Оператуарная жизнь [Клод Смаджа] (pdf) читать онлайн

ОПЕРАТУАРНАЯ
ЖИЗНЬ

Claude Smadja

LA VIE OPÉRATOIRE
Études psychanalytiques
Préface de Michel Fain

Presses Universitaires de France

Клод Смаджа

ОПЕРАТУАРНАЯ ЖИЗНЬ
Психоаналитические исследования
Предисловие Мишеля Фэна

Перевод с французского

Москва

Когито-Центр
2014

УДК 159.92
ББК 88
С 50

Все права защищены. Любое использование материалов
данной книги полностью или частично
без разрешения правообладателя запрещается
Перевод с французского
А. И. Коротецкой, Л. И. Фусу

Смаджа Клод
С 50 Оператуарная жизнь: Психоаналитические исследования.
Пер. с фр. – М.: Когито-Центр, 2014. – 256 с. (Библиотека психоанализа)
ISBN 2-13-051420-0 (фр.)
ISBN 978-5-89353-413-9 (рус.)

УДК 159.92
ББК 88

Оператуарная жизнь – это совокупность клинических симптомов,
описанных в работах группы психоаналитиков Парижской школы,
которая с начала 1950-х годов стала интересоваться психическим
функционированием соматических больных. Автор книги, один
из представителей этой школы, развивает и углубляет изучение
«оператуарных состояний» и их метапсихологию. Он подчеркивает значение психических территорий, находящихся «по ту сторону принципа удовольствия», под знаком инстинкта смерти, места,
откуда ведут происхождение механизмы, изменяющие развитие
индивидуума и жизнь его влечений.

© Presses Universitaires de France, 2001
© Когито-Центр, 2014

ISBN 2-13-051420-0 (фр.)
ISBN 978-5-89353-413-9 (рус.)

Содержание
Мишель Фэн. Предисловие .................................................................... 7
Благодарности ..................................................................................... 19
ВВЕДЕНИЕ. Психоанализ процессов соматизации ........................ 20
I.
Фрейдовские представления
о психоанализе процессов соматизации ................................ 22
A) Конверсионные истерические симптомы .........................................23
Б) Соматические симптомы при актуальном неврозе ..........................23
В) Ипохондрические симптомы..............................................................24
Г) Органические болезни ........................................................................24

II.

Постфрейдовские модели .......................................................... 25
A) Психоанализ органических болезней Гроддека ..............................25
Б) Психо-соматическая медицина Александера ..................................26
В) Генерализованная конверсия Жан-Поля Валабрега (1964) .............28
Г) Парижская психосоматическая школа ..............................................29

III.

Психоанализ процессов соматизации .................................... 29
A) Соматическая регрессия.....................................................................30
Б) Психосоматическое разъединение влечений ...................................33

ИССЛЕДОВАНИЕ ЭССЕНЦИАЛЬНОЙ ДЕПРЕССИИ
Психосоматический парадокс
Гипотеза о патомазохизме и мазохизме болезни........................... 38
I.
Эссенциальная депрессия
и другие виды депрессии ............................................................ 38
A) Выражаемые депрессии .....................................................................38
Б) Невыражаемые депрессии ..................................................................39
В) Эссенциальная депрессия...................................................................40
Г) Теоретические модели эссенциальной депрессии ...........................45
1) Анаклитическая депрессия ...........................................................46
2) Психотическая депрессия .............................................................50
3) Белый траур ....................................................................................55

II.
III.

Эссенциальная депрессия и боль ............................................. 60
Эссенциальная депрессия и мазохизм ................................... 74
A) Психосоматический парадокс
и нарциссическая экономия ..............................................................74
Б) Психосоматический парадокс и патомазохизм ................................85

5

ИССЛЕДОВАНИЕ ОПЕРАТУАРНОГО МЫШЛЕНИЯ
Оператуарное функционирование
в психосоматической практике ........................................................ 92
Вступление ........................................................................................... 92
Введение ............................................................................................. 104
I.
История психосоматического открытия:
оператуарное мышление........................................................... 110
A) Первые направления
психосоматического исследования ................................................. 110
1) «Психо-соматическая медицина» ............................................... 110
2) Ссылка на теорию актуальных неврозов ...................................120
Б) Рождение оператуарного мышления ............................................... 131
1) Спор о специфичности ................................................................ 131
2) Психосоматическое исследование ............................................. 137
3) Оператуарное мышление ............................................................ 141

II.

Попытка концептуализации метапсихологии
оператуарного функционирования ......................................... 148
A) Преамбула ..........................................................................................148
1) Теоретическое введение ..............................................................148
2) Клиническое введение ................................................................156
Б) Клиническое наблюдение................................................................. 165
В) Элементы метапсихологии
оператуарного функционирования .................................................172
1) Коллективная психология и оператуарная реальность:
место нарциссизма.......................................................................172
2) Меланхолия и эссенциальная депрессия:
место Сверх-Я ............................................................................... 179
3) Травматическое состояние и оператуарное состояние:
место влечения к смерти ............................................................. 187
4) Оператуарная регрессия и оператуарная болезнь:
место объекта ...............................................................................196

ИССЛЕДОВАНИЕ САМОУСПОКОИТЕЛЬНЫХ ПРИЕМОВ ................. 204
О самоуспокоительных приемах Я ........................................ 204
Самоуспокоение,
или незавершенная судьба садомазохизма .......................... 225
Судьбы сенсорности и аффектов
при реконструкции пережитого времени ............................... 239
Литература ...........................................................................................251

Предисловие

К

лод Смаджа рассказывал мне, что еще со времен учебы в средней школе его очень интересовала биология.
Безусловно, это был способ дать мне понять, что еще
с ранней молодости его собственное тело и тела других людей
стали для него объектом пристального любопытства, которое не было вытеснено, а сублимировалось в изучение медицины. Подобный выбор, очевидно, включает не только знакомство с биологией, но и изучение человеческого тела, его
истории, его радостей и бед, его образа жизни, его жажды
знаний. Именно поэтому Клод Смаджа изначально выбирает
не психиатрию, а интернатуру в парижских клиниках. Хотя
практическая работа и стала для него источником новых знаний, но изначальная любознательность все же не была удовлетворена. Он возвращается к классической психиатрии, которая не смогла избавить его от разочарования, однако умение
общаться и стремление к новым знаниям помогли ему стать
главным врачом клиники.
Благодаря психоаналитическому образованию он познакомился с трудами З. Фрейда, с его определением влечения,
которое находится между психическим и соматическим. Клод
Смаджа начинает изучать «метапсихологию» и быстро получает репутацию умелого толкователя фрейдовских текстов. Обращает внимание, с каким удовольствием он цитирует
выступление Пьера Марти и Мишеля де М’Юзана на конференции в Барселоне в 1962 году, а затем при презентации
в 1964 году их книги «Психосоматическое исследование». Очевидно, что исследование, начатое им во время учебы в ли7

цее, впоследствии расширилось и дополнилось, прежде всего,
за счет обращения к работам Пьера Марти. Клод Смаджа начинает свою работу в Парижском институте психосоматики
(IPSO) и становится инициатором плодотворного сотрудничества с коллегами, доказательством чего является эта книга. Нелегко понять, как два таких автора, как Клод Смаджа
и Пьер Марти, могут взаимодополнять друг друга. Известно,
что Пьер Марти не был в отличие от Клода Смаджа умелым
полемистом, так вот именно Смаджа заменит его в этой ипостаси. Пьер Марти был слушателем, и у него были избранные
собеседники: Анри Эй, который через идеи органодинамизма
приобщил его к учению Г. Джексона и к его спенсеровскому
стилю, Джулиан де Аджуриагера и Генри Хакен, которые модернизовали неврологию, М. Буве, который увидел в работе
с объектными отношениями ресурс для лечения соматических больных.
Мне кажется, что между Клодом Смаджа и Пьером Марти все-таки больше сходства, чем различий, ибо оба они еще
смолоду были увлечены загадками биологии. Слово «исследования» в названии книги П. Марти с соавторами несколько удивляет: слушая пациента определенным образом, мы замечаем, как соматическая болезнь вписывается в ментальное
функционирование через негативные явления. Клод Смаджа,
напротив, изучает в кажущемся неполноценным ментальном
функционировании то, что можно назвать «недефицитарным»,
а это, в свою очередь, вызывает у него интерес к парадоксальным проявлениям у пациентов с соматизациями. Поэтому
Клод Смаджа проявлял глубокий интерес к работам Пьера
Марти и пристально их изучал.
Однако их встреча не устранила расхождение во взглядах,
поскольку Пьер Марти являлся приверженцем эволюционистской теории, а Клод Смаджа – метапсихологии, поэтому Клод
Смаджа отдает предпочтение теории негатива Андре Грина.
При этом оба они сходились во взглядах на клиническое описание пациентов с признаками соматизации. В «Психосоматическом исследовании» говорилось, что источник нарушений лежит в архаичных бессознательных фантазмах, но это
8

предположение не получило широкой поддержки. Взамен
была выдвинута идея о важности фантазмов, которые прячутся за эдипальной темой. В этом кажущемся конфликте,
где утверждается примат прегенитальных фиксаций, скрытых за эдиповым конфликтом, подчеркивалось преобладание
фантазматической активности, что противоречит представлению Фрейда, который связывал актуальные неврозы с прерыванием ментального функционирования. В рамках этого
обсуждения Клод Смаджа докладывал об идее Фрейда, согласно которой актуальные неврозы не приносят ничего полезного в психоанализ. На первый взгляд это подтверждает
мысль о том, что актуальное не обязательно связано с прошлым; заметим, однако, что в наше время источником актуальных неврозов считается переживание нехватки, дефицитарности. По поводу актуальных неврозов между Фрейдом
и его коллегами произошел конфликт. Джонс отмечает, что он
был открыт новым идеям, а Фрейд настаивал на своем прежнем мнении. Во время конгресса, посвященного мастурбации,
фрейдисты настаивали на том, что мастурбация сама по себе является причиной актуальных неврозов. Согласно Фрейду, мастурбация могла быть частью невроза переноса в той
мере, в которой, выражая инфантильную сексуальность, она
была вытеснена; в противном случае ее следовало бы связать с неадекватным использованием взрослой сексуальности, которое могло вызвать актуальный невроз. Одним словом,
оппоненты желали придать мастурбации бессознательное
происхождение, а не объяснять ее злоупотреблением, присутствующим в поведении и ведущим к психическим нарушениям.
Согласно Клоду Смаджа, история психоаналитического
движения показывает, что проблема актуальных неврозов
не рассматривалась более двадцати лет. Исследования в основном были связаны с содержанием динамического бессознательного, иначе говоря, с фантазмами. В связи с этим возникает вопрос: не является ли этот факт молчаливым выражением
отказа принимать в расчет факторы, которые могли бы разрушить уже накопленные представления?
9

Актуальные неврозы, «которые ничего не могли дать психоанализу», привнесли уже хотя бы то, что подтвердили существование отрицаемого негативного фактора.
Отсюда становится понятно, почему Клод Смаджа считает
необходимым проведение психоаналитического исследования,
способного объяснить явления с недостаточно выраженными
симптомами. Инкриминируемое «злоупотребление» является
расстройством поведения, которое приближает актуальный
невроз к поведенческому неврозу. Это сходство приведет Клода
Смаджа к развертыванию серии исследований оператуарного
состояния и его жалкой спутницы – эссенциальной депрессии.
Анализ, проведенный Клодом Смаджа, позволил ему уловить разницу между актуальным неврозом и оператуарным состоянием: в первом случае речь идет о неправильном использовании энергии, например, прерванном коитусе; во втором
речь идет о нарушенных функциях. Таким образом, по ходу
оператуарной жизни исчезновение или изменение истерических проявлений, включая аффекты, которые, по мнению Фрейда, имеют истерическую принадлежность, свидетельствует
о глобальном изменении психического динамизма. Неправильное использование энергии находит свое место в формулировке Пьера Марти: «Бессознательное принимает, но более
не передает». Можно увидеть параллель между этой формулой и взаимоотношением соматического пациента и терапевта, квалифицируемым как проективная редупликация. Этот
термин означает, что объект воспринимается лишь как дубль
субъекта. Подобное восприятие подразумевает, что объект отражает лишь то, что исходит от его дубля, а потому не может
проявлять знаки контрпереносного отношения. Если добавить
к этому факту, что в таких случаях реальность приходилось
скорее терпеть, нежели создавать, как это подчеркивает Клод
Смаджа, то мы могли бы приравнять ее к среде, исключающей
любую способность видеть сны.
Еще в работе «Толкование сновидений» Фрейд подчеркивал, что нам не снится невесть что, а работа сновидения всегда соотносится с бессознательным, в котором находятся его
корни. Чтобы обосновать свое предположение, Фрейд пред10

лагает метафорическое сравнение оникса и белого мрамора. Если заказать у скульптора произведение из оникса, он
не сможет сделать его таким же, как из белого мрамора, он
должен будет учитывать характерные для оникса прожилки.
Если выполнить работу в обратном порядке, белый мрамор
получит прожилки оникса, то есть возвращение смысла легко выполнимо, если вспомнить работу Андре Грина о «белом
мышлении». Иначе говоря, прожилки оникса потерялись в белизне мрамора, а с ними и способность работы воображения,
что приближает нас к оператуарному миру, которому не ведомо галлюцинаторное исполнение желания.
Термин «оператуарный мир» пришел мне в голову по ассоциации с образом, предложенным Клодом Смаджа. Подчеркнув редкость истерических симптомов, которые связанны с первоначальными фантазмами, он приводит аналогию
с миром, где правит оператуарность и коллективная психология. В этом образе те самые прожилки оникса, исключенные
из Я, связаны с особого рода идеализацией, аннигилирующей Сверх-Я. Вместо обычной, согласно Фрейду, пары Идеал-Я–Сверх-Я возникает антагонизм – Сверх-Я как наследство
эдипова комплекса против Идеала-Я в качестве наследства
инфантильного нарциссизма. В классической схеме Идеал-Я
происходит из инфантильного всемогущества Сверх-Я, которое оказывается спроецировано на родителей и их заместителей, тогда как реальность подвергает опасности эту первичную
веру. Однако движения толпы подчиняются своему предводителю, который является объектом Я и который всегда является
самозванцем. Он основывает свою силу на внушаемости толпы,
которая позволяет ему узурпировать власть того, на кого инфантильное всемогущество было спроецировано изначально.
Следуя этому «коллективному» пути, как отмечает Клод
Смаджа, я считаю точным сравнение оператуарного субъекта с борцом и с болельщиком; клинические наблюдения показывают нам, что больше половины оператуарных пациентов были в прошлом подобными «борцами», исключенными
по той или иной причине из своей группы. В подобных случаях связи группы с реальным или фантазматическим предво11

дителем были лишь кажущимися. Активный участник политической группы, борец по своей сути, показывает, насколько
действенным является атрибутивное суждение, базирующееся на доктринах этой группы, которое уничтожает умозаключение о существовании, теряющее таким образом свою
объективную ценность. Бывший борец, который стал оператуарным субъектом, достигает возможности более объективного суждения, но у него потеряно чувство любви, которым
он прежде наслаждался. Его исключение из группы является
следствием неприятия самокритики, то есть у него отсутствует
возможность проявлять садомазохистическую связь, которая
могла бы заменить послушание предводителя и тем самым
обеспечить ему место в группе. Иначе говоря, принятие умозаключения о существовании приводит к срыву или разрыву
и к скорби по потерянным отношениям.
Для болельщика все происходит иначе. Он часть группы, которая требует от своего лидера постоянного обновления своих достижений, но у него присутствует некоторая
толерантность к неудаче, связанная больше с обновлением иллюзии всемогущества, чем с возможностью суждения
о существовании.
Пример борца, который меняет свои действия в социальной группе, как бы противопоставляется оператуарному субъекту, чье мышление кажется лучшим по качеству, чем у борца.
Называть кого-то «активистом, или борцом без объекта» –
значит подчеркнуть нехватку, отсутствие объекта Я. Нам
всем необходимо помнить, что самозванцем является тот,
кто заставляет борца верить, что он действительно обладает всемогуществом, а не является лишь проекцией субъекта.
Он обладает фаллосом, который на самом деле иллюзорен,
но управляет борцом, которому передается чувство слияния
с Идеалом. Все это не фантазм борца, это реально объясняет
его поведение, которое управляется рационализацией и отражает жесткое могущество самозванца-объекта Я и его слияние с ним в атмосфере любви и эйфории, атмосфере, которая появляется, как только речь заходит о любой проекции
нарциссизма.
12

Если я чуть дольше остановился на проблеме борьбы,
то только потому, что она подтверждает мнение Клода Смаджа, согласно которому именно на уровне коллективной психологии появляются трудности, нарушения, способные привести
к потере способности к выражению переживаний посредством симптоматики. Депрессия, которая сопровождает оператуарную жизнь, названа эссенциальной, подчеркивает Клод
Смаджа, потому что она не выражается посредством психической симптоматики.
Эта симптоматическая нехватка заставляет думать о меланхолии, которая, как правило, симптоматически отчетливо
выражена. Клод Смаджа выбрал для описания депрессии раннего детства два клинических состояния – «анаклитическую»
депрессию Шпица и «психотическую» депрессию Ф. Тастин,
центированную на аутизме.
Явная разница между этими двумя состояниями состоит в том, что Шпиц рассматривает последствия нарушений
в окружении ребенка (разлука с матерью), а Тастин – последствия аутистического развития. Анаклитическая депрессия нарушает и разрушает достижения начального периода развития, предшествующего ее появлению, и приводит к развитию
состояния, получившего название «госпитализм», что указывает на установление защитной организации в соответствии
с моделью барьера противовозбуждения. Иначе говоря, речь
идет о двух формах патологии, вытекающих из состояний дистресса, одна из них анаклитическая, которая лишена способов зашиты, вторая – госпитализм. Здесь появляется таинственная проблема прогноза. Клод Смаджа напоминает точку
зрения Винникотта, отмечающего, что в этих состояниях отчаяния речь идет о потере не груди, а Я ребенка; это предположение сопоставимо с гипотезой Фрейда относительно меланхолии, при которой патологическое горе связано с потерей Я.
Мнение Фрейда было воспринято Клодом Смаджа, тем более что и Пьер Марти, описывая процессы развития, обратил
внимание на то, что мать должна управлять теми качествами
ребенка, которые еще не развиты, до тех пор, пока не установится их автономное функционирование. Когда материнское
13

управление обеспечивает функционирование Я, его потеря является потерей Я. Описания анаклитической и аутистической
депрессий дают достаточно хорошее представление о разных
способах выхода из состояния отчаяния, но они включают также и их различия: в то время как анаклитическая депрессия
представлена как иллюстрация нарушенного развития младенца из-за покинувшей его матери, аутистическая мобилизует средства противовозбуждения автономного происхождения,
которые меняют поведение. Эти средства относятся к функциям ментализации. Сделав этот вывод, Клод Смаджа обращает
внимание на два типа развития, один из которых отображает
вкупе с психосоматическими расстройствами регрессивную
ступень развития, так как приводит к потере приобретенных
качеств, а другой выстраивает такое средство защиты, которое ведет к появлению психической фиксации. Можно предположить, что при анаклитической депрессии отсутствуют
аутистические средства защиты. Эти выводы поднимают вопрос о степени выраженности психического симптома, который защищает сому.
Третья область интересов Клода Смаджа связана с работами Грина, который предложил идею «белой депрессии» и вывел на сцену мертвую мать, которая, хотя и жива, но не способна давать жизнь. Пример латентной депрессии у матери,
помещающий ее гораздо ниже уровня моря посреди соленой
пустыни, рисует зачаровывающий пейзаж отрицания, представляет некую аналогию с эссенциальной депрессией, такой же невыразительной и так же наводящей тоску. Присутствие мертвой матери, в понимании Андре Грина, олицетворяет
травму, источник которой – хроническое психическое отсутствие матери в условиях ее физического присутствия и даже идеального выполнения педиатрических указаний.
Это введение в теорию депрессии подводит нас к оригинальному видению Клодом Смаджа эссенциальной депрессии,
частой спутницы оператуарной жизни. Его взгляды достаточно оригинальны и отличаются от взглядов Пьера Марти, которые мало были связаны с концепцией нарциссизма. Взгляды Смаджа отличаются от представлений Марти примерно
14

так же, как различаются первая и вторая топика Фрейда. Согласно эволюционным представлениям Пьера Марти, посвященным психосоматике, влечению к смерти отводится лишь
столько места, сколько ему оставляют жизненные силы, а последние эффективно функционируют именно благодаря ментализации, степень развития которой прямо зависит от ее антагонистической направленности. Клод Смаджа усложняет
фрейдовское понимание влечений. С точки зрения эволюции,
влечение не спонтанно, а по природе своей консервативно,
поскольку исходит из Я, которое является убежищем реальности, и повторяет свое движение в поисках удовлетворения.
Его сублимация – продукт сложной работы, которая согласуется с принципом удовольствия. Наконец, предполагается
смешение влечений к жизни и смерти, и это смешение позволяет садомазохизму занять ведущую роль в восстановлении
частичных влечений. В эксплицитной и имплицитной манере
Клод Смаджа говорит о различных факторах, которые предполагают рождение сложных и смелых гипотез об экономии
психосоматических процессов индивида.
В теории Пьера Марти постулируется существование витальности, которая стоит выше жесткой психоаналитической
экономии и которая клинически выявляема. В своей работе
Клод Смаджа неизменно показывает, что эта теория, несмотря
ни на что, согласуется со взглядами Фрейда. Трудно себе представить, что тот, кто интересуется психосоматикой, потеряет
интерес к мнению Марти только из-за того, что оно опирается
на вторую топику. Можно предположить, что Марти наделил
ее оператуарной мыслью. Верно ведь, что в основах ненависти
может лежать что-то оператуарное. «К чему вся эта история?
Ни к чему», «Фрейда превзошли», «Все это только литература» – подобные агрессивные высказывания имеют своей целью
оправдать стирание следов прошлого и возвеличить настоящее. Подобные проявления Клод Смаджа определяет как нарциссическую потерю Я в качестве эротического объекта Оно,
что можно было бы выразить термином «потеря способности
к ресексуализации», который подразумевает навсегда ушедшее время, когда удовольствие Оно правило бал.
15

В этой связи вновь на первом плане оказываются перевоплощения пассивной позиции, на которых настаивал Клод
Смаджа. Если травма приводит к невозможности извлекать
выгоду из сексуальной пассивности, то репрезентация активного объекта значительно меняется таким образом, что становится неспособной отличать себя от травматической ситуации,
приведшей к разрушению пассивности. В этом случаев условиях плохого контакта ребенка и матери мы отмечаем и невозможность репрезентации эротического отца, что, вероятно,
несет в себе патогенную угрозу. Происходит, как показывает
Клод Смаджа, потеря Я как эротического объекта Оно. По этому поводу Клод Смаджа вспоминает идею дезобъективации
Грина, которая, по сути, напрямую связана с идеями Фрейда, высказанными в его комментариях о генезе вторичного
нарциссизма и его представлениями о Я как о сумме историй
любвей Оно. Эти любви, уточняет Фрейд, спровоцированы Я,
которое становится похоже на объект влечения. Именно десексуализация трансформирует объектное либидо во вторичное нарциссическое либидо, эта трансформация близка к объективации нарциссизма. Идеи Смаджа, касающиеся потери Я
как эротического объекта Оно, могут быть спроецированы
и на весь генезис личности.
Это та же проблема, которая поднималась, когда речь
шла о бессознательном, которое получает, но более не передает, если расценивать оператуарную жизнь как подобную
«непередачу». Здесь возникает другая тема – тема «самоуспокоения», механизмов приведения субъекта в состояние покоя
через психомоторную разрядку. Оператуарное Я всегда спокойно, постоянно успокоено (порой медикаментозно). Механизм
самоуспокоения можно отнести к средствам противовозбуждения, которые играют также роль контринвестиции. Итак,
оператуарный пациент – это субъект, успокоенный страданием, которое остается незаметным для себя и для других, чье
спокойствие существует в рамках коллективных идеалов. «Раз
я спокоен, то и вы тоже» – это отчасти объясняет описанную
ранее проективную редупликацию. Самоуспокаивающийся
субъект имеет своей целью возврат к предшествующему со16

стоянию (к страданию). Мне кажется, что в работах Смаджа
просматриваются два направления: одно касается тяжелой
нарциссической раны из-за недостаточной материнской функции, в частности, материнской неспособности обеспечить дезинвестицию, необходимую для хорошего сна ребенка, а другое направление – в истории ребенка по причине описанной
выше недостаточности материнской функции наблюдаются
проблемы с инвестированием в пассивность, вследствие чего
невозможно стать активным объектом, который мог бы радоваться этой пассивности. Механизм самоуспокоения не создает в итоге преследующий объект, который мог бы родиться,
будь для него вакантное, пустое место.
Итак, работы Клода Смаджа подталкивают к ревизии метапсихологии, он подчеркивает, что контринвестиции, идущие из-за пределов принципа удовольствия в форме преждевременных механизмов Я, играют значимую роль в смешении
влечений и имеют тенденцию к мобилизации чистой культуры влечения к смерти.
В другом месте Клод Смаджа интерпретирует улучшение,
которое может отмечаться после возникновения соматических нарушений, как феномен органической объективации,
свидетельствующий об ухудшении инвестирования Я. Подобное телесное нарушение словно заменяет собой тревожное вербальное послание, которое обеспечивает ипохондрический симптом.
В своих работах по психосоматике Клод Смаджа нашел
возможность реализовать мечту детства о познании тайн биологии. Он является в каком-то плане и историком, и ученым,
словно ставя старый поезд прежних теорий на новые рельсы.
Для него было важно вновь обратиться к актуальным неврозам, которые так долго не подлежали рассмотрению, поскольку «шли по рельсам, которые никуда не вели», но его обращение к этой теме показало, что, возможно, это просто был
не тот путь. В его изложении работа З. Фрейда «По ту сторону принципа удовольствия» становится территорией, подобной той, которую хорошо проиллюстрировал Жерар Швек,
описывая добровольных галерщиков, потерявшихся в океане
17

и не способных, несмотря на их неистовые усилия, успокоить
море.
В своей манере и на всем протяжении своей книги, Клод
Смаджа напоминает, что изначально психика человека руководствуется принципом удовольствия, поэтому Я сохраняет некоторую нежность к галлюцинациям и к воссоединению с эротическим объектом; можно сказать, что Я сохраняет
в себе способность эротически соблазнять Оно, и именно эта
способность изгоняется в «чистилище» оператуарной жизни,
которое становится местом, где царит абсолютная усталость,
разрушающая физическое тело.
Мишель Фэн

Линде
Рубену
Самюэлю
Давиду

Благодарности

И

сследования, представленные в этой книге, никогда
не увидели бы свет без трудов Пьера Марти, чье учение
стало для меня бесценным. Его постоянное внимание
к анализу ментального функционирования и его гениальное видение психосоматической экономии занимают сегодня
важное место как в истории психоанализа, так и в медицине.
Работы Мишеля Фэна вдохновили меня на психоаналитические исследования в области психосоматики. Его творческая
доброжелательная помощь сопутствовала мне на протяжении
всего этого исследования. Моя признательность обращена
и к другим психоаналитикам, Мишелю де М’Юзан, Дениз Брауншвейг и Катрин Пара, которые своими работами, идеями
и великодушным присутствием передали мне свою любовь
к психоанализу и свое внимание к больным.
Эти исследования в области оператуарной жизни неотделимы от обстановки коллективного размышления, которая установилась в Парижском институте психосоматики
со времен Пьера Марти и сохранилась там и после него. Живой и содержательный обмен опытом способствовал постоянному развитию и совершенствованию, побуждал меня к размышлениям и активно влиял на планирование и проведение
данного исследования.
19

Введение
Психоанализ процессов соматизации

О

ператуарная жизнь – это совокупность клинических
симптомов, описанных в современной психоаналитической теории. Выделение этого круга явлений следует признать одним из самых примечательных современных
психоаналитических открытий, оно по праву может считаться фундаментальным открытием в области психопатологии.
История этого открытия связана с маленькой группой психоаналитиков Парижской школы, которая с начала 1950-х годов
стала интересоваться психическим функционированием соматических больных. Талант этих романтиков психоанализа –
Пьера Марти, Мишеля Файна, Мишеля де М’Юзана, Кристиана Давида – в начале 1960-х годов привел к созданию новой
психосоматической клиники, в которой они более или менее
регулярно обнаруживали особые формы психического функционирования, связанные с развитием соматизации.
В истории открытия оператуарной жизни можно выделить
три последовательных этапа. Первым этапом стало введение
в 1962 году Пьером Марти и Мишелем де М’Юзаном понятия
оператуарного мышления. Они установили, что у определенного числа пациентов с серьезными прогрессирующими соматическими заболеваниями наблюдается особая форма мышления, больше напоминающая не-мышление. Такое качество
мышления обусловлено недостаточностью его фантазматических и символических основ. Другими словами, если ум
невротика связывает слова с предметами, а страдающий психозом относится к словам как к предметам, то в случае оператуарного мышления слова находятся вне предметов. Согласно

20

этим авторам, сверхинвестиция конкретного, которая, с точки зрения экономики, поддерживает оператуарное мышление, имеет отношение к феномену распада или уничтожения,
к тому, что сегодня обозначается как негативация, или первичный процесс.
Вторым этапом является описание Пьером Марти
в 1966 году эссенциальной депрессии. В отличие от классических описаний различных форм депрессии эссенциальная
депрессия характеризуется отсутствием симптоматического
выражения. Выделение ее как отдельной клинической формы депрессии основывалось на распознавании состояния нехватки, недостаточности, а также на аффектах, возникающих
в контрпереносе у психоаналитика. Согласно Пьеру Марти, эссенциальная депрессия характеризуется явной потерей влечений, как объектных, так и нарциссических, и развивается
параллельно с инстинктом смерти индивидуума.
На третьем этапе было сформулировано понятие процесса соматизации. Это понятие было введено Марти в 1967 году.
Оно касается череды событий, ведущих к соматизации. Этот
процесс имеет психическое происхождение и характеризуется совокупностью психического функционирования, которое
способствует развитию соматизации. Чтобы лучше понять
смысл этого нововведения, необходимо провести различие
между понятиями «процесс соматизации» и «психосоматическое заболевание». Последнее понятие было предложено
в 1930-х годах Дж. Холидей, оно основывалось на результатах
работ северно-американских авторов и входит в лексикон психосоматической медицины. В противоположность процессу
соматизации, который описывается в рамках психоаналитического подхода к больному, психосоматическое заболевание
выделяется в контексте медицинского лечения больного. Вне
зависимости от подхода психические события считаются этиологическими факторами, определяющими соматическое заболевание. Таким образом, в одном случае мы начинаем искать
этиопатогенетические факторы заболевания, в другом начинаем с психического функционирования больного, чтобы понять условия, в которых развилось соматическое заболевание.
21

Оператуарная жизнь объединяет эти три клинических
понятия: оператуарное мышление, эссенциальная депрессия и оператуарное поведение. Все психоаналитические исследования, представленные в этой книге, дают материал
к тому, чтобы дополнить отдельными конструктами оператуарной жизни фрейдовскую метапсихологическую модель.
История психоаналитической психосоматики не была прямолинейной, она прошла через ряд этапов и кризисов. Каждый
из них являлся результатом теоретических дебатов, во время которых на ряд вопросов не было получено удовлетворительных, с теоретической точки зрения, ответов. Мы взглянули на эти неразрешенные вопросы в другой перспективе.
Итак, речь идет о возобновлении дискуссии, о новом обсуждении, которое учитывает предыдущий опыт, а также и о новом концептуальном подходе. Оператуарная жизнь занимает, таким образом, свое место в психоанализе процессов
соматизации.

I.

Фрейдовские представления
о психоанализе процессов соматизации

Среди работ Фрейда нет ни одного научного исследования,
которое было бы прямо или косвенно связано с психосоматикой. Однако ряд работ и некоторые концепции, разработанные
им для других сфер психопатологии, могут служить основой
для психоаналитиков, интересующихся больными с соматическими заболеваниями.
Фрейд не интересовался психосоматикой в ее сегодняшнем понимании, но он достаточно детально изучал различные состояния тела. Все его работы, касающиеся телесного
выражения симптомов, вписываются в теоретические исследования экономии влечений. В работах Фрейда описываются четыре типа соматических симптомов: симптомы конверсионной истерии, соматические симптомы актуального
невроза, ипохондрический симптом и органические заболевания.
22

А) Конверсионные истерические симптомы
Согласно фрейдовской концепции, речь идет о мнестических символах, конвертированных на тело и поддерживающих
те бессознательные фантазмы, в которых участвует бисексуальность субъекта. Следует подчеркнуть, что, с клинической
точки зрения, данные телесные симптомы обычно не сопровождаются тревогой. С метапсихологической точки зрения,
необходимо определенное количество психических условий
для формирования истерических симптомов, а именно: существование пост-эдипового Сверх-Я, соответствующего относительно законченной эдиповой организации с динамическим бессознательным и способного к символизации, а также
эффективных механизмов вытеснения.
Б) Соматические симптомы при актуальном неврозе
В классической медицине такие симптомы относят к категории функциональных нарушений. Они соответствуют гипер- или гипофункционированию определенных соматических функций. В отличие от истерической конверсии они
не обладают никаким символическим значением и обычно
сопровождаются тревогой. В метапсихологическом плане
они являются результатом нарушения психосексуальности
или психической сексуальности. В центре такого нарушения
находится недостаточность механизма вытеснения и замещающее внедрение других механизмов, экономически более
энергоемких, как, например, механизм репрессии. Таким
образом, либидо субъекта отклоняется от своего психического пути и возвращается к органам, в которые оно избыточно инвестирует. Итак, согласно фрейдовской концепции
актуальных неврозов, соматические симптомы возникают
из-за эротического сверхинвестирования затронутой соматической функции.
Следует напомнить, что в фрейдовской теории либидо
существует гипотеза, что каждому органу или каждой соматической функции присущи два влечения. Каждый орган по23

лучает инвестиции от влечений самосохранения, которые
обеспечивают его физиологическое функционирование, и сексуальных влечений. В своей теории влечений Фрейд выдвигает важную гипотезу об эротизме органа, который проявляется в субъективном чувстве хорошего функционирования
органа. Однако если в каком-то органе или в соматической
функции появляется дисбаланс между этими двумя видами
влечений, то возникают нарушения процесса самосохранения органа, то есть физиологические нарушения. Именно
данная ситуация и вызывает эротическую сверхинвестицию
органа.
В) Ипохондрические симптомы
Клинически речь идет о с характерных соматических жалобах, достигающих паранойяльных требований, которые
не подкреплены никакими органическими признаками болезни. С метапсихологической точки зрения, согласно Фрейду,
они возникают из-за нарциссического застоя либидо, которое
не нашло психического применения.
Кроме того, в тело проецируется нарциссическое либидо, чтобы отрицать недостаток органического аутоэротизма.
Г)

Органические болезни

Клинически речь здесь идет о специфических объектах психосоматики. С психоаналитической же точки зрения Фрейд
изучал органические заболевания на двух разных уровнях.
Первый уровень касается нарциссической регрессии, наступающей после того, как болезнь устанавливается соматически. Интерес Фрейда касается тех модификаций либидинальной экономии, которые появляются в связи с соматическими
изменениям. Фрейд считал, что при соматическом заболевании регулярно происходит изъятие эротических инвестиций
из объекта и помещение их в больной орган. Следует отметить,
что подобная идея раннее появлялась в работах Ференци в виде гипотезы по поводу развития патоневрозов.
24

Второй уровень касается происхождения органического заболевания в соответствии с теорией влечений. Фрейд
берет здесь за основу свою вторую версию теории влечений, разрабатываемую начиная с 1920 года и опирающуюся
на противопоставление влечения к жизни и влечения к смерти или к разрушению. Он указывает на то, что длительное состояние разъединения влечений и невозможность их нового
соединения может привести к тому, что соматические функции субъекта подвергнутся серьезным изменениям, что может вызвать органическую болезнь.
Кроме того, Фрейд сделал ряд наблюдений и увидел определенные парадоксальные отношения между болезненными
состояниями тела и психопатологическими состояниями. Так
обстоит дело с клинической и экономической несовместимостью между травматическим неврозом и телесным страданием,
а также со смягчением невротического переживания во время
развития соматической болезни. Эти попеременные движения
между психическим и соматическим состояниями и их парадоксальная связь, очевидно, заставляют задуматься о качестве
мазохистической организации субъекта.

II. Постфрейдовские модели
Многие психоаналитики исходили из фрейдовской психоаналитической модели, когда они приступали к лечению пациентов, страдающих соматическими заболеваниями. Далее
на основе накопленного ими опыта, размышлений и личной
интуиции они формулировали теоретические выводы, которые несли на себе печать психоаналитического, медицинского
и культурного окружения, в котором они работали.
А) Психоанализ органических болезней Гроддека
Концепция Гроддека зиждется исключительно на психоаналитических понятиях. Этиология органических болезней едина:
она основана на детерминизме Оно, являющегося творческой
25

силой живого человека. Эта однозначность Оно представляет
собой квазимистическое явление. С точки зрения Гроддека,
из-за всемогущего Оно психические и соматические феномены становятся строго равноценными. Таким образом, Оно
может одинаково хорошо вырабатывать как невротический
или психотический симптом или черту характера, так и кардиологическое расстройство или рак кишечника. Эта тождественность психических и соматических явлений стоила
ее автору упрека со стороны Фрейда в пренебрежении малыми отличиями.
Следовательно, мы можем утверждать, что теоретическое рассуждение Гроддека грешит чрезмерной когерентностью и недостаточной дифференциацией различных объектов
наблюдения и разных уровней функционирования данных
объектов.
Б) Психо-соматическая медицина Александера
Концепция Александера основана одновременно на психоаналитической теории и на патофизиологических понятиях.
Александер и его сотрудники использовали главным образом
свои наблюдения за больными, находящимися в условиях стационара, когда формулировали свои идеи относительно психосоматической медицины. Этот факт, несомненно, повлиял на их теоретические выкладки. Интересно в этой связи
указать на возвращение термина «психо-соматический», использованного в качестве прилагательного для обозначения
новой медицинской практики. В этом контексте необходимо
указать, что термин «психо-соматический»,присоединенный
к термину «медицина», пишется через дефис. Такое написание
логически обрамляет двойственность теоретических представлений их авторов – психоаналитических и патофизиологических (медицинских). Эти представления базируются
в основном на двух теориях.
Первая теория относится к неврозу органа. Это понятие
было, безусловно, заимствовано у Ференци, с которым Александер сотрудничал до того, как эмигрировал в Соединенные
26

Штаты. Невроз органа сродни актуальному неврозу Фрейда.
Александер описывает психическое состояние, характеризующееся хронической или периодической регрессией эмоций,
которые нельзя ни обработать психически, ни разрядить поведенческими способами. Именно в этих случаях в некоторых органах развивается дисфункция с целью адаптировать
организм к новой ситуации, созданной эмоциональной перегрузкой. По мнению Александера, эмоции являются такими же этиопатогенетическими факторами, что и инфекционные, химические или физические агенты. Он также полагает,
что невроз органа в своей эволюции может дойти до развития
настоящей органической болезни.
Теория специфичности постулирует, что каждое эмоциональное состояние имеет свой собственный патофизиологический синдром. Эта идея опирается на результаты исследований, проведенных на большом количестве взрослых,
и приводит к выводу о существовании целого набора профилей характеров и личностей.
Подытоживая изложение теории Александера, следует
отметить, что она, в свою очередь, грешит избытком дифференциации. На самом деле применение психоаналитической
концептуальной модели к психическому функционированию
и патофизиологической концептуальной модели к соматическому функционированию одного и того же больного создает
теоретическую гетерогенность. Эта двойственность мышления относительно психо-соматики породила кризис в рядах
французского психоаналитического сообщества и подвигла
некоторых психоаналитиков на выдвижение новых концепций, чтобы преодолеть этот дуализм между психикой и сомой.
Кризис, вызванный медицинским осмыслением психо-соматической проблемы, привел к возникновению нового подхода к отношениям между психикой и сомой в рамках психоаналитической концепции. Александер сделал психоанализ
усовершенствованным инструментом исследования и понимания психического функционирования больных. Психоанализ
вновь полностью обрел свои права, соматический больной
также воспринимался в рамках его отношений с психоанали27

тиком. Этот новый подход привел к рождению понятия «психосоматическая точка зрения». Согласно этой новой точке
зрения, все то, что переживается больным субъектом – психические поведенческие или соматические события, интерпретируется психоаналитиком в рамках психоаналитических
отношений переноса и контрпереноса. Таким образом, соматические симптомы и болезни в этом реляционном горниле
видятся то как носители смысла, то как свидетели недостаточности или прерывания смысла. В этом новом движении мысли, свойственном французскому психоанализу 1950-х, 1960-х
и 1970-х годов, психо-соматическая медицина уступает место
психосоматике, термину без дефиса между «психо-» и «соматикой», закрепляющему единство психики и сомы.
В эти годы во Франции сформировались два теоретических направления, придерживающихся противоположных
взглядов на смысл соматического симптома. Одно приписывает определенный смысл соматическому симптому и болезни, в то время как другое настаивает на том, что симптом
или соматическое заболевание лишены какого-либо смысла.
В) Генерализованная конверсия Жан-Поля Валабрега
(1964)
Концепция Жан-Поля Валабрега основана на идее существования у каждого индивида конверсионного ядра. Тело воспринимается как предсознательное, загруженное означающей
памятью. По Валабрегу, любой соматический симптом содержит смысл, который надо постараться открыть и проработать в процессе психоаналитического лечения. Я сделаю
два кратких замечания по поводу данной концепции. Первое:
она не дает ответа на вопрос, принадлежит ли этот смысл пациенту или интерпретирующему психоаналитику. Второе состоит в том, что нужно различать смысл, который относится
к происхождению данного соматического симптома, и смысл,
который раскрывается во время второго периода, уже после
психоаналитической работы с пациентом, страдающим соматической болезнью.
28

Г)

Парижская психосоматическая школа

Заслуга П. Марти, М. Фэн, М. де М’Юзан и К. Давид состояла
в том, что в процессе наблюдений за определенным числом
соматических пациентов они заметили стирание психической
продукции. Такое стирание иллюстрируется в клинике проявлением депрессии, названной эссенциальной депрессией, определенным качеством мышления, названным оператуарным
мышлением, а также более или менее генерализованным удалением фантазматических формирований. Они также описали своеобразную модальность отношений, а именно модальность проективной редупликации, и настаивали на важности
схемы поведения в жизни подобных больных. Совокупность
таких наблюдений позволила этим авторам делать акцент
на экономической точке зрения как в предложенной ими теоретико-клинической концепции, так и в психоаналитической
практике с больными. Вопрос о смысле соматического симптома оказался, таким образом, опрокинутым и переосмысленным. Результатом этих работ стало то, что сегодня вопрос
смысла или его отсутствия более не является существенным
в теоретическом плане. Вместо этого необходимо объяснять
психические феномены с точки зрения повреждения структуры смысла в зависимости от различных уровней психического
функционирования субъекта. Таким образом, перепад смысла
может быть более или менее глубоким в зависимости от качества психических слоев, в которых этот смысл возникает.

III. Психоанализ процессов соматизации
Психосоматические наблюдения привели нас к иной оценке психопатологической семиологии, не той, которая была
принята в классической клинике. В случаях с соматическими пациентами мы сталкиваемся с превращением семиологии
в обычное явление. Признаки заболевания становятся обыденными, они имеют тот явный и привлекательный характер, которым может обладать бредовая идея, одержимость или исте29

рическая конверсия. В обыденной семиологии соматических
больных преобладает относительное стирание симптоматического выражения. Поэтому тревожные больные не описывают переживание тревоги, они называют себя напряженными,
переутомленными, находящимися в стрессовом состоянии.
Депрессивные больные не описывают депрессивного переживания, наполненного чувством вины и самообвинения, а просто говорят, что они не в форме, что у них нет больше энергии
или что им «не везет». Для восприимчивого и интересующегося психосоматической клиникой психоаналитика эти банальные признаки сразу же приобретают смысл. Они несут в себе
значение негатива отрицания страдания и потенциального
или реального риска соматического заболевания.
Можно описать два больших психических процесса, создающих условия для развития соматизации. Мы называем
их процессами соматизации. Первый – это соматическая регрессия, второй – психосоматическое развязывание влечений.
Эти два процесса не должны восприниматься как радикально независимые друг от друга. Между ними существует связь.
Оба они способствуют соматизации разной природы и тяжести. Однако мы можем заметить связь между природой процесса соматизации и природой самих соматизаций. И все же
эти два процесса, а именно соматическая регрессия и психосоматическое развязывание, могут быть описаны по отдельности, потому что они соответствуют различным клиническим реальностям.
А) Соматическая регрессия
Представим себе пациента, имеющего психическую организацию невротического типа. Его мышление наполнено репрезентациями и фантазмами и окрашено аффектами. Он
имеет набор индивидуальных черт характера, сублимаций
и даже перверсий, и его нарциссические слои время от времени указывают на сдвиги, свидетельствующие о старых нарциссических ранах. Из-за одного или нескольких событий, случившихся в его любовной, аффективной, профессиональной
30

или социальной жизни, у него за короткое время развилась
соматизация. Не отдавая себе в этом отчета, он не дает никакой психической реакции. Возможно, он сам или кто-то из его
окружения заметят изменения в его характере или обычном
поведении. Далее, на фоне этих изменений, происходит соматизация. Психический аппарат выведен из игры. Соматическая
реакция каким-то образом полностью заменила психическую
реакцию. Мы имеем дело, по мнению М. Фэна, с феноменом
скорее транзактным, нежели реактивным. Психика лишилась
своего потенциала, и диалог тут же сместился в событийную
область между реальностью и сомой.
Уточним признаки соматизации. Она в целом является доброкачественной, обратимой, длящейся от нескольких дней
до нескольких месяцев, и индивидуальной, то есть пациент
вынужден реагировать именно этим образом, именно этими органами или именно этими соматическими функциями. Такая цепь событий иллюстрирует таинственный скачок
от психического к соматическому, о котором говорил Фрейд.
Как с метапсихологической точки зрения можно интерпретировать такую цепь психосоматических событий? Событием, которое вызвало общее движение, является восприятие,
которое в опыте индивида имеет значение утраты. Оно вызывает травматическое состояние, которое, с одной стороны,
будет активировать старые нарциссические раны, а, с другой
стороны, провоцирует торможение, застывание психического
функционирования, в частности, функционирования предсознательного субъекта.
Посмотрим, что же происходит в случае идеального ментального функционирования. Восприятия из внешнего мира
преобразовываются в репрезентации и во время бодрствования находятся в предсознании в латентном состоянии. Ночью,
во время сна, эти латентные мысли будут захвачены вытесненным бессознательным содержанием и примут участие в формировании сновидений. Именно таким образом то, что воспринимается во время бодрствования, связывается внутри
психического аппарата с фантазмами и с бессознательными
желаниями субъекта и интегрируется в его инфантильную
31

историю. Впоследствии в этом постоянном дневном и ночном цикле прорабатывается инфантильный невроз субъекта.
У нашего пациента, наоборот, все происходит таким образом, как если бы под влиянием травматического состояния
психическое функционирование на короткое время оказалось бы перегруженным и перенасыщенным, потерявшим
свою способность к связыванию. Нарциссическая рана влечет
за собой кратковременную утрату нарциссического либидо
в недрах предсознательного и бессознательного. Но именно
это нарциссическое либидо представляет собой энергию, благодаря которой могут осуществляться перемещения между
репрезентациями в рамках предсознательного. Вместо временного ослабления работы по связыванию влечений психический аппарат начинает использовать повторение, чтобы
обуздать избыток травматического возбуждения. При такой
конъюнктуре объектное либидо, не использованное в психическом плане, будет возвращаться назад к своим соматическим истокам. Это как раз то, что называется механизмом соматической регрессии.
Фрейд описывал механизм регрессии как возвратное
движение либидо к предыдущим позициям, в частности,
к предыдущим фазам сексуального развития. Он рассматривал и другие формы регрессии, но его психоаналитические
наблюдения не позволили ему их идентифицировать. На основании наших психосоматических наблюдений мы можем
с полным правом продолжить регредиентную траекторию либидо, доходя до органов и соматических функций. Следствием
процесса соматической регрессии является наложение анормального количества либидо на определенные органы, неизбежно ведущее к физиологической дисфункции.
В заключение необходимо отметить, что процесс соматизации через соматическую регрессию направлен на сохранение либидо. Это утверждение крайне важно, поскольку оно
позволяет понять, что соматизации, возникающие в результате такого психического движения, обычно протекают мягко,
не очень заметно и типично для всех людей. Два фундаментальных параметра участвуют в сохранении либидо. Первый –
32

количественный параметр. Степень тяжести нарциссической
раны, спровоцированной травматическим состоянием, будет
определять консервирующий и обратимый характер либидо.
Второй – параметр времени. Кратковременность регрессии
позволяет либидинальным инвестициям не только сохраниться, но также и реставрироваться. В конечном счете психические условия, определяющие движение соматической регрессии, приводят к тому, что П. Марти называл иррегулярностью
ментального функционирования у большинства людей.
Б) Психосоматическое разъединение влечений
Здесь мы находимся в совсем другой клинической атмосфере. Если у первой категории пациентов господствовало напряжение и возбуждение, то здесь преобладает психическое
спокойствие. Пациент, которого мы рассматриваем, развивается, строя свою оператуарную жизнь. Он не чувствует себя
подавленным, но он уже лишен своей индивидуальности, он
живет в мире конформизма и делает то, что должен делать. Его
мышление конкретно и пригвождено к границам настоящего.
Его речь лишена аффективного воодушевления и фантазмов,
которые обычно поддерживают мышление. Отношения, которые он устанавливает с психоаналитиком, носят функциональный характер по образцу классических медицинских отношений. В общем неспособный к спонтанным ассоциациям
или к интроспекции, он ищет у своего собеседника-аналитика советов. Его мировоззрение таково, что он не может предполагать, что другой может чем-то отличаться от него самого. Короче говоря, его психическое состояние формируется
в процессе медленного стирания психических производных,
образующих своеобразие индивида. Во время этой эволюции
развивается соматическое заболевание. У такого пациента
при наступлении травматического события вместо и взамен
психической драматизации сразу же отмечаются перемены
в его соматическом состоянии.
Уточним характерные черты соматизации, которая появляется в таком контексте. Речь, как правило, идет о злокачест33

венной, тяжелой, усложняющейся, могущей привести к смерти
соматизации. Она носит не столь индивидуальный характер,
как доброкачественные соматизации, о которых мы только
что говорили. Она появляется и развивается не сразу же после начала процесса соматической регрессии. Наоборот, первое время соматизация развивается прогрессивно и незаметно. Она участвует в общем движении разъединения влечений,
которое сначала затрагивает психические образования, затем
переходит на образования соматические. Именно совокупность этих продолжительных изменений П. Марти и назвал
прогрессивной дезорганизацией.
Как можно описать это с метапсихологической точки зрения? Сначала следует уточнить, что клиническое состояние,
которое мы вкратце описали, а именно состояние оператуарной жизни, может встречаться в двух различных ситуациях.
Первая ситуация – это кризис. Пациент, столкнувшись с травматическими событиями, будет грубо подвергнут дезорганизации оператуарным способом. Здесь речь идет об оператуарных моментах в жизни субъекта, организованной, впрочем,
по типу невроза характера. Вторая ситуация – это состояние,
имеющее хронический характер, близкое к тому, что П. Марти называл ранней инорганизацией, или неврозом поведения.
В этом случае оператуарная жизнь развивается у субъекта
очень рано и сохраняется до зрелого возраста.
То, что мы называем, вслед за П. Марти, оператуарной жизнью, является целым психопатологическим ансамблем, включающим эссенциальную депрессию, оператуарное мышление
и типы поведения, именуемые оператуарными. Такое функционирование психики, характеризующееся стиранием любой
ментальной выразительности, представляет собой метапсихологическую последовательность, которую я тут вкратце опишу.
Эссенциальная депрессия, в основе которой нет фантазма
виновности, нет самообвинения, развивается из-за длительной и глубокой утраты либидо как объектного, так и нарциссического. Эта либидинальная потеря вызвана ранними нарциссическими ранами или/и их повторением на протяжении
жизни субъекта. В ансамбле, составляющем оператуарную
34

жизнь, эссенциальная депрессия является первым изменением, которое будет определять своеобразные защитные модальности, свидетельствующие об оператуарном мышлении.
Оно сверхинвестирует воспринимаемую реальность для того, чтобы защитить Я от вторжения тревоги, появляющейся
из-за недостатка репрезентаций и бессознательных фантазмов. Данная сверхинвестиция фактического, как ее назвали
в своем предварительном сообщении в 1963 году П. Марти
и М. де М’Юзан, особенно затрагивает галлюцинаторную реализацию желания. Из-за ранних отношений субъекта со своим окружением, в частности со своей матерью, психическое
выражение аутоэротизма и инфантильных страхов еще в раннем возрасте стало переживаться субъектом как невыносимая опасность для его Я. Таким образом, основополагающим
элементом развития становится подавление способности
к галлюцинаторному осуществлению желания. Эта репрессия продиктована тем, что я называю императивом конформности Я, императивом, сначала являющимся материнской
обязанностью по отношению к своему ребенку и лишь затем
интегрирующимся в ментальное функционирование субъекта в форме того, что П. Марти называл Я-идеалом, или того,
что М. Фэн определил термином преждевременно сформированного Я. В действительности речь идет о чрезмерном развитии
автономии Я, что делает его сверхадаптированным к социальной реальности, к ее ценностям и нормам. Следует хорошо уяснить тот факт, что данный императив конформности
является определенным требованием к Я. Я должно стереть
любой индивидуальный симптом и любое аффективное выражение. Таким образом, этот императив противостоит всему
тому, что окрашивает и формирует индивидуальное своеобразие и, в конце концов, заменяет порядок индивидуального порядком коллективного. В конечном счете эта неистовая
защита через использование реальности ведет к изоляции Я,
к его автономии и к разрыву связей с источником его влечений в Оно. Описывая подобную ситуацию, П. Марти говорил,
что бессознательное при оператуарной жизни «принимает,
но более не передает».
35

Такая метапсихологическая ситуация является следствием состояния разъединения влечений, достаточно устойчивого,
без возможности нового их связывания. Либидинальная потеря, ведущая к эссенциальной депрессии, создает ситуацию
неуравновешенности сексуальных и деструктивных влечений.
Либидинального капитала ни с качественной, ни с количественной точки зрения недостаточно для того, чтобы связать
разъединенную деструктивность. Можно описать два варианта развития деструктивности, оставшейся свободной.
Первый вариант – это продолжение разъединения влечений на соматическом уровне в виде ослабления физиологических функций. Второй вариант предполагает, что разъединенное влечение к смерти отклоняется от своих защитных
целей и не работает как противовозбуждение по отношению
к внутреннему травматическому состоянию. Таким образом,
только часть влечения к смерти будет побуждать к образованию самоуспокоительных приемов, использующих в основном
моторику, и рациональных способов мышления, призванных
смягчить травматизирующее вторжение.
Таким образом, как мы только что видели, процесс соматизации проходит через психосоматическое разъединение
из-за утраты либидинальных составляющих и последующее
высвобождение внутренней разрушительности. Нужно отметить также еще два параметра, о которых мы упоминали, –
количественный параметр и параметр времени, они играют определяющую роль. Появлению, а затем и сохранению
описанных нами психопатологического и соматического состояний способствуют такие факторы, как глубина и повтор
нарциссических ран, а также продолжительность состояния
разъединения влечений.
Хотя описания процессов соматической регрессии и психосоматического разъединения указывают нам на клинические и метапсихологические состояния, которые, видимо, независимы и отличны друг от друга, следует настаивать
на процессуальной непрерывности этих двух состояний. Такая процессуальная непрерывность, которая соединяет эти
два больших процесса, связана с параметрами времени и ко36

личества. Она отвечает также за все промежуточные формы,
возникающие между этими двумя большими процессами.
Как бы то ни было, – и это будет моим последним замечанием, – та схема, которую я только что предложил и которая
соответствует наблюдениям Парижской школы психосоматики, основана на идее, что качество ментализации, то есть
психической проработки, поддержанной либидинальными
инвестициями, является лучшей защитой от смертоносных
эффектов соматизации. Становится понятным, что при соматической регрессии проведение реорганизации зависит от качества ментализации, так же как и при психосоматическом
разъединении. Как только соматическое заболевание появляется, всегда есть возможность дать время для образования
новой связи либо естественным путем, либо чаще всего благодаря медицинским и психотерапевтическим рамкам, в которых оказывается пациент.
В этой книге представлены три психоаналитических исследования. Первое касается эссенциальной депрессии, второе – оператуарного мышления, третье – самоуспокоительных приемов. Данные исследования длились около восьми лет
и были, по большей части, изложены на психоаналитических
семинарах и конгрессах и опубликованы в психоаналитических журналах. Их объединение в книгу оправдано как их общим предметом, так и объединяющим их духовным порывом –
работой психоаналитика, пытающегося объяснить с точки
зрения фрейдовской метапсихологии и теории Парижской
школы психосоматики некоторые самые загадочные аспекты больного человека.

Исследование
эссенциальной депрессии
Психосоматический парадокс
Гипотеза о патомазохизме
и мазохизме болезни

I.

