Глазами сокола (СИ) [Александра Довгулева] (fb2) читать онлайн

Глазами сокола

Часть 1. Глава 1. Помни о клятве

На гербе Эстеврии был изображен сокол, расправляющий крылья. Все знали, что сокол – птица королевского рода, а вот почему именно она была его символом – никто не помнил. По мнению многих этот город был одной из самых красивых столиц Благословенных долин и Небесных вершин Листурии – великого континента.

Как и многие города Листурии, Эстеврия не могла называться столицей в том смысле, который мы, люди XXI века, вкладываем в это слово. Континент не был поделён на неравные куски, которые мы бы назвали странами, а короли и князья правили лишь своими городами, да некоторыми деревнями, появлявшимися, порой, у их стен. Да и короли были не везде… Но в городе, где будет положено начало дальнейшим событиям, король был!

И какой король! Бриан был любимым королём! И, в отличии от своих предшественников, с которыми подданные обошлись весьма негуманно (чего только стоят красноречивые, но оттого не менее обидные Торн Любитель Зеркал или Курт Цыплёнок тонконогий), мог похвастаться красивым и лестным прозвищем «Благородный».

Хотя «Благородным» он как раз, по правде говоря, вовсе не был. И, несмотря на то, что правление его приносило много радости народу Эстеврии, Бриан, если бы хоть кто-то знал все подробности, мог бы считаться узурпатором.

Дело было в том, что когда Бриану исполнилось тринадцать лет, случилось нечто, что навсегда изменило жизнь деревенского сироты. Мальчик в ту пору жил под старым мостом (не лучшее место для ребёнка, нужно заметить), и там, во время сильного дождя, поймал ласточку, пытавшуюся скрыться от непогоды и случайно угадившую в руки мальчишке. Ласточка, как и многие существа этого мира, совершенно не было обычной, а вернее, была абсолютно необычной…. Человеческим голосом (и весьма недовольным) она спросила:

– Могу ли я поинтересоваться, уважаемый (причём «уважаемый» прозвучало как едкое ругательство), с какой целью вы схватили меня и сжимаете так, что крылья сводит?

Первым порывом Бриана было отпустить пленницу. Однако, коммерческая жилка, унаследованная от предков-торговцев, забилась и запульсировала где-то у него в грудной клетке, подсказывая, что нужно хотя бы выяснить, кем именно была неожиданная пленница прежде, чем отпускать её…

– Хочешь, чтобы я тебя отпустил? А что мне за это будет? – спросил он, перехватывая маленькое оперённое тельце поудобней.

Ласточка фыркнула, но так как не впервые имела дело с человеком, спорить не стала.

– Я выполню одно твоё желание, Бриан Безотцовщина, – ответила она.

Бриан много слышал о заколдованных людях, феях и колдунах. Такие сказки все родители на просторах Листурии рассказывают своим детям. А ещё все как один предостерегают своих отпрысков никогда не заключать сделок с заколдованными животными, живыми камнями или говорящими деревьями. Ведь никогда не знаешь, кто скрывается за той или иной личиной… Проблема была в том, что у Бриана не было родителей, которые с детства пугали бы его страшными историями, а сказки о превращениях он слышал от путников в деревенской таверне, где, обычно, просил подаяния. А странники, отдыхающие за кружкой тёплого вина, как правило, упускают из своих рассказов мудрые наставления.

– Я хочу стать королём в большом и богатом городе, – выпалил босоногий чумазый беспризорник.

Ласточка засмеялась низким, раскатистым, совсем неподходящим для маленького тельца смехом.

– Слишком большая цена за жизнь маленькой бесполезной птички, мясом которой ты бы не насытился, а пухом бы не согрелся. Даже посади ты меня в клетку, я не пела бы песен как канарейка, чтобы услаждать твой слух, Безотцовщина, так не слишком ли высоко ты меня оценил?

Бриан было смутился и всерьёз подумывал, не отпустить ли птицу, пока уж совсем не опозорился, но ласточка вовсе не ждала ответа на свой вопрос или немедленного освобождения. Птица продолжила:

– Но я исполню твоё желание, если ты выполнишь условия. Ты станешь не просто королём, но и королём законным. Я сделаю тебя монархом, которого зовут соколом, Безотцовщина, но на пике расцвета твоей власти мы снова встретимся, и я стану королевой, мальчик.

– Королевой? – удивился Бриан, – я должен буду жениться на птице?

– И тебя удивляет это, а не то, что я могу сделать оборванца правителем? А теперь ты меня отпустишь… И не успеет взойти луна, ты станешь законным королём, но прежде поклянись, что выполнишь условия сделки.

Бриан поклялся. И стоило словам клятвы слететь с его губ, как гнетущий холод сковал всё у него внутри, а где-то под сердцем стало тяжело так, будто камень величиной с кулак застрял между рёбрами, сдавившими лёгкие.

Он разжал руки, и ласточка вылетела из его ладоней. Птица взмыла вверх так стремительно, как не могут обычные ласточки, привыкшие, повинуясь инстинктам, взлетать в падении, плывя по воздушным потокам. А маленький клювик пронзил кожу Бриана в уголке правой брови так, что выступила капелька крови, а шрам, потом, остался до конца его жизни.

– Ты поклялся, Бриан, и я клянусь, что выполню условия сделки. Ты станешь королём, а позже и я королевой. Помни об этом.

Птица упорхнула в небо, переставшее поливать землю дождём, и оставила продрогшего сироту под старым мостом в одиночестве.

Бриан гадал: не привиделось ли всё это ему? Не помутился ли его рассудок от голода, холода и сырости? Ведь и вправду, всё случившееся могло быть и сном. И почему-то мальчику казалось, что если это был сон, то он был страшным, хоть для этого и не было объективных причин. Только тяжёлый камень, мешавший дышать полной грудью, никуда не делся…. А позже, ближе к полудню, Бриан Безотцовщина отправился в таверну просить подаяния и очень надеялся, что успеет получить пару медяков прежде, чем хозяйка огреет его метлой по спине и выгонит вон.

В ту пору мимо проезжал королевский посол Эстеврии. И, неожиданно, именно на перекрёстке рядом с таверной, лошади, тянувшие его карету, а так же и храбрые боевые скакуны его охранников, встали, как вкопанные… И, казалось, ничто на свете не заставит их двинуться с места. Выбора не оставалось: решили остановиться и отдохнуть. Да и люди устали – почти всё утро их путь пролегал по грязи под проливным дождём. Когда посол зашёл в таверну и потребовал лучшую комнату, горячую ванну, ужин и прочие радости, что мог найти в подобном месте путник при деньгах, Бриан сразу заприметил его и подошёл, в надежде на щедрость проезжего богача. Но стоило ему окликнуть богато одетого господина, тот изменился в лице, будто приведение увидел, и схватил мальчика за руку.

Прежде, чем беспризорник успел испугаться, мужчина закатал рукав его грязной рубахи, и там, на левой руке чуть ниже сгиба локтя, оказалось небольшое пунцовое родимое пятно, которого раньше (Бриан мог поклясться!) там не было! Так в Бриане Безотцовщине узнали пропавшего десять лет назад принца Эстеврии – единственного наследника королевского трона.

Когда новоиспечённый принц ехал в карете в свой новый дом, он дивился тому, что происходит теперь с его судьбой. Мальчик ещё не знал, что в тёплой приморской Эстеврии, где у подножья высоких гор плещутся волны солёного моря, бился в лихорадке его король-отец. Несколькими днями ранее, он повредил ногу, упав с лошади во время охоты (говорят, что животное испугалось взявшейся непонятно откуда ласточки). Рана воспалилась, и теперь многие говорили, кто король не доживёт и до утра. Мог ли знать принц-сокол, что лишь начнут подступать сумерки, принцем он быть перестанет так же, как перестал быть безотцовщиной этим утром? Мог ли он знать, что король Эстеврии, названный теперь его отцом умер в тот момент, когда последний луч солнца сверкнул и отразился в золоте куполов домового храма дворца на Соколином утёсе? И когда в небе взошла первая из двух луна, медленно скользившая среди мерцающих звёзд, как и было предначертано, сирота уже был законным королём Эстеврии.

Глава 2. Сирота на троне

Первые годы правления тяжело дались юному королю. Несмотря на то, что по законам Эстеврии ребёнок из благородной семьи мог считаться полноправным лордом (а в нашем случае – королём) уже с двенадцати лет, мальчик опасался принимать самостоятельные решения. Он понимал, что многого не умел и многому нужно научиться.

Как не удивительно, бывший оборванец не стал капризным ребёнком на троне. Он усердно постигал науку управления государством, с интересом изучал историю и традиции новой Родины и, уже к четырнадцати годам выглядел, говорил и двигался точно урождённый эстевриец, выращенный и воспитанный в лучших традициях южных земель.

Не понаслышке знавший, что такое голод и нищета, Бриан пообещал себе, что станет таким королём, во владениях которого не будет голодающих детей. И, справедливости ради нужно признать, что у него получилось стать таким монархом.

К пятнадцати годам Бриан уже совершенно самостоятельно занимался государственными делами и вполне успешно. Его бывшие учителя стали его советниками, а те, кто искал власти слишком рьяно были «одарены» богатыми плодородными землями и поместьями за пределами городских стен. Помогала ему и та самая коммерческая жилка: юный король, проявив изобретательность, которую никто от него не ждал, заключил несколько весьма выгодных торговых соглашений, которые навсегда создали ему репутацию короля – торговца. Средства из стремительно пополнявшейся казны были пущены на строительство дорог, создание сети городских фонтанов с чистой пресной водой, учреждение пенсий для вдов и приютов для сирот.

Налоги для местных торговцев-ремесленников были снижены, для рыбаков упразднены (при условии, что часть улова отдавалось к королевскому двору или в приюты для детей и стариков), а въезд иностранных торговцев упрощён был настолько, что вскоре в Эстеврии заговорили на всех языках этого мира.

К шестнадцати по совету одного из своих учителей, Бриан увеличил содержание армии и городской стражи, а так же повелел открыть военную академию, куда брали подростков из всех сословий и готовили из них офицеров.

Новые расходы потребовали новых торговых соглашений. И всё шло хорошо, за исключением одного: давящий камень так и не исчез из груди. И по ночам, порой, Бриана бил озноб, и холодный пот выступал на его коже, когда во сне к нему являлась тень королевы-ласточки. Бриан помнил о своей клятве и тяготился ею.

Королю исполнилось семнадцать. К этому возрасту для него и вовсе родными стали белые утёсы, скалы фьордов, плещущиеся у их подножий волны солёного океана и деревья столь высокие и тонкие, что, казалось, будто верхушки их могут проткнуть полотно бесконечных голубых небес. Да и сам Бриан, теперь смуглый и высоко державший голову, ничем не отличался от местных жителей.

Но, как известно, рано или поздно, белые полосы заканчиваются, равно как и черные. И череда удач Бриана Благородного закончилась в тот день, когда ему показалось, что он обрёл истинное счастье. Юный король влюбился.

Это была истинная любовь. Её звали Мирида и была она, ка и положено девочке в шестнадцать лет, невероятно хорошенькой. И как часто бывает у семнадцатилетних юношей, в сердце Бриана вспыхнуло чувство, заставившее его позабыть обо всём на свете. Даже о кровной клятве, данной однажды. О клятве, про которую забывать не стоило…

Мирида была дочерью одного из князей, с которым был заключён очередной торговый договор, что по мнению большинства советников, было удивительной удачей. Свадьбу сыграли через три месяца, а ещё через год родилась девочка – королевна Селеста, которую родители назвали в честь вечерней звезды.

Девочка росла умной и любопытной, и вскоре стало ясно, что королевна однажды станет к тому же редкой красавицей. Она унаследовала медово-пшеничные кудри матери и тёмно-каштановые брови отца. Глаза её были редкого тёмно-серого, почти черного цвета, а губы ярко-розовыми. Маленькой девочкой Селеста мало напоминала своими повадками мать – безупречную северную леди. Она часто вела себя как сорванец-мальчишка, лазая по яблоням во внутреннем саду или гоняясь за птицами.

Однажды, будучи малышкой пяти лет, Селеста сбежала от многочисленных нянек и ворвалась в кабинет отца прямо посреди заседания совета. Размахивая руками и заливаясь звонким смехом, девочка подбежала к отцу и закричала:

– Папа я летаю, честно! Как сокол! Высоко-высоко!

Король лишь улыбнулся.

Бриан жил счастливо. И даже давящий камень в груди стал привычным настолько, что король почти перестал его замечать. Так прошло ещё тринадцать лет. И когда королевне исполнилось восемнадцать, а в волосах Бриана Благородного появилась первая, ещё малозаметная седина, пришло время выполнить давно забытую клятву…

Глава 3. Время платить по счетам

В тот день те, кто оказался в порту, могли рассказать, как из густого утреннего тумана (будто бы из неоткуда!) появился огромный корабль без флага. Многие было подумали: не пираты ли это? Но пушки на стенах Форта-на-сколе молчали, а стражи не спеша несли свою вахту, сонно и медленно переставляя обутые в дорогие солдатские сапоги ноги по мощёной булыжником набережной.

Туманы над заливом и фьордами пусть и были редкостью, но не такой, чтобы кто-то догадался, что именно сегодня не случайно белая дымка зависла над спокойными морскими водами. Корабль вошёл в порт. Обычное на вид судно с севера, привёзшее меха и мёд для торговли. Только на пристань по шатким мосткам сошёл единственный его пассажир, показавшийся очевидцам весьма необычным.

Женщина была удивительно, неправдоподобно красивой. Её тёмно-рыжие волосы отливали медью, а яркие тёмно-красные губы выделялись на безупречной белой коже красивого лица и притягивали взгляд. Цвета глаз женщины не помнил никто, даже если пристально присматривался (в Эстеврии есть поверье, что о незнакомце можно узнать больше, если заглянуть ему в глаза). Один из торговцев даже был готов побиться об заклад, что когда он попытался заглянуть в лицо красавицы, чтобы встретиться с ней взглядом, его собственный взор помимо воли хозяинаскользнул в сторону. И к тому же, уголком глаза (левого, которого в детстве, по словам бабушки, коснулась морская нимфа), он заметил всполох пламени и искры угасающего костра. Но, возможно, ему просто показалось? Женщина в длинном чёрном платье и в плаще, отороченном мехом, явно была из благородных. Дело было не только в дорогой одежде и перстне на правой руке, но и в умении идти и держаться так, будто она летит над землёй, плавно скользя по улицам куда-то вглубь города. Ни приказчик, проверяющий подорожные, ни его секретарь, ни зевающие со сна стражники, казалось, не видели её вовсе. А кто-то почувствовал неприятный холодок, когда незнакомка проплывала мимо: то едва уловимое, жутковатое ощущение, из-за которого хочется перекреститься.

Когда она шла по улице, изящная мозаика осыпалась со стен, а розовый мрамор, украшавший фасады зданий, ни с того, ни с сего, трескался. Но больше всего испугалась одиннадцатилетняя девочка, помогавшая матери продавать в то утро цветы. Когда прекрасная госпожа проходила мимо, она предложила ей купить розу, такую же тёмно-красную, как и её губы. Женщина улыбнулась и, щедро заплатив, взяла в руки цветок, который тут же сморщился и почернел от прикосновения её пальцев. Девочка после этого не могла произнести ни единого слова ещё полгода, пока её мать (по совету одной старой повитухи) не пожертвовала в один из храмов монет столько же, сколько заработала в тот день.

Куда шла странная гостья тёплого и солнечного края? Не трудно было догадаться: город был похож на паутину и все дороги, так или иначе, смыкались в одной точке – у прекрасного дворца на высокой скале, над шпилями которого развивались пурпурные флаги с золотым соколом, расправляющим крылья.

Бриану Благородному в тот день нездоровилось. Многие объясняли это тем, что король совсем не отдыхал, а возраст его хоть и был далёк от старости, мало способствовал выносливости и крепости здоровья. Сам же Бриан никому не признавался, что давящий камень, покоившийся в его груди уже многие годы, привычный настолько, что уже перестал быть заметным, вдруг с самого утра, когда ещё предрассветный туман клубился над фьордами, вдруг ожил и запульсировал, отчего короля бросало то в жар, то в холод. Он не понимал, что всё это значит, но совершенно точно (он был уверен) – ничего хорошего это не сулило!

В тот день король не покидал своих покоев, доверив дела проверенным людям, отказался от визита врача и, даже, не пускал к себе жену и дочь. До самых сумерек он ничего не ел и не пил, проведя эти часы в гнетущей тишине. И когда взошла первая луна, на балконе он различил едва заметную фигуру. Он почти был уверен, что смерть пришла в его дом, чтобы привести его душу туда, где её будут судить по законам совести. Не важно было, в чьём облике она явилась за ним: стрелка или душителя. Недругов (как и у любого любимого правителя) у Бриана было немало.

Но не убийца нанёс ему визит в тот поздний час. Это была прекрасная рыжеволосая женщина в чёрном, в глаза которой невозможно было заглянуть.

– Здравствуй, Безотцовщина, – сказала она, входя в освещённые масляной лампой и свечами покои, - неужели те не узнаёшь меня?

Но побледневший король, на свою беду, узнал незваную гостью, встреча с которой, как он надеялся, никогда не должна была состояться.

– Ласточка? – неуверенно спросил он.

Голос короля дрожал. Он никогда не чувствовал такого бессилия. Она кивнула и улыбнулась так, что у него задрожали ноги.

– Признаться, наблюдая за тобой, Безотцовщина, я не ожидала, что ты добьёшься многого. Но ты смог меня удивить.

Женщина коснулась белых роз, стоявших на столе, и те завяли. Похоже, это забавляло её. А Бриан не мог вымолвить ни единого слова, как и шевельнуться или отвести взгляд.

– Я одобряю твои действия последних лет. Ты преумножил богатства королевства, которое я тебе преподнесла, и заставил народ тебя полюбить, а довольными людьми править намного проще. Хотя, иногда, это бывает скучно: мало неожиданностей. И очень мудро, что ты догадался взять себе первую жену из благородных. Мирида дурочка, но в ней сила северной княжеской крови. Хороший выбор. И ты, к моему удивлению, догадался обзавестись наследницей. Признаться, я не смогла бы зачать ребёнка (магическое искусство тоже имеет свою цену) и через много лет, это могло стать проблемой. Рано или поздно, ты бы постарел, а мне бы надоело возиться с этим городом. Нет ничего хуже скуки, когда живёшь столько, сколько живу я. Не молчи, Безотцовщина.

И Бриан перестал молчать.

– Я не могу жениться на тебе, ласточка, я связан с другой священной клятвой, которую не могу нарушить.

– Но прежде, ты был связан клятвой со мной. И так уж устроен этот мир, мальчик, её нужно выполнить. И, поверь мне, ты её исполнишь, так или иначе...

– У моих советников есть сыновья, и…

– О, я не буду женой лорда, я буду королевой, Безотцовщина. А твоя жена завтра встретит ядовитую змею во время прогулки, или упадёт с лошади, как твой так называемый «отец». И никто не осудит короля за то, что, соблюдя приличия, он возьмёт в жены молодую и красивую девушку, когда истечёт траур. И я буду любимой королевой. Даже твоя дочь будет считать меня подругой, уж поверь, я умею претворяться. Это будет забавно.

Если бы Бриан и правда рос во дворце с малых лет и осознал бы, что как бы не было тяжело принимать решения, счастьем одного для благополучия королевства иногда нужно жертвовать, даже если оно принадлежит тебе или твоим любимым… Если бы Бриан не заключил кровную клятву с говорящей птицей под старым мостом…. Если бы он не любил свою жену так сильно, он стал бы чудовищем в наших глазах, но защитил бы людей, которые доверили ему свои судьбы, признав законным властителем. А может, Бриан недооценил опасность, что грозила ему, или силу клятвы, которую дал ещё ребёнком? Он отказался позволить незнакомке причинить вред его жене, он отказался стать вдовцом и жениться на ней.

– А мне не обязательно быть твоей женой, чтобы стать королевой, Бриан Благородный (и в словах её сквозила едкая злоба), просто я надеялась, ты развлечёшь меня, мучаясь чувством вины до конца жизни. Но теперь я сама придумаю, как скрасить свой досуг, король-безотцовщина. И я сдержу клятву, уж поверь. Ещё не зайдёт вторая луна и солнечный свет не успеет коснуться гор, что видны из твоих покоев, королевству, что ты построил, придёт конец, твои благие деяния забудут, сердце твоей жены перестанет биться, а твоя дочь не будет больше человеком. Однако девочке я оставлю шанс (она, всё-таки, невинна и прекрасна, к тому же не несёт ответственности за вину отца). Я сделаю её птицей. Это не так плохо, сама жила в подобно облике, и она снова сможет стать человеком, когда исполнит забытую клятву, данную тому, кто спас ей жизнь.

Бриан разозлился. Он напомнил себе, что так или иначе, он был королём. И в его власти было карать и миловать. Никто в мире не имел права угрожать ему!

-Много болтаешь, ведьма! – выпалил он в приступе подступающей ярости.

Женщина рассмеялась.

-Ведьма? О нет, намного хуже….

Она исчезла в мгновении ока. Ни всполоха пламени, ни искр, ни громовых раскатов. Просто раз – и её нет. И Бриану снова, как и много лет назад стало казаться, что встреча ему привиделась… И как было бы хорошо, если бы это было так!

Но вскоре с гор спустился туман такой густой, какого здесь ещё не видели. И сын булочника, которому не спалось в ту ночь, и страж на стене, и астроном, работавший над картой звёздного неба, которая должна была помочь торговым судам искать дорогу в Эстеврию, стали первыми свидетелями доселе невиданного на согретом солнцем берегу явления: над город шёл снег. И это были не пушистые хлопья, а жесткие колючие иглы, движимые холодным ветром.

А когда королева Мирида, разбуженная странным предчувствием, вышла на балкон и подставила руку под знакомые с детства снежинки, она сама, как принцесса из северных сказок, обратилась в лёд и рассыпалась на тысячи крохотных мерцающих искорок, подхваченных вьюгой.

Вьюга распахнула окно спальни королевны Селесты, из которого тот час вылетела перепуганная соколица. Но порыв ветра выхватил птицу из вихря вьюги и понёс её в сторону моря.

К утру, все, кто спал в ту ночь, проснулись от внезапно наступившего неведомого ранее холода. И с удивлением обнаружили, что не могут вспомнить даже имени своего короля, а те, кто не спал и помнил – боялись в этом признаться. Но людям было не до этого: они пытались согреться и не знали, как это сделать.

К полудню глашатаи на всех площадях объявили, что через три дня состоится коронация новой правительницы – соколиной королевны Селесты. Занятые своими заботами люди (кто поиском тёплой одежды и дров для очага, кто сплетнями о новой королеве и Безымянном короле), совершенно не обращали внимания на сумасшедшего мужчину, бродившего по улицам в одной ночной сорочке и, видимо, не понимающего, где он находится. Лишь одна старая женщина (мать королевского советника) приказала остановить экипаж и собственноручно укрыла плечи безумца шерстяной накидкой прежде, чем поехала дальше. Она его не узнала.

В Эстеврии есть поверье, что безумием Бог наказывает клятвопреступников.

Глава 4. Песня о соколе

Листурия была большим миром, и не один месяц занимал путь от одного его края до другого. Поэтому, несмотря на то, что в безбрежном океане существовал лишь один континент, похожий на двурогий полумесяц, все путники предпочитали пользоваться морскими путями – не менее опасными, но куда более стремительными. Однако, находились и те, кто не любил шум волн и бескрайнюю синюю мглу, плескавшуюся за деревянными бортами, как и те, кто не покидал пределов родного селения, далёкого от побережья, невидимого для жителей равнин. От южных земель до северных лесов, куда более суровых, но оттого прекрасных дикой и строгой красотой, тянулись земли, расчерченные сетью дорог и тропинок, всюду были видны те или иные вершины гор, окружавших густонаселённые земли континента, точно оправа, венчающая сверкающий драгоценный камень.

Говорят, что только в одном месте на всём континенте в течение полудня пути пеший путник не видел на горизонте рваных пиков и хребтов, окружающих его гор. Там под землёй бьётся сердце Листурии, столь пламенное и горячее, что высушило почву на много миль вокруг, превратив этот край в раскалённую солнцем пустыню, полную ослепительно белого песка. По ночам сердце мира уходит глубже под землю, отчего пустыня остывает так стремительно, что холод для неудачливого путника становился куда большей угрозой, чем дневные жара и сушь.

Но пока мы не будем пытаться разгадать тайны Пустыни-над-сердцем, коих бесчисленное множество. Наш взор пронесётся над всем континентом стремительно и обратится к северным землям, где продолжится эта история.

Люди севера слыли мрачными и жесткими в южных землях, откуда мы прибыли. И действительно: северные женщины не пели и не танцевали на улицах в дни праздников, не носили тонких полупрозрачных шелков яркоокрашенных и вышитых жемчугом и бисером поясов; северные мужчины не устраивали потешных боёв на мечах, больше напоминавших изящный танец, нежили настоящее сражение.

Вместо этого мужи севера раз в год бились на кулаках ожесточённой толпой, не деля противников на своих и чужих. Южане считали эту традицию варварством. А женщины обучались воинскому искусству. Нет, не наравне с мужчинами, но иначе, совершенно по-другому, не полагаясь на грубую силу или мужскую выносливость. И если южанки были похожи на беззаботно порхающих меж ароматных трав и цветов разноцветных бабочек, то северянки напоминали жемчужных змеек, очаровательно сверкающих на солнце зелёными, белыми и серо-голубыми чешуйками в минуты покоя. Но в час опасности готовых вонзить колючие острые клыки в плоть обидчика, а, иной раз, и отравить его.

Среди благородных северян не было принято показывать перед посторонними признаки радости или печали, отчего южным лордам они казались мрачными и холодными. А в купе с любовью этого народа к цветам природы родных мест (чёрному, серому, синему, тёмно-зелёному и коричневому), которые использовались и в одежде, и в убранстве корабельных кают, в которых они путешествовали, молчаливые гости производили зачастую гнетущее, а то и пугающее впечатление.

Но эти суждения, во многом, были ошибочными, и сердца северян вовсе не напоминали камень, а по венам их не текла ледяная вода. Вокруг них было слишком много холода и темноты, чтобы тратить свет и тепло внутреннего пламени на пустое сотрясание воздуха. Больше всего северяне ценили музыку – это объединяло все сословия от бродяг, до князей и лордов. И путешествующие в этих краях музыканты всегда находили ночлег в тепле и сытости, а те, кто оставался здесь навсегда, не побоявшись ни суровых зим, ни удивительно тёмных беззвёздных ночей, становились людьми известными, и жили не зная нужды. Да и не благородные, в отличие от князей, вождей и прочих правителей, далеко не считали необходимыми скрывать своё горе и радости, и в придорожных гостиницах и на постоялых дворах часто слышался громкий и грубый смех охотника, лесоруба или рыбака, промышлявшего в этих местах.

Именно привычка не показывать того, что внутри, и ещё, пожалуй, прямая осанка (светлые волосы раз в луну красились соком чёрной травы) могло выдать в юноше, прощавшегося с друзьями, благородного: уж слишком он был молчалив по меркам товарищей.

Когда-то юноша звался Вольфрамом Медным, но уже много лет представлялся Сириусом Безродным, сиротой, каким, по сути, он и был. У северян было принято не расспрашивать человека о прошлом, особенно сироту или вдову. А если он сам заговорит о нём – во что быто не стало выслушать. Но Сириус не нуждался в слушателе. Хотя его история, если бы он её рассказал, была бы интересна любому собеседнику, был бы он родом с севера или прибыл бы издалека, потому что все в Листурии слышали историю конца Медной цитадели, исправно хранившей некогда север от страшных напастей, таившихся в тумане над холодными фьордами,

О загадочной трагедии, как водится, говорили всякое: будто бы злой колдун свёл с ума всех обитателей твердыни, высеченной в каменном склоне неизвестными мастерами, после чего обезумевшие воины перебили друг друга; говорили, что громадный змей поднялся из морских пучин, чтобы отомстить за своих погибших от гарпунов Медных китобоев собратьев… И пожрал все корабли вместе с их пассажирами.

На самом же деле всё было иначе: когда-то отца Сириуса (хранителя цитадели) предали. И от руки человека, а не по вине некого колдовства, он пал. Стражи цитадели действительно перебили друг друга во время мятежа, а те, кто не пал от меча брата по оружию, умирал позже от голода или болезни. Все корабли были сожжены, а лекари бежали ещё до начала пожаров. Немногим удалось спастись, когда было положено начало краху Медных стражей. Сына хранителя посадил на лодку слепой монах и отправил прочь со скалистого острова с наказом, никогда больше не возвращаться.

И пусть теперь Медная цитадель не пустовала, все понимали, что рассвет её, когда сотни воинов, китобоев, моряков, десятки врачевателей, заклинателей и учёных монахов жили здесь, теперь был в прошлом. Вольфрам же уже в ту ночь, будучи четырнадцатилетним юношей, не только потерял всё, что имел прежде, но и отрёкся от имени, данного его роду, основавшему сотни лет назад цитадель. Ведь останься он Медным и по сей день, на нём лежал бы обет, согласно которому, пока жив хоть один потомок основателей, править на Скалистых островах должен он.

Сириусу повезло, что лодка не разбилась о прибрежные скалы. Её, с обессилившим мальчиком на борту, вынесло на берег, и, по воле сил для нас непостижимых, его нашёл другой монах: молодой послушник, несший службу в одной из приходских школ. Именно он окрасил песочно-золотые волосы юноши (а светлые волосы на севере были отличительной чертой тех, чья кровь была чиста) в тёмный цвет травяных чернил, он же и помог найти ему приют. Юноша жил в монастыре, монахи хорошо хранили его тайну, хотя даже ни одному из них он не сказал своего настоящего имени. Как и больше ни разу в жизни не ступал на борт спущенного на воду судна.

Прошло несколько лет, и новое имя, как и привычка не говорить о семье и месте откуда он был родом, стали настолько естественными, что однажды Вольфрам окончательно превратился в Сириуса. Когда ему исполнилось девятнадцать, он покинул новый дом, понимая, что настало время вести самостоятельную жизнь в дали от тех, кто знал, как он появился на континенте. Как и все северяне благородного происхождения, Сириус был обучен многому. Он в равной степени владел и топором, и луком, знал он, как в бою обойтись и без них. Кроме того, живя на острове, он многое знал и о морском деле. Но ни мореходом, ни, тем более, воином, он не хотел становиться. А вот лук и стрелы виделись ему хорошими спутниками в новой жизни. Он стал охотником, и вместе с прочими стрелками и мастерами ловушек, занимался добычей пушнины в лесах, болотах и предгорьях. Сириус даже полюбил такую жизнь. Ему нравились свобода и простор, которую давали жизнь на континенте, ему нравилось и то, что достаточно было лишь отвернуться, чтобы не видеть океана, что нужно было лишь немного пройти вперёд, чтобы не слышать шума бьющихся о скалы волн и крики морских птиц.

