Жизнь за океаном [Александр Павлович Лопухин] (fb2) читать онлайн

Жизнь за океаном. Очерки религиозной, общественно-экономической и политической жизни в Соединенных Штатах Америки

По пути в Америку

I. От С.-Петербурга до Вены

Западнорусский край и граница. – Столица триединой империи. – Достопримечательности. – Братья-славяне. – Немцы и спекуляция на нигилизме.

Интересно состояние человека, впервые отправляющегося заграницу. До того времени он привык видеть вокруг себя и природу и людей, к которым он с детства присмотрелся и которые не вызывают особых чувств и представлений, подернутые покрывалом обыденности. Теперь же пред ним готовится открыться новый мир – новая природа и новые люди, и он с торопливым вниманием останавливается на всем, что носит на себе хоть отпечаток «заграничности». С таким торопливым вниманием выглядывал из вагона и пишущий эти строки, отправившись из Петербурга в первых числах октября 1879 года в заграничное путешествие. Ночь прервала любопытство, зато следующее утро возбудило его с новою силою: неутомимо несущийся на невидимых крыльях пара поезд успел примчаться в западнорусский литовский край, и глазам путешественника представились новые виды. Русская земля – широкая и ровная как море, приближаясь к западным границам, как бы содрогается, и волнистые горы, как морщины на неспокойном страдальческом лице, густой вереницей теснятся по сторонам. Чрез одну из прелестных лесистых долин открылся очаровательный вид на Вильно. Таких видов мне не приходилось еще видеть в России; на них действительно лежит своеобразный отпечаток. На станции вас поражает нерусский говор: польско-еврейско-немецкий элемент затушевывает русскую стихию; появляются и нерусские деньги. Самый город Вильно окончательно отбивает охоту думать, что вы еще на родной почве: узкие до невозможности улицы, оригинальные постройки с черепичными кровлями, костелы, польско-еврейские лица. Пользуясь кратким промежуточным между поездами временем, я быстро осмотрел город. Какое богатство исторических памятников заключает он в себе и сколько дум возбуждают они даже в случайном зрителе! Здесь можно читать всю многострадальную историю западнорусского края, можно проследить всю кровавую борьбу двух начал православия и католицизма. История эта славна своим концом –победой православия. Но в городе этого незаметно, по крайней мере для беглого взгляда. Везде вы видите костелы с латинскими надписями и скульптурными статуями, около них теснятся коленопреклоненные богомольцы с воздетыми пли скрещенными руками, патеры часто переходят вам дорогу, принимая от окружающих знаки почтения. Мой возница-поляк постоянно снимал свою шапку, доезжая до того или другого храма, чем и давал мне знать, что это костел, а не православный храм. Быть может, католицизм здесь берет верх своею внешностью, которую он так любит, а не внутреннею силою, не тем религиозным чувством, которое двигает горы: но как угодно – впечатление этой силы склоняется на сторону католицизма. На большой городской площади красуется массивный кафедральный костел, с колоссальными изваяниями. Над ним высится живописная гора, где некогда пылал костер проповедников католичества, – впечатление грандиозное. Проезжая обратно на станцию железной дороги мимо литовской духовной семинарии, я мысленно пожелал ей еще и еще неустанно бороться за господство истинного христианского начала в крае, и еще и еще выставлять деятелей для этой борьбы, как она выставляла их до сих пор.

За Вильной родная земля все еще не успокаивается, волнуется; верстах в десяти поезд даже пронизывает чрез туннель гору. Но затем опять начинаются равнины и поля – поселения древних полян, теперешних поляков. А вот и сердце польщизны – Варшава. Город богатый, роскошный; но после Вильны он уже не представляет чего-либо необычайного, нового: тип один и тот же. Только, кажется, религиозного фанатизма здесь меньше, чем в католическом населении Вильны; по крайней мере здесь не встречалось видеть столько коленопреклонений и воздеваний рук, как в литовской столице. За Варшавой опять тянутся равнины. На довольно грязных станциях вас всюду поражает скопище польских жидов, и надо признаться, великий писатель, описывая их в своем «Тарасе Бульбе», употребил еще не все краски для изображения их невыносимой внешности и грязной типичности. Но вот и граница. Сердце невольно дрогнуло при виде надписи «Граница» на последней русской таможенной станции. Здесь кончается наша земля и начинается царство немцев.

После быстрого осмотра паспортов австрийский поезд помчал нас чрез границу к австрийской таможенной станции. Здесь уже полное царство немцев – немецкие мундиры, немецкая речь, хотя и с примесью пейсов и польских физиономий. После скорого, но тщательного осмотра вещей у пассажиров со стороны австрийских таможенных чиновников, поезд помчался далее. И замечательно – не только люди, самая природа быстро изменилась. Вдали стали вырисовываться высокие горы, по сторонам замелькали чистенькие деревушки. Компаньонами стали почти исключительно являться немцы – со своей туманной философией, дурными сигарами и предубеждением к России; есть евреи и поляки, но непременно с немецкою речью. Видя это, невольно чувствуешь великое преимущество немцев над нами в ассимилировании подвластных народов: та же Польша, те же поляки и евреи и здесь, – но здесь все приняло немецкий образ; а в нашей русской Польше все остается по-прежнему, как во времена Речи Посполитой, и в Варшаве редко можно встретить человека, который бы хорошо понимал по-русски.

«А вот и Вена, наша красавица Vindobona»! – выкликнул мой сосед-немец, ужасный резонер и филолог, надоедавший мне всю дорогу своими филологическими соображениями и производствами, между которыми особенно остроумным казалось ему самому найденное им родство слов Иегова и Юпитер. Название «Вены» он производит от vina-do-bona, как будто бы назвали ее еще римляне. Была ночь, и потому сразу нельзя было убедиться в верности отзыва немецкого патриота о красоте столицы триединой империи. Утром я отправился осматривать Вену и ее достопримечательности, и, надо отдать справедливость немцу, он не преувеличил нисколько, назвав Вену красавицей. Это действительно красавица-столица, и поражает посетителя сколько грандиозностью своих зданий, столько и изящностью их архитектуры, чистотою, опрятностью улиц, садами и аллеями. Главная улица, называющаяся Кольцо – Ring, широка как Невский проспект, но ее грандиозно-прелестные здания, богатые и роскошные магазины, непрерывно-тянущиеся аллеи по обеим сторонам – дают больше впечатлений, чем довольно-однообразный, хотя и прелестный проспект нашей северной столицы.

Улица Кольцо кругообразно обходит самый древний центр столицы. В этой центральной части улицы узки и неправильны, и тут же на Стефановской площади возвышается величественный собор св. Стефана. Готическая башня его видна с Кольца. По указанию ее я отправился к этому чуду архитектурного искусства. Трудно передать впечатление, производимое собором. Вы стоите как бы пред исполинским перстом самой земли, устремившей его к небу для указания суетящемуся вокруг крохотному человечеству его вечного назначения, которое часто забывается им в житейской суете. Внешний вид собора суров и мрачен: он носит на себе тяжести более семи столетий. Основание его относится к 1144 году. Башня его, представляющая, по отзыву знатоков, один из изящнейших образцов готического искусства, возвышается на 62 1/2 сажени над основанием, и после страсбургской башни есть высочайшая в мире. С благоговением вошел я в этот храм вечности. Внутри он так же мрачен, как и со вне, и все, однако же, устремляет дух горе. Несколько богомольцев тихо и благоговейно стояли пред различными алтарями и творили молитву. Стены собора испещрены множеством надписей, но время до того обесцветило их, что читать их можно только с большим трудом. Более, конечно, поддаются зрению скульптурные произведения, и они поражают как красотою своего стиля, так и оригинальностью композиции. Сколько здесь пищи для религиозно-эстетического чувства и сколько материала для исторической науки! В полуистертых надписях собора заключается многовековая летопись исторических судеб как города, так, пожалуй, и народа. Счастлив народ, который может указать на подобный грандиозный памятник своей старины: это достаточный свидетель его не бесплодной жизни на земле. С тем же благоговением, с каким вошел в храм, я и вышел из него, упорядочивая в своей голове вынесенные впечатления. На двери вывешено объявление. Я подошел к нему, думая найти извещение о каком-либо богослужении или торжестве, как это водится заграницей, и вдруг – читаю и не верю своим глазам. Объявление буквально гласит следующее: «Запрещается приводить с собою в церковь собак, равно проходить с ними чрез церковь, а также не позволяется проносить чрез собор большие тяжести, чтобы ничем не нарушать отправления богослужения» …

Мои возвышенно настроенные чувства никак не могли сначала мириться с таким странным объявлением, но оказалось, что это объявление вызвано настоятельною потребностью. Теперешние потомки своих благочестивых предков-строителей собора не сохранили в себе одушевлявшего последних уважения к святыне, и, не желая дать себе труда обойти собор, предпочитали переходить на другую сторону Стефановской площади прямо через собор, ведя с собою собак и неся различные ноши – корзины, тюки п т. п. С тяжелым чувством оставил я портал знаменитого собора. – Другим уже совершенно новым образчиком готического стиля в Вене служит так называемая Votivkirche – поминальная церковь. Она воздвигнута в память спасения императора Франца-Иосифа от злодейской руки. Храм тоже построен в чисто готическом стиле, но производит менее впечатления, несмотря на все богатство его оконной живописи, которой я совсем не заметил в соборе св. Стефана. При входе в церковь я заметил также объявление, но к счастью уже не прежнего содержания: объявление гласило о продаже «руководителя по церкви». Руководитель составлен довольно подробно и толково. Это пробудило во мне мысль: отчего бы и нашим московским археологам не составить подобного руководителя по московским святыням? Всякий поклонник, наверное, предпочел бы заплатить за него несколько копеек, чтобы только толково и спокойно осмотреть драгоценные святыни, не подвергаясь нападению назойливых и безграмотных чичероне, всего чаще при обозрении запускающих глаза на карман поклонников. Право не дурен немецкий обычай.

Пройдя далее по Кольцу, я заметил у колоссального здания с громадными колоннами и барельефами множество народа, входящего и выходящего из здания. Предполагая, что это тоже храм Бога Вышнего и порешал в уме вопрос о религиозности жителей австрийской столицы, я тоже вошел в здание; но преобладание в толпе еврейских физиономий сразу дало знать, что это не храм Бога Вышнего, а храм мамоны, того бога, которому с таким усердием поклоняется наш спекуляторский век. Это – венская биржа, потому-то и много здесь народу, не то, что в соборе св. Стефана или в других церквах. Из других достопримечательностей Вены обращают на себя внимание императорская библиотека, императорская сокровищница и множество различных музеев. В сокровищнице можно видеть регалии Карла Великого, смарагд Карла Смелого в 2,780 каратов, ятаган Тимура, а также различные священные вещи и останки: гвозди от живоносного креста, зуб св. Иоанна Крестителя, часть одежды ев. Иоанна, несколько колец от цепей апостолов Петра п Павла, часть живоносного креста и часть скатерти, лежавшей на столе во время Тайной вечери. В стоящей недалеко от сокровищницы церкви св. Августины показывается художественная группа знаменитого Кановы, представляющая мавзолей герцогини Марии-Христины. Группа из белого мрамора производит чарующее впечатление превосходною композицею и художеством работы. В этой же церкви покоятся мощи нескольких пап и посреди самой церкви стоит кружка со скромною надписью: «Для его папской святости Льва ΧIII».

Осматривая столицу триединой империи, большая половина которой состоит из славян, я напрасно искал признаков существования в империи наших братьев по крови. Все подернуто немецким элементом, который даже на вывесках уступает несколько места только французскому элементу и уже в захолустьях – еще мадьярскому. Славянского и духа нет. И между людьми напрасно искал я своих братьев – всюду немецкая речь. Я уже отчаивался видеть славян в столице полуславянского государства, как вдруг неожиданно встретился с чехом. Это был мой извозчик. Узнав, что я русский, чех забросал меня вопросами и прежде всего о том, не был ли я под Плевной (такое впечатление произвела эта памятная Плевна!). Видя, что я плохо понимаю его венский жаргон, он попытался было заговорить со мной по-чешски; но конечно «разумение» мое тут оказалось еще слабее и чех опять свернул на немецкий жаргон. На мой вопрос, много ли славян в Вене, чех отвечал, что их много тут, и почти с восхищением стал рассказывать, что кучера, дворники, посыльные, половые – почти все славяне, немцам тут нет места. «Бедные славяне, думалось мне; вы рады и тому, что хоть здесь успешно ведете борьбу с немцами». Мы проехали мимо отстраивающегося колоссального здания – наподобие дворца. Чех объяснил, что это отстраивается новый парламент и не преминул упомянуть, что и чехи будут заседать в нем. Да, это конечно хорошо, что будут заседать, – ответил я чеху, – но не будут ли они и в этом парламенте занимать то же положение, которое занимают в парламенте общественной жизни...

Трудно прямодушному славянину бороться с лукавым немцем. Он так и норовит эксплуатировать его со всех сторон, пользуясь всяким удобным случаем. Последние прискорбные внутренние беспорядки в России, произведенные стоглавой гидрой нигилизма, дали немцам повод к самой широкой спекуляции на счет этого нигилизма – и притом на книжном рынке. При осмотре книжных магазинов так и пестрят в глазах книги, трактующие о нигилизме; тут есть и quasi-научные наследования о происхождении нигилизма, о его развитии и целях, а есть и с такими заглавиями, как: «роман нигилистки». Нечего и говорить, какою дичью переполнены все эти книжонки, какой сумбур понятий и представлений показывают они в своих авторах, – но общий мотив их звучит резковраждебным тоном по отношению к славянам вообще и к русским в особенности. Среди этой немецко-жидовской литературы по части нигилизма красуется несколько русских книг – самых уже настоящих нигилистов. Стоило только развернуть и почитать хоть одну из них, чтобы прийти к тому убеждению, что книжонки эти действительно могут быть печатаемы только там, где полная непонятность содержания не может претить даже наборщику трудиться над этим жалким произведением человеческого безумия. Но одно невольно бросается в глаза, что как немецкие, так и русские нигилистические сочинители берут в унисон одну и туже ноту – злобную и враждебную по отношению ко всему русскому и тому государственному строю, над которым русский народ трудился целое тысячелетие, созидал его потом и кровию и защищал своими головами.

II. Цюрих

Альпийские виды. – Природа и люди. – Цюрих и его достопримечательности. – Социализм и борьба с ним. – Литературный курьез. – Университет и лекции Иоганна Шерра.

Скорый поезд из Вены несется с ужасающею быстротою. Пред вами то и дело мелькают хорошенькие деревушки, ютящиеся по отлогим холмам; однако же нет еще ничего такого, что приковывало бы взгляд. Но вот граница триединой империи; за ней начинается Бавария, составляющая южную часть сколоченной железным канцлером германской империи. Вот Мюнхен, но в нем я, к сожалению, не мог остановиться.

За Мюнхеном виды быстро меняются. И без того волнистая почва начинает все более и более колыхаться; час от часу волны вздымаются выше и грознее. Вы любуетесь этой игрой волнующейся земли; но вот взгляд ваш перебрасывается чрез волны, и над ними как облака вздымаются – Альпы. Трудно передать чувства, которые охватывают при этом зрелище. Вы устремляете в эти заоблачные выси неподвижный взор и не можете оторваться. В этих высотах, в этих грубых произведениях природы столько чарующей силы, столько величия, что пред ними жалкими кажутся все самые грандиозные построения рук человеческих. Но поезд неустанно мчится. Альпийские высоты понемногу сбрасывают с себя облачное одеяние, и вот они уже вблизи вас. Еще нисколько моментов и – поезд грохочет уже среди неприступных скал баварских Альпов. Ландшафты меняются с неуследимою быстротою: то вы мчитесь при подошве сливающейся с небесами горы, то вдруг над зияющею пропастью, в которой вековой лес кажется ничтожным кустарником, то туннелем пронизываете гору. Глаза наконец утомляются от этой непривычной смены крайних противоположностей. Вы отдыхаете несколько моментов, устремляя взор на бархатистую, чисто весеннюю зелень долин. А эти долины представляют едва ли еще не больше интереса. Тут ютятся почти волшебные деревушки, с домиками безукоризненной белизны и чистоты кругом. Можно подумать, что это игрушечные домики и в них не живет человек с его обычной житейской, почти необходимой (по нашему русскому понятию) нечистотой, и однако же в этих домиках обитают действительные люди, с обычными заботами и трудами. Вон среди бархатистой зелени выдается клочок черной земли и на нем с киркой в руках копошится какой-то господин в пиджаке и франтоватых брюках: это крестьянин обрабатывает свою землю. А вот какая-то госпожа с книгой сидит под деревом, а невдалеке красивые и крупные коровы с колокольчиками щиплют сочную траву: это пастушка пасет свое стадо. Горные ручьи, с шумом устремляющиеся по долинам и по указанию человека орошающие поля и обтекающие домики, – довершают картину. Мне много раз приводилось любоваться альпийскими видами в произведениях живописи, но прелестнее того, что представляла сама природа моим глазам, я никогда не видел даже и в этих произведениях, которые, однако же часто возбуждали мысль о преувеличении и несоответствии действительности. Смотря на этот земной рай, нельзя и подумать, чтобы здесь также мог быть недоволен чем-нибудь человек. И, однако же он недоволен, и недовольство его здесь даже грознее, чем где-либо не в столь благодатных странах. Но это, впрочем, скорее относится собственно к Швейцарии, а не к Баварии, о которой идет речь.

Переправившись из Линдау на пароходе чрез восхитительно-живописное Боденское озеро, я стал на швейцарскую землю. Поезд помчался в Цюрих. Швейцарские собственно виды в этом направлении уже не представляли ничего особенного и уступали описанным баварским. Даже деревни не так чисты и люди не так опрятны, как там. Пользуясь этим, я углубился в себя и оставался в этом состоянии до Цюриха. Не без смущения вступил я в этот город. Тут социализм свил себе давнишнее гнездо, тут прибежище революционеров всего света, тут наконец наслаждается полною своею волею и наш российский нигилизм. Но при самом вступлении в город слышу звуки музыки и песен; это ободрило дух, потому что, по правдивому изречению немецкого поэта, «где поют – там можешь быть спокоен: не знают злые люди песен»1. Цюрих, как после оказалось, весьма певучий и музыкальный город. Общий вид его, однако же производит довольно тяжелое впечатление. Дома высоки, но сумрачны, с малыми окнами, старинной архитектуры. Зато местоположение очаровательно. Прелестное цюрихское озеро большим заливом врывается в город, а двумя своими потоками прорезывает его насквозь и делит пополам. По сторонам живописные лесистые горы. Улицы узки, неправильны, а некоторые так круты, что подниматься по ним можно только с большим трудом. Храмов в Цюрихе немного – и те старинного построения. Над главным потоком на холме высятся две башни, как бы соперничающие вышиной. Это главный собор города, так называемый Grossmiinster. Они мрачен и, по-видимому, дряхл; башни его как бы с усилием поддерживают себя в прямом положении. Храм этот действительно замечательная древность; он почти ровесник городу. Hекоторые археологи предполагают, что построение собора относится к VIII–IX столетию, но конечно не в теперешнем его виде. Он несколько раз перестраивался, возобновлялся, надстраивался. Внутренность храма проста и сурова. Три картины на окнах, представляющие Спасителя и апп. Петра и Павла, составляют все его украшение. Вместо органа стоит большая гармония. Но бедный по украшениям, собор этот богат по своим воспоминаниям. В его стенах впервые раздались смелые проповеди известного швейцарского реформатора Цвингли; здесь же он совершал первую упрощенную им обедню – на простом столе с деревянными сосудами; здесь была его и последняя проповедь – пред тем, как он погиб в кровавой сечи за свои религиозные начала. Посреди церковного двора бьет родник, украшенный статуей Карла Великого. –Чрез мост на другой стороне потока стоит другой собор, Fraumunster, по древности почти современный первому. Основанием своим он обязан некоей аббатисе, чем и объясняется его название – женского собора. Недалеко от него стоит церковь св. Петра; внешность ее так же мрачна, как и первых двух; в этой церкви состоял священником прославившийся своими оригинальными физиогномическими исследованиями Лафатер. Теперь в эту церковь привлекает, как говорят, много слушателей знаменитый проповедник Генрих Лянг, представитель так называемого свободного христианства в Швейцарии. Рядом с нею стоит опять мрачная и древняя Августинская церковь, принадлежащая теперь старокатоликам. Представленный обзор церквей с достаточною ясностью показывает, что идеи швейцарского реформатора об излишестве внешности в богослужении вполне привились к населению и наглядно выражаются в той небрежности, в которой содержатся в Цюрихе храмы церковные.

При осмотре Цюриха меня больше всего, однако же интересовал вопрос: где же, в чем, собственно, кроется здесь та страшная, стоглавая гидра, называющаяся социализмом, которая будто бы здесь свила себе спокойное гнездо и отсюда распространяет свое разрушительное племя по всей Европе? В самом городе нет и признаков его существования, если только такими признаками считать выражения озлобленности бедных на богатых, пролетариата на собственников. Рабочие здесь добродушны как русские, вежливы как французы. Правда, вы услышите здесь, как навеселе идя по улице блузник отчаянно напевает и насвистывает Марсельезу; но вы тут же заметите, что он поет ее с такою невинностью и с такою же благонамеренностью, с какою у нас поются мотивы знаменитой патриотической оперы. Наряду с необыкновенно-распространенными мотивами из Вильгельма Телля здесь Марсельезу поют и мальчишки на улицах, занимаясь в тоже время пусканием волчка. В этом, очевидно, нет социализма. Но вот по крутым улицам, часто сменяющимися каменными лестницами, вы взбираетесь на отлогость прелестной пригородной горы. По сторонам тянутся бесконечные виноградники, из золотистого поля которых величаво выдвигаются зеленые шапки грушевых дерев. Оглянитесь назад вниз: пред вами бесподобно-красивая панорама города с озером, его потоками и противолежащими высотами. Но забудьте про окружающую природу, всмотритесь в самый город и – вы увидите гнездо социализма. Над высокими узко-оконными домами как башни поднимаются фабричные трубы, изрыгающая клубы удушливого дыма, распространяющего смрад по всему городу. Трубы эти почти так же многочисленны, как дома. Вот тут и есть гнездо социализма. На цюрихских фабриках и заводах скучено почти все безземельное население кантона, и живет оно в этих дымных берлогах, не зная отдыха и не видя солнечного света, не дыша даже свежим горным воздухом, который тут же разлит по горам, как бы нарочно дразня страдальцев и услаждая чужеземцев-англичан, рыскающих по живописным отлогостям гор на выхоленных скакунах. При виде этой картины странным даже становится, почему социализм не принял здесь еще более резких форм, чем в каких он существует теперь. Но это объясняется здравым смыслом населения, которое понимает роковую необходимость своего положения и считает более выгодным подчиняться ему, чем предаваться каким-либо несбыточным и, однако же преступным мечтаниям. На помощь рабочему классу приходит здесь, кроме того, общественная и частная благотворительность, также несколько парализующая социалистические поползновения. В Цюрихе существует довольно много обществ, которые имеют в виду улучшение положения рабочих классов в религиозно-нравственном и материальном отношении. В первом отношении особенно важные услуги рабочему люду оказывает «евангелическое общество», которое уже более 40 лет успешно ведет свою религиозную и нравственно-просветительную, а вместе и благотворительную деятельность. Оно имеет с этою целью несколько специальных учреждений. Из них особенно известны: библиотека, из которой рабочим раздаются для чтения книги религиозно-нравственного содержания; читальня, где взрослые рабочие могут проводить часы отдыха за газетным чтением, и богадельня с прислуживающими диаконисами, где находят приют больные и престарелые. В материальном отношении важные услуги оказывает «вспомогательное общество», которое выдает рабочим вспоможения и ссуды и имеет столовую, где рабочие могут иметь здоровую пищу за самую дешевую плату. То и другое общество, вместе с многими другими второстепенными, чрезвычайно много содействуют улучшению положения рабочего люда и удачно отсекают многие особенно ядовитые головы социалистической гидры.

Таким образом социализм не имеет в Цюрихе резко бросающихся в глаза форм. Тоже самое можно сказать и о литературном социализме. Осматривая книжные магазины, я с трудом мог насчитать пять-шесть книг социалистического содержания, – ясно, что запрос на них незначителен. Но зато в большем, чем в Вене количестве в здешнем книжном мире имеет своих проявлений русский нигилизм, хотя эти проявления опять-таки не таковы, чтобы можно было сказать, что вот здесь-то именно и сидит этот веелзевул нашего времени и отечества. Книжонки за стеклами магазинов выставлены те же самые, какие мне приводилось видеть уже в Вене, и только две-три новых, из которых назову две книги: «Скопческие духовные песни» и «Жизнь Иисуса» Ренана, новое популярное издание. Я с недоумением остановился на последнем издании, которое благожелатели нашего народа назвали «популярным». Как это они из такой самой по себе популярнейшей книги французского писателя ухитрились сделать какое-то еще особенно популярное издание – для меня осталось загадкой, а внутрь книги не пришлось заглянуть. Между прочим мне пришлось встретиться тут с одним загадочным литературным курьезом. Среди других русских книг я заметил тощенькую книжонку как бы московско-рыночного издания под заглавием: «Бунтарь в деревне, Берлин 1879 г.». Предполагая, что это творение какого-нибудь полуграмотного нигилиста, популяризирующего свои идеи деревенскому люду, я захотел знакомством с этой книжонкой еще раз убедиться в неумении пропагандистов объясняться с русским народом. Каково же было мое удивление, когда, читая ее, я нашел в ней в драматической форме последовательно изложенное опровержение нигилистических бредней со стороны замысловатых русских мужичков. Как хотите – qui pro quo довольно приятное, хотя, надо признаться, книжка, при своей теоретической ценности, составлена очевидно человеком, не вполне понимающим дух мысли и речи русского мужичка, так как он часто влагает в уста своих разговаривающих лиц знания, соображения и речи, совершенно неподсильные и чуждые простому русскому люду. Но, конечно, надо быть благодарным автору и за его благие намерения. Но почему он издал свою книжку заграницей в Берлине – под Липами, – это непостижимо.

Одною из достопримечательностей Цюриха, дающею ему особенную известность в России и Европе, является его знаменитая политехническая школа, часть которой составляет университет. Здание политехникума громадно и занимает превосходное положение на высокой горе, открывающей далекий вид на всю панораму города и его окрестностей. Я счел своим долгом посетить этот храм наук. Между множеством снующих взад и вперед студентов всевозможных наций, я встретил и нескольких русских. Один из них особенно старательно выставлял себя русским, но тип и речь ясно выдавали в нем русского – еврея. Он горько жаловался, что политехникум не принимает с русскими документами без экзамена. Среди вывешенных объявлений на университетских стенах я заметил собственноручное извещение известного писателя профессора всемирной истории Иоганна Шерра, что 24 (12) октября он открывает лекции по истории второй половины XIX столетия. Я не преминул воспользоваться случаем послушать знаменитого профессора и писателя. Лекция назначена была в 5 час. вечера. В большую аудиторию собралась масса слушателей. Зажжены были лампы. Вошел профессор Иоганн Шерр, приветствуемый почтительным поклоном слушателей. Взойдя на высокую кафедру, за которой можно только стоять, он начал вступительную лекцию. Речь его громка, отчетлива и смела, как слог его сочинений. Предметом своей лекции он избрал оценку сравнительного значения материалистического и идеалистического миросозерцания для развития человечества. Высказав несколько горьких, но правдивых укоров современному практическому материализму, подавляющему и заглушающему высшие порывы духа, он сказал, что материализм как научная теория имеет некоторое развивающее значение, но весьма ограниченное. Он содействует подробному научному исследованию явлений, природы, но неизбежный для человеческого ума вопрос: почему, откуда, для чего? – да материалистической теории не подсилен?

Поэтому величайшие умы, составляющие цвет и красу человечества, всегда склонялись более к идеалистическому миросозерцанию, одною из форм которого является религия. «Проследите внимательно историю человечества, – сказал вдохновенный профессор, – и вы найдете, что все великое и славное в делах человеческих имеет свой источник в этом миросозерцании, как свет и тепло на нашей планете имеют свой источник в центральном светиле вашей солнечной системы». С чувством глубокой удовлетворенности оставил я аудиторию по окончании лекции. Впечатление, произведенное лекцией было громадно, и студенты наперерыв друг пред другом делились им. Сам я никогда не забуду этого впечатления, и оно навсегда останется у меня как одно из дорогих воспоминаний. Знаменитый публицист-профессор уже пожилых лет, с густою проседью, но бодр и молод духом как юноша.

Зайдя в университетский читальный зал и пересмотрев газеты, я оставил политехникум и по лестницеобразной улице спустился в город.

III. Женева

Сердце Швейцарии. – Женева и национальное торжество в ней. – Достопримечательности. – Два философа. – Фернейский патриарх и его дворец. – Русская церковь и русская библиотека. – Укрощение своенравного. – Что такое свобода.

На другой день я оставил Цюрих и поезд помчался в Женеву, чрез самое сердце Швейцарии. И надо сказать, что у этой маленькой республики великое и при том вполне каменное сердце. Исполинские горы громоздятся одна на другой и как седовласые тысячелетние великаны, со светящимися лысинами, молчаливо и угрюмо смотрят из-за облаков на поезд, который подобно змею извивается среди них, отыскивая себе ущелий для прохода. Облака не смеют подняться до их вершин и украдкой пробираются по поясницам каменных великанов, и только альпийские орлы вольно парят над облаками и па блещущих белизною вершинах делают свой царственный отдых. Человек обыкновенно приниженно пресмыкается у подошвы гор, но иногда и он поднимается на головокружащую высоту, и там на узких отлогостях гор его жилища ютятся подобно орлиным гнездам. А поезд все гремит и извивается, и то поднимается в голубую высь, под которой зияет пропасть, то врывается в темную утробу гор, где водворяется мгновенная ночь. Но вот – как бы новое небо вдруг открылось внизу поезда; пассажиры удивленно бросились к окнам и – увидели пред собой знаменитое Женевское озеро. Невозможно отыскать красок для изображения действительно чудных красот этого озера. В продолжении двух часов поезд мчится по его берегу, окаймленному золотистыми виноградниками, и вы не можете оторваться от чарующего зрелища, которое впрочем то и дело прерывается мрачными туннелями, как бы нарочно рассчитанными на то, чтобы крайнею противоположностью еще больше усилить впечатление красоты. За прелестным городком Лозанна, ютящемся на отлогости, спускающейся к озеру, вдали показалась Женева, и чрез несколько минут я был уже в самой столице Женевской республики.

Расхаживая по чистым и прямым улицам города, я был поражен их пустотою и мертвенностью. На улицах не видно было ни души, магазины закрыты и занавешены. Я уже готов был произнести невыгодный для города приговор касательно его безжизненности, но вспомнил, что это был воскресный день, и сразу все объяснилось. Видно, что исторические уроки не пропадают даром и суровая проповедь швейцарских реформаторов сказывалась в этом почтении воскресного дня. Незаметно, однако же я вышел на площадь, примыкавшую к набережной озера, и она кишела народом. Среди толпы возвышался памятник, на который устремлены были взоры тысячей народа. Не понимая, в чем дело, я обратился с расспросом, и надо было видеть то усердие, с которым женевские французы начали вводить иностранца в предмет своего торжества. Оказалось, что в этот день происходило открытие памятника женевскому патриоту герцогу Карлу Брауншвейгскому. «Да, мусье, – говорил мне один женевец, – женевский народ умеет почитать своих великих мужей! Смотрите какая прелесть – этот мавзолей! Какая грация и роскошь форм», – и женевец, со сверкающимися глазами и трепещущим от патриотического пламени голосом, начал объяснять как значение самого памятника, так и особенно величие «женевского народа». Мне интересен был не столько памятник, сколько говорящий женевец, по-видимому воплощавший в себе весь патриотический огонь крохотного народа. Такого жгучего патриотизма мне еще не приходилось встречать среди больших народов, и я видел интересное подтверждение исторической истины, что сила патриотизма в народе находится в обратном отношении к его численной или пространственной величине. Что же касается заслуг самого героя торжества, то, как оказалось, он состоял в том, что герцог, умирая, завещал городу все свое громадное состояние, стоимостью до двадцати миллионов франков. Очевидно, при таких заслугах не только было за что воздвигнуть ему хороший памятник, но и было – на что его воздвигнуть.

Между тем наступил вечер, на небе и в озере заблистали звезды и из-за седых прибрежных гор выплыла золотая луна. Массы народа плавно и тихо двигались по великолепной набережной, на темном фоне озера мелькали волшебные огни лодок, а где-то вдалеке чуть слышались звуки странного рева вьючного осла. На самом берегу любитель красот природы поставил телескоп и предлагал желающим полюбоваться и окружающими горами, и золотою луной, и кольцеобразным Сатурном. Это было дивное зрелище и наполняло душу каким-то неопределимо сладостным редко испытываемым чувством.

Женева по внешности изящный и хорошенький город. Это, говорят, – маленький Париж. Он богат достопримечательностями всякого рода, но меня более всего интересовали две его главные достопримечательности – философы Руссо и Вольтер. Тень этих великанов прошлого века живет еще до сих пор в Женеве, где они главным образом созидали свои преобразовательные и разрушительные теории. Там можно видеть памятники им обоим. Памятник Руссо воздвигнут над озером, в том месте, где его синие воды с шумом рвутся к выходу в реку Рону. Замечательный философ, видевший все зло в человечестве в его уклонении от естественного первобытного порядка природы и во всех своих сочинениях провозглашавший свой неизменный девиз – Returnons а la nature (возвратимся к природе!), задумчиво сидит над рукописью, а кругом его в загороди плавают и плещутся лебеди. Обстановка удачная и вполне соответствует духу философа, любившему природу и рвавшемуся к ней из мертвящих оков искусственной жизни. Меня всегда поражала и поражает глубокая внутренняя правда идеала женевского философа. Можно не соглашаться с его частностями и внешними надстройками и толкованиями, но общий дух его – есть дух всего человечества. В нем слышится тоска человеческого духа по потерянному первобытному состоянию райскому, где человек жил с природой и блаженствовал в гармоническом единении с нею. Ведь действительно все удручающие человечество бедствия ведут свою родословную с того момента, когда человек своим непослушанием нарушил данный ему закон и порвал связь с природой, и когда прогремел божественный голос правды: проклята земля в делах твоих!

Иного свойства другая философская достопримечательность –фернейский патриарх Вольтер. Его называют другом Руссо. Это ошибка: для дружбы между ними не было психологических оснований. Это просто были приятели в обыкновенном смысле этого слова. Памятник Вольтера стоит не в самой Женеве, а в пригороде ее Фернее, верстах в трех от города, на французской границе. Человечество любит великих людей, даже если бы они только остроумно издевались над его глупостью, как это делал Вольтер, и потому дорога в Ферней проложена тысячами путешественников, считающих своим непременным долгом посетить умственного великана. Я машинально последовал примеру других и прокатился на извозчике в местожительство разрушительного гения. Ферней – небольшое поселение, основанное Вольтером и находящееся за чертой швейцарской границы.

Женевцы, как известно, изгнали Вольтера из своего города за его богохульство и беспокойный нрав. Чтобы досадить своим гонителям, философ основал свою резиденцию за чертой швейцарской границы, в трех верстах от города, и оттуда начал тиранить женевцев своими ядовитыми остротами. Насмехаясь между прочими над маленькими размерами города, Вольтер говорил, что ему достаточно встряхнуть свой парик, чтобы облаком пыли закрыть всю Женеву. Эта острота, по моему мнению, очень знаменательна. У почтенного философа действительно много было пыли не только в косматом парике, но и в самой голове, и он этой-то пылью, которую он ловко умеет бросать в глаза, главным образом и прославился. Возьмите семьдесят восемь томов его сочинений, – ведь сколько там пыли, и горе тому, кто читает их без предохранительных очков критики и разума. Между тем женевский извозчик, пощелкивая своим хлыстиком и понукая лошадь странными междометием – дю! дю! – подкатил уже к самому Фернею, и там на первом трактире красовалась вывеска великого философа. «Трактир Вольтера» – гласила вывеска. За трактиром не отставали и другие заведения, и имя великого философа виднелось да над дверьми маленького кабачка. Но не здесь был главный храм жреца неверия. У Вольтера был свой дворец, в котором он принимал поклоненья от своих многочисленных холопов и откуда посылал миру свои разрушительные перуны. Была торжественная тишина кругом, когда я подъехал к этому дворцу; только слышался легкий шёпот окружающих его вековых каштанов и фонтан среди двора выбрасывал журчащие струйки. Величественная природа разливала мир и блаженство в душе; но среди этой чарующей и ласкающей природы как демонический призрак смотрела саркастически-мефистофелевская физиономия самого хозяина дворца. Мне много раз приходилось видеть статуи и портреты философа, но нигде он так рельефно не выражает всей сущности своего духа. «Разрушу мир, и буду только насмехаться над делом своего разрушения», – ясно и громко говорит эта физиономия. Между тем прибыло еще несколько путешественников, и старый слуга повел нас осматривать дворец и его достопримечательности. «Вот кабинет, где писал Вольтер … вот спальня, где он спал ... вот палка, с которою он гулял, а вот и туфли, которые он по утрам надевал»,–механическим речитативом распевал слуга, и все путешественники с трепетным умилением рассматривали и палку, и туфли, а саркастическая физиономия хозяина этих вещей смотрела с разных стен дворца своим пронзительным взглядом и неизменно повторяла: «О, люди, люди! как вы жалки и глупы!» За оградой дворца высится небольшая церковь с петухом вместо креста, а фронтонная надпись гласит: Deo erexit Voltaire – «Богу воздвиг Вольтер». В моменты благодушия Вольтер любил побогохульствовать, и в один из таких моментов он порешил построить церковь, – чтобы прочным памятником увековечить свое богохульство. И что может быть богохульственнее той надписи, которою он украсил эту церковь? Это сатанинская гордость тех, которые желают быть яко бози... В свое время, однако же это капище служило приходскою церковью для поселян и в ней совершалось католическое богослужение, но теперь она служит только предметом удивления праздных туристов.

Настоящих храмов в Женеве немного и все они простого типа, так что не представляют ничего особенного. Как в Цюрихе, так и здесь проповедь швейцарских реформаторов, по-видимому, пала на добрую почву и принесла плоды в виде пренебрежительного отношенья к внешности церковной. Зато тем с большею рельефностью выдается между ними русская церковь. Расположенная на просторной площадке, составляющей один из уступов большой террасы, она со своими пятью золотыми главами на византийском корпусе составляет истинное украшение города. Это вполне сознают женевцы и потому усердно помещают ее среди достопримечательностей города в своих фотографических альбомах и даже на почтовой бумаге в качестве украшающей виньетки. Она маленьких размеров, но это еще больше придает ей легкости и красоты. Окружающие ее густые кудрявые акации довершают прелесть картины, от которой веет сладостным приветом родного.

Внутри церкви мне не пришлось побывать, а также не пришлось узнать о величине и составе здешней русской колонии. Но что она довольно многочисленна, об этом можно было судить по тем признакам, которые бросались в глаза при осмотре города. В Женеве больше чем в двух прежних виденных мною городах встречалось предметов, указывающих на присутствие русского элемента. Так, на вывесках частенько попадались русские надписи, и одна вывеска золотыми буквами возвещала о «русских пасхах и куличах». Но более всего русских надписей виднелось над разными книжными магазинами, возвещавшими опродаже русских книг. Наконец в одном месте я с радостью прочитал крупную вывеску, гласившую о целой «Русской библиотеке»; но лишь только, впрочем, подошел к зеркальной витрине магазина и взглянул на ряды выставленных там книг, как понял, что вывеска гласит воюющую ложь. Это совсем не русская библиотека и даже неизмеримо менее русская, чем любая французская или немецкая библиотека. Правда, на книгах виднеются русские буквы и слова, – но дух их, дух – увы – нигилистический, и потому, конечно, не русский. И чего-то только там нет, о, Боже правосудный! Добрая половина книг, как сокровище предлагаемых в продажу, представляет уже старую и грязную ветошь. Но находятся, вероятно, и на нее умные покупатели.

Кстати, мне пришлось встретиться с духом нигилизма не только в мертвых книгах, но и в живом теле. В самый день приезда в Женеву, проходя вечерком по набережной озера и любуясь как тихим плеском синих волн, так и окружающей тишиной воскресного дня, я вдруг поражен был глухим гулом, вырвавшимся из какого-то закрытого места. Лишь только я успел обратить на этот шум внимание, как из-за угла вывернулся молодой блузник и зычным голосом заорал по-русски: «Вперед же, вперед...» Как ни радостно встретить земляка на чужбине, но в виду того, что земляк слишком усердно писал русское мыслете, я стал только издали наблюдать за ним и был невольным свидетелем невозможной тирании республиканской полиции. Не успел землячок спеть первого куплета своего гимна, как откуда-то вывернувшийся полицейский сержант, сердито дернув его за плечо, строго проговорил: «мусье, прошу вас замолчать, иначе я арестую вас за нарушение общественного порядка». Вольный сын свободы вздрогнул и на полслове прервал свой гимн. Немного оправившись и оглянув сержанта мутными глазами, блузник на французско- нижегородском языке не то извинялся пред сержантом, не то упрекал его за стеснение свободы; но во всяком случае укротил свой нрав. Покачиваясь, он поплелся дальше и только уже тоненьким и жалобным голоском тянул про себя: вперед же, вперед... С тем и скрылся в какие-то трущобы. А я остался наслаждаться вновь водворившеюся тишиною женевского воскресного дня, и невольно думал о том, что такое свобода?..

Полицейский сержант, очевидно, думал, что он защищал свободу, укрощая моего соотечественника, а мой соотечественник, напротив, думал, что сержант стеснял его свободу. Да, «проклятый вопрос», сказали бы Гейне.

IV. Париж

Французская земля. – Париж и первые впечатления. – Достопримечательности. – Собор Богоматери. – Пантеон. – Гроб Наполеона I. – Богослужение в церкви св. Рока. – Русская церковь и богослужение в ней. – Парижские нравы. – Фальшивые деньги под фирмой: свобода, равенство и братство.

Чрез несколько минут по выходе из Женевы поезд пересекает швейцарскую границу. Швейцария кончается, но не кончаются еще горы. В продолжении двух или трех часов поезд мчится по берегу реки Роны, как бы пользуясь проложенным ею путем; и действительно, по ее течению природа нагромоздила страшные скалистые высоты, проломить которые могла только дикая стихия, а не человек. Но это последние усилия швейцарской природы, сила ее заметно ослабевает. При встрече с лионской ветвью железной дороги поезд круто поворачивает на север и – гор как не бывало: пред вами открывается далекая зеленая равнина, на которой глаз видит лишь непрерывающиеся ряды стройных тополей. Это земля французов. На полпути к Парижу опять начинается волнение почвы и поезд проходит много туннелей, но к самому Парижу горы стушевываются и уступают место равнинам, на одной из которых расположился и этот современный Вавилон.

Была ночь, когда я ступил на мостовую Парижа. Скрывая от глаз новичка эту пресловутую столицу мира, темнота способствовала тем самым развивать воображению чудовищные картины видов и жизни этого города, имя которого неразрывно связано со множеством великих – и в трагическом и в комическом смысле – всемирно-исторических событий. Но естественная в пути усталость взяла свое и на время заставила забыть и о Париже, и обо всем мире. На другой день первою мыслью было отправиться на триумфальную арку, с которой по описаниям открывается дивная панорама всего Парижа. Вот предо мною весь город. От арки, возвышающейся на площади Звезды, во все стороны лучеобразно расходятся стройные улицы – аллеи, покрытые рядами дерев; за ними виднеются уже беспорядочные массы домов , над которыми изредка высятся бурые башни и – только... Панорама совершенно не оправдывает ожиданий, и бесконечно уступает той панораме, которая открывается с колокольни Ивана Великого на Москву. Внутри зато Париж подавляет своим разнообразием и в два-три дня совершенно невозможно ориентироваться в нем, чтобы вынести определенное впечатление. Можно осмотреть только отдельные пункты.

Самая широкая из лучеобразно-расходящихся от площади Звезды улиц, так называемые «Елисейские поля», упирается в знаменитую площадь Согласия. Трудно было вступить на эту площадь, сохраняя спокойствие в душе. Исторические воспоминания бурным потоком врываются в душу и лишают возможности спокойного созерцания. Сколько здесь крови человеческой пролито, сколько самых диких и безумных преступлений совершено! Направо и налево шумят великолепные фонтаны, выбрасывавшие воду многими и разнообразными струями, – но журчание этих прозрачных струй лишь усиливает воспоминание о пролитых здесь потоках крови. На этой площади неистовствовали революционеры прошлого столетья; тут обезглавлены были король и королева и тут же демонская машина – гильотина – совершала свою кровавую работу над тысячами человеческих голов… Здесь же буйствовала главным образом и последняя коммуна; за садом высятся печальные развалины когда-то великолепного Тюльерийского дворца. На развалинах, как бы в посмеяние здравого человеческого смысла и в оскорбление лучших человеческих стремлений, красуется опозоренный нечистыми, злодейскими, преступными руками – великий девиз: свобода, равенство и братство... Нет, это не площадь Согласия, а площадь безумств, преступлений и крови! Одно воспоминание однако же вливает отраду в русское сердце: здесь, на этой площади, в 1814 году в присутствии трех царей с императором Александром Благословенным во главе совершен был торжественный благодарственный молебен о завершившихся вступлением союзных армий в Париж победах над забывшим пределы умеренности военным гением – Наполеоном I. Русские войска тогда расквартированы были в Елисейских полях. В самом центре площади высится великолепный египетский, так называемый Люксорский, обелиск, исписанный иероглифами, прославляющими фараона Рамзеса II. Эта сорокавековая древность вносит некоторый мир в представление о площади. Обелиск каким-то чудом уцелел от безумной ярости коммунаров.

Осмотрев целый ряд дворцов и богатейший Луврский музей, я отправился к знаменитому собору парижской Богоматери. Собор этот более интересен, кажется, связанными с ним историческими воспоминаниями, чем своею внешностью. Он угрюм и мрачен, а две безглавые башни его наводят грустные думы. Ведь сколько раз в течении даже одного столетья патронизируемый парижскою Богоматерью город терял свою голову! На стенах его постоянно бросается в глаза опять тот же революционный девиз: свобода, равенство и братство. Вырезанные на каменных плитах буквы этого девиза здесь отливаются красным цветом, – цветом много раз здесь пролитой крови. Как известно, этот собор не раз был предметом безумного кощунства вожаков революции. В 1793 году дикая, упоенная разрушением, толпа хотела разрушить и собор Богоматери, но ограничилась только разрушением скульптурных статуй, во множестве украшавших его стены. Зато та же толпа вполне удовлетворила себя нанесением внутреннего оскорбления храму. В этом же году он превращен был в храм безумной религии Разума, на место Богоматери поставлена была статуя Свободы и на место церковных гимнов в стенах его раздались вольно-патриотические песни национальной гвардии. На хорах пылал факел Истины, а над ним возвышался храм Философии с бюстами Вольтера, Руссо и др. Среди храма на троне восседала фигура Разума в образе балетной танцовщицы Мэйляр и принимала божеское поклонение от обезумевших поклонников Разума. Девы в бальных костюмах с факелами в руках торжественно обходили храм, но тут же, свернув в боковые капеллы, предавались диким оргиям... Такому осквернению подвергалась великая парижская святыня. Последняя коммуна также хотела испробовать на народной святыне свои разрушительные инстинкты, – буйная толпа подкладывала под нее огонь, который, к счастью, принес не много вреда. Все эти воспоминания невольно переживает посетитель собора, тем более что руководители по собору то и дело с особенным интересом останавливаются на указании признаков, связанных с этими воспоминаниями. Внутренность и внешность собора украшена множеством статуй – и религиозных и просто исторических. Так, напр., одна галерея сплошь занята статуями французских королей. Смотря на это богатство и разнообразие статуй, так и думаешь, что находишься в одном из отделений Луврского музея. Средина храма отделена от остальных частей высокой решеткой, на которой вывешены объявления о ценах на места там. Особенный интерес для посетителя имеет соборная сокровищница (tresor), в которой собрано много богатой церковной утвари и роскошных архиепископских одеяний, пожертвованных различными королями. Трудно сравнивать эту парижскую сокровищницу с нашей московской патриаршей ризницей, потому что и стилем, и содержанием они много различаются: но французская сокровищница при первом поверхностном обозрении поражает не меньшим блеском и роскошью, чем московская, – хотя быть может здесь эффекту много содействуют чрезвычайно искусно сделанные хранилища: пред вашими глазами они раскрывают свои сокровища с истинно-театральною ловкостью и изяществом. Между сокровищами здесь показываются терновый венец Спасителя, приобретенный Людовиком Святым, золотой крест императора Мануила Комнена, часть Животворящего креста, а также одно богатое русское знамя, потерянное нами в Севастополе, и окровавленные одежды нескольких парижских архиепископов, павших от рук революционеров, и многое другое. Крутые винтообразные лестницы ведут на башни. При входе на площадку храма, с которой, собственно, начинаются башни, вас поражает множество каменных статуй, представляющих самые дикие формы диавола и аггелов его. Тут, кажется, изображены все формы диавола, какие только могла создать мрачная католическая фантазия средних веков; видите, напр., безобразнейшего чёрта, который с остервенением грызет кошку и т. п. Трудно равнодушно смотреть на эти статуи. В одной из башен висит знаменитый французский колокол – Бурдон², составляющий для парижан предмет такой же гордости, как для москвичей знаменитый Царь-колокол. Француз с увлечением объяснял механизмы, посредством которых приводится в движение язык колокола; но я согрешил пред скромностью и прервал француза замечанием, что у нас в России целые десятки таких колоколов и даже есть в несколько раз больше, – и во все их звонят без всякого механизма. В самом деле французский Бурдон совершенный карлик пред нашим Царем-колоколом и весит менее одной тысячи пудов. Рядом с Бурдоном висит наш русский колокол, взятый французами в Севастополе. Наш севастополец гораздо меньше Бурдона, и я, ударяя его молотком, чтобы звук его сравнить с гордым звуком сосуда, хотел услышать жалобную повесть его пленения и тоски по родине; но к удивлению – звук его оказался гуще и басистее самого Бурдона, хотя, быть может, это зависит от его русской «грубости» сравнительно с утонченным французским соседом. Вид с башен не представляет ничего особенного. Можно любоваться только голубыми извилинами Сены, теряющейся в массах громадных зданий.

Другой из наиболее интересных парижских храмов есть храм св. Женевьевы или Пантеон. Основание его относится ко времени, предшествовавшему великой революции, но революционеры постарались сделать его своим храмом и превратили в простой монумент великим мужам французского народа. В 1851 году он опять превращен в церковь и в нем совершается богослужение. Но до сих пор церковь эта представляет странную смесь религиозных и политических элементов. Внутренность ее очень благообразна, украшена великолепными статуями и картинами религиозного католического культа, и для благочестивой католической души там несомненно много назидательного и поучительного, но зато внешность его носит вполне политический и, можно сказать, языческий характер. Прежде всего фронтонная надпись говорит, что это не церковь, а простой монумент. Она гласит: «Великим мужам признательное отечество». Это бы еще конечно ничего: церковь не чуждается великих людей... Но всмотритесь в барельефы, и вы увидите языческий элемент. Фронтонные барельефы представляют в образах женщин: отечество, свободу и историю. Отечество, конечно, по внушению своих соседок, раздает пальмы великим людям, которым оно обязано своим величием и своею славою. По сторонам толпятся великие мужи. Направо стоят военные гении и между ними на первом плане Наполеон I, а налево толпятся ученые и философы и между ними рядом с Фенелоном, Лапласом, Кювье и Лафайетом наградных пальм со стороны неразборчивого отечества удостаиваются и такие мужи, как Вольтер, Мирабо и др. К Вольтеру эта церковь впрочем особенно благосклонна и в своем подвале как святыню хранит гроб его, а также и статую – с его известной саркастической физиономией, которая здесь еще саркастичнее – быть может, потому, что стоит не на месте. На внутренних стенах храма обращает на себя особенное внимание ряд картин, изображающих жизнь св. Женевьевы – от детства до кончины. В картины введены многие весьма интересные и характерные эпизоды из современных героинь исторических событий (из времен Аттилы). На двух колоннах вывешены объявления, приглашающие на специальные богослужения в пользу эльзасцев и лотарингцев. Какой смысл эти богослужения заключают в себе, политические или просто благотворительные, – я не мог узнать. Архитектурная внешность храма вполне отвечает его названию – Пантеон. – Несколько подобен описанному храму собор инвалидов, заключающий в себе гроб Наполеона I: таже смесь религиозных и политических элементов. Совне между превосходными колоннами греческого стиля стоят статуи: Карла Великого и Людовика Святого, а ниже статуи четырех добродетелей: Справедливости, Умеренности, Благоразумия и Силы. Золотой купол, кажется, единственный в Париже, гордо высится над колоннадой. Внутренность храма поражает своею аристократичностью. Стены белого мрамора и пол блещут необыкновенной изящностью и чистотой, приводящею даже в смущение непривычного посетителя. При входе внутрь – среди самого храма вы видите, как бы фонтанный круглый бассейн. Но когда подойдете ближе – пред вами в глубине открывается гроб великого Наполеона. Впечатление сильное, но трудно определимое. Саркофаг из красного финляндского мрамора, подаренного нашим императором Николаем Павловичем, стоит среди самого углубления, а по сторонам его как бы на страже стоят скульптурные фигуры двенадцати главных сподвижников Наполеона. Рядом с ними укреплено множество знамен, победных трофеев военного гения; знамена склоняются ко гробу. Между ними, несомненно, есть и русские, но при недостаточном свете рассмотреть было трудно. Над гробом возвышается великолепный алтарь с надписью, выражающею заветное желание Наполеона – найти место упокоения в милом его сердцу отечестве. По стенам храма много живописных изображений. Особенно интересна картина на куполе, изображающая Людовика Святаго, вручающего Иисусу Христу шпагу, которою он побеждал врагов христианства.

Много интересного и своеобразного представляют и другие осмотренные мною парижские храмы, но описание их заняло бы слишком много места. Упомяну только о церкви св. Сульпиции, где на стенах вывешено множество объявлений, гласящих о раздаче индульгенций с указанием подвигов, дающих право на них; о церкви св. Магдалины, представляющей тип греческого храма, и о церкви св. Рока, славящейся своей артистической музыкой. Мне довелось быть при богослужении в этой церкви. Это было в субботу 20-го октября, 1-го ноября по новому стилю, в великий для французов праздник «всех святых». Молящихся было множество, так что не доставало стульев, и многие толпились и жались по стенам. Мертвая тишина царила в храме, нарушаемая лишь едва слышным возгласом священнослужителя. Но вот возглас окончился и «amen» громоносных теноров огласил стены. На хорах в отдалении расположенный орган начал мелодию и ее подхватил громадный хор внизу, аккомпанируемый несколькими контрабасами. Впечатление было грандиозное и пение приятное для слуха; но трудно было заставить себя думать, что находишься в храме: эти ряды стульев, эти контрабасы с смычками, эти свиторы (suisse) в театральных костюмах, с булавами в руках и в треугольных шляпах на головах, и самый хор с своим артистическим напевом – все это имело характер концерта, но не богослужения. По окончании пения орган в отдалении продолжал еще мелодию, которая потом как бы и замерла на хорах. Надо быть католиком, чтобы из этого моря эстетики почерпнуть хоть каплю религиозного чувства.

На следующей день, в воскресенье, мерные удары колокола созывали православных богомольцев в русскую церковь. На чужбине всегда сильнее чувствуется любовь к родному, и православный «благовест» русского колокола радостною вестью отозвался в моем сердце и с неодолимою силою повлеки меня в православный храм. Богослужение совершал почтенный настоятель церкви протоиерей В. А. Прилежаев: певчие-французы стройно и гармонично пели непонятные для них православные песни и, к удивлению, так отчётливо и хорошо выговаривали слова даже такой длинной песни как символ веры, что заставляли забывать о их национальности и производили впечатление чисто-русского церковного пения. Исполнение Херувимской (№ 3-й Бортнянского) было особенно стройно и хорошо и напоминало в миниатюре пение нашего превосходного александро-невского митрополичьего хора. Богомольцев была полная церковь, быть может, вся русская колония в Париже, и во главе ее его императорское высочество великий князь Николай Николаевич Старший, занимавший место у правого клироса. Таким образом здесь была чисто-русская атмосфера: русское богослужение, русские люди. Густой солидный бас диакона вполне довершали русскую картину. Впрочем нет, не бас диакона довершали эту картину, а русские нищие, стоявшие в притворе. Надо удивляться, откуда взялись русские нищие в Париже, но это факт и объяснение его можно находить разве только в непреложном слове Спасителя: «нищих всегда имеете при себе». Самая церковь, чисто-московского стиля с пятью золотыми главами, производит очень хорошее впечатление и для Парижа служит одною из усердно показываемых его обитателями достопримечательностей. Жаль только, что она стоит на совершенно невыгодном месте, на дворе, окруженном не совсем художественными зданиями, с выходом на ничтожную, глухую, узкую и заброшенную улицу, на которой пустыри с мусором стоят незанятыми по целым десяткам лет. Эта невзрачная обстановка много скрадывает у нее величия и красоты. Внутренность очень благообразна, а боковые углубления с картинами Боголюбова производят сильное эстетическое впечатление. Основание купола занято написанием песни – «Да молчит всякая плоть». Пробежав ее глазами, я заметил несколько довольно грубых грамматических ошибок: причем нельзя было не посетовать на недостаточную внимательность к русской святыне тех, от кого могла зависеть большая правильность текста. Но во всяком случае общее впечатление остается великолепное, и я с вполне удовлетворенным чувством вышел из храма.

При обозрении достопримечательностей Парижа, мне, естественно, хотелось проникнуть и во внутреннюю жизнь его обитателей. Но надо сознаться, что достигнуть этого не было никакой возможности за то короткое время, которое было в моем распоряжении. Жизнь такого многолюдного города слишком сложна, чтобы в два-три дня можно было ориентироваться в ней и произвести более или менее интересные наблюдения. Я видел жизнь парижан только на улице, а не в тех сокровенных тайниках, где она проявляется без всяких прикрас; и надо сказать, что уличная жизнь парижан производит довольно хорошее впечатление и совершенно не оправдывает тех ходячих представлений о ее распущенности, которые существуют в России. Быть может, прежний легконравный Париж, проученный тяжелым испытанием прошлой войны, остепенился и суровым воздержанием хочет загладить свои прежние беззакония, но во всяком случае «выставки порока», которою, по сказаниям, блистала в прежнее время столица французов, теперь совершенно не видно. В будничное время Париж даже несколько скучен и как бы безлюден: в праздник он чрезвычайно многолюден, но опять-таки тих и скромен. В большой для французов праздник «всех святых» Париж представлял даже трогательное зрелище: это праздник поминовения усопших, и надо было видеть то трогательное усердие, с которым все с букетами, цветами, иммортелями устремлялись на кладбища помянуть своих отцов и братий. Тот народ имеет в себе много нравственной силы, который любит почитать своих предков, а такими именно и заявили себя парижане. Вечером того же дня устроены были народные гулянья и, между прочим, в Тюльерийском саду – бросание мяча. Эта любимая, совершенно невинная и, пожалуй, детская игра собрала вокруг себя необозримые массы народа и интересно было смотреть, как пожилые люди соперничали с детьми в силе и ловкости бросания мяча. Игра эта производила впечатление невинности, но тем важнее факт, что эта невинная игра собирала множество зрителей и участников. Нечего и говорить, что в этих необозримых массах не было видно ни одного из тех молодцов, которые как у нас до того празднику рады, что бывают до свету пьяны. Тишина и спокойствие были удивительны и совершенно не было дела «городовым», которые у нас, как известно, по праздникам пропадают от «дел».

Нравственность есть детище религии, и я старался отыскать в Париже эту причинную связь между ними. Но замечательно, этой связи-то здесь и не заметно, если только верно мое наблюдение. Религия со своими проявлениями как бы прячется в Париже в какие-то сокровенные уголки. Я с большим усердием напр. отыскивал церковных журналов и газет – и при всем старании не мог найти. Был в богатых читальнях, где выписывается множество всевозможных газет и журналов, но из церковных – не видел ни одной. Даже клерикальных газет трудно встретить, и я должен был усомниться в силе здешнего клерикализма. Правда, тут часто встречаются патеры и члены различных монашеских орденов, напр. капуцины; но они как тени ходят по улицам, не обращая на себя ничьего внимания, кроме разве шалунов-мальчишек, которые не прочь поглазеть на обнаженные полубритые головы капуцинов в их широких коричневых кафтанах. Тех коленопреклонений и воздеваний рук, которые мне на каждом шагу приводилось видеть в нашей окатоличенной Вильне, здесь нет и следа.

Рабочие здешние, этот главный контингент революции и коммуны, скромны и вежливы, и как индюки ходят на улицах в своих накрахмаленных, но неподпоясанных синих блузах. Многих из них мне приводилось встречать в луврском музее, занятых осматриванием его художественных сокровищ. Как же объяснить после этого те ужасы разрушения и преступления, которые производились еще недавно этими самыми рабочими? Самую большую вину несомненно нужно приписать посторонним поджигательствам, а известно, что при долгом и частом поджигании и раздувании загорится самый сырой материал. Потому-то благомыслящие люди здесь с содроганием смотрят на будущее ввиду объявленной амнистии коммунистам. Многие из последних уже возвратились из ссылки в Париж и на первых же порах заявили свой строптивый, крамольный нрав, и, пользуясь происходившим в половине октября рабочим конгрессом в Марселе, старались агитировать население в пользу революционных замыслов тамошнего конгресса. Но пока это не удается им. Теперь им пока остается только бесплодно оглашать воздух своим девизом: свобода, равенство в братство. Девиз этот, замечу, кстати, в последнее время окончательно скомпрометирован: под его вывеской появились фальшивые деньги – пятифранковые монеты. Во Франции существуют серебряные пятифранковые монеты по преимуществу с гербом бывшего императора Наполеона III; но злонамеренный фальшивый монетчик предпочел издать монеты с республиканским штемпелем и девизом, возвещающим о свободе, равенстве и братстве. Всякий теперь, получив такую монету, вполне чувствует горечь и невыгодность подобных «свободы, равенства и братства». По неосторожности или вернее по неопытности и я заполучил одну из подобных монет и теперь при своих строгих монархических убеждениях имею досадное удовольствие постоянно носиться с республиканским девизом. Ни в одной лавочке не берут…

V. Лондон

Бурный пролив – страж Альбиона. – Лондон и первые впечатления. – Невыносимость атмосферы и кипучесть движения. – Достопримечательности. – Собор св. Павла и Вестминстерское аббатство. – Библия в Лондоне. – Библейский театр. – Праздник «показывания лорда мэра» и народное веселье.

Быстрый поезд в несколько часов пробегает пространство от столицы французов до крайнего пункта европейского континента – до городка Кале. Часа за два до прибытия в этот город вы чувствуете, что материк как бы тает пред вами, а все более сгущающаяся синева дает знать о приближении другой стихии. Но вот и знаменитый пролив –Па-де-Кале. Поезд останавливается у самого берега как бы в досаде, что новая капризная стихия не дает ему дальше хода. Пассажиры пересаживаются на пароход. Биение сердца невольно учащается при перемене стихии, а эта стихия как бы нарочно своим беспокойством заставляет сожалеть об оставляемом материке. Пароход с уверенностью помчался по пенистыми волнам, но сильные шквалы не дают ему ровного хода, и он, содрогаясь и качаясь, передает свое беспокойство и пассажирам, из которых многие потребовали роковых чашек и угнетенно сидели над ними, отдавая дань свирепому проливу. Ухватившись обеими руками за борт (без поддержки на палубе стоять было немыслимо), я больше с любопытством, чем со страхом смотрел на ярящуюся стихию и думал: вот она, родная стихия, знаменитых островитян-мореплавателей, в ней одной для них достаточный залог и их всемирного господства и их неприступности, действительно, бурный пролив это – природный страж Альбиона, и о его неподатливость некогда сломилась, как известно, почти несокрушимая на материке сила великого военного гения французов. Но вот волнение стало успокаиваться, пароход смелее разрезывал волны, и ожившие от страха леди стали пробовать без поддержки пройти по одной доске палубы. Вдали из густой синевы показались крутые белые, – можно бы сказать сахарные, если бы они не были меловые, – берега гордого Альбиона. Английский поезд, приняв пассажиров, помчался чрез Дувр в знаменитое обиталище лордов, в Лондон. Чрез два часа поезд гремел уже над самым Лондоном, по рельсовому пути, проложенному по домам.

Самое вступление в Лондон, – эта чудная поездка по массивным домам и по мостам, переброшенным чрез улицы, – конечно имело в себе все условия для того, чтобы знаменитая «метрополия» англичан произвела на новичка подавляющее впечатление. И я действительно с суеверным страхом смотрел из вагона вниз, где на улицах суетливо двигались массы народа и экипажей, не обращавшие ни малейшего внимания на грохот и свист мчавшегося над их головами поезда. Но еще большее впечаталение Лондон произвел на меня, когда я по приезду имел возможность, ходя по улицам, наблюдать уличную жизнь уже вблизи и в подробности, а не с высоты птичьего полета. Надо сказать, что в Лондоне улицы довольно узки и неправильны, но это тем более способствует уличной толкотне. Трудно описать, что представилось моему наблюдению. Множество всевозможных карет и омнибусов тянется и взад и вперед; кучера во все горло кричат не столько на лошадей, сколько на массы перебегающего им дорогу народа; массы народные буквально бегут по тротуарам, постоянно, сталкиваясь и сбиваясь; газетчики-мальчуганы режущими голосами трубят о новостях; им басами вторят здоровенные детины, увешанные спереди и сзади громадными картинами с объявлениями; нищенствующее шарманщики своими писклявыми мелодиями испрашивают подачки; неподалеку от них раздается жалобное трио какой-то дамы с двумя малютками, надрывающими неокрепшие легкие печальною песнью; уличные мальчишки в шутовских колпаках с песнями везут тележку с каким-то чучелом и бесцеремонно расталкивают встречающихся им на дороге; ловкие велосипедисты как бесы бесстрашно снуют между рядами карет; стон и гул до боли надрывают барабанную перепонку уха, а свист и грохот то и дело перебегающих чрез улицы поездов –довершают эту истинно вавилонскую картину. Мне прежде приходилось читать и слышать рассказы о необыкновенном движении в Лондоне, но что представилось моим собственным глазам – превосходит всякое описание. Пораженный этой людской суматохой, я сначала не заметил даже особенности лондонской атмосферы, но выходя в другой и третей раз – понял всю прелесть ее. Надо быть истинным британцем, чтобы выносить ее. Помнится, в письме из Цюриха я выразился, что главная причина тамошнего социализма заключается в фабричной атмосфере рабочих. Теперь я должен взять свое слово назад. Такой тяжелой, удушливой, дымной атмосферы, которою в Лондоне постоянно дышат величайшие в мире капиталисты, нет, можно смело сказать, ни на какой самой неопрятной фабрике. Самое солнце здесь не справляется с туманом и только изредка показывает угрюмо красное, не имеющее никакого блеска лицо свое над городом. По метеорологическим данным, солнце в Лондоне в продолжении прожитой мною здесь недели светило только восемь часов, хотя погода была сухая и сравнительно ясная. Но, замечательно, в этой до невыносимости удушливой атмосфере живут такие рослые, здоровые, свежие люди, каких трудно еще где встретить.

Если о Париже я принужден был сказать, что трех дней для его осмотра совершенно недостаточно, то о Лондоне, величайшем городе в мире, надо сказать, что для него недостаточно и месяца, а не только недели, которую мне пришлось прожить в нем. Он до того подавляет своим сумрачным и суетливым разнообразием, что, прожив целую неделю, человек только начинает более или менее выделять из общей массы отдельные пункты. Я опишу только наиболее знаменитые достопримечательности его, не упомянуть о которых в письме из Лондона было бы равносильно тому, как если бы описывать Рим и забыть о папе. Я разумею кафедральный собор св. ап. Павла и Вестминстерское аббатство.

Величественный собор св. Павла расположен в центре города в так называемом Сити. Это чрезвычайно внушительное и колоссальное здание, которому еще более грандиозности, быть может, придает черный от атмосферической копоти внешний вид. В Лондоне вообще все дома черны и закоптелы и производят мрачное впечатление. В архитектурном отношении этот храм представляет сходство с известным римским храмом святых апп. Петра и Павла и по обширности есть третий в числе других храмов христианского мира. Внешность его богато изукрашена статуями и различными изображениями не только религиозного, но и политического характера. С особенным интересом над южным портиком показывают феникса с надписью – Resurgam (воскресну). Рассказывают, что, когда составлен был план храма и отмерен участок земли, одному рабочему приказано было принести из развалин старого собора камень для закладки здания; он принес и на этом камне оказалась такая надпись, что, конечно, сочтено было за благоприятный признак. Внутренность храма поражает величием своих размеров и красотою сводов. Я был в этом храме во время вечернего богослужения. Газовое освящение, огненными дугами описывающее арки сводов, придавало храму торжественный вид: два стройные хора певчих гармоническим антифонным пением оглашали своды и пробуждали в душе сладостное чувство, напоминая далекую родину. Общая обстановка богослужения с подобным антифонным пением удивительно похожа на наше церковное богослужение, хотя внутренность храма много отступает от типа русских храмов. Осматривая после богослужения храм св. Павла, я, к удивлению, заметил, что в нем весьма много политических элементов и стены сплошь и рядом уставлены и украшены статуями и картинами, представляющими апотеозу различных военных и политических героев английского народа. Так я видел изображение смерти одного геройского капитана английской службы, который после многих побед над неприятелем был тяжело ранен в одной битве: ангел с венцом в руке поддерживает его и принимает от него последнее дыхание. На левой стороне храма представлена целая битва англичан с русскими во время Крымской кампании, причём, конечно, побеждают англичане. В виду всего этого храм св. Павла не только храм во славу Бога Вышнего, но и храм славы, собственно, британской. Проповедническая кафедра его, –высокая как башня, – славится в Лондоне и славу ее в настоящее время с успехом поддерживает известный декан собора Станлей. Против собора чрез улицу пестрят вывески, гласящие: «кафедральный отель», «ресторан св. Павла» и т. п.

Если уже кафедральный собор заключает в себе некоторые политические элементы, то Вестминстерское аббатство со своею главною церковью есть настоящей Пантеон великих мужей Альбиона, истинный «храм славы британской». Аббатство, прежде всего нужно сказать, поражает своею внешностью. Это ряд высоких, чрезвычайно своеобразных, увенчанных башнями зданий, скорее похожих на старотипные крепости, чем на монастырь. Внутри это настоящей музей. Тут направо и налево вы видите статуи, плиты, гробницы знаменитейших людей, с надписями, объявляющими об их заслугах признательному отечеству. Тут покоятся и адмиралы, и герцоги, государственные мужи и писатели, архиепископы и ораторы – для всех их отечество создало памятники, так или иначе свидетельствующие об их великих деяниях. Некоторые и даже многие монументы носят на себе следы высокохудожественного творчества и для посетителя составляют предмет высокого эстетического наслаждения. Недаром английские поэты прославляют аббатство в своих поэтических произведениях и многие заявляют, что рассматривание его памятников служило одним из сильнейших мотивов их поэтического творчества. Аббатство и теперь дает у себя приют наиболее замечательным людям Англии, и я заметил в нем гробницу недавно умершего известного геолога Ляйеля. Надпись на его гробнице гласит: «Всю свою жизнь он посвятил разгадыванию отрывочной летописи по истории земли, неутомимо исследовал настоящий порядок природы и тем расширил пределы знания, оказав на научную мысль громадное влияние». Как велики дела Твои, Господи! дивно глубоки помышления Твои! Вообще из обозрения аббатства посетитель выносит много поучительного: оно наглядными памятниками вводит в культурную историю английского народа.

Против аббатства высится грандиознейший храм живых столбов Альбиона – парламент с его палатами лордов и общин. Я только со вне посмотрел это на своего рода архитектурное чудо и, махнув на него рукой, вошел внутрь стоящего рядом «двора правосудия». Здесь моим глазам представилась почти сказочная картина. Ряд расположенных амфитеатром парт занят был седыми как лунь адвокатами и судебными чиновниками; против них за отдельным столом сидели двое еще более седых судей; но изумлению моему не было предела, когда я заметил, что седина всех их накладная. Оказывается, в Англии у служителей правосудия до сих пор удержалась средневековая форма, требовавшая непременно от судьи седины, как реального доказательства его мудрости. С седым завитым париком соединяется и странный средневековый широкий плащ. Происходило какое-то судебное разбирательство, но мне не пришлось узнать, насколько английские судьи в своих седых париках оправдывают известное изречение, гласящее: «седина мужа мудрость его есть».

От миpa накладных седин я отправился в мир действительных многовековых и тысячелетних древностей, собранных в знаменитом Британском музее. Учреждение – это настолько замечательно, что не посетить его во время пребывания в Лондоне значило бы совершить величайшее преступление пред наукою. Но оно в тоже время так обширно и так много сокровищ заключает в себе, что я при посещении его счел нужным ограничить себя только одним его отделом –археологическим, осмотрев по преимуществу египетские и ассирийские древности. И сколько здесь великого, и важного в этих обломках седой старины! Вот где источник этой новой исторической науки, которая в последнее время начала проливать лучезарный свет на многие по преимуществу археологические данные Библии. Стоит только знающим оком присмотреться к этим ничтожным, по-видимому, обломкам и вы увидите в них научное, фактическое подтверждение многих библейских сказаний. К сожалению, наша отечественная богословская литература не представила еще в этом отношении ни одного более или менее удовлетворительного труда. Зато англичане в этом отношении сделали величайшее вклады в библейско-историческую науку и заслуживают того, чтобы быть поставленными в пример нам – русским.

Англичане, впрочем, вообще так любят Библию, как едва ли какой-нибудь еще христианский народ. В Париже напр., вы не только Библии, но даже и какой-нибудь церковной газеты не скоро отыщете. Здесь, напротив, Библию везде вы видите прежде всего. Не говоря уже о том, что она составляет принадлежность каждого домохозяина, вы видите ее и в общественных домах и учреждениях. Я удивился, когда, войдя в Лондоне в великолепный, роскошно обставленный читальный зал при отеле, прежде всего на столе увидел в богатом английском переплете Библию. В книжных магазинах, которые по своему богатству и роскоши, несомненно, составляют одну из интереснейших достопримечательностей Лондона, за зеркальными окнами вы непременно встретите на первом плане Библию – в роскошнейших изданиях и в самых изысканных переплетах. Вместе с Библией, как книгой, англичане любят и библейские тексты. Магазины мало-мальски соприкасающихся с религией или церковью товаров унизаны текстами в роде: «Бог есть любовь», «Любите врагов ваших» п т. п. Даже газетные объявления часто подтверждаются библейскими текстами. Так, рассматривая объявления в одной газете, я с удивлением встретил цитату из книги Второзакония и с текстом, гласящим: "кровь человека жизнь его есть», но тут же под текстом прочитал спекуляторскую рекламу, извещающую, что там-то можно получить лучшее в мире очистительное для крови средство, избавляющее от всяких болезней и представляющее верные шансы дожить до глубокой старости и т. п. Если судить, впрочем, по внешности, то надо признать англичан вообще религиознейшим народом. Известно то ригористическое почтение, с которым они относятся к воскресному дню. Мне пришлось провести одно воскресенье в Лондоне, и я должен сказать, что виденное мною превзошло всякие ожидания: как бы какая-нибудь всемогущая сила мгновенно остановила это, по-видимому, неутишимое море человеческой суеты. Там, где в будничные дни вывешиваются громаднейшие объявления о театральных спектаклях, различных спекуляторских предприятиях, в воскресенье можно было видеть только такие же громадные объявления, в которых различных церквей извещали о предполагаемых ими к произнесению воскресных проповедях. И народ с не меньшим любопытством останавливался у этих объявлений, как и у театральных, да кажется и в церковь шел не с менышим усердием. По крайней мере громаднейший собор св. Павла в проведенное мною в Лондоне воскресенье был переполнен молящимися. Не знаю, насколько английский храм удовлетворяет религиозное чувство, – а что оно довольно сильно – в этом, кажется, трудно сомневаться. Быть может, только этому сильному религиозному чувству англичан, предъявляющему большой запрос для своего удовлетворения, нужно приписать и то невероятное количество различных религиозных и библейских обществ, которое существует в Лондоне. Но я затрудняюсь сказать, чему приписать образовавшееся теперь здесь новое «библейско-театральное общество». Это оригинальное общество задало себе цель образовать библейский театр, где бы драматически-обработанные библейские сюжеты находили соответственную театральную постановку; причём предполагается в костюмировке и декорациях строго держаться научных данных библейской археологии. По газетным известиям, первою из подобных библейских драм поставлена будет на сцене пьеса под заглавием «Моисей в Египте»; роль дочери Фараона уже будто бы взяла на себя одна из известнейших лондонских драматических артисток. Любопытно – что из этого выйдет.

В понедельник 10-го ноября (по новому стилю) в Лондоне был народный преинтересный праздник «показывания народу нового лорда- мэра». Я не имею времени и места описывать этот праздник, но замечу только, что он послужил для лондонцев поводом к выражению своих признательных чувств премьеру Биконсфильду и его сподручнику старому мэру. Обоих их по улицам в обязательной церемониальной процессии народ приветствовал криками: «Зулусы, зулусы!», – а в одном месте в карету старого мэра даже пущен был громадный камень, который, к счастью, не причинил ему вреда. Так народ отмщал покойному премьеру его забывшее пределы честолюбие, в жертву которому он своею зулусскою войною принес целые десятки миллионов народных денег.

Вечером того же дня мне пришлось быть свидетелем лондонского народного веселья, и признаюсь, я никогда не видел ничего подобного. Зажглась иллюминация и на улицы высыпали несметные массы народа, двигавшегося какой-то сплошной стихией. Англичане вообще серьезный и солидный народ, но в этот вечер все превратилось в бесконечное веселье и ребяческую шалость. Мужской элемент вооружен был какими-то адскими машинками, которые при прикосновении к прекрасному полу производили пронзительный треск, вызывая крик у пугливых дев; а сам прекрасный пол вооружен был ручными фонтанчиками, которые холодной струей обдавали лицо всякого, кого только красавицы избирали жертвойсвоей шалости. Все это шумело, кричало, смеялось и гоготало, охваченное неудержимым порывом шаловства и веселья. Никогда мне не приходилось видеть такого беззаботного ребячества народной массы, а тем более никогда я не мог предположить, чтобы такому бесконечному шаловливому веселью могли предаваться обитатели угрюмого и туманного Лондона. Но замечательно, что в этой бесчисленной, упоенной веселостью, массе народа совсем не видно было «веселых» в нашем русском смысле. Все было весело, но благопристойно, шалило, но не безобразничало, упоено, но не пьяно, и, разумеется, не слышно было ни об арестах, ни о протоколах.

VI. Десять дней на океан

Ночь перед посадкой на океанский корабль. – Утро и переезд на «Скифию». – Путь от Ливерпуля до Квинстоуна. – Открытый океан. – Буря. – Состояние и надежды пассажиров. – Колумб и его вера. – Воскресное богослужение среди океана. – Берег «того света».

От мрачного гнезда лордов быстрый поезд в пять часов переносит вас в объятия младшего брата Лондона – богатого и второго по промышленности в Англии города Ливерпуля. Деревенская погода в Англии далеко не то, что лондонская, и я любовался прелестными ландшафтами и пейзажами, блиставшими на ярком солнце почти весенними красотами. Но ноябрьское солнце не щедро на лучи и скоро скрылось; между тем приближался приморский город, а с ним и его красоты. Выглянув в окно чрез каких-нибудь полчаса по закате солнца, я уже не узнал прежних веселых пейзажей: ослепительный туман покрывал все непроницаемым мраком, сквозь который едва можно было рассмотреть густой иней, бело-синею пеленою, расстилавшейся по земле. Сердце невольно дрогнуло при виде такой разительной перемены; в недоумении я обратился с наивным вопросом – что это такое? – к своему соседу немцу, который ответил, что это –"Англия – сестра Сибири». Мне никогда не приводилось быть в Сибири, но я не думаю, чтобы в ней могла быть такая удручающая картина, какая представилась в окрестностях Ливерпуля. Пред самым городом поезд почему-то остановился на несколько минут и, по-видимому, над какой-то бездной, в которой ничего не было видно, но из глубины которой доносилось пыхтение каких-то машин, учащенные свистки и глухой грохот, – картина поистине адская. В Ливерпуле я должен был «спокойно провести ночь», как мне рекомендовал агент океанской пароходной компании, на корабль которой я имел билет, – чтобы поутру пораньше встать и отправиться на корабль. «Спокойно» ... каким сарказмом звучало для моего уха это добродушное слово ласкового агента! Случалось ли вам когда-нибудь проводить ночь пред таким событием в вашей жизни, которое сопряжено с величайшими, по вашему представлению опасностями, и решиться на которое стоило для вас страшной нравственной борьбы? – Такою была для меня ливерпульская ночь: о спокойном сне не могло быть и речи. Тем не менее сила ломит и солому, и усталость сковала некрепким тревожным сном возбужденный дух, искавшей теперь единственной опоры в тихой, но необычайно громко и много говорившей для сердца молитве.

Поутру агент обещался разбудить меня в 7 часов, но возбужденный дух предупредил его услугу: я сам встал гораздо раньше. И удивительно – в душе уже не было вчерашней тревоги! Яркое солнце рассеяло туман и в 9 часов я отправился на пароход, перевозивший пассажиров на стоявший в отдалении от берега океанский пароходный корабль «Скифия» (Scythia). Океанский исполин спокойно и величаво стоял на воде, разводя пары, а вокруг его суетливо бегали перевозные пароходы, доставляя пассажиров и груз. Заняв свою каюту, я отправился осматривать «малое древо», которому вверял свою жизнь и на которое возлагал свою надежду – добраться до «того света». «Древо» это было более 60 сажен в длину с громадною красною трубою и несколькими мачтами. На палубе в нескольких местах усердно работали паровые подъемные машины, поднимавшие груз с барок и пароходов, и повсюду толпились пестрые группы пассажиров. Панорама открывалась во все стороны очаровательная. С трех сторон виднелись населенные берега, четвертая сливалась с небесами: бесчисленные суда и пароходы по всем направлениям рассекали сверкавшие на солнце легкие волны залива, а в воздухе роились с веселым криком морские чайки. Присмотревшись к пассажирам, я заметил, что в «новый свет» стремились не только юноши, ищущие простора жизни, но и глубокие старцы, все желания которых, по-видимому, должны бы ограничиваться теплым спокойным местом на материке; не только одинокие, но и семейные люди – с женами и детьми. Для меня, в представлении которого «новый свет» был почти равносилен названию «того света», это было явлением сколько неожиданным, столько же и ободряющим. Но еще более удивило и ободрило меня веселое настроение этих пассажиров: можно было подумать, что они отправлялись в какое-нибудь путешествие по Волге, примерно от Нижнего до Астрахани, но ничуть не по беспредельному, пугающему воображение океану. Из всего этого я понял, что путешествие из Европы в Америку далеко не необычное явление для этих людей и для этих мест – и страхи стали развеиваться. Войдя в великолепный общий зал или «салон», я подметил здесь также успокаивающие признаки: все здесь было легко и изящно; над столами на деревянных полках стояла в углубленных местечках хрустальная и фаянсовая посуда; целость ее очевидно предполагала отсутствие такой отчаянной качки, какою пугают описатели плаваний по океану. Хотя после я должен был несколько разубедиться в истинности своих заключений, но тем не менее они сослужили для меня свою добрую службу, успокаивая на первых порах.

