Подставь крыло ветру [Элоа Одуэн-Рузо] (fb2) читать онлайн

Элоа Одуэн-Рузо Подставь крыло ветру

К чертям дураков, злые языки, хватит каркать. Мы, утки из «Тур д’Аржан», которые от отца к сыну передавали искусство создавать праздник — ваш праздник, — мы требуем слова.

Выдержка из письма, отправленного друзьям из «Тур д’Аржан» по случаю Нового, 1978 года

~~~

Сегодня утром на улицах Парижа, как и каждый год, в один и тот же день и в одно и то же время, начали трезвонить все колокола. На набережной Турнель, между собором и рестораном «Тур д’Аржан» собралась толпа: журналисты, политики, владельцы магазинов, государственные служащие, пенсионеры и студенты. Некоторые надели свои лучшие костюмы и украшения. Другие нарядились ярко, нацепили на голову красные перья или раскрасили лица, как на карнавале. В общем, полное разнообразие, но все веселились одинаково. Духовые оркестры играли известные мелодии, били барабаны, дули в трубы, и парижане пили и танцевали, обнимались и смеялись, поскольку раз в год — только раз — им было это дозволено.

А вот я всегда держался подальше от этого праздника. Потому что традиционные праздники мне не по душе, кроме тех, которые я придумал, чтобы скрасить серость собственной жизни. К тому же меня мало волнуют окружающие, меня нервирует толпа. «Совместное существование» напоминает мне удушающее замкнутое пространство, от которого нужно держаться на расстоянии любой ценой. При этом я не могу отрицать, что испытываю любопытство, наблюдая за людьми, внимательно их изучая, но не смешиваясь с ними. И вот в то утро я, как и миллионы французов, включил радио, чтобы следить вполуха за происходящим.

К тому времени, когда прозвучал ежегодный сигнал о начале Большой охоты, голос ведущего осыпал нас всяческой информацией. Мы узнали то, что уже давно было известно: возраст жертвенной птицы (семь недель), ее вес (три килограмма) и время, когда ее будут выпускать (десять часов утра). Выпускали птицу на верхнем этаже «Тур д’Аржан», старейшего ресторана в мире.

Именно в этом ресторане задолго до того, как правительство присвоило его себе, придумали выпускать уток. Этот некогда известный лишь немногим посвященным обычай превратился теперь в некий церемониальный катарсис и пользовался огромной популярностью. За несколько лет Праздник Утки стал главной традицией, потеснив массовые развлечения, спортивные мероприятия и военные парады, которые стали слишком дорогими. Его отмечали каждый год осенью, накануне Дня всех святых, в тот самый день, когда двадцать лет назад началась великая эпидемия.

В этот день в нашем отныне пуританском обществе, в котором не приветствуются дебоши, как будто резко ослабляли гайки. Для многих парижан это была редчайшая возможность немного расслабиться. Это был также способ увековечить память о прошлом, вспомнить об усопших. Для кого-то, включая самых молодых, это был способ как раз о прошлом позабыть, не думать о мертвых и радоваться жизни шумно, выпивая, богохульствуя и сыпя непристойностями, ликовать и пребывать в эйфории. Вместо больших беспорядков, которые часто происходили в стране, особенно в Париже, наш вечный президент, который и заложил эту традицию, пошел на обычно удававшуюся ему авантюру: будем кутить весело и добродушно, как он выразился, — это лучше, чем восстание или резня.

Так что Праздник Утки стал чем-то вроде народного гуляния. Взяв пример с античных оргий или традиционных феерий Байонны^[1], людям позволяли предаваться разврату в течение ограниченного времени. После окончания охоты, вечером, парижские колокола возвещали об окончании праздничного беспредела, и все расходились по домам ужинать. Так что утром звучал сигнал, призывающий к беспорядку, а вечером — сигнал к возвращению спокойствия.

~~~

Прошло уже двадцать лет с тех пор, как мы чуть не вымерли во время так называемых событий.

Зачастую, произнеся это слово, начинали говорить шепотом и с некоей грустью. События — такое мутное понятие, вроде бы обо всем и ни о чем, ни намека на ужасную пандемию, которая зародилась в Ирландии, прежде чем охватить весь мир. В прессе или в книгах это слово пишут курсивом, как будто какой-то всем известный термин.

Из теорий, пытавшихся объяснить происхождение пандемии, лидировала та, что говорила о птицефабриках. В качестве виновника назвали уток, так как считают, что вспышка началась на крупной ферме по разведению мускусных уток в графстве Корк на юге Ирландии. Вирус распространялся с бешеной скоростью, переходя от одного вида к другому, и вскоре поразил почти всех птиц. В попытках сдержать эпидемию тысячами уничтожали уток, а также кур, гусей и цесарок. Но было слишком поздно, бессмысленно. Ничто не смогло предотвратить гибель миллионов мужчин и женщин и исчезновение многих стран.

Утка стала запретным животным, так произошло почти везде. Утку проклинали, а потом каждый год стали церемониально уток убивать. Целью всегда было уничтожить птицу, символически ответственную за все наши несчастья. Эти праздники привлекали чем-то сакральным, придумали настоящий ритуал, который приобрел в разных местах особые черты. В Вашингтоне президент забивал на глазах у толпы индейку, останки которой доставались собакам Белого дома. Лишь во Франции и Китае люди осмеливались есть плоть принесенного в жертву животного. В Китае президент с супругой ели утку на манер императоров: по-пекински и в три приема. В Париже выпускали утку, и тот, кому удалось ее поймать и принести живой в «Тур д’Аржан», получал привилегию разделить трапезу с президентом, но сначала птицу готовил шеф-повар по очень старому рецепту из Руана, где говорится, что птицу надо подавать в ее собственной крови.

Вечером тридцать первого октября было принято ужинать в кругу семьи, сидя у радиоприемника, по которому передавали все подробности церемонии; его ставили в центр стола. Те, кто жил один — в том числе и я, — тоже проводили вечер в компании радио, в виртуальном присутствии президента и охотника-победителя. Каждый год по окончании ужина победитель получал от президента конверт, в котором находился сертификат с номером подстреленной утки и пачка из двадцати миллионов новых франков. На такую сумму можно было шиковать по крайней мере год. В довершение всего, согласно непреложному ритуалу, сомелье ресторана «Тур д’Аржан» дарил победителю пыльную бутылку. Говорят, что это одна из самых ценных бутылок из погреба знаменитого ресторана, но я подозреваю, что это обычная бурда. Да, я перестал верить в то, что люди все еще осмеливаются называть сердечностью, — это слово тоже давно утратило всякий смысл. Сердцем мы пользуемся теперь только для выживания, чтобы кровь циркулировала. Все остальное, поверьте мне, обычное позерство.

~~~

Надо признать, что события положили конец нашему богатству, нашим свободам и простому удовольствию, которое мы когда-то получали от жизни. Большинство ресторанов были вынуждены закрыться. Многие из них так и не открылись, но государство решило сохранить легендарный старый «Тур д’Аржан», потому что тут речь шла о престиже.

Однако традиционное меню старейшего в мире ресторана пришлось приспособить к новым реалиям. Хотя сюда по-прежнему ходили лишь избранные, многие продукты были либо слишком дорогими, либо исчезли из меню, например запрещенная ныне фермерская птица. Повара больше не могли готовить прославившие этот ресторан фирменные блюда из дичи.

Во времена монархии Генриху IV здесь готовили исключительного цыпленка в горшочке. Кардинал Ришелье обычно ехал через весь Париж, чтобы отведать целого гуся с черносливом, которого готовили лично для него. Позже, во времена буржуазного правления республиканской эпохи, здесь готовили индейку с трюфелями, запекали цесарку, цыпленка Маренго^[2] или соте а-ля Вальми. Блюда эти сегодня уже не существуют, но их названия до сих пор звучат как поэма.

Новая экономическая ситуация заставила поваров «Тур д’Аржан» проявить максимум фантазии. Последующие годы ознаменовались возвращением некоторых охраняемых видов птиц, на которых ранее охота была запрещена. В сельской местности снова стали есть черных дроздов и цапель. Благородных птиц часто отправляли в Париж, и большинство из них попадали в ресторан «Тур д’Аржан». В первое время рестораторам удалось раскопать старые рецепты, шеф-повара стали томить бекасов и готовить ортоланов «в стиле Сальвадора Дали», на радость тем немногим, кто еще мог себе это позволить. В результате Франция стала первой страной, где исчезли почти все птицы. За двадцать лет, либо став объектом охоты, либо просто исчезнув, они испарились. Старожилы еще помнили о наполненных трелями лесах. Но двадцать лет спустя осталось лишь несколько городских видов птиц, голубей и ворон, которые где-то находили себе пропитание и от которых все не удавалось избавиться. Они царили, как ненавистные паразиты, и делили территорию с кошками — тех развелось великое множество. Кошек держали в основном для охоты на голубей: они подходили для этого гораздо лучше, чем собаки. Практически всех бродячих псов усыпили. Кажется, в Beнсенском лесу оставалось еще несколько одичавших особей, они выходили на улицу только к полуночи и рылись в мусорных баках в улочках и переулках.

В сельской местности не осталось ни одного птичьего двора, лишь кое-где еще гнездились вандейские утки^[3] большие, черные, их можно было встретить в болотистых местах к западу от Шаллана, где их когда-то разводили. Климат этого региона был хорош — почва там влажная и богатая червями и моллюсками, которыми питались эти птицы. Мясо такой утки когда-то считалось одним из лучших во Франции. Поэтому, когда забили всю домашнюю птицу, государство закрыло глаза, и вандейских уток не тронули. Разве что закрыли ферму Бурго, на которой разводили таких уток, и бросили птиц на произвол судьбы.

Государство за утками присматривало. По болотам Вандеи бродило много бывших жандармов, переквалифицировавшихся в егерей. Горе тому, кто осмеливался заниматься там браконьерством. Некоторым грозил очень долгий тюремный срок, другим — казнь без суда и следствия, все зависело от момента и от конкретного жандарма-егеря. Дураков не было, ведь и на священный остров, где Гелиос пас свои стада, когда-то решались отправиться лишь редкие смельчаки. Так что стародавние утки были под защитой — только на одну из них охотились в исключительных случаях, раз в год, для праздника, который устраивали в Париже в канун Дня всех святых.

Конкретно эту птицу выбрали, потому что она была молодой. Кстати, вес утки не являлся критерием отбора для егерей, которые ее ловили. До того, как отправить утку в Париж, ее надо было откормить. Ее помещали в коробку с дырками, через которые проникало немного света. Темнота усиливала беспокойство, а значит, и голод, и утка без устали жрала и набирала таким образом несколько килограммов.

Как и всегда, ее доставят в Париж поездом. Как и всегда, утром ее выпустят из ресторана «Тур д’Аржан» на левом берегу Сены, на набережной Турнель, напротив острова Людовика Святого. Не привыкшие к людям и отяжелевшие от недельного принудительного кормления, утки из Шаллана обычно взлетают довольно неуклюже и в конце концов приземляются на какой-нибудь улице, где их быстро ловят. Чаще всего они оказываются совсем рядом с рестораном, и охота к полудню уже заканчивается, праздник же продолжается, и толпы людей веселятся на улицах столицы.

Птицу забьют тем же вечером и приготовят уникальным способом, благодаря которому ресторан и прославился, — речь идет об утке в собственной крови по рецепту Фредерика Делера.

~~~

Из всех людей, о которых я собираюсь рассказать в этой книге, Фредерик Делер — первый, на ком я хотел бы остановиться.

О детстве и юности этого вундеркинда известно немного. Одно можно сказать наверняка: он связал жизнь с готовкой и в свое время сделал все, чтобы добиться успеха в гедонистическом Париже. Он был уже в возрасте, когда в 1890 году выкупил «Тур д’Аржан». Он знал это место лучше, чем кто-либо другой, поскольку много лет работал там метрдотелем. Став владельцем, он наконец-то обрел свободу, которой ему не хватало. Свободу, к которой стремится каждый творческий человек. А он, без сомнения, был таким, причем в том же ключе, что и Опост Эскофье, мэтр нашей гастрономии, его современник. Фредерик Делер также стремился превратить приготовление пищи в искусство, и если бы не стал шеф-поваром, то, возможно, нашел бы себя в изобразительном искусстве, как и все тот же Опост Эскофье.

В течение многих лет Фредерик работал на верхнем этаже «Тур д’Аржан», разрываясь между залом и кухней, и полностью посвятил себя своей мечте. В самые яркие моменты, во время создания самых прекрасных творений, он решительно заявлял: «В жизни нет ничего серьезнее удовольствия», — эти слова стали девизом его ресторана. Именно он заново изобрел утку в собственной крови, блюдо, которое сделало его известным на весь мир, потому что вкус был удивительным, а подача — целым ритуалом.

Никто не умел нарезать тушку утки с таким изяществом, как старый добрый Фредерик Делер. Он проводил этот ритуал на лету, тушка даже не касалась тарелки: вот такой фокус, который после него никто так и не смог повторить. В движениях этого маленького человека с суровым лицом и седыми бакенбардами было что-то молодое и загадочное, как и его работа на кухне.

После смерти Делера его ученики продолжили традицию и пронумеровали каждую утку, принесенную в жертву в ресторане «Тур д’Аржан». Честь отведать это легендарное блюдо выпала многим известнейшим личностям прошлого. Их имена записывались в книгу, и они получали сертификат с номером утки, которую съели. Среди них были государственные деятели, коронованные особы и знаменитости прошлого века, именами которых заведение гордится до сих пор.

В 1949 году впервые возникла идея выпустить в парижское небо утку: двухсоттысячную утку из «Тур д’Аржан», которую поймали спустя едва ли час и, как и всех последующих, съели в тот же вечер.

Я уже и не знаю номера утки, которую выпустят сегодня. По радио сказали, что президент только что приехал в «Тур д’Аржан», где его ожидали приглашенные. У окна репортеры окружили первого мэтра канардье^[4] — он достал птицу из коробки и с гордостью показал гостям. Повар был в белых перчатках, которые наденет и вечером, когда будет разделывать тушку. Стоя у микрофона, он подробно описал великолепные данные птицы, начиная с ее крепкого тельца и здорового оперения глубокого черного цвета с несколькими белыми перьями на шее и гузке.

Архиепископ Парижский в пурпурной мантии подошел к своему другу президенту и вручил ему золотую чашу. Президент окунул в нее пальцы и окропил утку святой водой. Реакция птицы его не удовлетворила, и президент с силой ущипнул ее за шею. Птица, естественно, заверещала, что вызвало смех у гостей. Все они начали подражать птице, издавая ритмичное кряканье, кроме кардинала и президента, которые сохраняли серьезность.

Смех не был спонтанным, он разразился по команде, чтобы положить конец слишком торжественной церемонии.

Ведь на самом деле, несмотря на кажущуюся обыденность, благословение утки очень важно. В мире, где много суеверий, благословение служит для того, чтобы сделать птицу чистой. Чтобы освободить ее от зла; и без этой церемонии есть птицу нельзя. Традиция странноватая, тут я с вами согласен. Но в нашем больном обществе мы снова начали верить, и это касалось любого социального слоя и принимало любые формы. И логично, что верить было проще всего на манер его преосвященства в красном одеянии, стоящего по правую руку от президента.

Во время всей церемонии утка смотрела в широко открытое окно. Она чувствовала себя лучше, чем в коробке, где провела последние несколько дней. Она больше не проявляла никаких признаков беспокойства, так как понимала, что скоро ее отпустят. Она не знала, что эта свобода будет недолгой. Она и предположить не могла, что на нее будут охотиться и что она попадет на кухню. Что ее там задушат, чтобы сохранить кровь. Что потом чуть обжарят, удалят печень и перемелют. Что тушку пропустят через серебряный пресс. Что собранную кровь разбавят коньяком и мадерой, чтобы получить коричневый, почти черный соус, в котором будет тушиться мясо… Нет, птица, конечно, не знала обо всем этом! Короче говоря, ей было очень-очень далеко до понимания того, под каким соусом ее собираются съесть.

~~~

Утку выпустили, и она взмыла в парижское небо. Сначала утку сильно удивил собственный вес, она даже на мгновение потеряла контроль над телом. Она удвоила усилия, сумела выровнять полет и полетела над Сеной. Затем стала кружить над одним местом. Конечно, это было не то болото, которое она знала до этого. Но утка была еще довольно юна, поэтому ей нравились новые места. Ее, конечно, смутило количество каменных домов, но ничего угрожающего она в них не увидела. Откуда утке было знать, что все это лишь ужасная ловушка? Она сделала последний круг и ринулась вниз. Утка не паниковала, нет, она была уверена, что скоро достигнет воды и найдет своих сородичей, которые, как ей казалось, находятся где-то рядом. Она даже почувствовала умиротворение при виде этой странно спокойной воды.

Она пару раз задела крылом очень высокую статую на мосту Турнель, статую святой Женевьевы, покровительницы города, несчастной хранительницы всего этого мира, которая держит перед собой маленькую девочку, что должна олицетворять Париж. Эту строгую статую, которую сам скульптор не любил и старался забыть, наделили теперь новой силой. Женевьеву стали считать практически воплощением самой смерти, а маленькую девочку — сиротой. Каждый год в одно и то же время парижане приходили к статуе с цветами и прикасались к ней, чтобы попросить о защите.

По берегам птица замечала людей, которые махали руками или показывали на нее пальцем. Утка еще покрутилась и обнаружила некий летательный аппарат, что-то вроде очень большого одноглазого красного насекомого, которое, казалось, преследовало птицу.

Это был дрон госрадио, старая модель, одна из тех, что производили в давние времена и которые, несмотря на свой возраст, все еще были в рабочем состоянии. Малейшее движение утки обсуждалось в прямом эфире, где журналист комментировал полет птицы. Таким образом, все французы, не принимающие участия в празднике, по крайней мере могли представить себе великолепие ее полета. Чертова птица, конечно, но нельзя отрицать, что утка была великолепна и уникальна. И те, кто стоял вдоль реки, с удовольствием наблюдали, как она носится между мостами и домами на острове Людовика Святого.

— Как вы думаете, скоро она приземлится? — спросил ведущий.

— Да, — ответил его гость (известный эссеист), — она, конечно, поведет себя, как и все утки до нее. Никогда еще утка не залетала дальше моста Турнель или моста Сюлли, это если она в другую сторону летит. Пока неясно, сядет ли она на улице или на Сене, как это было два года назад. Все мы помним женщину, которая поплыла за уткой и, спеша вернуться на берег, случайно утопила птицу. Поскольку она не соблюла первое правило — вернуть утку живой, — победу ей не присудили. Премия была присуждена Церкви за ее добрые дела, и кардинал имел честь в тот вечер отужинать лично с президентом…

— Извините, я должен вас прервать! Поступила новая информация: смотрите, утка направляется к острову Сите.

— Ничего себе! Такое у нас впервые! Никогда еще утка не залетала так далеко на запад. Она только что пролетела у отметки тысяча девятьсот сорок девятого года, где опустилась самая первая выпущенная утка!

— Верно. Больше века прошло. Не могли бы вы освежить память наших слушателей?

— Конечно… То было настоящее рождение сегодняшней традиции. Человек, поймавший утку в то утро, был журналистом. Он наблюдал за происходящим с острова Людовика Святого. Увидев, что птица села на воду, он первым прыгнул в маленькую лодку, чтобы поймать утку и схватить ее, причем утка не оказала никакого сопротивления.

Я знал историю, которую только что рассказал эссеист. Тем человеком был молодой военный корреспондент Франсуа-Жан Арморен. Его удивила легкость, с которой он поймал утку, он решил, что ему повезло, — что, в общем-то, так и было. Чего он не знал, так это старой шутки, которую сыграла с ним фортуна. А я по опыту знаю, что фортуна может повернуться к человеку и лицом, и спиной. И никто не знает, как она поступит. Когда фортуна оборачивается к вам лицом, вы становитесь уверенными в себе, доверчивыми.

А на самом деле она уже вот-вот отвернется от вас и повернется лицом к какому-нибудь разбойнику, что поджидает вас за углом, чтобы ограбить или, хуже, убить.

Когда фортуна повернулась к Арморену лицом, он поймал утку, и фортуна сразу же отвернулась от него, причем явно в один из худших дней. «Утка в собственной крови» стала последним пиршеством приговоренного к смерти. Едва ли не на следующий день после первой годовщины ужина в «Тур д’Аржан» Франсуа-Жан погиб в загадочной авиакатастрофе. Самолет упал в Персидский залив. Обломков найдено не было. Арморену только-только исполнилось двадцать семь лет.