Правда, порой, он тосковал по отцу и матери, по ручному голубю, что жил в клетке в его покоях, и по «Огненному стрелку» – недавно изобретённому оружию, стрелявшему дробью, и заряжавшимся порохом, как маленькая пушка. Крёстный подарил ему такой на двенадцатилетние, и юноша, удивительно быстро освоивший новое оружие, стрелял из него удивительно метко. И пусть Сириус и мог позволить себе купить подобный (у приезжих торговцев можно было найти и не такие диковинки), он понимал, что «Огненный стрелок», – слишком шумный и требовавший слишком внимательного обращения, – не годился охотнику. И когда Вольфрам, живший всё ещё где-то глубоко внутри напоминал о себе навязчивыми воспоминаниями, Сириус пел песню, что пела его мама. Наверное, у неё было другое название, но Сириус называл её «Песней о соколе». В ней пелось о дальних странах, куда мог бы отправиться степной сокол, наделённый сильными крыльями и зоркими глазами. Он сам, порой, мечтал стать соколом и воображал, как руки обратятся в крылья и тело взлетит в небеса.

Много лет Сириус странствовал по северу от одного охотничьего лагеря до другого. Но он не был одинок или несчастен. Вскоре, он обрёл товарищей, которые стали ему друзьями. Он полюбил их как братьев, как любил когда-то многих в Медной цитадели. Но сегодня он останется один.

Два месяца назад, в южном городе Эстеврии наступила внезапная зима. Для северян дело привычное, но вот для теплолюбивых южан, не видевших раньше снега, это стало настоящей бедой. Оттого многие жители холодных земель погрузились на корабли, чтобы отплыть в далёкие земли на другой стороне континента. Кто-то с искренним желанием помочь, кто-то из-за любопытства, а кто-то, чтобы заработать (теперь в некогда богатейшем на континенте городе платили золотом за тёплую одежду и умения, помогающие жить во время зимних холодов). В числе прочих путешественников были и товарищи Сириуса, погрузившие на наёмное судно груз меха и немногочисленные пожитки. Но даже ради них Сириус не мог изменить себе и подняться на борт, как его не уговаривали, охотник намеривался остаться на берегу.

Шли дни со дня расставания, они смешались в недели. И когда двойная луна вновь взошла над горизонтом и, распавшись на две половины, нырнула в океан по обе стороны от континента, началась весна.

Тайли (так звался город, откуда с севера на юг отплывали корабли), стал тесен для Сириуса. И хоть и денег всё ещё хватало, он вновь отправился на охоту. Пушные звери уже давно поняли, что человека стоит опасаться. И с каждым годом всё дальше от селений заходили охотничьи отряды. И теперь холодной северной весной, Сириусу довелось уйти в глубину леса.

Охота была удачной, и это радовало вышедших на промысле мужчин: вскоре появится молодняк, и люди ещё несколько месяцев не будут добывать меха на продажу. Здесь было около двух десятков стрелков и мастеров и, к сожалению Сириуса, почти половина из них были молодыми и неопытными. Они шумели и оставляли следов больше, чем необходимо, ломали ветку там, где пройти можно было всего лишь её отодвинув, шли по подтаявшему снегу, ломавшимся с тихим, но отчётливым хрустом там, где можно было пройти по проталине. Они не понимали: всё это гонит зверя вглубь тёмной еловой чащи. А значит и охотнику придётся уходить от лагеря так далеко,что это могло бы быть опасным.

Больше других Сириусу был непонятен шестнадцатилетний паренёк, который был здесь впервые. Его приводило в восторг, казалось, всё в охотничьей ставке и за её пределами (насколько хватало глаз).Пользы от него было куда меньше, чем несомненного вреда, но большинству он пришёлся по душе. Особенно гордился им отец, уверенный, что вырастил прирождённого охотника, хотя, по сути, хотеть подстрелить оленя и взаправду выследить его – вещи совершенно разные. Сириус наблюдал за юношей с опаской, но ничем не высказывая своего неодобрения: слишком много в нём было чрезмерного, ненужного, лишнего (движений, слов, криков, весёлости). Он ждал и не сомневался: до добра это не доведёт. Он почти не удивился, когда парень выпустил стрелу, видимо, не задумываясь, для чего они вообще ему нужны.

На лесной тропе в ветвях боярышника сидела птица. Настоящий охотник не тронул бы её (не зачем отнимать жизнь без причины – так и удача может отвернуться), убедившись, что добыча не представляет ценности. Склонившийся над упавшим, но ещё живым крылатым существом, Сириус испытывал необъяснимую тоску.

–Чего радуешься, дурень! Надо смотреть, куда целишь!

Отец мальчишки от души отвесил ему подзатыльник.

–Добей её, всё равно помучается, да умрёт, - сказал он уже Сириусу, всё ещё склонявшемуся над неудачливой гостьей их лагеря.

Гостьей? Да, несомненно. Диких птиц такой породы тут не водилось. Наверное, потерялось во время другой охоты (вроде бы таких степных соколов используют для охоты на мелкую дичь). Это объяснило бы и то, почему бедолага не испугалась близости человека и не стала прятаться, как иные дикие звери, как и то, что она оказалась в лесу, а не на открытой местности. Сокол искал у человека тепла и сытости? И жестоко поплатился за свою наивность и доверчивость.

Отец и сын (нисколько не раскаивающийся в содеянном) ушли далеко вперёд – собирать дрова для костра и лапник для починки шалашей, а Сириус не мог идти дальше – только неотрывно следил за трепетанием грудной клетки мучавшегося от боли существа. Добить? Как правило, он так и поступал в таких случаях. Это было милосерднее, чем оставлять раненную птицу так: страдая со стрелой под сгибом крыла. Да, будь это ворон или болотный лебедь (с ярко-изумрудным опереньем, таких тут водилось достаточно), охотник так бы и поступил. Но что-то удерживало его от того, чтобы одним умелым движением свернуть тонкую шею. Может разлука с друзьями так повлияла на него, а может тоска по матери, певшей у его колыбели песню о соколе, но необъяснимо Сириус пожалел нечаянную жертву человеческой глупости.

Через две недели Сириус вернулся в город вместе с прочими охотниками. И к его славе странного молчаливого и неприветливого, но надёжного товарища, молва прибавила ещё и слух о его слабоумии. Вот ведь странность: парень потратил столько дорогостоящих лекарств на почти мёртвое животное. Пусть и редкая порода, но так возиться – себе дороже! Нужен охотничий сокол – выменяй у купца за пару соболей. Так и ко всему прочему этот молчаливый упрямец всё-таки смог выходить эту бесполезную птицу!

Глава 5. Ночь двух лун

Каждую ночь испокон веков над Листурией восходило две луны, сменяя на небе одинокое жаркое солнце. Первая луна поднималась из-за горизонта на юго-востоке. Она была желтовато-серебристой и имела чуть неровные очертания, напоминавшие небольшой корнеплод сладкого картофеля. Вторая луна, напротив, была идеально круглой, испускала холодный голубой мерцающий свет и появлялась на небе с северо-запада. Обе луны превращались в тонкий месяц в начале цикла, и двигались будто два диких тура по небосклону, направив навстречу противнику широко расставленные рога, но, достигнув зенита, они не встречались в схватке, а проходили мимо по своему краю небесного купола.

И каждую ночь луны росли.

Так проходила первая половина месяца, который на континенте длился сорок три дня. На двадцать первый день луны Листурии вырастали полностью, превращаясь в два сияющих диска (идеально круглый и чуть искажённый). Они поднимались навстречу друг другу, и в зените происходило то, что многие считали чудом: две луны сливались в одну, и ночь становилась яркой и сияющей. Так проходило три дня. Их называли ночами двух лун или «двойной луной». А на севере, зачастую, даже небо начинало танцевать: волны небесного моря омывали луны и переливались не хуже самых дорогих и редких драгоценных камней. На двадцать четвёртый день ночной праздник света и изящества прекращался, и луны больше не встречались до середины следующего цикла, дальше и дальше удаляясь друг от друга, и таяли, пока не превращались в совсем тонкие нити и не исчезали совсем. Листурийцы не любили безлунные ночи: в такие часы ничто не пугало силы, что боялись света солнца и лун, а звёзды освещали этот мир не так ярко, как большие небесные светила, стерегущие земных существ от недруга, притаившегося в тени.

Сириус не попал больше в этом сезоне на охоту. Теперь у него был щедрый заработок (южане, нынче, дорого покупали мех и охотно меняли его на жемчуг, высоко ценившийся на севере уже много поколений) и достаточно накоплений, чтобы перебраться из самого города в одно из небольших торговых поселений на постой – в Луро. Он всегда платил хозяйке дома, где снимал комнату, за сезон вперёд, как и сейчас.

Отправляться в леса ещё раз ранней весной у него не было нужды. Но Сириус тосковал по лесу. По талому серо-голубому снегу, по запаху влажной земли и рыже-коричневым стволам деревьев, крадясь меж которых он, казалось, на секунды, сладкие и пьянящие, переставал быть человеком и превращался в хищного зверя, затаившегося в поисках добычи. Если на земле осталось что-то, что Сириус действительно любил искренне, то это охота. Но сейчас было что-то ещё, более важное… Возможно, даже важнее, чем он мог себе представить.

В походе он заботился о соколе, вкладывая в это, казалось, безнадёжное дело столько сил и средств, сколько позволяли условия. Однако птица не спешила идти на поправку. Несколько дней она ничего не ела и почти не пила. Сириус поил её сам, больше проливая чистую воду из кожаной фляги. Не нашлось в лагере того, кто не призывал бы его бросить это занятие. На вылазки в лес он уходил с беспокойным сердцем, а по возвращении, первым делом проверял: дышит ли раненая обитательница его шалаша. Стрела попала в крыло и прошла насквозь чудом не оставив переломов на тонких костях, а Сириус вовремя остановил кровь и обработал рану, вытащив из неё древко и щепы. Сама по себе рана не была смертельной, а признаков заражение не было (охотник всё равно продолжал обрабатывать края пореза убивающим всякую болезнь порошком из толчёных кристаллов и трав).

Не смотря на все его усилия, через пять дней птице не становилось лучше. Будто бы она совсем не хотела бороться за жизнь. Это тоже выдавало в ней человеческую воспитанницу: дикий зверь до последнего борется, уж охотнику это было хорошо известно. Сириус всерьёз опасался, что усилия его будут тщетными, а пернатой страдалице не суждено дожить до конца недели.

Вечером пятого дня, ещё раз обработав рану и пытаясь в очередной раз накормить больную (он предлагал ей на выбор всё, что у него было: и остатки похлёбки из собственной чашки, и специально пойманную для ослабевшей соседки ещё тёплую белку). Сириус почти не сомневался: если сегодня сокол не станет есть, до утра он может и не дотянуть. И он впервые заговорил с вялой птицей, сам не знал почему.

– Совсем устала, девочка, – прошептал он, потревожив растрескавшиеся на ветру губы, – совсем тебе плохо…

Его голос был чуть осипшим и казался чужим после нескольких часов молчанья (даже с товарищами он предпочитал общаться кивками и жестами в тот день). А ещё он заметил, что невольноподражает тринадцатилетней сестре одного из своих друзей, отбывшей вместе со старшим братом на юг. Она так ласково говорила с болевшим щенком жившей в конюшне при гостинице чёрно-белой кудлатой суки. Она не уследила за детёнышем, попавшим под одетые в дорожные сапоги с металлическими набойками ноги. Грубоватый шепот Сириуса, в отличие от мелодичного голоска девочки, не звучал, казалось, так нежно и успокаивающе. Он провёл пальцем по оперенью на шее птицы. Оно было мягким и блестящим. Охотник очень хотел ей помочь. Сам не знал отчего.

– Если ты не поешь, – продолжал он, – силы покинут тебя, если сдашься сейчас – шанса побороться больше может и не быть. Неужели ты хочешь, чтобы всё закончилось именно так? Неужели ты действительно хочешь, чтобы всё закончилось?

Птица была безучастна. А чего ожидал Сириус? Охотник знал наверняка, что животные часто понимали всё даже лучше людей, но хотя бы часть смысла сказанного была ли понятна его гостье?

– Я бы не хотел, чтобы ты умерла, – сказал Сириус, наконец, ни на что уже не надеясь.

И, к его удивлению, в почти безжизненных ранее глазах будто бы мелькнул отсвет понимания. А может, ему это просто померещилось? Ведь именно этого он страстно желал в тот момент. Но вот, крылья слегка пошевелились, а птица будто бы попыталась встать, но безуспешно: ослабла настолько, что не могла держать вес собственных перьев. В тот вечер соколица (Сириус больше не сомневался, что имеет дело с женщиной), впервые приняла пищу из его рук, как ни странно, предпочтя рассыпающееся варёное мясо и древесные грибы из похлёбки свежей беличьей плоти. К утру соколица уже могла поднять голову и пить сама из подставленной кружки. Она пошла на поправку, и к концу охоты уже уверенно сидела на собственных лапах, правда без изящества, присущего её породе, неуклюже подволакивая начавшее заживать крыло. Увы, обратный путь не дался птице легко: в пути не было укрывавшего от холода шалаша, нагретого крохотным костерком, и удобного ложа из лапника и прошлогодней травы, что соорудил для неё Сириус. Был холод и тряска повозки, ехавшей по просеке, и промозглый, ещё по-зимнему холодный ветер.

И даже, когда в одной из деревень Сириус выменял корзину, чтобы усадить в неё попутчицу (заплатив за неё копчёной олениной – дорогая покупка), дорога до нового дома не стала беззаботной. Охотник не отправился в новый поход из-за только оправившейся от тягот пути птицы, опасаясь: новой вылазки ей не выдержать.

Комната, в которой жил Сириус, была скромна и неестественно практична. Ничто не выдавало в её убранстве хозяина – бывшего обитателя богатого дома. Стены были серыми, мебель простой и лишенной изящества. Единственной уступкой роскоши были оленьи шкуры, лежавшие на ветхом кресле, да камин, запачканный пылью и копотью, простаивающий большую часть лета. Необычными так же могли показаться стопки книг: люди его ремесла редко увлекались чтением.

Хозяйка дома (лишённая женской привлекательности вдова) хорошо относилась к своему жильцу. Сириус был тихим, не заваливался в дом грязным и пьяным, как порой делал её покойный муж, не водил женщин и никогда не жаловался. Был с ней вежлив, хвалил её стряпню, если был приглашён на ужин, и помогал по хозяйству. Платил он немного, но ей хватало.

Её звали Мельба, хотя мало кто об этом помнил, да и сама она уже привыкла отзываться на «старуха» или более приятное «бабушка», хоть и была она ещё довольно молода: сложная жизнь да раннее вдовство лишили её красоты. Сириус же звал её госпожой. Почтительно, будто она из знатных.. Молодой мужчина нравился ей и в той же мере вызывал сочувствие: ей ли не знать, какой тяжёлой ношей на плечи, порой, ложится одиночество? А тут ещё и его друзья покинули северный край… Как бы она была рада, если бы в её доме появилась девушка, прилежная и скромная, такая, которой можно было бы и хозяйство доверить… И как было Мельбе жаль, что с Сириусом были они не в таких отношениях, чтобы в праве она была ему что-то сказать об этом. Но, порой, она всё-таки мечтала, как было бы радостно, если бы дом наполнился детскими радостными криками и топотом маленьких ножек… Пусть даже у неё самой так и не появится дитя…

Когда её жилец принёс в корзине полуживую охотничью птицу родом из дальних земель, она притворно возмутилась, хоть и в душе порадовалась, что в жизни охотника появился хоть кто-то, о ком нужно заботиться, пусть это и была тварь бессловесная. Сириус не знал, о чём думала женщина на самом деле, и чувствовал себя обязанным оттого, что без разрешения принёс в дом соколицу.

Не знал он и того, что ночью по прошествии полумесяца после его возвращения, когда две луны сольются в одну, как и положено по законом этого мира, чуткий слух хозяйки уловит женский плач и сбивчивый шёпот, который, как она сама подумает, почудился ей на грани яви и сна….

Глава 6. Лунный свет

В дни накануне сияния двух лун северяне торопились как можно раньше закончить свои дела и укрыться в тени своих домов. Те, кто жил в городах, ещё засветло покидали закрывавшиеся рынки и мастерские. Даже таверны, обычно наполненные разношерстными посетителями, стояли почти пустыми, не считая гостей, селившихся в съёмных комнатах. Северяне не любили лунных ночей потому, что знали, как обманчива бывает их красота. Причины того были известны лишь тем, кто своими глазами видел начало времён (или чувствовал иным способом, которым его наделил Создатель), но в ночи двух лун в сиянии лунного света просыпались на севере танцующие огни, что цветными лентами обвивались вокруг вершин остроконечных гор. А ещё, под их светом легче творилось всякое колдовство, особенно недоброе.

Сириус мало доверял колдовству, хотя другие охотники платили слепым старцам-колдунам, чтобы те заговорили их оружие на удачу, или заказывали у ворожеи оберег от дурного глаза. Сам бывший наследник обходился и без этого. Справедливости ради стоит отметить, что собственной удачи, да умения и способностей, Сириусу хватало с лихвой. Не каждый мог этим похвастаться. Но так было не всегда, и однажды, много лет назад, безобразная старуха предсказала ему за пару медяков (мальчику ещё не ставшему охотником), что в ночь двойной луны он узнает истинный облик того, кто заставит нарушить его все данные самому себе обещания. А вот на радость ли или на горе – то старуха сказать отказалась. Лепет старой сумасшедшей, как он себя не уговаривал, не смог забыться. И странное и непонятное пророчество так и жило в памяти Сириуса ярким мерцающим пятном. Он знал, с предсказаниями всегда так: до конца они становятся понятными только лишь после их исполнения. В эту ночь ему вновь пришлось вспомнить странную встречу с провидицей, одному Богу известно, как оказавшейся на усыпанном галькой и ракушками пляже во время отлива, куда любил он сбегать от учителей в годы детства.

Он запер ставни, когда только начало темнеть, а хозяйка ещё суетилась у очага (с первого этажа доносились её шаркающие шаги, да звон медной посуды, которую она в ту пору чистила песком). Покормив остатками ужина уже заметно окрепшую соколицу и дождавшись, когда та уснёт, Сириус не стал зажигать свечи и дожидаться первых вестников восходящих лун. Он лёг спать, и сон быстро нашёл к нему дорогу.

А тем временем лунам, – разным в своих очертаниях, но схожим в стремлении достигнуть зенита, – не терпелось скорее встретиться. Не зря народ севера учил своих детей в такие ночи ждать всяких чудес и не удивляться ничему… Ночные светила медленно плыли по небосводу. И чем ближе они были друг к другу, тем больше на небе виднелось звёзд, таких больших и ярких, что никакие тучи (даже полные снега, что ещё выпадет в предрассветных сумерках) не могли скрыть их мерцающего торжества. Луны сближались неумолимо, и вот, уже появились на небе танцующие огни, сверкающие бирюзово-зелёной лентой, они тянулись от горизонта всё выше на небосвод. И с каждым мгновением они всё больше расползались по звёздному небу, всё ярче сияли, всё больше цветов появлялось в палитре её огней.

Моряки говорили (и многие считали, что это правда), что огни, видневшиеся на севере в особенно лунные ночи – это морской прилив в мире, который был отражением Листурии. Он существовал по ту сторону небес, и в мир тот попадали души утопленников. Те томились в нём до первого небесного прилива, когда полный зелёного света океан (а не солёной воды, как положено) выходил из берегов так далеко, что проливался за край света в общий с Листурией небосвод, открывая заблудившимся бесплотным страдальцам дорогу в родной мир. Ведь только в родном мире душа может, наконец, упокоиться и отправиться дальше, туда, куда ей суждено. Говорили и другое среди людей, и среди русалок, великанов и иных народов… У каждого из них были свои легенды, но никто не сомневался, что танцующие огни были самым настоящим чудом северных небес. И в миг, когда они заполыхали особенно ярко, луны, наконец, соединились и засияли, и ночь, хоть и не стала светлее согретого солнцем дня, больше не могла зваться «тёмной». И, как и полагалось, в тот самый миг свершилось волшебство.

Став охотником, Сириус много перенял и многому научился у дикого зверя, шкуру которого продавал приезжим торговцам. И одно из умений, которым он владел – чувствовать пристальный взгляд, и просыпаться, если в этот момент охотник спит. И наверняка он мог угадать, когда взгляд этот принажал тому, кого здесь быть попросту не могло. И тут этот навык сыграл с ним злую шутку. Ведь кто знает: не проснись он в тот момент, приключились бы с ним те опасные события, что ждали охотника впереди? Он открыл глаза и сел на постели так быстро и резко, что взгляд его едва поспел за остальным телом. Чья-то фигура метнулась к двери – охотник бросился следом. Он схватил нежданного гостя за руку, предотвратив бегство и только теперь заметил, что ночной визитёр был мал и хрупок, а ещё, что по комнате летали пух и перья. Сокол! Его не было на месте, где по обыкновению он спал, а пуха было столько, что, казалось, его могли ощипать целиком. Но ведь Сириус не слышал ни шагов, ни звуков борьбы. Невозможно же было совершить такое столь быстро и бесшумно! Всё это, – и предотвращение побега, и размышления молодого мужчины, – заняло всего пару мгновений. От силы прошло столько времени, сколько хватило бы падающей звезде вспыхнуть в небесах ярким росчерком и раствориться во мгле…

И только теперь Сириус посмотрел на своего пленника. Взглянул – и застыл в неверии. То была девушка. Нельзя было сказать, что Сириус был поражен её красотой, но была в ней какая-то притягательная хрупкость, которую не приметит редкий мужчина. Лунный свет путался в её пшеничных волосах, а глаза её были испуганно распахнуты. Она трепетала, как дикий зверь, готовый броситься бежать в любую секунду, и побежал бы, если бы не крепкая хватка охотника, поймавшего тонкое запястье. Ещё мгновение понадобилось Сириусу на то, чтобы встретившись с нею взглядом ( а лунный свет даже через щели в ставнях прекрасно освещал юное девичье лицо), совершить открытие шокирующее и невероятное. Он узнал эти то ли серые, то ли карие глаза. Глаза столь удивлявшие его разумом, плескавшимся на их дне. И, внезапно, то, что казалось ещё секунду назад странным, стало видеться закономерным: не было ни шагов, ни борьбы, это его соколица сбросила оперенье!

И тут девушка предприняла ещё одну попытку убежать. Но Сириус лишь усилил хватку и дёрнул её за руку на себя, сжав пальцами плечо вырывавшейся пленницы. Она заплакала и запричитала. И звуки, лившиеся из её рта больше напоминали птичий клёкот, чем женские рыданья. Сириус не мог её отпустить: он откуда-то знал, что важно разобраться, кто она такая. Сбивчивым шёпотом он уговаривал её остаться и уверял, что не причинит зла, напоминал, как выхаживал её в облике птицы, но и не отпускал. Девушка, однако, не пыталась больше убежать.

Продолжалось это долго, но первые слёзы её внезапно утихли, а Сириус умолк, боясь спугнуть, боясь, что та вновь попытается убежать или вовсе исчезнет так же, как и появилась.

И как по волшебству её мышцы расслабились, а рука охотника больше не удерживала добычу, а лишь касалась нежной ткани, скрывавшей её фигуру, такой тонкой, что совсем не давала тепла, такой лёгкой, что из такой ткани не стал бы шить одежду никто из северян.

– Ты спас мне жизнь, – молвила она голосом человеческим, но тусклым, будто бы сложно ей было говорить, – я поверю тебе.

И она улыбнулась ему, довершая свершившееся волшебство…

Глава 7. Сказанное и несказанное

Остаток ночи Сириус провёл в раздумьях, и думал он, в основном о двух вещах. Не то, чтобы в его голове не было других мыслей в эти тёмные часы… О нет! Их было вовсе не две, а великое множество! Десятки вопросов родились в его голове в эту ночь, но вот ответов не было, а потому чтобы не потонуть в водовороте дум, Сириус выбрал в их кружащемся ворохе всего две, и теперь старался рассмотреть их с разных сторон.

Первым, о чём он раздумывал было вот что: как скрыть случившееся от хозяйки дома. Или, если он не придумает подходящего решения, как объяснить исчезновение выздоравливающей птицы, и появление на её месте девушки, да ещё из благородных (ручки-то вон какие нежные, тонкие, белые, не говоря уже о цвете волос). К числу этих мыслей прибавлялась ещё одна, способная стать проблемой, если Сириус всё-таки сможет скрыть случившееся этой ночью: как он будет объяснять рачительной хозяйке, почему в кладовой внезапно стало не хватать двух копчёных ног дикого вепря и куда они исчезли?

Из попытки найти достойные ответы на все эти, несомненно, насущные вопросы, как ни странно, родился ещё один, и весьма забавный. Он отчего-то не давал теперь покоя молодому охотнику: видел ли он когда-нибудь девушку, что ела больше и быстрее, чем та, что делила с ним теперь кров? И в этом он склонялся к тому, что, наверное, всё же не видел… И наблюдая, как его гостья без всякого изящества, жадно и неаккуратно, отрывает от кости и заглатывает почти не жуя мяса столько, сколько при должном рвении могли бы съесть трое голодных мужчин (а дикий вепрь в местных лесах едва ли уступал годовалому тельцу в размерах), он лишь удивлялся как ей это удаётся.

Он не гадал, кто она и откуда, не видя в этом смысла. Хоть и было ему интересно, он отложил на потом мысли о том, как девушка оказалась заколдованной, как и о том, вечно ли ей теперь быть человеком. Он не пытался прийти к какому-то выводу в этих суждениях, так как не мог знать наверняка ни того, ни другого. Лишь спросил он, когда она закончила трапезу (до того, она лишь успела сказать ему, перемежая слова соколиным клёкотом, что смертельно голодна), как ему её называть.

– Селестой зовусь я, – ответила она прежде, чем уснуть.

Слова её, казались вымученными, неестественно вязкими и косолапыми, будто с трудом давалась девушке человеческая речь. Сириусу нужен был совет, он это понимал. Но стоило ли наведываться к местному колдуну или священнику в подобной ситуации? Он не был уверен. Ему вообще не хотелось думать обо всём этом, если на чистоту: слишком уж он недолюбливал колдовство, да всякое тонкое и непознанное, что есть в этом мире.

Сириус ждал до утра, не смыкая глаз. Девушка же безмятежно спала, и во сне казалась совсем хрупкой, совсем чужой для северных мест. Она куталась в шерстяные одеяла, под которыми обычно спал охотник, но всё равно дрожала от холода: тонкие одежды её едва ли давали хоть толику тепла. Южанка. Даром, что волосы цвета сухих колосьев и светлого мёда. Нужно было бы купить ей тёплой одежды, раз теперь она на его попечении… Правда, если утром она вновь обернётся птицей, она не понадобится…

Когда первый солнечный луч, – куда более тёплый и ясный, чем свет ночных огней, – коснулся всё ещё закрытых ставней и скользнул в щель меж них, охотник замер в ожидании: что же теперь будет с его загадочной питомицей? Но ничего не произошло. И когда Сириус открыл ставни, впустив в комнату поток солнечного света (утро было по-зимнему морозным, но по-весеннему ясным), девушка лишь чуть поморщилась во сне и ещё выше подтянула одеяло.

Сириус затопил камин. Сон, казалось, забыл к нему дорогу вовсе, а усталость не давала о себе знать. Такое с ним бывало, порой, на охоте, когда он выслеживал добычу и мир был удивительно прост и понятен. Он знал, что она уже не спить, хоть и не оборачивался: он чувствовал её взгляд. Послушает ли она его теперь, при свете дня?

– Здесь всегда так холодно? – раздался её голос.

Он был тихим, но куда более походил на человеческий, да и клёкот вторгся в полотно слов лишь единожды, в самой его середине.

– Это север, – ответил Сириус прежде, чем обернуться.

Она всё так же натягивала одеяло до подбородка, но теперь сидела на его кровати. Ноги её были согнуты, поза расслабленной, а в глазах было больше любопытства, нежели страха.

– Ты больше не боишься меня? – спросил Сириус.

– Отчего-то не боюсь, – ответила она.

Сириус не знал, что ещё сказать. Он обернулся и теперь смотрел на неё, а слова все разом вылетели у него из головы, хотя нужны они были, как никогда в жизни.

Они изучали друг друга в полном молчании.

Селеста была почти ребёнком. Её волосы были удивительного цвета желтеющих осенних листьев и болотной морошки. Губы и щеки покраснели то ли от холода, то ли по другой, неведомой, причине. Глаза были похожи на взор лисицы, греющейся на солнце и незамечающей близости человека. Он знал, что под одеялом скрывалось тонкое девичье тело, и, внезапно, осознал, что это необъяснимо волнует его. Селеста не была самой красивой из всех женщин, что он видел, но её присутствие вызывало странную тревогу. Это смутило охотника.

– Ты мерзнешь, а я обещал о тебе позаботиться, – пробормотал Сириус, – никуда не выходи, пока я не вернусь.

Он вышел из комнаты раньше, чем она смогла хоть что-то ответить. Охотник говорил себе, что нужно спешить на ярмарочную площадь, оправдывая своё стремительное бегство из комнаты. У местных торговцев есть поверье, что чем проще прошла сделка после первой ночи танцующих огней, тем прибыльнее будет следующий месяц, оттого часто предлагали очень низкую цену первому утреннему покупателю. Но как не старался Сириус уговорить себя, что причиной его спешки была возможная выгода (а он очень старался), охотник понимал, что просто сбежал. Он бежал от внезапно уютной утренней тишины, от необъяснимого волнения, от глаз по-детски открытых, глаз цвета горечавки и утреннего тумана. Он как никогда остро осознавал собственное одиночество…

Глава 8. Любопытная птица

Девушке трудно было вернуться в человеческий облик. Она потеряла счёт дням, проведённых в перьях, в теле столь маленьком, что окружающий мир выглядел необъятным и страшным…

Ветер носил её над морем и прибрежными скалами вначале, когда она ещё до конца не понимала, что именно с ней произошло. Это было ужасно. В те бесконечно долгие часы, когда безжалостные порывы трепали её крылья, а головокружение сводило с ума, она ещё надеялась, что вот-вот проснётся в своей постели и выдохнет с облегчением. Как бы было бы хорошо, если бы произошедшее оказалось лишь страшным сном!

