На девушке был надет простой черный свитер. Он плотно облегал ее удивительно красивую грудь. На какой-то миг я представил, с каким бы удовольствием я стащил его с Тани, прикоснулся бы рукой к ее груди.

– Со мной всегда происходят такие странные вещи, – говорила меж тем она, – просто кино можно снимать.

– Да? Например?

– Знаешь, я была у подруги в Испании…

– Она испанка?

– Португалка. Но это не важно. Значит, познакомилась я с мальчиком. У нас ничего особенного не было, так, поцеловались пару раз, и все.

«Да хоть перееблись бы», – подумал я.

– Я пригласила его к нам.

– В Россию? – зачем-то уточнил я, как будто она могла пригласить его куда-то еще.

– Конечно, – радостно согласилась Таня и продолжила, – а я в то время встречалась с одним молодым человеком. Он занимался бизнесом, связанным с тюнингом автомобилей. Знаешь?

Я кивнул.

– И ни о каком испанце, он, понятное дело, не знал.

– Ну да, ну да, – я кивнул снова. «Какая все-таки грудь!»

– Короче, приезжает Карлос. Так этого испанского мальчика звали. А по-русски он не говорит. Я Давиду…

– Давиду?

– Мой молодой человек был еврей, из Израиля.

– Понятно.

– Вот, я ему говорю, что Карлос – молодой человек Слоника. Моей подруги, помнишь, я тебе рассказывала.

Я киваю. Заказываю еще водки и что-то на горячее.

– А Карлосу что ты говоришь? – спрашиваю я.

– Ничего. Главное, Давиду я говорю, что, по каким-то там жутким обстоятельствам, Карлос не может жить у Слоника и будет жить у меня.

– Поверил?

– Вроде, да.

Знаете, я бы раньше тоже поверил. А что тут такого, встречаешься с девушкой, общаешься, доверяешь. Сейчас, конечно, все не так. Теперь уже знаешь, что даже самый нежно любящий человек никогда не будет откровенен с тобой до конца, даже родная мать будет лгать тебе, пусть даже и из наилучших побуждений.

Мы выпили за взаимное доверие, и девушка продолжала:

– Это еще что! Слушай дальше. Мы с Карлосом решили полететь в Питер. Давиду я сказала, что я поеду со Слоном и ее бойфрендом за компанию. Ну, мы с испанцем неплохо провели время в северной столице и собрались улетать обратно. Сидим с ним в аэропорту и вдруг, я глазам своим не верю, появляется Давид с огромным букетом роз. Оказывается, он хотел мне сделать сюрприз, прилетел вслед за мной в Питер, нашел по моей фамилии отель, где мы останавливались. Там ему сказали, что я уже уехала, ну он и рванул в аэропорт.

– Круто! Так он врубился?

– Я сразу же напиздила…, – в этот момент официант принес еще водки, а я подумал: «Несомненно, напиздила, кто бы сомневался».

И Таня продолжила:

– …что не было билетов и Слоник улетела рейсом раньше. Ну, Давид удивился, чего это не я первым самолетом отправилась, но он так был рад нашей встрече…

– А Карлос?

– Что ж, испанский мальчик все понял и, знаешь, как-то сник, расстроился. Всю дорогу обратно молчал.

– Бедняга.

– В конце концов, у нас с ним так ведь ничего и не было, кроме той пары поцелуев.

«Так я тебе и поверил, – подумал я, – жила с мужиком в одном номере, и только пара поцелуев?» Таня, похоже, уловила недоверие в моем взгляде.

– Ничего не было, – еще раз подтвердила она, – хотя мы и спали в одной кровати.

Я рассмеялся. «Что за отстойная история! – подумалось мне, – и в этот вечер, когда так хочется немного романтики». Я говорю вам, я тупая провинциальная шлюха, ждущая принца. Только откуда ему взяться, в Уссурийске-то?

– Здорово, – сказал я вместо этого, – у нас тоже ведь фактически ничего не было, хоть мы и спали в одной кровати.

– Это можно поправить, – сказала Таня. Одна только интонация ее нежного голоса заставила вздрогнуть. Девушка точно была хищницей, без сомнения. С такими никогда не ясно, то ли ты ебешь, то ли тебя. Дрючат во все щели, пользуют как дешевую блядь. Впрочем, какая разница! Главное ведь получить то, что причитается матушкой-природой, сунуть свой член в теплую дырку. Или главное не это? Похоже, уже лет пять не это. Но что же тогда? Неужели опять поиск? Вечный, ни на минуту не прекращающийся поиск?

Через пару часов, когда мы, изрядно набравшись, ехали в ночном скрипучем такси по промерзшим улицам вечно бодрствующего города, я спросил ее:

– А что с Давидом?

Таня пожала плечами.

– Все это странная история, – почему-то прошептала она, – я была почти влюблена в него. Ни к кому не испытывала таких чувств…

Кажется, девушка вздохнула.

– Он вдруг резко перестал со мной общаться, – ее голос прозвучал, когда я уже не надеялся услышать ответа, – просто исчез, и все. Я звонила, у него определялся мой номер, он отключал телефон. Потом, позже, когда я почти свыклась, что его нет, в дверь нашего офиса в гостинице «Украина» постучали. Я открыла. На пороге стоял Давид. Я не сразу нашлась, что сказать, от удивления и волнения…

Таня опять отвернулась к окошку и замолчала. Я закурил.

– И? – спросил я.

– Я молчала, а он повернулся и вышел. Когда я вышла из ступора и побежала за ним, его уже нигде не было. Больше я его не видела.

– Странно, – сказал я, потому что хоть что-то, да надо было сказать. А сам подумал: «Видимо, так и должно было быть, с твоим-то отношением. История с Карлосом явно не единственная».

– При этом, у нас ничего не было, – Таня посмотрела мне в глаза, – только поцеловались один раз, в машине.

Мне стало смешно. Женщины! Девочки! Ну, меня-то увольте от рассказов о вашей непогрешимости. Мне-то что за дело?

– Надеюсь, хоть у меня с тобой сегодня что-нибудь будет, – я поцеловал девушку в податливые сладкие губы.

– Дай мне поносить свое колечко, – прошептала она, – вот это, от Tiffany. Этой ночью я буду твоей женой.

* * *

Дома у Тани все было точно так же, как и во время моего первого визита. Хорошо хоть в магнитофоне играла какая-то слащавая англоязычная херня, а не орала благим матом старушка Пугачева. Под нее, боюсь, у меня и эрекция бы пропала. Мы были изрядно пьяны. Сходили в душ, без особой страсти, как и полагается двум закаленным городским циникам. Ожидания не обманули меня. Обнаженная, девушка просилась моделью какому-нибудь фетиш-фотографу. Точеные плечи, прекрасная, может быть, лучшая из виденных мной грудь, как раз того размера, что нужно. Не большая и не маленькая, с аккуратными, чувственными сосками. Плоский живот с каким-то невероятно развратным пупком. Нежные синие прожилки на бедрах, лодыжках. Нежная кожа. Мы легли в постель. Я прикоснулся к внутренней стороне ее бедер. Покрыл поцелуями коротко стриженный лобок. Провел языком по клитору. Через какое-то время лег на девушку сверху. Спокойно и размеренно, в точном соответствии с инструкциями кама-сутры… Презерватив не давал отрешиться, забыть, что это всего лишь наемная московская квартирка, всего лишь очередное клубное знакомство, всего лишь секс на одну, максимум несколько ночей. По-моему, она кончила, хотя, сами понимаете, с женщинами никогда нельзя быть до конца уверенным, ну вы в курсе.

У меня, напротив, долго не получалось. Алкоголь, проклятая водка! В тот самый момент, когда я уже был почти у цели, Таня ужом выскользнула из-под меня.

– Все, – сказала она хрипло.

– Я хочу еще, – я попытался удержать девушку в своих объятиях.

– А я не хочу, – голос ее был тверд как сталь. Как дамасский клинок, мать ее! Она почти оттолкнула меня.

Обида ястребом клюнула мое сердце.

«Блядь! – подумал я. – Неужели я был так плох?» Тяжело дыша, я отполз на край кровати и затаился. Таня молча встала и ушла в душ. «Охуенно романтичное свидание, – мои мысли нанизывались на стержень обиды, словно кусочки баранины на шампур шашлычника. – Ладно. Забыли. Главная радость подобных поебок в том, что никто никому ничего не должен. Больше я с ней не встречусь. Так какая, на хуй, разница!»

* * *

Дни тянулись и тянулись, а облегчение не приходило, проблемы не решались, наоборот, их становилось все больше и больше. Рекламодателей же в обратной пропорции – все меньше и меньше. Те, что еще держались, платили так неаккуратно, что в пору было нанимать какую-нибудь банду – выколачивать долги. Говорят, в рекламе наблюдался общий спад. Не знаю, с чем он был связан, по мне, так лаве в Москве всегда было немереное количество. Куда, интересно, они их девают, все эти бешеные бабки? Ну, отстраивают замки на Рублевке, ну, покупают жене новый Х5, ну, катаются раз в два месяца в Малибу. А дальше-то что? Дети пристроены, внуки, правнуки, даже внучатые племянники. На что еще тратить? На бизнес, верно? Стало быть, на рекламу. Единственное, о чем я все время забываю, что русского бизнеса как такового нет. Под этим громким названием скрывается чаще всего простое перекладывание денег из государственной казны в свой собственный карман. Сидят в кабинетах с наборным паркетом и мебелью красного дерева жуткие мужики и тетки с мохнатыми лапами, там, на самом верху. И гребут они этими самыми лапами вот такие миллионы! Короче, пиздят. А какая на хуй нужна реклама ворам? Правильно, нулевая.

Подождите, постойте! У нас что, в стране все пиздят? У нас бизнеса, значит, совсем нет? Ну, что вы, не переживайте, есть он, конечно, есть. Только не русский. Ага? Просекли, да? Бизнес, продвигаемый давно захватившими нас транснациональными корпорациями. Теми, кто на объебосе потребителей (нас с вами) собаку съел. Теми, у кого денег в обороте примерно на два российских бюджета хватит. Вот эти-то, западные, на рекламу не скупятся. Ведь она, в конечном итоге, не что иное, как механизм зомбирования. Куда уж тут без рекламы и PR? Иначе, как внушить вам, бедные охуевшие покупатели, что blendamed лучше, чем aquafresh, телефон Nokia круче LG, а зимние шины Gislaved превосходят все остальные? Только не несли в мое рекламное агентство воротилы бизнеса свои иностранные денежки. На хуя им платить какой-то мелкой московской фирмешке? Это же заговор, говорю вам, заговор. Против всей нашей мелкокоммерсантской братии. Против всех нас, потом и кровью заслуживших уверенную семеру-десятку в месяц. Не нравимся мы корпорациям. Не нужны мы им. Мы у них хлеб отбираем. Они же давно все поделили – у кого производство аудио- и видеоаппаратуры, у кого автомобилей, у кого – наружная реклама. И мы в эту схему не укладываемся. Пока еще насилие не выползло на улицы. Пока они только душат нас втихую, заключают против нас союзы. Но когда-нибудь, помяните мое слово, рано или поздно, мы все останемся без работы, без денег. Их и сейчас не то чтобы много. Скорее, нехватка, дефицит.

Слава богу, конкретно нас с Казаком рекламный кризис еще не так сильно затронул. Было еще кое-что, припасенное на черный день. Были в наличии тридцать щитов, личного, так сказать, пользования, установленных на самых выгодных местах. Все они, худо-бедно, были сданы. Было небольшое продюсерское агентство, которое продавало потихоньку капиталистам наше авангардное искусство. В основном современный балет и театр. Так что мы, конечно, с голоду не умирали. Казак по-прежнему оставлял в кабаках и барах целую кучу денег. Голос его, и без того не ангельский, кажется, совсем уже сел. Почти каждую неделю у него случалась новая влюбленность, новый роман. Барышни менялись, словно наряды звезды шоу-бизнеса. Лаве превращались в цветы и одежду, украшения и бухло, оплату за обучение и салоны красоты. Я не отставал от друга, право же, не отставал. Деньги уходили на шмотки из новых коллекций любимых итальянцев, обслуживание моего «мерседеса», диван и кресло от Филиппа Старка, наркотики, безвозвратные долги дружкам по тусэ, на женщин… Куда уж без них? Романтические свидания и беззастенчиво циничные перепихоны, проститутки и светские львицы, все требовали своей доли, процента с моих доходов.

Я знаю, в этом мире нет искренности, нет беззаветной преданности, дружбы, сочувствия. Но (вот удача!) все эти чувства, равно как и массу других не менее полезных, можно купить за деньги. И как после этого не любить их? Милые моему сердцу денежки. Зеленые, синие, красные, пластиковые… Это не страсть, не романтическая влюбленность, это сильнейшее зрелое чувство! Любовь навеки! Деньги, деньги, я так надеюсь на взаимность! Вы нужны мне, чтобы прикупить немного дружбы, толику заботы, полкило общения. Еще я хотел бы приобрести на вас дюжину костюмов Patrick Hellmann, коллекцию галстуков Giorgio Armani, ботинки Tod's, часы Patek Phillippe Annual Calendar и (ну, конечно!) темно-синий Lamborghini Murcielago. Я расплачусь вами за жизнь полную и незаурядную, за удачу, верность, здоровье, тихую обеспеченную старость. И, может быть, мне хватит вас, чтобы прикупить хоть маленький кулечек личного счастья!

* * *

Последние дни Женя все время ходил мрачнее тучи. Подсчитывал убытки. С доселе не виданной злобой реагировал практически на все наши предложения. Основное его состояние – угрюмость.

– Что-то не так, Коля, – сказал я другу, – инвестор на грани.

– Брось ты, – Казак был настроен на удивление оптимистично, если вообще настроен: его мысли занимала новая любовь по имени Света.

– Уверен, до добра это не доведет.

Я, напротив, был полон дурных предчувствий. Я был нервозен. Я плохо спал. Мать вашу, да у меня планка готова была сорваться в любой момент! Мне пора уже было обратиться к врачу.

Казак сказал, что его сестра Беатрисса хороший психиатр.

– Точно, – согласился я.

Вообще-то я трахался с ней года два назад. Беатрисса – огненная смесь русской и гаитянца. Подлинная вуду! И работала в какой-то центровой психушке. У нее была широкая частная практика, наверное, она и вправду была неплохим доктором. Одно время она даже лечила Колю Тверского от запоев и кокаинового безумия… Но как тогда получается, что и сам врач крепко подсажен на коку?

– Слушай, Колян, – сказал я, – надо как-то спасать ситуацию, выравнивать отношения. Мы давно с ним не бухали, не находишь?

– Брось ты, – повторил Казак, – тебе обязательно надо с Бетой проконсультироваться. У тебя мания какая-то. К тому же я с Женей в футбол играю. Приезжай, погоняй с нами!

Это было правдой. Два раза в неделю Казак, всей душой ненавидя футбол, играл с Женей в одной дворовой команде. Для упрочения отношений, естественно. Перспектива носиться взмыленному в ватаге таких же потных самцов за мячом меня не привлекала. Вот если бы вместо мяча на поле выпустили бы голенькую девочку! Представляете – секс-футбол. Две мужские команды сражаются за право обладания мисс Замоскворечье 2000! Победители имеют девочку во все щели!

– Футбол, конечно, хорошо, – сказал я, – но я имею в виду некую интимность, таинство общения, обусловленное воздействием алкоголя…

При слове «алкоголь» Казак смягчился.

– Ладно, – он кивнул, – согласен. Только давай как-нибудь после футбола. Чтобы двух зайцев…

Уже на следующий день, в районе обеда, я сидел в «Пирамиде» и ждал футболистов. Решено было устроить что-нибудь «этакое». На мне был джинсовый костюм от Gucci из последней коллекции. Знаете, такая искусственно состаренная джинса, будто бы заляпанная краской? Я приготовился к вальяжному времяпрепровождению. Ожидая компаньонов, я успел завести знакомство с двумя девицами за соседним столиком. Они были явными лимитчицами, впрочем, вполне себе миловидными. «Не будем снобами», – сказал я сам себе, и вскоре мы уже выпивали за знакомство. Минут через пятнадцать к нам присоединились и Коля с Женей. Что ж, ребята никогда не были эстетами, а спорт дал им возможность целиком наплевать на свой внешний вид. На обоих были надеты какие-то жуткие тренировочные штаны, причем у Казака с дыркой на правом колене. Провинциалок этот спортивный стиль не смутил. «И не такое видали», – было написано на их лицах. Мы посидели еще немного.

– Поедем по Москве покатаемся, – предложил инвестор.

– На «джипе», – дополнил Казак.

«От такого предложения грех отказываться», – решили девицы и согласились.

Женя уверенно вел машину на северо-восток. Я точно знал, куда он направляется. В сауну «Королевский дворик».