Эссенциальная депрессия
и другие виды депрессии

В клинической психопатологии класс депрессий включает
большое число разнообразных видов. Упорядочение этого клинического разнообразия зависит от используемой нозографической шкалы и концепции психического функционирования
и его патологических расстройств, которых придерживается
исследователь. Эссенциальная депрессия является чистым
продуктом психоаналитического психосоматического исследования. Ее систематизированное описание было сделано
П. Марти в 1966 году; этому предшествовала ее клиническая
идентификация, когда в 1963 году появилась работа П. Марти, М. де М’Юзана, и К. Давида «Психосоматическое исследование», в которой она названа депрессией без объекта. П. Марти
предоставил нам материал о психосоматической экономии,
основанной на понятии ментализации, которое мне кажется теоретически подходящим для того, чтобы различать внутри группы депрессий признанные клинические единицы.
Используя этот критерий, можно выделить две категории депрессий: выражаемые депрессии и депрессии без выражения.
А) Выражаемые депрессии
Речь идет о депрессиях, которые клинически выражаются через позитивную психическую симптоматику. Они соответствуют так называемым невротическим депрессиям и состоя38

нию меланхолии в классической психопатологии. По П. Марти,
ментализация проявляет здесь себя через регрессивную психическую симптоматологию. Присутствие темы кастрации
в рамках невротической депрессивной конфигурации или бредовой тематики самообвинения в меланхолии свидетельствует о реальности и об эффективности психических защит,
задействованных в этих депрессивных конфигурациях. Понятие симптоматическое выражение невротического или психотического толка относится к тому, что П. Марти называет
«положительным экономическим эквивалентом», что возникает как препятствие или как компенсация понижению либидинального тонуса, находящегося в основе любой депрессии.
Мы можем утверждать, что все выражаемые депрессии более
или менее хорошо ментализированы.
Б) Невыражаемые депрессии
Речь идет о депрессиях, которые не выражаются через позитивную и четко распознаваемую психическую симптоматику.
Их клиническая конфигурация всегда создавала сложности,
о чем свидетельствуют различные названия, предлагаемые
классической психиатрией для этой категории депрессий,
а также трудности в их психиатрической идентификации
и в том, чтобы обеспечить им нозографическое место и статус. Так обстоит дело, например, с реактивной депрессией,
с маскированной депрессией, с латентной или хронической
депрессией, а также с депрессией истощения. Нелишне отметить, что описание эссенциальной депрессии, которое П. Марти предложил на основе своих наблюдений соматических
больных, позволило впоследствии благодаря его клинической
точности и данному им новому экономическому измерению
задать концептуальные рамки для этих нечетко определенных
и разнородных депрессивных состояний, которые связывает
более или менее значительное отсутствие выражения психической симптоматики.
Если рассматривать эссенциальную депрессию в качестве клинического представителя невыражаемых депрессий,
39

то нам следует впредь привыкать слушать клинику депрессивных состояний совсем иным образом. В этих случаях мы
не слышим ни выражений психического страдания, ни переживания вины, ни чувства неполноценности, ни даже страха.
Речь идет о том, что мы скатываемся здесь к банальной и упрощенной семиологии. Клиника становится клиникой заурядного. Знак, который указывал на подавленность пациента, знак,
который видел или слышал психиатр или психоаналитик, лишается своей таинственной насыщенности, которая позволяла ему соблазнять того, кому он был адресован. Симптом
стал обыденным, даже тривиальным. Он перестал быть привлекательным. Депрессия без выражения обнаруживается через усталость, такую же, как у всех, без особого проявления,
но стойкую, переходящую в нежелание жить, отвращение
к жизни и ко всему обыденному в жизни; «греху» здесь места
нет. Невыражаемая депрессия обнаруживается также через
состояние напряжения, которое иногда пациенты называют
состоянием стресса. Речь идет о состоянии, посредством которого пациенты пытаются выразить свою несостоятельность
или слабость и способность лишь плыть по течению, невозможность внутреннего расслабления. Депрессия без выражения проявляется иногда и через смутное недомогание, диффузное и стойкое, аналогичное состояниям диффузной тревоги.
Психиатры часто отмечали, что при всех этих депрессивных
состояниях присутствуют различные телесные жалобы, так
что тело в противовес психике выступает как объект выражения боли.
Таким образом, если мы хотим сохранить верность курсу ментализации, мы должны сказать, что невыражаемые депрессии являются, по сути, более или менее плохо ментализированными депрессиями.
В) Эссенциальная депрессия
Изучение эссенциальной депрессии является фундаментальным для понимания психосоматического парадокса. Думаю,
что лишь ее метапсихология позволяет теоретически опи40

сать последовательность процессуального витка, приводящего к мазохистическим трансформациям, о которых я упоминал выше и которые основываются на соматизации. Я хочу
приступить к изучению этого вопроса с двух точек зрения:
с клинической и с метапсихологической.
Первая ремарка звучит как вопрос. Зачем нам нужно различать эти две точки зрения, а не рассматривать их как единое целое? Ответ состоит в том, что изучение эссенциальной
депрессии не может быть начато без принятия во внимание
исторического и эпистемиологического контекста, в котором
она зародилась. Внимательное прочтение работ П. Марти об эссенциальной депрессии обнаруживает разделительную линию
между теоретико-клиническим подходом, подчиненным экономической и эволюционистской концепциям психосоматического функционирования человека, и метапсихологическим подходом, неявно присутствующим, но находящимся
в глубине, на заднем плане, в ассоциациях идей. Примечательно в этом смысле, что в работах П. Марти метапсихологический план присутствует чаще всего в сносках внизу страницы,
а не в самом тексте. Важно помнить этот двойной теоретический путь, когда мы исследуем какое-то понятие П. Марти. Приведем сразу же пример выдвигаемого мною принципа. В книге «Психосоматический порядок» (1980), в главе, посвященной
эссенциальной депрессии, П. Марти предлагает следующее ее
определение: «Эссенциальная депрессия, регулярно сопровождающая оператуарное мышление, выражает понижение тонуса инстинкта жизни на уровне психических влечений. Она
называется эссенциальной потому, что понижение тонуса обнаруживается в чистом виде, без симптоматической окраски,
без позитивного экономического эквивалента». Сноска внизу
страницы оправдывает терминологию эссенциальной депрессии в противовес депрессии без объекта: «Для обозначения
той же депрессии мы ранее использовали термин „безобъектная депрессия“, термин, от которого мы постепенно отказались по причине его слишком точной спецификации, так
как объектные отношения, внутренние или внешние, – это
не единственное направление, задействованное в этом типе
41

депрессии». Здесь, по ту сторону статуса объекта и объектной
функции, П. Марти касается, говоря обобщенно, эволюционистской концептуальной конфигурации, соединяющей силу
контрэволюционного течения и слабость систем фиксациирегрессии на архаических уровнях. Немного дальше по тексту,
в главе о теоретических перспективах, П. Марти сближает понятие эссенциальной депрессии с понятием анаклитической
депрессии Р. Спитца. Он пишет: «Имея в виду ее эссенциальный аспект, то есть отсутствие объектов, которые можно
было бы использовать, следует задаться вопросом, а не является ли депрессия, о которой мы только что говорили, регрессией,
соответствующей фиксации на уровне описанной Р. Спитцем
анаклитической депрессии?». Сноска внизу страницы уточняет понятие отсутствия объектов: «Отсутствие внутренних
объектов, которые можно было бы использовать, присоединяется тут к отсутствию возможностей отношений с внешними
объектами. Это двойное отсутствие, предполагающее разрыв
ментального функционирования, оправдывает название „депрессии без объектов“, которое мы охотно даем эссенциальной депрессии. Итак, эссенциальная депрессия отсылает нас,
таким образом, не только к очень ранним феноменам, но также и к трудностям существования этих индивидов на первых
годах жизни». Из сказанного видно, как ассоциации П. Марти ведут нас к метапсихологическому углублению феномена
эссенциальной депрессии, особенно в направлении развития
первичных влечений человеческого существа. Для исследования этого направления развития теоретически необходимо
вновь обратиться к аспекту статуса объектов.
Вернемся к клиническому плану, но не для того, чтобы
вновь воспроизвести описание эссенциальной депрессии,
искусно представленного П. Марти, к которому я и отсылаю читателей, а для того, чтобы выделить несколько линий
размышлений по рассматриваемой мною теме. Клиническая идентификация эссенциальной депрессии основывается,
по мнению ее автора, на двух группах симптомов, весьма загадочно сформулированных: «Существование (присутствие)
обширной негативной симптоматики и нехватка (отсутст42

вие) позитивной симптоматики». На первый взгляд, непонятно, что же отличает эти две семиологические системы, так
как симметричная инверсия положительных и отрицательных знаков в двух формулировках должна была бы привести
к аннулированию их различий. Чтобы понять эти два высказывания, а также содержащиеся в них структурные отличия,
их следует читать так, как если бы каждое из них относилось
к концептуально иной оси обозначения. Первое высказывание,
касающееся негативной симптоматики, относится к оси ментальной дезорганизации. По этой оси откладывается развитие
дезорганизации. Здесь учитывается все, что идет от дезорганизации, вписывается в термины затухания и прекращения
психической работы, то есть речь идет о наличии негативной
симптоматики, о негативности симптоматического выражения. Второе высказывание, касающееся отсутствия положительной симптоматики, относится к оси ментальной реорганизации. Если отсутствует реорганизация, то и на этой оси
также ничего не откладывается. Напротив, то, что следует
за реорганизацией, вписывается в термины проявления, выражения психической работы, то есть в термины положительной симптоматики.
Итак, эссенциальная депрессия проявляется через обширную ментальную дезорганизацию, о которой свидетельствуют
негативная симптоматика и отсутствие реорганизации и которая проявляется обычно через психическую симптоматику,
отображающую депрессивную тематику.
Я предлагаю запомнить из интерпретации текста П. Марти фундаментальное понятие негативности. Она действует
в двух направлениях работы влечений, в формировании репрезентации аффекта и репрезентации репрезентаций. Протяженность поля, затертого негативностью, говорит о спокойном
характере эссенциальной депрессии и об ее вышеупомянутой
семиологической упрощенности. В том, что касается репрезентаций, негативность действует через отмену, стирание
или изъятие их символического значения – носителя инфантильных сексуальных и исторических смыслов для индивида,
а также трансгенерационных и филогенетических понятий
43

из истории человеческого рода, вкрапленных в душу индивида. Негативность приводит к оператуарному функционированию, при котором доминирует сверхинвестиция восприятия
и «анаклитическая» связь с идеалами и нормами коллектива. В сфере аффектов негативность действует тем же образом, через подавление и стирание. Здесь отменена или стерта
в основном сигнальная функция аффекта – тревоги или боли.
Психическое страдание не имеет выражения и не репрезентируется. Безболезненный характер эссенциальной депрессии влияет на психосоматическое будущее человека одновременно и наиболее загадочным, и наиболее тяжелым образом.
Этот результат является следствием того, что можно назвать
монструозным течением негативности, стирающим всякую
психическую работу.
Становится понятна настойчивость, с которой П. Марти
указывал на сложность диагностики эссенциальной депрессии и на значительное опоздание, с которым данные пациенты направляются к психоаналитику. Действительно, в силу
этой семиологической негативности мы имеем слишком мало
материала для тщательных размышлений. «Итак, часто, – пишет П. Марти, – о психической дезорганизации лучше всего
сигнализирует атонический аспект эссенциальной депрессии,
каким бы скрытым он ни был». Мы можем идентифицировать
эссенциальную депрессию лишь на основании – за неимением лучшего – ее самого туманного и самого трудно передаваемого аспекта (атонии), так как пациент не владеет соответствующими словами, а часто и репрезентациями для описания
этого «атонического» состояния своему психоаналитику. Здесь
следует уточнить категорию негативности, с которой мы сталкиваемся при эссенциальной депрессии. А. Грин открыл нам
этот путь, различая несколько уровней негативности. Когда
мы слушаем пациента с эссенциальной депрессией, правда
и то, как пишет П. Марти, что мы являемся в высшей степени
чувствительными к его «атоническому аспекту». Это обычно
происходит через перенос некоего переживания пациента
на психоаналитика, который испытывает некое ощущение
аффективного порядка, которое отсутствует у пациента. Та44

кая трансферентно-контртрансферентная передача – обычное явление в психоаналитической практике с разного рода
пациентами. Однако существует большая разница между тем,
что испытывает психоаналитик перед невротическим пациентом, отсутствие которого наводит на размышления, и тем,
что он испытывает перед подавленным пациентом, страдающим эссенциальной депрессией (или оператуарным пациентом), «отсутствие» которого не наводит на размышления. Мы
сталкиваемся с двумя категориями негативности; одна происходит из динамической защиты, поддерживающей функциональность объектов, другая, более радикальная, развивается
из-за отмены защит и делает недоступным то, чем потенциально располагает психика. Это различие можно выразить следующей формулой: в одном случае это есть, но оно отсутствует, тогда как в другом оно отсутствует, потому что этого нет.
Г)

Теоретические модели эссенциальной депрессии

Клиника эссенциальной депрессии ведет, как мы уже видели,
к клинике негативности. В своих теоретических эссе П. Марти настаивал на значении очень ранних первичных фиксаций
в развитии влечений человека и на регрессии к этим позициям при развитии дезорганизации, ведущей к эссенциальной
депрессии. Следуя этим путем, мы встречаем определенное
количество психоаналитически ориентированных авторов,
которые описывали состояния депрессии, более или менее
близкие к эссенциальной. Выработанные теоретические модели этих состояний заслуживают обсуждения, и их можно
сравнить с опытом, полученным при аналитической работе
с пациентами с эссенциальной депрессией. Психоаналитические работы, на которые я ссылаюсь, выбраны для теоретического понимания эссенциальной депрессии ввиду схожести
их клиник, а не являются перечнем психоаналитической литературы на тему депрессии, относящимся к ранним фиксациям в развитии влечений человека. Итак, я буду опираться
на анаклитическую депрессию (Р. Спитц), психотическую депрессию (Ф. Тастин), и на белую скорбь (А. Грин).
45

1)

Анаклитическая депрессия

В 1946 году Р. Спитц опубликовал первую версию описания
анаклитической депрессии. Это описание было повторено
и дополнено в других публикациях, в частности, в его книге
«От рождения к слову». Речь идет о депрессии, начинающейся
у младенца в течение первого года его жизни, которая в качестве ранней депрессивной единицы может представлять
для психоаналитика первую референтную теоретическую
модель для изучения эссенциальной депрессии. Как я писал
ранее, П. Марти сам использовал эту модель в своих теоретических выкладках. Необходимо подчеркнуть этот момент,
потому что теоретические отсылки к другим психоаналитическим моделям довольно редки в его работах. Прежде
чем я укажу на важные для нашего исследования аспекты
анаклитической депрессии, попытаюсь описать развитие этого синдрома.
Синдром, описанный Р. Спитцем, касается младенцев
в возрасте от шести до восьми месяцев, которые были разлучены со своими матерями на протяжении по меньшей мере
трех месяцев, и эта разлука была непрерывной. «Необходимым условием для развития анаклитической депрессии, – пишет Р. Спитц, – является тот факт, чтобы до сепарации, ребенок поддерживал со своей матерью хорошие отношения».
Синдром развивается постепенно и начинается с хнычущего
поведения, переходящего затем в уход в себя, который становится все более и более глубоким и все более и более выраженным. Р. Спитц замечает, что в этот период ухода в себя агрессивные манифестации, обычные у младенцев этого возраста,
мало-помалу исчезают, и параллельно с задержкой, а потом
и с падением кривой роста развиваются сопутствующие заболевания, в частности, респираторные. Наконец, после трех
месяцев сепарации, появляется состояние «ледяной ригидности», что чревато последствиями для развития ребенка, если
не происходит восстановление отношений с материнским
объектом. Если же мать возвращается, то дети вновь входят
в обычное русло своего развития, но Р. Спитц подчеркивает,
что он сомневается в том, что выздоровление является пол46

ным: «Я предполагаю, – пишет он, – что это нарушение оставит следы, проявляющиеся сквозь годы». Это понятие следов
напоминает фиксации на ранних травмирующих событиях, точки возврата возможных регрессий в зрелом возрасте,
как это описывал П. Марти.
Рассмотрим три момента в этой депрессивной анаклитической конфигурации. Первый относится к тому, что Р. Спитц
назвал, «болезнью из-за недостатка материнской аффективности». Р. Спитц разделяет патологию объектных отношений мать – ребенок на две группы: связанную с «несоответствующими отношениями» между матерью и ребенком, где
господствует фактор расстройства качества отношений, и ту,
что связана с «недостаточными отношениями» между матерью и ребенком, когда доминирует количественный фактор.
По мнению Р. Спитца, анаклитическая депрессия развивается именно в рамках отношений последнего типа. Как уже
подчеркивалось, наличие удовлетворительных отношений
между матерью и ребенком до потери материнского объекта
является самым главным условием развития депрессивного
процесса. Понятие потери объекта занимает столь важное
место в концепции П. Марти, что он рассматривает его в качестве потенциального, если не главного, фактора дезорганизации на всех стадиях развития и существования человека.
Классификация психосоматических состояний IPSO/Марти,
определяющая концепцию ее автора, неоднократно задействует тему «потери объекта» на разных возрастных этапах жизни. В одном случае речь идет о «потерях значимых объектов
для матери в период ее беременности или в течение первых
двух лет жизни ребенка», и это, без всякого сомнения, касается описанной Р. Спитцем анаклитической депрессии. Складывается впечатление, что Р. Спитц принимает во внимание
в своем исследовании лишь физическое отсутствие матери,
тогда как опыт П. Марти и других психоаналитиков, интересовавшихся пациентами с эссенциальной депрессией, указывает также на важность потери физически присутствующего,
но психически отсутствующего материнскогообъекта. Этот
опыт, кстати, может быть сопоставлен с результатами иссле47

дований А. Грина, в частности, с комплексом мертвой матери,
о котором мы поговорим несколько позже.
Второй момент касается самого понятия анаклитизма.
Выбор прилагательного «анаклитический» для определения
типа депрессии, замеченной у исследованных младенцев, ясно указывает на точку зрения автора: речь идет о депрессии,
наступающей в таком возрасте, когда у ребенка имеется жизненная потребность в матери не только для обеспечения его
физических нужд, но особенно для его психического выживания. Р. Спитц, впрочем, имеет в виду самое раннее психосексуальное развитие, описанное Фрейдом, и так объясняет свой
выбор: «Анаклитический выбор объекта обусловлен зависимостью младенца от лица, кормящего, оберегающего и лелеющего его. Фрейд заявляет, что вначале влечение проявляется анаклитически, то есть направлено на удовлетворение
потребностей, первостепенных для выживания». Понятие анаклитизма относится к определенной стадии раннего развития
влечений ребенка, на которой процессы индивидуализации
и интеграции еще отсутствуют. По Р. Спитцу, ребенок сталкивается с предшественниками объекта, а не с цельным и сформированным объектом. Используя терминологию Винникотта,
можно сказать, что психика ребенка еще не до конца интегрирована и что она еще не может дифференцировать Я и не-Я.
Что касается П. Марти, то он говорил о состоянии относительной неорганизованности первичной мозаики в первые месяцы
жизни индивида. В итоге какую бы теоретическую модель мы
ни выбрали, все авторы согласны с постулатом, что в самом
начале психической жизни существует период, характеризующийся слиянием ребенка с его первичным объектом в рамках эдипальной триангулярной структуры, и из этого слияния
постепенно развивается индивидуация и дифференциация
субъекта и объекта. Для нас важно запомнить, что именно
на данном переходе происходит потеря объекта, и мы можем
предположить, что следы этого первичного события могут
впоследствии вновь ожить в зрелом возрасте в шрамах характера или в регрессиях из-за дезорганизующих событий. Если
это первичное событие действительно имело место, то оно
48

становится переломным для уязвимой и незрелой психической ткани ребенка. Можно с уверенностью сказать, что аналитическая работа с эссенциально-депрессивными пациентами часто выявляет ситуации, связанные с ранней нехваткой
материнской инвестиции или с реактивной гиперинвестицией в сочетании с депрессией матери. Пациенты оказываются
уязвимыми в любой ситуации потери объекта, так как эти
потери приобретают нарциссическое значение. У ребенка нет
внутренних средств и возможности для психического контринвестирования, они впадают в состояние отчаяния, и мы
видим, что цепляние за живого и способного в них инвестировать человеческого объекта (зависимость) приобретает
для них витальную (анаклитическую) ценность.
Третий пункт касается судьбы влечений вследствие потери объекта. Р. Спитц опирается здесь на фрейдовскую теорию развития сексуальности. Он напоминает, что во время
аутоэротической фазы развития именно собственное тело
является объектом удовлетворения влечений. Парциальные
влечения относительно независимы друг от друга, и каждое
из них ищет свое удовольствие от какого-то органа. Именно
из-за состояния дезинтеграции (первичной мозаики) в течение этой фазы развития влечений существует некоторое рассогласование между удовлетворением влечений и объектом
восприятия. Отсюда становится понятно, как именно изъятие
либидо материнского объекта будет влиять на зарождающееся психосоматическое единство маленького ребенка: во время
этого периода любая объектная потеря равносильна потере
себя, другими словами – нарциссической потере. Инвестиции
дуального влечения, относительно недифференцированные
на данной стадии, после изъятия либидо из материнского объекта приведут, по мнению Р. Спитца, к регрессии к объекту
собственного тела и разъединению двух полярностей влечений, сексуальной и деструктивной. П. Марти считал, что отсутствие поддерживающих внутренних объектов или положительного экономического возмещения при эссенциальной
депрессии реактуализируется при регрессивной дезорганизации и в виде старых следов становится более значимым факто49

ром. Таким образом, отсутствие экономически и динамически
функционирующих внутренних объектов из-за недоразвития влечений приводит к тому, что регрессия воздействует
на собственное тело, становящееся почвой для разъединения влечений. В своем описании анаклитической депрессии
Р. Спитц настаивает на прогрессивном стирании агрессивных
манифестаций у младенца (мы могли бы обобщить и говорить
о стирании аффективных манифестаций), за которым следуют манифестации соматического порядка (бессонница, потеря веса, сопутствующие заболевания). Эта клиническая последовательность, которую можно обнаружить при наблюдении
пациентов с эссенциальной депрессией и которая иллюстрирует постулированную П. Марти непрерывность перехода
ментальной дезорганизации в соматическую дезорганизацию,
должна интерпретироваться, по моему мнению, с метапсихологической точки зрения как последовательность двух процессов: процесса разъединения, поддержанного течением внутренней деструктивности, и процесса соединения, который
возникает вследствие патомазохизма, о котором я упоминал
ранее. Мы вернемся к этому пункту в последней части нашего исследования.
2)

Психотическая депрессия

Понятие психотической депрессии было предложено Винникоттом для описания психического состояния очень маленьких детей, переживших катастрофический опыт сепарации
с материнским объектом, в основе которого лежит чувство крушения самих основ существования. Ф. Тастин вновь
пришла к понятию психотической депрессии в своих работах о детях, страдающих аутизмом, предложив для ее описания метафору «черной дыры». При рассмотрении модели
психотической депрессии мы снова сталкиваемся с той же
генетической характеристикой психического развития, которую описывает Р. Спитц при анаклитической депрессии.
Эта характеристика касается раннего развития, характеризующегося недифференцированностью между Я и не-Я и не50

избежным ее следствием – отсутствием цельного «другого»
объекта. По мнению Винникотта, при ранней разлуке матери с ребенком «эта потеря прочувствована как потеря части
своего тела, а не как потеря матери и ее груди». Таким образом, здесь также просматривается аналогия между объектной
и нарциссической потерей. Модель, предложенная Ф. Тастин
для понимания эссенциальной депрессии у взрослого, имеет
двоякое значение.
С одной стороны, она описывает защитную организацию
психического функционирования, предназначение которой –
предотвратить возврат аутистического ребенка к своим катастрофическим травмирующим переживаниям; эту форму защитной организации она называет аутистической капсулой.
Драматический опыт, с точки зрения автора модели, состоит
в том, что ребенок телесно разлучен с матерью, и это происходит преждевременно, в тот период развития влечений ребенка,
когда он не способен противостоять потере объекта собственными психическими средствами. Содержание этих травмирующих переживаний включает первичные страхи, «примитивные агонии», по Винникотту, состояния отчаяния, пережитые,
но не репрезентированные и не осмысленные, «преконцепции», по Биону. Именно для того, чтобы избежать травмирующего возврата данного опыта, психическое функционирование
организуется аберрантным способом. Вся задействованная
защитная инфраструктура определенным образом заменяет контринвестицию. Эта модель напоминает ту, что представил М. Фэн в работе «Метапсихология оператуарной жизни», а также модель, которую я предложил для оператуарного
функционирования. Защитная организация в форме аутистической инкапсуляции на всем своем протяжении пропитана
психотической депрессией в форме «черной дыры».
С другой стороны, и в этом состоит второе значение модели Ф. Тастин, у определенного числа взрослых пациентов,
имеющих невротическую структуру или находящихся в пограничных состояниях (мы могли бы добавить – и при неврозах характера), выявлены психические зоны, управляемые
аутистическими барьерами. Другими словами, Ф. Тастин по51

стулирует сосуществование у взрослых аутистических капсул,
или аутистического функционирования наряду с невротическими зонами функционирования. Винникотт же описывает
у взрослых пациентов «страх крушения», соответствующий
реактивации уже пережитого, но психически не проработанного первичного события. Некоторые аспекты описания таких
пациентов у Ф. Тастин напоминают оператуарных и эссенциально-депрессивных пациентов. У них также наблюдается иммобилизация и застывание психической жизни, как в отношении аффектов, так и в отношении репрезентаций, и те же
механизмы управления и требования перфекционизма для себя и для других (Я-Идеал П. Марти). У этих пациентов появляется дезорганизация из-за утраты надежды или планов, которую М. Фэн называет травматическим состоянием. Некоторые
формы защиты у таких взрослых пациентов сходны с процессами экономии у оператуарных пациентов. «Такая катастрофа, – пишет Ф. Тастин, – также находится в центре защитной
стратегии маниакальных больных. Существуют отдельные пограничные случаи, когда страх парализует пациентов настолько, что они даже не понимают, что значит „чувствовать“ – это
состояние сегодня называется алекситимией». У психосоматического психоаналитика эти слова вызывают воспоминания о том, что при клинических наблюдениях оператуарных
и эссенциально депрессивных пациентов часто встречаются
принудительная гиперактивность (иногда маниакального
происхождения) и отсутствие аффективной выразительности.
Такая клиническая конвергенция, основанная на наблюдениях, сделанных с различных точек зрения, является, по-моему, условием для приближения к некоторому метапсихологическому анализу эссенциальной депрессии. В этом контексте
заслуживает обсуждения одно из выдвинутых теоретических
положений. Речь идет о понятии аутосенсорности. Ф. Тастин
считает, что одной из наиболее примечательных черт психопатологии детей, страдающих аутизмом, является поиск ощущений. Инвестиция ощущения в каком-то смысле занимает
место инвестиции объекта или, скорее, заменяет ее. Значение имеет лишь поверхность объекта и те ощущения, кото52

рые она дает. По мнению Ф. Тастин, аутистам важно и даже
необходимо обеспечить тотальный контроль над миром предметов, и с этой точки зрения им легче овладеть ощущениями,
чем репрезентациями влечений. Для Ф. Тастин генезис психогенетического аутизма объясняется фиксацией на фазе психосексуального развития, предшествующей нарциссическому
единению, то есть на аутоэротической фазе, по Фрейду. Гипотеза, которую развивает Ф. Тастин, относится к изначальной
аутосенсорной фазе, которая постепенно дифференцируется
на аутоэротизм и аутосадизм. Мать, своими инвестициями
в «Его величество ребенка» (His majesty the baby), способствует
формированию фазы нарциссической унификации; любая сепарация с ней как с первичным объектом прекращает аутосенсорные инвестиции и преждевременно и ненадлежащим
образом активирует инвестиции влечений в направлении
внешних объектов. Именно такое положение вещей могло бы
создать, по мнению Ф. Тастин, экономические условия для развития аутизма. К этому добавляется еще одно условие, фундаментальное для развития аутистического процесса, – материнская депрессия. Как часто подчеркивал М. Фэн, из-за своей
депрессии мать часто не возводит своего ребенка в ранг величия. Этот недостаток материнской нарциссической проекции
ставит ребенка в очень сложное положение при формировании своего собственного нарциссизма.
Мне кажется интересным сравнить сверхинвестицию ощущений, регулярно наблюдаемую Ф. Тастин у аутистических
пациентов, и сверхинвестицию восприятий в качестве постоянного симптома при оператуарном функционировании. Согласно Ф. Тастин, при аутизме угроза исходит от источника
влечений. Для пациента возникает риск вновь столкнуться
с уже испытанным им безымянным ужасом, и посему этот
источник радикальным образом отвергается. Сверхинвестиция ощущений, таким образом, может быть понята как защитная контринвестиция, поддерживающая вне психики
все, что могло бы стать объектом влечений. Именно подобная
ориентация психической экономии индуцирует у этих юных
пациентов, как часто подчеркивает Ф. Тастин, такие механиз53

мы, как избегание. В связи с этим можно вспомнить описание
Ж. Швеком тех, кого он называет неласковыми детьми. Однако поиск ощущений приобретает также и положительное
экономическое значение, так как он представляет собой инвестицию, которая является регрессивной, но, на мой взгляд,
не уменьшает качества влечений. Важность сенсомоторики
в ментальной дезорганизации, на которую указывал П. Марти,
проявляет здесь себя в форме примитивных фиксаций с положительным экономическим значением. В докладе «К вопросу об оператуарном функционировании в психосоматической
практике», представленном на Конгрессе франкоязычных
психоаналитиков в Лозанне в 1998 году, я предложил интерпретацию сверхинвестиции восприятия, наблюдаемой у оператуарных пациентов. По моему мнению, этот феномен может
быть понят лишь в связи c важностью галлюцинаторного исполнения желания для психического структурирования. Галлюцинаторное исполнение желания как основа либидинозной
судьбы и судьбы влечений человека в большей или меньшей
степени отсутствует у оператуарных пациентов из-за их ранней травматизации, которую можно, на мой взгляд, идентифицировать с ситуацией, постулированной Ф. Тастин, а именно
с ранней сепарацией с психически отсутствующей матерью
в период, когда Я не было еще дифференцированно от не-Я.
Недостаточность галлюцинирования объекта приводит психический аппарат к сверхинвестиции восприятия объекта,
чтобы хоть как-то смягчить это безымянное отчаяние, вызванное двойной объектно-нарциссической потерей. Ощущения
собственного существования оказываются сверхинвестированными по причине недостаточно инвестированного восприятия своего существования другими (мамой, первичными
объектами). Следуя за М. Фэном, я выдвинул идею, что оператуарная жизнь выступает в качестве важного самоуспокоительного процесса, предназначенного для защиты пациента
от возврата травматического состояния отчаяния (диффузных
тревог). В то же время я постарался показать, что оператуарная жизнь может представлять собой период выздоровления,
так как позволяет повысить чувство самоуважения за счет
54

конформности к коллективным нормам, способствуя таким
образом поддержанию определенного уровня нарциссической инвестиции.
Нет необходимости и дальше продолжать сравнение сходных клинических явлений, рассмотренных с различных теоретических точек зрения. Следует отметить определенный
уровень совпадения метапсихологического понимания этих
двух состояний – психотической депрессии, описанной Винникоттом и Ф. Тастин, и эссенциальной депрессии. Разные авторы постулируют различные механизмы психической защиты в соответствии с поддерживаемыми ими теоретическими
концепциями (отклонение, отрицание, форклюзия, расщепление, уничтожение, подавление), но мне кажется, что некоторая конвергенция их взглядов обнаруживается через очень
эвристическое понятие негативности. В моем комментарии
по поводу эссенциальной депрессии я поместил понятие негативности в самый центр ее проблематики. Предполагается, что при этих состояниях то, что исходит из соматического источника влечений, упирается в преграду, отрицается,
не получает своего психического завершения, так что ничто
не доходит до репрезентации или до осознания субъекта. Эта
негативация, отвержение влечений, механизм, похоже, более
активный, чем пассивный, соответствует идее П. Марти, согласно которой оператуарный и эссенциально-депрессивный
пациент отрезан от источников своих влечений. Становится
понятно, что в данной экономической конфигурации ментального функционирования заботу о развитии событий берет на себя другой императив, а именно тот, что был квалифицирован М. Фэном как преждевременное развитие Я, одним
из наиболее примечательных проявлений которого являются
самоуспокоительные приемы.
3)

Белый траур

Р. Спитц в модели анаклитической депрессии делает акцент
на последствиях реальной потери матери на ранней фазе развития ребенка. А Ф. Тастин в модели психотической депрессии
55

как «черной дыры» делает упор на некоторых опережающих
защитных механизмах Я перед опасностью возвращения катастрофического аффективного опыта, связанного с первичной
сепарацией с материнским объектом. А. Грин, вводя понятие
белого траура, или комплекса мертвой матери, рассматривает,
в свою очередь, смысл потери первичного объекта, неотделимый от перестроек задним числом событий психической жизни индивида и реконструированный во время аналитической
работы. Для метапсихологического понимания эссенциальной депрессии вдвойне интересна теоретическая модель белого траура, изложенная А. Грином в известном исследовании
о мертвой матери (1980). С одной стороны, он описывает взрослых пациентов, а не детей, чьи клинические характеристики,
с психической точки зрения, часто близки к качествам наблюдаемых психоаналитиками эссенциально-депрессивных пациентов. С другой стороны, он развивает главным образом психоаналитическую концепцию этого состояния, основываясь
на практике лечения, опираясь на сугубо динамическую точку
зрения, дающую широкий простор для поиска смысла и его
последующего конструирования. Здесь я не намерен проводить глубинное сравнительное исследование эссенциальной
депрессией и белого траура, так как это завело бы нас далеко за рамки данной работы. Такое исследование может быть
основано лишь на случае терапии оператуарного пациента
с эссенциальной депрессией. Также следовало бы выделить
несколько точек соприкосновения, которые могут прояснить
наше понимание эссенциальной депрессии с учетом феномена психосоматического парадокса.
Комплекс мертвой матери наблюдается у пациентов, чье
психическое функционирование складывается с упреждением в ответ на травматическую ситуацию, которая, как уточняет А. Грин, связана не с реальной смертью матери, а с психическим отсутствием матери, которая поглощена трауром.
Следует подчеркнуть, что А. Грин говорит о белой депрессии,
а не о белом трауре. Этот выбор указывает на то, что, с одной стороны, эти клинические состояния принадлежат к одной и той же «белой» серии, относящейся к клинике пустоты,
56

или к клинике негатива. С другой стороны, он предупреждает о специфике депрессивных переживаний этих пациентов,
знакомой психоаналитику, работающему с эссенциально-депрессивными случаями: «Причины, побуждающие анализандов вступать в анализ, никогда не связаны с депрессией
У аналитика появляется ощущение несоответствия между „депрессией переноса“ и внешним поведением, не затронутым
депрессией, поскольку ничто не указывает на то, что она осознается окружением пациента, что, впрочем, не мешает его
близким ее ощущать…». Сделанное А. Грином описание этих
пациентов напоминает отдельными клиническими аспектами оператуарных пациентов. Конфликты субъекта возникают при соединении нарциссических проблем с требованиями
Идеала, идущими наперекор Сверх-Я или в русле с ним. Наблюдаемые при этом проявления «аутоэротического возбуждения» и специфической интеллектуализации управляются
в большей степени механизмами принуждения, нежели удовольствия, и поэтому они по праву располагаются, с топической точки зрения, по ту сторону принципа удовольствия, приближаясь, по моему мнению, к самоуспокоительным приемам,
столь часто наблюдаемым в клинике оператуарных состояний.
Наконец, А. Грин обнаруживает у этих пациентов «защиту
реальностью, как если бы субъект испытывал потребность
в том, чтобы цепляться за веру в существование реальности,
свободной от всякой проекции то есть мы присутствуем при случае крайнего отрицания психической реальности».
Приведенное выше описание одним важным пунктом отличается от классического описания эссенциальной депрессии,
и это касается аффективного выражения, в частности, психической боли. Все-таки я думаю, что опыт длительного аналитического лечения эссенциально-депрессивных пациентов
довольно часто позволяет выявить относительность параметра аффективного молчания, потому что многие подобные пациенты, которые в течение первых консультаций не выражают своих аффектов, во время лечения демонстрируют яркие
вспышки страха и боли. Кроме того, следует учитывать очень
важный экономический фактор, наблюдаемый у эссенциаль57

но-депрессивных пациентов, находящихся в психоаналитическом лечении: наличие соматизации. Следует отметить,
что она отсутствует при белом трауре, описанном А. Грином
в исследовании комплекса мертвой матери. Однако, как мы
увидим далее, отношения между аффектами и соматизациями находятся в самом центре проблематики психосоматической экономии.
Центральной фигурой метапсихологии белого траура
является массивная и радикальная дезинвестиция первичного объекта, создающая «дыру» в психической ткани и высвечивающая в негативе образ потерянного объекта; эта дыра становится местом вторичных реинвестиций как чувства
ненависти, так и процессов репарации. В течение всей жизни
субъект оказывается отчужденным от первичного материнского объекта в его негативной форме.
Пациентка лет тридцати пришла ко мне на консультацию,
потому что у нее обнаружили серьезное заболевание, а именно рак. Она является руководителем высшего звена в большой
торговой компании, ее профессиональная жизнь – главное
место ее инвестиций. Кстати, она в этом вполне преуспевает. Однако в аффективной и любовной жизни ее преследовали лишь неудачи и беспомощность. Каждый раз, когда она
встречает мужчину, ее надежды не оправдываются из-за одних и тех же психических тупиков. Если он слишком открыто начинает проявлять свои чувства и желания, она ощущает
одновременно страх и ненависть, и это заставляет ее отвергать
его. Если же, наоборот, он ведет себя скромно и ничего от нее
не требует, она чувствует себя брошенной, потерянной, одинокой. Во время аналитической работы мне удалось показать
ей, что данный тип конфликтов повторял то, что, будучи ребенком, она пережила в своих отношениях со своей матерью.
Будучи младше своих братьев и сестер на несколько лет, она
появилась в своей семье в тот момент, когда ее мать переживала глубокие изменения в своей личной жизни, что повергло
ее в состояние депрессии. Для нее имела значение лишь младшая дочь. Моя пациентка жила, таким образом, почти в состоянии симбиоза со своей матерью, без какого-либо психичес58

кого понимания материнской депрессии и событий, которые
к ней привели. Она была послушным ребенком, находившимся, однако, поочередно то во власти переполняющей ее тревоги или ненависти к своей матери, то во власти принуждения
к процессам репарации. На протяжении первичных интервью
я удивлялся и был тронут интенсивностью ее эссенциальной
депрессии; она продемонстрировала защитные механизмы,
позволяющие ей справляться одновременно как со своими аффектами, так и своими репрезентациями. Именно из-за нового
разочарования в любовных планах и возникло несколькими
месяцами позже заболевание раком. Данное клиническое наблюдение показывает, до какой степени вопросы, затронутые
А. Грином в его исследовании «мертвой» матери, могут найти
отклик в аналитической практике с соматическими больными.
Наконец отметим, что на основании своей теоретической
концепции об организации первичного нарциссизма и раннего развития ребенка А. Грин постулирует существование
фиксации травматического свойства, относящейся к тому
периоду, в котором еще отсутствует дифференциация субъекта и объекта. «Однако, – пишет А. Грин, – если такая травма,
как белое горе, случится до того, как ребенок сумел создать
себе достаточно прочные психические рамки (обрамляющая
структура, в которой негативная галлюцинация матери смогла бы найти приют), то внутри Я не образуется доступного
психического места».
Подводя итоги, следует сказать, что все аналитические работы, на которые я ссылался и которые опираются на различные клинические точки зрения и теоретические концепции,
представляют громадный интерес не только тем, что указывают на неоспоримые конвергенции с современными психосоматическими наблюдениями, но и особенно тем, что в них
признается правомочным определенный метапсихологический взгляд на эссенциальную депрессию. В них регулярно
проявлялись аксиоматические данные, которые можно выразить следующим образом: в раннем периоде развития влечений
и психики, когда процесс разъединения между Я и не-Я, между
субъектом и объектом еще не был завершен, происходит не59

кое травмирующее событие. Как следствие, любая объектная
утрата в этой ранней конъюнктуре обязательно запечатлевается как нарциссическая потеря.
После «Психосоматического исследования» все психоаналитики, которые занимались соматизирующими пациентами,
стали обращать особое внимание на экономическую точку
зрения. Понимание психосоматического парадокса не является исключением из этого правила. Процессуальная петля,
о которой я упоминал в начале этого исследования, отталкивается от аксиоматических данных нарциссической утраты,
на которой зиждется эссенциальная депрессия. Далее будут
рассмотрены экономия боли, затем экономия мазохизма.

II. Эссенциальная депрессия и боль
Работу «Психосоматическое исследование» по праву можно
считать началом психоаналитической психосоматики. В этой
работе мы найдем такие верные фрагменты, которые не только дают точное описание клиники психосоматического пациента, но и передают мечтательный дух последующих открытий: «Сначала мы боялись, что нам не удастся привязаться
к этому бесцветному на вид персонажу, строгому в своей реалистичности, несколько поверхностному, который, кажется,
опирается только на явное, реальное и от которого исходит
смутная грусть Казалось невозможным, что человеческое существо по устройству своего образа жизни может быть
таким простым и таким убогим». В первой части этой цитаты
мы находим клиническое описание, знакомое любому психоаналитику, имеющему опыт работы с соматическими пациентами; он может подтвердить это без труда. Вторая часть
цитаты содержит прогноз на будущее. Она предвосхищает
последующие психоаналитические исследования, ясно указывая направление этих исследований, а именно теоретическое обоснование интуитивно ощущаемого рассогласования
между внешней тишью и гладью поведения оператуарного,
эссенциально депрессивного пациента и предполагаемой
60

скрытой необузданностью мира его влечений. Она подчеркивает размеры нехватки и сразу вписывает этих пациентов
в концептуальные рамки негативности.
Для Фрейда боль всегда представляла собой тайну. Хотя
у него нет специальных работ, систематически раскрывающих
эту тему, можно сказать, что в его трудах, начиная с «Исследования истерии» (1895) и заканчивая работой «Моисей и монотеизм» (1938), прослеживается постепенная и глубокая
разработка проблемы боли и в более общей форме разработка проблемы аффектов. В поздних его работах решение этой
загадки найдено, и боль вписывается в метапсихологические
рамки, где присутствуют все измерения: экономическое, топическое, динамическое, а также – и это особенно примечательно – филогенетическое. Фрейд предполагал, что загадка боли в ее избытке. Ее основное качество заключается в ее
чрезмерности, боль включает в себя экспрессивное и аффективное переполнение. Эта чрезмерность сталкивается с определенными вопросами, на которые Фрейд будет отвечать постепенно, опираясь на метапсихологический подход. Если боль
является протестом, жалобой, требованием, адресованным
другому, себе подобному, то необходимо отметить, что у оператуарных и эссенциально-депрессивных больных эта трансмиссия в значительной степени отсутствует. Именно поэтому
для психосоматического психоаналитика тайна меняет свой
знак и становится признаком психической неболи. Психосоматики сталкиваются с явлением слишком малого количества
психического выражения.
Прежде чем продолжить подобные размышления, мы
должны спросить себя, является ли проблема неболи достаточно обоснованной. Можно ли точно утверждать, что при эссенциальной депрессии нет выражения психической боли?
Если мы обратимся к наблюдениям, которые были сделаны
первыми психосоматическими психоаналитиками и уже стали классическими, мы заметим, что они постоянно указывают на отсутствие аффективного выражения у пациентов,
идентифицированных ими как оператуарные. Об этом свидетельствуют описания П. Марти, а также М. де М’Юзана.
61

А исследования Сифнеоса, относящегося к другому направлению психосоматического учения, привели этого североамериканского автора к обоснованию и введению в научный
обиход понятия алекситимии, которое базируется на соответствующем клиническом феномене. Cимптом отсутствия
выражения психической боли при эссенциальной депрессии
является для его авторов не просто клинической и феноменологической констатацией. Он раскрывает невидимый смысл
состояния дезорганизации тех психических условий, которые позволяют развиться функции репрезентации влечений.
На основе моей психосоматической практики с соматическими больными я могу констатировать тот факт, что, если
некоторые пациенты, бесспорно, демонстрируют недостаток
аффективного выражения и, в частности, психической боли,
то другие пациенты с несомненной эссенциальной депрессией иногда выражают очень интенсивное психическое страдание, а иногда – более слабое. Прояснению этого клинического
разнообразия аффективного выражения помогают уже сами
условия психоаналитического наблюдения.
Необходимо отличать психосоматическое исследование
от психоаналитического лечения психосоматических пациентов. Психосоматическое исследование – единственное в своем
роде и не имеет продолжения. Пациент предстает перед нами
таким, каков он есть, со всеми теми средствами, которыми он
располагает, и теми способами, тем мастерством, которые он
использует в своем общении с психоаналитиком, и обычно
к психосоматическому исследованию больше не возвращаются. Психоаналитическое лечение оператуарного больного
представляется совсем иначе. Отношения в аналитической диаде и процесс переноса-контрпереноса, постепенно устанавливающийся и развивающийся, эволюционируют на основании
нового галлюцинаторного опыта, исходящего из разделенных
между аналитиком и пациентом переживаний, как удачно заметил М. Фэн. Этот процесс может привести к тому, что всплывают и находят свое выражение аффекты и психическая боль
внутри самой эссенциальной депрессии. Мы знаем, что психоаналитический опыт является единым целым и, следователь62

но, невозможно искусственно отделить то, что происходит
в психосоматическом исследовании, от результатов психоаналитической работы. Эти результаты позволяют нам находить нюансы в аффективном невыражении при эссенциальной депрессии. Тем не менее очевидным является тот факт,
что у оператуарных пациентов и у эссенциально-депрессивных
больных существует более или менее отчетливая тенденция
к тому, что можно было бы назвать аффективной фригидностью, которую различные авторы объясняли специфическими
механизмами иммобилизации, застывания, дезорганизации,
репрессии или ликвидации психических репрезентаций влечений. Таким образом, тайна неболи при эссенциальной депрессии сводится к тенденции к аффективной фригидности,
которая отмечает это депрессивное состояние своей печатью.
Большинство авторов ссылаются на связь между нарушениями аффективной экономии и соматизацией. Нагрузка, вызванная аффектами и волнениями, отмечали авторы
«Психосоматического исследования» в 1963 году, плохо выраженная и мало или плохо проработанная с помощью психических средств, похоже, быстро выбирает соматический путь.
Как известно, П. Марти выявил три пути выхода возбуждения
наружу: ментальный, поведенческий и соматический. Последний используется тогда, когда первые два заблокированы. Именно эта модель и лежит в основе его концепции психосоматической экономии. Итак, соматизация могла бы быть
экономически связана с непроявлением аффектов при эссенциальной депрессии. Однако психоаналитическая практика
показывает, что мы встречаем эссенциально-депрессивных
пациентов, которые не страдают соматическими нарушениями. Здесь мы сталкиваемся с загадкой внутри другой загадки
и находим экономическую связь между соматизацией и тенденцией к уже постулированной и соответствующей метапсихологической логике аффективной фригидности при эссенциальной депрессии, хотя остается это еще доказать. Возможно,
с динамической и с экономической точки зрения соматизацию
следует понимать как следствие недостаточности экономии
ментального функционирования, недостаточности, которая
63

затрагивает, в частности, аффекты, подчиненные негативному
процессу. В этом смысле соматизация выступает как событие
либо уже состоявшееся, либо возможное. Соматизация, единожды возникшая, представляет собой новую данность в жизни
субъекта, и ее собственное развитие может до определенного
предела коррелировать с психической экономией, по ту сторону которой психосоматическое разъединение-разобщение
кажется исчерпанным. На этих, как правило, поздних стадиях развития заболевания психика подвергается страданиям,
исходящим из больного тела, с которыми она не способна
справиться посредством репрезентаций влечений. Втянутая
в логику выживания, она не может себе позволить роскошь
аффективного выражения.
Здесь нас будет интересовать вопрос психической боли
при эссенциальной депрессии или, скорее, как я уже объявил,
вопрос ее тенденции к невыражению боли. Я не стану останавливаться на всех работах Фрейда, каждая из которых является
этапом в его исследовании таинственности боли. Тем не менее я выбрал некоторые работы, в которых, по-моему, описываются теоретические моменты, имеющие огромное эвристическое значение для понимания того, чего именно не хватает
в эссенциальной депрессии, то есть что мешает эссенциальной депрессии протекать с симптомами, выражающими боль.
Речь пойдет об обнаружении того, что вписывается в понятия
отсутствия или негатива, которое характеризует или определяет переживания при эссенциальной депрессии. Подчеркнем тот факт, что теоретическая разработка Фрейдом вопроса
боли зиждется на двух фундаментальных метапсихологических осях, которые в обязательном порядке переплетаются друг
с другом – экономической оси и оси семантической, определяющей место, или топику, утерянного объекта.
«Рукопись G» датирована январем 1895 года. Она представляет собой первую версию теории психической боли, версию,
которая спустя двадцать лет будет почти полностью воспроизведена в статье «Скорбь и меланхолия». Термин «меланхолия» в этой статье, отмечали все последующие авторы, следует
понимать как парадигму депрессии вообще; таким образом,
64

Фрейд группирует все известные в классической психиатрии
депрессивные формы. Исторический контекст написания этой
рукописи позволяет нам понять, что она вписывается в серию
работ, в центре которых находятся актуальные неврозы. Теоретическая канва данной рукописи несет на себе печать разработок Фрейда, посвященных актуальным неврозам. Именно
поэтому данную статью можно считать первым изложением
экономического объяснения проблемы боли. Аксиоматическое
предположение, на основе которого Фрейд строит свои теоретические рассуждения, резюмируется следующим образом:
«Меланхолия является трауром по потерянному либидо». Это
положение нуждается в комментарии. Определив меланхолию
как аффективную реакцию скорби, то есть как «горькое сожаление об исчезнувшем объекте», он помещает эту потерю «в область инстинктивных потребностей». Мы должны здесь быть
особенно внимательны, так как утрата связана то с объектом,
то с влечением. Фрейд приглашает нас к настоящей концептуальной децентрализации, поскольку преобладание либидо
над утраченным объектом отдает приоритет экономической
оси над осью семантической. И сразу в голове появляется ассоциация. Когда П. Марти описывает в 1966 году эссенциальную депрессию, он определяет ее как утрату одновременно
и нарциссического, и объектного либидо, как чистую утрату
тонуса инстинктов жизни, подчеркивая тем самым характерный для эссенциальной депрессии экономический аспект. Начиная с аксиоматического предположения, которое я только
что привел, Фрейд иллюстрирует при помощи схемы «условия,
при которых снижается уровень психического сексуального
возбуждения». Он находит тогда две составные части, в точности отвечающие этиопатогенетическим особенностям неврастении, с одной стороны, и невроза страха – с другой. Таким
образом, он описывает две формы меланхолии (депрессии),
одну – неврастеническую, связанную с ослаблением соматического сексуального напряжения, и другую – тревожную,
связанную с недостатком соматического сексуального напряжения. Работы Фрейда об актуальных неврозах, включенные
в «Рукопись G», помогают нам принять теоретические выво65

ды, в которых он указывает первоисточник этих двух депрессивных категорий. «Рукопись Е» от июня 1894 года о страхе
содержит описание защитных механизмов Я, ведущих к отклонению или к отступлению либидо от своего психического
назначения через связь соматического сексуального возбуждения с бессознательными репрезентациями объекта. Среди
них фигурируют репрессия (подавление), деградация (дезорганизация) и разрыв между развитием психосексуальности и соматической сексуальности. В работе «Психогенное нарушение зрения» (1910) акцент делается на гиперэротизации
органа или соматической функции, ведущей к тому, что мы
сегодня называем соматическими функциональными нарушениями. Этот «захват» либидо на соматическом уровне лишает в соответствии с логикой актуальных неврозов соматическую сексуальную нагрузку части ее капитала, идущего
по психическому пути. В заключении «Рукопись G» предлагает
различать то, что относится к аффекту, к чувственным ощущениям или к реактивным формированиям, как, например,
отвращение, от того, что относится к соматическому напряжению, которое не находит ни аффективного, ни психического
выражения. Аффективные последствия меланхолии (депрессии) понимаются как «дыра» в психике, которая призывает
и захватывает все свободные инвестиции: именно из этого
экономического движения и проистекает психическая боль.
По аналогии неврастения понимается как результат «дыры»
в соме. Фрейд заканчивает свою работу выводом, что сложно
решить, чем отличается меланхолия от неврастении: «Их манифестации в реальности настолько схожи, что в некоторых
случаях их бывает трудно дифференцировать».
Что можно почерпнуть в результате чтения «Рукописи
G» для понимания того, что при эссенциальной депрессии
существует тенденция не выражать боль? Я считаю, что мы
можем вынести из этого текста понятие депрессии, которую
предлагаю назвать актуальной депрессией; она предполагает
наличие ряда дефектов в психической судьбе соматического
сексуального возбуждения, что ставит субъекта в той или иной
степени вне аффективности как таковой. Мы на время при66

близим здесь понятие актуальной депрессии к понятию эссенциальной депрессии.
«Очерки об истерии», написанные летом 1895 года, описывают вопрос боли в главе «Опыт страдания». Фрейд продолжает в нем разработку своего экономического подхода,
и внимательное чтение позволяет обнаружить первые семантические очертания того, что он далее назовет историческим
фактором аффекта. Текст начинается с определения понятия
количества возбуждения, которое приводит к возникновению «бреши» в противовозбуждении, то есть в защитной организации индивида. Речь идет об экономической точке зрения. Качественным следствием этого избытка возбуждения
является самовосприятие состояния страдания. Фрейд уже
установил, что неудовольствие связано с повышением уровня
возбуждения в психическом аппарате, и это является одной
из его фундаментальных экономических гипотез. Количественное увеличение возбуждения вызывает первичный ответ
в форме моторной разрядки. Все происходит в соответствии
с принципом константности, но сама форма предполагает отход от психической репрезентации. Речь идет о психическом
коротком замыкании, использующем путь поведения. Но самое
существенное впереди. Фрейд допускает, что боль оставляет
позади себя колею между тенденцией к разрядке и репрезентацией враждебного объекта. «Таким образом, мы склонны
думать, – пишет Фрейд, – что инвестиция воспоминаний вызывает неудовольствие, идущее изнутри тела, и это есть вновь
возникшее неудовольствие». В этом месте ставится вопрос
генезиса аффекта. Фрейд постулирует существование иного, кроме моторного, пути разрядки, а именно аффективную
разрядку. Возникновение аффектов связано с секреторными
нейронами в противовес моторным нейронам. С экономической точки зрения, важным является то, что высвобождение
аффекта заменяет моторную разрядку. Но одного лишь экономического подхода недостаточно для понимания процессов
высвобождения аффекта. Именно здесь читателю «Очерков»
открывается его семантический аспект, зафиксированный
в понятии репродукции в/через аффект (колея, проложенная
67

импульсом), а затем, спустя тридцать лет, подтвержденный
в работе«Торможение, симптом и страх» (1926). В этом тексте Фрейд пишет по поводу тревоги: «Нас соблазняет предположение, что имеется еще и исторический момент, тесно связывающий эти ощущения и иннервации тревоги. Другими
словами, состояние тревоги является воспроизведением прожитого опыта, который уже содержал в себе условия повышения возбуждения и разрядки детерминированными путями
Мы полагаем, что и другие аффекты представляют собой
репродукции прошлых, жизненно важных, возможно, даже
доиндивидуальных событий, и приравниваем их в качестве
общих, типичных, врожденных истерических припадков к позже и индивидуально приобретенным атакам истерического
невроза, происхождение и значение которых как символов воспоминаний нам стало понятно благодаря анализу».
Из текста «Очерков» можно сделать два вывода об эссенциальной депрессии и о ее тенденции к невыражению боли.
Первый вывод касается того, что существует две модальности
психосоматических ответов на избыток возбуждения: путь
поведения и путь аффекта. Первый путь ускользает из психической сферы, в то время как второй ее создает и формирует.
Как известно, П. Марти, а вслед за ним и другие психосоматические психоаналитики подчеркивали в своих наблюдениях экономическое значение поведенческого пути у оператуарных и эссенциально-депрессивных пациентов. Второй вывод:
у этих пациентов наблюдается очень слабая тенденция к истерической драматизации. Этот последний пункт имеет, по-моему, исключительную важность, отсылая к уровням изучения
первичных отношений ребенка с тем, что М. Фэн называет родительской конъюнктурой.
Работа Фрейда «Торможение, симптом и страх» замыкает нашу теоретическую трилогию. В ней дан обзор всех
предыдущих исследований проблемы тревоги и обобщены
исследования аффектов, в рамках которых боль занимает
значительное место. В работе «Приложение С» Фрейд впервые
предлагает унифицированную метапсихологическую концепцию боли. Текст состоит из двух частей, каждая из которых
68

содержит исследование психической боли и ее связи со сходными психическими переживаниями: сначала с тревогой, затем с физической болью. Рассмотрение аффективной пары, состоящей из боли и тревоги, приводит Фрейда к двум выводам.
Первый касается генезиса этих аффектов. В начале жизни ребенка они, похоже, выступают как единое целое и постепенно начинают дифференцироваться по ходу развития Я. Второй вывод метапсихологического порядка. Боль определяется
как специфический аффект, возникающий при потере объекта, в то время как страх есть аффект, вызванный опасностью
потери объекта, что предполагает наличие определенного
уровня развития Я. Во всяком случае Фрейд неоднократно
и настойчиво обращает внимание на такую характеристику,
как избыток тревожной и болевой реакции. Пара, состоящая
из психической боли и физической боли, ставит проблемы
совсем иного порядка. В своих предыдущих работах Фрейд
не спешил обсуждать загадку боли, поскольку не сформировал еще представление о механизмах, ведущих в одном случае
к физической боли, а в другом – к боли психической. Можно
утверждать, что теоретическая разработка Фрейдом данных
вопросов в значительной степени опиралась на его интуицию, которая всегда ему помогала и которая в данном случае
подсказывала ему идею единой модели, объединяющей природу двух разновидностей боли. Фрейд искал некий caput nili,
истинный источник, свойственный этим двум формам боли.
Как мы увидим далее, этот поиск увенчался успехом, что нашло отражение в тексте «Приложения C».
Почему же Фрейд как психоаналитик желает непременно
связать тайну психической боли с загадкой боли физической,
и настолько привержен этой идее, что даже готов медлить
с ее теоретическим обоснованием до той поры, пока не будут
выяснены условия возникновения физической боли? Работа «Скорбь и меланхолия» (1917) заканчивается следующим
пассажем: «Но здесь следует еще раз остановиться и отсрочить продолжение выяснения природы мании до тех пор, пока у нас не будет ясности в отношении экономической природы сначала телесной боли, затем боли душевной, которая ей
69

