Улица Вокзальная, 120 [Лео Мале] (fb2) читать онлайн

Товарищам по котельной в немецком концлагере для военнопленных ХВ, в частности Роберу Десмонду.

Пролог. ГЕРМАНИЯ

Как перчатка облегает руку, так должность швейцарца, впускающего военнопленных, соответствовала Батисту Кормье, который, помимо своего характерного имени, обладал еще и явными замашками холуя.

Впрочем, расставшись со срочной службой, он многое утратил от былой выправки и теперь, прислонясь к дверному косяку и вперив взгляд в потолок, меланхолично ковырял огрызком спички передний зуб.

— Achtung! — вдруг гаркнул он, прерывая уход за ротовой полостью и вытягиваясь по стойке «смирно».

Шум голосов умолк. Загрохотав табуретками и тяжелыми солдатскими башмаками, мы встали и щелкнули каблуками. Шеф регистратуры заступал на дежурство.

— Благодарю вас... Вольно! — скомандовал он с сильным немецким акцентом, поднес руку к козырьку и уселся за свое бюро, вернее, за стол. Последовав его примеру, мы возобновили разговоры. Впереди у нас оставалось еще добрых пятнадцать минут до начала работы по составлению регистрационных списков.

Через некоторое время, приведя в порядок бумаги на столе, шеф встал и, поднеся к губам свисток, пронзительно свистнул. Это был сигнал к тому, что он намеревался нам что-то сообщить. Мы приумолкли и выжидательно взглянули на него.

Он поговорил немного по-немецки, затем сел, и переводчик начал переводить.

По обыкновению шеф давал нам ценные указания. Кроме того, он поблагодарил пас за вчерашнее усердие, в регистрации большой партии наших товарищей. А также выразил надежду, что мы не снизим темпов регистрации и не позднее завтрашнего дня доведем ее до конца. Каждому было обещано за труды по пачке табаку. Этот тонкий юмор, заключавшийся в том, что нам был обещан табак, конфискованный накануне у ребят, которых нам предстояло регистрировать, был встречен неуклюжими «danke schon» и парой сдавленных смешков. Переводчик подал знак. Кормье оставил в покое зуб и распахнул дверь.

— Первые двадцать человек, вперед! — выкрикнул он.

От выстроенной вдоль барака колонны отделилась группа военнопленных и, грохоча коваными башмаками, направилась к нам. Работа закипела.

Я занимал место у края стола. Моя обязанность состояла в том, чтобы получить от каждого из наших соотечественников, прибывших из Франции, целый вагон сведений и исписать ими лист бумаги; этот лист, пройдя вместе с его предъявителем через девять сидящих за столом писарей, должен был превратиться в регистрационную карточку К. G. F.¹, на которой ее владельцу предстояло оставить отпечаток своего указательного пальца. Регистрационные карточки заполнял молодой бельгиец. Его работа была если и не сложнее моей, то куда кропотливее. В какой-то момент он попросил меня притормозить — его завалило.

Я вылез из-за стола, попросил Кормье пока никого не направлять к нашему столу и вышел размяться на грязный пустырь.

Стоял июль. День был ясный. Нежное солнце ласкало голый пейзаж. Веял ласковый южный ветерок. По площадке сторожевой башни прохаживался часовой. Ствол его автомата поблескивал на солнце.

Постояв немного, я возвратился к столу, разжег трубку и с наслаждением затянулся. Пробка, в которую угодил бельгиец, рассосалась. Можно было продолжать.

Перочинным ножом я аккуратно зачинил анилиновый карандаш, врученный мне в канцелярии, и вынул из стопки чистый бланк.

— Следующий, — произнес я, не поднимая головы. — Имя?

— Не помню, — раздался глухой голос.

Слегка заинтригованный, я поднял глаза на человека, давшего мне столь неожиданный ответ.

Высокого роста; худое, но энергичное лицо; на вид чуть больше сорока. Лысина в полголовы и косматая борода придавали ему забавный облик. Левую щеку рассекал грубый шрам. На удивление изящными пальцами он тупо теребил пилотку, косясь на нас взглядом побитой собаки. Лацканы его шинели украшали черно-красные нашивки 6-го инженерного полка.

— Как это... не помнишь?

— Так, не помню.

— А где документы?

Он сделал неопределенный жест.

— Потерял?

— Вероятно... Не помню.

— Друзья у тебя есть?

На мгновение лицо его выразило замешательство, челюсти сжались.

— Н-н-н... не помню.

В эту минуту рядом со мной оказался человечек с лицом уголовника, все это время стоявший в очереди у соседнего стола и не пропустивший, казалось, ни слова из этого странного разговора.

— Тот еще тип, — сказал он, наклоняясь ко мне. (Он говорил хриплым голосом урки, выпячивая губы, вероятно, для того, чтобы выглядеть внушительнее.) — Вот именно, мазурик. Больше месяца строит из себя чокнутого. Элементарный расчет: комиссоваться и чистеньким выйти из игры.

— Ты его знаешь?

— Так себе. Нас «накрыли» вместе.

- Где?

— В Шато-дю-Луар. Я из 6-го инженерного.

— Так же, как и он, должно быть, — заметил я, кивнув на нашивки.

— Ерунда. Шинель ему дали в Арвуре...

— Ты знаешь, как его зовут?

— Мы прозвали его Кровяшкой, а настоящее его имя мне неизвестно. У него в карманах не было и клочка газеты. Когда я впервые увидел его, нас уже загребли. Сейчас расскажу. В лесочке нас было около дюжины. Парень, посланный в разведку, посоветовал глядеть в оба. Немцы шныряли повсюду. И вдруг — бац! — прихлопнули нас, как крыс в мышеловке. Под конвоем мы пай-мальчиками почти притопали к ферме, где уже немало скопилось таких же военнопленных, как вдруг конвойные остановились еще у одного лесочка. Какой-то тип с окровавленной рожей силился переползти через дорогу. Это и был Кровяшка... Он так отделал себе ходули — местами здорово их подпалил, что прямо-таки не стоял на ногах. И все таращил буркалы, ей-ей... И был в штатском...

Он засмеялся, сильно кривя рот.

— Шито белыми нитками, — продолжал он. — Явно решил драпануть от немцев, переодевшись в штатское. И то наполовину, потому что главного-то как раз и недоставало: куртки и штанов. Ограничился тем, что оказалось под рукой — сорочкой и галстуком. Самыми настоящими сорочкой и галстуком — из тех, что носят на гражданке. Так они потом и болтались на нем под шинелью. Говорю тебе — тронутый... или тот еще субчик. И все никак не мог переступать ногами. Конвоиры выбрали двух самых крепких из нас и навесили на них этого типа. Так мы и дотопали сначала до фермы, а потом и до этого лагеря... Подлечив рану на лице и ходули, которые, надо сказать, были здорово у него расквашены, он остался с нами, и мы никогда ни в чем не могли его упрекнуть. Тихий такой, вежливый и все плел, что утратил ретро... ретро... Черт, дурацкое слово...

— Ретроспекцию?

— Во-во, ретроспекцию... Да, ничего не помнил из того, что предшествовало его аресту. Ну, как тебе эта история? А вообще-то каждый выкручивается как может...

— Так он не из 6-го инженерного?

— Да нет же, говорят тебе, шинель ему дали в лагере Арвура. Там как нигде полно было пленных из этого полка. Так вот, никто из наших не узнал этого парня...

Он подмигнул с заговорщицким видом.

— Повторяю, тот еще тип. Это тебе Бебер говорит, а уж Бебер в этих делах собаку съел.

— Как же он добрался сюда в таком состоянии?

Бебер издал впечатляющее продолжительное «Э-э-э!..», означавшее, что я требую слишком многого.

Я встал и взял под руку человека, забывшего свое имя. Трудно было признать в нем симулянта. Шеф регистратуры внимательно выслушал доклад переводчика, а затем осмотрел в монокль несчастного обеспамятевшего.

— Направить в госпиталь на обследование, — распорядился он. — Доктора решат, не вздумал ли он над нами подшутить.

Я подвел человека к столу и заполнил розовый бланк, что оказалось несложно. Получилась самая лаконичная запись из тех, которые мне доводилось здесь делать: «X... Больной. Амнезия». Зато человек обрел статус гражданства. Безымянный, он получил регистрационный номер. Стал № 60202.

Прислонившись спиной к бараку 10-А, я задумчиво потягивал трубку, утопая ногами в пружинистой земле. Разделенная надвое ухабистыми и криво уложенными рельсами железнодорожной ветки Дековиль, центральная аллея разворачивала передо мной теряющуюся вдали перспективу. Заключенные группами слонялись по ней, обходя грязные лужи; у бараков, прислонясь к дверным косякам или сидя на ступеньках, держа руки за поясом или глубоко засунув их в карманы, К. G. F. курили, лениво переговаривались. На окнах, колыхаясь от ветра, сушилось белье. Из недр одного барака доносились жалобные звуки губной гармоники. Залитый веселыми лучами воскресного утреннего солнца, лагерь напоминал поселок старателей.

Из санчасти после ночного дежурства вышел врач. Был час смены медперсонала. В сопровождении добродушного часового ему предстояло вернуться в лазарет, расположенный в двух километрах от лагеря. По мнению врачей, это был превосходный хирург. Но именно поэтому как доктор он, по словам окружающих, был самым настоящим бездарем. Подойдя ко мне, он остановился.

— Меня зовут Юбер Дорсьер, — представился он с чопорностью, достойной посетителя салона какого-нибудь аристократического предместья. — Если не ошибаюсь, вы — Бюрма. Чуть больше года назад вы помогли моей сестре выйти из весьма затруднительного положения. Можно сказать, вернули ей доброе имя... Не припоминаете?

Я прекрасно помнил все обстоятельства того дела. Как и то, что, неоднократно выполняя роль «консультанта» в концлагере, оказался однажды па приеме у этого дока, который ограничился тем, что прописал мне самые обыкновенные пилюли, не соизволив принять во внимание наше давнее знакомство. Притом что имя мое было выразительно начертано на медицинской карте.

Что касается меня, то я сразу же узнал его, несмотря на бороду. Когда я вел дело о шантаже, которому подверглась его сестра, он тщательно брился. О чем я и не преминул напомнить ему из вежливости, делая вид, что интересуюсь его особой. Одному дьяволу было известно, до чего кстати взялся я задирать его.

— Вполне простительная прихоть заключенного, — улыбаясь, ответил он, поглаживая шею. Затем, демонстративно понизив голос в целях конспирации, добавил: — Возможно ли, чтобы такой ловкий детектив до сих пор еще не сбежал?

Я ответил ему, что давно уже не брал отпуск, а, на мой вкус, отдых в концлагере вполне его заменяет, что не вижу особой необходимости прерывать его по собственному почину. Кроме того, моему хрупкому здоровью весьма полезен свежий воздух. И наконец, между нами, разве не в том заключается цель моего пребывания здесь, чтобы с помощью своего собачьего нюха вылавливать уклоняющихся от работы? И т. д. и т. п. Короче, слово за слово, я поведал ему, что с позавчерашнего дня нахожусь не у дел. Регистратура временно закрыта, и раньше чем через три недели нам не взять в руки карандаши. Не мог бы он подыскать мне какую-нибудь работу в лазарете? Скажем, в должности санитара?

Он смерил меня взглядом, каким на гражданке одаривал, должно быть, тех, кто приходил наниматься к нему в услужение, и мне не очень это понравилось. Наконец, выстрелив через тонкие губы очередь: «Да, да, да», — он пригласил наведаться к нему завтра в санчасть.

Мы обменялись рукопожатием.

Я выбил трубку о деревянные ступени лестницы — пепел усеял тощие кустики вереска — и набил ее польским продуктом, который нам продавали в столовой под видом табака. Это было нечто, напоминающее динамит, способный разнести в клочья желудок, вполне пригодное для того, чтобы задымить ландшафт, наполнив окрестности сладковато-едким запахом пыли.

Блистательно вежливый, как начищенный пятак, доктор Юбер Дорсьер мог, конечно, заронить надежду, но чтобы оказать услугу — нет, тут уж увольте.

Он так немилосердно затянул со своим обещанием — если вообще намеревался когда-нибудь его выполнить,— что будь я в зависимости только от него, то давно уже гнул бы спину со всеми в рабочей команде. Не то чтобы там мне было бы хуже, чем здесь; просто я испытывал нежную привязанность к колючей проволоке, а в сторожевых вышках, озаренных закатным солнцем, заключалось для меня нечто сакральное, удовлетворявшее особого рода эстетическую потребность.

К счастью, у меня там был друг. Поль Дезиль. Тоже док, невысокий курчавый блондин, эдакая симпатичная квадратная ряха. Тот моментально подыскал мне непыльную работенку в госпитале. Там я не раз имел возможность наблюдать за «регистрационным номером 60202». Он по-прежнему пребывал в плачевном состоянии и по заключению медицинской комиссии (франко-немецкой) отнюдь не был симулянтом. Признанный неизлечимым, он должен был отбыть с первой же партией репатриантов. В ожидании отправки он целыми днями просиживал у забора, в двадцати метрах от рогаток, подперев подбородок изящными руками и вперив в пространство отрешенный взгляд.

Не раз пытался я начать с ним более или менее связную беседу. Напрасный труд. Лишь однажды взглянул он на меня с проблеском мысли и спросил:

— Где я мог вас видеть?

— Меня зовут Нестор Бюрма, — ответил я, едва сдерживая дрожь в надежде проникнуться тайной этого несчастного. — До войны я служил частным детективом...

— Нестор Бюрма, — повторил он задумчиво.

— Да, Нестор Бюрма, директор Агентства Фиат Люкс...

— Нестор Бюрма...

Он побледнел от непосильного напряжения, шрам на его щеке проступил отчетливее, но затем сделал жест, исполненный величайшей усталости.

— Нет, это имя мне ни о чем не говорит, — с горечью выдохнул он.

Потом дрожащими руками закурил сигарету и, волоча ноги, переместился поближе к забору из колючей проволоки, лицом к сторожевой вышке и небольшой роще.

Шли дни, недели, месяцы. Часть больных и тяжелораненых отправилась во Францию. «60202» не повезло. Его номер, включенный поначалу в список отъезжающих, был в последний момент пропущен каким-то бездушным бюрократом, обрекшим обеспамятевшего на то, чтобы еще много недель мыкать тоску по выскобленным граблями аллеям лазарета.

Наступил ноябрь, и работы поприбавилось. Однажды чей-то картавый голос воскликнул при виде «60202»:

— Вот тебе на, он все еще здесь, этот Кровяшка? Для такого симулянта это просто-таки никуда не годится.

Слова принадлежали человеку, поступившему в госпиталь из рабочей команды с травмой руки; маленького роста, с лицом типичного уголовника, он не мог произнести ни слова без того, чтобы не скривить рот.

— А, Бебер! Как дела? — спросил я.

— Могли бы быть лучше, — проворчал он, показывая повязку. — Теперь у меня только два пальца, хотя я вполне мог бы оставить им и всю кисть. Так-то...

Да, этому парню явно не суждено было умереть от меланхолии. Он осклабился, приправляя свою ухмылку очередной гримасой, на сей раз воистину неподражаемой.

— Будем надеяться, что с этим досрочное освобождение у меня в кармане и мне не придется строить из себя идиота, как тот помешанный...

И действительно, спустя несколько дней он был освобожден от воинской повинности и вместе со мной доставлен во Францию декабрьским санитарным поездом, загруженным 1200 больными, среди которых должен был бы числиться и обеспамятевший, если бы за десять дней до нашего отъезда из лагеря не унес свой секрет в могилу, вырытую неподалеку от сосновой рощи в песчаных дюнах, продуваемых морским бризом.

В тот день я отсутствовал. Вместе с тремя санитарами меня послали по делам службы за больными К. G. F., запятыми в отдаленной бригаде рабочей команды. Вернувшись, я узнал, что «60202» внезапно слег от жестокой лихорадки. Дорсьер, Дезиль и другие врачи признали, что не смогли вовремя диагностировать недуг.

Неделю он находился между жизнью и смертью, а в пятницу, когда ветер ревел в проводах и злой дождь мрачно барабанил по цинковым крышам бараков, внезапно, если так можно выразиться, скончался.

Я тогда дежурил в палате. Было тихо, если не считать шабаша за окном. Больные дремали.

— Бюрма! — взволнованно и вместе с тем торжественно позвал он.

Я вздрогнул, почувствовав, что это имя произнесено тем, кто стал наконец понимать, что говорит. В нарушение распорядка я включил полный свет и подбежал к нему. Глаза обеспамятевшего излучали сознание, которое раньше я никогда в них не наблюдал. Задыхаясь, он проговорил:

— Передайте Элен... улица Вокзальная, 120...

Голова его упала на тюфяк, лоб покрылся испариной, зубы стучали, бескровное лицо было белее простыни.

— Париж? — спросил я.

При этом вопросе его взгляд исполнился большей живости. Он молча кивнул. И вскоре скончался.

Я стоял в задумчивости. И вдруг почувствовал рядом с собой Бебера. Он находился здесь с самого начала... Но все случилось так неожиданно.

— Бедняга, — всхлипнул уголовник. — А ведь я принимал его за симулянта.

И тут произошло нечто странное. Глупая сентиментальность бандита отрезвила меня. Я вдруг перестал быть Kriegsgefangene, повязанным колючей проволокой, которая парализовывала остатки моей индивидуальности, но вновь почувствовал себя Нестором Бюрма, директором Агентства Фиат Люкс, Динамитом Бюрма.

Радуясь возможности влезть в старую шкуру, я приступил к делу. Извлек из пустого стола майора чернильный тампон, подошел к покойнику и тщательно снял с него отпечатки пальцев на глазах изумленного Бебера.

— А ты — мразь, — презрительно сплюнул он. — Грязный сыщик.

Я усмехнулся. Погасил свет. И, вслушиваясь в шум дождя, предался грезам, размышляя о том, что было бы нелишне попросить у священника, выполнявшего такого рода поручения, фотографию этого таинственного больного с тем, чтобы приобщить ее к досье.

Часть первая. ЛИОН

Глава I. СМЕРТЬ БОБА КОЛОМЕРА

Голубоватый ночник озарял рассеянным светом. K.G.F.

Раскачиваясь и подергиваясь, с темными шторами, опущенными на окна в целях светомаскировки, ослепший поезд с грохотом летел в ночи сквозь спящие города и деревни, пробуждая эхо железнодорожных мостов, рассыпая из паровозной трубы искры на ватной белизны балласт.

С полудня, времени отправления нашего поезда из Констанц, мы мчались по заснеженной Швейцарии.

Купе вагона первого класса я делил с пятью другими репатриантами. Четверо пытались спать, свесив голову на грудь, раскачиваясь в такт вагону. Пятый, мой визави, рыжеволосый парень по имени Эдуард, молча курил.

На откидном столике в окружении хлебных горбушек — остатков многочисленных трапез, отмечавших пункты нашего маршрута, — примостились две пачки табака, из которых я черпал рассеянной рукой небольшие порции.

Бодрым аллюром поезд приближался к Нешатель, последней станции перед границей.

Военный марш, грянувший, казалось, прямо в нашем купе, вывел меня из оцепенения. Четверо моих спутников толпились у окна в коридоре. Эдуард зевал. Поезд, сбавив ход, медленно шел вдоль перрона. Было много дыма, пара, шипения и крика. Резкий толчок почти разбудил меня. Я сделал попытку подняться: второй толчок, бросив меня на рыжеволосого, которому я нанес элегантный удар головой, окончательно вернул меня к действительности. Поезд встал.

На огромном вокзале сильно пахло углем. Молодые женщины из Красного Креста во множестве сновали взад и вперед по перрону. В скупом свете фонарей видно было, как блестели штыки взвода солдат, выстроенного для почетного караула. Где-то неподалеку духовой оркестр исполнял «Марсельезу».

Мы стояли в Лионе, часы показывали два ночи, и во рту у меня было прескверно. Цюрихский табак, шоколад, сосиски и кофе с молоком из Нешатель, шипучее «Бельгардское» и экзотические фрукты составляли тот недоступный набор продуктов, который имел право на существование лишь вне моего желудка.

— Сколько продлится стоянка, крошка?

Любезная девушка, чересчур востроносенькая на мой вкус, записывала под диктовку адреса бывших военнопленных, которым не терпелось сообщить родственникам приятную новость о своем скором возвращении.

— Один час, — ответила она.

Эдуард закурил очередную сигарету.

— Я знаю Перраш как свои пять пальцев, — сказал он, подмигнув.

Я видел, как он вышел на перрон и исчез в направлении камеры хранения.

Этот рыжеволосый был парень не промах. Через полчаса он вернулся с двумя литровыми бутылями, торчащими из карманов шинели. Чего другого, а уж приятелей у него здесь хватает, заверил он меня.

Вино оказалось вполне приличным. Правда, я почувствовал в нем некий привкус, явно напомнивший знаменитый польский табак, по, вероятно, это было следствием того, что я давно уже не пил ничего, кроме лекарственных отваров. Мало-помалу с помощью шипучего «Бельгардского» дело пошло на лад, и мы ощутили прилив особой нежности к женскому персоналу перрона.

Высокая и стройная, с распущенными волосами, опустив руки в карманы тренчкота из грубой ткани, она казалась странно одинокой в окружении всей этой толпы, явно пребывая во власти какой-то навязчивой грезы. Она стояла в углублении между газетным киоском и стеной, в мерцающем свете газового фонаря. Ее бледное, задумчивое, с правильным овалом лицо производило волнующее впечатление. Ясные, словно слезами омытые глаза излучали несказанную тоску. Колючий декабрьский ветер перебирал ее пышные волосы.

На вид ей было около двадцати, и она воплощала тот таинственный тип женщин, которые встречаются только на вокзалах, как ночное видение, являющееся лишь утомленному воображению путешественника, и исчезают вместе с породившей их тьмой.

Рыжеволосый заметил ее одновременно со мной.

— Красивая девушка, черт возьми! — восхищенно присвистнул он.

Потом вдруг усмехнулся:

— Чушь какая-то... Мне кажется, что я ее уже где-то видел.

Все это не казалось мне такой уж чушью. Меня тоже охватило странное ощущение, будто я не впервые вижу эту девушку.

Насупив брови, наморщив лоб под копной волос, давно забывших о расческе, Эдуард напряженно размышлял. Вдруг он толкнул меня локтем в грудь.

Глаза его сияли.

— Вспомнил! — воскликнул он. — Я был уверен, что где-то уже видел эту женщину. В кино, черт возьми. Ты не узнаешь ее? Это же кинозвезда Мишель Оган...

В самом деле, одинокая девушка в тренчкоте чем-то напоминала актрису, исполнявшую главную роль в «Урагане». И все же это была не она; с другой стороны, сходство объясняло, почему на какой-то миг мне показалось, будто я ее уже где-то видел.

— Пойду возьму у нее автограф, — встрепенулся ни в чем не сомневающийся Эдуард. — Она не откажет бывшему военнопленному.

Он выбежал в коридор и уже готов был спрыгнуть с подножки. Вагоновожатый преградил ему дорогу. Поезд отправлялся с минуты на минуту.

И тут я увидел, как на перрон выбежал человек, которого я узнал бы из тысячи. На нем была светлая спортивного типа каскетка и пальто из верблюжьей шерсти; он шел быстрым шагом, несколько боком, словно намереваясь выбить плечом дверь. Вне всякого сомнения, это был Робер Коломер из Агентства Фиат Люкс, мой Боб, как прозвали его в барах на Елисейских полях.

Я поспешно опустил стекло и заорал, размахивая руками:

— Коло... Эй! Коло...

Он повернул ко мне свою славную физиономию висельника.

Казалось, он не видит или не узнает меня. Неужто я так изменился?

— Боб! — снова закричал я. — Коломер... Ты что же, не признаешь старых друзей? Бюрма... Нестор Бюрма, возвращающийся из санатория.

Поравнявшись с дамой из Красного Креста, он отпустил звучное ругательство и оттолкнул ее.

— Бюрма... Бюрма, — задыхаясь, прокричал он. — Это невероятно... Слезайте, черт побери, слезайте... я обнаружил нечто потрясающее.

Поезд тронулся. Из окон высовывались лохматые головы репатриантов. Вокзал полнился гулом, перекрываемым грохотом «Марсельезы». Коломер вспрыгнул на подножку, ухватившись обеими руками за край опущенного окна. Внезапно лицо его исказилось, как от нестерпимой боли.

— Патрон, — прохрипел он. — Патрон... Улица Вокзальная, 120...

Пальцы его разжались, и он рухнул на платформу.

Я рванулся к двери вагона, ударом кулака сбил вагоновожатого, пытавшегося преградить мне дорогу, распахнул дверь и прыгнул. Дверь тут же захлопнулась, прихватив полу моей шинели. Я увидел себя падающим под колеса поезда. Тело отозвалось пронзительной болью. Меня волокло по перрону. Как сквозь сон, до меня донеслись истерические крики женщин. Какой-то солдат из почетного караула рванулся навстречу и ударом штыка отсек полу шинели. Я лежал неподвижно, глядя на закопченный купол вокзала, не в силах пошевелиться.

— Да он пьян в стельку, — проворчал какой-то человек в униформе.

Очутившись в центре кружка громко переговаривающихся людей, я, насколько это было в моих силах, обвел их взглядом — не потому, что искал кого-то, а для того, чтобы убедиться, что глаза не обманывают меня, что они не стали жертвой иллюзии.

Ибо, как только Коломер рухнул лицом вниз, я отчетливо увидел его спину, изрешеченную пулями, и... прямо перед собой, в углублении между киоском и стеной, таинственную девушку в тренчкоте, сжимавшую в руке какой-то темный металлический предмет, блеснувший в тусклом мерцающем свете газового фонаря.

Глава II. НОЧНОЙ РАЗГОВОР

Не вполне осознавая происходящее, я почувствовал, как меня кладут на носилки и помещают в чрево «скорой помощи», в тошнотворную смесь паров низкосортного бензина и йодоформа.

В госпитале меня довольно быстро уложили в относительно чистую кровать. Дежурный док был румян, толст и весел. Он обозвал меня пьяницей (мое дыхание источало запах перегара), отпустил пару дурацких шуток в адрес военнопленных и успокоил в отношении серьезности полученных мною травм. Несколько сеансов массажа, и все как рукой снимет; а если мне это доставляет удовольствие, то я даже смогу возобновить свои акробатические упражнения. И добавил, что с меня причитается большущая свечка за здравие того солдатика из почетного караула. В этом вопросе у нас не было расхождений.

Наложили бинты. Делавшая перевязку медсестра не отличалась ни молодостью, ни красотой. Я знал, что самые опытные — из их числа, но раз уж выяснилось, что моя жизнь вне опасности, могли бы прислать кого-нибудь и попривлекательнее.

Ну да ладно... Все удалились, оставив меня в темноте. Изрядно помятый, я все же пренебрег транквилизаторами, оставленными в мое распоряжение на ночном столике. Я намеревался поразмышлять.

Однако мне не суждено было вволю насладиться одиночеством. Часы на городской башне пробили четыре, и вскоре вновь появилась медсестра. На сей раз в сопровождении санитара. Вдвоем они переложили меня на тележку. Я отправился в малопривлекательное путешествие по бесконечным, погруженным в зловещий сумрак коридорам. И, как сова, захлопал глазами, когда мы въехали наконец в ярко освещенное помещение.

Мое состояние не требовало хирургического вмешательства. Зачем же меня привезли в операционную? Приподняв голову, я понял зачем.

Док был в операционной не один. Рядом с ним двое мужчин, облаченных в одинаковые бежевые плащи и мягкие серые шляпы. Ни дать ни взять —- близнецы. Это и впрямь были презабавные братишки.

— Как вы себя чувствуете? — поинтересовался, подходя ко мне, один из них, с красными прожилками на лице.

Тщательно выбритый, непринужденный в общении, он был не лишен известного лоска, который не портила ни досадная краснота лица, ни полагающийся по уставу габардиновый плащ, под которым я узрел вечерний фрак. Этот человек мог служить в полиции нравов, контролирующей игорные дома, а может быть, вынужденно прервал исполнение своих светских обязанностей.

— Доктор разрешил мне задать вам несколько вопросов. Позволяет ли вам ваше самочувствие ответить на них?

Какая предупредительность! От умиления я едва не лишился чувств. Да, он может задавать свои вопросы.

— Тут на Перрашском вокзале только что подстрелили одного типа, — начал он. — Того, что ухватился за опущенное окно вашего купе. Вряд ли имеет смысл спрашивать, знаете ли вы его. Мы нашли при нем удостоверение Агентства Фиат Люкс, а придя сюда с намерением допросить на всякий случай бывшего военнопленного, так неудачно спрыгнувшего с поезда, узнали, что вы — Нестор Бюрма, директор этого агентства. Не так ли?

— Совершенно верно. Мы с вами почти коллеги.

— Гм... Да. Меня зовут Бернье. Комиссар Арман Бернье.

— Очень приятно. Мое имя вам известно. Боб погиб?

— Боб?.. Ах, да! Коломер... Увы! Нашпигован пулями 32-го калибра. Что он вам сказал, подбежав к окну?

— Ничего особенного. Что рад меня видеть.

— У вас была назначена встреча? То есть, я хочу сказать, он был извещен о вашем возвращении? О том, что вы будете в Лионе проездом?

— Ну разумеется, а как же иначе? — ответил я. — Лагерное начальство разрешило мне телеграфировать ему об этой приятной новости.

— Воздержимся от шуток, месье Бюрма. Я пытаюсь отомстить за вашего подчиненного, к вашему сведению.

— Сотрудника.

— Что? Ну да... конечно. Так вы встретились случайно?

— Совершенно неожиданно. Я увидел его на платформе и окликнул. Да и как мог я рассчитывать, черт побери, встретиться с ним там в два часа ночи? Между прочим, он долго не узнавал меня. Наверное, я сильно располнел. В общем, радуясь встрече, он вспрыгнул на подножку. Было очень шумно. Я не слышал выстрелов. Но прочел на его лице то выражение удивления и растерянности, которое не может обмануть. А когда он стал падать па асфальт, я заметил, что элегантное пальто изорвано в клочья... на спине.

— У вас есть какие-нибудь предположения?

— Никаких. Я ничего не понимаю во всей этой истории, комиссар. Возвращаюсь из плена и вдруг...

— Да-да, конечно. Когда в последний раз вы встречались с вашим сотрудником?

— В день объявления войны. Тогда я закрыл агентство и явился на призывной пункт. Коломер в частном порядке продолжал расследование каких-то малозначительных дел.

— Его не призвали в армию?

— Нет. Он был освобожден от воинской повинности. По состоянию здоровья. Что-то с легкими...

— Вы поддерживали с ним связь?

— Время от времени посылал почтовые открытки. Потом попал в плен.

— Он интересовался политикой?

— Насколько мне известно, до сентября 39-го он ею не интересовался.

— А позднее?

— Не знаю. Но если бы он вдруг занялся ею, меня бы это удивило.

— Он был состоятельным человеком?

— Не смешите, сделайте милость.

— В долгах?

— Вот именно. Несколько лет назад ему удалось отложить какую-то сумму. Он открыл счет — а банкир дал деру. С тех пор он тратил все свои гонорары, не заботясь о завтрашнем дне.

— Мы нашли при нем несколько тысяч франков. Почти все — новыми купюрами...

— Это мне ни о чем не говорит.

Комиссар Бернье понимающе кивнул.

— Зачем вы спрыгнули с поезда? — вкрадчиво спросил он.

Я рассмеялся.

— Вот первый идиотский вопрос, который вы мне задаете, — сказал я.

— И все же? — повторил оп без тени обиды.

— Мне не понравилось, что моего помощника подстрелили у меня на глазах. Чересчур щедрый подарок для первой встречи. Я решил выяснить, в чем дело...

- Ну и?..

— ...и пропахал носом.

— Вы не заметили ничего необычного?

— Абсолютно ничего.

— Не видели вспышек выстрелов?

— Я ничего не видел и не слышал. Все произошло так неожиданно. Я не смог бы даже указать место, где это случилось. Поезд набирал ход. Дополнительное затруднение при вычислении угла попадания, — добавил я как бы невзначай.

— О! Мы уже определились на этот счет, — бесстрастно заметил он. — Стрелявший находился у газетного киоска, рядом с фонарным столбом. Просто чудо, что никто больше не пострадал... Весьма меткий стрелок, если хотите знать мое мнение.

— Следовательно, это исключает гипотезу, что преступник убил Коломера, целясь в меня.

— Целясь в вас? Вот черт, об этом я не подумал.

— И не думайте, — ободрил я его. — Просто я пытаюсь загрузить мозги. Ничем не следует пренебрегать, тем более что найдется немало таких, кто имеет на меня зуб. Но даже они не настолько всемогущи, чтобы заранее узнать о моем возвращении.

— Это верно. И все же ваше замечание открывает передо мной новые горизонты. Ведь Робер Коломер был не столько вашим подчиненным, сколько сотрудником?

— Да, мы всегда вели дела вместе. Как говорится, два сапога пара.

— А что, если какой-нибудь преступник, которого вы в свое время упекли за решетку, решил отомстить...

— Весьма вероятно, — глубокомысленно изрек я.

Комиссар бросил взгляд на доктора, проявлявшего признаки нетерпения.

— Я уже достаточно долго допрашиваю вас, месье Бюрма, — сказал он. — Осталось совсем немного. Мне понадобятся имена тех наиболее опасных преступников, не останавливающихся даже перед убийством, в задержании которых вы принимали участие за последние несколько лет.

В ответ на эту витиеватую фразу я заметил, что после событий в Перраше состояние моего здоровья не позволяет мне в данный момент подвергать свой мозг столь изнурительному испытанию. Но если мне предоставят несколько часов, чтобы прийти в себя...

— Ну разумеется! — сердечно воскликнул он. — Как вам будет угодно. Я не требую невозможного. Благодарю за помощь.

— Боюсь, что ничем не смог вам помочь, — с улыбкой ответил я. — Все эти семь месяцев я провел между Бременом и Гамбургом. Увы, мое безошибочное чутье не позволило мне угадать, чем занимался в нескольких сотнях километров от меня мой сотрудник.

Он пожелал мне скорейшего выздоровления, обменялся рукопожатием со мной, с доктором (который, утратив изрядную долю присущего ему благодушия, пробормотал нечто нечленораздельное) и исчез в сопровождении своего молчаливого спутника.

Я покинул залитую слепящим светом операционную и с облегчением водворился на прежнее ложе, к которому подкатила меня уродливая медсестра, проглотил болеутоляющее и погрузился в сон.

Глава III. ЗАНИМАТЕЛЬНОЕ ЧТИВО КОЛОМЕРА

Наутро во время врачебного обхода доктор нашел мое состояние удовлетворительным, и я был переведен в соседний корпус, расположенный на противоположной стороне улицы. Там самым недисциплинированным образом разгуливали несколько в разной степени искалеченных военнопленных, ожидавших возвращения к домашнему очагу. Некое гориллоподобное существо подвергло меня массажу, обернуло в холодные простыни и препоручило медсестре, сексапильность которой была той же пробы, что и у ее коллеги из здания напротив.

Я написал четыре письма, межзональную открытку и попросил эту славную женщину, которая, несмотря на свою неблагодарную внешность, оказалась воплощенной любезностью, не мешкая отнести их на почту. Поезд, от которого я отстал при столь драматических обстоятельствах, должен был доставить освобожденных военнопленных в Монпелье, Сет, Безье и Кастельнодари. Моя корреспонденция предназначалась для Эдуарда и четырех находившихся в этих городах военных госпиталей. Я просил его как можно скорее переслать мне мой чемодан, оставленный на багажной полке нашего купе. Межзональная открытка была адресована моей консьержке.

В полдень, заметив, что сосед по койке намеревается сложить из газеты колпак, я прокричал ему (он был туг на ухо) просьбу передать ее мне.

Внизу на последней полосе, под рубрикой «Когда верстался номер», было опубликовано краткое изложение кровавых событий, ознаменовавших мое возвращение из плена.

Под заголовком «ТРАГЕДИЯ НА ПЕРРАШСКОМ ВОКЗАЛЕ» я прочитал:

«Минувшей ночью при отправлении санитарного поезда с нашими соотечественниками-репатриантами, следующими из Германии на юг, где им предстоит оправиться от потрясений, связанных с пребыванием в плену, сьер Робер Коломер, 35 лет, эвакуированный парижанин, проживавший в Лионе по адресу Монетная улица, 40, был убит из револьвера во время беседы с бывшим военнопленным.

Жертва, оказавшаяся, как это вскоре удалось установить, агентом частной сыскной фирмы Фиат Люкс прославленного Динамита Бюрма, скончалась на месте.

Осмотр содержимого карманов убитого не принес результатов, которые могли бы направить следствие в определенное русло.

Облава, сразу же проведенная на месте происшествия наличными силами полиции, не дала сколько-нибудь обнадеживающих результатов: был задержан хорошо известный компетентным органам политагитатор, которому придется предстать перед судом за нарушение подписки о невыезде. При нем не было обнаружено никакого оружия.

Впрочем, револьвера не было найдено ни на месте преступления, ни на территории вокзала.

Добавим, что...»

Последний абзац относился к происшедшему со мной инциденту, поданному репортером в эмоционально-приподнятом стиле. Мое имя не упоминалось.

Комиссар Бернье появился в палате после полудня, в тот момент, когда мне стало казаться, что время тянется чересчур медленно. С ним был его неразговорчивый спутник, молча делавший какие-то записи в блокноте.

Бернье принес серию фотографий Коломера для более полной идентификации, и я удовлетворил его просьбу. Затем назвал имена Жана Фигаре, Жозефа Виллебрюна и Дезире Маллоша, по прозвищу Деде Пигальская Гиена. Все это были отъявленные бандиты, которым мы с Бобом очень помогли в свое время сесть за решетку. Единственная неточность или затруднение состояло в том, что Вилллебрюн, специализирующийся на ограблении банков, должен был быть освобожден из Нимской тюрьмы в октябре этого года.

Комиссар выразил мне благодарность. Я добавил, что просмотрел газету, и с удовольствием отметил, что информация обо мне помещена не на самом видном месте и что, хотя причиной этого инкогнито, несомненно, является величайшая спешка, с какой писалась заметка перед тем, как «влететь» в номер, я надеюсь, что оно будет сохраняться и впредь, ибо я нуждаюсь в отдыхе. Он заверил меня, что в вопросах, относящихся к его компетенции, мне гарантирована полная анонимность.

На этом полицейские со мной распрощались. Сосед по койке был глух, но не слеп. Он участливо поинтересовался, чего хотят от меня эти ищейки в штатском. Я ответил, что искромсал в куски судебного исполнителя, в результате чего ослаб головой, что за всем этим на меня обрушилась целая гора других неприятностей, но что Грета Гарбо непременно вызволит меня отсюда.

Так как я вынужден был проорать эти объяснения, они стали достоянием всей палаты. Не только тугоухий, но и остальные пациенты уставились на меня вытаращенными глазами, в которых читалось беспокойство, и пришли к выводу, что пребывание в плену оказывает на иных лиц весьма любопытное воздействие.

Вызвав у окружающих сомнение в своей умственной полноценности, я обрел долгожданный покой. Никто не приставал ко мне с разговорами. Затронув тему кинозвезд, я воспользовался ею, чтобы вернуться мыслями к Мишель Оган. Не настоящей, а той, так похожей на нее. Сжимающей в белой руке черный автоматический пистолет...

32-го калибра?

Как глупец, задавался я вопросом, на который не мог получить ответа до выхода вечерних газет.

В той, что принесла медсестра, сообщалось, что обыск, пpоизведенный в квартире Коломера, не дал никаких результатов. Равно как и осмотр костюмов и набитого детективами чемодана.

Два дня я провалялся в постели. Но на третий столь решительно принял вертикальное положение, что даже Ми Уэст не смогла бы меня остановить.

Я вошел в плохо отапливаемую канцелярию, где две белокурые машинистки под снисходительным надзором какого-то очкарика предавались сравнительному анализу достоинств только что поступившей в продажу губной помады, и попросил разрешение выйти в город.

Моя кормилица родом из Лиона, и я хотел бы посетить пенаты этой славной женщины, особенно в такой погожий день, как сегодня, то есть я хочу сказать, что туман немного рассеялся, и т. д. и т. п.

Они оказались не вредными, в этой канцелярии. Без особого труда получил я разрешение погромыхать солдатскими башмаками по улицам столицы департамента Рона.

Падение с поезда окончательно доконало мое обмундирование, и без того пострадавшее от войны и плена. Вместо него мне выдали демобилизационный комплект, который, если не считать каких-то десяти сантиметров, выглядел сшитым прямо по мерке.

В этом наряде я и отправился на площадь Беллекур.

Моя кормилица никогда не была уроженкой Лиона по той простой причине, что у меня никогда не было кормилицы и никакой надобности знакомиться с городом, который я знал как свои пять пальцев, мыкая в нем в двадцать — двадцать два года горе и нищету.