В какой-то момент бесконечное кружение ветров прекратилось так же внезапно, как и началось, и она упала. Всё тело ныло и было каким-то чужим. Кожу кололи и царапали мелкие ветви, колючки застревали в оперенье, а силы, казалось, покинули её. Королевну с детства учили, что сдаваться нельзя, что у пути отчаянья не будет ни выгоды, ни выхода. Селеста была куда сильнее, чем казалось на первый взгляд.

Она смогла встать, но тело плохо её слушалось. Мышцы двигались иначе, совсем по-другому. Девушка пыталась сделать шаг и восстановить равновесие, но у неё не получалось, она вновь и вновь падала. С трудом выбравшись их зарослей кустарника на свободную каменистую площадку, она вновь попыталась встать и сделать шаг. Почему же ноги так плохо слушались? И почему она не чувствовала пальцев рук? И тогда она увидела: там, где должна была быть кисть, были пёстрые бурые перья. Селеста в жизни никогда так не боялась, как в тот момент! Даже тогда, когда во время уроков фехтования случайно поранила одну из своих нянь, поскользнувшись во время выполнения сложной фигуры.

Она металась по камням, хлопая крыльями, крича от ужаса, вертя головой в попытке осмотреть своё тело. Она двигалось стремительно, интуитивно, не понимая, что происходит, всё сильнее пугаясь своего открытия; вместо мольбы и женских криков из её уст лился птичий клёкот, её ноги теперь были увенчаны когтями, которые шкрябали по известняковым плитам, а её руки были теперь крыльями, и ужас не давал ей оценить их природную красоту… И перья… Перья… Перья! Они были всюду! Инстинкты и крылья спасли её, когда поглощённая танцем страха и отчаянья, она оказалась слишком близко к краю уступа, поросшего колючками и утёсником…

Когда её крылья распахнулись, прерывая падение, изумление было столь велико, что страх был мгновенно забыт. Он отошёл куда-то на второй план, и на время, будто утратил своё значение. И вместе с тем пришло понимание: она превратилась в птицу, она умеет летать. Это не было сном.

Недели она проводила в одиночестве ранее ей неведомом, оттого более мучительным. Она всё больше подчинялась инстинктам – они помогали ей выживать. Но в какой-то момент, королевна поняла, что забывает, каково это: быть человеком. Будто сама её суть, её сердце и душа обрастали перьями, медленно и неумолимо вслед за телом становясь птичьими. От этих мыслей всё внутри начинало леденеть… И тогда она стала искать людей, которые могли бы напомнить, какой она сама была когда-то. И пусть потерявшись в инстинктах животного было проще жить со страхом внутри и душевной болью, она должна была справиться. Люди помогут ей. В конце концов, на континенте то и дело случались такие истории: у таких заколдованных, как она, всегда была надежда на возвращение человеческого облика! Королевна была упорной: летала над горами и степями у их подножья, но там она не встретила людей. И тогда она направилась в сторону полоски леса, чернеющей на горизонте. И вскоре, её поиски увенчались успехом! Но ей никто не помог: долгожданная встреча с человеком чуть не стоила ей жизни. Наверное, из прихоти один из охотников стал выхаживать её, но ей незачем было жить. Казалось, в её маленьком тщедушном тельце не осталось и крошечного места для надежды, в первый раз в её жизни. Человек был молчалив и казался ей мрачным, и щетина на его щеках вызывала отвращение. Она была ему благодарна: по крайней мере не придётся умирать в одиночестве… Но в один из дней, он вдруг заговорил с ней. И слова его что-то затронули где-то глубоко внутри. Оказалось, что всё же маленькая искорка желания жить в ней ещё осталась!

А теперь Селеста была здесь. Её крылья вновь стали руками, а когти, – цепкие и опасные, – наконец-то исчезли. Всё позади? Нет, она чувствовала, где-то внутри неё всё ещё жила птица, и эта крылатая часть души не спешила покидать её тело. Она лишь на время ослабла и отступила в тень: девушка откуда-то знала это. Однажды, она вновь покроется перьями, а вместо слов человеческих из уст её будет литься лишь птичий клёкот. А значит, она не могла ещё вернуться домой. Бедные её отец и мать! Что с ними стало – исчезнувшими и почти позабытыми своим народом? Живы ли вообще её родители? Охотники много говорили об её родной Эстеврии (и она порадовалась, что благодаря матери-княжне, изучала язык северных торговцев с раннего детства). И по их словам выходило, что от её дома – края солнечного и радостного,– от её уютного мира, в котором прошло детство, в котором среди шума волн и аромата садовых цветов и яблонь, она превратилась в свой срок из девочки в девушку, от этого любимого и светлого места почти ничего не осталось! Несчастные её нянюшки и подруги, бедный её народ, которым она искренне дорожила с раннего детства!

По словам людей, чьи досужие сплетни она волей-неволей слушала, путешествуя в плетёной корзине, как фермерская курица, в Эствеврии правила королева Селеста – законная наследница короля, которого многие звали Безымянным. Но если сама королевна, – истинная правительница Эстеврии,– была сейчас здесь, кто сидел на соколином троне? Сердце её было тревожным. Ей так хотелось бежать со всех ног в своё королевство, приказать звонить в колокола, войти в тронный зал и возгласить: «Я истинная королева! Я Селеста Соколица!», свергнуть самозванку и найти способ снять проклятье вечной зимы со своего любимого города! Но как она могла, если вот-вот (королевна была в этом убеждена), она вновь обернётся бессловесной тварью? Разве может она кого-нибудь защитить в этом обличье? Такие мысли и рассуждения строились в голове королевны, вставая друг за другом перед её внутренним взором. Так её учили: взвешивай свои решения, смотри на них со всех сторон. И она не видела другого выхода, кроме как довериться охотнику, приютившему её. Какие ещё пути были перед ней открыты? Но захочет ли этот человек возиться с ней и её проклятьем?

Она плохо выносила одиночество. Она не привыкла к нему. И сейчас королевна прислушивалась к тишине – неудобной и непривычной. Сама того не понимая, она искала среди звуков утреннего дома следы чьего-то присутствия. И она их нашла: где-то внизу (под комнатой, в которой оставил её охотник) слышались тихие, но отчётливые звуки шагов. Это открытие и взволновало её, и обрадовало: она не была здесь одна.

Наверное (рассуждала девушка), то занималась утренним туалетом хозяйка дома – женщина на вид не опасная. А значит, не будет большой беды, если Селеста спустится и поздоровается.

Выросшая вдали от человеческих бед, королевна не задумывалась в тот миг о вещах, о которых (почти наверняка!) задумалась бы девушка обычная. Например, о том, как она объяснит своё присутствие в доме, и что может подумать вдова-хозя йка о ней и её добродетели. В наивности своей (ещё совсем детской в вопросах людских суждений), королевна полагала, что достаточно будет прямо держать спину, говорить искренне и судить справедливо, чтобы выглядеть достойно. Да, и чего, право, скрывать, любопытства в ней было столько, что хватило бы на пятерых юных девушек, – существо от природы весьма любознательных!

Она спустилась вниз по скрипучим ступенькам (и как только охотник мог двигаться по ним совсем бесшумно?). Хозяйка уже заметила её приближение, когда королевна, кутаясь в тонкое одеяло, вышла осторожно, и, едва касаясь досок пола озябшими босыми ногами, зашла на просторную, но скромную кухню.

И прежде, чем Селеста успела открыть рот, чтобы представиться согласно этикету (человеческие слова, особенно из чужого языка, всё ещё требовали от неё усилий неимоверных), женщина воскликнула:

– Божички! Дитя, ты же так совсем замёрзнешь!

Селеста лишь робко улыбнулась в ответ: ей и вправду было очень холодно…

Глава 9. Слухи о князе

Сириус был озадачен… И то, о чём он размышлял, перебирая в руках ткань женского шерстяного платья и мех серой, как подтаявший снег накидки, не просто так волновало его.

– Вы слышали, что говорят нынче люди? – спросил довольный (ещё бы: часто ли у него находился покупатель на полный женский наряд, да ещё и не из дешёвых!) и повеселевший торговец.

Сириус не осень хотел знать нынешние сплетни (люди говорят о чём-то всё время, и не всегда обоснованно), но приземистый, толстоватый мужичек уже не мог остановиться. Он склонился над прилавком и с видом заговорщика (можно подумать кто-то был против того, что он повторит досужую сплетню проезжих зевак) почти прошептал:

– Медный князь ищет наследника Вольфрама!

Сириус настолько не ожидал того, что услышал, что чуть не выронил кошель, в который аккуратно укладывал пересчитанную сдачу. Торговец (явно удовлетворённый произведённым эффектом) с воодушевлением продолжил. Он уже не пытался шептать и ожесточённо жестикулировал, когда в красках и лицах (с подробностями, которые ему знать было просто неоткуда) пересказывал всё что знает об удивительном событии.

По сути, его красочный рассказ сводился к следующему: самозваный князь Олидор Медный истово искал настоящего наследника Медного острова Вольфрама, сына прошлого лорда крепости. Мальчик как-то, по всей видимости, умудрился выжить и избежать участи его отца и сторонников, и теперь он угрожает нынешнему положению дел в Цитадели одним своим существованием. Оно и немудрено! Никто не будет оспаривать право Вольфрама на булаву и гарпун! Парень, определённо, жив: такие награды, какую посулил Олидор, за поимку мертвеца не назначают!

Сириус не задумывался, какой дальнейшей реакции ждал рассказчик, но, по всей видимости, не той, которая последовала… Охотник (не глядя на собеседника) собрал все свои покупки и, сохранив полное молчанье, отправился прочь.

Подобные слухи то и дело слышались ему среди соратников, на постоялых дворах и в лавках. В них редко была хоть толика смысла. Но вот теперь все обстоятельства указывали на их правдивость: кому, как не Сириусу знать, что Вольфрам Медный действительно избежал смерти в день падения Цитадели? И неужели кто-то всерьёз думает, что мальчик, всю жизнь благодаривший Господа за своё чудесное спасение, и правда желает забрать булаву и гарпун у их нынешнего держателя?

Погруженный в свои мысли, охотник привычно бесшумно вошёл в дом, но свидетелем такой картины стал лишь переступил порог, какую никак не ожидал увидеть! На большом кухонном столе, что был виден с порога, была разложена всякая утварь, а хозяйка замешивала тесто (что делала лишь на большие праздники – мука на севере была дорогой). Рядом стояла превратившаяся в девушку птица. Её волосы были собраны в неаккуратный хвост, а лицо и руки перемазаны мукой и маслом.

– Вот так надо, девочка, – приговаривала Мельба, с силой перебирая руками блестящий колобок, – это тебе не на балу плясать!

Девушка смеялась звонко и по-детски искренне. И этот смех задел Сириуса. Он тронул в нём что-то такое, чего, как ему казалось, уже не было. И от этого было и тоскливо, и радостно. И он не мог отрицать: неопрятная, в мешковатом платье хозяйки, которое было ей страшно велико, с растрёпанными волосами и улыбающимися глазами девушка была удивительно хороша!

– Сириус, милый, не стой на пороге, ради всех Святых! – окликнула его хозяйка.

Не замечавшая до этого охотника девушка тут же умолкла, а Сириус почувствовал внезапную досаду. Настолько неуместную, что корил себя за неё.

– Мы делаем пирог с почками, – сообщила хозяйка, – пожалуй, всё же я делаю…

Девушка не могла удержать улыбку, будто детская радость так и рвалась из неё наружу.

– Я просил тебя не выходить, – обратился к ней Сириус.

В его голосе не было, казалось, осуждения, но она всё равно отвела взгляд. Признаёт вину – хорошо. Может в следующий раз сделает, что он просит, это помогло бы избежать многих проблем. Вот как он объяснит, кто она такая?

– Сириус, перестань так много думать! – воскликнула хозяйка.

Сириусу нравилась простая, всегда приветливая с ним женщина. Увы, при ней он позволял себе больше, чем перед другими, отчего эмоции часто отражались на его лице помимо воли. Она хорошо относилась к нему, и, постепенно, и он стал ей доверять, будто бы они не были чужими друг другу.

– Мы с Селестой славно поболтали, пока тебя не было! А знаете, тут в деревне недалеко от ворот, говорят, поселилась ведьма неплохая… По крайней мере грыжу заговорить или любовницу от мужа отвадить, вроде бы, может… Так с вашей бедой к ней и обратиться нужно!

Девушка отчаянно замотала головой и замахала руками. Ей эта идея была не по нраву. А вот Сириусу не нравилось, что соколица рассказала всё хозяйке. Зачем было втягивать в эту историю и её? Он смотрел на девушку, и взгляд этот не сулил ничего хорошего. Слова были и не нужны вовсе: его питомица и так съёжилась, будто становясь меньше под тяжестью его неодобрения.

– Полно, Сириус!

Хозяйка замахала на него руками, заступаясь за свою нежданную гостью.

– Девушке нужно было с кем-то поговорить, а уж то, что она из благородных догадаться и так не трудно! Я хорошо храню чужие секреты – научилась уж как-то за жизнь-то. Ты, лучше, обновы унеси-ка пока в комнату, а то мука попадёт ещё. А ты мила, неси из кладовки травку, которую показывала…

Мельба не давала охотнику и девушке остаться одним (а Сириусу очень хотелось высказать своей питомице всё, что он думает об её умении держать слово). Он то носил в кухню воду, то проверял печь, то лазал в подпол. Пирог (его любимый, стоит отметить) готовился не быстро, но споро. А хозяйка, похоже, решила закатить пир не хуже того, что она устраивала на раннюю в этом году Пасху. Казалось, девушка очаровала её. Она обращалась с ней ласково, даже не смотря на то, что та была настоящей неумёхой. И когда все приготовления были закончены, Мельба отправила её наверх переодеваться (И умыться не забудь, милая!).

– Будь с ней мягче, мальчик, – сказала она ему, когда девушка не слышала, – подумай, каково ей.

Охотник не мог не согласиться: пожалуй, ей, и правда, было несладко.

Соколица спустилась в тёплой одежде (в том числе и уличной), но босая (валенки отчего-то были у неё в руке). И выглядела она и забавно, и красиво.

– Ай, как хороша, – запричитала хозяйка, – только давай шапочку и пелеринку снимем… Да, вот так… Муфта тебе тоже не нужна… Да ты точь в точь леди Равена! Вам на юге рассказывают эту сказку? Ну просто не отличишь! А поддёву мальчик купить не постеснялся?

Не дожидаясь ответа, женщина бесцеремонно задрала девичью юбку, под которой обнаружились женские брюки из тонкой серой шерсти.

– Ай, молодец, Сириус! Мужчина должен заботиться о женщине на его попечении, обязательно должен…

На секунду хозяйка остановилась, будто неприятное воспоминание вторглось в её мысли, отвлекая от происходящего здесь и сейчас. Но это длилось так недолго, что охотник сомневался: а было ли?

– А что ж босая-то?

Девушка что-то прощебетала, да так тихо, что Сириус не расслышал, что именно. Зато всё хорошо слышала хозяйка.

– Как это не можешь в них ходить?! А ну одевай!

Девушка (к удивлению охотника) безропотно послушалась. И стоило ей попытаться сделать шаг обутыми в расписные валенки ногами, как ступни её разъехались в разные стороны, а сама она чуть не упала. Надо же: ходить в них она и вправду не могла!

За едой Мельба не только сообщила Сириусу, что девушке всё ещё трудно говорить, но и пересказала всё, что успела поведать о себе в его отсутствие соколица. Королевна лишь изредка (по просьбе хозяйки) кивала и поддакивала, а охотник всё больше удивлялся: он (потерянный княжеский сын), по всему выходило, стал спасителем заколдованной королевской дочери!

Точно сказка какая-то!

Глава 10. Полдень третьего дня

Утро следующего дня преподнесло новый сюрприз. Нет, королевна всё ещё была человеком (не считая птичьего клёкота то и дело всё ещё раздававшегося меж слов девушки), дело было в другом. Сириус, спавший на кухне в эту ночь, проснулся от звуков шагов. Он спал чутко по своей охотничьей привычке, а она совершенно не умела двигаться бесшумно. Открыв глаза, он увидел, как девушка с валенками в руках и полностью одетая пытается добраться до входной двери. А ведь вчера Сириус сказал ей, что не стоит выходить из дома до поры до времени. В отличие от королевны, Сириус мог приблизиться к кому-то так, чтобы не выдать себя ни шорохом одежды, ни скрипом половицы под ступней. Он встал у неё на пути (и королевне показалось, что он появился из ниоткуда) и загородил дорогу прежде, чем девушка до конца поняла, что происходит.

– Ты обещала не показывать, – заметил Сириус.

Он и сам был удивлён, сколько укора было в его голосе. Девушка не смотрела на него – её взгляд был прикован к собственным пальцам ног, скрытым вязаным полотном серых носочков. Сириус, было, подумал, что так она признаёт свою вину…

– Я ничего никогда не обещала охотнику, – ответила она, и слова ей давались с трудом, – охотник пытался приказать.

Каждое слово её было произнесено медленно и с нажимом, порой, она запиналась, силясь остановить стремящийся наружу птичий клёкот. Можно было подумать, что девушка сердита, но это было не так: напряжённость её голоса была связана лишь с неимоверными усилиями, которые она прилагала, чтобы произнести хоть одно людское слово, да ещё и не народном языке северных торговцев. Сириусу вдруг стало жаль девушку, но к тому же внезапная досада родилась в его сердце, и он не мог понять, какие именно порывы движут им в этот момент. А на лицо её упали светлые пряди, скрывая и губы, и глаза. Сущий ребёнок, ребёнок, который охотнику не доверял, но вынужден было оказаться под его опекой. К тому же (и теперь Сириус злился на себя за то, что не понял это раньше), она и вправду не давала обещаний! Ни вчера утром, когда он уходил, ни вечером, когда он сказал, что её появление на улице вызовет много вопросов даже не смотря на то, что в Луро множество путешественников. То ли из-за проблем с её речью, то ли ещё по какой-то малопонятной причине (и он подозревал, что здесь и вправду есть-что-то, что он неизбежно упускает), он не только не спросил её мнения, но даже не дождался, когда она и вправду ответит ему обещанием на просьбу. Будто то, что он выходил умирающую птицу и купил тёплую одежду замерзающей девушке, давало ему право повелевать ею. А ведь она, к тому же, и не просила его ни о чём. Сириус считал себя разумным человеком, но теперь вёл себя как глупец. Отчего он вдруг превратился в самодура и тирана? Да так ловко, что и сам это не заметил.

– Доброе утро, милые, – раздался голос хозяйки из дальней комнаты. Та уже по-праздничному одетая спешила к ним. Сириус вежливо поклонился ей, а девушка искренне улыбнулась. Почему-то и это задела охотника. А тем временем, хозяйка по-своему объяснила происходящее…

– А вы решили прогуляться, как погляжу! Молодцы! Ночь была мутная, а как иначе, когда небо-то пляшет! Юным барышням вообще сидеть взаперти вредно: раньше старятся… Не хмурься ты так, Сириус! Люди и сами придумают, как объяснить кто наша девочка такая…

Так и вышло, что Сириус в этот день и сам не заметил, как стал сопровождающим королевны на прогулке. Он был вынужден ходить меж лавок под руку с едва державшейся на ногах девушкой. Она мало говорила: охотник просил её, действительно по-настоящему просил. И королевна ответила, что согласна: саму девушку пугало, что в речь её то и дело вплетаются птичьи звуки. Но ей, похоже, и не нужно было слов: открытый взгляд и милая улыбка творили чудеса! И мрачные северные торговцы и ремесленники преображались! Она очаровывала их одним своим взором не хуже, чем искусная волшебница, и те дарили ей сладости и ленты для волос. В конце концов, Сириусу пришлось купить корзину для подарков, которую сам в результате и носил… А она радовалась по-детски, как-то отвратительно невинно, обезоруживающе, будто в тот момент, когда её одаривали очередной безделушкой или привечали приятным словом, все беды мира переставали существовать! Радовалась она и прочим, казалось, незначительным вещам: солёному ветру и по-весеннему холодному солнцу. Тому, как привыкла ходить в необычной для неё обуви, толпе, полной разных незнакомых лиц и диковинных наречий. И она совсем не привлекала столько внимания, сколько по опасениям Сириуса Селеста могла привлечь: Луро был городом, в котором проезжих незнакомцев было предостаточно…Только, пожалуй, распущенный пряди медовых волос вызывали у прохожих недоумение: кем была эта девушка с кожей слишком тёмной для северянки и волосами аристократки? Может, внебрачной дочерью какого-нибудь князя или лорда? Или законной наследницей, скрывавшейся в Луро от многочисленных врагов своей семьи? Люди видели в их паре слугу и северную леди, – эмоциональную и юную, но (как и положено) златовласую и немногословную. Поэтому Сириус и сделал то, что сделал: завёл её в магазин иноземных диковин и купил первый попавшийся гребень. Это было искусное изделие, украшенное эмалью и алым камнем, название которого не знал даже сам торговец. Два серебристых дубовых листа будто создавали над ним покров, оберегая свою драгоценность. Девушка безропотно заколола волосы, беззвучно благодаря охотника этим жестом. И в лице её было что-то такое, отчего Сириус стал подозревать, что она истолковала это жест по-своему.

Они вернулись позже, чем рассчитывал охотник, и сумерки стремительно опускались на город, а потом и танцующие огни заняли своё место на потемневшем небосводе. Сириусу не спалось в ту ночь. Его тянуло на улицу, будто просторная кухня хозяйки стала ему мала. И он поддался этой тяге, хоть и было принято в подобные ночи плотно закрывать двери и окна… На улице было холодно, но голубой свет двойной луны ярко освещал покрытые ночным пологом дома. К удивлению охотника, не один он не спал этой ночью: в его комнате были открыты ставни. И теплящийся огонёк свечи выхватывал из темноты фигурку девушки, сидящую на подоконнике. Сириус смотрел на неё завороженно, как на что-то потустороннее, непонятное, непривычное… И вдруг, она посмотрела на него не таясь впервые за этот день. Их взгляды встретились, и даже ночной полумрак не препятствовал им. Но она отвернулась – и чуда будто и не было. А ведь на какой-то короткий миг событие это действительно показалось чудесным…

Утром девушка была мрачна и почти не улыбалась, вопреки обыкновению. Она отказалась идти на прогулку, а в полдень, когда все трое обитателей дома собрались на хозяйской кухне, она вдруг подскочила со своего места. Из уст девушки полился непрерывный клёкот, будто она хотела сказать о чём-то, но не могла собраться, чтобы подобрать слова. Вид у неё был напуганный. А потом вокруг королевны сам воздух стал каким-то осязаемым и плотным, и будто пух и перья закружили её в вихре. И вот там, где стоял человек, птица расправляет свои крылья, неловко пытаясь сохранить равновесие.

– Бедное дитя! – воскликнула Мельба.

Она притянула заколдованную королевну к себе, баюкала её точно мать заболевшего ребёнка, и плакала. Сириус отвернулся. Он не нашёл в себе сил смотреть на них. А ведь охотник никогда не считал себя слабым…

Глава 11. Безымянная королева

Королева Мирида не была святой, но была праведницей. Это, к огромному неудовольствию рыжеволосой женщины, ныне восседавшей на соколином троне, спасло её в день, когда Бриан Безотцовщина платил по счетам. И проклятье, которое должно было прервать земное существование Мириды, сработало не полностью.

Отчасти заклинательница сама была виновата в том, чтослучилось: надо было чётче формулировать слова клятвы! Сердце истинной королевы действительно остановилось ещё до восхода солнца, но жизнь её далеко не была прервана. Теперь Мирида не была человеком, так же, как и иным живым существом, по жилам которого текла кровь, а в груди билось тёплое земное сердце. Человеческий облик бывшей королевы канул в небытие, но сама она была всё ещё здесь, сильная, как никогда. И ласточка не могла ничего с этим поделать.

А почему же ласточка? Почему нам не начать называть её иначе? Но вот как?

Очень давно её настоящее имя стало одним из тех слов, которые не стоит произносить никому. Оно уже много столетий не было сказано, спето или записано. Даже сама женщина опасалась его говорить. Порой, правда, когда она оставалась наедине с собой в тишине и темноте комнаты, которую считала своей, особенно, если в комнате было зеркало, её неумолимо тянуло произнести его, хотя бы шёпотом. Может, чтобы проверить, помнит ли она его сама, способны ли её губы произнести это короткое слово, звучание которого ныне было под запретом? Как бы то ни было, ласточка не страдала оттого, что называли её по-разному. За её жизнь ей было дано множество имён. Особенно по душе ей было то, которое три сотни лет назад дал ей шаман одного дикого и немногочисленного народа. Он встретился ей на одном отдалённом остове, который Листурийские мореплаватели нанесут на карты ещё не скоро. По своему невежеству, но видно додумавшись, что ни один мир не может появиться без сил могущественных и потусторонних, они приняли её за богиню. И назвали её словом, которое на их наречии (а ласточка понимала все языки этого мира и несколько из миров соседних) означало «Мерцающая Тень», как та жутковато-таинственная, что обретается каждым предметом вблизи пылающего костра.

Были и другие имена, но, как и многое, они быстро ей надоедали. Даже раболепные идолопоклонники, падавшие ниц сразу же, стоило ей появиться на маленьком южном острове у самого кончика континента, однажды, совсем наскучили. И сегодня проезжающий по счастью мимо путешественник, что откроет остров для всего мира, с лёгким разочарованием отметит, что он необитаем: лишившись возможности видеть земное воплощение своего божества, наивные дикари перестали есть, и вскоре, маленький народ так и остался не открытым.

Вам покажется, что ласточка была жестокой, и вы будете правы. Однако, мучения смертных существ сами по себе не приносили ей радости, так же, как и не вызывали сочувствия. Живя на земле слишком долго, она перестала радоваться этой бесконечной, ни к чему не ведущей жизни. Оттого она и придумывала себе новые увлечения, порой менявшие судьбы множества людей, как и случилось теперь с Эстеврийцами. Хотя далеко не всегда её цели были столь важны для истории мира. Ведь, к примеру, её прошлым развлечением была жизнь в облике маленькой птички, в котором она пробыла ровно одно человеческое поколение. Теперь же ласточка планировала для себя новую роль: доброй и щедрой королевы.

Однако, кое-что ей не нравилось: из-за опрометчивого решения Бриана, женщина теперь была вынуждена действовать совершенно не по тому сценарию, который планировала изначально (увы, свобода выбора человека была вне её власти). Она назвалась Селестой Соколицей, хотя ею не была. Ласточка не могла принять личину живого человека (так уж гласили законы этого мира), но могла создать ощущение у окружающих её людей, порождающее вереницу бесконечных сомнений в собственной способности видеть, слышать и запоминать. Ей удалось сбить с толку и нянек, растивших девушку, и учителей, обучавших её, и почти у всех подруг (кроме одной, которую теперь все считали сумасшедшей). И вот, в памяти всех, образ королевны лишь смутно был связан со светлыми волосами и открытым, почти детским лицом. Он потускнел на фоне рыжеволосой пышногрудой красавицы.

Удалось ей и стать любимой народом королевой. Очень просто завоевать сердце человека придя к нему на помощь в трудную минуту. И теперь, в не знавшем ранее зимы крае в каждом доме славили юную королеву, не пожалевшую ни быстро истощавшейся казны на тепло и пищу для своих подданных. И никто даже не задумался (или не смог признаться в этом) что было странным совпадение стольких таинственных и трагических событий, благодаря которым правительница взошла на престол.

Меж тем, запасы зерна истощались, копчёная и солёная рыба, хранившаяся в пахнущих дымом и древесной смолой бочкой, почти вся уже была роздана, а воды залива, некогда расчерченные клиньями плывущих в порт морских судов, с каждым днём всё сильнее сковывал лёд. Сады не только перестали плодоносить, но и медленно умирали, оставляя чёрные и влажные скелеты стволов ещё недавно прекрасных деревьев.

Мирида была рядом. Преследовала свою мучительницу непрестанно. И уж лучше бы она была всего лишь призраком, мерцающей тенью когда-то живого человека, а не тем, чем она стала (так думала ласточка)! И если уж на чистоту, женщина уже начала жалеть о том, что не оставила в покое прошлую королеву Эстеврии. В конце концов, живого человека из плоти и крови можно было бы и запереть в одной из замковых башен, как поступали часто злодеи древности, или выслать прочь из дворца. Но теперь ласточка ничего не могла сделать со своим личным мстительным духом, денно и нощно отравлявшим её существование…

Она знала: вечные сквозняки, ни с того ни с сего открывающиеся ставни и падающие с полок и столов предметы изящной обстановки, рано или поздно сослужат плохую службу репутации юной королевы. Кухонные девки, конюхи и белошвейки, работавшие во дворце уже поговаривали о проклятье, неведомом, но, несомненно, ужасном (как и положено любому проклятью, наложенному на древний род), унаследованном королевной от преданного забвению отца.

Никакого проклятья не было: это Мирида была тем вихрем северного ветра, что вечно распахивал окна и гасил пламя свечей там, куда приходила ласточка. Дело в том, что когда заколдованная снежинка коснулась руки королевы, и та рассыпалась на тысячи ледяных крупинок, всё её существо этому воспротивилось. И даже потеряв смертное тело, Мирида не поддалась отчаянью и изо всех сил, единственной искоркой угасающей свечи её земного духа, она продолжила цепляться за жизнь. И вьюга, что должна была развеять по свету ледяную пыль, в которую превратилось её тело, стало новым вместилищем души, памяти и устремлений королевы Мириды. И это было удивительным даже для ласточки: только обладатель действительно очень чистого сердца мог стать чем-то столь лёгким и прозрачным, как ветер.

К глубочайшему неудобству рыжеволосой заклинательницы, Мирида не воспользовалась почти безграничной свободой, которой теперь обладала (только несколько пустынных волшебников обладали в Листурии знаниями, позволявшими пленять ветра и грозы), а осталась во дворце, где всё время досаждала своими выходками его новой обитательнице.

Ласточка догадывалась, что именно ей нужно… Больше свободы воли, жившей в человеческих душах, она не любила только материнскую самоотверженность, которая была для неё непостижима, даже по истечении многих сотен лет её земной жизни. И теперь женщина готовилась заключить новую сделку, которая избавила бы её от «нежелательного общества».