В 12 часов в субботу 3-го ноября (15 по н. ст.) «Скифия» снялась с якорей и ровным ходом, как бы с гордым сознанием своей силы, двинулась в свой далекий путь. По сторонам замелькали обгоняемые ею суда и пароходы, а сзади тонули в водах берега. Прощально-грустным взглядом следил я за удаляющимися берегами; а они все более и более утопали, и, наконец, совершенно скрылись. На просторе подул свежий ветерок, который в союзе со спустившеюся ночью заставил пассажиров укрыться в каюты. В салоне сервирован был великолепный обед, после которого пассажиры, разбившись на группы, занялись играми, беседами, чтением, письмоводством, что все представляло картину обыкновенной «земной» жизни: ничто не давало знать, что весь дом этот с веселым людом построен не на песке даже, а прямо над бездной, где бродят страшные чудовища – акулы и киты³. На другой день утром показались берега и скоро брошен был якорь на великолепном рейде ирландского города Квинстоуна. Это первая и последняя станция на великом атлантическом пути. Пассажиры торопились сдать на почту письма, а некоторые отправлялись на берег, чтобы выслушать воскресное богослужение и таким образом запастись новыми силами на великий и трудный путь. В 4 часа вечера корабль снялся с якоря и сказал Европе последнее «прости!» – От Квинстоуна начинается открытый океан.

Кто видел обыкновенное море, в котором берега не видят друг друга, для того не представит ничего особенного и океан в его спокойном состоянии: тот же громадный, математически правильно выведенный циркулем иллюзии, круг воды, перифериями сливающийся с небесами. Таким и я увидел Атлантический океан, выйдя поутру в понедельник на палубу. Солнце по-прежнему ярко светило и играло с волной, и чайки спокойно занимались обычным рыболовством. Так прошел целый день, и я стал рассуждать сам с собой, что океан совсем не страшная штука, путешествие по нему не только не опасно и не трудно, а даже приятно, но только несколько однообразно; и при этом в голове промелькнула мысль: хоть бы ветерок поразнообразил путешествие... О, тысячу раз каюсь я в том несчастном вожделении! Как бы желая проучить за необдуманное желание, океан решился выйти из своего спокойного состояния: исполин проснулся и мощно задвигал своим ужасающим телом. Во вторник к полудню уже не было ясного солнышка на горизонте, тучи закрыли его лицо; вместо него порывистый ветер засвистел и завыл в снастях корабля. Океан побурел и насупился. Пенистые волны сердито забегали по его лицу. «Скифия» задрожала, но все еще по-прежнему стройно мчалась вперед, рассекая и отбивая гневные волны. А ветер все крепнул и волны вздымались все выше. Пассажиры притихли и примостившись на защищенной от ветра стороне палубы сумрачно посматривали на свирепые волны. А эти слуги океана, подгоняемые бичами ветра, все с большею и большею яростью набрасывались на «Скифию» и отчаянно штурмовали ее с боков. Она не выдержала и закачалась. Качка скоро усилилась до того, что на палубе невозможно было стоять, не придерживаясь за перила. Ряды пассажиров на палубе поредели; многих океан позвал к принесению ему отвратительной жертвы. Но вот еще отчаянный удар волны – и корабль накренило до того, что пенистая волна ринулась на палубу, и кресла, на которых сидели пассажиры, с шумом покатились к борту, производя невообразимую суматоху. Одна почтенная мать семейства, заботливо укутанная своим супругом, сидела спокойно с своими троими детьми: удар этот мгновенно сбил их всех с места и они буквально покатились к борту, где их обдало пенистой водой. Отец с ужасом бросился поднимать их, но услугами его воспользовалась только перепуганная мать, а дети – о, они с веселым смехом повскакали сами и предмет страха для взрослых обратили в забаву. При виде этого и взрослым стало веселее. После этого пассажиры укрылись в каюты. На палубе остался лишь буйный морской ветер да его друзья – английские матросы корабля. Одевшись в кожаные костюмы, они как привидения пробирались по палубе и, натягивая или исправляя снасти, пели под свист ветра свою английскую рабочую песню, мотив которой едва ли еще не безотраднее известной нашей русской рабочей «дубины». Звонок позвал к обеду (в 6 ч. веч.), но на него явилась едва четвертая часть пассажиров и ни одной женщины: все страдали морскою болезнью. Салон теперь представляли раздирающую душу картину: тарелки, несмотря на наложенные на столы решетки с местами для них, выбрасывали свое содержимое, ложки, ножи, вилки – бегали и грохотали по столам, а привешенная наверху посуда своим звоном и дребезжаньем как бы пела последнюю прощальную песнь. Сон в последовавшую затем ночь очевидно не мог быть спокойным, если только вообще он был у кого-нибудь. Поутру ветер, по-видимому, стал затихать, и пассажиры немного ожили; но увы – новый шторм и почти с противоположной стороны опять засвистал по снастям и мгновенно рушил надежды. Океан покрылся белой пенистой пеленой и представлял вид снежных сугробов, по которым пенистые брызги носились и кружились от ветра, как снежная метель. На палубе участились сигнальные звонки и свистки, призывавшие матросов, и чаще волна врывалась на нее. Качка усилилась до того, что мой сосед посоветовал мне не ложиться спать на моей привешенной высоко койке. Я было выразил надежду на улучшение погоды, но он уверенно заметил, что завтра будет еще хуже... И слова его оправдались. 8-го числа в четверг «Скифия» со своими пассажирами должна была вынести настоящую свирепую бурю, ветер со страшною силою бушевал на палубе и своим свистящим и грохочущим воем надрывал душу. Пенистая метель высоко вздымалась над поверхностью и неслась чрез корабль. Волны возросли до ужасающих размеров и как снеговые горы грозно двигались по лицу океана, как бы ища, кого задавить... Громадный корабль пред ними умалился до обыкновенного ничтожного пароходика и, едва слышно постукивая винтом, как бы умолял о пощаде... Во вторник и среду он, можно сказать, еще с некоторою уверенностью боролся с волнами и, со страшною силою отбивая их напор, давал океану чувствовать превосходство над ним человеческого гения. Теперь – увы, океан уже брал верх и мстил за вчерашнее превосходство. Волны одна за другой подхватывали «Скифию» и как мяч перебрасывали друг другу. Происходившая от этого качка превосходит всякое описание, а вода уже вполне завладела палубой и непрестанно гуляла по ней, шумно переливаясь с боку на бок. Каюты все были герметически закупорены, и пассажиры, сидя в них, слышали только, как над ними с яростным ревом бегала свирепая влага...

Что должны были чувствовать в это время пассажиры? – Прежде всего, почти все они, за немногими счастливыми исключениями, к которым благосклонная судьба сверх чаяния причислила и меня, тяжко страдали от морской болезни. Но не менее все страдали и нравственно: эта качка, не дающая ни на минуту физического покоя, этот непрерывный треск кают, заставляющий постоянно содрогаться, это дребезжанье посуды, надрывающее душу, это журчанье воды над головой, этот, наконец, свирепый вой и стон бури – все это ложилось на душу таким тяжким бременем, под которым могли бодро стоять только довольно крепкие духом. Первая надежда всех при таких обстоятельствах была, конечно, на Того, в деснице Которого и жизнь и смерть всей твари, и заметно было, что не только сердца, но и уста многих благоговейно творили молитву. Кроме этой непостыдной надежды, значительными утешением для многих, по крайней мере лично для меня, служила вера в человеческий гений. В самом деле, думалось мне, буря эта не первая на океане, и если при всех случайностях ее человеческий гений нашел возможным установить правильное сообщение чрез океан, то, очевидно, он предусмотрел все возможные случайности и имеет в неисчерпаемой сокровищнице своей изобретательности надлежащие средства защиты. Настоящая компания, например, (Cunard Line) существует уже 37 лет и ежегодно перевозит чрез океан до 100.000 человек и до сих пор, как гласит удостоверенная летопись ее, ни один из ее пароходов не потерпел ни одного такого несчастья, в котором бы погиб хоть один человек. Ясно, что человеческий гений сумел вообще обеспечить себя против ярости океана. Значит, можно с вероятностью полагать, что и настоящая буря не представляет ничего особенного... Размышления эти заключали в себе весьма много успокоительного для меня и я бодрее стал выносить неприятности качки. – Мысль, между прочим, занятая подобными рассуждениями на тему о величии человеческого гения, перенеслась на несколько веков тому назад, когда океан впервые увидел на себе отважного человека, решившегося во что бы то ни стало перешагнуть чрез него. Чем руководился этот человек, впервые решившийся проложить небывалую дорогу? На что он надеялся, когда пускался в неведомый, грозивший всякими фантастическими и действительными ужасами путь? Это быль поистине великий, гениальный человек; но все его величие почерпало свою действительную силу в его непреоборимой вере, в такой вере, которую трудно еще с чем сравнить, кроме той великой евангельской веры, что двигает горы. В самом деле, данные тогдашней науки смиренно безмолвствовали на его запросы, совет ученейших мужей утверждал, что за плоскостью воды лежит страшная пропасть, а простонародная фантазия наполняла эту пропасть страшными чудовищами, готовыми поглотить всякого осмелившегося приблизиться к ним. И несмотря на все это, ведший мореплаватель, повинуясь исключительно своей гениальной вере, пускается в неведомый путь, и – человечество обязано ему величайшим всемирно-историческим событием – открытием неведомого полмира, западного полушария земли. Своей верой он сдвинул горы неведения с океана и проложил чрез него торную широкую дорогу. Да, Христофор Колумб был глубоко верующий человек и предполагаемая канонизация его в римской церкви была бы одною из самых удачных в ней, если бы только курия руководилась при этом исключительно нравственными, а не политическими мотивами.

Между тем матрос пришел с радостною вестью, что буря заметно ослабевает. Мгновенно все ожили, а несколько спустя смельчаки попробовали отворить дверь на палубу. По ней еще бегала вода и не врывалась в дверь только благодаря высокому порогу. Ветер ослабел, но волны как горы продолжали ходить по океану и то и дело бросали «Скифию» с боку на бок. Но после перенесенного, это страшно было только по виду, и мало-помалу некоторые осмелились пробираться на самую палубу, цепляясь за перила. Скоро приветливо выглянуло солнце и страхов как не бывало. Пассажиры высыпали па палубу и любовались предметом только что пережитого страха. И было чем любоваться. Громадные волны, синие как бы от чрезмерного напряжения, с пенящимися вершинами, при ярких лучах солнца представляли точь-в-точь швейцарские виды – только еще с придатком жизни, движения. По глубоким долинам между водяными горами летали морские чайки и довершали иллюзию, – которую, впрочем, тут же разрушали эти самые волны, немилосердно качая бедную «Скифию». Качка продолжалась еще целую ночь и только к утру водяные горы, не выдерживая своей собственной тяжести, расплылись по океану. Поутру поверхность океана представляла странное зрелище громадной равнины с плоскими возвышенностями и довольно глубокими низменностями, так что кораблю приходилось то подниматься на возвышенность, то спускаться в котловину. Возвышенности и низменности имели почти неестественную для воды устойчивость и только медленная тихая зыбь меняла их отношение. Над поверхностью опять летали неизменные спутники корабля – морские чайки, которые, замечу кстати, сопровождали корабль почти чрез весь океан и только уже дня за три пути до Америки почему-то оставили его, вероятно полагая, что дойдет уже и без их обязательного и, надо сказать, ободряющего дух конвоя. Появились они опять уже у берегов. Дня за четыре до Америки показались на воде целые стаи водяных птиц, из породы уток-нырков, и дали знать о приближении Нового Света⁴.

В воскресенье 11-го ноября над входною дверью салона было вывешено объявление, гласившее, что «в салоне в 10 часов 30 м. утра имеет быть совершена божественная служба», на которую приглашались как матросы, так и пассажиры. Действительно после завтрака салон быстро превратился в храм служения Богу Всевышнему: среди его возвышался бархатный аналой, а на столах появились английские молитвословы и тетрадки с нотными переложениями гимнов. В назначенное время в салон собрались матросы в праздничных платьях и пассажиры – и надо сказать, в таком количестве, в каком они во все время плавания не собирались к столу. Пришел капитан корабля, почтенный пожилой человек с ласковым и умным лицом, и занял кресло пред аналоем. Воцарилась торжественная тишина. Капитан, исправлявшей должность священника, дал возглас, а который пассажиры ответили «amen», и затем раздалось общее пение утреннего гимна по нотным тетрадкам. Пение это было как бы пением самого ярко взошедшего на горизонте дневного светила и своими торжественными звуками разливало столько отрады в сердце, так восторгало дух, что английские стихи утреннего гимна в моей русской душе невольно слагались в русские рифмы. И я осмеливаюсь предложить не суду, а снисходительному вниманию читателей стихотворное переложение этого гимна. Океан слышал следующий гимн:

Воспрянь, душа, и с солнечным светилом

Обычный долга путь теки;

Цепь лени сбрось: молитвенным кадилом

Творцу куренье принеси.

Загладь растраченное туне время

И жизнь святую вновь начни;

Стряхни грехов навьюченное бремя

И страшный день в уме храни.

Пути твои да будут правы

И совесть ясна как полудня свет;

Все зрит всевидящий Царь славы –

И мыслей тайных пред Ним нет!

Восстань, душа, и с хором сил небесных,

Немолчно славящих Творца,

Прославь и ты в тонах словесных

Тебе жизнь давшего Отца!

И, действительно, пение это скорее сливалось с пением хора небесных сил, чем с пением земли. Земля не слышала этого пения; его слышал только беспредельный океан, да расстилающееся над ним еще более беспредельное небо, куда всецело устремлены были помыслы поющих. Священнодействующий капитан корабля прочитал еще несколько псалмов и молитв, причём чтение было антифонное, т. е. один стих прочитывал капитан, а следующий хором произносили остальные молящиеся. Богослужение было заключено хвалебными пением 100-го псалма (по англ. Библии) в его стихотворном переложении. По окончании пения капитан встал с своего места и поздравил пассажиров с праздником, а также с благополучным переплытием большей половины океанского пути, на что, конечно, пассажиры ответили соответствующими поздравлениями и выражениями признательности почтенному начальнику за его искусное управление кораблем.

Праздничное воскресное настроение разлилось по всему нашему мирку: все как-то смотрели бодрее и были сообщительнее, дети веселее играли и бегали на палубе, солнце ярче светило на горизонте, и синие волны ласковее журчали за бортом. Такую нравственно-живительную силу имеет религия – даже в таком до последней степени незатейливом и простом богослужении, каким была наша воскресная служба. Тем не менее, как гласит летописный альбом компании, бывали не раз случаи, что против отправления этого воскресного богослужения на корабле делались возражения со стороны людей, не признающих религии, и некоторые из капитанов, ввиду правила, предписывающего им полнейшее уважение к личности пассажиров, действительно колебались в этом отношении и готовы были отменить богослужение. Но теперь возможность эта вполне устранена. Почтенная компания, ничего не жалеющая для удовлетворения самых прихотливых желаний своих пассажиров, в отношении богослужения поставила строгое, не допускающее исключений правило: непременно каждое воскресенье во время плавания совершать божественную службу, и капитанам на случай новых возражений предписано просто ссылаться на это правило, для них обязательное. Нельзя не отдать честь почтенной компании, показавшей в себе этим решительным шагом не только глубокую религиозность, но и высокую справедливость. В самом деле, странно было бы из-за праздных бахвальственных возражений единичных неверов отменять прекрасный христианский обычай и лишать религиозного утешения на море целые сотни пассажиров, – именно там, где душа более всего жаждет молитвы, как это прекрасно и сильно выражено в известной русской пословице.

Остальные дни плавания, при великолепной погоде, не представляли ничего особенного. Только заметно было, как с приближением к материку возрастали веселость и оживление в обществе пассажиров: все, очевидно, соскучились по матушке-земле и теперь радовались скорому свиданью с ней. Последней обед на корабле был настоящим банкетом: говорились поздравительные речи и пелись заздравные гимны, раздавались крики – ура, гейда! Капитану во многих речах принесена была публичная благодарность от всех пассажиров, в ответ на что он также сказал великолепную и остроумную речь; вызвавшую нескончаемые возгласы одобрения и восторгов. Один из пассажиров между прочим предложил воспользоваться благоприятным случаем «вспомнить бесприютных детей наших (разумеется английских) бравых моряков и принести посильную жертву в ливерпульское общество попечения о них», и ответом на этот призыв раздался дружный звон суверенов и долларов, бросавшихся на обносимые тарелки. Мне, единственному русскому человеку в этом почти исключительно английском обществе, трудно было выгородить себя от общего увлечения благородным порывом, и я также вложил свою ничтожную лепту в пользу детей «бравых моряков», которых по политическим отношениям должен бы считать врагами. Но сказано –"любите врагов ваших!..» И нельзя, впрочем, не любить таких врагов, особенно тому, кто был с ними на море. Любо было смотреть на этих бравых молодцов, когда они при страшных порывах ветра, не дававших возможности стоять на палубе, как белки рыскали по мачтам и снастям и на сигнальные свистки только весело покрикивали: all right – «все исправно!»

В среду 14-го – 26-го ноября уже с утра вдали стали вырезываться изводы очертания земли – некоторых прибрежных островов. Пассажиры с биноклями в руках и с радостным трепетом в сердце приветствовали землю. В 3 часа пополудни мы были уже на почве «Нового Света», в столице его – Нью-Йорке.

Так совершился один из многих переездов чрез Атлантический океан. Общее впечатление от пройденного океанского пути то, что гений человеческий окончательно победил страшную естественную преграду на пути из «Старого Света» в «Новый». Дедушка-океан смирился пред этим гением и теперь служит уже не разделителем, а соединителем двух миров. И путь, в каких-нибудь десять дней переносящий вас из Европы в совершенно новый мир – Америку, служит одним из неопровержимых доказательств неземной мощи человеческого духа. В нем видится исполнение заповеди Творца, давшего человеку господство над природой, и лежит еще таких завоеваний в ней, о каких даже не снилось смелым мечтателям.

За океаном

I. Нью-Йορк

Ворота в Новый Свет – Пристань и первый впечатления. – День благодарения. – Общий вид города и достопримечательности. – Черты религиозности. –Янки – новый израиль. – Страшная весть с родины и богослужение в русской церкви.

14 ноября около 2 часов дня океанский пароход «Скифия» приблизился к берегам Нового Света. Великолепный залив при ясной почти летней погоде представлял очаровательную картину. По тихим водам его во всех направлениях скользили парусные суда и пароходы, по холмистым берегам в живописном беспорядке ютились в тенистых рощах дачи и загородные помещения. К самому материку залив сузился и пред кораблем открылись лишь узкие ворота внутрь материка –стесненное горами устье реки Гудсона. Стальные жерла пушек выглядывали из-за береговых брустверов и как церберы сторожили вход в Новый Свет. За устьем открылась прелестная панорама целой плеяды городов с Нью-Йорком в центре. С напряженным вниманием пассажиры всматривались в величественную панораму, а она по мере приближения парохода более и более расширялась. Для меня вся эта картина почему-то удивительно напоминала панораму, открывающуюся при входе в Петербург со стороны Финского залива. Только берега здесь несколько выше, а также красно-коричневый цвет зданий отдавал чем-то совсем не русским и разрушал иллюзию. Гудсон, стесненный при устье горами, к Нью–Йорку расширяется и представляет величественную площадь воды, кипящую необыкновенною жизнью и движением. Пароходы всевозможных видов и величин – от крохотного карлика до океанского исполина и трёхэтажной громады пароходов так называемого у нас на Волге «американского типа» – разреживали эту площадь по всем направлениям, и разноголосый свист их – от высочайшего режущего сопрано до густо ревущей и потрясающей воздух октавы – представлял для непривычного уха страшно раздирательный концерт. Еще за несколько верст до пристани к «Скифии» стали один за другим подбегать необыкновенно быстрые маленькие пароходы, на ходу ловко прицеплялись к ней, набрасывали сходню и корреспонденты местных газет буквально на лету хватали интересные для них новости и газеты, привезенные из Европы, и опять быстро мчались в город, обгоняя друг друга. Пароходы различных торговых и промышленных фирм также роем кружились около «Скифии», прицеплялись к ней и, сделав нужные справки, также мчались в город. На пристани между тем нас ожидала густая масса народа, в которой бесчисленные руки махали платками, приветствуя пассажиров. Впереди толпы резко выдавались высокие шляпы с бляхами и длиннополые кафтаны с золотыми пуговицами полицейских чиновников. Таким образом берег Нового Света имел совсем не тот вид, в каком он представился первому европейцу, ступившему на него. Большая сходня дала возможность буквально ступить на американскую почву.

Итак, я был в стране, подаренной человечеству великим Колумбом, – в стране, где богиня свободы, по общему представлению, основала себе могущественное царство! Расхаживая по громадному доку, я под влиянием такого представления прежде и более всего старался отыскать и уловить черты пресловутой свободы, но – их не было видно. Масса, как и везде, делилась на богатых и бедных, а следовательно свободных и несвободных; а черные сыны африканских пустынь, исполняющие тяжелую поденщину, не только напоминали о недавнем полном варварском рабстве, процветавшем здесь под знаменем богини свободы, но красноречиво давали знать, что это рабство в экономической форме существует и теперь. Полисмены, загородившее дорогу к выходу и приглашавшее к осмотру багажа, и таможенные чиновники, немилосердно тормошившие багажные вещи, с непонятною подозрительностью раскапывая все уголки, окончательно отбили охоту думать о богине свободы. Нет, богиня! Чтобы основать царство свободы, недостаточно перенести его за моря и океаны; его надо основать в сердце людей. Надо познать истину: только она освободит!

Стемнело уже, когда я мог свободно выйти на открытый воздух. Тут прилично одетый господин предложил свои услуги отвести меня в своей карете за недорогую плату в ближайший отель. Я обрадовался, конечно, но – радость моя была не продолжительна: свободный янки обманул неопытного иностранца во всех пунктах. Карета его оказалась скверной колымагой, дорога к отелю растянулась версты на три, и недорогая плата обратилась в два доллара (по курсу более четырех рублей). Сочетание «свободы и обмана» режущим диссонансом отдалось в моей душе, но доллары все-таки нужно было заплатить. В отеле встретил меня франтовски одетый «цветной джентльмен»⁵ и с добродушно осклабленною черною физиономией поднял меня на машине на один из этажей и проводил до комнаты. Здесь я мог успокоиться от долговременного пути. Недорогая комната была довольно хорошо обставлена; на столе лежала в хорошем переплете книга. Я развернул ее: это была «святая Библия». Недоумевая, как она попала сюда, я спросил прислуживавшего цветного джентльмена, и он объяснил, что «святая Библия» у них в отеле находится в каждом номере и что об этом заботится американское библейское общество, которое распространяет св. книги в подобных заведениях даром. Одно это сообщение заставило меня забыть и простить первые не совсем приятные впечатления в Америке. Великою, должно быть, нравственною и религиозною силою обладает этот народ, когда он дает возможность существованию среди себя такого свободного, поддерживаемого исключительно доброхотными даяниями, общества, которое может даром раздавать десятки и сотни тысяч библий.

Поутру можно было осмотреться в городе. Отель, оказалось, находился в одной из лучших частей города и выходил на великолепный сквер, окруженный величественными зданиями. Направо высилось солидное здание городской думы, увенчанное башнею и американским одноглавым орлом; налево красовались дворцы американских газет – высочайшие здания с башнями и флагами; против них расположился колоссальный почтамт – наподобие дворца; по противоположной стороне сквера проходила главная улица города – Бродвей; далее остроконечными шпицами указывали к небу готические башни нескольких церквей. Народ массами двигался по улицам, вострые мальчуганы шмыгали между ними с кипами газет; вагоны конно-железных дорог непрерывными караванами тянулись по нескольким параллельным линиям. В одном углу народ поднимался по лестницам на какую-то странную решетчатую площадку, укрепленную высокими столбами над улицей. Пыхтение паровоза и грохот поезда объяснили в чем дело. Это так называемая воздушная железная дорога. Построение ее представляет едва ли не самый оригинальный образчик демонической изобретательности американского ума. Это почти в буквальном смысле воздушная железная дорога, так как она идет по решетчатым полотнам, по-видимому, весьма легкой постройки, поддерживаемым изредка стоящими железными столбами. Обыкновенно она идет в две линии по правой и по левой стороне улиц, а на главных станциях в четыре и более, так что сеть их покрывает всю улицу, давая лишь слабый просвет к небу. За пять центов или американских копеек вы можете проехать весь город из конца в конец. Впрочем, надо попривыкнуть к американской головоломной суматохе, чтобы спокойно пользоваться подобным удовольствием. Я, живя в Нью-Йорке, долго не мог спокойно выносить грохот несущегося над моей головой поезда и постоянно боязливо оглядывался на него.

Эта воздушная дорога своею чудовищною грандиозностью далеко оставляет за собой поразившую меня на первый раз лондонскую железную дорогу, перебегающую чрез улицы. В Лондоне может соперничать с нею в этом отношении разве подземная дорога, идущая под городом – в мрачной утробе этого мрачного современного Вавилона.

Проходя по одной улице, я заметил громадную толпу уличных мальчишек. Молодое поколение шумело и бесновалось. Я заинтересовался этим скопищем и подошел поближе; но каково было мое удивление, когда я заметил, что большинство этих оборвышей вооружено было ружьями, которыми они прицеливались в проходящих и друг в друга, отчаянно щелкая курками. Равнодушно смотревший на эту забаву полисмен объяснил мне, что сегодня (15-го–27-го ноября) у американцев большой праздник – «День благодарения» и что ружья розданы мальчикам для участия их в процессиях. К полудню мне действительно пришлось быть свидетелем этих процессий. Разряженные мальчики с лентами, цветами, знаменами и ружьями маршировали по улицам, предводимые барабанщиком и несколькими горнистами, отчаянно исполнявшими национальные гимны. Толпы зевак провожали их восторженными криками. «День благодарения», как я узнал после, действительно большой праздник у американцев. Это день торжественного выражения народом благодарности Богу за все благодеяния, излитые на него в продолжение года. Он удивительно напоминает один библейский праздник, когда народ также выражал благодарность Иегове за собранные плоды земные. По громадным афишам, пестревшим на каждом шагу, можно было видеть, что местные проповедники приготовляли к этому дню лучшие проповеди и приглашали народ к присутствованию при «великолепном» богослужении. Магазины и некоторые увеселительные заведения были закрыты. Различные благотворительные заведения давали годичные торжественные обеды, на которые и приглашали публику. Мальчики кипами носили пригласительные билеты по улицам и раздавали их прохожим. Получив подобный билет, я прочитал на нем целый очерк истории и деятельности одного благотворительного заведения и довольно складное стихотворение, воспевающее предлагаемый обед, с заключительным воззванием к благотворителям о посильной милостыне. Подобная форма публикации очень распространена в Нью-Йорке и ею пользуются различные спекулянты для своих целей. Когда я рассматривал и читал курьезный пригласительный билет, вострый мальчуган сунул мне в руки другой подобный же билет. Я также стал рассматривать его, но – к удивлению – читал в нем уже очерк истории и деятельности одной сапожной фирмы, которая приготовляет-де лучшую в мире обувь. Достоинства и красоты этой обуви тут же воспеваются в восторженных стихах какого-то сапожного пииты, заманивающего к себе в лавочку.

Во всех виденных мною городах для того, чтобы осмотреть их с высоты птичьего полета, необходимо было взбираться на высокие башни. В Нью-Йорке для этой цели можете служит воздушная железная дорога, и я, чтобы познакомиться с общим видом города, поднялся по лестнице на одну из многочисленных станций. Поезд с пыхтением и стуком быстро примчался к ней и, в полминуты приняв новых пассажиров, помчался далее, на момент останавливаясь на каждой станции – через пять-шесть кварталов. Сначала жутко смотреть вниз, где под решетчатым полотном на улицах кишат массы народа, – но потом, конечно, привычка берет свое. Общий вид города, каким он представляется при таком беглом обзоре, поражает не красотой, а своей деловитостью, промышленным, базарным характером. Житейская суета здесь, по-видимому, основала свой престол и вкупе с алчным богом мамоной деспотически владычествует над верноподданными рабами. Среди краснокирпичной массы высоких домов кое-где поднимаются стройные шпицы готических башен церквей, также по преимуществу коричневато цвета. Подобных, увенчанных башнями, церквей в Нью-Йорке не особенно много; зато вы то и дело читаете на вывесках обыкновенных домов надписи, гласящие, что это храм такой-то общины, а это такой-то. Религиозная мысль, раздробившись здесь на бесчисленные мелкие толки, и вовне проявляется в мелких храмах. Таких храмов в Нью-Йорке чрезвычайно много, и один перечень их в «путеводителе» по городу занимает четырнадцать столбцов убористой печати. Из больших храмов здесь замечательны церковь св. Троицы и римско-католический кафедральный собор. Первая замечательна своею древностью, и основание ее относится к 1696 году, когда Нью-Йорку было не более 50 лет от роду. Храм этот великолепной готической архитектуры с высокою башнею, на которой сложный часовой механизм исполняет в определенные моменты патриотические и религиозные гимны. Внутри, как и со вне, он отличается изящною простотой. Кругом его в ограде стоят стройными рядами надгробные памятники. Высокая, устремленная к небу, башня этой церкви с окружающим ее местом вечного покоя представляет поучительный контраст с кипящею вокруг суетою самой деловой и промышленной части города. Римско-католический собор – совершенно новый храм и настолько замечателен, что ему можно уделить отдельную краткую тираду.

Идя по Пятому Авеню, одной из лучших улиц города, по направленно к великолепному Центральному парку, вы можете вполне, вдали от шума, насладиться созерцанием роскошных шоколадных зданий аристократической части города. Довольно часто здесь поднимающиеся к небу готические башни церквей, также шоколадного цвета, довершают прелесть картины. Среди этих стройных рядов шоколадных зданий и башен, как волшебная громада снегового дворца, сверкает белизной на ярком, южном солнце⁶ величественный беломраморный собор св. Патрика. Контраст цвета придает собору необыкновенно-эффектный вид. Смотря на эти роскошные формы из сверкающего на солнце белого мрамора, вы не можете не думать, что стоите пред храмом самых чистых и возвышенных человеческих чувств. Собор начат постройкой 15-го августа 1858 года и освящен 25-го мая 1879 года; но в настоящее время он еще не окончен. На нем нет еще предполагаемых по плану двух высоких готических башен. Когда белые мраморные башни будут возвышаться над собором, то он несомненно будет представлять чудо архитектурного искусства. По объяснению руководителя по собору, храм этот представляет образец вычурного геометрического стиля готической архитектуры, процветавшего в Европе в ХIII и XIV веках и выразившегося в построении знаменитых соборов реймского, амьенского и кельнского и здания Вестминстерского аббатства в Лондоне. Но новый Нью-Йоркский собор – во чистоте стиля, оригинальности рисунка, гармонии частей, красоте материала и быстроте построения – не имеет соперника в Европе, между храмами однородного стиля. Внутри собор чрезвычайно просторен, и масса света разливается по всем его частям, придавая ему весьма веселый, торжественный вид. Стройные ряды высоких беломраморных колонн и богатейшая оконная живопись составляют несравненное его внутреннее украшение. Некоторые живописанные окна настолько дороги, что при перевозке их из-за границы (они приготовлялись во Франции) одних пошлин нужно было платить по 4.000 долларов за каждое. При вечернем богослужении собор освещается газом и с этою целью капители колонн и купола усажены целыми букетами газовых рожков (всего 1.800 штук), которые дают великолепную иллюминацию. Отопление производится паром, который приготовляется в одной из соседних улиц и оттуда посредством железных подземных труб проводится в стены храма. На двух боковых колоннах я заметил вывешенные таблицы. Таблицы изображали план храма с номерным указавшем скамеек и с обозначением годичной платы за них. Просмотрев эти таблицы, я нашел, что молитва в соборе обходится не дешево. Шестиместные скамейки, представляющие нечто вроде лож, ценой колеблются, смотря по удобству расположения и близости к алтарю, между тридцатью и полуторастами долларов (30–150). Обычай продажи мест в доме Отца Небесного, конечно, отзывается для русского православного чувства торгашеством и вопиющим нарушением прав каждого – особенно бедняка, не имеющего и копейки за душой, – беспрепятственно приходить в дом общего Отца с сердечной молитвой, и с этой стороны такса цен на места в соборе произвела на меня тяжелое впечатление. Впечатление это, впрочем, нашло некоторый противовес в другой мысли. Такса, конечно, сообразуется со спросом. Если же места в соборе занимаются, несмотря на чрезвычайно высокую – по нашему русскому представлению – плату за них, то какую, значит, религиозную потребность имеет здешнее римско-католическое общество и какою сильною ревностью к храму одушевлено оно! Колеблясь между этими двумя противоположными мыслями, я вышел из храма.

Американцы, как можно было заметить даже при беглом наблюдении, довольно религиозны. Для удовлетворения своего религиозного чувства они по воскресеньям сразу останавливают колесо своей, по-видимому, бесконечной житейской суеты и идут в храмы с таким усердием, которому нельзя не позавидовать. Побыть в воскресный день при богослужении и выслушать утреннюю и вечернюю проповедь у них считается одним из высших удовольствий. Какой важный интерес дня составляют здесь воскресные проповеди, можно судить даже по тому факту, что светские газеты в понедельниковых номерах открывают специальный отдел «по церковной кафедре», где и обозреваются произнесенные накануне проповеди с большими выдержками из лучших. Библия у них настольная книга, и в книжных магазинах, которые в Нью-Йорке своей красотой и богатством едва ли не превосходят даже лондонские магазины, на первом месте и в самых изящных, роскошных и до бесконечности разнообразных формах и переплетах вы непременно видите «святую Библию», как она обыкновенно называется у них. Чутким чувством религиозности, быть может, объясняется и тот бросающийся в глаза факт , что имя «Бога» у них окружено какою-то недоступною святостью и неуместное употребление этого слова считается большим неприличием, так что обыкновенный разговорный язык вычеркнул его из своего словаря. Вместе с тем в религиозной жизни американцев можно замечать в высшей степени странные – на наш взгляд – черты. Так, одна взрослая восемнадцатилетняя девушка – христианка (!) приглашала моего хорошего знакомого к себе на крестины; другая очень образованная девушка такого же возраста, в случайно зашедшем разговоре по религиозномувопросу, сообщила к моему крайнему удивлению, что отец ее епископал, мать методистка, а она еще не принадлежит ни к какому исповеданию и выберет его по исполнении 18-ти лет, а теперь считается просто христианкой-универсалисткой. Храм, как внешнее выражение религиозных чувств служения Богу, также не окружен требующимся по нашим понятиям почтением, и в газетных объявлениях можно нередко читать извещение, что такая-то церковь такой-то общины имеет быть продана с аукциона за долги, или такой-то великолепный храм арендован таким-то театральным антрепренером, который и предполагает начать в нем ряд драматических или оперных представлений. И в отношении к воскресному дню не всегда соблюдается строгий пуританизм. Театры обыкновенно в этот день закрываются, но в некоторых из них даются так называемые на афишах «Священные концерты» (sacred concerts). Подкупленный этим названием, я отправился в один из ближайших театров (превращенный из бывшей церкви), но – в действительном содержании концерта не было ни единой черты, которая соответствовала бы его названию, и он весь состоял из вольных и скабрезных песен и музыкальных пиес. При всем том янки гордятся своею христианственностью и в этом отношении считают себя новым избранным народом, новым Израилем. К немалому удивлению подобную мысль я даже встретил в газетном отчёте об одной воскресной проповеди. Почтенный проповедник, обозревая исторические судьбы человечества, останавливается на поразительном сходстве истории израиля с историей американского народа. Европа была для него страною египетского рабства; океан – Чермное море, которое нужно было перейти, чтобы избавиться от этого рабства; притязания на него Англии это – погоня Фараона с его воинством; борьба с индейцами –это борьба с нечестивыми ханаанитянами т. д. и т. д. Если присмотреться к общественной жизни американцев, то кажется и помимо этой проповеди можно прийти к убежденью, что янки – новый израиль, только не в библейском смысле, а в смысле, который связан с названием теперешних представителей древне избранного народа в Европе. Такого жидовского торгашества, такой спекуляторской горячки, такой бездны обмана и плутовства, с какими европеец может здесь встретиться на каждом шагу, трудно где-нибудь найти в Европе; а опустошение казенных и общественных сундуков здесь производится в таких колоссальных размерах, которые для наших отечественных любителей содержимого казенных и земских сундуков могут быть только – увы – неосуществимым идеалом, – хоть бы просто даже потому, что сундуки-то эти у нас по большей части пусты. В Нью-Йорке, наприм., в самое последнее время один по постройке крупных общественных зданий сумел обмануть общество на громадную сумму 20 миллионов долларов! Что касается мелкого плутовства и надувательства, то это – обыкновенное явление, и настолько обычное, что не составляет даже позора. «Если вы, – рассказывал мне один мой здешний русский знакомый, пробывший в Нью-Йорке три года, – уличите кого-нибудь в глаза в направленном на ваш карман плутовстве или обмане, то не думайте, что уличенный сконфузится! Ничуть не бывало: развязный янки только ухмыльнется и, приятельски похлопав вас по плечу, лукаво заметит, – что, значит, вы тоже джентльмен – не промах!» – Истинный израиль!..

Город, и без того постоянно оживленный, день ото дня оживлялся все более; приготовляясь к «Веселому Кристмасу», как называется здесь праздник Рождества Христова. Среди этих веселых приготовлений счастливого или вернее самодовольного народа, как гром поразила нас русских принесшаяся к нам страшная весть о новом ужасном покушении (под Москвой) на жизнь Венценосного Главы русского народа... Стыдно было смотреть на свет и на людей, когда американцы, возмущенные этим ужасным попранием не только божеских законов, но законов и требований простой человечности, обращаясь к нам русским, с негодованием спрашивали: «Что это такое делается у вас?» Единственное наше утешение и оправдание было лишь в том, что Провидение опять чудесно отвратило злодеяние и опять спасло Монарха. В ближайшее воскресенье в здешней русской церкви назначено было благодарственное молебствие по поводу чудесного избавления нашего Государя Императора от страшной опасности и по этому поводу к богослужению собрались все русские, проживающие здесь, с официальными представителями во главе. Такое собрание народа в церкви бывает, по отзыву служащих в ней, раз-два в году, не более. Славянская литургия с недурным пением двоих псаломщиков проливала отраду в страждущей душе молящихся сынов далекого терзаемого злодеяниями отечества. Мотив симоновской херувимской песни, импровизированный, как известно, под тяжким впечатлением великого патриотического бедствия – взятия Москвы французами, – своим, до боли сердца грустным, воззванием к «отложению ныне всякого житейского попечения», указывал на ужасное положение нашего отечества, пленение его темною шайкою злодеев... После благодарственного молебствия и заключительного многолетия едва ли кто в народе, при выходе из церкви, не думал тяжелую думу: когда же наконец воспрянет здравый смысл народа от преступной летаргии и с корнем вырвет не «позорящее» только, а губящее русскую землю зло?..

II. «Веселый Кристмас»

Приготовления к святкам. – Празднование Рождества Христова в церквах, семействах и на улицах. – Русское и американское праздничное веселье. –Русское Рождество за океаном.

Чтобы лучше рассмотреть нравственный облик народа, надо видеть его не в будничное время, когда тяжелая забота об удовлетворении житейских нужд искажает его черты, а в праздник, когда облегченная душа спокойно может отражаться в своем «зеркале», открыто выказывая свои достоинства и недостатки. По отношению народа к своим праздникам можно также определять степень его религиозного или нравственного развитая. Праздник Рождества Христова, как краеугольный праздник христианского мира, для наблюдателя религиозной жизни представляет поэтому один из наиболее интересных моментов, в который можно подметить характерные черты религиозности или христианственности того или другого народа. Столица американского материка представила в этом отношении также небезынтересные данные.

Праздник Рождества в Америке имеет чрезвычайно большое значение; с него фактически начинается новый год. Поэтому приготовления к нему можно было замечать в городе еще недели за три. В обыкновенное будничное время Нью-Йорк представляет громадную машину, в которой свободные граждане бездушными винтами вертятся и работают изо дня в день от утра до вечера. С приближением праздника винтики заметно стали распадаться и, переодевшись джентльменами и леди, стали по-праздничному расхаживать по тротуарам, высматривая в магазинах вещи для покупки к празднику. Магазины украсились великолепными вензелями, которые в разноцветных огненных буквах возвещали о «веселом Кристмасе»; у домов и церквей зазеленели елки; в газетных объявлениях о проповедях запестрели темы, имеющие ближайшее отношение к празднику. В народных массах день ото дня уплотнявшихся на улицах, громадное большинство составляли дети: Кристмас здесь в большей своей половине есть детский праздник и обычай налагает на родителей закупать пред праздником для своих детей игрушек на целый год. Особая детская рождественская литература, предназначенная также на праздничные подарки детям, в это время имеет громадный сбыт. В этой детской литературе по меньшей мере две трети книг имеют своим содержанием рассказы о рождестве Спасителя и сопровождавших его обстоятельствах и все исключительно проникнуты глубоко религиозным, христианским духом. Школы устраивают торжественные процессии. Так, из воскресной школы при церкви св. Троицы накануне Рождества около 700 детей составили великолепную процессию, направлявшуюся к вечернему богослужению. Мальчики шли со своими классными знаменами и хором исполняли рождественские гимны. В церкви после вечерней молитвы им розданы были праздничные подарки. В подарках заинтересованы не одни дети: обычай наложил на взрослых долг – делать друг другу подарки. Муж и жена, брат и сестра и т. д. непременно делают друг другу подарки. «Вечерний канун Рождества»⁷, составляющий здесь фактическое начало праздника, представляет в семействах трогательные картины тихих радостей. Под тенью непременной в каждом доме вечнозеленой елки, этого символа возрождения и вечной жизни, переживаются сладкие часы взаимного удовлетворения.

Наступление праздника во всех церквах приветствуется буквально «полунощным» богослужением, начинающимся с 12 часов ночи, как у нас на Пасху. Церкви были убраны елками и цветами и блистательно освещались газовыми вензелями. Проповедники говорили лучшие проповеди. Чтобы дать образчик как церковной обстановки, так и праздничной проповеди, вкоротке опишу ночное богослужение в ближайшей ко мне церкви св. Благодати. Эта церковь расположена на Бродвее, главной улице города, можно сказать в самом центре Нью-Йорка, и представляет обычный здесь тип готического храма, серого цвета. В будничное время массы суетящегося люда непрерывно снуют по тротуарам, идущим мимо ограды, и пункт этот представляет истинный базар житейской суеты. Вечером накануне Рождества как бы какая невидимая сила смела отсюда людскую суету, – здесь царила торжественная тишина. В ограде зеленели елки и горели яркие огни. Около 12 часов раздался на колокольне музыкальный звон, тот звон, который так памятен всякому побывавшему в Англии и который воспет поэтом в дивном стихотворении, начинающемся словами: «Вечерний звон, вечерний звон! как много дум наводит он!» На звуки его почти мгновенно явилось множество бодрствовавшего в ту ночь народа и наполнило церковь. Храм великолепно был убран зеленью, престол утопал в цветах, над алтарем ярко горели огненные слова ангельской песни: «Слава в вышних Богу, и на земли мир!» Ровно в 12 часов раздались звуки органа и большой хор запел за ним великолепный гимн: «О священная ночь!», за которым следовало полное вечернее богослужение. По окончании богослужения пастор взошел на высокую кафедру, убранную елями и цветами, и прочитал текст своей проповеди из евангелия Луки II, 8: «В той стране были на поле пастухи, которые содержали ночную стражу у стада своего». Звучный отчетливый голос оратора-проповедника приковал внимание слушателей. После нескольких моментов торжественной тишины проповедник начал речь, приглашая слушателей перенестись мыслью за 2.000 лет тому назад, к той ночи, которая предшествовала первому дню праздника Рождества Христова. Ничего не может быть менее схожего между собою, чем эти две ночи. В теперешнюю ночь тысячи народа бодрствуют, чтобы встретить только день памяти о рождестве Спасителя; в ту же ночь, когда совершилось самое рождение Его, весь мир спал, и встретили Его лишь бодрствовавшие по обязанности убогие пастухи. Некоторые, однако же думают, что христиане ошибаются, празднуя рождение Христа в это время года, так как в Сирии стада содержатся в загородях с ноября до марта. Но ведь зима в Палестине не постоянна. В стране Вифлеема около 15-го декабря всегда наступает нечто в роде «индейского лета», вырастает трава, распускаются цветы, и стада выгоняются на пастбища. Поэтому нет ничего несообразного в том, что пастухи стерегли свои стада ночью, когда ангелы явились им возвестить о рождении Христа. Описывая обстоятельство рождения Царя Небесного, оратор перенесся мыслью к обстоятельствам, окружавшим рождение одного из земных царей – Людовика XIV, и яркими красками изобразил всю бездну контраста, разделяющего эти два события. С одной стороны убогая бедность, заключившая человеческие существа в обиталища животных; с другой – ослепительная пышность, обоготворявшая человека. И в тоже время в одежде убожества родился вечный Царь славы, а в одеянии пышности – ничтожный червь, смертный человек!.. Мастерски нарисованная, картина эта произвела глубокое впечатление. После речи произведен был сбор добровольных подаяний на рождественские подарки бедным, живущим в приходе. Во время сбора одна из лучших оперных артисток пела гимн: «Как прекрасны стопы тех, кто проповедует евангелие мира», и все богослужение заключено было хоровым пеним рождественской песни: «Осанна, осанна! пойте высшую хвалу!»

Тоже самое происходило и во всех других церквах с изменениями в частностях, как это можно было видеть по газетным объявлениям. Газетные объявления о богослужении и проповеди здесь обычное явление; в субботних и предпраздничных номерах газет они обыкновенно занимают по нескольку громадных столбцов под общим заглавием: «религиозные извещения». К Рождеству они только усилились и расширились. Чтобы дать образчик этих объявлений, выписываю взятое наудачу: «Методистская епископальная церковь. Адрес: 18-я улица, близ 8 авеню. Утреннее богослужение в 11 часов. Проповедь говорит почтенный доктор Годман. Тема: Высочайшая проблема. Поют университетcкие цветные певцы. Великолепные декорации. Вечером в 7 ч. 30 м. проповедует почтенный пастор Стробрич. Тема: Кто были мудрецы с востока. Эффектная иллюминация. Иностранцы сердечно приглашаются к богослужению». К этому присоединяется еще особая программа музыкальных пьес, назначенных к исполнению, с перечнем приглашенных артистов. По руководству этих объявлений каждый выбирает для выслушания воскресного или праздничного богослужения ту церковь, в которой церковная декорация или тема проповеди, по его мнению, интереснее.

Утром в самый день Рождества погода стояла одна из самых невеселых, по обыкновенно ясному небу ходили свинцовые тучи и моросил дождь. Тем не менее на музыкальный звон церквей текли бесчисленные массы народа. Утреннее богослужение обыкновенно совершается в 11 часов, и в это время по всему городу разливалась колокольная музыка, которая была тем отчётливее, что конного движения по улицам совсем почти не было. Колокола церкви св. Троицы дивно исполняли рождественский гимн: «Ангелы из царства славы». Песня эта чрезвычайно популярна в городе и слушать колокольное исполнение ее собралась многочисленная толпа народа. Богослужение было торжественное с хорошими проповедями, о характере которых, впрочем, можно судить по данному выше описанию. Особенною своеобразностью отличались только некоторые немецкие католические церкви, которые в богослужение вводили, по оставшемуся от средних веков обычаю, драматическую сцену под названием: «Ясли». Она представляет историю рождения Христа в драматической форме, более или менее обработанной в деталях, сообразно средствам, находящимся в распоряжении клира. Пред алтарем обыкновенно ставятся более или менее художественно приготовленные ясли и в них полагается или дитя или просто фигура, изображающая его. Вокруг яслей разбрасывается солома, а у головы и ног ребенка занимают положение его родители или кто-нибудь из посторонних, для изображения Иосифа и Марии. Большая декорация изображает в отдалении Вифлеем, из-за него в мимической процессии являются маги с длинными седыми бородами, а наверху сияет газовая или электрическая звезда, указывающая им путь. В менее богатых церквах вместо звезды пред магами просто носится шест с фонарем. После поклонения магов, к яслям подходят все присутствующие, кланяются ребенку и делают некоторые приношения его матери. Такое участие ребенка в церемонии здешними немецкими матерями считается величайшим счастьем для него и всего семейства, и поэтому каждая из них старается дать для этой церемонии своего ребенка.

Выйдя вечером в самый день праздника (Кристмас в Америке празднуется только один день) на улицу, я хотел удостовериться здесь в истинности прилагаемого обыкновенно к Кристмасу названия «веселый». К крайнему удивленью, тут не было ничего соответствующего, по русским понятиям, такому названию. Улицы были совершенно безлюдны; магазины и увеселительные заведения закрыты; электрические солнца, которые по будням волшебным светом сияют над улицами, поддерживаемые невидимыми проволоками, представляли лишь темные точки; тишина царила невероятная для такого обыкновенно шумного города и изредка стоявшие полисмены заметно тяготились своим бездеятельным состоянием. При виде этой праздничной мертвенности мысль по ассоциации контраста перенеслась в нашу русскую северную столицу. Необозримые массы народа, как бурное море волнуемые тем «духом», о котором с уверенностью можно сказать, «откуда он приходит и куда идет», разливаются там по улицам; увеселительные заведения отправляют свою страдную пору; вопль восторгов стоном стоит над городом, и отчаянный призыв «городового», как бранный клич на бранном поле, раздается со всех сторон .. В чем же у американцев состоит святочное «веселие»? – Оно просто состоит в наслаждении тихими семейными радостями. Раздевшись вокруг праздничной елки, члены семейства ведут беседу о празднике, читают какую-нибудь святочную книгу или поют рождественские гимны. В удовлетворение этой потребности газеты обыкновенно в своих праздничных номерах дают по несколько глубоко религиозных статей и рассказов; музыкальные журналы переполнены рождественскими гимнами, предназначенными для семейного исполнения. Мне случайно попался в руки праздничный номер одного из этих журналов. Пробежав его содержание, я нашел, что он весь состоял из святочных пьес, о характере которых можно судить по следующему перечню их. Тут были: «Рождественская песня», «Вифлеемский гимн», «Однажды в год бывает Кристмас», «Успокой вас Бог, веселые джентльмены», «Когда Христос родился», «Рождественский звон на море», «Рождественский вальс». Все эти пьесы исполняются и распеваются в семейных кружках, при пылающем камине и зеленеющей елки. Такое святочное веселье, очевидно, совсем не похоже на наше русское праздничное «веселие», которое, надо признаться, до сих пор еще крепко держит свой прадедовский характер и состоит по преимуществу в том, чтобы «пити» ...

Общее впечатление, выносимое из наблюдения над празднованием великого христианского праздника в Нью-Йорке, чрезвычайно хорошее. Видно, что народ здесь христианизирован в этом отношении настолько, что считает своею глубокою потребностью проводить христианские праздники по-христиански, с сознанием их священной важности. Такое отношение к праздникам показывает в тоже время, что этот народ внутри себя имеет достаточно нравственного содержания, чтобы в нем одном находить для себя источник праздничных радостей, не прибегая к каким-либо внешним, пришпоривающим средствам. Распространенные у нас в России сказания о чрезмерном пьянстве в Америке – нуждаются в большом ограничении и особом истолковании. Если бы у нас в России наша русская пословица: «Пить-то пей, да дело разумей», – находила хоть десятую долю такого практического приложения, какое она находит здесь, то процесс отрезвления нашего народа был бы обеспечен.

Чрез двенадцать дней после американского «веселого Кристмаса» наступило русское Рождество. Вследствие разности русского календаря с западным русские на чужбине оказываются в затруднительном положении. Годичные общехристианские праздники заграницей бывают раньше русских, и русский человек вследствие всеобщего прекращения занятий по необходимости должен праздновать вместе со всеми другими. Праздники эти проходят, опять наступает рабочая пора, и среди этой-то поры только еще наступают родные праздники. Американцы отпраздновали свои святки, встретили новый год и уже забыли обо всем этом, погрузившись в море обычной житейской суеты, а у нас, русских, 6-го января только еще наступил великий праздник Рождества. День этот у американцев вполне будничный, они не почитают западноевропейских «трех царей». Вследствие этого предполагалось, что и в церкви не много будет народа, так как большинство его занято работой и службой. Но – православный человек дал себя знать и за океаном, он стряхнул бремя будничной суеты и пришел в храм выслушать родную рождественскую песнь. Молящихся собралось весьма много, с официальными представителями во главе. Много было и американцев, привлеченных любопытством, которое они и показывали фактически, вытягивая головы, чтобы проникнуть в недоступную и таинственную для них область – алтарь. Самыми любопытными, конечно, были газетные репортеры. Один из них доставил царю американской печати «Геральду» следующее небезынтересное описание этого богослужения.

«Космополитический характер нью-йоркского населения нашел вчера интересную иллюстрацию в богослужении, совершавшемся в греко-русской капелле. Богомольцы начали собираться с раннего утра, и когда началась служба в 11 часов, то в капелле было много народу всяких национальностей – московиты, славяне, греки, американцы и другие, привлеченные частью любопытством, частью чувством долга в благоговейном соблюдении Кристмаса по старому календарю. Богослужение почти во всем было сходно с римско-католическим, хотя, конечно, тут не могло быть такой пышной церемониальности, которая поражает в больших соборах западного мира. Украшения маленькой капеллы были просты, но со вкусом. (Следует подробное описание картин, т. е. икон, и подсвечников с точной цифрой свечей). Службу совершал Mr. Бьерринг в интересном восточном одеянии и высокой цилиндрической войлочной шапке (это такой-то показалась репортеру обыкновенная камилавка). Псалмист хорошо исполнял оригинальные восточные гимны. Но самою выдающеюся чертой богослужения было то, что оно совершалось на славянском языке или местном наречии русского народа (?). Небольшая речь на английском языке, сказанная почтенным Бьеррингом, была заключением службы. (Извлечение из проповеди). Собрание обменялось сердечными поздравлениями и желало друг другу «веселого Кристмаса» по истинно русскому обычаю».

Все праздничное богослужение имело для православных великое нравственно живительное значение. С какою силою отзываются родные православно церковные звуки в православно русской душе, заброшенной за моря-океаны, выказалось во время этой обедни. Богомольцы, в большинстве простые русские люди из матросов, внимательно слушали церковное пение и молча клали поклоны. Но вот псалмист запел всем известный и всем родной по воспоминаниям рождественский тропарь: «Рождество Твое, Христе Боже наш», и сразу, как бы по мановению волшебного жезла, целый хор простых русских голосов среди церкви подхватил родную песнь... Воспоминания о родине, которыми после обедни тут же делились между собой эти простые русские люди, сопровождались у многих слезами. О родина, родина. Что милее тебя?..

III. Карнавал и пост

Князь плоти и князь духа. – Черты религиозности. – Благородный порыв благотворения. – Царственная жертва газеты. – Сила настойчивости.

Если бы какая-нибудь волшебная сила мгновенно сняла крыши с домов столицы американского материка в течении первых десяти дней февраля нового стиля, то глазам наблюдателя с высоты птичьего полета представилась бы интересная картина поголовно пляшущего города. Это дни так называемого карнавала, дни высшего веселья и непрерывных удовольствий. Балы один за другим возвещаются и рекламами, и шутовскими каретами, разъезжающими по улицам с флагами, бубенчиками и фантастически разряженными ездоками. И массы народные, верные дедовским преданиям, неудержимо текут на эти балы, чтобы отдать традиционную дань князю карнавалу. Некоторые балы просто чудовищны по количеству собиравшегося на них народа и состояли из громадной цифры 15 тысяч посетителей. Смотря на это служение князю карнавала или просто говоря – князю плоти и ее страстей, постороннему наблюдателю оставалось бы только пожать плечами и воскликнуть: всуе мятутся люди! Но изобретательный американский ум сумел извлечь пользу из этого невидимому бесцельного и бесплодного беснования; денежный сбор от этих балов в большинстве идет в пользу бедного населения города и различных благотворительных заведений. Если принять во внимание, что сбор этот на некоторых балах достигает до тридцати тысяч долларов, то карнавальное беснование едва ли найдет бесплодным даже и посторонний наблюдатель.

По мере приближения к концу карнавальный разгул разливался все шире и вихрь удовольствий мощно захватывал и кружил все население города. Князь плоти праздновал свое высшее торжество, но вместе с тем и последнее: из-за плеча его пресыщенной наслаждениями фигуры выглядывал суровый лик князя духа – великого поста. В воскресенье 8-го февраля в церквах раздались проповеди о «прелестях мира сего», «дух которого тщеславен и язык лжив, который шепчет в уши людей сладкие обещания и наполняет их сердце обманчивыми мечтами, никогда неосуществимыми», – как характеризовал его один проповедник. И замечательно почтение к воскресному дню: самый сильный разгул карнавальных удовольствий не отвлек народные массы от богослужения; все наиболее замечательные храмы были переполнены молящимися. Проходя по Пятому Авеню, богатейшей и лучшей улице в городе, после 12 часов дня, когда обыкновенно оканчивается служба, я видел зрелище, которое не приходилось видеть на родине: необозримые массы богомольцев плавно двигались по великолепным тротуарам, над которыми то и дело высятся готические башни церквей, заключительные гимны звучных органов мощно вырывались на улицу из растворенных дверей и игривый блеск на ярком солнце от тысячей золото-обрезных молитвенников разноцветными огнями разливался по массам и придавал этой живой картине чрезвычайно торжественный вид. Следующие два дня были последними днями карнавала: шумное веселье его заключилось вторником 10-го февраля. Среда была уже днем великого поста, «средою пепла», как она называется здесь, и благочестивые католики с пепельными крестами на лбу двигались в храмы – для молитвы и терпения. В газетах появились правила для содержания поста; чтобы дать образчик их, выписываю правила, опубликованные нью-йоркским кардиналом Мак-Клосским для руководства здешних католиков. Вот эти правила: «1) во все будничные дни поста от пепельной среды до пасхального воскресенья позволяется иметь только одно блюдо за обедом и умеренную закуску вечером; 2) правило пощения требует воздержания от употребления мясного блюда, но по снисходительности к слабости человеческой мы позволяем в своем диоцезе употреблять мясо в дозволенном блюде по понедельникам, вторникам и четвергам поста, исключая великий четверг; 3) по воскресным дням не полагается ни поста, ни воздержания; 4) не позволяется употреблять рыбу с мясом в одном и том же кушанье; 5) не запрещается употреблять яйца, масло и сыр, разумеется в количестве, предписываемом общими правилами пощения; 6) свиное сало может быть употребляемо постоянно для приготовления рыбных или растительных кушаньев и т. п.; 7) церковь освобождает от обязательства пощения (но не от воздержания от мяса, кроме особенных случаев болезни) следующих лиц: слабых, занятых изнурительными работами, подрастающих, беременных или питающих детей женщин и слабых по преклонности лет». Светские газеты приветствовали «постный сезон» передовыми статьями. Нью-Йоркский «Геральд» писал, между прочим, следующее: «По неизменному течению времен пост приходит к вам каждый год и, надо сказать, каждый год он оставляет мир лучшим, чем его находит. Помимо всяких религиозных соображений, действие поста чрезвычайно благотворно даже для тех, кто хранит его не более того, как лишь принято в обществе. Миллионы сердец заняты бывают невольным анализом своего внутреннего содержания, и самый упорный скептик, если только он имеет сердце, не будет отрицать нравственного величия того периода, когда такое множество людей пытается подняться над уровнем простой материально-животной жизни».

Пост действительно самым своим появлением вносит какую-то особенную атмосферу, невольно действующую на тех, кто вращается в ней. С наступлением его чаще стали устраиваться литературные вечера, проповедники чаще говорить проповеди и самые газеты чаще обращают внимание на то, что вечно и свято. Уже из приведенного мнения лучшей газеты о значении поста можно видеть, с какою серьезностью здешняя светская печать относится к установившимся фактам религиозной жизни. Но религиозность ее не ограничивается этими. На столбцах светских газет вы то и дело можете встречать статьи по различным религиозным и богословским вопросам, понедельниковые номера переполнены выдержками из воскресных проповедей, за записью которых репортеры отправляются с такою же серьезностью, как и за записью парламентских речей и прений. Одно время, именно года два тому назад, по свидетельству одного проповедника, вся светская печать поголовно занята была вопросом о «вечности мучений»; а когда читавший здесь лекции известный физик Тиндаль позволил себе намекнуть на бесполезность молитвы, так как, дескать, все управляется неизменными, роковыми физическими законами, то не было такой светской газеты, которая не поместила бы трактата по этому вопросу –в преобладающем большинстве апологетического характера. Все это, конечно, обусловливается сильным религиозным чувством здешней читающей публики. До какой степени чутко здесь сознание к важности фактов религиозной жизни, показывает самый недавний случай. Одна солидная газета поместила статью, в которой с едкостью фельетонной сатиры осмеивает двух голландских пасторов, издавших комментированную Библию, за их неразборчивый рационализм, по которому они половину библейских фактов относят к области мифа и вымысла. Кажется, чего лучше? – можно бы только сочувствовать газете. Так нет: на другой день в газете появилось несколько «писем к издателю», в которых различные лица выражают свое неудовольствие на то, что редакция поручила такой важный предмет фельетонисту... Воскресный день в Америке окружен столь же ригористическим почтением, как и в Англии. В одном большом городе, именно Цинциннати, содержатель театра вздумал дать несколько воскресных представлений. Это сразу подняло страшную бурю в городе, образовались митинги по преимуществу из женщин высших классов, которые выработали следующую резолюцию: «Признавая, что театральные и оперные представления по воскресеньям противны доброму порядку и доброй нравственности общества, мы, нижеподписавшиеся, обещаемся воздерживаться от посещения тех театров и бальных собраний, которые будут открывать свои двери для развлечений этого рода по воскресным дням после 16-го февраля 1880 года». Резолюция эта по церквам стала собирать многочисленные подписи и, несомненно, отозвалась бы на смелом содержателе театра полным разорением, если бы он не поспешил печатно извиниться пред обществом, с обещанием никогда впредь не давать воскресных представлений. Одна пресвитерианская газета нашла возможным вывести урок для нарушителей воскресного дня даже из страшного бедствия, случившегося недавно в один из воскресных дней в Шотландии, где целый поезд провалился на мосту и утонул со всеми пассажирами, так что никого не осталось в живых, кто бы даже мог рассказать об этом ужасном несчастии. «Катастрофа эта, по мнению газеты, может быть рассматриваема как суд Всемогущего над теми, которые в такой субботохранительной стране, как Шотландия, совершают беззаконие, оскорбляя святость Господня дня праздными разъездами по железным дорогам. Никакие молитвы или слезы не могут высвободить их (погибших пассажиров) от того места, где Бог перестает быть милостивым; но мы можем молиться о том, чтобы этот, страшный суд был спасительным и небесплодным предостережением для всех других нарушителей воскресного дня».

Американцы чрезвычайно подвижной и увлекающийся народ и увлечение их, направленное в добрую сторону, часто представляет замечательное зрелище. Подобное зрелище представлял их благородный порыв – помочь голодающим ирландцам. Известно бедствие, которое постигло в 1879 г. несчастную Ирландию, где целые сотни тысяч народа, благодаря беспардонной эксплуатации со стороны английских лордов, доведены до ужасающей нищеты, которая в союзе с неурожаем того года породила настоящий голод, истреблявший население несчастной страны. Для возбуждения сочувствия и собирания милостыни в пользу бедствующего народа в Америку приезжал известный ирландский агитатор Парнелль; но миссия его не имела большого успеха, так как американская печать неодобрительно встретила его бестактный план агитации, в которой он к благотворительным элементам примешивал крайне революционные. Сбор пожертвований взяла в свои руки редакция здешней царя-газеты «Геральда», и как бы по мановению волшебного жезла взоры американцев приковались к бедствующей стране, сердца забились неудержимым порывом помочь несчастным и доллары золотой рекой потекли из широко открытых карманов. Сама газета открыла сбор своим собственным, поистине царственным вкладом 100 тысячи долларов, что по курсу составляет около 200 тысячи рублей. Чрез 11 дней редакция имела в своем вспомогательном фонде уже более 200 тысяч долларов. Одушевление, охватившее мгновенно всех, можно сравнять разве только с одушевлением русского народа, охватившим его во время великого славянского движения. Такую нравственную силу имеет этот бумажный царь, громадные выпуски которого ежедневно расходятся в 120 тысячах экземпляров, а читаются, несомненно, в десять раз большим количеством людей.

Грандиозная жертва великодушной газеты составила важный интерес дня и проповедники многих церквей избирали ее предметом своих воскресных проповедей. Один из знаменитейших проповедников, именно д-р Талмич, говорил между прочим, что эти «сто тысяч значат гораздо более, они означают миллионы. Пожертвование это как бы окрылило других даятелей, действие его распространялось повсюду с электрическою быстротою и силою. Если бы это приношение сделано было на поощрение искусства, то оно было бы одобрительным. Если бы оно было сделано на учебные заведения, оно было бы славно. Но назначение его лучше и выше всего этого: приношение это сделано для избавления народа от голодной смерти. Да восплещет народ руками и поет аллилуйя! Народ, живущий в области телеграфной сети, обнимающей весь христианский мир, не должен быть допущен до страдания. Но сильнее и быстрее, чем электрический ток, есть связь сочувствия, которою Бог соединит все народы. Не будем никогда подавлять в себе этого сочувствия. Жалость и сострадание к бедствиям мира облагораживают человеческое сердце, стачивают острые углы юдольной жизни и делают нас взаимно благодарными. 1.400.000.000 человеческого рода все соединены струнами человеческого сродства, и все эти струны сродства, скрепляя нас между собою, несут величественный звук любви к сердцу Бога, так что мы все составляем одно: небо и земля, Бог и человечество – все едино». Этот же проповедник по поводу американской хлебной торговли, которою, как известно, американцы начинают подавлять все другие земледельческие народы и, между прочим, оттесняют даже Россию, пользуясь ее последними неурожаями, говорил следующее: «Соединенные Штаты могут быть кормильцем мира. Другие нации кричат Америке: дайте нам 230.000.000 четвериков хлеба, а мы отвечаем им: мы дадим, если вы заплатите нам больше, чем это стоит! Если это действительно так⁸, то я предсказываю разорение большинства американских хлеботорговцев. Такое барышничанье на счет голодных народов не потерпится на небе, если оно есть на земле. Бог разнесет их полные житницы. Если Бог поражает нивы и на них не рождается хлеба, то нам остается только преклониться пред Неисповедимым. Но если, после того как Бог наполнил житницу народную, жадные люди стараются переполнить ее на счет голодных, – я бью тревогу, звоню в набат. Кто играет кусками хлеба, тот играет кровью человеческой, и я, поддерживаемый народным криком, буду противодействовать этому. Все, что касается хлеба, затрагивает сущность народной жизни. Эта блокада пшеничного рынка грабит массы народные и здесь, и в других странах, чтобы только обогатить играющих хлебом. Если мы несправедливы к другим народам, то нам придется опасаться возмездия и с их стороны». Язык и приемы этого проповедника чрезвычайно своеобразны и его проповеди всегда собирают многочисленных слушателей.

Увлечение какой-нибудь идеей в Америке часто переходит в непреклонное упорство, порождающее курьезы чисто американского свойства. Примером такого увлечения может служить не кто иной, как жена бывшего президента Хейза. Она состоит членом обширного общества «Воздержания от спиртных напитков», и постоянно отличалась необыкновенною энергичностью в распространении идей общества. По избрании ее мужа президентом, она, переселившись в президентскую резиденцию в Вашингтоне – в так называемый Белый Дом, решилась со всею непременною настойчивостью истинной американской леди применять правила «Общества воздержания» к высшему вашингтонскому обществу, решилась не предлагать своим гостям вина. Дать государственный официальный обед без вина считалось чистою невозможностью; все вашингтонское общество было против нее, и вопрос этот чуть не сделался государственным. Целый год она была мишенью различных острот, которые так трудно выносить женщине. Но она терпеливо выносила все это и своею непоколебимою устойчивостью наконец победила общественный деспотизм. Она никогда не предлагала вина и до того приучила к этому высшее фешенебельное вашингтонское общество, что большие официальные обеды без вина сделались наконец обычным явлением, и в настоящее время Вашингтон можно считать самою трезвою столицею в мире. Факт этот сам по себе, можно сказать, не идет дальше курьеза, но та нравственная смелость и настойчивость, с которою единичная женщина решилась бороться с весьма существенною привычкою общества и победила, – поистине замечательны!

IV. Пасха в Америке

Великая пятница и Пасха. – Пасхальное богослужение в церкви знаменитого проповедника. – Музыка и проповедь. – Десять центов за вход в собор. –Пасха в обыденной жизни.

Страстная неделя называется у американцев – святою неделей. Великая пятница служит и здесь поворотным пунктом в скорбной жизни христианского духа. У американцев, впрочем, она не имеет такого трогательно-торжественного характера, как у нас в России, и в законодательстве страны нет для нее каких-либо особых постановлений. Но тем замечательнее факт, что сама жизнь, помимо всякого закона, окружила ее знаками особого почтения. Многие увеселительные заведения закрываются, и здешняя итальянская оперная труппа в присутствии многочисленных слушателей исполняла вместо обычного представления гениальное произведете Россини «Stabat Mater», этот страдальческий вопль материнского сердца, который вместе с тем есть вопль всякой христианской души, способной проникнуться сознанием необъятной важности воспоминаемого момента. В одной из лучших церквей в это же время громадный хор из 400 артистов исполнял знаменитую «Музыку страданий» Баха, составляющую музыкальное воспроизведение 26 и 27 глав евангелия Матфея. Лучше, возвышеннее и умилительнее этой музыкально-евангельской поэмы трудно себе что-нибудь представить. Земля и небо, человек и природа здесь как бы слились в один радостно плачущий восторг – ввиду величия бесценной жертвы, которую нужно было принести для спасения человечества.

В Нью-Йорке, как и у нас в России, страстная неделя уже носит много признаков приготовления к Пасхе. За окнами в магазинах появились пасхальные визитные карточки с изображением пасхальных яиц, крестов и непременно со словами, текстами и целыми стихотворениями, прославляющими Воскресение Христа. Эти карточки у американцев при пасхальных поздравлениях друг друга заменяют наши пасхальные яйца. Для детей они приготовляются с особенным занимательным фокусом. Вы видите, например, как бы простую карточку с барельефным цветком. Но потяните ее за один кончик: цветок мгновенно подымится и пред вами откроется целая сцена воскресения Христова с подписанными словами, взятыми или из евангелия, или из богослужебных книг. Целые тысячи набожных леди в страстную субботу занимались украшением церквей живыми цветами, и цветочники собирали большие барыши. Ввиду громадного спроса на цветы они продавались чрезвычайно дорого. Так розы покупались по 25 и 30 долларов за сотню, а лилии по 50–75 долларов за штуку. Если принять во внимание, что церкви утопали в цветах, то можно себе представить, как дорого стоило Нью-Йорку подобное украшение. В газетах – в церковных объявлениях появились пышные рекламы о пасхальном богослужении, с описанием церковных украшений, с программами музыкальных пьес и перечнем приглашенных артистов.

Воскресенье 28-го марта по новому стилю было в 1880 году пасхальным воскресеньем для западного мира. С 10 часов утра по городу начала разливаться колокольная музыка, и на призыв ее текли бесчисленные массы народа. Чтобы дать представление о характере пасхального богослужения в Америке, предлагаю описание богослужения в церкви одного из знаменитейших проповедников, именно в так называемой «Скинии д-ра Талмича», в Бруклине⁹.

Скиния д-ра Талмича пользуется необыкновенною популярностью, и программа пасхального богослужения в ней была одною из наиболее выработанных и интересных. При входе в церковь посетителям раздавались листки с программою богослужения и целыми гимнами, назначенными к исполнению. Текст программы был обвит великолепным золотым ободком, на вершине которого красовались слова: «Радуйтесь, Спаситель наш жив»! Самая церковь представляла настоящей цветник, красота цветов которого соперничала с весенним благоуханием их. Над алтарем виднелись слова: «Христос воскрес» из белых и малиновых роз, укрепленных на плюще, над ними корона из цветов же, а вверху всего горела электрическая звезда, разливавшая волшебный свет по всему цветнику. По бокам алтаря расположились два хора из мужских и женских голосов, наверху против алтаря громадный оркестр духовой и инструментальной музыки. Раздались звуки органа и воцарилась торжественная тишина. Из боковой двери алтаря показалась солидная фигура д-ра Талмича. Движения его были гибки и эластичны, а пожилые щеки пылали ярким румянцем – предвещавшим необыкновенно одушевленную проповедь, как объясняли постоянные посетители ипоклонники знаменитого проповедника. Облокотившись на престол, проповедник как бы тяжестью чувств склонил свою голову и закрыл лице руками. Послышались звуки нескольких инструментов, за которыми грянул весь оркестр, внизу подхватили его хоры и все слилось в восторженную песнь воскресению Христа. Затем следовало исполнение всей программы, состоявшей из лучших пьес знаменитых композиторов Генделя, Бетховена, Моцарта, Гуно п пр. Оркестр и хоры сменялись солистами инструментальными и вокальными. Между прочим профессор музыки Али исполнил пасхальный гимн на корнете. По мановению руки профессора, все богомольцы поднялись со своих мест и стоя слушали артистическое соло, которое американскому слуху казалось, как бы трубным гласом ангелов, возвещавших о воскресении Христа. Все богослужение состояло из музыки и песен и только Молитва Господня и Символ веры читались пастором, за которым каждое слово хором повторяли все богомольцы. По окончании богослужебной программы производился праздничный сбор и под звуки долларов оперная артистка пела гимн: «Я знаю, что мой Спаситель жив».

Богослужебная программа была составлена очевидно во вкусе американцев и производила на них сильное впечатлите. Когда д-р Талмич взошел на проповедническую кафедру, то слушатели его были уже наэлектризованы до кончиков волос. Для своей пасхальной проповеди он избрал текст из евангелия Иоанна XIX, 41: «В саду гроб новый». Осмотревшись кругом себя, проповедник сказал, что он чувствует себя как бы в благоухающем цветнике неба, и затем предался личному элегическому размышлению. «Цветы, цветы, – говорил он как бы про себя, касаясь их рукой. – Быть может вы навсегда завянете, а быть может, вы и бессмертны. Ваше благоухание, быть может, есть ваша душа, и я бы не удивился, – возвышая голос говорил оратор, – если бы, перейдя долины временности, я стал рвать эти розы на неисследимых холмах вечности». Возвращаясь затем к тексту, проповедник сказал, что его текст относится к тому времени, когда богатый джентльмен, Иосиф по имени, один из семидесяти судей Христа, проходя по своему саду, нашел место удобное для гробницы, которое он приготовил для упокоения своих бренных останков. «Хорошенько всмотритесь в этот гроб, – внушительно воскликнула оратор, – этот гроб самый замечательный мавзолей во всей истории!» Затем он нарисовал поразительно живописную картину этого всемирно исторического погребения; Никодим, другой богатый человек, приготовляет благоухающие травы, оба они окуривают ими тело и готовят его для погребения, вместе с двумя женами переносят тело в гробницу, полагая его в расселину скалы. Дверь закрывается и запечатывается, но не навсегда, у этой двери произойдет борьба, борьба между небом и адом, от которой рушатся врата гроба. От этого простого, но вечно-памятного погребения проповедник перешёл к похоронам настоящего времени и, изобразив их пышную суетность, советовал тем из своих слушателей, которые могут сделать для своих родственников и друзей только убогое погребение, помнить, что при погребении Христа не было бесконечной процессии траурных карет и массы печалящихся зрителей: там было лишь четверо искренних друзей умершего. Теперешние требования при похоронах так велики, что человеку нельзя и умереть, если только он не богатый¹⁰. Каков бы ни был наш гроб, мы восстанем из него. «Соберите гранит со всей земли и навалите его на наш гроб: мы восстанем и из-под него; врата гроба выскочат со своих петлей и превратятся в прах. Веселись, земля! веселись небо! О мои слушатели! Исполнитесь радостью в это пасхальное утро!» Можно было думать, что проповедник кончил свою речь, но он захотел сказать еще несколько слов в пользу бедствующей Ирландии. «В этот день благоволения к людям, – говорил он, – есть нечто и за пределами Нью-Йорка, что невыразимо терзает мое сердце. Вон старый фрегат «Созвездие», посылаемый Соединенными Штатами в Ирландию и нагруженный хлебом пятьюстами тысяч пудов. Управь путь этому кораблю, о Христос из Назарета! Ты преломлял хлеб для пяти тысячей, преломи этот хлеб для пятидесяти тысячей! Ты держишь ветры в Твоих руках, наполни паруса корабля попутным веянием! Подождите еще немного, потерпите еще мало, о умирающие люди Ирландии, голодающие женщины, изнуренные малютки! «Созвездие» идет к вам!» Надо знать мощную силу ораторского искусства д-ра Талмича, чтобы вполне оценить и понять впечатление этих речей на слушателей. Многие из них рыдали, и сам проповедник едва сдерживал слезы.

Впечатление было столь сильное, что, когда проповедник закончил свою речь и склонил голову на руки, закрыв ими свое лицо, вся масса богомольцев оставалась несколько моментов в немом оцепенении. И только тихие звуки органа как бы вновь влили жизнь в эту замершую массу. Последовавшее затем исполнение последней части музыкальной программы вполне оживило богомольцев и возвратило их к пасхально праздничной настроенности. В этом отношении вероятно особенно оживляющее значение имело исполнение так называемого в программе; «хорового пасхального аллилуйя». Оно состоит из ряда пасхальных стихов, из которых каждый заключается однократным аллилуия. Музыка стихов по композиции несколько напоминает «Верую» Березовского: тот же переход в тонах. Но лишь только хор доходил до аллилуйи, как ударял оркестр, хор рассыпался в пении, подобном пению весенних птиц, и из массы всевозможных звуков яснее всего слышались звуки треугольника: динь-динь-динь, которыми и заканчивалось каждое аллилуйя. По окончании богослужения д-р Талмич благодарил всех, кто делал приношения для украшения церкви цветами, а также артистов и артисток, которые приняли живое участие в богослужении. Отсюда можно заключить, что пасхальная пышность описанного богослужения в большей своей части обязана была доброхотной ревности любителей церковного благолепия.

Подобно описанному совершалось богослужение и в других церквах. Только музыкальная программа разнообразилась до бесконечности. В церквах мелких религиозных общин она теряла разделительную грань между богослужением и концертом. В богослужебной программе церкви так называемая «божественного отечества» значился даже вагнеровский марш из «Тангейзера». Описанное выше «пасхальное хоровое аллилуйя» должно быть во вкусе американцев, так как оно значилось в большинстве богослужебных программ. Из католических церквей самое пышное богослужение было, конечно, в кафедральном соборе св. Патрика. Мне довелось быть в соборе при послеобеденном богослужении около 3-х часов пополудни. Это богослужение было не в счет абонемента и предназначалось специально для бедных, которые не в состоянии снимать в нем годичных дорогих мест. Тысячи бедного люда валили со всех сторон к собору и при самых дверях вынимали свои тощие кошельки, чтобы заплатить 10 центов (20 коп. по нашему курсу) за право входа в собор. Собор вмещает в себе более 15.000 народа, значит выручка была за этот раз около или даже более полутора тысячи долларов или три тысячи рублей. Богослужение было пышное – с оркестром, с хором в 100 мужских и женских голосов и двумя хорами из детских голосов, и с проповедью в заключенье.

В обыденной жизни Пасха в Америке ничем не отличается от обыкновенных воскресных дней; здесь совсем нет того захватывающего дух праздничного восторга, с каким она приветствуется в русской жизни. Она здесь празднуется всего только один день. Зато весь этот день состоит почти из непрерывных богослужений: богослужение поутру, богослужение пополудни и богослужение вечером, и массы народные только переходят от одного богослужения к другому и из одной церкви в другую.

На следующий день – в наш светлый понедельник, машина будничной жизни опять заскрипела своими колесами, дети с книжками шли в школы, а взрослые опять бросились в погоню за долларами.

V. Религия в свободной стране

Свобода, культура и религия. – Будни и воскресенье. – Общество деловых людей. – Религиозные митинги. – Общество молодых христиан.

Те отважные либералы, но убогие мыслители, которые по преданию, оставленному им прошлым столетием, продолжают твердить, что религия – отжившее явление, достояние младенчествующего человечества, и что для возмужалого человечества на смену религии должна выступить положительная наука, твердят так только потому, что не в силах поднять своих отуманенных глаз и здраво взглянуть на окружающие их явления. Один подобный взгляд на явления свободной здоровой жизни достаточен для того, чтобы традиционное мнение рассеялось как дым. Лучшим и наиболее веским опровержением легкомысленной теории относительно временного характера религии может служить жизнь американского народа. Народ этот пользуется такою политическою и религиозною свободою, которая для многих народов старого света может быть только мечтой, а по распространенности своего образования, по степени культурного развития не имеет соперников на всем земном шаре. Благодаря своей полной свободе, народ этот мог бы давно сдать религию со всеми ее церквами и иерархиями в архив вечности, и благодаря своей развитости он давно бы должен был поклоняться только кумирам положительной науки. И, однако же жизнь этого народа представляет совершенно обратную картину. Религия, можно смело сказать, нигде не имеет такой интенсивной жизненности, как в Америке, внешние проявления ее нигде так не многочисленны, как здесь, и положительная наука нигде не имеет меньших притязаний на вытеснение и замещение религии, как опять именно в жизни этого самого свободного и самого развитого в мире народа. Жизнь здесь на каждом шагу дает подтверждение той непреложной истине, что религия составляет существенную и потому вечную потребность человеческого духа, что свободой она только укрепляется и культурой только возвышается. Это, разумеется, не значит, что религия находит самое высшее и правильное выражение в Америке. Нет, – религия здесь часто и особенно в тех сферах, где для свободы нет ограничения в достаточном образовании, переходит в распущенность и бродяжничество, а в простых необразованных классах вырождается в грубое суеверие. Здесь важен только самый факт живучести религии, а также тот замечательный факт, что степень религиозности в американском народе прямо пропорциональна степени образованности. Чем образованнее классы общества, тем они религиознее. Здесь скорее можно встретить невера в лице уличного невежественного бродяги, который будет отчаянно отрицать религию, – и главным образом потому, что благодаря ей по воскресеньям запираются питейные заведения, – чем в лице образованного человека.

Внешний будничный облик жизни американского народа носит на себе такой практический, бездушный характер, что трудно даже и предположить, чтобы в жизни этого народа могли быть какие-нибудь возвышенные, идеальные стремления. Практический материализм, этот молох нашего века, здесь, по-видимому, пожирает человеческое сердце, оставляя лишь холодный расчетливый ум, занятый единственно интересами практической жизни, «деньгоделанием», как говорят американцы. И однако достаточно взглянуть на эту самую жизнь хоть в один воскресный день, чтобы сразу же переменить о ней мнение. Все в ней получает совершенно новый вид, вчерашний кумир подвергается строжайшему остракизму, а интересы религиозно-нравственной жизни всецело поглощают мысли и желания народа. Самый город своею внешностью показывает разительную перемену. Вместо бесконечной вереницы торговых и промышленных колымаг, наводняющих улицы, и торопливых масс народа, бегущего по тротуарам; вы видите царство торжественного спокойствия. В известные часы улицы также наводнены народными массами, но уже совсем другая сила движет ими и совсем другой вид имеют они. По сверкающим в руках у каждого золотообрезным молитвенникам вы увидите, что эти массы двигаются или в церковь, или из церкви. Хождение в церковь здесь считается столь необходимым, что требуется даже обыденным общественным мнением, которое карает за несоблюдение этого требования. Отсюда объясняется тот курьезный факт, что не бывшие почему-либо в церкви скрывают это от своих знакомых и на вопросы их скорее готовы сказать неправду, чем признаться в опущении. Не иметь же совсем абонемента в церкви считается в здешнем высшем обществе таким позором, каким в петербургском высшем обществе считается не иметь абонемента в итальянской опере, особенно если там поет какая-нибудь знаменитость вроде Патти. Гейне в своих «английских отрывках» говорит, что он от всей души ненавидит англичан. «Их молитвы, – восклицает он, – их механическое благочестие, их хождение в церковь с золотообрезным молитвенником в руках, их нелепое и скучное провождение воскресного дня, – все это особенно отталкивает меня. Я твердо убежден, что богохульствующий француз более приятен Богу, чем молящийся англичанин». То же самое он, наверно, сказал бы и об американцах, как между прочим и говорят о них немецкие эмигранты, которые в высшей степени недовольны американскими воскресными порядками, в силу которых закрываются пивные лавки и строго карается нарушение тишины и святости воскресного дня. То же самое, к сожалению, надо сказать и о некоторых русских соотечественниках, которые тоже недовольны здешними воскресными порядками и чувствуют себя как-то не «по-праздничному» ... Но совсем в другом свете представляются эти порядки для тех, кому дороги интересы религии и нравственности. Это превосходная нравственная дисциплина. Статистические данные показывают, что где строже законы относительно воскресного дня, там меньше пьянства и преступлений. Вследствие этого во многих штатах, где законы относительно соблюдения воскресного дня с течением времени ослабели, теперь опять пробуждается стремление к усилению их, что производит немалый переполох в немецком населении, постоянно агитирующем в пользу отмены воскресных законов, которые будто бы стесняют общественную свободу.