Дальнейшие события помнятся смутно. Они почти стерты из книги моей памяти. Водка и шампанское, водка и пиво. Караоке. Женя, орущий в микрофон: «Гоп-стоп! Мы подошли из-за угла!» Водка и шампанское, водка и пиво. Брызги бассейна, визг девиц. Рассказы оных о ждущих где-то (в Твери?) парнях. Водка и шампанское, водка и пиво. Пьяные танцы. Пьяные фрикции. Караоке. Парни, отпустившие своих девчонок поступать в столичные вузы. Водка и шампанское, водка и пиво. Пьяный смех, пьяный плач. Все то, что я так искренне ненавижу, все то, в чем я вынужден жить. Квинтэссенция идиотизма. Концентрат вульгаризма. Прекрасная почва для взращивания ненависти. В первую очередь, к самому себе!

* * *

Она позвонила сама. Таня. Значит, зачем-то я ей нужен, не только мальчик на ночь. Интересно, зачем? Богатым меня не назвать. Я думаю, девушка с такими данными вполне может претендовать на какого-нибудь более или менее настоящего толстосума. Что же тогда? Неужели просто интерес к моей персоне? Вот от этого я отвык, честное слово! Как-то не верится.

Мы снова встретились, мы собирались потусоваться. Еще в «Музее», прежде чем отправиться по клубам, я предложил Тане выступить по экстази.

– Я не употребляю наркотики, – сказала она. На ней была безымянная белая рубашка и джинсы. По-моему, «Miss Sixty».

– Почему? – спросил я.

– Потому что это зло, вред, плохо, очень плохо.

– Почему? – спросил я.

– Люди становятся наркоманами. Попадают в зависимость.

– От чего? – опять спросил я, на этот раз с усмешкой, – от экстази?

Как бы то ни было, идею пришлось бросить. Мы сидели в «Музее» и пили абсент.

– Это тоже наркотик, – доверительно сообщила девушка.

– Не больший, чем водка, – ответил я.

Давно ставшее рутиной мелькание клубов в пелене алкогольной эйфории. Поцелуи и приветствия, ритуальные объятия. «Цеппелин» и «Шамбала», «Министерство» и Jet Set. Все рассказывают о себе: где были, что видели. Мужчины хвастаются качеством вновь снятых спутниц. Девушки меряются толщиной кошельков снятых мужчин. Все смеются и целуются, угощают друг друга ромом с колой и модным в этом сезоне мохито.

Уже утром, часов в восемь, мы вернулись домой к Тане. В стареньком допотопном лифте ее подъезда приступ звериной страсти одолел меня. Я в буквальном смысле этого слова набросился на девушку, сорвал с нее норковый полушубок, снял джинсы. Сначала она пыталась сопротивляться, говорила что-то вроде: «Подожди, давай до дома, соседи же…». Но уже через несколько минут, повинуясь первобытному инстинкту, она стала влажной и горячей, податливой и похотливой. Мы принялись так истово ласкать друг друга, что кабина лифта внезапно застряла. Нас и это вставило не по-детски. Я трахнул ее между пятым и шестым этажами. Жестко и бескомпромиссно. Иначе говоря, отодрал. Таня стонала так, что на лестничной клетке пятого этажа собрались испуганные соседи. «Кошка, что ли?» – сказал женский голос. Кончая, я не сдержался и огласил подъезд нечеловеческим воплем. Соседи в ужасе попрятались по квартирам. Кто-то сквозь дверь грозился вызвать милицию.

* * *

– Они снимают леса, – кричал Казак, его перекошенное лицо было приближено вплотную к моему, – я так и думал, демонтируют!

Я молча отстранился. Покачал головой. Вытащил сигарету из пачки и прикурил от зажигалки Dupont.

– Чего орешь? – наконец спросил я.

– Чего я ору! – казалось, Колю хватит кондрашка. – Будет суд, мудила! Сначала, конечно, арбитражка против твоей обнальной конторы, а потом уголовка. Против нас с тобой! Зададут они нам карачуна, увидишь!

Я вновь покачал головой.

– Кто мог предположить, что все будет так скоро?

– Мидовские же называли сроки! Ты не помнишь? Я предупреждал! Всякий Еремей про себя разумей! – он снова придвинулся так близко, что под запахом перечной мяты почувствовался перегар.

– Ну да, – вяло согласился я, – но кто знал, что они в эти сроки уложатся?

– А вот и уложились! – Казак, казалось, был готов ударить меня. Непонятно только, что его останавливало.

В дверь просунулась толстая ряха Аркатова.

– На совещание пора, – провещал он, – Женя приехал.

– Ну, блядь! – махнул рукой Казак и добавил, злобно отворачиваясь: – Поздно теперь иеремиады скулить.

Значение слова «иеремиады» мне было понятно не до конца.

Практически все совещание Женя сидел молча, угрюмо уставившись в свой ежедневник.

– Не в себе он, – прошептал я Казаку, – надо быть осторожнее.

– Это ты мне говоришь! – неожиданно взорвался мой друг, но сразу тоже перешел на шепот. – Лучше про Mars подумай.

* * *

Дела шли все хуже и хуже. С утра было тошно, к вечеру становилось зыбко. Мне казалось, я просто теряю почву из-под ног. Женя почти перестал появляться в конторе. Сотрудники подумывали о поиске нового места. Денег пока хватало, но долго так продолжаться не могло. Рано или поздно, может быть, через полгода, даже год, деньги должны были исчезнуть. Все рано или поздно должно было кончиться. Прекратиться. Замереть. Оцепенеть. Дематериализоваться. Испариться. Настроение было почти всегда ниже среднего. Казалось, еще капля, еще минута, и я впаду в глубокую депрессию. Мне не хотелось никого видеть, никого слышать. Я не хотел говорить. Я не хотел смотреть. Вечерами я молча сидел в кафе и пил зеленый чай. Время сочилось сквозь пальцы медленно, но необратимо. Единственным человеком, способным вывести меня из оцепенения, оказалась Таня. Мы общались все чаще и чаще, глубже и глубже, тоньше и тоньше. Мы ездили вместе отдыхать. Мы ходили в кино, клубы и рестораны. У нас был общий досуг. Но и все это не останавливало депрессию. Негативизм скапливался в самых укромных уголках моей души. Даже по отношению к самому себе я испытывал отчужденность. Даже о самом себе я думал как о ком-то чужом. Я часто размышлял о смерти. Я представлял свои похороны. Почему-то дождь, отчего-то грязь. Серое, словно непромытое небо. Вороны, кружащие над кладбищем. Гортанными криками оглашают они висящую в воздухе тишину. Жалкая кучка одетых в черное людей, пришедших проводить меня в последний путь. Мятые лица могильщиков. И в гробе я, одетый в костюм от Armani, с черной гвоздикой в петлице. Я смотрел на себя со стороны. Я думал о себе почему-то во втором лице. «Ты, ты…» Может быть, это оттого, что единственный друг, тот, кому можно еще доверять, это был я сам. Я разговаривал с самим собой. Я спрашивал совета. Но как я мог его дать самому себе?

* * *

Я знал – наступит время, и я не смогу доверять даже самому себе.

* * *

Хулиганская девка Весна ворвалась в город, изнуренный затянувшейся зимой. Как-то по-блядски зазвенела капель, побежали ручьи, засветило солнышко, даже ветер стал каким-то ласковым, кошачьим, почти летним. В связи с этим и настроение мое стало подниматься. Объективно радоваться было нечему, но человек так уж устроен, что вот выглянуло солнце, зачирикали птички, и на душе тоже стало по-весеннему светло. Особенно это было заметно в преддверии уикэнда. К Вадиму приехала какая-то давняя подруга. Ее звали Ириной, и, по-моему, именно с ней мой друг отвязывался на диких полуподпольных квартирных сейшенах в далекие перестроечные годы. Потом пути их разошлись, Вадим подался в медицину, а она променяла психоделические ценности мира хиппи на ценности житейские. Инстинкт взял свое. Ира вышла замуж за степенного немецкого бюргера и родила двойню. Постепенно превратилась из очаровательной хиппушки с ворохом спутанных черных волос в степенную, аккуратно расчесанную, пахнущую сложным букетом парфюмов, гелей, лосьонов и детских присыпок мать семейства. Но, видимо, дух Вудстока крепко сидел у Ирины в душе. В который раз утвердился я в мысли, что, как ты ни меняйся, прошлое нет-нет да и вылезет наружу, грубо дефлорируя оболочку внешнего лоска и важности. Объяснив мужу, что едет в Россию повидаться с родственниками, она примчалась в Москву и первым делом направилась к моему другу. Тоже, собственно говоря, родному ей человеку. Тот с радостью восемнадцатилетнего шалопая подхватил инициативу и принялся отвязываться с азартом не меньшим, чем в далекой юности. Я, помнится, уже как-то обозначал, что мы с Вадимом, при всех наших семьях, детях, разводах, бизнесах и практиках, никогда не станем взрослыми. Но иногда даже я (представьте себе) внутренне вздрагиваю от того, насколько старше ощущаю себя по сравнению с другом. Уж если Вадим собирался отдохнуть, то так, что иным и нынешним студентам не снилось! Я часто задавался вопросом, откуда берутся такие вот индивиды? Ведь даже в животном мире не найти примера большей безответственности. Мать-Природа – мудра, а мы всего лишь неудавшийся эксперимент…

Однако как часто я потакал этой черте, или то, что я творил, называется не «потакать», а «искушать»?

По случаю приезда Иры Вадим предложил зажечь вместе. Что означало это «зажечь», я догадывался и не колеблясь согласился. Чем не пример той же безответственности? Мне ведь уже за тридцать, за тридцать! Я давно вышел из юношеского возраста, когда все грехи можно списывать на молодость.

Я часто задумываюсь о своем возрасте. Время бежит все быстрее и быстрее, вскоре мне будет сорок, а там уже и старость не за горами. Чего добился я в этой жизни, за эти свои тридцать? Какие-то сомнительные материальные успехи, грозящие превратиться в череду неудач. Сын. Это что, достояние? Миллионы бездарных, ни на что не способных плебеев рожают и рожают, рожают и рожают, рожают и рожают, и никак не могут остановиться. Давно пора ввести жесткие законы, ограничивающие рождаемость. Захотел завести ребенка, будь добр, докажи свою состоятельность. Причем не только материальную, но и моральную. Имеешь ли ты право растить маленького человека? Не искалечишь ли ты его своим пьянством и развратом, крайним кретинизмом и скудоумием? К сожалению, до этого далеко. Миллионы нищих и деньгами, и духом рожают, плодят, сеют…

А Церковь, кровавая наследница крестовых походов и инквизиции, тоталитарнейшая из мировых корпораций, отрицает аборты. Да что аборты, даже контрацепция удостоена глухого неодобрения. С Церковью все более или менее понятно. Секте нужно мясо, прихожане, паства, рабы. Но нужны ли рабы миру? Может, вместо миллиона сектантов стоит вырастить десять свободных, не роботов, но людей? Хотя, в конце концов, даже самый свободный из ныне живущих в некотором роде всего лишь андроид.

Вечером в пятницу Вадим с Ириной приехали к нам с Таней в гости. Было часов десять вечера или половина одиннадцатого. Конечно, мы не сели за стол пить белое вино под салат из настурции и авокадо и филе кефали с чили. Мы не вытащили из холодильника покрытые изморозью бутылки пива Sol. Не разлили по маленьким чаркам густую замороженную «Столичную». Не устроили, в конце концов, чаепитие с лимонным бисквитом, игриво украшенным лепестками роз. Мы даже не сочинили себе и гостям какой-нибудь новомодный коктейль вроде «гаванской устрицы». Вместо этого Вадим высыпал на стол горсть пузатых голубых таблеток.

– Специально для Володи, – сказал он, – дизайнерские. От Armani.

– Я не буду, – Таня смущенно и немного виновато разглядывала наши довольные лица.

– Ну, как хочешь, – сказал я, – пожалуйста. Может, тогда просто выпьешь немного вина и посидишь с нами?

– Она же будет не на волне, – Вадим, казалось, был раздосадован. – Ира тоже еще ни разу не пробовала. Даром что из Франкфурта приехала.

– Да ладно, – мне не хотелось излишних препирательств, – не хочет человек, и ладно.

Какое-то время все молчали. Ира принялась показывать фотографии своих детей. Этот ритуал, совершенно обязательный для всех родителей, вызвал у меня омерзение. Я почувствовал, что ненавижу эту бывшую хиппи, так удачно перевоплотившуюся в стопроцентную тетку.

– А это не очень опасно? – неожиданно поинтересовалась Таня и, взяв со стола одну из таблеток, принялась сосредоточенно разглядывать ее.

Мы с Матусяном едва заметно улыбнулись друг другу.

– Не опаснее, чем если бы ты выпила водки.

– Только намного приятнее.

– Мне точно не будет плохо? – спросила она снова.

– Я никогда не видел человека, которому от Е стало бы плохо. – Вадим выглядел самым натуральным коновалом, убеждающим пациента принять новое, малоизвестное лекарство.

– Только давай мы с тобой есть не будем, – предложил я другу, – а вмажем. Уж больно мне скорость прихода нравится.

– Ладно, – Вадима, как всегда, уговаривать не приходилось, – тогда девчонкам надо прямо сейчас сожрать. Пока еще их накроет…

Ира и Таня немного помялись. Потом все же взяли по таблетке и проглотили их.

– Что будет-то? – не унимались обе.

– Да не напрягайтесь вы, – мне было немного забавно, – уже съели, чего уж теперь? Расслабьтесь, и все будет хорошо.

– Ой, а я не могу расслабиться, – Таня заметно нервничала. Она постоянно ходила по квартире. Присаживалась за стол, закуривала и тут же тушила сигарету. Пыталась поддерживать беседу, но не справлялась. Было видно, что она сильно поглощена собой, своими ощущениями.

– Не волнуйся, кошка, – сказал я твердым, уверенным голосом, – скоро все будет хорошо.

Вадим тем временем готовил наркотик. Он раскрошил таблетки (по две на брата) и растер их в порошок. Растворил порошок в воде. Намотал на иглу ватку и втянул раствор сначала в один шприц, затем в другой.

– Давай-ка я тебя ширну, старый наркоман, – сказал он мне, после того как закончил все приготовления.

К тому времени девушек уже начало накрывать. Они уже лежали на диване и курили, делясь впечатлениями.

– У меня немного кружится голова, – говорила Ира.

– А у меня пока все по-прежнему, только вот лампочки очень яркие, – отвечала Таня.

– Ой, звук стал каким-то объемным, – Ира указывала в сторону музыкального центра. Из колонок несся трек Dj Remy «Backstabber». Аппарат был поставлен на постоянный реверс, как только смолкал последний бит, все начиналось по-новому. Музыка была столь наркотической и вязкой, что действие MDMA однозначно усиливалось под ее влиянием.

Вадим двинул меня по вене, в кисть правой руки. Первое, что я почувствовал, была липкая тошнота.

– Блядь! – вскрикнул я. – По-моему, слишком сильно. Сейчас проблююсь!

Тишина была мне ответом. Вадим сосредоточенно искал у себя вену. Девушки затихли на диване и лежали не двигаясь. Внезапно меня накрыло. Ощущение столь мощное, что его невозможно было ни с чем сравнить. Животное чувство, но не оргазм. Намного глубже и сильнее. Как будто бы все это время я балансировал на краю бездны и вдруг рухнул в нее. Скорость падения стремительно возрастала, даруя неожиданную безмятежность и счастье. При этом тошнота не пропадала.

– Что же э-то за хуй-ня? – я говорил чрезвычайно медленно, мне становилось легче и тяжелее одновременно, я не мог разобраться в своих ощущениях.

Я прилег на диван рядом с Таней и Ирой. Девушки слегка постанывали.

– Вы слишком много двигаетесь и разговариваете, – едва слышно протянула Таня, – помолчите, пожалуйста.

Я замолчал и попытался расслабиться. Где-то рядом со стоном рухнул Матусян. По-моему, он даже не дошел до дивана, а упал на пол. Тошнота исчезла. Растворилось даже воспоминание о ней. Вместе с тем исчезло все мое сознание. Какие-то частицы меня парили в нирване. Казалось, я умер. Только это было отнюдь не плохо. Душа моя отлетела, покинув комнату, город, и даже саму Землю. Душа моя наслаждалась покоем. Потом она вдруг вернулась в тело, и я ожил.

Очень медленно.

Сознание возвращалось медленно. Я начинал ощущать себя медленно. По органу, по клеточке. Вот уже захотелось курить. Потом разговаривать.

Отпускало, видимо, не меня одного. Все присутствующие оживились и принялись рассаживаться поудобнее.

– Вот это приход, – сказал Вадим, поднимаясь с пола.

– Очень сильный, – подтвердил я, – блевать хотелось невыносимо.

– Да ты задрал всех своим «блевать»! – Вадим и девушки рассмеялись. – Сейчас-то нормально?

– Сейчас все охуенно, просто охуенно.