– Ты хочешь помочь своей дочери? – спросила она у сбившего письменные принадлежности со стола вихря как-то утром.

Ветер тут же закружился вокруг неё, поднимая тяжёлые рыжие пряди. Ласточка посчитала, что такой ответ можно посчитать согласием. Женщина рассказала невидимой королеве, в чём заключались условия освобождения Селесты от птичьего оперенья. К тому же, она пообещала даже указать направление, в котором она оправила облачённую в облик соколицы королевну при условии, что колдовская метель больше не появится в стенах дворца, что Мирида никогда не переступит его порога. И даже ласточка была готова уступить Мириде и её дочери один из потайных дворцов, спрятанных меж горных вершин в случае, если ей удастся вернуть дочь на Родину.

И Мирида согласилась, ведь нет такой клятвы, которую не дала бы мать, чтобы спасти своё единственное дитя. Пусть слова её для слуха обычного человека звучали шелестом ветра в складках тяжёлой ткани портьер, всё-таки они были сказаны. И вот уже волшебный вихрь, звавшийся некогда Миридой Соколицей, нёсся над морской гладью на север, туда, куда колдовская сила отнесла её потерявшую человеческий облик дочь.

Ласточка вдруг подумала, что из всего этого может получиться что-то интересное…

Глава 12. Похититель вихрей

В пустыне-над-сердцем, в самой её середине, жил человек. Он долго высчитывал место, чтобы выстроить свою башню. Он знал многое, но служить никому не желал, хотя мог сыскать большие богатства, если бы захотел. Он был влюблён, влюблён страстно и доходил, порой, до безумия в своём чувстве. Как известно, любовь заставляет людей совершать, на первый взгляд, странные поступки. Например, удалиться в пустыню, так далеко от человеческих поселений, что само существование жителя песчаных дюн стало легендой пустынных кочевников. А любил он так сильно, что оставил людское общество, науку. И науку совсем не простую, имя ей было колдовство.

Нет, он не был чернокнижником, он больше всего любил наблюдать за движением звёзд, за жизнью пчёл в укрытых под тенью плетёного навеса улье, за линькой своего верного товарища пурпурного попугая, старость которого сумел отсрочить с помощью особых снадобий… О ещё за множеством других удивительных вещей!

В городе, где он жил раньше, у него не было этой величайшей возможности – созерцать. В его богато украшенном доме вечно было слишком много людей! Так уж вышло: родился он в семье, где каждый третий сын обладал даром волшебным столь чистым и сияющим, что (при надлежащем обучении) мог договориться даже со смертью. Оттого люди бесконечной чередой шли к его порогу, оттого он и бежал в пустыню, как только его племянник достиг двенадцатилетняя и обрёл в полной мере свой магический дар.

Другой причиной его уединения была мечта однажды понять, как именно бьётся сердце Листурии, измерить его ритм, познать все секреты его движения… И, иногда, по вечерам он закрывал глаза и ему казалось, что он слышит тихий шорох песка, когда сердце медленно погружается вглубь земной тверди. Он жил в оазисе, в саду, что сотворил сам. Удивительно, что нужное зелье может сотворить с почвой вблизи небольшого водоёма, способного дать жизнь нескольким финиковым пальмам, да верблюжьей колючке. И жил он небедно совсем в своей башне, окруженной куполом, защищавшим это место от незваных гостей и песчаных бурь. Только самая её верхушка, возвышавшаяся над водами источника, у которого часто отдыхали верблюдицы, не была сокрыта волшебством. Там, под куполом крыши, была установлена хитроумная ловушка для ветров.

Пленение вихря – одно из самых тонких и красивых искусств, которыми овладел колдун. Он научился этому у главы кочевников (так тот отблагодарил его за спасение его людей во время бури). В его кабинете на полках стояли тонкие обманчиво хрупкие сосуды из стекла, выплавленного из чистейшего пустынного песка. А в них плескались, кружились и извивались пленённые ветра. В таком «концентрированном» виде они удивительно отражали свет, отчего искрились всеми цветами радуги, и даже теми, которые было сложно вообразить. И как вы, возможно, уже догадались, Мирила однажды стала самым необычным экспонатом коллекции колдуна… Но, сперва, давайте разберёмся, как же она вместо того, чтобы пронестись над морями прямо к землям своей Родины, сделала такой крюк и оказалась в самом центре континента, в точке высчитанной с особой тщательностью, куда, пойди всё по плану, попасть бы ни за что не смогла?

В своём невесомом прозрачном обличье королева и вправду могла очень многое. Например, нестись что есть сил над морской гладью восточного океана, но так как жила она в своём новом воплощении всего несколько недель, ей просто не хватало опыта и знаний, чтобы беспрепятственно и легко завершить свой путь. Во-первых, Мирида не знала, что чем старше ветер, чем дольше он путешествует по небесным путям – тем сильнее он становится. Особенно сильными были те из них, кто выбрал себе постоянные маршруты и годами кружил по ним с неизменной точностью и пунктуальностью. Не знала она и того, что ветра соблюдали свои особенные, порой непонятные, законы. Одним из них был «Закон о невмешательстве». Конечно, такого названия ему никто не давал (это мы, люди, привыкли разбрасываться именами направо и налево), но если бы он и вправду так назывался, суть передавалась бы довольно точно. Ветра обладали свойствами, которые нам людям (за неимением подходящей аналогии) показались бы похожими на разум. В их мире небесных путей царила упорядоченность, которую нарушать было не принято. И всё это (как показалось бы людям) понимали и принимали. Мирида же яро цеплялась за свою человечность, отчего её новая природа так и не смогла изменить её полностью. Она мыслила как человек, и в этом была её слабость.

Первый день пути она провела в стремительном движении, не встретив препятствий. И она этому радовалась. Миновав так треть континента (дивившись, как быстро она способна лететь), королева уже верила, что до севера доберётся в течение двух дней. На рассвете второго дня её путешествия всё изменилось. Прислушайся она к тому непонятному «нечто», что пронизывало её новую сущность, Мирида не попала бы в беду. В открытом море ей встретился штормовой вихрь. Он создал для неё «коридор», который позволял беспрепятственно продолжить путь (как и полагалось по законам ветров), но когда Мирида почти достигла его середины, она поняла, что неистовый ветер не только вздымал гигантские волны. Он пленил в своём сердце кренящийся корабль. И в тот момент, когда он уже почти завалился на бок, ломая мачты, королева не смогла остаться в стороне.

Есть такого рода люди, которые (даже уже и не радуясь этому) так и тянутся к самоотверженным поступкам… Сил Мириде, чтобы вытолкнуть неудачливое судно за границы шторма хватило… А вот скрыться от наказания – нет.

Молодая и неопытная колдовская метель сама стала пленницей штормов на долгих четыре дня. Чужие вихри её кружили, сжимали, трепали, рассыпая во все стороны снежинки. Она то поднималась над облаками, то падала вниз, будто её тело вновь приобрело вес. И приятного в этом было мало. Так продолжалось до тех пор, пока разгневанные ветра не притащили её в удивительно громадную пустыню. Там её наказание закончилось… И если бы бывшая королева всё-таки прислушивалась к тому, что витало где-то меж лучиков её снежинок, она бы поняла, что стоит как можно скорее улетать отсюда.

Ветра умели предчувствовать опасность… Обычные люди (даже хорошие) интуиции своей особо не доверяли. Две странности были в окружающем королеву пейзаже (не считая самой метели посреди пустыни): не было гор на горизонте и ни единого ветерка. А на всём пути ей встречался хоть кто-то из витавших по Листурии воздушных потоков! И как раз тогда, когда она всерьёз задумалась об этом, что-то схватило её, потянуло к земле, и королева уже была в ловушке, а мир окрасился зелёным (такого цвета были стёкла в призме механизма, ловившего вихри). А затем (и это было совсем мучительно), её что-то сжало со всех сторон так сильно, что она стала меньше мыши и едва-едва могла пошевелиться… Сквозь стенки кристально-прозрачного сосуда (а сама королева ещё не поняла, что это был именно стеклянный сосуд) пред ней предстал лик улыбающегося старика…

Это был колдун-пустынник. Он не знал наверняка, что именно поймал, но понял, что нечто совершенно необыкновенное! Редкий сосуд в коллекции всегда его воодушевлял… Он уже предвкушал открытие, которое он, несомненно, совершит…

Конец первой части.

Часть 2. Глава 13. И у колдунов есть сердце

Вообще-то, если быть честными, учёный-колдун злодеем не был, а создавал он куда больше, чем разрушал… Центр пустыни превратился, благодаря ему, в благоухающий сад. Здесь были сотни растений. Одни служили для своего хозяина пищей, другие – кормом для многочисленных питомцев, третьи услаждали взгляд. И даже самый искушенный в делах красивого убранства был бы поражён обилием красок и форм, а ещё тем, в какой гармонии они сосуществовали в волшебном саду.

А сад и правда был волшебным и, возможно, ни в одном из земных миров вы не увидели бы чего-то подобного! Здесь тропические цветы распускали свои лепестки навстречу чуть приглушённому волшебством свету солнца (ярко-жёлтые, красные, пурпурные и небесно-голубые), покачивались в такт жужжанию пчёл зверобой и чёрные каллы, мирно соседствуя на окружённой плетёнкой клумбе. Финиковые пальмы гордо поднимали к небу свои увенчанные зелёными коронами верхушки, когда у их подножья росли крохотные кустарники с бело-зелёными листьями (из них учёный готовил бодрящий отвар). С помощью небольшого собственноручно сделанного укрытия (пальмовые листья и совсем чуточка волшебного зелья), колдун сумел вырастить дикие северные ягоды: голубику, малину и бруснику. Ими не брезговал и его любимый попугай Шварцвальд.

И среди всего этого великолепия бегали пёстрые курицы, щебетали маленькие певчие птички и величаво шествовали верблюдицы. Были у него и почтовые голуби, хотя письма он писал редко, и большая рыжая собака. Толку от неё было мало, трусиха, каких поискать, но хозяина своего она любила. Хоть колдун и гордился своим прекрасным хозяйством, Мирида не могла оценить его по достоинству. В пузатой стеклянной склянке, в самой высокой башне, на самой верхней полке большого шкафа из тёмного дерева она томилась в своём заточении, хоть до конца так и не поняла, что же с ней приключилось…

В первые дни снежинки под блестящим стеклом едва-едва шевелились, напоминая скорее стоячую жидкость, чем наполненный жизнью воздушный поток. Силы, казалось, покинули её после пережитых злоключений… Даже едва-едва она осознавала, что именно видит сквозь прозрачные стенки вокруг. Но что ещё хуже: её это почти не волновало. Она не знала, что ветрам, порой, нужен отдых, как и всякому мыслящему существу, и что в часы особо сильной усталости ими овладевает ни на что не похожее оцепенение, апатия столь сильная, что почти непобедимая! И даже память работает в такое время не так, как положено, упуская всё самое важное и значимое…

И только через двадцать дней Мириду вновь посетила мысль о дочери, которой лишь она могла подсказать, как снять проклятье. Это воспоминание сверкнуло в её утомлённом разуме искрой столь яркой, что, казалось, родилась новая звезда. И она предприняла неимоверное усилие, чтобы вновь стать больше, чтобы сбросить с себя стеклянные оковы. И, честное слово, сделай колдун хоть крохотную помарку, когда заколдовывал пустынное стекло, бутыль разлетелась бы на мелкую крошку, сверкающую острыми гранями. Бутыль трещала и позвякивала, но оставалась целой. А Мирида всё продолжала отчаянные попытки освободиться.

Колдун, возможно, и догадался бы, что что-то не так, и его новый «экспонат» куда необычнее, чем кажется, но людям, даже обладающим пытливым умом, свойственна своего рода «близорукость». И учёный, поглощённый описью своего гербария, совсем не смотрел по сторонам. А на что посмотреть, несомненно, было, и ещё как! Дело в том, что ветры на свете живут куда дольше людей. Для них заточение на пару десятков лет, как правило, мало значило. А иные из них даже радовались ему: в природе воздушных потоков заложен «инстинкт» быть в постоянном движении, и только волшебное пустынное стекло помогало им остановиться. А ведь, как известно, чтобы лучше понять себя, стоит, иногда, прибывать в безмятежном покое… На полках из тёмного дерева стояли несколько десятков стеклянных сосудов, и обитатели каждого из них не тяготились своей несвободой. Они двигались неспешно, закручиваясь в плавные гармоничные вихри, кружась вокруг только им ведомой оси и размышляя…

Мирида же билась о волшебное стекло как сумасшедшая, в движении её снежинок не прослеживалось ни закономерности, ни плавности, ни умиротворённости. Но учёный этого не замечал.

Животным, особенно тем, кто долго жил рядом с человеком и отличавшимся особым умом, близорукость, в отличие от недалёких хозяев, свойственна не была. И Шварцвальд сразу приметил, что что-то здесь не так. Пурпурный попугай долго присматривался к почти неслышно звенящей склянке, а затем, взлетел на самый верх шкафа, чтобы изучить её поближе. Увидев огромный зелёный глаз пурпурного попугая, колдовская метель отреагировала совершенно по-человечески: она испугалась. Но, уже сжавшись в снежный крохотный комочек у противоположной стенки стеклянного своего обиталища, она вспомнила, что едва ли гигантская птица может принести ей какой-либо вред. Даже окажись чудовище плотоядным, что оно может сделать бесплотному вместилищу её души? Мирида была человеком, и совершенно по-человечески она ринулась в атаку, сама не зная, чего хочет этим добиться. И лишь врезалась в стеклянную стену, хоть и с явными воинственными намереньями. Попугай в ужасе отпрянул, весьма неуклюже, чуть не свалившись с верхней полки пресловутого шкафа. Но, сумев восстановить равновесие, он спикировал прямиком на рукопись перед самым носом склонившегося над работой старика.

– Человек, – закричал попугай, размахивая крыльями, – человек!

Но учёный, в силу не раз упомянутой близорукости, не внял его ясному призыву, а лишь раздражённо отпихнул любимого питомца подальше.

– Не заставляй меня думать, Шварцвальд, – не без раздражения сказал колдун, – что ты не умней куриц, что бегают по нашему двору!

Делать было нечего униженному попугаю, кроме как смириться с несправедливостью своего хозяина. И хоть он и был готов поспорить, кто здесь «не умнее курицы», Шварцвальд отправился на свой насест, нахохлившийся и задумчивый…

А солнце медленно катилось к горизонту, и вот, сердце пустыни отправилось к центру земли, забирая с собой жар из раскалённых песков…

Учёный был бы рад посидеть над ботаническим исследованием до поздней ночи, только вот холодно было в башне, а наблюдать за движением небесных светил в этот день ему не хотелось. Впрочем, спать он отправился удовлетворённый своей работой. И спускаясь по лестнице в спальню, где жарко горел зачарованный камин, он не представлял, что задумал пурпурный попугай. А тот, дождавшись, когда уснёт хозяин, вернулся в башню и, обхватив лапкой горлышко зачарованной бутыли, вознамерился освободить королеву. Но он медлил.

Со своим хозяином попугай был знаком уже много лет. И он повидал немало людей. Странный это был народ. В их поведении было много абсурдного и непонятного. И попугай полагал, нужно заметить, вполне справедливо, что человек наделённый могуществом вихря может наделать много неприятного после обретения вожделенной свободы. Едва ли ему стоило рассчитывать на справедливую благодарность, или что-то вроде того… Люди вообще часто делают глупости.

Вот, к примеру, их язык. Что за странная идея, давать множество имён всему, что подвернётся под руку? И при этом пользы и смысла в этом попугай не видел: несмотря на множество слов, люди совершенно не умели договариваться. Тем ни менее, Шварцвальд гордился своими достижениями в лингвистике, и в данную минуту из тысяч слов, что он знал, попугай пытался выбрать наиболее точные, чтобы передать человекоподобному вихрю смысл своих действий. А то беды не оберёшься.

Слова нехотя вызывались на важную роль дипломатического послания, но тем ни менее, попугай остановил свой выбор на трёх, постаравшись произнести их как можно чётче:

– Человек, помоги (он знал, что это слово люди любили говорить его хозяину к месту и не к месту), не беда.

Пожалуй, из этой нехитрой фразы, Мирида правильно ( и что важно: сразу), поняла только первое слово. По всей видимости, птица как-то догадалась о природе её души. Но, увы, два других слова не вызвали у королевы нужных ассоциаций вовремя, посему, когда цепкий клюв без особого труда вытащил пробку из бутылочки, начался сущий кошмар!

Ошалевшая от неожиданной свободы Мирида вмиг подчинила своим холодным кружащимся порывам весь воздух в башне, отчего рукописи разлетелись во все стороны, книги повалились со своих полок, а ценные ингредиенты уцелели лишь потому, что колдун не поленился заговорить на прочность большую часть стеклянных предметов в своём кабинете. Даже мебель жалобно затрещала, не привыкшая к грубому обращению. И среди всего этого безобразия, летал перепуганный попугай, всё повторяя и повторяя бесполезные слова глупого человеческого языка.

Как ни странно шум этот колдуна бы не разбудил, но вот служившие в башне белки (их учёный кормил особыми кушаньями, которые делали их не менее волшебными существами, чем морские змеи или жар-птицы), были обучены предупреждать хозяина об опасностях. А совершенно неуправляемая метель, которая вместо того, чтобы вылететь в открытое окно, стала крушить всё, что подвернётся, явно представляла угрозу. В одной ночной рубашке учёный побежал вверх по лестнице и распахнул дверь своего пострадавшего кабинета.

В царящем хаосе он (удивительно!) расслышал крик своего любимца: «Человек! Человек! Нет! Беда, беда! Человек!». И внезапная догадка осенила его. Всё-таки даже попугай признавал, что старик был не самым глупым представителем рода людского.

– Так ты не ветер?! – воскликнул он, с трудом перекрикивая вой колдовской метели.

А Мирида тут же застыла, лишь теперь увидев учёного, и поняв, что творила никому ненужные безумства. Вообще ветрам не бывает стыдно, но разве королева и вправду им была?

А учёный почувствовал, что впервые за долгие годы, он не может справиться с противоречивыми эмоциями. Даже его закалённому зельями сердцу было трудно примириться с осознанием случившегося. Как давно он так сильно не ошибался! Ему определённо нужно было присесть…

Глава 14. Отрава

Месяц весны, что следовал после своих братьев, был удивительно печальным. И Сириус вновь ночевал в своей комнате, но предсказуемая простота его жизни больше не радовала его… А причиной тому была Селеста: печальная и тихая в своём уборе из пёстрых коричневых перьев. Охотник вновь лишь изредка пытался говорить с женщинами, делившими с ним кров, а хозяйка дома плакала всё время, будто схоронила кого-то близкого. Лишь однажды Сириус коснулся темы проклятья девушки (когда всё же пытался как-то общаться с бессловесной птицей), хотя и запретил себе говорить с ней о нём:

– Но ведь если ты, однажды, уже стала человеком, может, это повторится вновь? – спросил он.

Птица, остававшаяся до этого безучастной к словам охотника, обернулась и устремила свой взгляд на собеседника, будто ждала от него чего-то ещё.

Но Сириус никогда не был силён в подборе слов, особенно слов поддержки и участия, и не мог больше произнести ни звука. Да и по правде сказать, он сам почти не верил в то, о чём осмелился заикнуться. Он гнал от себя, по привычке, всякую надежду. Но он не знал одного: даром надежды, которого он себя намеренно лишил, обладала Селеста. И его слова задели что-то такое у неё внутри, что заставляло сердце биться чаще в стремлении жить. И неважно было, сердце человечье, или птичье. Пусть живёт надежда в сердцах живых! Она способна творить настоящие чудеса!

И чуду вновь суждено было произойти, ведь месяц подошёл к концу. Этот тягуче-медленный, отвратительно серый месяц из четырёх бесконечных, безнадежных недель. И в ночь, когда две луны сливаются в одну, Селеста сбросила оперенье.

Она была мрачной в своей молчаливой решительности, когда в свете ночных огней вокруг неё закружились тающие в воздухе перья. И глядя на неё в тот миг, Сириус, вдруг, засомневался: а так ли она была хрупка и невинна, как ему казалось ранее?

– Ты был прав, – тяжело произнесла она, –это случилось вновь.

В словах, несмотря на тихий голос и птичий клёкот меж них, Сириус почувствовал что-то такое, что заставило его понять: несомненно, будущая королева предстала перед ним.

В ту же ночь, девушка спустилась в кухню, где с покрасневшими от слёз глазами, распухшим почти до уродства носом и в одной ночной рубашке, сидела не спавшая в ту ночь хозяйка. Она обнимала девушку, точно собственное дитя, вернувшееся после долгой разлуки, и вновь плакала, теперь от счастья.

– Не плачьте больше, когда я вновь стану соколицей, – сказала королевна, – не плачьте, будто меня больше нет среди живых. Я здесь, а мы ещё поживём на этом свете, вот увидите.

Удивительное дело: клёкот ни разу не прервал речи недавно превратившейся королевской дочери. А в спокойных, размеренных словах было столько силы, что не поверить в них и не подчиниться было просто невозможно…

А дальше были три дня, отличавшиеся от первых трёх. Селеста не проявляла любопытства, и вела себя так, будто распланировала каждую минуту. Ни единого лишнего жеста, ни единого неосторожного слова. Она с Мельбой посетила службу в местной церкви, но не поведала священнику о своём проклятье, хоть хозяйка и уговаривала её. Не пошла она и к колдуну. И Сириус пытался понять её, но не мог.

– Я чувствую, что птица внутри, – сказала она им за ужином, без тени улыбки, – она чего-то ждёт и чего-то боится. Я знаю, что никто из посторонних не сможет помочь мне понять, чего именно. Но я знаю, кто сумеет наверняка.

И страшная догадка о том, кого именно имеет ввиду девушка, поразила Сириуса. И он оказался прав в своих подозрениях. Она продолжала.

– Та, что заняла моё место, должна это знать. Она сможет указать путь к снятию проклятья.

– Но как ты собираешься добиться ответов? – Спросил Сириус.

– Не знаю, – ответила девушка, – но пока я на этой стороне рогов континента, я точно ничего не добьюсь… Слишком мало времени я бываю человеком…

Она говорила так, будто знала что-то такое, что знали лишь некоторые из людей. Её тон, её поза… Будто в юном теле, вдруг, проснулась мудрость и понимание того, как устроен мир. Даже не смотря на то, что губы её молвили сущее безумие.

– Мне нужно попасть на Родину, охотник. Увы, я не могу предложить тебе ничего, кроме обещаний, но я отблагодарю тебя, когда смогу это сделать. Мне нужно на Родину, но лететь туда в одиночку… Это долго и опасно. А если я стану человеком в середине пути? Вот если мы сядем на корабль…

– Мы не сядем на корабль, – прервал её Сириус.

– Как ты можешь! Девочке нужна помощь, - вмешалась хозяйка.

– А я и не отказывал ей в помощи. Но на корабль я не сяду, какие награды мне только не посулишь.

Сириус посмотрел в глаза королевны. Теперь она не избегала его взгляда. И поняв, что та его слушает, продолжил.

– Когда начнётся охотничий сезон, мы тронемся в путь в твой город по суше. Я провожу тебя не потому, что ты мне пообещаешь богатства и прочие блага, хотя, ты бы выполнила свои обещания, я верю. Моя причина в том, что отчего-то мне кажется, что так нужно. Я уверен, что рано или поздно об этом пожалею, королевна. Я честен с тобой сейчас лишь потому, что и ты была с нами честна. Через три месяца мы присоединимся к одному из торговых караванов, что осенью часто отправляются на юг. Я помогу тебе, но на корабль я не полезу.

– Времени мало, - прошептала Селеста.

– Его всегда мало. И через три месяца ничего не изменится.

Охотник был непреклонен, и, даже, жесток. Но у Селесты не было особого выбора. Она согласилась на условия своего провожатого, хоть и не была довольна ими.

А Сириус честно в тот же день начал готовиться к длинному путешествию. И, прежде всего, ему нужно было узнать, кто из торговцев едет на юг это осенью, как бывало и прежде…

И когда он шёл по улице, внезапно, раздался чей-то крик, и мир стремительно закружился, смешался и потемнел. Только потом охотник почувствовал боль, которой раньше не ведал. «Должно быть, рысь?», подумал он, вдруг, вспомнив рассказы о свирепой пёстрой кошке, что таилась среди ветвей, а потом обрушивалась на человека, вонзая в его загривок зубы и когти. Он, вдруг, забыл, что был не на охоте.

Сириус то ли падал в болотную муть, то ли взмывал в небо, когда тянулись бурые стволы сосен. Но он не был на земле, не ощущал того, что происходило в мире для остальных, не слышал, не видел… Не дикий зверь был тому виной, не зубы и когти жалили его в шею, стремясь лишить жизни. Сириус умирал благодаря неизвестному человеку, который смазал ядом свой дротик, чтобы поохотиться на него…

Глава 15. Это случилось вновь

Селеста боялась. Пусть лихорадка спала, а пот перестал струиться по посеревшей от отравы коже. Пусть казалось, что незнакомец сказал правду, она всё равно то и дело прислушивалась в дыханию охотника. Слишком свежи были воспоминания о том, что стряслось этим вечером.

Соседи, знавшие Сириуса (в маленьком городке на торговом посту все местные знали друг друга), притащили бьющегося в агонии охотника домой. Никто не знал, что именно произошло с ним на знакомой улице, но он был отравлен. Местный лекарь осмотрел рану, но покинул дом быстро, посоветовав пригласить священника. Он не знал, что за яд владел теперь телом молодого мужчины и стремительно иссушал в нём жизнь. Лекарь пытался отнять у них напрасную надежду, но лишь вселил ужас в сердца и без того напуганных женщин.

И тогда на пороге появился он. Седой солдат, которого было трудно назвать стариком. На нём была кольчуга, звенья которой напоминали рыбью чешую. Такие носили в путешествиях наёмники и телохранители. На рукояти его меча красовалась голова озёрного дракона. Он будто готовился к битве, снаряжённый и при оружии. На кухне старой хозяйки его присутствие казалось ещё более невероятным, чем угрожавшая охотнику в эту минуту смерть. И тем более невероятным было то, что у него было противоядье.

Селеста не верила в совпадения. Этому её учили с детства. Но как связаны между собой простой охотник, неведомый отравитель и старый воин? Сириус был не так прост. Селеста вытирала влажной губкой пот с лица мужчины по настоянию хозяйки, ушедшей теперь отдохнуть. Забота о своём жильце лишила её последних сил, и не мудрено. Оставшись с едва избежавшим смерти мужчиной наедине, королевна гадала, что же он скрывал… И именно в этот миг она заметила странные пятна на скулах спящего.

В печалях мыслей последних дней Сириус забыл обновить краску, скрывающую благородство его волос… А когда это случилось, краска неминуемо начала тускнеть и осыпаться. Селеста, не веря своему отрытую, неистово стала стирать её со светлеющих с каждым её усилием всё больше прядей, слипшихся от пота. Она перевела всю воду из кувшина, а изголовье кровати стало влажным и холодным. Но девушка смыла с волос Сириуса тёмный порошок, что хранил его тайну.

– Кто же ты такой? – спросила она тихим шёпотом.

Но вопрос ожидаемо остался без ответа. Сириус спал ещё около четырёх часов. И проснулся, когда танцующие огни всё ещё правили в ночном небе. Старый воин ждал момента, когда охотник откроет глаза. Он пришёл в комнату раненного за несколько минут до его пробуждения, явно хорошо знакомый, как с действием противоядья, так и с самой отравой, от которой оно могло спасти. Селеста пожалела, что поддалась любопытству и смыла краску с волос раненого. Но, похоже, солдата ничуть не удивило увиденное.

– Нас не представили.

Воин поклонился учтиво, а движения его было много достоинства. Но Селеста не хотела любезничать. Будь она чуть старше и мудрее – собеседник не догадался бы об этом. Но она была юна и напугана, хоть и обучена манерам и искусству говорить красиво. Она ответила:

– Скажите мне, какое имя носите Вы, а меня можете называть как вздумается.

Она грубила намеренно, говорила пусть и относительно вежливо, но с непреклонной холодностью. Она не доверяла чужаку. Она хотела, чтобы он это знал. Но воин лишь засмеялся.

И тут Сириус очнулся с шумным вдохом… Будто вынырнул из под толщи ледяной воды.

– Сириус, – позвала Селеста.

– Не зови его, маленькая леди, он только что вернулся с того света. Дай ему минуту или две.

Сириус приходил в себя медленно, будто нехотя. Селеста не знала, слышал ли он её зов.

А Сириус слышал. Он плыл в бесконечной вязкой темноте, пока её голос не обернулся оглушающим гулом и светом, который ослеплял как чистейший зимний снег в ясную пору. Медленно к нему возвращалась способность чувствовать. Он сам возвращался. И мир не был приветлив. Его мутило, а тело весило целую тонну. Мужчина медленно вспоминал, что произошло. Затем, пришло и понимание.

– Что это была за дрянь? – прохрипел он.

Губы были пересохшими и потрескались при первых же движениях, в горле саднило. Но он был жив – это обнадёживало.

– Ты мог слышать название «Дыхание песков». Этот яд делают из редкого растения, что растёт в предгорьях заПустыней-над-сердцем. Его использовали в охоте на великий червей в прошлом поколении. Оттого черви и стали бояться людей и сторониться их. Когда яд начинал действовать, добычу добивали тут же, не дождавшись, когда отрава доделает своё дело. Это считалось гуманным.

Сириусу показалось, что он всё ещё бредит. Он попытался встать, но тело плохо ему повиновалось. Только благодаря вовремя подоспевшей на помощь Селесте, он не свалился с кровати и не ударился головой о заставленную книгами тумбу. Охотник смог сесть, опираясь спиной на подушки. Тоже не без труда. Но ведение не рассеялось. В комнате, на дубовом стуле сидел человек, которого Сириус уже и не ждал увидеть вновь.

– Ты вырос вопреки всему, – молвил воин, – и раз уж я здесь, позволь говорить с тобой наедине.

Сириус взглянул на Селесту. Та не спешила уходить. И тут он понял, что мало что изменится, если она узнает. Действительно, что это принципиально меняло? На что повлияло бы?

– Поклянись мне всем, что тебе дорого, что ты не скажешь никому то, что услышишь здесь. Даже хозяйке, особенно ей. Поклянись, что без моего ведома от тебя никто ничего не узнает.

