Чёрный полдень (СИ) [Юля Тихая] (fb2) читать онлайн

Чёрный полдень

i.

— Поезд прибывает на станцию Марпери, поезд дальше не идёт.

Динамик кашлянул и затих, и сразу за этим в вагоне погас свет. Грохот колёс сменился взвизгом тормозов, меня качнуло вперёд, а затем откинуло на сидение так, что клацнули зубы. Щёлк, щёлк, щёлк — в кабине машиниста переключались кристаллы, и, наконец, с лязгом открылись двери.

Я засуетилась, выкатилась на пустой перрон и с наслаждением вдохнула полной грудью.

Пахло ёлками, разгорячённым металлом, листвой, собачьей мочой, колодезной водой, застиранным бельём, чужой болезнью, промышленным отбеливателем и немножко плесенью, — какофония запахов, которая обозначает для меня дом. Какое-то время я стояла на разбитом асфальте перрона, слушая и растворяясь, привыкая к старой себе, которую я как будто бы оставила на вокзале два дня назад, чтобы теперь ступить обратно в собственную тень и наново с ней срастись.

Это было почему-то больно, как будто тень была тяжела, и пришивала её ко мне Полуночь длинной костяной иглой из сказки о потерявшихся в пещере смерти детях. Я почти чувствовала, как она колет пальцы ног, и как наваливается от этого на плечи тяжёлое, мрачное ощущение, и как тянет вниз дорожная сумка.

На самом деле я просто отсидела ноги.

Я тряхнула головой, переступила с ноги на ногу, переложила сумку в левую руку и побрела вперёд, вглядываясь в рваные тени щебня. Идти было далеко, и немногочисленные пассажиры того же поезда обогнали меня на добрую половину перрона. Они, наверное, скинутся и поедут с Бихором, единственным на весь городок таксистом.

Тёмное здание вокзала возвышалось над нами тяжёлой громадой мёртвых окон. С крыши скалились высокие металлические буквы, различимые на фоне угасшего неба: «МАРП РИ»; у входа мигал одинокий фонарь, автобус давно уже не ходил, и торопиться было некуда. Дойду и пешком, не сахарная; даже и лучше, что никто не станет задавать одни и те же вопросы, от которых колет в груди.

Почему, Полуночь? Почему? Неужели моё время всё ещё не пришло?

И придёт ли оно вообще хоть когда-нибудь?

Таких, как я, называют одиночками (а ещё, бывает, «перестарками» — но это говорить вроде как нехорошо, и вслух такое ляпнет только старая Левира, язык которой жалит больнее иных зубов).

Однажды, в самую долгую ночь, когда небо горит тысячами цветных силуэтов, мы бежим среди них, чтобы поймать за хвост своего зверя. Так мы становимся двоедушниками, и с той Охоты у тебя есть судьба, собственный запах и ожидание той самой встречи — с человеком, который заменит тебе небо.

Кто-то чует свою пару сразу. Кто-то — встречает через год, через два, через три. Они начинают жить вместе, растят детей, проходят общей дорогой до того дня, когда придёт время уснуть, глядя друг другу в глаза. Троленка с работы встретила своего мужчину в девятнадцать, и это считается: поздновато. А я…

Увы, когда Полуночь раздавала двоедушникам пары, она то ли забыла обо мне, то ли сочла, что мне это вовсе ни к чему.

Четырежды в год я езжу теперь в Старый Биц, это называется — «на танцы». Там в доме культуры есть большой паркетный зал с тяжёлыми парчовыми шторами, где толпятся такие же неудачницы со всего Северного Подножья. У этих встреч нет ни регламента, ни даже ведущего, но все откуда-то знают, что девушки старше двадцати пяти собираются в первое воскресенье сезона в столице своей провинции, а мужчины — едут в какую-нибудь другую.

Там в уборных тяжело дышать из-за пылящей пудры, а музыка из колонок льётся старомодная, глупая. Мне каждый раз ужасно неловко, и я стою в углу, улыбаясь приклеенной улыбкой, и меленько дышу.

Чужие запахи смешиваются в лёгких, пьянят и бьют в голову, душат. И ни один из них — не тот; но это только пока; это потому, что ещё не все приехали; если подождать ещё немного…

Каким он будет — моя пара? Будет ли он высок и красив, как принц из сказок? Будет ли детским врачом, как я мечтала в школе? Или, может быть, хотя бы окажется не слишком стар и не будет прикладываться к бутылке. Но даже если будет, мы справимся с этим вместе, я найду хорошего врача, и всё обязательно наладится.

Всё изменится, как только я его встречу. Пустота, сжавшая сердце тисками, отпустит, я стану лёгкой, и всё сложится. Я обниму его крепко-крепко, утоплю лицо в рубашке, пропахшей самым родным на свете запахом. Он погладит меня по голове и поцелует так, что голова станет звенеть.

Да пусть даже у него, как у Трависа, не окажется ног!.. Ноги — не главное; всё равно даже, если не получится детей. Я буду ему опорой во всём, Полуночь, слышишь?! Только приведи его ко мне. Пусть он… придёт.

Когда мы наконец встретимся, всё встанет на свои места. У меня будет дорога, у меня будет дом и семья. Что ещё может быть нужно двоедушнице?

И я стояла в своём углу, сжав кулаки и принюхиваясь. Где-то в другом конце зала слёзы, сопли, крики — кто-то всё-таки встретился. Очередной мужчина прошёл мимо меня, а стоящая рядом светленькая девушка тихонько заплакала.

— Ну, ты не переживай главное, — добродушно сказала ей Менека. — Какие твои годы!..

Ей легко говорить: Менеке — сорок три, она старшая из всех, кто ездит на встречи в Старый Биц, и давно привыкла к разочарованиям, но всё равно каждый раз надирается так, что путается в словах.

— А бывает, — девушка некрасиво утирала лицо рукавом, — чтобы совсем и никогда?..

Менека присвистнула и подмигнула:

— Бывает, что помираешь раньше!

От этого моя соседка снова расплакалась, а я замоталась в шаль и зашагала к выходу.

Может быть, в том и дело. Может быть, мой мужчина, моя пара, моя вторая половина, потерянная на просторах Леса, просто уже… умер. Может быть, погиб в том же взрыве на перевале, когда я ещё не знала даже, что за зверя поймаю. Или состарился раньше, чем я успела хоть что-то понять.

И я не ушла вслед за ним, потому что не знала, что пора.

Или, может быть, он болен. Сломал нос и не способен чуять, потому и не ездит на встречи. Так ведь бывает, наверное? Тогда мне нужно взять себя в руки и поехать самой, и зимой я могла бы купить билеты до Двуречья, а летом взять отпуск и отправиться хоть на другой конец Кланов!

Но что, если он приедет в Старый Биц — а меня нет? И мы разойдёмся, так и не узнав друг друга.

— Помоги мне, Полуночь. Помоги мне…

Но Полуночь молчала. Её серебряный силуэт, одетый в мерцающую дымку, появлялся на небе лишь в Долгую Ночь, — и даже тогда она глядела куда угодно, но только не на меня. Нас были у неё тысячи, многие тысячи сплетающихся в цветастый ковёр судеб, и не было ей никакого дела до одной оборванной ниточки.

Пусть Полуночь молчала, зато всю дорогу из Старого Бица за мной следила Луна: она заглядывала в окна поезда, когда он упрямо полз выше и выше в наши серые предгорья, и её ласковый свет щекотал лицо. Я сидела с краю, подперев подбородок рукой, и рассеянно наблюдала, как уносятся вправо огромные мшистые валуны, будто разбросанные по скудным полям расшалившимся гигантом, — такие раскатились по окрестностям после той страшной аварии, что смела собой транспортные платформы Марпери и всю бойкую жизнь нашего городка. Поезд простучал колёсами по мосту, на мгновение мелькнув отражением в речной воде: старенький локомотив и пара вагонов, один из которых отцепят уже на следующей станции.

Закат истлел, в животе бурчало, а туман в голове убаюкивал, и от этого даже очередная болезненная неудача становилась мелкой и вполне посильной. Я так и сидела, тупо глядя в окно, пока поезд не взобрался по насыпи к станции, и машинист не проговорил через помехи:

— Поезд прибывает на станцию Марпери, поезд дальше не идёт.

А в Марпери пахло домом, и я снова стала собой. Перестарком и неудачницей, которая накрутила кудри и ехала, держа голову, точно хрустальную, — лишь не бы не примять причёску. Мы встретимся, он увидит меня впервые, и богатые пышные локоны, спускающиеся почти до самой талии, — девичье богатство, доставшееся мне от бабушки, — поможет моему мужчине полюбить меня даже немного быстрее, чем это обычно бывает у двоедушников.

На обратном пути я заплела волосы в косу, безжалостно продрав спутавшиеся кончики расчёской. Это даже немного больно, и поэтому — хорошо.

Было далеко за полночь, когда я неслышно приоткрыла дверь дома, сняла галоши и туфли, повесила пальто на крючок в сенях. Рыжая толкнулась мягким боком об ноги и выскользнула за дверь, а я обтёрла лицо, неловко грохнув умывальником и покрывшись мурашками от холодной воды, и зашла в кухню.

Пахло кислыми щами: Левира не подвела, занесла еды, как и обещала. Вот только не догадалась оставить хоть одну лампу и зачем-то открыла окно, и в по-осеннему прохладном доме стало зябко.

Я оставила сумку у входа, села за стол, прислонившись к холодному боку печки.

— Нет? — хрипло вздохнула тётка со своей постели.

И я опустила голову:

— Нет.

ii.

— Сильно расстроилась?

— Ну… так.

— Бедняжечка.

Девчонки сочувствовали на все лады, а я неловко улыбалась, выныривая из ворота платья и затягивая ленты тяжёлого плотного халата. Волосы под косынку, закатать рукава, потоптаться рабочими тапками по мату с дезинфицирующим средством; голова тяжёлая, гулкая с недосыпу, и глаза щиплет, как будто хочется немножко поплакать, но я бодрюсь и завязываю косу потуже.

— Ты не переживай только.

— Такое бывает, я знаю. У моей сестры соседка встретила пару почти в сорок лет, но они даже успели сделать ребёночка!

— Может быть, тебе больше поездить по Кланам?

— Можно обратиться к оракулу. Оракул всё видит, и она…

— Тсс!.. Это ведь чёрная магия!..

— Да разве же?..

— У неё дурной глаз. Олта, даже не думай об этом! Ты обязательно его встретишь. Ты только верь!

Работницы щебетали на все лады, утешая и советуя какую-то бессмысленную ерунду, пока бригадирша не гаркнула:

— Ша, бездельницы!

И тогда в раздевалке сразу воцарилась тишина, только шелестели фартуки да косынки.

— Нас сменят скоро, — мечтательно сказала рябая Абра. — И я домой сразу — рраз! Ребята мои сокучились, уже и забыли небось, как я выгляжу…

Тогда разговор свернул на детей, и, пока мы перебегали от раздевалок к цеху через пропылённый холодный двор, работницы делились планами на ждущий их после вахты отдых.

Когда-то Марпери был живым, красивым городком. В моём детстве у нас замостили центральную улицу цветной брусчаткой, поставили фонтаны и разбили сквер, а весь кирпичный квартал сиял вывесками гостиниц и мотелей. Я любила кормить голубей и слушать, как смешиваются на улицах чужие наречия: в этом было что-то уютное, важное, как будто я сама была хозяйкой настоящего центра мира.

Тогда здесь, при перевале, высилось техническое чудо Кланов — платформенная переправа. Нагруженная железнодорожная ветка тянулась к нам от самой столицы, пересекая цветущий Луг, дышащее влажностью Заливное и смешанные леса Южного Подножья. Потом поезд гремел колёсами по длинному мосту над каналом, а рядом высился кранами грузовой порт: через цепь из шлюзов туда ползли тяжёлые широкие баржи, заполненные лесом и камнем, стеклом и тканями, зерном и мороженой рыбой.

Всё это богатство доставлялось до огромного вокзала Марпери. Там всегда стоял густой дух иноземных дорог и чего-то кислого. Затем механические платформы поднимали грузы до перевала и отправляли дальше, в земли детей Луны и городки при друзах лунных жриц.

Когда я училась в школе, нас водили на экскурсию к подъёмнику. На всех надели яркие оранжевые каски и жилеты со светоотражающими полосками, и мы ехали на платформе вместе с паллетами древесины до самого верха. Там было холодно и туманно, я замёрзла до костей, но вид был совершенно чудесный. Можно было стоять у сетчатого забора долго-долго, глядя на то, как стелется по склону перевала дымка, как крутятся гигантские колёса и гремят толстые канаты-тросы, и представлять себя частью этого огромного механизма.

Почти весь Марпери работал при перевале; в школе нас научили, что это называется «градообразующее предприятие». Я любовалась платформами каждое утро, пока шагала на учёбу. Мой папа служил помощником инженера третьего подъёмника, мама — технологом при рабочей столовой, в Марпери были колледж и кинотеатр, а электрички в Старый Биц отправлялись четырежды в день.

Потом, когда мне было двенадцать, случилась авария. Взорвался механизм, и переправа обрушилась, как игрушечная. Гигантская шестерня прокатилась по склону, запустив сход крупных валунов, спаянных чарами при строительстве дороги. Один из таких снёс крыло нашей школы, и я до сих пор помню те грохот и пыль, и чудовищный запах крови, и то, как вставали дыбом все волосы на теле, когда мы прятались под припорошенными штукатуркой партами. Кто-то описался, но над этим никто и никогда не смеялся.

До сих пор точно не известно, сколько тогда было погибших. В леске под городом — сотни табличек, на которых выбита одна и та же дата; нет, кажется, ни одной семьи, не потерявшей тогда хоть кого-то близкого. Мы с братом остались без родителей, и на Охоту я поехала на год раньше обычного, чтобы не жить нахлебницей при соседях.

Марпери, конечно, изменился. Я не помню в точности, как и когда это произошло, но перевал закрыли, многие дома опустели, а поезда стали приходить редко. Потом какая-то частная фирма стала разрабатывать здесь бедное лаловое месторождение, столичный бизнесмен переоборудовал часть бывших складов в швейные цеха, а брошеные дома отдали под общежития; теперь Марпери — странный, серый город, куда приезжают зарабатывать вахтой, часто даже в одиночку.

Наши девчонки почти все такие, не местные. Они отучились в колледжах или и вовсе на каких-нибудь вечерних курсах, получили зелёную корочку швеи-мотористки второго разряда и приехали сюда, гнуть спину над прямострочкой по двенадцать часов без выходных и ждать окончания вахты. Кто-то, кто поупрямее, даже делал карьеру: учился втачивать рукава, получал разряд повыше, садился за оверлок или переходил в другой цех, на пальто.

— Я как домой приеду, — мечтательно протянула Сулия, толстая, добродушная женщина под сорок, немножко похожая на маму, — кааак высплюсь! Потом напеку пирогов с потрошками, нажрусь, лоботрясам выпишу подзатыльников, возьму своего за ворот, прижму к стеночке и…

— Девки, — жалобно сказала Дарша, — мне кажется, я кошелёк потеряла.

— Кошелёк?

— С деньгами?

— Много там было-то?

— Да ладно деньги, — Дарша растерянно остановилась и принялась выворачивать карманы. — Корешки! У меня там все квитанции за вахту! И как же теперь?.. И что?..

— К бригадирше иди.

— Так она орать будет.

— Ну пусть орёт, это ж лучше, чем вместо сделки шиш с маслом получить!

— Как же так… Куда же я его…

— Чур я к окну!

Хлопнули резиновые полосы, разграничивающие цеха, и девчонки принялись разбирать из стеллажа ящички с инструментами. С середины августа мы строчили многотысячный тираж зимних платьев из смесовой ткани, и липкая пыль забивалась в нос с самого порога.

— Олта, тут твой, доставать?

Я помотала головой:

— Я на крое сегодня.

И, пока они галдели перед гулким швейным цехом, зашагала мимо рядов машинок дальше.

В швейке много хорошего. Это понятная, полезная профессия, в которой можно работать до самой старости, а если приналовчишься строчить с хорошей скоростью и ошибаться поменьше, можно получать неплохие деньги. После Охоты я бросила школу, кое-как отучилась на удостоверение и не жалела об этом. Но если сидеть и сидеть на потоке годами, можно повеситься с тоски, а я с детства терпеть не могла нудятину.

Я всегда была бойкая девочка: это, наверное, врождённое, почти как тёмные волосы или длинное серьёзное лицо. Мне нужны приключения, делать что-нибудь новое, схватиться за пятнадцать дел и хотя бы двенадцать из них успеть, помочь каждой подружке и сбежать в садовое товарищество, пока никто не видит. За прямострочкой мне быстро стало невыносимо скучно, и я отучилась на оператора вышивальной машины, а потом несколько месяцев по выходным помогала мастеру с меховыми воротниками, и выучилась кроить, и ездила закупать нитки и вообще носилась, как электровеник, везде, куда нужно было побежать.

Когда-нибудь я обязательно отошью свою коллекцию, как те, что печатают в модных журналах. Там будут ситцевые летние платья с косточками и вшивной молнией, лёгкие, ласкающие кожу воланами. Или нет: льняные брюки, потому что кто вообще в здравом уме откажется от льняных брюк? Или двусторонние пальто, с одной стороны в клетку, а с другой — какие-нибудь цветные, из мягкой-мягкой шерстяной ткани, чтобы не кололась и не вытиралась от одного касания, как бывает у нас с давальческим сырьём, и чтобы была не маркая и красиво струилась, не тянулась и не превращалась в тряпку.

Пока что я шила только для себя и знакомых, а в цеху только кроила по готовому. Нас таких, приходящих закройщиц, было трое, и все местные, — держать штатную при каждой смене производству получалось невыгодно.

Словом, швейка — хорошее место. Но ещё швейка — это пыль и грохот, грохот и пыль, и сломанные глаза, и истыканные иглами пальцы, и спина, которую и хотелось бы разогнуть, да не получится. Но везде свои особенности, не так ли?

Так что, пока девчонки наседали на бригадиршу с заказами, квитанциями и раздачей работы, я зажгла в раскройном скрипучие электрические лампы, проверила журнал с суточным заданием и расчётную карту и, крякнув, перекантовала толстый рулон к столу. Раскатала слой по линейке, потом ещё один, и ещё; отбраковала отрез с маслянистым пятном на полотне, взялась за зажимы, лекала, мел…

У меня хорошая жизнь, вообще говоря. Почти такая, как и мечталось в детстве. А однажды я всё-таки встречу свою пару и может быть даже уеду из Марпери, чтобы устроиться портной в ателье и шить разное, красивое, подгоняя по фигуре и придумывая какие-нибудь фантазийные воротники. И тогда всё станет ещё лучше, — хотя, казалось бы, куда уж ещё?

iii.

После обеда нам привезли машиной новые лекала и несколько тонких рулонов сыпучей блестящей ткани: мелкую партию женских брюк очень попросили отшить как-нибудь побыстрее, и ушлые дамы из коммерции, конечно же, содрали за это с заказчика втридорога. Лекала, разумеется, были только в трёх размерах из пяти и неразрезанные: именно так и поступают все разумные люди, когда им нужно «срочно, прямо на следующей неделе». Технолог, тяжело зыркнув на меня и бумажный рулон из-под кустистых бровей, прогудела:

— Градацию доделай и крой по одному на размер, на образцы.

— А почему они не сами?.. Градацию. У них же, наверное, констру…

— А это, милочка, — технолог важно ткнула в потолок пальцем, — вовсе не наше дело.

Ну не наше так не наше, пробурчала я, сразу как-то погрустнев и скуксившись. И до позднего вечера возилась сперва с ножницами, ворочая широкие листы так и эдак, а потом с мерзкой сыпучей тканью, которая, наэлектризовавшись, упрямо липла к руками и не хотела лежать ровно даже в два слоя.

В лекалах не хватало деталей под пояс, шлёвки и карманы, хотя в техническом рисунке все они были, и в договоре — тоже. Технолог кричала басом на коммерцию, коммерция — на бригадира швей, которая бунтовала, что «не станет шить из этого говна», а бригадир — на меня, потому что я заикнулась, что кроить настилом эту дрянь тоже не получится. В цех вызвали Мадю, подсплеповатую и самую опытную на всём производстве закройщицу, и она как-то лихо приструнила и буйных коллег, и ткань, выкроив десяток карманов в шесть ударов ножниц.

— Ух ты! Мадя, как это вы так?

— Покопти с моё, — пробурчала она, но расплылась в довольной улыбке.

Сама Мадя в Охоте поймала лягушку и очень напоминала её очертаниями рта, зато в пары ей достался целый мощный пёс, который работал на железной дороге. В Марпери они занимали хорошую, тёплую квартиру в доме у самой вокзальной площади.

— Опять не повезло? На танцах-то.

— Не повезло, — я неловко улыбнулась и развела руками.

— Ну и ладно, — неожиданно припечатала Мадя. — Успеется ещё. Хорошо б, конечно, чтоб Сати увидела, как вы дом поставите, но может ещё и поглядит. Как она там?

— Хорошо. Она хорошо, да. Ага.

Мадя покачала головой, а я смотрела, как она ловко расчерчивает припуски на будущий пояс и намечает точки под заклёпки.

Вернулась домой я поздно, и всю дорогу зевала и тёрла глаза до красноты, — в них будто насыпали гравия и припорошили сверху песком. Вздёрнутые плечи опять никак не хотели опускаться, и приходилось потихоньку, медленно и мягко, растягивать шею.

Тётка Сати уже спала, — по дому плыл её гулкий храп. Я осторожно опустила сумку на колченогий табурет, нагребла себе в миску гречки, отрезала кусок от припрятанной в погребе кровяной колбасы и жевала, сгорбившись за столом и стараясь поменьше стучать ложкой.

Гудели ноги, а пальцы ныли от ножниц. Завтра мне ещё предстояло накроить почти две сотни брюк, — зато какое разнообразие! И должна же я как-то приноровиться к этой ткани? Вон как ловко Мадя её сложила, и даже без булавок!

Тётка всхрапнула, дёрнулась — и проснулась.

— Олта?.. — хрипло позвала она.

— Я здесь, тёть. Кашу будешь?

— Не хочу.

— С маслом, вкусная. Я колбасы тебе покрошу, хочешь?

— Говорю же, нет! Лопату дай.

Я потянулась до хруста в плечах, размяла шею и встала, запихнув в себя на ходу ещё пару ложек гречки, а потом сунула нос в греющийся на краю печи чайник.

Лопатой мы звали вытянутый неглубокий таз, который вообще-то продавался в магазине как противень. На светлой эмали была нарисована какая-то зелёная ботва, аляповатая и неровная. Я вытащила таз из-под стола, налила тёплой воды, поболтала, дожидаясь, пока металл хоть немного согреется; вылила воду в канистру в прихожей, бросила на дно жатую газету.

В тёткином углу всегда пахло затхло, влажно, хотя я регулярно меняла бельё и протирала клеёнки водкой. Тётка Сати полулежала, тяжело откинувшись на собранные в высокую кучу подушки; она давно ссохлась и похудела, так что мне не было трудно, обхватив пониже поясницы, приподнять её над кроватью и подсунуть таз. Нащупала пуговицу сзади, развела полы халата, устроила тётку понадёжнее.

— Какая погода там сегодня? — ворчливо спросила Сати, когда в судне вяло зажурчало.

— Хорошая, — с готовностью отозвалась я. Влажно шлёпнуло. — Ещё очень тепло, у цеха осины зажелтели, а берёзы совсем зелёные. Грибами пахнет.

— Я всегда любила ходить за грибами. В моё время здесь было столько грибов! Выйдешь за калитку и ррраз — боровик! И папаша наш был заядлый грибник, иногда уходил на весь день, а матушка ой ругалась. А потом он приносил полных два ведра пчелиной губки, и сидишь, сидишь полдня, перебираешь, чистишь, а он ещё подложит специально среди беленьких грибов тёмный, схватишь его неудачно и пуффф! Дунет тебе пылью в лицо, а папаша смеётся…

Она рассказывала, улыбаясь неловко и ловя мой взгляд, и я честно смотрела ей в лицо и сжимала сморщеную руку. Пахло в доме совсем не грибами и не лесом: из-под тётки плыл сладковатый запах жидкого дерьма. Наконец, все дела были сделаны, я выставила лопату в прихожую, взяла миску с водой и ветошь, обтёрла пергаментно сухую кожу.

Свет калильной лампы был блёклый и неверный, и в тенях на коже я не заметила бы нового красноватого пятна. Зато пальцами я легко нащупала изменённую, тёплую кожу.

— Ты переворачиваешься? — строго спросила я.

— Я что, маленькая по-твоему?

— Надо переворачиваться каждые два часа. На одном боку полежала, а потом на другой. И пить, у тебя в бутылке опять ещё половина осталась.

— Не лезет в меня столько.

— Пей потихоньку. Маленькими глотками, но часто.

— Ерунда это всё.

Больше пить советовал фельдшер, но у тётки Сати была, как обычно, своя оценка его рекомендациям.

— Ты почему не переворачиваешься? Опять пятно. А если будут пролежни? Резать же придётся, и вдруг сепсис, тёть Сати, ну…

— Будет и будет! Сдохну хоть побыстрее.

Может быть, родителям повезло, что тогда, при взрыве, конструкции размозжили папе череп с такой силой, что от головы почти ничего не осталось. Он умер мгновенно, и мама тогда упала в столовой прямо на раздаче, даже раньше, чем до здания докатились камни. Мы проводили их, как сумели, в братскую могилу, а по весне посадили им липку. Я тогда выплакала все глаза, так, что от рыданий мутило, а в голове был колючий туман.

Зато мы не стали, как другие семьи, искать машину до больницы подальше от Марпери, собирать денег на перевязки, благодарить врачей, ну и так далее. Родители ушли молодыми, здоровыми, полными сил и планов, им не пришлось ходить под себя и лежать сутками в темноте, в обществе одного только теряющего сигнал хриплого радио. А тётке Сати, маминой сестре, в аварии перебило бедро, и долгое время она ещё как-то ковыляла и даже работала, а года три назад совсем слегла.

— Переворачивайся, пожалуйста, — повторила я, вздохнув. — Если тебе себя не жалко, меня пожалей.

— А чего тебе? Первой же полегче станет. Может, и Гай к себе тогда заберёт, будешь хоть с детями возиться, и народу в Лежницах побольше, найдёшь бобыля, всё куковать веселее.

— Тёть Сати. Не надо так…

— Плохого я тебе не советую. Человеку нужен человек.

Я вздохнула. Осень только начиналась, но вечерами уже было зябко, а от тяжёлых тугих ножниц, которыми я резала сегодня картон на отдельные лекала, болели пальцы.

— Ты гречку будешь? С колбасой.

— Буду. Погрей посильнее, чтобы сок вышел.

Я опустошила судно, застирала ветошь и вывесила её в прихожей, помыла руки. Тётка Сати, конечно, никогда уже не встанет на ноги, врачи не дают на это никаких шансов, но сердце у неё здоровое, и сознание не мутится. Я подкоплю немного, мы протянем до дома электричество, и тогда можно будет поставить телевизор, на развале есть чиненые за недорого. А с телевизором ведь и лежать веселее. И мне шить с электрическим светом будет проще.

А потом я встречу пару, и мы уедем из Марпери, поставим дом где-нибудь у реки, и тёть Сати я заберу тоже. А сама стану работать в ателье, большом, с витринными окнами и модными раздвижными манекенами.

— Вынеси меня погулять завтра, — ворчливо сказала тётка, когда я сунула ей миску и поправила подушки. — Я обернусь, а ты вынеси.

— Хорошо. Конечно. Может, тебе хлеба ещё?

— Не хочу.

— Воду допей обязательно. Или боярышник тебе заварить?

— Мятку.

Я кинула сушёные листья в чайник, поставила его в самый жар. У Гая домой заведён газ, и его пара, деловая красавица-белка, даже не умеет готовить на печи. Но и пахнет её стряпня совсем иначе, по-чужому.

А я, когда перееду, всё равно заложу печь, чтобы спать наверху в тепле — как у большого зверя под боком. А шить буду платья на косточках и с камнями, как носят волчицы, из атласа или вискозы. И сама стану носить что-нибудь эдакое.

Да.

iv.

Только не подумайте, что я жалуюсь. Это вообще не моя история — ныть, плакаться, и всякий другой пессимизм. Полуночь не даёт дорогу не по размеру, а моя вышла вот такая, только и всего; и в ней довольно светлых, ярких мест.

Мой родной Марпери — холодный внешне, но красивый и душевный край. Здесь живут прекрасные люди, доброжелательные и приятные, здесь всегда помогут и поддержат, и каждый сосед — верный товарищ и друг, который не станет ругаться плохими словами, даже если ты вдруг окажешься рыбой. У меня классная работа, творческая и интересная, мне доверяют ездить в город покупать фурнитуру и множить лекала под разные размеры, что не каждый, вообще-то, сумеет сделать. У меня куча подруг, отличных весёлых девчонок, и даже есть — немыслимая удача по меркам Марпери — живая родня: брат Гай, давно семейный, и тётка Сати, которая всегда готова подсказать и посоветовать.

И впереди — столько всего! У многих в двадцать семь вся жизнь уже совершенно ясная, сложившаяся, а у меня ещё осталось место для приключений. Я встречу пару, и тогда всё круто изменится. Будет столько нового и удивительного!

На что здесь, действительно, жаловаться?

Словом, меня ждёт много хорошего. Но у каждой женщины бывают такие дни, когда всё равно хочется плакать, даже если всё, вообще говоря, складывается исключительно хорошо. И тогда я накидываю на плечи платок, надеваю резиновые сапоги и прихожу сюда.

Путь — совсем неблизкий. От дома до конца улицы я шла, обходя глубокие грязевые лужи, которые разливались вокруг колонки с середины весны и до самого конца осени, пока настом не укроет обледенелые комья. Потом присыпанная гравием дорога переходила в колдобистую грунтовку, сухую и узкую, а вокруг толпились кривые чахлые берёзы. После аварии их высадили здесь ровными рядами, и мои руки ещё помнили влажную землю и то, как ломило от той работы спину.

Дорога постепенно забирала вверх и влево, пока не упёрлась в заросшую кустарником просеку. Там высились, подметая высокое предгорное небо, опоры ЛЭП: по-своему чарующее зрелище. У меня здесь всегда легонько звенело в голове, как будто гудение проводов передавалось в тело, и я сама была таким металлическим гигантом, касающимся макушкой облаков.

Дальше — склон, заросший редкими кривыми деревьями и золотарником. Когда-то здесь был подъёмник для рабочих, но после аварии его разобрали на отдельные механизмы, — остались только площадки из голого камня. Пришлось поплутать немного, чтобы найти приличную тропинку.

Длинные ветви с жёлтыми цветами шуршали вокруг, как гонимая ветром вода. Я прошлась по ним раскрытой ладонью — листья забавно щекотили кожу, гладили руки цветочными лепестками. Сухие травы цеплялись за ноги и платье, к платку налип репейник, и я отдирала его на ходу, исколов пальцы. Свет, вызолачивая цветы, бил в глаза, и я щурилась, улыбаясь и чувствуя, как тёмная тень отрывается от плеч, бледнеет и волочётся по земле невесомой.

Закружилась, раскинув руки и запрокинув голову. Уткнулась носом в ласковые лапы рябины, взвесила на ладони гроздь недозревших ягод. Сунула в рот лист мальвы, тронула языком кисловатый черенок. Нарвала крупноголового цветастого клевера. И так, немелодично насвистывая себе что-то под нос, вышла к каменистому пятачку над обрывом, где в роли садовой скамейки выступал ствол поваленой берёзы, а чуть в стороне от неё стоял мраморный рыцарь.

Статую привезли лунные после аварии. Они прихали тогда из своих гор пышной делегацией в цветных тканях, стразах и перьях, и какая-то важная женщина повелела закрыть перевал, хотя главный инженер уверял, что переправу удастся восстановить.

— Свет здесь померк, — надменно сказала лунная, когда озлобленные жители городка пытались ткнуть в неё вилами. — Мы преломляем этот луч.

Потом из Старого Бица приехало три автобуса полиции, которые угомонили толпу, а ещё настоящий Волчий Советник, который выл над завалами, где ещё искали выживших. Я часами сидела, раскачиваясь, у развалин сторожки, — хотя всё было давно ясно. А лунные поставили свою статую и уехали.

Рыцаря вырезали в мраморе в натуральную величину, но статуя казалась огромной, давящей. Мужчина с суровым лицом грозно глядел на линии ЛЭП, а руками опирался на гигантский меч. С плеч стекал плащ, и дети в Марпери спорили, прячет ли он под ними ещё какое-нибудь оружие (может быть, арбалет?) или и вовсе — настоящие крылья.

Камень местами потемнел и позеленел от времени, ноги рыцаря оплетала лоза, а по плащу всползал мох. Воин смотрел вдаль, холодный и безразличный, и мне в дурном настроении он казался хорошей компанией.

Иногда я оборачивалась здесь и сворачивалась клубком на нагретом солнцем камне. А иногда просто сидела, как сейчас, оперевшись спиной на каменный меч, вертела в руках цветы и сплетала их в пушистый праздничный венок.

Гомонили птицы. В поясницу впивалась неудобная каменюка, и я поёрзала, устраиваясь поудобнее.

— Тебе, наверное, тоже скучно, — доверительно сказала я статуе. — И холодно. И все мы надоели.

Мраморный рыцарь, конечно, молчал. Говорят, дети луны сотканы из чистого света, считают, что у них вовсе нет тел, одно только сознание, и умеют перемещаться мысленно туда, куда им захочется. Я слышала байки, что якобы лунные могут ходить голыми даже самой лютой зимой и иногда забывают пустые тела, а сами уносятся куда-нибудь и смотрят на мир из глаз каких-нибудь музейных статуй. Всё это звучало ничуть не более достоверно, чем сказки про матушку-смерть с костяной иглой, которая живёт в глубине леса, ловит заблудившихся детей и зашивает им рты крапивной нитью.

Так или иначе, в нашу статую никакие лунные не являлись, или, по крайней мере, они тщательно скрывали это. Поэтому я могла сидеть, жевать травинку и болтать о ерунде, не боясь, что меня бросят в тюрьму за хамство важному господину.

— Как ты думаешь, что лучше шить, платья или брюки? Я когда ездила за фурнитурой, видела такие пуговицы, как маленькие жемчужинки, блестящие, гладенькие, и не так и дорого. Можно в следующий раз купить пару десятков и поставить на платье ряд от ворота до отрезной юбки, получится очень нежно. У меня есть голубой ситец, можно сделать белый кружевной воротничок и отстрочить по юбке спиралей, как морозный узор. Такая ледяная княжна получится, под Долгую Ночь, наверное, купят. Или можно нашить льняных брюк, тогда не пуговицы брать, а молнии. Но для них уже холодно, кому в сентябре нужны льняные брюки? Хотя на побережье ещё совсем лето…

Я запрокинула голову. Рыцарь смотрел в сторону, и на белом лице лежали тени от нависающих над ним крупных дубовых листьев.

Дубы у нас росли редкие и слабые, а этот вымахал, как будто под ним закопали девственницу: толстый, кряжистый, матёрый.

— Ещё у меня есть отрез горчичного муслина, достался по скидке, он немножко с браком. Можно затеять из него что-нибудь, и цвет такой осенний. На платье не хватит, только если без рукавов, а вот блузу можно сделать красивую, объёмные рукава и присборить в манжетку, и воротничок отложной круглый. И пуговицы обтяжные. Это и себе можно, да? И поехать в ней на танцы в декабре. С тёмной косой неплохо, наверное, будет. Или бледновато?

Под муслин придётся красить нитки, а я терпеть не могла это дело. Да и блуза мне не так чтобы нужна, я перешила недавно мамину, зелёную в горох: она смотрелась на мне свежо, и я сразу чувствовала себя серьёзнее и краше. Тётка Сати сказала, что я похожа на маму, а на себя — не слишком.

— Как ты думаешь, — я заговорила шёпотом, как будто даже здесь, в пустоте, этот вопрос оставался неприличным, — мне повезёт хотя бы в следующий раз? Так хочется, чтобы уже наконец… Кшани, внучка Мади, уже пару встретила, а ей всего пятнадцать. И у них такая любовь, искры летят! Стриж и ласточка, летают вместе, кружева выписывают. Красиво… А Латера, кажется, беременная. Она коза, он полевая мышь, но так заботится о ней. Встречает её теперь у проходной и ведёт домой под локоток. Хорошо хоть не сосутся там, как некоторые!

Я хихикнула, перекинула косу вперёд и обнаружила в ней репей. Пока выдирала, растрепала косу, — пришлось расплетать и разбирать волосы пятернёй. Ветер едва не унёс куцую ленту, и я, пыхтя, торопливо завязала волосы.

Так я болтала то о шитье, то о чужих парах, то о будущей неминуемой встрече, до которой хотелось бы сохранить хоть немножко молодости и лёгкости на подъём, — а солнце медленно катилось по небу, подсвечивая золотом далёкие, высокие облака.

— Смотри, — я ткнула пальцем, — вон то похоже на собаку. Может быть, это знак, что мне в пары достанется пёс?

Небо менялось быстро: похоже, там, в вышине, было ветрено. Очертания собаки поплыли и размылись, и осталось только кривое, ни на что не похожее облако.

Венок из клевера вышел — ни туда, ни сюда: для головы слишком велик, но при этом недостаточно свободен, чтобы надеть его на шею. Я покрутила его в руках, попыталась убрать лишние цветы, но поняла, что только переломаю стебли и окончательно всё испорчу.

Посидела ещё, баюкая его на коленях. А потом встала, потянулась к статуе, привстала на цыпочки — и набросила венок мраморному рыцарю на голову.

И тогда он вдруг засмеялся.

v.

Я отшатнулась, запнулась, запуталась в резиновых сапогах не по размеру и пребольно шлёпнулась на задницу, в пыль.

Мраморный рыцарь стоял, как и всегда раньше: холодный и каменный. Мощный разворот плеч, сильные руки, огромный меч. Объёмный плащ, под которым прячется то ли арбалет, то ли крылья, то ли щедрая фантазия скульптора. Короткая суровая стрижка, нахмуренные брови, разбегающиеся по белому сероватые прожирки мрамора, — лицо было неподвижно, и я не могла взять в толк, с чего решила, что это он смеялся.

Глаза рыцаря горели яркой, живой голубизной.

— Щекотно, — сказал рыцарь. Его губы всё ещё не шевелились.

Я беспомощно огляделась. В стороне был крутой голый склон и вид на ЛЭП и волнующееся море золотарника. За спиной статуи — руины кирпичного здания, а чуть в стороне мощный дуб, безразличный и важный; кустарники вокруг ещё только начинали желтеть, и в них могли прятаться какие-нибудь хулиганы с дурацкими шуточками.

Вот только глаза. Живые голубые глаза на холодном мраморном лице. Разве же это возможно?

Разве же это может быть со мной?

— Как ты его сделала?

Голос был довольно мелодичный, не слишком низкий, и в нём звучали интерес и любопытство.

— Кого? — тупо спросила я, облизнув пересохшие губы.

— Венок. Это же венок?

— Венок. Я его сплела. Из клевера.

— Научи!

— Ну…

Я встала с земли, отряхнула руки и платье — на нём были теперь тёмные пыльные пятна. Платок с меня слетел, зацепился за куст и трагично шелестел бахромой: я сняла его, встряхнула, набросила на плечи, заглянув украдкой за ветви.

Людьми не пахло. Никаких хулиганов не было. Да и кому вообще пришла бы в голову такая ерунда? Какая невероятная глупость!

В ногах была слабость, а колени дрожали. Сердце гулко-гулко стучало где-то высоко в груди, будто подскочило от страха. Птицы гомонили, как ни в чём не бывало, а затёкшая от работы за машинкой шея заболела даже сильнее, чем раньше.

— Покажи, как ты это делаешь. Ты же без верёвок как-то собираешь? Или нужна основа?

— Нет, — наконец, нетвёрдо сказала я. — Основа не нужна, я просто переплетаю стебли. Мне не на чем показать.

— На словах объясни.

Очень сложно объяснить на словах, как плести венок, — даже если умеешь это с раннего детства, и пальцы давно укладывают цветы автоматически. Я выворачивала руки так и эдак, путалась в словах и чувствовала себя всё глупее и глупее с каждым словом.

— Здорово! Спасибо, волшебная незнакомка.

Я замялась и покраснела, но всё-таки сказала:

— Меня зовут Олта.

— Олта, — задумчиво сказал рыцарь. — Рад знакомству, Олта!

Я неуверенно присела на ствол берёзы. У меня всё ещё немного дрожали руки, но душащего страха уже не было: странный голос был вполне дружелюбен и, кажется, не собирался делать ничего плохого, — если он вообще мог делать хоть что-нибудь.

— А… как зовут тебя?

Мне показалось, что синие глаза то ли нахмурились, то ли поблёкли на мгновение. А потом загорелись, как прежде, и рыцарь сказал безмятежно:

— Я не помню.

— Как это?

— Просто — не помню.

— Но… кто ты вообще такой? Ты лунный, верно?

— Дитя Луны, — важно поправил голос, говорящий из рыцаря. Я никак не могла понять: откуда берётся звук, если ничто в статуе не шевелится? Может быть, у него внутри встроено радио? Или, может быть, этот голос вообще есть только у меня в голове? — Да, наверное, можно считать, что я дитя Луны.

— И… что ты тут делаешь?

— Понятия не имею. Тебя надо спросить: это же ты меня разбудила.

— Я?!

— А здесь есть кто-то ещё?

— Но… я… я не понимаю.

— Не переживай. Я тоже мало что понимаю.

Я могла поклясться, что он мне подмигнул. Лунный! Из мраморной статуи, стоящий буквально на краю света, в заросшей золотарником дыре под Марпери!

Лунный!

Но ведь лунные — они живут в стеклянных друзах далеко-далеко в скалах. Двоедушники населяют весь огромный Лес, от моря до гор, живут в застрявших в прошлом местах вроде Марпери или больших, красивых городах. Колдуны раньше тоже были отдельно и не покидали своих островов, разбросанных в чёрном колдовском море, но теперь иногда приезжают и ходят по нашим городам, все из себя важные. В Старом Бице жила одна колдунья, у неё стоял на холме огромный особняк с внушительной колокольной башней, а вход на территорию охраняла пара каменных чудовищ. Близко я ни одного колдуна не видела, но все в Кланах знали, что ссориться с ними — себе дороже.

Но колдуны — они, хоть и странные, но всё-таки… люди. А лунные… по рассказам, они вели себя так, будто все поголовно были божествами ничуть не меньше самой Полуночи. Они жили в горах, не пускали к себе посторонних и воровали человеческих младенцев для своих ужасных ритуалов. Ещё они вершили суд, а разгневанный лунный мог одним щелчком пальцев стереть с карты Кланов средних размеров провинцию. И даже Волчий Совет не станет из-за этого ругаться с детьми Луны, потому что лунные не слышат волчьего воя и вообще во сто крат ужаснее, чем о них рассказывают.

А он говорит, что я его разбудила! Но я ни за что не стала бы тревожить лунного. Он же может… О Полуночь!

— Извините, — слабо сказала я. Колени задрожали ещё сильнее; хорошо, что я уже сидела. — Я не хотела вас беспокоить. Если пожелаете, я уйду и скажу всем местным, что сюда не следует приходить, и вы сможете спать столько, сколько вам…

Лунный опять засмеялся. Это был приятный, какой-то необидный смех. И, кажется, у него было хорошее настроение. Наверное, он всё-таки не станет ровнять с землёй Марпери?

Право слово, это было бы очень неловко. В конце концов, Марпери уже однажды неслабо досталось.

— Очень хорошо, что ты меня разбудила. А мы вообще где?

— Это местечко Марпери, — с готовностью отозвалась я. — Раньше он считался городом, а теперь, вроде как, нет.

— Марпери, — задумчиво повторил лунный. — Я что-то слышал о Марпери.

— Вы могли слышать об аварии, — я до боли сцепила пальцы, запутав их в бахроме платка. Та катастрофа гремела на все Кланы, и в друзах, наверное, тоже что-то знали о нашем перевале. — Пятнадцать лет назад в Марпери был взрыв на грузовых платформах, и после него перевал закрыли.

— Взрыв, — задумчиво повторил лунный. — Ну, может быть. Это какой-то север? И сейчас осень, верно?

— Осень. Марпери — это Северное Подножье, дальний предел лунныхгор.

— Да, ясно, ясно… ну, ладно. Расскажи, что вы здесь делаете. У вас тут какие-нибудь фермы? И говори мне «ты».

Я зябко закуталась в платок. Лунный был совершенно ненормальный, — с другой стороны, я не была уверена, что знаю, как должен вести себя нормальный лунный.

Но нет ничего сложного в том, чтобы объяснить, что в Подножье нет никаких крупных ферм, и что лалами в наших краях зовут всякие красные камни, годные для артефактов, а по-умному они называются шпинелью, и её у нас мало, и вся она плохонькая. Лунный живо интересовался всякой ерундой, много смеялся и сыпал странными предложениями:

— А может, вам сделать здесь горнолыжный курорт?

— Но это ведь очень дорого, — растерянно сказала я.

— Ну и что? Бывают же инвестиции. А у вас стоят без дела отели и уже укреплён склон! Если хорошо раскрутить, можно отбить все затраты. Что думаешь?

— Ну… я не решаю такое.

— А кто решает?

— Не знаю. Наверное, мэр?

— Предложи ему.

Наш мэр был недружелюбный мрачный барсук, который на все претензии щерился и шипел.

— Он вряд ли будет меня слушать.

— Ну ты предложи. Не послушает — так это его проблемы.

Я помялась и неуверенно кивнула, а лунный принялся расспрашивать про то, как устроено радио, — но это объяснение вышло у меня ещё хуже, чем с венком. Неожиданный собеседник был бодр и весел, но мне почему-то было его ужасно жаль: он ведь столько лет стоял здесь совсем один и весь зарос мхом!

— Тебе, наверное, что-нибудь нужно? Из друз?

— А?

— Ну… Какие-нибудь кристаллы? Или… что там у вас ещё бывает. Я могу написать письмо твоим родственникам, только нужен адрес и…

Лунный снова засмеялся и на этот раз смеялся долго. А потом, посерьёзнев, сказал:

— Нет-нет, никому не говори. Пусть это будет наш секрет, хорошо? Лучше приходи сама и расскажи про радио. Я буду заглядывать.

Я пожала плечами и неуверенно кивнула:

— Хорошо.

vi.

Когда ударила… когда случилась та страшная авария, в разрушенный Марпери приехали лунные.

Я никогда не видела их больше ни до того, ни после, — только читала в школьном учебнике что-то заунывное про культурологию, а в хрестоматии — легенды и предания Подножья. Хрестоматию купил с получки папа, она была тяжёлая, крупноформатная, со множеством цветных иллюстраций. Там была и матушка-смерть с костяной иглой и крапивной нитью, и дивная дева, и горай-птица, несущая на своих крыльях видения будущего, и вмурованные в скалу колдуньи. В детстве я не слишком любила читать, зато было здорово забраться в кровать с фонариком, накрыться с головой колючим пледом и листать тяжёлые страницы, разглядывая картинки.

Мы — это Лес, прекрасный и дикий. Мы живём в царстве тяжёлых, значимых запахов, мы проросли в эту землю, смешались с цепкими травами. В самую долгую ночь небо загорается над нами тысячами цветных огней, и однажды ты бежишь вместе с ними, призрачный и невесомый, через прозрачную облачную пустоту, и ловишь за хвост своего зверя — и свою судьбу.

Твоя дорога написана запахами, от тусклого выгоревшего можжевельника до необъяснимого личного, который складывается из запаха дома, зверя, пота и чего-то ещё. Мы обнимаемся при знакомстве и зарываемся носом в чужие волосы, чтобы раз и навсегда запечатлеть нового человека в памяти.

Об этом же и наши сказки. В них герой ловит свою судьбу и обретает душу, и вытканная для него дорога уводит далеко-далеко, за утонувшую в туманном мареве линию горизонта. И, отправляясь в путь, герой всегда уходит навсегда, — потому что никому из нас неведомо, что скрывает следующий поворот. На опушках героя ждут битвы, испытания и свершения, он встречает и воина-побратима, и наставницу, и оракула, и собственную пару, а лучшие из лучших находят однажды Полуночь и узнают от неё, куда им следует направить мир.

А вот колдуны, я знаю, считают обнюхивание немыслимым непотребством. Они живут в закрытых мрачных замках на горе антиквариата и нажитого могущественным родом наследства. В колдовских сказках не бывает дороги и судьбы, зато бывает долг, часто понятый весьма превратно, и какие-то нелепые отношенческие драмы.

А дальше того — дети луны, сотканные из серебряного света. Понюхай такого, и непременно получишь по шее: лунные убеждены, что они — лишь искры разума, капсула «я», а телесность вторична и дана во бремя и испытание.

В книгах их изображают похожими на людей: высокими, остранёнными и холодными, похожими то ли на тени, то ли на фарфоровых кукол. Лунные не строят ни домов, ни городов: вместо этого они возводят на горных пиках странные конструкции из металла и стекла, которые называют друзами; они кутаются в лёгкие шелка и молятся кристаллам, в которых преломляется свет.

Так вот, те лунные, что приезжали в Марпери, совершенно не были похожи на картинки в хрестоматии. То ли книги врали, то ли лунные были какие-то не те, но тогда, пятнадцать лет назад, к нам приехали какие-то клоуны из нелепого цирка, а не возвышенные и богоподобные дети света.

Я сидела тогда на земле перед сторожкой. Вкоруг тяжёлая, душная пыль, и дорога дрожит под задницей, как натянутая струна, как потревоженный мчащимся поездом ковыль. Кто-то кричит, кто-то воет, словно раненый зверь. Звуки дрожат в ушах, бьются бесконечным эхом и превращаются в шум, лишенный всякого смысла.

Там, в руинах сторожки, папа. От неё осталось две стены, фрагмент крыши и труба, вот она, лежит прямо передо мной, измятая, словно сделана не из жести, а из фольги. Сухие камни усыпаны стеклом и обломками кирпича и штукатурки. Оборванные обои плещут на ветру флагами смертного войска, навеки уходящего в закат.

Пахнет кровью и требухой. Пахнет болью и страхом, и мне не нужен зверь, чтобы это чуять. Всё остановилось, всё замерло, я сама — щербатый остов дома, в котором когда-то горел свет, — сижу на разбитой дороге перед дверью, что почему-то ещё стоит в покосившейся стене хрупкой каменной коробочки, через которую проехало огромное платформенное колесо.

Там папа. Он там, в разломе. А спасатели в красных жилетах далеко-далеко, я вижу их отсюда, сверху, они извлекают тела из груды бетонных обломков, в которую превратился дом культуры. Когда они доберутся сюда, наверх, — завтра или послезавтра?

— Никого, — сказал утром чумазый безликий мужчина в огромных рукавицах.

Теперь я знаю, это значит: никого живого; некого спасать. Тогда я сидела перед сторожкой, хотя всех выживших собирали в залах вокзала, где ставили палатки прямо на выложенном мозаикой полу. Но меня никто толком не искал, а я с чего-то решила, что должна найти папу, и решительно взбиралась по склону, деловито планируя, из чего смастерить носилки.

Потом села в пыль у сторожки и смотрела, как ветер полощет обрывки обоев, а яркое-яркое солнце раскидывает блики по осколкам стекла. Всё это было сказочное, всё это было не по-настоящему. Но если сделать этот один шаг… он, как крапивная нить в костяной игле, пришьёт страшный полуденный сон к реальности, и ничего никогда не будет, как прежде.

Мне двенадцать, я размазываю по лицу пустые безвкусные слёзы, вокруг — конец света, я оглохла и онемела, моё тело лёгкое, как перо, и вместе с тем совершенно неподъёмное, как будто не воздух вокруг, а янтарь, и я в нём навечно застрявшая муха. Всё сломалось. Всё закончилось. Всё…

— …не видела этого. Блики и отражения. Вокруг людей всегда…

— Даже Ллинорис?

— Ллинорис никому не докладывает, что ей показывает свет.

Это звучит надменно. Лунные идут по разбитой дороге, усыпанной обломками и стеклом, — так, будто гуляют по дорожке ботанического сада.

Впереди — очень высокая, совершенно обнажённая женщина. Она вся покрыта золотой краской, с ног до головы, и волосы её такие же золотые, будто сплетённые из металлической проволоки. Она носит белоснежные перчатки, усыпанные мелким блестящим жемчугом.

— Ты её глаза. Она могла делиться с тобой тем, что…

У этого вкрадчивый, подкупающий голос. Сам лунный кажется совершенно квадратным, — может быть, из-за того, что одет в прямоугольник из плотной, колом стоящей парчи.

— Я её глаза, и я не докладываю, чем со мной делятся.

Третий лунный смеётся. У него детское, очень подвижное лицо, и он весь какой-то очень тонкий и дёрганый. Он идёт по дороге на руках, высоко подняв подбородок, и иногда кладёт носки бархатных туфель себе на лоб.

Они шагают размеренно, медленно, и говорят дальше: про глаза, голоса, доклады и какой-то рассеянный свет. Золотая женщина переступает окровавленное месиво из человеческого тела, не пропустив на лицо никакого выражения.

Там, на дороге, лежит дядя Кафер. Он, когда не пьёт, плотничает, и в каждом доме Марпери есть хоть одна очаровательная зверушка, вышедшая из-под его руки. Теперь дядя Кафер мёртв.

Я не хочу на него смотреть, но всё равно смотрю, и потому пропускаю момент, когда золотая женщина изящно опускается на землю рядом со мной.

— Здравствуй, ребёнок, — говорит она, улыбаясь золотыми зубами.

У неё очень холодные руки, и когда она пальцами приподнимает мой подбородок, тело молнией пробивает дрожь.

Я смотрю на неё мрачно и зло. У них — какие-то свои дела, и они не помогут мне вытащить папу. В голубых глазах лунной можно утонуть, даже не заметив этого.

— Скажи мне, ребёнок. Ты его видела?

Я пожимаю плечами.

— Да или нет?

Я снова пожимаю плечами. Там, в сторожке, папа, и мне нет интереса отвечать на странные вопросы странных лунных, которые могли бы здесь всё исправить, но не пожелали этого делать.

— Ребёнок. Ты его видела?

— Вы же умеете воскрешать мёртвых, — говорю я невпопад. — Да?

Лунная ничего не отвечает. Она поднимается грациозным слитным движением, и золотой свет соскальзывает с её кожи.

— Она его не видела, — говорит она своим спутникам.

— Ллинорис не будет довольна, — усмехается перевёрнутый.

— Ллинорис никогда не бывает довольна, — ворчит квадратный.

И они уходят, не оборачиваясь. За ними тянутся не по-полуденному длинные тени, рваные и тёмные, будто лунные забрали в себя весь свет, и для дороги ничего не осталось. Завтра золотая женщина скажет, что «это место померкло», и перевал в Марпери будет перекрыт со стороны лунных стеклянными воротами. Ещё через два дня на склоне поставят мраморную статую рыцаря, и лунные уйдут из города по грунтовой дороге: эти трое будут сидеть в обитом розовым шёлком палантине, а нести его будут безмолвные люди в таких же розовых сплошных масках без прорезей для глаз.

А в сторожку я так и не зашла.

vii.

— Эххей! Гаре, сыграй весёлую!..

Гаре не подкачал: его пальцы ловко перебирали гриф четырёхструнки, складывая бой в танцевальный узор.

Сегодня в ночь жгли костры и плясали. И, хотя завтра всем нам предстояло снова строчить и обмётывать, Поющая Луна — не тот день, который принято пропускать в Марпери.

Когда осень вступает в свои права, деревья тускнеют, а дым стелется ниже, городок будто одевается в мрачный тяжёлый плащ. В нём трудно дышится, в него не хочется просыпаться, и потому Поющую Луну празднуют в леске неподалёку от станции, среди рослых, лысых у земли ёлок, в прозрачном, усыпанном иголками леске.

Ребята натащили поваленных стволов и сложили из них здоровенный многогранник, в центре которого, в яме от выкорчеванного пня, развели костёр; девчонки застелили туристический складной столик парадной клеёнкой и настрогали овощной салат в таз для белья. Небо было чистое, и розоватая сентябрьская луна охотно заглядывала на праздничную поляну. Пока Гаре играл, рябая Абра священнодействовала: в чугунном котелке она замешивала плохонькое баночное пиво с мёдом и специями, чтобы превратить его в напиток богов.

— Идём с нами в круг?

— Пойдём, пойдём!

— Растрясём!

Я засмеялась и позволила увлечь меня в диковатый танец. Гаре играл плясовую песню о полуденницах, Сулия взмахнула платком, а обычно тихая Ксави вся раскраснелась и выделывала такие фортеля, что даже смотреть страшно. Я надела поверх штанов широкую юбку-солнце с вырисованными на ней яркими цветами, и тяжёлая ткань била по ногам, крутилась, кружилась.

— Эххей!

— Стаканы, давайте стаканы!

— Ммм, пахнет-то как…

— Абра! Скажи честно: в чём секрет? Я в том году записала рецепт и моему наварила, так такие помои вышли!

Абра хмыкнула и горделиво стукнула себя ладонью в грудь. Вкус — он, мол, не в пропорциях, а в душе; если по рецепту варить — так одна Полуночь тебе и поможет.

— Я слышала, — вмешалась я, лукаво подмигнув Абре, — что в одном городке к востоку есть семейство, и они плюют в сыр, пока он расстаивается. А если не плюнуть, или если плюнет кто чужой, сыр не удастся!

— Фуу, Абра! Ты что, харкнула туда?

— Тебе-то какое дело? Алкоголь! Всё обеззаражено!

Девчонки прыснули, а Абра плеснула мне в кружку ещё гретого пива.

— Ох, если б бригадирша видела, так бы кричала!..

— Так вон же она.

— Где?!

— Там, у мельницы. Не слышите, что ли?

Я, как ни напрягалась, не смогла бы сказать, — правда ли суровая бригадирша отмечала Поющую Луну, как мы, бездельники и тунеядцы. Троленка, летучая мышь, слышала много лучше любого из нас, знала всё обо всех и жила сплетнями о чужих ссорах. Её пара, толстокожий лось, тоже работал на фабрике, гонял грузовик туда-сюда; они приехали, как все, вахтой, года четыре назад, да так и остались, и успели даже родить очаровательную большеглазую дочурку.

— Моя в октябре приедет, — прогудел добряк Чим и принялся рассказывать про суровые зимы Медвежьего Угла, откуда по снегу не выбраться даже до станции, только и остаётся, что ждать весны.

Потом кто-то в стороне запел, — тонким девичьим голосом, который тут же перекрыли другие, громче и ярче. И, когда первый куплет, про путников, ступающих во мрак гниющего болота, подошёл к концу, весь маленький лес под Марпери, кажется, подхватил припев.

Никто не знал точно, откуда взялась эта песня, и почему её надо петь в Поющую Луну, и зачем жарить грибочки над живым огнём, плясать и вязать на еловых стволах ленты. Но мы делали это каждый год, и каждый раз это бывало легко и весело.

— Эхей! — крикнул Гаре и ударил по струнам.

И освещённый десятком костров лес отозвался:

— Хххей!

Тогда Абра разлила по кружкам ещё, и стало совсем хорошо.

— А как вы думаете, — спросила я, когда тьма совсем сгустилась, а двое беспарных ребят уселись по бокам от светловолосой Марицы и принялись расплетать ей косы, каждый со своей стороны, — почему бы не сделать в Марпери горнолыжный курорт?

— А нахрена? — грубовато отозвалась Абра. — Дорогая игрушка-то!

— У нас отели без дела стоят, — горячечно возразила я. — И уже укреплён склон! Это же должно быть очень выгодно. Только представь, канатную дорогу построят! И по зиме…

И мы заспорили про лыжи, про склоны и курорты, про бизнес и большие деньги, затем про политику, экономику и волков, а после того ещё — про судьбу и космос. А когда все выдохлись и разомлели, а песни закончились, я пошевелила палкой головёшки в костре, закуталась плотнее в шерстяной платок и стала рассказывать.

— Однажды, — произнесла я, глядя в пляшущие над углями искры, и слово упало в еловые иголки булыжником, — Тощий Кияк пожелал узнать, что скрывается за горизонтом…

Тощий Кияк пошёл к колдуну, и тот сделал ему волшебное стекло, через которое он мог бы смотреть на горизонт. Тощий Кияк пошёл к лунному, и тот дал ему камешек, чтобы рисовать им в воздухе. Тощий Кияк пошёл к самому Большому Волку, и тот отобрал у него судьбу и дал другого зверя, самого выносливого коня, который скакал быстрее ветра, не касаясь земли.

Тощий Кияк шёл к горизонту много месяцев. Он сносил свои железные сапоги и выпил за время пути целое озеро. Он пробирался через колючие чащи, шагал по дну штормового моря, взобрался на гору, на которой не гнездятся птицы.

Так он и шёл к горизонту, пока не истлел и не стал песком.

А совсем поздно, когда даже звёзды на фиолетово-синем небе устали и поблекли, ко мне на бревно подсела Дарша.

— Это правда? — шёпотом спросила она и зарылась носом в основание косы, принюхалась.

Я хихикнула.

— Что именно?

— Про проклятие.

Я разулыбалась: все новенькие однажды или задавали этот вопрос, или молча признавали историю верной.

— Неправда.

Дарша прищурилась:

— Но тебе — двадцать семь?

— Ага.

— И тётка твоя — никого не встретила?

— Никого, — подтвердила я.

Тётка Сати была воробьём, и по молодости это ей, говорят, очень подходило: задиристая и бойкая, она была в каждой бочке затычка, и на танцах в Старом Бице её до сих пор вспоминали добрым словом.

— И Одинокая Ласса. Она ведь бабки твоей родная сестра?

— Сестра.

— И я слышала, что её тётей была храмовница Ки, которая…

— Которая тоже была одинокой, ага, — подтвердила я. — Но проклятия никакого нет! Нет никакого проклятия.

И, рассмеявшись, чокнулась с ней стаканами. У Дарши были большие-большие глаза, как у человека, столкнувшегося с чем-то невероятно волшебным.

— Я точно знаю, — уверенно сказала я. — Я его встречу, и он будет лучше всех.

— Ясно. Ты это… извини.

Дарша глядела на меня с жалостью. Наверное, как все вокруг, она считала, что я то ли обманываюсь, то ли утешаю себя, — а Троленка наверняка уже пересказала ей глупую историю про девицу, оскорбившую саму Полуночь тем, что отвергла предназначенную ей пару, и наказанную за это проклятием рода. Было такое или не было, я не знала. Но папа, когда встретил маму, не поленился и поехал к оракулу.

Оракул долго водила углём над осколком стекла, а потом сказала, что ему не о чем волноваться. Оракул видела меня рядом с мужчиной, оракул видела меня связанной с ним узами крепче самой смерти.

А значит, я обязательно его встречу. Однажды всё это закончится, и в мою жизнь придёт Он. И тогда начнётся что-то другое, новое, настоящее.

Так ведь и будет, Полуночь, ведь так?

Но серебряного силуэта на небе не было. Была лишь одна только полная луна, горделиво качающая розоватыми боками, большая-большая, видная сегодня отчётливо, до последней щербинки.

Луна молчала.

viii.

Моя жизнь не то чтобы особенно богата событиями. Однажды, я знаю, это изменится: я встречу свою пару, уеду в большой город, в котором по ночам горят рогатые фонари, стану работать в ателье с витринными окнами и поставлю на своём столе большой сундук с доброй сотней крошечных ящичков, по которым будут рассыпаны жемчужные пуговицы, латунные крючки и цветной бисер, тонкий-тонкий, какой умеют делать только в друзах.

Пока же — что сказать? По вторникам в магазин приезжает машина, и тогда можно успеть купить и красную фасоль, и мороженой говядины. По четвергам планируют крой, и важно побыстрее вписать свою фамилию в заказ поинтереснее. По пятницам наш сосед Жош напивается в слюни, оборачивается ящерицей и пляшет на камнях, а потом лежит вялой бесхвостой тушкой на нагретом солнцем крыльце. Тётка Сати беззлобно ругается на него из своего угла, пока я разминаю её бессильные ноги, болтая о всякой чепухе.

А в субботу…

В субботу я вспомнила про свой секрет.

Честно говоря, всё это было так невероятно, что я почти успела решить, что сама придумала лунного — от скуки или чего-нибудь ещё. Но моё тело хорошо запомнило и шершавый берёзовый ствол, и венок, и пыль, и то, как звенел внутри отголосок потустороннего смеха; и все эти идеи про горнолыжный курорт — мне никогда не пришло бы в голову такое.

А, значит, лунный был на самом деле. Он был где-то там, внутри каменной статуи, совсем один, и умел смотреть только на заросший золотарником склон и сплетённые из поржавевшего металла опоры ЛЭП. Свистит ветер, качаются ветви и провода, время осыпается на землю вместе с сухими листьями, а иногда сверху на тебя гадит птица.

Должно быть, это не слишком весело — быть лунным.

В каком-то смысле это даже грустнее, чем быть кем-нибудь вроде тётки Сати. У тётки есть я, и я рассказываю ей сказки, выношу её гулять, включаю радио и стараюсь готовить что-нибудь повкуснее. Со мной можно поболтать или поругаться, можно читать запоздавшие нотации, вспоминать прошлое и мечтать; права она, тётка Сати: человеку нужен человек.

А что есть у лунного — кроме осенних видов и фантазий о лыжах?

Словом, лунного было немного жаль. Поэтому в субботу утром я надела резиновые сапоги, взяла из сарая ведро, кинула в него скребок, щётку, банку с содой и разодранную на тряпки старую простыню, накинула тёплый платок — и сбежала до того, как у тётки возникли бы по поводу моей отлучки какие-нибудь идеи.

На неделе были дожди, и дорогу развезло: я то и дело оскальзывалась, а перекрёсток на выезде из городка пришлось обойти кругом, через колкие заросли сухостоя. На просеке пахло козами и трактором. Золотарник всё ещё качал тяжёлыми жёлтыми головами, и я гладила их, собирая на ладони пыльцу.

— Привет, — неловко сказала я, выбравшись на площадку со статуей.

Я почти ожидала, что он не ответит. В конце концов, он ведь упоминал, что спит. Может быть, успел уснуть обратно?

Но синие глаза мгновенно зажглись:

— О! Ты пришла!

Я помахала ему рукой и плюхнула ведро перед статуей.

По закону она, наверное, принадлежит лунным, — в конце концов, это они её когда-то поставили. Или, может быть, властям Марпери, потому что стоит на нашей стороне горы. Но по факту — так уж вышло — мраморная статуя в человеческий рост, красивая и искусно сделанная, решительно никому не нужна.

Рыцарь зарос мхом, покрылся кое-где жёлто-зелёным налётом, посерел, а край плаща был давным-давно отколот. Медная табличка у ног рыцаря почернела и сделалась совсем нечитаемой. В рукояти меча когда-то была инкрустация, но яркий камень из навершия ещё лет десять назад выломали.

Цветы, которые я надела на голову статуи, завяли и вымокли под дождём.

— Что ты делаешь? — с подозрением спросил лунный.

— Ну… ты… не очень хорошо выглядишь, — смутилась я. — Но это можно поправить!

Кажется, ему было смешно. Но он ничего не возразил, и я принесла с колонки воды, щедро высыпала на мрамор соды и принялась тереть и чистить.

— Ты очень интересная, — сказал лунный. Он разглядывал меня синими глазами, не мигая. — Вы все такие?

— Кто — мы?

— Вы.

— Мы?

И он сдался, — был бы телесным, махнул бы рукой:

— Не знаю. Вот ты — кто такая?

Я рассмеялась и пожала плечами.

Мох легко снимался скребком, но под ним на камне оставался грязно-серый липкий след. Приходилось долго тереть щербинки щёткой, чтобы вернуть мрамору былую красоту.

Он был почему-то холодный, — много холоднее, чем можно ожидать от обласканной солнцем статуи. Я тёрла и тёрла, а лунный спрашивал и спрашивал: про то, бывают ли в Марпери гонки, что за созвездия встают над горами в этом сезоне, и не привиделся ли ему летательный аппарат.

— Это Ведьмины Волосы, — наморщив лоб, я смогла всё-таки представить то небо, что пытался описать мне лунный. — Похоже на гребень, но называется — Волосы. А рядом такое, почти круглое, это Озеро мёртвого короля.

Быстро выяснилось, что звёзды лунный представлял в каких-то других, странных местах, и называл по-другому. Он не знал ни ведьмы, ни мёртвого короля, ни старухи с крапивной нитью, ни брехливой каурки, ни других наших сказок. И даже о Тощем Кияке — персонаже примерно сотни самых разных историй — услышал только теперь.

— Ты много проспал, — разулыбалась я.

И рассказала про дом, сложенный из черепов, и одноглазого ворона, и отравленный каравай.

— Погоди, — перебил меня лунный, когда Тощий Кияк, повязав на запястье зелёную нитку, зашёл в костяной дом спиной вперёд и зажмурился. — Зачем он так?

— Чтобы его не забрала Смерть, — пояснила я, с нажимом шкрябая полы каменного плаща. — Если увидеть Смерть, она тоже увидит тебя и уже не отпустит.

— Это ведь глупости. Если эта Смерть, как по твоей сказке, просто старая женщина, то она увидит и его затылок! Тогда уж надо было письмо написать и под дверь подкинуть.

— Может быть, Смерти нельзя в глаза смотреть?

— Тогда можно просто зажмуриться, — настаивал рыцарь. — А так он запнётся за порог, и…

— Но он не запнётся!

Что хорошо и в сказках, и в судьбах: во всех них ясен конец. После десятков своих чудесных приключений Тощий Кияк доходит свою дорогу до конца и умирает, чтобы остаться только частью преданий. Тощий Кияк не оскальзывается, не падает на пустом месте, не проигрывает своих сражений и не заблуждается навсегда. Потому что он — настоящий герой.

— Ну хорошо. А зелёная нитка? Зелёная нитка зачем?

— Это нитка из живой травы. Она привязывает его душу к…

— Какой травы?

— Живой.

— Но любая трава живая. Пока её не сорвут, а когда сорвут — тогда мёртвая.

Но это была, конечно, особая живая трава.

Словом, лунный не знал самых простых вещей, которые знает о волшебстве каждый ребёнок. И сказки он слушать толком не умел, всё перебивал и сыпал своими предложениями: о том, что у Смерти обязательно должен быть почтовый ящик, одноглазый ворон наверняка ослеп в птичьей драке, а есть предложенный тебе каравай и вовсе не обязательно, особенно, если поднёс его заклятый враг, и особенно, если он — злобный дух.

Зато для него все мои сказки, рассказанные каждая по многу десятков раз, были внове. И истории лились из меня рекой, пока из-под нанесённой земли, хлопьев ржавчины и бархатистого мха не показались тусклые медные буквы.

— …и Тощий Кияк положил под язык мальву, поклонился кладенцу трижды, полил берёзу вином и разломил над ней хлеб. А кладенец оглядел Тощего Кияка и позволил ему взять из… о, тут что-то написано! Правда, не по-нашему.

Основная, более заметная медная табличка была прибита у ног рыцаря, и на ней не было ничего интересного — только год установки. А эти буквы были вплавлены в саму площадку и шли по низу, образуя кольцо в том месте, где меч касался земли.

— Мне не видно отсюда, — пожаловался лунный.

Я выбрала дубовый лист покрепче и, высунув язык от усердия, перерисовала на него знаки веточкой. Они были похожи на те, какими записывали изначальный язык: все переплетённые, будто чудная вязь, со множеством рассыпанных поверх отдельных точек и росчерков, — но ни один символ я не смогла здесь узнать.

— Это лунный язык, — с лёгкостью сказал рыцарь. В его синих глазах светилось любопытство. — Здесь сказано: «боль или покой или».

Должно быть, эту надпись нанесли по кругу, чтобы читать её без конца: боль или покой или боль или покой или… жутковатый рефрен.

В Марпери мы звали эту статую просто — рыцарь. У нас и был-то в округе только один такой: не с кем путать, не от чего отличать. Те, кто помладше, всё спорили, есть ли у него крылья; лет пять назад на этом пятачке часто собирались компании, но потом лестница на тропе совсем обветшала, и ребята стали выбирать другие места.

Словом, в Марпери никто не боялся рыцаря. Но это не значит, что я не слышала: те, кто старше и мнительнее, называли его Усекновителем.

— А эта статуя, — я опустила глаза и как-то сжалась. — Она тебе? Это ты?

— Не знаю, — безмятежно отозвался лунный.

Но — впервые за все те разы, что он отвечал так, — мне показалось, что он солгал.

ix.

— Если ты лунный… получается, ты можешь смотреть откуда угодно?

Я спросила это, а сама принялась тереть камень усерднее. Смотреть в лицо рыцаря мне больше не хотелось: было неприятно видеть, как лунный отводит взгляд.

— Как это?

— У нас говорят, — я сморщила лоб, — будто лунные могут как-то перемещаться и смотреть любыми глазами, из статуй или с рисунков. Враки?

Чёрно-белое пятно — сравнительно свежее птичье дерьмо — легко снималось скребком. Я как следует присыпала ногу статуи содой и решительно взялась за щётку.

— Так и есть, — легко согласился рыцарь. — Дети Луны могут заглядывать в любые глаза.

— И говорить из любого рта?

— Из любых глаз. Наш голос… он, хм… сам по себе.

— Это странно. Откуда звук, если у тебя нет рта?

— Может быть, он тебе кажется?

— А он кажется?

— А какая разница? Хотя, если подумать, с помощью лунных можно было бы сделать какую-нибудь штуку, чтобы передавать голоса на расстояние. Это было бы…

— Ты имеешь в виду радио?

— О, это уже придумали, — он сказал это без удовольствия. — Ну, ладно.

Вообще же, если лунный и скрывал что-то, это мало сказывалось на его ответах, — хотя многие из них были до такой степени странны, что теряли любой смысл. Всякое дитя Луны — лишь искра сознания; и всё, что есть у той искры — это умение воспринять и быть воспринятой.

Что ты видишь во мне, человек? Что ты слышишь? Это и есть я; а если есть вещи, которых ты обо мне не знаешь, так это лишь потому, что они не имеют значения. Есть ли разница, растут на моей голове тёмные или светлые волосы, если в моей груди горит искра первозданного света?

— Ты просто не помнишь, — догадалась я. — Про волосы.

— Не помню, — легко признал лунный. — Значит, это не было важно.

Он вообще почти ничего не помнил.

Я облила статую из ведра и сходила набрать новое. День перевалил за середину, небо стояло грязно-серое, неприветливое, и мокрая юбка неприятно холодила ноги. И мне, и лунному наскучили сказки, впереди была ещё верхняя половина рыцаря, а я порядком умаялась. Подтащила к статуе берёзовое бревно, плюхнулась на него и привалилась спиной к огромному мечу.

— Сколько тебе лет? — лениво спросила я.

Я глядела на него теперь снизу вверх, и мне был виден волевой каменный подбородок, но не живые голубые глаза.

— Не знаю, — наверное, он пожал бы плечами, если бы мог. — А который сейчас год?

Год мало ему помог: он не помнил ни когда родился, ни рождался ли вообще хоть когда-нибудь.

— Получается, тебе может быть… ну, допустим, триста?

— Может, — безразлично согласился лунный.

— Или, скажем, восемьсот?

— Может.

— И даже пять тысяч?

Здесь он задумался и помолчал, а потом всё-таки сказал уверенно:

— Нет, это вряд ли.

— А почему?

— Пять тысяч лет назад ещё не было людей.

— А лунные?

— И лунных не было.

Я покачала носком сапога. В школе нас учили, конечно, что люди — не родня этому миру: когда-то, давным-давно, мы пришли в него из-под какого-то другого неба. В преданиях, написанных странным языком, вовсе уже не похожим на наш, сказывают так: тогда вся земля горела священным непобедимым огнём, и дым поднимался до самых звёзд, и крылатый враг гнал нас с юга на север, а с севера на юг, и впереди была лишь одна милостивая смерть и гостеприимство Бездны, но мы молились, и могущественная Пра подарила нам окно в новый мир. Хотя он был гол и холоден, мы научились в нём жить.

Это было — по разным данным — то ли две, то ли две с половиной тысячи лет назад; колдуны, наверное, знают точнее. А мы побратались с призрачными зверями, обрели судьбу и населили Лес.

— А может, лунные уже были?

— Не было.

О лунных рассказывали мало. Они были не колдуны и не двоедушники, да и вообще не слишком были похожи на людей, и легко было думать, будто лунные были всегда.

— А откуда вы взялись?

На этот вопрос рыцарь не пожелал ответить даже «не знаю».

Зато он с удовольствием рассказал о том, что у него есть своя друза, большая и людная, с десятком лестниц и цветными крышами. Когда в друзу заглядывает солнце, раскрашенные лучи рассыпаются калейдоскопом.

Ещё лунный охотно вспоминал друзей и подруг, — и лунных, и колдунов, и двоедушников, — и незаметно включил меня в этот круг. Одна его знакомая птица писала стихи на изначальном языке, а колдун говорил с мёртвыми и любил чёрные анекдоты. Потом он женился и забросил своё искусство, и занялся вместо того преподаванием; а потом и вовсе, наверное, умер.

Рыцарь называл это: «ушёл дальше». Или ещё: «обратился светом». И это звучало так, будто все те мёртвые друзья просто уехали на далёкий остров, куда не ходит почта.

Наверное, он был чудовищно одинок, этот странный лунный, живущий в заросшей мхом неухоженной статуе и болтающий о смерти, венках и радио с проходящими мимо двоедушницами. Что это за жизнь такая — созерцать днями напролёт один и тот же вид? Так можно затвердить наизусть каждое деревце и каждый лист и найти в дремлющих на ветках птицах знаки судьбы. А потом — вскрыться с тоски.

Если все лунные живут как-то так, неудивительно, что они немного не в себе!

— И всё-таки, — неловко сказала я, не зная толком, как подступиться к вопросу, — что ты здесь делаешь?

— Я спал, — охотно объяснил лунный. — А потом проснулся. Я спал очень долго, и мне снились хорошие сны, про вересковое поле и тихую воду.

— Это… я тебя разбудила?

— Тебе видней.

Мне не было видней. Но, по крайней мере, он не сердился: лунный казался не столько даже довольным, сколько заинтересованным. Его очаровывали всякие обычные мелочи, вроде моих сказок, рассказов о радио, болтовни о тиражах и шитье, рецепта варенья из падалицы и расписания поездов.

— Мне не кажется, что я тебя будила. Но, если это я… извини.

— Не извиняйся. Значит, мне пришла пора проснуться, — безмятежно пояснил он. — Я сделаю, что должно, и усну снова.

— Что сделаешь?

— Кто знает? Надеюсь, что-то хорошее! Может быть, я запущу в небо грузовой аэростат. Или построю кондитерскую фабрику.

Я никогда не слышала, чтобы лунные торговали леденцами. Лет семьдесят назад в наших местах они остановили эпидемию, а за пятнадцать лет до того — спустили в карьер целую деревню. В лечебнице в горах, говорят, умели воскрешать мёртвых, но когда случилась авария, к нам оттуда никто не пришёл.

Так или иначе, вряд ли пробуждение лунного означало для Марпери хоть что-то хорошее. Наверное, нужно бежать к мэру, и пусть он отпишет в столицу.

— А… как ты узнаешь, что именно надо делать?

— Не знаю. Как-нибудь… что толку думать об этом заранее?

— Но у тебя же нет… ну, тела. Как ты будешь…

— У меня есть тело, — обиделся лунный.

— Где?

Он промолчал.

— Этого ты тоже не помнишь?

Рыцарь не ответил, но всё было ясно без слов.

— Ты его забыл, — вздохнула я. — Я слышала, что лунные, если много заглядывают в чужие глаза, могут забывать свои тела. Но потом они, наверное, как-то возвращаются? И ты ведь можешь тоже…

— Нет, — сурово сказал рыцарь.

— Что — нет?

— Я не могу.

— Чего не можешь?

Он помолчал, а потом признался:

— Подглядывать.

Лунный говорил об этом, как о каком-то недостатке: он, хоть и проснулся, не мог пока понять, как можно смотреть какими угодно глазами, кроме глаз мраморного рыцаря, стоящего на склонах Марпери. Может быть, он забыл, как это делается. Может быть — разучился. А может быть — и не умел никогда.

И тело… может быть, где-то и было. Если, конечно, его не скормили ещё рыбам: почём знать, кто и как хранит забытые тела лунных?

— И ты стоял здесь вот так всю неделю? — жалостливо протянула я, срастив концы с концами. — И будешь стоять… пока не вспомнишь? Бедняга! Давай-ка я всё-таки домою тебя до конца. И хочешь, я принесу тебе что-нибудь? Шляпу от птиц, или…

— Лучше уж книг! Можно закрепить на подставке, чтобы…

— А если дождь? — возмутилась я. — К тому же, ты не сможешь их листать. Нет, я принесу что-нибудь другое. Я подумаю. А сейчас…

И я всё-таки решительно взялась за щётку. Не может же приличный лунный вспоминать, как ходить по чужим глазам, в таких кошмарных условиях? Ему, может, и всё равно, как потускнел камень, но мне-то — нет!

Верхняя часть статуи чистилась легче: здесь были всё больше налёт, пыль да маслянистые следы. Я тёрла и тёрла, давая лишь иногда отдых рукам. А лунный, вновь расслабившись, потребовал:

— Расскажи ещё одну сказку. Про эту… с крапивной нитью.

А что я? Мне не было жалко. Конечно, я рассказала.

x.

К мэру я не пошла, и говорить о лунном никому не стала. В этом не было моей вины: я весь вечер, пока шла со склона домой и пока чаровала над котелком, собирая из травок и овощей наваристый душистый суп, только и думала, что о лунном. Щепотку того, на кончике ножа этого, — да ведь мэр, наверное, и вовсе мне не поверит. Нашипит и скажет, что я всё выдумала от безделья и несчастья в личной жизни. Может быть, отправит со мной наверх участкового, но лунный ведь просил оставить всё в секрете! Что стоит ему просто не отозваться? И тогда меня заклеймят дурочкой.

Горсть перловки, половина яблока, — даже тётка Сати поднимет на смех с такими идеями. Лунный! В Марпери! Это надо же было придумать такую ерунду, хуже этих твоих старых сказок!..

Мелко нарубленный луковый стебель, а в миске пробить муку с кусочком маргарина, — да и что с того, что о лунном никто не знает? Он постоит там ещё немного и обязательно вспомнит, как перемещаться между глазами. Явится куда-нибудь в друзы, к своим, и ему подскажут, как найти своё тело. Тогда на склоне среди золотарника больше не будет лунного.

Эта мысль немного отдавала тоской, и я поскорее выкинула её из головы, а в суп плюхнула зачёрпнутого из горшочка топлёного жира.

Суп получился такой густой, что в нём стояла ложка, и пах одуряюще. Тётка макала в него хлеб и загребала им овощи, будто подливку, а я долго сидела над тарелкой, вяло ковыряясь ложкой, но всё-таки спросила:

— Тёть Сати, я возьму завтра радио?

— Моё радио? Зачем тебе?

— На пару часов, — поспешила уточнить я. Радио было последней тёткиной радостью, скрашивающей пустой болтовнёй долгие часы неподвижности. — А тебе книгу дам. Можно?

— К мужику собралась?

Я насупилась.

— Ой, да ладно. Не хочешь, так и не говори! Кто я такая, чтобы что-нибудь знать?..

— Тёть Сати…

— Да бери, бери, — скрипуче рассмеялась тётка. В непогоду у неё ныло тело, и она становилась ворчливой и неуживчивой. — Верни только потом, погремушку-то.

— Спасибо. Лопату дать тебе?

— Попозже.

— Хорошо. И воду пей пожалуйста. Побольше, как фельдшер сказал. Ладно?

Она пробормотала что-то неразборчиво и отвернула голову к стене.

Наутро я сбегала к газетному киоску у вокзала, выбрала в сарае проржавевшие, давно ненужные вилы, а на чердаке отыскала верёвку, прищепки и старенький справочник заклинаний. А потом, вздохнув, как перед прыжком в воду, вынула из музыкальной шкатулки крощечный рубин.

Шкатулку купила мама, — она ездила в Заливное на обучение и привезла Гаю целую коробку оловянных солдатиков, а мне — шкатулку с балериной. Если бросить на антенну простенькие чары, играла музыка, а балерина крутилась, будто танцуя. Потом шкатулку уронили, и барабан с музыкой раскололся, а у балерины отломилась рука. Я плакала навзрыд, и мама обещала заказать с получки другую шкатулку.

Не знаю успела ли она найти в каталоге шкатулку и кому-нибудь написать, но я такой посылки так никогда и не получила. Сломанная балерина пылилась на чердаке, — в «музее», как называла его тётка Сати, которая всё убеждала меня то переехать, то выкинуть всё, что напоминало о родителях и аварии, — и я не брала её в руки много лет. Но других ненужных рубинов у меня не было, а здесь ведь он давно уже ни к чему?

Лунный не знал ничего ни о шкатулке, ни о том, откуда я взяла камень: он был, как и в прошлый раз, в превосходном настроении и рад меня видеть.

— Доброе утро! — я вскарабкалась на площадку и остановилась, чтобы отдышаться.

— Привет! Ты принесла мне книгу?

— Лучше! Я принесла радио.

И я торжественно вынула из сумки тёткино радио и примостила его на бревне.

— Мне нужно будет его забрать потом, — неловко сказала я. — Но ты хотел посмотреть…

— Да. А почему оно молчит?

— Оно же выключено.

— Так включай скорее!

Приёмник был старенький и чиненый-перечиненый, — я всё хотела купить новый, со звуком получше, и поднять антенну на крышу, но вместо этого всякий раз приходилось покупать то уголь, то мисктуры, то что-нибудь ещё. Поэтому каждое утро я долго крутила ручку на боку радио, чтобы оно не выключалось до самого вечера.

В других городах, я знаю, бывают разные станции на разных частотах, и можно крутить колёсико, выбирая, что хочешь слушать. В Марпери своего радио не было, и мы слушали то, что доносили до нас волны эфира из Старого Бица. Чаще всего это была станция «Дорожная», с музыкой, местными новостями и розыгрышами, а иногда, в хорошую погоду, у нас ловил ещё «Фонарь». На «Фонаре» читали стихи, включали нежную инструментальную музыку и рассуждали об искусстве и воле Полуночи.

— Щщщщпх, — затрещало радио, когда я завела колесо, и рубин внутри ожил. — Ххххххпщщщщ… ушате… щщщхэ… гоновожатый расска…пха… амвай номер се…

Настраивать радио — это, в некотором роде, искусство; по крайней мере, мне нравится так думать. Нам много раз говорили, что радио давно пора выкинуть, и оно никак не станет работать чем-нибудь, кроме шумящей ерунды. Тётка Сати, наслушавшись мастера, звала приёмник то погремушкой, то громыхалкой, то шумовкой. Но мне как-то удавалось с ним договориться: немного любви, много терпения, чуть-чуть удачи, и радио заслуживало гордый титул балаболки.

Так и теперь мне понадобилось не больше десяти минут, чтобы шипение и трескотня сменились бодрым голосом диктора.

Передачи «Дорожной» редко оказывались для Марпери чем-то полезным. В цеху, бывало, мы сутками слушали про какие-то нововведения на перекрёстках Старого Бица, аварийный мост, ремонт трамвайных путей и запуск троллейбусного маршрута из района, в котором я никогда не была, в другой район, о котором я даже не слышала. Иногда мне казалось, что ещё чуть-чуть, и я смогу нарисовать карту Бица по одним только этим новостям.

Вот и теперь диктор пересказывал интервью с вагоновожатой маршрута 7к. У него был хорошо поставленный, очень правильный выговор, и лунный слушал с горящими глазами его раскатистые «р» и чёткие круглые «о».

Пока радио повествовало о трамваях, я сидела на бревне и лениво жевала припасённый бутерброд. А когда диктор пожелал слушателям приятной поездки, и его голос сменился музыкой, спросила лунного:

— Как тебе?

— Волшебно! А давай его разберём?

— Зачем?!

— Чтобы узнать, как оно работает! Ты его заводишь, там внутри трещит — это рубины? А откуда берётся звук? Это явно совсем не так, как у лунных. Можно посмотреть, как там…

— А собирать его обратно мы как будем?

— Да соберём как-нибудь.

— Оно от этогосломается…

— Не сломается.

— А если сломается?

— Починим.

— Нет, — возмутилась я. — Мы не будем разбирать радио!

Лунный фыркнул, но замолчал.

— Радио мне нужно будет вернуть, — примирительно сказала я. — Оно дорогое, у меня будут большие проблемы, если с ним что-то случится. Зато я принесла тебе газеты, и с ними можно сделать вот так…

Самым сложным оказалось вбить в землю вилы: площадка была каменистой, укатанной, а у самой статуи и вовсе выложенной камнем. Проржавевшие вилы вбивались в грунт плохо, но в конце концов мне всё-таки удалось их вкопать и завалить кирпичным ломом так, чтобы черенок стоял почти вертикально.

— Левее, — рыцарь помогал, как мог. — И ещё чуть-чуть… Во! Теперь ровно.

Дальше было проще: я прибила к ветке дуба колёсико, вставила рубин и натянула верёвку кругом между ним и вилами. И, трижды сверившись с учебником, прочитала формулу вращения.

По задумке, теперь верёвка должна была ездить туда-сюда, и по кругу возить мимо рыцаря развешанные газетные листы. Что-то такое люди делали иногда с бельевыми верёвками. Правда, наверное, крепления там были устроены как-то иначе: мои газеты врезались в ствол и отказывались ехать куда-то дальше.

Будь я одна, наверное, села бы под дерево и побилась об него немножко головой. Но лунный с привычным уже энтузиазмом и оптимизмом предлагал идеи, и совместно мы всё-таки перепридумали эту газетную карусель.

— Это вместо книги, — пояснила я, сдувая волосы с лица. — Не очень удобно, но лучше ведь, чем ничего?

— Помедленнее бы, — задумчиво предложил лунный, следя глазами за проезжающими мимо него листами. Вряд ли он успевал прочесть больше, чем пару абзацев, как газета уже уезжала прочь.

В учебнике формула была в единственном варианте, а лунный владел своим языком, но не изначальным. Так что, как мы ни старались, замедлить колесо так и не удалось; впрочем, он был доволен и так — даже отрывки чтения веселее и интереснее, чем полное их отсутствие.

— Ты милая, — добродушно сказал лунный, когда я проверила, плотно ли стоят вилы, и засобиралась домой. — Я рад, что ты мне здесь встретилась.

Я смутилась и зарозовела, а потом пискнула:

— Я жду свою пару.

— Удачи тебе, — очень серьёзно сказал рыцарь. — Пусть к тебе будет добра… Полуночь?

Я кивнула. И, нервно дёргая себя за кончик косы, покатилась со склона в город.

xi.

Дарша плакала жалостливо, тоненько и как-то по-детски: хныкая, хлюпая носом и размазывая слёзы по лицу. Она плакала, пока складывала рабочий халат, и потом, когда переплетала косу, а после и вовсе села на скамью над своими сапогами, сгорбилась и уткнула нос в задранные колени.

— Эй, ну чего ты сопли-то распустила.

— К старшей можно ещё сходить…

— Письмо нужно написать в бухгалтерию. У них же выписки должны быть.

— Да и было б там с чего? Много ты за неделю наработала?

— Да даже если бы и голый пятак! Разве можно так с людьми? Это несправедливо! Мы все видели, и теперь мы должны все…

Это Алика, очень высокая и очень худая лопоухая девица, которая вечно ратовала за всё хорошее и против всего плохого, буйствовала и требовала идти на бригадиршу войной. Троленка присела рядом, обняла Даршу и гладила по голове, а Абра мощно похлопала по сгорбленной спине.

А Дарша всё плакала и плакала, тихо и жалобно.

Дарша была хорошая девочка, только ещё очень маленькая, едва после учёбы. Работала она медленно, да ещё и порой выдавала брак, за что регулярно получала нагоняи. И, конечно, когда она потеряла кошелёк с квитанциями, бригадирша высказала ей сразу за всё: и за рассеянность, и за криворукость, и за пересчёт ворон за окном, и даже за дурные осенние дожди.

Ни одна швея в здравом уме не станет раскидываться квитанциями; их собирают в кошелёк, хранят во внутреннем кармане, а потом несут ставить штемпели и в кассу, обменивать на живые деньги. Восстановить наработанное можно было и по журналу, но было это делом небыстрым и не приводящим бригадиршу в восторг. Почти две недели она всё обещала Дарше заняться, пару раз садилась за тетради с карандашом, и вот — насчитала.

Только вышло у неё раза в три меньше, чем должно было получиться. А когда Дарша попробовала возражать, получились только ругань и крик.

И вот теперь Дарша сидела в раздевалке, сжимая в кулаке заполненную обидно маленькими числами выписку, и тоненько плакала.

— Мы должны идти все вместе, — настаивала Алика, и от этого её уши стали ещё краснее. — Это может случиться с любой! Мы должны показать, что с нами так нельзя! Мы же все видели!..

— Что мы видели? — мрачно перебила Абра. — Я когда работаю, за себя считаю, а не за других. Что прогулов не было, это да. А сколько у кого выработка, почём мне знать? Не нули же нарисовали.

— Как доказать, без корешков…

— Брака сколько выписали? Дай сюда посмотреть.

Брака Дарше тоже приписали много: так, словно его одна только Дарша во всём цеху и делала. И брак у неё был весь дорогой, где не манжету поправить, а всё платье перекраивать.

— Не так было, — всхлипнула Дарша. — Девки, честное слово. Не так было…

Кто не верил — те все уже разошлись. А мы так и толклись в раздевалке вчетвером, пытаясь то ли утешить её, то ли что-нибудь решить. Я сидела тоже на лавке и хмурилась. Поругаться-то с бригадиршей можно; с ней каждый месяц кто-нибудь из-за расчётов ругается. Вот только без корешков…

— А всё из-за тех денег, — вдруг сказала Дарша, громко хлюпнув носом. — Правильно говорят, лежит — не бери. Не надо было брать, не надо было! Сама дура, ни денег теперь, ни…

— Каких ещё денег?

— Серебряных…

— У тебя были серебряные деньги?

— Я нашла, — Дарша утёрла слёзы и смутилась. — Бегала к молочнице, думала дорогу срезать через просеку, а там всё так развезло, что… в общем, по склону пришлось обходить. И я там нашла, они между кирпичей выглядывали. По номиналу на восемьсот, но они же редкие, может, и того дороже бы получилось. Все в земле были, грязнющие, много лет пролежали. И я подумала — это, наверное, спрятали ещё до молнии. И что никто не знает. И никому они не нужны. А мне нужны!

Мы переглянулись. Дарша была почти своя, из Лягушачьего Пруда, что в нескольких часах пути к востоку, — и всё же не местная. В Марпери никто не говорил про молнию. Это было плохое слово, неправильное, злое, и всех, кто слишком на нём настаивал, у нас старались заткнуть побыстрее.

Мы говорили: авария. Ещё говорили: взрыв, катастрофа, трагедия. Но мы не говорили про молнию.

Хотя она, конечно, была.

Это был вторник, ясный тихий день, сухой и почти безветренный. Голубое небо улыбалось в школьное окно. Я глазела в него вместо того, чтобы решать уравнения, — а потом небо вспыхнуло.

Казалось, я ослепла. В глазах было белым-бело, до боли, до хлынувших мгновенно слёз. И эту пронзительную белизну разбивала чёрная ветвистая молния.

Она ударила не сверху и не с ЛЭП — откуда-то сбоку, и попала точно в четвёртое колесо подъёмника. Когда я проморгалась, колесо всё ещё стояло, и двор был такой же тихий, а голубое небо — таким же голубым, и только вскрики одноклассников подсказывали, что странная молния привиделась не только мне.

Я обернулась к учительнице, и в этот момент нас накрыло грохотом. Вся школа как будто подпрыгнула из приседа, на секунду зависла в воздухе и обвалилась обратно. Из стен дунула пыль. Брызнули стеклом окна, ударили в спину шрапнелью, вдоль позвоночника потекло что-то горячее. Рухнула штукатурка, кто-то из девчонок завизжал, а учительница кричала:

— Под парты все! Быстро! Под па…

Она не договорила: охнула, побледнела и упала. Позже я узнаю, что её мужчина работал на третьей платформе.

Из-под тяжёлой столешницы я видела, как четвёртое колесо несётся по склону — словно ребёнок катит игрушку. И тяжёлые металлические конструкции валятся под его мощью подкошенные, как травинки укладываются от удара серпом.