Мы просидели дома еще часа полтора или два, разговаривая о пустяках с таким воодушевлением и трепетом, как будто решали важнейшие задачи. Догнались оставшимися круглыми. Потом решили поехать куда-нибудь в клуб, поразмяться. Вадим сел за руль своего «гольфа». Что касается меня, я вряд ли бы смог вести в таком состоянии. Мышечная релаксация была слишком сильной. По дороге остановились возле первого попавшегося павильона, и я с Таней пошел купить минеральной воды и сигарет. В магазине потрепанные продавщицы настороженно поглядывали на двух пошатывающихся, но отнюдь не пьяных молодых людей, странно одетых. Меня, кстати, занимает вопрос, что думают пролетарии, когда видят дизайнерские шмотки. Особенно тех модельеров, что ношу я. Вот в ту ночь на мне была куртка из состаренной кожи от Cavalli. «Старье, – наверное, подумали они, – рванина».

Мы купили несколько пачек «Кента», жевательную резинку, пару бутылок воды без газа. Скорее обратно. Повернулись, чтобы выйти, а двери, огромные стеклянные двери, куда-то исчезли. Растворились! «Блин, а где же двери-то?!!»

– Наркоманы, – презрительно прошипела одна из продавщиц, здоровая тетка в грязноватом голубом халате.

– Молодежь, бля – злобно вторил ей охранник, угрюмый дядька средних лет с крысиным, каким-то незапоминающимся лицом.

Да-да, вы против нас, а мы настроены позитивно, даже к вам, убогие представители ебаной сферы обслуживания! Мы вас любим, и нам бы двери найти, чтобы свалить из вашего пропахшего запахом недорогого алкоголя и сигарет «Петр I» куцего мирка. Быстрее свалить и вновь оказаться в уютном полумраке заполненного электронной музыкой салона автомобиля! В своем, перпендикулярном вашему, мире, пусть синтетическом и ненастоящем, но, боже ты мой, а что нынче настоящее? Все на Земле: чувства, поступки, еда, одежда, секс – давно подменено. Всюду заменители. Но, если они отличного качества, то чем тогда искусственность хуже настоящего?

* * *

Отношения с Таней заходили все дальше и дальше. У меня был свой ключ от ее квартиры, мы начали вместе жить. Неожиданно для себя ощутил я то, что давно привык считать небылицей, выдумкой. Мои мысли оказались заполнены этой девушкой. Я думал о ней, когда просыпался и ложился спать, когда брился в ванной и возвращался с работы, когда загружал в CD-проигрыватель новый диск Ника Уоррена, медитируя под deep house за рулем своего «родстера». Я думал о ней даже когда покупал быструю одноразовую любовь у молоденькой проститутки Маши на Можайском шоссе. Кто знал, что все так сложится? Кажется, я был влюблен. Блядь, даже страшно становилось, когда я думал об этом! Интересно, а что думала она? Обо мне, всех этих отношениях? Женщины ведь, не в пример мужикам, привыкли планировать свою интимность.

Мне вряд ли будут благодарны ее родители. Я впервые накормил ее таблетками, я дал ей понюхать кокос. Не факт, что это хорошо отразится на моей загробной карьере, но уж девочка точно запомнит меня на всю жизнь. Хотя бы как парня, который дал ей попробовать это дерьмо. А что еще можно было сделать, чтобы оставить в памяти человека, умудренного ебаным житейским опытом, след?

Мы давно потеряли невинность. В нашей жизни было много людей. В основном чужие, враги, лишь прикидывающиеся друзьями. Впрочем, все мы лишь временные странники и союзники. Браки недолговечны. Я клялся в вечной преданности. Я старался сам верить в то, что говорил. Хотя, конечно, как всякий взрослый, внутренне осознавал, что это ложь. Я знал, как знал всегда, пройдет время, кто знает, быть может, совсем мало времени, и мы будем так далеки друг от друга! Она вспомнит меня украдкой, на провинциальной дискотеке, куда отвезет ее новый ухажер, настоящий мужик. Я вздрогну, когда какая-нибудь новая знакомая скажет мне: «Эй, мальчик!» Ведь так называла меня она…

* * *

То, что витало в воздухе, наконец произошло.

Как-то под вечер Женя приехал в офис и попросил нас задержаться.

– Не к добру это, – сказал я Казаку.

– Да ладно, – отмахнулся он, – все как обычно, просто Женя опять будет канючить, что дела в конторе обстоят хуево.

– Они и вправду обстоят так.

– Я знаю, – Казак потряс своей начинающей лысеть головой. Ему было не до дела. Он снова влюбился. У него разыгрывалась очередная трагедия души.

Женя мрачно сидел в своем кабинете и не выходил оттуда до тех пор, пока в офисе не остались лишь мы с Казаком и Аркатов.

– Чего мы ждем? – спросил Алексей.

– Уже дождались, – веско ответил Женя.

Я бросил взгляд в окно. Во двор нашего офиса въехали два «джипа». Mitsubishi Pajero. Переходная модель. «Джипы» были набиты крепкими ребятами в кожаных куртках. Сердце на мгновение замерло и тут же принялось колотиться в бешеном темпе. Я повернулся к Казаку.

«Я же говорил, что что-то неладно», – хотелось сказать, но внезапно дыхание сперло, и я зашелся хриплым кашлем.

– Это еще что за хуйня? – спросил вместо меня Аркатов.

– Сейчас поймешь, – сказал вдруг кто-то, только вошедший в кабинет. Голос был низкий и прокуренный. Мы, словно по команде, отвернулись от окна и посмотрели на говорившего. Перед нами стоял коренастый коротко стриженный мужик в темно-сером костюме. Костюм этот был вряд ли дизайнерским, но очень добротным. Под пиджаком – белая рубашка и темно-серый же, почти черный галстук. Хорошо выбритое лицо вновь пришедшего казалось каким-то плоским, маленькие глазки его были посажены чересчур близко к переносице. Где-то я уже видел это лицо, точно, но где это было, вспомнить не удавалось.

– Я – Николай Зайцев, – произнес он с таким видом, как будто представился по меньшей мере Джеймсом Бондом. Видимо, предполагалось, что все должны были знать, кто он такой.

– Это один из братьев Зайцевых, – вдруг сказал Казак, – попали впросак!

Точнее, он прошептал мне это прямо в ухо. В ответ я только пожал плечами.

– Надо поговорить, – Николай Зайцев смотрел почему-то только на меня.

– О чем? – пришлось реагировать. Я старался выглядеть спокойным, но голос предательски дрожал.

– О чем? – переспросил Зайцев и сделал шаг в мою сторону. – О том, как вы, суки, у Жени крысятничаете. Понял?

– Крысятничаем?! – истерично воскликнул Казак.

– Да я в жизни чужую копейку не брал, – сказал я. Мне удалось справиться с самим собой, и голос мой был преисполнен благородного негодования. В ту же самую минуту Зайцев ударил меня правой. Точным коротким хуком в челюсть. Это произошло так неожиданно, что я не то что увернуться, даже испугаться не успел. Просто внезапно послышался какой-то хруст, и тут же я оказался на полу, у окна. Боль иглой впилась в подбородок. В глазах потемнело.

Откуда-то издалека я услышал, как Зайцев спросил у Казака:

– Тоже хочешь?

Сознание постепенно начинало проясняться. Звуки становились четче. Я сел прямо на полу и принялся ощупывать лицо. Вроде все было цело. Неожиданно я вспомнил, откуда мне было знакомо его лицо. Тогда, в Израиле. Вместе с Ингой. Это был он, точно. Предательское второе «я» подбивало сказать что-то вроде: «А Инга и с тобой была жесткой, или в этом деле ты не очень? С чего бы это она съебалась тогда от тебя ко мне?»

– Давайте успокоимся, – тихо, почти шепотом, сказал Казак.

Аркатов хранил непроницаемое молчание. Я с трудом поднялся. Потряс головой. В ушах был слышен какой-то далекий не то звон, не то гул.

– Это мои пацаны, – говорил меж тем Зайцев, кивая в сторону окна, – долго я тут тереть не в настроении. Будете понты колотить, в лес отвезем и зароем, ясно?

Мы молчали. Каждый по-своему. Мое молчание было пропитано злобой, черной ненавистью. Я представлял Зайцева с распоротым брюхом. Выпущенными наружу кишками. Вытаращенными блеклыми глазами. И отчего-то Ингу, присевшую над телом, трущуюся клитором о его вывалившийся наружу синий язык.

Аркатов молчал от страха. От ужаса открывшейся внезапно перспективы быть похороненным ни за что ни про что где-нибудь в глухом Подмосковье.

Казак молчал в негодовании. Он просто слов не находил, чтобы выразить всю истерику, которая творилась в его душе.

– Вы меня всю дорогу наебывали, –подал вдруг голос Женя. Надо же! Я думал, он не умеет чеканить слова столь громко и четко.

– С чего ты это взял? – нарушил молчание Коля. Он был очень бледен. На минуту я задумался, проступила ли бледность через мой сан-ситивский загар. Во всяком случае, руки дрожали. Изнутри я потрогал языком кровоточащую губу.

– Во-первых, – сказал инвестор. На щеках его играл румянец. Я думаю, что Женя нервничал не меньше нашего. – Во-первых, – повторил он, – вы меня на этот никчемный бизнес развели.

– Ты что? – от удивления и обиды Казак просто взвизгнул. – Ты же сам к нам привязался, мол, давайте вместе замутим…

– Полегче-полегче, – Зайцев покачал головой. Коля умолк. Я молчал тоже. От Аркатова, похоже, вовсе осталась только внешняя оболочка, а сам директор странным образом испарился.

– Во-вторых, – продолжил Женя как ни в чем не бывало, – все щиты, что вы установили, расположены в ужасных местах.

– Не в таких и ужасных, – я вдруг обрел способность говорить. Неожиданно для самого себя. Голос звучал как-то незнакомо. – Просто в Москве с местами напряженка. Понятное дело, самые козырные разобрали. Но у нас щиты в целом нормально стоят.

– В-третьих, – инвестор сделал вид, что не услышал, – вы еще, когда мы в Израиле отдыхали, постоянно за моей спиной шушукались. Что, скажешь не так, Аркатов? – вдруг он обратился к Алексею.

Тот, до недавнего времени молчавший и ссутулившийся, слегка разогнулся и с трудом выдавил из себя:

– Да нет, Женя!

Было отчетливо видно, с какими душевными муками далась ему эта фраза.

– В-четвертых, я не знаю, что за взятки вы давали и кому! Думаю, вы все эти лаве себе прикарманили. Вот так. Думали, можно меня – дурака облапошить! Не вышло? – Инвестор победно переводил горящий праведным гневом взгляд с одного из нас на другого.

– Что же ты несешь? – я, наконец, вышел из оцепенения. – Какая чушь! Как бы мы без этих взяток вообще работали? Это же Москва!

И тут же заработал еще один удар. На этот раз я оказался более подготовлен и в тот миг, когда рука Зайцева выстрелила в направлении моего подбородка, успел слегка отклониться. Удар в итоге получился слабее первого и только задел меня. Все равно довольно больно. Ярость внезапно вспыхнула в моих венах. Неконтролируемая. Не дающая ни секунды на обдумывание совершаемых поступков. Мысль о том, что жаль, нет в руках «узи». Или, на худой конец, какого-нибудь стилета. Узкого и холодного, подоночьего, шакальего оружия. Так я и есть подонок! Так я и есть шакал! Не медля ни секунды я бросился на Зайцева. Казак и Аркатов не шелохнулись. А я думал, хоть Колян меня поддержит. Всем своим телом я обрушился на бандита. Тот крякнул, скорее от удивления, чем от боли. Выматерился. Нанес мне целую серию быстрых, не дающих возможности обороняться ударов. Он бил меня в лицо и шею, живот и по ребрам, подсек своей короткой ногой в тупоносых ботинках. Этой же ногой со всей силы ударил в бок. В глазах снова потемнело. В этот раз уже надолго. Похоже, я все-таки потерял сознание. Звуки стали глуше. Боль внезапно отступила. Мне показалось, я сижу за столиком в «Миксе», рядом со мной Таня, и у меня сильнейший приход. Понятно, что пространство вокруг заполнено. Людьми, сигаретным дымом, очень тяжелым tech house. Но я не видел этого и не слышал. Приход был настолько глубоким, что я даже засомневался, суждено ли мне из него вернуться. Я осознавал, что схожу с ума. Возможно, до конца дней моих мне было уготовано такое состояние. Отчего-то я не испугался. Я вспомнил школу, второй, что ли, класс, свою первую в жизни драку. Из-за чего она произошла? По-моему, я смеялся над парнем, пришедшим на физкультуру в футболке АВВА. «Кто-то еще слушает такое старое говно? – спросил я. – Ты что, одолжил футболку у дедушки?» Девочки, присутствовавшие при разговоре, засмеялись. После уроков обиженный одноклассник поджидал меня вместе со своим другом. Стоило мне выйти из школы, как они вдвоем набросились на меня. Я был нежным и жалостливым мальчиком. Я и представить себе не мог, что надо бить противника, такого же мальчишку, как и ты, прямо по лицу! Поэтому я не дрался, просто старался увернуться, а когда меня сбили с ног, пытался укрыть голову руками. «Ты чего не дерешься?» – спрашивали они меня и топтали. «Я не могу бить человека», – отвечал я. «Учись!» – хохотали они. Я научился. Не скажу, что хорошо, но уже в пятом классе я уверенно лез на рожон, зная, что, если будет драка, противник свое получит. Пусть я сдохну, думалось мне в какие-то моменты, главное – не отступать!

Вдруг резким щелчком, будто свет включили, ко мне вернулось сознание. Сначала я почувствовал вкус крови во рту. Потом начал различать звуки. «Вставай, Володя, вставай!» Это мама, она будит меня в школу. Я забыл, какой первый сегодня урок, неужели эта ненавистная химия? Подожди, мамочка, я еще немного посплю, я не опоздаю, честное слово! «Вставай!» Нет, это не мамин голос. Глаза постепенно начинали различать предметы. Прямо над собой я видел склонившихся Казака и Аркатова. «Он без сознания?» – спросил Алексей. «Да вроде очухивается», – ответил Казак. Во рту помимо крови ощущалась какая-то крошка. Я догадался, что это Зайцев выбил мне зубы. Вот только сколько сразу, не было ясно. Неожиданно все встало на свои места. Я попытался подняться. Слишком резко. Все вокруг плыло, в глазах снова потемнело. «Легче, легче», – сказал Казак. Он помог мне встать.

– А где? – я кивнул в сторону Жениного кабинета.

– Ублюдки во дворе. Ждут, когда мы вытащим тебя и свалим, – Коля вздохнул. – Хуевая картина, – сказал он и вздохнул снова. Наверное, в сотый раз за этот нескончаемый вечер.

Я передвигался очень медленно, держась за стенку.

– Ничего он тебе не сломал? – спросил меня Аркатов.

– Вроде нет, – ответил я, – долго я был в отключке?

– Минут двадцать, – Коля поддерживал меня под руку. – Они нам такие обвинения выдвинули, откуда придумали только, не ясно!

– Частично я слышал.

– А сумму, на которую нас выставляют, ты слышал?

– Двести восемьдесят три тысячи, – вздохнул на этот раз Аркатов. Наверное, в сотый раз за этот нескончаемый вечер.

– Две недели дали, – сказал Казак, – если лаве не даем, фирма остается у них, а нам они устраивают козью морду.

* * *

Два дня я отлеживался дома. Казак звонил беспрестанно, по нескольку раз в час. Он был пьян и постоянно на грани срыва.

– Слушай, Казак, – попросил я друга на второй день, – все и так не очень, а с твоими психами я сдвинусь окончательно. Мне надо отдохнуть. Я отключу телефон и появлюсь на связи через недельку. Постарайся успокоиться. Что-нибудь придумаем.

Слушать визг партнера я не стал.

Таня ухаживала за мной так бескорыстно, самозабвенно, что я, похоже, окончательно влюбился в нее.

Вечером второго дня я сказал девушке:

– Давай куда-нибудь сольемся дней на пять. Надо развеяться.

Мы выбрали столицу Украины. Ни я, ни Таня никогда прежде не бывали там.

* * *

Киев встретил нас дыханием весны, чистыми маленькими улочками и нелепо одетой толпой. Было много туристов, в основном приехавших из украинской провинции. На удивление, почти не было красивых женщин. Я подумал, что, возможно, все стоящие хохлушки давно уже в Москве, поют песни про дельфина и русалку, выходят замуж за олигархов и торгуют теплом на Тверской. Мы поселились в шикарного советского стиля готеле «Киев», у нас был огромный люкс с широкой дубовой кроватью и видом на Украинскую Раду. Ехали в Киев мы на поезде, в СВ, это было несомненно романтично. Всю дорогу ебались, изредка прерываемые грубыми украинскими таможенниками. При подъезде к городу я поимел Таню в туалете, под стук и мат соседей по вагону. Мы чувствовали себя уставшими, но при этом какими-то очистившимися от шелухи забот и проблем. Первые сутки в Киеве мы провели не покидая номера. В основном спали, просыпались, заказывали из ресторана пиво и креветки, ели, пили и снова спали.

На следующий день мы, наконец, выбрались из гостиницы. Прошлись по Крещатику, пообедали в самом пафосном национальном ресторане. Медовая горилка с перцем успокаивала нервы, Танины глаза светились нежностью.