аналогична». Работа над меланхолией убедила Фрейда в том,
что существует глубинная связь между депрессивными и маниакальными вариациями, с одной стороны, и переживанием боли и нарциссическим переживанием, которое следует после окончания боли, с другой стороны, причем она
существует не только в плане феноменологического описания, но и на уровне нижележащих психических процессов.
Характер ухода в Я, отступления от мира собственных объектов, фактически сравним с проявлениями моральной боли
меланхолического субъекта. По этому поводу Фрейд всегда
придерживался точки зрения, согласно которой боль пробивает «дыру» в психике, которая лишает Я его собственных инвестиций, что приводит к истощению Я. Очень важно, что эта
«дыра» или эта рана определяет массивную контринвестицию
со стороны Я. Убедительным оказывается также сопоставление
маниакального и тимического состояния субъекта, который
освобождается от длительной телесной боли. По поводу мании Фрейд в итоге формулирует следующее заключение: «Накопленная инвестиция, сначала связанная, после окончания
работы меланхолии освобождается, что делает возможным
появление мании, и эта инвестиция должна находиться в корреляции с регрессией либидо к нарциссизму». Понятие инвестиции помогает Фрейду перейти к решению загадки боли,
объединяя в одну теоретическую модель две ее разновидности,
представленные как две модальности психической инвестиции. Построение этой модели ведет к проведению параллели
между двумя типами сверхинвестиции, того, который располагается на периферии поврежденного органа в случае телесной боли, и того, что устанавливается на периферии утерянного объекта («в ностальгии»), оставляя свой негативный след
в психической ткани для моральной боли. До сих пор не видно
никаких трудностей. Но что общего между поврежденным органом и утерянным объектом? Именно тут Фрейд выдвигает
два аргумента, которые помогают представить телесную боль
в перспективе ее психической репрезентативности. Первый
из них состоит в том, что телесная боль является фактором
познания образа тела. Второй основан на клинической реаль70

ности. Подчеркивается способность быстрого отклонения болезненного переживания, в результате чего сильная психическая инвестиция направляется на другой объект. В конечном
счете объектом сверхинвестиции становится именно психическая репрезентация поврежденного участка тела, а не материальная, телесная субстанция. Мы находимся на уровне
репрезентации, то есть на уровне психики. Этот концептуальный скачок позволяет отстраниться от реалистических
и физиологических параметров и переводит болезненное соматическое событие в единственно понятную человеческую
перспективу, а именно сначала к его неврологической, а затем психической репрезентации, включающей все остальные.
Именно это утверждал П. Марти, когда рассматривал ментальные фиксации как вместилище всей истории фиксаций.
Последний шаг был сделан, и Фрейд смог предложить свой
унифицированный синтез двух разновидностей боли: «Инвестиция отсутствующего, потерянного при ностальгии объекта,
интенсивная инвестиция, которая в силу своей неутолимости
никак не может остановиться, создает те же экономические
условия, что и инвестиция боли, сконцентрированная на поврежденном участке тела. Переход от телесной боли к боли
психической соответствует трансформации нарциссической
инвестиции в объектную инвестицию. Репрезентация объекта, инвестированная потребностью, играет роль телесного
участка, инвестированного повышением возбуждения».
Обновленная теоретическая модель, изложенная в «Приложении C» и включающая проблематику боли, открывает
перспективу для понимания тенденции к отсутствию выражения боли при эссенциальной депрессии. По сути, для Фрейда
специфичность болевого аффекта связана с «высоким уровнем
отношений инвестиции и способности к связыванию, на котором осуществляются эти процессы, ведущие к переживанию
неудовольствия». Здесь мы встречаемся с понятием уровня
психической загрузки, определяющего подготовку к тревоге, которую Фрейду пришлось постулировать в состояниях
травматического невроза. Эти понятия также должны быть
сопоставлены с понятием десексуализированной психической
71

энергии, которой располагает Я для процессов внутренней
трансформации. Экономическим фактором, определяющим
освобождение болезненного аффекта, является совокупность
способностей к психической контринвестиции. Становится
понятно, что речь идет о том экономическом факторе, который П. Марти определил как ментализация. Так как Фрейд
считал, что психическая боль – это повышение уровня инвестиции, другими словами, определенный уровень ментализации, то дефиниция, данная П. Марти эссенциальной депрессии,
предстает в новом, метапсихологическом свете. Отсутствие
позитивной экономической противоположности эссенциальной депрессии следует понимать как указание на очень низкий
уровень отношений инвестиции и связей, способных анимировать психические процессы. Именно это генерализованное снижение психических контринвестиций, или эта плохая
ментализация могла бы объяснить в конечном итоге слабость
или отсутствие болевого аффекта при эссенциальной депрессии. Еще раз подтверждается тот факт, что боль структурно
и экономически связана с эксцессом, с переизбытком, который
она и выражает. Отсутствие психических контринвестиций
ведет в негативе к падению «тонуса инстинктов жизни», что,
по мнению П. Марти, и определяет эссенциальную депрессию
как такое падение внутреннего давления, которое не может
быть остановлено или ограничено никакой контринвестицией.
Как я уже упоминал, эксцесс, определяющий боль, является избытком в экономическом плане (количество), но также и в семантическом плане (качество). Работа «Торможение,
симптом и страх» завершает серию фрейдовских размышлений о доисторическом в каждой индивидуальной истории и предписывает аффекту место свидетеля следов утерянной истории человеческой семьи, следов утраченных, но,
тем не менее передающихся из поколения в поколение, которые
ребенок получает в наследство. Работа «Общие взгляды на невроз переноса», текст которой был удален Фрейдом, но сохранен Ференци, должна была завершить метапсихологическую
теорию 1915 года и продолжить разработку сформулированной в работе «Тотем и табу» (1912) концепции о предыстории
72

человеческой семьи. В ней делается вывод о существовании
фактора, детерминирующего становление невроза, фактора,
называемого предрасположенностью к неврозу: «Филогенетическая предрасположенность, – пишет Фрейд, – находится
на „заднем плане“ приобретения и передачи индивидуальной
или онтогенетической предрасположенности». Эта предрасположенность к неврозу содержит в себе все элементы эдиповой программы, соотнесенные с мифической историей человеческого рода, и вновь проживается каждым поколением;
она сохраняется в форме филогенетических следов, вписанных
глубинно в наследие человеческих влечений, которые заново
проявляются в переживаниях, составляя сексуальную историю индивида. Эта концепция вновь без всякой двусмысленности провозглашается Фрейдом в его последней работе «Моисей и монотеизм» (1938): «В психической жизни индивида
действует не только содержание переживаний самого индивида, а также и врожденное содержание, элементы филогенетического происхождения – архаическое наследие». Так постулируется изначальная сексуализация ребенка, и мы вслед
за Фрейдом понимаем, что тревога, как и боль, передает через свой избыток или чрезмерность следы этого утерянного
сексуального наследия. Аффект описан в работе «Торможение,
симптом и страх» как мнестический символ коллективных
сексуальных репрезентаций, другими словами, как генерализованный истерический приступ. «Состояние аффекта, – пишет
Фрейд, – инкорпорируется в психическую жизнь в качестве
осадков очень древних травматических событий, о которых
вспоминают в аналогичных ситуациях как о мнестических
символах».
Из этого обзора мы можем сделать вывод о том, что тенденция к отсутствию выражения боли у эссенциально депрессивного пациента связана с истерической нехваткой его
психического функционирования. Работы таких авторов,
как Д. Брауншвейг и М. Фэн, в частности «Прелюдия к фантазматической жизни» М. Фэна, поразительным образом освещают ранние отношения ребенка со своей матерью и с материнским объектом, устанавливая изначальную конфликтность
73

между материнской функцией и эдиповой структуризацией.
Именно на уровне непосредственных, прямых, первичных
идентификаций, как описал их Фрейд, происходит передача истерической организации от матери своему младенцу, которая,
в свою очередь, отсылает нас к организации ее собственной
матери через те же каналы идентификаций. Эти первичные
истерические идентификации, названные так Д. Брауншвейг
и М. Фэном, представляют собой фундаментальные слои первичного нарциссизма ребенка и вписывают его изначально
в эдипову судьбу. Недостаточность материнских инвестиций
губительно влияет на качество «первичных истерических»
идентификаций, прерывая процесс галлюцинаторного удовлетворения желания у ребенка и развитие его аутоэротизма.
Внезапный возврат недифференцированной первичной сенсорности, согласно формулировке М. Фэна, навязывает ребенку преждевременное установление антитравматических
защит. Это может произойти, когда мать поглощена личным
горем или когда над ее психической организацией витает идеал конформизма. Присутствуя физически, мать психически
отсутствует для своего ребенка. Можно понять, почему при таких обстоятельствах аффект, в частности боль как психическое место конденсации первичных идентификаций, дает более или менее серьезные сбои.

III. Эссенциальная депрессия и мазохизм
А) Психосоматический парадокс
и нарциссическая экономия
Резюмируя те положения, к которым мы пришли в ходе анализа эссенциальной депрессии и которые касались ее связи, с одной стороны, с депрессией, а с другой – с экономией аффектов,
мы приходим к выводу, что эссенциальная депрессия обусловлена недостаточностью первичного нарциссизма. Сравнение
эссенциальной депрессии с другими депрессивными состояниями подтвердило наличие особых ранних психических со74

бытий, повлекших за собой приравнивание объектной потери
к потере нарциссической. Объектная потеря приобретала, таким образом, смысл нарциссической потери из-за незрелости
психических средств для индивидуации субъекта и его отделения от объекта. Мы приходим здесь, хотя и другим путем,
к заключению П. Марти, который определял эссенциальную
депрессию в своем тексте 1966 года как депрессию, связанную
с потерей объектного и нарциссического либидо. Исследование проблемы боли и в целом экономии аффектов при эссенциальной депрессии привело нас к необходимости признать
недостаточность первичных идентификационных механизмов ребенка. Эти первичные истерические идентификации
приводят в действие материнские инвестиции в их двойной
полярности, нарциссической и эротической, и представляют собой предпосылки будущей эдиповой организации ребенка. Я разделяю концепцию Д. Брауншвейг и М. Фэна, согласно которой эти ранние идентификационные механизмы
составляют рамки, или контуры, внутри которых будет развиваться первичный нарциссизм ребенка. Это значит, что нехватка или нарушение этих ранних отношений между ребенком и родительской парой могут привести к динамическим
последствиям особой важности, влияющим не только на качество нарциссической экономии, но также и на качество эдиповой организации влечений.
Вернемся к клинике. Мы встречаем многих пациентов,
у которых при появлении соматизации наблюдается положительное изменение их настроения. Мы назвали этот феномен
«психосоматическим парадоксом». Обычно пациенты не способны спонтанно обнаружить связь между этими явлениями. Когда им говорят об этом, то часто они выражают перед
собеседником чувство стыда, как если бы речь шла о чем-то,
чего делать нельзя, в чем нельзя признаваться и что следует
хранить в себе. Стыдно признаться своему ближнему, что ты
чувствуешь себя лучше с тех пор, как узнал, что болен. Один
из моих пациентов, у которого только что обнаружили метастазы головного мозга, сказал мне, что ощущает в себе больше энергии после того, как узнал об этом. Он был болен он75

кологическим заболеванием, протекавшим безболезненно
и не причинявшим ему функционального стеснения. Поэтому он не лечился, а лишь регулярно наблюдался у врача. Этот
прилив энергии резко отличался от состояния переживаемой
им эссенциальной депрессии, которое он испытывал до того
момента, когда у него обнаружили метастазы. Другие пациенты также с недоумением поведали мне, что они испытали
сильное облегчение, когда узнали, что больны – и это происходило как при первом выявлении рака, так и при его рецидиве. Наконец, были и такие пациенты, которые с нетерпением
ждали сообщения о своем заболевании раком, предвосхищая
и надеясь, что испытают облегчение и избавятся от тяжелых
депрессивных переживаний, с которыми они не в состоянии
были справиться. Это выглядело таким образом, как если бы
они были уверены, что избранный ими путь болезни мог решить проблему эссенциально-депрессивного отчаяния.
Обращая внимание на дискурс пациента и на контекст,
в котором рождается его новое чувство благополучия, мы замечаем, что оно связано с новым известием о его соматическом здоровье. Одновременно мы констатируем, что это новое
известие предоставлено ему медицинским учреждением, врачами. Другими словами, новое чувство благополучия органически связывается с «медицинской функцией», то есть функциями медицинского учреждения и медицинского персонала.
Во время исследования, проведенного Парижским психосоматическим институтом совместно с отделением онкологии,
которое касалось прогноза рака груди у франкоязычных женщин, мы много раз замечали, что во время психосоматических
обследований некоторые пациентки признавались, что их настроение изменилось сразу после того, как врач объявил им,
что они больны раком, хотя они полностью игнорировали свое
состояние до обычного профилактического осмотра гинеколога
и маммографии. По-видимому, положительное изменение настроения первично связано с психическим событием, а именно
с новым известием о болезни независимо от функциональных
поражений больного органа. У подавленного субъекта появляется новое переживание относительно его соматического
76

здоровья и его связи с «медицинской функцией». Новое психическое событие открывает серию экономических модификаций, дающую нарциссическую подпитку пациенту. Психосоматический парадокс основан на новой экономической
ситуации, вытекающей из метапсихологических отношений
между первичным нарциссическим дефектом, присущим эссенциальной депрессии, с одной стороны, и вторичной нарциссической подпиткой от осознания соматизации, с другой.
Это новое состояние устанавливает базовые условия, необходимые для попытки психосоматического воссоединения через
новые мазохистические связи, о которых мы поговорим позже.
Экономические модификации, которые происходят в связи с констатацией соматизации, являются вторичными нарциссическими вкладами, а их источник находится снаружи,
во внешнем мире субъекта. Нарциссический источник находится в социуме, в коллективе, и потому у этого источника обнаруживается относительно недифференцированное качество,
во всяком случае сначала. Когда эссенциально подавленный
пациент во время очередной медицинской консультации узнает о своей тяжелой патологии, то это известие тут же становится инвестицией, особенной инвестицией в его личность
больного субъекта, и эта инвестиция исходит от «медицинской
функции». Врач как будто говорит ему: «Вы меня интересуете, потому что вы больны». Это высказывание предполагает
и другое: «Вами будут заниматься, за вами будут ухаживать».
Все пациенты, которых я имею в виду, активно сотрудничали
с медицинским персоналом. Они как будто бы чувствовали
себя частью общего дела, цель которого – возвращение хорошего функционирования их сомы. Медицинское учреждение
как бы брало на себя управление их сомой. Этот коллективный
источник вторичных нарциссических вкладов заменяется и даже усиливается у большинства пациентов за счет более дифференцированных отношений с такими объектами, как врачи, обслуживающий медицинский персонал, родственники
или друзья. Такой новый тип управления близок по смыслу
к понятию материнской функции, предложенному П. Марти
в качестве модели психотерапевтической практики с пациен77

тами, страдающими хроническими соматическими нарушениями, в частности, с оператуарными больными.
Мы ненадолго остановимся на понятии «материнская
функция», которое я считаю находкой, и покажем, что его сутью являются нарциссические инвестиции субъекта. П. Марти
сначала подробно объяснял, какие существуют сходства и различия между материнской функцией в отношениях мать–младенец и терапевтической функцией в отношениях терапевта
и оператуарного пациента. Аффективные инвестиции близкого объекта (младенца или пациента), исходящие от матери
или от аналитика, становятся функцией, которая не возникает
сама по себе, а должна быть еще осмыслена. М. Фэн в своем
исследовании «материнской функции по П. Марти» небезосновательно подчеркивал вовлеченность Сверх-Я, присутствующую в понятии функции. Обычно эта функция вписывается
в ткань социальных отношений между индивидами. Наличие
материнской функции предполагает, что инвестированный ею
субъект знает ее цель и научился ею управлять. Также предполагается, что субъект, вновь инвестированный этой функцией,
интегрируется, в свою очередь, в ансамбль значимых кодифицированных связей, которые существуют еще до нее и которые она, вероятно, сможет изменить и улучшить, сохраняя
начальную цель, остающуюся главным образом целью самосохранения, но не индивидуального, а коллективного порядка.
С этой точки зрения можно считать, что материнская функция
охватывает задачу сохранения рода. П. Марти полагал, что она
основывается на материнском инстинкте, состоящем, по его
мнению, не только из филогенетической и наследственной
памяти, но также из совокупности мнестических следов матери, относящихся к ее раннему и более позднему психосексуальному развитию.
Аналогичным образом материнская функция терапевта
предполагает кодификацию психотерапевтической практики
с целью сохранения здоровья пациента. Эта сторона практики,
диктующая свои законы для того, чтобы остаться совместимой
с психоаналитической работой, опирается на бессознательные
процессы, без учета которых появляется тенденция неизбеж78

но сводить все к ряду оператуарных рецептов. Разные формы
идентификации аналитика со своим пациентом мобилизуют
интерпретативную активность и модулируют ее в зависимости от уровня и качества психического функционирования пациента, а также от его собственного, свойственного только
ему ритма. Д. Брауншвейг предположила, что материнская
функция терапевта действует на двух уровнях: с одной стороны, усиливает контринвестиции с помощью интерпретативной работы, направленной на установление барьера противовозбуждения, а с другой стороны, создает или улучшает
экономические условия для того, чтобы сделать возможным
процесс вытеснения исходящей от отца угрозы кастрации,
представителем которой становится терапевт. Таким образом,
Сверх-Я является, как пишет М. Фэн, составляющей частью материнской функции. Являясь представителем коллективных
ценностей внутри психического аппарата, Сверх-Я отмечает
своей печатью эротические инвестиции материнской функции, вписывая последнюю в рамки, ограниченные эдиповой
организацией влечений у человеческого рода.
Первичный нарциссизм является обязательной теоретической предпосылкой для фрейдовского понимания последовательности влечений в жизни ребенка. Он представляет собой состояние, к которому возвращаются вторичные
нарциссические инвестиции, в частности, во время процессов десексуализации. Соматические функции развиваются
из эротических инвестиций, первичного аутоэротизма и либидинозного совозбуждения. Фрейд неоднократно подчеркивал, что первичный нарциссизм представляет собой состояние,
в котором находится младенец при рождении. Согласно данной концепции, идеальное место для проявления первичного
нарциссизма – это жизнь в утробе. Если развитие аутоэротизма динамически и экономически связано с ранними отношениями с женщиной-матерью, то либидинозное совозбуждение ассоциируется, по Фрейду, с внутренним детерминизмом
физиологического порядка, который к тому же со временем
истощается. Мы находим последнее понятие у П. Марти в его
концепции индивидуальных движений жизни и смерти: «Си79

ла инстинктов жизни, – пишет он, – имеет большое значение
на всем протяжении развития. Она регулярно истощается
на протяжении индивидуальной эволюции». Из сказанного следует, что нарциссизм развивается из двух источников: одного
внутреннего, либидинозного совозбуждения, и другого внешнего – материнских инвестиций. Фрейд полагал, что младенец
становится местом проецирования нарциссизма родителей.
Эти нарциссические инвестиции, «исходно вторичные», делают из младенца «Его величество ребенка». Клиника утвердила нас в мысли, что любое прерывание или недостаток этого
источника инвестиций сопряжены с серьезными трудностями
для жизни влечений ребенка и создают условия для развития
нарциссических организаций у взрослых. По мнению П. Марти, «возбуждения младенца, спонтанные внутренние возбуждения развития (чей эффект требует ответа извне) являются
таковыми как на уровне автоматизации, так и на уровне программирования различных уровней первичной индивидуальной конструкции, и они часто, хотя и не всегда, не нуждаются
в дополнительном вкладе извне». Как мы видим, идентификация двух первичных нарциссических источников, одного
внутреннего и другого внешнего, отмечена как Фрейдом, так
и П. Марти. Для П. Марти вера в эволюционный гений (программирование) внутренних процессов развития приводит его
к тому, что он уделяет меньшее значение внешним вкладам
в возбуждение, но подчеркивает их первостепенное значение
в качестве противовозбуждения при нормальном развитии.
Согласно инфантильной сексуальной теории, аутоэротическая фаза развития характеризуется относительной дезорганизацией, или анархизацией различных органных аутоэротизмов, когда любое парциальное влечение ищет свое
удовольствие от органа. Переход от аутоэротизма к нарциссизму предполагает, по Фрейду, появление нового фактора:
«Необходимо допустить, что в индивидууме с самого начала
не существует единицы, сравнимой с Я; Я должно претерпеть
развитие. Но аутоэротическое влечение существует с самого
начала; нечто, „новый фактор“, новое психическое действие,
следовательно, должно прибавиться к аутоэротизму для того,
80

чтобы появился нарциссизм». По-моему, именно здесь понятие материнской функции приобретает свою эвристическую
ценность. Мать берет на себя временную работу по управлению и регулированию всеми соматическими и психическими
функциями своего младенца, поскольку при осуществлении
своей материнской функции она способна представлять этот
«новый фактор» и тем самым осуществлять переход от аутоэротизма к нарциссизму. Именно она является тем организатором, который отсутствует у младенца в начале его жизни
и который возникает из фундаментального условия эволюции,
из неотенической ситуации человеческого детеныша.
Для П. Марти материнская функция предполагает «существование внешней опоры, которую обеспечивает лицо,
бдительное в отношении эволюционных и контрэволюционных движений субъекта». Эта природная установка бдительности направлена, в первую очередь, на соматические
функции субъекта и их развитие. Нарциссические инвестиции матери нацелены, таким образом, прежде всего на хорошее функционирование сомы ее младенца. Вслед за П. Марти М. Фэн настаивает на бессознательном характере всех
материнских функций. Хорошее соматическое функционирование осуществляется «в тишине органов». В случаях, когда
органы становятся все-таки у ребенка объектом поиска аутоэротического удовольствия, беспокойство матери увеличивается из-за довлеющей над ребенком опасности его кастрации
отцом, вестником которой всегда является мать. Исполняя
свою материнскую функцию, мать возвращает тело ребенка
в состояние спокойствия и бессознательности. В идеале при хорошем ментальном функционировании эти аутоэротические
производные пребывают в латентности во время бодрствования и возвращаются ночью в виде онирических формирований, гарантируя хорошее качество сна и восстановление сомы.
С точки зрения формирования основ нарциссизма младенца
и его развития в направлении структуризации эдиповой организации, качество материнских забот зависит от качества
послания о кастрации, которое мать передает своему ребенку.
Согласно классическим представлениям, вербальное материн81

ское послание знаменует первый период комплекса кастрации,
а второй период наступает позднее и связан с проверкой реальности кастрации из-за обнаружения отсутствия пениса у девочки. Структурирующее значение материнского послания
кастрации зависит, прежде всего, как это подчеркивал М. Фэн,
от нежного и озабоченного отношения бдительной и внимательной матери к своему ребенку. Так устанавливается связь
между качеством эдипальной организации матери, в частности, ее Сверх-Я, и качеством базовых слоев нарциссизма и влечений ее ребенка. Д. Брауншвейг показала, как страх матери,
связанный с полом ее «маленького», может сместиться на его
тело в целом. Интериоризация материнских тревог становится, таким образом, одним из составляющих элементов генезиса влечения к самосохранению ребенка.
Материнской функции, включающей богатство материнских нарциссических и эротических инвестиций, может все же
оказаться недостаточно, и тогда она направляет развитие влечений ребенка по таким экономическим путям, в которых
доминирующее место занимают поведение и соматизация.
Так происходит в случаях, когда забота и уход за ребенком
строятся на конформистских (оператуарных), нерегулярных
или депрессивных материнских отношениях. Эта негативная
конъюнктура может иметь следствием прекращение процесса
интериоризации материнской функции, что впоследствии приводит к эссенциальной депрессии. В течение данного процесса
механизмы идентификации играют очень важную роль. Мы
обнаруживаем эту идентификационную основу в концепции
П. Марти, который определяет ее место как со стороны матери,
так и со стороны развивающегося ребенка: «Важные аспекты
материнской функции характеризуются ее способностью к аффективному пониманию нужд и желаний младенца, согласно
сигналам, улавливаемым ею благодаря глубокой идентификации с ним, а также к заданию ритма и способа вмешательства
или невмешательства на разных уровнях общения с ребенком».
Крах или недостаточность этого идентификационного процесса матери с ребенком ведет, согласно П. Марти, к частичной
дезорганизации, которая затрагивает функции, находящиеся
82

на стадии развития (программирования). Со своей стороны,
ребенок обладает истерическими способностями идентификации со своей матерью, раскрытие которых во время развития
становится возможным лишь при условии, что будет соблюдена прерывистость материнской инвестиции. П. Марти считал,
что чередование процессов инвестирования и отмены инвестирования матерью своего ребенка является фундаментальным условием для хорошего функционирования соматических,
а затем и психических функций: «В идеале мать аффективно
инвестирует не слишком много, не слишком мало (благодаря регулированию системы возбуждения–противовозбуждения) в каждую функциональную систему (например, респираторную, пищевую, экскреторную, связанную со сном) своего
младенца, потом она дезинвестирует эти системы, постепенно покидая их и, наконец, уступает и предоставляет их регулирование самому субъекту». Эта прерывистость материнских инвестиций перекликается с идеей М. Фэна о женщине,
являющейся попеременно матерью и любовницей, когда она
изымает свои материнские инвестиции для того, чтобы эротически инвестировать отца ребенка, их уход уступает место
цензуре любовницы, создавая, таким образом, условия, в которых у ребенка могут появиться способности к истерической
идентификации с желанием матери. Такие идеальные обстоятельства представляют собой, как показал М. Фэн, прелюдию
к фантазматической жизни.
Это описание материнской функции, данное П. Марти, напоминает предложенное Фрейдом в работе «Очерки по истерии» (1895) описание опыта удовольствия, который структурирует и формирует Я. Для того чтобы понять, каким образом
потребности тела находят свое разрешение в опыте удовольствия, Фрейд допускает необходимость внешнего вмешательства; это требование связано с тем, что младенец находится
в состоянии первоначальной беспомощности (неотении). Важность объединения природы этого внешнего вмешательства
и качеств, необходимых матери (или ее заместителю) для осуществления материнской функции, очень наглядно видна
из процитированного далее тексте Фрейда: «Возбуждение мо83

жет быть подавлено лишь при помощи вмешательства, способного быстро остановить его высвобождение внутри тела. Это
вмешательство требует, чтобы произошла некоторая модификация вовне (например, появление пищи, близость сексуального объекта), модификация, которая в качестве „специфического действия“ может осуществиться только определенными
средствами. Человеческий организм на этих ранних стадиях
не способен вызвать это специфическое действие, которое
может быть реализовано лишь с внешней помощью и в такой
момент, когда состояние ребенка попадает в поле внимания
хорошо осведомленного человека. Ребенок встревожил его тем,
что произошла разрядка на пути внутренних изменений (например, ребенок закричал). Таким образом, путь разрядки
приобретает крайне важную вторичную функцию: функцию
взаимопонимания. Исходное бессилие человеческого существа становится первоисточником всех моральных мотивов».
В третьей части «Очерков» Фрейд изучает проблему объекта, другого–подобного, обозначая его понятием-рамкой
«комплекса ближнего», понятием, учитывающим, что объект
принадлежит «к тому же порядку», что и субъект, и настаивающим на близости объекта и субъекта. В этом случае не возникает сомнений в том, что помогающее, внимательное к нуждам и желаниям ребенка лицо принадлежит к комплексу
ближнего. Этот комплекс состоит, согласно концепции Фрейда, из двух частей, первая – «не подобный, объект», отличный
в своей упорной инакости, и вторая – опора подражательной
деятельности ребенка, которую можно назвать идентификаторной. Несильно углубляясь, можно сказать, что мы находим
в этих ранних теоретических взглядах Фрейда понятие первичной нарциссической опоры, которую мы пытались выделить
в концепции материнской функции П. Марти и в концепции
цензуры любовницы М. Фэна.
Этот отвлечение на теоретические вопросы материнской
функции было ассоциативно продиктовано тем экономическим значением, которое приобретает медицинская функция
у больных с эссенциальной депрессией, когда они узнают
о серьезной соматизации. У данных пациентов медицинская
84

функция принимает значение временной материнской функции регрессивной природы. Ее слабость состоит в том, что она
зиждется на внешней реальности коллективной и относительно недифференцированной природы, а не на качестве интериоризированной материнской функции. У такого пациента
вновь появляется риск рухнуть в пустоту эссенциальной депрессии, если лишить его поддержки близкого окружения, которое учитывает произошедшие с ним психические изменения, либо психотерапевтической работы с психоаналитиком.
Мы знаем пациентов, которые после медицинского выздоровления вновь заболевают психически. В этом случае психосоматический парадокс окрашивается новыми смыслами, если
мы учтем, что наступление серьезной соматизации у пациента
с эссенциальной депрессией временно активизирует коллективную материнскую функцию, которую мы противопоставляем индивидуальной и специфической материнской функции
субъекта (интериоризация которой всегда была недостаточной на протяжении его развития).
Б) Психосоматический парадокс и патомазохизм
В своем описании эволюционных аспектов эссенциальной депрессии П. Марти признал, что она может спонтанно исчезнуть при появлении соматического заболевания, которое становится отправной точкой регрессивной реорганизации: «Тем
не менее спонтанным образом (в пользу регрессивной систематизации, выраженной на сей раз расцветом позитивной
симптоматологии ментального или соматического порядка,
а также в пользу возможной вторичной выгоды) или по причине модификации внешних отношений (в том числе терапевтических) эссенциальная депрессия способна исчезнуть,
оставляя место для реструктуризации индивида посредством
возобновления витального тонуса и реорганизации определенного числа функций». Этот эволюционный путь хорошо соответствует конъюнктуре психосоматического парадокса, так
как парадоксальное измерение исходит из того факта, что соматическая болезнь может стать на службу самосохранения
85

индивида и привести к его реконструкции. П. Марти строит
объяснение этого парадокса, основываясь на концепции систем фиксации–регрессии, одним из главных теоретических
следствий которой является понятие соматической фиксации.
В эволюционистском подходе П. Марти индивидуальная
эволюция объясняется чередующимися движениями между
инстинктами жизни и инстинктами смерти, приводящими
к прогрессивной и иерархической функциональной конструкции вплоть до пика человеческой индивидуальной программы
развития, состоящей в достижении эдиповой организации. Это
чередование движений жизни и движений смерти оставляет
вместо себя стабильные площадки (опоры) в виде фиксаций –
регрессий на разных уровнях функциональной организации,
в частности, и на соматической. Эти площадки соматических
фиксаций оказываются местом сексуальной (витальной) конденсации и обладают защитной привилегией, ибо препятствуют любому движению дезорганизации. Когда мать (или ее
заместитель), исполняя свою материнскую функцию, резко
изымает свои инвестиции от ребенка, она вызывает движение регрессии, способное, по мнению П. Марти, «установить
архаический аутоэротизм на уровне соматического функционирования». Итак, при идеальных условиях развития чередование процессов разрыва связи, а затем создания новой связи
содействует индивидуальной эволюции субъекта и созданию
множественных систем фиксации – регрессии в своем соматопсихическом функционировании. Картография соматических
фиксаций показывает, что они четко соответствуют общим
нарциссическим инвестициям субъекта.
Понятие соматической фиксации было в целом раскритиковано в психоаналитических кругах из-за очевидой трансгрессивности терминологии относительно фрейдовского
значения понятия фиксации, поскольку последняя ограничивалась эрогенными зонами (и соответствующими сексуальными фазами) развития либидо. Тем не менее я полагаю,
что теоретическая база П. Марти является абсолютно обоснованной и зиждется на ранних фрейдовских концепциях, которые никогда не были отклонены основоположником психо86

анализа. Одной из общепринятых гипотез Фрейда в рамках
сексуальной теории, которая была подробно изложена в работе «Три очерка по теории сексуальности», является двойная
принадлежность влечений каждого органа или соматической
функции. В соответствии с первой теорией влечений каждый
орган инвестирован одновременно сексуальными влечениями
и влечениями самосохранения, или влечениями Я. Конфликт
между этими двумя влечениями в одном органе может привести, как показал Фрейд в работе «Психогенное нарушение зрения»
(1908), к соматической дисфункции, результат которой зависит от качества ментальной работы и наличия невротических
защит. В случае краха психической проработки или недостаточности механизма вытеснения орган регрессивно становится местом анормальной сексуализации, прокладывая дорогу
функциональному нарушению, подобно тому, что происходит
при актуальном неврозе. По поводу ипохондрии, изучение
которой служит Фрейду для введения в теорию нарциссизма,
эрогенность постулируется как неизменное и фундаментальное качество каждого органа, ее увеличение или уменьшение
связано с уровнем нарциссического инвестирования. В случае
нарциссического застоя ипохондрические симптомы свидетельствуют об эрогенной перегрузке соматической функции.
Таким образом, мы прекрасно видим, что реальность, поддерживающая, по мнению П. Марти, понятие соматической
фиксации как «резервуара влечения к жизни» (сексуального),
перекликается с понятиями эрогенности органа, или сексуализации органа, в первых формулировках Фрейда. Если мы
рассмотрим понятие соматической фиксации в рамках второй
теории влечений, мы и там найдем те же конвергенции с фрейдовской концепцией. Смешение влечений, лежащее в основе
дуальности влечений, влечения к жизни и влечения к смерти,
касается как психического, так и соматического функционирования. Фрейд считал, что длительное состояние разъединения влечений без возможности новой связи может привести соматические функции к самым серьезным последствиям.
И именно от качества процессов психической проработки
будет вдальнейшем зависеть судьба влечений, их разъедине87

ние и их последствия для функционирования сомы. По мнению П. Марти, длительные травмирующие условия приводят
к тому, что недостаточная ментализация прокладывает дорогу для психической дезорганизации, прогрессирование которой может привести к соматическому заболеванию. Болезнь
воспринимается как результат действия двух противоположных сил: одной, вышедшей из контрэволюционного течения,
активированной индивидуальными движениями к смерти,
и другой, вышедшей из площадки соматической фиксации,
оживленной индивидуальными движениями к жизни. Именно в месте площадки фиксации эти две силы объединяются
(или смешиваются). От этого объединения – смешения зависит психосоматическая участь субъекта, он движется либо
к продолжению дезорганизации, либо к реорганизации регрессивной природы. В работе «Психосоматика и влечения»
(1993) М. Фэн рассматривает соматизацию как возможную
участь влечений и объясняет значение предложенного П. Марти понятия площадки (опоры) фиксации, которая появляется
после сексуализации какой-нибудь соматической функции:
«Эта способность благодаря соматизации найти возможную
позицию для привала, отхода, где может начаться процесс
исцеления, привела П. Марти к рассуждению о „площадках
(опорах) фиксации“. Эти опоры характеризуются соматическими синдромами, делающими из сомы иерархическое, с точки зрения эволюции, место. Любое усложнение, приводящее
к любого рода неудаче ментального функционирования, находит свое выражение на соматическом уровне. Опоры фиксации отличаются парадоксальным характером, отвечающим
за симптоматологию, играющую определенную роль в самосохранении. „Прогрессирующая дезорганизация“, характеризующаяся серьезными нарушениями, указывает на изъян
этих площадок (опор) фиксации».
Сейчас необходимо пересмотреть общие результаты моих
рассуждений и высказать обоснованную, на мой взгляд, гипотезу патомазохизма с учетом феномена психосоматического
парадокса. Этот феномен развивается по траектории, состоящей из двух шагов.
88

Первый шаг отмечен разъединением влечений внутри
как ментального, так и соматического функционирования.
В клинической картине господствует психопатология покоя, что обнаруживается как в эссенциальной депрессии,
как и при оператуарных способах психического функционирования. Недостаточность нарциссических основ и оскудение процессов психической проработки поддерживают эту
патологию покоя. Одна или несколько соматических функций
тихо дезорганизуются и разлаживаются во время их присоединения к целостности организма. Этот первый шаг разъединения является шагом клинического безмолвия. В соответствии со второй теорией влечений, на которую необходимо
опираться, разворачивающийся процесс разъединения должен быть соотнесен с действием разворачивающегося от либидо влечения к смерти. Недостаточность нарциссического
и объектного либидо осложняется текущими травмами и ранами, что усиливает и обостряет развитие либидинальной
дисквалификации внутри психических формирований. Неизбежным следствием этого становится разъединение влечений. Несвязанная внутренняя деструктивность частично
тратится на противовозбуждение и успокоение, характерное
для оператуарной симптоматологии. На уровне соматического функционирования можно предположить, что внутренняя
деструктивность способствует процессу ослабления и потери
физиологического единства.
Второй шаг отмечен внутренними попытками психосоматического воссоединения; клиническое выявление соматизации составляет его новую точку отсчета. Мы уже видели,
что медицинская функция и социальные отношения могли бы
временно играть роль дополнительной материнской функции
коллективного уровня. Эти вторичные нарциссические вклады
приходят на помощь внутренним недостаточным способностям к связыванию разъединенного влечения к смерти. Именно
в этом месте, в месте вероятного мазохистического смешения,
и решается психосоматическая участь субъекта.
В работе «Экономическая проблема мазохизма» (1924)
Фрейд описал первичный эрогенный мазохизм – матричную
89

структуру смешения влечений и две клинические формы вторичного мазохизма регрессивного типа – женский мазохизм
и мазохизм моральный. Для этих двух клинических форм мазохистической регрессии характерно то, что они находятся
в психике. В центре процесса регрессии находится комплекс
кастрации, определяя его природу и его глубину. Женский
мазохизм перверсивен, в нем фигурируют мазохистические
фантазии, которые аналитик может связать с детской мастурбационной виной. Эта либидинальная регрессия поддерживает Сверх-Я. Мазохистические фантазмы, как считает Фрейд,
«ставят человека в женскую позицию, что означает быть кастрированным, подвергнутым коитусу или родам». Моральный
мазохизм – это такой мазохизм, который проявляется через поведение. Чувство вины клинически отсутствует, что побудило
Фрейда говорить о его бессознательном характере. Регрессия
касается Сверх-Я, которое теряет свой статус инстанции для того, чтобы обрести статус объекта. Процесс регрессии приводит к ресексуализации Сверх-Я: «Совесть и мораль возникли
через преодоление, десексуализацию эдипова комплекса; через моральный мазохизм мораль вновь сексуализируется, эдипов комплекс воскрешается, протаптывается путь регрессии
от морали к эдипову комплексу».
М. Фэн показал, что этот объект, образующийся при регрессии Сверх-Я, проецируется во внешний мир в образ соблазняющего и опасного взрослого. Нетрудно заметить, что
описанные Фрейдом две формы мазохизма, вторичная и регрессивная, представляют собой два разных качественных
уровня, с точки зрения психической проработки, которые касаются силы Сверх-Я и интеграции кастрации в эдипову организацию психического функционирования.
Достаточно сделать еще один шаг, и у нас будет основание
признать принадлежность к патомазохизму третьей, кроме
вторичной и регрессивной, клинической формы мазохизма.
При этой форме содержание патомазохизма проявляется соматически. В противоположность женскому мазохизму и мазохизму моральному, которые сохранили более или менее слабые отношения с психикой, здесь патомазохизм развивается
90

в разрыве с психикой, в другом регистре, а именно в регистре
соматического функционирования. К такому колебанию приводит более или менее сильный и более или менее длительный провал эдиповой организации. Возможности реструктуризации субъекта отныне проигрываются на соматической
сцене. Это связано с ресексуализацией соматической функции,
нарушенной болезнью. Следствием процесса соматической ресексуализации является увеличение способностей субъекта к связыванию внутренней деструктивности, работающей
в области больного органа или нарушенной функции. По-моему, именно эти новые возможности соединения влечений
и обосновывают термин «патомазохизм».
Часто пациент рассказывает о своей болезни, используя
для этого садистические и преследующие образы. Некоторые пациенты рассказывают сны, где эти образы представлены враждебными животными. Один из моих пациентов,
несколько лет находящийся в психоаналитической терапии
и страдающий прогрессирующим неврологическим заболеванием, постфактум, уже в процессе психической проработки, смог придать смысл своей болезни, смещая и проецируя
на нее репрессивные репрезентации Сверх-Я материнского
происхождения. Его болезнь в определенной степени возникла из-за принятия материнского послания кастрации пациента его отцом; мать была для него неприкасаемой, и поэтому
любые агрессивные эдиповы репрезентации по отношению
к ней были немыслимы. Материалы психоаналитической психотерапевтической терапии демонстрируют, как осуществляется процесс психосоматического воссоединения на основе соматической ресексуализации в рамках патомазохизма.
Они показывают ту степень деградации и дисквалификации
Сверх-Я, до которой может дойти субъект при эдиповой дезорганизации. Запаздывающий патомазохизм может вновь придать смысл образам кастрации в регрессивной и проективной
внутренней (соматической) форме, которая позволяет субъекту при благоприятном развитии сохранить и реконструировать себя в объектном мире, который становится менее
угрожающим.

Исследование
оператуарного мышления
Оператуарное функционирование
в психосоматической практике*

Вступление
Психосоматика представляет собой сегодня не только одну
из утвердившихся областей психоанализа, она является одной из его главных целей. Тем не менее – и мы это прекрасно знаем – далеко не все воспринимают данное утверждение
как очевидное. Оно скорее рассматривается как одна из теоретических посылок среди множества других. Итак, следует
заново рассмотреть психосоматическое явление в тех контекстах, в которых оно участвует. Таких контекстов в основном
два: медицинский и психоаналитический. Медицина давно
и по праву заняла территорию психосоматики. Это вполне понятно, так как дело касалось больных, страдание которых выражалось, в первую очередь, соматическим образом. Естественно, что больной обращался к врачу. В истории медицины
легко можно обнаружить периоды отклонения этого правила,
а также другие периоды привлечения повышенного внимания
к психическому параметру болезни. Сегодня в условиях западной медицины, в которых мы живем, психосоматическое измерение не всегда учитывается, а если и учитывается, то подвергается определенным ограничениям. Согласно медицинской
концепции болезни, психическому измерению придается, среди прочего, статус этиологического фактора. Обычно имеют
в виду, что это вспомогательный фактор. Но главное состоит
*

92

Доклад на Конгрессе франкоязычных психоаналитиков в Лозанне
1998 года опубликован во Французском журнале психоанализа
(1998, № 5).

в другом: единство медицинской концепции основано на биологическом происхождении болезни, к которому присоединяются все остальные факторы. Современные научные дисциплины,
например нейропсихоиммунология, делают из этой доктрины далеко идущие выводы. Последствия такого онаучивания
болезни вполне предсказуемы: больному запрещается высказывать свое собственное мнение по поводу своего страдания,
которое как раз и ускользает от психической работы. Здесь следует напомнить очень справедливое замечание Ж. Кангилема:
«Больной – это человек, который испытывает потребность говорить с другим человеком». Именно потому, что этот другой –
врач, медицина является не наукой, а клинической практикой.
По этой причине субъективное измерение больного человека
никак не может быть исключено из его отношения с врачом.
Тем не менее разве психоанализ должен рассматривать
больных в тройственном аспекте – с точки зрения практики,
клиники и теории? У этой проблемы есть своя история даже
в рамках самого психоанализа. Актуальные неврозы, достаточно рано изученные Фрейдом, представляли собой категорию заболеваний, которыми занималась больше медицина, нежели психоанализ. Они остаются для психосоматики
постоянным ориентиром. Мне хотелось бы напомнить позицию, выраженную Фрейдом в форме заявления по этому поводу: «Актуальные неврозы не интересуют психоанализ». Это
фрейдовское заявление, имевшее серьезные последствия, безусловно, способствовало исключению на несколько десятилетий из психоаналитической клиники целого пласта пациентов, пока авторы «Психосоматического исследования» вновь
не вернули психосоматические случаи в самую сердцевину
клиники. Несомненно, Фрейд потому отошел от изучения актуальных неврозов, что по своей структуре они тяготеют к реальности, а механизмы их развития основаны на осознании
и на восприятии. Занятый построением теории психического
аппарата, чьи основные механизмы имеют бессознательный
характер, Фрейд не находил в клинике актуальных неврозов
подтверждений для своего проекта. Однако после введения
в 1914 году понятия нарциссизма, а также описания в 1920 го93

ду навязчивого повторения влечений и противостояния влечения к жизни и влечения к деструкции актуальные неврозы
по праву стали объектом новой интерпретации, они вписались в филиацию нарциссических неврозов, с одной стороны,
и травматических неврозов – с другой. Таким образом, первоначальная позиция Фрейда сегодня более не поддерживается.
Вторым препятствием для интеграции психосоматического
факта в психоаналитическое поле является сама соматическая
болезнь, она не может быть предметом психоаналитической
работы. Это препятствие может быть устранено при условии,
что мы обладаем концептуальными инструментами, объединяющими воедино сому и психику. Вслед за Фрейдом мне кажется неоспоримым тот факт, что именно влечения затрагивают как психические, так и соматические функции, создавая
монизм сомы – психики. Линия расщепления проходит внутри
поля действия влечений. Именно на этих психоаналитических основах теории влечений становится возможным развитие концепции психосоматической экономии.
Эта преамбула имела целью уточнить общую теоретическую позицию, которая рассматривает психосоматику в качестве одного из рабочих объектов психоанализа. Теперь мне
следует объяснить, что побудило меня описать феномен оператуарного функционирования, исходя из второй теории Фрейда о влечениях, и представить его как болезнь Я. Я предлагаю
метапсихологическую концепцию оператуарного функционирования, которая вписывается в теорию психоаналитической
психосоматики, базирующейся на работе «Психосоматическое исследование». Психоаналитики Парижской школы, объединенные вокруг П. Марти, радикально изменили историю
психосоматики, и цели этих изменений я описываю в своем
докладе. Результатом их работы стала трансформация статуса психосоматики, которая перешла от режима прикладного психоанализа к режиму практики психоанализа. Понятие оператуарного мышления родилось из этого нового
понимания психосоматического факта. Клиника оператуарной жизни, как ее понимал П. Марти, излагая свое видение
и в своих работах, и в своих лекциях, представляет собой сово94

купность переживаний, богатство, тонкость и сложность которой делают ее доступной для любого аналитического подхода.
Мой клинический опыт работы с оператуарными пациентами, как и опыт, как я думаю, большинства психоаналитиков
из Парижского института психосоматики (IPSO), вписывается в эту унаследованную традицию. П. Марти предлагает
теоретическую интерпретацию, основанную на клинической
реальности оператуарной жизни, которая неотделима от его
эволюционистской модели. Такая интерпретация полностью
соответствует общей модели психосоматической экономии,
предложенной П. Марти.
Я предлагаю интерпретацию, основанную на второй
фрейдовской топике, которая исходит из следующих двух
клинических наблюдений:
1. Оператуарное функционирование является следствием насильственного воздействия, которому подвергается одновременно психическая жизнь и физиологические функции
органов при возникновении соматического заболевания.
2. Конфликт между деструктивными влечениями, о которых свидетельствуют оператуарное функционирование
и склонность к развитию заболевания, и влечениями
к жизни, выражающимися в способностях психической
трансформации пациента, не угасает до последних мгновений жизни.
На мой взгляд, вторая теория влечений способна объяснить
реальность деструктивности, столь выраженную при оператуарной болезни, а также конфликтные отношения между
психической деструктивностью и психической творческой
активностью, основанной на эротическом. Хотелось бы подвести итог дискуссии, базируясь на двух понятиях, а именно
на понятиях «влечение к смерти» и «дезорганизация», введенных П. Марти, исходя из его эволюционисткой модели и теории фундаментальных инстинктов.
Напомним: П. Марти полагал, что оператуарная жизнь
развивается либо из-за дезорганизации ментального аппарата в рамках невроза поведения, либо из-за глубокой дезорга95

низации того же ментального аппарата у больных с неврозом
характера. Как в первом, так и во втором случае оператуарная жизнь представляет собой серьезную угрозу для развития
соматической дезорганизации. Согласно логике эволюционисткой модели, движение дезорганизации обладает статусом контрэволюционного течения, движущая сила которого
приписывается индивидуальным движениям к смерти. Если
мы рассмотрим концепцию П. Марти о функционировании
влечений, мы сможем констатировать, что он не рассматривает влечение к смерти как нечто независимое. Оно неразрывно связано с влечением к жизни, являясь лишь его обратной
стороной, точно так же как контрэволюционное течение есть
лишь обратная сторона течения эволюционного. Но важный
пункт состоит здесь в следующем: влечение к смерти, согласно данной концепции, не обладает качеством деструктивной
силы. То, что лучше всего могло бы его определить, – это то,
что оно является движением или течением деконструкции,
которое активизируется всякий раз, когда какое-то обстоятельство препятствует действию конструктивного динамизма
влечения к жизни. То, что его характеризует, – это не разрушение психических и соматических структур, не их разгром,
а скорее их прогрессивное и постепенное смещение в направлении, обратном развитию.
П. Марти считал, что процессы дезорганизации и регрессии противостоят друг другу. Во время процесса дезорганизации ни одна фиксация не становится препятствием, которое могло бы его остановить, тогда как во время процесса
регрессии фиксации становятся многочисленными барьерами,
останавливающими это движение. В клиническом плане это
противостояние иллюстрируется контрастной парой стирания–выражения психических образов. Являясь, по мнению
П. Марти, следствием глубочайшей дезорганизации, которой подвергается психический аппарат, оператуарная жизнь
выражается общим стиранием всех психических функций;
функционирование оператуарного пациента сводится лишь
к автоматизмам выживания. Все же П. Марти не исключает
того факта, что возможности частичных реорганизаций, ко96

торые могут запуститься либо естественным путем в ходе
перемен жизненных обстоятельств, либо во время психотерапевтического лечения. Согласно логике эволюционисткой
модели, определенная форма конфликтности может объясняться колебаниями между движениями дезорганизации
и движениями реорганизации. Здесь речь идет о конфликтности, существующей в вертикальном разрезе между разными
уровнями эволюции. Следует уяснить, что согласно эволюционистской концепции реорганизации источники эволюционного возобновления нацелены на возрождение предшествующих структур, которые были временно стерты процессом
дезорганизации. Эта конфликтность не может привести
к трансформации психического аппарата; способность к такой трансформации является бессознательной функцией эротических влечений и неотделима от дуальности влечений.
Оператуарная болезнь представляет собой одновременно психопатологическое и психосоматическое решение, и это может быть последним решением в пользу жизни, как бы слабо
она ни теплилась, и тем самым обеспечивает примат жизни
вплоть до самой смерти. Авторы «Психосоматического исследования» подчеркивали этот трагически уплощенный характер
психической жизни оператуарного пациента. Если, как писал
Фрейд, весь шум идет от Эроса, а влечение к смерти работает
в тишине, нельзя не отметить, что в случае оператуарного пациента деструктивные влечения превалируют в борьбе со своими противоположностями. Оператуарная болезнь, понимаемая как болезнь Я (вторая топика), пытается это учитывать.
Далее я хочу предложить целую серию метапсихологических гипотез, с помощью которых можно прояснить своеобразие психической организации оператуарных пациентов.
Речь идет об отсутствии такой формы психопатологии, которую можно было бы адаптировать под любого оператуарного
пациента. М. Фэн часто напоминает, что в области клиники
не существует ни одной идеальной формы. Между тем теоретические предположения заставляют нас синтезировать и перегруппировывать клинические данные, которые по-разному
распределены у пациентов, чтобы увидеть специфичность опе97

ратуарного функционирования. Так поступали во все времена,
в том числе и психоаналитики, начиная с Фрейда, когда описывали невротические организации, психотические организации и пограничные случаи. Достаточно обратиться к их описаниям, чтобы убедиться в этом. Однако – и в этом состоит одна
из особенностей психоаналитического исследования – психоаналитическая работа с некоторыми категориями пациентов
заставляет нас пересматривать интерпретации, касающиеся
клинических отношений, и даже границы рассматриваемых
клинических единиц. Именно в этом контексте я представляю
в своем докладе пример психоаналитической работы с оператуарным пациентом, чтобы лучше выявить ее динамическую
значимость, поскольку непреложным является тот факт, подчеркнем это еще раз, что психоаналитическая реальность неотделима от психической работы, происходящей между двумя
ее активными участниками – пациентом и психоаналитиком.
Теперь мы должны уточнить некоторые особенности клиники оператуарной болезни, в частности, те, что относятся к проблеме ее процессуального разворачивания. Оператуарную болезнь я рассматриваю как болезнь Я. Это означает,
что в психической инстанции Я затронуты его фундаментальные, основополагающие пласты. При оператуарном функционировании очень важно разглядеть первичную нарциссическую организацию Я. Развитие любой болезни протекает
по определенному процессуальному плану. Как напоминал
Фрейд, первый план обычно незаметен. В случае оператуарного заболевания этот первый план соответствует дезинвестиции Я в его качество психического объекта, когда происходит его либидинальная дисквалификация из-за подчинения
дезобъективирующей силе влечения к смерти. Единственным
клиническим свидетельством этого является эссенциальная
депрессия. Этот первый период является травматическим. Второй выступает как период исцеления. Он соответствует тому,
что сразу же проявляется в клинике как оператуарное мышление, самоуспокоительное поведение, конфомность коллективным идеалам и реальности социума. Этот период исцеления состоит в том, что полюс Я, соотносящийся с реальностью,
98

позволяет восстановить чувство самоуважения, утерянное
во время первого, травматического периода. Выздоровление
состоит в том, что оператуарная реальность позволяет Я осуществить лучшую адаптацию к тем травмирующим условиям, с которыми оно сталкивается. Переход к оператуарному
заболеванию очень хорошо виден клинически. Становится
ясно, что гул страхов и дискомфорт во всех его формах уступает место спокойствию и стиранию психической продукции.
Возникает ощущение, что Я не в состоянии больше продвигаться по ту сторону определенного уровня собственной деформации ради спасения своей когерентности. Оно вынуждено покинуть части себя самого. Работа на сеансах выявляет
метапсихологические данные, которые характерны именно
для оператуарного функционирования. В дискурсе пациента нет возврата ни к одной из вытесненных, расщепленных
или форклюзированных репрезентаций. Кажется, что формируется недоступность к промежуточным формированиям. Доступ к интерпретации чаще всего блокируется. Причины такого положения вещей трудно понять. Я полагаю, тем не менее,
что здесь мы имеем дело с механизмами негативации и нейтрализации, которые нарушают всю работу репрезентаций.
Неудивительно, что отмечается появление соматизации, парадоксально облегчающей страдание пациента, как если бы
при отсутствии доступных психических объектов для этого
могли как-то «пригодиться» органы и соматические функции.
Здесь мы сталкиваемся с феноменом органной объективации –
своеобразной формой деградированной и неадекватной объективации, психическая польза которой в том, чтобы создать
условия для возобновления инвестиции Я, если при этом соматическое заболевание не будет развиваться с той же скоростью.
Оператуарная болезнь вновь объединяет все возможности
оператуарного функционирования и представляет собой, согласно метапсихологической концепции, которую я предлагаю,
референтную фигуру. В своей самой развернутой форме оператуарная болезнь обретает хронический вид, а ее смысловые
структуры почти полностью лишаются доступа к любым символическим измерениям. Становится значимым экономическое
99

измерение. Однако встречаются и такие случаи, когда оператуарная болезнь принимает менее законченную, менее ригидную
форму, а ее течение более изменчиво. Речь идет об оператуарных состояниях у пациентов, чье Я способно легко адаптироваться к определенным травматическим условиям реальности.
В подобных случаях структуры смысла оказываются понятнее, крайние деформации Я имеют явно защитный характер.
Считаю, что Я постоянно реагирует на дезобъективирующую
реальность тем, что создает организацию оператуарного типа.
Дезобъективирующая реальность – это реальность, наполненная чистой культурой инстинкта смерти. Наглядный пример
этого качества реальности представлен, на мой взгляд, административной, бюрократической реальностью, а также коллективной, недифференцированной и десубъективирующей
реальностью. Когда человек в своих объектных отношениях,
которые складываются на ранних или более поздних этапах его
жизни, сталкивается с реальностью такого качества, Я предпочитает реагировать через оператуарные модальности.
Согласно статистическим данным IPSO, объединяющим
все психосоматические исследования, которые проводятся
в Клинике Пьера Марти, выявляется интересная закономерность: состояния, которые в соответствии с классификацией
IPSO–Марти квалифицируются как «оператуарная жизнь»
и «невроз поведения», встречаются не так часто, как «эссенциальная депрессия», «ментальная дезорганизация» и «невроз
с плохой или недостаточной ментализацией». Исходя из этих
наблюдений следует, что оператуарное заболевание встречается в клинике реже, чем оператуарные состояния, возникающие в течение жизни пациентов. Этот практический показатель психоаналитической работы с соматическими больными
подталкивает нас к размышлению о сходстве между пограничными и оператуарными состояниями.
Пограничные состояния, оператуарные состояния
Клиническое поле пограничных состояний – это обширная
территория, размеченная промежуточными зонами, кото100

рую А. Грин описывает как два пространства: одно внутреннее, ведущее к соме, а другое внешнее, ведущее к реальности.
Понятие «пограничность» понимается А. Грином «не в терминах способности к репрезентации, а в терминах процесса
трансформации энергии и символизации (сила и значение)».
Акцент, сделанный в данном понятии на трансформационный параметр, мы также находим в понятии «ментализация»,
объясняющем клинику неврозов характера в классификации
IPSO. Поэтому я считаю, что будет уместно отнести неврозы
с плохой или неясной ментализацией (согласно нашей классификации) к пограничным состояниям, тем более что клиника обычно подтверждает эту нозографическую идентификацию, выявляя фрагментацию репрезентаций аффектов
и мыслей, преобладание расстройств поведения и тенденцию
к соматизации. А. Грин в своем описании пограничных состояний подчеркивает, что «в очень тяжелых случаях происходит
радикальное изъятие путем расщепления что делает
невозможной работу репрезентации. Поэтому вместо того,
чтобы быть лишь ограничением, оно приводит к параличу
функции суждения в Я; действительно, в данном случае расщеплены не только некоторые влечения, но и расщепляются
также важные части Я». Я отмечаю здесь близость представлений А. Грина относительно тяжелых случаев пограничных
состояний и главной гипотезы моего доклада об оператуарном функционировании – потере Я в качестве эротического
объекта и процессе дезобъективации, которому оно подвергается. Перед нами встает следующий вопрос: является ли
оператуарное состояние радикальной формой пограничного
состояния или оно представляет собой самостоятельную психопатологическую единицу? Несмотря на то, что этот вопрос
остается открытым, а границы между различными психопатологическими фигурами никогда не бывают четко очерчены, всегда следует принимать во внимание трансформационное измерение, и я поддерживаю, основываясь одновременно
на клинических, практических и метапсихологических доводах, гипотезу об оригинальности и своеобразии оператуарного состояния.
101

Клинические данные часто убеждают нас в родстве пограничных состояний и состояний дементализации. Оба эти
состояния характеризуются специфической тревогой, отчаянием и депрессией, которая отличается от других депрессивных проявлений и квалифицируется как первичная, или эссенциальная, депрессия. Также для этих состояний свойственна
фрагментация систем репрезентации, аффектов и мышления, расстройство речи и суждений и особого рода нарциссизм, который А. Грин определяет как одолженный нарциссизм,
а я вслед за М. Фэном считаю нарциссизмом поведения. Между
тем, когда устанавливается оператуарное состояние, мы сталкиваемся с настоящим качественным скачком, о чем красноречиво свидетельствует клиника. Тревога более не ощущается,
чувство пустоты, характерное для эссенциальной депрессии,
не переживается и не принимается пациентом, фрагментация
репрезентаций и мыслей уступает место прямолинейности речи и мышления, которое становится полностью конформным.
«Белое» мышление сопровождается сверхясностью, которая навязывается опустошенному Я пациента. Происходит трансформация двух видов: со стороны внутренней реальности пациент
ведет себя так, как если бы он страдал от слепоты по отношению к своему бессознательному, от мира собственных репрезентаций отныне его отделяет стена; со стороны внешней реальности пациент выглядит как воспринимающий ее особым,
близким к психотическому, способом. Речь идет не о неореальности, как при бредовых психозах, а скорее о форме ипохондрического восприятия реального. Реальность у оператуарного
пациента непомерно преувеличена и навязывается ему во всей
полноте ее сенсорности. Это придает ей характер почти галлюцинаторной убедительности. В итоге, как я подчеркиваю
в своем докладе, оператуарная болезнь вначале представляет
собой, на мой взгляд, шаг к выздоровлению, который характеризуется нарушениями нарциссизма. Оператуарная болезнь
как результат контринвестиции закрепляется теми клиническими трансформациями, которые характеризуют ее развитие.
Типичный стиль отношений оператуарных пациентов
состоит в их постоянном поиске рецептов. Рано или поздно
102

в психоаналитическом процессе обязательно возникает адресованный аналитику вопрос «Как мне быть?», «Что мне делать?». Этот вопрос возникает из-за необходимости самыми
коротким и быстрым путем отделаться от переживаемого пациентом угрожающего внутреннего напряжения. В этом случае работа психоаналитика должна быть направлена на преобразование сути и формы этого вопроса в пространство игры,
в рамках которой пациенту предлагается идентифицироваться и разделить удовольствие от собственного ментального
функционирования со своим аналитиком. У оператуарного
пациента отсутствует способность игнорировать аналитика в аналитических отношениях. Эта способность к негативной галлюцинации необходима для регрессии мышления.
Чаще всего дефект оператуарного пациента обнаруживается
именно в этом.
В метапсихологии оператуарного функционирования
я придаю большое значение процессу дезобъективации, что созвучно представлениям А. Грина относительно доминирования последствий влечения к смерти в организации пограничных состояний. Однако последствия влечения к смерти могут
быть разных категорий. По мнению А. Грина, при пограничных состояниях влечение к смерти действует через разделительные механизмы разрыва связей между всякого рода репрезентациями. Он называет это расщеплением, именно оно ведет
к фрагментированному способу психического функционирования. Я считаю, что при оператуарных состояниях влечение
к смерти действует через механизмы негативации, нейтрализации и угасания внутреннего возбуждения. Эти механизмы
уже давно были описаны М. Фэном и помещают оператуарные
состояния по ту сторону принципа удовольствия, во власть навязчивого повторения, вписывая их в логику травматических
состояний. Безусловно, существуют внутренние отношения
между разъединяющими эффектами и негативирующими эффектами влечения к смерти. Соответствуют ли они последовательным механизмам или же имеют различную конъюнктуру? Как бы то ни было, согласно моей гипотезе, под влиянием
влечения к смерти осуществляется процесс дезобъективации,
103

в ходе которого происходит дезинвестиция Я в качестве объекта Оно. С этой точи зрения, оператуарное состояние представляет собой радикальную форму работы негатива. На каком
уровне располагается препятствие для инвестиции эротических влечений и в каких конфликтных конфигурациях с объектами? Этот вопрос остается открытым. Все же следует отметить, что негативация репрезентации аффекта влечения
занимает большое место в этой работе негатива.

