Вагон 7, место 15 [Клод Авелин] (fb2) читать онлайн

Лиду Виго посвящается

Речь, с которой автор обращается к самому себе:

Весьма печальный удел, дорогой мой, прослыть разумной половиной самого себя. С первого же дня нашего существования я имею лишь одно право — содрогаясь, наблюдать за вашей жизнью днем и узнавать о ней ночью, когда сон соединяет нас в единое существо и мы невольно обмениваемся своими секретами. Вы приговорили меня к молчанию. Я один из сиамских близнецов, которого распутный брат, заткнув ему рот, вовлекает в самые безумные авантюры. Продолжайте в том же духе, если хотите, чтобы я исчез окончательно. Поскольку вы любите детективные романы, вас наверняка привлечет подобного рода нелепость. Убийство у сиамских близнецов: Додикус убивает Родикуса. Но похоронят-то нас обоих вместе.

И все же этой ночью я делаю попытку изменить ход вещей. Пусть моя кровь вольется в ваши жилы, а не ваша в мои. Ведь речь идет о вашей работе, о вашем творчестве. Выслушайте меня.

* * *

Вы упорно придерживаетесь весьма опасной теории, трактуя проблему индивидуальности в искусстве. Помню, много лет назад вы вписали в черную записную книжку фразу одного из собратьев по перу: «Для начинающего романиста весьма полезно обратить внимание читателя на те особенности его произведения, где сильнее всего проявляется авторская индивидуальность». Вы были в ту пору начинающим писателем и могли бы извлечь урок из столь разумного совета, но вы заключили эту запись всего одним словом: «Чудовищно!» Для вас любой писатель — романист или нет, начинающий или маститый, — когда он слишком печется о своей «индивидуальности», просто ловко манипулирует игральными костями, передергивает карты с единственной целью достичь быстрого успеха. В то время как писатель, одержимый своим ремеслом, преданный своему искусству, мечтает не о том, чтобы поставить их себе на службу, но о том, чтобы послужить им. и тем самым отдает им предпочтение перед своей собственной личностью. Вы полагаете, что он должен расставлять самому себе всевозможные ловушки, идти непроторенными путями, вести борьбу там, где нет уверенности в победе, одним словом, взять своим девизом «вопреки», а не «благодаря». И когда я шепчу вам: «Не следует насиловать наш талант», вы возражаете мне с тем нетерпением, которое является одной из ваших слабостей: «Какой еще талант? Кто из нас столь проницателен, чтобы знать свои возможности? Наш долг поставить все на карту. А уж тогда поглядим, рухнут ли талант и «индивидуальность», или устоят, заставят себя уважать».

* * *

И вы действовали, следуя этим безрассудным принципам. Чего только вы не перепробовали за пятнадцать лет! Эссе, поэма, исторические очерки, путевые записки, критические заметки о литературе, скульптуре, живописи. танце, музыке, кино. Воистину пестрая картина! Да еще сказки, романы, новеллы. И каждый раз вы искали (вою особую форму — вам необходимы ваши знаменитые ловушки, вот до чего дошло ваше безумие! Вам доставляет удовольствие, обращаясь к воспоминаниям детства, представлять их выдумкой, написанной бессильной, дрожащей рукой шестидесятилетнего старца (в то время как вам в ту пору было двадцать пять лет). Сочиняя страшные истории на ночь, вы избираете в качестве рассказчика какого-нибудь циничного сноба, донельзя спесивого. И поскольку читателю неведомы ваши творческие поиски, он то расхваливал вас как премилого старичка, то ругал как тщеславного юнца. Столь противоречивая реакция доставляла вам нездоровую радость. Что касается тех, кто, не зная вас по-настоящему, все же знал вас чуть больше, то они заявляли, что ваши книги написаны «с завидной легкостью». Весьма, удачное выражение, если учесть, как медленно вы продвигаетесь от страницы к странице! Но вы и не думали огрызаться, вас это веселило, как и всё прочее.

* * *

И все же настал день, когда я подумал было, что победил. Вы опубликовали большой роман в двух томах, что составляло лишь первую часть жизнеописания. Вы оповестили читателей о последующих частях романа, и я рассчитывал, что теперь уж наверняка вы не станете больше отвлекаться ни на что другое. Вовсе не потому, что представлял вас тогда более разумным, чем сейчас. Но не могли же вы оставаться равнодушным к тому приему, который был оказан вашим книгам: вам нравится нравиться. Дружеские чувства, уважение, которыми вас повсюду окружали, позволили мне наконец надеяться, что я получу небольшую передышку. Я был готов уже простить вам все безумства юности, искренне расценить их как «творческие поиски», «годы ученичества». Приближалось наше тридцатилетие: подходящий возраст, чтобы стать рассудительным. Так мечтал ваш обманутый рассудок.

Конечно, мне известно, что у нас под рукой лежит уже довольно пухлая папка с продолжением вашего романа. Но с какой поразительной медлительностью движется дело! Да разве эта папка была единственной... Сколько работ вы начинали, и, по вашему мнению, весьма значительных! Неужели вы так уверены в долгой жизни, что можете преспокойно переходить от одного дела к другому, нисколько не заботясь о том, чтобы завершить хоть одно из них? Я знаю, что это не так. Мысль о смерти почти неотступно преследует вас. Вас не покидает память об утраченных друзьях, вы горько сожалеете об их незавершенном творчестве. Почему бы вам не поразмыслить над их судьбой, с тем чтобы облегчить свою собственную! Можно подумать, что, напротив, эта тоска питает ваше безумие, побуждает вас спешить, хвататься за все — и вовсе не потому, что некое предчувствие предупреждает о тщете всего (я бы это знал), но потому, что с каждой секундой она все больше убеждает вас в скоротечности всего сущего, исчезающего с лихорадочной поспешностью, в том, что дыхание жизни, каким бы долгим оно ни казалось, всего лишь мимолетный вздох.

* * *

Надо ли, рассказав о радостных мечтаниях в год нашего тридцатилетия, напоминать вам о бездне, в которую вы меня ввергли почти тотчас же. Казалось бы, ничто не позволяло предугадать подобное несчастье. Но неожиданно вы опубликовали новый роман, детективный роман! И отнеслись к этому весьма серьезно.

Я не стал бы возвращаться к столь печальному факту, дорогой мой, поскольку вам все же удалось выйти из этой неслыханной авантюры, не слишком замарав себя (но все же немного замарав), если бы внезапно, в последние ночи, наши сны не поведали мне, что вы готовы повторить этот шаг...

Что это? Просто легкомыслие, наваждение или некая мрачная ожесточенность, обнаруживающая неожиданную склонность к самоубийству? Разве вы не представляете себе все последствия своего нового безумства? Не задумываетесь о времени, в которое мы живем, и о том, какими трагическими, но вполне реальными тайнами всецело поглощен наш ум?

* * *

Вы упрямо тешите себя иллюзией, что выкажете достаточное уважение к читателям, предложив им плод немалых своих усилий, и следовательно, вам нечего больше о них беспокоиться. Именно это кажется мне сейчас невозможным, если даже предположить, что это вообще когда-то было возможно. Уже в течение нескольких лет происходящие в мире события — впрочем, это скорее лишь начало их, лишь подступ к самим событиям, — порождают между массами и интеллектуалами, во всяком случае теми, кого волнует судьба и будущее человечества, некое движение, взаимное обогащение какой-то новой энергией. Мы были подготовлены к этому с первых же шагов нашей юности. Мы все время сохраняли эту готовность и эту причастность. (Следует признать, что на этот счет я могу высказать вам лишь свое удовлетворение.) По что полезного и поучительного для себя найдут в детективном романе именно эти знакомые и незнакомые друзья, чьи свидетельства и вопросы задевали вас за живое, неотступно преследовали, те, что требовали, чтобы вы, как и все остальные писатели, помогли им выразить свои мысли, разобраться в самих себе и объяснить другим. Какой найдут они здесь отголосок, отзвук той каждодневной драмы, среди которой вынуждены существовать?

* * *

Вы не шевелитесь. Казалось бы, наше уснувшее тело безмятежно отдыхает. Подозреваю, однако, что последуют самые решительные возражения, мне случалось уже наблюдать, как яростно вы защищали других, и вряд ли вы проявите меньше резкости, когда дело касается вас. Прежде всего вы утверждаете, что та или иная форма романа не исключает ни единого из достоинств, присущих романическому жанру в целом. По главное, вы требуете — не так ли? — права на развлечение. Вы даже уверены, что тут нечто большее, чем право, — долг. Долг автора, а следовательно, также и читателя, каким бы он ни был, особенно когда он утомлен. Получать удовольствие — возможно, первейшая жизненная потребность. Если это принимают без всяких оговорок, когда речь идет о живописи, о музыке или спорте, о пище или любовных радостях, короче, почти всех формах искусства, заявляете вы, — почему же отказывать в том письменному творчеству? Обычно еще соглашаются признать такое право за поэзией: она может воспевать лунный свет, и никто не обвинит ее в том, что она «предает свое высокое назначение». Прозаик требует этого права также и для себя, права на чувственное наслаждение писанием, которое жалуют поэту и которое влечет за собой столь необходимое наслаждение чтением.

* * *

Берегитесь, отвечали вам на это ваши друзья, и я, в свою очередь, так же отвечу. Как отличат ваш роман от тех романов, которые вы первый осуждаете, поскольку они выступают союзниками, пособниками некоего непоследовательного и коварного мира, особенно упорно старающегося сохранить себя? Может, вы к тому же дадите

достаточные «гарантии», чтобы не судить о вас по одним лишь внешним признакам? Я знаю вас, вы этого не сделаете. А если бы даже сделали, разве вы заставите кого-то поверить, что ваше будущее творчество не станет отличаться от прошлого и что столь дорогие вашему сердцу игры не уведут вас на опасный путь? Еще раз скажу, я знаю, что вы всегда действовали подобным образом. Увы! мой дорогой друг, повадился кувшин по воду...

* * *

Пора кончать. Мы заворочались в своей постели, ночь близится к концу. Должен ли я снова замкнуться в своем молчании? Или же я наконец смог убедить вас? И услышу от вас при пробуждении: «Вы правильно рассудили, рассудок мой. Я не примусь за прежнее»?

Ответ автора: ВАГОН 7, МЕСТО 15

Глава первая ОТЪЕЗД

Как печально выглядит Северный вокзал! Он наверняка показался бы мне иным, если бы в тот вечер я уезжал в Кельн, Амстердам или Осло. Конечная цель путешествия бросает отблеск своих радостей или тревог и на самый пункт отправления. Но я не рассчитываю этой ночью уехать дальше Онуа, и мне не удается вызвать в своем воображении ничего, кроме какой-то зловещей провинции. Зловещей и обледеневшей, поскольку сейчас подмораживает. Миловали теплые мягкие дни, зима очистила землю и небо от всего, что навевало мечты о весне. Если бы те наши края не были такими безлюдными. Не то чтобы я нуждаюсь в зрителях. Одиночество как нельзя лучше соответствует особенностям моей работы, по крайней мере той, которой я собираюсь заняться сегодня. Но от того лишенного обычного оживления перрона, по которому , точно бессильные тени, бредут железнодорожные

служащие, веет чем-то тревожным, настораживающим. Освещение здесь столь скудное, что все лица кажутся похожими одно на другое — усталые, посипевшие от холода, лишенные всякой надежды. Что за дурацкая мысль прийти за двадцать минут до отправления поезда! Но это не моя вина.

Убить на вокзале целых двадцать минут... Я сначала прогулялся вдоль вагонов, прекрасных металлических вагонов, сверкавших точно ракеты. На моем вагоне две надписи, первая: ПАРИЖ — БРЮССЕЛЬ. Под ней одна-единственная цифра: 7. Как будто так уж необходимо было нумеровать вагоны в такой ненастный вечер, когда почти все места в поезде свободны, когда путешественник, устроившись в уголке у окна, клянет собственную предусмотрительность, из-за которой потерял столько времени! Вот наконец я в коридоре вагона, где все же не так холодно, несмотря па опущенное стекло. Я курю. До чего забавно курить, когда у тебя усы! Особенно такие густые, как у меня сегодня. Эта шутка может плохо кончиться, если не быть осторожным.

«Подушки, одеяла!» Гляди-ка, подушки теперь в бумажных наволочках? Когда я был маленьким и мы с отцом уезжали отдыхать, он мечтал о такой вот реформе. Никакой личной заинтересованности тут не было: и речи идти не могло о том, чтобы мы с ним воспользовались подобной роскошью. Короче говоря, очень давно я не путешествовал ночью. И уж совсем-совсем давно я не путешествовал зимой. Даже не припомню, когда в последний раз был на Северном вокзале. Знаете ли вы, что теперь па Северном вокзале все надписи даются на двух языках, как в Бельгии? На французском и па эсперанто? Кто бы поверил, что эсперанто существует! Выход — eliro; расписание прибытия поездов — horaro de alveno; багаж — pakajoj, Особенно мне нравится pakajoj. В этот вечер у меня нет pakajoj. Может, надо было вернуться домой... А если в дороге захочу прилечь? А, да ладно!

Подушки не пользуются успехом: поезд прибывает в Брюссель еще до полуночи. Однако мой сосед по вагону зовет проводника и берет у него две подушки. Великолепно! Я говорю — мой сосед по вагону, а не по купе. Потому что во всем вагоне нас всего двое — он и я. Только бы никто больше не сел до отправления! Я уверен, что никто и не сядет. Наш вагон находится в голове поезда, впереди нас только багажный и почтовый вагоны; чем ближе время отправления, тем меньше опоздавших успеют сюда добежать. Даже разносчики со своими тележками не решаются забираться так далеко. Мы у самого конца крытого перрона, а дальше уже — небо. Если взглянуть направо, можно разглядеть заводскую трубу и две крыши больницы Ларибуазьера, на которых заметны неясные, словно бы затерянные следы снега, а там, в вышине, с ними перемигиваются несколько очень ярких звезд. Ох и холодно же станет часа через два! Налево смотреть бесполезно: стекло (да и стекло ли это?) совершенно черное, грязное, отвратительное. Совсем рядом пыхтит невидимый паровоз. Вагон чуть дрогнул: это наш поезд, мы скоро отправляемся. Белый шипящий нар вырывается из-под колес. Пусть уж нас немножко согреют!

Проходит еще пять минут. Тягач тащит по перрону целую вереницу тележек, он спешит к почтовому вагону. Десятки мешков. Если поезд тотчас же пе отойдет, я наверняка погружусь в философские размышления о содержании этих серых мешков «Пост-Франс» — о печалях и радостях, просьбах и лжи, мошенничестве и кражах... Настоящий ящик Пандоры. Вот великолепная острота! Жаль, что я тут один.

Восемь часов. Поезд трогается так мягко, неслышно, что заметить это можно, только глядя в окно. Итак, мы поехали. И я вдруг испытываю какую-то радость, чувство освобождения. Нет ничего мучительнее, чем застывшее ожидание, ощущение его бесполезности. Мы еще не покинули пределы Парижа, а поезд уже набирает скорость. Превосходный поезд! Никаких остановок до самого Онуа. Двести шестнадцать километров за два часа шесть минут: больше ста километров в час. А потом...

Я поднимаю стекло и устраиваюсь поудобнее.

«Пари-Суар», «Энтрансижан». Ничего того, что меня интересует. Напрасно я ищу сообщения «в последний час», «в последнюю минуту»... Однако все вроде бы должно было начаться около полудня? Нет, ничего. Тем лучше. Будем довольствоваться чтением официальных новостей за день. Положение внутри страны не слишком блестящее, ситуация в Европе и во всем мире ненамного лучше. Передовицы исполнены самого мрачного пессимизма. Но меня это мало задевает. Разве я перестаю от этого быть добрым французом? Наоборот. Это как раз и есть признак доброго француза, когда общие соображения уступают место личным заботам. Впрочем, сегодня вечером меня можно извинить...

Короткий звонок. «Первое блюдо!» Никем не останавливаемый официант вагона-ресторана доходит до самого конца коридора. Пустынность вагона огорчает его, и он спешит вернуться назад, чтобы сообщить скверную новость своему начальству. Я знаком подзываю его.

— В котором часу второе блюдо?

Официант насмешливо качает головой.

— Его не будет, мсье. Подумайте только, такая уйма народу! Я такого еще никогда не видел. Не желаете ли билетик на первое блюдо?

Упорство, с каким он называет так единственное кушанье, предлагаемое пассажирам, вызывает у меня улыбку.

— Нет, благодарю вас.

Он удивленно смотрит на меня, но добавляет:

— Если вы все же передумаете... Мы постараемся вас пристроить.

Я не пойду в вагон-ресторан. Я съел на всякий случай сандвич часов в семь. И с меня достаточно. Бывают дни, когда от волнения сосет под ложечкой, а в иные нервничаешь так, что забываешь о голоде, жажде, сне. Ну вот, я мог бы сейчас немного соснуть, вроде бы ничто этому не мешает; бояться мне некого, еще целый час ничего не надо предпринимать — целый долгий час... Но нет. Несмотря на укачивающий монотонный перестук колес, я не усну. Наоборот, меня одолевает желание двигаться, ходить, прыгать, перелезать через изгороди. Уже куда-то испарились чувство облегчения, разрядки, радость от того, что мы едем. Может, выкурить сигарету? Нет, лучше трубку. При усах это надежнее. Я предпочитаю трубку.

Сквозь клубы дыма я тщательно изучаю купе: зная план своего купе, я буду знать и все остальные. По отношению к другим пассажирским вагонам, это ближайшее, примыкающее к тамбуру купе седьмого вагона. И следовательно, последнее в вагоне по ходу поезда. Все здесь как и положено в первом классе: шесть мест — три и три, друг напротив друга — широких и удобных, для чиновников высокого ранга. Подлокотники, подголовники. На потолке три лампочки: одна синяя, сейчас не горящая, обрамленная по бокам двумя белыми, и все это внутри чаши из искусственного хрусталя. Две сетки для pakajoj. Вешалки. Что, если снять пальто и шляпу? Но мне кажется, сними я пальто — и буду чувствовать себя каким-то незащищенным, лишусь возможности постоять за себя. Глупость. Достаточно переложить из одного кармана в другой некий небольшой предмет... Вот и готово.