Я растрогался, узнав проспект Республики и небольшие пассажи высотой со статую Карно, особенно один из них со знаменитым Гиньоль. Где-то здесь, в одном из уголков, образуемых пересечением крытых улочек, находилось маленькое кафе, откуда я был однажды с позором изгнан, не набрав нескольких франков, чтобы расплатиться за рюмку порто-флип.

Посасывая трубку, я высматривал это бистро — если, конечно, оно сохранилось.

Внезапно меня охватило волнующее предчувствие удачи. Поначалу, увидев в витрине газетного киоска «Крепюскюль», я понял, что эта парижская газета эвакуировалась в Лион. Я купил экземпляр с намерением узнать, не последовал ли за своим листком и Марк Кове. В самом деле, на второй полосе под статьей, написанной в присущей ему пространной манере, красовалась фамилия моего друга. Вскоре я разыскал и кафе. С той же вывеской, тем же интерьером и тем же хозяином. Неужто в нем обновилась только пыль? Впрочем, она казалась вековой. За стойкой бара я увидал и самого Марка Кове, красноносого, с водянистыми глазами. Взгромоздившись на табурет, он разыгрывал с каким-то журналистом партию в покер дайс.

Я положил ему руку на плечо. Он обернулся и вскрикнул от удивления. Не давая ему прийти в себя, я спросил с самым серьезным видом:

— Ты что же, не узнаешь старину Пьера?

— Пье... Пьера! — повторил он. — Ах, да... Пьера Кируля?

Он прыснул.

— Вот именно, Пьера Кируля, — подтвердил я.

Оп бросил игральные кости в рожок и положил его па стойку.

— Я — пас, — сказал он своему партнеру. — Мне нужно поговорить со старым приятелем. Считайте себя в выигрыше.

Он взял меня под руку и увлек в глубину зала. Мы расположились за дальним столиком.

— Что будем пить? — спросил он.

— Сок, — ответил я.

— А мне кружку пива.

Когда флегматичный официант(нет, не тот, что много лет назад изгнал меня отсюда) принес напитки, репортер ткнул пальцем в мой стакан с ананасовым соком:

— Похоже, смерть Коломера здорово на вас повлияла.

— Просто иссяк кислород, — ответил я. — Но в общем-то вы правы, это меня сильно задело. Знаете, ведь он говорил со мной, когда его подстрелили.

Он ударил по столу и выругался.

— Так это вы...

— Да, и это — тоже я. Исполнил цирковой трюк. Только я попросил бы вас держать эти сведения при себе.

— Разумеется. Неужели вы думаете, что я уступлю их конкуренту.

— Не валяйте дурака, Марк. Никто, будь то типы из «Пари-Суар» или «Крепю», ничего не должен знать, это сугубо между нами. Понимаете? А там видно будет...

Репортерский зуд явно не давал ему покоя. Тем не менее он почти добровольно пообещал мне не прикасаться к авторучке. Покончив с этим, я завел речь о другом:

— Как часто вы виделись с Коломером?

— Довольно редко.

— Чем он занимался?

— Трудно сказать. Во всяком случае, он не производил впечатления преуспевающего человека.

— Он брал у вас взаймы?

— Нет, но он проживал...

— ...На Монетной улице, я знаю. Квартал не слишком-то фешенебельный, но это ни о чем не говорит. Вел ли он какое-нибудь расследование?

— Я же сказал вам: не знаю. Мы были едва знакомы и за эти полгода виделись не более четырех раз.

— И ничего не можете сказать о его связях?

— Ничего. Когда мы встречались с ним, он был один.

— У него была женщина?

— Женщина... Послушайте-ка. Нет, у него не было женщины. Но в отношении женщин...

— Что?

— Вам лучше знать своего помощника. Он никогда не казался вам немного того?

— Что вы имеете в виду?

— Не так давно он зашел ко мне в редакцию. И попросил, чтобы я представил ему по возможности полный список авторов, занимавшихся маркизом де Садом, каталог произведений этого либертена и еще кучу аналогичных вещей, включая биографию. Я не знал, что де Сад вообще что-то такое написал. Не смотрите на меня так, Бюрма. Я здесь не исключение. Культура...

— Ладно, ладно. О культуре вы расскажете мне в другой раз. Вы достали ему то, о чем он вас просил?

— Да. Когда я со смехом поинтересовался у него, что же он собирается со всем этим делать, он ответил, что эти сведения нужны ему для работы в библиотеке. Это меня еще больше раззадорило...

— Я так и думал. Дальше?

— Я обратился к одному критику с просьбой подготовить весь необходимый материал. Он сказал, что мой приятель... Он демонстративно подчеркнул это: «ваш приятель», — будучи уверен, что вся эта галиматья нужна мне самому. Так вот, он сказал, что мой приятель не найдет этих произведений де Сада в библиотеке, очищенной от всего инфернального, но сможет с пользой для себя полистать три-четыре книжки, названия которых он мне указал. Можете себе представить, каким чудовищем прослыл я в глазах наших машинисток, поскольку критик не преминул...

—- Избавьте меня от речей в защиту вашей репутации, — перебил я его. — Опа всегда была настолько сомнительной, что вряд ли этот случай смог нанести ей дополнительный ущерб. Вы помните названия этих книг?

— Как, Нестор, и вы туда же?

— Вы помните названия этих книг? — повторил я. — Нет. Я...

— Послушайте, Марк. По окончании этой истории вас ожидает сенсационный газетный материал. Но сейчас мне нужна ваша помощь. Названия этих книг и имена их авторов могут мне пригодиться. Итак...

— Плакала моя репутация, — простонал он, изображая обморочное состояние. — Вы настаиваете на новой встрече с критиком?

— Да. Зайду к вам вечером. Постарайтесь раздобыть все, что нужно.

— Как вам будет угодно. Раз уж вы обещаете мне эксклюзивное право на обнародование окончательного разоблачения. А вы уверены, что в плену не повредились рассудком?

— Уверен. Хотя не все эту уверенность разделяют.

Я похлопал в ладоши, подзывая официанта.

—- Повторите, — попросил я.

Когда он принес напитки, я внимательно посмотрел на Марка Кове.

— Вы помните Элен Шатлен? — спросил я.

— Вашу машинистку-секретаршу-сотрудницу-агента и т. д..?

— Да. Что с ней?

— Так вот! После того, как вы ушли на фронт, я подыскал ей место у Лекту, конкурентов Аргуса. Я думал, вы знаете.

— Это мне известно, но куда она перешла потом?

— Она все там же. Вместе с беженцами они добрались до Марселя, а затем возвратились в Париж.

— А здесь она не появлялась?

— Нет, никогда. С какой стати?

— Просто так. А теперь пошли к вам. Мы приблизительно одного роста. Хочу одолжить у вас костюм. Мне осточертело это хаки.

Я расплатился, и мы вышли. Над городом висел промозглый туман, и мы пустились резвым шагом. Поэтому, когда я внезапно остановился у писчебумажного магазина повертеть турникет с почтовыми открытками, Кове недовольно заворчал. Не обращая внимания на его возражения, я зашел внутрь. Из магазина я вынес лучшую фотографию Мишель Оган.

— Красавица, не правда ли? — сказал я, отрезая маникюрными ножницами, которые всегда носил с собой, нижнюю часть открытки с именем актрисы. — Что-то сталось с ней в этом круговороте?

— Голливуд, — проворчал он. — Она вам нравится? Это ваша любовница?

— Нет, дочурка.

В комнате репортера царил, если можно так выразиться, организованный беспорядок. Марк нырнул в него и извлек понравившуюся мне клетчатую пару, которую я, однако, отверг. Мой выбор пал на серый, замечательно бесцветный костюм, который, едва я облачился в него, превратил меня в педантичного конторского служащего.

— Дайте мне пальто или габардиновый плащ, — попросил я, вертясь перед зеркалом. — Шляпы не нужно. Достаточно моего берета.

— Неужели? И только-то? — удивился он. — Еще я могу подарить вам свою бритву, почистить ботинки, вручить продуктовые карточки и дать адрес подружки.

— Это вы сделаете в другой раз, — сказал я. — До вечера. И не забудьте раздобыть список садистских книг.

Глава IV. ПРИЗРАК ДЖО ЭЙФЕЛЕВОЙ БАШНИ

Дом № 40 по Монетной улице являл собою третьеразрядный, однако вполне пристойный отель, где можно было снять номер на месяц и на сутки. Его владелец, с виду бывший боксер, сидел у теплющегося камина, курил трубку и недоверчиво внимал сетованиям какого-то араба, выклянчивавшего, по-видимому, отсрочку платежа.

Выждав, пока этот североафриканец удалится, я представился родственником Коломера, горько опечаленным его внезапной и совершенно необъяснимой кончиной. Нас разлучила война, и только я приехал в Лион, как вдруг... И все в том же духе — кустарная болтовня, оркестрируемая в нужных местах горестными всхлипываниями.

Из всего мною сказанного хозяин поверил лишь в то, во что счел нужным поверить. Он принялся возносить хвалу покойному. Во всех отношениях приличный, вежливый и чистоплотный молодой человек, регулярно вносивший плату за квартиру. Не то что эти проклятые сеиды, собаки их задери.

— Сыщик? Очень может быть, раз об этом пишут в газетах. Но внешне он совсем на него не походил. Тихо обделывал свои делишки. В конечном счете это входит в прейскурант профессии. Ха-ха-ха!

Он залился смехом, но затем внезапно оборвал его, почувствовав всю неуместность своего веселья в присутствии безутешного родственника.

— А его невеста? Вы давно ее видели?

— Невеста? Разве он был помолвлен?

— Ну, разумеется, и с замечательной девушкой, которая с ума сойдет от горя, когда узнает... если ей уже не сказали. Она жила в Марселе, потом уехала. Я думал, она с Робером. Постойте-ка, вот ее фотография. Вам не приходилось ее видеть?

— Нет, никогда... Красивая девушка, черт возьми!

— Вы правы. Бедняга Робер.

Я завел речь о его сестре. Она ведь недавно заходила к нему, не так ли? Ах, нет? По-видимому, я ошибся. Значит, она навещала другого своего брата. О, да, это очень большая семья. Я задал еще несколько несущественных вопросов. Полученные на них ответы были того же качества, и я так ничего и не узнал. «После этой... этого... происшествия (всхлипывание) на имя Коломера не приходили какие-нибудь письма?» — «Нет, месье. У господина Коломера была очень скромная переписка. Одна-две межзональные открытки от родителей».

Я расстался с хозяином гостиницы и отправился на противоположный берег Соны. Во Дворце правосудия спросил, где можно найти комиссара Бернье. Он оказался у себя и принял меня в полутемном кабинете.

— Здравствуйте, — весело приветствовал он меня. — Вот вы и на ногах! Что нового? Ба, да вы просто франт. Осторожно жму вашу руку, чтобы не причинить боли.

— Жмите смело, — разрешил я. — Я вполне оправился. Есть еще порох в пороховницах. Как идет расследование?

Он указал мне на колченогий стул, предназначавшийся, должно быть, для особо трудных допросов, протянул пачку «Голуаз», от которых я отказался (предпочитая свою трубку), закурил сам и помог мне разжечь мой дымоход с помощью видавшей виды зажигалки.

— Могу я быть с вами предельно откровенным? — спросил oн, явно держа меня за дурака. — Так вот, пока что ничего не ясно. Простите, что не вводил вас в курс дела, по чертовски много работы. Ваш сотрудник был на редкость скрытным человеком. Нам мало что удалось узнать о нем. Что касается потрошителя банковских сейфов Виллебрюна, то он действительно освобожден из Нимской тюрьмы в указанное вами время, однако след его потерян. Тем не менее мы выследили здесь одного его сообщника. Правда, Коломера убил не он. У него алиби.

— Ох уж эти алиби...

— Его — более чем надежно. За десять часов до убийства он был задержан с поличным в момент совершения карманной кражи.

— Это выглядит убедительно.

— Разумеется, мы его допросили. Он уверяет, что не получал никаких вестей от своего шефа с тех пор, как тот сел в тюрьму. Проводится расследование.

Он бросил окурок в сторону печки.

— Между прочим, — обронил он после продолжительной паузы, — мы выяснили, с какой целью ваш Коломер оказался на вокзале, где с ним случилось несчастье.

— Вот как!..

— Он намеревался переправиться в оккупационную зону.

— Переправиться? Что за терминология? Чтобы, как вы выражаетесь, переправиться, достаточно...

— Я настаиваю на этом слове, — перебил он. — Оно здесь вполне уместно. Все подтверждает, что он торопился. Что его гнало? Может быть, страх? Он не предупредил хозяина о своем отъезде, не взял с собой багажа. Ведь он был без чемодана?

— Да, действительно.

— Итак, багажа не было, пропуска тоже, зато был туго набитый бумажник. Ведь я сказал вам при первой встрече, что при нем было найдено несколько тысяч франков. Точнее — девять тысяч... Жилищный кризис, усугубившийся в результате притока эвакуированных, вынудил Коломера снять комнату в третьеразрядном отеле, расположенном на улице, славящейся своей дурной репутацией, где небезопасно разгуливать с большими деньгами. Поэтому он и передал их на хранение в сейф человеку, который, как только ему стало известно о трагедии, дал о себе знать. Я говорю о мэтре Монбризоне...

— Вы имеете в виду адвоката? Мэтра Жюльена Монбризона?

— Вот именно. Вы с ним знакомы?

— Немного. Но я не знал, что он в Лионе.

— Плохой же вы детектив, — оживился он. — Вот уже несколько лет, как он обосновался в этом городе.

— В мои обязанности не входит следить за перемещениями адвокатов, — возразил я. — Не могли бы вы дать мне его адрес?

— Охотно.

Он полистал свидетельские показания.

— Улица Альфреда-Жарри, 26.

— Благодарю. Мне бывает порой одиноко в этом городе. Нагряну к нему. Надеюсь, у него все такой же славный винный погребок?

— Вы слишком многого от меня хотите, месье Бюрма, — проворчал он тоном оскорбленной невинности.

— Простите, — усмехнулся я. — Итак, вы говорили... — О чем?

— ...О свидетельских показаниях мэтра Монбризона.

— Ах, да... Так вот, они весьма содержательны. Этот адвокат поведал нам, что ваш Боб явился к нему поздно вечером накануне трагедии и забрал все деньги. В одиннадцать часов.

— Не слишком-то урочный час для снятия наличности.

— Вот именно. Это доказывает, что Коломер торопился и ему позарез нужны были деньги. Чтобы пересечь демаркационную линию... Сейчас я вам это докажу. Мэтр Монбризон был на вечеринке. Вернувшись, он застал у себя Коломера. Накануне жертва, как мы уже установили, обошла все места, где только мог быть адвокат. Все, кроме, как водится, того единственного, где тот в действительности находился в этот вечер. Выбившись из сил, он решил дождаться его дома. По свидетельству мэтра Монбризона, он был крайне взволнован. Некоторые вопросы адвоката, обеспокоенного его состоянием, он попросту оставил без ответа. Будучи охвачен единственным желанием: забрать вклад до последнего сантима без каких-либо объяснений. Ни словом не обмолвился о предполагаемой поездке. И все же явно намеревался покинуть Лион. Я бы сказал, принимая во внимание экстравагантность его поведения, — бежать из города. Его подстерегала опасность, о которой он узнал лишь к концу дня, — в первый раз он пришел к Монбризону около семи вечера. Причем бежать не просто из города, а из зоны. Вот почему он снял свой вклад: нужен был ему, чтобы оплатить незаконный переход через демаркационную линию. Вы недавно возвратились из концлагеря и, вероятно, не знаете, что подобная операция стоит немалых денег. Предположения, скажете вы? Нет. Доказательство мы обнаружили в подкладке его пальто, куда оно проскользнуло через дырку в кармане. Оно состояло из двух билетов до поселка Сен-Деньо, местечка неподалеку от Паре-ле-Мониаль. Его называют еще Сито. Догадываетесь, почему?

— Догадываюсь. Вы сказали: два билета?

— Да. Это вам о чем-то говорит?

— Нет, но это странно.

— Прочь сомнения. Два билета, из которых компостером пробит только один, были куплены с интервалом в несколько минут. Весьма вероятно, что свой первый билет Коломер, направляясь к выходу на платформу, положил в карман, не подозревая о его изъяне: дырка невелика и находится сбоку. Выйдя на перрон, он принялся тщетно искать его. Решив, что билет потерян, а отдавая себе отчет в своем нервозном состоянии, он не исключал такой возможности, вернулся к кассе, купил второй билет и, не расставаясь с ним до тех пор, пока не прокомпостировал, положил в тот же дырявый карман, откуда он устремился вослед своему предшественнику. Таково единственно возможное объяснение... если только вы не склоняетесь к предположению, что у Коломера был попутчик, который и произвел этот выстрел?

— Маловероятно. Если Боб действительно был одержим тем страхом, о котором вы говорите, вряд ли он пустился бы в бега с человеком, вызывавшим в нем такой ужас. Во всяком случае, его предупредительность и легковерие не зашли бы так далеко, чтобы оплачивать билет собственному убийце. Вы, конечно же, сняли отпечатки пальцев?

— Да, это отпечатки Коломера.

— Словом, вы хотите сказать, что эти факты продвинули вас вперед?

— Ничем нельзя пренебрегать, — глубокомысленно изрек он.

— Совершенно верно. Во славу этого превосходного принципа не разрешите ли вы мне взглянуть на документы, найденные в карманах Коломера? Все-таки я знал его лучше вас и...

— ...И не исключено, что какая-нибудь ничего не значащая для меня деталь наведет вас на мысль?

— Вот именно.

Комиссар встал, снял трубку внутреннего телефона и сделал короткое распоряжение. Затем:

— Какое впечатление произвел на вас ваш сотрудник во время той короткой встречи? — спросил он ех abrupto ².

— Он не был, что называется, невменяем, но теперь, когда я вспоминаю об этом, мне кажется, он выглядел странно. Будто бы и в самом деле чего-то боялся. А увидев меня, почувствовал что-то вроде облегчения.

— Что он вам сказал?

— Что рад меня видеть. И только. Вы правы, комиссар. По-видимому, какое-то иное чувство, помимо удовольствия видеть меня, заставило его так выразиться.

В дверь постучали. Вошел полицейский, доставивший содержимое карманов моего бывшего сотрудника.

Я бегло просмотрел его документы: удостоверение личности, продуктовые карточки, кипу второстепенных бумаг. Ни намека на Вокзальную улицу, 120. Повертел в руках два железнодорожных билета, один из которых был пробит компостером, несколько межзональных открыток от родителей Боба. Они не эвакуировались из парижского предместья и сетовали на тяжелые времена, прибегая к помощи нетвердой орфографии:

«К щастью, — прочел я на последней по времени открытке, — твой отец нашол работу в качистве ночнова сторожа в акционерном обществе водных рисурсов. Мы все здаровы...» И т. д.

Это послание навело меня на мысль, что неплохо было бы по возвращении в Париж навестить стариков, выразить им соболезнование. Тяжкая миссия.

Я переписал адрес: Шатийон, улица Рауля-Убака, вилла Ирисов.

— Нашли что-нибудь? — встрепенулся Бернье, сверкнув глазами.

После того, как я объяснил ему, зачем мне это понадобилось, огонек в его глазах погас.

— Всегда так, — проворчал он, прижимая пальцем стопку пожелтевших листков. — Они пригодились бы нам, если бы этот тип был жив.

— Коломер?

— Нет, тип, о котором здесь идет речь. Это — газетные вырезки, имеющие отношение к Жоржу Парри, международному преступнику, знаменитому похитителю жемчуга. Вы должны были его знать... Это — Джо Эйфелева Башня.

Знал ли я его! Мне довелось в свое время расставить Парри (который, будучи страстным любителем всякого рода ребусов, загадок, кроссвордов, каламбуров, игры слов и прочих детских забав, прилагал в конце своих писем вместо подписи виньетку с изображением Эйфелевой башни) западню, в которую он попал, несмотря на всю свою изобретательность, чем доставил мне живейшее удовольствие. Однако этому элегантному и образованному гангстеру, специализировавшемуся на краже жемчуга и ювелирных изделий, не суждено было сгинуть в тюрьме. Умение продумывать и безошибочно осуществлять кражи сочеталось в нем с редкой способностью проходить сквозь стены. Пенитенциарную службу Франции никак нельзя было обвинить в нерасторопности. Повсюду, будь то Лондон, Берлин. Вена или Нью-Йорк, Джо Эйфелева Башня безнаказанно выходил сухим из воды. Это был ас в своем деле. Он погиб в Англии в начале 1938 года. Его тело, наполовину обглоданное крабами, нашли на одном из пляжей Корнуэлла, где он отдыхал под чужим именем, в антракте между двумя ограблениями. Он утонул во время купания. Ювелиры и полицейские всего мира вздохнули с облегчением.

Зачем понадобилось Коломеру собирать материалы этого стародавнего дела? Я тщательно просмотрел статьи, опубликованные в свое время в местной прессе.

— Это открывает перед вами новые горизонты? — поинтересовался комиссар, наблюдая за тем, как я перебираю пожелтевшие вырезки.

— Нет. Во всяком случае, не Джо Эйфелева Башня повинен в смерти Коломера, — ответил я, постучав пальцем по фотографии гангстера, украшавшей одну из вырезок.

— Хе-хе-е! Как знать, — ухмыльнулся он. — Так ли уж невероятно появление призрака в таком городе, как Лион, кишащем спиритами, теософами и прочими мистиками?

Было уже поздно. Я поднялся со скрипящего стула.

— Перед тем, как зайти к вам, я побывал на Монетной улице, — сказал я. — Захотелось самому подышать этим воздухом. Ничего особенного я там не обнаружил и вполне мог бы утаить эту незначительную прогулку, если бы не был почти уверен в том, что хозяин гостиницы проинформирует вас о ней. Словом, не устремляйтесь по ложному следу. Я представился родственником Боба и довольно витиевато распространялся о его невесте, сестре, тетке, детской краснухе и т. п. И все это, как уже было сказано, довольно безрезультатно. Хозяин говорит много, чтобы не сказать ничего, и мне кажется, он в общем-то мало что знает...

— Благодарю вас, — многозначительно произнес комиссар, провожая меня до двери. — В наших обоюдных интересах ничего не скрывать друг от друга.

Я глубокомысленно кивнул. Что не помешало мне, когда я спускался по сырой лестнице, отдаться легкому приступу веселья.

Глава V. СВЕДЕНИЯ О КОЛОМЕРЕ

Натолкнувшись в тумане на трех туземцев, я выяснил у них, в каком направлении от площади Беллекур находится улица Альфреда-Жарри, и в раздумье зашагал к жилищу адвоката.

Итак, Коломер почувствовал настоятельную необходимость срочно отправиться в столицу. В попытке осуществить свое намерение он готов был незаконно пересечь демаркационную линию. Купил два билета до Сен-Деньо. Зачем? Затем, по-видимому, что человек, который должен был его сопровождать, уже ждал его на вокзале. Что это был за человек? Девушка в тренчкоте? Убийца? Если глаза мои меня не обманули, убийца и девушка — одно и то же лицо. Разумеется, в разговоре с Бернье я усомнился в том, что Коломер мог купить билет своему убийце, но все мои возражения были не более чем данью нашей политике «взаимного доверия». Иными словами — условностью и лицемерием.

Мой довод против покупки билета попутчику-убийце звучал бы убедительно, если бы облик Коломера соответствовал тому портрету, который нарисовал мне комиссар. Но таким ли уж безумно растерянным выглядел Коломер? Я наблюдал за ним всего несколько секунд, но могу заявить со всей определенностью: нет. Он был взволнован, это верно, но не напуган. А когда почувствовал, что в него стреляют, на его лице не отразилось ничего, кроме горестного недоумения. Он не был готов к такому повороту событий.

Как бы то ни было, целью поездки являлась улица Вокзальная, 120 — таинственный адрес, который при не менее драматических обстоятельствах прошептал мне другой человек: обеспамятевший из концлагеря. Есть ли какая-нибудь связь между этими людьми? И есть ли какая-нибудь связь между Вокзальной (Париж, 19-й округ) и Монетной улицей в Лионе, притом что и ту и другую облюбовали арабы?

Тут я наступил на ногу какому-то прохожему. Не желая, чтобы он понапрасну стерпел от меня эту неприятность, я поинтересовался у него, далеко ли до улицы Альфреда-Жарри. Он ответил, что я нахожусь на ней.

Дом № 26 выглядел более чем пристойно. Квартиросъемщик первого этажа ничем не уступал его фасаду, в чем я без труда убедился после того, как молчаливый, болезненного вида лакей ввел меня в просторный кабинет, где уже поджидал хозяин с сигаретой во рту.

Мэтр Жюльен Монбризон явно не производил впечатления человека, несущего на себе груз непомерных лишений. Он выглядел упитанным, жизнерадостным, ничуть не изменившимся с той поры, как мы встречались с ним в Париже несколько лет назад. Приятная округлость, без малейшего намека на вульгарность. Несмотря на комплекцию, он обладал элегантностью и даже некоторым изяществом. Лишь один изъян омрачал его облик. Как последний авантюрист, он обожал украшать свои пальцы перстнями, выбор которых откровенно изобличал в нем дурной вкус. Сейчас, к примеру, он напялил золотую печатку с вправленными в нее бриллиантами, один из которых, плохо сочетаясь с двумя другими, превращал это дорогое украшение в базарную поделку. Впрочем, это была вполне простительная слабость, ничуть не умалявшая присущих этому человеку достоинств. А был он находчивым, хитрым, обладал красноречием циника (мы распили вместе не одну бутылочку) и обаянием приятного собеседника.

При моем появлении он прервал чтение книги — роскошное издание Сочинений Эдгара По — и с чарующей улыбкой, протягивая пухлую руку, устремился мне навстречу.

— Бюрма! Вот так сюрприз! — воскликнул он. — Что занесло вас в наши края?

Пока я отвечал, он освободил одно из кресел, заваленное объемистыми томами по юриспруденции. Я сел и по его просьбе начал рассказывать о своей жизни в плену. В большинстве случаев вашим собеседникам на все это наплевать, однако они почему-то считают своим долгом выразить соболезнование по поводу, как они выражаются, «выпавших на вашу долю страданий». Отдав дань моде и исторгнув приличествующие случаю невыносимые банальности, я приступил к интересующей меня теме.

— Вот дьявольщина! — воскликнул он. — Я знал о смерти Коломера, но не мог и предположить, что вы оказались свидетелем его гибели. Для первого впечатления от мирной жизни это, пожалуй, чересчур...

Он раздавил в пепельнице окурок.

— Да, невесело, — согласился я.

Он протянул мне роскошный золотой портсигар.

— Отведайте-ка вот этого, — предложил он. — Такого вы нигде не найдете. Это сигареты «Филип Моррис». У меня есть тут небольшая заначка.

— В самом деле, престижная марка, но... извините, я не любитель, предпочитаю свою трубку...

— А, эту старую коптилку. Ну, как знаете.

Он зажег мою трубку и свою сигарету.

— Так вот, в отношении Коломера, — произнес он, погружаясь в облако благоуханного дыма, — что думает обо всем этом прославленный детектив?

— Ничего. Я вернулся издалека. Полиция утверждает, что мой ассистент пал жертвой мести... Политической или иной. И ваши показания подтверждают эту гипотезу.

— А, так вы уже в курсе дела?

— Более или менее. Я знаю, что он был у вас за несколько часов до своей гибели.

— Совершенно верно. Чтобы изъять переданные мне на хранение деньги...

— Минуточку! Откуда у него эти деньги? Говорят о восьми или даже девяти тысячах франков. Это приличная сумма. Приличная для Коломера, не привыкшего экономить.

— Понятия не имею.

— Благодарю вас. Продолжайте.

— Вернувшись, я застал его в этом кресле. Мой слуга не знал, где я ужинаю, но ему было известно, что я вернусь к одиннадцати часам, и он разрешил Коломеру подождать меня здесь. Его поведение настораживало... Бюрма, доводилось ли вам когда-нибудь видеть человека, охваченного животным страхом?

— Доводилось.

— И мне тоже. Например, приговоренного к смерти, утром перед казнью... Так вот, стараясь держаться как обычно, Коломер обнаруживал именно эти признаки страха. Настолько явные, что я поинтересовался о его самочувствии и...

Он заколебался.

— Есть еще одно соображение, о котором я умолчал в разговоре с комиссаром, но которым могу поделиться с вами. Мне показалось, что он нуждается во всей своей наличности для приобретения наркотиков.

— Девять тысяч франков на наркотики! — не удержался я. — Уж не принимаете ли вы его за Сирано? Не может быть. И потом, это не выдерживает критики. Коломер никогда не употреблял наркотики.

Он вскинул левую руку жестом регулировщика.

— Я не врач, чтобы диагностировать по лицу. Но не заводитесь по пустякам, Бюрма. Этим вы очень напоминаете мне Коломера. Ибо и он, стоило мне заговорить об этом, вспылил, и мы обменялись весьма резкими выражениями. Теперь я сожалею об этом, но... сделанного не воротишь. Задетый за живое, я рассчитался с ним и выбросил всю эту историю из головы. Он произвел на меня странное впечатление человека напуганного и потерянного. Бедняга... Мог ли я предположить, что на следующий день узнаю о его смерти — и какой! — из газет. Допустим, моя гипотеза о наркотиках ошибочна. Как тогда объяснить его странное поведение той ночью, намерение забрать деньги, понадобившиеся ему для побега, и тог очевидный ужас, которым он был объят? Страхом мести?

— Мести какого рода? Профессиональной, политической или... любовной?

Жюльен Монбризон растянул губы в очаровательную, одному ему доступную улыбку.

— Любовную драму мы можем исключить сразу же и без колебаний, — заявил он. — Я не замечал за ним связей, представляющих опасность... с этой точки зрения.

— А менее опасных?

— Тем более. Что касается политики, то я убежден, что он следовал моему примеру — держался от нее подальше.

— Охотно верю. Если что-то и лишало его сна, то уж никак не заботы этого рода. И я не вижу причин, по которым война и все, что за ней последовало, заставило бы его изменить своим принципам.

— Тогда, может быть, профессиональная месть?

— Это как раз та версия, к которой склоняется комиссар Бернье. Он уже разыскал бывшего сообщника одного закоренелого потрошителя банков, которого мы с Бобом упрятали в свое время за решетку. И я хотел бы знать, многого ли она стоит.

— Он что, очень опасен, этот гангстер?

— Разумеется, это не Красная Шапочка. Но чтобы напугать такого молодца, как Коломер... Послушайте, Монбризон, неужели вы всерьез утверждаете, что Коломер посинел от страха?

Мое выражение вызвало на лице адвоката улыбку.

— Ну, может быть, и не посинел. Затрудняюсь сказать. Ведь у меня амблиопия. Но поверьте, какова бы ни была степень этого страха, он был вполне реален. Не до такой, конечно, степени, чтобы прятаться под диваном. Да вы же сами на вокзале...

— Я не заметил ничего сверхъестественного.

— Что он вам сказал?

— Ничего. Он просто не успел. Поезд тронулся. Он вспрыгнул на подножку. И тут же рухнул вниз.

— И в его облике не было ничего, что изобличало бы страх? — задумчиво произнес адвокат, покручивая в пальцах сигарету.

— Ничего.

— В таком случае прошу прощения, но я возвращаюсь к своей версии о наркотиках. Предположим, по той или иной причине Коломеру срочно понадобилось покинуть Лион. Он приходит ко мне за деньгами. Чрезмерная взволнованность, беспокойство, которые я принял за страх, могли и не иметь отношения к этой поездке, а являться попросту результатом затянувшейся паузы в приеме наркотиков. Пресловутой «ломки». Выйдя от меня, он раздобывает наркотики и принимает их. Когда три часа спустя вы встречаете его на вокзале, он уже свеж и бодр. Что вы на это скажете?

— Очень может быть... если не считать одной детали. Когда мы расстались с Коломером в начале войны, он не был наркоманом. Не исключено, что за это время он им стал. Не знаю. Но вы, ведь вы часто его видели. Он что, производил впечатление токсикомана?

— Я не врач, — повторил он. — Видите ли, Бюрма, лишь результаты аутопсии могут просветить нас на этот счет. Они вам известны?

— Нет. Бернье ни словом не обмолвился о заключении медицинской экспертизы. Это умолчание можно интерпретировать двояко: либо ему нечего мне сказать, либо он утаивает слишком многое. Черт возьми, этот комиссар — само чистосердечие...

Монбризон закурил новую сигарету и рассмеялся.

— А не говорил ли он вам об Антуане Шеври и Эдмоне Лоле?

— Это еще кто такие?

— Друзья... или, вернее, знакомые Коломера. Да так, ничего особенного. Хотя я и сослался на них в своих показаниях.

— Он мне ничего о них не сказал. Умоляю, не берите с него пример. Как мне представляется, вы достаточно часто виделись с Бобом и можете сообщить что-то более конкретное о его образе жизни.

— Да, конечно. Хотя здесь мало что можно сказать. Вам лучше, чем кому бы то ни было, известно, каким скрытным человеком был ваш сотрудник. По правде говоря, у меня сложилось впечатление, что, кроме меня, он ни с кем не общался. Не считая этих двух молодых людей, которых я рекомендовал ему в качестве помощников, когда он носился с идеей основать сыскное агентство. Врученные мне на хранение деньги собственно и предназначались для финансирования этого проекта, которому так и не суждено было осуществиться.

— Вот как! Напомните мне, пожалуйста, имена этих молодых людей.

— Антуан Шеври и Эдмон Лоле.

Я занес их в записную книжку и устремил на адвоката выжидающий взгляд. В ответ он покачал головой.

— Их адреса мне неизвестны. Лоле уехал в Марокко, и я получил от него одну-единственную открытку из Марселя; Шеври, вдоволь хлебнув нужды, блудным сыном вернулся к своим родителям в надежде, что там что ни день, то пир. Это где-то на Лазурном берегу, будь я проклят, если помню название.

— Если эти ребята вдруг объявятся по какому-нибудь адресу, дайте мне знать.

— Непременно. Но это произойдет не скоро, и я сильно сомневаюсь в том, что они вам помогут. Ведь они познакомились с Коломером через мое посредство... то есть знают его еще меньше, чем я.

— Бернье объявил их розыск?

— Разумеется. Рутинная сторона профессии, не правда ли? Он с таким трудом нападет на их след, а они

в лучшем случае сообщат ему какие-нибудь ничего не значащие сведения. Сигарету? Ах, да, вы же предпочитаете другое.

— И все же благодарю вас. Хм... Горло пересохло от этих разговоров. Если мне не изменяет память, в свое время у вас был славный погребок...

— Дьявол Бюрма! — воскликнул он. — Вот он, главный вопрос, который вы все это время готовились задать мне, старая лиса. Да разве стал бы я дожидаться его, чтобы наполнить бокалы? Увы! У меня ничего больше нет. Что касается моих винных запасов, то я пренебрег теми мерами предосторожности, которые принял в отношении любимого табака. Впрочем, за выпивкой дело не станет. У меня нет неотложных дел. Приглашаю вас отведать эрзац в одном кафе, согретом дыханием завсегдатаев.

— К сожалению, не смогу уделить вам много времени, — ответил я, поднимаясь с кресла. — У меня назначена встреча с одним журналистом.

- Где?

— В маленьком симпатичном кафе в Пассаже... Забыл, как называется. Неподалеку от Гиньоль.

— Надеюсь, вы не сочтете за дерзость, если я вызовусь проводить вас?

— Ни в коей мере. При условии, что вы забудете мое имя.

Он вскинул брови.

— Ах-ах! Как таинственно, — произнес оп. — Иду с вами. Помянем добрые старые времена.

Перед уходом он сделал распоряжения лакею, который вручил ему повестку, доставленную на велосипеде полицейским. Он сунул ее в карман, и мы вышли.

Марк Кове поджидал меня в тепле «Бара в Пассаже», в одиночестве смакуя достоинства синтетического аперитива.

— Материалы при вас? — набросился я на него безо всяких преамбул.

— За вами что, гонится полиция? — спросил он. — Здравствуйте, месье. Сядьте и закажите себе что-нибудь покрепче. Нет у меня ваших материалов. Критик в отлучке. Его подружка живет по ту сторону демаркационной линии, а так как в его распоряжении имеется постоянный пропуск... Словом, он будет здесь завтра. Мне казалось, что время терпит и можно не привлекать посторонних. Раз уж кому-то суждено быть в курсе моих мерзопакостных наклонностей, пусть уж этот кто-то остается в единственном числе, как вы полагаете? Ведь один день ничего не решает.

— Да, один день ничего не решает.

После того как я с некоторым опозданием представил их друг другу, мы сели за столик и выпили по три аперитива (угощали по очереди), в сравнении с которыми эвианская минеральная вода показалась бы просто взрывчатой смесью.

— А не поужинать ли нам вместе? — предложил я, морщась от отвращения. — Вы расплатитесь талонами, а я деньгами.

— Идет, — сказал Марк. — Я знаю один прелестный ресторанчик.

И мы отправились в заведение, битком набитое журналистами, парижанами и местными жителями. Журналистов нетрудно было отличить по светлым пиджакам, торчащим из нагрудных карманов авторучкам и специфической манере называть по имени, словно они имеют дело с гарсонами, экс-депутатов и актеров. Кое-кто из присутствовавших поздоровался с адвокатом, но никто не узнал во мне директора Агентства Фиат Люкс, и ни разу разговор не коснулся преступления в Перраше. Марк представил меня своим друзьям под шутовским псевдонимом Пьер Кируль, за который он, как видно, ухватился. Он явно готовился к окончательному разоблачению и своей сенсационной статье.

Во время трапезы я вдруг отвлекся от контрабандного бифштекса, который, вероятно, именно по этой причине был тверд, как подошва. Мне в голову пришла мысль.

— Послушайте, Марк... Вы сказали, что у вашего литературоведа есть постоянный пропуск? А у вас?

— Отвечаю «да» на первый вопрос и «нет» — на второй. Что весьма прискорбно, — прибавил он с иронией, — ибо вы не преминули бы обратиться ко мне с просьбой об очередном одолжении, не так ли?

— Именно так. Мне нужно срочно отправить в Париж письмо. Межзональные открытки идут ужасно медленно. Если бы вы пересекли этой ночью демаркационную линию, то могли бы отправить его из первого попавшегося захолустья. А среди ваших знакомых, Монбризон, не найдется какого-нибудь курьера?

— Увы, — ответил адвокат. — Через несколько дней я сам должен быть в Париже. В связи с чем и ходатайствую о пропуске. — Он вынул из кармана доставленный велосипедистом конверт. — Вот, вызывают в комиссариат. Когда-нибудь я его таки получу, но боюсь, слишком поздно, чтобы быть вам полезным.

Марк отложил вилку и тронул меня за руку.

— Есть другой вариант, — объявил он. — Видите вон того посетителя в куртке каштанового цвета, что сидит за столом в шляпе? Он едет сегодня в Париж ночным поездом и будет там завтра в семь утра... Эй, Артур, — позвал он. — Иди-ка сюда, я познакомлю тебя со своим старым приятелем.

Журналист в шляпе только что отужинал. Он подошел к нашему столу и после ритуальных приветствий (месье Пьер Кируль — мэтр Монбризон — месье Артур Берже — ...очень приятно) спросил, чем мы угощаем. Десять минут спустя, вникнув в суть моей просьбы, он взялся ее выполнить.

На обрывке папиросной бумаги я изложил инспектору Флоримону Фару, моему осведомителю из судебной полиции, которому я когда-то помог выпутаться из весьма щекотливого положения и который был мне за это весьма признателен, свои оригинальные соображения о погоде, которой предстоит установиться после дождичка в четверг. Эти метеорологические глоссы означали в переводе, что наблюдение за домом № 120 по Вокзальной улице, равно как и информация о его обитателях, очень бы мне пригодились. Я просил его направить ответ на имя Марка Кове, корреспондента газеты «Крепю».

— Не бог весть какой компромат, — пошутил Артур, ознакомившись по моей просьбе с эпистолой.

— Мне тоже так кажется. Это для одного полицейского. Алиби гарантировано.

— Не сомневаюсь.

— Отправьте пневматической почтой; — посоветовал я.

— Договорились. Если поезд не сойдет с рельсов, ваш парень получит это послание завтра утром. Что будем пить?

Он опорожнил свой бокал и допил содержимое бокала Марка. Мы заказали бутылку бургундского, которое оказалось самым обыкновенным арамонским, впрочем, довольно сносным. Мы осушили вторую бутылку, затем третью... Все очень развеселились. На волне опьянения я вдруг с нежной грустью подумал о своем письме. В руках этого парня его ждала печальная участь. Он опоздает на поезд, это как пить дать. А если и не опоздает, то наверняка забудет письмо в кармане... Эх! До чего хороший советчик, этот Марк Кове, и до чего славные ребята, эти его приятели!

Вдумчивый и сосредоточенный, как римский папа, я внимал господину Артуру Берже, который густым баритоном пел нам о самых блистательных своих журналистских победах. Он взял на вооружение странную манеру в упор смотреть на Монбризопа, что называется, не спускал с него глаз, мерил взглядом поверх бокала, из которого пил, и с театральным комизмом набычивался, словно глядел поверх воображаемых очков.

