Миледи [Джавид Алакбарли] (fb2) читать онлайн

Джавид Алакбарли Миледи

Я попал в эту школу в седьмом классе. И начиная с самого первого дня своего пребывания здесь, сполна ощущал и понимал лишь одно: для всех ребят я был чужим. Причин тому было много. Главных было две. Одна из них сводилась к тому, что я хотел учиться. Обожал знания. Разные и всякие. Просто я поглощал их, как некоторые обжоры глотают еду. Любую еду. Всё равно какую. Не особенно заморачиваясь на вкусе. Главное, чтобы её было много.

Они же, в отличие от меня, ненавидели и знания, и учёбу. Считали, что всё это им абсолютно не нужно. Здесь и сейчас. Ну и дальше по жизни. Любое знание казалось им балластом, тянущим их на дно и способным испортить весь тот кайф, который они хотели бы постоянно получать в жизни. Им было абсолютно чуждо то чувство, которое испытывают люди, желающие постичь тайны окружающего нас мира. Словом, так уж было предопределено, что «радость познания», даже на примитивном школьном уровне, им не дано было испытать.

А всё это в совокупности прежде всего означало, что они не любили школу. Заодно и меня, почему-то получающего удовольствие от погружения в мир знаний. В чём же оно может заключаться, они не могли себе представить даже в самом страшном сне. Но, все как один, были убеждены в том, что такая «болезнь», как любовь к знаниям, никогда не может поразить их. У них с самого рождения был стой кий иммунитет от такого вируса.

Вторая же причина заключалась в том, что почти все учились вместе, начиная с первого класса. Хорошо знали друг друга. Здесь были свои знайки и незнайки, ботаны и спортсмены, корифеи-отличники и изгои-отщепенцы. Свои клоуны и свои кумиры. Я не вписывался ни в одну из этих групп. Был просто чужим. Почти пришельцем. Или же, если быть совсем точным, от меня за версту исходил запах чужака. Именно как чужеродный элемент я и под лежал отторжению.

Я не сразу осознал это. Но, в конце концов, всё же понял и принял это как должное. Честно говоря, хотел принять. Но так и не смог. И пройдут годы, прежде чем я смирюсь со своей участью. Ну, чужой, так чужой. Мне не привыкать. Я и в прежней-то школе чувствовал себя, практически, таким же отщепенцем. И здесь, и там у меня сохранялось ощущение того, что я как бы окружён неким полупрозрачным облаком. Именно оно делало меня почти невидимым и недосягаемым для разных и всяких попыток пре одолеть ту стену отчуждения и недопонимания, что сложилась вокруг меня. Как с моей стороны, так и со стороны тех, кто окружал меня.

Такой расклад меня вполне устраивал. Теперь я точно так же, как и в своей старой школе, просто пытался спрятаться в этом облаке. Так было и мне комфортно, и им удобно. Вроде я как бы и есть, а с другой стороны, меня как бы и нет. Ещё одно доказательство того, что психология человеческих отношений никак не связана с географией и с тем конкретным местом, где мы сейчас находимся. Результат всегда один и тот же. И он совершенно не зависит от того, что занесло нас в это «здесь и сейчас» по какой-то прихоти судьбы или это был наш осознанный выбор.

Но всё же в этом классе существовал такой феномен, с которым я впервые столкнулся в своей школьной жизни. И связан он был с тем, что в этой рыхлой, безликой, аморфной массе учеников особняком стояла одна яркая группировка. И почему-то возглавляющая её девочка чем-то сразу и очень сильно зацепила меня.

Было очевидно, что этот квартет, состоящий из трёх самых видных парней класса и очаровательной кареглазой девчушки, конечно же, занимает здесь особое положение. А ещё бросалось в глаза, что этим мальчикам девочка очень нравится и, видимо, среди них идёт негласное соперничество за её внимание. Себя они называли почему-то тремя мушкетёрами, а её именовали «Миледи». Услышав это, я расхохотался.

— Ребята, не надо уж так явно демонстрировать своё невежество. Сразу видно, что вы роман не читали.

Вся эта четвёрка сделала вид, будто всё, что я сказал, они просто не услышали. Полный игнор. Но если бы мальчишеские взгляды могли убивать, я уже давно был бы трупом. Девочка же просто улыбнулась в ответ на все эти мои заявления. А потом начала говорить о том, что в некой стране жил человек, именующий себя писателем.

Он хорошо знал французский язык и перевёл все произведения Дюма на язык своей страны. Всё, что показалось ему чужим и инородным, он просто исключил из текста. Но и, конечно же, поменял имена. И все персонажи получили в такой интерпретации столь милые сердцу писателя имена его соотечественников. Вот так и стал, с помощью Дюма, знаменитым. Успех имел просто ошеломительный. Ровно до тех пор, пока кто-то не предложил публиковать столь успешного автора за рубежом. Вот тогда и всплыл наружу этот плагиат.

— Тебе смешно? Может быть. Бедному Дюма такое не могло даже присниться.

— Интересно, откуда такие глубокие познания, что может, а что не может присниться Дюма?

На этот мой вопрос, конечно же, ответа у неё не было. И, вообще, она, видимо, не умела слушать. Ведь она была вся из себя, такой особенной девчонкой, которая привыкла к тому, что когда она говорит, все остальные обязаны просто внимать ей. Ну ещё, может быть, и восхищаться ею. А, может быть, даже и повиноваться, если из её крошечного рта начнут вдруг вылетать какие-то приказы и распоряжения.

Меня, по-моему, она даже не воспринимала как homo Sapiens. Очевидно, что я был для неё каким-то представителем класса братьев наших меньших. Словом, до уровня нормального общения с её высочеством явно не дотягивал. Ни по интеллекту, ни по внешнему виду, ни по социальному статусу. А вот пнуть ногой и прогнать, как надоедливую собачонку, наверное, совесть не позволяла. Но, тем не менее, я всё еще продолжал оставаться в поле зрения этой маленькой мадмуазели. Видимо, она ещё не всё сказала.

— Не переживай. Так часто бывает. Просто ты попал пальцем в небо. Попытаюсь прояснить ситуацию. Когда вместе двое парней и одна девушка, то это сов сем не интересно. Обычный любовный треугольник. А когда трое парней и одна девушка, а есть ещё где-то претендующий на роль самого главного мушкетёра, ну, кто-то, вроде Д’Артаньяна, то уже есть интрига. Чем больше фигур на шахматной доске к концу игры, тем интереснее. Так вот, от Дюма мы взяли только идею. Да ещё слоган: «Один за всех и все за одного». Разные всякие детали нам просто неинтересны.

— Почему?

— Сюжет этого романа безнадёжно устарел. Кому сегодня нужны страсти вокруг подвесок какой-то там королевы? Или противостояние с дряхлым, мерзким, коварным кардиналом? Но так уж сложилось, что в старые схемы мы очень часто заключаем абсолютно новые истории. Так что, как видишь, не такие уж мы и примитивные, как тебе кажется. Не пытайся нас учить. Может, у себя в провинции ты и был самый-самый, но здесь, в столичной школе, тебе лучше помалкивать. У нас не принято выделяться. Это я так, к слову. Раздаю бесплатные советы для новичков. Хотя прекрасно понимаю, что ты ими и не воспользуешься. Слишком гордый для этого.