Продолжим наше обследование. По одну сторону двери выключатель. По другую — кнопка сигнала тревоги. Тут дело тонкое. Прыжок, протянутая рука, и ничего больше! Надо будет оставаться перед дверью, предупреждать каждый жест, каждое движение. Ладно.

Над одним из диванчиков зеркало. Господи, до чего же я забавно выгляжу с этими усами! Они наверняка не делают меня неузнаваемым для того, кто умеет читать во взгляде. Будет надежнее надеть шляпу, надвинуть се на глаза. Здравствуйте, мсье! Вы не внушаете доверия. Только ваша трубка, старая добрая трубка знакома и привычна мне и кажется вполне добропорядочной па этом чужом лице.

Напротив зеркала, в рамке красного дерева, великолепная фотография «Пещеры Гента». Огромное подземное озеро, по которому плывет лодка с туристами, оленями так, как одевались в 1910 году. Начальник экспедиции стоит на носу с горящим факелом в руках. Может, пот поезд бельгийский? Да нет, белая филейная вышивка повторяет на каждом сиденье слово «Северный». Может, просто реклама? Какое это имеет значение. Важен только сигнал тревоги.

Поезд летит на полной скорости под равномерный стук колес, которого я уже не замечаю. Проехали Шантийи — мы в пути уже двадцать минут. Рядом с кнопкой сигнала тревоги появляется контролер.

— Ваш билет, пожалте.

Это старый железнодорожный служащий, тучный, с одышкой. Он тяжело дышит, вытянув трубочкой губы: точь-в-точь толстая, трепыхающаяся рыба. Он рассматривает мой билет с одной стороны, потом с другой, пробивает его. Крутой поворот дороги вынуждает его прислониться к косяку двери.

— Вот и снова настали холода, — говорю я ему.

Он возвращает мне билет, но не произносит ни слова, так что мои запал пропал даром. Ему предстоит еще проверить билет у моего соседа, и на этом его обход кончается. Я встаю, время от времени просто необходимо немного размять ноги! Не покидая своего купе, я слежу взглядом за одышливым контролером. Вот он притрагивается пальцами к своей каскетке с золотыми листика-ми, улыбается, кланяется. Ему явно знаком этот пассажир. ПИ поскольку он ничего у него не требует, легко предположить, что этот пассажир — владелец льготного билета.

— Добрый вечер, мсье, — говорит контролер. — Вот и снова настали холода!.. Благодарю вас, мсье.

Он склоняется еще ниже. Когда выпрямляется, в толстой руке у пего зажата сигара. Огромная сигара, опоясанная блестящим колечком. Эту роскошную сигару он прячет на дне каскетки.

— Сегодня вечером совсем никакой работы. — говорит контролер. — Можно подумать, весь народ вымерз! Теперь вернусь к себе, немного вздремну До Онуа... До свиданья, мсье! До скорого!

Я поспешил сесть, прежде чем он закончит свою фразу. Но он проходит мимо меня, даже не взглянув. Как удачно он выразился: «До скорого!» До скорого? Отправляйся почивать с миром, болван.

На всех парах пролетаем Крей. Полдевятого. Надо бы взглянуть, что там происходит. Я выхожу в коридор, делаю шаг вперед... Стоп! Еще шаг, и мое любопытство может быть замечено. Впрочем, и оттуда, где я стою, вполне можно его удовлетворить. Мой единственный сосед складывает газету. Над ним на верхней сетке покоится сложенное вчетверо пальто, подкладкой наружу, лежащая плашмя каскетка мирно соседствует с небольшим pakajoj, красивым саквояжем из свиной кожи. Из кожаной записной книжки торчит визитная карточка. Я знаю, что можно на ней прочесть: Габриэль Марион, 25, улица Франклина, 16-й округ.

Господин Марион встает. Он кладет газету на маленькую сетку, рядом с книгой в бумажной обложке, купленной в одном из киосков Северного вокзала. Потом стягивает с руки перчатки из толстой коричневой кожи. Все его жесты размеренны, неторопливы. Как может человек оставаться таким спокойным, когда за ним следят? Любое животное на свете почувствует в такие минуты, что ему грозит опасность. Да, природа не обострила наших чувств...

Положив перчатки рядом с газетой и книгой, господин Марион проводит рукой по лбу. по глазам, зевает, его явно клонит ко сну. Черты лица его расслабляются. И теперь этот худой, суховатый деловой человек становится похож на усталого, преждевременно состарившегося обывателя. До чего же быстро некоторые умеют сбрасывать свою личину!

Большим пальцем он ловко выдергивает галстук из-под жилета, шелковый темно-синий галстук в белую крапинку, очень красивый галстук. Вытаскивает из него круглую жемчужную булавку, закалывавшую узел, и втыкает в отворот пиджака. Потом быстро снимает галстук и воротничок, они тоже занимают свое место на нижней сетке. Теперь этот тип готовит себе постель, намереваясь лечь. Он убирает подлокотники, кладет две взятые у проводника подушки. Затем спускает шторку на окне, поворачивается, чтобы взглянуть на шторки в коридоре. Отступаем! Несмотря на шум поезда, я слышу. как задвигается дверь купе. Когда я снова выхожу в коридор, я убеждаюсь, что шторки и тут опущены. Клетка захлопнута. Вот теперь-то и наступает ночь. Интересно, который час? Без двадцати девять. Сейчас раскурю трубку, снова попытаюсь читать. До девяти часов что-либо предпринимать бесполезно. Я возвращаюсь в свое купе. Мне казалось, что я возбужден и сна ни в одном глазу, но стоило мне представить себе, что мой сосед улегся на нижней полке и уснул, как меня тоже охватила сонливость, от которой закладывает уши, пощипывает глаза, я начинаю томительно сладко зевать во весь рот. До чего же предательски убаюкивающее это мерное постукивание колес! Я должен сопротивляться, защищаться. думать о том, что мне предстоит. Еще двадцать минут, еще полчаса...

Замечание автора

Пусть эти полчаса останутся в тени: мое повествование представляет только факты. Но прежде чем сообщить, что ожидание окончилось, я изложу вам одну историю, а читатель пусть задумается, так ли уж она далека от той, что я рассказывал.

Глава вторая ЧЕМОДАН

За неделю до событий, о которых мы начали свой рассказ, 12 января, примерно в половине одиннадцатого утра, на площади Согласия перед одним из самых красивых отелей Парижа остановилось такси. Двое посыльных бросились к нему. Но дверца машины распахнулась, прежде чем они успели коснуться ее; они увидели сидящего в такси человека самой заурядной наружности — в пенсне, с бородкой клинышком, в черном поношенном пальто и видавшей виды шляпе, — он смотрел на них с некоторым страхом.

— Это еще что такое? — процедил сквозь зубы один из посыльных.

Они привыкли обмениваться репликами, почти не разжимая губ.

— По ошибке, — отозвался другой посыльный.

Однако профессиональная выучка заставила их поклониться и протянуть руку к маленькому чемоданчику, который составлял весь багаж путешественника. Но робко, хотя в то же время решительно человек с бородкой клинышком отказался от их помощи. Он вылез из такси, держа в руке свой чемоданчик, убогий вид которого вполне соответствовал внешности его владельца.

С большим трудом извлек он из кармана кожаный бумажник. Все его движения были какими-то лихорадочными и неловкими. Чтобы расплатиться с шофером, ему пришлось зажать чемоданчик между коленями. При этом он чуть не сбил со своего носа пенсне. Крахмальная манжета на левой руке, ни на чем не державшаяся, соскользнула вниз, и этот твердый негнущийся обруч крепко обхватил кисть до самых кончиков пальцев. Время от времени незнакомец вскидывал глаза, словно черпая новую порцию страха в проносившихся мимо автобусах и легковых машинах, в потоке пешеходов, в свистках конного полицейского. До чего же трудным оказалось для него отсчитать два франка пятьдесят сантимов, которые требовалось уплатить по счетчику! За время этой бесконечной операции посыльные утвердились во мнении, что человек этот принадлежал к тем темным маклерам, не отличающимся ни умом, ни обаянием, которых, однако, считают нужным использовать некоторые фирмы по одним им ведомым причинам. В чемоданчике наверняка находились подготовленные для подписания контракты или образцы всякой редкой продукции, способной заинтересовать какого-нибудь сказочно богатого промышленника из Японии или Нового Света, для которых отель этот был своеобразным штабом. Но молодые люди ошибались. Поскольку, расплатившись наконец с таксистом, человек с бородкой клинышком спросил взволнованным голосом, ни к кому вроде бы не обращаясь:

— Как бы получить... номер?

Ошеломленные посыльные радостно вспыхнули. Чтобы получить номер, мсье должен просто проследовать за ними в «приемную». Они проводили его с подчеркнутой любезностью, а он в ответ раскланивался, неловко шаркал ножкой. Этот балетный номер наконец прекратился, когда, повернув налево, они вошли в зал, где находились стойка с регистрационными карточками, касса, окруженная медными поручнями, огромные трубы пневматической почты и молодой человек в визитке, с прилизанными волосами, истинный образец серьезности и элегантности. То был господин Бенои, старший администратор. Господин Бенои нахмурил брови. Какой-то коммивояжер осмелился проникнуть в отель через парадный вход? Подобно трусливым собакам, посыльные, казалось, готовы были распластаться перед администратором на брюхе. Они одновременно выдохнули шепотом:

— Мсье желает получить номер.

В отеле видели всякое. Но это только так говорится — для отеля подобного класса существуют вещи невиданные и неслыханные. К примеру, тут никогда еще не видели — во всяком случае за те три года, что здесь служил господин Бенои, — чтобы человек, выглядевший так, как этот незнакомец, выразил желание поселиться в отеле. Администратор, нарушая элементарнейшие незыблемые правила своего заведения — он даже забыл поклониться, улыбнуться гостю, — без всяких официальных представлений объявил:

— Мсье, в нашем отеле не существует номеров дешевле, чем за 90 франков.

— Меня это нисколько не удивляет, мсье, — с глубочайшим убеждением отозвался путешественник.

И он снял шляпу. Пораженный администратор добавил:

— В день!

— Само собой, в день! В таком заведении, как это...

Незнакомец сделал полный поворот. С того места, где oн стоял, ему были видны вестибюль, люстры, так уютно освещавшие все вокруг, тонкой работы панели на стенах, ярко горевшие дрова в монументальном камине. Напротив — широкая дверь вела в великолепную гостиную с позолоченной мебелью, большими зеркалами, шторами из старинного розового шелка. Исполненный уважения взгляд вновь прибывшего перешел затем с ливрей посыльных на фраки лакеев. И наконец остановился на безупречном силуэте господина Бенои.

— Можно подумать, что находишься в Версале, — прошептал он, словно вспоминая, как в предыдущей жизни его там встречал мажордом в визитке.

Надо ли принимать невероятное? Наконец на лице администратора появилась улыбка, он, хотя и несколько сдержанно, приветствовал гостя.

— А из номера, — отважился наконец спросить робкий путешественник, — видна площадь Согласия?

Улыбка господина Бенои закончилась гримасой, за которую всякий другой служащий получил бы от администратора выговор.

— На площадь Согласия выходят только очень большие апартаменты, со множеством комнат, предназначенные для знатных семейств и сопровождающих лиц. Эго роскошные апартаменты, очень дорогие...

— О, — разочарованно протянул незнакомец, — и ни одного номера поменьше?

Он бросил мимолетный взгляд на входную дверь, которая служила и для выхода из отеля. Господин Бенои перестал улыбаться. Он испытывал какое-то мучительное ощущение беспокойства и неловкости: впервые в жизни почувствовал неуверенность в себе. Он почесал лоб длинным изящным пальцем. Потом прошептал, словно против воли:

— На несколько дней мы могли бы, конечно, предоставить небольшие апартаменты на шестом этаже: гостиная, спальня, ванная комната, большая терраса. Номер угловой, очень комфортабельный. 200 франков в день, включая налог.

Сквозь непрочно сидящее пенсне глаза путешественника радостно засияли.

— Ну вот, видите!.. — с ласковым одобрением проговорил он, словно добился наконец трудного признания и получил доказательство исключительного доверия. —- Это должно быть великолепно...

Он взглянул на свой чемоданчик, и стыдливая улыбка осветила это жалкое лицо. Он медленно произнес:

— Двести франков в день!

Казалось, он замирал от счастья при мысли, что будет платить двести франков в день за номер в отеле. Тогда, словно посыльных уже не было поблизости и они не могли расслышать его слов, господни Бенои заорал во все горло:

— Возьмите вещи у мсье!

Его вдруг охватил запоздалый страх, пробравший до самых костей. С пылающими щеками он подумал о том, что «сутана еще не делает монахом», что «не следует судить о вине по сосуду, его содержащему» и что «в птице ценится мясо, а не оперение». Он припоминал знаменитые примеры непостижимых инкогнито, рассказы о монархах, которых принимали за жалких лавочников. Многочисленные и убедительные иллюстрации к этому уже многие годы предлагал кинематограф. Не далее как вчера он смотрел фильм, героем которого был слуга в отеле, оказавшийся наследным принцем. Господин Бенои, который как-никак разбирался в подобных делах, счел такой сюжет нелепостью. Не то, чтобы он никогда не нанимал в услужение князей или принцев. Но то были русские князья, принцы из прошлого, а может быть, даже и лжепринцы. И сейчас он спрашивал себя, не слишком ли легковесно отнесся к истории, изложенной в фильме, Разве у того долговязого короля, по полгода играющего в теннис в Каннах, у того короля с Севера, который в Париже обычно останавливается в их отеле, разве у него более блестящий вид, чем у только что прибывшего незнакомца? Хоть они и различаются ростом, зато пенсне у обоих одинаковое. Может, это памятный подарок одного монарха другому, кузена кузену?

Тем временем путешественник с энергией, неожиданной для столь тщедушного человека, все еще отчаянно защищал свой чемоданчик. Он крепко прижимал его к груди вместе со своим котелком, а господин Бенои дрожащими от волнения руками подталкивал его к лифту с занавесками из старинного розового шелка.

Преодолев пустынную лестничную площадку, где царила тишина, путешественник на цыпочках вошел в маленькую гостиную в стиле Людовика XVI, это была угловая комната. В левое окно, выходившее на просторную террасу с очень высоким парапетом, можно было видеть мост Согласия, Бурбонский дворец и позади голых черных ветвей деревьев прекрасные здания набережной Орсэ. А дальше — сотни и сотни крыш, над которыми возвышался с одной стороны круглый и блестящий купол Дома инвалидов, а с другой — высокие острые шпицы церкви святой Клотильды. Голубеющее небо, усеянное маленькими белыми облачками, освещало, оживляло эту горделивую и немного грустную картину и чудесным образом разливало над зимним Парижем волнующий свет первых весенних дней. Бесшумно сновали машины, сверху казавшиеся совсем игрушечными. Незнакомец обернулся к господину Бенои.

— Как хорошо, — прошептал он с глубоким волнением.

Лицо господина Бенои приняло выражение скульптора или живописца, чья скромность не в силах победить сознание своей гениальности.

Оставалось осмотреть саму гостиную, ее обстановку (которая, возможно, и не была подлинной, но согласно последующим словам новоявленного жильца вполне «производила впечатление»), а также две соседствующие комнаты: спальню, настоящую «спальню для новобрачных», тоже в стиле Людовика XVI, с двумя телефонами в изголовье кровати; ванную комнату, просто чудо какое-то! Обе эти комнаты не выходили на площадь Согласия, однако перед окнами не высилось никаких зданий, и тут тоже глазам гостя во всю ширь открывалось небо.

— Да, да, — твердил незнакомец, — это очень, очень хорошо...

Он швырнул на кровать свой котелок и вернулся в гостиную, где наконец бережно опустил чемодан на стоявший посередине комнаты одноногий столик. Потом, подойдя к камину, который украшали позолоченные бронзовые часы с фигурками Венеры и Амура и два канделябра с хрустальными подвесками, он снял свои круглые манжеты и положил их на мраморную каминную полку, перед зеркалом. Лоб господина Бенои внезапно избороздили морщины, он нервно покусывал губы. В эту секунду в дверь постучали.

— Стучат, — тихо проговорил путешественник.

— Войдите! — крикнул господин Бенои.

Появился лакей во фраке с регистрационной карточкой в руках.

— О-о! — с понимающим видом произнес незнакомец. — Совсем как в Руайо!

Теперь глаза путешественника за стеклами пенсне засверкали; чувствовалось, что он совершенно успокоился, готов даже воспринимать все происходящее как развлечение. Он верно думал: «Находиться здесь не труднее, чем в любом другом месте. Мои манжеты на этом ками-не выглядят ничуть не хуже, чем на моем собственном. Не следует насиловать свою натуру. Жизнь прекрасна».

Он снял пальто, взял регистрационную карточку, прочел то, что на ней было напечатано, потом уселся перед маленьким секретером, по как-то наискосок, чтобы не терять из виду чемоданчик. В свою очередь, господин Бенои постарался встать таким образом, чтобы можно было удовлетворить ставшее уже нестерпимым любопытство. Почерк у незнакомца был неторопливый, старательный и безликий.

Фамилия: Жерарден.

Имя: Жюль, Мари, Жозеф.

Родился в Клермон-Ферране (Пюи-де-Дом).

Дата: 28 марта 1891.

Профессия: коммерсант.

Адрес: 14 бис, ул. Льев, Клермон-Ферран.

Прибыл из Клермон-Феррана.

Направляется в Клермон-Ферран.

Документы, удостоверяющие личность:

Тут незнакомец перестал писать. Он вытащил бумажник и, вскинув взгляд на господина Бенои, который почти не скрывал своего разочарования, спросил:

— Что я должен здесь указать? Удостоверение личности? Патент? Удостоверение на право голосования?

И он одно за другим вытаскивал свои бумаги. Администратор придал себе вид добродушный и сконфуженный:

— Не нужно, господин Жерарден. Совершенно не нужно.

Услышав, что его назвали по фамилии, господин Жерарден покраснел от удовольствия. Он устремил исполненный благодарности взгляд на человека в визитке.

— Благодарю вас. Весьма благодарен, господин...

Конец фразы повис в воздухе, он желал, в свою очередь, ответить любезностью на любезность, которая была ему оказана.