– Все будет в порядке? – спросила она.

– Конечно, – ответил я. Верил ли я в это?

Я замолчал и подумал о том, что еще нам предстоит. О Деньгах и о Любви. О том, что Деньги будут таять, а вместе с ними уйдет Любовь. Мне стало невыносимо грустно.

– Ты меня любишь? – спросил я и тут же поймал себя на мысли, что точно так же спрашивал меня мой сын. Интересно, это что, и есть тот самый показатель недостатка любви?

– Да, малыш, – она слегка улыбнулась и провела рукой по моей щеке, – очень…

Мысли залила какая-то горькая и вязкая пустота. Я представил себе жизнь, полную обыкновенных житейских неурядиц, что так легко снимаются при помощи некоторого количества денег. Какая машина будет ждать меня у подъезда? В каком магазине стану приобретать я шмотки из новых коллекций любимых итальянцев? Насколько вообще будет все это актуально, а может быть, так случится, что вместо машины будет метро, вместо магазина – вещевая барахолка, вместо итальянцев – безымянная одежда? Я стану несчастным, я не смогу так жить. С другой стороны, счастлив ли я сейчас? Что дает мне обладание всеми этими mercedes'aми, iceberg'aми и dupont'aми? Счастлив ли я, владелец карточки Visa, travel-чеков и Master Card? Тогда же мы побывали на Андреевском спуске. Лубочность места напоминала Старый Арбат. Вернулись на улицу Гетмана Сагайдачного, неожиданно для самих себя, не сговариваясь, решили арендовать у цыган кибитку и прокатиться по Киеву. Давно у меня не было столь романтичного вечера! В городе зажглись фонари, копыта медлительного, словно укуренного, жеребца, запряженного в коляску, лениво цокали по брусчатке. По улицам бродили толпы бездельных людей, туристов, горожан, матерей с детьми. Тут и там попадались уличные музыканты.

– Я очень люблю тебя, – сказала Таня и прижалась ко мне, – давай будем всегда вместе.

В конце концов, за деньги можно купить кокаин, а это ли не химическая квинтэссенция счастья? Правда, за счастьем всегда следует отходняк, и зачастую он сильнее всех положительных эмоций, полученных ранее. Вот черт, где бы найти такое счастье, за которое не наказывают? Как избежать отходняков и в прямом, и в метафизическом смысле?

Утром третьего дня мы отправились в Бабий Яр. Я долго стоял возле белого семисвечника. Неожиданно для самого себя я плакал. Точнее, слезы просто скапливались в глазах и потихоньку скатывались по щекам вниз к подбородку.

– Ты плачешь, мальчик? – спросила Таня.

Я промолчал. Я размышлял о том, милосерден ли бог? Все ли сорок тысяч погибших здесь от рук фашистских палачей попали в Ган Эден? Или некоторых грешников он так и не смог простить? И сколько еще будут души праведников ждать наступления эры Машиаха? И как вообще можно было допустить то, что здесь произошло? Если только вся эта ебаная планета, все мы, и ныне живые, и уже покойные, не являемся частью какого-то чудовищного эксперимента. Единственное, в чем я полностью согласен с Торой, так это то, что именно поступки и дела людей, а не вера (иудейская ли, мусульманская или христианская), являются главным критерием, по которому оценивается человек.

Вечером мы решили немного развеяться и прокатиться по местным ночным клубам. Заведения, которые мы посетили, оставляли желать лучшего. В основной своей массе это были американского типа развлекухи с низкопробной музыкой, дешевыми интерьерами и маловразумительной толпой. Единственное заслуживающее хоть какого-то внимания место называлось «Сейф» и являлось неудачной копией «Гаража», скрещенного с «Миксом». Здесь, по-видимому, собиралась самая пафосная киевская тусовка. Было много блядского вида телок в Versace и Ferre. Много здоровых парубков в черных футболках и джинсах. Один пидар в JPG, усердно косящий под Никиту. Наркотиками и не пахло. Ну, конечно они были, какая же столица без них? Но вот ощущения наркотической отвязанности не наблюдалось. Душный спертый воздух клуба был пропитан алкогольными парами и потом толпы. Какая-то какофоническая электронная музыка усердно косила под house. Пробыв в этом цирке с полчаса, мы решили вернуться в отель.

– Поедем завтра в Киево-Печерскую лавру, – предложила Таня, – надо воспользоваться тем, что мы здесь и посетить ее.

– Ну да, ну да, – согласился я.

Утром мне пришла в голову неосторожная мысль включить телефон. Не успел я разблокировать SIM-карту, как аппарат завибрировал. Здесь, на Украине, определитель номера не работал, но я точно знал, кто мне звонит. Я сдвинул вправо панель своей Motorola V70.

– Алло! – закричал в трубке знакомый сиплый голос. – Алло! Ты меня слушаешь, сука?

– Привет, Казак, – сказал я. Как можно спокойнее. Но компаньона было не остановить.

– Ты охуел, ебнулся! – верещал он. – Я в жизни тебе такие подлянки не кидал, в жизни! Я руки хотел на себя наложить, так ты мне нужен, пиздюк!

– Да что случилось-то? – я говорил тихо и рассудительно, как будто ничего страшного не происходит.

– У нас тут всякая хуйня творится, а ты по курортам шляешься!

– Не по каким не курортам, – поправил я Колю, – в Киеве я. Так чего случилось-то?

– Стало быть, ебать-копать, началась какая-то лажа. Короче, пошла писать губерния! Сначала повестка пришла от легавых, явиться на Петровку, к следователю Лошкареву.

– Так у Жени, вроде, не менты – бандеры были?

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Бандиты?! Женек прекрасно въезжает, что на каждого его бандоса мы сто двадцать своих приведем. Короче, против нас возбуждено уголовное дело по факту хищений в особо крупных размерах! Сечешь, киевлянин? Телефоны стоят на прослушке, я через Линыча узнавал, и твой, и мой, и Аркатова.

– Так, – информация была, конечно, не из приятных, но и истерику пороть не следовало, – я скоро уже буду. Послезавтра.

– Послезавтра! – взревел Казак. – Да нас, может быть, к тому времени уже примут. Понял?

– Ты чего от меня хочешь? – я все же взорвался. – Мне надо было отдохнуть, ты же видел, в каком я состоянии из Москвы сливался! Приеду, и будем тогда думать!

…Киево-Печерская лавра не поразила. Большой монастырь, белый камень, много нищих калек, еще больше нищих гидов, готовых за десять гринов часами рассказывать о храмах. Мы спустились в пещеры. Туда, где вдоль холодных сырых стен в нишах покоятся мумии праведных старцев. Все это произвело на нас тяжелое впечатление. В который раз я подивился мрачности христианской религии. При этом здесь, так же как и в Израиле, присутствовало ощущение коммерческого проекта, конвейера. Я с удовольствием выбрался из катакомб на свежий весенний воздух. Хотелось жить и дышать полной грудью. О разговоре с Колей я Тане не рассказал.

* * *

В Москве первым делом я встретился с Казаком. Мы сидели в «Музее», за прозрачным столиком, похожим на всю мебель Филиппа Старка сразу. Я смотрел на Тверскую улицу, нескончаемый поток разноцветных автомобилей. Черный, правда, превалировал. Мимо кафе шли люди. Молодые и старые, женщины и дети. Все они были погружены в свои повседневные заботы, никому из них не было никакого дела до меня. Впрочем, я отвечал им взаимностью. Разве можно требовать того, что никогда никому не умел давать сам? Казак пил уже третий эспрессо, тер красные глаза.

– Хуевая ситуация, говорю я тебе, – Коля качал головой в таком бешеном темпе, что мне на секунду показалось – она вот-вот отвалится.

– Так ты к ментам его ездил? – спросил я и закурил.

– На хуя это надо? – мой друг все же не выдержал и жестом подозвал официантку.

– Один ром с колой, – попросил он.

– А они тебе больше повесток не слали?

– Нет, – Коля все еще вертел головой, – они просто сами ко мне домой пришли. Я, естественно, не открыл, но сам факт! Обнаглели!

– Женя, значит, с самого начала кидок замышлял. Помнишь, еще до Израиля, менты копали. Арине звонил кто-то с Петровки. Это и был следователь Лошкарев. Знаешь, если бы у них хоть что-нибудь против нас было, они бы сразу с ордером явились.

– Это так, но надо быть начеку, они нам всякую хуйню могут подбросить, оружие или наркотики… Ты, кстати, как насчет них? – И он испытующе глянул мне прямо в глаза.

– пропел я в ответ и поднялся. – Пойду отолью.

В туалете, вынув пакетик с кокаином и насыпав немного на грязную крышку унитаза, я испытал что-то вроде паники.

«Бог ты мой! – подумалось мне, – им же ничего и подбрасывать не надо!»

Первый сниф отнюдь не исправил ситуацию. Наоборот, стало еще тревожнее. Только после второй дороги я смог унять нервную дрожь в руках и выполз, наконец, в ресторанный зал.

– Чего так долго? – недовольно проворчал Казак.

– Понос, – кратко ответил я.

* * *

Итак, мы решили действовать. Для того чтобы грамотно противостоять Жениным ментам, мы первым делом отправились к адвокату. Того, что постоянно вел нас, помогая распутывать довольно сложные дела и защищая наши интересы, как назло, не было в Москве. Вместо него нас познакомили с одним старым юристом, Дмитрием Иосифовичем Рубиным, бывшим начальником уголовного розыска Киевского района, давно сменившим погоны на частную практику. Мы встретились в Высшей школе милиции, там Дмитрий Иосифович преподавал. Перед нами предстал седовласый хитрющий еврей с улыбчивым лицом. Одет он был в старомодный серый костюм. Из-под пиджака кокетливо выглядывала светлая вязаная жилетка. «Интересно, сколько этой части его гардероба лет?» – хотел спросить я у Казака, но передумал. Уж слишком озабоченным выглядело его лицо. Последнее время я стал серьезно волноваться за здоровье своего друга. Пил он, похоже, практически каждый день, нервы были натянуты до предела, того и гляди лопнут. Даже всех своих многочисленных барышень Казак послал куда подальше. Он говорил только о ситуации, о Жене, кидке, проблемах, которые мы имели и которые еще нам только предстояли.

– Здравствуйте, здравствуйте, – громогласно обратился к нам адвокат, – очень правильно сделали, что прибежали ко мне! Кто еще решит вашу проблему, если не я?! Я – мастер, ас своего дела! Двадцать пять лет в уголовном розыске! А знаете, сколько времени в адвокатуре? А какие у меня были клиенты? Покойный Сильвестр, покойный Отарик, покойный…

Он внезапно перебил сам себя и спросил, уставившись Казаку прямо в глаза:

– Ну, что спиздили, молодые люди?

* * *

Когда любимая в порыве откровенности под хорошей дозой MDMA доверительно сообщила, что за всю ее недолгую, в сущности, жизнь до тебя она успела переспать примерно с семьюдесятью мужчинами («ну, может, чуть больше или меньше, это же не важно?»), что пришло мне в голову?

«Уж лучше бы этого не знать», – первое. Потом я занялся подсчетами. Скрупулезно выяснял, сколько же это ежегодно, начиная с половозрелого возраста. Получилось что-то вроде одного партнера в месяц. Или, проще говоря, новый хуй каждые тридцать дней. Потом я удивился и даже немного позавидовал, вспоминая свой сексуальный опыт. А ведь я лишился девственности в тринадцать, сейчас мне за тридцать, я всегда был бисексуальным и не помню, чтобы хоть временно обрекал себя на целибат.

«Когда у меня случались романы, – сказала она („случались“ прикольное слово для той оргии, что представляла ее жизнь, правда?), – я никогда не изменяла». Вот ужас, этого о себе я точно не сказал бы. Даже в ту пору, когда был влюблен до беспамятства в свою первую жену. Она родила, а я в ту же ночь трахнул ее лучшую подругу.

«И долгие у тебя случались „романы“?» – с чуть заметным ехидством. И не дожидаясь ответа: «Может, расскажешь, как тебе это удавалось? Или ты хватала первого попавшегося?»

Она хмурилась и не хотела отвечать. Ей так хорошо было со мной и розовыми таблетками.

«Не обламывай», – попросила она. ОК, конечно, зачем, хотя сам я все же обломался. Но, в конце концов, все это пустая ревность, рождающаяся, существующая и вытекающая не из объективности, а по твоей собственной инициативе. Будь сраным буддистом, созерцай мир, наслаждайся безмятежностью, пусть и искусственной. Гони прочь неясные тревоги, неуверенность и горечь. Хотя…

Я знал, что теперь, всякий раз, когда я буду ложиться с ней в постель, рядом с нами будут и те семьдесят мужиков, что втыкали члены в мою самку, чьи руки сжимали ее грудь, чьи яйца гладила она в предвкушении оргазма. И я знал также, что теперь, всякий раз во время секса, я не смогу расслабиться до конца, быть самим собой, перестать контролировать процесс. Меня не покинет мысль о ее прошлых любовниках, и мне всегда будет просто жизненно необходимо оказаться лучше и круче их всех вместе взятых. Я буду играть с ней в самые извращенные садистские игры, попрошу устроить золотой дождь и, как будто невзначай, спрошу: «А так с тобой кто-нибудь делал?» – в надежде услышать, что нет, в этом ты у нее первый, такое она может позволить только с тобой, потому что у нас настоящая любовь, настоящая близость. От близости до разврата один шаг, не правда ли?

Как-нибудь она спросит меня о моих прежних женщинах, а я, в каком бы состоянии ни находился, уйду от ответа, замолчу, чтобы не обрекать ее…

Впрочем, женщины абсолютно не похожи на нас, они, как бы это выразиться, взрослее, и, возможно, все эти количества, качества и сравнения не имеют для нее столь колоссального значения.

* * *

Дмитрий Иосифович взял приличные деньги, но все же придумал неплохую схему защиты. Кроме этого, он познакомил нас с Иваном Александровичем Лобатым, полковником Налоговой полиции. Тот взялся решить нашу проблему. Мы встретились в ресторане «Мама Зоя», где при всех очевидных минусах этого заведения, вроде пошлого интерьера, громкой живой музыки и приблатненной публики, подавали изумительного качества шашлык и чахохбили. Мы сидели в небольшом закутке, скрытые от посторонних глаз неприлично зеленого цвета занавесью. Иван Александрович Лобатый, крупный, бритый наголо мужик сорока с небольшим лет больше походил на солнцевского авторитета, чем на мента. Впрочем, в наше время, что менты, что бандюки, особой разницы не ощущается. С ним был его помощник, некий Миша, невзрачный и худой, как раз типичный служитель закона. Его лицо было, знаете, из тех, что даже родная жена не сможет описать, настолько оно незапоминающееся.

Иван Александрович поднял рюмку и, обведя сидящих за столом своими тяжелыми черными глазами, сказал:

– Ну, чего, мужики, сейчас выпьем немного и обсудим, в чем там у вас проблема. Поговорим про хуи да про пряники.

Он выпил и закусил, отправив в широкую щель рта сразу два хинкали. Все выпили следом. Настроение было настолько упадочным, что аппетит отсутствовал напрочь.

Я решил не тянуть и, не дожидаясь, пока Иван Александрович расправится с пельменями, сказал:

– Дело мы вам уже рассказывали. С юридической стороны все в норме, претензии Жени необоснованны.

– Главное не в этом, – перебил меня Казак, – главное, что Женя подделал документы и оказался владельцем самого большого пакета акций нашей конторы.

Казак пил давно. Быть может, с самого утра, а то и с вечера. Поэтому, когда он вдруг всхлипнул, я не удивился.

– Семь лет горбатились, во всем себе отказывали, – сказал он, – вот получили, блядь!

Иван Александрович усмехнулся.

– Чего уж теперь хуем по песку елозить? – спросил он. – Обычное дело: один вор у другого украл.

Краем глаза я увидел, как Коля встрепенулся. Как напряглись вены на его шее. Не хватает еще пьяной драки с налоговиками!

– Мы ни копейки не брали, – сказал я веско. Будто припечатал Ивана Александровича тяжелым каблуком по самоуверенной, топорной работы морде.

Налоговик нахмурился, но промолчал. Наполнил еще рюмку, слегка кивнул и, не дожидаясь остальных, снова выпил.

– Ну, а от нас чего вы хотите? – спросил он.

– Нам вас рекомендовали, Иван Александрович, – я специально подчеркнул особую значимость именно Лобатого, – как человека, способного помочь. Видите, мы с Женей работали вместе, дружили, отдыхать ездили. А он заранее знал, что нас опрокинет.

– Отдыхали вместе! – Мне показалось, что Казак вот-вот разрыдается. – В футбол играли!

– Значит, – Иван Александрович снова выпил, – украл у вас Женечка фирмешку. Жену отдай дяде, а сам иди к бляди, так сказать.

Могучая усатая официантка принесла поднос с ароматными дымящимися шашлыками.