В тот же день меня вызвали к доске. Это была моя первая неделя в школе, и я добросовестно выполнил задание учительницы русского языка. Выписал себе в тетрадь все толкования слова «роща». Я честно изложил в своём ответе всё, в чём заключается смысл этого слова. Ведь я порылся в словарях русского языка Даля, Ушакова, Ожегова. Да ещё в трёх-четырёх толковых словарях, которые я нашёл у нас дома на словарной полке. Ведь это была середина девяностых годов, и никакой Гугл не мог придти мне на помощь.

Учительница меня похвалила. Конечно, это не прошло мимо внимания всех, кто учился со мной. Как только закончился урок, на меня налетел один из самых признанных драчунов класса.

— Ты чего творишь? Выпендриваться сюда пришёл? Самым умным себя вообразил? Ну вот и получишь за это сполна.

Конечно же, я получил. И действительно, сполна. На большой перемене в туалете меня основательно из били. Их было достаточно много. Били они меня со знанием дела. Странно, но я не запомнил ни одного лица. А помнил только то, что всё время спрашивал:

— За что?

— Ни за что. А вообще-то, есть за что. Это тебе за Даля. Это тебе за Ушакова. Получи ещё за Ожегова. А это тебе за всех остальных. И запомни, не строй здесь из себя умника. А ещё лучше, вали из нашего класса и из нашей школы. Мы таких не любим.

Как это ни странно, но эти трое мушкетёров, ввалившись в туалет во время этой ужасной экзекуции, тут же заступились за меня. Однако было уже поздно. Всё, что со мной собирались сделать, уже было сделано. Губы и нос были разбиты в кровь, очки поломаны. В общем, можно было считать, что я хорошо отделался. Или, точнее сказать, меня хорошо отделали. Всё зависит от того, с какой колокольни, кому и как на всё это смотреть.

Приятным бонусом ко всему этому явилось лишь то, что именно с этой драки и началась моя дружба с этими ребятами и девочкой с удивительными глазами. Она отвела меня за руку в медпункт, выяснила, что мой нос всё-таки не сломан, и довольно-таки долго простояла рядом со мной, пока медсестра мазала меня зелёнкой и сокрушалась по поводу того, как же плохо я выгляжу.

Конечно, мой потрёпанный вид не прошёл незамеченным для тех, кто отвечал за дисциплину и порядок. В середине следующего урока в класс ворвалась директриса и стала требовать, чтобы я честно во всём признался и откровенно рассказал всё про то, кто же всё-таки меня избил.

— Да не били меня. И вообще, никто и ничего мне не сделал. Я просто поскользнулся и упал.

То же самое я пытался объяснить своей матери вечером. У неё была странная привычка, оставшаяся с самого раннего моего детства. Перед сном она должна была обязательно облить меня очень-очень холодной водой.

— Интересно, вот когда ты упал и разбил себе нос, откуда появились эти маленькие разноцветные человечки, которые оставили все эти отметины по всему твоему телу? Они явно были неземного происхождения, но точно знали, куда надо бить, чтобы было очень больно.

В конце концов я решил всё честно рассказать матери. К моему удивлению, она не стала выспрашивать имена тех, кто меня избил. Но почему-то произнесла очень странную фразу:

— Ты влюбился.

Это была констатация факта. Как врачебный диагноз. Не оспорить и не опровергнуть. С этим про сто надо было научиться жить. Мама меня нехило утешила:

— Бывает. Пройдёт, конечно. Но не сразу.

Как ни странно, но после всех этих страстей-мордастей в моей школьной жизни наступила относительная тишина. В классе у меня уже была устоявшаяся репутация абсолютно законченного ботана. То, что я резко отличаюсь от всех остальных учеников, раньше всех поняли педагоги математики и физики. Они избрали весьма странный способ, чтобы как можно больше увеличить пропасть между мной и остальным классом. Теперь, как только педагог входил в класс, я получал своё специальное задание. Его я и выполнял до конца урока. И никто не думал меня контролировать. В конце урока, как правило, меня просто спрашивали:

— Было интересно? Понравилось? Вопросы есть?

А ещё охотно давал списывать всем тем, кто этого хотел. Мог решить по чьей-то просьбе непростое уравнение или что-то объяснить. Меня часто стали благодарить. Произнося столь дорогое моему сердцу простое слово «спасибо», они, тем не менее, не торопились впускать меня в свой круг. Вот так и продолжалась моя школьная жизнь. Вроде бы я был вместе со всеми в одном классе и выглядел почти таким же, как они все. Но в то же время я как бы постоянно пребывал вне класса. И всё это длилось достаточно долго.

Единственное, что меня утешало все эти годы, была надежда на то, что рано или поздно всё это кончится. Ведь любое обучение имеет начало и конец. Вот и надо дождаться конца. Когда до окончания школы оставалось всего несколько месяцев, я поражался лишь тому, что за все эти долгие годы, я так и не смог стать таким же, как все остальные. Так и остался изгоем.

***

Все эти школьные годы я не переставал себя утешать. В качестве обоснования и аргумента я использовал любимую присказку моей мамы. Она любила повторять:

— Всем людям нужно общение. Просто одни общаются друг с другом, а другие с книгами. В одном случае ты обмениваешься эмоциями и знаниями с обычным человеком, а в другом — твоими собеседниками становятся великие умы. А с кем же ему надо общаться в конце концов человек выбирает сам. Хотя здесь не всё так просто. Иногда бывает и так, как в той знаменитой поговорке: «Послушного судьба ведёт, а упрямого тащит». Кто же может знать, как всё, в конце концов, сложится у тебя. Может быть, ты и встретишь в этой жизни достойных, интересных людей, с которыми ты будешь общаться.

— Интересно, а где же я их встречу? Пока кругом вообще нет желающих общаться со мной.

— Встретишь. Обязательно встретишь. Но всё же не исключено, что потребность в общении ради общения просто сойдёт на нет. И случится это именно тогда, когда появится та самая, единственная. Ну та, без которой ты не сможешь даже представить себе свою дальнейшую жизнь.

Странный это был прогноз. Я его так и не понял. А книги я действительно очень любил. Это была моя Нарния, в которую я всегда мог сбежать от обыденности, от рутинной и размеренной жизни. Я читал запоем с самого детства. Отец утверждал, что у меня это наследственное. Как-всегда это у него бывает, в конечном счёте, во всём оказывалась виноватой моя мать. Он считал, что именно от неё мне передалась эта страсть к чтению. Причём, генетически. Мать, как обычно это и бывает у нас, всего лишь лениво оправдывалась:

— Это не может передаваться генетически. Нет гена, отвечающего за любовь к чтению.

— Это у нормальных людей нет. А у тебя есть. Вот и он такой же ненормальный, как и ты.

— Но он же совсем не такой, как я. Я его столько лет не могу заставить прочитать нормальные вещи. Всякую муру типа Пелевина или Мураками он с удовольствием читает. А ты попробуй заставить его прочитать «Войну и мир». А ведь ему уже почти пятнадцать. В его возрасте я смогла осилить всю классику.

У отца, как всегда, ответ был наготове.

— Ну, какой же идиот в наше время способен добровольно прочитать четыре тома этой тягомотины? Только в экстремальной ситуации. Скажем, как это было у Назима Хикмета. Сидишь себе в турецкой тюрьме, делать всё равно нечего, вот и читаешь всё то, что есть в тюремной библиотеке. Кстати, ты знаешь, что именно он перевёл «Войну и мир» на турецкий? Но сейчас же жизнь совершенно другая.