Он верил, что девушка сдержит клятву. Верил, как ни во что и никому за многие годы. Он знал, что так будет верно, и не секунды не сомневался в своём поспешном решении. И, забегая вперёд: он ни разу не пожалеет о нём.

– Я клянусь.

Селеста произнесла эти слова и зажала рот рукой тут же. Охотник догадался, что та пытается сдержать рвавшийся наружу птичий клёкот и боится не справиться с этим при постороннем. Отныне общие тайны сделали их ближе. Правда, ни Селеста, ни Сириус пока ещё не догадывались насколько.

– Ты уверен в ней? – спросил солдат.

– Куда больше, чем в тебе, – ответил охотник.

Старый воин лишь задумчиво кивнул. А Сириус решил начать разговор сам, не таясь.

– Я не верю в совпадения. Как так вышло, что ты явился именно в тот момент, когда я чуть не умер?

– Это, увы, не совпадение. Мы искали тебя, Вольфрам. И они тоже. Опередили нас всего на пару часов, но успели натворить бед.

– Кто «они»? Не заставляй меня переспрашивать.

– Ты стал не таким любопытным, как в детстве…

И старый воин рассказал, как ему, и, к сожалению, ещё многим, стало известно, что жив мальчик, который должен был стать следующим хранителем Медной цитадели. И как уже бывало, среди рыцарей произошёл раскол. Одна половина не хотела менять нынешнее положение вещей, другая была готова побороться за перемены. А хранитель-узурпатор и вовсе ну был к ним готов, единственное чего он желал – голову сына убитого им властелина.

Сам же солдат уже был свидетелем смерти жертв яда поразившего Сириуса. Оттого и носил с собой противоядие. Для себя и для товарищей, коли кому-то из них не повезёт. Редкое, ценное, действенное. С ним было спокойнее.

– Как меня нашли? – Спросил Сириус то, что волновало его больше всего.

– В монастыре, где ты укрылся после восстания, нашлись крысы. Оттуда начался след. Комендант маяка с командой из трёх кораблей перебил там половину народа прежде, чем кто-то начал говорить. Нападение приписали пиратам: свидетелей не оставили, а те, кто выжил теперь неплохо устроились в Цитадели. Таких «монахов» нужно вешать.

Они замолчали на минуту. Сириус дышал тяжело.

– Я погубил их, - наконец, произнёс он.

– Да, погубил, – ответил солдат, – а может это был тот молодой послушник, что спас тебя, или игумен, который принял решение тебе помочь, кто теперь разберёт… Добро наказывается в большинстве случаев, с этим ничего не поделаешь. Нужно это принять, относиться с пониманием…

– Я очень долго жил без твоих наставлений, избавь меня от них и теперь…

– Я пришёл не учить тебя, я пришёл помочь занять своё место, – ответил солдат.

– Я уже на своём месте.

– Нет, Вольфрам Медный, ты не на своём месте. Ты с этим привык мириться настолько, что даже этого не осознаёшь. Твоё место за морем, на острове, где ты вырос. Уйдёшь со мной – сможешь стать Хранителем, будешь владеть булавой и гарпуном, будешь тем, кем был рождён. У тебя много сторонников, они ждут тебя, они придут по первому твоему зову. Ты им нужен.

– Но они мне не нужны, – ответил Сириус.

В его голосе не было злобы, не было и интереса. Внутри звенела пустота, из глубины которой доносилась материнская песня. Это дыра появилась когда-то там, где жила часть его души, что звалась Вольфрамом Медным. Сириусу нужен был лишь покой.

– Ты зовёшь меня Вольфрамом, – сказал охотник, – но я уже давно не он. Между нами стоят тени моих убитых родителей, ледяные волны, что несли мою лодку к берегу в ночь их гибели, и годы, за которые я стал тем, кто я теперь. Мне не нужны ни Цитадель, ни булава и гарпун. Та жизнь кончилась, и я не буду пытаться её вернуть.

– Может так случиться, – ответил солдат, – что выбора у тебя не будет. Ты можешь зваться хоть Сириусом Безродным, хоть Молчаливым Охотником, хоть псом лишайным. Я смотрю на тебя и вижу Вольфрама Медного. Так же, как и твои враги видят его в тебе. Стань Хранителем – получишь защиту, коли власть и отцовское наследство тебе не нужны.

Солдат ушёл в ту ночь, не дождавшись утра. Но он собирался вернуться. Никто из обитателей дома в этом не сомневался. А Сириус рассказал Селесте о себе, потому, что отчего-то верил, что так было нужно…

Утром он смог встать и спуститься. Но он так и не понял, что Селеста смыла чернила с его волос. Хозяйка увидела его, и со страшным грохотом медный горшок выпал из её рук. А затем она воскликнула:

– Набежало благородных полный дом, на мою голову!

Глава 16. Слава, которая не нужна

Нет вещи сильнее и страшнее, чем людская молва. Какие невероятные истории она, порой, придумывает и начинает в них верить! Праведника она можетупорно называть грешником, предателя – героем, а спасителя антихристом. Каждая такая ложь (совершенно правдоподобная, как правило), может как и уничтожить предмет обсуждения, так и возвысить. Но так или иначе, пустые слухи остаются лишь выдумкой. И невинно обвинённый утешает себя (и мучает в то же время) тем, что всё, что о нём говорят, не является правдой, а тот, кого люди незаслуженно окрестили кем-то значимым, редко спокойно спит по ночам.

Но ложные слухи – это ещё не самой страшное! У них всегда находятся противники, готовые всё отрицать. Куда хуже, когда в руки толпы жадной до пустых разговоров, попадают истории, несомненно, правдивые и, часто, малоприятные. Именно поэтому мы, волей-неволей, просим высшие силы сохранить наши секреты нетронутыми, не вывернутыми на изнанку и не вытряхнутыми небрежной кучей на всеобщее обозрение.

Луро, как уже справедливо отмечалось ранее, был городом маленьким. Когда-то он возник из-за удачного расположения торгового поста на пересечении шести дорог, две из которых вели прямиком к морю, а четыре – в разные стороны континента. Торговцы чуть богаче нанимали воинов и строителей, и меньше поколения выросло прежде, чем на удачном месте, вместо пустыря возник этот городок, где путешественников всегда было больше, чем жителей. Меньше дня пути было до большого порта, чуть больше – до крупного княжеского поселения, взымавшего с лурийцев налог за защиту. Здесь случались, порой, карманные кражи, ещё чаще – мошенничество. Но местные, те, кто жил здесь целыми семьями, были людьми, в основном честными, не бедными, но и не живущими в роскоши. Многие из них держали гостиницы или сдавали комнаты вечно меняющимся жильцам. И, возможно, именно потому, что люди крайне редко задерживались надолго в их жизнях, лурийцы свято чтили добрососедские отношения с теми, кто, как и они, жили здесь постоянно.

В результате, слухи здесь распространялись настолько стремительно, что казалось, ничто на свете не смогло бы их остановить. К тому же скрыть что-то от внимательного взгляда соседа, было почти невозможно. И неважно было, что именно случилось. Вышла ли дочка пекаря замуж «недостойным образом», или продавца в бакалейной лавке оштрафовали за обвес – всё тут же становилось известно всем и обрастало мириадами подробностей. И сплетни захватывали умы и оборачивались, порой, неожиданными последствиями…

Так что не было ничего удивительного в том, что и о неожиданном появлении светловолосой незнакомки, и о попытке отравления Сириуса, вскоре, говорили все. К тому же, через пару дней после этого случилось событие, взбудоражившее умы чрезвычайно: недалеко от городских ворот нашли тело неудавшегося убийцы охотника. При нём были и дротик, и бутыль яда, и противоядье, в общем, всё, что могло указать на его преступление. И он обезглавлен, многие считали, мечом, оружием, которым владели благородные и воины лучшие в этих землях. Не укрылось от людей и то, что на пороге дома вдовы появился человек слишком уж похожий на солдата чистой крови. Никто не знал, что его звали Белоусом, никто не знал, что он был когда-то наставником Сириуса, как и того, что Сириус тщетно старался забыть многие его уроки, отказавшись от жизни, что была ему уготована при рождении. Но тем ни менее, связать между собой даже известные факты не составляло труда, и город гудел, как полчище голодных комаров в пору влажного августа.

Сириуса больше не привечали в лавках и тавернах, и даже улыбчивая хозяйка попала к местным в немилость. Ей прачка отказала в стирке белья, мол, как бы чего не вышло! Вдруг вываривая её простыни в белилах, она навлечёт на себя гнев неведомых злодеев?

К счастью, никто не догадался связать недавнюю историю со слухами о выжившем мальчике с Медного острова. Народ всё списал на появление загадочной благородной, чьи золотистые волосы наводили на мысли об отце, с прячущимися всюду врагами. Так или иначе, происходящее усложнило для Сириуса подготовку к предстоящему путешествию, и к дню, когда королевна вновь сбросила перья, охотник не сделал и половины из намеченного. И когда девушка в своём истинном обличье предстала перед охотником, первыми её словами были такие:

– Я знаю, как смогу отплатить тебе!

Это было произнесено с жаром и рвением, будто королевна только и думала о том, как скажет эти слова, пока была не способной на речь птицей. Но дальше ей было не суждено говорить: птичий клёкот полился из её рта, и прошла целая минута прежде, чем девушка смогла остановиться.

Охотник терпеливо молчал, пока королевна заполняла тишину ничего не значившими звуками, а когда собеседница замолкла, сказал:

- Тебе нужно подождать…

На лице королевны отразилось недовольство, но она молчала, понимая, насколько Сириус прав. Ей нужно было ждать, пока птица внутри неё успокоится и заснёт, перестав обращать в птичий клёкот все её речи. На миловидном личике королевской дочери отразилась борьба упрямства и благоразумия. Сириусу Селеста вновь напомнило красивое дитя, как и в ночь её первого превращения. Увы, он поймал себя на этой мысли, когда уже было поздно скрывать её от девушки. На его лице была улыбка, отразившая внутренний свет, вызванный этим воспоминанием. Королевна молча наблюдала за ним, а его всё больше это смущало. Он гадал: не думает ли девушка, что он смеётся над её неспособностью говорить? Но Селеста вовсе и не думала об этом. Улыбке его девушка не придала значения. Пользуясь вынужденным молчанием, она в который раз за эти недели, искала во внешности охотника черты северных князей. И в который раз она их находила, уже человеческими глазами. Дело было не только в цвете волос, которые охотник вновь умело скрывал, нет… Множество небольших деталей в его облике выдавали далеко не простое происхождение. Тонкие губы, острые скулы, пальцы рук, хоть и покрытые мозолями, аристократически изящные… Прямая спина, несвойственная простым охотникам и наёмникам осанка, склонность к молчаливости, отсутствие резкости в движениях. Всё это выдавало в мужчине прошлое, проведённое в обучении науке быть лордом, быть правителем и эталоном для прочих. И чем больше Селеста думала об этом, тем больше она убеждалась в правильности своих открытий, всё в нём подтверждало правдивость истории, секрета, хранительницей которого теперь была и она. Даже щетина и поломанные ногти не вызывали теперь в девушке отторжения, как раньше. Теперь ей удалось увидеть в Сириусе равного себе. Он, как и она, сменил свой облик на чей-то ещё потому, что так вышло… Сириус не мог предположить, насколько сильно за этот месяц Селеста изменила к нему своё отношение. Через несколько минут королевна вновь предприняла попытку заговорить, изо всех сил стараясь не торопиться, чтобы птичий клёкот вновь не помешал ей.

- Теперь, когда я знаю твою тайну, мы можем говорить честно и на равных.

Девушка запнулась. Она посмотрела на Сириуса, и во взгляде её читался немой вопрос. Но Сириус решил молчать, пока не выслушает всё, что девушка собирается ему сказать. Лёгким бессознательным движением, королевна убрала упавшую на лицо прядь пшеничных волос. Казалось, во взгляде собеседника она нашла то, что силилась отыскать. Может, это беззвучное исследование лишь померещилось Сириусу?

Королевна вновь заговорила. Речь её была полна гордости и достоинства. Так должен говорить настоящий правитель, охотник так и не смог этому научиться… Она говорила о своей земле, о богатом крае, об огромном и прекрасном городе, окружённом полями, горами и лесам. Она говорила о союзниках, которыми обзавёлся за годы правления королевский род. Её род. Сириус не понимал, зачем она всё это говорит ему. Будто он не знал, что Эстеврия была настолько богата, что даже наступившая в ней колдовская зима до сих пор не лишила её сокровищ полностью. И когда охотник, наконец, осознал, для чего королевна заговорила с ним в подобном ключе, не мог поверить этому.

– Мы вернём твоё королевство вместе, – горячо заверила она, – ты вновь станешь правителем острова. По праву!

И услышав это, Сириус невольно усмехнулся. Ну почему те, кто стремятся к власти, с таким трудом находят союзников, а ради трона они готовы пролить реки крови, а его, Сириуса, отказавшегося от правления сознательно, так упорно тянут в его сторону? Разве не было это чем-то действительно абсурдным?

– Ты зря мне не веришь, охотник, Эстеврия быстро оправится от беды, лишь мы найдём способ снять чары…

– Дело не в этом, юная королева, - без всякого почтения, но и без издёвки, ответил Сириус, – я охотно верю тебе, но у меня нет королевства. Я не был никогда королём. Впрочем, и князем тоже… Да, я был лордом, и в жилах моих течёт благородная кровь. Но теперь я охотник, зовущийся Сириусом Безродным. Ты предлагаешь мне войну, удел бойца, путь от которого я отказался, и думаешь, что лишь твоего предложения я и жду. Но мне не нужен Медный остров. Мне нет нужды вновь стремиться стать его Хранителем, идти путём убийства, чтобы этого достигнуть. Ты сказала, что считаешь меня равным, но выбора мне не оставила. Так может ещё и предложишь своё королевство, да и себя в придачу? Разве может быть союз более крепкий, чем скреплённый женитьбой? Что ещё ты мне посулишь, не спросив, нужно ли это?

Конечно, последние слова Сириус не говорил всерьёз. Виной им было волнение, захватившее его в тот момент и неумение шутить в минуты, когда это было бы нужно. Лишь взглянув на Селесту, он поняла, что она-то приняла их за чистую монету. Её губы сжались в тонкую линию, а во взгляде появилась сталь, от ребёнка в её лице не осталось и следа. Сириусу даже показалось, что в комнате стало заметно холоднее. Он уже успел пожалеть о сказанном, но слов, чтобы объяснить это, не осталось у него вовсе.

– И ты давно это планировал? С самого начала?

Селеста, вдруг, будто повзрослела на несколько лет. Сириусу это не понравилось. Но как объяснить, что не нужны ему ни Медный остров, ни какая-то иная власть? Что неволить он её не станет, даже если появится такая возможность…

– Я не король, – внезапно для себя самого сказал он, – и не хочу им быть, у меня нет подданных, которых хотелось бы защищать, королевна, как у тебя. И женился я бы на тебе только по любви.

Охотник понял, что именно сказал, лишь после того, как слова сорвались с его языка. И странная неловкость вновь овладела им от кончиков волос, до пальцев ног. Это было беспокойство, которое он ощущал в присутствии девушки уже не раз… Неловкое ощущение чего-то странного, непонятного…Может быть, это тоже было какое-то волшебство? Может быть, и он был заколдован?

– Значит, по любви, – задумчиво произнесла королевна в ответ.

Она не выглядела ни смутившейся, ни взволнованной, будто она была намного взрослее, а не наоборот. Словно девушка понимала куда больше, чем он… Королевна больше не говорила с Сириусом ни о борьбе за престол, ни о неосторожных его словах. Но охотнику казалось, что она наблюдает за ним, будто пытается запомнить его повадки, будто выжидает… Порой, это ощущение напоминало ему охоту. Будто дикий зверь следит за ним, скрытый в лесной глуши ветвями и сучьями, и раздумывает напасть или бежать прочь.

Мужчина не понимал, о чём могла думать Селеста в эти минуты. Он хотел это знать и страшился в тоже время. И оставалось лишь гадать, что творится у девушки в голове. А Селеста и вправду много думала в этот день. И Сириус бы удивился, узнав, о чём именно…

Глава 17. Волшебное зелье

Первое впечатление часто бывает обманчивым. Оно способно исказить человека так же, как кривое зеркало – его отражение. Королева Мирида знала об этом с раннего детства. По крайней мере, ей говорили подобное не раз. «Больше наблюдай прежде, чем судить», так наставляли е1 самой, так она учила и свою дочь в те счастливые и светлые дни, которые удавалось «вырвать» у обязанностей царственного венца, когда она просто могла побыть матерью. Но только теперь она имела право с уверенностью сказать, что понимает значение этих слов до конца.

Колдун вовсе не был страшен, по крайней мере, когда королева наблюдала за ним не через стенки волшебного сосуда. Он даже чем-то напоминал ей резвящегося щенка, восторженного, забавного и неуклюжего – так искренне он радовался удивительному открытию. Он даже накрыл стол, достав из закромов самые роскошные кушанья, что у него были. И то, что Мирида не могла вкусить обычной пищи, подобно человеку, ничуть его не останавливало! Ведь так требовал обычай: радушных хозяин обязан усадить желанного гостя за богатый стол. А обычай следовало соблюдать и чтить! Вышло, что угощением наслаждался лишь Шварцвальд. Колдун не мог есть из-за волнения, Мирида – из-за недавнего превращения… К слову, пурпурный попугай справедливо полагал, что заслужил лакомство! В конце концов, если бы не он, учёный так и сидел бы, уткнувшись носом в гербарий, не видя дальше его шершавых страниц.

Колдун с гордостью рассказывал Мириде о своей жизни в пустыне, о наблюдениях, что он вёл и о снадобьях, что он изобретал в своей лаборатории… Мирида проникала всюду, исследуя жилище своего нового знакомого. Имени, кстати, тот так ей и не сказал: оно было известно вовсе не благодаря его открытиям, оттого учёный страшно его не любил. Пусть его все зовут Отшельником или Пустынником! Лучше он станет красивой легендой, оставив после себя действительно удивительные труды об этом мире.

Эти разговоры не были пустыми или бесполезными. Вести беседы с гостями во время застолья тоже было обычаем его народа. Да и много радости ему доставляли рассказы о собственных трудах. Он поведал своей гостье много дивного! О специальном лакомстве для белок, которые теперь служили в башне не хуже обученных слуг; о системе очистки воды, которую он изобрёл; о своём саде и новых сортах растений, которые сумел получить… Королева объяснялась с ним почти на равных: у неё уже достаточно ловко получалось управляться с лёгким пером и бумагой, правда почерк был лишён былого изящества. Она изложила свою историю на бумаге, не видя смысла скрывать её от старика жадного до знаний, жившего, к тому же, отшельником. И рассказ её привёл учёного в настоящий восторг!

– Я изучил множество документов о проклятьях, меняющих облик полностью или частично, – оживлённо поведал он, – но такой интересный результат наблюдаю впервые! Чтобы человек преобразился и стал такой неустойчивой субстанцией как ветер! Невиданное явление!

А после этих слов колдун с совершенно неожиданной для пожилого человека прытью вскочил со своего места и направился к лестнице. Под его ногами скрипели ступеньки, а дверь жалобно заворчала, когда он вошёл в кабинет. Мирида лёгким дуновением направилась за ним, рассудив, что разговор никак не выглядел законченным. Да и попугай, жалея об оставленных ореховых сладостях, полетел за своим человеком. А то ещё натворит дел! Знает он этот лихорадочный блеск глаз учёного: какая-то идея явно посетила его безрассудную голову. И нет никакой гарантии, что она была безопасной! Пропадёт он без пурпурного попугая!

А колдун и правда что-то задумал: зарылся в сундук с желтоватыми свитками, да тетрадями побелее и поновее. Он что-то искал. И когда пол кабинета оказался почти полностью покрытым бумагами, а в сундуке почти ничего не осталось, он извлёк из его недр тонкую рукопись в кожаной обложке, издав победный клич. Старик водрузил находку на стол, прямо поверх записей о ботанике. Для Мириды не составило труда разглядеть, что сокрыто под кожаной обложкой, хоть старик и склонился над ней низко-низко. А посмотреть на что, несомненно, было! Признаться, сперва Мирида даже не знала, что и думать. Труд этот явно не был плодом изысканий хозяина башни: почерк был совсем не таким, а язык повествования был каким-то… чрезмерным. Так писали научные трактаты прошлых эпох. Но это была не книга по истории или военному делу, какие королеве приходилось держать в руках. То была рукопись полная странных и, чего там говорить, отвратительных гравюр, изображавших обнажённых людей, их мышцы, органы и прочие гадости подобного рода….

– Вот! Это то, что нам нужно, Ваше величество! – воскликнул колдун.

Он указывал пальцем на какие-то строки на развороте. На этой страннице картинок не было, не считая витиеватых букв заголовка. И колдун, казалось, был в тот момент просто счастлив. Он просто излучал радость и предвкушение! Даже пальцы его чуть подрагивали от нетерпения!

– Глупость! – вдруг подал голос попугай, сидевший на спинке хозяйского стула.

– И вовсе нет, Шварцвальд! Вовсе нет! – возразил учёный.

Между птицей и стариком завязался спор, который, впрочем, кое-что прояснил для Мириды, ставшей его невольной свидетельницей. Странная книга полная мерзких зарисовок, была исследованием по анатомии. Но истинная ценность её заключалась в том, что в рукописи было описано, как создать настоящее человеческое тело! Здоровое, красивое, в случае удачного результата…. Загвоздка состояла в том, что жизни в таком организме было бы не больше, чем в сорной траве. Ведь ни одному смертному, какими бы знаниями или волшебными силами он не владел, какие бы диковинки ни умел бы создавать, сотворить живую душу было не под силу. А случаев, когда человеческая душа покинула навсегда отведённое ей при рождении тело и осталась частью этого мира, было настолько мало, что проведение эксперимента, по сути, было бесполезным.

А тут такая уникальная возможность испробовать столь удивительный метод! Возможно, даже получится его усовершенствовать! И Мирида подумала, каково это было бы вновь обрести способность говорить, пройтись своими ногами по земле или провести гребнем по собственным волосам? Может, это и правда бы выход для неё? Ведь волшебная метель вовсе не была заколдована, она просто сменила своё земное воплощение, без надежды на возврат старого облика. Любое колдовство – это лишь иллюзия, лишь внешнее изменение, которое можно обратить. То, что случилось с королевой, было куда тоньше и сложнее. То, что случилось с ней, меняло её естество, её суть. Так почему бы не попробовать? Если нельзя вернуть всё, что было, то, хотя бы, можно начать сначала жить жизнью более привычной и более естественной для неё: в мире людей, а не воздушных потоков.

Создание нового тела могло занять много недель, но учёный приступил к подготовке незамедлительно, лишь королева дала своё согласие. Колдун рассказывал ей какие ингредиенты понадобятся, как готовятся нужные снадобья и что должно выйти в итоге. Это действительно было удивительно сложно и совсем не походило на магию. Ни тебе заговоров, ни тебе формул на странных языках. Только расчёты, взаимодействие определённых компонентов (минералов, вытяжек из растений и многих других), смешанных в определённую фазу лун.

– И никакого колдовства! – заверил он, – только наблюдения! Наука! Чистая и прекрасная наука. Он проверял свои кладовые, попутно рассказывая, что скрывает цветное стекло той или иной колбы причудливой формы, маленькие бутылочки и неприметные коробочки. Порошки, снадобья, зелья, эликсиры, яды… И вдруг, королева подумала, а может ли учёный помочь ей и с другой бедой?

– Зелье, чтобы скрыть от себя самого воспоминания? Да это вообще просто и даже неинтересно! Вот вспомнить забытое куда сложнее. Здесь нужно что-то посильнее снадобий, что-то действительно великое!

Через два дня Мирида вновь неслась по воздушным путям на север, куда буря унесла её пропавшую дочь… Ветрам была совершенно несвойственна способность хранить надежду, ведь надежда – это очень человеческое, упрямое чувство. Но ведь Мирида была человеком куда в большей степени, чем метелью…

А колдун и попугай принялись за работу. Учёному предстояло сделать очень многое… Не так просто создать тело, подходящее человеческой женщине! Оно не будет постепенно стариться и умрёт, однажды, с виду совсем юным. Оно не будет вечным, прослужив всего одну человеческую жизнь. Правда, довольно долгую, если старик постарается…. Оно не будет способно дать новую жизнь потому, что не будет способно на перемены, как всё время меняются люди… Но учёный постарается сделать его удивительно красивым! По своему разумению, конечно…

Глава 18. Пожар

Северяне не любили сушь. Засуха в этих местах была явлением редким, необычным, а потому, справляться с ней было куда сложнее и непривычнее, чем со снегом или дождями, насыщавшими добрые болота и дававшими жизнь скудной растительности после зимы. Долгие сухие дни лишь с виду были безмятежными. Солнце могло высушить торфяники, скрытые под слоем желтеющей травы… Пожары – вот чего боялись здесь куда больше, чем зимних холодов.

Старый солдат вновь появился на пороге дома вдовы. Без доспехов, и меч его был укрыт под плащом, но даже это не скрывало от стороннего наблюдателя военной стати. Он пришёл ради разговора, который показался Сириусу пустым. Его бывший учитель вновь говорил ему о несуществующем долге, о людях, которые только и ждут его появления. Но охотник был непреклонен, и лишь детские привычки, вспомнившиеся внезапно, не позволили ему и вовсе не пускать старика на порог.

– Ты же сам понимаешь, – сказал ему Сириус, – Хранители не были князьями, они были лишь хорошо обученным солдатами с толикой благородной крови. Род Медный пошёл от младшего брата одного из княжеских наследников. Ему не было суждено править.

– И зачем ты решил мне напомнить то, чему учил тебя я, Вольфрам?

В ту минуту Сириус обратился к нему по имени, хоть и избегал этого. Он очень хотел достучаться до гостя, очень хотел быть услышанным.

– Белоус, ты, видно, забыл, что мы не были царями. Мы были Хранителями. И долг наш был долгом лишь до тех пор, пока Медные китобои и воины признавали нас своими лордами. И ты сам учил меня, что Хранитель цитадели не помазанник Божий, что не право крови даёт возможность взять в руки булаву и гарпун, а лишь статус лучшего. И просто так сложилось, что несколько поколений лучшие рождались в нашем роду. Настолько хорошо Хранители готовили своих сыновей и дочерей, что многие стали верить, что лишь при правлении наших родичей цитадель устоит против надвигающегося чёрного океана. Я не обязан править, так как сами жители острова не захотели и дальше служить моей семье. И ты это знаешь.

Всё до последнего слова Сириуса было правдой. Ониоба это пнимали. Казалось, старый солдат уходил из дома бывшего ученика смирившимся… Казалось. Но значило ли это, что он отказался от задуманного? И пусть Сириусу очень хотелось, что это было так, ему не верилось…

Он не мог оставаться в этот день в доме хозяйки. Пусть это и было проявлением слабости, но, сказав лишь, что вернётся к вечеру, Сириус отправился на почтовую станцию, чтобы снять быструю лошадь. Ему казалось, что взгляды преследуют его. Охотнику слышались взволнованные шепотки за спиной, и чудилось, что то и дело кто-то указывал пальцем в его сторону. Нужно было выбраться, вновь стать незаметным, уйти хоть ненадолго. Он не будет убегать. Сириус лишь на время покинет полный чужих взглядов мир маленького города. И лишь верхом он выехал за городские ворота – понёсся во всю прыть.

Напряжённые мышцы сильного животного под ним, встречный ветер и дорога, уходящая дальше, чем мог уловить человеческий глаз. Это было то, что нужно! Там, где жил Вольфрам Медный не было столь длинных дорог, негде было дать волю бегущему под тобою скакуну. Вольфрам Медный рос среди скал и шумных волн. Он учился верховой езде лишь на небольшой арене и, порой, во время прогулок по узким дорогам, упирающимся в галечный пляж, на котором, неизбежно, любая лошадь уставала и печалилась. Даже в минуту страшной опасности бежать Вольфраму было некуда. Все его пути обрывались, даже не начавшись толком, всюду поджидал чёрный океан. Сложись всё иначе, мальчик так и остался бы пленником Медного острова, пленником ещё и ответственным за жизни сотен людей.

Сириус же был волен выбирать, охотник был куда свободнее Медного наследника. И он выбрал: никогда больше не садиться на корабль, способный стремительно бежать по солёным волнам, никогда не возвращаться на остров, который некогда был ему родным, никогда не становиться правителем…

Сириус возвратился ещё засветло. И лишь войдя в город понял, что что-то не так. Бил городской колокол. Пока далеко, но охотник слышал его отчётливо. Молодой мужчина не мог сказать, в какой момент смутное чувство тревоги сменилось осознанием случившейся беды. Точно, ещё до того, как он увидел пылающий дом, который считал своим. Какая-то сила заставила его сорваться на бег ещё до поворота на знакомую улицу, и он знал, что на ней увидит.

Здание пылало так, что, казалось, сложено было вовсе не из камня. Дым чёрным смерчем поднимался в чистое небо, вокруг сновали люди, безуспешно пытавшиеся потушить пожар, пока огонь не решил посетить и соседей. На первом этаже со страшным треском лопнули слюдяные окна. Они когда-то были украшены простым и изящным узором, что доставляло радость хозяйке. Теперь они были пылью…. А вот и сама она стоит в толпе, окружённая соседскими женщинами, тщетно пытавшимися её увести. Мельба даже не плакала.

Сириус приметил всё это за доли секунды, меньше, чем за мгновение, как и то, что Селесты нигде не было видно.

Едва дыша, он изучал всё вокруг, пытаясь разглядеть светлые волосы, тонкую фигурку, но не мог. Взгляд его то и дело возвращался к горящему дому, глаза и горло щипало. И пусть он запретил страху взять над ним верх, ему всё равно было страшно до тошноты от мысли, что девушка могла остаться внутри.

Как-будто не по собственной воле он двинулся сквозь толпу зевак, которая мешала тем, кто передавал по цепочке вёдра. Отстранённо он услышал как кто-то делал ставки, когда обвалится крыша. Кто-то опасался, что огонь успеет перекинуться на соседние дома. Разве это было важно? Кто-то окликнул охотника, голос был мужским. Не Селеста, значит, можно не останавливаться. А кто вообще знал, что Селеста могла быть в доме? Он так хотел скрыть её пребывание в нём, что теперь страшился: а вдруг он преуспел? Вдруг случилось самое страшное, и королевна уже задохнулась в дыму пожара?