Вдруг, на взлете какой-то изящной фразы, уж не помню о чем, он внезапно перебил себя и доверительно сообщил нам, что он — личность выдающаяся.

— Да, — повторил он, в упор глядя на адвоката, — выдающаяся. И сейчас я вам это докажу. Как поживает ваша рана?

— Моя... моя рана?

Монбризон пребывал в состоянии не менее жалком, чем то, в котором находился его собеседник. На лице его по-прежнему играла породистая улыбка, однако затуманившиеся глаза блуждали.

Господин Артур Берже шумно втянул носом воздух и погрозил ему нетвердым пальцем. Затем произнес речь, из которой явствовало, что он встречался с Монбризоном на фронте в июне 1940 года в Комбетт, богом забытой дыре, где было жарко от боев и где он, Артур Берже, находился в качестве корреспондента по поручению... (последовало название еженедельника и энергичное отступление, давшее нам попять, что хозяин этого печатного органа явно не баловал своих сотрудников высокими гонорарами). Монбризон был ранен. Что, разве не так? Адвокат признал, что это было именно так. Легкое ранение в руку? Совершенно верно. А посему господин Артур Берже воздал хвалу самому себе. Своим выдающимся способностям. Монбризон выразил восхищение его уникальной памятью. Не желая оставаться в долгу, журналист похвалил адвоката за находчивость. О, да! Вот уж кто не терял времени даром и, не мешкая, переоделся в штатское, чтобы не попасть в разряд военнопленных. Даже он, Артур Берже, малый отнюдь не промах, только на другой день смог раздобыть себе все необходимое. И так далее и тому подобное. Словом, настоящий спич.

Я предложил обмыть встречу. Инцидент меня обнадежил. Человек, наделенный такой памятью, не мог сыграть со мной злую шутку и забыть о поручении. И раз уж мы добрались до главы о военнопленных и о тех, кто чуть было ими не стал, я, в свою очередь, рассказал пару анекдотов.

В половине одиннадцатого господин Артур Берже откланялся. Он едва стоял на ногах, но с курса не сбивался.

— Не забудьте о пневматической почте, — напомнил я.

— Не беспокойтесь, ваш петушок получит свою цыпочку, — заверил он.

Спустя полчаса хозяин ресторана вынужден был выставить за дверь таких замечательных клиентов, как мы.

— Пора закрываться, — извинился он.

На улице мы едва не передрались.

Пылая любовью к бывшим военнопленным, журналист и славный мэтр жаждали любой ценой оказать мне гостеприимство. Я решительно ответил «нет», и тут выяснилось, что я тверже стою на своем, чем на ногах. Я настроился на возвращение в палату. Истинная причина была не в этом, ибо я получил разрешение ночевать вне госпиталя. И хотя время отбоя давно уже миновало...

— В таком случае я провожу вас, — объявил Монбризон.

— И я... и я, — бормотал Марк. — Прогулка пойдет нам на пользу.

Мы распрощались метрах в десяти от строения с красным крестом на фасаде.

У ворот какой-то фанфарон, усомнившийся в моем праве разгуливать в штатском, прочитал мне нотацию и предупредил, что в следующий раз мне придется просить новое разрешение. Не чувствуя себя в силах перемахнуть через ограду, я ограничился саркастическим замечанием в его адрес.

На своей кровати я нашел письмо и чемодан, вид которого отчасти протрезвил меня. У письма, равно как и у чемодана, был один отправитель: Эдуард. Он находился в Кастельнодари и на четырех страницах распространялся о своем хорошем самочувствии, выражал надежду, что его письмо и меня застанет в добром здравии, а также сообщал, что пересылает мне мое достояние.

В чемодане янедосчитался двух пачек табака, пары носков и кальсон, однако из нетронутого потайного отделения, изготовленного еще в концлагере на случай обыска, я извлек нетвердой рукой то, ради чего так хотел вернуть себе свой багаж: отпечатки пальцев и фотографию впавшего в амнезию заключенного.

Я отправил эти два документа в надежное место: в боковой карман рубашки. Затем залез в холодные простыни, закурил трубку и самонадеянно вознамерился поразмышлять.

Глава VI. ЛОЖНЫЙ АДРЕС

...Внезапно я почувствовал, что кровать моего соседа зашаталась и над ней возникла Грета Гарбо. Она направилась ко мне с явным намерением заговорить, как вдруг остановилась, устремив взгляд на дверь, которая медленно отворилась, пропустив девушку в тренчкоте, все еще сжимавшую в руке револьвер. Я выпрыгнул из кровати, бросился к девушке, обезоружил ее. И, как оказалось, вовремя. С кровати номер 120, до сей поры пустовавшей, поднялся больной. Он был в костюме и в руках держал ювелирный саквояж. Это был Джо Эйфелева Башня. Под угрозой наведенного на него револьвера он открыл саквояж, извлек из него роскошное жемчужное колье и повесил его на шею шведской актрисе. Позволив ему завершить эту операцию, я выстрелил. Он стал оседать на пол, изрыгая проклятия, но, упав, преобразился, Это был уже не грабитель, а Боб Коломер. Тем временем через дверь просачивалась цепочка журналистов, постепенно заполнивших палату, которая была уже не палатой, а залом ресторана. Я увидел Марка Кове и Артура Берже; оба были сильно навеселе. Я уже собирался подойти к ним, как вдруг комиссар Бернье преградил мне дорогу. «Не стоит сваливать в одну кучу тряпки и салфетки, — изрек он. — Отныне профессии будут отделяться друг от друга водонепроницаемыми перегородками. Репортеры — по одну сторону, частные детективы — по другую». Громким голосом я обозвал себя идиотом...

— Прогулки по городу вам явно не на пользу, — мягко пожурила меня медсестра. — Вы очень возбуждены. Выпейте-ка настоя. Вам полегчает.

Я разлепил глаза. Палата была залита грязноватым дневным светом. Моя трубка скатилась на пол, оставив на одеяле пепельную дорожку. Горло пересохло. Я послушно выпил настой.

Потом побрился. Душевые работали, и я принял душ. Полегчало. Обойдя стороной канцелярию, где выдавали разрешения, я направился к кухне и, улучив мгновение, в один миг очутился на улице.

Какой-то бар приютил меня. Я открыл телефонный справочник и выписал пять фамилий.

Было слишком рано, чтобы начинать поиски. Коротая время, я прогуливался по набережным с трубкой в зубах. Было холодно, но терпимо. Едва пробило десять, принялся за работу.

Поначалу я отправился к некоему Паскалю, проживавшему по улице Креки в глубине темного двора. Встретивший меня субъект представился «секретарем» и был как две капли воды похож на гориллу. Несмотря на введенное у нас обязательное среднее образование, он показался мне человеком, не умеющим ни читать, ни писать. Он начал с того, что принялся назначать мне время встречи. Его манера изъясняться в сочетании с его «секретарским» обликом окончательно определили мое отношение к этому заведению. Не вдаваясь в объяснения, я пообещал позвонить и вышел. Все говорило за то, что господин Паскаль промышлял шантажом. Мне же нужно было совсем другое. Я вычеркнул его имя из списка.

Затем повидался еще с тремя так называемыми частными детективами, которые устроили меня не больше первого. Один показался мне чересчур себе на уме, другой — недостаточно смышленым, третий — слабоумным.

Утро было на исходе, когда на одной кокетливой улочке по соседству с Тэт-д'Ор я напал наконец на right man, того, с которого мне надо было бы начать, по который, как водится, замыкал список.

Им был некто по имени Жерар Лафалез, молодой и энергичный, который мне сразу понравился. Помещения, где он производил свои глубокомысленные дедукции, были опрятны, секретарша — миловидна; она напомнила мне мою собственную — Элен Шатлен.

— Меня зовут Нестор Бюрма, — представился я. — Вам уже, наверное, известно из газет, что один из моих сотрудников по фамилии Коломер был убит па Перрашском вокзале.

— Ну, разумеется, — пробормотал он.

— Вот что мне от вас нужно, — неспешно продолжал я, давая ему время прийти в себя от удивления. — Маловероятно, чтобы Коломер, носившийся одно время с идеей основать агентство, аналогичное парижскому, сблизился с сотрудниками местных служб. И тем не менее мой несчастный друг, который, по свидетельству очевидцев, вел уединенный образ жизни (что неудивительно: он был малообщительным человеком), все же мог попытаться войти в контакт с лионскими детективами. Надеюсь, вы просветите меня на сей счет. Вряд ли он встречался с кем-нибудь из сотрудников вашего агентства, в этом случае ваша порядочность (он поклонился, польщенный) побудила бы вас немедленно сообщить об этом в полицию, и все же нельзя исключать того, что он завязал отношения с кем-то из ваших коллег.

— Я сделаю все возможное, чтобы помочь вам, — заверил меня Жерар Лафалез. — Не каждый же день к нам обращается Динамит Бюрма.

— И еще, — сказал я. — В нашей профессии приходится быть физиономистом. Знакома ли вам эта девушка? Может быть, вы ее где-нибудь видели? Она впечатляет.

Он оторвал взгляд от фотографии и настороженно посмотрел на меня.

— Весьма впечатляет, — ответил он довольно сухо. — Но я не понимаю, что означает ваша шутка. Ведь это фотография Мишель Оган.

— Да. Я разыскиваю девушку, которая удивительно похожа на эту актрису. За неимением оригинального фото, я воспользовался открыткой. Все лучше, чем ничего. Ну, так как же?

— Нет, — вздохнул он с облегчением. — Если бы мне когда-нибудь повстречалась девушка, похожая на эту актрису, то, смею вас уверить, я бы этого не забыл.

— А ваша секретарша? Или кто-нибудь из агентства?

— Сейчас выясним.

Он нажал кнопку вызова машинистки и поинтересовался, не встречалась ли она во время своих путешествий по городу с девушкой, поразительно похожей на Мишель Оган.

— Нет, — ответила она, возвращая фотографию. — Сын моей молочницы похож на Фернанделя, а...

— Достаточно, — перебил ее мой молодой коллега. — Задайте этот же вопрос Полю, Виктору и Просперу, если они вернутся в мое отсутствие.

Проинструктировав его и обсудив вопрос о гонораре, я откланялся. Опустилась ночь, а с ее приходом сгустился туман, который силились рассеять городские фонари, горевшие вполнакала из-за светомаскировки. Ежась от холода, я шел по Арочному мосту, железный настил которого гудел под ударами моих кованых башмаков. Видимость — не более двух метров. Сбросить кого-нибудь в Рону было бы пустяковым делом. Перейдя на противоположный берег, я втиснулся в тряский громыхающий трамвай, забитый угрюмыми пассажирами.

После такого путешествия ватный воздух «Бара в Пассаже» показался мне на редкость гостеприимным. Я расположился у печки. Вскоре появился и Марк Кове.

— Критик прописал мне продолжительный холодный душ, — сообщил он.

— Ага, значит, этот благородный человек уже вернулся? Где библиография?

— Держите.

Он протянул мне лист бумаги.

— Это тот самый список, который он составил вам для Коломера?

— Тот самый.

Я сложил лист и отправил его к другим документам.

Марк скинул пальто, повесил его на вешалку, уселся, сделал заказ и зябко потер руки. Вдруг он хлопнул себя по лбу.

— Ах! Совсем забыл. Ведь я выполняю обязанности курьера. Это — вам. По-видимому, от вашего приятеля полицейского. Вот это скорость.

— Если бы не ваша идея отправить письмо с журналистом, о таком моментальном ответе нельзя было бы и мечтать. И все же поразительно, что мой приятель обернулся так быстро. Уж не отказывает ли он мне в помощи?

Я распечатал телеграмму Фару и прочел: «На улице Вокзальной нет дома 120».

Глава VII. АРОЧНЫЙ МОСТ

Эту ночь я ночевал не в госпитале.

Наспех проглотив ужин, я попросил Марка приютить меня. Журналист понял, что это не шутка, и воздержался от изъявлений недовольства. Единственное, что он позволил себе, так это тяжкий вздох, вручая мне два одеяла со своей кровати.

Я возился с левым ботинком (он никак не хотел сниматься), шнурок оборвался, как вдруг в дверь постучали.

Певучий голос портье сообщил, что господина Кове просят к телефону.

Марк с ворчанием спустился, но почти тотчас же возвратился.

— Похоже, что это вас, — сказал он. — Абонент ждет у телефона.

Я взглянул на часы. Они показывали полночь. Быстро же сработал Жерар Лафалез.

— Алло, я слушаю, — произнес я.

— Алло, месье Бюрма? Это Лафалез. Нам срочно нужно увидеться. У меня новости.

— Вот это темпы. Поздравляю! Выкладывайте.

— Нет, это не телефонный разговор. Вам лучше зайти.

— К вам? На Тет-д’Ор?

— Да, на Тет-д'Ор. Но не ко мне. Я звоню не из конторы. Я у приятеля (он усмехнулся), расстаться с которым — выше моих сил. Он жаждет побеседовать с вами о кинозвездах...

— Черт возьми!.. Превосходно. Где мне надо быть?

Оп начал объяснять. Это оказалось довольно сложно. Тогда он предложил выслать мне кого-нибудь навстречу к Арочному мосту. Я согласился.

— Как вы относитесь к небольшой прогулке по парку? — спросил я у Кове, вновь облачаясь в тяжелые башмаки. — Дайте какой-нибудь шнурок.

— Прогу... В такую погоду? Вот шнурок.

— Спасибо. Не забывайте, что у меня в голове эпизоды сногсшибательной статьи.

— В каком смысле?

— В самом прямом.

— Значит, это опасно для жизни. В таком случае надену здоровенные кованые башмаки. Не выношу, когда зябнут ноги.

— И берет, — посоветовал я. — Наподобие моего. Можно натянуть на уши, весьма практично. Не бог весть как шикарно, конечно, но ведь мы же идем не на свидание... Хотя в этой истории и замешана красивая женщина.

— Наверняка пустое занятие — рассчитывать получить от вас разъяснение о целях этой ночной прогулки, не так ли?

— Совершенно пустое, старина.

— Чертова дыра, — заворчал он, едва мы вышли па улицу. — Настоящий Париж.

Он сделал еще несколько замечаний о возможной встрече с ночным патрулем, но так как я хранил молчание, то и он вскоре умолк. Тем более что густой туман поневоле заставлял держать рот закрытым. Оставшуюся часть пути мы проделали молча.

Перед самым Арочным мостом меня подвел шнурок Марка. Он попросту порвался. Я сел на корточки и принялся связывать оборвавшиеся концы, позволив своему спутнику уйти на несколько шагов вперед.

Странную тишину города нарушили лишь рокот быстрой реки да звонкие удары кованых башмаков Марка о настил моста. Все было погружено в сон. Вдали послышался ободряющий шум проходящего поезда. И в ту же секунду объятую туманом тишину разорвал отчаянный крик.

Я ждал этого крика. Вскочив на ноги, я отозвался, обозначая свое местонахождение и приглашая Марка последовать моему примеру. Почти посередине этого архитектурного сооружения в тусклом свете фонаря я увидел Марка, сцепившегося с каким-то типом, который пытался перекинуть его через перила моста.

Увидев меня, тип не утратил самообладания. Блестящим ударом он послал репортера в нокаут, а затем всем корпусом повернулся ко мне. Я вцепился в него, и мы покатились по настилу. В какое-то мгновение он очутился наверху. Я путался в долгополом пальто, тогда как на нем была короткая зимняя куртка. Невероятным усилием я вырвался из его объятий, мы вскочили на ноги и вновь запрыгали как два балетных танцовщика. Этот апаш явно прочил мне участь, которую не смог навязать репортеру. Пора было ставить точку. Собравшись с силами, я нанес ему сокрушительный удар. Противник разжал пальцы и привалился к сырому парапету. Ударом колена в живот я согнул его, а затем разогнул апперкотом. Взлетая, он чуть не задел меня ботинками по лицу. Я выругался так, как давно уже не ругался.

Затем бросился к Марку. Он с трудом выпрямлялся, потирая подбородок.

— Где этот боксер? — едва выговорил он.

— Виноват, — ответил я. — Ударил слишком сильно, перила моста были скользкими. И он опрокинулся.

— Опро... Вы хотите сказать...

Он указал на Рону, ревущую в десяти метрах под нами.

— Увы, — сказал я.

— Боже мой!

— Приберегите ваши соболезнования для другого раза. А сейчас — быстро в редакцию. Мне нужно позвонить, и я хотел бы проделать это без лишних формальностей, документов и бланков с указаниями примет моей бабушки.

— Это мысль. Тем более что мне до зарезу хочется выпить чего-нибудь тонизирующего, а я знаю там один шкафчик с коньяком.

На обратном пути он спросил:

— Вы, конечно же, предвидели все, что с нами случится?

— Отчасти.

— И позволили мне надеть башмаки, такие же тяжелые, как у вас? И такой же берет? Словом, принять ваш облик?

- Да.

— И пропустили меня вперед?

- Да.

— А если бы я упал в поток?

— Этого бы не случилось. Ведь я был рядом. И ждал вашего крика.

— А если бы вы замешкались? А если бы я не успел вскрикнуть? А если бы вы поскользнулись? А если бы...

— В любом случае я нейтрализовал бы нападавшего. А что, было бы лучше, если бы я барахтался в Роне, а вы оказались бы с ним один на один? Вы бы не сумели задать ему нужные вопросы. Зато я, стиснув его...

— ...В то время как меня уносило бы течением к Балансу...

— Я бы отомстил за вас.

— Вы — настоящий друг, — горько пошутил он.

Затем, после паузы:

— Даже если вы и знали, какие вопросы надо ему задавать, так теперь уж поздно, — присвистнул он.

Казалось, он торжествовал.

— Удар и в самом деле получился никудышным, — согласился я. — Ио я надеюсь взять реванш. Главное — не терять времени.

В прокуренном помещении редакции «Крепюскюль», тесном и тихом, три репортера резались в карты. Они поздоровались с Марком и больше не обращали на нас ни малейшего внимания.

Мой спутник пошел взламывать шкаф со спиртным, а я, бросившись к телефону, попросил соединить меня с конторой Жерара Лафалеза. Никто не снял трубку. Это меня не удивило.

Завладев телефонным справочником, я стал названивать всем абонентам по фамилии Лафалез. Их оказалось не так уж мало. Иные, возмущенные тем, что я потревожил их сон, посылали меня ко всем чертям. Наконец, некто по имени Гектор Лафалез назвался дядей того, кто был мне нужен. Я заклинал его дать мне домашний телефон племянника. Поломавшись, он в конце концов уступил.

— Выпейте, убийца, — предложил мне Марк.

Это был коньяк, налитый в баночку из-под горчицы, способную, если можно так выразиться, вселить энтузиазм в детектива: она была испещрена отпечатками пальцев.

Проглотив ее содержимое, я назвал телефонистке номер домашнего телефона Лафалеза. «Алло, — раздался сонный голос слуги. — Месье Жерара нет дома».

— Дело исключительной важности, — гремел я. — Где можно найти вашего хозяина?

Пришлось на какое-то время стать дипломатом, перемежая лесть угрозами. В конце концов я вырвал необходимую информацию. Частный детектив проводил время на рауте у графини де Грассе. Слуга сообщил и адрес этой аристократки.

— Вы мне еще понадобитесь, — обратился я к Марку. — На сей раз предстоит выход в свет.

И мы снова нырнули в туман. По дороге журналист рассказывал мне о графине. Маленькая ветреница. Ничто в ее поведении не вызывало подозрений.

Вечеринка праздновалась в роскошной квартире на седьмом этаже дома, расположенного неподалеку от Бротто. Опереточного вида служанка ввела нас в благоухающий духами вестибюль. Из гостиной доносились голоса, смех и синкопированные звуки джаза.

Открылась дверь, и навстречу мне, протягивая для приветствия руку, вышел Жерар Лафалез. Лицо его выражало неподдельное изумление.

— Ну и ну! — воскликнул он. — Вот уж поистине раут на рауте. Никак не рассчитывал встретить вас здесь.

— Наша профессия полна неожиданностей, — ответил я. — Что же касается раутов, то, похоже, из них складывается весь сегодняшний вечер. Я как раз возвращаюсь с одного, организованного на Арочном мосту, откуда один из моих страстных обожателей чуть не сбросил меня в Рону.

— Вас!..

Он был ошеломлен.

— Давайте поищем укромное местечко, — предложил я.

Мы уединились, и я изложил ему суть дела.

— Поскольку мы условились обращаться друг к другу только по имени, о чем этот тип не мог знать, я сразу же насторожился.

— А где он сейчас?

— Этим летом ему не придется страдать от жары. В холодной купели. А теперь одевайтесь и следуйте за мной.

— Куда это?

— Там видно будет. То есть, я хочу сказать, что вам известен адрес вашей очаровательной секретарши, я даже не знаю, как ее зовут.

— Луиза Брель. Но я не понимаю.

— Сегодня днем она показалась мне неестественно глупой. Помните, когда вы заговорили с ней о Мишель Оган, она попыталась перевести разговор на Фернанделя, как будто между ними есть что-то общее. В сущности, она готова была рассказать нам хоть о римском папе, лишь бы скрыть свое волнение. Она знакома с девушкой, которую я разыскиваю, и моя настойчивость ее насторожила. И она решила, не теряя времени, сегодня же вечером положить ей конец, подослав ко мне убийцу. Из ваших бумаг, в которые она без труда могла заглянуть, она узнала, где в случае необходимости можно меня найти.

— Невероятно, — проговорил он, сокрушенно качая головой. — Я всего лишь скромный провинциальный детектив и... гм... наверное, с моей стороны это непростительная дерзость задавать такой вопрос Динамиту Бюрма, но... вы уверены, что не ошибаетесь? Вам в самом деле звонила Луиза?

— Нет. Она все поручила этому типу... Включая и не предусмотренное программой купание, во всяком случае, уготованное другому действующему лицу.

— Не может быть, — глухо произнес он. — Вы, безусловно, ошибаетесь, Бюрма, — решительно повторил он.

— Наивернейший способ убедиться в этом — повидаться с птичкой, — торопил я. — Если же вы намереваетесь сидеть здесь до утра и излагать мне причины, по которым она пользуется вашим доверием, птичка попросту упорхнет. Вы готовы?

— Да. Немыслимо, — повторил он. — Рюмку рома на дорогу?

— Нет, стакан.

Глава VIII. ЛУИЗА БРЕЛЬ

Несмотря на растрепавшиеся волосы, Луиза была обворожительна. Опалового цвета дезабилье было ей на редкость к лицу. Голые ступни ног с накрашенными ногтями утопали в меховой шкуре, брошенной у подножья кровати. Как говорится, лакомый кусочек. Впрочем, если на какое-то время я и получил возможность полюбоваться этой пленительной женщиной, то уж никак не по ее недосмотру.

Она жила в кокетливом пригородном домике. Когда Лафалез позвонил и назвал себя, у нее вырвался возглас изумления, и лишь вволю пожеманясь, она приоткрыла дверь.

И чуть было вновь ее не захлопнула при виде того трио, которое мы составляли в полутьме коридора. Я тут же придал своей физиономии дежурное выражение, пригодное для чрезвычайных обстоятельств, а самое меньшее, что можно о нем сказать, так это то, что оно не бог весть как привлекательно.

И вот она стояла перед нами в своей крохотной спальне, такой по-женски уютной, в полной растерянности обводя нас взглядом своих слегка припухших ото сна глаз. Частое дыхание волновало ее грудь.

Я достал из кармана пальто свою трубку и наставил ее в виде револьвера.

— Одевайтесь, — приказал я. — Захватите удостоверение личности и следуйте за нами. Вам придется рассказать комиссару Бернье о некоторых обстоятельствах нападения, которому я только что подвергся со стороны вашего сообщника.

Она смотрела на меня, разинув рот. Потом обратилась за поддержкой к своему патрону, украдкой бросавшему на нее сочувственные взгляды.

— Я пытался уже убедить господина Бюрма, что он совершает ошибку, — произнес он покровительственным тоном. — Было бы очень странно, если бы вы вдруг оказались преступницей. Он обвиняет вас в том, что вы подстроили ему ловушку. Это... это... Послушайте, Луиза, не молчите. Защищайтесь.

— От чего и от кого? — спросила она. — Я не понимаю, в чем обвиняет меня этот господин. Ловушку? Я не подстраивала ему никакой ловушки. Я...

— Вам знакома эта девушка? перебил я, поднося к ее носу фотографию кинозвезды.

— Да. Это Мишель Оган.

— Спасибо. А то я не знал. Кто из ваших знакомых похож на нее? Внимание: сегодня днем мы уже задавали вам этот вопрос.

— Я помню.

— Но вы не ответили. Кто из ваших знакомых похож на эту актрису?

— Никто.

Я вплотную приблизился к ней.

— Кто из ваших знакомых похож на эту актрису?

— Никто.

Я сжал ее запястья.

— Вы лжете.

— Нет, — ответила она. — Отпустите. Мне больно.

Пятясь, она задела ногой о кровать и тяжело опустилась на нее.

— Теперь моя очередь отвечать «нет». Я отпущу вас не раньше, чем вы образумитесь, малышка. Кто из...

Меня перебил Жерар Лафалез. Положив руку на мое плечо, он пристально смотрел на меня. Лицо его было искажено; я еще не видел его таким агрессивным.

— Господин Бюрма, — выдохнул он с упреком, — господин Бюрма, немедленно прекратите эту гнусную комедию. Я глубоко сожалею, что заставлял себя принимать на веру ваши необоснованные подозрения. Обаяние вашей репутации послужило, быть может, тому причиной. Но я не намерен поддаваться ему впредь и, поверьте, искренне корю себя за то, что привел вас сюда. Прошу немедленно прекратить издевательства над этой девушкой, за порядочность которой я ручаюсь. Подобные методы недостойны...

— Заткнитесь! Меня чуть было не выбросили в Рону, мсье Лафалез. Вот что для меня сейчас важнее всего. Впрочем, откровенность за откровенность: я готов удовлетворить ваше ходатайство и отпустить на мгновение хрупкие запястья этого невинного ангела. Отпустить, чтобы приподнять перед вами завесу над тем, каким методам обязан своими блистательными достижениями Динамит Бюрма.

С этими словами я нанес ему в середину подбородка удар, отправивший его в угол вдогонку за шляпой. После чего бросил Кове шарф.

— Свяжите его. Эта спальня слишком тесна для широких жестов. И не забудьте заткнуть ему рот; не исключено, что, пробудившись, он вознамерится попеть, а его репертуар не в моем вкусе.

— На каторгу пойдем вместе, Нестор, — вздохнул он, однако выполнил все мои распоряжения.

Быстрота случившегося не позволила Луизе Брель обратиться в бегство. Она неподвижно сидела на смятой постели и, казалось, думала о чем-то постороннем.

Я подошел. Она оттолкнула меня и пригрозила позвать полицию. Эта угроза умилила меня.

— Ах, полицию? А разве я не начал с того, что пригласил вас последовать за мной во Дворец правосудия, где комиссар Бернье счел бы за честь побеседовать с вами? Полицию?.. Но она ничуть не пугает меня, крошка. (На самом деле это было далеко не так. Приход полицейского поставил бы меня в затруднительное положение.) Если здесь кто-то и должен ее бояться, так это вы. Вы, утверждающая, что не знакомы с некой молодой особой, хотя это и неправда; вы, не захотевшая, чтобы я продолжил связанное с ней расследование — сейчас вы мне объясните почему, — и подославшая ко мне подручного убийцу, в то время как я летел на свидание... как в ловушку. Эта встреча была мне назначена по телефону. Но ведь только один человек в Лионе знал номер моего телефона: ваш патрон. Другой человек мог без труда раздобыть эти сведения: вы, его секретарша. Я бы никогда не заподозрил вашего патрона. Сегодня днем я задал ему этот вопрос, и он ответил мне на него со всей возможной искренностью. Вы — дело другое. Ваше «нет» прозвучало, надо признать это, весьма торопливо... и все же не настолько, чтобы не возбудить во мне подозрений. И наконец, вершина неловкости: стремясь не обнаружить и в то же время как-то мотивировать свою растерянность, вы начинаете плести какую-то идиотскую историю, которая, увы, никак не вяжется с вашей физиономией. Ведь у вас отнюдь не глупый вид, позвольте сделать вам этот комплимент. Поэтому, когда на Арочном мосту какой-то голубчик ухватил меня за талию с явным намерением отправить на разведку речных глубин, мне не понадобилось много времени, чтобы перебрать в уме всех подозреваемых...

Я достал трубку, кисет и с ворчанием положил их в карман. Табак кончился.

— Итак? — продолжал я. — Вам все еще хочется вызвать полицию? У людей в униформе заскорузлые мозги. Не разумнее ли встретиться с комиссаром Бернье? Который ведет следствие по делу об убийстве Коломера.

Произнося эти слова, я внимательно наблюдал за ней. Но так ничего и не высмотрел. Она слушала меня с возрастающим удивлением. Не шелохнувшись. И вдруг:

— Так вот оно что, — проговорила она изменившимся голосом.

Затем, обхватив голову руками, упала на кровать и тихо заплакала.

— Если это способ выиграть время, то зря стараетесь.

Она всхлипнула:

— Вас... вас хотели сбросить в Рону?

— А то вы не знали?

— Нет... не знала.

— Ну разумеется. Так же, как и девушку, похожую на Мишель Оган?

— Нет... Ее я знаю.

— Наконец-то. Имя? Адрес?

— Не знаю.

— Вы опять за свое?

— Это правда. Почему вы мне не верите? Ах да, конечно, я понимаю ваше состояние... Ведь вас чуть было не сбросили в реку...

— С вашей помощью.

— Да, с моей помощью... но я не виновата.

— От одного полупризнания к другому, глядишь — доберемся до истины. Передохните, я не спешу. Что связывает вас с этой девушкой? Почему...

— Умоляю... Не задавайте мне никаких вопросов, — проговорила она упавшим голосом. — Я вам все расскажу.

— Идет. Но только лгите с оглядкой.

— Я буду говорить правду.

Она всхлипнула, высморкалась, осушила слезы.

— Я знаю девушку, отмеченную такой таинственной красотой, так как несколько раз видела ее с Полем. Мне казалось, она его любовница...

— Кто такой этот Поль?

— Поль Карэ. Служащий агентства.

— Так, так! Как он выглядит?

Она набросала портрет, настолько соответствующий внешности напавшего на меня субъекта, насколько стремительность схватки и слабая освещенность места, где она происходила, позволили мне его разглядеть.

— Когда сегодня днем вы спросили у меня, знакома ли я с двойником Мишель Оган, мне показалось, что вы придаете ей какое-то особое значение. А поскольку я знала вас как знаменитого Нестора Бюрма, то решила, что подруге Поля угрожает опасность, и, прежде чем что-либо предпринимать, ее следует срочно предупредить. Я ответила, что не знакома с ней, а так как мне всегда плохо удается ложь, я разволновалась. Неудачная попытка скрыть волнение не ускользнула от вас...

Она одарила меня почти восхищенным взглядом.

— Ничего не скажешь, глаз у вас наметанный.

— А как же иначе? — самодовольно ответил я. — Ведь я — Бюрма, пославший тайну в нокаут.

— Кстати, о нокауте, — заметил Кове, — ваша жертва начинает подавать признаки жизни.

В самом, деле, в углу зашевелился сверток из Жерара Лафалеза.

— Выньте-ка у него кляп.

Журналист исполнил приказание.

— Могли бы и развязать, — проворчал начинающий детектив. — Я давно уже, как вы выражаетесь, ожил и ничего не пропустил из откровений мадемуазель Брель. Признаюсь, что был не прав, не поверив вам с первого слова. Опыта и мозгов вам в отличие от меня не занимать. Простите, что своим неловким вмешательством чуть было не...

— Вы что, добиваетесь, чтобы я опять заткнул вам рот кляпом? Упражняетесь в жанре покаяния? Сожалею, что пришлось отправить вас на ковер, но у меня не было другого выхода. А теперь сядьте-ка поудобнее в углу и помолчите. Мадемуазель Брель недорассказала историю про Белоснежку и большого злого волка. Продолжайте, — ободрил я ее.

— Не сочтите за труд включить электрокамин, — попросила она. — Мне холодно.

Она и в самом деле дрожала в своем легком дезабилье. Расторопный журналист, давно уже зябко потиравший руки, не заставил себя просить дважды.

— Когда сегодня вечером Поль возвратился в контору, — продолжала мадемуазель Брель, — вы, господин Лафалез, уже ушли. Я рассказала ему обо всем, что замышлялось против его подруги. Поймите, в тот момент я не могла допустить, чтобы эта девушка, с виду такая кроткая, оказалась способной на что-либо предосудительное. Что же касается Поля, то он всегда производил на меня впечатление порядочного человека. Однако, судя по тому, что вы о нем рассказали, боюсь, как бы мне не пришлось изменить о нем своего мнения.

— Я боюсь того же. Впрочем, не отвлекайтесь. Что вы ему сказали?

— Что Нестор Бюрма приходил к патрону и они решили начать поиски этой девушки. Что мне представляется чудовищной ошибкой впутывать ее в преступную аферу, что, по всей видимости, она пала жертвой какой-то интриги. Он поблагодарил меня за мою сдержанность, заверил, что эта девушка вне всяких подозрений и что он сейчас же отправится к Нестору Бюрма за разъяснениями. Он спросил, знаю ли я ваш адрес. Я зашла уже слишком далеко, чтобы отступать. Я сказала, что вы оставили патрону номер вашего телефона или телефона вашего друга. Он клятвенно пообещал все сохранить в тайне, и я продиктовала ему, господин Бюрма, номер вашего телефона, ни о чем не подозревая и не догадываясь о... трагических... последствиях... своего поступка. И вот теперь...

Рыдания сдавили ей горло.

— Успокойтесь, — сказал я. — Как видите, я не утонул. Как фамилия двойника нашей кинозвезды?

— Не знаю.

— В самом деле?

— Да, месье Бюрма.

— Неужели Карэ во время разговора с вами ни разу не произнес ее фамилии? Или хотя бы имени?

— Нет, ни разу.

— А во время ваших предыдущих встреч? Он что, вас не познакомил?

— Н-н-н... нет. Всякий раз я переходила на противоположную сторону улицы.

— Даже так! И уверены, что сегодня вечером он ни разу не назвал ее по имени?

— Абсолютно уверена.

— Она была его любовницей?

— Думаю, да.

— Вы в этом не уверены?

— Нет, не уверена.

— Благодарю вас.

Я повернулся к лионскому детективу.

— Итак, вам все ясно, господин Лафалез? У вашего сослуживца Поля Карэ имелись какие-то веские основания воспрепятствовать моим розыскам его молодой подопечной, которая к тому же не была его любовницей — он даже не назвал ее по имени, что в пылу разговора выглядело бы вполне естественно, — а знакомой особой, использовавшей его без вашего ведома в своих интересах. Получив информацию от мадемуазель Брель, он звонит мне, пытаясь по мере возможности имитировать ваш голос. Заверяет, что рядом с ним находится некто, готовый сообщить мне сведения о девушке, которую я разыскиваю, назначает встречу в месте, труднодоступном для человека, плохо знающего Лион, и предлагает выслать кого-нибудь навстречу... Для большей надежности, добавляет этот шутник. И нападает на меня на Арочном мосту.

— Где он? — спросила Луиза Брель.

— Вы его любите? — ответил я вопросом на вопрос.

— Он был моим любовником. Потом разлюбил, но я люблю его по-прежнему. Вот почему я не захотела узнать на фотографии ту, кого считала своей соперницей. По этой же причине я и предупредила его. Я не хотела, чтобы он страдал, пусть даже из-за нее. Что с ним?

— Постарайтесь забыть о нем, — ответил я. — Вы его больше не увидите. Он сбежал. Он недостоин вашей любви.

Глава IX. ОБЫСК

Мы сели в автомобиль. У Жерара Лафалеза имелось специальное разрешение. Что в эту ночь непрестанных паломничеств оказалось как нельзя более кстати.

— Едем к вашему Полю, — сказал я. — Я ошибался, предполагая, что душой заговора была секретарша. И теперь горько сожалею о том, что не в силах оживить своего обидчика. Что ж, может быть, осмотр его берлоги наведет меня на какую-нибудь гениальную мысль.

Вы... вы не собираетесь ставить в известность полицию? — осторожно осведомился Лафалез.

Таким способом он хотел получить представление как о моих намерениях, так и о... методах.

— Потом, потом. А для начала нам следует договориться с вами вот о чем. Я бы не хотел, чтобы вы рассказывали об этом деле больше того, что сочту нужным сказать я.

— Разумеется, — ответил он, польщенный статусом моего соучастника.

Воспользовавшись своим новым положением, он задал мне через какое-то время еще один вопрос:

— Скажите... гм... зачем вы разыскиваете двойника этой актрисы?

— Увидел ее как-то вечером в проходящем автобусе и втюрился без памяти.

Марк вынул изо рта сигарету, чтобы дать волю безудержному веселью.

— Ну как, — спросил он у детектива, — вы удовлетворены? Уже забыли, какой ответ только что получили на свой вопрос о полиции? Этот человек — само чистосердечие... Если вдруг вам посчастливится застать Бюрма изливающим душу, немедленно телеграфируйте, чтобы я успел на представление. Получится сенсационная статья. Мне так он ответил, что это его дочь, украденная цыганами после первого причастия.

— Это тоже выдумка, — с улыбкой заметил я.

Тут нас остановил патруль.

Жерар Лафалез предъявил специальное разрешение, выданное, по всей видимости, какой-то важной шишкой, так как умиротворенный полицейский поднес руку к козырьку и разрешил следовать дальше, ограничившись вежливым указанием па недопустимо яркий свет фар. Не то чтобы требования в отношении мер пассивной светомаскировки отличались чрезмерной строгостью в зоне весьма либеральных правил затемнения, однако и демонстративно пренебрегать ими, наверное, все-таки не стоило. Тем более что на прошедшей неделе район подвергался облету самолетами без опознавательных знаков. Лафалез включил передачу, никак не отреагировав на замечание. А я благословил случай, сведший меня с человеком, обладавшим такими солидными связями.

Часы на башнях пробили половину третьего, когда мы добрались до жилища опочившего убийцы. Оно, как вскоре выяснилось, представляло собою небольшую двухкомнатную квартиру на третьем этаже в доме без привратника. Входная дверь — еще одна удача — оказалась не на запоре, и мы без труда проникли в подъезд. Чтобы войти в квартиру, мне пришлось воззвать к уникальным талантам Марка Кове, способного шпилькой от волос отомкнуть бронированный сейф французского банка.

— Милости просим, — сказал он, пропуская нас вперед.

Я обозвал его кривлякой и вошел.

Включив свет, мы поняли, что господин Поль Карэ не признавал лампочек слабее 150 ватт. Воистину это был человек, во все любивший вносить ясность.

— Советую не снимать перчаток, — предупредил я своих спутников. — Рано или поздно сюда наведается полиция. Не стоит озадачивать ее чрезмерным количеством отпечатков пальцев.

Приняв эти меры предосторожности, мы приступили к тщательному осмотру помещения.

— А что мы ищем? — полюбопытствовал Лафалез.

— Имя женщины, а если повезет, то и ее адрес.

Мы перерыли ящики, просмотрели валявшиеся на этажерке дешевые книги, а также стопку писем, сложенных рядом с чернильницей, ручкой и усеянной обгоревшими спичками рекламной пепельницей на чертежной доске, заменявшей собою письменный стол. Тщетно. Господин Поль Карэ был человеком порядка.

— Возникает ощущение, что здесь только что произвели уборку, — заметил Кове.

— Вы абсолютно правы, Марк. Этот человек явно не собирался возвращаться. Но можно ли назвать его поведение логичным?

— Конечно, нет. Впрочем, преступник мало чем отличается от сумасшедшего.

Я открыл дверцу платяного шкафа. Его содержимое состояло из двух шляп, трех пар брюк, куртки, двух пальто и габардинового плаща.

— Сколько пальто было у вашего сотрудника, господин Лафалез?

— Я видел на нем только два, — ответил он, — темно-серое и... Э, да вот же они!

— Когда он напал на меня, на нем была куртка. Для большего удобства. Мне кажется, если бы он задумал бежать, то прихватил бы с собой хотя бы одно пальто, чтобы припрятать где-нибудь перед тем, как идти на дело. Похоже, однако, что он этого не сделал. А ведь сейчас не такое время года, чтобы обходиться без теплой одежды. С другой стороны, покупать новую рискованно.

Я совсем недавно из лагеря, но уже знаю о талонах на товары текстильной промышленности.

— Гениальный Бюрма импровизирует, — вкрадчиво заметил Марк. — Да будет мне позволено прийти ему на помощь моими слабыми мозгами. Прежде чем расставить ловушку и в случае успеха выйти в открытое море, ваш бандит навел здесь порядок, уничтожив все компрометирующие документы, если они у него, конечно, имелись. Что мешало ему, совершив нападение, вернуться домой, переодеться, подхватить чемодан и исчезнуть?