Бедная мама пыталась спорить. Приводила какие-то аргументы. Но мой отец всегда был чем-то, очень напоминающим тайфун или ураган. Очевидно, что только на пути природных стихий ничто и никогда не может устоять.

Он и был такой стихией в человеческом облике.

— Ты пойми, что изменился сам темп нашего существования. Всё, что когда-то было нормой для тебя, сегодня превратилось в анахронизм. Кинематограф убил роман. А феминизм уничтожил тех барышень, которые, дожидаясь замужества, читали толстые романы. Мужчины же вообще не читают всю эту беллетристику. Только книги по специальности. У них нет времени. Хотя фильм посмотреть могут. От скуки. Или на свидании в кинотеатре с хорошенькой, послушной, готовой на всё девочкой.

Дальше рассуждения отца переместились совершенно в другую плоскость. Он начал доказывать матери, что гораздо лучше посмотреть хорошую экранизацию, чем потратить несколько дней своей жизни на чтение огромного романа:

— Правильно говорят — лучше один раз увидеть! Во времена нашей молодости фраза «Время — деньги» была пустым звуком. А сейчас любые знания оцениваются с позиции того, насколько они полезны для дела. И никто не будет тратить своё время на то, чтобы читать хорошую литературу и получать от этого удовольствие. Ну, может быть, ещё дождаться от какой-то заумной бабуленции признания в том, что ты настоящий интеллигент, раз ты смог осилить эту муть. А Тол стой изначально был обречён. Он же не входит в список литературы, рекомендованной будущим менеджерам.

Мать, конечно же, не желала уступать в споре.

— А ты знаешь, что литература и кинематограф — родные сёстры…

— Это не ты придумала. Это Хичкок сказал.

— Не знала. Но я всё же скажу тебе, что думаю лично я. Не прячась за цитаты и чужое мнение. Так вот, послушай меня…

Конечно же, отец не дал ей договорить. Он просто взял и поцеловал её. А ещё сказал, что заранее согласен со всем, что она скажет. И даже не будет обзывать всё это ерундой на постном масле. Было очевидно, что переспорить её он не сможет, вот он и ушёл. Оставил поле боя. Дальше мама говорила исключительно для меня.

— Кинематограф — это, вообще, самый великий убийца в нашем мире. Первой его жертвой стал, конечно же, роман. Сегодня вместо многих часов, проведённых за чтением, достаточно просидеть перед экраном всего полтора часа. Людей уже не интересует тонкости чувств героев, а только сюжет. Грубая канва событий прекрасно передаётся в любом фильме. Но меня удивляет лишь то, что чем лучше роман — тем хуже фильм. Очень мало таких случаев, когда шедевр литературы становится шедевром кинематографа. А иногда бывает и так, что на какой-то захудалый рассказ создаётся абсолютно не похожий на него прекрасный фильм. Самое яркое подтверждение всему этому — «Завтрак у Тиффани».

Но нам с мамой не повезло. На кухню вновь ворвался отец.

— Послушай меня. Мой самый любимый режиссёр — это Люк Бессон. Человек, который из своих подростковых фантазий смог создать такой шедевр, как «Пятый элемент». Это чисто кинематографическое восприятие мира. И оно никоим образом с литературой не связано. И перестань зомбировать парня. Он и так уже весь во власти твоих дурных фантазий.

Как всегда это и бывает в нашей семье, свои, самые убедительные и веские аргументы они оба, в конце концов, излили на меня. Правда, отец так и не дослушал мать. Опять ушёл в знак протеста.

— Дай мне всё-таки договорить. Тем более что то, что я хочу сказать, адресовано вовсе не тебе, а моему глупенькому сыночку. Чтение требует наличия у человека хотя бы капельки мозгов. А кино — это удовольствие, доступное всем. Даже дебилам. Но ведь и в кино у каждого есть свой уровень восприятия. Сопереживание, сочувствие, погружение в мир героев книги — всё это давным-давно сдано в архив истории. Уже нет нужды читать даже только что изданный роман. Лучше подождать. Если роман по-настоящему интересный, то его величество Голливуд снимет по нему фильм.

Вот только «Шантарам» никак пока не снимут. Уже даже Джон Депп успел постареть, а они всё раскачиваются.

Дальше мне уже было просто интересно, куда же их заведёт эта дуэль. Мама, упорно игнорируя уже вернувшегося на кухню отца, продолжала меня воспитывать.

— Знай, что кинематограф к тому же сумел убить воображение. Читая роман, каждый из нас мог вообразить себе, как на самом деле выглядит главный герой или героиня. Авторы, конечно же, описывали их внешний вид. Но именно наше воображение предоставляло нам яркий образ. Утверждая того или иного актёра на роль, кинематограф дарит нам уже как бы каноническое воплощение нашего героя. Не надо уже ничего воображать. Не надо фантазировать. Всё решено без нашего участия. И это просто ужасно.

Таким образом я ещё раз убедился в том, что у каждого из них своя правда. Только ведь зачем и почему они, столько лет проведя вместе, вновь и вновь что-то доказывают друг другу, я понять всё же не мог. Правда, брат отца всегда восхищался их словесными баталиями.

— Нормальные люди после двух лет брака ни о чём не разговаривают. Ну, разве что спрашивают, почему в доме нет хлеба или молока. А твои просто сражаются. Подозреваю, что они до сих пор любят друг друга. Вот потому и так жарко между ними. Ведь твой отец влюбился в неё, когда ему было шесть, а ей — три. Всё пытался побороть эту любовь. Даже женился. Не на ней. По молодости и по глупости он женился исключительно назло ей. Но этот его брак продлился очень недолго. А потом он всё же собрался с силами и сумел взять эту крепость.

Это уже становилось просто интересным. Оказывается, что страсти в нашей семье стали бушевать ещё до моего рождения. А я ведь был уверен, что все эти дискуссии генерирует исключительно моя любовь к чтению.

— Твоя мать, по-моему, до сих пор не понимает, как это получилось, что она вышла за него замуж. Ведь у неё был уже почти условный рефлекс на него. И выработался он весьма странным способом. Никто из нас не может в точности сказать, сколько раз она говорила ему: «Нет». А потом вдруг взяла и согласилась. Уверяла меня, что сказала это, абсолютно уверенная в том, что это всего лишь его очередная шутка. А он взял и женился. И это прекрасно. Хотя бы потому, что у них есть ты. Ра дуйся тому, что у тебя есть такая семья. Абсолютно не похожая ни на какую другую.

В конце концов, моя страсть к чтению сыграла очень злую шутку со всеми нами. Я видимо сам того не подозревая, где-то нарушил границу между двумя такими категориями, как «читатель» и «писатель». И всё это могло кончиться весьма плачевно. В качестве пограничника выступила моя учительница литературы. Она почему-то вдруг начала считать своей первостепенной обязанностью регулярно приглашать моих родителей, вручать им очередное моё сочинение и за давать один и тот же вопрос:

— Вы считаете, что это нормально?

А дальше были вариации на тему о том, что именно любовь к чтению превратила меня в монстра, играющегося на бумаге с людскими судьбами. Пока только на бумаге. Но, оказывается, поневоле у неё возни кал вопрос, а не захочу ли я воплотить все эти свои игры в реальность? Всю свою убеждённость в том, что я непременно это сделаю, моя учительница изливала в своих жалобах моей матери.

— Разве в его возрасте можно писать такие ужасные вещи? Если бы вы контролировали всё, что он читает, такого бы не было.