Введение
Цель данной работы состоит в том, чтобы предложить метапсихологические гипотезы по поводу одной из центральных
фигур психосоматической клиники – оператуарных состояний. Эти гипотезы согласуются друг с другом и нацелены
на представление оригинальной концепции оператуарного
функционирования.
В первой, исторической части описываются этапы теоретического процесса, который, опираясь на фрейдовскую метапсихологию, привел к открытию в 1962 году оператуарного
мышления. Мне не хотелось бы останавливаться на истории
психосоматики, описывая ее главные достижения, но абсолютно точно, что я хотел бы обсудить, – это теоретические
пласты, на которых зиждется современная, истинно психоаналитическая, психосоматическая клиника. Посему эту первую часть можно считать прелюдией к определению места
психосоматики в орбите психоаналитической метапсихологии и водружению ее на фундамент соматопсихического монизма, базирующегося на теории влечений.
Во второй, метапсихологической части формулируется
определенное число гипотез, подкрепленных клиническим
наблюдением оператуарного пациента, страдающего онкологическим заболеванием. Общая концепция имеет целью
поместить оператуарное функционирование в рамки болезнь
Я – вторая топика. В центре представленных здесь концепций
находится теоретическая связь между актуальными невроза104

ми, нарциссическими неврозами и психосоматозами. Метапсихологические гипотезы, призванные объяснить оператуарное функционирование, указывают на важность нарушения
функционального значения объекта, на роль процессов разрыва связи влечений и на процесс дезобъективации, на осевое значение травмы и на витальную привязанность к идеалам коллективной психологии.
По ходу этой работы прилагательное «оператуарный» стало употребляться вместе с несколькими существительными.
Хотя они и относятся к одной и той же реальности, их выбор
продиктован планом анализа. Оператуарное мышление, оператуарная жизнь или оператуарное состояние задают границы новой, оригинальной клинической области. Оператуарное
функционирование – предмет данной работы – обозначает различные метапсихологические составляющие, которые находятся в этой клинической реальности и изменяются под действием влечений.
Выявление оператуарного мышления стало продуктом
современного психосоматического исследования. Оно является результатом работ, предпринятых Парижской школой
психосоматики в 1958–1962 годах и приведших к опубликованию книги «Психосоматическое исследование», вышедшей
из-под пера П. Марти, М. де М’Юзана и К. Давида в 1963 году. Эта книга была представлена П. Марти и М. де М’Юзаном
на XXIII Конгрессе психоаналитиков франкоязычных стран
в 1962 году в Барселоне. Сделанное ими клиническое открытие обладает всеми качествами научного открытия. Действительно, оно представляет собой появление новой, глубоко
оригинальной клинической единицы, чье выделение и определение могло быть сделано лишь на основе нового метода
исследования и нового содержательного подхода. Как и в случае с большинством научных открытий, феномен оператуарного мышления сам по себе не нов; наверно, он так же стар,
как и само человечество. Новизна состоит в его возведении
в статус предмета научного исследования. Сам феномен представляет новизну в плане познания, а не в плане реальности.
Чтобы перейти от одного к другому, от уровня восприятия
105

реальности к уровню познания, необходим длительный процесс, предшествующий любому научному открытию, которое
обязательно зиждется на истории, на креативности, на психической обработке и систематизации. Этот процесс ведет
к выделению в поле нерасчлененной и смутной реальности
первичных элементов дифференцирования, что создает новую форму, способную стать объектом познания. Таким образом, на сегодня оператуарное мышление как неопровержимое клиническое открытие стало результатом тесных связей
между историческим процессом, процессом развития психоаналитической психосоматики и новаторскими работами
группы исследователей-психоаналитиков, а именно группы
Парижской школы психосоматики. Оно располагается на пересечении двух историй. Одна история – это общая история
научных открытий. Она заставляет нас задаться вопросом,
почему оператуарное мышление, присутствующее у многих
людей вокруг нас, всплыло как предмет познания лишь в начале 1960 годов во Франции. Другими словами, каковы условия, способствовавшие его выделению? Другая история – это
региональная или местная история открытий в области психоанализа, в частности, в области психосоматики. Она побуждает нас задать следующий вопрос: как происходит процесс познания и осознания этой новой клинической единицы
в течение специфических процессов психоаналитического
исследования?
Предметом данной работы является оператуарное функционирование. Существует множество способов представить
научный доклад. Первый способ – это задумать его как досье.
Подводится итог, представляются все тезисы и интерпретации
на данную тему согласно порядку, выбранному заранее либо
диахроническому, с осевой исторической установкой, либо
синхроническому, с изложением нескольких существенных
тем или проблематик. Досье должно быть исчерпывающим,
полным и имеет целью донести до читателя с той или иной
степенью полноты объективную картину данных на определенную тему. Второй способ – это задумать его как эссе. Здесь
речь идет о том, чтобы проработать вопрос согласно опреде106

ленной идее. Тогда вся совокупность поднятых этим вопросом проблем соединяется путеводной нитью, определенной
идеей. В общем это выглядит как диссертация на соответствующую тему. Именно такой концепцией я буду руководствоваться в моем докладе. Тезис, который я постараюсь развить,
можно выразить следующим образом: после 1920 года Фрейд
по причине разного рода трудностей разработал новые концептуальные инструменты, соединенные в то, что принято
называть второй топикой и противопоставлением влечений
к жизни и влечений к разрушению, или к смерти. Эти новые
инструменты образуют теоретические рамки, необходимые
и до определенной степени достаточные, чтобы объяснять
различные клинические формы, в которых во время аналитической работы проявляется оператуарное функционирование.
Этот тезис пройдет через весь мой доклад как подводное течение и будет его подпитывать во всех его частях.
Я напомнил в начале этого введения, что оператуарное
мышление было представлено сообществу психоаналитиков
в 1962 году. К этому времени по психосоматике как оригинальной дисциплине уже было написано много работ и во Франции,
и за рубежом, особенно в США. А это означает, что ее относительно краткая история была уже довольно хорошо ангажирована. На самом деле, кроме кое-каких психосоматических
исследований, проведенных психоаналитиками, современниками Фрейда, такими как Гроддек, Феликс Дойч, Ференци, серьезные успехи в этом направлении были достигнуты
лишь в конце Второй мировой войны. В первой части доклада я попытаюсь показать, в каком контексте, общенаучном
и теоретическом, начиналось это исследование, какие аспекты пришлось изучать, какие трудности встречать, какие вопросы ставить. Принятие во внимание этого исторического
процесса представляется мне неизбежным для того, чтобы
понять, как произошло открытие оператуарного мышления
и на каком участке теоретических и клинических проблем
оно было замечено и описано. Одновременно с этим я укажу,
как ошибочная, на мой взгляд, интерпретация теории актуальных неврозов и ее применение в психосоматической клинике
107

привели многих авторов к теоретическим тупикам, из-за чего возникли новые вопросы и новые способы подхода к проблемам, поставленным клиникой. Оказывается, что у данных
авторов фрейдовская концепция актуальных неврозов стала
предметом таких интерпретаций, которые исказили первоначальный смысл фрейдовского открытия. И лишь восстановив
связь со всей совокупностью открытий фрейдовской теории,
психосоматическое исследование смогло вновь обрести свою
плодотворность. Заметим сразу, что суть этого изменения состоит в новой концепции психосоматической организации, которая представлена в виде нарциссической организации, или,
выражаясь иначе, в виде болезни Я. Это означает, что именно
Фрейд проложил путь к этой концепции через развитие теории второй топики и психоаналитического анализа Я. Эту работу он начал с исследования нарциссических неврозов, хотя
не очень ясно представлял себе местосреди них актуальных
неврозов. Я постараюсь, однако, показать клинические, теоретические и логические связи между этим новым подходом
к нарциссическим неврозам и анализом психосоматических
организаций. Это станет предметом второй части работы.
На основании психоаналитической работы с пациентами
с хроническим или преходящим оператуарным функционированием оказалось возможным исследовать это функционирование с психоаналитической точки зрения. Этот подход
включал несколько измерений: травматический вектор и конструкцию оригинальной реальности оператуарной действительности; аффективный вектор и процессы трансформации,
происходящие в психическом аппарате, которые касаются
функционального значения Сверх-Я, а также чувства вины;
роль идеалов и «коллективной психологии» в недостаточной
нарциссической организации пациентов. Наконец, хотя оператуарное функционирование наблюдается не только у пациентов, страдающих соматическими нарушениями, частота
этой связи и ее историческая важность заставляют задаться
вопросом о глубинной природе психосоматических проблем,
включающей дуализм влечений в его окончательной формулировке после 1920 года.
108

В истории научного исследования диалог между фактами и теорией происходит постоянно. В этом смысле психоанализ не является исключением. На поверку оказывается,
что в данном диалоге последнее слово всегда остается за теорией, то есть за мышлением. Именно она собирает факты,
а не наоборот. Именно она задает те рамки, внутри которых
может всплыть новый факт. История наук предоставляет нам
бесчисленные примеры такого рода. Открытие новых фактов состоит в общем не в прямолинейном, неорганизованном исследовании реальности, а в новом способе постижения,
обдумывания реальности. Таким образом, именно новизна
постановки вопроса приводит к появлению нового факта,
а не просто наблюдение реальности. Мы видим и слышим
при помощи нашего мышления столько же, если не больше,
чем и при помощи чувств. В своей работе «Этиология истерии»,
изданной в 1896 году, Фрейд продемонстрировал критически
настроенным читателям результаты своих исследований в области истерии. Он попытался показать им связь между истерическим симптомом и бессознательными травматическими
сценами. Его интеллектуальная честность побудила его выразить свое разочарование относительно своих предположений
о решающей роли травмы соблазнения в возникновении истерических симптомов. Фрейд пишет следующее: «Вы поймете, насколько велик соблазн отказаться от продолжения этой
работы, которая оказалась довольно тяжелой. Но может быть
достаточно одной лишь новой идеи для того, чтобы помочь
нам выйти из такого положения и привести нас к приемлемым
результатам! Так, открытая нами сцена, возможно, будет иметь значение одного звена в ассоциативной цепи». Эта
иллюстрация работы фрейдовской мысли погружает в самую
суть нашей темы. Действительно, я полагаю, что оператуарное мышление является продуктом специфического метода
психосоматических исследований и специфического аналитического подхода к пациентам. Нельзя не отметить, что его
не смогли открыть другие исследователи, проводившие психосоматические наблюдения и публиковавшие свои работы
до 1962 года. Этот факт не является лишь чистой случайнос109

тью. Принимая во внимание теоретический контекст, можно
объяснить, почему оригинальная по форме, но все же такая
обыденная мысль появилась именно в тот момент и почему
она оказалась так тесно связана с психосоматическими нарушениями. Этим докладом я постараюсь уточнить структурные взаимосвязи между открытием оператуарного мышления
и процессом теоретизирования.

I.

История психосоматического открытия:
оператуарное мышление

А) Первые направления
психосоматического исследования
1)

«Психо-соматическая медицина»

Целью моей работы не является изложение истории психосоматики с самого рождения психоанализа, истории, кстати,
весьма увлекательной и поучительной. Речь идет о представлении истории возникновения и развития теорий и понятий,
вокруг которых происходила мыслительная деятельность первых исследователей психосоматики, заложивших ее интеллектуальную основу. Следовательно, имеется в виду не просто
история, а история теории. Мы рассмотрим, каким образом
используемые концепции применялись в клинической области, как они развивались в диалоге, как некоторые из них оказались забытыми и были заменены другими, считавшимися
более эффективными в эвристическом плане. Существуют две
другие причины такой теоретической маркировки истории
психосоматики. Первая причина состоит в тесной временной
близости между первыми психосоматическими концепциями
и хронологией основополагающих работ Фрейда. Как я уже
подчеркивал во введении, первые исследователи психосоматики были современниками Фрейда, а некоторые из них вели
с ним содержательные беседы. В послевоенное время психоаналитики, которые пытались применить психоаналитические знания в области медицины, опирались на психоанали110

тическую теорию, разработанную Фрейдом. Как мы увидим
далее, все это нашло свое отражение в первых работах и первых концепциях в области психосоматики. Следующая причина касается психосоматиков второго поколения, которые
(особенно во Франции) стоят у истоков открытия оператуарного мышления. Они были обучены в традициях, установленных первыми психосоматиками, и можно заметить, что в некоторых их новых концепциях были использованы также
старые теоретические понятия. Мы также приведем этому
примеры.
«В англосаксонских странах вот уже несколько лет термином психо-соматическая медицина определяется, вероятно,
новая концепция патологии. Ее цель в том, чтобы рассмотреть
больного человека одновременно в его соматическом и психическом аспекте. Следует не искать в этом способе видения
возврата к старому и бесплодному идейному спору органицистов и психогенетиков или к дилемме органического и психического, а считать это методом, предлагающим обнаружить
действие и взаимодействие того и другого». Этими словами
Саша Нашт начал свою лекцию от 17 декабря 1946 года на тему: «Введение в «психо-соматическую медицину». Чтение данной статьи, ставшей уже классикой, в которой Нашт знакомит французских психоаналитиков с работами американских
психосоматиков Данбэра, Вайсса и Инглиша, вызывает две
противоречивые реакции, как мы уже заметили в вышеприведенном тексте. С одной стороны, мы узнаем, что психо-соматическая медицина является новой концепцией, ставящей
во главу угла больного человека в его целостности. С другой
стороны, автор определяет ее как метод, задачей которого
является изучение обоих полюсов, соматического и психического, и результатов их взаимодействия. Однако, несмотря
на неоднократные утверждения автора о соматопсихическом
монизме, нельзя не заметить на заднем плане этой концепции
некую дуальность, которая отмечает своей печатью все развитие психо-соматической медицины. Цель психосоматического
метода, о котором говорит Нашт, недвусмысленно уточняется
им в тексте его выступления:
111

«1. Искать в чисто функциональных нарушениях (не имеющих никаких явных признаков соматического заболевания) психические факторы, частично или полностью
ответственные за эти симптомы.
2. Выявлять при наличии характерных соматических недугов психические элементы, могущие играть роль в их появлении, в выборе и в эволюции симптомов, в их интенсивности или в реакции на терапевтическое вмешательство».
Цитируя Данбэра, Нашт придает большое значение понятию
психосоматического наблюдения, добавляя к клиническому
осмотру больного и к лабораторным исследованиям углубленное изучение его личности. Как мы видим, здесь психоанализ
используется как психологический, более результативный
и более глубокий метод при оценке тенденций и конфликтов
психики больного. Следует подчеркнуть, что психоанализу
отводится роль психологического инструмента. Эта концептуальная ориентация и вытекающий отсюда сомато-психический дуализм очень ясно выражен М. Зиваром в его статье
«Психоанализ главных психосоматических синдромов» (1984):
«У меня сложилась привычка отводить психоанализу в области психосоматической клиники функцию установления глубинной психологической семиологии, которая соответствует
соматической семиологии. Именно конфронтация этих двух
семиологий без озабоченности прямой их причинностью позволяет нам охватить совокупность феноменов, проявляющихся у больного индивида, и приближает нас к общей картине,
где оба аспекта патологии обнаруживаются как последствия
фундаментального краха адаптации».
Если я выделил из этих первых работ по психосоматике
положивших начало течению психо-соматической медицины,
понятие соматопсихического дуализма, которое с ним неразрывно связано, то это произошло по причине клинических
и теоретических тупиков, к которым привело это понятие.
С клинической точки зрения, дуалистическая концепция отношения тела и психики полностью противоречит психосоматическому факту и интуитивному восприятию его человеком.
Таким образом, психо-соматическая медицина изначально
112

оказалась в ситуации, когда ей приходилось противостоять
неустранимым апориям. Более глубокое психоаналитическое
изучение пациента, с одной стороны, и усложнение оценки
соматических функций, виновных в болезни, с другой, никогда не приведут к единому пониманию психосоматического
факта. Применение такой двойственной стратегии исследования, какой бы продвинутой она ни была, может закончиться
в лучшем случае установлением корреляций между характеристиками личности и конфигурацией соматической патологии. Хорошей иллюстрацией этому служат исследования
по психо-соматической медицине, проведенные, в частности,
Данбэром и Александером в Соединенных Штатах и Зиваром
во Франции. Так, работы Данбэра привели к описанию целого семейства профилей личности, каждый из которых связан
с каким-то заболеванием. Чтобы продемонстрировать стиль
описания психологического портрета пациентов и использование психоанализа в несвойственных ему рамках, приведем
пример из лекции Нашта о больных, страдающих повышенным артериальным давлением: «Как правило, хорошо владея
собой, они проявляют свою чувствительность лишь взрывным образом. Их психическое напряжение доходит до гладкой
мускулатуры, а также до моторного аппарата В психодинамическом плане главная черта состоит в их неспособности дозировать и адаптировать свою агрессивность. Этот
недостаток ими едва осознается, поскольку их самих ужасают случаи проявления ими недовольства или враждебности.
Они накапливают свою злобу, пытаясь обуздать ее как можно дольше, но все равно поддаются, время от времени, приступам гнева В бессознательном плане у этих больных
существует неразрешенный инфантильный конфликт, состоящий из активных и пассивных влечений: с одной стороны,
потребность действовать, господствовать, навязывать себя,
но в то же время такое же сильное желание подчиняться, быть
защищенным, быть любимым. В противоположность другим
лицам, имеющим подобный конфликт, эти больные не способны достичь в какой-то момент разрядки своих агрессивных
влечений». Совершенно ясно, что, занимая такие позиции,
113

используя психоанализ исключительно в качестве психологического инструмента, психосоматик, воодушевленный исследовательскими устремлениями, рискует лишить себя всех
тех выгод, которые мог бы ему дать психоанализ как с точки
зрения клинического познания, так и в плане теоретического понимания им психосоматического факта. Более того, рассматриваемые с терапевтической точки зрения, полученные
результаты всегда будут достаточно ограниченными и относительно поверхностными. Если мы зададимся вопросом относительно глубинных причин этого тупика, мы придем выводу,
что они лежат в том, что эти психосоматики лишь применили
психоаналитические знания в области клинической медицины, вместо того, чтобы оказаться, как психоаналитики, лицом
к лицу с больными, пытаясь использовать все возможные ресурсы психоаналитического метода.
Этот экскурс к истокам психо-соматической медицины
не увел меня в сторону от темы, которую я здесь исследую,
а именно от оператуарного функционирования. Ясно, что это
первое направление исследования, отдающее предпочтение
совместному психологическому изучению личности и конфликтов, которые она испытывает, никак не могло объяснить
оператуарное мышление, которое так часто принимают за нормальное мышление. Это раннее направление исследования
не встречало таких пациентов, так как их траектории не пересекалась. Нечто вроде: «Проходите мимо, здесь ничего не видно!». Мы видели, как такие психосоматики, как Данбэр, легко
пользовались понятиями инфантильного и бессознательного
конфликта в работе со своими психосоматическими пациентами. Другие же, как Александер, как мы вскоре увидим, продвинули идею связи психического конфликта с определенным
соматическим заболеванием еще дальше. Посредством этого
экскурса я попытался очертить границу, отмечающую достижения исследований в области психосоматической клиники.
Оператуарное мышление располагается где-то в другом месте, в другой сфере познания, за пределами этой границы, которую не позволяли увидеть концептуальные инструменты,
имевшиеся на то время в распоряжении исследователей. Од114

нако по эту сторону границы многочисленные работы по психо-соматической медицине дали результаты, которые были хотя и неравноценными, но все же достаточно впечатляющими.
Акцент на заболеваниях, ссылки на категории медицинской
нозологии превалируют и в современном психосоматическом
исследовании. Однако, именно действуя иначе, анализируя
с истинно психоаналитической точки зрения, мы сможем лучше всего охватить специфические психосоматические факты.
Оставаясь в строго клиническом и эмпирическом поле, ставя
проблему валидности результатов работ, подход психо-соматической медицины был направлен, прежде всего, на установление сомато-психической корреляции. Мы вскоре увидим,
что постановка вопроса о валидности этой корреляции стала
одним из критических пунктов, которые во Франции привели к отказу от этого направления исследований.
Я говорил о том, что дуализм сома – психика, предполагаемый в концепции мышления психо-соматической медицины, ведет как к клиническому, так и к теоретическому тупику. Обсудив первый тупик, уточним теперь второй. Почти
все работы по психо-соматической медицине признают новую
концепцию медицины, согласно которой больной человек должен быть воспринят во всей своей совокупности интегрально,
а не по частям. Это монистическое утверждение, как мы уже
видели, не выдерживает критики.
Мы посчитали необходимым вывести из этих работ неоспоримый сомато-психический, дуалистический подход, потому что мы не воспринимаем психологическое и физиологическое исследование как атрибут монистической концепции.
Однако на чем основывалось подобное утверждение монизма?
Поддержка этого монистического утверждения заключена
в самом статусе психосоматического факта. Можно сказать,
что оно находится в самом его центре, идентифицирует его.
Невозможно представить себе психосоматика, исследование
которого не основывалось бы на интуиции монистического
толка в том, что касается психосоматического факта. Но проблема не в этом. Проблема состоит в том, что теоретическая
концепция обосновывает и интерпретирует данный монизм,
115

доводя его до уровня живого, эвристического описания. Поэтому каждый из названных нами авторов почувствовал себя обязанным разработать монистическую сверхконцепцию,
которая изначально была дуалистической. Было необходимо найти решение и выйти из теоретического затруднения.
Обычно это решение использует общие представления о закономерностях психических процессов и о физиологических механизмах. Таким образом, для Нашта «человек – как и любой
живой организм, будь то растение или животное – является
преобразователем энергии. Для выхода этой энергии используются два главных пути, один соматический, через общие
функции метаболизма, другой психический, через поведение,
через весь ансамбль действий и ментальных процессов. Энергия расходуется на разные формы активности, и все они нацелены на поддержание жизни». Мы здесь сталкиваемся с использование понятия энергии, природа которой не уточняется,
но которая, как предполагается, действует одинаково в обеих
сферах, психической и соматической. Такая постановка вопроса, что в основе как психических, так и физиологических
процессов лежит действие сил, или энергия, не является шокирующей, с точки зрения научного рассуждения. Но удивляет явно недостаточная степень разработки автором этого
фундаментального понятия. Как будто можно было довольствоваться одной общей идеей, что все живые феномены активизируются энергией. Эта гипотеза ставит вопрос о понятии
энергии в теории психоанализа, а также о сопоставимости
данной гипотезы с долгой историей биологии. В результате
такого исследования, такого отображения проблемы можно дойти до констатации явной гетерогенности психических
и биологических процессов. Эта гетерогенность относится
не только к способу подхода к проблеме, но и к самой природе
вопроса. Биология имеет длинную историю, в течение которой она прошла через многие теоретические кризисы. Каждый из этих кризисов был связан с появлением какой-нибудь
новой концепции, которая пыталась объяснить феномены
жизни. Так случилось с механицизмом, с витализмом, с физико-химической наукой, с генетикой. На сегодняшний день кон116

цептуальные рамки системы биологических знаний заданы
теорией эволюции, дополненной теорией генетики, что принято называть неодарвинизмом. Внутри данных рамок старое
понятие энергии было трансформировано, и сейчас его нельзя
использовать без игнорирования его высокого уровня дифференциации и сложности внутри функций живого. Со своей
стороны, у психоанализа тоже есть история, отмеченная кризисами, и эта история до определенной степени связана с научной работой Фрейда. Именно он в метапсихологии поставил
вопрос об энергии для объяснения экономической точки зрения. Но, с психоаналитической точки зрения, важно, что мы
не можем рассматривать энергетическую гипотезу отдельно
от влечений, ведь именно в связи с ними она обретает смысл
и значимость. Другими словами, с точки зрения психоанализа, понятие энергии относится лишь к энергии влечений. Таким образом, существует риск, что в рассмотрении этого вопроса, учитывая все гипотетические предположения, можно
неминуемо наткнуться на теоретические тупики. В энергетической концепции Нашта, чьей целью является объединение
соматического и психического аспектов психосоматического единства, поражает то смешение понятий, с которым мы
сталкиваемся уже через несколько страниц его текста: «Когда действительная тенденция не может найти удовлетворения из-за внешнего или же из-за внутреннего препятствия
(вызванного субъективным оттормаживанием), а напряжение становится слишком тяжелым, конфликт бывает изгнан
из нашего сознания. Став бессознательным, он рискует стать
еще более вредоносным как для психики, так и для сомы. То,
что динамически отличает сознательный процесс от бессознательного, – это канализация его энергии. Схематически можно сказать, что в первом случае она направлена через кору головного мозга и в основном через пирамидальные пути, тогда
как во втором она направляется по укороченным путям, связанным преимущественно с подкорковыми центрами и нейровегетативной системой».
Эти несколько строк указывают на то, что, по мнению
автора, психические и соматические феномены связаны од117

ной и той же общей энергией, законы которой предполагают,
что она питает то психические, то соматические функции;
здесь ясно видно наслоение понятий и механизмов, принадлежащих к разным эпистемологическим полям. В этих нескольких строках просматриваются контуры концепции, которая пытается рассматривать и интегрировать в одно целое
объекты, не принимая во внимание их принципиальной гетерогенности. Таким образом, здесь смешиваются воедино две
топические, две пространственные концепции, первая, психоаналитическая, различающая сознательное психическое
от бессознательного психического, и вторая, анатомическая,
отличающая кору головного мозга от подкорковых центров,
а также моторные пирамидальные пути от нейровегетативных
путей. Также смешиваются и две экономические концепции,
одна – относящаяся к судьбе влечений (удовлетворение желания), а другая – относящаяся к репрезентации электрических
цепей на уровне нервной системы. В конечном счете монистическая сверхструктура, разработанная Наштом для того, чтобы описать психосоматическую сущность через представление об общей энергии, доказывает ее настоящую, определенно
биологическую природу. Это похоже на ситуацию, как если бы
в разбирательстве какого-то конфликта судья горой стоял бы
только за одну из сторон. Кроме того, что найденное решение
не является удовлетворительным, оно еще и вызывает путаницу в обоих лагерях. Я мог бы также напомнить, что таким же
образом и концепция М. Зивара отдает первенство биологии
как силе, руководящей и организующей психосоматическую
единицу после фундаментального краха адаптации. Я не буду более продолжать этот анализ, так как речь бы шла просто
об иллюстрации, еще одном примере тех теоретических тупиков, к которым приводит дуалистическая концепция, когда
она рассматривает психосоматический факт.
Скажем сразу, что оператуарное мышление могло быть
открыто лишь тогда, когда методологические, концептуальные и теоретические условия психосоматических изысканий
развились до такой степени, чтобы обеспечить наблюдение
за психосоматическим фактом в действительно монисти118

ческих рамках. Создание этих новых условий неразрывно
связано с возвратом к психоаналитическому мировоззрению, как к его подходу, так и к его методу. Еще раз отмечу,
что для обсуждаемого нами вопроса очень важна отсылка
к ходу размышлений Фрейда. Перед тем как Фрейд заинтересовался психопатологией и создал основы психоанализа, он,
как и все исследователи его времени, исходил из дуалистической схемы в подходе к отношениям между сомой и психикой.
Его монизм является результатом его психоаналитических
открытий. Следовательно, он вторичен и связан с его психоаналитическим опытом, как клиническим, так и теоретическим. Этот пункт имеет фундаментальное значение. Повторим
еще раз, что монизм Фрейда не есть абстрактный постулат,
основанный на личной вере или на присоединении к коллективной мифологии, он является научной гипотезой, ставшей необходимой для придания когерентности его доктрине.
Выдвижение Фрейдом монистической гипотезы представляет собой значительный прорыв не только в сфере представлений о человеке, в частности, в том, что касается отношений между соматическим и психическим, но также и в сфере
мышления в целом. В чем состоит эта революция в области
мышления? В том, что Фрейд перемещает вопрос дуализма
в другую плоскость. Для него речь не идет о том, чтобы противопоставлять психику соматическим функциям. Тем более речь не идет о том, чтобы объединить их в одну и ту же
репрезентацию какого-то основного органического метаболизма. Хотя он часто повторял, что психоанализ следует понимать как сверхструктуру, основанную на органической
базе, это никогда не противоречило главным урокам психоанализа. Эти уроки он извлекал в основном из своей работы
с больными истерией. Монизм Фрейда открывает возможность
для обоснования сексуальности. Чтобы быть более точными
и ближе к написанному Фрейдом, нам следовало бы сказать:
то, что обосновывает монизм Фрейда – это работа влечений.
На самом деле, влечения, как они представлены в первой версии, так и в версии окончательной, действуют и на психические функции, и на функции соматические. Вот та новая идея,
119

которая обосновывает реальный, а не показной монизм, которая вытекает из клинического опыта психоанализа и завершает цепочку теоретических построений фрейдовской
доктрины. Начиная с этого момента в психоаналитическом
подходе более не существует дуализма сома – психика. Линия расщепления проходит внутри дуализма влечений. Таким
образом, признавая эту фрейдовскую революцию и следуя ее
новому взгляду на человеческую реальность, надо признать,
что психосоматический факт есть лишь продукт конструкции
или деконструкции игры влечений.
Исторически и теоретически очень важно, что эти концептуальные потрясения являются результатом теоретизации истерии. В уже упомянутой работе «Этиология истерии» (1896), Фрейд выражается так: «Единственная попытка,
которую я предпринял для согласования моих наблюдений
с целью объяснения физиологических и психических механизмов истерии, привела меня к тому, что необходимой гипотезой можно считать вмешательство сексуальных сил влечения». Параллельно с этим идут его работы об актуальных
неврозах, которые ни в коей мере не нарушают, а дополняют
его теоретическое построение с занимающей центральное
место сексуальностью и показывают как бы теневую часть
теории развития других клинических состояний, в то время
как ее освещенная, если так можно сказать, часть представлена истерией.
2)

Ссылка на теорию актуальных неврозов

Первые психоаналитики, заинтересовавшиеся психо-соматической медициной, для обоснования своих теоретических
концепций ссылаются на фрейдовскую теорию актуальных
неврозов. На первый взгляд, это кажется совершенно естественным. Естественным, с клинической точки зрения. Естественным, и с теоретической точки зрения. Если говорить о клинике, то Фрейд описал невротические организации, в рамках
которых фигурировала целая констелляция соматических
неконверсионных симптомов, поскольку он не связывал
120

их с истерическим механизмом. Связь между этими ранними фрейдовскими наблюдениями и теми, что были сделаны
психоаналитиками в медицинской среде по поводу соматических больных, становится если не очевидной, то, по крайней
мере, понятной. Естественно, что факты медицинского наблюдения нуждались в концептуальных рамках для их принятия
и интерпретации. Другими словами, для придания им смысла. Эти рамки существовали во фрейдовской теории актуальных неврозов, как будто ожидая своего часа. Достаточно было
лишь воспользоваться ими. Это как раз и было сделано. Отныне теория актуальных неврозов становилась концептуальной
основой, организующей все изобилие и разнообразие медицинской патологии. Психо-соматическая медицина, пройдя
такого рода подготовку, могла уже начать свои исследования.
Однако при более внимательном изучении данного вопроса мы обнаруживаем целую серию проблем, которые не были
ни поставлены, ни тем более проработаны. Те первые авторы,
которые сравнивали описанные Фрейдом актуальные неврозы
с медицинской патологией, которую им самим приходилось
наблюдать в больничной среде, спрашивали ли они себя о том,
идет ли тут речь об одних и тех же пациентах? Ситуация, в которой находился Фрейд, когда он пытался анализировать таких «невротиков», пришедших к нему в кабинет на консультацию, была ли она тождественна той, в которой находились эти
первые психоаналитики, «призванные» наблюдать больных
пациентов в больничной сфере? Фрейд имел дело с тревожными, неврастеническими или ипохондрическими пациентами,
механизм формирования симптомов которых он пытался понять, исходя из теоретической системы, основанной на психоаналитическом опыте невроза переноса, в частности, истерии.
В больнице наблюдение соматических больных психоаналитиками было встроено в медицинские концептуальные рамки,
где преобладали биологические и физиологические составляющие. Эта контекстуальная гетерогенность неминуемо приводила к затруднениям и к расхождениям, накладывала свой
отпечаток на все концепции развития психо-соматической медицины. Одним из неожиданных последствий этой ситуации
121

явилось искажение того смысла, который Фрейд изначально
придал актуальным неврозам. Похоже, что эти авторы даже
не заметили, какое изменение они привнесли в ясную фрейдовскую теорию. Мы постараемся продемонстрировать это
на двух примерах, один из которых взят у Нашта из уже процитированного нами текста, а другой заимствован у Зивара
из текста, на который мы также уже ссылались.
У Нашта: «Сформулированные Фрейдом динамические
законы, определяющие течение патологических процессов,
могут быть применены к общей патологии. Кстати, Фрейд был
первым, кто утверждал, что психические конфликты, ведущие
к вытеснению и способные блокировать, а значит, и нарушить
течение энергии, могли создать напряжение, влекущее за собой сначала функциональные, а затем и органические нарушения. Психо-соматическая медицина ищет ответ на многочисленные вопросы, вытекающие из этой концепции». То,
что выявляет данный текст, это, с одной стороны, субъективная интерпретация общей теории неврозов Фрейда, в частности актуальных неврозов, и, с другой стороны, утверждение
о том, что фрейдовская концепция, интерпретированная таким образом, составляет теоретическую основу всех вопросов,
поднятых психо-соматической медициной. Динамические законы, о которых здесь идет речь, касаются сохранения и трансформации энергии внутри каждого из психических и соматических пространств и между этими двумя пространствами.
Они отражают, по мнению Нашта, законы термодинамики, сохранения и трансформации энергии. И вот автор утверждает,
что эти законы не только диктуют развитие психопатологических процессов, но еще и были сформулированы Фрейдом.
Можно ли считать это утверждение точным? Это не кажется
нам очевидным. Здесь, похоже, произошла как раз интерпретация, сместившая фрейдовский смысл из его первоначального контекста по направлению к контексту, выбранному
автором. Это скольжение мысли достаточно завуалировано,
и утверждение, что речь идет о фрейдовском высказывании,
его еще больше маскирует. Первоначальный фрейдовский
контекст представляется мне следующим: психические дви122

жения и трансформации, о которых упоминает Фрейд в своей теории неврозов, касаются исключительно судьбы влечений и их психических репрезентантов, и энергия, о которой
он говорит, является энергией, несущей в себе определение
сексуальности. Следовательно, речь ни в коем случае не идет
о нейтральной энергии. Когда невротические симптомы понимаются как способ удовлетворения влечений, то сюда привлекают целый ряд процессов, таких как вытеснение, регрессия
и фиксации либидо, которые рассматриваются с топических,
динамических и экономических позиций. Контекст, на котором основывается интерпретация Нашта, может быть восстановлен, начиная с совокупности формулировок, выраженных
в его статье, и, как представляется, он зависит от концептуальных рамок, которые мы можем определить как нейрофизиологические. Сексуальность была им исключена, а энергии дается
физическая квалификация. В упомянутом выше тексте Нашт
будет искать дополнительные доказательства своим выводам
в материалах лабораторных исследований, ссылаясь на таких
исследователей, как Павлов, Кэннон или Лиделль. Итак, на основе этих опытов он приходит к заключению, что их следует
запомнить и что «они подтверждают психоаналитические наблюдения, привнося доказательства для давно сформулированных гипотез, например, для следующей: если психические
тенденции не находят разрядки в удовлетворяющем их действии, это может привести не только к психопатологическим нарушениям, но также и к соматическим расстройствам, сначала
функциональным, а затем и органическим». Если продолжить
анализ текста Нашта, можно констатировать заметное расхождение между данной автором невротической интерпретацией (актуальный невроз) соматических нарушений и тем,
что формулирует Фрейд в основной статье об актуальных неврозах: «Оправданно отделение неврастении от определенного
симптоматического комплекса под названием „невроз тревоги“» (1895). Нашт же говорит о формировании соматических
симптомов в результате целой серии действий, которые мы
можем поделить на: 1) психические конфликты; 2) вытеснения; 3) нарушения движений энергии и напряжения; 4) сома123

тические нарушения. Сравним этот текст с текстом Фрейда:
«То, что приводит к неврозу тревоги, – это все те факторы, которые препятствуют психической обработке соматического
сексуального возбуждения Проявления невроза тревоги возникают, когда соматическое сексуальное возбуждение
отводится за пределы психики и расходуется подкорковым
образом в совершенно неадекватных реакциях». В своей концепции актуального невроза, кратко здесь изложенной, Фрейд
настаивает на трех понятиях: 1) сексуальность соматического,
а не психического порядка; 2) механизмы психической проработки являются недостаточными; 3) не существует психических (невротических) конфликтов в основе процессов, ведущих
к соматическим нарушениям (возбуждение, происходящее вне
психики). Таким образом, мы можем уточнить расхождение
между интерпретацией Нашта и формулировками Фрейда.
Для Нашта те механизмы, которым он отводил основную роль
в энергетических преобразованиях и в формировании соматических симптомов, являются по природе своей психоневротическими (психические конфликты, вытеснения). Для Фрейда же соматические симптомы актуального невроза являются
последствиями прямого воздействия сексуальной функции
на органы, вне всякой психоневротической проблематики.
Для М. Зивара фрейдовская теория актуальных неврозов
также задает концептуальные рамки, на которых основывается его теория психо-соматической медицины. Послушаем
его: «Фрейд предчувствовал природу тех проблем, которые составляют в настоящее время предмет психосоматических исследований, и он указал на их связь с психоанализом в своей
статье, озаглавленной „Психогенное зрительное расстройство в свете психоанализа“» (1910). Я позволю себе перевести
вам следующие отрывки из этой статьи, отрывки, обосновывающие психо-соматическую медицину». Чтобы лучше понять
искажение смысла фрейдовского текста, вызванного переводом М. Зивара, я цитирую полностью данный фрагмент:
«Стало быть, психоанализ готов также согласиться, более того, постулировать, что не все функциональные нарушения
зрения являются психогенными или вызваны вытеснением
124

эротического желания к разглядыванию. Если орган, служащий влечениям двоякого рода, усиливает свою эрогенную
роль, то в целом следует ожидать, что это не обойдется без изменений возбудимости и иннервации, которые проявятся
как нарушения при функционировании органа на службе
у Я. Более того, когда мы видим, что орган, обычно служащий чувственному восприятию, при усилении своей эрогенной роли ведет себя буквально как гениталии, мы будем считать также вполне вероятным наличие в нем токсических
изменений. Для обоих видов функциональных расстройств,
то есть физиологического и токсического происхождения, возникающих вследствие повышения эрогенного значения, придется сохранить – за неимением лучшего – старое, неподходящее название: „невротические“ нарушения. Невротические
нарушения зрения относятся к психогенным, как и вообще
актуальные неврозы – к психоневрозам; наверно, психогенные нарушения зрения едва ли когда-либо способны возникнуть без невротических, но не наоборот. К сожалению, сегодня эти „невротические“ симптомы пока еще очень мало
поняты и оценены, ибо психоанализу они непосредственно
недоступны, а при других способах исследования точка зрения на сексуальность не принималась в расчет».
Теперь продолжим, приведя комментарий Зивара: «В этом
отрывке Фрейд, следовательно, различает две категории функциональных нарушений: одна имеет физическую природу и состоит в основном в физиологических изменениях, вызываемых
неуместным использованием определенной функции; другая
категория содержит функциональные нарушения, имеющие
точный бессознательный смысл, будучи телесным выражением фантазма, и оказывающиеся прямо доступными для психоанализа, как сны. Эти нарушения явно являются конверсиями. Именно первые сейчас называются психосоматическими».
«Как замечает по праву Фрейд, биохимические и физиопатологические изменения и их далекие последствия, которые он называет токсическими модификациями, а также изменения в области иннервации не могут, по всей видимости,
стать предметом психоаналитических исследований и долж125

ны быть изучены с помощью других средств. Только позиции
бессознательные, стоящие в основе этих изменений, бывают
доступными для психоанализа».
Я полностью процитировал этот отрывок из статьи Зивара
в целях демонстрации. Когда мы читаем комментарий автора,
нам бросается в глаза какая-либо его непоследовательность
или какое-то искажение смысла фрейдовского текста. Однако при более внимательном прочтении, мы обнаруживаем,
что в комментарии Зивара есть фундаментальное упущение
и противоречие. Упущена сексуальность. Прочтем еще раз
фразу автора, содержащую это упущение: «Одна имеет физическую природу и состоит в основном в физиологических изменениях, вызываемых неуместным использованием определенной функции». Отметим, что здесь упущено определение
данной функции как сексуальной. У Фрейда в этом месте речь
идет – и в этом смысле процитированный текст является вполне ясным – не о какой-то неопределенной функции, а об эффектах интенсификации эрогенной роли органа или системы
органов. Таким образом, минус сексуальность. Кроме того,
перечитывая отобранный автором фрейдовский текст, мы
также замечаем, что он опустил там конец фразы, содержащий как раз понятие сексуальности. Воспроизведем последнюю фразу отрывка из работы Фрейда, цитируемую Зиваром:
«К сожалению, сегодня эти „невротические“ симптомы пока
еще очень мало поняты и оценены, ибо психоанализу они непосредственно недоступны, а при других способах исследования точка зрения на сексуальность не принималась в расчет».
При исключении сексуальности из детерминизма соматических нарушений актуального невроза – повторимся: прямых
воздействий сексуальности – подрывается первоначальный
и глубокий смысл психоаналитической концепции, разработанной Фрейдом. Отсюда становится понятным неминуемое
скатывание к недифференцированному понятию энергии,
соотнесенному со смутной общей физической целостностью.
После указания на утрату сексуальности в комментарии Зивара уточним, в чем состоит отмеченное мною противоречие.
Оно состоит в том, что, с одной стороны, он цитирует текст
126

Фрейда, в котором последний утверждает, что симптомы актуального невроза не сразу могут быть доступны для психоанализа, и, с другой стороны, в своем комментарии он сам
утверждает, что «только бессознательные позиции, стоящие
в основе этих повреждений, бывают доступны для психоанализа». Одним из предположений, высказанных Фрейдом по поводу актуальных неврозов, является как раз недостаточная
способность Я обрабатывать сексуальность психическими
средствами. Именно данный фактор привел Фрейда к мысли, что актуальные неврозы недоступны для психоанализа.
Это значит, что позиции бессознательного, о которых говорит Зивар, не могут, следуя логике, касаться организации актуальных неврозов. Самое большее, о чем можно подумать
в перспективе фрейдовской концепции, – это о том, что они
принадлежат к психоневротическому сектору, ассоциированному с актуальным неврозом.
Какова может быть причина исключения концепта сексуальности в этих работах по психо-соматической медицине?
Является ли сексуальность настолько непостижимой, когда
речь идет о соматическом заболевании? Как будто сближение этих двух понятий было противоестественным. Однако
Фрейд очень ясно выражается по этому поводу, хотя об этом
часто забывают: «Сексуальность не является уделом психизма, она оказывает свое воздействие как на психические, так
и на соматические функции». Гений Фрейда привел к слиянию сомы и психики в одну структуру, объединенную влечениями. В период формулирования теории актуальных неврозов линия расщепления проходила внутри сексуальности.
Следуя за Фрейдом, можно было бы различать две категории
психосоматических феноменов: «Одна категория проистекает из сексуальности, а другая проистекает из психосексуальности». Сексуальность касается прямого влияния сексуальной функции на соматические функции, психосексуальность
относится к ее косвенным влияниям, опосредованным через
психический аппарат. Психосексуальность появляется, когда
соматическое сексуальное возбуждение (сексуальность) связывается с бессознательными репрезентациями объектов. Сле127

довательно, она неотделима от траектории влечения, от соматического источника, имеющего свою психическую цель.
Именно начиная с изучения истерии, Фрейд развил свою
общую концепцию сексуальности. Выделение понятия парциального влечения и перверзного сексуального удовлетворения
позволило ему понять, что в поисках удовлетворения любая
часть тела и любой орган может заменить генитальный орган. В Лекции XX по введению в психоанализ, озаглавленной
«Сексуальная жизнь человека» (1916–1917), Фрейд так резюмирует свою точу зрения: «Именно благодаря симптоматологии истерии мы пришли к концепции, согласно которой
все органы тела, кроме их нормальных функций, могут также играть эрогенную сексуальную роль, становящуюся иногда
доминирующей до такой степени, что она может нарушить
их нормальное функционирование».
Как мы уже видели, все первые работы по психо-соматической медицине ссылались на фрейдовскую теорию актуальных неврозов для того, чтобы отчитаться и оправдать результаты своих исследований. Мы показали,что эта теоретическая
ссылка каждый раз предлагала интерпретацию, которая искажала смысл фрейдовской концепции. Эту концепцию можно
резюмировать при помощи четырех положений:
1. Симптомы актуального невроза вписываются в те же
рамки влечений, что и истерия, и более обобщенно, что
и неврозы переноса. Отличает одних от других процесс
сексуальности и отношения между влечениями. Это положение обосновывает соматопсихический монизм Фрейда
и отодвигает дуализм в область влечений.
2. Соматические симптомы актуального невроза являются
выражением более или менее глубоких изменений органов и их функций. Однако в психоаналитической перспективе их следует рассматривать, как учит Фрейд, в качестве
последствий интенсификации эрогенной функции органа
и искажения игры влечений на его территории. По логике вещей, если кто-то желает рассматривать психосоматические факты с психоаналитической точки зрения,
то понимание соматического симптома или соматической
128

болезни возможно лишь в концептуальных рамках теории влечений. Этот подход хорошо согласуется с психоаналитическим аппаратом и включает три параметра:
клинический, теоретический и терапевтический.
3. С психической точки зрения, то есть с точки зрения психосексуальности, организация актуального невроза характеризуется глобальной недостаточностью собственных
средств психической обработки, имеющей определенные причины, относящиеся одновременно и к структуре,
и к развитию. Именно эта характеристика исключила
таких пациентов из поля психоанализа, так как последний, по мнению Фрейда, нацелен именно на выделение
бессознательного в психической жизни. С этой точки
зрения, рассуждение Фрейда было неоспоримым. В Лекции XXIV по введению в психоанализ, озаглавленной
«Обычная нервозность» (1916–1917), он выражается так:
«Для меня было важнее, чтобы вы получили представление о психоанализе, а не определенные знания о неврозах,
и поэтому я не мог выдвинуть на первый план бесплодные
для психоанализа актуальные неврозы». Таким образом,
это положение ведет к исключению из поля актуального
невроза любую психическую организацию, в рамках которой психоанализ обнаруживает психический конфликт
или защитный механизм типа вытеснения; Фрейд относит их к полю психоневрозов.
4. В своей общей концепции неврозов Фрейд сохранил актуальные неврозы и отвел им хорошо очерченное место,
признав их значение для важных теоретических последствий: «Весьма существенная связь между симптомами актуальных неврозов и психоневрозов помогает нам узнать
об образовании симптомов последних; симптомы актуального невроза часто являются ядром и предваряющей стадией развития психоневротического симптома».
Данное положение открывает большое поле для психосоматического исследования и обосновывает теоретические рамки для фрейдовского понятия «соматическое
попустительство».
129

Как я попытался продемонстрировать выше, ссылка
на теорию актуальных неврозов была логичным и необходимым шагом в психоаналитическом подходе к психосоматическому факту. Однако важно было бы сохранять при этом дух
фрейдовской концепции. Ее толкование вышеупомянутыми
авторами направило психосоматическое течение на путь, который, с одной стороны, лишь укрепил дуалистический подход к изучаемым фактам, с другой стороны, отдалил открытие
оригинального способа отношений, который сопутствует оператуарному мышлению, открытие, которое могло возникнуть
лишь из психоаналитического понимания объекта в его психосоматическом единстве и в его интерсубъективном измерении. Как мы видели, фрейдовская концепция актуального
невроза предписывала определенный предел психоаналитическим исследованиям. Для продолжения изучения психосоматических феноменов в психоаналитической перспективе
есть два способа преступить этот предел. Первый способ – его
проигнорировать и не принимать во внимание сдерживающие структурные условия, организующие психосоматические
процессы у больного с актуальным неврозом, из-за которых
Фрейд решил, что они не поддаются действию психоанализа. Это отрицание ведет к изменению и даже к искажению
смысла фрейдовской концепции. Именно это, как мы видели,
и произошло в случае с теоретиками течения психо-соматической медицины.
Второй способ предполагает повторное следование по пути, указанному нам Фрейдом. Этот путь привел его самого
к теоретическим трансформациям 1920 года, к новой теории
психического аппарата и к новой теории влечений. Фрейд
никогда не переставал повторять, что именно изучение нарциссических неврозов откроет доступ к психоаналитическому пониманию Я. Также можно утверждать, что открытие сопротивления, сопутствующего вытеснению, стояло у истоков
первых психоаналитических открытий, начиная с неврозов
переноса. Также можно утверждать, что другой тип сопротивления, названным позже «негативной терапевтической
реакцией», лежал в основе теоретических преобразований,
130

приведших ко второй топике и к противопоставлению двух
новых групп влечений, влечений к жизни и влечений к разрушению, или к смерти. Хотя Фрейд никогда не относил актуальные неврозы к нарциссическим, я полагаю, что их все же
можно, с психоаналитической точки зрения, рассматривать
как болезнь нарциссизма. Если мы внимательно прочитаем
первые лекции по введению в психоанализ 1916–1917 года,
мы обнаружим определенный порядок в последовательности
лекций. Фрейд указал, что этот порядок был ему внутренне
навязан и что он должен был некоторым образом ему подчиниться. В последней части, касающейся общей теории неврозов, в первых восьми лекциях говорится о психоневрозах защиты. Затем идут лекции об актуальных неврозах, о тревоге
и, наконец, последняя теоретическая лекция, трактующая
нарциссизм. О чем свидетельствует этот порядок? Он свидетельствует о логических связях внутри теоретических рамок
фрейдовского психоанализа, между актуальными неврозами
и нарциссизмом, актуальными неврозами и Я, актуальными
и нарциссическими неврозами. Именно описанные концептуальные инструменты позволяют изучать и понимать эти два
невроза. Мы помним, что психосоматические организации,
которые мы сегодня изучаем, являются наследниками актуальных неврозов Фрейда.
Б) Рождение оператуарного мышления
1)

Спор о специфичности

Психо-соматическая медицина породила нозологию нового
типа. Медицинская по своей презентированности, психологическая по своей интенциональности, с эпистемологической
точки зрения, она представляет собой настоящий гибрид. Она
оперирует единицами общей патологии, которые описываются как психосоматические синдромы или психо-соматические
заболевания. В ходе исследовательских работ были выделены и описаны новые категории этой медицинской дисциплины: бронхиальная астма, язва желудка и двенадцатиперстной
кишки, гипертония. Затем в область психо-соматической ме131

дицины вошло и много других симптомов, синдромов и болезней. Как мы уже подчеркивали, способ мышления психо-соматической медицины состоит в том, что на выбранное
соматическое заболевание накладывают, наряду с уже установленной для нее соматической семиологией, также и заново выявленную психическую семиологию. Совокупность
этих двух семиологий должна если не полностью, то хотя бы
частично объяснять функционирование больного субъекта.
Когда мысль работает именно таким образом, она пытается,
во-первых, установить связи, корреляции между двумя полями. Она старается объединить в одно целое две семиологии,
принадлежащие двум разным областям знания. Во-вторых,
она стремится придать смысл тому, что получилось в результате объединения. Таким образом создаются психосоматические единицы и постулируется их значимость. Именно в данном контексте родилась и развилась проблема специфичности
психо-соматических болезней. Понятие специфичности основано на идее регулярной, стабильной связи между двумя группами элементов. Оно допускает, что наличие какой-то одной
из двух групп элементов является необходимым и достаточным условием, чтобы проявилась другая. Конечно, вместе
с двумя групповыми параметрами надо постулировать также и процесс взаимодействия. В клиническом плане вопрос
о специфичности имел два аспекта. Ф. Данбэр пытался описать
личностный профиль, типичный для определенной соматической единицы. Александер же пытался связать состояние
конфликта определенной природы с развитием специфического соматического нарушения. «Специфичное эмоциональное
нарушение, – утверждал Александер, – ведет к специфичному
функциональному органическому нарушению и даже к заболеванию». Приведем пример подхода, который использовал
Александер. Пример заимствован из его книги «Психо-соматическая медицина» (1952); речь идет о больных, страдающих
хронической диареей и спазматическим колитом: «Больные,
подверженные диарее, преодолевают свою пассивность посредством бессознательной символизации акта испражнения,
являющегося аффективным субститутом реальной деятель132

ности, воспринимая его как дар или как обязанность по отношению к другому человеку. Физиологической основой этих
хронических диарей аффективного происхождения является,
очевидно, постоянная стимуляция перистальтической деятельности кишечника. Она может быть результатом чрезмерного возбуждения парасимпатических путей. Аффективные
тенденции, направленные на то, чтобы давать и действовать,
проявляются как компенсации по отношению к сильным рецептивным и каптативным тенденциям. Если эти аффекты
будут вытеснены и лишатся возможности выражения через
волевой акт, то они, по-видимому, начнут оказывать специфическое влияние на функции кишечника».
Этот отрывок показателен для концепции, которая была
разработана Александером и поддержана Чикагской школой
психо-соматической медицины. Здесь ясно видно, как теоретические рамки психоанализа искажаются, коверкаются и используются неподобающим образом. Я не буду снова углубляться в критический анализ, который я провел по поводу
примеров, взятых у Нашта или у Зивара. Вопрос, возникающий из гипотезы о наличии специфических связей между
конфликтным образованием психического порядка и органическим нарушением, касается интенциональности психосоматического факта. Другими словами, имеет ли психосоматический факт смысл? Ясно, что для Александера – и приведенный
отрывок явно об этом свидетельствует – психосоматический
симптом не только имеет смысл, но этот смысл еще и интерпретируется согласно координатам бессознательного символизма. Эта значимая интерпретация вытекает из двойного теоретического искажения. Во-первых, бессознательный
символизм отнесен не к сексуальности, а к аффективности.
Данная замена ведет к изменению смысла и сбивает фундаментальные ориентиры психоанализа, присваивая ему психологический статус. Во-вторых, психологическое и физиологическое мышление трактуются в одной и той же плоскости,
где возможно установить прямую причинную связь, невзирая на то, что затрагиваются разные эпистемологические поля. Следствием подобной конъюнктуры является, как пишут
133