~~~

Специальная сетка, которую подготовили в этот день для отлова утки, выглядела хотя и довольно примитивной, но лучше той, что использовали в 1949 году. В то время в «Тур д’Аржан» уже установили устройства слежения и огромные морские прожекторы. Сегодня оборудование было менее заметным, но более эффективным. Старый дрон никогда не терял след птицы, так что ее шансы на выживание были еще меньше, чем в прошлом.

И все же шансы имелись, и это создавало необходимое напряжение и волнение толпы. Как и когда-то на корриде, нужно было представить себе, что бык может победить. За всю историю Большой охоты такого еще не случалось. Всех предшественников нашей птицы задушили и перемололи тем же вечером, и они закончили свой путь в брюхе президента. Для нашей утки единственным выходом было бы следовать руслу Сены, продолжить полет на запад, достичь Ла-Манша, затем мыса Лизард, пролететь немного над графством Корнуолл и достичь Кельтского моря у берегов Ирландии.

Действительно, этот обезлюдевший остров оставался единственным местом, где у утки был шанс выжить и спокойно дожить до старости. Ирландия была одной из немногих территорий, где сохранилась дикая природа. Поскольку на острове почти не осталось жителей, всего за двадцать лет туда вернулись животные. В водах снова стало много рыбы. Города превратились в леса, где водились олени, кабаны, лисицы. Портовые города стали пристанищем для целых колоний морских и перелетных птиц всех видов.

Во время событий вирус быстро распространился по всей стране. Началась паника, которая привела к массовому бегству населения в Шотландию и Англию. Этот исход якобы способствовал распространению вируса в Европе, тогда как в действительности он, как незваный гость, уже поселился на континенте. В ответ Европейский союз, который распался спустя всего несколько месяцев, закрыл свои границы.

Англия поступила так же, бросив Ольстер^[5] на произвол судьбы и направив в Ирландское море крупнейшие корабли ВМФ с приказом топить гражданские суда. Только Республика Шотландия, недавно получившая независимость, оказалась более снисходительна к своему кельтскому соседу. Сначала страна согласилась принять ирландские суда у себя на крайнем западе, на Гебридских островах. Но ситуация быстро ухудшалась, потому что поток ирландских мигрантов становился слишком мощным. В итоге и молодая республика закрыла свои границы. В конце концов земли архипелага с его лютым климатом и очень бедной почвой отдали мигрантам в обмен на строгое соблюдение ими границ. Таким образом, Гебридские острова стали Новой Ирландией. Кажется, на другой стороне земного шара есть остров с таким же названием, этакий брат-близнец. В Папуа, по-моему. Но для нашего рассказа это несущественно.

Несчастливы все одинаково. Но небезосновательно можно предположить, что ни одну страну не постигла участь хуже, чем у Ирландии. Почти все жители, которые не могли позволить себе добраться до Гебридских островов, исчезли. Оставшиеся ирландцы, по-видимому, в конце концов поубивали друг друга, о чем свидетельствуют некоторые случаи каннибализма. Но это слухи, и не следует рассказывать или писать о них, чтобы не распространять ложную информацию. Это черные дни, которые должны быть забыты, стерты из нашей памяти, как и сами события.

Старая Ирландия стала проклятым местом. Своеобразным адом на земле, по крайней мере для людей. Главным страхом, и, кстати, самым обоснованным, был страх снова заразиться вирусом, который, вероятно, затаился в пернатых, а этих птиц были тысячи; редкие любители дикой природы приезжали наблюдать за ними в бинокль, добравшись в солнечные дни на лодке от побережья Шотландии до островов. Конечно, ни одна птица не залетала на архипелаг, где жили люди, и ни один человек не осмеливался приблизиться к птичьему острову. Несколько бесстрашных рыбаков время от времени обследовали скалы вокруг старой Ирландии в поисках устриц или морских ушек. Это был опасный промысел, и улов часто оказывался неожиданным — фунт этих драгоценных раковин мог прокормить одну семью в течение месяца. В Новой Ирландии, Шотландии и Англии их обычно ели жареными и запивали пивом.

Вскоре после событий лишь горстка английских художников, ведомая небольшой группой беженцев, отважилась высадиться на Мертвом острове. Их путешествие навсегда останется в нашей памяти. Из Ливерпуля в Белфаст они отправились через старую провинцию Ольстер к прибрежному городу Антрим, следуя древним маршрутом рыбаков, занимавшихся ловлей лосося. Они боялись заплутать в этих землях, поэтому не решились отойти от береговой линии. Они сожалели, что не смогли, как планировали, добраться до легендарной Дороги гигантов^[6], где, как говорят, нашло убежище множество птиц. Но это было их единственным разочарованием. Они благополучно вернулись в Ливерпуль еще до наступления темноты, с завораживающими рисунками и акварелями маленького городка Балликасл — позже их опубликовали в книге «Мертвый остров», которую я смог купить, как только она вышла.

Я сейчас ее листаю. Не знаю, почему эти изображения так меня очаровывают. Возможно, дело в анахронизме иллюстраций, ведь эта земля напоминает мое собственное представление о первом утре в нашем мире. Местами жуткая красота этого заброшенного Балликасла и это изобилие свободно летающих птиц меня поражают. Очень искусный акварелист с величайшей точностью воспроизвел это зрелище. На пятидесяти двух сохранившихся рисунках запечатлены сотни птиц, сидящих на старых вывесках, бродящих между пустыми столами и скамейками на набережной и пирсе. Маленькие смеющиеся чайки с красными клювами, серебристые чайки. Черноголовые гуси. И скворцы, дрозды, бекасы. А на последних страницах, изображающих морской берег, бакланы с бронзово-зеленым оперением, летящие очень низко, прямо над волнами, а еще прыгающие в пене крошечные кулики. Последнее изображение в книге остается для меня самым красивым: огромная северная олуша, ныряющая прямо в черную воду в поисках добычи.

Теперь я смотрю на обложку. «Мертвый остров: акварели и рисунки старой Ирландии». В приложении зоологические заметки с ценной информацией. Кажется, я читал, что кряква, особенно если ее преследуют, может развивать в полете скорость до шестидесяти километров в час. Я думаю о нашей утке: она молодая, энергии у нее предостаточно. Я сразу представляю, как она инстинктивно летит к Ла-Маншу по зову эскадрильи перелетных птиц…

~~~

Вот уже несколько минут в эфире ничего не происходит. Мои мысли блуждают. Затем нам сообщают, что утка взлетела на верхушку одного из тополей, которые стоят вдоль Сены за мостом Турнель. Тополь — дерево слишком высокое и слишком тонкое, чтобы люди могли на него забраться. Нам остается только ждать, когда птица сменит место. Вокруг нее кружит дрон, но он не может увидеть утку четко, среди ветвей, на которых еще есть листья. Он передает изображения ведущему, и тот пытается что-то комментировать. Ничего не происходит. Утка, похоже, приходит в себя. Небольшая толпа неподвижно стоит у дерева. Люди довольно спокойны, они ждут, что будет делать птица. Это передышка, которую утка получает перед началом настоящей охоты.

Я выключаю радио. В конце концов говорю себе, что эта утка такая же, как и все остальные. Что этот день пройдет без сюрпризов. Я ставлю «Мертвый остров» на полку и решаю пойти пообедать в маленькое бистро, куда частенько заглядываю.

На выходе я сталкиваюсь с мадам Грасия, нашей консьержкой, которая подметает у дома. Она одна из немногих, кого я хорошо и давно знаю. Еще со времени событий. Вначале, когда ситуация была драматичной и покидать дом было запрещено под страхом побоев, она поднималась ко мне на последний этаж, чтобы принести продовольственный паек, — их раздавали у входа в каждый жилой дом. Она всегда брала лично для меня баночку консервированных сардин. Не знаю, почему она испытывала ко мне симпатию. Может, потому что я был молод, или же напоминал ей сына или племянника, что недавно ушел из жизни. Но я не уверен, что у нее была семья. Я никогда не видел, чтобы к ней кто-то приходил, и она тоже не видела, чтобы ко мне кто-то приходил. Может быть, именно это нас и объединяло.

Ко мне она не входила. Мы оставались на лестничной площадке и обменивались всякими банальностями. В этом было наше спасение. Наше подобие жизни. Разговор ни о чем давал нам с мадам Грасия передышку.

Сегодня она лишь бросила: «Времен года больше нет». Ей нравятся такие готовые фразы. Такие общие места. Но она права: погода серая, что для октября обычное дело. Но не холодно, даже наоборот. Душно, как летом. Воздух влажный, а небо наэлектризованное. Мадам Грасия добавляет, что у нее ломит шею. По ее словам, это значит, что точно будет гроза.

Если бы я задержался, она, вероятно, сказала бы мне, что устала от Парижа, что хотела бы уехать отсюда. Она повторяет это уже много лет, но никогда не покидает город, разве что раз в год ездит собирать ежевику в Фонтенбло — в прошлом году она подарила мне баночку варенья. Давайте посмотрим правде в глаза: я хуже, чем она. После событий я вообще ни разу не выезжал из Парижа. Я все еще занимаю ту же маленькую комнату, в которой жил, когда был юным студентом.

Мадам Грасия видит, что я ее не слушаю. Она, по обыкновению, желает мне хорошего дня, и я иду гулять.

Для обеда еще слишком рано. Я насвистываю, на сердце у меня легко, я уже почти забыл о том, что только что услышал. Я иду по улице Гёте до маленькой площади и направляюсь в сторону Монпарнаса. Улицы почти пусты. Не хватает только лучика солнца, чтобы сохранить надежду на хороший день.

~~~

А что, если это была она, мое первое счастье за день? Я уже видел ее вблизи. Но сегодня у меня впервые появилась возможность посмотреть на нее подольше. Она что-то ищет в сумке. Она очень красивая. На ней длинное черное пальто, типа шинели с широкими эполетами. Пальто мужское. Темно-красная помада, кольца на пальцах и другие оригинальные штрихи еще больше подчеркивают ее красоту. «Все очарование жителей этого города заключается в сдержанной поэзии деталей», — говорю я себе. Она подходит ближе. Мы встречаемся взглядами и отводим глаза.

Один взгляд. Я взял за правило никогда не знакомиться с женщинами на улице. И уж точно не на голодный желудок. Я придерживаюсь этого правила, каким бы глупым оно ни было, и продолжаю свой путь. «Иди, ты встретишь других. Может быть, не таких красивых и удивительных. Но будут и другие».

Я должен представиться, потому что я — персонаж этой истории. Можно даже сказать, что я ее главный свидетель, ее летописец. Чтобы узнать меня получше, вы должны сначала понять, что мое счастье ограничивается женщинами. Сама мысль об их существовании позволяет мне поддерживать мою собственную повседневную жизнь, и все мои счастливые воспоминания связаны именно с ними. Поэтому это счастье хрупкое и недолговечное. Но любое счастье в наше время именно таково.

Я вижу свое отражение в зеркальной витрине аптеки. Останавливаюсь, чтобы присмотреться к себе. Сегодня я в хорошей форме. Я говорю это без тени смущения: у меня нет неумеренной любви к человеку, которым я стал, но я могу по достоинству оценить его отражение. Я по-прежнему хорошо выгляжу, а с тех пор, как мне исполнилось сорок, даже лучше. Виски поседели, что придает мне респектабельный вид. Глаза чуть запали, что придает моему взгляду глубину. Я не жалуюсь на эти ранние признаки возраста. Благодаря им женщины относятся ко мне не так настороженно.

Дело не в том, что мне нравится ранить их чувства. Проблема не в них, а во мне. Мне всегда быстро становится скучно. Таких, как я, конечно, много, но это ничего не оправдывает. Я не оригинален, хотя и создаю такую видимость. На самом деле я похож на всех мужчин своего времени, мужчин без верности, без чести.

Я посвящаю себя своему телу и его ублажению. Свои ежедневные потребности я свожу к выпивке, хорошей еде и женщинам. Поэтому я довольствуюсь малым. Остальное меня не волнует, особенно дела душевные. Я давно перестал читать для удовольствия. Тем не менее в то время, когда происходили события, я изучал литературу и любил читать.

У меня нет ученой степени, но тем не менее есть скромная работа — я рецензент в одном издательстве. О литературе речи нет. Мой работодатель — и это не его вина — может позволить себе издавать только несколько книг в год, единственные, которые все еще можно продать, это в основном книги о личностном росте. На прошлой неделе я получил две рукописи, которые еще не смотрел: «Как стать счастливым за тридцать дней» и «Как сделать так, чтобы женщина стала вашей». Так что все верно: я — мужчина современный.

Но вам я могу сказать вот что: чтобы быть счастливым после событий, достаточно привыкнуть жить каждый день так, как будто завтра придет Смерть. Я прекрасно понимаю, что ничего нового я не сказал. Но в наше время стародавняя заповедь Carpe diem, carpe horam^[7] обрела истинный смысл. Сегодня больше чем когда-либо античные изречения несут в себе удивительную точность, как и простонародные выражения мадам Грасия. Она не ошибается, когда день за днем говорит мне, что больше нет времен года.

Уже много лет я живу в этом убогом «изобилии». Моя работа позволяет не голодать. Ее у меня немного. Я трачу на нее всего два-три часа в день, а после занимаюсь тем, что мне больше всего нравится: гуляю по своему району — прямо как сейчас.

Бистро, в которое я обычно хожу, закрыто. Так что я иду в кафе на бульваре. Заказываю кофе из цикория и сажусь за столик. На обед хозяин предлагает мне мясное рагу. Стоящий позади него официант мотает головой. Все ясно. Спрашивать, чем они заменили говядину, не буду. Выбираю луковый суп, беспроигрышный вариант. Оглядываю зал. Он почти пуст. Несколько пьянчужек у бара слушают радио. Один из них подходит и садится рядом со мной. Я отворачиваюсь, но безрезультатно. Он заводит со мной разговор о Большой охоте. Он и у бара об этом болтал, так что выбора у меня нет. А я ненавижу такие пустые разговоры. Что еще хуже, он начинает задавать мне вопросы. Хочет знать, что я обо всем этом думаю. Только мадам Грасия позволительно болтать глупости. На этот раз я смотрю ему прямо в глаза и одариваю его своим особенным взглядом, с ледяной улыбкой, которая вытаскивает меня из многих неловких ситуаций. К сожалению, тип уже совсем надрался и, похоже, это на него не действует. От него несет, и при разговоре он плюется, хотя сам этого, похоже, не замечает. Я смотрю на его руки. У него пухлые пальцы, а ногти пожелтели от курения. И в этот момент официант приносит мой обед. Липкая тарелка пахнет горелым. Все равно аппетит уже пропал.

Я отодвигаюсь, как могу, на банкетке, чтобы поменьше слышать своего навязчивого соседа. А, так ему нужен был мой суп… Жаль, я это не сразу понял. Попроси он меня, я бы этот суп ему тут же отдал. Опять же, не обманывайтесь, думая, что это такое проявление щедрости. Я так поступил, только чтобы избавиться от него. У меня все еще есть мой кофе с цикорием.

Я снова прислушиваюсь к голосу радиоведущего. Голос стал подвывать. Охота возобновилась. Утка наконец-то покинула свою ветку. Она взлетела и, кажется, направляется к собору Парижской Богоматери.

Первым ее увидел работавший на крыше собора молодой каменщик. «К вам! К вам! Она летит к вам!»— крикнул он со строительных лесов своему бригадиру. На другом конце участка при виде летающей кругами птицы бригадир достал из сумки кусок хлеба и раскрошил.

Утка села на один из аркбутанов^[8], что позволило бригадиру хорошо ее рассмотреть. Мужчина присел, чтобы его не было видно, но птица не двигалась. «Вот ты какая, птичка? Брезгуешь, значит?» — прошипел мастер. Так и было. Птица привыкла к дикой пшенице и болотным ракушкам. Благородную утку, требовательную в еде, черствый хлеб не интересовал. Она снова взлетела и, чувствуя, что ее тянет вниз, примостилась на одной из химер южной башни.

Оттуда она впервые увидела собравшуюся толпу, плотную и подвижную. У некоторых людей в руках были сетки. Другие привели собак и прижимали к уху транзисторы, как когда-то телефоны. При виде утки поднялся многотысячный рев. Как будто заиграл гигантский орган.