Ей не нравилось всё, что я пишу. А началось с того, что как-то я имел глупость в стандартном сочинении на тему: «Как я провёл лето» описать ту жуткую историю, которая случилась со мной на море. Я написал о том, что в то лето тюлени на Каспии были почему-то очень агрессивны. Мы с ребятами заплыли достаточно далеко. И столкнулись с таким ужасным зрелищем, когда эти два морских чудовища выясняли отношения друг с другом. Когда пролилась первая кровь, мой двоюродный брат потерял сознание. Это было вполне предсказуемо. Ведь он панически боялся крови. Мне удалось с большим трудом дотащить его до берега. Уже там мы делали ему искусственное дыхание. Очнувшись, он задал мне самый глупый вопрос в мире:

— Как же так получилось, что этот тюлень не со жрал меня?

— Всё просто. Он догадался, что ты очень невкусный. Да ты не переживай. Мы им вообще были до лам почки. У них была своя собственная разборка.

Обо всём этом я честно написал в своём сочинении. Правда, ещё нафантазировал на тему о том, что тюлень всё-таки оторвал часть руки моего брата и сейчас он ходит с протезом. Учительница, конечно же, всё проверила. Убедилась, что мой брат, который учится классом ниже меня, не носит никакого протеза. И к тому же он очень плохо помнит эту встречу с морскими чудовищами. И то, что он помнит, радикально отличается от той версии, что была изложена в моём сочинении. Излишне говорить, что её возмущение было просто беспредельным и вылилось на многострадальную голову моей бедной мамы как ушат холодной воды.

Как-то раз один из очередных разговоров учительницы с мамой проходил почему-то с моим участием. Посторонним могло показаться, что это какой-то спор вокруг проблемы правильного употребления тех или иных терминов. Всё время повторялись два слова: «лгун» и «фантазёр». Очевидно, то, что мама считала моими художественными фантазиями, учительница объявляла обычным враньём. Мама же объясняла, что моё так называемое враньё не имеет никакого отношения к такому понятию, как честность, и простоявляется всего лишь проявлением моей буйной фантазии. Учительница же называла всё это примитивной ложью, причём очень вредной для меня, моего будущего и всего моего окружения.

Потом дома у меня с мамой состоялся очень серьёзный разговор. Она предельно чётко изложила мне свою позицию.

— Я не выдержу ещё одного такого разговора. Нам надо срочно что-то делать. Я предлагаю свой вариант выхода из этого тупика. Может быть, мы заключим с тобой этакое взаимовыгодное соглашение. Ты будешь продолжать писать свои эти ужасные рассказы, но не будешь отдавать их своей учительнице в качестве сочи нений. Пожалей её. И пиши для неё то, что пишут все. Тебе же это совсем не трудно.

Помни, что твои рассказы нарушают привычное течение её учительской жизни. Да ещё к тому же доставляют ей немало беспокойства. Пощади её нервную систему. Она из категории таких личностей, для которых рутина является даром божьим. Именно она помогает ей существовать в своём собственном мире, где всё давным-давно устоялось. Имеет свою классификацию. Чёткие названия. И предсказуемость дальнейшего течения событий. Не перфорируй ей мозг.

— А что такое «перфорировать»?

В ответ мама стала долго и нудно мне всё это объяснять, рассказывая о том времени, когда компьютеры были размером с небольшой дворец. И существовали бумажные бобины, в которых пробивались дырки, и называлось всё это перфорацией. Именно эти дырочки и должны были передавать этим страшным компьютерным монстрам информацию о том, что же им конкретно надо было вычислять. Я как-то сразу представил себе мозги нашей литераторши с этими дырками, и мне почему-то стало её очень жалко.

Конечно же, у моей запасливой мамы нашёлся где-то завалявшийся кусочек перфоленты. И даже стопка перфокарт. Эти перфокарты, оказывается, в своё время сменили перфоленты. Их было очень приятно держать в руках. Даже сейчас, демонстрируя мне эти вещи из какой-то своей прошлой жизни, мама с удовольствием поглаживала эти перфокарты. Оказывается, она всю свою жизнь использовала их, как карточки для библиотечных заметок. И всё время сокрушалась, что обычные библиотечные карточки слишком малы по размеру для того, чтобы записать что-то важное, включающее в себя не только название книги и автора. Да ещё к тому же, в отличие от перфокарт, бумага у библиотечных карточек была очень плохого качества. Пришлось с ней согласиться. Действительно, качество бумаги у перфокарт было просто отменным. Не сравнить с библиотечными.

— Ты знаешь, есть такой процесс, который называется квантованием. Когда-то я всем этим очень серьёзно занималась. Конечно же, он не имеет никакого отношения ко всем тем глупостям, о которых я тебе расскажу. Но мне нравится сам термин. Когда я что-то хочу записать, то я использую эти перфокарты, что сохранились у меня. Я кинула как-то клич в соцсетях и смогла закупить какое-то количество таких карт. Оказывается, не одна я скучала по этим перфокартам. Нашлись люди, которые в разные годы заказывали в типографиях эти карточки. Из точно такой же бумаги и с таким же обрезом, что у настоящих перфокарт.

— А ты мне можешь дать хотя бы несколько таких перфокарт? Но чистых, не исписанных. Ну и, конечно, без этих дырок.

— Конечно могу. Их у меня достаточно. Эту партию мне привезла дочь одного из программистов. С грустью говорила о том, что её отец заказал как-то такие карты, но так и не дождался их доставки. Умер. Она даже не захотела брать у меня за них деньги. Просто подарила их мне. Говорила, что всю жизнь считала отца чудаком. И просто была поражена тем, что, оказывается, в мире есть люди, вернее, ещё один человек, которому эти карточки для чего-то понадобились. Ей я тоже рассказала о квантовании. Объяснила, что моей мысли для того, чтобы быть отражённой на бумаге, нужен именно такой объём. Не больше и не меньше. Квант не материи, а мысли. Ну, не обращай внимания. Это я так, для себя, а не для твоих ушей.

— Чем же кончился этот ваш разговор?

— Ничем. Просто мы больше не встречались. А теперь давай вернёмся к нашим баранам. И примем вместе с тобой такое общее, всех нас примиряющее решение. Суть его в следующем. Мозги учительнице ты больше не перфорируешь. На её уроках просто молчишь. И тысячу раз всё взвешиваешь, если уж надумаешь открыть рот и что-то сказать. Рассказы пишешь, но отдаёшь их мне. Когда их наберётся на целую книжицу, я её издам и попрошу кого-нибудь написать к ним предисловие. А если у твоей книги найдутся читатели, то ты станешь писателем. Может быть, самым молодым писателем на Земле. Но всё же писателем.

Потом мы с мамой пили чай. И говорили. Много говорили. Вроде ни о чём. Но как же было приятно просто так сидеть и говорить о том, что трудно поддаётся пониманию тех, кто совсем не такой, как мы. Наедине с мамой мы честно признавалась, друг другу, что мы на самом деле такие чудики, духа которых не выносят все нормальные люди. А в конце концов я всё же попросил её о том, чтобы о нашем этом соглашении никто и ничего не знал. Даже папа. Его подколов на эти темы я просто не смог бы вынести. Они убили бы во мне всякое желание что-нибудь писать.

С этого дня вся моя жизнь разделилась на две части. Одна её часть проходила в обычных декорациях: дом — школа — репетиторы — дом. А вторая заключалась в переносе всех моих фантазий и измышлений на бумагу. На любые вопросы отца о том, что же я делаю, у меня был готов стандартный ответ.