Воскресное богослужение обыкновенно бывает два раза, в некоторых церквах утром и вечером, а в других утром в три часа пополудни, так что в воскресенье на улицах вы только и видите людей с молитвенниками, идущих в церковь или из церкви. Полуденное и вечернее богослужение посещается так же усердно, как и утреннее. При вечернем богослужении часто народу бывает даже больше, чем при утреннем. Оно бывает интереснее: для него приготовляется лучшая музыка, лучшая проповедь и роскошное газовое и даже электрическое освещение. Побывать при таком богослужении для постороннего человека составляет высокое эстетическое наслаждение. Те, кто не имеет абонементного билета на места в церкви, обыкновенно платят за вход смотря по церкви и характеру богослужения от 10 центов до 1 доллара. Иностранцы большею частью имеют свободный вход. Богослужение не ограничивается, однако же церквами. Оно совершается и помимо их. В Нью-Йорке чрезвычайно много различных общественных зал для политических и частных митингов, речей, лекций, концертов, спектаклей, балов и т. п. В воскресенье все эти залы превращаются в места богослужебных собраний, для чего каждый из них снабжен органом, который одинаково служит как для концертов, так и для богослужений. Проповеди в этих собраниях говорятся часто профессорами различных учебных заведений, не облеченными никаким священным саном. В одном из лучших зал, так называемом «Chickering Hall» по воскресеньям собирается для богослужения «общество нравственной культуры» и проповеди или скорее речи говорит профессор Адлер, берущий обыкновенно свои темы из обширной области вопросов о нравственном влиянии христианства.

У американцев сильно развит корпоративный, общественный дух. Каждое звание, занятие, ремесло, даже возраст и пол имеют свои особые корпорации и общества, которые снимают для себя особые залы, где и собираются для обсуждения различных вопросов, касающихся интересов корпорации. По воскресеньям члены обществ собираются в свои залы для богослужения и выслушания проповеди, которые также часто говорятся частными лицами. В свободное от богослужения время здесь бывают религиозные митинги, на которых обсуждаются меры к поддержанию религиозно-нравственного характера в членах той или другой общины или корпорации. В одно из последних воскресений был подобный митинг членов так называемого «общества деловых людей». На собрании был между прочим возбужден вопрос о сильно распространенной у американцев привычке божиться или вернее клясться. Общество осудило этот порок и после рассуждений приняло следующую резолюцию: «Так как легкомысленная клятва нарушает законы доброго общества и штата, равно как и Бога; так как для честных людей неприятно и больно слышать это в обществе, и так как детям, которые слышат и научаются такой же клятве, это часто гораздо вреднее чем укушение бешеной собаки, – то определили: всякому, кто легкомысленно клянется, напомнить сим, что он совершает жестокое, неблагородное и незаконное дело». У нас в России, где общественная мысль не сумела еще выработаться в законодательную силу и где необузданный индивидуализм часто с преднамеренностью попирает и нарушает всякие общественные ограничения, по принципу – «нашему нраву не препятствуй», резолюция эта вызвала бы только усмешку и учащенное нарушение ее, в доказательство личной независимости. Совсем не то здесь, в стране самого свободного народа. Газеты встретили ее симпатическими отзывами, а для членов самого «общества деловых людей» она, несомненно, закон. По поводу этой резолюции и передовой статьи о ней, в открыто-демократическую газету «Солнце»¹¹ прислано было следующее письмо. «Прочитав руководящую статью о распространенной дурной привычке клясться, а также о резолюции, выработанной «обществом деловых людей», мы считаем нужным сказать, что года два тому назад здесь существовало большое противоклятвенное общество, из которого образовались многие другие в здешнем и соседних штатах. Мы очень рады, что «Солнце» обратило внимание на это большое и возрастающее зло, особенно между деловыми людьми. Ничто так не унижает человека в глазах другого, как клятва. Мы сами составляем противоклятвенное общество и полагаем взыскание в 50 центов¹² за каждое праздное клятвенное слово. Деньги платятся немедленно и употребляются по определению общества. Мы имеем очень мало случаев проступков, и каждый член общества считает за честь поймать своего сочлена на неосторожном, клятвенном слове. Миде, президент противоклятвенного общества». Если мало простой резолюции, стесняющей «свободу слова», так вот вам даже денежное взыскание за нарушение резолюции. Чудной, право, этот свободный народ!

Одно из наиболее богатых и благоустроенных обществ есть так называемое «общество молодых христиан». Оно имеет громадный дом, в котором помещается обширная библиотека, газетная читальня, залы для собраний, лекций, гимнастики и т. п. Главная цель этого общества доставление дарового образования молодым людям и поддержание между ними начал христианской нравственности. Каждый день там читаются лекции по различным предметам, по преимуществу из области точных положительных наук, два раза в неделю бывают митинги молодых людей, на которых обсуждаются различные вопросы и явления общественной и политической жизни и каждый день в четыре часа пополудни бывает молитвенный митинг или коротенькое богослужение. Мне часто приходилось присутствовать при последнем. Большая читальня, в которой выписывается множество американских и заграничных газет и журналов, обыкновенно переполнена читателями. Но вот бьет четыре часа и из соседнего зала раздается несколько звучных аккордов рояля. Это призыв на молитву. Молитвенный зал заставлен рядами стульев, из которых на каждом лежат две книги – Библия и книга гимнов с нотным переложением их. Перед ними стол с теми же книгами и рояль с боку. По стенам большие художественные картины, и одна из них чуть ли не изображает московский кремль. Кресло за столом занимается обыкновенно каким-нибудь членом или управителем общества. Он говорит номер гимна, пианист берет аккорды и все собрание под его аккомпанемент поет этот гимн. После нескольких гимнов председательствующий член прочитывает библейский текст и на его тему говорит проповедь. Американцы природные ораторы; в обыденной жизни они чрезвычайно словоохотливы и в публичном ораторстве трудно подыскать им соперников. Слово у них льется легко, свободно и изящно: речи и проповеди они всегда говорят без тетрадок. Живость воображения замечательная. Темы проповедей большею частью таковы, что для русских они показались бы скучными и схоластичными. Но американские проповедники умеют самые отвлеченные мысли облекать живою плотию и кровию. В последней раз была проповедь на тему о покаянии, об относительном участии в этом акте человеческой воли и благодати. По моему мнению, тема этой проповеди для ее понимания требует высокого богословского образования. Иначе она может казаться безынтересной. В Америке, оказывается, она имеет жизненный, практический характер и постоянно подвергается обсуждению при борьбе различных религиозных общин и сект, основывающих свое учение на том или другом понимании этого вопроса. Поэтому проповедь слушалась всем собранием внимательно и с интересом. По окончании ее выступило несколько человек, которые в собственной жизни находили факты, подтверждающие высказанные проповедником мысли. Прежде других поднялся почтенный, белый как лунь, старец и припомнил несколько случаев из своей молодости, бывших лет 60 тому назад, – случаев, в которых он явно видел «голос Спасителя», призывавшего его на правый путь жизни. Слышать такие речи от образованного светского человека, которому почтенная седина и бодрость тела даны очевидно в награду за этот именно «правый путь жизни», – было для меня весьма интересною и поучительною новостью. Затем между другими поднялся молодой человек лет 30 и рассказал случай из своей жизни, послужившей также поворотным пунктом в его жизни. Лет 10 тому назад он был отчаянный кутила и мот и все пороки считал добродетелями. Такая жизнь, однако же скоро опустошила его карманы, и он однажды после беспардонного разгула, без денег в кармане и без искры утешения в сердце, впал в какое-то угнетенное отчаяние и в душу стала закрадываться мысль покончить с собою. Вдруг с ним встретился незнакомый ему молодой человек, ласково разговорился с ним и рассеял страшную мысль. При прощании молодой человек пожелал закрепить с ним знакомство и местом следующего свидания назначил одну из церквей. «Я пришел в назначенное время в церковь, и это было в первый раз в моей жизни! – с пафосом искренности рассказывал он. – Молодого человека я не нашел там, но выслушал проповедь, которая была светом для моей темной души, росой для иссохшего сердца. Тогда я понял, что это Сам Господь призывал меня к Себе, и я внял Его призыву. И теперь я самый счастливый человек. Имею хорошую христианскую жену и христианских детей и пользуюсь полным благосостоянием, семейным счастьем и душевным довольством. Молодого незнакомца я никогда после не встречал и не знаю, кто он такой. Я прошу у собрания специальной молитвы за него». Рассказ произвел сильное впечатление. Когда председательствующий назначил гимн для пения, то аккорды рояля звучнее взяли его ноты и голоса собрания с большею энергией подхватили их. После гимна один из присутствующих произнес импровизированную молитву за молодого незнакомца, после которой еще прочиталась молитва Господня, и митинг был объявлен законченным.

Подобное описанному происходит на каждом молитвенном митинге, по крайней мере происходило на всех тех, на которых мне приводилось бывать. Митинги эти постоянно представляют величайший интерес. Здесь в лицах выступает религиозно нравственная жизнь народа. Надо только удивляться энергии религиозного чувства в этом народе. Молодые, двадцатилетие парни в ответ на обычную проповедь рассказывают из своей жизни различные факты и случаи с таким трепетным и искренним благочестием, которое у нас может показаться невероятным вымыслом ханжествующего повествователя. С чувством глубокого удовлетворения уходил я обыкновенно с этих митингов, и только одна мысль холодом пробегала по душе, что у нас нет ни таких обществ, ни такой энергии религиозного сознания. А это избавило бы наше бедное отечество от многих удручающих его в настоящее время невзгод.

VI. Земля положительного знания

Религия и положительная наука. – Светобоязнь неверия. – Исповедание веры со стороны ученых. – Новоиспеченные теории. – «Религия будущего».

Как факт самого существования религии, так и отношение ее к положительной науке лучше всего наблюдать там, где то и другое проявляется свободно, без всякой искусственной поддержки, а единственно по внутренним мотивам, обуславливающимся внутреннею потребностью. Тут невозможно уже будет отделываться такими аргументами неверия, что религия существует только потому, что она поддерживается государством, и что положительная наука не идет на смену религии только потому, что она угнетается государством. В Америке и религия и положительная наука вполне свободны, развиваются по своим собственным законам и совершенно свободно устанавливают между собою взаимные отношения, без всякого постороннего посредства. И что же мы видим? – В прошлом очерке я отметил несколько беглых фактов энергии религиозного чувства в Америке; теперь отмечу несколько таких же фактов, характеризующих отношение положительного знания к религии.

Америка – вполне обетованная земля положительного знания. Ни один народ не может соперничать с американцами в богатстве и распространенности этого знания. Всевозможные технические и естественнонаучные школы здесь играют важнейшую роль в народном образовании, и чрез них проходит почти все население. Каждый земледелец здесь в тоже время техник, он работает машинами. Высшее положительное знание – математика, астрономия, медицина и т. д.–здесь имеют знаменитейших представителей. Одним словом, положительная наука нашла для себя в Америке самую плодородную почву и роскошно распространяется по ней и вглубь, и вширь. С той точки зрения, что положительная наука должна прийти на смену религии для «возмужалого» человечества, надо бы предположить, что в Америке давно уже поклоняются только кумирам «новой веры», как назвал ее Штраус, а «старая вера» где-нибудь по темным закоулками доживает свои последние дни. В действительности как раз все наоборот. Если религия нигде не имеет такой энергии и такого разнообразия проявлений как в Америке, то, напротив, неверие едва ли где на всем земном шаре отличается большею скромностью и непритязательностью, чем как опять в этой стране положительного знания. Неверие здесь как бы боится света и прячется от любопытных глаз. Проявление его трудно отыскать. Одним из самых лучших показателей его служит, конечно, книжный рынок. В Германии, этой классической стране неверия, в настоящую пору в книжных магазинах за зеркальными стеклами так и пестрят различные трактаты о «религиях будущего», о «саморазложении христианства», о «новом символе веры» и т. п. Очевидно, спрос на них велик, а соответственным ему является и предложение со стороны щедрых поставщиков. Совсем не то здесь. Напоказ здесь выставлены классические произведения любимейших писателей, Библии, трактаты по предметам богословского, исторического и положительного знания и новейшие произведения беллетристики. Я так заинтересовался этим фактом, что дал себе труд нарочно осмотреть добрый десяток лучших магазинов, чтобы найти какое-нибудь из выдающихся произведений неверия. Труд был напрасен. Только в одном магазине ввозных книг я обрел за зеркальным окном последнее произведение Ренана, где оно и красовалось рядом с последним романом Эмиля Зола. Но даже и в этом последнем убежище бойкий романист совершенно забивал неверующего академика: роман расположился в целом десятке экземпляров и на двух языках, а детище Ренана только в одном экземпляре и только на своем родном языке. Факт не крупный, но весьма красноречивый.

Если обратиться к живым представителям положительного знания, то они заговорят еще более красноречивым языком. Первоклассный астроном д-р Проктор не только не издевается над различными астрономическими данными Библии, как это делают старосветские «позитивисты», но сплошь и рядом помещает статьи, направленные к научному объяснению их, с ясным апологетическим оттенком. В одном из святочных номеров «Геральда» он напечатал большую статью о «звезде на востоке», руководившей восточных мудрецов, и доказывал действительное явление этой звезды. Один из лучших натуралистов, именно проф. Грей, при наступлении великопостного сезона читал ряд лекций о «религии и науке» в примирительно-апологетическом духе. Лучшей геолог Даусон издал книгу под заглавием «Библия и природа», в которой доказывал истинность первой главы Библии. Наконец один из первоклассных математиков, д-р Пьерс тоже читал лекции об отношении науки к религии и в математике находил доказательства бытия Божия. Но этого мало. Здесь религиозностью похваляются даже врачи, эти, так сказать, профессиональные материалисты. Проходя однажды по главной нью-йоркской улице Бродвею, я среди массы всяких объявлений получил довольно объемистую брошюру одного врача, в которой он определял свою специальность, описывал входящие в круг ее болезни и выставлял на вид свои собственные, новоизобретенные средства борьбы с ними. Брошюра заключалась красноречивой статьей о счастье здорового человека и горькой судьбине больного с конечным воззванием, что кто хочет быть счастливым, тот пусть идет к этому врачу, подателю здоровья и счастья. Статья эта заключала в себе множество ссылок на различные авторитеты с выдержками из них. Просмотрев их, я с удивлением нашел, что некоторые из этих выдержек были взяты из лучших нью-йоркских проповедников, с указанием их имен. Врач в своем объявлении, ссылающийся на проповедников – как хотите, явление оригинальное! После всего этого весьма понятен тот факт, что когда лет десять тому назад сюда прибыл Бюхнер, наделавший в свое время столько шуму в Европе своей «силой и материей» и выступил с рядом блестящих материалистических лекций, то встретил совсем холодный прием со стороны американской публики.

Представленные выше факты для многих русских читателей могут показаться новым открытием, потому что американская наука даже в ее лучших представителях в России мало известна. Некоторые, однако же, с недоумением прочтут эти строки и скажут: «а Дрэпер»? Да, только на эту твердыню и можно опереться. По какой-то странной случайности, этому американскому профессору у нас особенно посчастливилось. Его жиденькие труды у нас постоянно приветствовались и переводились с большим восторгом, чем в других странах. Если бы не было обидным для русского ума, то можно бы причину этого указать в отсутствии в нем вкуса к чему-либо более серьезному. Дрэпер, как ученый специалист-медик, здесь славится и считается одним из лучших профессоров!.. Но ведь у нас переводятся и распространяются не его ученые труды, а те произведения его досуга, которые не имеют никакого отношения к его специальности и в предмете которых он поэтому настолько же компетентен, насколько по крыловской басне сапожник компетентен в печении пирогов. Его последнее произведение: «Столкновение религии и науки», переведенное на русский язык под заглавием «Столкновение католицизма и науки», имело в Америке значительный успех. За пять лет оно успело выдержать восемь изданий. Но это единственно объясняется тем, что сочинение это по своей сущности есть политический памфлет, направленный против римского католичества, который с каждым годом все шире распространяется по Америке и внушает политикам опасения насчет будущей судьбы республики. Всякое противодействие нашествию папизма поэтому является здесь желанным и приветствуется с восторгом; тем более, если оно идет от лица науки. Таким образом для американцев предмет этой книги вполне практический, жизненный, политический, и успех ее обусловливается политическими причинами. У нас же, за отсутствием этих причин, появление ее можно объяснить только уже тем, что сказано выше. Несмотря, однако же на преобладание в этой книге политического элемента над религиозным, успех ее можно назвать большим только с русской точки зрения. По-американски это, в сущности, слабый успех, и далеко не может равняться с успехом напр. последней книги Фаррара об апостоле Павле. Книга Дрэпера в пять лет имела восемь изданий, а книга Фаррара в пять месяцев выдержала на американской почве четыре издания. Пропорция далеко не в пользу Дрэпера.

Новоиспеченные научные теории, которые у нас, как известно, с жадностью поглощаются пустыми в собственном содержании желудками, в Америке далеко не пользуются таким гостеприимством и сплошь и рядом преследуются сатирой. В одном из лучших нью-йоркских цирков-музеев (то и другое вместе) среди всевозможных занимательных редкостей я встретил интересную группу механических обезьян-музыкантов, которые по движению скрытого механизма великолепно исполняли разные музыкальные пьесы – на скрипках, трубах, барабанах и т. д. Над ними золотая надпись гласила: «Труппа дарвиновых людей». В самом распространенном юмористическом журнале (The Puck) в одном из последних номеров напечатана была уморительная поэма, воспевающая теорию самозарождения и постепенного развития. Поэма представляет целый хор ученых натуралистов. Один из них в восторженных стихах излагает эти теории, заключая каждый куплет словами: «Так, джентльмены, и вышло все само собой». Хор натуралистов подхватывает этот стих и с лихими притопыванием поет:

Хор ученых громко пой –

Стало все само собой.

Сатирическое отношение к новоиспеченным теориям проявляется не только в сатирических по профессии изданиях, но и в обыкновенной газетной печати. В одном из воскресных номеров лучшей американской газеты «N. Y. Times» напечатана была интересная в этом отношении статья под заглавием: «Религия будущего». Статья принадлежит к так называемым «издательским» или по нашему редакционным и след. выражает не частный взгляд, а взгляд всего издания. Некто Стефен в одном из месячных журналов напечатав статью, в которой доказывает, что христианство рано пли поздно отживет свое время, перестанет удовлетворять чувствительных людей; на смену его должна будет выступить новая религия, основывающаяся на великих истинах положительных наук. Разбор этого мнения и имеет своим предметом названная выше газетная статья. Вот что между прочим в ней говорилось:

«Хотя Стефен и уверен, что новая религия будет согласна с научными истинами и в них откроет источники для благочестивых размышлений, но он не определяет этой религии точно и подробно. Однако это совсем не трудно, и мы возьмем на себя задачу начертать символ веры и особенности этой положительной религии будущего. Эта религия, конечно, не будет признавать откровения, а следовательно, и связанных с ними истин о существовании личного Бога, бессмертия души. Если нет бессмертия, то, естественно, нет и награды или наказания по смерти; значит нет различия и между греховностью и праведностью, и правилом жизни может быть только выгода. Новый символ веры будет состоять из трех членов: 1) нет будущей жизни; 2) выгода есть единственное правило жизни и 3) быть может есть, а быть может и нет личного Бога. По своей простоте новый символ веры гораздо короче старого и не дает места для утомительных богословских умозрений.

«Новая религия, конечно, не будет нуждаться ни в церквах, ни в священниках, и весь культ будет состоять только в том, что поэты будут слагать оды, воспевающие Великую, быть может существующую, а быть может и нет, Первопричину. Но она, однако же будет содержать в себе истины, к размышлению о которых будут прибегать люди и в радости и горе. Истины эти, конечно, положительно научные, и ими-то будут люди утешаться в горе, укрепляться в слабости. Преступник, приближающийся к виселице, будет приготовлять себя к смерти размышлением о великой и славной истине биномовой теоремы. Священник, конечно, уже не будет напутствовать его, а придет какой-нибудь ученый филантроп и прочитает ему утешительные выдержки из алгебры и угладит ему путь в царство небытия искусным начертанием теоремы Пифагоровых штанов. Это так благотворно повлияет на преступника, что он взойдет на эшафот с истинно научным спокойствием. Когда человек будет подвергаться какому-нибудь опасному искушению и не в силах будет противостоять ему, то стоит ему только уединиться в кабинете и немного позаняться размышлением о квадратуре круга; это так укрепит его, что он безбоязненно может проходить чрез огненную пещь всяких искушений. Подобное размышление будет чрезвычайно полезно и в горести. Напр., у человека умирает нежно любимая жена. Он знает, что никогда больше не увидит ее и что она, вместо того чтобы ждать его в будущем мире, разложится на свои химические элементы. В таких обстоятельствах он, возвратившись с научных, разумеется, похорон, уединяется для того, чтобы найти утешение в своей религии. Он размышляет об элементах орбиты новой кометы, или сосредоточивает свои сердечные чувствования на истине, что сила притяжения обратно пропорциональна квадрату расстояния. Это скоро утешит и укрепит его, и он выйдет из своего заключения с миром в душе. – Новая нравственность также будет отлична от христианской. Отвержение теории, что существует какой-то грех, в христианском смысле этого слова, и принятие учения, что удача есть единственное правило жизни, поведут к результатам, при виде которых совсем уже не стоит жить в таком обществе, где еще существуют христианские предрассудки. Люди будущего несомненно будут толковать о нравственности так же красно, как говорили о ней стоические философы; но если они будут находить при случае выгодным отдать свою жену в наем ближнему, или удобным покончить с своею жизнью, то наука ничего не может возразить против этого, а тем более разубедить их.

«После всего этого ясно, что новая религия куда как будет лучше христианства, и мы должны всячески стараться о скорейшем ее введении и распространении. Невежественные люди и слабые женщины, наверно, долго еще будут держаться христианства, но превосходство новой религии, с ее научным утешением и великим обетованием вечной смерти, так очевидно для всех мыслящих людей, что они несомненно с радостью примут новую веру».

Вот один из многих образчиков отношения свободной американской печати к мечтательным теориям о разных научных религиях. Этот спокойный, но убийственный сарказм грознее для подобных теорий, чем пространные опровержения их: он смертным приговором ложится на них, и они бесследно исчезают во мраке забвения.

VII. Библия в Америке

Общественное значение Библии у американского народа. – Библия в языке, литературе, искусстве и политике. – Ново исправленный перевод Нового Завета и общественный интерес по поводу этого события. – Характер перевода. – Газета в полбиблии величиной.

«Библия содержит в себе 3.586.489 букв, 773.692 слова, 31.173 стиха, 1.189 глав и 66 книг. Слово Господь встречается 1.855 раз, слово и повторяется 46.277 раз. Срединный стих в Библии есть Пс. CXVIII, 8. Все буквы алфавита, кроме буквы j, находятся в 21 стихе VII главы книги Эздры. Самый длинный стих есть Эсфирь VIII, 9, и самый короткий в Евангелии от Иоанна XI, 35».

Такую математическую выкладку касательно содержимого Библии мне недавно пришлось прочитать в одной нью-йоркской газете, и она представляет собою не только любопытный курьез, но и интересную характеристическую черту. Скрупулезная внимательность к содержимому Библии со стороны досужего счетчика в ней букв и слов есть только одно из многих проявлений общего отношения американцев к священной книге. Наверное, нигде Библия не имеет более важного общественного значения, чем как в Америке. Здесь она не только настольная книга в обыкновенном смысле слова, но вошла в плоть и кровь американского общества. Если бы можно было отнять у американского народа Библию, то это значило бы лишить его половины его существа. С Библией у американца связаны сладостнейшие воспоминания раннего детства. Лишь только у ребенка пробуждается сознание, как он начинает видеть непременную в каждом доме толстую золотообрезную книгу, которую седовласый дед или морщинистая бабушка в серебряных очках неопустительно читает каждое утро и вечер при пылающем камине. Монотонный и своеобразный речитатив этого чтения навсегда ассоциируется в представлении ребенка с блаженным периодом счастливого детства. Когда приходит время обучения, то на праздники Рождества отец вместе с другими подарками сыну или дочери дарит также и крохотную хорошенькую Библию. Затем начинается школа, и там опять сладостные воспоминания семейной жизни ребенка оживляются и поддерживаются ежедневным чтением Библии. В американских школах обучение ежедневно начинается чтением главы из Библии, хотя и без всякого объяснения. Зато воскресная школа, которая в Америке стоит на высокой степени развития, имеет своею специальною целью объяснительное изучение Библии. Успех в этом отношении достигается замечательный. Дети в Америке вообще развиваются очень рано, но ясные, отчётливые библейские познания приобретаются ими в такие лета, когда европейские и особенно русские дети не имеют еще никакого понятия о самой книге. На пасху в одной из нью-йоркских церквей мне пришлось присутствовать на праздновании годовщины воскресной школы. Собралось до семисот детей. После нескольких гимнов начался так называемый в программе годичный обзор труда. Законоучитель перечислял по порядку воскресные дни, в которые была воскресная школа, и обращался к детям с вопросами, какой текст объяснялся в такой-то день, и тотчас же вся масса детей с удивительной отчетливостью и бодростью наизусть прочитывала текст. Так как объяснение текстов в школе ведется по той системе, по которой Библия читается в церкви, то это дало возможность и печати следить за обучением в воскресной школе, и в воскресных номерах светских ежедневных газет можно всегда найти более или менее обстоятельное объяснение того текста, который стоит на очереди в воскресных школах так что дети имеют возможность три раза встретиться с одним итем же текстом – в его различными формах , – в церкви, в школе и газете.

Ввиду этого понятно влияние, которое Библия имеет на жизнь американского общества. Когда вы войдете в американский дом, то на столе в гостиной увидите книгу, в которой вы даже по внешности узнаете Библию. Иногда Библия хранится как наследие отдаленных предков и на полях ее заключается драгоценная летопись семейных преданий. Часто такая Библия служит единственной решительницей спорных вопросов на суде о законности наследства. Осмотритесь затем кругом, и вы увидите на стенах пластинки, которые очень изящно гармонируют своим цветом со стенными украшениями. Если вы всмотритесь в эти пластинки, то рассмотрите на них библейские тексты. Вместе с Библией на столе лежит альбом. В нем, кроме фотографических карточек, найдете множество рождественских и пасхальных карточек, которыми американцы дарят друг друга на Рождество и Пасху. Они исписаны праздничными пожеланиями и библейскими текстами. Вследствие этого поразительно то знание текстов, с которым можно постоянно встретиться при разговоре с американцами. Самый разговор их носит на себе сильный библейский оттенок. Вместе со стихами из Шекспира, американец непременно приведет несколько и библейских текстов. При сравнениях сплошь и рядом обращается к библейским фактам. Еще заметнее влияние Библии на литературу. Ни на одной литературе не лежит столь сильного библейского отпечатка, как на американской. Тексты и библейские обороты речи ежедневно встречаются в газетных статьях, претендующих на литературное достоинство. «Мы не имеем еще книги, которая бы оказывала столь глубокое влияние на мысль и стиль новейшей литературы, – говорил «Herald» по поводу одного недавнего случая. – Для всякого писателя с претензией на мысль невозможно избежать обязательств к этому священному источнику. Нет еще произведения, которое бы так глубоко запечатлелось в сердцах и умах всех говорящих английским языком». Текстами иногда начинаются передовые статьи в светских газетах, как напр. передовая статья «Геральда» по поводу избрания нового президента. В искусстве Библия также играет важную роль. Библейские сюжеты усердно разрабатываются американскими художниками живописи. На годичных выставках произведений живописи вы постоянно встретите несколько или библейских картин, или жанровых сцен со введением семейного чтения Библии при очаге. Чтение Библии иногда даже вводится в театральные пьесы, при изображении обыденной семейной жизни американского народа. Наконец, как в обыденной жизни, так, и в разгаре политической борьбы можно постоянно встретиться со следами библейского влияния.

Политические ораторы в обращении к народной массе постоянно уясняют свою мысль библейскими примерами, хотя иногда и не совсем изящного свойства. Во время президентских выборов прошлого года воздух дрожал от подобных библейско-политических речей. Однажды рьяный демократ, с охрипшим от политического усердия голосом, при свисте ракет в вечернем воздухе, с высокой платформы усиливался доказать собравшейся пред ним серой массе народа, что они должны подавать голос за демократического, а не республиканского кандидата. Наделив последнего всякими тяжеловесными эпитетами, оратор заявил, что самое назначение его кандидатом нечестиво и позорно. «Республиканцы говорят, – ораторствовал демократ, – что назначение генерала Гарфильда кандидатом на президентство совершилось как бы по вдохновению. Да, поистине по вдохновению, но только по какому? – Сограждане, это было действительно вдохновение, но только не иное какое, а то великое вдохновение, по которому гадаринские свиньи с кручи бросились в воду. Как у гадаринских свиней, так и у республиканцев был один и тот же вдохновитель, и вдохновитель этот не кто иной, как злой дух – сатана». И затем оратор-демократ, найдя в слушателях одобрение своему удачному сравнению, провел длинную параллель вообще между республиканцами и гадаринскими свиньями. Серая масса только ревела и гоготала. Иначе объясняет свое назначенье на президентскую кандидатуру сам Гарфильд. Он, как известно, до верховного положенья в величайшей республике мира поднялся от лямки на канале, где он в детстве зарабатывал себе убогий насущный хлеб. Такое необычайное возвышение само по себе внушает мысль о божественном промышлении, а тем более у Гарфильда, который сам был некогда проповедником в церкви общины «учеников Христовых». Действие сверхземного промышления проявилось и в его назначении на президентскую кандидатуру. Назначение это было совершенно неожиданно. Кандидатами были такие знаменитые деятели, как генерал Грант, а о Гарфильде ни у кого и помину не было. Тем не менее Грант потерпел пораженье, а канальный лямщик получил назначение. По этому поводу сам Гарфильд рассказывает следующий случай. «Ночь пред назначеньем мы сидели за полночь, стараясь сообразить запутанное состояние дел. Дела были в безнадежном состоянии и мы, отдохнув немножко, стали готовиться к новой бесплодной борьбе. Когда я на следующий день отправился на конвенцию, то проходил мимо человека, который усердно раздавал листки всякому прохожему. Я взял один, думая, что это вероятно объявленье на какое-нибудь патентованное лекарство или что-нибудь вроде этого; но взглянув на него, увидел, что это был лист из Библии, и я потому не бросил его, а положил в кармане своего пальто, и забыл о нем. Скоро совершилось назначенье и телеграммы массой повалились со всех сторон. Я читал их и клал в тот же карман. После заседанья, я отправился в свой отель, а телеграммы все сыпались в громадном количестве, так что невозможно было отвечать на все, и я велел своему секретарю сложить их все в саквояж, чтобы по приезде домой рассмотреть их. Захватив у себя в кармане пачку телеграмм, я подал ему. «А это что такое»? – спросил он меня, показывая печатный листок. Оказалось, что это был лист из Библии, и он сложился так, что можно было читать только один стих, именно: «Камень, которым пренебрегали строители, тот стал во главу угла. Это дело Господне и оно дивно в ваших очах». Окружающие тогда же с удивлением обратили внимание на этот случай. Я верую, господа, в Провидение, добавил президент. Воробей не может упасть на землю без него. Но – мне страшно от одной мысли, что такая высокая Сила действовала ради меня или для моего возвышения».

При громадном влиянии Библии на жизнь и мысль американского народа неудивителен факт, что всякое явление, касающееся Библии, становится крупным общественным событием. Таким событием было недавно издание в свет нового исправленного английского перевода Нового Завета. Теперешний английский перевод Библии, находящейся во всеобщем употреблении у говорящих английским языком народов, сделан при английском короле Иакове I и потому называется иаковским. Перевод этот, по отзыву знатоков английского языка, отличается крупными литературными достоинствами. Язык его отличается величественным и вместе простым стилем, изящен, ясен, силен и музыкален. Это один из лучших образцов английской классической прозы. Этими крупными достоинствами объясняется тот замечательный факт, что он вошел во всеобщее употребление, вытеснил все другие переводы и сделался «авторизованным» переводом, не будучи никем официально авторизован. Он употребляется в церквах и семействах, и несколько устарелый язык его сделался вполне священным языком для народа, вроде нашего славянского. С течением времени, однако же народный английский язык потерпел такие изменения, что некоторые слова получили совершенно иное значение или совсем вышли из употребления, так что и самый перевод Библии в некоторых местах перестал был понятен для обыкновенных читателей. В виду распространенности Библии в народе, это стало беспокоить проповедников слова Божия, и они стали подумывать об исправлении перевода, тем более что, при развитии библейско-критической науки оказалось необходимым, по их мнению, сделать в тексте св. писания исправления более существенные, чем простое исправление перевода. Десять лет тому назад с этою целью образовалось специальное библейское общество. В него вошли все лучшие ученые силы в области библейской экзегетики и филологии как в Англии, так и в Америке, и оно в количестве восьмидесяти членов приступило к работе. Английская и американская партии работали совершенно независимо, и только в известные периоды представляли свои труды для сравнения, и тогда при разногласии дело решалось большинством голосов. Труд состоит не только в исправлении перевода, но и в проверке самого текста по новооткрытым древним манускриптам и в критической оценке и проверке значения каждого слова греческого или еврейского оригинала. Труд, очевидно, колоссальный, особенно в виду того, что количество разных чтений (вариантов) в различных открытых манускриптах и переводах Нового Завета восходит до 150.000. Публика с интересом следила за ходом важной работы, и интерес естественно возрастал по мере приближения ее к концу, пока наконец не перешел в настоящее нетерпение. Уже в конце прошлого года стали появляться газетные известия о приближении перевода к окончанию, но самый перевод появился только 20 мая сего года. И этот день вместе со всею следовавшею за ним неделей был днем необычайного торжества слова Божия. Америка, как известно, есть страна литературных сенсаций. Какое-нибудь литературное произведение, сильно задевающее чуткую струну общественной жизни и достаточно подготовившее себе почву посредством громких реклам и оригинальных объявлений, всецело овладевает умами и чувствами общества и быстро расходится в ряде нескольких последовательных изданий. Новый перевод Нового Завета не имел для себя других искусственных объявлений, кроме тех известий, которые постарались распространить всепроникающие и всезнающие репортеры, и однако же день выхода его был таким литературным событием, какого и не помнит Америка. Еще до выхода перевода в свет на него записалось в Нью-Йорке и Филадельфии до 800. 000 человек! Затем в самый день выхода только и было речи, что о новом переводе. Газеты поместили передовые статьи о значении вообще Библии для английского народа; репортеры рассыпались по городу, расспрашивая всех мало-мальски компетентных лиц о достоинстве нового перевода, у магазинов толпились ряды народа, нетерпеливо ожидавшего очереди получить экземпляр Нового Завета, а мелкие книготорговцы тюками развозили новый перевод по своим лавкам. До какой степени велик был спрос, можно судить по тому, что в один этот день разошлось до 300.000 экземпляров, ценою от 15 центов до 10 долларов. На следующий день разошлось опять около 200.000 экземпляров, а в течение первой недели, цифра проданных экземпляров возросла до миллиона, – и это только в Нью-Йорке и его ближайших окрестностях. Газеты в течение целой недели были переполнены статьями и отзывами о достоинствах нового перевода. В «Геральде» в пяти последовательных нумерах была помещена такая масса статей и сообщений по поводу нового перевода, что если бы их собрать вместе, то вышла бы объемистая книга листов в десять обыкновенной печати. А если бы перевести весь этот материал на русский язык, то в виду того, что каждое русское слово в общем выводе, по меньшей мере, вдвое длиннее английского, составилась бы солидная книга около двадцати печатных листов. Все это напечатано было в пяти нумерах газеты «Геральд». Если принять во внимание, что эта газета ежедневно расходится в 125.000 экземпляров, а читается по меньшей мере в пять раз большим количеством лиц, то знакомство публики с новым переводом сделалось полным и всесторонним. Еще больший интерес к этому новому переводу заявила чикагская газета «Times», издающаяся в г. Чикаго, отстоящем от Нью-Йорка на три дня железнодорожного пути. Чтобы дать своим читателям возможность познакомиться с характером нового перевода в самый день его выхода, нью-йоркский корреспондент газеты передал по телеграфу все двадцать восемь глав Евангелия от Матфея. В ближайшие два воскресенья проповедники избирали темой своих проповедей новый перевод Нового Завета, и проповеднические отзывы опять занимали целые страницы в понедельничных нумерах газет. Это был великий и едва ли не беспримерный день сияния слова Божия. У меня нет фактических данных для сравнения этого общественного интереса американцев по поводу издания нового перевода Нового Завета с общественным интересом, какой проявился в России по случаю выхода в свет первого авторизованного перевода Библии на русский язык; но мне страшна одна мысль о таком сравнении...

Что касается внешних и внутренних особенностей нового перевода, то они слишком многочисленны, чтобы войти в этот краткий очерк. Переводчики и исправители не только изменяли и исправляли слова и обороты прежнего перевода, но делали исправления в самом тексте. В некоторых местах они совершенно изменяли принятый текст и опускали много таких текстов, которые срослись с религиозным сознанием народа. Так в повествовании ап. Павла о тайной вечери в 1Кор. XI, 24 ст. опущены слова: «приимите, ядите», как будто не оправдываемые лучшими манускриптами. На том же основании, как позднейшая вставка, опущен известный стих 1Иоан. VII, 8: «Трие суть свидетельствующие на небеси». Эти и подобные изменения произвели сильное смущение в обществе, привыкшем к этим текстам. Но смущение перешло почти в негодование по поводу того, что переводчики на основании ученых изысканий пришли к заключению, что известное славословие, заканчивающее молитву Господню: «Яко Твое есть царство» есть тоже позднейшая вставка, и на этом основании опустили его также в новом тексте. Ввиду таких радикальных изменений предполагают, что, несмотря на свои несомненные ученые достоинства, новый перевод никогда не получит народной санкции. Американцы чрезвычайно консервативный народ, и самая популярная и распространенная газета говорит, что не следовало бы и вообще делать каких-либо изменений в теперешней Библии, так как самые устарелые слова в ней получили особенный священный смысл и тон в сознании народа. Тем более неуместны такие изменения, как опущения целых и притом самых популярных текстов. Многие проповедники с церковных кафедр также открыто и сильно высказались против нового перевода, так что, по всей вероятности, он и останется только в качестве ученого изданья и не проникнет в святилище храма. Тем не менее, своим появлением он возбудил небывалый интерес к слову Божью, и по этому поводу, замечает одна газета, священную книгу вновь прочли и прочтут целые сотни тысяч таких лиц, для которых она дотоле была закрыта. А польза от этого чтенья, даже если бы оно вытекало из простого любопытства, не подлежит никакому сомнению.

В заключенье речи о книге книг, несколько слов о газете газет –нью-йоркском «Геральде». Пасхальный нумер его за нынешний год составил, по заявленью самой редакции, эпоху в истории журналистики. Это исполинский нумер в 24 страницы, о количестве печатного материала которых можно судить по следующим соображеньям редакции: «Новый Завет есть книга, которую люди изучают в течение всей своей жизни, не достигая глубины ее священных тайн. Пасхальный нумер «Геральда» почти вдвое больше Нового Завета. Библия есть воплощенье веков веры, назидания, истории и откровения, и благочестивый читатель, перевертывая листы ее в утро и вечер, думает – как велика эта книга. Сегодняшней «Геральд» по количеству слов равняется более чем половине Библии. Мы могли бы напечатать большую часть Шекспира, Байрона, Маколея, лучшие части любого классического писателя – на бумаге, занятой сегодняшним «Геральдом» и продаваемой за пять центов. В текущей литературе нет такого толстого журнала, который давал бы столько слов, как сегодняшний «Геральд». Он более чем в три раза больше месячного журнала «Harper’s Magazine», и почти в три раза больше знаменитого трехмесячного журнала «Edinburgh Review». – Одним словом «Геральду» издаваться бы не в Нью-Йорке, а в белокаменной Москве, и называться бы ему царем-газетой.

VIII. Царство доллара и проповеди

Всемогущей доллар. – Продажа мест в церквах. – Аукцион и хорошая

выручка. – Курьезный процесс. – Проповедники и проповедничество. –

Юмор и телефон на проповеднической кафедре.

Философы, как известно, издавна отыскивают место седалища души в человеке. Древние указывали его в груди, новые по преимуществу в мозжечке. Но один новейший философ, для наблюдения которому попался американец, нашел седалище души – в кармане. И он в значительной доле прав. Если присмотреться к политической и общественной жизни американцев, то можно видеть, что главный рычаг, заправляющий всем механизмом их жизни, заключается именно в кармане, наполненном, разумеется, долларами. У них все рассчитано на доллары. Долларами политиканы прокладывают себе дорогу к президентству, на доллары оценивается положение и значение человека в обществе, долларами нас вознаграждают за телесное повреждение, напр., на железных дорогах, за неправильный арест, за клевету и т. д. На доллары наконец взвешена у них и самая молитва. Когда у человека вдруг является желание молитвы, то он не сразу может удовлетворить своему желанию. Чтобы войти в храм молитвы, он должен предварительно справиться с карманом, достаточно ли его содержимое для свободного входа. Этот обычай платы за право входа в церковь положительно выработался в обычай регулярной продажи мест в церквах, ежегодно производящейся в определенное время. В каждой церкви вы обыкновенно видите на передних колоннах вывешенные таблицы, которые изображают план церкви с номерным указанием мест и обозначением платы. По окончании каждого года производится перепродажа соответственно показанным ценам. Заплатив деньги, богомолец получает ключ от своего места, который и хранится у него до новой продажи. Это –обычная форма продажи по установленным ценам. Но во многих и по преимуществу в лучших церквах продажа принимает форму аукциона, в обыкновенном смысле этого слова. В газетах обыкновенно делается объявление, что в такой-то день имеет быть аукцион в такой-то церкви и потому приглашаются все желающее. Такой аукцион недавно происходил в церкви знаменитейшего американского проповедника д-ра Бичера, родного брата известной писательницы Бичер-Стоу. Кроме объявления в газетах, при самом входе в церковь раздавались листы, на которых обозначены были цены на места и изложены правила для аукционной продажи их. Аукцион назначен был в 7 часов вечера и к этому времени собралось множество народа. На платформе или по-нашему на амвоне занимали места попечители церкви за особым столиком с письменными принадлежностями и молотком. К назначенному времени прибыл сам д-р Бичер и, поздоровавшись с покупателями, обратился к собранию со словами: «Ну, приятный вечер опять пришел к нам. Вы, конечно, господа, знаете условия продажи, а если нет, то можете узнать из находящихся у вас в руках правил. Я со своей стороны могу дать вам только одно наставление, которое обыкновенно дается детям в школе: «говорите, дети, громко и отчетливо». В настоящий вечер я уступаю свое место человеку, речь которого должна собрать больше денег, чем сколько может собрать в один раз величайший проповедник и оратор. Он займет мое место и будет ораторствовать вам», с улыбкой проговорил д-р Бичер и удалился. Его место занял главный попечитель церкви и открыл аукцион. Первое место стоимостью в 100 долларов¹³ быстро пронеслось по собранию и один за другим голоса «громко и отчетливо» прокричали: двести, триста, четыреста, пятьсот. На пятистах остановились и молоток утвердил эту цену. Место осталось за почтенно высматривающим джентльменом, которого тут же стали поздравлять знакомые. В этом роде происходила вся продажа, причем все места покупались по цене втрое и вчетверо выше номинальной. Номинальная стоимость всех мест в церкви в общем счете равняется 12.852 долларам. Аукционная продажа дала сумму в 40.289 долларов, т. е. на 27.437 долларов выше номинальной. Если принять во внимание, что церковь побочных сборов еще имеет до 10 тысяч долларов и причт ее состоит только из одного пастора-проповедника, то нельзя не сказать, что бюджет ее весьма почтенный. При особенных и исключительных обстоятельствах, как напр. при продаже мест в только что построенной церкви и потому нуждающейся в особенной денежной помощи, аукцион часто представляет замечательные факты религиозной ревности.

Когда в первый раз производился аукцион в новом кафедральном католическом соборе св. Патрика, то за первые места вместо номинальной цены в 150 долларов, покупатели платили по пяти тысяч (5000) долларов.

Где дело поставлено на чисто денежные основания, там неизбежны и пререкания с их дальнейшими последствиями. Небезынтересный пример этого представил один из недавних фактов, характеризующий, между прочим, вообще меркантильную натуру американцев. В одной из церквей почтенный янки снял место в 500 долларов и спокойно молился в ней в продолжение нескольких месяцев. После пасхи объявлена была приостановка богослужения на два месяца с целью ремонтирования церкви. Когда церковь была вновь открыта для богослужения, то почтенный янки, придя в церковь уже едва мог найти и узнать свое место: как раз над ним была построена лестница на хоры. Дух его возмутился от такой перемены, и он не мог молиться, как он сам заявлял и, недолго думая, подал жалобу в суд на управителей церкви. В своей жалобе он обвинял их в самовольном вторжении в его собственность, в причинении ему нравственных и материальных убытков. Так как его место теперь, не имея прежних удобств, не стоит уже заплаченной за него суммы и так как он не может больше молиться на этом месте, – то в вознаграждение за все это он просил суд оштрафовать управителей церкви тысячью долларов в его пользу. Но суд американский также расчетлив, как сами янки, и он не поддался сразу на жалобы просителя. Он рассчитал помесячно, сколько долларов проситель уже потребил своей молитвой до ремонтирования церкви, и эту сумму сбросил со счетов долой. Но затем он всё-таки взвесил, сколько долларов стоили его нравственные страдания от перерыва молитвы и сколько стоит его теперешнее неудобное положение до приискания нового места в церкви, и за это набросил несколько сот долларов. Копеечным результатом этих счетов и вычетов было то, что суд приговорил взыскать в пользу просителя с управителей церкви шестьсот долларов, так что почтенный янки мог снять новое место в церкви и иметь еще в остатке сотню долларов в качестве утешения за нравственные страдания. Этот курьезный процесс совсем не исключительный; в судебной практике подобные факты встречаются ежедневно, только, конечно, из разных сфер жизни.

Чем обусловливается сравнительная ценность мест в церкви? Она обусловливается частью положением церкви в той или другой части города, частью красотой и богатством украшений храма, музыкой и пением, но более всего проповедничеством. Проповедь в американских церквах составляет главную часть богослужения и на ней основывается значение и слава церкви. Чем лучше и блистательнее проповедничество в церкви, тем больше привлекается посетителей и вместе с тем возвышается плата за места и увеличивается церковный бюджет. С ослаблением проповедничества церковь пустеет и беднеет, запутывается в долгах и быстро идет к обычной печальной судьбе – продаже за долги с аукционного торга. В виду этого прямой интерес попечителей церкви – привлекать и нанимать для своей церкви наивозможнолучшего проповедника. В этом отношении американские церковные попечители поступают совершенно так же, как театральные антрепренеры, когда они приглашают и нанимают для своих театров известных и славящихся актеров. Расчеты и интересы одни и те же. С этою целью попечители внимательно следят за проповедниками по всей стране, отправляют особенных агентов для отыскания лучших проповедников и при первом удобном случае нанимают их для своей церкви. Жалованье, платимое лучшим проповедникам, иногда достигает громадной суммы. Так д-р Бичер, считающийся знаменитейшим американским проповедником, получает половину всего годичного церковного бюджета, т. е. 25.000 долларов в год. Для проповедника цифра эта очень солидная, особенно если принять во внимание, что президент Соединенных Штатов получает только 50.000 долларов. Другие проповедники, смотря по их таланту и способности, получают 20, 10, 5 тысяч и в самых бедных церквах Нью-Йорка 2–3 тысячи долларов в год. Такой порядок замещения проповеднических кафедр, делая из проповедничества простое денежное ремесло с обычной конкуренцией, был в тоже время причиною того, что проповедничество положительно выработалось в особое искусство. Американские проповедники – это в собственном смысле артисты, успех и слава которых исключительно зависит от их литературных и ораторских дарований. Человек с слабыми дарованиями здесь совершенно не имеет шансов на занятие проповеднической кафедры, кроме как разве где-нибудь в захолустьях, без надежды когда-нибудь выбраться из них. Строгий выбор проповедников, обуславливаясь самою денежною системою их найма, поддерживается в тоже время свободным судом общины и печати. Печать живо интересуется проповедничеством, и в понедельниковых номерах газеты обыкновенно дают отчеты о воскресных проповедях с критическим одобрением или порицанием. Община во всякое время может отказать своему проповеднику от места, когда он не удовлетворяет ее, и нанять другого, более способного. Все это вместе поддерживает проповедничество на замечательной высоте, и проповедь здесь является громадною общественною силою. Кроме того, что церкви обыкновенно бывают переполнены слушателями, вы сплошь и рядом дома можете слышать разговоры и суждения о той или другой наиболее замечательной проповеди. Для иностранцев небезынтересно знать самую внешнюю сторону американского проповедничества. В этом отношении она отличается замечательною своеобразностью. Американцы вообще чрезвычайно живой и подвижной народ и свои чувства обыкновенно энергично выражают движением своих членов. У проповедников-ораторов эта подвижность иногда доходит до комических размеров. Они не только жестикулируют лицами и размахивают руками, но дают полный простор пластике – во всех ее проявленьях. Проповедник, смотря по содержанию речи, то угнетенно понурит свою голову и закроет свое лице руками, то гордо вскинет ее назад и прищелкнет пальцами; то опустится на колени, то подпрыгнет вверх, хлопнет ладонями, застучит кулаком по кафедре; свой голос то понизит до ластящегося шепота, то возвысит до грозных раскатов грома, и вы видите пред собой то как бы смиренно кающегося грешника, то грозного судью. Пластический драматизм в проповедничестве играет весьма важную роль и у лучших проповедников он достигает иногда художественного развития. Вместе с внешним драматизмом у американских проповедников соединяется необыкновенно легкий и живописный язык. В этом отношении американцы едва ли имеют соперников даже между французами. У французов легкость и картинность языка часто переходит в бездушное и бессодержательное фразерство; здесь, напротив, с живописным языком постоянно соединяется ясная и отчетливая мысль. Обладая сильным воображеньем и здоровою наблюдательностью, американские проповедники часто рисуют картины общественной жизни с замечательным искусством, и обсужденье какого-нибудь выдающегося общественного явленья часто бывает интереснее выслушать в церкви лучших проповедников, чем прочитать в газетах. С формальной стороны проповедники не ограничиваются определенною гомилетическою формою проповеди; они пользуются всеми возможными литературными формами и пересыпают проповедь философскими сентенциями и пословицами, стихами и анекдотами, трагическими тирадами и комическими пассажами, остротами и каламбурами. Иногда проповедь принимает такой юмористически характер, что все слушатели смеются до слез. Однажды мне пришлось присутствовать при подобной проповеди. Проповедник рассматривал жизнь «невера» и изобразил ее в ряде таких юмористических анекдотов, от которых все собрание положительно умирало со смеху. Я так заинтересовался этою формою христианской апологетики, что по окончании богослужения счел небезынтересным отрекомендоваться юмористу-проповеднику и лично поговорить с ним относительно этой формы проповеди. Выразив свое удовольствие по поводу такой занимательной проповеди, я между прочим спросил его: не противоречит ли форма ее общепринятому обычаю. Проповедник живо понял мою мысль и отвечал с улыбкой: «Она нисколько не противоречит не только общепринятому обычаю, но даже и священному Писанию. Иисус в своих столкновениях с неверами своего времени весьма часто своими вопросами и возражениями поставлял их в такое комическое положение, над которым присутствовавшие несомненно смеялись более, чем мои слушатели теперь. А ветхозаветные пророки – какую только форму не придавали они своим речам, лишь бы только поразить, унизить порок и возвысить добродетель? Что может сравниться напр. с этой тирадой Иезекииля (и он прочитал наизусть несколько стихов), где сарказм рубит сильнее индейского томагавка и ирония язвит смертельнее жала гремучей змеи? Я со своей стороны иронию считаю одним из лучших орудий для возвышения человечества, и в обыкновенной светской литературе юмористические произведения влияют на общественное сознание прямее и сильнее, чем всякий другой род литературы. Я не знаком, впрочем, с вашей русской литературой и не знаю, насколько пользуется у вас правом гражданства божественный юмор. Но церковь ваша не допускает юмора»? – Ответив на этот вопрос, я раскланялся с почтенным проповедником.

В качестве проповедников иногда выступают особенные феномены, выдающееся какими-нибудь чрезвычайными качествами. Так в последнее время в Нью-Йорке привлекал многочисленных слушателей так называемый «мальчик-проповедник». К проповедничеству применяются и научные открытия. В одно из последних воскресений под кафедрою д-ра Бичера один предприниматель устроил телефонный аппарат, так что его проповедь в одно и тоже время слушалась в пятидесяти различных местах – в Нью-Йорке и в городах соседнего штата.

IX. В лагере спасения

Летний сезон и религия. – Исход пасторов. – Религиозные лагери. – На берегу океана. – Воины спасения. – Воскресный день. – Цветной проповедник и негритянский гимн.

Американское лето – настоящая огненная печь. Жара начинается очень рано; уже к концу мая ртуть в термометре приближается к 40 градусам и скоро затем избирает этот пункт своей постоянной резиденцией, делая лишь по временам экскурсы выше. Самое существование становится бременем, и бюллетени ежедневно возвещают о целых десятках смертных случаев от солнечного удара. Что всего тяжелее, так это то, что жар ничуть не спадает к ночи; ночь приносит лишь удручающую духоту. Постель горяча даже для ощущения рук, и американцы ложатся спать, кладя около себя веер и ставя кувшин воды со льдом. Днем нет облегчения даже под тенью каштановых деревьев, которыми в избытке усажены тротуары. Самые листья их вместо прохлады дышат палящим зноем. Нечего уже и говорить поэтому о духоте, которая бывает внутри зданий с большим собранием народа. Она просто невыносима.

Такая духота с особенною силою заявляет о себе в церковных собраниях. Несмотря на то, что в церквах, благодаря определенному количеству мест, бывает просторно, пот выступает на всех лицах и ручьями льется по щекам. На помощь богомольцам приходят церковные попечители и заготовляют целые горы китайских пятикопеечных вееров, которые и раскладываются до начала богослужения по всем местам. Всякий богомолец, без различия пола и возраста, имеет в своих руках это орудие прохлады. Мужчины, женщины и дети – все усиленно работают веерами, и производимый ими шелест наполняет церковь каким-то странно музыкальным шумом. С целью же произведения прохлады принимаются и другие, более действительные меры. Так, стены и пол в церкви обкладываются льдом и чрез него искусственно пропускается воздух, который, пройдя чрез это холодное чистилище, теряет значительную долю своей знойности и является приятным зефиром. Но и такие приспособления действительны только весной, когда ртуть еще не поднялась до высшего пункта. Уже в июне месяце такие меры оказываются недостаточными, и тогда американцы прибегают к другому способу борьбы с жаром: совсем закрывают церкви. Так наступает летний сезон в религии, церковные вакации. В газетах ежедневно появляются объявления, извещающие о закрытии то той, то другой церкви – до известного числа, и на передовых церковных колоннах вывешиваются бланки с тем же содержанием. Закрываются, конечно, не все церкви, но по меньшей мере две трети их предаются летнему покою. Прихожане разъезжаются по дачам и сами пасторы, вдыхая свежий воздух полей и лесов, запасаются новыми силами для деятельности следующего года. Большинство из пасторов очень образованные и вместе богатые люди, и потому они обыкновенно посвящают лето на далекие экскурсии и путешествия. Особенно большое количество их отправляется в Европу. Каждый летний океанский корабль увозит их целыми десятками, и газеты то и дело печатают списки их под заглавием: «исход пасторов». Там они проводят лето по столичным городам, по преимуществу в Париже, Лондоне, Вене, Риме и других, запасаясь новыми впечатлениями из нравственной и религиозной жизни человечества. Некоторые даже отправляются в Иерусалим и другие священные города. Масса присылаемых ими в газеты корреспонденций служит некоторыми образом заменой для прихожан их живого учительного слова. Сами прихожане, впрочем, из высших богатых классов, тысячами отправляются на лето в Европу и проводят летний сезон в Швейцарии или других приятных европейских уголках. Европа для американцев еще до сих пор родная страна и они находят в ней много таких прелестей, которых не представляет Америка.

Но в Европу отправляются, разумеется, не все; масса остается дома. Как же проводить летний сезон эта масса? Мне приходилось прежде отмечать факты энергии религиозного чувства у американцев. Представленный факт закрытия церквей на целое лето может показаться противоречием. На самом же деле он служит только подтверждением. С закрытием церквей не прекращается религиозная потребность; она требует своего удовлетворения, и в Америке она нашла замечательный исход, представляющей одну из своеобразнейших сторон в религиозной жизни американского народа. Не имея возможности совершать богослужение в действительных храмах, народ перенес богослужение на открытый воздух и тут создал летние подвижные храмы из полотна, в роде скиний. Новая часть Нью-Йорка, так называемый «Верхний город» представляет еще много незастроенных пустырей, покрытых зеленью. С наступлением лета большинство этих пустырей забелело палатками, на фронте которых обыкновенно красуется крупная надпись: «Каждый вечер – проповедь! Свободный вход!» Это так называемые религиозные лагеря, наподобие военных лагерей, но только здесь не воины разрушения, а воины спасения, борющиеся против темного царства¹⁴. Народ каждый вечер собирается в скинии, где поются священные гимны и говорится проповедь. Это простейшая форма религиозного лагеря. Но за городом он принимает более сложную форму, разрастаясь в действительный лагерь, со множеством палаток, служащих местопребыванием для целых тысяч народа в продолжение всего лета. Чтобы дать наглядное представление об американских религиозных лагерях, я опишу свою поездку в один из них – на берегу океана, в так называемой Океанской Роще, в соседнем штате Нью-Джерси.

В Океанскую Рощу ведут две дороги – морская и железная. Во время летних жаров, разумеется, всегда выбор склоняется на сторону первой, и я отправился на берег Гудсона, где между множеством пароходов всякого рода стоял и величественный четырехэтажный плавучий дворец-пароход «Плимутская скала». Это было в субботу, когда машина будничной жизни начинает тормозить своими колесами и народ массами устремляется в загородные летние убежища – вздохнуть свежим воздухом и успокоиться от шестидневной горячки труда и житейской суеты. «Плимутская скала» быстро наполнялась народом, по преимуществу из среднего класса ремесленников, механиков, клерков всякого рода. Раздался последний свисток и плавучий дворец двинулся в путь. По сторонам замелькали – слева коричневые громады Нью-Йорка, а справа живописные высоты с расположившеюся на них столицею соседнего штата Нью- Джерси. Эти два штата разделены лишь потоком реки Гудсона, и столицы их смотрят одна на другую с двух противоположных берегов, составляя как бы один город, но имея свои различные законы и свое особое самоуправление. Впереди все шире расплывался величественный поток реки, разрезаемой по всем направлениям густым роем судов, кораблей и пароходов, а вдали открывались уже ворота в океан. Морской ветерок благодатью пронесся по палубе и истомленный духотой городской атмосферы народ с жадностью и блаженством начал вдыхать в себя живительное дыхание дедушки-океана. А вот и самые ворота, вереями которых служат холмы с меднолобыми церберами, молча глядящими из-за брустверов. Это те самые ворота, которые составляют единственный для кораблей доступ к Нью-Йорку и которыми я впервые вступил в Новый Свет на корабле «Скифия» в конце прошлого года. Теперь мне невольно вспомнилось, в каком настроении вступал я сюда. В настоящее время я ничего не вижу здесь особенного: холмы совершенно такие же, какие мне тысячу раз приходилось видеть в России, и песок, как всякий песок. Но тогда все это казалось чем-то совсем другим, и самый берег Америки казался скорее берегом луны или какой-нибудь другой планеты, а не земли. С напряженным трепетным вниманием всматривался я в каждый бугорок, каждый кустик и каждую песчинку и – к удивлению – видел в них что-то такое необычайное, новое. Теперь уже ничего не было такого и мне оставалось внутренне смеяться над собой и невольно повторять глубокомысленное изречение древнего мудреца, что человек «мера всех вещей».

Между тем на палубе послышались звуки неизбежного на каждом американском пароходе оркестра музыкантов. По обыкновению я ждал какой-нибудь лихой веселой песни, – вдруг слышу совершенно иной мотив. Оркестр взял священный гимн, звуки его подхватила масса пассажиров и скоро вся передняя часть парохода слилась в одушевленное пение чрезвычайно популярного гимна: «Есть страна светлее дня» с заключительным стихом: «мало-помалу мы встретимся там» (in the sweet by-and-by). В гимне воспевается загробная жизнь, и мне нельзя было не удивляться, как этот истомленный рабочей люд, отправлявшийся на праздничный отдых, предпочитал подобные гимны другим, в которых он мог бы найти больше веселья. Но я вспомнил, что этот пароход направляется не в какое-либо обычное загородное увеселительное учреждение, а в «религиозный лагерь». Это был корабль воинов спасения. Присмотревшись к надписям на стенах, я нашел, что все они были исписаны текстами священного Писания: «любите друг друга», «хвалите Бога» и т. п. и на самых спасительных поясах значился текст: «На Бога мы уповаем». Но более всего меня поразила одна надпись, которая значилась во многих местах парохода. Надпись гласила: «Плимутская скала есть пароход воздержания». Я догадался, в чем дело, но для большего разъяснения отправился в буфет и спросил себе стакан калифорнийского красного вина. Буфетчик удивленно взглянул на меня и молча протянул руку по направлению к висевшему над буфетом бланку. Бланк опять гласил о воздержании. «Неужели вы не имеете даже красного виноградного вина?"– спросил я. «Нет, сэр, ни капли никакого! Да никто и не спрашивает», – добавил управитель «буфета воздержания» с легкой улыбкой насчет нарушителя правила. Странный народ, думалось мне. У нас в России нет таких буфетов воздержания. А оркестр все продолжал играть священные гимны и голоса пассажиров сильной волной поддерживали их.

Было уже около 8 часов вечера, когда пароход, плавно раскачиваясь на тихой зыби океана, приближался к Океанской Роще. Солнце скрывалось уже за холмами и разливало по прибрежью и по горизонту море огненно-золотистых лучей. По волнистому берегу, спускающемуся к океану золотистым песком, забелело множество палаток и по сторонам выдавались ряды деревянных домов простой летней постройки. Пароход остановился у пристани, длинным мостом вдающийся в море. Не зная, что предпринять, я стал расхаживать среди палаток, которые бесконечными рядами раскинулись по холмам. Все было мертво кругом – ни звука, ни шелеста кустов. Жутко почувствовалось на душе. Посмотрев минут десять на волшебную игру океана с лучами заходящего солнца, я не заметил, куда делась вся масса пассажиров. Вдруг из-за одной гряды холмов послышалось пение многочисленных голосов, и я направился туда. «Брат, любите-ли вы Иисуса?» – вдруг раздался чей-то голос, когда я проходил мимо одной палатки. Дрожь невольно пробежала по телу, и я смущенно пролепетал утвердительный ответ. «Любите также ближнего и помолитесь за меня – грешную старую собаку!», – каким-то тяжелыми тоном проговорил тот же голос и – я ускорил свои шаги. За холмом открылась большая поляна и она чернела народом. Это было вечернее богослужение. Народ расположился на траве и перед ним на особом возвышении стоял пастор перед столиком. Пастор назначил гимн; вблизи его раздался чей-то звучный голос и все собрание мгновенно подхватило его; тысячи голосов слились в одну восторженную музыкальную волну и она каким-то чудовищным эхом отдавалась в соседних холмах, кутавшихся в ночной полумрак. После нескольких гимнов выступил проповедник с речью. Он сначала прочитал молитву, чтобы Бог благословил его слово, сделал его плодотворным, как плодотворен весенний дождь для посевов, росой для жаждущих истины и обоюдоострым мечом для закоснелых сердец. Молитва была продолжительна и состояла в перечне всевозможных прошений, наподобие представленных. Чтение ее было раздельно и на каждое прошение народ хором отвечал – «аминь». Проповедник избрал своим текстом слова: любовь Божия подобна горам. При рассматривании гор у проповедника всегда являлась в голове мысль о подобии их любви Божией. Основания их так же пространны, как всеобъемлюща любовь Божия, ивнутренность их так же глубока, как глубока любовь Божия. Они так же неизменны, как неизменна любовь Божия. Все в природе изменяется со временем, но горы стоят из века в век. Они, наконец, не требуют доказательства своего существования, как не требует доказательства любовь Божия. Слепец не видит их, но, взбираясь на них, он чувствует их присутствие; так всякий немощный чувствует на себе действие любви Божией. Импровизированный оратор продолжил в этом роде натягивать свои сравнения и, замечательно, они производили сильное впечатление на массу. По массе то и дело проносились отдельные восклицания – «аминь», «аллилуйя». Между тем на небе заблистали яркие звезды, красноречивее оратора поведуя о любви и славе Божией, и из темной утробы океана выплывал огненный шар луны. Когда бледно-серебристые лучи ее разлились по холмам и по скученной на поляне массе, то это было дивно восхитительное зрелище, которому еще больше прелести придал заключительный гимн, прославлявший величие Творца.

После богослужения народ разбрелся по своим палаткам, а временные посетители по отелям, целыми рядами расположившимся в окрестностях лагеря. Спекуляция в Америке не дремлет и умеет пользоваться всяким случаем. Настоящее место еще недавно было пустыней, но лишь только оно лет восемь тому назад избрано было местом религиозного лагеря, как появились уже легкие, но громадные отели кругом. В палатках постоянно летом живет до двух тысяч народа и в отелях тысяч до трех, а к воскресному дню собирается тысяч до двадцати. Богослужение подобно описанному совершается каждый день, и вся жизнь в «лагере» носит на себе строго-религиозный характер. Это можно сказать – американский монастырь, и если бы тут было разделение полов, то это был бы действительный монастырь. Во всяком случае, это несомненно воины духа, борющиеся против мира и его прелестей. Напряженность религиозного энтузиазма здесь иногда доходит до исступления и во время молитвы часто целая толпа охватывается каким-то неудержимым восторгом и начинает вопить отрывочными восклицаниями: «Слава! слава! аллилуйя! аллилуйя!» Собрания эти по преимуществу методистские, но в них участвуют лица всяких исповеданий. Все отели имеют при себе рестораны. Но на дверях всех ресторанов крупная вывеска неизменно гласит одно и тоже: «Ресторан воздержания». На целую милю кругом лагеря запрещено иметь всякий другой ресторан, кроме ресторана воздержания, т. е. без капли вина и всяких опьяняющих напитков. Когда я занял свою комнатку и в окно любовался звездным небом, по которому величественно катилась луна, разливая волшебный свет по палаткам, то в разных углах лагеря все еще раздавались звуки священных гимнов и постепенно замирали в ночной тишине.

Воскресный день открылся великолепным утром. Это день покоя и вся природа как бы исполняла великую заповедь. Воскресный день вообще высоко чтится в Америке, но в религиозном лагере строгость хранения его доходит до невероятного ригоризма. В будничные дни здесь постоянно можно достать газету; в воскресенье привоз их запрещен, так как продажа их составляет торговлю, а всякая торговля в воскресный день – противозаконное дело. На этом же основании запрещено являться в лагерь разным мелким торговцам – с фруктами, молоком, булками, цветами и т. п., извозчикам привозить седоков в лагерь, и вообще в воскресный день запрещается приезжать в лагерь на лошадях. До какой степени строго соблюдаются эти правила, можно видеть из следующего случая. Однажды генерал Грант, в бытность свою президентом Соединенных Штатов, захотел побывать в этом религиозном лагере. Было воскресенье. Зная воскресные законы страны и строгие дополнения их в лагере, он предварительно просил позволения у старшин лагеря приехать на своей лошади в лагерь. Но воины спасения не нарушили своих строгих правил и для президента. Они отмерили одну милю от лагеря и обозначили пункт, до которого президент мог ехать на лошади. Остальное он должен был пройти пешком и – президент повиновался.

Неподалеку от белого лагеря расположился черный. Палатки там так же белы, как и здесь, но только лица обитателей их черны. Это лагерь «цветного» народа или негров. Вечером в воскресенье мне пришлось быть при их богослужении. На зеленой полянке расположилась черная масса, и среди ее возвышалась фигура черного проповедника. Платья пестрели разными цветами и некоторые «цветные леди» были одеты совершенно в белом, но это только больше оттеняло их черные лица. В ночные сумерки эта масса представляла странное зрелище: как будто все собрание было без голов и только сверкание глазных белков давало знать догадливому зрителю – в чем дело. Глаза на лицах цветного народа тоже, что звезды на полуночном небе. Богослужение состояло из гимнов и проповеди. Будучи по преимуществу методистами, негры при богослужении пользуются общими методистскими гимнами; но у них есть и свои, и последние-то особенно энергично подхватываются негритянскими голосами и особенно сладостно отзываются в негритянских сердцах. Они принадлежат негритянским поэтам, которые одни только могли своим поэтическим гением постигнуть всю глубину негритянского сердца и выразить его чувство в дивно-негритянских стихах. Леса и горы кругом трепетали и дивовались, когда цветной народ пел один из своих любимейших гимнов:

"Джизос¹⁵, дай мне вымыться в реке,

Дай мне вымыться в реке,

В реке, в реке, в реке, в реке,

В реке, в реке, – реке.

Джизос, дай мне любить сестру, – в реке,

Дай мне вымыться в реке,

В реке, в реке, в реке, в реке,

В реке, в реке, – реке» и т. д.

После нескольких таких гимнов выступил цветной проповедник со словом. Цветной народ здесь говорит английским языком, хотя и с африканским оттенком, напоминающим в выговоре грубую отрывистость наших казанских татар. Проповедник был истинным пастырем своего народа и говорил с таким же акцентом, немало затрудняющим для иностранца понимание английского языка. Я, однако же, внимательно слушал и проникал в тайну негритянского слова. Проповедник между прочим говорил: «Бог создал землю, Он создал солнце, луну и звезды. Он создал только одно солнце, одну луну и одну землю. Почему Он не создал два солнца, две луны и две земли? Это тайна, которой мы не знаем. Она ставила в тупик Платона п Демосфена и всех великих ученых мужей. Этой тайны не знал даже Моисей, а он был величайший историк, когда-либо живший на земле. Он учился в Египте между цветным народом и был их другом, – да, другом, лучшим, какой только был у них когда-нибудь». Перейдя затем к новому завету, проповедник продолжал: «Что такое был Иисус? Он был Сын Божий. Некоторые древних времен хронологисты говорят, что Он был иудей. Мне нет дела до этого, что Он такое был, был ли Он иудей, или индеец, или араб, или цветной человек. Я одно знаю: Он был вечен и живет в вечности. Солнце не вечно; луна не вечна: эта земля, на которой мы обитаем, на которой стоим теперь, не вечна; ангелы не вечны: они умрут со временем, и мы все умрем; все великие люди умерли. Но Он вечен. Да, братья, один Бог только вечен. Понимаете ли вы это, друзья мои?» По массе цветного народа заметно пробегал трепет умиления и хоровой «аминь!» то и дело подтверждал и одобрял изречения оратора. По окончании проповеди горы и долы опять задрожали от восторженных песен цветного парода.

X. Рыцари тайны

Страсть к процессиям. – Откровение масонам. – Египетский обелиск и масонские церемонии. – Общественное и религиозное положение масонов.

Кто не видал Америки, о том можно сказать, что он не видал процессий. Наверно ни один народ в мире не имеет большей страсти к ним, чем американцы, и нигде они не играют такой важной общественно-политической роли, как здесь. Каждый мало-мальски значительный народный праздник торжествуется процессиями и каждое общественное событие ознаменовывается ими. Каждая политическая партия, каждая корпорация, каждый клуб – имеют свои особые годичные праздники, и все они празднуются непременно процессиями, причем члены каждого общества или корпорации, в своих особых оригинальных мундирах, с знаменами или факелами, величаво шествуют по улицам, выбивая военный шаг под звуки непременного оркестра музыкантов. При такой общей любви к процессиям у американцев есть однако же особые сезоны, когда страсть к ним просто переходит в какое-то безумие. Это именно осенью президентского года, пред ноябрьским избранием президента. Президент Соединенных Штатов избирается каждые четыре года в ноябре месяце. При выборах соперничают две главные партии – республиканская и демократическая, старающиеся избрать президента из своей среды. Для обеспечения президентства за своим кандидатом, партии пускают в ход всякие дозволенные и недозволенные средства, и одними из главных средств агитации считаются торжественные процессии – со знаменами, прославляющими своего кандидата и унижающими другого. Прошлый год был именно президентский, и процессии одна другой пышнее, торжественнее и многочисленнее постоянно шествовали по улицам города. Процессии эти представляют нечто вроде кукольной войны и отзываются чем-то наивно-детским, но для американцев тут почти гамлетовский вопрос – быть или не быть? И замечательно, что в этих утомительных шествиях, непременно под такт военного марша, участвуют не молодые люди только, но часто глубокие старцы, и они с величайшею серьезностью напрягая все свои последние старческие силы, чтобы не отставать от своих молодых собратов. Поистине comoedia humana!

Между другими процессиями в субботу 9 октября прошлого года выдалась одна, которая отличалась особенным характером. Это именно блестящая процессия членов здешнего ордена масонов. Года три тому назад египетский хедив подарил Америке великолепный обелиск или так называемую «иглу Клеопатры». При снятии обелиска с его древнего пьедестала открыты были странные эмблемы, которые озадачили ученый мир своею загадочностью. Но что тайна для людей науки, то оказалось явным откровением для рыцарей тайны или масонов. В этих загадочных египетских эмблемах масоны нашли поразительное сходство со своими собственными эмблемами, которыми, как известно, изобилует таинственный орден. Открытие это подняло на ноги весь масонский мир и ликованиям среди его не было конца. Орден признал египетские эмблемы масонскими, и они были для него новым откровением касательно того, в какую глубокую древность уходит история существования ордена и в какой значит таинственной первобытной старине надо искать его происхождение. Теперь этот обелиск прибыл в Нью-Йорк и для постановки его отведено место в Центральном Парке. В названный день происходила закладка фундамента под обелиск; масоны взяли дело закладки в свои руки и совершили ее с таким пышным торжеством и такою церемониальностью, какие только позволяли средства и изобретательность ордена.

В центре города, именно на углу 6 авеню и 23-й улицы, стоит громадное здание, которое сразу бросается в глаза грандиозностью своих размеров, оригинальностью архитектуры и массою украшающих его загадочных барельефов. Громадные окна его задернуты золотокаемными сторами и весь дом смотрит на окружающую его суматоху с каким-то таинственно задумчивым молчанием. Даже грохот то и дело снующих около его воздушных поездов железной дороги не придает ему оживляющего характера. Это – храм тайны, храм ордена масонов. Замечательна организация ордена. Он пользуется здесь полною свободою, считается наравне со всеми другими обществами и клубами, совершает богослужение и имеет периодические собрания, издает журналы и – при всем том, остается таким же таинственным и загадочным, как и там, где он составляет тайное общество по необходимости. Все знают, что это масонский храм, что там происходят собрания, каждый имеет приятеля и знакомого, заведомого масона, и, однако же никто не знает, что же, в сущности, делается и говорится на этих собраниях. Тайна общества остается по-прежнему тайной, несмотря на все ее внешние обнаружения. В названный день к 2 часам пополудни все окрестности таинственного храма запестрели массами нарядного люда. То собрались рыцари для открытия процессии к месту торжества. Ровно в два часа процессия двинулась по Пятому авеню, аристократической улице города. Музыка загремела и рыцари отрядами, представляющими отдельные ложи, маршем двинулись в путь, со шпагами наголо, каждый отряд под начальством великого мастера и под предводительством знаменоносца. При ярком солнце колонны представляли блестящую картину. Рыцари, главными образом представители богатейших семейств, и их блестящее костюмы с лентами, разными золотыми и серебряными украшениями, треугольные шляпы с перьями и обнаженные шпаги разноцветными огнями играли с солнечными лучами. На руках были надеты высокие, доходящие до локтей, кожаные перчатки с красными крестами; на мундирах и знаменах вообще в избытке красовались разноцветные кресты, придававшие всей процессии религиозный характер. Каждая ложа шла со своим особым знаменем, на котором красовалась особая эмблема и особая надпись – на латинском языке. Между многими другими надписями были и следующие: In hoc signo vinces; Rex regum; Dominus dominorum; Magna est veritas et prevalebit и пр. Музыканты непрестанно играли масонские гимны и один из них по своей мелодии просто поразил меня сходством с напевом известной русской народной песни: «Вдоль да по речке, вдоль по Казанке...» Уж не масонского ли она происхождения? Великие мастера то и дело выкрикивали слова военной команды, и рыцари делали изящные военные эволюции с замечательною для не солдат ловкостью; они то смыкались в одну колонну, то разбивались на пары, на тройки и т. д., смотря по команде. В процессии было до 10.000 человек и все это по преимуществу почтенные пожилые люди из богатейших семейств Нью-Йорка и окрестных городов. От масонского храма до места постановки обелиска три мили или более пяти верст, и надо было только удивляться терпению, с которым рыцари, многие из которых были просто глубокими седыми старцами, в невозмутимом порядке, стройным военным шагом шли все это пространство, то и дело притом выделывая военные эволюции по команде. Тротуары были усыпаны народом и с балконов домов дамы приветливо махали платками.

По прибытии к месту торжества, рыцари тайны четырехугольными колоннами сомкнулись вокруг места закладки фундамента. Когда совсем установился порядок, выступил «великий достопокланяемый мастер» и обратился с следующею речью: «Братья! Мы собрались здесь для положения краеугольного камня в основание фундамента древнего памятника, известного под именем иглы Клеопатры. Случай этот такой, которым может гордиться наше братство и имеет великую важность для истории нашего ордена. Выходя таким образом публично пред миром в качестве членов общества, которое имеет право на сочувствие всех честных и непредубежденных людей, мы открыто заявляем свою непоколебимую преданность нашему святому делу. Дело перед нами, но согласно с древним масонским наставлением, мы пред началом его должны соединиться в молитвенном возношении к Божеству». Великий капеллан масонского храма прочитал молитву, после которой великий достопокланяемый мастер обратился к великому достопокланяемому казначею с словами: «Теперь положите на скалу грамоты ордена», – и тот действительно начал полагать целую массу масонских грамот в основание фундамента, протоколы масонских заседаний, уставы и правила всякого рода и наконец фотографическую картину масонского храма. По окончании складки грамот, великий достопокланяемый мастер подошел к камню, назначенному служить фундаментом, и побрызгал его цементом. Затем он взял рабочие инструменты и передал их масонским приставам. При этом происходил следующий разговор:

– Что составляет истинную драгоценность вашей должности? – спросил достопокланяемый первого пристава.

– Квадрат, – отвечал тот.

– Какое его нравственное и масонское употребление?

– Квадратно измерять действия человека квадратом добродетели и оправдывать свое дело.

– Приложите орудие вашей должности к той части камня, которая требует оправдания, и дайте отчет.

Пристав приложил четырехугольник к камню и сказал: «Наидостопокланяемый мастер, я нахожу камень квадратным. Рабочие исполнили свой долг».

Достопокланяемый обратился к следующему:

– Что составляет драгоценность вашей должности?

– Уровень, – отвечал пристав.

– Какое его масонское употребление?

– Нравственно он напоминает нам о равенстве и назначение его состоять в проверке горизонтальных линий.

– Приложите драгоценность вашей должности к камню, и дайте отчет.

Пристав приложил уровень к камню и отвечал: «Наидостопокланяемый, я нахожу камень ровным. Рабочие исполнили свой долг».

Достопокланяемый обратился к третьему приставу:

– Что составляет истинную драгоценность вашей должности?

– Отвес, – отвечал пристав.

– Какое его масонское употребление?

– Нравственно он учит нас прямоте поведения, и мы употребляем его для поверки перпендикулярных линий.

– Приложите орудие вашей должности к разным сторонам камня и дайте отчет.

Пристав приложил к камню измерительный инструмент и отвечал: «Наидостопокланяемый, я нахожу камень отвесным. Рабочие исполнили свой долг».

Затем достопокланяемый подошел к камню, брызнул на него цементом и, ударив трижды жезлом, торжественно проговорил: «Я, Джисс Б. Антоний, великий мастер масонов штата Нью-Йорка, объявляю камень отвесным, ровным и квадратным, хорошо обтесанным, верно, правильно и как следует положенным. Пусть представлены теперь будут элементы посвящения». Тогда выступил наместник великого мастера, посыпал камень хлебными зернами и произнес: «Я сыплю эти зерна как эмблему полноты и довольства. Да низольются щедрые благословения неба на нас и на все подобные патриотические и благотворительные предприятия, и вдохновят сердца народа добродетелью, мудростью и благодарностью». После него подошел к камню старший великий пристав и, поливая камень вином, говорил: «Я лью это вино как эмблему веселья и радости. Да благословит Великий Правитель вселенной благоденствием наше национальное, штатное (окружное нью-йоркское) и городское правительство, сохранит союз штатов, и да будет он союзом дружества и братской любви, которая будет продолжаться во все времена». Затем к камню приблизился младший великий пристав и, поливая камень маслом, говорит: «Я лью этот елей как эмблему мира. Да пребудут благословения его постоянно с нами и пусть Великий Начальник неба и земли покрывает и защищает вдов и сирот и охраняет от испытаний и превратностей мира сего, и так да ниспошлет милость свою на угнетенных, труждающихся и скорбящих, дабы они не скорбели более и не труждались». Наконец, достопокланяемый великий мастер, став пред лицом всех, вознес следующее моление: «Да благословит всещедрый Создатель природы жителей сего города обилием вещей –необходимых, полезных и комфортабельных для жизни, да помогает в водружении этого основания и в окончании этого предприятия, да защитит рабочих от всякого несчастного случая, надолго сохранит этот образчик труда восточных рабочих от разрушения и да дарует нам всем обилие зерен питания, вина освежения и масла радости. Аминь».

При всех этих церемониях мертвая тишина царила кругом, тысячи масонских лиц как бы окаменели в благоговейной настроенности, и только одно солнце улыбалось на небе и легкий ветерок шаловливо играл с перьями и лентами масонских мундиров.