В честь утки. И начался великий языческий праздник. Утку ненавидели, ей было далеко до золотого тельца старых времен. Но она все равно слегка блестела в первых лучах солнечного света. «Она почти серебряная», — сказал эссеист. «Да, — ответил комментатор. — Как лезвие ножа».

Птица нежилась под солнцем, размышляла. Но о чем думают утки… этого не знает никто. Очевидно, ее еще не беспокоила главная опасность, которая была там, прямо под ней. Казалось, ее больше пугали широкие крыши, множество стекла и металла вокруг. Не зная, куда податься, она разглядывала рисунок улиц. Доверившись плану города, утка взлетела, миновала соборную площадь и полетела вдоль улицы Сите в сторону площади Лепин.

Если бы она не свернула вправо, то пролетела бы над зданием полицейского управления, где ее ждали более тридцати агентов, большинство из которых были в гражданской одежде и с сетестрелами. Накануне во время своего выступления в новостном выпуске префект, который выглядел таким же улыбчивым, как и президент, дал разрешение офицерам в штатском принять участие в охоте. Остальным, тем, кто был в форме, было приказано держаться на расстоянии. Короче говоря, пусть до самого вечера толпа делает, что хочет.

На площади Лепин утка приземлилась на крышу одного из многочисленных киосков цветочного рынка. Все киоски были закрыты. В этот выходной день большинство продавцов разошлись по домам. Только один киоск оставался открытым — ларек Вадима, старого доброго толстяка Вадима, который был не из тех, кто следит за календарем. Так фортуна встретилась на пути нашей утки. А мы уже знаем, что, когда фортуна появляется, это не сулит ничего хорошего.

~~~

Вадим казался умиротворенным. Его руки и ноги отяжелели, складкам на подбородке не было числа. Он сидел в плетеном кресле среди букетов азалий и тюльпанов, откинув голову назад, и издалека можно было подумать, что он спит. Вовсе нет! Его веки тоже были тяжелыми и отлично скрывали его взгляд. Он проводил большую часть времени ничего не делая, ничего не продавая. И почти не вставал с кресла, которое со временем приобрело форму его тела.

Вадим не очень любил цветы. Он ничего против них не имел, но особенного значения им не придавал. Особенно тем, которые продавал, — большинство из них были из теплиц и поэтому выглядели хилыми. Больше всего Вадим любил птиц. Когда-то давно, до запрета на продажу экзотических видов, он ими торговал. Любовь эта пришла к нему еще в юности.

Когда-то он долго бродил по этому рынку, еще в те давние времена, когда здесь работали и продавцы птиц. Тут он познакомился со многими другими любителями пернатых, которых все между собой называли летунами. Они часто собирались, как члены какого-нибудь закрытого клуба. Вадим был самым молодым. Каждый день он ходил на площадь Лепин и встречался с другими летунами, чтобы узнать последние новости о кладках, изменениях в цвете и настроении их уток-мандаринок или зеленых канареек. Молодому человеку так понравилось бывать на рынке, что однажды он там и обосновался. Он сам стал птицеводом и в течение нескольких лет жил за счет своего увлечения.

После событий он был вынужден перейти на выращивание цветов, но дела шли плохо, и часто тюльпаны приходилось просто выбрасывать. Но хотя Вадим не прилагал особых усилий для привлечения клиентов, он завоевал расположение своих коллег, которые видели в нем приветливого, молодого душой человека. Он был спокойным и умиротворял других, и продавцы привязались к нему, как люди без причины привязываются к тому или иному растению.

«Наш старый добрый Вадим, — повторяли они, — у него большой рост и большое сердце, но он то и дело теряет деньги».

Так что ничего не подозревающий Вадим имел отличную репутацию на площади Лепин, и когда в первых числах месяца судебные приставы пришли его выгонять, цветочники за него вступились, оплатив долги Вадима без его ведома; он так ничего и не узнал. На этой маленькой площади в самом центре Парижа сохранялось одно редкое сейчас качество. Что-то сродни старомодному чувству терпимости и круговой поруки. И именно здесь нашла убежище наша утка.

Когда Вадим увидел ее у своих ног, у него перехватило дыхание. Птица его не заметила или, как и многие другие, подумала, что Вадим спит. У цветочника закружилась голова. Вид птицы вызвал у него шок, пробудив приглушенные чувства. Вдруг он вспомнил уток из парка Бют-Шомон. Перед ним стоит его младшая сестра, ее волосы торчат из-под шапочки, она бросает в воду кусочки белого хлеба. Вадим всегда боялся, что она поскользнется и утонет.

Тяжелые веки цветочника начали дрожать. Он старался не вспоминать о сестре, и вот она снова перед ним, да еще как живая, а он обожал эту девчушку. Она умерла во вторую, самую смертоносную волну эпидемии, в начале весны того года. Его друзья-цветочники ничего не знали об этой трагедии, да и откуда им было знать, ведь он никогда об этомне говорил. Ему потребовались годы, чтобы прийти в себя. Вадим не всегда был истуканом, которого ничто не могло потревожить. Этаким гигантом, которому ни до чего нет дела. Да, он производил такое впечатление, но только потому, что давно запретил себе размышлять и тем более вспоминать прошлое.

Боль охватила его всего. Но Вадим смог сдержать слезы — воспоминание о сестре, в конце концов, было счастливым. И к тому же появилась птица, которая спустилась с неба, как чудо. И Вадим, не будучи верующим, на несколько секунд почти поверил, что эту птицу послала ему сестра.

Но очень быстро хрупкую красоту момента нарушил оглушительный грохот. На площадь Лепин хлынула толпа. Первыми бежали мужчины с глазами навыкате, они толкались и пробивали себе путь к утке. Некоторые даже били тех, кто попадался под руку. Собаки всех размеров и пород шныряли у них между ног. Одна собака повисла на запутавшемся поводке, стала задыхаться и пускать слюну. Гигантский дог на длинной цепи, казалось, возглавлял этот марш-бросок.

Не пытаясь разобраться в ситуации, Вадим просто поднялся с кресла и встал лицом к толпе. При виде этого здоровяка собаки на мгновение замешкались, дог остался в одиночестве. В общей суматохе толпа замедлила движение. Не размышляя, Вадим начал с силой топать, чтобы напугать утку и заставить ее взлететь. Но, несмотря на близкую опасность, утка продолжала с любопытством наблюдать за происходящим. Тогда Вадим схватил горшок с азалией, бросил его в птицу, и та резко взлетела. Послышались крики. Некоторые люди затряслись, словно в них ударила молния. Кто-то сжал зубы. В отличие от собак с их разинутой пастью, мы, люди, умеем контролировать инстинкты. Чаще всего мы выходим из себя, но рот держим на замке, что кажется мне еще более опасным. Нет ничего более непредсказуемого, чем глухое или немое насилие. Ибо тогда у насилия нет иного выбора, кроме как перейти в действие.

Бойцы передней линии добежали до Вадима, повалили его на землю, прямо туда, где только что сидела птица, избили, а затем оставили почти безжизненно лежать на куче раздавленных цветов. Послышалось несколько смешков. Смех способен на худшее. Охота продолжалась.

~~~

Утка набрала высоту и полетела по прямой. Однако она не покинула набережные острова Сите и направилась к башням Консьержери. По радио с одобрением рассказали о сцене избиения цветочника, а затем объявили, что сначала птица достигла конца острова Сите, затем перелетела через мост Пон-Нёф и что, развернувшись, теперь она летит в сторону набережной Сен-Мишель. Там толпа ее и увидела — утка уселась на верхушку одноименного фонтана, на меч возвышающегося над площадью архангела.

Какой-то мужчина шагнул вперед. Около сорока лет, коротко остриженные волосы, пустой взгляд. Он достал ружье и выстрелил. Но в птицу не попал, утка тут же взлетела. За выстрелом последовал лай. Стрелка задержали следовавшие за толпой полицейские. Но поскольку у него имелось разрешение на охоту, а еще он был шапочно знаком с префектом, его сразу же отпустили. И вернули оружие — длинноствольное ружье с серебряным прикладом, которое, похоже, было очень ценным. Однако мужчине напомнили о правилах Большой охоты, которые он как будто не знал. Утку надо брать живой и голыми руками.

Чуть вдалеке, за толпой и полицейскими, стояли два парижанина в масках и неприметной одежде. Вот они уже силой затаскивают кого-то в переулок. Не будем приглядываться… Лучше, чтобы этот кто-то оказался мужчиной, а не женщиной. В этот праздничный день старый Париж становится таким же опасным, как Венеция во время карнавала.

Тем временем остальная часть толпы двинулась в сторону Клюни^[9]. Именно там укрылась утка, она спряталась в сорняках, растущих в развалинах древних терм. Теперь она боялась. Птица не могла понять, как преследователи так быстро ее нашли. Сквозь окружающую здание решетку она могла разглядеть существ в масках или гриме, которые прижимались к воротам в музей Клюни. Самые смелые уже начали взбираться на забор, подбадриваемые остальными людьми, которые кричали и пели, поджигали горшки, которые дымились красным, и бенгальские огни. С каждым часом присутствующие все больше распалялись, и в пурпурном пахнущем серой тумане ликование сменялось яростью, которая постепенно охватила всю толпу.

Для многих игра начала принимать новый оборот, превращаясь в кровавый праздник. И утка это чувствовала. А еще она чувствовала, что должна сделать все возможное, чтобы вырваться из этого потока ненависти. Птица несколько раз крякнула — чтобы выразить свой страх или позвать на помощь? — и, взмахнув крыльями, полетела в сторону улицы Эколь.

Сегодня в Сорбонне никого не было. Студенты и преподаватели, как и все парижане, решили попытать счастья и принять участие во всеобщем веселье. Утке вид пустынных улиц придал храбрости, и она полетела над Латинским кварталом, направляясь в сторону холма Святой Женевьевы. Там она обогнула Пантеон и пролетела по диагонали над внутренним двором лицея Генриха IV, тоже сегодня закрытого.

В соседнем здании остались только ученики средних классов. Для того чтобы родителям было проще, государственные школы Парижа были открыты. Но дети не учились, а немногочисленные помощники, которых нанимали в этот день, особо за ними не следили.

Часом раньше началась большая перемена — девочки в юбках песочного цвета спокойно стояли на одной половине двора, мальчики в темно-синей форме — на другой. По обе стороны разделявшего их забора школьники кучками собирались у радиоприемников, которые в порядке исключения сегодня можно было слушать. Крики и смех эхом отдавались во дворе и разносились по тихим улицам.

Мальчики первыми увидели пролетающую большую утку и следующий за ней старый дрон. Они все одновременно побежали, показывая на птицу пальцами. Та продолжила полет и достигла другой части игровой площадки — для девочек. Задрав головы к небу, мальчишки, не раздумывая, стали перелезать через высокий забор. Один из воспитателей поднял тревогу, но было слишком поздно. Несколько секунд спустя мальчики уже ворвались во двор к девочкам. Из-за цвета их шкальной формы казалось, что лазурная волна накатывает на прибрежный песок.

Утка как появилась, так и исчезла. Но один только ее вид вызвал в этой маленькой группе такую же ярость, как и у взрослых, которые в нескольких кварталах отсюда бежали за неуловимой птицей. Ситуация вышла из-под контроля. Школьники, не в силах больше сидеть взаперти и к тому же разъяренные неудачей старших мальчиков, впали в своего рода коллективное безумие.

Мальчики срывали с девочек юбки, девочки срывали с мальчиков рубашки, а некоторые забирались на деревья с дикими воплями. Воспитателям пришлось даже отойти, чтобы защитить себя от укусов и ударов.

Все окна были разбиты, все урны подожжены. Затем, когда закончились окна и мусорные баки, ученики вернулись в классы и разгромили всю школу. Вызванные директором школы сотрудники близлежащего полицейского участка, вооруженные дубинками, газовыми баллончиками и сетестрелами, прибыли с небольшим опозданием. Развороченные помещения были пусты. Дети исчезли, убежав в город.

~~~

Утка была сосредоточена на полете, она ничего этого не заметила и укрылась на улице, ведущей к площади Контрескарп. Птица приземлилась на полпути к небольшому зданию, на подоконник окна с закрытыми ставнями — то были окна дома, где в прошлом веке жил со своей первой женой Эрнест Хемингуэй. Днем Хемингуэй ходил творить в соседний отель. Тот самый отель, где умер Верлен, рядом с квартирой, в которой некоторое время его жена жила с только что приехавшим в Париж Рембо. Хемингуэй знал это и не мог делать вид, что ничего такого не происходит. После окончания рабочего дня он отправлялся на прогулку по набережным, чтобы размять ноги. Он знал одного букиниста, который продавал ему по смехотворной цене книги, забытые богатыми посетителями ресторана «Тур д’Аржан», когда тот еще вовсю работал. Хемингуэй читал их дома, сидя у плиты, чтобы не думать о том, что он написал в тот день или что напишет на следующий. Но сегодня в это красивое переплетение улиц, в это небольшое скопление домов, таких тихих в обычное время, домов, где когда-то обитало столько великих умов, собиралась вторгнуться бушующая толпа, чьи крики уже были слышны.

Однако утка не могла их услышать, поскольку птицы плохо воспринимают грубые звуки. Их очень тонкий слух предназначен для улавливания низкочастотных волн. Шелеста, шепота природы. Тех самых звуков, которые люди за редким исключением никогда не слышат.

Дрон же застыл в небе в нескольких метрах над уткой. Птица этого не заметила. На пару мгновений все внимание птицы, казалось, сосредоточилось на окне на втором этаже небольшого здания напротив, ниже по улице. Ее привлекло серебристое свечение. Оно шло из консервной банки, прикрученной к болтающемуся проводу.

Утка не испугалась, а может, ее увлек этот странный свет, и птица, три раза взмахнув крыльями, приземлилась на подоконник. Но она был разочарована своей находкой. Внутри банки не было ничего, кроме сломанной надвое сигареты, стофранковой монеты и табачных крошек. Птица уже собиралась лететь обратно к окну Хемингуэя, когда почувствовала, что ее схватили. Она закричала, энергично замахала крыльями и сумела высвободиться.

Но, к несчастью, одно из крыльев зацепилось за проволоку, и утка оказалась в силках. Две руки снова сжали ее бока. Утку словно затянуло в дом. Вскоре после этого рука, длинная, белая и костлявая, с грохотом захлопнула окно.

Никогда прежде наша утка не испытывала такого страха. Даже когда месяцем ранее ее поймали на болоте егеря. Даже когда ее заперли в черном ящике. Утка стала резко кричать. Возможно, она звала на помощь? На этот раз никто не пришел на ее зов.

Длинные худые пальцы Элен впились, как когти, в бока птицы. Она не понимала, что причиняет утке боль или ее пугает. Она также не понимала, что именно попало к ней в дом, и просто хотела рассмотреть это что-то поближе. Элен целыми днями торчала у окна, и появление такого гостя стало для нее полной неожиданностью. Чтобы успокоить птицу, она попыталась ее погладить. Напрасно. Утка крякала и ерошила перья.

— Тише! Тише! — повторяла отрешенно Элен. — Сюрприз! Сюрприз!

Как и наша утка, Элен плохо владела человеческим языком, выражаясь исключительно с помощью звуков или обрывков фраз. Птица наконец успокоилась. Похитительница в конце концов ее отпустила…

Утка поступила верно. Как только она перестала сопротивляться, то почувствовала, что хватка Элен ослабла и женщина разжала руки. Взмахнув крыльями, утка взмыла на самый верх шкафа, усевшись между старой супницей и стопкой шляп. Оглядевшись вокруг, она поняла, что ее приключения на этом еще не закончились.

~~~

Видя, что она снова вне досягаемости, утка все же успокоилась. Элен несколько раз взмахнула рукой, что означало «Иди ко мне», а затем еще раз — «Ну и ладно». Затем она снова села на табурет у окна.

Если бы наша утка обладала способностью отличать людей друг от друга, она могла бы увидеть, что Элен была иной. Не столько ее лохматые волосы выдавали ее безумие, сколько глаза: глазные яблоки двигались еще быстрее, чем руки, и никак не успокаивались. Ее маленькие темные глаза находились в постоянном движении, как мушки летним днем. Что касается ее рта, то он выглядел словно застывшим в тревожной ухмылке, но кто-то, вероятно, мог бы разглядеть в ней глубокую боль. К несчастью для Элен, большинство людей даже не смотрело на нее. Дети и взрослые боялись Элен и, чтобы посмеяться над ней и одновременно избавиться от собственного страха, дразнили ее ведьмой с улицы Муфтар.

На улице Элен видно было издалека: при ходьбе она шаталась, руки висели плетьми. Вряд ли можно было сказать, что она идет, настолько сильно она раскачивалась. Иногда, сделав несколько огромных шагов, женщина замирала посреди дороги. В такие моменты, казалось, ей что-то виделось. Челюсть у нее отвисала, рот открывался. Руки расслаблялись, и видно было, как она выводит в воздухе несколько нот. Весной она иногда разговаривала с цветами на подоконнике. Люди ступали мимо, не замечая Элен, или же переходили на другую сторону. Никто не интересовался, что она говорит цветам, но все, казалось, боялись узнать, что скрывается за ее стеклянным взглядом.

Ее словарный запас уже давно ограничивался лишь горсткой слов. В основном всяким звукоподражанием, да еще кое-какими ругательствами, которыми она покрывала тех, кто, как ей казалось, хотел ей зла. Среди таких людей были официанты с площади Контрескарп. Когда им чудилось, что Элен слишком долго задерживается у террас их ресторанчиков, официанты кафе «Нермор» обливали ее водой. Они смеялись, когда она материлась. На другой стороне улицы официанты из «Ла Бель Эпок» просто спихивали ее с тротуара. Наконец, был и мягкий метод, но целью которого всегда было избавиться от нее: официантка из кафе «Артист» открывала для нее бутылку дешевого вина. Элен брала вино и шла по улице Ласепед. Ее часто видели пьяной, играющей на воображаемом пианино у подножия холма Святой Женевьевы. Некоторые даже говорили, что замечали ее в Ботаническом саду, где она разговаривала с агапантусами.

В прохладное время Элен сидела дома. За годы в гостиной и спальне накопилась масса всевозможных предметов. Стулья, газеты, пустые коробки, которые она отказывалась выбрасывать. Пианино не было. Только гитара без струн, которую давно не брали в руки. Для развлечения Элен хватало и окна. У нее была привычка привязывать жестяную банку к концу веревки и разматывать моток, пока банку не замечали прохожие. Элен наполовину скрывал балкон, и люди видели лишь худую руку, размахивающую веревкой с банкой на конце. Некоторые соседи понимали немую просьбу и бросали в банку пару монет или сигарету. Но большинство этого не делало. Соседские дети развлекались, наполняя банку всевозможными предметами: использованными билетами на метро, написанными на бумажках обидными словами или фантиками. И все те же дети в страхе убегали, когда видели Элен на улице Муфтар.