— В самом деле? — поддержал Лафалез.

— Логично, — согласился я.

Чемодан, стоявший в глубине шкафа, явно не производил впечатление упакованного на случай спешного отъезда. Однако я не сделал по этому поводу никаких замечаний.

Мы осмотрели чемодан, затем — карманы одежды. И не обнаружили даже трамвайного билета.

— Сматываемся, — распорядился я. (Я не был ни вполне удовлетворен, ни полностью разочарован.) — Дальнейшее пребывание здесь уже не продвинуло бы нас в наших поисках.

И тут Марк издал торжествующий крик. На кухне в сундуке под кипой старых газет, в окружении пустых флаконов из-под бензина для зажигалок он обнаружил пару ботинок и в одном из них — револьвер.

Я осторожно взял его в руки. Это было автоматическое оружие 32-го калибра иностранного производства. С необычной формы стволом. Я не смог определить, давно ли им пользовались в последний раз. Журналист указал мне его точное местонахождение. Для тайника можно было бы придумать что-нибудь и пооригинальнее.

Я принял к сведению эту малоинтересную находку и попросил Марка положить ее на место. После чего дал сигнал к отправлению.

Жерар Лафалез подвез нас к дому репортера. Прежде чем расстаться с детективом, я заставил его повторить урок, чтобы он не слишком удалялся от версии, заготовленной мною для комиссара Бернье; заручился его обещанием помалкивать о событиях минувшей ночи и убедить Луизу Брель держать язык за зубами. Он обязался выполнить все мои рекомендации и отбыл.

— Прелестный вечерок, — сказал Марк, стаскивая с себя одежду. — Нападение на мосту, жертвой которого я чуть было не стал; какой-то тип, плавающий в речном бульоне; допрос с пристрастием, примененный к аппетитной блондинке; помощник, отправленный в нокаут и связанный по рукам и ногам; проникновение со взломом в квартиру утонувшего убийцы и учиненный в ней обыск. С вами не соскучишься.

Я молчал, посасывая мундштук холодной трубки. Он продолжал:

— Желая оказать содействие, я выуживаю из ботинка разгадку тайны загробного мира, забытую там человеком, который навел такой порядок перед тем, как отправиться в экспедицию. Вот что помогло бы нам напасть на след, не правда ли? Но это если мыслить иными категориями, чем прославленный Бюрма. «Положи-ка эту игрушку на место, — изрекает наш гениальный сыщик. — Она не представляет никакого интереса...»

Он замурлыкал «Мой шахер-махер», а потом опять:

— Я все думаю об этой Луизе — «пойди туда, не знаю куда». Здорово вы ее поприжали... А она ничего, эта девчушка. И у нее красивые глаза. К несчастью, ей суждено всю жизнь прослужить секретаршей в агентстве, состоящем из таких детективов, как вы, чтобы председательствовать на заседаниях общества благочестия. Между тем она пробуждает весьма пылкие чувства... и мечет огненные стрелы в сердце Шерлока Холмса. Да! Это не Элен Шатлен, которая повела бы себя...

— Что вам о ней известно?

— Хвала Всевышнему, он не немой! Неужели мои слова доходят до вас?

— Все секретарши детективов одинаковы.

— Да! Но Элен...

Он с состраданием взглянул на меня.

— Бедняга. Догадываюсь, в чем дело. Вы отчаянно сосете погасшую трубку. Кончился табак?

Он кивнул в сторону своей брошенной на стуле куртки.

— Возьмите сигарету.

— Нет. Я курю только трубку.

— Распотрошите «Голуаз» и набейте ими свою топку. — Нет.

— Тогда, может быть, рома? У меня тут кое-что осталось.

— Послушайте, оставьте меня в покое и беседуйте сами с собой.

— А что еще остается делать в вашем обществе, — вздохнул он. — Уже пять утра. Вам давно следовало бы принять горизонтальное положение.

— Нет. Я еще поразмышляю немного, если позволите.

А через час выйду прогуляться.

— Как хотите. Только не мечитесь из угла в угол. Меня укачивает.

Глава X. ЛИОНСКАЯ УЛИЦА

Прежде чем предложить комиссару Бернье свою версию событий, я решил повидаться с Жюльеном Монбризоном. Этот адвокат, еще не успевший запятнать свою репутацию, слыл светочем юриспруденции и мог оказаться полезным советчиком в этом столь щекотливом деле. В семь часов утра я уже нажимал кнопку звонка первого этажа дома на улице Альфреда-Жарри.

Болезненный слуга, выглядевший хуже обычного, весь извертелся. Месье еще в постели; в такой неурочный час и т. д. В конце концов он взялся доложить.

Возвратившись с благоприятным известием (в чем я ни минуты не сомневался), он пригласил меня в кабинет.

Я коротал время, рассеянно листая иллюстрации Домингеса к новеллам Эдгара По, потом поигрывая содержимым пепельницы. К моменту появления вальяжного хозяина я предавался третьему развлечению: выкручивал себе пальцы.

Он наскоро пригладил расческой волосы и накинул дорогой халат, зябко пряча руки в карманах. В общем имел рассеянный вид человека, потревоженного во время сна. Он протянул мне искрящуюся драгоценностями руку. Судя по всему, он и во сне не расставался со своими украшениями.

— Какому чрезвычайному происшествию обязан я чести вашего раннего визита? Чересчур раннего... — прибавил он с упреком, бросая взгляд на напольные часы.

— Простите, что поднял вас с постели, — сказал я. — Но мне нужен ваш совет. Через полчаса я встречаюсь с комиссаром Бернье и собираюсь признаться ему, что этой ночью утопил в Роне человека.

Он вздрогнул и выронил изо рта сигарету, которую закурил, едва восстав ото сна.

— От Нестора Бюрма всего можно ожидать, — выговорил он наконец. — И все же... Что это еще за история?

Я ответил, что поручил частному детективу навести справки о лионском прошлом Коломера. В пределах возможного, разумеется. Что этот дурак принялся болтать об этомнаправо и налево, новость достигла ушей сообщника убийцы, а может быть, и самого убийцы, что он заманил меня в ловушку, но я оказался менее хилым, чем это можно было бы предположить, и отделался от хулигана, нырнувшего вместо меня.

— Превосходно, — сказал он со слабой улыбкой. — Жировой паек вы обменяли на кофейный эрзац со сливками. К завтраку это даже неплохо. Впрочем, шутки в сторону. Прежде всего мои поздравления по случаю того, что вам удалось избежать этой опасности, а во-вторых, чем могу служить?

— Нашпигуйте меня как можно большим количеством шпаргалок... в вопросах, относящихся к вашей компетенции. Мне бы хотелось предугадать реакцию комиссара Бернье. Разумеется, он меня знает, но не более чем понаслышке. А ведь репутация частного детектива... гм...

— Что верно, то верно. Впрочем, так ли уж необходимо посвящать в это полицейского?

— Это неизбежно. Видите ли, мое расследование связано с делом Боба. Я хочу отомстить за своего ассистента.

— Если покушавшийся на вас бандит и убийца в Перраше — одно и то же лицо, все значительно упрощается. Рыбы возьмут на себя труд присяжных заседателей... и приведут приговор в исполнение задолго до его вынесения.

— Очень может быть. Но я уже принял решение. Если этот чиновник вобьет себе что-нибудь в голову или у него зародятся сомнения относительно законности оказанного мною сопротивления, ведь вы поможете мне рассеять их, не правда ли?

— Ну, разумеется.

Он закурил новую сигарету, и мы составили что-то вроде плана совместных действий. Я выразил надежду, что мне не придется им воспользоваться.

Затем рывком встал с кресла.

— Я могу пойти с вами, если хотите, — предложил Монбризон.

— Вы с ума сошли! Они вообразят себе невесть что, когда увидят, что я заранее заручился поддержкой адвоката. Мгновенно нацепят наручники.

Он рассмеялся и не стал настаивать. Пообещав держать его в курсе дела, я откланялся. У меня еще оставалось немного свободного времени. На ближайшей почте я написал три межзональные открытки. Потом купил ломоть хлеба и запил его в баре кофе, сдобренным большим количеством сахарина. Приобрел в лавке пачку серого табака, набил им трубку и зашагал по направлению к полицейскому учреждению. Комиссар Бернье не скрыл удивления, увидев меня в столь ранний час.

— Не иначе как изловили убийцу, — съязвил он. — Где это вы, черт вас возьми, раздобыли себе такие кроличьи глаза?

Под его собственными красовались большущие круги, однако я вежливо умолчал об этом.

— Резвился с медсестрой. Ах, если бы вы ее только видели... И потом, уж лучше иметь глаза кролика, чем дохлой рыбы.

— О, разумеется. Это все, что вы хотели мне сообщить?

— Да. Всю ночь я обмозговывал эту шутку. Она забавна, не правда ли?

— Забавна? Нелепа, хотите вы сказать? Весьма нелепа. К тому же придает вам воинственный вид пятящегося задом осла. Не тяните время.

— Этой ночью я шел по Арочному мосту, как вдруг какой-то тип ухватил меня за талию с явным намерением сбросить в воду. Это был крепкий детина, но я, несмотря на концлагерь, оказался не слабее. Завязалась оживленная беседа, в ходе которой ему пришлось пуститься в плавание. Полагаю, что он и сейчас еще тренируется в надежде выиграть Новогодний кубок.

Красные прожилки па лице комиссара стали фиолетовыми. Он открыл рот, сжал кулак, и все предметы на его письменном столе пустились в пляс. Получилось довольно занятно: на каждый удар кулаком приходилось по ругательству. Так он выложил все, что накипело у него на сердце. Я подождал, пока он утихомирится, и начал заговаривать ему зубы. Он слушал меня молча, раза два или три в ходе рассказа изменился в лице, но ничто, как мне показалось, не вызвало его подозрений. Все шло как нельзя лучше. Просто великолепно.

— Вот что значит обращаться к частным детективам, — заворчал он, едва мой рассказ подошел к концу. — Эти люди...

И осекся.

— Не забывайте, что я из их числа, — вкрадчиво напомнил я.

— М-м... да. Я как-то упустил это из виду.

Потом стал интересоваться деталями. Я охотно удовлетворил его любопытство. То есть о многом умолчал. Совсем необязательно было ему знать о сердечных тревогах мадемуазель Брель, равно как и о нашем ночном посещении квартиры Поля Карэ.

Комиссар Бернье насупил брови.

— А этот детектив? Он заслуживает доверия? Вдруг это он напал на вас?

— Я недавно виделся с Лафалезом. Он не произвел на меня впечатление человека, только что вылезшего из воды...

— Я не то хотел сказать. Он мог быть организатором.

— Здесь нам ничего не светит, комиссар, — ответил я как можно тверже. — Абсолютно ничего. Это всего лишь олух с длинным языком, хотя и не желающий в этом признаваться. Гордясь тем, что я стал его клиентом, он утратил ясность в понимании своих обязанностей.

— Гм... И все же ничем нельзя пренебрегать. Я установлю наблюдение за этой птицей...

Он рванулся к телефону и завладел им на добрую четверть часа. Изрыгал приказы на все стороны света. Отряд водолазов и оперативная группа составили главный предмет его забот. Когда он опустил наконец трубку, пот катился с него градом.

— Сегодня... самое позднее завтра мы выловим вашего друга, — пообещал он. — Если понадобится, пройдемся тралом, но я не откажу себе в удовольствии взглянуть на него поближе. Вряд ли он уплыл далеко. Пороемся в карманах, найдем адрес, произведем обыск. Это же надо быть таким идиотом, чтобы напасть на вас... Не иначе как он или его подстрекатель испугался, что вы до всего докопаетесь. А в общем-то это одно из тех дел, которые начинаются и завершаются по одному сценарию. Несколько дней блуждаешь в потемках, потом вдруг — бац! — и ошибка преступника в два счета решает проблему.

Он готов был продать уже и шкуру неубитого медведя, если бы я не перебил его:

— А что показало вскрытие?

— Ха-ха-ха! — развеселился он. — Подождите, пока выловят труп...

— Я говорю о Коломере.

Он посерьезнел.

— А разве я не зачитал вам заключение экспертизы? Оно уже в архиве. Ничего особенного. Револьвер 32-го калибра. В спине вашего помощника обнаружено шесть пуль. Вы не знали? Между прочим...

- Да.

— Напавший на вас был француз?

— А не каталась ли его бабушка на велосипеде? Виноват, по я как-то не удосужился задать ему этот вопрос.

— Можно было бы и заметить. Ведь во время драки обычно сквернословят. Он ругался без акцента?

— Не обратил внимания. А что?

— Так, ничего. Эти иностранцы...

И он пустился в путаные рассуждения ксенофоба.

Я опять перебил его.

— Есть что-нибудь новое о происхождении девяти тысяч франков, найденных у Коломера?

— Нет. Мэтру Монбризону известно о них не больше, чем нам. А что, вас настораживает величина суммы?

— Да. Боб никогда не смог бы столько сэкономить... даже если бы очень захотел.

— Дорогой месье Бюрма, — наставительно произнес комиссар, — мы живем в удивительное время. Я знаю в Лионе таких, кто еще вчера мыкал нищету, а сегодня купается в роскоши. Это я так, к слову...

— Вы намекаете на возможность получения Коломером большого гонорара?

— Спекуляции на черном рынке. Что вы об этом скажете?

— Ничего.

Я встал, оставил на всякий случай свои координаты, пообещал выделить один из ближайших вечеров для партии в покер (к которому комиссар питал явную слабость) и удалился.

Расположенная неподалеку библиотека вознесла надо мною свою холодную мраморную лестницу. Глядя в лист с библиографией, врученный мне накануне Марком Кове, я вступил в тишину читального зала. Служащий, кося глазом, принес заказанные тома. Я взял первую попавшуюся книгу.

Исследование Мориса Аша «Происхождение черного романа во Франции» само собой раскрылось на нужной странице. Предыдущий читатель оставил в нем исписанный листок. С замиранием сердца узнал я почерк Коломера.

«Если ехать от Лиона, — прочитал я, — то после встречи с божественным и инфернальным маркизом это будет самая изумитильная книга из всего, им написанного».

Я отметил, что Боб, писавший «от» вместо «из» и «изумитильная» вместо «изумительная», унаследовал родительскую орфографию. Я знал об этом его недостатке. И вот теперь он подтверждал его своими каракулями.

Робер Коломер пришел сюда, чтобы в исследованиях, посвященных божественному маркизу, найти разгадку тайны. И нашел ее.

Ногтем, который, казалось мне, дрожал от волнения и едва сдерживаемого торжества, он отчеркнул на полях фразу:

«...Беспрецедентное за всю историю литературы, написанное за четыре года до выхода первого романа Анны Радклиф и за одиннадцать лет до знаменитого «Монаха» Льюиса, это поразительное произведение...»

Речь шла о романе де Сада «120 дней».

120... Номер дома.

На какой улице? На Вокзальной?

Нет, не Вокзальной. Телеграмма Флоримона Фару была отпиской. На улице Вокзальной нет дома 120. Что же из этого следует?

Я перечитал криптограмму:

«Если ехать из Лиона...».

Слова «вокзал» и «Лион» прыгали у меня перед глазами. Сопрягаемые подсознанием. И тут я спросил себя, что же в действительности имеется в виду: Вокзальная улица или улица Лионского (вокзала) ?

И вот в процессе абстрагирования от загадочной настойчивости, привнесенной двумя умирающими не столько в передачу содержательной информации, сколько в сообщение таинственного пароля, явилась на свет истина.

Лионская улица... Я был знаком с некой особой, проживающей на Лионской улице. Особой, которой, как я это чувствовал с самого начала, мне рано или поздно придется заняться. Она проживала, правда, не в 120-м, а в 60-м доме, номер которого как по заказу составлял половину 120. (Разделить 120 на два меня побудила двойственность личности маркиза, божественного и инфернального, то есть, примитивно выражаясь, хорошего и плохого, бывшего наполовину тем, наполовину другим, пятьдесят на пятьдесят.)

Это предположение не было таким уж произвольным, как может показаться на первый взгляд. Оно вытекало из испытываемой мною безотчетной потребности найти в этой головоломке место для моей бывшей секретарши Элен Шатлен, о событиях жизни и о поступках которой я справлялся у Марка Кове и которая, как я с большей или меньшей степенью вероятности мог предположить, если и не была непосредственно связана со смертью Коломера, то уж, во всяком случае, вовлечена в таинственную череду событий, завершившихся трагической гибелью моего помощника.

Ибо я не мог забыть, что, когда двое мужчин назвали перед смертью один и тот же загадочный адрес, первый из них — обеспамятевший в концлагере — предварил его женским именем Элен.

Разумеется, моя бывшая секретарша — не единственная женщина, носящая это имя, и я вынужден признать, справедливости ради, что мысль о том, что моя сотрудница каким-то образом могла быть знакома с «регистрационным номером 60202», ни разу, с тех пор как он умер, не приходила мне в голову. Но после того, как был убит Коломер... Коломер, знавший и Элен, и дом 120 на улице Вокзальной, эти совпадения представали по меньшей мере знаменательными, обосновывая мое предположение, что дом 120 по улице Вокзальной соответствует дому 60 по Лионской улице. Оно не казалось уже ни слишком произвольным, ни чересчур заумным, но вполне вероятным, изумительно подтверждавшим мою гипотезу.

Разволновавшись, я прервал садистские штудии, не забыв прихватить листок, оставленный в книге Коломером. В кафе я составил Флоримону Фару новое послание, отправленное во второй половине дня при содействии одного из ниспосланных мне Провидением журналистов, не прерывавших своих челночных вояжей. В нем, закодированном на манер предыдущего, было написано:

«Телеграмму получил. Благодарю. Организуйте наблюдение за моей бывшей секретаршей Элен Шатлен, проживающей по Лионской улице, 60».

Глава XI. УБИЙЦА

Около полудня я направил свои стопы к госпиталю. Там никто не обратил внимания на мое внеочередное отсутствие. Медсестра, которая не могла его не заметить, повстречавшись со мной во дворе, ни словом не обмолвилась, ограничившись ритуальным приветствием...

Я вышел из госпиталя так же легко, как вошел в него, и направился к набережной. Под надзором зевак парии из бригады водолазов протраливали Рону. Судя по всему, их усилия еще не увенчались успехом. На середине реки в небольшой лодке я различил плащ и мягкую серую шляпу с металлическим отливом, принадлежавшие краснолицему субъекту, отдававшему время от времени громогласные распоряжения. Казалось, он пребывал в ярости. Прикинув, какого мне с ним держаться тона, я спустился к берегу.

И уже готов был отважно окликнуть комиссара, как вдруг полицейский в форме отделился от берегового наблюдательного пункта, прыгнул в лодку и принялся грести по направлению к... адмиральской шлюпке. До меня донеслись обрывки разговора. Обе лодки покинули середину реки и причалили рядом со мной.

— А, вот вы где! — заметив меня, воскликнул Бернье. — Очень кстати. Мне как раз доложили, что багор зацепил какого-то типа у Ла Мулатьер. Он без пальто, но это не клошар. Скорее всего — ваш голубчик. Поедете со мной для опознания.

Он сделал несколько распоряжений, велел всей эскадре возвращаться в порт, и мы уселись в полицейскую машину. Вторая машина с сотрудниками отдела экспертизы, фотографами, врачом и прочей публикой тронулась следом. Мы резво помчались по набережной.

По дороге комиссар сообщил мне, что отказался от гипотезы, согласно которой Коломер, будучи спекулянтом, пал жертвой мести заправил черного рынка.

— Вы и в самом деле намекали на нечто подобное, — отозвался я. — Что натолкнуло вас на эту мысль?

— Найденная при нем сумма в девять тысяч франков, хотя, по вашим словам, этот человек перебивался со дня на день. Но вот буквально несколько часов назад мы получили необходимые разъяснения — объявился некий житель Лиона. Несколько месяцев назад он поручил Коломеру одно деликатное расследование, которое тот блистательно завершил. Эти деньги — его гонорар. Он много запросил, нуждаясь в первоначальном капитале для создания агентства. Вот мы и приехали.

Нас поджидал молчаливый полицейский, тот, что. сопровождал Бернье во время его посещения госпиталя. Похоже, что с тех пор он обрел дар речи:

— Я вас провожу. Мы поместили тело в гараже.

Мертвец возлежал на сосновой доске. Это был молодой, хорошо сложенный мужчина в костюме элегантного покроя, насколько можно было судить после его длительного пребывания в воде. Волосы прилипли ко лбу. На лице явственно обозначились признаки, характерные для утопленников.

Пока сотрудники отдела экспертизы фотографировали тело во всех ракурсах, снимали отпечатки пальцев, а доктор собирался приступить к предварительному осмотру, комиссар спросил, обращаясь ко мне:

— Вы опознаете его?

— Он несколько изменился со вчерашнего дня, — ответил я, — но это, безусловно, он.

— Вы встречались с ним прежде?

— До того, как он заинтересовался мной, ни разу.

Напевая, фотограф сообщил, что закончил съемку, убрал аппаратуру и уступил место доктору.

Мы молча наблюдали, как этот мастер своего дела проводит осмотр. На губах комиссара дрожал погасший окурок. Я курил трубку за трубкой. Наконец доктор распрямился. Причина смерти, продолжительность пребывания в воде — словом, не сообщил ничего сенсационного.

— Значительный кровоподтек на подбородке, — добавил он. — Вероятно, вследствие сильного удара кулаком.

Полицейский повернулся ко мне.

— Ваша работа? — спросил он.

— Моя.

Доктор смерил меня взглядом, поморгал глазами, но так ничего и не сказал. Застегнул сумку с инструментами и удалился.

— Обыщите-ка мне этого клиента, — приказал комиссар.

Один из его людей, преодолевая отвращение, подошел к утопленнику и дотронулся до его одежды. «Чертовски холодно», — заметил он, демонстрируя редкую оригинальность суждений. И стал извлекать из карманов: начатую пачку сигарет, носовой платок, пару перчаток, бумажник, кошелек, карандаш, авторучку, часы, зажигалку, капсулу с кремнями и связку ключей. Все это, за исключением металлических предметов, имело весьма плачевный вид.

Бернье открыл бумажник. В нем находились военный билет на имя Поля Карэ, рекламные проспекты венеролога, квартирная квитанция, четыре стофранковые купюры и...

— Судя по всему, я не зря приказал установить наблюдение за вашим Лафалезом, — присвистнул он. — Вы только посмотрите, где работал этот бандит.

Он помахал удостоверением Карэ.

— Так вот в чем причина его осведомленности, — сказал я.

— Спрашиваешь. Если только не сам патрон снабдил его всей этой информацией.

— Вряд ли, — сказал я, покачав головой.

— Как хотите, — усмехнулся он. — За эти дни резко возросла смертность частных детективов. На вашем месте я бы поостерегся.

— Я и остерегаюсь, — ответил я. — Разве не благодаря моей бдительности Поль Карэ находится здесь?

Переписав с квартирной квитанции адрес в блокнот, он сложил все документы обратно в бумажник.

— Поехали к нему в гости, — сказал он. — Какой-то из этих ключей должен подойти к его двери. Если, конечно, у вас есть такое желание...

Желания у меня не было, однако я понимал, что отказ от этого приглашения выглядел бы по меньшей мере странно. Дав согласие, я втиснулся между двумя уже сидевшими в машине инспекторами, и мы поехали.

...Меня охватило волнение, когда один из полицейских стал просовывать ключ в замочную скважину. Догадается ли он, что замок уже отпирался отмычкой? Нет, Марк сработал на славу. Полицейский ничего не заметил, и вдруг я подумал, что все это не имеет значения.

Квартира Поля Карэ предстала перед нами такой же, какой мы оставили ее накануне. Я сделал вид, что захвачен процессом обыска, хотя в душе посмеивался над держимордами. Не обнаружив ничего впечатляющего, Бернье начал было уже утрачивать веселое расположение духа, как вдруг заметил нечто такое, что в прошлый раз ускользнуло от моего внимания.

— Да это же торговец вразнос, — загудел он.

Достав из шкафа чемодан, он вывалил на пол целую гору перчаток.

-- Зимние, летние, — ворчал он. — Гм... На любой вкус... Здесь есть над чем подумать...

— Парень во всех отношениях осмотрительный, — убежденно произнес я. — Вы обратили внимание на скромное содержание его бумажника? Самое необходимое, ни одной бумажки лишней...

— Вы хотели сказать — компрометирующей?

— И вся квартира, прибранная и опрятная, свидетельствует о любви к порядку и осторожности.

— М-м... да. Но и самые осторожные оставляют иногда нечто такое, что приводит их со временем на эшафот.

— Ну! — воскликнул я с деланным негодованием. — Уж не собираетесь ли вы обезглавить труп?

— Это образное выражение.

И словно в подтверждение пророчеств комиссара о досадной забывчивости, жертвами которой становятся порой даже самые искушенные преступники, рывшийся на кухне полицейский вскрикнул и подозвал своего шефа.

Деликатно, двумя пальцами, держал он извлеченный им из старого ботинка револьвер.

— Каково! — затрубил Бернье. — Что я вам говорил?

Он наклонился над оружием, не прикасаясь к нему, пожирая глазами, обнюхивая. Чем не собака, стоящая в нерешительности перед сомнительной костью? Выдержав паузу, он красноречивым жестом призвал нас в свидетели. Прожилки на его лице еще больше раскраснелись. Казалось, револьвер явно его заинтересовал.

— Хлопушка иностранного производства, — изрек он наконец. — Со звукоглушителем. Вероятно, 32-го калибра.

— Это наводит вас на мысль? — поинтересовался я. — Так же, как и вас.

Я начал яростно отнекиваться. Нет у меня никаких мыслей. Не обращая на мои слова никакого внимания, они возобновили поиски, после того как комиссар, решившись наконец взять в руки револьвер, бережно завернул его в носовой платок и положил в ящик. Меня так и подмывало сказать им, что ничего они здесь больше не найдут, но я не знал, как это сделать, не вызвав подозрений. Поэтому мне пришлось терпеливо ждать, пока они сами убедятся, что пистолет — единственная находка в этой квартире. И только потом мы вернулись к машине.

Комиссар протянул мне руку. Красноречивый жест, дававший понять, что он вдоволь на меня насмотрелся. Его слова подтвердили мои предположения.

— Благодарю вас, что взяли на себя труд опознать вашего... гм... вашу жертву и поехали с нами, — сказал он. — Но у меня еще уйма работы, и не в моей власти приглашать вас в свидетели всех обстоятельств расследования. Оставьте телефон на всякий случай.

— Так и быть, — согласился я, — но не бросайте меня на полдороге. Такси ходят редко. Подвезите до площади Беллекур. Это вам по пути.

Он внял моей просьбе, и спустя десять минут я был в «Баре в Пассаже». Если меня и изгнали из него в свое время за неплатежеспособность, то теперь, надо честно признать, я делал все, чтобы смягчить, а то и предать забвению этот инцидент моей молодости. Бар был почти пуст. Я расположился в углу и заказал кружку пива.

К часу аперитива бар постепенно наполнился завсегдатаями, в числе которых оказался и Марк Кове. Я ввел его в курс последних событий, после чего мы пустились в пустые разговоры о том о сем, которые прервали, чтобы пойти подкрепиться. Покончив с десертом, мы вернулись в «Бар в Пассаже». В десять часов телефонный звонок разбудил гарсона. Все такой же пыльный, но чуть более собранный, этот достойный господин устремился к нашему столику, являя собой воплощенную подозрительность.

— Кто из вас... гм... господин Бюрма? — спросил он почти шепотом, с трудом глотая слюну. — Его просит к телефону полиц... комисс...

Он так и не выговорил того, что хотел. Я оставил его в замешательстве, попросил Марка проводить меня к телефону и едва не поранил себе ухо, с силой прижав к нему трубку.

— Алло! Нестор Бюрма у телефона.

— Говорит комиссар Бернье, — послышался веселый голос. — Не знаю, как вы, а я зря время не потратил. Тайна раскрыта, и можно ставить точку... или что-то в этом роде. Приходите. Я сегодня как никогда разговорчив. Печь жарко натоплена, и можно заварить кофейный эрзац.

— Сейчас буду, — ответил я и повесил трубку.

...Комиссар Бернье поджидал меня в маленьком темном кабинете с окнами, выходящими на набережную Соны. Поджидал, как в засаде, за пеленой серого дыма и спертого воздуха. В углу жаром пылала круглая печь. На ней, распространяя странный запах, булькало содержимое кастрюли. Эрзац он и есть эрзац.

Я зябко поежился. За окном холодало. Не столько из-за тумана, сколько из-за пронизывающей измороси. Бог мой, этот город становился все более гостеприимным.

— Присаживайтесь, — сказал, завидев меня, сияющий комиссар. — Дело близится к развязке, и недалек тот час, когда мы сможем предаться безоблачной радости запланированной партии в покер. А тем временем полистаем картинки, как два пай-мальчика. Поверьте, я честно заработал эту передышку.

Он налил в чашки кофе, щедро сдобрил его кусками настоящего сахара и закурил сигарету. Выпустив два больших клуба дыма и еще больше сгустив атмосферу, он вынул из ящика стола и протянул мне револьвер с приклеенной на нем этикеткой.

Это было все то же оружие, найденное в квартире Поля Карэ. С кое-где видневшимися пятнами свинцовых белил, применяемых для выявления отпечатков пальцев.

— Смело можете брать его в руки, — сказал Бернье. — Он блестит, как начищенный пятак. Без единого отпечатка. Еще бы, ведь его аккуратно вытерли, прежде чем спрятать. Экий чистюля!.. И все-таки нам удалось обнаружить едва заметные следы от перчаток — его собственных, разумеется, — но теперь уже совершенно бесполезные, а на нынешнем этапе следствия и малоинтересные. Что вы скажете об этом инструменте?

— А вы?

— Простите, если я повторюсь: автоматический пистолет иностранной марки, 32-го калибра. Пули идентичны тем, которыми нашпигован ваш сотрудник. Вот несколько наглядных фотографий. Во-первых, пули, извлеченные из тела Коломера и разложенные на оловянном листе таким образом, чтобы были отчетливо видны все имеющиеся на их поверхности бороздки. Рядом — полученное тем же способом изображение пули, выстреленной из этого оружия в нашей лаборатории. Можете убедиться, что характеристики совпадают: аналогичные бороздки, сходные особенности.

— А вероятность ошибки?

— Не задавайте глупых вопросов. Любая ошибка исключена. Идентификация проведена с той же тщательностью, с какой сняты отпечатки пальцев. В нашем распоряжении — лучшая техническая лаборатория криминальной полиции. И заключение ее однозначно: это то самое оружие, выстрелом из которого был убит ваш друг. Между нами... когда мы обнаружили эту пушку на кухне вашего клиента, ведь вы подумали о том же, а?

— Отнюдь, — возразил я. — С какой стати? Калибр? Как будто на свете нет других револьверов 32-го калибра.

— Логично. Но вы не учитываете некоторых деталей. Например, что пули, извлеченные из Коломера, — иностранного производства. Именно это обстоятельство подсказало нам, между прочим, ошибочную версию политического убийства, на которое я, как мне помнится, намекал вам в свое время.

— Было дело.

— Непростительное легкомыслие с моей стороны, каюсь. Мне следовало бы знать, что такие международные преступники, как Джо Эйфелева Башня и его сообщники, не пользовались оружием иностранной марки.

— Джо Эйфелева Башня?

— Да, но вы не знаете самого главного. Как, по-вашему, звали напавшего на вас бандита?

— Хватит водить меня за нос. Хотя Лион по праву считается столицей спиритизма, я никогда не поверю, что покойники назначают здесь друг другу свидания, чтобы поупражняться в стрельбе из хлопушек.

— Нет, Коломера убил не Джо, если вы это хотите сказать. Убийцей Коломера... и, осмелюсь сказать, вашим был некто Поль Карэ, если, конечно, верить найденным при нем документам. Но я больше доверяю этим маленьким картинкам... их труднее подделать.

Он извлек из своей коллекции еще две фотографии.

— Полистаем немного наш семейный альбом, — ухмыльнулся он. — Номер два: отпечатки пальцев, снятые с трупа так называемого Карэ. Номер один: дактилоскопическая карточка некоего Поля Жалома. Старого приятеля нашего Парке, обладателя весьма богатого послужного списка: побег из тюрьмы, запрет на проживание, ссылка и — в прошлом — член банды Жоржа Парри, затем Виллебрюна. Отпечатки идентичны.

Я прищелкнул пальцами от удивления. Он не дал мне времени высказаться более вразумительно и продолжал:

— По всей вероятности, Коломер вышел на пего как на бывшего сообщника похитителя жемчуга — помните коллекцию газетных вырезок, собранных вашим помощником? Но мне думается, Коломер был убит не только по этой причине. Ведь Жалом с тем же успехом мог попытаться бежать. К тому же возможности Коломера были весьма ограничены. Нет, здесь другое. Дело в том, что этот Поль был еще и сообщником Виллебрюна, вышедшего из тюрьмы и, как нам кажется, также способного на убийство из мести. Что могло быть проще для этого потрошителя банков, чем вложить оружие в руки своего бывшего подручного, который, убивая Коломера, мстит за своего шефа и одновременно избавляется от собственного нежелательного свидетеля? Вы скажете, что эта логика нашего приятеля мало чем отличается от логики Простофили? А я отвечу, что в преступном мире имя этому Простофиле — легион, и вам это известно не хуже, чем мне.

— Справедливо. И все же, почему преступник, применивший огнестрельное оружие на многолюдном Перрашском вокзале, в схватке со мной ограничился кулаками? Очередной промах Простофили?

— А шум от выстрела, месье Бюрма...

Он снова взял в руки револьвер.

— ...Это устройство — звукоглушитель Хорнби — позволяет значительно снизить шум и вспышку от детонации. Этого вполне достаточно, чтобы применить оснащенное им оружие в гомоне вокзальной толпы, под грохот военных маршей, но отнюдь недостаточно, чтобы без последствий воспользоваться им в ночной тишине. Так вот, чтобы уж ничего от вас не скрывать, я не считаю, что Карэ-Жалом заранее выбрал Перрашский вокзал в качестве идеального места для убийства. По-моему, он следил за Коломером и выстрелил в него лишь под давлением обстоятельств. То есть, когда ваш помощник, бросившись к вам навстречу, окликнул вас по имени, он испугался разоблачения и пошел ва-банк.

— А что Боб делал на вокзале?

Бернье раздраженно постучал ладонью по столу.

— Разве это уже не установлено следствием? Спасался бегством. Выследил слишком крупную дичь. Один Жалом — еще куда ни шло. Но вкупе с Виллебрюном добыча оказалась ему явно не по зубам. Коломер неловко раскрыл свои карты, а затем решил, что единственный способ дешево отделаться — это скрыться; если не навсегда, то хотя бы на время.

— Откуда Жалом звонил мне?

— Не из агентства Лафалеза, чего я поначалу опасался. Замечу в скобках, что проведенное нами расследование ставит вашего коллегу вне подозрений...

— Я боялся, что вы пойдете по ложному следу. Так откуда он мне звонил?

— Из пустующей квартиры неподалеку от места работы, владельцы которой уехали всего на несколько дней,

вот почему их телефонная линия не была отключена. Вам, наверное, по собственному опыту известно, что по общественному телефону можно позвонить, только предъявив удостоверение личности. Жалом знал об этом и не хотел рисковать. Будучи педантом, он, по-видимому, заранее заприметил эту пустующую квартиру, чтобы в случае необходимости тайно воспользоваться телефоном. На замке двери этой квартиры мы обнаружили едва заметные следы от отмычки. О, это был настоящий ас.

Я предоставил ему возможность вволю насладиться моим восхищением, а затем спросил:

— Итак, все разъяснилось?

— Ну да, все разъяснилось.

И он вновь погрузился в восхищенное созерцание, на сей раз — собственной персоны. Видимо, он и в самом деле чертовски переутомился за этот день.

— И следствие, что называется, закончено?

Он раздраженно присвистнул.

— В отношении Карэ-Жалома — да. Но мы продолжаем разыскивать Виллебрюна — это вышедшее на свободу привидение. Убедившись, что он — инициатор убийства, мы допрашиваем его бывшего сообщника, похитителя дамских сумок. Поначалу тот сразу признал в Жаломе старого друга-приятеля. Но потом словно язык проглотил. Твердит, что знать ничего не знает о своем бывшем главаре. — Он взглянул на часы и неприятно хохотнул. — Впрочем, еще не так поздно; утро вечера мудренее; может быть, завтра у него развяжется язык. Еще кофе?

— Да. И если можно, полную порцию сахара.

Он охотно выполнил мою просьбу, фальшиво насвистывая мотив популярной эстрадной песенки, являя собою умиротворяющее зрелище довольного всем человека. Ни за что на свете не пожелал бы я себе такой эйфории.

...Проснулся я в госпитале, проведя несколько часов в беспокойнейшем сне, к которому кофейный эрзац комиссара не имел никакого отношения.

Покинув чуть свет полицейское управление, я не решился беспокоить Марка, и Бернье услужливо вызвался проводить меня. Несмотря на его присутствие, ворчливый сторож обозвал меня пройдохой.

На следующий день, едва я собрался подтвердить справедливость этого прозвища, в очередной раз замыслив улизнуть, как медсестра передала мне, что меня срочно вызывают в контору.

— Вовсе не за тем, чтобы устроить вам головомойку, — добавила она, заметив мою нерешительность.

И так как эта женщина являла собою органичную неспособность ко лжи, то я объявился в конторе. Там меня поджидал какой-то чин. Пренебрегая элементарными нормами гигиены, он грыз авторучку.

— Итак, курс лечения закончен? — осведомился он.

- Да.

— Тогда собирайтесь в Париж. Отбываете сегодня вечером. Литерный поезд для репатриантов с визой немецкого командования проследует сегодня ночью через Лион. Вы поедете на нем. Вот ваше демобилизационное предписание и двести франков.

— Дело в том, что...

— Только не говорите мне, что вам здесь понравилось. За все это время вы не провели в госпитале и двух часов.

Я начал было объяснять, что мне полюбился не столько госпиталь, сколько город. Нельзя ли отсрочить отъезд? Мне столько еще нужно успеть сделать. Он ответил с раздражением, что находится здесь не для того, чтобы поощрять всякие там шуры-муры, что, если я хотел остаться в Лионе, мне надо было сообщить об этом заблаговременно, что немыслимо предугадать все мои причуды, как, впрочем, и переделывать уже оформленные документы ради одного только моего удовольствия. А если мне так уж полюбился Лион, придется сразу же по прибытии на место позаботиться об обратном пропуске.

— Отправление поезда в двадцать два ноль-ноль, — отрезал он.

То есть дал понять, что бюрократическое решение необратимо и обжалованию не подлежит.

Я помчался на ближайшую почту, чтобы задействовать все свои связи для отсрочки отъезда.

Но, предъявив документы и назвав номер телефона комиссара Бернье, я неожиданно аннулировал заказ. Я вдруг подумал, что, в конце концов, у меня хватает дел и в оккупационной зоне, а чтобы их все переделать, нужно вернуться в Париж.

Я поделился новостью с Марком Кове, и мне пришлось пересказать ему во всех подробностях наш разговор с Бернье. Я костьми лег, чтобы не дать ему тут же приняться за статью. И пообещал к вечеру дополнительную информацию.

Большую часть дня я провел в хождениях по барам, встречаясь с парнями, промышляющими контрабандой.

Я искал сигареты «Филип Моррис» для мэтра Монбризона. Он проявил по отношению ко мне истинное благородство, и этим подарком я хотел выразить ему свою признательность. Но нигде не посчастливилось мне раздобыть эти престижные сигареты. Пришлось удовлетвориться сигарами. Он не употреблял эту отраву, однако оказался достаточно деликатным, чтобы любезно принять их. Ему я также счел своим долгом поведать об этом деле. Не менее двадцати раз прерывал он меня: «Потрясающе!»

— До встречи в Париже, — сказал я на прощание.

— Непременно. Только когда? Я по-прежнему сижу без пропуска. Этому нет конца. Я знаком кое с кем из полицейских, но все они относятся к разряду vulgum pecus ³. То есть не пользуются никаким влиянием. И все это тянется и тянется...

— Вы правы. Это даже хорошо, что у меня появилась возможность воспользоваться литерным поездом.

Последний визит я нанес Жерару Лафалезу.

— Отбросьте эту вашу скованность, — обратился я к Луизе Брель, чистосердечно протягивая ей руку. — Ведь я же не людоед.

Помирившись с ней, я попрощался с глазу на глаз и с ее шефом. От него я позвонил комиссару.

— Партию в покер нам придется отложить. Во исполнение приказа пока еще не упраздненных военных властей этой ночью я отбываю в Париж. Я вам ведь больше не нужен? Кстати, как поживает наш карманник?

— Пришлось временно прервать допросы.

— Что вы говорите? Не иначе как по ходатайству тюремного врача? Смотрите, не угробьте его.

— Такие на редкость живучи. Счастливого пути.