Кто-то кричал — оглушительно, ровно, на одной ноте. А Ками, моя соседка по парте, всё тёрла глаза и бормотала:

— Не было грозы… грозы не было…

В тот день действительно не было никакой грозы, не было и быть не могло. И молнии взяться было неоткуда; столичный следователь объявил со сцены дома культуры, что причиной аварии стал взрыв на подстанции четвёртой платформы, и свободный разряд…

Это была чушь, конечно. Молния била не из колеса, а в него. Она пришла откуда-то, и принесла нам много горя.

Теперь в Марпери не говорили про молнию. Сказать — это признать, что всё это не было такой уж случайностью. Что кто-то великий, кто-то могущественный, захотел и смог всё это устроить. И сотни людей, ушедших тогда в землю, были нужны кому-то мёртвыми.

А деньги? Да, деньги могли с тех пор остаться. И их, вполне возможно, просто некому было искать.

— Не надо было их брать, — вздохнула Дарша. — Дурная примета…

Мы с девчонками вновь переглянулись, но думали вовсе не о приметах. Это была первая даршина вахта, и она много ещё не знала о Марпери и о людях.

— Ты говорила кому-нибудь?

— О чём?

— Про деньги.

Дарша вспыхнула, как маков цвет:

— Н-нет. Я только помыла их, ну, в тазу, старой зубной щёткой… и с собой носила, оно не тяжело, всего четыре штучки… думаете, это из-за них? Думаете, они проклятые, да? И я тоже проклята?

Дарша почему-то в ужасе посмотрела на свои руки. Наверное, она думала, что теперь на её ладонях появятся чёрные отпечатки проклятых денег, — но на них были, конечно, только полукруглые отметины ногтей и раздражение от сухости и пыли.

— Ну ты и дура, — добродушно припечатала Абра. — Обокрали тебя, балда! Деньги видел кто-нибудь?

Дарша смотрела на нас во все глаза. Домашняя девочка, до вахты в Марпери она жила и работала на маленькой семейной ферме, а наш большой мир казался ей, похоже, очень циничным.

— Но квитанции… — пискнула Дарша.

— Деньги, — напомнила я мягко. Даршу было очень жаль.

— Надо идти к участковому, — деловито сказала Алика. — Пусть ищет. Надо же, у своих и среди бела дня!.. А ещё нужно написать заявление в бухгалтерию и добиваться пересчёта. Мы все будем свидетельствовать.

Одна только Троленка была весела и довольна. Она любила суету, глупые сплетни и всякие странности. И, широко улыбаясь, она сказала с явным намёком:

— Серебряные деньги.

Я тоже просветлела лицом:

— Старые. Из земли. Почти музейная ценность.

А тут и Абра сообразила:

— Царбик.

xii.

Таких, как Царбик, иногда называют городскими сумасшедшими, — хотя, по правде, ум его в полном порядке. Он умеет поддержать разговор, знает, какой нынче день недели, не видит духов и не считает себя Большим Волком. У Царбика даже есть работа: он служит механиком на нашем производстве.

Была у Царбика только одна беда: неуёмная тяга к прекрасному. Всякий раз, когда Царбик видел что-нибудь красивое, пойманный им зверь, склизкий углозуб, засыпал мёртвым сном, и вместо него просыпался какой-то ускользнувший от внимания Полуночи хомяк.

— Он прёт всё, что не приколочено, — грубовато объяснила Абра, когда мы пошли от цеха прямо к дому Царбика.

— А что приколочено, то отрывает и тоже прёт, — хихикнула Троленка.

— А что не отрывается…

— Ну, хватит вам.

Механиком Царбик был хорошим, а человеком — не слишком-то: с производства он, говорят, тоже подворовывал, а ещё любил на все поломки цокать языком и говорить, будто во всём виноваты безрукие бабы, и приводной ремень они тоже перегрызли самолично.

Может быть, поэтому его пара, склочная Када, не слишком удивилась, завидев нашу делегацию.

— Опять? — недовольно спросила она.

— Кошелёк, — тяжело уронила Абра. Мощная и здоровая, она умела производить впечатление.

Дарша вся сжалась и смотрела в землю. Троленка с любопытством подалась вперёд, а Алика упёрла руки в боки, сияла красными ушами и явно собиралась горячечно грозить полицией, Волчьим Советом и самолично Полуночью.

— Задолбали, — ворчливо отозвалась Када, но калитку отворила.

Дом Царбика стоял ровнёхонько между рядом из типовых кирпичных трёхэтажек и заброшенным теперь дачным пригородом. Этот район почти не пострадал при аварии, и аккуратный бревенчатый домик, окружённый засыпанным песком двором, устоял; сейчас на гретом песке лениво щурили глаза два ужа, царбиковы сыновья-близнецы.

Наша местность никогда не относилась к Гажьему Углу, граница проходила дальше к северо-востоку, у болот, — а наши склоны принадлежали одному из птичьих кланов. Это было давным-давно, когда у зайца парой всегда была зайчиха, и рождались у них одни только зайчата. Потом, когда Полуночь придумала Охоту, мы стали сами ловить своего зверя, и теперь быть ужом ничуть не хуже, чем какой-нибудь лисой.

И всё равно как-то получалось, что в наших местах всё ещё было порядочно гадов. Родители Царбика были саламандрами, и это они усыпали двор песком, а сам Царбик поймал мелкую, влаголюбивую ящерицу и на солнце становился вял. Пара ему досталась такая же: Када оборачивалась бело-кремовой то ли ящерицей, то ли змеёй с двумя тоненькими передними лапками. Она в зверином виде и вовсе была слепа и предпочитала плавать в пещерном озере.

А вот их дети, став ужами, снова стали использовать песчаный двор по назначению.

— Необязательно было приходить такой толпой, — недовольно сообщила нам Када, отворяя дверь позади дома и ступая на лестницу в подвал. — Вы же знаете про коллекцию. Это важно для Царбика, это важно для города. Это искусство, в конце концов!

— Это воровство, — припечатала Абра.

— Кошелёк принадлежит Дарше, — смягчила я. — Если Царбик пожелает, он может предложить свою цену за…

— Тратить на эту ерунду деньги?!

Царбиков музей занимал весь внушительных размеров подвал: экспонаты стояли на полках, висели на стенах и под потолком, а кое-где были кучей навалены в ящиках. Здесь были гипсовые головы из бывшей художественной школы, фрагменты мозаик из театра, деревянная лошадь с карусели, шкатулки и картины, украшения, засыпанные в банку ракушки, мятые платья, раздвижной манекен, много отдельных газетных листов, чугунная печка с кованой решёткой и кукольный домик, комнаты которого были выстланы крошечными вязаными ковриками. Всё это Царбик собирал по разрушенным кварталам и заброшенным домам, тащил в свою берлогу, иногда мыл и складировал для будущих поколений.

Зрители в подвал допускались редко. Одно время Царбик пытался брать плату за входной билет, но в Марпери не было дураков отдавать деньги за то, чтобы посмотреть на чужой хлам.

— Верни Дарше кошелёк, — потребовала Абра без лишних «здравствуй».

— И не ври, что не брал, — вставила Троленка. — Девчонки видели.

По правде, никто ничего не видел, но по лицу Царбика было ясно сразу: виновен.

Кошелёк у Дарши был самый простой, пошитый из плотной коричнево-зелёной ткани на рамке с защёлкой, — Алика с Даршей легко отыскали его в бочке, заполненной «некондицией», то есть всем тем, что не годилось в исторически-художественные ценности. Внутри были и квитанции, и даже пара помятых бумажных десяток и немного мелочи, и Дарша, просияв, хотела было уже двигаться на выход, но Абра поймала её за плечо тяжёлой рукой:

— И серебро.

Царбик стиснул кулаки и пошёл пятнами.

— Где монеты, Царбик?

— Мы пойдём в полицию, — жизнерадостно сказала Алика. — И к директору! Как ты можешь воровать, да ещё и у своих? Это отвратительно, и мы всем коллективом объявим тебе…

— Царбик, верните Дарше деньги, — попросила я. — Это ведь её деньги, а вам будет легче их здесь отыскать. Четыре серебряные монеты номиналом двести.

— Восемьсот?! — возмутилась Када. — Ты нашёл такие деньжищи, старый хламушник, и оставил их здесь?! Как детям на радиодетали подарить полтинник, так денег нет даже в день рождения, а как похоронить в подвале, так…

Царбик весь как-то сгорбился, сжался, и мне стало ужасно за него неловко. В подвале было сыро и плохо пахло, обожаемая «коллекция» похожа на помойку, а Царбик был, по-хорошему, просто больной человек со своей странной придурью. В аварии он потерял всю большую семью и старших детей и после этого немного двинулся.

— Просто верните деньги, — мягко попросила я, пока Алика не начала перечислять свои угрозы по новому кругу. Када сверлила его взглядом, явно придумывая, куда могла бы потратить восемь сотен, которых у неё не должно было быть.

— Это важная улика, — жалобно сказал Царбик. — Монеты доказывают, что…

— Это деньги, — твёрдо сказала Абра.

— А ты не следователь, — добавила Троленка.

— Мы обратимся в полицию, и там…

— Царбик, верните, пожалуйста, деньги.

— Девочки, да ладно вам… может, пойдём?

И тут Абра гаркнула:

— Где они?!

Мы все подпрыгнули, а несчастный Царбик всё-таки провёл нас в самый дальний угол подвала, где долго копался, оглядываясь то на свою пару, то на нас, — и в конце концов вынул из-под обитого гобеленом сундучка узкий чемодан со сломанной ручкой.

Внутри были деньги, — много денег, куда больше, чем четыре монеты Дарши. Почти все они были мятые, искорёженные, многие — несовременные на вид; кое-где было сложно даже признать в монете монету. Начищенные металлические кружки — латунь, мельхиор, никель и даже лунное золото, — блестели витиеватыми цифрами номиналов.

Многие из них были расклоты или пробиты. У других почему-то была заточена кромка или стёсан реверс, а к крышке чемодана Царбик приклеил на скотч несколько очевидно поддельных монет, на которых изображение Большого Волка заменяли то неясные линии, то чья-то оскаленная треугольная морда, то веер тонких хвостов.

Даршины серебряные монеты были здесь же, на дне чемодана. В них тоже была своя странность: глаза Большого Волка здесь были не выпуклыми точками, а сквозными дырками.

— Это важная улика, — едва слышно канючил Царбик, — необходимо сохранить… грязные руки тянут… коллекция дороже этих ваших…

Мне было грустно за него. Что бы он там себе ни придумал, для Царбика этот хлам имел свою непонятную ценность.

— Ах ты скотина, — распалялась тем временем Када. — Сколько здесь? Даже без серебра — тысяча? Больше? Посмотри, ты посмотри только, сколько их! Мы могли бы колодец выкопать и телевизор поставить, мудила! Цветной! Девочки, вы своё всё нашли? Вот и валите отсюда, а я сейчас этому уроду мокрому… у рыб мозгов больше, чем у тебя!

Абра выбрала из чемодана деньги, сунула их в даршин кошелёк, и мы, и правда, пошли. Царбик присел на корточки и накрыл голову руками, а Када кричала всё громче и громче.

— Ну, ладно, — деланно бодро сказала Абра, когда мы вышли за калитку, — до завтра! А ты, балда, деньги припрячь получше. А лучше сходи на почту и отправь домой переводом!

Дарша хлюпнула носом.

— Девки… да не надо мне таких денег!

И, уткнувшись лицом в моё плечо, опять заплакала и забормотала что-то неразборчивое.

Троленка всё прислушивалась, как в подвале разворачивается скандал, а Алика утешать толком не умела, — и я протянула Дарше свой платок, в который она немедленно громко высморкалась.

— Не возьму, — твёрдо сказала Дарша. — Зачем только сунулась. Не зря это дурная примета! Хотите, так берите сами, их как раз четыре штуки. И хоть на почту их, хоть в переплавку. А мне не надо такого! Никакого от них добра.

Две сотни, да ещё одной редкой монетой в серебре, наверняка коллекционной, — немалая сумма, и брать её было неловко. Но Дарша совала деньги нам в руки и убеждала горячечно, что иначе просто выкинет их в грязь, и пусть их никто никогда не найдёт. К сердцу она бережно прижимала кошелёк с квитанциями.

Абра согласилась первая: просто взяла и кинула серебряную монету в карман. И тогда Алика протянула руку тоже, а потом и я, и Троленка.

— А брака, — гордо сказала Дарша, сразу повеселев, — а брака я делаю гораздо меньше, чем в выписке написали!

xiii.

Дома я долго рассматривала монету. Большая, почти с ладонь размером, она была очень толстой и довольно тяжёлой; кромку покрывала тонкая вязь знаков изначального языка. Красивая: кое-где линии рисунка подчёркивало золото, а по краю — чернение. Царбик бубнил, что чистил её со средством и натирал замшей.

На лицевой части цифры «200» обнимали силуэты цветов. Их было приятно трогать, гладить пальцами, прослеживая чёткие линии гладкого металла. И Большой Волк на обороте был чудо как хорош: огромная морда с ясно прорисованной шерстью. За спиной зверя сияло засечками небо, и через него неслась серебряная колесница Полуночи. А глаза Волка были не выплавлены в металле, а прорублены насквозь, — и если смотреть через монету на свет, получалось, будто глаза горят.

Я никогда не слышала, чтобы в Кланах были в ходу дырявые деньги. Это на колдовских островах, кажется, нанизывали монетки на шнурок и надевали на шею… и то, я не была уверена, что это было правдой, а не отколотым кусочком какой-нибудь странной сказки.

Может быть, стоило и правда сходить на почту, как советовала Абра, и там разменять деньги. Но я всё крутила монету в руках и думала: ведь если съездить в Старый Биц и зайти в банк, — её, может быть, удастся продать дороже, как редкую, ограниченного выпуска? Кто знает, сколько она будет стоить: в газете как-то писали про нумизматические ценности и полушку из бракованной партии пятидесятилетней давности, которую продали на аукционе за двадцать восемь тысяч. Совершенно сумасшедшие деньги, и за полушку! А тут ведь — серебро…

И, что скрывать, в этой монете было что-то чарующее — и одновременно с тем пугающее. Она манила к себе и при этом отталкивала. Она была как будто частью какой-то большой и немного страшной истории, как волшебная чашка, подаренная Тощему Кияку Серой Совой, — лишь фрагмент сказки про мост через реку времени.

Но что за история может стоять за какой-то монетой? Её привёз, наверное, такую красивую, какой-нибудь турист. А потом кто-то другой, из местных, припрятал у себя в доме деньги. Может быть, он копил на телевизор, — по тем временам они были ещё дороже, чем теперь; но, увы, авария смешала надежды и планы с грязью. Обычное дело в наших краях.

Надо узнать всё-таки, сколько она стоит. Мы поедем в Биц за фурнитурой, через месяц или два, — и я зайду там в ломбард или в магазинчик антиквариата у кованого моста, и пусть там предложат свою цену. А пока лучше бы припрятать её, наверное; не один только Царбик любит перекладывать в новые места вещи, которые плохо лежат; а тут — серебро!..

Монета неприятно жгла ладонь. Тётка Сати всхрапнула, причмокнула во сне, а я подпрыгнула и больно ударилась локтём о стол, — и, пока она не проснулась окончательно и не стала задавать вопросы, поскорее всунула монету в паклю под подоконником. Даже если станут искать — не найдут.

И я засуетилась у печи, торопясь к тёткиному пробуждению сообразить на стол хоть что-нибудь, и вот там меня как током прошибло.

Ведь бывший владелец, тот, кто схоронил монеты в сегодняшних руинах… он ведь тоже, должно быть, думал, что их никогда не найдут?

К счастью, думать о мёртвых у меня не было времени: на фабрику приехала неприятная костлявая женщина от заказчика, которая совала во все углы свой длинный нос и придиралась к каждому шву. Она принимала многотысячную партию тёплых платьев и зазнавалась то ли поэтому, то ли потому, что была не какой-то там лягушкой или даже бобрихой, как наша бригадирша, а целой куницей, вёрткой и ловкой хищницей.

— Шубы мы из таких шьём, — ворчала старшая, которую совсем допекли придирками. — Хвостом тут вертит…

Отбивались от гостьи мы все по очереди: то дамы из коммерции, то руководство швейного, то кто-нибудь ещё, кого не жалко, а однажды даже спустился директор и ходил между стеллажами в лакированных туфлях. Раз за разом мы вынимали уложенные и запакованные платья, а потом целый час толклись на затхлом складе, рассматривая в лупу строчки и закрепки.

— У вас здесь мыши, — морщила нос женщина. — Как я могу быть уверена, что в этих ваших условиях половина партии не будет сгрызена до отгрузки!

— У нас нет мышей, — скрежетала зубами старшая. — На территории фабрики живёт тридцать котов, они здесь уже всех съели! А от насекомых…

— У вас здесь кошки! — в ужасе возопила куница. — Шерсть!.. Это же аллергены!..

Кажется, она просто не хотела платить, и всё надеялась измором вытащить из производства скидку за брак или нарушение каких-нибудь санитарных норм. Чем это всё кончилось, не знаю, — но в пятницу утром во двор наконец загнали грузовик, и бодрые работники утрамбовали в него объёмные коробки с платьями. Куница окрысилась, ещё раз что-то пересчитала, задрала нос и запрыгнула в кабину.

В честь избавления старшая приволокла в раздевалку целый килограмм мармелада, который мы с удовольствием сточили под чай.

Вечером я купила газет недельной давности из тех, что продавались в киоске за полцены, а утром, обмыв тётку и заведя для неё радио, отправилась на склон в удивительно хорошем настроении. Правда, оно быстро оказалось испорчено: в этот раз лунный был не рад меня видеть.

Его глаза вместо обычной яркой синевы горели тускло, с болотной зеленцой. Он смотрел в сторону и вверх, а в ответ на моё приветствие сказал словно сквозь зубы:

— Ты меня обманула.

Я растерялась. Лунный был, конечно, со своими странностями, — и всё-таки он был почти человеком. С ним было забавно болтать о ерунде, придумывать будущий горнолыжный курорт Марпери и рассуждать о прогрессе и звёздах. Может быть, отчасти поэтому я и не пошла к мэру с рассказом о высоком госте, как он и просил, — и уж точно я ни в чём ему не лгала.

— Когда?..

Лунный глядел мимо.

— Ты сказала, что радио — это очень дорого. Но в этих твоих газетах были цены на радио. Могла бы выдумать что-нибудь другое, если тебе не хотелось его оставлять!

На неделе был дождь, и газетная карусель представляла теперь собой жалкое зрелище. Листы размокли, упали, многие из них разодрал ветер, — и единственный относительно целый лист, наполовину прилипший к стволу дерева, щерился на меня пустыми клетками кроссворда.

— И что же в газетах, — раздражённо бросила я, принимаясь собирать мусор, — написали, будто радио раздают бесплатно?

— Не бесплатно, — обиженно высказывали лунный, — четыреста, четыреста пятьдесят, а набор юного радиотехника продают за восемьдесят!

Я молчала. Размокшие листы собирались с площадки плохо и рвались в руках. Установленные на прошлых выходных вилы покосились и хорошо ещё, что не упали и не укатились по склону вниз, — зубец удачно зацепился за металлическую дорожку.

Выщербленная полоса в палец толщиной бежала через грязь, землю, камни и кирпич и обводила рыцаря кольцом. Кажется, когда-то здесь были выбиты знаки, но время совсем их стёрло, так, что не различить; и всё равно я вяло обводила следы пальцем, давя в себе жгучую обиду.

Он лунный, в конце концов. Чего я ждала от лунного? Мы — пыль под их ногами; разве я не знала об этом раньше?

— Эй, — забеспокоился лунный. Наверное, заметил, что я не тороплюсь развешивать для него новые газеты. Станет ли он теперь угрожать, что повернёт вспять реки? — Я не то сказал. Ты, конечно, не должна покупать мне радио, я сам его куплю, когда только вспомню, как… только врать не надо. Терпеть не могу вранья.

— Я сказала вам правду.

— Но в газете…

— Может быть, — я всплылила и стиснула кулаки, — в ваши времена были какие-то другие деньги, и они как-то иначе стоили. Четыреста пятьдесят — это мой заработок за две недели. Если вам так нужно радио, я схожу к мэру, он напишет про вас куда-нибудь, и из бюджета…

Зачем я полезла только, дура! Надо было сразу идти к мэру. Лунные и двоедушники — это ведь политика? Есть специальные люди, которые понимают, что с этим всем делать. Может быть даже, мы действительно должны предоставить лунному радио, как знать?

А может быть, он просто прямо сейчас превратит меня в цветок клевера, как в сказке про девочку-козопаску.

Я выпрямилась и подняла на него взгляд, ожидая прочесть в мраморном лице что-нибудь ужасное, но глаза рыцаря светились привычным любопытствующим голубым:

— Почему ты сердишься?

— Потому что… — я запнулась. — Знаешь, давай я лучше газеты повешу. Сколько заклинание продержалось? Не искрило ничего?

— Не-а.

— Хорошо.

Хорошие тётка Сати купила прищепки. Она привезла их откуда-то из города, мощные, тугие, страшенные на вид, — бабушка называла их «чудищами» и вешала на них только самые тяжёлые вещи, вроде половика. Зато прищепки пережили и бабушку, и маму; и меня, наверное, переживут. На верёвке, кружащей между вилами и деревом, они смотрелись жутковато, и для газет были, пожалуй, перебором, — впрочем, других лишних прищепок у меня дома не было.

— Я очень рад, что ты приходишь, — виновато говорил лунный, пока я вывешивала листы и повторяла про себя заклинание. — Ты хорошая, с тобой здорово. Ты, как захочешь, всегда приходи…

Наверное, ему было здесь очень скучно. Мало ли дурных мыслей можно надумать, если неподвижно стоять под дождём целую неделю, не умея даже уснуть? Я бы свихнулась, а он всего лишь придумал какую-то глупую обидку. Да и откуда ему знать нынешние цены, если он проспал… сколько там он проспал?

Говорят, лунные живут в хрустале, едят с золота и переплетают волосы серебром. Наверное, для него стоимость радио — и правда ничего такого.

— Я не сержусь, — вздохнула я. — Но больше так не делай.

— Конечно! И… ты не должна, — сразу же виновато вставил он. — Но если вдруг тебе захочется… словом, у меня есть одна просьба.

xiv.

Дорога была ровная-ровная, гладкая, будто бархатная; жёлтые песочные плиты не потрескались от времени, не выцвели, не пропустили ни травинки. Дорога вилась широкой полосой-лентой, словно змеиный след в траве, а вокруг стоял седой ковыль, и его взволнованная гладь под оглушительно-синим небом казалась посмертием.

Воздух здесь был редкий, тяжёлый; на шею будто повесили ярмо, и я порядком запыхалась от подъёма по затерянной в листве полуразрушенной лестнице. Гудели ноги, левую ладонь саднило, — в одном месте ступени совсем развалились, и пришлось лезть по камням.

И вот она — верхняя площадка, залитая растрескавшимся бетоном, совсем теряющаяся среди трав. Когда-то здесь были ангары, и тележки погрузчиков, — вон, виднеются проржавевшие рельсы; когда-то тот остов башни был выкрашен в бело-красную полосу и звался маяком, и оттуда управляли фонарями, заливающими светом платформы и весь Марпери; когда-то здесь кипела жизнь.

Теперь осталась только дорога. Ровная, гладкая, оставленная будто вчера. Совершенно пустая. Она взбиралась ещё немного вверх, а потом уходила влево, в узкую расщелину между скалами.

Выше были только голые камни и облака. А там, за прорубленным в горе перешейком, начинались земли лунных.

Я ни разу не была здесь после аварии, и, когда рыцарь только попросил — сомневалась, что смогу найти путь. Ходить сюда было не так чтобы запрещено, скорее — не принято; подростки, конечно, лазали, кто из любопытства, кто на спор, ну да много ли в Марпери осталось подростков? А смотреть здесь было толком и нечего.

— Зачем тебе? — спросила я лунного, когда он озвучил свою странную просьбу.

— Не знаю, — честно сказал он. — Мне кажется, там что-то должно быть. Если не хочешь, не ходи.

Я снова сидела у его ног, оперевшись на гигантский меч и зябко кутаясь в платок. Осень отгорала, отцветала, и приятно прохладный ветер становился постепенно кусачим, неприветливым. Ногам в высоких носках было хорошо, а колени мёрзли: свободная, хлопающая подолом юбка плохо держала тепло. Ещё легонько звенело в ушах, грозя простудой и головной болью.

Я забыла уже о нашей краткой ссоре, своей обиде и том, что двоедушнице полагается бояться лунных. И о его уклончивых ответах тоже забыла, поэтому спросила расслабленно:

— Ты был здесь? Когда ударила… когда случилась авария.

Рыцарь молчал, и я подумала: он скажет, что не помнит, — как он удобно не помнил множество других вещей. Но он ответил иначе:

— Наверное. Скорее всего.

— И?

— Что — и?

— Это сделал ты? Взрыв. Это был ты?

— Я не убиваю обычных людей. Это не то, что я делаю.

— А что ты делаешь?

Лунный хмыкнул, но всё-таки признал:

— Убиваю людей.

Это я и так знала.

У лунных были свои имена, целых девять, и большую их часть было принято держать в тайне; кто-то говорил даже, будто человек, знающий девятое имя, сможет воплощать в жизнь свою волю через свет. В Кланах путаные лунные имена были не в чести, и газеты знали детей Луны по прозвищам.

Золотую женщину, глаза восточной жрицы, у нас называли Ослепительницей, — за то, как больно было на неё смотреть, и за то, что она и вправду ослепила однажды мастера, выложившего мозаику с её образом, чтобы он никогда не смог создать ничего прекраснее. А мраморный рыцарь был Усекновителем; он упоминался в истории Леса по меньшей мере пять или шесть раз и всякий раз кого-то карал, и его огромный белый меч опускался на шеи виновных.

Мой голубоглазый знакомый говорил, будто не уверен, что он и есть Усекновитель. Но бесконечное кольцо знаков у меча — «боль или покой или» — что-то для него значили.

У нас говорили, будто лунные — не то подобны богам, не то им противны. Светочи истины — или бездушные монстры; так бывало в сказках, где персонажи делились на зло и добро, на «хороших» и «плохих».

Я знала достаточно сказок, чтобы помнить: однажды Кладенец одарил Тощего Кияка чудесным клинком, а в другой раз — в ярости откусил ему руку, и только болотная ведьма сумела прирастить герою новую. Даже потусторонние из сказок жили по своим законам и имели своё мнение; что уж говорить о лунных?

— В тот день, — я смотрела только в небо, бездонное и безразличное, — всё вдруг вспыхнуло. И белую пустоту пронзила чёрная молния. Она ударила в четвёртое колесо, оно накренилось, упало и покатилось, и железные канаты рвались, как нитки. Это был ты? Это ты её бросил?

— Ты поверишь мне, если я скажу «нет»?

— Да.

— Зря. Я не помню.

Листья шуршат над головой. Жёсткие дубовые листья. Они так похожи на электрокартон, из которого рубят лекала, только тоньше, нежнее. Спине зябко, и шея затекла, и надо бы поправить кофту, а платок натянуть повыше, обмотать горло, закрыть уши, но скрещенные на коленях руки тяжелы, и мне никак их не поднять.

— Я мало что помню, — задумчиво сказал лунный. Должно быть, он тоже смотрел в небо. — Я просыпаюсь, когда приходит время, чтобы что-то сделать. Я делаю это — и засыпаю. Это должно быть что-то важное. Что-то правильное.

Правильное, сказал он. Правильное. Это должно было тронуть что-то внутри, но я слишком устала от всего, что меня трогает.

А небо ничего от меня не ждёт. Небо ничего не хочет. Оно просто стоит над нами, бескрайнее синее полотно, точно купол из атласа с блеском. Можно протянуть руки, и…

— Ты знаешь, сколько людей тогда умерло? Сколько всего… разбилось.

— Не знаю. Сколько?

— Никто не знает. Мы не смогли посчитать.

— Мне жаль, — просто сказал тогда лунный, как будто всё это вовсе его не волновало. Может быть, и правда не волновало. — Я не помню.

Наверное, я должна была его возненавидеть. Но ненавидеть его было нельзя. Он стоял — мраморная статуя среди золотарника — потерянный, брошенный, бесконечно одинокий, прикованный к одному и тому же скорбному виду на просеку и ЛЭП. Он говорил со мной о радио, решал кроссворды, придумывал новые платья, слушал мою бесконечную болтовню и верил, что однажды я встречу свою пару.

Когда-нибудь он вспомнит, как перемещаться между глазами, и у него начнётся другая, новая жизнь, в которой он будет делать свои «правильные» вещи. А я буду жить в городе и работать в ателье с витринными окнами.

Но пока всё это не наступило, новое время не началось, и я стояла на пустой дороге, ровной-ровной, точно бархатной, и глядела на колышащийся ковыль.

Лунный так и не смог объяснить толком, на что мне здесь смотреть. На дорогу? Отличная дорога; хорошо сохранилась. На площадку? Растрескалась и заросла колючей травой. На башню?

Я думала даже в неё залезть, но дверь оказалась заварена, а окна — забиты досками. Кое-где красовались неаккуратные граффити и потёки краски, а на облупившейся красной двери кто-то играл белым мелом в бесконечные крестики-нолики.

Жёлтая дорога казалась странной, потусторонней, как будто вела не от верхней площадки к перевалу, а по меньшей мере в самое небо. Первый шаг по ней дался мне с внутренней дрожью, но дальше было всё легче и легче.

В белёсой пыли оставались рельефные следы моих сапог.

Ковыль волновался, дрожал, кланялся, и я почему-то развеселилась. А когда дошла до ворот — засмеялась.

«Стеклянные врата», так про них говорили в Марпери. Они были, и правда, стеклянные. И «врата», тут тоже безо всякого вранья. Они стояли посреди жёлтой дороги: две совершенно прозрачные колонны, покрытые тонким узором, будто выплавленным в поверхности, и две текучие, странные створки. Стекло пузырилось, набегало на само себя, путалось, бликовало, и здесь и там на нём были изображены глаза — вполне в духе лунных.

Смешное было в другом: к этим вратам не прилагалось забора. Стеклянная конструкция высилась над жёлтой дорогой, а вокруг стоял ковыль, серебряный от седины, косматый, сливающийся в пышную гриву сотканной из тумана лошади. И можно было зайти в траву, сделать буквально пять или шесть шагов и оказаться вновь на дороге, уже за воротами, и идти к перевалу.

На ощупь ворота были холодные и чуть влажные, будто не из стекла, а из чистого льда. Внутри — едва заметные искры-огни, будто лучик света нырнул внутрь и заблудился.

А трава — ну, трава травой. Я тронула пальцами белое перо ковыля, прикусила губу: зайти или не стоит?

— Эй! — голос был девчачий голос и смешливый. — Ты куда?

Это глаз был не голубой, как у рыцаря, а янтарно-жёлтый — и он почему-то был один, смотрел на меня из левой колонны.

— Извините, — сказала я, отдёрнув руку и натягивая на лицо улыбку. — Просто стало любопытно. Дальше нельзя?

— Не стоит, — хихикнул голос. — А ты зверушка, да? Настоящая? Ух, какая косища!

Я пригладила волосы и нервно сцепила руки. Горящий глаз и голос, — она ведь лунная? Не много ли в моей тихой жизни стало лунных?

И разве не ушли они все отсюда давным-давно, потому что здесь «померк свет»?

— Подожди минутку, — засуетилась моя странная собеседница. — Никуда не ходи! Я сейчас спу… аай! Я сейчас спущусь и на всю тебя посмотрю!

Глаз сверкнул на меня жёлтым и закрылся. Стеклянные ворота стояли холодные и пустые. Ковыль шелестел, дышал в такт с гуляющим здесь порывистым ветром; небо стояло пустое и синее-синее; пахло росой, озоном, песчаной пылью, мелкой луговой живностью и стрекозами, — безо всякого челоческого следа.

А потом над горами сверкнул силуэт.

xv.

Она была… волшебная.

Да, это правильное слово: волшебная. Такими бывают прекрасные героини страшных сказок до того, как чудесное приветливое лицо сползёт с них, как бумажная маска, и обнажит череп с пустыми глазницами и серые наточенные зубы.

Ещё она была странная, даже для лунной.

Говорят, лунные уже рождаются взрослыми, — или, может быть, прячут младенцев среди людей и забирают в свои друзы, когда приходит время. Но эта девочка, несомненно лунная, была подростком лет четырнадцати на вид или даже младше. Вся угловатая и какая-то дёрганая, она была одета в кошмарно обтягивающий ярко-фиолетовый комбинезон, который сидел на ней, как вторая кожа, а её совершенно белые волосы были заплетены в добрый десяток косичек, и каждая косичка перевязана лентой своего цвета.

За спиной у девочки хлопали крылья. Полупрозрачные и сияющие, они казались собранными из воздушных потоков, хотя были, должно быть, сделаны из чистого света.

Обуви девочка не носила, а из аксессуаров — только крупные часы с какими-то надписями.

— Ух ты, — девочка была ужасно рада меня видеть, тараторила и суетилась. — Действительно! Настоящая зверушка! Что у вас говорят? Что делают? Вы уже поймали Крысиного Короля? Или нет, я знаю! Ты, наверное, принесла мне письмо! Дай, дай, дай!

— Извини, — я развела руками, — у меня нет для тебя письма. Меня зовут Олта, я здесь просто… гуляю.

— Фи, — расстроилась девочка. Её жёлтые глаза очень косили: левый смотрел прямо на меня, а правый гулял сам собой и иногда укатывался назад, оставляя видимым только белок. — А хочешь, я покажу тебе НЛО? Или нет, нет, я знаю! Я покажу тебе своё любимое место! Идём!

Теперь она, наконец, приземлилась, схватила меня за руку и потянула в ковыль.

Он оказался мягким, точно шёлковым, и рос не из земли, а из мельчайшего серебряного песка, такого тонкого, что он казался пылью. Ноги проскальзывали на нём, разъезжались, плотные ряды трав били в грудь и лишь затем расступались, а девочка тянула меня к стоящему у обрыва кривому мёртвому дереву.

Здесь было холодно и чуть кружилась голова. Сухие ветки топорщились в небо когтями, край ствола казался обгорелым, а в коре кто-то вырезал ножом знаки, похожие чем-то на знаки изначального языка.

— Ты умеешь читать? — деловито спросила девочка.

— Такое? Не умею.

— Я тебе помогу. Это значит: меннекюрялё, по-вашему: «обещаю помнить». Красиво, правда?

Меннекю.. тьфу, язык сломать можно.

— Красиво. А это… про что?

— Ну…

Девочка прыгала по веткам, совсем не боясь свалиться вниз, — воздушные крылья держали её, словно невесомую. Привстала на цыпочки, едва касаясь большими пальцами ног тоненькой веточки, приложила ладонь к глазам, а потом спрыгнула вниз и рассмеялась:

— Ну так — вот!

Отсюда, сверху, следы от скатившихся по склону колёс казались ненастоящими, — будто не живой склон, а макет, в котором чья-то шальная рука вычертила кривые раны-бугры. Теперь они заросли кустарником, спрятались, затянулись, но остались уродливыми шрамами.

— У вас… помнят о Марпери?

Девочка пожала плечами. А потом опять развеселилась и сказала театральным шёпотом:

— Это наша маленькая тайна! Видишь, мы обводим знак и вот здесь крест? Наш секрет! Как в том детективе, где три друга украли у подгорного короля золотые деньги, но один умер, второй оказался в тюрьме, а третий завещал своей дочери…

— …а потом тот, кто в тюрьме, стал присылать ей таинственные письма и грозить проклятием, — подхватила я. — Я читала!

Это былидетские приключенческие детективы, лёгкие и при этом загадочные. Они выходили серией в мягких обложках, на газетной бумаге, и редко попадали в библиотеки, но стоили недорого, — и я до сих пор иногда перечитывала полюбившиеся истории.

— Да-а-а?.. А какую ты любишь больше всего?!

— Про чёрную руку! Где Меленея встечает пару, а он оказывается криминальным гением, и они вместе…

— А мне про катафалк нравится, — протянула лунная. Любовь ей была, похоже, не слишком интересна. — Где по чёрному-чёрному городу катится чёрный-чёрный…

Так мы болтали про детективы, а вокруг шептался ковыль, будто прислушивался тоже. И почему только эта девочка показалась мне страшно-прекрасной? Девочка как девочка; даром что лунная.

Когда мы были маленькими, Гай ужасно боялся мокриц. А какой бывает дом без мокриц? Мокриц у нас было достаточно. Они прятались под влажной тряпкой у двери, под ведром умывальника, за веником, а в дождливые года и под кроватью. Завидев мокрицу, Гай сразу принимался верещать.

Я тоже не любила мокриц. Противные, склизкие, они шевелили своими лапками и усиками, и от этого сразу хотелось чесаться. Но Гай всегда ухитрялся испугаться первым. А я, пока глупо моргала, успевала привыкнуть к виду убогих созданий и найти в них что-нибудь, достойное уважения.

А лунная девочка была куда лучше мокрицы, честно говоря.

— Мне казалось, в наших местах не бывает лунных, — я сказала это, когда она оттараторила краткий пересказ детектива про жужжащее привидение и остановилась перевести дух, — нам говорили, что здесь «померк свет», всё закрыли, все уехали…

Девочка нахмурилась, надула губы и протянула:

— «Все»? А моё имя не называют?

— Твоё имя?

— Оно мне не нравится, — недовольно сказала лунная. — По-вашему меня зовут Оставленная. Но это глупости! Меня никто не оставлял. Я просто живу здесь, да и всё.

— Одна?

— А кто ещё нужен?

Я отвела взгляд.

— И у тебя здесь… своя друза?

— Вооон там, — она ткнула пальцем в сторону гор, но с нашего места ничего не было видно. — Над шахтой. Я ещё звенящие мосты себе сделаю, как на западе!

— Наверное, одной скучно.

— Ерунда. Я умею смотреть в разные места, — похвасталась она. — Одним глазом туда, другим — сюда! Очень удобно! Жалко, что ваши так редко приходят. Вот лет пять назад был мальчик… потом встретил свою и уехал. Писать обещал. Но ты же не принесла писем? Значит, наврал. Ну, Ллинорис ему судья.

— Обниму тебя. Можно?

Девочка покосилась на меня странно, но придвинулась ближе. Я обняла её за тонкие плечи, погладила по волосам. Она едва доставала мне до плеча, пахла одним только гретым воздухом и была вся какая-то звенящая внутри, дрожащая, как будто замёрзла — или не была уверена, что ей вообще требуется тело.

Так мы простояли несколько минут, а потом девочка завозилась, расфырчалась, сдула косичку с лица и забралась на самый верх дерева.

— Хороший здесь свет, — сказала она подчёркнуто независимым тоном. — Зря они все уехали.

— А почему тогда?

— Да кто же их разберёт? Жрица сказала, чтобы уехали. Все собрались и поехали. На то она и жрица!

— А ты? Не поехала?

— Не поехала.

— Почему?

— Тогда она меня больше не найдёт.

— Она? Кто?

— Она, — передёрнула плечами девочка.

Её лицо заострилось, а я снова вспомнила, что в первый момент лунная показалась мне страшной. И я не стала спрашивать дальше про загадочную «неё», которую маленькая лунная ждала здесь, среди ковыля и бескрайнего ничего, уже пятнадцать лет.

Снова захотелось обнять её, прижать к себе и поделиться кусочком тепла. Но лунная сидела высоко на дереве, а мне было на него никак не забраться, поэтому я сказала другое:

— У нас почти никого из лунных не знают по именам. Вот только Усекновитель, у нас стоит ему памятник из мрамора. И все боятся, что он когда-нибудь проснётся.

— Усекновитель? Фи!

Я смотрела снизу вверх на тонкую фигурку.

— Во-первых, — девочка высокомерно задрала голову, — это ненастоящее имя. Это вы придумываете всякие глупые глупости. А во-вторых, он не проснётся.

— Не проснётся? Откуда ты знаешь?

— Оттуда! Он никогда больше не проснётся, забудьте о нём, да и всё.

— Но почему?

— Потому что он не проснётся! Жрецы велели ему больше не просыпаться. Да и зачем он нужен? Пусть спит.

Зачем он нужен? Чтобы делать что-то «правильное», как сказал синеглазый лунный. И для этого «правильного» у него был огромный меч, — а ещё, может быть, чёрные молнии.

Или, может быть, что-то другое. Откуда мне знать, что за дела у этих лунных?

— Тебе пора, — сказала тем временем девочка, растеряв где-то весь свой задор. — Тебе нельзя оставаться здесь долго, иначе можно не захотеть возвращаться. И никогда-никогда не заходи за ворота!

Она проводила меня до самой дороги и обещала смотреть, как я стану спускаться. И, когда я помахала ей рукой, попросила жалобно:

— Приходи ещё. Ладно?

Я обещала.

xvi.

Понедельник встретил меня длиннющим списком на ручной крой и дурными вестями: Абру обокрали.

Как многие вахтовички, она жила в длинном угрюмом бараке на Машстроевской улице. Общага коридорного типа, уцелевшая в аварии, но порядком побитая временем, она славилась вечными потопами в подвальном душе, который, по слухам, становился похож иногда на бассейн, а иногда — на плесневую ферму. Из красивого здесь были только выложенные мозаикой ступени и огромные яркие буквы на крыше: согласно им, здание торжественно именовалось «фабричанкой».

Жили там в основном такие же швеи, как и Абра, а первый этаж был весь отдан под инвалидарий, где безраздельно властвовали депрессия и бытовой алкоголизм. Который год власти обещали расселить «фабричанку», но дело это так и не двигалось с мёртвой точки.

Накопления Абра хранила в сахарнице: бережно оборачивала фольгой от шоколадки и укладывала в банку, засыпая поверх рафинадом. Она была уверена, что о тайнике никто не знал, даже соседка по комнате, работница из вышивального цеха; также Абра утверждала, что вечно раздражённая ежиха с наступлением осени засыпала раньше, чем доходила до кровати.

В общем-то, в общаге было достаточно кандидатов в воры: здесь не жило людей, которые отказались бы от лишних денег. Абра даже упросила Мадю, чтобы её пара, пёс, поискал пропавшее по запаху, — но тот нашёл время только в воскресенье, после того, как коридор помыли с хлоркой.

Словом, деньги пропали окончательно. И не то чтобы их было так уж много, тех денег, но Абра была в траурном настроении. Она настроилась уже с шабашек, мелких приработков и даршиного серебра собрать старшую дочь на Охоту, привезти детям железную дорогу, а домой купить люстру. Конец вахты был всё ближе, собралась кое-какая сумма, и где теперь она вся?

— Это всё те монеты, — в ужасе прошептала Дарша, округлив глаза и прикрыв рот ладонью. — Девки, я же говорила, говорила!.. Они прокляты, девки. Прокляты!

— Не городи тут, — мрачно буркнула Абра. — Они не проклятые, а серебряные. И кое-кому покоя не дают чужие денежки! А проклятий не бывает.

Здесь все почему-то посмотрели на меня: кто-то с усмешкой, а кто-то с жалостью. В нашем цеху, и уж тем более в бригаде, все знали стараниями Троленки и про серебряные деньги, и про моё якобы родовое проклятие одиночеством.

— А ваши, — так же испуганно спросила Дарша, — ваши монеты где?

— Мой в Биц поедет, — пожала плечами Троленка, — там продаст или обменяет.

— Я свою в полицию отнесла, — гордо задрала нос Алика. — Это ведь считается — «клад», по закону положено отдать властям, и компенсацию в четверть стоимости мне уже выплатили. Но я сказала, что одну нашла… хотя вы бы тоже лучше сходили. Всё-таки по правилам…

— Я хотела тоже в Биц поехать, — призналась я, мысленно назвав Алику дурочкой. Полицейский наверняка важно покивал и выдал «компенсацию» из своих денег, а сам тоже поедет в город, и никаким «кладом» монета считаться не станет. — Припрятала пока.

— Выкинь, — Дарша схватила меня за руки. — Олта, выкинь. Они проклятые, я говорю тебе. Проклятые! Мало тебе одной беды?

Я — совсем не Абра; мне не так-то просто было выбросить из головы болтовню о проклятии. Деньги и правда были странные, и в руках лежали плохо, и не зря ведь что говорят, что тому, что легко пришло, лучше бы и уйти легко?

Я думала о монете весь день, сомневаясь, стоит ли и правда её выкинуть — или плюнуть на всё и продать её в Бице, как я и планировала. Посоветоваться с тёткой? Она обидится, конечно, что я не сказала ей раньше; но я так хотела с этих денег купить ей в городе радио, пусть подержанное, но поновее, чтобы не глохло само в середине дня…

А когда я вечером сунула руку под подоконник, болтовня о проклятии обернулась вдруг липким потом, сбегающим вдоль позвоночника.

Потому что монета — пропала.

Тётка Сати не видела, чтобы в дом заходили посторонние, но это ничего не значило: всю неделю от смены погоды она мучилась болями и давлением и целыми днями дремала, проговаривая себе под нос что-то бессвязное. Она много лет после аварии бодрилась и поддерживала нас с Гаем, как могла, и сохраняла стойкость духа до тех самых пор, пока не слегла: исправно ковыляла на телефонную станцию работать, часами толклась у плиты и даже рвалась ходить за грибами. Но когда старая травма окончательно уложила её в постель, тётка стала стремительно сдавать.

Она поседела за первые же полгода и теперь казалась мне пугающе беспомощной. И от мысли, что кто-то мог зайти, пока она лежала в своём углу, меня бросало в дрожь.

Но даже эта дрожь забылась, когда я пришла на фабрику. Раздевалка бурлила тревожными, плохими разговорами; кто-то из девочек плакал; мрачная бригадирша разговаривала с единственным в Марпери полноправным полицейским, суровым на вид кабаном Темишем.

— Что случилось? — спросила я шёпотом, когда уселась на лавку переобуваться.

— Троленка…

Троленку нашла соседка: маленькая дочка плакала с рассвета, навзрыд и без перерывов, как будто её даже не пытались утешить. Дом был поставлен на две семьи, соседи ладили и знали, что девочка росла капризным, болезненным ребёнком, и первые утренние часы только сочувствовали измученной матери и ждали, когда источник воплей уведут-таки в ясли.

Но время шло, а ребёнок всё плакал и плакал. И тогда соседка, не выдержав, пошла-таки к молодым родителям. Обошла дом, подцепила запор на калитке, долго стучала в дверь. Заглядывала в тёмные окна. Потом, громко извинившись перед Полуночью, вынула запасной ключ из-под кашпо с цветком и вошла в прихожую.

А там она — Троленка. Лежала на полу у печи, бледная и уже холодная. Большеглазая дочка надрывалась в своей кроватке и гремела решёткой.

Соседка схватила ребёнка и побежала в участок, полицейский заехал за фельдшером, и они забрали тело. И вот теперь Темиш спрашивал на фабрике: известно ли что-нибудь про родственников Троленки или её пары? Сёстры, братья? Родители? Двоюродные, может быть? На пару ночей ребёнка возьмут соседи, не в обезьяннике же её запирать, но потом… ближайший приют — не в Старом Бице даже, а дальше, в Керде, стоящем на канале.

Троленка много болтала о местных, а о себе — не слишком-то.

— Ша, — объявила бригадирша. — Плакать все будете вечером. А пока за работу, за работу! По рубашкам сроки жмут. Если задержим, со сделки снимут десять процентов, и кто детей ваших кормить будет, Троленка?

— Это всё из-за денег, — шептала бледная до белизны Дарша. — Помилуй Полуночь, из-за денег, помилуй Полуночь…

Она вся, бедняжка, тряслась.

В тот день мы наделали, наверное, больше брака, чем в любую другую смену. У Дарши всё валилось из рук, я строчила медленнее обычного, и даже Абра иногда останавливалась, глубоко выдыхала и утирала глаза. Жизнерадостную музыку на радио сделали потише, и редкие всхлипывания перекрывал только грохот машинок.

Тем же вечером мы сходили в участок и ещё раз рассказали про серебряные деньги. Темиш выслушал с недовольным лицом, покивал, записал что-то и даже дал эти записи на подпись, но голова его явно была занята другим: троленкова дочка пока оставалась у соседки, и никаких контактов её родни так никто и не дал. А нужно ведь известить кого-то; и ребёнок…

Утром на пути к фабрике я занесла той соседке деревянного лося, которого до того долго искала на чердаке. Когда я была маленькой, его вырезал для меня дядя Кафер; а у Троленки пара был лось, и пусть девочке останется хоть что-нибудь об этом.

Темиш же через губу рассказал: у Троленки остановилось сердце, когда умерла её пара. Он ехал в ночи в Керд, гнал порожний грузовик по дороге, чтобы забрать с парома груз, — из расписания убрали очередной поезд, и заказанные рулоны не доехали бы иначе даже до Бица. Опытный водитель, он не раз и не два уже катался ночами. Но петляющая дорога, сумерки и осень, подморозившая лужи, сыграли с ним дурную шутку.

Грузовик проломил ограду моста и нырнул носом вниз в перекрытый канал. Водитель погиб мгновенно.

— А деньги? — спросила Дарша. — Серебряная монета. Он вёз серебряную монету. Её нашли?

Этого Темиш не знал. Дорожная авария проходила по другому округу.

xvii.

Похороны прошли тихо: в цеху собрали денег на поминальный стол, Абра сварила в котелке своё коронное пиво со специями, и мы проводили Троленку и её пару во влажную осеннюю землю. Яма получилась неглубокой, зато лежали они — точно в обнимку, уютно свернувшись в мощных дубовых корнях.

На ветви дерева повязали ленты, выпили по глотку, высыпали на свежую могилу горсть семян, — и заторопились на фабрику, строчить и кроить.

Начальный шок быстро прошёл. В Марпери не так чтобы часто умирают люди, но это всё же случается; пережив ту ужасную неделю после аварии, когда в поисках свободного места под могилу нужно было уйти вглубь леса на добрый километр, к похоронам многие выработали какую-то чёрствость. К тому же, как бы Троленка ни любила считать себя всем лучшей подружкой, она ни с кем не была по-настоящему близка.

Словом, к концу недели не столько Троленка забылась, сколько смылась боль. Даршина болтовня про проклятие тоже быстро всем надоела. Очевидно, что проклятий не бывает; очевидно и то, что никто не станет ради двух сотен пускать под откос машину, да ещё и в пригороде Керда, где есть, на секундочку, отделение Лисьего Сыска. Если лисы никого не нашли, значит, видит Полуночь, никого и не было. Машины разбиваются, водители засыпают за рулём, вот и всё.

Только тётка Сати разворчалась:

— Пахнет дурно.

Но, может, она говорила это вовсе и не о Троленке, а об обосранных простынях.

Несмотря на все доводы разума, я была скорее рада, что мою монету украли. Слишком лёгкие деньги, которые были мне не особенно и не нужны; проклятые или нет, — похоже, Полуночь сочла, что они мне ни к чему. Так тому, значит, и быть.

— Как ты относишься к детективам? — спросила я в субботу, когда взобралась на площадку к рыцарю.

— Привет, Олта! — синие глаза блестели. — Что будем расследовать?

— Лично мы ничего не будем, — немного виновато призналась я. — Я принесла книгу…

На эту мысль меня навела лунная девочка: если ей нравятся истории о расследованиях, может и рыцарю они приглянутся больше моих сказок? Он ведь ратовал за логичность и последовательность и возмущался, что ведьмы не пользуются почтой!..

— Я могу тебе почитать.

Лунному всё было интересно, и он немедленно согласился. А я — распахнула проклеенную скотчем книжечку, пролистала аннотацию и пышный эпиграф и принялась читать.

Кале смахнул со стола пыль, прослюнявил палец и потёр чернильное пятно. Его руки дрожали, когда он достал из-под половицы свёрток бархатной ткани и бережно вынул цветные призмы. Какое-то время он просто смотрел на них, настраиваясь. Потом расставил призмы по столу, включил карманный фонарик и закрыл глаза.

Я наблюдала эту сцену уже не меньше десятка раз, но никак не могла привыкнуть. Снова и снова мой друг проникал сознанием в потустороннее, и я раз за разом обещала себе справиться с новым делом самостоятельно и не обращаться…

— Что это за Кале? — чуть ревниво спросил лунный.

— Колдун, — с готовностью пояснила я. — Лучший друг Меленеи, когда у неё не получается раскрыть преступление, он выходит в астрал и даёт ей подсказки.

Лунный выглядел озадаченным.

— А Меленея — это кто?

— Главная героиня! В серии детективов про неё уже тридцать семь книг, но я читала только тридцать одну, остальные не получилось достать. Она юная лиса, которую выгнали из Сыска, и она стала работать частно… и все дела у неё такие интересные! Это здесь ещё дальше будет объясняться.

— И у них что — любовь?

— Чего?.. С Кале?.. Ты что, ну нет, конечно. Он же колдун! А Меленея встретит свою пару в «Чёрной руке», это двадцать вторая книга.

Детективы были совсем небольшие, и за пару часов я прочла лунному треть и даже не застудила горло. Осень приходила в Марпери ступенями: в ночь на вторник резко похолодало, и с тех пор погода держалась ровная. Я одела под платье двое колгот, на бревно постелила одеяло, а уши прикрыла платком, — и мёрзли только пальцы, и те не слишком сильно.

Нельзя сказать, чтобы лунному нравились книги хотя бы в половину так сильно, как мне. Но слушал он внимательно и с огромным энтузиазмом предлагал свои варианты разгадок, по большей части совершенно абсурдных. Мне никогда не нравилось самой определять преступника, а лунный явно получал от этого удовольствие.

Сам жанр был ему, похоже, не очень знаком. Он не знал вещей, совершенно обычных для детективов, и везде искал любовную линию.

— Вы такие… другие, — восхищённо сказал рыцарь.

В друзах писали стихи и лиричные саги, всё больше о любви: Луна не подарила своим детям истинных пар, и чувства нередко превращались у них в трагедии.

— Я сходила, кстати, наверх, — вспомнила я, дочитав до того, как Меленея по туманным указаниям Кале нашла затопленную преступником лодку. — И там была девочка… она сказала, её зовут Оставленная.

Эту историю лунный выслушал, хмурясь. А потом сказал:

— Не ходи туда больше.

— Почему? Я обещала.

— Ковыль, — лаконично бросил он.

— Ковыль? Там ковыльных стрел не было, да и я ведь в сапогах.

— Он не должен был зайти так далеко.

— Какая разница?

— Не ходи, — упрямо повторил лунный.

Я не особенно разбиралась в травах, но никогда не слышала, чтобы ковыль чем-то угрожал людям, — хотя он, кажется, портил поля, а животные ранили ноги об острые семена. В нашей местности ковыля особенно не было, только ниже, на границе с Сухостоем. Сюда он пришёл, наверное, от лунных.

— А девочка? И она говорила про жрецов, что они…

— Она, наверное, очень юная.

— Ну да, лет четырнадцать.

Лунный ничего не ответил. Он был теперь почему-то мрачен, как будто ковылевое поле означало для него лично что-то плохое; а я, глядя в прищуренные сизые глаза, вспомнила и о своих заботах.

— А ты, — я неуверенно повела плечами, — веришь в проклятия?

— Они бывают.

— А на монетах — бывают?

— На монетах?

— У нас одна швея нашла монеты, серебряные. И, знаешь… с ними было, кажется, что-то не так.

Рассказ вышел сумбурным и немного путаным, а когда я закончила, лунный проворчал:

— Олта, это ведь крысиные деньги.

— Какие?

— Крысиные. Монеты Крысиного Короля, который придумал Гажий Угол и начал войну. Сама же сказала: Большой Волк с выколотыми глазами. Это крысиные деньги.

— Ты же не любишь сказки, — обиделась я. — Живая трава, значит, ерунда, а крысиные деньги — пожалуйста?

Лунный посмотрел на меня странно. И снова ничего не сказал.

Крысиные деньги. Придумал же!

Крысиный Король — это, вроде как, история; но история таких давних времён, что правда в них совсем неотличима от выдумки, а события приобретают загадочный, мистический смысл. Это и делает их отчасти сказками, и пусть тот, кто считает сказку про матушку-смерть абсолютно реальной — или, напротив, лишённой всякого смысла, — первым бросит в меня камень.

Когда у пары волков всегда рождались волки, а у мышей — мыши, и не было Охоты, и не было смерти, была только кровь. Звериные кланы шли друг на друга войной, хищники рвали когтями травоядных, как добычу, а крысы дохли от болезней. Тогда над ними встал Крысиный Король и сказал, что станет строить новый мир, в котором будет великая справедливость; он объединил вокруг себя самых разных людей, захватил половину Леса и убивал всякого, кто отказался бы ему кланяться. Он загнал рыб и ящериц в Гажий Угол и велел им никогда не покидать его границ; он продавал бельчат в шахтёры за бесценок; он клеймил лошадей и коров, а оленям спиливал рога; он грозился идти войной на колдовские острова. Кто знает, что стало бы с миром, если бы ему удалось и это? Но Большой Волк привёл Полуночь, а та создала Охоту и поделила зверей на пары наново: так, чтобы енот мог быть с куницей, а лягушка — с псом. И тогда начались новые Кланы.

Говорят, будто у Крысиного Короля была тысяча хвостов, и хоть сам он пал, дело его живо. А хвосты те стирают с денег профиль Большого Волка и наносят на монеты своего короля.

Но я никогда не видела крысиных денег, и даже в историческом музее в Старом Бице их не было. Может быть, лунный опять вспоминает те времена, когда деньги были совсем другие?

А дыры в глазах и правда сделали для красоты.

Но лунный, похоже, воспринимал это всё всерьёз. У него было задумчивое, мрачное выражение глаз, которое ужасно не сочеталось с его обычными живостью и энтузиазмом. Он не хотел теперь ни свежих газет, ни чтобы я дочитала детектив.

— Скажи, — я робко тронула его за руку, совсем забыв, что рука это мраморная, — как тебя всё-таки называть? Без имени как-то… неловко.

— Я не помню своих имён.

— Совсем?

— Совсем. Если хочешь, можешь придумать новое.

— Как это — придумать? Как кличку?

— Не кличку. Имя. Если сделать это всерьёз, оно будет отражать мою суть ничуть не хуже других.

Голова была, как назло, пустая-пустая, — словно в ней были одни только ковыль и ветер. И имена придумывались все как одно глупые и совсем неподходящие.

— Дезире, — сообразила, наконец, я. — это из «Катафалка». Детектив про… ты же не станешь читать? В общем, про человека, который уснул, а все подумали, что он умер. А он не умер.

— И красавица разбудила его поцелуем? — усмехнулся Дезире.

А я почему-то смутилась.

Про поцелуи в детективе ничего не было.

xviii.

Потом как-то случилось, что прошёл снег, — и будто заменил собой одну жизнь на другую.

Воздух был морозный, колкий, сухой, он неприятно застревал в лёгких и холодил горло, а из носа вырывался клубочком белёсого пара. Тяжёлая светло-серая туча, клубившаяся маревом к югу от Марпери, всползла к нам, наверх, да и зацепилась за горы толстым брюхом.

Снег выпал горохом белых льдинок, утонул в грязи, в ней и растаял: земля ещё держала тепло. Листья смыло, перемололо; оголившийся склон посерел. Туча, тяжело перевалившись за гору, величаво поплыла дальше, а Подножье окончательно воцарилась тёмная, мрачная поздняя осень.

Закончилась и вахта. Люди в цеху сменились: уехали громогласная рябая Абра и тревожная Дарша, а Алика получила какую-то должность в профсоюзе и перешла с прямострочки в технический контроль, и оттого теперь изображала Принцессу Полуночи. Вдобавок к тому, вся наша бригада почти целую неделю стояла на утюге, и к долгожданной пятнице у меня отваливались руки и дымилась голова.

В доме размок и подмёрз угол в прихожей, попозла влажность, и тётка Сати принялась от этого тяжело, натужно кашлять. Фельдшер развёл руками: старость — это, мол, неизлечимая болезнь, — а тётка села на свою любимую хромую лошадь:

— Так и помру…

Первый год я воспринимала это всерьёз. У меня случалась тихая истерика, я бежала на почту, звонила Гаю, Гай срывался, приезжал, квохтал вокруг «умирающей» пару дней и уезжал обратно, когда становилось ясно, что «умирать» тётка может ещё не один год.

— Здоровое сердце, — говорил фельдшер, отводя глаза.

Здоровое сердце — это было как будто бы хорошо. Вон сколько людей умирает от сердца! А если сердце здоровое, значит, впереди ещё немало лет.

Я вовсе не желала тётке Сати смерти. Она взяла нас с Гаем под крыло, когда не стало родителей; она поддерживала меня в самые тёмные дни. И всё же её существование было сложно теперь назвать жизнью. И радоваться тому, что оно может длиться ещё десяток лет, тоже было нелегко.

— Помру, хоть отдохнёшь, — желчно выговаривала тётка Сати. По осени у неё ломило суставы, и оттого портилось настроение. — Ты главное смотри, не реви. Ну или разочек, для приличия.

— Тёть Сати, ну что за глупости, я же тебя лю…

— А ты не реви! Померла, значит отмучилась. Были б силы, я бы сама в яму кинулась. Чтобы раз — и всё. Зачем я такая нужна?

— Тёть Сати…

— И на саван не траться. Мне много не надо, я себе отрез льняной прикупила, вот его и бери.

— Так он же на юбку.

— Думаешь, маловат будет? Ничего, бечёвкой обвяжешь поплотнее.

Бывали и другие дни, в которые тётка очень боялась смерти. Тогда она становилась неприятно-ласковой, хвалила меня по поводу и без, за всё говорила спасибо и по многу раз повторяла:

— Я жить ещё должна. Сеструхе обещала, что пригляжу, если что. Надо паре твоей в глаза заглянуть, а если мудак окажется, так и врезать. Как же ты, девочка моя, будешь одна?

— Плохо, — соглашалась я. — Ты уж ещё поживи. Внуков надо покачать.

— И покачаю! Ну и пусть ноги не ходят, руки-то есть? Ты не думай, что я бесполезная. Я помогать тебе буду, как сумею. Ты не бросай меня только, Олтушка…

— Ну, конечно, не брошу. Куда я без тебя, тёть Сати?

А иногда, пока я перешивала для себя платье или суетилась у печи, тётка говорила приглушённо:

— Я живу, чтобы всех их помнить. Поминать… по именам всех назвать перед свечкой… Ланки Кебила и пара её, Кер Тардаш, тятя Олацин Кебила, матушка наша Тарали Дра и сестра её Ласса Дра, матушка их Фе Ламероки и сестра её Ки Ламероки, храмовница волею Полуночи… молитву зачесть… и по именам, по лицам: Ланки Кебила и пара её…

Так она могла бормотать снова и снова целый час, кивая маленькому рукописному портрету храмовницы Ки, который она хранила под подушкой. Узловатые пальцы то гладили потемневшее дерево, то перебирали неровные ряды вязания.

Это было второе развлечение тётки после радио. Когда-то она вязала спицами и была в этом деле мастерицей: из-под её руки выходили ажурные, нежные узоры и тёплые пушистые свитера с цветными узорами на груди. Когда тётка слегла, её левая рука скрючилась и ослабла, стало трудно справляться со спицами, и она взялась за крючок. С каждым годом изделия становились всё проще, и вот теперь она кое-как, подслеповато щурясь, вязала простые квадраты, которые я должна была сшить потом в большой плед на зиму.

— Помру, — мрачно говорила тётка Сати, пока я обтирала пергаментную кожу влажной тряпицей. — Хоть отдохнёшь, мужика заведёшь. Простое женское счастье, Олтушка, это всем бабам нужно…

Иногда мы созванивались с Гаем, и я предлагала ему приехать в Марпери хоть на праздники, с парой и детьми. Но дорога была неблизкая, а дом — совсем маленький и протапливался плохо; куда в него с семьёй?

Он был прав, конечно. К тому же, раз в пару месяцев он присылал денег, по целой сотне, и я заказывала в магазине привозные фрукты вроде яркого оранжево-красного граната или сладких яблок, какие росли только в Доле.

Это всё было давно привычное: жизнь как жизнь. Но порой, когда становилось совсем уж тошно, я давала себе волю — и забиралась по промёрзшему склону, через редкий грязный снег и хрусткий лёд, укрывший комковатую слякоть, на площадку. Там стелила на бревно шерстяной платок, прислонялась спиной к мраморному мечу, закрывала глаза и говорила:

— Однажды Тощий Кияк захотел знать, отчего среди зверей-судеб не бывает паука…

У нас с лунным установились странные отношения. Мы разговаривали с ним ни о чём и обо всём сразу. Я приносила книги — всякие, каждый раз удивляя своим выбором старушку-библиотекаря, — и мы читали их по очереди: то брошюру клуба радиолюбителей с принципиальной схемой детекторного приёмника, то сборник адаптированных сказок Колдовских островов, то приключенческие романы. Больше всего Дезире понравилась почему-то детская энциклопедия по биологии, в которой рассказывалось в числе прочего про жителей открытых вод, от морских чудовищ до альбатросов.

— Ты выглядишь не очень, — без реверансов говорил лунный, когда я легонько стучалась затылком о меч. По правде, он не мог видеть меня с этого ракурса. — Устала?

— Не выспалась, — жаловалась я. — Тётка кашляла всю ночь.

На все мои проблемы у лунного имелось своё решение. Он придумывал их на ходу, даже не особенно задумываясь, и это было одновременно приятно и иногда немного чересчур. Скажем, от кашля он предложил колдуна из Сендагилея, потом врача попроще, а ещё микстуру из шалфея, сырое яйцо и беруши, и каждый раз я надолго задумывалась и сидела, хмурясь и кутаясь в стёганку.

Наверное, можно сказать, что он стал моим другом. Он охотно болтал со мной про платья, слушал сказки Леса, рассказывал свои и даже не казался странным, — пока не говорил вдруг что-нибудь вроде:

— Может быть, для твоей тёти и правда было бы лучше уйти дальше.

Я уже знала, что «уйти дальше» лунный использовал вместо «умереть», и тут же вскинулась:

— Не говори так. Я люблю её, и она заслужила…

— Так вы обе не очень-то счастливы. Если её не будет, сумма счастья…

— Сумма? Какая ещё сумма? Она человек! И ты не можешь так…

— Ладно, — несколько озадаченно сказал Дезире. — Как скажешь. Наверное, я уже не очень понимаю, как устроены люди. Объясни?

А ещё однажды меня нашла лунная девочка. Она заглянула жёлтым глазом в конфетный фантик, на котором была нарисована круглощёкая румяная девица в платке с кистями, и очень обрадовалась:

— О! Вот ты где!

Я подпрыгнула и зашипела:

— Тсс!.. Ночь на дворе, разбудишь… домашних.

Девочка послушно принялась шептать, но получалось у неё плохо — с присвистом и слишком громко:

— Ты обещала приходить. И не приходишь!

Я действительно не приходила. Дезире запретил, и мне не хотелось его обманывать. К тому же, — кто знает, вдруг этот ковыль и вправду ядовит? Теперь, наверное, он совсем припал к земле и смешался с грязью…

— Прости, — повинилась я. — Тропу подморозило.

— Да? О. Ну ладно, — она отчётливо расстроилась. — А я думала… А давай я буду приходить так! Ты нарисуешь глаз, где захочешь, и будем болтать! Я почитаб тебе вслух роман про Меленею, самый-самый новый, у тебя наверняка ещё его нет! Там Кале женится, но его жена оказывается убийцей из какого-то тайного ордена! Хочешь? Хочешь?

— Хочу, — вынужденно признала я и заулыбалась. — Только не очень часто, ладно? Можно, например, по воскресеньям.

— Во вторник вечером, — деловито предложила лунная, как будто у неё было невероятно плотное расписание, в котором она с трудом нашла для меня время. — Договорились? Договорились?

— Хорошо, — очень серьёзно сказала я.

Она была странная, конечно, эта девочка, — и всё же скорее милая. Одинокий ребёнок, пятнадцать лет ждущий кого-то в горах… что ещё у неё было, кроме детективов?

— А писем для меня, — ревниво спросила лунная, тщательно пряча свой интерес, — не приходило?

— Нет, — я развела руками. — Мне не передавали.

— Ладно… во вторник, ты запомнила? Во вторник вечером! Я приду в этот фантик к восьми. А если тебя не будет, я не буду тебе никогда ничего читать, так и знай.

Глаз погас. Я разгладила фантик ногтём и спрятала его в кошельке.

xix.

Письма, раз за разом спрашивала она. Писем для меня не было? Не приходило? Совсем ни одного? А вот, кстати, письма. Не было ли писем?

Все эти её вопросы проходили как-то мимо меня: я ведь действительно не видела никаких писем для лунной девочки. Нам с тёткой вообще почти никто не писал, только раз в месяц нужно было зайти с удостоверением на почту и получить крошечную страховую выплату по инвалидности, да раз в год, на Долгую Ночь, Гай присылал большой пухлый конверт с собранными детскими рисунками. Словом, почта была для меня чем-то совершенно обыденным и вместе с тем несуществующим.

И когда девочка спрашивала про письма, я просто соглашалась: письма. Не приходило, нет. Не было писем.

И только во вторник сообразила задуматься: а где их, собственно говоря, нет?

В тот день снова шёл снег, сыпался белёсыми искрами, колол щёки и ложился на широкие подоконники фабрики, похожий чем-то на стиральный порошок. Я стояла на крое и мучилась с разметкой будущих вытачек, в нашем цеху ровно грохотали машинки, а бригадирша, балансируя между табуретом и батареями, проклеивала окна. Из щелей отчаянно дуло, и Катиля уже слегла из-за этого с заклинившей спиной.

После смены я натянула резиновые сапоги на двойной носок, намотала на тело вязаный шарф и украдкой вынула из кошелька фантик.

Было семь пятьдесят, а я так и не придумала, куда идти. Болтать с лунной дома явно было плохой идеей: тётка Сати в такое время обычно спит, а если вдруг проснётся — обидится или подумает дурное. Оставаться на фабрике тоже нельзя, её запирают на ночь, а во двор выпускают собак. Фабричные собаки добрые, с грустными глазами, и позволяют котам спать на себе сверху, — но всё равно ведь это значит, что мне не положено здесь бывать в такое время?

Снег лежал, хрусткий и холодно-белый, играющий в свете фонаря. Странно, но не холодно, и небо почти чистое: огромная луна щерится с неба, а облака плывут быстро-быстро, пересекая иногда белый круг рваными росчерками. Хорошая погода для прогулки, не правда ли? И если пойти от ворот не направо, к остановке и центральным улицам, а налево, к скверу Инноваторов, мне вряд ли кто-нибудь встретится.

— Бу, — сказала девочка и довольно расхихикалась. — Страшно?

— Не очень, — честно сказала я.

— Ну ладно. А если вдруг это не я, а медведь?

— У нас не бывает медведей.

— А если леопард? Горный!

— Их тоже в городе не бывает.

— Ну, он… заблудился.

— Тогда испугаюсь, — серьёзно предположила я и задумалась: леопарды — они ведь кошки? Наверное, они охотятся из засады. Тогда испугаться я даже и не успею.

Фонарей в сквере не было. Я присела на скамейку и сидела, глядя на пучок измученных погодой искусственных цветов перед монументом, — они отбрасывали некрасивые тени в бледном лунном свету. Попыталась подковырнуть ногтём ледяную корочку на дереве сидушки, но она никак не поддавалась и готова была отойти, похоже, разве что вместе с краской; подо мной лёд таял, и совсем скоро я рисковала остаться в ночном городе с мокрой задницей. Пришлось встать и брести обратно, к выходу, — а на повороте, посомневавшись, двинуться по более тёмной улице к кирпичному кварталу.

— Ты не переживай, — щедро сказала лунная. — Я тебя защитю! И от леопарда, и от лихих людей. Если замечу, кааак… что-нибудь!

Честно говоря, лунное «что-нибудь» казалось даже более пугающим, чем заблудившийся леопард. Но об этом я говорить не стала, тем более что жёлтый глаз на фантике просиял предвкушением, а его обладательница, откашлявшись для порядка, взялась за книгу.

Читала девочка плохо: безо всякого выражения, глухо, монотонно и проглатывая окончания слов. Но даже в таком исполнении тридцать восьмой роман про Меленею вышел увлекательным. В первой же главе Кале выходил в астрал и видел в серебряном тумане, как с большой высоты летит вниз обнажённое женское тело с ритуально перерезанным горлом. Оно лежит на гранитном камне — расплющенная кровавая каша; и в этой каше испачканное багровым кольцо. Помолвочное кольцо самого Кале.

— Уууу, — протянула лунная. — Его обещанная невеста — мертвячка! Да ещё и расплющенная!

— Наверное, — аккуратно поправила я, — это было видение будущего. И Меленея придумает, как предотвратить её смерть.

Жёлтые глаза на этом немного побледнели, и лунная сказала глухо:

— Может, лучше бы ей оставить всё, как есть… а вторая глава уже от имени Меленеи! «Я нашла Кале в странном настроении. Он сидел с ногами в кресле, вертел в руках какую-то блестяшку и…»

Так она читала ещё немного, пока совсем не выдохлась. Я успела слепить крошечного снеговичка — снег лепился плохо, и его приходилось долго греть в руках, — и посадить его на чей-то забор, дважды пройти Инженерную улицу туда-обратно, посидеть на скамейке перед паспортным столом и раззеваться.

— Я знаю эти места, — сказала вдруг девочка, когда я почти предложила ей заканчивать на сегодня.

Я вставала не позже шести утра, чтобы в восемь быть в цеху. А отсюда было как раз удобно шагать к дому: либо насквозь через разрушенный квартал, либо кругом по большой дороге.

— Эти? Здесь одиночные дома, но при аварии рвануло, и…

Наш дом стоял в стороне от основных разрушений: до нас не докатились ни камни, ни конструкции. А вот неподалёку взорвалась подстанция, да так, что от трёх домов совсем ничего не осталось. Где-то съехали печные трубы, рухнули стены, дворы усыпало шрапнелью из стекла и шифера.

Когда я вырвалась с вокзала, я первым делом побежала сюда, домой, — потому что никак не могла вспомнить, была ли у папы рабочая смена. Я приду, думала я, шагая через дым и панику, — а меня там ждут. Папа колет дрова, мама настраивает радио, тётка Сати вяжет, болтают соседи, и никто не знает, что за шум в городе. Мы заберём Гая, и всё станет как раньше.

Ничего не было как раньше. Наш двор устоял, только выбило стёкла. Слева загорелся сарай для скотины; пахло шашлыком и пеплом, но дом соседям удалось отстоять. И это соседка, измученная и испуганная, сказала мне: папа твой на работе был. А тётка Сати живая, её увёз на тракторе старший барсучонок, руки у неё вроде целые, ноги — вроде нет.

— Там синий дом, — сказала лунная каким-то странным тоном, — под цветным коньком, с рыбьей головой. И большая груша. А под ней — качели…

В аварии многие погибли, а после ещё больше — уехали. Когда закрыли перевал, стало ясно, что восстанавливать Марпери в прежних чертах нет ни денег, ни смысла. Самые пострадавшие кварталы обнесли сплошным забором, да и забыли: серые пятна на карте города, вечный мрачный памятник тому, что когда-то было.

Дом, на который показала лунная, давно не был синим — таким же мрачно-серым, как все остальные. Он смотрел на нас из-за проржавевших листов забора пустыми глазницами окон. В рыбе уже нельзя было узнать рыбу, задняя часть дома, удалённая от печи, обвалилась, и, конечно, не было ни груши, ни качелей.

Зато калитка была крепкой. Когда власти перекрывали квартал, они кое-где добавили досок, и дальше, где был перекрёсток, врыли шлагбаум, — но в остальном забор использовали старый. На нём сохранилась табличка с адресом, «Хитрых, 6», и объёмный жестяной почтовый ящик без замка, изрядко покорёженный временем.

И вот тогда-то я сообразила:

— Письма.

— Что — письма? — не поняла девочка. Жёлтый глаз лихорадочно блестел.

Я обвела фантиком вокруг, чувствуя себя на редкость глупо, и даже заглянула им за забор.

— Груши нет, — вздохнула лунная. — И качелей…

— Письма, — повторила я. — Ты говорила, что ждёшь писем. Но у тебя ведь нет почтового ящика. Куда тебе пишут? До востребования?

— Не знаю, — безразлично сказала девочка. — Подними повыше… да, вот так. Рыба… Колокольчиков тоже нет. Много времени прошло?

— Пятнадцать лет.

— Пятнадцать лет…

Она замолчала. И я всё-таки спросила аккуратно:

— Ты жила здесь? Это твой дом?

— Я? Я здесь… бывала. Знаешь, мне могут писать сюда. Наверное. Загляни?

Почтовый ящик всё ещё висел на калитке, — но я не была уверена, что единственный почтамт Марпери обсуживал этот район. В темноте и лунном свете, под взглядом пустых глаз брошеного дома, в неприятной, тревожной тишине, которая бывает только там, где давно не было людей, — меньше всего мне хотелось лезть в этот почтовый ящик. От этого тело слабело, тяжелели ноги, а по спине бежали мурашки.

— Пожалуйста, — сказала лунная.

Что-то было в её тоне… эдакое. И я, стиснув зубы, откинула крышку.

Чего я ждала? Пустоты и паутины, может быть. Одинокий конверт с размытыми от воды буквами. Пачку газет. Зубастого монстра, который бросится мне в лицо. Но уж точно не…

Там, в ящике, лежали, мерцая в лунном свету, четыре серебряные монеты.

xx.

— Нет. Нет! Я не стану брать их в руки.

— Но так не видно…

— Ну и не надо на них смотреть. Всё! Всё, я ухожу. Ухожу!

Но, разумеется, я никуда не ушла. У меня будто замёрзли ноги; они, конечно, правда замёрзли, даже в двух парах носков, но был и другой холод.

Не сдвинуться с места, не отмахнуться, не сбежать. Не развидеть, потому что ты уже увидела, ты уже знаешь, всё уже случилось; и это «всё» ложится на плечи ледяной глыбой, так, что тонкие волоски на шее встают дыбом, а глаза забывают моргать.

И слова во мне замёрзли тоже, все сразу и насовсем. Короткий всплеск возмущения — и будто морочка сомкнула на горле пальцы.

Это те самые деньги. Не похожие, но какие-то другие, нет; те самые. Четыре серебряные монеты, начищенные Царбиком и натёртые замшей до сияющей чистоты, колесница Полуночи на укрытом чернёными засечками небе, цветы вокруг цифр номинала, и пробитые глаза Большого Волка. Я могла бы сказать даже, какая из монет — моя: вон та, что лежит в самом углу. Пальцы помнят, что дырка в левом глазу там лежит немного криво, и оттого один из нулей оказывается будто разрезан.

— Подними меня повыше, — деловито велела лунная. — Тьфу, как темно… сейчас исправим.

Она сказала что-то — наверное, слова изначального языка, из которого составлены заклинания, но я не знала таких слов, — и над почтовым ящиком завис светящийся белый шарик, будто лампочку зажгли.

Я ойкнула и едва не выронила фантик.

— Держи ровнее, — недовольно шикнула девочка, вдруг растерявшая свою детскость. — Мда, дела. Выходит, ещё не поймали…

Она цокнула языком, и шарик потух.

— Эй, Олта! Ну, отомри уже. Ты чего, крысиных денег никогда не видела?

— В-видела.

— Ну а чего тогда?

Я шумно выдохнула, крепко зажмурилась, напрягла спину — и наконец заставила себя поднять руку и закрыть почтовый ящик. А потом сделать шаг назад. И ещё один.

— Не тормози, —недовольно кольнула девочка. — Ну, чего ты закопалась? Да деньги и деньги, всего-то делов! Хочешь, возьми, у нумизматов их можно загнать за пару тысяч каждую, а кривую и подороже.

Лицо колол мороз. Я облизнула пересохшие губы:

— Они проклятые.

— Что за глупости!

— Они проклятые, — повторила я, чувствуя, как к горлу подкатывают слёзы. — Они проклятые. Проклятые…

Ноги не гнулись, и широкая, спокойная дорога показалась мне вдруг жуткой, отравленной духом волчьего лыка и хищными тенями. Фантик жёг руки даже сквозь перчатки, а говорящая из жёлтого глаза девочка была чудовищем, проклятым самой Ночью.

— Кто ты такая? — хрипло спросила я, саму себя удивив.

— В каком смысле?

— Кто ты такая? Ты выглядишь, как будто тебе четырнадцать, говоришь — как будто от восьми до сорока. Ты жила в доме, который… груша, качели! Пятнадцать лет. Крысиные деньги! Грёбаные светящиеся шары!

— Не понимаю, — хмуро протянула жёлтоглазая девочка. — Ты хочешь знать моё имя? Я же уже называлась. Люди зовут меня Оставленной.

— Имя!.. Да при чём тут имена? Кто ты такая? Почему ты не приходишь сюда своими ногами? Что за дела у лунных с Марпери? Что тогда была за чёрная молния? И Троленка!.. Кто убил Троленку, из-за чего? Из-за этих денег? Я хочу знать… нет, не хочу. Не хочу! Знаешь что? Я ухожу. Хорошего вечера.

Я воткнула фантик между досками забора, прижала гвоздём, чтобы не вылетела. И пошла, вздёрнув плечи и чеканя шаг, пока лунная суетливо говорила мне вслед:

— Имена передают суть. Моё второе — Меленея, как в детективах, мне нравится отыгрывать её и говорить, как она, и жрица… я не могу прийти сама, я не покидаю ворот, чтобы не пропустить её! Что, если она войдёт в ворота, а меня нет? Я должна её встретить, чтобы…

Я уходила всё дальше, и слова из фантика уносил от меня ветер.

Тётка спала, раскатисто храпя на весь дом; занавески над ней дрожали от этого храпа и от того, как бился об окно ставень. Я скинула сапоги, зажгла калильную лампу за печью и заметалась по комнатам.

Замёрзшие руки покраснели и горели огнём, и внутри пекло тоже, — тревожно, гулко, лижущими внутренности языками-судорогами. Я метнулась к столу, где под стеклом были разложены фотографии, и застелила их первым попавшимся под руку отрезом; сняла с дверцы шкафа рисунки, сунула их в ящик лицами вниз; развернула к стене пачку овсянки, на которой была нарисована улыбчивая дородная девушка с милыми ямочками на щеках.

Оглядела комнату, — что ещё? Какие ещё у нас есть дома глаза?

Вот ещё кошка. Но лунные ведь не заглядывают в живых?

Спала я той ночью плохо и мало. Зато за эти беспокойные, тянущиеся, словно перестоявший мёд, часы, что-то во мне устоялось и превратилось в волю.

Тётка Сати много бурчала, что у меня-де нет характера: прыгаю, как стрекоза, по всякой ерунде, а как что… что именно «что», как-то обычно не уточнялось, — здесь тётка многозначительно хмыкала, а потом трепала меня по волосам и говорила что-то ласковое. Но, скажем, в школе — в школе я была той девочкой, которая предлагала принести болеющему однокласснику яблок и закинуть их в окно. А это же, наверное, тоже характер?

И поэтому с утра, оставив для тётки на табуретке кашу, я запихнула в себя хлеб с майонезом и побежала к Царбику.

Он, конечно, не спал, — ему тоже в цех к восьми; но, честно говоря, иногда казалось, что Царбик не спит вообще никогда. Чуть сгорбленный и весь какой-то чахлый, он быстро и мелко перебирал ногами, будто перекатывался из угла в угол, с раннего утра и до того самого момента, как охрана выпускала собак. По выходным на него можно было иногда наткнуться то здесь, то там: его плешь торчала то из разбитого окна, то с крыши брошенной пожарной башни, то из цокольного окошка бывшей кондитерской. Царбик нёс, нёс, нёс — всё, что недостаточно хорошо лежало.

Я принесла ему заместо взятки печатную машинку. Она была ещё бабушкина и совершенно нерабочая, зато с необычным шрифтом, с заострёнными концами у букв и точками-капельками над гласными, — насколько я могла судить, Царбику нравились такие вещи. Он, действительно, просиял, буркнул что-то неразборчивое и юркнул в подвал.

Я просочилась следом:

— Дядя Царбик! А вы не проведёте мне мааахонькую экскурсию по вашему музею? У вас там было столько красивых монет…

Царбик посмотрел сперва на печатную машинку, потом на меня, потом снова на печатную машинку, потом снова на меня. Но в конце концов махнул рукой и посторонился, пропуская меня в комнату.

Если с прошлого раза здесь и стало больше хлама, это нельзя было определить с одного взгляда, — разве что у самого входа появилась детская лошадка-качалка, выцветшая от времени и всего с одним ухом. Пахло крысами, прогорклым маслом и какой-то химией, вроде азотных удобрений. Царбик деловито угнездил машинку на одном из столов, спихнув с него в сторону газетную подшивку, в несколько движений отвёртки снял короб, довольно присвистнул и выщелкнул из корпуса одну из клавиш.

— Это важная улика, — довольно пробормотал Царбик, а потом пригрозил мне рычажком с клавишей. — Нужно собрать их достаточно, и тогда… необходимо сообщить…

— А вот монеты, — напомнила я.

— Монеты? Монеты, да. Монеты… важнейшее свидетельство, да…

Они всё ещё были здесь, весь чемодан, — видимо, Када не смогла всё-таки отобрать у своей пары это сокровище. Много десятков самых разных монет, в основном вполне распространённых, но все — со своим изъяном.

Горсть пятаков со стёсаным реверсом: сохранное лицо с номиналом и годом, а на обороте вместо профиля Большого Волка — гладкий металл, словно зеркало. Полушки с рёбрами, заточёнными до бритвенной остроты. Выколотые глаза Большого Волка и Большой Волк, на которого будто капнуло кислотой.

И монеты, приклеенные на крышку скотчем в ряд. На них и вовсе нет никакого волка и никогда не было: вместо него — странные штрихи, которые, если вглядываться в них достаточно долго, складываются в витые хвосты Крысиного Короля.

— Крысиные деньги, — тихо сказала я.

И не решилась их потрогать.

— Важная улика, — польщённо проговорил Царбик себе под нос. — Необходимо сохранить…

— Откуда они?

— Так со всего города! Здесь хвостов было видимо-невидимо. Но они заигрались, так-то. И порушили город, и наших детей…

— Крысиные хвосты? Взорвали Марпери? Но разве авария не…

— Больше слушай! Мэр скажет всё, что ему велят. А там, — Царбик ткнул пальцем в потолок, — не хотят, чтобы люди знали. А почему мы не можем знать? Я детей хоронил своими руками! Их всех вешать надо. Всех! И молния… была молния… нужно собрать свидетельства, и тогда…

— Молния, — ухватилась я. — Она откуда?

— От Крысиного Короля, — ворчливо бросил Царбик, захлопнул чемодан и вдвинул его обратно в угол, под сундук и за широкую аляповатую картину с какими-то цветами. — Откуда же ещё? Он зачерпнул в Бездне магию, продал свою суть болотным огням, и за ним пошла армия морочек и сама старуха-смерть. И Полуночь… ради нас она, сука, не приехала.

Он выпихивал меня к выходу и то и дело оглядывался на часы, а я сказала медленно:

— Но ведь нет его больше. Крысиного Короля?

А Царбик сплюнул на пол и произнёс неожиданно чётко:

— Радио тебе голову промыло. Зачем монеты смотришь, если веришь, что нет Крысиного Короля?

xxi.

— Скажи мне правду. Он есть? Крысиный Король.

— Хм. Думаешь, я знаю?

— И то верно…

Когда я пришла, Усекновитель стоял в ледяной шапке, закованным в панцирь из сперва растаявшего, а затем замёрзшего обратно снега. Сияние синих глаз поблекло от этого, будто рыцарь надел плохонькие, мутные очки.

Газеты побило снегом, ноги статуи утопали в снегу, а город укрыла плотная, непроглядная сизая дымка, из которой торчали только верхушки ЛЭП. Мрачный фон, серая земля, сливающаяся с серым небом, едва различимые чёрточки проводов и редкие птичьи клинья — вот и всё, на что он мог здесь смотреть.

Мой лунный был, однако, бодр и весел, и всё то время, что я сдирала лёд с мраморной головы, делился фантасмагоричными идеями о том, как можно устроить конвейерную библиотеку, и почему она станет пользоваться небывалой популярностью. Он искренне горел каждой такой задумкой и планировал все их претворить в жизнь, и это было ужасно заразительно. Мне тоже хотелось побывать в эдаком странном сооружении — подумать только!.. конвейерная библиотека!.. сидишь за столом, а мимо тебя едут по ленте самые разные книги!.. — и чтобы в ней был отдельный зал для пневмопочты, и капсулы с письмами улетали там по трубам. Жжух! Вот это была бы жизнь!

— И голем в библиотекарях, — совсем разошёлся он. — Такой, как делают колдуны из Бишигов. Он будет проверять читательские билеты, брать оплаты и следить за порядком. И грозить пальцем всем, кто нарушает тишину!

Я рассмеялась, а потом чмокнула его в ледяную щёку.

Синие глаза вспыхнули, и Дезире отвёл взгляд, будто прислушался к чему-то. А потом сказал разочарованно:

— Ничего. Жаль.

— Что — ничего?

— Я не проснулся до конца, — неохотно пояснил он. — Ни других глаз, ни памяти, ни тела. Поцелуй прекрасной девы не помог.

Я смутилась и, наверное, покраснела, — а может быть, мороз кусал лицо. Это был, в конце концов, не так чтобы поцелуй. Мне просто было смешно и весело, и что-то игривое и бойкое пузырилось внутри. Вроде как — шутка?

— Я же двоедушница, — хрипловато напомнила я, привставая на цыпочки, чтобы дотянуться до его макушки. Там скульптор уложил волосы рыцаря завитком, и лёд из него всё никак не выковыривался.

— Ну и что?

— Наверное, это не считается? Наверное, это должна быть прекрасная лунная дева. Кстати, есть ведь эта девочка, Оставленная! Может быть, она могла бы…

— Нет, — перебил Дезире. — Не надо никаких лунных девочек. Не вышло, и ладно.

Это не было на него похоже: на каждое возражение у лунного всегда находился новый план, обычно ещё более сумасшедший. Я пожала плечами, переступила по бревну и, оперевшись на плечо, потянулась вытряхивать снег из рыцарских ушей.

Не знаю, как он выглядел на самом деле: может быть, его брошенное где-то тело было совершенно иным, скажем, смуглым чернобровым задохликом с горбатым носом-крючком. Но мраморный профиль был чудо как хорош. Мужественное, строгое лицо, волевой подбородок, резкие скулы, нос — как с картинки. Скульптор вырезал его взгляд бесстрастным и почти пустым, но синие блики от сияющих лунных глаз раскинулись по векам смешливыми морщинками. Я разглядывала их, пытаясь понять, как это может быть, — а потом мой взгляд упал на его губы.

Несколько бесконечно долгих мгновений я обдумывала Ужасную Мысль.

— А может быть, — наконец, выдавила я, — не вышло, потому что… ну…

— Что — ну?

— Это щека, — сказала я многозначительно.

Дезире разглядывал меня с любопытством. Его лицо было совсем близко, и я решилась.

Губы ледяные и мраморные. Невкусные, хотя я протёрла лицо рыцаря свежим снегом. Пахнет мхом, ветром и самую капельку электричеством; губы не двигаются — и от этого я чувствую себя ужасно глупо, будто учусь целоваться на помидорах. Рот колет инеем, и я немного боюсь, что примёрзну к нему, как можно примёрзнуть, если лизнуть на морозе фонарный столб.

А он — даже не отвечает. Каменный болван!

— Вообще-то я жду свою пару, — напомнила я, отстранившись и вытерев рот рукавом.

— Конечно, — безмятежно подтвердил рыцарь.

Синие глаза внимательно рассматривали меня. Никаких изменений в них не было заметно: терапия поцелуями, очевидно, не возымела действия.

— Он обязательно придёт, — добавила я. — Я обязательно его встречу. Запах пары ни с чем нельзя перепутать. Он придёт, и мы будем очень счастливы вместе.

— Разумеется, — так же ровно согласился Дезире.

— Мне кажется, — доверительно сказала я, сама удивившись тому, как потянуло от этих слов сердце, — я уже его люблю. Я любила его всегда и буду любить вечно. Для этого нас соединила Полуночь.

На этот раз Дезире промолчал, и, пожалуй, это было к лучшему. Наверное, все наши звериные страсти казались лунному смешными.

Я сдула волосы с лица, села на бревно, отряхнула ладони и спрятала руки поглубже в рукава. И вот тогда спросила деловито:

— Скажи мне правду. Он есть? Крысиный Король.

Был Крысиный Король или не был, умел ли он кидать молнии, и что за дела у него были с Бездной и морочками, — всё это было, по правде, не ближе к жизни, чем мои любимые сказки. Тощему Кияку легко быть героем, потому что на его призыв является Большой Волк, тайные дороги сами ложатся под его ноги, и на работу ему ходить не надо; а что за геройства взять с меня, работницы швейной фабрики на самом краю Леса?

С другой стороны, когда Мадя поскользнулась на лестнице и сломала руку, я героически победила в одиночку все пять сотен девчачьих праздничных платьев, — каждое из двадцати двух деталей на четырёх тканях. Кроить приходилось до позднего вечера, под уютный треск электрических ламп. Обычно его перекрывает грохот швейных машинок, а теперь он казался вдруг оглушительно громким.

Через двор с собаками меня провожал охранник, добродушный усатый дядька, вооружённый длинным ружьём, и он же довозил меня дома на фырчащей фабричной машине. Я забывалась на печи глухим сном, а потом просыпалась в новое тёмное утро, пропахшее гнетущим духом ноября.

Снег то таял, едва выпав, то сбегал с крыш длинными иглами-сосульками, то обнимал прозрачной коркой голые ветви. А потом остался лежать, тяжёлый, густой и медленно сереющий от дыма. Резиновые сапоги отправились в погреб, а оттуда вернулись в прихожую валенки и детские санки, на которых я тягала из магазина покупки. Привозы стали реже, продукты — хуже, а нитки производство постановило закупить по почтовому каталогу, и получился, конечно, разнотон.

Тётка Сати всё ещё надрывно кашляла, и фельдшер прописал ей сироп, за который содрал с меня совершенно бесчеловечных денег. Сироп был на каких-то водорослях, привезённый с побережья, и тётка долго разглядывала гранёную бутылочку и допытывалась, сколько это стоило. Я наврала втрое, но она всё равно была недовольна.

Зато кашель, и правда, ослаб. И хрипящий присвист, с которым тётка дышала, держась за грудину, почти пропал.

Лунная девочка не приходила. Стол с фотографиями я застелила клеёнкой, а конфеты брала теперь другие, без нарисованных людей, — но то дома; а на фабрике висели портреты Волчьих Советников, на площади стоял памятник погибшим спасателям, и по городу было полно аляпистых реклам, изображающих неестественно счастливых покупателей. Словом, в распоряжении Меленеи было достаточно глаз, но она не пожелала ими воспользоваться. И это было, пожалуй, к лучшему.

Четыре серебряные монеты, иногда пересчитывала я мысленно. Две из них украли, у меня и у Абры, нашли — непонятно как. Ещё одну, должно быть, забрали у пары Троленки, когда он погиб. А ещё одну Алика сдала полиции, и Темиш должен был бы что-то с ней сделать — но сделал ли?

К почтовому ящику я не ходила, хотя ноги тянуло туда, будто магнитом. Забрал ли кто-то монеты? Или, может быть, кто-нибудь прислал туда письмо? Или и вовсе мне всё примерещилось, и нет там никакого ящика, и всё это — игра лунного света в темноте… Тревожные мысли я выкидывала из головы с усилием, будто вынимала из-под приводного ремня застрявшие обрезки ткани. Я строчила и кроила, и помогала пересчитывать сборный заказ, а потом суетилась по дому и веселила тётку Сати. Разве есть теперь в Марпери место большим загадкам?

В начале зимы я ездила в Старый Биц на танцы и снова никого не встретила, но новое разочарование прошло как будто мимо, вовсе не тронув.

Я жалела только, что потратила на поездку все выходные. Тропинку наверх совсем занесло снегом, и подъём занимал у меня теперь никак не меньше часа, — и в будний день мне было никак туда не выбраться.

xxii.

В самую долгую ночь небо зажигается тысячей цветных огней, — они сияют размытыми переливами от искрящегося голубого к цветочному жёлтому, от глухой рыбьей зелени до весенней сирени, а поверх них мерцают точками звёзды. Тогда с запада на восток раскатывается через весь небосклон серебряная дорога, сложенная из искр лунного света, и по этой дороге бегут, приближая рассвет, воздушные призраки-звери.