«Жизнь, — не устает повторять мадам Грасия, — это путь, усыпанный шипами», и я снова думаю, что она права. В прошлом, похоже, дети любили эту ведьму. По словам некоторых людей, когда-то Элен давала уроки музыки. Уроки игры на фортепиано или, может быть, на гитаре. Точно неизвестно, говорили разное. Но все соглашались с тем, что когда-то она была прекрасной соседкой. Утонченной и чрезвычайно милой женщиной. У каждого была своя версия того, почему она сошла с ума. По правде говоря, точно этого никто не знал. Это случилось еще до событий. В отличие от многих других, чтобы сойти с ума, катаклизмы Элен были не нужны.

— Ты — сюрприз, а, придурок! Ты бум-бум сволочь!

Элен только что обратилась к утке, которая сидела на шкафу и не двигалась. Элен на мгновение отвела глаза от птицы. Потом посмотрела в окно — там собиралась все более плотная толпа. Мужчины, женщины, собаки и даже несколько детей в рваной одежде нервно бродили, явно что-то высматривали. Может, искали ту красную штуку, что летала над площадью? Элен задернула занавеску. Этот мир уже давно перестал быть ее миром. Должен сказать, что у нас с Элен есть что-то общее. И я не знаю, стоит ли переживать, что мое мнение совпадает с мнением какой-то психованной… Но я спрашиваю себя, не предпочитаю ли я ее безумие тому, которое, казалось, обуяло всю толпу под ее окнами.

— Давай, идем! Браво! — сказала она, вставая.

Элен прошла на кухню и достала из холодильника бутылку джина.

— Будем! — сказала она, сделав глоток из хрустального стаканчика с золотой каемкой. Да, похоже, что слухи были правдивы: она действительно когда-то была той утонченной женщиной.

Выпив, Элен поставила стакан обратно на кухонный стол и открыла окно, выходящее во внутренний двор.

— Давай, кыш! Кыш!

Но птица не двигалась. Элен отошла от окна и села, прислонившись головой к стене кухни.

Птица вспорхнула и приземлилась на кафельный пол. Она повернула голову в сторону Элен, которая не двигалась и что-то неразборчиво напевала. Возможно, старый детский стишок. Утка еще немного продвинулась вперед и, проворно взмахнув крыльями, вылетела во внутренний дворик дома.

Оказавшись снаружи, она на мгновение задержалась на крыше и осмотрелась. Свежий воздух пошел утке на пользу, она крякнула, на этот раз с удовольствием. И поднялась в воздух. Наша птица думала, что она одна, и летела уверенно. Она не увидела ни людей, ни большого красного жука, к которому уже начинала привыкать. Дрон сбился с пути, но звонки в радиоцентр не прекращались. Утку заметили у Сорбонны.

~~~

Маркюсу было двадцать четыре года. Так что он принадлежал к так называемому «пропащему поколению». Но хотя Маркюс родился и вырос в этом новом мире, он не был похож на молодых людей своего возраста. Трудно сказать, было ли это связано с его профессией или с его характером. Когда мать умерла, он стал часовщиком, как и его отец, нелюдимый немец, который держал магазин антикварных часов в Мюнхене. Маркюсу очень повезло, ведь он, как и большинство молодых людей его поколения, не имел возможности получить полноценное образование. Как и многие, он не посещал школу во время событий; даже сегодня он с трудом читает и особенно пишет. Он редко выражал свои мысли и предпочитал молчать. Несколько лет назад, в возрасте восемнадцати лет, он приехал во Францию, откуда была родом его мать. Он любил эту принявшую его землю. И в Мюнхен больше не возвращался. Даже ему, человеку в общем спокойному, немецкий город казался унылым и скучным.

Маркюс надел свой синий пиджак, который всегда носил на работе. Пиджак протерся на локтях и воротнике и был ему коротковат. Но молодого человека это не волновало, он вообще мало обращал внимания на что бы то ни было. Он закрыл дверь мастерской, которая была заполнена старыми, неработающими предметами. В тот день Маркюс собирался в церковь Сен-Жермен-л’Осеруа, расположенную в нескольких шагах от ратуши, — то был приход художников, который он хорошо знал. Его вызвали починить куранты большой башни. Часы Сен-Жермен-л’Осеруа, самые старые работающие часы в Париже, не выдержали, потому что их слишком часто заводили. В течение многих лет мессы шли непрерывно, и хрупкий механизм постоянно выходил из строя.

Сбой в тот день произошел из-за того, что, как и все колокола в Париже, церковные колокола звонили из-за охоты. Маркюс, однако, ничего не слышал. Он засиделся допоздна, чиня очень старые карманные часы, во внутренностях которых отчаянно пытался разобраться. Ему удалось привести их в порядок около четырех часов утра, после чего он погрузился в глубокий сон.

Маркюс выспался и был в хорошем настроении. Он наслаждался тишиной парижских улиц, и эта тишина его не насторожила. Чуть позже, без труда починив механизм башни, он спустился по винтовой лестнице обратно на улицу. Ему нравился слегка кисловатый запах старых камней, и он погладил их влажную поверхность. Он размышлял, как была построена башня. Секреты готической архитектуры, такие же непростые, как и секреты механизма старинных часов, его завораживали. Маркюс любил разбираться в сложном, ничто другое его не интересовало. Он был человеком одновременно открытым и закрытым, гордым и скромным. Он никогда не говорил о том, чему научился, и, кроме своих клиентов, ни с кем не общался, даже с другими часовщиками, которых оставалось уже не так чтобы много.

Проводя большую часть времени на самых высоких церковных башнях Парижа, часто в глубокой задумчивости, Маркюс презирал грубость людей. Его раздражали их громкие голоса, их грубость, вульгарность их слов и даже их смех. Их шум раздражал его, как это бывает со стариками, живущими в полном одиночестве. Должен сказать, что не разделяю эту черту с Маркюсом. Пока что не разделяю. Но я его понимаю. Одиночество и тишина — достоинства недооцененные.

Механизмы жизни казались ему гораздо более сложными, чем часы. И единственные проблемы, с которыми он решался сталкиваться, были механическими, потому что он был почти уверен, что сможет их разрешить. Все остальное, другие трудности, те самые, которых никогда по-настоящему не решить, его пугали. Из-за этого он избегал множества конкретных вещей, составляющих нашу обыденность.

Молодой часовщик шел по набережной Межисри. По пути он столкнулся с очень красивой женщиной в длинном черном пальто и забыл извиниться. Он ходил так почти все время — не отрывая взгляда от земли, погруженный в свои мысли.

В мэрии Маркюс получил красивую купюру в двадцать тысяч новых франков и вышел на улицу. Он посмотрел на большие часы на ратуше. Маркюс всегда мечтал поработать с таким великолепным часовым механизмом. Часы пробили полдень с опозданием на одну минуту.

Из колокольни вылетели два голубя.

Затем Маркюс отправился на левый берег Сены, где его ждала вторая работа за день. На улице Сен-Жак он то тут, то там натыкался на небольшие компании студентов, среди которых затесалось несколько беспризорников. Молодые люди в масках и камуфляжных костюмах тянули большие тележки, в которых сидели трубачи и барабанщики. В задней части тележек вповалку спали еще какие-то люди, вероятно пьяные. Рядом с тележками шли, покачиваясь, девушки, они размахивали привязанными к ремням перьями и колокольчиками. Одна из них была по пояс голой. Ее тяжелые груди напомнили часовщику женщин, которых он видел в детстве на нудистских пляжах у озера, куда отец возил его на каникулы. Маркюс отвернулся и пошел своей дорогой.

Он не пытался выяснить причину такого переполоха. Маркюс добрался до улицы Эколь, усыпанной мусором и конфетти, и прошел мимо ворот Сорбонны. Университет был пуст. Часовщик прошагал по коридору, затем открыл дверь, ключ от которой был только у него. За дверью находилась лестница башни обсерватории, а с нее открывался вид на улицу Сен-Жак.

На этот раз Маркюс не полез на крышу. Он вошел в небольшую комнату, пропахшую старой древесиной, и приблизился к часовому механизму, который ему нужно было починить. Молодой человек положил на него руку, имитируя жест врача, проверяющего температуру на лбу пациента. Он увидел, что со времени его последнего визита часовой механизм снова заклинило в том же месте. Он опустился на колени, открыл маленький ящик с инструментами и достал оттуда самые нужные — пинцет, напильник, три отвертки, масленку и щетку. Маркюс разложил их на шелковой ткани, надел пару перчаток и бумажную маску. Эти меры предосторожности позволяли избежать окисления металла, чтобы не загрязнить организм, который ему предстояло оперировать. Он уже собирался приступить к работе, как услышал какой-то шум. На шелк, где лежали инструменты, упало немного пыли. Молодой человек посмотрел на балку прямо над собой. И понял, что был не один.

~~~

Он снова услышал шум и узнал его. Это был шум птичьих крыльев. Маркюс ругнулся по-немецки: «Еще один чертов голубь!» Из всех бродячих животных и птиц Парижа голуби были самыми отвратительными, потому что только они прилетали мешать. ему работать на колокольнях. Часто самые крупные из голубей застревали в часах и умирали; Маркюс находил их разлагающиеся тушки на усеянном пометом полу. Это вызывало у него большее отвращение, чем что-либо другое, и он боялся за свои часы. Он включил фонарик, осветив место, откуда доносился шум.

Маркюс завопил от ужаса. Он никогда раньше не видел такой большой птицы. Что это за чудовище? Да и птица ли это? Да… большая птица, которая только что расправила темные крылья, отчего казалась еще страшнее. Собиралась ли она напасть на него? Сейчас птица не двигалась. Она стояла и пронзительно кричала. Маркюс снял маску и медленно отступил назад. Несмотря на страх, он не сводил с птицы глаз, стараясь, чтобы на нее падал свет фонарика, прикрепленного на его лбу. Может быть, им придется сразиться, и этот скудный луч был единственным оружием Маркюса, поскольку крошечные инструменты вряд сгодятся для самозащиты. Но поскольку зверь не воспользовался своим преимуществом, Маркюс выпрямился и начал размахивать руками, что, к его удивлению, сработало. Птица исчезла в проеме, через который влетела. Часовщик, в свою очередь, скатился по лестнице. Когда он выбежал на улицу, то увидел, как какой-то летательный аппарат преследует черную точку в небе. Когда все успокоилось, Маркюс сел на ступеньки Сорбонны, его лицо было бледным, а взгляд стеклянным.

Мимо снова прошла процессия, которую он заметил ранее. Гологрудая девушка взяла Маркюса за руку и втянула его на повозку рядом со спящими. Сначала ему дали выпить, затем ткнули лицом в груди студентки. Все засмеялись, кроме Маркюса, потому что он был ошеломлен и все никак не приходил в себя. Музыканты снова вразнобой заиграли, и повозка углубилась в извилистые улочки Латинского квартала в поисках толпы и птицы. Все как будто сошли с ума от веселья. Никто не обратил внимания на то, что один из них, трубач, совсем еще юный, остался позади. Он упал прямо посреди какого-то дворика и стукнулся головой о мостовую. Он напился до беспамятства. Кровь залила ему лицо, а на губах выступила густая пена. Мимо проходила бродячая кошка с отрубленным хвостом и, посмотрев на него, села рядом.

~~~

Как и каждый день, пообедав с дочерью, которую она до вечера оставляла у сестры, Сюзанна покинула маленькую площадь и пошла по улице Вавен в сторону Люксембургского сада. Она переживала, что сегодня придется работать, ведь это был день рождения дочери, но у нее не было выбора. Надо зарабатывать на жизнь… Саре только что исполнилось восемь лет. Внешне она казалась обычной маленькой девочкой. У нее были глаза матери, а от умершего отца она унаследовала милые веснушки и слабое сердце. Врачи назвали это «синюхой». Сара считала такое название красивым, и оно даже соответствовало слегка фиолетовому оттенку ее губ. Она была освобождена от занятий в школе, и тетя занималась ее образованием каждый день после обеда; они устраивались на застекленной террассе эльзасской пивной, которая появилась на месте бывшего ресторана «Клозри де Лила».

Как ни странно, Саре нравилось проводить время среди взрослых. Она гордилась, что может одеваться так, как ей нравится. Она ненавидела школьную форму маленьких девочек, которые проходили под ее окном утром или которых она видела вечером, возвращаясь домой, когда они с матерью встречались в саду после закрытия. Это было ее любимое время дня: она помогала маме ухаживать за осликами. Шарль, старый ослик со светлой шерсткой, был ее любимцем. Сара всегда сначала здоровалась именно с ним.

В тот день Сюзанне показалось, что ослику стало хуже, и это ее опечалило. Она знала, что жить ему осталось недолго, и не решалась сказать об этом дочери. Она долго гладила ослика, просила его потерпеть еще немного, потому что у нее не было денег на лечение и она не хотела расстраивать Сару, особенно перед днем рождения.

Небольшие деньги, которые Сюзанна зарабатывала благодаря уходу за осликами, уходили в основном на дочь и на аренду загона. Здесь, в Люксембургском саду, все оплачивалось из-под полы. Большинство сторожей чем-нибудь приторговывали, и Люксембургский сад стал одним из главных центров черного рынка в столице. Торговцы попадали в сад через огромную сеть катакомб, на которых он был разбит. При попустительстве охранников эта система действовала годами.

В самом низу цепочки находились уличные торговцы, дети, которых можно встретить в любом парке или на площади. Они что-то продавали, побирались, воровали. Многие умирали молодыми. Их нельзя было трогать. Некоторые из них болели чесоткой и носили на шее маленькие металлические коробочки, чтобы избежать физического контакта при попрошайничестве. Парижане от этого только выигрывали — они могли услышать их приближение и вовремя отвернуться. Иные дети шли на хитрость. Они подбегали парами, окружали прохожего, хватали его за руки, пока тот, пытаясь вырваться любой ценой, не бросал в коробочки содержимое своих карманов.

Люксембургский сад стал местом, где можно было найти все что угодно: контрабанду, украденные драгоценности, наркотики, девушек легкого поведения и многое другое. Открыто об этом не говорили, но в курсе были все. Те, кто решался туда отправиться, приходили вовсе не на прогулку. Немногие дети, что катались на осликах Сюзанны, часто служили лишь алиби отцу-наркоману или ищущей подделки матери. Они доверяли Сюзанне своих детей или оставляли их на скамейке у кукольника, пока занимались своими делишками.

Стоило просто взглянуть на ветхое состояние сада, чтобы понять, насколько дурным стало это место. Ослики, куклы и воздушные шары были лишь слабым напоминанием о его прежнем великолепии.

~~~

Сюзанна довольно долго ухаживала за Шарлем, а потом отвязала Николя и расчесала ему ноги и спинку. То же она проделала с Эмманюэлем и Валери. Она хорошо за ними следила, как будто всегда этим занималась. Она выкупила осликов у предыдущего владельца по очень низкой цене и сохранила имена, которые он им дал, имена бывших президентов.

Кроме старого Шарля, остальные были в добром здравии. Расчесав осликов, Сюзанна привязала их друг к другу, открыла дверь в загон и повела стадо к обычному месту встречи. Жорж и Франсуа, самые крепкие, потянули тележку к пруду.

Сюзанна оставила животных под раскидистым каштаном. Она разложила на земле дольки яблок и кусочки белого хлеба для Шарля, у которого были плохие зубы, а затем направилась к скамейке, где ее уже ждал Ян.

— Как поживаешь? — спросила она, целуя его в обе щеки.

— Так себе, дела плохо идут.

— Ничего, значит, не изменилось?

— Нет… вот только Бертран… Ты знаешь Бертрана?

— Кукольника?

— Ночью охранники разграбили его маленький театр. Он не платил месяцами, бедняга. Утром сидел и плакал. Думаю, он тоже уйдет. Скоро кроме нас в этом чертовом саду никого не останется.

Друзья замолчали. Ян присматривал за своей тележкой у пруда, где хранилась коллекция миниатюрных парусников его отца — лодок, которые большей частью оставались на суше. На самом деле Ян зарабатывал на жизнь, продавая втихую алкоголь, в основном джин и ликер «Биерсин», которые ему доставляли из Бельгии. Дела шли не очень хорошо, особенно в последнее время. По словам Яна, он так сильно играл с огнем, что в результате обжегся.

— Скоро останешься только ты, дорогая Сюзанна. Я продержусь месяц, может, два. После этого всему придет конец. Будешь тут одна куковать.

— Что думаешь делать?

— А что делать? Нечего делать. Может, собственной задницей начну в кустах торговать. Говорят, за это неплохо платят.

— Не говори ерунды, Ян. — Сюзанна улыбнулась, откинулась назад и закрыла глаза.

— Вздремни, — сказал Ян. — Я пригляжу за твоим стадом.

— Просыпайся же, черт подери! Смотри!

Сюзанна открыла глаза и увидела бродящую между осликами большую птицу.

— Это утка, — сказала она. — Как такое может быть?

— Я не знаю… но выглядит она измотанной. Вроде пытается спрятаться. Спасается от чего-то вроде как.

— Может, гроза будет?

Птица путалась в ногах старого Шарля. Тот умял первый, затем второй и вскоре третий кусок хлеба. Он выглядел так, словно всего боялся, быстро съедал кусочек хлеба и сразу отходил в сторонку, а затем осторожно возвращался. Друзья больше ничего не сказали, потому что утка была исключительно редким гостем в этих местах. Сюзанна все поняла, когда увидела спускающийся с неба дрон, «глаз» которого, казалось, был прикован к ним. Она поспешно вскочила и побежала к своим осликам.

— Ну конечно, Ян! Сегодня же Большая охота! Они поймают ее и убьют!

— Тысяча чертей! Вообще об этом забыл.

Сюзанна захлопала в ладоши, бегая вокруг птицы. Но та, казалось, не обращала на нее внимания. Утка пощипала хлеб, и, возможно, ее успокоило присутствие осликов, так что она легла на песок, собираясь отдохнуть.

— Но что она делает? Почему не хочет улетать?

— Устала, — ответил Ян. — Можешь ее поймать, никуда она не денется.

— Поймать? Зачем?

— Чтобы выиграть двадцать миллионов, — нерешительно сказал Ян.