Лобатый наметанным взглядом выбрал самое аппетитное мясо и ловко вытащил его с блюда. В его огромных лапах шампур показался маленьким, словно тоненький прутик.

– У меня отец с инфарктом слег, – сказал он неожиданно, – лекарства, которые уровень холестерина понижают, бешеные деньги стоят… Вот, если бы вы мне помогли, подкинули штуки три баксов… Я верну, конечно.

Мы с Казаком переглянулись. Особого выбора не было. Понятно, что таким образом Лобатый проверял серьезность наших намерений и платежеспособность.

Коля вытащил бумажник и зашелестел бумажками.

– У меня штука только, – сказал он.

Я сунул руку в карман и отсчитал из некогда плотной пачки недостающие две тысячи.

– Да ладно, – сказал налоговик, с хрустом разжевывая куски свинины, – решим мы вашу проблему. Спецназ подтянем. Давайте стрелу с вашим Женей забьем.

Встреча с Женей произошла спустя всего пару дней. Ранним утром мы, вместе с Иваном Александровичем, Михаилом и полковником войск особого назначения МВД Гороховым, приехали в бывший когда-то нашим офис. На всякий случай Горохов, нервный тип, с лицом серийного убийцы и редкими спутанными волосами, прихватил с собой четырех бойцов из своего отряда. Похожие друг на друга, словно братья, стопроцентно славянского вида богатыри остались ждать нас в «джипе» на улице.

– В моей барсетке – скрытая видеокамера, – сказал Горохов своим бойцам. Еще неделю назад он был в Чечне, руководил поимкой какого-то особо опасного полевого командира. Глядя в его бегающие, горящие темным огнем глаза, я подумал о том, что станет с нашим городом, когда, наконец, война закончится, последнему террористу пропоют отходную и все эти Гороховы окажутся здесь без привычного дела. Без свиста пуль, грохота взрывов и запаха крови.

– Сигнал будет поступать на монитор. Следите за обстановкой в оба. Чуть что – валите к нам.

Он хмуро осмотрел нас и обратился к Михаилу:

– Ты банку-то оставь, – имея в виду джин-тоник, которым тот опохмелялся.

– Зачем это? – проявил Михаил неожиданную твердость. – Не оставлю. С ней даже лучше.

На входе в офис дежурили менты. Они долго проверяли наши документы и переговаривались с кем-то по рации, прежде чем пустить нас. Наконец мы вошли, сотрудников нигде не было видно, только испуганная Даша нарочито делово шуршала бумагами. Неожиданно, из темного коридора, ведущего в кабинет совета правления, навстречу нам вышел Николай Зайцев. Он был все в том же сером костюме. Правда, на этот раз вместо галстука его могучую шею облегала черная шерстяная водолазка.

– Чего вам? – спросил он угрюмо.

Вперед вышел Михаил и протянул ему руку:

– Мы договаривались с Женей потолковать, – сказал он. Весь его невзрачный облик: допотопный двубортный костюм, отвислые унылые усы, словно приклеенные к верхней губе, банка джин-тоника в левой руке – так и сквозил какой- то нелепой грустью.

– А вы кто? – Зайцев нехорошо усмехнулся.

Михаил убрал протянутую руку и откашлялся. Отхлебнул из банки и вытащил сигареты.

«Вот уж не думал, что крышевые менты курят Salem», – прошептал я Казаку на ухо. Мой друг вздрогнул и недоуменно посмотрел на меня.

– Мы являемся представителями соучредителей фирмы, – сказал Михаил. Негромко, но четко, а главное, очень спокойно.

– Ага, – хмыкнул Зайцев.

– Моя фамилия Борисенков, – продолжал меж тем Михаил, – я работаю в ГУБОПе…

– Проходите, – прервал его Зайцев, – там поговорим.

Он махнул рукой в сторону темного коридора и, не дожидаясь, пошел по нему довольно быстро.

– Блядь, – пробормотал Горохов, – если там так темно, то на мониторе ни хуя не видно будет.

– В кабинете совета правления светло, – сказал Казак. Он вздохнул и провел рукой по своим редеющим волосам. Я видел, что мой друг крайне напряжен. Да я и сам был на грани. Я посмотрел на Лобатого. Налоговик выглядел спокойным и уверенным в себе.

– Это, значит, Коля Зайцев, – сказал он скорее утвердительно, нежели вопросительно.

Мы вошли в кабинет. За время, прошедшее с момента нашего изгнания, в нем ничего не изменилось. Та же светлая мебель из IKEA, карта Москвы на стене, стенд с диаграммой роста продаваемости рекламных поверхностей. За столом, перед жидкокристаллическим монитором новенького компьютера сидел Женя. Он хмуро разглядывал свой перстень, надетый на мизинец правой руки, изредка протирая его рукавом клетчатого пиджака. По правую руку от него сидел мужчина средних лет. На мужчине был свитер грубой вязки, и я подумал бы, что это Gucci, если бы не кое-какие неряшливости с точки зрения общего стиля. В конце концов, я пришел к выводу, что это ручная домашняя работа. Связала этот свитер, к примеру, его пожилая мамаша исходя исключительно из соображений удобства и тепла. Чем не пример жизненности моды, о которой давно ползут слухи, что она мертва?

– Лошкарев, – представился мужчина, слегка привстав и кивнув, не обращаясь ни к кому в отдельности.

– Видал? – зашипел мне на ухо Казак. – Это тот следак с Петровки, что мне повестки слал!

Я вгляделся в лицо Лошкарева. Большой лоб, зачесанные назад темно-русые волосы, голубые, какие-то детские глаза, аккуратная бородка. Это была внешность человека, склонного к парафилии. Не думаю, чтобы это была запретная перверсия, скорее всего, что-нибудь мирное и простое, вроде эксгибиционизма или геронтофилии.

Женя оторвался от перстня и изобразил подобие улыбки:

– Присаживайтесь. Я Евгений Викторович Кораблев. В чем суть вопроса?

Пару минут все были заняты выбором места. Когда, наконец, мы расселись, слово взял Иван Александрович.

– Я – Лобатый, – сказал он довольно грозно, – сотрудник налоговой полиции, а это, – и он указал на сидящих рядом Михаила и полковника Горохова, – сотрудник Управления по борьбе с экономическими преступлениями Борисенков и полковник спецназа Горохов.

– И чего? – Женя спросил довольно пренебрежительно.

Я увидел, как у Горохова надулась вена на шее и заходили желваки. Лобатый и Борисенков меж тем выглядели совершенно спокойными.

– Что же вы себя так ведете нехорошо? – спросил Иван Александрович, смотря на Женю в упор и обращаясь именно к нему. – Узурпировали власть в фирме, ребят застращали, грозитесь физической расправой и деньги требуете?

– Кто им грозил? – встрял Зайцев. Он так и не присел, все это время стоял у двери, чуть покачиваясь с мысков на пятки, засунув руки глубоко в карманы своих брюк.

– Никто у них ничего не узурпировал, – сказал Женя, – они как были соучредителями, так и остались! Получат в конце квартала причитающуюся долю прибыли… если она будет, конечно.

– Помимо этого, – подал голос со своего места Лошкарев, – против ваших подопечных заведено дело о хищениях в особо крупных размерах и мошенничестве. Так что вы сначала десять раз подумайте, прежде чем за них впрягаться.

– Заведено против ребят дело или нет, это еще вопрос, – сказал Лобатый, – мы проверим. Однако в наше время и против безвинного можно дело состряпать. Был бы человек, а дело всегда найдется. Мы здесь, чтобы попытаться разрулить ситуацию мирно, ясно?

– Деньги пусть принесут, вот и будет мирно, – вновь подал голос Зайцев.

– Слышь, авторитет, – хранивший до сей поры молчание полковник Горохов неожиданно поднялся со стула и сделал несколько шагов в сторону Зайцева, – ты тут понты не прошибай. Никто в штаны не наклал, ясно? А на любое ваше действие будет противодействие. И я вам в таком случае не завидую. Он отвернулся от Зайцева и посмотрел на Женю.

– Вот ты, коммерсант, – обратился Горохов к нему, – куда ты лезешь? Ведь сам под каток попадешь и другим геморроя нарисуешь! Думать же надо!

– Я ничего беззаконного не предпринимаю, – Евгений поднялся со своего места и кинул взгляд на Лошкарева, как бы призывая того в помощники.

Лошкарев тоже встал. Следом поднялись и Иван Александрович с Михаилом.

– Если так, то вам нечего бояться, – сказал Лобатый, – но я на вашем месте все же попытался бы мирно это дело урегулировать. Мы предлагаем спокойно, не торопясь, посмотреть, что у фирмы есть на сегодняшний день, и, если дальнейшее ваше сотрудничество невозможно, то также спокойно обсудить возможности его прекращения. Поделить фирму в соответствии с законом и долями…

– Вы делаете шаги, мы тоже, – Михаил в который раз отхлебнул из банки джин-тоника, – и кто знает…

– Все! – было видно, как Женя зол. – Хорош! Разговор закончен, до свиданья!

– То есть, иными словами, ты сейчас нас на хуй посылаешь, да? – Горохов рассвирепел не на шутку. Его бледное одутловатое лицо покрылось красными пятнами.

– Никто здесь никого никуда не посылает, – Лошкарев попытался сгладить ситуацию, – просто у нас дела, больше говорить не можем.

– До свиданья! – еще раз повторил Женя. Немного спокойнее, чем в первый раз.

* * *

Я давно уже привык, что каждое утро который год начинается с ощущения усталости. Вечер кончается тем же. Изо дня в день, из месяца в месяц. Постоянное чувство обиды, тревоги и ненависти по отношению к какому-то смазанному образу врага.

Вот показалось, что это и есть враг, прямо перед тобой, в светло-сером клетчатом пиджаке и белой рубашке, расстегнутой чуть ли не до пупа. Казалось, облик врага, наконец, конкретизировался, приобрел черты реально существующего человека. Я часто во сне видел его, упитанного, довольного собой и жизнью. Во сне я хотел его убить, как, впрочем, и наяву. Однако во сне я имел возможность перейти к действию. Ведь в настоящей жизни от мечтаний до действий сотни километров, миллионы слов, замыслы и планы, рассуждения и нравственные метания, переживания, советы и страх. Где вероятность того, что мечты станут реальностью? Она ничтожна. Во сне между мечтами и действиями нет препятствий, ты позволяешь себе жить так, как хочешь, а не так, как предписано. Ты наконец-то отвергаешь догмы и законы, навязанные религией, общественным мнением, политкорректностью. Артур, что ли, Шопенгауэр говорил, что жизнь и сновидения – страницы одной и той же книги. Я все чаще вижу себя революционером, ведь революция как явление обладает скрытой и мрачной притягательностью. Для меня человек, принимающий революцию, как единственную религию, это тот, кто не погряз в равнодушии, тот, кто посвятил себя борьбе. Избавить мир хотя бы от одного Евгения Викторовича, очистить мир от никчемного существа, коптящего небо и растрачивающего драгоценную жизнь лишь на удовлетворение естественных потребностей, ступая при этом по сгорбленным спинам рабов!

Однако размышления приводят к странному выводу. Этот враг всего-навсего такая же жертва, как и ты. Жизнь, общемировое устройство калечит и ломает, порождает монстров и таких вот самодовольных, бугрящихся собственной значимостью недочеловеков. Что-то давно не так на нашей планете. Миллионы детей умирают от голода в Центральной Африке. Средняя ежемесячная заработная плата во Вьетнаме составляет пятьдесят долларов. Родители в Таиланде продают своих девочек и мальчиков в специальные деревни, где опытные тринадцатилетние проститутки обучают их ублажать богатых белых туристов. И в то же время цена за стоянку яхты в Майями составляет около $1.000 в день, скромный обед в одном из ресторанов на Елисейских полях запросто обходится в $700, а в казино «Корона» на Тверской бывшие криминальные лидеры легко просаживают по $50.000 за ночь. Папа Римский взывает к милосердию, напрочь забывая о крестовых походах и святой инквизиции. McDonald's организовывает фонд помощи детям-сиротам, зарабатывая на гамбургерах и чизбургерах, приводящих к ожирению, гастритам, язве и, в конце концов, раку желудка. Крупнейшие транснациональные корпорации выносят производство в страны «третьего мира», экономя на заработной плате и медицинской страховке, без зазрения совести погружая в рабство целые народы.

В мире так мало людей, большинство давно превратились в биологических роботов. Транснациональные корпорации управляют общественным мнением, желаниями, устремлениями, даже чувствами. Они задают нам темп, шепчут с рекламных плакатов и из радиоприемников: беги, беги! Торопись, ступай по трупам, не оборачивайся! Жизнь коротка! Все, по кому прошел ты, – отработанный материал. Ты – самый лучший и самый достойный. Ты должен успеть отхватить самый большой кусок мяса. Ты вправе обладать новой моделью Bentley. Ты поимеешь самое большое количество самок. Ты построишь дом по индивидуальному проекту. Ты купишь поездку на Бали с проживанием в пятизвездочном бунгало, и прирученные дикари будут заботиться о твоем уставшем теле. Ты только вырасти дерево, роди ребенка, а целая армия священников, раввинов и имамов постарается договориться с господом о твоем наилучшем загробном размещении. Ты вправе занять самый теплый угол в нашей комфортабельной тюрьме! Она больше похожа на хороший дом отдыха, правда? А раз так, то почему бы ни подчиняться тюремному расписанию?

Они проповедуют стяжательство, учат нас почитать Деньги. Учат нас подчиняться.

Есть ли смысл уничтожить один маленький винтик? Стереть с лица Земли робота, запрограммированного жрать, пить, ебаться, поглощать низкосортные развлечения и зарабатывать деньги.

Деньги – вот тот божок, которому молится большинство из нас. Ему, к сожалению, поклоняюсь и я. Единственный способ вырваться из замкнутого круга, сбежать из этой тюрьмы – уничтожить сами Деньги.

Постепенно, исподволь, я пришел к мысли о необходимости появления нового терроризма. Движения, основанного не на левых или правых убеждениях, не на национальных интересах, не на религиозных убеждениях. Нам нужна новая вера, взамен всего того, что было придумано стяжателями. Мы нуждаемся в новом движении, способном противопоставить себя власти Денег, Корпораций и Общественной Морали.

Попытки были, не стоит отрицать. Фракция Красной Армии в Германии самый яркий пример того. Баадер, Майнхоф и Эслен, романтики с автоматами в руках! Они уничтожали владельцев массовых газет и журналов, правых политиков, полицейских и банкиров. Мне близка их логика, проникнутая маоистской доктриной:

«Процесс развития в крупных промышленных городах капиталистических стран подходит к такому рубежу, когда городская партизанская борьба становится прогрессивной формой борьбы».

Похоже, в наши дни вся планета уже готова превратиться в сплошную линию фронта! Погрузить планету в огонь и хаос, разрушить офисы мировых гигантов, изменив саму шкалу человеческих приоритетов. Обратить роботов снова в людей не выйдет, но в наших силах перепрограммировать их. Настроить на истинные ценности. На ощущение счастья оттого, что есть закат и рассвет, море и небо, солнце и звезды!

В реальном мире время, между тем, бежало своим чередом. Деньги таяли, проблемы не решались. Я каждый день двигался коксом. Когда вмазаться было нельзя, просто нюхал. В день выходило что-то около двух граммов. По выходным мы ходили с Таней по клубам, прожигали все, что только возможно: здоровье, остававшиеся деньги, саму жизнь. Приходить в себя, трезветь и оглядываться не было никакого желания. Женины менты следили за каждым нашим шагом, слушали телефоны.

В один из нескончаемо долгих дней, ближе к вечеру, мне позвонил Аркатов. Странно, после того как Женя захватил фирму, от него ничего не было слышно. Мы пытались выйти с ним на связь, но он просто исчез. Арины тоже не было в городе.

– Слушай, Володя, – пыхтел в трубку Алексей, – надо бы встретиться. Если можно, без Казака. Мне надо с тобой кое-что обсудить.

– Куда ты пропал, Леха? – я не смог сдержать удивления.

– Все расскажу, все-все, – он явно торопился, и меня охватили смутные подозрения.

– Хорошо, – сказал я, – где ты хочешь?

– Подъезжай к моему дому, набери мне, я спущусь.

На всякий случай я позвонил Казаку. Рассказал о разговоре с директором.

– Ну, давай, – быстро среагировал Коля, – я вытащу Лобатого и на всякий случай сам выдвинусь в сторону аркатовского дома. Позвоню тебе через полчасика. Скажешь, все в порядке или нет. Только не меняй свое местоположение.

Подъехав к дому, я запарковал машину, позвонил по трубке Алексею и вышел на улицу, покурить и размяться. Не успел зажечь сигарету, как понял, что на этот раз меня развели. Из стоящего поблизости gelandewagen'a с затемненными окнами вылезли два крепких бойца. На них были короткие кожаные куртки и черные джинсы. Лица, квадратные и молодые, не выражали практически ничего. Я попятился к своему «мерседесу».

А из открытой дверцы «джипа» меня уже манил пальцем Николай Зайцев:

– Поехали, клоун.