Однажды каждый из нас кланяется святыням Храма, поднимается босым на крыльцо и отпивает из чаши Принцессы Полуночи. Тогда ты-человек тоже становишься невесом, и потустороннее пожирает половину всего, что есть в тебе людского, и даёт заместо неё шанс.

Ты бежишь через небо, отталкиваясь от пружинящей под ногами пустоты, среди тысяч и тысяч серебряных фигур, и ловишь за хвост своего зверя — и свою судьбу. Так мы становимся двоедушниками и обретаем дорогу, ясную от первого до последнего шага: ту самую, что приведёт однажды и к паре, и к исполненному предназначению, и к смерти.

И потом, уже взрослым, в Долгую Ночь хорошо бежать со всеми: зверь рвётся туда, в небо, на волю, будто мечтает хоть на несколько часов вернуться в свой родной призрачный мир. Оборот тогда ощущается совсем иначе, чем обычно, и тело становится лёгкое-лёгкое, и небо несёт тебя с запада на восток в свите Полуночи, а потом возвращает — туда же, откуда ты и взлетел.

Я знаю: многие встречают свою пару именно так. В мистическом гоне Охоты все мешаются со всеми, и нет больше разницы, в Марпери ты живёшь или в самой столице. Каждый год накануне Охоты я долго молюсь, а потом оборачиваюсь на крыльце — и позволяю небу забрать меня.

А когда оно, прожевав меня и перемолов безжалостными жерновами всего неслучившегося, выплёвывает обратно — сижу на снегу, слабо комкая его леденеющими пальцами, и стараюсь не плакать.

— Нет? — глухо спросила тётка, а затем снова зашлась в лающем кашле.

— Нет.

И, как следует растеревшись полотенцем и разогнав по мышцам кровь, натянула двое рейтуз, шерстяное платье, кофту, платок и ещё шубу, а на ноги тяжёлые отцовские валенки.

— Пройдусь немного, — неловко сказала я и постаралась улыбнуться.

— Расстроилась?

— Расстроилась, — я вздохнула и сморгнула слёзы. — Погуляю.

Танцы в Бице почему-то не трогали меня так сильно, как Охота. Танцы — это было что-то как будто… ненастоящее, слишком человечье, слишком простое. Люди придумали, люди сделали, и не стоит, вроде как, пропускать, но и надеяться на что-то особо и незачем. А Долгая Ночь… я всем телом чувствую, какая она другая. Иначе пахнет, иначе дышится, и сама ты лёгкая-лёгкая, а вокруг — будто кисель. И Полуночь смотрит на меня с улыбкой, но эта улыбка кажется мне кривой. И каждый раз я слишком… обыкновенная на фоне чего-то величественного.

Небо отгорало, а рассвет только намекнул на себя узкой полосой над горами: выцветший розовый, бледный жёлтый, вялый зелёный и безграничная, топящая в себе иссиня-мёртвая чернота. Смотреть туда неприятно, как будто восток смотрит в ответ на тебя, а воздух нажимает на плечи невидимыми руками.

Зато шагать — хорошо. Снег скрипел под ногами, укатанная машинами колея обнимала со всех сторон, движение бодрило тело, а морозный воздух заполнял лёгкие и вычищал из них дымную горечь. Трезвела голова, вставало солнце, я запыхалась, в ногах появилась усталость, а у верхней лестницы пришлось карабкаться, цепляясь руками за остатки перил; зато вместе со мной вверх поднималось и настроение.

Да и вид не разочаровал. Обласканный рассветом туман казался светящимся, и опоры ЛЭП вставали из него, как сказочные воины. Лёгкие облака летели высоко-высоко, по карандашным наброскам деревьев зима разбросала пушистые снежные шапки, рыцарь стоял среди серебряного снега величественный и бесстрастный, а из сугроба чуть поодаль торчала обтянутая фиолетовым задница.

— …позволил это? Я рождён Луной не просто так.

— Ха! Ну, не притворяйся, что не понимаешь. Конечно, они тебя терпеть не могут!

— Я что-то им сделал? — озадаченно спросил лунный.

Девочка выпрямилась и картинно почесала в затылке. Она была босиком и без шапки, только в тонком мерцающем комбинезоне, скорее подчёркивающем, чем скрывающем; в снегу она копалась голыми руками.

— Дай-ка подумать, — издевательски протянула Меленея и сдула волосы с лица. — Как насчёт того, что ты не умер?

— А должен был?

— Ну, разумеется.

— Я не помню.

— Это пройдёт, — безмятежно отмахнулась она.

И, подтянув ткань на бёдрах, закопалась обратно в снег. Она рылась в нём, как собака, разбрасывая ладонями комья и крошку. Вся площадка была порядком истоптана, а у ног рыцаря девочка прорыла, должно быть, до самой земли. Смотреть на Меленею было холодно.

— Здрасьте, — сказала я, решившись, и выбралась на площадку.

— Олта! — синие глаза просияли. — Как здорово! Вы знакомы с…

— Не произноси это имя вслух, — недовольно прошипела девочка.

— С… ней?

— О, мы знакомы, — лунная продолжала увлечённо копаться в снегу. — Это моя бывшая подруга, которой не интересны даже самые свежие детективы! Госпожа иди-ты-нахер-Меленея, также известная как мне-даже-чужой-монетки-для-тебя-жалко. Она и есть твоя ручная зверушка? И что, она уже близка к успеху?

— К какому ещё успеху? — оторопело спросила я.

— Как это? К тому, чтобы назваться его хме, разумеется! О чём ещё мечтать зверушке рядом с таким мужчиной. Или он уже однажды любил, и тебе нечего с ним ловить?

Я беспомощно обернулась к Дезире. Меленея несла какую-то невероятную чушь, но, даже будучи совершенно непонятной, эта чушь звучала почему-то ужасно оскорбительно. Лунную очень хотелось стукнуть, но в её рту мне опять мерещились острые зубы.

— Не ссорьтесь, пожалуйста, — вздохнул Дезире. — Вы обе мои друзья, и мы все вместе застряли в Марпери. Давайте как-то нормально всё обсудим?

Меленея вздёрнула нос:

— Мне нечего с ней обсуждать.

Я глянула на Дезире и развела руками, а тот — закатил глаза.

— Мне уйти? — тихонько спросила его я.

— Что? Нет! Ни в коем случае! Мы сейчас всё решим. Мел, хватит копаться в снегу и верни на место бревно! Олта, ты принесла новую книгу? Ты хотела показать, как раскладываются картинки.

Девочка снова сдула волосы с лица, недовольно фыркнула, а потом одним движением подняла бревно и небрежно уронила в снег у статуи, — только снежная крошка взвилась в воздух. Я могла этот ствол только тащить, да и то с трудом.

— Извини, я без книг… Сегодня ведь среда, а из-за праздников библиотека закрыта с субботы, я не успела ничего взять. Хочешь, расскажу ещё про Тощего Кияка? Я вспомнила хорошую историю, про то, как он ходил в горы, чтобы украсть сокровища Великой Ящерицы. Однажды Тощий Кияк проснулся от стука, хотя никто не стучал, и увидел тень, которую никто не отбрасывал…

В этот момент Меленея с оглушительным треском выломала мои вилы изо льда, потом переломила рукоять через колено и отбросила обломки в куст.

— Извини, а… что она делает?

— Копает, — рассеянно отозвался Дезире. — Тень без владельца — это ведь дурная примета?

— Очень дурная. Говорят, сама старуха-смерть облачается в накидку, сплетённую из погребальных песен, и становится невидима, но свет… — Снежные комью стучали об утоптанный снег. — А что она копает?

— О, знаки.

— Знаки? Какие знаки?

— Она считает, что её жрецы меня здесь заперли. Но если так, они должны были оставить здесь знаки. Заклинания и призмы, которые всё описывают. Это непростая магия, особенно, если именем Луны…

Меленея копала почти у самого края площадки. То здесь, то там были видны глубокие ямы, будто девочка и вправду искала под снегом клад.

— Знаки? — я прикусила губу. — Я видела знаки.

__________

История о призрачных зверях, дорогах, истинных парах — а также о травме, вине и, конечно, любви — рассказана в романе «Долгая ночь».

xxiii.

Найти их оказалось не так и сложно: я помнила, что влетела в металл вилами, а след от вил был хорошо виден во льду. А вот откопать было куда как сложнее. Снег доходил мне до середины бедра, но под верхним рассыпчатым слоем скрывался плотный ледяной панцирь.

Я нашла в руинах фрагмент шифера и копала им, а Меленея — как и раньше, голыми руками, перекидывая снег назад через плечо. Лёд я пробивала вилами, а лунная резала огнём, будто ножом. Это было ручное, оранжево-жёлтое пламя, горящее прямо в ладонях девочки. Смотреть на него было больно, как на солнце.

— «Боль или покой или», — вспомнила я. — Так написано вокруг меча. А здесь…

Здесь была полоса жёлтого металла, чуть притопленная в землю, но всё ещё отчётливо видимая. Шириной примерно в полтора пальца, она обводила рыцаря широким кругом, испещрённым насечками-знаками.

— «…и остаться и молчать и…» — перевела лунная, с интересом проведя пальцами по символам. — Эй, каменный! Они реально это сделали!

И, почти уткнувшись носом в полосу, поползла через снег, очищая знаки руками и бормоча слова себе под нос.

Заклинание было длинным, и я не могла даже представить, сколько ещё в нём такого — про «покоиться», «забыть» и «закрыть глаза». То, что читала Меленея, было совсем не похоже на заклинания, которые мы в школе заучивали наизусть, скорее — на что-то вроде странной молитвы.

— Жесть, — резюмировала лунная, пропахав носом всё кольцо. — Неудивительно, что тебе память отшибло! Странно, что ты вообще проснулся…

— Я почувствовал, — неохотно отозвался Дезире. — Меня звали. Очень настойчиво, с прошлой весны… может, и раньше.

— И ты?

Рыцарь вздохнул. Потом скосил взгляд на меня — и всё-таки рассказал.

Лунные живут долго, — говорят, почти бесконечно, — но, по правде, это сложно назвать настоящей жизнью. Они не нуждаются во сне, вместо этого закрывают глаза и сливаются с космосом. Тогда та искра сознания, которую дети Луны и назвают «я», становится частью вселенной и танцует в пустоте, как пылинки в столпе света.

Это может длиться… годами. Говорят, те лунные, что надолго останавливаются в Кланах, со временем учатся быть похожими на людей. Ещё говорят, что иногда лунные теряются в своём свете. Остаются в нём так надолго, что не могут больше найти путь ни в своё тело, ни в глаза рисунков и статуй. Тогда забытое тело кладут в ящик и увозят на острова.

Обычно же лунные уходят в свет сами по себе, по своей воле, и возвращаются тогда, когда того пожелают. Их можно позвать, — так же, как можно разбудить спящего человека.

Но Усекновитель — не совсем обычный лунный.

Он появился… морочки его знают, когда: даже в историях Леса он известен ещё по меньшей мере тысячу лет назад. В тех историях он приходит, вооружённый огромный мечом, чтобы наказать виновных; он знает откуда-то точно, кого именно карать, и безжалостный белый свет обращает их пеплом.

— Я чувствую, — вздохнул рыцарь. — Это нельзя объяснить.

Он чувствует, и это чувство похоже то на едва заметное покалывание, то на зуд, то на боль. И единственный способ избавиться от него — выполнить то, для чего и предназначен Усекновитель; и после этого можно будет уснуть вновь.

— Жрецы терпеть его не могут, — доверительно сказала Меленея и хихикнула.

А потом вспомнила, что ужасно на меня обижена, фыркнула и отвернулась.

— Но… почему? Ты ведь говорил, что делаешь… что-то правильное. И наказываешь только виновных.

Меленея в ответ засмеялась, а Дезире отозвался:

— Я ничего о них не помню.

Он вообще мало что помнил, — одни только бессвязные картинки.

…он идёт через мёртвое поле, глухое, страшное. И травы рассыпаются трухой от каждого шага, и с неба медленно падает сизо-серый пепел, крупными хлопьями — будто птичьи перья. Деревья стекают на землю смолой, и каждая тень на стволе — пасть, искажённая воплем ужаса. Тягучая маслянистая грязь цвета крови чавкает под ногами, и в этой грязи друзья навечно смешались с врагами.

И всё вокруг серое, или чёрное, или красное, или мёртвое. И ничто не дышит. И нет ни звука, и небо немое и низкое, и всё, что есть под ним белого — сияющий меч.

Тогда он поднимает его.

Дезире рассказывал всё это неуверенно, с извиняющейся полуулыбкой и взглядом снизу вверх, — словно сам сомневался, что говорит что-то разумное. А я только и могла, что кивать и хмуриться.

— Как это? Почему?..

Меленея пожала плечами и снова засмеялась. И сказала раньше, чем Дезире успел вставить хоть слово:

— Такие зверушечьи вопросы!..

— Какие?..

— Тупые, — она растянула губы в улыбке. — Ты ищешь смысл и справедливость. Нет их под светом Луны!

Я беспомощно глянула на Дезире. Но рыцарь молчал. И я, отряхнув рукавицы от снега, присела на своё место у меча и запрокинула голову.

Утро вступило в свои права, но ещё не успело раскрасить небо синевой, — оно стояло над нами белое и пустое, будто кто-то забыл налить на него краски.

— Вы же не были знакомы, — сообразила я. — Ты же велел никому не говорить, что ты проснулся. А ты… ты же не спускаешься с перевала. Как же так?

— Долгая Ночь, — недовольно бросила лунная. — Сегодня она не придёт. Сегодня всё по-другому.

— «Она» — это… зверушка?

— Что бы ты понимала в зверях!

— Не ссорьтесь, — снова попросил Дезире. — Мел никому не скажет.

— Не скажу, — проворчала девочка. — Я терпеть не могу жрецов. Пусть утрутся соплями…

Всё это как-то плохо укладывалось в голове. Чёрная молния, разбившая Марпери. Крысиные деньги, из-за которых… что уж теперь: из-за которых убили Троленку. Лунная девочка, которая пятнадцать лет ждёт на закрытом перевале двоедушницу. Жрецы Луны, окружившие Усекновителя заклинаниями. Усекновитель, который всё-таки проснулся, но помнит только, как шагал через мёртвое поле, пепел и кровь…

И я. Я-то зачем во всём этом?

Я легонько стукнулась головой о меч, а потом села поудобнее и задумчиво тронула знаки у меча.

— Они тёплые почему-то.

— Я нагрела, чтобы лёд снимался легче.

— Это… медь такая?

— Золото.

— Золото?..

Меленея смерила меня надменным взглядом и снова вздёрнула нос.

Я цокнула по металлу ногтём и попыталась ковырнуть, но не преуспела. Даже серебро в таких количествах стоило бы больше, чем любые деньги, которые я когда-либо в своей жизни держала в руках. А золото… но что за дело лунным до человеческих денег.

— Я не помню, — повторил Дезире, глядя на меня напряжённо. — Олта, я действительно не помню. Но, может быть, я…

…тогда он поднимает его.

Всё замирает, как в последнюю страшную секунду перед дождём, и в воздухе искрит сила, и безумные глаза напротив глядят с укоризной.

Пахнет озоном. Озоном и горелой плотью. Пахнет смертью, мучением, болью, застывшим в воздухе криком, пеплом, слепящим горем, жгущей вены ртутью, неминуемым будущим и треском, с которым раскалывается мир. Пахнет кровью, и этот запах стоит в воздухе, осязаемый, зримый, живой, и глядит в ответ, глядит пустыми глазницами, в которых нет больше ничего человеческого.

Свет бьёт в макушку нестерпимо горячим лучом. Он прожигает наскозь, наполняет тело, распирает до боли. Меч загорается белым пламенем.

Клинок рассекает пространство, и глаза напротив гаснут.

— Это что-то важное, — повторил Дезире со странной мукой. — Это всегда что-то важное, что-то правильное, что-то… нужное. Я завершаю вещи, которые должны были закончиться. Я освобождаю место для…

— Для десерта, — подхватила Меленея и дружелюбно похлопала рыцаря по спине. — Так, кажется, говорят? Нужно оставить место для десерта! Ох, и сожрала бы я что-нибудь!.. Ну, чего вы так на меня смотрите? Что опять-то не так?

Дезире вздохнул. А потом повторил твёрдо, глядя прямо на меня:

— Это должно быть правильно. Но я ничего не помню.

xxiv.

— Надо вытаскивать его отсюда.

Я всё ещё переваривала «десерт»: Меленея в своих неуклюжих попытках перевести тему дошла до того, что протянула руку, прорвала ногтями воздух и достала из сияющего разреза стопку листов с машинописным текстом. Обслюнявив палец и перебрав бумаги, она выбрала один из листов и принялась без выражения зачитывать описание какого-то сногсшибательного торта, приготовленного для свадьбы колдуна Кале и его невесты, будущей покойницы. Торт был описан весьма вкусно, и я и впрямь отвлеклась, — поэтому новая фраза лунной выбила меня из колеи.

— Вытаскивать, — деловито повторила Меленея. — А то так и тронуться недолго. Эй, рыцырь! Ты же не хочешь тронуться?

— Ты знаешь, как снять это заклинание?

— Понятия не имею. У тебя не найдётся ножовки?

Я моргнула, а девочка принялась ощупывать мою шубу, всерьёз, похоже, надеясь, что я не покидаю дома без пилы.

— С собой?.. С собой нет. А заче…

Она была быстрая, эта лунная, — такая быстрая, будто двигалась не как человек, а как свет. Вот только что стояла рядом со мной, безо всякого стеснения шарясь по карманам холодными руками и засовывая острый нос под мой шарф, — мгновение, — и она уже в снежной борозде, ладонями выглаживает металлическую полосу.

Сверкнуло, и в её ладонях зажглось пламя, только не ласково-рыжее, как раньше, а слепяще-белое. Лунная провела им, как лезвием, по металлу, — искры во все стороны, проплавленные дыры в снегу, будто какой-то сумасшедший расстрелял сугроб дробью, — и несколько секунд спустя Меленея вынула из земли тяжёлый золотой прямоугольник, весь выпачканный вязким чёрным.

— Круг разомкнут, — гордо объявила она, отшвырнула золотой брусок куда-то в кусты и брезгливо отряхнула руки. — Ну?

— Ну?.. — растерянно переспросил лунный.

— Ты что-нибудь можешь?

Дезире удивлённо моргнул.

— Зажмурься, — раздражённо велела девочка, и рыцарь послушался. — Что ты видишь?

— Н-ничего? Черноту.

— Черноту? А глаза? Ты не видишь глаз?

— Ни единого.

— Хм, — Меленея почесала подбородок грязными руками. — Ладно, сейчас ещё что-нибудь попробуем.

И она, действительно, попробовала.

Лунного нельзя запереть, — так же, как нельзя пленить свет в кастрюле, или поймать звук руками. Мы, объяснял Дезире, бестелесные потоки света, мы везде и нигде одновременно, мы видим всё и ничего и сливаемся с потоком, который и составляет вселенную; мы — искра сознания, чистое впечатление; как можно посадить под замок сияние звёзд, как можно вырвать из мира взмах птичьего крыла?

Вместе с тем любой лунный знает: в мире нет ничего подлинно невозможного.

— Это… запретная магия?

Дезире отвёл взгляд.

Словом, лунного нельзя запереть, — но иногда, как видно, всё-таки можно. И, наверное, по-настоящему опытный мастер, какой-нибудь жрец Луны, сумел бы найти в заклинании вокруг Усекновителя внутреннюю логику и понять, как можно его разрушить, но Меленея была всего лишь лунной девочкой.

Она перепахала всю площадку и, презрительно отказавшись от моей помощи, разобрала металлическое кольцо на множество оплавленных звеньев. Потом надела на голову рыцаря какую-то корону из стекляшек и долго висела на дереве и мычала. Затем разложила обломки в новом порядке и вставила между ними разноцветные призмы. Она окурила статую какими-то благовониями, зачитала что-то вроде псалмов и ткнула в синие глаза подожжённой веткой можжевельника.

— Ну как? — с надеждой спрашивала она после очередной попытки.

— А теперь? — не сдавалась Меленея.

— Мне кажется, ты плохо стараешься, — ворчала она, когда Дезире признавался: он всё ещё не видит никаких глаз.

Наконец, она рухнула на моё бревно, и я ласково погладила её по холодному плечу.

— Я не знаю, — угрюмо сказала лунная, сразу став обратно маленькой. — Не получается…

Девочка шумно хлюпнула носом. Потом ещё раз, и ещё. И громко, с чувством, расплакалась.

— Ну что ты, — уговаривала я, мягко обнимая тонкую фигурку и гладя её по голове, пока Дезире ошарашенно моргал, — мы обязательно что-нибудь придумаем…

— Я тупааая, — ныла лунная, — я ничего не умееею…

— Ну что ты, солнышко. Ты уже столько всего придумала, а ведь это такая сложная формула!.. Ещё несколько попыток и…

Меленея с чувством высморкалась в ладонь и обтёрла сопли о снег.

— Я вижу только одно решение, — твёрдо сказала она. — Тебе, рыцарь, нужен кто-то получше меня. Олта отвезёт тебя в друзы!

— Я?!

— Куда?!

Девочка фыркнула и закатила глаза.

— Нет-нет-нет, — торопливо сказала я, пока Меленея не придумала что-нибудь ещё, такое же замечательное. — Я не поеду в друзы! И как я его повезу?! Он же… мраморный! И я никого там не знаю!.. И у меня здесь работа, родня, и я никак не могу…

— Друзы? Почему именно друзы? Должны быть какие-нибудь идеи получше!

— И вообще, вези его сама, если так надо!.. У тебя вон есть практически свой личный перевал, и ты можешь…

— Интересно. Можно ли найти тех самых жрецов, которые…

И Меленея неожиданно согласилась:

— Н-да. Друзы — это плохая идея.

К сожалению, во всём остальном она продолжала настаивать на своём восхитительном плане, а её слова упали в благодатную почву: Дезире, как обычно, не понимал никаких возражений, — зато живо вдохновлялся возможностями.

— Можно взять его, — жёлтые глаза Меленеи горели, — как-нибудь не целиком. Тогда даже отдельный билет покупать не надо! Сдать золото на лом, и на красивом-красивом поезде… как в «Убийстве в третьем купе»! Чай с лимоном и подстаканники! Занавесочки! И стук колёс, ммм… как жаль, что я не могу поехать с вами.

— У меня есть одна подруга, — подхватил Дезире. — Я помню, как она… не важно. Лунная, но живёт в Кланах. Она наверняка сможет…

— В Кланах? Замечательно! А ещё Олта может отвезти письмо. Для моей зверушки!

Я моргала и смотрела то на одного, то на другую, — между горящими взглядами лунных будто прыгал солнечный зайчик.

— Подождите, — робко сказала я. — Но как же я поеду, если…

— Я сплету тебе фенечку на память, — пообещала Меленея с широкой улыбкой.

— Но у меня работа! И новая партия, а Мадя руку сломала, и кроить будет не…

— Найдут кого-нибудь, — отмахнулась Меленея.

— Наверняка в цеху есть другие закройщицы, — поддакнул Дезире.

— Но я брала отпуск в начале осени! А если уволиться, то я останусь совсем без денег, и как то…

— Это не единственная швейная фабрика в мире, — фыркнула лунная.

— Ты же давно хотела работать в ателье, — удивился Дезире. — В большом городе больше возможностей. Будут индивидуальные заказы, как ты и хотела. Профессиональный рост!

— Но танцы!.. В марте будут танцы, я должна быть в Старом Бице, чтобы встретить па…

Меленея снова высморкалась, а потом засмеялась.

— Ты извини меня, — она покровительственно похлопала меня по плечу, — но это всё дурь. Следи за руками: тебе лет сколько?

— Двадцать семь, — растерянно ответила я, глядя на её руки. Лунная пыталась слепить из снега какую-то ерунду, но он был совсем сухой и не держал формы. — С половиной.

— И на танцы ты ездишь с?..

— Двадцати пяти.

— И провинций в Кланах сколько?

— Тридцать девять. При чём здесь?..

— Арифметика! Если твой мужик катается по этим танцам, его шансы приехать весной именно в Биц — меньше трёх процентов, а объезд всех провинций займёт у него без малого десять лет. А ты, зверушка, так-то не молодеешь!

Я вспыхнула и подавилась воздухом.

— Он найдёт меня, — твёрдо сказала я. — Мы обязательно встретимся. Так сказала оракул.

— Так не всё ли равно, будешь ли ты на танцах?

— Но…

— Ты увидишь большой мир, — сказал Дезире нараспев, и было в его голосе что-то… странное. Что-то, что пахло дорогой, и ветром, и солнцем. — Огромный мир, в котором ты сможешь быть кем угодно, в котором открыт каждый путь, и нет жестокой судьбы, и нет платы за ошибки, и нет боли, и нет…

Его слова были по вкусу похожи на мёд, сладковатые и немного пряные, щиплющие язык, щекочущие нёбо и пропитывающие собой лёгкие. Они проникали в кровь, пьянящие, пузырящиеся, они били в голову, и моё лицо само собой расслабилось и пустило на себя улыбку.

Не этого ли я хотела, и не об этом ли мечтала? Огромный мир, в котором я буду свободна. Где я найду новое место, где я встречу свою пару, где я стану расшивать кружево бисером и придумывать платья, в которых не стыдно выйти в свет Волчьей Советнице или самой Принцессе Полуночи. Синие глаза горели ярче неба в Долгую Ночь, и я улыбалась им, тянулась навстречу, тянулась всем своим существом…

…но потом я вспомнила.

— Нет, — с трудом выдавила я, и это «нет» резало язык и рвало душу. — Тётка Сати!.. Я не могу от неё уехать. Я не могу. Нет.

— Это твой выбор, — певучие слова хрустели битым стеклом.

Слёзы катились по щекам и замерзали. Я задыхалась, горела и каменела, а тело осело мешком:

— Нет.

xxv.

— Смотри, какую тебе нашла, — щебетала Калерья, суетливо освобождая стол и выкладывая на него крупноформатную яркую книгу. — Только аккуратно! Я на дом её вообще никому ещё не выдавала! Если порвёте, не знаю что с тобой сделаю. Племяшки твои надолго приехали? И у тебя двое ведь их? Или трое уже?..

Я вяло промычала что-то бессмысленное.

Книга была чудо как хороша, — удивительно даже, что такие присылают в провинциальные библиотеки. В ней было всего восемь разворотов, зато, стоило открыть — и со страниц вставали, как живые, леса и замки. Вот златовласая княжна, запертая в картонной башне, и её коса сплетена из ленточки и развевается на сквозняке; вот летящие над лесом морочки, полдюжины картонных силуэтов, вскакивающих над листом.

Я рассказывала Дезире о таких книгах и даже пыталась изобразить что-то из тетрадного листа, но получилось, конечно, некрасиво и не очень-то понятно. Потому на прошлой неделе я попросила Калерью поискать для меня что-нибудь, и она нашла. А мне уже, наверное, и не надо.

В библиотеке было хорошо натоплено, и в тепле я размякла, расслабилась, и ледяной обруч, холодящий сознание, подтаял и оплыл. Больно, будто под плотной повязкой порез, и онемевшее тело на время забыло про боль, а потом вспомнило.

На половицах подо мной таял снег, я сама порядков взопрела, Калерья суетливо пересказывала какую-то ерунду про ревизию из Бица, и я будто приклеилась к полу и этому её неожиданному теплу. И сказала, непонятно зачем, тихо и жалобно:

— Это не племяшкам. Они… не приехали.

Калерья покачала головой:

— А Гай не больно-то молодец вырос. Не так нас воспитывали…

— Дорога дальняя, — япожала плечами. — И куда к нам с детьми… это не им была книга. Это…

Глаза защипало. Калерья кивнула на стул для посетителей, и я упала на него, неаккуратно расстёгивая шубу и разматывая платок. Растёрла ладонями щёки, хлюпнула носом, всё-таки расплакалась и заговорила, хватая ртом воздух.

О том, как болят глаза и руки после ночного раскроя. О том, как подкатывает к горлу, когда тётка Сати заходится в страшном лающем кашле, и как что-то обрывается внутри, когда этот кашель прекращается, потому что у неё кончаются силы кашлять. О том, что я снова никого не встретила, хотя бежала так, что ломит всё тело, а нос щиплет чужими запахами. О том, как хорошо было сидеть там, на площадке на краю мира, в центре бездонного ничего, и смотреть на туман и на золотарник, на жёлтое от солнца небо и на ЛЭП, на медленно засыпающие деревья и любопытные голубые глаза, и что там было почему-то легче, и проще, и хотелось смеяться, даже если для смеха не было совсем никаких причин.

— Я думала, мы друзья, — беспомощно сказала я.

— С лунным?..

— Я думала, мы дружим, — повторила я шёпотом.

«Зверушка». Меленея называла меня зверушкой, и это было… ничего такого, и не обидно даже. Она хорошая девочка, резкая местами, хорошая и брошенная — я видела много таких подростков, оставшихся в руинах Марпери, на крыльце закрытого технологического колледжа, от которого осталось только левое крыло. Они — мы — бродили тогда по городу привидениями, отупевшие и потерянные, и всё ждали… чего-то.

Она несчастна так же, как мы. Как люди. И Дезире…

— Я рассказывала ему сказки, — слабо улыбнулась я, и Калерья тихонько цокнула языком и покачала головой. — И читала всякое. Он помогал мне придумывать платья! Я радиодетали хотела купить с зарплаты. А он… использовал меня? И применил… магию…

Его сила пахла гретым мёдом с травами — и оглушительным, душащим электричеством, оставляющим за собой горелый след. Она растекалась по груди, бередила душу, отравляла кровь, и даже мой зверь, обычно ленивый по зиме, тянулся к ней болезненным стремлением. Это был запах обещания.

Он заколдовал меня, чтобы…

— Я ведь думала, что мы друзья.

Тело тяжёлое, непослушное, а всё вокруг — какое-то пустое, будто стены библиотеки раздвинулись, а стул для посетителей провалился в душное мёртвое подземелье, заполненное отчаянием и тупым страхом. Минутная стрелка на часах ползла улиткой вместо того, чтобы отсчитывать время. Пальцы кололо иголочками.

— Лунный, — встревоженно сказала Калерья. — Лунный…

— Они такие же люди, — возразила я.

И тогда сообразила: это ведь я считала Дезире человеком. А потом он применил ко мне магию.

Пространства и расстояния условны, когда мы говорим о детях Луны, но я решила всё-таки не ходить больше на площадку. Кто знает, что я встречу там на этот раз? И чем это может закончиться.

— Поссорились? — усмехнулась тётка, когда я в субботу подтащила табурет к её постели и предложила почитать. — Или что же, он на Долгую Ночь встретил свою?.. Ох, Олточка…

— Кого — свою?

— Так… пару.

— Пару? Какую пару?.. Тёть Сати! Нет у меня никакого мужика!

Она фыркнула:

— Ну и зря.

А потом опять раскашлялась, и кашляла долго, нехорошо, гулким грудным кашлем с присвистом.

— Почитаю тебе, — вздохнула я.

Тётка Сати предпочитала исторические романы, — про интриги, подвиги и старые Кланы. Лет пять назад в моду вошёл период птичьих войн, и сейчас она смаковала толстый том о жизни синицы Бьяри и возвышении её Клана.

Это было довольно тяжёлое, драматичное чтение. Мы поплакали над книгой вместе, и это неожиданно помогло. Меня будто умыло этими слезами, что-то внутри разжалось — и отпустило.

— Ты заведи кого-нибудь, — добродушно напоминала тётка. — Всё не одной куковать. Мне Гата сказала, что у неё у сына на участке токарем служит полоз, зовут Форц, тридцать шесть лет и одинокий. И бабы у него вроде как никакой нет, ты может познакомься…

— Тёть Сати!..

— А что? Ну вот что ты всё тётьсатькаешь!.. Дело тебе говорю. Плохо одной, Олта, плохо. Я когда молодая была, тоже бывало хвостом вертела. А теперь что? Приживалкой помираю.

— Ну хватит. Я встречу пару, а тебе ещё внуков моих нянчить.

— Как помру, ты к Гаю езжай. А то племяшки вырастут, ты им и не нужна будешь. Надо с малолетства с ними… а лучше вон, закрути с Форцем. Чем плохо? У него и работа хорошая.

Я вздохнула. Тётка считала, что я «перебираю харчами», и что с любым мужчиной лучше, чем совсем без него. Наверное, в её словах была своя очень печальная мудрость, но я не могла себя пересилить. Все эти мужчины не были Им, не были моей парой, тем самым, кого я стану любить всю жизнь. Однажды я обязательно его встречу, и мы будем счастливы вместе. Для него моя тяжёлая коса, для него припрятано на дне маминого чемодана нарядное платье с кружевами, для него вся нерастраченная нежность и нетронутое сердце.

А Форц… какая разница, какой он, если Полуночь не соединила наши дороги?

— Оракул сказала, что я его встречу, — твёрдо сказала я. — Оракул не ошибается.

— Встретишь, не встретишь… когда это будет, Олтушка? Я-то думала, ты сошлась с кем, по выходным к нему бегаешь, прихорашиваешься.

— Мы виделись с другом, — насупилась я.

— Ну друг-то — мужчина? И без пары?

— Да неважно это всё! Он… Теть Сати, он нечестно себя повёл. Я думала, мы друзья, а он только и хотел, что…

Тётка Сати неожиданно серьёзно погрозила мне пальцем:

— Ты, Олта, не дури. И хорошо, что хочет. Молодость проходит, тебе самое время цвести… Или что же, совсем не понравился?

И я опустила голову:

— Понравился…

Губы кололо воспоминанием о том глупом поцелуе, в котором ни на каплю не было чувства, но и дружбы, честно говоря, тоже.

Дни бежали за днями. Неожиданно ударила оттепель, а потом заморозки, и крыши Марпери обросли тяжёлыми толстыми сосульками, из-за чего ходить приходилось по обочине дороги, а не по тротуару. В соседнем районе разорвало трубы, а у нас кто-то в ночи украл полный мешок угля.

— Мне Гата сказала, этот Форц очень набожный, — будто невзначай говорила тётка, пока я чистила свёклу. — Каждый выходные в храм! Ты сходи, Олточка. И помолиться, и… может, склеится у вас что-то?

— Тёть Сати!..

Тут она снова закашлялась, и разговор завял.

В храм я пошла той субботой вовсе не ради Форца, а чтобы успокоить тётку, но Форца тоже увидела: он стоял в первых рядах, заросший полуседой бородой, и много спрашивал, всё время при этом заикаясь. Может быть, он и был неплохой человек, но я совсем не из тех, кто цитирует писание по поводу и без.

— Ох, тёть, — вздохнула я, выпутываясь из платка, — не мой человек, вот правда. Может быть, хорошо, когда кто-то рядом, но ведь и поговорить о чём-то надо? А ещё он, мне кажется, выпивает. А ты знаешь, как это бывает, там чем дальше, тем… тёть Сати?

Она лежала в своём углу на высоко поднятых подушках. Запрокинутая голова, приоткрытый рот, поплывшие черты лица и глубокие синеватые тени на бледной коже. В доме больше не пахло её зверем. И если раньше, заходя в комнату, я всегда ощущала рядом человека, то теперь она была вдруг… предметом.

На полу белел обронённый портрет храмовницы Ки. Обтянутые пергаментной кожей пальцы безвольно свисали с постели.

xxvi.

Гай приехал один.

Я к тому времени нарыдалась до отупения и тошноты, разломила солёный хлеб со всеми соседями и позвала девочек с работы, чтобы помогли с телом. Две ночи подряд мы провели с тёткой вдвоём, и первую я сидела за столом, перебирая тонкие редкие волосы на мёртвой голове, а во вторую — забылась в душной темноте печи, в гулкой одинокой тишине.

— Сердце, — кратко сказал фельдшер, осмотрев свежее тело. — На фоне затяжной пневмонии и низкой двигательной активности. Темиш, тут всё чисто.

Темиш, грузный кабан и единственный полицейский Марпери, сидел тогда за столом и заполнял формуляры. Он всегда ходил по городу с толстым портфелем, заполненном самым разными бланками, и вот теперь, слюнявя пальцы и перелистывая страницы тёткиного удостоверения, заполнял свидетельство о смерти. Хлоп — откинулась крышка чернил, плюх — две печати на подушечку с краской, шлёп — синие оттиски на желтоватом листе.

Он курил прямо в доме, — поганая привычка, которую двоедушники подхватили от колдунов; Темиш оправдывал её вредностью службы. Пепел в чашку с водой.

— Ты пореви, — безразлично сказал он мне. — Не держи в себе. Пореви, покричи, хлеб поставь. А потом живи дальше, ясно? Подпиши мне вот тут и вот тут.

Я подписала отказ от вскрытия и бланк на захоронение. Темиш затушил сигарету и скрепил бумаги, фельдшер собрал инструменты в чемодан, но в дверях остановился и поглядел на меня с сомнением:

— Довезти тебя? До почтамта.

Кажется, он даже с телефонисткой поговорил сам и оплатил мне минуту. Я не помню толком, что говорила и кому; мёрзли руки, пальцам больно от того, как я стиснула трубку, лбом прислониться к аппарату так, чтобы на коже отпечатались металлические клёпки.

И вот, два дня спустя, Гай приехал.

Один.

В детстве он, Гай, был той ещё занозой в заднице: учился кое-как, рано стал дерзить матери, сжирал всё, до чего мог дотянуться, а как-то зимой в одно рыло умял все мочёные груши. Мы дрались, обзывали друг друга плохими словами, а я рыдала из-за него никак не меньше двух раз в неделю.

Потом всё сломалось. И Гай сломался тоже: бойкий десятилетний парень стал вдруг замкнутым и тихим, часами играл с дворовыми котами и разрешал им спать на своей подушке, а иногда приходил ко мне подолгу обниматься. Мы плакали, как маленькие, прижавшись друг к другу и делясь крохами тепла.

Гай поймал барсука, а полгода спустя в Старом Бице встретил и свою пару, белочку из Лежниц. Единственная любимая дочь, она не торопилась ехать в разрушенный Марпери; её родители охотно приняли Гая в своём доме и помогли устроиться на лесопилку. Гай рассказывал, они пристроили ещё пару комнат, он заделался бригадиром, и вот теперь у них трое детей, мал мала меньше; Гай присылал немного денег, короткие письма и пару раз в год — пачку детских рисунков.

Я шила племяшкам игрушки, а тётка Сати вязала свитера и носки. Мы копили понемногу, чтобы отправить посылкой гостинцы, варенье и что-нибудь покупное. Наш рассыпающийся дом — совсем не место для маленьких детей, и Гай всё обещал привезти семью, когда они подрастут; тётка Сати всё мечтала поглядеть, унаследовал ли кто-нибудь широкие мамины брови.

Но и теперь, провожать, Гай приехал один. И долго плутал по улицам, пока его не признал сосед и не подвёз до дома.

Мы обнялись, снюхались. Стриженая борода пропахла соляркой, а сам Гай раздался в плечах и отпустил небольшое брюшко. На руках незнакомые шрамы; шерстяные брюки на модных полосатых подтяжках, сапоги. И вместо шубы — слишком холодное для наших мест колючее пальто.

— Что делаем? — бас у него становился с годами всё глубже и глубже.

— Хороним завтра. Девочки приходили… мы прибрали её уже. На фабрике отрез дали на саван, хороший некрашеный лён… дядя Жош отвезёт нас к лесу.

Гай похлопал себя по карманам и достал широкий витой шнурок из красных и зелёных нитей.

— Кари передала, для покойницы.

Я кивнула. Я думала сострочить на завязки пояс из того же льна, но шнурок — это, конечно, лучше.

— Правильно она не поехала, — слабо улыбнулась я. — И правильно, что ты детей не повёз. Оттепель, но я дома не топлю, чтобы тело…

Я всхлипнула и не смогла продолжить, и Гай прижал меня к себе, погладил по плечам, чмокнул в лоб.

— Ты не переживай, — засуетилась я, — я одеяла достала, и в кухне, где кирпич, тепло. А завтра, как вернёмся, я…

— Я в гостиницу вселился.

— В гостиницу?

— Ту, на треугольнике. Сегодня с тобой, завтра похороним. С утра? Билет возьму на шестнадцать часов.

— А? Да, конечно, да. Проходи, ты, может… один хочешь? Побыть с ней. И хлеб солёный у меня ещё есть. Надо разломить… и водки.

Он стал совсем мужик, мой Гай. Обстоятельный, тяжёлый, суровый. Сумку поставил эдак значимо, по стене пошарил в поисках выключателя, пока я не зажгла калильную лампу; в дом зашёл, не разувшись. Просидел с тёткой почти два часа, до темноты, а потом всё так же уверенно и твёрдо вышел во двор и принялся колоть дрова и складывать их в поленницу. Утром копал могилу вместе со всеми, размеренно и чётко, большой, тёплый, родной. Ленту мы с ним одну на двоих повязали. А слов Гай сказал совсем мало; ну так не болтать и приехал.

Поминальный стол ставила Левира, я достала только квашеной капусты и, напросившись на чужую кухню, сварила клейкой пшённой каши с травами, чтобы каждому гостю положить по ложке. Выпили, потом ещё выпили, потом раскрошили птицам высохший солёный хлеб; я собрала посуду, обнялась с соседями; Гай уволок в сарай тяжёлую лавку, снял с окон тряпки. И сказал так же весомо, твёрдо:

— Дом тебе оставлю. Он по закону нам теперь пополам, но будет твой.

— Дом?.. Да… хорошо. Спасибо?..

— Документы сделаем. Я почтой пришлю. И вот ещё, — он запустил руку во внутренний карман, достал бумажник, отсчитал купюры, — три сотни тебе на… всякое.

— Гай, да не нужно…

— Премию в праздники дали, — он пожал плечами и вложил деньги мне в руки. — Что теперь делаем?

Мы стояли во дворе у осиротевшего дома, ветер гнал позёмку, а у ног вертелась, выпрашивая подачку, Рыжуха. Кошка уже много лет гоняла всех остальных котов и гуляла сама по себе, столуясь то у меня, то у соседей. Гай почесал её за ухом, улыбнулся.

Он был надёжный, этот Гай. Большой, серьёзный. И спрашивал всерьёз, и что бы я ни попросила — воды натаскать, или купить картошки, или дров нарубить до конца зимы, — он бы всё сделал.

— Гай… я думала переехать, — тихо сказала я. — Уволиться и переехать. В Лежницы.

— Олта… — по спине холод от того, как он отвёл глаза. — Зачем тебе в Лежницы? Что тебе там делать. У тебя и работа здесь, и друзья, а у нас…

— Я давно хотела в ателье устроиться. Не до старости же сидеть на прямострочке? В большом городе можно найти место портной… И к вам ближе.

Гай смотрел куда-то мимо. Всё такой же твёрдый, обстоятельный, родной. И я должна была бы понимать, но я не хотела.

— А танцы твои?

— А что танцы? В Биц и из Лежниц можно ездить, хотя до Керда, наверное, ближе.

— Жить где будешь?

— Сниму, — тихо сказала я. — Уж комнату-то смогу, с зарплаты.

— Тут у тебя родительский дом. Их вещи. Могилки. Куда ты поедешь?

— А ты? Ты куда уехал?

— Это другое, Олт.

И он был, конечно, во всём прав. Здесь работа, здесь знакомые лица, здесь вся жизнь, я и не была раньше никогда дальше нашей провинции. Дом, который кажется теперь мёртвым. Дом, который даже и продать нельзя, только заколотить или отдать соседям, потому что много их вокруг, никому не нужных брошенных домов, живи — не хочу.

— Ладно. Из дел… ничего не надо.

— Уверена? Дров наколоть могу, поправить что. Мужицкое. Или у тебя есть кто-то?

— Никого нет, — ровно сказала я. — Ты… не задерживайся. У тебя поезд ведь. На шестнадцать часов.

Не знаю, что это со мной тогда было, но всё стало вдруг таким оглушительно-чётким, что казалось — можно моргнуть и ослепнуть.

Кровь бурлила, в голове звонко, а в ногах — легко. Я отыскала в сарае стамеску и молоток, выпросила у Жоша ручную пилу по бетону и ножовку, взяла ведро, ком ветоши и зачем-то топор. Поднялась на площадку — сама не помню как; ноги несли через снег, помутневшие от мороза глаза плохо различали ступени.

— Олта? Олта, я…

Он говорил мне что-то, рыцарь с голубыми глазами. Говорил чуть виновато, неуверенно, удивлённо, и его слова смешивались с ветром и обращались шумом. Я подтащила бревно ближе, угнездила его в снегу, забралась с ногами. И приставила долото к мраморной шее.

Я рубила ожесточённо и зло, будто выплёскивая в каменную крошку глупую обиду, горький привкус предательства и разъевшее сердце горе. Я пилила, задыхаясь от напряжения и боли в руках, вгрызалась ножовкой в штырь арматуры, пока голова не шлёпнулась в снег.

Тогда я обмотала её тряпками, кое-как затолкала в ведро и пошла вниз, не оглядываясь на раскуроченную статую. А в нетопленом мёртвом доме побросала в чемодан какие попало вещи, переставила голову в старушачью сумку на колёсиках, затворила ставнями все окна — и оставила на крыльце Левиры ключ.

До самого рассвета я сидела на лавке перед вокзалом, пытаясь согреться чаем из термоса и не слушая всё то, что пытался сказать из сумки Дезире. Потом небо над горами заволокло выцветшей зеленью, ударили вокзальные часы, а мимо прокашлял дымящий автобус. Я купила пирожок с потрохами, со странным удовлетворением разменяв гаеву сотню, а затем и билет; прокатила сумку через весь разбитый перрон; втащила её кое-как по узкой лесенке вагона и запихала ногами под скамью.

Гудел неразборчиво вокзальный громкоговоритель. Город стоял серый и немой. Кто-то бежал по платформе. Проводник поднял красный флажок. С лязгом захлопнулись двери, и само небо прокряхтело в динамик голосом машиниста:

— Поезд покидает станцию Марпери.

xxvii.

— Ты крутая, — с восхищением шептал Дезире. — Я даже не думал!..

— Тссс.

Я сидела в зале ожидания вокзала Старого Бица, а сумка с головой стояла прямо рядом со мной. Шубу и верхний платок я свалила на соседнее сидение, на плечи набросила серый шарф, а ещё — развернула газету так, чтобы проходящим мимо людям не было видно моего лица. Со всем этим я чувствовала себя шпионкой, тайной воительницей из Волчьей Службы, выслеживающей ни много ни мало — Крысиного Короля.

По правде, у меня немного тряслись колени. Я никогда не была здесь, в зале поездов дальнего следования, как никогда не выезжала за пределы провинции, как никогда не ехала дольше нескольких часов и никогда не составляла маршрутов с пересадками. От всего этого немного пьянило предвкушением, а внизу живота свернулся нервный комок.

Подруга Дезире жила в Огице, — по крайней мере, так он сам думал на основе того калейдоскопа бессвязных кадров, который составлял теперь его память. Её звали Юта, и Дезире рассказывал про неё бессмыслицы: что она якобы преподаёт в школе с самого её основания, что у неё всегда всё «чётко» и что она наверняка смогла бы построить в Марпери лучший горнолыжный курорт.

— Мы едем не ради курорта, — строго сказала я.

— Но можно поговорить и про…

— Говори про что хочешь.

Дезире от этого резко посмурнел.

Вообще-то, я с ним не разговаривала. Так я заявила ещё в поезде к Бицу: Дезире засыпал меня тревожными вопросами, удивлениями и новыми идеями, а я запихала его поглубже под скамью и шипела, чтобы заткнулся, пока меня не арестовали. Ведь вывезти из провинции мраморную голову — это, наверное, контрабанда? А если эта голова ещё и чья-то…

— Ерунда, — горячечно возражал Дезире, — я ведь лунный! Если что, мы во всём разберёмся.

— Всё ещё с тобой не разговариваю.

— Олта, но я же объяснял, что…

— Не разговариваю!

Огиц от Марпери — дальше некуда. Кланы на картах изображают похожими на что-то вроде очень кривого треугольника: северный и восточный рубежи ограничены горами лунных и пятнами неисследованных земель, юго-западный — Колдовским морем, а столица стоит почти в самом центре Леса. Северное Подножье расположено относительно неё на одиннадцати часах, у гор, которые в центральных провинциях называют дальними, а Огиц лежит далеко на юго-востоке. И был он, как назло, не слишком популярным транспортным узлом.

— Мы можем доехать до Керда, — я приспустила газету и смотрела поверх неё на расписание поездов, которое несколько раз в минуту щёлкало окошками и меняло «прибытие» на «отправление». — И оттуда по каналу и речным пароходом. Или они не ходят в январе, как думаешь? Здесь, наверное, нет расписания…

— Если и ходят, то, наверное, реже? И вообще, чего в реке интересного. Давай лучше через столицу! Там есть внутренняя крепость и катакомбы, туда водят экскурсии. И капище! Можно до Ламреки на побережье. Сейчас, конечно, не сезон, но можно погулять по оранжереям и летним дворцам, и это лучший в Кланах базар с тряпками. Потом вдоль берега до Порт-Южного, морепродукты — ммм, пальчики оближешь. Дальше магистраль к друзе южного жреца, но можно выйти, не доезжая, и электричкой…

— Брр, я запуталась.

— …электричкой до самого Огица. Вот и всё!

Для лунного, который морочки знают сколько спал беспробудным сном, а о прошлой своей жизни ничего не помнил, Дезире как-то уж слишком хорошо разбирался в географии. Он знал, кажется, все дороги, какими только можно было добраться до Огица, и с гордостью отмечал: это не какой-то там посёлок, а крупный центр, наукоград, заложенный с умом и вниманием, выстроенный по грандиозному генеральному плану, и огицевская школа — практически лучшая в мире. Потрясающее место, граничащее с землями всех трёх наций!.. Свободный дух!.. Живописные меандры Змеицы, потрясающие виды!.. А общий индекс цитирования работающих в школе учёных…

Я помотала головой, вытряхивая из неё ворох непонятных слов.

— Ну… хорошо?..

Хотя я согласилась на этот чудовищный по своей сложности маршрут, в Керде мы всё-таки посетили речной порт под предлогом «просто посмотреть», — и так я с сожалением узнала, что с ноября по апрель по каналам осуществлялось только грузовое судоходство. Пахло затхлостью, машинным маслом и чужими берегами, гремели машины, свистела сирена крана, и пассажирский пункт был на фоне этой мощи совсем крошечным и к тому же закрытым; всё это так странно и страшно напоминало подъёмник в Марпери, что у меня снова заболело внутри.

Зато Дезире был в полном восторге. Он уговорил меня прорезать в сумке дырки, чтобы можно было глядеть по сторонам; не знаю, много ли он оттуда видел — лунный предлагал мне сунуть голову в сумку и посмотреть самой, но я отказалась, — но всё увиденное неизбежно приводило его в восторг.

Он радовался флюгеру со стрелами и другому флюгеру, с проржавевшим петухом, и красно-белому ветроуказателю, развевающемуся над массивным конструктивистским зданием с крошечными окнами. Он восхитился смешной машине с щётками, сгребающей с дороги смешанный с грязью снег, и трёхцветной кошке, спящей на подоконнике. Он высмотрел маленькую пекарню на два столика, где подавали только очень невкусный чай и традиционную западную выпечку, сладкое тесто, выпеченное над огнём на промасленной форме-вертеле, — в получившийся конус клали затем сыр, бекон, травы и толчёные орехи, а сверху посыпали сахаром.

Ещё Дезире уговорил меня покататься на трамвае, сфотографироваться с обезьянкой на видовой площадке и залезть на бронзовую лошадь у моста, после чего пришлось, хихикая, удирать узкими улочками от недовольного патрульного.

— Чтобы… ещё… хоть раз, — пыхтела я, тяжело уперев руки в колени и пытаясь поймать дыхание.

Не так-то это просто: бегать в шубе и валенках, с чемоданом и сумкой на колёсиках, в которой лежит мраморная голова!

— А знаешь, — глаза лукаво блестели из дырок в ткани, — можно ведь ехать в столицу не одним поездом. Это почти двое суток в пути, тяжело! Зато если остановиться в Брале… и в Городищах… в Лугу, где цветные поля, десяток ветряных мельниц и даже зимой бывает радуга!

Я отряхнулась от снега, сбила грязь с валенок. И сказала с сомнением:

— Вообще-то, я с тобой не разговариваю.

Дезире тяжело вздохнул. Но тут мимо нас с визгом пронеслась белая машина скорой, меня окатило жидкой грязью с ног до головы, а один ком очень удачно попал лунному прямо в глаз, — и мы оба засмеялись, да так, что меня согнуло хохотом, и брызнули слёзы.

— В Браль, — заулыбалась я, вытирая варежкой мраморное лицо, — только если ты обещаешь радугу.

— Радугу, — согласился Дезире, — или что-нибудь лучше!

Его глаза светились теплом.

Это была, наверное, очень странная поездка, — мне казалось так даже несмотря на то, что не с чем было сравнить. Деньги, которые дал мне Гай, были слишком велики, чтобы я могла толком считать их в уме; они жгли руки неожиданной свободой, и я без особых размышлений купила себе ярко-розовый леденец с блёстками, фигурку мельницы из можжевельника и крупные бусы из цветного стекла. Дорога до столицы заняла у нас неделю вместо двух дней: я брала билет на небольшую часть пути, мы выходили в новом городе, подолгу гуляли и глазели на ерунду, ночевали в гостинице из тех, что подешевле, а наутро отправлялись дальше.

Я знала, — мы выглядим смешно и глупо, девушка в дрянной шубе, с чемоданом и сумкой на колёсиках, и выглядывающая из неё мраморная голова. Эта мысль приходила в голову изредка, когда я ловила на себе очередной взгляд или видела, как кто-нибудь, принюхавшись, щурился или отсаживался в сторону. Мысль приходила — и уходила.

Потому что назавтра мы уезжали, и в веренице сменяющих друг друга картинок не было ничего верного и ничего долгосрочного.

У них, у всех вокруг, была какая-то своя жизнь. Свои цели, свои планы, свои трудности и свои трагедии. Вот только я — выпала совсем из этой накатанной колеи чего-то нормального, выскользнула в оглушительную пустоту, в прозрачное ненастоящее. Вокруг — открыточные виды и дружелюбные города, которым я непременно чужая, и потому меня как будто бы нет; рядом — спутник, с которым хорошо болтать о ерунде и ничуть не хуже молчать о серьёзном.

Но молчать мне тогда совсем не хотелось. В Брале не было радуги, а цветочные поля белели нетронутым снегом, зато на пруду в центре города расчистили каток. Я примерно сто раз упала с коньков, а Дезире смотрел на меня со скамейки и потом ещё долго дразнил. В Суженске не было вообще ничего интересного, — крошечный унылый городок, выросший вокруг стекольного завода, — но как раз тогда поднялась такая метель, что гулять не очень-то и хотелось, и мы сидели вдвоём в маленьком номере и смотрели на то, как кружится за окном снег.

— Мне кажется, раньше я не любил зиму, — задумчиво сказал Дезире.

Каждый раз, когда лунный пытался о чём-нибудь вспомнить, на него нападала вдруг меланхолия. Зато всё остальное время он был неизменно бодр и сыпал дурацкими предложениями, и, наверное, поэтому в такие моменты у меня остро щемило сердце.

— Смотри, как красиво.

Я погладила его по мраморным волосам. И Дезире согласился:

— Красиво.

xxviii.

— А я люблю. Зиму. И чтобы на санках по склону — ухх!.. И на подъёмниках… краше всего, наверное, осенью. Но когда снег, и ветки в высоких-высоких шапках, всё становится такое сказочное. И узоры на стекле! И пахнет совсем иначе. Пахнет, знаешь… солнцем. Холодно, а пахнет — солнцем. Почему так?

— Может быть, для баланса? Чтобы по справедливости.

Он смотрел вместе со мной за окно. Так странно: я говорю, и от моего дыхания — мутное облако на стекле. Он говорит, а стекло так и стоит чистое, прозрачное, перечёркнутое только следами от скребка.

— Справедливости?..

— Ну, должно же быть что-то.

«Нет ни смысла, ни справедливости», — так сказала Меленея. Ни смысла, ни справедливости.

Ни смысла, ни справедливости.

Я гнала горькие мысли много дней, но теперь они подкатили к горлу, вцепились в него холодными пальцами, и от этого в носу застрял воздух, а глаза прикрыло пеленой. Задрожали губы; пальцы стиснули пуговки на рукавах платья. Я прислонилась лбом к стеклу, а оно холодное-холодное, и от этого вдруг спокойнее.

Я не хотела жаловаться. И вспоминать её вот так, между делом, в дурной, по правде, компании бывшего друга — тоже. Но всё равно я облизнула губы и спросила хрипло:

— Почему… всё вот так? Зачем? Она ничего плохого не сделала. Неудачно упала с лестницы, когда… что-то там с бедром, я не знаю точно. Работала столько лет, бегала, если не знать — и не скажешь, что хромая. И потом… вот так. За что?

— Мне… очень жаль. Если бы я мог что-то…

— Никто ничего не мог! Никто никогда ничего не может! Она слегла совсем и лежала три года. Фельдшер сказал знаешь как? «Отмучилась». Но она не… она не должна была мучиться. Всё это так быть… не должно.

Она была молодец, моя тётка Сати. Она как-то очень рано смирилась с этим дурацким «проклятием» и ни разу даже не съездила на танцы в Биц; вместо этого она дружила с половиной города, служила телефонисткой, а до аварии даже вела субботний эфир на местном радио. Из больницы она вышла спустя почти четыре месяца, похудевшая до безобразия и всё такая же жизнерадостная, как и раньше; забрала нас с Гаем от соседей, нашла кого-то залатать крышу, и потом…

Я сама не заметила, когда начала рассказывать, и когда плакать — тоже. Я сидела на корточках у окна, уперевшись подбородком в подоконник, а за окном косыми серыми росчерками падал снег, мелкий и плотный, и через сплошную муть полз, гудя проводами, упрямый троллейбус.

Мраморная голова рядом со мной не была… предметом, каким стало мёртвое тело тёти Сати.

— Я думаю, она в лучшем месте, — серьёзно сказал Дезире.

Я засмеялась.

— Где это? В земле?

— Она вернулась в свет, — рассеянно сказал лунный. Он смотрел мимо меня, и синие глаза отражались в стекле двумя парами странных пятен. — Мы все возвращаемся.

— Она двоедушница.

— Ну и что? В самом истоке мы все одинаковые… её зверь ушёл в призрачный мир, а она сама вернулась в свет. Слилась с потоком беспредельного сияния. И вечностью.

— Так только у лунных, — я упрямо тряхнула головой. — А мы просто умираем, да и всё. Дорога заканчивается.

— Где заканчиваются дороги, остаётся свет.

Мне не хотелось с ним спорить. Колдунам и лунным их вера обещает второй шанс: слиться со потоком или продолжаться в потомках, звучать в крови или быть частицей солнечного луча. Пусть это не жизнь, но это какое-то… что-то. Странное другое будущее, которого не бывает у двоедушников.

Мы отдаём половину себя, чтобы бежать среди зверей и обрести судьбу. А потом, умирая, мы просто заканчиваемся. И гниём в земле, пока не смешиваемся с ней окончательно.

— Тебе жаль её?

— Некоторые дороги короче других. Но я… — вместо слов получался сип, — мне очень жалко себя. Как я буду теперь… без неё?

— Ты обязательно справишься. Ты такая молодец. У тебя всё будет хорошо.

— Думаешь?

— Конечно.

— Ну… ладно.

Иногда он был совсем человеком, этот лунный. Живым, серьёзным, в чём-то тёплым даже, несмотря на мрамор. И когда я плакала — тоскливо и тихо, задыхаясь от бессмысленных слёз и кутаясь в шерстяной платок, — там, в сером безликом Суженске, в котором не на что было смотреть, — он просто… был.

— Ты думаешь, — я утёрла опухшее лицо и переставила голову поудобнее, — я его встречу? Свою пару.

Несколько мгновений мы смотрели друг другу в глаза. Потом Дезире отвёл взгляд:

— Обязательно.

А поезд гремел по путям, снова и снова, и за окном мчались то укрытые снегом леса, то чистые поля, то округлые холмы, а поверх них всех — бесконечная эстафета телеграфных столбов и мягкие дуги проводов. Мы пытались считать их, но ни разу не смогли получить одинаковые числа. Ещё тихонько играли в города, разгадывали вместе кроссворды, а иногда — когда кто-то из других пассажиров смотрел на меня уж слишком нехорошо, — просто молчали.

Я выбирала укороченное место в отсеке у туалета, которое не пользовалось особым спросом; ставила голову на столик, разворачивала газету, и мы прятались за ней от всего мира. И поезд гремел по путям, нёсся куда-то вперёд, как будто вся моя дорога встала дыбом.

— Что теперь… делать?

— Пообедать, — предложил Дезире. — В Реях зодчество, там целый холм деревянных теремов, всякое такое старьё…

— Они же сгорели. Давно, я ещё маленькая была. И обещали… нет, погоди, я же не об этом! Что делать… вообще?

— Вообще?

Я чуть опустила газету, но на меня никто не смотрел. В отсеке помимо нас был только пожилой медведь, которого невесть какая надобность погнала в дорогу зимой, — и он, конечно, спал, гулко похрапывая.

— Вообще. Как теперь… вообще всё?

Нельзя сказать, чтобы я любила Марпери. Но это был дом, и я проросла в него корнями; там ноги сами знали каждую дорогу, а нос помнил каждый запах. Марпери был весь объёмный, запечатлённый в крошечных деталях и густой, как кисель; я чувствовала его каждым кусочком себя, ощущала на подушечках пальцев. А теперь Марпери вокруг не было. И ничего не было, только вереница пустых лиц и бесплотных улиц, зыбких и ненастоящих, — творения морочек, которые я не успела потрогать.

Я просыпалась утром, спускалась в погреб, и там справа чуть ниже плеча сама просилась в руку бутылка молока. А если наклониться, то левой рукой можно нашарить жестяную банку с овсянкой. Теперь я стану жить… где? Там же, в Огице? Или где-то ещё? В доме или квартире, и будет ли у меня своя кухня? А погреб? Или какие-нибудь новомодные артефакторные шкафы, которые держат внутри холод. Или и вовсе — столовая, как в общежитии, и там на раздаче три вида каш, и сонный работник молча плюхает в тарелку полный черпак.

На фабрике я и строчила, и кроила, и выбирала пуговицы, и даже иногда встречала заказчиков, — потому что фабрика давно была словно родным домом, в котором я знала каждый уголок, в котором всегда ясно, чем заняться и как должно быть. И когда в кассе выдавали расчёт, я всегда до последней монеты знала, что стану с ним делать, так и шла домой, мысленно перебирая мятые купюры. А теперь как? Где я буду работать, на что жить?

И люди! Ни тётки Сати, ни Гая, ни пьяницы Жоша, ни склочной Левиры, ни рябой Албы. Только пустота вокруг, зыбкая, неприятная. Она неожиданно страшная, давящая. От неё хочется спрятаться под полку, юркнуть в дальний угол, просочиться в невидимую человеку щель.

Как… теперь-то?

— А как ты хочешь?

— Я?

— Ты хотела в ателье, — напомнил Дезире. — Или знаешь, в больших городах бывают модные дома, мне кажется, тебе такое понравится! Или, может, ты захочешь совсем другое. Букеты собирать? Флористические. Или в школу, учиться на юриспруденции! Или пойти водителем трамвая! А можно открыть что-нибудь, чтобы ателье было только твоё. Тебе для этого что нужно, швейная машинка? Фурнитура?

— Аппарат для кнопок…

— Аппарат для кнопок. А ещё?

Я рассмеялась и махнула на него рукой, да так, что выронила газету. Заозиралась воровато, залезла под стол, зашуршала листами, — они разлетелись по отсеку, а один как-то умудрился накрыть собой чемодан нашего попутчика-медведя.

— Олта, — тихо позвал Дезире, пока я ползала по полу задницей к верху. — Ты теперь разговариваешь со мной, да?

Я прикусила губу. Собрала листы, уложила их поровнее, сложила пополам. Выпрямилась, сдула волосы с лица.

— Ты нехорошо поступил, — сказала, наконец, я. — Когда применил магию. Так… нельзя. Ты не можешь лезть ко мне в голову. И твоя сила… я привезу тебя в Огиц, тебе помогут найти тело, ты уедешь в друзы, вот там и играй в бога, сколько захочешь! А со мной так нельзя, ясно?

— Да.

Помолчал немного и добавил:

— Извини. Я забылся. Для меня это очень просто.

А я вздохнула:

— Проехали.

xxix.

— Теперь только по прямой, — деланно бодро заявила я на столичном вокзале, кое-как продравшись с сумкой через плотный поток пассажиров.

Зал гудел разговорами, как растревоженный муравейник; голоса взлетали в расписной купол, отражались от гулких деревянных панелей, бились о мраморный пол. В толпе меня пару раз толкнули, кто-то пихнул локтём и обругал, а чужой ребёнок схватился за краешек шубы и шёл так, пока его не отыскала женщина в каракулевой шапке, из-под которой выглядывали розовые бигуди. Пахло сотнями людей, нагретым металлом, хлоркой, чем-то строительным, газетами и жареными пирожками, — от этой какофонии немного мутило.

— По прямой? — всполошился Дезире из глубин сумки. — Тут нельзя по прямой, железнодорожные пути не…

— Я имею в виду, без остановок.

— Почему?

— Деньги кончились.

Строго говоря, они не кончились: от тех трёхсот, что дал мне Гай, в кошельке оставалось ещё почти сто двадцать, — а ведь у меня есть и немного своих накоплений. Вот только цены в кассе оказались кусачие, и одна только дорога до Огица грозила теперь опустошить мой кошелёк.

— Мы можем зайти в банк, — неуверенно предложил лунный.

— Зачем? — я прикусила губу. — Я даже не клиентка…

— А я?

— Ты? Ты даже не знаешь, как тебя зовут!..

— Ну и что? Может, меня кто-нибудь узнает? Зайдём и спросим, это ведь немного времени займёт. Мы же не можем уехать, не попробовав!

В этом был весь Дезире: каждую свою идею он считал замечательной и достойной того, чтобы воплотить её в жизнь. Заявиться в столичный банк без документов, с отломанной мраморной головой лунного, которого ненавидят жрецы, — действительно, почему бы и нет! В конце концов, может же и получиться!

Но ведь и правда — может?

Мне сложно было с ним спорить. Особенно теперь, в суете столичного вокзала, когда сам переменчивый лунный был единственной надёжной точкой, оставшейся от моего старого мира.

Может быть, я зайду в банк, а там и вовсе не банк, а сад, и растут гранаты, и с ветки на ветку перелетают белки. Кто знает, что сталось со всем тем, что я полагала нерушимым?

— Ладно, — сказала я, с усилием унимая дрожь в пальцах и стараясь дышать глубже. — Ладно! Только быстро, и объясни, что говорить. И… ты не знаешь случаем, где здесь уборная?

Банков в столице было никак не меньше четырёх, но Дезире, конечно же, выбрал из них самый помпезный, имени Лунари Капра Справедливого, Первого Волчьего Советника позапрошлого века. Он стоял на бульваре, залитый светом от многоглавых фонарей, зачем-то зажжённых по дневному времени: роскошное голубое здание, украшенное пышной белой лепниной, цветастыми мозаиками и кованой обрешёткой. В зал для посетителей вели высокие дубовые двери и парадная каменная лестница, уставленная скульптурами. Вся эта красота была тщательно выметена и вычищена; я не удивилась бы, если бы оказалось, что по утрам камень здесь натирают замшей до блеска, а следы и грязь смывают за каждым клиентом.

У дверей дежурил, вытянувшись в струнку, усатый мужчина средних лет в синей ливрее и распахнутом плаще на меху. Он сам тоже казался скульптурой: стоял неподвижно и смотрел прямо перед собой. По обе стороны от дверей висели на стенах скрещённые топоры.

Когда я поднялась по лестнице, — и затащила наверх неудобную сумку на колёсиках, в которой трясся, изредка ойкая, Дезире, — мужчина только мазнул по мне косым взглядом и продолжил смотреть куда-то вдаль поверх моей головы.

Я сдула волосы с лица. Прикусила губу. Невежливый мужик стоял ровно поперёк дверей, подпирая задницей ручки. Это что я — перепрыгнуть его должна? Или между ног пролезть?

Может, у них тут, в банке, сегодня санитарный день?

— Кхм, — с намёком кашлянула я, не придумав ничего умнее.

Мужик всё так же смотрел мимо меня. Если подумать, даже у каменного рыцаря это получалось как-то изящнее, несмотря на объективно несгибаемую шею.

— По какому вопросу? — сурово спросил он.

Вообще-то, Дезире объяснял только, что говорить операционистам, а мужчина в ливрее выглядел скорее как очень модный вышибала. В этом странном наряде ему наверняка было холодно, — уши, выглядывающие из тронутых сединой рыжеватых кудрей, были красными, а гладко выбритый подбородок и шея, наоборот, почти белыми.

— По поручению, — неуверенно сказала я.

Здесь мужчина, наконец, всё-таки на меня посмотрел, и мы с ним одновременно втянули воздух. Неприветливый страж пах росомахой и артефакторным магазином. Мой запах тоже ему не понравился: он чуть заметно сморщился и оглядел с ног до головы.

По вылизанной лестнице ко мне тянулась вереница грязно-снежных следов. На росомахе были туфли с серебряными шпорами, а на мне — здоровые такие валенки и истоптанные чёрные галоши. Зато, в отличие от него, я не мёрзла, потому что модного плаща у меня не было, зато была — тяжёлая шуба, пусть и не совсем ровного окраса после нескольких ремонтов и перелицовок.

Поверх пухового платка на мне красовалась сегодня сложная конструкция, будто мелкий бисер надели на невидимую нитку и сплели из него покров. Над ней Дезире пыхтел добрый час: мы сидели на бульваре, а он всё пучил глаза и собирал крошечные искорки в узоры.

— Ну, нормально вроде? — с сомнением сказал он.

У меня не было с собой зеркальца, но я тронула свисающую с виска сияющую нить, — и серебряные блики разлетелись по снегу. Это было красиво и по-лунному странно, а Дезире выразился туманно: «вместо удостоверения».

Парадного росомаху, однако, о таких «удостоверениях» предупредить забыли, потому что он, снова уперев взгляд в противоположную сторону улицы, весомо сказал:

— Вход в канцелярию с левого торца здания. Пожалуйста, не задерживайтесь.

Я никогда не была в банке, но почему-то сомневалась, что в канцелярии выдают деньги. Да и сумка как-то подозрительно недовольно кашлянула.

— По поручению снятия наличных средств, — сформулировала я, пытаясь придать себе такой же уверенный вид. — От лунного господина.

Росомаха моргнул. Лицо у него сделалось сложное. Медленно-медленно он скользнул ладонью под плащ, вынул оттуда чёрный коробок рации и выплюнул в него что-то неразборчивое. В ответ рация отозвалась шумами, в которых мой невольный собеседник, похоже, разобрал какой-то смысл, потому что мне он кивнул важно:

— Ожидайте.

Ждать пришлось довольно долго: похоже, в банке решали, принимают ли там помятых двоедушниц «по поручению лунного господина». Наконец, на крыльцо выскользнула холёная блондинка-синица в атласном платье того же оттенка, что и ливрея росомахи; при виде меня она расплылась в профессиональной улыбке и, небрежно отмахнувшись от мужчины, повела меня по местным коридорам.

Всё здесь было такое же парадное и помпезное: скользкие белые полы, огромный вазон с живыми цветами, какие-то портреты в массивных рамах. «Клиентский зал» оказался широким пространством под округлым сводом, в котором мерцала золотом многоярусная люстра; он был разделён стеклянными перегородками на отдельные небольшие кабинеты с синими кожаными диванами и массивной мебелью.

Меня провели мимо зала по коридору, а затем — в обшитую светлым деревом комнату, где стояла лишь пара кресел и ряд из дюжины гипсовых бюстов. Среди них были и мужчины, и женщины самых разных возрастов и типажей.

— Аремике Лега, — представилась синица, всё так же ослепительно скалясь, — старший специалист отдела обсуживания особых персон, квашим услугам. Как я могу обращаться?..

Я помялась, поудобнее устраиваясь в слишком глубоком кресле. Здесь было жарко; я неуклюже выпуталась сперва из шубы, затем из двух платков, — они прошли сквозь прозрачные нити, и Аремике уставилась на них со странным благоговением, — и лишь затем назвалась.

— И вы представляете?..

— Лунного господина, — торопливо сказала я.

Синица, похоже, не первый раз сталкивалась с детьми Луны, потому что она даже не попыталась спросить имя; вместо этого она поинтересовалась, не знаю ли я номера договора?

Тогда я открыла сумку, кое-как вынула из неё голову и спросила:

— Ты знаешь номер?

Несколько мгновений Аремике сидела с открытым ртом. Но потом закрыла его, суетливо разгладила невидимые складочки на платье и снова улыбнулась:

— Ровного света, милостивый господин!.. Право слово, вы могли бы не утруждать себя… в нашем учреждении для вас превеликое множество пустых глаз. Как я могу обращаться к вам?

— Никак, — безразлично сказал Дезире. — Я хочу, чтобы вы выдали Олте мои деньги.

— Разумеется, — зачастила девушка, — разумеется!..

Она вызвала кого-то по коммутатору, а вынужденную паузу заполнила какой-то тарабарщиной. В самых напыщенных словах синица рассказывала, что с этого года в банках держат специальные артефакты, которые узнают всякого клиента банка по образу глаз; замечательная разработка выдающихся учёных, самым разительным образом повлиявшая на безопасность проводимых операций, полностью исключающая использование подложных документов, а также гарантирующая конфиденциальность и комфорт многоуважаемых гостей из лунных друз.

Дезире молчал. Я, даже если бы захотела, не смогла бы вставить в этот поток ни слова. К счастью, совсем скоро в комнату внесли тот самый артефакт — он выглядел как металлическая коробка с небольшим зеркалом, — Дезире покорно в него заглянул, аппарат пискнул, и из него змеёй выползла узкая бумага с какими-то штрихами.

— Сколько вы желаете снять? — деловито уточнила синица.

— А сколько там есть?

— Одиннадцать миллионов шестьсот восемьдесят две тысячи пятьсот сорок семь, — зачитала она, даже не запнувшись, — на основном счёте, также за вами числятся некоторые активы, купоны по синтезу артефакторных рубинов, средства фондирования, портфель бумаг и средства на афиллированных…

— Пять тысяч, — прервал её Дезире.

Синица важно кивнула. Аппарат унесли, а вместо него принесли хрустящие, новенькие купюры, пахнущие краской и немного металлом, ровно двадцать пять штук.

Деньги я запихнула в носок. Сотрудники банка смотрели при этом куда-то в потолок. Я положила голову обратно в сумку на колёсиках, и синица, рассыпаясь в каких-то важных словах, повела меня обратно.

Всё это было так не по-настоящему, что удержаться было никак нельзя. Я распрощалась с Аремике, а потом подёргала за рукав росомаху в ливрее:

— Извините. А вы живой вообще или голем, как у Бишигов? Только простите, ради Полуночи!

Несколько мгновений росомаха всё ещё сохранял на лице эти свои сложные щи. Но потом хохотнул, хлопнул меня по спине и помог спустить с крыльца сумку.

xxx.

Огиц понравился мне сразу, с первого вдоха, с первого взгляда. Он начался для меня маленькой железнодорожной платформой — единственная узкоколейная ветка связывала город с магистралью, — и там были прозрачная дымка, и рассеянный свет, и голубоватые ёлки, и как-то вдруг кисловато пахло рекой, а ещё просто было очень легко, будто птицы подняли с земли мою тень и понесли сами, как полы длинного плаща.

Склон убегал вниз, и по нему хотелось скользить через малоэтажную застройку к блестящему льдом руслу реки. Небо было синее-синее, укреплённая металлической сеткой насыпь нависала над перроном, от станции к остановке вела крутая лестница, присыпанная толстым слоем песка, и даже печать, которую мне шлёпнули в путевое, была не банально-синей, а фиолетовой с прозеленью. На платформе — брусчатка; сумка катилась по ней, весело подпрыгивая. По опорам навесов расклеены цветастые рекламы чудо-настойки для здоровой печени и чёрно-красные плакаты, предлагающие обратиться к оракулу; ветер полоскал зажатый в руке буклет: что-то там про особую территорию и кросскультурные коммуникации. Подмораживает, но холод размывается солнцем, и спина выпрямляется сама собой, и улыбка кусает губы.

Когда-то здесь были земли одного из хладнокровных кланов. Река величаво несла свои витые кольца между холмов, и жили здесь то ли ящерицы, то ли рыбы. Потом, во времена Крысиного Короля, кого-то из них перебили, а кого-то согнали в далёкий Гажий Угол; тогда эти берега десятилетиями заливало кровью территориальный споров, пока в конце концов, уже во времена новых Кланов, они не опустели совсем.

Потом землю выкупил какой-то приезжий колдун и поставил здесь университет, вокруг которого и вырос Огиц.

Столица показалась мне пафосной и холодной: дома, подметающие макушками небо, сдержанные цвета, вымученная чистота линий, бурлящие потоки людей, — эдакая ужасно серьёзная престарелая учительница, которая зализывает волосы в идеальную шишку. Ещё и это чудовищное метро, в котором сначала лестница катит тебя куда-то в шахту с такой скоростью, что кружится голова, а потом громыхают створы дверей, вагон гремит через черноту, и только голос в динамике связывает тебя с большой землёй.

Столица давила, а Огиц — звал веселиться вместе, и от этого ему сразу хотелось улыбаться, и всё пузырилось внутри. Огиц был молодой и азартный, карабкался по холмам так и эдак, оплетал их лестницами и серпантином дорог, и прилепленные к склонам дома были смешные: вход на первом этаже, и другой вход на третьем этаже, и ещё балкон шестого этажа соединён с дорогой переходом. Часть окон из-за этого смотрит в камень или в газон, зато с другой стороны такой вид, что можно на месте умереть от восторга. И оранжевые крыши, покатые оранжевые крыши, куда ни глянь, словно весь город хитрый и рыжий.

Ещё в Огице всё было выкрашено в яркое: если синий, то не приглушённо-элегантный, как форма у работников банка, а синий, который щиплет глаза; если красный, то не благородное бордо, а красный-дорожный-знак, красный-тепличный-помидор, красный-детская-гуашь. И в бесконечных лестницах здесь каждую ступеньку красили своим цветом.

— Ладно, — я запихнула чемодан под узкую гостиничную кровать, отряхнула сумку от дорожной пыли и села переплетать косу, — где искать твою Юту?

Дезире глядел на меня только одним глазом: голова завалилась на подушках вбок. Подушек здесь зачем-то положили целых четыре, мал мала меньше, и все они радовали глаз яркими вышитыми птицами; в номере были лимонно-жёлтые обои и галерея горшков, засаженных алоэ, на подоконнике. Лунный предлагал снять какой-нибудь приличный отель, но за время путешествия я так и не научилась тратить деньги.

Я хранила их в левом носке, селилась в гостиницы подешевле, а из совсем лишнего купила только музыкальную шкатулку, так похожую на ту, что мне подарила мама. Правда, лунному удалось уговорить меня попробовать устриц. Редкостная гадость.

— Юту? Она должна быть в городе.

Я наморщила лоб:

— Ты говорил, она в школе работает?

— Работала, — рассеянно подтвердил Дезире.

— А сейчас?

— Сейчас не знаю.

Я прикусила губу. Огиц не выглядел городом, в котором легко найти Юту просто потому, что она Юта.

— Разберёмся как-нибудь, — уверенно заявил Дезире. — Не может быть, чтобы её никто не знал!

А если она на самом деле давно уехала? Или поменяла имя? Или, хуже того, «заблудилась в своём свете» и давно уже сама не помнит никаких синеглазых рыцарей и никаких заклинаний. Что мне делать тогда? Искать других лунных, которые, может быть, добрые друзья неведомых жрецов-тюремщиков?

А что, если…

— Всё нормально, — отмахнулся Дезире. — Юта хорошая.

Тяжесть задумки навалилась на меня как-то вдруг, но почти сразу отпустило. И решение пришло неожиданно легко, и совершенно банальное: в холле гостиницы висел телефон, а под ним, привязанный шнурком к подставке, лежал справочник. Ровные колонки названий, имён и иногда должностей занимали почти триста страниц плохонькой газетной бумаги.

— А какая у Юты фамилия?.. О, точно… хм.

Я пролистнула несколько раз наугад. «Баре, Ю.» и «Кепрелле, Ю., м.» выглядели в равной степени возможными Ютами.

— Она просто Юта, — чуть раздражённо прошипел Дезире из глубин сумки. Девушка за стойкой вздрогнула и посмотрела на меня вопросительно, а я в ответ улыбнулась и сделала вид, что ничего не слышала. — Юта, и всё.

Как ни странно, он был прав. «Юта, м., проф.», гласила надпись; а номеров телефона было указано два: один с пометкой «приёмная», а другой — «учебная часть».

После этого несложно было узнать и всё остальное.

Официально Юта была мастер Юта Проводница, заместитель директора вечерней школы при университете имени Амриса Нгье, руководитель программы эзотерической ритуалистики, профессор, — но она предпочитала просто «Юта». Такое имя, без фамилий и должностей, значилось и в расписании, вывешенном на первом этаже корпуса, и на табличке у тяжёлой, обитой металлом двери.

— Юта крутая, — уверенно заявил Дезире.

И больше толком ничего не сказал.

Она была, конечно, лунная, — Дезире помнил всё больше времена из тех, что никто из живущих ныне, кроме лунных, и не мог бы застать. И я привыкла слышать, что лунные не то чтобы кичатся своей природой, скорее — просто не умеют её скрыть. Они катались по Кланам в паланкинах, обитых розовым шёлком, и паланкины те носила дюжина человек, все как один — в масках без прорезей для глаз. Они ходили по снегу обнажёнными и кутались в меха по июльской жаре. Они не нуждались ни в пище, ни во сне, забывали свои тела пустыми и умели заглядывать в глаза статуй.

А Юта была — женщина как женщина; увидишь на улице — и не поймёшь, пока не принюхаешься. Высокая, статная и мягкая на вид, с чуть усталой слабой улыбкой на лице, она носила длинные, немного старомодные платья и затемнённые круглые очки, за которыми не видно было сияющих лунных глаз.

Тёмные волосы Юта закручивала в гульку, из которой торчала длинная серебряная шпилька, — с конца свисали на дюжине цепочек каменные бусины. В её кабинете, куда меня как-то очень просто проводил секретарь, пахло сандалом, старыми книгами и водой. Длинные стеллажи и нечто вроде серванта, только внутри не тарелки, а спилы камней. На столе поверх зелёного сукна — ровная стопка папок, печатная машинка, арифмометр и малахитовый письменный прибор.

Меня Юта разглядывала со сдержанным любопытством.

— Я привела… — я как-то смешалась. — В общем, вот.

Как назло, на сумке заело замок, и я какое-то время боролась с ним, пока Юта всё так же спокойно меня рассматривала. Наконец, сумка поддалась, я развязала внутренний шнурок, растянула горловину, — и, выпутав из полотенца, вытащила наружу голову.

— Юточка!..

Он и так был довольно тяжёлый, а тут Дезире ещё и завопил, — я дёрнулась, — мраморная голова шлёпнулась в вытертый ковёр. Я ойкнула, а лунная вдруг резко перегнулась через стол:

— Филипп?!

xxxi.

— Было бы лучше, если бы вы сразу пришли ко мне, — у Юты немного дрожали руки, и оттого она никак не могла попасть ключом в замок. — В друзу, я имею в виду.

Она сказала: «друза», — хотя по сути это была одна из башен старого университетского здания. Голову Юта помогла запихнуть обратно в сумку, а потом, изредка тревожно оглядываясь, провела меня мимо теплиц, через спортивное поле, шумные холлы филологического корпуса и пустынную открытую анфиладу.

Здесь, наверху, не было ни души, зато снега — по колено. Белую целину разрезала одинокая цепочка следов, и теперь вдоль них, но уже в обратном направлении, шли две новых и ещё узкие колеи от колёс сумки.

Башня была старая, увитая голыми ветвями какой-то лозы. На верхушке — флаг, такой выцветший, что не разобрать узора; многочисленные узкие окна закрыты стёклами в несколько слоёв; над тугой металлической дверью висела собранная из дерева подвеска. Она легонько звенела на ветру, пока Юта гремела ключами. И почему-то казалось, что там, внутри, должно скрываться что-то совершенно удивительное, ни на что непохожее, что-то, что сделает башню настоящей лунной друзой, как в легендах и страшных сказках.

— Разуйтесь здесь, пожалуйста, — сказала Юта и первой наклонилась, чтобы снять сапоги.

Прихожей как таковой в башне не было: весь первый этаж занимало одно не слишком большое помещение. У дверей массивный тёмный шкаф, дальше крошечный кухонный остров, глубокий плюшевый диван и роскошная этажерка с цветами, изящный кофейный столик на витых ножках и хрупкие на вид стулья с вышитыми подушками. На стенах вместо обоев — гобелены со сценами каких-то сражений; кое-где поверх них висели вторым слоем стяги с бахромой; на потолке роспись. Комната была вычурная, по-своему красивая, но при этом вполне… человеческая.

— Проходите, — Юта поставила на огонь чайник. — Филипп, ты предпочтёшь… эти глаза? Может быть, какие-нибудь другие? Впрочем, нет. Я принесу для тебя штатив.

Тихо. Мои шаги — босыми ногами по тёмным холодным доскам — гулко отражались от стен. В башне пахло благовониями и немного дымом, безумной смесью специй, тканями и землёй. Юта поднялась по лестнице наверх и закрыла за собой дверь, а я осталась внизу, разглядывать полки с фарфоровыми статуэтками и богато увешанные бусами торшеры.

Я прошла по комнате, завороженно вглядываясь в гобелен. Неловко погладила пальцами штору, отдёрнула руку. Решительно вытащила голову, кое-как умостила её на диване. Тронула столик — он легонько качнулся, будто игрушечный.

— Юта?..

Я дёрнулась и обернулась.

Кажется, до этого она пряталась за тяжёлым бархатом портьер: в пальцах девушка крутила аляповатые золотистые кисти из шнура. Это была тоненькая, вся какая-то стеклянно-прозрачная лунная с совершенно белыми волосами и огромными светло-фиолетовыми глазами.

Этими самыми глазами лунная смотрела на меня. Молчала. И моргала.

— Привет, — жизнерадостно сказал Дезире. — Нас пригласила Юта!

Девушка посмотрела на него, потом на меня, потом на лестницу, а потом на кухню. Ходила она — точно скользила над полом; достала этими своими хрустальными пальчиками из шкафа жестяную банку, в которой гремело печенье; подошла к столику и одним слитным движением перевернула над ним банку.

Печенья забарабанили о дерево столешницы, рассыпались крошкой, разлетелись по полу и дивану.

— Угощайтесь, — улыбнулась она.

— С-спасибо.

Много долгих секунд мы глазели друг на друга. Лунная улыбалась чуть заторможенной улыбкой и наматывала белый локон на палец. Она не моргала, мне самой тоже было жутковато закрыть глаза даже на мгновение, и от этого они немного слезились.

— Что же вы не кушаете? — расстроилась лунная.

Я взяла печенье, укусила его и едва не сломала зуб.

— С-спасибо, — неловко повторила я.

Засвистел чайник, лунная вспорхнула, — полупрозрачные тряпки, в которые она была замотана во много слоёв, взметнулись крыльями взлетающих птиц, — грохнула чайник прямо на столешницу, потушила огонь. И принялась крошить в воду какие-то травы.

— Это… можно будет вообще пить? — одними губами спросила я у Дезире.

Он выглядел ничуть не менее озадаченным.

От отравления меня спасла Юта: дверь наверху хлопнула, и она спустилась вниз, держа в руках какие-то трубы. На ней было всё то же платье, зато на ногах появились остроносые тапки, а на груди — вторая пара очков на шнурке.

— Леменкьяри? — она удивилась, кажется. Грохнула об пол свои трубы, заторопилась к плите, перехватила белые пальцы и заговорила, как с больной: — Нет-нет, не клади ей баюн-траву. Спасибо, милая. Поднимайся наверх. Я буду… чуть позже.

— Хорошо, — тускло сказала девушка.

И, закатив глаза, осела на пол.

— Вы извините, пожалуйста, — мягко говорила потом Юта, как-то умудряясь совершенно не звучать виноватой. — Я совершенно не имела намерения так вас беспокоить, тем более что… воды?

…она лежала такая белая и пустая, брошенная оболочка, мёртвое, лишённое сознания тело. Предмет. Кусок медленно гниющего мяса, изломанный и отвратительный. В лице — ни тени краски, грудь неподвижна, руки выгнуты неестественно.

Кажется, я вскрикнула. Рухнула коленями в пол, лихорадочно вспоминая всё, что нам рассказывали скороговоркой на ежегодных учениях по технике безопасности. Но там было всё больше про удары током, про затянутые в машины конечности, а с ней… что это с ней? Может быть, сердце?..

— Я полагала, вы осведомлены о некоторых наших… особенностях, — так же буднично объясняла Юта позже, расставляя по столику чашки. По тому самому игрушечному столику, рядом с которым стояли такие же игрушечные стулья. Говор у неё был немного странный, с эдаким округлым долгим «о» там, где ты совсем не ожидаешь его услышать. — Я поняла так, что вы — хме Филиппа, и вы, конечно, могли бы видеть… действительно? Прошу прощения.

…она была совсем холодная, белая лунная девушка. Должны ли лунные быть холодными? Они же, в конце концов, свет.

— Юта! Юта, вызывайте фе…

Юта совсем не выглядела обеспокоенной, скорее — немного раздражённой. И, пока я пыталась нащупать в твёрдом, каком-то закаменевшем запястье пульс, Юта гаркнула на весь дом:

— Леменкьяри!!

Это не было криком боли. Я вскинулась — и пропустила тот момент, когда девушка на полу открыла глаза.

— Юта? — слабо переспросила лунная.

— Леменкьяри, милая. Поднимись наверх телесно.

Девушка потянулась. Встала. С щелчком прокрутила запястье, поправила ткани, пригладила волосы. И, едва заметно кивнув, проплыла к лестнице.

— …вы так очаровательно беспокоились, — Юта улыбнулась и разлила по фарфоровым чашечкам чай. Чай был новый, другой, с цветками сирени и без баюн-травы. Я его едва пригубила. — Извините. Нам бывает непросто помнить, что люди столь… хрупки. Леменкьяри последние годы немного…

Она замолчала и сделала неясное движение рукой, будто это помогало ей подобрать слова. И я, нервно хмыкнув, подсказала:

— Запуталась в свете?

— Ни в коем случае. Прошу, не нужно произносить этого. Вы, очевидно, не понимаете, о чём говорите.

Я нервно сглотнула, кивнула и влила в себя ещё несколько глотков горькой жидкости, которую в этом доме по какой-то ошибке называли чаем.

У меня всё ещё легонько дрожали руки, зато ноги — будто вросли в пол. И я никак не могла взять в толк, что вообще теперь делать и о чём говорить, и потому неловко переставила мраморную голову, устроила её поудобнее среди подушек, погладила рыцаря по волосам.

— Дезире? То есть… Филипп, как я понимаю…

У него было странное выражение глаз. Они словно потускнели и выцвели, но потом лунный будто встряхнулся и сказал привычно бодро:

— Дезире. Филипп… не похоже на меня.

— У тебя… всё в порядке?

— Конечно! Кое-что вспомнил. Юта, Юточка! Я так рад снова тебя встретить! И так здорово, что ты всё ещё в школе. Только не понимаю, почему твой кабинет в каком-то флигеле? Или это чтобы Мариус тебя не нашёл?

Она улыбнулась мягко. Взвесила на ладони печенье, кинула его в блюдо. Оно ударилось о дно с глухим деревянным стуком.

— Мариус мёртв давно, Филипп. Столько лет прошло… Твоей гостье будет это, должно быть, не очень интересно. Если Олта не хме…

— Олта очень мне помогает, — заявил Дезире. — И знаешь… объясни ей, наверное. Про тебя, про Мариуса. Про школу. Про нас.

«Юта крутая», — вот и всё, что Дезире рассказывал мне про Юту. Юта могла бы построить в Марпери лучший из всех курортов, и всё у неё всегда было бы чётко и по линеечке. И в школе она работала с самых незапамятных времён… вроде бы.

Я спросила тогда: что за школа? И точно ли эта Юта больше тебе подруга, чем жрецам?

Но Дезире не смог ответить ничего сколько-нибудь убедительного. И только теперь я догадалась: он просто не помнил. Все эти подробности были для него не меньшей загадкой, чем для меня, и объяснения «про нас» нужны были не мне — ему.

Поняла ли Юта? Не знаю. Но она кивнула, принесла к столику эти свои трубы, которые оказались треногой с кольцами для цветочных горшков наверху. Устроила в них мраморную голову, подкрутила что-то, опустила стойку пониже, чтобы лицо рыцаря оказалось примерно на уровне глаз. Оглядела меня ещё раз сверху вниз, ненавязчиво предложила тапочки.

А потом — ну да, рассказала.

xxxii.

Мариус был бухгалтер. Очень деятельная натура, невероятно радеющая за общее дело; пронырливая скотина, способная любой документ вывернуть себе на пользу; мастер искусных махинаций в декларациях и всесильный повелитель первичной документации, способный трансфигурировать её в налоговый вычет. Незаменимый человек, что и говорить; одна беда — все его потрясающие качества шли об руку с зашкаливающей авторитарностью. Вся школа ходила по стеночке и огибала Мариуса по широкой дуге, но это не помогало: если Мариусу было что-то от тебя нужно — он мог достать из-под земли, выковырять из кабинета и пытать калёным железом.

В каком-то смысле эти его способности тоже выходили за рамки нормы, а иногда становились попросту пугающими.

— Да, — оживлённо включился Дезире, — я как-то забыл подписать какие-то фактуры, вернулся в свою комнату, пошёл зубы чистить, а он там. Сидит в моей ванне, накинул на плечи душевую шторку. В одной руке фактуры, в другой перо. А когда я возмутился, он поправил пенсне и сказал, что впредь я могу подписывать документы своевременно…

Я глянула на лунного с подозрением. Мне казалось, что этот кадр — бухгалтер, сидящий в ванне с письменным прибором наперевес, — был единственным, что он помнил о Мариусе.

— Да-да, — рассеянно отозвалась Юта. — Мариус умел… у меня вместо него сейчас девятнадцать финансовых контролёров, но нет той прозрачности, что прежде…

Мариус был давно мёртв, вот уже двести с чем-то лет. Он трудился в школе до самой своей смерти и похоронить себя тоже завещал здесь, но островная родня всё-таки настояла на том, чтобы забрать тело в семейный склеп. Там его, говорят, уложили в серебряный саркофаг, окружили знамёнами, а рядом с посмертной маской положили ритуально разломанный меч и череп морского коня. И всё равно покойник отказался являться родне.

А потом и они все — родня — тоже умерли. И воспоминание о воинственном бухгалтере сохранилось только здесь, в маленькой башне над старым школьным зданием.

— Я так рад, что ты осталась здесь, — сказал Дезире. — Чем занимаешься сейчас?

Юта скосила на меня взгляд и вздохнула.

— Школой… вечерней школой.

Амрис Нгье всегда был полон удивительных идей и поразительным образом разбирался в людях. Не сказать, впрочем, чтобы он особенно старался, но его любила Тьма, или Луна, или сама вселенная, — так или иначе, вокруг него собрался замечательный коллектив.

Школа была той ещё авантюрой. Это были годы, когда на материке дурно относились к колдунам, а про лунных едва не забыли, что те вообще бывают; не так давно отгремела война, и колдовские Рода убрались на свои острова и топили чужие корабли. А Амрис Нгье, идеалист и мечтатель, решил вернуться в Лес, ездил по всем Кланам и твердил, что народы должны жить в согласии, что двоедушнику оборачиваться на улице ничуть не более прилично, чем колдуну ходить по чужим снам или лунному бросить в публичном месте оболочку, и вообще сознание властвует над телом.

Когда Амрис Нгье взялся строить школу среди пустынного ничего, на залитых кровью берегах Змеицы, не крутили пальцем у виска лишь те, что ничего не знали об этой чудной задумке. И всё же делать школу стали вчетвером. В первый год здесь был только барак с единственной классной комнатой, и в заведение принимали всех без разбора, а учили сперва грамоте, и только затем — языкам и заклинаниям. Зато уже через шесть лет в школе впервые взяли с ученика оплату за обучение.

