Дневники и письма комсомольцев [М. Л. Катаева] (fb2) читать онлайн

ДНЕВНИКИ И ПИСЬМА КОМСОМОЛЬЦЕВ

*

Составитель Катаева М. Л.

Предисловие Глазкова Ю. Н.

В книге использованы плакаты художников А. Арсеньева, Э. Арцруняна, Н. Бабина, В. Кононова, Д. Моора, И. Овасапова, А. Петухова, О. Савастюка, В. Сачкова, И. Тоидзе, Б. Успенского, А. Якушина.

© Издательство «Молодая гвардия», 1978 г.

*

Откройте эту книгу наугад, читайте с любой страницы.

Быть может, вам попадутся на глаза вот эти строчки:

«Дело было, сугубо добровольное. Но если бы вы знали, как я довольна, что решила свою судьбу именно так!»

Или эти:

«Самое высокое чувство, которое мог я испытать за свою короткую жизнь, — это сознание того, что являюсь частицей горняцкого коллектива. Какое великое дело не ждать конца смены, а стремиться ее продлить, обливаться потом и выходить после смены победителем…»

Или вот эти:

«Что сейчас делают в Ленинграде, Москве, Казани? Сейчас там семь вечера. Но еще светло, тепло, люди гуляют, гоняют мячи, едят мороженое… У нас же холодная проза. Два дня были без пурги. За это время пробили четырехметровый шурф — почти сплошной лед. Барометр опять падает, палатка начинает трепыхаться. Значит, с ночи снова пурга».

Читайте с любой страницы, и вы услышите голоса — чистые, гордые, искренние и неповторимые, — это наша живая история, история нашей юности, история комсомола, а значит, история нашей страны: время революции и время пятилеток, время войны и время созидания, время надежд и время побед.

Но вот здесь, в самом начале книги, вы прочитаете: «Ночью будет бой. На чьей стороне будет победа?..»

Люсик Лисинова — а это строка из ее последнего письма — так и не узнала, кто победил в том ночном бою. Многие из них так и не узнали, кто победит в завтрашнем бою, не увидели ни юных городов, ни новых заводов, не узнали, что дорогу в космос проложит советский человек, а дорогу к полюсу — советский атомоход, но они верили, знали наверняка, что жизнь, за которую они сражались, которую они начинали строить, будет лучше и ярче их дерзновенных мечтаний.

Дневники и письма, которые составили эту книгу, написаны не просто очевидцами, не просто свидетелями необыкновенных перемен — они написаны бойцами невиданного сражения, участниками строительства новой эпохи. Дело, реальное неотложное дело, — вот что составляет содержание их жизни, определяет характер поступков, проясняет строй размышлений. Да, рядом были старшие товарищи, но молодые не прятались за их спины. Да, им было у кого учиться, было с кого брать пример, и они учились принципиальности, стойкости, брали пример мужества и отваги, а теперь сами учат нас бескомпромиссности, дают урок самоотверженности. Пусть в этой книге нет и трех десятков имен, но за ними эпоха, история нашей страны, запечатленная юными комсомольскими сердцами.

С первых своих дней комсомол был верным и надежным помощником партии — сражался на фронтах, поднимал из руин заводы, строил новые города, открывал неизведанные маршруты. Шестьдесят лет комсомола — это шестьдесят лет неустанного, преданного служения партии, народу, Родине.

Помню, когда я читал «Комсомольскую правду» за те дни, когда мы с Виктором Горбатко были в космическом полете, я обратил внимание на раздел «Твоя строка в Октябрьский рапорт». Рядом с репортажем о нашем возвращении из космоса на Землю была напечатана информация из Томска: «Комсомольско-молодежная бригада Анатолия Струка с ГПЗ-5 включила в свой состав легендарных героев гражданской войны Николая Островского и Виталия Баневура. Все девять членов этого коллектива показывают образцы самоотверженного труда…» Это ощущение преемственности неизменно, и, наверное, потому каждому из нас, сколько бы лет нам ни было, дороги годы работы в комсомоле — эти годы соединяют нас с теми, кто начинал, и с теми, кто продолжает сегодня быть первым в любом деле, достойным звания комсомольца.

Чем дороги авторы этой книги, почему расставание с ними воспринимаешь как личную утрату? Прежде всего, наверное, своей честностью. Они самокритичны и искренни, они требовательно и пристрастно размышляют о своем месте в жизни, не фамильярничают с эпохой и не встают перед нею ни на колени, ни на цыпочки, они твердо знают, что достижение общей цели — личная задача каждого. Мы часто с восхищением говорим о том, как рано они взрослели, эти юные герои гражданской войны и отважные бойцы социалистического строительства. Да, они рано — а точнее говоря, вовремя — поняли цену каждого дня и каждого часа. Время для них — это возможность искоренять зло и творить добро, возможность, ограниченная пределами часа, суток, юности, всей отпущенной жизни. Это значит — постоянно дело, поступок, свершение. Иначе говоря, работа каждый час и каждый миг. Тут у нас большой простор: на трассах БАМа и в геологических маршрутах Ямала, на стройках Сибири и преобразовании Нечерноземья, в космосе и рядом с домом.

Хочу процитировать еще одну строчку из этой удивительной книги — «Больше всего я жалею время, потраченное даром…» Человека, который написал эти слова, уже нет в живых, но после него остались на земле дороги, дома и стихи. Он многого не успел сделать для вас. Но ведь вы — вы должны успеть сделать больше: для тех. кого уже нет, и для тех, кто будет.

ЮРИЙ ГЛАЗКОВ,

летчик-космонавт,

Герой Советского Союза

ЛЮСИК ЛИСИНОВА «ТОГДА Я ЖИВОЙ ЧЕЛОВЕК…»

О своем призвании она писала: «Когда с помощью моих рук сырой материал обращается в сознательного рабочего, когда я пробуждаю в нем классовое самосознание… тогда у меня прибавляются силы, тогда я живой человек».

Люсик Лисинова, 19-летняя студентка Коммерческого института, стала большевистским агитатором в Замоскворецком районе Москвы среди металлистов завода Михельсона, работниц парфюмерной фабрики Брокара, ткачих Даниловской мануфактуры. Она была одним из организаторов Союза рабочей молодежи «III Интернационал» в Замоскворечье.

В дни Октябрьских боев в Москве она участвовала в строительстве баррикад, перевязывала раненых, под пулями носила срочные донесения красногвардейцев. Погибла она всего за сутки до окончательной победы революции.

Г роб ее несли на скрещенных винтовках. Люсик Лисинова, солдат революции, похоронена на Красной площади, у кремлевской стены.

В память о Люсе Лисиновой улица Малая Серпуховка в Москве, где в доме № 28 помещалась студенческая столовая — место сбора большевиков Замоскворечья, — названа Люсиновской улицей.

_____

Из писем к Анаид^[1]

1 апреля 1917 года

Дорогая моя, родная Анаидочка, такое у меня сейчас настроение, что хочется с тобой поговорить, рассказать, что у меня сейчас делается. Понимаешь, сейчас весна, и самая настоящая, какой у нас отродясь не было. Она здесь какая-то стихийная, все забирает под свою власть, солнечная, везде проявляющаяся, властная. Но сегодня особенное какое-то состояние. Знаешь, какая-то вкрадчивая, но покоряющая теплота и влекущий запах воздуха. Знаешь, Анаид, нужно, необходимо сделать что-то такое большое, невероятно огромное, грандиозное, чтобы с корнем вырвать все колеблющееся и сомневающееся.

Анаид, нет, не удовлетворена я событиями, слишком мало забрано в руки демократией.

Анаид, слышишь, масса сил у меня, я чую все, что скрыто во мне. Эти силы не только во мне, но и в каждом из нас — всех тех, кто является работниками новой, нарождающейся эры — класса, который принесет эту эру.

Анаид, мне хочется сейчас обнять все это трепещущее, пульсирующее, стремящееся к жизни. Все дышит, хочет жить. Ох, сколько в каждом движении, дыхании силы! Я как-то за последнее время научилась сдерживать себя, наблюдать за другими и оценивать все… Ох, какие колокола сегодня были! Сегодня же суббота. Мы пошли на Москву-реку и долго стояли на мосту, и казалось, что мне река что-то хочет сказать, она теперь могучая, широкая, грозная.

А потом много гуляла одна, ходила, ходила по дорогому моему Замоскворечью. Анаид, почему все так создано, почему так много загадки во всем, так много манящего; мне как-то жить хочется в эти минуты, развернуться или видеть что-нибудь большое, хорошее, грандиозное.

Моя милая, родная, поймешь ли ты из моего глупого письма мое настроение? Вот эти два дня я всем моим существом чувствую всю природу, мне кажется, что я существом своим вхожу в каждую пылинку, что я понимаю жизнь каждой травки, и сама знаю, что так много таинственного и незнакомого мне.

…Что еще меня часто ободряет — это редкостно хорошее отношение к нам рабочих. После долгих споров на собраниях со студентами-революционерами рабочие, не принимавшие раньше участия в работе, поняли, что мы правы, и сильно полюбили нас, а со старыми рабочими возможно стало завязать более тесные отношения. Вчера я была у одной работницы до позднего вечера, много говорили с ней. Такие разговоры всегда ободряющим образом действуют.

5 апреля 1917 года

…Я научилась о себе много не говорить, и как-то тяжело бывает иногда много молчать…

…Оник, наша взяла, приеду, будем спорить. Может, поеду на Всероссийскую конференцию с.-д. в Питер. Как-нибудь проберусь на конференцию. Там сейчас мой дорогой Ленин.

18 апреля 1917 года

Дорогая моя, родная Анаидочка, у меня столько сейчас вертится в голове, столько разнородных, противоречащих мыслей, переживаний…

Сегодня, 1 Мая, сегодня развернулась вся Москва рабочих, растеклась по улицам, пела грозно и наступательно свои пролетарские и поэтому международные песни. Сегодня она грозно пела «Интернационал», тот самый «Интернационал», который скоро поведет весь международный пролетариат к великой битве за весь род человеческий…

…Анаид, у меня (я тебе писала до рождества) большая перемена жизни — я определилась раз навсегда, и если я только тогда не знала, по которому из путей я пойду, то теперь, то есть с начала февраля, я уже знала и путь. И потому, что у меня сейчас так много нового в жизни, тем более я хочу видеться с тобой и нашими.

Хотела я приехать к вам 13–15 апреля и уже все приготовила для отъезда, но выяснилось, что я могу попасть на съезд^[2] социал-демократов России, где будут Ленин и все другие. Мне необходимо их слышать, и нельзя было не воспользоваться таким редким благом, как пропуск на съезд. Из-за этого пришлось отложить мой отъезд… Раз я отдалась этому делу, раз на меня будет возложена обязанность, то отказаться от нее я не имею права, как человек, признающий общественную дисциплину.

…Дорогие мои, если бы вы все знали, как мне не хватает вас, с какой борьбой я отказала себе видеть вас в эти месяцы, как я хочу быть с вами, как до плача хочется поговорить с вами! Только я очень сильно изменилась характером и почти никогда не плачу… Вообще сильно себя изменить пришлось за это время… Теперь я знаю, к чему мне надо стремиться, я знаю, что мне надо делать, и когда мне бывает тяжело из-за личных или других причин, то мне стоит только вспомнить про то мое большое дело, и я успокаиваюсь.

Итак, я сейчас поеду в Питер слушать моего Ленина. Много еще, много надо подумать над его тезисами^[3].

Потом приеду в Москву, чтобы отсюда отправиться куда-нибудь в рабочие районы для агитации и пропаганды… Ездить мы будем вместе, организованно, по намеченному Московским комитетом РСДРП плану. Только прошу я вас — пишите мне почаще, мне без вас очень уж тяжело, каждая ваша строчка меня радует и успокаивает.

9 мая 1917 года

…Анаидочка, я тебе обыкновенно пишу в минуты уныния, и сейчас мне так. Но зато у меня огромное удовлетворение, успокаивающее меня средство — работа. Я работаю очень много — в смысле пропаганды. Когда с помощью моих рук сырой материал обращается в сознательного рабочего, когда я пробуждаю в нем классовое самосознание… тогда я удовлетворяюсь, тогда у меня прибавляются силы, тогда я живой человек. У меня нет уныния, и я бодро пойду на работу. Это сознание помогает мне заниматься много, регулировать свою жизнь (без этого работа не удается), отказываться от веселого общения с моими товарищами и заниматься, заниматься. Как я рада, что работа моя применялась еще в подполье, что я имею сейчас навык, что я могу сейчас работать! Приходится много бороться со всеми, кто против «нас», большевиков… Пойду сейчас составлю и закуплю две библиотеки на 2 завода, потом приду домой и позаймусь с соц. — дем. женщинами… Анаид, сколько сил, талантов таится в рабочей среде!.. Ты думаешь, должно быть, что я, как и все курсихи, сентиментально настроена и со слезами на глазах говорю о свободе и о «бедных рабочих». Нет, я далека от этого, я еще раньше, в работе, узнала их и теперь хорошо их знаю. Они имеют (рабочие) преимущество класса, которому принадлежит будущее, который только что развивается, у которого пробуждаются силы.

…Обо мне не беспокойтесь. Я держусь крепко и бодро. Кажется, много во мне переменилось. Но не беда, еще много изменяться придется. Сейчас нужно выйти в такую стужу… Град так и зажаривает в окна и выбивает о стекло какую-то грустную, дикую, но жизненную песню, и серое небо, жалкое и одинокое. Но будет скоро солнце, распустятся почки, и последнее сомнение зимы, как метлой, будет сметено самой жизнью. Целую крепко.

Люсик.

Анаид, помни, что я живу полной жизнью.

Письмо к Голе

20 мая 1917 года

Эй, Голя, наконец-то ты откликнулась мне из хорошего нашего дома. Я так волновалась, что хотела прислать телеграмму, но не хотела напугать маму. Я страшно обрадовалась твоему письму, мне стало необычайно хорошо и весело. Сейчас поет с гитарой хорошая девочка чудным голосом «Золотое время было, да сокрылось…». И мне все так вспомнилось, и Коджоры, и Аник, и все вы, и грусть, связанная с этой песней. И стало как-то особенно. Вообще жизнь у меня полна впечатлениями. Вчера к нам (ко мне и Наталке, а до тех пор мы читали) в 12 часов пришли 2 очень хороших товарища, и после недолгих размышлений пошли к Кремлю и храму Христа Спасителя. Ночью мы были там совершенно одни. Строгий Кремль со своими вышками странно и как-то строго выделялся на фоне майской ночи Москвы, почти белой ночи. И тихая Москва-река, и тихие разговоры о таком хорошем, и такие они хорошие, эти Рубен и Алеша, один из лучших агитаторов у нас и очень хороший товарищ. Было очень хорошо, даже лучше, чем в Коджорах по ночам… Очень тяжело заниматься сейчас в паршивой комнате, душной и глупой, когда на дворе все дышит и живет весной, и красотой, и самой жизнью. И все-таки грустно, но хорошо, вот мы ходили с Алешей и Рубеном при свете восходящего солнца, говорили об этой тоске, и работе партийной, и красоте, и про все говорили и про все молчали…

Сейчас уже целый час сидят у меня человек 10, спорят… Шурка играет на гитаре, Юлька Кириллянц с Катюхой поют, Тер спорит, Рубен его держит за волосы, вообще шум и веселье отчаянное, и я сижу на кровати и пишу письмо.

Ночь такая, что удавиться от восхищения можно. Завтра все наши ребята поедут в Царицыно.

…Я соскучилась по моему мальчику^[4]. Ух, я научу его петь «Интернационал», грозный, гордый и властный, и обращу в большевика.

Ну, прощай, Голя, моя светлая и чуткая, с такими особенными глазами (не сердись, я так не про «красоту» или «выражение» говорю, а про «тебя»), которую я очень люблю. И люблю мою мамочку, и Анаид, и папу, и Оника. Каренку поцелуй и обними. Ну, теперь прощайте. Целую всех.

Твоя Люсик.

Письмо к родным

Без даты^[5]

Сейчас революционные войска сражаются с корниловскими под Питером, московские революционные войска посланы на подмогу, а я сижу и думаю и не могу заснуть. Рабочие у нас в боевом порядке, готовые сражаться как на городских баррикадах, так и в полевых битвах. Подпольное оружие вышло наружу… Мимо моего окна (я живу на окраине) проходят одна рота за другой с пением «Смело, товарищи, в ногу» и «Вихри»…

Поются они теперь действительно мощно, революционно и грозно. Пусть мамочка не волнуется за меня, я буду очень осторожна, даю слово.

Целую, не волнуйтесь.

Люсик.

Из письма к Аник

30 августа 1917 года

Моя Анюся.

Сейчас пойду в столовку обедать. Читала до сих пор «Женский вопрос» Лили Браун; не особенно нравится мне эта книга, хоть она очень солидная, — но местами она очень хороша. Зато, Анюська, если найдешь Коллонтай «Социальные основы женского вопроса», то прочти, пожалуйста. Я испытывала нравственное удовлетворение, читая ее… Настроение здесь боевое и приподнятое. Образуется Красная гвардия, частичное обучение которой ведется в нашей столовке.

Из письма к матери, Екатерине Захаровне

11 сентября 1917 года

Моя родная мамуся, как я часто думаю о тебе, если бы ты знала, и как часто скучаю о тебе. Мамуся, крепко целую тебя. Скажи нашим, чтобы подробно написали о твоем здоровье.

Была на открытии «1-го рабочего театра». Было паршиво, но весело, так как мы были в одной компании и потому, что мы устроили, так сказать, демонстрацию: наши ребята после исполнения оркестром «Интернационала» кричали: «Да здравствует Третий Интернационал», «Долой войну!», и настроение в театре поднялось. Прощай, целую, мамуся, тебя крепко.

Твоя Люсик.

Из письма к Голе

Сентябрь 1917 г.

Дорогая Голя, мне захотелось видеть тебя… и так почему-то ясно, до болезненности отчетливо вспомнилась ты, а потом Анаид и все вы.

И мне кажется, что я и вы что-то уже разное… и быть может, вы все-таки теперь меня не поймете. Ты, должно быть, удивлена, что я говорю вы и я… а просто мне кажется, что у нас есть теперь такое, что не для всех нас одинаково дорого, как это было раньше. И это — общественная жизнь, которая красной нитью проходит в моих даже личных переживаниях… Я безумно вас люблю, и не тебе мне об этом говорить, но вы уже не «кровно» со мной связаны, теперь я уже не могу быть той Люсей по отношению к вам, как раньше, теперь я не смогу себя связать вами… теперь я не могу накладывать те дорогие, любимые, добровольно накладываемые «цепи», как это было со мной раньше и как это теперь со всеми вами. Мне это порой тяжело… и я иногда тоскую по этим дорогим цепям, но я не*променяю уж больше своей свободы — не физической, не пойми меня превратно, а нравственной… это свобода, свобода личности, является необходимым спутником моей жизни, целью которой является совершенно другое. Это стремление к моей цели и создает эту личную свободу.

Из писем к Аник

Сентябрь 1917 г.

Дорогая моя деточка, родная Анюся, голубочка Анюся, получила твое письмо. Неужели ты больна тифом, я очень боюсь и все тебя во сне после письма вижу. Анюся, я тебе написала программное письмо, над которым я много думала. Девочка моя, я так и угадала, что у тебя скверное настроение. Я прямо сама чувствую, как тебе «тяжело, тяжело — за все, за все». Вот именно за все, вот именно все (ух, как я это понимаю!) отдается острой болью в сердце, ноющей раной, болезненной, как будто бесконечной и неизлечимой тоской. Я все это так хорошо понимаю, что даже сама начинаю ощущать ее сейчас, — по-моему, это потому так, что только недавно, может за эти месяцы, я, может быть, навсегда отделалась от такой тоски. Аник, она у меня всегда была и отнимала у меня все силы; если ее не было (например, когда работала в подполье или после революции, во время горячей работы), так это потому, что, во-первых, был очень большой духовный подъем, а во-вторых, потому, что у меня начинало формироваться стойкое миросозерцание, которое теперь дало мне опору. Аник, эта тоска необходима, эта «тяжесть за все» — верный спутник хороших, лучших людей, сильных борцов, любящих красоту будущего и страдающих по ней.

Только теперь, когда я вижу грядущую дорогу развития, когда я почти ясно представляю себе, что делать, и главное — когда у меня вся психология меняется… только теперь у меня нет этого безымянного спутника — тоски, именно такой тоски «за все».

Радость моя, мне было больно за тебя, что тебе так скверно, но вместе с тем (понимаешь, какая я дура) мне хорошо, что ты такая, я думаю сейчас о том, как тебе будет хорошо, когда ты совсем освободишься от нее, и уже заранее радуюсь.

Моя девочка, насколько ты глубже меня, лучше меня, сложнее. Ты пишешь, что мы разные люди, да, может быть. Я все гораздо лучше переношу, и потому мне легче жить, но ты, Аник, ты совсем другое: тебе будет сквернее моего жить, тяжелее, но другим из-за тебя лучше будет, и потом ты лучше, лучше, и душа у тебя красивее и тоньше.

Девочка, напиши, моя Аник, про этот день, прошу тебя. Верно ты говоришь: «пусть побольше таких дней, хотя заниматься не могу в эти дни». Побольше света, радости, а там… пожалуй, иногда и наплевать.

Напишу про себя: я, значит, после инструкторства по выборам поступила на регулярную службу, 5 часов в день (10—3 ч.) в комиссариате (работа канцелярская). А самое хорошее: вечер свободен и поэтому смогу заниматься и вести кружки. Чувствую себя хорошо… Послезавтра пойду в театр на «Орестейю» и завтра на лекцию известного профессора Фриче о «Поэзии интернационала» — интересно.

Между прочим, когда я Алеше^[6] передала твой поклон, то он обрадовался и сказал, что все хотел раньше меня попросить, чтобы я написала бы тебе от него «хорошее», но боялся, что тебе слишком на него «наплевать». Это так, между прочим.

Вчера с Шуркой читали «Декламатор», и попалось там стихотворение в прозе Тургенева «Воробей» (перечти его, пожалуйста), и мне так свежо и хорошо стало от того хорошего дня, от бодрого тона всего ^стихотворения… Хорошо, Анюся, «мы еще повоюем, черт возьми», еще так сил и молодости много, может, ты их и не чувствуешь сейчас, не бойся, молодость и силы сами себя покажут, так и будут переть из оболочки, в какую они заключены.

Целую, Люська. Хочу тебе светлых дней. Поцелуй всех, жду письма.

13–24 октября 1917 года

Дорогая моя девочка Анюся, получила твое письмо и 2 открытки. Сегодня второй день, как я окончательно встала с постели, хожу гоголем, все улыбаюсь и радуюсь положительно всем явлениям жизни.

…Нашим ребятам спасибо, они за мной ухаживали. Ведь они занятые, и все-таки я очень редко бывала одна. Приносили из дому какао, пирожки, кофе, масло, сыр, еду, обед носили. Вообще мне даже стыдно становилось. 2 дня тому назад сходила к доктору. Очень я боялась, может, что с легкими, и с трепетом сердечным спросила доктора об этом; какова же моя радость, когда он мне сказал, что они в полнейшем порядке и что я совершенно не должна волноваться. Уф, радостно было, вышла я от него, а кругом сияющая осень, золотые листья, и иней, и прекрасное солнце, такое ласкающее и веселое и вместе грустное и прощающееся с землей. И мне все казалось, что и солнце, и все люди знают, что я сегодня встала с постели, что мне весело и что у меня с легкими все хорошо.

Ура, может, завтра в Питере Советы возьмут власть в свои руки… да, конечно, потом, а может, теперь будет страшная кровавая баня… еще не было случая, чтобы буржуазия без боя сдала бы хоть одну свою позицию, не то что власть, так что надо с этим примириться, как с неизбежным спутником всех пролетарских революций. Но зато, понимаешь, только таким образом, то есть только нашей революцией, можно вызвать международную победоносную революцию… «Да здравствует международный Совет рабочих депутатов!»

…Ура, Аник, хорошо мне! Великое какое-то торжество так и подкатывается к самому горлу комком каким-то. Знаешь, бывает и грустно, тяжело, а все-таки хорошо, — таковы уж все мы. Понимаешь, кто? Наша группа, тесная группа социал-демократов. Ну ладно, прощай.

Письмо к матери^[7]

Наконец-то я дома, напилась чаю и лягу в постель. Ходила не переставая целый день, провела 3 митинга по заводам, организовала Красный Крест в Союзе молодежи, сходила в Совет рабочих депутатов. Ночь темная, дождь, снег и ветер, но состояние бодрое. Немного только подтачивает такое здоровое состояние — это выжидание.

Сейчас в Кремле стоят юнкера и наши войска. Может, ночью будет бой. На чьей стороне будет победа?

Мамочка, дорогая, ты за меня не волнуйся, я ни в каком опасном месте не буду. Буду или сидеть в лазарете, или буду в Совете; в общем, ни в какие летучие отряды я не поступаю. Затем, без толку на улицу не показываюсь и одна не хожу. Мамочка, даже на заводские собрания я не буду ходить, так как уже всех оповестили о положении дел. Ну, прощайте, пока всего хорошего. Крепко целую. Здоровье, очевидно, не ухудшается, а наоборот. Прочту сейчас газеты и — спать. Крепко всех обнимаю перед сном. Ваша Люська. За меня не бойтесь.

Публикация Л. Петропавловской

АНАТОЛИЙ ПОПОВ «Я ВИЖУ ПРЕКРАСНОЕ БУДУЩЕЕ»

…Уходят дни и годы. Уходят люди. Их нет давно, а свет от них, как свет от звезд, далеких и упавших, еще дрожит, и, значит, люди не уходят. Если живы хотя бы пять-шесть писем — мы по частному восстанавливаем целое и с трепетом читаем письма, эти бесценные свидетельства души.

Ранний рассвет, ранний восход. В 15 лет он делает первые литературные опыты, в 17 лет вступает в партию и занимается организацией Союза рабочей молодежи (прообраз комсомола), в 18 — сражается на московских баррикадах в дни Октября, а потом — командир артиллерии в Северо-Двинской флотилии, политработник, комиссар экспедиционного корпуса на «тихом Дону». Прямо из гимназии он шагнул на баррикады, прямо из отрочества — в зрелость. Не успев растерять детской непосредственности, он взял на свои плечи работу огромной сложности и выдержал испытание властью (а она так опасна в молодом возрасте).

В октябре 1917 года А. Попов активно участвует в Октябрьских боях в Москве: идет на разведку в Кремль, там чуть не попадает под расстрел.

В эти героические дни он делает записи в дневнике, может быть, даже их можно назвать черновиками будущих рассказов. Он обращается к кому-то «Сын мой», Уж не к нам ли, своим потомкам?

_____

«Ты спросишь, что должен сделать, сын мой, чтобы быть счастливым? Я скажу тебе: бороться… бороться, пока сил твоих хватит, пока рука твоя поднимается, а глаз видит кругом. Все, что можешь сделать врагам твоим, делай. Делай с отвагой, с юным задором, страстно делай. Нет средства такого, от которого ты мог бы отказаться… А цель твоя — счастье. Любовь людей, их жизнь, их свобода. И цель твоя — братство и равенство. Там нет ни богатых, ни бедных, там все равны и свободны: не только на языке, но свободны, как птицы, как люди… Сын мой, разве не чувствуешь ты наслаждения, что рожден для этого подвига? В дыму фабрик, где все существо человека наполнено грохотом машин, свистом и шлепаньем, лязгом цепей… не родится в тебе жажда борьбы, не загорится она красным пламенем надежды на черном небе твоей жизни? Разве невзгоды, боль, обида не вливают в тебя новые надежды, озаряющие твой тернистый путь радостью?»

«У тебя есть будущее… Оно ждет, чтобы в него вошли. Все раны тела залечатся. Там все обиды и горести забудутся… Это счастье ты создаешь не только для тебя, это счастье не только твое, но счастье всех людей.

Так радуйся же, сын… Что бы тебя ни постигло в жизни, какие бы угрюмые дни ни обрушились, ты идешь дальше, на этом не останавливаться; чем сильнее возненавидишь твоих врагов, чем больше нанесешь им вреда, тем скорее достигнешь другого счастья — социализма. Потому что чем труднее будет жить, чем жестче будут обиды, тем сильнее будешь ненавидеть, тем скорее разрушишь то, что стоит на твоем пути, — твоего господина, тирана, повелителя — капитал.

Так помни же, сын, у тебя есть одно дело — борьба, одна надежда — победа, одна радость жизни — ненависть к врагу, все хорошо, что ведет к победе.

Все хорошо, что осуществит социализм. И только в борьбе ты будешь счастлив и обретешь улыбку в суровые, черные дни жизни и, быть может, на одре старости».

«Было темно, сыро, и лишь фонари своим золотым светом отвлекали внимание. Молодой 18-летний юноша пробирался вдоль стены, согнувшись, стараясь идти быстро. Там шла стрельба, изредка рявкало орудие, и каждый раз внутри вздрагивало. «Сейчас попадет в лоб — и готово…» Трещал пулемет. Было пустынно и безлюдно. И трамвайные проволоки обвисали клочьями.

Маленькие фигурки детей, согнувшись, прильнули к окнам полуподвалов. Улицу обстреливали юнкера, а они вышли строить баррикады и теперь ждали заслона.

И было все просто и понятно. Те же улицы, та же городская ночь с цепочкой уходящих фонарей, и молчаливые дома, и серая мостовая, блестящая мокротой, все было, все на месте, как полагается, а тебя, тебя и нет. И ноги, и грудь, и все тело развалились и шли сами, а мысль и созерцание сами по себе. Страха не было.

«Что же случилось? — мелькали обрывки мыслей. — Человек идет на человека… Я буду стрелять… И в меня будут стрелять, и я обрадуюсь, когда убью…»

«Не один человек, но всё вместе есть причина зла, и имя ему Капитализм.

И сейчас я иду и убиваю этот… этот… как его!>

Что-то жигануло в грудь. В глазах мелькнула улица, и дома полетели вверх… Зажглось в затылке.

А когда К. открыл глаза, перед ним стояло далекое и чужое небо и назойливо въедался в зрение край крыши. В груди нестерпимо жгло, и болел затылок.

Несколько человек, склонившись, осматривали тело.

— Куда ранен? Ты бы, Фадей, автомобиль окликнул.

— К Никитской площади поехали подбирать.

В голове стоял звон и помутнение. «Как его?.. Как его. Капитализм». К. потерял сознание».

«Не правда ли, жить стоит. Новое, что только мерещилось как мечта, как неземное, несбыточное, вырисовывается все больше и больше — социализм.