— Бенои, — без ложной скромности ответил администратор.

— Господни Бенои, — повторил господин Жерарден.

Он тихонько подул на регистрационную карточку, желая подсушить чернила. Господин Белой поспешил к бювару, чтобы взять карточку. Потом спросил, любопытствуя, с видом заговорщика:

— У вас, конечно, крупные вещи прибыли багажом, господин Жерарден? На Лионский вокзал? Мы заберем их.

Господин Жерарден хихикнул, потом нагнулся и дружески похлопал по скромному чемоданчику.

— Нет, нет, у меня только вот это! И тут все!

Внезапно он со встревоженным видом взглянул на лакея во фраке, который все еще ждал.

— Возьмите, Фернан, — сказал господин Бенои, протягивая ему регистрационную карточку.

Лакей тотчас исчез. Но господин Жерарден по-прежнему выглядел озабоченным. Теперь подозрение сменилось смущением и тревогой. Он сидел, потупив взгляд. На лбу залегла складка, обозначавшая твердую решимость, упорство, поразительное для столь робкого человека. Господин Бенои словно предчувствовал, что предстоят дальнейшие осложнения, и у него похолодело сердце.

— Извините меня, мсье, — сказал господин Жерарден, не поднимая глаз. — Речь идет о чрезвычайно важной вещи, о самом существенном. Я хотел бы... — Его и без того тихий голос перешел в шепот: — Я хотел бы видеть генерального директора отеля.

Весь он как-то осел, точно выдохся, сделав некое сверхчеловеческое признание. Но при всем том было ясно, что господин Жерарден не переменит своего намерения, что он предпочтет скорее умереть, чем не увидеть тотчас же генерального директора отеля.

Господин Бенои поклонился. Поверхностный наблюдатель мог бы заметить на этом замкнутом лице какую-то тень горечи. Но если бы он умел читать в его сердце, он был бы поражен, обнаружив там в то же время чувство огромного облегчения. Поскольку с той минуты, как они вошли в эту гостиную, при виде лежащих на камине манжет и заполненной регистрационной карточки, господина Бенои вновь охватило смятение. Он снова усомнился в королях-торговцах и камердинерах-принцах из кинематографа. Теперь он спрашивал себя, не слишком уверенно и определенно, как бы в «скрытой» форме (это выражение напоминало начальную стадию гриппа) — не имеют ли они дело с безумцем. Вдруг этот невзрачный человек, одетый как жалкий провинциальный чиновник — в сером слишком легком для зимы костюме, с отложным крахмальным воротничком, с огромным неопределенного цвета галстуком, — сдвинув ноги, вспрыгнет на камин, туда, где лежат манжеты, или па балюстраду террасы и с криком «Да здравствует армия!» стянет с себя панталоны? Беспокойство господина Бенои возросло, когда оказалось, что у путешественника нет крупного багажа. Решительно, он предпочитал, чтобы ответственность за нового постояльца взял на себя господин Мортимер. И поскольку господин Жерарден сам потребовал встречи с господином Мортимером, господин Бенои убедил себя, что все устроилось как нельзя лучше.

Оставшись один, господин Жерарден полюбовался панорамой города и неба, улыбнулся и с победоносным видом вздохнул полной грудью. Потом он заметался по гостиной, открывал ящики секретера, читал скупые слова гостиничных штампов на бумаге для писем и на конвертах, разглядывал каминные часы, прислушивался к шумам, доносившимся с площади, с трудом уловимым даже при настороженном внимании. Направился было в спальню. Но при мысли, что чемоданчик не будет все время находиться у него на глазах, отказался от этого намерения. Он стал выказывать все признаки нетерпения, чуть пофыркивал время от времени, скреб свою бородку, кусал ногти. Наконец в дверь постучали. Это был генеральный директор отеля, господин Мортимер.

Благодаря некой странной способности, позволившей ему достичь высших должностей в гостиничной сфере, господин Мортимер мог по желанию быть то французом, то англичанином, так что при этом никто не знал, к какой национальности он на самом деле принадлежит. Он являлся в облике француза перед британцами, желавшими найти на площади Согласия истинно парижское гнездышко. И он представал англичанином перед нашими соотечественниками, поскольку, хотя мы весьма болезненно воспринимаем, когда о нас судит иностранец, но по-настоящему ценим только его роскошь и богатство.

В этом мире сферы услуг, где иерархия в одежде вступает в противоречие с положением в обществе, где фрак предназначен жалкому лакею, смокинг — метрдотелю, а визитка — господину Бенои, один только господин Мортимер мог себе позволить носить обычный костюм: он не знал над собой иного начальства, кроме владельца отеля, который вообще мог носить рубашку без крахмального воротничка и который, естественно, ничем не занимался и даже никогда не появлялся в отеле.

Господин Жерарден увидел входившего в номер мужчину могучего телосложения, выглядевшего, однако, добродушным, весьма искушенного в правилах «высшего общества»; его голубые глаза взывали о доверии, почти требовали этого. Господин Жерарден встретил генерального директора стоя, положив руку на чемодан, и раскланялся с ним, чуть ли не приседая. Затем, поправив пенсне, отвел взгляд от двери, где стоял вернувшийся вместе со своим шефом господин Бенои, готовый при надобности вмешаться в разговор. Господин Бенои все понял и исчез, притворив за собой дверь. Впрочем, поскольку он обо всем уже успел предупредить господина Мортимера, присутствие его здесь могло служить лишь одной-единственной цели — удовлетворению собственного любопытства. Господин Мортимер тем временем улыбался господину Жерардену. Он спросил, удачно ли тот путешествовал, нравятся ли ему апартаменты, не находит ли он, что погода в нынешнем январе и в самом деле стоит на редкость мягкая, как в апреле. Его голос звучал с такой теплотой, казалось, его переполняла радость. «Да, раз я обретаю столь верного друга...» При этом он держался на некоторой дистанции, которая обычно устанавливается между наперсником и героем классической трагедии.

Но герой на все вопросы давал довольно бессвязные ответы. Он спешил поскорее перейти к делу. Наперсник пришел ему в этом на помощь:

— Полагаю, вы хотели меня видеть по причине личного порядка?

Господин Мортимер чуть сбавил тон, но этого было достаточно, чтобы вызвать на самые интимные признания. Тишина между ними сгустилась, оба они словно забыли, что там внизу, под окнами, бурлит одна из самых оживленных площадей на свете.

— Очень верно сказано: личногопорядка, — отозвался господин Жерарден.

Вздернув брови, наморщив лоб, устремив куда-то вдаль остановившийся взгляд, он всем своим видом словно говорил: «Жребий брошен. Вы все узнаете».

— Ну так вот, — начал он. — Я сразу приступлю к делу...

Внезапно он испуганно посмотрел на дверь, на окно, взглянул в лицо, на сей раз истинно французское, господина Мортимера. Тот, неплохо разбиравшийся в людях, догадался, что речь пойдет отнюдь не о преступлении или краже. Ожидая какого-нибудь смехотворного откровения, он постарался придать себе вид снисходительного исповедника.

Голос перешел на шепот:

— Я только что выиграл миллион в национальной лотерее.

Черты лица господина Мортимера вытянулись и посуровели. «Да, тут ничего смешного, — сказал он себе. — Чрезвычайно интересно». Однако усилие, которое потребовалось господину Жерардепу для подобного признания, казалось, лишило его последних сил, и он рухнул на стул. Директор посчитал, что тоже может присесть перед владельцем новоиспеченного состояния. Он и сам приобретал множество билетов каждой серии, но выиграл всего один раз 200 франков; в душе его зашевелилось завистливое любопытство, правда, исполненное симпатии, почти дружеское, которое является лучшим союзником в азартных играх, множащим число их жертв.

— Это из последней серии? — спросил директор.

— Д-д-да, — выдохнул господин Жерарден, снова обретая способность дышать. — Из той, что разыгрывалась на прошлой неделе. Можете себе представить, — настойчиво продолжал он. — Разворачиваю газету, и что же я вижу? Выпал мой номер! Мой номер среди пятнадцати других, номер Ж 33043.

Радость господина Жерардена была такой осязаемой, в его глазах светилась простодушная веселость. Все поведение, поза господина Мортимера выражали беспредельное внимание, поэтому новоявленный миллионер счел необходимым выказать ему еще большее доверие.

— Вообразите только, я увидел этот билет в субботу вечером в табачном киоске на площади Жод. Ж 33043. Гляди-ка, сказал я себе, 330 — это номер моего военного билета, когда я служил в 41-м пехотном полку. И потом 43, 43! Это мой возраст! Мне сорок три года...

— Не говоря уже о том, — без улыбки добавил господин Мортимер, — что Ж — Жерарден!

Господин Жерарден взглянул на него с уважением.

— Конечно, Жерарден, я тоже об этом подумал. И в то же время я говорил себе: «Это слишком шикарно! Одно, два, целых три совпадения. Ты не выиграешь ни су!» Будь что будет, я все-таки купил этот билет...

Он покачал головой, поскреб бородку, казалось, все еще сожалея о своем легкомыслии, и это представлялось чудовищно нелепым господину Мортимеру.

— Послушайте, — возразил он, — но мне кажется...

Господин Жерарден стряхнул с себя остатки былой тревоги, поправил на носу пенсне, лицо его снова озарилось радостью.

— Я вас понимаю, мсье! Когда этим утром я оказался в Павильоне Флоры (я накануне отнес туда свой билет, чтобы проверить), и мне вдруг заявили: «Да, мсье, великолепно, мсье, вот, мсье, не желаете ли, мы вместе с вами подсчитаем?» — я и в самом деле испытал такое приятное волнение! И заметьте, эти господа ровным счетом ни о чем меня не спросили, когда я сказал им, что хотел бы сохранить инкогнито. О, тут все так хорошо организовано! И когда я увидел перед собой двадцать пачек с пятидесятифранковыми купюрами, такими новенькими, и я стал их пересчитывать, перелистывать пальцем одну за другой...

Господин Жерарден поднял большой палец левой руки, чтобы продемонстрировать славный перст судьбы, послуживший к его вящему благополучию.

— ...я сказал себе: «Свершилось, худые времена прошли, старость теперь обеспечена...»

Он был слишком взволнован, чтобы продолжать. Что касается господина Мортимера, он оправился от потрясения и взял себя в руки. Он вдруг со всей ясностью осознал, что всегда мечтал о выигрыше не миллиона, а пяти миллионов. Конечно, и миллионом он бы не побрезговал. Но когда получаешь в год пять тысяч франков, а в иные годы и того больше, одним-единственным миллионом спокойной старости себе пе обеспечишь. Он почувствовал жалость, чуточку высокомерную, к своему новому постояльцу. И перестал быть Жаном Мортимером, которого близкие друзья фамильярно называли Ноно, и снова стал господином Мортимером, генеральным директором одного из лучших отелей Парижа. И даже, напротив, принял вид истинного англичанина. Господин Жерарден был этим сражен. Слова исповеди замерли у него на устах — тем более что он почти все уже рассказал, — он только и мог добавить:

— Вот так, господин директор. Мне захотелось побыть несколько дней в Париже. Поселиться в хорошем доме, в отеле для миллионеров... Это моя первая фантазия, возможно, и единственная! Конечно, ничего лучшего, чем у вас, мне не найти, и устроили меня чудесно. Правда, стоит это двести франков в день, сумма немалая. Но я решил, пока я в Париже, денег не считать. Только вот не могу я держать этот чемодан в номере. Представьте себе, что я куда-нибудь выйду!

Господин Мортимер встал, у него уже был заранее готов ответ.

— В распоряжении наших постояльцев имеется специальное хранилище.

Господин Жерарден улыбкой выразил признательность. Потом поинтересовался, что именно представляет собой это хранилище. Получив разъяснения, он робко заметил:

— Значит, маленький сейф в специальном хранилище.

С такой же лихорадочной суетливостью, как и при расплате с таксистом, он вытащил из кармана старинного образца бумажник, открыл его, поднял защелку внутреннего отделения и вытащил оттуда маленький ключик. Потом открыл чемодан. Перед глазами директора предстали старательно уложенные пачки денег, стянутые толстой темной резинкой, безупречно новые, а рядом — не первой свежести полотняный сверток, должно быть, ночная рубашка, из которой выскользнула старая зубная щетка.

— Миллион... — прошептал господин Жерарден, склонившись над своим сокровищем.

Воцарилось молчание. Потом новый постоялец фыркнул.

— Поверите ли? — сказал он. — Я еще не взял отсюда ни одной банкноты. Надо мне все же решиться!

Он осторожно вытащил из пачки банкноту в тысячу франков, сложил ее в восемь раз и положил в бумажник.

— Если вам угодно, — сказал тогда господин Мортимер, — мы спустимся с вами в специальное хранилище и вы сами поместите в один из сейфов содержимое вашего чемодана.

Они вышли друг за дружкой, в своем нетерпении господин Жерарден был не в силах тащиться сзади. Несколько постояльцев, встреченных в коридоре и ехавших с ними в лифте, холодно разглядывали убогий чемоданчик и жалкую фигуру господина Жерардена, которого господин Мортимер, ставший снова неприступным и молчаливым, казалось, собирался вышвырнуть на улицу.

Они вышли на первом этаже, в «приемной», и господин Мортимер потребовал ключ, который, устремив взгляд на чемоданчик, протянул ему юный господин Бенои. Потом они спустились в подвальный этаж. Подобно ребенку, попавшему во дворец к волшебнику, господин Жерарден осторожно вошел в зал с железными стенами, которые были разделены на небольшие камеры одинакового размера. Директор открыл одну из них и стал ждать, когда клиент положит туда свое сокровище.

— Прямо так? — спросил господин Жерарден. — Вот так просто?

Господин Мортимер улыбнулся этому удивлению.

— Ну да, господин Жерарден! Вы набираете четырехзначное число, известное вам одному, у вас хранится этот ключ, который существует в одном-единственном экземпляре, так что никто другой, кроме вас, не сможет прикоснуться к вашему добру.

Мгновение господин Жерарден молчал. Прижав обеими руками к груди свой чемоданчик, он созерцал маленькую стальную гробницу. Лицо его снова выразило непреклонную решимость.

— Да, да, — наконец проговорил он, — я вижу. — Он качнул головой справа налево. — Я предпочел бы получить квитанцию.

Господин Мортимер сдержался, не выказал ни малейшего недовольства и спокойно заявил:

— В таком случае, мсье, мы поместим деньги в свой собственный сейф; вы сможете получать их только через нас. — И он поспешил добавить, поскольку двадцатилетний профессиональный опыт приучил его не противоречить клиентам: — Что, впрочем, не доставит вам никаких хлопот.

Господин Жерарден ответил:

— Вот так мне больше нравится, как-то более доверительно.

Они вновь поднялись на первый этаж, вошли в великолепный кабинет господина Мортимера, туда был вызван старший кассир, чтобы написать расписку. Ему было разрешено сесть за директорский стол, и в присутствии заинтересованных сторон он брал одну за другой пачки с деньгами, пересчитывал их, записывая результат после каждой пачки. Операция длилась добрых двадцать минут. В течение всего этого времени ни господин Мортимер, ни господин Жерарден не проронили ни слова, слышно было только, как под пальцами шуршала бумага, да откуда-то доносился стрекот пишущей машинки. Взгляд новоявленного миллионера был прикован к ловким рукам кассира. Да и генеральный директор не мог оторвать от них глаз. Наконец служащий прочел торжественным голосом, подчеркивавшим важность происходившего:

«Получена от господина Жюля Жерардена, из 32-го номера, сумма в девятьсот девяносто девять тысяч франков (999.000 фр.), банкнотами по тысяче франков, №№ Н 1217, 701 по 750; Ж 5222, 121 по 170; А 1512, 101 по 150; С 6003, 221 по 270; Р 3427, 441 по 490; П 5634, 731 по 780; К 4789, 151 по 200; X 1042, 421 по 470; 3 8567, 321 по 370; Д 5303, 361 по 410; Ф 1029, 671 по 720; Н 8635, 131 по 180; Л 4501, 701 по 750; И 1204, 161 по 210; С 4505, 151 по 200; У 3603, 501 по 550; Е 1476, 101 по 150; И 7809, 351 по 400: 3 9009, 401 по 450; К 1001, 601 по 650».

— Должен ли я включить сюда и чемоданчик? — спросил бухгалтер.

— Пожалуйста, мсье, — отозвался господин Жерарден. — Для вас так даже будет удобнее.

Он вытащил из чемодана ночную рубашку и сунул ее под мышку.

«...и чемодан. Париж, 12 января 1934 года. Подпись...»

Служащий протянул бумагу господину Мортимеру, который ее подписал.

Господин Жерарден взял расписку, внимательно перечитал ее, потом положил в бумажник и горячо поблагодарил. Наконец, бросив последний взгляд на свое новоиспеченное богатство, он, пятясь, вышел из кабинета директора, зажав под мышкой ночную рубашку.

Он позавтракал у себя в номере морским языком, запеченным в тесте, бифштексом с яблоками и кофе-гляссе. Около двух часов дня, все такой же смиренный и суетливый, он вышел из отеля. С наступлением сумерек он вернулся в отель, но был сам на себя непохож. Толстое коричневое пальто с хлястиком, бежевая фетровая шляпа, перчатки из свиной кожи во многом изменили его облик, манеру держаться; впрочем, тут не было ничего необычного: в своей теперешней одежде господин Жерарден выглядел типичным мелким буржуа, недавно разбогатевшим. Одни только ботинки оставались у него прежними. Господин Жерарден побывал у парикмахера: его выбритый затылок и подстриженная бородка благоухали одеколоном, отчего ему самому, по-видимому, было не по себе. Гордясь и в то же время конфузясь, взволнованный взглядами, которые бросали на него, с нетерпением ожидая услышать себе похвалы, хотя он ни за что на свете не попытался бы сам их вызвать, господин Жерарден переступил порог директорского кабинета, якобы желая узнать, в котором часу обед.

— Каким вы стали элегантным, господин Жерарден! — воскликнул Мортимер. — И за такой короткий срок!

При этом его строгий взгляд подмечал все недостатки одежды, купленной в магазине готового платья.

— Вы находите? — скромно отозвался господин Жерарден.