Пришлось подчиниться. В салоне «джипа» пахло кожей и дорогими духами. Впереди сидела какая-то девушка. Лица ее не было видно, она сосредоточенно прижимала к уху маленький мобильный.

– Подставил тебя друг? – нехорошо усмехнулся Зайцев.

Я сел рядом с ним, следом за мной на заднее сиденье втиснулся один из бойцов. Другой занял водительское место. Большая машина плавно тронулась с места.

– Будешь сидеть тихо, – процедил сквозь зубы Зайцев, – и все пройдет нормально. Потолкуем за жизнь, и домой поедешь, ясно?

Девушка, сидящая впереди, на миг обернулась, и я узнал Ингу. Мне показалось, что она тоже узнала меня. Однако, возможно, мне это только показалось.

– Я скоро освобожусь, – сказала она своим низким сексуальным голосом невидимому собеседнику, – буду дома и перезвоню. Тогда поболтаем.

– С кем это ты? – недовольно поинтересовался Зайцев.

Инга не удостоила его ответом. Я смотрел в окно, пытаясь понять, куда меня везут. Вот мы выехали на Можайское шоссе, встали в левый ряд и, нагло сгоняя ксеноном плетущиеся впереди автомобили, устремились в сторону области. От волнения и страха меня слегка мутило. Неожиданно мой мобильный вывел «хава нагила». Это Казак, он собирался позвонить. Зайцев молча протянул руку. Я, тоже молча, вложил в нее телефон.

– Алло, – немного помедлив, произнес Зайцев.

И после минутного молчания:

– Это Николай Зайцев. Володя пока занят. Мы с ним сейчас поболтаем, а потом он тебе перезвонит, ясно, клоун?

Иотключил мобильный. И положил в свой карман. Меня мутило все сильнее. Мы выехали за город.

– Сейчас Ингу завезем, – Зайцев посмотрел на часы. Я тоже. У бандита был Patek Philippe. Мне не удалось определить, левый или нет. Во всяком случае, если это и подделка, то очень неплохая. «Джип» свернул с основной дороги и въехал в коттеджный поселок. Остановился у огромного пятиэтажного особняка, обнесенного высоченным глухим забором.

– Я скоро буду, – сказал Зайцев Инге, – ты не забыла, что мы сегодня на «Чикаго» идем?

Девушка молча, не глядя в нашу сторону, открыла дверь и вышла из машины. «Джип» снова тронулся и, немного пропетляв по узким улочкам поселка, выехал на магистраль. Мы снова двигались прочь от Москвы.

От распиравшего меня ужаса я готов был проблеваться.

– В гробу я видал эти мюзиклы, – бормотнул Зайцев недовольно.

Вскоре мы съехали с Можайского шоссе и свернули в небольшой перелесок. Проехав немного по проселочной дороге, «джип» остановился.

– Давай, клоун, вылазь, – сказал Зайцев и легонько толкнул меня в бок. Состояние мое, если честно, было близко к обморочному. Тошнило, в голове мелькали идиотские мысли. Хотелось броситься прочь, но ноги будто ватные, их тяжело было передвигать. Не успел я сделать и пары шагов в сторону от машины, как в буквальном смысле наткнулся на одного из бойцов.

– Чего вы хотите? – выдавил я из себя.

– А ты? – Зайцев оказался очень близко, почти вплотную. – Чего ты-то хочешь, мудила? На хуя ты ментов припряг? Тебе все уже разъяснили, ведь так?

– С меня, – я тут же поправился, – с нас потребовали двести восемьдесят тысяч! Отобрали фирму. Натравили Петровку.

– Дурак ты, дурак! Вот ты на войну с нами сколько уже капусты слил? Я знаю, Женькин телефон вы слушаете, меня… А что выиграл? Я про тебя и твоих дружков все знаю. Знаю, сколько ты кокоса за последнее время пронюхал. Смотри, доиграешься! Тем более за это никто статью не отменял. А друзья твои? Этот, как его, Казак! Алкоголик, ебарь-недоучка. Да он тебя продаст в минуту, только я с ним вот так, как с тобой, повстречаюсь. Отпишет свою долю Кораблеву, и привет! Вообще ничего не докажешь, ясно? Тем более что Аркатов, как ты, я надеюсь, понял, давно вас слил и все, что было надо, подписал. Нет у вас тех лаве, что мы запросили, да? Так вы придите к Жене, попросите прощения, все, что есть, отдайте и от фирмы откажитесь. Поди, никто вам яйца не отрежет. А чего вы творите вместо этого?

Он отстранился и подал бойцам едва заметный знак. Только немного кивнул головой, одетой в черную кепку. С самого начала я знал, что меня отпиздят, если не убьют. Страх исчез. Вместо этого я наблюдал происходящее будто бы со стороны. Это было похоже на компьютерную игру. Один из бойцов приблизился к нервному доходяге с темными кругами под глазами, одетому в драную джинсовую куртку Helmut Lang и потертые джинсы. Доходяга попытался отодвинуться в сторону, но тщетно, к нему подходил второй боец. Вот первый нанес доходяге удар. Тот покачнулся, вскрикнул, но не упал. Попробовал прикрыть лицо руками. Тут же получил удар от второго, пришедшийся по корпусу. Избиваемый снова покачнулся и издал не то стон, не то крик.

– Тихо, урод, – рыкнул Зайцев и со всей силы двинул меня в челюсть.

* * *

Денег становилось все меньше и меньше. Теперь не надо было ходить на работу, сидеть на совещаниях, встречаться с партнерами по бизнесу. Просто самого бизнеса не было как такового. Он оказался в руках у более сильного, более хитрого. Свободного времени появилось хоть отбавляй. От безделья в голову лезли разные мысли. Чаще всего – подозрения. Постоянный поиск виновного. В конце концов, я снова и снова приходил к тому, что главным врагом всегда были, остаются и, наверное, будут до конца моих дней Деньги. Зеленые, голубые, красноватые, мятые, рваные и новенькие, хрустящие, электронные, пластиковые деньги. Точнее, их отсутствие. Даже не отсутствие, а всего-навсего нехватка. Дефицит. Как говорил Проспер Мериме:

«Есть вещи важнее денег, но без денег эти вещи не купишь».

Это Деньги были виноваты в том, что моя любимая продолжала работать на фирме у своего бывшего любовника. Она говорила, что уже давно он неприятен ей и уже давно нет ничего между ними. Она говорила, что поставила его в известность о моем существовании. Только разве могло все это избавить от сомнений с моей стороны? Он был богаче, а следовательно, могущественнее меня в несколько раз. Я тихонько катился под горку, он неуклонно поднимался вверх. Именно количеством денежных знаков определяется в наше время значимость человека. Раньше случались рыцарские поединки, дуэли, в конце концов! Ее бывший любовник не прекращал попытки вернуть все на круги своя. Да он постоянно доебывался до нее! И где гарантии, что какая-нибудь из этих попыток уже не увенчалась успехом? Знаете, почти случайно, по пьяни, по старой памяти. Если нет, прекрасно, но, кто знает, может, все в будущем? Я просыпался раньше нее и, снедаемый страхами и сомнениями, прослушивал ее автоответчик. Я вел себя как жалкая копия Берии, хотя метил в Макиавелли. Сразу, с самого утра ощущал свою ничтожность, но уже был не в силах остановиться, пересилить себя. На автоответчике – два сообщения от него и два от лучшей подруги. Бывший ебарь, а ныне просто босс-шеф-начальник, игриво просил перезвонить. Лучшая подруга не делала разницы между мной и им, называя нас запросто: «оба твоих, Танечка, мужика». На душе было совсем душно и темно. Все упиралось в Деньги! Какая мелочь – лишние пять штук в месяц. И все! Тогда можно было бы требовать, чтобы она ушла с работы. Я всегда знал, дыма без огня не бывает. Сколько бы любимая ни говорила, ни убеждала меня в своей непогрешимости, я и не думал верить ей. Какой нормальный человек станет безуспешно домогаться другого на протяжении почти полутора лет? Несколько раз она задерживалась вместе с ним в общей компании допоздна, отключала свой телефон и не отвечала на мои просьбы перезвонить. Ничего не было? Сели батарейки? Это по работе? Возможно. Конечно. Я даже где-то верил, хотя бы для того, чтобы поменьше грузиться. Только скажите, как заставить себя поверить на все сто, когда и сам отмазывался подобным образом тысячи раз? У моей любимой были крепкие нервы, она оказалась сильнее меня. Она любила меня меньше, чем я ее, и в этом заключалась главная проблема. Она не собиралась поступаться Деньгами ради меня. Вопрос в том, сможет ли она поступиться ими ради хоть кого-нибудь в своей жизни? Все дело в этих ебаных дензнаках. И в Любви, конечно. Точнее, в ее отсутствии. Еще точнее, ее нехватке. Дефиците Любви.

Неожиданная новость снесла крышу почти так же сильно, как Женин кидок. Она собиралась уезжать в Испанию. Ей предложили там работу и долю в фирме. Кто же отказывается от подобных предложений? Быть может, только тот, кто сможет принести ебаные Деньги в жертву Любви.

Я спросил, что она думает о нас. Знаете, что она сказала?

– Да все в порядке, – и принялась за салат из рукколы с тигровыми креветками и грибами.

– В порядке? – у меня пропал всяческий аппетит.

– Ну, конечно, мы будем часто встречаться, ты будешь приезжать ко мне, я к тебе. И потом, все это не так надолго, как тебе кажется, – она с удовольствием отпила грейпфрутовый фреш.

– Как же ты думаешь, насколько? – меня немного мутило.

– Точно нельзя сказать. Ну, может, года на три, на четыре, – и она с милой улыбкой придвинула к себе суп-пюре из цуккини.

Вы знаете, что я чувствовал? Каждый день и каждую ночь. Ранним утром и поздним вечером. Когда встречался со своими крышевиками, чтобы обсудить положение дел. Когда давал показания купленным Женей ментам. Когда сливал сотни своему довольному жизнью адвокату. В то время, когда просроченной пластиковой карточкой выравнивал я на прозрачном столике первые вечерние дорожки. В тот самый момент, когда ставил ее раком и с силой врывался в ее влажную узкую дыру.

Разочарование. Обиду. Презрение. И, конечно же, самое сладкое чувство на земле – Ненависть! Я ощущал дефицит Любви.

Разочарование от жизни. Банальное несовпадение детских мечтаний с происходящим.

Обида на всех вокруг. Этот недооценил, эта дала только из корыстных соображений, родители только делали вид, что им интересна моя жизнь. Впрочем, все только делали вид. И даже любимая. Она любила мой хуй, безусловно. Она любила мой интеллект, юмор и мой экстремизм. В конце концов, она любила, как я люблю ее. Но любила ли она меня?

Презрение к окружающим. За вашу низкопробность и дешевизну, за ваше корыстолюбие и жадность. За тупость и отсутствие стиля. За пролетарские, провинциальные корни ваши. Презрение и равнодушие.

Ненависть ко всем вам. К мужчинам и женщинам, детям и старикам. К животным – домашним и диким. К растениям. Ко всей этой маленькой зеленой планете, что-то там возомнившей о себе. Ненависть по отношению к прошлому и будущему. Ненависть по отношению к христианам и мусульманам, буддистам и кришнаитам, последователям Рона Хаббарда и адвентистам седьмого дня. Ненависть холодная и благородная, ведущая меня по жизни, помогающая не сойти с ума от мелочности окружающего мирка.

Я знал: все эти чувства ушли бы, хотя бы отступили в тень, будь у меня Любовь. Но тут-то как раз и лажа. Не полное, конечно, отсутствие, а так, нехватка. Дефицит.

* * *

Третий я день валялся дома, мобильный был отключен, связь с внешним миром прервана. Таня пробыла со мной сутки, что ли, точно и не вспомнить. Да и вспоминать этот кошмар неохота. Все, что я делал: жрал литрами Jack Daniels, вмазывался кокосом, блевал и закрашивал синяки троксевазином. Ни одна телка не выдержала бы мерзкого жирного ублюдка, у которого переломаны ребра, разъебан нос, выбито два, нет, три зуба. Ублюдка, хранящего молчание. Единственными словами которого являлись три наиболее широко употребляемых матерных выражения. Ублюдка, от которого уже просто воняло психозом, столько кокаина было закачено в его ускользающие вены. То, что она слилась, до меня дошло как раз на третий день этого безумия. Когда я уже практически перестал ощущать самого себя, практически переселился в мир постоянных галлюцинаций. То Мао трезвонил во входную дверь, матерился по-китайски, требуя каких-то лаве. Я, понимая где-то на подсознательном уровне, что все это лишь плод моего воспаленного воображения, все равно с ним спорил. По-русски, отдавая себе отчет, что Мао-то поддельный, наверняка засланный Евгением Викторовичем. То мне казалось, что на кухне за прозрачным столом, купленным не так давно в Armani Casa, сидят моя жена Света и какие-то прежние бабы, Спун, Люда, Полина… Они рисуют на стекле жирные дороги и совсем не реагируют на мое присутствие. Я пытался поговорить, обратить на себя их внимание, но тщетно. По телефону я вел долгие беседы с отцом и мамой, с сыном и Казаком. Только к концу пятого дня я понял, что аппарат давно отключен за неуплату. Кокаина больше не было, подходили к концу запасы бухла. Надо было выбраться из дому, но это оказалось выше моих сил. Неожиданно я впал в долгое болезненное забытье. В нем меня бросало то в жар, то в холод, я видел обрывки старых снов, посещавших меня в далеком детстве. Это самые мрачные из испытанных мной ранее кошмаров. Я терял родителей в огромном аэропорте, я внезапно немел и не мог вспомнить, как меня зовут.

На седьмой день я проснулся с ощущением необыкновенной слабости. За окном было темно. Я не знал, вечер на дворе или утро. С трудом добрел до ванной комнаты с твердой решимостью принять душ. Стоять под жесткой щетиной воды было невозможно, и я просто лег на дно холодной итальянской сантехники. Прохладная вода оказалась похожа на наждак. Ванна постепенно заполнялась, и мне пришлось приложить усилия, чтобы поднять над водой голову и не захлебнуться. Я снова вспомнил о Тане. Где она, моя девочка? Неожиданно, очень остро и резко, до меня дошло, как же я любил ее на самом деле. Хуй с ними, с деньгами. В конце концов, все можно было бы начать сначала. Можно было бы перестать жрать в ресторанах, носиться по городу в спортивном mercedes'e, пить виски и нюхать отраву по сто пятьдесят грина за грамм. Можно было бы перестать тратить тысячи на дизайнерские шмотки, ебать дорогих шлюх и кататься раз в два месяца за границу. Можно было начать все сначала. У меня осталось много связей, и я еще не до конца выжег наркотиками свои мозги. Можно было напрячься, придумать, замутить, медленно и упорно идти вперед, вверх, постепенно поднимаясь, все выше и выше, когда-нибудь достигнув утраченного статуса. Главное, чтобы был рядом человек, ради которого ты готов на все это, ради которого можно найти в себе силы встать. Ради которого можно забыть о своем далеко не юношеском возрасте, терпеть унижения и лишения, страдания, устилающие тернистый путь наверх.

Родители находились как бы за гранью, вне обычных представлений о любви, тем более теперь, когда я вряд ли смог помогать материально, во всяком случае, на первых порах. Они ждали проявлений сыновней любви, а у меня не было денег, чтобы доказать ее.

Конечно, у меня оставался сын, мой маленький Сашка. Он жил со Светой и ее новым мужем. Я мог видеться с ним, но жена с большим трудом доверяла его мне. Встречи были редкими, очень редкими. Нет, конечно, ничего удивительного в том, что мальчик даже не называл меня отцом. Для него я всегда был просто Володя, просто старший товарищ. Да и какой из меня отец на самом-то деле? Мне казалось, я первый испугаюсь, если он назовет меня папой. Саша радовался возможности побыть со мной. Думаете, потому, что он чувствовал ко мне эту самую сыновнюю любовь? Ерунда! Мальчику просто нравилось разнообразие. Куча родственников, масса родственников, и все уделяли ему внимание. Потом, я никогда не грузил его, не таскал по врачам, преподавателям, на курсы и так далее. Встреча со мной всегда превращалась в маленький праздник. Мы шли в кино, ехали на фотовыставку, обедали в каком-нибудь тихом ресторанчике. Я покупал Саше игрушки. Целую кучу игрушек. А теперь, когда у меня кончились деньги и я не мог дать ему все то, к чему он привык, зачем бы он стал встречаться со мной?