Они медленно приближались к утке, которая увлеклась четвертым куском хлеба у ног старого Шарля, но вдалеке послышался шум. Сад вот-вот должен был заполниться толпой, пока еще невидимой, но уже большой, судя по нарастающему гомону. Шуму праздничному, которому обычно не было места в этом запущенном тихом саду.

Ослики зашевелились. Старый Шарль тянул за веревку и бил копытом по песку. Утка тоже теперь выглядела обеспокоенной и оглядывалась по сторонам, но не хотела покидать свое убежище. Шум становился все ближе и громче. В панике животные разорались. Ноги старого ослика задрожали. Он начал мочиться, но утку и это не смутило.

— Сейчас люди придут, — сказала Сюзанна. — Придержи Шарля, а я попробую схватить птицу. Смотри, вдруг она с твоей стороны выйдет.

Сюзанна поймала утку со второго раза. Затем, не раздумывая, бросив друга и осликов, она побежала прочь от толпы, которая уже их обступала. Там были люди и собаки, десятки, сотни людей… За ними следовали странные повозки, полные спящих молодых мужчин, валяющихся, как трупы, по которым топтались барабанщики, повозки вместо лошадей тащили крепкие парни. Вокруг танцевали женщины, окруженные детьми в потрепанной и кое-где рваной одежде. То тут, то там виднелись лохмотья темно-синего и песочного цветов. Люди шли быстро, выкрикивали что-то, а на небе очень низкие и все более темные тучи предвещали грозу. Словно из ниоткуда, из глубины толпы поднялся хриплый вой. Кто кричал, было не понять. Был ли это крик страха или страдания? Трудно сказать… Вой резко оборвался.

Сад заполнил поток мужчин и женщин, но Сюзанне удалось укрыться в большой густой роще. Она присела, запыхавшись. Дрон последовал за ней, пытаясь ее найти, но пока тщетно. Однако Сюзанна испугалась, когда услышала шорох листьев.

— Ян… Как ты меня нашел?

— Это единственное место, где еще можно спрятаться. Кроме того, сюда девки ходят.

Он присел и погладил птицу, которая выглядела на удивление безмятежно. Сюзанна обеспокоенно смотрела на него.

— Я позабочусь об утке, — сказал Ян. — Возвращайся к осликам. Дрон нас найдет, мы не можем здесь оставаться. Я спрячу птицу в куртке. Выйду с другой стороны рощи, как будто гуляю себе с этаким пакетом под мышкой. Дойду до улицы Гинемер, а там… Выпущу!

Утка не потеряла самообладания, когда Сюзанна помогла другу обернуть вокруг нее куртку.

— Вот и все! Тепло и тихо. Теперь иди. Выбеги перед дроном, ветками пошуми, чтобы он последовал за тобой. Толпа идет, слышишь? Торопись. И засунь руку под свитер, чтобы казалось, что там утка.

Дрон не поверил уловкам Сюзанны, как и Яну, которому пришлось спасаться от толпы бегством. Сюзанна отстала от людей и вернулась к стаду, но, кроме Шарля, стоявшего в луже мочи, осликов не было. Они исчезли вместе с толпой, крики которой были слышны со стороны улицы Гинемер. Сюзанна не сомневалась, что Ян успел выпустить утку и не попасться. Он был человеком находчивым, и она полностью ему доверяла. С другой стороны, она сомневалась, что утка спокойно сидела в куртке. Сюзанна с грустью подумала, что лишь отсрочила ее конец. Больше она ничего не могла сделать для бедной птицы. А ослики нуждались в ней, она должна была их найти.

Расстроенная, Сюзанна пыталась уговорить Шарля двинуться с места, но тот сопротивлялся. Он был в ужасном настроении, но все же пошел, очень медленно, так что Сюзанне приходилось идти в его ритме. Она с трудом тащила ослика, еле сдерживая ярость. Вскоре она услышала шум толпы где-то около Сен-Сюльпис. Скоро песенка утки будет спета.

~~~

Выбравшись наконец из недр метро, выплюнутый одним из его бесчисленных ртов, Ферта все еще наполовину спал. Днем он работал дворником. Поздно вечером — уборщиком в банке. Ему нравилось работать по ночам — это напоминало ему о юности, о рыбацких лодках у берегов Африки. На верхних ступеньках лестницы станции метро «Люксембург» он почувствовал себя хорошо. Он посмотрел на купол Пантеона, который четко выделялся на фоне неба. Облака были серыми, отливали голубым. Обычно в это время суток улицы кишели людьми. Но он увидел только двух человек: красивую женщину в длинном черном пальто, он встретился с ней взглядом, и пожилого мужчину в твидовом костюме, который медленно шел в сторону Пор-Рояля. Ферта увидел, как он уходит в том же направлении, что и молодая женщина, а потом снова стал смотреть на бархатное небо.

Потом он пошел вдоль решетки Люксембургского сада. Услышал детские возгласы и звуки оркестра; должно быть, там проходила ярмарка, но дождь скоро все испортит. Гроза казалась неминуемой, ветер усиливался, и Ферта, которому надо было смести листья, был от этого не в восторге.

Он свернул на улочку, заканчивающуюся тупиком, где обожали собираться кошки, чтобы порыться в мусорных баках. Ферта осторожно перешагнул через кое-каких занятых делом котов, стараясь их не потревожить, и вошел в техническое помещение. Некоторые уборщики приходили туда переодеваться, но все в разное время. Ферта никогда не встречался со своими коллегами и знал их только по фамилиям на шкафчиках. Он переоделся в рабочую одежду и снова вышел на улицу, взяв метлу и мусорное ведро сочного зеленого цвета.

Ферта отправился в сторону площади Сен-Сюльпис и остановился посреди улицы, поджидая бегущего к нему кота. Ферта задержался на несколько минут, чтобы погладить его. Пользуясь моментом, он прочитал несколько стихов из «Пьяного корабля», строфы из которого были выведены черными буквами на стене семинарии. Рембо впервые прочитал это стихотворение неподалеку отсюда, когда он только приехал к Верлену. Ферта всегда вспоминал стихотворение так, фрагментами, на ходу. Смысл некоторых слов от него ускользал, но это не мешало ему проникнуться красотой поэзии. А еще была одна строфа, которая всегда его потрясала, и он вспоминал о проведенных в море годах:

Из всех фраз, украшавших стену, ему показалось, что именно эта была написана специально для него.

На площади уже были люди. Нищие, торговцы без гроша в кармане, поджидающие прихожан у входа в церковь. Не отрывая от них взгляда, Ферта начал подметать листья вокруг фонтана. Там уже собрались дети, они каждый день приходили за едой, которую им выносили молодые семинаристы. Ферта смотрел на детей с умилением, хотя и относился к ним настороженно. Сам он, прежде чем стать рыбаком, был беспризорником в Дакаре, так называемым талибе^[11]: таких детей родители наивно доверяли продажным мурабитам^[12], но те зачастую их просто бросали. Вместо обещанного коранического образования их запирали в домах, своего рода обшарпанных интернатах, из которых невозможно выбраться. Только днем, на улице, где ученики просили милостыню, некоторые из них могли попытаться сбежать. Смельчаки. Когда их ловили, наказание было настолько суровым и жестоким, что после этого многие едва выживали. Но Ферта, доверяя своей интуиции, однажды решил, что не вернется вечером в дом к другим талибе; принимая это решение, он знал, что нужно быть готовым ко всему. Он решил исчезнуть. Собирался отправиться в плавание. Он не видел иного выхода.

В тот день он пошел пешком в район Плато и добрался до большого рыбацкого порта. Он спросил рыбаков, знают ли они его сводного брата, который, по его сведениям, работал на египетском судне. Он нашел его перед самым отплытием корабля. До этого они виделись всего раз. Сводный брат попытался помочь ему и взять его с собой на борт, но капитан отказал: «Слишком молод». Ферта возразил, что ему почти пятнадцать. Он солгал.

Тогда сводный брат дал ему адрес друга, который, возможно, приютит его. Когда Ферта его нашел, друг организовал для него и его сверстников схрон в лесу. В культуре фульбе^[13] в некоторых местах до сих пор сохранился обычай отправлять мальчиков в лес, чтобы подготовить их к переходу во взрослую жизнь. Таким образом, в течение долгих недель инициации Ферта жил, как мог, в этом населенном детьми лесу.

От скуки многие пили. Пальмовый спирт, который сбраживали в чанах или в простых ямах. Те, кто злоупотреблял им, часто по вечерам устраивали драки. Ферта держался на расстоянии, он был осмотрителен и просто сидел, скрестив ноги, у огня. Он витал в облаках, но спал мало, всегда был начеку, готовый себя защитить. Именно в это время он придумал себе имя Ферта, что означает «бодрствующий», а точнее, «с открытыми глазами».

Повзрослев, Ферта сумел отыскать своего сводного брата, тот нанял его и обучил рыбацкому делу. Условия его жизни немного улучшились. Марокканец по прозвищу Канарильо взял его под свое крыло. Испанские моряки в Танжере дали ему такое прозвище, потому что он постоянно напевал, как птица, почти щебетал. Они с Ферта стали близкими друзьями. Старый Канарильо учил его читать в дни, когда море было беспокойным.

Они рыбачили в основном ночью. В сети обычно попадали дорады и окуни. Иногда в них попадались странные животные, настолько страшные, что Ферта и остальные стояли наготове с ножами. Но больше всего рыбаки боялись тех существ, которых не существует. Тех, о которых они слышали от старших, о духах воды, полурыбах-полулюдях. Моряки знали о море все, и все же многие из них, казалось, не знали его по-настоящему. Почти все его боялись.

Во время событий, несколько лет спустя, Ферта с командой рыбачили. Судно находилось в море несколько месяцев, прежде чем ему из-за эпидемии окончательно отказали в заходе в один из африканских портов. Затем капитан с командой добрались до Европы, проделав опасный путь, во время которого погибло несколько моряков. Именно об этом Ферта думал, вернее, вспоминал в начале дня, при виде детей, собравшихся на площади Сен-Сюльпис: он думал о пройденном пути. Он сказал себе, что его жизнь всегда только улучшалась. По словам мадам Грасия, для которой жизнь «(начинается с цветов и заканчивается в терниях», такой жизненный путь — редкость. Ферта выбрался из терний и направился прямо к цветам; по крайней мере, он так думал, и это было для него большим утешением.

Послышался звук открываемого замка, и Ферта посмотрел на дверь семинарии. Вышел священник, за ним группа молодых семинаристов, и они выстроились в шеренгу, чтобы раздать еду. Суетабыла настолько велика, что никто, кроме Ферта, не заметил огромную утку, которая только что села в фонтан. Взглянув вверх, Ферта увидел кружащуюся рычащую машину, еще более грозную, чем львы в фонтане.

~~~

После того как Ян выпустил утку, она попыталась взлететь, но от усталости не была способна на те же подвиги, что и утром. Как только птица увидела большой, состоящий из трех частей фонтан, она сразу туда отправилась. Утка приводнилась и огляделась, неподвижно сидя на воде. Толпы еще не было. Ветер усиливался, и утку постепенно укачало на волнах. Она даже спрятала голову под крыло, чтобы притвориться невидимкой или восстановить силы.

Ферта не отрывал взгляда от птицы. Он не мог не улыбнуться при виде этой утки. Она была похожа на тех, что раз в год прилетали в бухту Дакара. Талибе заходили с рогаткой по пояс в воду, и кое-кому удавалось подстрелить одну из таких птиц, метко прицелившись в шею. Лучший пловец отправлялся за уткой, пока она не утонула. В то время года волны были очень высокими, и юного пловца на пляже считали героем. Дети ощипывали птицу, а затем мариновали ее в тазике с пивом. Они возвращались на следующий день и разжигали костер, чтобы приготовить птицу. Ферта присутствовал на этих ужинах, но никогда не притрагивался к еде. В доме, где он вырос, далеко от Дакара, утка была домашним животным, ее единственным делом было копаться в земле и вырывать у входа в дом амулеты, которые соседи закапывали, чтобы сглазить его мать. Утка была для Ферта животным-защитником, другом.

Молодой семинарист с длинными волосами тоже увидел птицу и радостно воскликнул. Все повернулись к фонтану. Маленький нищий прямо в одежде влез в фонтан, забрался наверх и кинулся к измученной утке. Ребенок вылез, держа ее за шею, отчего она не могла ни дышать, ни кричать. Утка беззвучно билась, зрелище было ужасным. Длинноволосый молодой семинарист подошел к ребенку, схватил утку за лапы и попытался ее отнять.

Ферта в ужасе отбросил мусорное ведро и двинулся вперед, вооружившись метлой, чтобы разнять дерущихся. Но священник оказался проворней, он обошел семинариста и сильно ударил его ногой в живот. В ответ на это другой ребенок вмешался в драку и тоже ударил нападавшего. Его примеру тут же последовали остальные. Священник пытался защищаться, но не решался отпустить птицу. Дальше все произошло очень быстро. Все молотили друг друга. Как только в драку вступил молодой семинарист, на него тут же набросилась дюжина детей, которые вцепились ему в рясу. Люди стали биться вслепую. Бойня перешла во что-то совершенно немыслимое. Внезапно разразилась гроза, город ждал ее уже более часа. Раздался первый грохот, затем мощный гром, и на площадь Сен-Сюльпис обрушился проливной ливень.

Потоки воды только усилили всеобщее смятение. Дети и семинаристы колошматили всех подряд, руки скользили по мокрым лицам, люди падали, валились друг на друга. Ферта увидел утку, которая пыталась вырваться из цепких объятий священника, и тот держал птицу уже только одной рукой. Ферта подбежал и ударил мужчину метлой по плечу. Тот вскрикнул и отпустил свою добычу.

Утка с трудом улетела, так как дождь был настолько плотным, что она плохо различала все вокруг. Дрон пытался за ней следовать, но вскоре потерял высоту. Его заливала вода, и винты внезапно перестали вращаться, когда он находился всего в нескольких метрах над землей. На краткий миг он, казалось, завис в воздухе, замер, а затем рухнул на тротуар. Прежде чем окончательно сломаться, он успел передать последнюю информацию, которая была нужна охотникам. Они уже подбегали со стороны улицы Гинемер.

Когда две толпы, охотников и детей, смешались, Ферта почувствовал, что теряет самообладание. Он боялся за свою жизнь: такого чувства он не испытывал уже много лет. Он не был уверен, в полном ли он сознании, не привиделись ли ему эти собаки, эти ослики, этот мертвец в повозке, эта лежавшая напротив него обнаженная женщина, эта утка… Был ли этот праздник дураков реальностью. Он оторвался от нападавших, взмахнул метлой, чтобы расчистить себе путь, и скрылся в улице стихотворений.

Ферта бежал изо всех сил. Он шлепал по лужам и слышал, как бьется его сердце. Он на мгновение задержался взглядом на стене:

В конце концов Ферта свернул в какой-то переулок и спрятался за мусорным баком. Он видел, как толпа проходила мимо; все смотрели в небо. Поскольку дрон сломался, на утку натравили собак; птица летела низко и не знала, куда податься. Ее преследователи места себе не находили. У них на шеях вздулись вены, псы клацали зубами. Охота подходила к концу. Скоро все должно было завершиться.

~~~

После обеда мсье Пик проснулся немного раньше, чем обычно, от какого-то нового чувства, простого желания, которое, как он думал, уже навсегда исчезло: ему захотелось выйти на улицу и прогуляться. Обычно он лучше всего чувствовал себя дома. После событий он жил затворником. На протяжении долгих лет он терял друзей и родных, от чего так и не смог оправиться, поэтому мсье Пика мучила сильная депрессия, из-за которой он большую часть времени проводил в постели. Он редко выходил на улицу, только ночью, когда был уверен, что никого не встретит. Он обходил свой квартал так быстро, как только мог, а затем возвращался к себе в большую квартиру, в свою крепость.

Единственным человеком, который к нему заходил, был курьер, приносивший ему еду. Мсье Пик продолжал есть «для гигиены». Он не читал газет и не слушал радио. Он не открыл ни одной книги и не прослушал ни одной пластинки. Музыка, по сути, заставляла его погружаться в тяжелые воспоминания. Простой фотографии могло быть достаточно, чтобы заставить его вернуться в постель, поэтому мсье Пик решил полностью забыть прошлое. Он несколько раз пытался уничтожить письма жены, дипломы дочери, рисунки внуков, но у него не хватало смелости довести дело до конца. Все это лежало в коробках на кроватях в комнате в конце коридора. Он никогда туда не заходил.

Если от прошлого мсье Пик мог ускользнуть, запершись в дальней комнате своей квартиры, то от столь же мрачного настоящего убежать было трудно, и поэтому большую часть времени он проводил, ничего не делая. По ночам, если ему не спалось, он поглощал успокаивающее, от которого пребывал как будто в тумане, но это было даже приятно. Несмотря на ежедневный душ и пищу, которую мсье Пик продолжал принимать, он почти достиг полного забвения самого себя.

Вот почему в тот день мсье Пик был очень удивлен странным чувством, которое он испытал, проснувшись, — этим внезапным желанием выйти на улицу. Уверенный, что это новое настроение было лишь временным улучшением его состояния, счастливой случайностью, он тем не менее поспешно оделся. Он достал свой любимый твидовый костюм, который пролежал в шкафу много лет, и выбрал свою лучшую трость.

Мсье Пик задумался, куда пойти погулять. Он с удивлением обнаружил, что улицы почти пусты. Ноги сами привели его к мосту Мари, что напротив острова Людовика Святого. Он давно там не был и чувствовал некоторое волнение. Он пересек мост и вышел на набережную. Именно сюда он пригласил свою будущую жену на первое свидание. Они были студентами. Они осмотрели остров, а затем заказали мороженое в «Бертийоне». Он прекрасно помнил тот день: платье, в котором она была, ее загорелую кожу — тогда она только-только вернулась с моря, и запах малинового сорбета у нее на губах. Он провел рукой по лицу. Он всегда так делал, когда на него накатывало какое-нибудь воспоминание.

Сегодня же что-то изменилось. Он понял это, потому что почувствовал желание, которое стало для него редкостью: желание поесть ради удовольствия. Комок, который образовался в его желудке за эти годы, тот, что мешал ему жить, казалось, внезапно рассосался. Мсье Пик был голоден, ему хотелось сладкого, и он как раз был всего в нескольких шагах от кафе-мороженого.

— «Бертийон»? Но его больше не существует, — сказала продавщица. — Вы разве не знали? Мы с мужем уже лет этак пятнадцать назад его выкупили.

Мсье Пик пожал плечами и выбрал себе ягодный сорбет. Потом отправился на другой берег Сены, вытер на ходу рот и бросил остатки рожка голубю, что было строго запрещено. Он заметил, что у него появилось новое желание — что-нибудь почитать, и это удивило его даже больше, чем желание съесть сладкого. К своему восторгу, он увидел зеленый ящик букиниста, кроме него на набережной больше никого не было. «Наверное, из-за Дня всех святых», — подумал старик. Он колебался между «Большим Мольном», которого никогда не читал, и маленьким, красиво переплетенным томиком Аполлинера. Он вспомнил, как однажды его друг одолжил у него такую же книгу, то же самое издание, и не вернул. Экземпляр был поврежден, но совсем чуть-чуть, в черном кожаном переплете с позолоченной надписью. Мсье Пик купил его, не торгуясь.

Ноги болели не сильно, и он решил отправиться дальше. Он намеревался пойти в «Клозри де Лила», заказать самые изысканные блюда и почитать только что купленную книгу. Его распирало от радости при мысли о таком безумии, потому что это было на него совсем не похоже. И все же он оставался тем же человеком. Он просто вернулся к жизни, именно в этот день, а не в какой-либо другой, без всяких объяснений. Он чувствовал, что возрождается и даже как будто наполняется новыми светлыми силами. Он решил пройтись по бульвару Сен-Мишель, как в свое время Аполлинер, который каждый понедельник пересекал Париж, спускаясь с Монмартра, чтобы отправиться в «Клозри де Лила», где, по рассказам, обедал со зверским аппетитом.

У фонтана земля была завалена бутылками и мусором. Там произошло что-то серьезное. Зная, что демонстрации запрещены, старик не понимал, что это могло быть. Он подумал, что ему все-таки стоит купить газету. Но мсье Пик не смог найти ни одного открытого киоска.

Бульвар Сен-Мишель тоже был пустынным. Старик встретил всего трех человек: молодую женщину в длинном пальто, затем, у Люксембургского сада, высокого темнокожего мужчину в форме уборщика, который смотрел на небо, и, наконец, чуть не доходя до Пор-Рояля, еще одного старика, который шел по бульвару в противоположном направлении и приветствовал мсье Пика, приподняв шляпу.

Этот жест вызвал у него недовольство. Возможно, потому что человек в шляпе был немного похож на него, а может, потому что ему не понравилась мысль, что этот незнакомец поприветствовал его только потому, что они были одного возраста, как будто быть старым означало принадлежать к одной и той же касте.

У самого Пор-Рояля разразилась сильнейшая буря. Мсье Пик укрылся под навесом какого-то банка и стал ждать. Дождь прекратился десять минут спустя, не омрачив его настроения. Старик вдыхал принесенную грозой свежесть. Ее металлический запах его даже успокоил.

В «Клозри де Лила» мсье Пик снова заметил, на этот раз с разочарованием, что владелец сменился. Он прижался лбом к стеклу. Столики были в основном пустыми, но несколько клиентов пили пиво или травяной чай. Взгляд старика упал на единственного присутствующего ребенка — маленькую веснушчатую девочку с синеватыми губами в компании женщины, слишком молодой, чтобы быть ей матерью. Девочка в окно не смотрела, но почувствовала его взгляд и сразу поздоровалась. Мсье Пик ответил ей и отвернулся, чтобы не выказать волнения. «Для ужина еще рановато», — подумал он.