Мы летим в истории — старое, обычное для глаза осталось позади. Новые формы, новая жизнь, новые обычаи, новые люди…»

«Революционеры! Вся революция поставлена на карту. Всемирный капитал послал против вас своих сынов. Широкой волной вливаются враги в сердце свободы. Пощады здесь нет никому. Все, что прекрасно, все, что лучшее, — все гибнет здесь от врагов свободы…

Я обращаюсь к вам: скажите, в ком сердце революционера, кто не торгует волею, собой, что делать? Стать ли нам на колени и умереть рабами золота или победить?

Нет, граждане, вы должны поклясться победить! Вы должны, это ваш закон. Ни падению, ни смерти нет места. Только победа!!!

К оружию, граждане!»

Это уже написано в дни гражданской войны. Весной 1918 года Анатолий оканчивает первые артиллерийские курсы в Москве, и летом мы его видим на Северном фронте. В августе 1918 года он участвует в речных боях Северо-Двинской флотилии, командует пароходом «Сильный». Отцу — лаконичное сообщение: «Дорогой батька!.. Был в девяти речных боях. Но пока все обошлось благополучно… Настроение твердое…» Р. С. Землячка писала: «Анатолий попал на Северный фронт в самый тяжелый момент. Работа в прифронтовой полосе, среди разрозненных, плохо дисциплинированных красноармейских частей была крайне тяжела: темнота крестьянской массы, кругом восстания, повстанцы, хорошо вооруженные и очень многочисленные (восставали большие волости с 25-тысячным населением). Анатолий неустанно, день и ночь бегал по деревням, устраивал митинги, выступал сам, посылал агитаторов. И крестьяне любили его: кое-где он покрикивал, терроризировал, арестовывал, но чаще всего с особенной лаской старшего и с веселостью ребенка обращал в «нашу веру».

Как только стихло на Северном фронте, он отправляется на Южный и там сражается до конца. Участвует во взятии Калача, воюет в Донбассе, назначается комиссаром экспедиционных войск по подавлению восстания казаков на Дону.

Время было горячее и, к сожалению, не располагало к письмам. Сохранилось лишь еще одно деловое письмо Анатолия Попова в Москву в Совнарком, озаглавленное «Краткие тезисы тактики и мероприятий при обратном завоевании Донской области», где он высказывает свои мысли по поводу положения на Дону.

«Удержание власти в Донской области и предотвращение новых восстаний возможно при следующих условиях:

1) массовая посылка коммунистов,

2) стройное и авторитетное проведение организации власти, сосредоточенной в одних руках (узком коллективе, не зависящем от штаба Южного фронта),

3) обеспечить власть достаточной военной силой,

4) безусловная эвакуация всех пленных казаков,

5) удаление всех организаторских элементов: офицерства, урядников и т. д.,

6) минимальное количество расстрелов и при непременном условии ясности причин их.

7) провести самую широкую организацию иногородних на платформе защиты Советской власти,

8) обезоружение казаков и реквизиция строевых лошадей и седел,

9) оставление неприкосновенными всех земель казачества.

10) проведение государственной хлебной монополии — что возможно.

6 июля 1919 г. Член РКП А. Попов».

…Уходят дни и годы. Уходят люди. Их нет давно, а свет от них, как свет от звезд, далеких и упавших, дрожит — и. значит, люди не уходят. Поколение великих мечтателей. Голос одного из них как бы звучит в одном с нами пространстве и времени:

«Да, да, да, я счастлив! За огнем, за разрушениями, сквозь кровь и дым я вижу прекрасное будущее — социализм.

Жить стоит! Еще как! Борьба, победа — только это волнует.

Где ты, мой дорогой батька? Тебя мне, как всегда, не хватает…» — писал Анатолий незадолго до гибели.

Его отца звали Александр Серафимович Попов. Это был писатель Серафимович.

Публикация А. Алексеевой

УЛЛУБИЙ БУЙНАКСКИЙ «В ПОБЕДУ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ ОН ВЕРИТ АБСОЛЮТНО»

Так было записано в протоколе белогвардейского военно-шариатского суда, приговорившего Уллубия Буйнакского к смертной казни.

В дни революции 1905 года пятнадцатилетний гимназист Уллубий Буйнакский вошел в социал-демократический кружок, за что немедленно был изгнан из гимназии. Дальнейшее образование — общее и партийное — он получал в Москве, участвовал в создании революционной студенческой организации на юридическом факультете Московского университета, вел большую агитационно-пропагандистскую работу среди молодежи, а после победы Октября работал в Народном комиссариате по делам национальностей. Уллубий не раз встречайся с В. И. Лениным, его хорошо знали и ценили Я. М. Свердлов, С. М. Киров, Серго Орджоникидзе.

При первой возможности с поручением партии он отправляется в родной Дагестан, где проявил себя как последовательный интернационалист-ленинец, опытный организатор трудящихся масс на борьбу за Советскую власть против контрреволюционных сил местных националистов, английских и турецких интервентов.

Особенно тяжелым для Дагестана оказался 1919 год. Борьбу приходилось вести в трудных условиях подполья. Руководимый У. Буйнакским подпольный обком партии разработал план вооруженного свержения контрреволюционного правительства, активно велась подготовка вооруженных сил революции.

По доносу провокатора весной 1919 года весь состав Дагестанского обкома во главе с Буйнакским был арестован…

Через три месяца на суде в своем последнем слове Уллубий Буйнакский заявил:

«Вы расстреляете меня и еще тысячу подобных мне, но ту идею, которая живет уже в нашем народе, вы не сумеете расстрелять. Я смело иду навстречу палачам и твердо уверен, что возмездие близко. Я твердо убежден в победе Советской власти и Коммунистической партии и готов умереть за их торжество».

_____

1919 год

Преуважаемая тов. Тату!^[8]

…Никому не секрет, что в нашей богоспасаемой «республике» не все обстоит благополучно; масса слухов, масса толков… Было бы для меня чрезвычайно любознательно быть в курсе Ваших мнений, взглядов на все происходящее вокруг. Я человек неисправимый — не могу ни о чем думать, ничего делать, когда что-нибудь меня захватывает. Борьба наша близится к концу: весь мир объят пламенем пожара, нет уголка, где бы не было зарева нашего огня. И вот в такую минуту не только интересно, но любознательно, именно любознательно, слышать, в унисон ли бьется сердце человека, которого, может быть, больше чем только уважаешь. Если не поскупитесь, черкните несколько строчек о Ваших думах, чаяниях, симпатиях и обо всем Вас интересующем, захватывающем…

Уллубий

* * *

…Вы пишете:

1. «Коммунизм от корки до корки или особый коммунизм для нашего народа».

* Тату Булач — любимая девушка У. Буйнакского. Одна из первых комсомолок и коммунисток Дагестана. В 1920 году — секретарь Совета молодежи Востока в Баку. В 1922 году была направлена Дагестанским обкомом партии на учебу в Москву.

2. «Я люблю свой народ, начиная от Магомы, кончая Хасбулатом».

3. «Я готова за всех страдать».

Ответ:

1. «От корки до корки» — это понятие содержит в себе «начало и конец», программа коммунизма имеет свое начало, следующие шаги, приближение к середине, середину, переход ко второй части, приближение к концу, последние шаги и конец. Так вот, тов. Тату, это обстоятельство может успокоить Вас насчет создания «особого дагестанского коммунизма»: этого не нужно. Жизнь и развитие ее так беспредельно широки, что в один день, в один час не установить коммунизма; сейчас Вы не думайте, что борьба идет за самое непосредственное установление и утверждение коммунизма, — нет! Борьба идет за создание такой политической обстановки, при которой никто и ничто не было бы преградой на нашем пути; борьба идет за диктатуру пролетариата, т. е. за политическое господство, руководство рабочего и батрака-крестьянина, которым никто классово не мог бы перечить. Отныне он, пролетариат, — хозяин и проводник нового в жизнь, все старое должно или подчиниться, или должно быть уничтожено (если не захочет подчиниться).

2. Вы любите свой народ! Сколько угодно! Кто может Вам что-нибудь возразить? Ведь Ваша любовь не исключительная, ведь Вы этим не говорите: «я люблю свой народ, а на остальных наплевать». Ведь так я должен Вас понять?.. Любовь никогда не бывает беспечной. «Любовь для любви» — это такая же нелепость, как искусство для искусства — это многосложный абсурд. В любви всегда есть глубокое содержание — это отношение души к кому-либо, к чему-либо, безразлично к единому или к множеству, к группе.

3. «Готовы за всех страдать» — великолепно. Страдания всегда бывают глубоко содержательными только тогда, когда человек ясно знает, за что и за кого он страдает. Не могу сказать, чтобы для Вас все были одинаковы. Я, например, не люблю всех буржуев, всех генералов и т. д., а люблю и готов страдать за бедноту, за рабочих и крестьян. Это мое страдание непохоже на страдание кающегося религиозного или мистически настроенного человека. Для них сперва, раньше всего, важнее всего страдание; им нужно страдание, чтобы вымолить что-нибудь, страдание ради прощения. Для меня же страдание совершенно нежелательно, я его не хочу. Но если ради убеждения моего, ради достижения моих идеалов придется понести известное страдание, то это будет один из неизбежных эпизодов моей жизни…

* * *

…Я очень рад, что Вы так охотно, с душой рветесь на работу, это очень приятно!

…Буде Вы сумеете кое-что сделать, находясь в Шуре^[9], делайте, но помните, что мы, большевики, не молим и не просим контрреволюционеров ни о чем, мы заставляем их делать то, что мы хотим. Хитрость, красиво придуманная, очень даже желательная, попытаться что-нибудь узнать о них — очень даже хорошо.

Что же касается вообще работы, ничего нет лучше этого. В Вас действительно говорит жгучая, ясная молодость, перед которой не могут устоять никакие преграды, она сносит все перед собой! Вы говорите, что Вы без двадцати минут большевичка. Славная, хорошая, Вы или ошибаетесь, или отстаете от движения. Я бы предпочел последнему первое, по-моему, Вы когда-то уже были без пяти минут большевичка и, о ужас, такой колоссальный скачок назад! Нет, Вы клевещете на себя. Итак, еще немного, и Вы вся наша.

Работа Ваша нужна, желательна и, если хотите, необходима. Молодость, молчащая в данное время, не молодость, а ветхость. Если будут какие-либо сомнения, неясности, будем беседовать и сообща рассеем все тучи! Вы должны делать ту же работу, что и мы, а начните ну хоть с агитационной! Будьте нашей первой агитаторшей-горянкой, только ясность, смелость и еще раз смелость…

* * *

Дивная Тату!

Не знаю, где Ваше сердце, но одно могу сказать — когда я Вас не вижу, я стремлюсь к Вам, я неспокоен. Я Вас всегда буду уважать, что бы Вы мне ни сказали. Самым откровенным образом скажите всю правду на то, что я Вам говорю: я Вас люблю. Что бы Вы мне ни ответили, мои симпатии к Вам не убудут…

Я ни на минутку не перестану Вас уважать и всегда сохраню с Вами самые товарищеские, дружеские отношения…

* * *

…Воля Ваша «в руце Вашей», любовь моя чиста и светла, и ровно ни к чему Вас она не обязывает (пишу это, беседуя с одним товарищем о предметах, ничего общего не имеющих с данным вопросом; иначе не могу, не дают с утра урвать минутку). Воля Ваша, чудная Тату! Ведь я в том письме уже указывал, что совершенно спокойно, с полным достоинством можетеответить то, что Вам подсказывает Ваша нетронутая, чистая совесть. Из этого Вы должны уже сделать вывод, что Вы в моих глазах всегда будете на пьедестале, если Вам угодно, я сумею великолепнейшим образом скрыть, на это у меня хватит характера, свою любовь — останется видимое к Вам расположение и самое высокое уважение, ни намеков, ни надоеданий Вы от меня, дорогая Тату, никогда не услышите.

Но должен Вам сказать, что за свою сравнительно сознательную жизнь я не имел времени ни влюбляться, ни вообще заниматься «амурными делами» всерьез; было некогда, и я всегда отмахивался и сам всегда предупреждал, что все это не для меня, и скажу откровенно — этим я причинил боль нескольким симпатичным людям.

Да, Тату, Вы должны не о том жалеть, что Вы не мужчина, в этом нет ничего, ни с какой стороны, предосудительного; ведь в наше время мужчина и женщина имеют одинаковый простор для борьбы, для работы. Правда, до сих пор женщина была или на втором месте, или же, если выступала на авансцену, то делалась куколкой. Ныне времена не те — мир и простор всякой смелой и ищущей душе, а Вы, я уверен, и обладаете такой душой. Прикажите — и Вы для меня дорогая сестренка! Словом, воля Ваша!

…Еще немного, и в Дагестане закончится работа, тогда я опять свободная птица. Мир необъятен, то, к чему я стремился, в одном сбывается — в политике мы победим, остальное еще, может быть, добуду также: к личному счастью я никогда не стремился, если фортуна сама тоже не находит нужным, пусть будет по сему. Вы, Тату, часто говорите о любви Вашей к своему народу; в таких случаях я Вам постоянно, если помните, говорил: не думаю, чтобы Вы при этом питали неприязнь к другому какому-либо народу.

Поверьте, славненькая Тату, я в течение некоторого периода не спал очень и очень много ночей только потому, что любил, да, любил свой народ. И смею Вас уверить, что моя любовь к своему народу, во-первых, выше всех прочих словес своей действительной и правдивой чистотой… и, во-вторых, эта любовь исключительна, она не только не вредит соседу моего народа, но напротив — и помощь ему. Полагаю, уверен, не могу иначе и думать, ведь и Вы не против своих соседей. Но скажу определенно: нынешнее лето может быть на долгий промежуток последним моим пребыванием в Дагестане.

Великолепное дело иметь друга, которому, ничего не скрывая, можешь поверить свои волнения, тайны, словом, все, все. Нет у меня такого друга.

Знаете ли, хорошая, да что хорошая, дорогая Тату, когда я сижу с кем-либо, смеюсь и как бы безмятежно беседую, у меня подчас на душе такая боль, такая тоска, и потому не знаю я, умею ли я веселиться. Словом, дивная Тату, «я» есть «я», и больше ничего. Хотите — примите, хотите — оттолкните, что ж, одной болью будет больше, я и ее скрою…

* * *

Дорогая Тату! Не ожидали? Ну что же, всяко может быть! Из своего чудного по ароматическим достоинствам «каменного мешка» пишу Вам это…

Не успел я Вам отдать в своих письмах души своей чаяния, как влопался в такой казус…^[10]

Ужасно то, что весна, цветы кругом, должна кипеть работа, а я сижу в одиночке без солнца, почти без воздуха.

Ну, как вы поживаете? Милая, хорошая Тату, а ведь нет худа без добра: давно я не имел возможности почитать, а теперь один-одинешенек и читаю.

Любящий Вас Уллубий,

…Р. S. Если придется умирать, буду кричать: «Да здравствует Советская власть и дивное солнце мое Тату!..»

* * *

Пишу эту записку по возвращении со свидания с матерью, тут же передали мне и другое Ваше послание, многое хочется на него сказать. Пока же скажу — я вновь жив, и пусть все черные силы мира соединяются воедино, и то мне ныне ничто, ибо Вы со мной, и мы все равно должны победить!..

Дорогая Тату! Разреши напоследок звать тебя на «ты», ведь мы до сих пор были на «вы». Я старался, как мог, пройти свой недлинный жизненный путь. Никто не скажет, не смеет сказать, что я был нечестен и т. д., не смеет меня поносить. Этого вполне для меня достаточно. Какова была моя жизнь? Поверь мне, не видел я радостей с самых малых лет; и вот теперь, оказывается, на закате я нашел себе солнце, улыбнулось мне ясное, чистое небо, и эта улыбка была твоя… Ты очень хорошо на мое письмо ответила: «ведь я люблю вас». Этого мне достаточно, я счастлив с той минуты. Но разлука и вечная так скоро нас с тобой настигла! Зачем? Не судьба!

Будь ты смела и решительна, как всегда. Посуди, молодость, обновляющаяся жизнь, мировая борьба в разгаре, — запомни, что на мне свет клином не сошелся! Будь тверда и с гордо поднятой головой шагай к светлому будущему… Если ты меня любишь всей душой, не проливай ни единой слезы — пусть злые враги не насмеются. Если ты меня любишь всеми своими помыслами, не опускай долу глаз своих, пусть никто из них не заметит твоей слабости, напротив — пусть каждый встретит молнию в твоих глазах и заерзает, как преступник.

Адвокат говорил, что я могу подать прошение. Милая Татуша, я подам прошение? Да никогда! Ты бы тогда не признала во мне Уллубия…

Итак, милая, смотри вперед и живи на благо нашего народа, который ты так любишь. Не делай никаких глупостей. Ну, прощай, целую далеким и таким близким поцелуем…

Люби же, милая Тату, и мою дорогу.

Твой Уллубий,

* * *

Правда ли это? Так ли это должно быть? Я думаю, что это и в нынешние времена требует коррективы…

Терять рассудок так, чтобы творить выходящее из круга моих убеждений, стремлений? Нет!

Я определенно тебе скажу, что любовь, как бы она ни была сильна, должна соответствовать моему мировоззрению. В противном случае я должен буду или вырвать ее из груди своей, или погибнуть. Может быть, читая эти строки, ты улыбнешься и скажешь: «Ах, храбришься, значит, с тобой, мальчик, что-то неладно!» Не знаю, ты права или нет, но запомни, что из двух любящих существ один должен несколько попасть под влияние другого, затем это может быть и обратно, но полного равенства почти нельзя сохранить. А разве так уж плохо попасть под влияние любимого человека? Как будто нет! Но это справедливо тогда, когда мировоззрение этого существа понятно, дорого!

Смысл жизни — в счастье человечества. Тогда же начнется отрубание особо острых углов и высвобождение личности — от слишком сильного гнета общества, буде там таковой. Со всем этим, я думаю, ты со мной согласна, значит, вопрос в тактике. Какова твоя тактика, что сперва и что потом, что тебе сейчас наиболее кажется необходимым сделать, каковы тебе желательные шаги? Это все общественное! А личное? Личное дело, Тату, должно временами сейчас поглощаться общим, но совсем отказаться от него нельзя, да и не нужно. Ведь лично не удовлетворив себя, я не могу и должным образом бороться за общее. Удовлетворение личного и завоевание общего блага должны разумно и гармонически сочетаться… Не люблю я много писать, а тут с тобой хочется без конца говорить. Как быть! В эти дни я себя не узнаю! Если задумываюсь и замечтаюсь, то только о тебе, о смерти совсем не думаю, как будто ее не не существует. Умереть, зная, что есть дорогой тебе человек, не так страшно, но без этого я бы испытывал Густоту в душе!..

* * *

…Харьков пал, идет бой за овладение Екатеринославом, Ашхабад пал, идет наступление на Красноводск. Колчак, разбиваемый повсюду, отступает в беспорядке, есть даже слух, что он застрелился, дабы не попасть в плен; наши подошли к Златоусту; началось революционное движение в Италии и Франции, английские рабочие решительно высказались против вмешательства в наши российские дела. Ну, как при этом не радоваться.

О, Тату, милая, если бы ты знала, как хочется выйти на свободу и работать, работать и работать! В такой великий момент быть вдали от всего — как ужасно!..

Так дольше не может продолжаться: или пан, или пропал; сделаю все, чтобы вырваться из мешка каменного. Кое-что уже готовим: оружие, пилы и т. д. Охрана для нашей камеры специальная — это сильно мешает…

3 Дневники и письма комсомольцев

Я сейчас, несмотря на заключение свое, чувствую себя самым богатым человеком в Мире, Я одновременно питаюсь лучами трех солнц: общего всем, Советской власти и, наконец, твои лучи, ты; мое солнце…

* * *

…Помнишь, когда я однажды уезжал в Москву, ты провожала меня с мамашей. Тогда я уехал, весь занятый мыслями о тебе: не бывало ни одного дня, будучи в Москве, когда я о тебе не вспомнил: ты была славная, хорошенькая девочка (то было, вероятно, в 15-м году). Затем в начале революции, когда я жил у вас, помнишь, я был почти все лето в каком-то болезненном состоянии; это было последствие очень плохой для меня московской зимы. Так вот, тогда я все время подвергал критике себя самого, разбирая себя со всех сторон, и приходил к отчаянному для меня выводу: я не тот человек, который может дать тебе максимум счастья… Помню, как-то говорил с Н. в общих выражениях, без лиц… на тему о влечении и любви и тоже так высказался, что если найду себя неспособным на счастье, дать счастье любимому существу, то я уйду, должен уйти. Затем вот что очень важно: между тобой и мной не было равенства, как-то всегда выходило, что я учитель какой-то, а ты ученица. Довольно, черт побери, этого! Мне думается, Тату, что любовь моя должна преломиться и в призме моего сознания, мировоззрения, ибо я хочу видеть и чувствовать в объекте моей любви еще и друга… Это, по-моему, самое важное. Ты любовь моя и друг мой!

* * *

Дорогая Тату!

Пишу в Петр. на станции в вагоне.

Могу быть расстрелян, ничуть не боюсь.

Я Вас люблю.

Уллубий.

Публикация В. Шмиткова

ВИКТОР КИН ПИСЬМА ДРУГУ

Виктор Павлович Кин (Суровикин) принадлежал к поколению советских людей, которым к моменту Октябрьской революции едва исполнилось 14–15 лет.

Родился он в Борисоглебске в семье паровозного машиниста в 1903 году, а уже в 1918-м становится организатором и вожаком борисоглебского комсомола, он участвует в подавлении антоновского мятежа на Тамбовщине, сражается на польском фронте, а у него за плечами подполье на Дальнем Востоке и комсомольская работа на Урале (секретарь у кома, член губкома) в 1921–1924 годах.

После возвращения в Москву Кин работает фельетонистом сначала в «Комсомольской правде» (он пришел туда на работу за несколько недель до выхода первого номера), потом в «Правде». В это же время напряженно работает над первым своим романом «По ту сторону». В 1928 году роман вышел в свет.

После окончания Института красной профессуры Кин едет корреспондентом ТАСС сначала в Puм, а затем в Париж. Возвратившись из Франции, возглавляет отдел советской литературы в издательстве (Художественная литература» (ГИХЛ), в частности, редактирует роман Н. Островского (Рожденные бурей», затем его назначают редактором газеты (Журнале де Моску».

(Письма к Антону» адресованы Константину Антонову (партийная кличка Антон), близкому другу Кина, его товарищу по работе на Дальнем Востоке, послужившему прообразом Матвеева — одного из героев романа «По ту сторону».

_____

Никольск, 28/Х — 22 г.

Как это ни странно кажется на первый взгляд, но это так — меня совершенно не тянет во Владивосток, особенно сейчас, когда в нашем распоряжении превосходное здание, мебель и все прочее.

Вообще обстоятельства складываются так, что, кажется, Никольск будет уже мне вторым Бочкарево. Надеюсь, что и для тебя.

Работа тут сравнительно хороша: в городе созданы уже 5 ячеек с общим числом в 62 человека. Думаю, что твердая цифра гор. организации остановится на сотне. Перспективы работы довольно обширные.

Особенно хорошо прошло создание ячейки на железной дороге, составляющей собой массив гор. организации — 45 человек.

Работа тормозится (хотя это вечное правило, нечто вроде врожденного свойства) недостатком работников… Что же касается Николая, то он еще не только «девственный», но ленивый парень.

На заседаниях уездбюро он напоминает мне Хлеб из «Синей птицы». Солидный, даже мрачный, с выражением крайнего глубокомыслия на толстом лице. Он обыкновенно молчит, но, когда на него глядят, он говорит веским тоном:

«Так!»

Черт знает к чему относится это «так»! Он принадлежит к тому типу добродушных людей, которые всем нравятся, но с мнением которых не принято считаться, если таковое даже есть.

Помнишь, у Уайльда:

«Если бы я не был самым добродушным человеком во всем Лондоне…»

«То мы относились бы к Вам с большим уважением!»

Если в Бочкарево я питался лучше, чем за всю свою жизнь, то в Никольске я сплю так, как никогда в жизни.

Если бы ты посмотрел на мои матрацы и одеяла!

31/X—22 г.

Только что кончилось заседание агит. проп. коллегии.

Чтобы не ввести тебя в заблуждение, надо тебе разъяснить, что под этим термином скрывается. Во-первых, ни один из членов агит. проп. кол. не собирается, да и не будет ни агитировать, ни пропагандировать. Коллегия эта создана с целью хоть отчасти ликвидировать полит, неграмотность активистов, дать им основные, элементарные понятия. С этой же целью вскоре созываем «совещание» секретарей и членов комитетов ячеек — рассказать о порядке вступления в союз, о членских взносах и о целом ряде других вопросов из Устава, а также подробнее объяснить им, что они должны делать.

Пиши, Антон. Привет Ипполиту, если он цел.

Твой. В. Кин

Сучан, 26/XI (1922 г.)

Антоныч!

Писание писем для меня всегда было легким и приятным занятием. Это нечто вроде болтовни с приятелем, которого давно не видел. Но это письмо к тебе я начинаю писать третий раз, да и сейчас у меня нет твердой уверенности, что, дойдя до середины, я не изорву его, как и два предыдущих.

Причины этого кроются в тех условиях, на первый взгляд довольно незначительных, в которые я попал.

Чтобы не спутаться, опишу тебе все по порядку.

* * *

Ольгинский уезд разбивается на три района: Сучанский — рудничный, считался от ст. Кангауз до рудника, Северный, или Многоудобинский, от Хотунич до Шкотово, и Восточный, или Фроловский, от Серебряной до Таудеми.

Наиболее важным как по экономическому значению, так и по социальному составу населения является, безусловно, район Кангауз — Сучан. Два других района ничем от других крестьянских районов не отличаются, и линия поведения относительно их мне совершенно ясна.

* * *

На Сучан я приехал позавчера вечером. Вчера я собрал свой уком и ознакомился с положением дела. Первое, что бросилось в глаза, это низкий возрастной состав организации, безучастное отношение членов к организации и полное отсутствие союзной работы, кроме «драматической», если таковую можно назвать союзной.

Я взыграл духом. Дело, значит, за пустяками, думал я, в первую очередь — усиление клубной работы, поднятие авторитета и веса организации путем постановки эк. прав, работы, которой, как мне казалось, непочатый угол (еще бы — рабочий центр!).

Чтобы не терять времени, я решил на месте познакомиться с положением рабочей молодежи в производстве и с условиями ее жизни. Мы отправились к администрации рудника, надели «шахтерки», вооружились лампочками и отправились в шахту.

На глубине 130 саженей моя уверенность в возможностях ведения работы еще более укрепилась. Я увидел 15—16-летних ребят, одетых в лохмотья, мокнущих в ледяной воде, дышащих угольной пылью в штреках и «пачках» 8 часов подряд, работающих в ночных и т. д., — словом, все то, что может привести в восторг любого эк. правщика.

В бараках я увидел картину еще более потрясающую. Мне не хочется даже подробно описывать все это. Да это и неважно. Важно то, что передо мной рисовался вполне определенно план дальнейшей работы.

Я думал так. Попутно с налаживанием клубной жизни поведем обследование положения молодежи. Затем беспартийная конференция рудничной молодежи, доклад о результатах обследования, о перспективах эк. прав, работы и дальше — плановая эконом. — прав, работа.

А оказалось вот что. Когда я пришел домой и хорошенько подумал, то почувствовал себя на положении лафонтеновской молочницы.

Дело вот в чем. Профессии, в которых молодежь составляет почти 20 процентов, являются: коногоны, насыпщики, отгребщики, откатчики и лампоносы. В других профессиях — штейгеры, забойщики, подрывники, промывщики и пр. — молодежи почти совершенно нет.

Все они — коногоны, насыпщики, отгребщики и откатчики (за исключением лампоносов) — по техническим условиям работы связаны с забойщиком, работающим 8 часов. Но это еще можно обойти. Главная задача заключается в том, что, например, отгребщиков всего работает 12 человек (цифра произвольная) на две смены, итого — 16 часов в общем. Если сократить их день до 6-часового, в общем — 12 часов, то на остающиеся в разнице 4 часа не хватит рабочих рук. Будь это в мастерской, то там слесарь свободно сможет обойтись 4 часа без ученика и 2 без подручного. А здесь? Что будет делать забойщик без отгребщика, насыпщика, откатчика и коногона в течение этих 4 часов? А на круглые сутки приходится 8 часов — целый рабочий день.

Словом, как ни крути, а без расширения штата не обойтись…

Твой В. Кин

28/XI

Сучан до черта похож на Бочкарево.

Вообще положение здесь такое, что я хотел снова ехать во Влад, для выяснения ряда вопросов. От этого удержала меня мысль о том, какие глаза сделают губкомщики при виде меня.

Но ввиду того, что в письме ничего не объяснишь, я отложу это до своего очередного приезда.

Пока же необходимо следующее: закажи в счет нашей сметы печать и штамп.

Наладь экспедицию нам газет.

Пришли в райком партии отношение о том, что Са-мусенко находится на союзной работе и снять его нельзя.

Сучан, шк. 2. 6/ХII (1922 г.)

Получив отчет, Антон, ты, вероятно, сам поймешь, каких трудов, сколько испорченной бумаги и крови стоило мне его составление.

Никакие муки души человеческой нельзя сравнить с тем ощущением, когда, дописывая до конца третий по счету отчет, с ужасом замечаешь, что, складывая 66 и 55, я получил (кошмар!) 123!

Глубокая мистичность глядит из каждой цифры, сколько ехидства кроется в этом невинном с виду отчете! Четыре математических таинства давно исчезли из моей памяти — еще в неполном отрочестве я питал к ним непоборимое отвращение. А впереди грозными призраками стоят бледные тени декабрьского доклада и цифровых сводок…

Вы сделали большую бестактность, идолы. Я просил отзывать С. не по нашему требованию, а по инициативе губкома. Дело в том, что замена С. — вещь гадательная. А если парень заранее знает, что его отзовут, он бросает работу.

* * *

На рождество готовим по рецепту «Кр. мол.»^[11] полит, суд, карнавал, сожжение чучела и проч.

* * *

Приезд Ваш, Антон, все-таки необходим. Недавно у нас было скандальное заседание УБ^[12] — долго спорили и ругались по вечному вопросу о взаимоотношениях.

* * *

En passant — я нашел почитателя «Красного молодняка». Это учитель из Краснополья. Наивный парень долго восхищался комсомольскими талантами — особенно понравились ему «Крепнущие крылья», — Ляшко оказался его однофамильцем.