Его ноги внезапно остановились, почти интуитивно, он уловил нотки женского голоса, едва слышные даже его охотничьему уху. Это была она. Сириус страшился поверить, боялся обмануться, зацепиться за бесплотную надежду. Но это действительно была Селеста.

Королевна стояла в отдалении, под навесом крыльца одного из домов. Увидев, что он наконец-то заметил её, девушка подняла руку, до этого скрытую наспех накинутым дорожным плащом, казавшегося на ней необъятным. Он сделал королевну почти незаметной. Но главное она была жива.

Сириус побежал к ней. И прежде, чем девушка успела сказать хоть слово, охотник заключил её в объятья. И ему было всё равно, что кто-то может увидеть их в этот момент. Его больше не волновали чужие взгляды, слухи, даже пылающий дом, у которого в этот момент обрушилась крыша.

Она обняла его в ответ…

Глава 19. На юг

От дома Мельбы остались лишь каменные стены, покрытые сажей. Сириус знал, что это полностью его вина. В тот же день он отдал большую часть своих сбережений хозяйке, не смотря на её протесты. Охотник теперь порадовался, что хранил ценности в местном банке, хоть соседи и недолюбливали его владельца. Когда-то охотник оказал ему услугу, а теперь и он поступил с ним честно: безропотно отдал на руки неудачливому вкладчику всё, что причиталось…

Мельба так и не плакала. Она сказала Сириусу и Селесте, что не горюет об этом доме, ведь в нём она почти не была счастлива. К тому же, ей было где остановиться: через две улицы стоял дом её давней подруги, которая сама предложила помощь. Ей, но не Сириусу и неизвестной благородной девушке. Пусть кто-то и считал причиной пожара сухую ветошь на чердаке под черепичной крышей, но многие винили в случившемся именно охотника, а вернее неведомых врагов девушки, которую он согласился охранять. Никому не нужны были столь жестокие противники. Жители города были готовы помогать Мельбе, которая была одной из них. Но Сириус отныне стал чужаком в их глазах. И даже хозяин постоялого двора, казалось, был недоволен принимая плату за ночлег.

Сириус лежал на чужой постели, которая, казалось, ещё хранила запах предыдущего постояльца. Сон не шёл. Будто он ещё не знал, где находится охотник, будто ищет его в месте предыдущей ночёвки, хотя раньше находил к нему дорогу и в пути, и в лесу, когда приходилось дремать на голой земле. Что же случилось с ним? Не только Сириусу не спалось в ту ночь. Оттого, когда звёзды ещё мерцали почти незаметно на фоне освещённого двойной луной неба, в его дверь постучали.

Сердце подпрыгнуло и гулко застучало в ушах, хоть за дверью была Селеста, охотнику не пришло и мысли, что это могла быть она. Девушка заметила беспокойное выражение его лица и выступивший на висках пот. Но красноречивей всего был охотничий нож, обнажённое лезвие которого блеснуло в свете ночных светил.

Они заперли дверь на засов, долго молчали, не глядя друг на друга. Сириус боялся, что по его вине девушка напугана… А Селеста гадала, понимает ли он, что боялась она больше всего за него?

– Сегодня их нет, – вдруг произнесла она, нарушая ночную тишину.

Сириус не сразу понял, что та имела в виду, но Селеста ничуть не смутилась. Кивком, лёгким и изящным, она указала на окно, за стеклом которого мирно мерцали звёзды.

– Танцующих огней, – пояснила она, – я боялась, что всё дело в них…

И это была правда: в птичьем облике она часто задумывалась, что будет, если в ночь двойной луны не будут переливаться радужные блики? Сумеет ли она обернуться человеком, сбросив оперенье? Сумеет ли сохранить облик до наступления полудня третьего дня, или обернётся животным, лишь только небо перестанет расцвечиваться сотнями всполохов? Теперь, хотя бы, часть её сомнений, которые с каждым днём множились в девичьей душе, отступила, и ей стало легче, хоть немного. Было кое-что, что ей нужно было сказать охотнику, а времени было мало, ведь вскоре, она не сможет поговорить с ним , как человек с человеком….

– Ты ведь понимаешь, – спросила она, – что всё случившееся не могло быть простым совпадением?

Сириус понимал, конечно, он уже давно перестал верить в случайность подобных событий. Лёгкое удивление посетило его оттого, что и девушка того же мнения. Но тут же он отругал себя за это неуместное чувство. Давно пора понять и принять: охотник имеет дело с человеком, который лишь внешне напоминает наивного ребёнка. Светлые волосы и по-детски невинное лицо введут в заблуждение кого хочешь. Какой она великой правительницей могла бы стать, если бы овладела способностью использовать свой облик себе во благо, если бы хитрость и предусмотрительность вошли бы у неё в привычку. И какой бы опасной противницей стала бы Селеста тогда для врагов своего небольшого, но богатого королевства. Сам Сириус никогда не мог похвастаться талантом политика, как бы не старался постичь премудрости этой науки. Так зачем было удивляться тому, что девушка, которая рождена была, чтобы царствовать, заметит столь очевидную закономерность?

– Я в такие совпадения не верю, – ответил Сириус.

– Это хорошо…

Она кивнула, немного задумчиво. Охотник боялся, что Селеста откажется теперь иметь с ним дело. Отчего-то мысль, что девушка может пожелать отыскать себе другого компаньона для путешествия, охотника пугала. Он не хотел слышать, как королевна признаёт, что он оказался не тем, кто ей нужен. Отчего-то молодому мужчине казалось, что он подвёл её, хоть и не по его вине прошлое вновь пыталась до него добраться. Но она ничего не сказала об этом, как и не сказала она и того, что сомневается в способности мужчины выполнить своё обещание.

– Какой у нас план? – спросила она и улыбнулась.

Улыбнулась, глядя ему в глаза, не таясь. Как никогда раньше. И вдруг Сириусу ужасно захотелось коснуться этих слегка изогнутых в уставшей улыбке губ. Хотя бы пальцем. Он знал, что не имел права желать чего-то подобного.

– Думаю, ты согласишься не ждать осени, чтобы отправиться в путь?

Она рассмеялась, но это не было злой насмешкой. От её смеха на душе стало легко. Он чувствовал, что что-то между ними было иначе. И вдруг, он понял, что именно: она вела себя с ним как с равным. А ведь это длилось уже некоторое время! Охотник так зациклился на своих злоключениях, что не замечал этого. Они были равны, она знала теперь, кем он был рождён. И осознание этого, как и того, как именно всё теперь менялось, ошеломляло его.

Главное: они оба знали, что сегодня в полдень королевна вновь обернётся птицей, и дома, который давал ей надёжное убежище, теперь не было. С рассветом они двинулись в путь, настолько быстро, как могла позволить купленная кобылка, несущая двух седоков…. Сириус планировал поменять её при первой возможности…. Но не судьба вверенного ему животного волновала всадника в тот момент, а только руки девушки, обнимавшие его, пусть и только чтобы удержаться.

Они отъехали от города достаточно далеко, когда полдень почти наступил. И тогда их стремительная скачка прекратилась. Лошадь была рада отдыху, а вот Селеста была напряжена и задумчива: девушка чувствовала, что птица вот-вот вырвется на свободу. Ей всё труднее было говорить, всё тяжелее казалось человеческое тело.

– Селеста, думаю, я люблю тебя.

Девушке показалось, что она ослышалась, что силы близившегося превращения сыграли с её ухом злую шутку. Но Сириус и правда сказал это. Сказал, хоть и не планировал, хоть и не произносил этих слов даже в мыслях. Но теперь, когда они прозвучали, он признал, что это чистая правда. Что он наконец-то понял, что с ним творилось в последнее время. Сириус не ждал ответа, не ждал взаимности. Просто осознал это, и был рад своему открытию, рад, что есть объяснение всем его странным поступкам. И было оно очень простым.

Селеста молчала не только потому, что никак этого не ждала в ту минуту, но потому, что слова человеческого языка уже начали казаться чужими, что месяц без человеческой речи уже подбирался к ней. Она взяла его за руку. Его ладонь была тёплой и грубой. Это помогла.

– Сириус, – сказала она, – я не буду обманывать тебя. Это не вовремя. Я сама не знаю, как тебе ответить, не знаю, что именно ты для меня значишь. Не так… Ты ведь понимаешь? Всего этого слишком много. Ты не безразличен мне, но… Не сейчас, когда-нибудь, наверное, я смогу разобраться в этом всём и ответить тебе… Но, однажды, я пойму.

– Когда-нибудь ты мне ответишь? Обещаешь?

– Да, я обещаю. Прости…

Она больше не могла противиться силе волшебства, стремившегося изменить её. Её рука в руке Сириуса задрожала, стала совсем невесомой, потом обратилась бестелесной дымкой, он больше не мог её удержать. В воздухе кружились перья.

Глава 20. Метель уносится прочь

– И что ты носишься с этой птицей! Смотреть противно!

– Не задирай его, бородатый, может, она ему приносит удачу. А там и нам перепадёт…

– Скотина, она и есть скотина, хоть с крыльями, хоть с рогами.

Пастух сплюнул на землю и отвернулся в сторону затухающего костра.

Путешествовать по суше в одиночку – сущее безумие. Сириус это понимал, оттого удачей казалось встретить пастухов Гоары (так назывались животные, которых они сопровождали). Эти звери своим обликом напомнили бы нам северного оленя. Их серебристые шкуры защищали своих владельцем от холодов зимой и сильно редели к лету. Питались они и высокой травой, и молодой порослью, и прошлогодними стебельками, скрывавшимися под хрупкой коркой льда ранней весной. Не брезговали они и корой деревьев, и тонкими веточками кустарника. Мех их уважали за лёгкий голубоватый блеск и доступную цену, а мясо даже считалось целебным, когда дело касалось болезней связанный с пищеварением.

Кроме необычного цвета шерсти, от знакомых нам оленей гоары отличались формой рогов. Они были высокими, чуть вогнутыми спиралями, золотистыми в лучах солнца. Они были чуть ли не в полтора раза выше своих владельцев и, наверное, некое волшебство и только позволяло самцам носить их на головах с лёгкостью и гордостью. Кроткий нрав, выносливость и не привередливость в пище делали этих существ прекрасными животными для скотоводства. Одна бела: ели они столько и так быстро, что несчастные пастухи всё время меняли место выпаса. Половину своих жизней эти люди проводили в пути. Раз полугодье пастухи возвращались домой. Они оставались, а стадо уходило с новыми провожатыми. Не всем нравилась такая жизнь, оттого всё чаще молодые уходили в города с торговыми караванами и мастерами, следовавшими местными дорогами на ярмарки. И крайне редко ушедшие возвращались, найдя более приятную жизнь в чужих местах. Потому пастухи и были рады путнику при оружии, захотевшему составить им компанию, ещё и готовому платить за разделённую с ними трапезу (даже маленькие деньги вызывали у кочевников уважение). В местных лесах, а стадо шло по самой их кромке, водилось немало хищников, которые были бы не против поохотиться на подрастающий молодняк, а погонщиков было всего трое на четыре сотни животных.

Охотник не доставлял много хлопот, хоть и казался весьма странным. Кое-кто из пастухов, хоть и не говорил открыто, считал его то ли чудным, то ли слабоумным. Откровенно говоря, все жители городов казались им несколько недалёкими, капризными, хилыми (даже охотники, которые пусть и редко, но попадались у них на пути). Этот был совсем странным, да и имя едва выговоришь – Эбифор. Ну, кто так согласится зваться? Молчаливый до дрожу. Лучше, конечно, чем шумные купцы, громкие споры которых даже пугают животных. Но всё равно, разве это по-человечески? Столько молчать? Да и к тому же с птицей своей нянчится, как иные и с женщиной не станут: вся глаз с неё не сводил, перья перебирал ласково. Невеста она ему что ли, чтобы так любоваться?

Как бы то ни было, странный человек не был невыносимым спутников, какие, порой, попадались. Он не порадовал ни новой сплетней, ни славной историей, но и не тормозил их, не пытался сменить их уклад по своему усмотрению, ел, что дают, и нёс ночную вахту наравне со всеми. Им было неизвестно, что куда чаще он звался Сириусом, а птица, с которой он был так ласков, и правда была женщиной…. Их совместное путешествие длилось уже две недели, и проходило мирно. Но Сириус понимал, что-то внутри неуловимо изменилось, будто бы он был готов вновь обрести веру… правда, сам не знал толком, во что.

А на небе, ещё утром ясном, сгущались тучи, а ветер становился вовсе не по-летнему грубым и резким. К вечеру погода совсем испортилась, и все лишь дивились этому: ветер кружил вокруг взволнованного стада и неудачливых путников, будто преследуя их. То одному, то другому члену маленького отряда мерещилась случайно пролетавшая перед самым лицом снежинка. И когда стало темнеть, а путешественникам настало время устраиваться на ночлег, ветер стал действительно ледяным. Пастухи уже шептались: не молчаливый ли охотник навлёк на них беду?

Ветер гудел, как рой диких пчёл, разгневанно и напряжённо, будто что-то мешало в полную силу разразиться непогоде, будто она ждала, какого-то знака, чтобы сорваться с привязи…. Сириус пытался устроиться на земле у едва полыхающего костра. Он старался не слушать блеянья перепуганных животных, не думать о том, чем может обернуться для них подбирающийся ураган. Он пытался согреть дрожащую птицу. Но Селеста дрожала вовсе не от холода: происходящее напомнило её ночь, когда она впервые обернулась соколицей, когда холодный ветер налетел столь внезапно, что она не могла понять, что случилось… Ей было страшно от того, что, казалось, всё повторится. Даже предупредить тех, кто был рядом с ней, она не могла! Беспомощность будила в ней настоящую панику, ужас, которому невозможно было не поддаться. Тот уголок её души, где жила животная сущность птицы требовал от неё бежать без оглядки, лететь, что есть сил как можно дальше. Так хотелось подчиниться этому внутреннему зову, спасаться! Но что будет с охотником, а с её собственной человечностью?

Она пыталась придумать, как сообщить о своей тревоге Сириусу, как сказать ему, что надо садиться на лошадь и гнать во весь опор подальше от этого страшного места? Она хлопала крыльями, клёкот её не утихал, но человек не мог понять язык птиц. Сириус лишь пытался успокоить, обогреть, закрыть от непогоды. В отчаянье Селеста стала выдёргивать из своей груди лёгкий пух. Может так он поймёт, что дело в проклятье, наделившем её этим обликом?

Но Сириус не понимал. Он лишь растерянно спросил:

– Что ты делаешь, Селеста? Что происходит?

Буря будто этого и ждала. Ветер вмиг обратился вьюгой, и всё закружилось, завыло, замело. Будто теплого летнего дня и не было вовсе! Ветер был полон жалящих льдинок и снега. А ярости было в нём столько, сколько никто у природы и не видывал. Королевна закричала, и этот птичий крик охотнику до дрожи напомнил предсмертный вой подстреленной добычи. Он держал птицу что есть сил, закрывая мозолистыми ладонями, не в силах открыть обожжённых холодом глаз, почти неспособный вдохнуть. В вихре тонули и крики перепуганных животных, и голоса пастухов, пытавшихся отыскать в буре товарищей. Сириусу стоило огромных трудов удержаться в неудобной позе, в которой застала его беда. Он боялся, что если пошевелится, птица выскользнет из его рук, а лёгкое тельце навсегда потеряется в вихре…

И тут нечто будто толкнуло его в живот, а невидимые руки схватили его за ноги и поволокли куда-то по земле. Селесты больше не было в его объятьях: колдовская метель подхватила её и увлекла куда-то вверх. Внезапно, всё закончилось. Звери и люди вновь предстали пред его глазами в прозрачном воздухе. Вихрь исчез, унёсся так быстро, будто его и вовсе не было. И Селеста пропала вместе с ним.

Сириуса мало волновали проклятья неудачливых попутчиков, что неслись ему вслед. Его вообще мало что тревожило в эту минуту. Он не мог поверить в случившееся, он был просто неспособен на это! Он обещал защитить девушку во время их путешествия, в каком бы облике она ни была, и не смог? Он не смог уберечь то, что придавало жизни новый смысл, давало новую надежду? Сердце охотника окаменело в ту минуту потому, что он не имел права горевать: он должен был выяснить, что случилось с королевной. Он совсем недолго видел метель: похожая на стаю серовато-белых птиц, она стремительно неслась над землёй почти в самом поднебесье и, вскоре, скрылась за горизонтом, так и не изменив направления. И охотник гнался за ней, пока совсем не стемнело, а несчастная лошадь не начала хрипеть терять ритм. И если бы не опаснее, что уставшее животное можетоступиться и сломать себе ноги, он бы и не думал останавливаться. Сириус почти не спал, но не чувствовал усталости. Всё ближе и ближе были холмы, что обозначали край материка. Здесь они не были так уж высоки, не смогли пока дорасти до горных пиков. У их подножья Сириус остановился. В опускающихся сумерках, он заприметил что-то в траве, чудом, не иначе. Это была застёжка с его плаща: сверкающая на солнце булавка с простым узором. Её Селеста сорвала когтями с одежды охотника в тот момент, когда порыв ветра вырвал королевну из его рук. Рядом в траве лежало маленькое пёстрое пёрышко птицы, которая в этих местах не водилась. Значит, королевна была здесь! Сама ли она оставила ему знак, или выронила безделушку из цепких коготков случайно, закруженная вихрем? Жива ли она? Сириус отчего-то был уверен, что да, жива. И он не сбился с пути. Охотник бережно поднял свою находку. Перо нашло своё место в кожаном мешочке, где до этого были монеты. Застёжка вернулась на прежнее место, скрепляя теперь края надорванной ткани плаща.

Больше суток он скакал к этому месту, изредка давая лошади перевести дух. Как быстро двигалась метель? Насколько она уже обогнала его? Было понятно, что колдовской вихрь ему не догнать, но отчего-то он продолжал бессмысленную гонку. Несчастное животное едва поспевало за желанием охотника нестись, сломя голову, в сторону, где скрылся бесплотный похититель. Куда он мог унести Селесту? Кажется, Сириус догадывался…

Что ж, он не может позволить себе месяц, проведённый в пути. Похоже, пришло время нарушить данную себе когда-то клятву. Он почти не сомневался, когда развернул лошадь в сторону дороги: ему нужно было попасть на корабль, плывущий на юг.

Конец второй части.

Часть 3. Глава 21. Странная встреча

Эстеврия действительно была прекрасна. Она была известна всем за аккуратные мощёные улицы и дома, украшенные розовым мрамором и мозаиками золотистыми, как чистейший морской песок. Вернее, всех оттенков песка, какие только есть на свете, особенно гордились мастера своими чудесными голубыми и розовыми смальтами: мерцающими, яркими, но в то же время, не утерявшими прозрачности. Именно благодаря этому свойству Эстеврийская мозаика отражала солнечный свет так чудесно, что, казалось, в ней теплится жизнь.

Но теперь, радовавшее глаз мерцание могло стать забытым теми, кто жил среди всей этой искусной рукотворной красоты. Да чего уж там, само солнце для Эстеврийцев стало далёким воспоминанием. Полгода прошло с тех пор, как над Эстеврией, благословенным краем вечного лета, нависли серым пологом облака и тучи. Они были беспощадны. И солнце, казалось, почти не грело измученную землю, а серая пелена то поливала город ледяным дождём, то осыпала грязным колючим снегом. Изящные формы крыш не выдерживали прихотей заколдованной природы, отделка и лепнина сырели и отваливались, под карнизами высоких окон образовались потёки, будто дома плакали, горюя о своей не сложившейся судьбе. Иные окна были и вовсе забиты, закрыты, занавешены и заделаны всем, что только можно, лишь бы не пускать в жилище холодный воздух, промораживающий до кости.

Там, внутри, в некогда уютных комнатах, жили люди. В холоде и сырости они топили очаги и крохотные, сделанные на скорую руку, печки, дававшие совсем немного спасительного тепла. Они делили свои дома, часто, с людьми незнакомыми, но владевшими нужными знаниями. Правда, случалось так, что и от них было мало толка: ни один горец или северянин никогда не видел такой странной, такой непредсказуемой зимы, способной утром ударить по несчастным жителям лютым морозом, а вечером влажной грязной оттепелью. Даже снег был каким-то… другим: его нельзя было растопить, чтобы добыть питьевую воду. Согретый на огне очага, снег, скорее, напоминал болотную грязь: жидкую и тягучую.

Тёплая обувь быстро промокала на улице, принося, скорее вред, чем пользу. Только воск помогал ненадолго справиться с проникающей всюду влагой. По такой погоде, мокрой и холодной, люди начинали болеть. И местные лекари с трудом справлялись с наступающей эпидемией. Колдуны, ведуны и провидцы в один голос говорили о колдовстве, сотворённом силой могущественной и безумной, оттого, почти непобедимой. И лишь священники с уверенностью говорили, что нельзя терять надежду. И людям и правда оставалось лишь надеяться и молиться, чтобы страшная напасть исчезла так же внезапно, как и появилась.

Многие были готовы покинуть родные места и умчаться прочь, в никуда, начать жизнь с чистого листа. Пусть не имея ничего за душой, но жить. Но, вот тут то и заключалось самое страшное: стоило человеку, родившемуся в этих местах, приблизиться к границам городских земель, как он встречал на пути невидимую стену, вовсе не существовавшую для всех иноземцев. Любой мог войти в заколдованный город, но выйти за его пределы – лишь те, кому он не был родным. У жителей Эстеврии оставался лишь выбор между надеждой и отчаяньем. И многие находились на грани меж тем и другим. Поговаривали, что даже души умерших не могли покинуть ловушку. То тут, то там вспыхивали слухи о призраках, блуждавших по безлюдным улицам ночами. И рассказы эти могли быть и нелепыми, и ужасающими, и оставалось лишь гадать, правдивы они или нет. Может быть, всё это мерещилось замерзшим, больным, уставшим и полуголодным людям? И не было заблудших душ, что бродили меж серых потускневших стен некогдапрекрасных улиц? Может быть, среди изуродованных погодой домов людям просто хотелось видеть что-то более пугающее, чем их почти разрушенный мир?

Покрытые тонким слоем льда и грязи, мозаики на домах потускнели. В них больше не было того очарования жизни, которым они славилась. Жизнь уходила из соколиного города. Так же и утекала она из тела молодого охотника, судьба которого привела в проклятый город-ловушку.

Сириус мог покинуть это место: из всех жителей тёмной комнаты лишь один не мог выйти за колдовские границы, но охотник не стал бы уходить. Его цель, уже казавшаяся друзьям недостижимой, стоила любой платы. Сириус уже видел башню тайного замка, место в горах на самой границе полных снега туч. Она тоже была покрыта мерцающей мозаикой и росла, казалось, прямо из скалы, служившей ей основанием и защитой. На башне танцевал свет. Солнечные лучи достигали стен, приходя из избежавшего колдовства неба по ту сторону гор. В ней жила теперь та, что способна была полюбить охотника. Сириус знал, как добраться туда, знал, чего должен добиться, но путей к цели он не видел…

Больше месяца назад, уже после того, как колдовская метель унесла в эти края его любимую соколицу, он опрометью нёсся на корабль, идущий в Эстеврию. Море, не принёсшее, как он считал, ничего хорошего в его жизнь, всё так же страшило его. Но куда страшнее была мысль что, возможно, он потеряет Селесту. Ведомый данным девушке обещанием, привязанностью, что теперь жила в его сердце и чистым упрямством молодого мужчины, он стремился на юг, туда, где должна была быть королевна.

Но планам его не суждено было сбыться в тот день. Корабли часто отплывали в те края, везя провизию и топливо (в заколдованном городе ещё оставались ценности, за которые стоило поторговаться), но до отбытия ближайшего было ещё два дня. Сириус искал обходные пути, не желая ждать. Он спрашивал всякого, кто встречался ему, не отплывает ли другой корабль; он пытался заплатить капитану, чтобы тот вышел в море раньше срока; он дума, не отправиться ли верхом до следующего прибрежного городка? Там, кажется, были верфи, может, повезёт? Но по всему выходило, что придётся ему ждать времени названного капитаном.

Вынужденный остановиться, он невольно начал узнавать место, в котором находился. Здесь, много-много лет назад он был проездом, тогда, когда уезжал из монастыря, скрывавшего его тайну многие годы. К тяжести нынешнего, прибавился, вдруг, вес воспоминаний. Он вновь чувствовал вину. Чего он добился? Всякий, кто был добр к нему, получается, потерял очень многое. Те, кого он взялся защищать, пострадали. В ту ночь он не спад. Дело было не в танцующих огнях, поднявшихся в небо даже в отсутствие двойной луны. Оба убывающих месяца этой ночью были почти незаметны за яркостью зелёных и алых всполохов. Сириус вспоминал, позволил себе провалиться в толщу накопившихся переживаний, чего не делал никогда. Ещё, как бы глупо это не звучало, ему было жаль лошадь, проданную этим утром за смешную цену. Животное, встретившееся на пути, по сути случайно, не разу не подвело его. Ни во время бешеной скачки, ни во время перехода через горы. Он был плохим ей хозяином, совсем не жалел кобылку.

Тяжёлые мысли потревоженным осиным гнездом гудели в его голове. Он понял, что как не пытался забыть прошлое, стереть из памяти собственные корни, оно никуда не исчезло, так же, как и он сам не мог от него спрятаться. Неудавшаяся судьба Вольфрама Медного нависла над ним, точно длинная чёрная тень, тёмная и молчаливая. Она была тяжела, почти невыносима.

Сириус вышел из гостиницы в мерцающую, волшебную ночь, на безлюдные прохладные улицы, где, несмотря на и не думавшее заканчиваться лето, уже чувствовалось приближение осени. Он дошёл до самого берега, усыпанного чуть влажной галькой. От шума волн охотнику было не по себе, но, хотя бы, собственные мысли слышались не так остро. Изо рта его вылетело облачко пара, появившееся и исчезнувшее в такт его дыханию. Сириус пытался различить в небе меж мазков танцующего света белые плевочки звёзд, но так и не смог найти ни одной.

– Ты долго прятался от океана, Вольфрам, вдруг раздалось откуда-то сбоку.

Там, на самой кромке воды , босая и юная, стояла девочка. Охотник не слышал, как она подошла. Он даже едва смог различить, что она сказала, и лишь через несколько мгновений понял, что назвала она его прошлым именем. Он замер, остолбенел, даже силился что-то сказать, но не мог, будто способность произносить слова вмиг его покинула. В голове в мгновение ока пронеслись десятки историй и сказок, что он слышал о подобных ночах, вспомнилось поверье, что под танцующим небом открываются пути в мир живых для самых тёмных созданий. И действительно, девочка не была похожа на обычного ребёнка: её мертвенно бледный лик едва заметно светился в ночной мгле, а чёрные пряди волос едва заметно шевелись, как змеи, выползающие из своих нор. Ему стало страшно.

– Неужто не узнал меня? – спросила девочка.

И засмеялась. Смех её не был зловещим, но то был голос скрипучий, точно веселился не ребёнок, а дряхлая старуха. Охотник понял, кем была та девочка, сам не знал как. Он вспомнил старуху, встретившуюся ему в детстве, ту, что мерзким скрипучим голосом, напророчила ему встречу, как он теперь знал, с Селестой. И ему захотелось бежать, как оленю, спешащему прочь от охотника, как добыче, убегающей от хищного зверя. Но ноги его точно приросли к земле. Он подумал: а вдруг, они пустили корни, пробившиеся сквозь гальку, глубоко-глубоко, вдруг он сам обернётся ивой или другим прибрежным деревом, и навсегда останется здесь, наедине со своими сожалениями? Если эта история так и закончится, толком не завершившись? Но девочка развеяла его опасения.

– Я здесь не для того, чтобы навредить или чинить препятствия, охотник, Сириус, так ведь тебе приятно называться? Я здесь потому, что так было предсказано и для того, чтобы помочь. Утешу тебя: мне и самой нужно, чтобы ты спас свою королевну. Ты делаешь глупость, охотник. Ты догадался верно, что девушка вновь в родных местах. Но как ты собирался найти её, как собирался разрушить проклятье? Так слушай, что я тебе скажу. Исполнится пророчество старухи, и ты проникнешь в белую от снега искрящуюся на солнце башню. Там найдёшь свою королевну, не ведающую тоски. Если ты сможешь пробудить в ней забытое – проклятье исчезнет, будто его не было вовсе.

Но прежде, ты нарушишь и другую данную себе клятву: ты вернёшься на Медный остров. Найдёшь того, кого считают единственным монахом, который живёт там и ныне. Он хранит камень, расписанный лазурными знаками. Добейся, чтобы он отдал его тебе, тогда добраться до скрытого в горах замка не составит труда: ты полетишь туда на собственных крыльях.

Возьми ещё перо, что хранишь теперь так бережно, как великую ценность, оно хранит память о своей хозяйке, и ничто не помешает указать к ней путь. Возьми у меня камень, что составит пару тому, что хранится в Медной цитадели. А вот как проклятье снять, это может подсказать тебе лишь собственная душа.

И как она закончила свою едва понятную речь, Сириус почувствовал в себе силы говорить и двигаться, будто разом спали с него невидимые путы. Но единственное, что он сказал не было важным. Он не знал, почему из вереницы слов, что крутились в его голове, он произнёс эти:

– Ты ведь была старухой…

– Была, – согласилась девочка, – но старуха умерла, такое с ними, порой, случается. А потом она родилась вновь, хоть и не особенно хотела. Ты не поймёшь меня, Сириус, ты человек, который не чувствовал на себе действительно тёмного колдовства.

Девочка исчезла, растворившись как утренний туман на излёте последнего угасающего звука собственных слов. Сириус не знал, кем она была на самом деле, но отчего-то был уверен, что всё ею сказанное – чистая правда! Оставалось надеяться, что это не результат какого-то волшебства. На самой кромке морской воды, там, где стояла девочка, он нашёл слегка мерцающий в темноте камень, покрытый странными белыми знаками, напоминающими вязь неведомого языка…. Стоило его коснуться, в воздухе пронеслись последние услышанные им слова девочки: «Не бойся океана, он не вредил тебе, он спас тебя в ту ночь, он унёс тебя от неминуемой гибели». Внутри у него разлилось уютное тепло. Стало легко: страх перед шумящими волнами навсегда покинул охотника. Где-то вдали занимался рассвет. Наступало утро.