В двадцать один тридцать в сопровождении Марка я отмерял шагами мокрый асфальт седьмой платформы. Корреспондент «Крепюскюль», которого я держал на диете более или менее отдаленных посулов, хранил молчание. Ледяной ветер, предвестник снегопада, прорывался через вокзальные витражи, не привнося радости в ожидание. Полутемный, холодный, голодный буфет не прельстил ни меня, ни Марка. Мы молча шагали взад-вперед по платформе, кутаясь в пальто.

Наконец прибыл литерный. Стоянка — две минуты. Я отыскал свое место и устроился без особых неудобств.

— До свидания! — крикнул Марк. — Поминайте меня в своих молитвах.

Часть вторая. ПАРИЖ

Глава I. ВОССТАНОВЛЕНИЕ СВЯЗЕЙ

Добраться до двери собственной квартиры и открыть ее оказалось не бог весть каким хитроумным делом. Предупрежденная шестым чувством о дне и часе моего возвращения, консьержка поджидала меня у входа на лестницу. Она вручила мне стопку писем, пылившихся в ее чулане со дня окончания «странной войны»; сообщила, что выполнила все формальности, необходимые для подключения к моей квартире электричества, телефона и т. п. Поневоле пришлось обменяться с ней банальными репликами о моем пребывании в плену. Покончив с этим, я в два прыжка одолел четыре этажа.

В своей квартире я освоился быстрее, чем ожидал. Умылся, побрился, приложился к старой верной подруге своей бутылочке, с сентября 1939 года терпеливо поджидавшей под кроватью моего возвращения, и взялся за телефон.

Вращая диск, я думал о том, как славно предаваться этому занятию без обязательного предъявления свидетельства о рождении. «Алло», — прервал мои медитации безликий женский голос.

Я попросил позвать к телефону господина Фару. Мне ответили, что его нет на месте, но что если у меня к нему какая-то просьба, то ее охотно ему передадут. Я попросил секретаршу сообщить инспектору, что Нестор Бюрма в Париже. И оставил номер своего телефона.

В поезде я провел бессонную ночь. И потому завалился спать.

Наутро я вернулся домой с охапкой газет и журналов. Самых разных: общественно-политических, литературно-художественных, включая журналы мод и косметики. Я питаю некоторую слабость к обворожительным изданиям этого рода.

Первую половину дня я провел за чтением в ожидании звонка Фару. Звонка не последовало.

Просматривая «Элегантность. Очарование. Светскость», я узнал, что доктор Юбер Дорсьер также освободился из концлагеря. Он был избавлен от бюрократических проволочек, сопутствующих оформлению демобилизации, и уже несколько дней как жил в Париже. «Косметологический кабинет Э. О. С. счастлив довести до сведения своих очаровательных клиенток, что прославленный хирург-косметолог...» и т. д. Роскошный журнал сообщал и адрес Дорсьера. Я переписал его. Потеряв адрес жены Дезиля, я надеялся, что он мне его возобновит.

Я просмотрел разделы внутренней и внешней политики, военные сводки, рубрику черного рынка, а также объявления, стараясь напасть на то, которое ищу на протяжении вот уже двадцати лет: «Мэтр Тартемпьон, нотариус Бузига, просит г. Бюрма (Нестора) незамедлительно связаться с его конторой по вопросу о наследстве, оставленном ему его американским дядюшкой», — разумеется, не нашел и скомкал всю эту писанину. Был полдень.

Я облачился в милый моему сердцу старый костюм фирмы «Принц Галльский» (броский, но отнюдь не эксцентричный), сходил пообедать, вернулся, просмотрел скопившуюся почту. В два часа раздался телефонный звонок. Но это был не Флоримон Фару, а Жерар Лафалез:

— Наш друг стал жертвой небольшого дорожного происшествия, которое на несколько дней прикует его к постели, — звучал далекий голос. — Его сбила одна из тех редких машин, что попадаются еще на наших улицах.

— А это не инсценировка?

— Нет. Когда ему станет лучше, я позвоню. Мои связи это позволяют... правда, не слишком часто.

— Хорошо. Спасибо. У меня как раз будет время осмотреться.

Не вешая трубку, я попросил соединить меня с комиссариатом полиции.

— Я бы хотел поговорить с месье Фару, — сказал я.

Бесстрастный голос поинтересовался, кто его спрашивает. Я назвал себя. Меня попросили подождать. Через минуту я услышал знакомый, с присвистом голос моего друга.

— Вам повезло, — сказал он. — Я забежал буквально на секунду и тут же убегаю... Никак не мог выкроить время позвонить вам. Да, да, мне передавали.

— Не могли бы мы встретиться, скажем, через час?

— О! Совершенно исключено, старина. В лучшем случае — вечером. Дел по горло. Это что, срочно?

— Все зависит от вас. Надеюсь, вы получили мое письмо по поводу Лионской улицы?

— Получил.

— Ну и как, есть что-нибудь новенькое?

— Нет. Я бы даже сказал...

— Тогда будь по-вашему. Готов подождать. Схожу в кино. Только сначала договоримся о встрече. Может быть, в девять у меня? Здесь нам никто не помешает. Идет? Да, у меня тепло. Подключаю электрообогреватель к счетчику соседа.

— Договорились. А вы изменились в плену. Стали разговорчивее...

— Я? Не может быть. Во всяком случае, комиссар Бернье другого мнения.

— Комиссар Бернье? Кто это?

— Ваш лионский коллега, завидующий безработным. Он делает все для того, чтобы раньше времени уйти в отставку.

— И вы не препятствуете ему в этом?

— С чего бы это я стал ему помогать? Вы же знаете мое отношение к полицейским.

— Может, лучше я повешу трубку? — пошутил он. — Вдруг нас услышит кто-нибудь из начальства... До вечера.

— До вечера, трусишка.

Итак, вся вторая половина дня оказалась свободной. Я воспользовался ею, чтобы навестить кое-кого из бывших сотрудников. Так я узнал, что Роже Заваттер также побывал в плену, что менее удачливый Жюль Леблан погиб, а Луи Ребуль, оказавшийся как бы между двумя этими славными ребятами, лишился правой руки в одном из первых сражений «странной войны», в рукопашном бою на линии Мажино.

Встреча с Ребулем вышла эмоциональной. Я умолчал о гибели Боба Коломера, отложив этот разговор до другого раза, и распрощался с коллегой, пообещав давать ему при случае кое-какие несложные поручения.

Афиша ближайшего кинотеатра зазывала на «Ураган» с Мишель Оган в главной роли. Я вошел. Это не могло мне сильно повредить.

— Привет, старина, — приветствовал я Флоримона Фару, едва он наступил своим казенным ботинком на коврик у моей двери. — Знаю, что за окном мороз, что угля не хватает и что мы проиграли войну. Предупреждая ваши вопросы и не вдаваясь в праздные рассуждения, скажу, что находился в плену в Санбостеле, где лечился картофельным отваром. В конечном счете ненамного хуже, чем в Санте. Кстати, о здоровье. Надеюсь, ваше — не хуже моего. Так ведь? Ну и отлично! Присаживайтесь и опрокиньте-ка стаканчик вот этого красного вина.

Инспектор судебной полиции Флоримон Фару нагонял свое сорокалетие быстрее, чем преступников. А это что-нибудь да значило. Хорошего телосложения, роста скорее выше среднего, поджарый. Благодаря своим серым усам получил у более молодых коллег прозвище Дед. Зимой и летом он не расставался с шоколадного цвета шляпой, которая была ему до ужаса... к лицу. Он так и не приноровился к складу моего ума. Что не мешало ему перемежатьвремя от времени наши беседы заливистым хохотом, звучавшим порой невпопад, хотя и призванным служить реакцией на какую-нибудь из моих острот. А в остальном добрый малый, услужливый и по-отечески... если угодно, по-дедовски заботливый.

Неодобрительно выслушав поток общих мест, он демонстративно пожал плечами, сел за стол, снял шляпу, положил ее на стул и погрузил усы в стакан с вином.

— А теперь, — сказал я, набив и раскурив трубку, — рассказывайте, что вам удалось узнать.

Он откашлялся.

— Работая с вами, поневоле приучаешься не удив-ляться запутанным инструкциям. И все же, ваша бывшая секретарша...

— Что моя бывшая секретарша? Самая обыкновенная женщина, в любую минуту готовая выкинуть какой-нибудь номер.

— О, разумеется... И все же ваше поручение показалось мне верхом нелепости.

— Надеюсь, это не послужило для вас поводом сидеть сложа руки?

Он отрицательно замотал головой.

— Я составил пространный отчет, — сказал он. — Не то чтобы очень уж пухлый...

Запустив руку в широкий карман, он извлек из него две страницы машинописного текста. По мере того, как я читал их, во мне росло раздражение.

«Пространный» отчет оказался весьма обстоятельным. На протяжении тех дней, что за ней велась слежка, Элен Шатлен не дала ни малейшего повода для подозрений. Все ее поступки выглядели вполне естественными.

Каждое утро, выходя из дома в восемь тридцать, она прямиком направлялась в Агентство печати Лекту, в полдень шла обедать в ресторан, в два часа возобновляла работу, в шесть заканчивала ее и возвращалась домой. Из проведенного Фару расследования вытекало, что по вечерам она сидела дома, за исключением четверга, когда вышла развлечься в кинематографе. Вторую половину субботы и все воскресенье она провела в гостях у матери. И ни разу никуда не отлучалась с тех пор, как возвратилась из эвакуации.

Неужели я пошел по ложному следу?

Ничем не следует пренебрегать, говаривал, священнодействуя, мой друг комиссар Бернье, человек, пренебрегавший уймой вещей. Потому-то я и решил установить наблюдение за Элен Шатлен.

А эти полицейские, знающие все-таки толк в своем деле, чуткие к малейшей двусмысленности, по профессии и по натуре своей подозрительные, как могут они утверждать, что в поведении этой девушки нет ничего предосудительного? Все это казалось мне невероятным... если только Элен не была в действительности куда более опытной, чем я это себе воображал. Я решил непременно встретиться с ней.

Фару отвлек меня от размышлений, спросив, доволен ли я и надо ли продолжать наблюдение. На оба вопроса я ответил утвердительно.

Затем сунул ему под нос фотографию обеспамятевшего.

— Этот тип вам, случайно, не знаком?

При виде бирки с регистрационным номером на его груди Фару развеселился.

— Ха-ха-ха! Неужели и там у вас была антропометрическая служба?

— Как-нибудь я расскажу вам обо всем, что у нас там было. Вы не поверите. А пока: что скажете об этом барельефе?

Он возвратил фотографию.

— Ничего.

— Никогда не приходилось встречаться?

— Нет.

Я не стал настаивать и показал ему другой документ.

— Здесь отпечатки десяти пальцев одного типа. Было бы хорошо, если бы вы узнали, нет ли в вашей картотеке таких же.

— Это его отпечатки?

— Кого его?

— Того субъекта. На фотографии с биркой.

— Нет, — ответил я по неизлечимой привычке ко лжи. — Другого. Постарайтесь сделать это как можно скорее. Это очень важно.

— Черт возьми, — выдохнул он, складывая листок с отпечатками пальцев и пряча его в бумажник, — вечно вы торопитесь. Сделаю все возможное, хоть мы и завалены работой как никогда...

— Никто и не просит вас лично проводить идентификацию. Меня вполне устроит, если вы просто не скажете сотруднику картотеки, откуда у вас эти отпечатки. И еще...

Я выдвинул ящик стола и достал из пего миниатюрный парабеллум.

— Мне понадобится разрешение на ношение этого оружия. Здесь ему одиноко, а в моем кармане он будет чувствовать себя в полной безопасности.

— Хорошо.

— Я хотел бы получить также разрешение выходить из дому в ночное время. Не исключено, что оно мне понадобится.

— Это все?

— Да. Можете быть свободны.

— Я как раз собирался просить вас об этом, — сказал он, наливая себе вина. — Уже поздно.

Он залпом осушил стакан и вытер усы. Помедлил, прежде чем подняться.

— Хочу спросить у вас, Бюрма... Комиссар Бернье, о котором вы мне говорили, это случайно не комиссар Арман Бернье?

— Очень может быть. Как-то не интересовался его именем. Впрочем, Арман ему вполне подходит.

Фару обрушил на меня подробный перечень примет, делавший честь его профессиональной наблюдательности.

— Все совпадает, — подтвердил я. — Кроме того, он краснолиц, элегантен — когда снимет плащ — и хамоват.

Фару рассмеялся.

— Точно, Арман Бернье. Я познакомился с ним в один из его приездов в Париж... — И еще добрых четверть часа рассказывал мне о комиссаре в надежде выудить какую-нибудь дополнительную информацию.

Глава II. ИДЕНТИФИКАЦИЯ ОБЕСПАМЯТЕВШЕГО

Настенные часы пробили девять. Я подождал еще минут десять, взял телефон и набрал номер Агентства печати Лекту.

На вопрос: «Мадемуазель Шатлен у себя?» — получил ответ:

— Нет, месье. Мадемуазель Шатлен взяла отгул. На несколько дней. Грипп.

Я надел пальто, шляпу, вышел в холодное утро и спустился в метро. Поднялся я из него лишь после того, как, по моему предположению, наверху окончательно рассвело.

Прежде чем позвонить в дверь квартиры своей бывшей секретарши, я приник ухом к замочной скважине. Этот неблаговидный поступок, который тщетно было бы искать в «Правилах хорошего тона» Поля Робо, не раз оказывал мне неоценимую услугу. Вынужден заметить, что талант большинства моих коллег ограничивается такого рода интересом к грязному белью. Но на сей раз прием мне не помог. Не услышав ничего интригующего, я нажал кнопку звонка.

— Кто там? — раздался простуженный голос в промежутке между двумя хлюпаньями носа.

— Это я. Нестор Бюрма.

Последовало глухое восклицание.

— Бюрма? Вы, патрон? Минутку.

Дверь отворилась.

Кутаясь в домашний халат, надетый поверх пижамы, в разрозненных тапочках без задника па босу ногу, со спутанными волосами, без грима, поминутно поднося к покрасневшему носу скомканный в шарик миниатюрный платок, Элен Шатлен выглядела куда менее привлекательной, чем когда раскрывала свои прелести навстречу солнечным лучам Канна.

Однако от ее тела по-прежнему исходил волнующий аромат туалетной воды и пудры, лицо, несмотря на отсутствие косметики, отнюдь не утратило привлекательности, а в глазах под тонкими черными бровями я читал льстящую моему самолюбию радость встречи.

— Входите, — пригласила она. — Только вы способны на такие сюрпризы. Я не обнимаю вас, но сердцем с вами.

— Боитесь заразить гриппом?

— О, Господи, неужели так заметно? — встревожилась она. — Нет, просто это выглядело бы непристойно. Ведь я принимаю вас в спальне...

— Очень любезно с вашей стороны.

— ...Поскольку это единственная отапливаемая комната во всей квартире. Так что не заблуждайтесь на этот счет, патрон.

Она со смехом придвинула ко мне стул, оправила кровать и улеглась под одеялом. На низком табурете на расстоянии протянутой руки рядом с медикаментами стояла электроплитка с чайником. Нет, болезнь не была предлогом, удерживающим Элен в спальне. Голос, остававшийся простуженным на протяжении всей нашей беседы, служил тому лишним доказательством.

— Не хотите ли чаю? — предложила она. — Настоящего. Кроме того, у меня есть немного рома. Только если вы сами себя обслужите.

Я принял предложение. Она деликатно высморкалась, затем:

— Уж не рассчитываете ли вы на мою помощь в задержании какого-нибудь семидесятилетнего прохвоста?

Она была в хорошем настроении и вполне владела собой, ни тени взволнованности. Я рассмеялся.

— Вы себя недооцениваете. Почему бы мне не прийти к вам ради собственного удовольствия? С тех пор как я освободился из лагеря, я общался только с мужчинами.

Вот у меня и возникло вполне естественное желание полюбоваться на красивую мордашку старой знакомой. Марк Кове, Монбризон и прочая компания — люди очень милые, однако...

— Марк? Вы его видели?

— Да, в Лионе. Он теперь там со своей газетой.

— Я слышала, что «Крепю» эвакуировалась, но не знала куда. Как поживает Кове?

— Неплохо. Слегка спал с лица, как, впрочем, и все мы. Одному лишь Монбризону удается сохранять вальяжность.

— Монбризону?

— Жюльену Монбризону. Адвокату. Он как-то заходил в наше агентство. Неужели не помните? Такой солидный, в перстнях.

— Нет.

— Приятель Боба... Друг, если хотите.

— A-а... А что Боб, как он? Мне о нем ничего не известно.

— Боб? Упокоился. Я видел его всего лишь несколько секунд. Его убили на моих глазах на Перраш ском вокзале, — рубанул я наотмашь без всякой подготовки.

Она мгновенно приняла сидячее положение. Ее бледное лицо посерело, круги под глазами обозначились отчетливее.

— Убили! — воскликнула она. — Что за шутки, патрон?

— Я не шучу. Коломера убили так, как я вам рассказываю.

Она смотрела на меня с напряженным вниманием. Со своей стороны я делал то же самое. Света пасмурного дня вполне хватало, чтобы я мог следить за выражением ее лица. Она была потрясена, ибо все мы в агентстве любили Коломера, но не обнаруживала каких-либо подозрительных эмоций.

Я удовлетворил ее любопытство, ограничившись теми объяснениями, какие счел нужным представить, выдавая умозаключения лионского комиссара за свои собственные. В моем рассказе скрывалось множество ловушек, ни в одну из которых она не угодила.

Воспользовавшись ее кажущимся смятением, я нанес ей, как мне думалось, сокрушительный удар, неожиданно показав фотографию «регистрационного номера 60202». Она отнеслась к ней безо всякого интереса, и мне пришлось признать in petto ⁴, что проявленное ею безразличие было искренним.

— Кто это? — равнодушно спросила она.

— Товарищ по концлагерю. Я думал, вы его знаете.

— Нет. С чего вы взяли?

— Так, — брюзгливо ответил я. — Просто вы уже шестидесятая, кому я ее показываю.

Она лукаво взглянула на меня сквозь тень длинных ресниц.

— Когда мне подавать заявление об уходе из Агентства Лекту?

— О! Не подумайте, что я занят очередным расследованием. Агентство Фиат Люкс еще не оправилось. Война нанесла ему непоправимый ущерб. Леблан погиб, Заваттер попал в плен, Ребуль искалечен, а теперь вот Боб...

— Боб... да...

Она сокрушенно покачала головой. Затем вдруг резко выпрямилась, с особым блеском в глазах:

— Но ведь вы же остались, патрон. И по-прежнему несломленный.

— Да... Я остался.

— Словом, если вам понадобится моя помощь, дайте только знать.

Я прервал эту нелепую встречу и покинул дом № 60 на Лионской улице в полном замешательстве и совершенно расстроенных чувствах. Либо, увлекшись фантазиями, я пошел по ложному следу, либо эта девушка меня разыгрывала. Ни одно из этих объяснений меня не устраивало.

Я занял наблюдательный пункт в кафе напротив, пожирая глазами дверь ее дома. Какую цель преследовал я своим идиотским поведением? Чего ждал? Что Элен выйдет из подъезда? Побежит предупреждать (кого?), что Нестор Бюрма напал на след? Что у нее в гостях был убийца Коломера?

Посетитель за соседним столиком бросал на меня украдкой косые взгляды. Время от времени он также посматривал на противоположную сторону улицы. Потом вспоминал, что живо интересуется первой страницей лежавшей перед ним газеты. Это был человек Фару, неприметный, как слон на подмостках Фоли-Бержер.

Я так разошелся, что готов был окликнуть его и предложить покинуть «точку». Однако сдержался и, жалея о потраченном времени, удалился, провожаемый недоверчивым взглядом сыщика.

День я провел, заходя во все книжные магазины, какие только попадались мне на пути.

Дверь крошечной приемной в апартаментах судебной полиции, где я томился ожиданием, нервно посасывая трубку, отворилась, пропуская Флоримона Фару.

Вернувшись после ужина домой, я нашел в почтовом ящике письмо, посланное по пневматической почте. Оно было отправлено этим типом, который весь день безуспешно пытался до меня дозвониться. Воистину инспектор был слишком занят, чтобы лишний раз потревожить свою особу. В письме сообщалось, что если я заскочу на Кэ дез Орфевр к девяти тридцати, то застану его там. Он опознал отпечатки пальцев.

— А, вот вы где, — приветствовал он меня со свойственной ему грубоватостью. — В вашем распоряжении всего несколько минут. Я занят делом, требующим всего моего внимания. Скажите спасибо, что я вообще занимаюсь вашей чепухой.

Я насмешливо присвистнул:

— Давление в котле ощутимо упало. Хотелось бы знать причину.

— Лионская улица, — объявил он, оставляя мой вопрос без ответа. — Ваша бывшая секретарша не вышла на работу. Ничего сверхъестественного, если не считать, что сегодня утром в кафе перед домом 60 объявился какой-то субъект, явно наблюдавший за ее квартирой. Между прочим, вышел из ее подъезда, был в жутком настроении и довольно скоро покинул свой наблюдательный пункт. Мой человек очень жалел, что не смог его выследить.

— Передайте вашему человеку: во-первых, пусть поучится не высовываться; а во-вторых, он по-прежнему волен задержать того подозрительного субъекта. Тем более что этот субъект — перед вами.

Мои слова окончательно испортили и без того скверное настроение Фару. Он несколько раз выругался.

— Так что, продолжать наблюдение? Вообще-то это против правил, то, что вы заставляете меня делать...

— Пока продолжайте. Как знать... Может быть, это дело принесет вам очередную нашивку.

— М-м-м... да. Сомневаюсь.

— А как насчет отпечатков?

— Вот-вот. Поговорим и о них. Это еще что за шутка? Мы, государственная полиция, отравляем существование живым, вы же, частные детективы, похоже, побиваете все рекорды вендетты. Вы что, надеетесь поручить мне когда-нибудь нацепить наручники на того парня, отпечатки пальцев которого вы мне передали? Уж не это ли дело, — добавил он с издевкой, — принесет мне очередную нашивку?

— На это у меня мало надежды. Того парня нет в живых.

Он едва не лопнул от возмущения.

— И вы знали об этом?

— Да

— И заставили меня рыться в картотеке? В поисках покойника. Зная, кто он?

— Нет.

Он склонился надо мной, почти касаясь своими серыми усами моего лица.

— Вы не знали, кто он?

— Да нет же, говорят вам. И вы мне его сейчас назовете.

— С превеликим удовольствием. Это отпечатки Жоржа Парри, по прозвищу Джо Эйфелева Башня, международного преступника, короля побегов и похитителей жемчуга.

Глава III. ГРАБИТЕЛЬ

Одним прыжком я очутился на ногах. Стул отлетел в сторону. Трубка вывалилась у меня изо рта и покатилась по полу. Всем своим видом я должен был являть собою аллегорию величайшего изумления.

— Джо Эйфелева Башня? — пролепетал я. — Жорж Парри?

Я схватил его за лацканы мундира.

— Немедленно несите сюда альбом с фотографиями, — закричал я. — Жорж Парри умер не в 38-м году. Месяц назад он был еще жив.

Ошеломленный этим новым известием, не требуя дополнительных разъяснений, он побежал за достопримечательной коллекцией фотографий преступников.

— Сравните это с вашей фотографией Парри, — сказал я, вручая ему фото обеспамятевшего, — есть ли между ними какое-нибудь сходство?

— Но ведь вы же мне сами говорили...

— Не обращайте внимания на то, что я вам говорил. Человек на этой фотографии и парень, с которого я снял отпечатки, — одно и то же лицо.

Он схватился за голову.

— Боже мой, — запричитал он едва ли не сломленный. — Боже мой, это другой человек...

Он растерянно смотрел на меня.

— Возможно ли, чтобы впервые за всю историю уголовного розыска и научной экспертизы отпечатки пальцев...

— Не будьте ребенком, Фару. Вы же тщательно сверили их, не так ли? И обнаружили какое количество совпадений?

— Семнадцать. Максимальное.

— На каждом пальце?

— На каждом.

— Значит, ошибка исключена, — подытожил я. — Наш гангстер — «регистрационный номер 60202».

— Это другой человек... — твердил Фару, оторвавшись от фотографий.

— Напротив, как раз тот самый. Тот самый именно потому, что другой. Не смотрите на меня так... Я не сошел с ума. Просто наделен чуть более пылким воображением. Успокойтесь и сравнивайте. Овал лица тот же, хотя само лицо, если отвлечься от шрама, претерпело известные изменения. Рот стал меньше, подбородок украсился искусственной ямочкой. У Жоржа Парри нос курносый; у моего товарища по заключению — прямой, с тонкими крыльями. Что касается ушей, то у Джо Эйфелевой Башни они оттопырены, тогда как здесь — приплюснуты, почти прижаты, отчетливо выступающий висок выровнялся и т. д.

— Пожалуй... вы правы, — согласился он после минутного размышления.

Наконец, осознав, что кроется за констатацией этого факта, разразился гневной тирадой в адрес хирурга, до неузнаваемости изменившего облик преступника.

— А ведь его официально опознали в 1938 году в трупе, найденном на побережье Корнуэлла, — заметил я.

— Да! Тело было наполовину изъедено крабами. Однако Скотленд-Ярд его и в самом деле опознал... хм...

— Понимаю. Вы не решились произнести, хотя явно подумали об этом, что английская полиция выдала желаемое за действительное.

— Во всяком случае, после его смерти — действительной или мнимой — Скотленд-Ярд никогда уже больше о нем не упоминал.

— Еще бы! Парри решил отойти от дел и спокойно пожить на свою ренту. Ради этого он и отважился на смелую инсценировку и до или после нее — эдакий Элвин Кэрпи, американский преступник номер один, только более удачливый — воспользовался услугами искусного хирурга.

Фару вылил очередной ушат проклятий и угроз на голову этого неразборчивого в средствах хирурга. И остановился только для того, чтобы потребовать от меня более подробных разъяснений, ибо, по его мнению (он вдруг перешел на агрессивный тон), я давно уже обязан был их ему представить. Подняв с пола, вытерев, набив и раскурив трубку, я подробно изложил ему эту запутанную историю, ни словом не обмолвившись, однако, об эпизоде с двойником Мишель Оган. Я явно страдал недугом умолчания.

— Итак, подведем итоги, — проговорил инспектор, задумчиво покручивая серый ус. — В немецком концлагере для военнопленных вы встречаете Жоржа Парри с диагнозом амнезия... Это не симуляция?

— Ни в коем случае.

— Незадолго до смерти к нему чудесным образом возвращается память, и он обращается к вам со словами: «Элен, улица Вокзальная, 120».

— Я спрашиваю у него: «Париж?» Ему кажется, что я называю его по имени ⁵, и он утвердительно кивает. Короче, на улице Вокзальной в 19-м округе нам ничего не светит; к тому же, там нет дома 120...

— Отлично. Оказавшись в Лионе, вы становитесь свидетелем убийства Коломера, который перед смертью сообщает вам тот же таинственный адрес. Вы полагаете, ^ему удалось установить, что Жорж Парри жив?

— Да, таково единственное объяснение, логически увязывающее два эти события.

— Я тоже так думаю. Затем вы приходите к заключению, что улица Вокзальная, 120 вполне может оказаться Лионской улицей, 60. Допустим. Чтобы собрать дополнительные сведения о жизни вашего сотрудника в Лионе, вы обращаетесь за услугами к частному детективу. Его словоохотливая секретарша и бывший сообщник Жоржа Парри пытаются отправить вас на тот свет. Согласно версии комиссара Бернье, убийца Коломера — Жалом, но... но вы эту версию не разделяете?

— Нет.

— Почему?

— По причине прямо-таки противоестественной осмотрительности этого типа. Упоминая об этом его качестве, я имею в виду даже не столько опрятность его жилища — сейчас объясню почему, — сколько скудное содержимое его карманов. Невозможно удовлетворительно объяснить, почему такой осмотрительный субъект не захватил с собой револьвер... Поэтому я и убежден, что между двенадцатью и половиной четвертого ночи — временем нашего посещения квартиры Жалома — в ней побывал кто-то еще.

— Как?!

Я повторил.

— У вас есть доказательства?

— Одни предположения.

— Кто, по-вашему, этот таинственный визитер?

— Убийца Коломера, он же — человек, натравивший на меня Жалома. Весьма вероятно, что он ждал неподалеку от Арочного моста исхода нашего поединка и, видя, что его подручный не возвращается... Нет, скорее всего, он услышал всплеск, после чего, находясь поблизости, увидел, что мы возвращаемся целые и невредимые, несмотря на подстроенную нам ловушку. Испугавшись, неясно представляя себе степень моей осведомленности, понимая, что в результате неминуемого обыска на квартире Жалома в мои руки попадут, компрометирующие его документы, он прямиком устремляется к дому своего сообщника, открывает своим ключом дверь и... наводит порядок. Демонстративно прячет оружие, которым совершено преступление в Перраше, в надежде убедить нас, что убийца Коломера — Жалом. Ведь этот револьвер не позволяет установить настоящего владельца. Иностранного производства, незаконно переправленный и таким же способом приобретенный. Очень скоро к нему уже нельзя будет раздобыть патронов. Поэтому не жалко и расстаться.

— Тысяча чертей, — выругался Фару, — так какого ж дьявола вы торчите в Париже? Если ваши доводы построены не на песке, убийца — в Лионе, это ясно слепому.

— Меня, если можно так выразиться, выдворили оттуда. Правда, я оставил кое-какие инструкции Жерару Лафалезу. Во всяком случае, я полагаю, что разгадку тайны следует искать в оккупационной зоне, в Париже или где-то еще...

— На чем основываются ваши предположения?

— На интуиции. Э-э-э! Не смейтесь. Если всякие там Бернье, Фару и им подобные самым жалким образом блуждают в потемках, то именно потому, что не наделены ею в достаточной мере. Между прочим, не что иное, как интуиция побудила меня снять отпечатки пальцев с умершего, загадочного больного амнезией. Я обратил внимание, что он прижимал палец к карточке военнопленного с той уверенностью и, если хотите, знанием дела, какими не обладали другие заключенные. Деталь, скажете вы? Но ведь как раз из таких деталей и состоит мой метод...

— Включая давление на свидетелей.

— А почему бы и нет? Это подручные средства. Так на чем я остановился?

— На перечислении причин, по которым вы рассчитываете найти разгадку в этой зоне.

— Ах, да! Моя интуиция. Затем эта история, будто бы Коломер собирался пересечь демаркационную линию. Считаю долгом заметить, что я никогда, ни одной секунды не верил в то, что Коломер хотел бежать. Это была идея комиссара Бернье. Если даже Коломер и установил, что Карэ — это Жалом, то есть бывший сообщник Джо Эйфелевой Башни и Виллебрюна, — совершенно непонятно только, почему все это должно было его интересовать, ему вполне достаточно было бы в целях самозащиты заявить об этом в полицию. Во-вторых, я считаю, что все-таки не зря потратил время, возвратившись в Париж, эту добрую старую деревушку, ибо установил здесь личность обеспамятевшего и заглянул в глаза Элен Шатлен.

— А какова ее роль во всем этом деле?

— Я заходил к ней сегодня утром. У меня такое впечатление, что она абсолютно не причастна к этой историй. Впрочем, могу ошибаться, поэтому и не считаю нужным снимать наблюдение, однако весьма опасаюсь, что перемудрил, приписав адресу больше того, что он в действительности означает. Видите ли, как это ни прискорбно признавать, не исключено, что мое гениальное уравнение: улица Вокзальная, 120 есть Лионская улица, 60 — никуда не годится. Улица Вокзальная, 120 не означает ничего иного, кроме улицы Вокзальной, 120. Скорее всего, это умозаключение показалось мне слишком простым, чтобы я мог отнестись к нему со всей серьезностью. Чего-чего, а уж Вокзальных улиц во Франции предостаточно. Как минимум по одной на каждый населенный пункт. Да и с именем Элен, произнесенным умирающим Парри, я тоже нагородил невесть что.

— И все-таки я не сниму пока за ней наблюдение, — мрачно изрек инспектор.

Я не удержался от усмешки. До чего же они похожи друг на друга, все эти полицейские. Чем безнадежнее версия, тем решительнее они ее разрабатывают.

Мы помолчали. Казалось, Фару забыл, что собирался уделить мне всего несколько минут. Я нарушил молчание:

— Не могли бы вы раздобыть мне карту района Шато-дю-Луар? Географический отдел военного министерства закрыт, и я понапрасну проискал ее весь этот день.

— Завтра постараюсь достать. А для чего она вам?

— Для реализации проекта, который давно уже тревожит меня и ради которого я не стал продлевать свое пребывание в Лионе. Провести рекогносцировку местности, где подобрали Жоржа Парри. Может, что-нибудь и обнаружу. Какую-нибудь вокзальную улицу... Как бы то ни было, это неизбежный этап, и пора мне к нему приступать...

— Согласен с вами. Могу оказать содействие. Хотите — переговорю с шефом?

— Пока не надо. Съезжу один. Нужно еще установить место, где был задержан Парри. Насколько это реально, вот в чем вопрос.

— Да, ваших сведений явно недостаточно.

— Рассчитываю на фотографию.

— Ну, если вы всерьез полагаете, что селяне, попрятавшиеся во время заварушки по погребам, смогут узнать в лицо всех солдат, проходивших через их дыру...

— Парри не был солдатом. Солдат, думающий, как бы переодеться, стремится в первую очередь избавиться от формы, а не от исподнего. Это элементарно. Я склоняюсь к мысли, что Парри — не знаю, с какой целью — насильно облачили в форму. И вообще, все это дело прозрачно, как мутная вода, не правда ли? Давненько не занимался я такой головоломкой. Впрочем, рыская в окрестностях Шато-дю-Луар, я ухвачусь, если только у меня хватит терпения, за кончик нити Ариадны.

Фару покачал головой.

— Вы беретесь за весьма неблагодарное дело.

Я встал.

— Верю в свою звезду, — патетически произнес я. — Звезду Динамита Бюрма... Довоенного производства.

Он смотрел на меня сжав челюсти. Всем своим видом давая понять, что, когда он в таком состоянии, лучше его не задевать. Протянул мне руку, но тут же отдернул ее, как бы осененный внезапно пришедшей в голову идеей.

— Совсем забыл. Ваше разрешение на ношение оружия, — сказал он. — Вот оно.

Он протянул мне документ.

— Спасибо, — поблагодарил я. — Я безрассудно полагался на вас. Потрогайте этот карман.

— Вы что, немного того? — воскликнул он. — Превратили себя в портативный арсенал?

— Но ведь ничего же не случилось. А теперь, — я постучал по разрешению, — и подавно ничего не случится.

— Надеетесь на свою звезду?

— А как же иначе?

На набережной пляшущие хлопья первого снега возвещали о приближении игрушечного праздника с новогодней открытки. Я укрылся от снега в метро. Напрасно инспектор Флоримон Фару усомнился во влиянии, исходящем от моей звезды. Сила этого влияния не подлежала сомнению и через полчаса не замедлила проявиться в моей квартире в образе симпатичного домушника, неожиданно объявившегося в вышеозначенном месте.

Не в моих правилах — тем более если я поздно возвращаюсь в свои пенаты — распевать, поднимаясь по лестнице, как это любит делать, например, мой друг Эмиль С... Оно и к лучшему, ибо иначе потревоженный ночной визитер дал бы деру, лишив меня удовольствия накрыть его. Следует отдать должное и моим каучуковым подошвам, не скрипнушим ни разу за все время моего восхождения.

Подойдя к двери, я обнаружил, что она не заперта. Сквозь узкую щель проникал слабый луч света от лежавшего на моем письменном столе карманного фонаря.

Я смутно различил мужскую фигуру, колдующую над замком секретера.

Я достал из кармана пистолет, быстро вошел, с силой захлопнул за собой дверь и повернул выключатель.

— Возиться с этими ящиками — пустая затея, — сказал я. — В них все равно нет ничего, кроме неоплаченных счетов.

Мужчина встрепенулся, выронил инструмент и обратил ко мне белое, как полотно, лицо. У его ног лежал узел с трофеями, добытыми, по всей видимости, в пустующих квартирах этого дома, большая часть жителей которого эвакуировалась в свободную зону. Корректно и фотогенично он стал поднимать руки вверх, продемонстрировав отсутствие трех пальцев на деснице. Он был маленького роста, и, хотя глаза его скрывал козырек от каскетки, я ясно различил знакомые черты. Он разразился чудовищной бранью, а затем проговорил, картавя и сильно кривя рот:

— Я — хороший.

Я нервно рассмеялся и, сдерживая прыгающее в груди сердце, сказал:

— Привет, Бебер, как дела?

Глава IV. ОДИНОКИЙ ДОМ

Глаза под козырьком заморгали. Он не узнал меня. Короткими фразами я освежил ему память. Бледный от страха, он — если только это было возможно — побледнел еще больше от изумления. Рот его отчаянно кривился, в то время как он обнародовал свое удивление речью яркой и живописной, однако совершенно непечатной. Я подтолкнул его к креслу, в которое он расслабленно опустился.

— В мои планы не входит сдавать тебя полиции, — сказал я после некоторой паузы.

Находясь под прицелом пистолета, который я все еще держал в руке, но мало-помалу приходя в себя от удивления, бывший военнопленный смачивал губы в стакане с вином, великодушно поднесенным ему его жертвой.

— Напротив. Сейчас ты вернешь на место все, что экспроприировал, и мы предадим забвению это... эту минутную слабость.

— Хорошо, — покорно согласился он. — Спасибо. Я...

Он сделал попытку произнести речь в свое оправдание.

— Только не принимай меня за пробку от бутылки, — прервал я его. — Закрой кран. Я же не читаю тебе мораль, избавь и ты меня от своих выкрутасов. Меня ждут дела поважнее.

— Как... как хотите.

— Помнишь того типа, умершего в лазарете концлагеря для военнопленных, у которого отшибло память, ты еще окрестил его Кровяшкой?

- Да.

— И был свидетелем его ареста, если, конечно, верить тому, что ты мне там рассказывал?

- Да.

— Ты сможешь найти это место?

— Да. Но это далеко.

— Разумеется, не на площади Оперы. Шато-дю-Луар, так ведь?

- Да.

— Едем завтра.

Бебер не стал возражать. Ничего не понимая, он был рад уже тому, что легко отделался.

Я принялся названивать во все места, где мог быть Флоримон Фару. Наконец, не без труда, дозвонился и сказал, что, поскольку для меня не сформирован специальный поезд, к утру мне понадобятся два билета до Шато-дю-Луар. Пусть возьмет на себя этот труд. Да, моя звезда высветила на небе и его звезды. Нашел под половиком товарища, который, будучи свидетелем ареста Парри, любезно согласился проводить меня до этих мест. Двум ангелам — охранникам инспектора я предпочел распятие и хоругвь.

Покончив с этим, я на всякий случай набрал старый помер Луи Ребуля. На мое счастье, его телефон не был отключен.

— Алло, — отозвался он сонным голосом.

— Это Бюрма. Заведите будильник на четыре тридцать и в пять часов будьте готовы заступить на дежурство в моей квартире. Я срочно должен отлучиться, но, поскольку жду звонка из провинции, надо, чтобы кто-нибудь снял трубку. Завтра мы уже не успеем повидаться, поэтому я намерен проинструктировать вас прямо сейчас. Вы окончательно проснулись, или мне лучше оставить записку?

—Да нет же, я не сплю, патрон. — Это соответствовало действительности. Его голос звучал звонко и радостно. Ему было приятно, что о нем не забыли. — Диктуйте, я записываю.

Я поставил перед ним задачу.

— А теперь, месье Бебер, слушай внимательно, — сказал я. — Мне все-таки надо выспаться, а так как я не хочу, чтобы ты, воспользовавшись этим, смылся, то я тебя привяжу.

Он начал было возражать, что это не этично, ссылаясь на свое честное слово джентльмена... Не слушая, я спутал ему лодыжки, связал руки, уложил на диван и прикрыл одеялом. Он оказался покладистого нрава и вскоре захрапел. В отличие от него я вертелся на своей постели, как уж на сковороде. Я был очень возбужден и но многу раз вскакивал, желая удостовериться, что содержимое бутылки, припрятанной мною на крайний случай, не испарилось. Что возбудило меня еще больше.

Все путешествие я проделал, не выпуская из рук кисета, то набивая табаком трубку, то снисходя к поистине назойливым просьбам моего спутника.

Потеряв, наконец, терпение и не желая прослыть в его глазах простофилей, я поинтересовался, почему бы ему не последовать примеру других курильщиков и не купить себе табака?

— А на какие шиши? — захныкал он.

Порывшись в кармане, он извлек два франка. Остатки демобилизационного пособия. Я пожал плечами.

— Подбирай окурки.

Он ответил, что чувство собственного достоинства не могло бы явиться препятствием к этому занятию, но что вагонный коридор — не бульвар.

Всю дорогу мы вели столь же интеллектуальные беседы. Нечего и говорить, что, когда мы прибыли наконец в Шато-дю-Луар, я вздохнул с облегчением.