Юта преподавала ритуалистику и естественнонаучный цикл, а ещё была классной дамой для девочек, выстраивала расписание, водила по зданию комиссии из Кланов, решала миллион хозяйственных вопросов и искала новых преподавателей. Это она привезла из лунных друз Леменкьяри, которая взяла на себя заклинания, а заодно вела поэтический спецкурс; Юта же нашла для школы повара, добилась того, чтобы школьный сертификат не был пустой бумажкой, строила всякие там «образовательные траектории», и производственную практику тоже организовывала она.

Амрис мечтал о многом. Не все его мечты сбылись. После смерти — слишком ранней для амбициозных планов, — его тело разорвали на пятнадцать частей, каждую из частей сожгли, пепел смешали с глиной, из глины налепили человечков, а человечков закопали в разных концах Земель; во главе школы тогда встала Юта.

— Когда ты бессмертна, — Юта покачала чашечкой, и тёмный чай омыл расписной фарфор, — важно не потерять ко всему этому… вкус.

Среди лунных часто говорят: искусство. Только оно даёт смысл там, где ты остаёшься наедине с вечностью. Потому лунные тонут в стихах и скульптуре, владеют каждый кто арфой, кто гобоем, рисуют и вышивают, поют и танцуют чудесные пластические танцы, от которых пошёл наш балет. Искусство и красота, говорят лунные; вот и всё, что в конечном итоге имеет хоть какой-нибудь смысл.

Однажды и искусство становится повседневностью, и вот тогда остаёшься только ты — и свет.

Тогда всё заканчивается.

Юта никогда не была хороша в этих ваших творческих делах, зато было кое-что, с чем Юта могла бы связать своё бессмертие. И да — это была работа.

Школа была любимым детищем, подлинным смыслом, источником бесконечных испытаний и восхитительных открытий. Она никогда не стояла на месте, она менялась и росла, как менялись и росли её ученики, а Юта — оставалась.

Из школы-пансиона для неугодных детей, которых нужно убрать с глаз долой, в элитную гимназию для одарённых; в заклинательский колледж, студенты которого оформляли сотни патентов ежегодно; в институт с безупречной репутацией; в один из трёх университетов Кланов, возможно — лучший из них, хотя всё ещё частный. Университет получил имя Амриса Нгье и совершенно сумасшедшее целевое финансирование, обучал студентов всех трёх наций, гордился международными связями. Вокруг вырос город: десятки мастерских и лабораторий, алхимический завод, храм и церковь, ботанический сад, большой ритуальный круг. Вот только фуникулёр всё ещё не построили.

Где-то тогда Юте всё надоело, и с ректорского поста она ушла на формальную должность в профессорском совете, а сама занималась всё больше наукой и вот теперь — вечерней школой.

— Я наблюдаю, конечно, — тут же поправилась она. — Наш нынешний ректор — неплохой, очень собранный, знает своё дело и достойно справляется, хотя кое-где ему не достаёт фантазии. С предыдущим у меня были проблемы, он показывал хорошие результаты, но атмосфера… хочется сохранить хотя бы отголосок той искры, что была в самом начале. Это школа, а не казармы, так я считаю. Мы стараемся не терять то, что важно.

— Я даже и не переживал. Здесь же ты!

Юта улыбнулась, вынула из кармашка платок и принялась протирать очки.

— Зачем ты приехал? Ещё и с… гостьей. Извините, Олта, это действительно странно, поймите меня правильно. Ты хочешь вернуться? К преподаванию?

— Преподавать? Нет-нет-нет! Мне нужна помощь. Видишь ли, я потерял своё тело. Были какие-то чары… а в ритуалах нет никого лучше тебя!

Юта хмыкнула и кивнула. Я почему-то ожидала, что деловая Юта, которую так нахваливал Дезире, возьмётся немедленно расспрашивать нас про чары, рассчитывать что-нибудь или чертить, или достанет какой-нибудь кошмарно толстый справочник, заполненный таблицами и числами, и станет листать его и щёлкать на арифмометре.

Вместо этого лунная прикрыла глаза, помассировала пальцами переносицу. Глубоко вздохнула. И я вдруг заметила, что на усталом лице блеснули слёзы.

От этого стало почему-то ужасно неуютно, как будто я подглядывала за чем-то очень личным.

— А помнишь, как Амрис… — она говорила чуть выше, чем раньше, будто у неё срывался голос, — как он придумывал ритуалы? Чертил их прямо в гостиной, а потом стелил сверху ковёр! Тогда ещё не было всей этой ерунды про «запретное», и он разрезал пространство из своей башни и говорил с Бездной, и они смотрели друг на друга часами, смотрели, смотрели… и он записывал желания письменами в ритуальном круге, ставил стеклянные колонны и резал в них знаки, и мечтал о мире, помнишь? А мы с тобой стерегли дверь, чтобы этого не увидел никто из студентов.

Синие глаза отражались в стёклах брошенных на столике очков, и блики прыгали по гобеленам.

— Да-а, — с небольшой заминкой «вспомнил» лунный. — Я предлагал повесить на дверь кастрюлю с ложками, чтобы всё загремело, и Амрис успел разобраться сам?

Юта покачала головой. Она смотрела на Дезире остро и с немного печальной улыбкой. И сказала медленно:

— Ты не Филипп, верно?

Меня будто холодной водой окатило. Я сидела на иголках, напряжённая, закаменевшая, — но она, кажется, не сердилась. Только улыбалась всё так же мягко и чуть печально. И смотрелась ровно в голубые глаза Дезире.

— С чего ты взяла? — неуклюже рассмеялся он.

— Филипп сказал бы, что всё было иначе. И не стал бы появляться здесь в этом лице.

— Я… я не помню, Юта. Я не помню ни единого своего имени. Это значит — я… заблудился? В свете?

Юта кивнула, промокнула уголок глаза платком:

— Я так и поняла.

xxxiii.

Что делает тебя — тобой?

Таких вопросов не принято задавать среди двоедушников. Ты просто здесь; зачем-то пришёл, схватил за хвост свою дорогу и шагаешь по ней, вглядываясь в виды вокруг. Ты и есть, по самому большому счёту, пыль на своих сапогах; ты из своей дороги сделан, она проросла в тебя, она вьётся и вьётся, пока не оборвётся однажды. Ты можешь только идти — и дышать сотнями запахов из мира вокруг. Ты — узор в ковре мироздания; частичка бытия, из каких собрана вселенная. Вот твоё место, вот твоя роль, и любая из них хороша.

Колдуны, я знаю, сказали бы иначе. Нет никакого тебя; есть капля крови Рода, текущая из прошлого в будущее. Ты продолжаешь великие дела и идёшь к поставленной столетия назад цели. Уж постарайся не опозорить своих достойных предков!..

А дети Луны дают совсем другой ответ.

— Ты — это твоё имя, — объясняла Юта, переставляя мебель к стенам и скатывая ковёр. Она казалась рассеянной, но говорила уверенно и очень внятно, ровными лекционными интонациями. — Вы знаете, должно быть, что у нас несколько разных имён?

Девять, так же ровно продолжала Юта. У всякого дитя Луны девять имён, и большая часть из них — тайна, доверенная одному только свету.

Всё дело в том, что ты — лишь искра разума, запертая в презренной оболочке телесности; капсула «я»; чистое сознание вне времени и пространства. Ты и есть — всего лишь осколок безграничного света, но свет нельзя поймать в банку — и равно так же нельзя заключить в имя.

Ты и сам бесконечен, знаешь? Ты можешь быть кем угодно, и глаза твои открыты любой грани вселенной. Ты космос; ты воля; для тебя нет ни правил, нет ни границ. В тебе — тысяча лиц: сегодня ты плачешь над мёртвым котёнком, а завтра обрушиваешь на город неукротимое пламя.

Нет таких слов, что могли бы описать тебя, как нет слов, что раз и навсегда объяснили бы вселенную.

И имена — они и ключи к бесконечности твоего света, и личная тюрьма, из плена которой рвётся любая душа.

Есть имя первое, то-что-дано-по-поступкам: так рыцаря с сияющим мечом назвали Усекновителем, а женщину, открывшую перевал в лунные земли — Проводницей. Есть имя второе, то-что-известно-всем, то-которым-тебя-назовёт-враг, то-что-отпечатано-в-подписях: имя социальное, которое едва-едва резонирует с сутью, пока не становится привычкой и незыблимой основой повседневности.

Ещё есть имя, которое знают только близкие, и имя, которое звучит в твоих снах, и имя, которое скукожилось в твоей тени, и имя, которое ты сам предпочитаешь не знать.

А ещё есть имя девятое, то-что-дано-при-рождении. Оно хранит в себе твоё прошлое.

Оно хранит в себе твою память — и стоит между тобой и бесконечным светом.

— Заблудиться в свете, — медленно сказала я, глядя на Дезире расширившимися глазами. — Это значит — забыть свои имена? Забыть… девятое имя?

Юта поправила очки:

— Это будет избыточным упрощением. Вы смешиваете следствия и причины, взаимосвязи и корреляции…

Однажды мы возвращаемся в свет и становимся с ним едины, — как узкий канал, вильнувший на время в сторону, но сдавшийся затем зову великого потока. Тогда твоя суть омывается светом, пока не остаётся одна лишь самая чистая искра, и эта искра — часть космоса, и вместе с тем — сама полна звёзд.

Ты растворяешься день за днём. Ты забываешь; ты очищаешься. Заблудиться — значит уйти достаточно далеко, чтобы больше никогда не вернуться.

Тот, кто заблудился, не имеет больше имён, потому что нет в нём больше того, что требовало бы названия. Нет больше того, что приковывало бы к телесности; нет пустых рамок и придуманных кем-то ограничений; нет образа мыслей, нет привычек, нет личности, — один только свет.

В каком-то смысле мы стремимся к этому. Не так ли?

— Если он не помнит имён, — настаивала я, хмурясь, — что это значит? Это плохо? Насколько это плохо?

Юта пожала плечами и улыбнулась всё той же мягкой улыбкой. Нет, мол, ничего по-настоящему плохого, как нет ничего по-настоящему хорошего; все мы — частицы космоса, кружащиеся в бесконечном танце, пылинки, вальсирующие в столпе изначального света. Тот свет преломляется в одиннадцати линзах, и в игре бликов нам кажется то, что мы считаем реальностью; мы слепы, и оттого не видим истинного сияния, определяющего самую суть вещей; мы обращаемся к формам света, когда составляем заклинания, но все людские чары ограничены мышлением, и оттого настоящая магия…

— Заблудившиеся, — перебила я, сжав кулаки, — я слышала, их лечат. Где-то на островах. Так?

Юта перебирала в шкатулке какие-то светлые палочки, и её пальцы на мгновение застыли в воздухе.

— Некоторые из них отправляются на остров Бишиг, чтобы раствориться в свете… в должных условиях.

— Разве лунному лучше там, чем в друзе?

— Там… Ох, Олта, вы извините. Это непростой вопрос. Я понимаю, для вас всё это звучит очень ново, вам может казаться, что открытость свету — это вроде болезни. Но это природа, понимаете? Люди стареют, дети Луны уходят в свет. Кто-то раньше, кто-то позже, кто-то легко, а кто-то — в страхах и буйстве.

Меньше всего Дезире был похож на умирающего. Меньше всего было похоже, чтобы он растворялся где-то или чего-то боялся. И всё равно у меня отчаянно потели ладони, а в горле застрял огромный колючий ком.

Юта тем временем выбрала одну из палочек, которая оказалась голубоватым, чуть светящимся мелком, и принялась чертить на полу круги, нашёптывая что-то себе под нос. Линии у неё выходили такие ровные, словно их рисовала машина, а не человек, а вязь знаков получалась плотной-плотной.

Наконец, она установила треногу с головой в центре, отошла в сторону, оглядела критически своё творение. Лизнула палец, стёрла с пола лишний штрих. А потом развела руки — и запела.

Все волоски на моём теле встали дыбом. На коже заискрилось что-то, резко запахло озоном, в ушах — назойливый стеклянный звон. Очертания предметов поплыли, размылись, будто чудовищный поток силы исказил не пространство даже — самую суть вещей; зверь внутри зашипел и заставил меня попятиться; я вжалась в стену, вцепилась пальцами в гобелены, вгрызлась зубами в щёку, чтобы не заорать.

Бамм!

Чайный столик выцвел, как поднесённая к огню картинка, почернел и стал пустотой. Роспись с фарфоровых чашек стекла цветными пятнами на пол, собралась в сияющую радужную кляксу. Всё закружилось, будто вокруг кольца поднялся ураган, уносящий с собой блики и тени.

Только ветра не было. Духотой давило грудь.

Бамм!

Узоры будто всасывали в себя краски. Пронзительно зазвенел телефон, — потом его накрыла волна, и он выцвел тоже в безмолвный карандашный набросок. Линии на полу подпрыгнули, вздрогнули и засветились кипящим белым.

Бамм!

Звук застрял в ушах. Зверь скрутился в испуганный комок, вжался сам в себя, уполз в пятки и приготовился умереть. Сила коснулась меня, потянула за одежды — платье выцветало само собой, — но Юта вдруг сверкнула глазами, и хищный вихрь прошёл мимо.

Бамм!

Я сползла по стенке, закрыла глаза и заткнула уши. И сидела так мучительно долго, пытаясь заглушить стук сердца заученной наизусть молитвой, пока Юта не взяла меня за руку.

— Мы закончили, — ровно сказала она.

Ладонь у неё была тёплая, чуть шершавая, мягкая. Человеческая. Ногти опилены аккуратным овалом, на каждом тонкой кистью вырисован знак. На запястье тяжёлые механические часы с тремя циферблатами и фазами луны, на шее висят, покачиваясь, две пары очков.

Влево — вправо. Вперёд — назад. Они колебались маятниками, изредка сталкиваясь и сплетаясь шнурками. Одни затемнённые круглые, в которых Юта прятала свои глаза, другие — узкие прямоугольные, домашние, с очень толстыми выпуклыми линзами.

А глаза у неё оказались карие и почти не светились. И всё равно в них было что-то мучительно страшное, жуткое каким-то животным чутьём, — то ли оттого, что в лунных глазах не было белка, то ли оттого, что им не досталось зрачков.

— Всё… получилось? — хриплым шёпотом спросила я, загипнотизированная этими глазами.

Юта поморщилась. Зато Дезире за её спиной возмутился:

— Ничего у неё не получилось!

— Ничего?

Я моргнула. И почему-то улыбнулась.

— Абсолютно ничего.

Юта поджала губы:

— Всё-таки будет корректнее сказать…

— Вообще ничего, — обиженно продолжал Дезире. — Ни памяти, ни глаз, ни даже тела! Уж тело-то? Как вышло, что ты не знаешь, где моё тело?

Юта раздражённо дёрнула плечами.

Комната выглядела совершенно как прежде. Гобелены, цветы, бахрома. Сдвинутый в сторону столик, плюшевый диван. Мраморная голова на треноге. За окнами выл ветер, вдали что-то гремело, какие-то тревожные голоса.

— Филипп Усекновитель, — задумчиво повторил Дезире. — Ладно, если я не помню сам, расскажи ты. Юта! Что там дальше? Ты ведь знаешь мои имена!

Она молчала очень долго. Молчала — и стирала линии на полу мягкой тряпочкой.

— Это не ты больше, — наконец, сказала она всё теми же ровными интонациями. — Кривое зеркало, отражённый свет… ты изменился. И имя посмел взять другое. Как вы называете его, Олта? Дезирра?

— Дезире. Это из сказки.

— Из сказки… Ясно.

На улице снова что-то грохнуло, как будто бы по анфиладе тащили что-то тяжёлое, но я была так напряжена, что забыла сразу же, как услышала. Дезире с жаром убеждал Юту раскрыть ему тайну имён или сказать, где искать забытое тело, а Юта что-то ему выговаривала.

Потом за окнами мелькнул свет и какие-то силуэты. Шум шагов. И в дверь забарабанили:

— Комиссия по запретной магии, откройте.

xxxiv.

— Разуйтесь здесь, пожалуйста.

— …согласно международному декрету о продиводействии потенциально опасным заклинательным техникам, вы имеете право сохранять…

— Вито, Вито, не нужно. Мастер Юта, прошу извинить наше вторжение… Вы сами, конечно, должны понимать…

— Не понимаю, — холодно перебила Юта. — Что привело вас в мою друзу?

— Поступил сигнал, — торопливо залебезил тот же скрипучий голос, — вам должно быть известно, что артефакты в зданиях Университета заменили на более современные и чуткие, и на пульт… произошла ошибка, вероятно, но вы очень поможете нам, если…

— Ошибка? Ошибка?! Ратти, здесь фонит! Хуже, чем у Бишигов! Госпожа Юта, вам нужно будет проехать с нами.

— Я уверен, что должно быть исчерпывающее объяснение…

— Здесь линии, — это был новый голос, низкий и уставший. — Мастер Юта, вы позволите нам скатать ковёр?

— Селе, сходите за лампой, будьте любезны.

— Но…

— Сходите за лампой, Селе. Мастер Юта, я могу убрать ковёр? И не могли бы вы пояснить для нас природу ритуала?

— Кто ещё есть в башне? Нужно всех допросить.

— Так вот, о ритуале… вас ведь не затруднит?

— Здесь всё ясно по знакам и запахам, Кадер! Это некромантия. Она воскрешала мёртвых! Мы обязаны…

Здесь все загомонили разом, и я почти услышала, как Юта закатила глаза.

Мы с Дезире прятались в платяном шкафу. Юта запихнула меня в него, толком ничего не объяснив. В шкафу висели платья, пропахшие пылью и нафталином, старомодные и странные: с нижними штанами, подушками под юбкой, металлическими кольцами на талии и прочей ерундой; шкаф был массивный и широкий, но стоять в нём было решительно невозможно, — мешали ряды вешалок и перекладина. Я сидела внизу, отталкивая от себя ладонями скользкую атласную юбку. Мраморная голова облокачивалась на мой валенок, нос статуи утыкался мне куда-то под колено.

— Госпожа Леменкьяри отсутствует, — наконец, холодно сказала Юта. — Скатайте ковёр, но имейте в виду, если вы повредите шитьё…

Несколько минут было слышно только невнятные рваные шорохи, а затем — бормотание: кажется, неожиданные гости разбирали знаки. Затем всё тот же противный голос, который утверждал, что «всё и так ясно», хлопнул в ладоши и торжественно объявил:

— Это некромантия, уважаемая комиссия.

— Вито, у нас пока нет экспертного заключения… мастер Юта, быть может, вы сможете пояснить?

Юта вздохнула. «Придурки», звучало в этом вздохе. Она ощущалась где-то чуть сбоку, как будто сидела в глубоком кресле у дальнего окна.

— Понимаю ваше замешательство, — подчёркнуто вежливо сказала она. — Это неклассическая практика… ритуал для восстановления тока сил, не более. Вам следует откалибровать ваши артефакты.

— Такой фон!.. Это попросту безответственно!

— Вам следует откалибровать артефакты, — с нажимом повторила Юта. — Или вы полагаете, что я, мастер ритуалистики с трёхсотлетней практикой, могу не видеть границ безопасного?

— Она работала ещё с Амрисом Нгье, — шепнул кто-то. — Его-то казнили, а она ведь лунная, и жрецы…

— Тсс.

Юта не могла не услышать этой реплики, но она, очевидно, предпочла на неё не ответить.

— На этом всё, господа? — всё так же ровно спросила она. — В следующий раз пригласите с собой мастера Динта, он прекрасно владеетлунной символикой, а какая может быть без этого экспертиза? И не топчите, прошу вас. Возможно, в следующий раз вам следует также взять с собой тапочки. Также допустимы бахилы или свежие носки, господа.

— Мы направим вам уведомление по результатам экспертизы.

— Постарайтесь уж до разбирательств ничего не взорвать!

И они ушли, всей толпой. Натянули свои сапоги, хлопнули дверями. Скрипнул снег.

— Мастер Вито, — негромко окликнула Юта, когда шаги загрохотали по анфиладе.

— Чего вам?

— Сходите на кладбище, — безмятежно сказала она. — На любое кладбище, хоть бы и двоедушное. Побудьте там, повспоминайте, поплачьте. Ваш свет меркнет. Вы знаете сами: это не сделало бы их счастливее.

Он сплюнул и хлопнул дверью.

Когда я выбралась из шкафа, Юта утирала лицо платком.

— Пятнадцать лет, — ровно сказала она, хотя я ничего не спрашивала. — Пятнадцать лет назад один придурок отворил Бездну. Его старший брат, жена, новорожденный сын — все сгинули. Даже хоронить было нечего.

Она расправила платок, сложила его пополам, а затем ещё раз пополам, надела на себя домашние очки.

— Жаль его, — вздохнула Юта. — Но работает хорошо. Оперативно приехали.

— У вас теперь… у вас будут проблемы?

— У меня? Увольте.

Я зябко передёрнула плечами, вытащила из шкафа голову и села с ней на диван.

Сегодняшние Кланы — мирное, тихое государство, состоящее из десятков провинций и сотен районов, в которых все знают всех, и где никогда ничего не происходит. Войны, битвы, кровь, месть — всё это осталось в далёком нецивилизованном прошлом; куда-то туда же ушли рэкет, гетто, угнетение хладнокровных и полицейский беспредел. Даже лисы из Сыска давно уже не жрут чужих птенцов.

И всё равно были две структуры, от которых каждый гражданин старались держаться в стороне. Волчья Служба занималась всякими тайными государственными делами и какими-то ужасными преступлениями, а комиссия по запретной магии — опасными чарами.

Это была единственная по-настоящему международная организация: в руководящий совет входили колдуны и двоедушники примерно пополам и несколько лунных. Примерно раз в год Комиссия давала большую пресс-конференцию, выдержки из которых печатали во всей периодике, даже в журналах со сканвордами; представители Комиссии ездили по школам и колледжам и читали лекции, а в них раз за разом напоминали про ответственность и последствия.

Мне это всё было не особенно интересно: в школе мне худо-бедно давались наизустные формулы, а сочинять что-то своё разрешали только в спецклассе. Но, говорят, на преступления по части запретной магии не действовал мораторий на смертную казнь; ещё говорят, что в застенках Комиссии царят порядки вроде тех, что были приняты при дворе Крысиного Короля — с кровавыми пытками и чудовищными «играми» с человеческой психикой.

А эта Комиссия была какая-то… беззубая. Пришли, натоптали, поплевались — и всё?

— А это правда? — спросила я, саму себя этим удивив. — Правда? Что это — запретная магия.

— Что именно?

— Ну… ритуал.

— Давайте подумаем вместе, — усмехнулась Юта. — Что такое, по-вашему, запретная магия?

Я наморщила лоб, а потом беспомощно оглянулась на Дезире. Но лунный лежал на вышитых диванных подушках и смотрел вверх каким-то пустым взглядом.

Там, на потолке, громоздилась витая люстра с десятком каплевидных ламп, вся увешанная стеклянными подвесками. Они покачивались легко-легко, легко-легко, с тем же звуком, с которым волновался ковыль.

— Олта?

— Опасная, — наконец, выдавила я. — Которая… выходит из-под контроля?

— Вся магия опасна.

— Так она и запретна… вся?

Юта прищурилась и улыбнулась.

— У вас на валенках по кромке вышиты тиула верне берменсам, чтобы снег не засыпался в голенище. Это — не магия?

Я нахмурилась. Я не любила, когда всякие умники, играя с путаными определениями и неясными взаимосвязями, выворачивали всё наизнанку и делали вид, что так и было.

— Это обычная формула, из справочника. Это ещё мой папа…

— А формула — это не магия? Почему тогда мой ритуал вы считаете магией?

— Формулы давно составлены и проверены, — твёрдо сказала я. Юта вдруг показалась мне ужасно неприятной. — Они дают понятные результаты. А здесь вы обращались к силе, вы сами это составили и сами придумали. Это запретная магия. Если бы я знала, я бы не стала…

Я скосила взгляд на Дезире. Он так и смотрел в потолок и, кажется, думал о чём-то плохом.

— Я могла бы показать свой расчёт комиссии, приложить разъяснения и получить сертификат на чары. Они бы ни в чём не изменились, но не были бы, по-вашему, магией? Или я могла бы дописать в вашу вышивку один знак, каре, чтобы снег ещё и не таял. Такой формулы не найдётся в вашем справочнике. Будет ли это магией?

Я сцепила зубы и представила, что на Юте надет дурацкий шутовской колпак. А она только кивнула с тем же безразличным лицом:

— Подумайте об этом.

xxxv.

Всё совсем запуталось. Смешалось, скомкалось. Стало дурным, муторным сном, из которого очень хочется проснуться, — но чтобы проснуться, нужно понять сперва, что ты спишь.

А в Огице холодно, холодно и влажно, и пахнет замёрзшей рекой, и какой-то сладковатой химией, и артефакторными камнями, и трамвайными рельсами, и немножко тоской.

И магией, конечно. Больше всего в Огице пахнет магией.

Этот запах будто въелся мне в нос, прожёг в нёбе дыру и оставил на подкорке оттиск. Я провоняла ей вся; выстирала воротнички до красных рук и онемевших пальцев, но мыло так и не смогло заглушить страшный дух чего-то невероятного. Он пьянит, вворачивается в лёгкие, дурит голову.

И кажется, будто всё можно, и все дороги открыты, и там, за поворотом, может быть всё, что угодно, и нет никаких границ, и нет рамок, и нет смысла, и за поворотом дороги одно лишь бесконечное поле ковыля.

Наверное, Меленея — та, что из детективов, — была бы в полном восторге. Она была, как и положено героине, совершенно бесстрашная и бойкая, дерзила начальству и без малейших сомнений лезла в канализационный люк, в темноту труб и тоннелей, потому что там видели какую-то тварь с щупальцами, и эта тварь задрала трёх человек.

Она была бы в восторге, да. А я…

Я была, конечно, в ужасе.

— А что, если, — я старалась говорить легко, но поняла по выражению синих глаз: мне не удастся его обмануть, — что, если я тоже заблудилась?

— Ты? Где?

— Не знаю, — я улыбнулась кривовато. — Где-нибудь. Мы же тоже… где-то. Наши дороги. А дороги — это, говорят, и есть мы. Я ведь… не должна была уезжать, да?

— С чего бы? Дороги ваши — они же не цепи?

— Наверное…

Мы сидели вдвоём на узкой кровати: я и голова. Дезире опирался на распахнутый чемодан и глядел прямо мне в лицо, а я подобрала под себя ноги и расчёсывала волосы, постепенно продвигаясь гребнем всё выше и выше. В этом было что-то убаюкивающее, успокаивающее, хотя от неудобной позы ныли плечи; пальцы перебирали то тяжёлые тёмные пряди, то невесомые хрустальные нити из лунных искорок, — они мерцали странной пеленой и охотно тянулись к рукам, пропуская при этом сквозь себя расчёску.

— Я не туда свернула, — повторила я, перекидывая половину волос вперёд. — Да ведь? Надо вернуться. Наверное, Юта всё-таки…

Я вздохнула и замолчала.

Юта отказалась держать у себя голову, и объяснять свой отказ тоже отказалась. Дезире принял это как-то очень легко, мол, не хочет — и ладно, а я пыталась уговаривать и давить на жалость.

Обиделся рыцарь почему-то не на неё — на меня.

— Или, если хочешь, заберу тебя тоже… в Марпери. Могу даже шпаклёвку купить гипсовую, и как-нибудь тебя, ну… приделать на место?

— В реку лучше выкинь, — проворчал Дезире.

После встречи с Ютой он бывал иногда задумчивый и мрачный, и, как я ни пыталась его тормошить, отказывался говорить, почему.

— Ты что-то… вспомнил? — спросила я тогда.

— Ничего нового, — уклончиво ответил он.

И вот теперь он опять посмурнел и обиделся, как будто я не с Ютой его оставить предложила, а в землю закопать.

— Мне нужно вернуться, — горячечно повторила я. — Но я пойму, если ты не захочешь. И если Юта…

— Куда вернуться?

— Домой. Мне нужно домой. Там моя дорога, там…

Я дёрнула гребнем колтун и опустила руки.

— Там… ничего не осталось, да?

Дезире молчал.

С ним хорошо было молчать, — даже вот так, в пронзительной жуткой пустоте, в которой всё потерялось и спуталось, не осталось ничего верного и ничего надёжного, одна только муть и запах магии.

— Я… потерялась, — жалобно сказала я. — И как теперь?.. И что?..

А Дезире сказал только:

— Всё будет хорошо.

Но всё не было хорошо.

Быть в городе проездом и пытаться в нём жить — ужасно, нестерпимо разные вещи. Пока мы катались по Кланам, выходили на случайных станциях и могли идти, куда глаза глядят, вокруг не было ничего верного — и это было как будто почти нормальным, эдакой частью детской игры, и всё выходило как-то легко и весело.

Теперь же вместо красот и впечатлений стали вдруг важными совсем другие вещи. Огиц был огромной чёрной дырой, которую я населяла потихоньку образами: мои ноги узнавали, как взобраться на Сиреневый холм, руки привыкали к узким местным билетам, нос — к растревоженным ветром запахам. Я всё ещё не дошла до планетария, зато узнала, где можно купить кефир, и это была маленькая трудная победа в длинной череде таких же невидимых достижений.

Дезире утверждал: я могу тратить его деньги, как вздумаю, и открыть на них своё ателье, или и вовсе бездельничать, покуда мне не надоест. Но я уже знала, что это на самом деле не его деньги: Юта пожурила мягко, что ей придётся теперь отчитываться, что за неизвестное лицо получило вдруг доступ к одному из университетских счетов. А ещё сидеть без дела было куда страшнее, чем пытаться найти себе хоть какое-нибудь.

Я устроилась на маленькое городское производство, гордо называющее себя «лабораторией»: швей и конструкторов здесь было примерно пополам, и шили только совсем небольшие пробные партии, требуя при этом идеального качества. Платили хорошо, но работы были совсем мало, а в цеху все были какие-то злые и заранее недовольные, так что даже приятно было уйти раньше времени. Дезире придумал моим коллегам меткие дурацкие клички, по девять штук на каждого, и от этого работать было как-то веселее.

Через неделю после встречи с Ютой мы — я и голова — съехали с гостиницы в наёмные квартиры. Длинное здание тянулось вдоль забирающей вверх улицы, и полы в нём были ровные, а окна — почему-то скошенные. Домовладелица категорически запрещала всё, что казалось ей шумом, зато в холле стоял телевизор, и по нему показывали немые фильмы. По утрам я выносила Дезире туда, устраивала среди кашпо с цветами и оставляла так, а вечером он пересказывал мне самые интересные из сюжетов. Фильмы частенько повторялись, но в холле бывали и другие жильцы, и Дезире подглядывал и подслушивал, явно получая от этого какое-то странное удовольствие.

— Тебе нужна компания, — сказала я ещё неделю спустя, когда кое-как освоилась и почти смирилась, что вот эта ужасная, странная пустота вокруг будет моей жизнью. — Я слышала, у лунных здесь есть дворец, и там, наверное…

— Этого только не хватало.

— Но они… не обязательно ведь они все на жрецов работают? И кто-то из них мог бы помочь тебе вспомнить, и тогда…

— Да вот ещё.

Я сходила как-то вечером посмотреть на тот дворец. Он оказался высоким и странным, будто и правда — друза, кристалл с ровными-ровными гранями, висящий над рекой, а вокруг — лёд и голубые ели, подметающие собой небо. Там дышалось тяжело, как будто облака давили на плечи. Может, потому Дезире и не торопился?

— Зачем цепляться? — сказал Дезире, когда я прочесала волосы до конца и начала делить их на пряди будущей косы. — Прошло, да и ладно. Что за разница, какие были у меня имена?

— Но Юта…

— Юта много умничает. Ты придумала мне новое имя, а потом на него нарастут и другие, и всё будет тоже новое. Это как будто ураган…

Как будто ураган, говорил Дезире, пока я плела косу, — а серебряные блики плясали у меня в волосах. Как будто ураган залетел в твой лес и оторвал тебя от дороги. Так ведь бывает, разве нет? Или что же ты — никогда не видела ураганов?

Он покрутил тебя, встряхнул — и кинул куда-то. Места незнакомые, а дороги и вовсе нет; но это же не значит, что тебе не стоит никуда идти? Что это, если не новая дорога? Что это, если не новая жизнь?

Мы сделаны из дорог, из памяти крови, из имён, — да хоть бы и из чистого света; в чём смысл быть сделанным из прошлого, если вот он ты, чистая искра, обнажённая суть, и вокруг тебя — бесконечность?

Возьми, что захочешь. Стань, кем захочешь. Не в этом ли, в конце концов, смысл?

Меня учили не так, но Дезире говорил с жаром и с чувством, и я не могла ничего ему возразить. Но он прервался сам, — отвлёкся от всех этих «ничего не хочу вспоминать», нахмурился вдруг и спросил:

— Олта, а что это звенит?

— Звенит? Где?

— Не звенит?

— Я не слышу.

— О. Наверное, это у меня в ухе. Да вот и перестало. Всё в порядке.

— Дезире, может быть…

— У тебя такие красивые волосы…

Я ждала свою пару, конечно. Куда бы ни вильнула моя дорога, — не может же быть, чтобы мы никогда не встретились? Может быть, теперь я стала даже к этой встрече ближе. Чем ещё править Полуночи, если не мелкими невероятными шансами?

Синие глаза мерцали таинственным, странным огнём. В них не было ужасной силы, и говорил Дезире — как обычно, без потусторонних певучих интонаций.

Но я всё равно не могла перестать смотреть. Он был — беспамятный лунный в мраморной голове; он был — последняя опора и вместе с тем горящий в темноте фонарь.

— Всё будет хорошо, — тихо повторила я и облизала губы.

А наутро он исчез.

xxxvi.

Сейчас стыдно признать, но я поняла не сразу.

Наверное, я должна была услышать как-то, узнать в первом движении воздуха, почувствовать чем-то тонким внутри. Но я так привыкла засыпать и просыпаться рядом с ним, что странный рыцарь, не помнящий своего прошлого, стал незыблемой частью бытия, — и утром, наткнувшись на пустой мраморный взгляд, я подумала только, что лунные, оказывается, тоже иногда спят.

Поплескалась у умывальника, сжевала галету, заплела свежую косу. Повертела ручным зеркальцем, любуясь тем, как стеклянные искры разбрасывают блики по лицу. Обвела бледные губы ярко-красной помадой.

Чмокнула, расшалившись, мраморную щёку — остался яркий отпечаток — надела новое пальто и ушла на работу, улыбаясь капризному местному небу.

Наверное, мне снилось что-то хорошее, — может быть, то и не мои были сны. От реки шёл запах весны, крыши сбегали на дорогу капелью, и мой ленивый по зиме зверь мягко щурился где-то внутри.

Я вернулась ещё засветло, а голова так и лежала на кровати, утопая мраморными глазами в одеяле. В них не было синего света, и жизни в них не было тоже.

— Дезире?

Он не ответил.

— Ты что, и правда спишь?

Голова лежала пустая, холодная. Он никогда и не дышал раньше; он всегда оставался — выглаженный камень; но он был живой. А теперь его не было.

— Ты всё-таки научился ходить между глазами, да? Молодец! Так, конечно, будет гораздо лучше. Может быть, ты даже вспомнишь, где забыл своё тело.

Я поправила голову, чтобы стояла ровно. Потом, прикусив губу, ещё раз и ещё. Впустую сжала кулаки и заставила себя расслабить пальцы. Нахмурилась. Перебросила косу вперёд, покрутила кончик. Стёрла платком след от помады.

Он ведь не мог бы уйти — не попрощавшись?

Нет, нет. Этого, конечно, не может быть. Наверное, он просто не ожидал, что я вернусь так рано. Он ждал меня — ко скольки? Часам к семи? Должно быть, он к семи и вернётся; откроет глаза; расскажет восторженно о том, как хорошо глазеть на город из флюгера на ратуше, или из бюстов на аллее ректоров, или и вовсе он, может быть, успел дотянуться до самого моря и смотрел, как кружат чайки над сизой водой.

Я его тресну, конечно, по бесчувственной мраморной башке, а он засмеётся, что я паникёрша и всё придумала. Так всё и будет, да. Всё будет именно так. И мне тоже покажутся сразу нелепыми и смешными все эти мысли, которые…

Все эти мысли, которых и вовсе нет в моей голове!

— Ладно, — сказала я бодро, — ты пока погуляй. А я к весне хотела платье себе сшить, новое. С рукавами-фонариками и косой юбкой.

Я взялась рисовать наброски и задумывать лекала и занималась этим несколько часов, хотя работа не шла: я то и дело отвлекалась, оглядывалась на кровать.

Но Дезире не вернулся.

Не вернулся он ни в семь, ни в восемь, ни даже в девять.

К десяти я изгрызла ногти и съела губу так, что стало больно улыбаться. Попыталась лечь спать, но ворочалась и вздрагивала от каждого гремящего по улице трамвая; свернулась клубком под одеялом и лежала, поглаживая кончиками пальцев мраморный нос; тихо плакала в подушку, сама не знаю — почему.

Когда солнце лизнуло ветхие шторы, глаза рыцаря всё ещё были белыми, мраморными.

Тогда я, всё ещё не желая верить, написала ему записку и поставила так, чтобы её никак нельзя было не заметить. «Пожалуйста, дождись меня, — написала я, так и не придумав ничего умнее. — Я переживаю».

Но вечером, когда я торопливо стряхнула с ботинок снег и подошла к столу, не раздеваясь, Дезире всё ещё не было.

Был вторник, и Юта вела углубленный практикум по каким-то там ритуалам, — его проводили в обитой металлом лаборатории на подвальном этаже учебного корпуса. Группа студентов, все преисполненные собственной важности, чертили на полу что-то совершенно невероятное, а Юта сидела на высоком вращающемся стуле и чему-то загадочно улыбалась.

Меня, конечно же, сперва не хотели пускать. Но лицо у меня было, надо думать, страшное, потому что ассистент всё-таки поскрёбся в стеклянную дверь и окликнул Юту.

— Ничего без меня не трогайте, — весомо велела она студентам. — Олта? У вас возникли какие-то дополнительные вопросы?

— Да, — мрачно сказала я.

И вытащила из сумки голову, поставила её прямо на коридорный пол.

Кажется, на нас кто-то смотрел — ассистент, по крайней мере, а ещё студенты и пухлая тётка в огромных жёлтых очках. Мне было плевать на них всех.

— Не уверена, что понимаю вас, — ровно сказала Юта. — Подождите меня в кабинете, Карлос, проводи, пожалуйста. Я закончу занятие, и мы обсудим все… возникшие сложности.

— Его нет уже больше суток. Может быть, вы…

— После занятия. Карлос?

— Он ведь ваш друг!.. Неужели вы…

— После занятия.

Ассистент попробовал взять меня за руку, но я выдернула ладонь и принялась запихивать голову в сумку.

В приёмной мне предложили сесть, но я не могла сидеть, так и бродила по ковру туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда, нервно оглядываясь на крупные настенные часы с золочёными стрелками и снова вгрызаясь в собственные губы.

Может быть, ничего и не случилось на самом деле. Может быть, я сама себя накрутила, а Дезире просто нашёл себе другие глаза, краше прежних, и болтает теперь с какой-нибудь другой двоедушницей, и всё тоже — обо всякой ерунде.

А может быть, случилось что-то ужасное. И я была дура, полная дура, что не заметила сразу. Может быть, из-за меня теперь…

Негромко стукнула дверь, щёлкнул замок, — Юта переступила через влажноватую траншею, вытоптанную мной в ковре, села за стол, вздохнула, выдвинула ящик. И принялась невозмутимо, подчёркнуто медленно протирать салфеткой очки.

— Он исчез, — твёрдо сказала я, сцепляя пальцы перед собой. — Глаза потухли вчера утром, он с тех пор не появлялся. Вторые сутки!.. А Дезире…

— Дети Луны перемещаются между глазами, — спокойно сказала Юта. — Как вы, должно быть, знаете. Это естественно.

— Но Дезире этого не мог!

— Должно быть, смог.

— Он никогда не ушёл бы, не сказав мне…

— Вы в этом уверены?

Я открыла рот, а потом закрыла.

— Он не стал бы…

Юта снова вздохнула. Прикрыла глаза ненадолго, затем — надела очки, и произнесла отвратительно мягким тоном, каким взрослые говорят болеющим детям разные неприятные вещи:

— Олта, милая. Присядьте.

Я набычилась:

— Я постою.

— Присядьте.

Я пинком выдвинула стул и села. Юта сняла очки, сплела пальцы у себя под подбородком, — глаза её светились надмирной мудростью и вечным принятием.

— Олта, мне очень жаль вас огорчать. И, полагаю, я совсем не та, кто должен был бы вести этот разговор с вами, и с моей стороны не совсем корректно… впрочем, не вижу других энтузиастов… н-да. Видите ли, Олта, вы… извините, пожалуйста, что я вынуждена сказать это… вы всё-таки двоедушница.

— И что теперь?

— Он дитя Луны, — терпеливо сказала Юта. — Он не должен перед вами отчитываться. Я не хочу, конечно, сказать, что вы в чём-либо ниже, но…

Было вполне очевидно, что именно это она и хотела сказать.

— Некоторые лунные общаются с людьми, пока их это развлекает. Если вы не его хме… вы ведь не его хме?

— Мы с ним друзья, — нахмурилась я. Юта с этими её мягкими интонациями и «понимающим» лицом выглядела мерзко до тошноты. — Но ладно я! Вы же тоже его друг, вы же знаете, что он… вы же наверняка можете как-нибудь… проверить? Что с ним всё в порядке? Я же не пытаюсь заставить его сидеть в этой голове до скончания веков, но что, если с ним что-то… что-то случилось?

— Олта, милая. С детьми Луны никогда ничего не «случается».

О, я могла бы поспорить с ней. Я могла бы припомнить ей и лунного, долгие месяцы запертого в мраморной статуе на пустом склоне, и брошенную девочку, ищущую знакомые лица через фантики, и даже её саму, так зацикленную на иллюзии контроля над абсолютно всем; но я ведь, в конце концов, «низшее существо», пыль под ногами великих детей Луны, кто станет меня слушать?

— Проверьте! Вы же можете проверить?

— С чего вы взяли?

— Ваши ритуалы. Что, нет ни одного подходящего? Просто убедиться, что он…

— Не ушёл в свет. Вы это хотели спросить?

Я кивнула и облизнула губы. Юта снова принялась протирать очки, хотя вряд ли с прошлого раза они успели испачкаться.

— Видите ли, Олта… мы и есть — свет. И если свет становится светом… ни один ритуал не покажет вам, что что-то изменилось. Здесь нет события. Мы никогда не можем знать до конца, чем занята та искра, что составляет нашу суть.

— И что тогда делать?

— Попробуйте помедитировать, — невозмутимо предложила Юта.

— Вы издеваетесь?

— Нисколько. Медитация даже… зверолюдям позволяет достичь тех тонких пластов бытия, где путешествует сознание детей Луны. Может быть, так вам станет яснее. В целом же я советую вам вернуться к своим делам. Если вы не его хме…

Я сцепила руки до боли. Почему-то было очень холодно, как будто в университете вдруг разом отключили отопление.

— Я не предлагаю вам забыть его, — с мягкой, кислой на вкус жалостью сказала Юта. — Это было бы нечутко с моей стороны. Но, Олта, милая. Даже если он забыл все прочие имена, он всё ещё Усекновитель. Если он ушёл — быть может, его позвали. Тогда он сделает то, что должно, и уснёт.

— Вы же друзья! Он помнил вас… другом. Как вы можете так просто…

«Это всё человеческое, — говорили глаза Юты. — Глупое и пустое.»

Сама Юта молчала. Но мне всё равно хотелось плюнуть ей в лицо.

xxxvii.

«Я не предлагаю вам забыть его. Это было бы нечутко».

Нечутко. Нечутко, за ногу её растак! Дети пресвятой, морочки её подери, Луны! «Не хочу сказать, что вы в чём-то ниже…»

О, я кое-что понимала в «ниже». Я бывала в местах, из которых ниже падать было уже некуда. Я из самой простой семьи, не вышла зверем, не получила толкового образования, носила драную шубу, жила в насквозь прогнившей дыре на самом краю мира — и даже не встретила пару. В моём доме не было электричества, — в наш-то просвещённый век! — и несколько лет я только и делала, что читала третьесортные романчики и убирала дерьмо.

Я была из тех, кто смотрит как будто со стороны, но на самом деле снизу вверх — на лунных, на колдунов, на приличных зверей, на случайных путешественников, сорящих деньгами, на жителей больших городов и владетелей серьёзных, важных судеб. Нам говорили: пойди и возьми; борись и сражайся; будь достоин дороги краше и больше; будь сильнее, в конце-то концов, что ты сидишь, как приклеенная?

Какой бы ни была дорога, как попасть хоть куда-то — если никуда не идти?

Я помню: мне было больно слышать такое. И обвинительные статейки в газете, полные пафосных злых слов о том, как правильно жить, летели мятыми в сортир раньше всех прочих листов. У меня было порядочно оправданий и порядочно оптимизма; я бегала по фабрике заводной куколкой, прятала взгляд в строчках и пуговицах и знала твёрдо: всё однажды изменится.

Наступит тот самый день, и мир перевернётся. Всё станет совсем иным; всё станет лучше и чище; и я тоже стану другая. Я встречу свою пару, и мы полюбим друг друга, потому что пару нельзя не любить. Я расскажу ему все свои сказки, я буду его очагом и светом в фонаре, оставленном на окне на ночь; он будет мне опорой и надеждой; мы поставим свой дом, большой и светлый, с коньком на крыше, и в сентябре на летней кухне будем варить вместе варенье из паданок. Я стану работать в ателье с витринным окном и поставлю дома раздвижной манекен, чтобы накалывать на нём драпировки, я подарю ему всю свою нерастраченную нежность, и тогда…

Вот тогда она и будет — настоящая жизнь.

«Вы всё-таки двоедушница», сказала лунная, сверкая из-за очков своими мудрыми глазами. Она имела в виду, должно быть, что-нибудь умное, но я могла понять эти слова только самым простым способом из всех.

Ты двоедушница, Олта, а, значит, тебе отмерено место. Оно выбрано для тебя и по тебе, и не смей сказать, будто оно тебе не подходит. Ты должна быть достойной своей судьбы; ты должна стремиться к лучшему и большему; и вместе с тем ты никогда не получишь ничего по-настоящему великого, потому что великое отмерено кому-то другому. А ты — это всего лишь ты, и ты ждёшь, пока что-то изменится.

Я могла бы сказать, что не выбрала ничего из этого. Но кто бы стал меня спрашивать, и кто бы стал меня слушать? Полуночь каждому из нас отмеряет дорогу по размеру; и если ты не смог ничего в своей жизни добиться — значит, ты и не представляешь из себя ничего особенного.

У нас говорят: всякая нить в ковре мироздания важна; без них не стало бы полотна, которое составляет вселенную. Если кому-то написано судьбой блистать и добиваться, если чья-то дорога ведёт через цветущие поля и мимо гневливого морского берега, если чья-то дорога несётся вперёд и складывается в причудливейший из узоров, — значит, кому-то отмерено быть тому узору фоном и плестись многие годы по разбитой грунтовке меж двух чахлых полей. И всякая нить важна, безусловно; но одну из них можно выдернуть и вовсе того не заметить, а другая…

Есть другие судьбы. Большие, красивые, яркие. Дороги тех, кто стоит за спинкой кресла Волчьего Советника, или и вовсе в таком кресле сидит. Дороги тех, кто видит больше, кто смотрит дальше, кто изобрёл что-то замечательное или сделал что-то великое. Это им стоило бы встретить однажды лунного и говорить с ним не о тряпках и не о радио, а о чём-нибудь… соразмерном.

Зачем я полезла во всё это? Сколько раз мне сказали — не суйся не в своё дело и не выёживайся! Никогда не выходит ничего хорошего из того, что человек пытается хапнуть то, что вовсе ему не предназначалось. Нашлись бы другие, кто сделал бы с этим лунным… что-то верное. Чтобы потом его позвали, и он кого-нибудь там… усёк.

Ты-то в этом всём, Олта, зачем?

Зачем ты… вообще?

Зачем ты уехала — ведь могла бы остаться в Марпери? И ждать там, год за годом ждать, чтобы наступило будущее, и чтобы ты сама оказалась этого будущего достойной. Почему ты взобралась к перевалу и о чём думала, когда смотрела на стеклянные врата и на серебряный ковыль, баюкающий в своих волнах свет? Что за странная нужда загнала тебя на склон над туманной просекой, что за глупая надежда заставила тебя говорить с великим, как будто ты имеешь на это право?

Мысли — хоть и запоздалые, — были хорошие, правильные. Неприятные, как часто бывает с правильными мыслями. Они жгли внутри до тошноты, до болезненного спазма за грудиной, как будто желудочный сок решил протопить себе дорогу сквозь лёгкие к самому сердцу. И от этого — и от тупой, никому не нужной злости, — я тяжело впечатывала пятки в мокрые ступени и по длиннющей лестнице взобралась наверх, даже не запыхавшись.

Их был — полный котелок каши, этих мыслей. Они спутались, смешались, слепились в тошнотворный склизкий комок, склеенный из противоречивых ингредиентов. Я убеждала себя в том, что должна бы знать своё место, и сама с собой спорила; я злилась на тех, кто смел чего-то требовать, и корила себя, что столько лет сидела безо всякого движения. Где-то там, между этими крайностями, должна была быть какая-нибудь правда.

Или, может быть, никакой правды никогда не было.

Где они все — важные и великие, которые знали, как должно? Где они были, когда рухнул мой мир? Где они были, когда синеглазый лунный проснулся на пустынном склоне и смотрел неделями, как тонут в тумане линии ЛЭП и выплывают из него лишь затем, чтобы опять утонуть? Где они были, когда одинокая девочка вырезала знаки на мёртвом дереве, стоящем среди серебряного ковыля? Где были они все?

Может быть, всё должно было быть иначе. Но уже есть — как есть; ураган выкинул меня здесь, отсюда и идти дальше.

Может быть, Полуночь не отмерила мне ничего по-настоящему важного. Зато мне не всё равно, как этой нафталиновой курице, что стало с моим другом. Зато я не отмахнусь и не скажу, что его беда — не моего ума дело, как он сам ни разу не отмахнулся ни от моей глупой мечты, ни от моих слёз.

Я умею это ценить. И даже если всё это было дурацкой игрой в человечков, пусть лучше я ошибусь сейчас, чем зазря в это поверю.

Что я могу сделать? Ничего не могу; тут Юта правильно сказала. Но у Дезире были бы идеи. У него всегда были идеи, одна другой страннее; он вообще, кажется, считал, что «невозможно» — это бессмысленное слово, придуманное не иначе как в шутку.

Ноги несли меня сами, — так бывает с моими ногами, и частенько они и правда справляются лучше, чем если бы я принимала участие в навигации. Вот и теперь они вынесли меня к швейной лаборатории, где по вечернему времени свет горел только на проходной.

Старушка-дежурная подняла голову, когда я вошла, — но её руки не замедлились ни на миг: узловатые пальцы быстро-быстро стучали спицами. Я тряхнула головой, и стеклянные брызги в волосах рассыпались по-новому.

— Уже не работаем, — проскрипела старушка и опустила глаза на вязание. Между пяти спиц был распят ярко-красный носок.

Я снова тряхнула головой и попросила бумагу и ручку; сложила заявление пополам и ещё пополам; отдала дежурной — и почувствовала, как скатывается с плеч что-то одно, а ложится на них — что-то другое.

xxxviii.

Верно говорят в старых сказках: утро яснее вечера. То, что в сумраке кажется игрой коварных страшных теней, в жёлтом свете встающего солнца становится понятным и простым.

Я — и ничего не могу сделать? Конечно, могу; а что какие-то из этих вещей куда страшнее, чем мне бы хотелось — так и что с того.

Решение пришло легко и само собой. Может быть, я вспомнила рассказы швей о старом помещении, в котором лаборатория квартировала до переезда и которое сдали теперь сумасшедшей ведьме; может быть, видела краем глаза двуцветные плакаты, развешанные по трамвайным остановкам здесь и там; а, может быть, что-то во мне помнило, как отец убеждал, что нет никакого проклятия.

— Она взяла меня за руку, — говорил он немного заплетающимся пьяненьким голосом, — и у неё были такие глаза…

Страшно, но я стала забывать папин голос. Зато помнила ладони, шершавые и сухие, и твёрдые мозоли на пальцах, и то, как он подслеповато щурился, с каждым годом всё сильнее, но раз за разом отказывался надевать очки.

Он не любил говорить о проклятии. Дома и верили в него, — трудно не верить, видя одинокую тётку Сати и зная всю вереницу имён, которые она поминает перед свечой, — и вместе с тем не верили: проклятие обозначало всё то плохое, что могло бы однажды случиться и что можно нечаянно накликать, если говорить о нём слишком часто.

И только папа отмахивался: нет никакого проклятия, и Олта обязательно встретит свою пару.

Потому что папа осмелился спросить — и получил свой ответ.

— Я вижу твою старшую дочь, — скрипуче сказала старуха, цепко держа его за ладонь, — я вижу её рядом с мужчиной, и они связаны узами сильнее самой смерти.

Потом она, говорил папа, рассмеялась. И смеялась каркающим, жутким смехом, пока не выплюнула на выбеленные доски сгусток чернильной маслянистой тьмы.

Никто толком не знает, откуда взялась оракул. О ней не знают наши сказки, хотя в сказках ей самое место: Тощий Кияк должен бы зайти к ней сразу после битвы с морочками и до того, как сплести из крапивы неразрывную рубаху, которую нельзя разрубить даже закалённым в Мёртвой реке клинком.

Тощий Кияк заходил к другим знающим. Для него в сказках была старуха-смерть с костяной иглой, и прозрачная дева, видящая будущее в кругах на воде, и женщина с лосиными рогами, умеющая гадать по внутренностям мёртвых птиц. А оракула в сказках не было.

Зато она была на самом деле.

Говорят, она пришла в Лес откуда-то с юга, рождённая едва ли не из морской пены, в которую упали кровь гиганта и слёзы Полуночи. Говорят, она почти вечна и бесконечно ездит по Кланам, отвратительная и уродливая, и говорит людям о том, что она видит в их будущем. Она нигде не останавливалась надолго и могла жить хоть в пещере у болота, хоть в столичном дворце, и где бы она ни была, к ней всегда тянулись вереницей вопрошающие.

Оракул всегда и всё видела верно. И хотя иногда, говорят, картины её видений было нелегко понять, в них всегда была единственно возможная правда.

На ближайшей трамвайной остановке плакат оказался сорван, — вместо него на щите для объявлений висела яркая листовка с рекламой какой-то транспортной фирмы. Пришлось пройти вдоль путей до следующей, и там плакат всё ещё висел.

По верху шёл красно-чёрный абстрактный узор: такой получится, если вырезать из картофеля квадратные и треугольные печати, а потом налепить ими несколько дюжин оттисков безо всякого порядка. Ниже узкие, жирно начертанные чёрные буквы:

ОРАКУЛ

знает ответы.

Принимает в Огице с Долгой Ночи и до первой весенней грозы, строго по записи.

Ниже был номер телефона, и я переписала его карандашом в блокнот, в котором обычно делала наброски придуманных платьев.

Мне казалось почему-то, что кто-то сверлит затылок взглядом. Я даже оглянулась пару десятков раз, то украдкой, то резко крутанувшись на месте, — но не заметила ничего подозрительного.

Щёлк, щёлк, — это монетки упали в приёмник городского телефона. Я сжала трубку в ладони и стиснула зубы. Набрала номер — пальцы отчего-то дрожали, — и несколько долгих секунд, пока в ушах звенел трескучий гудок, против воли надеялась, что никто не ответит.

— Алло, — раздалось в трубке.

Голос был мужской и молодой, чуть хриплый и ленивый.

— Здравствуйте, — запнувшись, сказала я. — Я звонила…оракулу? Шесть, два, восемь…

— Да, — перебил меня голос, всё такой же незаинтересованный. — Я веду запись. По какому вопросу?

Все заготовленные слова почему-то вылетели из головы, а новые всё никак не собирались. Хотя, если подумать, не должна же оракул сама отвечать на телефон? Может быть, она и пользоваться им не умеет.

— Я ищу друга, — наконец, сообразила я. — Он… потерялся.

— Блондин, брюнет? — лениво спросили из телефона.

— А… какая разница?

— Оракул всегда спрашивает при поиске пропавших. Блондин, брюнет? Рыжий?

— Б-блондин. Наверное. Вы знаете, я, если честно… толком не знаю.

Это было бы сложно объяснить, если бы безымянный юноша на том конце телефонного провода пожелал знать подробности, — но вместо вопросов в трубке раздался шелест бумаги, как будто кто-то очень быстро перелистывал какие-то записи.

— Вас зовут Олта, — так же невозмутимо сказал секретарь оракула, и по моей спине ледяной волной прокатились мурашки. — Оракул ожидает вас в субботу, двенадцатого марта, к одиннадцати часам утра. Запишите адрес.

Он диктовал очень быстро. Я прижала трубку ухом к плечу и писала на весу, отчего буквы кривились и скакали по листу.

— Записали? — лениво спросил голос.

— Да, минуту… да. А… сколько это стоит? Или она… сама скажет, на месте?

Папа упоминал, что за вопрос о моём проклятии оракул попросила освежёваную свиную тушу и — отдельно — четыре высушенных пятачка. Тогда она жила на мансарде хутора, утопающего среди грушевых садов, и парное мясо пришлось везти из соседнего города. Что оракул стала делать с ним и с пятачками, папа не знал.

— Принесите с собой мерную ленту, — секретарь говорил так, как будто все эти вещи его совершенно не удивляли, — и что там вам ещё надо.

— Надо? Для чего надо?..

— Чтобы снять мерки. Она скажет сама, что требуется сшить.

— Да, — я с трудом собрала разбегающиеся мысли, — хорошо, да, я… принесу. А…

— Приходите в субботу, — перебил меня юноша, а потом его голос вдруг изменился, и в нём появился неожиданный энтузиазм: — Скажите, Олта. Вы любите театр?

Я так растерялась, что даже не сообразила, что ответить.

— Конечно же, вы любите театр! Все любят хороший театр, не так ли? Я представляю городскую билетную службу и счастлив пригласить вас на лучшие спектакли этого сезона! В театре на Садовой балетная труппа столичной оперы даёт «Некею», и билеты в партер начинаются от…

— Это оракул? Оракул сказала? Что она видит меня… в театре… на этой Никии?

— Нет, — с ощутимым сожалением признался юноша. — Для оракула я веду запись, а ещё представляю городскую билетную службу. И я счастлив пригласить…

Здесь трубка пискнула, и звонок оборвался — закончилось отмеренное моими монетами время.

Я медленно повесила трубку. Перечитала записанный в блокноте адрес и обвела пожирнее пару самых непонятных букв. В телефонную будку не пробивался ветер, и погода в Огице стояла по-весеннему ясная, а по дорогам сплошным потоком нёсся стаявший снег вперемешку с грязью, — но мне всё равно было так холодно, что я обхватила себя руками.

Она ждала меня. Оракул — ждала меня. У этого секретаря-билетёра-как-его-там были от оракула какие-то инструкции, и в нём было написано моё имя. Там было написано, что я буду искать человека, не зная точно цвета его волос, и что я могу сшить для неё…

Мерная лента! Она попросила меня принести мерную ленту.

Телефон пах металлом, краской, немного ржавчиной и десятком чужих рук. А ещё — чем-то неуловимо кладбищенским, жутким, как крошечная могила для младенца, смолянистым и тёмным.

Я никогда не слышала, чтобы оракула обвиняли в запретной магии. Говорили даже, что к ней ездят просить совета и Волчьи Советники, и видные чины Комиссии, и самые именитые из колдунов, — и что она никому не отказывает. И всё равно у слов безразличного юноши, ведущего запись к оракулу, был запах. И этот запах был ужасно похож на тот, что жёг мой нос, пока ритуал Юты обесцвечивал реальность вокруг.

xxxix.

Весна била по ушам капелью, оглушала и путала, лилась по асфальту грязными ручьями, протянула между фонарями праздничные гирлянды. Даже трамвай звенел как-то по-новому, веселее и ярче, а солнце казалось диском из раскалённого металла, скользящим по глянцевой эмали неба.

Я взяла с собой мерную ленту, несколько тесёмок, несессер с портновскими принадлежностями и два отреза ткани: тяжёлый габардин с узором филь-а-филь и нежно-розовый газ, а ещё зачем-то моточек накрахмаленного кружева, россыпь разномастных пуговиц и вшивную молнию.

И голову, конечно. Куда же без головы. Касаться её каждый раз было неловко, неудобно, как будто я делала что-то ужасно неприличное, вроде того, чтобы снять одежду со спящего без какой-то уважительной причины; я надеялась только, что Дезире воспримет это как-нибудь… иначе.

Он ведь поймёт, конечно. Он всё поймёт и не станет ругаться. Когда он вернётся, он…

Я одёрнула себя и подтащила сумку к трамвайным дверям.

Остановка называлась «Птичья сопка», и по адресу я представила что-то зелёное и жизнерадостное, и что в голых пока сиреневых кустах здесь уже запели соловьи. Сопка оказалась практически горой, с крутым, недружелюбным каменистым склоном, укреплённым бетонными блоками и металлической сеткой, а над яркими крышами одиноким росчерком кружило что-то крупное, хищное, вроде сокола. Сам район был типовой застройки, и одинаковые двухэтажные дома взбирались на сопку вереницей, различаясь только тем, в какие цвета выкрасили балконы.

Пахло водой и городом: мусорным баком, затопленным подвалом и гретым асфальтом. Ветер нёс откуда-то яркий хлебный дух, в заведении на углу разливали из крана плохонькое пиво, а грузовая машина осторожно ползла наверх по серпантину, выдыхая тёплый серый дым.

Внутри здания гуляло гулкое эхо, а на двери висел тетрадный лист:

Оракул принимает строго по записи.

Я огляделась, но нигде рядом не было часов. Помялась немного на пороге, занесла руку — и всё-таки постучала.

Дверь открылась без скрипа.

— Обожди, — велела мне ведьма. — Вон на стуле сядь и помолчи.

Она была страшна, как сама старуха-смерть с костяной иглой, и логово её было ничем не лучше. Здесь было когда-то швейное производство, но от него остались только пара разболтанных манекенов и худые рулоны плащевых тканей, составленные в углу неаккуратным шалашом; вдоль стены — продавленные стулья, все из разных наборов, на полу — вытертый ковёр, а широкий подоконник был весь заставлен свечами, ни одна из которых не горела.

Оракул была маленькая и сгорбленная, пахла намертво въевшимся в неё чужим страхом, а серые космы топорщились над сухой головой вороньим гнездом. Поверх чёрной хламиды — богатое ожерелье с перьями и камнями, блестящее фальшивым золотом, руки расписаны какими-то знаками, а на лбу вытатуирован синий контур глаза.

Пришла ли я раньше времени — или она просто не сочла нужным поторопиться, — но оракул священнодействовала: на полу перед нейбыли расставлены какие-то стаканы, банки и чашки, в которых она замешивала маслянисто блестящие жидкости. Вот одна из колб негромко пыхнула, рассыпав вокруг зеленоватые блёстки, и ведьма переложила из чайного блюдца в банку что-то тёмное и склизкое, а потом залила это что-то тремя разными растворами и навинтила крышку.

— Подарок, — хрипло усмехнулась оракул, остро глянув на меня. Серые патлы падали ей на лицо. — Не тебе, глупая. Это особый подарок, только для той, что сможет его оценить.

И она рассмеялась — хрипло и влажно. А затем снова забренчала склянками.

Я так и сидела на стуле, вцепившись ладонями в сидение, пока оракул убирала посуду: в колбы она налила воды из бутылки, взболтала и вылила в горшок полумёртвого чахлого цветка, а блюдце — разбила и ссыпала осколки в ступку. Её работа кисловато пахла чем-то химическим, едким и неприятным, но совсем не пахла магией.

Зато ей пахли свечи, и, когда она зажгла их и расставила по ковру, мне сложно было подойти ближе и не запнуться.

— Ну что же. Ты хотела о чём-то спросить меня, женщина без будущего?

— Без… будущего?

— Это будет твой вопрос?

Мой вопрос. Я пришла сюда, потому что у меня был вопрос, потому что…

— Я ищу друга, — сказала я, неловко облизнув губы. — Я принесла его голову… то есть, не его, в смысле, его, но мраморную… он лунный, понимаете? Мы с ним друзья. Он не умел смотреть никакими другими глазами, мы приехали в Огиц, а потом он пропал, и я переживаю, что он мог заблудиться, что он потерялся где-нибудь, и ему там плохо, в этих других глазах, и, может быть…

— Дай мне руку.

У неё были сухие жёсткие руки. Вся кожа исписана знаками, и даже на длинных жёлтых ногтях — символы. Оракул перевернула мою ладонь, провела ногтём мизинца по линиям, начертила в центре спираль.

Потом она выдохнула — и глаз на её лбу открылся.

— Я вижу его, — сказала оракул, искривив губы. — Его лёгко видеть, белый рыцарь с горящим мечом, проклятый своею судьбой. Я вижу, зачем он проснулся. И я вспомнила… о, теперь я помню тебя, девочка без будущего. Я помню твоё предсказание.

Я тряхнула головой, и серебряные блики от лунного украшения рассыпались по ковру.

— Мой друг. Где он?

— Он просыпается. Ты бы не спрашивала, если бы понимала, что он такое.

— Где он? Это вы видите?

Синий глаз в её лбу был открыт в саму Бездну. Из него на меня смотрел чистый космос, полный слепящих звёзд. Из него смотрело будущее, которого у меня якобы нет, и воля Полуночи, и что-то ещё — великое и непознанное.

— Я вижу его в склепе. Склепе-улитке, скрученном, как побег папоротника, и в нём лампады, свежие цветы и големы. Он лежит в саркофаге из бронзы и золота. Его глаза закрыты. Он ещё не проснулся.

— Это его тело, — торопливо сказала я. — Он не помнит, где его тело, и это… оно в склепе, хорошо, хорошо! А он сам? Где… он сам?

— Он ещё не проснулся, — повторила оракул. Руки, которыми она держала мою ладонь, казались ледяными.

— Но он… проснётся?

Она усмехнулась и сказала только:

— Я вижу, как он открывает глаза.

Долгое мгновение я думала, что могла бы спросить что-то ещё. Бездна в глубине нарисованного глаза приковывала к себе и манила ответами на тысячи незаданных вопросов, и все они были — на кончиках пальцев, в одном ударе сердца.

Почему это я — без будущего? За что судьбе понадобилось бы проклинать дитя Луны? Что такого он должен сделать? И при чём здесь моё предсказание?

Оракул улыбалась страшной, звериной улыбкой. Она знала ответы; и она видела, кажется, все эти вопросы на дне моего зрачка. Моя ладонь приклеилась к её цепким пальцам, вросла в них, а сама я — окаменела.

И всё равно я сделала шаг назад. И ещё один, и ещё. И моя рука упала вниз, ледяная, онемевшая — и освобождённая.

Оракул пожала плечами. И, будто вовсе забыв о незаданных вопросах, сказала важно:

— А теперь — о цене.

Она широко раскинула руки и покрутилась вокруг себя, будто призывая оценить фигуру, — хотя за чёрным полотнищем её хламиды ничего нельзя было разглядеть.

— Да, — я засуетилась, вынула из сумки несессер, нашарила в кармане мерную ленту. — Что бы вы хотели, чтобы я для вас сшила?

Старуха хрипло рассмеялась и улыбнулась широко:

— Саван.

— Са… саван?..

— Саван, — кивнула она и причмокнула. — По обычаю Леса.

— Но разве их… шьют? Может быть, это по-разному в провинциях… у нас покойника раздевают и заворачивают в полотно, это ведь только края подметать и шнурок… шнурок сплести можно и выварить в травах…

Оракул пожала плечами:

— Ну, пусть.

— Ещё иногда карман делают, — вспомнила я. — На груди, и в него кладут что-то личное. И можно вышивку… если вы хотите. А какого размера?..

Старуха снова раскинула руки. Перья в её ожерелье легонько шелестели.

— Этот саван… его шить… на вас?

— Ну, а на кого же ещё!

Я сглотнула и кивнула. Расправила мерную ленту, подошла ближе и, пересилив себя, замерила ширину плеч, обхват груди и рост. Что ещё из мерок нужно? Там и строить-то нечего, саван — это же… прямоугольник.

— Я сделаю карман, — решила я, — для перьев. Возьму небелёный лён и поставлю печати красным и чёрным, как на ваших плакатах. И кручёный шнур. Вам сюда принести? И… когда?

— Никуда не неси, — безразлично сказала оракул. — Главное, сшей до первой весенней грозы.

— А… когда она будет? Уже ведь… весна.

Она знала все ответы, — так было сказано на плакатах, и так говорили в Кланах, переходя на неловкий шёпот. Оракул знает всё и обо всех, и никогда не ошибается. Что стоит всемогущей предсказательнице, глаза которой открыты в самую Бездну, сказать, когда будет гроза?

Но оракул пожала плечами. Глаз на её лбу снова был закрыт, а лицо, изрезанное глубокими тёмными морщинами, было лицом старой, смертельно уставшей женщины. Золото в ожерелье казалось поблекшим, а птичьи перья — выгоревшими на солнце.

— До первой весенней грозы, — повторила оракул. — До первой грозы.

Я проглотила свой вопрос и кивнула. А она вдруг засмеялась кашляющим, болезненным смехом, и смеялась, смеялась, смеялась, пока не поперхнулась и не выплюнула на ковёр чёрный сгусток металлически блестящей тьмы.

xl.

Однажды мы все умираем.

Так заведено от начала времён; таков порядок вещей. Говорят, когда-то смерть была устроена совсем иначе, и, дойдя свою дорогу до самого конца, мы сразу же рождались в начале новой; ещё говорят, будто когда-то мы были бессмертны, а в нашей крови звенела истинная сила.

Всё это сказки, конечно. Но даже в сказках за героем приходит однажды старуха с костяной иглой: она подцепляет ею узелок нити, которой человек привязан к своей тени, а душу комкает в ладони, бросает в жаровню и ждёт, пока та не обратится дождём. Тощий Кияк забрал однажды у старухи свою пару, выкрал её до того, как смерть успела зажечь огонь, и голыми руками сплёл из живой травы крапивную нить; так он спас её — но она, конечно, никогда не была прежней. Она полюбила смотреть на Луну и пела прекрасные грустные песни. А потом она улетела.

Словом, нам положено умирать, это все знают. В смерти нет ни смысла, ни справедливости, есть лишь она сама, и когда она приходит за тобой, для тебя всё просто… заканчивается.

Похоронные обряды — они не для мёртвых, нет; они для живых. Мёртвым всё равно, их путь окончен, они не видят, кто плакал на поминках, а кто вовсе на них не пришёл. Это нам, живым, нужно провести ночь с покойником, чтобы поверить, что он действительно умер. Это нам нужны цветы и песни, саван и шнурок, солёный хлеб и каша с орехами, ленты на ветках и чтобы собралась родня.

А мертвец — что с ним делать? Это просто плоть, которая будет теперь домом червям и новым деревьям. На юге покойника и вовсе отдают рыбам, а в какой-то глуши оставляют на корм диким зверям. Но чаще — всё-таки предают земле, позволяя Лесу решить самому, что делать с этим подарком.

Это понятный, простой, природный порядок.

Разумеется, колдунам всё простое было глубоко противно, — и они, уж конечно, развели вокруг смерти немыслимое количество дурацких церемоний. В школе этому посвящали целых три урока, и я не могу сказать, будто внимательно слушала. Но «склеп» и «саркофаг» — это было колдовское.

«Улитка», сказала оракул. «Побег папоротника». В учебнике были рисунки, и на всех из них склепы были похожи на лабиринт из перекрученных линий, паутину, сплетённую пьяным пауком; на островах склепы простирались вширь, на сколько хватало жадности. На материке склепы тоже были, кручёной спиралью уходя глубже и глубже под пышные колдовские резиденции.

Значит, Дезире — в одном из таких? Здесь, в Огице? Или в столице, или морочки знают где ещё.

И он там… проснётся. В саркофаге, среди чужих древних трупов и лампадок, совсем… один.

Что ему скажут? Что ему сделают? Что он будет помнить? Может быть, он откроет глаза лишь для того, чтобы взяться за меч, и тогда…

Я сглотнула, тряхнула головой, облизала искусанные губы. Сунула в сумку мерную ленту и затерявшуюся в кармане пальто пуговицу. Поправила новую шапку, — она понравилась Дезире, и я не сразу сообразила, что она немного мне велика и сползает набок, — зябко дёрнула плечами.

Кого обманывать — я ведь уже решила. И какая разница, как глубоко в пятки убежало сердце, если оно знает точно, как будет правильно?

Нечего было надеяться, что колдуны встретят меня с распростёртыми объятиями и предложат обзорную экскурсию в этот свой склад мертвецов.

Может быть, если бы я придумала какую-то убедительную ложь — про журналистское расследование, скажем, или про тайные службы, или про какой-нибудь религиозный обет, — меня бы и приняли. Но, так уж вышло, я совсем не умею врать, и производить впечатление тоже не умею.

Тощая злобная колдунья, — она водила огромный автомобиль с прицепом и носила вместо пальто что-то металлическое, — смотрела на меня, как на червяка, больного шизофренией.

«В склепе покоятся члены Рода Бишиг, — тихонько передразнила я, скорчив рожицу. — Мы все жесть какие благородные, а вы подите вон.»

Каменный монстр из-за забора глядел на меня с укоризной.

Особняк был — жуткая на вид кривая махина, теряющаяся в неухоженном старом саду. Территорию обводил высокий кованый забор, а по кирпичным опорам, по фонарным столбам, по крыше дома и просто по территории здесь и там были рассажены горгульи, в великом разнообразии.

Особняк казался захваченным ими: так по осени божьи коровки облепляют сотней мерзких тел тёплое стекло, или тля собирается в копошащийся ковёр на особенно вкусном листе. Как и жуки, издалека они казались чем-то художественным, как созданные ради красоты статуи. Но стоило присмотреться к сочленениям в лапах, или клёпкам на уродливой голове, или металлически блестящим зубам, как по спине маршем проходили мурашки.

Как люди спят вообще здесь, когда вокруг — эти кошмарные рожи? И как получилось, что все их дети поголовно не заикаются с младенчества?..

Хотя, если тех детей с нежного возраста водят в склеп глазеть на дохлых дедушек…

Неудивительно, что они все такие недружелюбные психи!

— Может, это вовсе и не тот склеп, — пробормотала я себе под нос и прикусила губу. — Мало ли в Кланах колдовских склепов? Их штук, наверное, сто. И в любом из них…

Я накрутила на палец прозрачную нить со стеклянными бликами, — новая привычка, которая почему-то очень нравилась лунному. Огромная горгулья за воротами так и смотрела на меня неподвижным каменным взглядом, и мне чудилось в её стеклянных глазах выражение, — хотя не во всякой статуе есть место искре сознания.

Говорят, колдуны умеют делать особых механических чудовищ, которых они поят своей кровью. Вливают её прямо в металлические глотки, и тогда монстр вдруг становится живым и делает всё, что ему велено. В Марпери не было ни колдунов, ни таких чудовищ, только у ратуши сидела пара уродцев с раскрошенными носами, самых обычных и совершенно неподвижных. А здесь, наверное, среди поголовья кошмарной выставки есть и такие горгульи. И владельцы дома могут при случае приказать им что-нибудь ужасное.

Даже смотреть на каменных тварей было неприятно, но я всё равно смотрела — то на них, то на звонок при калитке. Может быть, если я придумаю, что сказать…

Но можно ведь начать поиски и с другого какого-нибудь склепа. Не у всех ведь колдунов в саду такой парад чудищ?

Я снова куснула губу, заозиралась. На остановке через дорогу, чуть ниже по улице, висели бело-чёрно-красные плакаты оракула. Там вихрастый мальчишка подкидывал коленом мяч, а его портфель валялся рядом, утопая углом в луже.

Небо было чистое и яркое, солнце — слепящее, а луна казалась бледным отражением самой себя. Долгое мгновение я смотрела на выщербленный полукруг, а нити в волосах рассыпали по новому пальто цветные блики; потом я снова куснула губу и сказала с сомнением:

— Мне не помешал бы какой-нибудь знак.

Луна молчала. Оглушительно пахло весной, и водой, и надеждой на будущую зелень, — но в тени домов кривыми грязными кучами ещё высились сугробы, а капель собиралась в длинные клинки хрупких сосулек. В Марпери в марте ещё властвует зима, а здесь мне уже пару недель как стало жарко в шубе; правда, по радио говорили, что в город ещё придут весенние заморозки, и что ледоход ждут не раньше середины апреля.

Мимо прокатился, звякнув проводами, трамвай: яркий и короткий, весь какой-то округлый и большеглазый, он казался игрушечным. К нему торопилась, спускаясь откуда-то сверху, смешливая парочка. Девушка случайно толкнула меня плечом, но даже не извинилась, так и продолжала говорить, отчаянно жестикулируя:

— …лягу прям тут и тааак храпану, что вообще никто не разбудит! Проснусь старая и сразу помру. Чтоб я ещё хоть раз!..

— Не бери больше две подряд. Эй, эй! Погодите!

Он замахал руками, трамвай звякнул, и они побежали по тротуару вниз — брызги грязи усеяли пятнами низ белого халата, выглядывающего из-под стёганой куртки. Заскочили на заднюю площадку, девушка засмеялась, а трамвай почти сразу хлопнул дверями и покатился дальше.

Прямо тут, сказала девушка, имея в виду наверняка что-нибудь совсем другое. Она остро пахла спиртом и чужой болью. Никто не разбудит. Проснусь и сразу умру.

Луна была бледная и щербатая, будто дырявая тень.

— Это… знак? Или…

Луна молчала. Гигантская горгулья смотрела с осуждением, будто знала, что я замышляю.

— Я не воровка, — сказала ей я, зачем-то оправдываясь. — Мне нужно только…

Звякнул встречный трамвай, тяжело взбирающийся в гору. Я крепко зажмурилась, шумно выдохнула и зашагала вниз.

xli.

В темноте и неровном свете редких фонарей особняк казался ещё больше и ещё страшнее. Неподвижные статуи высились над забором чудовищами: блики в стеклянных глазах, длинные острые когти, оскаленные морды.

Я оглядывалась всякий раз, когда боковому зрению мерещилось движение. Но они всё сидели — такие же мёртвые и безразличные к моему страху.

Я, должно быть, пропахла им вся.

Верное и неверное, возможное и невозможное — всё смешалось и спуталось так, что не отличить больше одного от другого. Я ведь ждала чего угодно, но не того, что в банке нам просто возьмут и выдадут деньги; я ведь надеялась, что Юта захочет и сможет помочь. Вместо этого происходили вещи, не предсказанные ни одним из гороскопов, — так что толку гадать, что у меня получится?

— Только посмотреть, — сказала я, твёрдо глядя в глаза горгулье у калитки.

И, перекинув косу за спину, полезла на забор.

Зависла на несколько секунд на самом верху, ловя дыхание. Вцепилась руками в заострённые штыри, покачалась немного, едва не свалилась вниз. Переступила на другую сторону, зацепилась юбкой, чуть не свалилась ещё раз. Приклеилась к столбу, выругалась и торопливо забормотала молитву.

Собралась с духом, перекинула вторую ногу и спрыгнула вниз, больно ударившись пятками.

С этой стороны особняк выглядел почему-то ещё более жутким, — как будто забор ограждал прохожих от гиблого, тяжёлого местного духа. Горела только пара окон, и от них тянулись длинные светлые пятна, перерезанные затем кустарником. Дорожка обходила старые кряжистые деревья, всё ещё утопающие в грязном, стаявшем до мокрых куч снегу.

— Извините, — тихо сказала я горгулье. — Извините.

Горгулья в ответ моргнула, и долгое мгновение я, омертвев, верила, что мне показалось.

Потом она приоткрыла пасть и переступила лапами.

Полуночь!..

Я облизнула губы и беспомощно огляделась.

Их были десятки — десятки хищных уродливых силуэтов, невесть как собравшихся вокруг меня. Огромная тварь с львиным телом и птичьей головой, тонконогая металлическая «собака», дюжина одинаковых колобков с тряпичными крыльями, длинная многоногая колбаса с рядом шипов на спине…

Из распахнутой пасти очередного урода на меня смотрело дуло.

— Х-хороший пёсик, — слабо сказала я.

Я отступила на полшага, и монстры подошли ближе.

Они глядели на меня, не мигая. На крыше загорелись гирляндой сотни жёлтых глаз. Из снега и с голых деревьев, с забора и сторожки на меня щерились пасти, и их обладателей никак нельзя было больше назвать простой скульптурой.

— Я… пойду?

Покрытая перьями тварь издала протестующий клёкот, и я так и замерла, балансируя на одной ноге. А потом, решившись, со всей дури пнула ближайшее чудище в челюсть и рванула к забору.

Мир перевернулся, ещё раз и ещё, будто сорванный с орбиты. Всё-это-не-со-мной, но на сетчатке отпечатались мои пальцы на штырях забора, потом — слепящий фонарь, а затем — кинущийся в лицо снег. Этого-не-может-быть, всё-не-по-настоящему, я-моргну-и-всё-станет-как-было, — дёрнуло с такой силой, что боль взорвалась в плечах динамитом. На спину рухнуло что-то тяжёлое, вышибив из меня дух. Огромные зубы стащили с головы шапку и вцепились в косу.

Нет. Нет! Я не могу просто…

Твари оглушительно, надрывно верещали. В ушах звенело, откушенная нога онемела, в лёгких горячо, рот жадко хватал воздух, но протолкнуть его внутрь всё никак не удавалось. Пинок под рёбра, треск ткани, — нет-нет-нет, так-просто-не-может-быть, — меня переворачивает в снегу, в нос бьёт запах крови и смерти, огромная пасть у самого лица…

Потом что-то хлопнуло, и сад расцветило чарами.

— …в дом Бишигов! Ночью! А если бы тебя сожрали, что бы я сказала полиции?! У тебя что, совсем нет мозгов? Как вообще даже в самую пустую голову может прийти мысль, что…

Звуки доносились до меня словно сквозь вату, а я понимала только: если она ругается, значит, я всё ещё жива.

Я сидела на снегу, прижимая к груди выпачканную в снегу и грязи меховую шапку, и слёзы лились из меня сплошным потоком. Всё никак не получалось вдохнуть, в груди пекло, и всхлипы выходили истерические, с подвыванием; что-то внутри меня тряслось; желудок совершил кульбит и подскочил к горлу, а мочевой пузырь так сжался, что стало больно.

Нога, которая показалась мне откушенной, была на месте. Я всё мяла её ладонью так и эдак, пока колдунья отзывала своих чудовищ.

— Я… просто… — жалобно пробормотала я.

Слова застряли в горле, я снова истерически вдохнула, хлюпнула носом и закашлялась.

— …быть, ты ещё и не умеешь читать? Для кого здесь написано — «частная территория»? Даже если у вас допустимо лазать через заборы, вы должны хотя бы в теории знать, что в приличном обществе принятно входить в чужой дом только по приглашению! Или я должна, по-твоему, как в вонючей деревне повесить плакаты «злая собака»? Тьфу!

Вдали что-то снова грохнуло, щёлкнуло. Чьи-то шаги. У меня опухло лицо, и картинка расплывалась перед глазами, а хищные тени тянули ко мне когтистые лапы.

На хозяйке дома были тапки и пижамные штаны. Байковые, мягкие на вид. Меня всё ещё трясло, и я смотрела на эти штаны, отчаянно мечтая то ли просто вцепиться в них и просить о защите, то ли оглушительно в них высморкаться.

Я утёрла лицо рукавом и с удивлением поняла, что светлое пятно перед глазами — это раскрытая ладонь.

— Милостивая госпожа, — учтиво сказал её обладатель, — позвольте…

Рука была мозолистая, крепкая. Она продолжалась мятой кофтой в катышках и болезненно-бледным лицом с глубокими тенями под глазами.

— Вы позволите?

Я неуверенно схватилась за ладонь, и мужчина рывком поднял меня на ноги.

Только теперь я смогла толком их разглядеть. Колдуны, разумеется; от женщины густо пахло куревом, от мужчины — потом, кисловатой виной, предательством и магией. В темноте сада они казались парой сказочных упырей, злобный скелет и проклятое умертвие.

— Я прошу прощения, — церемонно сказало умертвие, склонив голову и изобразив руками какое-то балетное па, — за несдержанность моей супруги, прекрасная госпожа. Она не признала тебя. Как может этот дом помочь уважаемому жрецу Луны, от имени которого ты говоришь?

Голос у него был скрипучий, высокий и неприятный. Может, поэтому я не могла понять сказанных слов. Женщине, похоже, приходилось не легче, потому что она за рукав отвела его в сторону, и они принялись шипеть друг на друга, изредка поглядывая в мою сторону.

Я обняла себя руками. Зубы начали стучать, и их пришлось с усилием стиснуть, чтобы хоть как-то разогнать поселившуюся в теле дрожь. Всё тело болело, в голове сделалось пусто и холодно, зверь плотно зажмурился и сделал вид, что всё ещё спит мёртвым зимним сном. Новое фиолетовое пальто, которому я так радовалась совсем недавно и в котором крутилась перед Дезире, смеясь и пританцовывая, было теперь безнадёжно испорчено. Я неловко стряхнула с задницы снег, потёрла ногтём уродливое пятно на рукаве, всхлипнула.

Женщина шумно выдохнула, закатила глаза и, хлопнув себя по бедру, двинулась к дому размашистым шагом.

— Милостивая госпожа, — снова склонил голову мужчина, — могу я предложить вам?..

Я не совсем понимала, что именно он предлагает, — слова путались в ушах и не достигали сознания. В голове всё ещё звучал уродливым эхом оглушительный визг горгулий, переходящий в надрывный, чудовищный вой.

— Идёмте? — он глядел на меня, не мигая.

В этом взгляде мне чудилась угроза. Я облизнула губы, снова обняла себя руками. Коротко кивнула, а странный колдун пропустил меня вперёд на дорожке.

Так мы и шли: я, зябко подрагивая и озираясь, и он, напустив на себя почтенный вид. В доме горел теперь десяток окон, а на крыльце, скрючившись в поклоне, стоял глиняный голем, разряженный зачем-то в пышную зелёную ливрею.

Голем отворил нам двери. Коврика, чтобы вытереть ноги, здесь почему-то не было. Свет больно ударил в лицо, я покачнулась и схватилась рукой за что-то шершавое — это оказалась каменная морда очередного чудовища.

— Мне бы, — мой голос дрожал, — умыться…

Он как будто растерялся, а колдунья отклеилась от стены и бросила недовольно:

— Я покажу вам гостевую уборную.

В гостевой уборной оказалось целых два окна, закрытых витражными стёклами и завешанных шторами, почему-то разными. Она включила верхний свет — в рожковой люстре было шесть белых электрических ламп, — и торшер под бархатным абажуром, открыла шкафчик, в котором ровной стопкой лежали полотенца, поставила на столик невскрытую пачку салфеток.

— Четырнадцатый проводит вас в зелёную гостиную, — сказал она, на мгновение задержавшись в дверях.

Я щёлкнула замком.

Потом рухнула на колени, обхватила руками начищенный до блеска унитаз и вывернула в него полупереваренный ужин и горькую, отвратительно пахнущую желчь.

xlii.

Неприветливую владелицу сотни чудовищ звали Пенелопа Бишиг. Мастер Пенелопа Бишиг, как она подчеркнула; в фамилии ударение на первый слог.

Она была довольно молода — наверняка до тридцати — и сидела в глубоком кресле с идеально прямой спиной и очень недовольным лицом. Вся какая-то жёсткая на вид и болезненно худая, колдунья носила тяжёлую кольчугу и плотную рубашку под ней, пропахшую косметическим средством. Она до странного коротко стриглась и всё время машинально гладила уродливую голову мелкой горгульи, похожей на покрытую чешуёй тумбочку.

Бледный почтительный мужчина оказался её мужем, имел странное имя Ёши и надел на себя конструкцию из трёх слоёв цветастых халатов. Все они были пошиты из гладких, блестящих на свету тканей, которые я не смогла с ходу определить, а верхний был богато украшен россыпью золотистого бисера.

Голем в ливрее прошаркал босыми ногами по паркету, подал чай. Тоненько звякнул поднос. Расписной фарфоровый сервиз, толстостенный заварник, дышащий гречихой и травами, высокий графин с кипятком, молочник и креманка с мёдом, — всё это великолепие расставляли по столу глиняные пальцы.

У голема выходили точные, экономные, совершенно нечеловеческие — и оттого жутковатые движения.

— Меня… — я пригубила чай и облизнула кубы. — Меня зовут Олта, Олта Тардаш из Марпери, это Северное Подножье. Я… прошу прощения, что… побеспокоила вас.

Пенелопа раздражённо фыркнула, а Ёши кивнул и произнёс:

— Неверный свет причинил всем нам огорчение.

Ну, или что-то в этом роде.

Я моргнула и спряталась в чай. Примерно так — наборами пафосных бессвязных слов, — кажется, изъяснялись лунные; по крайней мере, нормальные лунные, не те, что водятся в Марпери.

Ещё его халаты, летящие неудобные тряпки. Неужели этот человек как-то связан с друзами и с теми жрецами, которые выбили вокруг мраморного рыцаря золотые знаки? Он ведь… колдун. У колдунов какие-то свои, колдовские дела.

Хотя что я знаю об отношениях колдунов и детей Луны?

Ёши улыбался светски, но глаза у него были холодные.

— Я лишь хочу подчеркнуть, — почтительно сказал он, — что вы желанная гостья в нашем доме, госпожа Олта. Моя супруга не знает символики Луны и оттого не признала в знаках на вашей голове мендабелё, и лишь это в корне этого скорбного недопонимания, которое…

Я механически кивнула. Мендабелё, надо же. Вот как называется эта штука. И что же — он может что-то в ней прочесть? И он упоминал жрецов…

— Чем мы можем помочь вам, прекрасная госпожа?

— Я… мне нужно увидеть склеп. Ничего больше. Я ищу… друга. По поручению. Он лежит в склепе. Так мне сказали.

Хозяева обменялись взглядами: Ёши смотрел с укоризной, Пенелопа снова закатила глаза и раздражённо дёрнула плечами. По-видимому, так они пришли к какому-то согласию, потому что она встала и мотнула головой в сторону двери:

— Пойдёмте.

Я отставила чай, который так и не успела распробовать, и встала тоже.

— Род Бишиг, — сухо говорила Пенелопа, отпирая тяжёлые двери, а следом за ними ещё одни, — берёт начало на материнской земле, и Кодекс сохранил однозначные указания на то, что наш дар был известен ещё во времена мёртвого камня. Имя рода не имеет значения в изначальном языке, что подчёркивает его иномирное происхождение. Благодаря жертве страстноисточной Ликасты Бишиг мы по сей день черпаем…

В коридорах пахло затхлостью и тараканьей отравой. Может быть, это и к лучшему, что горгульи остановили меня у забора. С улицы особняк не казался таким огромным, и я не могла даже предположить, что внутри обнаружится такое хитросплетение ходов.

— Возьмите фонарь и держитесь за перила.

Лестница была крутая и старая, и в центре каждой и без того узкой ступени многие тысячи шагов оставили глубокие вытертые следы более светлого камня. Я вцепилась в поручень и старалась идти по внешнему краю, а хозяйка, кажется, даже не смотрела под ноги. Огонёк лампы трепетал и давал бледный, неверный свет, в котором трудно было разглядеть выщербленные ступени.

— Первые представители рода Бишиг вернулись на материк двести сорок четыре года назад, и уже пятнадцать лет спустя на этой земле был заложен… Здесь нужно немного пригнуться. И прошу вас соблюдать приличия. Это усыпальница нашего рода.

Пенелопа оглядела меня сверху вниз, поджала губы и отвела в сторону нити деревянных бус.

Ох, если бы я была лунным — даже самым оптимистичным на свете лунным, который во всём видит исключительно новые возможности, — я не хотела бы проснуться в таком месте. Даже смотреть сутками на туманный склон и ЛЭП было бы много, много приятнее, чем лежать здесь, потому что лежать здесь… нет, всё же есть великое счастье в том, чтобы быть двоедушницей, упокоиться в земле и стать однажды весенней травой.

В склепе пахло чем-то отвратительно химозным, формалином, спиртом и тошнотворными благовониями, но больше всего — мертвечиной. Слабый запах разлагающейся плоти мешался с запахами горя, страха и слёз.

И они придумали — жить рядом с этим кошмаром!.. От одного этого можно, кажется, заболеть. А ведь кто-то каждый день зажигает в этих лампадках огоньки и ставит цветы, которые вянут куда быстрее, чем если бы рядом было хоть немного жизни.

Я поёжилась и подняла воротник пальто.

— Здесь покоится мой троюродный прапрапрадедушка, — невозмутимо сообщила Пенелопа, положив ладонь на мраморную плиту. — Мастер Гиппокоонт Бишиг, изобретатель человекоподобных големов. Всего до наших времён сохранилось восемь его созданий. Их лица созданы по посмертной маске Дорцея Бишига, старшего сына Гиппокоонта, убитого в юном возрасте из кровной мести. Саркофаги выстроены в хронологическом порядке. Когда умер ваш друг?

Она спрашивала что-то ещё, про имя, возраст и особые приметы, и, поджав губы, выговаривала: в склепе покоятся десятки мертвецов.

Я смотрела на банку.

Стеклянная банка вроде тех, в которых рачительные хозяйки закрывают на зиму брусничное варенье. Только внутри — не варенье: желтоватая жидкость, а в ней застыла пара уродливых распухших червей. Что-то такое делала в заброшенном ателье оракул.

— Что это за…

— Уши, — бесстрастно сказала Пенелопа.

— Уши?!

— Разумеется. Ваш друг был взрослым мужчиной, верно я понимаю?

Я сглотнула и против воли попятилась.

Они больные все, они просто больные, совершенно сумасшедшие люди. Нет, не люди, нет: нелюди. Живут на кладбище, среди трупов и чудовищ…

— М-мужчина, да, — наконец, сказала я. — Средних лет… примерно. Точно сложно сказать…

Пенелопа смотрела на меня с тяжёлым неприятным скепсисом.

Их было много, этих саркофагов, расставленных вдоль каменной стены. Между ними стояли то вазы с цветами, то уродливые големы в каких-то древних тряпках, то скульптуры; на каждой крышке — посмертная маска и уши. Кое-где висели портреты, медали, какие-то личные вещи. Лампадки горели тускло, и мы шли в кривом круге света от ручных фонарей, а коридор заворачивал всё дальше и дальше, сворачиваясь, будто папоротниковый лист.

Довольно часто Пенелопа останавливалась, называла покойников по именам, зачитывала их годы жизни, перечисляла их прижизненные достижения и демонстрировала маски. Я кивала вяло.

Золото и бронза, сказала оракул. Он лежит в саркофаге из бронзы и золота. Но в склепе не было таких саркофагов: чаще всего Бишиги консервировали своих мёртвых за каменными стенками. Нам встретилась одна гробница из бронзы и серебра, рядом с которой лежал почему-то череп коня, и женский саркофаг из розоватого мрамора, обильно украшенный позолотой. Но бронза и золото вместе — такого почему-то не было.

— Это последний, — объявила Пенелопа, — на данный момент.

Она стояла, касаясь пальцами саркофага, — только не последнего, а предпоследнего. Ещё чуть дальше, перед пустым участком тоннеля, заканчивавшегося арочным сводом и белёной стеной, стояло открытым бронзовое ложе с золотой чашей и каменьями.

— Это… чьё-то? — шёпотом спросила я.

Чаша была начищена до блеска. Блики от фонаря били в глаза. Саркофаг стоял на массивном постаменте из тёмного камня, в котором были вырезаны корчащиеся в ужасе звериные морды.

— Моей бабушки, — безразлично сказала Пенелопа.

Я смешалась.

— О. Извините… Мои соболезнования.

Она пожала плечами.

Я прошла до конца тоннеля, коснулась легонько стены. Свод был заложен кирпичом, и не было похоже, будто хоть где-то здесь было место каким-нибудь тайным дверям. А саркофаг — единственный саркофаг, подходящий под описание оракула, — был пуст.

Но ведь… был знак? Знак от самой Луны. Неужели…

Голова гудела, щипало глаза. Разбитая ладонь отчаянно чесалась, плечи ныли, синяк на груди отзывался болью на каждое движение. Но саркофаг был пуст. И открывать глаза в нём было некому.