Глава 22. Медь и соль

Медная цитадель получила своё имя за необычный цвет скал, в которых была высечена. Рыжими зубьями этот остров возвышался на окраине диких вод, где обитали неизвестно какие существа, порой, очень опасные. Единственная яркая, как медь скала с тремя пиками возвышалась среди множества чёрных, точно острый трезубец морского дикого божества. Подплывающий по узким проливам мореплаватель, далеко не сразу заметил бы, что тройная вершина была частью довольно большого острова. Берега его были покрыты галькой, а на одном из прибрежных рифов мерцал маяк, тонкий, стройный, неколебимый. Ещё до прихода людей на этот остров ветра, вода и штормовые вихри, выгрызали в этих скалах множество ходов и открытых, точно полка книжного шкафа, пещер. Войны и мореходы, которые пришли сюда и стали первыми Медными рыцарями, лишь завершили начатое самой природой. Путешественники, которые попадали сюда, всюду разносили рассказ о дивной картине, предстающей пред всяким, кто попал сюда: возвышавшаяся над редким сосновым лесом Цитадель цвета крови и сухой земли. И не ясно, где кончается работа человека, где начинаются дикие и первобытные камни.

Главное, чем славился рыцарский орден – умелые китобои. Именно они и выполняли главную роль, то, ради чего и создавалось это место изначально. Здесь, среди северных вод, рождающих дрейфующие льдины, часто появлялись морские змеи: гигантские чудовища, которые охотились на китов и пожирали их, удушив могучими кольцами. Не брезговали они и рыбацкими лодками, и судами крупнее. И бывало так, что подходили они к континенту так близко, что начинали топить и торговые корабли. Только Медные китобои умели справляться с этой напастью: выходили крупными эскадрами в чёрные холодные воды диких морей и уничтожали чудовищ, подплывающих слишком близко к берегам, которые люди считали своими. Охотились они и на более традиционную добычу. Оттого сюда часто заглядывали лодки и корабли торговцев, манимых китовым усом, кожей гигантских скатов и ядом иглокожих рыб.

Да и других диковин в этом месте скапливалось не мало. И не было ничего удивительного в том, что, вскоре, здесь стали селиться люди, желавшие служить в стенах твердыни, а потом ей понадобилась и охрана. Так появились и воины, те, кто не участвовал в морской охоте, но были мастерами военного дела. И стали они настолько сильны и известны, что лишь упоминание о них наводило страх на пиратов, отбивая всякое желание пытаться поживиться здешними богатствами.

Цитадель стояла века, неизменная и упорядоченная, полная жизни и величия. Но теперь эти времена были в прошлом… Нынешний Хранитель цитадели был незаконным держателем символов власти над ней. Булава и гарпун, гордость воинов и мореходов, были в руках предателя.

Но главная проблемы была даже не в этом, а в том, что очень и очень многие жители Цитадели были на его стороне.

Всё началось с завести. Значительная часть китобоев была недовольна тем, как в крепости обстояли дела; иным казалось, что богатства, приобретённые за счёт щедрой добычи, распределялись несправедливо. Китобои были, прежде всего, мореплавателями. Они месяцы проводили среди волн океана, не видя ни суши, ни вкусной еды, ни женщин. Даже ощущение перекатывающейся под ногами гальки могло успеть забыться за время долгого путешествия. И в головах, покрытых просоленными волосами, стали зарождаться сомнения: а действительно ли так сильно нужно были мириться с отсутствием комфорта в их миссии? Или, может, в их злоключениях виноваты те, кто жил в тепле и сухости круглый год?

Для идей этих не было истинных оснований. Хранитель, род которого носил имя самой Цитадели много веков, поступал со своими людьми честно. Рыцари, охранявшие твердыню от врагов, и китобои получали равное жалование. Прочее же уходило на содержание флота, оружия, учёных, работавших в богатых библиотеках, на покупку лекарств, провизии, тканей, железа и древесины для починки кораблей. И, говоря честно, каждого морского охотника на острове ждал тёплый, уютный и далеко не бедный дом. Однако, из маленькой искры недовольства всегда могут извлечь выгоду те, кто стремится к власти.

Олидор Седой был рыцарем-воином, и большую часть жизни проводил в дозорах. Он был человеком с виду достаточно прямолинейным, но ему хватило амбициозности, чтобы желать власти. Олидор собирал сторонников, пуская ложные слухи, порочившие Медный род; он давал громкие обещания всякому, кто желал его слушать.

Однажды, будучи ещё юношей, он собственноручно вытащил из логова краба-людоеда украденного ребёнка. Ему это стоило отравления и поседевших волос, но навеки закрепился за ним статус храбреца и героя. Накануне переворота, многие вспомнили об этом. На руку узурпатору сыграло и то, что Вольфрам, сын нынешнего Хранителя, не слыл многообещающим правителем. Тихий и прилежный мальчик, послушный и любимый всеми, кто знал его лично, не был наделён даром красноречия. Он не умел вдохновить незнакомцев, не умел мгновенно произвести впечатление и вызвать желание следовать за ним, радуясь служению. Это невыгодно отличала его и от отца, и от дела, которого рыцари ещё помнили. Многим этот факт внушил неуверенность в способности юноши править. Характером он пошёл в мать, хоть и унаследовал многие таланты отца.

В ночь, когда началось восстание, Олидор не стал марать руки. Он заперся в своих комнатах, пока его братья по оружию убивали друг друга. Почти ничего ему делать не нужно было: только вовремя взять булаву и гарпун. К утру трупов было в Цитадели столько, что, казалось, в стенах её почти не осталось живых. Падших даже не похоронили достойно: свалили на галечных берегах в ужасающие кучи и подожгли.

Седой узурпатор собственными глазами видел, как горит тело его бесславно поверженного врага, доверчивого настолько, что он даже не догадывался, кто именно претендует на роль Хранителя до самых последних минут. Он видел тело и его жены, лицо которой на веки застыло в немом укоре. Тело мальчишки, сына Хранителя, так и не смогли отыскать. Это была единственная причина жалеть о том, что Олидор лично не участвовал в резне: насколько спокойнее ему бы жилось, убей он мальчика собственноручно! А теперь гадай: то ли он сгинул на одном из горящих кораблей, то ли сумел избежать смерти…

Олидор получил власть, но не получил того, чего желал: жизнь его не стала проще и приятнее. Он мало что понимал в управлении хозяйством, а, оказалось, что именно им и должен заниматься Хранитель цитадели в первую очередь. Крепость ветшала, среди оставшихся рыцарей появились нуждающиеся в дополнительном доходе, а потерянные в пожарах корабли так и не удалось заменить флотом равным по силе. Братоубийство не принесло желанной пользы.

Однако, многие ещё были довольны возвышением Седого правителя. Главной причиной этого заблуждения было то, что в нём не было благородной крови. Он выглядел, говорил и вёл себя так, как не пристало лорду, но, был куда ближе и понятнее для китобоев и воинов, хоть и звавшихся рыцарями, но ведших жизнь обыкновенную. А на севере, где разница между привычками лордов и прочих была огромна, это было совсем немало…

Олидор не знался с князьями севера, хотя Хранитель должен был заниматься и поддержкой отношений с элитой континента. В этом он сыскал одобрение тех, кто предал огню бывшего предводителя. Хотя на деле, остров лишь лишился помощи тех, кто действительно был способен восстановить уничтоженный флот…

Сириус не знал, как именно Олидору стало известно, что Вольфрам смог бежать в ночь кровопролития, но сегодня узурпатор неистово искал мальчика, способного пошатнуть его положение. И не только он…

Попасть на Медный остров было просто. Пол дня пути у Сириуса заняла поездка до рыбацкой деревеньки, жители которой частенько плавали в те края, чтобы продать его жителям рыбу, лепёшки и прочую снедь. Охотник не таился: он открыто действовал в эти часы. Разве что звался вымышленным именем, да и только. Он не хотел тратить время на осторожность, да и не так это было важно: кто поверит, что человек, которого так ищут рыцари, сам явится в их дом? Когда слухи о нём дойдут до тех, кто ищет Вольфрама, Сириус будет уже достаточно далеко. Если слухи эти вообще дойдут когда-нибудь. Так он думал. Наверное, впервые за много лет у Сириуса не было чёткого плана: он действовал по наитию. Упорядоченность и размеренность жизни, которую он так ценил, казалось, навсегда его покинули. И он не горевал по ним: ему некогда было горевать. Лодка, груженная рыбой, без препятствий отнесла его к почти забытому берегу. И когда его нога впервые коснулась пропахшего чешуёй и морским ветром покачивающегося нутра судёнышка, он не почувствовал ничего, кроме мрачного удовлетворения.

Когда его глазам предстал почти алый в лучах вечернего солнца трезубец островных пиков, он лишь с отстранённым спокойствием заметил, что призраки прошлого вовсе и не думали его преследовать в тот момент. Он возвращался. Хотя, нет: он, Сириус, безродный охотник, было на этом острове впервые. Лишь крохотная часть его сути, звавшаяся некогда Вольфрамом, с трудом узнавала эти изменившиеся за годы места. Но Вольфрам был лишь тенью, едва заметно, незримо следовавшей за ним.

Глава 23. Уйти, чтобы вернуться

– Асториус Безродный, ищу работу в Цитадели, охотник и оружейник, – представился Сириус.

Смотритель пристани придирчиво осмотрел охотника с головы до ног. Что-то его насторожило в этом человеке, но что же? Достаточно молод, достаточно взрослый, чтобы искать здесь подобную работу, одет и вооружён как подобает тому, кем назвался. Прибыл тем же путём, что и многие до него. Очень тих, держится прямо, да и трезв, к тому же. Но что-то в нём было не так. Понять бы, что именно.

Конрад работал в порту на своей должности уже много лет, и он предпочитал доверять своему чутью, но никогда не «рубил с плеча». Оттого и слыл ценным работником, и дорожил он этим очень. Конрад боялся показаться глупым и излишне подозрительным. Только это останавливало его оттого, чтобы не позвать стражу, когда он смотрел на этого совершенно обычного на вид гостя.

– Асториус, – спросил он, как бы в шутку, - больно имя у тебя звучное для Безродного…

Охотник лишь пожал плечами. Ничто не выдало в нём сомнений, неуверенности или волнения, которые могли бы указать на самозванца. Будто он уже не раз слышал нечто подобное, будто многие удивлялись благородному имени: не он первый, не он последний…

И Конрад поверил, что сомнения его и правда необоснованны. Он, как и положено взрослому человеку, охотно поверил в то, что интуиция подвела его, а воображение сыграло с уставшим смотрителем злую шутку. Сделав нужную пометку в журнале и взяв необходимую пошлину за ношение оружия, Конрад пропустил Сириуса. И вскоре позабыл и о своих сомнениях, и о путешественнике, показавшемуся ему каким-то странным. Ох, как бы он удивился, узнав, кого именно пустил на остров, да ещё и при оружии.

Сириус же стремился проникнуть в Цитадель, а затем и в библиотеку. Он знал: там, в особом хранилище спрятаны артефакты, что изучали учёные и монахи, некогда работавшие под покровительством Медного ордена. Ему сопутствовала удача: в общинном доме меж высоких сосен, он встретил человека, работавшего в самой Цитадели. От него он узнал, что работа, нынче, и правда есть. Только в оружейную человека неизвестного не пустят… Вот поработает пришлый охотник месяц – два на конюшне, или на псарне, или на подвозе провизии, а там, глядишь, и в помощником главному оружейника устроиться можно будет. В Цитадели всегда нужны толковые люди, умеющие обращаться с оружием. Ведь всем известно: всякому оружию нужен постоянный уход.Рук для заботы о богатой коллекции, скопившейся за века, всегда не хватает…

– Правда, есть одна загвоздка, – с весёлостью поведал собеседник, – ухаживать, говорят и вовсе не за чем будет. Толкуют, что Седой Хранитель ценности-то продаёт по-тихому…

Сириусу оставалось лишь ждать утра. Он не боялся, что его кто-то узнает: времени прошло слишком много, да и он сам изменился слишком сильно. Охотник бродил по улицам некогда уютного городка, тонкой полосой протянувшегося между росшими у подножья гор соснами и поросшим кустарником берегом. Он узнавал места смутно, будто видел их когда-то во сне, а не жил здесь.

Как и прежде, было много людей, а торговля тянулась до сумерек. На пляжах и у пристаней виднелись многочисленные лодки и крохотные рыбацкие парусники, покачивавшиеся на волнах. Здесь, как и раньше, кипела жизнь. Однако уже виднелись следы начинавшегося упадка. Ясно было, как здесь изменилась жизнь после смены власти в крепости, у стен которой когда-то появилось это селение. Трещинами покрыли кирпичи общинного дома, который издревле содержался крепостью, размыл дождь и ветер дороги, некогда сухие и идеально ровные. Совсем немного Сириусу встретилось местных богато одетых людей (жители острова открыто носили символ китобоев: тонкую стрелку с зазубринами, символизирующую гарпун). Окна иных мастерских были заколочены грубыми, почерневшими от влаги досками. Встретились ему и старые, заброшенные дома, в некоторых обвалились крыши, а сквозь дыры в кровле к свету тянулись молодые и тонкие стволики берёз.

Сириусу вовсе не было горько, он лишь отстранённо отмечал все эти изменения, и ни разу не почувствовал даже смутного желания вернуться сюда навсегда. Вечер сменился тёмной ночью, увенчанной месяцами убывающих лун, а затем и утром. Сириус удивился тому, как легко его пустили в Цитадель. Похоже, в замке и правда не хватало разного рода прислуги. Его приветствовали красно-рыже стены. Он был теперь очень близок к цели: стоя у дверей конюшни, Сириус видел тонкие окна высеченные в самой скале. За ними (он это знал наверняка), когда-то, была библиотека, едва ли что-то изменилось с тех пор.

А на другом конце Листурии, в белой искрящейся мозаиками башне, в убранных светлой лёгкой тканью, кружила, неистово хлопая крыльями, соколица. Она не ведала, пережил ли охотник страшную бурю, что унесла её прочь. Пройдёт немало часов прежде, чем она успокоиться настолько, чтобы всё же прочесть строки, выведенные знакомым кружащимся почерком на дорогой бумаге: «Я твоя мать, ты в безопасности». Но сама она не в силах будет поведать хоть что-нибудь своей матери: ей оставалось ждать ещё немало дней прежде, чем птичий клёкот сумеет обернуться журчанием человеческой речи…

Глава 24. Как просто уйти

Солона редко кто называл по имени, да и он не был уверен, что кто-то в этих стенах его помнил. Его считали монахом за любовь к молитве и уединению, а ещё – к книгам, которые теперь он мог читать лишь с помощью мальчика, получавшего от него медную монету за каждый день, проведённый в библиотеке среди книжной пыли.

Глаза подводили его, а мир вокруг с каждым днём всё сильнее менял свои очертания, становясь всё более серым и мутным. Он понял, что слепнет ещё двадцать лет назад, ещё до того, как предатель сел на трон. Тогда он никогда не был один, а молва уже приписала ему и духовный сан, и некое злодеяние, за которое его выгнали из монастыря. На самом деле, он был сыном зажиточного земледельца, но лишь шестым ребёнком в семье, родившемся после троих братьев. Его рождение лишило жизни его мать, оттого в семье он так и не стал «своим». К тому же, он был слабым физически и неловким настолько, что в какой-то момент его просто отстранили от домашних дел. Он был обузой, нелюбимым и ненужным ребёнком. И никого особенно не интересовало, как он проводил свои дни, лишь бы под ногами не путался.

Как-то само собой получилось, что он стал частым гостем в доме настоятеля местной церкви. Тот стал ему и другом, и наставником. Именно священник научил его читать, писать и искать утешение в молитве. И, возможно, Солон и правда стал бы монахом, если бы не мечтал увидеть мир, о котором читал в книгах. Вышло так, что он задержался на Медном острове дольше других мест, где бывал раньше. Потом его настиг недуг, и остров, невольно, стал его домом. Солон полюбил его. Он стал смотрителем библиотеки, а потом и единственным ученым мужем, кто пережил переворот в Цитадели и не покинул её после. И именно смотритель когда-то помог мальчику, который был настоящим наследником этого места. Он с нетерпением ждал дня, когда Вольфрам вернётся в эти стены, ещё, он молился, чтобы он сам стал свидетелем этого события, дожил бы до этого момента.

Солон всё хуже различал картинки этого мира, но всё чётче были очертания предметов, которых касались его пальцы. Всё острее был слух. И не смотря на то, что буквы печатных и плывущие строчки рукописных книг уже стали для него невидимыми, окружающий мир доверял ему свои тайны куда охотнее, чем раньше. Он слышал приближение грозы раньше, чем её можно было увидеть в чистом безоблачном небе, он касался кончиками суховатых пальцев морских ракушек, и описывал красоту их форм так поэтично и точно, как не мог ни один зрячий; по запаху он мог предугадать появление на книге губительной плесени ещё до того, как обычный человек снял бы её с полки, чтобы вытряхнуть пыль. Ему было хорошо в этой библиотеке. Слепому нравилось чувствовать себя её хранителем, тем, кто заботится о ней. И здесь обитали не только книги. За потайными дверями и в скрытых нишах хранились разные диковинки, часто наделённые волшебными свойствами и совершенно неясным значением. Именно лёгкий щелчок, с которым открывалась одна из таких ниш, разбудил его в эту ночь.

Он не мог различить силуэт незваного гостя в ночной мгле, но отчётливо слышал поступь его ног, удивительно тихую, его потаённое дыхание и шорох одежды. Солон слышал всё, что не смог бы, будь он зрячим. Старик не боялся вора, так же, как и не боялся смерти. Он так долго жил со страхом, что кто-нибудь узнает о том, что именно он помог Вольфраму бежать, и что за это его, непременно, повесят, что привык к боязни настолько, что перестал её замечать. Будто Солон уже давно был мертвецом и смерился с этим.

Старик знал: в тайнике недалеко от двери его комнаты не было ничего интересного для простого вора. Но его гость и не был простым: откуда-то он знал не только о существовании потайного механизма, но и секрет его замка. Как же он выяснил это? Сколько лет замок не открывали?

Солон нарочито громко окликнул своего незваного гостя сквозь оставленную открытой дверь спальни:

– Я знаю, что ты здесь!

Но вор не пустился в бегство: замешкавшись лишь на мгновение, он перестал таиться, бросил все силы на взволнованные и шумные поиски. Послышался мерзкий звук (старик его ненавидел), с которым рвётся бумага, затем что-то разбилось. И тогда он решил, что лучше он сейчас лицом к лицу встретится с неудачливым вором, чем найдёт свою библиотеку в руинах после.

Старик вышел с подсвечником в руках не потому, что ему нужен был свет дрожащей свечи, а потому, что он был тяжел и придавал ему немного уверенности для встречи с неведомым взломщиком.

– Я не хочу причинять тебе вред, монах, – послышалось из темноты, – заберу одну вещь и уйду. Но лучше тебе не пытаться мне препятствовать.

Что-то в голосе незнакомца показалось Солону смутно знакомым. Это сходство со звуковым образом, отпечатавшимся в его памяти, он чувствовал, было важным. Что-то неуловимое, непонятное, едва различимое… То, что он, на удивление отчётливо слышал звук «х» в конце слов, где собеседник делал вдох, то, как категорично звучали его слова после «но»… Слегка рокочущий тембр не хотел соединяться в одну картинку с этими маленькими открытиями, но вызывал смутные ассоциации… Вдруг, Солон понял: это был голос его любимого господина, бывшего Хранителя, павшего в ночь, когда он помог бежать его сыну. А Вольфрам ведь, когда-то, делал слишком большие паузы между словами, ни с того, ни с сего, оттого и угасающие звуки в конце слов слышались, отчётливее, чем нужно, уходя в едва слышное «х».

Господь услышал его молитвы: вот он, Вольфрам, стоит перед ним, в стенах Цитадели. Целый и невредимый, хоть и был вынужден прятаться, как ночной вор, хотя должен был бы здесь быть хозяином.

Сириус, глаза которого уже успели привыкнуть к темноте, различил признаки узнавания на лице полуслепого старика, которому был обязан жизнью. Тот, вдруг, заплакал, губы его задрожали, а сухие ладони потянулись к нему, как к неведомой святыне, обещавшей чудо тому, кто коснётся её. Сириус растерялся. Слепой звал охотника господином. Вытирая слёзы с сухого шероховатого лица, смотритель библиотеки не мог выразить словами то, что чувствовал в эти минуты. Сириус торопился. Он знал, что позже позволит себе почувствовать вину перед этим человеком, нашедшем в охотнике того, кем он уже не был. Но сейчас Сириус не мог себе позволить эту слабость. Он рассказал, что именно ищет внезапному союзнику, что ему нужно покинуть остров как можно скорее, что от этого зависит жизнь человека, который безгранично дорог ему… Сириус был уверен: никогда библиотекарь не раскроет его тайну. Он будет хранить её долгие годы, как и историю чудесного спасения мальчика, звавшегося Вольфрамом. Молодой мужчина и правда чувствовал себя вором и обманщиком, наблюдая, как монах дрожащими пальцами сам достаёт камень из другого тайника, как указывает на точное место, среди бесчисленных лабиринтов полок, где хранится рукопись исследователя, который интересовался странным артефактом. К тому же, библиотекарь сохранил его «огненный стрелок», спрятал от вездесущих лап нового Хранителя. Увидев любимца своей юности, Сириус почувствовал, как внутри что-то сжалось.

Сириус не обернулся, когда уходил. Он боялся, что увидит подтверждение своих опасений: монах догадывался, что наследник не собирается больше возвращаться.

Глава 25. Время забыть

До ночи двух лун была ещё неделя. Целая неделя до момента, когда Селеста вновь превратится в человека. И Сириус надеялся отыскать девушку до этого времени. Эстеврия встретила его пронизывающим холодом, и даже не смотря на то, что Сириус был готов увидеть город в снегу, происходящее поразило его. Было очевидно, что не каприз природы был причиной тому, что предстало его глазам, когда с подплывающего к фьордам корабля, он спустился на толстый, серый лёд, где ждали прибывших грубо сбитые сани.

Всё вокруг было темным. Даже снег не нёс ослепительной чистоты и света, которые всегда сопровождали настоящую зиму. Казалось, этот серый мертвенный холод по капле высасывал силы из всего живого, что попадалось ему на пути. Сириус ощутил, как неведомая сила придавила его в тот самый момент, когда его нога шагнула за границу неведомого колдовства. И тут же стало трудно дышать, трудно двигаться, трудно различить собственное биение сердца. Он не боялся холодов, привык с раннего детства, родившись почти на краю света на продуваемом всеми ветрами северном острове. Но здесь холод был совсем другого рода, он будто бы впитывался в самое твоё нутро, грозясь остудить огонь, что горел в сердцах каждого из северян. Охотнику даже чудились, порой, зеленоватые всполохи среди лепестков тумана, который то тут, то там клубился среди обледенелых улиц, вопреки всяким законам природы.

Сириус совсем не собирался искать своих товарищей, так давно отправившихся в эти края. Поселись он с ними, неизбежно, пришлось бы рассказать обо всём, что приключилось с ним за эти бесконечно долгие месяцы. Пусть денег у него почти не осталось, а в деле, что он замыслил, дружеское плечо пришлось бы кстати, он не хотел втягивать в эту историю и их. Но судьба распорядилась иначе, и он встретил Деймоса – одного из своих самых верных товарищей.

А дальше, охотник и сам не понимал как, он оказался в маленьком доме на окраине города, хозяином которого был свинопас. Там же нашли приют и те, кто раньше его покинул. В Эстеврии осталось их всего трое из шестерых: кто-то не выдержал жестокости местных холодов и отправился искать удачу в новом месте. Они расстались всего несколько дней назад. Деймос, Алгар и Доротея стали заложниками города.

Алгар по происхождения был южанином. Когда-то, больше тридцати лет назад, он родился именно здесь, в Эстеврии. Именно он и уговорил товарищей ехать сюда, не зная, что только путешественник пересечёт границы города, попадёт под действие проклятья, как и все уроженцы Эстеврии, и больше не сможет покинуть эти места. Его сестра Доротея, которой недавно исполнилось четырнадцать, отказалась покинуть брата, застрявшего в ловушке. А шестнадцатилетний Деймос не хотел покидать Доротею, хоть и не признавался в этом открыто. Они платили хозяину дома за кров помощью по хозяйству. Тот уже несколько дней не спускался со второго этажа, где была его маленькая комната. Старик болел, и кашлял постоянно.

Сириус остался с ними. В небольшой комнате, которую он делил с Деймосом, промасленной ветошью были заделаны все щели, включая окно. В ней было темно и неуютно, а сырость не мог победить даже горевший огонь. Маленький очаг, топившийся по-чёрному, больше походил на каменную жаровню.

Последние деньги охотник обменял у местного колдуна на чашу с заговорённой водой, способную найти того, кто хотел быть найденным. Такими пользовались многие: колдовство было довольно простым. Главное, чтобы ничто ему не мешало, а тот, кого ищут, хотел увидеть ищущего.

Тем же вечером, он вернулся с волшебным сосудом и живым молодым соколом в своё новое жилище. И тогда он рассказал друзьям, зачем на самом деле прибыл в заколдованный город. Два камня с таинственными письменами неизвестного языка действительно обладали удивительными свойствами. Они могли даровать магу их использовавшему облик любого живого существа. Перо же, что нашёл он во время своей погони, Сириус собирался опустить в волшебную чашу, надеясь, что Селеста хочет его увидеть вновь. И охотник стремился этим же вечером испытать свой план: ему нужно было увидеть девушку, убедиться, что она в порядке. А дальше он решит, что делать.

Тем временем, в тайном замке Селеста безуспешно пыталась передать послание своей матери. Она не знала, что Мирида прекрасно понимала, из чьих рук вырывает своё дитя, когда уносила её прочь. Мирида далеко не сразу разлучила Селесту и Сириуса, как смогла их отыскать. Будучи бесплотным вихрем, легко остаться незамеченной. Королева наблюдала за ними, и для неё не было тайной, что охотник полюбил её дочь. Она рассчитывала, что он отправиться за ней, надеялась на это. Мирида намеренно оставила перо на его пути, наказав всем встречным ветрам (и это у неё получилось удивительно просто) возвращать его на место, пока молодой мужчина не подберёт его. Знала королева и то, что Селеста успела дать ему обещание, дать его тому, кому обязана жизнью.

Мирида не хотела причинять боль ни своей дочери, ни тому, кто искренне её полюбил и заботился, когда больше некому было помочь. Но колдовская метель понимала, что, возможно, другого шанса снять проклятье не будет. От морского ветра, пришедшего с юга, она узнала, что в Эстеврию прибыл охотник, да и принёс с собой могущественное волшебство, сокрытое в двух крошечных вещицах из его дорожной сумки. Мирида поняла, что настало время вновь покинуть своё дитя. Но прежде, убедиться, что девушка приняла снадобье, что приготовил пустынник. Настало время забыть.

Глава 26. Глазами сокола

В полутёмной комнате, где, не смотря на горевший очаг облачка пара срывались с губ её обитателей, четверо людей и один сокол ждали свершения волшебства. Друзья Сириуса не ведали, какую цену охотник должен был заплатить за превращения. В них пробудились детские фантазии. Казалось, вот они и попали в одну из легенд или сказок, которые слышали с детства на разных концах континента. Здесь и заколдованная дева, и волшебные превращения... Сириус прятал от них рукопись, где было описано действие таинственного артефакта. Суть его была такова, что обычному человеку оно не могло даться просто так.

Они ждали рассвета. Именно в этот утренний час, когда солнце и луны сменяли друг друга, мир находился на границе меж светом и тенью. В эту пору легче было творить колдовство, менявшее суть или облик чего-либо. И вот, луч солнца коснулся чуть приоткрытых ставен, заколоченных до этого, ведь даже в крохотную щёлки проникали влага и сырость. Время пришло. Сириус сделал глоток из волшебного сосуда, затем белый камень лёг у лапок сокола, увлечённого завтраком. Он чуть касался коготков, птицу это ничуть не волновало. Охотник ещё раз удивился, как сильно отличалось поведение настоящего сокола, пожиравшего с жадностью свежее мясо, от заколдованной королевны, которая даже в пернатом обличье оставалась изящной и, пожалуй, человечной.

Медлить было нельзя. Охотник вздохнул поглубже и сжал в ладони изумрудный камень. Тот час страшная боль пронзила его руку. То ли неведомое существо вонзило в ладонь ядовитые клешни, толи железная скоба врезалась острыми иглами в его плоть, проникая всё глубже, до самой кости, и дальше, дальше... Так менялось тело простого человека под действием артефакта – не волшебника. Оно не было создано ни для колдовства, ни для изменения обличья. Лишь чужая воля, чужое волшебство могло сделать это изменение безболезненным, и Сириус знал это. Таков был его выбор и часть цены, которую ему нужно было заплатить. Он не издал ни звука, и всё, что увидели его друзья, это вмиг окоченевшего сокола, и птицу в точности похожую на него там, где ещё мгновение назад стоял их товарищ.

– Чего же ты ждёшь?! – воскликнула Доротея, распахнув ставни, – лети же! Лети!

И Сириус полетел. Он взмыл небо, выше и выше, под самые тучи, скрывавшие утреннее солнце над заколдованным городом. Доверившись чувству, что вызвала в нём вода из волшебного сосуда, он летел навстречу ветру, не чувствуя ни зимней стужи, ни тяжести колдовского тумана, ни давящего дурмана колдовства. Он ощущал, как непривычно легко его тело, как напряжены мышцы сильных крыльев, как потоки воздуха поддерживали его. Дикая, первобытная радость вспыхнула в сердце, когда Сириус поднялся высоко над укутанным туманом городом, когда дороги и крыши стали походить на крохотные лоскутки вышитого одеяла. Он засмеялся, но из его гортани вырвался ликующий соколиный клич.

Охотник будто позабыл, кто он есть и какие беды властвовали над его жизнью. Будто всё, что было до этого – лишь неприятный сон. И он с трудом верил, что родился человеком. Он, наконец-то, был свободен и от чувства вины, и от ответственности. Сириус улетел бы прочь, чтобы никогда не возвращаться, но камень, зажатый в его когтях, и мерцающие чёрно-белые картинки, вызванные магией чаши, всё-таки напомнили ему, что это сильное и лёгкое тело взято взаймы. Селеста теперь предстала пред его внутренним взором. Маленькая, но сильная, и в то же время, уязвимая. Такая, что не полюбить её было просто невозможно.