Он поправил на носу пенсне, потом неловким жестом расстегнул новое пальто, чтобы можно было увидеть темно-серый, тоже новый, костюм.

— О, клянусь честью! — только и смог добавить господин Мортимер.

— Недурно, не правда ли? — спросил господин Жерарден уже более уверенным тоном. — Я купил все это на Бульварах. Вот уж истинно, в Париже есть возможности, о которых и не подозреваешь в провинции. Я полагаю, что могу бывать в этом везде. Надо только сменить башмаки. Я отложил их покупку на завтра.

Он потупился, точно школьник, в ответе которого нашли ошибку.

— У меня не осталось больше денег. Моя тысячефранковая купюра...

— Как! — воскликнул господин Мортимер. — Вы заплатили всего тысячу франков за все вместе? Весьма удачная покупка!

— Да-а-а! — вздохнул господин Жерарден. — И все же деньги утекают так быстро.

Господин Мортимер ободряюще улыбнулся.

— Ну, когда ты миллионер...

— Само собой! — пылко подхватил господин Жерарден. — В сущности, очень трудно изменить свою природу. Когда я получил эти деньги, я дал себе слово вести себя разумно. И я так и поступаю, господин директор, так и поступаю! Но внезапно я начинаю думать, правильно ли я поступаю. Может, лучше было бы пожить в свое удовольствие? В конце концов, спокойная, обеспеченная старость это очень мило, если только доживешь до нее! Разве знаешь заранее? Полагаю, я должен буду потратить немного денег. Этому надо научиться!

Обучение шло в таком темпе, что господин Мортимер первый был поражен. Клиентура отеля, к сожалению, была не слишком многочисленной, и, располагая некоторым досугом, он мог ежедневно уделять внимание новому миллионеру; он был свидетелем необычайной метаморфозы. Господин Жерарден не только перестал дергаться, утратил свои прежние неуклюжие манеры, робкие жесты, неуверенную речь. Но с каждым днем его все больше завораживали достаток и роскошь.

На следующий же день после своего появления в отеле он купил себе трость с золотым набалдашником и вечерние туфли, от чего походка его стала на редкость осторожной: опасаясь, чтобы на лаке не появились морщины, он принимал все меры предосторожности.

На другой день дневные часы, поскольку было воскресенье, он провел в гостиной отеля, читая газеты, наблюдая, как снуют взад и вперед обслуживающий персонал и постояльцы. За отсутствием господина Мортимера он долго беседовал с господином Бенои, потом с Али, который надзирал за работой турецкой кофейни. Вечером он отправился в кинематограф на Елисейских полях.

В понедельник, предварительно заявив, что покупать готовое платье недостойно порядочного человека, он сообщил, что собирается сшить на заказ два костюма и пальто. В этот же день он приобрел очки в черепаховой оправе. Но последнее его приобретение оказалось недолговечным. Господин Жерарден не смог привыкнуть к такой радикальной перемене и через сутки вынужден был вернуться к своему привычному пенсне.

Не смог он приучить себя и к табаку, несмотря на высокое качество сигарет, продававшихся в отеле. Нижнее белье и два больших чемодана из черной кожи были его следующими покупками. Ничто из купленного не доставлялось в отель поставщиками. Господин Жерарден все приносил сам, с тем же тревожным видом обеспокоенного владельца, с каким он относился недавно к чемоданчику с тысячефранковыми банкнотами. Так он потратил не менее десяти тысяч франков.

— Пожалуй, хватит, — сказал он в четверг вечером господину Мортимеру. — Пора возвращаться в Клермон, лажу там кое-какие мелкие дела и потом — хоп! — на Лазурный берег! Безбрежная синева, пальмы, женщины в купальных костюмах... там скучать не будешь, не прав-

да ли? Здесь, мсье, я уж откроюсь вам до конца, я никуда не решаюсь пойти, я чувствую себя не в своей тарелке. Мне кажется, на Юге все будет по-иному. Ведь такое заведение, как ваше, верно, имеет свой филиал в Ницце?

Господин Мортимер заверил, что там они владеют самыми роскошными отелями.

— Но, — добавил он, — самые лучшие в Каннах.

— Нет, нет, — с упрямым видом возразил господин Жерарден, — у меня есть причины выбрать Ниццу.

— О-о, — сказал господин Мортимер. — Ницца великолепна! К вашим услугам будет столько всяких развлечений.

— Я хотел бы прежде всего там...

Оборвав себя на полуслове, господин Жерарден осмелился коснуться кончиками пальцев предплечья директора и, округляя глаза, прошептал:

— Я должен купить жемчужное колье.

— Жемчужное колье! — повторил господин Мортимер, сделав удивленное лицо. — Вас можно поздравить с победой, господин Жерарден?

Тот захлопал глазами.

— Скажем так... будущая победа... объяснение... Кто знает? Может, и женитьба...

Господин Мортимер одобрительно прокудахтал и счел нужным потереть ладони. С видом серьезным и задумчивым господин Жерарден продолжал, словно разговаривая сам с собой:

— Да, это значит метить высоко. Никогда прежде и... Но сейчас... — И уже более определенным тоном заключил: — С женщинами не так-то просто, верно?

— Да, конечно! — заверил директор, который хорошо знал, во что обходятся женщины.

В пятницу утром господин Бенои, отряженный господином Мортимером, сопровождал господина Жерардена на улицу Мира к Фонтену. Посетителей принимал Фонтен-сын, окруженный своим штабом. Телефонный звонок был сигналом к боевой готовности, он уже знал, что может ожидать многого от новоявленного миллионера. Каждый из двенадцати продавцов демонстрировал на своем лице волнение, исполненную энтузиазма и надежды преданность. Можно было подумать, что то прибыл министр, принесший с собой целый набор наград за высокие заслуги в продаже ювелирных изделий.

Утро было тусклое и печальное. Но магазин, вернее, целая череда салонов, которые его составляли, сиял всеми огнями горевших люстр, сверкал многочисленными зеркалами. В первых залах не было выставлено ни одной драгоценности, они мерцали где-то вдали, в демонстрационном зале. Там, куда впервые вступал новый клиент, можно было увидеть лишь столы, по два в каждом салоне. Господина Жерардена попросили присесть перед одним из них; господин Бенои остался стоять рядом с ним, словно личный секретарь Его Преосвященства. Отослав жестом сонм продавцов, склонив в поклоне высокую юношескую фигуру, господин Фонтен уселся по другую сторону стола. Таким образом, он повернулся спиной к одному из огромных зеркал-шпионов, где фигура клиента отражается вся целиком, где он полностью отдан под почтительное, но неусыпное наблюдение служащих в униформе, не то посыльных, не то полицейских. Господин Жерарден, казалось, был нечувствителен к этой умело организованной слежке: он исподтишка бросил на себя в зеркало мимолетный и довольный взгляд. Но, переведя глаза на господина Фонтена, он осознал всю свою ничтожность. Потому что господин Фонтен-сын был красив как бог. Его изящные жесты, его любезные манеры заставляли клиентов, и в первую очередь клиенток, забывать, что он вовсе не элегантный коллекционер. Нетрудно было догадаться, каким жалким выглядел рядом с ним этот разбогатевший провинциал. Умоляюще взглянув на господина Бенои, господин Жерарден заверил его, что согласие может быть достигнуто лишь в переговорах между этими двумя светскими молодыми людьми.

— Господин Жерарден, — объявил господин Бенои, — хотел бы сделать подарок.

— Надеюсь... великолепный подарок? — спросил господин Фонтен, в самом вопросе которого уже содержалось утверждение.

— О да! — ответил, потупившись, миллионер. — Великолепный подарок. — Подняв голову, он добавил с повлажневшим взглядом: — Это для дамы... — и смущенно хихикнул: — ...само собой!

До чего же ловкач был этот господин Фонтен! Он даже не улыбнулся. «Заставьте моего голубчика разговориться! — посоветовал ему господин Мортимер по телефону. — Он это обожает». Лоб молодого человека перерезала складка, словно он старался удержать в памяти множество необходимых сведений во всей их сложности и полноте.

— Для... очень молодой дамы? — спросил он серьезным тоном.

Господин Жерарден медленно покачал головой со снисходительной улыбкой.

— Не очень очень молодой. — Но тут же живо продолжал: — Но не старой, совсем не старой. И красивой...

— Принесите мне коллекции бриллиантовых брошей 33 и 34! — крикнул господин Фонтен одному из служащих. — Мы обычно начинаем осмотр с брошей, — пояснил он господину Жерардену с очаровательной улыбкой.

На дюжине больших картонных листов были представлены коллекции бриллиантовых брошей 33 и 34, каждая лежала в отдельном футляре из красной кожи. И вскоре перед господином Жерарденом оказалось около ста сверкающих драгоценностей, все, по словам господина Фонтена, самое прекрасное и самое редкое, что можно было собрать в Париже. Он созерцал их, взволнованный и восхищенный, прикасался к ним, осмелев, пальцем, и, вздыхая, слушал хорошо обдуманную похвалу, воздаваемую этим сокровищам юным ювелиром. Фонтен-сын объяснял ему, что вот эта брошь может видоизменяться, вот та вдохновлена средневековыми мотивами (господин Фонтен так и сказал: средневековыми), а эта выполнена специально по заказу княгини Руссиловой, увы, тем временем скончавшейся.

— Ну, — сказал, передернув плечами, господин Жерарден, — я не стал бы дарить драгоценность, принадлежавшую умершей.

— Совершенно справедливое замечание, — отозвался господин Фонтен, закрывая футляр.

Выбрать какую-нибудь из брошей было нелегко.

— Понравится ли ей вот эта крупная брошь? — словно разговаривая сам с собой, тихо шептал нерешительный миллионер. — Или вот эта, такой причудливой формы?

— Не сомневайтесь, — рассудительно заявил Фонтен-сын, — все красивые драгоценности красивой даме будут к лицу.

— Это верно, она красива, мсье! — воскликнул господин Жерарден. И словно увидев ее перед собой, задумчиво продолжал: — Такая классическая красота... немного строгая... даже внушающая робость, если не знать ее! Светская женщина...

Господа Фонтен и Бенои, со своей стороны, подтвердили, что данное описание совершенно соответствует облику светской женщины.

— И как светская женщина, — заверил с благосклонной улыбкой ювелир, — привыкшая к роскоши...

Господин Жерарден с жаром воскликнул:

— Именно так, привыкшая, мсье! С раннего возраста. Она принадлежит к одной из самых знатных семей Юга. Не знаю, должен ли я называть ее имя...

Он взглядом просил совета. Господин Бенои кусал губы, господин Фонтен горячо запротестовал:

— Будьте уверены, мсье, мои вопросы имеют только одну цель: услужить вам! Направить ваш выбор на предмет, в наибольшей степени отвечающий вкусам особы, которую вы намерены осчастливить.

— Я прекрасно это понимаю, мсье, прекрасно понимаю! — с легким поклоном отозвался господин Жерарден. — Напротив, это очень мило с вашей стороны. Я предпочитаю даже подробно изложить вам всю ситуацию: возможно, это упростит дело... У вас тут столько прекрасных вещей!..

Он снял пенсне, глаза его беспомощно заморгали. Казалось, он забыл и о брошках, лежащих перед ним, и о самом магазине.

— Я знаком с этой дамой много лет. Прежде я часто встречал ее в довольно приватной обстановке. Как вам это объяснить? В конторе ее мужа. Я был одним из служащих его компании. Крупнейшей компании!

Господин Жерарден принял преувеличенно скромный вид. Он погладил ладонью краешек орнамента стола.

— Я занимал там довольно видное место, достаточно важное для того, чтобы она меня заметила. Она раскланивалась со мной: «Добрый день, господин Жерарден!», «До свидания, господин Жерарден!», «Вы что-то сегодня неважно выглядите!», «О, наверняка тут замешана женщина!»

Он снова надел пенсне и поглядел на двух своих слушателей, словно опасался, что позволил воспоминаниям слишком увлечь себя. Внимание, с каким они его слушали, дало ему силы продолжать:

— Да, она даже такие вещи мне говорила! Но это было неправдой, в моей жизни не было женщины. Или, вернее, была, это было правдой, я много думал об одной женщине... — Он вздохнул. — Ну вот, вы меня понимаете. Когда она входила в комнату, словно луч солнца проникал туда. Всегда декольтированная, в эпоху, мсье (господин Жерарден воздел вверх недрогнувший указательный палец, чтобы подчеркнуть свое замечание), когда это совершенно не было принято! Но она могла себе такое позволить. Может и сейчас. Я видел ее этим летом. Боже, как она прекрасна! Она пришла повидать меня, поговорить о прошлом. Хотя она потеряла мужа, поселилась в Ницце и ей нечего делать в Клермон-Ферране, она все же каждый год приезжает туда. Каждый год...

Голос его стал еле слышным, веки опустились.

— Я могу вам все сказать, господа, вы мужчины. Между нами ничего еще не произошло. Но есть некоторые признаки, которые не могут обмануть. Когда она улыбается мне, я догадываюсь, что я ей небезразличен. Но только что тут поделаешь! У нее хорошая рента, вилла, двое слуг... До последних дней я знал, что и мечтать об этом не смею, я думал, так будет всегда... И вдруг колесо фортуны... — Господин Жерарден обвел взглядом салон, фыркнул и восхищенно закончил свою речь: — И вот я здесь.

Ювелир любезно улыбнулся ему. Потом черты его лица внезапно вытянулись, как у юного офицера, решающегося отступить, чтобы подготовиться к новой атаке.

— Заберите все это! — крикнул он.

Двое служителей поспешили унести образцы, предварительно открывая каждый футляр, чтобы убедиться, что он не пустой. Тем временем Фонтен-сын стоя, засунув одну руку в карман своих брюк, а другой приглаживая и без того безупречную прическу, излагал свои соображения:

— Извините мне, мсье, ту торопливость, с которой я действую. Само собой разумеется, если вы пожелаете вернуться к этим брошкам, мы тотчас же к ним вернемся. Но мне кажется, теперь я догадываюсь, что вам нужно. Вы упомянули декольте этой дамы. Вот мы и постараемся украсить его так, как оно того заслуживает.

Секунду он молчал, потом снова заговорил:

— Жемчуг? Конечно, жемчуг может удовлетворить самый утонченный вкус. Я словно вижу, как мадам сидит здесь вместе с вами (он показал на свободный стул рядом с господином Жерарденом) и выбирает жемчужное колье. У нас имеется удивительного блеска жемчуг. Но

не стоит себя обманывать. Жемчуг подходит не ко всякой коже, есть и такая, что делает его тусклым. Заметьте, это вовсе не означает, что кожа не безупречна! Просто врожденная антипатия...

— Случается, — задумчиво согласился господин Жерарден. — Раз мы уж заговорили о жемчуге, я хотел бы привести сравнение с устрицами. Гурманы терпеть не могут устриц. Это вовсе не означает, что устрицы плохи, или что гурманы вовсе не гурманы!

Господин Жерарден взглядом требовал одобрения, на которое вряд ли смел надеяться. И господин Фонтен сказал:

— Замечательно, когда чувствуешь понимание и поддержку. Итак, никакого жемчуга! И мы приходим к камню самому драгоценному из всех, тому, из которого изготовлены брошки — вы только что ими любовались, — тому, который желала бы иметь среди своих украшений каждая женщина благородного происхождения: бриллианту! Тут не существует никаких физических противопоказаний. Когда бриллиант украшает грудь женщины — это грудь королевы. Неважно, будет ли сверкать один бриллиант в виде кулона, или будет их множество — бриллиантовое ожерелье, струящееся по груди...

Господин Фонтен произнес эти слова медленно, сопровождая их плавным скользящим жестом, напоминающим о переливающейся под солнцем прозрачной струе воды. Господин Жерарден вздохнул. В глазах его появился тревожный блеск желания.

— Бриллиантовое ожерелье! — повторил он. — Я подарю ей бриллиантовое ожерелье! — С притворно равнодушным видом он спросил: — Это наверняка очень дорого?

— Дорого лишь то, мсье, — рассудительно ответил ему любезный Фонтен, — что не стоит своей цены. Господин Бенои может вам подтвердить это, как подтвердит господин Мортимер, как подтвердят все наши клиенты. долгие годы связанные с нашей фирмой, — то, что куплено здесь, никогда не обесценится. Вы сами деловой человек, мсье. Следовательно, даже если вы до сих пор специально не интересовались нашей отраслью, вам наверняка известно о недавном крахе амстердамских ювелиров. Несчастье одних нередко способствует процветанию других. Благодаря этому краху мы смогли приобрести вещи неслыханной красоты, да еще на весьма выгодных условиях! — Господин Фонтен улыбнулся, вспомнив ловко провернутое дельце. — Мсье, — продолжал он, сделавшись вдруг серьезным и даже торжественным, — мы не прибегаем к ухищрениям современной рекламы и, сами знаете, вы нигде не увидите объявлений нашей фирмы. Мы в этом не нуждаемся. Все, за что я плачу, немедленно проверяется самыми строгими экспертами. Стоит ли говорить, что самым строгим из всех по-прежнему остается мой отец?.. Его тридцатипятилетний опыт ювелира обеспечил ему положение, которому, могу сказать это не без сыновней гордости, завидуют наиболее знаменитые из наших собратьев.

«До чего же хорошо подвешен язык у этих ювелиров!» — подумал господин Бенои, с завистью глядя на Фонтена. Ну а господин Жерарден, тот и вовсе слушал с разинутым ртом, словно умоляя: «Говорите еще!» Однако пришло время приступить к делу. Юный Фонтен изящно поклонился и проговорил:

— Извините, что я столь многословен, мсье. Я просто хотел обратить ваше внимание на то, что, намереваясь угодить строгим вкусам благородной дамы, я рассчитываю также, имея в виду ее пользу, предложить вам самое падежное помещение капиталов. Если вы предполагали вложить куда-то сто или пятьсот тысяч франков, то, осмелюсь выразить это с грубой прямотой, таким способом вы сможете надежно поместить свои деньги.

Господин Жерарден спросил с заинтересованным видом:

— И можно приобрести что-то приличное за сто тысяч франков?

Господин Фонтен взглянул на него с одобрением.