— Уроки.

Когда все эти «уроки» привели к тому, что у меня набралось уже двадцать рассказов, я отправился на кухню к маме, чтобы внести некую ясность в нашу договорённость. У неё был как раз так называемый библиотечный день, который позволял нам наслаждаться хотя бы два раза в неделю свежеприготовленным обедом. Отец был на работе. И мы ощущали себя в полной безопасности. Первый рассказ я прочитал маме вслух. Почему-то во время моего чтения она всё время улыбалась, а иногда даже смеялась. Зачем и почему, я понять не мог. По-моему, в том рассказе не было ничего смешного.

Потом мы с мамой хорошо пообедали. За обедом она много шутила. И говорила о том, что так и не смогла стать примерной хозяйкой в глазах своей свекрови. По меркам моей бабушки, у примерной хозяйки в столовую ложку должно было помещаться пять пельмешек. У мамы помещалось только три. Причина была банальна до идиотизма. Она просто не любила мелкие пельмени. Но, как ни странно, мне тоже нравились её эти столь не классические пельмени. В них нет выпендрёжа, а мяса там гораздо больше, чем в тех мелких, что лепила папина мама. К концу обеда мама попросила записать ей на флешку все мои рассказы. А ещё обещала найти авторитетного литературоведа для серьёзного разговора со мной.

К моему великому разочарованию, литературовед оказался женщиной. Мама объяснила мне, что так как я пишу по-русски, то найти для меня толкового специалиста чрезвычайно трудно. Хорошие русисты встречаются очень редко и ценятся на вес золота. Эта мадам была постарше моей мамы.

Конечно же, из неё не сыпался песок. Но каждый из прожитых ею дней сполна отразился на её испещрённом морщинами лице, напоминающем мне печёное яблоко. Начала она почему-то с комплиментов.

— Мне безумно понравились твои рассказы. Они какие-то лёгкие, воздушные. Почти как пирожное безе. В них столько жизни, любви и оптимизма, что их можно назначать как лекарство выздоравливающим больным. Но ляпов, конечно же, тоже хватает. Надо признаться, что их у тебя великое множество. Например, в одном и том же абзаце может трижды повторяться одно и то же слово. А это уже катастрофа для человека, мечтающего стать писателем. К тому же тебе очень нравится ставить запятые. Вот ты и ставишь их там, где нужно и где не нужно. Все эти недостатки твоей прозы можно перечислять в течение многих часов. Но я не буду это делать. Я их выписала. Но не исправила ни один. Попробуй сам поработать собственным редактором и корректором. А через неделю я приду, и мы продолжим нашу работу над ошибками.

Именно с этого дня начались наши «литературные посиделки». Хотя моя новоявленная Гертруда Стайн и мама работали в разных институтах, но вторник и четверг для каждой из них были обычными библиотечными днями. Уже через месяц таких посиделок мои рассказы приобрели абсолютно новое звучание. Из них ушла «вода» и всё то, что мешает рассказу быть прочитанным залпом. На одном дыхании. Но моя наставница всё ещё продолжала воспитывать меня.

— Понимаешь, эпоха постмодерна привела к тому, что рассказ стал самым востребованным жанром. Хотя романы всё ещё продолжают писать, но они, как любят сейчас говорить, всё же не в тренде.

Мы с мамой переглянулись. И рассмеялись. А потом честно ей рассказали про все наши дискуссии с отцом, о его отношении к длинным романам, о взаимоотношениях между литературой и кинематографом. Просветили её и насчёт того, что отец считает чтение современной прозы пустой тратой времени. А такой факт, что кто-то в нашей семье осмелится что-то писать и публиковать, наверное, он способен соотнести в область ненаучной фантастики. Стороннему человеку наши разговоры с этой русисткой могли показаться переливанием из пустого в порожнее. Но для меня они были как кислородная подушка для задыхающегося больного.

Классики литературы в её трактовке переставали быть музейными экспонатами. Я начал видеть в них уже не динозавров прошедшей эпохи, а реальных людей. Поневоле наши беседы пробуждали у меня интерес к книгам, которые я никогда в жизни не прочитал бы сам. Скажем, она очень обстоятельно, почти как герой какой-то сумасшедшей пьесы, убеждала меня в том, что в литературе может оказаться востребованным то, что, казалось бы, просто уже никому не интересно. Например, она могла, чему-то улыбаясь, начать говорить так, как будто у неё перед глазами стоит ясная картина какого-то очень интересного явления:

— Представляешь, идёт 1950 год. Весь мир вовлечён в дискуссию о роли немецких интеллектуалов во всемирной катастрофе, порождённой коричневой чумой. Многие утверждают, что после Освенцима, в принципе, уже невозможно писать стихи и сочинять музыку. Все обвиняют эпоху просвещения в том, что именно её плоды привели к тому, что стал возможен тоталитаризм. И вот, именно в это время, великий Томас Манн даёт интервью. Журналист спрашивает его о том, что если бы у него была возможность взять с собой одну-единственную книгу на необитаемый остров, то что бы он выбрал? Его ответ просто поражает:

— «Отцы и дети» Тургенева.

После такого ответа всем вокруг очень трудно скрыть своё удивление. И корреспондент просто выдыхает свой следующий вопрос:

— Почему?

Ответ великого писателя заключался в одном единственном слове:

— Шедевр.

Я, всегда считающий Тургенева писателем, предназначенным исключительно для романтичных «тургеневских барышень» и абсолютно неинтересным для дня сегодняшнего, был просто поражён. Я начал его читать. И открывать в нём ту магию слов, что и составляет суть великой литературы. Больше всего меня удивляло восприятие Тургенева французской литературной средой. Этого русского писателя они считали гораздо большим европейцем, чем самих себя.

А ещё меня очень растрогала история о том, как Тургенев пытался устроить на работу в библиотеку Мазарини великого Гюстава Флобера. В результате каких-то махинаций мужа любимой племянницы всегда состоятельный Флобер, на склоне лет, начал нуждаться. Не бог весть какие деньги платили в этой библиотеке, но Тургенев обратился лично к министру просвещения, желая трудоустроить своего друга. И был поражён тем, что ему отказали.

Вместо писателя на это место взяли какую-то родственницу самого министра. А ведь министр слыл либералом и пришёл к власти из оппозиции, резко критикуя любые проявления протекционизма. Это была одна из историй, откопав которую вы просто долго от души смеётесь. Начинаете понимать, что меняются страны, времена, но нравы остаются всё теми же.

Все мои труды, направленные на то, чтобы стать настоящим писателем, конечно же, не спасали меня от того, что надо было регулярно ходить в школу, выполнять домашние задания, готовиться к выпускным и вступительным экзаменам. Я уже точно решил, что буду медиком. Отец всё же убедил меня в том, что врач — это самая востребованная профессия в мире. Да, и проведённые мною в самом детстве долгие месяцы в больнице, запали мне в душу. Я понимал, что если я иду в медицинский, значит, в приоритете у меня три предмета: биология, химия и физика. На них надо было сосредоточиться. И суметь выбить максимальное количество баллов на экзамене.

Все были убеждены в том, что вся эта тестовая система приёма в вузы была выстроена таким образом, что наряду со знаниями и пониманием всего школьного курса она требует ещё и зубрёжки. Считали, что только она давала возможность получать самые высокие балы. Зубрёжку же я ненавидел. Надо было искать какой-то другой способ, чтобы на полном автомате выдавать правильные ответы. И я его нашёл. Оказывается, что когда ты знаешь материал очень и очень хорошо, то зубрить абсолютно не нужно. Ответы возникают сами по себе. Не надо их заучивать. Нужно лишь знать досконально суть того материала, которого они касаются.