Достопокланяемый затем воздал должную честь великому архитектору за удачное заложение фундамента; после него выступили великий маршал великой ложи и во имя великого мастера масонов нью-йоркского штата окончательно провозгласил, что краеугольный камень египетского обелиска, известного под именем иглы Клеопатры, должным образом положен. Такое провозглашение он сделал на все четыре страны света – юг и север, восток и запад, и на каждое провозглашение та сторона четырехугольника, образуемого масонскими колоннами, по направлению к которой направлялось провозглашение, по три раза хлопала ладонями. В знак окончательного утверждения дела. В заключение всего достопокланяемый великий мастер обратился к масонам с длинною речью, в которой рассматривал значение Египта в истории человечества, причем выказал массу знаний – литературных, научных, археологических, строительных, астрономических, и доказывал что все современные науки имеют свою колыбель на берегах Нила. Там же, по его мнению, имеет свою колыбель и масонство, хотя то масонство, конечно, много отличалось от современного, в которое привзошло много новых элементов, выработанных новейшей цивилизацией. Начертав историю обелиска, достопокланяемый заключил: «Древний каменщик созидал не для одного века, а для вечности. Так, братья, должно быть и с нами. Давайте же трудиться верно в настоящем, ожидая награды, обещанной тому, кто исполняет весь свой долг, и прошедшее, настоящее и будущее всякого и каждого удостоит его приветствием: хорошо сделал, добрый и верный раб»! Масоны восторженными кликами одобряли речь, а великий капеллан вознес благодарственную молитву ко Всемогущему за этот славный день, который навеки связал Египет, землю прошедшего, с Америкой, землей будущего, и просил, чтобы союз штатов существовал во веки. «Аминь, да будет так»! – грянули десять тысяч голосов, и эхо нисколько раз повторило масонский клик в гротах парка. Раздалась команда, масонские колонны заколыхались, разбились на отряды и под звуки марша двинулись в обратный путь. А солнце уже скрылось за береговыми высотами Гудсона, и масонам улыбались только яркие звезды, блиставшие на тёмно-голубом небе.

Масонское общество чрезвычайно обширно и многочисленно в Америке. Отдельные ложи его раскинуты по всем Соединенным Штатам. Членов своих оно считает сотнями тысяч и в одном нью-йоркском штате их числится более 100.000. Оно ведет усиленную пропаганду и при всяком удобном случае заявляет о себе громкими и блестящими демонстрациями. Три раза в году обыкновенно бывает генеральный совет масонов в каком-нибудь из главнейших городов страны и каждый раз такое событие ознаменовывается торжественными парадами. Погребение всякого масона совершается с генеральскими почестями, с музыкой и парадным шествием рыцарей. Как общество, масонский орден пользуется большим общественным уважением, и без преувеличения можно сказать, что к нему принадлежат все высшие, богатые и образованные классы американского общества. По своей сущности масонский орден есть религиозно-благотворительное общество, без всякой политической примеси. По крайней мере с политической стороны он нисколько не заявляет о себе даже во время президентских выборов, когда политические страсти всего народа бывают распалены до невозможности. Благотворительность его, впрочем, ограничивается только своими собственными членами, и с этой стороны каждый член масонского братства может считать себя обеспеченным от нужды и бедствий, где бы он ни находился. Каждый масон имеет значок, который только стоит ему показать в масонской ложе, чтобы его призрели в болезни, дали денег в нужде, защитили на суде и т. д.

В религиозном отношении касательно масонского общества существуют неясные представления. Несомненно, однако же то, что к нему принадлежат весьма многие пасторы американских церквей, считающие, очевидно, совместимым свое представительство в христианской церкви с членством масонского общества. Есть однако же и противники такого порядка вещей. В этом отношении небезынтересны рассуждения, происходившие на одном заседании генерального синода реформатских церквей. От некоторых общин было прислано в синод заявление с выражением решительного отвержения всяких связывающих себя клятвою обществ как антиреспубликанских, противохристианских и противореформатских. «Мы, священники и старшины, – говорилось в заявлении, – не позволяем масонам быть членами в наших церквах. Мы запрещаем им участвовать с нами в совершении таинства евхаристии. Но когда мы присутствуем на частных или общих синодах, нам приходится иногда слушать проповедь и принимать причастие из рук их, кого мы отлучаем, что поставляет нас в неловкое положение и оскорбляет нашу совесть». Из этого заявления видно, что, между тем как одни реформаторские священники отлучают масонов от церкви, другие состоят членами масонского общества. Когда вопрос предложен был на обсуждение синода, то тут высказалась та же разность во взглядах на масонство. Так, достопочтенный Винтер напал на масонство с жестокой критикой. Он изобразил «унизительные церемонии при поступлении в ложи» и доказывал, что эти церемонии противохристианские, так как они учат, что брат масон, прошедший масонскую школу, живущий для масонства и получающий масонское новое рождение, – тем самым обеспечивает за собою право на царство небесное. Затем он говорил о клятвах разных степеней и доказывал, что в них масоны клянутся защищать убийц и преступников от закона, если таковым окажется брат масон. Ни один масон, по его мнению, не может быть верным самому себе, своему семейству, своей церкви или своему Богу. Для человека-де невозможно быть в одно и тоже время добрым масоном и добрым христианином. Ему отвечал «божественный доктор» Портер в не менее жестоких выражениях. Он сказал, что он сам «царственный архимасон» и в тоже время служитель Господа Иисуса Христа, и отрицал, чтобы масонство препятствовало кому-нибудь быть добрым христианином. «Я перед Богом желаю, – говорил он, – чтобы христианская церковь достаточно умела действовать по образу масонских лож, и тогда она будет больше делать добра. Вы никогда не найдете вдов и сирот масонов в богадельнях». После него поднялся достопочтенный Лепельтак – и опять набросился на масонство. Масонские молитвы, обряды и учения, по мнению этого оратора, противны идее единого и истинного Бога. Масонство-де издевается над словом Божиим и способствует неверию. Он стал было рассказывать, как у масонов изображается Моисей пред пылающей купиной и как кандидат на третью степень посвящается в полунагом состоянии, – но приверженцы масонства не дали ему договорить. Один из них сердито прервал Лепельтака вопросом, знает ли он то, о чем говорит, по собственному опыту, или слышал от какого-нибудь масонского отступника, а другой подпрыгнул с своего места и закричал: «Каждое слово, сказанное собратом о масонских обрядах, ложно, каждое слово – ложь»! Произошло страшное смятение, все кричали, и никто не слушал, звонок безнадежно и жалобно дребезжал в руке председателя. Силы борющихся сторон оказались равными и потому смятение прекратилось только тогда, когда все утомились от бесплодной борьбы. Без решения однако же нельзя было оставить дела и синод выработал следующее определение; которое могло быть принято обеими спорящими сторонами: «Синод на основании имеющихся в его распоряжении сведений и данных не может дать своего официального решения ни за, ни против масонства и других связывающих себя клятвою тайных обществ. Считая священным и неотъемлемым право всех своих священников и членов на личное убеждение совести и свободу слова, с подчинением только Христу и Его церкви, синод однако же объявляет сим, что ни один член или священник реформатской церкви в Америке не должен иметь ничего общего с таким обществом, тайным или открытым, принципы и деятельность которого противны христианству или противны вере и деятельности церкви, к которой мы принадлежим».

Определение это, разумеется, не решило спорного вопроса, но благодаря своей неопределенности оно удовлетворило обе стороны. Только что пред тем распаленные противники, теперь любезно разговаривали между собой и в знак мира закуривали друг у друга сигары.

Родные отголоски

I. Русский праздник за океаном

Русский юбилей. – Голоса американцев. – Взгляд их на минувшее двадцатипятилетие России. – Русская и американская печать.

По одной из продольных нью-йоркских улиц, именно по Второму Авеню, полотно воздушной железной дороги идет на страшной высоте, выше пятиэтажных домов. Непрерывно снующие по нему поезда представляют чудовищно грандиозную картину, при виде которой в непривычном зрителе страх борется с удивлением. На переезжающей названное Авеню поперечной 50-й улице находится станция воздушной дороги; со станции идет вниз четырехсоставная лестница, упирающаяся в каменный тротуар, над которым высится ряд стройных шоколадных домов, простой до монотонности, и в тоже время изящной до своеобразности, американской архитектуры, с целым рядом однообразных до неразличимости подъездов. Один из этих подъездов, однако же сразу обращает на себя внимание тех, кто спускается вниз по лестнице со станции воздушной железной дороги. Лишь только царственное светило дня взойдет над горизонтом, как лучи его с особенною любовью сосредоточиваются на стоящем над подъездом небольшом золотом кресте, под которым над самою дверью красуется золотая же надпись: «греко-русская церковь»¹⁶. Во вторник 2 марта по новому стилю (19 февраля по-старому) 1880 года, в 11 часов утра около этого подъезда происходило необычное движение. Роскошные кареты одна за другой подкатывались к подъезду и, выпустив седоков, становились в стройные ряды; с лестницы воздушной и из вагонов конно-железной дороги выходили простые русские люди, клали пред золотым крестом поклоны и входили в открытую дверь; прохожие американцы с интересом останавливались пред подъездом и любовались как золотистыми отливами православно-русского креста, так и происходившим у его подножия движением. О причине этого движения у подъезда русской церкви американцам нечего было справляться. Они все знали ее. В Нью-Йорке не было такой газеты, которая бы не поместила в этот день статьи о «великом русском празднике», о «юбилейной годовщине царя». Да, это был великий русский праздник на американской земле и описанное выше движение было его внешним выражением. В этот день мы русские, отделенные от родины тридевятью земель и беспредельным океаном, мыслью и сердцем сливались с родною землею и вместе с нею посылали горячий привет любви нашему возлюбленному Монарху, в вечно памятный для русской истории день двадцатипятилетней годовщины его царствования.

Приготовления к этому великому празднику у нас начались еще задолго до его наступления. Кроме украшения церкви, главная забота состояла в том, чтобы образовать певческий хор, так как одноголосного пения псалмиста было совершенно недостаточно для такого торжественного дня и богослужения. Вопрос об образовании хора при недостаточном количестве живущих здесь русских оказался довольно трудным. Правда, многие американцы и особенно американские леди весьма сочувственно отнеслись к нашему празднику и обещали свое содействие; но сделанная спевка показала, что их содействие могло только затруднить дело, так как для них приходилось писать английскими буквами всю обедню и приучать их выговаривать совершенно неподсильные для них славянские слова. Служить же обедню на английском языке, как это бывает в воскресные дни, считалось неудобным для такого исключительно русского праздника. Вследствие этого пришлось отклонить любезное предложение услуг со стороны американских леди, поблагодарив их за их симпатичное отношение к России и русскому торжеству. Приходилось ограничиваться русскими. К счастью, среди них нашлись люди, которые с охотою взялись за дело. Это – живущий здесь русский доктор П. и бывший в России предводитель дворянства Б., которые вместе с псаломщиком составили трио. Славянское богослужение с таким русским хором, при массе избранной публики с официальными представителями во главе, имело чрезвычайно торжественный характер и отвечало важности переживаемого русской историей дня. Это молитвенно благодарственное возношение ко Всевышнему русских сердец за океаном было как бы отголоском пламенно единодушной молитвы самой русской земли, вознесшей ее за своего царя семью часами раньше нас. Разница между Москвой и Нью-Йорком во времени равняется приблизительно 7 часам; поэтому, когда у нас начиналась только служба в 11 часов, в сердце России было уже 6 часов вечера и зажигалась иллюминация. Подробности богослужения и его обстановку я не буду описывать, и предоставлю описание их своеобразному языку одного из американских репортеров. В вечернем издании самой большой и распространенной американской газеты «Неrald» напечатано было в самый день нашего праздника следующее.

«Двадцатипятилетняя годовщина восшествия царя на престол была отпразднована сегодня в маленькой греко-русской церкви должным образом с некоторою степенью пышности и церемониальности. Достопочтенный о. Биерринг совершал службу в богатом золотошитом верхнем одеянии (т. е. ризе), под которым было надето шелковое фиолетовое внутреннее платье (т. е. подризник), и в шляпе того же цвета, недавно присланной ему из С.-Петербурга в качестве знака отличия. В России такую шляпу носят только епископы¹⁷. Богослужение совершалось на русском языке, кроме наставлений из св. писания, которые читались по-английски. Литургию св. Златоуста, обычную в праздничные дни, пел отборный хор из мужских голосов, и молитвы были возносимы за Императора и Императорскую фамилию и флот, чтобы Бог стал на их сторону и покорил под их ноги всякого врага и противника. Молитвы о долговременном царствовании, крепком здоровье, постоянных победах и конечном спасении «благочестивейшего и Богохранимого Александра Николаевича» были часты и трогательны. Возносима также была молитва о мире и благосостоянии церкви и всего мира. Президент Соединенных Штатов и царь были вместе упоминаемы в прошениях.

Песнь – «Тебе Бога хвалим» – заключила все богослужение. Между богомольцами были: русский посланник в Вашингтоне, его супруга и два сына. Посланник одет был в свой официальный придворный костюм, со знаками его положения на груди и плечах; как представитель Императора, он занимал место за особой отгородкой. Русский генеральный консул с супругой; несколько иностранных консулов в Нью-Йорке и десятка два или три знатных американских леди присутствовали также при богослужении. Многие важные духовные и светские лица города присылали свои поздравления с долгим и плодотворным царствованием Императора и с сохранением его жизни, причем выражали свое сильное презрение к нигилистам, покушавшимся на его жизнь. Царица была трогательно упоминаема как в молитвах церкви, так и в письмах, полученных о. Биеррингом от американцев. Маленькая капелла была переполнена народом и все богослужение производило сильно впечатление».

До какой степени американцы были заинтересованы нашим русским праздником можно видеть из того, что в некоторых иллюстрированных изданиях появилось подробное гравированное изображение церкви и всей обстановки богослужения. Только здесь свободное искусство дало уже полную свободу воображению, за смелыми и незастенчивыми размахами которого едва можно узнать действительный предмет изображения. Так на картине, помещенной в иллюстрированном журнале «Frank Leslie», священник облачен уже вполне в англиканское одеяние, с камилавкой, впрочем, на голове, и с высоко поднятым в руках католическими крестом с барельефным изображением распятия; а трехголосный хор раздут в бесчисленный, в котором и не пересчитать массы голов, вытягивающихся по направленно к нотным тетрадкам. Общая обстановка церкви, однако же схвачена довольно верно. Тут же рядом помещен довольно правильный портрет Государя Императора.

Упоминаемые репортером письма от различных высокопоставленных американских лиц мне была возможность читать самому, и я должен сказать, что все они проникнуты такою теплотой чувства любви и симпатии к нашему венценосному Юбиляру и ко всему русскому народу, какая только может исходить от сердца непритворно любящим Россию друзей. Симпатии свои к нашему возлюбленному Монарху и ко всей России американцы выражали, однако же не в частных письмах только; они выражали их и открыто – в газетах. Все газеты поместили в самый день праздника по передовой статье с выражением этих симпатий и поздравлений России в день ее великого праздника, а главные газеты, как напр. «Геральд», дали на своих столбцах целые очерки минувшего двадцатипятилетия. В своей передовой статье царь-газета писала, между прочим, следующее, останавливаясь главным образом на позорящем русскую землю зле:

«Сегодня стукнуло двадцать пять лет, как Александр II взошел на престол Российской империи, по смерти отца своего императора Николая; и этот день нигилисты избрали, если только можно серьезно принимать их угрозы, моментом, в который они хотят поразить своих сограждан поступком дьявольского бешенства¹⁸ . И за что же? За то, что Россия не управляется так, как бы им хотелось управлять ею. За то, что правитель, составляет часть сложного государственного организма, не производит хаоса объявлением дикой всемирной республики, эти люди замышляют зверское мщение над самым гуманным, одушевленным лучшими желаниями ко благу своего народа, и самым просвещенным Монархом, какого только имела Россия со времени свержения монгольского ига. Либеральная и конституционная система правления предпочитается потому, что она дает нравственные и материальные выгоды, лучше обеспечивает жизнь и собственность и поднимает народное развитие вообще. Но разве все эти выгоды сулят нигилисты своей системой убийств и поджогов? И может ли убедиться русский народ огнем и револьвером, что нигилисты лучше тех, кого они хотят заместить? Еще не было никогда в истории переворота, который бы основывался на такой безумной, ребяческой теории. Сущность нигилистической теории состоит в том, чтобы принудить правительство к реформам посредством запугивания. Теория эта основывается на предположении, что весь народ проникнут трусостью и что страх смерти вполне достаточен для того, чтобы принудить всякого к образу действия, который предоставляется как альтернатива убийства. Но как раз все шло наоборот. Никто не испугался, правительство только все более укреплялось и народ теперь ничего так не ненавидит, как безумные политические теории, во имя которых сожигаются его дома и убиваются его лучшие люди». В доказательство любви русского народа к своему Монарху, газета приводит в другом месте отзыв своего петербургского корреспондента, который говорит, что «когда около Александровской колонны в девять часов утра грянул народный гимн: «Боже Царя храни!» и морозный воздух задрожал от движения тысячей простонародных голосов, то иностранцу трудно было думать, что нигилизм есть что-нибудь другое, а не произведение расстроенного воображения какого-нибудь сыщика, и что Александр II не имеет твердого места в сердцах своих соплеменников и подданных».

Другая американская газета, вторая после «Геральда» по распространенности, но первая по серьезности направления, именно нью-йоркский «Times», поместила статью под заглавием: «Двадцать пять лет империи», в которой чисто по-американски – цифрами доказывает благотворность для России минувшего двадцатипятилетия. Вот что писала газета:

«Настоящее царствование, которому исполнилось двадцать пять лет, было самым плодотворным периодом в русской истории. Со времени восшествия на престол Александра II, Россия сделала больше действительного прогресса, чем за все предыдущее столетие. В 1855 году она имела только 419 миль железных дорог, теперь она имеет их более 10.000. В 1855 году только три города во всей империи, именно Петербург, Москва и Одесса, били сносно вымощены или освещены; теперь каждый из главных провинциальных городов обставлен хорошо в обоих этих отношениях, а новая с.-петербургская газовая компания одна из самых цветущих в империи. В 1855 году все число фабрик и заводов в Европейской России было 17.536, вырабатывавших ежегодно на 350.000.000 рублей; в 1867 г. – в первой половине нынешнего царствования – их было уже 23.721 с годичным производством в 500.000.000 рублей, а теперь обе эти цифры конечно гораздо крупнее. Неправильность и запутанность в судопроизводстве, производившемся по отжившим средневековым формам, были невероятные; теперь суд присяжных, введенный в 1865 г., сделался народным учреждением. Сроки военной службы русских солдат были 25 лет и более, теперь он ограничен до 7 лет. Различные жестокие и унизительные наказания, постоянно практиковавшиеся в императорской армии, теперь почти совсем уничтожены и с 1861 г. только однажды был случай гонки сквозь строй. В 1855 году 23.000.000 крестьян были рабами, теперь они свободны и многие из них сделались землевладельцами и богатыми торговцами. Даже в территории сделаны Россией за этот период значительные приобретения. В Европе она приобрела южную Бессарабию; в Малой Азии присоединила часть северной Армении; в центральной Азии завоевала территорию, равную Франции; южная граница Сибири расширилась почти на 1.000 миль на счет Китая, а на Великом океане приобретен важный остров Сахалин. Но помимо всего этого Россия сделала шаг, который как нельзя лучше восполняет один из ее самых больших недостатков. Она образовала если не вполне средний класс, то зародыш этого класса, который теперь распространяется каждый год все шире. Из 55.000.000 населения, которое было, собственно, в России в 1861 году, 29.000.000 были свободными крестьянами и 23.000.000 рабами, так что – для противовеса им оставалось только 1.000.000 дворян, 4.000.000 горожан и 650.000 духовенства. Все, что нужно для массы русского народа, это – сознательное послушание правительству. Избранными орудиями нигилизма служат не пристроившиеся ни к чему межеумки и мечтательные недоучки, которым нечего терять и головы которых так же пусты, как их карманы (with heads as empty as their pockets). Безопасность России требует образования такого класса деловых и промышленных людей, для которых порядок был бы первым условием благосостояния и всякое нарушение его разорением».

Из приведенных выдержек можно видеть, с какою серьезностью занимается американская печать судьбою чужой для нее страны, России, с каким здравым практическим пониманием взвешивает условия ее существования и развития. Что же делает наша российская печать? Когда она освободится от позорящего ее кошмара сплетней, перебранок и фразистого либерализма? Когда она с прямотой сердечной любви взглянет на вопиющие нужды родной земли и вызовет к деятельности силы, которыетаятся в неисследованных глубинах русского народа и ждут только не дрябло фальшивого, а идущего прямо от сердца призыва? Пора образумиться, давно пора!..

II. Русское горе

Отголосок русского горя за океаном. – Соболезнования американцев. –Голоса общества, печати и правительства. – Панихиды в Вашингтоне и Нью-Йорке. – Американский проповедник о свободе и злоупотреблении ей.

Радость и горе неразделимы в человеческой жизни, и горе часто по пятам преследует радость. Только год тому назад русский народ торжествовал вместе со своим царем другую годовщину двадцатипятилетия царствования своего возлюбленного Монарха, и народное ликование гремело по всей стране. Но горе, страшное и тяжкое горе стояло уже у дверей. И вот оно явилось, и вопль народный пронесся по русской земле, заметая следы только что пережитой радости. О радость! мимолетность тебе настоящее имя!

От ужаса злодейски кровавой трагедии, навеки опозорившей русскую землю, содрогнулся весь земной шар, куда только проходят железные нервы земли. За океаном, в Нью-Йорке, страшная весть получена была в самый день совершения святотатственного злодеяния. Газеты получили телеграммы около шести часов вечера и около этого-же времени из Вашингтона от русского Императорского посольства прислана была телеграмма священнику русской церкви, вызывавшая его в национальную столицу для совершения панихиды. Между тем репортеры газет разнесли роковую весть по всему городу и весь Нью-Йорк мгновенно сделался местом страшного возбуждения: говор негодования и ужаса разлился по всем общественным и частным учреждениям, где только были живые люди. На следующее утро горестный факт нашел место на страницах всех газет и там же выразилось настроение, с которым отнесся к нему американский народ. Никогда еще он не выражал такого сильного и единодушного негодования, какое выразил теперь против злодеев, занесших смертоносную руку на венчанную главу русского Царя-Освободителя. Американский народ сам раз пережил позор, нанесенный ему злодеями в убийстве президента-освободителя Линкольна; потому он способен глубже понимать русское горе, чем всякий другой народ. И чем глубже чувствовал он соболезнование русскому народу, тем грознее было его негодование против виновников его горя. Нью-Йоркский «Herald», поместив на другой день громаднейший отчет о совершении цареубийства, вместе с подробным очерком минувшего царствования, в передовой статье говорил:

«Убийство никогда не может быть благодетельным для судеб царств и народов; напротив, все друзья свободы прежде всех других оплакивают всякую попытку достигнуть ее посредством убийства. Нигилизм или революция никогда не получит более тяжкого удара в глазах человечества, чем как от убийства этого благородного и доблестного государя. Эти попытки переменить судьбу народа посредством насилия над основным законом общественного бытия –суть крайности безумия. Насколько касается Америки, то судьба царя будет принята с глубокою скорбью. Он был не только глава нации, связанной с Соединенными Штатами узами особенной симпатии, но он был другом Союза в то время, когда Союз нуждался в друзьях. Мир будет помнить его, как освободителя крепостных. Америка не забудет его, как единственного государя, который во время нашей гражданской войны был великодушен и открыт в своей симпатии к нашему делу. И теперь, когда тень смерти пала на его царственное чело, наша скорбь увеличивается фактом, что в его потере цивилизация лишилась дальновидного и благодетельного государя, а Америка потеряла преданного и могущественного друга».

Величественная газета затем с горечью негодования и громами проклятия обрушивается на нигилизм. Но для характеристики американского общественного мнения в этом отношении представляю выдержку из другой серьезнейшей американской газеты «Times». В передовой статье под заглавием: «Что сделали нигилисты?» газета говорит:

«Нигилисты убили царя, но не убили ли они также нигилизм? Эти дикари и полупомешанные женщины напрасно воображали, что трон, корона и императорское правление мгновенно исчезнут, лишь только потухнет жизненная искра в жестоко изувеченном теле их жертвы. Они не высказывали никакой цели, кроме той, которой они теперь достигли. Они величались именем апостолов чистого разрушения; и, кроме этого, у них нет никакого врачевания для человеческих зол, нет плана перестроить государство и образовать более счастливое общество. Это отвратительная и бездушная шайка. Их главная и смертельная цель (цареубийство) теперь достигнута, и они поставлены лицом к лицу с самым полным испытанием всякой системы – первым успехом. Когда пройдет потрясение ужаса от их страшного преступления, мир будет ждать, что же нигилисты предполагают делать далее, и он увидит, что – ничего. Их пустое и бесчеловечное учение не ведет их дальше. Но они ответят за свое кровавое дело, если не пред русским правосудием, то пред остальным миром, и потеряют последнюю искру сочувствия, с которою некоторые малообразованные друзья свободы в других странах относились к ним. Теперь, как никогда, нигилизм сбросил с себя маску и открыто стоит как главный враг свободы русского народа. Он умертвил Царя-Освободителя, которого крестьянство любило, потому что он разбил цепи на их руках, и единственными врагами которого были выброски из вздутого и распущенного среднего класса и ложные друзья свободы, называющие себя нигилистами. Нигилизм постоянно тормозил рост русской свободы и теперь, быть может, нанес ей удар, от которого она не оправится в течение поколения. Известно, что Александр II был государь либеральных наклонностей. В доказательство этого достаточно указать на освобождение им крепостных и на то теплое сочувствие, с которым он относился к народным учреждениям, как они существуют в Соединенных Штатах».

Сочувствие русскому народу американский народ выражал не только посредством печати, но и посредством своих представительных собраний. Так, законодательное собрание нью-йоркского штата одним из первых своих актов в сессии 14 (2) марта приняло следующую резолюцию касательно русского горя:

«Определили: что собрание штата Нью-Йорка, представляющее более пяти миллионов американского народа и нравственные, политические и общественные чувства штата и всей страны, с глубочайшею скорбью услышало о смерти чрез yбиение Александра II, с 1855 года бывшего царя России. Он был другом американского Союза, когда страна была погружена в ужасную гражданскую войну. Освободитель 23.000.000 русских крепостных, освободитель Болгарии, и своею смертью был занят устроением конституционной формы правления для всего русского народа. В течении минувшего года он отменил тяжелый налог на беднейшее классы своего народа и уничтожил деспотическую власть третьего отделения, которое арестовывало граждан по подозреваю и ссылало их в Сибирь без расследования или какой бы то ни было формы суда. Народ этого штата, сочувствуя повсюду конституционной свободе и справедливому равенству, в тоже время отвращается от убийц, будут ли они при императорском правлении, как в России, или при народном правлении, как в республике Соединенных Штатов. Он помнит зверское убиение его собственного избранного главы, президента Линкольна, и желает засвидетельствовать свое отвращение к преступлению политических убийств, считая их враждебными свободе, цивилизации и христианству, и самыми злейшими врагами всяких реформ – как в штатах и нациях Америки, так и в государствах и империях всего света».

Член законодательного собрания, г. Эрастус Брукс, внесший эту резолюцию, обратился к собранию с длинною пламенною речью сочувствия русскому народу, и собрание единодушно приняло и одобрило как речь, так и резолюцию.

Подобные же резолюции были приняты законодательными собраниями и других штатов американского союза, и как бы общим сводом их явилась резолюция сената Соединенных Штатов, в Вашингтоне. В сессию 14 (2) марта американский сенат единогласно принял следующую резолюцию:

«Так как сенат Соединенных Штатов Америки, созванный теперь на специальную сессию, получил известие о смерти, чрез беззаконное и бесчеловечное насилие, Его Величества Императора России Александра II, то

Определили: что сенат соединяет свой голос с голосом всех цивилизованных народов в отрицании убийства как средства мщения за всякое угнетение, действительное пли воображаемое.

Определили; что вспоминая и с удовольствием лелея отношения истинного дружества, которые всегда существовали между народами и правительствами России и Соединенных Штатов, для укрепления и поддержания каковых покойный Император серьезно употреблял свое великое влияние, сенат выражает правительству и народу России свое соболезнование в его горькой национальной потере.

Определили: что секретарь сената передаст копию сих определений президенту Соединенных Штатов, с просьбою, чтобы он сообщил оные правительству России».

По поводу этой резолюции сената «Herald» писал: «Всеобщее выражение симпатии и соболезнования о покойном царе по всему цивилизованному миру есть то, что можно было ожидать, и оно вполне достойно и трогательно. Мы рады, что сенат Соединенных Штатов последовал быстрому действию Блэна (первого министра) в отправке послания соболезнования русскому правительству. Относительно преступления возможно только одно мнение».

Наконец, и учащаяся американская молодежь не отстала от других в выражении своих симпатий русскому народу и презрения к злодейской шайке убийц. Студенты лучшей в Нью-Йорке коллегии Колумбия, факультета политических наук, «единодушно приняли резолюцию соболезнования царствующему дому России и всему благорасположенному и законохранительному русскому народу, стремящемуся к постепенному, мирному и постоянному общественному развитию. И они не могут достаточно сильно и сурово осудить все мятежные вспышки насилия и преступные выходки как безумные, недействительные и влекущие за собою самые гибельные последствия для постоянного общественного прогресса».

Репортеры газет рассыпались по городу, отыскивая и расспрашивая всех, кто только как-нибудь соприкасался с Россией, и мнением всех таких людей (исключая нескольких осколков нигилистической партии, которые открыто гордились злодейством, навлекая на себя еще большее общественное презрение) было единодушное и могучее сочувствие русскому народу и негодование на злодеев. Флаги всех иностранных консульств и даже частных учреждений опустились на полмачты – в положение печали, и сквозь обычный гул монотонной промышленной суеты американской митрополии заметно проходила скорбная нота соболезнования бедному русскому народу, допустившему среди себя совершиться злодейству, весть о котором грозно вопиет к небу.

Получив от его высокопревосходительства, русского императорского посланника в Вашингтоне, горестную телеграмму, настоятель русской православной церкви в Нью-Йорке живо собрался в путь, и в ночь на вторник отправился в национальную столицу американского народа, вместе с псаломщиком и г. генеральным консулом Нью-Йорка. Быстрый поезд загремел в ночной темноте и ранним утром прибыл в Вашингтон. Там уже производились деятельные приготовления к совершенно панихиды, и супруга господина императорского посланника Бартоломея лично занималась приведением своего зала в соответственное для скорбного богослужения положение. Между тем столица американского народа с теплыми сочувствием следила за этими приготовлениями, и оно, между прочим, выразилось в том, что священники одной епископальной церкви предложили свой храм в качестве места для совершения панихиды, сопровождая это предложение горячими заявлениями своего сочувствия и соболезнования. «Осмеливаясь сделать такое предложение своего храма для православного употребления, – говорит в своем письме достопочтенный ректор церкви Герольд, – я единственно имею в виду заявить свое глубокое почтение к вашей древней кафолической церкви и выразить свое сердечное соболезнование Императорскому семейству и русскому народу». Так как надлежащие приготовления сделаны уже были в резиденции русского Императорского посланника, то русскому священнику оставалось только благодарить епископального американского ректора за его любезное предложение и теплое сочувствие русскому народу, что он и исполнил, лично сделав ему визит.

Совершение панихиды назначено было на 3 часа пополудни во вторник (15) 3 марта, и разосланы были официальные приглашения представителями держав. К назначенному времени кареты посланников одна за другой начали подкатываться к подъезду русского посольства и из них выходили блестяще мундированные лица, которых любезно встречали русский императорский посланник со своей супругой, одетой в глубокий траур. Блеск разнообразных придворных мундиров, затеняемый траурным крепом всей окружающей обстановки, при тусклом мерцании трех свечей, горевшими на столе, пред которыми стояли священник и псаломщик в ожидании знака для начатия панихиды, курение ладана, густыми клубами ложившегося на группу представителей держав, и тихий говор приветствий и соболезнований – все это было торжественным и внушительным выражением господствовавшего настроения скорби. Репортеры внимательно следили за совершением панихиды и на другой день во всех газетах в Вашингтоне, в Нью-Йорке и других городах появились подробные отчеты о совершении «русского requiem`a». В вашингтонской газете «The National Republican» было напечатано такое описание панихиды:

«Резиденция русского министра, на Коннектикутском авеню, вчера пополудни была сценою внушительного и блестящего собрания по случаю поминального богослужения в честь покойного царя России. Было интересно смотреть, как дипломатический корпус и семейство министров и attaches проходили под тяжелой аркой крепа, служившего эмблемой печали. Внутри дома господствовала подавляющая тишина и царствовало настроение скорби. Окна были затенены, стены увешаны тяжелыми складками траурной материи, обрамленной шелковыми крепом и бахромой, и были видны все знаки траура, какими только восточная церковь и русский двор выражают всю скорбь по царственном покойнике. На восточном крае зала был импровизован алтарь, на котором три зажженные свечи были единственными знаками веры церкви. Впереди стояли члены русского посольства и генеральный консул Велецкий из Нью-Йорка, придворные мундиры которых были закутаны в креп и пуговицы придворного платья покрыты черным. Британский посланник с семейством, французский и германский посланники, одними словом, весь дипломатический корпус теснился позади русского посольства. Государственные секретари (министры) Соединенных Штатов, Влэн и Линкольн с супругами и нарочито приглашенными друзьями, были свидетелями религиозной службы, которую совершали отец Николай Биерринг и его помощник достопочтенный отец (!) Лопухин, из Нью-Йорка. «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего, благочестивейшего Императора Александра Николаевича», – говорил отец Биерринг, и это было господствующим духом всего богослужения. Ему отвечал помощник и пел: «Я пролью мою молитву ко Господу, и Ему возвещу мою печаль». В заключение церемоний было дано благословение всем посредством возвышения креста и пелось провозглашение вечной памяти царственному покойнику. В одной из задних комнат дома виднелся большой портрет покойного Императора, увешанный эмблемами траура, и придавал еще больше печальной торжественности всей окружающей обстановке».

Подобные же отчеты переданы были по телеграфу в газеты Нью-Йорка, Балтимора, Филадельфии, Бостона, Чикаго и других городов страны.

Среди членов дипломатического корпуса были не только представители европейских п христианских держав, но и азиатских. Так, тут были члены китайского посольства в своих национальных костюмах, и члены японского посольства в блестящих европейских мундирах. Турецкое посольство присутствовало в своем полном составе. Замечательною особенностью его служит то, что оно все состоит из православных греков, и потому принадлежит к приходу русской православной церкви в Нью-Йорке. Предполагалось, что на панихиде будет присутствовать новоизбранный президент Соединенных Штатов Гарфильд, но многотрудная деятельность его в новом положении заставила его ограничить свое представительство первыми министрами кабинета – Блэном и Линкольном, которые резко выдавались из ряда членов дипломатического корпуса своим простым черным платьем. Для последнего из них присутствие на русской православной панихиде сопровождалось не только чувством общего соболезнования русскому народу, но и глубокою личною скорбью его собственного сердца. Он сын знаменитого президента Соединенных Штатов Линкольна, который подобно нашему покойному государю был благодетелем человечества, освободителем миллионов рабов, и подобно же нашему государю пал от злодейской руки врагов истинной свободы. Скорбные звуки панихиды по покойном государе теперь со всею тяжестью ложились на его сыновнее сердце, оживили в нем память о его доблестном отце, погибшем за благо человечества, он не мог побороть своих чувств. Он плакал в продолжение всей панихиды... Да, поистине велика темная сила адской злобы на земле, и только кровью мучеников покупается царство истины и блага в человечестве!

В ближайшее воскресенье совершена была панихида в русской церкви в Нью-Йорке. Церковь оделась в глубочайший траур, в котором, благодаря заботливости г. консула, изящный вкус счастливо сочетался со знаками тяжелой скорби. Панихида назначена была на 11 часов утра, после совершения обычной литургии; но массы американцев начали прибывать уже с раннего утра и к 10 часам не только церковь занята была вплотную, но и весь тротуар снаружи чернел народом, с которым едва мог справляться патруль полисменов из восьми человек, командированных для наблюдения за порядком. Кроме личного присутствия в русской церкви, американцы выражали свои симпатии и письменными заявлениями. Как в самый день совершения панихиды, так и на следующей день, русский священник получил массу писем с выражениями глубокого соболезнования. Письма получены были не только от жителей Нью-Йорка, но из соседних городов и даже из отдаленных штатов.

Проповедники американских церквей присоединились к общему хору сочувствия русскому народу и в своих выражали как соболезнование России, так и презрение к безумному и зверскому движению нигилизма. Один из проповедников, именно доктор Ньюман, развил по этому поводу целый трактат о свободе и злоупотреблении ею, который может быть не бесполезен для тех, кто смутно представляет себе идею свободы, каковых у нас в России, к сожалению, не мало – даже среди таких лиц, которые считают себя руководителями общественного мнения¹⁹. Проповедник взял своим текстом слова апостола. «К свободе призваны вы, братия; только бы свобода ваша не была поводом к угождению плоти: но любовию служите друг другу». Гал.5:13. «Многие воображают, – говорит проповедник, – что под Евангелием они могут делать все, что только хотят, и это без греха. Некоторые думают: что добродетель и порок суть условные термины, которые не представляют реальностей, а только условности. Иные думают, что свобода есть отрицание закона, порядка и приличия, и в приложении к нравственности, политике и благосостоянию она означает освобождение от всяких ограничений. Напротив, свобода в самом понятии своем заключает ограничение и ответственность. Безусловная свобода есть не только нелепость, но и покушение осуществлять ее есть преступление против вселенной. Человек есть организованное ограничение. Человеческое тело может расти только до известной высоты. Отбросьте этот закон ограничения, и голова человека достигла бы такой высоты, на которой невозможна жизнь. Человек может есть и пить только известное количество, может спать столько-то и может на столько-то выносить холод и жар – все это заключает в себе ограничение. Мы так устроены, что даже чувствительность имеет свои пределы. Напряжение чувства выше данного пункта ведет за собой обморок или смерть. Мы могли бы слышать музыку небесных сфер, если бы имели достаточную для этого слуховую восприимчивость; мы могли бы видеть престол Невидимого, если бы имели соответствующую оптическую способность. Наша умственная способность такова, что для нее есть известные пределы, за которыми мы не можем мыслить. Природа повсюду призывает к остановке. Человек имеет общественные обязанности, как он имеет личные права. Брак ограничивается двумя лицами, потому что число полов равно. Дети должны повиноваться своим родителям, чтобы обеспечить домашнее согласие и счастье. Организованное общество есть организованное ограничение. Это означает уступку из личной свободы для выгоды организованного общества. Правительство есть необходимость, которая вытекает из наших социальных нужд. Всякий человек так создан, что инстинктивно поручает общине своих собратий попечение и защиту его прав и отмщение его обид, и его собратья в свою очередь инстинктивно принимают на себя это полномочие. Он и они делают это со всею силою естественного закона. Тут нет места выбора – хочет или не хочет человек быть членом гражданского общества. Он становится таковым, как скоро начинает жить, и общество сразу предоставляет ему все выгоды своего попечения и требует от него исполнения известных обязанностей. Из этого взаимного отношения выходят обязанности и права патриотизма, и в признании этого отношения гражданин оказывает повиновение закону, платит налоги и полагает свою жизнь, если необходимо, за благо своей страны. В вознаграждение гражданин получает защиту жизни, собственности и семейства, выгоды воспитания и религиозной свободы. В настоящее время раздается крик против ограничений, представляемых правительством; но это крик безумных против мудрой и благодетельной обеспеченности и защиты. Это крик беззаконника, блудного сына, пьяницы, мошенника, разбойника и убийцы. Одна форма правительства, несомненно, лучше другой, но тут важнее всего не форма правительства, а характер самого гражданина. Лучшие люди живали при худших формах правительства, как апостолы при Нероне, пуритане при Стюартах. Их угнетали, преследовали, предавали смерти, а они – доблестные мужи – были образцами добродетели. Было также и то, что при самых лучших, отеческих формах правления жили самые порочные, скотоподобные люди. Из всех почетнейших слов в нашем говорильном мире сладостнейшим до очарования, могущественнейшим для одушевления служит «свобода». Она согревает наши сердца, расширяет наш ум, вдохновляет наше мужество. Из-за нее человечество боролось в течение шестидесяти веков, за нее люди умирали на костре, на поле битвы, в руках разъяренной толпы. Но какие ужасные преступления были совершаемы во имя свободы! Огни французской революции воспламенялись при криках – свобода; коммуна обагрила улицы Парижа человеческою кровью при воплях – свобода; царь России был умерщвлен во имя «свободы». Но это распущенность; это презрение к закону, порядку и приличию; это разрушение организованного общества; это означает разбой и убийство; это злоупотребление свободой. Рука, которая поразила царя России или покушалась на императора Германии, поразила бы также и президента республики. Это враги установленной власти (authority), организованного ограничения, и не должны иметь никакого потворства со стороны тех, кто любит порядок и уважает закон. В настоящее время в нашей стране раздается крик против капитала, но капитал так же необходим для благосостояния общества, как само правительство. Громадные коммерческие предприятия нашего времени, который дают заработок тысячам промышленных граждан, не могут быть ведены без громадного капитала. Эти политические и общественные заблуждения вытекают большею частью из философии свободных мыслителей, которые притязают на право мыслить, говорить и действовать – как только им угодно. Я отрицаю это право. Закон ограничения повсюду имеет такое же господство, как сам закон, и человеческая мысль не составляет исключения из этого правила. Есть, конечно, различие между способностью мыслить и правом мыслить. Я имею способность (power) мыслить, что дважды один составляет четыре, что часть больше целого, что следствие может быть без причины; но я не имею права на это. Под правом я разумею оправдание. Мыслить, что часть больше целого, значит мыслить нелепость. Вы имеете способность мыслить, что нет Бога, но вы не имеете права мыслить так, потому что вы обязаны мыслить согласно законам мысли, фактам в данном предмете и результатам, которые могут выйти из вашего мышления. Мыслить, что следствие может существовать без причины, значит совершать преступление против разума, потому что вы не имеете права мыслить то, что противно самоочевидной истине. Коммунизм и нигилизм суть выводки этой чудовищной нелепости, что человек имеет право мыслить, как ему угодно. Самый свободный в мире человек тот, кто оказывает самое полное повиновение закону, и кто признает благодетельные ограничения, в которых он создан. Это религиозная свобода в ее высочайшей форме. Это эмансипация души от греха в жизнь праведности».

III. Русская церковь в Нью-Йорке

План Нью-Йорка. – Местоположение русской церкви. – Американский дом и помещение, занимаемое церковью. – Освящение. – Настоятель и псаломщики. – Прихожане. – Летопись десятилетия. – Русское благотворительное общество. – Воскресное богослужение и пестрое собрание богомольцев.

План американских городов обыкновенно чрезвычайно прост. Он представляет собой клетчатку, правильно разделенную на квадратики улицами, носящими номерное название. Города в Америке обыкновенно так быстро строились, что уже первые поселенцы легко могли распланировать весь будущий город по своему усмотрению, а улицы проводились и заселялись с такою быстротою, что у старшин города не доставало времени на придумывание для них особых названий и потому они прибегли к самому простейшему способу – называть их числами: первая улица, вторая улица и т. д. Нью-Йорк имеет совершенно такой же план. Он расположен на продолговатом узком острове, образуемом Гудсоном и Восточною рекою с соединяющим их на севере протоком Гарлем. Остров стрелкой растянулся от юга к северу и имеет десять миль в длину и мили две в ширину. Идущие вдоль острова улицы называются авеню и их всего одиннадцать, а поперечные улицы называются просто улицами и их более двух сот, с номерным названием, кроме нескольких улиц в старой «нижней» части города, где они называются собственными именами. Заселение города двигалось от океанской пристани в глубь острова, от юга к северу; потому и счет улиц ведется от юга к северу.

В южной части города множество станций конно-железных дорог, откуда вагоны и поезда ежеминутно отправляются на север по разным авеню города. На самом берегу океанского залива расположилась станция воздушной железной дороги. Поднимемся по лестнице на высокую станцию, утвержденную на железных столбах, и возьмем билет на воздушный поезд. Поезда не заставляют долго себя ждать. Чрез минуту или две пыхтящее чудовище выскакивает из-за угла красных зданий и мгновенно останавливается у станции. «Все на борт!» раздается команда кондукторов, пассажиры с толкотней устремляются в вагоны, железные дверки защелкиваются и чудовище с пыхтением и стуком устремляется в свой обычный путь по решетчатой железной дороге, укрепленной высокими столбами над улицей. Поезд мчится с быстротою сорока верст в час и пред вами только пестрят в глазах верхушки красных и коричневых домов, да внизу еще копошатся массы суетливого люда. Кондукторы выкрикивают название станций, поезд останавливается у каждой из них через четыре-пять кварталов, чтобы в полминуты принять новых пассажиров, и мчится далее и далее на север. На одной из сороковых улиц через второе авеню идет поперечное полотно воздушной железной дороги, и наш поезд во избежание столкновений махает через него, так что полотно дороги поднимается на страшную высоту. У непривычного пассажира сердце сжимается от ужаса, и он спешит скорее сойти на ближайшей станции.

«Пятидесятая!» – механически выкрикивает кондуктор и, видя вашу русскую мешковатость, бесцеремонно выталкивает вас на станцию, чтобы защелкнуть дверку и мчаться далее. Со станции ведет вниз длиннейшая лестница более чем во сто ступенек, и упирается в каменный тротуар, над которым высится ряд шоколадных домов простой, но изящной американской архитектуры, с рядом однообразных до неразличимости подъездов. Один из средних подъездов, однако же резко выдается из ряда других. Над ним блистает золотой русский крест, под которым виднеется золотая же, но английская надпись: «Греко-русская церковь»²⁰. Итак, вот здесь находится это русское православное святилище, единственное на всем восточном океанском прибрежье Северной Америки. Дом, в котором помещается русская церковь, находится как раз в средине квадратного квартала на левой или западной стороне улицы и ничем не отличается от соседних домов, вплотную сходящихся с ним с правой и левой стороны, под одной сплошной крышей. Весь квартал, сажен в 40 длиной, представляет как бы один большой дом, а на самом деле он состоит из семи или восьми домов. Американский дом совсем не то, что европейский. В европейских больших городах дом обыкновенно имеет десятки и сотни окон на улицу и по этажам разделяется на квартиры с одним или двумя общими ходами. Совсем не то здесь. Американцы смеются над европейским устройством. По их пословице «мой дом есть моя крепость», и американец не может терпеть, чтобы в дверь, ведущую в его дом , входил кто-нибудь другой кроме его самого и тех, кто заслужит особенного его благоволения. Поэтому дома здесь состоят обыкновенно из трех окон на улицу, редко из четырех и частенько из двух, причем каждый дом имеет свой особый парадный вход с улицы, и весь дом, большею частью в четыре-пять этажей, занимается одним хозяином. В одном этаже у него гостиная, в другом столовая, в третьем спальная, в четвертом кабинет или детская, и беганье по лестницам вверх и вниз есть самая характерная черта домашней американской жизни. Совершенно такого же устройства и дом, занимаемый русскою церковью. Он состоит из четырех этажей, имеет три окна на улицу и парадный вход, ступеньками прямо ведущий в бельэтаж.

Поднявшись по ступенькам, посетитель дергает звонок, дверь отворяется, и он вступает в узкий коридорчик, назначенный для лестниц во все этажи и занимающей пространство в одно окно. При самом вступлении в коридорчик на левой стороне посетитель видит дверь, и она ведет в самую церковь. Это небольшая комната с двумя окнами на улицу, сажени полторы в ширину и сажени три в длину. В обыкновенных американских домах этот этаж составляет так называемый парлер или гостиную и состоит обыкновенно из двух половин, разделяемых посредине сдвижными дверями. Такое устройство парлера дало возможность без всяких перестроек превратить его в церковь. Стоило только вместо сдвижных дверей поставить иконостас, и сразу передняя часть парлера стала церковью, а задняя – около полутора сажени в длину и ширину – алтарем. Такое устройство и представляет теперешнее помещение русской церкви в Нью-Йорке. На всякого посетителя она производит хорошее впечатление – изящной простоты и уютности. По стенам крестообразно повешены золоторизные иконы московского типа, перед иконостасом по обеим сторонам маленькие решетки для клиросов и над ними по одной хоругви. В левой стене посреди церкви вделан камин, обыкновенно ярким пламенем горящей во время зимнего богослужения, и весь пол покрыт хорошим персидским ковром, как это обыкновенно бывает во всяком парлере у американцев, не особенно любящих паркета. Сзади стоит несколько мягких табуретов для американских посетителей, не привыкших стоять в церкви, а пред иконостасом три подсвечника и по аналою на клиросах. Иконостас хорошей изящной работы. Он в готовом виде прислан из России. По своим размерам он, очевидно, рассчитан на небольшое помещение, но тут, благодаря описанной особенности американского дома, он оказался чересчур широким, не мог поместиться весь, и потому при постановке его пришлось сократить. Для этого обе боковые двери загнуты к стенам и представляют простые картины, а иконостас имеет только одну дверь в алтарь, именно царские врата. Это, разумеется, большое неудобство во многих отношениях и прежде всего в богослужебном отношении, так как не дает возможности для полноты великих и малых выходов, но избежать его не было никакой возможности. Вследствие этого же посетителю нельзя прямо из церкви проникнуть в алтарь. Для этого он должен выйти в коридорчики и оттуда другою дверью войти в алтарь. Обстановка алтаря очень изящна и представляет обычный тип русского алтаря. Только обращен он не к востоку, а прямо к западу, чего опять-таки нельзя было избежать в этом помещении. Из окон открывается великолепный вид на ряд маленьких двориков, покрытых зеленью виноградных лоз и плюща, а вдали величаво выдвигается белая громада нового католического собора св. Патрика. Эта неизмеримая противоположность между скромным, ни для кого не заметным православным алтарем и величавым, грандиозно-высящимся над всем городом римско-католическим храмом поразительно изображает сравнительное положение этих двух церквей в Америке. Одна еще только робко ступила на американскую почву, а другая уже пожала богатую жатву.

Осенью прошлого года, именно 12-го (24-го) ноября исполнилось ровно десять лет с того времени, как в столице восточного океанского прибрежья американского материка впервые раздалось русское православное богослужение. В этот день церковь освящена была преосвященным Павлом, бывшими епископом Аляски, совершившим в ней первое богослужение в случайную бытность свою в Нью-Йорке – проездом в Россию. Нечего и говорить, каким важным событием это было для здешней русской колонии. У меня не хватит сил изобразить те чувства, которые пережили в этот сладостный момент простые русские люди, заброшенные судьбой за океан. Достаточно сказать, что один пожилой русский матрос, уже двадцать лет живущий в Америке, до сих пор не может удержаться от слез при воспоминании, как он, в течение десяти лет, почти не слыхавший родного слова, вдруг услышал: «Миром Господу помолимся!» – «Господи помилуй!» – «Э-их, Ал-р П-ч, ровно мать родная вдруг заговорила мне», – передавал он свои чувства автору этих строк. «Я упал в землю, а слезы так-так и льются, и не знаю, как я уж и встал»... Американцы и по преимуществу из высших классов наполняли церковь, насколько позволяло помещение, и удивленно смотрели на никогда не виданное ими дотоле русское православное богослужение, а газетные репортеры разнесли весть о нем по всей стране, возвещая о новой придаче к космополитическому миру американской религиозности.

После освящения церкви началось регулярное воскресное богослужение, сначала на английском языке, а затем мало-помалу и на славянском. Настоятелем церкви состоял священник о. Николай Биерринг. Он датчанин по происхождению, родился в 1831 году в одном городке в Дании, где и получил солидное образование. По достижении совершеннолетия он был ревностным служителем римско- католической церкви и в различных странах земного шара исполнял разные поручения римско-католического начальства. В 1868 году он назначен был профессором философии и истории в римско-католической академии в г. Балтимор в Соединенных Штатах, и около года состоял на этой должности. В это время римско-католический мир был взволнован вопросом о папской непогрешимости, и когда этот вопрос, к удивлению мира, был разрешен в смысле установления догмата папской непогрешимости, дух многих ревностных католиков смутился от такой неправды. Между ними был о. Николай Биерринг. Он не мог примирить этой неправды со своими убеждениями и обратился туда, где живет вековечная неизменная правда, обратился в лоно православной церкви. В 1870 году он торжественно присоединен был к православию в церкви с.-петербургской академии и затем посвящен был в сан священника и назначен настоятелем русской православной церкви в Нью-Йорке. Все, кому приходилось входить в ближайшие отношения с о. Николаем Биеррингом, признают, что это образованный человек, начитанный в философской и богословской литературе и замечательный языковед. Кроме своего природного датского языка, он свободно говорит на немецком, английском и шведском языках и литературно знаком с латинским и французским. Это обширное языковедение дает ему возможность легко объясняться с разноязычными посетителями церкви, которых обыкновенно бывает много при каждом воскресном богослужении. Но удивительно, что русский язык совсем не поддается ему и он до сих пор не говорит и не читает на нем. Он семейный человек, имеет жену и четверых детей. Три этажа дома, в котором помещается церковь, заняты его семейством.

Помощниками настоятеля служат псаломщики. При нью- йоркской русской церкви обыкновенно состоит один псаломщик, который назначается на три года. Положение русской церкви, впервые появляющейся среди самого бойкого и развитого в мире народа, несомненно требовало большой строгости в выборе для нее как настоятеля, так и псаломщиков. При постоянной борьбе различных исповеданий и церквей в Америке, история выработала здесь замечательный тип священника, который должен всегда доподлинно знать все философские, исторические и богословские основы своей церкви, чтобы при всяком случае, а их очень много, дать ответ о своем веровании. Тоже самое конечно требовалось и от русского священника и его помощников, чтобы они могли стать в уровень со служителями других церквей. В общем философско-богословском образовании настоятель русской церкви стоит на высоте своего призвания. Но многие богословско-исторические основы русской православной церкви, придающие ей особенно отличительный характер, коренятся на востоке и в совершенстве познаются только теми, кто родились и воспитались на востоке и в лоне православной церкви. Для западного человека они неясны и недоступны. Чтобы восполнить эту сторону в представительстве русской православной церкви в Америке, необходим был для настоятеля помощник – совершенно русский человек с высшим богословским образованием. Так действительно и было с самого учреждения русской церкви в Нью-Йорке. В течение минувшего десятилетия здесь последовательно служили четыре псаломщика – все с русским высшим богословским образованием. Из них трое уже отслужили свой срок и четвертый служит теперь. Первым псаломщиком был кандидат с.-петербургской духовной академии Е. К. Смирнов, теперь состоящий настоятелем императорской посольской церкви в Лондоне. За ним следовал кандидат той же академии А. Я. Перов, состоящий теперь о. законоучителем в Елизаветинском женском институте в С.-Петербурге. Следующее трехлетие псаломщиком был кандидат киевской академии А. И. Михайловский, теперь состоящий лектором английского языка при той же академии. Теперешний псаломщик, кандидат с.-петербургской академии А. П. Лопухин, поступил на должность в конце 1879 года и состоит на ней около двух лет.

Приход здешней русской церкви не велик, но разнообразен. Кроме официальных прихожан – членов русского посольства и консульства, в него входят проживающие здесь русские, славяне разных племен и греки. Русских в настоящее время считается в Нью-Йорке около пятидесяти человек; из них с десяток образованные люди, а остальные простые рабочие, главным образом из русских матросов. При разности в образовании они все одинаковы по своей судьбе. За двумя-тремя исключениями, все здешние русские – несчастные пасынки судьбы, насильно загнаны на почву Нового Света и большинство из них находится в бедственном положении. Все это, так сказать, блудные сыны: иные бежали от русского правосудия, другие от долгов, третьи от военной и морской службы и так далее в этом роде. Но блудные сыны часто возвращаются в лоно Небесного Отца с такою пламенною покаянною любовью, какой сплошь и рядом недостает у тех, кто постоянно пребывает в этом лоне. Для многих из здешних русских церковь составляет единственную поддержку – и нравственную, и материальную. Славян также насчитывается до пятидесяти человек и большинство из них австрийские сербы, бежавшие от немецкого ига. Они хорошо понимают церковно-славянский язык богослужения. Греки составляют самую главную нацию прихода. Их считается в Нью-Йорке более ста человек; все они хозяйственные семейные люди и иные из них очень богаты, ведут обширную хлопчатобумажную торговлю. При сравнении общественного положения этих трех православных народностей в Америке, с сожалением приходится сказать, что русские оказываются менее всего способными завоевать себе сносное положение в той стране свободного труда. Грек, славянин – живо пристраиваются здесь и обзаводятся хозяйством и семейством, а русский постоянно остается пролетарием и бобылем, не будучи в силах выдерживать конкуренции более сметливых, смелых и независимых людей. Двое-трое из русских принадлежат к тем, которые в России называют себя «проповедниками честного труда». Теперешняя их жизнь в стране свободного труда показывает, что проповедовать честный труд далеко не то, что действительно жить им. Дармоедные иллюзии теперь превратились в голодную действительность.

Кстати заметить, что большинство здешних русских ведут бедственную жизнь и сожалеют об оставлении родины, заявляя, что они жестоко ошиблись в своих надеждах на лучшую жизнь в Новом Свете. Это отчасти зависит от них самих. Поистине достойно изумления то легкомыслие, с которым обыкновенно русские решаются на переезд в Америку. Большинство их прибывает в Америку не только не определив плана своей будущей жизни в стране, но часто не имея ни малейшего понятая о действительных условиях жизни, нравах и даже языке страны, в которую они переселяются. Считая достаточными те сведения, которые вычитываются в разных заманчивых и вместе лживых книжонках, переполненных всяким сказочным вздором невежественных и верхоглядных путешественников по Америке, русские едут сюдакак в обетованную землю свободного, доходного и легкого труда. Между тем американский труд требует такой упорной воли, проворства и опытности в специальных ремеслах, о которых у нас не имеют понятия в России. Вследствие этого русские, даже готовые ремесленники, не выдерживают конкуренции с американцами, забраковываются на рабочем рынке и принуждены поэтому работать за половинную плату в разных сомнительных заведениях, а сплошь и рядом остаются совсем не у дел. Нечего уже говорить о бедственном и беспомощном положении тех русских, которые прибывают без всякого знания специального ремесла, с одним так называемым общим образованием. Для таких людей в Америке буквально нет места, туземная конкуренция их совсем забивает, и они-то больше и чаще всего нуждаются в пособии, до тех пор, пока не научатся какому-нибудь ремеслу. А учиться есть где. Один молодой русский, с университетским образованием, прибыв в Нью-Йорк без знания ремесла, долго находился в самом бедственном положении, пока не угодил в государственную тюрьму Пой-пой. Тюрьмы в Америке поставлены на практическую ногу, как и все у американцев, и представляют нечто в роде громадных фабрик, на которых заключенные обязательно работают в пользу государства. Нашего соотечественника приставили к шляпному ремеслу, и он за шесть месяцев своего пребывания в тюрьме так навострился, что по освобождении мог уже зарабатывать себе хлеб новоприобретенным ремеслом. Для других, которых, к сожалению, немало, и эта школа часто проходит бесследно, и они по-прежнему остаются в беспомощном состоянии.

С таким составом причта и прихода русская церковь в Нью-Йорке начала свое существование десять лет тому назад и существует теперь. Семейный элемент в приходе, главным образом греки и затем славяне, остается неизменным, так как крепко осел в Америке, a русские постоянно переменяются, кроме десятка также осевшихся людей. До основания церкви это православное население находилось в самом заброшенном состоянии. Более или менее состоятельные люди за церковными требами отправлялись даже в Сан-Франциско, за семь тысяч верст, а другие пользовались случайными проездами православных священников чрез Нью-Йорк, а большею частью лишены были всякого религиозного утешения, ослабевали в своей преданности православию и, женившись на американках, становились приверженцами исповеданий своих жен. С основанием русской церкви православное население стало сгруппировываться около нее и многие православные, женившиеся на иноверках и крестившее дотоле своих детей в иноверных церквах, новых детей теперь стали крестить в русской православной церкви. Существенных треб, конечно, при малочисленности прихода не могло быть много, и однако же за десять лет их скопилось достаточное количество для оправдания существования русской церкви в Нью-Йорке даже просто с практической стороны. С 1870 по 1880 год в ней совершено 55 крещений детей обоего пола, 12 бракосочетаний и 14 погребений. Были также присоединения к православной церкви, хотя немногие и как-то случайные. За десять лет присоединено четыре человека, одно лицо мужского пола и три женского. В том числе жена и дочь священника.

Американцы самый многочитальный народ в мире, и всякое учреждение, религиозное или политическое, может проложить себе дорогу в их сознание и завоевать их симпатии только посредством литературы. С этою целью настоятелем церкви переведено и издано на английском языке несколько сочинений, которые главным образом рассчитаны на первоначальное введение учения православной церкви в сознание иноверцев. Всякая американская церковь или община затем имеет свой литературный орган, и он считается такою необходимостью здесь, что без него американцы не могут представить себе церкви как живого тела. Ввиду этого и для православной церкви необходим был литературный орган. Такой орган основан был в конце 1878 года под названьем «Журнал восточной церкви» (Oriental Church Magazine) и теперь заканчивается уже третий год его существования. Журнал за эти три года представил массу интересного материала, имеющего очень важное значенье для ознакомления американцев не только с учением и обрядами православной церкви, но и с жизнью русского народа вообще. Это единственный орган, из которого американцы могут почерпать непосредственное и беспристрастное знание о русском народе – с его верованьями и жизнью, и он является сильным обличителем лживой неправды, распространяемой между американцами о России враждебною нам немецко-английскою печатью. Американская печать обыкновенно с живостью и сочувствием встречает каждый его выпуск. Дальнейшее его существованье несомненно составляет живую потребность церкви.

Одну из видных сторон в жизни американских церквей составляет их благотворительная деятельность. Благотворение считается существенною обязанностью церкви и в иных церквах оно достигает замечательно широких размеров. В этом отношении особенно отличается здесь римско-католическая церковь. Она имеет столько благотворительных заведений и такой превосходной организации, что даже правительство нью-йоркского штата признало эту деятельность имеющею важное общественное значение и, вопреки юридическому отделению церкви от государства, делает ей значительные денежные вспомоществования и фактически передало ей всю заботу об общественном благотворении. Каждая церковь и община в свою очередь заботится о призрении бедных членов своего прихода и для этого каждая церковь имеет свое благотворительное общество и свою кружку для «бедных прихода». Как ввиду этого общего принципа, так и особенно ввиду бедственного положения многих членов русского прихода, сама собою высказалась потребность в организации благотворения и при русской церкви. Мысль зародилась давно, но при полном отсутствии всяких денежных средств она не могла осуществиться до последнего времени. Только в конце прошлого года, благодаря содействию их высокопревосходительств русского посланника и генерального консула, настоятелю удалось собрать некоторый денежный фонд, опираясь на который можно было основать «Русское благотворительное общество». Фонд составился из добровольных пожертвований причта, членов посольства и консульства и богатых американцев. Общество оказалось чрезвычайно полезным и еще с большею силою стало собирать вокруг церкви здешнее православное население. Редкий день не заявляется какой-нибудь бедствующий русский с просьбою о пособии. Многие приходят с заявлением, что им негде ночевать и дня по два голодны. Для организации более правильной и существенной помощи, священник вошел в соглашение с богатыми американскими благотворительными обществами и за дешевую цену приобрел целую пачку билетов, дающих всякому предъявителю право на бесплатное пользование ночлегом, столом и госпиталем в учреждениях этих обществ. Всякий бедняк, получивший от него такой билет, может считать себя обеспеченным от голода и непогоды дня на два- на три. Иногда делается и прямое денежное пособие – заимообразно или бесплатно, и за минувший год обществом израсходовано уже более 200 долларов на нужды благотворения. Весть о благотворении пронеслась по всему населению, которое хоть сколько-нибудь соприкасается с церковью или даже просто с Россией. Часто приходят за пособием поляки и евреи, переселившееся из России и с грехом пополам объясняющиеся на русском языке. Однажды даже пришел немец, ни слова не знающий по-русски, но называвший себя русским и потому имеющим право на пособие, так как он несколько времени жил в России. Какую великую объединяющую нравственную силу имеет православие, можно вполне понять и видеть только на чужбине. Оно объединяет здесь в одну родную семью часто таких лиц, которые не имеют между собой ничего общего – кроме православной веры. В одно из воскресений, выходя после богослужения из церкви, я встретил у подъезда двух смуглых человек в турецких красных фесках. Они нерешительно всматривались в золотой крест и надпись под ним, стараясь очевидно проникнуть в ее смысл. Увидев меня, они обратились ко мне на французском языке, из которого, а также из бывшей у них в руках карточки я понял, что они желают видеть русского священника. Оказалось, что это турецкие подданные – православные арабы из Сирии. Прибыв в Америку, они в совершенно чуждой им стране, без знания английского языка, очутились в затруднительном положении и теперь обратились к православному священнику, как единственному руководителю, который для них, далеких сынов востока, был единственно близким человеком на далеком за океанским западом.

По воскресным дням регулярно совершается служба, в субботу в 5 часов вечера всенощная на славянском языке и в воскресенье в 11 часов утра обедня попеременно на славянском и английском языках. Всенощная редко посвящается кем-нибудь, но за обедней всегда набирается довольно много народа. Собрание обыкновенно бывает самое разнообразное. Тут бывает и грек-миллионер, ведущий торговлю хлопком с Индией и Австралией, и бывший русский актер, торгующий спичками на улице; русский доктор, перебивающийся уроками, и студент московского университета, ворочающий бревна на пристани; бежавший матрос, служащий приказчиком в игрушечном магазине, и бывший предводитель дворянства, заваривающий кофе в ресторане; купеческий сынок, бежавший от военной службы и плачущийся без знания языка, и бывший поручик, живущий собиранием тряпья по улицам; австрийский серб, служащий русским толмачом при отеле, и русский радикал, живущий займами без отдачи; поляк, величающий себя чисто-русским, и лейтенант русского флота, трудящийся над копчением колбасы в немецком заведении. Обыкновенно бывает по несколько американцев обоего пола, и частенько заходят представители американского духовенства разных исповеданий. Несколько раз были в церкви различные епископы американских церквей. Из русских высших представителей церковь видела в своих стенах великих князей Алексея Александровича и Константина Константиновича во время их пребывания в Нью-Йорке, и преосвященных Иоанна и Нестора аляскинских во время их проезда чрез Нью-Йорк. По высокоторжественным праздникам гражданского характера бывает много представителей разных держав и правительства Соединенных Штатов, с русскими официальными представителями во главе, и добрый десяток репортеров от разных газет. Всеми посетителями выносится обыкновенно хорошее впечатление, хотя постоянно чувствуется недостаток в музыкальной стороне богослужения. Вся музыкальная сила церкви состоит из одного псаломщика, и одноголосное пение его, как бы оно ни было хорошо, представляет убогую противоположность с полным хором инструментальной и вокальной музыки американских церквей. При славянском богослужении обыкновенно употребляется простой русский церковный напев с некоторыми выборками мелодий из русских церковных композиторов, а для английского богослужения существует особое нотное переложение литургии венского профессора древних литератур Хавиары. Музыка этого переложения очень мелодична, и американцы предпочитают эту музыку славянской; но она отзывается сильным оттенком англиканских священных мелодий, особенно, например в «Милость мира». В одно время проезжий русский купец сделал пожертвование в церковь специально на хор, и действительно несколько времени существовал небольшой хорик, но по истощении средств распался.

В настоящее время, как слышно, русским правительством ассигнована значительная сумма для построения настоящего храма в Нью-Йорке, и это несомненно составит новую эпоху в истории миссии православной церкви на американском материке. Необходимо только, чтобы вместе с построением церкви увеличено было благолепие церковного обряда и заведен был хоть маленький певческий хор, отсутствие которого сильно чувствуется всеми посетителями церкви.

IV. Американцы в русской церкви

Американские посетители русского воскресного богослужения. – Их впечатления. – Общественное положение русского священника. –Потребность в ознакомлении с русскою церковью. – Важное значение церковного органа. – Заключение.

Открытие русской православной церкви в Нью-Йорке в 1870 году было для американцев новым и необычайным явлением. Столица Нового Света есть настоящая митрополия церквей. Тут на одной улице можно насчитать добрый десяток храмов – и все они разных исповеданий и сект. Но до того года среди них не было церкви, которая, как величавая царица, восседает на троне далекого и таинственного для американцев Востока. Издавна существующие у них дружественные отношения к русскому народу, как главному представителю православной церкви, пробуждали интерес и потребность в ближайшем ознакомлении с таинственною для их представления церковью дружественного народа. Когда поэтому далекая и дотоле недоступная церковь вдруг явилась среди американцев, то они с живейшим интересом отнеслись к ней, внимательно вникая в обряды и учение православной церкви. На американском материке, правда, существовала уже и прежде православная церковь и даже целая епархия – именно в «далеком западе» в Аляске и Сан-Франциско, но этот далекий запад, удаленный на семь тысяч верст от главного центра американской жизни, до самого последнего времени, когда были проведены железные дороги, был совершенно особыми миром, и существованье там православной церкви до сих пор не имеет почти ровно никакого значения в смысле ознакомления американцев с нашею церковью. Та церковь есть церковь для существующего уже там православного населения и для возжигания света истинной веры среди полудиких сынов далекого севера. Для американцев могла иметь значенье только церковь на восточном океанском прибрежии материка, и потому появление православной церкви в Нью-Йорке для них было такою новостью, как если бы православная церковь дотоле совсем не существовала на американском материке.

С самого открытия церкви в Нью-Йорке она сделалась предметом живейшего общественного интереса. Несмотря на ее скромную внешнюю обстановку, совершенно не соответствующую господствующим у американцев представлениям об ослепляющем блеске восточных церковных обрядов и церемоний, и вообще на незначительное положение среди величавых храмов других исповеданий, она сразу заняла видное положение в обществе и на первых порах не проходило ни одного воскресного богослужения, о котором бы газеты не давали самых подробных отчетов. Со временем, конечно, этот интерес, возбуждавшейся новизной предмета, немного ослабел, но и в настоящее время всякий более или менее выдающийся праздник в церкви привлекает газетных репортеров от лучших газет и массу американцев разных исповеданий и общин. За десять лет из случайных американских посетителей успело выделиться несколько лиц, которые теперь составляют регулярных посетителей воскресной службы. По великим годовым праздникам их приходит обыкновенно столько, что церковь не вмещает и половины всего количества. Запоздалые с сожалением возвращаются домой, а более счастливые вплотную наполняют церковь, хотя после обыкновенно и жалуются на неудобство такой тесноты. Для американцев, привыкших к комфортабельным сидениям в своих церквах, наш русский обычай допускать в церковь не по билетам и номерам, а свободно и по усердию приходящих, кажется верхом неудобства, и только самый живой интерес взглянуть на православное богослужение заставляет их игнорировать такое неудобство. Американцы ведут себя в церкви чрезвычайно благопристойно, внимательно следят за всеми малейшими подробностями богослужения и лица их вытягиваются в замечательную картину любопытства, когда, напр., отворяются царские врата, делается великий выход или даже просто переставляется с одного места на другое подсвечник. Самыми любопытными бывают газетные репортеры. Не понимая славянского языка, на котором обыкновенно совершается служба по великим праздникам, они все свое внимание сосредоточивают на внешней обстановке церкви и богослужения: описывают картины (иконы), знамена (хоругви), пересчитывают свечи и описывают их месторасположение, следят за распространением клубов курения и за способом самого произведения курения ладаном, рисуют внешность и приемы священника и певца и делают соображения относительно сходства или различая между православным богослужением и богослужением других церквей, определяют количество молящихся и их поведение и т. п. По окончании службы они набрасываются на священника или псаломщика с расспросами относительно внутренней стороны богослужения, расспрашивают о значении тех или других обрядов, о содержании молитв или песнопений и справляются о тексте читанного евангелия и апостола. На другой день, а часто и в тот же самый день в вечерних изданиях, в газетах появляются подробные отчеты, красноречиво составленные на основании наблюдений и расспросов, с курьезными заглавиями вроде: «Отец Биерринг и его русский алтарь», и с массой курьезов в самом содержании. Некоторые американские посетители церкви остаются на несколько времени и после богослужения и обращаются к священнику за объяснением наиболее поразивших их сторон или актов богослужения, а американская леди нередко просит поближе рассмотреть церковные одежды, их покрой и материал, из которого они сделаны.

Кроме простых американцев, в церковь нередко приходят представители разных американских церквей – пасторы и епископы. Иные приезжают издалека. Недавно, напр., был пастор из г. Чикаго, за полторы тысячи верст от Нью-Йорка. Как образованные богословы, они смотрят на церковь и богослужение не с простым любопытством, а с критикой, и в беседе со священником или псаломщиком входят в рассмотрение исторических и богословских основ православной церкви. Из этих бесед как с пасторами, так и простыми американцами можно было отчасти подметить общие черты в их отношении к богослужению православной церкви. Американцы вообще чрезвычайно любезны и наговорят вам массу комплиментов, прежде чем перейти к критическому выражению своих взглядов. Поэтому на первые вопросы касательно того, как понравилось им русское богослужение, они всегда отвечают, что оно им «очень и очень понравилось» и что они выносят «лучшее в мире впечатление». Их чрезвычайно интересует самая внешняя обстановка храма и они с любопытством расспрашивают о всех подробностях его, заручившись сначала уверением, что эта церковь представляет тип русского храма вообще. На наш храм они смотрят как на замечательный археологический памятник, сохранившейся от золотых веков христианства. Переходя затем к самому богослужению, они также не могут не признать его древности, но тут они смотрят уже более с практической точки зрения и считают его несколько устарелым для нашего времени. Они не могут понять, зачем в нашем богослужении делается столько повторений одних и тех же молений («паки и паки миром Господу помолимся»). По их мнению, это большой анахронизм для нашего времени. Вместо этих повторяющихся молений гораздо лучше было бы, по их умствованию, ввести в богослужение по возможности больше нравственных уроков из священного Писания или в форме проповедования. Богослужение у американцев сокращено до последней степени и состоит всего из нескольких гимнов и главным образом из проповеди. Отсутствие проповеди при нашем богослужении более всего удивляет их, так как у них вся слава церкви основывается, на проповедничестве. Свои отчеты в газетах репортеры, обыкновенно заключают словами, что «проповеди, согласно восточному обычаю, при богослужении не было», а когда она бывает, то делают из нее большие выдержки. Отсутствие музыки в церкви также, по их мнению, многое отнимает у русского богослужения в сравнении с западными. Они не могут понять, почему наша церковь ригористически относится к музыке, когда музыка, по извещению св. Писания, существует даже на небе и трубные гласы архангелов немолчно славословят Творца. В этом отношении американцы действительно больше подходят к архангелам: в музыкальной программе их богослужений сплошь и рядом значится «трубный глас» в виде какого-нибудь соло на корнете. Такие замечания о недостатке музыки в нашей церкви скорее вызываются, впрочем, бедностью вокальных сил в богослужении собственно нью-йоркской церкви. Небольшой хор вполне устранил бы это замечание, как можно судить по отзыву петербургского корреспондента «Геральда» о церковном пении в больших соборах нашей столицы. По его мнению, «трудно представить что-нибудь лучше русского церковного пения хором из мужских и детских голосов». В Америке детские голоса обыкновенно заменяются женскими, и потому это замечание особенно интересно с известной стороны. Несмотря, однако же, на убожество русского пения здесь, американцы интересуются им, удивляются своеобразию мелодий и нередко просят посмотреть самые ноты. В одно из воскресных богослужений нашу церковь посетил епископ Юнг из Флориды, со своей супругой, и подробно рассматривал ноты, употребляющиеся при богослужении. Некоторыми мелодиями он так заинтересовался, что попросил псаломщика выписать для него из России несколько подобных музыкальных церковных произведений. Епископ много путешествовал на востоке, был в Петербурге и в Москве, и с живым интересом передавал свои впечатления. Он состоял членом комиссии, которую американская епископальная церковь отправляла в 60-х годах на восток для исследования вопроса о началах соединения церквей. Из других епископов более других посещал нашу церковь епископ Квинтард из Теннеси. Он особенно интересуется каноническим правом нашей церкви и однажды в затруднительном случае в своей епископской практике обращался к о. Николаю Биеррингу с вопросом о том, как подобные случаи разрешаются в русской православной церкви. Вообще приятно видеть, как американцы интересуются нашею церковью, но еще приятнее слышать, как они, обобщая свои наблюдения, в конце концов заключают, что во всяком случае они выносят «лучшее в мире впечатление».

Одну из интересных сторон церковно-религиозной жизни американцев составляет общественное положение у них священника. Священник у них составляет, можно сказать, душу общества. Без него не обходится ни одно более или менее значительное собрание, и он в тоже время первый друг всякого дома в своем приходе. Благодаря высокому уровню образования и сильным ораторским талантам, пасторы играют важную роль и в политической жизни страны, и на всяком политическом митинге среди ораторов всегда выступает несколько «божественных докторов», как официально величаются пасторы с высшею ученою богословскою степенью. Вследствие такого порядка вещей у американцев составился взгляд на священника как на важного общественного деятеля и помимо церкви, человека с большими связями и влиянием, так что к нему скорее всего прибегают за «протекцией» в случае каких-либо затруднений или нужд Чем влиятельнее священник в этом отношении, тем выше ценится его церковь. Настоятель русской церкви занимает очень выгодное с этой стороны положение. Он состоит членом весьма многих обществ и благотворительных, и литературных, и ученых, и политических, и благодаря этому имеет обширное знакомство как в городе, так и за его пределами. Из ученых обществ он, напр., состоит почетным членом известного «географического общества». Американцы страстные любители клубов и их рассыпано по городу бесчисленное множество, с разными названиями и целями, и каждый клуб имеет у себя священника, который произносит при собраниях речи и читает молитву пред торжественными, месячными или годичными, обедами членов клуба. Молитва американцами считается необходимою даже и пред общественными обедами, в клубах. У нас, как известно, музыка давно вытеснила молитву в таких случаях. О. Николай Биерринг занимает такое положение в одном из богатейших клубов города, именно в «клубе св. Николая», что дало ему возможность войти в ближайшие отношения с такими первостепенными государственными лицами, как, напр., бывший демократический кандидат на президентство генерал Генкок, с которым у него поддерживается семейное знакомство. Небезынтересно здесь, кстати, отметить одну черту, напоминающую известное изречение: Amicus Plato, sed magis amica veritas. О. Николай Биерринг, как американский гражданин, по своим политическим убеждениям издавна был республиканец, т. е. сторонник республиканской партии. Теперь избрание демократами на президентство его семейного друга естественно должно было бы перетянуть его на демократическую сторону, но он остался верен своей партии и подает свой голос за республиканского кандидата, заявляя, что в этом случае он предпочитает начала партии интересам личных отношений. Зато тем большим почетом он пользуется у республиканцев. При недавнем приеме в Нью-Йорке бывшего президента знаменитого генерала Гранта предводитель республиканской партии сделал ему личное приглашение участвовать в торжестве. Такое общественное положение русского священника чрезвычайно важно для здешнего русского населения. При его протекции всякий русский может найти для себя более или менее приличное положение, если только этому не препятствуют способности, образование и «убеждения» просителя. К несчастью, большинство здешних более или менее образованных русских с «радикальным» настроением, а рекомендовать таких господ доверию американцев значит терять собственное доверие. Нигде, наверное, люди с «радикальным» настроением не пользуются большим презрением, чем в этой свободной стране. Для других русских он оказывает важные услуги. Различные общества часто приглашают русского священника в качестве гостя на свои торжественные собрания, где присутствуют представители науки, литературы, искусства, и тут иногда не обходится без курьезов. Таково, напр., было собрание в клубе «Аркадия», где присутствовали поэты, философы, политики и, между прочим, приглашен был русский священник. На собрании по обыкновению говорились бесконечные речи –неизбежная принадлежность всякого американского собрания. Между ораторами особенно отличились поэт Джоакин Миллер и о. Николай Биерринг. Газетный отчет так передает об этом: «Следующим оратором вызываем был поэт Джоакин Миллер, но он ответил на вызов, что он порешил на этот раз не говорить никакого спича и спокойно сел опять на свое кресло. Этот довольно известный американский поэт производит странное впечатление. Он выглядит точно русский мужик. Он ест много, пьет много и молча работает зубами в продолжение всего обеда. Следующим оратором был русский священник, который восхвалял американскую конституцию и заявлял, что если и есть некоторые недостатки в правлении, то в этом виноват сам народ, который должен бы быть более осторожным в избрании людей, которым он вверяет власть. Очень любопытно было наблюдать внешность двух vis-a-vis, популярного американского поэта и скромного русского священника. Американский поэт походил на русского прасола, собравшегося на нижегородскую ярмарку, между тем как русский священник имел вид очень приличного американского фермера». Очень легко догадаться, кому из соприкосновенных лиц больше понравился этот отчет.

Высокое положение священника русской церкви в американском обществе имеет важное значение как в смысле представительства русского народа среди американцев, так и в смысле представительства его церкви. Американцы – аристократы в душе и с большим уважением и интересом относятся к церкви, представителем которой служит человек с хорошим положением в обществе и с высоким образованием. Между тем, по какой-то странной случайности, между американцами до сих пор обращались такие книги о русской церкви, которые изображают ее и русское духовенство с самой непривлекательной стороны для американцев. Тем приятнее для американцев теперь видеть в представителе русской церкви качества, как раз противоположные тем, какие обрисованы в злонамеренных книгах, и тем с большею живостью интересуются они православною церковью.

Потребность между тем в ознакомлении с нашею церковью велика у американцев. Кроме того, что они приходят в церковь наблюдать и знакомиться с православным богослужением, с их стороны нередко делаются и более серьезные запросы в этом отношении. В первые годы по открытии церкви в Нью-Йорке американские посетители ее так часто обращались к священнику с расспросами об истории и особенностях русской православной церкви, что он принужден был в удовлетворение этих запросов прочитать ряд лекций – с церковной кафедры вместо проповеди, – излагая вкоротке историю введения и распространения христианства в России и делая очерк теперешнего состояния православной русской церкви. С подобными же лекциями ему приходилось не раз выступать и вне церкви. В американских школах есть обычай в свои годичные торжества приглашать ораторов, по преимуществу из проповедников, для произнесения назидательных или вообще приличных случаю речей. Многие школы в этих случаях обращались к о. Николаю Биеррингу, прося его сказать лекцию о чем-нибудь из русской жизни, о религиозном состоянии русского народа, об образовании в России и пр. в этом роде. И о. Биерринг с охотою всегда соглашался на просьбы и читал несколько лекций в назидание молодого американского поколения. Не раз ему приходилось читать лекции о том же на больших литературных собраниях, по просьбе членов различных обществ. Так, он однажды читал лекцию в одном большом общественном зале «об отношении православной церкви к другим исповеданиям». Зал был, по газетному отчету, переполнен слушателями из образованных классов общества. Между ними было много духовенства разных исповеданий и много дам, и «все с напряженным вниманием слушали лекцию». «Оратор часто прерываем был знаками одобрения и в заключение награжден был одушевленными аплодисментами, в которых особенно живое участие принимали присутствовавшие там члены американского духовенства». Нередко делаются и иного рода вопросы об уповании нашей церкви. Напр., получается в газетах телеграфное известие о каком-нибудь церковном событии в России. В такой форме для большинства американских читателей оно непонятно, и вот для разъяснения его сплошь и рядом к русскому священнику приходят газетные репортеры с вопросами, что означает это известие, как мог произойти тот или другой факт и пр. Так как это разъяснение обыкновенно предназначается для печати, то легко понять, в какой готовности русскому священнику надо постоянно быть здесь, чтобы не скомпрометировать своего положения. Прошлой весной в газетах напечатано было известие, что евреи в России стали подвергаться правительственному гонению, и вот репортеры набросились на о. Н. Биерринга с расспросами, что означает это известие, действительно ли возможно в России такое гонение, как русское правительство относится вообще к иноверцам, существует ли в России свобода религиозного исповедания и т. д. Затем напечатано было коротенькое известие о панихиде, которая совершена была в Москве по почившей государыне в 40-й день после ее смерти, и вот опять явились вопросники за разъяснением этого обычая православной церкви, его происхождения, значения, истории и т. д. Американские репортеры это – неумолимые тираны всякого общественного деятеля, и по установившемуся здесь обычаю никто из общественных деятелей не может быть свободным от их расспросов под страхом больших неприятностей – вроде общественного посмеяния. Они беззастенчиво вторгаются во все дома и еще менее застенчиво начинают терзать своими расспросами всякого человека, ставшего жертвою их любопытства. Разговор передается в газетах часто не без колких замечаний насчет жертвы.