Я снова и снова думал о Тане, с каждым мгновением все четче понимая, насколько сильно нуждаюсь в ней. «Мне нужно позвонить тебе, услышать твой голос, девочка моя», – думал я. Голова не болела, точнее, я просто не чувствовал ее. Зато сказывалась слабость. Чудовищная слабость. Меня тошнило, я блевал желчью, прижимаясь лбом к холодному фаянсу унитаза. Кокос кончился, меня тряс озноб. Кто это сказал, что от первого не бывает ломок? Мне казалось, что даже в далеком прошлом, когда у меня бывали проблемы с эйчем, мне не было так хуево. Я выуживал из мусорного ведра целый ворох целлофановых обрывков, в которые были завернуты столь ненавистные и так любимые мной граммы. Осторожно, словно клитор любимой женщины, вылизывал я их своим языком, покрытым белым налетом. Облегчение не наступало. Я собирал все инсулинки, разбросанные по квартире, промывал их водой, сливая буроватую от контроля жидкость в стакан. Залпом выпивал отвратительно пахнущую жидкость и прислушивался к ощущениям внутри себя. Тошнота только усиливалась. Еле доползал до кровати и вновь забывался тяжелым сном.

Когда я проснулся, то почувствовал себя немного лучше. За окном было так же темно, как и в прошлый раз. Мои часы Zenith валялись на прикроватной тумбочке. Они оказались разбиты. Я не знал, можно ли отремонтировать их теперь. Я разыскал свой старенький студенческий Tissot. Бог ты мой, еще пару недель назад я и предположить не мог, что буду снова носить их.

Я вновь принял душ, оделся, сил даже хватило, чтобы заварить себе крепкого чаю. В голове вертелись мысли о случившемся. Мысли о Тане. Где же она? Возможно, я, будучи в абсолютно неадекватном состоянии, обидел ее?

Наконец я нашел в себе силы выйти из дома. Автомобиль стоял у подъезда. При первом же взгляде на него, я понял, что что-то не в порядке. Подошел ближе и увидел, что крыша, капот, багажник, лобовое и задние стекла разбиты. Исковерканы. Расхуячены вдребезги. Под уродливо согнутым дворником виднелись какие-то поблекшие, мокрые бумаги. Я с трудом выдернул их. Это был учредительный договор нашей фирмы. От влаги текст пополз, но было отчетливо видно, что наши с Казаком фамилии грубо перечеркнуты красным. Руки, державшие листы, безвольно разжались, теплый ветер выхватил бумаги. Пожухлыми листьями разлетелись они под его порывами. Я следил за их полетом. Основная часть рухнула в огромную лужу у самого подъезда, только два или три были подхвачены ветром и устремились вверх. Тяжелым от воды бумагам далеко не улететь. Вскоре все они осыпались на грязную клумбу, неподалеку. Инстинктивно я подошел к ней и уставился на то, что когда-то было документом, подтверждавшим мое право на то место в мире, что я занимал. Первое, что я увидел, это опять моя фамилия, перечеркнутая красным.

* * *

В тайнике моей квартиры осталось всего восемь тысяч долларов. Я никак не мог припомнить, куда девались остальные сто двадцать. Конечно, что-то ушло на войну. Видимо, достаточно крупная сумма. Помнится, мы заказывали налоговые проверки и подсылали к Жене РУБОП. Слушали его телефон. Записывали его разговоры с Зайцевым. Пытались перекупить мусоров с Петровки. Платили адвокатам, чтобы те договорились со следаками закрыть наше дело. Что-то давали нашим бандитам, чтобы те уняли зайцевскую бригаду. Потом…

Все как-то смутно, даже сколько времени прошло, не вспомнить! Тысяч сорок занял Казак. Или полтинник? По-моему, Казак объяснил, зачем ему лаве, только вот я не помнил. И где Колян был теперь? Мобильный его оказался отключен, дома к телефону никто не подходил. Конечно, какие-то деньги я просто проебал. Что-то проторчал, что-то пропил, что-то вот именно протрахал. Но не мог же я потратить так много? Или все же мог? Последнее время я жил, как в тумане. Я думал о Тане. Она тоже пропала. Несколько раз я ездил к ней домой, но ее там не было.

Позже, через несколько дней, мне позвонил Казак.

– Здорово, – сказал он и замолчал.

– Привет, – я обрадовался. Искренне. Мне было совсем одиноко без единственного друга! Я подумал так и тут же немного устыдился собственных мыслей. Все же, кто как не я сам все время отрицал даже существование института дружбы?

– Куда ты подевался? – мой голос вздрогнул.

Казак молчал. Мне даже показалось, что связь прервалась.

– Алло! – закричал я. – Алло!

– Послушай, – прервал молчание Коля, – у нас последнее время дела шли не очень. И в целом, в бизнесе, да? Потом с Женей эта хуйня. Я тебя ни в чем не обвиняю, но ты и сам знаешь, что в таких случаях партнерам лучше разойтись. Когда совсем не прет. Короче, я уехал во Францию. У меня же вид на жительство, ты знаешь. Там, в России, мне больше уже делать нечего. Это ведь именно под твоим влиянием я в бизнес полез. С одной стороны, я тебе благодарен, а с другой… Карьеру я похерил из-за этого бизнеса. Теперь уже не вернуть ничего. Хули тут поделаешь! История с Женей, конечно, заглохнет. Никто с тебя этих лаве несусветных требовать не станет. Но и фирму мы потеряли безвозвратно. Подумай! Столько лет работы, и все псу под хвост! Я занял у тебя сороковник. Ты не волнуйся, я верну. Вот встану на ноги и верну потихоньку, расплачусь.

Как только Казак замолчал, в трубке раздались короткие гудки.

Я некоторое время постоял с телефоном в руках, потом набрал такой знакомый номер.

– Леня, – сказал я, и голос почти не дрожал, – слушай, я очень хочу билеты на оперу в первый ряд достать. Не поможешь?

* * *

Несчастные восемь тысяч подошли к концу очень быстро. Ровно штуку стоил слуховой аппарат для бабушки Инны. Еще две ушли на приобретение шубы для Клары. Две тысячи дал родителям на ремонт. Этого оказалось мало, им было надо еще, минимум пять, и я, конечно, пообещал. Разве мог я обмануть надежды родителей? Я любил их, а любовь всегда выражается деньгами, не так ли? Оставшаяся трешка расходовалась на еду и кокос. Ее хватило ненадолго, особенно если учесть, что моя средняя доза составляла два грамма в день. А это примерно триста долларов. Я пытался снизить потребление, снимался алкоголем, но в итоге ничего не выходило. Кокаиновая истерия сменялась моментально наступающей депрессией, единственный выход из которой – пара жирных дорог и сто пятьдесят граммов виски. На какие-то двадцать минут снисходила благодать, хотелось усилить это ощущение, действовать, что-то предпринимать. Активизации хватало только на то, чтобы вынюхать еще дорогу и снова погрузиться в истерику.

Большинство старых знакомых перестали со мной общаться. Ну, в самом деле, на кой черт общаться с вечно удолбанным банкротом? Женины менты и бандиты больше не проявлялись. Видимо, успокоились. Понял, сука, что получить денег не выйдет, и удовлетворился фирмой. Все мои многочисленные помощники, адвокаты, налоговики и РУБОПовцы испарились, как только стало ясно, что денег у меня нет и я даже посиделки с ними в «Маме Зое» оплатить не в состоянии.

Еще через неделю последний близкий мне человек – барыга Леня сказал как-то поутру, выстраивая очередные дороги на старом помутневшем зеркале:

– Слушай, Володя, ты не обижайся, но, по-моему, тебе пора остановиться.

– От кого угодно, только не от тебя ожидал это услышать, – меня пробирала нервная дрожь, я залпом выпил рюмку водки.

– Ты уж как-то слишком плотно присел, – Леня придвинул зеркало ко мне.

Я поправил трубочку, свернутую из банальной сторублевки, и склонился над зеркалом.

– Так до беды недалеко, – Леня вздохнул и тоже выпил, – я, знаешь, насмотрелся всякого.

Первое время после снифа я помолчал. Прислушался к организму. Дорога немного прочистила мозги. Реальность выплыла на поверхность и закачалась перед глазами. Все обострилось. Вдруг вспомнил Таню, один из последних наших разговоров про Испанию.

– Леня! – сказал я так громко, что мой собеседник вздрогнул. – Так она уехала из страны. На четыре года! Теперь понятно!

– Кто уехал? – вежливо поинтересовался барыга. На его худом бесстрастном лице, однако, не отразилось ровным счетом ничего.

– Таня, – я выпил снова и принялся сооружать еще дорожки, – девочка моя, Таня. Любовь моя.

Что я говорил еще, не помню. Леня утверждает, что это было больше похоже на бред, чем на разговор. Я обращался к Тане, будто бы она была рядом, апеллировал к Казаку и даже Жене.

Когда я успокоился и сознание мое вновь, пусть на некоторое время, прояснилось, Леня сказал:

– Тебе точно пора прекращать с кокосом. Иначе плохо кончишь. Да и в кредит я больше продавать не могу. Посуди сам, ты уже почти трешку должен.

* * *

В душе моей поселилось отчаяние. Не та неврастеническая паника, охватывающая периодически Казака. Не та яростная ненависть: «Пропади все пропадом, будь, что будет, нате, суки, подавитесь!» – что столь часто гостила у меня. Просто липкое и оцепенелое, вялое и бесконечное, душное, выражающееся в физических реакциях (отсутствие аппетита, интереса к происходящему, нежелание выходить на улицу) чувство. У меня появилась масса свободного времени. Я спал до пяти-шести вечера. Если, конечно, это состояние полудремы, проникнутое цветными снами, похожими на галлюцинации, можно было считать сном. Телефон звонил редко, я уже привык к этому. Обычно я поднимал трубку и молча слушал говорящего. Не то чтобы мне не хотелось поддерживать разговор. Просто я не совсем понимал, зачем это надо.

Я имею в виду не только общение, я имею в виду саму жизнь, все это наше, как его там… «существование». Всегда волновавшее меня «почему?» неожиданно сменилось вопросом «зачем?».

Последнее время я все чаще задавался им: «зачем?».

Быть зачатым случайно или в строгом соответствии с планами твоих родителей? Быть выношенным матерью, страдающей от токсикоза, невероятно сексуальной или, наоборот, чересчур уродливой от огромного, как земной шар, живота? Выползти в свет самостоятельно или быть выковырянным через кесарево сечение волосатыми руками опытного акушера? Здоровым куском мяса или маленьким бескровным комочком сосать сладкое молоко из распухших грудей? Визгнуть первое «агу» или оказаться глухонемым? Сделать первые шаги или всю жизнь быть прикованным к инвалидному креслу? В первый раз поцеловать белобантную девочку Лену или быть жестоко изнасилованным извращенцем воспитателем? Учиться на «отлично» в спецшколе или слыть заядлым хулиганом в ПТУ? Изучать иностранные языки, посещать кружки рисования или пить со старшим братом дагестанскую водку? Поступить в престижный вуз или быть призванным в армию и погибнуть в Грозном, вскоре после учебки? Переебать всех красивых телок в округе или прыщавым мастурбантом пялиться на усатую соседку с пятого этажа? Почитать своих родителей или дать пизды отцу и навсегда уйти из дома? Устроиться на престижную работу или свободным бездельником рыскать в поисках халявы? Объехать весь мир или никогда не покидать родного поселка? Жить с богатым престарелым модельером или сосать километры хуев в темных коридорах «Казармы»? Ворочать миллионами или отбирать у старушек авоськи со скудными продуктами?

Зачем? Зачем? Зачем?

Как и на вопрос «почему», я никогда не находил ответа. Может, его просто не было? Все больше склонялся я к мысли, что жизнь на Земле – неудачный эксперимент. Те, кто затеял его, давно уже бросили нас на произвол судьбы. Эксперимент приостановлен, например, из-за недостатка финансирования. На нас ставили опыты, нас изучали…

Теперь, когда необходимость в этом пропала, жизнь наша потеряла всякий смысл. Все, что происходит здесь, происходит просто так.

* * *

Таня позвонила примерно через неделю. Это было утром, когда я по обыкновению только собирался лечь спать, предварительно выпив три бутылки пива и поллитра «Флагмана». Вечером засыпать стало абсолютно невозможно, меня одолевали воспоминания. Мне казалось, я брежу наяву. Картинки из прошлого. Далекие годы и совсем недавние события устраивали безумную карусель, смешивались и пересекались, путаясь в моей памяти. Казалось, только вчера ходил я с мамой в ведомственную поликлинику, к стоматологу. У меня было двойственное отношение к этим походам. Страх. Естественно, как всякий нормальный ребенок, я боялся врачей, особенно зубных. Но при этом к страху всегда примешивалось какое-то сладостное ожидание. Ведь я точно знал, что потом, после посещения, буду щедро вознагражден. И дело не в тех подарках, что делала мне мама, не в том особенно вкусном угощении, ожидавшем меня дома. Дело в каком-то невероятном фантастическом чувстве облегчения, которое испытывал я, выходя из кабинета врача.

Похоже, безвозвратно прошли те времена, когда помощница по хозяйству выносила из квартиры мешки, полные пустых бутылок из-под виски и дорогих коньяков. Да и самой помощницы больше не было. В моем доме грязь не убиралась уже, кажется, вечность. Я порой делал слабые попытки вынести протухший мусор, скопившийся в пакетах возле мойки, подмести пол, собрать окурки и осколки расколоченных в приступе ярости пепельниц, помыть посуду. Впрочем, стоило ли мыть посуду, если я почти ничего не ел? Аппетит, бывало, появлялся, и я умудрялся впихнуть в себя какой-нибудь бутерброд до того, как меня тянуло блевать. С другой стороны, грязь была не так уж и страшна, телок у меня все равно здесь больше не бывало. Да, по правде сказать, на секс меня в последнее время не тянуло. Как-то было не до того. Вот я пытался подрочить, но хуй, словно резиновый, гнулся во все стороны и стоять не собирался. Я, впрочем, не напрягался, какая разница, мне это было не особо интересно. Большой плазменный телевизор, по которому так прикольно было раньше смотреть отвязанную немецкую порнуху, я продал и довольствовался обычным маленьким «самсунгом». Интересно, откуда он появился в моей квартире? Раньше я подобного дерьма в доме не держал. С другой стороны, пропало множество вещей, например ноутбук, фотокамера Bronica RF 645, (та, что была признана лучшей в 2002 году, помните?), DVD-проигрыватель, какая-то одежда. Я, признаюсь, никак не мог вспомнить, что конкретно, но почти вся новая коллекция D&G точно. Музыкальный центр зато был на месте, почти как новый. Я, правда, отчего-то разлюбил музыку. Меня она, как и практически все внешние шумы, напрягала. Если не сказать, бесила. Приводила в ярость. Делала невменяемым, душевнобольным. Особенно современная электроника. Переслушал я ее, что ли? Да и в клубах, куда бы я ни приходил, все тоже самое, сплошной house и techno. Надоело чертово однообразие. Мне хотелось что-нибудь старенькое послушать, к примеру, Kraftwerk, или Suicide, или Fad Gadget на худой конец. Куда-то только запропастились все мои диски, а сейчас такое старье и не сыщешь. Вот и приходилось сидеть в тишине. Почти в мертвом безмолвии, изредка прерываемом звонком телефона. Его я еще умудрялся оплачивать, и он время от времени выводил еврейский мотивчик. Вот и на этот раз он трезвонил, а в крови моей плескались пиво, водка и больше полграмма спида. (Кокаин стал не по средствам.) Я собирался лечь спать или хотя бы сделать вид, что ложусь спать. Перед этим, по старой привычке, почистил зубы. С зубами тоже было не все в порядке. Надо было сходить к врачу, залечить те, что чудом уцелели после терок с зайцевскими «пацанами». Я никак только не находил для этого времени. Я был либо удолбан, либо в таком отходняке, что лучше уж сразу умереть, чем попытаться двигаться. Но к врачу сходить было надо, тем более что эти оставшиеся зубы крошились и ломались. Неужели все они были гнилыми? Я думал о зубах и рассматривал себя в зеркале. Не мешало бы побриться, но тогда стали бы отчетливо видны все побочки, прыщи и покраснения, шелушащаяся, сухая кожа. Впрочем, все это и так было видно. Я чистил зубы, вернее, то, что пока сохранилось в моем воспаленном рту. В это время зазвонил мобильный, и я выплюнул пену вперемешку с кровью и потащился на кухню, взял трубку со стола и посмотрел на дисплей. Высветился какой-то незнакомый номер, и в душе моей появился неприятный холодок, последнее время я не любил неизвестных номеров.

Я нажал на кнопку с полустертой надписью «yes», поднес трубку к уху и сказал осторожно:

– Алло.

Сначала в динамике были слышны какие-то шорохи, всхлипы и стрекот, но потом наступила тишина. Полная. Дома тоже было тихо. И вот в этой абсолютной тишине раздался ее голос. Такой родной и знакомый.

– Привет, – сказала она.

Сколько раз я представлял, как она позвонит мне и что я скажу. Я проигрывал, нет, переживал этот звонок сотни, если не тысячи раз. Сначала я хотел говорить с ней, попытаться выяснить, что толкнуло ее на такую жестокость по отношению ко мне. Исчезнуть из моей жизни, когда, казалось, мы настолько близки друг другу. Испариться, ничего не сказав, не объяснившись. Я думал, что, может быть, обидел ее. Хотел попросить прощения, попытаться вернуть ее. Тогда, думал я, все изменится, встанет на круги своя. С ее помощью надеялся я вернуться к нормальной жизни. Она не появлялась, и сердце мое ожесточалось. В какой-то миг я даже стал винить ее во всех своих бедах. Я знал, что рано или поздно она все же позвонит мне. И вот тогда я собирался высказать все, что накопилось в душе, все, что я думал о ней. Несчастной провинциальной стерве, привыкшей шагать по трупам встреченных ею мужчин. Еще через какое-то время я решил не распаляться. Просто, услышав ее голос в телефонной трубке, послать куда подальше и отключиться. Еще позже я решил даже не разговаривать с ней, не удостаивать ее разговором. Безмолвно выключить телефон, и все.

