Пятеро и другие [Михаил Осипович Цетлин] (pdf) читать постранично, страница - 3

пуговицами явились в залу Дворянского
Собрания задолго до начала. В ожидании они внимательно
изучали программу, которая была очень обширна. Лист первый ввел обычай т. н. исторических концертов, дававших панораму истории музыки от Баха до модного Шопена. Он
должен был выступать один, без оркестра или певицы, что
тоже было полным новшеством. Необычен был и самый вид
залы: в середине ее была сооружена небольшая четырехугольная эстрада, на которой стояли два рояля концами
врозь и два стула. Зала постепенно наполнялась. Стасов, понятно, никого не знал, но Серов то и дело подходил к знакомым, улыбался, жал руки. Подошел он и к маленькому
господину с вихром волос на голове и бакенбардами, в черном фраке, застегнутом доверху. Господин этот, раздувая
ноздри и приподымая вверх голову, смотрел вокруг себя острыми небольшими глазами. Это был русский композитор
Глинка, оперу которого Стасов не любил. Композитора
окликнула его знакомая, и Стасов расслышал их разговор.
Глинка, заложив палец за пуговицу фрака, извинялся, что не
мог быть у дамы в гостях, он очень занят своей новой оперой.
«Ah ça sera un opéra delicieux! — говорила дама, — я никогда
не забуду, как Вы у нас пели романс этого, — как это — да —
Финна». Но тут произошли шум и движение, все повернулись и Стасов увидел за колоннами Листа, прогуливавшегося
под руку с толстым графом Виельгорским. Виельгорский был
во фраке, с белым, огромным галстуком, в завитом белоку8

ром парике, а Лист тоже во фраке и белом галстуке, поверх
которого был орден. И всюду, на цепочках, на отворотах фрака у него висели ордена. Это не понравилось друзьям. Им казалось, что в Листе, в самом наклоне его головы было что-то
приторное, не простое. Поражала белокурая грива его волос
(русским Николай I строго запрещал носить длинные волосы). Глинка сказал своей собеседнице, что уже слышал Листа
накануне, у Виельгорского. «Ну и что? как?» Но Глинка не
был поклонником Листа. Понятно, играет он превосходно, но
часто невыносимо растягивает темпы и даже присочиняет
отсебятину к Бетховену. И к тому же эта несносная «рубка
котлет» пальцами! То ли дело старые Фильд или Гуммель!
Вдруг Лист, не подымаясь по ступенькам, вскочил сбоку на
эстраду, сорвал с рук белые перчатки, бросил их под фортепиано и, раскланявшись на четыре стороны, сел. Он начал с
увертюры к «Вильгельму Теллю»; после каждой пьесы он под
гром аплодисментов пересаживался за другой рояль. Оба
друга сидели, как зачарованные. Когда концерт кончился, и
зала бесновалась, а дамы рвали на кусочки подобранные ими
перчатки виртуоза, они все еще сидели, не говоря ни слова и
так же молчаливо, боясь пролить хотя бы каплю переполнявшего их чувства, разошлись по домам. И только потом,
наедине, излили друг другу на бумаге свои впечатления. Они
клялись, что день этот останется для них священным. Они
были влюблены в Листа.
В таком же опьянении прослушали они и другие концерты. На третьем Лист играл с оркестром. В Konzertstueck’e
Вебера оркестр сыграл первую половину вещи один, сначала
пиано, а потом фортиссимо, а Лист, словно позабыв о своей
партии, сидел неподвижно. Но вдруг он, как показалось
Стасову, «выхватил у оркестра все инструменты», и «перешагнув через него» один заиграл оркестровый tutti с силой,
перед которой бледнел оркестр. На этот концерт Стасов едва
9

попал, лишь в последнюю минуту получив разрешение у директора училища. По пути он заметил, что у него нет денег
ни на билет, ни на извозчика и буквально добежал до концертного зала, в надежде встретить у входа кого-нибудь из
знакомых. От спешки, от страха, что он не попадет, он был в
очень нервном состоянии. Когда Лист заиграл сонату Quasi
una fantasia, он не мог удержать слез, и соседи с удивлением
видели, как долговязый правовед рыдает беззвучно, уткнувши лицо в бархат балконного барьера.
А потом они решились написать Листу, и более смелый
Серов отнес их письма маэстро. Лист прочел их с доброй
улыбкой, ласково принял своего юного поклонника, сыграл
ему свою фантазию на тему из «Дон Жуана». Он видел, что
это не банальные охотники за знаменитостями. По-венгерски,
на языке его родины, каждый юноша называется «подающим
великие надежды», «мадьяремини», что так подходило к
этим двум молодым энтузиастам.
III
Время шло, прошло много лет. Оба друга выросли, возмужали и шли своими, не совсем обычными тогда путями.
Серов бросил службу, несмотря на все уговоры и даже угрозы
отца и отдался профессии, еще небывалой в России — он
стал музыкальным критиком. Мужества и презрения к материальным благам было немало в этом маленьком человечке.
Жить для музыки и музыкой, не будучи виртуозом и не имея
дохода с поместий, казалось безумием. Стать музыкальным
критиком, когда никто не интересовался всерьез ни музыкой,
ни критикой — было безрассудством. Но юный идеализм и
прирожденная бодрость поддерживали его. Да еще, может
быть, та примесь еврейской крови, так