Ввиду такого запроса со стороны американцев на ознакомление с православною церковью особенно важное значение получает церковный журнал. Многие статьи в нем были писаны прямо по просьбе читателей, выражавших желание ознакомиться то с тою, то с другою стороной в жизни нашей церкви. Приходя в церковь и будучи особенно поражены каким-либо актом в священнодействии или символизмом православных обрядов, американцы обыкновенно просят более или менее подробных объяснений касательно этих сторон, и они даются им литературными путем – в ближайшем выпуске журнала. Американцы вообще представляют богатую почву для труда религиозно-церковных деятелей.

Добрая земля, на которую падает семя, приносит добрый и сторичный плод. Каких плодов можно ожидать от ближайшего ознакомления американцев с православною церковью? В нескольких строках нельзя ответить на такой важный вопрос. Можно отметить только некоторые данные, отбрасывающие тень возможного в будущем ответа. Вопреки распространенным у нас в России сказаниям, американцы – народ глубоко религиозный, что сразу бросается в глаза всякому более или менее внимательному наблюдателю их жизни. Истинная церковно-религиозная жизнь весьма много парализуется бродячим сектантством, но и в этом отношении новейшее время показывает знаменательную перемену. Со времени братоубийственной войны 60-х годов страна вступила в новую эпоху своей истории. В народе стала крепнуть идея о своем национальном и государственном единстве и все более стала падать та партия, которая смотрит на штаты, как простой политический союз отдельных и самостоятельных государств, могущих разорвать его во всякое время, лишь только они будут находить его невыгодным для себя. Вместе с развитием идеи о национальном единстве стало замечаться движение в пользу религиозного единства. Религиозное брожение слабеет, мелкие секты распадаются и происходит заметная централизация около наиболее крупных общин. Идея единого сильного государства невольно влечет за собой идею единой сильной церкви. Этот пульс народной жизни ранее других сумела подслушать римско-католическая церковь и как нельзя лучше воспользовалась им для своих целей. Теперь она быстро растет и крепнет в стране, и одну из главных причин ее успеха, без большего риска ошибиться, можно указать в этом именно процессе национальной централизации. Народ видит в ней наиболее древнюю и величавую представительницу христианства и стремится в ее лоно несмотря на то, что ему, в сущности, далеко несимпатична история и система непогрешимого папства²¹ . Если бы ему ранее была показана другая не менее величавая, но еще более древняя церковь, чуждая системы папства и несравненно лучше сохранившая чистоту христианства золотых веков, восточная церковь, то с уверенностью можно сказать, куда скорее склонились бы его симпатии. Американцы крайний западный народ, но в их душах тем сильнее чувство тоски по востоку, как общей родине человечества. Они глубоко христианский народ, и тем сильнее в них любовь к востоку, как колыбели христианства. Для них более чем для всякого другого народа в мире понятен девиз – ex oriente lux²².

Общественные и экономические заметки

Наши заатлантические друзья

Одна из причин русофобии иностранной печати. – Русские корреспонденты в американских газетах. – Сбивание с толку американского общественного мнения. – Образчики американскаго отношения к русским вопросам. –Русско-турецкая война на американской сцене.

Всякий, кому приходилось следить за всем тем, что пишется о России и русских вопросах в иностранной печати, несомненно, поражался желчностью русофобии и беззастенчивостью всевозможных клевет, которые щедрою рукою доставляются на столбцы разных газет. Мы привыкли объяснять это явление общей ненавистью западноевропейского мира к его восточной половине, на которой судьбе угодно было поселить русского человека. Но тут есть частные причины, которые придают особенно желчное направление этой ненависти. Проезжая чрез Англию, я имел случай встретиться в Лондоне с одним русским, который, живя там более десяти лет, имел возможность вникнуть в жизнь английского газетного мира. Разговор, естественно, более всего касался отношения общественного мнения англичан к России и к русским делам, и я с удивлением слушал, что англичане вообще любят русских, и только их традиционная политика в восточном вопросе заставляет их становиться в политически-враждебное к нами отношение, которое всячески и поддерживается кабинетом, тогда еще консервативным. Как бы в качестве фактического доказательства любви англичан к России, в нашем обществе сидел англичанин, который всею душою был предан России, интересовался всеми ее внутренними и внешними делами, изучал русский язык и даже принял православную веру. Как же примирить с этим отчаянную русофобию английской печати, которая, как вполне свободная печать, несомненно, должна быть полным и верным отражением общественного настроения? – удивленно спросил я своего земляка. Земляк улыбнулся и заметил: «Видно, что вы новичок заграницей. Когда вы поживете здесь подольше, то будете иметь более правильное понятие об этой пресловутой свободе. Прежде всего, – продолжал он, – в политических вопросах печать далеко не так независима от кабинета, как вы склонны думать. Внушения свыше здесь играют, можно сказать, более важную роль, чем у нас в России, так как здесь они несравненно определеннее и выражаются в круглых кушах фунтов стерлингов. В частности, в отношении к России и к русским вопросам, печать даже положительно не может быть самостоятельною и независимою. Англичане вообще не отличаются знанием иностранных языков, а русского в особенности. Поэтому...

– Поэтому, русские отделы в газетах должны находиться в руках русских, и это уже никак не может способствовать русофобии! – нетерпеливо прервал я своего земляка.

– Точно так, – отвечал он: – английским газетам без русских, или вернее без знающих русский язык, обойтись невозможно. Но в этом и вся суть вопроса. По какой-то случайности, которая, впрочем, понятна с известной стороны, представителями знания русского языка, одержимыми в то же время страстью писательства, здесь издавна являются не настоящие русские, a русские поляки и евреи. Вот они-то и руководят русскими отделами в газетах. Несколько времени тому назад я сам заинтересован был этим вопросом, нарочно дал себе труд разузнать, кто, в самом деле, в здешнем газетном мире служат представителями России, и исследование вполне подтвердило только что сказанное. В десяти лучших газетах русские отделы, как оказалось по исследованию, находятся в руках почти исключительно поляков и евреев, и среди их только один или двое англичан. А поляки эти все такого сорта, что два слова о России не могут сказать без пены у рта, злейшие наши враги и неизлечимые мечтатели о Речи Посполитой...

Эти разоблачения моего лондонского приятеля были для меня поучительною новостью и дали возможность яснее понимать некоторые стороны в отношениях английской печати к русским вопросам хотя бы, например, эту известную лихорадочную чуткость ее к польскому вопросу, этот неумолкаемый истерически, злобно-бессильный вой ее об угнетении северными варварами бедной, беззащитной Польши. С того времени прошло уже около двух лет, как я переплыл океан и поселился на почве Нового Света, среди наших заатлантических друзей. Печать здесь уже совершенно свободна, традиционной политики по восточному вопросу совсем не существует, а известная «дружба» к русским менее всего может поддерживать русофобию. С живым чувством самодовольства обыкновенно брался я на первых порах за американские газеты, чтобы узнать, что же в самом деле говорят о нас наши «друзья». Уж если где, то несомненно здесь мы должны иметь своих защитников от западноевропейской клеветы и злобы. Ничуть не бывало. Все те клеветы, выходки и нелепости, которыми изобилует западно-европейская печать по отношению к России, преспокойно пересаживаются и на американские страницы и даже с прибавлением новых. Пораженный такою ненормальностью, я стал доискиваться ее причины. Одна сторона объяснилась быстро. Если Западная Европа мало знакома с русским языком, несмотря на постоянные сношения с Россией, то американцы совсем его не знают, и он служит настоящей китайской стеной в деле непосредственного ознакомления их с русским народом. Между тем потребность в ознакомлении с Россией существует громадная, и вот в удовлетворение ее газеты преспокойно перепечатывают все, что появляется по русскими вопросам в немецких, английских, а отчасти французских газетах. С течением времени я имел возможность познакомиться отчасти и с интимною стороною американской печати и нашел, что она имеет и русских сотрудников. Но это знакомство способствовало только уяснению, почему она с такою неразборчивостью, или вернее с такою адскою разборчивостью переносит на свои страницы всю ложь и мерзость, какою изобилует западноевропейская печать по отношении к России. Дело в том, что в Нью-Йорке совсем нет действительно-русского интеллигентного элемента, который мог бы взять на себя задачу серьезного ознакомления американцев с Россией. Но зато здесь проживает целая шайка авантюристов, которых разные проделки, частью политического, а главным образом просто уголовного характера, насильно загнали на почву Нового Света, поставив во враждебное отношение к недоступной для них России. Не зная никакого ремесла и не имея никакого положительного научно-литературного знания, они в то же время преисполнены негодующего отрицания. Часть их увивается у грязных немецких социалистических листков (замечательно, что английской социалистической печати здесь нет), а часть пристроилась при больших газетах в качестве «русских корреспондентов» и заправителей русских отделов. Вот они-то и угощают американскую публику выборками из западноевропейских газет с присоединением своих собственных измышлений, разъяснений и дополнений. И вы встретите в американских газетах известие о всякой самой ничтожной сплетни и мерзости, которыми изобилует русская печать, но большею частью уже в такой раздутой форме, которая придает ничтожному факту значение «симптома неисцелимого разложения»; зато вы в тоже время ни за что не узнаете о самом крупном отрадном факте, если только о нем не известят по телеграфу настоящиеамериканские корреспонденты в России. Нечего и говорить, какой вред приносится этим в деле установления правильных отношений между двумя несомненно дружественными народами, насколько это сбивает с толку общественное мнение американцев по отношению к России. Надо только еще удивляться, что при таком порядке вещей они иногда умеют выражать свои горячие симпатии к России и русскому народу, особенно по поводу выдающихся событий в его жизни, как, например, по поводу празднования годовщины 25-ти-летнего царствования покойного государя императора, когда почти вся американская печать единогласно благословляла нашего венценосного юбиляра и проклинала нигилизм. При таких случаях американские симпатии к нам бурным потоком вырываются наружу, и «русские корреспонденты» обыкновенно прячутся в норы, не осмеливаясь противоречить общественному мнению страны. Зато на следующий же, «будничный» день они опять выползают из нор и по-прежнему продолжают зарабатывать свой насущный хлеб.

К счастью, мы имеем хотя немногих, но хороших защитников между самими американцами, именно между теми из них, которым приходилось лично ознакомиться с Россией и русским народом во время пребывания в ней. Они усердно делятся своими симпатичными впечатлениями, вынесенными из личного наблюдения над русскою жизнью, и даже знакомят американцев с историческими героями русского народа. Так, в настоящее время в одном из лучших месячных журналов г. Скайлер, бывший американский генеральный консул в России, печатает великолепную биографию нашего великого преобразователя Петра Великого и с такою роскошью, которая немыслима у нас в России. Каждая страница иллюстрируется превосходными гравюрами, общая стоимость которых восходит до 30.000 долларов. Другой американец, известный адвокат Стаутон, только что возвратившийся из России, где он занимал важный пост посланника Соединенных Штатов, напечатал в самом распространенном журнале «Северо-Американское Обозрение» статью, характер которой до некоторой степени определяется уже ее заглавием: «Popular fallacies about Russia» – «Ходячая ложь о России». В этом же самом журнале за несколько месяцев пред тем один «русский» поместил статью под заглавием: «Империя недовольных». Отчаянно размахивая своим пером отрицания и недовольства, сочинитель до того зарапортовался и дошел до таких геркулесовых столбов всякого вымысла, что даже американская редакция нашла необходимым умыть свои руки и на первой же странице сделала подстрочное замечание, что она «не принимает на себя ответственности за достоверность сообщаемых автором фактов». Настоящая статья Стаутона служит некоторым образом ответом на статью «русского», и интересна не только с этой стороны, но и с той, что автор ее только что возвратился из России, где он занимал важный и высокий пост, дававший ему возможность проникать в такие сферы русской жизни, которые не всякому доступны, и писал свою статью под живым впечатлением только что вынесенных наблюдений. Поэтому я считаю не лишним представить коротенькие выдержки из этой статьи, и особенно из той ее части, которая имеет прямое отношение к затронутому предмету.

«Тенденцией газетных корреспонденций и журнальных статей последнего времени, – говорит автор, – было произвести впечатление, что Российская империя переполнена семенами беспорядка, угрожающего восстанием и даже революцией, если только правительство не сделает немедленных перемен для удовлетворенья того, что они называют требованьями народа. Литература эта главным образом английского происхождения и есть результат того предубеждения и той враждебности по отношению к России, которые с незначительными перерывами постоянно существовали в Англии за последние сто лет. Происхожденье их в действительности относится к царствованию императрицы Екатерины II, которая при всех ее недостатках (а они гораздо меньше приписываемых ей) была одною из величайших и мудрейших правительниц, какие когда-либо жили; и, что особенно замечательно, эти предубеждения и враждебность возникли вследствие ее отказа во время нашей борьбы за независимость помочь Великобритании в ее войне с Францией и Испанией, или за подкуп содействовать европейскому миру, чтобы Англия, освобожденная от своих континентальных врагов, могла всеми силами обрушиться на наших предков и подавить их восстание. С того времени Россия, ее народ и правительство постоянно были друзьями нашей страны, не переставая быть такими даже и в то время, когда ни одно другое правительство в Европе не жалело о разделении и об угрожавшем последующем разрушении великой республики. Мы не должны забывать, что император России, которого обвиняют в таком угнетении своего народа, что оправдываются даже убийства и неистовства, совершенные и угрожаемые нигилистами, есть тот самый гуманный и христианский монарх, который в 1861 году, рискуя своею жизнью и престолом, освободил миллионы рабов. Мы должны помнить также, что когда в 1861 году эхо наших южных пушек прогремело по Европе и тамошние правители охотно приняли его за сигнальный знак умирающей нации, он с искреннею симпатией, уполномочивающей его на нашу всегдашнюю благодарность, и с глубоким пониманьем значенья для нас целости союза, поручил своему канцлеру князю Горчакову объявить нам о «глубоком интересе, с которым император следил за развитьем кризиса, угрожающего благосостоянью и даже существованию союза»; что «в продолжение более чем восьмидесяти лет своего существования американский союз обязан своею независимостью, своим грандиозным ростом и своим прогрессом согласию его членов, освященному под руководством его знаменитого основателя учреждениями, которые могли сочетать единство с свободой. Этот союз был плодотворен; он представил миру зрелище благосостояния, беспримерного в летописях истории. Было бы плачевно, если бы после такого блистательного опыта Соединенные Штаты ринулись к нарушению торжественного договора, который по настоящее время составлял их силу... Этот союз в ваших глазах есть не просто существенный элемент для всеобщего политического равновесия. Он составляет, кроме того, нацию, к которой наш августейший государь и вся Россия питают самые дружественные чувства; ибо эти две страны, лежащие на окраинах двух миров, обе в восходящем периоде их развития, кажутся призванными к естественной общности интересов и симпатий, для которых они уже давали друг другу взаимные доказательства».

«Правитель, который мог пред лицом монархической Европы восхвалять республиканские учреждения в столь восторженных выраженьях и который так ясно видел их значение для развития ресурсов, богатства и счастья народа, не может быть индифферентным к благосостоянию своего собственного народа или склонным отказывать ему в таких политических преимуществах и свободных учреждениях, какими он только способен воспользоваться и наслаждаться. Поэтому будет только справедливым по отношению к нему и его правительству предположить, что как скоро русский народ (масса которого была еще так недавно крепостною) будет способен пользоваться тою политическою свободою, которая заключается в представительном правлении, она будет ему дана. И действительно, я имею высочайшее полномочие (authority) сказать, что такова именно цель императорского правительства, и что несколько времени тому назад оно серьезно занято было обсуждением плана, как, предварительно более общего основания представительства, можно ввести частичное представительство, посредством которого высшие интересы всех частей империи могли бы быть представляемы в С.-Петербурге. Было бы неудивительно, если бы даже высочайший и гуманнейший ум усомнился в мудрости предоставления недавно освобожденным рабам права избирать представителей для содействия в управлении великой империи. Да они и не желают этого. Убийцы, которые недавно заявили о своей непригодности для свободы или даже для жизни, кроме как между дикарями и не признающими законов бродягами, не принадлежат к освобожденному классу или даже вообще к какому-нибудь из производительных классов России. Они немногочисленны в количестве, не признают другой организации, кроме как для целей неистовства и убийства; у них нет плана для изменения или реформирования правления; нет теории, кроме теории разрушать и жить без труда, грабительством других. Нигилизм есть доктрина, от которой даже социалисты и коммунисты содрогаются. Он предполагает разрушение всего, что сдерживает даже худшее общество между собою. Его первая миссия состоит, по объявлению его основателя, в разрушении «лжи» и «первая ложь есть Бог. Когда мы разделяемся с ней, – говорит этот отвратительный миссионер (Бакунин), – и убедимся, что существование нас самих и всего окружающего мира обязано конгломерации атомов, согласно с законами тяготения, тогда и только тогда мы совершим первый шаг к свободе, и встретим менее затруднения в освобождении души от второй лжи, которая есть право, изобретенное силою, создающею и разрушающею законы». И затем он объявляет, что «когда наши души будут свободны от боязни Бога и от этого детского благоговения пред фикцией права, все остальные цепи, которые связывают нас и которые называются наукой, цивилизацией, собственностью, семьей, нравственностью и справедливостью, порвутся как нитки». Таково учение этих жалких людей, которые обратили на себя такое внимание своими убийствами и покушениями на убийства и которые между невежественными и сумасбродными людьми приобрели себе даже сочувствие, как угнетенные и работающие в пользу государственной реформы.

«Мне нет нужды говорить тем, кто знает сколько-нибудь о характере русского крестьянина, о его уважении к закону, почтении к церкви, благоговении пред Богом, что он отвращается от нигилистов, их учений и целей, и среди арестованных, и судимых он редко появляется. Равным образом и последние неистовства совершались и науськивались не рабочим или промышленным классами, а обыкновенно полуграмотными возбужденными недоучками-студентами, которые, хотя обучаются большею частью на правительственный счет, становятся нетерпимыми к религиозному обучению и всякому самому слабому контролю; и еще несколькими отчаянными сорвиголовами, которые улизнув от полиции, отравляют своими преступными учениями души легкомысленной молодежи и наконец доводят иных до совершения самых ужасных преступлений. Им иногда помогают женщины, которые кичатся принадлежностью к почетным и даже знатным семействам, а на самом деле таковы, для которых не отворяются двери приличных домов. Трудно понять, как такие лица могут считаться реформаторами. Они не представляют в России ни собственности, ни интеллигенции, ни промышленности народа, и те, кто изучал их карьеру, должны были заметить, что они никогда не предлагали определенных реформ, или даже вообще таких перемен, которые бы не разрушали самые основы общества и государства. Тем не менее часть английской печати, а иногда и нашей собственной, предполагала, и многие верят теперь этому в нашей стране, что усилия нигилистов убивать и разрушать имеют своею целью достигнуть освобождения от угнетающего правительства, и что большая часть населения России подвержена, благодаря тирании и вымогательствам деспотической, жестокой и безответственной власти, великому и почти невыносимому гнету и страданию. Лица, верящие этому, приписывают нигилистам и их убийствам национальную и даже патриотическую цель, и вследствие этого склонны оправдывать самые жестокие средства для достижения предполагаемой цели. Нигилисты именно и стараются о том , чтобы произвести такое впечатление и, при помощи английской печати, не без охоты распространяющей всякие известия, рассчитанные на унижение русского правительства и народа в глазах мирa, они до некоторой степени достигли желаемого (что, впрочем, имело бы менее последствий, если бы это впечатление не коснулось сознания наших собственных граждан) – к большой несправедливости по отношению к правительству, домашнее управление которого и влияние заграницей давно отличается мудрою и честною государственностью и вообще великодушною благожелательностью, особенно по отношению к угнетенным христианским народностям Европы».

«Я осмеливаюсь заключить уверением, что если мы тщательно изучим историю Российской империи за последние сто лет и сравним ее с историей любой другой европейской державы, то найдем, что ее правительство превзошло все другие жертвами, принесенными людьми и казной на помощь угнетенным христианским народам для освобождения их от тирании и рабства; и если мы примем во внимание политику великой императрицы во время нашей борьбы за независимость, и сочувствие, выраженное нам ее царственным потомком во время нашей последней борьбы за целость завещанного нам отцами наследства, то мы должны будем признать, что русская симпатия серьезна и искренна, а не простой продукт русских интересов».

Статья эта с живым интересом читалась американцами и сочувственно приветствовалась печатью. Темная клика спряталась в норы и не посмела открыть рта.

Замечательно, что ни один американец, которому только лично приходилось прожить несколько времени в России и непосредственно наблюдать характер и жизнь русского народа, не выходил из нее без того, чтобы не вынести наилучших впечатлений. В качестве нового примера, кроме вышеприведенных, можно указать еще на Грина, лейтенанта-инженера армии Соединенных Штатов, состоявшего в качестве attache при американском посольстве в Петербурге. Его недавно вышедшая книга: «Очерки военной жизни в России» (Sketches of army life in Russia) на каждой странице выдает не только дружбу к русскому народу в ее обыкновенном смысле, но и самую теплую, почти родственную симпатию, какой не встретить в западноевропейских сочинениях о России.

Что американцы считают нас, русских, своими друзьями – это несомненно. Чтобы убедиться в этом, стоит только пройтись по Бродвею в Нью-Йорке. Тут вы то и дело встретите вывески и рекламы, которые зазывают покупателей-янки именем дружественного им народа «русский». Кондитеры объявляют, что у них лучшие в мире печенья – русские, сапожники возвещают что у них обувь из русской кожи, банщики трубят, что их русские бани избавляют от всяких недугов. В одном месте мне пришлось даже прочитать такую странную вывеску: один эскулап извещает, что у него можно получить «действительно русское средство от кашля». Так как я не страдал в это время кашлем, то и не имел особенного интереса исследовать, что это за родное средство; но, как бы то ни было, приятно патриотическому чувству видеть такое русофильство в столице американцев.

Однако русофильство не всегда проявляется у американцев в лестной для нас форме. Если бы вы спросили любого янки, какая пьеса прошлого сезона ему более всего понравилась, то он несолидно ответил бы: «конечно – Фатиница"! Действительно, «Фатиница» одна из самых популярных и любимых в Нью-Йорке пьес; она целый год давалась здесь почти непрерывно, переходя лишь из одного театра в другой, имя которым здесь – легион. По своей форме, это – комическая опера, или по-нашему – оперетка, в которой музыкально-вокальные пассажи перемешаны с драматическими, – самая любимая американцами форма театральных пьес, так как они, при своей необыкновенно подвижной, юмористической и до мозга костей торгашеской натуре, никак не могут выносить настоящей оперы, с ее тягучестью, расплывчатым идеализмом и философией чувства. Американская Фативица есть своеобразная переделка известной оперетки Зуппе, и сюжет ее прилажен к последней русско-турецкой войне. Хорошая постановка, великолепная музыка и талантливое исполнение сделал Фатиницу любимицей Нью-Йорка, а то положение, которое занимают в ней русские, делает ее не безынтересною и для нас, русских. Хоть и не совсем приятно, однако не безынтересно знать, как потешаются над нами наши заатлантические друзья.

С целью ближайшего ознакомления с пьесой, я отправился в один из театров, где, как говорилось в театральных рекламах (которые здесь, нужно заметить, своим торгашеским красноречием ничуть не уступают всяким другим спекуляторским рекламам), Фатиница давалась с невиданным великолепием: «При блистательной обстановке, роскошнейших костюмах, лучшей в западном полушарии музыке и гениальнейшим исполнением», – как буквально гласила реклама. В Америке театральные понятия о местничестве несколько другие, чем у нас: ближайшие к оркестру ряды кресел не в почете и вы их всегда можете достать, как забракованные, если запоздаете взять кресло в одном из средних рядов. Так случилось и со мной. Сидя в первом ряду в ожидании Фатиницы, я рассматривал свой «театральный журнал», как называются здесь афиши, которые раздаются даром и которые действительно представляют не афиши, а журналы, содержащие, кроме обозначения действующих лиц в пьесе, несколько недурных критических заметок о различных театральных пьесах, бездну анекдотов и каламбуров, которыми вы в случае недостатка собственного материала можете забавлять свою даму, и массу всяких объявлений. Оркестр, нельзя сказать, чтобы самый лучший в западном полушарии, исполнил увертюру; вслед затем поднялся занавес и открылась сцена русско-турецкой войны.

Действие происходит на Дунае, против турецкой крепости. Зима. Русcкие солдатики спят на снегу, при трескучем морозе. Загорается заря и часовой с вышки басистым гимном будит солдат; но утомленные солдаты не слышат гимна и встают только тогда, когда пьяный, едва стоящий на ногах «сержант Стейпан» начинает их лупить кнутом направо и налево. Русские солдатики все одеты в американские шинели с капюшонами; по-русски одет только один сержант; на шее у него вместе с фляжкой мотается пара русских рукавиц, которыми он и похлопывает, очевидно прогоняя мороз. Начинается обыкновенная лагерная сцена с маркитантом, которым является братушка болгарин, служащий шпионом у турок. Масса «кадетов» играет в мячики, забрасывая ими часовых. В числе пробужденных является молодой кавалерийский лейтенанта Владимир Димитрович (без фамилии), влюбленный мечтатель, который поет недурную арию: «Нарушен сладкий сон». Его пылкое девственное сердце только было узнало блаженство любви в Петербурге, как бог войны позвал его на берега Дуная. Однажды, во время «карнавала», моложавый лейтенант, под видом Фатиницы, был представлен важному «боярину», имевшему хорошенькую племянницу Лидию Ивановну. Боярин, не шутя влопался в мнимую Фатиницу, а Фатиница в его племянницу. Теперь в лагерной жизни Лидия Ивановна – постоянный предмет вздохов и томных стонов лейтенанта. Лишь только лейтенант успел кончить свою томную песнь, как казаки приволокли в лагерь шпиона. «Шпион, шпион – к виселице готов он!» – завопил хор. Но в мнимом шпионе лейтенант узнает своего знакомого, корреспондента одной большой американской газеты, Форбеса. Ожив от страха, Форбес на вопрос русских воинов, что такое корреспондент, излагает уморительную речитативную характеристику «репортера».

– Вы, наверно, извините ошибку, господин, – извиняется пред ним капитан Василий.

– Пожалуйста, без извинений, капитан: я, напротив, очень рад. Подумайте только, какую великолепную корреспонденцию я могу написать в свою газету – два столбца по меньшей мере: «Пленение специального корреспондента отрядом казаков. Бравая и мужественная защита. Побежденный численным превосходством». Сколько, бишь, их было?

– Двое.

– Ну, я могу сказать двести – для благозвучия. «Привязанный арканом к спине дикой татарской кобылы. Прибытие в лагерь и осуждение в качестве шпиона на виселицу. Избавление по одному счастливому случаю. Сердечное приветствие со стороны офицеров и великолепный обед, данный в честь меня». Не правда ли?

Но разыгравшееся воображение корреспондента насчет обеда было остановлено заявлением офицеров, что у них только один суп «Schtschi», и одно вино «Vodki», от которых ему не поздоровится. Для развлечения репортер предлагает устроить маскарадный спектакль, с чем все соглашаются и уходят со сцены.

Раздается барабанная дробь. Входит генерал Knatchukoff, свирепый и дикий, как Атилла, в медвежьей шубе и с кнутом в руках, который повинуется ему, как хорошему воину меч. Движения генерала порывисто-дики и грозны, а непрерывно свистящий и хлопающий кнут его свидетельствует о его дисциплинарной строгости. Генерал, изрыгнув целое море ругательств и проклятий за недостаточно почетную встречу ему, поет кнуту хвалебную арию, в которой изливает чувства своей признательности к «неизменному другу», внушающему всем любовь и страх к «высокому и мощному полководцу». Перечислив национальности своих полков, в которых казаки и остяки, друзы и тунгузы, лапландцы и финляндцы и т. п., генерал торжественно заявляет, что «каждый полк знает в этом инструменте толк». Ария аккомпанируется музыкальным хлопаньем кнута. Дальнейшие сцены служат фактическим доказательством песни генерала, что «каждый полк знает в кнуте толк»: генерал лупит всех, кто только подвернется ему. Прежде других узнал в кнуте толк корреспондент.

Форбес. (Входит и в сторону). Великолепно! Описание этого Урзы майора будет прелестным украшением корреспонденции!

Генерал. Ба-а! Иностранец тут! Св. Николай! Гром Москвы! Кто ты, собака? (хватает его за шиворот).

Форбес. Как вы смеете, старый татарин! Я буду жаловаться своему правительству!

Г. К черту убирайся ты и вместе со своим правительством! Знаешь ли ты, кто я? Взять его и всыпать двадцать пять кнутов! (Собственноручно дает предвкушать сладость кнута).

Ф. Но извините... я... я... ,

Г. Ни слова! Кнут прежде всего, а потом извинение!

Ф. (Подает дрожащей рукой свои бумаги). Не угодно ли вашему превосходительству прочитать – из главной квартиры...

Г. Из главной квартиры?! (Вырываешь бумагу, так что она разрывается, и читает). Специальный корреспондент ... Черт бы вас побрал – всю вашу породу. Бумага ваша в порядке (отдает ей честь). Можете быть свободны от кнута. Но у меня писать – да знать, что писать. Иначе– запорю!!!

Входят маскированные и лейтенант, переодетый румынской девушкой. Генерал узнает в ней свою Фатиницу, прогоняет всех остальных кнутом, а с ней остается наедине, где и доказывает пылкость своего сердца, скрываемого под броней дисциплинарной суровости. Во время любезничания с мнимой Фатиницей, приезжает в лагерь племянница генерала, Лидия Ивановна. На сцену является полная русская зимняя упряжка, даже с неизвестной здесь русской дугой: только по недоразумению прикреплена она была не на месте –посредине оглоблей над спиной лошади. Два верховых казака составляли эскорт. Американцы приветствовали эту живую русскую картину неистовыми аплодисментами. Волей-неволей генерал должен был обрадоваться своей племяннице и вместе с Фатиницей и репортером проводил их в лагерный барак. Наступила ночь, эта мать всякой измены. Братушка маркитант привел баши-бузуков, которые и пленили красавиц вместе с репортером, к его немалому удовольствию, так как это дало ему новый романтический материал для корреспонденции. Между тем раздался сигнал тревоги, выступили русские полки и началась истинно адская пальба по баши-бузукам, покрывшая сцену пороховым дымом. Среди самого разгара битвы, пред фронтом явился генерал и, в отчаянии размахивая кнутом, кричал: «Стой, не стрелять! Убьете мою Фатиницу!»

Победа осталась за русскими, а пленные – за турками, которые и представили их паше в крепость, куда и переносит зрителей второй акт пьесы. Открывается великолепный гарем паши Иззета. Паша – европейски образованный человек, либеральный, прогрессивный и постоянно занят реформами в своем гареме. Форбес, как корреспондент, принят пашей по-дружески и введен во все сладости гаремных удовольствий; шампанское льется рекой: взаимным удивлениям и восхвалениям, объятиям и поцелуям, которыми корреспондент и паша скрепляют свою дружбу, нет конца. Корреспондент обещает написать великолепную статью о паше, за которую тот еще ставит шампанского и т. д. В честь нового друга паша устраивает спектакль черных теней, но между комическими тенями вдруг появляется свирепая фигура русского генерала и раздается хляст кнута, за которым следует вторжение в гарем русского отряда. Либеральный паша должен был отчаянно прыгать, чтобы увертываться от русского кнута.

Третье и последнее действие происходит в Одессе, в доме генерала. Почтенный генерал и здесь, по окончании войны, не оставляет своих привычек и постоянно является с кнутом. Лейтенант под именем брата Фатиницы является к генералу, находит благоволение в его глазах, так что он изменяет свое решение выдать племянницу за одного своего друга, кавказского служаку, у которого во время сражения ядром оторвало обе руки, и выдает ее за лейтенанта с придачей надлежащего повышения в чине. Собственная сердечная рана генерала стала было заживать при мысли, что лейтенант отблагодарит его за племянницу своей сестрой Фатиницей. Но коварный репортер сразу разрубает весь гордеев узел пьесы, принеся генералу письмо, извещающее, что Фатиница умерла. Железный генерал со слезами прочитал письмо, но потом утешился счастьем своей племянницы, которая тут же была обвенчана с офицером. Русский «роре», совершавший венчание, в безобразнейшем совсем не русском одеянии, принял после участие в общем веселье.

Представленный скелет этой пьесы можете дать некоторое понятие о ней. Многочисленная публика смеялась непрерывно. Вся пьеса построена на осмеянии русской дикости и варварства, в котором мы, русские, будто бы далеко оставляем позади себя турок, более нас восприимчивых к европейской цивилизации. Взгляд этот, надо признаться, существует не только на театральной комической сцене: блестки его можно постоянно заметить и в прессе, и в обыденной жизни. Да, быть может, и пьеса-то, осмеивающая нас, русских, пришлась так по вкусу американцам потому только, что она нашла соответствие в их взглядах на нас. В таком отношении к нам американцы, впрочем, неповинны. Они не знают нас непосредственно и не имеют органа для непосредственного ознакомления с нами. Они смотрят на нас чрез очки, которым услужливо подставляются враждебною нам немецкою и английскою печатью и к нашем стыду поддерживаются описанными выше русскими корреспондентами американских газет.

II. Эмиграция

Сад эмигрантов. – Великое переселение народов – Небывалый наплыв переселенцев в Америку. – Ценность труда и денег, вывезенных из Европы. – Русские переселенцы. – Самарские немцы и печальная повесть их похождений.

На берегу океанского залива, омывающего американскую митрополию, расположено громадное круглое здание, обведенное высокими стенами. Пред узкими воротами в обширный двор постоянно толпится множество народа, представляющего единственное в своем роде зрелище в мире. Это так называемый эмигрантский сад (Castle Garden), – место, куда прибывают переселенцы из Европы и где они находят первый приют на обетованной земле Нового Света. Какая смесь одежд, языков и физиономий! Рыжие скандинавцы и смуглые итальянцы, грязные польские жиды и долговязые ирландцы, флегматичные немцы и вертлявые французы – все толпятся тут вместе, записывая свои имена в американскую книгу живота и смущенно озираясь по сторонам, когда почти над их головами проносится воздушный поезд железной дороги. Пронырливые янки тут же вертятся кругом, стараясь как можно скорее сорвать с неопытных переселенцев лишний талер, рубль или франк. Тут же постоянно присутствуют и агенты политических партий, собирающее подручный материал для политических агитаций и окончательно сбивающие с толка бедных эмигрантов разными несбыточными обещаниями.

Прошлый и нынешний годы в Америке были годами из самых благодатных. Благодаря большим урожаям этих лет промышленность страны развернулась в колоссальных размерах, как бы наверстывая за недавний еще тяжелый кризис. Спрос на труд оказался громадный, и он нашел отклик в Европе, где в то же время систематические неурожаи и тяжелые политические обстоятельства легли на рабочее население почти невыносимым бременем. Естественным следствием этого было усиление эмиграции, и последние два года в этом отношении являются беспримерными в истории страны. Океанские пароходы из Европы один за другим привозят целые тысячи переселенцев, точно вся Европа решилась переселиться в Америку или пришла новая эпоха переселения народов. В 1879 году всех переселенцев прибыло в Америку 135.000; в прошлом число их поднялось до 400.000, а для текущего года рассчитывают на целых полмиллиона. Прилив эмиграции постоянно колеблется в своем объеме. Самый большой прилив до этого был в 1854 году, когда прибыло в Америку более 319.000 человек, и затем постепенно ослабевал до 1862 года, когда прибыло только 76.000. С этого года эмиграция возрастала опять и в 1872 году достигла цифры 294.000. Следующий, 1873 год, был годом страшно тяжелого промышленного кризиса в стране, печальные последствия которого едва изгладились только теперь, и потому эмиграция опять ослабела, так что в 1877 году количество эмигрантов было только 54.000 – одна из самых меньших цифр в истории европейской эмиграции в Соединенные Штаты. В 1878 году эта цифра поднялась до 75.000, а в 1879, как сказано уже выше, количество эмигрантов было 135.000. Ввиду прямой зависимости эмиграции от неурожаев и голодухи, можно было предполагать, что самый большой прилив переселенцев будет из Ирландии, в которой в последние годы свирепствовал страшный голод. Однако же статистика показывает, что ирландский элемент в эмиграции возрос далеко непропорционально с другими национальностями. Особенный прилив заметен со стороны Германии и Скандинавского полуострова. Все это по преимуществу молодые и здоровые люди, которые, полагаясь на свои здоровые руки и упорный труд, надеются обзавестись новым хорошим хозяйством в новой обетованной земле. Эмиграция постоянно поддерживается и увеличивается тем, что прежние переселенцы, обзаведшись хозяйством, вызывают в Америку своих родственников и друзей, посылая им даже денег на проезд. Особенно большой наплыв эмиграции в нынешнем году объясняется тем отчасти, что минувший промышленный кризис на время остановил от переселения многие тысячи семейств, которые теперь, получив благоприятные известия из Америки, спешат исполнить свое давнишнее желание. Переселяющееся сюда немцы открыто жалуются на невыносимое состояние в своем милом «фатерланде», где Бисмарковская система железного милитаризма душит промышленность и свободный труд. Шведы жалуются на скудность и бесплодность земли, ирландцы на голод и худую систему земельной аренды, жиды на правительственное гонение и плохой гешефт, итальянцы на милитаризм и тяжелую систему налогов и т. д. Одним словом, везде и повсюду недовольство, и в состарившейся Европе по-видимому уже не осталось такого уголка, где бы мог быть доволен человек. Американцы с распростертыми объятиями принимают этих обремененных, труждающихся и недовольных. Спрос на труд в настоящее время чрезвычайно велик. Рабочее бюро при «эмигрантском саде» не находит затруднения в приискании работы для всех тех переселенцев, которые не отправляются на далекий запад. Замечательною чертой эмиграции последнего года является то, что среди переселенцев преобладает возраст возмужалости, и сравнительно мало детей. Большая пропорция выпадает на молодых холостых людей, которые, несомненно, все поженятся в Америке и таким образом крепко привяжутся к своему новому отечеству.

Такая эмиграция чрезвычайно выгодна для страны; она является живым капиталом, который даже ценнее денежного. Американцы вполне сознают это. Правитель Нью-Йоркского штата представил в законодательное собрание следующую оценку эмиграции: «Значение этого приращения к нашему населению, как производительной силы, нельзя просто измерять количеством. Исследование, которое мне пришлось произвести несколько лет тому назад, доказало, что, между тем, как в нашем населении мужчин от пятнадцати до сорокалетнего возраста считается только 21 1/2 процент, между переселенцами этот процент всегда не менее 41 1/2. Если весь наплыв эмиграции за последние тридцать лет равняется 8.000.000, то это дало нам такую рабочую силу, какую туземное население может дать только при численности более чем в 18.000.000 человек. Притом это большею частью люди такого возраста, который совпадает в Европе с обязанностью военной службы, т. е. люди с наивысшею способностью к физическому труду. Главными источниками эмиграции постоянно были Германия и Ирландия, на которых выпадает 2/3 всех переселенцев. В 1856 году был сделан расчёт относительно средней суммы денежных запасов, привозимых с собою эмигрантами, и в качестве низшей оценки оказалась сумма в 68 долларов на душу. Это переселение является одним из самых замечательных когда-либо совершавшихся в истории. Оно чрезвычайно быстро увеличивало наше население, создавало большие города, учреждало новые штаты, давало занятие нашим железным дорогам, расширяло торговлю и промышленность и принимало живое участие во всех великих национальных событиях, театром которых служила наша страна. Выгоды такой сильной эмиграции разливались по всем северным частям республики. Около 45 процентов из нее обыкновенно останавливаются в Нью-Йоркском штате на первый год по прибытии, а затем эта пропорция значительно уменьшается». Статистическое бюро в Вашингтоне, делая подобную же оценку эмиграции, вычислило, что она за пятидесятилетний период до 1871 года увеличила капитал страны на 6.243.880.800 долларов и за один 1870 г. на 285.000.000 долларов. Но еще ценнее стоимости этой простой физической и необработанной силы эмигрантов была представленная ими масса искусных ремесленников, редких талантов и даже изобретательных гениев. Замечательно, что из Европы переселяется обыкновенно самый энергичный и предприимчивый народ, что, впрочем, очень понятно и естественно. Такой далекий путь, несомненно, могут предпринимать только наиболее энергичные натуры, которые в то же время успешнее могут высвободиться из подавляющего гнета тяжелого социального положения. Более слабые натуры обыкновенно даже пугаются такого предприятия и не имеют сил выбиться из своего тяжелого положения. В последнее время стала все более замечаться особенно благоприятная сторона в эмиграции, именно, что переселенцы, почти не останавливаясь в Нью-Йорке, отправляются прямо на далекий запад, где и обзаводятся живо земельною собственностью и хозяйством. Далекий запад еще и до сих пор представляет богатую пустыню с редким населением. Земля дешева и требует только рабочих рук. Сколько еще простора там эмиграции, можно судить по тому, что один штат Техас может вместить в себе до 50.000.000 населения при средней плотности, между тем как теперь в нем еще менее двух миллионов.

За эмиграцией, собственно, последнего года подмечена особенная черта. По внешности она представляется более выгодною, чем прежде. Люди выглядят развитее и приличнее одеты. Но в то же время они беднее в денежном отношении, так что средняя сумма привозимых ими денег может быть определена только в 60 долларов на человека. И, однако же при всем том эмиграция нынешнего года, если даже определить ее в 450 тысяч, вывезет из Европы чистыми деньгами 27.000.000 долларов – в подарок Америке. Самыми бедными эмигрантами считаются итальянцы, которые обыкновенно прибывают сюда без гроша и живут, как и везде, музыкальным нищенством с убогою шарманкой; самыми необразованными являются венгерские словаки, приобретшие себе здесь славу самых грубых и неопрятных людей, и самыми богатыми считаются северогерманские и русские переселенцы. Особенно хорошие куши привозят последние – из меннонитов, так что нередко между ними среднею цифрой является 1.000 долларов на душу. Прошлою осенью прибыли из России двадцать меннонитских семейств и в совокупности привезли денежный запас в 85.000 долларов, что для России составило прямой убыток в 170.000 рублей по курсу.

Из статистических отчетов, еженедельно печатаемых эмигрантской комиссией, можно видеть, что в Америку постоянно прибывают русские переселенцы. Особенно много их было нынешней весной. В некоторые недели отчеты возвещали о прибытии русских переселенцев до 900 человек. По привычной специализации имени «русский», естественно подразумевать под этим названием действительно русских людей. Так и я сначала думал и с понятною радостью спешил в эмигрантский сад посмотреть на родных соотечественников. Каково же было мое разочарование и изумление, когда мне вместо настоящих русских людей постоянно приходилось встречать поляков и главным образом достопочтенных пейсоносцев, польских жидов. Как поляки, так и особенно польские жиды, с их безобразными пейсами и грязными длиннополыми кафтанами, почему-то считают для себя более выгодным прикрываться именем русских, хотя большинство из первых и слова не умеют сказать по-русски. У меня несколько знакомых, которые заведомо поляки, и однако же смело выдают себя за чисто русских и один из них даже к своей фамилии, оканчивающейся на ко, прибавил обрусяющий слог в. Дело объясняется, впрочем, тем, что у американцев почему-то сложился неблагоприятный взгляд на поляков, как на выродившуюся и измельчавшую нацию, неспособную к серьезному труду. Поэтому русская кличка им больше дает шансов на приискание занятий. Подделка евреев под русское имя еще понятнее. Американцы вообще сильно не любят жидов, а польских жидов даже не любят их единокровные братья – американские евреи, которые открещиваются от них как от какой-нибудь опасной заразы. Самое название «польский жид» или «polack» считается у последних бранным словом, синонимом неопрятности и низости. Приличная американская девушка-еврейка считает позором выйти замуж за польского жида, будь хоть он темным богачом. Ясно, что при таком порядке вещей польским жидам мало шансов на хороший гешефт, и вот они с важностью величают себя «цисто русскими» людьми. Однажды в здешнюю русскую церковь приходит низенький типичный жидок и просит пособия из «русского благотворительного общества». Видя, что проситель совсем не русский, заведующий кассой решил отказать ему в пособии, дав ему в тоже время адрес в одно из богатых еврейских благотворительных обществ.

– Я не еврей, ей-Богу не еврей! – возопил жидок. – Я русский! ей-Богу русский!

– Но вы плохо говорите по-русски, – замечают ему.

– Это ницего не значит! ей-Богу, не еврей! Я крессёный татарин–Петр Троицкин. Ей-Богу не еврей! – При этом у жидка отчаянно работали все мускулы на лице, а руки усиленно болтались, складывая крестное знамение в доказательство того, что он не еврей, a русский. Сцена была до того уморительно комична, что, несомненно, стоила больше доллара, который выдан был жидку. Года два тому назад эти же «цисто русские» джентльмены основали было в Нью-Йорке даже «русский клуб». Американцы, вообще сильно интересующиеся всем русским, стали было внимательно относиться к этому клубу, и были не мало разочарованы, узнав подделку.

Настоящих русских переселенцев здесь почти совсем нет. Изредка бывают единичные случаи появления русских и иногда весьма странного свойства. Недавно прибыла сюда на английском судне русская простая солдатка с тремя малютками из Архангельска. Несчастная авантюристка явилась сюда в поиски за мужем, без гроша денег и только с десятком ломанных английских слов. Мужа своего она не нашла и со своими голодными плачущими детишками на первый же день по прибытии вынуждена была просить подаяния на улице. Полиция арестовала ее и сдала эмигрантской комиссии для обратного отправления в Россию. Таких переселенцев американцы не любят. Это не то, что меннониты с толстыми карманами.

Толстые карманы, впрочем, не у всех русских немцев, прибывающих сюда, особенно если эти немцы являются не прямо из России. В прошлом году прибыла сюда партия самарских немцев в таком жалком положении, которое нисколько не лучше положения архангельской авантюристки. Партия прибыла на пароходе из Бразилии в количестве 85 человек, – жалкий остаток из партии, числившей в себе 350 человек при выезде из России. История их похождений по истине ужасна. Они большею частью переселенцы из самарской колонии Граф и соседних с нею, где они занимались земледелием и владели хорошими хозяйствами. В 1877 году, по их рассказам, между ними появились агенты бразильского правительства и начали рассказывать о благодатной стране Нового Света, где природа щедрою рукою рассыпает свои дары и земля приносит богатые урожаи почти без обработки. Бразилию они изображали настоящим раем, где без большого труда можно быстро разбогатеть, и где жизнь имеет множество таких прелестей, о которых и не ведает Самара, и предлагали свободный выбор любой и лучшей земли. Несчастные немцы поддались искушению и отправили из своей среды двух человек для исследования сказочной страны. Посланные соглядатаи совершили быструю поездку в Бразилию. Были ли они сами обмануты или нашли почему-либо выгодным обмануть своих доверителей, но только они дали благоприятный отчет о своих наблюдениях и, между прочим, даже уверяли, что бразильское правительство примет на свой счет издержки по их путешествию. Тогда немцы, недолго думая, решились ехать в обетованную землю и осенью того же года поднялись в числе восьмидесяти семейств, составлявших 350 душ. Из Бремена партия со светлыми надеждами катнула «на Америку». Путь их был тяжел и долог. Они прибыли в Рио-Жанейро в конце января 1878 года, потеряв двух престарелых людей и 32 детей, которые умерли во время пути от убийственной экваториальной жары и морской качки. Дорожные издержки бразильское правительство, конечно, и не думало платить, и это сразу значительно опустошило немецкие карманы. На другой день по прибытии в гавань, правительство отправило их вовнутрь страны по железной дороге и поселило их в окрестностях городка Пальмиры. Земли там дано им множество и на их личный выбор. Но выбирать было нечего. Вся земля была песчана и камениста и вообще непригодна для посева пшеницы, к которой так привыкли они в Самаре. Правительство снабдило их туземными семенами для посева риса, кофе, табаку и хлопка, но наши самарцы не знали, как и приступить к этому. Наученные нуждой, они, однако же кое-как приладились и сделали посевы. Но едва семена взошли и поднялись на два вершка, как жар попалил всходы и труды пропали. Между тем от невыносимых жаров стала развиваться среди них болезненность, дети и женщины быстро умирали. Денежные запасы в тоже время стали быстро истощаться у большинства, а некоторые из них, побогаче,тогда же отправились на берег и возвратились в Европу. Около Пальмиры колонисты жили больше года. Тогда правительство избрало для них другое место – в лесу, где они менее могли страдать от непривычного для них жара и еще раз дало им семян для посева. Посевы, однако же и здесь не удались. Промучившись здесь около шести месяцев на скудной правительственной субсидии, несчастные колонисты, число которых постоянно уменьшалось от болезней и жара, отправились в приморский гор. Баранку. Здесь правительство дало им работу в мощении улиц, но скудная плата была недостаточна для прокормления. Шесть месяцев работали они здесь_, после чего правительство, – которое, по-видимому, старалось сделать для них все возможное, – препроводило их опять в Рио-Жанейро. В продолжение двух недель лежали они там на улицах, голодные и оборванные, под лучами палящего солнца. В довершение страданий их арестовала полиция за бродяжничество и заключила в тюрьму на две недели, после чего, вопреки их желанию возвратиться в Россию, их отправили на поселение в одну внутреннюю деревню в ста верстах от столицы. Пять с половиною месяцев вели они там жалкое, нищенское существование, напрасно пытаясь еще раз произвести посевы, которые постоянно не удавались. Наконец на их слезные просьбы бразильские чиновники; позволили им возвратиться в Рио-Жанейро, откуда правительство и отправило их в Соединенные Штаты. Бразилию они оставили 25-го июля и в Нью-Йорк прибыли 13-го августа.

Жалко было смотреть на этих несчастных самарцев, когда они кучкой сидели в одном углу эмигрантского сада. Ужасная история их страданий вполне написана была на их истощенных лицах и убогой внешности. В них совсем уже нельзя было узнать этих чистых, зажиточных самарских колонистов, которых можно постоянно видеть в самарских городах осенью, когда они привозят для продажи крупную золотистую пшеницу. Надо было видеть их радость, когда они узнали, что я русский и притом из соседней им саратовской губернии. Сколько вопросов посыпалось ко мне со всех сторон и о Самаре, и о Волге, которая для них теперь уже рисуется чем-то волшебно-сладким, но – увы, недостижимым. Они теперь отправляются в Канзас, где они имеют каких-то друзей.

– Отчего же вы теперь не возвращаетесь в Россию? – спросил я одного из вожаков партии Конрада Баха, сознавая в то же время жесткую щекотливость вопроса.

Самарец сначала угнетенно понурил голову и затем, быстро заморгав глазами, с каким-то отчаянным пафосом прокричал:

– Der Himmel ist näher für uns, als das thöricht verlorne Russland! (Теперь для нас небо ближе, чем оставленная нами по глупости Россия!).

Какая-то сильная нота отчаяния и униженного самолюбия зазвучала в этих словах, и я не стал больше спрашивать об этом. При прощании у немца опять быстро заморгали глаза, и он закрыл их грязным платком. С тяжелым чувством оставил я своих земляков.

Но кто виноват?..

III. Страна, текущая молоком и медом

Сыновья и пасынки. – Торговый Вавилон. – Небывалое развитие торговли. – Отзывы торговых людей. – Земля – истинное богатство. – Урожай прошлого года. – Революция в агрокультуре. – Море пшеницы. – Финансы страны. – Бесконечные цифры. – Прилив и производство золота. – Царь Крез и янки. – Гениальный самопродавец. – Царица драмы.

Судьба не для всех одинаково родная мать. Для нее одни сыновья, другие пасынки. В последнее время она как будто нарочно решилась одною рукою немилосердно бичевать наше бедное отечество и другою щедро рассылать свои ласки для наших заатлантических друзей. Никогда еще быть может два друга не находились в столь различном состоянии, в каком теперь находятся эти друзья – русские и американцы. В то время, как родная земля изнывает под тяжестью всевозможных бед и невзгод и вопль безотрадного положения болью отзывается в русском сердце и за океаном, американцы утопают в богатстве и довольство широкою волной разливается по стране. Это вполне отражается на печати. Я с болью в сердце всегда брался за русскую газету. Это нескончаемый вопль земли, пораженной египетскими казнями. Напротив, американская газета, это – ликующий, самодовольный голос народа, живущего в стране, текущей молоком и медом. Цифровые данные русской газеты показывают количество собранного с полей жука и кузьки и миллионы рублей, просимые у правительства голодающими губерниями. Американские цифры содержат сотни миллионов бушелей собранной пшеницы и миллиарды долларов торгового оборота²³.

Небо щедрою рукой рассыпало за последнее годы свои дары для наших заатлантических друзей, но в прошлом году оно оказалось для них даже щедрее, чем за все минувшие двадцать лет со времени гражданской войны. Урожай прошлого года считают беспримерным. Это под прямым углом отразилось на торговле страны, и торговая часть Нью-Йорка или так называемый Down-town представлял замечательное зрелище. Эта часть города и без того постоянно кипуча и суетлива, но в прошлом году там совершалась какая-то дикая оргия обезумевших от восторгов поклонников доллара. Массы суетливого народа высунув язык бегают по тротуарам; улицы загромождены до непроходимости чудовищными колымагами; народный гвалт, сливаясь с грохотом и скрипом торговых обозов, стоном стоит над городом; по берегам у пристаней нагромождены горы вывозных и ввозных товаров, а вся поверхность окружающих вод покрыта бесчисленным флотом торговых кораблей. Это живая картина древнего финикийского Тира или цветущего Карфагена, если только эти торговые исполины седой старины могут идти в какое-либо сравнение с теперешним Нью-Йорком. Представители богатейших торговых фирм задыхались от хлопот, и газетные репортеры не могли добиться от них более или менее определенных данных относительно состояния торговых оборотов.

– Не можете ли вы уделить мне десяти минут из вашего дорогого времени – сказать несколько слов касательно осенней торговли и общих видов на промышленность? – спросил репортер «Геральда» представителя одной богатой фирмы, поймав его в наиболее свободную минуту.

– Ах, пожалуйста! – замахал тот и руками и ногами. – Вам совсем не нужно десяти минут! Торговля – первый сорт! Никогда лучше не было! – и опять бросился к своему делу, оставив репортера, который только что было вынул свою записную книжку.

Такими же лаконизмами отделывались от назойливых репортеров и другие представители фирм, и коротко заявляли в один голос: «Мы теперь на вершине холма благосостояния и, по всей вероятности, долго останемся на нем и на будущее время. Только один из них в качестве отдыха уделил несколько минут на разговор с репортером и сделал несколько сообщений, небезынтересных для характеристики теперешнего положения страны.

– Наша торговля теперь находится в таком цветущем состоянии, до какого она на моей памяти никогда прежде не достигала, –самодовольно говорил почтенный янки, утирая пот со лба, ручьями лившийся на его седую бороду. – Это прежде всего, разумеется, зависит от урожая, которым небо благословило нас. Провидение особенно щедрою рукой рассыпало свои дары для юга и запада. Мне приходилось говорить с сотнями южан, и все они единогласно заявляли, что от хлопка они в нынешнем году реализируют больше денег, чем когда-либо прежде. Урожай на все громадный и цены удовлетворительны. В Луизияне сахарный тростник уродился в большом избытке, уже зреет, а цены наполовину выше прошлогодних Рис также превосходный, цены высоки и, наверное, останутся такими. Урожай на пшеницу в Техасе выше среднего, и сбор хлопка обещает дать около полутора миллиона тюков.

– От чего, по вашему мнению, зависит этот быстрый и небывало высокий прилив благосостояния в нашей стране – после еще недавнего ужасного кризиса?

– По моему мнению, это зависело от крутого поворота в промышленности нашей страны, произведенного этим самим кризисом. По окончании войны сотни тысяч незанятого люда в поисках за работой ринулись на север и наводнили северные города. Благодаря такому наплыву дешевых рук, а также высокому протекционному тарифу, наша мануфактурная промышленность сразу выросла до громадных размеров – но к ущербу наших земледельческих интересов, так что вскоре мы принуждены были покупать за границей наш собственный хлеб. Лишенная действительной основы, мануфактурная промышленность не могла долго процветать, и вот, действительно, в 1873 г. произошел этот ужасный крах. Когда разразился этот неизбежный кризис, и паника охватила весь промышленный мир, рынок был переполнен предметами мануфактурных произведений; покупателей не было, и цены рухнули в бездну. Заводы и фабрики вдруг остановились, рассчитывая рабочих, и каждый день к тысячам праздных рук прибавлялись новые и новые тысячи. Не находя больше заработка в промышленных городах, вся праздная рабочая сила тогда двинулась на далекий запад. Там весь этот рабочий люд взялся за плуг, и вот чрез несколько лет результатом этого было почти чудесное возрождение страны. Это сразу показало, в чем наше истинное богатство. Мы народ более земледельческий, чем промышленный. Урожай прошлого года был так велик, что почти невозможно было ожидать лучшего, и, однако же, по всем признакам нынешний превзошел его. Наше благосостояние уже начало заявлять о себе в увеличении ввоза, что для теперешнего времени необычайное явление. Наш вывоз также возрос. Монета льется к нам таким же широким потоком, каким Гудсон изливает свою воду в океан, – с улыбкой закончил свою речь самодовольный коммерсант.

Чтобы дать понятие о море пшеницы, произведенной в прошлом году Соединенными Штатами, достаточно привести один пример. Один штат Миннесота, который, впрочем, год от года возвышается до первенствующей пшеничной житницы государства, произвел в прошлом году по среднему расчёту около 40.000.000 бушелей пшеницы, а по сангвиническому расчёту горячих спекулянтов эта громадная цифра возвышается до 53.000.000 бушелей. В позапрошлом году этот штат произвел 31.000.000 бушелей, теперь на 10, если только не на 20 миллионов больше. Причина такой чудовищной прогрессии в производстве объясняется тем, что громадное пространство штата представляет собою еще ненаселенную девственную почву, и она каждый год занимается новыми поселенцами из европейских эмигрантов, год от году расширяющих площадь обрабатываемой земли. Так, в прошлом году под обработкой находилось земли на 200.805 акров более предыдущего. Всей государственной земли в прошлом году было куплено и заселено переселенцами 1.696.896 акров. А там к северо-западу от Миннесоты находятся еще неизмеримые пространства плодородной девственной земли. В нынешнем году сотни тысяч эмигрантов направляются туда, и чрез год пшеничное море разольется еще шире. К особенным удобствам этой земли относится то, что поселенцы не остаются в ней отделенными от остального мира непроходимыми дорогами. Железные дороги прокладываются в эту отдаленную глубь страны чуть не впереди эмиграции. В настоящее время в территорию Дакоты, лежащей к северо-западу от Миннесоты и представляющей девственную почву, способную к бесконечному развитию, идут уже шесть линий железных дорог, и все они, за исключением одной, построены в течение последних двух лет, а на несколько миль подвинуты вперед уже нынешним летом.

Такое бесконечное богатство плодородной земли грозит революцией в пшеничном производстве Америки и со временем произведет подавляющее влияние на хлебный рынок мира. Земля в этих новых территориях (к западу от верховьев реки Миссисипи) так плодородна и дешева, что не только занимается европейскими эмигрантами, но и туземными американскими фермерами, которые оставляют свои старые фермы и переселяются на новую землю, чтобы воспользоваться всеми выгодами ее дешевизны и плодородия. Это не значит, что старые фермы истощились, и обработка их уже не так выгодна, как прежде; нет , они по-прежнему дают хороший сбор хлеба; но при всем том они не могут идти в сравнение с новыми землями, дешевизна и плодородие которых угрожают роковой конкуренцией старым фермам. На новой земле один акр дает столько пшеницы, сколько четыре акра в старых восточных штатах. Благодаря неизмеримым пространствами земли, здесь начинается применение нового метода в обработке.

Мелкое фермерство уступает место крупному, кооперативному, со всеми преимуществами последнего в дешевизне, быстроте и совершенстве. Целые полки рабочих стройными рядами, наподобие атакующей армии, производят там полевые работы, и производимая таким способом пшеница самая дешевая в мире. Крупное фермерство практикуется на «далеком западе». Ясное представление о нем может дать описание одной из самых крупных ферм, обрабатываемых новым методом. Эта ферма имеет в себе 36.000 акров под плугом, из которых 24.000 засеяны пшеницей и 12.000 овсом. Это какое-то бесконечное море, переливающееся золотою волной. Когда пришло время жатвы, то на поле выступила как бы громадная артиллерия с многочисленной прислугой. Это были жатвенные машины – в количестве 125. Каждая жатвенная машина работает тремя лошадьми или мулами и управляется одним рабочим. Эта жатвенная артиллерия разделена на дивизии, и каждая дивизия находится под начальством особого суперинтенданта или офицера. Когда по команде артиллерия двинулась на эту беспримерную атаку, то лязг и звон машин какой-то волшебной мелодией раздался по безбрежному золотому морю, и для фермерского уха нет ничего сладостнее ее. Позади артиллерии остается уже голая земля. Рабочее наняты по контракту на сорок дней с платою по 1 доллару 75 центов в день, на хозяйском содержании. Обедают они в обширной столовой вместе с хозяйским семейством. По окончании жатвы производится очистка зерна посредством молотильных машин, и опять с тою же военной дисциплинарностью. Предполагаемый сбор на этой ферме равняется 18 бушелям пшеницы и 90 бушелям овса с каждого акра. Таким образом, пшеничное производство одной этой фермы восходит до 432.000 бушелей, для перевозки которых требуется 45 поездов, в 20 вагонов каждый.

Весь сбор пшеницы за прошлый год в Соединённых Штатах определяется в 455.000.000 бушелей. Небезынтересно сравнить его с производством прежних годов. В предыдущем году было собрано 422.122.000 бушелей, что составляет на 65 процентов более против 1870, на 143 процента против 1860 и более чем в четыре раза более производства 1850 года. Количество, оставляемое для туземного потребления, возросло от 100.931.000 бушелей в 1850 году до 169.000.000 в 1860, 224.000.000 в 1870 и 298.000.000 в 1879 году. Количество вывезенного хлеба поднялось от 792.768 бушелей в 1850 году до 4.155.000 в 1860, 37.000.000 в 1870 и 124.000.000 в 1879 году, причем вывоз запрошлого года почти вдвое превзошел вывоз 1878 года. Возрастание в вывозе относительно, хотя и не абсолютно, гораздо больше, чем в домашнем потреблении. Количество потребления на душу не возрастает особенно заметно. В 1850 году оно было в 4,35 бушеля на человека, в 1860 – 5,37, в 1870 – 5,81 и в 1879 году 6,03. При всем таком громадном количестве пшеницы, американцы в то же время производят еще в три раза больше кукурузы. При этом интересно, что они и потребляют последней в четыре раза больше, чем пшеницы, показывая тем, что они во вкусе расходятся со своими русскими друзьями и есть народ, в сущности, кукурузоядный, не в обиду будь сказано им.

Теперь уже это золотое пшеничное море бесчисленными потоками полилось к разным центральным торговым пунктам и портам. Нью-Йорк, разумеется, стоит во главе их, и пристани его завалены хлебом. Бесчисленные элеваторы переполнены пшеницей, и она нескончаемым потоком переливается из них в бездонные утробы океанских кораблей, судов и пароходов. В прошлом году отсюда отправился во все страны света флот в 2500 судов всякого рода, нагруженных хлебом. Самое большое количество этих судов выпадает на долю англичан. Между судами разных национальностей было несколько русских барок. Все количество вывезенного ими хлеба равняется 125.000,000 бушелей. По хлебной торговле Нью-Йорк теперь занимает первенствующее положение в мире. За ним следует г. Чикаго, затем Буфало (главная хлебная станция на пути из Чикаго в Нью-Йорк), Ливерпуль, Лондон и Одесса.

Прошлый год в отношении фермерского производства завершил пятнадцатилетие чудовищного роста производительных сил страны. За период от 1865 года по 1880 год производство пшеницы и ячменя утроилось; маиса, хлопка и табаку более чем удвоилось; производство овса возросло почти на 140.000.000 бушелей, картофеля удвоилось и количество сена увеличилось более чем на одну треть. Если определить этот рост более точными данными, то он выразится в следующих различных цифрах для двух крайних годов пятнадцатилетнего периода. Производство пшеницы возросло от 148.553.000 бушелей в 1865 г. до 455.000.000 в прошлом; кукуруза от 704.427.000 до 1.544.899.000; овес от 225.252.000 до 364.253.000; рожь от 19.544.000 до 22.646.000; ячмень от 11.391.000 до 40.184.000; картофель от 101.632.000 до 181.369.000; табак от 183.317.000 фунтов до 384.059.000; хлопок от 2.229.000 тюков до 5.020.000; сено от 23.538.000 тонн до 35.648.000. Замечательным увеличением производства хлебных растений страна главным образом обязана заселению и обработке западных и северо-западных штатов. За время нынешнего поколения центр кукурузного производства передвинулся от юга к западу, а пшеничного производства из средних штатов к далекому западу. В 1849 году 59 процентов, а в 1859 году 52 процента кукурузы всей страны было производимо в южных штатах. В 1877 году 850 миллионов бушелей было произведено уже западными штатами, а всеми остальными было поставлено только 494.558.000. Увеличение табаку произошло главным образом на юге, где производство его от 1870 до 1878 года возросло на сто миллионов фунтов. Сбор хлопка за этот же период увеличился от трех до пяти с четвертью миллионов тюков. Вывоз быстро возрастал в течение последних лет и, наверно, будет прогрессивно возрастать и в будущем. Так, весь вывоз хлеба всех родов в 1868 году был только 390.000.000 бушелей, а в 1878 году он поднялся уже до 189.000.000. В 1868 году вывезено было около 3 процентов национального производства, а в 1868 году около 11 процентов. Вдобавок к этому в течение последних двух лет вывоз животного производства увеличился в десять раз, составляя таким образом почти неизмеримый источник национального богатства.

Все это море хлеба, утекая из страны в своем первобытном виде, возвращается в карман янки чистым золотом. Одной этой торговли достаточно для наполнения страны ценным металлом; но она, кроме того, сама производит его в больших размерах, и притом производство это находится в процессе возрастания. В течение последних десяти лет производство серебра поднялось от 17.320.000 долларов до 45.846.100, а производство золота от 33.750.000 до 44.880.223 долларов. Знатоки дела утверждают, что в течение следующего десятилетия это производство увеличится по меньшей мере в четыре раза. От 1870 по 1877 год добыча золота превосходила добычу серебра в государстве; но с того времени серебро перешибло золото почти на пять миллионов долларов, частью благодаря открытию больших серебряных руд в Лидвилле, частью уменьшению производства золота в Неваде. Из добываемых драгоценных металлов 4.000.000 ежегодно употребляется на украшения и искусства. В прошлом году к домашнему производству прибавилось около 76.000.000 ввозного золота, что вместе с производством золота в запрошлом году (31.470.262) составит увеличение на 107.470.262 доллара. Если к этому прибавить количество произведённого серебра, стоимостью в 37.032.857 долларов, то все увеличение национального богатства чистой монетой выразятся цифрой в 142.903.119 долларов. Как ни велико это количество само по себе, оно, в сущности, незначительно в сравнении с тем, что ожидается в будущем. Большой отлив капитала с востока в штаты, лежащие за рекой Миссисипи, будет иметь своим последствием необычайное развитие минерального богатства запада.

Громадные богатства, разливаясь по всей стране, с особенною силою в последние десятки лет скоплялись в отдельных руках, и теперь Америка переполнена такими богачами, пред которыми просто чуть не нищим показался бы баснословный богач древности, знаменитый царь Крез. По своему богатству он издавна вошел в пословицу, и историки с особенными усердием старались определить величину его богатства. Но как ни окрыляло их воображение, они не находят возможным, по экономическому состоянию древнего мира, дать для всего Крезова богатства цифру более как 15–20 миллионов золотых рублей, или на американские деньги от 10 до 15.000.000 долларов. Между тем в настоящее время в Нью-Йорке по меньшей мере сорок человек, которые имеют больше его, а человек десять таких, которые своим богатством превосходят Креза в пять раз. Такими образом на нью-йоркской бирже гордый царь древности совсем стушевался бы пред янки. Величайшим богачом Рима, во времена Юлия Цезаря, был Марк Лициний Красс, ловкий спекулятор, прославившейся своею алчностью. Его богатство часто высчитывалось историками, но и оно никогда не полагалось выше 9–10.000.000 долларов. Афинянин или римлянин, который мог оценивать свое богатство примерно в миллион долларов, считался уже несметным богачом; но обитатели Нью-Йорка в настоящее время при состоянии в миллион долларов считаются только просто зажиточными людьми и не числятся в среде богачей города. Таких миллионеров здесь так много, что они совсем не идут в расчёт при речи о финансовых тузах города. В древние времена совсем не было таких богатств, как напр., богатства нью-йоркских тузов Вандербильта и Астора, имеющих почти по 100.000.000 долларов; не было даже и таких богатств, которые десятками считаются не только здесь, но и в Бостоне, Филадельфии, Балтиморе, Чикаго, Сан- Франциско и других городах страны. В течение настоящего поколения увеличение богатств было чудовищным в стране. Некоторые из самых крупных богатств образовались в какие-нибудь 40 или 50 лет. Полстолетия тому назад в Нью-Йорке был только один человек, имевший состояние в 1.000.000, именно Астор. Теперь же целые сотни лиц, которые имеют гораздо больше, и они скорее считают себя недостаточными, чем богатыми. Когда в 1841 году умер банкир Жирар, то по оставленному им состоянию он считался богатейшим человеком на всем континенте, никто даже не приближался к нему в денежном отношении, и однако же все его состояние по своей ценности не превосходило 9.000.000 долларов. Люди, не считающие себя еще очень старыми, помнят время, когда 100.000 долларов считались уже хорошим состоянием, даже в больших городах, а 10.000 давали независимое существование в небольших городах. В настоящее же время 100.000 считаются едва достаточными для того, чтобы окружить человека более или менее сносным комфортом, а десять тысяч так ничтожны, что стыдно и говорить о таком состоянии. Разве где-нибудь в глухой деревне янки польстятся на красавицу, имеющую приданое не крупнее последней цифры. Очень вероятно, что в течение следующего полустолетия частные богатства возрастут еще в большей пропорции, чем как они возросли за тот же период в прошедшем. В 30-х и 40-х годах следующего столетия, наверно, немало будет таких американских граждан, которые будут иметь богатства от 150 до 200.000.000 долларов, и при этом будут жаловаться, что не имеют больше.

Порешив в настоящий раз испытывать терпение читателей цифрами, я уже доведу свою тиранию до конца и заключу картину богатства наших заатлантических друзей общим обзором финансов страны. Эта страна, теперь утопающая в богатстве, еще недавно была на краю банкротства, именно в начале 60-х годов, когда междоусобная война истощила все ее ресурсы и заставила втянуться в миллиарды долга. По последнему официальному отчёту эта несчастная война стоила государству 6.189.929.908 долларов. Так дорого стоило государству освобождение негров! Если бы тут не примешивались политические страсти, то этой суммой не только бы можно было выкупить всех рабов по самой высокой цене, какую бы только могли потребовать алчные рабовладельцы, но можно бы купить целую Африку. Почти невозможно было предполагать, чтобы государство когда-либо могло разделаться с этой чудовищной цифрой. И, однако же эта сумма, за исключением остающегося национального долга, теперь уже сброшена со счетов долой, именно в количестве 4.275.000.000 долларов. Это составляет за минувшие девятнадцать лет по 225.000.000 военных издержек на год. Такие громадные издержки государства повели к бесконечному выпуску бумажных денег и к безумным спекуляторским предприятиям, за которыми в свою очередь неизбежно должен был последовать потрясающий кризис, финансовая паника и сопровождавшие ее бедность и разорение. 31-го августа 1865 года весь государственный долг был 2.756.431.571 доллар с ежегодным процентом в 150.977.696 долларов. Теперь, по прошествии 15-ти лет, всего долга остается 1.900.000.000 долларов, а собственно процентного долга 1.723.993.100 с ежегодным процентом в 79.633.981 доллар. Пятнадцать лет тому назад на каждом жителе Соединенных Штатов было государственного долга по 78 долларов 25 центов с ежегодным процентом в 4 доллара 29 центов. Никто не верил, чтобы страна когда-нибудь могла сбросить с себя это бремя, и все думали, что этот долг, подобно тому, как в Англии, будет вечным проклятием, переходящим от отцов к детям и дальнейшему потомству. И, однако же на каждого жителя теперь долга выпадает вдвое меньше против того, что было в 1865 году, а процентов на душу остается не более 1/3 из того, что было пятнадцать лет тому назад. В торговых оборотах с того времени произошла чудесная перемена. В течение 25 лет до минувшего пятилетия перевес ввоза над вывозом выражается цифрой 1.500.000.000 долларов, т. е. каждый год страна покупала за границей на 60.000.000 долларов более, чем продавала. В течение этой четверти столетия было только три года, когда вывоз превосходит ввоз, но средний перевес был не более как в 9.000.000. За последние же пять лет торговый баланс окончательно склонился в благоприятную сторону для наших друзей. Перевес вывоза над возом был за это время следующий: в 1876 году – 79.643.481 доллар; 1877 – 151.152.094; 1878 – 257.814.234; 1879 –264.661.666; за первую половину 1880 года 167.908.359 долларов. Всего за пять лет 921.179.828, или ежегодный средний баланс торговли в пользу страны 185.000.000 долларов.

Баланс торговли находится в обратном отношении с балансом золота и серебра. В течение 30-ти лет до последнего года был только один год, когда страна получила золота из-за границы более чем выслала. Это был исключительный год – при начале войны, именно 1861 год, когда ввоз золота и серебра превзошел вывоз на 16.548.531 доллар. Во все другие годы, исключая последний, перевес в вывозе драгоценных металлов ежегодно колебался от 4 до 90.000.000 долларов, или по среднему выводу 40.000.000 в год. В 1880, в последнем фискальном году, напротив, ввоз золота и серебра перевесил вывоз на 75.891.391, что составляет для страны выигрыш в ценных металлах на 80.592.832 доллара сравнительно с запрошлым годом, или выигрыш 115.000.000 долларов против среднего годичного баланса минувших тридцати лет. Если принять во внимание, что этот выигрыш совпал как раз с тем годом, когда бумажный доллар окончательно сравнялся с золотым, то предзнаменование этого выигрыша неизмеримо важнее всей его цифры. Это начало сильного прилива золота и серебра в страну, после долговременного отлива. Это значит, что у Старого Света расхудились карманы, и его золото неудержимым потоком польется в бездонный карман янки.

«Счастливым ярче светят звезды», – сказал какой-то малоизвестный поэт. Истина этого изречения в наше меркантильное время, пожалуй, будет больше понятна, если вместо «счастливым» сказать «богатым», и она, быть может, никогда не оправдывалась с такою полнотою, как и оправдалась в последние годы для утопающих в богатстве янки. Никогда еще на американском театральном горизонте не светило столько ярких звезд первой величины, сколько их светит теперь. В то время, как в России, по газетным известям, голод плачевно отразился на сцене, так что опера ходит с подвязанным горлом, а драма хромает на клюшках, американское богатство стянуло со всех концов мира такое множество первоклассных светил, что едва выдерживает их самое небо. Замечательна, в самом деле, притягательная сила золота для свободных служителей искусства. Они льнут к нему, как мухи к меду, а иногда и как мотыльки к огню. К последним можно причислить никого другого, как самого знаменитого творца музыки будущего –Вагнера. Он выкинул любопытную штуку. Прослышав, что янки большие любители музыки, а еще больше обладатели золота, он, в частном письме к бостонцу, предложил американцам купить себя у Европы в вечное владение. Именно он сделал такое предложение, что если американцы подпиской соберут миллион долларов и заплатят ему, то он согласен навечно переселиться в Америку, где он будет поставлять все свои оперы и посвятит свою дальнейшую жизнь и все будущее труды великой республике. Как ни заманчиво для честолюбивых янки такое предложение великого творца музыки будущего, но янки прежде всего практический народ, и прежде чем войти в окончательное соглашение, взвесили всесторонне условия и выгодность предложения и – к великому, наверно, огорчению для великого самопродавца – нашли предложение не совсем выгодным для себя. Они рассчитали, что Вагнер уже совсем пожилой человек, имеет 67 лет от роду и потому, по обыкновенному течению природы, не может жить или, по крайней мере, сохранять всю полноту сил своего творческого гения долее 75 лет. Таким образом, за миллион долларов он может служить Америке всего только восемь лет, так что каждый год пребывания его в Америке для янки стал бы обходиться в 125.000 долларов. По их меркантильному понятию это было бы дорогонько и они – о варвары! – отклонили великодушное предложение бескорыстного самопродавца. Ведь всего только один миллион, а притом самопродавец-то, быть может, понатужился бы пожить подольше.

Таким образом, творцу музыки будущего не пришлось взойти на американском горизонте. Зато тем грандиознее прокатилось по нему величайшее драматическое светило Европы, доблестная сокрушительница дипломатических орлов железного канцлера, чудесная воплотительница всех семи свободных искусств, полубожественная Сарра Бернар. Она прибыла в Нью-Йорк в конце октября прошлого года, со слезами простившись со своей la belle France, и вынеся бурный океанский переезд. Полубожественная Сарра ужасно страдала от качки, не могла кушать совсем и пробавлялась только запахом букетов, которые каждый день подносили ей офицеры корабля и пассажиры. Восторженность и радушие встречи со стороны янки скоро, однако же вознаградили ее за принесенные страдания. Ее встречали как царицу; нет, мало – как богиню. Несколько пароходов отправилось встречать ее в открытый океан и, при самой встрече корабля с драгоценным грузом, посыпались от разных депутаций речи, на которые Сарра едва успевала отвечать merci, merci, merci, – очаровательно показывая свои жемчужные зубки. Американцы –чрезвычайно увлекающийся народ, и комедия с Саррой Бернар была просто уморительна. Весь город недели две только и бредил Саррой. Этому, впрочем, весьма много содействовал ловкий антрепренер, который избрал полубожественную Сарру орудием своей спекуляции. Театры в Америке – простые торговые магазины, часто содержимые на акциях, и потому спекуляция «величайшими звездами» есть самое обыкновенное дело. Содержатель многих театров здесь и в других городах – Аббей, порешил «сделать» деньги на Сарре, и ангажировал ее на чрезвычайно дорогих условиях. Он ангажировал ее на сто спектаклей, с платою по тысяче долларов за каждый спектакль собственно ей, и по тысяче же долларов сопровождающей ее, избранной ею труппе, что составляет в общем счете 200.000 долларов за сто спектаклей, которые распределены были между Нью-Йорком и другими главнейшими городами страны. Заплатив такую громадную сумму, антрепренер принял всевозможные меры, какими только располагает мудрая наука спекуляция, для произведения возможно большего шума и грома своей дорогой полубогиней. Еще месяца за два до прибытия Сарры, он пустил в оборот громкие и красноречивые рекламы, раздавал по улицам фотографические карточки «царицы драмы», издал иллюстрированную биографию и перевод драм ее репертуара, в театре за каждым спектаклем раздавал иллюстрированную программу ее драм, переполненную анекдотами из жизни Сарры и факсимиле нескольких ее интимных писем , и в самые спектакли вплетал разные анекдоты из жизни Сарры. Все это было причиной того, что Сарра действительно завладела умами янки и, когда она прибыла наконец, то американцы бросались смотреть на нее как на какую-нибудь чудесную диковинку. Несмотря на удвоенную плату, билеты живо расхватаны были публикой, а в руках спекулянтов поднялись до чудовищной цифры. Американцы восхищались гениальностью ее исполнения тонких деталей классической драмы, но в общем находили ее ниже того, что обещала реклама. Зато гардероб ее своим богатством и разнообразием ослеплял завистливые очи американских леди. До какой степени велик и ценен ее гардероб, можно понять из того, что при провозе его чрез таможню пришлось заплатить 6.000 долларов пошлин. Кроме спектаклей, Сарра устраивала особые вечера, на которых показывала изумленной публике свое искусство в живописи, ваянии, скульптуре, и порешила собственными руками вылепить бюст знаменитого американского поэта Лонгфелло, к немалому удовольствию гениального старика, который, быть может, с своей стороны поэмой увековечит и без того бессмертную Сарру.

Американское хозяйство

Европа и Америка. – Пшеничная житница мира. – Хлебная спекуляция. – Стоимость производства. – Перевозка. – Земледельческие машины. –Хлебные и садовые плоды. – Скотоводство и мясная торговля. – Овцеводство. – Свиньи и их социальное положение. – Чему нам учиться у американцев.

Америка своим хлебным производством окончательно переполошила Европу. Сварливая, воинствующая старуха, потратившая последние десятки лет на безумства кровавых оргий и потерявшая свой здравый смысл на измышления усовершенствованных орудий самоистребления, теперь с ужасом начинает смотреть на свою юную соперницу, которая перековала мечи на плуги и с энергией пылкой юности отдалась мирному труду земледельца. Уже почти на краю банкротства старая Европа очнулась и обратилась к своему найденышу, выросшему и развившемуся в цветущую красавицу, прося ее наставить ее седую голову на ум-разум. Когда хлебный рынок мира заполнился американскою пшеницей, то за изучением хлебного производства Америки обратилась не только Россия, для которой в этом изучении чуть не гамлетовский вопрос, но и Англия, которая доселе относилась к своей «колонии» с истинно-лордским высокомерием. В позапрошлом году эти две, ни в чем не сходящиеся страны, как бы сговорились вместе и отправили в Соединенные Штаты агентов для исследования американского хлебного производства. Ввиду этого не излишен краткий очерк американского агрокультурного хозяйства.

Центр пшеничного производства Соединённых Штатов находится в бассейне рек Миссури и верховьев Миссисипи. Эту землю еще недавно занимал краснокожий человек, но теперь уже здесь грандиозно развернулась агрокультура, и кипит беспримерная земледельческая промышленность. Массы эмигрантов занимают эту землю, все дальше и дальше проникая к западу. Какую притягательную силу для них имеет эта земля, можно судить по их выражению: «если бы ад лежал между нами и западом, то мы перешагнули бы и его, чтобы только добраться до обетованной земли». Но эмигранты, в сущности, не обрабатыватели земли, они только ковырятели почвы. Когда девственная земля истощится и не останется ни акра жирных прерий, последующие поколения опять обратятся к востоку и возьмутся за рациональное хозяйство старого типа. Невероятно, однако же, чтобы столь деятельный и предприимчивый народ ограничился в своих операциях только поверхностью земли, когда непосредственно под нею в бассейне р. Миссури, с городом Канзасом в центре, кроются громадные залежи угля, далеко превосходящие подобные же залежи Пенсильвании и Мэриланда. Два великих горных хребта обрамляют эту территорию: Аллеганский, идущей параллельно с атлантическим берегом, и Скалистые горы, тянущиеся вдоль тихоокеанского берега. Пространство в 1.700 миль отделяет подошвы этих горных цепей в тех пунктах, где они пересекают пограничную линию Канады. К югу пространство суживается и нисходит до 750 миль. За исключением незначительной полосы, чрез которую на пространстве двухсот миль течет Красная река по направленно к озеру Виннепег, все это пространство орошается только одной большой рекой. Оно содержит в себе около восьмисот миллионов (800.000.000) акров земли, так что эта долина Миссисипи в четырнадцать раз больше всей Великобритании.