— Наверное… вы знаете…

Я тряхнула головой и улыбнулась вымученно:

— Наверное, это не тот склеп.

__________

История о колдунье Пенелопе Бишиг — а также о вынужденном браке, долге перед Родом, силе крови и, конечно, любви, — рассказана в романе «Хищное утро».

xliii.

— Меня зовут Олта, — твёрдо говорила я. — Олта Тардаш из Марпери, и я голос жреца Луны. От имени благородного господина я прошу вас показать мне ваш родовой склеп.

На этом месте я вызывающе поднимала подбородок повыше и легонько трясла головой, чтобы стекляшки с цветными знаками по-новому рассыпались у меня в волосах.

— Вы можете прочесть сами, — заявляла я, как будто и правда верила, что кто-то из моих собеседников умеет читать лунные закорючки. — Здесь всё выражено ясно. Чарен вот здесь, золотым по синему, означает моё право говорить…

Теперь я знала название странных лунных «документов», и в центральном книжном магазине оказалось не так-то сложно найти изящную брошюру «Главные слова, объясняющие важнейшие традиции Луны». Книга стоила для своих размеров совершенно невероятную сумму, но деньги были не мои, а меня всю ночь преследовали кошмары о механических чудовищах, и даже утром я всё ещё вздрагивала от резких звуков.

На гладкой, странной на ощупь бумаге были короткие возвышенные описания, кое-где даже в стихах, и множество тонких штриховых рисунков. Первая глава кратко рассказывала об этапах воплощения света, одиннадцати линзах, отражениях и священных путях Луны; вторая глава была посвящена теням и могуществу Бездны; третья объясняла смысл девяти имён, а вся четвёртая перечисляла роли при дворе жрецов, титулы глаз и голосов, опоры и клинка, а ещё сами друзы и важнейшие вершины гор. Наконец, после кратких бессмысленных описаний символики цвета, важнейших принципов сакральной геометрии и смысла каждого из двадцати шести элементов, составляющих знаки (скажем, «~» соответствовали волна, трансмутация, миротворчество, солнечный дух, красота, обучение, лось и соль-диез), шёл напечатанный мелким шрифтом шестистраничный справочник.

Слово мендабелё в нём трактовалось так: «букв. обещание служить; налобный знак отличия, собранный из света милостью жреца Луны».

Вдобавок к брошюре пришлось купить ещё и словарь, который оказался, правда, странно устроенным и очень бедным. Я сумела найти в нём только шесть знаков из почти двух десятков, которые на самом деле красовались у меня на голове. Но даже этого было достаточно для того, чтобы с важным видом указывать всем сомневающимся на символы и задирать нос.

— По поручению лунного господина, — я старалась произносить это серьёзно, весомо, — я должна посетить ваш склеп. Свет взволнован. Его неверное преломление причиняет всем нам беспокойство.

Здесь мои собеседники обычно хмурились, извинялись и звали к воротам кого-то другого, более важного. Тогда я повторяла всё ту же ахинею заново, делая вид, что она действительно что-то значит.

Колдовские глаза смотрели на меня — удивлённо или задумчиво. Я картинно вздыхала и добавляла:

— Со всем возможным уважением к вашим достойным предкам.

Тогда мне всё-таки отвечали:

— Приглашаю вас в дом.

Склепы были — самые разные. Их перечислил для меня Ёши: он встретил нас на выходе, весь нарядный и напомаженный, вызвался проводить меня к калитке, рассыпался в красивых словах и выписал по памяти фамилии родов, которые имели бы в городе собственные склепы. Он же объяснил, что из-за каких-то юридических разногласий колдуны не строят склепов нигде в Кланах, кроме Огица, — исключением могли быть разве что одиночные усыпальницы безродных, про которые вряд ли вообще что-нибудь кому-нибудь было известно.

Дикую речь я написала в блокноте и выучила наизусть, а потом репетировала перед зеркалом, пробуя произносить безумные слова то так, то эдак. На это и книги я потратила всё воскресенье и утро понедельника, а затем разложила на полу карту города и ползала по ней, выискивая в мелких надписях колдовские резиденции.

И вот теперь я ездила по важным, пышным домам, стены которых дышали стариной и чванством, и глядела на чужих мертвецов.

— Прошу вас, — вежливо сказал очередной колдун, моложавый смуглокожий мужчина с пышными бакенбардами и ранней серебряной сединой в иссиня-чёрных кудрях, — будьте аккуратны, здесь низкий проём…

Я кивнула и, склонившись, прошла в склеп.

Этот тоже уходил вглубь спиралью, как и большинство городских склепов, — мне пока встретился лишь один, в котором было что-то наподобие этажей с крутой лестницей в центре. Стены здесь выкрасили ярко-красным, а поверх были нарисованы белым какие-то линии и завитки. Здесь и там висели небольшие зеркала в кованых рамах и миниатюрные портреты, а таблички с именами покойников в семействе Аркеац было принято не класть на плиту, а привешивать на вбитый в потолок крюк.

Почти все старые саркофаги здесь были выполнены из желтоватого песчаника и богато украшены ракушками. Я встречала их с облегчением.

Честно говоря, я не смогла бы сказать, что стану делать, когда действительно увижу спящего в саркофаге Дезире. Узнаю ли я его? Будет ли он похож на белую статую рыцаря, глядящую безразлично на тонущий в тумане склон? Смогу ли я его разбудить — и как это сделать? Что он будет помнить, когда он проснётся?

Может быть, он вовсе забудет и меня, и всё остальное. А может быть, наоборот: вспомнит решительно всё и станет тем Филиппом, которого так хотела видеть в нём Юта.

Не так и важно, будет ли для меня место в его новой жизни. Я ищу его вовсе не для того, чтобы что-то от него требовать или даже получить просто так; сложно сказать даже, хочу ли я и дальше касаться той страшной, хаотичной действительности, которая кажется детям Луны жизнью. Я хожу по затхлым чужим склепам не потому, что чего-то хочу. Я просто знаю, что если не стану этого делать — не смогу так же ровно смотреть на себя в зеркало.

Иногда низко — делать низкие вещи. Но бывает и так, что не делать — тоже низко; даже если ты по правде и не обязан, даже если ты имеешь полное право развернуться и уехать, как уехал из Марпери Гай, не пригласив меня даже в гости.

Я могу, конечно, не делать всего этого. Найти новую работу, а то и вовсе — отправиться на деньги Дезире куда-нибудь к побережью, купить крошечный домик и растить там кабачки, а по утрам слушать, как шумит море. Я могу построить себе новую, красивую жизнь, куда лучше прежней, и никогда больше не вспоминать о лунном и том, что он может и не проснуться. Только это буду не я, если я так сделаю. Это будет кто угодно — но не я.

— …с шестидесятых годов прошлого века в роду Аркеац приняты саркофаги в металле…

Я моргнула и натянуто улыбнулась.

Гробницы из песчаника и правда закончились: вместо них теперь стояли массивные металлические монстры, укрытые богатым кованым декором. Около десятка из них были всё в тех же бледно-жёлтых тонах, а дальше родственники покойников решили дать волю фантазии: появились и серебро с чернением, и даже странные гладкие листы с нефтяными разводами.

А почти в самом конце склепа стоял он. Бронзовый саркофаг с золотыми узорами.

— Здесь покоится Наама Аркеац, — с готовностью сказал мой спутник. Вообще-то он представился, но я, к собственному стыду, мгновенно забыла его имя. — Младшая дочь Адасы Аркеац, одной из лучших спиритуалисток нашего времени. К сожалению, нить жизни Наамы оборвалась очень рано.

На стене над саркофагом висело под стеклом пышное красное платье, богато украшенное кружевом.

— Свадебное, — пояснил колдун, проследив за моим взглядом. — Наама была в нём на прощании, такова традиция.

— Скажите, — я облизнула губы, — его можно… открыть?

— Саркофаг, вы имеете в виду?

— Да.

— Именно этот? Наамы?

Я вдохнула поглубже и сказала:

— Да.

Несколько мгновений мужчина смотрел на меня с лёгким сомнением, но потом пожал плечами и кивнул.

За эту неделю я узнала о погребальных традициях колдунов больше, чем за всю прошлую жизнь, — и большая часть из них казалась мне порождением какого-то больного разума. Мертвеца умывали и гладко причёсывали, а лицо облепляли специальной клейкой массой, чтобы сделать потом слепок для посмертной маски. У покойников отрезали ушные раковины и запихивали их в банки с формалином; в некоторых родах вынимали внутренности и рассовывали по отдельным сосудам; где-то было принято обривать труп налысо. И абсолютно везде тело стремились сохранить настолько долго, насколько это возможно. В ход шли хитрые заклинания и артефакты, а ещё — странные растворы для бальзамирования, в которых и хранилось тело.

Колдовской саркофаг был по сути своей посмертной ванной, закрытой сверху для того, чтобы избежать испарения жидкости.

— Это сложное зрелище, — предупредил меня колдун.

А затем отщёлкнул запоры, — саркофаг отозвался тихим присвистом, — и сдвинул крышку в сторону.

Чаша саркофага оказалась металлической и теперь была вся покрыта какими-то хлопьеобразными отложениями. А внутри неё лежало вспухшее, неприятно-белое, склизкое на вид тело.

Я посмотрела в лицо покойницы и поняла, что задыхаюсь. Колдун невозмутимо протянул мне надушенный платок, а сам задвинул крышку обратно, закрыл замки и кинул какие-то короткие чары в артефакт, установленный в изголовье.

— Наама Аркеац была признанной красавицей, в семье сохранились её прижизненные фотографии.

Я поглубже вдохнула через платок и отказалась смотреть.

В склепе обнаружился ещё один саркофаг из бронзы и золота, — но он, к моему стыдному облегчению, был совсем крошечный, младенческий. В такой ни за что не поместился бы взрослый лунный, как его ни складывай, и совсем скоро я торопливо пообщалась с очередным представителем достойного и древнего рода.

В съёмной комнате я долго сидела, чокаясь стаканом с мраморной головой и запивая газировкой чудовищные впечатления; пузырьки в воде смешно щекотали нёбо. Потом я вынула блокнот и жирной линией вычеркнула из него фамилиюАркеац.

Это был склеп номер восемь — из всего-то пятидесяти двух.

xliv.

Оракул видела, как он открывает глаза. Оракул видела это; значит, это обязательно будет. Оракул никогда не ошибается, оракул никогда не лжёт, оракул всё и всегда знает верно.

Я повторяла это, как заклинание, раз за разом, но что-то внутри меня глухо, тревожно тикало. От этого сжималось сердце и темнело в глазах. Что-то внутри торопилось, волновалось, но вместе с тем безразлично отсчитывало бегущие вперёд и утекающие сквозь пальцы минуты.

Времени совсем мало, — шептало это что-то.

Его вовсе почти и нет, — приносило гулкое эхо.

Мы опаздываем, опаздываем! — говорили прохожие, и ветер повторял за ними:

…опаздываем, опаздываем, опаздываем…

Совсем скоро, — звучало в весенней капели, — совсем скоро что-то случится.

Странные часы внутри меня ощущались почему-то клепсидрой. Я видела такую ровно однажды, в холле очередного колдовского особняка, среди картин и безвкусных каминных статуэток. Из верхнего сосуда тёмная, мерцающая серебром вода тянулась вниз — и падала в хрустальную чашу крупными громкими каплями.

Кап, — это я снова делаю важное лицо в дверях богатого дома. Кап, кап — десятки саркофагов, и каждый из них — не тот. Кап — бессмысленные вежливые прощания.

Кап, кап, кап. Кап, кап, кап.

И за этим мерным, сводящим с ума звуком — то ли шелест набегающих волн, то ли свист; он стихает, как только я пытаюсь прислушаться, и тогда только бьёт набатом: кап, кап, кап.

Для этого нет никаких причин, но я измотана и испугана. Я сгрызла губы в кровь, они болели теперь, и от этого всё труднее было улыбаться. Я перестала замечать даже, с каким лицом на меня смотрит очередной колдун; я и так знала, что они видят перед собой — двоедушницу в лунных знаках и фиолетовом пальто, на котором, несмотря на чистку, всё ещё видны пятна; я знала, и мне было всё равно.

Странные часы не останавливались ни на мгновение. Они стучали, пока я чистила зубы, и пока ждала трамвая, и пока жевала масляный пирожок с печенью, прячась от ветра на остановке.

Они стучали — и был ровно один способ заткнуть их хотя бы на полчаса.

Вообще-то, когда Юта посоветовала мне медитировать, я не приняла это всерьёз.

Сидеть в странной позе и глупо мычать, делая вид, будто имеет какой-то смысл? Зачем бы, что с этого толку? Я и не умею; это, говорят, принято в друзах, и есть три сотни правил о том, как медитировать верно.

Но так уж вышло, что после визитов в склепы у меня оставалось ещё достаточно времени, которое было совершенно не на что потратить, — и что в брошюре с лунными словами был раздел об «осознании света».

И как-то раз, после новых трупов и мучительно-неприятного разговора о величии колдовских островов и истинной истории вселенной, я вернулась в пустую холодную комнату нервная и сердитая. Я хмурилась и расплетала косу, больно дёргая расчёской, а внутри меня сжималось тревожное, почти болезненное чувство, которое знало точно: время заканчивается.

Тогда я решила попробовать.

Порядочные лунные, конечно же, медитировали в самых странных позах: то стоя на голове, то балансируя на цыпочках и скрестив руки за спиной. Но брошюра уверяла, что это всё — для опытных практиков, а всякие лохи могут начать с любой удобной позы. У меня была одна такая: я любила сидеть на кровати, заложив под себя одну ногу и упираясь второй в пол.

«Закройте глаза и представьте, что видите себя по стороны, — велела брошюра. — Расщепите себя на тело и наблюдателя.»

С тем, чтобы закрыть глаза, я справилась без затруднений. С остальным было сложнее: я не могла похвастаться особенным воображением, и даже платья предпочитала рисовать снова и снова, пока образ хоть как-то не уложится в голове. Если я смотрю на себя со стороны, то со стороны — это откуда? Коса у меня тяжёлая, густая, стекает по спине и тянет голову назад. Она всегда немного давит виски. Ноги босые — пол холодит ступню. Должно быть, со стороны можно увидеть крупную косточку на большом пальце. Ещё чуть-чуть, и она перестанет помещаться в туфли. Хмурюсь ли я? Кажется, да; мышцы лица казались онемевшими.

«Освободите сознание. Представьте весь ряд линз,в которых преломляется свет. Потянитесь своей сутью к первой из них…»

Схема с линзами была большая и страшная: странная несимметричная жуть, десятки взаимосвязей, какие-то стрелки и подписи с лунными знаками. У каждой линзы и каждой связи было своё имя, пафосное и труднопроизносимое. Как я ни старалась, моя суть не хотела тянуться к «всепроницающему флюиду», «универсальному астральному приливу» и «источнику потенций», что бы это всё ни значило. К тому же, внутри меня грохотали часы, и волнительная дрожь в теле болезненно сжимала кишки и скручивала их, как хозяйка выжимает бельё.

Я пролистнула раздражённо все инструкции про линзы и уставилась на последнюю строчку.

Почувствуйте свет.

В этом тоже не было никакого смысла, — почувствуйте чем? и какой, в конце-то концов, свет? — но стоило мне вдохнуть, как он хлынул в меня сам.

Если всё вокруг создано светом — если всё из него состоит — если и мы сами друг другу лишь кажемся из-за причудливой игры лучей — всего лишь естественно, что и свет этот видно… не глазами.

На голове легонько звенели лунные знаки, и я вспомнила вдруг, как красиво рассыпаются блики. Они пляшут и кружатся, лёгкие и цветные, они уравнивают собой волосы и кожу, снег и асфальт, и я потянулась за ними — и будто скользнула в иное пространство, дивное и дикое.

Здесь был только свет, и он был не белый и не жёлтый, и не синеватый по-больничному и не электрически дрожащий.

Он был тёплый. Он был мягкий и медленный. Он был вокруг, ласковый, как нагретая летним солнцем прудовая вода, и я плыла в этом свете.

Потом вдали что-то сверкнуло.

— Дезире?..

Мои слова — стайка пушистых искр.

— Дезире!..

Свет качал в себе, будто в лодке, и тянул вперёд, кружа. Я была в нём — песчинка, невесомое зерно, точка в бесконечности бытия. И он тоже был точкой, абсолютной и неузнаваемой, но не узнать было нельзя.

— Дезире!

Мы соприкоснулись на мгновение, и меня прошибло, будто молнией, от макушки до пяток

…он стоит по колено в мёртвой воде, густой, жирной, страшной. Деревья стекают вниз каплями жжёной плоти, и травы рассыпаются трухой и скользят по маслянистой глади сизо-серым пеплом.

Во всякой волне —- пасть, искажённая воплем ужаса.

В далёком береге — чёрный камень без следа жизни.

Тягучие струны-капли, связывающие землю и воду, — пуповины, в которых пульсирует кровь.

Мёртвая вода собрана из тысяч стеклянных осколков. Они перекатываются с шелестом и звоном, скрежетом и криком, и над ними стоят глаза, мёртвые и живые одновременно.

— Ты слышишь меня, — значится в них. — Я знаю, ты слышишь меня. Так чего же ты хочешь?

И всё вокруг серое, или чёрное, или красное, или мёртвое. И ничто не дышит. И нет ни звука, и небо немое и низкое, и всё, что есть под ним белого — сияющий меч.

Тогда он поднимает его.

Я хватанула ртом воздух и завалилась на спину.

Надо мной — потолок, белёный с синькой и перечёркнутый длинной трещиной там, где угадывался контур балки. С крюка на витом проводе свисала лампочка, на стене — бледный выцветший пейзаж, ещё чуть ниже, на самом краю видимого — красный умывальник над жестяным тазом.

За окном темнота. Форточка плотно закрыта, и занавески неподвижны.

Тихо. Только оглушительно стучало сердце.

Была ли это — магия? Странные видения, дрожащие на пальцах так, словно только они и есть реальность. Они пахли ничем, но казались — магией. Запретной магией, неблагой, чёрной.

Но я ведь и не делала ничего, ничего не прочла, не сказала ни единого слова. И там был Дезире, там, в этом свете, яркая искра в сияющем потоке. Я коснулась его, и тогда…

Был ли это его сон?

Кап, — сказали мои внутренние часы, и вместе с этим будто снова запустилось время.

Кап. Кап. Кап, кап, кап.

А за этими каплями и за звуком часов — то ли шелест, то ли свист, то ли звон; прислушаешься — пропадёт, будто и не было. Вот только теперь я вдруг почувствовала холодным, противоестественным чувством: он действительно есть.

Это шептали осколки, из которых собраны волны в мёртвой воде. Там, на-обратной-стороне-бесконечного-света, вода говорит тысячей голосов и отражает в себе самые страшные в мире глаза.

Эта вода точит камень.

xlv.

Весна пахла сумасшествием, и не поддаться ей было нельзя: когда по реке прошли с репетицией парада корабли, зверь взволновался и потребовал свободы и гульбищ.

Больше всего это было похоже на то, что какая-то невидимая часть меня — третья рука, или третья нога, или, на крайний случай, хвост, — решила жить своей жизнью, и эта жизнь непременно должна быть в дикости и грязи. По зиме я обращалась от силы раз в месяц, и то просто сворачивалась клубком на подушке и лежала, подрёмывая и грея бока; но теперь случилась весна, а весна — это время для приключений и того, чтобы потеряться в лесу и никогда не найтись.

Наверное, нет во всех Кланах подростка, который никогда не сбегал бы из дома в лес и не проводил там в зверином обличье неделю или чуть больше. Это примерно то же самое, что подхватить простуду: ты и не хочешь вроде как чихать, но что-то в тебе никак не может от этого отказаться. Ты чихаешь, тело складывается пополам, жмурится, хватает ртом воздух.

Ну, или уносится в буйную дикую зелень, чтобы жрать там что попало и радоваться пустым дурным радостям.

Я тоже сбежала так однажды, конечно. И, конечно, огребла: тётку Сати тогда только-только выпустили из больницы, мы переехали к ней от соседей, в доме были разруха и плесень, а Гай прогуливал математику. А я развлекалась на серых склонах Марпери и наелась каких-то жуков. Сейчас, будучи взрослой, я бы и сама себя за это треснула веником. Тогда — было обидно.

Сейчас было обидно тоже, обидно и тревожно, но совсем иначе: день звериной гулянки — это целый день, который я проведу вне колдовских склепов. А время течёт, течёт, течёт и утекает, и я чувствую пятками, как дорога подо мной несётся всё быстрее куда-то совсем не туда, куда я хотела бы, чтобы она повернула.

Но третьей руке не прикажешь. Поэтому как-то в пятницу я затолкала в сумку махровое полотенце и побольше чистых носков, погладила мраморную голову по волосам и уехала с вокзала на пригородную станцию, затерявшуюся между лесом и кольцами реки.

Огиц — странный город: здесь специальным указом муниципалитета запрещено оборачиваться в публичных местах; это то ли оскорбляет наших иностранных гостей, то ли создаёт какие-то там угрозы общественной безопасности. Зато по округе раскидано порядочно домиков и шатров, где предусмотрены раздевалки и даже душ, а на огороженной территории совершенно точно не бывает охотников. Я выбрала пункт у каменистого склона, немножко похожего на места вблизи Марпери, и с полчаса плутала по дорожкам среди дачных домиков.

— Бронь? — хмуро спросил у меня кабан, мощный даже в челоческом обличье.

— А так… нельзя?

— Можно, — пожал плечами он и вынул из ящика пачку пустых квитанций.

Мужскую и женскую половины символически разделяла штора из парусины, пропахшая сотнями зверей и немного — хлоркой. Для новеньких вроде меня на стене висели яркие, бойкие плакаты: сложи вещи в ящик, поставь на полку, не бери чужого, вытирай ноги, не мочись в душ…

Я фыркнула, повесила пальто на вешалку и принялась раздеваться.

По ногам тянуло холодом, а пара девиц в углу безудержно трещали, обсуждая какого-то красавчика, не обременённого пока парой. Я расплела косу, пропустила тяжёлые пряди сквозь пальцы. Лунные знаки рассыпались по плечам.

Я зажмурилась — и обернулась.

Дать зверю волю — это будто разрешить себе стать, наконец, настоящей.

Ты отбрасываешь всю человеческую шелуху, стряхиваешь её с себя, как отмершую кожу, и выскальзываешь в свободный, дикий мир, чтобы наконец занять своё место. Ты не становишься зверем, нет; ты вспоминаешь, что зверь — это и есть ты.

Тело сжимается, комкается, будто податливая глина, и ты лепишь себя заново. Мир вокруг подскакивает куда-то вверх, сереет, расцвечивается новыми красками и движется рывками, дрожа и смазываясь. Зато если смотреть в конкретную точку, она обрастает подробностями и объёмом.

Долгую секунду ты пытаешься сообразить, почему у тебя нет рук. А потом в пасть бьют запахи, мышцы напрягаются и толкают вперёд, хвост суетливо бьёт из стороны в сторону.

Я скользнула мимо шторы и в открытые двери, плюхнулась брюхом в грязь, подставила голову солнцу. Оно пробежалось ласково по дугам над глазами. Тепло, тепло и дико, и тянет влажностью и разложением, а вон там, в кустах, копошатся мелкие полевые мыши, от которых совсем не пахнет человеком.

Две девицы из раздевалки оказались птицами и вылетели наружу, всё так же гомоня и пересвистываясь. Я проводила их взглядом, щурясь на солнце. В ноздри били запахи, тело истосковалось по движению, в крови бурлил коктейль из азарта и жажды.

Я толкнула себя в кусты. Прошлогодняя листва, склизкая и смешанная с дёрном, почти не шуршала. Я приближалась беззвучно, как сама смерть, пока жертва хрустела чем-то своим и топтала крошечными лапами влажную кору.

Рывок. Я распрямилась стрелой, стремительной и беспощадной, всё тело напряглось и натянулось, зубы впились в тельце, остро пахнуло кровью, дерьмом и ужасом.

Я широко разинула пасть и заглотила добычу целиком.

Напряглась, проталкивая её глубже и чувствуя, как раздаются в стороны рёбра: чуть неприятно и одновременно с этим тепло, сыто.

Тело не отказалось бы ещё от нескольких мышей: их, таких мелких, нужно куда больше одной, чтобы свернуться на солнце и довольно переваривать. Но если слишком увлечься звериной охотой, у человека будет потом диарея, и хорошо если только она.

Я посмаковала мгновение, запоминая всем телом, как трепыхалась в зубах беспомощная добыча, как я летела в броске сквозь бьющий в морду воздух, как скользило по мышцам солнце. Потёрлась боками о тёплую кору дерева. А потом расслабленно зевнула и углубилась в лес.

Есть мало радостей лучше весеннего леса. В нём всё дышит жизнью, будущим теплом и свободой. Лес ввинчивается в лёгкие, пьянит и наполняет изнутри веселящим газом, лес щедро дарит и лёгкость, и естественность всякого решения, и невозможное ощущение правильности.

Нетрудно понять, почему когда-то далёкие предки двоедушников выбрали Лес. Даже если он долгое время был страшен и чужд, даже если в нём за каждым деревом пряталась смерть, он давал самое главное: смысл.

А ещё здесь, среди набухающих влажных почек и старой листвы, звериных меток и невидимых троп, среди тысяч запахов и звуков я была, наконец, настоящей.

Здесь нельзя было сделать вид, будто меня нет, или я не такая, какая я есть. Здесь ты — это ты, и всё вдруг очень просто и кристально ясно. Здесь замолчали чудовищные часы, звучащие у меня внутри, и я была перед Лесом — самой собой, чистой и обнажённой.

Даже тень стала невесомой, и я легко скользнула по склону выше, выбрала большой, нагретый солнцем камень, и свернулась на нём, устроив подбородок на кончике хвоста.

К раздевалке я вернулась, когда по лесу поползла закатная влажная прохлада, и зверя потянуло забиться в какую-нибудь щель и забыться там глубоким мёрзлым сном.

Всё тело, отвыкшее от нагрузок, ныло, а желудок недовольно бурчал: возможно, всё-таки не стоило жрать ту мышь, даже если всего одну. Во рту поселился неприятный горький привкус, а язык легонько колола вина: я ведь мягкая по жизни, понимающая и добрая, так почему меня так порадовала брызнувшая в горло кровь?

Зато голова была лёгкая-лёгкая, и усталось мышц разливалась приятным теплом, как после хорошо сделанной работы.

Я прошлась по коже мокрым полотенцем, до красноты натёрлась сухим и жёстким, натянула носки. Потянулась от макушки до пяток, скрутилась в бок, растягивая спину. Ох, и всё-таки хорошо быть зверем! Каким бы ни было животное у тебя внутри, иногда ему нужно брать своё, — иначе жить человеком будет гораздо, гораздо труднее!

Увы, мою лёгкую радость разделяли не все: в раздевалке кисловато пахло тревогой и страхом. Я чуть поморщилась, натянула трусы и взялась за расчёску, принялась разбирать спутанные волосы снизу вверх.

Запах тревоги стал острее и направленнее, как будто боялись меня. А ещё он мешался с чем-то неуловимо знакомым, как будто волновалась не просто какая-то случайная псина, а собака, которую я уже встречала раньше.

Я заозиралась и быстро нашарила взглядом нескладную высокую фигуру в дальнем от меня углу. Прищурилась, силясь то ли вспомнить запах, то ли разглядеть что-то знакомое в сгорбленных плечах и алеющих оттопыренных ушах.

И вытаращила глаза:

— Алика?!

xlvi.

— Ты… что ты здесь делаешь?

— Не твоё дело, — гордо огрызнулась Алика.

Уши у неё горели ярче любого городского семафора. Настаивать было неудобно и незачем, но Алику распирало самыми противоречивыми эмоциями, от запаха которых свербело в носу, — а ещё чувством собственной важности.

— У меня миссия, — заявила она. — Очень секретная!

Не то чтобы я разбиралась в секретных миссиях, но в детективах о них определённо старались не трепаться на всех углах. В романах всякие агенты под прикрытием старались обычно слиться с пейзажем и не привлекать внимания, а Алика вся блестела, как начищенный медяк.

— Ты же в ОТК перешла, — вспомнила я. Алике, с её безудержной тягой к вселенской справедливости, самое место было в техконтроле.

— В профсоюз, — поправила она. — Мне дали место инструктора по технике безопасности! Ты знаешь, что в последние четыре года в Кланах наблюдается рост производственного травматизма на предприятиях текстильной промышленности?

— Какой ужас, — неискренне протянула я.

Алика всегда была за всё хорошее и против всего плохого: бойкая и пробивная девица, она когда-то сумела добиться для цеха правильных стульев к швейным машинкам, за что её терпеть не могла руководительница снабжения. А швеи, казалось бы, должны были ценить её и любить, но характер у Алики был невыносимый, и дружить с ней было невозможно.

Вот только что ей, инструктору из профсоюза на швейной фабрике Марпери, делать в Огице?..

— Ты на какую-нибудь конференцию приехала? — запоздало сообразила я. — Или, как там это у вас называется, слёт? По предотвращению травматизма. Производственного. Который растёт.

Алика снова задрала нос к потолку и фыркнула. У неё был невероятно таинственный вид. Я машинально провела расчёской по волосам, больно дёрнула себя за колтун, ойкнула и села обратно на лавку, распутывать и заплетать.

Алика пожевала губу, вылезла из своего угла и плюхнулась рядом со мной.

— Вообще-то, это ужасная тайна, — доверительно сказала она. — И я не должна никому о ней говорить!

Я кивнула и прикусила губу.

— Тебе ведь можно доверять?

Я неопределённо пожала плечами.

— Ладно, — решилась Алика. Похоже, она и правда боялась нечаянно лопнуть от своих новостей. — Тем более, ты должна мне помочь! Это очень важно. Вопрос национальной безопасности!

— Алика, — я с сомнением глянула на неё и замолчала, подбирая слова, — я…

Но тут она выпалила:

— Олта, я привезла деньги! Ну, понимаешь, деньги. Такие, особенные деньги. Те самые деньги.

Я вздрогнула и выронила расчёску.

Алика болтала, не умолкая, всё то время, что я наскоро заплетала косу и одевалась, и потом тоже, на платформе и в вагоне. Энтузиазм выплёскивался из неё и лился через край, она то переходила на загадочный шёпот, то, наоборот, говорила так громко, что на нас оборачивались люди.

Речь выходила путаная и примерно на четверть состояла из восклицательных знаков. Слушать было сложно, понимать — ещё сложнее, тем более что Алика перескакивала с денег на производственный травматизм, с травматизма на новый государственный стандарт, регулирующий параметры приводного ремня прямострочной машины, а оттуда — обратно на деньги.

И всё-таки к тому моменту, как мы вышли на городском вокзале, картинка в моей голове сложилась.

Алику вырастили бабушка и дедушка, секретарь садового товарищества и дорожный патрульный. Лопоухая, худая и нескладная, в свои двадцать четыре Алика всё ещё носила старомодные юбки, которые совершенно ей не шли, и разговаривала лозунгами.

Конечно же, Алика была очень, очень законопослушная. И, когда напуганная проклятием Дарша отдала нам серебряные деньги, Алика одна решилась на немыслимо странный поступок: пошла не в банк и не в антикварную лавку, а в полицию.

— Здравствуйте, — жизнерадостно заявила она Темишу, цинику и заядлому курильщику, который не стеснялся брать у горожан благодарность крупными домашними яйцами, парной курятиной и бензином. — Я пришла заявить! Как положено по закону! Что обнаружила клад!

Темиш посмотрел на неё, как на дурочку.

Потом Алика продемонстрировала ему клад: серебряную монету, начищенную Царбиком до блеска. Монета была большая, красивая. Номиналом двести; глаза Большого Волка пробиты шилом так, что светятся, если смотреть на монету против солнца.

— Вы должны передать её историкам, — так же воодушевлённо продолжала Алика и наверняка посыпала эту реплику сверху номерами каких-нибудь норм. — А мне полагается вознаграждение в размере четверти стоимости!

О чём в точности думал в этот момент Темиш, Алика не знала. И заплатил ли он ей из своего кармана или всё-таки из кассы, не знала тоже: ей выдали квиток, и она только дома заметила, что в нём не было номера.

Кто-то другой, наверное, махнул бы на это рукой. Но Алика была оскорблена: это что же выходит — Темиш просто присвоил себе монету? Это же должностное преступление! Патрульный должен быть образцом честности и неподкупности!

Этого никак нельзя было оставить без внимания, а тут ещё и так сложилось, что Алика ездила по делам фабрики в Биц, выкупать купоны ткани на образцы. И на обратном пути она зашла в представительство Волчьей Службы, где рассказала об этом ужасном правонарушении.

Сперва её слушали без особого интереса, хотя и предложили написать заявление и изложить в нём все свои подозрения. Но когда Алика описала монету, всё изменилось.

— Потом умерла Троленка, — с восторгом выпалила Алика, — и я сразу поняла: это всё из-за денег! И у вас у всех украли деньги! Ты представляешь? Страшно даже подумать, это же настоящий криминал!

А спустя какое-то время к Алике домой зашла представительница Службы, таинственная и странная, задавала много-много вопросов и велела молчать. И Алика молчала, хотя молчать было очень трудно, даже в интересах государственной безопасности.

И вот в начале марта ей позвонили по междугородней связи, велели забрать монеты из тайника, привезти их в Огиц и ждать, пока кто-то из Службы их заберёт. Будут новые вопросы и исследование. А, может быть, даже новые задания. Алика жила в Огице уже третью неделю и через день ездила в лес: в Марпери она привыкла обращаться часто.

— Я выясняла, — похвасталась она, — и это оказались вовсе не простые деньги! Олта, это крысиные деньги. Деньги Крысиного Короля. И там год стоял, на монетах, они новые совсем, им не больше семнадцати лет! Ты понимаешь, что это значит? Это ведь доказывает, что в Марпери…

Что трагедия в Марпери могла быть не случайной. Что были какие-то загадочные силы, которым было в нём что-то нужно. Что были крысиные хвосты, и молния…

Молния, наверное, тоже была.

Она сверкнула тогда во всё небо. Мне кажется, она отпечаталась у меня на сетчатке так ярко, что даже теперь, пятнадцать лет спустя, я помнила в точности каждое её разветвление.

Наверное, поэтому в моём видении о мёртвой воде сияющий меч раскалывал небо такой же точно трещиной.

— Этот тайник, — медленно сказала я, глядя куда-то мимо, на оранжевые крыши, убегающие по склонам вниз, — это был почтовый ящик? У синего дома с рыбьей головой.

Алика посмотрела на меня странно и немного обиженно.

— Ты тоже работаешь на Службу, да? Ты поэтому уехала?

— Нет, я… по другой причине. Ты теперь передашь им деньги? В Службу?

— Да, сегодня. И ты пойдёшь со мной!

— Я?..

— Ты тоже держала в руках деньги, — важно сказала Алика. — На нас посветят артефактом, чтобы найти следы. Это очень важно! Если бы не это, я бы, конечно, ничего тебе не сказала. Всё это очень секретно. Я и сейчас сказала тебе совсем не всё, что я знаю.

В Долгую Ночь Алика поймала собаку, смешную мелкую псину с рыжеватой шерстью и хитрой мордой, — но сейчас она надулась от гордости, как настоящая лягушка.

Над Огицем уже сгустились сумерки. Колдуны считали приличными только визиты в солнечное время, и я не хотела проверять, насколько далеко простирается их церемониальная вежливость — и распространится ли она на новую попытку вломиться в чужой дом в ночное время. День уже был так или иначе потерян.

И молния. Молния могла быть связана с Усекновителем. Что, если крысиные деньги тоже как-то с ним связаны?

— Ладно, — решилась я, — пошли.

— Правильно говорить: «пойдём», — попеняла мне Алика. — И идти никуда не надо. За мной машину пришлют сюда, на вокзал. К восьми.

Я кивнула, и мы с ней одновременно посмотрели на вокзальные часы.

xlvii.

Может быть, Алика ждала, что за ней пришлют блестящую лаковую Змеицу с белыми шторками и кожаными сидениями, но её ждало глубокое разочарование: приехал старенький автомобиль с проржавевшими крыльями, весь заляпанный весенней грязью.

Водил его очень неприветливый бык, который смерил меня таким взглядом, будто мысленно подбирал подходящую канаву для моего бездыханного тела.

— Это со мной, — храбро сказала Алика и полезла в машину.

Наверное, я совсем сошла с ума со всеми этими лунными делами, — и кто бы стал меня винить? — но во мне, честное слово, ничего даже не ёкнуло. Посвежевшее после прогулки тело казалось теперь хорошо смазанным механизмом, шарнирной куколкой, покорной воле заклинателя и безразличной к своей собственной судьбе.

С вокзала автомобиль вырулил на бульвар, потом скатился по склону и принялся кружить по набережным и переулкам между каналами. Здание службы пряталось в мрачных дворах и делило территорию с Тишиной, угрюмой старой тюрьмой; бетонный забор был обвит кольцами колючей проволоки, а на углах высились оскаленные пулемётами башни. Машину пропустили за лязгнувшие ворота, а с подземной стоянки нас провели пустыми безликими коридорами в затхлый кабинет, в который зачем-то впихнули вдвое больше вещей, чем он был способен в себя вместить.

Я отстранённо разглядывала металлические шкафы для документов с ящиками, подписанными по алфавиту, и думала, что здесь наверняка никто не знает лунных знаков. Но эта мысль снова ничего не тронула внутри.

Алика немного робела, но на стуле сидела гордо, с прямой спиной и задрав нос. Бык стоял в дверях и следил за нами, не мигая.

— …она больная? — донеслось из коридора, а следом стали слышны и частые шаги, как будто любительница звонких металлических набоек очень торопилась, а её канючащий спутник, слов которого нельзя было разобрать, еле за ней поспевал. — Я же просила без самодеятельности! Сверни это дерьмо в трубочку и засунь ей в…

Дальше она очень грязно выругалась, а затем лязгнула дверь, и она ввалилась в кабинет, машинально щёлкнув выключателем.

Свет потух, а затем тут же загорелся снова.

Если Луна и хранила меня, то сегодня — не иначе как в честь звериного выгула, — она взяла выходной, а Полуночь поспешила разбить мою дорогу внезапными встречами. Я моргнула и выдохнула:

— Меленея?..

— Нет, — рявкнула девушка, цыкнула на водителя, заперла дверь и плюхнулась задницей прямо на рабочий стол, безжалостно смяв бумаги.

Я рассматривала её, кусая губы и почти не дыша.

Теперь я видела её куда лучше. Короткая вспышка света высветила гротескно хищное лицо, а без неё легко понять: конечно, это не Меленея. Лунной девочке, забытой на мёртвых склонах Марпери, среди пустоты и ковыля, на вид было от силы пятнадцать лет, у неё была ещё угловатая подростковая фигура и немного обиженное лицо, и улыбалась она так, что уголки губ смотрели вниз. Ещё у лунной были полупрозрачные сияющие крылья, а двоедушнице их, конечно, не полагалось.

Это была не Меленея. Вместе с тем сходство между ними было по-настоящему пугающим.

Такое же округлое лицо с острым подбородком, такие же крутые арки бровей, те же веснушки вокруг носа, и сам нос, чуть сморщенный, будто она чует что-то неприятное, тоже тот же самый. Незнакомка носила какое-то дурацкое платье в крупную клетку и полосатые гетры разной длины, на руке — десяток фенечек, а на голове две торчащие в стороны косички, перевязанные лентами с бантами.

Банты были — один оранжевый, а другой голубой.

Наверное, если бы лунные старели, Меленея могла бы вырасти такой. Возраст двоедушницы был совершенно нечитаемый, ей могло быть от восемнадцати до тридцати пяти; на лбу у неё уже пролегли недовольные, хмурые морщины.

— Так, — девушка дала нам на себя налюбоваться и хлопнула ладонью по бумагам. — Ты — Алика Бидерена из Марпери, которая не умеет вовремя заткнуться. Тебя я знаю. А ты кто такая?

— Это я её позвала, — вставила Алика, прослушав фразу про «заткнуться». — Она тоже держала в руках деньги, и на неё тоже надо посветить артефа…

— Меня зовут Олта, — перебила я, — Олта Тардаш из Марпери.

— Ааааа, — протянула девушка, болтая под столом ногами и иногда попинывая пустую мусорную корзину. — Ну вот, даже отправлять к тебе никого не придётся. А то я уж подумала, Службу расформировали, а нас всех перевели в цирк. Только дела о гробокопательнице мне для счастья-то и не хватало!

— Я ничего не копаю, — нахмурилась я. — Если вы про склепы, то я только…

Алика посмотрела на меня с таким возмущением, что мне и правда стало неловко.

— Ладно, забыли. Сядь вон куда-нибудь. Меня зовут Става.

— Става? Это… сокращение?

Она рассмеялась:

— Это что за имена, по-твоему, так сокращаются?

— Я не… то есть, может быть… Оставленная?

Става глянула на меня остро, а потом махнула рукой:

— Глупости какие!..

Но я уже знала: это не были глупости.

Я нащупала рукой спинку стула и то ли села в него, то ли упала. Става потребовала у Алики отдать ей деньги, и та расстегнула платье чуть ли не до пупка, чтобы вынуть из-под белья тряпичный свёрток с серебром. Монеты зазвенели по столешнице, сверкнули боками в ярком свете настольной лампы.

Я смотрела на всё это как-то остранённо, будто из толщи воды, как утопленницы глядят по зиме на рыбаков, придумывая, какого бы из них утащить в своё мрачное царство. По коже волной прошёлся холод, и голова стала пустая и ясная, а на ней мерцали таинственными бликами лунные знаки.

Долгие годы в Подножье, у самого перевала лунных гор, стоял городок Марпери. Он цвёл холодной северной красотой, пах морошкой и золотарником, громоздился вокруг кривых улочек домами из красного кирпича и радовался, что наследует не Гажьему Углу, а птичьим кланам. В частном секторе там принято было вырезать крышам фигурные коньки со зверями, а многие засыпали двор песком, чтобы сворачиваться в нём и греться на солнце.

Потом, спустя десятилетие масштабной стройки, здесь запустили переправу. Технологическое чудо Кланов, вершина прогресса, сбывшаяся мечта — огромные стальные колёса вращались на склоне, поднимая платформы всё выше и выше. Вокзал разросся до десятка платформ, грузовые машины разбили в хлам старую бетонную дорогу, и вместо неё построили новую и широкую, а Марпери рос с каждым месяцем и сотнями специалистов, приезжающих сюда на работы.

И всё было хорошо, и должно было становиться только лучше, но…

Нам говорили многие годы: не было никакой молнии. Не было и быть не могло, ведь не было никакой грозы. Трагическая случайность; ужасное стечение обстоятельств; авария на подстанции привела к катастрофическим разрушениям.

Мы не знаем до сих пор, сколько точно погибло тогда людей, и сколько дорог сломалось. Не всех удалось похоронить, как положено; на общем памятнике у братской могилы недостаёт имён; а от кого-то и вовсе ничего не осталось, кроме разможжёного пятна или горелого следа. Марпери пропах страхом, и болью, и горем.

Свет здесь померк, — сказали лунные высокомерным голосом глаз жрицы Ллинорис.

Столько лет прошло, столько воды утекло. Лес погустел и спрятал в себе руины, уже и морочки забыли о прошлом, а шрамы заросли живой травой. Только в годовщину в церкви сотнями горят свечи — ярче даже, чем в Долгую Ночь.

Мы и сами остались — следы старой трагедии, недосмытые пока временем. Лежачая тётка Сати, повторявшая имена перед портретом, заросший мхом мраморный рыцарь, забытая в ковыле лунная девочка.

А ещё крысиные деньги, за которые снова кто-то умирает.

И золотые знаки лунных жрецов, которые не желали, чтобы Усекновитель проснулся когда-нибудь снова, — даже если он делает что-то «правильное».

И молния, намертво отпечатавшаяся на сетчатке, выжженная в глазах калёным железом. Молния, которую я узнаю снова и снова, в видениях про мёртвую воду и горящий меч.

Там не хотят, чтобы люди знали, — говорил Царбик, и его все считали городским сумасшедшим, двинувшемся после смерти детей. — Крысиный Король зачерпнул в Бездне магию, продал свою суть болотным огням, и за ним пошла армия морочек и сама старуха-смерть. Радио тебе голову промыло, если веришь, что нет Крысиного Короля!

Меленея узнала тот дом, синий с рыбой и старым грушевым деревом, и тот почтовый ящик. Кто-то из Волчьей Службы спрятал в нём крысиные деньги, и их привезли странной двоедушнице, так похожей на лунную девочку и знакомой с её именами. Привезли в Огиц, где в каком-то склепе, в саркофаге из бронзы и золота, должен открыть глаза Усекновитель.

— Скажите… — я шумно сглотнула, и Става подняла на меня голову. Я не заметила, когда она надела тонкие химические перчатки, и когда подцепила монету пинцетом — тоже. — Эти деньги. Они проклятые?

Става усмехнулась криво и бросила:

— Ну, конечно же, нет.

xlviii.

Става разложила монеты на чистом листе бумаги, посветила на них сперва обычной лампой, а потом каким-то странным синим фонариком, чему-то фыркнула и велела коридорному позвать артефактора.

Его звали мастер Ламба, и он оказался очень сухим лысым мужчиной без бровей, смуглым и одетым в выпачканный маслом комбинезон. С собой у него были костяное пенсне с дополнительными линзами, защитный щиток, что-то вроде фиолетового увеличительного стекла, целая россыпь камней и крупная жестяная банка вроде тех, в которых хранят крупы. Ворон по зверю, повадки он имел какие-то журавлиные, при ходьбе высоко поднимал колени, а в кабинете первым делом погасил верхний свет и лампу, оставив только тот самый синий фонарик.

— Не шевелимся, — причмокнув, велел он Алике. — Рукой не дёргаем, ничего не напрягаем. Чуть-чуть пощиплет.

С этими словами он взял Алику за ладонь и запихнул её в банку.

Алика ойкнула. Мастер досчитал до пяти, вытащил руку и принялся разглядывать её через свои линзы и камни, что-то негромко бормоча себе под нос и чёркая в бумагах. Потом он проделал всё то же самое со второй рукой Алики, а затем взялся за меня.

В банке оказалось что-то вроде желе, холодное и довольно-таки противное. Мне оно напоминало содержимое саркофагов, и от этого лоб покрывался испариной.

— Прелюбопытнейший случай, — воодушевлённо объявил мастер, закончив свой странный осмотр. Весь он занял никак не меньше получаса, и всё это время Става лежала на столе, свесив голову вниз и мурлыча что-то себе под нос. — Необычайно интересный для всей артефакторной науки! Мы должны всесторонне…

— То есть ничего внятного ты сказать не можешь, умник?

Мастер поправил пенсне:

— Наука, юная леди, требует времени и упорства.

— Ясно, — поморщилась Става. — Пустая трата времени. Заберите эти свои финтифлюшки, и с болтливой девицы пусть возьмут подписку и отвезут её куда скажет. А ты…

Става глядела на меня в упор, не следя, как обиженный мастер собирает инструменты, а Алика лихорадочно придумывает что-нибудь, чем она может быть полезной.

— А ты, Олта Тардаш из Марпери, сейчас расскажешь мне абсолютно всё.

— Мне… нечего вам рассказывать, — сказала я, облизнув губы.

В кабинете мы были теперь одни, и Става даже милостиво предложила мне графин с водой и полотенце, чтобы я отмыла руки от артефакторного желе, пока пальцы не слиплись в ласты.

— Ну не стесняйся, — хмыкнула она. — Я вся внимание! Смотрю на тебя одну, такую гадину. Хочешь, буду раскачиваться, как под гипнозом?

Я вспыхнула. Сама Става пахла как-то странно: я всё принюхивалась и дёргала носом так и эдак, но не могла понять, что у неё за зверь. А она, конечно же, сразу узнала во мне змею и посчитала нормальным шутить про это невежливые шутки.

Времена Крысиного Короля давно позади. Гажий Угол называется Гажьим Углом просто по привычке, и живут там совсем не только гады. И сейчас нет ничего плохого в том, чтобы быть змеёй или лягушкой, ящерицей или рыбой; это звери ничуть не хуже прочих, и только дурачки верят в глупые россказни, будто всё, что шипят змеи — одна лишь ядовитая ложь.

— Эй, эй, — Става примирительно подняла руки, — я вообще прекрасно отношусь к змеям! Никаких предрассудков, и я совсем не думаю, что ты станешь мне врать! Ты же не станешь, правда? Ты же знаешь, что я не просто так спрашиваю?

У меня вспотели ладони. Про Волчью Службу болтали едва ли не больше, чем про змей.

— Н-нет. То есть… да? То есть… что вам рассказать?

— Вот про склепы, например. Что тебе понадобилось от дохлых колдунов?

— Я голос жреца, — послушно сказала я заученные наизусть слова. — По поручению лунного господина…

— Нет, давай без этой всей херни, это будешь впаривать кому-нибудь другому. Давай с начала начнём: где простушка со швейной фабрики вообще встретила лунного?

— Ну, лунные… они…

Става зря намекала на мою змеиную природу: врать я так и не научилась.

В Долгую Ночь мы ловим за хвост своего зверя — и свою судьбу; так мы обретаем новую жизнь, и смысл, и свою дорогу. Она известна теперь во всём многообразии своих поворотов, от Охоты и до самого неизбежного финала.

Дорога — это и есть ты. И зверь, которого ты ловишь — в каком-то смысле отражение того, что ты есть.

В книгах каждому зверю подбирали ключевые слова, и все они были по-своему хороши. Но змеиные, как-то уж так вышло, все были… с подтекстом. Про мою гадючку и вовсе говорят, что она глядит злобно, хотя змеиная морда не слишком богата на мимику, а узкие зрачки и нависающие надглазные щитки мне подарила природа.

Ещё говорят, будто гадюка безжалостна, не останавливается ни перед чем и идёт к цели, пока не добьётся своего. И что, по первой пугливая, вгрызается в агрессора и травит его насмерть, даже если это стоит ей жизни. И что живёт в одиночестве и ревностно оберегает свою территорию, принимая только таких же, как она, и то по большой нужде.

Гажий Угол был к Марпери близко, и гадов у нас ловили многие, так что меня никогда никто не дразнил. Но и себя в книжных описаниях я никогда не узнавала. В художественных книгах персонажи-змеи были всё больше властные, гордые, частенько — злодеи. А я, если пытаюсь соврать, так краснею, что по мне сразу всё ясно.

Става смотрела на меня с каким-то даже умилением, и я сдалась, сказала почти правду:

— Это случайно вышло. Я сидела у памятника, а он туда… заглянул. Глазами.

— А потом что?

— Нууу, мы общались, и он попросил…

Става умело направляла разговор и, как оказалось, и так многое знала: вероятно, обо мне говорили колдуны, и это привлекло внимание Службы. Она знала и про поезда, и про голову, и про то, что я приходила к оракулу.

— Он забыл своё тело, — объясняла я, выбрав самую близкую к истине версию. — Я его ищу. Оракул сказала, в склепе, в саркофаге из бронзы и золота…

— Почему не обратиться во дворец?

— Не знаю точно, — быстро сказала я. — Он не велел, он с кем-то там не ладит. Я про политику не очень понимаю…

Я помялась и снова накрутила кончик косы на палец.

Так я, сама толком этого не заметив, рассказала Ставе почти всё.

— А зовут его, говоришь, как?

Я ничего об этом не говорила.

— Не знаю, — упрямилась я. — Он не представился…

Става побарабанила пальцами по столу. Может быть, она понимала, что про личность лунного мне всё-таки что-то известно, — но решила не настаивать.

— Ладно, змеючка, — милостиво сказала она. — Искать в склепах забытые тела лунных законом не возбраняется. Если, конечно, ты приходишь по приглашению, а ты ведь не лазаешь по ночам через заборы?

В голосе её звучала ирония, и я предпочла промолчать.

— Мы присмотримся тоже, — твёрдо заявила она. Спорить было бесполезно. — И вот, возьми визиточку. Как найдёшь тело, сообщишь мне, ясно? Мы в Службе позаботимся, чтобы больше никто не потерялся.

Она криво усмехнулась и продолжила:

— Про крысиные деньги особо не болтай. Тебя проводят, подпишешь там что-нибудь про секретность. И если по твоей голове ходят какие-нибудь мысли про какую-нибудь мировую справедливость, всех из скомкай в шарик и кинь воооон туда.

— Куда?..

— Далеко, — мило улыбнулась Става. — Давай, свободна, спасибо за содействие делам Службы и всё такое.

Я послушно встала. Пожевала губу. Мыслей про справедливость в моей голове было много, и выкидывать их было жалко. Става задумчиво постукивала карандашом о палец и казалась пусть и стервой с дурацкими косичками, но всё-таки почти человеком.

И я не вытерпела.

— Я знакома с одной Меленеей, — сказала я. — Это лунная девочка, юная и очень вредная. Люди зовут её Оставленной, она живёт на перевале у Марпери, любит детективы и говорит, что не может никуда отлучиться, потому что ждёт, пока «она приедет». И она очень… очень похожа на вас.

Става хмыкнула и глянула на меня с иронией:

— И что теперь?

— Ну… она, и вы… в смысле… вы с ней связаны как-то? Это вас она… ждёт?

Става ответила невозмутимо:

— Не твоё собачьедело.

— Не моё, ага… да. Только, вы знаете…

— Ты всё ещё здесь?

— Она очень ждёт, — выпалила я. — И обижается, что ей не пишут. Вы, если поехать не можете, вы хотя бы…

— Проваливай, змейка, пока я добрая.

— Хотя бы письмо ей отправьте! Хотя бы открытку! Ей очень это надо, правда. Она…

— Выход, — Става ткнула пальцем в дверь, — вон там.

xlix.

Ну и ладно, — мысленно шипела я, нервно потирая руку, с которой всё-таки не до конца смылось мерзкое артефакторное желе: теперь оно снималось с кожи тонкой липкой плёночкой. — Не больно-то и надо было! Разве моё это дело? Здесь всё, совершенно всё, не моё дело! Я могла бы вообще уехать куда-нибудь к морю, снять там кабинет и шить платья из крашеной саржи!..

Я шипела, пока хмурый сотрудник зачитывал мне какие-то нудные нормы обо всём том, чего я теперь не должна. Шипела, когда ставила десяток росписей под документами. Шипела, когда сидела на мрачной тюремной проходой, пропахшей хлоркой и чем-то несвежим, ожидая, чтобы меня выпустили. И в трамвае шипела тоже.

Но, конечно, никуда не уехала.

Не моё дело, не моё; вот только кто решил, какие дела — чьи?

Как ни старайся, нельзя сделать вид, будто всё это совсем меня не касается. Я вмешана глубоко и вязко в непонятное, странное и немножко страшное. Так уже получилось, вот и всё.

Мраморная голова молчала. Она лежала, повёрнутая чуть набок, и точёное холодное лицо отражалось мутным пятном в лакированной столешнице. Я поправила голову, подпёрла чайником поплотнее, погладила каменные волосы. Заправила за ухо подвядшую ромашку.

— У тебя были бы идеи, — шёпотом сказала я.

На долгие минуты я позволила себе утонуть в жалости к самой себе: опёрлась головой на ладони и с чувством поплакала. Потом вытерла слёзы рукавом, громко высморкалась, постучала карандашом о блокнот.

У Меленеи — не той, что живёт у стеклянных ворот, а той, что из книг, — была хорошая привычка, многократно описанная в детективах: когда дело выдавалось совсем уж запутанным, она раскладывала на полу огромный лист бумаги, пришпиливала его кнопками прямо к дощатому полу, а потом бралась за цветные карандаши и рисовала, пока не понимала, кто же убийца.

Наверное, Меленея на моём месте нарисовала бы много-много всего, а потом хлопнула себя по лбу и поняла решительно всё. Увы, — я не училась на сыскную лисицу, не водила дружбы с колдуном-предсказателем и не раскрыла в своей жизни ни одного преступления, даже самого маленького. И большого листа у меня не было, один только разворот в блокноте.

Это не помешало мне, конечно, написать в центре: «Усекновитель», а рядом дописать неуверенно: «Филипп? Университет?». И впервые подумать разумную мысль: история университета и имена его преподавателей — вряд ли такая уж ужасная тайна. Может быть, Юта и не пожелала делиться подробностями, а Дезире не пожелал вспоминать своё прошлое, но я — никому из них ничего не обещала.

Эту светлую идею я выписала на отдельный страничку и от этого сразу почувствовала себя лучше.

Дальше, как ни странно, дело пошло бодрее. Одна мысль тянула за собой другую; я будто сидела в чужой, странной комнате, заполненной непонятными предметами, щупала каждый из них и пыталась так понять что-то об их владельце. Задумавшись, я принялась грызть карандаш, загнала себе щепку между зубов и наелась грифеля. Лоб почти болел от того, как я его морщила. Зато в списке множились и множились вопросы, и на некоторые из них можно было попробовать найти ответы.

Филипп преподавал в университете, — и я могу выяснить по крайней мере то, что за предмет он вёл, и что ещё о нём известно. Университету всего-то двести шестьдесят с чем-то лет, и основал его колдун, — а колдуны известны своей тягой помнить всё и обо всём. Не может быть, чтобы где-нибудь не сохранилось расписания.

Усекновителем его тоже назвали не просто так; сам Дезире упоминал несколько раз, что делал что-то «правильное» и признался, что этим «правильным» могло быть убийство. Крылатый рыцарь с огромным мечом — не тот персонаж, появление которого могло остаться совершенно незамеченным. Что он всё-таки делал, как и почему? Что становилось с ним дальше? От чего он всё-таки просыпается, и кто его зовёт?

Этот вопрос тянул за собой другой, куда более неприятный. А хорошо ли, если он проснётся, и не будет ли лучше, если он будет спать и дальше?..

Я потёрла пальцами виски и выкинула эту мысль из головы, не записав.

Крысиные деньги. В Марпери находят крысиные деньги, хотя Крысиный Король давным-давно мёртв. В страшилках рассказывают, будто «дело его живо», и сила Крысиного Короля — в количестве его хвостов. Что могло бы понадобиться им в Марпери, и как это связано с аварией?

Можно думать, что Царбик сошёл с ума от горя, для городских легенд не нашлось байки лучше, чем байка про Крысиного Короля, а разномастные испорченные деньги — поделки какого-нибудь неадекватного нумизмата. Но тогда эти деньги не заинтересовали бы Волчью Службу. Алика сказала: они услышали про деньги, и всё сразу изменилось. Эти деньги что-то значат, что-то важное.

А ещё — их ведь украли. Украли у меня и у Абры, а Троленка… может быть, её пара действительно мало спал накануне ночью, а дорогу подморозила коварная осень. Но монет в почтовом ящике было четыре. Значит, четвёртую кто-то снял с мёртвого тела, снял и спрятал.

Его убили ради этих денег. Троленка умерла из-за них. Из-за них их маленькая дочка осталась сиротой. Всё это — из-за крысиных денег; крысиные деньги находят в Марпери пятнадцать лет, и именно эти — довольно новые, с датой; они не могут ничего не значить.

Царбик сказал, будто у Крысиного Короля была магия, какая-то особая, страшная, запретная магия. Может быть, та молния, что навсегда разбила наше небо — была его магией?

И лунная девочка! Она привела меня к дереву со знаками: обещаю помнить. Помнить о Марпери. Для неё что-то значил тот дом с грушей и качелями, под коньком с рыбой, где в почтовом ящике прятали монеты. А двоедушница, её почти точная копия, только старше, работала на Волчью Службу и расследовала что-то про крысиные деньги.

И Усекновитель… при чём здесь Усекновитель?

Его статую установили в Марпери после аварии. Её привезли лунные, и это они выбрали место на пустом склоне. Я смутно помню, что к статуе они возложили тогда цветы, много-много цветов, — где только взяли столько; рыцарь стоял, мраморный и белый, утопая в этих цветах почти по колено.

Под этими цветами нельзя было увидеть золотых знаков. Золотых знаков, которые запрещали Усекновителю помнить и просыпаться.

Но он всё равно проснулся, когда я…

Когда я надела на него цветочный венок.

Я помотала головой из стороны в сторону, как вылезшая из воды собака. Мысли перекатились внутри черепа, сложились в новом порядке, будто бусинки в калейдоскопе, но понятнее от этого не стало, и легче — тоже.

Может быть, ему действительно… не нужно просыпаться. Может быть, он и есть зло.

Он совсем не казался мне злом. Он был человеком. Он рассказывал множество интересных вещей, показал мне старую крепость и море, охотно обсуждал платья и выкройки, обожал радио, считал телевизор придумкой чернокнижников и был моим другом — лучшим другом из всех, что у меня были.

И я видела, как он говорил о мече. И о своём долге, о том «правильном», что он делал. Если бы он был злом — подлинным злом, я имею в виду, — это звучало бы совсем иначе.

Я вижу, как он открывает глаза, сказала оракул. Что-то внутри меня тревожно отсчитывало время, и вот уже много дней я цеплялась за слова оракула, как за хрупкую ниточку надежды.

Я вижу, как он открывает глаза, сказала оракул.

Оракул никогда не ошибается. Так ведь?

l.

В Марпери я считалась «читающей», заглядывала в библиотеку никак не реже раза в неделю, и Калерья иногда даже придерживала для меня приключенческие новинки или свежие детективы. Билет мне года полтора назад пришлось сделать новый, потому что в старом закончились странички, — и это всё при том, что электрического света в доме не было, а глаза мои были порядком сломаны работой в швейке, и добивать их чтением при калильной лампе было дурацкой затеей.

Вообще говоря, мне даже выписали очки. Правда, я так и не смогла к ним привыкнуть, ходила без них и только кое-где подслеповато щурилась.

Книги пахли бумагой, типографской краской, сухостью, частенько — временем и отпечатками многих сотен пальцев; получив в руки очередную историю, я первым делом засовывала нос в корешок и вдыхала крепкий запах удивительных событий, каких в моей жизни никогда не будет. И в Огице, — о, в Огице я могла бы задохнуться от восторга и умереть на месте.

Библиотек здесь было две: городская и университетская, вторая куда больше первой. Ещё были архив, хранилище, читательный зал при музее книгопечатания и — вот уж подлинное сумасшествие, — парковая читальня, из которой можно было забирать книги просто так.

Записаться в университетскую библиотеку без студенческого не получилось, и даже упоминание воли лунного господина ничем не помогло. Наверное, Юта могла бы написать какую-нибудь бумажку, по котором мне выдали бы билет, но я совсем не была уверена, что Юта придёт от моей затеи восторг.

Поэтому вместо того, чтобы отправиться к ней в приёмную, я сделала огромные несчастные глаза и сказала жалобно, что ужасно хочу знать всё-всё-всё про историю этого почтенного учреждения, и если в библиотеку нельзя, то, может быть, куда-нибудь всё-таки можно?

На библиотекарей я почему-то производила хорошее впечатление, — и здесь это тоже сработало: кругленькая тётенька, повелительница картотеки и формуляров, отправила меня в местный музей.

О да, он так и назывался: университетский музей, и занимал он всё правое крыло первого этажа главного здания. И это был музей не всего на свете, а именно университета. Для абитуриентов там проводили организованные экскурсии, все остальные могли заплатить в кассу довольно небольшую мзду и гулять среди картин и экспонатов, поражённо моргая.

Было утро вторника, и в музее я была одна. Очень длинный зал, высокие потолки, помпезный декор стен, гобелены на стенах, наборный паркет. А экспонаты — какие-то бытовые глупости и бумаги, разложенные по безликим витринам.

В первом зале стоял макет старого здания школы: действительно ничего особенного, каменный особняк над рекой и чуть вдали — двухэтажный деревянный барак, общежитие для преподавателей и учащихся, с летней кухней, угольным сараем и уличным сортиром. Шальная рука художника разбросала по макету крошечные фигурки людей, кошек и — почему-то — гусей: один из них, широко разинув крылья и вытянув шею, гнался за мальчишкой в форменной серой хламиде.

Весь второй зал был посвящён юридическим вопросам: здесь был подлинный договор о продаже земли и документ за подписью Первого Волчьего Советника, утверждающего здесь особую правовую зону и местное самоуправление. Рядом висел и муниципальный запрет на оборот в публичных местах, — ему, оказывается, уже больше двухсот лет, надо же.

Вообще музей оказался довольно скучным, хотя я внимательно разглядывала все подписи и особенно портреты, пытаясь отыскать в нём знакомые имена. Юта Проводница встречалась здесь и там, но читать про неё мне не хотелось, и я почти уверилась, что зря вообще пришла, — когда дошла до последнего зала.

Здесь, в круглом башенном помещении с расписным потолком и богатыми шторами на высоких окнах, дремала пожилая смотрительница и выставлялся единственный экспонат: окружённый артефактами огромный том.

Выпускная книга, — значилось на табличке. — Ведётся с основания школы по настоящее время и содержит личные подписи всех выпускников и преподавательского состава по годам.

Листать строго в защитных перчатках.

Вокруг книги на стендах были развешаны копии отдельных листов.

Перчаток нигде рядом не было; пришлось обратиться к смотрительнице. Она смерила меня оценивающим взглядом, но трогать книгу не позволила, подошла к ней сама и аккуратно отворила на первых оборотах.

В музее было гулко и пусто, очень сухо, излишне пафосно и пахло скукой. А от одного взгляда на книгу что-то тихонько дрожало внутри. Она была — настоящая, и она сохранила в себе крошечный отпечаток личности многих людей, многие из которых были давно мертвы.

Выпуск первый, — гласили рукописные вензеля, подчёркнутые густой зелёной линией. Дальше шли дата и годы учёбы, а ниже четырьмя колонками списки.

С отличием:

Кита Цебре из Солончаков

Огюст Клардеспри

Ру Дарвилка из Чаячьей Бухты

Виттория Странствующая

Огюст расписался витиевато и длинно, а Виттория вместо подписи написала ровными угловатыми буквами: вдаль.

Пара двоедушников, колдун и лунная — прекрасный состав; всего же выпускников было три десятка с небольшим. А преподаватели здесь делились на две колонки: «мастера-лекторы» и просто «мастера», причём первых было только двое, сам Амрис Нгье и Юта Проводница, а на одном из мастеров стояла пометка «естественные науки».

Я попросила перелистнуть, затем ещё раз, и ещё, и ещё. Списки становились больше и длиннее. На десятом выпуске появилась Леменкьяри Сказывающая, на двадцать шестом пропал Амрис, а Юта стала подписываться в самом низу, с пометкой «директор».

И только на тридцать первом в числе мастеров впервые мелькнул Филипп Спящий. Подпись у него была короткая и корявая, а рядом с именем в скобках значилось: «проф.».

— Что это значит — «проф»? Профессор?

Смотрительница мазнула по мне нечитаемым взглядом и поправила:

— Профиль. Приходящий преподаватель, по необязательным предметам.

У тридцать второго выпуска Филипп ничего не вёл, и у тридцать третьего тоже. У тридцать четвёртого таких «проф.» было шесть разных, и Филипп был перечислен из них последним, причём на листе не стояло подписи. Зато в тридцать пятом он такой «проф.» был один, и подписаться не забыл.

Я попросила полистать ещё. По всему выходило, что Филипп не был особенно вовлечённым преподавателем.

— Почему такой странный график? Разве преподаватель не должен… как-то, ну… постоянно работать?

Смотрительница пожала плечами:

— Преподавательский устав того времени не сохранился, скорее всего был сожжён вместе с другими личными записями основателя. Вы готовите какую-то исследовательскую работу?

— Да-да, — торопливо согласилась я, — пишу статью про… влияние лунных на образование.

— Обратитесь к мастеру Юте, — так же невозмутимо посоветовала она, аккуратно придерживая хрупкие листы. — Вероятно, она подскажет. Она иногда даёт интервью.

— Обязательно, — сердечно пообещала я.

Надеюсь, при этом у меня не очень покраснели уши. Но взгляд я, наверное, отвела излишне поспешно.

После сорокового выпуска имя Филиппа совсем перестало появляться в книге. Вместо него страницы помнили многих других мастеров самых разных дисциплин.

Я нахмурилась и пожевала губу. Всё это как-то не складывалось. Юта говорила так, словно Филипп был для неё кем-то важным, соратником во времена становления школы, — и это совсем не вязалось с преподавателем профильного предмета, пропадавшего где-то годами. И имя у него было такое, «Спящий», как будто в то время она уже… засыпал и просыпался.

— А такие списки есть только про выпускников и преподавателей? Были же и… другие сотрудники. Повара там, бухгалтер. Я слышала, был какой-то Мариус…

— Полные списки не выставляются, — смотрительница с облегчением отошла от книги, бросив в артефакт какие-то чары. — Про Мариуса вы могли читать во втором зале. Мариус Солидавербус двадцать два года вёл юридическую и финансовую практику при университете, его важнейшим наследием является особый статус земли, на которой стоит город.

— Спасибо. Я… почитаю.

Она кивнула и опустилась обратно на свой стул в тени тяжёлой шторы.

Я вернулась во второй зал и действительно нашла там Мариуса. Был даже небольшой портрет, изображающий скучного мужчину с крючковатым носом и глубокими залысинами, — на картине он позировал в кабинете на фоне книжного шкафа, а вовсе не в ванне за душевой шторкой. Был и небольшой карандашный набросок с его саркофагом и родовыми знамёнами и годами жизни.

«Ты не Филипп, верно?» — расстроилась Юта, когда Дезире не вспомнил этого Мариуса. Но по всему выходило, что они и не должны были быть знакомы: в выпускной книге Филипп появился позже, чем тело покойного Мариуса увезли на острова.

Я постояла ещё, жуя губу и хмурясь. Я не была сильна в математике, но здесь она совсем не получалась. Может быть, Юта и вовсе обозналась, когда решила, что Дезире и есть этот Филипп? Как я ни старалась, я не могла вспомнить, упоминала ли я в разговоре Усекновителя.

Я скучала по нему: по буйству странных идей, немного неловким шуткам и по тому, как легко и просто бывало с ним рядом. С ним всё казалось… решаемым. А без него — почему-то становилось только сложнее.

li.

Из музея я ушла в дурном настроении, и даже очередной склеп разглядывала без особого интереса, — к счастью, он оказался небольшим и совсем бесполезным, всего на три саркофага в немом тёмном граните.

А на следующий день, посетив семейство каких-то Вербусов, но не таких, как Мариус, я снова попытала счастья в библиотеке, только теперь городской.

К сожалению, в огромной картотеке мне вообще не удалось найти ни Усекновителя, ни Филиппа Спящего, а о детях Луны изданий было слишком много, чтобы даже за добрый месяц успеть заглянуть в каждое хоть одним глазом. Наверное, у меня было очень растерянное лицо, потому что библиотекарь, довольно молодой двоедушник-сорока, хлопнул крышкой своей стойки и присоединился к моим поискам. Ни одной книги, посвящённой Усекновителю лично, в собрании не было, — вероятно, её просто никому не пришло в голову написать. Зато совместно мы отыскали и справочник лунных имён, и чью-то старую диссертацию — совершенно нечитаемую, зато с богатым списком использованной литературы.

Так я стала здесь частым посетителем. После визита в колдовской дом, вычеркнув из блокнота очередную фамилию, я приходила в библиотеку, поднималась по мраморным ступеням мимо каменных волков и устраивалась в дальнем углу зала, среди богатых деревянных панелей и огромных тусклых ламп.

Я открывала книгу, листала страницы — и передо мной вставали истории, одна другой страшнее.

…представляла собой ужасное зрелище, которое я не смогу забыть до самого последнего дня. Все дома целы, журчит источник, хлопает на ветру бельё. И ни души. Ни одного живого звука.

Заходили осторожно, по всем правилам. В авангарде конный, с воздуха птицы, медведь в обороте. Людина вся при оружии. Зачистили двор, никого не встретили. С неба тишина. Вошли во второй дом, там двухдневний трупняк. Застолье на дюжину человек, молодые, старики, дети. Все мёртвые, ни у кого нет глаз, вместо них кровавые потёки. И чёрные ветки, как от молний, по всему телу.

Кто послабже, там и проблевались. Потом дальше шли, а там всё один к одному. Деревня на шестнадцать дворов, все мёртвые и без глаз, трупов восемьдесят или около, пока в могилу собрали — умаялись…

Я украдкой проморгалась и сверилась с обложкой.

Книга называлась — «Города-призраки», и была она не сказать чтобы научной. Увлечённый страшилками автор, Чатли Хара, искал очевидцев разных странных происшествий и собирал их свидетельства, — в книгу, по его собственному заявлению, они все вошли без изменений, хоть и были дополнены размышлениями составителя.

Глава, в которую меня привели ссылки в диссертации, называлась «Тихие Сосенки» и была посвящена загадочному массовому убийству примерно столетней давности. До этой книги я никогда о нём не слышала; судя по краткой справке, в один из погожих летних дней в деревне Сосенки при невыясненных обстоятельствах умерли все жители, кроме нескольких младенцев и одной молодой пары, которая была в те дни в отъезде. Они нашли погибших и обратились к властям.

Монолог о «трупняке» был выдержкой из воспоминаний одного из патрульных, барсука Кандра Абрелаци. Тогда ему было всего-то двадцать четыре, он служил первый год. Интервью он дал почти пятьдесят лет спустя, будучи глубоким стариком.

Дальше шли воспоминания ещё одного патрульного, птицы, который по памяти нарисовал карту деревни, — эту часть я проглядела по диагонали. Наконец, после нагнетаний и патетических восклицаний, автор привёл и выдержку из личных записей женщины, обнаружившей тела, — сама она к тому времени была уже мертва.

уваж. суд! я стою перед босая и (нрзб) как перед П. и прошу справедливости! не для себя но для 86 мертвецов, 2 из к-ых умершие от голоду младенчики, и для 4 деток, ставших сиротами в малолетстве. как может быть, чтобы дело закрыли и никого не нашли, если я самолично видела убийцу? мы въехали в деревню до заката 6 авг. он был ещё там. огромный лунный мужчина с крыльями с серебра в доспехе и при мече. он глянул на нас и полетел вон. по моему рассказу в полиции сделали картинку. его надо искать и найти, чтобы он понёс…

Всего женщина исписала своей речью пять или шесть листов, всё об одном и том же. Она чёркала и дописывала, потом чёркала снова, а кто-то из её детей бережно сохранил эти записи.

Её пара ни к какому суду не готовился и мемуаров не писал, зато рассказывал внукам, а внуки — пересказывали дальше.

…вспоминал, только хорошечно выпив. Винил себя, что брата не уберёг. В ту неделю в деревне был большой праздник, но дедушка повёз бабушку к её родне повидаться, и потому остался жив. А брат хотел поехать с ними до города, но дедушка отказал, и поэтому его брат умер…

…как-то раз сказал, что все мы прокляты до десятого колена. Плакал, что небесная кара найдёт, и что всё из-за блудницы. Её отдали Лесу, за это просили дождя. Был полдень, а небо стало чёрное-чёрное. Дедушка видел из города, что что-то не то там творится. Девка всех и прокляла.

Других упоминаний гулящей девицы из Сосенок автору книги найти не удалось, зато версия о проклятии очень ему понравилась. Чатли рассуждал, что и сам крылатый воин с огромным мечом мог быть не живым человеком, не лунным и даже не богом, но манифестацией проклятия.

<…> Как мы в наших сказках изображаем смерть то старухой, то прекрасной девой, чей поцелуй дарит последний покой, так человеческое сознание даёт лицо всему, что его пугает. Пережитый ужас и тяжесть проклятия трансформируются в уме и создают на своём месте магическое воспоминание. Не в силах объяснить произошедшее и смириться с ним, свидетель наделяет грозу субъектностью…

По этой книге выходило, что Усекновителя и вовсе никакого нет, а есть магическая катастрофа, про которую за давностью лет нельзя сказать, как именно она произошла. А разбирательство проходило в закрытом режиме, и справедливости в нём не нашли. Никаких обвинений по делу предъявлено не было.

Я перелистнула страницу, но там начиналась новая глава, «Чудовище Чудинского водохранилища», где рассказывалось про смытый с берега рыбацких посёлок и целое кладбище кораблей. Здесь крылатый рыцарь с огромным мечом никак не упоминался.

Зато он был в другой брошюре, сборнике статей про чернокнижников. В одной из них приводился рассказ девушки, едва не принесённой в жертву каким-то сумасшедшим заклинателем, возжелавшим бессмертия.

Он уже занёс свой чёрный нож, когда появился рыцарь. Сверкнуло белым-белым, так что я ослепла. А когда снова смогла видеть, из глаз лились слёзы, а рыцарь вынимал меч из обугленного тела.

Был сам тоже белый-белый, как мраморный. Лицо такое пустое, как будто его и нет. В ногах сброшенный плащ, за спиной — огромные крылья из серебра. Он очень высокий, но меч всё равно достаёт ему до плеча. И пахло больше не болотом или мёртвой водой, а грозою.

Я поминаю его наравне с Полуночью, и дети мои будут поминать, и дети моих детей, и их дети. Защитника людей, палача чернокнижников. Кто творит зло, на того он обрушит молнию.

Их были ещё десятки, таких противоречивых упоминаний, одно другого страннее. Но каждое из них так или иначе завершалось убийством, как будто Чатли Хара был в чём-то прав, — и Усекновитель действительно был самой смертью, открывшей глаза в человеческом теле.

Одна книга тянула за собой другую, упоминание вело к новому, его объясняли по-разному и имён ему тоже дали порядочно: Усекновитель, Безликий, Воин Чёрным, Проклятый и — почему-то — Отворяющий. Не везде даже говорилось, что он вообще был дитя Луны, а не какая-нибудь нечисть.

А рыцарь всё приходил и приходил. И убивал.

И, может быть, это я всё хотела оправдать его как-нибудь и видеть в Дезире хорошее, но мне казалось: он приходил за теми, кто посмел взяться за запретную магию, кто задобрил Лес человеческой жертвой или пытался купить себе что-то чужой кровью.

Он был будто бы как некая… мистическая полиция, и заодно безжалостный суд? Ужасная участь, если подумать; неудивительно, что Дезире не хотел больше браться за меч и не жалел, что не помнил своего прошлого.

Но, как бы ни дрожало моё сердце, когда я думала о нём, я не могла не признать: пробуждение Усекновителя не обещало ничего хорошего.

«Боль или покой или» — так гласили золотые знаки на площадке при его статуе. Он стоял совсем один в мёртвой воде, пока не приходило время поднять сияющий меч и разрубить им мир.

Тогда приходила смерть. А рыцарь закрывал глаза, чтобы спать, пока его не позовут снова.

lii.

Никогда раньше мне не приходилось шить саванов.

У нас, в Марпери, хоронили по-простому, в большом отрезе ткани, и шить в нём было совсем нечего. Но оракул попросила чего-то значимого, красивого; оракул назначила это ценой.

Я долго выбирала лён: чтобы и небелёный, чистый, но при том гладкий и тонко сделанный, и из широкого рулона. Перещупала половину магазина, прислушиваясь каждый раз к тому, как ткань комкается в руках; потом передумала, когда продавщица уже раскатала, пыхтя, рулон и занесла над ним ножницы.

— Извините, — неловко улыбалась я, — всё-таки, наверное… вон тот. Он поуже, да… давайте четыре метра. Или нет, пусть даже четыре с половиной. И есть ли у вас здесь нитки?

— Какие вам?

— Не знаю…

Я снова улыбнулась и развела руками.

Хотя внутри меня тикало, с саваном я почему-то не торопилась. Всё как будто замерло, зависло в странном равновесии, словно мир подпрыгнул — и время остановилось раньше, чем он успел приземлиться. Я знала, что что-то зрело. Но всё, что я делала, потеряло почему-то значение.

Я даже склепы посещала не каждый день: уже в апреле я ездила в них не чаще трёх раз в неделю. Город взорвался листвой и ранними цветами, какими-то мелкими жёлтыми колокольчиками с заострёнными лепестками, — я нарвала их украдкой и сплела для Дезире новый венок.

Что-то во мне надеялось, что это сработает, как в прошлый раз. Я надену на него венок, а он чихнёт и засмеётся. Но голова стояла, чуть покосившись набок, всё такая же мраморная и мёртвая. Глаза в ней не горели.

Несколько дней я прикидывала так и эдак, как было бы хорошо заворачивать тело в отрез, и даже спросила в Храме, есть ли для этого какие-нибудь правила. Выстирала на руках лён и сушила, разложив на покрывале. Почти два часа потратила на то, чтобы прогладить ткань на узкой гладильной доске в хозкомнатке на этаже, ворочала её так и эдак, заработала синяк на затылке от неудачно повешенного шкафчика; только что выглаженное стремилось, упав на пол, помяться обратно и вымазаться в липкой пыли.

Обработала все края, сострочила на машинке с ручным колесом, которую купила с рук для мелкого рукоделия. Пальцы кололо почему-то, — не иглой, конечно, скорее неясным ощущением чего-то неизбежного; долго вымеряла стороны, чтобы убедиться, что всё получилось ровно. Тогда же, поддавшись неожиданному порыву, отварила лён в можжевеловой воде, провоняв всю комнату чем-то неуловимо кладбищенским.

А в книгах было — всё то же самое: крылатый рыцарь с сияющим мечом шагал по их страницам, безразлично перерезая звенящие нити человеческих жизней. То ли убивал он кого-то, то ли спасал этим кого-то другого; то ли были то преступники против законов мироздания, то ли приличные, уважаемые люди. Усекновитель не видел разницы между двоедушниками и колдунами, между молодыми и старыми, между виновными и теми, кто будто бы просто стоял рядом. Он просыпался, а затем поднимал меч.

Лет семьдесят назад, судя по монографии специалиста по международному праву, Усекновитель даже убил лунного. Законы друз не предполагают для этого наказания, потому что, как считается, дитя Луны невозможно убить. Да и наказывать было некого, потому что сразу после этого Усекновитель снова уснул.

В его случае это значило — исчез.

Май прошёлся над Огицем дождями. На моей улице выстрелил крупными почками конский каштан, заглянул робкой зеленью в окно, постучался в ставни. На бульваре зацвели чем-то жёлтым незнакомые кустарники, в пальто стало совсем жарко, и я, подглядев за горожанками, стала набрасывать на плечи свитер крупной вязки и прятаться под шляпой от непривычно яркого солнца. От реки всё ещё тянуло холодом, и над ней верещали мелкие черноголовые чайки; я полюбила сидеть на набережной, устроив рядом с собой на рукове свитера мраморную голову и глядя невидяще в какой-нибудь приключенческий роман.

В них всё было быстро, бодро, и судьбы мира решались одним ярким всплеском. От этого читать было трудно.

Или, может быть, от того, что мрамор под моей ладонью оставался холодным.

Плакаты так и щерились с остановок: оракул знает ответы. Кое-где их сорвали, кое-где дождь размыл краски в некрасивые грязные потёки. А где-то ещё легко читались узкие жирные буквы: принимает в Огице с Долгой Ночи и до первой весенней грозы.

Как-то, не удержавшись, я позвонила по телефону с плаката, но мне ответила щебечущая девушка, судя по голосу — хохотушка. Он знать ничего не знала об оракуле, зато звала меня на последние спектакли этого сезона.

Грозы всё не было. Саркофаги все оказались не те. Голова рыцаря оставалась молчаливым куском мрамора, а лён всё никак не превращался в саван. Я сняла один из плакатов, отрезала от него верх, с красно-чёрным абстрактным узором, и попросила в багетной мастерской вырезать мне таких печатей для ткани.

Моя комнатка была совсем маленькой, и в ней никак нельзя было расправить ткань целиком, даже если бы я вынесла всю мебель. И большого стола, вроде раскройного, в наёмных комнатах, конечно, не было тоже. Я думала даже попроситься в какой-нибудь цех, но от этого по плечам почему-то побежал холодок.

Расправила отрез по обычному столу, поскладывала её так и эдак, замерила и перемерила, чтобы попасть узором в задуманное место, придавила ткань головой, чтобы не скользила. Развела в двух блюдцах чернила, испоганила пробами с десяток страниц блокнота.

— Я всё читаю, читаю, — сказала я, оставляя на ткани первый робкий оттиск, — и мне кажется… знаешь, мне кажется, тебе всё-таки зачем-то нужно проснуться. Может быть, даже не тебе нужно, а нам. Наверное, это нужно… нам.

Голова молчала.

— Ты и правда… не помнишь?

Я взяла другую печать, треугольную, и шлёпнула ею несколько отпечатков подряд.

— Ты что-то помнил. Это было заметно. Но не всё, наверное. Ту деревню, Осинки или как их там… Мне кажется, ты не помнил этого. Ты знал, что есть что-то плохое, но ведь… не такое? Или…

Красные чернила похожи на кровь. Я не замечала этого, пока смотрела на плакат, но здесь, во влажной поблескивающей краске, это стало вдруг очевидным.

Чёрные оттиски были чёрными, как немой берег, как мёртвая вода, как текущая с неба смолянистая гниль. Красные были густой, багряно-бурой кровью, липкой и пахнущей болью.

А льняной отрез, мой холст, был светлым, как обесцвеченное сияющим мечом небо.

Какое-то время я глядела в него, унимая дрожь в пальцах. Проморгалась, поставила пару оттисков. И заставила смотреть в переплетение льняных нитей и то, как медленно расползается по волокнам краска.

Пока она сохла, я лежала на кровати, запустив пальцы в мраморные волосы, и любовалась тем, как по белёному потолку рассыпались блики от мендабелё. Они плясали надо мной, складываясь с каждым моим вдохом в новый узор, а потом картинка разбивалась заново. Они кружились, сплетаясь, смешиваясь цветами и делясь друг с другом светом.

Этого света было всё больше и больше. Он пробуждался где-то внутри, ласковый и тёплый. Я лежала неподвижно — тело свинцовое, глаза закрыты — и вместе с тем тянулась к нему руками, пока вокруг не оставался один только свет, белый-белый, полный цветных разводов вроде тех, какими горит небо в Долгую Ночь.

— Наверное, это плохо, — шептала я, касаясь тонкой золотой нити, связывающей меня с чем-то ещё, — наверное, я не должна. Но я… я так хочу, чтобы ты проснулся. Я… я жду, ты знаешь? Ты только…

Золотая нить крепла с каждым днём. Она и пугала меня, и почему-то давала нелепую, слепую надежду, как будто эта связь обещала мне другую жизнь — новую и лучше прежней, и вместе с ней свободу, и выбор, и смысл. В ней было что-то пронзительно волшебное и при этом ужасно интимное. Очнувшись, я ещё долго лежала с глупой улыбкой, глядя, как надо мной кружится потолок.

А потом садилась — и бралась за другие нити. Разрезала их на равные отрезки, связывала узлом, вешала на гвоздик от картины и плела, плела, плела.

Плела чёрно-красно-белый шнурок, а потом свивала шнурки вместе. Концы обжала медными колпачками, и к ним привесила пушистые тяжёлые кисти.

— Меня зовут Олта, — сказала я важно, и цветные искры рассыпались по тяжёлой малиновой мантии колдуна. — Олта Тардаш из Марпери. Я голос жреца Луны, и по поручению лунного господина…

Был почти конец мая, и город пропах рекой и сиренью, пьяной и ядовитой. Пару недель назад по набережным прокатился шёлковый паланкин, в котором прибыли в хрустальный дворец какие-то важные лунные, но я видела их только на мутных фотографиях в газете.

— Наш склеп? — колдун встревоженно посмотрел на тёмное небо, а затем посторонился в дверях: — Проходите.

Это был довольно простой дом, какого-то не очень значительного рода. В склепе здесь были толстые деревянные опоры, наборный паркет и потолок, выложенный мелкой плиткой и ракушками; саркофаги были такие же, все один к одному, в дереве и с ракушечным декором.

— Спасибо, — сухо сказала я. — Это всё.

— Если на то воля Луны, — задумчиво протянул колдун. —Госпожа голос, кажется, будет дождь. Вызвать для вас водителя?

Я покачала головой, поправила свитер на плечах и спустилась по ступеням.

Я не боялась дождя. Мне даже хотелось отчасти вымокнуть, чтобы снова почувствовать себя живой. Но пока только ветер гнал по улице вниз пыль и кленовые серёжки, трепал платье, звенел нитями в моих волосах. Я глянула вверх и всё-таки ускорила шаг.

Сверкнуло. Это молния разбила небо, ткнулась белыми шипами в громоотводы, прокатилась по холмам вибрацией. Вслед за ней — грохот: такой оглушительный, что заложило уши. Иссиня-фиолетовые, глубокие глухие тучи клубились над головой, комкались и скручивались.

Молния рождалась где-то в глубине, и тогда тучу на долгое мгновение высвечивало изнутри, будто кто-то зажёг в тумане фонарь. Потом это свечение затухало, и вместо него разбегался по куполу неба слепящий разряд.

Их было пять или шесть подряд, злых ветвистых молний, звенящих в воздухе сухим электричеством. Ветер пугано прятался в юбке, измученно скрипнула едва зацветшая груша.

Туча вздохнула — шумно и совсем по-человечески. И в город осколками ударил дождь.

liii.

Вперёд неё в комнату вошёл запах: плотный, тяжёлый запах духов, сладких и неуловимо несъедобных. Вкусно, — и вместе с тем так много и так ярко, что нелегко вынюхать за духами человека.

Колдунья, конечно. Высокая, полная, очень холёная. Пухлые белые пальцы все унизаны перстнями, длиннющие ногти заточены и выкрашены алым; гостья была одета в расклешённые брюки и атласную блузку с пышным бантом и крупной брошью, а светлые кудри прикрывала зелёная — в тон к брюкам, — шляпка с густой тёмной вуалью.

— Добрый день, — дружелюбно сказала женщина. — Верно ли я слышу, что вы — госпожа Олта Тардаш из Марпери?

— Д-да, — с заминкой признала я. Было раннее утро, и я только накинула халат поверх ночной рубашки. — А вы?..

— Моё имя Лира. Я приехала за саваном.

— О. То есть, да. Да, сейчас. Проходите…

Кровать была ещё разобрана, и в целом по комнате плыл ленивый сонный дух, а в луче света плясали пылинки. Я украдкой сцедила зевок в кулак, придвинула к гостье стул, а сама полезла в короб в шкафу, где хранила саван, завернув его в простынь от пыли. Витой шнур я намотала на картон от упаковки чая.

Колдунья оглядывалась с интересом и даже легонько коснулась пальцами колеса швейной машинки.

— Она… умерла? — неловко спросила я, развязывая узлы простыни. Кажется, с ними я немного перестаралась.

— Сгинула, — так же доброжелательно сказала Лира.

— Мне очень жаль.

— Не стоит. Кровь гасла, ей это было прекрасно известно.

Я поглядела на Лиру исподлобья. Тётка Сати тоже знала, что от отмеренной Полуночью дороги осталось совсем немного; это не делало её смерть меньшей трагедией.

Я протянула Лире сложенный саван и шнур. Она совсем не выглядела горюющей.

— У вас не найдётся какого-нибудь пакета?

Пакетов у меня не было, и упаковочной бумаги тоже. Колдунья приняла эту новость без удивления: бобину со шнурком сунула в карман брюк, а саван обхватила руками. Несколько секунд я смотрела хмуро, как наточенные ногти царапают краску на ткани, а потом не выдержала:

— Вы пригласите кого-то? Прибрать тело.

— Мне не рекомендовали, — она сморщила нос, — похоронные службы мохнатых. Вы знаете кого-то достойного?

Я довольно долго пыталась понять, что она имела в виду под «похоронной службой». Потом всё-таки сообразила: наверное, речь шла о городской конторе, которая отвечала за невостребованные тела, — всяких преступников, бродяг и стариков, при которых не осталось никого из родственников, а также всех тех, кого попросту не удалось опознать. Кажется, их схоранивали где-то в пригороде, в одной яме на всех.

— Обычно все… самостоятельно. Близкие, ну или соседи. Вы ведь, наверное, как-то с ней…

— Она моя кузина, — огорошила меня Лира. Я принюхалась снова, но оракул пахла старостью и ужасом, а Лира — всё больше духами, смазавшими всё остальное. — Но она пожелала по традициям мохнатых.

— Кузина?..

— О, извините. По-вашему это будет… как у вас называют всех кровных неясной степени родства?

Я потрясла головой, и растрёпанная ночная коса растрепалась ещё сильнее. Получается, оракул была колдунья? И уши… Брр, жуть какая.

— Никак особо… никак не называют. Родня.

— Хм. Сколько я вам должна?

— Вы? Должны?

— За саван, — пояснила Лира и улыбнулась.

— Так… ничего. Это я… оракул назвала это ценой. За своё предсказание. А вы выбрали место? И разрешение уже взяли? И солёный хлеб… и ленты…

— Разрешение?

Я мысленно обругала себя и вздохнула:

— Дайте меня десять минут.

Лира ездила на длинной блестящей машине, которая смотрелась на нашей улице как-то неуместно и глупо. Водитель отворил перед ней дверцу и придержал руку, пока женщина грациозно опускалась на сидение.

Я плюхнулась сама и хотела было открыть окно, но не поняла, как это сделать.

— По нашим традициям, — твёрдо сказала я тем чужим голосом, который использовала в колдовских домах, где изображала кого-то невероятно важного, — покойник проводит три ночи в доме с семьёй. Окна занавешивают тканью, и в это время…

— Я не буду ночевать с трупом, — строго сказала колдунья. — Это решительно невозможно. И, по-моему, она уже достаточно полежала.

— Достаточно? А когда…

— В пятницу. Двадцатого.

Я нахмурилась. Было воскресенье, и позавчера… кажется, это позавчера была гроза.

Я скосила взгляд на Лиру. Пожалуй, и правда не стоит надеяться, что она станет горевать и плакать, как положено осиротевшей родне. И что тогда толку, и правда, телу тухнуть просто так? Можно отвезти его в больницу, кое-где санитары при моргах омывают сами и помогают завернуть, только придётся заплатить, но вряд ли эта колдунья нуждается в деньгах. Потом выбрать место, получить справку, где это делается в Огице? Почти наверняка удастся нанять копателя, хотя уже ведь совсем тепло, весна, — можно и самим. Ленты купить… и хлеб солёный, хлеб обязательно нужно.

— Скажите, Олта, — Лира смотрела на меня с любопытством, — вы ведь швея?

— Швея.

— Расскажите, как это? Вы что угодно можете сшить?

Я чуть смягчилась. Может быть, они просто были не очень близки, Лира и оракул, — в конце концов, это и среди двоедушников не такая редкая вещь, когда у тебя есть какая-нибудь тётка, но она уехала к своей паре далеко на запад и ты только помнишь смутно, что она пекла плоские пироги с яблоками, заливая их сверху сметаной с сахаром. И если умрёт какая-нибудь такая тётка, вряд ли легко будет загоревать всерьёз.

Нет, я бы, конечно, заплакала. Но я вообще легко начинаю плакать, мне для этого многого не нужно. А у колдунов так, наверное, и не принято. А эта Лира — она за саваном приехала и хоронить согласилась, как захотела оракул, а не как положено…

Тут я вспомнила Мариуса, тело которого увезли на остров и забыли в мёртвом склепе против его воли, и прониклась к Лире неожиданным уважением.

К тому же, болтать о шитье я могла бесконечно, а ей, похоже, было искренне интересно. Это вообще ужасно приятно, когда кто-то задаёт вопросы и серьёзно слушает ответы, а потом спрашивает снова, будто правда пытается понять и пройти в твоих башмаках хотя бы небольшой кусочек дороги. И я рассказывала охотно и про фабрику, и про училище, и про то, как конструкторы придумывают новые модели, и про то, как здорово было ездить на выставки, где в ангаре ставят много-много столов, и на них — тысячи видов пуговиц, некоторые из которых можно купить здесь же, а какие-то — заказать ящиком с завода. И ты ходишь между ними, моргая от восторга, и прикладываешь к полосатому твиду такие кнопки и сякие кнопки, придумывая, как было бы красиво, покаЦиви, главная по закупкам, решала, как будет правильно.

— Я бы хотела в ателье, — сказала я, — чтобы не сто раз одно и тоже, а на конкретного человека, на его фигуру, и что-то такое… именно для него. Одно и то же платье — оно кого-то красит, кого-то уродует, и всегда так здорово видеть, как…

Как пустые, безликие ткани превращаются во что-то новое. Дезире всё уговаривал меня купить-таки манекен, хоть бы и самый простой, и накалывать на нём что-нибудь, как я мечтала. Грозился даже придумывать вместе со мной, и придумал даже, что ленту с пайетками здорово будет пустить по бархату. Но я-то знала, что если куплю манекен — меня будет не оторвать и от него, и от магазина с тканями, и всё отшучивалась.