Время его было ограничено, человек в облике сокола торопился. Под ним плескались волны, нескованные льдами, чёрные, как воды севера. Он смотрел на скалы, ветви редких деревьев и лёд и дивился тому, каким острым было его зрение, будто с обложки книги, забытой на полке, стряхнули пыль, скрывавшую замысловатый орнамент. Вот охотник увидел вдали светлое мерцание. То были мозаики белой башни, освещённой светом солнца, лившимся из-за границы проклятой земли.

Селесту он нашёл быстро: она была за створкой закрытого окна, за пластинками ровного прозрачного стекла, какое мог себе позволить только богач. Его Селеста не по-птичьи сидела на кушетке среди вышитых подушек. Неловкое движение – ткань рвалась от её когтей, по комнате летали хлопья набивки. Она и правда была здесь, целая и невредимая. До двойной луны осталось совсем немного, он вернётся сюда, и тогда.... Сириус всё ещё не догадывался, как снять с девушки чары, но, по крайней мере, он вызволит её отсюда. Он пытался привлечь её внимание, но соколица была безучастна, погружённая в тяжёлые мысли. Да и как узнала бы она его? Разве можно догадаться, что Сириус тоже теперь обрёл пернатый облик? А камень, зажатый в его лапе, было особенно опасно отпускать, пока рядом не было того существа, облик которого принял его носитель, поэтому показаться ей таким, каким она его знала, было невозможно.

Он не мог находиться здесь долго: в облике птицы ему нельзя было ни есть, ни пить, и чем дольше он был покрыт перьями, тем сложнее было вернуться. Он летел назад, отчего-то чувствуя разочарование.

Глава 27. Кружась в безмятежности

Охотнику не удалось бы скрыть всех последствий совершенного им деяния. Камень с грохотом ударился об пол маленькой комнаты. В ту же секунду ожил окоченевший сокол, будто и не заметил, что с ним приключилось, а Сириус бессильно рухнул на грубо сбитую кровать. Его била дрожь, он едва мог пошевелиться, а тело человека казалось настолько громоздким и тяжёлым, что стало трудно дышать. Деймос, чей черёд был в тот час ждать неудачливого друга, напоил его водой. После охотник провалился в сон. Ему снились беспокойные видения, где всё было серым, тусклым и вязким. Ночью у него началась лихорадка, кожа стала сухой и горячей, а хриплые выдохи будто нехотя срывались с его губ.

Когда наступило утро, неведомая хворь отступила, будто занимавшаяся заря ослабила силу разбушевавшегося колдовства. Сириус не помнил снов, но был уставший, будто и не спал вовсе. Он пил луковый отвар, не чувствуя вкуса, потом вновь уснул. Теперь ему виделся лес с охристыми стволами и ковром сухой, пружинистой хвои. Он знал: где-то рядом бродит голодный волк. Зверь уже почуял ослабшего охотника и предвкушал лёгкую добычу. И голос девочки говорил ему, что в его силах снять с королевны проклятье, но как именно – неизвестно. Когда он проснулся в следующий раз, день уже становился вечером. Скоро луны вновь соединятся. Какой долгий был месяц! Сколько произошло, будто целая жизнь уместилась в эти несколько недель. Сириус поднялся, начал готовиться к перелёту.

– Ты же ведь не полетишь в такой темноте, Сириус? – спросил наблюдавший за ним Алгар.

Другу Сириус не ответил, боялся, что начнёт колебаться, если тот будет его отговаривать. Уставшее тело жалобно призывало не повторять горький мистический опыт. Один камень лёг к ногам спящего сокола, второй – охотник сжал в руке.

На секунду ему показалось, что от нахлынувшей боли он потеряет сознание, но этого не случилось. Его тело изменилось и, казалось, неведомый недуг оставил охотника. Облик сокола был всё таким же сильным и лёгким, как и в прошлый раз. Превращение неминуемо принесло облегчение, но это ощущение было опасным. Радость пребывания в облике птицы было ловушкой, способной усложнить возвращение человеческого облика, ведь в Сириусе не было волшебного дара, который защитил бы его от тяжелой силы собственных мыслей. Дальше вновь был полёт, пьянящее ощущение потоков воздуха под крыльями, радость трудящихся мышц. Но всё же, кое-что было не так: отчего-то в этот раз поисковой артефакт не подействовал. Охотник гнал от себя тревожные мысли. Он быстро преодолел фьорды, почти не видя плещущейся воды в такой темноте, но отчётливо слыша её постоянный рокот. Луны, должно быть, уже взошли, но за пологом туч их не было видно. Наконец, лунный свет высветил его цель среди скал. Пред Сириусом предстала сияющая стеклом мозаик башня, звёздное небо и яркая двойная луна.

Селеста уже приняла человеческий облик. Дверь на террасу, что выходила на сторону, где царило летнее тепло, была распахнута. Сириус опустился на плитку, камень в его когтях гулко ударился о гладкую поверхность пола. Королевна увидела его и улыбнулась так, как не улыбалась при нём никогда раньше. Открыто, безмятежно, удивительно красиво. Её нежное личико теперь казалось ещё более юным, чем раньше.

– Здравствуй, птичка, – приветствовала его она, – ты прямо как я!

Тут она посмотрела на свои руки, растопырила пальцы, затем вновь сжала в кулак, повертела кисть, будто каждое движение сильно её удивляло. Тут она засмеялась так, как порой смеются счастливые дети: будто этот мир не ведает человеческих бед. Королевна встала и вернулась в комнату. Сириус последовал за ней. Девушка казалось странной, слишком беззаботной. Будто разум её был помутнён счастьем, которого нет.

Покои её были уютными и красивыми. Ковры и картины были неожиданных, притягивающих взгляд оттенков, маленький стол с нежно-голубой мозаикой был сервирован серебряной посудой, поднос был полон угощений. В камине горел огонь. Самое удивительное: всюду сновали белки, явно непростые. То маленькие лапки стирали пыль с книжных полок, то подкидывали крупные щепы в потрескивающее пламя, то вновь зажигали погасшую на сквозняке свечу. Селеста изящным движением указала рукой на поднос, предлагая гостю угощение. С плеч её скользнула шаль, девушка засмеялась вновь и подняла её. Складки тёмно-красного бархатного платья зашуршали, вторя её движениям.

– Одна морока с этой одеждой, – посетовала девушка, – то ли дело перья: те никогда не падали с плеч.

Её взгляд упал на вышитый золотой нитью рукав, пальцы провели по аккуратным стежкам, изображавшим перья.

– Хотя, это очень красиво, как считаешь?

Поток тёплого воздуха со стороны, где было сейчас лето, ворвался в комнату. Этот порыв ветра растрепал и до того неаккуратно уложенные волосы, тронул колокольчики, висевшие над столом, едва не погасил дрожащие свечи. Комната наполнилась мелодичным звоном, а королевна закружилась, будто то была дивная музыка. И тут Сириус понял, что с ней приключилось, почему она так необычно ведёт себя, почему не работала магия, способная найти того, кто желает быть найденным. По какой-то причине девушка всё забыла: и то, как раньше была человеком, и то, как впервые превратилась в птицу, да и самого охотника. Отчего-то та часть пророчества, которая раньше была ему непонятна, сбывалась. Но как заставить её вспомнить его, он совершенно не догадывался.

Он вернулся на исходе сил. И вновь терзала его лихорадка, и вновь боль владела каждой его мышцей. А главное, охотник обнаружил, что ноготь мизинца его левой руки почернел и заострился. Его дух, очарованный возможностями чужого обличья, отторгал человеческое тело, в котором жили боль и недуг.

Глава 28 . Что, если это не я?

Следующим вечером Сириусу пытались не позволить коснуться волшебного камня друзья. Они видели, что случилось с его рукой и перепугались не на шутку. Но охотник выхватил камень прежде, чем Алгар попытался выкинуть его в окно. И вот Сириус вновь летит над фьордами навстречу двойной луне туда, где вовсе не ждала его королевна.

Девушка не спала. Он ошибся: Селеста ждала прилетавшего к ней накануне сокола и приняла его с безмятежным радушием.

– Я так рада, что ты прилетел, – воскликнула она, – смотри, что я нашла в этих старых сундуках!

На пострадавшей от птичьих когтей кушетке лежала перчатка для соколиной охоты. Девушка одела её и поманила сокола. Сириус подчинился, не смог иначе: такой детской радостью светились при этом её глаза. Она на мгновение нахмурилась, держа на руке птицу, неловко ухватившуюся одной лапой за перчатку. Будто тень узнавания мелькнула в глубине её глаз. Но потом, всё пропало, она вновь стала такой же беззаботной.

Она смотрела на него, как на удивительное чудо. И, невольно, Сириус подумал, что если не преуспеет, по крайней мере, Селеста, лишённая тяжести печальных воспоминаний, проведёт свой век счастливо. Даже если никогда она больше не станет собой, здесь, оберегаемая неведомым охотнику волшебником, она будет жить вдали от человеческих бед. Может, оно и к лучшему?

В эту ночь Сириус больше ничего не добился. В первые мгновения после превращения, он не мог вспомнить, как сделать вдох. Охотник задыхался, беспомощно хватая ртом воздух. В лёгких наступила дикая резь, и тут, они смогли, всё-таки, наполниться. Тогда охотник увидел, что рядом сидит Доротея. Девушка расположилась у самого огня, перекинув вперёд толстую тёмно-русую косу, а в руках её была книга, которую Сириус прятал от товарищей. Это была рукопись, где описывалось не только действие волшебных камней, но и то, что могло случиться с тем, кто, не обладая магическим даром от природы, рискнёт ими воспользоваться.

– Сириус, – пролепетала она, – ответь, неужели всё, что здесь написано правда? Неужели, ты можешь погибнуть или лишиться рассудка? Ты, получается, всё это знал, но… Ты ведь не мог не знать, ты сам учил меня грамоте, ты скрыл всё от нас. Неужели всё стоит того, неужели это стоит твоей жизни? Ты ведь не уверен, сможешь ли снять проклятье с той девушки. Ты ведь совсем ничего не знаешь! И ты вновь полетишь, хоть уже так сильно болеешь? Ты ведь можешь не вернуться в следующий раз!

Сириус посмотрел на неё так, как будто впервые, и хоть глаза его после острого соколиного зрения, были как будто слепы, он увидел, как сильно она изменилась. Росшая на его глазах девочка, лазавшая по деревьям за яблоками и выхаживавшая больного щенка, неумолимо и неизбежно становилась взрослой. Ей было четырнадцать, а с пятнадцати во многих из земель Листурии она будет считаться невестой. Доротея превращалась из ребёнка в женщину, которая смотрела на него, на охотника без будущего и прошлого, с болью и привязанностью, почти с отчаяньем. Это был бы простой путь: отказаться от своих устремлений, от безответной любви и обещаний. Не знать больше магии и жить жизнью обычной. Затеряться среди многих тысяч таких же людей. Забыть о боли, о лихорадке, о сожалениях и странных снах – это было так заманчиво!

Но, нет, он не мог отступиться. Пусть во время следующего превращения он может и погибнуть, Сириус предпримет отчаянную попытку пробудить в Селесте хоть тень утраченных воспоминаний.

– Я полечу, – сказал он.

Охотник лёг и провалился в тревожный сон ещё до того, как рыдающая Доротея убежала прочь из комнаты с книгой в руках. Сны его были полны яда. То он убегал от неведомого чудовища, то вгрызался в чьё-то горло, то тонул в вязкой темноте. Он не был уже уверен, кто он, чьё тело ему роднее: соколиное или человеческое. Ему виделась ночь, когда Селеста впервые обернулась на его глазах человеком, и не мог понять, было ли это на самом деле. А была ли вообще это встреча? Может, ему всё привиделось, как и ужасная темнота, тянущая в свою глубину?

Его заставила подняться лишь одна мысль: нужно лететь. Но камня на месте не оказалось.

– Ты его не найдёшь, – раздался голос со стороны очага.

Там сидел Деймос, ворошил дрова. Маленькие искры летели в разные стороны, чтобы тут же погаснуть. Он говорил о том, что Доротея рассказала всё, что стало ей известно. И о том, что они сговорились не позволять Сириусу пытаться причинить себе вред вновь. А Сириус искал. Он ворошил немногочисленные вещи; под его тяжёлыми шагами скрипели тёмно-серые доски. Он должен был лететь, чего бы это не стоило. Лазурного камня нигде не было. Он, будто бы исчез вовсе. Белый был на месте, но толку-то от него одного?

Сириус выдвигал ящики, открыл сундук, вытряхнул на кровать содержимое собственной сумки, но камня не было и там. Они его забрали. Где он? У Деймоса? Охотник понял, что нужно просто заставить мальчишку вернуть украденное.

Деймосу не был знаком щелчок, с которым заряженный «огненный стрелок» готовится к выстрелу. Но звук этот вызвал в юноше тревогу и заставил обернуться. Сириус целился в него. Охотник явно был не в себе, Деймос замер, боясь пошевелиться.

– Отдай его мне, – сказал Сириус.

И голос этот показался Деймосу совершенно чужим.

– У меня его нет, – ответил юноша.

Охотник не сомневался, что парень лжёт. В мгновение ока он позабыл, кто стоит перед ним и искренне возненавидел нового врага. Алгар зашёл тогда, когда Сириус уже был готов нажать на курок. И Слава Небесам, что его привлек шум беспорядочных поисков.

– Сириус, опомнись! – воскликнул он.

К счастью, охотник услышал его. К своему ужасу он осознал, что чуть не совершил, какое злодеяние могло здесь произойти по его вине. Дорогое оружие выпало из его дрожащих пальцев. Молодой мужчина внезапно превратился в отчаявшегося, потерянного человека, бессильного и неуверенного ни в чём. Он и так не знал, что ему делать, а теперь и здравомыслие его подвело.

Алгар вытащил камень из своего кармана и бросил на пол, к ногам Сириусу.

– Губи себя, коли желаешь, а нас не впутывай.

Он увёл ошеломлённого юношу. Дверь за ними закрылась. А Сириус поднял камень. Что ему ещё оставалось?

Глава 29. Во имя любви

Через ворота Эстеврии, которые не открывались уже несколько дней, отчего нехотя поддались обледеневшие засовы, въехала одинокая всадница.

Конь её был редкой породы, легконогий и красивый настолько, насколько могло быть красивым животное с чистой родословной. Его ничуть не смущал холод, да и лёд не был ему помехой. Он скакал легко, чуть пританцовывая, радуясь каждому движению.

Всадница была смугла, черноброва и необычайно красива непривычной, насыщенной красотой. Волосы её были черны, как ночи земель, где обитали подобные ей. Стан её был тонок, изгибы тела были округлыми и плавными. Глаза же были пронзительного орехового цвета, и в форме своей повторяли что-то за чёрными кошками.

Женщина вошла в один из городских приютов, где со времён начала проклятья поселились болезнь и нищета. Здесь нашли пристанище многие, кто потерял работу или кровь из-за колдовской зимы. Теснота была такая, что нельзя было пройти меж людьми, не задев кого-то пологом отделанной мехом накидки.

Она прибыла сюда дорогой ветров по воле колдуна, благоволившего ей, преодолела путь со стремительностью недоступной простому всаднику. Женщина искала человека, который слыл теперь безумцем, хотя когда-то был уважаем всеми и любим. Поиски её были успешны: здесь, среди сирот, больных и нищих был и он.

Мужчина сидел у стены, а взгляд его не выражал ничего, кроме поглотившей его апатии. Женщина верила, что Бог милостив к тем, кто искренне предан своим любимым. И этой верой были продиктованы все её решения, которые привели её сюда. Она подошла к нему, села у ног, взяла в ладони его лицо, поросшее редкой седой щетиной.

– Бриан, – позвала она, – ты узнаёшь меня?

Несколько бесконечно долгих мгновений ничего не происходило. Но потом, нить мысли отразилась в его глазах. Она стремилась преодолеть полог тумана сумасшествия, укрывшего разум. И сумела. Он узнал её, узнал не смотря на то, что внешний вид её ничуть не напоминал о прошлом. Мужчина смог потому, что так же, как и она, оставался верен своей любви до самого конца. Он произнёс, немного неуверенно:

– Мирида?

Тем временем в тронном зале соколиного замка, где своды были расписаны золотыми птицами, парящими среди перин облаков, начинала скучать королева-ласточка. А мы ведь хорошо помним, чем кончилась для всех жителей Эстеврии её скука в прошлый раз? Неужели и теперь наших героев, да и всех, кто будет столь неудачлив, чтобы подвернуться под руку, ждут новые напасти?

Ласточка была недовольна: быть любимой, доброй и щедрой королевой было далеко не так весело, как она думала. Носить меха и есть с серебра было ей не в новинку, так что роскошь вовсе не доставляла ей удовольствия. Многочисленные советники всё больше занудствовали, министры паниковали; казна пустела, жилища ветшали, королевские хранилища не приносили уже пользы. Подданные шли ко двору бесконечным потоком, растерявшие свою красоту в борьбе с холодом и болезнями. Эти тёмные, мало что выражающие лица, едва видные среди вороха тряпья, в которое были закутаны, как мерзкая гусеница в наполовину свитый кокон, надоели ей до зубной боли. Они просили, и всегда, всегда одно и тоже! И ждали такого же ответа, как и их многочисленные предшественники.

Нет, не было ничего захватывающего в участи любимой королевы! Ни дворцовых интриг, ни государственных переворотов, только глупые, уставшие люди кругом! И тут она почувствовала колдовским своим чутьём: Мирида вернулась в Эстеврию и, похоже, она преуспела в поисках. До этого дня Ласточка лишь наблюдала издали за историей, которая теперь привела героев в башню на границе. Появился и юноша, способный разрушить чары, ласточка ясно видела: ему до того, как снять проклятье оставался один маленький шаг. Но, по неопытности, неизбежно становившейся спутником любого смертного человека, он сам этого не понимал. Ласточка с любопытством наблюдала за тем, как он теряет остатки надежды, каплю за каплей. Ложная королева прекрасно знала, что охотник понимает, что безрассудство его может запросто привести к смерти, а то и к чему похуже. Знала она и то, что он готов уже был сдаться.

Но человек, отражённый в глади волшебного зеркала, вновь взял в руки лазурный камень, надписи на котором, возможно могли быть понятны лишь Ласточкой. «Уйти, чтобы вернуться», говорилось на нём, а на его собрате «Уснуть, чтобы проснуться». Но вернуться, мог далеко не каждый. Не был артефакт создан для обычных людей. Чем же объяснялась подобная опасная глупость? Было одно возможное объяснение, и Ласточка уже догадывалась, что скорее всего, здесь была замешана любовь.

Она уже встречала таких отчаянных на своём пути. Истинная любовь рождается намного реже, чем принято считать, и, откровенно говоря, Ласточка не любила с нею связываться: слишком уж была эта сила дикой и непредсказуемой. Никто, даже она, прожившая не одну человеческую жизнь, побывавшая в разных поднебесных мирах, не знал, на что именно способна эта сила, и есть ли вообще границы у её возможностей. И если в дело вмешалась она, Ласточка обретала опасного противника. А ради чего ей стоило так рисковать? Ради скучных людей с некрасивыми лицами и шкур убитых животных, считавшихся ценными?

Впрочем, стоило и проверить, насколько силён огонь привязанности в сердце охотника. И если по законам этого мира, она не имела права отныне вмешиваться в судьбу Мириды и Бриана, то, заключив с ней договор, обернувшаяся ветром королева дала Ласточке право вмешаться в судьбу Селесты.

Сириус, летевший над фьордами, и не догадывался о том, что ему может хоть что-то угрожать в этом облике. Он искренне радовался полёту и лёгкости тела, позабыв о всякой осторожности. И вот белая башня осветилась лучами утреннего солнца. Охотник надеялся, что, не смотря на вынужденную задержку и сон, более долгий, чем в прошлый раз, он успеет до полудня: очень хотелось увидеть Селесту в её человеческом облике ещё раз! Пусть и такую: странную, не ведавшую о его существовании, но живую и прекрасную.

Тут острый взгляд сокола выхватил крошечную точку, вьющуюся над крышей башни. Она стремительно приближалась, с каждой секундой всё больше и больше напоминая своими очертаниями птицу. Нет, не просто птицу! Пёструю быстрокрылую соколицу, несущуюся навстречу! Он не усомнился ни на мгновение: королевна летела к нему навстречу. Радостный клич сорвался с его клюва. По движениям, неуловимым глазу человека, он понял: охотник узнан, королевна приветствует его. Они закружились в соколином танце, в вихре крыльев, когтей и бесконечной свободы, которую могут подарить лишь небеса. Охотник был счастлив в те мгновения. Казалось, от человека в нём почти ничего не осталось в украденном теле. А может, всё решится именно так? Они навсегда останутся животными, понимающими друг друга без всяких слов. Не будет больше бессмысленной вражды, боли и страхов. Пусть так, они проживут свои жизни судьбой, что им не была предназначена при рождении, но будут свободны и счастливы!

Два сокола под самым пологом заколдованных облаков парили крыло к крылу, летя в сторону башни, чтобы пересечь границу и навсегда покинуть мир людей… И, вдруг, Сириус заметил что-то странное в своей спутнице. Её взгляд, слишком живой и осмысленный, теперь выражал непонятное ему, холодное торжество. Он не мог представить, чтобы подобное виделось в глубине глаз Селесты, которую он знал. Тут Сириус понял, что Селеста никогда бы не согласилась покинуть свой народ по доброй воле навсегда. Не важно, в каком она была обличье, и кто был бы рядом с ней. Он закричал отчаянно, настоящий сокол мог бы так кричать лишь в минуту смерти. Спутница его, кем бы она ни была, поняла, отчего он больше не источает волны безграничного ликования, отчего раздался этот крик. Они всё ещё как животные понимали друг друга, чувствовали намеренья, не используя слов. Ещё за мгновение до того, как она его атаковала, Сириус понял, что произойдёт. Только сделать ничего не успел.

Птица вырвала камень из его сомкнутых когтей с необыкновенной силой.

Охотник падал и смотрел на солнце: как же он сразу не понял, что полдень был близок, но ещё не наступил? Мысль о скорой гибели так и не успела добраться до его головы.

Сон Сириуса

Сириус погибал. Он понимал это каким-то странным животным чувством, единственным доступным ему в этот миг. Вокруг была темнота. И откуда-то из её глубины слышался голос матери, который он часто вспоминал в минуты печали… Этот высокий и прекрасный, чистый и нежный голос, пел песню, которую он запомнил с тех времён, когда она сидела у его колыбели, когда мир ещё не был таким страшным.

Засыпай-ка, родной, я спою тебе сказку

О том, как сокол мой поменял как-то ласку

Милых рук на полёт, на просторы небес,

На края, где волшебны и горы и лес…

Улетай, сокол мой, улетай мой родной,

Может, ты никогда не вернёшься домой?

Пусть тебя ветер звёзд далеко унесёт,

Только помни, что дома тебя всё же ждёт

Лишь Любовь….

А в чужой стороне всё и правда прекрасно,

Будто кто-то плеснул с неба яркую краску…

Только сердце скулит и совсем не поёт:

В том краю волшебство, а не счастье живёт!

Прилетай, сокол мой, прилетай, мой родной,

Может, всё же, ты скоро вернёшься домой?

Пусть тебя ветер звёзд вновь ко мне принесёт,

Знаю точно: тебе снова счастье вернёт

Лишь Любовь…

Сириус опускался во тьму всё глубже, будто на дно холодного океана, а голос матери слышался всё чётче. Потом, он вдруг понял, что это вовсе не мама поёт у его колыбели, и знакомые слова произносились голосом Селесты…

Глава 30. Веря в чудо

Люди не любят верить в чудеса. Оно и понятно, ведь поверить в чудо означает признать, что есть во всех мирах неподвластное нашему пониманию. Нечто нелогичное, необъяснимое, неправдоподобное. Но любая вещь становится вполне понятной в тот момент, когда мы, переступив собственную гордость, через слепую уверенность во всесильности и исключительности человеческого рода, допускаем возможность невероятного.

Вы скажете, что в жизни так не бывает, что совпадение слишком уж сказочное. Невозможно было бы предугадать, что Сириус уже в человеческом облике не разобьётся о скалы, или не сгинет в объятьях ледяной воды, плескавшейся у их основания. Слишком уж маловероятным было бы то, что его почти безжизненное и измученное тело, безвольным мешком упадёт прямо на террасу, где уже не было колдовской зимы. И уж точно было невозможно логично объяснить, почему именно в тот момент Селеста, вдруг, закричала от ужаса, и, в попытке пробиться сквозь невидимую колдовскую преграду, произнесла слова, способные разрушить проклятье Эстеврии.

И всё же, всё можно объяснить. Просто поверьте, что память ума – далеко не самая сильная, что есть вещи куда более могущественные, превосходящие способности разума, любимого человечеством. Её ум был затуманен зельем. Даже если бы девушка призвала бы на помощь все силы своего разума, колдовство бы не позволило ей понять то, что королевна осознала в тот момент.

Помнили её тело, её сердце, и, главное, её душа. Лишённая доступа к своей фактической памяти, она была и лишена сомнений, которые порождал её жизненный опыт. Ведь было так неправильно и даже опасно испытывать привязанность к охотнику. Так было страшно спутать чувство благодарности к своему спасителю с настоящей любовью! Но теперь её сомнения не имели никакого значения, их просто не существовало! Её глаза, её сердце, её душа, вся её суть знали, что, возможно, видят смерть любимого. Это страшное, ошеломляющее открытие разрушило в миг чары забвения. Эти эмоции были настолько сильны, что уничтожили всякий след зелья в её теле, и проклятье, и невидимые стены, что отделяли землю Эстеврии от прочих.

– Я люблю тебя! – закричала она.

Произнеся это раньше, чем смогла осознать, что именно говорит, но отчётливо понимая, как это важно, Селеста почти случайно выполнила данное когда-то обещание, которого не помнила. И когда полуденное солнце коснулось босых ступней королевны, ничего не произошло. Отныне и впредь Селеста была человеком.

Самым уж удивительным было то, что бросившись со всех ног к уже узнанному Сириусу, коснувшись рукой его груди, девушка поняла, что там, под рёбрами трепещет перепуганное человеческое сердце. Затем, после мучительных мгновений ожидания, Селеста увидела, как он открыл глаза.

Сириус был жив. Нет, его нельзя было назвать невредимым но, главное, не случилось самого страшного, того, что лишило бы королевну и охотника надежды на счастливый конец. Его левое запястье было повёрнуто под неестественным углом, а правый глаз теперь навсегда был отмечен обликом птицы, который он позаимствовал нечестным путём. Это око больше уже никогда не будет полностью человеческим: тёмный белок, чуть вытянутый зрачок, жёлтый и яркий ободок вокруг него не позволят забыть о цене, которую нужно было заплатить за счастье. Но главное, он был жив. Слёзы облегчения катились по щекам королевны.

А дальше, как и должно быть в добрых и волшебных сказках всё было хорошо. В Эстеврии наступила долгожданная оттепель, и измученные холодом, голодом и болезнями жители все как один были согласны, что нет звука на свете прекраснее, чем тихий звон капели на карнизах окон.

При дворе все будто, внезапно, прозрели и поняли, что на троне последние месяцы была самозванка, таинственным образом исчезнувшая в день, когда в Соколиной столице кончилась зима. Один близорукий мальчик, любивший книги больше всего на свете, в то утро видел, как из порта исчез корабль с чёрными парусами, обратившись в дым… Правда, он никому не сказал этого: боялся, что над ним будут смеяться.

Мирида и Бриан больше не были королём и королевой. Согласно договору с Ласточкой, мать Селесты даже в новом облике не могла пересечь замковые ворота. А Бриан, как никогда раньше, чувствовал, что не имеет права более носить корону. Но судьба их не была несчастной! Нет, они поселились за пределами городских стен, в уютном и красивом доме, владея землями достаточно богатыми, чтобы они никогда не знали нужды. Там они и прожили свои жизни долго и счастливо…

Сириус и Селеста поженились, став королём и королевой. Страшившийся власти бывший охотник так и остался в глазах людей сыном неизвестного северного лорда. Лишь некоторые знали правду: верные члены совета королевы, священник, который благословил их брак, да одна из фрейлин. Это была та девушка, которая так сильно любила свою подругу, что даже не поддалась неведомым чарам колдуньи. Её теперь юная королева звала сестрой.

Эстеврия вновь встала на путь процветания. Пусть её богатства вернулись не в одночасье, однажды, измученный город вновь назовут блистательной Столицей юга.

Мир Селесты и Сириуса побежал по правильному пути, и теперь, казалось, ничто не мешало их счастью… Но кое-что волновало молодых монархов, кое-что столь малое, столь незначительное…. Когда Сириус гнался за колдовской метелью в поисках своей будущей королевы, он подобрал перо, которое принадлежало птичьей ипостаси заколдованной девушки.

Не смотря на то, что теперь проклятье было снято, оно оставалось неизменным.

Теперь оно хранилось в золотом ларце, выставленном на всеобщее обозрение, ведь история встречи короля и королевы стало легендой. Но почему оно не исчезло? Разве не было оно соткано из того же колдовства, злого и нечестивого? Значило ли это, что какая-то частичка проклятья всё же осталась непобеждённой? Король и королева не знали этого, как и того, как именно оно даст о себе знать. В то же время это могло и вовсе ничего не значить. Они берегли друг друга ценя каждую секунду, понимая, как непросто было достичь того, что они имели. Надежда на то, что их горести остались далеко в прошлом, делала их счастливыми!

Пусть живёт надежда в сердцах людей!

Конец

Оглавление

Часть 1. Глава 1. Помни о клятве

Глава 2. Сирота на троне

Глава 3. Время платить по счетам

Глава 4. Песня о соколе

Глава 5. Ночь двух лун

Глава 6. Лунный свет

Глава 7. Сказанное и несказанное

Глава 8. Любопытная птица

Глава 9. Слухи о князе

Глава 10. Полдень третьего дня

Глава 11. Безымянная королева

Глава 12. Похититель вихрей

Часть 2. Глава 13. И у колдунов есть сердце

Глава 14. Отрава

Глава 15. Это случилось вновь

Глава 16. Слава, которая не нужна

Глава 17. Волшебное зелье

Глава 18. Пожар

Глава 19. На юг

Глава 20. Метель уносится прочь

Часть 3. Глава 21. Странная встреча

Глава 22. Медь и соль

Глава 23. Уйти, чтобы вернуться

Глава 24. Как просто уйти

Глава 25. Время забыть

Глава 26. Глазами сокола

Глава 27. Кружась в безмятежности

Глава 28 . Что, если это не я?

Глава 29. Во имя любви

Сон Сириуса

Глава 30. Веря в чудо