Главными хлебными продуктами здесь служат пшеница и маис. Последний производится более в южной части долины, а первая в северной и северо-западной частях, причем на севере производится весенняя пшеница, а на юге озимая, где только поля не заняты маисом. Замечательна особенность в урожае этих двух продуктов. Урожай пшеницы более зависит от погоды, а урожай маиса от обработки. Притом период, в который может производиться посев маиса, продолжителен, а время, в которое может производиться сбор его без боязни материального ущерба, измеряется целыми месяцами вплоть до зимы. Иное дело с пшеницей. Посев ее может ограничиваться только несколькими неделями весной или осенью, а жатва не может длиться более нескольких дней. Так как она менее зависит от обработки, чем от климата и погоды, то потому-то главным образом она и избирается для посева на новых землях. Это хлеб девственных прерий и вновь запаханных земель западных штатов. При всей своей капризности, пшеница всегда идет по высшим ценам, чем всякое другое зерно, и самая перевозка ее дает громадный источник для спекуляции. Тотчас по обмолоте зерна, оно свозится на станцию ближайшей железной дороги и слагается в местный элеватор. Здесь постоянно можно найти агента крупных хлеботорговцев, и он всегда готов купить по «биржевым ценам». О ценах справляются по газетам, которые в Америке, благодаря широкому употреблению телеграфных проволок, всегда и везде дают новости не позже вчерашних. За хлеб уплачивается наличными деньгами, и он спускается в элеватор для сортировки, веса и чистки, и с выдачей расписки отдается в распоряжение покупщика или будущих владетелей расписки. Когда приведена в известность стоимость производства и вес пшеницы, цена ее все-таки очень много зависит от спекуляции. Спекуляция на пшеницу в Америке легче и искушений для нее больше вследствие известного способа ее передачи из рук в руки. По сдаче пшеницы в какой-нибудь общественный магазин или элеватор и осмотр ее особым чиновником, назначенным для «сортировки» зерна, последний распределяет ее на классы 1, 2 или 3 – весом в 60 фунтов на бушель. Тогда собственнику выдается записка на известное количество бушелей пшеницы известного сорта, и по этой записке производится выдача пшеницы. Записка может пройти чрез несколько рук (причем каждый новый покупатель дает только маленькую сумму для обеспечения продавца от потери), и когда выдается пшеница, то в ней наверно не будет уже ни одного зерна из той, которая была сложена первоначально. Иногда бывает, что на месте выдачи пшеница дешевле, чем на месте производства.

Хотя вообще можно сказать, что если стоимость производства превосходит цену продукта, то производство должно прекратиться, но относительно Америки надо иметь в виду, что она имеет ежегодно возрастающий избыток в хлебе и мясе, которые она должна продавать по какой бы то ни было цене. Три четверти этого избытка ежегодно сбывается в Англию. Другие страны, кроме особенных годов голода, не нуждаются в американской пшенице и потому на ввоз ее налагают тяжелые пошлины. Поэтому какие бы низкие цены ни были в Англии, большая часть зерна и мяса, вывозимого из Соединенных Штатов, всегда будет направляться к ее берегам. А когда одновременно случится хороший урожай как в Старом, так и в Новом Свете, то цены могут пасть в бездну. Круглым числом можно определить стоимость обработки акра в 10 долларов, включая сюда расходы по отправке хлеба на шесть миль до местной железной дороги, склада или элеватора. Но эти данные не определяют стоимости производства бушеля пшеницы; тут первостепенное значение имеет урожай, который зависит от года. В продолжение целого ряда последних годов урожай пшеницы в Соединенных Штатах давал более 12 бушелей с акра. В 1879 году акр дал даже 13,1 бушеля. Замечено, что центр населения и промышленного заработка в Соединённых Штатах постоянно и быстро движется на запад; вследствие этого пшеничное производство имеет кочевой характер и идет в том же самом направлении. Фермеры считают его более выгодным, т. е. дешевым, когда оно ведется на девственной почве в некотором отдалении от пунктов потребления, чем в истощенных округах, с которых они переселяются, уступая место другому населению, нуждающемуся в производимом ими хлебе.

В отношении перевозки и фрахта между стоимостью перевозки от Чикаго до Нью-Йорка водой или по железным дорогам существует значительная разница, причем перевозка по железной дороге как раз вдвое дороже. Водяные пути закрыты льдом от ноября до апреля. При перевозке через океан употребляются парусные суда и пароходы; но разница между стоимостью их за последние пять лет была так незначительна, что нет надобности входить в ее рассмотрение.

Соображения о стоимости производства пшеницы в Америке в большинстве основываются в расчетах, взятых из практики громадных ферм, где земля обрабатывается при помощи лучших машин и при совершеннейшем экономическом хозяйстве. Другие цифры стоимости берутся из практики мелких фермеров. Но тут очень мало придается цены труду самого фермера и его семейства. Немногие имеют понятие о той упорной и неустанной работе, которая выпадает на долю даже зажиточных фермеров в Америке. Кроме, быть может, жатвы, ни один земледелец не тратит столько времени и силы в своей дневной работе. Готовность, с которою земледельцы в Америке берутся за машины, просто поразительна. Искусство и легкость, с которыми они работают, говорит в пользу совершенства машин, но еще более в пользу сметливости и развитости фермера. В Америке машины, сберегающие труд, даже на малых фермах составляют абсолютную необходимость. Притом приобретение машин поощряется еще и тем, что земледелец всегда может покупать их в долг и с рассрочкой платежа. По своей конструкции машины, употребляемые на фермах, очень хороши, чрезвычайно легки и сподручны. Иногда слышатся отзывы о непрочности американских земледельческих орудий, но в этом виновато скорее неуменье европейских земледельцев обращаться с ними. Американские машины по своему совершенству гораздо выше английских. Они легче, изящнее и лучше.

Когда естественное плодородиедевственной почвы истощится или производительная сила земли оскудеет и явится нужда прибегнуть к перемене посевов для восстановления ее производительности, то расходы по производству пшеницы в этих западных прериях и бассейне великой реки несомненно возрастут. Что это истощение при непрерывном пшеничном производстве, сопровождаемом сжиганием соломы, должно настать со временем – это несомненно. Но оно настанет еще не вдруг. Громадные растительные залежи, накоплявшиеся веками, и массы всевозможной травы, сжигаемой и гниющей на прериях, не могут быть истощены в несколько лет. Притом, когда пшеница начинает показывать слабость роста, то простая перемена засева поля «индейским хлебом», по-видимому, достаточна для восстановления плодородия земли. В северных широтах, где индейский хлеб или маис не может расти, для подобной же цели достаточно одногоднего посева клевера. Но оскудевшая производительность земли в некоторых восточных штатах и необходимость удобрения ее в других – ясно показывают, что как бы ни было велико плодородие девственной земли, она все-таки не неистощима.

Непосредственно за пшеницей по важности в американском хозяйстве следует кукуруза или так называемое индейское зерно, –маис. Кукуруза медленно, но постоянно отодвигает пшеницу к северу и теперь занимает всю обширную площадь от Мексиканского залива до берегов великих озер. Стоимость производства ее определяется в 5 1/2 долларов с акра, дающего обыкновенно до 40 бушелей. Кукуруза служит удобным зерном для восстановления производительной силы земли. Земля покоится, очищается и насыщается от ее произрастания. Притом это чрезвычайно надежный хлеб. Пшеница капризна и урожай ее постоянно колеблется. Из 18 последних жатв в штате Огайо только шесть дали полные сборы, некоторые сильно страдали от засухи; но кукуруза за все это время давала удовлетворительный урожай, в среднем выводе 35 бушелей с акра. Годичное производство ее за последнее время возросло в громадной прогрессии. В 1868 году ею засеяно было около 35.000.000 акров, а в 1878 году уже 51.500.000, но денежная стоимость ее постоянно понижалась. Этот увеличившийся избыток ее и дешевизна сделали ее предметом важной заграничной торговли, так что, по меньшей мере, 6 процентов ее идет за границу. Недавно она, как известно, попыталась проникнуть даже в Россию. В Америке она имеет большое употребление. Она прежде всего идет на выкормку скота и свиней. Бушель кукурузы в 25 центов, отданный свиньям, возвращает уже 30 центов, если откормленная ею свинья продается даже по такой низкой цене, как три цента за фунт живого веса. Кроме того, запрос на нее велик и, собственно, для человеческого питания. Американцы любят ее и она подается к столу во всевозможных видах и формах. В качестве послеобеденного десерта янки едят вареные початки, намазывая их маслом и посыпая перцем. Очень большое количество ее перерабатывается в спирт и вывозится за границу. Ячмень мало производится в Америке, и зерна его нечисты, худы и неправильны, но зато овес постоянно увеличивается в производстве. В 1874 году его было произведено 11.000.000 бушелей, а в 1878 году уже более 13.000.000.

Довольно важную отрасль в сельском хозяйстве составляет картофель, хотя в общем производство его не особенно быстро возрастает. В 1874 году его было произведено 1.333.333 бушеля, а в 1878 году только 1.750.000. Нью-Йоркский штат поставляет ^l_/3 этого количества. Качество его вообще хорошо, за исключением юго-западных штатов. Общий урожай его не особенно велик, и оценивается в 88 бушелей на акр, 60 фунтов на бушель. В Америке существует два рода картофеля – обыкновенный, известный в России, и сладкий картофель. Последний американцы любят едва ли не более первого, но для европейца он приторный, имеет вкус обыкновенного картофеля, вываренного в патоке.

Американские фермы производят громадное количество плодов всякого сорта, и вообще каждая ферма извне представляет нечто вроде сада. Каждую весну на пространстве от Делаварского залива до между океанской полосы северо-запада цветет более 5.000.000 персиковых дерев. В средних штатах и Новой Англии сотни семейств получают значительный доход от сбора и продажи диких ягод – клубники, малины, земляники, черники, ежевики и множества других, в избытке растущих по полям и лесам и по окраинам фермерских загородей. Эти мелкие плоды в большинстве потребляются туземным населением. Палисадники с грушами и персиками разбросаны повсюду. Даже кладбища усажены грушевыми и персиковыми деревьями, где они и служат для свободного и дарового употребления американцев, любящих справлять тризны по своим предкам. Целые поля засеяны подсолнечниками, причем стволы их часто поднимаются выше 11-ти футов и самые диски бывают более 13-ти дюймов в поперечнике. Виноград в избытке родится в Калифорнии, хотя своим качеством далеко уступает нашему крымскому. Выделываемые из него вина и особенно так любимое здесь «калифорнийское шампанское», по мнению американцев, ничуть не хуже французских, но европейские знатоки вин только подсмеиваются над ними. Арбузы и дыни производятся в громадном количестве и в некоторых штатах, особенно в Георгии, превосходного качества. Георгийские арбузы имеют продолговатую форму и часто так велики, что не под силу поднять. Но самым крупным предметом садоводства служат яблоки. Более чем 2.000.000 акров земли засажены яблонями, и в течение последних восьми лет разведение яблок быстро возрастало. Вместе с персиками яблоки тут, что называется, нипочем, и доступны для всех классов народа. В Нью-Джерси, Делаваре и Мэриланде много таких садов, в которых считается по 10.000, 20.000 и 30.000 дерев.

Другую важную отрасль американского хозяйства составляет скотоводство. Впрочем, кому приходилось видеть в Англии великолепных быков, называемых американскими, и массивные туши говядины, выгружаемые в Ливерпуле с океанских пароходов, тот составит себе ошибочное представление об американском рогатом скоте. В Америке сравнительно очень немного скота хорошей породы. Конечно, в Кентукки и окружающих штатах пасутся тысячи крупного и чистого короткорогатого скота, но в восточных штатах скот самый обыкновенный, происходящий от ординарных предков, вывезенных первоначальными поселенцами, и только изредка встречаются стада действительно хорошей породы. На юге и западе преобладают техасская и другие подобные породы, происшедшие, несомненно, от предков, вывезенных из Испании.

За последние годы скотоводство получило громадное развитие на равнинах Техаса и далекого Запада. Техас издавна славился как великое царство рогатого скота, но теперь и все то громадное пространство, которое еще недавно на картах обозначалось «великой американской пустыней», наводнено сотнями тысяч скота. Огромное количество лучших молодых быков ежегодно гоняется на север, где они на равнинах Колорадо и Вайоминга содержатся как бы в ходячих магазинах до востребования их на рынок. По восточным склонам Скалистых гор пасется множество молодых телок, где они выхаживаются на вкусной горной траве. Техас представляет великолепное место для разведения и приплода скота, но замечательно, что в нем скот никогда не достигает большого роста; но тот же самый скот, переведенный в другие местности, получает значительное увеличение в объеме. Большие жары, периодические засухи и недостаток воды, так что иногда надо проходить до нее от тридцати до сорока миль, служат, вероятно, причинами этого, а также и того, что хорошие породы не могут существовать и размножаться в Техасе. Эти громадные равнины осенью представляют печальную картину. Все выжжено и голо, и на целые мили не видно зеленого лепестка. Короткая захиревшая трава кажется бурою и выжженною до корня; но эта, по-видимому, негодная трава есть, в сущности, самодельное сено. Она быстро растет весною и высушивается солнцем прежде созрелости. Если за засухой последуют дожди в июне, то трава может опять жить, но она затем скоро убивается морозом, и в этом виде она почти совершенно негодна. Там бывают иногда раннею осенью суровые снежные метели, продолжающиеся по несколько дней, но после них опять начинается великолепная теплая погода, часто вплоть до Рождества. Глубокие снега бывают редки. Когда выпадает большой снег, то скот жестоко страдает от него, но он скоро обыкновенно сносится ветром с равнин, и стада без труда отыскивают траву. Стада управляются молодыми пастухами, и ловкость, с которою они набрасывают лассо на диких телят, догоняя их на своих жиденьких пони, изумительна. Каждый скотовод имеет свое собственное клеймо, внесенное в правительственную книгу, и подделка под него строго наказывается. Первые партии скота для мясного рынка отправляются рано летом, и последние в конце ноября. По общему признанию, за последние годы чистый доход скотоводов в среднем выводе равняется 33 процентам с капитала. Нет сомнения, что это одна из самых выгодных отраслей американского фермерского хозяйства, но для обеспечения большого процента необходимо иметь большой капитал. Например, владелец 10.000 голов рогатого скота с 150 лошадьми должен иметь 7 или 8.000 долларов наличных денег для удачного ведения занятия. Малые стада требуют сравнительно больше. Стадо в тысячу голов требует для своего ухода почти столько же, как и стадо в 5.000. Стадо в 5.000 должно иметь 100 лошадей для пастухов, между тем как стадо в 10.000 голов требует их только 150. Расходы по содержанию хорошего стада в течение года не превышают обыкновенно 1 1\2 доллара на штуку, а в некоторых случаях спускаются до 1 доллара. В пределах ста квадратных миль в Вайомингской территории стада числят в себе от 1.000 до 35.000 голов. Средняя ценность их определяется в 20 долларов за голову. В этой территории потери скота от всевозможных причин определяются только в 2 1/з процента в год. В Техасе и других округах они оцениваются в 5–10 процентов. Стадо в 10.000 голов ежегодно производит от 1.500 до 2.000 штук нового поколения. Четырехлетие бычки продаются по 25 и 30 долларов, при стоимости выращения каждого не более 10 долларов. Большинство скота сдается на рынках в Чикаго, а некоторая часть прямо направляется в Нью-Йорк, где он убивается и отправляется в Англию. Надо удивляться, какие громадные пространства проходят эти полудикие техасские быки. Они проходят тысячи миль и за это путешествие часто даже увеличиваются в весе. Иногда, впрочем, они много страдают от засух и безводья, а иногда погибают целыми стадами, наевшись какой-нибудь ядовитой весенней травы.

В громадном количестве с чикагских боен сырое мясо отправляется в Нью-Йорк и восточные штаты. С этою целью существуют особые мясные поезда с специальными для мяса приспособлениями, охлаждающими аппарами, так что мясо и разные молочные продукты прибывают из Чикаго в Нью-Йорк в совершенно свежем состоянии, какие бы ни свирепствовали жары. Из Нью-Йорка мясо спроваживается в Англию на судах с охлаждающими аппаратами, и в Ливерпуле оно выгружается такими же свежим, каким оно было на месте приготовления, в Чикаго. В Англии уже нет таких приспособлений и мясо часто портится на пути от Ливерпуля до Лондона. Но это уже вина не американцев. «Не доводить же нам свою опеку над мясом до самого рта наших милых кузенов», отвечают американцы на упреки англичан, что в Лондоне мясо получается уже не столь свежим, как в Ливерпуле.

На западных равнинах стада держатся больше для мяса. На восточных фермах, напротив, для молочного производства. Но молочное производство не особенно славится в Америке. Притом почему-то в последние годы оно сделалось особенно не доходным и многие фермы сократили его до скромных размеров. Еще недавно восточные штаты были главными производителями масла и сыра. Нью-Йоркский штат в этом отношении шел впереди всех. Но теперь начинает перебивать в этом отношении запад, и он снабжает весь восток громадным количеством сыра и масла. Что касается качества этих продуктов, то многого нельзя сказать о нем. В последнее время делались усилия усовершенствовать производство масла, и, по-видимому, достигнуты некоторые результаты, но и теперь оно далеко не может равняться с европейским. Теперь замечается, впрочем, у американцев стремление вообще для и молочного производства пользоваться научно-хозяйственными указаниями. Более удачи американцы имеют в приготовлении сыра, и производство его до прошлого года, когда последовало падение цен, было очень выгодно. Но вообще, если о масле надо сказать, что оно у американцев плохо, то о сыре можно сказать, что он довольно хорош, хотя опять не первого сорта и не может идти в уровень с европейским. В некоторых штатах делались попытки ввести производство различных сортов европейских сыров, но эти попытки еще не разрослись до таких размеров, чтобы о их результатах можно было сказать что-нибудь определенное и положительное. Американский сыр удивительно однообразен – одной и той же формы, одного и того же цвета и качества. Американцы мало употребляют его. Из производимого количества в 300.000.000 фунтов более 40 процентов идет за границу. Масла производится около 1.000.000.000 фунтов, и оно почти все поглощается самими янки, за границу идет не более двух процентов.

Коневодством Америка не славится. Лошади на фермах существуют только в количестве, потребном для обыденного хозяйства. Они легки, быстры и употребляются для всякой цели. Лошадь пашет и свозит хлеб до станции железной дороги, везет хозяина на базар в город и его семейство по воскресеньям в церковь. Упряжка, впрочем, обыкновенно состоит из пары лошадей, как у наших немцев. Пары же лошадей обыкновенно достаточно для плуга. Обыкновенная цена хорошей фермерской лошади от 100 до 150 долларов, а молодые жеребчики от 200 до 250 долларов.

Овцеводство в Америке также незначительно. Это видно уже из того, что количество овец немного превосходит количество рогатого скота. Большие стада овец содержатся на юго-западе единственно из-за шерсти. Не только количество доставляемого ими мяса незначительно, но и самое качество его не высокого достоинства, и притом стоимость перевозки таких маленьких животных так велика, что почти не окупается этою стороной промысла. И в отношении шерстяного производства нет оснований предполагать, чтобы Америка в течение нескольких лет могла развить его до больших размеров и приступить к вызову шерсти. В настоящее время она сама ввозит большое количество шерсти из Англии и ее колоний.

Более чем овцеводством, Америка может похвалиться своим свиноводством. Свинья – самый счастливый гражданин американской республики, – разумеется из четвероногих. Она пользуется на фермах полной свободой, роется и спит, где ей вздумается. Благодаря такому приволью она в сравнительно ранний возраст достигает значительного веса. Средний живой вес свиньи, убитой зимой, равняется 280 фунтам, летом – 240 английским фунтам. Сбавка 20 процентов с живого веса обыкновенно дает вес свининой туши. Нигде нельзя видеть таких громадных стад свиней, как в кукурузных штатах Америки. Кроме, быть может, индейской территории вы можете видеть тысячи свиней и из них одна другой лучше. Самая обыкновенная порода свиней – беркширская. Свиньи этой породы рано достигают зрелости и отличаются большим количеством чистого мяса пропорционально с салом. Другая наиболее распространенная порода – портландская. Эти свиньи чрезвычайно быстро жиреют и достигают огромного веса. Быстрота, с которою свиньи убиваются и приготовляются для мясного рынка в больших американских бойнях, поразительна. Достаточно сказать, что свинью хватают за заднюю ногу, вздергивают вверх, закалывают, обваривают, очищают, потрошат, обезглавливают, половинят и спроваживают в холодный склад – все это в каких-нибудь 10–15 минут. Свиноводство в Америке, при всей его выгоде, иногда бывает не без ущерба. Американские свиньи подвержены разным болезням, и особенно грозна для них так называемая «свиная холера». Никакое средство против нее недействительно, и самая причина ее появления совершенно непостижима для свиноводов. Она чрезвычайно заразительна, и иногда целые округи наголо очищает от свиней. В некоторых местах она свирепствует над несчастными животными с такою силою, что фермеры на время прекращают самое свиноводство.

Немного можно сказать в похвалу американского птицеводства, кроме индеек, которые вообще довольно хороши и выращиваются без больших затруднений. Но они, впрочем, не достигают веса хороших европейских пород и по своей форме приближаются к диким породам. Куры вообще плохой породы. Если о техасском скоте говорить, что он состоит только из «ног и рогов», то об американских цыплятах надо сказать, что они состоять из «ног и крыльев». В ощипанном виде они при своей светло-желтой коже представляют далеко не аппетитную картину. Они слишком легки и подвижны, и если бы для откормки их не было так много дешевого хлеба, то едва ли бы они были пригодны для порядочного стола. Тем не менее американцы больные цыплятники и в каждый воскресный день цыпленок – непременная принадлежность стола.

Если теперь обобщить изложенное, то нужно сказать, что Америка в отношении естественных богатств далеко не рай, хотя в споре за агрикультурное главенство она имеет значительные выгоды, представляемые новой неистощенной почвой. Особенно важную роль в развитии агрикультурного богатства Соединенных Штатов играют железные дороги. Народ не щадит никаких усилий, чтобы только как можно дальше протянуть эту правую руку цивилизации. В Америке не население идет впереди, а железная дорога за ним, но последняя идет впереди как средство для первого. В ней мало приятных ландшафтов, но есть непрерывная упорная борьба с природой и есть уменье побеждать. Америка богата предприимчивостью, которая не останавливается ни перед чем, и сметливостью, никогда не становящеюся в тупик ²⁴.

«При агрикультурном соперничестве с Америкой, – говорит недавно по одному случаю английский «Times», – нам надо бояться не ее почвы, не климата или обширности земель, а несокрушимой энергии, безграничной самоуверенности и неистощимой изобретательности граждан Соединенных Штатов».

Если уже англичане – с их известною упорною настойчивостью, медленною и молчаливою, но верною деловитостью, придают такой большой вес в агрикультурном соперничестве превосходству нравственного характера американцев; то что же остается нам, русским, при нашей апатии и дряблости, при нашей храбрости на фразе и трусости на деле, при отсутствии здоровой инициативы и господстве традиционной подавленности? Остается, конечно, не падать духом, а учиться у наших друзей и проникаться их примером.

Таннер или постящийся доктор

Постящийся доктор. – Возбужденный им интерес – Мученик славы. – Окончание поста и торжественный обед. – Арбуз вместо аптекарских доз. –Ужас и недоумения. – История поста. – Из прошлой жизни. – Виды на будущее.

В то самое время, как наши заатлантические друзья утопали в хлебном богатстве, среди них нашелся человек, который порешил удивить мир необычайным фактом сорокадневного голодания. Это знаменитый доктор Таннер. Будучи специалистом животной химии, доктор Таннер выработал теорию, по которой человек может жить без пищи и воды гораздо дольше тех пределов, которые обыкновенно полагаются медициной и физиологией. Как истинный американец, он не ограничился словами, а открыто выступил со своей теорией и предлагал какому-нибудь ученому обществу свою личность для опыта сорокадневного поста, прося за это всего только одной тысячи долларов. Как его теория, так и особенно эта тысяча подняла бурю в медицинском мире, и из среды его собратов по оружию нашлись такие, которые не остановились ни перед чем, чтобы только подорвать доверие к постящемуся доктору и провозгласили его теорию большим humbug’ом, как американцы обыкновенно называют обман под благовидным предлогом. Постящийся доктор, конечно, обиделся и порешил пристыдить своих противников – подвергнув себя сорокадневному посту без всякого вознаграждения.

Местом этого небывалого опыта он избрал одну общественную залу и пригласил всех врачей, кто только интересуется опытом, присутствовать при его пощении и наблюдать за всеми фазисами его голодания. Большинство медиков и теперь отнеслось к доктору с ирониею и называло его чуть не сумасшедшим; но другие выразили свое согласие наблюдать за постящимся доктором и составили кружок, который поочередно должен был следить за голоданием доктора. И вот действительно 28 июня Таннер в последней раз скушал бифштекс, и приступил к посту. Врачи приняли все предосторожности, какие только возможны, для наблюдения за действительностью пощения. Обыскали все его платье, перетрясли постель, осмотрели комнату, чтобы не дать возможности скрыть какого-нибудь питательного вещества, и разъединили его со всем окружающим миром. Газеты и письма передавались доктору только после самого тщательного осмотра. О всех его движениях и состояниях велся подробный отчет в книге. Доктор уже пожилой человек, обладает значительным юмором и с веселым настроением отдался тяжелому подвигу. Он здоров собой, с румяным лицом, хотя уже и с седыми волосами. Первые четыре дня доктор был бодр и свеж, как бы ни в чем не бывало, весело говорил и шутил со своими учеными наблюдателями и посетителями. Но на пятый и шестой день голод заметно стал заявлять о себе, и светлые глаза его значительно потухли. Те врачи, которые подсмеивались над ним, тотчас же провозгласили неудачу опыта и предсказывали, что постящийся доктор не проживет еще и двух дней, если не откажется от своего «безумного» опыта. Через несколько дней они, однако же должны были значительно отодвинуть день смерти доктора. Пятый и шестой дни были, по мнению самого постника, тяжелым для него кризисом, по прошествии которого опять должны наступить легкие дни. И действительно, на следующие дни бодрость опять возвратилась к доктору, огонь засветился в глазах, и даже румянец заиграл на щеках, как будто постник скушал превосходный бифштекс из кентукского мяса и запил хорошим портером. А между тем он не принял в рот абсолютно ничего – ни крошки хлеба и ни капли воды. Это до того поразило предсказывателей его смерти, что они положительно не знали, что делать. Они стали даже подозревать самих сторожащих врачей в сообществе с доктором и не прочь были всех их обвинить в обмане. Один из врачей-скептиков, особенно настаивавший на неизбежности смерти доктора на 7-й или 8-й день, явившись лично в залу голодного опыта, произвел настоящую бурю, обвиняя всех в обмане. Это так подействовало на нервы постящегося доктора, что он после рыдал как ребенок и заявил, что это потрясение стоило ему добрых десяти дней поста. Тогда врачи настояли, чтобы он принял несколько воды, и он действительно принял три унции. Это чудесно оживило его, и он опять посвежел и ободрился. Наконец, когда прошли 10-й, 12-й, 14-й и 15-й дни пощения, в доктор Таннер все не умирал, как предсказывали ему врачи, то внимание к нему стало быстро возрастать.

Особенно замечательно в этом пощении то, что доктор совершенно не имел того покоя, который составляет главнейшее условие успешности опыта. Он постоянно принимал многочисленных посетителей, беседовал с ними и докторами, гулял и уже на 14 день поста бегал по лестницам на верхнюю галерею для прогулки с такою быстротой, с какою только демократические политиканы, по замечанию одного репортера (зал, в котором постится доктор, принадлежит демократам) бегают после митингов за виски.

Мало-помалу слава о докторе Таннере пронеслась не только по всей Америке, но и по Европе, возбуждая повсюду интерес, споры, недоумения. Изо дня в день газеты печатали подробнейшие отчеты обо всех движениях и состояниях постника, и публика читала их нарасхват, как во времена наиболее важных политических событий. Интерес, естественно, возрастал по мере приближения поста к концу, и последние дни его были днями какой-то лихорадочной агонии. Зала просто осаждалась посетителями, и входная плата в последиe дни давала ежедневного сбора по тысяче долларов. Наверное, самая блистательная практика не дала бы доктору такого завидного дохода! А популярность, которою так дорожат американцы, возросла до такой степени, что, несомненно, составляла предмет зависти для наиболее видных политиканов. Ежедневно дамы из высших кругов заваливали постника букетами, по улицам при его обычной прогулке народ встречал его восторженным «ура», а небесно-окие леди украшали его коляску «розами и лилиями» своей ободряющей симпатии. Письма к нему ежедневно увеличивались в количестве, так что постник, наконец, не в силах был сам справляться с ними и при чтении их пользовался услугами окружавшего его легиона врачей и репортеров. Пари об успехе его подвига объявлены были во множестве и на десятки тысяч долларов. Заинтересованные в пари лица постоянно поддерживали его словами одобрения, обещая поделиться выигрышем в случае успеха. Спекулянты набросились на постника со своими услугами, стараясь воспользоваться его популярностью для своих целей и окружили его невиданным комфортом. Стены залы запестрили вывесками, гласящими: «Великолепное пианино, услаждающее слух постящегося доктора, доставлено фирмой Брука», находящейся там-то; «Лучший в мире пружинный тюфяк, на котором постящийся доктор находит сладостный покой, приготовлен» там-то; «Самое любимое чудесным постником качальное кресло доставлено» такою-то фирмой и т. д. Мальчуганы по улицам разносили целые кипы фотографических карточек, представляющих доктора в разных фазисах его поста, а издательские фирмы заранее извещали о приготовляемых ими «историях» поста. Одним словом, знаменитый постник сделался центром, вокруг которого лихорадочно задвигался хаос разнородных интересов – научных, любознательных, денежных и даже сердечных. Одна леди прислала ему нежно-любовное письмо, в котором чарующими словами любящей женщины ободряла его в тяжелом подвиге и в награду за успех предлагала ему свою руку и свое сердце. Различные собрания засыпали его приглашениями читать лекции по сотням долларов за вечер и т. д. и т. далее.

Среди этого кружащего вихря разных интересов как смертная тень томился сам несчастный постник, измеряя отуманенным взглядом дни и часы ужасного подвига. Эксперимент этот по внешности физиологический; но едва ли не более интересен в нем психологический элемент. В самом деле, обречь себя на целых сорок дней самой скучной и бессодержательной жизни, при постоянных час от часу усиливающихся физических страданиях, при альтернативе смерти или всеобщего посрамления и осмеяния, несомненно ждавших его в случае неудачности опыта – значило совершить грандиозный подвиг, решиться на который, а тем более довести до конца, можно было только человеку с необыкновенною силой воли. Американцы чрезвычайно высоко ценят всякую силу, будь она физическая или психическая, и теперь просто благоговели пред проявленной доктором силой воли, и многочисленные овации ему вызывались главным образом этой стороной опыта. Как овации, так и страдания доктора возрастали по мере приближения поста к концу. Последние три дня были почти роковыми для доктора, и врачи настойчиво требовали прервать пост; но постящийся доктор настоял на своем – и закончил его с торжеством в 12 часов в субботу 7-го августа.

В сороковой день своего поста доктор Таннер был положительно героем дня. Если пост был интересным явлением, но еще более интересным событием стал момент его прекращения. Всех интересовал вопрос, как доктор начнет есть после такого продолжительного воздержания. Многие с ужасом смотрели на этот момент, как самый опасный и роковой. Действительно, желудок его до того истощился, что выбрасывал даже воду, которую доктор принимал в аптекарских дозах. Совещания между врачами относительно приготовления соответственной пищи для своего постящегося пациента начались еще за неделю до окончания поста. Все предосторожности, какие только могла подсказать медицинская мудрость, были приняты. Было составлено несколько рецептов, по которыми должно было начаться питание испостившегося доктора. Между тем со всех сторон повалились для доктора частные приношения в виде разных кушаньев, и в субботу громадный стол в его зале был положительно завален всевозможными яствами. Сочные бифштексы, великолепные фрукты, целые дюжины разных вин и между ними дюжина бутылок так называемого русского молочного вина – расположились стройными рядами в цветочных украшениях. Входная плата в последний день была назначена в доллар, и несмотря на это зала была переполнена народом, и извне еще толпились массы, ожидая рокового момента, когда доктор начнет есть. Сам доктор последние часы находился в чрезвычайно возбужденном и нетерпеливом состоянии. Он постоянно вынимал и смотрел на свои часы, как бы высчитывая даже секунды. Наконец, настал роковой и желанный момент. В противоположном доме фабричная машина свистом возвестила двенадцать часов, рабочие вышли на крышу дома и гаркнули: «Да здравствует доктор Таннер», – и вся масса на улице подхватила привет. Зала огласилась восторженными криками, и пианист заиграл обеденный марш: «Скорей, скорей к трапезе благодатной»! Доктор с засветившимся лицом сошел с верхней галереи и сел за роскошно убранный стол. На столе было наставлено столько всяких кушаньев, что разбежались бы глаза даже у того, кто совсем не постился пред тем. Поэтому доктор, не обращая внимания на стол, вынул свой перочинный ножик и спокойно стал резать персик, который он держал в руке уже за полчаса до окончания поста, постоянно твердя, как он после заявлял, молитву: «И не введи нас во искушение». Персик живо улетучился в пустой желудок доктора, и зала огласилась неистовыми криками одобрения, которые мгновенно разлились и по улице. Доктор весело махнул публике платком и еще веселее сказал: «А, ну-ка, подайте мне вон тот георгийский арбуз»! Восторженный смех и аплодисменты загремели по зале. Врачи выразили протест и предлагали доктору свои аптекарские дозы. «Нет, господа, я сорок дней находился под вашим деспотическим правлением; теперь я хочу быть свободным; давайте арбуз»! Зала опять задрожала от восторгов, и великолепный арбуз из штата Георгии треснул под ножом постника. Затем доктор пил молоко. На другой день съел бифштекс. Врачи ужасались и недоумевали, а постник только слушал да ел. «Уж вы сглонули и бифштекс»! – в благоговейном ужасе заметил один студент медицины. «Да, сэр! смотрите, и вы подальше держитесь от меня, а то я и вас сглону»! – острил постящийся доктор. Так благополучно постник перешел этот ужасный рубикон, разделяющий пост от питания. На следующие дни постник продолжал есть до утомления челюстей и замечал только, что при этом в нем работал каждый мускул. «Еда теперь мое главное занятие»! – весело говорил он, уписывая бифштекс за бифштексом.

Никогда еще медицинская наука не встречалась с таким загадочным явлением, как этот пост доктора Таннера. Все перипетии его с такою невероятною силою разрушали все предсказанья и теории врачей, что в среде их произошел настоящий переполох, и в обществе возник вопрос о научной состоятельности современной медицины. Доселе медицина обыкновенно утверждала, что человек без пищи может жить не более 10–12 дней. Рассказываются случаи о более продолжительной жизни без пищи; но все эти случаи подвергались сомнению, так как происходили вне всякого регулярного наблюдения. Из опытов различных ученых над животными видно, что те животные живут дольше без пищи, которые имеют больше запаса в жировых частях. Первые признаки умирания от голода состоят в понижении температуры. Доктор Таннер оказался совершенно неподходящим под рамки этого наблюдения. Его температура за все сорок дней поста терпела лишь самые незначительные колебания и жировой запас его был не велик. Обыкновенный вес доктора 184 фунта, а когда он начал пост, вес его был только 157 1/з фунтов. Очевидно, он начал свой эксперимент в один из самых неблагоприятных моментов. В животных, подвергавшихся эксперименту голодной смерти, от продолжительного голодания происходило мозговое отупение. Такую неприятную перспективу врачи предсказывали и постящемуся доктору, но предсказания их совершенно не оправдались. Доктор во все время оставался со свежей головой, и даже в последние дни поста его веселый юмор постоянно забавлял многочисленных посетителей. На 27-й день поста стало было замечаться ослабление памяти, но и это скорее происходило от внешней раздраженности и слабости, чем от истощенья мозга. Один известный здесь материалист говорил по этому поводу: «Этот пост сделал для потрясения моей веры в материализм более, чем все, что я доселе знал. Мы, материалисты, думаем, что душа есть простая функция мозга и что при всякой мысли разрушается известная мозговая клеточка. Если истощается мозг, то истощается и ослабевает его функция – мысль. Теперь же я вижу, что доктор Таннер почти до невозможности истощил свой мозг страшным опустошением в нем фосфора, и, однако же его мысль постоянно ясна и деятельна. Я не могу примирить этого с моим убеждением». Другою замечательною чертой поста было действие воды на доктора. Когда он принимал воду, его пульс усиливался, краска начинала играть в лице, и он чувствовал общее оживление и укрепление. Его ткани поглощали воду как губка.

Пощение началось 28 июня. Под этим числом в книге, назначенной для записи наблюдений врачей над перипетиями поста, значится следующее: «Доктор Генри Таннер, 49 лет, явился в Кларендонскую залу для совершения сорокадневного поста. Он говорит, что сегодня не ел твердой пищи, но за завтраком выпил кружку молока, тоже самое количество молока съел и за обедом за четверть до 12 часов дня. Вес его с одеждой 15742 фунтов; температура 99 градусов (Фаренгейта); пульс разнообразится от 21 до 24 в четверть минуты, средний пульс 88 в минуту; количество дыханий 18 в мин. Доктор был раздет донага и тщательно обыскан. Его платье было тщательно исследовано, и в нем не оказалось никакой пищи ни в какой форме». На первый и второй дни доктор пил по несколько унций воды. Но когда услыхали о высказывавшихся подозрениях, что он с водой принимает пищу, он решился отказаться от воды и действительно долго стоял на своем решении. Воздержание от воды продолжалось до 15-го дня. Его страдания от жажды были ужасны, но он переносил их с беспримерным самоотвержением. Он быстро терял вес, становился беспокойным нервным и возбужденным и показывал признаки скорого кризиса. Вынужденный собственною слабостью, он в пятнадцатый день опять разрешил себе употребление воды и выпил одну унцию. Далее он не видел возможности выдержать опыт без воды и потому решил ограничить свой пост только воздержанием от пищи, воду стал пить вволю. Вода действовала на него чудесно, он стал смотреть бодрее и свежее и ежедневно стал делать прогулки в коляске по парку, разумеется, в сопровождении врачей и репортеров. На 25-й день он получил простуду и к страданиям пощения чуть не прибавилась лихорадка. Но доктор сам вылечил себя горячею водою. В последние три дня поста особенно много беспокойства причинила постнику сильная рвота; желудок выбрасывал минеральную воду, которую доктор принимал по совету врачей. Минеральная вода в избытке присылалась ему со всех сторон. Но один кувшин воды, присланный из Филадельфии, возбудил подозрение постника, так как после нее усиливалась рвота. Он нашел ее отравленной и высказал догадку, что она прислана ему каким-нибудь участником дорогого пари, выигрыш которого обусловливается неудачей опыта. На сороковой день пред началом обеденного торжества, доктор весил 121 ½ фунтов. Потеря в весе за все время поста равняется 36 фунтам. Все количество выпитой им воды 667 ½ унций или 44,5 фунта. Высший пульс его был 116, низший пульс 66. Высшая температура по Фаренгейту 100 4/5, низшая температура 97 4/5. Дыхание разнообразилось от 13 до 18 в минуту. Динамометр различно показывал от 196 до 158 фунтов для правой руки и 194–158 для левой. Внешние чувства сохраняли свою неизменную остроту и свежесть. В один из последних дней доктор удивил своих спутников, когда при прогулке в Центральном парке заметил крысу в траве и обратил на нее внимание своих спутников, заметив в то же время: «Вот вы говорили, что мои глаза ослабели»!

Почтенный постник родился в Англии и прибыл в Америку шестнадцатилетним мальчиком. На 23 году он женился на умной и энергичной девушке и вел скудную жизнь, состоя рабочим в одной каретной фирме. Жена, составляя более энергичную половину этого союза, заставила его открыть для нее фруктовую лавочку, а затем, не удовлетворяясь доходами и от этого промысла, побудила его учиться медицине. Она сама вместе с ним поступила в эклектический медицинский институт в г. Цинциннати, и успешно оба окончили курс. После они года три занимались медицинскою практикой в различных местах штата Огайо и вместе с тем в одном городе содержали русско-турецкие бани с разными научными усовершенствованиями и приспособлениями. Доктор от природы не наделен был практическим тактом и постоянно предан был разным теориям и мечтаниям, к великой досаде его до конца волос практической жены. Вероятно, это было причиной того, что они развелись несколько лет тому назад. Его жена после заявляла, что ей житья не было от мужа с его разными теориями. Когда она стала прихварывать, то он будто бы чуть не уморил ее голодом, прилагая к ней свою теорию лечения посредством воздержания от пищи. После развода жена доктора по-прежнему продолжала вести медицинскую практику, а доктор вполне предался своей страсти к теориям. Не имея уже более под руками своей жены для испробования на ней эксперимента сорокадневного поста, доктор порешил употребить для этого свою собственную личность, и, действительно, первый опыт такого поста блистательно выдержал в своем кабинете под наблюдением своего коллеги и собрата по оружию. Тогда он будто бы выдержал пост в 42 дня. Наблюдавший за ним во время этого первого поста доктор Мойер высказывает уверенность, что Таннер честно воздерживался тогда от пищи в продолжение 42 дней. По его мнению, постник – честный энтузиаст, чрезвычайно увлекающийся, пожалуй, несколько тронутый, но ничуть не обманщик; страдает от излишней страсти к приобретению известности, обладает сильною волей и флегматическим расположением тела, что дает ему возможность по произволу останавливать деятельность своих органических функций. Между прочим, и во время теперешнего поста врачи заметили за ним интересную черту, что он мог засыпать по произволу, а такою способностью, как известно, обладают очень редкие люди и, между прочим, ею отличался Наполеон I-й. Во время теперешнего поста его разведенная жена с интересом следила за его опытом и заранее высказывала уверенность, что он с успехом окончит его. Она чрезвычайно уверена в его энергии и выносливости в области теории, но считает его совершенно неспособным к практической жизни. У доктора жив еще старик отец. От старика долго скрывали страшный опыт его любимого сына, боясь встревожить его старые нервы. Но старик оказался истинным отцом своего сына. Узнав о посте, он сказал: «Ну, если мой Генри сказал, что он выпостит, то он непременно выпостит. Он никогда не нарушал своего слова».

По окончании своего первого поста доктор пытался воспользоваться молвой о нем для приобретения популярности и связанных с нею практических выгод. Но тогда это ему не удалось. Первый опыт его был встречен сомнением и даже насмешками со стороны публики и его собратов по оружию. Зато теперь его страсть к славе нашла полное удовлетворение. Он теперь самый известный доктор в Америке, а известность здесь – деньги.

Страсть к состязаниям

Рыцари черепахи и обжорливый генерал. – Борцы и пешеходы. – Сочетание удовольствия с пользой. – Летняя перипатетическая школа философии. –Царь изобретателей и новое светило для нашей планеты. – Роман в жизни Эдисона.

В то время как постящийся доктор удивлял мир своим абсолютным голоданием и боролся своим желудком с законами природы, в другом месте один почтенный генерал нарушал все законы природы непомерным обжорством. Среди всяких курьезных и странных клубов, в Нью-Йорке есть и клуб так называемых «рыцарей черепахи». Главною своею целью они считают усовершенствование искусства в приготовлении черепашьих супов. Черепаха в большом употреблении в Америке, и рестораны на Бродвее в качестве приманки и объявления часто выставляют у дверей громадных живых черепах, которые и двигают своими лапами и головой на потеху прохожих. Названный клуб идет впереди всех по черепашьему вопросу и считает это своею славою и гордостью. На днях был годичный праздник в клубе, и великолепный обед состоял главными образом из черепашьих супов и шампанского. Председатель клуба назначил в этот день премию тому, кто больше всех съест черепашьего супа. Состязание, естественно, было страшное, члены клуба ели суп, что называется, до кровавого пота. По окончании обеда, когда «рыцари» закурили сигары, президент торжественно объявил, что премия принадлежит генералу Барнарду, который съел больше всех. Доблестный генерал съел девяносто девять (99) тарелок супа, тридцать три (33) яйца и выпил восемнадцать (18) стаканов водки (бранди). Не всегда генералы могут похвалиться такими доблестями.

Трудно еще указать народ, который бы так любил состязания всякого рода, как любят их американцы. В этом отношении они, можно сказать, далеко превосходят даже англичан, этих известных любителей спорта. Газеты ежедневно объявляют о самых причудливых состязаниях, над которыми можно только руками развести от их ребяческой наивности, а между тем американцы – от седовласых янки до цветущих мисс – массами отправляются на зрелище их, и печать посвящает целые столбцы на подробное до утомительности описание их. Нечего уже и говорить, каким важным событием является такой факт, как, например, бывшее недавно состязание американцев с ирландцами в меткости стрельбы. Американцы следили за ними почти с таким же замиранием сердца, как и русские за осадою Плевны; по крайней мере, газеты передавали перипетии состязаний с такими подробностями, с которыми ни в какое сравнение не могли идти у нас известия из-под Плевны; целые столбцы занимались телеграфными корреспонденциями с места действия в Ирландии, а, между тем, ведь каждое слово по океанскому кабелю стоит 75 центов или, по нашему курсу, l ½ рубля. Особенною любовью у них пользуется также весельная гонка. Коллегии ежегодно производят состязания, и надо видеть тот интерес, с которым общество следит за ними. Вся честь коллегии зависит от успеха ее весельного состязания.Коллегия-победительница на целый год окружается каким-то особенным ореолом , и замечательно, общество считает ее обыкновенно лучшею в научном отношении, и отцы добиваются помещенья своих детей в эту коллегию, как особенной чести. Наконец, и самые коллегии очень ревнивы в поддержании своей чести и прием воспитанников обусловливают известным цензом их физической силы, известною меркой ширины груди и толщины верхнего состава руки. Если воспитаннику хоть одного дюйма не достает до установленной мерки в груди и руках, то будь он хоть семи пядей во лбу – ему не поступить в славящуюся коллегию. Очень любимы также состязания в борьбе – вроде древних гладиаторских, причем только вместо мечей служат здоровенные кулаки. Борьба бывает обыкновенно чрезвычайно упорная, так как за ней часто кроются десятки тысяч долларов; борцы бьют друг друга с зверскою ожесточенностью; у европейца сердце сжимается от ужаса, а небесноокие американки только с невинным ликованьем махают платками и щеки их горят огнем наслаждения. Весьма часто одного из борцов, а иногда и обоих с арены отправляют прямо в госпиталь, но зато головы их с избытком украшаются победными венками от милосердствующих леди. Курьезный пример любви американцев к подобному удовольствию, особенно если за ним лежит крупный долларовый куш, представила в последнее время одна счастливая чета, мужская половина которой наделена судьбой здоровыми кулаками. Из Южной Америки прибыл сюда знаменитейший боец, обладающий «самыми здоровыми кулаками во всем южном полушарии» земли и предложил свои услуги любителям этого удовольствия. Любитель конечно тотчас же нашелся и объявили победное пари в 15.000 долларов. Объявление нашло денежного состязателя, но не было еще кулачного. Тогда нежная половина счастливой четы сказала своей здоровенной половине: «Милый Чали (уменьшительно-ласкательное название Чарльза), вот тебе хороший случай сделать деньги: иди и победи»! Здоровенная половина немножко съежилась от перспективы, но что сильнее любви и денег? – и Чали пошел на арену. Когда уже на арене он встретил пред собой чудовищные кулаки своего противника, то мужество бедняги готово было уйти в пятки, и ему в пору было отказаться от борьбы. Вдруг в самый критический момент с балкона раздался нужный голос: «Мужайся, милый Чали, и ты победишь»! Он поднял глаза и увидел свою нежную половину, которая в левой руке держала победный для него венок, а в правой таблицу с крупною надписью: «Пятнадцать тысяч долларов»! Эта картина возвратила ему мужество, он ринулся в битву, и чрез полчаса его противник валялся на полу, бессильно махая своими самыми здоровыми в южном полушарии кулаками. Таково могущество женщины и долларов.

В подобном кулачном состязании, конечно, можно найти еще некоторые интересные черты, но мне пришлось быть однажды на состязании пешеходов: скучнее трудно себе представить что-нибудь, а между тем, американцы просто сходили с ума от восторгов и ликований. О состязании объявлено было пышными рекламами; и американцы тысячами валились в громадную залу присутствовать при нем и следить за всеми его перипетиями. «Были вы на состязании пешеходов»? – спрашивает меня мой знакомый доктор-янки. «Нет еще, доктор». – «Да как же это можно?» – чуть не вспылил почтенный эскулап. – «Ведь это величайшее в мире состязание. Только в Америке вы и увидите. В вашей России ничего подобного. Непременно, непременно сходите»! – «Схожу, схожу, доктор», – успокоил я негодующего эскулапа. «Ну, как вам понравилось состязание пешеходов»? – вдруг спрашивает меня знакомый методистский пастор. «Извините, почтенный отец, я еще не был на состязании»! – «Вы еще не были? Му lord, стыдитесь говорить это. Какое проявление терпеливости, выносливости! Я вам просто приказываю сходить. Иначе вы никогда не увидите ничего подобного»! – кипятился пастор. «Ну, как вам не стыдно, что вы до сих пор не пригласили меня на пешеходное состязание»! – с упреком говорили мне хорошенькие губки. Тут уже не так легко было отделаться, как прежде, и я отправился на это величайшее в мире состязание. Громадная зала, вмещающая до 15 тысяч народа, была переполнена зрителями. Оркестр неустанно играл любимые национальные песни; народ кричал и безумствовал; большая галерея наполнена репортерами газет; наверху крупные передвижные цифры показывали количество пройденных миль, а по большой круговой линии, как тени, бродили несчастные состязатели – пешеходы. Состязание положено было семидневное, и это был уже пятый день. Почти совершенно без сна и отдыха состязатели изо дня в день ходили по этой линии, подгоняемые заинтересованными лицами, вложившими десятки тысяч долларов пари. Некоторые из пешеходов до того казались истощенными, что меня брало опасение быть свидетелем их бесчеловечной смерти. А американцы только ликуют и восторгаются, леди махают платками и криками искажают свои хорошенькие ротики, бросают цветы, которые торжествующим страдальцам не под силу даже поднять. И страдальцы опять напрягают свои силы и ускоряют свои еле двигающиеся ноги. Всех состязателей было семь, и трое из них ежедневно делали почти по сотне миль. Победителем оказался один молодой негр, сделавший в неделю 602 мили. Лишь только состязание объявлено было законченным, как бедняга упал и мгновенно заснул, несмотря на восторженный рев десятитысячной толпы, приветствовавшей его победителем. Благо, что хоть не дурно вознаграждается такая убийственная победа. Негр получил за эту победу 17.000 долларов.

Так и многими другими способами дурачатся наши заатлантические друзья. Кроме описанных выше «рыцарей черепахи», в Нью-Йорке много других рыцарей подобного же рода, которые в свои годичные праздники обыкновенно потешают публику выходками шутовства и комизма. Замечательно отношение печати к этим шутовским праздникам. Она совсем не ворчит на них, а тем более не мечет громов и молний на рыцарей; напротив, сама принимает живое участие в них и в лучших газетах вы можете читать обыкновенно юмористическое описание подобных шутовских празднеств. Это не значит, однако же, что наши друзья всецело проникнуты шутовством. В них чрезвычайно много живости и юмора, которые при веселости совершенно естественно переходят в беззаботное ребячество и шутовство. В других случаях они умеют и «серьезно» веселиться, соединяя пользу с удовольствием. Примером такого сочетания пользы с удовольствием может служить «философская школа на даче». Американцы, как известно, не особенно большие любители философского превыспреннего умозрения. Чистая выручка для них неизмеримо важнее самых смелых и плодотворных философских выводов. Есть однако же и исключения между ними, люди всей душой, преданные интересам философского знания. Не будучи особенно оригинальными в мышлении, они, как истые американцы, оригинальны в формах проявления своей любви к философии. Один из них, богатый американец Алькот, возымел страстное желание основать в Америке такую философскую школу, которая была бы полным воспроизведением древних философских школ, где философствовали Сократы, Платоны и другие светила древнего мира. Сказано – сделано. В соседнем штате Массачусетс, отличающимся наиболее романтическими красотами природы, есть незначительное местечко Конкорд. Окрестности его так живописны и здоровы, что каждое лето обыкновенно занимаются тысячами дачников со всех сторон. Алькот порешил здесь основать свою философскую школу. В запрошлом году он воздвиг великолепное здание для академии, пригласил профессоров и открыл лекции. Дачники сначала дичились академии, но потом мало- помалу вошли во вкус. Теперь уже слава об академии разнеслась по всей стране и для присутствования на лекциях приезжают иные за тысячи миль. И вот философская академия действительно теперь в полном ходу. Кроме регулярных профессоров, для чтения лекций прибыло множество любителей, которые один перед другим услаждают дачников плодами своего философского умозрения. Леди, конечно, не отстают от джентльменов и некоторые из них также читают лекции. В перемены играет оркестр музыки, а неподалеку и «освежительное». По окончании лекции ученики и учителя рассыпаются по великолепному парку и ведут частные беседы по философским предметам. Шум лесов и плеск окрестных вод придают романтический характер этим философским удовольствиям. Сам основатель академии, уже восьмидесятилетий старик, как ребенок прыгает от удовольствия, видя осуществление своей давнишней мечты. Курс лекций двухмесячный, ограничивавшийся и дачным сезоном.

Состязания у американцев часто содействуют научным и техническим открытиям. Это подтвердилось на примере великого американского изобретателя Эдисона. Как известно, пред великим гением этого «царя изобретателей» природа послушно открывает свои сокровенные тайны. Только в одном электрическом освещении она предпочла ему нашего Яблочкова, который и пожал богатые лавры. Но эти лавры вскружили голову «царю изобретателей» и не давали ему спать. Он удалился в свою лабораторию и поклялся: или никогда не выходить из нее, или выйти с такой электрической лампой, которая удивит мир. Полтора года Эдисон усиленно работал над экспериментами в этой области; о нем не было ни слуху ни духу, и все стали даже забывать о великом изобретателе, как вдруг в воскресенье 21 декабря прошлого года по городу разнесся клич: новое великое изобретение великого человека! «Herald» приложил к своему воскресному номеру особый лист, в котором подробно, документально, с гравюрами и политипажами описывалась изобретенная Эдисоном электрическая лампа, обещанная им. Передовая статья громко трубила, что великая проблема, как дешево, приятно и безопасно освещать улицы, церкви, театры и дома, наконец, гениально разрешена. Известие это было так неожиданно, что неподготовленная публика не могла составить себе более или менее определенного представления о его предмете, и оно произвело большое впечатление только в биржевом мире, где акции газовых обществ сразу ухнули в бездну, из чего сметливые люди не преминули извлечь немалые проценты. На другой и на третий день о новом изобретении не было ни малейших разъяснений, и сомнение стало закрадываться в душу: не есть ли эта лампа одна из многочисленных уток, которые хитрые янки частенько пускают по чистой воде? Но тут помогли разъяснению дела репортеры, эти верные слуги газет и публики. Они рассыпались по городу и отчаянно стучали в двери здешних знаменитых физиков и техников, требуя впустить их к себе на добровольный экзамен. Беда здесь ученым! Они каждый час должны ожидать, что вот ворвется в их дверь репортер и спросит: а что вы думаете по такому-то вопросу? Известный профессор Дрэпер на подобный вопрос репортера ответил только с улыбкой, что, конечно, Эдисон великий человек, но об его новом изобретении, до практического его применения, он ничего не может сказать, – и постарался поскорее выпроводить докучливаго совопросника. Другой профессор, знаменитый здешний технолог Мортон, известный своими исследованиями по физике, даже предупредил репортеров и прислал в одну из газет свой отзыв, в котором протестовал против провозглашения о результате опытов Эдисона в области электрического освещения, как о «чудесном успехе», так как «каждый, знакомый с делом, с уверенностью может предсказать о его неудаче».

Как бы то ни было, представители науки отказались дать какое-либо положительное разъяснение о занимавшем всех открытии. Тогда репортеры стали осаждать лабораторию самого Эдисона, требуя от него дальнейших разъяснений. Один из них рассказывает следующее о своем посещении «угольного дворца» Эдисона.

После обычного стука в дверь, в кабинете встретил репортера сам «царь изобретателей», небольшого роста, приземистый джентльмен с запачканными руками, и любезно повел его в свою лабораторию, откуда должно выйти новое солнце для нашей планеты. «Вот та лампа, которая наделала вам так много хлопот», – с улыбкой сказал Эдисон, указывая на свое изобретение, и стал объяснять ее особенности и секрет. Лампа эта образец простоты и экономии. Свет в лампе производится посредством подковообразного кусочка обугленной бумаги, около двух с половиной дюймов длины и в нитку толщины. Подковка эта помещена в стеклянной колбочке, из которой воздух вытянут настолько, насколько это возможно при данных средствах науки, так что там, быть может, осталась какая-нибудь одна миллионная часть его.

Изобретатель показал и практическое применение своего изобретения. Он стоял как раз под обыкновенной газовой канделяброй, на которой горели две его лампы. Он снял одну из них, и она оказалась простой стеклянной колбой. Он опять поставил ее на рожок, и немедленно блестящая подковка золотым светом осветила колбу. Повернув винт в лампе, Эдисон уменьшил свет до степени искры, потом завернул совсем, как завертывают газ, и после опять отвернул, причем опять явилось великолепное пламя. Из этого можно было видеть, что электрический свет в его лаборатории повинуется его воле, так же как газовый свет повинуется привыкшим обращаться с ним рукам.

«Я могу сказать, – говорил с видимым самодовольством великий изобретатель, – что электрически свет усовершенствован вполне, и все проблемы, которые затрудняли меня в течение последних 18 месяцев, разрешены. Я надеюсь осветить здесь каждый дом. Когда мне удастся выставить несколько ламп на улице, я оставлю их гореть день и ночь по крайней мере недели на две, чтобы хорошенько попробовать свой уголь. Я уверен, что он не расплавим, – я убедился в этом посредством опытов в моей лаборатории, производившихся целые недели, – но я хочу, чтобы и публика убедилась в этом, и убедилась своим собственным опытом. Я думаю, что моя обугленная бумага– единственное вещество, способное вполне раскаляться и в тоже время настолько огнеупорное, чтобы, проводя электрически ток, не разрушаться. Пустота в колбе, конечно, не представляет ничего для горения, но сильный жар, производимый электричеством, разрушил бы всякое вещество, кроме обугленной бумаги. Тут абсолютно нечему расплавляться: это простой, чистый уголь, и наш век еще не знает такой машины, которая могла бы произвести достаточно электричества для его разрушения».

Имя «царя изобретателей» после полуторагодового молчания о нем опять у всех на языке. У нас в России также часто упоминают о нем, но едва ли известна хоть десятая доля из его интересной, можно сказать, анекдотической жизни. В одной русской книге мне приходилось читать, что Эдисон угрюмый холостяк. Это совершенная неправда. «Царь изобретателей» хороший семьянин и имеет трех детей. Женитьба его носит настолько романтический характер, что можно рассказать ее здесь.

Еще в 1873 году Эдисон, уже известный изобретатель, всецело занят был углем, батареями, химическими процессами и, казалось, не было такой силы, которая могла бы пробить кору внешности, чтобы добраться до его сердца. Но сила эта нашлась; имя ей – любовь. Дело было таким образом. В 1873 г. Эдисон чрезвычайно занят был опытом над усовершенствованием автоматической системы телеграфа. Между приглашенными для работы на различных относящихся сюда машинах лицами, была одна чрезвычайно застенчивая девушка, которая всецело отдавалась своей работе и никогда не поднимала глаз на начинающего гения. Однажды Эдисон стоял и смотрел, как она работала своими пухлыми пальчиками. Девушка, по обычаю не поднимая глаз, нервными движениями пальцев давала, однако же, знать, что она была в страшно смущенном состоянии. Наконец, она не выдержала, опустила свои руки на колени и безнадежно взглянула в лицо Эдисону. Улыбка блеснула на его лице, и он с некоторою неловкостью вдруг обратился к ней:

– Что вы думаете обо мне, мисс Мэри? Нравлюсь ли я вам?

– Зачем вы, мистер Эдисон, смущаете меня? Я…то есть... я...

– Не торопитесь отвечать мне. Это не имеет большой важности, если только вы не желаете выйти за меня замуж.

Девушка расположена была рассмеяться, но Эдисон продолжал:

– Я серьезно говорю; однако же не торопитесь отвечать. Подумайте хорошенько, переговорите с вашей матушкой и скажите мне, как только это удобно для вас будет... Ну, хоть во вторник. Удобно это будет для вас? Я разумею вторник следующей недели. А?

Мастерская Эдисона в то время находилась в Нью-Йорке, и один его приятель, служивший в главной конторе Западного общества телеграфной компании в Нью-Йорке, возвращаясь домой с последним поездом, увидел свет в частной лаборатории Эдисона и взбежал на лестницу, чтобы вывести своего приятеля из его обычного состояния полузабытья над каким-нибудь сложным пунктом телеграфной науки.

– Эй, Том! – закричал весело посетитель. – Что вы тут делаете до этой поздней поры? Пойдемте домой!

– Сколько времени? – спросил Эдисон, сонливо протирая глаза и потягиваясь, подобно вдруг пробужденному льву.

– Скоро полночь. Пойдемте.

– Неужели? – удивленно спросил Эдисон – Так мне надо идти домой. Ведь я сегодня женился!

Несмотря на такую кажущуюся невнимательность к важному дню в своей жизни, Эдисон, можно сказать, примерный семьянин, и семейство его, состоящее теперь из трех малюток – одно из самых счастливых.

На берегу океана.

Летние убежища янки. – На берегу океана. – Чудеса построек. – Башня столетней годовщины и железный ресторан. – Кубанец и гаитянин. – Морское купание. – Народные увеселения. – Голова негра вместо мишени. – Ночь на острове. – Ночная экскурсия по океану.

Бывают иногда в человеческой жизни моменты, когда самое существование становится невыносимым бременем. Таким моментом в столице Нового Света служит целое лето. Жары стоят адские, солнце сверху, а раскаленная мостовая снизу как бы пламенем пронизывают вас насквозь, и самые листья каштановых дерев, которыми в избытке усажены тротуары, вместо прохлады веют каким-то удушающим зноем. К счастью, тут же под боком расположился дедушка-океан, и вот все, кому только есть возможность хоть на момент оторваться от убийственной машины «деньго-деланья», устремляются загород в летние убежища, во множестве разбросанные по прибрежным океанским островам. Самым популярным и любимым летним убежищем в настоящее время служить Кроликов остров (Coney Island), и описание его может служить небезынтересною картинкой из летней жизни американцев.

В один из самых знойных дней, когда термометр смело грозил перешагнуть за сто градусов по Фаренгейту, я из опасения заживо быть изжаренным, отправился на Кроликов остров. Трехэтажные громады плавучих дворцов-пароходов один за другим отправлялись с пристани на реке Гудсон, увозя массы истомленного потеющего люда. В реке Гудсоне не только в окружности Нью-Йорка, но и на 50 миль выше, вода соленая от постоянных океанских приливов, и потому уже при самом вступлении на пароход чувствуется охлаждающее дыхание морского зефира. Великолепный плавучий дворец «Леонора» двинулся в путь. С передней платформы верхнего этажа открылся очаровательный вид на всю панораму устья Гудсона. С правой стороны на возвышенном берегу высятся шпицы столицы соседнего штата Нью-Джерси, слева теснятся к берегу красивые и шоколадные громады Нью-Йорка, вдали виднеются ворота в океан, а внизу роится густая масса всевозможных судов и пароходов, каким-то чудом ускользающих от величаво-плывущего дворца. На палубе все усиленно вдыхают свежий морской воздух, а неизбежный оркестр отважно ударил популярную песню: «Эх, Эмма, в трудную ты поставила меня дилемму!» Между тем пароход уже вышел в нью-йоркский залив, миновал угрюмый островок, где обитал генерал Генкок в ожидании переселения в Белый Дом, – только бы демократы сумели постоять за него, – и вот уже он в воротах, ведущих в открытый океан. Океанский корабль из Гамбурга тихо подвигался ко входу в Новый Свет, как бы истомленный от двухнедельного безостановочного пути, и массы европейских эмигрантов удивленно глазели на американский плавучий дворец. Немного в сторону плавно двигалась парусами громадная барка, переполненная народом. Народ находился в страшном возбуждении, теснился на носовой части, и отчаянное «ур-р-э-э!» непрерывно разносилось по океану. Взяв бинокль, я увидел перед баркой две головы на поверхности воды, усиленно боровшаяся с волной, и догадался в чем дело. Это – состязание пловцов, которые, как я после узнал, за приз в 2.000 долларов должны были проплыть 25 миль. На барке было более тысячи человек с платою в ноль-доллара за вход и с обязательством выпить целые бочки пива, догадливо запасенные учредителями состязания. А дворец все подвигается дальше в океан – и вот уже впереди его не видно земли: одна беспредельная площадь воды, на которой изредка белеют паруса одиноких судов и черными полосками в голубом воздухе носятся морские чайки. Чудесная картина! Но пароход, точно вдруг опомнившись и испугавшись этой беспредельной дали, поворачивает налево, и скоро пред вами открывается знаменитый Кроликов остров.

Если смотреть издали на береговую линию острова, то можно усомниться в собственном чувстве зрения. На блестящем белом песке точно волшебные громады возвышаются великолепные дворцы с башнями, сверкающими кровлями, террасами, колоннами и неправильностями и украшениями всякого рода. Можно подумать, что это обманчивый мираж, волшебная фата-моргана, а не действительность. И, однако же это реальная американская действительность, хотя и не без примеси волшебства. Еще каких-нибудь пять лет тому назад этот остров был песчаной пустыней, в которой безмятежно обитали и прыгали одни кролики, а по берегам кое-где ютились убогие хижины рыбаков. Местоположение его однако же так выгодно в смысле передового поста на пути из Европы в Америку, что правительство Нью-Йоркского штата порешило достроить на нем башню в ознаменование столетней годовщины независимости, праздновавшейся в 1876 году. И вот с того времени взоры всех обратились к острову, он стал все более входить в моду, и великолепные летние отели росли из песка точно грибы после дождя. В настоящее время уже 20.000.000 долларов затрачено на береговые постройки, и каждый год они все более расширяются и украшаются. Постройки тянутся по берегу верст на десять и дают помещения для десятков тысяч постоянных летних дачников, а случайные посетители ежедневно считаются сотнями тысяч. По воскресным дням чуть не полгорода переселяется на остров – отдохнуть от недельного труда. Когда я подъезжал к острову, то песчаный берег его почернел от масс народа, двигавшегося по береговой линии между рядом дворцов и плеском океана.

Пароход остановился у так называемой «Железной пристани». Это первое чудо. Пристань вдается в открытый океан на 150 сажен, и вся построена из железа и поддерживается над водой трубчатыми железными колоннами. Она состоит из трех этажей. Верхний служит местом прогулки: тут играет большой оркестр и во все стороны открывается чудесный вид как на океан, так и на линию дворцов. Спускаетесь в средний этаж, и там устроен богатый ресторан с тысячами столов и приборов. Нижний этаж занят купальными комнатами и уже под самою пристанью – место для купания. При осматривании этого чуда архитектурного искусства иностранцу нельзя не прийти в изумление от демонической изобретательности американского ума. Только демон при помощи доллара мог выдумать и создать такой волшебный водяной дворец. Вся постройка чрезвычайно высокая, и самый сильный вал океана не достигает даже первого этажа и только сердито ревет среди железных колонн.

По выходе из «водяного дворца» на песчаный берег первое, что обращает на себя особенное внимание, это – башня, памятник столетней годовщины. По своему устройству она похожа на «Железную пристань», только идет не в океан, а к небу. Она построена из железа и представляет собою громадный решетчатый прозрачный столб. Американцы утверждают, что это высочайшее в мире здание, сделанное человеческими руками. Если часть из этой меры отнять на долю американского хвастовства, от которого они далеко не свободны, то все же башня будет очень грандиозным зданием. Две подъемные машины постоянно работают, поднимая охотников на самую верхнюю площадку башни. Красоты открывающейся оттуда панорамы на всю окрестность далеко превосходят пятнадцатицентовую плату за подъем. От высоты дух захватывает на башне, и вы не сразу осмелитесь взглянуть вниз; а там двуногий червь кишит и ползает по песку и вам даже страшно становится, как бы океан не смыл своею волной этого крохотного разумного червя. Перспектива океана раздвигается на бесконечную даль, в которой утопают как облачка белеющие паруса. Волшебная даль океана очаровывает вас, и вы не можете оторвать от нее глаз. Мысль уносится в эту даль и вам чудятся берега родного континента, – но звонок, извещающей о прибыли нового элеватора, выводит вас из забытья, и вы спешите вдоволь насмотреться во все стороны за свои пятнадцать копеек. Западная сторона перспективы, открывающая великолепный вид на столицу Нового Света с окружающею ее плеядой соседних городов – Нью-Джерси, Бруклина, Гобокена, Вильямсбурга и др. – довершает прелесть картины и вы с вполне удовлетворенным чувством спускаетесь вниз. Для любителей высоты тут же рядом есть другое средство – совсем улетучиться в голубую высь. На канате в 1.000 футов длиной прикреплен громадный воздушный шар, который посредством известного механизма то притягивается к земле, то опять отпускается в небесную высь. За несколько центов вы также можете испытать и это удовольствие воздухоплавания, и любителей обыкновенно так много, что шар улетучивается к небу, всегда переполненный человеческим грузом. Я не имел духа решиться на такой полет, тем более, что пред тем прочитал в газетах очень неприятный случай из истории воздухоплавания. В г. Цинциннати также устроен был подобный аэростат на канате, и благополучно совершали на нем воздушную экскурсию целые тысячи любителей. В один прекрасный день парочка влюбленных деревенских голубков, приехавшая в город для закупки свадебных принадлежностей, захотела испытать ощущения любви в голубой синеве. С веселыми смехом сели они в лодку аэростата, машина загремела и шар быстро понесся в чарующую синеву небес. Вдруг что-то хрупнуло, канат упал, и шар один, уже на крыльях буйной свободы, понесся в беспредельную высь, – чтобы уже никогда не возвращаться. Крик отчаяния послышался со стороны несчастных пассажиров, но помочь им не было никакой возможности, скоро шар скрылся из глаз – и мне не приходилось после читать о трагической развязке этой ужасной экскурсии.

Вместо рискованного воздушного полета я предпочел отправиться в «восточный» ресторан и потребовал себе бифштекс и портеру. Тут я встретился с двумя своими приятелями вест-индцами – французом с острова Гаити и испанцем с острова Кубы. Болтливый гаитянин, который и на этом отдаленном острове сохранил всю буйность парижской крови, по обычаю и уже в сотый раз стал одно и тоже расспрашивать о Петербурге, его нравах и удовольствиях, уверял меня, что там все говорят по-французски и чрезвычайно любят вообще французов, и, наконец, в заключение своей бесконечной болтовни поклялся независимостью и славой своей республики, что он непременно побывает в нашей Северной Пальмире. – «Милости просим!» – ответил я ему и очень обрадовался, когда он быстро повернулся, раскланялся и куда-то помчался, – вероятно, отыскивая новой жертвы для своей болтовни. Посмотрев вслед этому порхающему гражданину великой Гаитянской республики, я уяснил себе, почему на острове Гаити, составляющем самостоятельное государство, почти каждый год бывает по две революции, и граждане его то прогонят президента и посадят на престол императора, то свергнут императора и опять водворят президента – до следующей перемены декорации. Совсем другого сорта кубинец. Это молодой человек с длинными черными усами и курчавою головой; в глазах его горит тропический огонь, но он чрезвычайно спокоен и даже несколько меланхоличен.

– Ну, как дела, синьор Ронкильо?

– Так себе, – отвечает он нехотя.

– А как генерал Гарсия?

– Дурак он, а не генерал! – вспылил вдруг кубинец и глаза его сверкнули огнем негодующего отчаяния.– Ему тысячу раз говорили, что рано начинать, что еще не все было подготовлено, что непременно он влопается как крыса в ловушку. Нет, не послушался, скорее хотел сделаться президентом Кубинской республики, и вот теперь председательствует в испанской тюрьме, если только не болтается уже на виселице. Я только что был в его семействе, но там, разумеется, слезы, и я скоро ушел …

Кубинец закрутил свои черные усы и сердито застучал палкой по столу, требуя себе стакан веселого шерри, чтобы разогнать грусть. Это он говорит об известном предводителе кубинских инсургентов, который прошлой весной отправился из Нью-Йорка на о. Кубу для поднятая восстания против испанского правительства и после нескольких неудачных стычек с испанскими войсками захвачен был в плен со своим главным отрядом. – Как истинный кубинец, он живо интересуется судьбой своей родины и постоянно мечтает об освобождении острова от испанского ига. Сын богатого плантатора на о. Кубе, он в медицинской коллегии приготовлялся к профессии врача; но, когда десять лет тому назад на Кубе разразилось восстание, он вместе с десятком своих товарищей бросил коллегию и ринулся на поле битвы. В продолжение трех лет он, голодный и полунагой, жил в горах и лесах, сражаясь с испанцами. Но когда, наконец, восстание стало терять все шансы на успех, и участникам его угрожал неизбежный плен, он с несколькими своими товарищами на простой лодчонке бросился в открытый океан, и после трех дней плавания благополучно пристал к о. Гаити, с которого перебрался затем в Нью-Йорк, где и занимается теперь приготовлением гаванских сигар.

Между тем в противоположном киоске оркестр ударил чрезвычайно любимый американцами турецкий марш. Дико-сладострастные звуки его взволновали народные массы, которые заколыхались и ринулись к занятою скамеек и кресел пред фронтом киоска. Сзади же киоска дедушка-океан неустанно продолжал наигрывать на песчаной арфе свою монотонную дикую песнь. И этот шумный плеск могучих вод имел для меня более чарующей силы, чем даже изысканная мелодия искусства. Я прошелся по песчаному прибрежью, а волны океана мерными рядами все набегают и набегают на песок, и иные не прочь схватить вас за ноги, если вы не будете достаточно осторожны. Неподалеку над самой водой станция «морской железной дороги», идущей вдаль берега пред фронтом построек. За пять центов я взял билет, и поезд помчался по самому прибрежью. Это чудесная поездка. Смотря из вагона в окно и видя пред собой только безпредельную массу воды, вы даже забываете, что мчитесь по земле, и вам чудится, что какая-то чудовищная сила с ужасающею быстротой уносит вас в невозвратную даль океана. Чрез несколько минут поезд останавливается, и вы видите пред собой другую часть острова. Здесь такие же дворцы, с башнями и террасами, но эта часть имеет более приспособлений для морского купания. И вот действительно весь берег пестрит купающимися, в их странных фантастических костюмах. Мужчины и женщины купаются вместе, и из воды несется шум разнообразных голосов – то пискливый крик пугливых дев, то грохочущий хохот джентльменов. Против купания величественная терраса для зрителей, а под террасой тысячи купальных нумеров для раздевания. Билет на купанье и костюм 25 центов. Трудно что-нибудь представить себе приятнее океанского купанья после удушающего жара. Плавается по волнам легко и свободно, и в наслаждении здоровою прохладой вы совершенно забываете только что перенесенную муку от палящего зноя. А волны одна за другою подхватывают вас, а иная положительно выбросит вас на мягкий песок. Волны идут неровно, и вы не можете примениться к ним, если не смотрите внимательно за рядом надвигающихся издали водяных хребтов. Среди ряда валов, только омывающих ваши колена, вдруг выдается такой вал, который вдруг покрывает вас с головой. Такие валы иногда опасны. Австрийский генеральный консул недавно жестоко пострадал. На своей летней даче он сидел на невысоком скалистом берегу океана и «удил» рыбу, любуясь, разумеется, больше мелодическим плеском волн. Его немецкая душа всецело погрузилась в созерцание красот природы, как вдруг совершенно неожиданно набежал громадный вал, подхватил консула и грохнул его вниз на скалистый грунт, причем у него раздробило колено. Для предупреждения случаев увлечения волной, место купанья здесь окружено рядом спасательных лодок. Недавно было пронеслись слухи, что тут стали появляться акулы с большим аппетитом на человеческий кусочек, и между любителями купанья произошел немалый переполох; но слухи эти, как оказалось после, были не основательны и пущены в ход спекулянтами-соперниками, желавшими подорвать это купальное учреждение.

После купанья чувствуется свежо и не излишен стакан шерри, а затем сил хватит на обзор подробностей, которые здесь очень разнообразны. Тут вы в стороне увидите и карусель, и кривляющегося «петрушку», и самодвижущаяся качели. Вон под фантастическою ротондой на пьедестале стоит исполинская корова с золотыми рогами. Народ окружает ее, а девушки то и дело опускаются пред ней на колени. Издали можно подумать, что это янки совершают поклонение Апису, а подойдя поближе вы узнаете, что корова представляет собою громадный молочный резервуар, и девушки доят из искусственных титек молоко для желающих. Неподалеку американский народный музей, с платой за вход в 10 центов. Мне не раз уже приходилось бывать в дешевых музеях в Америке, предназначенных для простого народа, и всегда меня особенно приятно поражало то, что на первом плане вы всегда видите большую восковую группу «отцов республики», заседающих во время подписи «декларации независимости». Быть может, это было причиной того, что имена этих великих и мужественных патриотов страны или, как их обыкновенно называет народ, «рукоприкладчиков» (signers), знает наизусть каждый уличный мальчишка. Вот и здесь безмолвно стояли эти великие рукоприкладчики к грамоте свободы, которая с того времени сделалась богиней страны. Между механическими автоматами я заметил там и доктора Таннера. Механический двойник постящегося доктора в точности изображает свой живой оригинал в сороковой день его поста. Бледный и истощенный, он лежит на кушетке и слабо махает на себя китайским веером. Затем множество курьезов, которые, впрочем, можно видеть во всяком подобном музее. Курьезнее других вещей мне показалась записная книга, в которой посетители приглашаются записывать свои имена, а также сделать отзыв о достоинстве музея. Зная по опыту щекотливое тщеславие янки, я не преминул для курьеза тронуть эту слабую струнку и написал, что в музее «много курьезных вещей, никогда невиданных мною в моем отечестве России». Несомненно, янки не раз самодовольно ухмыльнется, прочитав этот отзыв. Рядом с музеем пристроились другие поставщики народных увеселений. Вот за пять центов вы можете тяжелым молотком грохнуть по наковальне, и она покажет силу вашего удара. Тут же ружейная стрельба в цель, а сбоку пристроился краснокожий индеец и предлагает за цент испробовать меткость стрельбы из индейского лука, и сам для приманки то и дело пронизывает стрелой фигуру ненавистного «белого человека», служащего целью. Далее целый ряд фигур, изображающих разные национальности, и вы можете, смотря по вашей антипатии, сбить мячом голову китайцу, турку, немцу и т. д. и за всякий меткий удар получить билет на даровую бутылку пива в соседнем ресторане.

Американцы чрезвычайно любят всякого рода упражнения, где можно показать силу или ловкость. В одном месте происходило особенно оживленно бросание мяча в цель. Предполагая найти там что-нибудь особенно интересное, я подошел поближе, но особенного, на первый взгляд, ничего не было. Плотный янки в соломенной шляпе с широченными полями стоял и выкрикивал: «Три мяча за пять центов! за меткий удар сигару!» – и единокровные ему янки то и дело брали мяч и бросали в цель. Целью служила негритянская голова, высунувшаяся сквозь белое полотно. Думая, что это механическая голова, я уже собирался уходить, как вдруг к своему изумлению заметил, что после одного особенно меткого удара глаза головы сильно заморгали и губы выставили ряд белых зубов. Я присмотрелся, и не верил своим глазам. Это была несчастная голова живого негра! Я подошел сзади и увидел, что за полотном устроен стульчик, на котором несчастный негр сидит и чрез отверстие в полотне высовывает свою голову на позор и страдание. Никогда еще мне не приходилось видеть такого унижения человеческого достоинства. И это в прославленной стране свободы, в стране декларации человеческих прав! О свобода! Горькая ирония – тебе настоящее имя! А янки все выкрикивает, его жестокие, бесчеловечные собратья все мечут шары в несчастную голову, а жалкая голова все только моргает и выплевывает табачную жвачку. Отвратительное зрелище!

Скоро однако же спустилась ночь и, наверное, прекратила позор и страдание несчастного «цветного джентльмена», но, разумеется, только до завтрашнего дня. На глубоком темном небе засверкали звезды, а из таинственной утробы океана выплывал огненный шар луны. Прибрежье окуталось ночною мглой – но только на несколько моментов. Лишь только луна успела подняться над водой, как мгновенно все прибрежье озарилось светом электрических солнц и газовых звезд. Опять рассвел день, но фантастический день – с целою плеядой солнц, и пред ними померкла луна и погасли звезды на небе. Над самым местом купания запылало три солнца и под их волшебными лучами продолжали роиться, кричать и плескаться фантастические фигуры любителей и любительниц купанья.

Океанский поезд опять перенес меня к железной пристани и столетней башне. Башня огненным столбом уходила к небу, а железная пристань пылающею метлой терялась в океане. Украшенный разноцветными огнями плавучий дворец подал свисток к отходу, и я поспешил занять свое место. Пароход понесся в темную глубь океана, а сзади весь берег сливался в сплошное пылающее зарево. На палубе между тем среди массы веселых пассажиров послышались песни. На левой стороне сгруппировались янки и затянули свою песню про «глубокое синее море»; а на правой к борту прижалась кучка французов и ударила какую-то родную песню, которая вызвала аплодисменты со стороны публики. Янки обиделись и пошли наперебой, взяв какой-то более энергический мотив. Тогда французы поднялись со своих мест и, образовав кружок, грянули Марсельезу, мужественный мотив которой удачно совпал с сильными и звучными голосами и совершенно заглушил козлиный хор янки. В противовес Марсельезе янки опять было ударили уже самый национальный американский гимн: «Янки Дудел въехал в город, на маленьком пони»; но французы окончательно завоевали внимание публики, и хор янки ретировался, к немалому удовольствию французов, которые не преминули гаркнуть: «Vive la rеpublique francaise!» Затем победители пришли уже в полный восторг и всю дорогу забавляли публику избранными песнями из родного репертуара. А на небе опять ярко блистали звезды и величественно плавала золотая луна, а вдали уж виднелись огни на набережной спавшей столицы.

Президентская кампания 1880 года

I. Открытие кампании

От лямки до президентства. – Частные кандидаты. – Президентский бум. – Американская Пифия. – Конвенции республиканской партии в Чикаго. – Отчаянная борьба и поражение Гранта. – «Темный конь» и парящий орел.

Лет тридцать тому назад на одном из каналов, составляющих их водную систему в окрестности великих озер, среди пестрой массы рабочих, занятых сплавкой и проводом судов, можно было видеть небольшого пятнадцатилетнего мальчика, который работал на лямке в качестве погонщика лошадей. Мальчик отличался умным, открытым и энергичным лицом, и был любимцем взрослых рабочих. Труд его был не легок, но он с бодростью отдавался ему каждый день, и был бесконечно счастлив, когда по окончании недели получал обычную плату в несколько долларов. Прошли с того времени десятки лет и многие из взрослых рабочих теперь уже старики, но до сих пор работают на канале, как тридцать лет тому назад. А что сталось с маленьким лямщиком? О, он много пережил перемен за это время и в прошлом году всенародно был избран президентом в величайшей республике мира. Но одинаково ли он счастлив и теперь, как тогда на канале? – Об этом можно узнать только от самого президента Гарфильда, который благодаря президентству теперь бессильно борется со смертью...

Политическое движение, которое, к счастью или несчастью, возвысило канального лямщика на президентство, называется президентской кампанией, и очерк ее может служить небезынтересной характеристикой политических нравов наших заатлантических друзей. Первые признаки ее обнаружились с начала президентского года. Каждая из главных политических партий (а их две – республиканская и демократическая) должна была выставить своего кандидата для всенародного избрания. Партии, в свою очередь, делятся на разные фракции, и вот первая борьба началась между фракциями. Каждая из них, в соответствии своим частным интересам, старалась выставить своего кандидата, как наилучшего представителя своих интересов. Борьба между этими частными кандидатами представляет живую картинку. Политиканы прибегают ко всевозможным средствам, чтобы только возвысить и популяризировать своего кандидата и унизить противника. Они производят открытые шумные демонстрации и тайные собрания; ведут открытую и подпольную агитацию; издают памфлеты и дифирамбы; ставят кандидата на театральную сцену с выставлением пороков чужих и добродетелей своего кандидата. На лавочных вывесках вы можете то и дело видеть кандидатов, фигурирующих в том или другом положении, смотря по политическим воззрениям хозяина; на спекуляторских объявлениях, театральных афишах и оберточной бумаге встретите приглашение вотировать за этого, а не другого кандидата. Одним словом, куда вы ни повернетесь, везде и во всем встретитесь с кандидатами. Самую главную роль в агитации, однако же, играют шумные демонстрации. Человек вообще, а американец в особенности устроен так, что он больше всего обращает внимание на то, где больше шуму и грому, – там, дескать, больше силы. Пользуясь этою слабою стороною, партии действительно «шумят», производя так называемый «boom». В газетах то и дело можно было читать, что в таком-то штате идет «бум» такого-то кандидата, а в другом другого. Это характерное название шумной демонстрации в президентской кампании взято из торгового базарного мира.Иностранец, по прибыли, напр., в Нью-Йорк, в первые же дни встретится с бумом. Придя в один из первых дней своего пребывания здесь в столовую на обычный завтрак, я поражен был страшным криком, который в несколько голосов разносился по обыкновению тихой улице. Я бросился к окну и увидел человек пять-шесть, которые, как бешеные, бегали по улице, перебегая от одного подъезда к другому и с одного тротуара на другой, и отчаянно кричали какие-то непонятные слова.