Я рассказал ему фантастическую биографию этого Ляшко — комсомольца Эгершельского района, сотрудничающего в «Красном молодняке».

Сучан, школа № 2

Каждый раз за обедом, когда мимо окон райбюро партии проходит поезд с Фанзы, мы вскакиваем и вглядываемся в лица пассажиров — не едет ли Антон?

Когда в уездбюро упоминают о тебе, то иначе, как «эта скотина Антон» или «эта коварная бестия Антон», не говорят. А по вечерам, ложась спать в подвале на диванах и мягких креслах, мы спрашиваем друг друга: «Как ты думаешь, приедет завтра эта скотина Антон?» Даже сторож, глупый, выживший из ума старик, заразившись нашим ожиданием, удивляется — чего же он не едет?

Чего же ты не едешь?

Жив ли ты? Здоров ли? Не случилось чего-нибудь нехорошего с твоей нравственностью?

А если нет — приезжай как можно скорей!..

* * *

Теперь вопрос о том, что нам от вас нужно.

Во-первых, о работниках. Я рискую надоесть вам с этим вопросом, но он необходим.

Самусенку партия не отдает. Мне кажется, лучше его оставить у них.

Во-вторых, о замене С. Конечно, заменить его надо не другим таким же — это просто переливание из пустого в порожнее, а парнем посильней, могущим самостоятельно вести работу.

Виктор как-то говорил мне, что нам полагается 7 работников, считая корсекцию и седьмого технического работника. Было бы очень желательно заполучить этого технического работника, так как с введением регистрации подростков, проведением учета молодежи по службам, заболеваемости молодежи по профессиям и т. д. прибавилось до черта бумажной работы.

Кстати, забыл о С. Производить его отзыв надо не по требованию уездбюро, а по вашей инициативе. Во-вторых, его таланты гибнут здесь: он идеальный военспорт.

Получили ли вы наши телеграммы? Если да, то почему молчите?.. Мне притащили целый ворох расписок из Многоудобинской волости — не знаю, что с ними делать.

Как возместить 40 руб., взятых у Новонежинской ячейки?

Сообщите условия службы во флоте.

Срочно сообщите: распространяется ли декрет ВЦИК о бронировании подростков (а не учеников) за производством? Если да, то сообщите № и число.

Глебка! Молчу до сих пор потому, что буквально некогда писать — тащат во все стороны.

Ребята, отдайте одну машинку. Ей-богу, работа останавливается без машинки.

Уф! Какое хорошее, подробное, длинное письмо я написал! Берите пример!

Антон, приезжай!!!!!!!

Ваш В. Кин

Екатеринбург, 19/II—23 г.

Не знаю, вспомнил ли ты, что ровно 2 года назад с Ярославского вокзала поезд потащил меня и тебя из Москвы навстречу морозам, тайге, Укурею и китайскому кварталу, навстречу самому странному месту на обоих полушариях.

Конечно, не вспомнил. Где тебе! Ты забываешь даже о том, что ни разу не писал мне в этом месяце, а потом сетуешь на «проклятую почту». Пожалуйста, не ври, запирательства только увеличат твою вину. Из письма Ипполита я узнал, что ты получал мои письма, но ответил только один раз.

Ну, черт с тобой.

Итак, я хотел вспомнить о том, как я ногами вперед выехал из Москвы, чтобы в Омске силой вещей встретиться с тобой и получить в качестве матерьяла для воспоминаний черную шапку, лохматую голову и старые штаны цвета хаки, которым я положил конец в тайге на Кленовской тропе.

Замечу, в скобках, что я смутно припоминаю очки. Чьи? Твои или мои? Или они были у обоих?

Впрочем, это деталь.

Я хотел бы, чтобы трехлетний юбилей мы встретили бы с тобой у Виктора, в Москве, хотя ты и рассчитываешь к тому времени не «лечь под кипарисы».

Нет, я слишком рассержен на тебя, чтобы продолжать. До твоего ответа — ни строчки.

В. Кин

12/IV—23 г.

Право, мне немного совестно! Месяц назад сровнялся год, когда мы на Бочкаревском перроне решили с тобой уехать в Москву.

После этого — целый год планов, решений, совещаний…

А сейчас я хочу тебя спросить: не сделали ли мы глупости, уехав с Востока?

— По-моему — да.

* * *

Вероятно, природа дала мне очень ограниченный запас дружеских привязанностей. Кажется, на Дальнем Востоке я израсходовал его целиком, и на Урал не осталось ничего.

Живу, работаю, но никак не могу сойтись ни с одним из ребят. А ребята есть хорошие, душевные. Чувствую себя белой вороной.

* * *

Что ты делаешь, Антоныч?

Боюсь, что мои пророчества о тебе подтвердились. Москва, старые товарищи, перспективы «одного из вузов» — все это достаточно для того, чтобы память обо мне выветрилась из твоей лохматой головы. Может быть, иногда вспоминаешь обо мне в качестве статиста твоих приключений или героя анекдота о «Старине»?

Был, мол, такой чудак…

Я как-то говорил тебе о своей теории расстояний. Вероятно, действуют как катализатор идеализации: чем дальше, тем больше, тем интенсивнее, тем призрачнее становится фигура товарища.

Я перелистываю воспоминания — от темной, снежной ночи в Омске до подъезда ЦК, где мы недоумевающе смотрели друг на друга глазами людей, пропустивших поезд. Кажется мне, старый пес, что без тебя ДВ не был бы им — сейчас это для меня особенно ясно.

Чувствую, Антон, что это немного глупо. Очень похоже на «разлуку», «забыла» и прочее из сентиментального обихода нежных душ.

* * *

Я до того расхныкался, что задумываюсь — отсылать письмо или нет. Очень уж оно жалобное.

Пиши, старый пес. Хотя, пожалуй, это будет для тебя нелегкая задача.

Кстати, я так и не написал тебе, как я живу.

Сейчас я секретарю в Екатеринбургском укоме. Работы много. Скучной и неинтересной, хотя и сортом повыше, чем у нас на ДВ. В укоме — 2000 членов, 95 ячеек, 40 платных вол. организаторов, 8 школ фабзавуча, 4 профтехнические школы — цифры, сделавшие бы честь любой губернии на ДВ.

Меня поразило составление бюро и укома на пленуме укома: о них спорили в течение часа — о ребятах из ячеек. У нас на ДВ в уездах бывает несколько определенных укомщиков, об ячейках обычно не говорят — оттуда взять некого.

На Амурском обл. съезде я один имел стаж с 18-го года; здесь, на уездсъезде, человек пять имели стаж с 17-го (члены Соц. союза мол.).

В мае здесь была склока сначала в уральском, потом в губернском масштабе, в которой я принял участие. Кончилась в нашу пользу — губком партии стал на нашу сторону.

В августе я беру месячный отпуск и отправлюсь в месячное пешее путешествие по Уралу с ружьем и фотоаппаратом.

Имею твердое намерение, несмотря на рогатки ЦК, к осени отсюда удрать. Как и во всех неудачных предприятиях, имею на руках удачные шансы.

Пиши.

Жму руку. Твой В. Кин

29/VI—23 г.

Я начинаю думать, что ты:

Деморализован эскулапами, ходишь в шерстяных чулках, с кашне на шее, на ночь растираешься муравьиным спиртом и говоришь, думаешь и пишешь о кишках, бронхах, катарах и т. д.

Выпущен ЦК, сидишь в Пензе, пьешь чай с вареньем и бутербродами, вечером в городском саду любуешься на закат и слушаешь музыку и пишешь дальневосточные мемуары.

Пускаешь пузыри в отд. печати, носишь эмалевую звездочку на глаженом френче, пенсне и краги, завел блокноты со штампом ЦК и ждешь осени.

Или (самое простительное) ты умер?

И зарыт где-нибудь под задумчивыми кипарисами с похоронным маршем и красными знаменами, «еще один незабвенный товарищ, отдавший жизнь за торжество мирового коммунизма».

Если нет, то почему же ты ничего не пишешь, хуже — не отвечаешь на мои письма?

Когда я родился, мой отец, по рассеянности, которую я у него унаследовал, забыл пригласить фею, которая заведует почтой. И с тех пор я обречен на ужасное положение — писать тома и получать строчки.

Вероятно, ты заметил, что почти каждое мое письмо начинается сентенциями с размышлениями на эту скорбную тему.

14/VII

…Опишу тебе мой curriculum vitae^[13].

Уралбюро передало меня Екатеринбургскому губкому. Тот назначил меня политпросветом Екатеринбургского укома.

В мае я работал политпросветом. В июне и до сего времени я работал секретарем укома и членом бюро губкома.

А сейчас…

— Ну что ты думаешь?

Передан «для усиления печати» в редакцию областной газеты «На смену»… Плохо то, что в этом году мои планы на учебу понижаются.

* * *

Живу скучно, без товарищей, женской ласки, в позе человека, некогда «видавшего виды».

Нравственно разлагаюсь.

Позавчера опустился до покупки шевровых ботинок. Дошел до такого дна, как собственная подушка. Чем только это кончится — не знаю. Единственным сдерживающим центром служит фотография. А ведь уже три месяца прошло, Антон, как мы расстались.

Если бы ты вспоминал обо мне только по праздникам, то у меня сейчас скопилась бы целая куча писем.

Быть может, еще одна причина твоего молчания, которую я не учел: приехала Домино, и ты сейчас занят чайными ложками и созвучием душ? Это вторая по уважительности причина после смерти.

Если нет —

если ты по-прежнему Антон и добрый санкюлот, то сейчас же садись за стол и пищи:

Екатеринбург, Васенцовская ул., № 156.

В. Кин

«Жизнь очень вкусно пахнет!»

(Кажется, Безыменский)

10/XI —23 г.

…Вчера я получил твое письмо от 23/Х. Долго думал, как ты мог попасть в армию «сотрудником п/отдела № дивизиона»? Ведь ты из кучи приходящих в ЦК газет вытаскиваешь первой «На смену». Значит, ты в ЦК?

Нельзя, Антон, писать так отрывисто. Если к этому еще прибавить, что в университет ты шляешься каждый день и почти дочитал «Капитал» (предмет моей зависти), то всякая логическая связь теряется окончательно.

Между прочим. Газету я высылаю тебе лично, ты ее получаешь?..

В. Кин

13/XI — 23 г.

Сверстка номера. Хорошо вышел.

Сейчас для меня нельзя сделать большего удовольствия, как хорошо отозваться о газете.

Денег нет ни копья. Живу долгами и счастливыми случаями. Это письмо долго будет ждать гонорара: нет марок.

Пиши чаще.

Твой В. Кин

Декабрь 1923 г.

…Утром я зеваю, вскакиваю и впрыгиваю в штаны: холодно. Проглотив чай, я натягиваю последнюю улику своего обрастания — аглицкое пальто — и балансирую по скользким тротуарам до редакции.

Утро — понятие условное, это — в 11.

Сгребаю на стол письма, рукописи, папки, ножницы, клей, карандаши и ручки и начинаю пробивать в этой куче дорогу к трем, к обеду.

Машинально отмахиваюсь от поэтов, писателей, художников, курю, но чаще ругаюсь. Долго, выразительно — вырабатываю трафарет. Слишком их — цинкографов, поэтов, корректоров и дальше — много.

Затем с пустым желудком и полным портфелем (твоим) иду в ресторацию, ем из четырех^[14] и домой: в кресло, в туфли, в табачный дым, в разговоры о муке и последней статье сПравды».

К двенадцати мысли тянутся липкой смолой: читать или спать?

Сижу до двух.

Так до весны, значит?

В. Кин

8 декабря 1923 г.

Сейчас выяснил в экспедиции, что газета и журнал отсылаются тебе на адрес Центрального Комитета, в орготдел.

Антон, вышли мне программу для поступления на ФОН^[15]. Пожалуйста, не забудь.

Сегодня пошел в ротационную, чтобы поторопить рабочих и посмотреть, как выходят сетчатые клише на ротации. И, к ужасу своему, выяснил, что в стереотипной перепутали номера страниц. Шестая страница пошла вместо третьей.

Я даже не рассердился. Слишком много неприятностей было у меня с этим номером.

Пиши, старина.

В. Кин

Публикация А. Гладкова

ВЛАДИМИР МОЛОДЦОВ «ОН БЫЛ ШАХТЕР, ПРОСТОЙ РАБОЧИЙ…»

Шахтером он стал по призыву газеты «Комсомольская правда». Восемнадцатилетний парень, собравшийся ехать на Магнитку, самую знаменитую стройку тех лет, узнал о прорыве на угольной шахте Мосбасса и не мешкая принял решение. Публикуемые ниже страницы охватывают полгода его неугомонной жизни. В дальнейшем на шахте № 7 Мосбасса он был избран секретарем комсомольской ячейки, потом заведовал отделом агитации и пропаганды райкома комсомола. В январе 1933 года Владимира Молодцова назначили помощником директора шахты № 10.

Война застала В. Молодцова в Одессе. Он был одним из активных участников подполья и стал жертвой провокации. Прежде чем расстрелять, фашисты долго водили его по городу в кандалах, желая устрашить непокорившееся население Одессы. На все уговоры и обещания фашистов Молодцов повторял одно и то же: «Я русский и на своей земле просить пощады не стану».

Его расстреляли в июне 1942 года. Когда он погиб, ему было немногим больше 30 лет, но за плечами его был большой опыт комсомольской и партийной работы.

В. А. Молодцов посмертно награжден высоким званием Героя Советского Союза.

_____

1930 год

17 октября. Уж второй день — в Бобрик-Донском, на руднике. Интересно попал сюда. Собирались мы — я, Мишка Нечаев и другие — на Магнитострой. Дело двигалось, приготовления заканчивались.

Но тут непредвиденно возросла перед нами большая, непреодолимая трудность — не давали расчета. Потом увидел призыв «Комсомольской правды» в шахты и бичевание комитетов: плохо вербуют. Решил моментально: ехать во что бы то ни стало в угольную шахту на ликвидацию прорыва.

Сопротивление Раменского РК ВЛКСМ было расшиблено. Руководство кратовской ячейкой было подобрано взамен нас нами же. Секретарство приняла Рыжикова Дина. Это смелая, беззаветная, выдержанная и политически грамотная девушка. Ко всему этому надо добавить ее симпатичность, хотя она некрасива.

25 октября. Четыре смены отработал в шахте, в забое. Работа физически очень тяжелая. Сильно устаю. Но это не может быть причиной тому, чтобы бежать с рудника. Наоборот, духом не падаю, сохраняю прежний подъем и твердое решение оправдать доверие ребят.

Теперь вижу, что у людей, не работавших в шахтах, о них нет никакого представления. В забои ведут угрюмые, молчаливые, затаившие в себе что-то загадочное длинные штреки. Помню, как в первый раз спустился. Рабочие стояли в две очереди к двум клетям. Весело мигали огоньки лампочек. Оживление царило в толпе. Поднимались и опускались бесшумно клети. Только решетка лязгала, глухо закрывая доступы к клети после ее спуска. Подошла моя очередь. Дрожь любопытства пробегала по телу. Клеть поднялась. Вышла поднятая смена. Я вошел в клеть. Это железный ящик — сырой от текущей по стенам воды. Клеть рванулась вверх, замерла на месте и быстро, плавно и стремительно полетела вниз. Захватило дух, замерло сердце… В шахте пахло сыростью. Долго, километра полтора, шли мы под землей до шахтной нарядной. Тут на лавочках, устроенных по бокам штрека, сидели шахтеры. Множество лампочек освещало штрек. У окна десятника толпились в беспорядке забойщики.

Взяв лопаты и кайло, двинулись в забой. Забой — это то место, откуда выбирается уголь. Работу кайла в некоторых местах заменял отбойный молоток. Он похож внешне на электрическую дрель. На конце у него пика. Поршень ударяется о пику и толкает ее в уголь. Молоток делает очень много ударов. Для начального пуска пара необходимо слегка молоток нажать на уголь. Ослабил нажим, и работа прекратилась. Работа отбойных молотков по стуку сходна с трескотней пулемета.

Первый день сразу же понизил на нуль запас энтузиазма. Тяжелая работа гонщика вагонов изморила организм. Но, как только кончил работу, настроение поднялось, и решил во что бы то ни стало остаться на шахте, выполнить долг комсомольский.

Трудно, очень трудно дается уголь. Много сил он берет. Вот почему он и горит так жарко и греет миллионы.

27 октября. Грязь на руднике опять растет. Вчерашний дождь размыл чернозем. На работе все время ругался с Мишкой. Это такой самодур, каких я еще не встречал, и вместе с тем мелочный человек и трус.

Живем прилично. Только питание скверное. Да ничего. Как-нибудь наладится. Еще не втянулся в работу комсомольскую и общественную. Думаю, что это дается очень трудно в связи с тяжелой работой на шахте. Вечером смотрел кино «Бенефис клоуна Жоржа». Очень понравилось. В клоуне Жорже есть частичка и меня.

29 октября. Начинаю с того, что на работе за последние дни нормы перевыполняем. Давали до 28 вагонов вместо 26. Сегодня почти не устал, хотя один гонял вагоны.

Приучился курить. Но в этом себя урезываю. В шахте не курю. Думаю не курить и перед работой. Хорошо было бы получить к Октябрьским дням комсомольский костюм. Который есть у меня костюм, в этом бы стал работать.

Предложил Мишке все заработанные деньги класть в общий котел — на одну сберкнижку. Все покупаем сообща. Буквально все. После, когда поедем домой, накопленные деньги — пополам. Мишка согласился. Все, что писал прежде, простил ему. Надо же жить по-коммунистически, по-большевистски.

Вчера была конференция по перевыборам шахткома. Перед этим в читальне Мишка в «Рабочей газете» прочел письмо старого забойщика Донбасса, в котором он предлагает Октябрьские дни превратить в дни борьбы с прорывом на угле. Он предлагает 7 ноября использовать для ремонта механизмов, чтобы 8-го выйти на работу и дать тысячи тонн угля. Когда началась конференция, лично у меня мелькнула мысль поставить на повестку дня вопрос, выдвинутый забойщиком Степаном Кугурой. Сходил за газетой (ребята эту мысль одобрили). Но смелости не набрался, чтобы выступить. Думал, вдруг не сумею по-должному мобилизовать лассу. Ведь человек я новый, авторитета не имею пока. Поэтому газету передал в президиум. Налицо результаты. Единогласно решили в праздники работать. Потом жалел, что не выступил.

Сколько мы здесь живем, и каждый вечер систематически тушится электричество. Это ненормально. Надо выяснить причины, Завтра подаем заявление в производственную коммуну. На наши письма в Кратово бюро ячейки не отвечает. Завтра надо писать укоряющее, обличающее письмо.

Личные мои чувства сейчас находятся в приподнятом состоянии. Энтузиазм берет свое. Борьба — вот основа жизни! Как хорошо бороться и побеждать! Это что-то высокое!

30 октября. Сегодня норму по углю выполнили с превышением — дали 30 вагонов.

В столовой обеды были мясные.

Погода плохая. Выпал снежок. Грязь.

Мы давно замечали, что у нас систематически пропадают продукты из столика: то яблоки, то сахара недосчитаешься. Нынче Мишка в нарядной купил больше четырехсот граммов печенья. Думал с Володькой поделиться. Ушли мы ужинать, а вернулись — сахару мало, печенья осталось шесть штук. Подозреваем Костьку. Говорим, что за такие дела надо на общественный суд. Да на первом же собрании поставить вопрос, чтобы выгнали вон. Тут Костька заволновался: «Я не знаю, как это со мной слу-у-чилось. Я, ребята, больше не буду. Только не надо на собрание — ведь это же срам на весь век. Ой, ребята, не говорите только никому!»

— Что мы, дураки, что ли (по лицу Мишки пробежала улыбка). Мы не такие тайны хранили…

2 ноября. Сегодня — отгульный день. Получил заборную карточку на ноябрь. Получение карточки было связано с долгим ожиданием в очереди. А когда подошла очередь, не хотели дать заборной книжки, оказывается, надо было представить расчетную, а я ее сдал для подсчета зарплаты и на руках имел только контрамарку. Но из затруднения вышел: дал членскую кооперативную книжку, на которой и сделали отметку.

С завтрашнего дня думаю перейти к другому забойщику.

С Васькой Горбатым больше работать не хочу, потому что он из-за рвачества теряет всякую совесть…

Денег осталось всего два рубля, и жить до 5-го. Не знаю, как обойдусь. Написал письмо Соколову Леше. Прошу прислать фотографическую карточку и попросить об этом же всех ребят.

3 ноября. Самое главное, торжественное, радостное — получил письмо от Рыжиковой. Адресовано мне, но написано нам обоим. Очень много интересного. Между прочим, она пишет, чтобы на конверте в адресе мы не писали «Евдокии», а писали «Дине». Ну что ж, это можно.

Во время работы мелькнула мысль написать рассказ на тему, как вагонщики и забойщик издеваются над парнем, первый раз попавшим в шахту. Хочу озаглавить его «Лимонадка». В основу положить автобиографические переживания и пересыпать их вымыслом. Получится что или нет, не знаю.

Днем приходил Кулемов, секретарь комсомольской ячейки шахты № 7. Беседовали по поводу Горбачева — нашего забойщика. Я согласился взять на себя обязанности вожака отряда «легкой кавалерии», Мишка будет членом отряда.

Уже половина пятого. Ребята, разбуженные моим будильником, собираются на шахту. Не хочется им вставать. Еще бы поспать хоть немного. Но все-таки встают.

4 ноября. Приходится, к сожалению, делать запись карандашом: чернила в нашем бараке — штука дефицитная. Нынче первый раз поднялся на-гора не только не уставший, но и веселый. По руднику тихо плывет едкий каменноугольный дымок. Сквозь завесу смеются веселые электрические фонарики, а над этим всем тихим и спокойным величественно раскинулась лазурная, прозрачная голубень неба. Месяц, как сторож и распорядитель, воссел на престоле мелких кучевых облаков и наблюдает их мерное, чуть заметное движение. Сердце вот так и рвется куда-то далеко, далеко ввысь, к звездам и месяцу, чтобы вместе с ними увидеть эту грандиозную ширь Союза Советских Республик, охваченных невиданным энтузиазмом борьбы за социализм. Как хорошо чувствовать себя беззаветно преданным революции, видеть себя частичкой великой стройки. Ведь никто не мобилизовывал нас на ликвидацию прорыва. Мы сами мобилизовались.

На производстве масса неполадок. Сегодняшнюю смену половину вразброд просидели из-за нехватки порожняка. Задержка происходила из-за несовершенства путей. То расширение, то рельс валится. Вагоны бурятся. Но и при всем этом задание перевыполнили на один вагон. Надо скорее организовать «легкую кавалерию».

5 ноября. За шесть смен я получил всего 9 рублей, тогда как должен был получить рублей 30. На что же я буду еще 20 дней жить? Духом не пал, бежать не собираюсь, но подрыв энтузиазма в работе сделан. Все же надо бороться, и бороться упорно. Если правильно не рассчитают, подаем в трудсессию…

Хотел после получки купить художественных плакатов и портреты вождей, чтобы украсить комнату, теперь это приходится отложить, и не знаю, до каких пор. Очень и очень жаль.

Здорово разругался, и, думается, окончательно, с забойщиком Васькой Горбачевым.

8 ноября. Великие дни праздника Октябрьской революции. Вчера и сегодня проходят субботники. Вчера принималактивное участие в погрузке угля для Каширы. В начале дня спустился в шахту, поработали там.

12 ноября. Днем добился оплаты дней, потраченных на оформление. Получил 15 рублей. Это благодаря бумажке, полученной от заместителя прокурора Московской области. Она здорово помогла. Теперь будем добиваться переоплаты шести смен. Нам, оказывается, вместо нормы 11 вагонов провели 17. Вот обсчиталовка-то.

13 ноября. На производстве неполадки растут. Целыми сменами рабочие просиживают. Нехватка порожняка. Клеть откачки простаивает. Сортировки в бездействии. По-моему, прорыв углубляется. Пишу заметку в «Комсомольскую правду», общая тема — прорыв.

14 ноября. Вчера выпал снег, морозец легкий землю сковал, но ненадолго. Уже утром сегодня заиграло солнце на растущих пространных лужах. Опять грязь по колено. Да что по колено, чуть ли не до пупа. Из-за этой грязи после работы не пошел ужинать. А есть хотелось… Мишка выручил. Принес 600 граммов колбасы, наелись.

Во весь рост встал вопрос о сапогах. Сапоги в первую очередь. Будем добиваться всеми мерами сапог, а не то в МК ВЛКСМ напишем. А ботинки тут ничто по сравнению с этой, черт ее дери, божественной грязью.

Нынче дали 15 вагонов и 3 часа простоя.

15 ноября. Несколько минут тому назад приходил представитель «Комсомольской правды», мы читали «Комсомольскую правду» от 13/XI, статью «Разрешите уехать». Мобилизованный на прорыв в Донбасс просится, чтобы ЦК его отпустил, разрешил уехать обратно домой. Он, проработавший семь упряжек, уже бежит от трудностей, преступно врет и искажает настоящее положение дел. Он не может носить звание комсомольца. Таких надо заставить работать, чтобы смыть с себя грязное пятно.

К шахте привык и сроднился с ней, прежде угрюмой, пугающей. В ней как дома. А насчет трудностей — что ж, ведь и на земле, на поверхности работа литейщика, прокатчика не легче. Всякое дело трудно без привычки. Но ведь привыкнуть надо. А раз надо — так привыкнем и ликвидируем прорыв.

Улица шамкает грязью. Дорог не разберешь. Хищно цапают и сосут подошвы. Растут, растут болота, и блестят они во мраке ночи. А дождик все льет.

17 ноября. Бюро комсомольской ячейки шахты № 7 распущено. Я член оргбюро. Руководство коммуны распускается. Коммуна должна быть реорганизована…

Интересно, как в несоответствии находятся психология и идеология. По идеологии я сам себя мобилизовал на ликвидацию прорыва и активно работаю, а психология тянет все еще меня домой, в родную среду. Об этом говорят участившиеся за последние два дня сны, в которых вижу мать. Но идеология поднимает психологию, это должно произойти…

23 ноября. Нынче были перевыборы бюро ячейки нашей шахты № 7, оргвыборы и информация о состоянии ячейки. Оценка старому руководству дана как руководству правооппортунистическому, не справившемуся с задачами, возложенными партией. Я выступил в прениях. Говорил о коммуне, о том, что бюро ячейки не руководило коммуной, председатель подменял собой всю коммуну. При выборах в новый состав бюро мне давали громкие характеристики и в некотором отношении переоценивали.

Я и Миша вошли в бюро. Я — членом, он — кандидатом.

Вчерашнее письмо, которое написал Рыжиковой, не отослал. Придется исправить, часть выкинуть и дополнить.

На дворе мороз крепчает. В бараках холодно. Отопление не работает. Перенесем это. Перенесем по-большевистски. Надо же трудности преодолевать. Сильно тянет в забой. Забойщик — моя мечта. Энтузиазм помог бы мне это выполнить. Необходимые знания — маленькие, у меня, я нахожу, есть.

Прибывшие на рудник комсомольцы приступили к работе. Среди них есть некоторые, рвачески настроенные.

24 ноября. Вчера вечером встал вопрос о прекращении матерщины. Каша заварилась большая. Все приняли решение не ругаться. Но все же есть ребята, которые не выполняют. Это Зайцев и Барков. Я не хочу сказать, что все остальные совершенно перестали ругаться. Но матерщина сократилась.

В столовой нынче беседовал с хорошенькой дивчиной. Веселой, живой, энергией дышащей.

Рыжиковой ответа не написал.

26 ноября. Хотя сегодня порожняка, можно сказать, было порядочно, все же программу выполнили не меньше чем на 50 процентов. Прогулы на шахтах большие, на нашей шахте № 7 в особенности.

С Мишкой отношения такие, что в дальнейшем дружбы не будет. После того как получим зарплату, придется все иметь отдельное.

Вчера были распределения обязанностей в бюро ячейки. Я член бюро, зав. сектором культуры и быта. Новая работа, но интересная. Сегодня председатель оргбюро парткомитета высказал недовольство, что секретарем ячейки не я.

На руднике, думается, придется остаться. Желание уехать — одно, а комсомольская дисциплина — другое. Ясно, что второе выполним безоговорочно, какие бы желания уехать ни были.

28 ноября. Сегодня отгульный день. Но в согласии с постановлением общего комсомольского собрания — до ликвидации прорыва работать без выходных дней — я отработал субботник. Среди нас были беспартийные, мы вшестером погрузили Кашире 20 тонн угля подарком. На субботнике устал больше, чем на работе, и под конец с нетерпением ждал конца погрузки.

На себе испытываю противоречие. Воля говорит: ты перенесешь все трудности, не станешь дезертиром, выполнишь с честью все, что требует страна, а сердце тянет, проклятое, домой, в семью к родным и близким, в семью к товарищам, друзьям. Но воля у комсомольцев всегда берет верх. А трепет сердца пусть подчиняется твердой воле.

На руднике и шахте понемногу дела налаживаются. С Мишей отношения нельзя сказать, что хорошие. Жить тесной двойкой мы с ним не можем. Он нахал и в личных взаимоотношениях, щедр на оскорбления. Я с этим мириться не могу.

Хочется быть забойщиком. Пока не переводят.

Написал письмо Рыжиковой на четырех почтовых листах.

29 ноября. Самое высокое чувство, которое мог я испытывать за свою короткую жизнь, — это чувство сознания того, что я являюсь частицей горняцкого коллектива. Какое великое дело не замечать, не считать часы рабочего времени, не ждать конца смены, а стремиться ее продлить, бегом бежать за вагонеткой, обливаться потом и выходить после смены победителем в выполнении плана! Как радостно видеть себя впереди других! Так мы выполним и перевыполним план пятилетки в три года. Это сделаем обязательно, безоговорочно, без плаксивых рож, большевистскими темпами.

Немного неправильно я записывал о противоречиях воли и сердца. Это противоречие чувствуется, только когда в голове «хлеб», «обеды», «вставать», «ложиться». Внизу, в шахте, нет «противоречий», там единство, цельность — производство, уголь, выдать больше вагонов.

Сегодня отправил письмо Рыжиковой.

Теперь работаю в комсомольской коммуне. Даем самые высокие показатели. Работаем в четвертую смену. Уже 3 часа утра. Ведем, лежа в постелях, разговоры. Как хорошо после работы по-дружески поговорить, вспомнить «дела давно минувших дней».

1 декабря. По добыче мы — я, Мишка Нечаев и забойщик Суворов — впереди среди коммуны. Даем ежедневно больше всех, невзирая ни на какие заторы.