А потом он пропал. И стало… стало так пусто, что ткани стали просто цветными тряпками.

Моя улыбка поблекла. Машина медленно катила по набережной, а колдунья, несмотря на участливый взгляд и мягкий смех, всё-таки была бесконечно чужой.

Она будто поймала эту мысль и сказала вдруг:

— Хотите, я вам погадаю?

Я посмотрела на неё недоверчиво:

— А вы умеете?

— Я и оракул всё-таки, как вы сказали? Родня.

— Вы умеете… как оракул?

Она улыбнулась и отвела в сторону вуаль и светлые кудри неровно отрезанной чёлки.

На её лбу был толстой синей линией нарисован глаз. Он был закрыт, но где-то за ним ощущалась ужасная, невозможная сила, перемалывающая стеклянные капли.

— Погадайте, — медленно сказала я.

Я помнила, как это делала оракул. Она взяла меня за руку, начертила спираль, и глаз открылся. Но Лира была, наверное, не совсем оракул: она неуверенно глянула в водительское зеркало, будто проверяя, что он не станет вмешиваться, а потом провела тёплыми пальцами по линиям ладони.

— Вот здесь, под мизинцем, линия брака, — она прочертила её ногтём, — видите? Очень чёткая, хотя начинается далеко. Это большая, сильная связь.

— Конечно, — я разулыбалась, — я же двоедушница.

— Линия правды тоже хороша. А вот линия… ох, Олта, дайте-ка другую руку.

Я пожала плечами и протянула ей левую. Колдунья хмурилась.

— Извините, Олта, дурная была затея.

— Что-то не так?

— Я видела такие ладони, — медленно произнесла она. — Где линия правды пересекает линию жизни. Это сложно трактовать, только и всего. Мой дар со мной недавно.

Я кивнула и неловко пожала её пальцы. А Лира вздохнула прерывисто и сказала:

— У моего брата такая рука.

liv.

Странно было ожидать, что оракул, выплёвывающая их лёгких тьму, умрёт, как обычный человек. Её тело было не трупом — мумией: совершенно сухой, пустой и лёгкой, неинтересной даже мухам.

Она лежала там же, в бывшем ателье, в центре ковра. Вокруг были расставлены свечи, — все они давно догорели; синий глаз на лбу был открыт и пуст, а глаза обычные оказались совершенно чёрными, будто тьма разлилась из радужки.

— Спи спокойно, — певуче сказала Лира.

А я вдруг сообразила: дверь в кабинет была не заперта, но тело всё ещё лежало здесь, не прибранное.

— Кто её… нашёл?

— Никто.

— Но вы же откуда-то…

— Я видела, — уклончиво ответила она. — Что нужно делать?

Ещё в машине я объяснила ей про похоронный лес и разрешение, и Лира, ни на секунду не задумавшись, отправила водителя разбираться «с этим вопросом».

— Нужно дождаться полиции, — вспомнила я. — Чтобы свидетельство написали...

Лира осталась одна, а я сбегала к таксофону и позвонила в патруль, а потом, покачавшись немного на каблуках, двинулась к местному базару. От того, чтобы печь поминальный хлеб, колдунья категорически отказалась, но я купила в пекарне солёных сухарей и сочла, что они тоже подойдут. В конце концов, хлеб ведь, вроде как, про скорбящую плоть и слёзы, а Писание не велит понимать символы буквально. Впрочем, я была тем ещё знатоком духовных законов.

Зато я разбиралась в лентах, и купила их десяток всяких разных: и атласных подороже, и совсем простых хлопковых, и даже одну кружевную. Ну и что, что повяжут их все мои руки; в Кланах должно быть достаточно людей, в которых живут память и благодарность оракулу, — можно сказать, что все они просто не смогли приехать.

Ещё я купила семена и орешки, чекушку водки и бутылочку удобрения для сада. А потом случайно наткнулась на россыпь птичьих перьев, которые отдавали по дешёвке, и взяла разных без разбору.

Когда я вернулась, Лира сидела за столом и изучала бледные бланки документов.

— Мохнатая полиция такая странная, — пожаловалась она в пространство.

— Это ведь Кланы… Здесь только такая полиция.

Саван лежал на столе, болезненно чистый по сравнению со всей этой комнатой, душной и пропахшей безнадёжным страхом. Я вызвалась помыть полы, но Лира поморщилась и прочла какое-то длинное заклинание, отчего вся пыль собралась в одну мутную кляксу в углу. В обычных справочниках такого не было: как-то в школе нам объясняли что-то про вектора в таких чарах, но, кажется, никто ничего не понял.

Потом мы раскатали отрез по полу и уложили на него тело.

Оракул вся была какая-то… никакая, будто она и не человек вовсе и никогда не была им. Когда я заворачивала в саван тётку Сати, я выплакала себе все глаза, я гладила родное лицо и безотчётно просила прощения; чужие тела, я помню по похоронам одной соседки, бывают отвратительными до тошноты.

А здесь — будто отколотая ветка. Когда-то живая, теперь мёртвая. Сухая, а в земле со временем размокнет и сгниёт. Ветка и ветка; листва облетела давно.

Пока Лира укладывала руки на груди, я заплела редкие седые волосы в пару кос, скрыв ими безжалостно отрезанные раковины ушей, — на их месте у старухи были рваные чёрные раны со следами швов. Прикрыла глаза, разгладила лицо. Попыталась закрыть рот, но он почему-то не закрывался.

— Что там?

— Как будто зажало… или мешает что-то.

Лира придержала голову, а я открыла рот пошире.

У ведьмы были ужасные, прогнившие до черноты зубы, —даже странно, что их запах не пропитал всю комнату, но пахло тело всё так же, магией и страхом. Вялый язык завалился куда-то вглубь, а в ямке под ним, в круге зубов, что-то торчало.

Лира вынула, покрутила в руках.

— Надо положить обратно. Только плоско, чтобы рот закрылся.

— Что это?

Она протянула мне:

— Монета.

— Монета?..

Она не обманула: это действительно была монета, белёсо-светлая, может быть, даже серебряная.

На аверсе в круге листьев, по обычаю Леса, был выбит номинал — одинокая пятёрка. Но ни года, ни названия банка не было, а линии были все какие-то нечёткие, совсем не такие, как должны быть на деньгах.

Я перевернула монету — и долгое мгновение мне казалось, что это он, Крысиный Король, прямо у меня в руках; тщедушное тельце в центре вьющихся хвостов. Потом я проморгалась, пригляделась и поняла, что у «короля» не было ни лапок, ни головы, ни оскаленных зубов.

Это и вовсе была не крыса, а что-то вроде круга с точкой в центре.

— Она… странная, — хрипло сказала я.

— Это островная, — пожала плечами Лира.

— Что это значит?

— Это… по-вашему будет, наверное, дороги.

— Из колодца?

Она вздохнула.

Не хвосты, объяснила Лира, посмеявшись над моей догадкой; зачем бы колдунам рисовать на деньгах Крысиного Короля? Крысиный Король — это враг; все это знают, и колдунам он враг не меньше, чем двоедушникам. В конце концов, когда-то он едва не объявил островам войну.

Не хвосты, конечно. Нет. Это дороги, которые… как там по-вашему? Дороги, из которых состоит вселенная. Тысячи путей и тысячи судеб, из которых сбудется только одна.

И источник. Источник, который дарует силу — и выбор.

— Источник чего? — хмуро спросила я.

— Воды. Или крови. Или Тьмы. Как нравится.

…он стоит по колено в чёрной воде, густой, жирной, говорливой. Деревья стекают вниз каплями, и травы скользят по маслянистой глади.

Вода собрана из тысяч стеклянных осколков. Они перекатываются с шелестом и звоном, они шепчут, и у каждого свой секрет. Над водой — дивное небо, которого нет; над водой — чистый бескрайний космос, и из этого космоса на него смотрят глаза.

Эти глаза прекраснее всего, что можно увидеть. В этих глазах безграничная сила — и обещание.

— Тьмы? — тихо спросила я, омертвев. — Или Бездны?

— Есть большая разница, — Лира поджала губы, — между Бездной и Тьмой. Как с ней… теперь?

Я с трудом оторвала взгляд от лица Лиры и вернулась к оракулу.

Мы положили монету обратно под язык, — я слышала где-то, что и двоедушники в некоторых провинциях тоже так делали, правда, не могла вспомнить, зачем, — и прикрыли рот, как сумели. Потом раздели тело, обернули в саван в несколько слоёв, чтобы отпечатанный на ткани узор свился спиралью вокруг тела; вложили внутрь несколько перьев, а Лира бросила кольцо; перевязали шнуром.

Вернулся водитель, безмолвный и непоколебимый. Протянул Лире бумаги, взвалил на себя тело, уложил его на заднее сидение.

До леса я ехала на переднем, а Лире сидела сзади, и скрытая саваном голова оракула лежала у неё на коленях. Она пела что-то немелодичное едва слышно, а потом шла по тропинке самой последней, подобрав слишком длинные штанины брюк.

Мы молчали, пока водитель копал яму под старой берёзой. И потом, когда спускали в неё тело, тоже. Я предложила Лире бросить семена и орехи, и она сыпанула их с раскрытой ладони.

— Она подарила мне судьбу, — хрипло сказала Лира, — которой я не просила.

Я взяла её за ладонь.

Может быть, колдуны по-своему понимали смысл слова «родные», не умели горевать и дурно обращались со своими покойниками. Но сейчас она выглядела сломанной, а я ещё помнила, каково это — стоять над могилой, и никому не желала проходить это в одиночестве.

— Спасибо, — одними губами шепнула она. — Я не смогла бы, если…

Я погладила её пальцы, и Лира велела закапывать.

Комья земли ударили в крашеный лён, погребли под собой перья и семена, легли на саван влажно-бурым покрывалом. Я щедро вылила удобрение, а колдунья — водку. Берёза говорила листвой, а в глубине леса гомонили птицы.

— Как оракул, — тихо сказала Лира, сжав мои пальцы, — я вижу множество вариантов. Сотни, тысячи вариантов будущего. Ей иногда удавалось понять, как они связаны, и как помочь какому-то из них осуществиться. И я вижу…

Она вздохнула, как перед прыжком в воду.

— Я вижу, как ты уезжаешь из Огица. Вокруг звенит июнь, на тебе платье из синего ситца, а в волосах голубые цветы. Ты стоишь на перроне, в руке билеты. И крыши все мокрые от недавнего дождя. Так я вижу. Вот так.

— Я на этом перроне… одна?

Лира вздрогнула и ничего не ответила.

lv.

— У каждого своя судьба. Всё предопределено, ты знаешь? Всё за нас написано…

Она была — такая важная. И такая потерянная, как рыба, выпущенная из аквариума в дивный бескрайний океан. Мы сидели на лавке у дороги, чуть в стороне от огромного мусорного контейнера и туалетов, и вокруг шептал влажный от недавнего дождя лес, и танцевали в ветре ленты.

— Ты думаешь, я хотела? Вот этого? Могущество, ха! Я бы скорее хотела, чтобы… чтобы…

Лира на мгновение спрятала лицо в ладонях, глянула на водителя, застывшего немым истуканом у самого выхода из кладбищенского леса, и сказала ровно:

— Хорошо, что ты двоедушница. Даже если расскажешь, тебе всё равно никто не поверит.

Наверное, я могла бы обидеться на это. Как это — не поверят? Я не умею врать и вообще почти никогда этого и не делаю! К тому же, это и нехорошо — обманывать; так учат и Писание, и обычная жизнь. С чего бы мне теперь — не поверить?

Я могла бы обидеться, но это совсем не звучало обидно. Лунные сказали бы, что в Лире запутался свет. А я чувствовала, как моё тело болезненно напрягается вместе с ней, и что внутри у неё, как у ребёнка, что-то безнадёжно, безвыходно плачет.

Сколько ей лет вообще, этой колдунье? Двадцать, двадцать два? Чуть больше? И сколько страха ей отмерено её богами?

— Это всё пройдёт, — сказала я мягко и погладила её по полной спине, перетянутой под рубашкой зверски тугими лямками бюстгалтера. — Всё пройдёт, и всё будет хорошо.

Я не спрашивала про её горе. Мало ли бывает такой боли, о которой невозможно говорить вслух? Но Лира вдруг успехнулась криво — и заговорила.

— Мой Род, — сказала Лира глухо и немного протяжно, как слова из заученной наизусть книги, — берёт начало из старого мира. Там, под зелёным небом, среди вечных трав, мы были великими.

Те далёкие, неназываемые предки ходили по зеркалам. Они могли превратить что угодно в зеркало, а зеркала показывали им всё, что только можно было захотеть увидеть. Некоторые из них умели доставать из зеркала предметы, а самые могущественные — входить в зазеркалье и возвращаться оттуда другими.

Потом в том, старом, мире всё пошло не так, и колдунов жгли и гнали с севера на юг и с юга на север. Тогда колдуны вошли в чёрное озеро, а вышли — в новом мире, каменном и пустом.

Они пролили кровь, много, много крови, чтобы вдохнуть в него жизнь. Они изменили мёртвый камень и изменились сами. Потом они встретили детей Луны, потом пришли Лес и звери, потом Полуночь сломала законы рождения, парности и смерти, потом… словом, много всего было. А Род Маркелава всё нёс в своей крови умение обращать немой металл волшебными зеркалами и видеть в нём будущее.

— Время — это река, сплетённая из потоков наших жизней. Время идёт, и мы…

Однажды им захотелось большего. И один колдун, старой оракулу отец, ушёл из родового дома и посвятил себя изысканиям. Он заменил свои глаза зеркалами и научился видеть мириады вариантов будущего много чётче, чем человека перед собой.

Он передал свой дар дочери, чтобы она передала его своим детям, а те своим детям, чтобы Род Маркелава стал великим и могущественным, даже если пока не все понимают, что к этому стоит стремиться. Он мечтал чувствовать себя на материке хозяином, а не гостем, и чтобы сами волки шли к нему на поклон.

Он назвал себя оракулом. И, умирая, сделал оракулом свою дочь. Вот только на этом их линия оборвалась, когда её единственный сын сошёл в могилу от нелепой случайности.

— Могущество, — сказала Лира медленно. — Великая сила всё знать, какой никогда не видел новый мир…

Этот дар не должен был пропасть, и, похоронив сына, оракул год за годом всматривалась в хитросплетения будущего, чтобы найти в нём хоть единую искру, хоть тень, хоть самую робкую из надежд, что она может не быть последней.

Всё предопределено, всё написано, и у каждого своя судьба. Вот только предопределено — кем, и написано — где?

Будущее — роскошное полотно из тысяч связанных нитей, бурная река из многих ручьёв, поток света, состоящий из одиноких танцующих искр. На какую ни посмотри, все они определены.

Вот ты, двоедушница, не знаешь разве, что твоя дорога известна до последнего поворота? Она просто есть, от неё никуда не деться. Твоё будущее создано из твоего прошлого: из всех тех мест, где ты уже был, из всех тех лестниц, на которых ты оступился, из сбитых ног, из пыли в лёгких, из отпечатанного в нёбе запаха вереска.

Твоё будущее сделано из твоей крови: из тех, кто был до тебя, из слов, сказанных тебе в младенчестве, из долга, из того, каким тебя видят, из впитанных чужих надежд.

Твоё будущее сделано из твоей сути: из крошечной искры чего-то нового, что ты посмел принести в мир жёстких законов и ясных взаимосвязей.

Если знать всё это — разве нельзя сказать до совершенства точно, каким будет будущее? И как же вышло, что оракул видит не его одно, но бесконечное множество вариантов?

— Мы выбираем? — робко предположила я.

Я почти потеряла нить того, о чём она говорила.

— Выбираем? Мы?..

Лира покачала головой и рассмеялась.

Случайности! Великое множество ничего не значащих случайностей, каждая из которых одновременно известна заранее и хаотична. Может быть, мы свободны даже меньше, чем каменные горгульи в особняке Бишигов, но то, что мы можем — о, это капли, вылепляющие новый мир.

Это почти абсурдно: то, какая мелочь может…

— Она нашла возможное будущее, — горько сказала Лира, — и она помогла ему сбыться.

Что может сделать уродливая старуха с даром, который до странного похож на проклятие, чтобы молодая, талантливая колдунья из хорошей семьи захотела жить её жизнью? О, она кое-что может.

Достаточно сказать озлобленному подростку, будто бы он чего-то стоит. Ради этого он убьёт один раз, другой и третий. Смерть породит страх, а страх породит боль, уродство и запретную магию, и эта магия станет так заметна и ясна, что волчьи слуги из тех, что одержимы Крысиным Королём, не смогут пройти мимо; тогда мальчик из Маркелава, верный сын своей семьи, умрёт; тогда сам родовой дом посыпется, как карточный; тогда молодая колдунья узнает, чего стоит свобода, и чёрная вода отравит её кровь.

Вся эта ахинея сплелась в моей голове в комок, непонятный и горький, но я смогла спросить только:

— Это всё… о ком-то?

А Лира рассмеялась:

— Тебе всё равно никто не поверит.

И теперь она будет — оракулом! Если не высмотрит в вариантах будущего чего-то совершенно иного, чего-то невозможного, чего-то, что не смогла за много-много лет увидеть и предотвратить сумасшедшая старуха, третий глаз которой смотрел яснее обычных двух.

Жить в Кланах и предсказывать двоедушникам. Продолжать дело больной ведьмы, окончательно потерявшей границу между хорошим и плохим. Держать в руках клубок из тысяч нитей, видеть смерти близких в десятках и сотнях сценариев и знать, что в руках — одновременно великая сила, и вместе с тем никакой власти.

— Два дня, — сухо усмехнулась Лира, величественно поправив растрёпанную чёлку. Глаз, нарисованный на лбу, был открыт, и из него на меня смотрел космос. — Прошло всего два дня с тех пор, как оно… хлынуло. И посмотри, посмотри! Я уже дошла до того, что реву на плече у двоедушницы!

Она казалась сама себе безумной и смертельно больной. Она стала вдруг зрячей — и слепой. В ушах звучал шелест мёртвой воды, собранной из битого стекла, и сама Тьма-прародительница…

— Что за вода? — перебила я. — Вода из стекла. Что это?

— Так звучит Бездна, когда зовёт своих детей.

— Детей… Бездны? Как Луны, только Бездны?

Лира безразлично пожала плечами. Кажется, даже она, оракул, одарённый невозможным могуществом знать ответ на любой вопрос, не понимала, что такое Бездна.

Может быть, никому из людей не положено знать, что она такое.

— Ты только не умирай, — сказала Лира. — Мне почему-то не хочется, чтобы ты умирала.

У твоей смерти голубые глаза, — шелестела вода внутри меня.

Не знаю, слышала ли её Лира.

— Госпожа, — это водитель подошёл подчёркнуто медленно и шумно, чтобы ничего не подслушать, — вы просили напомнить вам про…

— Да, — властно сказала Лира, неуловимо выпрямив спину и как-то умудряясь глядеть со скамьи на него, стоящего, сверху вниз. — Подожди нас в машине.

Она дождалась, чтобы он отошёл на десяток шагов, и только затем закашлялась.

Лира кашляла долго, надрывно, всё пытаясь из вежливости прикрывать рот ладонью; она задыхалась и краснела, глаза слезились, и я пыталась даже похлопать её по спине, но Лира только отмахнулась.

Потом она умолкла. Вдохнула. Расправила плечи.

На влажной коже руки расплывалось пятно чернильной, металлически блестящей тьмы.

lvi.

— Ты была права.

Я так удивилась этим словам, что не сразу нашла в них другую странность: они раздались изнутри комнаты, которую я только-только отпирала ключом.

Я слишком сильно толкнула дверь, и она громко треснула ручкой о платяной шкаф.

Става сидела на моём столе, болтая ногами. На ней был очень короткий сарафан из фиолетового вельвета, жёлто-зелёная полосатая рубашка и малиновые колготки, а волосы она заплела в три тугих, торчащих в стороны косички. На руках — ряды широких фенечек, на шее — бусы из бисера, в ушах — крупные ярко-розовые серьги. Всё вместе это создавало образ придурковатой девочки-подростка, у которой нет ни матери, ни старшей сестры, чтобы привить хоть чуть-чуть вкуса и сдержанности.

Только лицо, несмотря на широкую улыбку, было слишком взрослое. И в уголках глаз уже толпились морщинки-лапки, подсказывая: этой девице давно не пятнадцать.

— Что вы здесь делаете?

Я хотела спросить строго, но вышло — неуверенно. Разговор с Лирой осел внутри душной сонной тяжестью, и теперь я хотела только умыться, сесть поудобнее и скользнуть сознанием в тёплый, пушистый свет, сквозь который от меня тянулась вдаль золотая связь.

— Он просыпается, — сказала Става.

— Просыпается? — я глупо моргнула. — Кто?..

Става закатила глаза и картинно покрутила кистью в воздухе:

— Ну этот твой. Как там его.

— Дезире?!

— Этот твой лунный, — снисходительно продолжила Става. — Так что можешь кончать эту свою ерунду со склепами.

Я плотно затворила дверь, ногой подтащила к себе стул и села.

Просыпается. Он — просыпается.

— Он… в порядке? — хрипло спросила я.

— Да что ему сделается? Или, думаешь, лунным господам снятся кошмары?

Я была уверена, что лунным снятся кошмары, даже если они не спят. А если уж спят, так, наверное, и подавно! Я хорошо помнила, как Дезире говорил о чёрной воде и мёртвых деревьях; в его голосе звучали, дрожь, тоска и боль, с какими люди пересказывают страшные сны, если в них кто-то умер.

В чём я не была уверена, так это в том, что странной девице из Волчьей Службы следовало об этом знать.

— Лежит там себе, — продолжала Става с кривой улыбкой, — реально кусок света, просто отвал башки!

— Где?

— Да какая тебе разница.

— Но я…

— Нечего тебе там делать.

— Но…

Става осклабилась.

— Видишь ли, змейка, возрождение лунного — это вроде как до жопы личный процесс. Типа того, интимный. И волшебный прямо отсюда и до обеда.

Я наморщила лоб, а потом сообразила:

— Вас что, тоже не пустили?

И Става разулыбалась:

— Вот видишь? А на первый взгляд — дура дурой.

Я глянула на неё хмуро и едва удержала рвущееся из зверя шипение. Я так и не могла понять, в кого превращается сама Става, но моя змея оценивала наши с ней шансы на победу в драке как сомнительные и предлагала поскорее ввинтиться под какой-нибудь симпатичный камень и шипеть оттуда. А если мерзкая гостья нападёт сама, кусать в шею, чтобы она сдохла хотя бы от яда!

Он просыпается, — напомнила себе я, с трудом сбрасывая с себя воинственное оцепенение и расслабляя руки. Он просыпается. Лежит, как кусок света… получается, теперь он просыпается совсем? Вместе с телом?

У него будет тело. И — почему-то это я знала совершенно точно, — меч тоже будет. Белый рыцарь с крыльями, безразличный и пугающий. Он приходит за теми, кто спутался с запретной магией, и обрушивает на них всю ярость грозового неба.

Юта знала его, как Филиппа Спящего. В человеческих текстах его называли десятком разных имён, но всё больше — Усекновителем. И его пробуждение никогда не означало ничего хорошего.

Что это значит… для меня?

Я хотела видеть его — до дрожи в пальцах, почти до слёз. Что-то во мне ужасно к нему тянулось. Дезире был моим другом, нас связывали пустая болтовня и сложные ночные разговоры, много пустых суббот на склонах Марпери среди газет и учебников по радиотехнике, долгая дорога в Огиц, непонятное тепло, потерянность, разбитый привычный мир, пустота неизвестного вместо будущего, кошмары, идеи, десяток придуманных платьев и золотая нить, тянущаяся через свет. Всё это было так много, что в моей жизни не осталось никого ближе и важнее.

Но это всё — мне.

А я, как милостиво напомнила когда-то Юта, всего лишь двоедушница. И пока я искала его, пока боялась и плакала… что делал он в своём где-то там? И каким он проснётся?

Царственным лунным, чей покой охраняют так старательно, что не пустили даже какую-то важную сотрудницу Службы?

Эти мысли отдавали горечью и чем-то кислым, несвежим. Я смяла ладонью юбку, потом опомнилась и расправила ткань, разгладила её ладонью. И только потом заметила, что Става так и сидела на столе, болтая ногами и чуть склонив голову.

— Чего вам? — хмуро спросила я.

Она широко улыбнулась и фыркнула:

— А я уж думала, ты и не спросишь! Видишь ли, змейка, какое дело… мне пригодилась бы твоя помощь.

— Моя?..

Я с трудом могла придумать, зачем понадобилась Волчьей Службе. Разве что снова посветить на руки этими их артефактами, но для этого вовсе не обязательно было заявляться ко мне домой. Да и вещей никаких при Ставе как будто не было: единственный карман сарафана был декоративным, с вышивкой, располагался на груди и казался пустым.

— Твоя, — серьёзно кивнула Става. И тряхнула головой: — Ты не дуйся, мне все говорят, что у меня шутки дурацкие. Это всё имидж, знаешь, что это такое?

Я оглядела Ставу с ног до головы. В колледже нам преподавали индивидуальный стиль, но очень модную, всегда с иголочки одетую преподавательницу схватил бы кондратий, если бы она увидела такое применение своей науки.

— Мне очень нужно поговорить с ним, — сказала Става, и дурашливость и правда слетела с неё, как шелуха. Теперь фиолетовый сарафан казался будто снятым с чужого плеча. — С твоим лунным. Это важно для Кланов, а, может быть, и для всего мира.

— Поговори, — тускло сказала я и пожала плечами. Во рту было сухо и неприятно.

— Это может быть непросто, — мрачно возразила она.

— И я, по-вашему, могу что-то с этим сделать?

Она усмехнулась:

— По-моему, никто не помешает ему заявиться сюда, как только у клубка света отрастут ноги.

Сердце подскочило в груди так, что казалось: в соседнем квартале слышно, как оно бьётся. Часто-часто, громко, встревоженно. Оно надеялось на что-то, глупое.

— Я не его… как там это… хме, что бы это ни значило. Мне говорили, что…

— Глупости говорили, — отмахнулась Става. — Я кое-что знаю о лунных, змейка. Не сомневайся, он появится.

— И… что?

— И ты сделаешь так, чтобы он со мной встретился.

Я нахмурилась. Что-то воздушное и сладкое, как облако сахарной ваты, в моей голове застряло на первой фразе: он появится. Он придёт, потому что я что-то для него значу, хме я там или не хме. Даже совершенно посторонняя двоедушница заметила, что между нами что-то…

К счастью, помимо девичьей глупости в моей голове водилось кое-что ещё. И это что-то заметило встревоженно: разве могу я что-то обещать? Разве могу я заставить своего друга встретиться с морочки знают кем, которые занимаются какими-то ужасно таинственными делами и светят на крысиные деньги лампочкой?

«Ты сделаешь так, чтобы он…» — я могла бы рассказать, или попросить, в конце концов. Но она ведь другое сказала.

— А если он… не захочет?

— Тогда ты его убедишь, конечно же.

— Но… Става, я не могу его убедить. Я не очень убедительная. А он во всём себе на уме, у него всё время безумные идеи, он, может быть, совсем не захочет…

— Ну, во-первых, ты скажешь, что ему самому это будет полезно. Можно сказать, это предложение о сотрудничестве.

Я поглядела на неё со скепсисом. У меня в голове очень плохо складывалось, как Дезире может захотеть сотрудничать с Волчьей Службой или вообще хоть с кем-нибудь. Если я понимала о нём хоть что-то, так это то, что он ненавидел свой меч и предпочитал как можно дольше делать вид, что его вовсе не существует.

— Во-вторых, — вздохнув, продолжила Става, — ты скажешь, что я хочу всего лишь поболтать о наших общих проблемах. А если мне не дать поболтать, то очень страшная я могу очень расстроиться, и тогда всем станет грустно.

— Это… угроза?

— Ну что ты!.. Угрозы — это только в-третьих. Понимаешь, я могла бы в целом запереть тебя в подвале Службы и подождать, пока он прямо туда и придёт. Но это как-то некрасиво, правда? И разговор начнётся ну совсем не с той ноты!..

Я вздохнула. Сложно даже сказать, какая Става была хуже, дурашливая или серьёзная. Потому что про подвал она говорила как бы в шутку, но с совершенно мёртвыми глазами.

— Нет, — твёрдо сказала я, — это всё не годится. Дезире никогда… я не буду его шантажировать, ясно? Ты с ума сошла, шантажировать лунного? Он же… ну… лунный!

— О, мы на «ты», — без всякой эмоции отметила Става.

— Никакого шантажа! — повторила я, остро почувствовав себя учительницей начальных классов в школе для очень злых девочек. — Давай сделаем… по-хорошему. Объясни, зачем тебе…

Става смотрела на меня грустно. Было вполне ясно, что она сама давно перестала верить в хорошее.

— Нет, — повторила я. — Объясни мне, что происходит, и я постараюсь тебе помочь. А если не объяснишь, вообще ничего делать не буду. А если ты меня запрёшь, то Дезире, он… этим мечом своим…

— Две минуты назад ты сомневалась, что он вообще появится, — с иронией сказала Става. — Впрочем… как знаешь. В конце концов, в этом-то… Может, ты и права.

lvii.

Вряд ли в Кланах можно было найти хоть одного человека, который любил бы Комиссию по запретной магии.

Их уважали, да. И боялись — если было, что скрывать. У Комиссии было здание в столице, всё обшитое стеклом и металлом на лунный манер, в ней состояли видные учёные, а самые важные лица в Комиссии должны были как-то особо показать чистоту своих намерений и искреннее желание оберегать мир от чернокнижия.

Всё это было где-то там, далеко. На практике с ними больше всего сталкивались артефакторы и заклинатели, когда получали разрешения на свои разработки: им нужно было доказать, что придуманная формулировка не допускает двучтений, совершенно безопасна и работает по законам, правилам и принципам, а не на обращении к хаотичной воле Бездны.

Обычные люди вроде меня могли вообще никогда в жизни не столкнуться с Комиссией. Да и я-то видела их всего один раз: когда Юта начертила у себя на полу что-то ужасное, но отделалась ничего не значащей беседой.

Словом, Комиссия делала своё дело, но была довольно крупной, бюрократизированной и неповоротливой организацией. И, пожалуй, она защищала нас от многих бед, рождённых запретной магией, — но странно думать, будто запретной магии из-за этого и правда не было.

— …эти учёные! — закатывала глаза Става. — Нет ни одного артефактора, кто бы никогда ничего не нарушил. Я недавно участвовала в деле, где девчонка в четырнадцать лет наворотила такого, что никто так и не понял, что это было! А заклинатели!.. Эти же вообще больные люди, такой как ляпнет — не отмоешься. Они иногда говорят по-людски, а мысли у них на изначальном языке, и тогда совершенно случайно начинает происходить всякое. И им, бедолагам, приходится всё время молчать. И что думаешь, что Комиссия каждого из них…

Комиссии было, чем заняться. Но при Волчьей Службе была отдельная структура, которая занималась не столько даже запретной магией, сколько той её частью, что несла в себе что-то по-настоящему страшное.

Так вышло, что в Лесу для этого страшного есть имя. Мы знаем его с детства, из глупых сказок и страшилок, и так привыкли к ним, что перестали видеть за ними историю. Был Крысиный Король на самом деле или не было, он сгинул очень, очень давно, и все хвосты вместе с ним.

Тот, настоящий, Крысиный Король — так говорят сказки, — убит и сгнил в земле, стал юной травой. И хвосты его, наверное, все давно умерли тоже, и все их последователи, и всех их ученики.

Что осталось от Крысиного Короля, так это идея. Страшная мысль, будто ты знаешь, каким нужно сделать мир, и можешь изменить его по своему разумению.

Когда-то Крысиный Король зачерпнул из Бездны силу и навёл в Кланах свой жуткий порядок. Тогда и другим пришлось искать Бездны тоже, и она едва не сожрала нас всех, дурных, и едва не смыла нас навсегда.

Потом было много других, кто пытался идти по тем следам; ради них и собрали Комиссию. И в Волчьей Службе тоже были люди, готовые встретиться с любым последователем Крысиного Короля.

А ещё нам благоволил сам свет. Потому что если ни Комиссия, ни Служба не могли остановить Бездну, и она выливалась в мир, из света приходил Усекновитель.

Крылатый рыцарь с огромным мечом, он умел закрыть разрыв, а ещё убивал всех, кто испачкал в чёрной воде свои руки.

— В Марпери, — тяжело сказала Става, — был один там, который обратился к Бездне. И зачерпнул из неё так много, что… и умирать он никак не хотел.

— И всех… горожан…

Става пожала плечами.

Там сложно было уже понять: кого убил преступник, кого покарал Усекновитель, а кто пал жертвой разрушающихся платформ. Бездна утихла тогда, ушла. Хотя цена оказалась высока.

— И крысиные деньги…

— Тоже оттуда, — уклончиво сказала Става.

Усекновитель проснулся, — и это значит, что Бездна будет открыта. Что погибнет много, может быть, очень много людей. А Огиц — большой город, и…

Да даже если бы был маленький.

— Мы расследуем это дело, — важно сказала Става, — по запретной магии. Есть много моментов…

Она посмотрела на меня с сомнением, будто взвешивая, что мне можно сказать — и всё-таки продолжила.

Нелегко понять, какие из обращений к Бездне по-настоящему страшны. В какой момент будет утрачен контроль, что приведёт к трагедиям, а где щепотка запретного — всего лишь безобидное баловство? Часто и сам заклинающий не знает этого наверняка.

Но в Огице вот уже год или чуть больше творилось что-то… нехорошее.

Пропадали молодые колдуньи. Пропадали в равноденствия и в солнцестояния — дни, отлично подходящие для ритуалов. Кого-то из них находили потом мёртвыми, а кто-то просто исчезал, будто их и не было.

Болтали, будто вот-вот вернётся то ли Большой Волк, то ли Крысиный Король. Будто в очередную Охоту его поймают, и он вернётся, и что не просто так здесь и там мелькают крысиные деньги.

Звенели чем-то новым чары. Приезжали лунные такие важные, что никто не понимал, как их принимать. В библиотеках стали популярны плохие книжки.

И вода пахла иначе.

Даже те, чьё участие удалось установить и кого удалось прижать к стене, молчали — в том числе под угрозой смерти.

И чем дальше, тем больше становилось ясно: здесь замешаны… да кто только не замешан. Потоптались двоедушники, наследили колдуны, и даже лунные…

Их звала к себе Бездна, какими бы ни были последствия.

— Усекновитель должен что-то чувствовать, — устало сказала Става. Она аккуратно подбирала слова и говорила абстрактно, широкими мазками, но картина выходила мрачная донельзя. — Может быть, вместе мы сможем что-то сделать, чтобы…

Честно сказать, мне не очень нравилась Става. Я вообще не была уверена, что Става кому-нибудь может нравиться, и говорила она всегда как-то так, что казалось, что она по меньшей мере что-то недоговаривает. Но здесь и сейчас — я почему-то ей верила.

А ещё чувствовала: во всём этом есть для неё что-то очень личное.

Когда к Юте пришла Комиссия, я сидела в шкафу, оглушённая и испуганная. У меня всё дрожало внутри, и я никак не могла разобраться, где верх и где низ, и не выцвела ли я сама до серой бесплотной тени, до безликого карандашного наброска.

К Юте пришло много людей: и тот увалень, что забыл в машине лампу, и тот, что говорил мягким голосом и уговаривал всех не волноваться, и мастер Вито, от которого во все стороны расходилось негодование и который посмел плюнуть лунной в лицо. И Юта сказала ему с этой своей отвратительной интонацией «я-всё-знаю-лучше» и «я-мудра-и-понимаю-твою-слабость»: сходите на кладбище.

Юта мне нравилась ещё меньше, чем Става, но сейчас мне очень хотелось повторить за ней.

— Ещё и кабан этот, — поморщилась Става, не подозревая, о чём я думаю. — Толстая скотина, ещё и курит, даром что не колдун! Кто только придумал, что ему место в полиции…

— Кабан? — встрепенулась я. — Курит? Погоди, ты что ли про… Темиша? Который патрульный, в Марпери? Который… у Алики деньги взял без документов?

Става зло рассмеялась и постучала пальцами по столу.

— Да если бы только! Ссскотина…

Алика была, может быть, невыносима и любила бороться с ветряными мельницами, но именно здесь, когда она поехала в Службу, она сделала по-настоящему важное дело. Правда, она сама не поняла, что именно в её словах оказалось значимым.

Крысиные деньги — да мало ли их, этих денег, утеряно на развалинах Марпери! Нашли и нашли; ещё и не то можно найти, если хорошо поискать. Другое дело, что в Марпери не могло работать полицейского, который уж совсем ничего не знал бы о крысиных деньгах.

Темиш должен был понимать, что, как и куда нужно сообщать, если крысиными деньгами интересуются жители. Но вот уже почти десять лет, как в Марпери — по его словам, — никто не упоминал крысиных денег.

— У Царбика их целый чемодан, — вспомнила я.

— О да, — оскалилась Става. — Мы уже знаем.

Темиш не сообщил о находке, хотя у него не могло быть на это никаких причин. Действительно так хотел нажить себе лишние полторы сотни, или было что-то другое?

Словом, в Марпери инкогнито приехала лиса. И там, где пёсий нюх успешно сбили хлоркой и временем, лиса установила однозначно: это Темиш забрал монеты и у меня, и у Абры. Лиса покрутилась ещё и вынюхала (правда, уже не носом), что Царбик получил от Темиша много письменных заверений, что все его находки известны управлению, хотя это не было правдой; и что весомую часть монет Царбик сдал Службе, вот только Служба никогда их не получила.

А ещё выяснилось, что у Темиша в сейфе стоит гипсовая голова, через какие предпочитают общаться с людьми лунные.

Лунные, вяло повторила про себя я. Те лунные, которые так хотели запереть Дезире на склонах Марпери. Но, как я ни старалась, лунный след волновал меня меньше другого.

— Троленка…

Става кивнула.

У машины, в которой разбился её мужчина, не нашли никаких следов. Не было ни посторонних запахов, ни признаков технических неполадок. Водитель не справился с управлением на влажной дороге; трагическая случайность, такие бывают.

А он любил её, Троленку, конечно, любил, — как можно не любить свою пару; и у руля крепил на зажиме фотографию дочки…

— Это лунный? — хрипло спросила я. — Кто-то из лунных? Заглянул в фотографию? Потому что Темиш сказал, что монета… и это было для них таким секретом, что…

— Это не доказано, — пожала плечами Става, почему-то хмуро глядя на свои руки, будто на них тоже отпечатался профиль волка с дырявыми глазами. — Это никак нельзя доказать.

Я механически кивнула.

Темиша не судили и даже не уволили. За ним наблюдали скрытно, чтобы понять, кто из лунных говорит из гипсовой головы. И деньги у него не забрали официально: Темиш прикопал монеты на заднем дворе, а лиса — тихонько выкопала и припрятала на всякий случай.

— Ты подумай, — тяжело сказала Става, — ещё пара-тройка дней, наверное, есть.

— Пара дней?..

— До того, как он проснётся. Твой лунный. Подумай, что ты ему скажешь, чтобы он со мной связался. Чтобы мы успели что-то сделать.

Я кивнула снова.

Пара дней. Всего несколько дней, — и он проснётся. Тогда гулкие страшные часы внутри меня… замолчат? Или они отсчитывают время до чего-то другого?

lviii.

Что скажу? Что я скажу? О чём тут вообще думать, если всё очевидно: я скажу правду, конечно.

Он придёт, Дезире. Я посажу его за стол, налью чаю, глубоко вздохну и обстоятельно, подробно… ладно, что я о себе воображаю: я просто вывалю весь этот ужас ему на голову, одним путаным склизким комком, и пусть как-нибудь попытается найти в нём хоть какой-нибудь смысл.

Я скажу правду, да. Пусть даже то, что рассказала Става — больше «официальная версия» и пропаганда, я не умею врать и знаю, что все остальные не умеют тоже. Так же, как я ощущала, что Юта — скользкая, и что имя Меленеи всё-таки что-то значит для Ставы, я чувствовала сейчас, что про запретную магию она — не лжёт.

Это всё очень серьёзно, ведь так? Сложные страшные материи. Бездна, чернокнижники, чудовищная сила, которую можно зачерпнуть из мёртвой воды. И когда Дезире придёт, нужно будет сразу рассказать ему всё, сбегать к телефону, позвонить Ставе…

Интересно, какой он любит чай? Мы с ним много болтали о вкусах, пока добирались до Огица. Но там он был мраморной головой и выбирал всё яркое, необычное, странное на вид. Ему понравился голубой лимонад, который я попробовала в каком-то модном заведении на побережье, хотя на вкус тот был — кисловатая водичка. Даже запахов Дезире тогда не чувствовал, а про прошлое вспомнил только острую пасту из мелких морских рачков. Их, рассказывал он с воодушевлением, ловят на островах ситом и засыпают перцем и рубленым чесноком, не сливая морской воды. Дают постоять в холодном месте и накладывают ложкой на лепёшку.

— А рачков хотя бы, — я зябко передёрнулась, — ну, чистят?

— Нет, а зачем? Они ж крошечные совсем.

На мой вкус, крошечное рачье дерьмо всё равно оставалось дерьмом. Впрочем, основным компонентом чудесного блюда были, похоже, не рачки даже, а острый перец, и у меня слезились глаза от одной мысли о деликатесе.

Так может, он и чай любит — какой-нибудь эдакий? С солью и молоком, или чем там ещё можно испортить чай. Или…

Но лунные ведь не нуждаются в еде! Хотя эти его рачки…

Вечер после визита Ставы я провела неплохо, за мытьём своей копны. На следующий день я тысячу раз повторила про себя: «два или три дня, она сказала два дня, или даже три», — и заставила встревоженное тело дойти до торговых рядов. Не то чтобы я была в состоянии думать. Я покупала какие-то штуки по наитию, повинуясь глупому суетливому чувству внутри.

Вот клюква в сахаре, я так люблю клюкву в сахаре. Может, и Дезире понравится? Клеёнку бы на стол взять, жаль, что сирень уже отцветает. Вот эта штука — это что, прессованная свиная кожа? Господи помилуй, а хранить-то это как? А есть?.. А зачем?.. Определённо, Дезире бы такое оценил! И вот эта деревянная игрушка, в которой можно покрутить колёсико сбоку, и тогда крошечный трамвай поедет по путям, как заводной, не может ему не понравиться.

А что, если… что, если я сама ему не понравлюсь? Или… или он совсем не придёт. Что Става может знать о лунных? Она же двоедушница! А вот Юта сказала…

Весь второй день я делала вид, что читаю, но по правде — смотрела в окно, бездумно листая страницы. Роман был фантастический, про подводную лодку и морских чудовищ, и я «прочла» его до середины, не запомнив даже имени главного героя.

Дезире не пришёл.

На третий день в комнату постучали, и у меня едва не выпрыгнуло из груди сердце. Но этооказалась хозяйка, очень вежливая доброжелательная куропатка, которая сначала жаловалась, что кто-то оборвал листья цветку в холле, и не видела ли я этого негодяя, а потом подозревала меня в том, что я тот негодяй и есть.

Нужен мне больно её цветок!..

К четвёртому дню я извелась вся и сгрызла ногти до мяса, а к пятому — впала в дурную, вялую апатию. С чего я взяла, что Става что-то понимает в лунных? Почему решила, что ей можно верить?

Наверное, он уже… проснулся. Поднялся из чаши из золота и бронзы, величественный и крылатый. Надел латы и плащ, взял огромный меч.

И глаза у него — синие-синие. Они видят цель, и Усекновитель идёт к этой цели, безразличный ко всему людскому.

Безразличный… ко мне.

Что ты придумала, глупая? Что твоя болтовня что-то значит для лунного господина, чьи знаки открывают двери колдовских домов? Что ты сама — что-то для него значишь, значишь достаточно, чтобы вспомнить о тебе, только проснувшись?

Он спал — столько лет! И мир вокруг — я знаю — покажется ему теперь поразительным. О чём говорить, если его восхитил унитаз, и мне пришлось запереться в кабинке, сливать воду четыре раза подряд и залезть наверх, чтобы Дезире заглянул под крышку бачка? Даже если его не займут сразу все его немыслимо важные лунные дела, он найдёт в городе много такого, что приведёт его в восторг.

Трамваи. Гремящие, смешные округлые трамваи, которые ползают по склонам туда-сюда. Башня недостроенного фуникулёра. Теплоходики, шастающие по реке. Кран в порту! Крошечные пирожные в кондитерской на набережной! Целый планетарий! Сколько приключений вокруг, а я…

Зачем я его ждала?

Надо было уезжать, уезжать отсюда сразу. И завести себе какую-нибудь тихую, ничего не значащую пустую жизнь, в которой никогда больше не будет…

Не знаю, как далеко я зашла бы в этом нытье. Потому что дверь грохнула так, что в шкафу зазвенели вешалки, и мы уставились друг на друга, не мигая.

Он изменился, — заметила какая-то отдельная, отстранённая часть меня.

Он был похож на статую и не похож, как человек не похож на набросок своего портрета. В мраморном рыцаре всё было очень правильное, очень идеальное, совершенно симметричное и оттого ненастоящее: не личность, а шарж.

У живого Дезире подбородок всё такой же широкий, чёткий, будто топором вырубленный. И брови грозные. Но глаза не противоестественно синие, а голубые, хоть и всё ещё без белка; и нос — мягче…

Он всё ещё белокожий, но всё-таки не мраморный. Коротко стриженные волосы выглядели почти золотистыми, тени на лице — желтоватыми, тёплыми. А ещё он неожиданно почти такой же огромный, как и статуя, хоть и всё-таки без крыльев: сразу занял собой будто бы всю комнату, и дверь казалась на его фоне какой-то неубедительной и хлипкой.

Корявый, какой-то обожжённый свитер был ему мал. Ткань не особенно скрывала широкие плечи и мышцы, и чему-то очень глупому во мне сразу захотелось ткнуть в них пальцем. А ноги у Дезире были босые, грязные носки он комкал в руке, и вместо штанов — какое-то мятое короткое недоразумение, кандидат в половые тряпки.

Руки. Мощные, квадратные, грубые на вид ладони. А на лице мягкое, неуверенное выражение…

— Олта? Олта, почему ты плачешь?

Я всхлипнула и стукнула кулачками ему в грудь.

Бесчувственный ты чурбан! Каменная твоя башка!.. Да ведь ты же сам… да ведь ты…

Я уткнулась носом ему в грудь и почувствовала, как ложатся мне на спину тёплые ладони, и как вдруг расслабляются, почти падают вниз мои плечи.

Я была как будто не рядом с ним, а внутри: Дезире укрывал меня так, словно всё-таки был крылатым, и я стояла в коконе тёплого, мягкого, скрытая от всего мира вокруг. Свитер пах горелым и каким-то бесконечно чужим выветрившимся одеколоном, а под ним был запах озона, и ковыля, и немножко пота, и что-то терпкое и мужское, и что-то родное, осеннее и мягкое, и запах волшебства, и запах будущего, и…

И солёное что-то. Но это не он, это я — слёзы так и катились из глаз сплошным потоком.

Я снова всхлипнула, потёрлась носом о ткань, пытаясь не расчихаться и научиться при этом дышать. Опухло лицо, заложило нос, во рту невкусно, а я ревела, как дурочка, выплёскивая из себя густую, въевшуюся волшебства внутренности тоску, и зябкий безвыходный страх, и сводившую меня с ума тревогу, и тошнотворные образы бесконечных саркофагов, и нелепую надежду, и тепло, и нежность, и невозможно острое чувство отстутствия: когда в твоей жизни было что-то, а потом — не стало, и на его месте — только гулкая, сосущая пустота.

А теперь вдруг — есть. Плотный, яркий клубок в едва зажившей ране, где из тела выдрали с мясом кусок. И теперь вдруг так хорошо, что ужасно, нестерпимо больно.

С меня будто рухнул такой груз, что казалось — можно отступить на шаг и взлететь.

— Ну ты чего раскисла, — растерянно говорил Дезире, зарываясь носом мне в макушку. Одна его рука ходила по спине, вверх и вниз, вверх и вниз, а вторая стянула с косы шнурок и разбирала волосы. — Ты чего…

Я обняла его, обхватила обеими руками. Вцепилась до боли в мышцах в твёрдую спину. Вжалась в него, будто боялась: отпущу — исчезнет.

— Олтушка…

Он перебирал мои волосы. Тяжёлые пряди скользили по спине, путались с искрами лунных украшений и расходились в стороны, электризуясь. И это было почему-то ужасно, ужасно приятно — то, как чужие пальцы поднимаются по косе всё выше и выше, пока не ложатся на затылок.

Между нами звенела золотая нить, такая ощутимая, будто была реальной. И я потянулась за ней вслед, встала на цыпочки, позволяя тёплой твёрдой ладони придержать меня за талию, запрокинула голову…

Я успела зажмуриться за мгновение до того, как он меня поцеловал.

lix.

Первое прикосновение было совсем лёгким, осторожным, бережным. Я была вдруг рядом с ним совсем хрупкой, очень нежной, и он будто боялся поранить меня или обидеть чем-то.

Но поцелуй совсем не был обидным. Дезире пах грозовой свежестью, магией и переплетёнными в клубок чувствами, одно другого страннее.

Я отвечала ему — и ощущала себя его отражением, пойманной в тёмной траве тенью. Он целовал ласково и сухо, и я была для него спокойной и тёплой. Он прижался теснее, и я раскрылась, коснулась языком губ, то ли выдохнула, то ли простонала что-то в ответ.

Какая дикость, — вяло шевельнулось внутри. — Надо же было такое придумать!..

Тело не желало придумывать. Тело жило своей жизнью, и эта жизнь была хороша. Что-то сладкое, томительно-жаркое прокатилось вдоль хребта, затуманило голову, по коленкам пробежала дрожь. Чужие пальцы зарылись в мои волосы, вызвав мурашки и волну слабости, а когда вынырнули — меня кольнуло острым разочарованием.

Дезире оторвался от моих губ, а я тянулась к нему, как подсолнух поворачивается за солнцем. Куда ты, почему? Разве не можем мы и дальше смотреть друг на друга и друг в друге отражаться?

— Олтушка…

Он приобнял меня за плечи, хрипло дыша, ткнулся носом в макушку. Я вывернулась, посмотрела на него удивлённо и выжидающе. Не нравлюсь больше? Так тогда и скажи!

Вместо этого он напрягся как-то весь, сгорбился надо мной, коснулся губами уголка глаза, щеки, носа. Я не сразу поняла: он сцеловывал слёзы. Я успела забыть о них и о гулком, душащем рыдании, успела отвлечься и потеряться.

Золотая связь между нами перестала, наконец, болеть. Это была будто не нить, а резинка, и всё это время её тянуло, и вот теперь — расслабило, когда мы подошли друг к другу достаточно близко.

Он ведь сам тоже терялся, терялся надолго. Блуждал в своём бесконечном свете, пустом и странном. И теперь пришёл, и я…

Я, осмелев, улыбнулась и поцеловала его сама.

Он шумно выдохнул, зарылся снова в волосы, и мы утонули друг в друге. Не знаю, как он, а я ощущала каждой крошечной мышцей, как расслабляется тело. На место чего-то бодрого, напряжённого, готового подхватиться и бежать, приходило совсем иное: податливое, плавкое, тёмное.

Что здесь выдумывать? Зачем вообще думать — если вот он здесь, я чувствую его всей кожей, его ладонь прожигает платье на пояснице и такая надёжная, что можно так и тянуться вверх и не бояться упасть. Что ещё нужно — если он рядом, и можно просто… отпустить.

Меня будто расщепило на двух отдельных, совершенно разных Олт.

Одна — вот бесстыдница! — запрокинула голову, выгнулась, подставляя поцелуям шею, вцепилась пальцами в крепкие плечи и дышала тяжело. Вот она же заползла ладонью под свитер, с нажимом прошла по мышцам, вырвав из Дезире судорожный вдох, зарылась в светлый ёжик волос.

Эта Олта упивалась своей женской властью и тем, что вот этот мужчина, живой, настоящий и мой, теряет голову. Она знала, чего он хочет, и хотела того же самого. Она красива? О да, от неё не оторвать глаз! И этот изгиб бёдер, и лукавый взгляд, и требовательно выгнутая спина, и богатство длинных тёмных волос, в которых так красиво блестят лунные знаки…

Другая Олта — та, у которой были совесть, и самосознание, и прочие лишние качества, — трепыхалась где-то на краю. Надо ведь чай заварить, думала она, недоумевая. Я же чай купила, хороший, модный, с лавандой, он же фиолетовый получается, в Марпери нигде было не достать такого чая.

— Олтушка, — выдохнул Дезире, с трудом оторвавшись от моей шеи. — Олтушка…

Чай, — робко пискнула вторая Олта, которая так привыкла быть главной из Олт.

Вряд ли Дезире слышал её голос и неоформленный испуганный протест, но именно в этот момент он снова поцеловал меня в губы, да так, что подогнулись колени. И та Олта, которая наслаждалась внезапным осознанием направленных на неё желаний, выпнула рассудочную Олту коленом под зад куда-то далеко-далеко.

У Дезире мягкие, чуткие губы. От рук — горячее, стыдное тепло, которое греет не тело даже — душу. Он шагнул вперёд, и я охотно отступила, и ещё на один шаг, и ещё, пока под колени не ткнулся борт кровати.

Я так и упала-села на неё, бессильно и не открывая глаз, и сразу почувствовала, как прогибается матрас рядом.

— Я так ждала тебя, — пробормотала я, наконец целуя его не снизу вверх, а как равная. — Мне так не хватало…

— Прости, — шептал Дезире, не отрываясь от моих губ, — прости, прости…

Я дёрнула вверх его свитер и насупилась: рыцарь оказался тяжёлым, и вытащить из-под него ткань никак не удавалось. Он рассмеялся, легонько щёлкнул меня по носу, стянул сам. Мышцы красиво перекатывались под светлой кожей, а кудрявые волоски на руках блестели золотом.

Я провела пальцем по точёной и идеальной, как у мраморной статуи, груди. Что-то во мне улыбалось довольно, пока Дезире целовал мои пальцы, один из другим, и перебирал пряди волос.

— Олта, ты…

— На платье крючки, — лукаво шепнула я, чувствуя себя вдруг в его восхищённом взгляде почти таким же совершенством. — Сзади…

Я прильнула к нему, чтобы он добрался до спины, и медленно, сладко дышала в мужское плечо, пока Дезире сражался с двумя рядами крючков.

Потянулась, позволяя ему снять платье через голову, выпуталась из лямок бюстгалтера. Кровь бросилась в лицо, когда он коснулся груди, пальцами и губами, но стыд быстро смыло другим чувством — тёплым, неожиданно уверенным и пьянящим.

Даже если никому — совсем никому во всём мире — нельзя было доверять больше, что-то во мне знало точно: Дезире — можно. Будет хорошо просто потому, что будет. Он замечательный, и он рядом со мной, восторженный и открытый, и…

Я таяла и терялась, тянулась за каждой лаской и касалась сама. Вовсе и не холодно без одеяла; вовсе и не нужно зажмуриваться или тушить свет, потому что всё, что можно увидеть, не имеет никакого значения. Мы состоим из ощущений, мы сплелись телами, вросли друг в друга, склеились: кожа к коже, губы к губам. И когда он снял с меня трусы, я даже не заметила этого — лишь то, что можно быть ещё ближе; а когда приподнялся надо мной на локтях — подумала только: смешно, что я всё ещё в носках. В животе пожар, а ноги в уютном тепле…

Одно моё колено запуталось между мужских ног, и сначала это казалось вполне уместным, а потом вдруг показалось ужасно неправильным. Я толкнула Дезире носочком в лодыжку, заставила приподняться выше, завозилась, устраиваясь поудобнее, обняла его ногами, шутливо поёрзала волосами по мужскому бедру и вдруг ощутила это движение влажным.

Новое прикоснение, горячее, отзывающееся внутри тревожным предвкушением. И я подалась вперёд, раскрываясь.

В первое мгновение — слёзы из глаз: не то чтобы больно, но остро, тесно и во всём чересчур. Я зашипела, толкнула его обиженно в плечи, рванула куда-то вверх.

Дезире целовал меня, как безумный. Жадно, не раскрывая объятий, влажно и громко, так, что всё кружилось вокруг, и голова становилась пустая-пустая. Я спряталась в нём, прижалась, впитывая запах, ощущение тепла и странное спокойствие, жгуче замешанное на нетерпении, — и почувствовала, как снова расслабилось тело.

Мудрая бесстыдная Олта оказалась права: было хорошо. Немножко неловко, немножко странно, иногда горячо почти до боли, но каким-то необъяснимым образом хорошо. По-всякому: и совсем медленно и мягко, пока я грызла губу, отвлекаясь только на поцелуи, и потом тоже, глубоко, жадно.

Он был совсем мой, этот лунный. Мы даже дышали, кажется, в одном ритме, и я цеплялась за тяжёлое мощное тело, впитывала бессвязные слова и жадные прикосновения. А когда Дезире шумно выдохнул, выругался и замер, ощутила тёплое удовлетворение и острую до тянущей боли в груди нежность.

— Олта, солнышко… — он уткнулся лбом мне в лоб, — ты такая…

Я легонько целовала его нос. Потом Дезире отстранился, лёг рядом, скользнул пальцами между ног, — но напряжение уже схлынуло, оставив только тепло и вялость в теле, и все ласки казались пустыми.

— Я устала, — невнятно пожаловалась я и перекатилась на бок.

Уткнулась носом в потное плечо, сложила ладошки на широкой груди. Дезире целовал мою макушку, а свободной рукой перебирал мои волосы. Вот пальцы снова нырнули под тяжёлые пряди, прошлись по затылку, выпутали хрустальную нить украшения; вот он провёл рукой сверху вниз, потом выбрал прядь у виска, накрутил на палец, как ленту.

Долгие мгновения я плавала в ленивой нежности, будто оглушённая.

А потом…

lx.

— О Полуночь, — сказала я. — Полуночь!

Дезире перебирал теперь мои волосы двумя руками: складывал пряди так и эдак, будто пытался собрать из них, как из мыльной пены, воздушный замок или схему радиоприёмника.

Хорошо, что волосы скрывали уши. Потому что уши горели.

Я лежала почти на животе, уткнувшись носом куда-то между мощным плечом и крепким бицепсом. Кожа у Дезире была светлая-светлая, почти белая, и мышцы — как на гравюре из художественной галереи. Жарко, стыдно пахло мужчиной и близостью. Наши ноги сплетены, мой локоть упирался куда-то ему в живот, я сама пыталась дышать меленько и следила заворожённо, как медленно поднимается и опускается его грудная клетка.

Он был голый — весь. Мне ничего толком было не разглядеть, кроме куска торса, и одновременно это было мучительно очевидно. И я… И мы…

— О Полуночь, — шёпотом повторила я и крепко зажмурилась.

Мягкое чувство расслабленности, которое предлагало прямо здесь и уснуть, а проснуться потом счастливой, встревоженно скукожилось где-то в пояснице. Сжималось, сворачивалось всё теснее, потом лопнуло — и пшикнуло в мышцы холодными липкими осколками чего-то мерзкого.

Да ведь я!.. Но мы!..

Слова разбегались от меня, как тараканы, оставляя только невнятный жалобный вопль. Я завозилась, кое-как выползла из-под тяжёлой руки, торопливо притянула к груди первую попавшуюся тряпку. Спряталась за плотной шторой из спутанных волос. Неуклюже, на заднице, добралась до края кровати, свесила ноги — пол холодил ступни даже через носки.

Матрас за моей спиной оставался неподвижным: Дезире то ли смирился, то ли и вовсе уснул. Вот уж правда, сейчас это было бы очень кстати!

Я скосила глаза. Лунный разглядывал меня всё с тем же воодушевлённым любопытством. Смотреть было невыносимо, тем более что он лежал поверх смятого одеяла с явными следами наших прошлых занятий, открытый со всех сторон, и привставший член как раз очень художественно смотрел куда-то вперёд и немного вниз.

Тряпка, которую я прижимала к себе, оказалась мужскими штанами.

У меня мучительно, до горечи пересохло по рту, а в глаза будто песка насыпали. Я потерянно огляделась, вытащила из-под стула бюстгалтер, неловко отложила штаны в сторону. Торопливо застегнула на груди крючки, перекрутила его вокруг себя, натянула на плечи лямки. Обшарила глазами пол, ногой притянула к себе платье, натянула его кое-как. Застегнула с трудом и криво, до боли выкрутив руки, но под волосами и не заметно, а под длинной юбкой не видно, что я так и не смогла отыскать трусы…

— Олта?

Я вжала голову в плечи и помотала головой.

Чай, спасительно подсказало сознание. Мы можем сделать чай. Ты купила какой-то там. С лавандой.

Я попробовала пригладить волосы пятёрней, запуталась, дёрнула, зашипела и заторопилась к плите. Всё валилось из рук: я четыре раза вхолостую щёлкнула зажигалкой и только потом сообразила, что в плитке даже нет баллончика. Куда я дела его? Как он вставляется вообще?

О Полуночь, Полуночь, Полуночь!..

Чай, напомнила себе я. И сыпанула его в заварник почти до середины, чтобы потом долго выковыривать лишнее ложкой.

Я не хотела смотреть, честное слово. Но стоило мне хоть на мгновение отвлечься на чая, как глаза сами косили в зеркало и прикипали к отражению. Дезире теперь лежал на спине, заложив руки за голову, и смотрел мне в спину. Выражение лица у него было озадаченное.

Я чуть не вылила на себя кипяток, нечаянно схватилась за горячее, засунула обожжённые пальцы в рот и почувствовала, что прямо сейчас суетливая тревога превратится в ужасную, неприличную истерику, с рыданиями, соплями и заламыванием рук.

Всхлипнула, судорожно хватанула воздух и подавилась им. Поправила крышечку на заварнике. Достала из шкафа чашки.

— Олта, — он всё-таки сел, но всё ещё прожигал взглядом спину, — ты что, обиделась?

Обиделась?.. Я — обиделась?.. О Полуночь!..

— Я… То есть… Понимаешь… это всё ужасная ошибка, — горячечно сказала я. — Вот это всё, это… я не могу… так нельзя!

Скрипнуло. Это голый мужик — совершенно посторонний голый мужик, про которого я не знаю даже, как его на самом деле зовут, — сел на стул — в моей комнате — голый — после секса.

Дезире заглянул в чайничек, принюхался, выловил пальцами листик, сунул его в рот и принялся жевать.

— Прикольно. А что это?

— Ла… лаванда. Слушай, а давай… давай сделаем вид, что всего вот этого не было? Вот так вот р-раз! И… и всё забыли? Давай?

Дезире смотрел на меня глазами жеребёнка, которому впервые показали снег.

— А зачем?

Я рухнула на табуретку и утопила лицо в ладонях.

— Ты не по.. Ну конечно!.. Ты же лунный!.. Но я не могу так, так нельзя. Я не могу ничего с тобой! Я же, я же… я же жду свою пару, понимаешь? Свою пару! Я его встречу, я же для него… для него…

О Полуночь, Полуночь!..

Всё это было ужасно. Ужасно со всех сторон, как ни посмотри. Как я могла?.. Что было в моей голове вместо мозгов?!

Было так хорошо. Было так правильно, глубинно, по-настоящему правильно, так уютно и так легко, и всё получилось так просто, как будто так и должно было быть. Но так не должно было быть! Всё это должно было быть вообще не так! И теперь…

Мне было мучительно стыдно смотреть на Дезире. Он ведь хороший, и ласковый, и так внимательно ко мне, и он совсем не виноват, что я забылась и повисла у него на шее.

Хуже было только представить, что сделает мой мужчина, когда я его встречу. Что я скажу ему? Как я смогу оправдаться?

— Хорошо, ты ждёшь пару, — медленно проговорил Дезире, пока по моей пустой голове носились панические мысли. Голос у него был задумчивый, а лица я не видела, потому что зажмурилась и представила, что уже провалилась под землю. — И что теперь? Насколько я знаю, до встречи с парой вы вполне можете заниматься сексом, с кем хочется. Сейчас же давно уже не времена старых кланов. Или там есть какие-то правила?

Правила!.. Он сказал это так, будто собрался писать заумную исследовательскую работу про то, как «эти мохнатые» ведут себя в постели.

Я всплеснула руками и истерически засмеялась.

Правила!.. Скажет тоже.

Правил никаких давно уже не было. Но было ведь… чувство. Безграничное доверие, уважение, нежность.

Я ведь люблю его, — хотела сказать я и больно укусила губу. — Я люблю его! А тебя мне нельзя любить, потому что ты — не он! Мне никого нельзя любить, кроме него. Я не могу, я не умею. В моём сердце нет места ни для кого другого.

Может быть, что-то такое я и сказала.

— Я такая дууура… — провыла я, не отрывая ладоней от лица. — Он ведь решит, что я…

И тогда я всё-таки заплакала. Тихо и горько, потому что силы вдруг кончились, и тело размякло, как брошенный в лужу хлеб. Слёзы текли по ладоням и сбегали по предплечьям мокрыми дорожками.

Это ведь никак теперь не исправить. Ничего не переделать. Теперь будет… вот так.

— Олта, но…

Он звучал обиженным. Неуверенно коснулся плеча, а мне вдруг нестерпимо захотелось прижаться к нему, спрятаться в таком знакомом запахе грозы, и чтобы снова всё стало легко.

Я ведь была рядом с ним — невесомой. И всё было можно, и всё было осуществимо, что ни захочешь — всё можно сделать хоть как-нибудь. Пьянящее, невозможное чувство бесконечного коридора, весь — из одних только открытых дверей.

Возвращаться на землю оказалось больно. Мне казалось, я не упала даже, а разбилась; тело рухнуло мешком и разлетелось щепой и стеклянным крошевом. А его поцелуи были по вкусу похожи на мёд, сладковатые и немного пряные, щиплющие язык, щекочущие нёбо… они проникли мне в кровь, пьянящие, пузырящиеся. Они ударили в голову… как тогда, в Марпери.

Тогда тоже было очень легко. А потом — очень больно.

— Ты же не… — вышло хрипло и жалобно, потому что что-то во мне отчаянно не хотело в это верить, а что-то другое — стыдно надеялось, что на самом деле почти ни в чём и не виновато. — Ты же не стал бы… своей этой силой, как тогда, чтобы я…

Я посмотрела на него испуганно и облизнула губы.

У Дезире было такое лицо, что стало ещё страшнее.

— Ну знаешь ли!

— Извини, извини! Я не то хотела… просто… ты ведь не заметил тогда даже, и…

— Серьёзно? Серьёзно, Олта? Вот так?

— Просто… я ведь не…

В синих глазах мелькнуло что-то безумное.

Потом он вскочил и схватился за мраморную голову на столе. Между пальцами пробежал разряд, грохот — и голова брызнула в стороны белой пылью.

Я вжалась в стул, испуганная и оглушённая. Слёзы так и текли по щекам. Дезире стоял растерянный и закаменевший.

— Дезире, я…

— Потом, — хмуро сказал он, — поговорим.

И вышел из комнаты, как был: в одних только штанах и весь покрытый мраморной крошкой.

lxi.

Были времена, до Полуночи и до Охоты, когда парой зайца всегда была зайчиха, и рождались у них только зайчатки. С самого детства они были отмечены даром оборота, проводили едва ли не полжизни в зверином обличье и жили животными кланами, в которых не было места чужакам. Всякий клан чтил своего покровителя и одному ему строил храмы; а ещё одни звери отчаянно воевали с другими, и мыши с крысами делили землю так, что вся она была залита кровью, волки загоняли оленей для развлечения, а лисы изводили птиц и милостиво принимали подношения живыми соловьиными яйцами.

Так вот, тогда, уж конечно, нельзя было быть ни с кем, кроме пары. Бывало, мы узнавали друг друга ещё детьми; бывало, и позже — но только от пары могут быть дети, и только с парой можно было провести ночь. Да и как иначе, если измена пахнет на весь клан так, что этот позор и не вымыть никогда? В некоторых местах бывало такое, что глава семьи утешал молодых женщин, чьи пары уехали воевать или работать, но и то — скорее редкость…

Это сейчас я только подумаю — и плечи сами брезгливо вздрагивают. А тогда были другие времена.

Потом, после Крысиного Короля, Полуночь пожелала нам быть равными и не делать различий между лягушкой и рысью. По мановению её руки все мы перепутались, а зверей — и судьбу — стали ловить в Долгую Ночь, когда небо горит тысячей цветных огней, а духи бегут с запада на восток, отчаянно приближая рассвет.

Великое время, — говорят одни про ранние годы новых Кланов.

Страшное время, — говорят другие.

Я больше думаю: страшное. Потому что мир тогда встал набекрень, вывернулся наизнанку и сошёл с ума, а жить в таком — мало кому понравится.

Но стало свободнее, пожалуй. Сложнее в чём-то, но свободнее. И мы стали другие, и Лес стал другой, и всё стало совсем иным. Но постель — это всё равно было про пару; и только лет так пятьдесят назад вдруг стали писать про секс в газетах, и что-то там рассуждать об удовольствиях и здоровье.

В общем, сейчас нет ничего такого в том, чтобы одинокая змейка, не встретившая пока своего единственного, спуталась с кем угодно: хоть с росомахой, хоть с осьминогом, хоть даже с лунным. Справочку только надо взять или защиту использовать, чтобы не подхватить какой-нибудь грибок; в школе на домоводстве нас даже учили надевать презерватив на скалку, а мы — ну, что с девчонок взять, — ржали и краснели.

Интересно, — вяло подумала я, утирая лицо полотенцем, — а Дезире хоть не болеет ничем? Хотя, Полуночь, он ведь лунный. Да он же сделан из света. Какие к морочкам презервативы!

В общем, нет в этом теперь ничего такого.

Главное только — не забыться. И помнить, что это — не навсегда, несерьёзно. Маленькая интрижка, приятные несколько недель или месяцев вместе — столько, сколько Полуночь отмерит до той самой встречи…

— Не понимаю этого, — качала головой мама. Мама была по-хорошему чуть-чуть старомодной, но никогда не ругалась, только «не понимала». — Если несерьёзно, без чувства, то и зачем?

Мама очень любила папу. Не как пару, хотя и так, наверное, тоже, а просто — как его самого. Смотрела на него такими глазами, что всегда становилось немного неловко и ужасно завидно. А папа ради неё научился играть на гитаре, перебрался в Марпери и поехал к оракулу, когда узнал про «проклятие».

И мне, глядя на них, не хотелось — несерьёзно и без чувств. Сама оракул сказала, что видит меня с мужчиной; и, какой длинной ни вышла бы дорога к нему, я пройду её, я дождусь, и стану его любить.

Я любила его — всегда. Это был огонёк, тёплый и ласковый, трепещущий где-то за сердцем. Однажды мы встретимся, и тогда всё станет хорошо, легко и просто. Я буду любить его, я буду для него любой, я приму его — кем бы он ни был. И он станет любить меня.

У нас всё будет правильно. По-настоящему. Мы уедем из Марпери, чтобы стать вместе счастливыми. Для него были и мои длинные косы, и то расшитое цветами платье, что я вышивала две зимы, но так и не надела ни разу, и вся нерастраченная нежность. Для него одного — никогда не сказанные слова, ласковые прикосновения, яркие губы…

Мне не с кем будет сравнивать, а ему — не в чем меня упрекнуть. И дом будет — полная чаша, и…

Тётка Сати всё твердила: найди кого-нибудь. Ну, кого-нибудь там, чтобы был. Любого, какая вообще тебе разница. Она сама даже, вроде как, находила; после аварии её полюбовник исчез, будто и не было — может быть, погиб тоже, а может быть, не захотел больше знать калеку. Спрашивать было неловко, а сама она никогда не заговаривала.

Ты тоже найди. Ну и что, что храм не одобряет такое; храм застрял в далёком прошлом, а теперь все так делают. Простые женские радости, Олточка, это ведь тоже в жизни надо…

Радости. Радости, да.

Тут не поспорить, конечно: с Дезире было радостно. Тепло, ярко, очень просто. Ни стыда, ни стеснения, только острое переживание чужих прикосновений и мягкая, щемящая нежность, и…

Только сейчас радостно не было. Сейчас было мучительно стыдно и больно за всё то, что теперь будет неправильно.

Я громко высморкалась, утёрла слёзы ладонью. Они всё текли и текли, без остановки, откуда только взялось столько. Я плакала, пока пыталась кое-как, у умывальника, подмыться и привести себя в порядок. Плакала, жестоко раздирая спутанные волосы. Плакала, когда пришла хозяйка и стала, вытягивая шею в дверях, выспрашивать: что это у вас здесь? Жилец из комнаты у лестницы сказал, у вас что-то взорвалось. Вы ведь знаете, что во многих домах запрещают в комнатах газовые плитки? Я вот тоже, понимаете ли, могла бы их запретить! И если жильцы так и будут продолжать…

— У меня голова была, — перебила я. — Мраморная, скульптура, я очень её… а она… разбилась.

— Мраморная? Разбилась?

Я пожала плечами.

Мраморное крошево так и лежало на полу горкой, в облачке белёсой пыли — будто муку просыпали. Хозяйка дома заполошно всплеснула руками. Она была неплохая, немного суетливая женщина, и дело вела хорошо. Только вот уходить всё никак не хотела.

А ведь чуяла и мужчину, и всё остальное — я приоткрыла окно, но много ли нужно двоедушнице?

— Вы не плачьте, Олта, — наконец, сказала мне она и снова всплеснула руками таким птичьим движением, что лёгкий платок на плечах показался крыльями. — Мало ли у вас ещё будет… голов!

И посмотрела на меня с таким выражением, что я заподозрила её в плохом. Нигде не говорилось, будто куропатки любят сплетни; но она ведь частенько сидела на первом этаже, то за счетами, то за вязанием, и наверняка видела лунного, вышедшего из дому в одних штанах…

— А гость ваш где? — уточнила она будто бы между делом, а сама почему-то посмотрела на шкаф, как будто я спрятала лунного прямо там, между кастрюлей и носками.

— Отлучился, — сухо сказала я и кивнула на дверь.

Хозяйка на мгновение поджала губы, а затем сразу разулыбалась снова.

— Вы если увидите, кто цветок рвёт, — с достоинством сказала она, — вы сообщите. Он у меня живо из жилья вылетит!

— Обязательно.

Я поскорее заперла за ней дверь, взялась за совок — и присела на колени у головы.

Слёзы наконец-то кончились, и я только гладила мелкие осколки там, где они были хоть немного крупнее песка. Эта голова… сколько всего мы прожили с этой головой? Столько времени прошло, и всё это время…

Я ведь так ждала его. Я так ждала, я так надеялась, я молилась, я старалась. И когда он пришёл — меньше всего я думала о своей паре и дурацком возможном будущем, в котором я работаю в ателье с витринными окнами, и это ателье свалилось мне на голову буквально само собой и непонятно откуда.

Я просто радовалась ему. По-настоящему, до крика, до слёз. И всё во мне…

Что он влиял на меня — глупости, конечно. Не было ни голоса этого гипнотического, ни разлитого в воздухе запаха силы. Был он, растерянная улыбка, блестящая смешинка на дне голубых глаз. И я отчаянно хотела быть с ним, всеми возможными способами.

— Такие вещи, — у меня в голове это было сказано голосом учительницы, той самой, с презервативом на скалке, — не надо решать, когда у тебя в ухе уже чей-то язык! Сначала пусть на два шага отойдёт, а потом уже улыбайся, что он милый, и ему всё можно!

Он был милый, — я признала это и снова тронула мраморный осколок. И живой, настоящий, такой невозможно-реальный. Наконец-то не дух, запертый в бесчувственном камне, а человек, которого можно любить. Даже если на самом деле любить нельзя.

Когда это случилось со мной? Как? Почему?

Я смела осколки в совок, стараясь не поднимать пыли, и так застряла в этом странном, волнующе тёплом и невыносимом переживании, что не сразу поняла: вот этот звук — это мне не кажется, это кто-то негромко барабанит пальцами по двери.

— Олта?

Выронила совок. Негромко выругалась, смела всё в него обратно, вывернула в ведро, отряхнула руки. Утёрла глаза тыльной стороной ладони.

Когда я взялась за щеколду, мои пальцы не дрожали. Почти.

lxii.

— Прости меня. Я не хотел…

— Прости меня. Я не хотела…

Это было первое, что мы сказали друг другу. Прямо в дверях, неловко, глядя глаза в глаза, — и от этого как-то сразу вдруг стало снова легко.

Дезире вышел от меня в одних своих ужасных штанах: грязно-серых, растянутых на коленях и откровенно ему коротких. А вернулся — ещё хуже чем был, хотя, видит Полуночь, это не должно было быть легко!

На ногах появились резиновые тапки, вроде тех, что надевают в общественную баню, огромные и почему-то ярко-зелёные. А идеальную мужскую грудь прикрыл фривольный сиреневый шарфик.

— Меня остановили на улице, — немного смущённо пояснил Дезире и потёр шею. — Сказали, что с голым торсом… что-то там про общественный порядок. Не помню, чтобы я на это соглашался!

— Мы когда приехали, нам на вокзале брошюрку выдали, — хихикнув, попеняла я. — Мы даже её читали!

— Не помню такого…

Помолчал немного и вздохнул:

— Шарф надо будет вернуть.

— А тапки?

— Тапки из мусорки… чего в ногах-то непристойного?!

Я схватилась за голову, а потом посерьёзнела, обняла его руками за талию, ткнулась подбородком в грудь.

— Я глупость сказала. Много… глупостей.

— Есть такое.

— Я просто… я всегда думала, что никого не буду любить, кроме него. Что он… что я… а теперь… накатило вдруг. Я знаю, что ты не стал бы, что я сама, я просто плохо подумала, и оно…

Дезире вздохнул и запустил мне снова пальцы в волосы. Прочёсывать их было мукой: плотные, тяжёлые, почти совершенно прямые — они были всё-таки слишком длинными, чтобы не путаться от каждого неверного движения; и всё равно я не возражала, подставила макушку ненавязчивой ласке.

— Тебя не задело?

— Меня? Чем?

— Осколками. Мне казалось, что получилось аккуратно, но…

— Нет, — торопливо сказала я. — Нет, только… я даже не знала, что мрамор может так…

— Не может, — Дезире помрачнел.

— Но…

Вместо ответа Дезире чмокнул меня в макушку, прижал к себе теснее, а потом сказал беззаботно:

— Хочешь, поженимся?

Я так опешила, что разучилась дышать, и получился только сдавленный хрип:

— Чего?!

— Ну, — у Дезире как-то выходило говорить эту чушь деловито, как серьёзное предложение, — по-двоедушникову нам нельзя, по-лунному тоже сложно, я не уверен, что у меня может быть хме. Но есть же ещё колдуны, они женятся, и это можно попробовать… Узнаем?

— Ты больной, — с облегчением сказала я.

И засмеялась.

Наверное, про женитьбу он всё-таки говорил не совсем по-настоящему, потому что тема эта быстро забылась. Я внюхивалась в его запах — странноватый, но нестерпимо родной, — и слушала, как в груди бьётся большое, живое сердце. Дезире играл с кончиком моей косы, и это было почему-то очень приятно.

Я жаловалась тихонько, что никогда и никого не хотела любить. Он легонько касался губами волос, гладил горячей ладонью по спине, косился недовольно на ведро с осколками разбитой головы.

Это было правильно. С кем бы ни соединила меня Полуночь, это было — настоящее.

Даже если только на несколько дней.

— …и теперь…

— Олта, слушай… мне реально надо вернуть этот дурацкий шарф. Мне его одолжила какая-то женщина из цветочного, я обещал быстро. Я туда и обратно, ладно?

Я заглянула в его лицо, тёплое и немного растерянное. Потом посмотрела на тапки, на пузыри на коленях, на честные-честные глаза человека, который искренне не видит в сиреневом шарфе ничего такого уж ужасного…

— Так, — тяжело сказала я, — у меня здесь где-то были твои деньги.

Шарф цветочнице вернули со всем почтением, я даже постаралась сложить его аккуратно — хотя это всё равно не могло скрыть низкое качество пошива, из-за которого плохонький газ скрутило и перекосило. После этого я потащила лунного в пассаж, научив его попутно читать расписание трамваев и компостировать билетики.

Дезире не сопротивлялся, только глазел по сторонам с любопытством.

— Олта. А чем тебе не нравятся эти штаны?

— Ты похож в них не на человека, а на…

— Я и есть не человек.

— Это же не значит, что нужно одеваться, как огородное пугало!

Раньше Дезире очень нравилось обсуждать со мной мои швейные придумки, — и у него это неплохо получалось. Он знал названия для всяких вещей из модных каталогов, у него был свежий взгляд и явная тяга играть с фактурами и стилями; при этом к собственному внешнему виду он оказался совершенно безразличен. Мне сложно было понять, как человек, который предложил мне пустить по воротнику платья-футляра лаконичный ряд металлических клёпок, мог носить эти чудовищные штаны!..

С другой стороны, он и не сопротивлялся. Ещё дома я предложила ему помыться — на простынях остались следы босых ног, — и теперь он пах моим шампунем и вообще немножко мной.

Он рассказал чуть неохотно, что действительно проснулся в склепе, в чаше из бронзы и золота, под сводом белого потолка. Долго лежал, глядя, как дрожит свет, и не понимая, почему он проснулся.

Кто-то позвал? Но кто, и где зов, почему его не слышно так же чётко, как обычно?

Или же просто — устал спать? Но ведь…

Память возвращалась медленно и как будто не целиком, словно разрозненные кадры, все — с главным героем, отчего-то немного похожим на него. Тень, которая жила своей собственной жизнью. Излишне разгулявшееся отражение, возомнившее себя свободным.

Может быть, это и значило — «заблудиться в свете». Что бы ни составляло твою суть в самой её основе, была ещё память, и иногда связь тебя-нынешнего и тебя-которого-можно-помнить становилась такой тонкой, что терялась в игре световых бликов.

Там, в склепе, были колдуны, хозяева дома, видимо — почитатели лунной моды, потому что для Дезире они даже приготовили халат, как модно в некоторых друзах. Роскошный халат, богато расшитый, из какой-то гладкой мерцающей ткани. Халат!..

Он попросил штаны, пусть бы и растянутые, какая разница. И пошёл в них — ко мне, по прямой, как по натянутой ниточке, откуда-то точно зная, где ему нужно быть.

— По-моему, тебе подходит, — наконец, решила я, обойдя его по кругу.

Дезире поддёрнул штанину:

— Они длинные.

— Зато не короткие!

— Как скажете, мадам!

Я смутилась, а он засмеялся и согласился: да, штаны ничего.

Ещё я нашла в фабричной лавке пару приличных рубашек, а Дезире отыскал где-то мягкие тапки, по виду — сделанные из ковра. Вряд ли создатель считал их уличной обувью; с другой стороны, вряд ли он думал, что их когда-нибудь купит лунный!..

Штаны я подшивала на руках, потайным швом. И как-то вдруг получилось, что шила я, удобно устроившись на кровати, у него между ног, в кольце крепких рук, а Дезире устроил подбородок у меня на плече и иногда касался носом шеи.

Я откинулась немного назад, и его губы легко нашли мои. Тепло, сладко, нежно. Тянет внутри робким желанием, свободой и осознанием: он мой, мой.

Дезире оторвался от меня неохотно. Я воткнула иголку в ткань и попыталась думать о своей паре. Но стоило признать, наконец: всё, что думала о своей паре, было не больше, чем дымной, пустой мечтой о каком-то ином будущем. И теперь, столкнувшись с чем-то настоящим, она выцветала в слепую полуденную тень.

— Я ведь не знаю, — негромко сказал он, — любил ли я когда-то. Я не знаю, могу ли я…

Я дёрнула плечами, сделала ещё стежок.

— Это важно разве? Кого ты любил.

— Это правило. Если ты уже любил однажды, у тебя не может быть хме. Я и так не совсем настоящий лунный, и если…

Я много раз слышала это слово — «хме». Но даже в справочнике оно объяснялось как-то так странно, что ничего не было ясно.

— Кто это такие — «хме»?

— Это не переводится.

— У вас там всё такое, я читала. И я не понимаю… вообще мало что понимаю. Ладно хме, но… ты… что ты вообще такое? Саркофаги эти, жрецы, запретная магия, Усекновитель, и в книгах пишут про крылья, и ко мне приходила Става, она из Службы, и она сказала, что… кстати, она ведь просила, чтобы я её позвала, она хотела…

Дезире вздохнул, взъерошил волосы, вздохнул ещё раз. Выдернул шнурок из моей косы, закопался пальцами в пряди, — и кто-то другой мог бы решить, что он не хочет отвечать и не ответит.

А я вдруг поняла особенно остро: это он. Тот самый лунный, который предлагал мне разобрать радио, чтобы посмотреть, как оно устроено. И он не будет мне врать, и изворачиваться тоже не будет, и я тоже не стану — даже если ужасная правда в том, что я уже успела как-то его полюбить.

lxiii.

— Хме — это… ох, вот что бы тебе не спросить что-нибудь полегче!

Я пожала плечами и расправила подшитую штанину на кровати, прогладила рукой. А хорошо получилось, аккуратно и незаметно, даже в колледже не стали бы придираться. Хотя, конечно, приличная швея никак не может работать, «сложившись, как червяк».

— Хме — это выбор, — наконец, сказал Дезире. — Души и духа, глубинный и истинный. Дар и насмешка богов, что-то такое… в общем, когда-то…

Если кто-то и знал, откуда взялись лунные, то это были они сами — и они были связаны древним большим обязательством молчать о своей природе. Всем остальным было достаточно и того, что лунные были очень, очень давно, и Луна была к ним благосклонна.

Лунные вечны и мудры; говорят, кто-то из живущих ныне застал времена Крысиного Короля. Лунные не стареют, и людям неизвестны способы, как им можно было бы навредить; оттого им чужда смерть — однажды они всего лишь возвращаются в свет.

Десятилетиями они живут в своих таинственных друзах, соединяясь с потоком изначального света, пока не уходят в него навсегда. Они забывают тела, отрываются от материального и находят свою суть, и всё человеческое должно быть им совершенно безразлично, — и всё равно бывает, что лунному случается полюбить.

Что это такое — обречённо любить смертного, принадлежащего совершенно иной силе? Это боль сильнее многих других. А Луна милостива к своим детям, Луна добра.

И Луна подарила им хме.

Единственный раз за всю бесконечную жизнь лунный может выбрать того, кто нужен его сути. Хме — это родственная душа, если угодно; любовь сильнее всех прочих границ.

Для кого-то это и вправду любовник, для кого-то — лучший друг, партнёр в деле жизни, или…

— Я знал одного, у него хме была кошка, — хмуро сказал Дезире. — Красивая кошка, пушистая и злющая.

— Кошка? В смысле… двоедушница?

— Нет, в смысле кошка. Такая, мяу-мяу.

Кошка, подумать только. Должно быть, у того лунного была очень печальная и очень одинокая жизнь.

— Получается, — я наморщила лоб и чуть откинулась на его груди так, чтобы глазеть снизу вверх на выразительный подбородок, —хме, он как бы… не умирает? И радует своего лунного вечно, как канарейка?

— Что? Нет! То есть, да, хме живёт вечно, но Олта, хме — это… ох… в общем, другие лунные будут принимать хме, как равного.

Я хотела сказать: я никогда не видела хме. Но быстро вспомнила, что я и лунных видела — всего ничего. Да и не может быть, чтобы таких хме было много; часто ли случается, чтобы дитя Луны полюбило человека.

— Я мог бы подумать, что это будешь ты, — сказал Дезире ровно. — Но я не совсем правильный лунный, и я не помню…

— А я жду свою пару, — перебила я. — Оракул говорила, что я его встречу.

Мы оба замолчали напряжённо, и оба смотрели куда-то мимо. Недоговоренное жгло язык, рвалось наружу, и глупая Олта внутри твердила: скажи ему. Скажи ему, что ждала, что надеялась, что видела его во сне, что ныряла в невозможный свет, и там был он, и была золотая нить, и что не обиделась и не испугалась, что…

— Вообще, это и хорошо, — вдруг решил Дезире. — Да и кто знает, что в итоге получится?

— Это потому, что ты «неправильный лунный»?

Как по мне, так все они, лунные, были неправильные донельзя.

Но Дезире усмехнулся — и кивнул. А потом посерьёзнел:

— Олта… тебе надо, наверное, знать.

Всё это давно не было правдой. Устарело, выцвело, потеряло вес. Выплыло из черноты, в которой жили синие глаза на мраморной голове, и вместе с тем словно в той же черноте и осталось. И даже воспоминания были всего лишь картинками, образами прошлого, набором ничего не значащих изображений — будто кто-то взялся вырезать из журнала фигурки для будущих аппликаций, но позабыл их склеить.

— Это про меня, — неохотно признал Дезире, — но я не понимаю, как я… что я…

Он не чувствовал больше, будто тот человек был хоть как-то с ним связан; только картинки в памяти — кадры, сделанные из его глаз.

Тот, кого Дезире помнил так, будто сам продолжает жить его жизнь, был, пожалуй, учёным — и энтузиастом выше всякой меры. И Бездна была ему — без малого домом родным.

Чёрная вода шептала. Чёрная вода дышала силой, и начертанные ей знаки светились во тьме. Книги, полные неназываемых имён, становились сами чёрными и текли в руках, будто смола, — марая руки, склеивая пальцы.

Свет бился в призмах, сила дрожала и сминала пространство, и магия, настоящая, истинная магия, а не тот отвратительный суррогат из заученных наизусть слов, была в самой его крови.

Он хотел… добра, наверное. Дезире помнил знаки, но не помнил их смысла; и помнил ритуалы, но с трудом мог понять их цель. Что-то о мире, да, о свободе, о равенстве, о чём-то ещё. Тогда он знал точно, как должно быть; и Бездна, глядящая на мир из его сердца, давала силу воплотить это в жизнь.

Потом… потом всё это закончилось. А он, потерявшийся в страшных водах чернокнижник, был проклят на веки веков и стал белым воином, обрушивающим кару на головы таких же, каким он сам был когда-то.

Их была целая череда — Усекновителей, облечённых правом карать и миловать, и Луна выбрала его своим рыцарем, Луна дала ему силу, Луна подарила ему крылья из ветра и серебра, Луна подчинила ему молнии и грозу.

Проклятие забрало у него волю.

Он слышал голос Бездны, — должно быть, лучше, чем кто-либо ещё во всём мире; он слышал, что она просыпается. Это был — будто звон невидимых колоколов, шелест несуществующих волн, треск переламываемого стекла.

Тогда он просыпался, потому что не мог не проснуться. И шёл, потому что не мог не идти. И поднимал меч, чтобы разбить им небо.

— Чёрная молния, — тихо сказала я. — Над Марпери, когда…

— Это была случайность, с колесом, — мрачно произнёс Дезире. — Или, может, он специально туда встал, чтобы… если меня позвали, я не могу остановить это. Даже если хочу.

Потолок у меня был — белёный с синькой. В дальнем углу сплёл паутину паук; я смотрела на него каждый вечер перед сном и теперь, хотя по комнате уже раскинул тёмную шаль вечер, знала, что он где-то там, в серой тишине, есть.

Чёрная молния. Авария, от которой сотрясся весь мой город. Папа, мама, многие сотни других людей. Тётка Сати, не способная подняться с постели. Разваленный дом, нищета, проржавевший поезд на два вагона…

Всё это сделал он — мужчина, в руках которого я так хорошо устроилась и которому только что подшила штаны.

— Кто этот… «он»?

— Один там… целитель. Голос восточной жрицы.

Я помнила очень смутно, что в моём детстве там, за перевалом, были лечебные воды. Волшебное озеро, в котором будто бы отразилась сама Луна, — так, как нигде больше не отражалась. Отчасти потому к нам и ехали: грузы после подъёмников разъезжались по горам дальше, а люди останавливались в Марпери, отчаянно пытаясь поймать последний луч ускользающей надежды.

— И что с ним… стало?

— Сгорел.

— От молнии? Совсем? Лунный?..

— Совсем.

Получается, он лечил запретной магией, чёрной этой водой Бездны. И однажды её стало так много, что это разбудило Усекновителя, и он пришёл, чтобы покарать…

Целителя! Его пациентов! И всех нас — совершенно ни за что; я ведь и не видела тех вод никогда, и я… а я по крайней мере осталась жива. Похоронила близких, смотрела за тёткой, пока она заново училась ходить, бросила школу, чтобы сесть ломать глаза за прямострочкой и гнить, гнить, гнить в умирающем Марпери, среди калек и сумасшедших. И мне — почти повезло. У меня брат остался, живой, а тётка всё-таки прошаркала как-то десяток лет и лишь потом слегла насовсем и сошла в землю. А Царбик, который похоронил своих детей и двинулся крышей? А Мадя, которая переехала с парой в квартиру и бросила все свои цветы, только бы не оставаться в гулком опустевшем доме? А похоронный лес, в котором собралось столько лент, что иногда за ними не разглядеть листвы?

— В чём… в чём был он виноват? Чтобы ради этого… чтобы настолько… за что?

— Я не знаю. Когда я просыпаюсь, сила решает сама, что я должен сделать. Что-то правильное, так говорят. Я не могу это изменить.

— Ты? Ты — не можешь? Это ведь ты делаешь! Ты! И ты всегда говоришь, что всё может быть, что… как так?

Дезире молчал, только гладил меня неловко по плечу. В сумраке я плохо видела его лицо, и это, может быть, было к лучшему.

— Я просыпаюсь, когда меня зовут, — хрипло сказал он, наконец, — поднимаю меч. Бью. И засыпаю. Я не решаю, что именно…

— А кто? Кто решает?

Слова казались стекольным крошевом.

— Я не знаю.

Подумать только: меньше года назад я плакала, что зазря накрутила кудри перед танцами. Жалобно, горько плакала, прижимаясь лбом к дрожащему стеклу в вагоне. И говорила: расстроилась, да. Очень расстроилась.

С тех пор всё столько раз перемешалось, что теперь мои чувства — будто рубленый фарш: не отличить больше, что из чего, но у бортов тазика собирается жидкая липкая кровь. Я ненавижу его? Люблю? Боюсь? Сочувствую? Я и так понимала? Или шокирована? Разгневана? Виновата? Пусть тот, кто хорошо называет всякий порыв ветра в растревоженной душе, первым бросит в меня камень.

Когда эта буря коснулась меня впервые, в моей жизни остались только синие глаза и мраморный рыцарь; а теперь он сидел на моей кровати, откинувшись затылком на стену.

И позвал меня хрипло:

— Не уходи. Ты не уходи только…

lxiv.

Нет ни смысла, ни справедливости.

Ни смысла, ни справедливости. Не было никогда, никогда и не будет. Это мы, люди, придумали для своего спокойствия, — пустые слова, для которых в изначальном языке, в языке истинной сути вещей, даже нет перевода.

Мы говорим — Бездна. И это тоже слово; просто слово, за которым для нас нет значения. Что-то чёрное, да, что-то запретное, что-то могущественное. Там живёт сила, там живёт магия, и если ты смел, если ты действительно чего-то хочешь…

Но что она такое, и чего она хочет? Могла ли ответить на этот вопрос сама оракул?

Или вот, скажем, суть. Новое слово, которое звучит пустым звуком, будто кто-то гулко ударил по боку бидона. Громко и значимо, звук завяз внутри, запутался. Но толку с него — чуть; и бидон тот пуст, в нём только кисловатый запах молока и холода, да и ничего больше.

Вот он, лунный, бывший безднопоклонник, а теперь — крылатый рыцарь, несущий одну только смерть. Безмолвное орудие в руках… кого?

Я запуталась, отчаянно запуталась, и не была уверена, что решение вообще существует — хоть какое-то, хоть где-то. Я будто вывалилась из понятной простой жизни и оказалась вдруг в мире чего-то зыбкого и невероятного.

И большого, конечно. Уж куда больше людей.

В храмах рассказывали: жизнь, мир, вселенная — всё это словно гобелен, сплетённый Полуночью из тысяч дорог. Каждый из нас ловит в Охоте свою судьбу, и с того дня принадлежит ей; мы проходим каждый свою дорогу от первого и последнего шага, и все вместе создаём большую картину и придуманный высшей силой мир. Мы рождаемся для чего-то и умираем зачем-то, и пусть даже эта роль не велика, она всё-таки есть.

Это и есть — смысл? Есть причудливо выдуманные взаимосвязи, и мы, конечно, не свободны в своих выборах — но не в этом и главное, верно?

Двоедушники твердят: мы сделаны из своей дороги, из прошлого и всего того, что видели и испытали. Колдуны добавляют: из крови, из долга, из культурных норм и впитанных с детства законов.