– Что это, что это такое? – почти с испугом спросил я своих компаньонов; но те, привыкшие к этому явлению, только засмеялись над моим недоумением и не объяснили, в чем дело. Тогда я обратился к хозяйке, американской старожилке, прося у нее разъяснения; но и она ответила мне неопределенно, что это безумные люди кричат.

– Как безумные? Что же они кричат? Какие слова они кричат? –с нетерпением и досадой допытывался я.

– Мы знаем, что они кричат, а что они кричат, ни один человек в мире не знает, – ответила наконец американская старожилка.

Видя мое серьезное недоумение, мои компаньоны американцы объяснили мне, что эти люди просто производят «бум» или шум. Кто заинтересуется их криком и спросит в чем дело, они скажут, что в таком-то устричном дворце получены самые свежие в мире устрицы, или что в такой-то театр ангажированы три величайшие светила мира в женских юбках, причем сунут и карточку. Точно такой же бум производят и партии за своих кандидатов.

Самый грандиозный бум в республиканской парии, о которой теперь только и будет речь, производился приверженцами генерала Гранта. Агитация за него началась с самого вступления его на американскую почву после кругосветного путешествия. Встречать его собралось до 80 тысяч человек. Затем начался ряд блистательных демонстраций, устраивавшихся во всех городах, куда приезжал генерал. Грантовский бум гремел по всей стране и ясно давал знать если не о силе, то о выработанности политической тактики в рядах друзей генерала. Большая газета «Times», вторая по своей влиятельности в Америке, явилась выразительницею грантизма, как стало называться грантовское движение, которое в скором времени грозило заглушить все другие движения в республиканской партии. Причина такого успеха грантизма объясняется как влиятельностью его друзей, так и особенно политическим и общественным состоянием страны. В последнее время в политической и общественной жизни наших заатлантических друзей стали обнаруживаться такие симптомы, которые внушают опасение друзьям республики. В правительственных сферах в ужасающих размерах развивается чиновничество с искательством должностей и взяточничеством, а в экономической быстро подготовляются опасные условия для столкновения труда и капитала. Вследствие всего этого, люди, для которых дороги интересы республики, не видя другого исхода от угрожающих опасностей, начинают терять веру в здравый общественный смысл и спасение видят только в таком «сильном человеке», который бы сумел и смог подавить опасные симптомы. Взоры их остановились на генерале Гранте, который во время войны заявил о себе как об энергичном бойце за единство союза, а в продолжение двухсрочного президентства – как об энергичном правителе.

Но как везде, так и в политике – что одному здорово, то другому смерть. То, что грантовцы считали спасением республики, противники их провозгласили величайшим бедствием, неминуемо влекущим за собою гибель республики. Когда более или менее выяснились взгляды грантовцев, то противники их усмотрели в них ни более ни менее как узурпаторские стремления, направленные к великому политическому перевороту, вроде того, каким в свое время удивил мир покойный Наполеон III. Мысль эта, как молния, пронеслась по стране и нашла выражение даже в «Herald’е», самой большой и распространенной американской газете. Газета поместила ряд статей, где серьезно громила и генерала, и его партию за цезаризм, которым они угрожают стране. Что особенно смущало политиканов антигрантовского лагеря, так это то, что Грант добивается президентства на «третий срок», чего не было за все существование республики и опасаться, чего завещал великий освободитель страны Вашингтон, сам отказавшийся от президентства на третий срок. Если генерал Грант теперь добивается президентства на третий срок – вопреки республиканским преданиям страны и завещанию освободителя ее и учредителя республики, то ясно, что за этим кроется узурпация, цезаризм, – аргументировали антигрантовцы. Таким образом, грантовская партия встретилась с серьезным противником, опиравшимся на живое республиканское чувство народа и действовавшим во имя этого чувства. Печать стала против Гранта, юмористическая и сатирическая газеты изображали его не иначе, как в короне, и на сценах народных театров появились комические оперетки, изображавшие восшествие генерала Гранта на императорский престол под именем Улисса I. На колоссальном балу, на котором участвовало 15.000 народа, среди разгара танцев и удовольствий из боковой двери вдруг показался всадник с короной на голове, а за ним ринулась целая масса царедворцев со знаменами, трубами, литаврами и криками: «Да здравствует император». Физиономия всадника с удивительною точностью изображала генерала Гранта, а на знаменах красовались гербы с именем Улисса I. Эта шутка над грантовской партией имела большой успех и популярность.

Друзья американского императора однако же не унывали и с полною уверенностью отправились на республиканскую конвенцию в Чикаго.

В центральной части Нью-Йорка, где фешенебельный элемент начинает брать перевес над промышленным, под острым углом сходятся две главнейшие и богатейшие улицы города – Бродвей и Пятая Авеню, образуя тонкую стрелку, обращенную к тенистому скверу, любимому месту вечерних гуляний горожан. Стрелка командует всем обширным сквером, обыкновенно переполненными народом, и всем тем людным пространством, которое образуют соединившаяся улицы до самого их разделенья. Такое бойкое и видное место не могло остаться здесь без специального употребления. Один сметливый янки устроил над стрелкой нечто вроде волшебного фонаря, который посредством машины, увеличительных стекол и электрического света каждый вечер дает зрелище громадных картин, видных со всего сквера и прилегающего к нему пространства. Картины сменяются через пять-шесть минут, или вообще время, достаточное для прочтения текста на них. Текст же поучает вас, где вы можете кушать самые свежие в мире устрицы, достать самый дешевый и однако же самый изящный костюм, нанять самую комфортабельную в мире квартиру, жениться на красивейшей и однако же самой скромной в мире женщине и т. п. Одним словом, здесь вы видите преоригинальное применение волшебного фонаря к области спекуляторских объявлений. Картины только служат приманкой. Эта форма объявлений здесь пользуется большою популярностью, и счастливый изобретатель фонаря просто завален заказами и собирает большие барыши. Но он в то же время ярый политикан, и по временам его волшебный фонарь сообщает прежде всех важные политические бюллетени. Во время президентских выборов фонарь играет первостепенную роль и пред ним на сквере и на всех свободных местах собираются несметные массы народа, ожидая от фонаря важных известий. Такими массами политиканствующего люда запружен был сквер в первых числах июня 1880 года. В это время в г. Чикаго происходила конвенция республиканской партии для назначения республиканского кандидата на президентство, и в Нью-Йорке все с жадностью ловили доносившиеся оттуда известия. Когда 7-го числа фонарь стал показывать уже цифры, представлявшие счет голосов за того или другого кандидата, то смотря по тому или другому их наклону, площадь оглашалась то торжествующим ура, то злобным шипением, и толпа многих тысяч страстно препирающихся политиканов представляла интересное зрелище в темноте, под мерцанием лишь звезд на темном небе. Те из политиканов, которые почему-либо сами не могли явиться на площадь, подсылали мальчуганов, которые, как бесенята, шмыгали по толпам и, справившись с показанием американской пифии, стрелой мчались к своим таинственным подсылателям. Так волновались политиканы за тысячу миль от места самого события; что же происходило в самом Чикаго на конвенции – это трудно описать.

Республиканская конвенция в Чикаго навсегда останется памятным событием в истории американского народа. Она ясно обнаружила такие стороны в политической жизни его, которые дотоле не замечались. С внешней стороны она обращала на себя внимание уже тем, что самым сильным кандидатом на ней выступал генерал Грант, выбор которого на «третий срок» просто выводил из себя добрую половину республиканской партии, видевшую в этом вопиющее нарушение и оскорбление республиканских традиций, явный цезаризм и узурпаторство. Вследствие этого борьба между приверженцами и противниками Гранта ожидалась ожесточенная и для наблюдения за перипетиями ее собралось в Чикаго более 100.000 человек. И без того многолюдный, город в первых числах июня представлял целое море людей, и тем более бурное, что в каждом горячилась и кипела политическая кровь. Партии производили здесь до начала заседаний последние бумы за своих кандидатов, устраивали по городу шумные процессии с знаменами и музыкой, а ловкие комиссионеры с недвусмысленною любезностью встречали депутатов на станциях железных дорог и предлагали даровые помещения в отелях, – разумеется на счет известных незнакомцев.

Каждый штат посылал на национальную республиканскую конвенцию своих депутатов под предводительством искусных политиканов. Всех депутатов было 756, из них для избрания необходимо 379. Кандидатов явилось несколько, но главных было трое: генерал Грант, имевший за собою самую сильную партию; сенатор Блэн, искусный политик, и государственный секретарь Шерман, открыто употреблявший свой важный финансовый пост в пользу своей кандидатуры. Было еще несколько кандидатов, но совершенно незначительных, поддерживавшихся только своими отдельными штатами. Центр борьбы должен был находиться между тремя главными кандидатами. И борьба началась. Самую сильную партию представляли грантовцы, но однако же в рядах их не все одинаково были преданы Гранту, и многие из них склонны были предпочесть золотого тельца самому доблестному генералу. Противники, конечно, смекнули это и открыли настоящий аукцион. Цветные депутаты, которые вообще стоят за Гранта, как за своего освободителя от рабства, оказались самыми податливыми и многие из них пошли по такой цене, по которой они не продавались во время рабства. По отношению к другим, менее продажным депутатам спорящие стороны употребляли другие средства; агитация в зале собрания, вмещавшем более десяти тысяч народа, часто доходила до такой степени, что все собрание казалось охваченным магией безумства и крика, и трудно было думать, что кто-нибудь из депутатов остается не глухим и не с надорванными легкими. Приступать прямо к баллотировке каждая пария опасалась, и потому целых шесть дней они занимались предварительной борьбой, вырывая друг у друга голоса.

Наконец началась подача голосов и результатом ее явилась следующая табличка:

Грант получил …      304

Блэн      « …      284

Шерман » …      96

Вашборн получил . . 32

Эдмундс «             . . 40

Виндом » . 10

Результат этот показал, что Грант за себя имел все-таки большинство голосов, но, однако же не такое, которое могло доставить бесспорную победу. Приверженцы других кандидатов были все против «третьего срока», и потому в случае соединения сил на каком-нибудь одном кандидате они легко могли побить грантовцев. Но, как бы то ни было, первая подача никому не дала необходимого для избранья числа голосов – 379. Поэтому приступлено было ко второму голосованию. Результат оказался тот же самый. Партии во время предварительной ожесточенной борьбы так перетасовались, что лучшей перетасовки депутатов и ожидать было нельзя. Во время второго голосования произошли лишь весьма незначительные перемены в распределении голосов и, между прочим, один голос подан был за генерала Гарфильда, о котором при первой подаче и помину не было. На этот голос никто не обратил внимания, но ему суждено было стать роковым для конвенции. Так как необходимого для выбора количества голосов опять не было, то приступлено было к третьему голосованию – и опять с тем же результатом. И так прошел целый день, было сделано двадцать голосований, и двадцатое в общем нисколько не разнилось в распределении голосов от первого. Пот градом лил с депутатов и тысячей зрителей, скученных в душной зале; многие из них готовы были голосовать за первого попавшегося кандидата, чтобы только поскорее покончить с этими делом; но другие заявляли, что они готовы вотировать целое лето, лишь бы удержать поле битвы за своим кандидатом. Заседание закончилось в 11 часов ночи, партии разошлись с чувством досады и неопределенности; только у грантовцев некоторые черты на лице повеселели: двадцатая подача дала Гранту 308 голосов, на 4 больше против первой. Гарфильд со своим одним голосом то появлялся, то опять исчезал.

Ввиду непоколебимой стойкости приверженцев крупных кандидатов естественнее всего ожидать, что победа останется за кем-либо из них, так как приверженцы мелких кандидатов неизбежно должны подать свой голос за того или другого из крупных На самом же деле политическая тактика, опирающаяся на распаленность страстей, выработала для подобных случаев совсем иной исход. Президент в Соединенных Штатах в государственном отношении обладает весьма незначительными правами, он просто олицетворяет только исполнительную власть по отношению к определениям конгресса. Но он имеет весьма большое значение в административном отношении; в его непосредственном заведывании находится обширная область государственной администрации, с целой армией должностных лиц или чиновников. В этой связи чиновников с президентом заключается вся тайна и ожесточенной борьбы за кандидатов, и доблестной стойкости их приверженцев. Практика выработала такую форму избрания депутатов на конвенцию, что в число их в большинстве попадают или чиновники, или еще только чающие хороших местечек. Вот они-то и шумят на конвенции, всячески стараясь отстоять своего кандидата – в полной уверенности, что усердие их будет награждено по заслугам в случае удачи. Это чиновническое отношение к президентским выборам получило в настоящее время страшное развитие и угрожает серьезною опасностью стране, внося порчу и растление в республиканское правление государства. Им же объясняется и тот неожиданный исход, которым конвенции все чаще начинают озадачивать страну. Партии борются до последней крайности, но когда видят, наконец, невозможность отстоять своего кандидата, обеспечить за ним необходимое количество голосов, то переносят свои голоса не на сторону сильнейшего кандидата, чтобы дать ему превосходство, – нет, а на какого-нибудь самого незначительного кандидата, который прежде и в расчет не брался. Единственное соображение, которым руководятся при этом, состоит в том, что отдать свои голоса в пользу сильнейшего кандидата, значит только добровольно уступить все должности с их жирным жалованьем его приверженцам, не оставляя для себя ничего. При усилении же незначительного кандидата все-таки остается, в случае его избрания, надежда, что он, не имея специальных клевретов, будет распределять должности беспристрастно, поровну для всех партий. Ясно, что вместо видных и популярных кандидатов из конвенций при таком состоянии вещей только и могут выходить «темные кони» (dark horse), как называются эти неожиданно выскакивающие кандидаты.

Двадцать голосований 7-го июня не решили дела. На следующий день с новыми надеждами и страхами заведена была вновь скучная машина подачи голосов. Партии стояли как каменные столпы. Одно за другим голосования давали одни и те же результаты. Тридцать третье голосование было почти тождественно со вчерашним первым. Казалось, и конца этой Сизифовой работе не будет. Но терпение участников ее, наконец, лопнуло. При тридцать четвертой подаче голосов маленькие партии подались и наклонились в пользу «темного коня». Гарфильд вместо обычного одного голоса получил вдруг 17. Это сразу должно было произвести деморализацию в конвенции, но она нашла противовес в том, что и Грант в тоже время выиграл еще несколько голосов и получил 312. Тридцать пятая подача, однако же, совершенно смешала ряды приверженцев крупных кандидатов. Гарфильд получил в этот раз уже 50 голосов, и судьба конвенции была решена. Все сразу увидели, где центр тяжести, и тридцать шестая подача голосов была последнею. Она с избытком наделила голосами «темного коня». Вот какую таблицу представила эта последняя подача:

Гарфильд………………. …399       Блэн……………………… 42

Грант      306      Шерман      3

Самое сильное поражение потерпели хитрый сенатор Блэн и честолюбивый секретарь Шерман. Грантовская колонна осталась непоколебимою и с честью вышла из этой адской борьбы. Сам Грант первое известие о результате конвенции получил на телеграфной станции. Получив эту неутешительную табличку, знаменитый генерал пристально посмотрел на нее, кивнул головой и, сказав: all right (ну, ладно), отправился домой. Все эти три кандидата сразу же сошли с политической сцены долой, а на их место величаво выступила фигура бывшего канального лямщика, он стал предводителем республиканской половины народа. Очевидно, он выдвинут был неожиданно и вышел из конклава республиканцев как «темный конь»; но и такой выбор его совпал с политическим смыслом народа, и в самый день избрания Гарфильда многие видели, как над скромным домиком теперешнего президента царственно парил и кружился орел.

Демократы

Угрюмый островок и его счастливый обитатель. – Демократическая конвенция. – Демократы и их политическая программа. – Кандидаты и хитрость Тильдена. – Демократический избранник и его государственный формуляр. – Темный конь и серый солдат.

Большой остров, на котором расположилась столица Нового Света со своим полуторамиллионным населением, омывается двумя широкими потоками, образуемыми Гудсоном и Восточною рекою, отделяющими Нью-Йοрк от целой плеяды других городов. Обогнув город, обе реки пред самым выходом в океан сливаются в одну величественную круглую площадь воды – более десяти квадратных верст – носящую название Нью-йоркского залива. Трудно что-нибудь представить себе живописнее этого залива. Гранитная набережная его, с прилегающим к ней парком, в летние жары служит одним из любимых мест для прогулок. Тут вы можете под тенью каштанов и при прохладном здоровом дыхании залива отдохнуть от удушающего зноя городской атмосферы. Панорама залива очаровательна. Зеркальную площадь его по всем направлениям рассекают бесчисленные суда и пароходы, составляющее как бы живой мост между городами, а вдали виднеются узкие ворота в океан, которыми входят и выходят океанские исполины-пароходы. Среди площади залива, но ближе к выходу в океан, чем к городу, расположился маленький островок. Он покрыт густою листвой, сквозь которую едва пробиваются на свет угрюмые дома тяжелой постройки. Но смелее, чем дома, выглядывают из зеленой листвы стальные жерла пушек. Это главный нью-йоркский форт и вместе главная квартира начальника местных войск, генерал-майора Генкока. В счастливой стране, наслаждающейся действительным, а не вооруженным миром, седалище бога войны не служит местом поклонения, и потому островок среди кипящей вокруг его жизни смотрит как бы заброшенным сиротой. Обитатели его так же скучны, как их пушки, и отправляют свои служебные обязанности с такою же механичностью, как пушки, когда они по большим историческим праздникам изрыгают на залив сотни мерно рассчитанных выстрелов. В четверг, 24 июня 1880 года, вдруг произошло нечто необычайное. Дотоле заброшенный сирота, островок, вдруг сделался магнитом, к которому потянулись бесчисленные пароходы, проходившее мимо него обыкновенно с холодным равнодушием. На островке все ожило. Угрюмые здания украсились разноцветными флагами, берега осаждались массами посетителей, рощи, оглашались восторженными криками, и стальные пушки будто усиливались палить даже без зарядов. Причиной такой волшебной перемены в жизни угрюмого островка было то, что главный обитатель его, генерал Генкок, был в этот день назначен демократической конвенцией кандидатом на президентство. Здесь, в этом седалище бога войны, демократическая партия нашла себе предводителя, который должен был вести ее против ненавистных республиканцев, с их генералом Гарфильдом, и – победить, при ноябрьских выборах.

Демократическая конвенция, в которой почетный билет на президентство пал на счастливого обитателя угрюмого островка, происходила в двадцатых (22–24) числах июня, в городе Цинциннати, или так называемом американском Париже, хотя по его пыльной удушливой атмосфере к нему более бы шло название американского Саратова. Давно уже демократическая партия не имела столь важной конвенции. Конвенция должна была решить почти гамлетовский вопрос: быть или не быть? С самой гражданской войны демократическая партия не имела ни одного президента. Белый дом постоянно занимали республиканцы своими избранниками. При позапрошлых выборах, именно в 1876 году, счастье было улыбнулось демократам, и их избранник Тильден готов уже был занести ногу чрез священный порог Белого Дома, как вдруг республиканцы хитрой политической махинацией отняли у него несколько голосов и большинством одного голоса перетянули президентство на свою сторону и водворили в Белом Доме своего кандидата Гейеса. Удар был тяжелый для торжествовавших уже было демократов, а сам Тильден слег в постель. Время, однако же, исцелило и партию, и ее кандидата, и теперь они с новыми силами и с новою решительностью выступили на политическую арену. Теперь им во что бы то ни стало следовало побить своих противников, отмстить за прошлые поражения и поддержать честь своего знамени. Иначе партии грозила политическая смерть.

Чтобы победить, надо быть сильным и иметь во главе предводителя, который бы, воплощая в себе принципы партии, смог сплотить в одну дружную силу все разношерстные фракции партии и пред мощным влиянием своего знамени заставить склониться знамя противников. При позапрошлых выборах партия, между прочим, проиграла потому, что ее предводитель не мог привлечь к себе некоторых фракций, не видевших в нем полного выразителя демократических принципов. Что это за принципы? – Чтобы ответить на этот вопрос, надо немного оглянуться назад. До войны за уничтожение рабства было две партии – демократов и вигов, из которых первые были приверженцами децентрализации и расширения прав местных штатов, а вторые сторонниками принципа централизации и ревностными охранителями единства союза. Пред самой войной, когда началась агитация в пользу отмены рабства, образовалась новая партия, которая, поддерживая начала вигов, взяла на себя главным образом задачу освобождения рабов. Она стала называться республиканской и скоро слилась с вигами, поглотив самое их имя. Юг был вполне демократическим, север республиканским. Когда республиканский север стал настойчиво требовать освобождения рабов и готов был опереться в своем требовании на государственное право, то демократический юг, которого касалось это требование и который не хотел расстаться с выгодным ему рабством, выставил против северян свой принцип местной независимости и готов был совершенно отделиться от союза. Столкновение этих противоположных принципов повело к междоусобной войне, окончившейся поражением демократов и освобождением рабов. Таким образом, во время войны демократы заявили себя рабовладельцами, а республиканцы освободителями рабов. Когда после отмены рабства демократам нельзя уже было опираться на рабовладельческий принцип, то они остались при своем политическом принципе местной независимости, и он самыми крупными буквами обыкновенно пишется на их знамени. Вместе с тем в социальном отношении демократы круто повернули свой фронт. Презирая и угнетая своих прежних рабов – негров, они вместе с тем начинают разыгрывать демагогические роли по отношению к белому низшему населению; из ярых рабовладельцев они перелиняли в не менее ярых демагогов, подобно тому, как некоторые из наших крепостников ударились чуть не в нигилизм, когда увидели, что доброе старое время кануло в вечность. В частности, принципы демократической партии, как они определены на конвенции, состоят в следующем: «Оппозиция централизационизму и тому опасному духу, который усиливается сосредоточить правительственную власть в одном департаменте и, таким образом, создать действительный деспотизм, под какою бы то ни было формою правления; отделение церкви от государства; местное самоуправление; подчинение военной власти гражданской и право свободного голосования». Затем демократическая партия объявляет, что она «друг труду и рабочему классу и считает своею обязанностью покровительствовать им и защищать от притязаний капиталистов и общин»; требует отмены бурлингамского трактата с Китаем, в силу которого американским правительством дана полная свобода китайцам переселяться в Америку с обязательством покровительствовать им. Демократическая партия требует «полного запрета китайцам переселяться в Америку, кроме как для путешествия, образования и заграничной торговли – с тщательным наблюдением за ними». Так определяют свои принципы сами демократы. Не так смотрят на них республиканцы. По их мнению, главные принципы партии надо читать не в строках, а между ними; и тут между строк они начитывают таких ужасов, что волосы становятся дыбом. Если бы действительно демократическая партия держалась приписываемых ей начал, то первый же год перехода правления в демократические руки был бы последним годом существования всего государства. На самом же деле демократы совсем не идут далее объявленных ими начал, да и в изложенных пунктах много уже такого, что просто сказано для красного словца. По крайней мере при местном правлении, демократы в действительности показывают себя далеко не столь «дружественными труду и рабочему классу», как это говорится в их политической программе. Не говоря уже о южных штатах, где черное рабочее население просто угнетается ими не хуже времен рабства, так что в прошлом году целые десятки тысяч негритянских семейств бежали от этих притеснений на север; в средних и северных штатах их покровительство рабочему классу заявляет о себе только демагогическою лестью во время выборов, а самые выборы обыкновенно падают на таких лиц, которые не имеют ничего общего с трудом, как, напр., излюбленный ими Тильден –железнодорожный адвокат, темный капиталист и честолюбивый политикан. В состав партии, кроме южных бывших рабовладельцев, немного входит чисто американского населения; зато эмигрантское население – в особенности ирландцы – почти исключительно демократы. Будучи малоразвитым политически, это население служит послушным орудием в руках демагогствующих политиканов. В численном отношении партии почти равны, и перевес им при выборах дает только тот класс так называемого «независимого» населения, который, не принадлежа ни к какой партии, при выборах подает свой голос на ту или другую сторону, смотря по кандидату, выставленному той или другой партией.

Конвенция в Цинциннати должна была избрать кандидата, который бы мог быть самым способным носителем знамени демократической партии. Демократы отправлялись на конвенцию с торжеством. Когда республиканская конвенция в Чикаго провозгласила своим знаменоносцем «темного коня» – генерала Гарфильда, то народным ликованием в демократическом лагере и конца не было. Этот республиканский выбор они открыто провозгласили синонимом поражения партии. Стоит только вам избрать первого из многочисленных политических вождей партии и имя ему – несомненная победа, как выражались наиболее горячиe демократы. И они в некотором отношении были правы. В то время, как республиканская партия, избалованная долгим и почти безраздельным господством в стране, допустила в своей среде развиться искательству и интриге, благодаря которым действительно популярным вождям партии стало почти невозможным достигнуть президентства, демократы, проученные опытом постоянных поражений, напротив, выработали в себе более здравый политический смысл и стали опираться на своих лучших и популярнейших вождей. Претендентами на кандидатство в их лагере в настоящей раз выступил целый добрый десяток государственных деятелей, из которых каждый с достоинством мог принять на себя президентскую кандидатуру. Каждый из них, разумеется, поддерживался своей особенной фракцией, но замечательно, что между этими фракциями совсем не было той ожесточенной борьбы, какою прославилась республиканская конвенция. Каждая из этих фракций добровольно готова была пожертвовать своими голосами в пользу любого кандидата, к которому склонится большинство. Самым сильным кандидатом, разумеется, выступал демократический ветеран Тильден, которого в 1876 году так неожиданно оттолкнул от порога Белого Дома неизвестный выскочка Гейес. Его «бум» был почти столь же грандиозен, как бум Гранта в республиканской партии. До конвенции у демократов только и речи было, что о Тильдене, и он действительно выступал великаном в сравнении с республиканским «темным конем». Первостепенный по значению Нью-йоркский штат на местной демократической конвенции единогласно вотировал за Тильдепа, и его назначение казалось всем несомненным. Но пред самой конвенцией, когда пастор готов уже был читать молитву на открытие заседания, вдруг случилась странная неожиданность: Тильден прислал в конвенцию письмо, в котором отказывался от президентства. Письмо это явилось как снег на голову для ревностных тильденцев, ряды их смешались, и они не знали, что делать. Но что для одних слезы, то для других смех. Между тем как тильденцы серьезно смутились и не знали что делать, противники Тильдена только подсмеивались над «хитрым мудрецом» и в письме видели только политическую каверзу – для придачи себе большей популярности. Письмо действительно было составлено в таком хитром роде, что отказ соединен был прочным мостом с согласием и походил на тот формальный отказ, которым наши московские цари и патриархи прокладывали себе дорогу к престолу. Каверза, однако же не удалась и, напротив, испортила все дело. Горячие приверженцы Тильдена остались в смущении и нерешительности, а менее горячие спокойно перешли на сторону других кандидатов. Поэтому, когда началась подача голосов, Тильден вдруг очутился чуть не в хвосте таблицы. По первому голосованию из 738 делегатов за Тильдена подали голоса только 38. Львиная часть досталась генералу Генкоку; он сразу получил 171 голос, самое большое количество голосов из всех девятнадцати кандидатов, которые выступили в первой таблице. Первая подача была столь многознаменательною, что сразу решила все дело. Все увидели, где центр тяжести, и вторая подача голосов почти единогласно провозгласила Генкока демократическим кандидатом на президентство. Вторая подача дала Генкоку 705 голосов и Тильдену только 1 голос... Судьба не часто смеется так саркастически? Избранник оказался очень популярным. Когда провозглашено было его имя, то все десятитысячное собрание, присутствовавшее при голосовании, точно объято было манией крика, и вся громадная зала собрата была как бы одним чудовищными ртом, из которого оглушающее ура гремело и потрясало стены. Оркестр ударил народный гимн, но от него не было слышно ни одного звука, как не слышно пищания комара при реве урагана. Только по отчаянному движений смычков можно было судить о радостном восторге исполнителей. Весть о результате конвенции с быстротою молнии разнеслась по всему государству, и повсюду, где только есть демократическая кровь, производила восторги и ликование.

Счастливый генерал, так взволновавший весь демократический мир, действительно очень симпатичный и достойный человек. Он один из первоклассных американских генералов и занимает почти непосредственное положение после Гранта. По своему происхождению он принадлежит к древней почетной фамилии, приобретшей себе имя во время борьбы за освобождение. Прадед генерала был одним из деятельных сотрудников великого Вашингтона. Сам генерал оказал своими воинскими способностями очень важные услуги государству во время междоусобной войны, когда они вместе с Грантом сражались за единство Союза против южан. Во всей своей жизни он является одними из честнейших патриотов страны и по справедливости заслужил даваемое ему название «рыцаря без страха и упрека». Репутация его так чиста и безукоризненна, что республиканцы не могли выставить против его личности ничего более укоризненного, кроме того, что он командовал отрядом при казни одной женщины, приговоренной судом к расстрелянию.

По при всей своей честности и симпатичности, генерал Генкок есть не более не менее, как «сын бога войны»; он никогда не был государственным деятелем, и его «формуляр» в этом отношении не может идти ни в какое сравнение с формуляром генерала Гарфильда, заявившего о себе именно важною государственною деятельностью, в которой более всего нуждается страна, не обреченная судьбой на ужасы войны. Демократы сделали тут курьезный поворот фронта. Против кандидатуры Гранта они, между прочим, выставляли в качестве главного аргумента то, что страна не нуждается в «сером солдате», что ей нужен только государственный деятель; теперь же они сами избрали своим кандидатом именно «серого солдата из серых», без капли государственной опытности. Таким образом, стране предстояло делать выбор между «серым солдатом» демократов и «темным конем» республиканцев. Первый имел за себя личную безукоризненность и честность, второй государственную опытность и симпатичную судьбу. Выбор был, очевидно, не легкий.

Зеленоспинники и леди

Мелкие политические партии. – Гринбекеры или зеленоспинники. –Бумажные деньги. – Конвенция зеленоспинников. – Сочетание с социалистами. – Политиканствующие леди и история их неудачных похождений. – Женский вопрос у наших заатлантических друзей. –Противники и защитники прав женщин на голосование.

Кроме партий, которым по своему значению в стране имеют верные или вероятные шансы на избрание президента из своей среды, в Америке, есть и такие партии, которые не имеют никаких шансов на такую честь. И тем не менее при выборах эти партии кипятятся, волнуются не менее главных. Они также ведут агитацию, собираются на местные и национальные конвенции и назначают своих кандидатов на президентство. Между ними на первом месте стоит партия так называемых гринбекеров. Главный принцип партии определяется ее названием от green back – зеленая спинка, как простой народ называет бумажные деньги, по зеленому цвету их оборотной стороны. Эти зеленоспинники питают нежную страсть к бумажным деньгам, недовольны теперешним ограниченным обращением их в стране и требуют неограниченного выпуска их с целью понижения цены бумажного доллара сравнительно с золотым. Странные люди! Что у нас в России нелицемерные либералы истерически оплакивают, то они, эти американские нигилисты, считают своим идеалом и всячески добиваются его осуществления. Дело объясняется, впрочем, очень легко и потом не к чести экономической прозорливости наших газетных плакальщиц о падении бумажного рубля. Зеленоспинники, это – большею частью мелкие фермеры, живущие своим трудом по обработке земли. Как производители, они, естественно, стараются о возможно большем возвышении цены на произведения своего труда и главным средством для этого считают неограниченное обращение бумажных денег. Это для них несомненно выгодно. Падение бумажных денег тяжело отзывается только на не производителях и притом привыкших к изысканному комфорту, требующему для своего удовлетворенья высших произведений заграничной промышленности; для производителей же, и притом в своих потребностях ограничивающихся произведениями своего собственного труда, оно сказывается только скоплением в их руках массы денежных знаков, которые для их обыденного хозяйства имеют весьма большое, положительно обогащающее значение.

Если бы партия оставалась верною своему основному принципу, то она была бы самою скромною и безобидною партией, и притоми более экономической, чем политической. Но непреклонная судьба, постоянно действовавшая вопреки ей и нанесшая наконец ей самый жестокий удар полным уравнением бумажных денег с золотыми, повергла ее в бездну анархии и почти бросила в дружеские объятия социализма. Такою, по крайней мере, партия заявила себя в последнее время, и под ее знамя стали собираться всякого рода недовольные. Когда пришло время для назначения кандидатов на президентство и главные партии составляли свои конвенции, то и зеленосппинники не отставали от других и созвали собственную конвенцию для той же цели. Их конвенция происходила 10-го июня в Чикаго, и заседание ее представляет недурную картинку из жизни и нравов американских нигилистов.

Конвенция зеленоспинников происходила вслед за конвенцией республиканцев и в той же самой обширной зале «здания выставки» в Чикаго. Но какое различие было между этими двумя конвенциями. Между тем, как во время заседания республиканцев вся громадная зала была переполнена до удушливости и еще осаждалась извне десятками тысяч народа, старавшегося уловить хоть ничтожные отголоски заседания, теперь в этой же самой зале сидели одни зеленоспинники: пустота царила на галереях и на рядах многочисленных кресел. Теперь эта зала представляла, по выражению одной местной газеты, библейскую пещеру Адуллам, ибо в эту пещеру, по изречении священного писания, прибегал всякий, кто был в бедствии, всякий, кто был в долгах, и всякий, кто был недоволен. Тут были действительно представители всех этих классов, но пестрота членов конвенции превратилась в хаос, когда на заседание допущены были чистые местные социалисты и когда они торжественно вошли в залу со своим знаменем, возвещавшим о «свободе, равенстве и братстве». Тут же, наконец, сидели и они, высокие, жилистые леди, представительницы партии женских голосователей, недовольные управлением бородатого пола и добивающиеся права голосования для прекрасного пола. Такое разнообразие представителей недовольства во всех его видах было причиной того, что заседание обещало быть чрезвычайно бурным. К счастию, конвенция нашла замечательного смирителя в знаменитом агитаторе Денисе Кернере. Этот человек только что перед тем был выпущен из тюрьмы, в которую он попал за возмущение рабочего населения в Калифорнии против китайцев и капиталистов. Сам буйный и неугомонный, теперь он на своей конвенции явился охранителем порядка. По занятии своего поста он, скинув, по обычаю, свой сюртук и засучив рукава, так грозно прикрикивал на тех, кто с неумеренною ревностью заявлял о своем ораторском искусстве, что председатель серьезно предупреждал членов конвенции лучше заботиться о безопасности своих физиономий. Скоро однако же найдено было необходимым усилить охранителя порядка несколькими помощниками, а в пособие каждому помощнику придано было по полисмену со строгим приказанием арестовать всякого, кто только осмелится обратиться к собранию с речью без позволения председателя. Конвенция действительно, наконец, смирилась и приступила к обсуждению своего дела, вполне наслаждаясь «свободой слова». Обсуждение дела, конечно, было поставлено на широкую ногу, как и следует собранию, где каждый чем-нибудь недоволен. Как представители свободы, члены конвенции прежде всего выразили свое презрение к тем политикам, которые выражали желание «сильного правительства» и добивались его осуществления в лице генерала Гранта. Но тут же они с нигилистическою последовательностью формулировали требование, чтобы конгресс принял под свою опеку все железнодорожные и водяные пути сообщения, уничтожил частное землевладение, регулировал промышленные учреждения и захватил в свои правительственные руки множество других вещей, об отдаче которых в ведение правительства не осмеливался думать самый рьяный приверженец самого «сильного правительства» и самой деспотической правительственной опеки. Затем социалисты выставили свою резолюцию, по которой «свет, земля, воздух и вода свободные дары природы», и всякий осмеливающейся захватывать их в свою собственность – злейший враг человечества, разбойник, хищник. Зеленоспинникам, составлявшим большинство в конвенции и владеющим собственностью в виде поземельных ферм, такая резолюция политических друзей была хуже медвежьей услуги, но во имя солидарности они прошли ее молчанием, зная, что резолюция никогда их не коснется. В подобном роде конвенция решала все государственные и общественные вопросы, причем, благодаря разношерстности собрания, резолюция, удовлетворявшая одних, шла вразрез с интересами других.

Довольно единодушной, кажется, была резолюция против китайцев, формулированная так: «Так как рабство есть просто дешевый труд, а дешевый труд есть просто рабство, и так как переселение китайцев в Америку способствует, по необходимости, понижению ценности труда, то поэтому непременно должны быть приняты меры к отмене бурлингамского трактата», обязывающего Соединенные Штаты давать покровительство китайским переселенцам. Но и эта резолюция, положенная депутатами от безземельного рабочего населения, была не особенно по вкусу зеленоспинникам, которым как землевладельцам не невыгодно иметь на своих фермах наивозможно дешевых рабочих. Хуже же всего на конвенции досталось бедным леди. Когда одна из них только было заикнулась просьбой к почтенному собранию о содействии делу женского голосования, то неумолимый и до грубости прямодушный агитатор Денис Керней прервал ее замечанием, что его жена наказала ему при отъезде на конвенцию не иметь никакого дела с вопросом о женском голосовании, иначе при возвращении она встретит его вместо супружеского поцелуя железной кочергой. Бедная леди совсем смутилась от такого пассажа со стороны всемогущего заправителя конвенции и ответила несносному агитатору только скромным замечанием, что она очень довольна признанием Кернея касательно того, кто истинный глава в его семействе. Керней было жестоко осердился на это замечание, но был успокоен и удовлетворен тем, что все собрание стало на сторону«наказа» его жены и отложило вопрос о праве женщин на голосование в сторону. После продолжительных рассуждений и прений по разным радикальным вопросам, конвенция наконец разрешилась назначением на президентство своего кандидата, некоего Вивера, который наряду с кандидатами республиканской и демократической партий должен был подвергнуться всенародному голосованию в будущем ноябре. Но, конечно, гринбекерский кандидат был лишь карикатурным героем ничтожного эпизода в политической жизни страны, и на него никто не обращал внимания. Республиканский и демократический кандидаты служили даже предметом спекуляций, и вероятное избрание кого-нибудь из них в президенты послужило поводом к предложению со стороны некоторых политиканствующих спекулянтов пари на десятки тысяч долларов; о кандидате зеленоспинников при этом не было и помина.

Конвенция закончилась блистательным торжеством, и чикагские продавцы виски и пива не запомнят такого славного и доходного для них времени. Кервей поехал домой со светлою надеждой, что жена встретит его не кочергой, а нежным поцелуем. Зато бедные леди ехали домой с поникшими головами, проклиная в душе всю породу джентльменов, этих тиранов и злейших врагов прекрасного пола. Американцы действительно очень невнимательны, если только не жестоки, к своей прекрасной половине. Уже давно бедные леди добиваются равноправия с ними, просят, умоляют распространить право голосования при выборах и на прекрасный пол, но тираны и слышать не хотят и только злостно подсмеиваются над ними. Но американские леди не таковы, чтобы отступать от своего дела, и непреклонно идут к своей цели. В Нью-Йорке существует особое общество женского голосования, которое постоянно ведет пропаганду в пользу своего дела: издает журнал, посылает депутатов на крупные политические митинги и т. п. Те бедные леди, которые заседали на конвенции зеленоспинников и с которыми так неделикатно обошелся противный Керпей, были депутатками от этого общества. Это не в первый раз они присутствовали на конвенции; они были и на республиканской и потом на демократической конвенциях, повсюду ратуя за свое святое дело. История приключений их на этих конвенциях очень назидательна. На одном торжественном собрании в обществе женских голосователей, депутатки делали интересные сообщения о результате их миссии. Большая зала была наполнена прекрасным полом, на передней платформе занимали места вожаки общества. Все это были высокие, тощие фигуры с энергическими лицами, на которых ясно была начертана решимость во что бы то ни стало свергнуть тиранию мужчин. Японские веера порывисто двигались в их руках, производя, очевидно, мало охлаждения в распаленных негодованием лицах. Собрание открылось гимном на тему «коварство и любовь», и затем председательница представила собранию партию леди, которые должны были поведать о своей деятельности в пользу святого женского дела на разных политических конвенциях. Первою вошла мисс Анна Шест. Это замечательный тип американской леди. Она до того высока, что будто поставлена на ходули, и в то же время так тонка, что для пропорциональности достаточно было бы только половины ее высоты. Пестрое платье ее, разнообразием цветов соперничающее с пестротою тропических птиц, вплотную по английской моде сходилось вокруг шеи, украшенной тяжеловесным золотым медальоном. На голове с боку массивного шиньона пришпилена была новомодная шляпка, на которой главным украшением служила совиная голова, с ее страшными огненными глазами и загнутым носом. Умное, энергичное лицо политиканки светилось нежною улыбкой, удачно скрывавшей некоторые черты, в которых бесстыдные грубияны не прочь бы были распознать признаки увядания. Вообще леди еще во цвете лет и только разве самые злейшие враги прекрасного пола к свойственною им наглостью назвали бы ее старою девой. Раскланявшись с собранием, встретившим ее одушевленными рукоплесканиями, мисс Шест открыла речь общим обзором состояния женского вопроса и затем перешла к сообщению приключений, с которыми ей и другим депутаткам пришлось встретиться на политических конвенциях. На республиканскую конвенцию в Чикаго общество женского голосования отправило восемь депутаток. Приехав туда, депутатки, по выражению мисс Шест, были поражены «грубою сатурналией мужчин». Когда они прибыли туда, то весь город представлял небывалое скопище мужчин, в которых политические страсти заглушили все благородные порывы сердца. Все отели были заняты ими, и бедным леди не осталось даже места, где главу преклонить. Наконец, место кое-как было найдено; но когда они потом обратились в кассу за билетами на право входа в залу собрата, то вдруг – о ужас! – оказалось, что дерзкие мужчины захватили все 10.000 билетов, не оставив им ни одного. При таких горьких обстоятельствах депутатки обратились к предводителю грантовской партии, прося его содействия к допущению их на конвенцию. Но у того от политической борьбы голова шла кругом, и он с истинно мужскою дерзостью ответил им: «Ах, пожалуйста, попросите кого-нибудь другого!» Леди обратились к предводителю шермановской партии, но и тот ответил: «Извините, пожалуйста попросите кого-нибудь другого!» Леди обратились к третьему, но и от того услышали опять: «Попросите кого-нибудь другого». Да что же это наконец? воскликнули в благородном негодовали депутатки, и до того рассердились, что бросили республиканскую конвенцию, оставив ее с одними грубыми мужчинами, без капли облагораживающего и смягчающего нравы женского влияния. С лучшею надеждой отправились они на конвенцию почтенных зеленоспинников. Места теперь было много и им отведены были целые ряды кресел. Но тут несносный агитатор Денис Керней разрушил все их надежды, принеся их святое дело в жертву своей супружеской любви. В двадцатых числах июня происходила демократическая конвенция в Цинциннати. Депутатки отправились туда попытать счастья. Места там также оказалось для них много, и они с почетом введены были в залу собрания любезными демократами. Там они с интересом следили за прениями и с ликованием встретили назначение на президентскую кандидатуру генерала Генкока, этого «рыцаря без страха и упрека». По назначении кандидата, они весело хотели выступить со своим собственным делом, но демократы вдруг объявили свою конвенцию закрытою. Бедные леди так и остались непричем – даже на конвенции благородных демократов. Эта печальная повесть почтенной политиканки была переполнена юмором и невольно вызывала сочувствие. В этом же роде говорили и другие леди, причем от каждой доставалось на орехи «тиранствующему полу». Под конец сама председательница собрания сказала блистательную речь в пользу женского голосования и заключила ее приглашением подписаться на издаваемый обществом журнал. «Ведь всего только один доллар, -сказала она, – а между тем журнал-то, блестящий»!

Да, как ни славится Америка свободою, а женщине в ней еще далеко до полного равенства с бородатыми джентльменами. Самое крупное общественное право – право голосовать при выборах – почти совершенно недоступно женщинам и делает робкие шаги лишь в некоторых самых прогрессивных штатах. Кроме практических противников, право голосования женщин еще встречает и теоретических противников, которые литературным путем, на основании философских и политических соображений, отрицают их правоспособность в этом отношении. В одном из выпусков «Североамериканского Обозрения» некто Паркмани поместил подобного рода статью, в которой философским путем приходит к отрицанию прав женщин на голосование. По его мнению, право голосования в своей основе коренится в способности с оружием в руках отстаивать предмет голосования. Народное правление, в сущности, основывается на той истине, что большинство всегда может с оружием в руках заставить смириться пред собой не соглашающееся с ним меньшинство. Отсюда очевидно, что тот только может участвовать в голосовании, кто может сражаться. Относя, конечно, женщин к неспособным сражаться, Паркман рисует ужасную картину того, что последовало бы за избранием, в котором большинство женщин восторжествовало бы над меньшинством мужчин. Мужчины взялись бы за оружие и двумя-тремя незаряженными пушками обратили бы в бегство торжествующих женщин, преследуя их до самых спален, и таким возмутительно незаконными образом завладели бы правлением. – Статья, как и следовало ожидать, встретила опровержение. Прежде всего, говорит по этому поводу один защитник прекрасного пола, надо сделать исключение из общего положения, что женщины не могут сражаться. Паркман, очевидно, неженатый человек и потому мало знаком с другим полом. Разве он никогда не слыхал о царе Дагомейских амазонок? Или никогда не приводил к себе в дом незваного гостя и не был встречаем суровым, безжалостным взглядом жены, худо скрывающей в складках платья грозный покер?²⁵ Или не попадался он в руки теще и не попытался противоречить ей в ее религиозных тонкостях? Женщина, по мнению философа, нежное, боязливое существо; быть может, это так, но она при всем том и главная виновница в преждевременном образовании лысин, характеризующим женатых джентльменов. Понятие сражения и победы Паркман, очевидно, не разделяет с пушками и штыками. Но ведь есть и другие способы борьбы. Разве язык злой женщины не страшнее обоюдоострого меча, и упорная жена разве не сильнее заряженной пушки? А красота, а ласка женщины, а любовь – что может устоять против этого оружия, которым располагает женщина? А вот и иллюстрация. Выборы в одном либеральном штате, допустившем голосование женщин, производились на всех парах. Борьба партий кипела не на жизнь, а на смерть. Вожаком демократической партии выступал молодой красавец, огненных речей и дьявольской энергии которого боялись республиканцы. После одной значительной победы счастливый демократ с восторгом помчался к своему «сладкому сердцу», чтобы с нею разделить свое торжество. Приходит и с восторгом повествует о своей победе, но, к удивлению, сладкое сердце по мере рассказа все больше надувает своя хорошенькие губки. «Что с тобой, мое сладкое сердце? – спрашивает наконец удивленный и смущенный победитель, – ты желаешь от меня чего-нибудь? Проси всего: все исполню для тебя!» – Сладкое сердце блеснуло лукавыми глазками. «Ну, ну, проси: все исполню!» подтверждает демократ. «Милый мой, я одного только желаю: вотируй за нашего республиканского кандидата!» Как громом поражен был непобедимый демократ, но лукавая Далила сняла с Самсона его волоса и – демократическая партия потеряла своего сильного вождя. – Из всего этого видно, что глубокомысленному противнику прав женщин на голосование нужно еще немало поучиться как относительно способов сражаться, так и относительно силы женщин. Прежде же всего, ему надо без отлагательства жениться. Это будет лучшим практическим опровержением его теории, будто бы женщина, как слабое существо, не может заставить мужчин исполнять свою волю.

На поле битвы

Президентская кампания и орудия борьба. – Демократический сквер. – Негодующее бурбоны. – Республиканская крепость. – Факельное шествие Африки. – Положение цветной расы в политике. – Грубое насилие. – Колебание шансов. – Заслуги республиканской партии перед страною. – Картина благосостояния.

После назначения кандидатов, на сцену выступило во всем своем объеме то политическое движение, которое характерно называется «президентскою кампанией». Это действительно кампания и ведется по всем правилам, выработанной стратегии. Партии стоят друг против друга как два враждебных лагеря со своими предводителями во главе и ведут ожесточенную борьбу, причем пускаются в ход всякие дозволенные и недозволенные средства, лишь бы только захватить пленных в противном лагере и с торжеством гаркнуть, что, дескать, «в нашем полку прибыло». В качестве орудий борьбы выступает прежде всего целая кампанейская литература. Появляется целая масса и кандидатов, причем свой кандидат изображается воплощением всех семи добродетелей, а чужой таким чудовищем порока, пред которым содрогнулся бы сам гений темного царства. Сенсационные памфлеты и брошюры дождем сыплются со всех сторон, и политиканствующие композиторы слагают особые боевые гимны, которые поются и исполняются оркестрами на митингах. Портреты кандидатов миллионами разносятся по стране и раздаются в качестве объявлений, а над всеми главнейшими улицами вывешиваются громадные сетки, на которых красуются фигуры, имена и разные изречения героев кампании. В «главных квартирах» постоянно открыты двери для митингов и любителей-ораторов, а по улицам совершаются грандиозные процессы с факелами и знаменами. Спекулянты открывают специальные магазины для президентской кампании и пышными рекламами извещают о богатейшем выборе «орудий кампании» – знамен, флагов, факелов, портретов и особых кампанейских костюмов – «блистательных и внушительных, и, однако же, самых дешевых в мире». Партии разделены даже пространственно, и относительно разных площадей Нью-Йорка можно с определенностью сказать, какая из них республиканская, и какая демократическая.

В самом центре города расположился довольно обширный «Сквер Союза». Среди сквера бьет сильный фонтан, по углам стоят медные статуи «отцов» республики, а по сторонам проходят богатейшие улицы города во главе с Бродвеем или нью-йоркским Невским. Здесь главное седалище демократии штата. Отели, рестораны и общественные залы тут находятся в исключительном владении демократов, и чрез все выходы с улиц на площадь перетянуты сетки с портретами их кандидата генерала Генкока. Тут происходят их митинги и здесь же главный механизм, заправляющий всею президентскою кампанией демократической парии. В большом отеле демократами занято было восемнадцать комнат, в которых постоянно работали телеграфные станки, беспрерывно щупавшие пульс страны во всех ее частях и направлениях. Проходя однажды вечером по скверу, я поражен был странным зрелищем. Один дом представлял собою сплошную массу света и среди ее по стене бегала и кривлялась исполинская тень человеческой фигуры. Подойдя ближе, я рассмотрел портреты демократических кандидатов (на президентство и вице-президентство), и понял, в чем дело. Это был демократический митинг. Для привлечения к нему внимания демократы обтянули всю переднюю часть дома полотном, за которым по стене зажгли множество свечей и плошек, сливавшихся для зрителя извне в одну сплошную массу огня, так что весь дом был как бы одним громадным фонарем. Бегавшая по нему тень была не что иное, как тень ораторов, поочередно занимавших кафедру, искусственно увеличенная до исполинских размеров. Чем ближе подходил роковой ноябрь, тем чаще зажигался этот чудовищный фонарь и тем энергичнее кривлялись на нем тени. Кривляние теней, впрочем, не везде означает действительный митинг. Иногда, придя по указанию тени в залу, вы найдете только какого-нибудь шута, который по найму или по собственной охоте выделывает ораторские приемы совершенно перед пустыми креслами, давая лишь знать, что «кампания не стоит, агитация не дремлет». Залы для митингов рассыпаны по всему городу и на них интересно присутствовать, чтобы видеть, с какою энергией политиканствующие ораторы ратуют за своих кандидатов и какими изысканными эпитетами наделяют ненавистных противников. На этих частных митингах, впрочем, уже обыденные ораторы развивают и пережевывают для серого люда то, что сказано главными вожаками партии на каком-нибудь генеральном митинге, и потому больше интереса для наблюдателя политической жизни имеют эти последнее.

Неподалеку от сквера находится обширное здание «академии музыки», как американцы называют свой оперный театр. В первых числах августа прошлого года «академия» была местом восторженных ликований: то «бурбоны», как республиканцы почему-то величают своих противников, держали торжественный митинг для окончательной ратификации «цинциннатского билета» или генерала Генкока в звании демократического кандидата на президентство. Героем вечера был знаменитый демократический ветеран Тильден. Демократы до сих пор не перестают утверждать, что победа в позапрошлой президентской кампании принадлежит им и что их кандидат Тильден есть законно избранный президент Соединенных Штатов, а президент Гейес был самозванец, водворенный в Белом Доме посредством низкого обмана со стороны республиканской партии. Сам Тильден вполне разделял это мнение, считал себя законным президентом страны, как он это и высказал прямо в своей речи на этом митинге. В случае избрания президентом демократического кандидата Генкока, Тильден, по слухам, предполагал устроить оригинальную демонстрацию: поехал бы вместе с новоизбранным президентом в Вашингтон и в качестве действительного президента стал бы сдавать ему Белый Дом, как его законный владелец и хозяин. Если это не выдумка подсмеивавшихся над стариком республиканцев, то это был бы характерный факт, свидетельствующей о том, до какой степени распалено соперничество партий и до какой степени дорого Тильдену президентство, для обеспечения которого за собой он, по сознанию самих демократов, израсходовал из своего несметного богатства около 25 миллионов долларов. Достаточно пошумев и поликовав, демократы не преминули торжественно составить и поднести республиканцам горькую пилюлю в виде следующей резолюции, небезынтересной в смысле характеристики политических отношений между главными парнями. «Демократическая партия на своем торжественном митинге определила: что республиканская партия своим долгим злоупотреблением властью; своею политическою распущенностью и чиновническою испорченностью; своим специальным законодательством в интересах громадных монополий; своею растратой общественных денег в виде субсидий гигантским корпорациям; преступною раздачей 296.000.000 акров народной земли, составляющих почти четвертую часть всего общественного владения и покрывающих вдвое большее пространство, чем находящееся под обработкой во всех штатах и территориях в настоящее время; своею разорительною и самоубийственною политикой по отношению к торговле страны; своим злобнонамеренным разжиганием страстей и ненависти, порожденных минувшею гражданскою войной; своими постоянными и возрастающими усилиями сосредоточить власть, предоставленную отдельным штатам, в руках федерального правительства, ободряя таким образом фракцию «третьего срока» и ее предводителей в их заговоре для захвата абсолютной власти; одним словом, республиканская партия своими злоупотреблениями во всех отраслях правления – потеряла доверие народа, и потому должна передать свою власть демократической партии, как истинной выразительнице народной воли». Такова-то, по мнению демократов, та партия, которая вот уже 20 лет держит в своих руках правление страны. Аттестация, надо сказать, не лестная для правящей партии. Как еще при таком правлении не рухнет небо и не колеблются основы земли.

В то время, как демократы произносили смертный приговор над своими противниками, эти последние в свою очередь предавались ликованиям на другом сквере города, Мадисонском. Там при слиянии Бродвея с самою фешенебельною улицей столицы Пятым Авеню расположился обширнейший и богатейший в городе отель «Пятая Авеню». Отель этот представляет собою настоящую крепость республиканизма. Обширные коридоры его постоянно наполнены политиканствующими республиканцами. Тут работали республиканские телеграфные станки, подслушивая отголоски кипевшей кампании; тут происходят совещания вожаков партии, отсюда ведется агитация по всей стране и здесь же республиканцы делали торжественный прием своему избраннику генералу Гарфильду. Прием был блистательный, речи говорились отборными ораторами, и сам генерал Гарфильд сказал несколько блистательных спичей. Одна из его речей касалась политического положения «цветной расы» или просто негров. Негры, как освобожденные от рабства республиканцами, остаются верными республиканской партии; они всегда вотируют за кандидата своих освободителей. Так как численность их довольно велика, и они составляют чрезвычайно сильную опору для республиканской партии. Быть может, даже своим долгим господством в стране республиканская партия обязана этому своему черному легиону. Демократы понимают это, и потому от всей души презирают и угнетают негров, и самих республиканцев по черному цвету их союзников величают «черными обезьянами». Республиканцы со своей стороны делают все, чтобы удержать свое влияние над черной расой и для этого иногда даже жертвуют справедливостью. Несколько времени тому назад в Нью-Йорке был приговорен к повешению один негр за убийство женщины, совершенное с целью грабежа. Республиканское правительство штата готово было помиловать преступника, но общественное мнение высказалось против помилования с такою энергией, что правительство не осмелилось действовать против него, и негр был повешен. Вслед за тем судом был приговорен также к повешению молодой итальянец за убийство своей жены, захваченной с любовником. Тут общественное мнение стало на сторону преступника, и петиция о его помиловании была подписана десятками тысяч жителей города. Американский закон чрезвычайно суров к убийцам и требует всегда смерти за смерть, – отговорок «ненормальным состоянием мозговых функций» не полагается. Но в данном случае справедливость требовала оказать снисхождение к молодому человеку, который имел несчастье жениться на развратной женщине, своим поведением доведшей его до преступления. За осужденного хлопотал и итальянский консул, и печать громко высказывалась за его помилование. Но все было напрасно и – итальянец также был повешен. Соображение, которым при этом упорстве руководилось республиканское правительство, единственно состояло в том, что, не помиловав негра, оно не могло уже помиловать итальянца: иначе что заговорили бы его союзники-негры? Так бедный итальянец пал жертвою политической интриги.

Вечером того же дня чернокожие сыны Африки устроили великолепную факельную процессию в честь генерала Гарфильда. Несмотря на свое звание американских граждан, негры до сих пор в своих внешних приемах и в своем развитии недалеко ушли от своих африканских собратий. Какая-то наивная дикость всецело проглядывает из-под их американских костюмов. Надо было видеть, с какою наивною важностью маршировали они теперь по улицам, неся зажженные факелы и распевая воинственные негритянские песни. Курьезная «кампанейская форма», в которую они теперь все были одеты, наполняла их, по-видимому, неизмеримою гордостью, и они с непритворною серьезностью мирно отбивали военный шаг, широко осклабляя свои африканская физиономии, когда уличные мальчишки кричали им – «браво».

– Вот вы постоянно утверждаете, что негры неспособны к свободной политической жизни и что они просто стадо баранов, подгоняемое республиканским кнутом, – обратился я к своему приятелю янки, рьяному демократу. – Смотрите, какую стройную организацию представляют они собой, с каким гордым самосознанием прославляют своего кандидата. Да и приобретение этих форменных костюмов и вообще устройство процессии чего-нибудь стоит... А где расход для определенной цели, там, значит, есть идея, общее одушевление.

Демократ как-то сердито и нервно ухмыльнулся.

– Если вы не шутите, то жестоко заблуждаетесь, – сказал он. – Эта-то процессия более всего и показывает, что они бессмысленное стадо баранов, и подтверждает ту истину, что насильственно освобожденные рабы остаются рабами и на свободе. Не думайте, что устройство и организация этой процессии принадлежат их собственной инициативе. Ничуть не бывало. Это бездушные марионетки, заведенные рукою республиканской интриги. Костюмы, факелы, музыканты – все это дано им республиканцами. Им самим принадлежит только эта глупая бравада: да и она, естественно, объясняется тем, что участникам процессии республиканцы платят по два доллара в день. Черная раса, это – проклятие нашей страны, и оно будет лежать на нас, пока негры будут служить мертвым орудием в руках республиканской парии.

– Все равно как ирландцы служат в руках демократической партии, – хотел было я заметить демократу, но воздержался от нескромности.

В настоящее время, впрочем, негры не составляют уже такого верного легиона для республиканской партии, как прежде, и некоторые из них с гордостью величают себя демократами.

– Ах ты, черная обезьяна – негр! – обругал однажды посетитель ресторана цветного полового, который обсчитал его на несколько центов.

– Я не негр! – взбешенно вскричал цветной джентльмен.

– Кто же ты, чернокожая собака?

– Я –демократ! – еще энергичнее закричал он, и страшные белки его глаз сверкнули на черной физиономии.

По отношению к «черным бестиям» демократы, впрочем, не церемонятся много, и живо превращают их в демократов. Раз произошел характерный случай, страшно взволновавший весь республиканский мир. В южном штате Алабаме происходила подача голосов. Многочисленное там цветное население, разумеется, стояло за республиканского кандидата. Но демократы сумели быстро повернуть его на свою сторону. Под предлогом того, что негры «застращивают» белых голосователей и тем принуждают их против воли подавать голос за республиканского кандидата, демократы (в одном округе) выставили для защиты последних белую милицию. Опираясь на нее, они затем сразу превратили черных в белых. Во время самого баллотирования вдруг кто-то завернул газовый рожок, и воцарилась тьма. Предводитель цветного населения, наблюдавший за баллотированием, с ужасом бросился к столу, стараясь захватить баллотировочный ящик, но напрасно водил он руками по поверхности стола: от ящика и след простыл. Пока в страшной суматохе опять успели зажечь огонь, ящик опять появился, но уже наполненный демократическими билетами. Большинство, разумеется, оказалось за демократами, и они восторженно грянули свой боевой гимн: «За Генкока ударьте колокола»! – и заглушили вопль «цветного предводителя», низводившего на головы демократов все проклятия, какие только существуют на человеческом языке в Африке и Америке.

Так шла президентская кампания. Политиканы уже наперед пытались взвешивать относительные шансы кандидатов. Большинство из них, разумеется, смотря по принадлежности к той пли другой партии, с азартом провозглашали победу своего кандидата и несомненное поражение противника. Политиканы республиканского клуба «железнодорожных служащих» выставили у своих дверей курьезную картину. Два поезда со страшною быстротою мчатся к великолепному зданию, над которым виднеется надпись: «Белый Дом». Один поезд уже тормозит по рельсам пред самою дверью дома, и из вагона самодовольно выглядывает генерал Гарфильд со своим вице-президентом Артуром. Другой, напротив, соскочил с рельсов и прыгает по ухабистой почве, а из вагона высунулись искривленные ужасом и отчаянием фигуры демократических кандидатов Генкока и Инглиша. Демократические политиканы, разумеется, в своих клубах имели другого сорта картины. Но есть и «независимые политики», которые судят беспристрастно.

Под первым впечатлением назначения демократами на президентскую кандидатуру генерала Генкока общественное мнение с таким сочувствием отнеслось к этому «рыцарю без страха и упрека», что, по-видимому, шансы сильно и бесповоротно склонились на его сторону. Ликованиям в демократическом лагере и конца не было, объявлены были многочисленные пари на десятки тысяч долларов – что Генкок будет избран президентом, и в обществе стала расти мысль, что пора переменить правительство, взять его из рук республиканцев и передать демократам. Но мало-помалу шансы его пошатнулись. Дело в том, что демократическая партия, вполне уверенная в своем успехе, стала более предаваться ликованиям, чем делу, и в организации кампании сделаны были важные упущения. Между тем, республиканцы с усиленною энергией начали и повели кампанию и успели с первых месяцев кампании повернуть шансы в свою сторону. Да и мысль о необходимости перемены в правительстве стала расплываться и глохнуть. В настоящее время страна достигла небывалой степени благосостояния, а народ не любит переменять того правительства, при котором он благоденствует.

Страна действительно многим обязана республиканскому правлению. По окончании гражданской войны она находилась в ужасно бедственном состоянии. Финансы совершенно истощились и бумажные деньги не стоили и половины их номинальной ценности; теперь же они, посредством искусной операции, вполне уравнены с золотом, и существует даже излишек золотой монеты в 130 милл. долларов. «Мы сразу перескочили от крайней нужды к великому довольству, – говорил на одном большом митинге государственный секретарь Шерман. Наш вывоз за последний фискальный год достиг огромной суммы в 835.000.000 долларов, на 320.000.000 больше против 1875 года. Наш ввоз за последней фискальный год был в 668.000.000, на 135.000.000 больше против 1875 года, что вместе для нашей внешней торговли составляет за последний год сумму в 1.500.000.000 долларов. Каждый народ приносит нам дань своими произведениями. Наши мануфактурные произведения возросли во всех отраслях, так что мы вывозим огромное количество их для удовлетворения потребностей других народов. Мы теперь кормим Европу не только хлебом, но и мясом, маслом, салом, плодами и другими произведениями страны. В великих отраслях промышленности в – земледелии, мануфактуре и горнозаводском деле – мы теперь стоим во главе народов. При избытке денег, ценных как золото, при избытке работы для всех желающих трудиться, при дешевом капитале, мы теперь имеем еще богатейшие жатвы, какими когда-либо только Провидение благословляло землю. Мы имеем одной пшеницы по 450.000.000 бушелей в год и маиса 1.800.000.000 в год. Демократы утверждают, что мы всем этим благосостоянием обязаны Провидению, а не республиканскому правлению. Это правда, что Провидение благословило нас богатыми жатвами, но и самые жатвы явились только после, когда правительство привело в порядок финансы государства, дало стране ценные деньги, расширило промышленность, давая народу возможность деятельно участвовать в благословениях Провидения. Несомненно же то, что ни одною частью этого благосостояния мы не обязаны демократической партии».

В стане демократов

В бординг-гаузах. – Демократическая атака. – Адская канонада ракетами и речами. – Отношение партий. – Крайности республиканцев. – Семьдесят тысяч, а может быть и меньше, в строю огненной армии. – Препирательства из-за цифр. – Стоимость процессии.

Небогатые и особенно одинокие люди, зарабатывающие 100–200 долларов в месяц, живут здесь по преимуществу в бординг-гаузах. Это дома, где отдаются внаем отдельные комнаты с общим столом. Жизнь в них сравнительно недорога, но вместе с тем имеет в себе много интересного разнообразия. Тут за столом сливаются в одну семью, обыкновенно в 10–15 человек, люди всяких наций, званий, занятий, характеров и убеждений. При таком разнообразии каждому есть, что сказать, и потому трескучая болтовня есть самая характерная черта этого застольного собрания. В одном из таких домов жил и автор этих строк, на 17-й улице, в каких-нибудь ста саженях от демократического сквера Союза. Собрание здесь самое разнохарактерное, какое только можно себе представить. Тут живет немецкая актриса, умеющая христосоваться по-русски, и городская учительница, неясно представляющая себе, в которой части света находится Россия, кубинский инсургент, делающий гаванские сигары, и прусский немец, проклинающей Бисмарка; юмористический шотландец, немилосердно коверкающий английский язык, и чистый лондонский англичанин, с благоговением произносящий имя ее величества английской императрицы; начинающий и потому постоянно проваливающийся адвокат и опытный инженер, которому машиной оторвало указательный палец; подсмеивающийся республиканец и постоянно горячившийся демократ и т. д. В один из осенних вечеров эта компания сидела в столовой и хоровой болтовней заглаживала только что законченный обед. Было 7 часов вечера и на небе засверкали уже звезды. «Б-бум!» – вдруг грохнула пушка, и стекла столовой лихорадочно задрожали.

– Что это такое? – спросил шотландец.

– А это демократы зарядили Генкоком пушку и выпалили им на луну: он там будет избран президентом, – лукаво говорил республиканец, косясь на демократа.

– Нет, сэр, извините, – отпарировал демократ, – это первый сигнал к тому, чтобы кнутами гнать республиканцев из Белого Дома! А вон и другие сигналы к тому же: смотрите, смотрите на небо? – добавил демократ с видимым самодовольством.

Вся компания бросилась к окнам, а некоторые вышли на уличное крыльцо. Небо представляло интересное зрелище. По всем направлениям его высоко-высоко поднимались огненные дуги ракет, которые с шипящим свистом разрезали воздух и как бы под самыми звездами с треском разрывались и рассыпались разноцветно-огненным дождем. Весь сквер Союза окружен демократическими залами, и из всех их теперь, равно как и с самого сквера, ракеты бросались с безумною роскошью. Свист, треск и блеск ракет, с промежуточным буханьем поставленной на сквере пушки, убил тишину приятного вечера. Такой канонадой демократы открыли свою атаку на ненавистных республиканцев, в памятный для них день 23 сентября.

Несчастьем демократической партии издавна было то разделение, которое постоянно существовало в ней со времени минувшей войны. Демагогствующие политиканы, несогласные между собою более по личным счетам, чем по принципу, мало-помалу образовали отдельный фракции, которые стали враждовать между собою более чем со своим общим противником – республиканскою партией. Разделение это выразилось даже пространственно. Каждая фракция создала себе особую «залу», в которой собираются ее члены для митингов и по которым стали называться самые фракции. Так, в настоящее время наиболее известны фракции «3ала Таммани» и «3ала Ирвинга» (Tammany Hall, Irving Hall). До последнего времени они были злейшими врагами, и этому обстоятельству демократическая партия, главным образом, обязана своим поражением при позапрошлых выборах. В минувшем году назначение на президентскую кандидатуру генерала Генкока способствовало отчасти примирению между собою этих фракций, и они действительно единогласно объявили себя сторонниками этого кандидата; но в то же время искра застарелой вражды продолжала тлеть, и в сентябре прошлого года чуть не воспламенилась опять в открытую вражду.

В это время происходили совещания относительно выбора нового мэра для Нью-Йорка. Управление города находится в руках демократов, и вот при этих совещаниях между фракциями возникло соперничество; каждая желала выбрать мэра из своей среды. Соперничество грозило порвать только что установленное перемирие. К счастью, среди членов фракций нашлись люди, которые пожертвовали своими личными интересами в пользу общих интересов партии и добились того, что между враждующими фракциями наконец был заключен формальный договор союза и подписан представителями их. Это событие было очень важно для демократической партии, и демократы порешили отпраздновать его на славу. Пушечная пальба и ракеты были началом этого торжества.

Ракеты продолжали со свистом и треском разрезать темно-синюю мглу ночной атмосферы, и пушка периодически грохала, потрясая стекла домов, когда я отправился на место действия – сквер Союза. Сквер кишел уже народом, густыми массами занявшим тротуары и следившим за огненными дугами. Стоящие по углам сквера статуи «отцов» республики украшены были разноцветными огнями и флагами. Только одна статуя стояла как бы забытой сиротой: на ней ни огонька, ни лоскутка, и она смущенно пряталась от любопытных глаз в ночной темноте. Это статуя Линкольна: не любят ее демократы. На всех свободных местах сквера возвышались эстрады, украшенные опять флагами, электрическими солнцами и полисменами с их неразлучными дубинками. С этих эстрад демократические ораторы должны были по программе открыть канонаду речами. Одна эстрада отличалась особенною роскошью украшений, была, так сказать, луной среди звезд, креслом среди стульев. Она назначена была для самого Генкока, который с нее должен был производить смотр огненной армии демократов. К великому горю демократов, их вождь как раз пред самым торжеством схватил злокачественный насморк, и врачи отсоветовали ему выходить на открытый воздух.

Ровно в 8 часов, когда ракеты достаточно подготовили почву для генерального боя, выступили ораторы и открыли адскую канонаду речами, которые загремели со всех эстрад и вместе с ракетами лопались в ночной темноте. В Нью-Йорке мне впервые пришлось познакомиться с ораторством на открытом воздухе, и надо сказать, что трудно указать более жалкое положение человека, чем когда он ораторствует громадной толпе под открытым небом. Прежде всего толпа эта, состоявшая, разумеется, не из одних демократов, но и республиканцев, пришедших посмотреть на торжество своих противников, была недостаточно внимательна и больше прислушивалась к свисту ракет, чем к треску ораторов. Затем она и недостаточно почтительна. Меня неприятно поразил случай, как у одной эстрады на все голосовые переходы и восклицания оратора отвечало грубое передразнивавшее эхо нескольких голосов из толпы. Этот случай объяснил мне, почему демократы, украшая свои эстрады огнями и флагами, нашли необходимым украсить их и целыми патрулями полисменов, которые и стояли по бокам ораторов. Наконец, отсутствие резонанса делало тщетными все усилия ораторов дать себя слышать более или менее значительному количеству народа. Американские ораторы вообще отличаются сильными голосами, и мне нигде не приводилось встречать таких громоносных горланов, как здесь. Часто в громадной зале оратор в патетических местах ревет, как разъяренный буйвол – до оглушения непривычных слушателей. На выработку таких железных легких здесь, несомненно, влияла издавна существующая практика публичного ораторства, от усилий которого весьма многое зависит в политической жизни народа. И теперь под открытым небом ораторы гремели с невероятною силою, но при всем том глухой говор многотысячной толпы и свист ракет отнимали у речей раздельность звуков и потому ониe для большинства были лишь странными выкриками, бесследно пропадавшими в воздухе. Впрочем, нет нужды и жалеть о такой их судьбе. В праздничных речах обыкновенно немного бывает смысла, и они состоят исключительно из трескучих фраз, рассчитанных на минутный эффект наподобие ракет, и потому лопаются в воздухе так же бесследно, как ракеты. Среди гвалта этих речей только и слышно было, что демократическая партия есть истинно-народная партия, что республиканцы обманом и подкупом держат власть в своих руках, что теперь настало время демократам взять власть в свои руки и т. д. в этом роде. Чтобы лучше познакомиться с принципами и стремленьями демократической партии, надо обратиться к таким речам, которые говорятся в более спокойные моменты, когда голова не поддается увлечению страсти. Я приведу здесь некоторые основания, по которым демократы особенно не любят республиканцев и желают взять от них власть в свои руки.

После войны республиканская партия, как победительница, вполне захватила власть в свои руки и, опираясь на нее, стала относиться к противной партии на основании принципа vae victis – горе побежденными. Юг за свои сепаратистские стремления должен был вынести множество неприятностей; республиканцы щедры были на примененье к нему разных чрезвычайных мер – в прямой ущерб прав, обеспечиваемых конституцией. В одном случае победоносный север распорядился было военными мерами искоренить среди южан остатки крамолы, и с этою целью генералу Генкоку даны были диктаторские полномочия. Но доблестный генерал, умеющий быть в то же время истинным сыном своей республики, не увлекся таким всевластьем и при самом вступлении в должность диктатора объявил, что он свое диктаторство всецело подчиняет конституции страны, и, действительно, вместо чрезвычайных репрессивных мер стал восстановлять на взволнованном юге чувство законности и порядка, водворяя там гражданское спокойствие и доверие к закону. Это был действительно доблестный гражданский акт генерала Генкока и на этом акте главным образом основываются демократические симпатии к нему; ему же он обязан и своим назначением на президентскую кандидатуру со стороны демократов. Доверие и преданность Союзу на юге скоро восстановились после войны, но республиканцы до сих пор подозревают там тлеющую искру сепаратизма. Их особенно смущает то, что юг представляет слишком сплоченную демократическую организацию. В этой организации они видят крамолу. «Solid South», как они называют юг вследствие такой его демократической сплоченности, служит для них постоянным пугалом «кровавой сорочки». На самом же деле «сплоченность юга» зависит совсем не от сепаратистских стремлений его, а произведена самими республиканцами. Прежде всего, по объяснению одного демократа, сплоченность юга вызвана теми утеснениями, на которые щедры были республиканцы по отношению к югу, который для собственной самозащиты против таких угнетений должен был по необходимости сплотиться в одну дружную силу. Но теперь эта сплоченность поддерживается тем порядком вещей, который водворили там республиканцы, освободив негров от рабства и дав им право голосования наравне с их прежними господами. «Вы, гг. северяне, – писал недавно демократический сенатор-южанин Стюарт, – упускаете один важный факт в отношении южной политики. Вы забываете, что в южных штатах девять десятых республиканской партии состоят из цветной расы. Раса эта еще недавно только освобождена от рабства. Она еще не имела достаточно времени подняться в образовании до уровня великих обязанностей, которые были наложены на нее. Отдать власть и контроль общественных органов на юге теперь республиканцам, значит отдать ее самым невежественным и необразованным классам или, что еще хуже, безнравственным и беспринципным демагогам, которые из-за личных целей обманывают и возбуждают их. Эти-то черные голосователи и заставляют юг быть сплоченным. Если бы избирательное право было удержано от них, пока они не поднялись бы достаточно в образовании для понимания своего долга, то сплоченный юг давно бы расплылся. Но я прошу откровенных северян сказать, было ли бы разумно и выгодно для интеллигенции, прогресса и собственности юга отдавать всеэти драгоценные интересы управлению невежественных и неимущих классов, которые в большинстве не владеют собственностью, неспособны понимать значения законодательства или даже не умеют читать билеты, которые они опускают в избирательную урну»? – В этой защите демократы имеют, несомненно, значительную долю правды на своей стороне. Долю правды имеют также они и в наступательных аргументах. Они обвиняют республиканцев в деспотических поползновениях, и в этом отчасти правы. Отличительным принципом республиканской партии постоянно было усиление централизации в управлении страны, и с этою целью она пользовалась всяким случаем к урезыванию независимости отдельных штатов. Благодаря продолжительному господству в стране, она в последнее время до того настойчиво стала проводить этот принцип, что не останавливается даже перед нарушением народных традиций, как, напр., в последней агитации за Гранта на «третий» президентский срок, что прямо шло вразрез с великим завещанием основателя республики Вашингтона. Наконец, продолжительное безраздельное господство в стране послужило поводом к тому, что в среде ее в страшных размерах развилось чиновничество и так называемая «машинная политика», по которой чиновники начинают орудовать государством, не обращая особенного внимания на действительные требования народа. Все это вместе породило в стране желание «перемены в правлении», о чем неустанно и трубят теперь демократы, и слово «перемена» в устах ораторствующих демократов подвергается наиболее частым и немилосердным истязаниям. С другой стороны, республиканцы имеют свои солидные основания не отдавать власть демократам, и с настойчивостью указывают народу на то благосостояние, которого достигла страна при их управлении. В этом, несомненно, теперь их главная сила, тем более, что демократы при напряжении всех своих ораторских сил до сих пор не находят противопоставить этому аргументу республиканцев ничего другого, кроме как ссылки на Провидение.

Между тем, как неустанно продолжалась трескотня ракет и речей, вечер подвинулся уже к 9-ти часам, и с Бродвея показалась на сквере первая колонна огненной армии. Народ хлынул приветствовать ее, и тут происходила такая толкотня, какую легко могут выносить только железнобокие американцы. Первая колонна представляла блестящей отряд «красных ребят», как величают себя демократы в противовес республиканским «голубым ребятам». На красных мундирах ее красовалась буква Н (Hancock), а на знамени надпись: «Гибралтар демократы». Затем следовали один за другим бесчисленные отряды и легионы всевозможных названий и цветов. Демократы организовали свою процессию весьма умно. Каждый отряд представлял не только разницу в мундире, но и разницу в сословии, ремесле, нации и т. д. Вот раскачивался долговязый ирландский легион, за ним шлепал немецкий легион, затем французский, итальянский и наконец индейский легион в своем национальном костюме и с томагавками в руках. За национальными легионами двинулись ремесленные. Впереди других шел легион кузнецов и вез за собой подвижную кузницу, в которой при свете бенгальского огня молоты гремели по наковальне. Затем двигался легион моряков и тянул на веревках корабль с эффектными надписями; далее пожарный легион с пожарной машиной, мясники с громадными быком, портные со страшенными ножницами и т. д., и, наконец, целый отряд леди с громадным огненным шаром, на котором красовались слова: «Женское голосование». Шествие было бесконечное. Начиная с 9 часов процессия непрерывно двигалась до 2 часов ночи и не могла окончиться. Круговое пространство по городу назначено было для процессии верст в десять, и процессия не могла поместиться на нем. Передовая колонна, обойдя это пространство, возвратилась опять на место своего выхода, а там еще целые тысячи не двигались с места, дожидаясь своей очереди. По среднему расчету процессия состояла по меньшей мере из 30.000 человек. Но у враждующих партий обыкновенно неодинаковая арифметика. Демократическая газеты объявили, что огненная армия состояла из 70.000 человек, а республиканская насчитали только 20.000. Мало того, на следующие дни в республиканских газетах появились письма ревностных республиканцев, которые будто бы нарочно считали факельщиков и уверяли, что не было даже двадцати тысяч, а всего каких-нибудь 13.500 человек. До такой степени воюющие партии ценят численность своих легионов. При своей значительной численности демократические легионы не отличались стройностью организации, и некоторые отряды просто представляли беспорядочную толпу. Американцы чрезвычайно высоко ценят выправку и стройность организации и теперь вместо приветствий встречали многие легионы общим шиканьем. Целых три дня после газеты занимались препирательствами относительно этой процессии, и общее впечатление осталось, что процессия не удалась и, во всяком случае, не произвела такого впечатления, на которое рассчитывали демократы. Между тем в организации открыты были и курьезы не совсем благовидного свойства. Так, один клуб для обмундирования своего легиона ассигновал 1.000 долларов и организацию его поручил своему члену-генералу, как опытному в этом отношении человеку. Но генерал этот, вероятно, служил по интендантской части и на ассигнованную сумму сумел сделать такую организацию, что она по самому большому расчету стоила не более 200 долларов. За то другие демократы не жалели своих собственных долларов, чтобы только не ударить лицом в грязь. Один купец пожертвовал 6.000 долларов на организацию легиона своего имени, и он был лучшим украшением процессии.

Сколько стоила вся эта комедия? – спросит любопытный читатель. По среднему расчету – 100.000 долларов. Да, сто тысяч долларов, по нашему курсу 200.000 рублей!! И все это в один вечер дымом и копотью разорялось в воздухе, – к утру от этих ста тысяч не было уже даже и этих видимых следов! Но эта процессия сильно подзадорила республиканцев: они порешили во что бы то ни стало превзойти демократов и ассигновали на свою процессию вдвое большую сумму. Homo, tuum nomen stultitia est!²⁶

Курьезы президентской кампании

Республиканская демонстрация. – Встреча Гранта. – Легион миллионеров. – Карманные политики. – Переполох чиновников. – Способы борьбы. –Презренный металл в кампании. – Антихристово число. – Китайское письмо. – Уженье рыбы в мутной воде.