~~~

Деревья и тротуары мокро блестели. Мсье Пик устроился на первой попавшейся сухой скамейке. Перед ним возвышалась статуя маршала Нея, установленная на том самом месте, где тот был когда-то застрелен. Мсье Пик уже собирался открыть свою книгу, но вдруг увидел, что на плечо статуи села большая темная птица. Ему показалось, что это утка.

Не успел он удивиться такому явлению, как услышал глухой звук. Он увидел, как птица расправила крылья, чтобы улететь, затем на несколько мгновений зависла в воздухе и упала на землю. Прохожие обернулись на шум. Какая-то женщина вошла в телефонную будку, чтобы позвонить куда следует.

Мсье Пик понял, что птицу подстрелили. Он узнал звук выстрела. Ошеломленный, он повернулся к человеку, который быстро приближался, неся на плече еще дымящееся оружие. Старинную винтовку с гравированным серебряным прикладом.

— Преступник! Идиот! Что на тебя нашло? — крикнул мсье Пик, схватив охотника за воротник.

Мужчине было, вероятно, около сорока. У него были короткие волосы, остекленевший взгляд. Он оттолкнул мсье Пика, и тот упал на спину, прямо рядом с птицей.

Старик лежал плашмя, но протянул руку к птице. Та еще была жива. Мсье Пик просунул руку ей под брюхо, и утка с трудом встала на лапки. Мсье Пик слегка подтолкнул ее, и птица, собрав последние силы, смогла взлететь. Охотник выстрелил во второй раз и промахнулся.

Все еще лежа на земле, мсье Пик увидел, как мимо него прошла толпа мужчин, женщин, детей, осликов и собак. Кроме собак, которые обнюхивали его, когда пробегали мимо, никто не обратил на него внимания и никто ему не помог. Он взглянул на статую маршала Нея, которого так же игнорировали, как и его, и который, казалось, поднял свою саблю, словно хотел преградить им дорогу. Истеричная толпа ринулась по бульвару Монпарнас, оставляя за собой грязные бумажки, пустые бутылки и осколки стекла.

Снова наступила тишина. Маленькая Сара, наблюдавшая за всей этой сценой из кафе, вышла на улицу и приблизилась к старику, с которым до этого поздоровалась. Теперь он стоял на коленях. Его одежда была грязной. Сара увидела, как он выпрямился, но ноги у него подкашивались, а правой рукой он сжимал рукоятку трости. Несколько секунд он стоял неподвижно, пытаясь отдышаться. Затем упал. И стал не более чем грудой тряпья.

Сара наклонилась к нему. Глаза мсье Пика были широко открыты. Неестественно белые пальцы его левой руки были скрючены вокруг того, что осталось от небольшой черной с позолотой книги.

Утка же была только ранена. Несмотря на боль, она чувствовала, что у нее открывается второе дыхание, что болит меньше и что она может контролировать тело. Она летела с трудом, очень низко, выбивалась из сил. Временами она закрывала глаза и погружалась в полубессознательное состояние, как это бывает у перелетных птиц.

Она все же теряла высоту. Толпа, которая бегом следовала за уткой, уже предвкушала, как та рухнет на землю.

Но утка изменила курс. Вместо того чтобы продолжить движение по бульвару Монпарнас, она свернула в узкие улочки, окружающие станцию метро «Эдгар-Кине».

Толпу охватывало все более ощутимое разочарование. Скоро наступит вечер, гроза, которая закончилась слишком быстро, не принесла желанной прохлады, еще и чертову птицу никак не поймать. По радио звонки от очевидцев сменили информацию с дрона. Один человек сообщил, что видел утку на улице Гёте. Это была последняя новость, которую услышала толпа. «Охота продолжается уже достаточно долго, — сказал ведущий неожиданно нервным голосом. — Президент ждет».

Следуя указаниям, выдаваемым по радио, преследователи достигли улицы Гёте и пробежали по ней несколько раз. Они толкали друг друга, разъяренные тем, что утка по-прежнему от них ускользает. Никогда еще Большая охота не оканчивалась так поздно. Никогда еще она не была такой непростой. Казалось, люди в толпе растерялись. Уставшие собаки перестали лаять. Студенты больше не пели. Наступила глубокая тишина.

Люди могли еще долго бегать по улице Гёте, но утку бы не нашли. Потому что она была у меня.

~~~

Не могу сказать, почему утка решила приземлиться ко мне на подоконник. Возможно, потому что это было одно из немногих окон, открытых в грозу.

Когда разразилась гроза, я дремал дома, довольный, что работа откладывается до вечера.

Я краем уха слушал радио и с удовольствием узнал, что праздник потерпел фиаско. Казалось, утка не давала покоя охотникам, и вроде как государственное радио только что потеряло последний дрон. При этой новости я улыбнулся: такой поворот меня не расстроил. Я закрыл глаза и слушал стук первых капель по крыше, постепенно погружаясь в сон. И забыл закрыть окно.

Утка не увидела меня? Или увидела, что я не двигаюсь? Не знаю. Знаю только, что из полудремы меня вывел шелест крыльев. Я открыл глаза и узнал птицу, этого черного героя дня. Я был потрясен.

Утка приземлилась на мой книжный шкаф. Дождь немного утих. Когда вода обрушилась на крыши, по комнате разнесся запах озона — грозы, камня и крови богов. Сохраняя спокойствие, я продолжал притворяться спящим. Я размышлял. Белые перья на крестце птицы окрасились в красный цвет. Ее глаза, как и мои, были полузакрыты. Она выглядела так, словно вот-вот умрет. Может быть, поэтому она и прилетела? Чтобы спрятаться у меня дома?

Я по-прежнему не двигался. Не знал, как поступить: возможно, вы помните, что я решил полностью отдаться тому, что осталось от ежедневного счастья; помните, я пытался проживать каждый день в удовольствие, так, будто Смерть ждет меня за поворотом; и вот самое настоящее удовольствие оказалось у меня под носом. Я вспомнил, как в детстве ел утиную ножку с яблоками. Я попытался понять, когда в последний раз ел мясо. Около месяца назад? Думаю, то была баранина. Жесткая баранина. Настоящая подошва, и при этом безумно дорогая. А тут целая утка! Я должен был рискнуть.

Утка сидела неподвижно и, казалось, ничего не замечала. «Раз какой-то идиот подстрелил ее… раз она уже почти мертва, было бы глупо не поймать птицу и не отнести ее в „Тур д’Аржан“» — такова была суть моих размышлений. Конечно, я не участвовал в охоте. В какой-то степени я понимал, что не заслужил ни этой птицы, ни этого уникального ужина. Но что я мог сделать? Мне повезло, вот и все. Некоторые выигрывают в лотерею с первого раза. Теперь моя очередь. Посмотрим, отвернется ли после этого от меня удача. Поеду на велосипеде: если пойду пешком, птицу у меня могут украсть. По пустынным улицам я доберусь туда менее чем за двадцать минут.

Меня беспокоила одна проблема: придется терпеть общество президента и сидеть перед толпой журналистов в течение всего ужина. Я представил, как все эти люди будут смотреть, как я ем, задавать мне вопросы личного характера, а это испортит мне все удовольствие. Я представил себе этот разговор, возможно худший, чем беседа с тем пьяным в бистро во время обеда. Представил, как наш милый президент берет себе утиную грудку, а мне оставляет ножки или даже что похуже. И это не говоря уже о дурном вине, которое мне поднесут в конце трапезы, даже еще до десерта, чтобы я поскорее ушел. Тогда я, без сомнения, почувствую унижение. Как я в таком расстройстве чувств доберусь до своей комнаты под крышей? Но я должен был принять во внимание еще более важное соображение: меня ждали двадцать миллионов чудесных новых франков. Я представил все удовольствия, которые мог бы себе позволить с такой суммой, и встал, чтобы закрыть окно. Утка была в ловушке, мне оставалось лишь поймать птицу. Что, учитывая ее состояние, было не очень сложно.

~~~

Силы оставляли птицу, но она не дала себя так просто поймать. Утка долетела до книжного шкафа, потеряла равновесие и упала.

Она лежала на ковре и почти не двигалась. Я мог бы схватить ее, как охотники — загнанного и изможденного оленя. Казалось, птица хотела умереть. Раз и навсегда. Я посмотрел на утку и сказал себе, что ее время еще не пришло, да мне было больно даже смотреть на нее. Ей еще предстояло вынести удушение, духовку, нож, серебряный поднос… А мне оставалось лишь наклониться, чтобы ее схватить. Но я посмотрел на птицу тут, у себя на ковре, с окровавленными перьями, и почувствовал жалость. Я уже очень давно не испытывал ничего такого. За эти годы я ожесточился. Ибо таковы были правила игры. Теперь это был единственный способ жить.

Да, так и было: мне стало очень жаль эту птицу; к себе я тоже испытывал горькую жалость, которая, надо сказать, была очень похожа на презрение. Жалость — опасное чувство: она запускает механизмы, которые мы не можем контролировать. Вот почему я редко позволяю себе ее испытывать.

Я опустился на колени посреди комнаты… Внезапно я подумал о своем детстве, об утках в фонтане Тюильри, о маме и детских песенках, которые она мне пела. «Утка уточке сказала…» А что там дальше? Какая-то игра слов… Да, точно. А может, мама пела что-то другое… О ласточке, которая собирается покинуть гнездо. «Смелее, — сказала ей мать. — Подставь крыло ветру». Эти слова потрясли меня, я ведь забыл о них на сорок лет: «Я, как ласточка, лечу в будущее. Жизнь моя будет прекрасна. Прощайте, друзья. Не забывайте меня».

Мой ум, как раскручивающаяся пружина, продолжал с бешеной скоростью собирать воедино осколки прошлого. Меня душили слезы и смех, я вспоминал разговоры, которые так старался забыть. Но время не притупило воспоминания, они были такими яркими, что страдания мои стали безмерными.

Внезапно я вспомнил, что было за несколько дней до первой волны эпидемии. В самом-самом начале. Еще никто не знал, что происходит и что с нами случится. Вскоре люди будут умирать на улицах, и никто не осмелится подобрать трупы. В тот день меня не было в студенческой комнате, где я живу до сих пор. Я готовился к экзаменам. Зашел в табачную лавку, чтобы купить сигареты, и не подозревал, что это будет моей последней вылазкой в ближайшие несколько месяцев. В тридцати шагах от моего дома мне бросилась в глаза странная сцена. Сцена в чем-то торжественная и мрачная. Над канализационной решеткой, на куче гниющих листьев, сидели три птенца. Их перья намокли, глаза были закрыты, а клювы, наоборот, открыты. Три воробушка сидели бок о бок, будто кто-то их туда специально посадил. Я помню, как это меня взволновало. Хотя я не был суеверным, я воспринял эту сцену исключительно как дурной знак. И с ужасом увидел в последующие дни, насколько верным было мое предчувствие.

Прошли годы. И я забыл, усилием воли, трех маленьких воробьев с улицы Гёте. Я постоянно стремился стереть из памяти все, что было до событий. Нужно было перевернуть страницу. Чтобы забыть наши слезы и наши братские могилы. Таков был дух времени. Сегодня, глядя на эту утку, умирающую на ковре в моей комнате, я понял, как мы ошибались. Я смотрел на утку, а сам думал совершенно о другом. И совершенно беспорядочно.

Я думал, как был наивен и как быстро прошла эта наивность. О том, что молодости как таковой у меня не было. Думал об умерших друзьях и родных. Мне казалось, что эта раненая птица рядом со мной воплощает в себе все страдания прошлого, которое выходит на поверхность, оставаясь нетронутым. Мне также показалось, что я изменился. Хотя я против воли уносился в прошлое, во времена утраченной беспечности, в потерянную юность, я уже был не тем человеком, что двадцать лет назад.

Я чувствовал себя скорее другим, что совсем не успокаивало. Все, что раньше составляло мою сущность, просто испарилось. Персонаж, которого я создавал годами, исчез, и я не узнавал того, кто пришел ему на смену. Я так много сделал, чтобы обрести постоянный контроль над собой, и все в одночасье развалилось. Я сейчас переживал, как и в начале своей взрослой жизни. Чистый лист, сказал я себе, вот оно — первое утро мира. Я больше не узнавал себя, а если бы узнал, то расплакался бы. До этого момента я чувствовал себя комфортно в нашем новом времени, а теперь вдруг растерялся, стал нагим. Я паниковал, как заблудившийся в лесу малыш.

Как вид простой утки мог вызвать такое потрясение? Не знаю, я и по сей день пытаюсь ответить на этот вопрос. Это была просто птица, с круглыми глазами, большим животом и короткими ногами, и никаких сверхъестественных способностей она не имела. Так как же? Может быть, потому что я давно не видел живых уток?

Может быть, она олицетворяла наше прошлое? Может, была мостиком, связывающим нас с тем, чего уже не вернуть?

Я перестал размышлять и осторожно взял утку в руки. Она была без сознания. Я чувствовал биение ее сердца, тепло тела и мягкость перьев. И я понял, что помочь ей — все равно что спасти себя. Себя и всех тех, к чьей судьбе я раньше был равнодушен.

~~~

Мне потребовался почти час, чтобы удалить дробь, используя маленькие плоскогубцы и ватный шарик, смоченный в спирте. Утка настолько ослабла, что мне несколько раз казалось, будто она вот-вот умрет. Но она держалась. Когда операция закончилась, я оставил утку отдыхать и сделал радио чуть погромче.

Префект Парижа делал заявление. Его тон был нейтральным, но в нем проскальзывал страх. Префект просил людей разойтись по домам. Если утку в ближайший час не найдут, городские колокола начнут звонить. Деньги, обещанные победителю, будут переданы Церкви. Подойдя к окну, я увидел собравшуюся на улице толпу, все стояли плотно и не двигались. Дослушав объявление, что-то гневно закричали. На другой стороне улицы на крышах домов в вечернем свете вырисовывались силуэты. То были охотники, не желавшие бросить начатое. Они забирались на крыши в поисках пропавшей утки.

Я задернул шторы и вернулся к своей незваной гостье. Она только что проснулась. Я дал ей немного сухарей, но птица не стала их есть. Немного попила и снова заснула. Пульс был обнадеживающим. Жар спал. Она набиралась сил, а я думал о том, как ей помочь.

Безопасного места для утки не было. Но вдруг я вспомнил о книге, которую листал утром, с рисунками Ирландии. Да… По ту сторону Ла-Манша была Англия, а дальше — Мертвый остров. Так что можно было попробовать добраться с уткой до побережья. Потом дело за ней. Утке придется попытаться долететь до Ирландского моря.

Последний поезд к Ла-Маншу уходил с ближайшего ко мне вокзала Монпарнас менее чем через час. Я нашел информацию, что поезд с автоматическим управлением, без водителя, шел без пересадок до самого Гранвиля. Поезд запустили до событий, и он был все еще в очень неплохом рабочем состоянии. Этот скоростной поезд представлял собой лучший способ добраться до моря, а также последний шанс спасти птицу, за которую я взял на себя ответственность. Эта миссия, которую я внезапно возложил на себя, продолжала меня удивлять. Не в моем характере идти на такие трудности ради кого-то, тем более ради животного. И все же я чувствовал, что сделал правильный выбор. На все вопросы это был мой единственный ответ, только в этом я не сомневался. Выбор становился очевидным. То было некое единение с дикой природой. Так, возможно, было в первый день существования человека, когда люди покрывали своды пещер рисунками — фантастическими стадами.

Я бросил в дорожную сумку несколько рубашек, туалетные принадлежности, документы и немного денег. Я не собирал чемодан двадцать лет.

Затем я положил все еще спящую птицу в коробку из-под обуви и проделал несколько отверстий. Птица еле поместилась в коробку. Открыла один глаз и пискнула, когда я закрыл крышку. Возможно, это напомнило ей о времени, когда ее откармливали перед охотой. Но у меня не было выбора. Я положил коробку в сумку и вышел на лестничную площадку. На лестнице я почувствовал, как утка ворочается в коробке, и услышал слабое, похожее на хрип покрякивание.

Я остановился на мгновение на площадке первого этажа, прежде чем миновать широкие ворота и выйти на улицу. Я слышал голоса и понимал, что там гудят охотники, студенты, мужчины и женщины, дети и собаки. Я боялся за себя и за утку. Я знал, что если она издаст хоть малейший звук, то пропадет. По ту сторону ворот взорвалась петарда, затем раздались крики. Утка крутилась у меня в сумке. Взорвалась еще одна петарда, и утка начала громко крякать. Она тоже почувствовала толпу. Рев хищников, что преследовали ее весь день. Она боялась, что я отдам ее толпе, она все еще не верила мне. Но я понял, что незаметно проскользнуть не получится. Время шло. Оставалось пятьдесят минут. Я не знал, что делать, и все-таки решил выйти на улицу. Рискнуть. Побежать на вокзал. Броситься в драку, если придется.

К счастью, из каморки консьержки послышался легкий шум, и я не успел попасть в собственную ловушку. Дверь приоткрылась, и миниатюрная мадам Грасия сделала мне знак войти. Я не мог видеть ее лица, но мой страх исчез. Я знаю, какова она — это женщина большой доброты, что редкость в нашем мире, и ее дружбы я не заслуживаю. Уверенный, что она поможет, я поспешил к ней в квартирку.