М. де М’Юзан и К. Давид в своей работе «Критическое вступление к психосоматическому исследованию» (1960), «разрушение контакта с реальностью, то есть неопровержимое интуитивное представление о наличии некоего психосоматического
места». Эти авторы рассматривают вопрос интенциональности в психосоматическом симптоме, сравнивая его с симптомами психической природы и с истерическими симптомами.
Они предлагают анализировать ценность симптома в зависимости от уровня его выраженности, спроецированного на две
оси координат: оси его символического значения, оцененного по отношению к интерпретации бессознательного, и оси
его эпистемологического положения. Из этого они делают
вывод, что психосоматический симптом разнороден, с эпистемологической точки зрения, и лишен символизма. С точки
зрения концептуального мышления и анализа, это упорядочение оправданно в основном необходимостью дифференцировать конверсионные симптомы от психосоматических
симптомов.
Как мы уже видели на примере с Александером, развитая им концепция ведет к смешению двух симптоматических порядков. Спор о том, что понимать под специфичностью, развивался не только на почве теоретических дискуссий.
Некоторые авторы попытались проверить состоятельность
концепции Александера на клиническом материале. Всегда ли
у больных, представляющих одну соматическую болезнь, мы
находим одну и ту же конфликтную констелляцию? Или же,
наоборот, все больные, у которых наблюдается одинаковая
конфликтная констелляция, заболевают соматически? Нельзя не отметить, что клиническая реальность была далека
от подтверждения регулярности и стабильности такой специфичной связи, как прямой, так и обратной. Таким образом,
постепенно спор о специфичности принял форму нового вопроса: психо-соматические болезни или психо-соматические
больные? После того, как был обследован один полюс – болезнь,
центр тяжести дискуссии переместился к другому полюсу –
к больному. Другая ветвь спора затрагивала отношения между историей и структурой. Понятно, что, являясь пленником
134

такой альтернативы, можно зайти в тупик. Однако такая постановка вопроса привела к написанию психосоматических
работ, предметом которых являлось психическое функционирование больного. Другие, подобно Гельду, предположили, что «некоторые инфантильные ситуации, вызывающие
фрустрацию, могли с детства оставить определенные отпечатки», способные реактивироваться разными событиями
во взрослой жизни. Понятие «отпечаток» напоминает понятие
«раннего травматизма», которое развивалось в последующих
работах по психосоматике. Другим понятием, которое возникло в данный период времени в контексте дискуссий о психо-соматических болезнях, является понятие соматических
«слабых точек», «точек призыва, которые будут использованы будущими бессознательными аффективными инвестициями и которые способны нарушить работу функций или органов» (Р. Гельд). Можно догадаться, что общего у данного
понятия и понятия соматической фиксации, предложенного
П. Марти.
Возвращаясь к спору вокруг вопроса о том, следует ли говорить о психо-соматических болезнях или же о психо-соматических больных, следует сказать, что отдать преимущество
той или иной стороне можно, лишь проанализировав факты
о том, какие нынешние или прошлые конфликтные события
реактивированы в текущий момент времени. При такой постановке вопроса становится понятно, что анализируются объекты, однородные с эпистемологической точки зрения. Эта
однородность относится к психологическим объектам изучения. Таким образом, поставленная проблема рассматривается
в рамках дуализма, и оба элемента психосоматического отношения, его психическая сторона и его соматическая сторона,
трактуются неодинаковым образом. Действительно, из этих
двух элементов соматический остается все время фиксированным, а психический элемент постоянно задействован и варьирует. Эта изменчивость психического элемента заставляет
его двигаться по шкале значений, идущей от самого далекого
прошлого и доходящей до самого актуального настоящего. Это
неравенство в трактовке обоих элементов психосоматическо135

го факта, соматического и психического, является следствием
дуалистического образа мыслей и тех непримиримых апорий,
к которым он обязательно приводит. Пока анализ психосоматических фактов будет подчинен психологическому порядку,
он будет всегда приводить к такой ситуации. Чтобы преодолеть данную ситуацию и вновь охватить психосоматический
факт в его природном и самобытном единстве, следует найти
новый концептуальный подход, новую направляющую идею
для наблюдения и анализа фактов. Надо отбросить психологический критерий.
В работе 1956 года «Психоанализ и психосоматическая медицина», П. Марти и М. Фэн ставят двойной вопрос: «Что такое
психо-соматический больной? Что такое психо-соматическое
заболевание?». Авторы пытаются выйти из альтернативы болезнь–больной посредством мыслительного усилия, интеграции разных затронутых планов, заменяя критерий психологической оси на новый реляционный критерий. Для них
было важно определить конфликт, с одной стороны, в его
связи с больными, а с другой стороны – в его связи с болезнью. Таким образом, они различают три набора связей, интегрированных друг с другом: одна связь – случайная – отражает влияние конфликтного состояния психики на любую
болезнь; другая связь – эссенциальная и неспецифическая –
отражает наличие связи между природой конфликта больного и его болезнью; и третья связь – существенная и специфическая – отражает отношения между природой конфликтной
ситуации и формой болезни. Эта модель позволяет, с одной
стороны, интегрировать обе альтернативы без того, чтобы
противопоставлять одну другой, располагая их на разных
планах; с другой стороны, меняя ось концептуального критерия, помещая психосоматический факт в реляционное измерение, одновременно интрасубъектное и интерсубъектное,
она возобновляет отношения с истинно психоаналитическим
подходом.
Для истории психосоматики, для ее теоретической мысли это событие является основополагающим и открывает пути для новых исследований, ведущих к новым концепциям.
136

2)

Психосоматическое исследование

Я полагаю, что мы вправе считать работу «Психосоматическое исследование» актом рождения психосоматики. История,
которую я излагал до сих пор, показывает, что работы, которые упоминаются в данном труде, не являются первыми
работами по психосоматике, но они имеют первостепенное
значение для формирования этой новой дисциплины. Любая
наука развивается подобным образом. Первые работы Фрейда в области психопатологии датируются 1890 годом, но его
основополагающим трудом, ставшим актом рождения психоанализа, является «Толкование сновидений», опубликованное
в 1899 году. В непрерывном процессе научного исследования
главные труды всегда появляются в моменты кризиса. В этом
отношении «Психосоматическое исследование» представляет
собой выход из кризиса, в котором пребывало психосоматическое мышление, предлагающий глубокую реорганизацию
и открывающий новое измерение для эпистемологической реальности. Этим изменением в способе понимания и в подходе
к психосоматическим явлениям мы обязаны психоаналитикам Парижского психоаналитического общества, объединенным в Парижскую психоаналитическую школу на заре 1960-х
годов, а именно П. Марти, М. Фэну, М. де М’Юзану и С. Давиду.
Уже в первых строках введения авторы «Психосоматического исследования» недвусмысленно определяют свое намерение. Построение первого параграфа ясно показывает структурные связи данной работы с психоанализом. Внимательно
вчитываясь в эти первые строки, мы понимаем, что психоанализ является ориентиром для теоретических рамок того,
что они определяют как «оригинальную и фундаментальную
дисциплину, а именно психосоматику». Впервые слово «психосоматика» используется как существительное, а не как прилагательное для слова «медицина». Это изменение грамматического ранга, хотя оно и не подчеркивалось авторами, приводит
к радикальным эпистемологическим переменам. До того времени психосоматика не только ассоциировалась с медициной,
но и структурно от нее зависела. Эта зависимость проявля137

лась главным образом в акценте на медицинскую нозологию.
Пытаясь преодолеть дуализм сома–психика, исследователи
чаще всего обращались к биологическим или нейрофизиологическим теоретическим схемам. Понятие психо-соматическая медицина, с его установкой на объединение «психического» и «соматического», ясно указывало на принадлежность
психосоматики к концептуальному полю медицины. В противовес этому, исторически первому понятию, авторы «Психосоматического исследования» конструируют новое слово, которое на самом деле является новым понятием: психосоматика.
Во-первых, констатируется, что она больше не определяет какой-то объект, а именно, медицину, а сама представляет собой объект. Медицина исчезла из этого понятия, так что мы
присутствуем при настоящей концептуальной революции.
Во-вторых, пропала черточка, соединяющая «психическое»
и «соматическое». Этот факт говорит о том, что внутри понятия «психосоматика» более нет линии противопоставления
психического и соматического. Ушел со сцены дуализм сома –
психика. Когда интересуешься развитием идей и пытаешься
восстановить историю понятий, проникаешься важностью
того, как это происходило в области психосоматики. Видно,
как она избавляется от своих старых одеяний, чтобы примерить другие, новые.
Но так ли уж они новы на самом деле? Мы видели, что авторы постулируют неразрывную связь с новой дисциплиной,
с психоанализом. Эта связь еще раз уточняется через несколько строк: «Она (новая дисциплина) приобретает оригинальность через революционное введение понятия бессознательного. Сначала это понятие вводится через множество своих
ментальных проявлений; тем не менее на чисто соматическом
уровне, сюда подмешивается гениальное фрейдовское открытие Оно – инстанции, укорененной в биологическом субстрате». Если мы вслед за авторами книги утверждаем, что Оно
является тем местом, где влечение к жизни и влечение к смерти связываются и развязываются внутри подвижной и неистовой энергии, то это означает, что мы оперируем здесь в теоретических рамках, хорошо обоснованных и соблюдающих дух
138

и букву фрейдовской концепции. Понимаемый таким образом
новый подход к психосоматическому факту, к которому подводят нас авторы «Психосоматического исследования», более
похож на повторное открытие, чем на первооткрытие. Если
попытаться интерпретировать это движение мысли с психоаналитической точки зрения, то надо вспомнить о метапсихологии восприятия. Еще со времен Фрейда известно, что воспринятый объект является не открытием нового, находкой,
а открытием по мнестическим следам ранее галлюцинированного объекта. Из этого мы должны заключить, что авторы
«Психосоматического исследования», изучая психосоматические факты, вновь открыли психоанализ, поскольку к своему
предмету они применяли опыт психоанализа. Эта научная
траектория вплоть до сегодняшнего дня представляет собой
единственно возможную, на мой взгляд, модель для психосоматических исследований.
Вернемся к нити нашего повествования. Мы отмечали,
что П. Марти и М. Фэн попытались определить новую концептуальную референцию, интегрируя различные уровни
конфликтов психосоматических больных. Эта новая референция является реляционной. Мы придали ей статус новой
руководящей идеи в подходе к психосоматическому факту. Далее оставалось лишь найти новый метод исследования, который был бы созвучен этой новой идее. Таким образом, анамнестический сбор информации, психологический по своей
природе, канул в прошлое, уступив место настоящему психоаналитическому исследованию. «Исходная установка, помогающая исследователю понять цели, способы и технику своего
обследования, тесно связана с психоаналитической теорией и практикой. Однако присутствие соматической симптоматологии навязывает важные поправки, предназначенные
для раскрытия ее связи с личностными характеристиками.
Все элементы, необходимые для познания этой связи, могут
быть в действительности отобраны и использованы лишь
при помощи отношения врач–больной». Так авторы определили предлагаемый ими метод психосоматического исследования. В работе «Критическое вступление в психосоматическое
139

исследование» М. де М’Юзан и К. Давид оправдывают выбор
данного метода, доказывая, что это единственный способ, который может позволить обнаружить психосоматическое нечто. «Успех этого поиска возможен лишь через развитие значимых объектных отношений и через обнаружение в рамках
этих отношений тех „психосоматических узлов“, которые являются истинной целью исследования». Применение данного
метода психоаналитического исследования больных с соматическими заболеваниями не ставит своей задачей выявить
или опровергнуть конфликтную проблематику, установленную предыдущими исследованиями; то, что оно выявляет,
является другим объектом для изучения. Этот объект создается по ходу использования данного метода. Следовательно,
новая руководящая идея, новый метод исследования и новый объект изучения тесно взаимосвязаны и зависимы друг
от друга.
Мы должны быть очень внимательны к изменениям, происходящим в процессе психосоматического исследования.
Вновь утвердившись на утерянной на какое-то время почве
психоаналитической теории и практики, авторы «Психосоматического исследования» пытаются обосновать открытие новой
клиники, формирующей предмет новой дисциплины – психосоматики. Не отбрасывая формально старую клинику, касающуюся психосоматических синдромов и болезней, они подчеркивают свой радикальный разрыв с ней. «Это значит, – пишут
они, – что данная работа вовсе не имеет в качестве объекта
изучение той или иной соматической болезни и уж тем более она вовсе не ставит себе целью составить какое-то, пусть
даже фрагментарное, ее описание. Мы не избегаем систематического изучения больших классических синдромов, а всего лишь предлагаем по-новому представить больных, расположив их особым образом: речь идет о создании основ нового
исследования».
Чтобы создать новую клинику, недостаточно только лишь
использовать новый метод исследования. Надо отказаться также от старых семиологических схем и от применявшихся ранее нозологических критериев. Чтобы создать новую клинику,
140

следует продвигаться в неизвестность, обладая единственным
точным инструментом, единственным компасом, а именно
опытом психоанализа. Проектом новой школы психосоматики является выявление с помощью нового метода исследования новых форм личности, или, точнее, как пишут ее
создатели, «форм жизни, которые, сколь бы распространенными они ни были, какими бы банальными они ни казались,
тем не менее остаются мало изученными, мало разведанными, несмотря на интерес, который они пробуждают у людей».
Ясно видно, что этот проект ведет к открытию оператуарного
мышления. После сделанного исторического поворота, психосоматическое исследование вновь обрело условия для настоящего творчества. Именно, повторим это еще раз, связав свою
судьбу с судьбой психоанализа, оно смогло осуществить этот
поворот. Оператуарное мышление всегда находилось перед
глазами наблюдателей, но у них не хватило сообразительности,
чтобы его увидеть. На самом деле, чтобы охватить его умом,
чтобы идентифицировать его, надо было с ним столкнуться
лоб в лоб, проникнуться им. Следовало вступить в отношение с оператуарным пациентом. Метод психосоматического
исследования необходимо было заново дополнить центральным элементом психоаналитической техники – позабытым
переносом – даже если в работе с психосоматическими пациентами перенос можно было распознавать лишь как пустоту
или в негативе.
3)

Оператуарное мышление

«Психосоматическое исследование» целиком и полностью ориентировано на открытие нового типа ментального функционирования. Эта работа является методическим инструментом,
использование которого непременно должно привести к такого рода открытию. Никогда еще в истории мысли отношения
между методом исследования и организацией самого объекта
изучения не были столь близки. Именно это позволяет считать
«Психосоматическое исследование» совершенно уникальной
работой, исключительной по своей концепции. Она по свежим
141

следам прослеживает формирование новой клиники в ходе ее
созидания. С самого начала и до конца работы мы присутствуем при акте рождения этой новой клиники. От описания
метода – к клиническим исследованиям, от клинических исследований – к первым комментариям, от первых комментариев – к обобщающим комментариям и вплоть до заключительных выводов все мы принимаем участие в постепенном
становлении психосоматической клиники.
Имеются все основания квалифицировать эту клинику
как психоаналитическую, так как она основана на психоаналитической теории и практике. Но это новая клиника, потому что она дополняет нозологические категории, которые
психоаналитическая теория и практика выделяла со времен
Фрейда и до времени публикации «Психосоматического исследования». Ее новизна и оригинальность определяются также
тем, что она располагается на границе между двумя большими структурами: невротической и психотической. На границе, но не снаружи. Здесь грань не следует понимать как четко
прочерченную границу, открытую в сторону пустоты или неизвестности. Новая клиника не изолирована, а представляет
собой переплетение уровней конденсации психических форм
в рамках процесса, через который последние проявляются.
Она является новой психосоматической клиникой еще и потому, что появляется при возникновении соматических заболеваний. Хотя ее связь с телесностью не исключительна, она
сохраняет тесные отношения с телом, важные для последующего теоретического понимания. Но она не является психосоматической клиникой по праву места рождения. Психосоматической ее делает экономическая концепция, общая для нее
и других организаций, выявленных психоанализом. Авторы
доклада «Оператуарное мышление» поддерживали также термин «психоматоз», «чтобы обозначить заболевания, где возможности личности ограничены тем, что главным решением
при конфликтных ситуациях является соматический путь».
Наконец, эта новая клиника больше, чем любая другая, показывает, что всякая психоаналитическая клиника является
клиникой психосоматической.
142

Доклад под названием «Оператуарное мышление» был
представлен, повторим еще раз, П. Марти и М. де М’Юзаном
в 1962 году на конгрессе в Барселоне. Я настаиваю, что чтобы
оценить его глубокий смысл и понять, что же такое оператуарное мышление, недостаточно прочитать доклад только один
раз. Возьмем пример из близкой нам клинической области,
из истерии, и предположим, что ее надо описать на основании конверсионных симптомов. Сразу станет понятно, что такой подход, каким бы интересным он ни был, не является,
тем не менее, исчерпывающим. Так же обстоят дела и с оператуарным мышлением: с метапсихологической точки зрения,
оно не сводится лишь к одному оператуарному функционированию, а является одним из составляющих его элементов. Это
метапсихологическое понимание оператуарного мышления,
которое я буду излагать во второй части моего сообщения,
является возвращением к истокам его открытия. Метапсихологическая точка зрения предполагает, что каждый психоаналитик, ссылающийся на нее, должен рассматривать одинаково, можно сказать, демократически все три точки зрения,
которые составляют и обосновывают фрейдовское определение метапсихологии, а именно топическую, динамическую
и экономическую точки зрения. Однако, похоже, что последние тридцать лет истории оператуарного мышления предпочтение отдавалось экономическому параметру в ущерб двум
другим его метапсихологическим параметрам. Упор, сделанный на экономический критерий, хотя и оправдан по целому
ряду причин, все же может привести нас в силу своей односторонности к фальсификации подлинного смысла оператуарного мышления. Корректность этого замечания я постараюсь
показать в последующем изложении. Для меня важно вернуть
на место топический и динамический параметры, чьи права
оказались нарушенными и даже подзабытыми в некоторых
теоретических разработках. Я говорю именно «вернуть», потому что авторы «Психосоматического исследования», проводя
свои первые исследования на «живом материале», как раз в таком духе и рассматривали оператуарное мышление. Именно
через такой возврат можно обрести понимание настоящего
143

психоаналитического подхода к оператуарному функционированию. Именно с этого возврата и следует начинать.
Таким образом, чтобы дойти до правильного и самого
полного понимания оператуарного мышления, основываясь на его исторических источниках, нужно сопоставить то,
что изложено в «Психосоматическом исследовании», с докладом, представленном на конгрессе в Барселоне. Эти два изложения, приходящиеся примерно на один и тот же период времени, заметно разнятся тем, что они отдают предпочтение
разным метапсихологическим параметрам. В общих чертах
можно сказать, что «Психосоматическое исследование» выделяет динамическое измерение, а доклад в Барселоне делает акцент на экономическом измерении. Это похоже на то,
как если бы фотограф, желающий сделать серию фотографий
одного и того же пейзажа, переставлял составляющие его
элементы, располагая их то на заднем, то на переднем плане,
чтобы придать им большую или меньшую заметность. Возможно, научные рамки, внутри которых были задуманы эти
публикации, заставили их авторов принять ту точку зрения,
которая направляла их изложение. «Психосоматическое исследование» является, как мы неоднократно подчеркивали,
иллюстрацией метода исследования, основанного на отношениях аналитика с больным, целью которого было выявление
психодинамических аспектов ментального функционирования больного. В Барселоне М. Фэном и К. Давидом был представлен доклад о функциональных параметрах онирической
жизни, и «оператуарное мышление» рассматривалось тогда
как экономический эквивалент сновидений.
Господин Жильбер К. – это пятое наблюдение из книги
«Психосоматическое исследование». Речь идет о пациенте с коронарной недостаточностью; запомнилась драматическая атмосфера первичного интервью. В определенные моменты беседа становилась трудной, давящей, беспокоящей. «В данном
наблюдении исследование может ограничиться лишь анализом трансферентных отношений», – пишут авторы в своем обобщающем комментарии. Именно данное наблюдение
послужит основой для описания такой оригинальной формы
144

существования, какой является оператуарная жизнь. Приведенный по этому поводу авторский комментарий является первой попыткой описания, уяснения и определения этой новой
ментальной организации. Ее значение состоит в том, что она
напрямую вытекает из клинического материала. Мы не только видим аналитика за работой вместе со своим пациентом,
но также можем проследить за работой его мысли. Иными
словами, то, что происходит в этот самый момент, является
продуктом переработки только что пережитого, то есть хранит в себе печать трансферентных и контртрансферентных
динамических движений, которые пронизывали данную консультацию. В комментарии этому моменту уделяется особое
внимание и подчеркивается необходимость постоянных усилий для сохранения непрерывности отношений с пациентом,
которые с завидной периодичностью натыкались как на внутренние, так и на внешние препятствия. «Мы активно поощряем диалог, – пишут авторы, – чтобы наладить контакт
с больным и вывести его из своего убежища». Содержательность переживаний аналитика в контрпереносе и в процессе
идентификации с пациентом выявляет новую, оригинальную
и фундаментальную семиологическую величину, новый, специфический способ связи с пациентом – субъектную редупликацию. Это «объектное отношение» окажется очень типичным
для оператуарного пациента. Оно находится в самом центре
комментария к случаю Жильбера К. Авторы дают ему такое
определение: «Проекция, которая сильно отличается от таковой у невротиков и является массивной, без вариаций, то есть
в стиле „редупликации“. Так как Оно находиться вне процесса
и полностью вовлечено в соматическую дисфункцию, Я оказывается неразрывно связанным и почти подобным Сверх-Я:
оно, и лишь оно проецируется неделимым образом. Другой
воспринимается больным согласно его собственному паттерну, и если ненароком его несходство становится более явным, например, в условиях психосоматического исследования, то эта ситуация оказывается неприемлемой, ее нельзя
переустроить или метаболизировать. Отсюда и берут начало
соматические нарушения». Кроме того, в этом комментарии
145

оператуарное мышление описывается отдельно от описания
редупликативного способа отношения. В ментальной организации пациента редупликативной системе отводится первичная роль, а оператуарному мышлению – вторичная. Понятие «оператуарный» используется в данном комментарии
для спецификации определенного характера ментальной жизни пациента.
Доклад в Барселоне об «Оператуарном мышлении» представляет это понятие под другим углом. Здесь атмосфера совсем иная. Мы сталкиваемся с почти что лекционным представлением материала в духе медицинского сообщения.
Оператуарное мышление сначала представлено в результатах дифференциальной диагностики, а затем в клинических
формах. Несколько иллюстраций поясняют симптоматическое описание. Далее авторы рассматривают несколько дифференциальных диагнозов, в первую очередь, в экономическом
плане, проводя различие между оператуарным мышлением,
с одной стороны, и первичным процессом, вторичным процессом и мышлением невротика, страдающего обсессивным
неврозом, с другой. Наконец, в заключение они предлагают
патогенетическую гипотезу. Эта схема изложения в жанре
систематического описания контрастирует с живым, почти
интуитивным характером комментария по поводу наблюдений за Жильбером К. Она демонстрирует более четкое использование понятий. Однако в этом изложении четко просматривается тот факт, что экономической точке зрения отдается
приоритет по отношению к точке зрения динамической. Сознательно или нет, но понятие проективной редупликации
не фигурирует в этом изложении. В конечном итоге доклад
в Барселоне представляет оператуарное мышление описательно и симптоматически, в контексте его экономической
оценки, в то время как в «Психосоматическом исследовании»
оно представлено в качестве важного элемента оригинальной ментальной организации, в рамках которой функционирует редупликативная система отношения. Несмотря на эти
ремарки, которые нацелены на то, чтобы вновь приблизить
146

оператуарное мышление к клиническим данным, его семиологическое описание, сделанное П. Марти и М. де М’Юзаном,
отвечает самым высоким критериям качества. Из этого описания мы должны запомнить главным образом два понятия.
Первое, что оператуарное мышление выступает перед нами
как моторное мышление. Второе, что оно предстает как мышление, не способное сыграть свою роль в интеграции влечений. Эти два уточнения оператуарного мышления довольно
хорошо показывают, как мало функционального значения
придают ему авторы.
В конце своих изысканий авторы «Психосоматического исследования» как будто желают продвинуть оператуарную организацию в ранг парадигматической ментальной
организации, хотя они вполне определенно говорят, что она
не покрывает весь ансамбль психических форм, наблюдаемых при психосоматических исследований. «Тем не менее, –
пишут они, – принимая все упреки в возможной неполноте
и упрощении картины, возможно, стоит набросать нечто вроде „популярного“ описания этого персонажа, довольно распространенного, но еще так мало известного сегодня это
будет что-то вроде „словесного портрета психосоматического
больного“». В этом месте авторы дают краткую сводку самых
выдающихся и значимых психических констелляций в ментальной организации оператуарного пациента: отсутствие
фантазматической свободы, разобщенность между различными психическими инстанциями, оператуарное мышление
и проективная редупликация. Таким образом, мы обнаруживаем в этом обобщении все три точки зрения фрейдовской
метапсихологии. Как мы еще покажем, в данную совокупность надо добавить еще одно психическое явление первостепенной важности, а именно эссенциальную депрессию, чье
научное описание будет сделано лишь несколькими годами
позже.
Далее, «оператуарным функционированием» мы будем
называть всю совокупность метапсихологических данных
ментальной организации оператуарного пациента.
147

II. Попытка концептуализации
метапсихологии
оператуарного функционирования
А) Преамбула
1)

Теоретическое введение

В первой части этого сообщения я попытался показать,
что оператуарное мышление можно было обнаружить лишь
в контексте устоявшейся психоаналитической теории. После
открытия оператуарного мышления было предпринято ряд
попыток объяснить этот феномен, дать ему теоретическую
интерпретацию. Любое клиническое открытие должно получить свое место и статус в уже существующей теории. Если
подходить к этому феномену с психоаналитической точки зрения, то вряд ли можно представить оператуарное мышление
как независимую семиологическую единицу. Для лучшего
метапсихологического понимания оператуарного мышления
как в историческом, так и в теоретическом плане лучше рассматривать его в единстве с редупликационным способом отношения и эссенциальной депрессией. Прежде чем привнести
в обсуждение новые клинические элементы, которые, я надеюсь, откроют новые пути к концептуализации оператуарного
функционирования, мне хотелось бы сначала вернуться к некоторым теоретическим вопросам.
Фрейд никогда не ставил перед собой в явном виде задачу изучения психосоматических проблем. Между тем, исключительное богатство и сложность фрейдовской теории предлагает плодотворные подходы для решения этих проблем.
Актуальные неврозы поставили Фрейда перед трудностями
как в отношении их лечения, так и в отношении их теоретического осмысления. Однако примечательно, что хотя он
и отказался от их анализа, но при этом сформулировал в отношении актуальных неврозов некоторые теоретические гипотезы, которые позволили интегрировать их в систему невротических феноменов, объясняющихся теорией либидо. Этот
факт примечателен тем, что он показывает приоритет тео148

рии над клиническими фактами. Таким образом, для пациентов, чья ментальная организациярассматривается Фрейдом как не поддающаяся психоаналитическому исследованию
и лечению, существуют теоретические рамки, объясняющие
их функционирование. Это латентные теоретические рамки, ожидающие своего использования. Совершенно очевидно, что актуальные неврозы остались в состоянии теоретической латентности из-за непоколебимой убежденности Фрейда
в том, что главную роль при всех невротических нарушениях
играет сексуальность. Напомним три гипотезы, на которых
до 1920 года основывались теоретические рамки актуальных неврозов:
1) соматические симптомы актуального невроза связаны
с прямыми влияниями сексуальности на органы и на системы органов;
2) ментальное функционирование актуального невроза характеризуется отсутствием или недостаточностью психоневротических механизмов;
3) актуальный невроз представляет собой ядро любого психоневроза.
Из этих гипотез проистекает целый ряд теоретических выводов. Во-первых, если сексуальная функция регулярно инвестирует органы, которые обеспечивают сохранение индивида,
то самосохранение, несомненно, имеет либидинальный характер. Чтобы узаконить это теоретическое предположение, пришлось дожидаться 1920 года, когда на свет появилась новая
дуальная теория влечений: влечение к жизни – влечение к разрушению. Во-вторых, актуальный невроз оказывается связанным с любой конъюнктурой, которая приводит к нарушению
психосексуальности. Это значит, что травмирующие события,
какой бы природы они ни были, способны вызвать и даже поддержать актуальный невроз. Мы видим, что с 1920 года учет
этой связи становится обязательным для теоретического понимания «старых» актуальных неврозов. Наконец, предположение Фрейда о тесной генетической связи актуальных
неврозов с психоневрозами открывает путь для возможных
149

интерпретаций на тему соматических локализаций. Фрейдовское понятие соматической услужливости у истерика следует
рассматривать именно в этих теоретических рамках. На мой
взгляд, речь здесь идет именно о том, что П. Марти обозначил
в своей теоретической системе под названием «соматическая
фиксация».
Выше я упомянул и подчеркнул, что порядок, избранный
Фрейдом для своих «Лекций по введению в психоанализ» 1916–
1917 годов, выявил скрытую связь между местом, которое он
уделял актуальным неврозам, и статусом нарциссизма в его
теории либидо: «Я не удивлюсь, однажды узнав, – пишет он
в своей Лекции о нарциссизме (XXVI), – что патогенная сила
на самом деле представляет собой привилегию для либидинозных тенденций и что теория либидо торжествует на всей
линии, от самых простых актуальных неврозов и до самого
серьезного психотического отчуждения индивида». Таким
образом, первый фрейдовский подход к психосоматическому
вопросу ретроспективно был иллюстрирован актуальным неврозом. Было ясно высказано утверждение о либидинальной
природе обоих процессов, а в неявной форме проглядывала
мысль об отношениях между актуальными неврозами и неврозами нарциссическими, природа которых остается неясной.
Можно выделить также вторую серию трудов Фрейда
по психосоматической проблеме: речь идет о тех, которые
затрагивают проблему нарциссизма. В своем вступлении к работе «Введение в нарциссизм» в 1914 году Фрейд ищет клинический, а также и психоаналитический путь для «понимания
психологии Я». Рядом с dementia praecox и паранойей он указывает и на другие клинические примеры, среди которых органическое заболевание и ипохондрия. Насколько нам известно,
это первый случай, когда Фрейд рассматривает органическое
заболевание как таковое в его отношениях с либидинальной
экономией. До этого он подходил к вопросу о соматических
симптомах либо в рамках психосексуальности (истерия), либо
в рамках актуальных неврозов. Однако следует подчеркнуть,
что он рассматривает органическую болезнь под другим углом,
нежели это делает обычно специалист по психосоматике, по150

скольку для него болезнь – это установленный факт, генезис
которого он здесь не обсуждает. Он пытается оценить и понять динамические и экономические влияния заболевания
на распределение либидо и, в частности, на движения между объектным либидо и либидо Я. Рычагом предлагаемой им
конструкции остается Я и его либидинозные инвестиции, а органическая болезнь оказывается одним из способов, через который Я возвращает то либидо, которое оно ранее инвестировало в объекты. Нарциссическая регрессия, развитию которой
благоприятствует органическое заболевание, имеет, однако,
совсем другую природу, нежели та, которую инициирует психоз. Фрейд указывает на то, что она сопровождается повреждением Я. Эта специфическая особенность нарциссической
регрессии имеет для нас фундаментальное значение. В двух
своих работах на тему депрессии – «Рукопись G» и «Скорбь
и меланхолия» – Фрейд напоминает нам о сходном повреждении Я. В этих двух текстах он описывает меланхолический
комплекс как открытую рану, привлекающую к себе огромные контринвестиции, искажающие и обедняющие Я. Связь
между метапсихологической репрезентацией, которую он обнаруживает при органических заболеваниях, и меланхолией
следует запомнить, мы позже к ней вернемся. Здесь для нас
важно перевести на язык теории влечений то, что означает
повреждение Я: речь идет о повреждении влечений Я. Точнее
это можно называть повреждением нарциссизма.
Второй путь к изучению нарциссизма, о котором мы упомянули, – это путь ипохондрии. По всей видимости, Фрейду,
кажется, легче объяснить появление ипохондрии, чем возникновение соматических заболеваний. «Три очерка по теории сексуальности» и анализ случая Шребера привели Фрейда, с одной стороны, к убеждению, что все органы обладают
эрогенным качеством, и, с другой стороны, к связи паранойи
с ипохондрией. «Мы можем решиться, – пишет Фрейд, – считать эрогенность общим свойством всех органов, что дает нам
право говорить о ее повышении или снижении в определенной части тела. Каждому подобному изменению эрогенности
органа могла бы соответствовать параллельная модифика151

ция инвестиции либидо в Я. Именно здесь следовало искать
те факторы, которые составляют основу ипохондрии и которые могут иметь то же влияние на распределение либидо,
что и материальное поражение органов». Если внимательно
прочитать этот текст, мы обнаружим, что он обозначает поворот во фрейдовской концепции симптоматических телесных проявлений. В чем состоит данный поворот? Он состоит
в том, что соматические симптомы впервые рассматриваются
как производные либидинальных инвестиций Я, не связанных с либидо объекта. До сих пор соматические симптомы
актуального невроза рассматривались в рамках сексуальных
влечений объекта, они представляли собой форму отклонения течения влечений. Другими словами, отклонялась психосексуальность объекта. В этом же тексте ипохондрические
симптомы рассматриваются в отношении к нарциссизму. Они
возникают из либидо Я и являются его индикатором. Проводя
теоретическую систематизацию, Фрейд относит соматические
симптомы к двум категориям в соответствии с поддерживающими их либидинальными процессами: «Отметим, что, исходя из этого, можно предположить, что ипохондрия находится
в таких же отношениях с парафренией, как другие актуальные
неврозы с истерией и с неврозом навязчивых состояний; ипохондрия, следовательно, зависит от либидо Я так же, как другие зависят от либидо объекта».
Таким образом, проведена классификация симптомов актуального невроза и манифестации ипохондрии. Но как обстоят дела с соматозами? Как ясно из процитированного выше текста, Фрейд видит связь между органической болезнью
и ипохондрией в их влиянии на распределение либидо. Следовательно, запомним вместе с Фрейдом, что происхождение соматической болезни связано с либидо Я. Надо, однако,
признать, что мы находимся на стадии, на которой раскрыты
не все секреты соматического заболевания. В конечном итоге, работы по нарциссизму открыли новую классификацию
психосоматических расстройств на основе либидинального
критерия. Теоретическая сепарация симптомов актуального
невроза от симптомов ипохондрии получает клиническое под152

тверждение. Хотя и остается еще нечто неизвестное в вопросе
органических заболеваний, его теоретическому осмыслению
будет способствовать установленный факт – его неоспоримая
связь с либидо Я. На данной стадии можно утверждать, что эта
связь является необходимой, но не достаточной. Кстати, последующие работы Фрейда, в частности, те, которые продвигали его ревизию теории влечений, показывают, что нарциссизм должен пониматься не только в позитивном, но также
и в негативном смысле.
В нашем прочтении фрейдовских основ психосоматики
на третьем месте стоит травматический невроз. Актуальный
невроз привел к понятию отклонения в процессе развития психосексуальности. Любое обстоятельство, способное прервать
инвестицию желания, могло изменить направление процесса по ту сторону границы, привести к возбуждению органов.
Именно моментальная или более длительная невозможность
объединения сексуального влечения с бессознательными репрезентациями вещей ведет к нарушениям актуального невроза. Таким образом, актуальный невроз связан также с превратностями либидо объекта. Со своей стороны, нарциссизм ввел
нас в процесс экономических трансформаций внутри самого Я.
Ипохондрические симптомы свидетельствуют о перегрузке Я
либидинальными инвестициями. Последние представляют
собой симметричное проявление проекций во внешнюю реальность, в паранойю: они могут быть восприняты как проекции во внутреннюю реальность сомы.
Фрейдовский текст о нарциссизме рассматривает лишь его
позитивную сторону. Здесь нарциссизм представлен наполненным, а не пустым. Он болен количеством, которое Я не способен связывать. В такой ситуации на свет появляются различные патологические манифестации и, с клинической точки
зрения, появляются шумно. Фрейд объясняет, что эти проявления являются первыми попытками вылечиться путем либидинальной дезинвестиции объекта. В случаях травматического
невроза речь идет совсем о другом. В центре понятия травматического невроза находится опасность для жизни, для самосохранения. В этом случае поражены те участки Я, которые
153

отвечают за возможность выживания. Хорошо видно, что мы
находимся здесь в ином клиническом и метапсихологическом
регистре. Неудивительно, что именно травматический невроз
приводит Фрейда к ревизии теории влечений.
Но не слишком ли быстро мы продвинулись вперед? Что
связывает травматический невроз с психосоматическим вопросом? В своей работе «Торможение, симптом и страх» (1926)
Фрейд проводит сравнение двух качеств тревоги – автоматической тревоги и сигнальной тревоги об опасности – и соотносит первую с актуальным неврозом, а вторую – с психоневрозом. В конце своей работы он пишет: «Вероятно, что анализ
травматических неврозов войны (термин, объединяющий,
впрочем, разные по своей природе заболевания) показал бы,
что многие из них имеют общие признаки с актуальными неврозами». Такое сближение между двумя неврозами возникает
в тексте достаточно внезапно, без предшествующей подготовки, и понять эту связь можно, лишь отталкиваясь от смысла
того, что было сказано ранее в этом тексте. Тогда становится
понятным, что для Фрейда это сближение двух неврозов строится на понятии повреждение Я. В актуальном неврозе «это
состояние повреждения Я возникает в связи с чрезмерным
напряжением потребностей, вызванным самим актом рождения; такое состояние приводит к развитию тревоги». Таким
образом, актуальный невроз был вновь введен в психоаналитическое поле наблюдения наряду с травматическим неврозом.
Это придало ему новый теоретический статус и позволило исследовать его с точки зрения экономической составляющей.
Изначально Фрейд предчувствовал, что понять травматический невроз можно, лишь исходя из понятия либидо Я. Именно
это убеждение он высказывал в 1919 году в работе «Психоанализ военных неврозов»: «Формулировка и поддержка понятия
„нарциссического либидо“, то есть того количества сексуальной энергии, которое привязано к Я, насыщая его, наподобие того, как это делает объект, расширило теорию либидо
до нарциссических неврозов. Такое последовательное развитие концепции сексуальности обещает справиться с пониманием тяжелых неврозов (неврозов войны) и психозов. Все это
154

можно ожидать от эмпирической теории, прогрессирующей
методом проб и ошибок. Травматический невроз (невроз мира) также войдет в эту систему, как только исследование связи,
несомненно, существующей между страхом, тревогой и нарциссическим либидо, приведет к определенному результату».
Мы знаем, что вслед за описанием травматического невроза
было открыто навязчивое повторение, и сам источник этого
явления – влечение к смерти. Таким образом, в психосоматическом прочтении теоретического подхода Фрейда мы находим два, на первый взгляд, противоречивых предположения
о состоянии влечений при актуальном неврозе: одно постулирует его отношения с объектным либидо, другое ассоциирует
его с травматическим неврозом и соотносит с либидо Я. Чтобы
выйти из этого противоречия, следует подойти к данному вопросу с другой точки зрения, а именно с точки зрения новой
теории влечений. Мы знаем, что в рамках этой теории влечения к самосохранению индивида являются либидинальными
по природе, а актуальные неврозы можно понять как клинические формы, происходящие из объектного сексуального
процесса, сменившего свой курс. Помимо того, теоретическое
новшество, явившееся результатом ревизии теории влечений,
может помочь разъяснить вопрос соматического заболевания,
остававшийся, как мы помним, в тени. Понятие «либидо Я»
при условии рассмотрения его с негативной, а не с позитивной стороны связано с последствиями разъединения влечений и с эффектами внутренней деструктивности и предлагает
новые теоретические рамки, способные рассматривать совсем
иным образом вопрос о том, что принято называть соматозами.
Действительно, понятие либидо Я принадлежит второму
периоду теории влечений и несет на себе отпечаток первой
дуальности влечений (влечения Я – сексуальные влечения,
направленные на объекты). В перспективе второй топики
и второй дуальности влечений (влечение любви – влечение
разрушения) понятие либидо Я более не имеет смысла. Либидо, имеющее источник в Оно, инвестирует Я, его органы, его
функцию самосохранения и его объекты. Я является основным «резервуаром» либидо, но не является его источником.
155

Я остается объектом эротического инвестирования и самым
важным объектом для Оно. Из этого нового теоретического
положения следует, что невозможно отделить Я от его объектов, с точки зрения эротического инвестирования, и что любое ухудшение этого инвестирования объектов (бессознательных репрезентаций) отразится на инвестиции Я, и наоборот.
Новая линия раздела отныне проходит между эротическими
инвестициями и деструктивностью. Именно в этих рамках
функциональное значение объекта приобретает капитальную важность в экономии влечений. На самом деле, как подчеркивал А. Грин, объект потенциально содержится во влечении и обнаруживает его, он является одновременно и агентом
связи, и тем, через кого Я защищается от разъединяющих сил
влечения к разрушению. Таким образом, понятие негативного нарциссизма, которое мы ставим в центр проблематики
соматозов, экономически связано с повреждением функционального значения объекта.
2)

Клиническое введение

Работа «Психосоматическое исследование» представляет собой подборку психоаналитических консультаций пациентов,
страдающих соматическими заболеваниями. В ней была сделана попытка выявить новые, еще не описанные ранее, формы
ментального функционирования, связанные с соматическими
проявлениями. Эту связь обеспечивает экономический процесс,
посредством которого соматизация становится для индивида способом решения, возможным путем выхода из сложившейся конфликтной ситуации. Таким образом, этот новый
взгляд на соматическое заболевание не только открывает новые варианты для работы психоаналитика, но также повышает его терапевтическую ответственность. Отныне психоаналитик не должен исключать из поля своего анализа телесную
боль, которая может появиться во время терапии, точно так же
как он не должен исключать из спектра показаний к анализу
соматические расстройства пациентов. Экономическая точка
зрения, на которой так настаивали авторы «Психосоматичес156

кого исследования», призывала психоаналитиков, заинтересованных в лечении соматических пациентов, к повышенной
осторожности при управлении терапевтическим процессом.
Первые метапсихологические гипотезы по поводу оператуарных пациентов опирались в основном на клинический
материал психосоматических исследований. Последние часто
приводили аналитика к большому замешательству, поскольку
больному часто предписывалась психотерапия. Тем не менее
уже в сделанном в Барселоне докладе об оператуарном мышлении были сформулированы некоторые техники проведения
психотерапии оператуарного пациента: «Не задерживаясь
на предписанных техниках, которые в определенных случаях сильно отличаются от классических психотерапевтических
отношений, заметим, что можно столкнуться с необходимостью открытия пути для ментальных репрезентаций независимо от их качества и – что также важно – нельзя нарушать
фантазматическую деятельность субъекта с оператуарным
мышлением, какого бы качества оно ни было, а необходимо
укреплять ее интервенциями о содержании этой деятельности». Мы вновь обнаруживаем изложение этих правил и техник в работе П. Марти «Психосоматический порядок» (1980),
в которой он предлагает подход к отношениям исследователя
или психотерапевта со своим пациентом с эссенциальной депрессией: «Есть отношение, которое следует открыть… и граница, которую не следует преступать». Какими бы ни были
первые психотерапевтические опыты с оператуарными пациентами, остается четкое впечатление, что первые психосоматического исследования базировались на психоаналитической концепции.
Можно утверждать, что психоаналитическая теория развивается лишь на основе терапевтической работы, в более широком смысле – на основе опыта работы аналитика со своими
пациентами, поэтому клинические материалы, собранные
аналитиком во время терапии своих оператуарных пациентов,
должны использоваться на втором этапе метапсихологического анализа. «Именно начиная с этого места, с аналитической
работы с оператуарным пациентом, мы можем вновь рассмот157

реть вопрос оператуарного функционирования». Именно с этого нового места мы можем продолжать рассматривать ценные
психодинамические указания авторов «Психосоматического
исследования». Именно опираясь на новый взгляд, мы сможем
прочувствовать ранимость и агрессивность оператуарного пациента и инициировать отношения, развитие которых со временем может помочь ему привлечь новые элементы в клиническую картину его болезни.
Только что появившуюся на свет оператуарную жизнь связали с целой серией коллективных репрезентаций, что не всегда подтверждается практикой психоаналитической терапии.
Было бы интересно проанализировать такие коллективные
схемы, объектом которых был и еще остается оператуарный пациент, в основном в психоаналитическом сообществе,
но также и вне его. Здесь мы, безусловно, обнаружим целую
констелляцию причинностей, выходящих за строгие психоаналитические рамки. Мы не можем сейчас углубиться в этот
вопрос, однако можем обозначить три такие репрезентации,
сформированные историей и временем.
Первая из них определяет оператуарную жизнь как хроническое явление. Высказывание «Господин такой-то является
оператуарным» часто указывает на окончательный характер
суждения, вынесенного в адрес определенного лица, будь это
пациент или не пациент. История, таким образом, увековечила
понятие необратимости оператуарного состояния. По-видимому, понятие «оператуарное состояние» содержит неявным
образом некие структурные или конституционные постулаты. В работе «Психосоматический порядок» (1980), П. Марти
определяет оператуарную жизнь как «этап относительной
хроничности, относительной стабильности, который устанавливается в течение медленно прогрессирующей дезорганизации, во время которой не происходит никакой спонтанной
реорганизации». Можно предположить, что это определение
свидетельствует о хроничности оператуарной жизни. Однако
в той же работе П. Марти, оправдывая приоритет, который он
отдает эссенциальной депрессии над оператуарным мышлением, пишет следующее: «Сложилось обыкновение обозна158

чать термином „оператуарное мышление“ некое состояние
мысли. Но процесс дезорганизации часто приостанавливается из-за вмешательства реорганизующих регрессий. Они соответствуют кризисам, переходам (иногда довольно опасным)
в жизни некоторых таких невротиков. В связи с этим вполне
вероятно, что термин „депрессия“ свидетельствует о возможной обратимости, в то время как термин „оператуарное мышление“ предполагает возможную хроничность». Сопоставление этих двух отрывков, взятых из одного и того же текста
и относящихся к одному и тому же феномену, говорит само
за себя. Оставим П. Марти право на противоречие и, как тот
раввин из одной еврейской истории, который признал правоту обеих враждующих сторон, согласимся с этими двумя позициями. Клинически показано, что оператуарные пациенты
существуют и их состояние хроническое и длительное; то же
самое можно утверждать и по поводу существования преходящих оператуарных состояний, что регулярно подтверждается
в психосоматической практике. Именно это утверждение было
ранее высказано авторами «Оператуарного мышления», которые писали, что «оператуарное мышление, вероятно, не было чуждо некоторым неврозам характера… и, следовательно,
оно могло вновь обнаружиться в разнообразных клинических
состояниях».
Эта относительность оператуарного мышления, которая
лучше понимается в движении, чем в статике, может быть отнесена также к так называемым оператуарным состояниям
обыденной жизни. На самом деле для меня является неоспоримым тот факт, что кратковременные оператуарные явления присутствуют в жизни любого субъекта. В то же время
я считаю, что с метапсихологической точки зрения они ближе к любому другому состоянию, чем хронические оператуарные состояния, которые естественным образом вписываются
в разряд патологии. Они отличаются в основном качеством
способностей Я, обеспечивая базовые характеристики субъекта и существование настоящего чувства вины. При оператуарных состояниях повседневной жизни субъект отдыхает,
восстанавливается в бытии. Можно сказать, что речь идет
159

о моментах нарциссического подпитывания, близких к состоянию сновидения. Здесь на ум приходит блестящее определение М. Фэна – «императив дезинвестиции Я». Однако общая
концепция оператуарного функционирования должна содержать в себе всю гамму оператуарных состояний, от самых патологических до преходящих состояний нормальной жизни.
Второе из этих коллективных представлений связывает
оператуарную жизнь с большей или меньшей неспособностью
к воображению. Назвать кого-то оператуарным – значит предположить, что у него нет никакой фантазии, никакого остроумия, как в прямом, так и в переносном смысле. Легкость,
с которой сегодня используется слово «оператуарный», мешает увидеть последствия процесса, ведущего к установлению
оператуарного состояния. Индивид, который напрочь лишен
какого-либо воображения, – это индивид, либидо которого
тотально истощенно. Определение «мертвый» будет в этом
случае более подходящим, нежели определение «живой». Другими словами, оператуарная жизнь несовместима с жизнью
за определенным порогом невовлеченности либидо. Именно
это регулярно наблюдается при психоаналитической терапии
оператуарных пациентов. Процесс, который устанавливается
в рамках такой терапии, рано или поздно, особенно при терпеливом ожидании, вскрывает различные психические события,
которые, несомненно, несут на себе печать либидинального
качества. Для этой клинической реальности не имеет значения, связаны или нет эти события с установлением отношений с психоаналитиком. Это лишь указывает, что потенциал
жизни присутствовал, но был недоступен по причине определенных генетических и процессуальных условий. Здесь авторы
«Оператуарного мышления» также сделали оговорки к своему
клиническому описанию, подчеркивая, что некоторое количество психических феноменов «ясно доказывает, что оператуарное мышление не отрезано от бессознательного в противоположность тому, на что могло бы подтолкнуть поведение
ряда таких субъектов, которые ведут себя как слепорожденные бессознательного. Само собой разумеется, что подобная
гипотеза не всегда поддерживается клиникой, и в гамме за160

болевания этих субъектов, как будто лишенных первичного
процесса, обнаруживаются все ноты».
Третье из этих коллективных представлений связывает оператуарную жизнь с соматическим поражением, обычно серьезным и подвергающим опасности жизнь пациента.
Как и в случае двух других коллективных репрезентаций,
о которых мы упомянули выше, эта последняя содержит лишь
часть клинической истины. Психосоматическая практика регулярно сталкивает нас с оператуарно функционирующими
пациентами, страдающими органическим заболеванием. Логика теоретического анализа, как с точки зрения фрейдовской
метапсихологии, так и с точки зрения психосоматической модели П. Марти, кажется, подтверждает эту связь между оператуарным функционированием и соматическими нарушениями. Однако с тех пор, как психосоматические исследования
познакомили психоаналитиков с этим оригинальным способом ментального функционирования, возросло количество
пациентов, у которых наблюдается данный тип функционирования, но которые лишены какого-либо соматического заболевания. Эти клинические реальности ставят перед нами
сложные теоретические проблемы, в частности, проблему
определенных типов ментальных организаций, «предрасположенных» к решениям соматического типа, а также проблему
существования особых экономико-динамических процессов,
способных изменить ход ментального функционирования
от нормы до соматоза.
Вернемся к клинике оператуарных состояний. Наблюдения, проводимые по ходу аналитической работы с отдельным оператуарным пациентом, не позволяют описать весь
ансамбль метапсихологических аспектов оператуарного функционирования. Каждый пациент будет разным способом излагать разные жалобы. Полная картина оператуарного функционирования может быть составлена лишь на основании
семиологического объединения путем построения идеальной
клинической модели. Однако среди различных клинических
входных ворот необходимо посредством метапсихологического анализа обнаружить один «угол атаки», в котором операту161

арное функционирование сможет обрести смысл. С этой точки зрения интересно будет сравнить, каким образом авторы
представляли оператуарное состояние с момента его открытия.
В работе «Психосоматическое исследование» упор, бесспорно, делался на отношении между психоаналитиком и его
оператуарным пациентом. Авторы неоднократно подчеркивали сложности идентификации аналитика и повышенную
нарциссическую хрупкость пациента. Поразительный образ
стены, которая рушится сразу, а не покрывается сначала трещинами, отражает контрпереносное восприятие аналитиком
своего пациента.
В докладе «Оператуарное мышление», прочитанном в Барселоне, упор ставился на мышлении и на оригинальности
представляемой им реальности. Можно сказать, что ни один
семиологический аспект этого мышления не ускользнул
от клинической проницательности авторов. Отношение оператуарного мышления к сознанию делает такое мышление
фактическим, отношение к действию – моторным, отношения,
связанные с бессознательным, делают это мышление символическим, а отношения, связанные со временем, делают его
актуальным. Его отношения с другими людьми делают это
мышление белым, без аффектов, а в отношении с социумом
мышление становится конформистским. Таким образом, дается обзор всей гаммы качеств такого мышления в его связи
с реальностью, которую оно призвано формировать специфическим образом.
В работе «Психосоматический порядок» (1980) П. Марти пересматривает свои взгляды на оператуарное мышление.
И мы присутствуем при новом постижении данного клинического явления. Оператуарное мышление уже не описывается, согласно прежним теоретико-клиническим координатам, так как более не видится таким образом. Чтобы понять
это эпистемологическое изменение, следует вернуться назад. В 1966 году П. Марти описывает эссенциальную депрессию, оригинальную форму депрессии, которую он определяет
как общее понижение уровня жизненного тонуса, без экономического эквивалента. Он связывает эту форму депрессии
162

с оператуарным состоянием. В 1967 году он впервые дает систематическое описание двух важных явлений, относящихся
к процессам соматизации: регрессии и прогрессирующей дезорганизации. Начиная с этого момента, эссенциальную депрессию и прогрессирующую дезорганизацию будет связывать
принадлежность к одной и той же инстинктивной тенденции,
а именно к инстинкту смерти. Новое теоретическое сооружение, построенное П. Марти на фундаменте мифологии эволюции и изложенное в двух томах работы «Индивидуальное
движение жизни и смерти» (1976–1980), очерчивает новые
концептуальные рамки, способные дать новую интерпретацию психосоматическим явлениям. Оператуарное мышление,
датированное 1962 годом, найдет теперь у П. Марти другое
место как в плане клиники, так и в плане психосоматической
теории. В новом теоретико-клиническом поле, которое он создал, П. Марти осуществляет две перестановки: первая состоит
в том, что он связывает эссенциальную депрессию с оператуарным мышлением, рассматривая их как две стороны одного
и того же феномена, как «самую обширную дезорганизацию
жизненных принципов ментального аппарата»; вторая же состоит в соединении эссенциальной депрессии, оператуарного
мышления и оператуарного поведения в новую клиническую
единицу, которую он называет оператуарной жизнью. Если мы
желаем оценить величие такой эпистемологической перестановки, достаточно обратиться к тому II работы «Индивидуальное движение жизни и смерти». Здесь оператуарное мышление
не фигурирует как тема какой-то отдельной главы. Оно описано в главе, относящейся к эссенциальной депрессии. Его отход
на второй план является результатом того приоритета аффективного элемента над интеллектуальным, который П. Марти
установил в своем исследовании последствий ментальной
дезорганизации. Вытекающее отсюда клиническое описание
имеет совсем другую тональность, нежели доклад в Барселоне.
Пациент там описывается изнутри, через негативность своей
психической продукции. П. Марти дает нам почувствовать эту
сензитивность на протяжении всего своего труда, весьма богатого клиническим материалом. В центре сцены находится
163

пациент, а не только его мышление. Выразительность описания делает для нас этого пациента парадоксально живым, поскольку П. Марти пишет, что «он скорее напоминает живого
мертвеца». Это описание субъекта в состоянии оператуарной
жизни наводит на мысль, выраженную в заключении работы «Психосоматическое исследование»: «На самом деле трудно
представить, чтобы человек был таким плоским и обделенным,
как это вытекает из его способа существования».
Таким образом, каждая из этих репрезентаций отдавала приоритет одному из наиболее выраженных клинических
аспектов оператуарного состояния: объектному отношению,
мышлению, аффекту. Само собой разумеется, что в отношении психоаналитической концепции эти разные аспекты отношения с оператуарным пациентом образуют одно целое,
элементы которого соединяются друг с другом. Связью, которая теоретически их объединяет, может быть то единственное
желание, которое способно привести в движение ментальное функционирование. Но как раз здесь мы сталкиваемся
с главной сложностью проблемы оператуарного состояния: где
обитает желание у оператуарного пациента? есть ли у него
хотя бы одно желание? Все наблюдения за субъектами в оператуарном состоянии обрисовывали эту странную черту, которая
заставляет их скорее не жить в реальности, а проживать с ней
рядом. «Все происходит так, – пишут П. Марти и М. де М’Юзан
в работе „Оператуарное мышление“, – как если бы мышление
было навязано субъекту и, имея в своем распоряжении лишь
его, он (субъект) терпит реальность, а не проживает ее». В работе «Психосоматический порядок» П. Марти выражает то же
ощущение: «Таким образом, разъединенный с основой своей
личности, оператуарный пациент по большей части выживает, нежели проживает». Следовательно, перед нами возникает
довольно странный образ существования оператуарных пациентов. Их отношения с самими собой и с другими, а также
с социальной реальностью вполне можно назвать частным
безумием, согласно прекрасному выражению А. Грина. Именно начиная с этого клинического аспекта я буду искать доступ
к пониманию оператуарного функционирования. Здесь желание
164