Из крошечной искры своей сути, которую так легко потерять. Казалось бы, уж лунные — эти должны бы сказать, что ты и есть — суть! Ты — решаешь, у тебя — воля, ты — что-то можешь!

Это была бы красивая, сладкая ложь.

Потому что вот он, лунный, рядом со мной. Не знает, кто он таков; должен бы знать свои имена — придуманных для него из прошлого, человеческих ожиданий и позабытых поступков, — которые хотя бы напоминают ему о том, кто он есть; вот только и имена давно потеряны в свете тоже. Одарён силой, о да, большой силой, и за это сделан покорным солдатиком чужого проклятия.

Просыпается, чтобы поднять меч. Убить. И уснуть.

— Ты ведь можешь, — шёпотом сказала я, — ты можешь решить и сделать. Должно же быть хоть что-то, что ты…

Хоть что-то, что сломает чудовищную предопределённость, странным образом живущую над чёрной водой Бездны, пока та шепчет день за днём: всё бывает, бывает абсолютно всё.

— И ты ведь старик, — вспомнила я и устало прикрыла глаза. — Тебе сколько, получается? Ты хоть помладше, скажем, Огица?

— Постарше. Немного.

— То есть, лет триста. Как только песок не сыплется…

— Ну, если вычесть всё то время, что я спал…

— Не триста же лет.

— Почему? Ну, двести пятьдесят. Думаю, если считать только бодрствование, мне… ну, скажем, тридцать пять, сорок, может быть. Ребёнок по лунным меркам!

Я вяло усмехнулась. А потом меня укололо, и даже в твёрдых мужских объятиях стало зябко, как на осеннем ветру.

— То есть… после проклятия… ты и правда просыпаешься — всего на несколько дней? И потом сразу… Ты поэтому Спящий? Я была в музее, и там… Получается, ты взмахнёшь этим своим мечом… и уснёшь?

— Да.

— Но это ужасно.

Дезире пожал плечами.

— Я не хочу, чтобы ты засыпал, — получилось жалко и глупо. — Это… нечестно.

Он снова пожал плечами. Он будто окаменел, побледнел, застыл. Каменный рыцарь, а не живой человек, — хотя сердце его, я слышала, билось.

Я чувствовала себя ребёнком, которому подарили волшебную музыкальную шкатулку, а потом, хохоча, грохнули её в пол и растоптали.

Он был не мой, конечно. Я придумала сама, будто что-то из этого может быть моим, — но в моей дороге не было того написано. С самого начала это был безнадёжный, бессмысленный роман: я знала, что он, воин Луны, уйдёт вершить свои великие дела, а я останусь выкорчёвывать его из кровоточащего сердца.

Он не мой, да и я — не его. Я ведь встречу свою пару; оракул видела это. И пусть я хотела любить его всегда, теперь нельзя было не подумать: а что, если он окажется плох? Может быть, он дурак, или грубиян, или, хуже того, преступник? Да даже если просто — не чистит зубы! Как я смогу любить его, если в моей жизни был…

Я захлопнула игольницу и отложила её в сторону, кинула штаны куда-то в сторону стула. И улеглась по-другому, свернулась на боку, носом в мужской подмышке, ноги перекинуты через колено Дезире.

Нужно признать: я была потеряна с того самого момента, как поцеловала его. Будто не человека целовала и не лунного, а собственную смерть, милостивую, как в старых сказках.

— Я не хочу, чтобы ты засыпал, — повторила я. — Давай придумаем что-нибудь. Не может быть, чтобы ничего нельзя было придумать. Ты же сам говорил мне сто раз, что всегда…

— Хорошо, — легко согласился Дезире, но я чувствовала: мыслями он где-то далеко. — Давай придумаем.

— Давай.

Как назло, ничего не придумывалось. Голова была пустая-пустая, из неё все мысли высосало водоворотом пустых переживаний и отчаянной, сумасшедшей надеждой, что всё как-нибудь может быть хорошо.

Что вообще можно сделать — с проклятием? Их же не бывает, этих проклятий…

День был такой длинный, что его не получилось охватить сознанием: оно всё рассыпалось на мелкие детали, и они путались, бликовали, отражались, складывались как в калейдоскопе в нелепую картинку, так не похожую на правду. А сердце под моим ухом билось гулко и ровно.

Дезире приобнимал меня одной рукой, мягко, уверенно. На несколько дней или даже часов — он был мой, по-настоящему мой, мы были вдвоём в сгущающейся темноте крошечной наёмной комнатки, и страшного мира вокруг почти не существовало.

Я прищурилась, потянулась, выгнулась, а потом аккуратно прикусила его ухо.

Синие глаза сперва расширились, потом потемнели, а потом загорелись ярче, — я отслеживала эти изменения с робким воодушевлением. Дезире обхватил меня покрепче, подтянул к себе, поцеловал глубоко, значимо.

Поцелуй пьянил. Он пах дождём и весной, и надеждой, и будущим, и чем-то отчаянно невероятным и невозможным и потому особенно прекрасным. Я упивалась его губами и острыми, до самых костей пронизывающими прикосновениями. Он был везде: колено за моей спиной, пальцы, зарывшиеся в волосы, ладонь на моей ноге, от которой разбегаются мурашки…

В голове бродили эхом отзвуки сложных тем, он не был моей парой, я не была его хме, всё было плохо и ненадолго, а внутри у меня ещё немного саднило, — но кровь как-то очень быстро вскипела так, что стало ясно: если он прямо сейчас что-нибудь не сделает, я, наверное, умру.

Я простонала что-то Дезире в губы и обнаружила себя на нём, прижатая спиной к груди, с призывно разведёнными ногами. Запрокинула голову, заглянула ему в лицо, поёрзала… он трогал меня через платье, я дрожала и плыла, и вечер уступал место густой, тихой ночи, в которой особенно отчётливо звучало тяжёлое, разделённое на двоих дыхание.

— Теперь ты хорошо подумала? — хрипло спросил Дезире.

Я даже не поняла сразу, о чём это. А он смотрел на меня жарко, жадно, не мигая, будто очнувшись от какого-то ужасного сна. И мне отчаянно хотелось быть ближе, поделиться теплом, вернуть его в реальность и не опускать никуда больше.

И я снова потянулась к нему губами.

Не знаю, как я не свернула себе шею: я выгибалась под его руками так, как невозможно делать в здравом уме. Юбка бесстыдно задрана до самой груди, трусы сдвинуты куда-то в сторону, по телу растекалось странное горячее чувство, будто все мышцы одновременно напряжены и расслаблены до предела, и хотелось чего-то ещё, больше и ярче, хотя уже от аккуратных прикосновений пальцев можно потерять сознание, и… ох!

Я конвульсивно вздрогнула, резко свела колени и откинулась назад, тяжело дыша.

Дезире чувственно целовал мою шею, каждое движение — будто крошечный разряд. Я выплывала медленно, вязко из затуманенного оргазмом тепла в крепкие объятия, и так же медленно вспоминала, как работает это странное тело.

Пошевелила вяло пальцами на ноге. Потёрлась щекой о мужское ухо — ну, куда уж достала; и поняла, что разгорячённое, влажное, томное чувство так и тянется к нему, стремится брать и принадлежать, и знает, что Дезире ни за что не откажется.

— Продолжай, — шепнула я.

И стекла по нему куда-то ниже, на прохладные простыни, выскользнула из платья, обняла его за шею крепко-крепко и позволила заслонить меня — хоть от уснувшего солнца, хоть от самой Луны.

Пусть даже всё закончится завтра, — звенело в голове на самой границе сознания, — пусть даже так, у меня есть сегодня. И сегодня, сегодня… сегодня я хочу всё, чтобы потом не о чем было жалеть.

lxv.

— Здравствуй, Меленея, — ровно сказал Дезире, будто вовсе не удивившись.

— Нет! — рявкнула гостья, не успев даже разуться.

— Это не наша Меленея, — подсказала я, поправляя вздыбившийся придверный коврик. — Она утверждает, что просто похожа.

— Я вижу суть, — с сомнением сказал Дезире, — в свете.

Я вздохнула. Он видел суть, а я твёрдо знала, что Става врёт, будто бы имя Меленеи ничего для неё не значит; но какая, в конце концов, разница, если она пришла сюда разговаривать о совершенно других вещах?

— Двигайся давай, — проворчала она и пихнула меня локтём, а потом ревностно следила, как я запираю дверь, и налепила на замок какую-то круглую штучку.

Разумеется, Става не была бы Ставой, если бы, только зайдя в комнату, не начала картинно принюхиваться и многозначительно улыбаться. Мол, знаю я, почему ты позвонила не сразу!.. Всё понятно с тобой, баловалась тут всякими непотребствами!.. Как не стыдно, во имя Полуночи!..

Может быть, ещё вчера мне было бы стыдно. Но к утру в теле поселилось тяжёлое, сытое довольство, как-то по-хорошему ныли все мышцы, а в ухмылочках гостьи мелькало что-то, отчасти похожее на зависть.

Поэтому я плюхнулась на стул и удобно устроила голову на крепком мужском плече.

Какое-то время мы разглядывали друг друга вот так: Дезире меланхолично жевал лаванду, вылавливая её из чайничка, Става по-детски шумно дула в свою кружку, а я щурилась и оценивала морщинки в уголках её глаз. Я всё никак не могла понять, сколько ей всё-таки лет: иногда казалось, что тридцать пять, а иногда — что восемнадцать.

— Так, ну ладно, — наконец, сказала Става, — у меня всё равно нет времени сидеть тут с вами и ждать, пока небо позеленеет! Господин лунный, скажите, вы ведь не из этих?

— Этих?

— Любителей церемониала! «Свет взволнован» и прочая хрень.

Кавычки она показала пальцами — немыслимое хамство. Но Дезире только кивнул и поморщился.

— Слава милостивым всем, — возрадовалась Става. — Тогда давай по-простому! Вот смотри, меня Става зовут, и у меня об этом документ имеется, во! А ты, говорят, Усекновитель?

— Может быть.

— А чем докажешь?

Я как раз собралась глотнуть чай, но он застрял у меня в горле. Я закашлялась и кашляла, а эти двое просто смотрели на меня выжидающе, как будто я прервала какую-то важную беседу; Дезире даже похлопал легонько ладонью у меня между лопатками.

Потом он протянул руку над столом, и она прыснула светом. Твёрдое, мощное белокожее плечо, сгиб локтя, предплечье с едва заметными светлыми кудряшками, а дальше — клочок молочно-золотистого тумана и… пустота.

Хорошо, что в этот момент чая у меня во рту не было. Я на всякий случай даже отодвинула от себя кружку.

— Принимается, — серьёзно сказала Става. — Так вот, господин Усекновитель…

— Но, — робко сказала я, — но ведь… все лунные сделаны из света? Да?

Става фыркнула, посмотрела на меня с превосходством и всё-таки милостиво пояснила:

— Свет пропитывает их плоть и составляет суть. А твой любовник — он не так чтобы обычный лунный, видишь? Целиком из одного света! Можно считать, что он нам только кажется. Будет смешно, если у него что-нибудь станет светом прямо во вре…

Я возмущённо вспыхнула, а Дезире только неловко улыбнулся. И встряхнул рукой, совершенно обычной, живой и твёрдой.

Дальше разговор пошёл спокойнее: Става, мигом посерьёзнев и бросив дурацкие шуточки, рассказывала про расследование. Деньги, говорила она. Слухи о возвращении Крысиного Короля. Запретная артефакторика, тайные общества, опасные книги. В Огице убивают молоденьких колдуний, режут на спине знак, вот фотографии трупов, нет, Олта, ты лучше не смотри, знаю я тебя, наверняка желудок слабенький. После ритуала они начинают слышать Бездну и сходят с ума. Колдовской Конклав замешан, но, кажется, не весь, я обрабатываю одну девочку…

В её монологе было много имён и подробностей, и все они были, наверное, важны, — но у меня всё никак не получалось сосредоточиться.

Я ведь знала, как ощущаются его руки. Настоящие руки; они никак не могли мне казаться. Но…

— Среди лунных у кого-то свой интерес, — невозмутимо продолжала Става. — В Марпери осенью нашли крысиные деньги, это ничего такого, их там ещё наберётся на целый монетный двор. Но тамошний патрульный посчитал, что нужно убить обывателя, лишь бы деньги не всплыли. Были ещё монеты, он отправлял их в горы дважды в год. У него в сейфе была гипсовая голова, и мы не знаем, чьи глаза…

Ещё в Огиц приехала делегация. Пышная и очень важная, почти две дюжины детей Луны — немыслимо много для визита в Кланы. Чего хотят? Неизвестно, ничего не сказали. Купили артефакторные каменья, обменяли на лунное золото в таких количествах, что чуть не уронили биржу. Ещё мы работаем с человеком в порту, который обслуживает колдовские корабли, он сказал, что Уарды привезли для лунных гребень морского чудовища… свидетель, правда, был в зюзю пьян, да и что люди понимают в чудовищах?

— Кто в делегации главный?

— На словах какой-то Ти Испытатель, но вместе с ними приехала эта, золотая. Раэ-Шивин Ослепительница, глаза жрицы… у меня где-то записано…

— Ллинорис, — тихо подсказала я.

Става щёлкнула пальцами:

— Да! Глаза жрицы Ллинорис.

— Шивин, — задумчиво повторил Дезире. — Мне кажется, я её знаю.

— Откуда?

— Не помню, — пожал плечами он. — Так чего ты хочешь?

Става вздохнула, закатила глаза. Маска заносчивой девочки сползала с неё, и то, что было под ней, мне не понравилось.

— Можешь не верить, лунный, но я делаю свою работу, и твою заодно. Я хочу, чтобы больше никого не убили. Ты-то, понятно, разберёшься, махнёшь этой своей секирой, и плевать, сколько всего сломается…

Что-то было в её голосе… болезненное. Как будто ей, со всеми дурацкими косичками, фенечками и блёстками на лбу, было не всё равно.

— В общем, я предлагаю сделку, — торжественно объявила Става и осклабилась. — Ты помогаешь мне, я арестовываю всех этих мерзавцев, никто не умирает, ты никого не бьёшь лопатой по башке. Мне дают красивый орден, тебе не приходится засыпать обратно. Как тебе?

Дезире молчал, и молчание получалось какое-то неловкое и мрачное.

— Эй, — я легонько толкнула его в бок, — мне кажется, это прекрасный план! И ты ведь… если ты засыпаешь после того, как… то ты действительно мог бы не засыпать больше? Разве это плохо? И вообще…

— Хорошо, — Дезире улыбнулся как-то вымученно. — Я выспался на триста лет вперёд.

— Отлично, — объявила Става. — Смотри, что мне от тебя нужно…

Става ушла от нас доволная и, неожиданно расчувствовавшись, подарила мне фенечку: сняла с руки и вложила в ладонь. Фенечка была самая простая, из голубых, жёлтых и розовых ниток, с выплетенными кривоватыми цветочками.

— Спасибо, — неловко сказала я.

— А, сочтёмся.

И она умчалась куда-то дальше. По коридору Става шла вприпрыжку, легкомысленно размахивая полицейской биркой на длинном фиолетовом шнурке. А водила — это видно было в окно — невзрачную серую машинку, всю заляпанную грязью и совершенно непримечательную.

Дезире смотрел бесстрастно, как машинка выворачивает с парковочного места, мягко скатывается по улице вниз, а потом замирает и сдаёт задом, вверх, — чтобы пропустить с трудом проходящий в поворот трамвай.

— Эй, — я обняла Дезире со спины, уткнулась ему лбом между лопатками. — Ты не рад как будто. Что случилось?

— Всё хорошо, Олтушка.

— Я страшная змеюка, — строго сказала я. — Ты знаешь, что в Большой Сотне одно из слов для змеюк — «ложь»? Это потому, что я всегда знаю, когда мне врут. Эй, посмотри на меня. Что случилось?

Дезире глянул на меня с сомнением. Повернулся всем телом, сгрёб в объятия, уткнулся носом в макушку.

— Это всё бесполезно, — наконец, сказал он.

— Бесполезно? Почему? Разве твоё проклятие… или Става неправильно считает, что…

— Нет, она правильно говорит. Я должен уснуть после того, как убью преступника. Если я не убью, я могу и не спать.

— Тогда что не так?

Он улыбнулся одними губами:

— Я уже проснулся.

— И что теперь?

— Значит, всё уже решено.

— Но ведь… Ты же сам всегда… у тебя же столько идей! Ты же говоришь, что всё ещё может быть! Что можно вот так попробовать, и вот так, и что-нибудь обязательно получится! Здесь тебе что не так? Почему бы не…

— Я попробую, — спокойно возразил Дезире голосом человека, который соглашается пить таблетки, хотя уже выбрал дерево, под которым хочет быть похоронен. — Я не отказываюсь.

— Но ты… не веришь, да? Не веришь? Ты?

Он улыбнулся и поцеловал меня в лоб.

— Ну и дурак, — пробормотала я.

И прижалась к нему теснее, запустила руки под рубашку.

Всё получится, всё обязательно получится. В конце концов, это всего лишь проклятие. Что такое эти ваши проклятия, кто в них верит вообще, кому они нужны? И с чего бы вдруг целый лунный поверил, будто существует судьба!..

Всё получится; не может не получиться. Потому что если…

Как я буду, если он уснёт? Как я буду?

lxvi. / -xiv.

Шестнадцать дней, безжалостно постановила Става. Шестнадцать дней, чтобы спасти мир! Вполне достаточно, не правда ли?

Шестнадцать дней, потому что была суббота, четвёртое июня. А ритуал — если будет ритуал, а он, похоже, всё-таки будет, — проведут в летнее солнцестояние, в понедельник двадцатого числа.

— Там ещё интересные астрологические аспекты, — важно пояснила Става, — очень точный трин солнца с… а, ну и затмение, конечно.

— Затмение?

— Полное солнечное, такое бывает раз в не знаю сколько лет, в планетерии даже обещали сделать про него отдельный фильм, но пока не сделали. В полдень без малого. Говорят, будет темно, почти как ночью! И чёрное солнце на белом небе. В газете напечатали старых гравюр, полный отвал башки.

— Чёрный полдень? — задумчиво переспросил Дезире. — Солнцестояние? Хорошее время, чтобы открыть Бездну.

— Отвратительное, — жиднерадостно кивнула Става. — Как и любое другое!

Как-то так вышло само собой, что Дезире остался жить в моей комнате. Он ничего не спрашивал, я ничего не предлагала, и всё равно это получилось удивительно легко и очень естественно.

Я пропахла им, кажется, вся, насквозь; я состояла из этого запаха и ужасных, разрывающих сердце чувств. Мы ложились, искренне планируя спать, — но, конечно, не спали: робкие, почти случайные движения быстро переросли в неудержимое желание большего.

Потом и уснули так, по диагонали, на разворошённой постели. А я подскочила вдруг среди ночи с колотящимся сердцем и лежала, медленно считая про себя. Подкатилась поближе к Дезире, уткнулась в него носом и так успокаивалась.

Он ведь не кажется мне, правда? Не кажется? И не растворился в этот свой молочно-золотистый свет, такой восхитительно прекрасный — и всё равно много худший, чем целый живой человек?..

С утра Дезире долго разминал запястье и удивлённо пожаловался: кажется, отлежал. А у меня страшно болели руки, и пальцы скрючило от того, как я в него вцепилась.

В тот день снова пришла хозяйка, — я как раз собирала завтрак, внюхиваясь в зелень и щедро вмешивая её в сметану, на заправку для будущего салата. Она постучалась, кивнула мне как-то неловко, выразительно посмотрела на горку из ношеной одежды на стуле. И сказала с нажимом:

— Олта, милая. Мне очень неловко, но, вообще-то, я сдаю комнаты на одного человека. Жильцы жалуются, что слышат, как вы…

Я покраснела, как маков цвет. Я в целом могла догадаться, что слышали жильцы; а ведь я так старалась сдерживаться, что искусала все губы и изгрызла угол наволочки. Но было пронзительно-хорошо, почти до потери сознания, и тело жило своей жизнью, вовсе меня не слушая.

— И-извините, — залепетала я, — я… мы…

Хозяйка смотрела на меня с осуждением, как школьная учительница, спрашивающая за несделанное домашнее задание. Возможно, я умерла бы там от разрыва сердца, но тут из-за шкафа выглянул Дезире:

— А что такое?

— Комнаты в этом доме, — куропатка нахохлилась и смотрела на него в упор, стараясь казаться важной, — сдаются на одного человека.

— А почему? — удивлённо спросил он.

— Дезире, — я легонько дёрнула его за локоток, стремясь как можно скорее закончить эту неприятную сцену, — соседи говорят, мы шумим…

— Ааа, — лицо его посветлело. — У вас есть карандашик?

— Карандашик?

— У меня есть, — пискнула я.

Дезире нарисовал на косяке какую-то лунную загогулину, прикрыл дверь — как будто банку захлопнул, так гулко ударила в уши тишина. Побарабанил по двери, выглянул и спросил, было ли слышно. Предложил покричать.

— Теперь всё в порядке? — вежливо спросил он у ошарашенной хозяйки, когда она отказалась от дальнейших экспериментов.

Она шумно сглотнула, кивнула и приветливо, хоть и чуть зажато, улыбнулась. И спросила только:

— Это у вас… магия?

— Преломление света, — заверил её Дезире. — О, Става! Заходи! Я как раз работаю над твоим желанием секретности. Хочешь испробовать?

Става сдвинула хозяйку из дверей и оскалилась, а потом удовлетворённо смотрела, как та уходит куда-то вниз — важным шагом, но всё равно быстрее, чем обычно.

Става намеревалась заходить каждый день и первым делом спросила, не чувствует ли Дезире чего-нибудь эдакого, — скажем там, открытой Бездны, ритуалов, магии или «тому подобной дряни»; мужчина только покачал головой.

— Они кокнули моего свидетеля, — возмутилась она и так громко треснула дверью, что, если бы не карандашный знак, к нам сбежался бы весь дом. — Вы представляете?!

— Ужасно, — поддержала я.

А Дезире заинтересовался:

— У тебя был свидетель?

— Колдун, чернокнижник. Служба полгода убила на требования депортации! Он бы пел у меня птичкой! А они его кокнули!

На Ставе сегодня было легкомысленное жёлтое платьице и соломенная шляпка, а ногти она выкрасила разноцветными блестючими лаками. Всё это совсем не сочеталось со зверским выражением лица, и от этого её «пения птичкой» я невольно поёжилась.

«Мне вообще совершенно неинтересно, — сказала себе я, взялась за нож и, наскоро распилив огурцы на длинные четвертины, принялась строгать их в миску. — Расследования, преступления, запретная магия… мёртвый свидетель… нет-нет-нет.»

Дезире и Става увлечённо обсуждали возможные интересы лунных, — похоже, не по первому кругу. Я щедро хлюпнула в огурцы сметану, перемешала и подсела к ним за стол.

— …кто-то из жрецов, — сказал Дезире. — Я слушал свет, но ничего не услышал. Это невозможно без жрецов.

Из пафосной лунной книжечки я знала только, что жрецами и жрицами называют тех из детей Луны, кто отмечен особой силой, — и кто светом своей души воздвиг собственную друзу. Но не маленькую друзу, что только на одного себя, а большую; такая друза — это место, где свет свободен и виден особенно ясно, где всякий гость может раскрыться и увидеть суть, где Луна ярка и могут рождаться лунные.

«Что-то вроде города на лунный манер», перевела для себя я. А жрец — получается, что-то вроде мэра.

— В Огице был только один, — прикусила язык Става. — Лунный господин Дарём Украшатель, он воздвиг хрустальный дворец. Но он, как бы сказать… немного того.

— Больше, чем другие лунные?

Става пожевала губу:

— Ему выточили из стекла большую бутылку, он в неё влез, его в ней закрыли, сургучом запечатали и кинули в реку.

— Зачем?!

— Вроде как, он хотел повидать мир. Это года два назад было, весь город собирался смотреть. Бутылку давно в море унесло, ну и он до сих пор не вернулся.

Я открыла рот, а потом закрыла. Эти лунные!..

— Вряд ли Дарём участвует, — согласился Дезире. — Но есть ещё Юта.

— Юта? Юта Проводница? Она разве жрица?

— Думаю, университет вполне можно считать её друзой.

Я растерянно моргнула, а Става невозмутимо записала имя Юты в свой блокнот.

Блокнот у неё был странный. Ярко-сиреневый, с какими-то цветочками на обложке, он закрывался на маленький замочек, — такие вещицы продавали во многих местах для записи девичьих секретиков, за большие, но всё же вполне приемлемые деньги. Замки были хлипкие даже на вид.

Става дала мне потрогать свой, и её замок оказался совсем другой, какой-то навороченный, с крошечным артефакторным камушком. И заглядывать внутрь Става не позволяла.

— Может быть, это Ллинорис, — предложила я неловко и подпихнула салат ближе к центру стола. — Если приехала эта… Шивин. Она ведь не просто так?

— Вряд ли Ллинорис есть дело до чернокнижников, — покачал головой Дезире. — Ллинорис… ей есть чем заняться.

— Я видела эту, золотую, в Марпери. Когда… тогда, в общем. С ней ещё двоих, и они говорили о Ллинорис. Что Ллинорис будет недовольна.

— Ллинорис всегда недовольна, — отмахнулся Дезире.

Но не возразил, когда это имя Става выписала тоже.

У Ставы в блокнотике было, похоже, много имён и много исписанных страниц; иногда она чёркала в нём что-то, иногда диктовала сама себе под нос: внутренние разборки? вторичная выгода?

Порой я спрашивала сама себя, откуда Става знает все те вещи, которые она знает: про лунных, про деньги, про то, кто где был и кому говорил. Но потом торопилась забыть этот вопрос.

Дезире же участвовал охотно и даже съездил вместе с ней в какие-то катакомбы, — мне тоже предлагали ехать, но я отказалась. Для лунного, похоже, всё это было нерешаемой головоломкой, об которую интересно поломать голову на досуге.

— Пойдём лучше гулять, — сказал он, вернувшись и только пожав плечами на мой немой вопрос. — Там на набережной фонтаны включили.

И я пошла, конечно; кто бы не пошёл. Фонтаны били высокими яркими струями ввысь, и искрящееся в каплях солнце било в глаза и слепило. В Огице выдалось по-летнему жаркое воскресенье, с Красного моста ребята ныряли прямо в канал, несмотря на запрещающий знак, и, когда Дезире предложил — я не смогла отказаться от того, чтобы залезть в чашу фонтана и бегать от него, поднимая тучи брызг.

Мы смеялись, как сумасшедшие. Целовались в тенистом саду, прямо за статуей купальщицы, потом — перебрались через зелёную изгородь и валялись на газоне, пока не прибежал, ругаясь, какой-то здоровый дядька в форме. Ещё Дезире предложил взять в прокат велосипед и очень смешно учил меня на нём ездить.

— Нехорошо как-то вышло, — пожаловалась я вечером, вдруг опомнившись, — с хозяйкой…

— Почему?

— Комнаты-то на одного, и мы должны были…

— Я же решил её проблему, — не понимал лунный. — Шума больше никакого не будет!

Дезире вообще легко отмахивался от проблем, как будто их вовсе не существовало. У него вообще всё и всегда было очень легко…

Кроме проклятия.

lxvii. / -xiii.

— Надо узнать, кто тебя проклял, — твёрдо сказала я.

— Чего?

Я уселась на нём поудобнее и любовно поправила подушку под его спиной. Был хороший, тихий вечер, и от срока, придуманного Ставой, оставалось ещё одиннадцать дней.

Время с ним было волшебным, — даже если мы много часов просто бродили по городу кругами, а Дезире вслушивался во что-то у себя внутри. С ним было хорошо делать всё: просыпаться, завтракать, обсуждать расследование, читать, копаться в тряпках, веселиться, грустить и заниматься любовью. Я сшила ему длинную, до середины бедра, морозно-голубую рубаху, в которой он был как-то особенно похож на себя; он отвёл меня в какое-то царственное сооружение, которое называлось баней, но внутри были мрамор, золото и бассейны с цветными пузырьками…

Это было волшебно, и меньше всего мне хотелось всё портить. А от разговора о проклятии — и неизбежном будущем, в котором Усекновителю полагается уснуть, — что-то трескуче ломалось в груди.

Но не говорить было нельзя. Потому что если не говорить — уж точно ничего не изменится; и лучше не станет; и он всё-таки уснёт. Поэтому я стиснула зубы и повторила упрямо:

— Надо узнать, кто тебя проклял. Как точно и чем именно. Может быть, там есть какие-нибудь условия? Вот, например, в сказке про Тощего Кияка и бескрылую птицу сказано, что если птица однажды полетит, она станет обратно крылатой. И тогда Тощий Кияк сделал для неё из дерева каркас и из ткани перья, да так и бросил её со скалы.

— И она разбилась в лепёшку?

— Нет! Проклятие спало, и она полетела! Так и с тобой, мы могли бы…

— Нечего узнавать, — недовольно сказал Дезире. — Нет никаких условий.

— Откуда ты знаешь? Может быть, есть? Мы можем хотя бы попробовать! Если узнать, кто…

Дезире потянул меня за руки, я упала ему на грудь, и он накрыл мои губы своими губами. Знакомое тепло в теле, грозящее перерасти в жар; можно расслабиться, забыться, и будет хорошо до крика…

Я завозилась, пощекотала его бок, откатилась к краю кровати:

— Дезире! Я серьёзно!

Он закатил глаза и заложил руки за голову.

Он не любил об этом разговаривать. Я пробовала много раз, так и эдак, с разных сторон, мягко и исподволь, но из всех моих попыток никогда не выходило ничего хоть сколько-нибудь осмысленного. Дезире соскальзывал с неприятной темы, как будто змеёй был он, а не я.

Так он и будет — отвлекать меня и отмалчиваться.

А потом исчезнет. Растворится в свете или уснёт; как ни называй, это будет значить, что в моей жизни никогда больше его не будет.

Всё это было бессмысленно. Всё было зря, и не было никаких надежд, что из нашей случайной связи может хоть что-нибудь получиться. Я встречу свою пару, и зверь вынудит меня его полюбить; мне придётся быть с ним, разделить с ним дом и постель, рожать детей и медленно стареть где-то на окраине Кланов, отчаянно пытаясь то ли забыть, то ли урвать ещё хоть клочок человечьего счастья.

Дезире будет спать, пока Бездна не взволнуется снова. Потом он проснётся, и убьёт, и уснёт; проснётся, убьёт, уснёт; проснётся… бесконечный цикл, кольцо, из которого нет выхода: боль или покой или.

А может быть, он уже любил однажды. И у него была хме, какая-нибудь оглушительно прекрасная, и она ждала его в хрустальной друзе, надмирной и пронизанной волшебством. И даже если вдруг у него получится не уснуть, он уедет туда, домой, к ней.

Но тогда у нас будет хоть что-нибудь. Мы успеем — хоть что-нибудь.

И у нас будет больше, чем несчастные одиннадцать дней, утекающие сквозь пальцы, словно речной песок.

— Давай попробуем, — повторила я, — пожалуйста.

Дезире потёр ладонью лоб, отвёл взгляд. Но всё-таки смирился.

— Олта, там… честное слово, ничего интересного.

Я скрестила пальцы на груди и глянула на него сурово.

— Нечего узнавать, — вздохнул он, — нет никаких условий. Это я себя проклял.

— Ты?.. Как это… почему?..

— Видишь ли, магия такова, что… иногда ты получаешь ровно то, о чём просил. А иногда совсем другое.

Это кажется только, что двести пятьдесят лет — это тьфу, пшик; пусть и долго, но что за дело до таких сроков бессмертным!.. Но если подумать, двести пятьдесят лет назад многое было иначе. Многое случалось впервые.

И Комиссии по запретной магии тогда никакой ещё не было, и большого справочника по наизустным формулам не было тоже. Изначальному языку учили лишь некоторых, тех, кто проявил себя как особенно способный; заклинатель стоял тогда почти вровень с Волчьим Советником.

Простым людям было довольно знать, что риу фале соорта зажигают огонь в очаге, а для костра подойдут рие фалеме соор; а что -та — это суффикс искусственно созданного ограничения, то обывателю знать ни к чему.

Те же, кто посвятил себя изысканиям, знали: в изначальном языке — тайный смысл; скрытая логика слов чужда человеку, но стройна и идеальна, а ещё отражает в себе истинную суть вещей. Если хочешь понять, как работает мир, опиши его словами.

Если хочешь изменить — опиши ещё раз, лучше.

— Один мой друг, — усмехнулся Дезире, — посвятил свою жизнь тому, что описывал птиц, и всё пытался понять, где в словах сказано, какие из птиц бывают.

А Дезире — вернее, тот человек из прошлого, с которым они были связаны неверной ниткой воспоминаний, — так уж вышло, не любил птиц. И изменений хотел других, куда более значимых.

Тот мир был чудовищно несправедлив. В нём мальчишка из бедной семьи, чья фамилия даже не сохранилась в истории, никак не мог выучиться на заклинателя. Вместо этого он должен был тягать сети, из скудного улова отсчитывать долю во имя своих вассальных клятв, а зимой экономить дрова и греться тем, что шептать себе под нос: риа соор… риа соор…

Слова были вокруг. Весь мир звучал словами. И за ними была искрящаяся, восхитительная правда, в которой все были равны, и у каждого было право на своё счастье.

Он хотел строить этот мир — и строил. Изучил сотню книг, которые считаются теперь запретными, и написал ещё десяток. Переплыл море и пересёк много границ. Убил морское чудовище, чтобы окунуть руки в огонь, горящий за его глазами. Говорил с Волчьим Советом. Пил чёрную воду, тошнил ею же, а потом руками, серыми от колдовства, расчерчивал немую землю…

С каждым новым словом Бездна становилась всё ближе.

Ты хочешь? Возьми, говорила она.

Всё в руках твоих, шептал ветер Её голосом.

Всё возможно, чужак. Всё ещё может быть. Возможно всё, ты ведь знаешь? Возможно абсолютно всё.

И когда десятилетия спустя Волчий Совет решил, будто учить изначальному языку полагается только избранных из зверей, он сотворил своё последнее заклинание.

Обращение к Бездне — это не совсем слова, если говорить честно. Словам мы всё пытаемся придать форму, натянуть на них свою логику, посчитать, будто за ними есть механика, убедиться в том, что мы понимаем — якобы — как и почему они работают.

Бездна слышит слова, о да. Но прежде них она слышит намерение. Она слышит волю и то, как дрожит твоя суть.

Бездна знает, чего ты хочешь, и чем ты готов заплатить.

Справедливости, — попросил он тогда. — Справедливости для тех, кто думает, будто знает, как должен быть устроен мир. Высшей и неминуемой.

Справедливости и смерти.

Тогда Бездна дала ему белый меч ипообещала вечность.

Первым ударом молний он покарал всех тех, кто посмел голосовать за противный самой магии закон. Вторым — тех, кто зачерпнул Бездну раскрытыми ладонями и пожелал, чтобы из Леса сгинули противные ему народы.

Третьим — самого себя, конечно.

— Получается, — медленно проговорила я, — ты судишь тех, кто взял силу Бездны для того, чтобы судить. А потом судишь себя, потому что ты делаешь то же самое?

Дезире кивнул и снова отвёл взгляд.

— Так это же очень просто, — воодушевилась я. — Ты ведь можешь этого не делать! Можно, когда ты услышишь что-то, сказать Ставе, и пусть они сами…

— Они не смогут.

— Почему? Это целая Служба, и они…

— Это мой долг.

— Да Полуночь с тобой! Это ведь…

Я не успела договорить, потому что в этот момент по нашей улице прокатился звон. А потом ещё, и ещё, и ещё, всё громче и громче.

Я подскочила к окну — и увидела, как по тротуару шагает дюжина людей, одетых в золотые маски без прорезей для глаз. На своих плечах они несли паланкин, небесно-синий и украшенный сотнями серебряных колокольчиков.

Процессия остановилась прямо напротив нас. Потом шторка сдвинулась в сторону, и оттуда, из темноты, появился шест.

Он выстрелил вверх и постучался в моё окно.

Я приросла к полу. Всё это было так ужасно не по-настоящему, что даже разговоры о Бездне и магии показались исполненными какой-то ясной логики. Дезире тем временем легко скатился с кровати, распахнул окно и снял с шеста что-то светлое.

Паланкин как будто вздохнул. Шест втянулся обратно в темноту. Штора расправилась. Носильщики поднялись с коленей и зашагали дальше.

— Это приглашение, — сказал Дезире.

Лицо у него было странное. Я протянула руку, и он послушно вложил в неё карточку.

Бумага белая-белая, мерцающая, будто покрытая перламутром. На лицевой стороне — золотые вензеля, переплетённые в чудной ковёр знаков; на обороте — напыщенный текст в лучших традициях друз. Лунная госпожа Раэ-Шивин видит в свете, будто её добрый друг сможет почтить сиянием своей сути вечер поющих песков, который состоится в следующую субботу, в закатном солнце, в хрустальном дворце.

Ниже было приписано карандашом:

Возьми с собой зверушку.

lxviii. / -xii.

— Отлично! — постановила Става, когда Дезире продемонстрировал ей приглашение, а я сбивчиво, заикаясь от возмущения, пересказала про паланкин и шест. — Просто замечательно!

— Чего в этом замечательного?!

— Так мы же этого и хотели, — снисходительно сообщила она.

— Этого?..

Става закатила глаза и прицокнула языком.

Лунные явно замешаны, — недовольно поясняла она, крутя в руках карточку и разве что не пробуя её на зуб. Среди лунных кто-то по меньшей мере в курсе, а вероятнее всего — участвует напрямую; это совершенно ясно. Но в хрустальный дворец нет ходу никому из Службы, или из Сыска, или даже из самой Комиссии по запретной магии, потому что лунные всегда выше любых обвинений. И если мутных колдовских ребят ещё можно как-то разрабатывать через социальные контакты и прислугу, то к лунным нет совсем никакого доступа.

Обращались ли к тем лунным, что сотрудничают с Комиссией? О да, разумеется! Вот только знаете, что он сказал? Что «эту проблему может решить Усекновитель». И ушёл из глаз, можете себе представить!.. А другие лунные? Какие такие другие лунные? Вы что же полагаете, что их в Комиссии много?..

Словом, расследование зашло не то чтобы в тупик, но заметно осложнилось. Оттого и Става стала злее обычного, а среди высокого начальства, по её словам, обсуждалось даже, не следует ли объявить эвакуацию, но ограничились пока усиленной тренировкой экстренных служб.

А теперь у нас есть свой настоящий лунный! Ну, почти настоящий, но дети Луны считают его в общих чертах таким, как они сами. Он может покрутиться там, понаблюдать, позадавать вопросы. Плохо, конечно, что Дезире не оперативник… и врать он не умеет… но работаем, как обычно, с тем, что имеется.

Если бы он заявился во дворец сам и просто так, это было бы очень подозрительно. Потому что — ну вы посмотрите на исторические заметки, где видано, чтобы Усекновитель наносил светские визиты по своей воле? Совсем другое дело, если его пригласят!..

Поэтому в катакомбы под университетом, где чернокнижники, оказывается, сбывали какие-то свои запрещённые товары, Дезире ездил в обстановке строжайшей секретности: Става тогда заехала за ним в гражданском и неприметном, а вместо привычного грязного автомобиля у неё был фургон с рекламой оконной компании. И самого лунного одели в какие-то странные тряпки, так, что и я бы не признала.

А вот по городу мы гуляли сами собой. И Дезире сверкал своими синими глазищами и высился над толпой. И целовались мы в саду с какими-то статуями, и кто знает, кто смотрел их глазами…

Потому что больше, чем что-либо ещё, дети Луны — любопытны. И, конечно, они никак не могли пройти мимо того, что поглядеть на спящего рыцаря, который зачем-то проснулся.

— Плохо только, что так поздно, — мученически вздохнула Става.

И, вопреки этому «плохо», потёрла ладошки, как довольная муха.

Солнцестояние — и Чёрный Полдень, в честь которого в планетарии всё-таки сделали отдельную программу, — выпадал на понедельник. Между праздником в хрустальном дворце и вероятным ритуалом было меньше двух суток — преступно мало для того, чтобы предпринять что-то, даже если у Дезире действительно получится что-нибудь узнать.

— Мы не складываем все яйца в один мешок, — пренебрежительно фыркнула Става в ответ на моё беспокойство.

И пояснила: всю эту неделю до праздника Службе будет ещё, чем заняться. И нет, тебе, гражданочка, будет лишним слышать, чем именно.

— Надо узнать, — всполошённо сказала я, — может быть, есть какие-то другие праздники? Может быть, его могут пригласить пораньше?

— Посмотрите-ка, — Става глянула на меня с деланным восхищением, — яйки куру учат!

Праздников никаких других не было. Хрустальный дворец стоял над рекой, прекрасный и удивительный, — и большей частью совершенно пустой.

В Службе не были даже уверены до конца, что делегация действительно в нём живёт; в конце концов, лунные не нуждаются во сне так, как люди, и могли бы просто шляться по городу туда-сюда сутками напролёт.

— Так может быть, — у меня вспотели ладони, — они и на эти… как их там, пески… тоже не придут?

— Засиженное яичко…

— Да отстань ты уже со своими яйцами!

Става показала мне язык, а мне нестерпимо захотелось её стукнуть, так, как в детстве хотелось треснуть Гая — чтобы вокруг головы полетали птички. Лет в десять Гай бывал совершенно невыносим, да и я тогда была куда взбалмошнее, чем теперь.

— Придут, — твёрдо заявила Става.

Вечер поющих песков был, по словам Ставы, большим делом: послушать собиралось много-много лунных. Там непременно будут телесно все те, кто успеет добраться до города, а кто не успеет — заглянет глазами.

— Откуда ты знаешь всё это? Это же лунные, они же…

— Я много читаю, — отбрила Става.

— Про лунных?

— Про разное. Так вот, если отбросить все глупые возражения и эти ваши хаханьки, дело обстоит вот каким образом…

И маска смешливой девчонки снова ссыпалась со Ставы, как луковая шелуха. А из-под неё выглянуло что-то жутковатое, хищное, которое только и умело, что строить хитроумные планы, в которых никому кроме самой Ставы не отводилось роли краше пешки.

Она даже раскрыла свой блокнот, перелистнула и потыкала пальцем в навороченную схему из нескольких дюжин имён. Потом — споро начертила поперёк пустого разворота табличку с расписанием и тем, кого и где в это время можно попробовать расспросить. Вот, например, до заката…

У меня от всего этого быстро разболелась голова, а Дезире склонил голову скептично:

— На лунном празднике никто не станет сверяться с табличкой.

А когда Става опять заладила что-то про «подготовку к внедрению», отмахнулся:

— На месте разберёмся.

— Погодите-ка, — опомнилась вдруг я. — Дезире нужно во дворец под благовидным предлогом, и там он что-нибудь поймёт, хорошо… а я? Мне туда зачем?

— Тебя в плане не было, — согласилась Става. — Слушай, лунный, а с чего она вообще им сдалась? Или что же, эта золотая — ревнует тебя к каждому столбу?

— Шивин очень любопытна, — дипломатично сказал Дезире.

— Но ты с ней спал, да?

Я залилась краской, а лунный так крякнул, словно воздух застрял у него не в том горле и там лопнул.

— Луна миловала… мы с ней были знакомы, когда я ещё был… когда я ещё не был Усекновителем.

Несколько мгновений они со Ставой разглядывали друг друга. У Ставы в голове явно вертелись шестерёнки, желающие знать всё и обо всех (и чем более компрометирующего, тем лучше): в Ставе иногда просыпался полицейский, и тогда всем мгновенно хотелось, чтобы он уснул обратно, желательно — навсегда.

О чём думал Дезире, я не знала, но зато вспомнила о другом и пискнула жалобно:

— Так я наверное… не пойду?

— Вообще, ты тоже пригодишься, — задумчиво проговорила Става. — Для тебя найдётся подходящее дело. Хотя… Слушай, лунный. Будет сильно подозрительно, если она не пойдёт?

Дезире пожал плечами:

— Нормально будет.

— Ну, тогда можешь не ходить, — милостиво разрешила она. — Хотя дело для тебя есть. И ты подумай, говорят там очешуеть как красиво. Я знаю парочку людей, кто отдал бы почку за то, чтобы посмотреть дворец изнутри!

Мне ни к чему была чужая почка. Да и красоты хрустального дворца старших лунных, воздвигнутого жрецом Дарёмом Украшателем, были мне довольно-таки безразличны.

И я почти, почти отказалась.

Но потом я снова глянула на Дезире, смотрящего куда-то мимо, и на его сцепленные на столе белые руки, которые умели становиться светом, и на мраморный осколок, который я припрятала в тени швейной машинки — всё, что осталось от головы.

Там кто-то что-то знал. И это что-то могло помочь Ставе, и тогда она — как там она говорила, — арестует всех сама, а Дезире…

Дезире останется. Ему не придётся никого карать. Никто не умрёт, а ему самому не придётся уснуть.

— Я пойду, да, — сказала я, украдкой пожав под столом локоть Дезире. — Только ты объясни, что мне там нужно делать. И, это… вы не смейтесь только… я не знаю, что мне надеть.

lxix. / -xi.

Лунная мода — странное явление.

Если спросить самих лунных — настоящих лунных, тех, кто живёт в друзах по законам Луны, — они скажут, что не бывает никакой моды. Любые тенденции делают тебя вторичным, вынуждают повторять за кем-то и кому-то уподобляться. Всё это дурное и надуманное; всё это противно учению света.

Одежда — лишь оболочка, которая подчёркивает твою суть. Истинная сакральная геометрия учит выглядеть так, чтобы выглядеть собой. Чтобы быть собой, если вы понимаете, о чём я.

Если спросить людей, которые видели лунных вблизи, они, тем не менее, охотно опишут лунную моду. Потому что, как бы ни были противны свету тенденции, лунные все одевались неуловимо похоже: в странное, искрящееся и неуместное.

— Просто что-то нарядное, — постановил Дезире безразлично. — Или обычное. Это всё глупости.

Позже, когда Става, засыпав нас инструкциями и пообещав вернуться через несколько дней с новой порцией, ушла, я долго крутилась перед зеркалом и прикладывала к себе разные ткани.

Вот этот бежевый муслин я купила на летнее платье, последний кусок с хорошей скидкой, если кроить аккуратно — хватит на что-то простое и без рукавов. Голубой лён остался от рубашки Дезире. А вот эта горчица в белый горох — это распоротое мамино платье, я увезла его с собой из Марпери…

Что подходит мне — это? Или вот это? Я вообще — какая? Мне всегда казалось, что я хорошо себя понимаю; мне всегда нравилось выражать это понимание в тканях и крое; и вот на тебе — с чего вдруг стало так сложно?

Это я изменилась? Или мир изменился? Или я вдруг поняла что-то иначе, по-новому, по-другому?

Мне казалось, я вязну. Тону в мутном, странном, невероятном. Только сделаю глоток воздуха, как ухожу ещё глубже.

Так и будет, пока я не пропаду навсегда.

Нужно решить, — шептало что-то в глубине сознания. — Решить, кем ты хочешь быть. Ты ведь знаешь, что я слышу? Я слышу всё, что звучит в твоём сердце. Я вижу то, чего ты сама не можешь пока разглядеть. Но воля… намерение… там нет ничего моего. Только ты.

От этого голоса что-то стыло внутри, и тогда цветные ткани казались просто глупыми тряпками, да и вся жизнь — всего лишь пустой суетой, призванной скрыть под собой великое и божественное. Что-то волновалось, как легонько дрожит речной берег, предчувствуя невидимый пока глазу селевой поток; что-то боялось и вместе с тем отчаянно тянулось и мечтало хоть на мгновение, хотя взглядом коснуться того невероятного, что люди называют магией.

Наизустные формулы стали сыпаться у меня в руках, осыпаться немыми слогами. Дезире пожимал плечами: ещё немного, и это заметишь не только ты, и по всему городу перепуганные заклинатели станут твердить, будто вернулся Крысиный Король. С чего бы работать вашим разрешённым правилам, когда Бездна так близко, а Бездне — это знает всякий — противны всякие правила.

Дрожь прокатывалась по телу, и моя змея скукоживалась, укладывалась кольцами и крепко зажмуривала глаза под твёрдыми надбровными пластинами.

Хорошо, что от всего этого легко оказалось отвлечься.

У Ставы были, наверное, какие-то свои важные дела, но нам она о них не докладывала. На неделю с небольшим мы застряли в горьком, пропахшем тревогой и пеплом ожидании, — и это было, видит Полуночь, счастливое время.

Мы сходили в электротеатр, — там показывали кино на старый манер: картинку на экране озвучивали из-за кулис живые актёры. Это была хорошая, очень смешная комедия про земельный спор между соседями, и когда в самом конце фильма поезд звуком трубы выдул в небо дым, а затем загрохотал по рельсам барабанными тарелками, я вдруг повисла у Дезире на шее и зашептала ему всякие глупости про нелепые чувства.

Ещё мы гуляли в ботаническом саду, между чудных деревьев, привезённых с разных концов Леса и даже островов — Дезире почему-то ужасно понравилась чахлая трава, цветущая ярко-жёлтым с рыжиной.

Съездили в пригород, где я выгуливала змею среди деревьев и камней, а лунный пытался играть с ней, как с котёнком. Это было очень глупо и очень смешно, поэтому я задорно охотилась на фантик, а потом, притомившись, свилась у Дезире на шее и каталась на нём, как шарфик, изредка вяло трепыхая хвостом.

Не знаю, как он, а я чувствовала себя воровкой, которой по судьбе написано было гнить в укромном уголке Леса, покрываться пылью и плесенью, проживать чередой дней-близнецов свою унылую жизнь и ждать только, пока над саваном сомкнутся корни похоронного дерева, — но она, негодяйка, выкрала у Полуночи ярких ниток и сплела из них себе что-то совсем другое. И теперь она стала вдруг богаче и счастливее всех, к кому благосклонны дороги; и всё — через край, до самого дна, с головой накрывает и ковром под ногами стелется.

Однажды Полуночь возьмётся за ножнички, чтобы подправить края своего чудесного полотна, и тогда заметит, что ниток у неё поубавилось. Она, конечно, разгневается, проклянёт воровку самым страшным из всех проклятий и сделает, может быть, запертой в серости бессмертной. И пусть я знаю, что у этой истории не может быть хорошего конца, я всё равно упрямлюсь, купаюсь в незнакомом пьянящем чувстве и ни о чём не жалею.

Пусть будет потом проклятие; что уж с того? Да и разве не видела я раньше проклятий! Что бы ни выдумала Полуночь, ей никак не удастся меня уничтожить.

Я, может быть, посижу немного в выстроенной ею тюрьме и пролью доброе ведро слёз. Но потом — потом я придумаю, куда ещё протянуть руки, что ещё схватить и как поступить, чтобы ниточка моей судьбы снова стала похожа на жизнь.

Но пока это страшное «потом» не наступило, и было одно только «сейчас». И здесь мы катались на трамваях, кормили в парке уток и выдумывали для ректоров дурацкие прозвища. Дезире всё-таки достал где-то набор юного радиолюбителя, и мы целый день сидели вдвоём за столом, разбираясь в проводках, катушках и транзисторах; паял он, а я любовалась сосредоточенным, но всё равно каким-то мальчишеским лицом.

— …лодание, ветер порывистый, — выкашлял динамик.

И снова зашёлся таким шипом, что за ним нельзя было различить никаких слов.

Дезире возликовал, а я захлопала в ладоши. Пусть корявый монстр был меньше всего похож на порядочный приёмник, он кое-как работал и даже немного болтал, ловя в воздухе обрывки бессмысленных для нас новостей.

Впрочем, радиотехника лунному быстро надоела, и он потащил меня в планетарий, а после — в страшно помпезный салон с лунными тряпками, где прилизанная, картонная на вид двоедушница с приклеенной улыбкой мучалась со мной больше двух часов. Она надевала на меня шорты из бисера, юбки с шлейфами и даже шляпку, всю сделанную из кукольных глаз, и во всём этом я была похожа не на себя, а на сумасшедшую.

— Вы знаете, хватит, — твёрдо сказала я.

И, отбившись от Дезире, который желал видеть меня вон вот в том и ещё вот в этом, затащила его в первую попавшуюся лавку с тканями, где очень быстро выбрала лёгкий голубой ситец, так похожий оттенком на его горящие глаза.

Платье я сострочила простое силуэтом, но по-своему изящное, и Дезире даже не мешал своими удивительными идеями и поцелуями.

Мы почти не говорили с ним о любви. Зачем бы, — если и так всё ясно? К чему бы, — если у любви этой так или иначе нет никакого будущего?

Хме бывают у лунных, потому что им, любимым детям, благоволит милостивая Луна. А Дезире сделан таким не Луной, но проклятием. И пусть никто не может разглядеть на самом деле разницы, а золотая нить между нами звенит так, будто и правда сделана из металла, это ведь не может ничего не значить?

У нас были прекрасные ночи, и утра, и дни иногда тоже, но это всё совсем никак нельзя описать. В потном сплетении тел нет ничего по-настоящему интересного, а для пронзительной нежности и отчаянного желания просто продолжать быть нет отчего-то слов — ни в обычном языке, ни в изначальном.

Говорят, будто изначальный язык описывает, как есть на самом деле. Это была такая истина, которую каждый в Лесу знает с младенчества, и вместе с тем это была поганая кислая ложь.

Потому что слов для нашей связи не было. Но сама она была, и это была самая правдивая из всех правд.

А поздними вечерами, когда мы, нагулявшись и оглохнув от городского эха, прятались от всего мира в моей крошечной комнатке, я зажигала на столе свечи, садилась на кровати важная, складывала под себя ногу, а Дезире вытягивался и устраивал голову у меня на колене.

Тогда я чувствовала себя наконец настоящей. Я запускала руки в его светлые волосы, легонько массировала пальцами голову и начинала гулким правильным голосом:

— Однажды Тощий Кияк пожелал знать, что скрывается за горизонтом. Он надел железные башмаки, выточил посох из священного дуба, взял хлеба краюху и всё своё мужество, и отправился по дороге…

Дезире не перебивал меня больше и не предлагал заменить дуб ясенем, потому что он якобы твёрже. Он просто слушал, как в ивах у лесного озера поют свои горькие песни утопленницы, и как пташки-огневички свистят под коньком крыши. И мир, в котором мы жили, был лишь немного скучнее сказочного.

__________

Сказки о Тощем Кияке — а также новые истории о главных героях романов, давно прошедших днях, второстепенных персонажах и совсем новых лицах, — будут рассказаны в сборнике рассказов «Вечера Бездны».

lxx. / -x.

Складывала Става яйца в один мешок или во много разных, итог был один: все так или иначе, похоже, побились. С каждым днём она становилась всё мрачнее и сердитее, а днём в пятницу заявила скорбно: к счастью, если и у нас ничего не получится, она, наверное, не переживёт грядущей катастрофы.

К счастью — потому что если она уже будет мертва, по крайней мере не будет так мучительно стыдно.

Мне было легко не думать о плохом. Так легко, что от этого даже становилось немного страшно. Я была когда-то нитью из плотного гобелена, сплетённого Полуночью, чтобы изобразить вселенную; с тех пор меня столько раз из того полотна вырвало, что теперь я болталась сама собой, в пустоте и черноте, и не ощущала больше даже движений ветра.

Става всё мрачнела, мрачнела. А Дезире — отчего-то всё спокойнее, будто всё увидел в волшебном зеркале и теперь ждал только, когда его видение сбудется.

— У нас всё должно получиться, — бодро сказала я вечером. — Не будет ни крыльев, ни меча, ни всего остального. Да сделай же ты лицо попроще!..

Дезире в ответ рассмеялся и охотно притянул меня к себе, и ещё несколько минут мы увлечённо играли в игру «угадай, на что это такое я намекаю». Строго говоря, шарады эти были легче лёгкого, но «не понимать» было почти так же приятно, как в конце концов «догадаться» и уплыть в тёплое, наполненное родными запахами, влажностью и нежностью марево.

Я засыпала почти счастливой, уткнувшись носом в крепкое мужское плечо.

А утром первым — даже раньше будильника — проснулся радиоприёмник.

— …предупреждает, что… — кашлянул он на самом рассвете и ярко мигнул цепочкой камней, оставленных открытыми рядом с катушкой.

Я перекатилась на спину и слепо уставилась в потолок, пытаясь собразить, где нахожусь.

— …в ближайшее время ожидается… шпшшшшх… прохождение грозового фро… ххххххшшшп… шквалистым… шпшшш… вернитесь в свои дома…

Ещё несколько мгновений я тупо смотрела вверх, и только когда суровый голос диктора порекомендовал слушателям отключить антенны и бытовые электроприборы, сообразила: это всего лишь прогноз погоды.

Тогда я прикрыла глаза, намереваясь снова уснуть, но тут же распахнула их снова.

Суббота. Наступила суббота. Сегодня я побуду немножко глупой зверушкой, а Дезире — суровым лунным без лица, а вокруг нас будет много странных лунных и сияющий дворец, в котором поют пески, что бы это ни значило. И до солнцестояния остаётся всего-то два дня; и нет больше никакого времени, и всё заканчивается, и я заканчиваюсь тоже.

Я прошлёпала голыми ногами до подоконника и кое-как потушила камни в радио. Обернулась на Дезире — он спал, далеко запрокинув голову, с распахнутым ртом и очень глупым лицом, — приоткрыла форточку, запуская в утреннюю тишину запах близкой воды и отзвуки первых трамваев.

Гроза грохнула чуть больше часа спустя, и Дезире проснулся вместе с ней — резко сел и схватил воздух так, будто пытался вынуть из него меч.

— Просто дождь, — подсказала я.

Он мотнул головой, как большая собака, и скрючился у края кровати, пытаясь отыскать разбежавшиеся тапки.

Завтракали в молчании. Гроза отгремела стремительно и сменилась плотным, серым, заунывным дождём, который ветер всё стремился загнать под всякий козырёк. По дороге побежали вниз, к проспекту Основателей и набережной, и вверх, к остановке, спрятанные под цветастыми зонтами фигурки; зонты выдирало из рук и выворачивало.

Часы под фонарём отметили: восемь утра. И тогда я, отложив вилку, решила:

— Я брату напишу.

Дезире нахмурился.

— У тебя какое-то предчувствие? Ты тогда не ходи никуда.

— Нет… Нет. Мне не кажется, что будет что-то плохое. Просто станет… не как прежде. А Гаю я напишу сейчас. Когда ещё как раньше. Понимаешь?

Мне не казалось, что он понимал, но он не спорил. Я пролистнула блокнот, украдкой хмыкнув на список городских склепов с вычеркнутыми фамилиями, вырвала лист и вывела карандашом:

Привет, Гай!

И поняла, что не знаю, что писать дальше. В конце концов, что я знаю о сегодняшнем Гае, и что он знает обо мне? Что я знала хоть о каком-нибудь Гае? Что вообще осталось между нами после тех похорон, оставленного мне опустевшего дома и поездов, сожравших расстояния и все мои представления о судьбе? Последний раз я звонила ему больше трёх месяцев назад, отдав за минуту междугородней связи совершенно нечеловеческие деньги, и большую часть той минуты мы молчали, не зная, что друг другу сказать.

Я нажала на карандаш с такой силой, что грифель сломался. Очинила его кухонным ножиком, одновременно успокоившись и разозлившись, и вдруг неожиданно для самой себя написала:

Я говорила, что уехала на время, но теперь знаю, что не вернусь больше в Марпери. Я живу в большом городе, у меня всё хорошо. Может быть, позже ещё свидимся.

Передай…

Письмо вышло до нелепого коротким и каким-то резким. Я сложила его втрое — будто что-то внутри захлопнула.

Дальше время запуталось и сломалось, а кадры в памяти смешались. Вот Дезире притащил откуда-то цветы, вот из-за туч вынырнуло ослепительным боком солнце, а вот я стою перед зеркалом, зачёсывая волосы так и эдак и всякий раз отпуская их заново.

Это было как с фотографиями. На снимках я выходила совсем непохожей на себя, как будто в живой мне было что-то ещё — что-то в мимике или выражении глаз, — что никак не удавалось разглядеть аппарату.

В зеркале я тоже была неправильной.

А вокруг много-много цветов, от нежно-голубого до невыносимо-синего, крупных, чем-то похожих на пионы — если бы пионы бывали такими.

— В волосы вплети, — предложил Дезире и протянул мне один. — А мне венок сделай, а?

Вот я плету венок, исколов все пальцы. Стебли длинные, плотные и ломкие, и плетётся плохо, приходится подвязывать лентой. Но выходит хорошо, и лепестки, синие-синие, скрывают под собой все огрехи.

Вот Дезире опускает голову, и я надеваю на него венок, будто корону.

Надеваю, как когда-то раньше, давно, на забытых всеми богами склонах близ Марпери.

Мы смотрим на часы. Дезире говорит что-то нелепое про то, что если бывают часы с кукушкою, должны быть и часы со змеями, потому что почему же, в конце концов, нет? И мы обсуждаем, как можно было бы их такие сделать, и что за звуки они должны издавать.

Даже Става сегодня нервничала. Она заявилась к нам часам к четырём в фиолетовом комбинезоне, из-под которого выглядывало что-то убийственно синтетическое и мерцающее; была она уже тогда раздражённая и всем недовольная.

Может быть, оттого, что не слушала прогноза и вымокла под дождём.

— Да не вертись ты, — она больно ткнула меня под рёбра. — Хватит с тебя и того, что я занимаюсь этой ерундой!

Она плела мне волосы, довольно споро и умело, и цветы подкалывала шпильками совсем незаметно.

— У тебя случилось чего? — вздохнула я.

— Не твоё дело.

Дезире застегнул на мне платье, а свой венок вдруг залихватски сдвинул в сторону. Он был хорош таким, улыбающимся и немножко увлечённым, и золотая связь между нами казалась сегодня особенно яркой, и от этого хотелось смеяться и немного плакать, и тиканье часов сводило с ума, и шелест внутри меня всё нарастал и становился громче, и…

— Става, — я поймала её за локоть, — ты всё-таки… Меленее… ты напиши. Ей очень плохо там одной, правда. И она очень…

Става аккуратно разжала мои пальцы, смерила меня взглядом сверху вниз. И сказала насмешливо:

— Забавно.

— Забавно? Что?..

— Насколько хрупки родственные связи, — с издевательским сочувствием проговорила она.

Я моргнула. Я уже знала, что она не скажет мне ничего хорошего. И, может быть, даже понимала, что именно плохое это будет.

Но всё равно нахмурилась, неловко поправила в волосах цветы. И спросила мрачно:

— О чём ты?

— О твоей обожаемой Меленее, конечно, — осклабилась Става. — Которая убила твою тётку, ведь так? Но тебе, защитнице сирых и убогих, на неё уже плевать, да? Коротка же память!

Я стояла, оглушённая. А Става вдруг придвинулась совсем близко и прошипела мне прямо в лицо:

— Ты ничего обо мне не знаешь. И не знаешь, что она такое. Ты нихрена не знаешь, поэтому забудь и заткнись, понятно?

Она оттолкнула меня и вышла, резко развернувшись на каблуках.

Тишина была оглушающая. От неё звенело в ушах, а в сознании — будто стеклянные волны накатывали на чёрный берег. Кап, кап, кап, отмеряли они моё время, и темнота сгущалась вокруг, а пол накренился, сбрасывая меня вниз.

lxxi. / -ix.

— Дезире, — язык слушался меня плохо, и я с трудом им ворочала. — Это правда?

Я вся — неживая. Куколка из дорогого магазина: фарфоровые ручки и ножки и бесформенное тело из набитой стружкой тряпки. Лицо каменное, пальцы деревянные, к губам приклеилась намертво улыбка, нарисованная один раз и навсегда, а внутри — мусор. Пустота.

Я всё-таки не потеряла сознания, только осела на стул, как будто ноги подкосились. И вцепилась пальцами в столешницу, до боли, до синеющих ногтей.

— Это правда? — мой голос срывался.

Дезире смотрел на меня чуть сбоку, мягко и ласково.

— Я не знаю.

— Скажи мне!

— Я не знаю, Олта.

Он покачал головой, а мне захотелось закрыть глаза и перестать быть.

Она была… волшебная.

Волшебная, как прекрасная героиня страшной сказки — до того, как чудесное приветливое лицо сползёт с неё и обнажит череп с пустыми глазницами и серые наточенные зубы.

Девчонка и девчонка, даром что лунная. Мелкая, вся угловатая и дёрганая, странно одетая, очень наглая — и очень потерянная. Она могла склонить голову, глядеть сквозь тебя, как надмирное существо, и говорить о свете, ковыле или посмертии; она могла встряхнуть косичками, подпрыгнуть и заверещать: вот ты где!

Мне было жаль её — брошенного ребёнка, который пятнадцать лет ждал в одиночестве оставленного всеми перевала загадочную «её». Я болтала с ней о ерунде, а она достала откуда-то тридцать восьмой роман про Меленею, — а ведь он всё ещё не добрался даже до библиотеки Огица, я спрашивала.

— А вот и я! — говорила она, заглядывая в конфетный фантик на моём столе.

И тянула жалобно:

— Ты приходи…

И я ведь знала. Я знала с первого момента, что волшебство это — бумажная маска; и что там, под ним, живёт чудовище. Что ей — как всем лунным — безразличны люди, и что им ничего не надо и ничего не дорого, кроме своих странных вещей.

Испугавшись крысиных денег, я сказала ей: нет. Нет, я не хочу всего этого больше, мне не нужно это, нет. И дома я метнулась к столу, где были разложены под стеклом фотографии, и застелила их тканью; сняла с дверцы шкафа рисунки, сунула их в ящик лицами вниз; развернула к стене пачку овсянки, на которой была нарисована улыбчивая дородная девушка с милыми ямочками на щеках…

— Олта отвезёт тебя в друзы! — решила она потом.

— Нет, — снова сказала я, и это «нет» резало язык и рвало душу. — Тётка Сати!.. Я не могу от неё уехать. Я не могу. Нет.

И тётка Сати умерла. Я вошла в дом, о чём-то болтая, а она лежала в своём углу на высоко поднятых подушках; не человек больше — предмет. Запрокинутая голова, приоткрытый рот, поплывшие черты лица, глубокие синеватые тени на бледной коже… и обронённый портрет храмовницы Ки на полу.

— У неё был мотив, — сказала я хрипло, вспомнив почему-то, как рассуждала книжная Меленея. — У неё была возможность. И она… неужели она…

— Я не знаю, — в третий раз повторил Дезире.

Мир вокруг меня кружился, пронзительно-ненастоящий, будто нарисованный карандашом. В этом мире всё ещё была я, добродушная дурочка, которая так хотела видеть во всех людей, а во всех людях — хорошее. А тётки Сати в этом мире больше не было.

Тётка Сати. Она была рядом всю мою жизнь: она лишь изредка ездила на танцы в Старый Биц, скорее повеселиться, чем на что-то надеясь, и посвятила жизнь той семье, которая у неё была. Она знала всех наших предков по именам; она помнила ещё прадедушку, которому посчастливилось поймать хищника, и прабабку, от которой нам достались вышитые подушки. Она рассказывала мне все те сказки, которые я знаю, и научила видеть в рождённой моей мамой сморщенной картошке маленького человека. Она склеила из обувных коробок кукольный дом и «учила меня играть»; в чём была учёба — уже и не вспомнить, зато я помню, как мы делали для этого домика маленькие часы, и лампы в бисерных абажурах, и даже крошечные кукольные зубные щётки.

Нет, конечно, родители тоже были где-то там, рядом, простые рабочие люди, живущие простую жизнь. А тётка служила в волшебном мире телефонной станции, придумывала вещам смешные названия и любила читать то же, что и я.

Она была светом, она была домом. Она выписалась из больницы, как только начала вставать, — чтобы мы с Гаем не жили лишнего при соседях. Она знала, о чём я плачу, она…

И чем отплатила ей я?

Это я во всём виновата, я. Я спуталась с лунным, пошла на этот проклятый перевал, и там — эта девочка. Я замахнулась на то, что мне не предназначалось, забылась, ослепла. И из-за меня она…

У неё была дурная жизнь. С такой много раз подумаешь: лучше ли она небытия. Всего и радостей, что старенькое радио да книги.

Но она не заслужила этого. Никто этого не заслужил! И Меленея не могла, не могла, не должна была, не имела никакого права…

И ради чего!.. Ради того, чтобы я довезла до Огица голову. Нельзя было разве отправить её бандеролью?

— Олтушка…

Я неловко подёрнула плечами и отвернулась.

Из-за него всё началось. Если бы не он, я бы никогда не уехала из Марпери.

Никогда.

Мир раскачивался и дрожал, составленный из крошечных ненастоящих деталек. Ты думаешь, будто сама решила, — но лишь потому, что не видишь истинных причин; ты думаешь, будто на что-то влияешь, — а потом обходишь пятьдесят склепов для того, чтобы ничего не найти; ты думаешь, будто надеешься и любишь, — пока не узнаёшь, что он совсем скоро уснёт, а ты останешься; ты думаешь, что ищешь добра, а теперь выясняется, что причиной смерти родного человека — ты.

Ты сама — шарнирный болванчик без воли и без души. Всё вокруг — кукольный домик, собранный из обувной коробки. Ты заперта в нём навечно, в плену картонных стен, на которых нарисованы обои, в гулкой пустоте, в темноте, духоте и запахе нафталина.

И ты задыхаешься, задыхаешься, задыхаешься.

— Олтушка…

Я остановила его ладонью. С трудом поднялась из-за стола — потолок навалился на плечи, словно корни похоронного дерева. Меня врезало в подоконник, как корабль разбивает о берег в шторм; я рванула щеколды, дёрнула ручки и свесилась в окно, отчаянно пытаясь глотнуть хоть немного воздуха.

Залитый солнцем город пах недавним дождём. Целый город мокрых оранжевых крыш, спускающихся по склону до самой серебряной змеи-реки. Блестящие окна, в которые стучалась ветвями юная зелень, шумела дорога, и июнь звенел надрывно, будто плача и о чём-то мечтая.

Небо чистое, и нет ни дымки, ни влажной тени у реки. Оттого видно, как ползёт по железнодорожному мосту поезд. Он уходил куда-то вдаль, туда, где лучше и краше, пока для меня всё рушилось и вместе с тем вставало на свои места.

А на мне платье из синего ситца, летящее, пышное, как для журнала придуманное. Я в нём лёгкая-лёгкая, какая-то хрупкая, неуловимо лунная. Наверное, такой видела меня Лира в своём предсказании.

Я стояла у окна, вцепившись в подоконник и отчаянно не желая верить. И в волосах у меня — голубые цветы.

lxxii. / -viii.

Лунный дворец высился над самой рекой.

Я слышала, что когда-то в Огице была другая друза, где-то на сопках — башня как башня, ничего особенного; и что при университете стояла стеклянная пирамида с верхним балконом, на котором часто можно было увидеть крылатых. Теперь же обычные лунные селились, где придётся, а чуть в отдалении стоял дворец. Хрустальный дворец старших лунных.

На него хорошо было смотреть с видовой площадки, или с красного моста, или с цветастых лестниц, — издалека он был похож на фантазийный флакон для божественного аромата, случайное создание света, хаотичное и прекрасное в своей непостижимости. Дворец висел над рекой, как ледяной клин, замерший в воздухе за секунду до падения. И свет играл в стеклянных гранях, многократно отражаясь, и расцвечивал воду ослепительными бликами.

Здесь, в северном пригороде, почти не строились двоедушники: слишком крутые, неудобные холмы, река сильно сужалась, а ледоходом уже снесло однажды мост. Дворец висел, гигантский и поразительный, на сотне прозрачных нитей-канатов — как муха, застрявшая в едва видимой паутине.

— Как это сделано? — спросила я, не чувствуя, по правде, особого интереса.

— У Дарёма есть хме, — с готовностью отозвался Дезире. — Инженер. Наверное, они посчитали как-то, чтобы эта штуковина не падала. Здорово получилось!

Я пожала плечами, а потом кивнула. Мир всё ещё был для меня пустым — и болезненно бессмысленным.

Как она могла? — спрашивала я, как будто на этих словах в горле заело пластинку, и она скрипела одно и то же, одно и то же, с каждым разом всё неразборчивее. — Как она могла?

На самом деле, здесь не было никакой загадки.

Она могла просто потому, что для неё здесь не было ничего сложного. Она была лунная; порождение чистого света; сознание, овеществлённое по случайному капризу самой Луны. Она зажигала огонь в ладони безо всяких слов, могла одной рукой вырвать бревно из ледяной корки, не нуждалась ни в пище, ни в тепле и была, в конце концов, крылата. Её крылья сделаны из ветра и света, а два глаза разных цветов умели глядеть в разные места.

Что ей стоит убить прикованную к постели женщину? Может быть, она и вовсе заглянула в портрет, сказала «бу» и наблюдала, как уходит жизнь из бледного лица. А, может быть, она могла протянуть сотканные из света руки в чужую грудь и сжать ледяными пальцами живое сердце.

Словом, она могла. И всё, что должно было бы остановить её, было слишком уж… человеческим.

«Если её не будет, сумма счастья…» — заговорил Дезире как-то, когда-то очень давно. Тогда я пришла в ужас, но какой-то слабый, недоумённый, — может быть, потому, что я не понимала ещё эти слова настоящими.

И эти все, в хрустальном дворце — они были такие же. Они сидели там, среди прекрасных видов и струящегося света, важные, поразительные. Они помогали чернокнижникам или по крайней мере не мешали, — хотя те убивали людей во имя своих странных целей, хотя из-за них разливалась Бездна, а молнии Усекновителя разбили Марпери.

— Я и не человек, — усмехнулся Дезире как-то.

А вчера ночью, перебирая мои волосы и касаясь сияющим туманом лунных украшений, пробормотал:

— Может быть, я хотел бы быть человеком.

Тогда я только прижалась к нему крепче и долго, с усилием смотрела вверх, чтобы слёзы не выкатились из глаз.

Мы были — пыль на дороге больших процессов. Мелочи, не имеющие веса. Кому есть дело до людей, чьи жизни уничтожила та катастрофа, если Бездна — всё-таки не открылась, а преступник — заплатил за всё? Кому есть дело до зверушки, посмевшей связаться с лунным?

Я могла бы уехать сейчас. Я могла бы уехать куда-нибудь к морю, жить там свою маленькую жизнь и листать газеты, вчитываясь между строк: что за трагедия случилась в Огице, и что за статую поставили в городском саду.

Но это значило бы, что всё было — зря. Что ничего не изменится, как не меняется ничего и никогда. И что Полуночь была права, когда назначила мне тихо гнить на самой окраине Кланов.

А я могла бы… может быть, я могла бы изменить что-то. Или хотя бы досмотреть до конца.

— Возьми вот булавочку, — ласково сказала Става и, перегнувшись через переднее сидение, сама приколола её к воротнику платья. — Там в ушке опал, щёлкнешь иглой — у меня тут всё заверещит.

Она важно похлопала по сумке: под вязаной оболочкой с ярко-оранжевыми аляповатыми цветами угадывался короб алтарного комплекса. Я нащупала булавку в воротнике и кивнула.

Става снова была добродушна и излучала оптимизм. Она сидела рядом с водителем, в ней ничего не напоминало о недавней вспышке, и улыбка у неё было всё такая же — придурковатая.

Когда мы спустились, я не стала трясти её: а ты уверена; а что, если; а, может быть; а точно ли; но как же… это было пустое. Во мне всё закончилось, будто с дрожью выплеснулись наружу все силы, и остались только упрямство и странная, глупая надежда.

— Это не пригодится, — тускло возразил Дезире. — Мы уйдём до последней песни.

— Конечно, конечно. Олта… ты вот ещё одну возьми, — Става неожиданно засуетилась и сунула вторую булавку в кошель у меня на поясе. — Пусть лучше две, да ведь? Если одну ткнёшь, я решу, что у тебя проблемы. А если две — что большие проблемы. Договорились?

— И что ты тогда сделаешь? — безразлично спросила я.

— Не знаю, — серьёзно сказала Става. — Но так же всё равно лучше?

Я кивнула и отвернулась к окну.

Дезире сидел рядом со мной, на заднем сидении, собраный и безразличный. Вереница цветастых городских домов прервалась, нырнули в стороны линии проводов, поредели фонари. Вдоль пустынной дороги потянулись заборы, сперва важные кованые, а затем — попроще, деревянные, с облупившейся краской.

Бурлила зелень, пахло тепличным духом, перегноем и влажностью, из огородов здесь и там торчали задницы увлечённых дачников. На одной из веранд дремал, опустив рогатую голову, лось; похоже, здесь двоедушникам уже позволялось оборачиваться.

— Стало громче, — спокойно сказал Дезире, когда нитка заборов оборвалась тоже. За деревьями, обступившими извилистую дорогу, тут и там мелькал хрустальный дворец.

— Здесь? — заинтересовалась Става.

— Вообще, — лунный пожал плечами. — Всё громче и громче, с каждым днём.

— А. Ну, ещё бы. Тут было нападение… вчера вечером. Похитили колдунью, её охрану закляли по-лунному. Ребята ещё работают, но я почти уверена, что это по нашей части.

Дезире так и смотрел в окно, и я спросила вместо него:

— По-лунному?

— Смешанные чары, наши всё ещё ковыряются. Навертели там… ну да не так это и просто, украсть Бишиг!

Бишиг, вяло повторила я и покрутила фамилию на языке. Наверное, та самая недовольная женщина из особняка с горгульями, которая первой показала мне усыпальницу. Это там, в пустой чаше саркофага, проснулся потом Дезире.

Когда я приходила, он был, наверное, ещё везде; но что-то из его сути уже дрожало в тусклом свете старого склепа.

За это на неё и напали — что видела Усекновителя? Или за что-то другое? И не из-за этого ли Става сегодня — ещё дёрганее обычного?

Да какая теперь-то разница.

— Я наводила справки, — ожесточённо продолжала она. — Вечер поющих песков — вроде как большое дело. Думаю, они все там будут. Олта, ты всё запомнила?

— Да.

— Лунный,ты уверен?

Дезире снова пожал плечами.

Става оглядела нас беспокойно, а потом вздохнула:

— Ну, ладно.

И вот он — хрустальный дворец старших лунных. Дорога вывернула из-за поворота, и он появился сразу перед нами, величественный и будто сияющий изнутри.

Пахло речной водой, летом и недавним дождём. Водитель — на белом автомобиле красовались шашечки такси, но я была уверена, что по правде он работал на Службу, — мягко съехал с асфальта на каменистый берег. Вода шелестела внизу, а вытоптанная площадка обрывалась резко, будто песок и камень обвалились когда-то в реку.

Вверх уходила широкая стеклянная лестница без перил.

Дезире вышел первым, обошёл машину и подал мне руку. Я вышла и мысленно прокляла каблуки: как мы подниматься-то будем по этим ступенькам?

Но оказалось не так уж и страшно. Я придерживала юбки, шла по самому центру лестницы и старалась не смотреть вниз, а Дезире и вовсе, кажется, было всё равно.

Закатное солнце билось в стеклянных гранях дворца.

У самых высоких дверей Дезире вдруг остановился, поглядел на меня как-то странно и сказал бесхитростно:

— Я люблю тебя.

Я растерялась так, что не успела ответить.

Он опустил на лицо серебряную полумаску и подал мне руку. Я вложила пальцы в его ладонь, и Дезире с силой ударил в колокол.

-vii.

Потолок здесь был сложен из мерцающих стеклянных линз. Свет в них бился и расслаивался на цвета, падал в зеркала и в них становился ненастоящим.

— Пришёл, — шепнуло в стороне.

Я обернулась на звук, но вокруг были одни лишь зеркала, утопленные в синеватом прозрачном свете.

— Ну надо же!

— А меч его где?

— В обитель света — и с мечом?

Голоса множились эхом и путались в бесконечных стеклянных колоннах. Дезире шёл прямо, ровно и властно, словно снова был каменным рыцарем.

И это было так не про него, что я вспомнила: ведь мы играем. Это всё не мы, наша суть — в глубине и спит, а это — цирковой манеж, где показывают фокусы.

Вспомнила — и громко, звонко засмеялась.

— Так красиво! — восторженно сказала я. — А для кого вон те балкончики?

— Для крылатых.

— А нас не пустят?

— А ты бы хотела?

Я поймала на себе взгляд лунной, всё лицо которой было обклеено сияющими стразами, неприятно похожими на крупные прыщи. И снова засмеялась, ещё громче прежнего.

Дезире потянул меня за руку, крутанул так, что взметнулась юбка, опрокинул на себя и не поцеловал даже — засосал так, что я выпучила глаза и забрыкалась.

Куснула его за губу. Слизнула капельку крови. И медленно, тягуче запустила ладони под рубаху.

— Олта не кажется мне хорошей актрисой, — с сомнением сказала Става, когда мы только начали обсуждать этот визит. — Может быть, даже лучше, если она не пойдёт.

— Я отвратительная лгунья, — согласилась я.

И даже моя змея кивнула гранёной головой и стыдливо прикрыла глаза хвостом.

— Ерунда, — отмахнулся Дезире. — Там будут одни только лунные. Они ничего не понимают в зверушках.

Тогда Става громко, зубасто засмеялась.

Теперь я смеялась, как она, открыто показывая лунным клыки. А они глядели на меня, как на горную козу, пленённую в узкой бревёнчатой клетке зоопарка.

Их были десятки, этих лунных, а всё пространство дворца оказалось огромным высоким залом с хаосом колонн, балконов и лестниц, которые никуда не вели. С люстры свисал, подёргивая ногами в длинных красных туфлях, гуттаперчевый человечек, с высокой розовой призмы читала стихи женщина, разодетая в цветные перья, а ещё один лунный, безбровый и совершенно лысый, прятался под радужным зонтом.

Над его зонтом висела туча, и из этой тучи всё время лило. Вокруг лунного собралось уже целое озеро, странно вздыбленное у его ног. Лужа достигала лодыжек и давно залилась внутрь туфель, а сам лунный выглядел совершенно несчастным, и по гладкому круглому лицу бесконечным потоком текли слёзы.

— Что с вами? — участливо спросила я, когда мы проходили мимо.

Лунный вздёрнул нос и сложил зонт, отчего туча схлопнулась, а лужа исчезла. Потом лунный наставил зонт на меня и раскрыл его.

Водой меня окатило с ног до головы. Я взвизгнула, а лунный стоял и оглушительно, счастливо смеялся.

— Вы что творите?! — голубой ситец облепил меня так неприлично, что сложно было придумать, что прикрыть первым.

Лунный продолжал смеяться. Дезире нахмурился. Шепотки в лунном дворце набирали силу и громкость.

— Вы полагаете, он сможет? Прямо сейчас, из-за какой-то зверушки? Какая поразительная сила!

— А-ха-ха-ха-ха!

— …не простая зверушка, — зашипел девичий голос. — Она ведь его хме, вы не слышите?

— У него не может быть хме. Он ненастоящий.

— Милостью Луны…

— Кто его пригласил?

— …искажённый. Какая дисгармония!

— Даже сквозь мутную линзу…

— Фи.

Дезире протянул лунному с зонтиком раскрытую ладонь:

— Филипп. Ваше имя?

— Черлиани, — расплылся в улыбке тот и застряс ладонь Дезире двумя руками.

— Будет забыто, — кивнул Дезире и брезгливо вырвал ладонь. — Высушите даму.

Глаза у лунного и так сияли не слишком ярко, а теперь совсем потемнели. Он скуксился, обиделся и раскрыл над собой зонт, отчего у него в ногах снова собралась лужа.

— А что же, — осклабился он из-под зонта, — дама сама не знает слов света?

— Ну?!

Лунный закатил глаза, но всё же сделал какой-то сложный пасс, отчего вода вода вдруг хлыпнула от меня обратно. Она сочилась из ткани и из волос, собралась лужей на коже, а потом слепилась в один влажный язык и нырнула в тучу.

— С-спасибо, — вежливо сказала я.

Дезире снова взял меня под руку, и я кивнула лунному на прощание, а Дезире смотрел куда-то мимо и сквозь, будто мужчины с зонтиком больше не существовало. Шепотки слились для меня в неразборчивый гул.

— Я забуду вас тоже, — крикнул лунный на вслед. — Я уже практически вас забыл! Посмотрите, посмотрите, я уже совсем о вас не помню! Как звали этого белого сына Луны? Вы помните? Или вот вы! Вы помните? Я не помню совсем! Да и Луне ли он сын? Да он поганое отродье!.. Да он…

— А ты, — я пихнула Дезире в бок и хихикнула. — Что, правда его забыл?

— Кого?

— Ну… этого… с зонтиком.

— С каким ещё зонтиком?

— Да ты придуриваешься, — нахохлилась я.

В глубине глаз Дезире плясали смешинки. Потом он поднёс палец к губам:

— Тсс.

— Ладно-ладно!

У самого входа, на балконах и среди зеркальных столпов, собирались, похоже, какие-то не очень важные лунные. Все они были по человеческим меркам странные, а ещё чудные и какие-то жалкие, словно больше пыжились, чем на самом деле что-то из себя представляли. Одна из девушек носила на голове такой огромный картонный кокошник, что её едва не сдувало с ног, а вокруг желтоватой колонны вышагивал кругами старичок, которого сопровождало не меньше пятидесяти хрустальных собачек.

Старичок говорил сам с собой, а собачки лаяли и задирали над колонной лапы.

Мы прошли дальше, и колонны закончились — с потолка свисали теперь десятки огромных глаз, свитых из медной проволоки. Вместо зрачков в каждом из них были крупные цветные камни, и некоторые из них сияли светом лунных, которые предпочли прийти своей сутью, но не телом. Всего же в зале было, наверное, несколько десятков лунных — не так и много.

Дальше стеклянный пол обрывался ступенями, и они спускались амфитеатром к глубокому бассейну.

Там на золотом листе горой был высыпан песок.

— Любимый, — с придыханием сказала я, ловя на себя десятки заинтересованных взглядов, — а здесь нет чего-нибудь выпить?

— Я же предлагал тебе взять с собой.

Моя змея гипнотически складывала кольца. Вообще-то я терпеть не могла ложь, но здесь и сейчас то, что я пыталась из себя изобразить, не было ложью.

Ложь — это всё-таки форма правды, только кривая и уродливая. А в хрустальном дворце не было совершенно ничего правдивого или настоящего, только миражи, слепящие блики и пыль в глазах.

— Я хочу шампанского, — надула губы я.

— Ну, потерпи немного. Или вот, знаешь…

Дезире сделал неуловимое движение и отколол от стеклянной скульптуры цветок, протянул его мне.

Цветок этот оказался карамельным леденцом на палочке. Я сунула леденец в рот, вздёрнула нос и позволила Дезире усадить меня на одну из ступеней амфитеатра.

Нигде здесь не было вывешено программы, и я очень сомневалась, что эта программа вообще существует. И всё же все, похоже, чего-то ждали, и глазели то на нас, то друг на друга, то на кучу песка на золотом листе.

Потом вокруг зашелестело громче, и по залу будто отблеск пробежал, высвечивая в стекле блестящую лунную дорожку. По ней шла, кутаясь в многослойные мягкие тряпки, Юта, только очков на ней не было, и глаза её горели каким-то странным огнём.

— Филипп, — кивнула она, расцвела улыбкой и распахнула объятия. — Как ты? Теперь-то ты помнишь, что…

Дезире коротко, очень формально её обнял, а потом выразительно показал глазами на меня.

— Она не знает? — спокойно уточнила Юта.

Дезире покачал головой.

Что я не знаю? — хотела спросить я, и устроить прямо здесь безобразнейший из скандалов. Чего ещё я не знаю? И не хватит ли на нас уже наконец тайн?!

— Мы обсудим кое-что с другом, — она улыбнулась мне одними губами и цепко взяла Дезире под локоть. — Идём? Твоя зверушка побудет пока здесь, а ты окажешь мне честь…

— Честь?

— Я хозяйка сегодня, — легко сказала Юта.

Дезире коротко пожал мои пальцы. На мгновение мы встретились взглядами: мой разочарованный и гневный, и его — отчего-то снизу вверх, будто он просил меня о чём-то. Меня вдруг остро кольнуло всем тем, что мы не успели обсудить и сделать, и всем тем, что ещё могло бы у нас быть, и тем, что я хотела бы сказать, и что хотела бы услышать, — а Юта уже повела его вниз.

Со ступеней амфитеатра удобно было смотреть, как она гвоздём процарапывает в золотом листе ритуальные узоры. Как Дезире стоит рядом, заложив руки за спину, что-то говорит и сдержанно улыбается. Как стеклянные призмы, многие десятки стеклянных призм, поднимаются из пола.

«Это старый праздник, — сказал Дезире, когда я спросила его, что будет на этом их вечере. — Небольшой ритуал. Людям… людям нельзя объяснить это в полной мере. Может быть, ты поймёшь о нас что-то, но я не могу объяснить.»

Закатное солнце заглянуло в окна и рассыпалось в линзах горячими отблесками. Оно горело, горело и умирало, и в его тенях из мёртвого песка вставал ковыль.

Серебряные, почти призрачные стебли вырастали из песка длинными пушистыми ветвями. Тени они бросали белые и пустые, кисти гнулись под неслышным ветром, и сперва от них был один только травянистый шелест, но потом он сделался голосами.

Ковыль говорил тысячей голосов, негромких, но набирающих силу. Ковыль пел, и от его песни стыла в жилах кровь.

— А теперь, — Юта раскинула руки, и ковыль взметнулся, — танцы!

-vi.

— Танцы под голоса первого имени! — торжественно объявила Юта.

И всё вокруг вдруг пришло в движение. Закружилось, побежало, завертелось цветастой воронкой. Люди вокруг — то есть, простите, не люди, — как будто каждый слышал свою музыку, но это совсем им не мешало. Вот один лунный ритмично подпрыгивает из приседа и выбрасывает вперёд ноги, обутые в яркие бирюзовые сапожки, вот томная женщина гипнотически вращает бёдрами и обнажает идеально круглую белую задницу, а вот пара крылатых желтоглазых фигур выплясывает в воздухе так, что от них летят искры.

Я невольно попятилась, хотя сегодняшняя роль предписывала совсем иное, — но не успела устыдиться. Меня обступили со всех сторон, а жеманный юноша слконился в глубоком поклоне:

— Окажете мне честь?

Он был меня ниже и танцевал плохо. Мы никак не могли совпасть в своём понимании ритма, а в попытках выпендриться он знатно оттоптал мне ноги. И всё равно я нашла в себе силы улыбаться и сказать кокетливо:

— Наверное, это забавно?

— Забавно? — удивился он и сбился с шага, наконец-то ступив мимо носков моих туфель.

— Забавно, — я тряхнула головой, и цветные знаки рассыпались среди синих цветов, — танцевать с чужой зверушкой!..

Юноша оказался велеречив. Он топтал мои ноги и убеждал многословно: он вовсе не имел в виду… не держал ни единой мысли… и ежели господин усмотрит оскорбление, то, во имя самого света…

— Ах, оставьте, — широко улыбнулась я.

Мне казалось, я переигрываю, но лунный смотрел на меня чистыми, незамутнёнными глазами.

— Мы с любимым доверяем друг другу, — важно сказала я и мстительно впечатала в него каблук. — Для меня нет никого, кроме него!

Юноша разулыбался, а потом вдруг расстроился:

— Когда-то у меня тоже была хме, — тоскливо сказал он.

— Я не хме, — возразила я.

Но он не слышал.

— Когда-то у меня была хме, — продолжал он, вдруг остановившись и сгорбившись. — Она была прекрасна, как сам лунный свет. Я выбрал её одну, я назвал Луне её имя, она стала моей. А потом полюбила другого, и теперь у неё есть свой хме.

Чужие любовные треугольники не поместились мне в голову, и я повторила вместо сочувствия:

— Я не хме.

Юноша смотрел сквозь меня. Музыка бежала дальше, танец торопился и кружил, а его глаза поблекли. Он всё бормотал что-то о своей единственной любви, и я поняла, что ничего больше от него не добьюсь.

Ковыль шептал, и его голоса складывались для меня в барабанную мелодию, отрывистую и будоражащую. Танцующие были стаей цветастых птиц, кружащих по огромному, но всё равно слишком тесному залу. Луна заглянула в одну из линз, и её свет разбился по дворцу — будто хрустальный графин разлетелся осколками.

Дезире всё ещё был внизу, у ковыля, рядом с Ютой, — я не могла понять выражения его лица из-за яркого блика на серебряной маске.

— Ревнуете? — мягко спросил грудной женский голос.

Я натянула на лицо улыбку:

— Ах, вовсе нет.

— Ваш свет взволнован, — сочувственно сказала лунная. Она оказалась неожиданно очень тонкой и маленькой, как птичка, а говорила глубоким голосом оперной дивы. — Я слышу в вашем потоке отблески волнения.

— Ничего такого, — фальшиво рассмеялась я. — Просто, вы знаете… дело в том, что я ему не хме.

— Конечно, — согласилась она. — У него не может быть хме.

— Да, — скорбно сказала я. — Но я так хотела бы, так хотела бы…

Танец кружился, объявили уже «голоса третьего имени», я запыхалась от дурных плясок, ковыль шептал всё громче, и десятку людей я повторила с затаённой тоской: я ведь не хме ему. Но если бы только была!.. Если бы, если бы!.. Если существует хоть единый шанс, что я могла бы стать ему хме, то…

— У Дезире никогда не было вкуса, — презрительно выплюнул важный усач, драпированный зелёным шёлком.

— Волосы у неё словно поток из…

— Зверушка!

— Его свет спутался. Должно быть, он растворится совсем скоро…

— Его свет искажённый.

Я бродила по залу, улыбалась и не не различала лиц, и всё твердила, как заведённая: я бы так хотела быть его хме. Может быть, есть хоть какой-нибудь способ?

Это придумала Става. Она пришла к этой мысли как-то сразу, когда перламутровое приглашение ещё лежало на моём столе, скользкое и мерзкое, как наполовину раздавленный жук.

— Я не знаю, чего чернокнижники хотят прямо сейчас, — неохотно объяснила она, барабаня пальцами по своему блокноту. — Там колдовские какие-то дела, очень мутные. Но я знаю точно, что просят у Бездны те, кто привыкли стоять в тени.

— Силы? — наивно спросила я.

А Става усмехнулась криво:

— Бессмертия.

Служба не искала среди лунных зачинщика или того, кто станет проводить своими руками кровавые ритуалы. Служба искала того, кто был бы не против; кто мог бы что-то знать — и молчать об этом.

Это был дурной план почти без шансов на успех; по правде, было куда более вероятно, что Дезире узнает от Юты что-то полезное. Но Става снова говорила о яйцах в одном мешке и о том, что «почему бы и не попробовать».

Если хоть чьё-то имя произвучит в ответ на моё отчаянное желание стать хме, это будет имя того, кто давно потерял границы возможного. Поэтому сегодня я была глупой, ничего не значащей зверушкой, сходящей с ума от противоестественной любви. И эта роль неожиданно мне понравилась.

— Если бы только… — шептала я и сама себе верила.

— Он ненастоящий, — сочувственно сказала фигура, замотанная в фиолетовую мантию с ног до головы. — Его свет неверный, и он не может разделить своё сияние…

— Остётся только молиться Луне, — кивнул обклеенный перьями лунный, прижимающий к груди мёртвую канарейку.

— Бывают призмы, — прошелестел старческий голос, и я навострила было уши, но он продолжил неинтересным: — которые можно поставить вокруг кровати, чтобы заглушить ненужное чувство…

— Оно мне нужно, — сказала я. — Я хочу любить его, понимаете? Я живая рядом с ним! Живая!

— Твой свет яркий, — согласился он и отступил, поджав губы.

Так я билась среди пустых бликов и отзвуков, среди глупых бессмысленных советов, среди рваного ритма и набирающих силу голосов за ковылём. Танец под голоса четвёртого имени — что бы это ни значило, — оказался медленным, и чудилось, будто странная музыка плачет, а море танцующих волнуется и колеблется в одном ему понятном порядке.

Не знаю, сколько времени я ходила так. Дезире куда-то исчез — должно быть, разговаривал с кем-нибудь важным, кому не было дела до болтовни глупой зверушки. Я устала, почти отчаялась, в туфли будто насыпали стекла, а во рту такая сухость, что казалось — я нажралась поющего песка.

А потом за мой спиной вдруг прозвучало:

— Послезавтра будет сильная дата.

Я обернулась. Это был гуттаперчевый человек. Он стоял на руках, свернув спину кольцом и поставив носки бархатных туфель на собственный лоб.