— Вижу, мсье, вы полностью в курсе дела. Конечно, можно приобрести что-нибудь приличное, даже, очень приличное! Но ничего необыкновенного.

— Значит, следует, — с упрямым видом спросил господин Жерарден, — поднимать цену до пятисот тысяч франков?

Ювелир сразу дал задний ход.

— Да ни в коем случае! — воскликнул он. — Давайте-ка сейчас посмотрим некоторые наши образцы. Если я правильно понял, вы останавливаетесь на бриллиантовом ожерелье?

В ответ господин Жерарден только кивнул. Принесли сначала одно, потом другое, потом третье ожерелье, переливавшиеся всеми огнями и выполненные с великолепным искусством. Но господин Жерарден уделил им мало

внимания. Каждое из них словно вызывало у него желание увидеть что-то другое, следующую модель, а после третьего ожерелья он, казалось, даже забеспокоился. Ни господин Фонтен, ни господин Бенои не понимали причины этого волнения. Ювелир по-прежнему был красноречив, увлеченно объяснял оригинальность каждой предъявленной вещи. Но слушали его уже невнимательно, он заметил это, и на его удлиненном лице появилась растерянность.

— Извините меня, — сказал наконец господин Жерарден, с тем упрямым видом, какой у него бывал, когда онн чего-то желал или не желал. — Бриллиантовое ожерелье, это ведь не просто колье из бриллиантов, тянущихся гуськом друг за дружкой? То, что вы мне показывали сейчас, очень красиво, очень, очень красиво, но, видите ли, эта дама наверняка предпочла бы что-нибудь менее сложное! Боюсь, что у такой фирмы, как ваша...

— Совсем напротив! — вскричал господин Фонтен с сияющим видом. — И в самом деле, я должен был бы сразу понять, что вы желаете украшение без излишних фантазий, строгое, чистое — солидное украшение! Принесите-ка мне, — приказал он, — то бриллиантовое ожерелье в драгоценной оправе — вы ведь знаете?

Еще бы они не знали! То была классическая модель, которую ныне никто не желал уже носить. Когда перед господином Жерарденом открыли футляр, он просто расцвел.

— То самое? — спросил господин Фонтен.

— Д-д-а-а, — выдохнул миллионер.

После «современных» изделий, которые господин Бенои находил восхитительными, он несколько свысока отнесся к принесенному ожерелью. Но господин Фонтен отнюдь не проявлял высокомерия. Он-то знал цену пятидесяти одному камню, составлявшему его: почти все без дефектов, чистой воды и одинаковые по размеру, великолепно подобраны друг к дружке, образуя безукоризненный каскад. При своем сравнительно скромном виде этот ансамбль стоил дороже, чем три предыдущих колье, где с помощью всевозможных ухищрений скрывались многочисленные мелкие изъяны в камнях. Прибегая к различным техническим терминам, которых заслуживал столь разумный выбор, господин Фонтен сказал об этом господину Жерардену, одобрительно кивавшему головой. Он говорил о «плоскости», о «гранях», о «фальце», обращал внимание на то, что бриллиант в центре весит не

меньше шести карат, он демонстрировал его высоту, его основание. «Чем более глубок камень, тем больше он переливается, играет на свету». Он отмечал размеры колье: сорок сантиметров, «обхват шеи, подчеркнуто скромно и в то же время нарядно», он достал ожерелье из футляра, чтобы продемонстрировать на самом себе, как оно будет смотреться, и проделал это так стремительно, что не показался смешным. Он предложил воспользоваться лупой, чтобы лучше разглядеть платиновую оправу, ее шатоны, ее сеточку... Следуя законам безупречной честности, он показал на некоторых бриллиантах черные точечки, почти невидимые невооруженным глазом.

— Без них, — заметил он, — подобное ожерелье стоило бы больше миллиона!

— А... с ними? — спросил господин Жерарден.

Фонтен-сын изящно вскинул голову, спокойно одобряюще взглянул на него.

— Двести пятьдесят.

Он увидел, как у господина Жерардена задвигалось адамово яблоко, как расширились зрачки за стеклами пенсне.

— Еще три месяца назад, — добавил Фонтен, — за вещь подобного качества мы потребовали бы триста.

— Двести пятьдесят тысяч, — медленно повторил господин Жерарден.

Однако он решился взять в руки ожерелье. Это являлось лучшим доказательством того, что он не сможет устоять перед соблазном. Голос господина Фонтена сделался еще более проникновенным, еще более убедительным. Короче, десять минут спустя дело сладилось. Было решено, что юный ювелир на следующий день в девять часов утра сам принесет драгоценную вещь господину Жерардену в его резиденцию на площади Согласия, где ему и будет уплачена вся сумма денег.

— Итак, с завтрашнего дня я буду уже экс-миллионер! — прошептал господин Жерарден, направляясь в компании с господином Бенои к Вандомской площади. — Я прекрасно сознаю, что мои маленькие покупки на этой неделе уже несколько пощипали мой выигрыш. Но выложить сразу такую сумму...

Господин Бенои ничего не ответил, поскольку был такого же мнения. В то же время он признавал, что подобный способ действий выдает натуру достаточно неординарную. «Вот никогда бы не поверил, — подумал он. — Воистину человек странное животное». Он решил запомнить это суждение, чтобы вместе с подробным рассказом о посещении ювелира предложить его вниманию господина Мортимера. Однако господин Жерарден продолжал развивать свою мысль:

— В такой фирме, как фирма Фонтен, нечего и надеяться, что сможешь провернуть выгодное дельце, нет. Они слишком хорошо знают цену вещам! Но зато можешь быть уверен, что тебя не обворуют. А это, видите ли, имеет свои преимущества...

— Совершенно справедливо, господин Жерарден, — ответил господин Бенои. — Очень справедливо.

«И в самом деле, этот провинциал, — сказал он самому себе, — потрясающий тип».

На следующий день, с восьми часов утра, господин Жерарден уже хлопотал в своей гостиной вокруг двух чемоданов. От помощи горничной он отказался, предпочитая сам уложить свои костюмы, свое белье, это неоспоримое свидетельство его нового положения. Все его поведение говорило о том, что он доволен и счастлив. Если бы господин Бенои, стоя в коридоре, приник глазом к замочной скважине (никогда ни за что нельзя поручиться), он догадался бы, что господин Жерарден уже предвкушает свой приезд в Ниццу, видит себя прогуливающимся по Английскому бульвару, такому, каким он изображен на цветных открытках, и главное — главное! — склоняющимся над гордым аристократическим затылком, пытаясь с трогательной неловкостью застегнуть маленькую защелку бриллиантового ожерелья.

В девять часов раздался телефонный звонок. Господин Жерарден поспешил в спальню.

— У телефона господин Фонтен, — объявила телефонистка.

— Великолепно!

Спустя пять минут он уже встречал с улыбкой, дерзнувшей быть дружеской, воплощение элегантности в лице господина Фонтена.

— Оно у вас с собой? — спросил господин Жерарден.

Молодой человек вытащил из внутреннего кармана длинный кожаный футляр. Открыл его, и сверкание камней ликующей радугой озарило гостиную. Господин Жерарден, поправив пенсне, наклонился над футляром.

— Знаете, — прошептал он с глубоким убеждением, — это и вправду на редкость прекрасная вещь!

Господин Фонтен, который готовился произнести те же самые слова, не стал ничего говорить. Он с очаровательной непринужденностью опустился на стул, который ему предложили. Господин Жерарден закрыл футляр и положил его на стол.

— Ну вот я и готов покинуть Париж, — прошептал он, любовно поглаживая один из чемоданов. — Да, все имеет конец... — Он поднял к потолку восторженный взгляд. — Завершается начало моего волшебного сна. — Он стал задумчиво грызть ноготь, потом вдруг снова принял озабоченный вид. — Но не будем терять времени!

Жерарден вернулся в спальню, и господин Фонтен услышал, как он говорил по телефону:

— Алло, мадемуазель? Да, мадемуазель. Я хотел бы уплатить по счету. И потом я хотел бы, если его это не затруднит, чтобы господин директор поднялся ко мне в номер... — Он понизил голос. — С той вещью... Нет, нет, с той вещью... с чемоданчиком. Да, именно так. Благодарю вас, мадемуазель.

Он вернулся к господину Фонтену.

— Одну минуточку, подождите, пожалуйста, я сейчас рассчитаюсь с вами наличными.

— О! — с равнодушным видом произнес молодой человек. — Достаточно было бы просто выписать чек.

Господин Жерарден энергично тряхнул головой, нахмурил брови.

— Чек! Вы говорите так из любезности! Но подумайте сами. Я уезжаю. Не оставляю никаких следов. Предположим, я даю вам чек, а на счету у меня нет денег. Как тогда?

Он замер с раскрытым ртом, словно желал сказать: «Что вы можете на это ответить?» Господин Фонтен улыбнулся.

— Это верно, нам не всегда нравится такой способ расплачиваться за покупку. Но с человеком вроде вас, господин Жерарден...

— Хм, хм, хм... Ну неважно! Впрочем, — смиренно добавил Жерарден, — у меня и чековой книжки-то нет.

В дверь постучали. Метрдотель принес счет. Вслед за ним появился господин Мортимер в сопровождении старшего кассира, который нес в руках драгоценный чемоданчик. Подошел носильщик в полосатом жилете.

— Мне выносить чемоданы?

— Минуточку! — закричал возмущенный господин Жерарден.

И тотчас же улыбнулся господину Мортимеру, извиняясь за эту вспышку.

— Нам необходимо, чтобы нас не беспокоили, не так ли? Пришло время окончательно уладить наши дела...

Директор грозно взглянул на носильщика, и тот мгновенно улетучился. Подняв крышку чемоданчика, господин Жерарден принялся пересчитывать деньги. Прошло полчаса, и следует оценить терпение господина Мортимера, ювелира и старшего кассира. Наконец господин Жерарден с удивленным видом поднял голову.

— Но, — сказал он, — тут ведь вся сумма целиком? А как же те деньги, которые я брал в конторе со дня моего приезда?

— Эти суммы занесены в счет, господин Жерарден, — заявил старший кассир. — Вот, смотрите: «13-го — 1000 франков. 15-го — 3000 франков...»

— Всего, — прочел господин Жерарден, — 12 500. Совершенно точно!

— Сами понимаете, господин Жерарден, — рассудительно и в то же время доброжелательно сказал господин Мортимер, — не станем же мы при каждой вашей просьбе рыться в вашем чемодане ради таких смехотворных сумм!

— Само собой, — смущенно проговорил господин Жерарден. Он взглянул на господина Фонтена. — Великолепное заведение, мсье! Я в этом не сомневался. Великолепное заведение...

В день своего прибытия господин Жерарден тщательно спрятал расписку, полученную в отеле, в довольно жалкое портмоне. А сегодня он достал ее из красивого бумажника черной кожи. С легким поклоном он передал расписку господину Мортимеру.

— Теперь, — сказал он Фонтену-сыну, — уладим наши дела!

Поскольку с ними еще не распрощались, и директор, и старший кассир остались в номере. И хотя все они привыкли иметь дело с крупными суммами, но само присутствие при подобной коммерческой операции, а для господина Фонтена присутствие еще и в качестве получателя, поневоле делало их серьезными, а тишину, которая обступала их, еще более глубокой. Меньше всего, казалось, был взволнован господин Жерарден. И однако он приносил на алтарь четвертую часть своего состояния! Господин Мортимер говорил себе, что малыш Бенои прав и что человек воистину странное животное. «Если только, — подумал он вдруг, — в этом смешном провинциале не скрывается душа старой продувной бестии, и если он не обеспечивает себе этим безвозвратным помещением капитала весьма прибыльную победу, выгодный союз?» Тем временем бывший миллионер протягивал господину Фонтену пачки денег.

— Проверяйте, мсье, — сказал он, — прошу вас, проверяйте!

Господин Фонтен проверял. Чтобы подчеркнуть, что между ними полное согласие, он подтолкнул к своему клиенту лежавший на столе футляр. Присоединил к нему бумагу, где давалось подробное описание драгоценности, как она того заслуживала. Потом он поднялся, выразив господину Жерардену всю свою признательность и заверив его, что всегда готов поставлять ему самые прекрасные драгоценности в мире на наилучших условиях. Господин Жерарден грустно улыбнулся, и за стеклами пенсне его взгляд приобрел влажный блеск первых дней.

— Увы, мсье! — вздохнул он. — Дважды не выигрывают... ну а с тем, что мне остается...

Внезапно он выпрямился, словно пораженный какой-то неожиданной мыслью.

— Но та, что станет мадам Жерарден, несомненно, может быть вашей клиенткой, да, в самом деле!

Взгляд его смело оглядел присутствующих, которые тоже улыбнулись. «Все именно так, как я и думал», — сказал себе господин Мортимер.

Когда господин Фонтен ушел, был оплачен счет отеля. Носильщик наконец получил право вернуться. Потом господин Жерарден извинился перед директором, так как ему нужно было написать два письма. Четверть часа спустя он появился в холле, где целая армия лакеев ждала последних знаков его щедрости. Господин Мортимер и господин Бенои высказали ему свои самые горячие пожелания, по их словам, они сохранят особые воспоминания о днях, проведенных им в отеле.

—- Ах, господа, — прошептал господин Жерарден, — вы скоро меня позабудете, ведь перед вами проходит такое множество необычайных людей! Но, — добавил он с лукавым видом, — не будем слишком уж скромными. В конце концов, вы, может быть, вспомните обо мне... — Он подмигнул им. — Я вам напишу!

Директор и его помощник заверили, что ничего не будет для них приятнее. Затем господин Жерарден ловко влез в такси. И двое юных посыльных, склонившись в прощальном поклоне, приказали шоферу:

— Лионский вокзал!

Едва пробило полдень, на пороге «приемной» возник господин Мортимер с багровым лицом, с вылезавшими из орбит глазами, дрожащей рукой онпротянул господину Бенои письмо.

— Негодяй! Негодяй! — вопил он. — Подлый негодяй!

— Простите, мсье, — проговорил ошеломленный господин Бенои. — Это вы про меня?..

— Да нет, не про вас, дуралей! — возразил господин Мортимер и завопил еще сильнее: — Про него, про него! Читайте же, Бог мой, вместо того чтобы пялиться на меня как болван, читайте же!

Он сунул письмо под нос господину Бенои, а сам так и дрожал от бешенства, рука его тряслась, к тому же он поднес письмо слишком близко к глазам бедного молодого человека, и тот не мог ничего разобрать в этих тесно написанных строчках. Секретари, онемев от удивления и страха, присутствовали при столь невероятном взрыве эмоций, перед ними предстал необычный Мортимер, который не был больше ни англичанином, ни французом, который ворвался сюда как взбесившийся бык и который, может быть, через секунду рухнет замертво, сраженный апоплексическим ударом.

— Полиция! Позвоните комиссару полиции! — кричал он.

Господин Бенои позволил себе осторожно забрать у него предмет, вызвавший такую ярость. Он стал читать письмо Тем временем в контору вбежал посыльный.

— Господин директор, — задыхаясь, проговорил он, — вас просят к телефону из фирмы Фонтена. Сказали, значит, что немедленно должны, с вами поговорить. Это из-за кражи.

Господин Мортимер так и вскипел:

— Само собой из-за кражи! Само собой, они попытаются взвалить на нас всю ответственность! Само собой! Пошлите их к дьяволу!

Но когда посыльный повернулся, чтобы уйти, он крикнул:

— Черт побери! Собираешься ты выслушать, что я тебе скажу, или нет? Передай, что через минуту я им перезвоню.

— У телефона комиссар полиции, господин директор, — объявил один из секретарей, передавая трубку господину Мортимеру.

Господин Бенои ничего уже больше не слышал. Он прочел письмо, пришедшее по пневматической почте. И поскольку не мог поверить своим глазам, он перечитывал его снова и снова. Одну фразу в начале, несколько слов в конце. Мурашки побежали у него по черепу под волосами, словно он носил парик, который вдруг отделился от кожи. Господин Жерарден! Робкий, смешной господин Жерарден. Жалкий провинциал, над которым они с Мортимером всю неделю потешались, когда он рассказывал о своей невесте, о своей семье, о своих партнерах по бриджу! Господин Жерарден вор! И какой вор! Сам Бержерон. Знаменитый Бержерон, неуловимый Бержерон. Со всеми этими жемчужными колье, бриллиантами, банкнотами. Человек, который после каждого своего преступления осмеливался посылать жертвам объяснения! Целый год о нем ничего не было слышно. И вот теперь этот отель, не «Континенталь», не «Риц», не «Клеридж», нет, именно этот отель, «мой отель, наш», принял его, дал ему приют, окружил заботой... Дело не в том, что истрачены большие деньги. Финансовое положение отеля достаточно устойчиво и сильно не пострадало из-за нескольких дней бесплатного проживания в нем. Даже если речь шла о 32-м номере с его роскошными апартаментами. Но Бержерон получал еще деньги авансом, а ведь их можно было бы выдавать его собственными банкнотами! Однако этот бандит все предвидел! Он открыто говорил об этом в своем письме. И даже добавлял: «Мне внушил тревогу ваш старший кассир, когда переписывал номера моих несчастных банкнот. Ведь если бы во время моего пребывания здесь ему попала в руки настоящая банкнота с одним из этих номеров, и его поразило бы это совпадение, что бы тогда произошло? Я не решаюсь даже подумать об этом».

Можно ли было предположить себе что-либо подобное! Эти манжеты на камине, чемоданчик, пенсне; а каждое его слово, каждая интонация, легкие поклоны, влажный блеск глаз, краснеющие щеки! Господин Бенои готов был крикнуть директору: «Это невозможно, он хвастает, Бержерон просто хвастает!» Но взгляд его возвращался к письму, написанному на бумаге со штампом отеля, ведь Бержерон набросал эти строки перед самым своим отъездом, и Бенои ясно сознавал, что мошенник вовсе не хвастал. Именно Бержерон вошел к нему в «приемную»... Как он теперь был рад, что не его избрал тот для своих фальшивых доверительных откровений! Мортимер один в ответе за все. Да, один. Но хотелось бы знать, вспомнит ли тот об этом и не обрушатся ли гром и молния из генеральной дирекции на голову бедного подчиненного. Никогда еще господин Бенои не считал себя столь незначительным, никогда еще не чувствовал, сколь скромно его положение и сколь сам он уязвим из-за этого скромного положения. Для этого отеля он не более чем фасад, маска, марионетка; единственный хозяин здесь господин Мортимер, хозяин во всем. Да, даже в том, чтобы его выгнать...