Человек предполагает, а судьба располагает. Чтобы подавить и затенить грандиозную демонстрацию демократов, республиканцы предполагали отделаться 200.000 долларов, а пришлось израсходовать ровно полмиллиона! Да, буквально полмиллиона долларов, или по-нашему один миллион рублей. Но зато уж действительно демократам нанесено было поражение – наголову. По мнению старожилов, это была самая грандиозная демонстрация, какую только когда-либо видела ново-светская столица. Она устроена была в честь генерала Гранта, осчастливившего Нью-Йорк своим прибытием, и неопровержимо дала знать, какою популярностью среди республиканцев пользуется этот «молчаливый солдат», претендент на «третий срок» президентства и будущий император Америки. На Мадисонском сквере для него устроена была великолепная эстрада, с которой он должен был делать смотр проходившей мимо него огненной армии республиканцев. Армия состояла из 55.000 человек, в блестящих и богатейших мундирах. Как огненная лава, двигалась она в продолжение шести часов перед ясными очами «молчаливого солдата», отбивая военный шаг, при громе музыки и кликов, при треске и свисте ракет. Замечательною особенностью этой процессии было то, что она состояла из богатейших и высших классов города. Тут были легионы: «непобедимых рыцарей» филадельфийского республиканского клуба, нарочно прибывших из Филадельфии в количестве тысячи человек для участия в процессии; легион адвокатов, легион банкиров, легион студентов, грантовский легион и т. д. Меня всего более интересовал легион банкиров. Это был в полном смысле легион миллионеров, так как в нем не было ни одного такого рыцаря, который бы, по американскому выражению, не «стоил» миллиона долларов. Он двигался одним из первых в огненной армии и резко отличался тем, что был без мундиров, в простых черных сюртуках и высоких шелковых шляпах, с тросточками «на плечо». Автору самому пришлось быть невольным рыцарем этого легиона, благодаря одной штуке, проделанной его сметливым компаньоном –янки. Мне хотелось видеть генерала Гранта, но народные массы такою непроницаемою стеною загородили доступ к нему, что добраться до него не было никакой возможности. Тогда меня выручил янки и совершенно неожиданным для меня образом. Ряды за рядами проходили мимо нас мундирные легионы, и вот показался безмундирный легион миллионеров. Пред нами все легионы делали остановку, чтобы, оправившись, молодцоватее промаршировать пред Грантом, ставка которого находилась саженях в пятидесяти отсюда. Лишь только миллионерский легион поравнялся с нами, как мой компаньон, ни слова не говоря, схватил меня за руку и насильно примкнул к одной из задних шеренг, сам став в переднюю. Я догадался, в чем дело, и подавил невольное смущение. «Keep time» (выдерживай такт!) – закричал предводитель, заметив некоторое замешательство, и автор этих строк вместе с американскими банкирами, сделав палку на плечо, начал выплясывать на одном месте военный такт лево-право, лево-право. Скоро ударила музыка, раздалась команда «вперед!» и легион миллионеров вместе с безденежным автором двинулся пред ясные очи будущего американского императора, махая шляпами и крича «уррэ» на приветливый поклон героя торжества. Генерал Грант – здоровый, свежий человек средних лет, был одет в простое черное платье и с сияющим лицом постоянно снимал и надевал свою шляпу, приветствуя проходившее легионы. Замечательна выносливость американских миллионеров. От исходного пункта процессии они должны были промаршировать около шести верст по городу, чтобы добраться до ставки Гранта, и все это стройным военным шагом, иначе народные массы встречали бы их позорным шиканьем, чего хвастливые и честолюбивые американцы боятся хуже огня. Но еще замечательнее выносливость самого героя торжества. Процессия начала двигаться пред ним в 10 часов вечера, и последним легионам его усталая рука махала шляпой уже в 4 часа утра. «Непобедимые рыцари» из Филадельфии, пройдя пред генералом в 12 часов ночи, сели на поезд и в 2 1/₂ часа ночи были уже дома – за 200 верст от Нью-Йорка, а последние нью-йоркские легионы еще полтора часа после двигались по направлению к ставке Гранта. Уже белел восток, а полмиллиона долларов все еще курились в догоравших факелах, и только через час после солнечного восхода свежий ветерок рассеял дым и копоть – этот единственный остаток от сказанного полмиллиона долларов.

Во время процессии на улицы высыпало, по общему расчету, более пятисот тысяч жителей. Это необозримое море зевак дало обширное поприще для деятельности партии карманных политиков. Едва ли есть в мире город, кроме Лондона, где бы карманная политика достигала такого высокого развития, такого совершенства организации и смелости, как в Нью-Йорке. При выходе на улицу среди белого дня вам здесь постоянно советуют застегивать сюртук так, чтобы совершенно не видно было цепочки часов. Иначе поминайте, как их звали. Здесь существует по меньшему расчету двадцать пять тысяч профессиональных карманных воров, кроме множества случайных рыцарей этого же ордена. У них существует строгая организация, есть свой исполнительный комитет, который заправляет всей махинацией политики и руководит всем ходом кампании – обирания чужих карманов. В настоящий раз комитет выслал на карманную атаку дивизию карманных рыцарей, и результатом ее доблестных подвигов были целые газетные столбцы, представлявшие бесконечный перечень улетучившихся часов, серег, денег, платков и т. д. Полиция, насколько позволяли ей силы, отбивала атаку и захватила до ста человек пленных, из которых один оказался очень важным пленником. При нем найдена была целая кипа официальной корреспонденции почтенного ордена, давшей полиции ариаднину нить в самую глубь организации. Но легион все-таки блистательно выполнил свое дело, и общее приобретение карманного ордена за этот вечер оценивалось в пятьдесят тысяч долларов. Судебная хроника также пополнилась делами всякого рода. Американцы, при всей своей живости, отличаются замечательною любовью к порядку и ведут себя спокойно даже в таких собраниях, где у нас не может быть ничего, кроме дикого хаоса. Но при полумиллионном собрании уличных зевак и здесь не могло обойтись без разных случаев нарушения порядка и последовавших арестов. Так, у самой ставки генерала Гранта пристроился неудержимо-рьяный демократ и всем проходившим мимо его легионам делал приветствие – показывая язык и крича разные анти-республиканские изречения. На приглашение полиции вести себя приличнее, он отвечал , что он американский гражданин и может делать все, что ему угодно; а когда полисмен поднял свою смирительную дубинку, то гражданин не только не убоялся ее, а сбил с полисмена шляпу и швырнул ее ногой в ряды легионов, за что и понес месячное заключение в тюрьме. Один извозчик во время процессии выстрелил из револьвера. На вопрос, зачем он имел при себе револьвер, извозчик отвечал, что он вез сосиски, и револьвер взял с собой для защиты их от голодных республиканцев. Суд приговорил оштрафовать его 1 долларом за выстрел и 10 долларами за ношенье оружия. Чтобы носить оружье, здесь надо испросить на то разрешение, как у нас в России в последнее время; за самовольное ношение револьвера полагается штраф в 10 долларов. В этом роде было несколько других случаев, но совершенно незначительных, не нарушавших общего впечатления порядочности, с которой вела себя полумиллионная толпа.

Откуда берутся эти громадные деньги, которые с такою щедростью превращаются в дым и копоть процессий? Обыкновенно они составляются из добровольных взносов членов разных политических клубов. Когда бывают частные процессии отдельных клубов, – а они совершаются каждый день, – то клуб ассигнует деньги и на факелы, и на мундиры, и на ракеты. Но при таких общих и роскошных процессиях, какою была грантовская процессия, обыкновенных клубных средств оказывается недостаточно, и тогда политиканы прибегают к таким способам собирания денег, от которых приходится только ахнуть неопытному иностранцу. Страна находится в руках республиканцев, и все многочисленные правительственные должности наполнены республиканскими чиновниками, которых числится около 100.000. Вся эта громадная армия живет единственно казенными жалованиями и по милости республиканского правительства. Как только республиканская партия потеряет свою власть и ее захватят демократы, так вся эта армия должна будет очистить все столы и все должности, на которые воссядут голодные демократы. Таким образом, для всей чиновнической армии президентская кампания не есть праздная забава, а борьба за свои животы, и вот она всеми силами работает в пользу господствующей партии. Правительство, со своей стороны, зная полную зависимость чиновников от его существования, предлагает им подписные листы для «добровольных» пожертвований на расходы по ведению компании и подписанную сумму вычитает у них из жалованья. В прошлом году, когда президентская компания достигла небывалого напряжения, требовавшего необычайных расходов, эти добровольные листы превратились в обязательные и даже с назначением, сколько и какой чин должен пожертвовать. Такой оборот дел страшно переполошил весь чиновный мир. Особенно переполошились полицейский и пожарный департаменты, которые до сих пор были свободны от налогов, а теперь, к ужасу, увидели появление в своих домах этих противных подписных листов и с решительным обозначением той суммы, какую каждый должен подписать. А сумма эта очень солидная. Так, полицейские чины, разделяющиеся на четыре разряда, должны были подписаться: городовой 12 долларов, сержант 25, лейтенант 50 и капитан 100 долларов. Пожарные в этом же роде. И все подписывались.

– Скажите, пожалуйста, ведь это дикое насилие, как чиновники терпят его? – обратился я к одному американцу.

– Да они ничего не могут сделать! – отвечал тот, – не хочешь платить, так с должности долой. Лучше же заплатить незначительную сумму и удержать за собою должность, чем не платить, и совсем лишиться ее.

– Но, во всяком случае, республиканское правительство такой практикой наживает себе не друзей, а врагов, и многие чиновники, быть может, будут вотировать вследствие этого за демократического кандидата.

– О, совсем нет. Поступать так для чиновников значило бы рубить тот сучок, на котором они сидят. Они выдержат даже двойной налог, и все будут горячими республиканцами, ибо сидят на теплых местах, – острил американец.

Кроме чиновничьих сборов есть и другие, к которым по внешности более идет название добровольных. Из главных квартир партий подписные листы рассылаются по всем частным учреждениям – в магазины, банкирские конторы, железнодорожные правления и т. д., где только есть приверженцы партии, и повсюду собираются значительные суммы. Прежде всего, конечно, подписываются сами хозяева этих учреждений, но главный сбор составляется из взносов служащих, клерков и приказчиков, которых в иных магазинах и конторах целые легионы. Тут опять также сплошь и рядом бывают факты грубого насилия. Подписавшись сам, хозяин посылает подписной лист к своим служащим, и они все подписываются – под страхом лишения должности. Бывали случаи, когда рьяно-политиканствующий хозяин за отказ сделать взнос в его партию рассчитывал всех своих служащих. Такое всевластие хозяев над своими служащими здесь выродилось в какую-то безобразную тиранию, и хозяева вполне располагают не только деньгами своих клерков, но – что хуже всего – даже их голосами при выборах, заставляя их вотировать за своего кандидата и свою партию, опять-таки под страхом грубого turn out of office, изгнания с должности. Американская буржуазия есть самая грубая и бездушная тирания, какую только можно себе представить.

Такими способами собираются громадные деньги, которые и превращаются щедрой рукой в дым и копоть во время блистательных процессий. На процессии употребляется только одна часть их; другая часть идет на другие способы президентской борьбы. Презренный металл играет чрезвычайно важную роль президентской кампании, и особенно в так называемых «сомнительных» штатах. Это штаты, в которых соперничающие партии равносильны, и которые поэтому вотируют то за одну, то за другую партию, благодаря разным случайным причинам. При общем равносилии партий эти-то штаты главным образом и дают преобладание той партии, к которой они склонятся. Вследствие этого обе партии употребляют все усилия, чтобы склонить их на свою сторону и одним из сильнейших способов этого склонения служит всемогущий доллар. Подкуп голосователей здесь самое обыкновенное дело и на него тратятся громадные деньги. Какое важное значение придается доллару в президентской кампании, можно видеть даже из того, что партии открыто хвалятся основным капиталом, которым располагают главные квартиры. Нью-Йоркский штат есть один из сомнительных штатов, и предводитель республиканской партии в нем однажды с самодовольством высказывался, что «главная квартира» вполне обеспечена с денежной стороны и имеет в своем распоряжении несколько миллионов долларов на нужды кампании.

На войне все средства позволительны. Это правило находит полное применение в президентской кампании. Партии прибегают ко всевозможным средствам, чтобы только замарать кандидата противной партии в глазах народа. Тут пускаются в ход интриги, небылицы в лицах, до подноготной разбираются все недостатки кандидатов и в преувеличенной до безобразия форме выставляются на публичное посмешище, пускаются в оборот вымышленные документы, подложные письма, писанные будто бы когда-то кандидатами и компрометирующие их нравственную физиономию или политические убеждения и т. д. Более всего этим отличается демократическая партия, которая не знает в этом отношении пределов приличия. Демократическая печать с самого назначения Гарфильда на кандидатуру пустилась в какую-то дикую вакханалию изобличения несчастного генерала в разных проделках. Изо дня в день она отыскивала и печатала все новые и новые документы, свидетельствующее будто бы о его безнравственности, чиновнической испорченности, продажности, и на бедном Гарфильде не осталось такого пятнышка, которое бы не забросано было грязью. При виде этого у иностранца волос становился дыбом от мысли, – ну, а что как этот опозоренный, загрязненный кандидат будет избран президентом? Как целая половина народа будет смотреть на такого правителя страны?

Гарфильда демократы более всего изобличали в спекуляторских проделках. Несколько лет тому назад здесь основалось обширное спекуляторское общество «Поземельного кредита», и для усиления своей деятельности оно затянуло в свои члены некоторых членов конгресса – вопреки прямого закона, запрещающего членам конгресса участвовать в каких бы то ни было спекуляторских учреждениях. Между ними будто бы был и Гарфильд. Демократы где-то откопали документ, из которого видно, что он получил от этого общества сумму в 329 долларов. Этого открытия для них было достаточно, чтобы провозгласить республиканского кандидата продажным и испорченным человеком. Напрасно Гарфилд клялся, что он получил эту сумму не как участник общества, а как адвокат за какую-то чисто юридическую услугу; демократы пронесли его имя по всей стране как человека, который, будучи членом конгресса, вопреки прямых узаконений, был преступным участником спекуляторского общества и потому заслуживает не президентства, а уголовного преследования; что эта цифра показывает процентный доход с акций этого общества, и что вознаграждение за юридическую услугу могло быть только круглою цифрой – 330, 350, но ни в каком случае не 329. Роковая цифра стала каждый день появляться в заголовке демократических газет, и документ, в котором она найдена, был напечатан в миллионах экземпляров и пущен по всей стране с надлежащими комментариями. Мало-помалу эта цифра сделалась настоящим проклятием для республиканского кандидата и стала преследовать его по пятам. Ему стали во множестве присылаться письма, все содержание которых состояло из цифры 329 со значком, обозначающим доллары, какая-то невидимая рука стала начертывать эту цифру во всех местах, где бы только ни появлялся генерал. Она появилась на кресле, на котором он заседал в конгрессе, и на принадлежащем ему столе. Подъезд его дома украсился вензелем 329; противная цифра проникла в его частный кабинет и украсила все стены в нем, и даже пробралась в спальню и как дамоклов меч повисла над местом его покоя. Мало этого. Встав поутру и взявшись за сапоги, он, к ужасу, увидел на них 329. Отправившись в свою обычную утреннюю прогулку с любимой собакой, он заметил на ее ошейнике все тоже антихристово число 329. Придя домой и снимая свое пальто, он в отчаянии увидел антихристово число у себя на спине. Отправившись в отделение своей жены для утренних поздравлений, Гарфильд только ахнул, увидев на ее чепце проклятое число 329. Одним словом, куда он ни повернется, везде он встречает антихристово число 329. От него проклятая цифра с быстротою электричества стала распространяться по всей стране, и скоро все главнейшие предводители республиканской партии сделались ее жертвой. Между тем в демократических газетах появились целые поэмы в честь таинственного числа 329, и множество соображений, метящих в бедного генерала. Между прочим оказалось, что сумма 3+2+9 равняется 14, а таково именно количество букв в имени Гарфильда (James A. Garfield). От республиканских вожаков антихристово число набросилось на всех вообще республиканцев, так что сплошь и рядом можно было видеть целую партию джентльменов, у которых на спине красовалась цифра 329. Наконец, она пробралась даже в храм науки – университет. Почтенный профессор математики, начертав на доске геометрическую теорему, обратился к студентам с предварительным ее объяснением. Окончив вступление, он обернулся к доске для практического демонстрирования теоремы на чертеже и вдруг –остолбенел от изумления: на доске вместо чертежа красовалась исполинская цифра 329. Республиканцы до того переполошились от этой небывалой казни, что поставили особых сыщиков для уловления таинственной руки, повсюду пишущей антихристово число. Но таинственная рука оказалась неуловимой и по-прежнему продолжала класть антихристову печать на дверях республиканских домов.

Затем на поле битвы началась страшная перепалка из-за так называемого «китайского письма». Американцы ужасно не любят китайцев, а рабочий люд считает их своими смертельными врагами, так как они, массами прибывая в Америку, при крайней нужде нанимаются на работу по низкой цене, содействуя тем общему понижению заработной платы. В последнее время китайский вопрос сделался таким важным, что правительство принуждено было снарядить особую экспедицию для пересмотра договора с Китаем касательно китайской эмиграции с целью возможного ограничения ее. Ввиду такого значения китайского вопроса, очень важным стал вопрос и касательно того, каких воззрений на него держатся теперешние кандидаты на президентство. В удовлетворение общественного и народного запроса, они в своих официальных письмах, излагая политическую программу своих будущих действий в случае избрания на президентство, оба высказались и по китайскому вопросу, причем оба указали на ненормальности китайского переселения, вызывающие радикальный пересмотр узаконений относительно его. Гарфильд выразился следующим образом: «Новейшее движение китайцев к нашему тихоокеанскому берегу слишком похоже на ввоз китайцев, чтобы приветствовать его без ограничения; слишком похоже на нашествие, чтобы смотреть на него равнодушно. Мы не можем позволить, чтобы среди нас под видом эмиграции вводилась какая бы то ни была форма рабского труда». Выражения эти с ясностью определяют воззрения Гарфильда на китайский вопрос. Но для политиков это нипочем. Ничтожная демократическая газета напечатала частное письмо Гарфильда, адресованное к некоему Морею, члену «союза нанимателей» в городе Линне. В письме говорится: «Китайская проблема подвигается к делу. По моему мнению, вопрос о рабочих есть вопрос частной и корпоративной экономии, и частные лица или компании имеют право покупать труд там, где только возможно достать его дешевле», – и затем говорится, что договор с Китаем должен быть свято сохраняем и отмена его вредно отозвалась бы на американской промышленности, лишая ее дешевого труда. Очевидно, это совершенно противоположно официальному заявлению. Демократы с необычайным восторгом схватились за это письмо, во всех газетах появились факсимиле, который давал знать, что это почерк Гарфильда. Вопрос стал очень важным. Республиканцы смутились, а демократы напечатали письмо в миллионах экземпляров и пустили в обращение между рабочим людом, для которого китайский вопрос имеет особенно большое значение. Независимые газеты сделали запрос самому Гарфильду, действительно ли принадлежит ему это письмо, а он медлил ответом, еще более увеличивая смущение своих друзей и злорадство врагов. На бедного генерала уже столько было клевет, что если бы он на все их писал ответы, то и самому миру не вместить бы писанных книг. Он порешил было не отвечать и на это письмо, но тут дело приняло такой серьезный оборот, что он не мог обойтись без ответа и написал официальное письмо, в котором объявляет, что он никогда не писал такого письма, не знает личности, к которой оно адресовано, что все письмо есть бесстыдная подделка под его почерк, и просил немедленно пустить в дело сыщиков для открытия «негодяя», выкинувшего такую штуку. Дальнейшее расследование действительно показало, что письмо – бессовестная подделка, и адресовано к такому лицу, которого никто не знает в его собственном городе. Страшное негодование поднялось в республиканском лагере. Пущен был в дело целый легион сыщиков, и один республиканец назначил премию в 5.000 долларов тому, кто найдет поддельщика письма. Между тем, демократы имели уже неосторожность слишком далеко пойти с этим письмом, и полное раскрытие этой гнусной проделки стало для них мертвою петлей. А та газета, которая впервые пустила это письмо, воспользовалась этой проделкой для своих собственных целей. Она стала истерически рвать и метать, заявляя, что республиканские сыщики с револьверами вторгаются в ее контору и типографию, разоряют набранные формы, боясь дальнейших разоблачений «преступной политики Гарфильда», и угрожают смертью самим издателям и редакторам – и таким образом под шумок продавала втрое большее количество экземпляров.

VII. Решение народной воли

Конец президентской кампании. – В ожидании решения народной воли. – Всенародное голосование. – Счастливый лямщик и несчастный генерал. – Обзор кампании. – Причины республиканской победы. – Север и Юг. – Республиканский избранник. – Личность президента Гарфильда и его кабинет.

Свершилось наконец! Кончилась президентская кампания, одна из самых ожесточенных в истории страны. Нет больше лихорадочной агитации честолюбивых политиканов, нет страхов и надежд, нет шутовских костюмов и безумного курева факелов, нет криков об обмане и подкупе, нет, наконец, и даровых попоек. Сам народ выступил в поле и решением своей властной воли сбросил со сцены долой всю кутерьму мелких страстей и препирательств, и избрал своим правителем – огайского лямщика, который собственной волей и умом подвялен от лямки на канале до высочайшего положения в стране.

Всенародное голосованье происходило 2-го ноября по новому стилю. Это было во вторник. В субботу перед тем демократы производили последнюю демонстрацию – треском ракет и спичей. Воскресенье было внешнего покоя и душевной тревоги вожаков партий. Понедельник, последний день кампании, был днем томительных страхов и надежд. В главных квартирах производились последние выкладки относительно шансов выборов. Телеграфные станки неустанно работали, и вожаки партий до головной боли заняты были математическими соображениями о возможных результатах. Общее настроенье было как бы пред днем великой решительной битвы. Для самих кандидатов решение этого дня могло быть важнее, чем победа или поражение для главнокомандующих. Если признание со стороны народа правителем страны есть великая честь, то отвержение им есть нравственная смерть. Можно поэтому понять, что в ночь на 2-е ноября два человека в Соединенных Штатах были совсем оставлены безжалостным богом Морфеем, и великолепный рассвет рокового дня они встретили с истомленными болезненными лицами. «Мы с философским спокойствием будем ожидать народного решения», – сказала накануне жена генерала Гарфильда; но беспокойство самого тона опровергло философию, и догадливый репортер поспешил подкрепить ее уверениями в избранье ее мужа. Г-жа Гарфильд – высокообразованная дама, но ей больно было переносить ту мерзость личных нападок на ее мужа, в которой изощрялась демократическая печать в продолжение пяти месяцев, со времени назначения его на президентство. Тем с большим беспокойством ожидала она теперь рокового дня, так как неизбрание ее мужа было бы народной санкцией всех этих низких инсинуаций. Г-жа Генкок была более уверена в избрании своего мужа и говорила только о том, что ей жаль будет расстаться с теперешним островком, когда им нужно будет переселиться в Белый Дом.

День народного избрания открылся великолепным рассветом. Солнце ярко взошло над страной и ласково манило народ к исполнению его великой обязанности. Осень в Нью-Йорке лучший сезон в году. Воздух сух, свеж и здоров. Но с ноября начинается еще так называемое индейское лето и к хорошей осени прибавляются прелести ранней весны. Солнце 2-го ноября грело весенними лучами и много живости придавало пестрому движению городского населения. День избрания есть народный праздник, работы прекращаются и магазины закрываются. Уже с раннего утра массы народные высыпали на улицы, и у контор избирательных участков выстроились в линии толпы избирателей, терпеливо ожидавших своей очереди. Любопытно смотреть на эту пеструю толпу решителей судьбы страны. Они идут к роковому ящику с готовыми билетами в руках. На всех лицах светится созревшая решимость. Молча подвигаются они, ряды за рядами, к великой урне народной воли, и слагают маленькие билетики, выражающее их созревшую волю. Какая пестрота одежд, лиц и состояний в этих легионах избирателей! Вот блестящей джентльмен в шелковой шляпе и лайковых перчатках с золотыми пуговичками; за ними стоит дюжий рабочий в поношенном сюртуке и с мозолистыми руками. Миллионер и бесприютный бедняк; высокий общественный деятель и уличный сапожный чистильщик; железнодорожный воротила и вагонный служитель; литератор и газетный разносчик; пастор и церковный сторож, адвокат, учитель, виноторговец, шарманщик, китаец, негр, еврей, поляк – все, кто только прожил пред тем безвыездно пять лет в Соединенных Штатах, теперь подвигались к урне для выражения своей воли, для избрания правителя страны. За несколько дней пред тем происходила запись избирателей, и Нью-Йорк дал в этот раз 216.000 избирателей, на 50.000 больше против позапрошлых выборов. Такой прирост объясняется не столько приращением в населении, сколько ожесточенностью борьбы партий. Голосование не обязательно, и весьма многие граждане не вотируют в течение всей своей жизни. Между тем, в прошлом году шум президентской кампании так взволновал страну, что вывел из равнодушия множество таких граждан, которые никогда дотоле не вотировали. Голоса подаются не непосредственно за кандидатов на президентство, а за известных избирателей, которых во всей стране полагается 369 человек. На голосование назначается только один день – от восхода до заката солнца. Когда последние лучи солнца догорали за прибрежными высотами Гудсона, народ слагал последние билеты, и в 4 ¹/₂ часа урны били уже закрыты. Дело избрания было уже сделано, народ сложил свое решение, президент уже был избран – хотя еще никто не знал, на кого выпало народное избрание. Только счет голосов мог определенно сказать, кому народ вверил представительство своей воли. И вот затрещали телеграфные станки во всех главных квартирах, и цифры со всех концов страны полетели по железным нервам земли в главные центры и отсюда мгновенно переносились на улицы и показывались народу посредством электрических бюллетеней. А народ густыми массами занял все площади пред этими бюллетенями, и ночной воздух во всех концах города дрожал от кликов народных. То народ дивовался своей собственной воле, и партии, смотря по тому или другому наклону цифр, то беззаветно ликовали, то злобно негодовали, а сердца кандидатов и их жен то радостно трепетали, то болезненно сжимались и замирали. Всю ночь происходил счет голосов, и до самого утра цифры все колебались. Только уже к солнечному восходу весы народной воли окончательно установились. Республиканская чаша грузно опустилась, а демократическая безнадежно вздернулась кверху, и там в отчаянии сидел генерал Генкок. Республиканцы победили, и ликованиям их не было конца, а демократы в отчаянии опустили головы. Гарфильд со своим семейством с молитвенным благодарением встречал восходящее светило дня, а Генкок сердито бегал в своем кабинете из угла в угол, проклиная день своего назначения кандидатом на президентство. Узнав окончательный результата избрания, Генкок надел пальто и отправился в ближайшую цирюльню постричься. Негр-цирюльник, большой политикан и болтливый как трещотка, с недвусмысленно сияющим лицом встретил пораженного генерала и с простодушною ядовитостью начал тиранить своего великого клиента своей болтовней.

– Как вы себя чувствуете, генерал? – спросил вежливый «джентльмен цвета».

– Хорошо, – резко ответил генерал.

– Приятная погода, генерал! – переменил тему разговора цветной джентльмен.

– Хорошая погода, – угрюмо ответил генерал.

– Как прикажете стричь? – смущенно спросил цветной джентльмен.

– По возможности молча! – уже совсем сердито закричал генерал, так что цветной джентльмен перетрусил и, пробормотав извинение, молча защелкал ножницами.

По возвращении домой, генерал нашел массу друзей и знакомых, пришедших выразить ему свое сожаление.

– Что вы думаете, генерал, о результате избрания? – спросил один из его друзей.

– Я могу повторить только то, что я и прежде говорил, что я вполне признаю решение народной воли. Наша страна – республика, и большинство должно править.

– Так вы не жалеете о том, что вы поражены?

– Жалеть бесполезно, – отвечал генерал.

– Но тут есть одно великое утешение, генерал: этим поражением вы освободились от предстоявших вам хлопот и многосложных забот, связанных с президентством.

Неудавшейся кандидат подозрительно взглянули на всех, натянуто улыбнулся такому утешению и, ни слова не говоря более, раскланялся и отправился на обычный утренней смотр своих войск. Такими маленькими курьезами закончились большие усилия демократической партии в минувшей президентской кампании.

Настоящее поражение демократической партии тем более жестоко, что оно совсем неожиданно для нее. Никогда еще она со времени войны не выступала в президентскую кампанию с такими надеждами и с такою уверенностью, как в этот раз. Уже при выборах 1876 года демократическая партия развернула такую боевую силу, что республиканцам угрожало полное поражение. Да оно и нанесено уже было ими, по убеждению демократов, и только республиканская интрига лишила их плодов победы. Если же четыре года тому назад народная воля высказалась в пользу демократической партии с такою силою, что республиканцам пришлось интригами и обманом удерживать правление в своих руках, то за эти четыре года демократы уверенно рассчитывали приобрести такую силу, пред которой уже не посмеет выступить интрига. С такою уверенностью демократы начали президентскую кампанию. Обстоятельства сначала слагались так, что могли только поддерживать и укреплять самоуверенность партии. У республиканцев произошел раскол. Самая сильная республиканская фракция поддерживала генерала Гранта на «третий срок», возбуждая против себя сильное народное недовольство и открытые подозрения в затаенных посягательствах на свободные учреждения страны. Этим республиканцы значительно ослабляли себя, усиливая в то же время противников. Если бы Грант устоял на чикагской конвенции и назначен был республиканским кандидатом на президентство, то дело партии было бы совершенно проиграно, ее предполагаемая сила обратилась бы в слабость, так как все независимые голосователи были против «третьего срока» и потому подали бы свой голос за демократического кандидата. Демократы вполне сознавали эту дилемму и со своей стороны делали все, чтобы подставить республиканцам такую ловушку. Но генерал Грант не выдержал оппозиции и не получил назначения. Вместо него из конвенции вышел «темный конь», генерал Гарфильд, что опять-таки было не в пользу республиканской партии и как нельзя больше на руку демократам. Генерал Гарфильд в качестве «темного коня» был неожиданными продуктом чиновнической деморализации республиканской партии и, помимо своих личных достоинств, был живым изобличителем вырождения государственного смысла в правящей партии. Страна смутилась от такого исхода республиканского конклава, и невольно зародилась мысль о перемене правления. Внимание народа обратилось к демократической партии, и он с большим интересом ждал, кого назначит своим кандидатом эта партия. Когда из демократической конвенции вышел доблестный генерал Генкок, популярный по своим военными заслугами пред страною и безупречный в своей частной жизни, то общественное внимание по-видимому бесповоротно остановилось на демократическом кандидате и тем самым обещало ему народное избрание. Демократы ликовали, предвкушая все выгоды власти, а республиканцы трепетной рукой держали бразды правления, предчувствуя свое поражение. В таком настроении прошли первые месяцы по назначению кандидатов. Между тем, схлынули летние жары, народ собрал богатейшую жатву, какую только когда-либо приходилось ему собирать, и осенняя промышленность страны развернулась до небывалых размеров. Демократические политиканы весело провели время на дачах и возвратились на политическое поприще с полною уверенностью, что им стоит только прийти, увидать и – победа несомненна. И вот они действительно пришли, увидели и – только ахнули. Народ оказался до того удовлетворенным своим состоянием, своими жатвами и своею промышленностью, что всецело отдался своим домашним делам и совсем не интересовался политикой. Напрасно демократы гремели проклятиями на правящую партию, предсказывали неминуемое разрушение страны от дальнейшего ее правления, доказывали необходимость перемены в правлении, угрожали цезаризмом, который постепенно растет в республиканской партии – все было напрасно. Народ был сыт и доволен, а сытое брюхо к политике глухо. Народ был сыт и желал быть таким, и вследствие этого именно не желал перемены, которую ему обещали демократы. Ввиду такого положения вещей ясно, на чьей стороне была сила. Республиканцы живо поняли, где их главная крепость, и народное довольство сделали главным аргументом в пользу своей партии. И этот аргумент оказался столь доказательным и убедительным для народа, что он подавляющим большинством отверг партию перемены.

Это, по моему мнению, главная причина победы республиканцев. Но тут были, кроме того мнения, частные причины, которые тоже содействовали успеху правящей партии. Прежде всего, республиканская партия была уже сильна тем, что она держала правление страны в своих руках. За 20 лет своего правления она успела пустить такие глубокие корни в стране, вырвать которые могло только какое-нибудь общее конвульсивное движение народа. В ее руках находится вся обширная область государственной администрации с целою армией должностных лиц, для которых господство партии стало вопросом жизни и смерти. В течение 20-ти лет успело смениться несколько поколений чиновников, которые воспитались в этой среде и обязаны ей всем своим существом. Все они поэтому ратуют за правящую партию, и их влияние, как представителей администрации, весьма сильно и важно. Затем двадцатилетняяправительственная практика выработала в вожаках партии замечательный такт в умении понимать условия и потребности страны и пользоваться ими для своих целей. В минувшую кампанию партия выставила стольких государственных деятелей с сильными ораторскими и политическими талантами, что демократам приходилось выдвигать все свои резервы, чтобы только хоть сколько-нибудь противостоять им. К тому же республиканцы имели у себя больше материала для самозащиты. Многолетний опыт правления давал им неистощимый запас аргументации в свою пользу, так что они всегда могли опираться на те или другие заслуги, которым им обязана страна. Демократы не имели таких выгод. Им приходилось опираться только на отрицательные аргументы; на обличение недостатков правящей партии и на обещания тех благ, которые польются на народ, лишь только он вверит свою власть демократам. Но если обличения производили некоторое впечатление, то обещания были при настоящем положении вещей пустым словом. Народ был доволен, и потому демократические обещания, в сущности, могли вызывать только его недоверие и насмешки. Так относились народные массы вообще к аргументам демократической партии. Но среди них есть один класс, который и не может иначе относиться к ней. Это многочисленный класс деловых людей – мануфактурной промышленности. Одним из отличительных принципов республиканской партии всегда был высокий протекционный тариф. Он неизменно существовал в течение всех двадцати лет правления партии и под его влиянием образовался упомянутый класс деловых людей. Благодаря этому тарифу, мануфактурная промышленность достигла высокого развития, дала заработок миллионам лиц и накопила значительные богатства в руках многочисленных промышленников. Будучи обязаны своим богатством такому принципу республиканской партии, этот сильный класс, естественно, крепко держится за партию, давшую ему не только богатство, но и самую жизнь, и всячески противодействует демократической партии, которая держится как раз противоположного принципа в торговле. Этот класс год от году крепнет в стране, и теперешнее четырехлетие правления республиканцев будет иметь своим последствием, конечно, только еще большее усиление его и пропорциональное уменьшение шансов демократической партии когда-либо достигнуть положения правящей партии.

Кроме социальных причин, с замечательною силою в настоящий раз выказалась и одна политическая причина поражения демократов. В политическом отношении партии разнятся тем, что республиканская партия постоянно работает в пользу централизации, и есть деятельная охранительница целости и единства Союза штатов. Она постоянно утверждает, что Соединенные Штаты не простой политический или географический союз, а единая, нераздельная нация, имеющая одно общее верховное правительство, которому должны подчиняться все отдельные штаты. Демократы, напротив, усиливаются отстаивать отдельные права штатов, и настаивают на том, что Соединенные Штаты совсем не нация, а простой добровольный союз самостоятельных государств и может существовать только до тех пор, пока эти отдельные государства желают того и находят для себя выгодными такой союз. Особенно живуча такая идея на Юге и однажды она повела уже к братоубийственной войне. Со времени войны и до настоящего времени эта идея постоянно заявляла о себе в южных штатах и выразилась особенно в непримиримой оппозиции «сплоченного Юга» по отношению к Северу. Между тем Север, раз спасший Союз от распадения, пошел в силу реакции в этом отношении все дальше и дальше, породив даже, наконец, идею о цезаризме. Этот цезаризм, конечно, проблематического характера и есть скорее вздутая выдумка демократов, но, несомненно, однако же, то, что идея национального единства штатов крепко засела в сознании народа, и он в этом отношении предпочитает принцип республиканского знамени. Этим объясняется тот еще небывалый факт, что при настоящих выборах весь Север единогласно подал свой голос за республиканского кандидата, и все так называемые сомнительные штаты вотировали за Гарфильда, дав ему преобладающее большинство. Поступая так, Север производил грандиозную демонстрацию в пользу национального единства против сепаратистского юга. Демократическая печать так и поняла эту демонстрацию, и одна из наиболее откровенных газет таким образом приветствовала избрание республиканского кандидата: «Ave Caesar Imperator! Гарфильд – президент, король, император! Народ Соединенных Штатов своим собственным актом, добровольно и свободно, избрал своим правителем человека, который есть воплощение интриги, обмана и преступности. Мы должны признать народное решение. Но не будем закрывать себе глаз. Отселе страна должна вступить в новую эру. Мы разделались с республикой. Давайте приветствовать империю. Народные права потоптаны ногами. Они попраны и затоптаны в грязь. На развалинах республики восстанет олигархия чиновников, аристократия буржуазии, империя самоизбранных честолюбцев. Не преувеличиваем ли мы положения? О, нет» ... и т. д. Эта тирада звучит выкриками помешанного, обезумевшего от бессильной злобы, но она отражает в известной степени общее настроение демократической партии. Эта партия, надо заметить, состоящая главным образом из бывших рабовладельцев Южных Штатов, до сих пор носит на себе следы деморализующего рабства. Демократы – неисправимые аристократы, горячи, честолюбивы и легкомысленны. Они не любят медленного, усидчивого и упорного труда и желают, чтобы все делалось по магическому движению их властных бровей. Они честолюбивые демагоги и любят держать народные массы в полном своем подчинении. Для этого они держат народ в самом темном невежестве, и демократический Юг в умственном отношении стоит по меньшей мере на 50 лет позади республиканского Севера. При небольшой удаче они теряют головы в вихре ликований, при малейшей неудаче предаются отчаянию и в неистовых воплях изливают свою бессильную злобу. Ясно, что здравомыслящему, практическому, расчетливому, интеллектуальному Северу нетрудно бороться с таким Югом и побеждать его. Благодаря своей страстной запальчивости и непрактичности, демократы наделали множество ошибок во время самой кампании. Когда они увидели, что на почве принципа им невозможно было устоять против республиканцев, они безумно ударились в личную политику, открыли настоящую вакханалию личных нападок, клевет и инсинуаций против республиканского кандидата. В течение пяти месяцев кампании демократы не выпускали такого листка, в котором бы Гарфильд не обвинялся во взяточничестве, спекуляторских проделках, чиновнической испорченности, клятвопреступности и тому подобных ужасных преступлениях, и, наконец, доблестно завершили эту кампанию сплетен и выходок изобретением подложного «китайского письма», рассчитанного на восстановление против республиканского кандидата рабочего населения. Сначала эта личная вакханалия, по-видимому, производила некоторое действие, но затем своею неумеренностью и слишком прозрачною тенденциозностью обличила саму себя, а несчастным «китайским письмом» окончательно оскандалила себя пред глазами всего народа. Автор этого письма скоро был арестован, оказался сотрудником одной демократической газеты, и судом доказана была злонамеренная подложность письма. Презрительное и исполненное непоколебимого достоинства молчание Гарфильда среди всей этой неистовой оргии личных на него нападок только больше придавало ему величия, завоевывало общественные и народные симпатии и делало его неуязвимым. Раскаленные угли обличений и клевет обращались на головы самих обличителей. Народ говорил, что демократы потому слишком набросились на Гарфильда, что им нечего было больше говорить за себя. Так демократическая партия сама подкапывала под собой почву, и поражение ее было бы, наверно, еще больше, если бы она не нашла некоторой поддержки в личных достоинствах своего кандидата. Все эти общие и частные причины привели к тому, что из 369 избирательных голосов на Генкока выпало только 150, а на Гарфильда 219, на 34 больше против необходимого для избрания числа 185.

Избранник республиканской партии, теперешний президент Джемс Гарфильд, по своим личным качествам человек весьма симпатичный. Он обращает на себя внимание уже по самой своей романтической судьбе, выдвинувшей его из темной бедности на теперешнюю первостепенную роль в государстве. Сын бедного фермера, он по смерти отца предоставлен был на попечение капризной судьбе, и она, по-видимому, не имела особенной заботливости о нем. Бедный мальчик сверх сил принужден был работать вместе со своими братьями на маленькой, оставленной отцом ферме и совсем не видел ласкового привета со стороны суровой судьбы. Непосильный физический труд легко мог задавить умственные дарования, но этот мальчик, одаренный от природы сильною волею и сметливостью, сам проложил себе дорогу. Он заметил, что рабочие на канале получают больше денег, чем они могли заработать на ферме или плотничеством, которым он занимался в зимнее время. Недолго думая, он поступил в лямку и скоро возвысился до положения кормчего. После такого успеха он решился сделаться матросом судна на родном озере Эри, но жестокая горячка расстроила его планы, и он пролежал в постели три месяца. По выздоровлении они со своим ничтожным денежным запасом и двумя лепешками в кармане отправился в соседнюю школу. По окончании курса здесь, он перешел в так называемый «эклектический институт». Днем слушал лекции, а по утрам и вечерам плотничал, зарабатывая деньги на содержание; занимал убогую комнатку и сам готовил для себя кушанье. Сочетание физического труда с умственным только укрепляло даровитого юношу. Из института он вышел с блистательным дипломом, хорошим реальным и классическим образованием и 450 долларами долга, которые он занимал для уплаты за слушание лекций. Женившись на умной и скромной девушке, учившейся вместе с ним в школе, он построил себе маленькую хижину и начал бедную, но счастливую жизнь, состоя учителем в одной коллегии. Это было пред гражданской войной. Происходившая тогда агитация в пользу отмены рабства дала ему возможность выступить на политическую арену; он произнес несколько блистательных речей против рабства, которые произвели такое впечатление, что он обратил на себя внимание республиканской партии, взявшей на себя задачу отмены рабства. Когда разразилась война, он принял деятельное участие в организации местной милиции родного штата Огайо и в 1861 г. избран был начальником для местного полка. Во время войны он заявил о себе как о дельном полководце и достиг высших военных степеней. Не будучи особенно блистательным воином и не составив здесь себе громкого имени, он, однако же, был известен как умный и осторожный начальник, немало содействовавший успеху северной армии. Эта известность дала ему возможность после быть избранным в конгресс. Если во время войны его осторожность несколько мешала его славе, то на мирном поприще государственной деятельности она выдвигала его. Состоя членом конгресса, он не был праздным отбывателем своей должности, а дал себе труд подробно изучить архив конгресса и ежедневно, как неутомимый и упорный ученый, работал в пыли бумаг, за что получил даже прозвище педанта от своих собратов. Это дало ему такое практическое знание государственного делопроизводства, которому завидовали его собраты и которое служило страшным оружием в его руках для всякого невежества, легкомыслия или рутины.

Как президент, Гарфильд, несомненно, представляет собою одного из достойнейших и опытнейших государственных деятелей страны. Он ясно и глубоко понимает нужды государства и обладает достаточно сильною волею, чтобы настойчиво прилагать к действительности свои просвещенные взгляды. Это он доказал с первых шагов своей государственной деятельности, смело и мужественно выступив на борьбу с административной язвой чиновничества, развившейся за последнее десятилетие в гнусное общественное зло. Темное зло, конечно, не могло сразу уступить, и выслало даже негодяя, который занес злодейскую руку на народного избранника, решившимся честно и открыто действовать во благо своей страны. Но злодейский выстрел Гито был сигналом пробуждения грозного общественного негодования и в энергичной поддержке общества президент Гарфильд, если только он оправится от покушения, найдет верную опору для нанесения злу смертельного удара. В тоже время избрание президентом Гарфильда вновь внесло в федеральное правительство американской республики ту истинно народную атмосферу, которая в последнее время стала было уступать место нарождавшейся атмосфере аристократизма и плутократии. Кабинет президента Гарфильда теперь самый демократический в мире. Как жена самого президента, так и жены двух его главнейших министров, являющиеся теперь руководительницами высшего американского общества, еще не в далеком прошлом были простыми сельскими учительницами. На этот кабинет американцы могут с гордостью указывать, как на доказательство того, что в них еще живы предания их отцов, завещавших им великие начала истинного народоправства.

По пути из Америки

I. Через океан

Возвращение на родину. – На палубе немецкого корабля. – Жертва акулы. – Потомок варягов. – Брат-славянин и международный язык славянских народов. – Воскресный день и две проповеди. – Американский проповедник. – Берег старого света. – Канал и Немецкое море. – Горе и радость.

«Где хорошо, там и родина – Ubi bene, ibi patria», гласит правило космополитизма. Ничего не может быть ложнее этого правила. Оно –досужее произведение праздной фантазии людей, никогда не бывших в чужой стороне, или тех, в выветренной душе которых нет ни капли нравственного чувства. Чужая сторона может быть интересна для наблюдения, выгодна для заработка, но она ни в каком случае не может заменить отечества или заставить забыть его. Симпатию можно встретить в людях и на чужой стороне, но эта симпатия дает мало сердцу человека, и оно тоскливо рвется туда, где живут сладостные воспоминания его детства, где взлелеяны его надежды, где все, которые его любят, и все, которых он сам любит и которых не может не любить. Я пробыл в Америке полтора года. Это одна из тех стран, которые могут заглушить тоску по родине массою интересных и разнообразных впечатлений. Но и это только на время. Естественное чувство берет свое. Вот почему я получил известие о возможности отправиться на родину с таким радостным восторгом, который испытывается нечасто.

У громадного дока на реке Гудсоне исполинский корабль «Donau» уже готов был двинуться в далекий океанский путь. Машины поднимали сходни, и сердца пассажиров и провожавших их родных и знакомых дрогнули болью разлуки. Заревел последний свисток, корабельный оркестр ударил прощальный марш, машина закряхтела, взрослые прослезились, дети закричали, прощальные платки запестрели над головами и синие волны закипели под могучими ударами исполинского винта. Живописные берега замелькали по обоим сторонам, а впереди уже чуялось прохладное дыхание дедушки-океана. Пассажиры тоскливо следили за убегающими берегами; каждый был погружен в свои думы. Разлука всегда печальна, хотя бы она производилась свободно и за нею имелась в виду радостная встреча; тем более разлука на такой далекий и сопряженный со всякими случайностями и опасностями путь. Летнее путешествие чрез океан считается самым благоприятным, и тысячи более или менее состоятельных американцев отправляются в Европу просто для удовольствий летнего сезона. Тем не менее, необъятность водного пути сохраняет свою устрашающую силу для воображения. Сердце невольно содрогается от мысли, что в продолжение целых десяти дней придется жить под страхом немилости со стороны капризной стихии. Для меня путешествие чрез океан не было уже новостью. Я испытал его в один из самых бурных сезонов – позднею осенью. Теперь я уже смело смотрел на предстоявший путь и желал только, чтобы полотняные крылья корабля сильнее надувались попутным ветром и быстрее несли меня к берегам родного континента. Между тем великолепная панорама Нью-Йорка и плеяды соседних с ним городов сливалась уже в безразличную серую массу, и когда огненный шар заходящего солнца спускался к лазурной поверхности океана, американская митрополия бессильно боролась с волной, которая вскоре захлестнула ее и она скрылась из глаз. Корабль оказался в заколдованном круге воды и неба, с которого приветливо улыбались вечерние звезды.

Корабль «Дунай» принадлежит к богатой немецкой компании «Северогерманского Ллойда» и совершает рейсы между Нью-Йорком и Бременом. Это в полном смысле немецкий корабль – с немецкою дешевизною, немецким столом и немецкими матросами, хотя в здоровых широких лицах последних явно проглядывает славянский тип, заеденный немецкой культурой. До Бремена «Дунай» взимает такую же плату, какую английские корабли берут до Ливерпуля и французские до Гавра, несмотря на значительную разницу в расстоянии. Океанский переезд стоит в первом классе 100 долларов, во втором 60 и в третьем 30. Для американцев это равняется такому же количеству рублей, но для русского путешественника, благодаря низкости нашего курса и разнице в заработной плате, это составляет ровно вдвое большую сумму. Каюты были переполнены немцами, кое-как ломавшими английский язык. Интересно смотреть на эти типы американских немцев. Все они полноправные граждане американской республики, но в тоже время они подданные своего милого фатерлянда. Большинство из них несколько десятков лет тому назад прибыли в Америку убогими эмигрантами. Счастье улыбнулось им в новом отечестве, они разбогатели, обзавелись семействами, и теперь отправлялись взглянуть на свое прежнее отечество, повидать родных и друзей детства. История их жизни запечатлена на всей их внешности. Все это суровые, корявые лица, в глубоких морщинах которых иероглифически значится повесть их трудовой, много испытанной жизни, но на руках виднеются массивные бриллиантовые перстни и на груди висят тяжелые золотые цепи от золотых карманных часов. Старики продолжают говорить провинциальным немецким жаргоном, а молодое поколение уже совсем обамериканилось, говорит чистым английским языком и употребляет немецкий язык только для утешения стариков. Материальное благосостояние дает нравственное довольство, и пассажиры, освободившись от грусти разлуки, за великолепным ужином первого дня превратились в общество веселых и беззаботных людей. Когда после ужина, на палубе корабля, под звездным небом и при гармоническом плеске тихих волн, оркестр ударил немецкий вальс, немцы закружились в вихре родного танца.

Веселье разлилось по поверхности плавучего юрка. Когда оркестр закончил свою музыку, то образовались кружки певцов, и дедушка-океан до глубокой полночи слушал смешанные мотивы немецких и американских песен счастливых тевтонов. Но счастье зависит не столько от внешнего довольства, сколько от внутренней удовлетворенности! Когда нет последней, внешнее веселье только еще больше удручает душу. Среди беззаботно веселившихся пассажиров была молодая девушка, которая уединенно прижалась к борту и тоскливым неподвижным взглядом следила за бегущими волнами. Никто не говорил с ней, и она не говорила ни с кем. На другой день она стояла на том же месте и не принимала никакого участия в непрерывной болтовне знакомящихся друг с другом пассажиров. Это был воскресный день. Солнце ярко светило на безоблачном горизонте и немецкий оркестр открыл свой предобеденный концерт священным гимном: «Мой Бог есть моя твердыня». Торжественная музыка священного гимна, вместе с музыкой тихо плещущих волн океана, разливала блаженство в довольных душах, но для несчастной души угрюмой пассажирки она была погребальным гимном. Когда, закончился гимн и под его впечатлением водворилась благоговейная тишина, девушка поднялась над бортом, чтобы, по-видимому, лучше всмотреться в рассекаемые кораблем волны. Но вот еще один момент и – над бортом только мелькнуло платье несчастной, и она рухнула в воду, где ее тотчас же закрутило кипящей от ударов винта волной. Пассажиры вскрикнули от ужаса, раздался тревожный сигналь, живо спущена была спасательная лодка, но несчастная была уже погребена в бездонной водяной могиле. Печаль водворилась на палубе, пассажиры угрюмо смотрели на волны, поглотившие человеческую жизнь, а они по-прежнему беззаботно струились и журчали, и только из кипящей поверхности их по временам показывалась черная спина страшного морского чудовища, ждавшего новой жертвы. Несчастная девушка сделалась добычей акулы, которая таким образом навсегда поглотила и ее, и приведшее ее к ужасному самоубийству горе.

Этот страшный случай набросил тень скорби на все общество пассажиров. Но чужая скорбь мимолетна, и вечером того же дня по-прежнему водворилось веселье. Между пассажирами, кроме немцев, были лица всевозможных наций, званий и состояний. Тут были: «поистине достопочтенный» (как гласит официальный титул) американский епископ из Клевеланда, со своей супругой отправлявшейся на летнюю экскурсию в Европу, и американский коммерсант, пробиравшейся по торговым делам в страну пирамид; немецкая писательница, изучавшая общественную жизнь янки и норвежский авантюрист, возвращавшийся на родину из диких дебрей американского далекого запада, где он единственно ради приключений прожил девять месяцев в среде краснокожих индейцев; американский проповедник, отправлявшийся для наблюдения над религиозно-нравственною жизнью Старого Света, и испанский артист, везший на родину пожатые в Америке денежные лавры и т. д. Все это разнохарактерное собрание, по необходимости сплоченное ограниченным пространством палубы корабля, слилось в одну интимную семью. Для меня все это были одинаково чужие люди. Но замечательна растяжимость чувства родственности. Чем дальше вы от родины, тем более широкий круг захватывает это чувство. Ближайшими ко мне оказались те, которые были одинаковы по профессии, но наиболее родным был норвежец, и единственно потому, что он из страны, географически наиболее близкой к моей родине. Он больше других знаком с Россией, имеет брата в шведском посольстве в Петербурге и более других знаком с нашей историей, что необыкновенно приятно встретить после обычного у иностранцев темного неведения в этом отношении. По естественной ассоциации разговор перешел к вопросу о варягах, и норвежец оказался рьяным приверженцем норманской школы в этом вопросе. По его отзыву, норвежские историки тщательно разработали этот период и у них нет даже сомнения в том, что варяги были кто-либо другие, а не норманские витязи. Слово варяг до сих пор сохраняется в языке скандинавских и англо-саксонских народов. По-норвежски waranger и по-английски warrior значит вояка, воитель, воин. Слушая одушевленную речь новейшего варяга, нельзя было не думать, что он прямой потомок тех доблестных варягов, которые призваны были водворить порядок в нашей обильной, но неустроенной земле. У нас очень мало знакома древняя история Скандинавского полуострова, а тщательное изучение ее, несомненно, пролило бы значительный свет на все еще темный вопрос о происхождении наших первых князей, из-за которых наши историки до сих пор бесплодно ломают копья. Тем же доблестным варягам принадлежит честь первого открытия Нового Света. Очень мало известен, а однако же с несомненностью установлен норвежскою и американскою историей тот факт, что Америка видела на своих берегах белых людей пятью веками раньше, чем смелый генуезец во всеуслышанье провозгласил открытие этого материка. Еще в начале XI стол. норвежские викинги отважно рыскали по всей ширине северной половины Атлантического океана, имели поселенья в Исландии и Гренландии, и один из них, именно Лайф Эриксон, пробрался в Америку, где в пределах теперешнего штата Нью-Йорк основана была колония, от которой найдены археологические останки. Колония была слишком слаба, чтобы выдерживать напор краснокожих, и колонисты должны были оставить новооткрытую землю, и имя Эриксона вместе с проложенным им путем было забыто на целые века. Теперь в Америке предполагается сооружение памятника в честь доблестного викинга, что и следовало бы давно сделать, как заявил мой интересный собеседник, который, видимо, переполнялся патриотическою гордостью при воспоминании о своих исторических предках.

Так, в праздных беседах, проходили дни за днями, а корабль неустанно мчался по синим волнам океана, ежедневно делая по пятисот верст. Погода стояла превосходная, и все время держалась такою, несмотря на отчаянные прыжки морских свинок, которые, по наблюдению моряков, обыкновенно предвещают бурю. Летом океан гораздо оживленнее, чем зимою, и нам ежедневно встречалось по несколько судов и кораблей, которые, как точки, проходили по окраинам водяного круга. Однажды, при лучах заходящего солнца, я стоял на носовой части корабля и всматривался в беспредельную синеву, ожидая появления какого-либо встречного судна. Ко мне подошел краснощекий самодовольный немец и спросил, какой я нации. На мой ответ он сказал, что в третьем классе есть молодой больной человек, который не говорит ни на каком европейском языке, между тем он крайне беспомощен и, быть может, ему можно бы помочь в чем-нибудь. Уж не русский ли, мелькнула у меня мысль в голове, и я отправился к нему по указанию немца. Бледный и исхудалый, бедно одетый молодой человек тоскливо и одиноко сидел на лавке и представлял живую картину горя-злосчастья, скорбные черты которой еще ярче выступали от окружающей картины немецкого самодовольства. Я обратился к нему по-русски, и угрюмые черты его лица мгновенно просияли. Он понял меня и обрадовался возможности прервать невыносимое молчание. Оказалось, что это православный серб. Всего шесть месяцев тому назад он отправился на сколоченные усиленным трудом деньги в Америку, надеясь там найти для себя лучшее счастье. К сожалению, он не знал никакого другого европейского языка, кроме родного славянского, и потому мог служить только в качестве тяжелой рабочей силы. Непосильная работа живо надломила его организм, он заболел и теперь в отчаянии возвращался на родину. Мне прежде приходилось встречаться с сербами, и они обыкновенно плохо понимают по-русски, но этому молодому человеку как будто нужда вложила особый разум языкознания, и он отлично понимал каждое слово. Притом я нарочно одевал свою речь в церковно-славянскую форму и это, несомненно, весьма много облегчало ему понимание. Наши славянофилы при своих всеславянских стремлениях постоянно встречались с тем охлаждавшим их порывы к всеславянскому братству фактом, что раз личные славянские племена не понимают друг друга, так что для более или менее серьезных сношений приходится обращаться к посредству какого-либо европейского и по преимуществу немецкого языка. Мне всегда казалось, что у славянских, по крайней мере православных народностей, есть такой общий, неизменный, классический язык, который может служить международным для них языком и превосходным средством сношения их между собою и нравственного единения. Это именно церковно-славянский язык, на котором у всех их одинаково совершается богослужение и который они с детства все привыкают понимать. Следовало бы только больше обратить на него внимания при народном образовании, и тогда все православные славянские народы легко могли бы говорить между собою на общем и притом священном языке, и не было бы нужды обращаться за помощью к немецкому языку, который служит одним из сильнейших орудий германизации славян. Мой собеседник славянин фактически подтвердил истинность этой теории. Чтобы сделать свою речь более понятною для меня, он также стал облекать ее в церковно-славянскую форму, и скорбную повесть своих приключений заключил восклицанием: «Гей, брате, здраву человеку в Америце благо есть быти, не здраву же шицко зле!» Бедняк не имел совершенно денег на проезд от Бремена до родины, и потому радость его не могла быть выражена ни на каком языке, когда, при деятельном посредстве американского проповедника, в пользу его собрана была маленькая сумма германских марок. На корабле был еще другой беспомощный человек, швейцарец, отравившийся свинцовым ядом на фабрике, где он работал в Америке. В нем принял живое участье американский епископ и также собрал в его пользу некоторую сумму. Что бы ни говорили философы о чистом гуманизме, как вполне достаточном источнике для благотворения, но действительной основой его может быть только религия. Многие из пассажиров сочувствовали обоим несчастным, но без деятельной инициативы служителей религии это сочувствие едва ли выразилось бы в действительном благотворении.

Океанский исполин кряхтел и работал неустанно больше недели, а все не мог выбиться из заколдованного круга воды и неба. Можно бы даже усомниться в том, подвигается ли он вперед, если бы на карте ежедневно не отмечалось количество пройденных миль и не указывался пункт, в котором он в данный день находился. Ко второму воскресному дню этот пункт на карте уже далеко передвинулся за половину океана. По соображенью оставалось только два дня пути до берегов Англии, и пассажиры, соскучившиеся от утомительного однообразия пути, вновь оживились. На немецких кораблях по воскресным дням не совершается регулярные богослужения, как это бывает на английских. Но тем не менее морская жизнь самым своим характером внушает молитвенное настроенье, и обычный утренний концерт в этот день весь состоял из священных гимнов. После концерта пассажиры были приглашены в зал, куда чрез несколько моментов явился американский епископ в полном церковном облачении и произнес проповедь на ветхозаветный текст: «Люди ходят туда и сюда и от сего возрастает их мудрость»; епископ красноречиво изобразил значение путешествий для нравственного и умственного развития людей и обозрел факты, происшедшие на корабле за минувшую неделю. После епископа выступили также с проповедью американский проповедник и к серьезному впечатлению, произведенному речью епископа, прибавил несколько юмористических черт, обычных в американском проповедничестве.

Обе проповеди были одинаково интересны и назидательны, но из самих проповедников для меня была более интересною личность последнего. Это характерный тип американского проповедника. Он чрезвычайно общителен, первый познакомился со всеми, интересный собеседник и с первых же дней сделался душою всего общества. В одном из западных городов в Америке у него есть приход, в котором он состоит пастором и проповедником. Теперь он отправлялся для летнего отдыха в Европу, и приход взял на себя все его путевые издержки. По платью и по внешности он нисколько не отличался от других пассажиров, но в тоже время он с первого дня всем дал знать, что он проповедник. Проповедничество есть не только его профессия, но и его душа. Без проповедования он не может жить совсем и буквально исполняет заповедь апостола: «Проповедуй благовременно и безвременно». Кроме воскресенья, он и по будням собирал пассажиров в столовую и говорил им проповеди, с замечательным искусством умея заинтересовать их внимание. Однажды густой туман застилал весь океан; корабль то и дело подавал свистки из опасения столкновения с каким-либо встречным судном; пассажиры от скуки собрались в обеденный зал и распивали пиво. Проповедник явился в их компанию, сам предложил присутствовавшим по стакану пива, и лишь только немцы чокнулись за его здоровье, как он вынул свою записную книжку и предложил им назидательную лекцию. После его пива, очевидно, надо было слушать и его лекцию, и немцы действительно обратились во внимательных слушателей. Один только, более других выпивший, немец, очевидно, не в силах был настроить свое внимание к назиданию и пользовался каждым свистком корабля, чтобы подтянуть ему соответствующими звуком. Но проповедник так энергично застучал кулаком по столу, что невнимательный немец должен был стушеваться и присмиреть. Мне казалась очень интересною эта оригинальная сцена. Американский проповедник не только по заповеди апостола проповедовал «безвременно», но умел в тоже время «настоять, умолять и запретить».

Через два дня после воскресенья на восточной окраине водяного круга показалась синяя полоска, появление которой пассажиры приветствовали радостным криком: «Земля, земля»! Это был берег Англии, передовой пост Старого Света. Еще несколько часов, и корабль проходил уже мимо самого берега, который острой скалой вдавался в океан. На скале высилось грандиозное здание чрез-океанского телеграфа, по которому тотчас же и дано было знать в Нью-Йорк о благополучном прибытии корабля. До Бремена оставалось еще два дня пути, и по отзыву моряков этот путь по Английскому каналу и Немецкому морю, вследствие подводных скал и мелей, гораздо опаснее всего океанского пути. Но при виде земли как-то уже трудно было верить этому. По пути то и дело показывался то французский, то английский берег, и пестрота судов и пароходов, во множестве рассекавших по всем направлениям воду, внушала чувство уверенности и безопасности. 23 июня, ровно чрез двенадцать дней плавания, корабль вступил в мутное устье реки Везера, бросил якорь, и речные пароходы приняли пассажиров для перевозки на берег.

Как ни радостно было ступить на землю, но в то же время как-то грустно было и расстаться с кораблем. Когда при отвале парохода, на корабле оркестр ударил последний прощальный марш и весь экипаж на прощание замахал платками и шляпами, у многих невольно навернулись слезы, и все пассажиры в последний раз гаркнули прощальное ура доблестному экипажу корабля. На берегу пассажиров ожидала масса друзей и родных, и выражениями радостной встречи не было конца. Но среди всеобщих ликований как страшный призрак смерти, стоял один седовласый старец. Отчаяние, ужас и беспредельное горе исказили черты его лица, и он страшными блуждающими глазами озирал всех прибывших пассажиров. Сначала он как будто ничего не понимал, но потом бездна его страшного горя отверзлась пред его сознанием со всею ужасающею ясностью, и он ударился о кирпичную стену вокзала и зарыдал, как ребенок. Это был злополучный отец несчастной девушки, бросившейся с корабля в бездну океана. Пред отъездом из Америки она известила его телеграммой, что отправляется в Европу и просила прийти встретить ее на пристани. Старик с радостью пришел встретить свою единственную дочь, а встретил лишь одно беспредельное горе, которое, несомненно, подвинет его ближе к могиле.

Между тем, поезд подал свисток и помчал пассажиров в самый город Бремен, отстоящий от пристани верст на тридцать, и в этом богатом и роскошном члене древнего ганзейского союза пассажиры «Дуная» простились между собой – быть может, навсегда. Для некоторых, впрочем, случайное знакомство на корабле привело к теснейшему союзу, связавшему на веки: один молодой человек усватал молодую пассажирку во время пути, и в Бремене порешено было обвенчаться.

II. От Бремена до С.-Петербурга

Ганзейский город. – Воспоминания о былом. – Немецкая земля. – Столица бога войн. – Русский дух в сердце немечины. – Ярославцы в Берлине и борьба русской культуры с немецкою. – На палубе парохода на Балтийском море. – Прусские офицеры и русские барыни. – Кронштадт и видение Петра Великого. – Опять на родной земле...

Океанское путешествие оставляет по себе чувство утомления даже и в самый благодатный сезон, в какой совершился ваш переезд, и потому необходимо отдохнуть на первом же пункте твердой земли. Таким пунктом был ганзейский город Бремен. Я остановился в нем на два дня и, надо сказать, что трудно отыскать другой город более удобный для нравственного и физического успокоения. Судя по тому, что Бремен один из богатейших торговых пунктов средней Европы и чрез него идет непрерывный поток европейской эмиграции, направляющейся в Америку, можно бы предположить, что это шумный базар житейской суеты. В действительности же это один из изящнейших городов, какие только мне приходилось видеть. Улицы необыкновенно чисты и опрятны, и великолепные дома утопают в море зелени и цветов. Видно, что культура здесь достигла высокого развития и сумела из базара житейской суеты сделать приятную резиденцию изящества и красоты. Самые улицы носят названия героев культуры, и мне приходилось встречать на бланках надписи, что это Шиллерова улица, а это Гумбольдтова улица и т. д. Как древний исторический город, Бремен имеет много важных достопримечательностей, но я упомяну только о соборе, который в своих стенах заключает древнейшие предания города. Величественный портал его обращен к площади рынка. Площадь эта теперь малолюдна, и главный рынок передвинулся ближе к морю. Но собор помнит и то время, когда она кишела народом – гостями заморскими, и мог бы рассказать повесть о том, как из-за далекого моря Варяжского приходили гости богатые – из Новагорода Великого и Пскова, его младшего братца, привозили с собой меха пуховые и ткани браныя, раскладали их на площади на диво и зависть красавиц немецких, качальному звону церкви заморской дивилися и, сняв шапки дорогие, набожно крестилися, родной звон святой Софии Великой вспоминаючи. Теперь тут уже и духа нет гостей новгородских и псковских, и при виде собора невольно чувствуется грусть, что немецкий город успел удержать свою древнюю славу до настоящего времени, а слава наших некогда великих и богатых городов, принадлежавших к ганзейскому союзу, едва дает о себе знать в убогих и обветшалых останках седой старины. Бремен до сих пор вольный город и почти чудесно сохраняет свою независимость от всезахватывающей руки железного канцлера. Поэтому при въезде в город ни паспорт не спрашивается, ни вещи не подвергаются осмотру. Но лишь только вы вступаете в вокзал железной дороги, ведущей в пределы Германской империи, как вас встречают мундированные аггелы неумолимого канцлера и запускают руки в багаж, отыскивая что-нибудь подлежащее денежному обложению. В этом отношении канцлер неумолим и вся политика его в настоящее мирное время, как известно, сводится к тому, чтобы отыскать у немцев еще что-нибудь свободное от налога и обложить его под каким-либо мудреным или гуманным предлогом.

Поезд, между тем, помчался в самое царство Бисмарка, в сердце Германской империи – Берлин. По пути перед вами расстилаются далекие и широкие равнины, кое-где пересекаемые лесными рощами и почти сплошь занятые нивами колосящейся ржи и зеленеющего картофеля. Эти равнины удивительно напоминают средние русские равнины средних губерний. На первый взгляд, в них не видно следов немецкой культуры, и напротив чуется раздолье и ширь вольной славянской природы. Можно бы подумать, что тут до сих пор обитают наши братья-славяне, – те доблестные братичи и лютичи, которые некогда занимали все Балтийское поморье, били немцев и нам дали, по мнению некоторых историков, наших первых князей. Но достаточно попристальнее вглядеться в эти равнины, чтобы увидать на них следы немецкой руки. Эта рука дает о себе знать во всем: в чисто обработанных полях, в прочищенных рощах, канализированных болотах и уютных деревушках, показывающих свои красные черепичные кровли из благоухающей зелени садов. На станциях встречается множество широких бородатых лиц, в которых явно просвечивает славянский тип; но и этот тип заеден немецкой культурой, одет в немецкий мундир, сосет немецкую крючковатую трубку и поет немецко-патриотический гимн Wacht am Rhein.Чем ближе к Берлину, тем сильнее сгущается немецкий дух, а самый Берлин уж истовое сердце теперешней немечины.

Было около восьми часов вечера, когда я ступил на мостовую Германской столицы. Полицейский у вокзала дал мне номер на «Droschken», как почему-то у немцев называются громадные кареты, и мутированный немец-кучер покатил меня вовнутрь города. Мы проезжали мимо величественной мраморной колонны, на вершине которой какая-то золотая крылатая фигура горела и ослепительно блистала в лучах заходящего солнца. Тевтон не преминул объяснить, что это памятник немецких побед в минувшую войну над французами, и лишь только я успел обнаружить свой интерес к этому памятнику, как немец повез меня вокруг его, чтобы в картинных изображениях его показать иностранцу всю славу доблестных тевтонов. На этих изображениях бедные французики подвергаются такому беспощадному избиению, какого они не терпели и в действительности. Выслушав объяснительную лекцию кучера, я просил его скорее ехать в отель, тем более что плата за извозчиков у расчетливых немцев берется по количеству минут. Тем не менее, колонна бога войны произвела глубокое впечатление. Для немцев это, несомненно, источник неизмеримой гордости, но для французов это невыносимый памятник позора, и кто знает, какие события ожидают этот памятник в будущих судьбах истории? Если немцы раз взяли Париж, то нет ничего невозможного, что и французы когда-либо возьмут Берлин, и тогда от этого памятника не останется камня на камне. Несомненно же то, что подобные памятники не упрочивают мира на земле и благоволения в человецех ... Патриотический извозчик между тем подвез меня к величественному отелю «Императорского Двора» (Der Kaiserhof) и мне пришлось заплатить ему не только за провоз, но и за объяснительную лекцию.

Самый город Берлин настолько известен и близок к нам, что нет надобности его описывать. Но надо заметить, что господствующее у нас мнение о нем не делает ему справедливости. Расхаживая по великолепной улице «Под Липами», я удивлялся, как у нас могло образоваться мнение о нем как казарменном городе. Сплошь и рядом вы видите прелестные здания, удачно сочетающие колоссальность с изяществом, и на всем лежит, несомненно, отпечаток высшей культуры. Магазины поражают своею роскошью и между ними то и дело пестрят книжные магазины, которые за зеркальными стеклами выставляют на показ литературную мудрость всех народов и, между прочим, русского. Смотря на целые ряды русских книг, можно подумать, что немцы зачитываются произведениями русского ума. Несомненно же то, что они живо интересуются нашими внутренними и внешними делами, и я видел множество немецких книг, имеющих своим предметом роковую катастрофу 1-го марта. Случайно развернув одну из них под заглавием: «Александр II как человек и как правитель», я прочитал горькие слова, что «Россия была не достойна такого правителя, и он был недосягаемо выше своего народа...» С болью сердца я поспешил оставить и книжку, и магазин. Один конец улицы «Под Липами» занят дворцами и как раз против императорского дворца красуетсявеличественный храм науки – университет. Такое близкое сожительство высшей науки с императорским правительством дает совсем иное впечатление, чем к какому мы привыкли в печальных фактах последнего времени. Если что и придает Берлину казарменный вид, так это масса военного и вообще мундирного люда, который пестрит по улицам. Но в этом отношении он только напоминает нашу северную Пальмиру. Вообще Берлин очень много похож на Петербург и я, после пребывания вдали от родины, ощущал в нем уже близость родного.

Несмотря на близость Берлина к русской земле, русская колония в нем очень незначительна, и состоит только из случайных перелетных птиц, которые весною тянутся на воды, а осенью с вод, и при этом Берлин делают своим главным становищем для роздыха. Раз только немецкая столица почуяла в себе действительно русский дух – в его истой самобытности.

Как ни хитер немец, а все-таки он не может так хорошо валять войлока, как это делают наши ярославцы, и вот однажды спекулянт-еврей надумал сделать этим хороший гешефт. Он основал в Берлине русскую войлочную фабрику и выписал для нее настоящих русских ярославских мужиков, которые и отправились в количестве двадцати человек в сердце немечины. Они принесли с собой истовую русскую культуру, какой еще и не видывали немцы. Носили они бороды широкие и полушубки дубленые, рубахи на них были красные и сапоги дегтем мазаные. По воскресным дням они всей партией являлись в русскую церковь, а после обеда гурьбой выходили «под липы», занимая всю широкую панель и заставляя сторониться всех гуляющих немцев, которые изумленно глазели на «варварских руссов». Чтобы внести в немечину всю полноту русской культуры, ярославичи выписали себе с родины бабу, которая стала им варить родные щи и завела все русское хозяйство, со всеми его необходимыми атрибутами и даже тараканами. Так счастливо водворилась было русская культура в самом сердце немечины. Но, увы, – прискорбно сказать, что мало-помалу она стала подчиняться немецкой культуре. По исконному прадедовскому обычаю, ярославичи спят вповалку на нарах и мясо едят только по праздникам. В подражание этому, еврей-спекулянт также и в Берлине устроил для них нары и мясом кормил по-русски. Сначала ярославичам и на ум не приходило, что тут что-то неладно. Но потом, обживись и заметив, что немцы спят на отдельных кроватях и мясной пищи едят вдоволь, смекнули, что у них «порядки-то законные», и потому не долго думая отправили в русское посольство ходатаев с жалобой на жида, что он держит их не «по-немецкому». Так противная немечина возобладала даже над представителями истой русской культуры. Но зато последняя чуть дорого не отплатила немцам за их культурную победу. Раз ярославичи пошли в окрестный лесок грибков посбирать, и напали на славную удачу, набрали большой кузов, и баба посолила их. На другой день у них был велик праздник-разгул: засели ярославичи во весел кружок, поставили ведерцо зелена-вина, пили ковшик-чару великую, грибками во сладость закусиваючи, родную землю вспоминаючи и веселы песни распеваючи. Но – баба ли не так посолила, ал и уж немецкий гриб таков, только на другой день все ярославичи легли во лоск, и приключилась им лиха беда – хворобь несчастная. По Берлину пронеслась роковая весть, что русская колония охвачена холерой; печать забила тревогу, санитарные комитеты пришли в движение и живо поставлены были крепкие карантины вокруг жилья-бытья наших ярославичей. Но знамо дело – немец трус. Холеры ничуть не бывало, а так себе занемоглось немножко, и скоро ярославичи оправились, и войлочек по-прежнему поваливали, душевно гриб немецкий проклинаючи. Скоро, однако же, ярославичам душно стало в немечине, заползла в их грудь могучую грусть-кручинушка тяжелая, и бросили они жида-антихриста с его выдумкой проклятою, и отправились на родину-отчизнушку, во ту ли землю ярославскую – к своим женкам, детушкам родимым. Некоторые из них, однако же, настолько поддались немецкому влиянию, что остались в немечине и по прекращении войлочного производства, и в настоящее время представляют собой интересный тип русского человека, заеденного немецкой культурой. В жизни этой простонародной русской колонии было много других интересных явлений. В ней интереснейшим образом столкнулась непосредственная русская культура с немецкой, и более подробное наблюдение над этим столкновением несомненно дало бы массу интересных фактов, могущих иметь более чем курьезное значение.

Из Берлина ведут в родную землю два пути – железный и морской. Летом так приятно наслаждаться свежестью морского воздуха, что я предпочел взять морской путь, и с этою целью отправился в Штетин, откуда регулярно отправляются пароходы в Россию. На р. Одере уже разводил пары немецкий пароход «Moscau» и ранним утром двинулся в путь. На немецкой «Москве» оказалось только с десяток пассажиров и пассажирок. Все это были немцы и немки, но с задатками обрусения. За первым же столом я услышал русские слова с немецкой приправой. Часть из них уже побывала в варварском Руссланде, и, набив мошну, ездила повидать свой милый фатерланд; другие только еще ехали попытать своего счастья. В этом отношении Россия для западноевропейцев составляет то же, что и Америка. Как в ту, так и в другую западноевропейцы эмигрируют для наживы, с тою только разницею, что Америка ассимилирует на своей почве этих полетных коршунов, а из России они опять улетают, унося с собой грузную добычу. Между пассажирами обращали на себя особенное внимание двое красивых мужчин, из-под обыкновенного платья которых явственно выглядывали строго дисциплинированные манеры. Во всякое свободное время они садились в уголок и усердно читали какие-то мудреные книги, требовавшие страшного напряжения. Я прислушался и понял, что они мудровали над русской грамматикой и одною из повестей Тургенева. Оказалось, что это прусские офицеры, ехавшие в Россию для практического изучения русского языка, теоретическая основа которого уже заложена ими в офицерской школе, где русский язык у них обязателен наравне с французским. Офицеры оказались очень развитыми, образованными и любезными господами, и я с удовольствием коротал с ними однообразное время плавания; но только холодная дрожь пробегала при мысли, что эти образованные люди не кто иные, как эмиссары того кровожадного демона немецкого милитаризма, который держит всю Европу под грозным мечом Дамокла, каждый момент угрожающего ужасами разрушения и кровопролития. Офицеры ехали в подмосковные деревни, где их с сердечными томлениями ожидали одного русская графиня N, а другого русская же княгиня X. Эти русские барыни, сами изживши в себе весь русский смысл по заграничным блужданиям, теперь, очевидно, уже служат только русскими печками, на которых отогреваются ядовитые для родной земли змеи и скорпионы. Несомненно, офицеры под их внимательным руководством в совершенстве познают русский язык и тогда – о, если бы этого никогда не было! – предводя дикими полчищами немецких дружин, в десять крат больше сделают вреда для бедной России...

Грузный пароход между тем неустанно разрезывал тихую площадь Балтийского моря, и вот он уже вступил в Финский залив. Скоро должна была показаться родная земля, и я с трепетным вниманием всматривался в восточную окраину водяного круга. Ничего еще не видел глаз, но сердце уже чуяло близость родного, и невидимое делалось как бы видимым. Но вот над водой сразу засветилось как бы две свечи воску белого, и чрез несколько моментов глаз явственно различал в них церкви Божии. И сердце радостно затрепетало, и от сладостного волненья в голове кровь зашумела. Между тем из воды все более и более стала вырезываться чудесная панорама коронного города и прибрежных поселений – над которыми возвышались стройные золотоглавые башни. Эта чудесная панорама вместе с густым роем всевозможных судов и пароходов, среди которых величаво стоял стройный ряд исполинских мониторов, представляла почти волшебную картину, и я, с восхищением схватив обоих офицеров за руки, восторженно воскликнул: «Смотрите, вот земля Царя! Видели ли вы когда что-нибудь подобное»? Немцы, видимо, были очарованы волшебной картиной и серьезно отвечали: sehr imposant, sehr imposant (весьма внушительно), а один из них глубокомысленно прибавил: «Дивная картина, но я удивляюсь здесь не столько тому, что я теперь вижу, сколько самому Петру Великому, который своим гением сумел на болотах создать все это!...»

Еще несколько томительных часов, и я был уже на почве земли родной. Благополучно пройдя мытарства таможни и взяв извозчика, я весело покатил вдоль царственно широкой площади Невского проспекта, и невольно размышлял о том, как много за это время родная земля пережила грозных вулканических потрясений, как много произошло в ней ужасных и исторически знаменательных перемен и как страшно вместе с тем вздорожали в ней извозчики.

1

Wo man singt, da lass dich rubig nieder:

Bose Menschen haben keine Lieder.

(обратно)

2

Bourdon по-русски можно передать: бас-колокол, Басило.

(обратно)

3

«Скифия» в один из своих рейсов имела страшное столкновение с громадным китом. Столкновение было столь сильно, что зна­чительно повредило ее носовую часть и принудило воротиться назад в Ливерпуль для исправления повреждения. Зато и кит недолго пережил столкновение: чрез несколько дней громадный труп его найден был плавающим неподалеку от места столкновения. Кости его теперь хра­нятся в конторе компании, как победный трофей «Скифии».

(обратно)

4

Птиц этих, впрочем, на следующий день опять уже не было и странное появление их среди океана после объяснилось тем, что ко­рабль в тот день проходил недалеко от великой Ньюфаундлендской мели.

(обратно)

5

Довольно многочисленные здесь негры терпеть не могут перво­начального своего названия «негр», и обижаются, когда называют их так; напротив черная физиономия их просиявает и с наивным са­модовольством осклабляется, когда их называют «цветной джентльмен», «цветная леди».

(обратно)

6

Нью-Йорк вполне южный город и находится под одним градусом с. ш. с Мадридом, Неаполем, Константинополем и др.

(обратно)

7

The Eve Christmas.

(обратно)

8

Проповедник основывался на газетном известии о стачке амери­канских хлеботорговцев для возвышения цены на хлеб при отпуске заграницу.

(обратно)

9

Бруклин, богатейший пригород Нью-Йорка, отделенный от него только рекою, имеет полмиллиона жителей и известен под названием «города церквей».

(обратно)

10

Похороны в Нью-Йорке действительно совершаются с безумною роскошью, требующею громадных расходов.

(обратно)

11

«The Sun» – большая демократическая газета, имеющая 100 тысяч подписчиков.

(обратно)

12

Полдоллара или по нашему курсу – рубль.

(обратно)

13

Доллар по курсу равняется двум рублям.

(обратно)

14

Camp meeting – букв. лагерное собрание, лагерь.

(обратно)

15

Джизос – американское произношение имени Jesus.

(обратно)

16

Надпись сделана по-английски: The Greek-Russian Chapel.

(обратно)

17

Читателям трудно угадать, какую шляпу (hat) разумеет здесь репортер. Это он расписывает так нашу священническую камилавку, которую в России, по его мнению, носят только епископы! До такой степени мало американцы знают даже внешнюю сторону нашей церкви. Курьезный пример этого незнания представил и с.-петербургский кор­респондент «Геральда». В громадной телеграфной корреспонденции из С.-Петербурга, описывающей юбилейное торжество там, он между прочим говорил: «В Императорской церкви совершалась обедня, и звуки органа доносились до большого зала, где ожидало появления Императора многочисленное собрание». Орган в русской церкви – нечего сказать, оригинальное нововведение сделано в ней почтенным американским корреспондентом! – Но это невольный комплимент музыкальному пению придворного хора певчих.

(обратно)

18

Β американских газетах было напечатано заявление известного «исполнительного комитета, что он готовит для Петербурга на 19 фе­враля такую иллюминацию, какой не видел мир с того времени, как Нерон сожег Рим».

(обратно)

19

Кстати, нам припоминается один образчик крайне смутного понимания идеи свободы, случайно бросившейся нам в глаза при чте­нии одной недельной газеты. Заговорив о свободе печати, русский пу­блицист замечает с развязностью: «Известно, что в Америке никаких законов о печати не существует, и печать пользуется там без­условною свободой». Кроме ложности самого положения, что в «Аме­рике никаких законов о печати не существует», так как здесь законодательство о печати гораздо определеннее, полнее и в некоторых случаях строже русского, в этом изречении публициста поражает сопоставление отсутствия всяких законов (беззакония) с безусловной свободой. До этого изречения, как известно, господствовало учение, что законы-то именно и обусловливают свободу, дают ей жизнь, а вне их или без них существует только произвол, который есть смерть для свободы. Что касается строгости американских законов о печати, то достаточно указать не тот факт, что за всякую личную клевету, кото­рая может иметь вредное влияние на нравственное, общественное или эко­номическое положение человека, газета подвергается штрафу в сотни, тысячи и даже десятки тысяч долларов – в пользу оклеветанного. У нас, как известно, на этот счет свободнее.

(обратно)

20

The Greek-Russian Chapel. 2 – d Avenue 951. N. Y. city.

(обратно)

21

Подробнее об этом см. в моем специальном исследовании «О римском католицизме в Америке». С–Петербург 1881 г.

(обратно)

22

О религиозном состоянии американского народа см. в моей книге «Религия в Америке» первая глава. С.–Петербург 1881 года.

(обратно)

23

1 доллар – 1 руб. 35 к., по курсу 2 руб.; 1 бушель = 1,38 чет­верика; 1 акр = 0,37 десятины. Все это будет не раз упоминаться ниже. Статья писана в злую годину 1880 года.

(обратно)

24

При очерке американского хозяйства автор пользовался отчетом английских агентов Пелла и Рида, которые по поручению «Королевской комиссии по агрикультуре» в конце 1879 года специально занимались исследованием этого вопроса.

(обратно)

25

Poker–коротенькая каминная кочерга, страшное оружие в руках прекрасных леди.

(обратно)

26

Человек, твое имя – глупость! (Лат.) – Прим. Ред.

(обратно)

Оглавление

По пути в Америку

  I. От С.-Петербурга до Вены

  II. Цюрих

  III. Женева

  IV. Париж

  V. Лондон

  VI. Десять дней на океан

За океаном

  I. Нью-Йορк

  II. «Веселый Кристмас»

  III. Карнавал и пост

  IV. Пасха в Америке

  V. Религия в свободной стране

  VI. Земля положительного знания

  VII. Библия в Америке

  VIII. Царство доллара и проповеди

  IX. В лагере спасения

  X. Рыцари тайны

Родные отголоски

  I. Русский праздник за океаном

  II. Русское горе

  III. Русская церковь в Нью-Йорке

  IV. Американцы в русской церкви

Общественные и экономические заметки

  Наши заатлантические друзья

  II. Эмиграция

  III. Страна, текущая молоком и медом

  Американское хозяйство

  Таннер или постящийся доктор

  Страсть к состязаниям

  На берегу океана.

Президентская кампания 1880 года

  I. Открытие кампании

  Демократы

  Зеленоспинники и леди

  На поле битвы

  В стане демократов

  Курьезы президентской кампании

  VII. Решение народной воли

По пути из Америки

  I. Через океан

  II. От Бремена до С.-Петербурга

*** Примечания ***