~~~

Она ничего не сказала, просто начала выключать везде свет. Однако на улице было еще светло, ну почти светло. Осенью дни очень длинные. Я никогда не понимал почему. Я сел в большое кресло — то самое, в котором обычно устраивался, когда приходил в гости к консьержке. Однако я вдруг осознал, что не был здесь уже несколько месяцев… а то и лет. Даже по отношению к единственному человеку, которого я искренне уважал, я, оказывается, был способен на такое невнимательное отношение. В кого же я превратился?

Впервые за долгое время мне показалось, что лицо мое стало удивительно уродливым. Было прекрасным, а стало ужасным… Мадам Грасия оставила включенной только одну лампу и села напротив меня за стол, где лежали карты Таро и стояла бутылка портвейна. Я ждал, пока она заговорит.

— У вас в сумке утка.

— Верно… — признал я. — Вы ее услышали, да?

— Да. Но главное, я увидела, как она к вам залетела… когда я выносила мусор. Она выглядела ужасно.

— Он ранена. Кто-то ее подстрелил. Но я ее подлатал, ей уже лучше.

Мадам Грасия попросила показать утку. Я раскрыл сумку и вытащил помятую коробку. Когда я ее открыл, утка вытянула шею и снова начала покрякивать. «Бедняжка…» — прошептала мадам Грасия, беря птицу на руки, отчего утка притихла. Наблюдая за тем, как она это делает, я заметил бесчисленные следы когтей на кресле. Я вспомнил, что во время событий мадам Грасия брала домой бездомных кошек и собак. Всех тех, кто потерял хозяев или кого бросили, когда людям пришлось спешно уезжать. В прошлом эта квартирка была полна животных. Сейчас они уже все умерли от старости. Я понял это только теперь и подумал, что мадам Грасия, должно быть, очень одинока. Я снова злился на себя за то, что не замечал этого, но я был счастлив, меня успокаивала мысль, что я нахожусь рядом с ней. Она подождала, но, видя, что я ничего не говорю, спросила сама:

— Ну, скажите, куда вы собираетесь отнести эту бедную утку?

— Я собираюсь выпустить ее завтра утром на побережье, если она сможет летать.

— А если не сможет?

— Не знаю. Я бы хотел успеть на последний поезд до Гранвиля. Он отправляется примерно через сорок минут. Не думаю, что у меня получится. На улице слишком людно, а утка очень беспокойна.

С задумчивым видом мадам Грасия закусила губы, затем поднялась со стула.

— Посидите-ка.

Она вернулась из кухни с бутылкой, коробкой таблеток и плетеной корзиной — одной из тех больших плетеных корзин с крышкой из прошлого.

— Держите. Я эту корзину всегда с собой беру, когда отправляюсь за ежевикой в лес Фонтенбло. Иногда я нахожу цветы, грибы… но таких животных, как это, уверяю вас, там нет.

Не теряя времени, мадам Грасия положила на дно корзины небольшую подушку и посадила на нее утку.

— Так-то лучше, — улыбнулась она.

— А таблетки?

— Это снотворное.

— Но… мадам Грасия, от них утка может умереть…

— В небольших дозах — нет. Я знаю, о чем говорю, я давала их своим питомцам. Многие из них были в депрессии, знаете ли. Я толкла таблетки и подмешивала их в молоко, чтобы животные смогли уснуть. Утке, учитывая ее вес, я дала бы ту же дозу, что и моим кошкам.

Она взяла четверть таблетки и раздавила ее на столе большим пальцем. Затем насыпала порошок в бутылку. К моему удивлению, утка согласилась, чтобы ее покормили.

— Вот увидите, она скоро уснет, и вы успеете на поезд… — сказала мадам Грасия, закрывая крышку корзины. — Пропустите стаканчик на дорожку?

Я согласился и выпил портвейн одним глотком. Мне полегчало. Мадам Грасия обняла меня. Казалось, она со мной прощается. И я вдруг подумал, насколько этот жест был уместен. Но я рассчитывал вернуться на следующий день, когда миссия будет выполнена. Я пообещал — возможно, чтобы успокоить себя, — что верну ей корзину и привезу подарок из Нормандии. Она улыбнулась.

Перед моим уходом мадам Грасия взяла пластиковую бутылку в виде фигуры Богородицы и вылила немного ее содержимого мне на макушку. Это была освященная вода из Лурда, которая, судя по цвету и запаху, находилась в бутылке очень давно. Это напомнило мне о матери. Она делала то же самое, когда я куда-нибудь уезжал. Но брала воду из-под крана и плескала ее мне в лицо. Тогда это казалось мне смешным.

Последний раз, когда она это сделала, был и последним разом, когда я ее видел. Ни она, ни я не смеялись в тот день. Ее взгляд был серьезным. Это было через несколько дней после знамения с тремя птенцами на улице Гёте и начала событий. Она решила поехать на юг Франции. Я остался в Париже, потому что на носу были экзамены. Я так и не узнал точных обстоятельств ее смерти. По правде говоря, подтверждения этому я так никогда и не получил. В то время многие люди просто исчезали.

Святая вода мадам Грасия капала у меня с головы и стекала по щекам. Я сказал себе, что сейчас самое подходящее время для слез. Чтобы никто не догадался, что я плачу. Видя мое волнение, мадам Грасия снова меня обняла.

— Идите, идите, пора.

Я кивнул, развернулся и направился к двери. Глубоко вздохнул и в волнении вышел на улицу. Там все еще было много людей. Я пытался пробиться сквозь толпу и подобраться к вокзалу. Казалось, все на меня смотрят. Плетеную корзину, хотя она и была более удобной для утки, чем коробка, было видно издалека.

Я шел, стараясь выглядеть естественно. К моему огромному облегчению, никто не остановил меня и из корзины не раздалось ни звука. Ни одна собака не учуяла утку. Я добрался до конца улицы Гёте, и справа уже виднелся вход в вокзал Монпарнас.

~~~

Вокзал был почти пуст, но мой поезд уже объявили. Он отправлялся через четыре минуты, и, продолжая идти медленно и как можно более непринужденно, я направился к ведущему на мою платформу эскалатору.

И тут вмешался рок.

У эскалатора беседовали два охранника, и когда я приблизился к ним, случилось именно то, чего я боялся: один из полицейских — повыше ростом — подошел ко мне.

— Ваши документы, мсье.

Полицейские часто проверяли документы просто от скуки. Я знал, что им мало платят и их легко подкупить. Когда охранник попросил меня открыть корзину, я улыбнулся и достал документы. Полицейский их внимательно посмотрел, а затем вернул. Я быстро положил их обратно в карман. Подошел второй полицейский, ростом пониже, с очень бледной кожей и плохими зубами. Несмотря на униформу, он выглядел бандитом. Я понял, что худшее еще впереди.

Он жестом приказал открыть корзину, и я инстинктивно сделал шаг назад.

— Делишки обделываем? Что ты там прячешь? — спросил он, резко сменив тон и отвратительно ухмыляясь. — Контрабанда? Травка? Сигареты? Давай, выкладывай, я тут с тобой торчать не собираюсь.

Я протянул купюру в пятьдесят тысяч новых франков. Полицейский положил ее в карман и достал дубинку.

— Я пропущу тебя, когда покажешь корзинку.

Я почувствовал, как в корзине заворочалась птица. Утке передалась моя паника. Полицейский придвинулся и попытался выхватить у меня корзину. Я сопротивлялся. Затем все завертелось. Вдруг по вокзалу разнеслось «кря-кря». Охранники оцепенели. На соседней платформе люди повернулись в нашу сторону.

Низенький охранник обратился к напарнику:

— Черт, она там…

Он прижал дубинку к моей щеке:

— Ты, засранец, куда собрался с этой уткой?

Я ничего не ответил.

Я видел, как группа путешественников двинулась в нашу сторону и оказалась всего в нескольких метрах от нас. Людей становилось все больше и больше. Оба полицейских сжали оружие, но из кобуры не доставали. Тот, что поменьше, выхватил у меня из рук корзину и поставил ее между ног.

— Дамы и господа, прошу вашего внимания… — нерешительно начал он. — Мы только что обнаружили, что этот человек пытался сбежать с уткой. Просим вас отойти, покинуть вокзал, мы собираемся выпустить птицу на площадь.

— Лжецы! — крикнул какой-то голос в толпе. — Они оставят ее себе!

Тогда полицейские направили пистолеты на мужчин в первых рядах, что только усугубило ситуацию. Мой поезд уходил. У меня не было выбора. Я отошел в сторону, схватил корзину за плетеную ручку и побежал по эскалатору. Это называется бросить вызов судьбе.

Мне казалось, что эскалатор несся с бешеной скоростью, и я несколько раз чуть не упал. Корзина болталась, и я чувствовал, как внутри нее барахтается утка. Она слабо крякала, совсем неслышно из-за криков наших преследователей.

У платформы я увидел готовый отойти состав и уже свистящего проводника. Он помогал подняться в поезд пожилой женщине с чемоданами. Я побежал быстрее и вскочил в последний вагон. Раздался еще один свисток.

Я в последний раз обернулся. Потом забросил плетеную корзину на ближайшую багажную полку и собрался заблокировать дверь.

У вагона стояло несколько мужчин; их было трое, может быть, четверо. Один из них уже поставил ногу на ступеньку. Я не знал, что делать, и от отчаяния начал орать. Так я еще никогда не кричал и сам себе поразился. То был удивительный крик. Крик, который я должен был издать давно, много лет назад, такой же пронзительный, как свисток проводника. Мои преследователи застыли от неожиданности и страха, по крайней мере на то короткое время, пока закрывалась автоматическая дверь.

Поезд двинулся. В окно я видел, как по платформе бежали люди. Один из них стукнул кулаком в стекло. Другой попытался ухватиться за подножку, но тщетно. Поезд набирал скорость. Я видел, как их силуэты исчезали вдали. Мне показалось, что раздалось несколько выстрелов, а потом не осталось ничего, кроме тишины да мерного шума скользящих по рельсам колес, и поезд скрылся в ночи.

~~~

Я бросился к корзине. Я боялся, что из-за погони моя птица потеряла последние силы. Боялся, что найду ее мертвой, лежащей на подушке мадам Грасия. Я успокоился, когда увидел, что утка спит. Закрыл крышку и пошел осматривать другие вагоны.

Почти все они были пусты. Только в третьем вагоне я узнал пожилую женщину, которой кондуктор помог забраться в поезд. Она склонилась над вязаньем и медленно накидывала петли. Когда я проходил мимо нее, она даже не подняла глаз. Женщина не представляла угрозы ни для меня, ни для моей птицы. Когда я шагал через тамбур в четвертый вагон, то почувствовал огромную пустоту и все же был рад этому побегу, который по мере продвижения поезда становился настоящим приключением.

Я выбрал купе и поставил корзину на стол. Вдоль железнодорожной линии стояли желтые фонари, мы проезжали склады, похожие на гигантские коробки, и спальные районы. Дальние пригороды Парижа вскоре уступили место открытой местности. Я увидел огромные стальные решетчатые башни, соединенные между собой провисшими проводами. В ночной дымке эти башни походили на силуэты каких-то чертей. На колонну неподвижных и прямоходящих монстров, готовых маршировать по первому звуку трубы.

Вдруг в другом конце вагона раздался женский голос. Он доносился из тамбура, где иногда ставят телефоны. Мое дыхание участилось, и я поднялся. Я не осмотрел это место как следует, а может, мне так хотелось оказаться в одиночестве, что глаза просто отказались что-то подмечать. Что, если она увидела меня? А что, если она звонила в Париж и меня с уткой уже поджидала злобная толпа? Маршрут нашего поезда проходит через множество станций. Остановки не предполагались, но в каждом вагоне был стоп-кран. Мне оставалось только надеяться, что женщина не попытается дернуть его на следующей станции. Я боялся даже представить, что ждет меня, но было нетрудно предположить, что будет с моей птицей.

Закончив говорить, незнакомка вернулась на свое место, не обратив на меня никакого внимания. Чуть позже она встала, чтобы пройти в расположенный между вагонами туалет. Это была молодая женщина лет тридцати, довольно симпатичная. Я почувствовал на себе ее взгляд, когда она проходила мимо, и притворился, что смотрю в окно, хотя там была кромешная тьма. Мне показалось, что она пробыла в туалете подозрительно долго. С каждой секундой мое предчувствие подтверждалось: она откуда-то знала. Должно быть, она видела меня на платформе. Я не знал почему, но чувствовал, был уверен, что меня разоблачат. Я догадывался, что, когда она будет возвращаться на свое место, подойдет ко мне. Нет ничего более ясного и более загадочного, чем инстинкт.

~~~

— Простите…

Я ожидал, что она заговорит со мной, но ее голос меня испугал. Я поднял на нее глаза. И, сам того не желая, крепко сжал корзину. Я хотел бы раствориться вместе со своей уткой в застилающей поезд темноте.

— Простите, я вижу, что беспокою вас… Но мне кажется, я вас знаю. Вы живете недалеко от Монпарнаса?

Прошло некоторое время, прежде чем мне удалось сфокусироваться на ее лице. Оно было красиво и необычно, и у меня возникло ощущение, что я уже видел его раньше. Но где?

Конечно, это была она! Та девушка в длинном черном пальто — я встретил ее утром. Я попытался сказать ей это уверенным голосом, с обаянием, которое использую, когда обращаюсь к женщинам.

Но я мог только заикаться. Я — и заикаться… Такого со мной не случалось с тех пор, как я вышел из подросткового возраста. С тех пор как это пернатое существо появилось в моей жизни, я совершенно изменился, до такой степени, что перестал быть собой! Что случилось с моей уверенностью в себе, с холодностью сердца и ума, которые я считал своим шармом и силой? Теперь я стал ничтожеством. Сам превратился в какую-то очень хрупкую птицу с подрезанными крыльями.

— Я знаю, что вы прячете в корзине, — сказала она. — Вы не боитесь, что я сообщу куда следует?

— Да… Но я не могу заставить себя не доверять вам. Может быть, это глупо, но у меня сложилось впечатление, что вы здесь, чтобы мне помочь.

Молодая женщина подняла брови. Поезд, не останавливаясь, проехал первую станцию. Я увидел силуэты машущих руками мужчин. В окно полетели камни. Ничего страшного не произошло. Снова вернулись тишина и умиротворение. Незнакомка пристально смотрела на мою корзину.

Она осторожно подняла плетеную крышку, и я даже не успел пошевелиться.

— Спит, — прошептал я.

— Милая утка. Выглядит спокойной. Куда вы ее везете?

— Завтра утром, если погода у моря будет ясной, я ее выпущу.

Женщина помолчала.

— Вы надеетесь, что она долетит до Ла-Манша… Да? А почему вы уверены, что она найдет дорогу? Что не вернется на побережье? И потом, посмотрите на еесостояние… Она вряд ли сможет пролететь больше ста метров.

До этого момента я отказывался представлять себе худшее. Но она была права. Я понял, что девушка хочет сказать мне что-то еще. Несколько секунд спустя она наконец решилась:

— Я убегаю в том же направлении. Собираюсь отправиться на корабле в Новую Ирландию. С утра пораньше, прямо завтра.

— В Новую Ирландию? Но это безумие!

— Вы ошибаетесь… Я слышала, что новые ирландцы очень дружелюбны. Это правда, что южные острова, Внутренние Гебриды, перенаселены, но на других островах, к северу, они более мелкие, так вот, там живет гораздо меньше людей. Я спокойно все исследую. Гримсей, Барра, Бенбекьюла… Я видела фотографии в одном старом журнале. Не помню, на каком острове, но там есть маленькая белая церковь, она стоит у бирюзовой воды в бухте с черными скалами. Я знаю только Париж, так что вы можете меня понять…

Я решил не спрашивать, остались ли у нее родственники или родители. В наше время не принято задавать такие вопросы, и я боялся услышать ответ. Эта молодая женщина казалась отрешенной от всего. В сто раз больше, чем я. Она знала, что такое одиночество, в этом не было сомнения. Я ничего не сказал и продолжал слушать ее рассказ о Гебридах. И она говорила о них с энтузиазмом:

— Там до сих пор много пустующих домов. Остается лишь выбрать один… Рыбацкую хижину, например; их специально строили так, чтобы внутри было тепло и чтобы ветер не задувал. Может, даже и в церкви пожить.

— Ну уж, в церкви… А почему бы сразу не в замке?

— Жизнь там не может быть хуже, чем здесь, — беспечно сказала женщина. — Конечно, я буду скучать по Парижу. Сегодня я с утра до вечера гуляла по городу, как бы с ним прощаясь. И день как раз был подходящий, большинство улиц были пусты, и все благодаря вашей утке! Завтра утром у меня назначена встреча на пляже с лодочником. У него есть небольшая рыбацкая лодка. Если все пойдет хорошо, через два дня мы будем в Порт-Эллене. Там я найду другую лодку. И поеду дальше на север.

— У вас с собой нет вещей?

— Нет. Даже документов нет. Только вот это пальто. И немного денег. Путешествую налегке.

— Вы сумасшедшая.

— А вам просто смелости не хватает! — обиженно ответила она. — Чтобы вот так уехать, просто в никуда. Я думаю, это вы сумасшедший, вы со своей уткой. Вам не следовало ввязываться в это. Вы многим рискуете. Тюрьмой и еще чем похуже.

— Возможно, безумие и смелость различаются меньше, чем вы думаете… В конце концов, вы свободны, и я вас не знаю. Но скажите, не хотите ли вы мне помочь?

— Помочь?

— Да, возьмите с собой эту корзину. И освободите утку, когда доберетесь до своей лодки. Вы можете это сделать? Доставить ее к берегам Мертвого острова…

При этих словах женщина слегка вздрогнула. Просить о помощи тоже было неправильно, особенно у незнакомого человека.

— Что вы, нет, я не могу! Мертвый остров… Я не стану так рисковать ради птицы, а ради вас и того меньше, это само собой разумеется.

— Я могу дать вам денег. Все, что у меня есть.

— Денег? Мне плевать на ваши деньги. Кроме того, в краях, куда я направляюсь, новые франки ничего не стоят. Что касается утки, то это ваша забота. Не понимаю, почему вы решили ее спасти.

Поезд проехал несколько станций, все они были пустынны.

— Мы подъезжаем к Гранвилю, — продолжала она. — Не волнуйтесь. Людям здесь нет дела до Большой охоты. Но знаете, я вам кое-чем помогу: попрошу свою кузину приютить вас на ночь. Ее дом примерно в тридцати километрах от станции, на побережье. Завтра вы сможете выпустить свою утку. В прошлом году далеко над морем я видела перелетных птиц. Если повезет, ваша тоже найдет дорогу, потому что вроде бы эта дорога существует. Вы правы, не будем терять надежду.