На дворе опять морозец заковал размякшую землицу и порошей прикрыл бугорки грязи. Чистый воздух, прозрачное звездное небо бодрят и освежают. Усталость, как мотылек, улетает вдаль, в прошлое и вновь возвращается только через сутки.

В столовой нас ежедневно встречают чай, печенье и бутерброды. Веселой семьей врываемся в дверь. Веселой жизнью, живой, подлинно бодрой и радостной, веет от молодой силы, от молодых безусых шахтеров.

Сейчас все спят, и свист, глубокие вздохи летят. Нашему бараку сладко спится после упорного труда, борьбы за уголь. Славные ребята! Они действительно имеют право на спокойный и сладкий сон. Им слава и честь. Как хорошо жить, борясь, и, борясь, жить!

5 декабря. Я член пятерки оперативно-плановой группы по механизации рудника. Приступаем к проверке выполнения постановления МК ВКП(б). Сегодняшнее собрание коммуны постановило переводить лучших комсомольцев из членов коммуны в партию. Кого найдут подходящим и самым достойным?

10 декабря. Вчера было собрание коммуны. В связи с задержкой зарплаты коммуна дошла до такого положения, когда ни одного рубля ни у кого нет. И обедать не на что. В горной конторе обещали дать абонементы в столовую. Не дали. Коммуна в трудном положении, ребята хотели ставить вопрос так, что голодные на работу не пойдут. Этого допустить нельзя было. Порешили, что кто-нибудь продаст брюки или что другое и на эти деньги пока жить всей коммуной. Сегодня коммуна вышла полностью. Прогулов не было ни одного.

Из Кратова писем нет. Если бы не комсомольская дисциплина, не комсомольский долг, уехал бы домой. Правда, здесь много свободного от работы времени, но не видно его для жизни, для учебы. Вечно спешка, вечно все кувырком.

12 декабря. Наша шахта № 7 впереди всех. Рудник выполняет программу на 62 процента. Порожняка в достатке, дело только в том, что он не смазывался да от мороза колеса не вертелись. Под конец смены механическая откатка стала. Сгорел мотор сортировки. Отчего? Недосмотр, незнание или явное вредительство?..

Старовойтов уехал в отпуск. По-моему, под маской отпуска он окончательно покинул рудник. Как член бюро я ничего не сделал. Ни на йоту работу мы не сдвинули. Я в этом отношении могу подпасть под влияние правооппортунистов, хотя на производстве действительно дерусь за директивы партии, за выполнение постановления МК ВКП(б). Ведь мы, по сути, самые лучшие гонцы вагонов не только в коммуне, но и в смене.

На улице мороз. Крепко поцапывает уши, будто дерет за то, что работаю тяжело. Эх, где ты, Кратово? Какой ты жизнью живешь?

13 декабря. Сегодня отгул. Солнце жалобно смотрит с синеватой дали небес. Медленно подымается белым столбом с десятой шахты белый пар. Деревья наряжены инеем, белым, пушистым. Природа привлекательна в таком виде.

Вечером, возвращаясь из столовой, любовался природой рудника, долго размышлял о прошлом и настоящем. Вспоминалась Москва с шумом улиц светлых. Вечно движущаяся масса течет по тротуарам, и я, бывало, вместе с ней. Мне дорога Москва, дорога семья, а больше всего дорога родная мне, с которой я сросся своим существом, работой и общественной жизнью, кратовская молодежь. Мне дорого Кратово — это я почувствовал сегодня. Останусь ли я вечно шахтером или уеду на родину? Если шахтером, то квалифицированным. Надо учиться, надо стремиться в Горную академию, словом, если быть шахтером, то во всех его разновидностях. Вопрос решен.

Собираю посылку домой. Купил Ирочке варежки. Матери еще не купил. Решительно, безоговорочно надо приняться за учебу — учебу, ведущую вперед. Учебу, которая пополнит имеющиеся знания и расширит кругозор. Учебу, которая разжигает инициативу и творческие порывы.

14 декабря. Сегодня впервые за долгое время заинтересовался в клубе одной веселой, жизнерадостной девчонкой. Еще веселее и бодрее стало там, глубоко внутри.

15 декабря. Самое важное за последнее время для меня — это производственный энтузиазм. Дать добычу больше всех среди коммуны — вот что руководит мной на работе.

Сегодня было очень длинное и шумное заседание бюро. Двух членов из бюро отвели — Ливитина и Нахалова. Думал, что и меня отведут, т. к. я тоже плохо работал, но этого не случилось.

16 декабря. Сегодня исполнилось два месяца со дня приезда на рудник. Двухмесячный юбилей. Был в 109-м бараке, выяснял вопрос, всплывший вчера на бюро ячейки, о травле одного парня. Выяснилось, что парень спекулирует на травле. Обстановка жизни — нельзя лучше. Ребята общественные, чистота примерная. Парень вносит дезорганизацию в их общественную жизнь.

17 декабря. Юбилей за юбилеем. Ровно два месяца тому назад получил расчетную книжку и определился на работу вагонщиком. Так день за днем, пятидневка за пятидневкой и месяц за месяцем пройдут. Жизнь шахтера ничуть не гнетуща. Она для меня если и трудна, то только тем, что нет родной семьи…

Вечером, когда ребята ушли в клуб, устроили со Стояновичем совместное чаепитие. Он угостил меня маргарином, ничуть не отличающимся от масла, самого настоящего сливочного масла. С Мишкой отношения окончательно, бесповоротно порушены. Товарищества с парнем, в высшей степени эгоистом и самолюбом, быть не может. Вот Маркелов — парень рубаха, как говорится. Этот не будет личное менять на общественное. Сегодня вечером долго с ним говорили обо всем и о Мишке.

18 декабря. Нахожусь под мобилизацией. С часу на час жду: придут и скажут: «Ну, товарищ, собирайтесь на работу». А дело было так. Шло у нас производственное совещание. Приходит парень из коллектива комсомола и говорит: товарищи, партколлектив мобилизует двоих. Желающих самомобилизоваться не было. Тогда записался я, а потом Стоянович. Мишка Нечаев мобилизации испугался. Во всяком случае, ее избежал, и избежал дезертирски.

Завтра Николин день. Опять рудник охватит призрак прогулов. Опять сотни прогульщиков опозорят социалистические принципы труда.

21 декабря. Сегодняшний день увенчался невиданным успехом для меня. Вывез из забоя 24 вагона, т. е. дал 12 тонн угля! Мишка злится, почему он столько не дал. Все-таки он хотя и старше намного, но в детство впадает часто.

Нынешний вечер морозный, ясный свет от лампочек, фонарей прокинулся в небо. Вчера получил от Вовки письмо. Да скорее бы уж получить от Маруси Староверовой первое письмо! Как-то на днях видел ее во сне. Прошлое, все, что с ней связано, всплыло передо мной, снова проснулись угасшие боли сердечные. И любовь, выраженная в глубоком уважении, вспомнилась снова со страстью. Что я, любил ее? Или нет? Сам я того, пожалуй, не знаю. Но все в одном для меня связалось — это в уважении глубоком.

Нашел в «Комсомольской правде» свою заметку, озаглавленную «Душат рабочую инициативу», и другую, о кадрах. Наконец-то увидел свою фамилию в газете под ответственной статьей.

23 декабря. Вчера работал в «24/19», дал 21 вагон. Принимая во внимание, что днем раньше дал 24 вагона, то ясным станет, что очень устал, устал до плаксивого состояния. Денег нет. Кошель пустует. А в желудке хоть кати шаром…

Булимов вчера рассказывал: пошли мы крепить, и десятник говорит, если ты проявил себя хорошим крепильщиком, уж ступай по крепи. И вот ходим мы по крепи с Офицеровым. Но приходим на работу — надо, как хорошим рабочим, покурить. А покуривши, надо сказку порассказать. Так и пройдут два часа. Приходит Новиков, спрашивает: «Ну как, ребята, дела идут?» А мы и не принимались еще. Покурили. Офицеров говорит: «Я посплю, а когда смена придет, разбуди». — «Ладно, — говорю, — ложись…» Парни вроде хорошие, но лентяи, с ними еще много работать.

Очень хочется в забойщики. Что будет дальше — видно будет. Пока же настроение никудышное, можно сказать, упадочное. Теперешний период можно охарактеризовать периодом исканий и неустойчивости.

28 декабря. Сегодня наконец купил шерстяной материи и бумажной. Завтра надо будет послать посылку домой.

Парень, приехавший на днях из деревни, откуда и Никишин, рассказал, что сортировки, веялки и молотилки портятся в деревне очень здорово. Инвентарь принадлежит Комитету крестьянской помощи. Бедняки относятся к машинам хорошо, а вот зажиточные портят. Мы с Никишиным вывели, что они подрывщики. Он заявил, что как только приедет в деревню, так возьмется за зажиточных подрывщиков. Пусть за их счет исправят инвентарь.

Теперь, когда классовая борьба разрешается уничтожением кулака как класса, когда остатки капитализма выкорчевываются со всей решительностью, интересно жить в деревне. Там опасно и там такой непочатый край работы.

29 декабря. Нынешний день такой морозный. Окна в узорах. Небо бороздили тучки. Ветер гудел, снежную пыль неся. Собрал посылочку домой семье родной. Послал материю и ситец. Материал недорогой, но долго он мне во снах снился.

31 декабря. Сейчас пишу на собрании всей коммуны. Информацию о Дне ударника делает Чубайкин. Затем намечаются кандидаты к премированию: Булимов, Никишин, Стоянович, Кулешов, Нечаев, Молодцов.

Я выдвигаю Суворова. Отводят, мотивируя тем, что вчерашнее расширенное собрание Совета коммуны критиковало поведение Суворова. Он лучший производственник, а в идеологическом отношении еще не вырос до ударника.

Внеочередной вопрос — положение с Антоновым. Дело в том, что на производстве он коммунар, но заработка не делит вместе, а получает индивидуально. Антонов дает обещание делить заработок. Антонов остается членом коммуны.

Молодцова избрали казначеем.

…Сейчас идем в клуб на вечер ударника. Торжественная часть окончена. Из намеченных премированы Кулешов и Нечаев. Кулешову — ботинки, Нечаеву — брюки.

Ровно 12 часов. Вошли в новый год — 3-й год пятилетки. Выполним угольную пятилетку в 3 года. Поздравляю тебя, Володька, с новым, социалистическим решающим годом.

1931 год

7 января. Выступали в клубе. Вечер очень удачный и бодрый. Подняли настроение и бодрый дух пробудили. Решил, если будет отпуск, провести в деревне Маркелова. Поеду в деревню для того, чтобы проверить себя на деревенской работе. Прочел «На глухарей» Куприна, очень понравилось. Просто упоен этим эскизом. Больше писать не хочу, да и этого писать не следовало бы.

12 января. У нас Нечаев, Виктор, он приехал 9/I. Новости нерадостные. После нашего отъезда ребята распустились до того, что предались разгульной пьянке. Виктор с нами три смены лазил в шахту. Одевали его в спецовку и давали лампу. О работе отзыв дал плохой. «Ну и работа…», «Уж очень вагончики тяжелы, ни одно колесо не вертится!», «А газы — ведь это очень вредно». Завтра он уезжает.

Сегодня было заседание бюро.

Наметили лучших для передачи в партию.

Получил от мамы письмо, оно мне очень дорого. Мать в нем высказывает мысль действительно по-большевистски. Она говорит, что раз поехал, взял на себя ответственность за ликвидацию прорыва, то трудись: «взялся за гуж, не говори, что не дюж».

26-я лава начинала оседать. С боков кровля сыпалась давно со всех сторон. Оголовки ломались с медленным треском и образовывали букву М. В нескольких каморках прорвало, верх давить стало сильнее.

— Убирай инструмент, а то затопит, отвертывай молотки, выноси спецовки, — гремело в воздухе. Обстановка приобретала торжественность. А лава помалу садилась. Настойчиво давил уголь, громче и отчаяннее трещали верхняки и стойки, не выдерживая напора, ломались.

Из лавы ушли все. Опустели каморки, только мы с Мироновым остались в 26-й с последними вагонами. Одна лопата на двоих. Лава близилась к тому состоянию, которое называется «лава идет», «лава пошла». Точно дрова сосновые в печи, жарко трещали крепи. Потянуло чуть-чуть ветерком. Ветер в шахте.

— Давай вывезем вагоны, а то как бы не засыпало! — Вывезли вагоны, еще неполно нагруженные углем. Наблюдаем лаву. Вдруг ветерок сильнее потянул, где-то забулькало, треснуло надрывисто и зашумело, как шумит сосновый лес в непогоду. Лава пошла. Подпрыгивали крепи, рушилась кровля. Что-то загрохотало раскатом грома. Сильно рванул из лавы порыв озлобленного воздуха, так что Миронов присел и… лава села.

С Мишкой отношения обострены до крайности, до враждебности. Одна идеология и две разные психологии. Он карьеру себе пробивает, а я этого терпеть не могу. Режу все в глаза.

29 января. Вчера, возвращаясь с работы, Зайцев, Миронов, Баскаков, Синяев и я пошли не обычным путем, а через десятую шахту. Там мы встретили таинственные, загадочные штреки, задумчиво стоящие в вечной темноте высокие стойки; крепко уперлись лбами в кровлю высоко посаженные на стойки оголовки. Много пришлось исходить в поисках выхода через десятую. Внезапно через обвал попадаем в высокий-высокий штрек. Верхом чуть выше середины пересекает штрек трехаршинный. Такой величественной картины, такой красоты, напоминающей высокие пещеры сталактитов., таких чудес я еще не видел.

5 февраля. Несколько девушек подали заявление о вступлении в нашу 1-ю комсомольскую производственно-бытовую коммуну. Коммуна растет за счет ее авторитета. Эти несколько девушек сыграют большую роль. Они внесут новую струю в наш ребяческий быт. Отвоюем барак под коммуну, организуем столовку. Все мои силы положу я на организацию коммунального быта. Сегодня ходили в кино. Картина про рабфаковцев. Как один крестьянский парень уехал учиться на рабфак. Кино подняло настроение.

7 февраля. Только сейчас пришли с политбоя между шахтами № 7 и № 10. Мишка Нечаев показал в своем ответе политическую неграмотность и близорукость. Я, не хвалясь, скажу, вопрос декабрьского Пленума ЦК проработал добросовестно и поэтому активно участвовал в беседе. Тишина за три прогула и за игру в карты из коммуны исключили. Он недоволен. Сегодня на Совете коммуны я предложил написать через «Комсомольскую правду» к комсомольцам электропромышленности Москвы, чтобы изыскали и прислали провода.

Положение шахтера, вагонщика природнилось мне, я с ними сросся. Так хороша и интересна жизнь. Я думаю, только борясь, живешь.

11 февраля. Сегодня выходной. Сегодня первое военное занятие, а всего занятия рассчитаны на 182 часа. Получил сразу 2 письма — от папы из дому и от Вальки Супрун, адресованные комсомольцу — ударнику Владимиру Молодцову. Валька — это замечательная по живости дивчина, но слишком ветреная в отношении любви.

Вовка Боровиков окончил Горную академию и уехал в Новосибирск. Зависти нет. Есть страсть к учебе, есть желание быть квалифицированным работником, преданным делу пролетариата.

В кандидаты ВКП(б) еще не приняли, т. е. еще не был на бюро партячейки. На днях получил поручение от бюро партячейки обследовать партячейку шахты № 8. Эту работу выполнил.

23 февраля. Работаю при рудкоме ВЛКСМ руководителем деревенского сектора. Ведем подготовку к весеннему севу второй большевистской весны. Бригады от ячеек выезжают в подшефные села и там производят ремонт машин и другую работу.

7 марта. Вчера к нам приехал Колька Нечаев, странный человек. С ним не о чем поговорить. Он ничем не интересуется. Ему уже 20 лет, а он еще не имеет никакой связи с коммунистическим движением. Сегодня получил письмо от моей милой матери. Пишет, что соскучилась и ждет не дождется того денька, когда я домой приеду. А я скорее всего домой или совсем не приеду, или приеду через год. Ирочка тоже письмо прислала, передает приветы…

23 марта. Еще несколько дней назад стояли морозные дни, а теперь уже лужи в низинах и бурливые ручейки бегут по проталинам. Небо чисто-чисто. Воздух насыщен запахом весны, запахом бодрящим и подымающим молодые силы на борьбу. Полная борьбы жизнь учит, как бороться, в борьбе учит, как надо жить по-настоящему.

Близится весенний сев. Готовятся ячейки к весенней посевной. 26/III ячейка ЭМО выезжает в Никольское для сортировки семян. Ячейка шахты № 10 ремонтирует инвентарь, помогает колхозу материалами. Шахта № 7 посылает в Смородино парня на весеннюю посевную на месяц. За все это отвечаю я — руководитель деревенского сектора при РК ВЛКСМ.

25 марта. По коммуне сегодня добыча — 89 процентов. Причина невыполнения в том, что во всей смене не было ни одного путевого. Нам вместо двух подсобных дали одного. И то наша тройка — Кобяков, Михайлов и я — перевыполнила задание.

Сегодня получил посылку. Папа исполнил просьбу и прислал брезентовые брюки, это самое важное. В посылке три письма. Одно от Нечаева Леонида. Он еще не знает, что я уже шесть месяцев в шахте. Папа почти целую тетрадь написал. Вот это письмо! Интересно отметить, что папа все идет вперед по линии политизации. Все больше он подходит к большевизму.

30 марта. Нефтяная пятилетка выполнена. По одной отрасли промышленности рабочий класс СССР наметки пятилетнего плана реализовал. Пятилетка оказалась не «выдумкой большевиков», а реальностью большевистских темпов…

Написал письмо отцу. Как за последнее время я стал к нему стремиться. И это понятно. Он все более приближается к линии труда, все больше начинает ее понимать, и наши взгляды становятся едиными.

На улице погода скверная, грязь весенняя, и ветер ревущий свистит. Неуютная на улице погода, а у меня пет даже галош. Вот уже второй день не выхожу никуда из барака. Март кончается, а аванса еще не давали, когда же получка? Надо браться за составление трехмесячного плана работ деревенского сектора РК ВЛКСМ.

4 апреля. Медленными шагами, ползком пошла шахта № 7 на улучшение. Пути вычищены, посыпаны песком. Скорее бы меня в забой переводили. Буду все силы вкладывать в добычу.

Угля для барака дают 25 пудов на четыре дня. Этого мало. В бараке холодно, да и в кухне погреться нельзя. Сегодня утром после работы вылезал на-гора, организовал пять человек, и отправились мы в отвалы за углем. Принесли пудов шесть и днем были с чаем, с теплом.

11 апреля. Завтра пасха. Наступают боевые дни. Дни, когда становится под угрозу промфинплан шахты. Все смены мобилизованы. Мы выходим завтра с шести утра: если будут прогулы, заменим бежавших ко Христу. Сегодня заседает бюро партячейки по вопросу мобилизации на период пасхи.

16 апреля. Весна свое взяла. Вязкую грязь прорезала тропа. Теплые дни нежат природу и чувства человека. Как хорошо весной! Жизнь зовет к борьбе, к упорной борьбе за уголь.

Сегодня был Нечаев. Когда я собрался в баню и вышел из барака, он вышел следом за мной и на улице догнал меня. В дружеской беседе он звал меня на 13-ю шахту забойщиком. Теперь не знаю, что делать. С одной стороны, тянет забой, тянет 13-я шахта. С другой — коммуна обязывает меня заменить Миронова, взять дело в свои руки, вывести из русла застоя и беспорядков. Думаю, что придется все-таки подчиниться второму.

23 апреля. Отгружаем встречный эшелон угля для заводов Москвы. Москва нам шлет эшелон промтоваров и спецодежду для ударников. Сегодня до четырех часов дня отгрузили первые семь вагонов. Послали телеграмму МК ВЛКСМ: «Приступили к отгрузке встречного эшелона угля». Эшелон отправили.

25 апреля. Промфинплан нашей шахты двигается вверх, т. е. задание все ближе к выполнению. Теперь вместо прежних 170 вагонов за смену выкатываем 325. Я теперь уже забойщик, уже две смены работаю в забое.

Самое главное: теперь я кандидат ВКП(б). На днях получу билет.

МИХАИЛ ИЛЬИН ГОРОД СТРОИТСЯ

О Комсомольске-на-Амуре сложены легенды, написаны книги, поставлены спектакли и кинофильмы. Михаил Ильин — один из первостроителей этого города. Ему было девятнадцать, когда он сошел с парохода «Колумб» на пустынный доселе берег Амура. По путевке комсомола он приехал на стройку. Михаил Ильин корчевал тайгу, строил дома, выпускал газету.

С 1934 по 1936 год служил в бронетанковых частях Забайкальского военного округа. Перед самой войной поступил в Коммунистический институт журналистики имени Маяковского (Свердловск). Отсюда ушел на фронт. Воевал с немецкими оккупантами и с японскими империалистами. После войны вновь вернулся в родной Комсомольск.

С 1929 года состоит в рядах Ленинского комсомола. Член городского комитета ВЛКСМ. С 1962 года — председатель Совета первостроителей Комсомольска-на-Амуре.

_____

10 мая 1932 года. Наш путь от Черного моря до Тихого океана продолжался 55 суток. Когда мы покидали Одессу, там звенела весенняя капель, а спустя полтора месяца на станции Зима мы увидели глубокий снег.

На подступах к станции Бочкарево наш эшелон разорвался на две части. Четыре вагона, в которых ехали одесские комсомольцы, оказались по краям разрыва. Двигаясь по инерции, хвост эшелона догнал головную часть. К счастью, столкновение произошло на подъеме, поэтому мы отделались лишь легкими ушибами.

Утром 7 мая мы прибыли в Хабаровск, а вечером того же дня взошли на борт парохода «Колумб». Двое с лишним суток «Колумб» ощупью пробирался вниз по реке вслед за плывущими по течению льдинами.

9 мая у села Вознесенского мы догнали флагманский пароход «Коминтерн», а сегодня утром бросили якоря у левого берега Амура, напротив никому не известного села Пермского, состоящего из пяти десятков почерневших изб и покосившейся деревянной часовни. Вплотную к околице’ села подступала неприветливая тайга.

По шаткому трапу мы сошли на берег. Под нашими ногами тоскливо скрипела галька, обкатанная речным прибоем. К вечеру на промокшей земле, рядом с льдинами, выброшенными на берег паводком, вырос город из палаток. После разгрузки пароходных трюмов среди наваленных кучами мешков и ящиков состоялся первый митинг. Дали клятву — задание партии выполнить во что бы то ни стало.

11 июня 1932 года. На строительной площадке теперь уже около пяти тысяч мобилизованных комсомольцев. Организована милиция — из двух человек.

Второй и четвертый участки широким фронтом начали наступление на тайгу. Место для нового города отвоевываем метр за метром. Работа тяжелая и непривычная. Рабочей одежды и обуви нет. В холодную жижу болот приходится лезть в городских ботинках. Не хватает инструмента — обыкновенных пил и топоров. Но нельзя терять напрасно ни одного часа. Приказом начальника Дальпромстроя рабочий день установлен продолжительностью десять часов.

24 июня 1932 года. В эшелоне я познакомился с одесситом Владимиром Крячко. Он признался мне, что пишет поэму о комсомольцах гражданской войны «Триполье». Но в Пермском молодой поэт, поклонник героического, скис: прикинулся больным и целыми днями праздно лежал в рыбном амбаре.

А вчера меня и Владимира вызвал к себе в кабинет секретарь парткома Аким Осипович Окулич. Он сообщил нам, что на стройке скоро начнет выходить газета.

— Где вы сейчас работаете?

Я ответил:

— В бригаде Михаила Фурмана, прорубаем просеку и прокладываем первую дорогу через болото к Силинскому озеру.

— Добро. А вы?

Крячко замялся:

— Мне противопоказана тяжелая работа. Ожидаю назначения на должность в главную контору Дальпромстроя.

Глаза Окулича стали холодными и строгими.

— Значит, зря едите хлеб. Идите и подумайте над этим. А вы, Ильин, назначаетесь литературным секретарем редакции.

1 июля 1932 года. Первый номер газеты, названной «Амурский ударник», вышел сегодня. Мы сами доставили его на участки, туда, где комсомольцы продолжают врубаться в глухую стену тайги.

4 июля 1932 года. Открыта постоянная аэросвязь Пермское — Хабаровск. Прибыл первый самолет с почтой.

6 июля 1932 года. Третий месяц стучат на Нижнем Амуре топоры, рушатся кедры, лиственницы, осины. Тайга отступает, оставляя на поле битвы чудовищные пни, похожие на осьминогов. Но не все трудятся в полную силу. Некоторые пытаются увильнуть.

Вчера в столовой, пристроенной к часовне, состоялась конференция прогульщиков — встреча лодырей с ударниками стройки. Было внесено предложение — платить деньги прогульщикам через специальную, черную кассу, а пищу выдавать в последнюю очередь. Многие из них тут же дали твердое слово впредь трудиться честно.

15 августа 1932 года. Отъезд в Хабаровск 32 физкультурников Дальпромстроя на краевую спартакиаду.

20 сентября 1932 года. Первая осень на Амуре запомнится нам двумя удивительными явлениями природы — небывалым наводнением и небывалым рунным ходом кеты. Батюшка Амур превратился в море. Несколько дней посвятили спасению ценных грузов — цемента, арматурного железа, станков. Комитет ВЛКСМ организовал добровольческие бригады рыбаков. Улов рыбы за декаду составил больше ста тонн.

1 октября 1932 года. Постройкой подвел итоги сентябрьского штурма по раскорчевке строительной площадки и постройке жилья. Коллективу второго участка присуждено переходящее Красное знамя.

16 октября 1932 года. Выход очередного номера «Амурского ударника» задержался на сутки из-за того, что снабженцы, невзирая на нашу мольбу, не отпустили трех литров керосина для освещения редакции и типографии. Объявлено в газете.

1 мая 1933 года. Сегодня была первая праздничная демонстрация. Все высыпали с чердаков, из шалашей, землянок и изб, собрались на берегу Амура, построились в колонну. Духовой оркестр заиграл марш. Демонстранты, преодолевая топкую грязь, двинулись к деревянной трибуне на Аварийной горе. В колонне шли тысячи юношей. Кое-где мелькали красные косынки девушек. Их было не более тридцати. Мы ценим их так, как даже не снилось самым галантным рыцарям прошлых веков. Вслед за знаменосцами неторопливо шагали нанайцы-охотники. Они несли полосатую шкуру уссурийского тигра, натянутую между двумя шестами. Вдруг колонна замедлила движение, многие стали смотреть в сторону реки. По выступам черных скал правого берега неуклюже карабкался прежний хозяин тайги — медведь, опасливо прислушиваясь к слитному шуму духового оркестра и человеческих голосов.

12 июня 1933 года. Состоялась закладка первого промышленного корпуса. Металлический цилиндр с актом закладки положил в фундамент Василий Константинович Блюхер, командующий Особой Краснознаменной Дальневосточной армией. Корабли Амурской военной флотилии, прибывшие на праздник, отметили это событие орудийным залпом, от которого из окон бывшего села Пермского вылетели все стекла.

СЕРГЕЙ ЧЕКМАРЕВ «ХОЧУ ЛЮБИТЬ, ВИДЕТЬ, ЖИТЬ…»

Жизнь Сергея Чекмарева, чистая, мужественная, бескорыстная, характерна для молодых людей эпохи великого социалистического строительства. В 19 — студент сельскохозяйственного института, страстный почитатель Маяковского. В 20 — активный участник коллективизации, терпеливый и настойчивый руководитель курсов по ликвидации неграмотности, в 22 — заместитель директора совхоза.

Он мечтал о литературе, начал писать с детских лет. «Я прежде всего хочу любить, — говорил он в одном из писем, — а потом уже писать про любовь, прежде хочу видеть, жить, потом уже писать о жизни. Первую половину жизни я буду писать для себя, вторую — для всех».

В 1933 году Сергей Чекмарев погиб.

Он не успел прожить и первую половину. Всего 23 года было дано ему. Но его письма, дневники, стихи, дошедшие до нас спустя два десятилетия, и сегодня оставляют комсомольца Сергея Чекмарева по праву в строю борцов.

В 1976 году Сергею Чекмареву присуждена премия Ленинского комсомола (посмертно).

_____

1929–1930 год

С этого момента я забросил свою судьбу, или судьба забросила меня — как вам больше нравится, — в Воронеж.

Раз у меня есть свободное время, я должен объяснить все по порядку. Итак, Воронеж. Сдав вещи на хранение, поехал я в институт. Сверх ожидания документы у меня приняли весьма любезно, и не успел я опомниться, как очутился в кабинете ботаники. Таким образом, прямо с поезда я попал в объятия хламидомонады. Экзотические листы учебников зацвели переломной.

Оказывается, здесь организовали дополнительную группу, и от этой последней я отстал немного.

Труднее обстояло дело с квартирой. Общежития мне не дали. Почему? Потому, что свободных нет в природе. Пришлось разыскивать квартиру в городе. В незнакомом городе, вечером, это оказалось делом нелегким, тем более что Воронежское МКХ произвело недавно перенумерацию домов. Так и скакал я от старого дома девять к новому дому девять, пока не утомился бесплодными поисками. Тогда я пошел вымаливать номер в гостинице.

На следующий день я все же снял комнату. Вернее, не комнату — комнаты дороги, а часть комнаты. До трамвая ходьбы пятнадцать минут и на трамвае езды — пятнадцать копеек.

Что пока я могу сказать вам о Воронеже? Местность тут гористая, неровная, улицы, чуть не взвизгивая, летят вниз. Часто среди улицы возвышается лестница. Институт расположен примерно так же, как и Тимирязевка. Представьте вместо Каляевской улицы — проспект Революции, вместо Бутырской — улицу Ленина, вместо 12-го номера трамвая — 5-й, и иллюзия будет полная.

* * *

Берусь за письмо с трепетом: опять вы будете обвинять меня в том, что я долго не писал. Не ходили ли вы опять гадать на картах? В таком случае вы должны знать, что бубновая дама угрожала мне пойти на d2 (неминуемый мат!), а трефовый король требовал от меня зачета по физике. Он и сейчас еще его требует, и потому письмо мое не будет особенно длинным. Да ему и незачем быть длинным: скоро я заявлюсь к вам собственной персоной. Каникулы намечены у нас с одиннадцатого по двадцать шестое. Как видите, недалеко, и если я пишу это письмо, то единственно затем, чтобы показать, что я еще существую, что я еще жив и что трефовый король не смог еще принести мне никакого вреда. У меня настроение самое радужное, и его омрачает только одна фраунгоферова линия: это пропавшая посылка. Не прошу вас писать потому, что надеюсь, что письмо уже находится в дороге. Что вы все тоскуете, что нечего писать? Необязательно письма должны быть начинены бомбами. Неуловимый строй речи, знакомые закорючки букв, еле слышимый аромат души — вот что должен нести в себе четырехугольник белой бумаги.