склоняется к негативу, субъект лишается своей субъективности в пользу подчинения порядку коллективной психологии,
границы его психики нарушены из-за непропорционального
усиления двух окаймляющих ее территорий: внешней реальности и сомы. Везде свирепствует насилие.
Б) Клиническое наблюдение
Г-ну Анри Т. 35 лет. Он работает в области информатики. Был
направлен ко мне на консультацию в связи с обнаруженной
год назад меланомой. Ему была проведена операция, и с тех
пор он находится под медицинским наблюдением. Другого
лечения не получает. Он осведомлен о своей болезни и знает, что эта разновидность рака часто развивается достаточно быстро. Он осведомлен также о проценте выживающих
при этом заболевании: через два года, через пять лет. Скоро он
уже перешагнет за первый рубеж. Анри Т. регулярно наблюдается у врача; постоянно рассматривает себя, ощупывает свое
тело, чтобы проверить, не появилось ли на нем что-то новое.
Любое непривычное ощущение, исходящее из глубин его тела,
тут же проходит оценку, взвешивается. Единственный вопрос,
имеющий для него значение: связано это с раком или нет? Лечащий врач давно пытался убедить его в необходимости консультации у психоаналитика. На самом деле, Анри Т. в течение
нескольких лет жаловался на приступы страха диффузного характера, который обострялся каждый раз, когда ему надо было ехать на своей машине или находиться в публичном месте.
Он женат, и у него есть двенадцатилетний сын.
Во время первой встречи я увидел достаточно общительного молодого, стройного мужчину. Сразу же установилось открытое общение. Он не знает, как психоанализ может помочь
ему в лечении его болезни, но, если это способно оказать благотворное влияние, он охотно попробует. Он кажется очень
непринужденным и не проявляет никакой тревоги в новой
для него ситуации. Он задает мне вопросы, на которые я отвечаю, и отвечает на мои вопросы, стараясь быть объективным
и рациональным. Его речь недвусмысленно показывает мне,
165

что это интеллигентный человек. Совместно с двумя другими
партнерами он руководит «конторой», работающей в области
информатики, где он отвечает за концепцию программного
обеспечения. Три или четыре года назад он был служащим
в другой компании и вынужден был уйти оттуда по причине
конфликта со своим директором. Он не особо распространяется относительно природы этого конфликта, но я понимаю,
что он связан не с чем-то конкретным, что можно точно обозначить, а скорее с отношением, которое он не мог более терпеть. Он предоставил мне некоторую биографическую справку, в которой старался поведать, что ничего интересного в его
жизни не происходило. Единственный сын нормальной пары:
мать работала в торговле, отец – служащим в банке, недавно
вышел на пенсию. Его детство было спокойным, в школе он
учился хорошо. Его жена также работает в информационном
секторе, но в другой области. Они живут вместе со своим сыном в небольшом особняке далеко в пригороде.
От этой первой встречи у меня возникло ощущение необычности. Вот больной человек. Из-за болезни его жизнь находится в опасности. Он впервые на консультации у психоаналитика. Можно было ожидать, что в этих новых и необычных
для него рамках он проявит некую растерянность, по крайней
мере, определенное стеснение из-за того, что придется рассказывать врачу о своих тревогах, о своей истории. Ничего
подобного. Наоборот, внешне он ведет себя очень легко и непринужденно по отношению ко мне. Его речь ясна, аргументированна, рациональна, без каких-то бы ни было аффективных
модуляций. За этой внешней сдержанностью и самообладанием я чувствую у этого человека большую нарциссическую
хрупкость, отсутствие чего-то существенного, что позволяло бы ощутить, что его нарциссизм уравновешен.
Длящиеся более года еженедельные сеансы заполнены детальными и часто интересными описаниями его профессиональной жизни. Он подробно описывает мне создаваемое им
программное обеспечение. Будучи ударником в любительском
оркестре, он рассказывает мне обо всех мелочах подготовки
и организации своих «концертов». Периодически он просит
166

меня подвести итоги. Я каждый раз пользуюсь этими случаями для того, чтобы дать ему возможность поучаствовать в анализе все, что между нами происходит. Мои пояснения даются
в неявной, завуалированной форме. Наши «собеседования»
направлены на то, чтобы установить и поддержать идентификационный процесс, лишь он один может способствовать актуализации психических движений пациента. В этих реляционных рамках у меня складывается впечатление, что я являюсь
для него относительно хорошо инвестированным объектом.
То самообладание, которое он проявил на первых встречах,
могло показаться механизмом защиты маниакального порядка. Продолжение лечения не оставляет никакого сомнения насчет оператуарного качества функционирования пациента. Никакого спонтанного вторжения в свою историю,
никакого «лишнего» слова в линейности его речи, никакого
сновидения, никакого трансферентного аффекта. «Пустое»
отношение, но не лишенное удовольствия как с одной, так
и с другой стороны.
В оператуарной клинике Анри Т. доминирует аспект эссенциальной депрессии. Несмотря на отсутствие жалоб и довольно-таки приятный стиль общения, создается ощущение
того, что «он несет свой крест». Когда я его об этом спрашиваю,
он, кстати, признается, что всегда чувствовал усталость. Анри Т. бывает умеренно активным в поведенческом плане. Его
оператуарная деятельность представляет собой в основном
активность мысли. Его мысль постоянно свободно функционирует. Было бы неточным сказать, что он думает непрерывно. Скорее он предается непрерывной деятельности мышления. Эта активность не выглядит как симптом. Она вполне
гармонирует с его Я, но иногда у Анри Т. возникает ощущение,
что она ему навязана. Чаще всего она векторизована внешней реальностью, воспринимаемыми событиями, наподобие
травматической активности, которая питается из источников
восприятия. Но ее самая типичная характеристика – это конкретность. Какой бы ни была отправная точка деятельности его мышления, она всегда разворачивается в конкретной,
практической, почти технической плоскости. Так, он дума167

ет о том, чтобы дооснастить свою лодку, починить электричество в одной из комнат своего дома или придумать новое
программное обеспечение. Этой мыслительной активности
Анри Т. дал имя: он называет ее своим безумием или, скорее,
своими безумиями, подчеркивая, таким образом, навязанный
характер этой деятельности, с которой он никак не может
совладать.
Наблюдения, относящиеся к случаю Анри Т., достаточно типичны для пациентов с оператуарным состоянием. Они
далеко не самые карикатурные из встречающихся. Продолжение терапии показывает, что в течение психотерапевтического процесса происходят некоторые изменения в ментальном функционировании пациента. Степень этих изменений
и их экономическое значение варьируют у оператуарных пациентов, но лишь эти психические движения могут позволить
нам получить доступ к пониманию компонентов оператуарного функционирования.
Некоторое время спустя, после преодоления «двухлетнего
рубежа» и во время отпуска аналитика, Анри Т. обнаруживает
у себя под мышкой лимфатический узел. Речь шла о раковом
узле, но опухолевый процесс имел ограниченную динамику.
Меланома не рецидивировала. Метастазы не были обнаружены. Его быстро прооперировали, и он вернулся к своему психотерапевтическому лечению сразу после операции.
У него вновь проявляются приступы тревоги, и иногда
ему тяжело прийти на сеанс. Он не понимает причины возникновения лимфатического узла, хотя врачи утверждают,
что рецидив незначителен. На самом деле, ему трудно вынести этот «сбой», с которым он не может справиться. В течение
месяцев, которые предшествовали этому новому событию,
Анри Т. долго рассказывал мне о проекте покупки его фирмы
большой компанией, работающей в области информатики.
Этот проект стал объектом конфликта в связи с тем, что выкуп его фирмы был обусловлен его трудоустройством в другое крупное торговое объединение. Итак, Анри Т. с нетерпением ждал продажи своей фирмы, чтобы получить большую
сумму денег и отойти от руководящей деятельности. Именно
168

в контексте этих переговоров о его будущем положении в новой компании и произошел разрыв в терапии.
Во время одного из сеансов Анри Т. вновь заговорил о своей меланоме: «Эта меланома свалилась на меня, как снег на голову. Я ничего не сделал, чтобы заслужить такое. Я человек
неверующий, но это вроде как Божья кара».
Тогда яговорю ему: «Если следовать вашей логике, мы могли бы сказать, что поскольку это на вас свалилось, то, может
быть, вы совершили некую ошибку».
Анри Т. тут же мне отвечает, что это возможно, но он точно не знает, какую именно. После паузы он добавляет: «Все-таки есть кое-что, что я хотел бы вам поведать. Довольно часто у меня складывается впечатление, что я не делаю всего
того, что должен сделать, что я блефую в некоторых случаях, что я поступаю так, как это меня устраивает. Сам я знаю,
что не всегда делаю то, что мне надлежит делать. Чаще всего
об этом никто не догадывается, так как я умею это скрывать.
Но я сам себя за это упрекаю. Напротив, если кто-то это замечает, это задевает меня за живое. Тогда я полностью теряюсь.
У меня начинается паника».
Этот сеанс обозначил поворот в лечении Анри Т. Впервые
в ответ на одну из моих интервенций он реагирует настоящим ассоциативным процессом. Его реплика разворачивается в два хода, как это обычно происходит у невротических
пациентов: первый ход – отнекивание; второй ход – ассоциация. Первый ход Анри Т.: «Это возможно, но я не знаю, какую
именно ошибку я допустил»; после паузы, второй ход: «Есть
кое-что, о чем я хотел бы вам рассказать». Разрыв в линейной
непрерывности речи и изменение направления мысли в «латеральной» связи с моим предположением несет отпечаток
ассоциативного процесса. Последующие сеансы приобретают
новую тональность. Анри Т. удивлен приливом реминисценций, которые всплывают в его сознании. Он говорит об этом
как о новом, почти медицинском явлении, которому он подчиняется как бы против своей воли. Впервые за два года он
рассказывает мне сон, длинный сон, где смешаны элементы
реальности, перемещенные в текстуру сна, и элементы ре169

грессии. Опираясь на последние, я приглашаю его к ассоциациям, что приводит к воспоминаниям о жизни в интернате.
Его озабоченность будущей профессиональной деятельностью ассоциируется с возобновлением занятий в школе в подростковом возрасте. Затем последуют и другие сновидения,
в которых будут фигурировать, к его большому удивлению,
люди из его детства, о которых, как он мне поведал, он ранее
никогда не вспоминал.
В это время Анри Т. стал рассказывать мне о своем так
называемом чувстве неполноценности, которое он считает
почти что врожденным, настолько оно хорошо ему знакомо,
и о своей крайней зависимости от знаков признания или неодобрения со стороны окружающих. Это проявляется в том,
что его настроение всегда зависит от окружения. Социум становится индикатором его чувства уважения к самому себе.
В то же время в отношениях Анри Т. с самим собой и с другими людьми раскрывается трагическая жестокость СверхЯ. Лишь внешние социальные фигуры способны вызвать у него
состояние тревоги. Вне их под прикрытием признанного авторитета он не испытывает и не проявляет никакого чувства
вины. Ошибка позволена при условии, что тебя никто не видит. Именно это опосредованное, дистанционное управление
людьми из окружающей его реальности, а также официальными влиятельными фигурами вкупе с отсутствием чувства
вины и придает оператуарному пациенту, такому как Анри Т.,
этот странный и даже, можно сказать, безумный характер,
когда крепкий внешний фасад стоит на очень хрупком основании. Мало-помалу по ходу воспоминаний за этим фасадом
вырисовывается социальный конформизм, грубая жестокость.
Став объектом издевательств над новичком при поступлении
в одну из школ, он подчинился школьникам, даже не протестуя. Позднее же, как он мне рассказал, он не успокоился до тех
пор, пока не наказал всех авторов этого розыгрыша. Он делал
это без шума, но решительно. Наконец, подчинение Анри Т.
коллективной реальности не очень похоже на само собой разумеющееся объединение с ней; возникает ощущение, что это
подчинение является результатом внутреннего принуждения,
170

контринвестиции. Когда я ему говорю, что он вызывает у меня образ бунтаря, он кивает головой с явным удовольствием.
Во время одного из сеансов он поделился со мной своими
планами в профессиональной области, рассказал о том, что он
ждет освобождения от своих функций. Он хочет заняться дистанционной продажей «нижнего белья для беременных женщин». Удивленный этой новой профессиональной ориентацией, я спросил, что привело его к такому выбору. В ответ я снова
получил, однако, лишь серию рационализаций. Вспомнив
его рассказ о том, что его мать торговала на рынке женским
бельем, я ему говорю: «Итак, вы возвращаетесь к интересам
вашей матери». Первая его реакция показывает, что он удивлен. Он об этом не думал. Затем во время сеанса развивается
приступ страха, и это происходит впервые. Во время возникшей у него моментальной потери способности думать, я даю
ему возможность постепенно снова обрести самообладание,
и приступ проходит. На следующем сеансе он спонтанно возвращается к своему приступу страха. Идея, что его ассоциируют с его матерью и с его семьей, пугает его настолько, что он
начинает бояться сойти с ума, заболеть психической болезнью.
Он заявляет мне о том, что некоторые члены его семьи страдали психическими заболеваниями: отец его матери страдал
депрессией, мать его отца покончила жизнь самоубийством,
сестры его отца имели психотические наклонности, а его мать
всегда была в депрессивном настроении. Эти воспоминания
из его семейной истории порождают чувство страха, а также
впервые привносят в наши отношения оттенок преследования.
Он называет свою историю «дерьмовой» и не может дождаться, когда же он от нее избавится, то есть не будет о ней больше
думать. Другими словами, я очень близок к тому, чтобы стать
для него тем, кто уткнет его «носом в дерьмо». Тогда можно
понять, какой смысл приобретает для него оператуарное отношение, при котором не может всплыть ничего из его прошлого и будет предпринято все для того, чтобы это не произошло.
Отношение, при котором другой создается по собственному
образу, в котором нейтрализуется всякая несхожесть и преследовательские намерения.
171

Лечение Анри Т. продолжается регулярно, и результаты
его медицинских обследований хорошие. Как и в любой другой психоаналитической терапии, тем более в той, что мы
проводим с оператуарными пациентами, большее значение
имеет поддержание непрерывности инвестирования отношений, чем техника интерпретаций. Интерпретация воспринимается и включается в психосоматическую экономику пациента лишь при наличии достаточного и последовательного
либидинозного доверия. Именно это частично оправдывает
длительность лечения и то терпение, которым должен запастись психоаналитик.
В) Элементы метапсихологии
оператуарного функционирования
1)

Коллективная психология и оператуарная реальность:
место нарциссизма

Рассматривая описание, представленное основателями теории оператуарного состояния, описание, которое позже подтвердили в своих клинических наблюдениях специалисты
в области психосоматики, обращает на себя внимание, что акцент делается на своеобразной форме реальности, которая тесно связана со способом мышления пациента. На мой взгляд,
недостаточно было подчеркнуто родство между оператуарной
реальностью и реальностью, свойственной коллективной психологии. Разумеется, все авторы отмечали конформистское
отношение оператуарного мышления к общим социальным
ценностям или к идеалам окружающей среды. Данное родство обычно устанавливали на феноменологическом или описательном уровне. Нам же хотелось бы показать, что родство
между оператуарной реальностью и реальностью коллективной располагается на более глубоком структурном уровне, через который доступ к метапсихологии оператуарного функционирования оказывается более понятным.
Для оператуарного пациента реальность имеет лишь один
образ, тот, который ему явно навязывается. Он не представ172

ляет себе, что этот образ может обладать несколькими гранями. Он живет в бинарном мире: это есть или этого нет. Ему
не ведомы муки мышления, сомнений, колебаний, проб. Ему
присущ лишь один неизменный образ мысли. Объективность,
рациональность – вот единственные критерии, которые он использует, чтобы оценить реальность. Однако присутствия всех
этих вышеназванных клинических элементов еще недостаточно для того, чтобы говорить о наличии у определенного
субъекта оператуарного состояния. У оператуарного пациента есть кое-что еще. Это безумный пациент. В чем же состоит
его безумие? Оно состоит в том, что реальность пронизывает
его больше, чем это ощущается в обычной жизни. Он подчиняется ей так, как бредовый психотик подчиняется своим голосам. Именно этот, главный аспект его ментальной организации проявляется в автоматическом характере его мышления
и его поведения. Именно этот аспект заставляет близких людей воспринимать его как пустую оболочку, лишенную своей
субъективности. С этой точки зрения, чтобы подтвердить у пациента диагноз оператуарного состояния, необходимо также
распознать присутствие у него клинических аспектов двоякого рода: одного – положительного, другого – отрицательного.
В 1921 году Фрейд пишет эссе «Психология масс и анализ Я». В социально-психологических материалах он выискивает клинические наблюдения, открывающие путь доступа
к более глубокому пониманию Я. Известно, что это исследование привело его к выделению двух механизмов, которые организуют Я – идеализации и идентификации. Эти наблюдения
заинтересовали Фрейда лишь потому, что они демонстрируют, как в некоторых, в данном случае коллективных, ситуациях Я субъекта может претерпеть заметные трансформации
своей структуры. «Мы исходим из основного факта, – пишет
Фрейд, – что индивид претерпевает внутри массы вследствие
ее влияния изменение в своей душевной деятельности, которое часто бывает глубоким. Его аффективность чрезвычайно
повышается; его интеллектуальная деятельность заметно понижается; оба процесса протекают, очевидно, в направлении
сравнения с другими индивидами, составляющими массу; осу173

ществление этих процессов может быть достигнуто лишь путем упразднения задержек, свойственных каждому индивиду,
и отказом от специфических для него особенностей его влечений». Если мы сравним психическую деятельность индивида
в толпе с деятельностью субъекта, находящегося в оператуарном состоянии, то сразу же заметим, что их сближает. И у одного, и у другого мышление утрачивает свои индивидуальные
качества, которые составляли его своеобразие, его уникальность. Оно становится мышлением, действующим по приказу
коллектива. Оно стало коллективным мышлением, подчиненным одной-единственной модели. Оно стало не-мышлением.
Другой же, отмеченный Фрейдом фундаментальный аспект
психической деятельности индивида в толпе – сверхвысокая
аффективность, похоже, отсутствует у субъекта в оператуарном состоянии. Напротив, у него мы встречаем значительный
недостаток аффективных манифестаций, что в полной мере
иллюстрирует эссенциальная депрессия. Продолжая свое исследование, Фрейд сообщает, что все объяснения психологических модификаций субъекта в толпе сводятся, в конечном
итоге, к одному-единственному, а именно к внушению. «Мы
также готовы допустить, – пишет он, – что внушение (или, точнее, внушаемость) является примитивным и неустранимым
феноменом, фундаментальным явлением психической жизни человека». Именно с этих позиций Фрейд пытается применить теорию либидо к коллективной психологии. Таким
образом, отношения индивидов в толпе, а также те, что связывают каждого с вожаком, постулируются как либидинальные. Данный пункт интересует нас постольку, поскольку мы
неоднократно подчеркивали чрезвычайную чувствительность
оператуарного пациента к знакам признания или осуждения
со стороны социума. Вариативность его чувства самоуважения,
похоже, напрямую связана с данными знаками коллективной
реальности. Это помогает понять роль благоприятных условий
в окружении, которую так подчеркивал П. Марти, рассматривая гомеостатическую систему оператуарного пациента.
Сформулировав свою концепцию коллективной психологии,
основанную на либидинальных связях, Фрейд продолжает
174

свою демонстрацию, приводя доказательство от обратного:
«Чтобы мы лишний раз убедились в том, что сущность толпы
состоит из либидинальных связей, которые пронизывают ее
насквозь, как узкоячеистая сеть, нам достаточно проанализировать феномен паники». Далее он описывает состояние
тревожной дезорганизации, охватывающее каждого члена
толпы, когда либидинальная структура, поддерживающая
ее, ослабевает или разрывается. Не составляет труда обнаружить у оператуарного пациента ту же угрозу дезорганизации,
когда его связь с «благоприятными условиями окружения»
ослабевает или утрачивается. Надо понимать, какая опасность
грозит ему в этих обстоятельствах, особенно в соматическом
плане.
Это сравнение коллективной психологии и оператуарного состояния не должно приводить нас к смешению одного
с другим, скорее, оно должно толкать нас на поиск того, почему оператуарное состояние представляет собой патологический вариант состояния субъекта, подчиненного условиям коллективной психологии. До сих пор мы сближали эти
два состояния, теперь мы должны сказать, в чем заключается их фундаментальное отличие. Модификация психической деятельности индивида в толпе происходит, утверждает
Фрейд, из-за процесса регрессии, затрагивающего Я-Идеал.
«Психологическая масса, – пишет он в Лекции XXXI (1932), –
является собранием индивидов, которые в свое Сверх-Я ввели
одно и то же лицо и которые на основании данной общности
идентифицировали себя друг с другом в своем Я». Личный,
собственный Идеал субъекта моментально стирается при коллективной конъюнктуре, чтобы дать место внешней фигуре
Сверх-Я. Это движение изнутри наружу представляет собой
обратный регрессивному путь развития Сверх-Я, который
начинается с реальных родительских фигур. У индивида, находящегося в коллективной ситуации, такое регрессивное
движение является теоретически обратимым. Это предполагает, что, с одной стороны, оно черпает свои силы из реальной
коллективной конъюнктуры, с другой стороны, что оно основано на нарциссическом доверии, благодаря которому могут
175

осуществиться либидинальные и аффективные модификации.
У оператуарного пациента этот путь прокладывается, как мы
уже подчеркивали в начале этого сравнительного исследования, в отсутствии аффективного выражения. Отсутствие
аффекта означает отсутствие либидо. Мы находимся здесь
в конъюнктуре либидинальной негативности, затрагивающей сами устои Я. Через поиск соответствия коллективным
ценностям, комфортности оператуарный пациент ищет снаружи то, чего у него нет внутри, тогда как, для сравнения, индивид в толпе находит вовне толчок для высвобождения своих
внутренних либидинальных возможностей. Отсюда следует,
что оператуарное состояние не может возникнуть только лишь
из процесса регрессии. Оно является результатом глубокого
нарушения, элементы возникновения которого мы пытаемся
выявить. Отметим пока, что оператуарное состояние приводит к оживлению через оператуарную реальность регрессивной фигуры Сверх-Я.
«От Идеала Я, – пишет Фрейд в конце своей работы „Введение в нарциссизм“, – важный путь ведет к пониманию коллективной психологии». Мы можем перевернуть это высказывание и заявить, что от коллективной психологии важный
путь ведет к Идеалу Я и к нарциссизму. По Фрейду, нарциссический Идеал Я формируется на основе большого количества либидо, главным образом гомосексуального. Это значит,
что в нормальной конъюнктуре субъект может хвалиться
тем, что живет в режиме относительного избытка, с нарциссической точки зрения. Именно на этом зиждется одно из его
различий с оператуарным субъектом, у которого, скорее, превалирует режим дефицита. Эссенциальная депрессия, определяющую роль которой в оператуарных состояниях мы неоднократно подчеркивали, не является единственной клинической
причиной, побуждающей нас заявлять о существовании серьезного нарушения нарциссизма.
В своем вводном тексте о нарциссизме Фрейд ничего не говорит о пертурбациях, которым подвергается первичный нарциссизм. Он просто указывает на его значение и, как он это
часто делает, оставляет на потом его исследование. Дейст176

вительно, книгу «Влечения и их судьба» (1915) можно читать
как продолжение исследования о нарциссизме. В этой работе
указывается, каким образом первичный нарциссизм может показать свое качество и свою завершенность. Анализируя двойной поворот как участь влечения, Фрейд описывает первичные,
нарциссические основы Я. Способность Я наслаждаться в пассивной позиции становится индикатором его нарциссических
качеств и его компетентности. «Мы этим приближаемся, – пишет Фрейд, – к более общему взгляду, что судьба влечений, выражающаяся в обороте к собственному „Я“ и в превращении
из активности в пассивность, зависит от нарциссической организации „Я“ и носит на себе печать этой фазы развития». Это
возвращает нас к клинике оператуарных состояний. Активность является одним из главных аспектов жизни субъекта
в оператуарном состоянии. Обычно она возникает скорее в ответ на принуждение, нежели является следствием обдуманного выбора. Она не чередуется с состояниями пассивности,
но, когда она прекращается, пациент часто испытывает состояние подавленности. У оператуарного пациента пассивность
не избегается, она просто ему неизвестна. Он не имеет к ней
доступа. Для М. Фэна в его «Введении в метапсихологию оператуарной жизни» «сверхинвестиция активного подхода в ущерб
пассивности является основной составляющей классического
фаллического нарциссизма». Таким образом, мы имеем дело
с нарциссической организацией, чьи структурные ориентиры
полностью расстроены. Топически нарциссизм оператуарного
субъекта ориентирован наружу, к коллективной реальности,
а не внутрь, к реальности внутренней. Он ищет путь своего
удовлетворения в осуществлении поведения, соответствующего ценностям социума, а не в состоянии мечтательности.
Он не знает разрядки и отдыха и истощается в постоянном
поиске иллюзорного удовлетворения требовательного идеала.
Речь идет о нарциссизме, исходящем из ценностей коллективной реальности. Тогда становится понятно, что оператуарный
пациент находится в бесконечном поиске того, что могло бы
поднять его чувство самоуважения, которое неспособно питаться изнутри в соответствии с желаниями субъекта. В сущ177

ности, речь идет, как на это указывает М. Фэн, о нарциссизме
поведения.
В 1915 году Фрейд видит общую судьбу влечений как постепенное движение, складывающееся из множества составляющих. Образ последовательных слоев лавы отражает его
концепцию, согласно которой сексуальность постепенно эволюционирует к таким целям, которые могут противоречить
друг другу. Таким образом, поведенческая ориентация нарциссизма у оператуарного пациента противопоставляется
более завершенному нарциссизму, в котором существует способность к эротической пассивности. Аналитическая терапия показывает, что во время терапевтического процесса эти
способности могут проявиться в разной степени. Тем ни менее, когда нарциссизм доминирует в поведении, он является результатом сложения сил, демонстрируемых разными
нарциссическими составляющими. Недостаток пассивности
у оператуарного пациента является одним из самых важных
клинических аспектов, лежащих в основе репрезентации первичного нарциссического дефицита такого пациента. Второй
из этих клинических аспектов касается экономии ненависти.
В 1915 году Фрейд считал, что ненависть исходит из нарциссического Я, которое отводит возбуждения внешнего мира. Мы
находим здесь у оператуарного пациента второй клинический
индикатор плохого качества его первичной нарциссической
организации: ненависть обычно не входит в состав его аффективных способностей. Именно отсутствие ненависти вкупе
с отсутствием пассивности приводит к тому, что деятельность
пациента почти лишается субъективной насыщенности. Находясь в ситуации, провоцирующей нарциссическую рану, субъект в оператуарном состоянии вместо и взамен отсутствующей
у него ненависти реагирует безвольным и неконтролируемым
способом: усилением эссенциальной депрессии, самоуспокоительными приемами или соматизацией.
Таким образом, проведенный нами анализ оператуарного
функционирования привел к выявлению первой метапсихологической констелляции: дефицитарности первичного нарциссизма и становления нарциссизма поведения.
178

2)

Меланхолия и эссенциальная депрессия: место Сверх-Я

Я неоднократно подчеркивал место эссенциальной депрессии
в клинике оператуарных состояний. Я хочу продолжить метапсихологический анализ оператуарного функционирования
с другой точки зрения, с точки зрения аффекта.
В январе 1966 года на открытии VIII Семинара по профессиональному усовершенствованию П. Марти делает доклад
об эссенциальной депрессии. Он определяет ее как оригинальную форму депрессии, представляющую саму суть депрессии,
а именно понижение уровня либидинального тонуса без какого-либо экономического эквивалента. Первоначальный
диагноз строится на множестве негативных семиологических
элементов, которые сводятся к формуле депрессия без внешнего выражения. Именно это отсутствие внешнего выражения
служит теоретическим основанием для отличия ее от других
клинических форм депрессии, невротических или психотических. Но положительный диагноз не может быть построен
только на указании ряда негативных, то есть отсутствующих,
признаков. Вот почему в своем докладе П. Марти настаивает
на учете двух других клинических аспектов. В первую очередь,
это оценка психоаналитиком качества аффективной сферы
пациента. Пациент присутствует, но он порожний. Его разговор никак не окрашен эмоционально, а отношения с аналитиком не вызывают каких-либо аффективных реакций. Вовторых, это обнаружение определенного числа ментальных
функций, исследование которых позволяет, в конечном итоге,
утверждать, что они были объектом процесса негативации.
В этих случаях обезличенность обретает положительное значение, потому что она является результатом некоторого динамического процесса. Полученную в результате клиническую картину П. Марти назвал функциональным дроблением.
В конечном счете, эссенциальная депрессия, по мнению ее
первооткрывателя, свидетельствует о более или менее значительном уменьшении либидо, как нарциссического, так и объектного, с единственной экономической компенсацией в виде
дезорганизации ментальных функций. Не будучи концепту179

ально связанной с оператуарной жизнью, подобная дезорганизация обычно предваряет ее начало, чтобы слиться с ней,
когда процесс приобретет хронический характер.
В 1963 году авторы «Психосоматического исследования»
уже признали существование особой формы депрессии, которая часто встречалась у соматических пациентов. В этой
книге, в противоположность докладу 1966 года, где эссенциальная депрессия стала объектом систематизации, как клинической, так и теоретической, мы находим лишь несколько
клинических зарисовок и описаний. Комментируя случай
Жизель В., авторы описывают побочные депрессивные состояния, клинически проявляющиеся через усталость, тревожное недомогание и четкое ощущение депрессии. «Это, – пишут
они, – депрессия без объекта, в которой нет ни идей самообвинения, ни даже осознания вины или чувства собственного
обесценивания, а нарциссическая рана ориентирована в сторону соматической сферы. Подобная картина, – продолжают
они, – явно должна быть соотнесена с недостаточностью ментальной работы».
Можно сразу же отметить разницу между этими двумя
описаниями. Она касается наименования депрессивной единицы, выведенной из аналитической работы. В работе «Психосоматическое исследование» речь идет о депрессии без объекта; в докладе 1966 года – об эссенциальной депрессии. Если
названия что-то значат, мы должны принять, что эта разница
в названии означает и разницу в понятии. Депрессия без объекта вписывает депрессию в сложную систему динамики репрезентаций влечений, в рамках которой объекты и аффекты соединяются и разъединяются согласно доминирующему
процессу – инвестиции, дезинвестиции или реинвестиции.
В этих концептуальных рамках отсутствие объекта может
проявляться по-разному. Объект может отсутствовать хронически или временно. Он может быть в наличии, но при этом
недоступен. Им может стать само Я нарциссического или объектного качества. «Особенно надо подчеркнуть – и это главное, – что название „депрессия без объекта“ позволяет сразу же
понять, что депрессивный процесс затрагивает поле нарцис180

сизма». Эссенциальная депрессия описывается в других концептуальных рамках. Ее теоретическое понимание возможно
лишь в контексте психосоматической модели П. Марти. В этих
рамках она представляет собой клиническое доказательство
контрэволюционного течения. С помощью определения «эссенциальный» П. Марти хотел подчеркнуть базовое аффективное качество всех депрессий, в последующем определение
депрессии будет усложняться в соответствии с их клиническими особенностями и в зависимости от ментального богатства
пациентов, ими страдающих.
Вернемся к клинике. В 1980 году в работе «Психосоматический порядок» П. Марти снова описывает эссенциальную
депрессию. На этот раз, как мы уже указывали, она рассматривается в связке с оператуарным мышлением, как две грани одного и того же феномена – ментальной дезорганизации.
Из этого исторического экскурса нам следует усвоить,
с одной стороны, что эссенциальная депрессия происходит
из процесса нарциссической дезинвестиции и, с другой стороны, что этот процесс первичен по отношению к организации
оператуарного мышления.
На первый взгляд, клиническая картина меланхолии и эссенциальной депрессии противоположны. В первом случае
симптомы проявляются шумно и красочно. Во втором они
тихи и еле заметны. В первом жалобы охватывают поле отношения. Во втором жалоб почти нет. В первом чувство вины
осознанное, болезненно острое и слитое с Я пациента. Во втором же оно отсутствует. В первом активность субъекта заторможена, он находится в подавленном состоянии вплоть до прострации. Во втором пациент машинально продолжает свою
деятельность. Единственным симптомом, сближающим обе
клинические картины, является крушение чувства самоуважения. Кстати, интересно отметить, что все то, что отличает
эссенциальную депрессию от меланхолии, сближает последнюю с нормальной скорбью, а то, что их сближает – потеря
чувства самоуважения, – противопоставляет ее нормальной
скорби. Все выглядит так, как если бы меланхолия располагалась в промежутке между скорбью и эссенциальной депрес181

сией. В некотором роде она находится как бы на стыке одной
и другой.
Во введении к работе «Скорбь и меланхолия» (1915) Фрейд
указывал на то, что некоторые клинические формы меланхолии скорее напоминают соматические заболевания, нежели
психогенные нарушения. Но далее, после метапсихологического обоснования «формулы» меланхолического, Фрейд пишет:
«В связи с этим возникает вопрос, не достаточно ли потери Я
безотносительно к объекту (чисто нарциссическое огорчение Я), чтобы вызвать картину меланхолии, не могут ли некоторые формы этой болезни быть вызваны непосредственно
токсическим обеднением либидо Я». Другими словами, Фрейд
рассматривает понятие меланхолии без объекта. На минуту
остановимся на этом чрезвычайно важном отрывке из работы
«Скорбь и меланхолия». На какие рассуждения Фрейд ссылается в приведенной выше цитате и с чем он связывает утверждение о меланхолии без объекта? Именно рассуждения экономического порядка приводят Фрейда к вопросу о разных способах
разрешения меланхолического приступа. В данном контексте
он снова возвращается к хирургической метафоре, которую он
использовал в своей «Рукописи G» в 1895 году для того, чтобы дать определение меланхолическому комплексу, который
тогда приравнивался к открытой ране, притягивающей к себе огромные контринвестиции, приводившие к обеднению Я.
Метафора открытой раны должна быть понята как рана Я.
Однако, согласно выводу Фрейда, Я меланхолика преображается в результате идентификации с объектом. В этом случае
объект принимается во внимание. По ассоциации у Фрейда возникает гениальная идея спросить себя, а возможно ли,
что такая же рана появится в Я вне процесса регрессии, в котором нарциссическая инвестиция объекта ведет к идентификации Я с потерянным объектом. Если ответ на данный
вопрос является утвердительным, то следует предположить,
как показывает Фрейд, существование меланхолии без объекта, то есть «без того, чтобы объект был принят во внимание»;
другими словами, без меланхолии, которая вписывается исключительно в рамки нарциссического поражения Я. Посме182

ем сделать следующий шаг. «Тогда мы считаем, что меланхолия без объекта есть не что иное, как депрессия без объекта
у психосоматиков». Этот вывод совпадает с тем, на что указывает Фрейд. Действительно, в этой чисто нарциссической
конъюнктуре могут проявляться лишь определенные формы
расстройств.
Таким образом, здесь мы сталкиваемся с двумя клиническими формами меланхолии – с классической, в которой присутствует объект и которая соответствует обычной картине
меланхолии, и со второй формой – без объекта, которая имеет ту или иную клиническую картину. Я предлагаю рассматривать гипотезу, согласно которой клиническая картина эссенциальной депрессии точно соответствует этим последним
клиническим формам меланхолического недуга.
Продолжим сравнительное изучение депрессии без объекта и меланхолии, держа в уме тот факт, что депрессия без объекта и меланхолия без объекта относятся к одной и той же
реальности. С точки зрения метапсихологии, меланхолия
зиждется на двух процессах: на процессе регрессии, который завершается идентификацией Я с потерянным объектом,
чье нарциссическое качество было признано, и на процессе
преобразования части Я в Сверх-Я, и в этом случае садистическое Сверх-Я жестоко свирепствует над Я, находящимся
в мазохистической позиции. Мы только что увидели, что депрессия без объекта приходит вслед за нарциссической потерей Я. Сравнительное изучение коллективной психологии
и оператуарной реальности привело к возникновению гипотезы о недостаточности организации первичного нарциссизма
субъекта с оператуарным состоянием. Полагаем, что нарциссическая потеря Я при депрессии без объекта касается главным образом потери первичного нарциссизма. В данном случае отношения между Я и Сверх-Я будут складываться иным
способом, чем в случае меланхолии, где присутствие объекта
может быть прослежено с топической, динамической и экономической точек зрения.
Сверх-Я, как подчеркивает Д. Брауншвейг, есть нечто большее, чем инстанция. Сверх-Я является субъектом. Конечно,
183

можно продолжить это заявление и объявить, что без Сверх-Я
не существует субъекта. Начиная с теоретических размышлений, изложенных в работе «Тотем и табу», поднимается вопрос о том, что совесть является ценой, которую должен заплатить человек за достижение человечности. С этих позиций
нам следует признать, что не все люди платят одну и ту же цену. Но остаются ли они при этом более или менее свободными и не платят ли они по-другому за недостаточность и даже
за отсутствие морального сознания? Эти размышления возвращают нас к клинике оператуарных состояний. Отсутствие
чувства вины, по крайней мере, его выражения оказывается одной из самых странных черт субъекта в оператуарном
состоянии. Нам известно, что это чувство свидетельствует
о напряжении, ощущаемом Я в своих отношениях со Сверх-Я.
Значит ли это, что отсутствие чувства вины лишь выражает
то, чего лишено Я? Вот гипотеза, которую мы не будем отвергать, тем более что она соответствует результатам, к которым
мы пришли ранее по поводу первичной нарциссической потери Я. Но аналитическая работа с оператуарными пациентами призывает нас рассматривать их отношения со своим
Сверх-Я более комплексно. Мы помним, что Анри Т. жаловался на непонимание причины своего заболевания и заявлял,
что не заслужил этой «божьей кары». В то же время он не проявлял и не испытывал никакого чувства вины. В сущности
все происходило так, как если бы он сохранил содержание
вины, но утратил ее ощущение. Он был не виновным, а больным. В этой связи вернемся к нашему сравнению депрессии
без объекта с меланхолией. У меланхолического пациента происходит как раз обратное: он выставляет напоказ свою вину
и отстаивает свое право на нее, но он не является больным.
Такая инверсия статуса чувства вины между оператуарным
состоянием и меланхолией выявляет глубокие и тесные связи
между структурами влечений этих двух состояний, природу
которых еще предстоит выяснить. Дальнейшее наблюдение
Анри Т. выявило, с одной стороны, самообвинения, связанные с собственной нонкомформностью, с тем, что он должен
был что-то делать, а с другой стороны, агрессивные выска184

зывания по поводу представителей коллектива. Здесь следует
упомянуть, что полная формула Сверх-Я, какой нам ее преподносит Фрейд в работе «Я и Оно» (1923), содержит два призыва: положительный «Будь таким!» и отрицательный «Не будь
таким!». Первый относится к Идеалу Я, второй – непосредственно к Сверх-Я. Тем не менее – и это важно – Идеал Я остается функцией Сверх-Я. Если самообвинения Анри Т. передают
его подчинение Идеалу, это происходит по причине глубокого искажения Сверх-Я, чей запрещающий аспект стерт. Тогда
Идеал занимает все пространство. Сверх-Я в качестве наследника эдипова комплекса может достичь совершенства и, следовательно, целостности своей структуры лишь после десексуализации первичных объектов эротических инвестиций
и преодоления эдипова комплекса. В своей Лекции XXXI Фрейд
указывал, что если эдипов комплекс преодолен неполностью,
то последствием этого может быть истощение силы Сверх-Я.
Этот факт понимается как незаконченность структуризации
его влечений. В этом случае Идеал Я подменяет Сверх-Я. Таким
образом, грубая агрессивность, проявленная Анри Т., объясняется его неспособностью сдерживать и контролировать свои
агрессивные влечения из-за отсутствия истинного интериоризированного Сверх-Я. Эти выводы, следующие из клинических
данных, подчеркивают большие дефекты формирования и организации Сверх-Я у субъектов с оператуарным состоянием.
С этой точки зрения, оператуарное состояние можно рассматривать как болезнь Сверх-Я, поскольку последнее ведет
себя по-особому. Как мы уже упоминали, при меланхолии глубоко осознается чувство вины. Эта острота осознания вины
связана с преобладанием садизма Сверх-Я над мазохизмом
Я в структуре их отношений. При депрессии без объекта само Я теряет свои качества объекта, а потому лишается более
или менее значительного количества либидо. Нарциссическая дезинвестиция Я ведет к утрате им своего объектного качества. Результатом этого процесса оказывается исчезновение
Я как объекта влечений. Итак, можно сказать, что при депрессии без объекта Сверх-Я, включенное в Идеал, утеряло свой
объект – Я. Такое Сверх-Я – это Сверх-Я без объекта.
185

Факт отсутствия чувства вины у оператуарного пациента толкает нас на то, чтобы напомнить об отношениях между
оператуарной болезнью и моральным мазохизмом. В работе
«Я и Оно» (1923) Фрейд придает негативной терапевтической
реакции роль индикатора поведения Сверх-Я при всех невротических нарушениях. Он, кстати, готов считать, что именно
при самых серьезных невротических заболеваниях негативная терапевтическая реакция проявляется с наибольшей интенсивностью. Она является, по мнению Фрейда, клиническим свидетельством морального мазохизма. Итак, в рамках
морального мазохизма чувство вины остается немым, потому
что оно бессознательно. Оно формируется, как мы знаем, через
состояние болезни, а не через состояние виновности. В отношениях Я со Сверх-Я первенство отдается мазохистическим
тенденциям Я над садизмом Сверх-Я. Таким образом, мы имеем со стороны оператуарного заболевания отсутствие чувства
вины, а со стороны морального мазохизма – бессознательное
чувство вины. Разница в том, что в случае оператуарности Я
отсутствует, тогда как в случае морального мазохизма оно присутствует, но является бессознательным. Однако клинические
наблюдения за оператуарными пациентами, пораженными
серьезными соматическими заболеваниями, часто создавали
у меня ощущение, что появление нового соматического приступа или даже рецидива было «воспринято парадоксально,
с чувством удовольствия, мазохистическое происхождение
которого не оставляло никаких сомнений». На мой взгляд, эти
клинические наблюдения находятся на пределе постижимого.
Они напоминают другое оригинальное наблюдение Фрейда,
описанное им в работе «Экономическая проблема мазохизма»:
«Одинаково поучительно узнать, что против всякой теории
и всякого ожидания невроз, который противостоял всем терапевтическим усилиям, может исчезнуть, когда человек впал
в отчаяние из-за несчастливого брака, из-за потери своего состояния или из-за тяжелого заболевания. Одна форма страдания здесь была заменена другой формой, и мы видим, что речь
идет лишь о том, чтобы суметь поддержать определенное
качество страдания». Здесь возникают вопросы, касающиеся
186

процессов трансформации и даже деградации энергии влечений и их колебания в поле соматики. Единственный возможный вывод из приведенных выше таинственных наблюдений
состоит в том, что соматическое заболевание может стать объектом вторично в процессе психической, прежде всего, мазохистической реинвестиции, которая свидетельствует о либидинальном восстановлении Я.
Это выбранное нами второе направление, по которому мы
пошли, анализируя оператуарное функционирование, привело к выделению второй метапсихологической констелляции:
существование Сверх-Я без объекта, которое функционирует
лишь как Идеал.
3)

Травматическое состояние и оператуарное состояние:
место влечения к смерти

Анализируя оператуарную реальность, мы приблизили ее
природу к коллективной реальности. Коллективная реальность, как на то указывал Фрейд, фундаментально противостоит индивидуальной реальности, и нам необходимо установить ее топическую принадлежность. Однако до сих пор мы
еще не рассматривали другой аспект этой реальности, а именно ее экономический аспект. Этот аспект выявляется сразу
и сводится к особому качеству клинических явлений: к повторению. На основании этой новой точки зрения анализ оператуарного функционирования строится на базе более прочных
и более близких к клинической реальности метапсихологических пластов.
Одним из впечатлений, которое не может не сбить с толку психоаналитика при встрече с оператуарным пациентом,
является выраженное однообразие его речи, ее гомогенная,
линейная и повторяющаяся структура. Ничто так не похоже
на оператуарную речь, как другая оператуарная речь. В такой
речи описание фактов важнее повествования. Личная история
излагается сухо, без эмоций, только факты. Временные категории сводятся к одному и тому же плану, плану настоящего.
Слова для обозначения вещей утрачивают свою таинствен187

ную сочность. Реальность сведена к своему функциональному значению, и то, что повторение занимает все пространство, не удивляет.
В работе 1969 года «Одинаковый и идентичный»
М. де М’Юзан, говоря о непреодолимом влечении к повторению, предлагает различать две категории феноменов – категорию одного и того же и категорию идентичного. Разницу
он видит в качестве и уровне психической обработки субъектом своего прошлого. По мнению М. де М’Юзана, категорию
идентичного можно обнаружить также в клинике пациентов
с организацией, близкой к актуальным неврозам или к оператуарным состояниям: «При повторении идентичного, – пишет он, – речь всегда идет о близости к сенсомоторике. Данное повторение является, так сказать, повторением опыта
разрядки, где полностью доминирует экономический аспект».
Первое описание оператуарного мышления, которое я привел
в начале данного эссе, выделяло ансамбль качеств, которые
я назвал моторным мышлением, подчеркивая таким образом
экономический аспект, на котором настаивали авторы этого
термина. Эффект разрядки становится еще более впечатляющим, когда мы рассматриваем другой аспект жизни субъекта
в оператуарном состоянии: его самоуспокоительное поведение. Речь идет о системах, использующих только моторный
путь, чья основная характеристика с клинической точки зрения состоит в том, что они поддерживаются непреодолимым
влечением к повторению, к идентичному, что я описал вместе с Ж. Швеком, опираясь на работы М. Фэна. В потенциально или реально травматических состояниях они становятся контринвестицией, что клинически подтверждается тем,
что при их отмене возникает либо диффузный страх, близкий
к состоянию отчаяния, либо соматизации. Присутствие этих
систем в жизни субъекта теоретически и чаще всего практически несовместимо со способностью к регрессии мышления.
В своей работе «Предисловие к метапсихологическому исследованию оператуарной жизни» (1991) М. Фэн предполагает,
что не только оператуарное поведение, но также и оператуарное мышление и исходящая из него реальность представляют
188

собой обширную успокаивающую систему, нацеленную на то,
чтобы бесконечно держать в латентности и истощать возбуждение, возникающее в травматической ситуации. Моторный
аспект оператуарного мышления, а также его недифференцированный характер в отличие от полноценного мышления,
наполненного индивидуальным содержанием, подтверждают,
на мой взгляд, эту интерпретацию и вписывают оператуарное
состояние в один ряд с травматическим неврозом.
В 1920 году Фрейд пишет работу «По ту сторону принципа
удовольствия», которая перевернула основы психоаналитической теории.Это исследование клинически базируется на навязчивом влечении к повторению, и травматический невроз
занимает основное, определяющее место в теоретических соображениях, высказанных на основе этих наблюдений. Неврозы
переноса убедили Фрейда в первостепенной роли принципа
удовольствия в психической жизни. Но чем реже в терапии
встречался невроз переноса, тем более данный принцип терял свою исключительность и заменялся другими тенденциями. Именно травматический невроз избирается Фрейдом
в качестве прототипа ментальной организации, способной
пролить свет на отношения между принципом удовольствия
и тенденциями, которые могут ему противостоять или препятствовать. Чтобы ввести в систему психоанализа влечение
к смерти, Фрейд, как известно, описывает проявления навязчивого влечения к повторению в рамках нескольких клинических форм: сновидение при травматическом неврозе, игра
ребенка и явление переноса. Можно было бы, безусловно, добавить и четвертую форму к этой совокупности клинических
аргументов, включив в нее самоуспокоительное поведение,
описанное в современных психосоматических исследованиях.
В работе «По ту сторону принципа удовольствия» появляется новый подход к ментальному функционированию
в его экономическом аспекте. Фрейд использует модель травматического невроза для того, чтобы ввести в психоанализ
влечение к смерти и новую дуальность влечений, что в какой-то мере означает возврат к актуальному неврозу, который был исследован им ранее лишь в экономическом аспек189

те, а затем был сделан вывод о невозможности дальнейшего
продвижения в этом направлении. В связи с этим мне кажется, что именно возобновление через общий травматический
невроз психоаналитического анализа актуальных неврозов
и составляет предмет работы «По ту сторону принципа удовольствия». Выше я упоминал о том, как в мыслеполагании
Фрейда травматический невроз заменил старый актуальный
невроз, что позволило, наконец, анализировать его на основании понятия либидо Я. Клиническая идентификация и той,
и другой единицы зиждется на предположении, согласно которому именно актуальные факторы являются травматическими. Я полагаю, что в клинике актуальных неврозов мы
должны рассматривать целую палитру психосоматических
форм, начиная с самых доброкачественных и заканчивая самыми злокачественными. Среди последних выделяются оператуарные состояния, над которыми особо довлеет травматический фактор и которые больше всего ведут к соматизации.
Вернемся к тексту работы «По ту сторону принципа удовольствия». Фрейд рассматривает травматический невроз
как «последствие серьезного разрыва защитного барьера».
Другими словами, травматический невроз является результатом разрыва или недостаточности структуры, обеспечивающей систему противовозбуждения. С экономической точки
зрения, психическое функционирование сводится к двум видам явлений. С одной стороны, это прилив разлитого возбуждения, а с другой стороны, необходимость привлечения срочных контринвестиций для нейтрализации, иммобилизации
или даже полной изоляции циркулирующей массы травматического возбуждения.
Эта экономическая концепция травматического невроза
не нова у Фрейда. Мы обнаруживаем ее впервые в 1895 году
в работе «Эскиз научной психологии», в главе об испытании
страданием. Здесь нам предлагается первая версия понятия
травмы, сопровождающейся болью. Прилив возбуждения, который она вызывает в психическом аппарате, гасится двумя
способами: либо ментальным путем через выражение аффектов, либо моторным способом, ускользающим от ментальной
190

обработки. Затем мы обнаруживаем эту концепцию в «Рукописи G» в 1895 году, когда речь идет о меланхолии. Здесь описывается полная версия травматической ситуации: потеря
либидо, аффект боли и психические контринвестиции. Третий раз мы находим ее в работе «Скорбь и меланхолия», опубликованной в 1915 году. В этой работе меланхолический комплекс понимается как нарциссическая рана, притягивающая
к себе сильные контринвестиции, опустошающие и обедняющие Я, согласно модели, описанной в «Рукописи G». Эта концепция травматизма выявляет ее глубокую связь с природой
боли. Фрейд неоднократно использует физическую метафору
при упоминании о потере либидо, как если бы оно обладало
некой субстанциальностью, которая могла бы стать объектом
органических повреждений. Из приложения к работе «Торможение, симптом и страх» становится ясно, что Фрейд тесно
связывает травму с болью. Боль рассматривается им как специфическая реакция на актуальную потерю объекта без возможности эту потерю проработать. «Именно эта актуальность
потери без психической проработки создает травматическую
ситуацию». Если бы существовала психическая проработка, то аффективную сцену занимала бы тревога, а не боль.
Но Фрейд пытается обосновать метапсихологию психической
боли, отталкиваясь от боли физической.
Он предлагает формулу, согласно которой психическая
боль связана с инвестицией объекта, «объекта потерянного
в ностальгии», в то время как физическая боль, в свою очередь, вписывается в порядок нарциссического инвестирования. Именно в этом пункте мы снова встречаемся с оператуарной болезнью. Проявления этой болезни – идет ли речь
об оператуарном мышлении или о самоуспокоительном поведении – направлены лишь на то, чтобы отрицать болезненное восприятие недостаточности, затрагивающей нарциссизм.
«Здесь потерянным объектом является само Я. Именно Я становится объектом либидинальной дезинвестиции. Эта нарциссическая потеря создает травматическую конъюнктуру
оператуарной болезни». Тогда становится понятным, что ситуация, вызванная утратой Я, ведет к трансформации приро191

ды контринвестиций. Мы неоднократно рассматривали самоуспокоительное поведение как одну из их разновидностей.
Возможно, соматизация тоже оказывается одной из них. Повидимому, именно это имеет в виду М. де М’Юзан, когда он
пишет следующее: «Если все-таки необходимо отослать к феномену контринвестиции, то его следует поместить, так сказать, вне субъекта или же в его физический организм, который
всегда обладает двойственной экстратерриториальностью».
В этом же смысле следует понимать, на мой взгляд, приведенное Фрейдом наблюдение о меланхолии, при которой видимые
нарушения могут исчезнуть, если возникает соматическое поражение. Таким образом, можно перейти от инвестиции объекта – здесь объекта нарциссического – к инвестиции чисто
нарциссического порядка.
Все соображения на тему травматического невроза, приведенные в работе «По ту сторону принципа удовольствия», ведут к гипотезе, что галлюцинация в сновидении является лишь
запоздалым продуктом и что данная тенденция к галлюцинаторному осуществлению желания появляется вторично «после
предварительного периода, отмеченного отсутствием такой
тенденции». Подобная гипотеза приводит нас к тому, что непосредственно предшествует фантазматической жизни (М. Фэн),
иначе говоря, к различным как внутренним, так и внешним
факторам, которые оказываются втянутыми в структуризацию первичного нарциссизма. Мы уже видели, что при оператуарных состояниях дефект первичной нарциссической организации проявляется в отсутствии способности к пассивности,
что ведет к искажению естественного развития нарциссизма
в направлении нарциссизма поведения, который не только пытается отрицать реальность неразвитости субъекта, но также
неустанно старается удовлетворять идеал конформности матери к родительскому окружению. Именно эта нарциссическая ситуация ведет к утрате Я в качестве объекта и задает
рамки травматической ситуации с вытекающими из нее успокоительными контринвестициями. Недавние работы М. Фэна, продолжающие его теоретических размышления на тему
«Прелюдий к фантазматической жизни» (1971), привели его
192

к определению «императива преждевременного Я». Речь идет
о предформе самоуспокоительных систем, необходимость которой обусловлена незавершенностью эротической функции,
что помещает ребенка в травматическую ситуацию. Такую
травматическую ситуацию можно сравнить с примитивной
логикой, о которой говорит Мишель Нейро в своей работе
«Мотивы иррационального» (1997). Для него примитивная логика соответствует психическим процедурам, появившимся
преждевременно в ответ на ранние и даже трансгенерационные травмы, на той фазе развития, когда Я и внешний мир
находятся в состоянии недифференцированности, нерасчлененности. Антитравматическими системами Мишель Нейро
считает «все способы реагирования, созданные в психическом аппарате до того, как установится господство принципа
удовольствия. Среди этих способов реагирования, – продолжает автор, – непреодолимое влечение к повторению остается
репрезентативным, заметным, клинически уловимым элементом самой системы». Таким образом, примитивная логика, однажды возникнув, продолжает функционировать анахронически, по мере того, как она обеспечивает актуальный
способ ответа на преодоленную травму, память о которой
сохраняется лишь в навязчивом влечении к повторению – ее
последнем свидетеле.
Эти теоретические рассуждения, подчеркивающие первостепенное значение травмы и ранних антитравматических
систем в оператуарном функционировании, проливают свет
на одно из главных положений П. Марти: «Бессознательное
получает, но более не передает». Это утверждение, сформулированное подобным образом в работе «Психосоматический порядок», появляется как продолжение первых теоретических гипотез об оператуарном мышлении, акцентирующих внимание
на «поражении первичных процессов», особенно на разрыве
между бессознательным и предсознательным. Действительно,
можно предположить, что внедрение ранних антитравматических систем (преждевременное Я, самоуспокоительные системы) способствует усилению цензуры между бессознательным и предсознательным, делая непроницаемой их границу,
193

так что предсознание предстает в виде безжизненного скелета.
Поэтому бессознательное более ничего не передает, в то время как оператуарное Я (а не бессознательное) продолжает получать в силу своей связи с объектами социума.
Опираясь, во-первых, на фрейдовскую гипотезу о начальном периоде, предшествующем тенденции сновидения к галлюцинаторной реализации желания, во-вторых, на данные
предложенного мной анализа оператуарного функционирования и, наконец, на понятие преждевременности Я М. Фэна,
можно представить две линии развития влечений субъекта:
1. Первая линия галлюцинаторная. Она ведет влечения к относительно законченной структуре, соответствующей,
по П. Марти, «генитальной, высшей эдипальной точке
развития». Все действующие стороны, вовлеченные в формирование первичного нарциссизма, играют свою роль
на своем месте. Влечения повторяют судьбу двойного поворота, открывающего доступ к наслаждению в пассивности. Галлюцинаторная реализация желания содействует развитию аутоэротизма, фантазматической жизни
и мышления. Эдипов комплекс вовремя десексуализируется, и Сверх-Я занимает свое место как психическая
инстанция и депозитарий влечения смерти. Кастрация
становится организатором психической жизни.
2. Вторая линия травматическая. Она ведет влечения
к искаженной и деформированной структуре. Первичный нарциссизм содержит значительные дефекты, связанные со слабостью действующих сторон, вовлеченных
в его формирование. В частности, влечения «дают осечку»
при реализации двойного поворота, что, в конечном счете,
лишает субъекта доступа к пассивности. Из-за этого галлюцинаторная реализация желания не может утвердить
свое господство над психическими событиями. Возникают преграды на пути развития аутоэротизма и фантазматической жизни. Травма захватывает территорию. Я преждевременно привлекается для построения автономной
системы противовозбуждения, призванной справляться
194

с последствиями травматизма. Вскоре эстафету принимает самоуспокоительное поведение как представитель
влечения к смерти с функцией нейтрализации и даже
умерщвления возбуждения.
Эта двойная линия развития, кажется, вполне отвечает фрейдовской гипотезе о «компульсии к повторению как о препятствии для принципа удовольствия» и подчеркивает превосходство экономического параметра в определенных ментальных
организациях, среди которых и те, что отвечают за оператуарную болезнь. М. де М’Юзан в упоминавшейся уже работе
«Одинаковый и идентичный» предлагает психодинамическую концепцию развития, которая приводит к оператуарному состоянию. Он выводит ее из деформации, произошедшей
на первоначальном этапе, во время перехода от неудачи галлюцинаторного осуществления желания к принципу реальности. Он постулирует, что на этом этапе травма при помощи
одного из механизмов защиты – форклюзии – «разъединяет необходимую связь между репрезентацией реального и фантазматизацией, разрушая и сильно оттормаживая последнюю».
Хорошо видно, что общее направление этой концепции близко
к той, которую я предложил на основе исследований М. Фэна.
Ее фундаментальными метапсихологическими элементами
являются первостепенная значимость травматического фактора и его несовместимость с галлюцинацией объекта. Расхождение же с концепцией М. де М’Юзана состоит в основном в том, что мы признаем определяющую роль влечения
к смерти в нейтрализации массы травматического возбуждения и придания ему некой формы при помощи самоуспокоительных систем.
Я второй топики рассматривается как сексуальный объект и, согласно Фрейду, «немедля начинает признаваться в качестве самого главного из этих объектов». Его потеря, или его
либидинозная дезинвестиция, определяет, как мы видели,
травматическую ситуацию субъекта, находящегося в оператуарном состоянии. С точки зрения новой теории влечений,
важным последствием такого изъятия либидо из Я становит195