~~~

На конечной станции нас никто не встречал. Я не видел, как выходила пожилая дама. Возможно, она заснула над своим вязаньем. Здесь было холоднее, чем в Париже. Передо мной шла молодая женщина в своем широком черном пальто. Мы три часа провели в поезде, а я так и не узнал, как ее зовут. На выходе с вокзала, прислонившись к старому фургончику белого цвета, ее ждала женщина. Машина была очень старая, она выдержала испытание временем, как и наш поезд.

Кузине, наверное, было столько же лет, сколько и мне. Несмотря на ее короткие седеющие волосы, между двумя женщинами обнаруживалось явное сходство.

— Привет, Леа, хорошо доехала?

— Хорошо. Я встретила кое-кого, ему нужна комната на ночь…

Не выказывая удивления, кузина протянула руку и, смерив меня взглядом, представилась:

— Меня зовут Роз.

Ее голос был глубоким, а рукопожатие — крепким.

Дом стоял в конце липовой аллеи. Небо было безоблачным. Я узнал Большую Медведицу. И вдруг вспомнил строчку: «А ночи проводил в отеле „Под Луной“…»^[14]

Дом был каменный, увитый плющом, с тремя рядами окон разного размера. Судя по звуку, внизу шумело море.

Почувствовав, что утка в корзинке завозилась, я притворился очень уставшим, чтобы побыстрее уйти. Но кузина не торопилась.

— Леа, в этот раз я тебе другую комнату выделила. Я переехала в ту, где ты обычно останавливаешься. А свою отдала одному протеже, потому что там есть пианино. Он музыкант, приехал из Парижа две недели назад, но не знаю, надолго ли… Кожа да кости, как и у вас, кстати говоря, поэтому я кормлю его, как могу. Он тут работает. Я нечасто его вижу, но музыку слышу. Он играет только по ночам. У меня бессонница, так что я не возражаю.

До нас доносились приглушенные звуки музыки. Очень простые гаммы — музыкант явно только что сел за инструмент. Леа проводила меня до комнаты, расположенной в конце длинного коридора мансарды. Стены здесь были оклеены обоями с розовыми пастушками и овечками.

— Она вам самую страшненькую выделила, — сказала Леа, смеясь. — Но уверяю, моя, что в другом конце коридора, не намного лучше. Примерно такая же, только синяя.

Я вошел в комнату, поблагодарил женщину и закрыл дверь. Мне нужно было проверить, как там моя утка.

Птица вытянула шею, потом вылезла из корзины и стала осматриваться. Ей было лучше. Но я все еще сомневался, сможет ли она улететь. В конце концов утка вернулась в свое убежище. Мадам Грасия положила туда бутылочку и снотворное. Я поставил корзину у окна. Через некоторое время утка снова уснула. Я сел рядом.

Я посмотрел на стены комнаты, на каждую пастушку, на каждую овечку. Я почувствовал, как глаза постепенно закрываются, но вдруг услышал за дверью шум. Вошла Леа в своем широком черном пальто.

— Извините, но… пианист играет прямо под моей комнатой. И спать что-то не хочется. Это мой последний вечер во Франции. Давайте сходим погуляем по парку?

Мы прошли по дорожке, которая вела к обрыву. Вдали периодически поблескивал маяк. Слабое сияние исходило и от звезд, которых на небе было множество. Некоторые из них вибрировали, почти танцевали. В памяти всплыло продолжение стихотворения, которое я вспомнил, когда шел к дому Роз:

— Вам не холодно? — спросила Леа.

— Холодно, — покорно ответил я.

Леа сняла свое широкое черное пальто и накинула его мне на плечи. Затем она положила руку мне на шею. Я повернулся к ней, мы стояли в бледном свете маяка и в мерцании тысяч мертвых звезд.

~~~

Я не думал, что, когда проснусь, буду в постели один. Леа и птица исчезли. На прикроватной тумбочке лежал вырванный из блокнота листок. У меня дрожали руки, когда я его разворачивал. Там было всего несколько слов… Таких же сдержанных и решительных, как и сама Леа: «Едем вдвоем. Компаньон будет высажен у побережья Антрима».

Я опустился в кресло. Леа исчезла, как тени в полдень. Она была одиночкой, но оказалась достаточно любезна и взяла с собой мою птицу.

Внизу меня ждала Роз в белом фартуке.

Держа в руке нож, она спросила меня, где ее кузина. Она хотела знать правду, и я рассказал ей все как есть: про утку, про лодку, чтобы плыть в Ирландию… Роз спокойно меня выслушала и, угостив хорошим кофе, предложила подвезти на вокзал.

Я ехал на переднем сиденье и молчал. Мне казалось абсурдным возвращаться в Париж. Ничто из того, что ждало меня там, больше не привлекало. Наоборот, Париж меня пугал.

Только на вокзале мы узнали новость от одного из железнодорожников, который подошел и объяснил, почему все поезда на Париж отменены. Накануне, когда след утки был окончательно потерян, на обоих берегах Сены вспыхнули беспорядки, которые продолжались всю ночь.

И Роз отвезла меня обратно к себе. Там, сидя за столом, мы вместе с только что проснувшимся пианистом слушали радио. Говорил репортер. Информация, которой он владел, была не самой точной. Все ждали речи президента.

Прошло несколько дней, люди стали поговаривать, что президент уехал из страны. Ведущего на радио сменили.

Я был очень счастлив в доме Роз. Наслаждался ее стряпней и даже поправился. Однажды я помогал ей рубить дрова, и она, вытирая лоб рукавом, сказала, что, если я хочу, могу остаться у нее навсегда. Я принял ее предложение… Она уточнила, что не ищет себе пару. Я сказал ей, что мне это очень подходит, потому что я тоже не ищу себе даму сердца, и мы расхохотались. По-настоящему, от души.

Я так давно не смеялся.

~~~

От Леа новостей не было, о Париже мы слышали все реже. Старый радиоприемник Роз перестал работать в прошлом месяце. Так же как и ее старая машина. Теперь в город мы можем попасть исключительно верхом. Никто больше не говорит об утке или об охоте, как будто их никогда и не существовало. Единственные новости я получаю из писем мадам Грасия, которой я смог сообщить свой адрес.

Мадам Грасия пишет, что тоже пытается покинуть столицу, но не знает, куда ехать. Возможно, отправится куда-нибудь в деревню. У нее есть дом в Португалии, но она не может туда вернуться, потому что у нее нет пропуска. «Да и там тоже время остановилось», — заключает она. Если она уедет, то заведет собаку или кошку. Может быть, и собаку и кошку. Говорят, что из-за отсутствия птиц страну заполонили огромные комары. Какие-то новые насекомые, черные с белыми полосками, они прокусывают одежду, никого не стесняясь. Эти комары похожи на людей нашего времени: ни стыда ни совести.

Пианист все еще тут, и я думаю, что он тоже здесь останется. Мы видим его нечасто. Но я слышу его из синей комнаты, куда я перенес свои вещи. Вечером он начинает играть. Позавчера играл Сати. Вчера мне показалось, что звучала музыка Шуберта.

У меня снова появилась привычка почитывать книги. Ту, что я сейчас листаю, я нашел в книжном шкафу у Роз, она вышла еще до событий. Книга об Ирландии. Я часто ее читаю, даже очень часто. Начинаю с первой страницы, там карта англо-кельтских островов. Прослеживаю маршрут, по которому Леа должна была добраться до острова Айлей, «короля Гебридских островов», и Порт-Эллена, когда-то маленького городка, а теперь столицы архипелага, места, где, похоже, процветают большая бедность и жуткий бандитизм. Надеюсь, она не задержалась там слишком надолго. Я пытаюсь сосчитать острова Новой Ирландии; их много, и мне интересно, на каком из них Леа сейчас. Возможно, на каком-нибудь маленьком островке. Таком, знаете, из камешков, и с непроизносимым названием.

Удалось ли ей убедить лодочника доставить их поближе к Мертвому острову? Не только для того, чтобы освободить утку, но и чтобы увидеть эту легендарную землю вблизи. Она должна была плыть вдоль побережья.

Да, вероятно, именно там, миновав маленький остров Ратлин, она открыла корзину мадам Грасия и под ошарашенным взглядом моряка выпустила птицу. «Лети, — прошептала она ей. — Подставь крыло ветру».

Затем утка оказалась всего в нескольких милях от побережья, она инстинктивно долетела до его северной оконечности, подлетела к Дороге гигантов… Возможно, там она и обосновалась, по крайней мере на некоторое время. Она, должно быть, единственная утка из Шаллана и чувствует себя очень непохожей на своих сородичей. Согласно книге, многие виды, о которых я вообще в первый раз слышу, живут там на скалах. Художники книги о Мертвом острове их не видели.

Там зимуют перелетные птицы, настоящие искатели приключений, которые никогда не задерживаются на скалах надолго и останавливаются там только для заслуженного отдыха. На скалах, недалеко от водной глади, я мысленно вижу отважного буревестника, которому побережье не очень интересно. Только океан по-настоящему увлекает эту маленькую хрупкую птичку, черную как сажа; она, как никто, отлично знает открытое море. Я узнаю роскошного атлантического тупика, он великолепный, такой своего рода морской попугай с грустным взглядом. После долгих проведенных в открытом море месяцев он возвращается в свою норку, вырытую в остатках земли на скалах, там он зимует, а весной ищет себе пару. Он ни за что не пропустит этот момент. Поиск пары происходит у берега, на воде. Клюв тупика по этому случаю изменится и окрасится в завораживающие, почти сверхъестественные цвета.

Я открываю окно комнаты. Дует ледяной, пахнущий йодом ветер. Вдалеке я слышу шум моря. Я ложусь на кровать и отправляюсь обратно на побережье Антрима. На бесчисленных базальтовых скалах, менее крутых, но тоже интересных, я представляю себе колонии белых птиц. Мне очень нравится глупыш, который едва умеет ходить и большую часть времени проводит, паря над скалами или клюя носом среди таких же, как он, засунув голову под крыло. Чуть ниже по илистому дну бродит в поисках пищи одинокий красноногий кулик. За ним внимательно следит маленький кулик-сорока, наблюдает издалека красным глазом, хитро выжидая подходящего момента, чтобы утянуть у того из-под носа добычу.

Таковы новые товарищи моей утки. Она, безусловно, поправилась. Как ее принимают другие птицы? Не думаю, что они так уж обращают на утку внимание. Наверное, утке это по душе. Возможно, это прекрасное место напоминает ей о потерянном рае — о болотах Шаллана. Климат, без сомнения, кажется ей менее благоприятным, особенно в это время года. Потому что, что бы ни думала мадам Грасия, на другом конце света все еще есть времена года. И зима на этих берегах кажется суровой, но зато там очень чисто. И свет ясный, прозрачный, как вода.

Чтобы защититься от ветров, несущихся прямо на скалы, где может расти только короткая колючая и сухая от морской соли трава, моя пернатая подруга нашла подходящее убежище. Утка редко заплывает в холодные воды залива, предпочитая окрестные озера и водоемы, расположенные чуть в глубине острова.

Да, именно здесь, а не на самих скалах я и представляю свою утку. Она гнездится почти как от-тельник в зарослях бобовых, среди колючек и цветов. Я желаю ей долгой и спокойной жизни. Виды здесь великолепные, и сквозь заросли утка может наблюдать за огромной базальтовой лестницей, которая спускается с утеса прямо в море, где на нескольких островках обитают большие серые тюлени, что целыми днями спят. Они почти не двигаются, лишь мерно дышат. Отсюда, с обрыва, откуда, как мне кажется, я могу восхищаться ими вместе со своей уткой, они похожи на подвижные глыбы. На такие живые камни.

Камень-гигант тоже живой. Вокруг странной лестницы разбросано то, что осталось от какой-то арфы, ошметки сапог, брошенные в спешке гигантами и давно окаменевшие. Я не единственный, кто их видит. Даже авторы моей книги их описывают. Я также замечаю нарисованный на камне силуэт массивного быка или, скорее, бизона. Его рога непропорционально длинные. Он монументален, и кажется, что никто и никогда его не победит. Однако он тоже бежит, спасается от чего-то. Остальная часть наскального рисунка не сохранилась.

Что касается базальтовой лестницы, то она лишь часть руин этого огромного причала из прошлого, что соединял людей и гигантов. Его тоже построили гиганты. Они узнали о нашем существовании, возможно, от птиц и захотели соединить нашу землю со своей. К счастью, они так и не достроили каменный мост и позабыли уничтожить свою работу, а сами ушли, и правильно сделали. Никто точно не знает, что они увидели. Но они приняли мудрое решение повернуть назад. Гиганты подписали бы себе смертный приговор, вступив в контакт с людьми. Люди нашли бы способ их всех убить, и их женщин, и их детей.

Но куда же они делись, эти огромные существа в сапогах? И почему бросили арфу, как будто ушли в спешке? А еще базальтовые камни то тут, то там имеют красный оттенок. Ученые пытаются найти геологические объяснения этой окраске: мне они кажутся довольно расплывчатыми. Думаю, это следы крови. Интересно, не сами ли гиганты, опасаясь, что однажды придем мы, люди, пронзили себе глаза и сердца, чтобы умереть здесь, на своем камне-гиганте? Но мы этого не узнаем. Ни вы, ни я, ни ученые.

~~~

Я у себя в комнате с синими обоями. У меня немного болит голова. Внизу снова слышны гаммы. Снаружи уже темнеет. Пришло время подышать свежим воздухом. Чтобы не зависеть от Роз полностью, я должен был найти работу. И нашел — у коневода, я помогаю ему, чем могу. Езжу на старой серой кобыле, которую он мне подарил. Каждый вечер в это время я гуляю с ней по ведущей к скалам тропинке. Смотрю на море и наблюдаю, как заходит солнце. Иногда я спрашиваю себя, что я здесь делаю. Но чаще всего, как и сегодня, я чувствую, что место мое — именно здесь.

Огни маяка напротив сменяют дневной свет. Время от времени я вижу, как пролетает несколько перелетных птиц, они упрямо стремятся вдаль, парят над волнами, словно тени. За ними улетает моя печаль, а затем и мои надежды.

Примечания

1

Феерии Байонны — серия фестивалей в Северной Стране Басков, в городе Байонне, Франция. — Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

2

Цыпленок Маренго — жареные кусочки молодого цыпленка в оливковом масле с чесноком и помидорами, подаются с яичницей и раками.

(обратно)

3

Вандея — департамент на западе Франции.

(обратно)

4

Мэтр канардье — шеф-повар, специализирующийся в том числе на приготовлении утки.

(обратно)

5

Ольстер — одна из четырех провинций на острове Ирландия.

(обратно)

6

Дорога (Мостовая) гигантов — естественный памятник из примерно сорока тысяч базальтовых колонн, которые появились после извержения подводного вулкана и оказались соединенными между собой.

(обратно)

7

Живи настоящим, лови момент (лат.).

(обратно)

8

Аркбутан — архитектурный элемент в виде каменной полуарки.

(обратно)

9

Клюни — национальный музей Средних веков, находится в здании монастыря XV века в 5-м округе Парижа, в центре Латинского квартала.

(обратно)

10

Стихотворение Артюра Рембо «Пьяный корабль» здесь и далее цитируется в переводе Е. Витковского.

(обратно)

11

Талибе — мальчик, изучающий Коран в специальной школе под руководством мурабита.

(обратно)

12

Мурабит — в Западной Африке мусульманский святой или же человек, посвятивший себя рибату, центру мистической культуры.

(обратно)

13

Фульбе — народ, проживающий в Западной Африке — в Мавритании, Гамбии, Сенегале и Гвинее.

(обратно)

14

Строка из стихотворения Артюра Рембо «Богема». Пер. И. Анненского.

(обратно)

Оглавление

~~~

~~~

~~~

~~~

~~~

~~~

~~~

~~~

~~~

~~~

~~~

~~~

~~~

~~~

~~~

~~~

~~~

~~~

~~~

~~~

~~~

~~~

~~~

~~~

~~~

~~~

~~~

~~~

~~~

~~~

~~~

*** Примечания ***