* * *

В переднем углу моей комнаты, там, где обычно вешают иконы, висит картина с тремя огромными рыбами. Комнаты пустынны, товарищи все разъехались. И когда вечером солнце бросает фиолетовый отблеск и сумерки окутывают окна, я кажусь сам себе необычным. Мне кажется, что я дикарь, рыбопоклонник, что лишь странная случайность привела меня в эту комнату. Мне хочется бежать по берегу и кричать и вытатуировать на груди формулу динитробензола. «Нет бога, кроме рыбы», — бормочу я, сажусь к столу и составляю конспект по политэкономии.

Дни текут оживленно. Я сейчас старательно выпрашиваю отпуск в Беззубово для помощи нашему колхозу^[16]. Казалось, что вопрос разрешится со дня на день, по этой причине я и не писал вам так долго. Но время шло, а дело стояло, и я наконец пишу письмо, не узнав результатов.

Деньги я получил. Увы! Немного от них осталось. Завтракаю я теперь постоянно в столовой сельскохозяйственного института и приобрел скверную привычку съедать по два завтрака. Завтрак стоит пятнадцать копеек и очень вкусный. Дают макароны, рисовую (гречневую, пшенную) кашу с подсолнечным маслом. Мало того, я и за обедом беру либо два первых и одно второе, либо два вторых и одно первое. Первая комбинация обходится в пятьдесят копеек, вторая — в пятьдесят пять.

А теперь, друзья, откинем все расчеты и побеседуем запросто перед листом белой бумаги, за чашей чернил. Много вопросов осталось между нами невыясненных и слов невыговоренных. Вы не знаете, на левом ли берегу реки стоит Воронеж или на правом. Вы не знаете цвета глаз воронежского неба. Вы не знаете, наконец, села Сабуровки. Давайте поговорим хотя бы о Сабуровке.

Итак:

Среди необозримого снега и неба, в двенадцати верстах от районного центра высятся кирпичные избы и возвышаются трубы. Трубы не трубят, они дымят. Сто семьдесят дворов построились шеренгой в один ряд, встречая меня, командира азбуки. Вьюга молодцевато прокричала свое приветствие. Так я приступил к исполнению своих обязанностей.

Мне предстояло обучать две группы: группу неграмотных (двадцать три человека) и группу малограмотных (сорок пять человек). Обе группы занимались уже по два месяца. Кроме того, под моим наблюдением были ликпункты в Мосоловке, Андреевке, Мальцевском и Апраксинском совхозах.

Первым моим недоуменным вопросом было: что делали до меня предыдущие «ликвидаторы»? Первая группа, как я уже сказал, занималась два месяца. Однако читает она на восьмой странице букваря, и читает так: «пыашыу пыар — пашу пар». Если же слово новое, то его прочитать никто не в состоянии. Вторая группа (малограмотных) читала недурно, но зато страдала другим недостатком: не понимала того, что читает. После того как мы прочли несколько раз коротенькую статью, я остановился.

— Скажите теперь, о чем тут шла речь?

Молчание и все признаки ужаса.

— Ну?

— Мы этого не можем.

— Будем отвечать на вопросы. Ну, отчего, например, лошади иногда болеют животом?

Молчание.

— Скажи-ка ты.

— Сырой водой поят.

Это говорит парень лет двадцати.

— Вот как! Так, по-твоему, лошадей надо кипяченой водой поить?

Смех.

— Ну, прочитайте еще раз и тогда ответите.

Головы уткнулись в книги. Теперь внимание направлено на смысл статьи. Через пять минут загадка разрешается: лошадей кормят перед тяжелой работой.

Что сделал я? Первую группу я решительно согнал с букварей и посадил на разрезную азбуку. Она стала хорошо складывать слова. Буквари же мы использовали для хорового чтения и чтения тех фраз, которые мы могли складывать по разрезной азбуке.

Со второй группой я пошел дальше и начал приучать ее к сознательному чтению. После каждой статьи обязательно вопросы, повторение, пересказ и т. д. Таким образом, мы прошли темы: ликвидация неграмотности, пятилетка и колхозное строительство.

Вот о колхозном строительстве.

Как в Сабуровке обстояло дело с колхозами? Еще до моего приезда здесь была некая бригада, которая, пользуясь недопустимыми способами, добилась стопроцентной коллективизации. Как только бригада уехала, сейчас же посыпались заявления о выходе из колхоза. Их долго держали не разбирая, надеясь, что как-нибудь обойдется. Не обошлось. Мы объявили недействительной прежнюю запись и начали в колхоз записывать снова. О неправильных действиях бригады говорили мы на собраниях, в стенгазете. Мы ходили по дворам и по часу, по два беседовали с крестьянами. К моему отъезду вновь записалось в колхоз сорок пять дворов.

Еще что: поставили мы три спектакля. Выпустили два номера стенгазеты. В первом номере были статьи о бригаде, о кулаке, зарезавшем теленка, о комсомольце, ходившем на крещение за святой водой, и т. д. и т. д. Стенгазета пользовалась большим успехом. Вскоре после выхода, на одном из собраний, ее сорвали со стены и изорвали. Второй номер был посвящен исключительно строительству колхозов. Была большая статья «Что говорят о колхозе», разоблачавшая вражеские слухи и сплетни. Когда я уезжал, стенгазета былаеще цела.

Вот и все. Да — как я там устроился? Очень хорошо. Жил, как в сказке, у одного старика со старухой. Ел блины, пил молоко.

* * *

Это письмо вам передаст «ревизионная комиссия. Я жил спокойно, тихо и чинно, как вдруг гроза повисла надо мною. Корзины были вскрыты, их образцовый беспорядок нарушен, кипы белья начали летать по комнате, пуговицы вдруг приросли к брюкам. В общем ревизия окончилась благополучно. Правда, были обнаружены некоторые мелкие злоупотребления, как, например: деньги, ассигнованные на покупку блюдечка, были злостно растрачены, а блюдечко было показано как купленное. Больших преступлений, однако, не оказалось, и «ревизионная комиссия» осталась мной довольна. Я познакомил ее с Воронежем, сводил в кино, угостил обедом в студенческой столовке, показал Большой советский театр, Дворец труда, памятник Петру I и прочие достопримечательности Воронежа.

Теперь скажу о письмах. Не по злости и не по врожденной испорченности не посылал я вам писем. Вы, может быть, думаете, что я сижу мрачно в углу, грызу карандаш и обдумываю способ, как вселенную стереть в порошок, а самому остаться живым? На самом же деле я человек очень добродушный и писать письма даже люблю. Но что поделаешь, если времени нет. Ваши письма благополучно получил; Толя!^[17] Мне чрезвычайно понравилось твое стихотворение. Не то, которое было в предыдущем письме, а последнее:

и т. д.

В нем не нужно изменять ни одного слова, на что уж я в этом отношении придирчив. Ты хотел прислать мне еще стихи — присылай, пожалуйста. Справедливость, однако, требует сказать, что твое предыдущее стихотворение нельзя назвать хорошим:

Скучна игра с созвучиями, за спинами которых не прячется мысль.

Увы! Я уже бросил писать стихи, или не бросил вернее, а уронил. Теперь я по магазинам ищу не Кирсанова, и не Сельвинского, и даже не Вл. Вл.^[18], а я ищу «зооветминимум», «организацию труда в колхозах», «о ликвидации кулачества». Я болен страстью к этим книгам. Скучные, серые брошюрки вдруг наполнились для меня жизнью и кровью.

Как вообще идут у вас дела? Видели вы говорящее кино? И так далее и так далее, до бесконечности.

* * *

Сегодня мы должны были выехать на сев в соседний совхоз, но пошел дождь и оставил нас дома. Дома у нас хорошо: нам дали квартиру из двух комнат. Мы устроили коммуну — нас пять человек, обобществили продукты, распределили обязанности. Только вчера я вернулся с табора, где жил среди волов пять дней, а спал в кибитке. Как сказано уже, живем хорошо. А раз хорошо — чего же писать?

До свидания.

. . . . . . . . . .

Позавчера я получил письмо, где вы опять упрекаете меня за то, что я мало пишу.

Часть вступительная.

Дорогие товарищи! Я написал вам столько писем, что ими можно было бы оклеить всю дорогу Москва — Воронеж. Я истратил столько чернил, что их свободно хватило бы вам умыться, а из карандашей, которые я исписал, можно было бы сделать хорошую палку, которой бы и следовало вас отколотить. Вас больше, и вы, однако, пишете мне меньше. А что буду писать я? Вот я опять уселся в Воронеже.

Часть поэтическая.

Вот я уже и расстался с полями, с краснорожими зорями, с ветром, с запахом конюшни. Расстался с деспотической усталостью, которая не позволяет ни рассуждать, ни говорить и которая вечером руками прижимает голову к подушке и пальцами закрывает веки. Я уже не слышу теперь криков «цобе» и «цоб», не вижу печальных воловьих морд, их пенистых, как крем-сода, губ. Воронеж снова охватил меня всеми своими улицами. Что же теперь будет дальше?

Часть информационная.

До пятнадцатого июня у нас будут продолжаться занятия. С пятнадцатого июня начнется лагерный сбор. Он продолжится полтора месяца, а затем, то есть с первого августа, нам будет предоставлен отпуск. В первых числах августа мы, следовательно, встретимся. Но пока я загружен по уши.

Часть научная.

За эти сорок дней, с пятого мая по пятнадцатое июня, мы должны пройти зоологию и паразитологию, физиологию и анатомию, диалектический материализм, органическую и аналитическую химию. Сейчас я изучаю червей — феерию пышных латинских названий, обозначающих гадость одна хуже другой. Диботриоцефалюслятус — что за дикое слово, не правда ли?

А ведь, может быть, он сидит у вас в животе, сидит глупый, безглазый, бескишечный, сидит сытый и ощущает, довольный, все свои десять метров. Или вот еще красивое сочетание: дипиллидиум канинум. Знаете ли вы, что это такое?

Часть практическая.

Но довольно, не буду вас расстраивать. Коснусь лучше некоторых экономических вопросов. Вы пишете относительно посылки. Думаю, что маленькую посылку сколотить было бы не лишним. Жду от вас вестей. Толя! По приезде обнаружил твою открытку (Чекгей Сермарев), в которой ты обещаешь прислать тетрадь и трехверстное (3,21 километра) письмо. А где же они?

Часть вопросительная.

Лида! Получила ли ты мое письмо от 4-го? Как твоя практика? Нина!^[19] Пришли мне хотя бы выписку из ресконтро, что-то ты молчишь с давних пор.

Шлю вам свой комсомольский привет. Признаться, хотел я это сделать, но карандаш упорно не давался мне в руки. То время занято походами, то дневальством, а то работой с красноармейцами или писанием стенгазеты. Позавчера получил ваши письма.

Первым движением моим было взяться за карандаш. Но командир спал в палатке и представлялся такой удобный случай выкрасть у него стереотрубу, что никак нельзя было избежать соблазна. До сих пор мы смотрели на нее, обступая кучкой в девяносто человек, вытягивая шеи, как гуси. Как же было не выволочь ее теперь на божий свет? С блаженством мы крутили все, что крутится, и поворачивали все, что поворачивается, наблюдая, что из этого происходит.

Но вот и взялся сегодня за карандаш, а что же вам написать? Живу я недурно, то, что прислали посылку, — хорошо, что не выслали денег — плохо, а что писем не пишете — и совсем скверно. Каждый день из штаба приносят толстую аппетитную пачку писем, и каждый день я оказываюсь с пустыми руками. Толя, где же твое толстое письмо? Да хотя бы худенькое, а то ничего. Нехорошо, товарищи!

Жду не дождусь конца лагерей. Обидно, главное, что лето проходит мимо. Осень не за горами, но мы не загораем — мы закованы в свои «мундиры», на которых не разрешается расстегнуть ни одной пуговицы.

* * *

Давненько не принимался я за письмо. И конечно, Нина, виноват в этом я, хотя и сама судьба тут руку приложила. Может быть, утром третьего июля я и хотел написать тебе письмо. Может быть, я и взялся бы за карандаш, но дело-то в том, что мне не позволили этого сделать. Нас построили и выдали нам ружья и велели скатать шинели и не разговаривать, ибо мы идем в поход. Винтовки были начищены керосином и блестели на солнце, как серебро; глаза нам не нужно было чистить керосином — они и без этого сверкали ярче винтовок. Мы вышли из лагеря в полном порядке. Оркестр сопровождал нас, сотрясая воздух медью. Идти было так приятно в начале похода, и к темноте мы добрались до деревни Нижне-Спасское. Тут мы расположились ночевать. Никакие силы не затащили бы нас ночевать в избы — мы пошли умыться. Хозяйка вынесла нам ковшик водицы, но мы со смехом выплеснули ее на землю, а сами попросили ведро. Не один раз пришлось нам это ведро опустить в колодец, прежде чем мы очистились. Вода клубилась, сверкала и шипела, обжигаясь q наши горячие тела. В саду, где все это происходило, выросли лужи, но зато грязь с корнем была вырвана из наших пор. Удовлетворенные, мы оделись, и, не дожидаясь ужина, который варила нам походная кухня, мы разбрелись по деревне со своими котелками. Крестьяне охотно давали нам молоко и никак не хотели брать за него денег. Кто бы другой не поверил, что я выпил целый котелок молока, но ты поверишь — ты знаешь, как я люблю молоко. Затем четырехчасовой сон, полчаса на дневальство — и снова в поход. Так хорошо идти ранним утром!..

Пройдя километров десять, мы остановились и стали распределять свои силы в ожидании «противника». Командир объяснил нам тактическую задачу. Затем мы начали наступать развернутым строем, наступать на зловещий овраг, черневший на горизонте с одиноким штыком дерева.

Мы бежали по пашне с винтовками наперевес под звуки воображаемого пулемета, бежали, пока сердце не начало колотиться в груди чаще, чем пулемет (но, увы, не воображаемо). Затем ложились и палили холостыми патронами. «Враг» отвечал нам тем же. Пронаступав до поту, мы стали тем же порядком отступать. Затем — невообразимо длинный путь, и вот к двум часам мы на месте сбора. Усталость лежала на наших плечах и каплями стекала с тела. К обеду мы едва притронулись, но жадно напились и скорей, скорей разбрелись спать. Сапоги присосались к ногам, как пиявки, но их удалось-таки стянуть — и какое это, право, удовольствие чувствовать ноги свободными! Однако долго спать нам не дали. Через час подняли, чтобы вести в лагерь. Ох, этот обратный путь! Мы уже не строем шли, шли беспорядочно. На наше счастье, на пути попадались ручьи и колодцы. Дойдя до воды, я каждый раз черпал ее фуражкой и нахлобучивал на голову. Это удивительно освежало, удивительно! Но вот — и пятнадцать километров имеют свой конец — мы вошли в парк. Оркестр заиграл марш, самый торжественный из всех маршей, и мы вошли в лагерь совсем бодро.

Так закончился наш поход.

Из дневника

Вчера Владимир^[20], воспользовавшись тем, что мы на два часа оказались в вынужденном безделье, завел длинный разговор о своих «сомнениях». При этом были вытащены на белый свет вообще довольно известные рассуждения о том, что живем мы только раз и субъективно мир существует только в каждом из нас и в силу этого должен быть максимально использован для личного счастья. «Ты один, у тебя одна жизнь — ищи для себя большего счастья, везде делай так, чтобы тебе бы-ло как можно лучше».

Следовательно, всякая самоотверженность ради интересов класса и ради лучшего будущего неоправданна. «Все равно из тебя к тому времени лопух будет расти».

Опасность подобного философствования состоит в том, что в нем довольно искусно завуалирован переход от верных исходных положений к вполне ошибочным выводам, и это сопровождается видимостью защиты наиболее глубоких, интимных, коренных интересов отдельного человека.

Ну, например, никто и не отрицает, что живем мы только раз, нужно как можно полнее использовать эту жизнь. Все это так. Но из этого совсем не следует, что нужно стремиться скорее утащить краюху у другого или всякими правдами и неправдами приобрести побольше денег и каждый день устраивать пирушки и ходить по ресторанам. При подобном образе действий человек сам себя обкрадывает, обрекая себя на жалкое, по сути дела, существование. Разве развлекательная жизнь, наполненная гулянками, бездельем или сытым обывательским довольством, может доставить человеку сильные переживания? Разве такое употребление времени обеспечивает наиболее полное использование этой нашей единственной жизни? Разве мало примеров, когда такая жизнь, в конечном счете, опустошает человека и когда умные люди чувствуют глубокую неудовлетворенность таким образом жизни? Все средства развлечения привлекательны только вначале, а при повторениях становятся однообразными, как степная дорога. Я не за аскетизм, развлечениями нельзя пренебрегать, это все хорошо, но нельзя, чтобы это было основным содержанием жизни. Пусть это будет, когда возможно, дополнительным ее украшением.

Мы живем только раз, и нужно прожить жизнь наиболее счастливо.

Но что такое счастье? Счастье не существует само по себе. Для счастья, для самого личного счастья человека необходима горячая привязанность его к какому-то делу, к какой-то проблеме, к какой-то «идее».

В самом деле, когда человек счастлив? Когда он достигает того, чего хочет. Когда человек очень счастлив? Когда он достигает того, чего очень хочет. Сила переживания зависит от силы желания. И если человек страстно желает достигнуть какой-то цели, если это желание не дает ему покоя, если он ночи не спит с этой страстью, — тогда удовлетворение желания приносит ему такое счастье, что весь мир кажется ему сияющим, земля поет под ним.

И пусть даже цель еще не достигнута, важно, чтобы человек страстно желал ее достигнуть, мечтал, горел этой мечтой. Тогда человек развертывает свои способности, азартно борется со всеми препятствиями, каждый шаг вперед обдает его волной счастья, каждая неудача стегает, как бич, человек страдает и радуется, плачет и смеется — человек живет. А вот если нет таких страстных желаний, то нет и жизни. Человек, лишенный желаний, — жалкий человек. Ему неоткуда черпать жизнь, он лишен источников жизни. И никакие развлечения не смогут заполнить пустоты его существования.

Совершенно прав Писарев, когда говорит, что величайшее счастье человека состоит в том, чтобы влюбиться в такую идею, которой можно без колебаний безраздельно посвятить себя.

Скажут: можно увлечься и реакционной идеей. Конечно, можно, и для капиталистов, например, такое увлечение вполне естественно. Для людей же, не связанных кровно с капитализмом, такое увлечение противоестественно, хотя и встречается. Противоестественно потому, что нормальному человеку трудно привязаться к делу, ходом истории обреченному на гибель.

Кроме того, приятно посвятить себя делу, которое несет в конечном счете обогащение жизни всего человечества. Только дегенераты могут радоваться и способствовать делам, от которых чахнут дети и тускнеют глаза взрослых людей.

Таким образом, малоуважаемый путаник Володя, я готов бороться за лучшее будущее человечества не в силу аскетического самоотвержения; эта борьба сделает мою жизнь наиболее полной и богатой, потому что я испытываю живой интерес к ее целям. А то, что другие люди потом, когда из меня будет лопух расти, неплохо отзовутся обо мне, это может только поддержать мои сегодняшние привязанности.

Из писем

1930 год

Итак, мы едем. Паровоз мчит нас в Уральскую область. Нас пятеро студентов-мясников, пятеро комсомольцев, пятеро молодых ребят. У нас в сердцах — ненасытная жажда действий, а в карманах командировки Колхозцентра.

Мы разговариваем о будущей нашей работе. Стараемся представить ее конкретнее. Один из нас убеждает крестьян вступить в колхоз. Другой изображает несознательную бабу. Увы, «баба» никак не желает вступать в колхоз, она забивает красноречивого агитатора.

«Где керосин?» — спрашивает она агитатора, и агитатор вспыхивает, как керосин. «Где полотно?» — спрашивает она, и агитатор бледнеет, как полотно. Общими усилиями мы приходим ему на выручку. Керосина добывается сейчас не меньше, а больше, чем в прежние времена. «А где же он?» — «А вот он, не видишь, клокочет в цилиндрах проезжающего пашней трактора! Он налит в баках пролетающего аэроплана. Для избы: для лампы, для примуса керосин оставляется тоже, но оставляется в обрез, и потому удивительно ли, что выходит заминка? Но эта заминка нам не страшна, раз керосин все-таки есть». — «А мануфактура?» — «А если у тебя хозяйство погорит, — отвечаем мы вопросом на вопрос, — что ты будешь делать? Будешь ли ты сколачивать избу или купишь сарафан? Избу? Так делается и в стране. Сначала мы строим самое главное. Вот мы построим машинный завод, а на нем сделаем трактор, а трактор дадим в колхоз, колхоз даст тройной урожай льна, и полки магазинов будут ломиться от мануфактуры. Так-то! «Баба» сбита, «баба» не знает, что и возразить. «Она» старается переменить разговор и жалеет, что в Москве не успела побриться. Мы коллективно утешаем ее и приступаем к следующему вопросу, стоящему на повестке дня. Не помню, были ли это котлеты или колбаса. Кажется, колбаса.

А поезд между тем нас вез и вез.

* * *

Мы обсудили работу МТС, работу бедняцких групп в колхозах, обращение о контрактациях и прочее. В общем, было очень интересно. Куда девалась «дорожная железная» скука, по остроумному выражению Блока. Там мы сидели в вагоне, смеясь и споря. Наконец вечером в окна хлынули строения станции.

Свердловск! Мы въехали в этот достопримечательный город четырнадцатого, в четыре часа дня. Таким образом, мы потратили на путешествие шестьдесят четыре часа и два часа потеряли благодаря вращению Земли. Черт бы побрал проклятую вертушку! Людям дорога каждая секунда, а она вертится.

Мы прожили в Свердловске два дня. Жили мы в Доме колхозника, бродили по улицам, побывали на III Всеуральском съезде Советов. Два часа ссорились в Уралколхозсоюзе, который никак не хотел, чтобы мы ехали вместе: «Нет, мы не так богаты людьми». Нас рассовали по различным районам. Я еду в район с китайским именем Еманжелин.

Итак, мы едем…

Этими словами, которыми я начал письмо, я его и заканчиваю. До нескорого свиданья.

* * *

Вечер. Я сижу в Еманжелинке на отведенной мне квартире, озабоченный мыслями о близости весны. Хозяйка возится у печки и, не переставая, рассказывает про соседа:

— Ни земли никакой не арендовал, ни мельницы не держал. За что раскулачили человека? Да разве он кулак был? Честный был работник.

За окном хлопьями падает снег. Стучат молотки в кузнице. Все в порядке — зима продолжается.

— Или бы торговал чем, или бы ростовщиком был, а то как есть ничего.

Хозяйка нагибается и пропихивает ухватом в печь какой-то чугун.

— Или бы отец жил богато, или дед, а то ничего этого не было. Просто придрались к человеку.

Молчание. Меня наконец заинтересовала эта жертва раскулачивания.

— К чему же придрались? — спрашиваю я.

— Да батрака держал, — сказала простодушно старуха и, увидев по выражению моего лица, что этот факт кардинально меняет дело и что появившееся было сочувствие мое к «несчастной жертве» мгновенно улетучилось, жалуясь, продолжала:

— Да ведь тогда же не запрещалось иметь батраков, ведь все ж имели. Вон и Степан Агафоныч имел батрака, да в колхозе сейчас за милую душу.

Я задумываюсь. Да, кулаков тут было много, и чувствовали они себя здесь крепко.

Коллективизацию в Еманжелинке долго не могли сдвинуть с двадцати восьми процентов. Многие середняки уже были в колхозе, а беднота шла туго. Крайняя улица, так называемый «Вокзал», населенная сплошь беднотой, в колхоз не вступала. Никакая агитация не помогала, а надо сказать, что агитаторам тут простор. Они могут сколько угодно говорить про индустриализацию, тракторизацию, машинизацию: у крестьян не появится скептической усмешки. Эти слова здесь осязаемы, они видимы и особенно слышимы, так что хоть уши затыкай. Гигантские гусеницы тракторов ползают между селами, всего за сорок верст раскинулась, поражая размерами своих корпусов, громадина Челябтракторостроя. Да, агитаторам тут раздолье. И все же, несмотря на это, беднота не трогалась с места. В чем секрет? Секрет этот еще девяносто лет назад был открыт неким Карлом Марксом и называется: классовый антагонизм. Классовый антагонизм мешал бедноте идти в колхоз, где благодаря близорукости местных работников засели кулаки. «Где кулак? Какой кулак? — говорили они. — У нас кулаков в колхозе нет!» Вместо кулака они видели ладонь, протянутую для дружеского рукопожатия, и принимали ее, недолго думая.

Яков Чернышев состоял членом колхоза. Яков Чернышев, кулак, об издевательствах которого над батраками ходят рассказы по всей Еманжелинке.

Однажды работница, жившая у него, уронила ведро в колодец.

«Достань ведро!» — велел он.

Болезненная девушка, дрожа, стояла у края колодца, не решаясь спуститься. Но хозяин был неумолим:

«Раз уронила — доставай!»

Работницу на веревках спустили в черный провал, и действительно, ведро было спасено. Но с работницей, вылезшей из колодца, случился припадок, и ее принуждены были свезти в больницу. Там она умерла.

А Чернышев ходил по деревне в качестве колхозника, да еще с папками под мышкой — он был на канцелярской работе. Я написал «ходил» потому, что позавчера Чернышев и еще четыре кулака были вычищены из колхоза. Они глядели как затравленные волки в чаще дружно поднявшихся против них рук. К чести комсомольской ячейки надо сказать, что инициатива чистки исходила от нее. Комсомольская ячейка первая заинтересовалась разговорами на селе о Чернышеве.

Только тогда местные работники заметили наконец, что это не ладонь, а кулак, к тому же злобно сжатый.

Уже в день чистки было подано несколько заявлений в колхоз, а затем выпал снег маленьких белых листочков заявлений — хороший подарок второй большевистской весне.

* * *

И вот я работаю в Еткуле. Что такое Еткуль? Это прежде всего сеть прямоугольных улиц, так дворов восемьсот, опушенных колючим снегом и украшенных деревянными ставнями. Затем это четыре тысячи сердец, это восемь тысяч разноцветных глаз. И наконец, — и это самое главное — это пароход, плывущий к социализму. Да, тот самый пароход, который, по мистеру Троцкому, нельзя было создать из сотни рыбацких лодок. А вот он и создан, этот пароход, и винты его заработали!

Дышу я здесь в атмосфере всеобщего уважения. Называют меня не иначе, как «товарищ агроном», и считают специалистом по всем отраслям сельского хозяйства. Первые дни я считал своим долгом объяснить каждому, что я-де не совсем еще агроном и что будучи, и т. д. и т. п., но теперь отбросил ложную скромность.

Четыре дня тому назад мне были торжественно вручены курсы колхозников-животноводов. Курсанты съезжались из всех пятидесяти шести колхозов и деловито рассаживались, расстегивая полушубки, отряхивая седину снега с черных бород.

С завом Бобылевым мы пришли на открытие курсов, происходившее в помещении Еткульской школы.

Курсанты чинно уселись рядами, еле втискивая свои большие тела в детские парты. После очень длинного и не менее путаного доклада местного обществоведа взял слово я.

— До коллективизации мы — студенты сельхозвузов, агрономы, зоотехники — были бессильны. Разве крестьянин, бедняк и середняк, не понимал, что светлый чистый и сухой хлев лучше дырявых плетней? Но разве в силах он был оборудовать такой двор? Разве крестьянин, бедняк и середняк, не мог понять, что межа — рассадник сорняков и обиталище вредителей? Но как же иначе отличить свою пашню от пашни соседа? Мне рассказывал один старый агроном, как он в одной деревне читал лекции о выращивании огурцов. «Ну и что же, последовал кто-нибудь вашим советам?» — спросил я. «Как же, — говорит, — я сам видел, у попа хорошие огурцы выросли». (Смех.) Вот, товарищи, куда шли знания агрономов. Ведь только сейчас агрономия может идти рука об руку с крестьянами. Нам предстоит большое дело, товарищи. Давайте же вооружаться знаниями, чтобы использовать их в хозяйстве.

Я все же боялся. Я думал, что ехидные мужички собьют меня на какой-нибудь запашке, вытащат какую-нибудь блоху из седины своей практики. Однако нет, мой авторитет все время держался на должной высоте. Правда, помогло и то, что курсы вел не один, а с другим агрономом, уже настоящим, которому я постарался выделить самые каверзные вопросы. Это был каштановый старичок, старавшийся ходить как можно прямее и говорить как можно внушительнее. Он так сморкался, будто трубил в трубу, а носовой платок развертывал, как знамя, и после этого подавал сигнал к началу занятий. Я держался проще, душевнее, говорил, пожалуй, живее, и мои занятия любили больше. Я не давал готовых рецептов, готовых правил, а изложив какое-нибудь агрономическое правило, ставил его на обсуждение. Высказывались «за» и «против», часто находились уже испробовавшие его на практике. Затем я говорил, чье мнение сходится с мнением науки, и этого момента всегда ожидали с нетерпением. Сначала я ограничивался такими разговорами, а курсанты записывали как умели. Но после того как, просмотрев одну тетрадь, я прочел в ней, что свиней хорошо кормить сырой картошкой, в то время как я говорил обратное, я немного изменил метод. В конце каждого занятия я стал диктовать вкратце то, что мы прошли за занятие.

Труднее мне было вести курсы первые дни. Дело в том, что, как только я приехал в Еткуль, меня схватила за горло ангина. В первый день моего приезда я ввалился в отведенную мне квартиру вечером, когда керосиновые лампы в избах уже распространяли свой свет и благоухание. На столе кипел самовар, за которым одиноко сидел человек, пивший чай с конфетами. Конфеты он клал прямо в стакан и размешивал их ложечкой. Я подсел к столу, и тут первый стрептококк ударил меня по голове. Я почувствовал боль в горле. Ради вежливости надо было сказать несколько слов незнакомцу. Он оказался из Челябинска. Я спросил, что у них там идет в гортеатре, и сейчас же раскаялся, ибо собеседник, оживившись, длинно и нудно начал пересказывать какую-то пьесу. Между тем голова у меня все больше и больше начинала шуметь и раскаляться. Как только занавес был опущен и зубы разговорчивого челябинца защелкнулись, я стал укладываться спать. Собеседник остался допивать чай. Я закрыл глаза, но керосиновый свет все равно проникал сквозь веки, и чем плотнее я их сжимал, тем сильнее раскалялся зрачок. Прошло неопределенное количество времени, в течение которого я пытался бороться с жаром зрачков. Наконец я раскрыл глаза, чтобы загородить чем-нибудь лампу от себя. Темнота царила кругом. Окна, закрытые ставнями, не пропускали даже капли лунного света.