И вот настало то время, когда я стоял на кухне, в невменяемом состоянии, которое, впрочем, для меня давно стало нормой, и слушал ее голос. И я тут же забыл все, о чем столько думал, что столько раз представлял в уме.

– Алло, – сказала она.

Я медленно выходил из оцепенения. Словно кетамин отпускал.

– Да, – сказал я голосом настолько слабым, что он, казалось, вот-вот лопнет, словно мыльный пузырь.

– Как ты?

Как я? Что ж, на этот вопрос было что ответить. Рассказать кое-какие подробности моего существования. Что я только и думал, что о ней, к примеру. Не о том, сколько денег проебано, не про отнятый бизнес, а про нее, высокую коротко стриженную блондинку, казавшуюся до поры живой.

– Не очень, – ответил я вместо этого.

– Понятно, – она помолчала, видимо, размышляя, – я тоже…

Дар речи неожиданно вернулся ко мне.

– Где ты? Где ты? Куда ты пропала? – я почти кричу.

– Я уехала работать в Испанию. Я же говорила тебе.

– Но почему ты не предупредила об отъезде? Ты же такой близкий мне человек. У меня ближе нет никого. Я думал, ты любишь меня.

– Я тоже так думала, – она опять умолкла.

– Думала? А теперь? – казалось, сердце вот-вот выскочит наружу.

– Теперь я в этом не уверена. Ты знаешь, когда я уезжала, думала, не смогу без тебя.

Она снова замолчала, и я молчал вместе с ней. А что тут скажешь?

– Я, конечно, переживаю. Но, в целом, ты знаешь, мне здесь хорошо. Интересная работа, много новых знакомых, новая страна… Я начала забывать тебя.

– А я нет, – в горле стоял ком, мне казалось, я вот-вот расплачусь.

– Наверное, это была не любовь. И потом, ты не тот мужчина, что мне нужен. Мне нужен настоящий. Понимаешь?

– А я какой? Игрушечный?

– Ну, ты не обижайся, ты вообще не мужчина.

– Да, а кто я?

– Неважно. В общем, я позвонила попрощаться, а то как-то не по-человечески получается. Я больше не буду звонить, причинять тебе боль. Постарайся…

На этих ее словах связь неожиданно прервалась. Я попытался набрать определившийся номер, но звонок все время сбрасывался. Я просидел еще полтора часа в ожидании, что Таня перезвонит. Она, конечно, не перезвонила.

* * *

Несколько месяцев добровольной изоляции от социума обернулись все более разраставшейся пустотой. Сначала кусочек этой пустоты незаметно поселился во мне, как Чужой в Сигурни Уивер. Потом он начал расти и постепенно превратился в целый мир, который захватил не только меня самого, но и почти все пространство вокруг. В одно утро, являвшееся, скорее всего, ранним вечером, я вдруг ясно осознал, что еще неделя, даже пара дней бездействия, и меня не станет. Я и сам превращусь в пустоту. Темное, пыльное, прокуренное и душное НИЧТО.

В одно утро, являвшееся, естественно, ранним вечером, я все же нашел в себе силы встать под душ и побриться. И даже подушился чудом сохранившимся «Диором». Я хотел надеть свой лучший костюм, но оказалось, что правая брючина заблевана, а на рукаве красовалась довольно внушительная дыра. Перерыв практически весь гардероб, я все же отыскал чистые джинсы и свежую футболку. Странно, но теперь мне было абсолютно все равно, что за лейбл был пристрочен к ней. В голове почти не шумело. Правда, иногда подкатывали приступы тошноты, но за последнее время я так свыкся с этим, что практически не обращал на них внимания. Я немного постоял перед входной дверью в нерешительности, но, в конце концов, все же нашел в себе силы, открыл ее и сделал шаг за порог.

На улице было свежо. Влажный асфальт тянул прикоснуться к своей шершавой поверхности. Я на мгновение вспомнил детство. Маленький человек ближе к земле. Хотя, в известном смысле, старики еще ближе к ней.

Однако маленький человек чаще смотрит себе под ноги. Дождевые черви, гусеницы и жуки не остаются незамеченными. Каждая лужа предстает если не морем, то, по крайней мере, озером. Каждая щепка кажется фрегатом.

Я оторвал взгляд от земли и посмотрел по сторонам. Первое, что бросилось в глаза, – мой искалеченный SLK. Я подошел к своей машине. Некогда хищный спорткар сиротливо ржавел под пасмурным небом. Кто-то спиздил колеса, и машина стояла, опираясь на столбики кирпичей, словно калека на костыли. Я прикоснулся к изуродованному металлу. Вспомнил, как гонял по Можайскому шоссе. В CD-проигрывателе не смолкало techno. Стрелка спидометра не опускалась ниже отметки сто шестьдесят, а мой член не выпускала из своего инфицированного рта старая прожженная блядь, купленная за какие-то копейки у поворота на Рублевку. Меня снова сильно замутило, и я чудом удержался, чтобы не проблеваться. Перед глазами поплыли круги. Я постоял некоторое время, опираясь на крышу автомобиля. Состояние постепенно нормализовалось. Последний раз я провел ладонью по синему крылу и двинулся в путь.

В карманах было совсем мало денег. Рублей двести, не больше. Сначала я хотел взять такси, но, поразмыслив, решил все же воспользоваться общественным транспортом. Тем более что на автобусной остановке народу было немного. Две дородные тетки в возрасте, в серо-голубых одинаковых плащах, с огромными сумками, набитыми, очевидно, какой-то бесхитростной снедью. Пожилой негр, в очках и с папкой под мышкой, скорее всего, работник какого-нибудь африканского посольства, находящегося неподалеку. Школьник в ярко-синей олимпийке, с огромным ранцем за спиной. Неопределенного возраста алкоголик, бросающий вокруг себя неуверенные взгляды. Я встал немного в стороне, не в силах отождествить себя с этими людьми. Вот подошел автобус. Медленно, пыхтя и отдуваясь, он раскрыл свои двери, неохотно приглашая в холодный грязный салон. Я пропустил вперед теток и следом за ними поднялся по ступенькам. На переднем сиденье мирно спал пьяный. Стоять рядом было невозможно, тяжелое чесночное дыхание в сочетании с перегаром просто сбивало с ног. Я протиснулся в конец автобуса и отвернулся от попутчиков. За мутным, заляпанным дорожной грязью стеклом тряслась Мосфильмовская улица. В первый раз после выхода из дома я задумался о том, куда, собственно, направляюсь. С какой целью? Зачем? Особых идей в голову не приходило, и я решил просто выпить где-нибудь кофе и привести в порядок свои путаные мысли.

Не более чем через двадцать минут автобус подъехал к Киевскому вокзалу. Пассажиры, толкаясь и торопясь, устремились на улицу. Вышел и я. Вокруг грязных палаток, торгующих дешевыми сигаретами, толпился народ. Я, было, занял очередь, чтобы купить пачку «Кента» по оптовой цене, но уже через десять минут безыдейного стояния терпение покинуло меня, и я отвалил, решив купить сигареты где-нибудь по дороге, пусть дороже, зато без очереди.

Перед входом в метро грязненькие старушки торговали какой-то пожухлой зеленью, подозрительного вида одесской колбасой и «Очаковским» пивом.

Я попытался сосчитать, сколько лет уже не пользовался этим видом транспорта. Семь? Шесть? Особенно ничего не изменилось. Разве что вместо жетончика мне выдали картонную карточку, и старинные турникеты при входе были заменены современными считывающими магнитный код аппаратами.

Стены метрополитена пестрели рекламой. Это были не те, привычные для моего взгляда, плакаты, украшавшие щиты 3x6, призывающие ездить на BMW и Volvo, летать авиакомпанией Emirates и покупать квартиры в новеньком пентхаусе с видом на Университет. Реклама метро была направлена совсем на других людей. На тех, кто не имел автомобиля, чье материальное положение, а стало быть, и свобода, ограничивались заработной платой в пределах двухсот, ну, максимум, трехсот долларов в месяц. Объявления на стенах предлагали поучаствовать в беспроигрышных лотереях, воспользоваться кредитом на покупку бытовой техники, купить пару прочной и недорогой обуви в стоковом магазине, пройти курс обучения английскому языку.

С объявлений я переключил свое внимание на людей, плотной серой массой движущихся по бесконечным переходам. В цветовой гамме превалировал черный, лица усталые и сосредоточенные, походили одно на другое. Было очень много бомжей. Грязные и оборванные, распространяющие вокруг себя едкую вонь, тащили они свои здоровые тюки. На миг стало страшно. Вспомнилось, как когда-то давно, еще в школе, пугали меня эти живые призраки, и как часто задумывался я о том, что приводит людей в такое состояние. Что толкает их к последней черте. И не суждено ли и мне когда-нибудь пополнить их ряды.

Я вновь попытался отрешиться и стал размышлять над тем, как мне теперь устраивать свою жизнь. Не становиться бомжем, в конце-то концов! У меня довольно много связей, я имею большой опыт в рекламе…

Я вышел на станции «Маяковская» и направился в кафе «Цитрус». Прошлое, такое недавнее, но кажущееся почти забытым, неожиданно встало перед глазами. Я вспомнил, сколько раз бывал я здесь на деловых обедах и приятельских ужинах, сколько раз встречался здесь с Таней.

Таня, Таня! Высокая коротко стриженная блондинка с красивой грудью и чувственными губами никак не хотела отпускать меня.

Стоящий на входе в кафе секьюрити приветственно улыбнулся. Управляющий кафе Георгий вышел навстречу.

– Где пропадал, Володя? – спросил он. – Тысячу лет тебя не было! Уезжал куда-нибудь?

– Ну да, – ответил я, – был в творческом отпуске. Я сел за столик у огромного, во всю стену окна.

Заказал эспрессо и с ужасом вспомнил, что сигарет так и не купил.

– Что за блядство! – выругался я вполголоса и принялся шарить по карманам. На удивление, чудо свершилось, и в правом кармане куртки я нашел смятую пачку. Некоторые сигареты раскрошились, но оставалось еще несколько штук, вполне пригодных для курения.

Незнакомая улыбчивая официантка принесла кофе. Я сделал маленький глоток и закурил. Блаженство неожиданно снизошло на меня. Блаженство и покой. Чувства, так давно не гостившие у меня. Мне даже стало как-то не по себе. Я сделал еще несколько глубоких затяжек и прикрыл глаза. Жизнь показалась не таким уж и дерьмом.

«Все еще можно исправить, – подумал я про себя, – надо сделать несколько звонков, разослать резюме, устроиться куда-нибудь, и все образуется, точно».

* * *

Петр Вениаминович Шодин, директор рекламной компании «Оникс», сидел за огромным ореховым столом в своем кабинете. На стене висела карта Москвы, утыканная флажками, указывающими на расположение рекламных щитов. Карта просто пестрела флажками. Фирма «Оникс» входила в пятерку сильнейших. Возле стола стоял массивный сейф израильского производства. На дверце рядом с кодовым замком были прикреплены православные святые на магнитах, целый иконостас, а чуть выше из магнитных же букв была выложена надпись «Спаси и сохрани!».

Петр Вениаминович снял очки и потер переносицу.

– Да, Володя… – многозначительно протянул он. Он помолчал, словно собираясь с мыслями.

– Понимаешь, парень ты хороший, – наконец сказал он и снова погрузился в молчание.

От этого молчания мне стало как-то не по себе. Я пододвинул к Шодину свое резюме:

– Вы посмотрите резюме, Петр Вениаминович. У меня есть опыт как продаж, так и планирования, но самое главное – взаимодействия с властными структурами. Связи и так далее.

Шодин мельком глянул на бумаги.

– Это все ясно, Володя. Я знаю…

Он встал и подошел к окну.

– Есть только одно «но», – сказал он, глядя на вечную пробку на Садовом кольце, – вернее, даже два.

– Да? – от напряжения у меня заболелаголова.

– Да, – подтвердил Шодин, – первое – ты всю жизнь был коммерсантом, предпринимателем. А это значит, что где бы ты ни работал, ты всегда будешь думать о создании собственного дела, собственного бизнеса. Ну, к примеру, увести контракт или клиента хорошего…

– Я понимаю, Петр Вениаминович, – нервным движением я ослабил тугой галстучный узел, – именно поэтому я и не прошу меня в штат зачислять. Я предлагаю вам заключить со мной что-то вроде агентского соглашения. Я мог бы договариваться с чиновниками о новых рекламных местах. Потом, есть схемы по снижению платежей в бюджет. И по продажам… У меня со многими западниками хорошие отношения. А там клиентов богатых – полно.

– Ну да, ну да… – Шодин наконец оторвался от окна и вернулся к столу, – есть и второе «но», я говорю.

– Что же это?

– Я, конечно, всю вашу историю знаю… Но сейчас, после такого конфликта с Женей… Понимаешь, что у него, что у вас репутация подмочена. Разные слухи ходят. Например, что Женя тесно с бандитами связан… Или, что вы с Колей с давних пор мошенничеством занимаетесь. В особо крупных размерах. Я в курсе, что все это ерунда и сплетни, но люди думают по-другому. И подвергать определенной опасности свою компанию я не могу. Даже если бы хотел всем сердцем тебе помочь. Акционеры не поймут, а ты сам знаешь, какие они у меня!

После разговора с Шодиным то зыбкое настроение, которое с определенной натяжкой можно было бы считать если не хорошим, то просто рабочим, резко улетучилось. Взамен него в сердце поселилась моя старая знакомая Безнадега.

Я попытался взять себя в руки и даже съездил в пару рекрутинговых агентств. Там к моему резюме отнеслись без особенного интереса.

– Хорошо, – вяло говорили неприятные тетки в блеклых костюмах, – мы посмотрим, что можно сделать. Обязательно позвоним вам, как только будет вакансия.

«Ладно, – успокаивал я сам себя, – рано или поздно все нормализуется. Мной, моим опытом наверняка кто-нибудь заинтересуется. Какая-нибудь гигантская корпорация, международный концерн, которому дела нет до моей подмоченной репутации».

Вот именно.

Настроение стало еще хуже.

Транснациональная корпорация. Одна из тех тоталитарных сект, которых я так искренне ненавидел. Фашисты в деловых костюмах. Я вольюсь в их армию. Стану таким иже безликим. Стану рабом. Продам свои жалкие идеалы за сытую жизнь. За бонусы вроде оплаты мобильного и служебной «тойоты». За медицинскую страховку. За медленный, но неуклонный карьерный рост. За обретенное спокойствие, в конце концов.

Так спокойны приговоренные к пожизненному заключению.

Так спокойны утратившие способность мечтать.

Так спокойны смертельно больные.

Так буду спокоен и я.

* * *

Солнце светило ярко, так ярко, будто хотело подбодрить меня. На улицах было удивительно малолюдно, что также благоприятно сказывалось на моем настроении. Мне даже показалось, что оно у меня вообще есть, это настроение.

Когда я вошел в московский офис Mars, часы пробили полдень. Симпатичная курносая девушка на ресепшене предложила кофе и попросила подождать.

– Господин Шульц скоро освободится, – проворковала она и улыбнулась.

Что ж, я никуда не торопился. Я был абсолютно свободен, и меня никто не ждал. Я уселся на кожаный диван и принялся пролистывать журналы, аккуратно сложенные на журнальном столике. В основном это были деловые еженедельники, всяческие «Деньги», «Компании» и «Эксперты». Журналы пестрели фотографиями. Бизнесмены и топ-менеджеры, чиновники и аналитики демонстрировали здоровый цвет лица и неестественной белизны зубы. Незаметно от курносой секретарши я вытащил из кармана джинсов пакетик спида и ловко бросил несколько комочков в чашку. Размешал и отхлебнул кофе, чтобы унять подкатившую вдруг тошноту.

– Проходите, – сказала девушка, – господин Шульц освободился и готов принять вас.

Судорожно, морщась, в три больших глотка я допил кофе. Резко поднялся с дивана. Закружилась голова, и на секунду показалось, что я вот-вот потеряю сознание. Я немного помедлил, приходя в себя. Наконец, взял себя в руки. Кивнул с улыбкой секретарше. И направился к двери в кабинет главы российского представительства. Сердце билось часто-часто, но волнения уже не было. Напротив, я был спокоен и даже умиротворен.

Во внутреннем кармане моей куртки мирно спал до поры автомат «узи», снабженный сорокапатронным магазином.

Примечания

1

Mercyful Fate 84 «Не Нарушай Клятву».

(обратно)

2

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***