Я высмотрел второразрядную гостиницу, где снял комнату на двоих. На обслуживающий персонал мой спутник не произвел слишком неблагоприятного впечатления. Я одолжил ему пальто, которое, хотя и оказалось великовато, обладало тем несомненным преимуществам, что выглядело менее потертым, чем его собственное; заваленную кепку он сменил на мой берет; кроме того, я заставил его побриться. Лишь одна характерная черта

сохранилась от его прошлого облика: неподражаемая привычка кривить рот, — впрочем, он в основном помалкивал... Перед тем как отправиться на поиски, я позвонил Ребулю и сообщил ему свой адрес; навел у хозяина гостиницы справки в отношении Вокзальной улицы. И получил отрицательный ответ.

— А теперь в путь, — скомандовал я, награждая Вебера звучным шлепком по спине. — Видишь пачку табака? Как только найдем: место, она — твоя.

Он скорчил гримасу и вышел на середину улицы, пытаясь сориентироваться. Мы двинулись на юго-запад.

Дул малоприятный холодный ветер. Серое небо сулило неминуемый снегопад. Ручьи покрылись толстой коркой льда, промерзлая земля звенела под ногами. Островки черных деревьев, с голых ветвей которых изредка взлетали воронье, казались издали забытыми вязанками хвороста. Как этот скорбный пейзаж отличался, должно быть, от того веселого, который являл собою этот провинциальный уголок в лучах июньского солнца! Сумеет ли Бебер в нем освоиться?

С растущим беспокойством задавал я себе этот вопрос. Время шло, а мой взломщик все медлил с радостным возгласом, который сделал бы его обладателем пачки табака. Ночь едва не застала нас вдали от нашего жилища. Когда с замерзшими носами, руками и лицами мы возвратились в гостиницу, поданные нам щи пришлись как нельзя более кстати. Я отсыпал Веберу четвертушку пачки. Он честно ее отработал. И не его вина, что мы не смогли отыскать того вожделенного места.

Наутро, перед тем как возобновить поиски, мы попотчевали себя плотным завтраком. В деревенской жизни были свои преимущества — скудость военного времени ощущалась здесь не так остро. Хозяин, видевший в нас нежданных клиентов, спешил оказать нам множество мелких услуг. Он заботливо осведомился, нравится ли нам вино, не слишком ли черен хлеб, довольны ли мы своим пребыванием в гостинице.

— Сервис отменного качества, — ответил я с набитым ртом. — Но я был бы просто счастлив, если бы мне удалось отыскать птичку, с которой мы вместе сидели в плену. Этот парень, сам того не ведая, стал миллионером. Видите ли, — добавил я конфиденциально, — я занимаюсь различного рода расследованиями по поручению семейств...

И сунул ему фотографию «регистрационного номера 60202». Он почтил ее внимательным изучением и вернул с безучастным видом.

— Этот месье здесь жил?

— Полагаю, что да. Не припоминаете?

— Нет. Должен признаться, что я работаю здесь всего три месяца. Вот кто смог бы вам помочь, так это папаша Комбетт.

— Кто это?

— Браконьер, знавший здесь всех в радиусе десяти километров.

— А где его можно найти? — оживился я.

Хозяин гостиницы рассмеялся.

— На кладбище... и, увы, не в должности сторожа,

Я уже готов был излить свое разочарование, но Бебер опередил меня.

— Есть! — закричал он, отбрасывая вилку и выворачивая рот в поистине феноменальной гримасе. — Есть! Выкладывайте причитающийся мне табак. Комбетт... Ла Ферте-Комбетт... Помню, как прочитал это название на дорожном указателе, минут через десять после того, как нас накрыли...

— Здесь есть поблизости населенный пункт с таким названием? — спросил я у хозяина гостиницы.

Этот достойный человек оторвал наконец потрясенный взгляд от перекошенного рта и перевел его на меня.

— Да, месье, — ответил он. — В пяти километрах отсюда.

— Как туда добраться?

— Раньше можно было автобусом. А теперь — пешком.

— Покажите, как идти.

Он весьма любезно выполнил мою просьбу, и мы бодро зашагали по равнине. Ветра не было, однако снегопад с избытком компенсировал его отсутствие. И все же я был почти счастлив. Я приближался к цели и... потирал руки. Мороз был здесь ни при чем.

Наконец, запорошенные снегом, мы подошли к Ла Ферте-Комбетт, оказавшемуся маленькой деревушкой. Три дома, церковь и несколько ферм в гордом одиночестве. Бебер внимательно изучал местность, осматривал землю под ногами. Всем своим видом напоминая охотничью собаку. И вдруг ищейкой рванулся с места, приглашая меня следовать за собой. В его облике не осталось и тени нерешительности. Он указал на дом, из трубы которого струился дымок.

— Я помню эту ферму с покосившимся гумном. Мы сделали здесь первый привал. За ней должен быть пруд.

Утопая в снегу, мы прошли еще несколько шагов, затем вскарабкались на холм. Перед нами и в самом деле был пруд. Его ледяная поверхность на глазах покрывалась снегом.

— Дело в шляпе, — сказал Бебер.

Он спустился по извилистой тропинке, а затем, через несколько минут ходьбы, торжествующе указал на дощечку с надписью: «Ла Ферте-Комбетт, один километр». Двигаясь в том же направлении, мы вышли к роще.

— Та, где нас накрыли, дальше, — начал было объяснять Бебер.

— Меня это не интересует, — резко оборвал я. — Я ищу ту, из которой вышел Кровяшка.

— Это здесь.

— Ты в этом уверен?

— Уверен и убежден.

Он сделал несколько шагов вперед, развернулся на каблуках и уступил мне дорогу.

— Мы шли туда, то есть по направлению к ферме. А Кровяшка выполз отсюда.

— Отлично.

Я углубился в лес, преследуемый по пятам грабителем, требовавшим свой табак. Я дал ему пачку.

Лес оказался обширнее и гуще, чем я думал. Несмотря на это, я исступленно рвался вперед, яростно попирая хрустящие под ногами ветки и сухие травинки. Рассчитывать что-либо найти здесь, через полгода после происшедших событий, конечно же, было безумной затеей. И все же я продвигался вперед. И мои усилия, моя вера и решимость были вознаграждены. Посреди крошечной поляны перед нами предстал одинокий дом.

От этого дома, заросшего сорняком, веяло невыносимой тревогой и грустью. Большая часть фасада была затянута плющом, и даже окно мезонина оплела сорная трава. Ставни были наглухо закрыты. На ступенях крыльца, присыпанный снегом, лежал толстый слой пожухлых листьев. Мы толкнули приоткрытую решетчатую калитку, и ржавые петли ее заскрипели. Входная дверь подалась после первого же удара моей ноги, издав такой же протестующий звук. Внутри нас встретил удушливый запах нежилья, плесени и запустения.

Я включил карманный фонарь. Мы находились в прихожей, четыре двери которой вели соответственно на кухню, в помещение, похожее на чулан, в просторную гостиную и в своего рода кабинет. Во всем доме не было и намека на электрическое освещение. Об этом свидетельствовали обнаруженные нами в стенном шкафу бидоны с керосином и подвешенные к потолку большие керосиновые лампы. Любовь к непритязательности деревенской жизни не распространялась, впрочем, на паровое отопление. В каждом помещении было по одному, а то и по два радиатора, подпитываемых котлом, на который мы наткнулись при осмотре подвала. Монументальные камины, украшавшие кабинет и гостиную, вписывались в композицию всего ансамбля лишь в качестве чисто декоративных элементов.

Чисто декоративных? Отнюдь. Так, очаг кабинетного камина, перед которым стояло плетеное кресло, являл взору горку пепла и толстые, наполовину обгоревшие поленья. Здесь явно разводили огонь.

Так как света фонаря не хватало, чтобы обозреть общую панораму помещения, я попросил Вебера открыть ставни. Просочившийся сквозь окна свет нельзя было назвать ослепительным, однако его оказалось достаточно, чтобы облегчить осмотр.

Обводя взглядом эту невеселую пыльную комнату, я обратил внимание на календарь. Он указывал на 21 июня.

Не раз приходилось мне замечать, что первая машинальная реакция любого человека, оказавшегося перед «отстающим» календарем, состоит в том, чтобы перевести его на текущее число. Возникало ощущение, что ничей взгляд, кроме моего, с тех пор на нем не останавливался. А значит, и огонь в этом камине разводили 21 июня.

С календаря мой взгляд переместился на кресло. Придвинуть его так близко к камину мог только феноменальный мерзляк. Я издал настоящий львиный рык. Пол вокруг кресла был усеян веревками — обрывками толстых бечевок.

Вебер расхаживал по комнате, подбирая окурки в полном соответствии с данной мною накануне рекомендацией. Я оторвал его от этого увлекательного занятия.

— Какого, ты говоришь, числа тебя арестовали?

— Снова здорово! 21 июня.

— И в тот же день ты повстречался с Кровяшкой?

— Да.

— Что-то в его облике показалось тебе необычным? Ты говорил, у него болели ноги?

— Да. Ходули были совершенно расквашены. Поджарены со всех сторон. Как будто он плясал на раскаленных углях, ей-ей!

Вот именно, занятный танец вынудили исполнить Джо Эйфелеву Башню. Вне всяких сомнений, мы находились в доме Жоржа Парри. За те несколько часов,что мы провели в нем, у меня было достаточно времени в этом убедиться. Книги, громоздившиеся на стеллажах кабинета, не считая неразрезанных томов полных собраний сочинений издательства Untel, находившихся там явно в декоративных целях, представляли собою лишь развлекательное чтиво, на которое был падок этот гангстер. Были среди них и непристойные книжонки, и другие... профессиональные — я имею в виду издания по юриспруденции и криминологии, — а также внушительная коллекция газетных подшивок. Этот человек любил перечитывать на досуге хронику своих подвигов.

В одной из книг я нашел фотографию. На ней была изображена девушка, как две капли воды похожая на Мишель Оган. Больше мне не попалось ни одного заслуживающего внимания документа. И это естественно: злоумышленники не имеют обыкновения собирать архивы из компроматов.

Я внимательно осмотрел кресло. Если сесть в него, то на спинке слева, примерно на высоте подбородка, я обнаружил любопытную царапину. Кресло, несмотря на покрывавшую его пыль, было новое. На глазах у изумленного Бебера, подобравшего все окурки, я вооружился карманной лупой и тщательно обследовал всю его поверхность. Не то чтобы мне удалось сделать сенсационное открытие, но между двумя ивовыми прутьями, в углублении между сиденьем и спинкой мое внимание привлек осколок стекла, который я извлек кончиком ножа и спрятал в надежное отделение бумажника.

Плотно задраив ставни, мы покинули это зловещее место, где разыгралась драма, в то время как вокруг бушевала война, а гул канонады, пулеметные очереди и расстояние (прежде всего расстояние — изолированное расположение дома — спасло его за все эти полгода от непрошеных визитеров) способствовали тому, что вопли гангстера, подвергавшегося пытке третьей степени, позаимствованной из арсенала XVIII века, не привлекли ничьего внимания.

Снег покрывал теперь все обозримое пространство. Поднялся пронизывающий ветер. Погода явно не располагала к прогулке. И все же я постучал в дверь первого повстречавшегося нам дома. Трудно было сделать более удачный выбор.

Потратив четверть часа на то, чтобы утихомирить брехливого пса и расположить к себе еще куда как бодрого старца с явными замашками браконьера, мне удалось выудить из этого геронта следующую информацию.

Одинокий дом именовался Сельским Уединением и принадлежал некоему господину Пеке (старик признал его в обеспамятевшем). Господин Пеке был большим оригиналом, жил обособленно, ни с кем из деревенских не знался, гостей не принимал. Обосновался здесь в 1939 году. С той поры семейство Матье (мой собеседник представительствовал от лица ее мужской половины) составляло челядь Сельского Уединения. Утром 20 июня 1940 года (Матье хорошо запомнил эту дату из-за смерти, случившейся накануне с одним из его родственников), итак, 20 июня к ним зашел тот самый господин, который в 1939 году нанял их в услужение к господину Пеке. Он возвратил им их личные вещи, находившиеся в деревянном доме, и рассчитался за три месяца, заявив, что господин Пеке больше в их услугах не нуждается, так как уехал на юг. Этот отъезд их не удивил. Более того — показался вполне естественным. С предыдущего дня линия фронта приблизилась, и владелец поместья давным-давно уже должен был драпануть.

Папаша Матье как мог постарался описать мне внешность человека, ведавшего, по всей вероятности, делами господина Пеке, однако я очень быстро сообразил, что умение нарисовать словесный портрет — не лучшая из его способностей. Без особой горечи отказался я от своей попытки, и мы отправились восвояси. Всю обратную дорогу, несмотря на отвращение, сохранившееся у меня от посещения Сельского Уединения, я напевал себе под нос.

Справившись на вокзале о времени отправления парижского поезда, мы воздали должное обеду, совместившему в себе также полдник и ужин. После чего я рассчитался с Бебером. Он добросовестно заработал врученные ему мною двести франков. Такая щедрость лишила его дара речи. Потрясенный до глубины души, он прервал потрошение окурков, которыми заполнил кулек, свернутый из страницы каталога Ваттермана, лежавшего на письменном столе Джо Эйфелевой Башни.

И сделал широкий жест.

Состязаясь со мной в великодушии, он оделил меня целой горстью окурков.

Я с улыбкой принял от него этот дар.

Глава V. УЛИЦА ВОКЗАЛЬНАЯ

Домой я возвратился незадолго до комендантского часа. Добросовестно дежуривший на своем посту Ребуль грыз зубочистку в двух шагах от телефона.

— Добрый вечер, патрон, — приветствовал он меня, протягивая левую руку, единственную, которая у него осталась. — Я звонил в гостиницу Шато-дю-Луар. Мне ответили, что вы уже уехали.

— Ага! Значит, послание прибыло? Какого содержания?

— Он что, очень подозрителен, ваш абонент? Я записал разговор слово в слово. Сейчас зачитаю. Самому вам не разобрать моих каракулей. Вот: «Алло! Месье Нестор?» — «Нет, месье Нестора сейчас нет дома. Вы, случайно, не месье Жерар?» — «Да, он самый». — «С вами говорит Луи Ребуль из Агентства Фиат Люкс. Я специально дежурю у аппарата, чтобы принять вашу телефонограмму». — «Ах, вот как! Отлично. В таком случае передайте месье Нестору, что наш друг оправился после несчастного случая, оказавшегося попросту безобидным падением, и вечерним поездом отбывает сегодня в Париж. Если не произойдет железнодорожной катастрофы, он будет у вас завтра утром, что-то между девятью тридцатью и десятью часами утра».

— Превосходно, превосходно. Вы встретите этого субъекта на вокзале, проследите за ним и сообщите мне его адрес. У меня как раз есть его фотография, которая может нам очень даже пригодиться. Сейчас я вам ее дам.

Я открыл секретер и протянул ему газетную вырезку.

— Подумать только, что я сохранил ее исключительно по наитию.

— Да будет благословенна мания коллекционирования, — сентенциозно изрек Ребуль. — Еще звонил инспектор Фару. Вскоре после того, как я связался с департаментом Сарта. Я ему сказал, что вы уже, вероятно, в поезде. Он просил, чтобы вы позвонили ему сразу же по возвращении.

— Ну и ну! — рассмеялся я. — До чего же не терпится ему узнать о результатах командировки. Ничего, подождет. А сейчас мне надо поспать. Самое разумное, что вы можете сделать, так это последовать моему примеру. Завтра вам понадобится ясная голова.

Наутро, пробудившись от безмятежного сна, в то самое время, как мой агент двигался по направлению к вокзалу Париж — Лион — Марсель, я пошел в Национальную библиотеку порыться в пожелтевшей периодике, в частности в подшивках «Преступность и полиция», превосходного журнала, содержащего многочисленные сведения о всякого рода преступниках.

Возвратившись домой, я столкнулся у подъезда с Луи Ребулем, настроение которого резко отличалось от моего.

— Я вычислил вашего типа, — смущенно проговорил он, — но в метро он меня наколол. Виноват... Право слово, патрон, я ни на что больше не гожусь. Ведь мне ампутировали руку, а не голову... Я должен был...

Я попросил его выражаться яснее. Он поведал мне историю о мелочи и о билете стоимостью в десять франков, которые задержали его у кассы. Между тем это время оказалось потерянным не для всех: когда он выбежал наконец на перрон, поезд с нашим клиентом уже ушел.

— Идиот, идиот, — твердил он, — мне следовало запастись билетной книжечкой. Пятилетний ребенок, и тот бы догадался...

— Не убивайтесь, — утешал я, скребя пятерней свою макушку. — Разумеется, это не повод, чтобы плясать от радости, но и... Слушайте внимательно и не пытайтесь меня надуть. Вообще-то я не питаюсь непрожаренными калеками. Этот человек оторвался от вас, потому что почувствовал слежку, или же все произошло в результате неблагоприятного стечения обстоятельств?

— Он ничего не заподозрил, патрон. Не потому, что я был так уж ловок, а потому что он просто не ждал с этой стороны никаких неприятностей. Слежка высшей пробы. И если бы не эта идиотка кассирша, и не моя...

— Ладно. Вы не зря утруждались. Судя по вашим словам, не все еще потеряно. Не исключено, что он сам почтит меня визитом.

Ребуль возобновил ламентации. Я еще раз попросил его не изводиться и отослал домой. Он удалился совершенно раздавленный. Дома я взялся за телефон. После нескольких неудачных попыток дозвонился наконец Фару.

Но не успел даже сообщить ему, что не понапрасну потратил время.

— Никуда не отлучайтесь, — прокричал он. — Лечу к вам.

— А как же неотложная работа? Что-то вы чересчур разволновались.

Но он не расслышал моей реплики, так как был уже, наверное, на улице. Набивая трубку, я улыбался. Если уж сам невозмутимый Фару так разошелся...

Моя трубка погасла в тот самый момент, как над дверью зазвенел звонок. Для инспектора вроде бы рановато. Разумеется, это был не он. Я открыл дверь Марку Кове.

— Свой первый визит в этом городе я наношу гениальному Нестору Бюрма, — произнес он, входя и бросаясь к электрообогревателю. — Мерзкий холод, мерзкий снег, мерзкая погода! Ничего не скажешь, удачное время выбрала «Крепю» для возвращения в Париж.

— Значит, вы опять будете выходить в столице?

— Да. Несколько месяцев это носилось в воздухе, но теперь вопрос решен. Мерзкая зима!

— Вы правы, — согласился я. — Но в Лионе сейчас не намного лучше. Что нового?

Он поморщился, опускаясь на стул.

— Идиотская история, способная поспорить с лучшими марсельскими образцами. Ох, уж эта лионская полиция... Известно ли вам, что непреклонная, как никакая другая, она вызывает в один из своих комиссариатов труп? Труп нашего приятеля Карэ-Жалома, никак не меньше...

— Не может быть! Расскажите-ка поподробнее эту историю, тем более что вам самому не терпится ею поделиться.

— Позавчера достопочтенного комиссара Бернье проинформировали о том, что полицейский агент доставил на дом опочившему убийце повестку, вызывающую означенного убийцу в районный комиссариат. Что же еще натворил этот каналья, чтобы навлечь на свою голову гнев Закона? Ничего. Или, вернее, нечто... Он зашел в своей злостной криминальности так далеко, что совершил преступление post mortem. В повестке говорилось о нарушении правил затемнения, в котором оказался повинен наш утопленничек в ночь с 15 на 16, то есть в ночь покушения на мою жизнь и последовавшего за ним справедливого возмездия. Но ведь в два часа, то есть в то время, когда, по утверждению полицейского патрульной службы, им был замечен яркий (sic) свет в окнах квартиры Карэ, где он пребывал, этот Карэ? В Роне, не правда ли?

— Да, уже около полутора часов.

— Это как раз то, что Бернье сказал полицейскому. И вот теперь сей славный муж, возраст которого приближается к пенсионному, утратил абсолютную уверенность в том, что не ошибся, указав час, этаж, не говоря уже о квартире...

— Весьма интересно. Если он перепутал время, значит, заметил тот свет, который, находясь там, включили мы... В таком случае, мы дешево отделались.

— А если он не перепутал время? — многозначительно спросил Кове.

Я расхохотался.

— Вы уже достаточно взрослый, чтобы самостоятельно извлекать напрашивающиеся из этого выводы, не так ли? Я допускал, что в промежутке между прыжком этого типа в воду и нашим к нему визитом у него кто-то побывал. Теперь вы представили мне доказательства. За что я вас и благодарю.

Опасаясь града вопросов, я предпринял отвлекающий маневр, пригласив его отведать рому. Однако комическим и совершенно неожиданным поднятием руки он отклонил мое предложение.

— Минеральной воды, воды из-под крана или фруктовый сок — и ничего больше.

— Вы что, на диете?

Он прошелся по комнате.

— Ничего не замечаете?

— Да, легкое прихрамывание. Стали жертвой дорожного происшествия? — спросил я, с трудом удерживаясь от смеха.

— А хотя бы и так? Что, очень смешно? Нет, во всем виноват аперитив «Перно». Антиалкогольное законодательство подоспело как раз вовремя, чтобы спасти мне жизнь. Приступ алкогольного ревматизма или что-то в этом роде. Два года это никак не давало о себе знать. И я уже считал себя в безопасности. Куда там... прихватило ночью в поезде. Дайте воды и не заходите в своей жестокости так далеко, чтобы пить в моем присутствии.

Звонок в дверь избавил меня от необходимости искать продолжение этому диалогу. Он гремел повелительно. Звонивший не отрывал указательного пальца от кнопки.

— Никак судебный исполнитель? — сделал Марк проницательное предположение.

— Нет. Одна дама, обучающая меня дьяблерии. Ваше присутствие может нас смутить.

— Ясно, — сказал он, вставая и морщась от боли. — Я живу в Отель дез Ар, на улице Жакоба. Не забывайте меня.

— Ну что вы, как можно.

Я открыл дверь и едва увернулся от удара ботинком в бедро. Устав музицировать с помощью дверного звонка, Флоримон Фару решил задействовать ноги.

— Так вот она какая, ваша дама? — развеселился Марк. — Могла бы и побриться.

И, прихрамывая, стал спускаться по лестнице.

— Это еще что за постреленок? — спросил инспектор, основательно располагаясь перед электрообогревателем, который пользовался сегодня несомненным успехом.

— Так, один журналист.

— Он похож на мелкого жулика.

— Одно не исключает другого.

И, решив, что мы вдоволь наговорились о пустяках, я в общих чертах обрисовал итоги проведенных мною за два дня изысканий в Шато-дю-Луар и сделанных там открытий.

— Довольно-таки продуктивно, но правда ли? — присовокупил я в виде приложения к рассказу. — Драматические события могли бы быть восстановлены в следующей последовательности: некие люди подвергают Жоржа Парри пытке на манер Оржерских Кочегаров, поджаривая ему пятки с намерением вырвать какой-то секрет, быть может, — тайну. Однако вместо признания, на которое рассчитывают палачи, эти пытки провоцируют амнезию.

Фару оторопело смотрел на меня. Я встал и снял с этажерки книгу.

— Вот исследование профессора медицинского факультета о феномене сна, — сказал я. — Послушайте-ка, что он пишет. Вникните в эти любопытные медицинские наблюдения. «Мы должны признать, что человек, сталкивающийся с опасностью или какими-то серьезными жизненными осложнениями, обнаруживает склонность если и не имитировать смерть, то, во всяком случае, засыпать, что служит средством защиты от тягостной реальности, уходом от нее. Существует такое явление, как «бегство в сон». Этот весьма любопытный феномен отмечают самые разные исследователи... Вот что случилось, к примеру, с одним негоциантом. Однажды, получив по телефону неблагоприятные для себя новости, он вдруг внезапно заснул, не выпуская трубки из руки. Другой случай: некий молодой человек, повздорив с отцом, ощутил неодолимую потребность в сне. В дальнейшем при появлении отца он всякий раз неизменно впадал в сон. Одна весьма интеллигентная и энергичная дама засыпала, если что-то складывалось не так, как ей хотелось, например, когда ей никак не давались уроки пения. Студент, экзаменуемый преподавателем по недостаточно глубоко изученной им теме, засыпает, избавляя себя таким образом от необходимости отвечать на поставленный вопрос, и т. д.»

Я закрыл книгу.

— Не кажется ли вам, что здесь рассматривается тот же психический механизм, который привел к параличу память Джо Эйфелевой Башни? А если это так, то не вправе ли я предположить, что под воздействием пытки, в тот момент, когда ему начинает уже казаться, что от боли он поневоле выдаст секрет, Жорж Парри в целях самозащиты делает над собой невероятное усилие, чтобы забыть, заснуть, ибо заснуть и означает забыть? И вот это поистине апокалипсическое усилие, предпринятое после многочасовой пытки — уже 20-го числа тот человек отказался от услуг супружеской четы Матье, а в комнатах виллы я обнаружил следы долговременного стойбища, — это усилие, говорю я, нарушает равновесие, провоцирует психическую, травму, приводящую к амнезии, не временной, а необратимой. И лишь много позднее, in extremis ⁶, происходит обратный процесс. И первые же сознательные слова, сорвавшиеся с его губ, даю... гм... руку на отсечение — именно те, что не смогли вырвать у него его мучители: улица Вокзальная, 120... Адрес, который, как я понимаю, не приносит счастья тому, кто его знает.

Фару захлопал в ладоши.

— Ваши построения по обыкновению замысловаты. Впрочем, я не располагаю контраргументами, а научная сторона ваших доказательств весьма впечатляет. Но это еще не все... Придется, наверное, направить туда следственную комиссию для осмотра деревенской хибары и снятия показаний со слуг. А для этого надо будет поставить в известность шефа. Я не шучу, Бюрма, мы уже не можем больше работать тайно. Тем более что, пока вы отсутствовали, произошли кое-какие события. Я и прибыл-то так поспешно только для того, чтобы сообщить вам о них, однако за все то время, что я у вас в гостях, вы не дали мне вставить ни единого слова, а ваш рассказ получился таким занимательным...

— События какого рода?

Серые усы инспектора ощетинились.

— Вы по-прежнему убеждены в невиновности вашей бывшей секретарши? Боюсь, что первое впечатление вас не обмануло. Вчера девица Шатлен — не думаю, что это официальное обращение к ней преждевременно, — девица Шатлен, все еще пользующаяся отгулом, вышла из дому. Находясь по-прежнему под наблюдением, она привела своего хвоста к Орлеанским воротам. У автобусной остановки скопилась большая очередь, и она подозвала велорикшу. Мой агент явственно услыхал, как она сказала: «Это неподалеку, улица Вокзальная». Транспортное средство скрылось в направлении Мон-руж. Мой агент оказался в щекотливом положении: он не мог задержать рикшу, как вправе был бы поступить, если бы вел штатное расследование. Поэтому он не стал продолжать слежку и, доложив мне о происшествии, вернулся на Лионскую улицу. Поздно вечером девица Шатлен возвратилась домой. Я усилил наряд по наблюдению, но воздержался от принятия дальнейших решений. Честно говоря, я ждал вашего возвращения, чтобы совместно проанализировать ситуацию. Но предупреждаю: я настроен решительно.

— Так же, как и я, — взволнованно произнес я. — Мы с вами овечка да ярочка — одна парочка. Одолжите еще денек-другой, прежде чем ставить в известность шефа... А сейчас — летим к нашей пташке. Да поживее.

— У меня машина, — сказал инспектор.

— Машина... полицейская?

— Разумеется!

— У моего подъезда? Вы что, решили окончательно погубить меня во мнении моей консьержки?

На Лионской улице Элен Шатлен не оказалось дома. Привратница высказала предположение, что она воспользовалась последним днем отгула, чтобы прошвырнуться по магазинам. Мы зашли в бистро напротив, где в ожидании окончания дежурства сидел сыщик Фару.

— Мартен на хвосте у курочки, — элегантно отчитался он. — Скорей всего ничего особенного не случилось, иначе бы он позвонил.

Нам не оставалось ничего другого, как терпеливо сносить невзгоды. Приняв такое решение, мы припарковали машину в укромном месте, вернулись в бар и выпили по нескольку кружек пива. Процентное содержание алкоголя в этом пойле не располагало к оптимизму.

К восьми часам сгустилась уже темная ночь, когда в бар вошел какой-то тип, по виду вылитый сыщик. Им оказался тот самый Мартен, которого Фару закидал вопросами. Он только что проводил «курочку» до дома (он тоже говорил «курочка»), мотаясь за ней от Самар к Лувру, от Лувра к Галереям, от Галерей к Веснам. Все его существо вопияло об отвращении, которое вселило в него посещение универсальных магазинов.

— Пошли, — сорвался я с места, — я немного надавлю на нее, а вы проследите за реакцией.

Я назвал себя, и Элен без колебаний открыла дверь. По когда увидела, что я не один, на ее лице отразилось некоторое замешательство. Она была неглупой женщиной и быстро сообразила (я прочел это в ее глазах), что Фару — отнюдь не элегический поэт.

— Послушайте, малышка, — начал я без обиняков, — карты на стол. Все это время полиция следила за вами, и следила по моей просьбе. Оставим до следующего раза выяснение того, прав я или не прав, решившись на эти меры предосторожности. Теперь же я хочу задать вам несколько вопросов. Постарайтесь ответить на них без околичностей. Заметьте: я курю трубку за трубкой, а это признак того, что я здорово не в себе.

Она широко раскрыла свои серые глаза, с испугом отступила, прислонилась к столу и грациозным жестом поднесла руку к груди.

— Вы... патрон, — прошептала она. — Вы... организовали за мной слежку... Зачем?

— Сейчас вопросы задаю я. От гриппа не осталось и следа, не правда ли? Во всяком случае, так мне представляется, раз вчера вы совершили прогулку в предместье Не знаю, в какое именно, но знаю, что на улицу Вокзальную. Вокзальные улицы — это как раз то, что в последнее время чертовски меня интересует.

Говоря это, я вглядывался в глубину ее глаз. И кроме волнения, вызванного нашим неожиданным вторжением, ничего в них не прочитал. Между тем она сказала:

— Это в связи с Бобом.

— Да, в связи с Бобом. Как это вы так быстро догадались? — саркастически произнес я.

— Я не спрашиваю у вас, в связи ли это с Бобом, — отчеканила она решительно и враждебно. — Я просто констатирую, что это в связи с Бобом.

— Тем лучше. Это избавит нас от излишней траты времени. Итак, вы побывали на Вокзальной улице в связи с Бобом?

— Да.

— Где?

— В Шатийоне.

— В доме 120?

— Нет, не 120. В... право, не припоминаю номера... Мне кажется, я никогда его не знала... Это вилла, которую родители Боба снимают в самом конце улицы.

— Значит, вы были у родителей Боба на улице Вокзальной — не припоминаю, в каком доме?

— Да.

— Не шутите со мной, Элен, — угрожающе прорычал я. — Вы слишком хорошо меня знаете, чтобы понимать, что это может обернуться против вас. Я переписал адрес родителей Боба с открытки, которую они послали ему в Лион: улица Рауля-Убак, вилла Ирисов.

— Если бы вы не так активно на меня наседали, может быть, я и смогла бы объясниться. Мы оба правы. Рауль-Убак — это новое название конца Вокзальной улицы. Я и сама узнала об этом лишь вчера. До перемирия она называлась Вокзальной. Мне известно, где это находится, так как я много раз бывала там с Бобом.

Все это она выпалила с не вызывающей сомнения искренностью. Я только и делал, что раскуривал трубку. Мое волнение возросло до предела.

— Что вы делали у родителей Боба?

— Это милые несчастные старики, которых я хорошо знаю. Ездила выразить им соболезнование. И вернулась совсем не веселой. Они получили официальное уведомление о смерти сына. Такой удар, особенно для папаши Коломера. Потрясенный до глубины души, он слег в постель. Так не вовремя... С некоторых пор он работал в Саде ночным сторожем.

Я вцепился в ее блузку.

— Как вы сказали?

— Послушайте, патрон, уберите руки.

Я еще сильнее сжал пальцы.

— Какое имя вы сейчас произнесли?

— Отпустите меня. В плену вы не стали галантнее.

Я разжал пальцы.

— В Саде, — сказала она, расправляя складки на блузке. — Акционерное общество по распределению каких-то ресурсов ⁷. Что-то в этом роде...

— Далеко ли это от дома Коломеров?

— Далековато, но вполне доступно. На той же Вокзальной улице.

— В доме 120?

— Дался вам этот дом 120. Там что, пансион для благородных девиц? Нет, я не знаю номера.

— Но так или иначе, Вокзальная улица достаточно велика, чтобы на ней мог находиться дом с таким номером?

— Думаю, да.

— Едем, — сказал я Фару. — Мне кажется, Элен говорит правду Сейчас выясним, что же это за таинственный и зловещий дом 120 по улице Вокзальной. Теперь нам известно, где он находится.

— Господин Бюрма, — глухо отчеканила моя бывшая секретарша, — не вздумайте возвращаться ко мне, не приготовив извинений.

Вместо меня ей ответил Фару.

— Инспектор Фару из судебной полиции, — сказал он, предъявляя удостоверение. — У меня куда меньше оснований, чем у господина Бюрма, доверять вам. Вы премного меня обяжете, если останетесь здесь впредь до особого распоряжения. В противном случае, довожу до вашего сведения, что куда бы вы ни пошли, за вами будет установлена слежка.

Глава VI. ЕЩЕ ОДИН ОДИНОКИЙ ДОМ

— Кое-что проясняется, — сказал я, располагаясь на сиденье «рено» полицейской префектуры. — Завладев криптограммой, Коломер отправляется в библиотеку, где штудирует садистские книги. Эти штудии наводят его на помер 120. В тот же день он получает от родителей открытку, из которой узнает, что его отец работает в Саде.

(Из-за плохой орфографии я не обратил внимание на эту аббревиатуру, которая подсказала Бобу название улицы — ведь он там родился и прекрасно знал эти места.)

— Как же ему удалось так точно вычислить адрес? — проворчал Фару, который, слушая меня, одновременно давал указания шоферу.

— Благодаря Льву, слову, в котором он допустил орфографическую- ошибку — это у него наследственное, — переписывая криптограмму. Там было: «от Льва», а не: «из Лиона» ⁸. «Если ехать от Льва (Бельфорского), то после встречи с божественным и инфернальным маркизом (Садом)- это будет, самая изумительная...» и так далее из «120 дней». Если, ехать из Парижа, дом, в который мы направляемся, расположен за Обществом водных ресурсов. Будем надеяться, что в нем нас ждет столько же. если не больше, открытий, сколько мне удалось сделать вчера, в департаменте Сарта, ибо многое еще остается неясным. Например: как криптограмма попала в руки Коломера? Зачем он стал снимать с нее копию? Что навело его на мысль о важности этого адреса? Каким путем он пришел к выводу о необходимости увязать все это с Джо Эйфелевой Башней? Во всем этом больше вопросов, чем ответов.

— Вот именно. Не говоря уже о тех, которые связаны с Жоржем Парри. Как он оказался в военной форме? Почему его истязатели, которые не произвели на меня впечатление людей, поклоняющихся Святым Дарам, поскольку подвергли его таким пыткам, сохранили ему жизнь?

— Ну, на этот вопрос я, как мне кажется, могу дать вам исчерпывающий ответ. Там было жарко от боев—я употребляю это слово отнюдь не в метафорическом смысле. С минуты на минуту они могли попасть в окружение, и им совсем не улыбалось оставлять на вилле, куда в любую минуту мог нагрянуть непрошеный визитер, труп в штатском. Кроме того, они не могли не видеть, что жертва их почти невменяема. Они развязали его, облачили в солдатское рубище, вывели в лес и разрядили в лицо револьвер. Но при этом нервничали, промахнулись и, спасаясь бегством, не удосужились удостовериться, довела ли смерть до конца свое черное дело.

— Это же надо иметь такое воображение! Вы так рассказываете, как будто сами принимали во всем этом участие.

— О, ля-ля! Уж не собираетесь ли вы нацепить на меня наручники? Поступить так значило бы недооценить превосходства Динамита Бюрма над всякими там Бернье и подобным им Фару.

Догадавшись (затемнение было полным), что мы проезжаем мимо статуи Бельфорского Льва я почтил ее ироничным приветствием. Бодрым аллюром мы вылетели на Орлеанский проспект. У Алезиа шофер остановился, достал из портфеля схему и под бдительным оком инспектора углубился в ее изучение.

— По Шатийонскому проспекту, — сказал Фару, — выезжаем на дорогу к Рамбуйе, затем до Белого Дома, потом налево, по Стратегическому шоссе до первого поворота направо, это и будет Вокзальная.

— Бог ты мой! — воскликнул я. — Кто бы мог предположить, что это так близко! Я ведь я впервые узнал о ее существовании, находясь где-то между Бременом и Гамбургом...

У Шатийонских ворот мы увидели в черном небе светящиеся нити прожекторов. Затем, не проехав и пятидесяти метров, услыхали надсадный вой сирен. Тревога.

— Что это? — встрепенулся Фару. — Учение?

— Нет, торжества по случаю подписания капитуляции. Вы что, не слышите салюта?

Шум двигателя перекрывал до сих пор канонаду дальних орудий противовоздушной обороны. Но вот подала голос более тяжелая зенитная артиллерия. Баум! Баум! В облачном небе глухо рвались снаряды.

— Бесподобная ночь для оргии на Эйфелевой башне. Главное — не переусердствуйте в выполнении собственных распоряжений. Ведь вы — полицейский? Нас интересует дом 120 на Вокзальной улице. Подъехав к нему до отбоя, мы наверняка застанем его обитателей в подвале.

— Как же нам поступить?

— Будем действовать по обстоятельствам. В любом случае тщательно осмотрим строение. Надеюсь, это не небоскреб.

Проезжая мимо Белого Дома (если его так можно назвать), мы все еще слышали гул канонады, от которой порой вздрагивала земля. Небо ощетинилось лучами прожекторов. Проскочив под мостом, мы выехали на вожделенную, покрытую истоптанным грязным снегом Вокзальную улицу.

Я попросил остановиться у большого белого стенда, красовавшегося посреди поля, обнесенного проволочной сеткой, и направил на него луч своего карманного фонаря. «SADE», — прочитал я.

— Вперед, — сказал я, — это уже где-то близко.

Мы продолжили путь. Да, на этом отрезке улицы дома явно не жались друг к другу. По правую и по левую стороны от дороги на протяжении десятков метров тянулись бесконечные пустыри. Изредка мы останавливались, чтобы рассмотреть номер какого-нибудь сонного особнячка. Наконец добрались до № 120.

Он находился на расстоянии не менее ста пятидесяти метров от других домов. Его окружала низкая стена со встроенной в нее решетчатой оградой. Это была двухэтажная вилла с приподнятым над землей первым этажом, зловещая и темная, из окон которой не выбивалось ни единой полоски света. В голубоватом луче фар, которые шофер навел по приказу инспектора на фасад здания, мы различили негостеприимно задраенные ставни, за исключением верхнего окна слева, где на единственной петле болталась покосившаяся створка. При виде этого дома меня охватило то же тягостное чувство, какое я вынес от посещения дома в лесах департамента Сарта.

Я нашел звонок и привел его в действие. Колокольчик задребезжал в недрах дома, разнося эхо по комнатам, не вызвав, впрочем, никакого оживления.

Я еще раз подергал его, но все с тем же результатом.

— А тут недавно побывали визитеры, — заметил я, направляя луч фонаря на тропинку, ведущую от решетчатой ограды к крыльцу. — Снег усеян следами.

— Эй, месье! —крикнул шофер. — Там какой-то свет наверху, на втором этаже.

— Свет?..

Я посмотрел наверх и выругался.

— По-вашему, это свет? Быстрее, Фару, там пожар.

Мы ринулись к порталу, который, к величайшему удивлению инспектора, подался безо всякого сопротивления. С входной дверью у нас тоже не возникло никаких затруднений. Она оказалась взломанной, и ее искореженный замок едва держался на единственном шурупе. Быстро сориентировавшись, мы пулей взлетели по лестнице. Языки пламени, охватившие занавеску, озаряли красноватым отблеском просторную комнату. Наступая на разбросанные по полу предметы, я бросился к ней и довольно скоро предотвратил дальнейшее распространение огня. Мы подоспели как раз вовремя.

Я услышал щелчок выключателя.

— Света нет, месье, — раздался голос запыхавшегося шофера. — Все лампочки, похоже, вывернуты.

Луч от моего фонаря, направленный на потолок, убедил нас в обратном.

Просто не было электричества.

— Поищите-ка счетчик, Антуан, — попросил Фару.

— И вооружитесь на всякий случай револьвером, — посоветовал я. — Не исключено, что тут прячется какая-нибудь опасная птица. Та, что произвела здесь полный разгром.

— Револьвер при мне, — отозвался шофер. — А фонарь я оставил в машине. Одолжите, пожалуйста, ваш, инспектор.

Я шагнул к Фару.

Хэп!..

— Что это за звук? — быстро спросил я.