Но в эти минуты господин Мортимер хотел лишь одного — прийти в себя и объяснить все по телефону.

— ...Несомненно, господин комиссар, Бержерон! Это был Бержерон! Клянусь вам, даже и подумать об этом было невозможно. А уж я разбираюсь в людях, поверьте мне! Мелкий чиновник из провинции, ничтожество, крохобор! А как он делал покупки! И эта дама из Ниццы! А его махинации с сейфом! Негодяй! Ну, конечно, вы не понимаете! Я постараюсь вам все объяснить. Как? Не вы будете этим заниматься? Уголовная полиция? Ладно, я туда позвоню!

Он положил трубку, даже не попрощавшись. В эту минуту в контору ворвался господин Фонтен. Не Фонтен-сын, а Фонтен-отец, приземистый, рыжий человек, манерами немного напоминавший барышника, несмотря на свой элегантный костюм. Происхождения он был самого низкого и не боялся упоминать об этом. С тех пор как он был принят в среде ювелиров и обосновался на улице Мира, он предоставил своему сыну заботу принимать клиентов. Сам он довольствовался тем, что приобретал ювелирные изделия. И когда это бывало нужно, демонстрировал клыки и когти.

— Ничего себе клиентов вы мне присылаете, Мортимер! — бросил он, скаля зубы. — Бержерона! Вы присылаете мне Бержерона в сопровождении... — Он презрительно ткнул пальцем в несчастного Бенои: — ...этого чудика? Бержерона!

— Неужели вы думаете, что я сам на этом не погорел? Мы ведь тоже были одурачены.

— Не думаю, что на двести пятьдесят тысяч, — возразил Фонтен, сбив щелчком шляпу на затылок. — Ну, сейчас не время это обсуждать. Я приехал за вами. Полиция ужо у меня. Мой сын нуждается в ваших свидетельских показаниях.

Директор ответил, что он и сам собирался принести жалобу в полицию.

— Потом, старина, потом! — заявил Фонтен не допускающим возражений тоном. — Своими фантазиями вы займетесь позднее.

Вот текст пришедшего по пневматической почте письма, которое, в свою очередь, получил Фонтен-сын:

«Дорогой мсье!

Следуя правилам Вашего делопроизводства, имею честь сообщить, что только что я уплатил Вам по счету стоимость изделия 7639 банкнотами, которыми не советую Вам пользоваться. Лишь верхняя купюра в каждой пачке напечатана государством. Поскольку я передал Вам пять пачек, следовательно, Вы можете совершенно спокойно распоряжаться пятью тысячами франков. Остальное взято из запасов четырехлетней давности и было выполнено стараниями одного из моих близких друзей. Нет нужды говорить об этом подробнее: несмотря на свою молодость, Вы, верно, уже читали газеты четыре года назад, а эта афера очень бурно комментировалась парижской прессой. Коль скоро полиция, проявив бездну здравого смысла, не арестовала ни моего друга, ни меня самого, эта афера как бы была погружена в спячку, и я полагал, что можно будет, не слишком рискуя, попытаться использовать мои последние запасы. Ваша любезная беззаботность доказала мне, что я не ошибся.

Проведенная операция не слишком значительна, но все же благодаря ей я приобрел прелестную вещь, которую легко реализовать. Своих клиентов Вы не обкрадываете.

В заключение один совет: остерегайтесь анонимных счастливчиков, выигравших в национальную лотерею.

Соблаговолите принять, мсье, и так далее. Жюль Жерарден-Бержерон».

Глава третья АНТРАКТ

И вот теперь Бержерон едет в купе первого класса, неплохо устроившись на несколько часов, спит, лежа на полке, положив под голову две подушки, взятые у проводника. Бегство ли это? Ничуть. Отказавшись от бесполезной отныне личины клермонтского миллионера, он вновь обрел свою прежнюю, позволявшую ему жить открыто, не таясь, занимать завидное место во франко-бельгийском деловом мире. Он вновь стал господином Габриэлем Марионом, которому пришлось целую неделю проваляться в постели, по причине тяжелого гриппа, не позволявшего ему принимать никаких посетителей. Благодаря старой Мари Чаевнице, которая скорее умерла бы, чем пустила кого бы то ни было в пустую спальню своего хозяина, благодаря старому другу Тюрло, почтенному врачу, который, чтобы ухаживать за «больным», каждый день приходил на улицу Франклина, он мог «работать» спокойно, как и в предыдущий год, как и в другие годы. До чего же все это просто!

Нынешним утром он сначала доехал на такси от площади Согласия до Лионского вокзала. Здесь он взял билет до Клермон-Феррана и зарегистрировал в качестве багажа один из чемоданов. Чемодан пропал, ничего не поделаешь. Необходимая маленькая жертва, дань, уплачиваемая судьбе. Второй чемодан он унес в вокзальный туалет, где никогда никого не бывает. Он надел на него чехол, потом отклеил бородку, сменил шляпу и пальто. Темно-синее вместо коричневого. Прежде чем выйти из туалета, он замотал шарфом подбородок, на тот случай, если кто-нибудь заметил, как он вошел сюда; тогда разница во внешности не будет такой разительной. Когда он убедился, что поблизости никого нет, он освободил лицо от шарфа. Второй этап: вокзал Монпарнас. Новый поход в туалет, где чемодан на этот раз был упакован как посылка, со всевозможными старыми этикетками отправления груза малой скоростью, и поручен заботам агентства по доставке: таким безобидным путем чемодан вернется к нему домой. А он тем временем садится в третью машину и просит отвезти себя на площадь Трокадеро. Оттуда неспешным шагом доходит до своего небольшого особнячка на улице Франклина, словно выздоравливающий больной, возвращающийся с первой прогулки. Радостная встреча старой Мари Чаевницы, завтрак со своим другом лекарем, которому он рассказывает все эпизоды забавной авантюры. Бриллиантовое ожерелье помещено в секретный сейф. Он займется им позже, после того как сам его размонтирует, камень за камнем. А сейчас надо готовиться к поездке в Брюссель, где завтра соберется административный совет одной весьма серьезной и добропорядочной компании, в которой он владеет крупным пакетом акций. Ведь капиталы, похищенные Бержероном, не перестают служить миру капитализма благодаря господину Мариону. Бержерон, знаменитый Бержерон, испытывает ужас перед всякими «передовыми» теориями, он за порядок. Тем более что он от этого ничего не теряет. Таким образом, скрываясь под двумя личинами, одной — всем известной и другой — меняющейся в зависимости от необходимости, он «славно зарабатывает себе на жизнь». Раз в год, по выражению Тюрло, ему необходимо «поиграть мускулами»: без этого для него просто немыслимо существование. А затем он снова делается рассудителен и разумен. Двенадцать часов спустя после своего последнего подвига он спит так же спокойно, как если бы и вправду целую неделю не покидал своей спальни на улице Франклина.

И, однако, через три купе от его собственного, надвинув на глаза шляпу, бодрствует человек весьма сомнительного вида, который сильно интересуется им.

Глава четвертая ПАССАЖИР ИЗ ПЕРВОЙ ГЛАВЫ СНОВА БЕРЕТ СЛОВО

Нуайон. Девять часов. Паровоз ревет. Есть нечто странное в том, что такая огромная скорость, такая сумасшедшая энергия преобразуется для пассажира в какую-то сонливость, расслабленность. Это позволяет думать о чем хочется, словно погружаясь в глубину молчания недвижной ночи. И все же порой вновь ощущаешь это движение, когда колеса со скрежетом проезжают стрелку, или состав с грохотом проносится мимо станции и замечаешь только бегущую путаницу огней. В вагоне душно Вода в трубах отопления посвистывает через равные промежутки: словно щебечет какая-то птица. Наполовину заиндевевшее стекло отражает мой силуэт, моего единственного спутника, такой привычный силуэт с новым незнакомым лицом. Через полчаса мы будем в Сен-Кантене. Пора. Как ни успокаивай себя, но когда наступает решительный час, все равно испытываешь какое-то волнение, даже какое-то возбуждение. Малейшая ошибка, и все пойдет прахом...

Паровоз снова издает два вопля, пронзительные, страшные вопли, настоящий сигнал бедствия, провозвестник смерти. Если это для того, чтобы нас уберечь, именно пас, от опасности, то теперь явно слишком поздно при той скорости, с какой мы несемся. Если для того, чтобы предупредить кого-то, убрать неожиданно возникшее препятствие, то тут уж ничего не поделаешь. Мне сразу мерещится разбитая голова у буфера паровоза. Тогда я принимаюсь хохотать, как и всякий раз, когда ловлю себя на том, что воображаю разные глупости.

Подъем! Который же теперь час? Десять минут десятого. Не будем дольше ждать. Наденем пальто, поднимем воротник. Из кармана пиджака маленький браунинг перекочевывает в карман пальто. Моя правая рука поглаживает его, мне приятно ласкать теплую сталь. Левой рукой я тихонько откатываю дверь купе. Кто-то тут есть? Нет, никого. В коридоре пусто. Похолодало, и звук шагов громче отдается в студеном воздухе. По обледеневшей насыпи бегут прямоугольные светлые пятна наших окон. Этот летящий сквозь ночь поезд похож на какое-то сказочное существо, чья тень становится светом. Его пышный белый дым, весь в огненных искрах, раскручивается, растекается в более медленном ритме, чем ход поезда, хотя и порожден им. Ну вот еще! Поэтические раздумья? В сущности, с моим образованием и моими склонностями я мог бы заниматься совсем не тем, чем занимаюсь... В этом-то все дело! Все эти разглагольствования тоже один из признаков волнения, утраты хладнокровия. Спокойней.

Я заставляю себя читать прикрепленные к вагонной перегородке правила, которые предписывает пассажирам компания, начертанные мелким шрифтом па эмалевой табличке. Все то, чего не следует делать. Забавно.

Второе, третье, четвертое. Наиболее комфортабельное купе, на равном расстоянии от обоих тамбуров. Когда широкие шторки на двери спущены, с одного края остается небольшая щель, через которую можно заглянуть в купе, если оно не погружено в полную темноту. Почему это не включен синий ночник? Таится ли тут какая-то опасность, подозрение? Нет, невозможно. Испорченный ночник — случайность. Но тогда придется пользоваться электрическим фонариком, а мне не нравится. что обе руки у меня будут заняты. Ничего не поделаешь!

Еще одна проблема: если я медленно открываю дверь, свет из коридора проникнет в купе прежде, чем я сам, и, возможно, разбудит моего птенчика. А если я открою дверь быстро, она может заскрипеть, и результат будет тот же. И тут у меня тоже нет выбора: лучше свет, чем шум.

И вот я очень медленно открываю дверь. Господин Марион как раз лежит на диванчике, который первым бросается мне в глаза. Он лежит на левом боку, лицом к стене, спиной к другому диванчику. К счастью, свет падает только ему на грудь. Наконец щель оказывается достаточно широкой, я пролезаю в нее и закрываю дверь. Меня обступает полная тьма.

Необходимо с минуту сохранять неподвижность, нервы натянуты до предела. Теперь я отчетливее слышу перестук колес, неровное одышливое пыхтение паровоза. Но больше всего меня поражает мерное глубокое дыхание спящего, надолго замирающее после каждого выдоха. Придется тебя разбудить, мой цыпленок, очень жаль! До чего же неприятно, внезапно проснувшись, увидеть вдруг направленный на тебя маленький черный кружочек револьверного дула! Однажды со мной такое случилось. Я не собираюсь представляться более сильным, чем я есть: я испугался. Но в конце концов все обошлось. Бог помогает честным людям...

Правая рука в кармане пальто по-прежнему сжимает револьвер; левой рукой я достаю из другого кармана электрический фонарик, вытаскиваю его, зажигаю. Он освещает на вагонной перегородке красного дерева цветную фотографию главной площади Брюсселя. Я читаю: «Брюссель — Гранд-Пляс». Все совпадает. Левее, на нижней сетке, — газета, перчатки, книга, воротничок и галстук в крапинку. И прямо над сеткой на медной дощечке большими черными цифрами — 15. На верхней сетке — пальто, каскетка и pakajoj из свиной кожи. Из записной книжки высовывается визитная карточка: Габриэль Марион... И это совпадает. Теперь светлый кружок фонарика перемещается к ногам в желтых туфлях, медленно скользит вдоль бедра, задерживается на кармане пиджака, из которого выглядывает белый шелковый платочек, продвигается к шее — «все выше и выше, наш милый зверек...» — и освещает щеку. Решительно человек, снявший воротничок, не кажется таким уж элегантным. Я разглядываю его. Совершенно необходимо... Сумею ли я это сделать?

Протяжный гудок паровоза. Мой пульс учащается, рука судорожно стискивает браунинг, быстро выдергивает его из кармана... Господин Марион даже не пошевельнулся. Нет, слегка дергается правое веко, — единственное, что я смог уловить. Но вовсе не дикий вой паровоза пробился к сознанию спящего, а луч моего фонарика. Веко еще раз дергается, моргает все чаще. Мелкие морщинки сбегаются к уголкам глаз, становятся заметнее. Ресницы размыкаются. Внезапно широко раскрывается глаз, зрачок упирается в меня, круглый, неподвижный, горящий отраженным в нем светом.

Голова резко поворачивается, лицо предстает анфас. Глаза часто моргают, ослепленные, недоумевающие. Во всем теле угадывается неукротимое желание убежать, хотя он не двигается.

Я бросаю шепотом:

— Бумажник.

— Как? — спрашивает господин Марион.

Я повторяю чуть громче. На секунду взгляд становится острым, стараясь пробиться сквозь толщу тьмы, которая еще плотнее сгустилась позади невыносимо яркого луча электрического фонарика. Он рывком приподнимается, выгибает спину, опираясь на локти.

— Ах, так!.. — произносит он.

Чтобы он вел себя спокойнее, я чуть передвигаю фонарик, который перестает ослеплять его и освещает теперь дуло маленького черного браунинга. Потом снова бросаю яркий луч в лицо и обнаруживаю, что оно все такое же невозмутимое, но па нем тотчас же проступают признаки сильного страха. Играет комедию, даже в такую минуту! Я просто восхищаюсь им и снова повторяю голосом более строгим:

— Быстрей, бумажник!

Опершись на левый локоть, он просовывает правую руку в карман пиджака. И при этом бормочет:

— Но у меня нет денег!

— Само собой!

Он вытаскивает бумажник, пальцы его что-то слишком уж дрожат. Бумажник из синей зернистой кожи. И в таком вот бумажнике нет денег? Да господин Марион смеется.

— Откройте его, — говорю я, — у меня заняты руки, вытряхивайте оттуда все, что в нем есть.

До чего же это забавное зрелище, когда человек шарит в собственном бумажнике, позволяя себя обобрать. Мари-

он вытаскивает три банкноты по сто франков и взволнованным голосом шепчет:

— Уверяю вас. это все...

— С другой стороны!

С другой стороны лежит льготный железнодорожный билет на сеть французских дорог с оплатой половины стоимости, с фотографией владельца, визитные карточки, французские и бельгийские почтовые марки.

— Вы сами видите, — говорит моя жертва притворно дружелюбным тоном.

Он снова пытается поймать взгляд моих глаз, в которые так и не смог еще заглянуть. Триста франков? Да он смеется. Луч фонаря нащупывает на деревянной панели стены выключатель (скользнув по кнопке сигнала тревоги). Щелчок: свет заливает купе. Я гашу свой фонарик, отныне он не нужен. Тем временем Марион рассматривает меня, изучает, воля его собрана как пружина, вот-вот прорвется. Я подхожу к нему, сажусь рядом. Мы сидим лицом к лицу, глаза в глаза. Я протягиваю свободную руку к внутреннему жилетному карману, зная, что именно здесь пассажиры прячут то, чем больше всего дорожат. Марион не двигается: маленький браунинг упирается ему в подбородок, мешая прервать мои исследования. Все идет хорошо. Я достаю еще один бумажник, вернее кожаный мешочек, он полон бельгийских банкнот. Паровоз снова истошно гудит. Да что же это за ночь такая? Господин Марион вздрагивает.

— Не собираетесь же вы забрать то, что в этом мешочке? — говорит он. — Это не мои деньги, это деньги, которые я должен отдать, я везу их в Бельгию.

— Да, конечно, — отвечаю я, — я это знаю. Деньги, которые у вас забирают, уже не ваши. Впрочем, скажем точнее: они мои. Как и это тоже, — добавляю я.

Отогнув отворот его пиджака, я резко выдергиваю булавку для галстука, поистине редкую жемчужину. Я долго любуюсь ею.

Господин Марион хмурит брови, кажется, он начинает терять терпение. Он приподнимается.

— Спокойно, — говорю я, — не вставайте, ждите.

Теперь начинается комедия. Посмотрим, насколько я хороший актер. Я поднимаю шторку на окне, бросаю взгляд в темноту. Поезд по-прежнему идет очень быстро. Я опускаю окно, в купе сразу же врывается ледяной воз-

дух. Марион поднимает воротник пиджака. Он не отводит от меня взгляда, следит за каждым моим жестом, словно кошка. Он удивлен, что я словно бы забываю о нем. Но я вовсе не забываю, мой револьвер тому доказательство. Однако явно видно, что я встревожен. Мой лоб прорезают морщины, я шепчу:

— Вот как!..

— Вы непременно хотите, чтобы я схватил воспаление легких? — угрюмо спрашивает моя дрожащая жертва.

До чего же у него честный и порядочный вид! Мой гневный взгляд говорит ему, что мне плевать на его здоровье. Я смотрю на часы на руке: девять часов двадцать... Я шепчу:

— Девять часов двадцать.

Не говоря ни слова, Марион встает, снимает с сетки свое пальто, надевает его и поднимает воротник. Потом водружает на голову каскетку. Я снова взглядываю на часы. Девять часов двадцать две... Не удержавшись, я говорю:

— Нет, это невозможно...

Устремив взгляд на револьвер, Марион спрашивает:

— Что невозможно?