ся фундаментальное разъединение влечений, чреватое серьезными последствиями для самосохранения субъекта. Здесь
также появляется вопрос о том, что же происходит с либидо,
потерявшим Я, с трансформациями и даже с деградациями, которые ему приходится претерпевать. Повторяю, что, по моему
мнению, мы находимся здесь на границе теоретического понимания перспективы влечений. Однако из этого обстоятельства можно сделать вывод о том, что разъединенное влечение
к смерти, другими словами, внутренняя склонность к разрушению захватывает место Я, то есть то место, которое обеспечивает самосохранение существа. В Лекции XXXII Фрейд,
упоминая о своей гипотезе сплава Эроса и агрессивности, уже
предчувствует всю важность последствий разъединения влечений для будущей витальности индивида. «При этом эротические влечения как бы вносят в общую смесь многообразие
своих сексуальных целей, в то время как другие допускают
смягчение и градации своей однообразной тенденции. Этим
предположением мы открываем перспективу для исследований, которые когда-нибудь приобретут большое значение
для понимания патологических процессов. Ведь смеси могут
тоже распадаться, и такой распад может иметь самые тяжелые последствия для функции».
Это третье направление анализа оператуарного функционирования, привело нас к третьей метапсихологической
констелляции: серьезным последствием травматической потери Я в качестве объекта и разъединения влечений является
захват территории влечением к смерти со своими разрушительными тенденциями.
4)

Оператуарная регрессия и оператуарная болезнь:
место объекта

Дойдя до этого пункта объяснения метапсихологии оператуарного функционирования, нам следует вновь обратиться
ко всем результатам нашего исследования, чтобы попытаться соединить их в связную концепцию, которая будет иметь
статус рабочей гипотезы. Вернемся сначала к оператуарному
196

мышлению и спросим себя, что же определяет его, с психоаналитической точки зрения. Субъект, находящийся в оператуарном состоянии, не утруждает себя муками мышления.
Но он не действует наугад. Он утверждает, что вещь является тем-то и тем-то, и ничем другим. Его мышление не похоже на деятельность исследователя. Монотонность, с которой
осуществляется это мышление, показывает, что кое-что в данной функции является сверхинвестированным. М. де М’Юзан
определил оператуарный способ мышления как сверхинвестицию фактического, или реальности. Мы же рассмотрим
не путь сверхинвестирования фактического или реального,
а сверхинвестирование функции мышления.
Фрейд развил психоаналитическую концепцию мышления в короткой, но бьющей точно в цель работе «Отнекивание», опубликованной в 1925 году. Там он доказывает,
что функция мышления реализуется посредством двух операций, которые точно соответствуют двум периодам структурирования психического аппарата, как он определил их
в 1915 году в работе «Влечения и их судьба». Первому, мифическому периоду психического аппарата, а именно первоначальному Я-удовольствию соответствует операция, обеспечивающая присвоение. Речь идет о том, чтобы «провозгласить,
что свойство принадлежит или не принадлежит какой-то вещи». Это решение принимается, согласно модели функционирования влечений, и приводит к тому, что внутрь помещается то, что оказывается хорошим, и выбрасывается наружу
то, что представляется плохим или чуждым для Я. Мы понимаем, что галлюцинирование объекта реализуется как раз
в течение этого периода, когда в психической жизни царит
принцип удовольствия. Это также основной период рождения
репрезентации объекта. Второму периоду, когда происходит
окончательное формирование Я-реальности, соответствует вторая операция – суждение о существовании. Речь идет
о том, чтобы «подтверждать или оспаривать у репрезентации
ее существование в реальности». Этот второй период, чья целесообразность связана с биологическими потребностями человека, находится во власти тестирования реальности. В сво197

ем «Метапсихологическом дополнении к теории сновидений»
(1915) Фрейд ясно показывает, что определяющим для наступления этого «прогресса» является провал галлюцинаторной
реализации желания. Последняя какое-то время обеспечивает свою функцию первичной контринвестиции при потере
объекта, но дальше должна быть заменена реальным объектом, чтобы ребенок не поддался травматическому отчаянию.
Фрейд все же подчеркивает – и это важно, – что «первой и незамедлительной целью тестирования реальности является
не нахождение в реальном восприятии объекта, соответствующего репрезентированному, а его повторное обретение, желание убедиться, что он еще присутствует». Таким образом,
как показали Сара и Сезар Ботелла, реальным (воспринятым)
объектом является тот, который тесно связан с галлюцинированным объектом желания. Их встреча предполагает работу тестирования, примеривания, нащупывания. Имеется
в виду, что объект был утерян и в течение первого периода был репрезентирован внутри. Временная последовательность двух фаз структуризации Я оставляет, следовательно,
свой отпечаток на двух операциях, реализующих функцию
мышления.
Вернемся к оператуарному мышлению. «Мы будем определять его как сверхнвестицию суждения о существовании
в ущерб суждению о присвоении». Это определение соответствует выводу из нашего предыдущего рассуждения, который
вписывает оператуарную болезнь в травматическую линию
в противовес галлюцинаторной линии. Парализация функционирования последней имеет своим основным последствием
более или менее серьезное ухудшение функции репрезентации
объекта. Сара и Сезар Ботелла показали, что травма связана
с этим нарушением статуса репрезентации, что травматическая ситуация запускается не потерей объекта, а утратой репрезентации объекта. Смысл этой сверхинвестиции суждения
о существовании при оператуарном мышлении можно понять
следующим образом: она направлена в силу субъективной
значимости объектов восприятия на отрицание травматического отсутствия репрезентированных объектов. Здесь хорошо
198

видно, как сверхинвестиция становится антитравматической контринвестицией. К тому же коллективная, монотонная
и недифференцированная природа оператуарной реальности
позволяет установить объектный континуум, который подменяет невыносимый дисконтинуум индивидуальных объектов. Другим свойством оператуарного мышления является
преобладание утверждения над отрицанием. Фрейд в своем
тексте относит первое явление к Эросу, а второе – к деструктивному влечению. Возможно, это свойство следует понимать
как результат значительного разъединения влечений и «вязкого» действия либидо, которое как бы вытекает на объекты
оператуарной действительности.
Сверхинвестиция суждения о существовании при оператуарном способе мышления и выведение из игры галлюцинаторного параметра мышления придают оператуарной реальности особый отпечаток, схожий по характеру с Сверх-Я;
это было описано в первых трудах по психосоматике, а также
в работах «Психосоматическое исследование», «Оператуарное
мышление» и «Психосоматический порядок». Как уже было
отмечено, при оператуарной болезни Сверх-Я не выступает
как функциональная инстанция. Оно сведено к своей функции Идеала, и его структурное развитие не завершено. Мы
допустили, что оператуарная реальность представляет его
извне в виде регрессивной фигуры.
Мы предполагаем, что при оператуарной болезни эти две
характеристики Сверх-Я – регрессия и проекция – должны
быть связаны друг с другом. Именно здесь в ход оператуарных
событий вступает эссенциальная депрессия, или депрессия
без объекта. П. Марти ясно указывает место этой проблематики в своем описании эссенциально депрессивного пациента: «Он не подчинен личному закону. Он проживает „закон“.
Для его проживания он не нуждается в самонаблюдении. Он
делает все то, что принято делать: поведение в этом смысле
является машинальным». Таким образом, Я стушевывается перед Сверх-Я, сведенным к своей функции коллективного Идеала, но в то же время Сверх-Я навязывается извне. При таком
раскладе чувство вины исчезает.
199

По ходу нашего размышления мы перевели депрессию
без объекта на язык влечений, и она стала пониматься как
следствие утраты либидо Я, как либидинозная дезинвестиция Я в его качестве объекта. Вернемся к психозу. При анализе случая Шребера Фрейд так определяет вытеснение: «Мы
можем, следовательно, сказать, что процесс, свойственный
вытеснению, состоит в том, что либидо отделяется от лиц
или от вещей, ранее любимых. Этот процесс происходит молча, мы не ведаем, что он имеет место, мы вынуждены судить
о нем на основании процессов, которые за ним следуют». Таким образом, при психозе первый, скрытый период болезни
заключается в том, что происходит либидинозная дезинвестиция бессознательных репрезентаций объектов. При оператуарной болезни первый период, о котором свидетельствует депрессия без объекта, заключается не в дезинвестиции
объектов Я, а в дезинвестиции самого Я в качестве объекта
Оно. Здесь первый период состоит в процессе денарциссизации. Продолжим рассмотрение текста Фрейда: «Процесс выздоровления, устраняющий вытеснение и возвращающий
либидо к тем же людям, которых оно покинуло, сильно привлекает наше внимание шумом, который его сопровождает.
При паранойе это происходит путем проекции. Неправильно
было бы говорить, что чувство, подавленное внутри, оказалось спроецированным наружу; скорее следовало бы сказать,
что то, что было упразднено внутри, возвращается извне». Таким образом, за первым, молчаливым периодом, отмеченным
стиранием, следует второй, шумный период, отмеченный
галлюцинаторным симптоматическим выражением. В терминах второй теории влечений можно вспомнить, что тишина
является творением влечения к смерти, а шум принадлежит
к проявлению влечения к жизни.
В письме Юнгу, написанному в апреле 1907 года, Фрейд
высказывает «несколько теоретических мнений о паранойе».
Он уточняет, что, когда у репрезентации объекта отнимается либидинозная инвестиция, ее содержание проецируется
наружу и принимает вид восприятия. Так, аффективная нагрузка перемещается в потенциальное восприятие. Процесс
200

выздоровления при психозе, о котором упоминает Фрейд, направлен на восстановление либидинозно дезинвестированных
объектов. По образу психотического функционирования можно воссоздать второй период «выздоровления» для оператуарной болезни, соответствующий тому, что П. Марти называл
«относительной стабильностью». Мы можем предположить,
что в течение процесса денарциссизации Я как объекта именно чувство вины стирается и перемещается в поле восприятия,
а содержание Сверх-Я оказывается спроецированным и возвращенным вовне. Подчиненность коллективным идеалам
и ценностям, повышающая чувство самоуважения, должна бы,
таким образом, возвращать нарциссическое либидо к Я. Эта
метапсихологическая гипотеза объясняет то таинственное
качество оператуарного пациента, на котором мы столько настаивали, а именно его квазигаллюцинаторное подчинение
коллективному порядку.
Предложенная нами концепция оператуарного функционирования придает процессу денарциссизации первостепенную роль в течении событий, ведущих к оператуарной болезни. На самом деле, с тем же успехом можно было бы назвать
этот процесс дезобъективацией в том смысле, в котором его
сформулировал А. Грин, поскольку и тот, и другой ведут к потере Я статуса объекта. Действительно, когда Я утрачивает
какое-то количество либидо, это обязательно заканчивается
разъединением влечений и, как следствие, освобождением
разрушительности внутри Я. Ясно, что такая ситуация в высшей степени способствует развитию соматоза.
Психоаналитическое лечение оператуарных пациентов,
таких как Анри Т., краткую историю которого мы привели,
убедило нас в том, что смысл оператуарной экономии можно
понимать лишь в рамках терапевтических отношений. Другими словами, мы считаем, что оператуарное функционирование призвано защищать объект. После нескольких лет терапии Анри Т. показал нам, что иногда он мог инвестировать
своего аналитика преследующим образом. Его изменившееся оператуарное объектное отношение могло объясняться
как отношение, призванное нейтрализовать преследующий
201

объект. В действительности, этот способ преследующего отношения мог оказаться «выходом» из оператуарных психотерапевтических отношений в момент появления в переносе
гомосексуальных движений. Если существует специфическая реальность, которая приводит в движение оператуарный
процесс, она должна находиться в другом месте. Мы предлагаем гипотезу, что оператуарное функционирование направлено на нейтрализацию дезобъективирующей первичной реальности. Эта реальность содержит проекцию разрушения
желаний, принадлежащих субъекту, разрушения его субъективности. Она побуждает субъекта стать чуждым самому
себе, отказаться от своих собственных желаний, исходящих
из собственных влечений.
Прежде чем закончить тему оператуарного функционирования, вернемся к тому клиническому различию, которое мы
проводили между оператуарной болезнью и оператуарными
состояниями повседневной жизни. Как мы видели, при оператуарной болезни задет именно нарциссизм, и Я претерпевает
процесс дезобъективации. При оператуарных состояниях повседневной жизни нарушены уже объекты Я и они подвержены процессу дезинвестиции. Это временно больные объекты,
перегруженные возбуждением. Они в определенном смысле
являются местом воспалительного процесса. Их дезинвестиция
и применяемый к ним оператуарный режим имеют целью восстановить их функциональную целостность в рамках Я. Данные оператуарные состояния повседневной жизни становятся своеобразными предохранительными клапанами в жизни
субъекта, позволяющими периодически впитывать излишки,
присущие объектной экономии, и облегчать бессознательное
чувство вины. Чередование в повседневной жизни полноценной психической деятельности и оператуарного состояния
напоминает другие циклы в жизни человека, как то бодрствование и сон или те, что подчиняются императиву дезинвестиции Я, согласно выражению М. Фэна.
Клиническое различие между оператуарной болезнью
и оператуарной регрессией привело нас к дифференциации
двух психических процессов, дезобъективации и дезинвести202

ции. Хотя оба этих процесса включают в себя деструктивные
влечения, мы полагаем, что было бы полезно отнести процесс
дезобъективации к порядку нарциссизма, а процесс дезинвестиции – к объектному порядку. Таким образом, мы завершаем наше исследование об оператуарном функционировании
на этих понятиях, находя подтверждение тому, что при оператуарной болезни объект либо временно, либо хронически
не принимается во внимание.

Исследование
самоуспокоительных приемов

О самоуспокоительных приемах Я*
Клара пришла ко мне на консультацию восемь лет назад, после серьезной попытки самоубийства посредством приема лекарств. Ей 48 лет. В течение многих лет она страдает гипертонией, и ее существование уже было омрачено несколькими
серьезными осложнениями здоровья, в частности, была обнаружена базоцеллюлярная эпителиома, нарушение зрения,
а также вагинальный микоз, который давно прогрессирует
и не поддается никакому лечению. Она находится в состоянии
чрезвычайного психического страдания. У нее наблюдаются
постоянные и диффузные страхи, а депрессия имеет эссенциальную тональность. Мы решаем начать психотерапевтическое лечение с частотой два или три сеанса в неделю. Оно
продолжается и по сей день. Это нелегкая терапия из-за раздражающего и грубого присутствия между мной и пациенткой реальности, которая эпизодически реактивирует старую
пережитую травму и стирает те малые результаты психической работы, которые с трудом достигались во время сеансов.
Грусть этой реальности вкупе с состояниями тоски и со сложностями для нашей пациентки поддерживать психическое
равновесие составляют клиническую конфигурацию, несущую на себе печать безумия.
Если бы мы находились в 1895 году, то поставили бы
этой пациентке диагноз «невроз страха», поскольку ее общая
*

204

Этот текст был опубликован во Французском журнале психосоматики (1993, № 4).

сверхвозбудимость, ее тревожное ожидание, ее приступы страха, ее парестезии, страх сойти с ума принадлежали бы новой
клинической единице, которую Фрейд только что установил.
Присутствует также сексуальный фактор, специфический
для невроза страха: наша пациентка жалуется на импотенцию мужа и на невозможность для нее достичь сексуального
удовлетворения. Сегодня же, ссылаясь на психосоматическую
классификацию, мы сказали бы, что речь идет о плохо ментализированном неврозе.
Для Клары гиперактивность является внутренней необходимостью. Она не переносит бездействия. У нее вошло в привычку моментально облегчать свои состояния психического
страдания, принимая алкоголь. После нескольких лет лечения она стала играть на пианино – играть джаз. Это занятие
стало ежедневным, компульсивным, необходимым. Она могла
играть часы напролет, до изнеможения. Казалось, что теперь
она использовала пианино для того, чтобы снизить уровень
крайнего психического напряжения, во власти которого она
находилась вследствие неизбежных разочарований в своей
аффективной и сексуальной жизни.
Мы еще вернемся далее к терапии Клары.
Психосоматика является камнем преткновения в саду
психоанализа. Во многих смыслах она нарушает порядок в теориях и клинических практиках, которые выросли на этой почве. Эта идея возникла из констатации простого факта: психоанализ возник и развился на базе клиники, объединяющей
разнообразные формы ментализации. Психосоматическая
клиника навязала психоаналитикам образы дементализации. Разумеется, в это положение следует внести некоторые
оговорки и оно имеет свои нюансы. В психоаналитической
клинике представлены не все завершенные формы ментализации; психосоматическая клиника, наоборот, нас ведет прямо к встрече с пациентами, чей уровень ментализации сильно
варьируется. Наконец, в последние десятилетия во многих работах, написанных психоаналитиками, которые не являлись
психосоматиками, делался акцент на ментальные организации, весьма далекие от обозначенной невротической формы.
205

Психосоматика является одним из путей исследования данного пространства дементализации.
Приведенная выше констатация привела к искажению,
в первую очередь, теоретическому. Оно внедрилось в психоаналитическое мышление и может быть определено как чрезмерное значение, придаваемое экономической точке зрения
в теоретическом корпусе психосоматики. Фрейд водрузил человеческую метапсихологическую реальность на три опоры:
топическую, динамическую и экономическую. Психоаналитическая реальность должна, как напомнил Ф. Паш, принимать во внимание все фрейдовские предположения. Именно
в отношении этой глобальной реальности, противоречивой
и сложной, акцент на экономическую точку зрения в понимании психосоматической организации создает определенное
искажение трактовки. Теории обычно строятся на опыте тех,
кто их разрабатывает. Как показывает история инфантильных сексуальных теорий, они содержат часть правды об этом
опыте, но не могут охватить всю его сложность. «Ядро истины» в теоретических концепциях психосоматиков возникло
во время психоаналитических встреч с соматическими пациентами. Каждый автор по-своему – в их числе П. Марти
и М. Фэн – настаивали на таком загадочном факте: у взрослых
больных шум их соматической дезорганизации идет рука
об руку с молчанием их психики. Похоже, что одновременно
с прогрессированием соматической дезорганизации на уровне ментального функционирования уменьшается сложность
и, соответственно, организаторский потенциал психики. Выражаясь иначе, более простым и прямым образом, ментальное эдипово функционирование выступает как настоящий
организатор для психосоматической целостности каждого
человека. В этом, собственно, и состоит то искажение, которое, как считают, привносит психоаналитик в свое понимание соматического больного.
Но тогда возникает вопрос: почему из теоретического
искажения, основанного на превосходстве экономической
точки зрения, следует именно такая психоаналитическая
трактовка? Фрейдовская модель актуальных неврозов явля206

ется, по нашему мнению, обязательным переходом на пути
к пониманию этой проблемы.
Интерес к этим неврозам никогда не покидал психоаналитическое сообщество, хотя они всегда составляли камень
преткновения при назначении психоаналитической терапии.
Их радикальное противопоставление психоневрозам защиты, обдумывавшееся Фрейдом в 1890–1900 годы, привело его
к исключению актуальных неврозов из психоаналитической
реальности. Гениальность Фрейда выражается в том, что он
все же предчувствовал существование в них «ядра истины»,
понимание и интегрирование в клинику которого произойдет
в свое время, немного позже. Имеются три периода в творчестве Фрейда, во время которых разворачивается разработка, или, лучше сказать, предразработка этой проблемы: 1895,
1920 и 1926 годы.
В 1895 году Фрейд представляет свои работы о неврозе
страха и излагает выводы, почти окончательные, относительно актуальных неврозов. Экономическая точка зрения занимает важное место в его формулировках. Мы еще вернемся
к этому в данной работе, так как мы считаем, что недостаточно или плохо ментализированные неврозы психосоматической клиники должны быть отнесены к фрейдовской модели актуальных неврозов. В 1920 году Фрейд пишет работу
«По ту сторону принципа удовольствия». В ней он излагает
свою вторую теорию влечений, и, заметим, начинает он свое
доказательство именно с обоснования экономической точки зрения на ментальное функционирование. Как следствие,
главенствующее значение он придает травматическому опыту и сопутствующей ментальной дезорганизации. Влечение
к смерти в качестве силы, направленной на уменьшение возбуждения, включается в новую модель влечений наряду с силами связывания, представляющими влечение к жизни. Возврат
к актуальному неврозу, на этот раз в связи с травматическим
неврозом, становится предметом третьего периода исследования в 1926 году, когда Фрейд пересматривает свою теорию
страха в работе «Торможение, симптом и страх». Знаменитое
фрейдовское высказывание о том, что в любом психоневрозе
207

защиты есть ядро актуального невроза, объединяет элементы
психической реальности, казавшиеся одно время противоположными и даже чуждыми друг другу. Итак, от актуального
невроза к неврозу травматическому, от возбуждения к влечению к смерти – количественный аспект постоянно присутствует в работах Фрейда.
Экономическая точка зрения ставит перед психоаналитиками проблему, которую здесь нужно обсудить. Понятие
возбуждения, присутствующее во многих работах Фрейда
до «Толкования сновидений», вновь обрело свою актуальность
в теориях современных психосоматиков. Мы считаем, что, если
при его использовании не принимается во внимание некоторое количество условий, которые его определяют и уточняют,
данное понятие рискует лишиться части психической реальности, с которой оно должно было считаться. Возбуждение,
как описывал его А. Грин, исходит из тела и возвращается в тело. У него нет ни истории, ни цели, ни памяти. Оно, следовательно, не может иметь какого-то направления. Оно является
психической преджизнью. Влечение же, наоборот, имеет историю, его цель –люди с их жизненными историями. У него есть
направление, которое может быть либо прогредиентным, либо регредиентным. Оно является носителем инвестиций, дезинвестиций, контринвестиций и сверхинвестиций. Влечение
становится тем, во что развивается возбуждение в условиях
действенной психической работы, данные условия зависят
от качества эдиповой структуры, внедренной в рамки человеческой семьи, в которой мать играет определяющую роль.
Оно само является предметом психической работы. Это то,
что П. Марти называет особым качеством предсознательного,
а М. Фэн – формальной регрессией, причем основной референтной моделью данной психической работы остается работа сновидения. Таким образом, использование понятия возбуждения
в экономической составляющей психосоматики должно быть
подчинено диалектике влечение – возбуждение, то есть оценке
качества психической работы и определению ее недостатков.
Возбуждение всегда остается, в конечном счете, у дверей психического аппарата, и когда оно входит туда насиль208

но, без приглашения, то разрушает и стирает более или менее
важные грани тщательно выработанной психической ткани,
отнимая их у Я.
В нашей работе мы будем часто ссылаться на понятие
возбуждения. В свою очередь, мы желали бы установить метапсихологические рамки, в которых мы его будем использовать.
Опыт лечения соматических пациентов приводит нас
к мысли, что органическое нарушение обычно делает ментальное функционирование хрупким. Такая хрупкость проявляется, в частности, в виде повышенной чувствительности
к возбуждениям разного рода, идущим как из внутреннего
источника, так и из источника, расположенного во внешней
реальности. Когда возбуждения превосходят способность психического аппарата по их укрощению, то в большинстве случаев это ведет к усилению страха и обострению соматического
нарушения из-за отсутствия эффективных средств для его подавления. У определенного числа пациентов можно заметить,
что при подобной конъюнктуре их Я использует особые меры
для снижения уровня психического напряжения, которое ощущается как очень мучительное переживание. Эти меры, которые Я применяет к самому себе, возвращают в той или иной
степени и на какое-то время спокойствие психическому аппарату. По данной причине мы можем определить их как самоуспокоительные приемы. Они представляют собой особый вид
совладания с возбуждением. Далее мы укажем те источники,
которые мы использовали, чтобы разработать данное понятие, но сразу же уточним, что наши размышления на этот счет
возникли в результате нашего знакомства с работами М. Фэна
о материнских успокоительных приемах.
Самоуспокоительные приемы являются, на наш взгляд,
приемами общего назначения, которые имеются у любого индивида и участвуют в его психосоматической экономии. Можно сказать, что они входят в арсенал способов его существования. Мы должны оценивать их именно в зависимости от того
места, которое они занимают в рамках данного гомеостаза.
Некоторые из них принадлежат психопатологии обыденной
жизни, и каждый может привести свои собственные приме209

ры. Один испытывает необходимость прохаживаться во время написания какого-то текста, другой во время разговора
начинает курить, третий, пока идет собрание, делает на листе бумаги разные наброски. Примеров множество, и все они
индивидуальны. Во всех этих случаях создается впечатление,
что данные приемы не мешают человеку думать, наоборот,
они, похоже, облегчают этот процесс и даже раскрепощают
мыслительную способность.
В других случаях, наоборот, выясняется, что эти самоуспокоительные приемы занимают чрезмерное место в обычном ментальном функционировании. Увеличение количества таких приемов, возникающее, как правило, тогда, когда
психический аппарат испытывает сложности с контролем
за уровнем возбуждения, приводит к изменению качества
психосоматической экономии. Именно на основе таких случаев, с которыми мы столкнулись в своей практике, мы и построим теперь наше обсуждение.
Самоуспокоительные приемы могут быть определены
как средства, используемые Я для того, чтобы адаптироваться к определенным обстоятельствам. По нашему мнению, они
входят в те общие защиты, которые обеспечивают предохранение Я от опасности, угрожающей его целостности. Определение «успокоительный» должно пониматься отлично от определения «удовлетворяющий». Вслед за М. Фэном мы можем
сказать, что то, что успокаивает, не приносит удовлетворения.
Этокачественное противопоставление касается экономического реестра и серьезным образом отражается на качестве
задействованных психических процессов. Термин «самоуспокоительный» указывает на то, что в этих техниках, направленных на возвращение спокойствия, Я является одновременно
и субъектом, и объектом, которые противостоят друг другу
в случае, если успокоительный источник находится во внешнем объекте, например, мать для своего ребенка, при некоторых обстоятельствах терапевт для своего пациента либо
социум для индивидов. В данных успокоительных приемах –
и это касается в основном их клинических аспектов – обычно
применяется моторика и восприятие. В других случаях они
210

используют реальность. Причем речь идет о реальности, которая лишена всякой символической нагрузки, о реальности сырой, фактической, оператуарной. А во время лечения
взрослых людей мы видим, как такие приемы разворачиваются у пациента через сенсомоторную инвестицию терапевта. Принятие подобных мер всегда носит срочный характер,
на какое-то время они подчиняются принципу навязчивого
повторения. Сразу же становится ощутимым состояние тяжелого напряжения и даже отчаяния, которое сопровождает эти
приемы, а разорванное, лишенное связей мышление превращает мыслительный процесс в мучение.
Вернемся к терапии нашей пациентки.
Кларе было 18 лет, когда ее мать скоропостижно скончалась от кровоизлияния в мозг. Когда случился инсульт, Клара
находилась рядом. В то время она была студенткой университета в городе, в котором родилась, ее жизнь протекала удовлетворительно, ее аффективные инвестиции касались обоих
полов, и у нее наблюдался повышенный интерес к изучению
лингвистики. С момента смерти матери ее жизнь постепенно
изменилась, обременившись опытом повторных разочарований и психическими страданиями, которые их сопровождают. Лишь спустя долгое время после начала лечения она вдруг
вспомнила про смерть своей матери и поведала мне, что с того
дня для нее умерла надежда – надежда жизни. В общем оказалась прерванной инвестиция будущего.
Мать Клары заболела после рождения сына, единственного брата нашей пациентки, который старше ее на семь лет.
Она страдала гипертонией, часто испытывала сильные головные боли и ежедневно проводила какое-то время, лежа в кровати. Таким образом, заболевание матери стало постоянным
фактором ее инфантильной истории. Помимо периодов болезни, ее мать вела активный образ жизни, постоянно переходила от одной работы к другой, вечно была занята заботами о своих детях и поддержанием порядка в доме. Это была,
как говорила Клара, женщина долга, а не удовольствия. Далее
мы увидим, что эта репрезентация неэротичной матери является временным продуктом, ассоциированным с определен211

ным состоянием психического функционирования пациентки,
и что она окажется способной к модификациям в течение процесса психотерапии. Ее отец, наоборот, был сразу представлен
мне в эротических чертах. Это весельчак, который вне работы регулярно встречался со своими друзьями в клубе и занимался музыкой как любитель, для своего удовольствия. После
смерти жены он снова женится и умирает несколькими годами позже от заболевания почек.
Еще при жизни отца она покинула свою родину и обосновалась во Франции. Здесь она встретила мужчину, чьи эстетические и культурные качества пленили ее, но она была
уверена в отсутствии взаимности. Быстро забеременев дочкой, она вышла за него замуж, но навсегда сохранила чувство, что вынудила его жениться. Ее разочарование продлится
долго, и ее дочь будет инвестирована как нарциссический
объект. Через несколько лет родилась еще одна дочь, и Клара
начала преподавать в колледже родной язык. Именно во время отъезда старшей дочери, уже ставшей молодой женщиной,
Клара сильно сдаст.
В течение первых лет этого незаконченного еще лечения
сеансы были заполнены исключительно описанием событий,
которые каждый раз подтверждали ее тотальное разочарование. Она делилась со мной тем, как обращались с ней ее муж
или ее старшая дочь, и тем страданием, которое ей причиняло
подобное обращение. Ее дочь, как она говорила, покинула ее;
она больше ничего не рассказывала ей о своих планах, о своих
встречах или интересах. Ее муж также был закрыт для любого
разговора. Она регулярно чувствовала себя во власти невыносимого психического напряжения, и для нее ничего больше не имело значения, кроме желания умереть. Мало-помалу я понял, что это пережитое разочарование касалось также
того, что происходило между нами. Она вменяла мне в вину
отсутствие взаимности в наших с ней отношениях. Она никогда ничего не могла обо мне узнать, так как наши отношения были профессиональными, следовательно, от этого лечения нечего было ожидать. В конечном итоге я был таким же,
как и все остальные. Это трансферентное смещение, на кото212

рое я ей указал, позволило осуществить несколько экскурсов
в ее психическую историю, насколько позволял груз ее травматического состояния. Я узнал, что, несмотря на то, что ее мать
много занималась дочерью, она была мало доступна для спонтанной физической близости и еще меньше для разговора. Эту
близость приходилось активно искать, что пациентка и делала часто и настойчиво. Однако всегда присутствовало несоответствие между ее желанием и желанием ее матери. Клара сказала мне, что она страдала именно от того, что не была
точно такой же, как ее мать, и что ее мать не была точно такой же, как она. Именно их несоответствие, различие, разъединение и стало травмирующим фактором. Это фундаментальное разочарование, в котором участвовала психическая
организация матери, и тот способ, которым она выполняла
свои функции – противовозбуждение и цензура любовницы,
повторилось затем в отношениях переноса–контрпереноса.
Мы видели, что в данной травматической конъюнктуре, которая реактуализировалась как переживание кастрации, Клара
открыла для себя технику моментального снятия своего напряжения: она садилась за пианино и целыми часами повторяла джазовые упражнения. Она играла на пианино, а не играла музыку. Успокаивающая функция этой деятельности
была бесспорна: в частности, она помогала ей уснуть. Однако
я узнал, что это поведение имело свою историю. Мать Клары
до своего замужества была преподавателем по классу фортепиано, и как только ее дочери исполнилось 3 года, она отдала
ее учиться игре на фортепьяно, а преподавателем у нее была
одна из бывших учениц матери. Сама же мать следила за тем,
как дочь повторяла заданные ей упражнения на инструменте. Это воспитание закрепилось в памяти нашей пациентки
как болезненный и конфликтный опыт и закончилось к 10 годам по причине ее упрямого отказа продолжать учебу. «Моя
мать, – сказала мне Клара, – не передала мне душу. Она передала мне лишь технику». Возможно, мы могли бы сказать,
что самоуспокоительные приемы взрослой Клары представляют собой следы успокоительных приемов ее матери, переданные маленькой девочке, которой она тогда была.
213

В ходе лечения игра на фортепиано, функцию противовозбуждения которой мы только что подчеркнули, приняла
новый оборот.
На одном из сеансов на седьмом году лечения Клара сказала мне:
«В воскресенье утром я играла джаз со своей группой.
Я удивилась, что я играла так хорошо. У меня создалось впечатление, что я излила в своем исполнении всю свою злость
и всю свою ненависть. Вечером Марк вновь не смог меня удовлетворить, и, как обычно, у меня болел живот. Я стала думать
об утреннем сеансе джаза, и впервые боли исчезли, и я смогла
уснуть. Я подумала, что занятие музыкой мне удалось».
Потом:
«Я впервые испытываю чувство, что у меня в жизни есть
что-то важное».
Она напоминает обо всех нарциссических и объектных
преимуществах, связанных с занятием музыкой в джазовой
группе: встречи с мужчинами и с женщинами, долгие общие
беседы, взаимные комплименты, обмен мнениями и общность
артистических интересов.
Таким образом, из самоуспокоительного приема игра
на пианино становится для Клары деятельностью сублимации.
Мы должны рассматривать данное изменение в связи с его
отношением к текущему психотерапевтическому процессу. После всех лет терапии состояние крайнего психического страдания Клары немного смягчилось и освободило место для более терпимого страдания в виде депрессии. Реальность стала
не такой давящей, хотя время от времени она снова навязывалась травматическим образом, но психическая работа уже
позволяла достичь возврата к спокойствию. Кстати, как мы
смогли заметить, при ментальной дезорганизации во время
таких травматических возвратов деятельность сублимации
стремилась к стиранию и исчезновению, что часто подчеркивал П. Марти. Перенос Клары стал дифференцироваться,
позволяя мне осуществить некоторые интервенции, оформляющие ее эдипову организацию. В результате мне был предо214

ставлен новый материал следов памяти об ее инфантильной
сексуальности.
Клара рассказала мне, что она была нервной девочкой,
в детстве на протяжении нескольких лет спала в комнате своих родителей и однажды услышала, как ее мать испытала оргазм. Таким образом, мать была не только больной женщиной – она была также женщиной эротической. Позже, когда
она настойчиво просила свою мать прийти и лечь спать с ней
в ее собственной комнате, репрезентация эротического и пленительного отца всегда присутствовала где-то рядом.
Еще она вспомнила, что ее мать время от времени давала домашние концерты для друзей. Она садилась за фортепиано, играла и пела. Каждый раз, слушая ее, Клара плакала.
Особенно ее волновал голос матери. У нее был теплый голос,
который ее печалил. Таким образом, целая серия сенсорных
следов памяти, связанных с эротической матерью и закрепленных в психике нашей пациентки, возвращается и, похоже,
способствует появлению сублимации. Высвобождение этого
либидинозного эдипова течения, несомненно, позволило осуществить переход от самоуспокоительного приема к артистической сублимации.
Психическая работа, в частности работа по репрезентации, кажется, вновь обрела свое прогрессивное развитие.
Опираясь на фрейдовскую модель из 7-й главы «Толкования
сновидений», мы можем проследить ее траекторию, начиная
с полюса восприятия и заканчивая моторным полюсом, переходя из следов памяти в репрезентации вещей и слов.
В итоге в случае нашей пациентки в рамках первичной
гомосексуальности именно недостаточность материнской
функции противовозбуждения сыграла свою роль, препятствуя построению ее нарциссизма. Эдипова организация, установленная на таких хрупких основах, должна была проложить
себе путь через травматические возвраты реальности, каждый раз вновь актуализируя фундаментальное разочарование.
Мы прервем здесь рассказ о лечении Клары.
Вопрос об экономической роли сенсомоторных функций
в поддержании психосоматического равновесия уже давно
215

привлекал внимание психосоматиков. Эта проблема была
рассмотрена в психоаналитической литературе с разных точек зрения с учетом работ по психосоматике. Далее я собираюсь вкратце изложить концепции трех современных авторов
с целью обозначить несколько вех, которые сформировали
и направили мое личное понимание проблемы, а затем предложу ряд теоретических размышлений, основанных на анализе фрейдовских текстов, имеющих, как мне кажется, практическое применение.
В 1954 году П. Марти и М. Фэн представили доклад о важности роли моторики в объектных отношениях. В этом докладе
было показано, как на основе первичных моторных отношений
при определенных условиях, как внутренних, так и внешних,
развиваются более металлизированные способы отношения.
Нас интересует здесь не то, как авторы представляют эволюцию от моторики к мышлению, а то, что они говорят о регрессии мышления к моторике. Они выражаются так: «Моторика,
связанная с влечениями, остается глубинной при всех формах отношений с объектом, и это происходит по двум основным причинам. Прежде всего, потому, что эти формы вышли
из моторики. Затем потому, что угроза возврата энергии влечения к моторному способу функционирования поддерживает
и укрепляет построение более развитых систем отношений,
психологических». Мы можем понять это высказывание как то,
что вторичные процессы защищают Я от регрессии к примитивной моторике. Как нам кажется, Фрейд думал так же, когда
в «Наброске научной психологии» он писал, что «если Я существует, то оно должно препятствовать первичным психическим
процессам». Итак, мы выделяем из данного доклада связь между качеством развитых ментальных систем и степенью возможной регрессии к формам первичной моторики.
Это направление мысли находит развитие в последующих
работах П. Марти. Неврозы поведения, которые он опишет
в 1976 году в своей работе «Индивидуальные движения жизни и смерти», понимаются как кажущаяся неорганизованность. В данных клинических единицах «поведение и образ
действий, – пишет автор, – кажутся вышедшими прямо из бес216

сознательного. Учитывая такую организацию бессознательного, – продолжает он, – сенсомоторные функции становятся
способом выражения неврозов поведения». Этот текст ясно
указывает на выведение из игры предсознательного и замену
ментальных проявлений на сенсомоторные. Таким образом,
согласно П. Марти, рассматриваем ли мы феномены в эволюционном либо в контрэволюционном направлении, всплытие
первичных моторных форм всегда ассоциируется с дисфункцией предсознательного.
В контексте другого теоретического направления, представленного работой М. Фэна «Прелюдии к фантазматической жизни» (1971), ставится вопрос об определенном способе психомоторных действий, использовавшемся больными,
страдающими серьезными соматическими заболеваниями.
Эта активность понимается автором как система, позволяющая обеспечить пациенту относительную защиту против
нового проявления примитивной и грубой реальности. Другими словами, речь идет о специфической антитравматической системе. Существование подобной системы предполагает
серьезную недостаточность фантазматической организации
психики и стирание систем репрезентации, что расчищает
путь для возврата к первичной недифференцированной сенсорности. В данной травматической конъюнктуре психомоторная активность пациента используется, согласно концепции М. Фэна, для уменьшения силы влечения к смерти. Эти
действия роднятся с укачиванием, осуществляемым некоторыми матерями, которое позволяет их младенцам, страдающим бессонницей, заснуть. Итак, речь идет ни о чем ином,
как об успокаивающих действиях. Именно в этом смысле мы
посчитали полезным рассматривать индивидуальные моторные действия как самоуспокоительные приемы Я.
М. де М’Юзан, последний цитируемый нами здесь автор, в работе, датированной 1984 годом, упоминает о людях, названных им «рабами количества», чтобы подчеркнуть
то принуждение к разрядке, которое они испытывают из-за обитающей в них массы возбуждения. Автор располагает тяжелых соматических больных рядом с тяжелыми первертами.
217

При анализе таких пациентов М. де М’Юзан подчеркивает особый аспект повторения, которому они вынуждены следовать,
а именно повторения идентичного. Он рассматривает интервенцию раннего травматического фактора в жизнь субъекта
с экономической точки зрения, чтобы оправдать клинические
особенности этих пациентов. Другой пункт в данной теории
также привлек наше внимание. Речь идет об интервенции
фактора нарциссической хрупкости при рассмотрении вышеупомянутой травматической ситуации. М. де М’Юзан выражается следующим образом: «Когда естественные перемещения нарциссических инвестиций становятся нестерпимыми,
психический аппарат оказывается более не в состоянии противостоять наплыву возбуждения». Похоже, следовательно,
что у подобных пациентов устанавливается следующая адская
последовательность: болезнь нарциссизма – травматическая
дезорганизация ментального функционирования – навязчивая и повторяющаяся сенсомоторная активность.
Из работ современных авторов следует, что то, что мы
рассматривали как самоуспокоительные приемы Я, всегда
соотносится с ранними травматическими ситуациями, которые возвращаются в настоящем; такие ситуации, как правило, ведут к дезорганизации ментального функционирования
субъекта. Пертурбации нарциссической экономии представляют собой второй фактор, который нам следует принимать
во внимание при нашем обсуждении. Наш личный опыт работы с соматическими больными позволяет настаивать и на третьем факторе, чье значение было подчеркнуто, на наш взгляд,
недостаточно: речь идет о тревоге.
В клинике самоуспокоительные приемы Я регулярно ассоциируются с системой страха. Страх всегда приводит к прерыванию психических процессов. В работе «Торможение, симптом и страх» Фрейд определяет аффект страха как «состояние
особенного неудовольствия, сопровождаемое действиями разрядки по строго определенным путям». Страх, по его мнению,
«основан на повышение уровня возбуждения, которое, с одной
стороны, создает переживание неудовольствия, и, с другой
стороны, ведет к разрядке, которая, как мы говорили, помо218

гает облегчить возбуждение». В действительности, эта дефиниция относится к определенному типу страха, называемого
нами страхом-отчаянием, или диффузным страхом. Пациент,
испытывающий такой страх, чувствует настоятельную необходимость управлять им через разрядку, чаще всего моторную.
Именно это качество страха мы и признаем у пациентов, использующих самоуспокоительные приемы. Оно напрямую связано с опасностью, которой подвергается целостность Я в связи с потерей объекта, важного для психического выживания
субъекта, и приобретает, таким образом, смысл защиты от ситуаций отчаяния. Это качество страха оказывается противоположным другому качеству страха – как сигнала опасности.
Оно в противовес первому качеству предполагает обуздание
возбуждения, способность ожидания, позволяющую Я применить защитные приемы, ведущие при помощи вытеснения
к производству невротических симптомов. В конечном счете именно из наличия или отсутствия в рамках ментального
функционирования систем, готовых противостоять ситуациям риска, вытекает то качество страха, которое испытывает
пациент, и в результате те меры, которые будут предприняты для защиты от него. Мы считаем, что самоуспокоительные
приемы соматических пациентов обычно скрывают диффузные страхи, захватывающие Я опасным образом по причине недостаточности в самой инстанции Я систем, способных
связывать возбуждение путем ментальной обработки. Можно
выдвинуть гипотезу, что самоуспокоительные приемы Я являются для тревоги-отчаяния тем же самым, чем являются
невротические симптомы для страха кастрации.
Данная гипотеза ставит следующее вопросы: какова судьба влечений в этих приемах? следует ли их уподоблять аутоэротической активности Я?
Мы знаем, что невротические симптомы, которые являются результатом конфликта между Я и либидо, выступают
как компромиссные явления. Они представляют собой, в конечном итоге, заменители либидинозного удовлетворения.
С другой стороны, мы не можем представить себе аутоэротизм
без фантазматических основ, на которых он зиждется, равно
219

как и невротические симптомы или сновидения. Короче говоря, процессы, о которых мы только что говорили, существуют
внутри психического пространства.
Что же касается самоуспокоительных приемов Я, то здесь
мы иначе представляем себе положение вещей. Хотя в некоторых случаях используемые пациентами моторные действия
несут в себе мало или совсем не несут либиднозного значения,
невозможно представить такие автономные действия Я, которые не имели бы никакой связи с инстинктивной жизнью субъекта. Мы полагаем, что, как и в случае невротических симптомов, здесь также существует конфликт между Я и либидо,
но эти явления различаются по уровню и локусу конфликта.
Пространство, в котором разворачивается данная конфликтность, не относится ни к психической, ни соматической сфере, а находится на границе между психическим и соматическим. Уровень, на котором разворачивается данный конфликт,
имеет отношение к нарциссизму. Речь идет о конфликте, чьей
ставкой оказывается психическое выживание. Эти положения
согласуются с фрейдовской концепцией невроза страха, изложенной в работе 1895 года: «Оправданным является отделение
от неврастении определенного симптоматического комплекса под названием „невроз страха“, к которому ведут все эти
факторы, мешающие психической обработке соматического
сексуального возбуждения». И Фрейд продолжает: «Невроз
страха манифестирует, когда соматическое сексуальное возбуждение отклоняется от психического пути и расходуется
через подкорку абсолютно неадекватными реакциями». Эти
слова ясно указывают на конфликт. Если мы дополним их схемой из «Рукописи G», датированной тем же годом, в которой
Фрейд указывает на досадную участь сексуального возбуждения при тревожной меланхолии, когда нет связи с группой
психических репрезентаций, то вполне вероятной выглядит
гипотеза, согласно которой Я, чтобы избежать аутоэротизма, независимо от причин оного, переправляет возбуждение
в сенсомоторную зону. Данную гипотезу можно обосновать
клиническими данными и анализом фрейдовских текстов.
На самом деле, при лечении некоторых пациентов, например
220

в случае Клары, мы имели возможность наблюдать эволюцию
самоуспокоительных приемов вплоть до развития сублимационной активности Я. Подобная эволюция каждый раз свидетельствует о возобновлении ментальной активности, при которой психическая работа снова придает смысл и определяет
судьбу влечений.
Вспомним, что мы связывали самоуспокоительные приемы Я с тремя факторами: системой страха, травматическими
состояниями и нарциссизмом. После того, как мы проанализировали проблему страха, приступим к рассмотрению вопроса
о травматических состояниях.
В данной работе мы уже неоднократно подчеркивали
плохое качество предсознательного функционирования пациентов, то есть отсутствие равновесия между первичными
и вторичными процессами в рамках их психического функционирования. Эта констатация ведет нас к понятию травматического состояния, к клинической единице, которая,
как нам кажется, лучшим образом характеризует ансамбль
всех тех феноменов, о которых мы говорили. Вслед за М. Фэном под травматическим состоянием мы понимаем такое
состояние, при котором отсутствует план нарциссической
инвестиции, что ставит субъекта лицом к лицу с внезапной
кастрацией. Это состояние сопровождается аффектами отчаяния и различными манифестациями разрядки, среди которых, в частности, возможны соматические происшествия.
Ментальное функционирование при травматическом состоянии характеризуется временным или хроническим оцепенением латентных мыслей и утратой организаторской ценности
первоначальных фантазмов, которые окружают и формируют
эти латентные мысли.
Одной из неизменных черт самоуспокоительных приемов
Я является их повторяемость. Моторные или перцептивные
действия пациента обречены повторяться столько, сколько
длится травматическое состояние, не принося при этом удовлетворения. Это повторение обеспечивает функцию совладения с возбуждениями и одновременно показывает невозможность Я связать их с помощью вторичных процессов. Это
221

подталкивает нас к воспоминаниям об эффектах влечения
к смерти в цепи психических процессов. Принцип снижения
уровня психического напряжения был предложен Фрейдом
еще в его ранних работах и заново провозглашен, как известно,
в 1920 году в работе «По ту сторону принципа удовольствия».
В 1895 году в «Наброске научной психологии» Фрейд выражается так: «Нейронная система вынуждена отказаться от своей
первоначальной тенденции к инерции, то есть от своей тенденции к нулевому уровню. Она должна научиться выдерживать накопленное количество Q, достаточное для удовлетворения требований специфического акта и сохранить
данный уровень константным . Все достижения нейронной системы должны рассматриваться либо под углом первичной функции, либо под углом функции вторичной, навязанной требованиями жизни». Поэтому влечение к смерти
действует внутри психического аппарата по двум главным
модальностям: разрядка возбуждения и/или редукция качества возбудимости психических элементов. Эта последняя
модальность предполагает существование хорошо функционирующих вторичных процессов и Сверх-Я, играющего свою
роль в механизмах десексуализации. Относительное ухудшение этих вторичных процессов во время травматических состояний лишает Я возможности достичь гомеостаза и отдает
его во власть механизмов разрядки, о чем свидетельствуют,
в частности, его самоуспокоительные приемы. Последние
и обеспечивают в конечном итоге функцию противовозбуждения, которая в нормальных условиях выпадает на долю психической работы, выходящей здесь из игры по причине травматической конъюнктуры.
Понятие травматического состояния Я привлекалось
Фрейдом также при формулировке теоретических гипотез,
касающихся невроза страха. В работе, посвященной неврозу
страха, Фрейд пишет: «Можно без преувеличений выдвинуть
предположение, что психика, вследствие своего отклонения
на нечто другое, становится неспособной совладать с соматическим сексуальным возбуждением; эта задача, как известно,
присутствует всегда. Мы знаем, на какой низкий уровень мо222

жет скатиться либидо при таких условиях, и мы здесь находимся перед отличным примером невроза, который, не имея
сексуальной этиологии, все же представляет сексуальный
механизм».
Это психическое отклонение на что-то другое напоминает о тех нескончаемых скорбях, о тех так никогда и не проработанных потерях объектов, которыми страдает столько
пациентов, имеющих серьезные соматические заболевания.
Их психическая деятельность полностью концентрируется
на задаче невозможной проработки потери объекта, чье нарциссическое значение соразмерно масштабу ущерба. Возникающее таким образом травматическое состояние реактивируется в ответ на любой перцептивный знак, напоминающий
о потерянном объекте, и потому становится неисчерпаемым
источником нарциссического истощения.
Данное размышление ведет нас к третьему пункту нашей
дискуссии, касающемуся связей между самоуспокоительными приемами Я и нарциссизмом.
«Как объяснить эффекты меланхолии?» – спрашивает
Фрейд. «Следующее описание, кажется, является самым удовлетворительным: это психическое торможение, сопровождаемое интеллектуальным обеднением, откуда и возникает
присущее меланхолии страдание. Нам нетрудно себе представить, что, когда психическая сексуальная группа переживает
очень значительную потерю возбуждения, то в психике, можно так сказать, появляются стремления заимствовать некое
количества возбуждения из других групп. Нейроны, связанные с психической сексуальной группой, неизбежно теряют
какое-то количество возбуждения, что вызывает страдание.
Диссоциация всегда мучительна. Обеднение количества возбуждения и его резервов чем-то похоже на внутреннее кровотечение и проявляется в рамках других инстинктов и других
функций. Эти стремления вызывают торможение и обладают
эффектами раны».
Эти строки взяты из «Рукописи G», которую Фрейд адресовал Флиссу в 1895 году. Речь идет, насколько нам известно,
о первой теоретической модели нарциссизма. Если мы будем
223

считать, согласно заметкам Эрнста Криса, что в данном тексте Фрейд использует термин «меланхолия» для описания всех
состояний депрессии и что, с другой стороны, эта рукопись
принадлежит серии публикаций того же года, объединяющей работы Фрейда о неврозе страха («Рукопись Е» о страхе
и «Рукопись G» о меланхолии), то мы имеем здесь все теоретические элементы фрейдовской модели актуального невроза.
Таким образом, подспудно мы ввели в наше изложение измерение депрессии. На самом деле это не удивляет, так как мы
часто ощущаем у своих пациентов, которые используют приемы самоуспокоения, недавно пережитую эссенциальную депрессию. Кстати, как мы полагаем, эссенциальная депрессия,
свидетельствующая о начале процесса психической смерти,
появляется, когда во время тяжелой дезорганизации стираются приемы самоуспокоения; это очень поучительный факт.
Действительно, он указывает на то, чего мы никак не ожидали: приемы самоуспокоения являются одновременно и приемами самовозбуждения. Эта система самовозбуждения играет, как нам кажется, главную роль в борьбе, которую Я ведет
с депрессивным провалом, то есть, в конечном счете, с провалом нарциссическим. Мы представляем себе эту систему,
использующую в своих целях моторику, как батарею, чьей
функцией является регулярная подпитка резервов либидо
психического аппарата, истощенного выполнением антитравматической задачи. Тогда моторные действия осуществляли бы свою функцию именно путем сексуального совозбуждения. Мы говорим о пациентах, которые через необузданные
моторные действия ищут восхитительное чувство эйфории
и ведут себя по отношению к своей моторике как токсикоманы к своему наркотику.
В конечном счете, состояние отчаяния пациента настоятельно подталкивает его к безотлагательным действиям, которые имеют конечной целью сохранение его нарциссического капитала. Данная цель требует от него и сокращения
количества травматических возбуждений, и заботы о нарциссических резервах, чтобы избежать их краха: именно в этом,
как нам кажется, и состоит двойная функция приемов само224

успокоения/самовозбуждения Я. Таким образом, мы присоединяемся к высказыванию Фрейда в работе «Торможение,
симптом и страх» по поводу прототипа состояния депрессии
новорожденного, который «не может регистрировать ничего
другого, кроме значительного нарушения в экономии своего
нарциссического либидо».

Самоуспокоение,
или незавершенная судьба садомазохизма*
В психосоматической среде проблематика возбуждения–влечения находится в центре теоретических дискуссий. Этот факт
не должен нас удивлять, так как он нам достался в наследство
вместе с работами Фрейда. На самом деле данная проблематика является перемещением на почву теории влечений тех отношений, которые связывают сому с психическим аппаратом.
Если мы будем исходить из фрейдовской реальности, согласно которой влечение определяется как мера работы, навязанная психике в соответствии с его соматическим источником,
то мы можем считать влечение психосоматическим по сути.
С этой точки зрения, работы Фрейда можно понять как последовательность исследований, направленных на изучение
факторов конструкции или деконструкции влечений. Нозографическая сепарация, произведенная в конце прошлого
века между психоневрозами защиты и актуальными неврозами, иллюстрирует на почве клиники и психопатологии такую
теоретическую озабоченность и фрейдовский интерес к изучению работы влечений в ее непрерывности и прерывности.
Именно поэтому актуальный невроз во фрейдовской концепции является моделью отношений возбуждение–влечение,
которая представляет для психосоматиков неоценимый теоретико-клинический инструмент. Важность этой модели состоит в том, что она основана на понятии прерывания ментального функционирования. В ее основании лежит идея дефекта
*

Текст, опубликованный во Французском журнале психосоматики
(1995, № 8).