***

Так уж сложилось, что пока я находился в водовороте своих повседневных дел, судьба преподнесла мне один из своих самых жестоких сюрпризов. Мы с мамой всегда знали, что отец очень беспечно относится к своему здоровью. Но тем не менее, он был настолько энергичным человеком, что нам всегда казалось, что болезни обходят его стороной. А ещё он был убеждён, что его позитивная аура и хорошая физическая форма позволят ему справиться со всеми своими мелкими недугами без всякого вмешательства врачей.

Мы могли только гадать, что же произошло с ним в ту ночь. Очевидным был лишь факт, что утром он просто не смог подняться с постели. Скончался он уже на руках врачей скорой помощи. Наш стойкий семейный треугольник в лице отца, матери и меня сразу превратился в убогий отрезок. В пару, состоящую из беспомощного юнца и убитой горем матери.

Похоронили мы его в тот же день рядом с его отцом и дедом на старом бакинском кладбище. Вплоть до сорокового дня к нам приходили различные люди, которые желали утешить нас и ещё раз напомнить о том, какой же замечательный он был человек. Его коллеги по институту говорили, что его интеллект и образованность в сочетании с уникальным характером позволяли ему на любом семинаре или во время защиты диссертации чётко выносить свой «приговор». После того как он своими убийственными аргументами просто изничтожал своего оппонента, он, как правило, улыбаясь, произносил свою «целительную» фразу:

— Мне просто хотелось бы, чтобы вы это знали. Я согласен с любым вашим решением и голосовать буду «за». Но при этом желательно, чтобы при вынесении своего вердикта, вы всё же учитывали то, что я успел вам наговорить.

Мы с мамой лишь переглядывались, выслушивая это. Отец и на работе, и дома всегда говорил только правду и ничего кроме правды. И был уверен, что он изрекает истину в последней инстанции. Именно так и должны были воспринимать его слова те, кому эти слова были предназначены. Только в эти трагические дни я начал осознавать истинное значение слов моей матери, постоянно повторяющей, что для отца формальная логика гораздо важнее всего остального. Я же чётко понимал лишь одно: все мои планы, направленные на то, чтобы уехать учиться далеко от дома, потерпели сокрушительное поражение. Я не мог оставить мать одну. Она была не просто раздавлена этим горем. Она, по-существу, превратилась в маленького ребёнка, которого постоянно надо было утешать, заставлять вовремя есть, регулярно принимать все необходимые лекарства и укладывать спать в десять часов вечера. А я превратился в няньку. Последние три месяца учёбы запомнились мне обязательными посещениями школы, ухаживанием за матерью и подготовкой к экзаменам.

На выпускной вечер я, конечно же, не пошёл. Не было ни сил, ни желания смотреть на то, как все радуются обретённой свободе и обсуждают планы на будущее. Моё собственное представлялось мне достаточно туманным. И, конечно же, окрашенным совсем не в розовые тона. Словом, праздновать было нечего. И нечему было радоваться.

Было около одиннадцати часов, когда я уложил мать спать и услышал какой-то тихий стук у входной двери. Вернее, это даже не был стук. Было такое ощущение, что просто кто-то скребётся в дверь. Почему-то сразу возникла мысль о кошке. Глупо, конечно. Кошка не может царапать дверь на такой высоте. Я почему-то сразу, не раздумывая, открыл дверь. Был поражён и удивлён. На пороге стояла Миледи.

— Почему ты здесь? Выпускной же не мог так быстро закончиться?

— А я ушла. Подумала о том, что тебе здесь, видимо, очень одиноко. Впустишь?

— Проходи.

Она зашла. Мы в полном молчании выпили по чашке чая на нашей кухне. А потом я дал ей чистую мамину футболку, её спортивные брюки и кроссовки. Ну, не могла же она гулять по городу на каблуках и в этом вычурном платье. Вот в таком затрапезном виде мы и вышли из нашей квартиры. Конечно же, нам и в голову не приходило пойти на бульвар, оккупированный выпускниками. Но в нашем распоряжении было ещё много мест, пусть и не таких престижных, как приморский парк.

Нам ведь нужно было всего лишь где-то передвигаться и просто общаться. И неважно, где это будет происходить. А вот наговориться мы никак не могли. Оказывается, что столько времени проведя в одной и той же школе, мы не очень хорошо знали друг друга. Узнавали. Поражались степени своей похожести и удивлялись тем фактам, которые отражали нашу несхожесть. Смеялись над своими страхами и фобиями. От этого пиршества духа я очнулся лишь тогда, когда мы стояли у входа в дом, где жила Миледи.

Именно тогда она произнесла слова, которые изменили всю мою жизнь.

— Мы уже пили чай у тебя. Давай попьём теперь у меня.

— Мы же всех перебудим.

— Некого будить. Мама в Лондоне, а отец, как всегда, ночует у бабушки.

Конечно же, наше чаепитие так и не состоялось. Нам было не до этого. В ту ночь многое с нами происходило впервые. А потом всё то, что случилось в тот вечер впервые, стало повторяться изо дня в день. Это уже был некий ритуал, сводящийся к тому, что я укладывал маму спать и отправлялся в гости к своей любимой девушке. Домой я возвращался только к маминому пробуждению. Кормил её завтраком. И всё пытался достучаться до неё сквозь ту броню, в которую она сама себя заковала. И не мог. Замки были настолько крепки, что всё было бесполезно.

А потом в Баку вернулась мать Миледи. Об этом я узнал даже раньше, чем её дочь. Ведь именно к нам она приехала из аэропорта. Вихрем ворвавшись в нашу квартиру, она тут же начала выражать свои соболезнования и объяснять маме причины того, почему она так долго отсутствовала. И практически тут же она принялась наводить у нас свои новые порядки. Меня она использовала исключительно как вьючное животное, доставляющее её покупки от прилавков различных магазинов до багажника её машины, а по том от дверей её «Форда» в нашу квартиру.

Я никогда не забуду тот день, когда мы впервые в жизни пообедали вчетвером. Я, Миледи и наши мамы. Конечно же, всё наше общениебыло выстроено вокруг проблемы того, как вытащить мою мать со дна той эмоциональной ямы, в которую она погрузилась после смерти отца. Мы всё это очень бурно обсуждали. Но, тем не менее, зоркий взгляд матери Миледи подмечал всё. И уже к середине обеда она произнесла фразу, звучащую как приговор нашей любви.

— Ребята, а между вами что-то искрит. Или мне это только кажется? Ну, в любом случае я надеюсь, что это не серьёзно. Секс — это серьёзная вещь. И требует прежде всего взрослого интеллекта. Детям лучше не играть в игры, правил которых они не знают.

Меня всегда поражала способность этой женщины принимать очень ответственные решения в необыкновенно короткие сроки. Через пару дней она улетела, увозя свою дочь и мою мать. В этом слаженном женском тандеме я оказался ненужным. Невостребованным. Меня она удостоила лишь того, что позволила мне попрощаться с ними в аэропорту. Ну, и ещё па рой фраз в зоне прощания.