В углу тихо раздавался храп моего челябинского собеседника.

…Ангина все-таки честный боец, она лежачих не бьет. Наутро я встал почти здоровым, и если бы пролежал день — все было бы хорошо. Но курсы ждали меня. Сто с лишком ушей было открыто для принятия премудрости. Говорить приходилось по десять часов в день, ангине не стоило большого труда сшибить меня прямо в постель. Так единоборствовал я с нею пять дней, пока не победил. Теперь я чувствую себя отлично и на аппетит не могу пожаловаться. Скорее будет жаловаться он на меня, что я удовлетворяю его не полностью. Насчет еды здесь скучно.

Многое можно было бы написать, но всего не упишешь в одном письме.

Поэтому скажу в общем — в общем хорошо! Зори цветут малиновыми кустами, и солнце дисковой бороной ходит по небу.

* * *

Сегодняшнее письмо мое будет о молодости, стуке и шуме, о веселых глазах и упрямых головах, о кусочках картона, которые люди берегут, как сокровище, хотя они не дают им ничего и только накладывают на них обязательства быть первыми в труде и борьбе и не знать усталости. Короче: я буду писать о еткульских комсомольцах.

В Еткуле две ячейки ВЛКСМ: одна сельская, другая ШКМовская^[21]. В ШКМовской ячейке сорок человек, хорошие и дружные ребята. Даже недурно работают, создали в Бектыше колхоз, взяли над ним шефство, устраивают субботник по сортировке семян и т. д.

Но у шекамят был один очень серьезный недостаток. Комсомольцы-шекамята были просто-напросто политически безграмотны. Как могло так получиться? У шекаэмовцев было обществоведение, у них был кружок текущей политики. Но все это было передано в одни руки — руки преподавателя обществоведения Никиты Петровича. Никита Петрович — бывший комсомолец, переданный в беспартийный актив, молодой человек приятной наружности. Он обладал замечательной способностью (увы, не редкой в наше время) говорить сколько угодно и на какую угодно тему. Эту его способность ценили, и он был постоянным докладчиком на всех революционных праздниках и в торжественные дни. Можно прослушать его два часа и после удивленно спросить себя: «О чем же он говорил?» Да ни о чем в общем, перескакивал ловко с коллективизации на Карла Каутского, а с него на акул мирового империализма. Не оскорбляйте воду. Это не вода. Вода освежает человека, а такие речи расслабляют. Вода делает человека бодрым, а от таких речей хочется спать. Мудрено ли, что шекамята ничего не усвоили из его уроков обществоведения? Мудрено ли, что кружок текущей политики мало кто посещал, а кто и посещал, тот скучал на занятиях? В сущности же, политика — это самая увлекательная вещь. Без знания ее человек слеп.

Первым долгом комсомольский политкружок я отделил от кружка текущей политики. Предоставив последний в бесконтрольное ведение Никиты Петровича (то есть обрекая его на полное захирение), комсомольский политкружок взял я себе.

Первое занятие посвятили мы вопросам коллективизации, ликвидации кулачества и правому и левому уклонам. У меня метод при ведении занятий — один к одному: чтобы мои выступления относились к выступлениям слушателей как один к одному. Я ставил вопрос, излагая иногда даже неверную точку зрения, чтобы ее разбить. Ребята обсуждали, спорили и часто сами приходили к правильным выводам. К политзанятиям у них появился интерес.

— Ну так вот, — говорю я. — Значит, вы знаете теперь, что говорили правые, что говорили левые, и видите, что они говорили противоположное одно другому. Значит, они должны сильно ссориться между собою?

— Конечно, — кричат ребята, — что за вопрос!

— А вот, оказывается, и нет! — И мы вскрываем связь этих двух уклонов, их социальное родство, говорим о право-левацком блоке.

Занятие идет живо. Ребята понимали теперь, что к чему.

— Вот, а ты не хотел идти, — подтолкнул один парень другого, когда кончилось занятие.

— Не знал, вот и не ходил, а теперь сроду не пропущу!

Комсомольцы в общем были ребята хорошие, но они еще слабо понимали, в чем главные обязанности комсомольца. Комсомолец, чувствовавший себя комсомольцем, только приходя на собрание, — вот главная беда, с которой можно встретиться нередко. В обычной работе он себя комсомольцем не чувствует. Все работают хорошо — и он подтягивается. Все работают плохо — и он работает плохо. Другие, видя беспорядок, бесхозяйственность, молчат — и он молчит. Комсомолец не чувствует еще силы комсомольской организации. «Как же, скажи ему, — говорили комсомольцы в ответ на мои слова, что о каждом случае бесхозяйственности они должны доложить правлению, если не могут справиться сами, — он тебя облает, и больше ничего».

Ребята не привыкли еще выносить хозяйственные вопросы на комсомольское собрание, чтобы за спиной каждого стояла организация, которую уже никто «облаять» не посмеет. Мое замечание, что на комсомольских собраниях должны ставиться такие вопросы, как, например, о скотном дворе, чтобы комсомольцы обсудили, все ли там в порядке, правильно ли кормят коров, не воруют ли корма, было встречено с интересом.

На следующем собрании мы решили заслушать отчеты комсомольских групп о непорядках в колхозах. Это научит комсомольцев критически относиться к работе и втянет их в борьбу за укрепление колхозов. Я уверен: будет так, что комсомольцы станут в колхозе авангардом и докажут, как умеют работать люди в стране холодных снегов и пылких сердец.

Публикация С. Ильичевой

МИХАИЛ МОЛОЧКО «ВРЕМЯ ЛЕТИТ БЫСТРО»

С виду неторопливый, он был порывист и горяч. Умел организовать самого себя и других, быть требовательным к себе и друзьям.

В школе Миша Молочко — настоящий вожак, отдает много сил общественной работе. Он один из лучших деткоров в Белоруссии, пишет заметки не только в республиканские детские газеты, но и в центральные: «Пионерскую правду», «Комсомольскую правду» и даже в «Правду». С шестнадцати лет Миша становится штатным корреспондентом республиканской молодежной газеты «Чырвоная змена». Комсомольская жизнь — вот главная тема острых выступлений Михаила Молочко. В них отражен сам дух эпохи 30-х годов.

Сразу после школы Миша поступил в ИФЛИ. И все успевал: читать тысячи страниц классиков, участвовать в строительстве Большого Ферганского канала, плавать по Волге, писать. Его критические статьи напечатала «Литературная газета», они поражают четкостью мысли, свежестью наблюдений, зрелостью совсем еще молодого автора.

Тревожной суровой зимой 1940 года двадцатилетий Михаил Молочко ушел добровольцем на финскую войну. Ушел на подвиг, который был подготовлен всей его короткой жизнью.

_____

1936 год

11 марта. Время летит неимоверно быстро. Я вот прямо не успел оглянуться, как после 7/III стало 11-е. Позавчера я объяснялся с Витькой. После этого мне стало прямо смешно: объяснились, как парень с девушкой, о раздорах в дружбе. Мы говорили обо всем. Я ему высказал то, что у меня накопилось против него. Пришли к выводу, что нужно держаться ближе один к другому.

Сегодня у нас письменная по алгебре. Вот уже 11 часов, а я еще не садился за работу. Читал Толстого А. «Гиперболоид инженера Гарина» и «Похождения Невзорова».

Каждый вечер проводим репетиции «Адвоката Патлена». Из-за этих репетиций я еще не сходил на «Человека-невидимку». Сегодня думаю обязательно сходить. Все уже были, кроме меня.

Вчера был на металлокомбинате. Ребята совершили парашютные прыжки с вышки, 15-го будут еще прыгать. Надо будет прыгнуть и мне — это довольно интересно. Встречают меня на заводе радушно.

Вот, кажется, и все. Да, читальня уже работает. С сегодняшнего дня нужно будет взяться за организацию переменок, а то они проходят скучновато. Очень хороший план выработал я на весенние каникулы. Если он будет выполнен, то больше мне ничего не надо.

13 марта. Вчера был в кино на «Человеке-невидимке». Производит большое впечатление. Сам невидимка сделан довольно искусно, и это действительно достижение кинотехники. Очень интересная фантазия.

Позавчера родители были в школе на вечере. Мы с Витькой очень хорошо провели время. Сидели у меня. Разговаривали о дружбе между нами, о дружбе между парнем и девушкой. В общем, переговорили о многом. Все разве запишешь? Это же не стенография. Но этот вечер оставил большое впечатление. Хорошее дело — дружба!

Сегодня получил письмо из «Комсомолки» от Юрия Жукова в ответ на мою статью о мещанстве и новых чувствах. Письмо очень интересное («классное»), я хочу его сохранить. Сегодняшняя «Комсомолка» замечательна. Вся состоит из писем молодежи. Мне очень нравится статья украинской артистки Зои Гайдай. Хорошо бы с ней завязать переписку… Теперь газету жду с нетерпением.

По радио передавали, что японо-маньчжурские войска перешли монгольскую границу. Интересно то, что почти одновременно Германия нарушила Локарнский договор и вступила в Рейнскую зону. А ведь не секрет, что Германия и Япония состоят в военном союзе.

Мы все оживленно обсуждали эти факты. Желание идти на фронт у нас величайшее, не знаю, как мы сумеем его претворить на практике. Ведь мы, рожденные после Октября, не можем вообразить себе, что такое война, — это и трудно себе представить. У меня есть такое предчувствие, что война разразится скоро у наших границ.

20 марта. Ох, как дни летят. Действительно, верное выражение, что не успеваешь оглянуться. А дел — ох, дел сколько! Почти по всем предметам уже вызывали, плохих отметок не будет, прибавится хороших. Принесли сегодня письменные работы, что мы писали по алгебре 17-го. Мне сперва поставили «отлично», а потом переправили на «хорошо». По остальным предметам тоже движется. Прямо удивляюсь, откуда у меня хорошие знания. Я и Левицкий, мне кажется, в этом отношении похожи: он так вместо учебы увлекается техникой, я — литературой, критикой и т. п. занятиями. В общем и целом все идет прекрасно. Я таки теперь вижу, что могу хорошо учиться, нужно только время выбрать на учебу.

С общественной работой пошли дела немного похуже. Если правильно выразиться, то я ничего не делаю (в отношении культработы). Ну, другие дела, конечно, находятся: распространение съездовской литературы, 30/III организовываем платный вечер с постановкой «Адвоката Патлена». Мне, исполнителю ответственной роли, приходится еще распространять билеты на вечер среди родителей учеников 8, 9, 10-х классов. Каждый день теперь бывают репетиции чуть ли не до 11 часов. Еще сумеем провести не больше 9 репетиций.

Толя пишет, что 75 % времени во втузе занимает черчение, а задания по черчению, физике, химии одинаковы. «Учиться во втузе теперь — это адский труд» — его выражение. Ох, двинулись люди к науке.

Хожу по заданиям редакции, работа находится каждый день. Сегодня чувствую, что заболел — грипп и ангина. Чувствую себя ужасно паршиво, но не хочу слечь в постель. Нельзя, нельзя мне теперь ложиться. Завтра нужно быть на швейной фабрике по двум вопросам, и завтра еще дадут работу, уверен в этом. Каждый день репетиции, на каникулы ужасно много организационной работы. А кроме этого?! Нет, теперь я ни за что не могу лечь в постель. Не допущу себя до этого, перехожу, переломаю болезнь. Вот и теперь: уже 12 часов ночи, пишу, тело налито свинцом, кости ломит, голова трещит, так бы и заснул. Но нужно пересидеть папашу, посмотреть, что он там поставил за работу по физике. А он засиделся!

24 марта. 21-го я все-таки слег. Утром пошел на швейную фабрику, был в школе, а днем, когда пришел домой, не мог встать с места. Измерил температуру — 38,7°, хотел еще идти, но потом послушался разумного голоса и лег в постель. Вечером температура поднялась до 39,8°, был врач, признал ангину. На второй день я еще провалялся с температурой 39°, сегодня хожу, но чувствую себя плохо: голова кружится, губы обложила лихорадка, и вот это последнее больше всего меня беспокоит, ибо у губ такой противный вид, что стыдно показываться. Следующая репетиция у нас 26-го, если губы до этого времени не пройдут — будет плохо. Витька ко мне заходил все эти дни, нового почти ничего нет.

Папа вчера принес мне мою ведомость отметок. Отметки повысились за счет того, что не пропускал уроков, только 3 «посредственно» (химия, черчение и физкультура), а остальные «хорошо». Даже по немецкому языку «хорошо», кто бы мог подумать, мне кажется, это ошибка в ведомости или в журнале.

Вчера уже отпустили до 1-го, говорят, билеты на 30-е идут удивительно хорошо, намеченные мероприятия тоже, наверное, будут выполнены, а ведь много хороших мероприятий.

Я эти дни только читал, прочел обе части «Дон-Кихота» и продолжение «Трех мушкетеров» — «Двадцать лет спустя».

Соседский мальчик Лева Яновский заболел очень тяжелым крупозным воспалением легких, а затем туберкулезом. Вот несчастная семья. Честное слово, имел бы я возможность помочь им, помог бы не задумываясь. Говорят, что положение Левы безнадежно.

За время каникул думаю окончить свое стихотворное сочинение. Вообще планов много. Сегодня буду читать.

25 марта. И сегодня сижу дома. В чтении сделал перерыв, сыграл с Вовой две партии в шахматы и шашки, оба раза выиграл. А так все остальное время читаю и читаю. Хочется сесть за стихотворение, но чувствую, что совершенно нет творческого настроения!

Был Виктор. Все то же и те же новости. Хлопоты, суета. 30-го вечер, билеты идут, а на репетиции я не могу пойти. Витька завтра должен получить у Чирешкина фотокарточки, сегодня он идет на городской комсомольский актив по итогам XI съезда ЛКСМБ. Как жаль, что я не могу туда пойти.

Приходится все читать и читать, ибо без дела трудно. Чувствую, что если будет так продолжаться, то опротивеют книги, я за эти дни прочел уже их массу. И виной всему — мои лихорадочные «губки».

27 марта. Губы мои немного проходят. Но все равно пока еще нельзя никуда ни выйти, ни пройтись. Был только что у меня Витька, принес мне от Ирки книги: «Туннель» Келлермана, «Госпожу Бовари» Флобера, «Американскую трагедию» Теодора Драйзера. Все эти три книги прославленные. Теперь-то у меня есть что читать.

Вчера изучал «Коммунистический манифест» Маркса и Энгельса, читал хрестоматию Быстрянского «Ленинизм».

2 апреля. 30-го ставили «Адвоката Патлена». Сыграли довольно хорошо, но я после спектакля охрип. 31-го были в кино, смотрели «Подруги». Ожидаемого впечатления эта картина на меня не произвела.

Окончил свою работу в стихах — «Дрянь». Чувствую, что очень слабо, но посоветоваться надо, пошлю в «Комсомолку», пусть критикуют — это полезно. Сегодня думаю сходить на могилевский диспут о натурализме и формализме, — ведь такие диспуты проходят теперь во всех городах.

12 апреля. Как-то незаметно все-таки идет время, и только когда посмотришь в дневник, замечаешь его бег. И главное — каждый день приносит много нового, много новых знаний. Ничто не дает такого обширного круга знаний о жизни, как художественная литература. Вот я прочел Шиллера, читаю Ромена Роллана, некоторые его публицистические статьи, и все это воспитывает, вызывает желание думать о самом важном. Я вижу, что каждому писателю, вообще человеку искусства, необходимо большое трудолюбие. Я вижу, что каждому писателю и поэту нужно любить и понимать музыку…

На днях участвовал в театральной дискуссии о формализме и натурализме. Самому мне кажется, что мое выступление было не особенно сильным, а между тем оказалось, что оно произвело впечатление на работников театра. Главный режиссер РДТ БССР Кумельский в своем заключительном слове склонял мою фамилию во всех падежах. Я говорил, что для того, чтобы хорошо и реально показывать действительность, нужно эту действительность глубоко изучать, причем не только настоящую, но и прошлую (эпоху Шиллера, Островского). Я критиковал Посадова за его высокомерное отношение к провинции, высказал мнение, что у Торхачевой в ее игре много показного героизма, мало естественности.

Меня избрали в комиссию по выработке резолюции. Внутренне я был не удовлетворен этой дискуссией. Очень низок уровень ее. Лишь бы отделаться. Написал статью о дискуссии, там критиковал почти всех выступавших.

5-го был в театре на постановке «Егор Булычев». Она не произвела на меня особенного впечатления. Булычеву в игре Кумельского приходится все время симпатизировать, а с точки зрения нашего класса, нашего мировоззрения, нашей эпохи этого врага нужно ненавидеть. Я написал рецензию, потом встретил Березкина, оказывается, он не согласен со мной. Он смотрит на Булычева сквозь очки гуманности, как наживого человека.

А по-моему, его нужно рассматривать как живого врага, Березкин тоже отдал рецензию, и, по-моему, его рецензия будет сильней, она и пройдет.

В редакции хочу начать работу. Тогда бы укрепился и на лето, правда, будет немного трудно во время испытаний, но ничего, справлюсь. А литературный горизонт бы открылся, хотя и небольшой.

В школе, кажется, все по-старому.

Каждый день теперь я прихожу не раньше 11 часов. Вчера уже папаша и мамаша ворчали, и главным образом за то, что я не занимаюсь. Это, по существу, верно. Но кроме занятий, я нахожу массу тоже полезных и интересных дел.

15 апреля. Меня в эти дни волнуют разные вопросы. Первое — это моя литературная работа. Оказывается (открыл сегодня), что все накапливание разнообразных знаний, обширное знакомство с литературой у меня происходит потому, что в глубине души я уже несколько лет вынашиваю идею написать книгу о школе. Гениальный Ромен Роллан говорил, что писать нужно тогда, когда ты не можешь не писать. И я чувствую, что это необходимо: в стране 26 миллионов школьников… Фактически эта книга четыре года тому назад была у меня начата на белорусском языке, и первые главы были о гимназии — для контраста. Я должен на днях начать эту работу сызнова на русском языке, выкраивая в сутки не меньше часа. Это необходимая, хотя и трудная, работа.

Вообще я вижу, что все то, что я пишу, исходит из чувства необходимости, например, «Дрянь» — о мещанстве; написал «Владимир Маяковский», — ведь вчера исполнилось шесть лет со дня смерти Маяковского, — это для нашей стенгазеты. Думаю еще засесть за сатирический рассказ. Но это все ерунда в сравнении с книгой о школе. Чтобы ее написать, нужно иметь дьявольское терпение, настойчивость, эрудицию, многое знать, очень и очень многое. Но я чувствую, чувствую внутренне, что книга должна получиться удачной, верю в это.

Второй вопрос, который назойливо меня преследует, — это вопрос о будущности моей, и обязательно со славой. Сегодня я себя отстегал немножко. Зачем мыслить так грязно! Вот проклятые остатки прошлого. Знаю ведь, что я еще громадный невежда, некультурен, неотесан, много во мне плохого, нет особенного таланта, — так откуда, черт возьми, мысли о славе.

Ну, способный, не обязательно быть прославленным, хотя бы оставить память потомкам. Вот рассудить логически. Я теперь живу, учусь, работаю, занимаюсь литературой. Удовлетворен я этим? Да, удовлетворен. А в будущем, с большой культурой, с большими знаниями, с более энергичной работой и стремлениями к расширению своего диапазона знаний, буду еще более удовлетворен. Так при чем тут всякие грязные мысли о славе? Нужно прожить хорошо для себя и с пользой для общества, нужно любовь к себе иметь меньшую, чем любовь к тем, для которых нужно трудиться.

Это истина, и я стремлюсь к ней и буду стремиться, добьюсь и выполню ее. Я должен быть таким, как все, и быть вместе со всеми.

Доклад на X съезде ВЛКСМ Косарева — это прежде всего воспитательная речь. Удивительно действует. Сильные, страстные, глубокие слова.

Читаю я теперь много, в этом нужно признаться…

В газетах постановление ЦК ВКП(б) и СНК об учителях. Повысили им зарплату — вот дома радость!

22 апреля. Читаю «Илиаду» Гомера. И хорошо, что свои мысли об «Илиаде» смог передать Виктору. Витька делает доклад и сумеет рассказать ребятам об этой книге. Сперва, когда я начинал работу над «Илиадой», думал, что трудна и непонятна будет эта книга, как-никак 27 столетий прошло! Думал, без энциклопедии не обойдется. Оказывается, сама «Илиада» — это обширная энциклопедия древнегреческой жизни. В школе случайно у Митрофовича натолкнулся на «Диалектику природы» Энгельса, прочел кое-что и вижу, как еще много нужно работать над собой, чтобы стать марксистом, чтобы углубить свои знания. Знания, знания, знания, не поверхностные, а глубокие! Мало еще моей работы, такой чисто односторонней, специальной, — литература, история, — нужно овладеть в совершенстве и всеми теми науками, которые может дать школа. Поэтому я решил настойчиво заниматься. Несколько дней, как я и Костик Левицкий поочередно готовим друг у друга уроки. Основное теперь — это знания. И я чувствую, что ступил на правильный путь. Второе условие, выдвигаемое вождями марксистов, — применять теорию на практике и передавать свои знания. Это у меня тоже есть. Задуманная мною книга разве не передаст этого? Беседы и споры с ребятами — разве это не приносит пользы и мне и окружающим? Вот недавно был между ребятами спор о судьбе Земли и Солнца. Моя мысль в этом отношении витает вокруг вечной жизни на Земле. Пусть настоящее Солнце потухнет, тогда найдется сила другого солнца, и оно притянет Землю к себе, к своей энергии. Это довольно сложная теория. И все-таки первым долгом нужно изучить марксистскую диалектику, материализм, тогда вся последующая работа примет совершенно другую окраску. Диалектика — это основа всех наук. А вот материальные чисто условия создают препятствия. Был бы мой папаша литератор или историк, тогда другое дело, а то у него вся литература начинается с физико-математики и кончается на ней.

На днях написал два сатирических рассказа. Ребятам прочел, понравилось.

24 апреля. Да, я буду писать книгу. Это нужно, это необходимо. Вот только что я читал начало книги, написанное четыре года тому назад. Я читал эти страницы совершенно беспристрастно, как читатель читает книгу писателя. И слова этой моей начатой книги глубоко взволновали меня. Ведь это было четыре года тому назад, мне было тогда двенадцать лет, и как страстно я описывал, как глубоко понимал! Сегодня я еще думал, что буду писать книгу, начав с советской школы, совсем отбросив гимназию. Но, прочитав эти первые главы о гимназии, вижу, что можно все связать в один сюжет, что можно контрастно противопоставить старую гимназию и советскую школу. Начну с гимназии, и именно так, как у меня уже сделано. Сюжетная линия уже обрисована, а довольно только начать, и вдохновение будет вызывать невидимые силы, класть нужные краски.

Работаю я теперь действительно много. Учусь продуктивно использовать каждую секунду. Вот плохо только, что забросил свою корреспондентскую деятельность, ведь от этого тоже польза была бы. Но зато над собой у меня идет действительно адская работа. Да и пишу теперь ведь я тоже.

Да, 1 Мая получил звание «ворошиловского стрелка». Интересно я стрелял: первые два раза по нулю (глаза у меня не в порядке), а затем сорок два очка из пятидесяти.

Вчера были я и Витька у Костика, он нас несколько раз фотографировал.

18 мая. Опять давно уже ничего не записывал. А пожалуй, материал был ежедневно. Надо будет все-таки находить время и записывать дневные впечатления, а то потом, когда нужны будут материалы из школьной жизни, окажутся только воспоминания.

А ведь книгу я снова начал. Правда, времени на нее совершенно неоткуда урвать. Написал ничтожно мало — только первую главу. Хотя бы ежедневно удавалось урывать по часу. А то каждый день хоть разорвись. Все, правда, дела такие не срочно обязательные, но все-таки дела. То гастролерский репортаж (очень много времени идет на это), то визиты к товарищам (Костик Левицкий был болен в эти дни), то кино, а тут еще волейбол притягивает словно магнитом, уроки нужно учить, художественную литературу нужно читать. А кроме того, я теперь начал заниматься физкультурой: прыгаю, работаю на лестнице, играю в волейбол и пр.

С учебой в общем посредственно, хотя по большинству предметов — «хорошо». Еще пять дней, и придется уже испытываться.

Вова поехал в Анапу. Вот повезло ему! Путешествие довольно длинное, а поехал он один. Ну, хотя отдохнет и, может, вылечится: уже три года, как он болеет, врачи признали костный туберкулез ноги.

Толя думает бросать водный институт. Выбрал себе институт философии и литературы. А теперь, как он пишет, в ЛИИВТе погибает от адских трудов.

Да, со временем и я думаю поступать в ИФЛИ^[22].

АМАЛИЯ ХАЗАНОВИЧ В ГЛУБЬ ТУНДРЫ

15 апреля 1934 года в половине восьмого радио сообщило о постановлении ЦК ВЛКСМ: 100 комсомольцев-добровольцев отправятся в Арктику. «Хочу верить, что буду в сотне» — так называлось письмо А. Хазанович в «Комсомольскую правду».

«Я готова посвятить себя работе на далеком Севере. По роду я сибирячка и люблю суровость Севера. Мне 21 год. Работала на Урале избачом. Радиолюбительница, имею свой четырехламповый приемник, член ВЛКСМ с 1930 года. Сейчас работаю инструментальщицей на заводе ВИМ. В 1932 году была разведчиком в научно-исследовательской экспедиции в Калатинском районе… Мне, комсомолке, хочется получить большевистскую закалку в самых тяжелых условиях…»

Два года проработала Амалия Хазанович на Таймыре, почти год кочевала с группой нганасан, перевозила с места на место свой красный чум. Она обучала их грамоте, лечила несложные заболевания. Все это она делала осторожно, не оскорбляя их верований, постепенно разбивая и опровергая вековые предрассудки. Хазанович завоевала авторитет даже среди мужчин-нганасан. Они советовались с ней в серьезных хозяйственных вопросах, с интересом слушали ее рассказы о мироздании, о физических явлениях.

_____

1937 год

9 мая. На берегу заснеженного озера Лабаз стояло два чума. В большом жил Асянду Васептэ, его жена и дочь. В другом, поменьше, — Хыты Купчик с женой, маленьким сыном и стариком, с братом жены.

Усевшись поудобней с левой стороны от входа и делая усилие, чтобы не раскашляться от едкого дыма, обволакивающего лицо, я начала знакомиться с обитателями большого чума.

— Васептэ, как имя девочки? Как имя твоей жены?

— Девке имя Хонгэ Бабы имя сказать не могу, баба старше меня, а нганасан^[23] вера такая, грех говорить имя старшего человека. Пускай тот человек скажет. — И он указал на сгорбившегося, подслеповатого старика, который сидел на противоположной стороне чума, где собирались гости — жители стойбища.

— Сестра, перво скажи, мы меня морда ране матрела? — спросил меня вдруг старик. («Видела ли ты меня раньше?» — перевела я мысленно его вопрос.)

— Видела, друг, лавка место видела!

По сияющему лицу старика я поняла, что доставила ему большое удовольствие, узнав его.

— Бабе Васептэ имя Амыль, девка Хонгэ, мой брат имя Хыты, его баба имя Сумамтэ, элыгаху (маленький) парень имя Лямо.

— А твое имя как? — поспешила я спросить, чтобы не упустить удобный момент для знакомства.

— Э-э, сестра, свое имя я забыл, совсем не знаю.

Наступило молчание. Попросила Васептэ перевести то, что хочу сейчас сказать собравшимся.

— Я приехала сюда работать, век^[24] чего-нибудь рассказывать, а не напрасно сидеть, только оленей мучить. Ты хорошо знаешь русское слово, ты член кочевого Совета, самый большой начальник здесь.

Мой уверенный, спокойный тон возымел действие.

— Ну, пей чай, ешь рыбу, а потом я толмачить^[25] стану, — заявил он примиряюще.

— Меня прислали сюда жить с вами вместе, работать с вами вместе. Буду спрашивать у вас, чего я не знаю, а вы все хорошо знаете: какая земля, по которой вы аргишите^[26], какие, реки, озера встречать будем, какая рыба есть здесь, как постели выделывать, ну про всякую нганасанскую работу, которую я не знаю. А я буду учить вас грамоте, буду рассказывать о людях с Большой земли, о Советской власти, о новом законе — новой Конституции, о партии, о комсомоле, о колхозах, пароходах и разных машинах.

Васептэ старательно переводил каждое слово, улыбаясь тому, что я буду учиться у нганасан. И хотя перевел дословно, все же нахмурил брови после слов о моем намерении учить их.

На этом закончилась беседа. Попросив Амыль вытереть столик, поставила на него патефон. Звуки, несущиеся из-под мембраны, поразили всех присутствующих. Впервые в этом задымленном примитивном жилище зазвучала музыка, песни о колхозах, о радостной жизни на советской земле. Вслед за «Полюшко-поле» обитатели чума услышали «Песнь о Каховке», затем последовали «Татарские мотивы», «Негритянская песенка», «Париж», «Немецкий джаз», «Итальянская серенада» — целый музыкальный интернационал. Воспользовавшись этим случаем, рассказала коротко о том, что на земле живет много народов, у каждого свой язык, своя культура, свои песни.

Так незаметно прошел первый вечер моего знакомства с жителями стойбища. Видно было, что музыка, песни доставили большое удовольствие и хозяевам и гостям. Мужчины забывали о своих трубках, женщины, вытягивая от усиленного внимания шеи, сидели не шелохнувшись.

Васептэ разбудил меня рано утром, заявив, что начинает аргишить. Быстро встала, напилась чаю, уложила всю посуду в ящичек, завязала дверки балка^[27], вышла к женщинам, на обязанности которых лежит сборка и разборка чума. Все имущество из чума выносится и складывается на грузовые санки. Затем нужно снять покрышки с чума (а их зимой бывает не менее 8— 10 штук) и разобрать 36–40 шестов, поддерживающих эти покрышки, и все это крепко привязать к санкам. После этого нужно расправить всю упряжку: лямки, поводки, челаки, арканом поймать оленей и впрячь по 2–3 к каждой санке. Когда все олени впряжены, стойбище трогается в путь.

Сборы к аргишу занимают не менее 3–4 часов.