Я раздраженно бросаю ему:

— Эй вы, оставьте меня в покое! Не забывайте, что у меня в руках опасная игрушка.

Он молчит. Но спустя некоторое время взрывается:

— Однако и смельчак же вы! Пять тысяч триста франков! Вы украли у меня пять тысяч триста франков — и все еще торчите здесь! Чего вы ждете? Закройте хотя бы окно!

— Вы сами его закроете, когда я спрыгну.

На этот раз он и в самом деле поражен, он оценивающе меряет меня взглядом. Я вынужден добавить:

— Ну да! Когда я вылезу в окно. Вам непонятно?

— Когда вы вылезете в окно, — повторяет он, и в голосе его слышится удивление. — При ста десяти километрах в час?

— Нет, — отвечаю я ему, осклабившись, — нет, не при ста десяти в час. Перед Сен-Кантеном ведутся работы, поезд должен замедлить ход. И тогда я буду иметь удовольствие уйти, не простившись с вами.

Марион упирается взглядом в пол. Он раздумывает, каким способом меня подловить.

— Не пытайтесь ничего предпринимать, — продолжаю я. — Даже если вы нажмете сигнал тревоги, когда я выпрыгну, пока прибегут узнать, что случилось, я буду уже далеко. Или во всяком случае спрячусь в укромном местечке!

Но поезд не замедляет ход. Внезапно перестук колес становится более частым, неровным, в окне путаница огней, все это проносится мимо, и вот мы уже снова погружаемся во тьму. У меня невольно вырывается удивленное восклицание.

— По-видимому, Сен-Кантен, — говорит Марион.

Он не двигается с места из-за револьвера. Тем не менее уголки его губ чуть заметно кривятся, лицо медленно поворачивается к кнопке сигнала тревоги. Обессиленно рухнув на диванчик напротив него, я рассуждаю сам с собой:

— Но это, это невероятно... Еще вчера...

Он осмеливается расхохотаться.

— Вы похожи на крысу, молодой человек! Стоит мне нажать, и вы...

Я отвечаю как можно спокойнее:

— Поскольку я нажму раньше вас, сомневаюсь, доползете ли вы до двери, когда парочка пуль продырявит вашу шкуру.

Он перестает смеяться. И снова напряженная мысль сосредоточивается в горящих глазах.

— Вы разрешите мне хотя бы поднять стекло? — спрашивает он.

Я не отвечаю. Он поднимает стекло и снова садится. Я грызу ногти. Он взглядом изучает меня. Пока не сделан решительный ход, притворимся еще ненадолго идиотом.

— Если я верну вам деньги, — говорю я, — вы позволите мне спокойно уйти? Дадите ли вы слово чести не предпринимать на Брюссельском вокзале ничего, что могло бы мне повредить?

Уголки его губ кривятся. Марион опускает воротник пальто, словно в купе стало теплее. Он медленно вертит шеей, как человек, который слишком долго оставался неподвижным. Казалось, он наслаждается своим молчанием, потом спрашивает:

— А если я откажусь?

— Я убью вас.

Он в упор глядит на меня.

— А если я солгу?

Я бросаю на него вопросительный взгляд.

— Да, — продолжает он, — если я пообещаю и тем не менее донесу на вас, когда мы приедем?

Я опускаю голову. Он с презрением шепчет:

— Болван!

Он видит, что я вздрагиваю, но не отступает:

— Работать так глупо! Совершить нападение в скором поезде, из которого выбраться труднее, чем из тюрьмы! Да еще на пассажира, о котором даже не знаешь, что у него в бумажнике! Я признаю, впрочем, что пять тысяч триста франков — это сумма. Но что же теперь вам остается, а? Убивать? — Он с жалостью смотрит на меня. — Не станешь же ты рисковать головой, чтобы отомстить за свою неудачу?

Он вытаскивает из кармана сигарету. Зажигает ее. Потом, наклонившись вперед, сцепив пальцы, казалось, ждет объяснений. О, тонкий знаток! Пора. Вызовем морщинку на его челе. Как? Просто улыбкой. Эта неожиданная улыбка дает ему снова почувствовать опасность.

— Конечно, мсье! — ласково говорю я ему. — Конечно, я не собираюсь рисковать головой ради кражи! Тем более что в конце-то концов речь идет не о краже, речь идет о комиссионном вознаграждении! Неужели я настолько глуп!

Марион явно ничего не понимает. Я продолжаю:

— Как подумаю, что я хотел выпрыгнуть из окна! Просто страх... Да, страшно. С непривычки. Не хватает технической подготовки.

Я не скрываю своего удовлетворения, что нашел столь точную формулу. Господин Марион иронически улыбается.

— Что, меняем метод? — поддевает он. — Будете все болтать и болтать как сейчас, в ожидании чуда, которое поможет вам выпутаться? — Он становится серьезным. — Бесполезно, молодой человек! Придется сделать выбор: или вы меня убьете, или я вас выдам. Ну что ж, убейте меня, и хватит разглагольствовать. Только предупреждаю, не вздумайте бежать, когда поезд замедлит ход, подъезжая к Брюсселю Южному. Прежде чем вы выберетесь из лабиринта путей, там проложенных, преступление уже будет раскрыто.

— О! — говорю я ему. — Не таким уж обременительным вы будете трупом... Но вы совершенно правы, я вовсе и не думаю совершать подобное безумство. Как и ехать с вами до самого Брюсселя! Уверен, еще прежде Онуа мы придем с вами к согласию, а до станции остается — ну-ка поглядим, — остается двадцать пять минут. К полному согласию.

Марион стряхивает пепел с сигареты, он принимает вид человека измученного, оказавшегося во власти не то сумасшедшего, не то назойливого маньяка. Я не отступаю.

— Да, да, сами увидите. Хватит болтовни, дело слишком серьезное. Я должен был с этого и начать, а не выставлять себя таким болваном.

Новое пожатие плеч, которому я не придаю никакого значения. Я перевожу взгляд на свои руки, на револьвер, в котором скоро не станет никакой нужды.

— Мсье видит перед собой камердинера доктора Тюрло.

Я быстро вскидываю взгляд и замечаю, как он вздрагивает. Но сразу же демонстрирует все признаки вполне законного удивления.

— Как! — восклицает Марион. — Доктора Тюрло? Но доктор Тюрло мой лечащий врач, а я ни разу вас у него не видел.

— Мсье шутит! Мсье не видел меня последнее время, потому что у меня был грипп. Но мсье прежде видел меня. Разве и сам мсье тоже не болел гриппом в последнюю неделю?

Я смотрю прямо в глаза Мариону. Я вижу расширившиеся зрачки, яростный подозрительный взгляд, словно вобравший в себя все людское недоверие. Вот он вопросительно глядит на мои усы.

— Да, — говорю я, — поэтому-то вы меня и не узнали! Они фальшивые...

Я верчу в руках свой револьвер, точно нашаливший ребенок свой берет.

— Я боялся, что вы меня узнаете. Не правда ли, мой первый план был не так уж... — Я возвращаюсь к только что разыгранной комедии. — Нет, я лишь хотел... Ну, в конце-то концов и вы сами прекрасно видели, чего я хотел! Да, конечно, это было глупо! Я ввязался в эту историю, чего уж тут! Но я тщательно все продумал. Мой бывший сослуживец, который сейчас работает на Северном вокзале, только вчера заверял меня: «Самое меньшее неделя пройдет, прежде чем закончат ремонт путей перед Сен-Кантеном. Это я так говорю — неделя, но, может, и две недели». Вот идиот! Ведь тогда дело бы выгорело. Уж я-то знаю эти места, еще как! Я из Грюжи. Это метрах в ста от того самого участка ремонтных работ. Выбравшись из поезда, я схоронился бы у... Ну, в общем, у одного дружка. И никто ничего не видел, ничего не знает!.. План был неплохой.

— Но еще лучше было бы осуществить его на деле!

Я не спеша киваю головой, как бы соглашаясь с этим. Я наблюдал за своим слушателем. На лбу у него набухла вена. Он нервно и часто затягивается. Стараясь четко выделять каждый слог, я повторяю:

— Еще лучше было бы осуществить его на деле, господин Бержерон.

Словно захлопнулась дверь: другого сравнения я не нахожу. Лицо сразу становится непроницаемым, лишенным всякого выражения. Взгляд потух, рот расслабился, вена на лбу и та опала. Передо мной мертвец или равнодушный. До чего же силен этот тип! Он не знает, какие у меня на руках козыри. Погромыхивание поезда заполняет тишину. Когда настороженно вслушиваешься в перестук колес, кажется, что наш болид, словно бы чувствуя такое внимание, еще больше увеличивает скорость. Наконец бесцветный голос произносит три слова:

— Не понимаю вас.

С видом прилежного ученика, озабоченного тем, чтобы доставить удовольствие, я говорю:

— Чего вы не понимаете, господин Бержерон? Что для меня было бы лучше, похитив у вас пять тысяч триста франков, затем спастись бегством? Но вы поставьте себя на мое место.

Он не ставит себя на мое место, он словно не занимает и свое. Тем не менее он бросает сигарету, чтобы не быть вынужденным делать какие-то жесты. Лишь полная неподвижность поможет обрести уверенность в собственном хладнокровии. И снова я киваю головой, подтверждая свои слова.

— В лице доктора Тюрло, господин Бержерон, вы обрели такого хорошего друга! Такого надежного, такого верного! Только вот...

Раскаты голоса обрушиваются на меня. Лицо вновь оживает, наливается гневом. Не будь я так уверен в своей правоте, я и правда подумал бы, что господин Марион изумлен до крайности.

— О чем вы тут толкуете? — восклицает он. — Клянусь, я ничего не понимаю, совершенно ничего, ни единого слова! Вы наверняка что-то путаете, любезный! У вашего хозяина множество больных. Марион, Бержерон — звучит похоже: вы приняли одно имя за другое!

И вы понапрасну теряете время! Вы теряете время! Это наконец невыносимо.

Он вытаскивает из кармана новую сигарету, энергичным движением откидывает полы пальто и пожимает плечами.

— Простите, — говорю я ему, — я вовсе не принял одно имя за другое, и дело тут не в том, зовется ли кто-то Марион или Бержерон. Неважно, кто такой Марион, — я хочу сказать, что это некое лицо, весьма положительное, которое никто ни в чем пе может упрекнуть. В то время как Бержерон — ого-го! — великий, прославленный Бержерон!..

— Кто это? — устало спрашивает он. И тотчас добавляет: — Вор... мошенник?

Я шлю ему благодарную улыбку.

— Я никогда бы не осмелился, господин... господин Бержерон! Вы сами это сказали. Вор. Мошенник. Мсье может подумать, разве дело такого бедного человека, как я, идти по следу Бержерона! У меня и без того хватало в жизни неприятностей. Ведь я не всегда был камердинером. Поверьте, порой все шло не так уж плохо.

— О, — со смешком отзывается мой противник, — очень хорошо! Теперь я вижу, куда вы гнете! Вы вообразили, что я Бержерон, и на сей раз вы будете нажимать кнопку сигнала тревоги? Забавно! Неожиданно и забавно. Нажимайте же, молодой человек! Только после этого вы кончите не просто тюрьмой, но богадельней!

Я смеюсь.

— Неужели мсье мог такое предположить? Что я стану нажимать кнопку тревоги? С какой это стати? Что мне это даст? Тогда и в самом деле я должен быть сумасшедшим! Или же вы должны были повести себя слишком неразумно, а это невозможно. Конечно, если б мсье стал упрямиться и я бы рассказал все, что я знаю, уверен, полиция заинтересовалась бы этим! Но мсье не станет упрямиться. Мсье наверняка предпочтет договориться с Люсьеном.

От нарастающего гнева все больше багровели щеки Мариона (невозможно называть его иначе, не то пропадет вся прелесть этой беседы). Однако при последних словах правая рука его слишком поспешно сжалась в кулак. Но я продолжал:

— Мсье вспоминает Люсьена? Конечно, слугу не замечают, на него не обращают внимания. Это все равно что фартук, подметальная машина, поднос. У слуги скорее запоминают имя, чем черты лица. Доктор, возможно, сказал как-то мсье: «Я огорчен, заболел Люсьен, и все разладилось»? А может, он рассказал, что я сплю с горничной? Такие истории очень развлекают хозяев и гостей. И все же воспроизводство слуг необходимо, не так ли? Наших хозяев всегда поражает, что мы можем заниматься любовью, болеть, иметь собственные заботы! Они замечают наше существование, только проявляя к нам недоверие. Они запирают сахар. Они включают в кухонное меню толстый край, тогда как «для господского стола» имеется филейная часть — точно мы можем есть все, что угодно! Они меняют тему разговора, когда мы входим. И после этого еще удивляются, что мы подслушиваем у дверей!..

Марион словно бы и не слышал моей тирады. Клубы дыма от сигареты вздымаются вверх как-то нервно, рывками. Он барабанит пальцами по диванчику: я обращаю внимание на его большие пальцы, пальцы душителя. Я понижаю голос:

— Так вот, мсье, мы такое слышим... В нашем доме доктор ничего не скрывает от мадам. Образцовый супруг! Рассказывает все, что он делал в течение дня, обо всех визитах, по порядку, — даже к больным, которых не было дома, когда он приходил их лечить! Он рассказывает все, и мадам смеется! Она смеется!..

Марион стал бледен как полотно. Но он не из тех, кто падает в обморок при возникновении опасности. Тем более что с какой-то минуты, я в этом уверен, он угадал мою цель. Он кашляет, проводит ладонью по лицу и парирует удар:

— Неужели доктор Тюрло и в самом деле таков? Я считал его менее болтливым, чем изображает его лакей, даже перед...

Сжав челюсти, я обрываю его:

— Его лакей говорит так, потому что это правда! Откуда бы иначе его лакей знал, что во время войны Бержерон, переодетый в форму капитана, вся грудь в орденских ленточках, завладел драгоценностями, золотой и серебряной монетой одной дьявольски богатой американки в обмен на обещание жениться? Откуда его лакей знал бы, что фальшивые банкноты...

Марион, в свою очередь, перебивает меня:

— Чтение газет не приносит никакой пользы, только вредит! После каждой подобной истории Бержерон сам писал письма, чтобы все объяснить! Впрочем, никто не понимает почему. А вы такой хитрец...

Я обрываю его, хлопнув ему по губам, отчего он приходит в ярость.

— Конечно, я такой хитрец... Даже больший, чем вы думаете. Может, я получил образование получше, чем вы, хоть вы и Бержерон. Только я никогда не был мошенником и всегда старался честно заработать себе на жизнь. И так и буду поступать всегда! Потому что шантажировать какого-нибудь Бержерона тоже значит оставаться честным. Только заработаю я при этом больше прежнего и с меньшими трудностями.

— Чтобы шантажировать Бержерона, тебе придется в тот день, когда ты его встретишь, подыскать другие доказательства, жалкий болван!

— Доказательства? У меня они есть все, ясно вам? Все! Я знаю даже, где вы были сегодня утром, и всю эту вашу историю с Жерарденом, и как вы над этим смеялись, завтракая с Тюрло! Вернувшись домой, он обо всем рассказал! Я знаю, где находится бриллиантовое ожерелье Фонтена! Этого ведь не прочтешь в газете, не так ли?

Дыхание Мариона становится чуть более учащенным, затылок напряжен. Казалось, вся его сдерживаемая сила билась в висках, толкалась в лоб, где снова набухла толстая и твердая, как канат, вена. Однако он, в который уж раз, берет себя в руки. И почти нормальным голосом говорит:

— Докажи это.

Я даже не пытаюсь сдержать закипающую в душе ярость, я просто сам себя не узнаю.

— Вам? Ни за что! Но если вы настаиваете, я докажу это полиции, будьте спокойны! Тюрло все записывал, поняли? Каждая сумма денег, что вы ему передавали, внесена в записную книжку, красивую красную записную книжечку, и она у меня. О, само собой, ничто не записано открытым текстом! Но кое-какие даты, дражайший мой мсье, самым трогательным образом соотносятся с вашей псевдоболезныо. Может, это и могло бы показаться нормальным! Но суммы! Когда зовешься Марионом и болеешь гриппом, не станешь платить своему врачу таких гонораров! Зовись вы даже Рокфеллером, вам не поверили бы! Желаете, чтобы я прочитал на память эту книжечку?

Марион судорожно цепляется за диванчик.

— Негодяй! — бросает он.

Это слово меня успокаивает. Я вежливо отвечаю:

— Только после вас. — И продолжаю: — Впрочем, вы не единственный там фигурируете, господин Бержерон. Я обнаружил еще пять или шесть счетов подобной же выпечки. Да, у моего патрона неплохой аппетит! Вы, верно, ничего об этом не знали? Истории с медицинскими свидетельствами, юные девицы, жаждущие... Но это вас не касается.. Я говорю об этом, просто чтобы...

Марион молчит. Он наверняка думает: «Тюрло безумец!» И я отвечаю на его мысли:

— Какая небрежность, считаете вы! Но уж я меньше всех склонен на это жаловаться.

Я улыбаюсь. Марион разглядывает меня. В его глазах я угадываю напряженную мысль, какое-то внезапное решение. Он опускает руку в карман, вытаскивает пачку и протягивает мне.

— Сигарету?

Я киваю на револьвер:

— Сожалею, но у меня заняты руки. И потом я курю слишком много.

Он, в свою очередь, улыбается. Я солгал бы, сказав, что улыбка была непринужденной. Неважно, он все же улыбается. Он зажигает от окурка новую сигарету. И снова изучающе смотрит на меня. По правде сказать, я вовсе не уверен, что он думает сдаваться: в глубине его зрачков горит тревожный огонек. Однако разговаривает он вкрадчиво, мягко:

— Почему ты не напал на своего патрона? Так было бы проще!