— Это я, месье, — ответил Антуан. — Наступил носком ботинка на какой-то продолговатый предмет, и он катапультировал.

— Продолговатый предмет?

- Да.

Я принялся шарить по полу лучом от фонаря. Он вырывал из темноты уже знакомый разгром, не высвечивая ничего нового.

— Надо что-то делать со светом, — проворчал я. — Карманных фонарей явно недостаточно.

— Осмотрите счетчик, — приказал Фару шоферу.

Шофер удалился. Навострив уши, мы ждали его возвращения. Но, кроме звука его шагов по истертому ковру на лестнице, не услышали ничего подозрительного. До нас доносился отдаленный гул зенитных орудий, да с ближайшей железнодорожной ветки — прерывистые свистки маневрового паровоза. Вернулся Антуан. Не найдя счетчика, он прихватил с собой из багажника переносную лампу.

Лампа оказалась мощной, и мы приступили к основательному осмотру.

Какое-то разоренное сооружение, напоминающее комод, обнажило перед нами пустоту своих вывороченных ящиков. Его мраморная верхняя часть была демонтирована и лежала рядом. Вся мебель была сдвинута. На месте висевших на стонах картин торчали гвозди. Сами же картины с разбитыми стеклами и искореженными рамами валялись в углу. Книги были разбросаны по паркету.

— Черт-те что, — выругался инспектор, выражая общее мнение, — настоящий ураган...

— Неужели? — возразил я. — Как будто вы сами во время обысков не устраиваете такие же натюрморты. Но раз уж вы придерживаетесь версии урагана, то имя ему — «заядлый курильщик». Это он бросил окурок, запаливший поначалу лист бумаги, от которого огонь перекинулся на занавеску. А так как процесс возгорания требует известного времени, мы можем заключить, что визитер исчез отсюда задолго до нашего приезда. Моя недавняя предосторожность оказалась излишней. Можете вложить в кобуры ваши хлопушки.

— В поисках счетчика я осмотрел комнаты на первом этаже, — громко сказал Антуан. — Там такой же разор.

— Ничего удивительного. Обыск проводился по всем правилам.

Роясь в мусоре, я нашел молоток, на плоской поверхности которого сохранились следы какого-то порошка. Вскоре, тщательно осматривая стены, мы заметили, что их простукивали молотком и что порошок оказался штукатуркой, просыпавшейся через лопнувшие обои. Было ясно, что простукивание преследовало цель обнаружить потайную полость в кирпичной кладке. Мы воздержались от дальнейшего использования этого инструмента, на котором, по словам Фару, могли сохраниться отпечатки пальцев. Что, на мой взгляд, было маловероятно.

Наконец мне попался и продолговатый предмет, вылетевший из-под ноги шофера. Им оказалась гильза от браунинга.

Вскоре мы нашли еще две гильзы, на вид разного калибра. Пока Фару молча прятал их в карман, я рассматривал тяжелую, гранатового цвета бархатную занавеску, драпировавшую, по всей видимости, вход в какой-то кабинет. Направляясь к ней, я обогнул кресло. И остолбенел, увидев торчащую из-под складки туфлю на высоком каблуке, женскую туфлю.

Резким движением я отдернул занавеску. На полу тесного помещения, рядом с упавшей настольной лампой, держа окровавленную руку на груди, с закрытыми глазами лежала девушка. На ней был хорошего покроя плащ из бежевой замши. Покрывавший ее голову пестрый шарф съехал набок, обнажив пышные черные волосы. Мертвен-ио-бледная, без признаков жизни, это была девушка с Перрашского вокзала, загадочная девушка в тренчкоте, фотографию которой я обнаружил в доме Жоржа Парри.

— Она еще жива. — сказал, выпрямляясь, Фару. — Сердце едва бьется, но она жива. Самое разумное, что мы можем сейчас сделать, это отвезти ее в госпиталь.

— Глубокая мысль. — ответил я. — Что с того, что вы из полиции, все равно мы столкнемся там с непреодолимыми препятствиями. Лучше уж препоручим ее такому доку, который будет держать язык за зубами и позволит нам допросить ее прежде, чем она окончательно выздоровеет.

— Не иначе, как он у вас в кармане? — съязвил Фару.

— Вот именно.

Я полистал записную книжку, где у меня был записан адрес Дорсьера.

— Вилла Брюн, это недалеко отсюда, в конце Ботанической улицы.

— В таком случае, едем. Что у нее там в сумочке, Антуан?

— Это некто Элен Пармантье, — ответил шофер. — Студентка...

— Хм...

По всей видимости, люди этого социального положения не внушали инспектору никакого доверия.

— Бумагами займемся позднее, — решительно заявил я. — Сейчас речь идет о...

— Но это весьма интересно.

— Я охотно пожертвовал бы всем содержимым этой сумочки в обмен на пятнадцатиминутную беседу с девушкой. Если мы промедлим еще немного, ее примет уже не доктор, а морг. Хватит болтать, едем. Обещаю, что, как только она приоткроет хотя бы один глаз, я пущу в ход все свое умение, чтобы ее расколоть.

— Экий донжуан, — не удержался Фару.

При свете фонаря Антуана мы вынесли наш нежный, по-прежнему пребывавший в бессознательном состоянии груз и расположили его со всеми возможными удобствами на заднем сиденье лимузина. Фару оставил шофера присматривать за таинственным домом и сам сел за руль. Стоило нам тронуться с места, как рев сирены возвестил об окончании воздушного налета.

В пути, почувствовав бедром что-то твердое, я просунул руку в карман плаща своей раненой спутницы. И извлек из него автоматический пистолет. Обнюхав дуло, я установил, что он давно уже не был в употреблении. Это было то самое оружие, которое я увидел в ее руках па Перрашском вокзале. Но я уже знал, что и там она им не воспользовалась. Я переложил его в свой карман. Мы подъехали к вилле Брюн.

Мой бывший солагерник холил свою драгоценную и элегантную особу чуть ли не в особняке. Слуге, открывшему нам дверь, не было доподлинно известно, дома ли хозяин.

— И все же передайте ему, что Нестор Бюрма, его старый товарищ по концлагерю, хочет поговорить с ним по весьма неотложному делу, — громко настаивал я.

— Равно как и инспектор полиции Фару, — присовокупил Флоримон.

Слуга исчез и тут же возвратился. Увы, очень жаль, но хозяина нет дома. Он избегал смотреть нам в глаза.

Я отвесил ему тумака, освободив тем самым проход, тогда как Фару, ринувшийся следом за мной, распахнул дверь, через которую этот холуй принес нам свои завирушки.

Ворвавшись в уютное жилище, мы увидели, как какой-то человек в дорогом домашнем халате бросился к шкафу и выдвинул один из ящиков.

— Еще одна мизансцена, — крикнул я, бросаясь ему наперерез. — Осторожнее, Фару, смотрите, как бы он не подпалил вам усы.

Ребром ладони, твердым как секира, я ударил Дорсьера по запястью; пистолет упал на ковер. Носком ботинка я отбросил его как можно дальше.

— Надеюсь, у вас есть разрешение на хранение оружия, — сказал я. — Этот господин —- полицейский.

— Что все это значит? — возмутился Дорсьер.

— Поверьте, ничего страшного. Небольшое недоразумение, которое вы сами же, несомненно, и рассеете. Впрочем, объяснения отложим до другого раза. Внизу вас ждет тяжелораненая, месье Дорсьер. И мы здесь с единственной целью препоручить ее вашим заботам.

Юбер Дорсьер провел ладонью по глазам и, казалось, пришел в себя. Его рот нервно подергивался. Он сказал:

— Простите. Я не узнал вас, Бюрма. К тому же вы вошли таким необычным способом... Мне неловко, что я до такой степени утратил контроль над собой, но... за эти дни я сильно переутомился. Ваше имя мне уже ни о чем не говорило, к тому же вы оба в таком виде... Я принял вас за переодетых грабителей... Вы, конечно же, знаете, что эти мерзкие типы все еще напоминают о себе. К примеру, в сегодняшних утренних газетах. А поскольку я являюсь владельцем кругленькой суммы, то живу в постоянном страхе стать их очередной жертвой.

Он поднял свои ясные глаза на Фару. Нервный тик оставил его.

— Разумеется, инспектор не верит ни единому моему слову?

— Гм... — проворчал Фару.

Он поднял пистолет и недоверчиво вертел его в руках.

— У вас есть разрешение? — спросил он.

— А как же иначе?

Он собрался уже было предъявлять его. Но тут вмешался я.

— Отложим бумажные дела на потом. Я ручаюсь за порядочность доктора. Моего слова должно быть для вас достаточно, Фару. Займемся более серьезными вещами.

Я объяснил хирургу, чего мы от него хотим. Время подгоняло.

— После всего случившегося боюсь, что буду не в состоянии вам помочь, — пустился он в извинения. — Нет необходимой твердости в руках. Доставим пострадавшую в клинику; мои ассистенты обладают не меньшим мастерством, чем я, а в настоящий момент, возможно, даже и большим.

Он сбросил домашний халат, велел обалдевшему слуге принести пиджак и зимнее пальто с меховым воротником. Пять минут спустя мы были в его клинике. Дежурные врачи засуетились. Они взялись извлечь пулю, застрявшую недалеко от сердца. Однако не дали никаких гарантий в отношении исхода операции.

Пока они занимались своим делом, мы с Фару уединились в укромной, не очень-то жарко натопленной, выкрашенной белой эмалью комнате, куда Дорсьер распорядился принести нам по чашке кофе.

— Что это еще за док? — с нарастающим недоверием спросил Фару. — Вы в самом деле верите его россказням?

— Каждому его слову. Объяснение, которое он нам представил, более чем правдоподобно. Впрочем, вы вправе завтра же начать следствие по его делу.

— Хе-хе!.. А кто говорит, что я его не начну?

— Значит, у вас есть свободное время. А так как я не могу этим похвастать, то займусь осмотром сумочки этой девушки. Мы можем сию же минуту спокойно приступить к этому занятию.

Содержимое сумочки уготовило нам немало сюрпризов.

Глава VII. ЭЛЕН

Если верить найденным при ней документам, имя пострадавшей было Элен Пармантье. Она родилась 18 июня 1921 года. Проживала в Лионе, на улице Арфо, 44. В настоящее время снимала комнату в отеле на улице Деламбра, о чем свидетельствовал фирменный пропуск этой гостиницы.

Мы сразу же почувствовали себя в привычной обстановке, обнаружив среди разного рода бумаг три впечатляющих фотографии. На одной из них была изображена группа людей, среди которых фигурировал и Робер Коломер; на другой — обеспамятевший из концлагеря, по-видимому еще до ареста, гладко выбритый, в очках и без шрама на лице; наконец, на третьей были запечатлены черты Жоржа Парри, такого, каким он выглядел до своего преображения.

Малиново-красный от любопытства, Фару жадно перебирал лежавшие в сумке бумаги. Минуту спустя он передал мне телеграмму.

В ней, отправленной из Лиона на мыс Антиб и адресованной месье и мадам Фроман для мадемуазель Пармантье,датированной днем моего возвращения во Францию, то есть днем гибели Коломера, было сказано: «Поскольку возвращаетесь сегодня вечером, оставайтесь на Перрашском вокзале. Ждите меня на платформе. Вам сюрприз. Целую. Боб».

Неплохая находка. Но следующее письмо было и того лучше. Оно проливало яркий и неожиданный свет на личность так называемой Элен Пармантье. Без даты, оно было следующего содержания:

«Дитя мое!

Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет среди живых. Я знаю, ты не рассердишься на меня за то, что я сообщаю тебе об этом без предварительной подготовки; ведь все эти годы, с тех пор как ты узнала о моей «профессии», мы так мало были друг для друга дочерью и отцом... Каждый раз я пишу тебе с ведома одного моего весьма надежного друга. Ему предстоит переслать тебе и этот конверт, если в течение полугода от меня не поступит на его имя никаких известий. Вот почему настоящее послание является в каком-то смысле и моим завещанием. Ты найдешь средства для обеспеченного существования до конца своих дней на вилле, где ты никогда не была, но местонахождение которой тебе известно и ключи от которой у тебя есть. Ты знаешь, о какой вилле идет речь: «Если ехать от Льва, то после встречи с божественным и инфернальным маркизом это будет самая изумительная книга из всего им написанного». (Даже после смерти я не в силах избавиться от своего пристрастия к ребусам...) »

— Совершенно верно, — заметил я. — Просто ты хочешь сказать, что тебя не оставляет свойственная всем преступникам подозрительность.

Я продолжил чтение:

«Долго и нежно целую тебя».

Следовала вычурная роспись, в которой можно было различить буквы Ж. и П. Затем шел постскриптум:

«Как бы жестоко и иронично это ни прозвучало... — я посмотрел на обороте —

...мне сладостно сознавать, что получение этого письма явится для тебя своего рода символом освобождения.

Нежно и в последний раз целую тебя, милое мое дитя. Отныне ничего оскорбительного уже не будет больше исходить от твоего отца».

Фару теребил ус.

— Она дочь Джо Эйфелевой Башни, — произнес он.

— Похоже, что так. Та самая Элен, имя которой он назвал перед смертью.

— С радостью констатирую, что вся эта история ставит вашу секретаршу вне подозрений.

— Я тоже. Готов запастись целым мешком извинений...

— Ничего, выкрутитесь. Вы, как никто, умеете выходить из затруднительных положений. А что это за сюрприз, который ваш сотрудник уготовил этой девушке? Его собственная насильственная смерть?

— Не думаю. Очень скоро мы сможем задать этот вопрос ей самой. Дайте-ка мне конверт.

Он был квадратной формы, склеенный из дешевой желтой бумаги. Почерк и чернила, которыми был написан адрес, отличались от тех, какими было написано «завещание» гангстера. Я взял письмо, осмотрел через лупу обе стороны листка, сложил его и вложил в конверт.

— Не иначе как убийца был крив на одни глаз? — осклабился Фару.

— Нет, он был левшой. Вы не замечаете ничего необычного?

— В чем?

— В том, как сложено это письмо. Ведь это листок обычного формата, сложенный почему-то не вчетверо, как того, казалось бы, требовал конверт, а сначала на одну треть и затем вдвое. И вот он фактически болтается а этом конверте. Странно.

— Бросьте подражать Жоржу Парри и изъясняться шарадами. У меня нет времени на размышления. Выкладывайте все начистоту.

— Первоначально это письмо было вложено в продолговатый конверт, запечатанный красным воском. Через крошечное отверстие воск проник внутрь. Видите это красноватое пятнышко па обороте письма? Можете отправлять его на экспертизу к вашим алхимикам. Ставлю сто против одного, что это воск. Похоже, что весьма «надежный» друг, на которого ссылается Парри, совеем не так надежен, а его преданность интересам гангстера далеко не безгранична. Получив запечатанное письмо, значение которого было ему хорошо известно, этот надежный (sic.) человек не считает нужным ждать полгода. Он вскрывает печать и знакомится с завещанием. А затем решает завладеть кубышкой, содержимое которой, если вспомнить о подвигах этого гангстера, равняется целому состоянию. Разумеется, он, не теряя времени, пытается разгадать ребус. (Для непосвященного — задача практически неразрешимая. Лишь благодаря феноменальному стечению обстоятельств она оказалась Бобу по плечу.) И вот он навещает Парри и весьма любезно — при романтическом отблеске дров, пылающих в камине, — требует указать местонахождение тайника. Затем разворачиваются уже известные вам события: наш друг возвращается несолоно хлебавши, выжидает эти роковые полгода и, будучи не в состоянии использовать старый конверт — потому ли, что изорвал его, потому ли, что привел в негодность, — вкладывает письмо в первый попавшийся и отправляет его Элен Пармантье...

— То есть этому человеку известен как ее адрес, так и истинный статус?

— Дудки! Он посылает ей завещание с твердым намерением следить за всеми ее перемещениями, в полной уверенности, что рано или поздно она выведет его на кубышку...

— Похоже, что именно так оно и случилось. И он отблагодарил ее за любезность, продырявив внутренности. А как, по-вашему, удалось Коломеру снять копию с ребуса?

— Мы можем сразу же исключить гипотезу, согласно которой дочь Джо попросила Боба взяться за эту работу.

— Она и в самом деле не нуждалась ни в чьей помощи. Письмо ее отца позволяет предположить, что ей были понятны все его намеки, причем понятны с полуслова.

Он помолчал, затем:

— Понятны с полуслова? Послушайте-ка, в этом письме речь идет о доме, где спрятаны сокровища, но ни словом не упоминается о их местонахождении...

Вместо ответа я возобновил осмотр письма. В левом верхнем углу я заметил два булавочных отверстия.

— Здесь не хватает приложения, — сказал я. — Плана или чего-то в этом роде...

— Гм... Если бы он здесь был, задача, стоявшая перед тем человеком, невероятно упростилась бы и...

— Он никогда не держал его в руках. Постскриптум, если можно так выразиться, моложе основного текста. Решив, что его послание чересчур лаконично, Парри попытался смягчить его, прибавив несколько нежных слов. А так как прихваченное булавкой приложение мешало ему, он открепил его... а обратно не приколол.

— Все это не более чем гипотезы...

— Основанные на фактах. Если бы у этого человека был план или схема, разве стал бы он подвергать такому разгрому виллу в Шатийоне?

— Конечно, нет. Я как раз собирался выдвинуть это возражение.

— Короче, вы сами видите, что...

— Так вот, раз уж вы впали в состояние ясновидения, господин Всезнайка, выпалите-ка мне скороговоркой, как удалось Коломеру снять эту пресловутую копию?

Он подтрунивал надо мной. Я отложил письмо и вновь завладел конвертом. И вдруг усмехнулся

— А если я вам скажу, что по иронии судьбы назначение этого послания, задуманного как секретное, состояло в том, чтобы быть прочитанным множеством самых разных лиц? Второй конверт подвергся той же участи, что и предыдущий. Его тоже вскрывали. Несмотря на тщательность обработки, он сохранил на себе некоторые следы этой операции. Плутишка Боб!.. Теперь я не сомневаюсь, что это его рук дело.

— Что за нравы! — проворчал Фару. — Эта манера обращаться с частной перепиской не пошла ему на пользу.

— Вы правы. Но она не пойдет на пользу и нашему доверенному лицу, который по-прежнему бродит неприкаянный.

— Да, он все еще на свободе, — вздохнул Фару. — И, разумеется, с кубышкой.

В дверь постучали, и появился Юбер Дорсьер.

— Операция прошла на редкость удачно, — сообщил он. — Девушка непременно выкарабкается.

— Можно ее допросить? — спросил я.

— Только не сейчас. По правилам...

— Между прочим, вы встретили полицейского, нацелив на его усы дуло револьвера. Мы сможем забыть об этом инциденте лишь в компании этой девушки. Мы оба — ее пылкие воздыхатели.

— Как хотите, — отступил он. — Но в настоящий момент это исключено. Дайте ей отдохнуть хотя бы несколько часов.

Я обратился к Флоримону:

— Ну как?

— Ладно. Займусь пока кое-какими делами. И начну с того, что реквизирую ваш телефон... гм... доктор.

Я рассмеялся. Этот славный подозрительный Флоримон Фару ставил под сомнение даже его профессию.

— Как вам будет угодно, — склонился Дорсьер.

Он направился к двери, но на мгновение задержался: — Да, инспектор. Вот пуля, которую мы извлекли... Фару положил ее в карман и принялся названивать по телефону, приказывая невидимым абонентам сменить Антуана на его посту и тщательно осмотреть комнату Элен Парри на улице Деламбра.

— У меня еще есть время съездить в комиссариат, — сказал он, вешая трубку.

— Это еще зачем?

— Собрать сведения об этом доке из 14-го округа и о доме на улице Вокзальной в Монруже. Можно было бы, конечно, посидеть и здесь, но лучше уж с пользой провести время, отделяющее нас от разговора с мадемуазель Парри.

— Я еду с вами?

— Нет. Лучше не оставлять этого дока в одиночестве. Составьте ему компанию.

Я засмеялся.

— Ладно. Поговорим с ним о концлагере.

— О! Но тогда станет известно, что вы были военнопленным...

И удалился.

— Воистину, — рассуждал я некоторое время спустя, наливая себе пятую чашку превосходного кофейного эрзаца, — воистину, дорогой Дорсьер, нам на роду написано встречаться при весьма щекотливых обстоятельствах. Мы познакомились с вами в связи с шантажом, которому подверглась ваша сестра, затем вновь увиделись в концлагере, и вот теперь, стоило нам доставить вам прекрасное тело мадемуазель Элен Парри, чтобы вы его хорошенько искромсали, как вы чуть было нас не продырявили.

— В очередной раз приношу вам свои извинения, — вздрогнув, проговорил Дорсьер.

— Э-э-э! Довольно об этом, — снисходительно сказал я. — Я дал инспектору Фару слово детектива, что та байка, которой вы нас сегодня угостили, соответствует действительности. И не будем больше к этому возвращаться.

Он помрачнел.

— Байка? Вы что же, хотите сказать...

— Что вы наглый лгунишка, так-то. Но в данной ситуации ваша скрытность более неуместна. Ведь нас двое. Карты на стол.

— Мне нечего от вас скрывать. Вас подводит воображение, — сухо отрезал он.

— Ой ли? Я назвал пострадавшую по имени: Элен Парри, дочь похитителя жемчуга, о котором вам должно быть известно. Джо Эйфелева Башня... И вы, если не ошибаюсь, вздрогнули.

— Даже вы способны заблуждаться, месье Бюрма. Рискуя задеть вас, повторяю, что вы ошибаетесь.

— Так и быть! Оставим это! — сказал я примирительным тоном. — И все-таки хотелось бы надеяться, что в этом округе вы пользуетесь репутацией безукоризненно порядочного человека; ведь инспектор Фару поехал справиться на этот счет.

— Инспектор понапрасну потратит силы и время.

— Не сомневаюсь. И последний вопрос: вы не отлучались сегодня из дому?

— Я сам удивляюсь, что отвечаю вам. Нет, не отлучался.

После этого обмена любезностями наш разговор поблек, да так и не ожил до самого возвращения инспектора. Последний казался растрепанным, что вызвало беспокойство доктора. Однако инспектор обратился к нему весьма любезно. А так как не было в мире человека более неспособного к притворству, чем Фару, то я пришел к заключению, что добытая им характеристика эскулапа оказалась безукоризненной.

— Можно поговорить с девушкой? — спросил он.

— Сейчас узнаю, — ответил Дорсьер.

И вышел.

— Собираетесь надеть на него наручники?

Фару пожал плечами.

— Это воплощенная добродетель, выше всех похвал. Вы были правы: он попросту повел себя как глупец. Но тут произошло еще одно событие. Некая история, которую мне рассказали в Монруж. Какая-то машина, ехавшая во время воздушной тревоги с выключенными фарами, сбила у Белого Дома человека. Когда его обнаружили, он был уже мертв; может быть, в результате столкновения с автомобилем, а может, это покажет вскрытие, и по другой причине — на теле обнаружены пулевые ранения. Поскольку место, именуемое Белым Домом, недалеко от Вокзальной улицы, я съездил в Кошен взглянуть на тело. Оно принадлежало некоему Гюставу Бонне, жителю Лиона. Занятно, не правда ли? Что-то мне не понравилась его физиономия. Могу я попросить вас... гм... Она мне ни о чем не говорит. Может быть, вы окажетесь счастливее...

— Поклянитесь, что это не предлог, чтобы удалить меня, пока вы будете допрашивать девушку.

Он с негодованием отверг мое предположение.

— В таком случае еду в госпиталь. Напишите записку, чтобы я смог воспользоваться вашей колымагой.

Возвратившись из Кошена, я застал Фару за дружеской беседой с Дорсьером.

— Ну как? — нетерпеливо спросил он, даже не дав мне снять шляпу.

— Видел жмурика. Рожа и в самом деле мерзкая.

— Вам не доводилось с ним встречаться?

— Нет, — солгал я.

Глава VIII. ИСЧЕЗНОВЕНИЕ СЛУГИ

Лежа на белой кровати в сияющей чистотой палате, с убранными под чепчик густыми волосами, бледная, как простыня, Элен Парри едва дышала.

Почувствовав, что я прикоснулся к ее руке, она медленно открыла свои прекрасные грустные глаза и удивленно взглянула на меня. Из арсенала своих интонаций я выбрал ту, которую считал наиболее вкрадчивой.

— Добрый вечер, мадемуазель Парри, — произнес я. — Тяжкие обязанности вынуждают нас докучать вам, но не в нашей власти откладывать допрос. Речь идет о том, чтобы отомстить за вас. И за Боба. Ведь вы знаете его, не правда ли? Было бы странно, если бы вдруг оказалось, что он ничего не рассказывал вам обо мне, его патроне, Несторе Бюрма.

Она прикрыла глаза в знак согласия.

— Вы были на вокзале, — тихо сказала опа.

— Да. Так же, как и вы. Зачем вы достали револьвер?

— Что это еще за история? — всполошился Фару. — Вы мне ничего не...

— Помолчите, Флоримоп. Это дитя не может уделить нам много времени. Зачем вы достали револьвер?

— Инстинктивно. Я ждала Боба. Он знал, что я возвращаюсь, и в телеграмме просил подождать его на перроне. Он приготовил для меня сюрприз. Я услышала, как кто-то окликнул его по имени. Это были вы. Он побежал и... О, Боже!..

Дорсьер буквально подпрыгнул. Руки его дрожали. Ноздри трепетали. Он склонился над пациенткой.

— Она в таком состоянии, что не вынесет допроса, — выговорил он со странной решимостью.

Я прекрасно отдавал себе в этом отчет, но у меня оставалось еще два вопроса. С остальными можно было и повременить.

— Последнее усилие, мадемуазель Парри. Вы ведь не отрицаете, что вас зовут Элен Парри и что вы дочь Жоржа Парри?

— Нет, не отрицаю.

— Превосходно. Вы не несете никакой ответственности за противоправные действия вашего отца. А теперь слушайте меня внимательно и постарайтесь ответить с той же искренностью. Вы видели, кто стрелял в Боба?

— Да.

— Сегодняшний ночной гость в доме на Вокзальной улице?

— Да.

— Вы с ним знакомы?

— Да.

-- Имя! — глупо заорал Фару, бросаясь к девушке, словно хотел ее проглотить.

— Полегче, — вмешался доктор, хватая его за руку. Впрочем, совет запоздал. Элен Парри прошептала; «Его зовут...» — и лишилась чувств.

— На сегодня все, — сказал я. — Можно идти спать. Тем более что я выяснил все, что хотел.

Инспектор исподлобья взглянул на меня.

— С вами не соскучишься, — произнес он.

Несколько часов спустя, после глубоких размышлений, я обрел наконец сон, который был нарушен телефонным звонком.

— Алло, месье Бюрма? — раздался напевный голос.

— У телефона.

—- Здравствуйте, дорогой друг. Это Жюльен Монбризон.

— Какой приятный сюрприз! Решили стать парижанином?

— Всего на несколько дней. Получил наконец-то этот проклятый Ausweis ⁹. Мы не могли бы встретиться?

— Трудно сказать. Работы по горло.

— Вот черт, — разочарованно произнес он. — А я хотел поручить вам одно дело.

— Какое?

— Мой слуга, приехавший со мною в Париж, исчез.

— И вы хотите, чтобы я его разыскал?

— Да.

— Не изводитесь из-за такой чепухи. Если вдруг выяснится, что он развлекается с какой-нибудь блондинкой или брюнеткой, вряд ли им понравится наша назойливость.

— Мне не до шуток. Это славный малый и...

— Ладно. У меня звенит в ушах от трубки. Приезжайте ко мне, расскажете поподробнее. Я организую хорошую выпивку.

В ожидании приезда адвоката я позвонил Фару, чтобы испросить разрешение еще раз взглянуть на одинокий дом в Шатийоне. И получил его.

— Мы провели обыск на улице Деламбра, — сообщил он затем, — и нашли подтверждение родственных отношений. Множество писем и открыток — ну, не горы, конечно, — за подписью «Твой отец», отправленных из Ла Ферте-Комбетт и Шато-дю-Луар. Фамилия отправителя: «Ж. Пеке».

— Итак, родство доказано? А в отношении подложного паспорта советую не усматривать бог весть какую сложную махинацию в том, что он найден у дочери нашего гангстера. Вы уже и сами поняли, что она не одобряла отцовской... деятельности. И сочла за лучшее отмежеваться от оскорбительных замечаний в свой адрес, которые неизбежно были бы спровоцированы ее законной фамилией, в случае если бы она ее сохранила. Что еще?

— Новая странность, без которых, видно, не обойтись в делах, имеющих к вам отношение. С 14-го числа, то есть со дня своего приезда в Париж, эта девушка не ночует дома и спит только днем. Что бы это значило?

— Вот вы у нее и спросите. Когда думаете возобновить допрос?

— Скоро.

— Мне можно приехать? Только не тяните два часа с ответом. Я все равно там буду, вам от меня не отделаться.

Он помолчал, вздохнул и повесил трубку.

Только я успел принять ванну, как раздался звонок в дверь. Это был дородный Монбризон. Вальяжно расположившись в кресле, он посвятил меня в свою проблему.

— Мой слуга — сущая находка; вы, наверное, сами в этом убедились, когда были в Лионе. Если с ним случилось несчастье, я просто не переживу.

— Экая высокопарность. У вас, наверное, имеются для нее веские основания?

— Да. Зная, что я собираюсь в Париж, он настоял на том, чтобы меня сопровождать. Ни слова мне не сказав, он предпринял со своей стороны все необходимые шаги для получения пропуска. И накануне отъезда мне его предъявил. Поразившись такому поступку, я тем не менее не стал возражать. Более того, воспринял это, знаете ли, как удачу. Ведь я ценю комфорт даже, а может быть, и прежде всего, в дороге.

Я признал правомочность этой привычки.

— Вчера я случайно застал его в кафе за беседой с человеком, повадки которого показались мне более чем странными. Правильнее было бы сказать — подозрительными. Они говорили о некоем или некой Джо, я не разобрал. И расстались при моем появлении, договорившись встретиться тем же вечером у Орлеанских ворот. С тех пор у меня нет никаких сведений о Гюставе. Добрый малый не слишком-то находчив. Боюсь, как бы его не втянули в какую-нибудь аферу.

— Вы сможете сообщить мне приметы этого субъекта с сомнительными повадками, название кафе, где состоялась встреча, и в случае необходимости узнать этого человека?

Он ответил «да» на последний вопрос и удовлетворил мое любопытство относительно первых двух. Я пообещал ему заняться его делом, однако все же спросил, не лучше ли было бы сообщить о нем в полицию? «Уже сообщил, — ответил он, — но две предосторожности лучше, чем одна». Не утаив, что доверяет мне больше, чем господам с Тур Пуэнтю. Я оставил его при этом, столь лестном для меня, мнении.

— Даже если предположить худшее, — сказал я затем, — не облачайтесь в траур по вашему слуге. Я организую у себя сегодня небольшую вечеринку. Рождество военного времени. Будут хорошенькие девушки. Будущие кинозвезды. Могу я рассчитывать на ваше присутствие?

— А как же иначе! — воскликнул он. — Будущие кинозвезды...

Округлый адвокат покинул меня с многозначительной ухмылкой на лице. Он был уже слишком далеко, когда я вдруг вспомнил, что, кроме имени, он не сообщил мне никакой информации о личности своего слуги. Обзвонив по телефону всех приглашенных на псевдорождество, я вышел на улицу. И на бульваре нос к носу столкнулся с комиссаром Бернье, погруженным в чтение газеты у киоска. После Марка и Монбризона еще и Бернье! Не иначе как весь Лион перебрался в Париж. Я хлопнул его по плечу.

— Ваши документы! — потребовал я.

С учетом социального положения этого персонажа эффект получился просто уморительным. Он побледнел, прожилки на его лице стали фиолетовыми. Узнав меня, он овладел собой и крепко пожал мне руку.

— Ну и шуточки у вас, — сказал он. — Что новенького? Возвращаетесь потихоньку к городской жизни?

— Еще как. А вы что здесь химичите?

— Приехал на рождественские каникулы.

— Вы свободны сегодня вечером? Я устраиваю у себя дома небольшое заседание (я продиктовал ему адрес). Почтите меня своим присутствием. Но не раньше одиннадцати.

— Идет, — ответил он, — сыграем в покер.

Мы поболтали еще немного у стойки в ближайшем бистро. Выяснилось, что все попытки выйти на Виллебрюна оказались тщетными. Бернье ни словом не обмолвился об инциденте с полицейским патрулем, заметившим в два часа ночи свет в квартире Жалома. Воистину этот чин питал склонность к легковесным решениям. С его точки зрения, полицейский попросту ошибся, а Жалом, вне всяких сомнений, — убийца. Мне не было никакого резона разубеждать его... до поры, до времени.

Распрощавшись с ним, я поехал в Шатийон. При свете дня эта вилла выглядела не более привлекательно, чем в ночной темноте. Полицейский охранник распоряжался ее осмотром, жестикулируя, как одержимый. Предупрежденный о моем приезде, он позволил мне сунуть нос во все углы.

Покинув это унылое место, я отправился в клинику Дорсьера. Хирург все еще был там. Он выглядел уставшим и осунувшимся. Но, несмотря на это, сказал мне с поразительной твердостью в голосе:

— Делайте что хотите, но я не желаю соучаствовать в убийстве. Рассказывайте кому угодно, что я встретил вас с револьвером в руке, интерпретируйте этот поступок в самом неблагоприятном для меня свете, мне все равно, но я не позволю допрашивать пациентку. После той короткой встречи она ужасно ослабела. Вам придется подождать несколько дней.

— Хорошо. Только не закусывайте удила. Надеюсь, не я один подвергнут такому остракизму. Папаше Фару уготована та же участь?

— Разумеется. Я не допущу, чтобы эта девушка... О Боже, нет, ни за что на свете... Я спасу ее, понимаете? Она будет жить, ручаюсь вам, она будет жить...

Его решительная физиономия лучилась комичным воодушевлением. Чувство профессионального долга воз-вышало его в собственных глазах. Впрочем... За всем этим скрывалось нечто иное.

— Так и быть, — согласился я. — Но раз уж этот полицейский все равно сюда придет, я его подожду. И удостоверюсь, что для него запрет так же строг, как и для меня. Вас не затруднит дать мне несколько листов бумаги? Едва у меня выкраивается свободная минутка, как я посвящаю ее очередной главе своих мемуаров.

Но писать я стал не мемуары, а вот что:

«Коломер знакомится с Э. П., и постепенно дружба, перерастающая в более нежное чувство (см. «Целую» в телеграмме), сближает их. Догадываясь (обосновать зарождающиеся подозрения), что Парри жив и что Э. — его дочь, Коломер в поисках дополнительной информации, не колеблясь, перехватывает письма девушки. Она в отъезде, когда к нему в руки попадает завещание. Он вскрывает его, убеждается в обоснованности своих подозрений и снимает копию с шифровки. С какой целью? А просто так. Что-то вроде профессионального свиха: блеснуть перед Э., если вдруг удастся с помощью своих интеллектуальных способностей расшифровать таинственную криптограмму (разумеется, пришлось бы покаяться в неблаговидном поступке, но, с другой стороны, третейский судья Эрот все расставит со временем по своим местам). В день, когда ему удается расшифровать ребус, письмо уже в доме Э. (иначе мы бы его при ней не обнаружили). Он намеревается привезти Э. к дому 120. И получает пулю в спину.

Заметил ли Коломер, что письмо вложено не в тот конверт, в котором оно первоначально находилось? Да. Ибо если в Перраше в него стрелял тот самый человек, который явился обыскивать дом 120, значит, Коломер его вычислил. Как это ему удалось? Он знает, что этот человек — знакомый Э., единственной законной владелицы завещания. (Даже если Коломеру неизвестно, что этот человек пытал Парри, он знает нечто такое, чего не знаю я, но что выводит его на верную дорогу.) Ранее мы отметили, что в планы этого X, может быть, и не входило убивать Коломера. Но, увидав, как Коломер ринулся мне навстречу, он отбрасывает все сомнения. Вывод: X знаком и со мной.

Почему, расшифровав ребус, Коломер так торопится увезти Э. П. в Париж, что телеграфирует ей, предлагает ждать его на вокзале и даже решается на незаконное пересечение демаркационной линии? Ответ: он не верит в то, что подозреваемый им человек смог расшифровать криптограмму. Ибо если бы это было иначе, тот человек не стал бы отправлять письмо. А раз он его отправил, значит, намеревался следить за девушкой, которой должно было быть известно, о чем идет речь. Но это означает, что Э. П., возвращающаяся в Лион и покидающая его, в опасности. Чтобы подстраховать ее, самое разумное — это попросить ее оставаться на вокзале и убедить незамедлительно ехать в Париж...»

На этом я прервал свои записи.

— Вы всегда высовываете язык, когда составляете послание вашей Дульсинее? — спросил Фару.

Я сложил листки, не познакомив его с их содержанием. И сообщил, что мы не сможем сегодня повидаться с Элен Парри. Он вскипел.

— А что еще вы рассчитывали узнать? — спросил я. — Так или иначе, этим вечером занавес опустится над последним актом. На импровизированном новогоднем торжестве, которое я устраиваю у себя дома и на котором прошу вас присутствовать, я представлю вам в качестве рождественского подарка убийцу Коломера, палача Парри и вандала с Вокзальной улицы.

Он смотрел на меня, покручивая ус.

— Не слишком ли много для одного человека? — ухмыльнулся он.

Однако во взгляде его сквозило доверие.

Я вернулся как раз вовремя, чтобы поспеть к телефонному звонку милейшего Жерара Лафалеза.

— Я не сидел сложа руки, — сообщил он. — В ночь совершения убийства наш друг был на Перрашском вокзале. И без особого труда миновал кордон полицейских. Почти со всеми из них он был знаком, и никому из этих славных ребят никогда не пришла бы в голову мысль в чем-либо его заподозрить. Ну, что же, я думаю, можно ставить точку? Мои высокопоставленные друзья уже начинают выражать удивление по поводу частых телефонных переговоров с оккупационной зоной.

— Желаю весело встретить Новый год. Поцелуйте от меня Луизу Брель.

Глава IX. УБИЙЦА

Вот уж это было общество, так общество. Среди приглашенных, поблизости от остатков моего довоенного запаса бутылок, разместились его округлость Монбризон, сияющий всеми своими драгоценностями; Марк Кове, которому я позволил вооружиться авторучкой (он почел бы себя счастливейшим из людей, если бы не терзавший его ногу проклятый ревматизм); Симона Н., наша грядущая ослепительная кинозвезда, красавица, какой только она одна умеет быть; Луи Ребуль, которого я представил как первого раненого в этой войне (что соответствовало действительности); Элен Шатлен, которую после стольких униженных просьб и плоских извинений я все же уговорил прийти; некий краснолицый субъект, которого я окрестил Томасом и представил как живописца, но которого на самом деле звали Пти и который служил в полиции (что, впрочем, не слишком бросалось в глаза). Еще был Юбер Дорсьер, надолго посеревший ликом, которому мне пришлось пригрозить самыми жуткими карами, чтобы вынудить принять приглашение. Он был единственным, не реагировавшим на шутки, сыпавшиеся из всех четырех углов комнаты. И все же без него никак нельзя было обойтись. Я не сомневался, что нам понадобится его помощь еще до окончания вечеринки. Наконец, ничем не примечательная парочка, которую Кове подобрал в Соборе и которая неустанно нахваливала мои напитки. Ну и, разумеется, Фару, который благодаря изобретательно найденному в соседней комнате местоположению внимательно следил за всем, что происходило и говорилось в гостиной. Словом, блистательное общество.

Когда прокрутили пластинки и наигрались в искренность (такая игра, где все ее участники по очереди врут без зазрения совести), Симона поставила на стол пустой бокал и грациозно повернулась ко мне:

— Бюрма, расскажите-ка нам какую-нибудь из ваших детективных историй. Среди ний найдется, наверное, немало совершенно потрясающих.

Я разыграл скромника, заставил себя упрашивать, но так как все начали скандировать на мотив арии из оперетты «Бумажные фонарики»: «Историю, историю», а я меньше всего на свете хотел попасть в такую историю, за которую мне пришлось бы отвечать перед консьержкой, то я без лишних слов приступил к истории о Парри.

— Жил-был, — начал я, — один знаменитый гангстер...

Когда я добрался до эпизода:

— ...Чтобы обречь на неудачу любые поиски, после того как он убедил всех в своей гибели, он искусно изменяет черты своего лица, воспользовавшись услугами некоего хирурга, большого эстета; должен заметить, что этот виртуоз блестяще справился с поручением и создал истинное произведение искусства...

Дорсьер ужасно побледнел и торопливо опорожнил свой бокал. Кроме меня, никто не заметил его замешательства.

— ...У этого человека была дочь...

Я рассказал о завещании, о непорядочности «друга», о пылкой встрече, состоявшейся между двумя мужчинами, и о том, что за ней последовало:

— ...Похитителя жемчуга доставляют в лагерь, излечивают от физических ран и — по недоразумению — направляют в Германию. Его истязателям явно не повезло. Они были уверены, что убили его, тогда как на самом деле всего лишь ранили, и вот по воле рока этот человек оказывается в немецком концлагере для военнопленных...