Пока женщины разбирали чум, мужчины ловили оленей для аргиша. Поймать и запрячь 144 оленя (у Васептэ было 42 грузовые санки, да у Купчика 23, да моих 3) не так-то легко.

К оленю просто не подойдешь. Его ловят 25—30-метровым маутом-арканом (tansa), сплетенным из ремней. Ловко пущенная петля, просвистев в воздухе, кажется, вот обовьется вокруг оленьих рогов, но он гордо вскидывает голову, делает рывок вперед и… петля падает на снег. Сколько ни кричи: «Ямалэй»… или «Хай, хай, а-а-ай», — надо опять мотать петлю, опять бежать за оленем. Тяжелая и трудоемкая работа, требующая большой ловкости.

Итак, мы кочуем, пересекая реки, озера, торопясь, чтобы не застал нас в тундре весенний разлив воды, мы двигаемся по снежным просторам. Ближайшая цель — долина реки Большой Балахни. Там пройдет отел оленей, и, пока телята окрепнут, нганасаны будут ловить рыбу, бить диких уток и гусей, появляющихся здесь в первых числах июня.

В день мы проводили в пути 5–6 часов (бывало и меньше). Час уходил обычно на установку чумов, часа два — на варку пищи, и, таким образом, на отдых оставались буквально крохи времени. Приходилось всячески приспосабливаться к кочевому образу жизни и выкраивать час-полтора для бесед и занятий. И хотя бы час для записей в дневник.

10 мая. Сегодня Васептэ позвал меня к себе. Огонь костра основательно согрел воздух, но дым плотно прилегал к земле, заполняя весь чум. Крепко стиснув зубы и сощурив слезящиеся глаза, я поставила патефон на низенький столик, уселась на шкуру и положила на диск «Полюшко-поле». Ветром откинуло полог, и свежая струя холодного воздуха на минуты вытеснила дым. Лишь тогда я разглядела в чуме трех мужчин, старуху хозяйку, девушку и трех собак. Девушка месила в деревянном корыте тесто. Хозяйка рубила на доске мясо и бросала его в большой черный котел, висящий над костром. Собаки обнюхивали то мясо, го тесто. Мужчины курили трубки и сплевывали на пол.

Крутился диск патефона. В дыму, копоти звучала веселая музыка. Когда дым перестал выжимать из глаз слезы, я стала наблюдать за девушкой. Она скатала большую толстую лепешку, достала оленье сухожилие, хорошо его просучила и, когда получилась длинная нитка, перетянула ею лепешку пополам (так перерезают кусок масла проволокой). Потом отодвинула головешки от края очага и на дощечку положила обе лепешки. Подгорелые места она соскабливала ножом и вторично ставила к огню. Когда лепешка со всех сторон «обжарилась», она опять перетянула ее сухожильной ниткой и получила четыре тонкие лепешки. В каждую из них воткнула палку и в третий раз поставила к огню. От костра шел жар и дым, струились запахи вареного мяса, свежего хлеба.

После ужина я заговорила об учебе. Показывала, как пишутся буквы и цифры. Мои слушатели заинтересовались странными невиданными значками. Но никто не решался взять карандаш в руки.

Когда вернулась к себе, начала было шить палатку. Но Васептэ, увидев меня за работой, тотчас попросил сшить ему сакуй из сукна. Отказать трудно, придется впервые в жизни стать «портнихой». Что ни говори, а жизнь — чудесный университет!

11 мая. Над тундрой свистит восьмибалльная пурга. Разумеется, остались на месте. Холодно. Печку топить нечем — дров в тундре нет. Не вылезаю из шубы. В чуме у Васептэ пела песни. Потом показывала старый номер журнала «СССР на стройке», долго беседовала о жизни и быте киргизов (номер был посвящен Киргизии). Помогала сучить нитки из оленьих сухожилий.

Пурга усилилась. От дыма, клубами плавающего в чуме, я захлебывалась. Слезы скрывали большие буквы «д», «о», «м», которые я держу в руках. Мои ученики — Васептэ Асянду и Купчик Хыты согласились заниматься.

Они сидят на шкурах, поджав под себя ноги, положив тетрадки на низенький столик, и, не обращая никакого внимания на дым, прилежно меня слушают. Остальные обитатели чума с любопытством вытягивают шеи, заглядывают через костер. Сердце мое радостно бьется, когда я наблюдаю за двумя черными, закопченными руками, выводящими корявые буквы. Свет от свечи падает на коричневые лица учеников, и мне видно, как налились у них вены возле висков от непривычного напряжения. Первый урок длился недолго.

Вечером к нашему кочевью присоединился мой бывший возчик Яни Купчик.

— Хочешь писать нганасанскую говорку? — предложил Яни, зайдя ко мне в балок.

Я охотно согласилась. Он говорил мне слова, я записывала. Но когда дело дошло до имен людей, живущих с нами (я знала, но хотела правильно записать), он вдруг замолчал. Я долго объясняла гостю, что не называть имена своих сородичей, соседей, друзей — суеверие, нарушение которого не принесет беды, и он сдался… Мы составили полный список имен всех жителей стойбища.

К вечеру пурга начала стихать; вероятно, завтра продолжим аргиш. Постепенно убеждаюсь, что кочевье у нганасан проходит по определенному плану. Васептэ считает, что мы задерживаемся в пути больше, чем нужно. Ведь нам предстоит еще кочевать до Большой Балахни. Васептэ всегда угадывал, где стойбище того или иного его знакомого и когда мы можем с ним встретиться. Ошибается в своих расчетах Васептэ чрезвычайно редко.

14 мая. Сегодня с утра всего два градуса мороза. Ярко светит солнце. В такие дни начинаешь замечать детали, на которые не обратишь внимания, когда до носа укутан в меховую одежду и дрожишь от холода.

Вот передо мной аргиш, своеобразный поезд. Оказывается, в нем своя система. После санок бригадира идут особые женские санки с двумя высокими спинками. Кругом обитые шкурками, украшенные цветной кожей, они представляют собой большую люльку на полозьях. За ними — санки с ценным имуществом кочевников — нарядными парками^[28], бакарями, постелями. Следом идут санки с продуктами. И на последних двух — нюк^[29] от чума, шесты, котел для воды. Все собаки хозяина привязаны к последней нарте.

Как только остановился наш аргиш, я открыла «амбулаторию». Все жалующиеся на боль в глазах получили лекарство. Обнаружила, что у единственного в становище трехлетнего малыша на голове образовался лишай. Я предложила остричь его машинкой, а затем лечить. Отец растерялся: как это остричь? Я убедила, что будет очень хорошо, и моментально приступила к делу. Меня окружили все мужчины, среди них прятался мальчик лет 11, с длинными, похожими на лен первой трепки волосами. Лямо, мальчик с лишаем, был острижен моментально. Я сделала ему красивую чистую повязку, отчего он стал выглядеть веселее.

Занятий сегодня не было, но после ужина я принесла в чум глобус, журналы и в присутствии нескольких мужчин и женщин провела беседу о Великой Октябрьской социалистической революции. И мужчины и женщины слушали внимательно и с большим интересом рассматривали фотографии.

15 мая. Ну и Арктика! Вчера было так тепло, что я на санках в пути читала книгу! Вечером, да и ночью небо было совершенно чистым, а утром поднялся сильный ветер и принес с собой холод и туман. Небо скрылось за мрачным серым пушистым покрывалом.

Сегодня новолуние. Нганасаны счет времени ведут по лунным месяцам. Наш год считается у них за два года.

Васептэ сказал, что в день новолуния у них праздник, заниматься нельзя. Но я решила взять «не мытьем, так катаньем» и, воспользовавшись новолунием, повела речь о вращении Земли вокруг Солнца и о земном спутнике — Луне. Сначала меня слушали только четверо мужчин, но позже собрались остальные — послушать рассказ про Землю и Луну.

Интерес нганасан к знаниям большой, но проявляется робко. Сказала Васептэ, что надо заниматься всем мужчинам вместе, в том числе и ему, как старшему по стойбищу. Он не на шутку обиделся, посмотрел на меня строго — не шучу ли я — и заявил:

— Вперед я должен стать грамотным. Когда я все пойму, пускай другие учатся, я помогать стану. Со мной старшие могут учиться, а молодые потом.

Вот оно что! Начинаю убеждать Васептэ, что заниматься вместе и легче и лучше, но уговоры не действуют. Васептэ упрямо стоит на своем, даже отвергая предложение учиться в две смены.

— Нет, — твердил он, — пускай со мной одни старшие учатся.

23 мая. С утра ветер немного стих. Весь день вытряхивали из санок и ящиков набившийся гуда снег.

Вечером занималась с Васептэ. Потом беседовали о приметах и обычаях нганасан. Я спросила, что означают разные побрякушки наподобие сережек, которые носит молодой парень Чайхорэ? Сначала Васептэ ответил кратко: «Для красоты». Но потом, после моих настойчивых расспросов, оживился и рассказал вот что: «Если парню шибко девка полюбилась, он тихонько с ней договаривается. Если она согласна с ним гулять, скажет — «твой ум, сам думай». Тогда парень делает ей подарок — сережки, а она ему тоже дарит сережки, и носят оба ту пору, пока гуляют. Вот и все».

Васептэ замолчал, а я не удержалась и спросила, почему он сразу мне это не рассказал. Он, почти обидясь, заявил: «Я не девка, страсть не люблю мелкой говорки» (под «мелкой говоркой» он подразумевал сплетню).

Нганасаны, узнав свойство термометра, с утра спрашивали: «Как холодно?» Я смотрела и объявляла — 17 градусов мороза. Несмотря на сильный ветер и мороз, решили перегонять стада. Аргиш был очень большой. Остановились только тогда, когда вконец измучились и устали.

Следующий бросок длился семь часов. Добрались до реки Малая Балахня. После ужина долго рассказывала о Москве и показывала фотоснимки. Моих слушателей больше всего удивил метрополитен, причем не тем, как и где он построен, а тем, чем было вызвано его строительство. Нганасаны никак не могли понять, как это людям может быть настолько тесно ходить по земле, что они лезут под землю.

Меня очень тронула забота Яни и Васептэ. Они ходили по берегу реки и нашли немного плавника.

— На вот, тебе принесли. Беда неохота, чтобы ты мерзла, — сказал Васептэ и, мелко нарубив плавник, сложил его в мой балок.

Наконец погода присмирела. Было так тихо, что слышался шорох падающих снежинок на землю, на санки, на чумы. Но в ночной тишине чудилось что-то таинственное. Мне казалось, что жестокая пурга накапливает силы.

Так и случилось! Утром я проснулась от жуткого холода и гула, сотрясавшего чум. Бушующая пурга загнала снег даже в самые маленькие щели. В полдень с трудом убрала снег из чума. Пришел Васептэ и объявил, что сегодня кочевать не будем.

К вечеру, приложив немало труда и выдержки, Васептэ из-под снега на реке достал дрова. Запылала печка, и все по очереди приходили ко мне пить чай и греться.

— Доставай свою тетрадку, где наши слова хранишь, я тебе новые слова говорить стану. Пиши!

«Куродиманы нилынын няяагаый?» — Как живешь? «Нгой кита чайдама бобту». — Налей чашку чая. «Диндиэнг?» — Поняла?

Четко произнося каждую букву, диктовал мне Яни Купчик. Так слово за слово, фразу за фразой, я изучала язык нганасан.

26 мая.…Сегодня с утра чудесное синее небо, огромное оранжевое солнце, теплый воздух! Мы все бросились к санкам и начали откапывать вещи, занесенные пургой. В моих ящиках, даже наглухо заколоченных, снег оказался и сверху и на дне.

Когда кончилась борьба со снегом, а мужчины вернулись из тундры с добытыми куропатками, все собрались в чуме Васептэ. После ужина читала вслух «Сказку о рыбаке и рыбке». Так великий русский поэт вошел в чум к нганасанам. Васептэ переводил каждые две строфы. Я выпускала те слова и выражения, которые были непонятны ни ему, ни остальным. Да простит меня Александр Сергеевич, что я синее море сделала «синей большой рекой», потому что «море» на языке нганасан означает тундру. Вместо корыта в дело пошел «черный с дырою котел» (для чая), а «владычицу морскую» пришлось вовсе исключить из сказки за трудность понимания. И захотела у нас «злая, ворчливая, ненасытная баба, чтобы рыбка стала ее батрачкой»… Несмотря на импровизацию, сказка получила оценку «шибко интересно».

Я заметила, что женщины, слушавшие сказку с особым вниманием, никак не выразили свой интерес и в конце повествования не проронили ни слова. Я решила, что, очевидно, женщине нганасанский этикет предписывает ничем не выражать свои чувства в присутствии мужчин.

Вечером выяснилось, что в пургу погибли два теленка. Все долго жалели об этом, а я спросила Васептэ, почему он перед пургой не забрал телят в чум. Он рассказал, что потом матки не принимают телят в стадо, потому что они пахнут дымом.

— Васептэ, — сказала я, — почему бы тебе не сделать отдельный маленький чум из шкур? Туда в пургу можно пускать телят и матку.

Васептэ посмотрел на меня, сморщил лоб и удивленно сказал:

— Пошто так: баба, а правильную говорку сказала!

Я, конечно, не преминула (в который уже раз) напомнить, что «бабы» ничем не хуже мужчин. Он скептически улыбнулся.

— О, совсем вниз ушел, однако, беда мороз!

Восклицание Васептэ и говор собравшихся около термометра мужчин разбудили меня. Действительно, было около 20 градусов мороза. Но все же решили аргишить и двинулись по реке до большого мыса. По подсчетам Васептэ, через два-три перегона мы придем к цели, на Большую Балахню.

29 мая. Наблюдала сегодня за трехлетним Лямо. Этот ребенок никогда не пил оленьего молока, не пробовал никакой каши: он питается только тем, что едят взрослые. Сырое мясо, кровь, мозги он любит больше, чем наши ребята какао, манные или рисовые каши. Растет, как и все нганасанские дети. С рождения тельце и головка ни разу не мылись. Голого крошку без пеленок укладывают в меховой мешок, который кладут в маленькую деревянную люльку. Подстилкой ему служат хорошо высушенные и мелко накрошенные деревянные гнилушки. И все же Лямо здоров и весел.

Огорчаюсь, что часто откладываются занятия с Васептэ и Хыты. Находятся тысячи причин. Вот и сегодня нам всем идти за куропатками. Возвратившись с охоты, тотчас улеглись спать. Каждый убил по четыре куропатки, а Ачептэ принес 12 штук.

Идет первый весенний дождь.

2 июня. Снова в пути. На половине дневной дороги разделились, как было уговорено раньше: одна группа идет к Большой Балахне, другая — остается с важенками и телятами.

По крайней мере неделю я не увижу Васептэ. Это очень плохо: из всех нганасан только он один более или менее свободно говорил по-русски. Расстались мы с ним весьма сердечно.

4 июня. Тундра буквально водоточит. Со всех холмов стекают бурлящие потоки. Образуются небольшие речки. Идем без отдыха: надо попасть к Большой Балахне, пока она еще не тронулась.

Сапоги чавкают в грязи. Оставшийся кое-где снег совершенно мокрый. Вымокла вся одежда. Весна в полном разгаре, и идти весело. На сердце так легко и радостно, что хочется петь. В синем воздухе плывут караваны гусей. Обнажилась черная земля с бледно-зелеными вкраплинами оленьего мха. Ни одного даже самого тоненького кустика кругом. Воздух свежий, полный здоровых запахов земли, травы, воды. К вечеру вышли на холмик, откуда до Большой Балахни всего полкилометра.

18 июня. Надела болотные сапоги, майку, полушубок, берет. Завела на прощанье патефон — придется оставить его в балке. Прослушали три пластинки.

Перед отъездом женщины подошли к своим санкам и нартам. Каждая ударяла палкой свои нарты и приговаривала, чтобы вещи не сердились за то, что их оставляют. Ведь остаются они до осени, а осенью хозяйки вернутся к ним и принесут гостинцы — кусочки жира оленя.

Амыль подала и мне палку, чтобы я попрощалась с балком. Но я сказала, что, если медведи не разорят наши вещи, они будут целыми к нашему возвращению. А от медведя заговоры не помогут.

После прощального обряда весь аргиш тронулся в путь.

Вскоре попалась небольшая речка. В тундре никаких мостов нет. Реки переходят вброд или переезжают на лодках. Васептэ первым вошел в воду, наметил дорогу и благополучно провел аргиш.

Остановились на высоком берегу Большой Балахни, в устье той речушки, которую мы переходили утром. Быстро поставили палатку: отныне она будет служить мне домом. После балка и чума палатка кажется просторной и светлой. Столик, покрытый зеленой клеенкой, чистая постель, скамеечка — все это делает ее очень уютной, напоминающей дачную комнатку.

Вечером повесила сетку для волейбола. Все мужчины приняли участие в игре, причем играли с азартом, но девушки дичились и, несмотря на мои приглашения и подзадоривания, избегали мяча, боялись брать его в руки.

После ужина я пошла встречать Васептэ, который осматривал пущальни^[30]. Под обрывом плескалась вода.

Васептэ еще издали радостно махал мне руками: значит, улов был удачный. Оказалось, что река подарила нам 68 жирных чиров.

После сытного ужина с удовольствием посидела над рекой на высоком мысу. Птицы носятся в воздухе, несмотря на ночь. Солнце стоит высоко над горизонтом. Продолжая свой путь по небосклону, в шесть утра оно заглянет в мою палатку.

Трава подымается все выше и выше.

19 июня. Пришел Андрей Александрович Попов. Наши стойбища расположены недалеко друг от друга, и он время от времени совершает прогулку по тундре. Знакомлю его с новыми нганасанскими словами, а он помогает мне разбираться в произношении, в записи букв, помогает и в моей работе, выполняя очень важную роль переводчика. Язык долган^[31] нганасаны знают хорошо, и рассказывать им что-либо лучше на этом языке. А Попов владеет им в совершенстве.

Воспользовавшись приходом Попова, устроила читку Конституции и беседу об этом великом историческом документе. Меня радовало, что на этой беседе присутствовали все взрослые члены нашего стойбища.

24 июня. День выдался на редкость тяжелым. Сделали громадный переход. Пересекли три высоких хребта, то взбираясь в гору, то спускаясь в ложбинку, чтобы снова брать крутой подъем. Устала.

2 июля. Борей^[32] рассердился на нас.

С севера подул резкий морозный ветер. 2 градуса тепла. Не верится, что сейчас июль, лето. Никто не выходит из чумов. Мужчины сидят, втянув голову в са-куй, и согреваются своим дыханием. Я следую их примеру и отсыпаюсь после утомительного путешествия.

12 июля. Мы с Васептэ изрядно устали за последнее время, так как большую часть пути идем пешком. Сегодня Асянду запряг в саночки пять оленей, и мы с ним помчались впереди аргиша. Раньше предполагалось, не заходя на реку Гусиху, идти прямо к озеру Кунсалых. Но в этом случае пересечь придется «пустую землю». Без запаса рыбы это равносильно длительной голодовке. Пришел Васептэ.

— Ама, как ты думаешь, не будет худо ломать план, идти на Портнягино озеро?

— А рыба на Портнягином есть? — спросила я.

Он ответил утвердительно, и я посоветовала «ломать план».

Четверка оленей очень быстро доставила нас в стойбище у озера Портнягино. В чумах уже дымились костры: на озере плавали ветки^[33] с рыбаками, но к ужину не добыли ни одной рыбы. Убили домашнего оленя и утолили голод.

20 июля. Озеро Большое Портнягино огромно и величественно. Даже летом оно покрыто льдом толщиной до 25 сантиметров, и лишь у берегов неширокие полосы чистой воды. 17 июля мы остановились на высоком северном берегу, сплошь изрезанном оврагами. День выдался теплым, в воздухе тоненько зазвенели первые комары.

А рыбы опять нет…

Уходим от негостеприимного озера в тундру, туда, где черной громадой с белыми прожилками снега высится хребет Нерада. Кусочек вареной юколы^[34] оказался совсем слабой заправкой для тяжелого пути. До Нерады далеко, но тундра уже начинает холмиться. Идти трудно, с севера дует сильный холодный ветер. От недоедания страшная слабость и усталость. А завтра опять аргишить, вперед на Север!

Васептэ пошел ловить оленей, но аркан не держится в его ослабевших руках. Вернулся, сказал хмуро:

— Однако, сестра, аргишить сил нет…

Снова поставили чумы. Потом зарезали оленя — которого по счету? Наелись досыта. После ужина, показывая альбом о Красной Армии, подробно рассказала о верном страже нашей Родины. Все с таким увлечением рассматривали снимки кавалерии, самолетов, что не хватило времени досмотреть альбом до конца.

Уже конец июля, а в этих местах озера почти сплошь закрыты толстым слоем льда. Даже цветов здесь мало и трава не зеленая, а скорее желтая. Сильный морозный ветер усложнил и без того трудный путь. Предстояло пересечь довольно глубокую речку, середина которой освободилась ото льда. Вода с ревом неслась по ледяному коридору, и при переправе мы промокли до костей. В довершение всех бед на месте стоянки не оказалось тальника.

Дрожа от холода, легли спать, согреваясь собственным дыханием. Даже дымный и чадный костер оказался недосягаемой мечтой.

23 июля. Проснувшись, с ужасом увидела, что в палатке полно воды. Вымокли книги и газеты, которые читала перед сном, вода была в чашках, в банке с солью, везде, где только она могла скопиться. Проливной дождь шумел по палатке. Ведь какое ночью было голубое небо!

После завтрака, несмотря на непогоду, мужчины пошли смотреть пущальни. Десять больших кунж — плод их трудов.

Потом, когда все вернулись в чумы, я решила провести беседу о временах года. О том, что такое год и месяц. Как ни трудно было возить с собой глобус, я не расставалась с ним. Глобус мне оказал неоценимую услугу при проведении астрономических бесед.

Нганасаны — прекрасные слушатели. Они на веру ничего не принимают. Пока не поймут существа предмета, будут допытываться, отказываться дальше слушать.

— Пошто ты говоришь, земля круглая, кругом воздух, более ничего нет? А пошто твоя маленькая земля нога есть? — показывали они на подставку глобуса.

И я долго и терпеливо отвечала на все их вопросы. После беседы Васептэ попросил сделать ему календарь.

— Нганасаны считают: осень, зима кончились — год прошел; весна, лето кончились — другой год прошел. Ты говоришь: зима, весна, лето, осень — одна куча — один год. Значит, я ошибку давал, думал, мне более семьдесят лет, теперь правильный год считать стану, совсем молодой буду, 36 лет только. Календарь делать станешь, я каждый день резать (зачеркивать.) буду, правильный год гонять стану.

Уже засыпая, подумала: «Как странно мы живем. Ни одной весточки из внешнего мира, как будто на земле ничего не творится! Как будто мир ограничен пространством, видимым из чума. Радиоприемник, самый миниатюрный, но усовершенствованный, какую бы огромную пользу он мог принести».

Впрочем, недолго ждать, когда эта земля будет обитаема, недалеко то время, когда нганасаны начнут культурную оседлую жизнь, и тогда не на стойбище, а в поселке нганасан непременно зазвучит радио!

2 августа. Мужчины ушли высматривать диких оленей, а я с утра села за шитье. Делаю полотенце для Ачептэ, Хидиптэ и Хонгэ. Несмотря на все мои старания, большинство людей нашего аргиша по-прежнему не моются, а хозяйки не моют чайную посуду. Решила, что агитация моя до тех пор не достигнет цели, пока у каждого кочевника не появится хотя бы по два полотенца.

У меня есть четыре вафельных полотенца, кусок широкого полотна и кусок белого молескина. Завтра полотенца будут готовы. Если к ним добавить несколько кусков мыла, можно будет начать борьбу за чистоту.

3 августа. Сегодня ровно год, как я в Арктике. Ровно год тому назад я покинула кабину самолета, приводнившегося в Хатанге. За плечами 365 дней, прожитых на северных широтах. Пережиты: полярная ночь, пурга, морозы, дожди, успехи и неудачи.

8 августа. Наконец-то мы сегодня занимались! С утра день был дождливый, холодный, и казалось, просвета не будет. Я приводила в порядок свой словарь, вписывая нганасанские слова по алфавиту в общую тетрадь. Потом, когда приехал с промысла Васептэ, подсела к нему, завела разговор об учебе. Кое-как вытянула его из чума, и он уселся за столик в палатке. Старое не забыто, и после часа занятий он усвоил еще две буквы: «р» и «к».

Месяц пришлось уговаривать Васептэ продолжить занятия. Но нельзя в этом строго винить моего ученика. Сотнями лет складывался уклад нганасан, сотнями лет они не знали ничего, кроме борьбы за существование и кулацко-шаманского гнета. С трудом идет просвещение этого отсталого северного народа. Поэтому так трудны первые шаги, поэтому. столько приходится уговаривать, чтобы заставить человека учиться.

…Только что закончилось наше собрание по поводу организации соревнования за чистый чум. На собрании присутствовали четверо мужчин, три женщины, четыре девушки. Сначала я рассказала через Васептэ о значении приближающегося Международного юношеского дня и как его празднуют у нас и за границей. Потом повторила то, что уже однажды делала в чуме на Исаевском, то есть возможно в более смешном виде показала, как нехорошо ходить немытыми, нечесаными, руками выгребать чаинки из чашек. Все смеялись. Лишний раз я убедилась, что такая форма беседы наиболее действенна. Самый тяжелый на подъем Хыты сказал:

— Шибко хорошо толковали, все понятно.

Заручилась обещанием хозяек навести чистоту в чумах и тут же раздала им полотенца и мыло. Признаюсь, от этого собрания стало радостно на душе.

18 августа. Чернила замерзли. Мороз 9 градусов.

Тальник растет в трех километрах от чума. Пока мы собирали его и волокли домой, согрелись. Но потом мороз начал пробирать до костей. Дикие олени, очевидно, ушли в горы, потому что наши охотники вернулись с пустыми руками.

Разговорилась с женщинами о том, что детей надо рожать в больнице, как надо мыть и кормить малюток. Я уже знаю много нганасанских слов, но фраз еще составлять не могу. Больше пользуюсь жестами, чем словами.

С соревнованием за чистый чум пока дела не блестящи. Правда, посуда моется ежедневно, а в теплые дни уже стало входить в привычку умывание, но теперь, в такую стужу, когда вода замерзает сосульками, трудно заставлять людей мыться.

6 сентября. Вокруг нашего нового стойбища много камней, мало снега, и мы смогли набрать много тальника. Во всех чумах варят жир, по этому случаю наши женщины занялись туалетом — густо смазали волосы жиром, расчесали проборы и заплели косы. Результаты такого «ухода» за волосами весьма плачевны. Пепел, летящий от костра, легко оседает на смазанные головы, и в конце концов волосы так сбиваются, так склеиваются, что расчесывать их очень трудно. И начинается облысение. Амыль почти лысая, а у Хонгэ, которой всего 13 лет, волосы на голове пересчитать не так уж трудно. Только мужчины, чрезвычайно редко причесывающие свои лохматые головы и почти не прибегающие к помощи жира, могут похвастаться густой черной шевелюрой.

Вечером все собрались у нас в чуме, и, пока варилось мясо, Васептэ сам попросил меня: «Ама, расскажи чего-нибудь». Я рассказала притихшим слушателям три эпизода из гражданской войны, в которых героями были две комсомолки и Николай Островский. Общее удивление вызвало то обстоятельство, что «даже бабы воевали».

11 сентября. Сегодня произошло необычайное событие. Наконец-то нашелся на стойбище человек, который решился «нарушить веру» и вымыться! Пионером оказался старик Тамтумаку.

Чуть не с первого дня знакомства я убеждала старика основательно помыться, обещала после мытья дать ему лекарство, облегчающее страдания от чесотки. Он слушал, соглашался… но мыться отказывался. И вот сегодня сам Тамтумаку робко спросил меня: «Сейчас лекарство делать можно?»

Я, конечно, мгновенно согласилась и стала греть воду. Старик, как обреченный, сидел около меня, с тоской поглядывая на огонь. Он побаивался «нарушить веру». С тревогой в голосе спрашивал, ощупывая свои волосы:

— Сестра, а волос после мытья будет белый?

Я весело смеялась и показывала на свои черные волосы, неоднократно при нем мытые.

Наконец приступили к делу. В шести водах смывала его длинные волосы. Сполоснув голову Тамтумаку чистой водой, обнаружила целые пряди седых волос на висках. Я испугалась, что сидящие в чуме женщины, неотступно следившие за каждым моим жестом, увидят белый волос. В этом они могли увидеть наказание за кощунство. Быстро достала из своего чемодана новые красные ленты и, всячески расхваливая Тамтумаку, заплела ему две косы, в которые спрятала седые пряди. Девушки с завистью смотрели на Тамтумаку. Я обещала им подарить ленты только в том случае, если они вымоют голову. Но ни одна не решилась «нарушить веру». С затаенным страхом они ждали, что с Тамтумаку что-нибудь случится.

Велела Тамтумаку снять рубаху и со всей силой протерла мочалкой спину и грудь. Но мочалка оказалась непригодной для этой работы. Взяла оленьи сухожилия, порвала на тонкие нити и из них, как из рогожи, сделала мочалку. После долгих усилий тело стало желтого цвета. Дала Тамтумаку махровое полотенце, и он, мурлыкая от блаженства, долго не желал расставаться с ним.

И вот перед глазами женщин и детей предстал чистый Тамтумаку. Вечером он долго рассказывал всем об испытанном удовольствии. Мужчины явно завидуют.

Пока варился ужин, я рассказала Васептэ, Ачептэ, Амыль и Ходиптэ о стахановском движении. После беседы Васептэ запел по-нганасански. Нганасаны чаще всего поют или о том, что видят, или о том, что замышляют. Ачептэ переводил.

Певец воспелдобродетели какой-то женщины, которая «хорошо умеет стрелять, беда шибко ходит. Шибко веселый человек, век смеется, век песни поет». Меня искренне поразили эти неожиданные признания Васептэ достоинств «бабы» в присутствии мужчин.

20 сентября. Приехал Васептэ с чудесной новостью: «Приходил пароход!» Значит, льдины побеждены. Событие это имеет большое экономическое и политическое значение для жителей тундры. Они оживленно обсуждают эту новость.

27 сентября. Пересекли Большую Балахню — Вадею. Проехали не меньше 80 километров.

Вадея — широкий тракт кочевий, и к этому пункту осенью стягиваются все стойбища. Только распрягли оленей на ночлег, подъехал аргиш Яни и Хыты. Нашего полку прибыло.