— Мсье говорит это не всерьез? Разве не лучше обратиться к доброму боженьке, чем к его святым? — И я делаю признание: — Когда я узнал, что сегодня вечером вы уезжаете, я попросил у доктора разрешения провести два дня в родных краях, чтобы оправиться после гриппа. Может быть, даже я был вполне искренен, используя этот предлог... Не всегда отдаешь себе отчет в собственных намерениях. И только когда я увидел на Северном вокзале своего приятеля и он мне сказал: «Раз ты едешь в Грюжи, тебе незачем доезжать до самого Сен-Кантена: прыгай, едва увидишь сигнальный фонарь, скорость будет всего пятнадцать!» — вот только тогда я и начал строить планы. Потратиться на билет в первом классе, сесть в тот

же вагон, что и вы, и потом — обложить небольшим налогом ваши операции! А поскольку я кстати захватил револьвер...

— Кстати, — повторил Марион. — Молчи лучше, лгун! Ты подготовил это дельце давно, заранее.

И снова молчание. По-видимому, мы подъезжаем к Онуа. Он вдруг заявляет:

— Идет. Можешь оставить себе то, что ты взял.

— И это все?

Он так и подскакивает.

— Как так: это все!

— Пять тысяч триста франков, булавка для галстука — да, конечно, но все же...

И снова сцепленные руки, большие пальцы... Он говорит:

— Ты ведь лучше, чем кто-либо, знаешь, что у меня с собой ничего больше нет!

— Даже маленькой чековой книжки?

— О, чеки вещь опасная!

— Даже если они на предъявителя? И потом, ничто из принадлежащего вам не может представлять для меня никакой опасности, господин Бержерон! Сами прекрасно знаете, это только повредило бы вам! Какими великолепными друзьями мы станем! Всякий раз, как вы успешно провернете одну из своих блестящих афер, секрет которых знаете только вы, вы скажете себе: до чего же будет доволен Люсьен! Тут найдется малая толика и для Люсьена!

Моя шутка не вызывает никакой улыбки, только вопрос:

— А Люсьену уже известно, сколько составит малая толика?

Что тут долго разглагольствовать.

— Десять процентов.

— Однако, черт возьми! Значит, я должен Люсьену?..

— За ожерелье? Расчет несложен: двадцать пять тысяч.

Марион раскланивается, благодаря за любезное уточнение.

— Значит, — продолжает он, — я должен выписать тебе чек на двадцать пять тысяч франков?

— Точно так.

— Но все же исключая пять тысяч триста и цену жемчужной булавки?

Я взываю умоляющим тоном, который должен развеселить моего подопечного:

— О, господин Бержерон, вас ведь не могут остановить подобные мелочи? День, когда узнаёшь, что существует такой друг, как я, словно праздник, и его неплохо отметить подарком! Подумайте о маленькой записной книжке! Каким великолепным секретом мы оба владеем...

Снова молчание. Снова пожатие плеч, означающее: «Ничего не поделаешь».

— Я в твоих руках, — шепчет Бержерон.

И я, нисколько не лицемеря, соглашаюсь с этим:

— В этом нет никакого сомнения.

Внезапно, движением таким стремительным, что я растерялся, он вырывает у меня из рук револьвер и прицеливается. Но не нажимает на курок. Теперь скрытая сила прорывается и в его взгляде. И тем не менее он дает себе время подумать, каким путем избавиться от меня.

— Вы не посмеете меня уничтожить, — говорю я ему как можно хладнокровнее.

— Ты так думаешь? — злобно шипит он. — Ну что ж, ты ошибаешься. Вставай!

Он тоже встает, отодвигает дверь купе, бросает взгляд в коридор.

— Иди вперед. Не забудь, что у меня в руках. (Он сунул браунинг в карман, но по-прежнему целит им в меня, так что я не перестаю чувствовать себя под угрозой.) — Давай живее!

— Что вы собираетесь делать?

Он, не отвечая, идет вперед. Я вынужден повернуться, стать лицом по ходу поезда и тоже идти вперед. Я угадываю отражения светящихся окон на насыпи, светлые клубы дыма, но не успеваю ничего увидеть. Главное — не терять хладнокровия, поскольку я прекрасно понимаю, куда он хочет меня привести, куда он ведет меня. Мы уже в конце коридора, перед самой дверью. Я читаю на стекле сделанную белыми буквами, хорошо выделяющимися на фоне дыма и темноты, надпись: «Дверь на железнодорожные пути».

— Открывай! — командует Бержерон.

— Как?

В глазах его сверкает угроза, бешенство. Он по-волчьи вздергивает губу.

— Ты только что хотел прыгать? Вот и выпрыгнешь.

Он сам открывает дверь и отступает. Грохотпод нашими ногами, оглушительный грохот. Я кричу, уцепившись за медные поручни:

— Вы сошли с ума!

— Прыгай!

Но я не прыгаю. Он толкает меня. Я сопротивляюсь. Он жмет на курок. Ничего, черт побери! Я же прекрасно знаю, что мой браунинг не заряжен. Но я чувствую, что сейчас он обрушится на меня. А ведь я стою на самом краешке!! Я ору:

— На помощь!

Из «туалета» выскакивает огромный Шикамбо, он свистит в свисток, и свист его звучит для меня как сладостная музыка. С другого конца вагона несется Бонардель. Нашего голубчика хватают за плечи, я слышу, как щелкают наручники, как ругается Шикамбо. Поскорее закрыть дверь! У меня кружится голова.

— Ну и пришлось же с тобой повозиться, господин Бержерон, — говорю я пленнику в присутствии моих товарищей.

Он подносит скованные руки к лицу, словно пробуждаясь от какого-то чудовищного сна.

— Я не Бержерон, — твердит он бесцветным голосом.

Ладонью, похожей на колотушку, Шикамбо поднимает его подбородок, смотрит ему в глаза.

— Неважно, кто ты есть, но ты пытался убить нашего милейшего полицейского инспектора. Твоя песенка спета!

И он отвешивает ему звонкую затрещину.

Глава пятая ВОЗВРАЩЕНИЕ

Я мог бы на этом оборвать свой рассказ, закончив весьма эффектной сценой, если бы решил ограничиться воспоминаниями о том, что пережил. Возвращение в Париж не было отмечено никакими новыми событиями. Бержерон не убежал, никто из нас не оказался его сообщником... Однако мне хочется, чтобы читатель вместе с нами проделал весь путь из Онуа до Северного вокзала. Кое-какие обрывки наших разговоров тогда прояснят ему некоторые события этого столь памятного для меня дня, а также психологию необычного злоумышленника, настоящего мастера в своем деле.

Я провел бесконечные часы ожидания на станции в Онуа. Предстояло бодрствовать до половины четвертого утра, до прибытия поезда Кельн — Париж. Бодрствовать? Только не я. После того как я позвонил на набережную Орфевр, телеграфист предложил мне воспользоваться скверной раскладушкой в какой-то каморке, где я проспал до нашего отъезда как убитый. Другая похожая на мою каморка, только без раскладушки, послужила временным убежищем для Бержерона. А моих товарищей принимал помощник начальника вокзала, брат которого работает в полицейской префектуре. Пивные кружки следовали одна за другой, и хотя мне об этом ничего не рассказывали, я достаточно хорошо знаю Шикамбо. Пожелай хоть сам римский папа получить аудиенцию у сильнейшего представителя нашей бригады, тому пришлось бы сначала поднести ему кружечку.

Но вот наконец мы все вчетвером сидим в купе второго класса (хотя билет господина Мариона и дает ему право на первый класс), в считанные минуты все вокруг заволакивает дымом, три на совесть работающие трубки попыхивают с превеликой энергией. Этот скорый поезд гораздо более шумный, чем тот, на котором мы приехали, не такой удобный, не такой комфортабельный. Надеюсь, завтра мы сможем отдохнуть. У двери купе Бонардель и Шикамбо молча играют в белот на чемодане нашего пленника. Они могли бы занять два места у окна, где есть очень удобный откидной столик. Но у нас привычка помещать как можно дальше от коридора перевозимый нами «груз», даже если мы, как этой ночью, втроем стережем одного человека (что бывает довольно редко), и даже если на пленника надеты наручники. Бержерон не произносит больше ни слова. Он выразил желание снять воротничок, но мы ему на это ничего не ответили. Он попросил сигарету. Я сунул ему в рот одну из его пачки. Каждый раз, когда ему нужно вынуть ее изо рта, он вынужден пользоваться обеими руками одновременно, и зрелище собственных запястий в наручниках приводит его в отчаяние. К запаху табака примешивается сильный аромат одеколона. Когда мы для очистки совести рылись в вещах Бержерона, Шикамбо открыл один из флаконов — хрустальный, с серебряной чеканкой, с монограммой — и смочил свой лысый череп, чересчур белый для массивного красного лица, неизменный предмет его печали и нашего зубоскальства.

Я мог бы еще немного поспать; мои коллеги никогда не приглашают меня быть их партнером, как видно, я очень скверно играю в карты. Но я предпочитаю полистать книжку, купленную Бержероном на Северном вокзале. Это рассказ о путешествии, об экспедиции в Африку, в край озер.

— Ты собирался покинуть нас? — говорю я ему. — Поискать себе жертв с другим цветом кожи?

Он ничего не отвечает. Он разглядывает меня. Само собой, я отклеил усы. Он долго изучающе смотрит на меня. Я тоже смотрю на него, с самым дружелюбным видом. В конце концов, разве не ему я обязан таким замечательным арестом! И таким трудным... Удачно проведенное задержание почти всегда рождает своего рода тайную связь между двумя противниками.

Словно бы разгадав мои мысли, он шепчет, слегка подмигивая:

— Значит, порой и в полиции можно встретить умных людей?

— Дай ему в морду, — предлагает мне Бонардель. И тут же, обращаясь к Шикамбо: — Глупо было играть пиками, сам видишь! Давай реванш!

Совет Бонарделя не задел Бержерона.

— Чертовски умных, — продолжает он, понижая голос, чтобы только я мог его слышать. — Более умных, чем...

Он не решается закончить: «Чем я...» Какая честь!

— Я следовал вашему примеру, господин Бержерон, разыгрывал комедию. Не было другого способа схватить тебя. Нетрудно было бы задержать господина Мариона, Мариона я подозревал уже многие месяцы! Но надо было найти оправдание этому аресту... Надо было заполучить его собственное признание. Впрочем, я и пе предполагал, что рискую своей шкурой! Мне нужен был только чек, такое милое вещественное доказательство. Но чтобы Бержерон выступил в роли убийцы! Это меняет твой образ...

Он хмурит брови, на лице проступает горечь.

— Сколько я за это получу?

Я пожимаю плечами.

— Не знаю. Ясно одно, теперь обвинение будет строиться совсем по-другому. Покушение на убийство... — Я снисходительно добавляю: — Конечно, ты просто потерял голову, был доведен до крайности. Шантажист, который будет преследовать тебя всю жизнь... Ты не знал, как выйти из этого положения!

— Я? — вскричал Бержерон. — Великолепно знал. Вы выпадаете из поезда, я дергаю стоп-кран, рассказываю про кражу, вас обнаруживают на путях с деньгами и жемчужной булавкой...

Исполненный тщеславия, которое во время допросов и самого суда окажется единственным его слабым местом, он уточняет, бросая на меня насмешливый взгляд:

— Купленной жемчужной булавкой! Чек от которой господин Марион сохранил, как и от всех вещей, приобретенных вполне «официально». И все прошло бы как нельзя лучше!

— Если не считать того, что, будь револьвер заряжен, я лежал бы с пулей в груди.

На лице Бержерона снова проступает горечь, он закрывает глаза.

— Да, я на мгновение совсем потерял голову... — Он говорит, по-прежнему не открывая глаз: — Откуда вы смогли все это узнать? Камердинер Тюрло?..

Он открывает глаза. Я не вижу причины, почему бы пе удовлетворить его любопытство. Тем более что и во мне тоже просыпается тщеславие.

— Камердинер тут ни при чем. Сам Тюрло показался полиции подозрительным из-за истории с фальшивыми медицинскими свидетельствами, которой я занимался почти год. Я вел это расследование — конечно, не ставя самого Тюрло в известность, — узнал имена всех его клиентов, интересовался каждым. Впрочем, клиенты были не слишком многочисленны, и уже одно это меня смутило, принимая во внимание его образ жизни. Среди его клиентов вы занимали особое место. Ваши болезни на редкость точно совпадали с подвигами прославленного Бержерона! Надо сказать, что я занимался так же и Бержероном, как немало других моих коллег: ну и доставил же ты нам хлопот, мошенник! — Я улыбнулся ему. — Но. кроме этих совпадений, ничего, что позволяло бы заподозрить тебя. И вскоре я усомнился в своих предположениях, решил, что тут простая случайность. Вызванный в префектуру, Тюрло дал «доказательства» своей чистосердечности в деле о медицинских свидетельствах... Мне тем временем поручили вести другие дела. Просто удача, что я оказался свободен сегодня утром, когда позвонил Фонтен. Я решил рискнуть. Поспешил к твоему дому. И с той минуты, как ты вышел, я неотступно следовал за тобой. Видишь, мы все еще вместе!

Лицо у Бержерона осунувшееся, он спрашивает:

— А записная книжка? Красная записная книжечка?

— Записная книжка? Но она не существует, во всяком случае, насколько мне известно. Я никогда пе делал обыска у Тюрло. Повторяю, для меня указаниями служили лишь совпадения болезней и краж.

— Как! — восклицает Бержерон. — И ничего больше?

— Нет, еще две вещи, в которых я был убежден, — что Тюрло мошенник, и ты тоже. Вот я и взялся за это...

Свинцовая усталость вдруг ложится на лицо Бержерона, состарив его лет на десять. Забыв о наручниках, он пытается поднести ладонь ко лбу. Но голова его никнет, словно его ударили по затылку.

— Бац, бац и бац! — объявляет Шикамбо.

Он выкладывает одну за другой последние карты, остававшиеся у пего на руках. Они с Бонарделем совершенно о нас забыли. У Бержерона дрожит губа.

— Но в конце концов .. — говорит он.

— Что в конце концов? — спрашиваю я. — Я вот думаю, если бы ты вместо пневматической почты отправил обычные письма Мортимеру и Фонтену, может быть, у пас сейчас ничего бы и пе было, никаких доказательств, и ты преспокойненько сидел бы в Брюсселе, наверняка предупрежденный своей старой нянюшкой...

Он выпрямился, охваченный новым беспокойством.

— Что это значит?

— Все очень просто. Сразу же после твоего отъезда ее привели к нам, как и Тюрло. Обоих как следует допросили, и того, и другую. Я только что узнал по телефону о результатах допроса.

— И что же? — нервно спрашивает Бержерон.

— Ничего! Они так ничего и не сказали. За все долгие часы допроса. Клялись, что ты был болен!

— Так что же? — снова спрашивает он.

Можно подумать, ему уже забрезжило спасение, ноздри его вздрагивают, глаза блестят.

— Так вот, я ответил, что их можно засадить за решетку, и того, и другую, поскольку они солгали, ведь мы получили твое признание.

— Неправда! — вопит он. — Это вы лжете, я ни в чем не признался!

Оба игрока оборачиваются к нему, и Бонардель каблуком ударяет его по большой берцовой кости, крик боли сливается с воплем протеста.

— Если ты нервничаешь, — говорит Шикамбо Бонарделю, — ходи снова пиками.

Отеческим тоном — хотя это ему больше пристало играть роль моего отца — я говорю Бержерону:

— Да, да, ты признался. Не будь таким вспыльчивым... Ты прекрасно знаешь, что признался. И сделал это так мило, что, возможно, даже не примут в расчет покушение на убийство с твоей стороны...

— Ты что, сдурел, что ли? — спрашивает Бонардель, постукивая головкой трубки о диванчик. — Он хотел тебя вышвырнуть из поезда.

Я наблюдаю за Бержероном, он смотрит на меня. Это молчание только мы двое можем оценить.

— Подобная мелочь искажает облик нашего героя, — говорю я наконец. — А мне не хочется, чтобы он искажался.

— В конце концов, дело твое, — заключает Бонардель, пожимая плечами. — Там видно будет.

Губы Бержерона шевелятся, но звука почти не слышно:

— Это серьезно?

Я опускаю веки, подтверждая. Бонардель раскуривает трубку, Шикамбо шлепает картами по чемодану. Снова долгое молчание. Потом, чтобы подтвердить и закрепить наше соглашение, Бержерон принимается за свое повествование. Целый час рассказывает он, не упуская ни одной детали, о необычайных похождениях господина Жерардена, Мортимера, Бенои, Фонтена. Нам известно было обо всем этом только то, что накануне в приступе бешенства сообщили нам жертвы. В устах Бержерона эта история приобрела совсем другой оттенок. Теперь ни Шикамбо, ни Бонардель и не думают возобновлять игру. Они слушают вместе со мной, мы все слушаем, разинув рот. Бержерон не говорит: «Я». Он говорит: «Господин Жерарден». Он описывает характер и привычки каждого статиста, фальшиво-сердечную снисходительность господина Мортимера, претенциозную глупость господина Бенои, живость и очарование Фонтена-сына. После каждой фразы мы смеемся. А он, блестя глазами, играет все роли, начиная со своей собственной. Он краснеет и бледнеет по своему желанию, зрачки его расширяются, он поправляет воображаемое пенсне, лепечет, насмехается. Удивительный человек!

Через десять минут я снял с него наручники, чтобы ему свободнее было играть. Спустя четверть часа Бонардель передает ему бутылку пива, из тех, что мы прихватили в Онуа. Когда он заканчивает свой рассказ отъездом из отеля, мы все трое — все четверо — чувствуем облегчение, радость, готовность еще посмеяться, и Шикамбо, стоя посередине купе, самым дружеским образом дает тумака нашему пленнику.

— Тебе бы в театре играть! — говорит он.

Стремясь сохранить столь благоприятную, лестную для него атмосферу, Бержерон возражает, показывая на меня:

— А он каков! Если бы вы слышали речь камердинера, взбунтовавшегося против своих хозяев! Уверен, — говорит он мне, — в эти минуты вы воображали себя в шкуре своего персонажа. Мне знакомо это ощущение непритворности чувств, без него невозможно так легко обманывать!

Это верно.

— О! — восклицает Шикамбо. — Наш Ривьер? Он тоже мог бы стать великолепным плутом! А при его хитрости, уверен, уж его никогда бы не поймали!

Бержерон опускает глаза. Он шепчет:

— В это всегда веришь.

Оглавление

Речь, с которой автор обращается к самому себе:

Ответ автора: ВАГОН 7, МЕСТО 15