— ...Где за колючей проволокой чахнет гениальный Нестор Бюрма.

— Совершенно верно, месье Марк Кове. В концлагере этот человек теперь уже и взаправду умирает, можно сказать, на моих руках. И перед смертью сообщает некий адрес. Конец первого акта!

Я сделал паузу и протянул свой бокал Симоне. Наполнив его, она сама же его и опорожнила. Завязалась небольшая дискуссия, однако многочисленные требования продолжить рассказ быстро положили ей конец. Мне пришлось продолжать с пересохшим горлом.

Я поведал о драматической встрече с Коломером, о гибели последнего, о вновь зазвучавшем зловещим лейтмотивом таинственном адресе. По мнению знающих людей, никогда еще я не был таким велеречивым.

— Но вернемся к нашему доверенному лицу, — сказал я. — Возвратившись несолоно хлебавши, он выжидает шесть месяцев и по почте отправляет завещание адресату. Почему по почте? Ведь наш непорядочный фактотум должен был бы передать завещание из рук в руки. Однако он воздерживается от этого из-за отсутствия конверта. Если бы девушка заметила что-то подозрительное, у него были бы основания отрицать, что он когда-либо являлся держателем этого послания. В письме не упоминается имя «друга». После того, как оно отправлено, остается лишь установить наблюдение за девушкой и следовать за нею по пятам. Она сама выведет на кубышку. Однако случается неожиданное. Эта взбалмошная особа внезапно срывается с места и уезжает в тот самый день, когда почтальон доставляет ей письмо на дом. Между этими двумя событиями нет никакой связи, и ему не остается ничего другого, как терпеливо ждать ее возвращения. (Корреспонденции практически не существовало для Элен Парри, она никогда не вела переписку.) Но вот она возвращается, внезапно и совершенно неожиданно для этого человека. Но не для Коломера, занимающего, по всей вероятности, весьма определенное место в сердце мадемуазель Парри, прекрасно осведомленного о ее преждевременном возвращении. За это время, занятый поисками фактов, подтверждающих родственные отношения между Элен и Джо Эйфелевой Башней, он уже перехватил пресловутое письмо. Он убеждается, что оно вскрывалось. То есть попросту вложено в другой конверт. Обнаруживает, как позднее я сам обратил на это внимание, что оно сложено не так, как того требует форма конверта, равно как и едва заметные следы воска. Кроме того, он обращает внимание на штамп почтового отделения отправителя. И видит, что оно — ближайшее от дома «банкира» Элен Парри, то есть человека, через посредство которого отец обеспечивал ее средствами к существованию. (Палач допустил здесь оплошность, последствия которой оказались самыми непредсказуемыми.) Коломер переписывает криптограмму и пытается ее расшифровать. Когда это ему удается — как раз в день возвращения девушки, — он принимает решение ехать с ней в столицу. Однако будущий убийца проведал об открытиях моего сотрудника. Он переоценивает их и решает ликвидировать Коломера. Однако то ли последний, инстинктивно избегая одиночества, а также темных и пустынных улиц, не дает ему возможности осуществить это преступное намерение вплоть до своего появления на Перрашском вокзале, то ли сам убийца, взвешивая все «за» и «против», колеблется в выборе стратегии поведения. Не знаю... Но несомненно то, что убийца отбросил всякие колебания, когда увидел, что Коломер бросился мне навстречу. Ни в коей мере не переоценивая собственную персону, должен заметить, что мое неожиданное появление на вокзале лишило его самообладания. Опасаясь разоблачений Коломера, он стреляет.

Затем от своего сообщника Карэ-Жалома он узнает, что я разыскиваю двойника киноактрисы Мишель Оган. Пребывая в смятении, он совершает по отношению ко мне тот же психологический просчет, какой допустил по отношению к Коломеру. Он переоценивает степень моей осведомленности и организует покушение на Арочном мосту. А удостоверившись в его провале, устремляется на квартиру сообщника, дабы уничтожить улики, подтверждающие его связь с ним. Зная, что излюбленной гипотезой лионской полиции является убийство из мести, он прячет в его квартире оружие преступления в Перраше. Найденное у бывшего подручного Джо и Виллебрюна, оно превратится в очередную улику против Жалома. Так ему удается обвести вокруг пальца полицию и... едва ли не самого меня.

Казалось бы, дело в шляпе. Этому человеку остается отправиться за наследством, так как теперь его местонахождение ему известно. Допускаю, что он услышал адрес, который прокричал умирающий Коломер. Этот адрес явился для него полнейшей неожиданностью. (Не будем забывать об услугах, которые X оказывал Джо Эйфелевой Башне. Ведь это он приобрел для него Сельское Уединение, нанял прислугу и т. д. Он — его администратор, фактотум, как я уже говорил...) Не будет ли слишком самонадеянным предположить, что это был адрес дома, купленного в свое время Джо, но затем перепроданного, о котором его истязатель забыл именно потому, что дом был перепродан? Какому-то подставному лицу, оставаясь на деле собственностью гангстера. Местом, служившим тайником и укрытием от непрошеных гостей. (Такого рода преступники никому не доверяют.) Расчет Джо оказался верным; прочитав завещание, его поверенный ни о чем не догадался. Затем наш X приезжает в Париж, разыскивает дом, перерывает его снизу доверху и ничего не находит. А ночью вновь возвращается в него. Почему? Потому что его осенило. До сих пор он искал хитроумный тайник. Но вот он вспоминает Эдгара По, и некая деталь озаряет его. Рассказ «Похищенное письмо» из «Необыкновенных приключений» может служить, согласитесь, своего рода наглядной иллюстрацией ко всей нашей истории... Надежность тайника обеспечивается его доступностью, очевидностью. Он возвращается в заброшенный дом и опытным путем блистательно подтверждает справедливость своего предположения. В компании сообщника, несомненного участника драмы в Ла Ферте-Комбетт, который настолько «доверяет» своему шефу, что не может отпустить его от себя ни на шаг, X отыскивает кубышку. Его сообщник стреляет в него и промахивается. Пуля проходит через занавеску и серьезно ранит находящегося за ней человека. X производит ответный выстрел и не промахивается. Нам уже известно по Перрашу, что это на редкость меткий стрелок. Собравшись с силами, его спутник пытается спастись бегством. Затемнение полное, ночь — хоть выколи глаз. Грязный мокрый снег — уже не тот девственный ковер, на фоне которого отчетливо вырисовываются силуэты. Под покровом темноты он отрывается от своего преследователя, но вскоре падает на проезжей части улицы, где на него наезжает мчащаяся с потушенными фарами машина.

Я выдержал паузу. Притихшая аудитория ловила каждое мое слово.

— Так вот, — сказал я, обводя взглядом присутствующих, — этот X, виновник стольких преступлений, находится сейчас среди нас.

Мое заявление произвело на присутствующих эффект, именуемый на парламентском наречии оживлением в зале.

— Да, — повторил я, — убийца находится среди нас. Кто бы это мог быть? Мы имеем о нем некоторое представление. Он был знаком с Коломером, наследницей и вашим покорным слугой. По наблюдениям, вынесенным мною из Сельского Уединения, он охотно прибегает к помощи левой руки. В самом деле. Привязанный к креслу пациент получал удары по правой щеке. В какой-то момент ему удалось уклониться от одного из них, и кулак палача скользнул по спинке кресла. Слева, если смотреть на кресло сзади. Что же это за люди, прибегающие к помощи левой руки? Левши, разумеется, а... также те, у кого, к примеру, ампутирована правая рука, — громовым голосом заключил я.

Все взоры устремились на Луи Ребуля. Он скорчил на лице жалкое подобие улыбки. На него было больно смотреть.

— А в эпизоде покушения на Арочном мосту? — продолжал я. — Господин Марк, посланный мною вперед, явно не производил впечатление человека, оказывающего отчаянное сопротивление. Уж не разыгрывал ли он комедию?

— Я запрещаю вам делать такие утверждения, — вскричал побагровевший Марк, вскакивая с дивана. — Вы — подлый...

— Помолчите, здесь дамы. Продолжим лучше обзор событий. Можно ли назвать Марка Кове левшой? Милая крошка, разве этот блистательный журналист левша?

— Нет, месье, — бездумно пролепетала, покраснев, черноволосая обитательница Монпарнаса.

Никто не засмеялся. Над комнатой нависла атмосфера напряженности. И тут все вздрогнули. Раздался звонок в дверь.

— Откройте, — попросил я Ребуля, — и не вздумайте улизнуть.

Он не улизнул, возвратившись в сопровождении комиссара Бернье. Настенные часы пробили одиннадцать.

— Вы пунктуальны, — заметил я, пока Ребуль помогал ему раздеться. — Дорогой мой полицейский, вы по-прежнему убеждены, что убийца Коломера и человек, пытавшийся сбросить меня в Рону, — одно и то же лицо по имени Жалом, сиречь покойный Карэ?

— Ну, разумеется... а как же иначе? — растерянно пробормотал он. — Что все это означает? У вас такой скорбный вид. Бдите над покойником?

— Что-то в этом роде.

— А я рассчитывал поразвлечься.

— Вот именно. Играя в искренность. Я, например, веселюсь, как выжившая из ума глупышка. Хочу познакомить вас с убийцей, пышущим здоровьем, живехонькими ничуть не призрачным. Можете пожать ему правую или левую руку на выбор, он одинаково хорошо владеет обеими...

— Я уже говорил вам о царапине на кресле, — обратился я ко всем присутствующим, — это очень важная улика. Избивая Джо. тот человек повредил один из своих перстней и потерял бриллиант. Мэтр Монбризон, не будете ли вы так любезны показать нам вашу безвкусную печатку, украшающую безымянный палец левой руки, чтобы мы могли сравнить бриллианты.

— Охотно, — глухо проговорил он, направляясь ко мне. (На его губах играла обворожительная улыбка фатоватого героя-любовника.) — Охотно.

Раздались два выстрела, женские крики, проклятия, воцарилась суматоха. Он стрелял через левый карман пиджака. Я почувствовал жгучую боль в правой руке. Первая пуля пробила полотно Магритта, висевшее у меня на стене, вторая отлетела рикошетом от моего бронежилета, в который я предусмотрительно облачился, не исключая вероятности такого рода интермедии.

Глава X. СООБЩНИК

Когда суматоха несколько поутихла, рядом со мной оказалась Элен Шатлен. Она первая поспешила мне на помощь. Ее взволнованные глаза свидетельствовали о том, что она уже больше не сердится на меня за мои несправедливые подозрения. Это была чудесная девушка.

— Разве я не предупреждал вас, что нам понадобится ваша помощь? — сказал я, обращаясь к Дорсьеру. — Похоже, все это не слишком-то пришлось вам по вкусу...

— То есть... Покажите-ка вашу руку... Пустяки, — мрачно заключил он после осмотра.

Сидя на стуле в окружении покинувшего свое укрытие Фару и комиссара Бернье, мэтр Жюльен Монбризон с наручниками на запястьях поигрывал бриллиантами. Полированная сталь наручников соперничала с блеском перстней на его пальцах. Томас куда-то испарился.

Несмотря на боль, я не обронил крошечный камушек. Кто-то из присутствующих, не помню кто, приложил его к печатке с разрозненными бриллиантами. Он оказался того же размера и чистоты, что и подлинные, а форма огранки точно соответствовала конфигурации ободка, удерживавшего камушек в гнезде. Какая бы то ни было ошибка была исключена.

— Зря вы стреляли, — доверительно заметил я.

— Идиотский рефлекс загнанного в угол человека, — добродушно признался он. — Думал, что смогу разом расквитаться с вами. Мне следовало бы предвидеть, что вы примете меры предосторожности... Вы меня сразу заподозрили?

— По законам жанра это должно было бы произойти именно так, это вы хотите сказать? Увы! Нет! По-настоящему я начал вас подозревать лишь после неудавшегося покушения Жалома. После того, как в половине четвертого ночи Лафалез, Кове и я пришли к нему домой... Я вам все объясню, комиссар, — обратился я к таращившему глаза Бернье. — На какое-то время я остался без табака. Да будет благословенно его временное отсутствие, ибо, питая отвращение к сигаретам, я отказался от угощения, которое предложили мне мои спутники. Первым войдя в квартиру, я сразу же почувствовал специфический запах светлого табака. А также заметил в пепельнице обгоревшие спички. Может быть, эти спички, вместе с запахом дыма, оставил послесебя перед выходом на дело Жалом? К сожалению, запах был слишком сильным, чтобы быть застарелым. К тому же курящий Жалом — позднее в его карманах мы нашли пачку «Голуаз» — не пользовался спичками. Во всей квартире, если не считать пепельницы, на них не было и намека, а наличие большого количества пузырьков из-под бензина красноречиво свидетельствовало о том предпочтении, какое он отдавал зажигалкам. Следовательно, кто-то другой побывал в квартире Жалома. Кто же? Курильщик светло-желтого табака... Тот, чья страсть к табаку была так велика, что даже эти чрезвычайные обстоятельства не удержали его от курения. Где это я уже вдыхал этот запах? Ну, конечно же, у вас, Монбризон, у вас, и нигде больше... И тут мне на память пришли некоторые детали и несообразности, которым до сей поры я не придавал должного значения. Во-первых, даже не столько тот факт, что вы объявились в полиции с опозданием на целые сутки — время, понадобившееся вам для того, чтобы решить, выгодно или не выгодно оповещать о своем знакомстве с Коломером, — сколько сам характер ваших показаний. Я имею в виду вашу интерпретацию состояния бедняги Боба. На вокзале он не показался мне растерянным. Между тем вы всеми силами старались внушить мне, будто он находился о под влиянием неистового волнения, возбуждения, страха мести и бог знает чего еще, включая зависимость от наркотиков. Как будто человек, одержимый столь пагубной страстью, не носит на своем лице ее печать. И совсем не обязательно быть врачом, чтобы ее диагностировать. Здесь вы обнаружили поистине подозрительную неосведомленность. Tем более подозрительную, что употребили общепринятое выражение — «ломка», а характеризуя постигшее вас заболевание глаз, воспользовались варварским термином «амблиопия».

— Это еще что за зверь? — спросил Фару.

— Частичный паралич оптического нерва, вызванный никотинной интоксикацией. Результатом ее является смешение цветов, проявляющееся поначалу в неразличении синего и серого. Отсюда остроумный ответ этого господина на мой вопрос: «Неужели вы всерьез утверждаете, что Коломер посинел от страха?».— «Затрудняюсь сказать. Ведь у меня амблиопия». Став жертвой этого пагубного пристрастия, он продолжает много курить, ибо он — и никто другой — самый настоящий наркоман. Как ни в чем другом, он испытывает потребность в табаке. Доказательство: обстоятельства заставили Монбризона, которого я всегда знал как большого поклонника вин и ликеров, врасплох, и он не обеспечил себя запасом спиртного. Зато запасся своими любимыми сигаретами «Филип Моррис». Они же его и погубили. Это их аромат остался в квартире Жалома. Их же аромат я почувствовал в вашем доме, Монбризон, после того как, воздерживаясь в течение нескольких часов от курения, чтобы обострить обоняние, зашел к вам... За советом, как объяснил я тогда, а на самом деле — чтобы на нюх и на глаз проверить основательность своих подозрений. Все подтвердилось. Сигарета, которую вы курили, распространяла уже знакомое мне благоухание. Не станем придавать чрезмерное значение тому обстоятельству, что в пепельнице, еще не опорожненной вашим слугой, а может быть, уже наполненной, валялись обгоревшие спички — такие же, как у Жалома, цветные и плоские. Сами по себе они отнюдь не представляют собою неопровержимых улик. Но вы не показались мне человеком, хорошо выспавшимся и отдохнувшим. Думаю, не ошибусь, если выскажу предположение, что, обеспокоенный дальнейшим развитием событий, вы даже не ложились. Да, вы набросили домашний халат, но ваши руки, с полным комплектом бижутерии, были холодны и нечисты холодом и нечистотой бессонницы. В белые ночи творятся порой черные дела, так бы я выразился, если бы позволил себе внести элемент поэзии в сухой перечень фактов... Вы пережили, вероятно, тихий ужас, увидев, как я вваливаюсь к вам в столь ранний час, однако встретили опасность лицом к лицу, и я представляю себе ваше облегчение, когда вы убедились — или заставили себя убедиться в том, что мой демарш не содержит в себе ничего предосудительного. Но осознаете ли вы всю парадоксальность ситуации? Именно тогда, когда вы обрели относительный покой, я окончательно уверился в своих подозрениях. Разумеется, они были далеки от тех, обладающих доказательной силой, которые можно было бы предложить вниманию суда, но, честно говоря, в тот момент я был озабочен не столько тем, как убедить присяжных, сколько тем, как напасть на след, и вы должны признать: поставленные в связь с некоторыми вашими поступками, представавшими не слишком благовидными в свете моей подозрительности, они постепенно превратились в изящный букет достоверных предположений. Говоря о не слишком благовидных поступках, я имею в виду, например, ту настойчивость, с какой вы, прилично нагрузившись в ресторане, упорно навязывали мне свое гостеприимство. Я отклонил ваше великодушное приглашение. Тогда вы вызвались проводить меня до госпиталя. Было холодно. Эта прогулка не заключала в себе ничего привлекательного даже для пьяного человека. Вы должны были руководствоваться какими-то серьезными мотивами, чтобы ее предпринять. Если бы тогда к нам не присоединился Марк Кове, вряд ли я мог бы строить сейчас из себя Шерлока Холмса.

Издав вместо ответа презрительный смешок, он заметил:

— Скажу вам откровенно: вся эта ваша теория обгоревших спичек, окурков и сигаретного пепла мало чего стоит.

— В обычное время — да. Но ведь мы живем в исключительное время. Сигареты «Филип Моррис» но валяются на каждом шагу под ногами, я убедился в этом, обойдя всех спекулянтов на черном рынке. Они предлагали мне сахар, сгущенку, уникальные издания книг, слонов, но «Филип Моррис», даже по сто франков за сигарету, у них не было. Вы своевременно запаслись ими, однако вряд ли они вам теперь пригодятся... Словом, в квартире Жалома находились вы, когда полицейский заметил свет в окнах. Дома шторы вам задергивает ваш слуга. Вот вы и не подумали об этом, войдя в квартиру вашего сообщника. И не отозвались на окрик полицейского, когда он позвонил в дверь, в чем я ничуть вас не упрекаю...

Утолив жажду, я продолжал:

— Наконец, поездка в Ла Ферте-Комбетт окончательно мне все прояснила задолго до того, как на конверте письма, адресованного Элен Парри, я обнаружил штемпель вашего почтового отделения. Прежде всего выяснилось, что название этого населенного пункта мне небезызвестно. Я вспомнил, как его произнес Артур Берже, военный корреспондент, повстречавший вас там 21 июня, в тот самый день, когда Жорж Парри был замучен, признан мертвым, затем попал в плен, а вас слегка задела шальная пуля. Потом я набрел на кое-какие оставленные вами следы, например на этот бриллиант, а также на воспоминания папаши Матье, который без труда вас опознает. Свидетелей более чем достаточно. Таких, например, как Элен Парри. В Перраше она стояла в двух шагах от вас, когда вы стреляли...

— Черт! — выругался он.

— Захваченный своим... делом, пребывая в полной уверенности, что она находится от вас за тридевять земель, неудивительно, что вы ее не заметили. Еще есть полицейские, стоявшие в оцеплении, которые ничтоже сумняшеся дали вам уйти. Еще бы, ведь они прекрасно вас знали. Да и вы сами разве не хвастались передо мной своим знакомством с полицейскими? Мыслимо ли заподозрить такую персону, как вы, в том, что она явилась зачинщицей перестрелки? К тому же, слепо нацеленные на задержание политического преступника, эти славные ребята вовсю таращили глаза, высматривая мужика со всклокоченной бородой и кинжалом в зубах...

Меня прервал телефонный звонок.

— Инспектора Фару просят к телефону, — объявил снявший трубку.

— Алло! — зарычал Флоримон. — Это ты, Пти? Очень интересно, — подытожил он, закончив разговор. — Я послал Пти в нашу контору вместе с пушкой, изъятой у этого типа. Так вот, они установили, что ее пули идентичны найденным в теле некоего Гюстава Бонне.

— О. вот о ком я совсем забыл, — воскликнул я. — Бонне. Гюстав Бонне. Слуга — другой сообщник Монбризона. Дорогой мэтр отважно сообщил мне сегодня утром об исчезновении своего слуги. И поведал презабавную историю. Однако попытка ухватить быка за рога должна быть признана неудачной. Весьма сожалею, что вынужден огорчить вас, Монбризон... Вы проявили себя как умелый игрок. Уже один тот факт, что вы приняли мое приглашение на вечеринку, доказывает это...

— Мог ли я предположить, что так опозорюсь? — признался он.

— Пти сообщил кое-что еще, — продолжал Фару. — У этого Бонне нашли пистолет в виде амулета, выстрелом из которого едва не была убита Элен Парри.

— Поприветствуйте это оружие от моего имени. Оно подтвердило мою гипотезу.

Я повернулся к адвокату.

— А эта кубышка, — степенно произнес я, — где она?

— Не нашел, — ответил он.

— Ай-ай-ай! — сказал я с упреком. — А я еще хвалил вас за честную игру. Не солидно. Впрочем, я вас понимаю... Терять, так терять, не так ли? Пусть уж она не достанется никому. Однако такой вариант меня не устраивает. Не исключено, что сокровище — при вас. Придется мне вспомнить о своих обязанностях и обыскать вас... Что уже давно пора было сделать, — заключил я, обращаясь к человеку из Тур Пуэнтю.

Опередив Фару, комиссар Бернье решительно приступил к операции.

— Ничего, — разочарованно произнес он.

— А это? — указал я здоровой рукой на пузырек, лежавший среди других вещей, изъятых из карманов адвоката, и почти прикрытый носовым платком.

Это был грязноватый флакон, наполовину заполненный шероховатыми таблетками, с наклеенной на нем красной этикеткой, указывающей на токсичность препарата.

— Дьявольщина! — воскликнул он, хватая пузырек. — Дьявольщина, этого хватит, чтобы отравить целый полк!

Я рассмеялся.

— Эдгар По, — возгласил я. — В доме на Вокзальной улице, на каминной доске, среди пузырьков с чернилами, клеем и т. п. я обнаружил картонный футляр от этого флакона. Футляр был без крышки, но ее сняли недавно, ибо внутри коробка не запылилась. В этом пузырьке — сбережения Джо Эйфелевой Башни.

— Эти ядовитые пилюли?..

— О, разумеется, они смертоносны. Но только в другом смысле.

Я попросил свою бывшую секретаршу отвинтить пробку. Она высыпала одну из таблеток на ладонь и по моей рекомендации поскоблила ее лезвием перочинного ножа. Гипсовая оболочка довольно быстро раскрошилась. И нашим взорам предстала жемчужина, которая, стоило ее только потереть, засияла своим неповторимым жемчужным блеском.

— Здесь их штук пятьдесят, — прикинул я. — Потянет не знаю на сколько миллионов!

— Вы что, разгадали содержание документа, приложенного к завещанию, но затем утерянного отправителем? — спросил Фару.

— А то, что, как мне казалось, должно было быть планом? Нет. Но теперь мы можем предположить, не боясь ошибиться, что на нем был какой-то рисунок, призванный навести Элен Парри на тайник... Например, изображение пузырька. Или вырезка из того тома каталога, другая страница которого послужила моему другу Беберу кульком для окурков...

Через некоторое время Монбризон, обретший, казалось, присутствие духа (если только он его когда-нибудь терял), в тоне светской беседы поведал нам об обстоятельствах своего знакомства с Парри. Просто много лет назад он служил помощником адвоката этого гангстера. (Обо всем этом я проведал, сидя в Национальной библиотеке.) Знающий людям цену, Джо Эйфелева Башня сразу же заприметил его и смекнул, какую сможет извлечь из него выгоду. Потом он рассказал мне о Жаломе.

— Он был вместе с нами в Сельском Уединении. И знал Элен еще ребенком. Они часто гуляли вдвоем. Он уверял ее, что окончательно завязал со своим прошлым. Эта дочь бандита была порядочной девушкой; никто не внушал ей большего отвращения, чем люди, находящиеся вне закона.

— Что не помешало ей принять эти неправедные деньги...

Он пожал плечами.

— У нее ведь не было никакой профессии, зато была потребность в безбедном существовании. Она жила в ожидании того дня, когда сможет получить диплом и начать самостоятельно зарабатывать... Вы утверждаете, что она была в доме на Вокзальной. Но если она и искала там свое наследство, то уж никак не с целью завладеть им...

В дверь постучали. Это был шофер судебной полиции, приехавший, как он элегантно выразился, за посылкой.

Скроив ироничную улыбку, Монбризон раскланялся и, эскортируемый полицейскими, направился к выходу. Но вдруг, поскользнувшись, растянулся во весь рост. Поскольку это падение произошло как раз в тот момент, когда полицейские открывали дверь, Фару принял его за попытку к бегству. Бросившись на адвоката, он вцепился в него с явным намерением никогда уже больше не выпускать. В ходе этой перепалки в мою сторону отлетел какой-то шарик, на котором, по-видимому, и поскользнулся убийца.

Я поднял его и стал с интересом разглядывать. Это был белый катышек, напоминающий пилюли из пузырька.

— А где сам пузырек?

— У меня в кармане, — ответил инспектор.

— Покажите.

Он повиновался. Пробка на пузырьке была туго завинчена.

И тут я почувствовал головокружение. Я подумал, что глупость и профессиональная непригодность могут иметь иногда и другие основания, нежели...

У меня не было времени проверять, истинна или ложна догадка, зреющая в моем мозгу с быстротой тропической флоры. Дверь была открыта. Надо было действовать без промедления. В порыве молниеносного озарения, рискуя своей репутацией и свободой, я сжал в здоровой руке пистолет, направил его на группу выходящих людей и спросил нетвердым голосом:

— Фару, старина, вам никогда не доводилось арестовывать старшего по званию?

— Бернье был игроком, — разглагольствовал я спустя несколько часов перед более скромной, но не менее внимательной аудиторией. — На нашу первую встречу в госпитале он явился во фраке. Из игорного дома. Когда я возвратился в Париж, Фару спросил меня, не тот ли это комиссар Бернье, с которым он был в свое время знаком. Описания внешности полностью соответствовали облику этого персонажа. Фару сообщил мне, что Бернье был переведен в другой город в наказание за какие-то подозрительные махинации. И удержался лишь благодаря политическим связям. Ради денег, необходимых ему для удовлетворения своей страсти, он пошел на то, чтобы по наущению Монбризона, своего клубного знакомого, пренебречь профессиональным долгом, запутать следствие и по возможности вообще замять дело. Слепо приняв версию адвоката, он попытался навязать ее мне, сделал все от пего зависящее, чтобы убедить меня в виновности Жалома, зашел в своем лицемерии так далеко, что позволил мне прийти с ним на квартиру последнего, чтобы я присутствовал при обнаружении револьвера, попытался выдать Лафалеза за того, кем он в действительности не являлся, и умышленно проигнорировал свидетельство полицейского патруля, заметившего свет в окнах бандита. А так как со своей стороны я сохранял свойственную мне осмотрительность, он, равно как и Монбризон, не догадывался о том, что мне кое-что известно. Именно по этой причине они охотно приняли мое приглашение, которое само по себе не содержало в себе ничего необычного. Как-никак рождество... Они не могли предположить, что какой-то расслабленный К. G. F. — они почему-то полагали, что я вернулся из плена совсем слабоумным — уготовил им такой сюрприз.

— Когда адвокат поскользнулся на жемчужине, я тут же задался вопросом, откуда она взялась. Явно не из пузырька, надежно закрытого пробкой. Но почему он был заполнен лишь наполовину? Может быть, имело смысл подумать еще об одном сообщнике, находящемся среди приглашенных, который, загрузившись своей долей наживы, мог по недосмотру, снимая, допустим, пальто, обронить одну из жемчужин? Все гости раздевались в прихожей сами, и лишь один Бернье снял плащ в гостиной, а Ребуль, перекинув его через плечо, отнес на вешалку. Во время этого короткого путешествия одна из жемчужин и выпала из неплотно закрытого пузырька на ковер. Не считая Кове, моего старого приятеля, человека вне всяких подозрений, которого я задел в ходе рассказа лишь из-за собственной вредности, да еще для того, чтобы досадить истинному виновнику преступления, единственным лионцем здесь был Бернье. Тот самый Бернье, которого никакие неотложные дела не ждали в предпраздничном Париже — родителей у него нет, а коллеги с Набережной на дух его не выносят, — который первым поспешил обыскать Монбризона и скрыть найденный флакон... Флакон, который уже сам по себе должен был бы привлечь внимание полицейского. Равным образом мне стал понятен смысл сардонической и очень спокойной ухмылки прощавшегося с нами адвоката. Поскольку Перрашское дело должно было слушаться в лионском суде, он не сомневался, что Бернье обеспечит ему побег. Все эти соображения, рассказ о которых занял столько времени, мгновенно пронеслись в моем мозгу. Не раздумывая, я все поставил на карту...

— И обнаружили у него вторую часть клада, — сказала Элен Шатлен.

Глава XI. ПЕРВОЕ УБИЙСТВО

На следующий день мы отправились с Элен в клинику, чтобы засвидетельствовать улучшение состояния тезки моей секретарши. Был чудный солнечный день. Снег искрился в его лучах. Я вспомнил о Бобе, обожавшем зимние виды спорта.

— Хорошим парнем был этот Коломер, — сказал я. — Смертельно раненный, плохо представляя себе, кто мог бы в него стрелять, он думает лишь об одном: во что бы то ни стало поделиться со мною своими знаниями о Жорже Парри. В этом смысл его предупреждения: «Улица Вокзальная, 120». Он надеется на мою смекалку, которая позволит мне извлечь из этого сообщения максимум информации...

— Да, — согласилась Элен. — Агентство Фиат Люкс многого лишилось, потеряв его.

В клинике, узнав о нашем появлении, помолодевший, сбросивший десяток лет, Юбер Дорсьер вышел нам навстречу.

— Мы спасли ее! — воскликнул он. — Спасена, спасена. Она будет жить. Какое счастье, какое счастье!

Он горячо пожал нам руки, как будто мы имели какое-то отношение к этому чуду хирургического искусства, и проводил нас к изголовью больной.

— Здравствуйте, детка, — сказал я. — Итак, мы уже вне опасности? Я просто счастлив. Тем более что подолгу службы должен задать вам еще несколько вопросов.

— Опять... — простонала она.

Она говорила нежным, певучим, проникновенным голосом.

— Самую малость. Мне хотелось бы знать...

Вкратце она рассказала нам следующее:

Увидав, что Монбризон выстрелил в Боба, она выхватила револьвер, повинуясь атавистическому, если так можно выразиться, инстинкту и весьма противоречивым чувствам: желанию отомстить за Коломера и боязни послужить второй мишенью для Монбризона. Жест, прямо скажем, беспомощный, если принять во внимание, что револьвер, который она носила при себе из какого-то ребяческого фанфаронства, так давно не снимался с предохранителя, что им практически нельзя было пользоваться. Ей удалось покинуть вокзал, воспользовавшись проходом, еще свободным от оцепления. Придя домой, она прочла завещание и сразу же догадалась, что речь в нем идет о вилле в Шатийоне, адрес которой выкрикнул умирающий Коломер. Она не могла только уразуметь, как ему удалось его узнать. (Не желая омрачать память о покойном, я ничего не стал ей объяснять.) Она села в первый же поезд и переправилась через демаркационную линию. В Париже дневные посещения могли вызвать подозрение, и она проводила ночи на вилле в поисках сокровища. Не с тем, чтобы завладеть им, а чтобы тайком передать в полицию. В тот вечер, когда мы нашли ее раненой, она обнаружила, что днем двери были взломаны, а дом безжалостно перерыт снизу доверху. Услышав, что дневные визитеры возвращаются, она укрылась в чулане. Она узнала Монбризона и его слугу. Затем все произошло так, как я это себе представлял.

— Ну вот, тучи рассеялись, — сказал я, погладив ее изящную руку. — Вы открыли Коломеру ваше истинное положение?

— Нет.

—- Он узнал о нем. И знаете как?

— Наверное, по фотографии отца, которую он видел в моей комнате. К тому же однажды я сама допустила оплошность...

— Какую же?

— Я родилась 10 октября 1920 года, а не 18 июня 1921-го. 10 октября этого года Боб без всякой задней мысли, так, во всяком случае, мне представляется, подарил мне цветы. Я горячо поблагодарила его, сказав, что очень мило с его стороны, что он решил поздравить меня с днем рождения. И тут же, спохватившись, выдумала какую-то небылицу. Все это должно было показаться ему странным.

— Возможно. А поскольку в некоторых газетных статьях — я имею в виду не те вырезки, которые были найдены у Коломера, а другие, более обстоятельные тексты, с которыми я познакомился в Национальной библиотеке, — упоминалась дочь и приводилась наряду с другими деталями дата ее рождения, он окончательно уверился в своих предположениях.

Мы помолчали. Затем я спросил:

— Что вы намереваетесь делать после выписки?

— Не знаю, — устало отозвалась она. (Ее прекрасные глаза были волнующими как никогда.) — Боюсь, что мною заинтересуется ваш друг инспектор. Фальшивые документы...

— Та-та-та! Он закроет на это глаза. Обещаю вам, что вы выйдете отсюда без всяких проблем. А если вдруг возникнут какие-то осложнения, смело обращайтесь ко мне.

— Благодарю вас, месье Бюрма. Боб часто мне о вас рассказывал. Он говорил, что вы — свой парень.

— Раз на раз не приходится, — улыбнулся я. — Но для вас, когда бы это ни потребовалось, я всегда буду в хорошем настроении. Неисповедимы превратности судьбы. Бывшие недруги вашего отца становятся отныне вашими лучшими друзьями.

Когда мы прощались с ней, ее изумительные глаза, излучавшие тоску, увлажнились.

Дорсьер проявил настойчивость и проводил нас до входной двери. Тонкими пальцами хирурга он сжимал наши руки. От высокомерного чванства, памятного мне по концлагерю, не осталось и следа. Совсем другой человек. Все его существо выражало глубокое волнение.

— Какое счастье, месье Бюрма, какое счастье! Опа спасена! Как я признателен вам, что вы доставили ко мне эту раненую. Боже мой... Я должен был ее спасти... и я ее спас.

— Ну и ну! — усмехнулась Элен Шатлен, когда мы свернули за угол. — Этот господин Дорсьер весьма экзальтированная особа. Он влюблен?

— Нет.

Я взял ее за руку, и мы остановились.

— Нет, — повторил я. — Между прочим, эта история создаст мне хорошую рекламу. Я собираюсь вновь открыть агентство. Как вы смотрите на то, чтобы уйти от Лекту?

— Хоть завтра! — ответила она с искренней радостью.

— Тогда я расскажу вам все. И вы поймете, почему этот хирург так счастлив тем, что спас эту девушку. Сколько, по-вашему, смертей в этой истории?

— Две. Коломер и Гюстав, слуга... Ах! Еще Жалом. По-моему, все.

— Вы забыли о главном покойнике — Жорже Парри.

— А разве он умер не своей смертью?

— Нет. Не кто иной, как Дорсьер, впрыснул ему инъекцию собственного изготовления.

Элен не могла скрыть удивления и чуть не вскрикнула.

— Не кто иной, как хирург, изменил облик Парри,— продолжал я. — Сегодня ночью он во всем сознался. Он согласился на операцию, движимый тщеславием и научным интересом. Операция прошла блестяще. Однако Парри оказался ничуть не порядочнее своего доверенного лица — Монбризона. В благодарность он отбил у хирурга любовницу — нам ничего не известно о дальнейшей судьбе этой женщины. Обезумевший от ярости, Дорсьер не мог отомстить. Выдать полиции Джо значило бы выдать самого себя, утратить доброе имя, лишиться положения в обществе. С другой стороны, по тем же причинам он не стал заманивать гангстера в ловушку с тем, чтобы расквитаться с ним. Но неисповедимы, как я только что заметил, превратности судьбы. Случай сводит Дорсьера с его счастливым соперником в лазарете немецкого концлагеря для военнопленных. И ставит последнего в полную зависимость от его воли. Теперь бывший гангстер — не более чем потерявший память «регистрационный номер». О большей удаче нельзя и мечтать. Однако стоп!.. В этом же лагере находится человек, с которым надо держать ухо востро. Этот человек...

— ...Мой умный и проницательный патрон.

— Бодрый не столько телом, сколько духом. Что знает Нестор Бюрма об обеспамятевшем? Лучший способ выяснить это — переговорить с ним. И вот Дорсьер, который давным-давно меня узнал, но не счел нужным возобновить знакомство, вдруг ни с того ни с сего заговаривает со мной... Из этого разговора он не выносит для себя почти ничего. Но когда я обращаюсь к нему с просьбой подыскать мне место в лазарете, он воспринимает ее с явным неудовольствием. Дает и не сдерживает своего обещания. Несмотря на это, я все-таки устраиваюсь в больницу. Пока я там, он ничего не предпринимает против Парри. Но в день моего отсутствия он совершает свое...

— Преступление?

— Я не стал бы употреблять этого слова по отношению к Джо Эйфелевой Башне, который достоин такого конца. К тому же, амнезия... Словом, док оказал ему последнюю услугу.

— Вы сохранили прежний экстравагантный взгляд на вещи.

— Да, я циничнее этого дока, которого с того дня начинают терзать угрызения совести. Он теряет сон и аппетит. Готов наделать кучу ошибок. И даже совершает одну, которую мне, к счастью, удается исправить. Я имею в виду бесподобный прием, который он оказал в тот вечер нам, ворвавшимся к нему в дом. Позднее он признался мне: когда слуга доложил обо мне и об инспекторе полиции, он решил, что мне все известно и мы пришли его арестовывать.

— И сделал попытку искупить... вину, спасая жизнь дочери своей жертвы?

— Да. Если бы это ему не удалось, он, мне кажется, наложил бы на себя руки. Зато теперь его не узнать... Извините.

Мы проходили мимо цветочного магазина. Я заглянул в него.

— Это для мадемуазель Парри? — спросила Элен, увидев меня с букетом.

— Да.

Она взяла меня за руку и погрузила взгляд своих серых глаз, с пляшущими в них лукавыми искорками, в мои.

— Нестор Бюрма, — проговорила она с наигранным упреком. — Неужели...

— Нет-нет, — ответил я, высвобождая руку. — Да и потом: частный детектив и дочь гангстера...

— ...составят прелестную супружескую пару. А главное, произведут на свет презабавное потомство.

1

Сокращение от Kriegsgefangene — военнопленный (нем.).

(обратно)

2

Внезапно (лат.).

(обратно)

3

Рабочая скотинка (лат.).

(обратно)

4

Про себя (лат.).

(обратно)

5

Имена собственные Paris и Раrrу произносятся во французском языке одинаково.

(обратно)

6

На смертном одре (лат.).

(обратно)

7

SADE (Societe Anonyme de Distribution d’Eaux) — Акционерное общество по распределению водных ресурсов (фр.).

(обратно)

8

Имена собственные, обозначаемые на французском языке как Lion (Лев) и Lyon (Лион).

(обратно)

9

Пропуск (нем.).

(обратно)

Оглавление

Пролог. ГЕРМАНИЯ

Часть первая. ЛИОН

  Глава I. СМЕРТЬ БОБА КОЛОМЕРА

  Глава II. НОЧНОЙ РАЗГОВОР

  Глава III. ЗАНИМАТЕЛЬНОЕ ЧТИВО КОЛОМЕРА

  Глава IV. ПРИЗРАК ДЖО ЭЙФЕЛЕВОЙ БАШНИ

  Глава V. СВЕДЕНИЯ О КОЛОМЕРЕ

  Глава VI. ЛОЖНЫЙ АДРЕС

  Глава VII. АРОЧНЫЙ МОСТ

  Глава VIII. ЛУИЗА БРЕЛЬ

  Глава IX. ОБЫСК

  Глава X. ЛИОНСКАЯ УЛИЦА

  Глава XI. УБИЙЦА

Часть вторая. ПАРИЖ

  Глава I. ВОССТАНОВЛЕНИЕ СВЯЗЕЙ

  Глава II. ИДЕНТИФИКАЦИЯ ОБЕСПАМЯТЕВШЕГО

  Глава III. ГРАБИТЕЛЬ

  Глава IV. ОДИНОКИЙ ДОМ

  Глава V. УЛИЦА ВОКЗАЛЬНАЯ

  Глава VI. ЕЩЕ ОДИН ОДИНОКИЙ ДОМ

  Глава VII. ЭЛЕН

  Глава VIII. ИСЧЕЗНОВЕНИЕ СЛУГИ

  Глава IX. УБИЙЦА

  Глава X. СООБЩНИК

  Глава XI. ПЕРВОЕ УБИЙСТВО

*** Примечания ***