225

коммуникации (или соединения) между соматическим сексуальным возбуждением и группой репрезентаций вещей
в бессознательном. Соматическими последствиями данной
конъюнктуры являются накопление сексуального напряжения и его психопатологическое преобразование, тревога отчаяния или автоматическая тревога. Эта модель построена
на экономической точки зрения. Мы знаем, что Фрейд очень
рано прервал свои исследования актуальных неврозов. В течение почти четверти века они почти не упоминались. Лишь
в 1926 году они вновь появляются в дискуссиях по проблеме
страха. Тогда Фрейд приближает их к травматическому неврозу. Подобное сближение между этими двумя единицами,
а также экономическая точка зрения, постоянно упоминаемая в связи с ними, закладывают исторические основы современных дискуссий о психосоматике. Возможно, одна из причин, почему Фрейд перевел проблему актуальных неврозов
в латентное состояние, заключается в недостаточности концептуальных инструментов, имеющихся тогда в его распоряжении. Я полагаю, что вторая теория влечений позволяет
возобновить дискуссию об актуальных неврозах уже на новом уровне. На самом деле, если при психоневрозах защиты
все звуки обычно исходят от влечений к жизни, в то время
как влечение к смерти остается безмолвным, при актуальных неврозах, наоборот, влечение к жизни все более умолкает по мере того, как усиливается звук со стороны влечения
к смерти. Интересным примером последнего являются самоуспокоительные приемы, выявленные в процессе психосоматических исследований.
В 1971 году М. Фэн описал в «Прелюдии к фантазматической жизни» особый вид укачивания, позволяющий засыпать малышам, страдающим ранней бессонницей. Речь идет
о первом наблюдении, выделившем систему успокоения. Описанная таким образом ситуация является прототипом, поскольку она содержит все метапсихологические элементы,
которые мы вновь находим в зрелом возрасте у определенного количества больных серьезными соматическими заболеваниями. Подобная ситуация включает в себя пару, оба чле226

на которой находятся в травматическом состоянии: малыша,
который не может уснуть, и мать, которая до изнеможения
пытается его усыпить. Две эти фигуры травматической сцены, неспособность регрессии во сне у одного и постоянная особая система возбуждения у другого, глубоко связаны между
собой и составляют сердцевину системы успокоения. Фрейд
в работе «Три эссе» (1905) описывает некоторые мышечные
действия, в частности, укачивание как источник сексуального возбуждения. Я цитирую: «Известно, что укачивание регулярно используется для того, чтобы усыпить возбужденных
детей». Однако от него не ускользнул тот факт, что эротическое качество укачивания может быть искажено в силу отдельных его характеристик, в частности, экономических. Я вновь
цитирую: «Можно допустить, что его [укачивания] влияние,
которое при наименьшей своей интенсивности становится
источником сексуального возбуждения, вызывает глубокое
нарушение сексуального механизма или химизма, когда оно
действует чрезмерно». Отталкиваясь от ситуации малышей,
страдающих бессонницей, М. Фэн расширил понятие системы
успокоения, предложив рассматривать ее как одно из средств,
используемых ребенком, когда он оказывается не в состоянии
справиться с обуревающими его внутренними аутоэротическими или фантазматическими возбуждениями. Использование постоянной системы возбуждения, наделенной свойствами влечения к смерти, позволяет ему понизить невыносимый
уровень внутреннего напряжения.
Недавно мне представился случай описать на основании
наблюдения ряда взрослых соматических больных особый
тип защиты, который я назвал самоуспокоительные приемы Я.
Речь идет о действиях, направленных на совладение с состоянием внутреннего возбуждения, когда психические средства
дают сбой. С этой целью субъект прибегает главным образом
к моторике, а также при особых конъюнктурах к восприятию
или к грубой реальности. Подобные действия всегда разворачиваются в атмосфере кризиса и срочности, связанной, в частности, с неминуемым риском дезорганизации Я и потерей
его внутренней связности. У данных соматических больных
227

я заметил, что применение ими приемов самоуспокоения находилось в тесной связи с определенными психическими ситуациями, в числе которых были состояние тревожного отчаяния, развитие травматического состояния и ослабление
чувства самоуважения. Травматическое состояние, наступающее по причине прекращения проекта, имеющего жизненное значение для субъекта, становится ответственным
за неспособность ментального функционирования и за потерю его регрессивных качеств. Вместо психической регрессии
развиваются приемы самоуспокоения. Переживание диффузного страха свидетельствует о состоянии, которое П. Марти
определял как «сигнал тревоги» для психического аппарата.
Применение самоуспокоительных приемов играет по отношению к этому качеству тревоги ту же роль, что и невротические
симптомы по отношению к страху кастрации. Наконец, потеря
нарциссического капитала всегда представляет собой неминуемую опасность при таких кризисных состояниях. Об этом
драматически свидетельствует депрессия эссенциального типа, всегда присутствующая в данных состояниях. Самоуспокоительные приемы являются одновременно и самовозбуждающими. Похоже, пребывая в этом внутреннем противоречии,
субъект пытается успокоиться и найти быстродействующие
средства, чтобы предотвратить нарциссическую потерю. Описание этих систем самоуспокоения, сделанное в процессе наблюдения соматических пациентов или пациентов с риском
возникновения соматических нарушений, отмечает высокую
интенсивность используемых приемов. Однако приемы самоуспокоения меньшей интенсивности наблюдаются у всех людей. Они, можно сказать, принадлежат психопатологии обыденной жизни. Но следует подчеркнуть, что в этих случаях
они не мешают работе мысли, тогда как при патологии они
занимают ее место.
Ж. Швек в своих исследованиях самоуспокоительных приемов особо выделил путь травматофилии. Начав с наблюдения детей и с анализа некоторых экстремальных ситуаций, он
предложил гипотезу, что применение самоуспокоительных
приемов направлено на воспроизведение и даже на возвраще228

ние ситуации инициального (первичного) травматического
отчаяния. Упор здесь делается на исторической точке зрения.
В дискуссии на тему страха в 1926 году Фрейд, как известно,
противопоставляет автоматический страх репродуктивному,
который является страхом a minima, направленным на подачу сигнала Я об опасности, связанной с влечениями, чтобы
Я приняло меры для ее предотвращения. Развитие процесса вытеснения и формирование невротических симптомов
гарантируют успех операции. Но гипотеза Ж. Швека имеет
значение и может быть понята лишь в том случае, если мы
поместим описанную травматическую ситуацию в не-невротический контекст. Тогда нам приходится принять важный
факт, установленный при исследовании самоуспокоительных
приемов, что воспроизведение ситуации травматического
отчаяния терпит неудачу в попытке сформировать тревогу
как знак опасности. Повторение самоуспокоительного приема и состояние скрытого отчаяния подтверждают данную неудачу. Основываясь на перспективе второй теории влечений,
можно вслед за Ж. Швеком поддержать гипотезу, согласно которой пациент при описанной конъюнктуре терпит неудачу
в попытке связать травматизм мазохистическим способом.
Другое размышление Ж. Швека о приемах самоуспокоения
касается их генезиса. Выдвинутая им гипотеза об интериоризации ранних материнских успокоительных систем, открывает интересные перспективы, но ставит много вопросов
метапсихологического порядка. Я также вспомнил бы сформулированную на основе наблюдения за взрослыми пациентами гипотезу об остаточных явлениях материнских приемов
самоуспокоения в течение раннего периода жизни пациента.
Однако понятие интериоризации должно быть уточнено по мере того, как оно предполагает хотя бы некоторый уровень работы скорби, о качестве и психических условиях которой нам
ничего не ведомо.
Как мы видим, разные авторы подошли к изучению приемов самоуспокоения с различных точек зрения, но независимо от этого в их анализе преобладает экономическая точка зрения. Случай взрослого пациента, демонстрирующего
229

особые симптоматические явления, даст нам повод высказать
нескольких новых мыслей о статусе влечений при самоуспокоительных приемах.
Кевину 48 лет. Он пришел ко мне на консультацию в связи с психическим кризисом после целого ряда переживаний
на протяжении нескольких предыдущих месяцев. Он родом
из Уэльса, работает хирургом. Говорит, что «его бросила» женщина после трех лет любовных отношений. С этого момента
он охвачен острым чувством психической боли и временами
погружается в состояние глубокого отчаяния. В течение первых недель, как он рассказывает, он жил с постоянным депрессивным и диффузным чувством и ощущал в себе смутные суицидальные идеи, которые ни разу не доходили до действия.
Переживание кризиса часто актуализировало чувство унижения. Одно выражение пациента, повторенное много раз, сразу
привлекло мое внимание: «Почему она меня бросила?». Было
похоже, что в тот самый момент активировались следы старых
ран того же порядка. В то же время его жалобу пронизывало
ощущение болезненного притязания. Довольно быстро его
кризис превратился в отчетливое состояние травматического
невроза. Он сказал, что был совершенно не готов к разрыву отношений. Образ и имя его любимой постоянно захватывают
поле его сознания. Любой элемент перцептивной реальности,
напоминающий ему о его возлюбленной, тут же вызывает
состояние тоски: например, созерцание принадлежащего ей
предмета или ее случайно услышанное имя.
Во время таких состояний крайнего напряжения он чувствует, что его охватывает неодолимая сила, побуждающая его
к действию. Эта сила, являющая собой действие влечения,
через свою интенсивность и свою инвазию свидетельствует
о высвобожденном характере этого влечения. Некоторые элементы аффективной дифференциации время от времени начинают придавать смысл этой силе, и тогда она становится
приступом ярости или ненависти. По ходу таких психических ситуаций пациент демонстрирует определенное число
симптоматических феноменов. Некоторые из них могут быть
идентифицированы с приемами самоуспокоения: он устрем230

ляется к упаковке с транквилизаторами и, по его же выражению, «пичкает себя медикаментами» либо хлопочет в своей
квартире дотех пор, пока не успокоится. И в одном, и в другом случае его целью является изгнание любого напоминания об образе утерянного объекта и той боли, которая с ним
ассоциируется. Во время таких самоуспокоительных действий
можно увидеть эффекты облегчения, привнесенные моторным
поведением, а также усилия пациента, направленные на то,
чтобы стереть любой след психической активности, связанной с утерянным объектом.
Второй ряд симптоматических феноменов, к которым
прибегает пациент, является одновременно и более сложным,
и более интересным. Речь здесь идет также о моторных видах
поведения, примечательных по их интенсивности и повторяющемуся характеру. Однако данные виды поведения отличаются от предыдущих тем, что они допускают определенную
психическую активность. Речь идет о деятельности преследования объекта, эпизодической и критической, без бредовой
убежденности и без ответа объекта. Такая деятельность состоит в телефонных звонках, сделанных в любой момент дня
или ночи во время фазы кризисной тоски или порывов воссоединения с любимым человеком. Таким образом, мы не можем идентифицировать данные виды поведения с приемами
самоуспокоения в том смысле, в котором мы их определили,
но мы ясно осознаем, что между ними есть что-то общее. Мы
вправе в порядке гипотезы предложить идею, согласно которой эти виды поведения представляют собой попытки выхода влечений за рамки приемов самоуспокоения. Что здесь
примечательно, так это то, что в этой симптоматической эволюции, по-видимому, замешан садомазохизм. Однако ни одна реализация влечений не идет ни по пути направленного
на объект садизма, ни по пути мазохизма. Эта особенная симптоматическая конъюнктура указывает нам на то, что здесь
присутствуют эротические элементы и они что пытаются связать безумную внутреннюю разрушительность либо для того, чтобы привести к мазохистическому переживанию, либо
чтобы переместить ее вовне, следуя садистической цели. По231

вторение кризисов свидетельствует о крахе таких попыток
выхода влечений.
Когда я слушал Кевина, у меня возникла спонтанная
мысль: если данные симптомы отступали без всякой работы
аналитического порядка, то вся конструкция могла рухнуть,
так как она поддерживалась тем, что оставалось когерентным
в его Я, как поддерживают здание несущие стены. Качество
отношения, которое Кевин устанавливал со мной на первичных интервью, было, кстати, особенным. Его явное требование, которое он мне настоятельно выдвигал, состояло в том,
чтобы я освободил его от «наваждения» все равно каким способом. В действительности, он выказывал мало пассивности
в отношениях со мной. Напротив, он пытался мной управлять,
занять мое место. Такое отсутствие пассивности, соединенное с необходимостью активного властвования, подсказало
мне идею об определенной неразвитости влечений в его психической организации.
Во время наших первых встреч я узнал, что он потерял
свою жену, умершую от прогрессирующей болезни незадолго до того, как встретил свою любовницу. Ни малейшего следа
скорби. Он говорил мне, что он такой человек, который не может переносить одиночество. Два его сына были студентами и жили относительно самостоятельно. Его возлюбленная,
как и его жена и он сам, была родом из Уэльса. Когда ему было
8 лет, он потерял своего отца, умершего в туберкулезном санатории от туберкулеза легких. В возрасте 15 лет он потерял
и свою мать, которая умерла в результате несчастного случая.
Он описывал себя как гиперактивного человека, не знающего ни минуты покоя, вынужденного делать сразу несколько
дел, вечно нетерпеливого, с ощущением, как он мне говорил,
что он гонится за чем-то, что он не мог идентифицировать.
Он также считал себя человеком сверхадаптивным, быстро находящим решения, никогда не возвращающимся к прошлому.
Конечно, как и можно было предвидеть из-за его травмы,
во время первых встреч рассказ Кевина касался его жизни
с возлюбленной и описывал боль ее утраты. Путь психической регрессии оказался вдруг прегражденным. Во время одного
232

сеанса он мне сказал, упоминая о визите к своей любовнице,
что он приходил домой. Данное выражение показалось мне
слишком интимным для обозначения квартиры его подруги.
Я ему сказал: «Вы об этом говорите, как если бы речь шла о доме вашей матери». Такая интервенция вызвала первое регредиентное откровение. Он вернулся к некоторым воспоминаниям, которые сохранил о своей матери. На этот раз он мне
рассказал, что за год до своей смерти мать бросила его, чтобы
сойтись с одним мужчиной. Я указал ему на сходство его разлуки со своей возлюбленной и разлуки с матерью в возрасте
14 лет. Физические характеристики также роднили этих двух
женщин: кроме того, что они имели одинаковое происхождение, были родом из Уэльса, обе были крупными и рыжими; его
мать была женщиной деятельной, как он ее описывал, живой
и нервной, и он не помнил ни одного ее нежного проявления
по отношению к себе. Она плохо переживала свое вдовство
и любила мужчин.
Этот клинический фрагмент позволяет задаться вопросом о качестве материнских инвестиций, объектом которых
был Кевин в детстве. Гиперактивность его матери, ее «нервозность», подчеркнутый интерес к своей работе и к мужчинам,
равно как и ее нетерпимость к одиночеству, заставляют нас
рассматривать возможность того, что Кевин мог преждевременно организовать автономную систему противовозбуждения сомнительного качества. Точно так же качество интеграции и связи его эротических влечений в рамках его эдиповой
организации казалось проблематичным.
Эта краткая клиническая иллюстрация случая со взрослым пациентом, который ныне не имеет никакой соматизации и, кстати, никогда в прошлом не болел, может показаться
интересной, поскольку она демонстрирует у человека около
пятидесяти лет, пребывающего в остром травматическом состоянии, психическую констелляцию, загруженную возможностями соматической дезорганизации. Применение приемов
самоуспокоения при данной кризисной конъюнктуре, а также
их симптоматическая эволюция к попыткам проявления влечений, позволяют обсудить определенное число вопросов ме233

тапсихологического порядка, в частности, соотношения этой
защитной процедуры с психической регрессией, работу скорби и пассивность влечений. Подобные вопросы неизбежно ведут нас к проблеме качества садомазохизма и нарциссической
организации пациентов данного типа.
А теперь сделаем резюме того, что мы знаем о самоуспокоительных приемах:
1) это защитные приемы Я, которые возникают при психической конъюнктуре разрыва. Здесь речь идет о разрыве
непрерывности психической инвестиции. С данной характеристикой ассоциируются понятия травматического
состояния и тревожного отчаяния;
2) они используют предпочтительно и почти исключительно
моторику;
3) каждый раз, когда мы их встречаем, психическая регрессия
отсутствует;
4) они всегда ассоциируются с деструктивностью, выражение которой, едва наметившись, быстро сходит на нет.
Они используют способность влечения к смерти редуцировать уровень возбуждения;
5) их самым значительным качеством является, возможно,
то, что они оказываются во власти принуждения к повторению.
Первые три характеристики заставляют нас задаться вопросом о топике самоуспокоения. Интересно, что здесь мы находимся при метапсихологической конъюнктуре, обратной
работе сновидения. Работа сновидения может происходить
лишь при наличии двух условий: при недоступности моторного пути и при психической регрессии. Кстати, Фрейд ясно
показал, что сновидение обеспечивает ночную непрерывность
психических инвестиций. Работа интерпретации должна вернуть сновидение в цепь дневных психических событий. Мы
должны допустить, что приемы самоуспокоения располагаются вне территории психической работы. На самом деле они находятся не внутри и не вовне, а на границе между внутренним
и внешним. Они располагаются как на границе между психи234

ческим аппаратом и сомой, так и на границе, разделяющей
психический аппарат от внешней реальности.
Фрейд в 1895 году писал о неврозе страха как о результате того, что соматическому сексуальному возбуждению
не удавалось достичь группы бессознательных репрезентаций и потому возбуждение разрешалось рассеянной подкорковой активностью. Я полагаю, что, если мы применим эти
слова к проблеме самоуспокоения, то нам не составит труда приблизить топическую точку зрения Фрейда к гипотезе
«не внутри и не снаружи».
Две последние характеристики из списка, участь разрушительности и принуждение к повторению, вновь подводят
нас к экономической сфере.
В случае с самоуспокоительными приемами нужно допустить, что мы располагаемся по ту сторону принципа удовольствия. Пациенты повторяют свою необузданную моторную деятельность до тех пор, пока не обретут покоя. Сила
(или натиск) и принуждение к повторению являются составляющими данной активности. В своем эссе «По ту сторону
принципа удовольствия» Фрейд противопоставлял функцию
связывания, свойственную психическим процессам, руководимым принципом удовольствия – неудовольствия, функции иммобилизации или специфической нейтрализации психических
событий, руководимых тенденцией к повторению. О чем идет
речь в случае приемов самоуспокоения – об иммобилизации
или о нейтрализации? Ответ не кажется нам сложным. Речь
идет о деструктивности. Мы находимся перед конъюнктурой, когда по преходящим либо хроническим травматическим
причинам Я не способно связать свою внутреннюю деструктивность. У большинства наших пациентов мы наблюдали
семиологический элемент, свидетельствующий о свободном
характере этой деструктивности: ее непреодолимую силу
(или натиск). Все в том же эссе Фрейд указывает, что тенденция к повторению не противостоит принципу удовольствия,
а подготавливает и опережает его. Этап иммобилизации количества возбуждения предшествует периоду подготовки связывания психических процессов, которое, в свою очередь, бу235

дет проходить под влиянием принципа удовольствия. Но речь
здесь идет об идеальной ситуации, а у многих людей этот процесс прерывается на полпути.
Перейдем теперь к гипотезе, которую я хотел бы предложить для самоуспокоительных приемов. Основной посыл этой
гипотезы основан на знании о том, что самоуспокоительные
приемы обычно используют в своих целях моторику. В работе
«Три эссе» Фрейд пытается составить перечень разных источников сексуального возбуждения. Кроме тех, что связаны
с галлюцинаторной реализацией желания и со стимуляцией
эрогенных зон, он упоминает и другие процессы, имеющие
в качестве вторичного эффекта появление либидинозного
совозбуждения. Среди них оказывается и мышечная активность. Однако Фрейд полагает на этот счет, что речь может
идти об одном из корней садизма. Цитирую его: «Можно было бы увидеть один из корней садистического влечения в том,
что сексуальному возбуждению способствует мышечная активность». Позже, в 1924 году, в своей работе «Экономическая проблема мазохизма» он обозначает как одну из участей
внутренней разрушительности ее перемещение вовне, уточняя – и это крайне важно, – что на данной траектории влечение к смерти использует в своих целях мышечную систему.
В своих работах о мазохизме Бенно Розенберг предложил интерпретацию, согласно которой именно эрогенный мазохизм,
связывающий либидо с разрушительностью, проецируется
наружу и, фиксируясь на объекте, становится таким образом
садизмом. Если мы сейчас рассмотрим ситуацию с самоуспокоительными приемами и примем во внимание три фактора,
характеризующие их с точки зрения выражения, а именно
использование моторики, разрушительная сила у их истока
и отсутствие фиксации на объекте, мы должны допустить,
что речь идет о выражении аутосадизма. Этот вывод из нашего изложения не кажется, однако, абсолютно убедительным.
На самом деле в своей работе «Влечения и их судьбы» Фрейд
анализирует участь пары садизм – мазохизм в перспективе
двойного возвращения влечений. Стадия b данного процесса
соответствует фазе, в течение которой садистическое влече236

ние отразилось на Я, но при отсутствии нового объекта, занимающего место перед субъектом. Путь двойного поворота
остановился на полдороги, до восстановления настоящей мазохистической пассивности. Такая аутосадистическая позиция проявляется, согласно Фрейду, в самоистязаниях и в самомучениях при навязчивом неврозе. Сюда можно добавить
и самоупреки при меланхолии. Важным здесь является то,
что этот аутосадизм изобилует ментальными репрезентациями. Однако последние как раз перекрываются при самоуспокоительных приемах. Отсюда мы делаем следующее предположение: самоуспокоительные приемы, скорее всего, являются
выражением дементализированного аутосадизма.
Во время психосоматических исследований и терапии мы
часто наблюдали волнующие факты, заставляющие задаться
вопросом о связи процессов соматизации с работой меланхолии. Возникновение этих событий после утраты объекта
является необходимым, но недостаточным фактором. Также
от случая к случаю встречается ухудшение чувства самоуважения – фактор, отсутствующий, напомним, при нормальной
скорби. Если говорить о соматических больных, использующих приемы самоуспокоения, то есть и другой общий фактор,
объединяющий обе эти организации: невозможность использования предсознательного. Фрейд указал в своем эссе «Скорбь
и меланхолия», что данный путь иногда преграждается работой
меланхолии. Если путь соматизации расходится с маршрутом
меланхолии, то причины, похоже, кроются в другом. В том же
эссе Фрейд пишет следующее: «Если любовь к объекту, от которой невозможно отказаться, в то время как от самого объекта
отказываются, нашла себе выход в нарциссическом отождествлении, то по отношению к этому объекту, служащему заменой,
проявляется ненависть, вследствие которой этот новый объект
оскорбляется, унижается, ему причиняется страдание и, благодаря этому страданию, ненависть получает садистическое
удовлетворение». Именно в качестве нарциссизма и в организации садомазохизма следует искать причины, приводящие такого-то пациента при данной конъюнктуре кризиса на соматический путь или на путь меланхолический. В работе «Я и Оно»,
237

возвращаясь к меланхолии, Фрейд подчеркивает, что весь садизм кажется помещенным в Сверх-Я, которое в этом случае
становится чистой культурой инстинкта смерти. Приемы самоуспокоения, кажется, играют в случае психосоматических
организаций роль носителя влечения к смерти, доставшуюся
Сверх-Я в меланхолии. В том, что касается нарциссизма, я полагаю, также существуют четкие и определяющие различия
со случаем меланхолии и случаем с пациентами, которыми
мы занимаемся. Нарциссическая регрессия является фундаментальной точкой меланхолической организации. В качестве
регрессии она обеспечивает остановку движения ментальной
дезорганизации. Эта точка остановки у меланхолика располагается на уровне мазохизма. Именно там находится дефект
или недостаточность у соматизирующего пациента. Он оказывается неспособным связать свою внутреннюю разрушительность, чтобы сформировать мазохистическое переживание.
Приемы самоуспокоения являются последней и драматической попыткой для установления этой связи. Ответственной
за это является, очевидно, незавершенность развития влечения
в психической организации этих пациентов. В работе «Влечения и их судьбы» Фрейд приписывает двойной поворот влечений нарциссической фазе сексуального развития. Незавершенность развития влечения идет, таким образом, рука об руку
с незавершенностью нарциссизма. Мы часто обнаруживаем
у некоторых наших пациентов инфантильную психическую
констелляцию, в которой они оказываются, согласно удачному выражению М. Фэна, «пленниками материнских грез». Данное материнское отчуждение лишает их вектора, необходимого для создания нарциссизма, который представляет собой то,
что Фрейд обозначил выражением «Его величество младенец».
Стиль объектных отношений, проистекающий отсюда, явно
отличается от нарциссической идентификации меланхолика. И чувствительность к событиям реальности, в частности
к утратам, принимает размеры катастрофы.
Интересно отметить, что в дискуссиях, которые мы ведем
о соматизирующих пациентах, часто упоминается идея краха
попытки структурировать настоящую меланхолию.
238

Я закончу дополнением к гипотезе, которую предлагал
в своем исследовании: приемы самоуспокоения являют собой судьбу незавершенного садомазохизма. Данная гипотеза
является новым рабочим инструментом, который стоит сопоставить с другими клиническими работами и представить
на общее рассмотрение.

Судьбы сенсорности и аффектов
при реконструкции пережитого времени*
Введение
Вопрос о реальности и динамике перемен, возникающих по ходу психотерапии, подразумевает привлечение множества параметров. Если бы можно было выделить всего один, привилегированный параметр для оценки качества перемен, пережитых
пациентом, то мне кажется бесспорным, что именно его субъективность, в первую очередь, затрагивается теми реорганизациями, объектом которых она является. На коллоквиуме в Довилле в октябре 1995 года, когда обсуждалась эта тема, А. Грин
обратил наше внимание на то, что, по его мнению, любое изменение должно приводить к качественной модификации существующей у пациента психической жизни. Подобная дефиниция перемен, какой бы простой она ни казалась, содержит
глубокую истину, которая учитывает, насколько разнообразным в современной клинике является уровень самовосприятия ментального функционирования, занимающий диапазон
от инсайта хорошего качества до полного отрицания собственной психической жизни. Таким образом, все рассматриваемые
здесь параметры должны считаться с изменениями, происходящими у пациента, должны обязательно приводить к качественной модификации чувства субъективности.
Параметр времени, или темпоральности, представляет
собой в этом контексте интересный вектор оценки модифи*

Текст, опубликованный во Французском журнале психоанализа
(1996, № 4).

239

каций психического функционирования на протяжении терапии или психоаналитического лечения. Действительно, темпоральность связана не только с историей, но также и с участью
сенсорности и аффектов. И те, и другие могут присутствовать
или отсутствовать в речи пациента. Они могут появиться
во время психоаналитического процесса, а могут и разрушиться во время кризиса. Они представляют собой фундаментальные психические единицы, входящие в образование пережитого времени. Последнее в итоге является лишь комбинацией
траекторий сенсорных, мнестических и аффективных следов
пациента, организующих его историю.
Психоаналитическая работа со сложными случаями,
в частности, пограничными состояниями и психосоматическими организациями сталкивает нас с пациентами, чье восприятие времени сильно отличается от его восприятия невротиками. Мы узнаем от них, что время не только выстраивается,
но также и расстраивается, растягивается или сужается, теплеет или холодеет. Индивидуальный строй времени является следствием сложной психической деятельности в целом.
Характеристики времени тесно связаны с характеристиками
построения пережитой личной истории и, в конечном счете,
являются свидетельством событий в истории влечений каждого субъекта.
Лечение пациента, страдающего неврозом поведения, заставляет нас задуматься о двух вещах: первая касается участи
чувствительности и аффектов, вторая имеет отношение к построению особенного времени, времени оператуарного, которое учитывает своеобразие траектории сенсорных и аффективных следов в истории субъекта. Мое дальнейшее изложение
будет сконцентрировано на двух сновидениях, появившихся
после нескольких лет лечения и обозначивших разрыв в фактологическом континууме речи пациента. Данные сновидения приоткрыли его время и вернули ему часть его истории.
Позднее выяснилось, что то своеобразное представление, которое он имел о времени, явилось результатом постоянного
усилия, которое он предпринимал, чтобы сделать время неподвижным, нейтральным и спокойным.
240

В школе дети учатся спрягать время. Прошлое, настоящее
и будущее становятся естественными категориями, общими
для всех. Время организуется, выкраивается, дифференцируется и нюансируется за счет использования его разнообразных подкатегорий. Однако мы знаем, что вещи на самом деле
более сложны и что субъективная история каждого человека
является организующим агентом пережитого времени. Время,
история и память оказываются, таким образом, неразделимым
континуумом данных. Работы Фрейда решительным образом
изменили понимание пережитого времени, предложив для него новые основания. Я напомню три его предположения:
1. Принцип удовольствие–неудовольствие правит всей гаммой психических явлений. Нам известно, что он представляет собой кульминацию, асимптотическую точку, перспективу в истории влечений и что эта история довольно
часто прекращается, едва начавшись. В то же время этот
принцип показывает, что память – это нечто другое, нежели простая, прогрессивная и методичная аккумуляция пережитых на протяжении жизни событий. Человек
проходит по жизни, в большей степени вытесняя, нежели накапливая. Прошедшее время становится временем
с пробелами, с перерывами, нагруженное репрезентациями и аффектами. Будущее время организуется вокруг
проектов, которые сами оказываются проекцией галлюцинаторной реализации желания. Пережитое время становится живым временем, непременно содержащим свою
часть боли, страха и скорби, равно как и наслаждения.
2. Разделение психического аппарата на три системы: бессознательное, предсознательное и восприятие–сознание,
само основано на идеальной репрезентации ментального функционирования, описанной в метапсихологии
1915 года. Однако данный принцип научил нас, как дифференцировать несколько качеств понятия времени. Безвременье бессознательного, подчиняющегося принципу
удовольствия, противится организации и распределению времени, согласно принципу реальности в рамках
241

предсознательного. Что касается системы восприятиесознание, она является временем бесконечного возобновления восприятий: временем безотлагательности.
Равновесие между первичными и вторичными процессами предположительно должно обеспечить надлежащее
развитие чувства пережитого времени.
3. Принуждение к повторению, явившееся плодом новых
теоретических разработок 1920 года, расположено «по ту
сторону принципа удовольствия». Оно обычно порождает
у аналитика представления о силе и разрушительности.
Оно ассоциируется с психическими феноменами разрыва
связи, психопатология которого может быть очень разнообразной. Под влиянием его давления качество пережитого времени, безусловно, сильно нарушается. Итак, необходимость принятия в расчет количественного фактора
заставляет нас значительно изменить наше понимание
темпоральности.
Клиническая история
Господину А. 47 лет. Это еврей сефард, переехавший во Францию со своей семьей в возрасте 15 лет. Он хирург-стоматолог,
женат, отец двух юных дочерей. Обратился ко мне за консультацией по поводу выраженной гипертонии и состояния постоянного психического напряжения. Он гиперактивен, работает весь день после того, как проснется, а засыпает лишь тогда,
когда чувствует изнеможение. Каждый вечер он надевает свой
спортивный костюм и пробегает около двадцати километров.
Два или три раза в неделю он посещает бассейн и проплывает
его несколько десятков раз. Так он живет с тех пор, как стал
взрослым. Кроме дискомфорта, ощущаемого им из-за напряженности, регулярно усмиряемой физическими упражнениями, он не жалуется на какое-либо психическое страдание.
Нет тревоги, нет депрессивных моментов. Он работает, хлопочет, занимается спортом, увеличивает количество любовниц,
имея с ними лишь сексуальные отношения, и время проходит
в этой веренице действий. Для него время не имеет ни прош242

лого, ни будущего, ни даже настоящего. Оно даже не течет. Оно
является цепью мгновений. Настоящее обрамлено недавним
прошлым и ближайшим будущим. Каждое мгновение обрамляется двумя другими мгновениями. Это время актуального,
а не настоящего. Развертывание чувства пережитого времени предполагает, что каждое из трех времен – прошедшее, настоящее и будущее – пронизано двумя остальными. Похоже,
что речь здесь идет именно о такой связке, которую пациент
постоянно пытается разорвать. Вся его психическая организация работает, кажется, чтобы избежать этой связки.
В течение наших первых встреч он после моих просьб
вкратце рассказал мне свою историю, не понимая, какой интерес это может представлять для предмета его обращения. Его
отец был убит, когда ему было 6 лет. Его мать, не выдержав горя,
покинула свой дом несколькими годами позже, чтобы сойтись
с другим мужчиной, за которого она впоследствии вышла замуж. Она бросила своего сына, когда тому было лет двенадцать,
и далее его воспитанием стала заниматься его сестра. Господин А. знал об этих событиях, но говорил о них так, как отвечают на вопрос, какими болезнями ты болел в детстве. Он помнил
об этом, забвение этого не коснулось, но его воспоминаниям
не хватало чего-то живого. Эти события более не участвовали в его прожитой истории: они были исключены из времени. Его Я яростно защищалось от этих двух травматических
событий, отрицая их аффективную реальность. Идет ли речь
о механизмах расщепления? О сильной репрессии? Его необузданная и постоянная гиперактивность, направленная на поиск спокойствия, смещает, по всей видимости, этот защитный
прием «по ту сторону принципа удовольствия».
Первое сновидение появилось незадолго до перерыва в лечении. Вот оно: «Он сидит на террасе кафе, в какой-то теплой
стране. Он ощущает тепло на своей коже. Он смотрит на женщин, сидящих недалеко от него. Он слышит запах цветов.
Люди прогуливаются». Конец сновидения. Тепло напоминает ему о родине. В этом состоит его единственный комментарий. Поскольку я думал о своем собственном отпуске, а он
рассказал мне этот сон за несколько дней до нашего расста243

вания, даже не упомянув о нем, я ему говорю: «Чувствуется
атмосфера отпуска!». Он ответил мне, что я, может быть, хочу
ему намекнуть, что для него тяжело, что я уезжаю в отпуск.
Охваченный переносом, он выдает мне две ассоциации. Вот
уже некоторое время, как он заметил, что он ощущает себя
более чувствительным. В некоторых ситуациях у него иногда
слезы наворачиваются на глаза. Возвращаясь к моей интервенции, он бросает следующие слова: «Вы, вероятно, полагаете, что я не вынесу вашего отъезда!». Другая его ассоциация
связана с фильмом, который он недавно смотрел по телевизору; в этом фильме рассказывалась история одного врача, изо
всех сил пытавшегося спасти женщину от смерти. При помощи
переноса этот сон позволил Господину А. приоткрыть завесу
травматической истории своего детства. Впервые он стал рассказывать об уходе его матери как о своей собственной истории, а не как о каком-то внешнем событии. Примечательным
является тот факт, что сенсорные следы, затронутые сном,
предшествовали следам памяти, представленным в его речи.
Чувствительность и аффекты идут, таким образом, рука об руку. Итак, время приоткрылось, подогретое и окрашенное, став
частью его истории, переживаемой в настоящем.
Уже после всего Господин А. скажет мне, что он никогда
до сих пор не думал о том, что мать его бросила, хотя он всегда
знал, что она ушла. Мы здесь находимся перед двумя версиями одного и того же события, возникшими в разное время;
одна версия сложилась во время самого события, другая –
при помощи переноса в психотерапии. Мы видим, что в новой
версии пациент присвоил себе это травматическое событие
и реинтегрировал его в свою историю. Нить времени снова
связалась. Одновременно с этим изменением субъективного
повествования вновь всплывает множество сенсорных и аффективных следов, и это позволяет выйти на переживание
скорби и боли. Напротив, предыдущая версия события исходила из конструкции, направленной на исключение любого сенсорного и эмоционального воспоминания, связанного
с его травматизмом. Болезненно отсутствующую психическую регрессию пациент заменял приемами самоуспокоения,
244

используя главным образом моторную активность, чтобы нивелировать наплыв состояния отчаяния, которое ему постоянно угрожало. В этом случае очень хорошо видно, насколько важно для личности не допустить, чтобы время простерло
свои щупала как к прошлому, болезненный характер которого
превышает способности Я связать и обуздать его, так и по направлению к будущему, полному проектов, но сохранившему след травмы. Необходимо остановить время, отрезать его
от живых источников, нейтрализовать его. Сталкиваясь с постоянной гиперактивностью пациента и ее периодическим
обострением, нельзя не увидеть то усилие, которое он делает
для того, чтобы это время укротить.
Второе сновидение появляется немного позже. Вот оно:
«Он находится в компании одного человека, которого не может идентифицировать. Он бродит от одного дома к другому
и никак не может попасть к себе домой». Конец сновидения.
Это сновидение пробуждает воспоминания периода, близкого по времени к смерти его отца. Когда он был убит, семья погрузилась в материальные трудности, ей пришлось покинуть
дом, который она тогда занимала. За этим последовал сложный период, во время которого его мать все глубже погружалась в депрессивное состояние.
Теоретические комментарии
В случае с этим пациентом обращает на себя внимание связь
между отсутствием психической боли и моторной гиперактивностью. Именно данной связи обязан прежде всего эффект
изменения во время процесса психотерапии. В своих «Очерках
об истерии» (1895) Фрейд, рассматривая опыт страданий, указывает на два пути выхода из состояний, вызывающих душевную боль: моторная разрядка и продукция аффектов. Кажется,
что существует относительная несовместимость между этими
двумя путями и выбор всегда зависит от качества механизмов психической проработки, которыми располагает субъект. В приложении к работе «Торможение, симптом и страх»
(1926) Фрейд определяет боль как специфическую реакцию
245

на потерю объекта; тревогу – как реакцию на опасность потери объекта; скорбь – как работу по отделению от утраченного объекта под эгидой тестирования реальности. В клинике
мы регулярно наблюдаем комбинации боли, страха и непроделанной работы скорби. Кроме того, объект всегда ассоциируется с сенсорными и мнестическими следами нескольких
уровней, образующими разные планы организации. Фрейд
в своем письме к Флиссу от 6 декабря 1896 года описал модель, согласно которой «память присутствует не один, а несколько раз, и состоит она из разного рода „знаков“». К тому же для него последовательные регистрации мнестических
следов соответствуют разным периодам жизни. Мы часто отмечаем у пациентов, страдающих травматическим неврозом,
связь между развитием подавленного состояния и восприятием какого-то атрибута травматической ситуации. Согласно Фрейду, для психической боли характерна гиперинтенсивная инвестиция утраченного объекта, он называет это
инвестицией «в ностальгию». У нашего пациента, Господина А., именно такая психическая инвестиция стала, как мне
кажется, объектом для мощного механизма отрицания. Благодаря переносу, аффективное движение объектной природы
стало организовываться, соединилось во время психического
смещения с дальними слоями сенсорных следов и активизировалось во время регрессии сновидения. Благодаря проработке этого сновидения в ходе психотерапевтической работы
осуществилась связь с другими слоями памяти. Реконструкция истории и пережитого в прошлом являются следствиями
этого медленного процесса.
После этой краткой клинической иллюстрации мне хотелось бы представить свое рассуждение об особой природе
оператуарного времени. Такая мысль пришла мне на ум после прочтения текста Фрейда «Заметки о „вечном блокноте“»
(1925), когда у меня сразу же возникла ассоциация с высказываниями П. Марти об эссенциальной депрессии в «Психосоматическом порядке» (1980). Хотелось бы связать вместе эти
два текста и дополнить их своими личными метапсихологическими рассуждениями.
246

Вот текст из Фрейда: «Я предположил, что иннервации,
насыщающие сознание, посылаются изнутри быстрыми периодическими толчками в абсолютно проходимую систему
восприятие–сознание и оттягиваются назад. Пока система
насыщается таким образом, она получает сознательные восприятия и проводит возбуждение дальше, в бессознательные
системы памяти; как только насыщение прекращается, сознание угасает и деятельность системы прекращается. Дело обстоит так, будто бессознательное протягивает с помощью системы восприятие–сознание щупальцы во внешний
мир, которые быстро оттягиваются назад, после того, как они
ощутили существующие в нем возбуждения. Таким образом,
я делаю вывод, что нарушения контакта, описанные в „вечном блокноте“, идут извне, вызывая прерывистость иннервационного тока; согласно моему предположению, в месте
действительного упразднения контакта стоит периодически
наступающая невозбудимость системы восприятия. Я предположил далее, что этот прерывистый modus работы системы восприятие–сознание лежит в основе представления
о времени».
Вот текст П. Марти: «На уровне первой топики бессознательное получает, но более не передает. Некоторые простые
выражения бессознательного, которые экстериоризуются (значение которых положительное, так как оно выражает инвестицию некоторых функций инстинктами жизни), и соматические нарушения, которые возникают или усложняются
из-за внешних событий (значение которых почти всегда негативное, так как они означают преобладание инстинктов
смерти), указывают на то, что именно бессознательное получает. Отсутствие проработки и выражения по всем классическим линиям мышления и личной деятельности доказывает,
что бессознательное не передает. При таких условиях трудно
понять, что же происходит с бессознательным».
«Исчезновение репрезентаций и сновидений навели
на мысль о применении массивной цензуры. Но само по себе
функционирование цензуры предполагает поиск нецензурируемых, расслабленных зон, неравномерностей во времени,
247

абортивных симптомов. Здесь же мы ничего подобного не находим, бессознательное, кажется, было быстро отстранено».
Метапсихологическая гипотеза Фрейда о появлении репрезентации времени зиждется на идее двустороннего движения между системой бессознательного и системой восприятие–сознание. Бессознательные инвестиции периодически
направляются в сторону мира восприятия. В то же время возбуждение, возникшее из-за восприятия, направляется к бессознательным мнестическим системам. Это двойное движение
обеспечивает адекватное течение переживаемого времени.
Гипотеза П. Марти, которая напрямую не связана с размышлением по поводу представления о времени, основана
на идее одностороннего движения между бессознательной
системой и системой восприятие–сознание. Согласно П. Марти, при серьезной ментальной дезорганизации, о чем свидетельствует появление эссенциальной депрессии и наступление
оператуарной жизни, бессознательное более не инвестирует
внешний мир, что свидетельствует об отсутствии способности к психической проработке и психическому выражению.
Наоборот, бессознательное продолжает оставаться чувствительным ко всем возбуждениям, идущим из внешнего мира,
что приводит к различным изменениям и даже ухудшению соматического состояния субъекта. Гипотеза П. Марти основана
на идее разрыва коммуникации между бессознательным (которое продолжается в предсознательное) и системой восприятие–сознание. Вопрос чувствительности бессознательного
к возбуждениям из внешнего мира, поставленный П. Марти
(«бессознательное получает»), объясняется его оригинальной
гипотезой о бессознательном. Он считает, что внутренняя дезорганизация в системе бессознательного ведет к тому, что оно
регрессирует контрэволюционным путем, от господства принципа программирования к господству принципа автоматизации, и чувствительность представляет собой основное квазиматериальное качество первичного бессознательного.
Если таким образом трактовать фрейдовскую гипотезу,
то из предложения П. Марти вытекает идея, что в состоянии
ментальной дезорганизации должно сильно исказиться пред248

ставление о времени, о чем свидетельствуют эссенциальная
депрессия и оператуарная жизнь. Кстати, П. Марти допускал
это, соглашаясь с фрейдовской гипотезой. Я здесь процитирую другой текст П. Марти на тему оператуарного времени
(«Психосоматический порядок», 1980): «Без проявлений бессознательного пространство, подобно времени, оказывается
разорванным. Стирание предсознательного ведет за собой отмену первоначального отношения с другими и с самим собой
(феномен касается понятия пространства), а также приводит
к потере интереса к прошлому и будущему (феномен касается
понятия времени). Поступки и жесты, теряя свое воображаемое значение, отсылают нас в область движений, наложенных
на прямое действие в рациональном пространстве, чьи размеры, похоже, скорее заучены, нежели эволюционно пережиты.
Отсутствие коммуникации с бессознательным представляет
собой настоящий разрыв со своей собственной историей. Фактическое и актуальное навязываются ежедневно».
А сейчас я предлагаю дополнить высказывание П. Марти
«Бессознательное принимает, но более не передает», опираясь на вторую теорию влечений Фрейда. Вторую часть формулировки П. Марти (бессознательное не передает) следует,
на мой взгляд, понимать так: бессознательное не передает
инвестиции. Речь идет об репрезентируемых двойных инвестициях: эротических и агрессивных. Тем не менее, если бессознательное из-за своего стирания (или своей недоступности),
связанного с ментальной дезорганизацией, не передает инвестиции, оно, наоборот, направляет в сторону Я и его поверхности – системы восприятие–сознание – некую силу. Данная
сила есть не что иное, как напряжение влечений, лишенных
остальных своих атрибутов. Я в своих защитах оказывается,
таким образом, охвачено влечениями (А. Грин). Таким образом, дополненное нами высказывание П. Марти приобретает
следующее звучание: бессознательное не передает инвестиции, но передает силу влечения, которая проникает сквозь Я
до его поверхности и его моторного продолжения.
Что касается приемов самоуспокоения, мы должны признать, что находимся «по ту сторону принципа удовольствия».
249

Пациенты повторяют свою необузданную моторную деятельность до тех пор, пока не достигают успокоения. Характеристиками этой активности являются сила (или напряжение)
и принуждение к повторению. В своем эссе «По ту сторону
принципа удовольствия» Фрейд противопоставлял функцию
связывания, характерную для психических процессов, руководимых принципом удовольствие – неудовольствие, функции
иммобилизации, или специфической нейтрализации, свойственной, в свою очередь, психическим событиям, руководимым
тенденциями к повторению. Зададимся вопросом: что именно в случае самоуспокоительных приемов необходимо иммобилизовать или нейтрализовать? Ответ не кажется нам
затруднительным. Речь идет о деструктивности. Случаются
ситуации, когда Я по причине преходящих либо хронических
травматических проблем не способно связать свою внутреннюю деструктивность. У большинства наших пациентов мы
наблюдали семиологический элемент, свидетельствующий
о свободном характере этой разрушительности: ее неудержимую силу (или давление). Все в том же эссе Фрейд указывает,
что тенденция к повторению не противоречит принципу удовольствия, а подготавливает к нему и ему предшествует. Иммобилизация масс возбуждений является предварительным
и необходимым периодом, чтобы подготовить связь психических процессов, которая, в свою очередь, будет осуществляться
под руководством принципа удовольствия. Но здесь речь идет
об идеальной ситуации, а у многих людей траектория прерывается на полпути, не доходя до конца.
Этот поворот возвращает нас к представлению о времени и его особой репрезентации у оператуарных пациентов,
когда время раздроблено и прерывисто. Но понятно, что данное представление основывается на усилии, предпринимаемом для достижения иллюзорно переживаемого спокойствия,
которое постоянно проверяется на прочность непреодолимым
влечением к повторению.

Литература

Aisenstein M. Pour introduire la névrose de comportement dans une théorie des pulsions // Revue française de psychosomatique, № 10, 1996.
Aisenstein M. Quatre questions à propos du fonctionnement opératoire //
Revue française de psychanalyse, № 5, t. LXII, 1998.
Alexander F. La médecine psychosomatique. Paris, Payot, 1952.
Botella C. et S. La problématique de la régression formelle de la pensée et
de l’hallucinatoire // La Psychanalyse: questions pour demain. Paris,
PUF, «Monographies de la Revue française de psychanalyse», 1989.
David Ch. La perversion affective dans Sexualité perverse. Paris, Payot, 1972.
Fain M. Régression et psychosomatique // Revue française de psychanalyse,
№ 4, 1966.
Fain M. Prélude à la vie fantasmatique // Revue française de psychanalyse,
№ 3–4, 1971.
Fain M. Un aspect de la constitution de la source pulsionnelle // Revue française de psychanalyse, № 1, 1981.
Fain M. Vers une conception psychosomatique de l’Inconscient // Revue
française de psychanalyse, № 2, 1981.
Fain M. Réalité du fétiche réalité de la castration // Revue française de psychanalyse, № 1, 1983.
Fain M. Le désir de l’interprète. Paris, Aubier-Montaigne, 1982.
Fain M. Une sémiologie du rêve // Cahiers du Centre de psychanalyse et
de psychopathologie, № 19, 1989.
Fain M. A propos de l’hypocondrie // Cahiers du Centre de psychanalyse et
de psychopathologie, № 21, 1990.
Fain M. Psychanalyse et psychosomatique // Revue française de psychanalyse, № 3, 1990.
Fain M. Virilité et anti-hystérie. Les rouleurs de mécanique // Revue française de psychanalyse, № 5, 1990.
Fain M. Préambule à une métapsychologie de la vie opératoire // Revue
française de psychosomatique, № 1, 1991.
Fain M. A propos des fantasmes originaires // Revue française de psychanalyse, № 5, 1991.

251

Fain M. Le Message // Cahiers du Centre de psychanalyse et de psychopathologie, № 24, 1992.
Fain M. La vie opératoire et les potentialités de névrose traumatique // Revue française de psychosomatique, № 2, 1992.
Fain M. Spéculations métapsychologiques hasardeuses à partir des procédés autocalmants // Revue française de psychosomatique, № 4, 1993.
Fain M. Névrose de caractère et mentalisation // Revue française de psychosomatique, № 11, 1997.
Fain M. Vie et opératifs de désinvestissement dans Investigations psychosomatiques. Paris,PUF, 1998.
Fain M., Braunschweig D. Intervention sur l’inhibition intellectuelle // Revue
française de psychanalyse, № 5–6, 1971.
Fain M., Braunschweig D. La nuit, le jour // Essais sur le fonctionnement
mental. Paris, PUF, 1975.
Fain M., Braunschweig D. Réflexions introductives à l’étude de quelques facteurs actifs dans le contre-transfert // Revue française de psychanalyse, № 3, 1976.
Fain M., David Ch. Aspects fonctionnels de la vie onirique, rapport au XXIIIe
Congrès de langue française // Revue française de psychanalyse, numéro spécial, 1963.
Fain M., Donabédian D. Psychosomatique et pulsions // Bulletins du CCTP
du XIII’ arrondissement, № 26, 1993.
Fain M., Kreisler L. Discussion sur la genèse de fonctions représentatives,
à propos de deux observations pédiatriques // Revue française de psychanalyse, № 2, 1970.
Fain M., Kreisler L., Soulé M. L’enfant et son corps. Paris, PUF, 1987.
Fain M., Marty P. L’importance du rôle de la motricité dans la relation d’objet // Revue française de psychanalyse, № 1–2, 1955.
Fain M., Marty P. Perspectives psychosomatiques sur la fonction des fantasmes // Revue française de psychanalyse, № 4, 1964.
Fain M., Marty P. À propos du narcissisme et de sa genèse // Revue française
de psychanalyse, № 4, 1965.
Fain M., Marty P., de M’Uzan M., David Ch. Le cas Dora et le point de vue
psychosomatique // Revue française de psychanalyse, № 4, 1968.
Freud S. (1887–1902). La naissance de la psychanalyse; trad. franc, par
A. Berman. Paris, PUF, 1956; éd. revue en 1976.
Freud S. Les psychonévroses de défense // Névrose, psychose et perversions,
trad. J. Laplanche, 1re éd. Paris, PUF, 1973.
Freud S. (1895). Esquisse d’une psychologie scientifique, trad. par A. Bermann // La naissance de la psychanalyse. Paris, PUF, 1956.
Freud S. (1895). Qu’il est justifié de séparer de la neurasthénie un certain
complexe symptomatique sous le nom de névrose d’angoisse // Névrose,
psychose et perversions, trad. J. Laplanche, 1re éd. Paris, PUF, 1976.
Freud S. (1896). L’hérédité et l’étiologie des névroses // Névrose, psychose

252

et perversions, trad. J. Laplanche, 1re éd. Paris, PUF, 1976.
Freud S. (1896). L’étiologie de l’hystérie // Névrose, psychose et perversions,
trad. J. Laplanche, 1re éd. Paris, PUF, 1976.
Freud S. (1898). La sexualité dans l’étiologie des névroses // Résultats, idées,
problèmes, I, trad. par J. Laplanche et coll., 1re éd. Paris, PUF, 1984.
Freud S. (1900). L’interprétation des rêves, trad. franc, par I. Meyer-sonn.
Paris, PUF, 1926, nouv. éd. revue par Berger. Paris, PUF, 1967.
Freud S. (1905). Trois Essais sur la théorie de sexualité, trad. franc, par
R. Reverchon. Paris, Gallimard, 1923; nouv. trad. franc, par P. Koeppel.
Paris, Gallimard, 1987.
Freud S. (1905). Mes vues sur le rôle de la sexualité dans l’étiologie des
névroses // Résultats, idées, problèmes, I, traduit sous la dir. de J. Laplanche et coll., 1re éd. Paris, PUF, 1984.
Freud S. (1911). Formulation sur les deux principes du cours des événements
psychiques, trad. par J. Laplanche // Psychanalyse à l’Université, 4,
№ 14, 1979.
Freud S. (1912–1913). Totems et tabous, trad. franc, par S. Jankélévitch.
Paris, Payot, 1973.
Freud S. (1913). La disposition à la névrose obsessionnelle, trad. franc, par
D. Berger // Névroses, psychoses et perversions. Paris, PUF, 1981.
Freud S. (1914). Pour introduire le narcissisme, nouv. trad. par J. Laplanche
dans La vie sexuelle. Paris, PUF, 1969.
Freud S. (1915). Pulsions et destins des pulsions, trad. franc // Métapsychologie par M. Bonaparte et A. Berman. Paris, Gallimard, 1940; nouv. trad.
par J. Laplanche // Métapsychologie. Paris, Gallimard, 1968.
Freud S. (1915). L’inconscient, trad. franc, par M. Bonaparte et A. Berman //
Métapsychologie. Paris, Gallimard, 1940; nouv. trad. par J. Laplanche //
Métapsychologie. Paris, Gallimard, 1968.
Freud S. (1915). Vue d’ensemble des névroses de transfert, trad. franc, par
I. Krubris-Sibitis et P. Lacoste. Paris, Gallimard, 1987.
Freud S. (1917), Deuils et mélancolie, trad. franc, par M. Bonaparteet, A. Berman // Métapsychologie, Paris, Gallimard, 1940, nouv. trad. par J. Laplanche // Métapsychologie, Paris, Gallimard, 1968.
Freud S. (1917). Complément métapsychologique à la théorie du rêve, trad.
franc, par M. Bonaparte et A. Berman // Métapsychologie. Paris, Gallimard, 1940; nouv. trad. par J. Laplanche // Métapsychologie. Paris,
Gallimard, 1968.
Freud S. (1916–1917). Introduction à la psychanalyse, trad. franc, par S. Jankélévitch. Paris, Payot, 1949.
Freud S. Au-delà du principe du plaisir, trad. franc, par S. Jaiîkélé-vitch //
Essais de psychanalyse. Paris, Payot, 1927, revue par Hesnart en 1970.
Freud S. (1921). Psychologie collective et analyse du moi, trad. franc, par
S. Jankélévitch // Essais de psychanalyse. Paris, Payot, 1927.
Freud S. (1921). Le Moi et le Ça, trad. franc, par S. Jankélévitch // Essais

253

de psychanalyse. Paris, Payot, 1927.
Freud S. (1925). La négation, trad. par J. Laplanche // Résultats, idées, problèmes, II. Paris, PUF, 1985.
Freud S. (1926). Inhibition, symptômes, angoisses, trad. franc, par P. Jury et
E. Fraenkel. Paris, PUF, 1951.
Freud S. (1932). Nouvelle conférence sur la psychanalyse, trad. franc, par
A. Berman. Paris, Gallimard, 1936; nouv. trad. franc, par R. M. Zetling.
Paris, Gallimard, 1984.
Freud S. (1937). Analyse terminée et analyse interminable, trad. franc, par
Bourguignon et coll. // Résultats, idées, problèmes, II. Paris, PUF, 1985.
Freud S. (1938). Abrégé de psychanalyse, trad. franc, par A. Berman. Paris,
PUF, 1967.
Freud S. (1939). Moïse et le monothéisme, trad. franc, par A. Berman. Paris,
Gallimard, 1967.
Green André. Le discours vivant. Paris, PUF, 1973.
Green André. Narcissisme de vie, narcissisme de mort. Paris, Éd. de Minuit,
1980.
Green André. La folie privée. Paris, Gallimard, 1990.
Green André. Le travail du négatif. Paris, Éd. de Minuit, 1993.
Green André. Propédeutique, la métapsychologie revisitée. Seyssel, Champ
Vallon, 1995.
Guillaumin J. L’objet. Paris, L’Esprit du temps, «Perspectives psychanalytiques», 1996.
Marty P. Aspects psychodynamiques de l’étude clinique de quelques cas de
céphalalgies // Revue française de psychanalyse, XV, № 2, 1951.
Marty P., Fain M. Contribution à l’étude des rachialgies par l’examen psychodynamique des malades // Evolution psychiatrique, № 1, 1952.
Marty P. (1952). Les difficultés narcissiques de l’observateur devant le problème psychosomatique // Revue française de psychanalyse, republié
en 1993 dans Revue française de psychosomatique, № 4.
Marty P. La relation d’objet allergique // Revue française de psychanalyse,
XXII, № 1, 1958.
Marty P. La dépression essentielle, 8 Séminaire de perfectionnement, Institut
de psychanalyse. Paris, 29 janvier 1966 // Revue française de psychanalyse, XXXII, № 3, 1968.
Marty P. (1966). Régression et instinct de mort. Hypothèses à propos de
l’observation psychosomatique // Revue française de psychanalyse,
XXXI, № 5–6, 1967.
Marty P. Aspects psychosomatiques de la fatigue // Institut d’études psychosomatiques, document inédit, 1967–1968.
Marty P. Les mouvements individuels de vie et de mort. Essai d’économie
psychosomatique, t. I. Paris, Payot, 1976.
Marty P. L’ordre psychosomatique, Les mouvements individuels de vie et
de mort, Essai d’économie psychosomatique, t. II. Paris, Payot, 1980.

254

Marty P. Des processus de somatisation // Corps malade et corps erotique.
Paris, Masson, 1984.
Marty P. À propos des rêves chez les malades somatiques // Revue française
de psychanalyse, XLVIII, № 5, 1984.
Marty P. Dispositions mentales de la première enfance et cancers de l’âge
adulte // Psychothérapies, № 4, 1984.
Marty P. (1989). Points de fixation somatiques. Arrêt des désorganisations.
Conférence prononcée à Bilbao en octobre, 1989.
Marty P. (1989). Psychothérapies psychanalytiques des troubles psychosomatiques. Conférence prononcée à Madrid en novembre, 1989.
Marty P. (1990). Genèse des maladies graves et critères de gravité en psychosomatique // Revue française de psychosomatique, № 1, 1991.
Marty P. La psychosomatique de l’adulte. Paris, PUF, «Que sais-je?», 1990.
Marty P. Mentalisation et psychosomatique. Paris, Laboratoires Delagrange,
1991; «Les Empêcheurs de penser en rond», 1991.
Marty P., de M’Uzan M. (1962). La pensée opératoire // Revue rançaise
de psychanalyse, XXVII, numéro spécial, 1963; Revue française de psychosomatique, № 6, 1994.
Marty P., de M’Uzan M., David Ch. Sept observations cliniques, L’investigation psychosomatique. Paris, PUF, 1962.
M’Uzan de M. (1974). Psychodynamic mechanism in psychosomatic symptom
formation, Actes du IP Congrès international de médecine psycho-somatique. Amsterdam, 1973, dans Psychotherapies and psychosomatic bail.
M’Uzan de M. Économie du fonctionnement mental dans les affections psychosomatiques // Bulletin de la Fédération européenne de psychanalyse, № 8, 1976.
M’Uzan de M. Les esclaves de la quantité // NRP, № 30, Le Destin, 1984.
M’Uzan de M. (1977–1994). De l’art à la mort, Connaissances de l’inconscient.
Paris, Gallimard, 1977.
M’Uzan de M., David Ch. Préliminaires critiques à la recherche psychosomatique, dans L’Investigation psychosomatique. Sept observations cliniques. Paris, PUF, 1960.
Neyraut M. Les logiques de l’inconscient. Paris, Hachette, 1978.
Neyraut M. Les raisons de l’irrationnel. Paris, PUF, 1997.
Rosenberg H. Culpabilité et masochisme moral ou culpabilité comme négatif du masochisme // Cahiers du Centre de psychanalyse et de psychothérapies du XIII arrondissement, № 4, Le masochisme moral, I, 1982.
Rosenberg H. Le travail de mélancolie ou la fonction élaborative de l’identification. Le rôle du masochisme dans la résolution de l’accès mélancolique // Revue française de psychanalyse, L, № 6, 1986.
Spitz R. (1954). La première année de l’enfant. Paris, PUF, 1958.
Spitz R. Quelques prototypes de défense précoce du Moi // Revue française
de psychanalyse, № 28, 1964.
Szwec G. Les galériens volontaires. Paris, PUF, «Épîtres», 1998.

255

Winnicott W. D. La crainte de l’effondrement (1935), trad. franc // Nouvelle
Revue de psychanalyse, № 11, Figures du vide, 1975.
Winnicott W. D. De la pédiatrie à la psychanalyse, trad. franc, des articles
de 1935 à 1963. Paris, Payot, 1969.
Winnicott W. D. (1971). Jeu et réalité. L’espace potentiel, trad. franc. Paris,
Gallimard, 1975.

Научное издание

Серия «Библиотека психоанализа»

Клод Смаджа
ОПЕРАТУАРНАЯ ЖИЗНЬ
Психоаналитические исследования
Редактор – В. И. Белопольский
Оригинал-макет, верстка и обложка – С. С. Фёдоров
Дизайн серии – П. П. Ефремов

ИД № 05006 от 07. 06. 01
Издательство «Когито-Центр»
129366, Москва, ул. Ярославская, 13
Тел.: (495) 682-61-02
E-mail: post@cogito-shop.com, cogito@bk.ru
www.cogito-centre.com
Сдано в набор 15. 11. 13. Подписано в печать 25. 11. 13
Формат 60 × 90/16. Бумага офсетная. Печать офсетная
Гарнитура ITC Charter. Усл. печ. л. 16. Уч.-изд. л. 12,5
Тираж 1000 экз. Заказ
.
Отпечатано способом ролевой струйной печати
в ОАО «Первая Образцовая типография»
Филиал «Чеховский Печатный Двор»
142300, Московская область, г. Чехов, ул. Полиграфистов, д. 1
Сайт: www.chpd.ru; e-mail: sales@chpd.ru
(495) 988-63-76, т/ф.: (496) 726-54-10