Я уже видела этого лунного: когда мы только вошли во дворец, он висел под люстрой и жонглировал. А ещё раньше, в незапамятные времена, когда чёрная молния только-только разбила небо над Марпери, он сопровождал золотую женщину, шагал на руках по дороге и белозубо смеялся.

Тогда я слышала от него только четыре слова, сказанные с неприятной усмешкой: Ллинорис не будет довольна.

— Сильная дата? — переспросила я, будто о чём-то задумавшись.

— Чёрный полдень, — охотно пояснил он. У него было очень подвижное, какое-то детское лицо, а смотреть на него перевёрнутого сверху вниз было отчего-то ужасно неудобно. — Летнее солнцестояние и затмение, а ещё трин солнца с…

— О, это я знаю! Мы ходили в планетарий. И что же можно в этот день сделать?

— Можно молиться, — серьёзно сказал лунный и ослепительно улыбнулся. — Если Луна будет милостива…

— Мне очень нужно, — перебила я горячечно. — Расскажите, как правильно? Просто молиться? Свечи? Аскеза? Я на всё готова, я всё сделаю, только помогите мне! Я с ним одним… я ради него одного… пожалуйста!..

Я попыталась взять его за руки, но осеклась. А потом заполошно схватилась за кошель на поясе, дёрнула кнопку, запустила внутрь дрожащие пальцы и поднесла к глазам перевёрнутого лунного первую попавшуюся монету.

Это была мелкая мельхиоровая деньга, вот только вместо профиля Большого Волка на ней была неаккуратная решётка царапин от напильника.

— Вот, возьмите! Мне говорили, что…

Лунный молчал и смотрел на меня с прищуром.

— Возьмите! — громко сказала я и поняла, что танец стихает, а на меня оборачиваются. Дезире ведь смотрит за ними? Мы договаривались, что он станет смотреть! — Сколько нужно? Я всё сделаю, только…

Я вынула крысиные деньги горстью, подбросила на ладони. Монеты сверкали в лунном свете, будто золото дураков: стёсанные волки, неясные крысиные хвосты, выбитые волчьи глаза.

Я развела ладони, и монеты зазвенели по полу. Я вынула ещё, и ещё, и ещё. Я рассыпала их, раскидывала вокруг, и они гремели по сверкающим полам, отскакивали и переворачивались в воздухе, крутились со свистом, скользили, разлетались по залу.

— Возьмите, — с мольбой сказала я так, как учила Става. — Возьмите всё, только… только…

Деньги звенели по полу. Мой кошель опустел. Вокруг шептались, и я не могла определить больше, чьи это голоса — лунных или ковыля.

Гуттаперчевый молчал.

— Юная двоедушница, — вдруг позвал меня вкрадчивый голос, и я мгновенно узнала в говорящем второго спутника золотой женщины, массивного лунного в парчовом прямоугольнике. — Ваше единственное имя Олта, не так ли?

— Всё верно, — сказала я, с трудом уняв дрожь в голосе.

— Лунная госпожа Раэ-Шивин, — важно сказал он, — видит вас в свете. Видит рядом со своим троном.

-v.

У золотой женщины был серебряный трон.

Он стоял молчаливой громадой на одном из высоких стеклянных балконов, окружённый дождём из разноцветных стеклянных линз. Они висели под потолком на разной высоте, вращаясь и колеблясь от каждого движения воздуха, и цветастые зайчики многократно повторялись в гранях стеклянных колонн.

Трон сложен из серебряных глаз. Три или четыре из них горели, — а остальные лежали грудой мёртвого серебра. И госпожа Раэ-Шивин Ослепительница, милостью Луны глаза жрицы Ллинорис, сидела на нём золотым изваянием.

Вся кожа выкрашена золотой краской. Золотая лысина, золотые губы, золотые соски на точёной груди, в навершии каждого — крошечная золотая капелька. Золотой треугольник пышных кудрей между ног, на ногах золотой каждый пальчик, и даже ногти на них золотые. И только на руках — белые перчатки, усыпанные жемчугом.

Глаза у неё были золотые тоже.

— Здравствуйте, — неуверенно сказала я.

Свита золотой женщины разглядывала меня с любопытством. Здесь собрались и квадратный, и гуттаперчевый, и сидящая женщина, вся облепленная перьями, и ещё трое лунных, таких же странных.

У ног Раэ-Шивин сидел слуга в золотой маске без прорезей для глаз, который едва слышно наигрывал что-то на лютне.

— У тебя ещё остались? — спросила лунная госпожа.

— Остались?..

— Деньги.

Я суетливо вывернула кошель, но нашла в нём только одну монетку, мелкую и позеленевшую.

Ширин кивнула чуть в сторону, женщина в перьях вскочила — и оказалось, что она сидит на серебряном сундуке. Монетку она забрала у меня со всем почтением и быстро спрятала её в сундук, а потом снова села на крышку сверху.

— Это память, — безразлично сказала Шивин. — Важная для самой жрицы Ллинорис.

Свита склонила головы и зароптала что-то почтительное.

Шивин тем временем смотрела прямо на меня:

— Она желает говорить с тобой.

— Ллинорис? — я зябко подёрнула плечами. — Она… здесь?

— Она всегда и везде, где открыты её глаза.

Я посмотрела сперва на те, из которых был сложен трон, а затем на те, что висели над залом дворца, — и потому пропустила, как глаза самой Шивин выцвели. Они казались теперь гипсовой вставкой под неподвижной золотой маской. Потом в глубине матовой белизны сверкнул серебряный огонёк, он разгорался всё ярче, и вместе с тем лицо смяло непривычной чужой мимикой, будто жрица, явившись, надела на себя дурно сидящий костюм.

На мгновение мне почудилось в её кривой улыбке что-то знакомое. Но я не успела додумать эту мысль: её взгляд сфокусировался на мне.

— Ну, давай, — сказала она.

Голос тоже был совсем иной, ниже и богаче, и говорила она с присвистом. Но когда я моргнула удивлённо и ничего не сделала, ей пришлось повторить — и тогда в нём появилось что-то истеричное и визгливое:

— Давай! Чего ты застыла?

— Извините, — неловко сказала я, чувствуя, что балкон подо мной раскачивается. — Что я должна?..

— Разуйся, — усмехнулась Ллинорис.

В лунной книжечке ничего не писали о том, что при встрече со жрецом полагается разуваться. С другой стороны, мы ведь разуваемся на ступенях наших храмов, а лунные близки к богам…

Да и разве мне жалко? Мне оттоптали в танцах все ноги, а непривычные каблуки давно казались пыткой.

Я кивнула — вышло снова как-то нелепо, — сглотнула, подцепила пальцами застёжку, вышла из туфлей. Едва удержалась от стона, когда босая ступня наконец распрямилась.

Пол ужалил холодом.

— Теперь на колени, — велела Ллинорис.

— На ко…

Я проглотила возражения. Она ведь лунная, верно? А у меня, честное слово, не переломится спина.

И я кое-как встала на колени.

Ллинорис криво, довольно усмехнулась. В серебряных глазах плескалось развлечение. Наверное, я должна была подобострастно склонить голову, но я не подумала об этом сразу и теперь смотрела, как искажённое чужой мимикой лицо подрагивает в кривых судорогах.

Стоять на коленях было неудобно. Я помялась немного, покачнулась и опустилась задницей на пятки.

— Теперь молись, — милостиво разрешила Ллинорис.

— Молиться? О чём?

— О чём захочешь. Зверушки легко придумывают, о чём молить! Кто о деньгах просит, кто о важной дороге, а кто о том, чтобы сдох соперник в делах. Чего угодно тебе?

Я смотрела на неё и не могла найти слов.

— Могу подсказать, — скучающим голосом продолжала среброглазая лунная. Улыбка на золотых губах была гадкая. — Ты можешь молить о прощении, маленькая дрянь. Тогда, может быть, я дам твоей племяннице зверя, для которого на дорогах встретится пара!

Что-то с хрустом сломалось у меня внутри.

— Ну давай же! Проси! Молись! Почему ты не извиняешься? Или что же, зверушкам не хочется больше любить и размножаться? Ты не для того разве искала встречи, чтобы извиниться? Тебе придётся долго просить меня о прощении! Я придумаю тебе испытаний… скажем, переплыть Колдовское море и принести в мой храм жемчугов, а ещё побриться налысо и молчать три года, а ещё есть только еду, которая называется на букву «л». И если ты со всем справишься, я сниму своё проклятие. Но сначала нужно как следует помолиться. И поторопись, пока твои племяшки не доросли до Охоты! Я ведь могу им, как и тебе, выбрать кого-нибудь беспарного и неподходящего. Разве ты этого хочешь?

— Так ты, — сухо произнесла я, — Полуночь? Ты ведёшь зверей через небо в Долгую Ночь. Ты придумала Охоту. Ты раздаёшь дороги. Ты являешься в храмах. Ты?

— Это имя придумали люди, — презрительно фыркнула Ллинорис. — Почему ты не молишься? Я всё ещё не слышу извинений! Или тебе дать время, чтобы написать речь?

Её слова бились у меня в сознании эхом.

В Марпери болтали, будто одна из женщин в числе моих предков посмела прогневать Полуночь. Она — сумасшедшая — отказалась от пары, с которой её свела дорога; заявила самому горящему огнями небу, будто сама придумает себе судьбу; показала Полуночи плохих жестов и уехала навсегда. От того Полуночь разгневалась и прокляла её и нас так, чтобы в каждом поколении у старшей дочери не было пары.

Когда-то, безумно давно, вокруг меня шептались: это правда, про проклятие? Ведь мне стукнуло двадцать семь, а я так никого и не встретила. Тётка Сати, моей матери старшая сестра, умерла, так и не вынюхав своей пары. И у них с мамой матери, моей бабушки, тоже была сестра: в городе её звали Одинокой Лассой и болтали, будто она чернокнижница; а у неё тётей была храмовница Ки, которая тоже никого не встретила; а у той…

Все мы ловили зверей, которым как будто бы вовсе никто не предназначался. И ездили на танцы раз в сезон, отчаянно надеясь на милость судьбы.

И даже если слова, которые сказала Полуночи та женщина, были так уж плохи — разве же я за них отвечаю? И разве мало молилась храмовница Ки, которая всю свою жизнь провела при храме?

Что-то во мне порвалось тонкой струной. Что-то щёлкнуло и рассыпалось. Тело лёгкое и непослушное: оно само поднялось на ноги, и лунные знаки в моих волосах со звоном ссыпались и перемешались.

Наверное, иногда нужно на время стать чем-то другим и сыграть глупую роль, чтобы вспомнить с оглушительной ясностью, кто ты такая на самом деле.

Наверное, нужно увидеть бессчисленное множество диких вещей, открыть десяток колдовских саркофагов, нащупать в свете нить из чистого золота и услышать шелест стеклянных волн, чтобы совсем перестать бояться.

Может быть, в моей дороге не было написано ничего великого. Но кто, в конце концов, смеет писать в дорогах?

— Ты не богиня, — громко сказала я и поняла, что ко мне оборачиваются свита Раэ-Шивин, и танцующие гости, и цветные глаза в серебре. — И нет в тебе никакого света! Ты старая мразь, которая сдурела от собственной власти. Лелеешь глупую обидку, сидишь в чужом теле, сложила себе троны из глаз и думаешь, что великая. Но знаешь что? Мне не нужны такие боги. Никому не нужны!

— Ты будешь проклята, — зашипела она. — Проклята! Ты уже один раз посмела отказаться…

— Я?! Я? Ты кого прокляла? Мою в скольки коленях прабабку? Она мертва давно, больная ты женщина! Времени утекло — целое Колдовское море! Я не помню даже, как её звали. А ты ничего не знаешь о людях, если думаешь, что я стала бы молиться. Я если бы и просила, то только за Дезире!

— Он уснёт, — безразлично сказала Полуночь. — Он уснёт, и мы запрём его навсегда. Он не смеет топтать землю после того, как убил моего любимого.

— Это кого? — я хрипло, сухо рассмеялась. — Большого Волка?

— Не поминай!.. Этот Волк убил моего Короля! А твой мечник посмел сжечь всё, что от него осталось.

— Короля? Крысиного Короля? Ты, которая считает себя нашей богиней! Путалась с Крысиным Королём? Ты?!

— Мы творили мир!

Я рассмеялась диким, страшным смехом. А потом неожиданно для самой себе плюнула ей в лицо.

— Твоё имя, — твёрдо сказала я, глядя прямо в серебряные глаза, и вдруг ощутила, что всё вокруг ловит мои слова, — будет забыто.

Забыто? Что-то в глубине сознания шелестело. Забытое имя. Ты этого хочешь, девочка без будущего? Этого?

Ковыль пел сотнями жутких, чуждых голосов. Они поднимались в высокие башни хрустального дворца, путались в стеклянных балконах и волновали развешанные в воздухе глаза. Не отличить больше, что слышишь — голос или его эхо.

Лунные молчали. Свита золотой женщины наблюдала, не мигая, как плевок стекает по её лицу.

Ллинорис криво усмехнулась и смахнула его с себя, выпачкав перчатку и стерев с щеки золотую краску. Кожа под ней была светлая и человеческая.

— Объявите девятый танец, — с шипением велела она.

— Ещё не подошло время, — с поклоном возразил квадратный.

— Плевать! Объявите его прямо сейчас!

— Хозяйкой здесь госпожа Юта, — напомнил гуттаперчевый.

Она произнесла в сторону что-то ругательное, а потом взмахнула руками золотой женщины и подошла к краю балкона ломаной куклой.

Ковыль взметнулся тенями. В его песне мелькнула фальшивая нота.

— Танец, — объявила Ллинорис, и на лицо её выплыла ядовитая улыбка, — девятого имени!

-iv.

Главным, на что я смотрела, была Шивин. И в тот миг, когда серебряные глаза закатились и погасли, а тело покачнулось и рухнуло с балкона, я закричала и бросилась к перилам вместе со всей её свитой.

Высота была ужасающая, но золотая женщина поднялась с пола, будто вовсе не пострадав. Кто-то крылатый поднёс ей футляр, и она вынула оттуда маленькую баночку с золотой краской. Вот кисть легко коснулась щеки, заскрасив предательски человеческую кожу; вот лунная госпожа стянула испачканные перчатки, на мгновение обнажив обожжённые до волдырей и угля пальцы, и тут же надела свежие.

— Танец, — эхом прошелестел ковыль, — девятого имени.

Я вдруг вспомнила: Дезире сказал, что мы уйдём до последнего танца. А ведь имён у лунных и есть ровно девять, и девятое из них — то, которое было сутью, то, которое содержит в себе твоё прошлое, — последнее из всех имён. Значит, и танец этот должен быть последним?

От этого по коже пробежала тревога, и я торопливо зашагала к лестнице.

Нужно найти Дезире и уходить отсюда. Я ведь узнала что-то? Что-то да узнала, и пусть дальше Става сама решает, что с этим делать! Там, где в холодной пустоте бурлила ярость, теперь поселилось суетливое дрожащее ощущение, и по лестнице я шагала быстро-быстро, шлёпая босыми пятками по стеклянным ступеням.

Но было уже поздно, конечно. Ковыль пел всё громче, и всё яснее в нём становились отдельные голоса. Песок поднимался пыльным облаком. Стебли становились размытыми призрачными фигурами; туман заволакивал зал. Я сбежала с лестницы и утонула в нём.

Призраки смешались с лунными и стали такими же, как они, тенями. А потом туман сгустился так, что не осталось ничего, кроме него и холодного гладкого пола.

Я сделала по инерции ещё несколько шагов, потом ещё один, и ещё — и поняла, что не знаю, куда идти дальше. В тумане то мелькало что-то, то исчезало снова. Я развернулась на пятках, всматриваясь в хмарь вокруг, но ничего не смогла различить.

— Добро пожаловать, — сказал кто-то за моей спиной.

Голос был похож на мой собственный так, словно это мои слова донесло эхо. Я вздрогнула и обернулась — и увидела, что из тумана выплыло наклонённое бревно, обгорелое с одной стороны.

Казалось, это дерево давным-давно разбила молния. На нём не выросло новой листвы, оно лежало глухое и мёртвое. А на сухой коре свернулась клубком моя змея, с которой мы впервые с самой Долгой Ночи могли смотреть друг на друга.

— Добро пожаловать, — повторила она, — в лиминал.

— Лиминал? — я облизала пересохшие губы. — Что это такое?

— Граница Бездны, где живут духи, страхи и прошлое. Место в нигде и никогда, где совершается настоящая магия. Здесь танцуют лунные и бывают звери за мгновение и вечность до оборота.

— Лунные? Оборот? Но это… это не магия.

— Ты уверена?

Я прикусила губу и промолчала. Туман клубился и клубился, и в нём мелькали кривые, непонятные тени. Не осталось ни колонн, ни мерцающих в высоте глаз, ни балконов; казалось, я должна была давно уже оступиться или упереться в стеклянную стену, но туман заволок собой весь мир и стал бесконечностью.

— Что теперь… делать?

— Людям нельзя заходить в лиминал, — сказала змея. — Здесь время течёт иначе, а свою смерть найти проще, чем что угодно иное. Тебе лучше вернуться.

— Вернуться? Куда? Как?

Змея с укоризной покачала головой, а потом растаяла. Я потянулась пальцами к ускользающему стволу, но поймала одну лишь пустоту.

Огляделась. Вокруг был туман, и больше ничего не было. Моя змея исчезла бесследно.

Я стояла на месте, и ничего не происходило. Туман клубился и холодил ноги, и я зябко переступала по полу, гладкому, словно стекло. Так можно было стоять бесконечно и никуда не прийти.

Наверное, я и стояла — бесконечно. Но потом эта бесконечность всё же иссякла и истончилась, и я пошла вперёд, потому что никакой разницы в направлениях не было.

Туман волновался и стелился полосами, а тени в нём то бледнели, то становились ярче. Я встретила того лысого лунного, что целую вечность назад меня облил, — здесь он стоял, опираясь руками на рукоять зонт, напротив себя самого. У его отражения не было зонта, оно стояло по колено в воде и смотрело в небо, а небо щедро лило дождём, смывая с лица слёзы.

— Ты знаешь, — сказал тот, что с зонтом, не глядя на меня, — иногда об этом нужно вспомнить, чтобы не потеряться в свете.

— Это, по-вашему… танец?

— Никто не любит танец девятого имени. Но от него становится легче.

Мне не казалось, что кому-то из них становилось легче. Дождь всё лил и лил, сильнее и сильнее. Вода добралась лунному-без-зонта до середины бедра, а сам он высыхал и бледнел, как будто вместе со слезами из него выходили все краски.

Я заставила себя отвести взгляд и шагать дальше, сквозь туман и марево фигур.

Что это было — воспоминания? И если так, то почему все они оказались страшны и сюрреалистичны? Или — как там сказала змея — страхи? Но кто станет в здравом уме бояться дождя!..

В здравом уме, мысленно повторила я и сама себе усмехнулась. Здравость — это было совсем не то, в чём можно было обвинить лунного. Что есть здравого в том, чтобы слушать песок, который превратился в ковыль, а потом выпустил тени, а потом стал туманом, и в тумане больше ничего не было? Что есть здравого в разговорах о свете, Бездне, воле Луны и забытых именах?

Я зябко обняла себя за плечи и ускорила шаг.

Тени свивались в неясные, смутные образы. Так в сказках танцевали морочки, притворяясь чем-то неуловимым и желанным; они ловили ладонями болотные огни, собирали их в свои волосы и казались чем-то невероятным, пока заворожённый путник не уходил с головой в бочаг. Одному только Тощему Кияку удалось победить морочек: он завязал себе глаза и шёл, слушая одно только своё сердце.

Тени мелькали всё ближе, а моё сердце не желало говорить — только билось, как сумасшедшее, отдавая куда-то в горло. Я снова ускорила шаг и вдруг вышла к высокому костру.

Он был сложен из целых сухих ёлок, вокруг него суетились безликие тени, — а в самом центре была привязана высокая женщина с лицом в крови. Вместо выколотых глаз у неё остались только чёрные провалы, бурая кровь залила старомодную белую рубаху до самого подола, тени ходили вокруг костра хороводом и добавляли к ёлкам что-то размытое.

Было противоестественно тихо. А потом одна из теней крикнула женским голосом:

— Ведьма!

А другая повернулась прямо ко мне серым пятном вместо лица и сказала важно:

— У неё дурной глаз. Глянула на мельникова сына, и тот на утро ослеп. Ведьма!

Женщина рвалась и беззвучно кричала.

Потом где-то в тени мелькнул факел. А в тенях за ним, в тумане на границе странной сцены, я вдруг увидела себя, бледную и с искажённым лицом. По голубому ситцу у меня на груди растекалось багровое пятно.

Мгновение я смотрела самой себе в глаза, а потом торопливо зашагала в другую сторону.

Была ещё девушка, лежащая в пруду среди цветов, белая и мёртвая. Ещё — бредущий сквозь пепел старик. Ещё — стая собак, неслышно несущаяся сквозь туман. Ещё…

Потом я снова увидела в тумане себя и кровавое пятно на груди.

Нет, это всё не годится. Можно сколько угодно смотреть на чужие страхи, но это совсем не похоже на выход! Мне нужен Дезире, нужно найти Дезире, и вместе мы обязательно что-нибудь придумаем. Он ведь здесь где-то? И золотая нить…

Золотая нить размылась туманом до прозрачности, но я шла по ней, как по компасу, отмахиваясь от жутких видений.

И нашла его — закованного в латы рыцаря, замершего неподвижно ко мне спиной.

— Дезире? — тихо позвала я.

Он не ответил, только чуть заметно вздрогнул, и латные пластины на плечах сверкнули чуть иначе.

— Это я, — сказала я и робко тронула белое крыло. Перья были мягкие-мягкие, будто шёлковые. — Олта… ты говорил, что последний танец…

Он молчал, и я всё-таки подошла ближе, взяла его за руку, заглянула в лицо. Дезире был бледен и сосредоточен, а смотрел куда-то сквозь меня, в клубящийся впереди туман.

— Я знаю, тебе не очень нравится рыцарство, — неловко пошутила я, — но тебе очень хорошо так. И крылья очень красивые. А где твой меч?

Он моргнул. Заглянул в моё лицо и ответил глухо:

— Мой меч сделан из боли.

-iii.

Всё здесь было размытым и ненастоящим. Всё здесь не имело никакого смысла, все его слова не имели значения, видения были куда больше похожи на сны, а у лунных были отражения, болезненно похожие на них самих, — и всё равно я знала с оглушаюшей чёткостью, что этот Дезире настоящий.

Я сплела наши пальцы, а он глянул поверх моей головы и кивнул:

— Смотри.

Туман взметнулся — и хлынул к нашим ногам морской волной.

Пена была белая-белая, как облако, сбежавшее с небосвода. А вода — глухая иссиня-чёрная, точно беззвёздная ночь. Море сердилось, берег был усыпан укатанным волнами стеклом, а где-то в отдалении мелькали гребни чудовищ.

На берегу стоял тощий мальчишка в длинном рыжем жилете и сплетал в сложную сеть знаки.

— Цвет моего Рода…

Мальчик был бос: ботинки стояли чуть в отдалении. Тёмные воды лизали его ноги, а штаны были подкатаны так высоко, что длинный расшитый жилет спускался даже немного ниже. Знаки удавались плохо, они то зажигались ясно, то путались и гасли, но мальчик всё продолжал и продолжал плести.

Годы изменили его, но я хорошо знала и этот подбородок, и едва заметные ямочки на строгом лице.

— Ты был… колдуном? — я погладила пальцами твёрдую ладонь.

— Конечно. Смотри, как хорошо придумано: верте фа… это первое из убитых мной чудовищ.

— Это остров? — спросила я, пытаясь разглядеть тонущий в мутном тумане горизонт. — Какой?

— Мкубва.

Над волнами снова мелькнул гребень, последний из знаков загорелся особенно ярко, и горячие, будто сплетённые из раскалённых нитей чары со свистом улетели вдаль. Вода вскипела и поднялась кровавой пеной, рёв оглушил, а потом из глубины видения набежала новая волна тумана и накрыла мальчика с головой.

На гребне волны показался корабль, длинная остроносая посудина, запряжённая морскими конями.

Мальчик повзрослел и обзавёлся залихватской причёской с глупо выкрашенными длинными прядями. В ухе крупная серьга, на ногах вместо штанов — пухлые шаровары, а жилет тот же самый, рыжий, хотя теперь он явно ему маловат и вряд ли застёгивается на груди.

— За борт бы выкинуть, — едва слышно заворчали тени.

— Заплатил хорошо…

Корабль скользил по волнам, как зачарованный. Вот морские кони замедлили бег, а корабль остановился у безлюдного мыса и сбросил в воду лодку.

Колдун сошёл на берег один. Моряки убрались обратно так быстро, будто земля казалась им проклятой. От корабля остался один только белый след на воде.

Колдун рухнул в чахлую прибрежную траву, перевернулся на спину, засмеялся, — и его накрыло новой волной тумана.

Из этой волны первыми появились руки — крупные ладони, длинные пальцы и тонкие точные жесты, которыми умелый чародей сплетает знаки во что-то замечательное. Теперь не разглядеть было, что он делал и зачем, но чары его выходили прекрасными, как полотно тончайшей работы.

Он шагал дальше через пустоту, оставаясь для нас на месте. Кому-то кивал, с кем-то здоровался за руку. Отпустил недлинную косу, потом её обрезал, потом постригся совсем коротко. Вместо шароваров стал носить кожаные двоедушничьи штаны-трубы на толстых подтяжках. Потом вдруг появился в костюме с длиннохвостым фраком. Потом — с сотней стеклянных линз, выстроенных на лугу.

Он прошёл дальше, всё так же не двигаясь относительно нас. К нему подъехал будто притянутый на верёвочке стол; колдун сгорбилсянад ним и сидел так, что-то считая и размечая циркулем, пока очерченный границами невидимого окна прямоугольники света бежали через комнату, сменялись ярким пятном лампы, а потом бежали снова. Потом встал, вывесил на несуществующей стене какую-то карту, бродил вокруг неё, расклеивая стекляшки так и эдак.

Я не успела даже моргнуть — а из туманного видения выплыло кресло, в котором сидела Юта. Она выглядела здесь лишь немного моложе настоящей и точно так же носила на шнурках две пары очков. В руках у Юты были какие-то бумаги; вот они села напротив друг друга, столкнулись макушками, ожесточённо о чём-то заспорили.

— …чертежей ещё нет, — напористо говорил колдун, — это надо ускорить. Больше людей нужно? Или в чём проблема?

— Амрис, так не делается! Нам нужен методический план, чтобы…

— Стройка сначала.

— Но расположение лабораторий…

Он отмахнулся таким знакомым, родным жестом:

— Если что, снесём пару стен. А через годик сделаем второй корпус. Сейчас главное, что это правильное место.

Этажи учебного корпуса росли сами собой. В туманном кабинете суета: кто-то заносил макеты, кто-то с пылом доказывал что-то и потрясал огромной таблицей, кто-то, пыхтя, внёс стопку одинаковых книг. Забежала тонкокостная смешливая девчонка, притащила с собой звенящий проволочными скобами человеческий скелет; пришла строгая, торжественная Юта, сгрудила колдуну в руки академическую мантию.

Потом, уже в пижамных штанах, он сидел в лаборатории и расставлял по вычерченным кругам стеклянные призмы — и всё вокруг звенело такой силой, что Юта принялась стучать в дверь и ругаться.

А потом на пороге возник подтянутый мужчина в форме Волчьей Службы. В руках его была папка, полная предписаний, — и я знала, чем заканчивалась эта история.

Про Амриса Нгье говорили: он идеалист и мечтатель. Он верил, что все мы равны, и что сознание властвует над природой. Он отказался от Тьмы и стал поклоняться Луне, он решил, будто всякого можно научить заклинаниям, он слышал слова изначального языка в дыхании ветра и придумывал ритуалы, про которые любой шепнул бы: невозможно.

Ещё говорят, что он черпал свою силу из Бездны. И — я теперь знала от него самого, — однажды он зашёл так далеко, что был проклят.

Люди утопили его за запретную магию, а потом разорвали на пятнадцать частей, и каждую из частей сожгли, пепел смешали с глиной, из глины налепили человечков, а человечков закопали в разных концах Леса. Тогда Амриса Нгье не стало.

Вместо него здесь и там стал появляться белый рыцарь без лица, несущий неминуемую кару чернокнижникам.

— Я не хочу смотреть, — тихо сказала я и зажмурилась. — Это ведь… ты? Става говорила, что у лунных свет наполняет тело, а в тебе и есть только свет, потому что… потому что тело… Я не могу это смотреть.

Дезире мягко прижал меня к себе, укрыл пушистым крылом и позволил спрятать в нём лицо. Туманные тени бурлили.

— Бездна! — выругался кто-то.

Потом раздался отчаянный, полный боли крик.

Я заткнула уши и попыталась подумать: ведь это всё невозможно. Всё это абсолютно, решительно невозможно, так не бывает, — не в нашем мире, и уж конечно не со мной.

Но с другой стороны, разве я не знала с самого начала, что он — больше страшная сказка, чем человек? Я ведь видела золотые знаки, вбитые в площадку вокруг мраморной статуи. Я знала, что лунные странны, близки к богам и живут вечно. Я слышала множество оговорок и наблюдала своими глазами, как Юта, та самая лунная, что была здесь с самого основания университета и настояла на том, чтобы сохранить за ним имя преступника и чернокнижника, искала в синих глазах эхо дорогого ей прошлого.

Я читала в книге: Амрис исчез, и стал появляться лунный Филипп Спящий, о котором нигде ничего не было написано, но который как будто бы что-то значил.

И даже когда Дезире сказал, что Юта, должно быть, может теперь считаться жрицей при Университете-друзе… даже тогда я, столько раз назвавшаяся «голосом», не спросила: а жрецом чего считаешься ты сам?

Но как, как можно было в это поверить?

— Всё уже, трусишка, — выдохнул Дезире в мой затылок.

Я завозилась, скосила глаза, готовясь сразу же зажмуриться, — но ничего страшного действительно не было. Напротив нас стоял мраморный рыцарь, каменный и безразличный, и на белом плече его сидела птица.

Почему-то это была чайка, крупная и вертлявая. В Марпери не водились такие.

Она гаркнула что-то по-своему, по-чаечьи, нагадила и улетела.

— Дези… или… то есть… мне теперь надо говорить?..

— Дезире. Амрис — это давно уже девятое имя.

Тайное, сообразила я. Неназываемое. В котором зашифрованы прошлое и смерть, и всё такое. Имя, в честь которого туманный ковыль поёт странную песню — каждому свою — а лунные смотрят снова болезненные картины, чтобы не забыть, кто они есть на самом деле.

Так мы и стояли в молчании. Иногда я косилась на Дезире, но у него было нечитаемое лицо. Усмирив бурю внутри — мне казалось, что кишки мои завязались в узел и так перевернулись, — я легонько толкнула в бок:

— И что теперь?

— Ничего, — он пожал плечами с тем же нечитаемым лицом. — Главное, что ты нашла меня, а не…

Он замолчал, и я требовательно толкнула его снова.

— Ты могла видеть в тумане свою смерть, — неохотно сказал Дезире. — Если бы ты подошла к ней, ты вышла бы в те самые место и время, где она случится. Но теперь это неважно. Однажды песня песка закончится.

— Однажды?

— Здесь сложно со временем, — Дезире пожал плечами. — Иногда туман уходит через час, а иногда через неделю.

Я устроила голову у него на плече, погладила белые перья, а потом сообразила:

— Нам нельзя через неделю. Там ведь ритуал, чернокнижники, чёрный полдень. Става! И я ведь говорила с Ллинорис, и она…

— Не переживай. Скорее всего, проклятие призовёт меня и отсюда.

— Скорее всего? А если… если нет?

Дезире безразлично пожал плечами. У него было лицо человека, заранее смирившегося с неминуемым будущем, — и оно было едва ли не страшнее всего того, что я видела в тумане раньше.

— Тогда разверзнется Бездна.

-ii.

Разверзнется Бездна. Лопнет немая земля, хлынет чёрная вода. Зашепчут стеклянные волны, сила растечётся по Лесу, — ты только возьми…

Люди, которые этого хотели, смогут сделать с нею что-то ужасное. А потом, когда — если — проклятие всё-таки призовёт Усекновителя, белое небо разобьёт чёрная молния. И прекрасный цветастый Огиц, рождённый из невозможной мечты о будущем, превратится в изломанную тень, полную закрытых районов и руин.

Дезире уснёт, а Полуночь позаботится о том, чтобы он спал всегда. Вот как всё будет, если только…

Эту мысль было сложно и странно думать — безумная абстракция, которая никак не может поместиться в сознание.

Всё будет так, если только мы не найдём выход.

Всё будет так, если только я не умру.

Только не нужно думать, будто бы я героиня. Героями можно счесть тех, кто хорошо понимал, что именно делает. А я была в сизом странном тумане, в который превратился поющий песок из хрустального лунного дворца, вокруг меня были тени, у моего мужчины выросли крылья, и всё это было так пронзительно не по-настоящему, что казалось — всё возможно.

Возможно абсолютно всё.

Молодая оракул по имени Лира видела меня в голубом платье и с цветами в волосах. Она видела, как я уезжаю из города, — но это было лишь одно из её видений, и она, благодарная за помощь с похоронами, решила, что именно этому будущему она хочет помочь сбыться.

Не потому ли, что в другом будущем я умерла?

Я была столько лет — невидимой ниточкой на фоне, пока не выдернешь — и не заметишь, что она вообще была. Я жила свою тихую жизнь на самой окраине Гажьего Угла, и написанная для меня судьба казалась простой и ясной.

Но потом я выбрала.

И вот теперь — теперь я наконец могла понять, для чего на самом деле это было нужно.

— Ты знаешь, — я сказала это очень бодро, — на самом деле, мы можем отсюда выйти.

— Из лиминала?

— Да, — я кивнула. — Меня научила этому новая оракул. Я ведь рассказывала, что я сшила саван? Так вот, она тогда что-то видела в моей руке, и она меня научила.

В лице Дезире был скепсис.

— Ты же знаешь, что оракул всё и всегда видит верно, — я старалась звучать строго и уверенно. — Оракул никогда не ошибается, так ведь? Не знаю, как там это у них устроено, но она что-то видела. Она сказала, что из тумана можно выйти по нитке.

Это всё была полная ерунда, но она сочинялась очень легко, как будто я всю жизнь готовилась к этой лжи.

— Я выведу тебя отсюда, — твёрдо сказала я. — Но только если ты мне кое-что пообещаешь.

Дезире вопросительно поднял бровь. Это всегда выходило у него криво и от этого очень смешно, но я была настроена серьёзно.

— Пообещай, что ты никого не убьёшь.

Он рассмеялся.

— Олта, я не могу этого обещать. Я ничего не решаю.

— Ну знаешь ли! Значит, возьми и реши!

— Это не так работает, — он усмехнулся и покачал головой.

А я вдруг рассвирепела.

— Именно так это и работает! Просто ты трусливая собака, а не лунный жрец. Из чего там, говорят, мы все сделаны? Из прошлого, крови и крупинки света? Поэтому будем жить, как для нас придумано, и делать, что получается? Хватит этого. Хватит! Если Бездна дала тебе силу, значит, она сейчас твоя. Ты решаешь, что с ней делать. Вот возьми и реши!

Дезире покачал головой:

— Она позовёт меня, Олта. Тогда возникнет меч, и…

— И ты сделаешь так, как решишь! Что там про Бездну говорят? Что из-за неё всё возможно. Что имеет значение только воля. Сколько раз ты сам мне говорил, что надо попробовать и что всё получится? Так давай!

Он смотрел на меня со странным выражением лица, то ли обиженным, то ли задумчивым. И в конце концов уронил:

— Хорошо.

— Пообещай мне.

— Тебе мало моего слова?

— Пообещай! Поклянись именем!

— Девятым?

— Твоим!

Не знаю, откуда я взяла это. Может быть, это всплыло в голове от того, как много раз вокруг говорили про лунные имена. А может быть, нашептала сама Бездна. Так или иначе, Дезире кивнул и заговорил нараспев, и я с трудом разбирала в его речи слова.

— Возьми моё имя, — сказал Дезире. — Данное мне против правил именования и отражающее мой свет, пусть оно сделает меня верным моему намерению. Возьми моё имя, чтобы…

Дальше слова отошли далеко от знакомых мне формул и слов лунной книжечки, и я понимала только отдельные суффиксы.

— Так, — произнёс он.

А я отозвалась эхом:

— Так!

Я ощущала себя почти пьяной. Голова была шальная, гулкая, и всё было легко, и само Колдовское море было мне по колено. Я подмигнула Дезире лукаво, поправила у него на голове венок, вынула один из цветков из своей косы. Оборвала лепестки, нашёптывая что-то себе под нос с серьёзным видом. Вырвала из платья нить, сняла с руки ставину фенечку, сплела их вместе. Скрутила их в спиральку, потом раскрутила, потом скрутила снова.

Намотала это безобразие на палец и наморщила лоб.

— Да, — важно сказала я. — Я слышу.

Это была ложь, грубая и наглая. В Лесу всем детям рассказывают, что истину легко отличить от лжи, что у истины есть вес, а ложь — всего лишь фасад, который разлетится от любого движения воздуха. Оттого и слово в книге двоедушников, общее для всех змей — «ложь» — считалось плохим, а мы сами, даже в наше просвещённое время, — немного порочными.

Но ложь лжи рознь, не так ли? И сейчас я врала, совершенно не чувствуя стыда. Потому что, по правде, я не знала, что сделает Дезире, если узнает правду.

Готов ли он пожертвовать мной, чтобы выполнить своё предназначение? А для того, чтобы стать свободным? Что для него перевесит? Что бы это ни было, это не может быть правильно. А потому — и не нужно ему решать.

Да и разве есть у него на это право? Моё ведь решение, а не его.

«Зачарованный» шнурок указывал мне путь — по крайней мере, я делала вид, что он мне что-то указывает. По правде, я просто шла, куда глаза глядят, с самым глубокомысленным видом. Иногда из теней вставали чужие фигуры, и все эти картины были вновь странными и жуткими на вид, — и я знала, что однажды туман приведёт меня туда, куда нужно.

— У нас болтают, — я говорила легко, но выходило громче, чем нужно, как будто я пыталась заполнить голосом стремительно ширящуюся пустоту, — что лунные близки богам. А ещё подобны посланницам смерти.

Дезире наморщил лоб:

— Ты что-то такое рассказывала. Про жаренные в печи души? И смерть, у которой нет почтового ящика?

— Это старуха-смерть. А я говорю про посланниц, они всё больше прекрасные девы, и от их поцелуя засыпаешь навсегда. Вот скажи — есть в этом что-то?

— Ну, что-то, наверное, есть.

— Так лунный — всё-таки чья-то смерть?

— Разве что своя собственная.

Я принуждённо рассмеялась и «сверилась» с ниточкой.

Туман клубился, и мне чудилось в этом что-то пугающее. Тени размылись, и силуэты из них выходили немые и бессюжетные. Мы прошли мимо квадратного, который молился серебряной колеснице, и я вспомнила:

— Я знаю, что Ллинорис — это Полуночь.

Дезире кивнул.

— А что у них… с Крысиным Королём? Я хочу понять. Где ещё спрашивать, если не здесь!

— Я точно не знаю. Там было как-то сложно, она, Крысиный Король, Большой Волк. Это было ещё до того, как она…

— До Охоты?

— Да. А потом она его полюбила.

— Крысиного Короля?.. Но ведь он же… в смысле… как это вообще? Это же она придумала, чтобы мы были равны, чтобы не было Гажьего Угла, и всё такое. А Крысиный Король наоборот…

Дезире пожал плечами:

— Да кто их знает? Олта, это так давно было, что всё могло сто раз перепутаться. Кто его знает, чего там хотел Крысиный Король? Может, и Гажий Угол не он придумал. А, может, она потеряла голову, а потом ей стало стыдно.

— Но она назвала его своим хме. И поэтому Большой Волк на самом деле не мог его убить. И всё это время…

— Да, — повторил Дезире, явно о чём-то умалчивая. — А потом Крысиный Король заигрался в запретную магию и решил, что между целительством и воскрешением нет большой разницы. Мне пришлось его сжечь.

Скажи мне, ребёнок, — сказала мне Шивин пятнадцать лет назад, когда я сидела перед расколотой сторожкой и никак не могла в неё войти. — Ты его видела?

Вы же умеете воскрешать мёртвых, — сказала я невпопад. — Да?

Я не помню, о чём мечтала тогда, и что творилось у меня внутри. Но я помню, что золотая женщина поднялась слитным грациозным движением, золотой свет соскользнул с её кожи, и она вздохнула:

Она его не видела.

Потом, встретившись с Дезире и кое-что про него поняв, я думала: они искали Усекновителя. И, должно быть, нашли и заперли в статуе. А теперь думаю: может быть, они искали Крысиного Короля, который снова пытался сделать мир лучше, чем можно, и брал в оплату за свои услуги крысиные деньги.

А разбитая смертью любимого Полуночь складывала монеты в серебряный сундук и считала, что ради них незазорно убить.

Должно быть, полицейский Темиш был очень набожным человеком.

— Но как же…

Я хотела спросить что-то ещё, но осеклась. Мы вышли к пруду, в котором плавала среди цветов девушка, а чуть в стороне, едва заметная среди тумана, стояла я. На мне было голубое платье, в волосах цветы, а на груди — кровавое пятно.

— Когда мы выйдем, — сказала я торопливо, — я сразу зажму булавочки, как сказала Става.

И нащупала пальцами ту, что в воротнике, и другую, что лежала на самом дне опустевшего кошеля.

Дезире посмотрел на меня с недоумением, а потом поднял взгляд и увидел мою тень.

— Олта!

— Всё хорошо. Помни, что ты обещал. Будь человеком, ладно?

— Олта, не…

— Всё хорошо, — повторила я и потянула его за собой. — Всё так и должно быть.

Он был тяжёлый и сильный и не хотел идти, но это уже не имело значения. Моя тень шла нам навстречу, она уже была здесь, и я уже смотрела в её глаза.

Она протянула мне руку. Я взяла свою ладонь, и туман схлынул.

-i.

Всё сжалось в точку, закрутилось, выплюнуло в стороны хищные тонкие нити, зацепилось, будто крючком. Нас свернуло, пережевало, растянуло в стрелу, безжалостно пронзающую время, — а потом выплюнуло.

Я рухнула на колени и крепко, до боли в пальцах сжала ставины булавки. Они горели странными, щекочущими пальцы чарами, а потом одна лопнула и выпустила в воздух серо-чёрный дым.

В глазах мутнело. В лёгких горело. Голову кружило, и я никак не могла понять, где пол, и стоит и он ровно. Значит ли это, что я уже умерла? Вот так… просто?

— Олта!

Меня дёрнуло вверх, — это Дезире, не церемонясь, рванул меня за плечи и теперь тряс, как куколку. Лицо у него было безумное.

— Ты что тво…

Я закашлялась, хватанула ртом воздух, и он осёкся и всё-таки поставил меня на ноги, поддержал за локоть, прикрыл крылом.

— Меня тошнит, — жалобно сказала я.

В синих глазах плескалась гроза. В голове звенело. Воздух дрожал и пах странным, я вдохнула его и закашлялась снова, и только тогда поняла.

Этот запах не был неприятным. Он не был ни вкусным, ни овратительным; ни двоедушным, ни колдовским; ни запахом трав, ни запахом камня, ни запахом гретого воздуха, ни даже запахом запретной магии.

Он не был человеческим, и лунным не был тоже. Он просто вовсе не принадлежал нашему миру, вот, каким он был, и эта неуместность, которую невозможно было спутать даже с искусственностью, болезненно била в нос.

Это был запах Бездны.

Нас выкинуло в зал, сложенный из гранитных плит: выглаженный чёрный пол, мрачный свод стен и потолок, утопающий в темноте. Весь он был разрисован ритуальным узором много сложнее даже того, что когда-то прикрыла ковром Юта.

Линии сплетались сплошным узором, свивались и путались, собирались в точки и кольца, пересекались так идеально-чётко, будто не были нарисованы человеком. Крючки складывались в знаки, знаки тянули за собой другие знаки и соединялись в слова, слова цеплялись за другие слова и звенели хрустальным, лаконично выраженным смыслом. Линии отражались в зеркалах и продолжались внутри них, за границей нереального; линии входили в крупные стеклянные призмы, чтобы превратиться в кажущиеся линии, линии-призраки, в которых содержится самое отчаянное и невозможное желание.

Рисунок горел чистым и ясным светом, залезал на стены и потолок и был в почти похож на широкий треугольник, опирающийся длинным боком на одну из стен.

В этой стене был обгорелый свод гробницы, заткнутый гранитной пробкой.

— Жертвоприношение, — тихо сказала я Дезире и показала туда подбородком. — Это ведь…

— Знаю.

Гробница сочилась водой. Пренебрегая всеми законами мира, эта вода будто бы текла вверх: капли собирались в ручейки и медленно ползли по стенам, чтобы сорваться в медного крана, воткнутого в глухой камень, и уже из него литься вниз. Воды набрался неглубокий бассейн, больше похожий пока на лужу.

Эта вода была чёрная, точно сама тьма. Она маслянисто, странно блестела, будто в ней заблудились звёзды. Поверхность дрожала, а под ней битым стеклом шелестела Бездна.

Ещё в зале были люди, десятки людей, многие из которых разоделись зачем-то в напыщенные старомодные тряпки. Седой мужчина в белой хламиде сидел на полу перед самыми горящими линиями, раскачивался и пел; все остальные при виде нас отпрянули к стенам и теперь смотрели во все глаза на крылатого рыцаря и странную двоедушницу с цветами и хрусталём в волосах.

— Безликий, — глухо выдохнул один из колдунов.

— Усекновитель, — поправил его другой.

Дезире вздохнул. Мягко направил меня к колонне, и я отступила к ней без возражений, всё ещё не понимая, жива я или мне кажется. На Дезире были латы и белые одеяния, и с каждым движением в нём будто распрямлялось что-то, становилось жёстче, как будто он затворял где-то внутри всё человеческое и выпускал наружу мифическое и жуткое.

— Остановите ритуал, — велел Дезире, замерев между мной и колдунами решительной горой.

В толпе зароптали.

— Его нельзя остановить, — звонко сказала колдунья, в лице которой было что-то неприятно заинтересованное и вместе с тем гордое. Так мог бы выглядеть вивисектор, вскрывающий грудину перепуганной жертвы. — Ритуал герметичен. Амрис Нгье не создавал обратимых ритуалов.

Дезире с недоумением посмотрел на рисунок. Судя по его лицу, он не помнил, чтобы — пусть даже в прошлой и полузабытой жизни, которая давно перестала быть его собственной, — создавал такое безобразие. Потом мелькнуло узнавание, — неуверенное и гадливое.

— Остановите это, — повторил он. — Иначе я разобью его сам, и это никому не понравится.

Женщина с холодными глазами осталась стоять с совершенно прямой спиной. Среди колдунов нашёлся один, кудрявый и довольно молодой, который попытался стереть линию носком туфли, — но она загоралась заново, стоило ему отвести ногу в сторону.

— Я должен покарать вас смертью, если вы не остановитесь. Я делал это много раз.

Он был пугающ, — и если бы я была чернокнижником, я уже молила бы о пощаде. Но колдуны всё больше молчали, только тот старик, что раскачивался, перестал, наконец, петь.

Чёрная вода лилась и лилась, всё быстрее и быстрее. Что-то волновалось и разворачивалось, будто где-то под нами просыпалось чудовище. Кто-то прерывисто вздохнул, кто-то тихонько заплакал. На Дезире смотрели со страхом, сомнением, опаской и злобой, — а потом у одного из чернонижников блеснул в руках пистолет.

Долгое мгновение я смотрела в его дуло — точно снова в глаза своей смерти.

Я не могу этого видеть, но почему-то вижу. Время замедляет свой бег, будто пытается остановиться. Ствол пистолета выплёвывает из себя искры, подскакивает вверх и дрожит в неверных руках стрелка. Пуля, вращаясь и гудя, вкручивается в потоки воздуха, которые кажутся мне сейчас лентами тонкого шёлка. Она несётся, заправленная ненавистью, волей и лунным колдовством.

Лицо колдуна горит неверием и предвкушением. Потом я узнаю: те пули сделаны из гребня чудовища и зачарованы жрецами, чтобы пронзать даже сам свет.

Дезире стоял между мной — и смертью. Мощная белая фигура, будто выточенная из камня, крепкие широкие плечи, латы, хищно раскрытые крылья. Я за ним — будто за стеной из мрамора, пропитанной первозданной силой; я не успела ни испугаться, ни поверить, что он сможет меня защитить.

Время ползло улиткой — и всё ещё неслось слишком быстро. Перед моими глазами были одни только перья, но я видела всё будто бы со стороны, словно взлетела над залом невидимой птицей. Вот пуля ткнулась острым концом в белые латы на животе рыцаря, и от неё кругами на воде разошлись золотые знаки. Вот дрожь пробежала по рыцарю, и краски из него вымыло, а крылья опали. Вот вспыхнули на пальцах чёрные молнии, а потом…

Он скривился вдруг, согнулся — и пуля прошила его насквозь, не оставив следа.

А потом со странным чавканьем ударила мне в грудь.

Толчок — меня дёрнуло назад и в сторону с такой силой, что моя душа из надмирного наблюдения влетела обратно в тело. В груди с глухим звуком вспыхнуло солнце — будто бутылку разорвало, меня мотнуло из стороны в сторону и ещё раз приложило о колонну. Дезире, развернувшись в долю секунды, обхватил ладонями моё лицо и придержал, не давая съехать на пол.

— Свет, — хрипло сказала я ему первое, что пришло в голову. — Ты ведь сделан из света.

Потому что тело… где там те глиняные куколки, которых закопали в разных концах Земель две с половиной сотни лет назад?

Он перевёл взгляд на мою грудь, и я посмотрела тоже.

По голубому ситцу растекалась кровь. Её становилось всё больше и больше, она била откуда-то изнутри сплошным потоком и поднималась по горлу в рот.

Боли не было, только весь мир вокруг мутился и казался невозможным и фантасмагорическим.

— Пожалуйста, — сказала я, надеясь, что он разберёт мои слова через кровавую пену, — помни, что ты мне обещал.

Я улыбнулась беспомощно, едва ощутив, как шевелятся губы. Тело онемело, безразличное и безответное. Было жарко, будто пуля была раскалённым металлом, выплеснутым мне в лёгкие, — но теперь жар схлынул, оставив одну лишь пустоту.

В синих глазах был ужас, которого я никогда не видела раньше. За его спиной взметнулись белые крылья. В воздухе горел ослепительным светом белый меч, сделанный из боли и вины.

— Пожалуйста, — шёпотом повторила я.

Он провёл пальцами по моей щеке ласково-ласково.

Потом выпил поцелуем моё дыхание — и я умерла.

0.

Здравствуй, девочка без будущего.

Без будущего, — эхом отзывается в сознании, — без будущего.

Какое может быть будущее, если ты умерла?

Я висела в пустоте, чернильной и непрозрачной, в пронзительном, невозможном нигде, и вокруг не было ничего, ни живого, ни мёртвого.

— Здравствуйте, — робко ответила я.

И не услышала собственных слов.

Шелестящий голос молчал. Если бы меня спросили, я не смогла бы ответить, откуда он звучал. Верх и низ, право и лево, — всё потеряло значение; я не могла различить даже, был ли он внутри меня или снаружи.

Я поднесла ладони к глазам и ничего не увидела. Попробовала шевельнуть ногой — и ничего не почувствовала. Стала ли я тенью? Точкой? Скованной камнем душой?

Ты смешная, — сказал шелестящий голос.

А потом передо мной — если можно сказать, будто была я, и было какое-то «впереди» — открылся глаз.

Он был чёрный, и внутри него кружились звёзды космоса.

Ты уже решила? — спросила Бездна.

— Решила? Что именно?

Что попросить. Ты умерла на моей границе, и потому имеешь право просить. Чего ты хочешь, девочка без будущего? Хочешь, я заберу твоих врагов? Хочешь, в городе будет отныне и вовек праздник твоего имени? Хочешь, я покажу тебе снова счастливейший из дней твоего прошлого?

Во мне была одна только звенящая пустота.

Просить? О чём просить, — если я умерла, а передо мной — Бездна? О да, Бездна, как говорят, исполняет желания тех, кто умеет их загадать, вот только порой у неё выходит так, что исполненные желания всё больше похожи на проклятия. И откуда мне знать, куда повернёт хрупкое будущее, если я на что-то решусь? Я уже видела, как крошечный камешек катится по склону, призывая за собой лавину.

Мне не хотелось ни мести, ни благодарности, ни даже сладких грёз. Мне не хотелось великих свершений и каких-то умозрительных благ. Сколько я ни пыталась, я не могла найти в себе ни одного настоящего желания.

Подумай, — шептал голос. — Для тебя не было ритуального рисунка, за тебя ничего не сказано. А твоя жизнь — неплохая цена…

Вот только моя жизнь не была ничему ценой. Она просто была, вот и всё. Не большая и не маленькая — моя.

— Ты тоже… как они?

В глазу что-то всколыхнулось, но звёзды горели всё так же ярко.

Как кто?

— Ты тоже… человек? Как лунные на самом деле не боги. Или ты была человеком?

Ресницы похожи на щерящиеся в стороны мечи. Они дрожали, словно чёрный глаз засмеялся.

Нет, — шелестнула Бездна, будто стеклянное крошево перекатилось в воде. — Нет, я не человек и не была им. И у меня нет глаз, но люди не понимают, как можно без них видеть. Люди не могут осмыслить меня.

— Значит, это всё ненастоящее?

Это возможное.

Наверное, здесь было холодно. Но я стала забывать о том, что это такое — холод. Я забывала обо всём и даже не успевала расстроиться этому, будто листы у меня внутри выцветали и тлели, и я сама становилась всё легче, всё меньше.

Я могу показать тебе, — шепнула Бездна.

И я сказала безразлично:

— Покажи.

Это будет твоё желание?

— У меня нет пока желания.

Звёзды вспыхнули ярче, а потом из них вдруг родились нити, бесчисленное множество сияющих нитей, причудливо и странно переплетённых. Я была среди них — словно в коконе, словно в центре самого волшебного из всех гобеленов.

Это было прошлое, и будущее, и возможное. Я любовалась ими, как любуются искусством, — и долгое, мучительно долгое, почти болезненное мгновение понимала.

У людей всегда было довольно желаний — таких, чтобы стирать ради них любые границы, таких, чтобы убивать и умирать ради них. Люди зачерпнули из Бездны силу, чтобы спастись из своего старого мира; чтобы превратить мёртвую серую землю в дом; чтобы кровь стала колдовскими камнями и чтобы разлилось море. Люди отворили источник чёрной воды, чтобы спросить совета у своих предков, и так впервые сломали смерть.

Потом наш новый мир столкнулся с каким-то другим, на землю хлынули травы и звери, и вновь лилась кровь, а Бездна исполнила новое из желаний и научила людей быть двоедушниками. Тысячу войн спустя, устав ненавидеть, мы пожелали снова, — и Полуночь рисовала на небе чёрной водой, создавая Охоту и новый порядок. И снова, и снова, и снова находились те, кто знал, как будет лучше,

Мы рождены десятками катастроф и тысячей решений, каждое из которых однажды казалось кому-то единственно верным. А Бездна просто была — непостижимая сила на границе реального; была там, где перестают иметь весь любые законы.

Не всё ли ей равно, кто и зачем пожелает её открыть?

— А Усекновитель…

Я потянулась всей собой к цветным ниткам и увидела их — целую плеяду безликих воинов, берущих из воздуха сияющий белый меч и обрушивающий с неба свою кару. Он был создан и выпоен Бездной, как и всякий из его врагов, и в этом безумном столкновении было своё равновесие.

— Освободи его, — вдруг сказала я. — Дезире. Он не хочет этого. Он устал быть Усекновителем. Сделай его… обычным лунным.

Этого ты хочешь, девочка без будущего?

Я хотела было сказать «да», а потом осеклась:

— Если… если он согласится.

Будет так, — ресницы опустились, будто огромный глаз пожелал кивнуть. — Я отдам эту силу другой. Той, что слышит меня и просит, чтобы не стало запретной магии. Если он согласится.

Космос в глазу вращался. Нити погасли. Я была в пустоте, в невозможной черноте, в бесконечном нигде, и во мне был покой.

Вы просите свободы? Я дам вам свободы, я дам вам чуть больше себя… А тебе я подарю свет, — шепнула мне Бездна. — Я подарю тебе свет, дитя. Целое море света. Ты станешь крупинкой в нём, пылинкой, танцующей в золотом луче, эхом, принятым вечным потоком.

Мысли во мне совсем спутались. В чёрном глазу была мудрость, и милость, и сумасшествие, и что-то страшное и дикое, и всё, что возможно, и всё, что сбудется, и всё остальное тоже.

Я подарю тебе свет, — шелестнули чёрные волны.

И был свет, целое море света, золотого и тёплого, пушистого и нежного, и я плавала в нём, счастливая и потерянная, пока бесконечный поток тянул меня туда, куда ему хотелось. И это продолжалось, наверное, вечность.

А потом золотая нить, хвост которой так и остался забытым в моём сердце, натянулась.

Это было больно, до слёз, до крика больно, как больно всё человеческое, если ты успел его позабыть. Я упиралась и рвала из себя эту нить, и грызла её и кромсала. Она тянулась и тянула меня за собой, переворачивала и перепахивала, вытаскивала страшное и плохое, и бессмысленные чувства, и забытые желания, и движения тела.

Я схватилась за нить — и увидела свои руки. Я дёрнула за неё — и заплакала.

Я плакала горько, навзрыд, и слёзы хрустальными брызгами разлетались вокруг. Я плакала о своей обидной бессмысленной смерти, о несбывшейся любви, обо всём потерянном и обо всём, что я не успела; я плакала о мечтах и о планах, я плакала о завтра и позавчера, я плакала, плакала, плакала, а нить звенела металлом и становилась всё крепче.

Мои слёзы собрались в лужу и стали зеркалом.

Я видела в этом зеркале себя, и в отражении я была наконец настоящей. Не странной тенью, почему-то на меня похожей, а — впервые — собой. Не чужое лицо на фотографии, подписанной, будто она моя, а подлинная, прятавшаяся где-то под масками я.

— Олта, — позвало меня отражение.

В её глазах были укоризна — и понимание.

Нить натянулась, и я позволила ей забрать меня.

i.

Так хорошо я просыпалась только в далёком детстве.

Тогда всё было иное, и всё было легко и просто. Сначала нос щекочет солнечный лучик, а ты морщишься, жмуришься крепче и прячешься в тень от подушки. Где-то в стороне звенит посуда, слышно шаги, кто-то говорит, папа гулко смеётся. Сбегает по лестнице брат — шлёп-шлёп-шлёп босыми пятками.

Улыбаешься, но упрямо спишь дальше. Потому что торопиться некуда, впереди всё лето и целая жизнь, и пахнет домом, пышными мамиными блинами и машинным маслом от отцовского рабочего комбинезона, который он снова занёс внутрь вместо того, чтобы оставить в сарае.

Потом со вкусом потягиваешься, до скрипа в мышцах и щекотного ощущения в ступнях. Садишься, всклокоченная и ленивая. Вытираешь лицо мокрым полотенцем, стирая с себя остатки тёплого, полного чего-то доброго сна…

Я потянулась машинально куда-то в сторону, но полотенца не было. Был только холод металла и больше ничего.

Я нахмурилась, так и не открывая глаз. Мне спалось хорошо, и хотя сон снился какой-то странный и дикий, и в нём была чёрная вода и чей-то шёпот, мне не хотелось просыпаться до конца. Я всё ещё была там, в уютной картинке из детства, где солнце щекотало нос и пахло блинами.

Потом я всё-таки открыла глаза и кое-как села.

Я сидела в золотой чаше среди резного мрамора. Всё моё ложе было усыпано цветами, десятками пронзительно-синих цветов, кое-где совсем свежих, а кое-где слегка подвявших. Небольшая квадратная комната была вся отделана белым мрамором и резьбой — то чудовища, то воины, то башни, — на стенах висели старомодные светильники со свечами, а к пустому проёму кто-то прислонил крышку саркофага из гранёного хрусталя.

Ещё на полу стоял большой современный фонарь, бьющий светом по глазам, рядом с ним поставили раскладной туристический стульчик, а на этом стульчике, сгорбившись, сидела Става и что-то писала.

Мысли в голове были тяжёлые и неповоротливые. Наморщив лоб, я вспомнила, что мы ездили во дворец, — а потом… потом там были, кажется, танцы… и какой-то туман, или туман был уже во сне?

Я машинально подняла руку, чтобы пригладить волосы, и Става тут же подняла нос от своей писанины.

— Ты не вставай пока, — заботливо, но с едва уловимой издёвкой сказала она. — И на вот, прикройся.

Она протянула мне жилет, ярко-оражевый, расшитый бусинами и очевидно мужской. Ткань была мягкая-мягкая, а шитьё изображало каких-то страховидл с гребнями и горящими в пастях лишними глазами. Я решила почему-то, что голая, мгновенно вспыхнула и прижала жилет к себе.

Ноги были босые и грязные, на выпирающей косточке большого пальца — тёмный след, будто кто-то наступил на меня ботинком. Платье на мне было лёгкое, из голубого ситца, и юбка мягко шелестела сама по себе.

Я нахмурилась и вдруг вспомнила: в меня ведь стреляли. Я должна была умереть. Это что же, получается, меня откачали? И положили в… это что, саркофаг?

Я схватилась за грудь. На голубом ситце цвело огромное бурое пятно, почти чёрное в центре и грязно-багровое по краям. Но больно не было, и, как я не щупала, я не могла найти раны.

Я накинула жилет на плечи и запахнула его на груди.

— Что… что случилось?

— О! Чего только не случилось. Тебе откуда рассказывать? Ты что-нибудь помнишь вообще?

— Выстрел, — хрипло сказала я и закашлялась. В горле было сухо. — Чернокнижники. Жертвоприношение…

— Чёрный полдень, — деловито кивнула Става. — Век бы такого больше не видывать! Короче, я же говорила, у нас украли свидетельницу. И я сразу поняла: не к добру, принесут её в жертву, будет полный отвал всего. Потом ещё и вы куда-то делись со всеми своими новостями! Потом… в общем, мы пахали двое суток без остановок, чтобы ты знала. Нашли под университетом столько ходов, как будто строил эту дрянь сумасшедший крот. И когда ты тюкнула по булавочкам, мы были уже вообще-то очень близко!

Булавочки, вспомнила я. Да, у меня были какие-то булавочки. И когда я взяла за руку свою смерть, я…

Получается, она тоже не снилась мне? Но как же тогда?..

— Так вот, мы сразу же нацелились! Бабах, тарарам! Пылюка до самой ректорской башни! Заходим — а тут картина маслом, ты лежишь вся дохлая, этот стоит на коленях белее белого, а вокруг художественно раскиданы чернокнижники, некоторые ещё слегка дымятся. Я думала, он их реально всех кокнул, веришь?

Я сглотнула и кивнула.

— Оказалось вот что, — деловито продожала Става. — Эти умники открыли Бездну, хотели каких-то преференций, не важно, терпеть не могу политику, я говорила? Так вот, они нарисовали ритуальных узоров, свели в жертвенную гробницу колдунью, стояли тут молились, уже и вода чёрная полилась. А потом у них всё пошло не так. Сначала колдунья эта там внутри что-то такое сделала, чтобы у них ничего не вышло, а потом ещё и вы свалились из ниоткуда. И когда тебя подстрелили, лунный кааак жахнул! Они все отключились и валялись так, пока мы всё обыскивали. У меня всё ещё полная больница этих уродов.

— То есть он не убил… никого? Дезире?

— Никого, — согласилась Става.

— У него получилось!

Она пожала плечами и кивнула, а потом продолжила:

— Вообще, всё очень позитивно закончилось. Город устоял, никто не умер. Только вот колдунья… она, похоже, от ритуала помутилась. Её увезли на острова, но там всё грустно.

— Она будет в порядке, — вдруг вспомнила я. — Она получит силу Усекновителя. Научится слышать Бездну, и…

— Ну, пока она её слышит и едет крышей, — с сомнением цокнула Става.

— Наверное, это непросто, — я постаралась улыбнуться. — Это же Бездна. И всё такое.

Какое-то время мы молчали. Става пытливо разглядывала меня, а я раздумывала, как себя чувствую и не пора ли уже вылезать из этой мраморной коробки.

— Что это за место вообще?

— Это саркофаг Амриса Нгье, — заявила Става с такой гордостью, как будто сама его сделала. — Офигенная историческая ценность, между прочим. Его столько лет искали! Мы когда вошли, от этого твоего лунного вдруг отвалились крылья, и меч исчез. Тогда он схватил тебя и понёсся сюда, как по карте. Начертил своих знаков…

— А где он сейчас? — тихо спросила я.

— Дезире-то? Ты будешь смеяться.

Я устало прикрыла глаза, и Става сжалилась:

— Покупает экскаватор.

— Чего?!

— Он бормотал что-то про куколок, которых ему надо выкопать. Потом задумался, что-то считал про глубину. Потом сказал, что ему нужен экскаватор.

Я не знала, что на это сказать. Экскаватор? Какой к морочкам экскаватор? Что за глупости вообще?..

Да и где их продают — экскаваторы? Я жила раньше в мире, в котором экскаваторы бывали разве что у каких-нибудь важных и серьёзных контор, не продавались кому попало и, не исключено, самозарождались сами собой.

Впрочем, нельзя не признать: это было очень похоже на Дезире.

— Не дуйся, — серьёзно сказала Става. — Мы не знали, когда точно ты проснёшься. Обычно лунному требуется от трёх до пятнадцати дней, чтобы сформироваться. И ты мягко скажем не торопилась! Я отправила ему весточку, он примчится совсем скоро.

— Но ты-то здесь, — хмуро возразила я, не сумев сдержать обиды. Я тут почти умерла, а он даже не посчитал нужным сидеть у моей постели!

— Не обольщайся. У меня тут место преступления, вообще-то. Я здесь работаю, чтобы ты знала.

И она помахала у меня перед носом своим дурацким блокнотом в цветочек, а потом встряхнула массивной сумкой, в которой что-то загадочно грохнуло.

— К тому же, — жизнерадостно продолжала Става, — у тебя куча других посетителей. Некоторые даже с дарами! Трёхглазая толстуха принесла саван, но её уже выгнали. Лунная госпожа Леменкьяри спросила, желаешь ли ты печенья. Раэ-Шивин передала, что Ллинорис недовольна, а её друза осыпается, и теперь в хрустальном дворце заседают всякие важные дяди, которые рассуждают о судьбах вселенной. Ещё пришла Юта, проводить по её выражению «вводный курс», но потом решила делегировать мне эту важную миссию, потому что никто не будет править из-за тебя расписание пересдач, а ещё надо подписать дипло…

— Вводный курс?.. — я определённо не успевала за её мыслью.

Става закатила глаза:

— Ну, о том, как быть хорошей лунной.

Лунной, повторила я про себя. Лунной.

Я ведь пожелала для Дезире свободы. И если он перестал быть Усекновителем, он должен был стать обычным лунным.

А у детей Луны бывают хме.

Тебе не нужно беспокоиться, — сказала когда-то моему отцу оракул, которая попросила за своё гадание освежёваную свиную тушу и четыре высушенных пятачка, — я вижу твою дочь рядом с мужчиной. Я вижу её связанной с ним узами крепче самой смерти.

Что же: оракул, как известно, не ошибается.

Става тем временем картинным жестом поправила на носу несуществующие очки и принялась учительским тоном рассказывать.

ii.

Колдуны и двоедушники любят спорить, кто из нас ближе к старым, исконным временам, когда люди только-только бежали из старого мира, в котором нас жгли и гнали с севера на юг и с юга на север. Колдуны любят задирать нос и говорить, будто это мы оставили память предков, когда стали брататься с пришлыми призраками; но, по правде, не они ли до того пустили в кровь саму Тьму?

Всё это было давно, очень давно, и теперь не разобрать уже, кто был прав, и отчего всё так вышло. Мы пришли из старого мира в этот, и здесь была один только голый, мёртвый камень, и больше ничего не было. Тогда мы научились слышать изначальный язык, тогда мы научились плести из своей крови и своего дыхания чары, тогда мы обрели своё могущество и построили тот мир, который и есть у нас сегодня.

Мы меняли его, — и менялись сами, конечно.

Мы — продукт всего того, что с нами случилось; мы воспитаны знанием о том, кем мы должны быть; вместе с тем мы — это, по счастью, ещё и просто мы.

Здесь Става поморщилась, как будто у неё заболели зубы, а я нахмурилась. Истории о старых временах я знала другие, — в чём-то похоже, может быть, но другие, — но на то она, в конце концов, и незапамятная древность, чтобы ничего о ней не было известно наверняка.

В чём все эти пересказы сходились, так это в том, что наш мир соткан из катастроф. Череда ужасных, чудовищных событий — и вместе с тем колоссальных изменений и огромных неотменяемых решений, после которых одни законы сменялись совсем другими.

Колдуны придумали себе Рода, острова и море, полное чудовищ, а ещё живущий в крови Долг и вечную кару за то, что ты ему не следуешь. Двоедушники создали Долгую Ночь, и Охоту, и парность, и то, что судьбу можно поймать за хвост, а потом всего лишь ей следовать.

А лунные… что же до лунных, мы привыкли думать, что они были раньше, древнее. И в каком-то смысле, конечно, в этом была правда. Потому что первые из них были не больше и не меньше — голосами предков, призванными из Тьмы.

Те, кто были до нас, кто помогал советом и делился знанием, кто давным давно должен был упокоиться в тишине, — иногда они говорили с нами из серых теней. И когда-то мы так захотели увидеть их рядом с собой, что попросили Бездну дать им право вернуться.

И они вернулись — прекрасными видениями, чистыми образами, оторванными от телесности, больше сказкой, конструктами, абстракциями, чем людьми. Они жили среди нас, будто овеществлённые чудеса.

Если бы о детях Луны говорила Юта, она сказала бы значимо: мы дети Луны, Олта, а не Солнца.

Наш свет отражённый, сказала бы она.

Ставе была чужда поэтика, и её история была больше про человеческую глупость, за которой неожиданно было видеть чудную, возвышенную красоту.

Чем дальше, тем больше в возвращённых духах было человеческого, и тем больше мы забывали видеть в них воспоминания. Они стали называться детьми Луны, рождёнными из людских слёз, как сама Луна сделана из слёз одинокой Тьмы.

В начале их было совсем немного, быть может, несколько дюжин, — лунных и сейчас так мало, что многие люди проживают целую жизнь, никого из них не встретив. Они возвели в горах свои хрустальные друзы, а однажды стали достаточно людьми, чтобы научиться любить.

Есть ли горе большее, чем быть бессмертным и полюбить человека?

Старое колдовство, что создало первых из детей Луны, совсем к тому времени истончилось. Тогда они снова обратились к Бездне и научились выбирать себе хме.

Однажды за всю свою бесконечную жизнь лунный может теперь назвать своего хме. Умирая, хме возвращался в тело, напитанное светом Луны, и рождался из этого света заново — чтобы стать лунным и однажды выбрать своего хме.

— А как же… прошлый лунный? То есть это ведь, получается…

— Ай, да кто их разберёт!

Става замахала на меня руками и скривилась: любовь лунного — чудовищно странная штука, ты-то уж должна знать! Кого они только не любят!..

Бывало, конечно, что лунный называл хме возлюбленного, а затем чувство между ними погибало. Но бывало, по правде, много как ещё: дети Луны называли своими хме и друзей, и коллег, и детей из человеческого прошлого, и любимых художников, и даже кошек. Хме — это выбор; хме — это тот, с чьей смертью ты не можешь смириться.

Их очень мало, этих лунных. Они живут в загадочных горах, говорят странное, и, как говорят люди, близки к богам. Кто уж разберётся в десятках ни на что не похожих историй, если новые лунные рождаются не чаще нескольких раз за столетие?

Здесь Става подняла бровь, а я посмотрела на свои руки.

Руки как руки, обыкновенные. Человеческие. Не прозрачные и не сияют. Ноги покрыты гусиной кожей, на мизинцах искривлённые маленькие ногти, на пятках шершавый натоптыш. Ноги и ноги, ничего волшебного.

У меня в груди не было ни следа раны, но кровь лилась откуда-то, липкая и бурая. Става пояснила недовольно: ты, может быть, и живёшь дальше, но что-то в тебе помнит. Часто бывает, что что-то в лунном раз за разом возвращается в то состояние, и в этом нет вроде как ничего страшного — но всё равно принято скрывать… проявления.

Теперь кровь из раны, которой не было, заливала платье и грозило заляпать оранжевый жилет.

Чёрные волосы вились среди синих цветов. У меня всегда были длинные волосы, крепкие и густые, коса до пояса, девичья гордость. И всё-таки до полу они никогда не дорастали, да и блестели, честно говоря, не так, и локоны эти…

Потом я догадалась поймать своё отражение в хрустальной крышке — и поняла, что в глазах моих нет белка, и что они светятся.

— Получается, я действительно у… — выговорить, почему-то, никак не получается. — Получается, они все у… то есть, они все мё…

Слова застревали в горле и никак не желали из него выходить.

— Да, — Става кивнула. — И не старайся, об этом нельзя сказать вслух, все лунные издревле связаны обязательством молчать о своей природе.

Наверное, оттого и говорили лунные всё больше о свете, пробуждении и тайных именах.

Порой лунные менялись при перерождении до неузнаваемости: двоедушники теряли зверей, колдуны забывали кровь, тела становились странными, а у одного из лунных и вовсе была, говорят, бычья голова. Бывало и так, что они оставались точно такими же. Кто-то растворялся в свете всего за десяток лет, а кто-то — мог веками «сохранять к жизни вкус».

Я вспомнила зеркало и кивнула.

— А теперь, — Става хлопнула в ладоши, — нужно придумать тебе лунное имя. И подождать, пока все вокруг, кроме избранных, забудут девятое.

— Имя?..

— Новое имя! Старое будет теперь девятым, первое с годами дадут люди по деяниям, второе… тьфу, запуталась. Сейчас нужно придумать второе, самое простое, какое понравится. Ну, чтобы не ходить безымянной. Есть у тебя там какое-нибудь? Ну там, из детских игр, или я не знаю…

В детстве я играла в разные игры, но новых имён ни в одной из них не придумывала. А теперь меня и узнавать, наверное, перестанут… Гаю надо написать. Только придумать, что.

В голове было пусто-пусто. Потом я спохватилась:

— Если я теперь лунная. Значит, Дезире, он… сделал меня…

Става закатила глаза:

— Да, да, только умоляю, избавь меня от розовых соплей! Конечно, он назвал тебя хме, а ещё клялся в вечной любви, целовал бездыханное тело и рыдал над саркофагом, или как там у вас это полагается!

Я смешалась и зябко обняла себя за плечи.

Право слово, я этого не хотела. Я просила не для себя; он не был мне ничего должен…

— Все вот эти вот глупости, — Става сделала широкий жест, как будто бы глупостью я была вся целиком, — ты их выброси. И давай соображай быстрее, что тебе ещё объяснить? Неси сюда все свои вопросы, пока я добрая!

— Погоди, — я вдруг осеклась. — Но почему вообще… ты? Ты же никакая не лунная! Ты ведь… разве не так?

Става усмехнулась криво, отвела взгляд, побарабанила пальцами по металлу. А потом сказала медленно, растеряв вдруг всё своё бойкое раздражение:

— Видишь ли… это не такой простой вопрос, как тебе кажется.

iii.

Люди смертны, вот в чём загвоздка. И иногда это причиняет такую боль, что…

Людям многое причиняет боль. И часто — о, куда как чаще, чем стоило бы! — люди решают, будто знают, как можно исправить самые глубинные из несправедливостей. Люди убивают ради свободы, льют кровь ради жизни, умирают сами ради высших целей и верят, будто знают, что из этого выйдет.

Смешно, не правда ли?

Ещё смешнее, что иногда у них получается.

— Великое часто оказывается человеческим, — печально усмехнулась Става.

А потом вспомнила о своей маске смешливой девочки, глупо улыбнулась и заговорила дальше.

Её отцом был конь, а матерью — ворона, и у них было своё семейное дело, стеклодувная мастерская, где делали вазы удивительной красоты. Става была совсем маленькой, когда вся их семья по особому приглашению уехала в горы, где поселилась в двоедушном городке при друзах и создавала прекрасное.

Ставе никогда не нравилось стекло. И все эти вычурные формы, полное отсутствие красок, скупое изящество лаконичных линий. Красиво, бесспорно, но иногда девочке хочется быть просто девочкой и носить цветастые сарафаны, не правда ли? Она и носила, всем назло, и бесила своим цветущим видом и семью, и половину города.

Конечно, она переросла бы однажды этот дурацкий конфликт. Если бы только не заболела.

Люди болеют; такова часть природы. И тринадцатилетние девочки иногда болеют тяжёлыми, плохими болезнями, слабеют, падают в обмороки и худеют до страшного.

Её лечили так, как может медицина. Сперва прогнозы были весьма оптимистичны, а потом становились всё хуже и хуже. Отец нашёл даже возможность погасать Меленею колдуну из целительского рода, но тот покачал головой и признал, что даже его чары будут здесь бессильны.

Меленея умирала, не успев даже поймать зверя. А как она мечтала тогда о лисе!..

Следующей осенью семья переехала в Марпери, в синий дом с коньком в виде рыбы, потому что за перевалом Марпери была, как говорят, невероятно закрытая и удивительная лечебница; отец повесил под грушей качели, и Меленея сидела на них часами, раскачиваясь и глядя, как плывут облака. Потом мама привезла из той лечебницы микстуру — золотую пыль, которую разводили в воде, и вода становилась чёрная-чёрная.

Верила ли Меленея в эту микстурку? Не слишком, и лучше от неё всё никак не становилось. Меленея была заперта в тёмном доме, среди стеклянных ваз и скрываемых слёз, злилась на суку-судьбу и никак не могла осознать происходящее.

А в Долгую Ночь, хотя отец был категорически против, мама втайне от него отвезла дочь в храм.

Она поднялась по ступеням босой, — кое-как, как могла, стиснув зубы и опираясь на трость. Поклонилась гобеленам Полуночи. Испила серебряной воды из зачарованной чаши.

В Долгую Ночь мы раскалываем свою душу и меняем её половину на шанс поймать свою судьбу. И одна Меленея, лёгкая и свободная, побежала по призрачной дороге через горящее огнями небо, а другая — осталась тенью, вырванной силой колдовства из лиминала.

— Не смотри на неё, — сказала мама, когда новая, взрослая Меленея-двоедушница рухнула в снег. — Никогда на неё не смотри.

Золотой порошок ей дал жрец Луны, взяв за него плату крысиными деньгами. Он сказал что-то про эксперимент, Бездну, хме, расщепление и много других слов; он же объяснил: может быть, нам удастся отделить от неё смерть.

— Так она ждёт тебя, чтобы…

— Когда придёт моё время, — Става кивнула, — мы встретимся снова, и она заберёт меня дальше.

Я потёрла пальцами виски. В голове гремело. Там, в невозможном тумане, который мне приснился, я спросила у Дезире:

Так лунный — это чья-то смерть?

И он сказал мне, усмехнувшись:

Разве что своя собственная.

А я-то сама теперь… кто? Та Олта-из-тумана, которую прошлая я взяла за руку? Или я — всё ещё старая я, только…

— Не думай об этом, — очень серьёзно посоветовала Става. — Поверь мне, ты ни до чего не додумаешься! Мы не можем знать до конца, как устроен мир, потому что тогда в нём не останется никакой магии, понимаешь?

Голова у меня раскалывалась. Разве может вообще у меня теперь болеть голова? Это ведь голова, сделанная из света!..

Става тем временем рассказывала легко, как смешную байку о давно раскрытом деле, как узнала о взрыве в Марпери. И, может быть, для всех остальных это была катастрофа на перевале, но для Ставы слухи о крысиных деньгах и чёрной молнии не были слухами.

Когда-то бесконечно давно Полуночь создала Охоту, и вместе с ней родился новый мир, в котором не было клановых войн и судьбы, определённой от самого рождения. Великое, великое изменение, за которое Полуночь стала считаться богиней; вот только полюбила она отчего-то — врага и преступника, и его же назвала своим хме. Когда кто-то — Большой Волк ли, или, может быть, тот, кто нёс белый меч Усекновителя задолго до наших времён, — убил Крысиного Короля, Крысиный Король стал лунным. И много, много лет жил в далёких таинственных горах, пока в конце концов не возомнил себя целителем и не решил, что ему должна подчиниться сама смерть.

Тогда, пятнадцать лет назад, за ним пришёл Дезире. Чёрная молния разбила небо над Марпери, и Крысиный Король был убит до конца. А ослеплённая гневом Ллинорис повелела запереть Усекновителя в мраморной статуе.

Става знала только, что золотая микстура не могла не быть запретной магией. А ещё она знала, что туда, к своему создателю, уехала её смерть.

Где-то тогда, после катастрофы в Марпери, Става решила связать свою жизнь с Волчьей Службой и посвятила себя охоте на тех, кто считал себя в праве совершить невозможное. В Службе она считалась немного придурошной, но при этом часто приходила с хорошими идеями, работала на совесть и была к тому же видным экспертом по лиминалу, хотя причины этого старались держать ото всех в секрете.

Так всю ставину жизнь наполнили теперь секреты, за которые убивают.

— Он спас тебе жизнь, — задумчиво сказала я, вглядываясь ей в лицо. — Крысиный Король. А ты всё старалась найти его и убить?

Става пожала плечами:

— Есть вещи, которые не стоят своей цены, вот и всё.

Это была сложная мысль, и моя голова отказывалась её думать. Ведь всё возможно, и это хорошая новость, не так ли? С другой стороны, здесь есть и плохая: возможно всё.

Лампа на полу мигнула, и будто в ответ на это через проём в стене до нас дошёл звук шагов. Он приближался и приближался, размашистый, сильный, и Става торопливо сунула свой блокнот в сумку.

Размытый силуэт замер за хрустальной крышкой саркофага. Руки обхватили край крышки и сдвинули её, будто невесомую.

Может быть, Дезире не был больше Усекновителем, но сейчас он смотрел на меня в упор и дышал грозой.

— Пойду-ка я отсюда, — деловито заявила Става. А потом подмигнула мне: — Кстати, он обещал прибить тебя обратно, как только ты воскреснешь! Правда, у него, наверное, теперь и не получится.

Взгляд у Дезире стал совсем тяжёлый. Я поправила на плечах жилет и запахнула его посильнее, чтобы скрыть пятно на платье, но кровавый цветок уже пустил корни на оранжевом подкладе.

— Ты купил? — робко спросила я.

Дезире смотрел на меня с тяжёлым недоумением, и я пояснила робко:

— Экскаватор.

— Да, — отрывисто сказал он. — Купил.

Что же. Он купил экскаватор. Целый, мать его, экскаватор. Купил.

Не знаю, почему именно это — на фоне всего остального, по правде, куда более странного, — казалось мне таким невероятным.

Я торопливо завозилась, перекинула ноги через край саркофага, кое-как, отталкиваясь руками, выбралась из него. Помялась босыми ногами по мраморным плитам пола, неожиданно не ощутив холода.

Подошла к Дезире, обняла его за талию, ткнулась носом в рубашку.

Он пах дождём и стиральным порошком, — и собой, конечно. Змея довольно сощурилась, и мы с ней дышали вместе, пропитываясь нежностью и покоем.

Дезире стоял столбом и, похоже, вертел внутри много очень плохих сердитых слов, которые он хотел выплеснуть мне на голову. Но потом — и минуты не прошло — шумно вздохнул, обхватил меня руками и выдохнул в макушку:

— Никогда больше так не делай. Слышишь? Никогда.

— Больше и не получится, — неловко пошутила я.

— Олта.

— Хорошо, — я успокаивающе погладила его по плечу. — Я не буду. Я… всё будет хорошо теперь, да? Или ты не хотел на самом деле назвать своей хме именно меня?

Он аккуратно взял меня за плечи и легонько встряхнул:

— Я люблю тебя.

Я привстала на цыпочки, чмокнула его в подбородок, а потом сказала лукаво:

— Видишь? Значит, всё хорошо.

__________

Дорогие читатели! История Олты и Дезире подходит к концу, — остался только эпилог. Это последний, третий роман цикла; также медленно пишется сборник рассказов по этому миру.

А пока буду рада видеть вас в своей новой книге. она называется "Погода нелётная" и уже выложена на моей странице

p.s.

— Всё плохо, — безапелляционно говорит Дезире и отбрасывает бумаги. Листы рассыпаются по столику, а один даже улетает вниз и теряется среди багажа. — Это никуда не годится!

— Нельзя так говорить, — увещеваю я, украдкой заглядывая в телеграмму и внутренне содрогаясь. — Надо составить какую-то конструктивную…

— Ты видела это вообще?

К сожалению, я видела. К ещё большему сожалению, я всё ещё — и это после трёх с лишним лет — очень плоха во всех этих финансовых делах, и страшные сокращения и столбики с процентами расшифровываю по большей часть по выражению лица Дезире. Если он хмурится, значит, дела идут не очень; если вот так трёт пальцами переносицу, значит, они идут даже ещё немножко похуже.

— Это хорошее предложение, — спокойно возражает Юта, глядящая на нас жёлтыми глазами из небольшой куклы, которую мы специально возим с собой для этих целей. — Годовой процент…

— Ерунда какая-то.

— Ты подумай, ладно? Если пересчитывать в…

Она снова говорит много-много страшных слов, и я привычно отворачиваюсь к окну и перестаю слушать.

Я знаю: Юта считает меня неумной. Прямо скажем, у неё есть на это своя причина: в общем и целом Юта считает внушающими хоть какие-то надежды только тех, кто успел получить мастера в хотя бы трёх разных дисциплинах. Моё удостоверение швеи-мотористки вызвало у неё когда-то глубокий исследовательский интерес, и разглядывала она его буквально как таракана.

К её глубокому неодобрению, я так и не решила поступать в университет, хотя она даже предлагала мне какие-то «подходящие подготовительные курсы», а Дезире искренне считал, что «всё это очень интересно». Увы, мне не было интересно. Поэтому теперь они с Ютой обсуждают какие-то непонятные отчисления даже не знаю куда, а я слушаю их препирания примерно так, как раньше слушала радио, рассказывающее о дорогах незнакомого мне города.

За окном плывёт лес, кудрявый и стремительно желтеющий. Ещё совсем немного, и осень укроет эти места золотым покрывалом, и на несколько недель воцарится прозрачное, царственное волшебство, от которого кружится голова, и воздух делается пьяным. А пока поезд гремит через зелень, высокие ёлки подметают небо и пытаются проколоть облака, и я перелистываю блокнот, заношу ручку над страницей и собираю из отрывистых образов красоту.

У меня новая клиентка, двоедушница, которую привела в мою мастерскую знакомая лунная. Девушка светленькая, как летучий одуванчик, недовольная, как всегда недовольна Ллинорис, и глубоко беременная. Тонкие черты в ней забавно сочетаются с хищным выражением лица, и мне почему-то — хотя до холодов ещё далеко, — очень хочется надеть на неё шубу, пышную, белую, из длинных-длинных нитей.

Я совсем потеряла интерес к самому шитью, зато мне всё больше и больше нравится слушать, как вещи звучат на своих людях. И теперь я чёркаю, чёркаю, чёркаю, всё пытаясь отыскать в игре линий новую гармонию.

— Может перья? — это Дезире сунул нос в мой блокнот. Глаза Юты в кукле погасли.

Я прикусываю кончик карандаша, а потом с наслаждением чешу голую пятку. Мне пока очень далеко до обычных лунных странностей, и человечья жизнь совсем не успела мне наскучить, — только вот с обувью не задалось, она вся стала дурно сидеть и мешать, и по большей части я хожу босиком, наступая голой пяткой на кончик длиннющей косы.

— Нет, — наконец, решаю я. — Перья — это другое…

Мы немного рассуждаем, что ещё можно взять вместо меха, и я снова вспоминаю, что из-за поездки пропущу выставку тканей. Туда, конечно, по большей части привозят всякую ерунду, но иногда можно поймать настоящую жемчужину.

— Пусть Хейси возьмёт глаза, — снова предлагает Дезире.— Ты заглянешь, и…

— А потрогать?

— Ну, пусть Хейси потрогает.

Я вздыхаю. Я не хочу, чтобы трогала Хейси, и заглядывать через глаза не хочу тоже. Хейси хорошая девочка, очень старательная, превосходно шьёт и во всём мне нравится, но на выставку надо ходить самой, своими ногами, без этой всякой ерунды.

— Я мог бы поехать один, — напоминает Дезире.

Он, похоже, чувствует себя слегка виноватым.

— Нет-нет. Я хочу.

Я улыбаюсь, Дезире расслабляется, а потом снова трёт переносицу и возвращается к своим расчётам и арифмометру.

Дезире, конечно, немножко сумасшедший, — и, похоже, всегда таким был, от самого рождения. Три года назад, когда он только начал искать себя в новом мире, где ему не приходится засыпать, едва проснувшись, я ожидала, что он решить продавать телевизоры, или займётся астрологией, или, в конце концов, станет строить горнолыжный курорт.

Вместо этого он устроился работать в точку с уличной едой и с огромным энтузиазмом продавал бутерброды. А полтора месяца спустя заявил, что будет кормить горожан быстрыми булками, и уже нашёл на это дело финансирование.

В роли финансирования выступала Юта, и вот уже три года они занимались бесконечным пересчётом каких-то займов с какими-то дивидендами. Быстрые булки тем временем пришлись людям по вкусу, в прошлом году для них сделали наконец специальные артефакторные печи, весной мы открыли первую точку вне Огица, — и вот теперь Дезире ехал смотреть новое помещение.

И он мог бы, конечно, поехать один.

Но он ехал в Марпери. Поезд нёс нас туда, в моё прошлое, и всё внутри у меня было взнолновано и дрожало, будто сам свет потерял равновесие.

Как там теперь, в Марпери? Что там теперь? Я уезжала из серой промозглой дыры, пропахшей смертью, тленом и предвкушением скорой гибели. С тех пор, как Раэ-Шивин швырнула перчатку в лицо Ллинорис, а та, окончательно расстроившись, уехала куда-то в далёкие пустоши плакать над сундуком с крысиными деньгами, жрецы друз постановили, что свет в Марпери не так уж и померк. Расплодившийся на дороге ковыль призвали к порядку, стеклянные ворота открыли, а перевал и дальнюю ветку железной дороги — запустили вновь. И город стал, должно быть, оживать тоже.

Узнаю ли я его? Узнает ли он — меня? Что-то во мне отчаянно тянулось к нему, а что-то — не хотело ехать.

Но, так или иначе, у меня есть в городе свои дела.

Я везу в Марпери ворох цветных лент, чтобы повязать их на деревьях родителей и тётки Сати. Я везу три монеты крысиных денег и бумагу с печатью Волчьей Службы, дозволяющую Царбику открыть в своём подвале маленький музей и говорить в нём о запретной магии. Я везу несколько стеклянных глаз для северо-западной друзы, новую голову для статуи Усекновителя, небольшую горгулью, ворох платьев, новенькое радио и огромную картину с утопленницей среди цветов — кому-то в подарок.

А ещё книгу и письмо. И это письмо жжёт карман, настолько мне ужасно любопытно его прочесть.

Началось всё летом, когда ко мне в мастерскую вдруг посреди дня заявилась Става, плюхнулась в кресло-яйцо в эркере, закинула ноги на подоконник и глубокомысленно заявила:

— Знаешь, ты, наверное, была права.

В этот раз это шокировало меня чуть меньше, чем в прошлый. Я как раз собирала на манекене конструкцию из невесомых бабочек, но от такого начала отложила иглу и пересела на пуф.

Встретив пару — этот скандал почти месяц был в Огице одной из самых любопытных сплетен, — Става ничуть не стала мягче или нормальнее. Наоборот, её мужчина, обращающийся гигантским речным змеем, был таким же отбитым, как и она сама.

— В чём я была права?

— Что надо написать, — торжественно объявила она. — Меленее! Она ведь мне пишет? Наверное, я тоже могу. И ничего не случится.

— Она тебе пишет? Разве?

— Ну… просто не совсем письма.

Става замялась, а потом призналась недовольно:

— Детективы.

— Детективы?..

— Да. Эти отвратительные, неграмотные, полные всякой ерунды детские детективы, в которых нет вообще ничего, похожего на нормальные расследования. С красной лисичкой на обложке. Сорок первый том вот недавно вышел.

— Это… она их пишет?

Става раздражённо дёрнула плечом:

— А ты что же думаешь, это я придумала такую чушь? Фи!

Я знаю: как бы она ни бурчала, на самом деле Става очень любит эти детективы; возможно, она отдельно любит в них то, что они написаны для неё. Тем не менее, она не отказала себе в удовольствии написать в последнем томе на полях сотню язвительных комментариев о том, как на самом деле работает полиция.

Не думаю, что такие вещи стоит показывать автору: так недолго довести до депрессии, даже если в роли автора выступает сама смерть. Я взяла у Ставы томик, но не обещала его отдать.

Но ещё Става написала письмо. Отдельное, на шести листах, заполненных убористым почерком. Она сложила его втрое, убрала в конверт и заклеила, и лицо её было серьёзным и немного грустным, и я решила, что привезу по крайней мере письмо.

Действительно ли Меленея убила тётку Сати? Теперь, когда я знаю о лунных больше, мне кажется, что «убила» здесь стоит понимать как «отвела отлетевшую душу к стеклянным вратам». Так или иначе, лунной девочке нельзя отправить письмо обычной почтой, а мне хочется по крайней мере попробовать спросить, что же тогда случилось на самом деле.

Что будет дальше? Этого я не знаю. Может быть, мы станем с Меленеей подружками, и она будет присылать мне первой свои черновики. А, может быть, я поспешу забыть её и стану долго плакать в похоронном лесу.

Потом наступит новый день, и мы с Дезире посмотрим со стороны, как запускают первую грузовую платформу. Она будет ползти по горе вверх, вверх, вверх, пока не остановится у красно-белой башни, которую в Марпери называют маяком; тогда Дезире со вкусом поаплодирует вместе со всеми и потащит меня смотреть помещение под новую точку. Мы посидим где-нибудь на лавке, слушая, как болтают, будто наизустные формулы стали работать хуже, а в проклятиях может найтись магия, даже если они сказаны на обычном языке.

Потом я нарисую для клиентки шубу — может быть, не из меха, а из пышных воланов фатина, — загляну на фабрику, поверчусь на правильных стульях, которые выбила для швей Алика, погляжу из-за забора, как медленно копошится трактор там, где стоял когда-то синий дом под крышей с коньком в виде рыбьей головы.

Найдёт ли Дезире закопанных в уголках Земель глиняных куколок, и получится ли у него вернуть себе полную телесность? Определюсь ли я в конце концов с лунным именем? Что за Усекновитель выйдет из колдуньи, которая пожелала запретить запретную магию? И сядет ли моя шуба так, как должна, кто бы ни родился у той двоедушницы?

Всё это я узнаю когда-нибудь потом.

А пока Дезире морщит лоб и чёркает карандашом столбики с цифрами. Поезд замедляет бег, деревья отходят всё дальше от путей, и мимо окна величаво плывёт выложенная свежей брусчаткой платформа.

Тогда голос с небес говорит:

— Поезд прибывает на станцию Марпери. Следующая станция…

Оглавление

i.

ii.

iii.

iv.

v.

vi.

vii.

viii.

ix.

x.

xi.

xii.

xiii.

xiv.

xv.

xvi.

xvii.

xviii.

xix.

xx.

xxi.

xxii.

xxiii.

xxiv.

xxv.

xxvi.

xxvii.

xxviii.

xxix.

xxx.

xxxi.

xxxii.

xxxiii.

xxxiv.

xxxv.

xxxvi.

xxxvii.

xxxviii.

xxxix.

xl.

xli.

xlii.

xliii.

xliv.

xlv.

xlvi.

xlvii.

xlviii.

xlix.

l.

li.

lii.

liii.

liv.

lv.

lvi.

lvii.

lviii.

lix.

lx.

lxi.

lxii.

lxiii.

lxiv.

lxv.

lxvi. / -xiv.

lxvii. / -xiii.

lxviii. / -xii.

lxix. / -xi.

lxx. / -x.

lxxi. / -ix.

lxxii. / -viii.

-vii.

-vi.

-v.

-iv.

-iii.

-ii.

-i.

0.

i.

ii.

iii.

p.s.