— Я всё вижу. Но пойми, что вся эта юношеская влюблённость очень быстро испарится. Почти как роса после восхода солнца. Вам нужно учиться, взрослеть, становиться на ноги. Не надо быть рабами мимолётных чувств. Мама вернётся через месяц. Если, конечно же, вообще захочет вернуться. Обстановка в этой вашей квартире способна просто уничтожить её. Она же вся пронизана духом отца, наполнена его книгами и вещами. Это порочный круг. Попытаюсь его разорвать. Она же не может оплакивать его всю оставшуюся жизнь. Это путь в никуда.

Разрывая создавшийся круг, эта энергичная дама окончательно загоняла меня в ловушку одиночества. Я остался один. Без мамы. Без любимой девушки. И с глубоким нежеланием готовиться к вступительным экзаменам. Меня спасло лишь то, что мне с детства была привита привычка доводить всё до конца. На кухонном столе лежал давно выстроенный график моих походов к репетиторам. Именно он не позволял мне расслабляться.

Я убедил себя, что просто обязан достойно завершить всю эту чехарду со вступительными экзаменами. Говорили, что я их сдал блестяще. Но, видимо, всё это было чистой механикой. Я превратился в такого глиняного голема, который, в связи с ярко выраженным примитивизмом, мог претендовать на роль дедушки всех современных роботов.

Мама так и не вернулась. Она начала работать в одной из тех благотворительных организаций, которые вроде призваны сеять разумное, доброе, вечное. И при этом ещё даровать раз и навсегда всем больным и увечным веру в то, что их молитвы обязательно окажутся услышанными, а необходимая помощь будет оказана. Лично я же был убеждён в том, что навряд ли от всего этого есть хоть какая-то польза, называя всё это лишь имитацией бурной деятельности. Но моя мать свято верила во всё это.

Мы с ней переговаривались каждый день, и я должен был признать одну простую, но очевидную вещь: за пару недель мать Миледи смогла ликвидировать все те проблемы, которые казались мне абсолютно непреодолимыми на протяжении всех этих трёх месяцев. Совсем было потухшие глаза мамы вновь горели огнём. Она гордилась тем, что может разрешать конкретные проблемы больных и беспомощных детей. Прониклась осознанием своей нужности и важности. Поверила в свою востребовательность. Я уже представлялся ей этаким взрослым мужчиной, который вполне способен сам просуществовать без материнской опеки. Но одна её фраза просто потрясла меня.

— Любить ведь можно и на расстоянии.

В свете того, что со мной произошло, мне эта мысль вначале показалась просто издевательской. Конечно же, бедная мама ничего не знала о том, какие страсти-мордасти меня потрясают. Она то могла проявлять свою любовь ко мне в каких-то добрых словах, всего лишь улыбаясь мне. А как я мог любить Миледи на расстоянии? Вначале мне даже — показалось, что это был уже какой-то не знающий границ и рамок жестокий садизм. Я же привык к тому, что мама всегда и всё обо мне знала. Но, оказывается, что о моём романе с Миледи она даже не догадывалась. Так что не было в её словах явного или скрытого желания причинить мне боль, а был всего лишь недостаток информации.

А потом Миледи приехала. Всего лишь на три дня. Вместе со своей мамой. Собралась и снова уехала. Нашла для меня только один вечер. И очень пафосно назвала всё это «церемонией прощания». В конечном итоге это было просто ужасно. Я чувствовал себя рыбой, выброшенной на берег. Багажом, забытым на транспортной ленте аэропорта. Книгой, оставленной по рассеянности на парковой скамейке.

***

Как-то ко мне вечером зашёл брат отца. Мы просто молча сидели в нашей квартире и пили чай. Всего за несколько месяцев она из уютного семейного гнёздышка превратилась просто в стандартную, типовую трёхкомнатную квартиру, практически лишённую свойственных ей ранее звуков, запахов и тепла. Словом, всего того, чем способна пропитать любое жилище царящая там любовь.

С дядей мне всегда было очень комфортно общаться и даже просто молчать. Это было такое общение без слов, которое раньше могло быть возможным только с мамой. С того времени, как я остался один, он частенько ко мне захаживал. У него не было своей семьи в традиционном смысле этого слова. Зато было множество бывших пассий, которые заботливо его опекали и поддерживали его былую славу донжуана. Он философски относился ко всему этому, объясняя своё одиночество тем, что так и не встретил ту единственную. Значит, и не было стимула и желания жениться. В тот вечер он, вдруг взглянув на меня из-под своих густых, почти брежневских бровей, спросил:

— Очень больно? Или терпимо?

— Очень. Нестерпимо. Видимо, я теперь буду терзаться каждый день и каждую ночь ревностью, подозрениями и прочей мурой. Где она? С кем она? Помнит ли обо мне? Будет ли иметь наша история продолжение? А может быть, я на всю жизнь обречён на то, чтобы вспоминать эти дни беспредельного счастья?

— Знаешь, я тебе хочу рассказать историю, которая произошла с моим дедом. Он был женат на одной из красивейших женщин нашего города. Говорят, что когда он однажды вернулся из деловой поездки домой, его старый слуга отвёл его в сторону и, исходя злобой, нашептал ему о своих подо зрениях.

— Ваша жена ведёт себя очень странно. И почему-то у неё в комнате находится тот огромный сундук, который когда-то принадлежал вашей бабушке. Не хочу ни на кого клеветать, но обязан сказать, что он такой большой, что способен вместить даже человека. Я попросил у неё разрешения открыть этот сундук. Она не разрешила. И вынести его тоже не дала.

Тогда дед вошёл в комнату своей жены и задал ей один единственный вопрос.

— Этот сундук заперт?

— Да. Но я могу отдать вам ключ от него.

Дед взял ключ и вынес вместе с помощниками этот злополучный сундук из дома. Отвёз его в достаточно отдалённое место и оставил там. На пересечении четырёх дорог. На сундук он положил ключ от него. И всю жизнь гордился тем, что когда-то его жена доверила ему свою самую сокровенную тайну. Но узнать то, в чём же она заключалась, он так и не пожелал.

Конечно, у этой истории может быть разная мораль. Но я бы тебе посоветовал поступить точно так же, как мой дед. Необязательно пытаться узнавать то, что нам не может подарить нечего, кроме тяжкой печали. Если тебе суждено быть с ней, то это рано или поздно сбудется. Научись относится к судьбе так, как принято у нас в роду. Просто живи.

— Сундук жалко. Мог бы достаться мне. Как семейная реликвия.

— Да а ты, оказывается, жадный. Твой отец сразу же выбросил бы этот сундук и сказал бы, что старые вещи обременяют нас и не дают человеку свободно дышать.

В тот день дядя взял меня с собой в гости к удивительному человеку. Он уже много лет работал в системе скорой помощи. После того как мы выпили не один чайник чая, обменявшись лишь парой фраз, он предложил мне работу санитара. Ведь именно санитаров в их больнице всё время не хватало. Вот так я и вошёл в некое сообщество людей, которые призваны по долгу службы кому-то помогать, а заодно и способствовать их выздоровлению.

В этой больнице готовность к сопереживанию была обычным делом. Один звонок телефона, и ты уже мчишься по конкретному адресу к тому человеку, которому именно сейчас так необходима твоя помощь. Причём помощь нужна незамедлительно и, может быть, даже иногда и не совсем медицинская. Я выжил именно благодаря этой работе. Днём занятия в университете, а вечером и ночью — «Скорая». Так было изо дня в день. Всё чётко, понятно и ясно. Я был абсолютно уверен в том, что именно вся эта рутина помог ла мне не сойти с ума.

***

Несмотря на то, что вся моя жизнь кардинально изменилась, я продолжал писать. Если не было под рукой компьютера или бумаги, то просто наговаривал в телефон все те сюжеты, которые, непонятно зачем и почему, вдруг возникали в моей голове. Мне уже не нужен был ни редактор, ни корректор. Порой я ловил себя на том, что поневоле превращаюсь в самого строгого критика своих собственных опусов. А ещё выступаю одновременно в качестве какого-то никому не нужного внутреннего цензора. Меня всегда смешило то, что авторы в прошлом посылали свои творения в различные издательства и редакции. И постоянно получали отказы. Лишь господин Случай помог некоторым из них достичь признания и стать классиками для всех нас. Всех тех, от кого их отделяет не один десяток лет.

В наше же время его величество интернет дал возможность всем, даже бездарям и графоманам, приобщать всё новых и новых людей к плодам своего творчества. Мои друзья айтишники смогли разрешить для меня все те проблемы, которые были связаны с тем, чтобы быть представленным достойным образом в этом океане литературного хаоса. А потом один из них пришёл ко мне с выражением трагикомической серьёзности на своём, основательно подпорченным интеллектом лице и сказал:

— Ты знаешь, что я всегда с огромным скепсисом относился ко всему, что ты делаешь. Всю твою писанину я считал всего лишь актом психотерапии. Но вчера пришло удивительное письмо. Пусть и не самые крутые люди, но достаточно финансово обеспеченные, хотят снимать сериал по твоим рассказам о скорой помощи. Чем-то, видимо, твои приключения их зацепили. Конечно же, ты не доктор Хаус. И нет в тебе той замечательной харизмы и того моря обаяния, что так прославила этого доктора. А ещё нет таланта манипулятора и желания пожирать на ужин чужие души. Но, видимо, что-то во всей этой написанной тобой муре их привлекло. Поезжай и поговори. Всё-таки это крепкие профессионалы.

Я поехал. Со мной встретились. Много чего обсудили. Перспективы были весьма радужные. Ну, что-же, все в конечном итоге сложилось именно так, как и должно быть. Я всё-таки попал под воздействие тех законов притяжения и отталкивания кинематографа и литературы, которые так любили обсуждать мои родители. Я и киношники абсолютно по-разному оценивали мои литературные опусы. Порой они просто брезгливо морщились, выслушивая меня, и хором при говаривали:

— Ну, это же литературщина!

Это звучало почти как приговор. Я то, как идиот, был всегда уверен в том, что неважно, о чём ты пишешь. Главное ведь заключается в том, как ты пишешь.

Но оказывается, что я глубоко заблуждался! Словом, проведя с ними целую неделю, я понял, что я мало в чём могу быть им полезным. От меня им нужна была просто фабула. Грубый сюжет. Ну, ещё может быть, мои персонажи. А потом вся эта слаженная команда переводила мой литературный мусор в те картинки, которые должны были появиться на экране. У них даже над диалогами работала отдельная команда.

Поразительно, но гораздо больше моих текстов здесь оказались востребованными те мамины перфокарты, на которых я, после завершения рассказа, обычно выписывал завязку, развитие сюжета, развязку, имена героев и некую «мораль» моего опуса. Именно это и было использовано ими сполна. Всё же остальное, с их точки зрения, оказалось никому не нужной и абсолютно бесполезной словесной шелухой.

Словом, у меня в голове было своё видение будущего фильма, в корне отличающееся от того, что они намеревались создать. Люди, которые жили у меня в рассказах, были близки мне. У них же в фильме поселились люди, которые были понятны им. Но всё дело было в том, что именно эти люди почему-то воспринимались зрителями как предельно родные для них персонажи. В результате их фильмы имели кассовый успех. И это определяло всё. В конечном счёте мы всё же пришли к консенсусу. Оказывается, не только политика — это искусство возможного, но и кинематограф. Это надо было понять и принять. Что я и сделал.

А ещё эти киношники задали мне очень простой вопрос, над которым я никогда не задумывался:

— Для кого ты пишешь? — Для себя.

— Неправильный ответ. Вот когда мы снимаем фильм, то чётко представляем себе аудиторию, которая будет его смотреть. И ориентируемся на определённый круг людей. Ты должен поступать точно так же.

И я задумался о том, что действительно, я же никогда и ничего не писал что-то с учётом того, а кому же это может быть интересно. Я писал только то, что было интересно мне. Получая удовольствие от того, что пишу, я никогда не задумывался об одной очень важной стороне вопроса:

— А способен ли, созданный мною текст подарить кому-то хоть какое-то удовольствие? Ну, или просто заинтересовать кого-то?

Действительно, адекватного ответа на заданный вопрос у меня не было. Ведь у меня, по существу, был всего лишь один читатель, с которым я мог что-то обсуждать. Это была мама. А все эти, затерянные в недрах интернета и читающие меня люди, были незнакомцами, о которых я ничего не знал. И самое страшное заключалось в том, что я и не хотел узнавать.

Даже в самых ужасных своих фантазиях я не мог вообразить, что читаю чьи-то комменты и пытаюсь понять, понравилось ли этим людям всё то, что я пишу. Это было просто немыслимо для меня. В моих глазах это выглядело так, как будто я вдруг решил раздеться и обсуждать с какими-то случайными людьми, пристально рассматривающими меня, достоинства и недостатки моей фигуры. Пусть это и глупо, но я категорически не желал, чтобы мои так называемые читатели вступали со мной в некий реальный или виртуальный диалог.

Я всегда представлял себя как рассказчика, который, может быть, сможет увлечь слушателей тем, что создаёт некий новый мир посредством слов. Для меня чрезвычайно важна была та магия слов, которая цементирует мои тексты. И уже на втором плане у меня находился сюжет и те образы, которым я дарил жизнь. Но именно это второстепенное почему-то в кино выступало на первый план. Это меня и удивляло, и огорчало.

***

До отлёта в Баку у меня оставался один-единственный день. Промаявшись всю ночь без сна, я, вопреки всем советам своего дяди и заветам своего рода, поехал в университет, где училась Миледи. Пока я гадал, как же мне проскочить сквозь систему пропусков, она вдруг оказалась на пороге. Её окружало несколько человек. Видимо, сокурсники. А на её плече лежала рука очень высокого и неприлично красивого парня. Он как-то по-хозяйски обнимал её, поправлял ей волосы, целовал в щёчку. Словом, демонстрировал всё то, что делает каждый мужчина, желающий показать всем и вся, что эта женщина — его избранница.

Но главное заключалось не в этом. Меня поразило выражение её лица. Она выглядела предельно счастливой. Такое невозможно сыграть. Без всякого притворства и позёрства всё её существо кричало о том, как же ей хорошо. Мне этого было достаточно. Стало вдруг ясно, что в этой её новой жизни нет места для меня. Явно этот красавец не живёт на зарплату санитара, работающего на «скорой помощи». Это была совершенно другая жизнь, другие реалии, иные чувства и отношения, в которых не было и не могло быть места для меня.

Мой прадед, видимо, был очень мудрым человеком. Мне такой мудрости не досталось. Я захотел определённости. Её я и получил сполна. Оставалось лишь смириться с тем, что я узнал, и жить дальше. Так тоже бывает. Я мысленно закрыл мифическими ключами всё то, что было дорого мне до сегодняшнего дня. Ключи следовало выбросить и понять, что завтра начинается сегодня. И его историю следовало писать с чистого листа.