Началось великое нашествие гостей. Мы вступили в район, относительно густо заселенный^[35] в это время года, а так как в тундре все знают друг друга, то гости едут один за другим…

«Гостевание» проходит в строгом соответствии с этикетом нганасан. Каждый приезжавший гость, если он младше находящихся в чуме, должен дать себя поцеловать по разу в обе щеки, а если старше, то целует младших. Все жители становища обязаны пройти эту церемонию. Маленькую Майкуду, самую миловидную, все время таскали к нам в чум, куда первым долгом являлись с визитом приезжие.

По обычаю каждому надо дать гостинцы: жир, мясо, язык, табак или какую-нибудь вещь. Запасы, сделанные Васептэ, таяли буквально на глазах.

К полудню хозяева стойбища остались почти без чая и табака от этих обрядных «гостинцев». А ведь некоторые гости побывали у нас по два и по три раза, и каждый раз им что-нибудь дарили.

Уже поздно, но я слышу, как распрягают оленей какие-то новые гости. Вот они вошли — два долгана и один старик нганасан. В чуме воцарилась тишина, все ждут, пока пришедшие очистят с бакарей снег.

Старик молча прошел на половину Васептэ и сел. Хонгэ, сделав две затяжки из длинной трубки, постучала ею о доску, чтобы высыпать пепел, поднялась, стряхнула куски оленьей кожи, лежавшей у нее на коленях, по пути положила тальник в огонь и лишь тогда подошла к старику для поцелуя.

Мамка — Амыль перекладывает мясо из котла в таз. Вошел Васептэ, поздоровался за руку с долганами и дал себя поцеловать старику нганасану. Гости сели на моей стороне. В чуме молчание. Последний кусок мяса вытащен, мамка садится на свое место и ищет трубку. Трубку взял гость — старик нганасан — и набивает ее табаком. Вот он кончил курить, кряхтя поднимается, перешагивает через ноги Васептэ и дает мамке поцеловать себя. Оказывается, Амыль старше гостя!

Начался разговор. Долгане привезли новости, они сами видели пароход: «Такой большой, совсем черный, большой дым из него, и много народу видно». Целый день говорят о пароходе. Ко мне то и дело приходили за журналом, в котором есть снимки ледоколов.

Приятная неожиданность: приехал проведать меня заведующий факторией на Рыбной. Он качал головой, глядя на дырявый нюк, кашлял от дыма, просил добавлять горячей воды в быстро стынущий чай и рассказывал, что почти все долганы приобрели на факториях печки, возят с собой дрова и начинают уже забывать о дыме костра в чуме.

Летнее аргишение кончилось, и наступила пора возвращаться в Хатангу. Кочевать прямо в Хатангу невозможно из-за распутицы. Гость посоветовал отправиться сначала в бухту Кожевникова.

Все новые и новые санки подъезжают к чумам. Смотрю, как гости выпрашивают у хозяев камусы, шкуры, жир, чай, табак. Если они не получают просимого, начинают роптать, обижаются, хотя их мешки, предназначенные для подарков, уже полны.

Мамка натерла за лето мозоли, готовя крошку из сухого мяса. Зато собрала полный куль этого лакомства. А сегодня я видела, как она вытряхивала последние крошки в чей-то мешок, почти не воспользовавшись плодами своих трудов.

Солнце спешит попрощаться с землей. Ему теперь нечего делать. Согревать землю будет мягкое, пушистое одеяло снежной зимы. Светило быстро обегает маленький круг по небу и, на мгновение задержавшись, проваливается за далекий горизонт. Нам так мало его света, что мы ловим зарю, когда людям еще полагается спать.

В чуме два выхода, с юга и с севера. Если ветер с юга, мы открываем северный вход. Если он свирепствует с севера, то вход открыт на юг. Как только занимается розовая заря, мы уже просыпаемся и восход солнца приветствуем дымом костра. Нюк у нас распахнут на север, и оно смотрит в чум — пусть холодное, но все же солнце. Днем мы распахиваем южный полог. Конец сентября.

Скоро солнце покинет нас. Останутся лишь звезды, северное сияние, луна, пурги, снег и морозы. Зато через три месяца первое появление солнца после разлуки мы будем встречать, как праздник.

— Здравствуй, Коу! — облегченно скажет народ.

4 октября. Сегодня еще раз тщательно проверила, все ли готово к собранию. К десяти часам утра в чуме Васептэ собрались представители всех хозяйств нганасан, кочующих на Большой Балахне. Доклад свой я построила на рассказе о колхозном движении, о колхозах на Большой земле, о том, как сейчас живут нганасаны и как будет построена работа в товариществе. Все слушали меня с большим вниманием. Задавали вопросы. Потом прочли и обсудили Устав, а после этого приняли Устав промыслово-охотничьего товарищества, которое назвали «Ленинский путь». Председателем правления избрали Асянду Васептэ.

7 октября. День ушел на сборы к отъезду и на прощание. У меня все время толпились гости. Жалели о моем отъезде, приглашали приезжать зимой в теплом балке. Я была растрогана и забыла о всех мытарствах и неудобствах шестимесячного кочевания. Простые и бесхитростные слова привета были мне лучшей наградой и за бессонные ночи, и за глаза, слезящиеся от дыма, и за холод, леденящий пальцы. Особенно грустно было расставаться с ребятами. Они высыпали на улицу и наперебой кричали:

— Ама, Амалина, Амелика, плащай, — и, задорно смеясь, добавляли: — Мячику таду!..

В путь, в путь1 Уже в санки запряжены олени, общими усилиями тщательно увязано имущество. Мне тащат прощальные подарки, жмут руки, желают хорошо доехать. Возчик трогает хореем передового оленя.

— Прощай, Ама! — кричит Васептэ.

Женщины машут руками, а мамка Амыль успевает перед самым отъездом всунуть мне в руку большой кусок оленьего жира.

Шесть месяцев беспрерывного кочевания по тундре от 72-й до 75-й параллели и обратно. Две тысячи километров очень трудного пути, большей частью пешком. Снег, пурга, топкие болота, дожди, опасный брод через разлившиеся реки, переправы через озера, горы, полярный день и полярная ночь. Охота за пищей и топливом. Первобытное отсталое хозяйство, где суеверия и предрассудки еще цепко держат людей в страхе, где посеяны первые зерна грамоты и познания мироздания… Мысль об этом радует.

Олени рванули, взметнулся снежный вихрь. До свидания, мои друзья, до свидания!

ГЕОРГИЙ МАЛЫШКИН В ДУХЕ ВРЕМЕНИ

Лейтенант Георгий Малышкин погиб на Курской дуге в восемнадцать лет. Когда он начал вести свой дневник, ему было шестнадцать… Юрин дневник — документ своеобразный. О поворотных моментах в своей судьбе он пишет скупо: «Эвакуируемся в Самарканд… Тяжело». Описанию же проекта геологической экспедиции в окрестностях Самарканда он уделяет гораздо больше внимания, потому что считает это дело важным, видит в нем большую перспективу. Все это в духе времени.

Те, кто знал его, вспоминают:

«Юра Малышкин, пожалуй, был самым умным мальчишкой в нашем дворе. Он был усидчив и серьезен, ему вечно не хватало времени. Он прекрасно учился, владел немецким языком, много знал, умел, был самым начитанным среди нас… Увлекался геологией, химией, весь его стол был уставлен банками с таинственными растворами — он выращивал кристаллы…»

«Он был талантлив. За что бы ни брался, у него все получалось». «Кем он мог стать? Ученым? Писателем? Может быть, художником? Гадать трудно. Одно знаю: дружба с ним была праздником нашего детства. Он постоянно стремился как можно больше узнать, овладеть каким-то новым делом. И все это не для показухи, а для будущего».

В Пензенской области есть небольшой городок Мокшан. Здесь родился писатель Александр Малышкин. Одна из школ города носит его имя. А один из стендов школьного музея посвящен сыну писателя — Георгию Александровичу Малышкину.

_____

28. VIII. 41 г.

После недельного перерыва немецкие самолеты опять бомбили Москву. Тревога началась в 2 часа ночи и длилась довольно долго. Я, как всегда, дежурил на крыше. Снова пляска прожекторов, звезды зенитных разрывов, гул орудий. В северной части города прожекторы нащупали низко летящий самолет, кажется, Ю-88. Я обрадовался, подумал: собьют. Но самолет сбросил осветительную ракету и спикировал. Прожекторы заметались, но нашли лишь пустые облака…

4. IX. 41 г.

Эвальд^[36] счастлив: он поступил в ИФЛИ и с восхищением «глотает» Платона и Аристотеля. Вовка Иллеш кинулся в школу военных переводчиков, скоро ему дадут форму. А я сижу и жду «особого распоряжения». Да будет ли оно когда-нибудь?

8. IX. 41 г.

Сейчас 6 ч. утра. Всю ночь дежурил в школе. Было две тревоги, первая с 10 ч. 45 м. до 1 ч., вторая с 2 ч. 15 м. до 4 ч. Между тревогами сильная зенитная пальба, — немецким самолетам на этот раз не удалось погулять над городом.

9. X. 41 г.

Официальное сообщение о сдаче Орла. В газетах слова «Победа или гибель». Сейчас все поставлено на карту. Над Москвой нависла страшная угроза. Вчера под Малоярославцем был сброшен парашютный десант. — К счастью, ликвидировали. Вязьма оставлена нашими войсками. Ко мне заходят ребята, и с ними и дома все один и тот же разговор: что будет дальше? А между тем возраст у нас самый дурацкий: в армию и на всевобуч не берут и со школами не эвакуируют.

13. X. 41 г.

Эвакуируемся в Самарканд. Черт побери, как не хочется покидать родной город, менять кремлевские башни на азиатские минареты. Тяжело…

20. X. 41 г.

Радио передало постановление Гос. Комитета Обороны об осадном положении в Москве. Во главе армии, нас защищающей, стоит талантливый генерал Жуков. Кроме того, сейчас с Дальнего Востока прибывают закаленные бойцы. Только вот танков мало. Сегодня в сводке появились Можайское и Малоярославское направления. Значит, немцы в этих местах находятся километрах в ста от Москвы. Москва — фронтовой город. Всюду серые шинели, по улицам в тумане все время носятся военные машины и мотоциклы. Маршируют отряды новобранцев и рабочих-добровольцев.

Эвакуация продолжается, не сегодня-завтра и мы уедем. Не хочется покидать родной дом…

23. X. 41 г.

Утро. Моросит дождь. Вдруг в окно врывается испанская революционная песня. Идет батальон. В первых рядах автоматчики. За ними обыкновенные красноармейцы. Но под меховыми ушанками загорелые лица южан. Это испанцы… Остатки республиканской армии второй раз идут против фашистов…

После длинной увертюры с зенитками и пулеметами объявили тревогу. Самолет кружился все время над нашим районом и где-то недалеко сбросил фугаску. Все вокруг было голубым от горящих зажигалок. На Тверскую, во двор корпуса «А» дома 4, на нашу крышу было сброшено много пылающих бомб. Какая-то гадина разрядила над нашим районом целую кассету. Потом я узнал, что закидали и «Метрополь» и площадь Свердлова…

24. X. 41 г.

Сегодня уже точно уезжаем. Утром полез на крышу просто так, попрощаться. Подо мной, за пятнистой от сгоревших зажигалок крышей, город. Серые улицы разошлись во все стороны. Букашками бегают люди. Дома — серые и черные, белые и красные, маленькие и большие. Самые высокие из них прячут на своих крышах дула зениток и кожухи счетверенных пулеметов. Дует ветер, идут облака, и нет в небе птиц, кроме ворон. Горизонт устлан дымом фабричных труб, только там, где Воробьевы горы, чисто. Там черные шапки потерявших листву рощ. Оттуда начинается Москва-река. Под дугами мостов пробирается она к Кремлю. А он все стоит, зубчатый, наперекор всему, исковерканный маскировкой, но не тронутый бомбами. Прощай, Кремль, прощай, родной город!

1. XII. 41 г.

Вчера утром переехали на нашу самаркандскую квартиру. Она находится в доме № 4 по Заводской улице. Улочка тихая, чистая, безлюдная. Белые глиняные стены домов и оград, качающийся строй кленов и акаций, желтый ковер опавших листьев у арыков — вот и все. Людная часть города далеко, а здесь начинаются окраины. Видны края горной чаши, в которой лежит Самарканд: темно-синие, убеленные сверху снегами Гиссарского хребта. Обо всем этом можно сказать одно: это рай для человека, ищущего покоя, но не для меня.

5. XII. 41 г.

Совершил беглую экскурсию в Старый город. Там интересней, чем в новой части Самарканда. В Старом городе пахнет средневековым Востоком. Старый город начинается за пустырем у южной окраины нового Самарканда. Перейдешь по насыпи быструю речушку и очутишься в низине. Глиняные и кирпичные слепые лачуги без окон лепятся ярусами друг к другу. Между ними извиваются узкие грязные переулочки, тупики, в которых еле-еле проходит арба. Здесь живут самаркандские ремесленники, причем представители какого-нибудь одного ремесла обычно занимают целую улочку. Например, когда переходишь речку, уши наполняются звоном и лязгом металла. Из домов, перед которыми стоят сломанные пролетки, тележки, арбы, вылетают искры, в распахнутых дверях мечется пламя горнов, блестит раскаленное железо. Здесь живут кузнецы.

После скитаний по кривым улицам я добрался до легендарного дворца Тимура. Он облицован керамическими плитами — мозаика 2—3-х цветов. Но сочетанием ультрамариновых, лазурных и белых плиток достигается изумительная строгая красота. Рисунки таинственные, тонкие и замысловатые. Седина веков не уничтожила красоту… Я чувствую это по впечатлению, которое город произвел на меня, и я уверен, что бродил по нему не в последний раз. Наоборот, я посвящу еще много дней хождению по Старому городу, по дворцу, мечетям, доберусь до гробницы Тимура; такие возможности редко представляются в жизни. Надо их использовать..

Э, зарисовать бы все это!

12. XII. 41 г.

Мама устроила меня в школу. Вчера пошел «начинать» новый учебный год. Школа носит имя А. С. Пушкина. Она находится в самом центре, на углу ул. Ленинской и К. Маркса, довольно далеко от нашего дома. Время для занятий неудобное — с 6 ч. до 11 ч. вечера. Надо сказать, что я пришел в школу в день, когда в Самарканде ввели светомаскировку. Половину классов не успели затемнить, и в школе был хаос. Классы кочевали из одной комнаты в другую. Большую часть уроков мы сидели в темноте. Конечно, никаких занятий не было. Стоял гвалт. Следующий урок начался при свете, это была алгебра. То, что говорил учитель, для меня было пустым звуком: «…логарифмы… основания…» Я отстал на полгода, а выкарабкиваться надо в один месяц, иначе выгонят…

17. XII. 41 г.

Вот жизнь, кажется, и вошла в свою пыльную колею. Только две заботы на весь день: хлеб и школа. Первая начинается с утра. Хозяйский сын Юрка становится еще до рассвета в очередь. Я обычно в это время вожусь с мангалом, готовлю завтрак. Потом сменяю его. А очереди за хлебом огромные. Вот так и стоишь, топчешься иногда по 10–12 часов. Мимо тебя шумит день. В чужом небе расплескивается горячее самаркандское солнце, пронзая склоны гор и волосатые шапки деревьев. По грязной булыжной мостовой топают на занятия слушатели военных академий (здесь теперь их четыре), курсанты училищ. И, как всегда, лениво катятся арбы, плывут караваны… А очередь движется медленно, гудит…

Единственное, что сейчас утешает, — это наше наступление на фронте. Читаешь сводки и убеждаешься, что Самарканд — это временно.

22. XII. 41 г.

Последние дни я стал серьезно задумываться над продолжением геологической практики в окрестностях Самарканда. Просмотрел материал в сборнике «Геология Узбекской ССР», узнал, что в окружающих горных хребтах много любопытного. Здесь интересная стратиграфия, богатая тектоника, много всего для гидрогеологии и геоморфологии, в общем, рай для геолога. Планомерное изучение какого-либо участка едва ли удастся, так как ближайшие горы начинаются в 40–50 км от Самарканда, и, естественно, ходить каждый день туда невозможно. Другое дело — предпринять ряд экскурсий с ознакомительной целью. Их можно осуществить в виде походов. В каникулы (летние, весенние, а может быть, и в зимние) надо будет сходить в Ургут — ближайшее место в горах — или по долине Зеравшана дойти до Пенджикента; можно организовать более серьезный поход по маршруту Самарканд — Пенджикент — Кштут — Гиссарский хребет — Сталинабад, это уже километров под триста. Короче, надо познакомиться со строением Зеравшанского, Гиссарского, Туркестанского хребтов, посмотреть ущелья, ледники, перевалы, может быть, взобраться на их вершины (2000–4000 м). Летом надо попытаться попасть в геологическую партию.

26. II. 42 г.

Сегодня мне семнадцать лет. Последний день рождения до армии. Семнадцать. Это, пожалуй, треть жизни при оптимистическом взгляде вперед. И только год остался до совершеннолетня!

30. III. 42 г.

Прошла мобилизация в военные школы командиров. Большинство ребят 1924 года взяли в школу связистов. А через несколько дней призвали 1925 год. Местных ребят взяли в команды автоматчиков, пулеметчиков, снайперов я истребителей танков. А меня записали в «пятую команду» — авиадесантников. Занятия без отрыва от школы. Наша группа пока не будет заниматься, так как заняты аэродромы; когда они освободятся, нам пришлют повестки.

3. IV. 42 г.

Ура! Ура! Ура!.. Пришло письмо от Эвальда из Ашхабада. Он там вместе с институтом. Он выехал 1 ноября, то есть всего лишь на 6 дней позже меня. Пережил, как и я, голод и холод. Сейчас подтягивает живот и учится. Летом думает попасть в Москву. Но главное, он прислал Вовкин адрес: «Действующая армия, полевая почта 1536, штаб, разведотдел, техник-интендант В. Иллеш». Бродяга уже на фронте. Теперь надо написать им письма. Эх, как хорошо сегодня на душе! Вот радость!.. Ура-а! Все мои товарищи «в сборе».

20. VI. 42 г.

Перешел из парашютистов во взвод автоматчиков. Мы перешли туда вместе с Миловзоровым, одним москвичом из нашего класса. В нашем взводе человек 30–40. Преподают недавно окончившие эту же школу ребята, наши однолетки, а иногда одноклассники. Все они уже сдали на старших сержантов, учат нас и получают жалованье. Такой же чин получим и мы через полтора-два месяца. Изучили все автоматическое оружие, тактику автоматчиков, общие дисциплины, а также приемы бокса и дзюдо. В выходные — учеба в поле. Летом будут походы.

Сегодня я и Миловзоров несем караульную службу. С 8 утра до 8 часов завтрашнего утра с четырехчасовыми перерывами мы стоим на посту в нашей школе. У нас винтовки с холостыми патронами, а у начальника караула — наган с боевыми. Я доволен, что попал в автоматчики, может быть, на фронт скорее попаду.

5. V. 42 г.

В Артил. Академии слушали сегодня вторую лекцию: «Оружие, состоящее на вооружении германской армии». Академия прекрасно обеспечена трофейными образцами. Воентехники подробно объясняют строение пистолетов, винтовок, пулеметов нашего противника. Советские ППД, ППШ, СВТ и пр. и пр. выглядят сделанными грубее немецких. И все-таки мы гоним с нашей земли фрицев с этой техникой. Видно, иметь хорошие пистолеты — это еще не все…

29. VI. 42 г.

Ходил в военкомат с бумажкой из школы переводчиков. Выгнали. Сказали, что год еще не призывной.

4. VIII. 42 г.

Я выбрал выход. Пошел добровольцем во 2-е Харьковское танковое училище, находящееся в Самарканде. Сейчас там начался набор на курсы командиров танков и танковых взводов. По здоровью и возрасту прошел, в протоколе написали «годен» и «принять». Осталось пройти мандатную комиссию. Через пару дней, а может быть, и раньше расстанусь со своей «штатской жизнью». Жалко маму, она останется одна… Но что поделаешь, время зовет, так нужно. Я знаю, какую опасную профессию выбрал, и знаю, что может случиться… Но ТАК НУЖНО!

Публикация Ст. Никоненко

ГУЛЯ КОРОЛЕВА «ПРАВО НА ЖИЗНЬ»

Гуля Королева. Под этим именем вошла в историю Великой Отечественной войны санинструктор Марионелла Королева. Ее никто не величал Марионеллой Владимировной — слишком юной, простой и общительной была она.

У нее счастливо складывалась жизнь. Она училась в школе, занималась спортом, вела большую общественную работу, даже снималась в кино. Но война разрушила Гулино счастье. В боях с фашистскими захватчиками погиб ее муж Сергей, и она осталась вдовой в девятнадцать лет.

Гуля Королева пошла добровольцем на фронт, когда ее сыну Сереже — Ежику, как она его называла, не исполнилось и года. Во время войны ее родители жили в разных местах: отец — в Москве, мать — в Уфе. Вот почему свои письма Гуля отправляла по двум адресам.

Гуля Королева геройски погибла в 1942 году. Об отважном санинструкторе много написано. О ней сложены поэмы и песни. Елена Ильина написала о Гуле Королевой большую повесть «Четвертая высота».

Страстные и искренние письма Гули помогает лучше понять всю ее яркую и напряженную жизнь, предстоят себе но только то, что она говорила, но также и то, что она думала и чувствовала.

_____

Отцу, в Москву

16. 5. 42 г.

Дорогой папочка!

Не знаю, писала ли тебе мать, что я добровольно ушла в Красную Армию. Первое время было с непривычки тяжеловато. Сейчас привыкла, все вошло в свою колею, зачислена я в медсанбат, а прикомандирована к политотделу дивизии, т. к. при дивизии есть бригада актеров и я состою в этой бригаде. Настроение замечательное, хочется скорей на фронт, так руки и чешутся. Считаю, что в такое время, как сейчас, нельзя валять дурака, как я это делала. Надо завоевать себе право на жизнь…

…Была на учении, в поле, 5 суток. Таскала «раненых», была связным, пригодилось мое умение ездить на лошади. Ноги себе стерла в дым, но ничего. Еще, правда, прихрамываю немножко, зато испытала большое чувство удовлетворенности сделанным. Нашему отделению была вынесена благодарность от командования за отличную работу.

Пиши чаще. Я отброшу свою лень насчет писания и тоже буду часто писать.

Целую. Гуля.

В Москву

1. 6. 42 г.

Сегодня получила твое письмо. Большое, большое спасибо тебе за него-.

…Ты прав, что я очень скупа насчет описания. Ну что тебе написать? Хожу на стрельбище. Учусь. Первое в своей жизни упражнение сдала на «отлично». Вот если бы и три остальных сдать так же — было бы замечательно. Если представляется возможность — езжу на лошади. Выполняю, поручение по комсомольской линии. Настроение боевое, веселое.

Ездим по частям, даем концерты. Бойцы принимают очень хорошо. После концертов настроение какое-то удовлетворенное, появляется сознание выполненного долга.

Многие тут пытаются за мной ухаживать. Отшиваю. Некогда теперь заниматься такими вещами. Не такое время.

Очень скучаю без Ежика. Как увижу малыша, так он и встает у меня перед глазами. А иногда ночью проснусь, и мне кажется, что он со мной рядом. Он, наверное, уже сам под стол пешком ходит. Хотелось бы очень его увидать. Написала маме, чтобы она его сфотографировала и выслала мне его карточку, а то у меня есть, да только старая, где он еще маленький.

Пиши мне чаще.

Гуля.

Козицким ^[37]  в Уфу

2. 7. 42 г.

Ну почему от вас нет ни одного письма? Я знаю, что, пока мать раскачается, пройдет много времени. Ну а ты, Пылыпко^[38], ведь ты очень аккуратен в этом отношении? Может быть, у вас что-нибудь случилось? Как Ежулька? Как у вас дела с питанием? Достаете ли Ежику что-нибудь?..

…Села писать вам это письмо несколько дней назад, а сегодня получила сразу открытку и письмо Пылыпка. Тебя, Пылыпко, поздравляю с новым назначением… Что Ежик говорит? Пишите о нем побольше. Обязательно сфотографируйте и пришлите мне карточку…

Здесь очень трудно достать материал для читки, a он необходим, и притом — побольше сатиры. Большим успехом у бойцов пользуется «Карпо Макодзьба»

Янковского, Читаю я его на украинском языке, однако доходит очень хорошо…

Какие замечательные речи говорили наши бойцы, когда получали оружие, как они к нему нежно относятся и с какой любовью! Я случайно один раз услышала разговор бойца, стоявшего на посту с винтовкой. Как он с ней говорил! Называл ее самыми ласковыми именами, какие только можно выдумать. Записала. Начала писать рассказ. Но пока еще мало материала накопилось. Напишу, вышлю.

Что мать делает? Как ее здоровье?

Гуля.

В Москву

13. 7. 42 г.

Пишу тебе с дороги. Едем мимо Сталинграда, наверно, там тебе и опущу открытку. Жарко адски, мечтаем о дожде. Настроение замечательное. Сейчас трудно писать. Когда приедем на место — напишу побольше.

Гуля.

В Уфу

28. 7. 42 г.

Дорогие мои!

Почему это мне говорят, что вы от меня ничего не получаете? Вчера звонил мне наш генерал, сказал, что получил из Уфы от Горкиной письмо о том, что Пылыпко ходил и узнавал у нее обо мне.

А я пишу вам довольно регулярно. Как Ежик?.. Вы себе не представляете, какая радость получать письма, находясь все время в напряженнейших боях. Весточки от родных вливают новую энергию, волю, толкают на новые боевые подвиги.

Тут и так много волнений. Поэтому не надо добавлять еще волнения о вас всех.

В Москву

6. 8. 42 г.

Вчера отправила тебе открытку, а сейчас вот есть время написать письмо. Много есть чего рассказать, да всего не напишешь. Деремся мы здорово. Все время гоняю на машине по передовой, забираю раненых. В минуты затишья читаю бойцам, рассказываю. Есть у меня карточка, посылаю ее тебе. Это мы снимались в пути. Береги ее, она у меня единственная и напоминает мне о многом. Когда-нибудь, в другой раз, объясню.

Не раз уже бывала под бомбежками и под обстрелами. Первое время как-то не по себе было, а сейчас ничего, привыкла. Все рвусь совсем на передовую, да командование не пускает. Говорят, успеешь еще, пока есть возможность — отдыхай.

Немцы прут к Дону. Ну а мы их косим и косим. Не гулять им, мерзавцам, по донским степям…

Я тут три ночи подряд не спала, и днем не приходилось. Ты думаешь, хоть маленько похудела? Ничего подобного! Ну как ни в чем не бывало!

Не думай, что это я по лености своей не пишу. У нас, знаешь, такое бывает время, что вздохнуть некогда, не то что сесть написать письмо.

Я была одно время в медсанбате, он от передовой километров 25, но, как я уже писала, все время ездила на передовую. Сейчас я на командном пункте. Если езжу на передовую, генерал ругает. Говорит, чтоб потерпела немножко, что мне еще предстоит очень большая работа. А мне все не терпится.

Как бы мне хотелось хоть часок побыть с тобой… Письмо у меня, должно быть, очень бессвязное. Потому что мысли прыгают, и никак их не утихомиришь. А толком ничего так и не написала. Вот я тебе сейчас пишу, а снаружи кричат: «Воздух». Сейчас обстреливать, подлец, начнет. Низко опускается. Заход делает. Ухнула зенитка. Ну, говорила, строчить будет. Но ему долго не летать. Не тут, так малость подальше собьют.

В Москву

8. 8. 42 г.

…Карточка, которую ты должен был получить в предыдущем письме, сделана по дороге из Узловой к Дону. Рядом со мной, справа, стоит наш генерал.

Ехали замечательно, настроение у всех было бодрое. С нетерпением ждали приезда и первого боя. «И грянул бой». Нет, не будучи в боях, не испытав всех трудностей, невозможно прочувствовать до конца радость победы. Когда бойцы идут в атаку, когда катится раскатами «ура!», не знаешь, не помнишь ничего. Перед тобой только доле боя, и ты следишь, следишь за каждой точкой на бесконечно расстилающейся перед тобой степи до боли в глазах. Там кто-то упал — посылаешь санитаров, летишь сама, и ни свист снарядов, пуль, мин, ни строгие окрики не в силах тебя остановить. Тело становится каким-то невесомым, и только тогда, когда машина, груженная ранеными, выезжает из зоны обстрела, напряжение спадает. Но глаза всматриваются в голубую синеву неба, нет ли там «рамы» или другого крылатого стервятника, ведь у тебя бесценный груз — люди, жизнь которых доверена тебе, а минута невнимательности к машине — и быть ей обстрелянной или сожженной. При виде черной, все приближающейся точки останавливаешь машину, маскируешь предварительно захваченными ветками, т. к. не везде в степи найдешь кустарник, помогаешь выйти и залечь в канавы, углубления ходячим. Залезаешь обратно в кузов к тяжелораненым и, держа наготове верный ППШ, начинаешь что-нибудь рассказывать, чтоб не столь долго длилось время. А сама не перестаешь следить за вое приближающейся гадиной…

Гуля.

В Уфу

10. 9. 42 г.

Дорогие мои!

Я все время на передовой. Бывала уже в переплетах. Ходила несколько раз в разведку, в расположение немцев. Вообще пережила много…

Очень скучаю по Ежульке, страшно хочется его видеть.

Сейчас есть время вам написать, т. к. я временно в санчасти. Наскочила на бутылку с горючей жидкостью и немного спалила ногу.

Как ваши дела? Как Пылыпко? Что написал нового? Как у вас с продуктами? Получаете ли что-нибудь от отца?

Получила письмо от Гули^[39], ее часть где-то западнее Сталинграда, в общем мы с ней на одном фронте. Наш полк получил от Военного совета уже две благодарности. Деремся так, чтобы завоевать гвардейское знамя. Когда приходишь в окоп, поговоришь, объяснишь, что спрашивают, бойцы с радостью встречают. Да еще девушку. Приятно сознавать, что ты подняла дух у ребят, доставила им удовольствие, сказала теплое слово.

Пишите.

Марионелла.

В Москву

15. 9. 42 г.

Ты пишешь, что я часто ерзаю и что почта не успевает за мной. Ерзать-то я ерзаю, но в пределах нашей дивизии, так что полевая почтовая станция одна и та же все время…

Ходила несколько раз в разведку. Один раз окружили автоматчики, еле выбралась от них. Местность уж больно поганая: степь. Нигде не спрячешься. Ни кустика тебе, ни деревца. Но я все же вышла и еще раненого вынесла.

Подала заявление в комсомольскую организацию о том, чтоб меня приняли в партию. Вчера было бюро. Но уйти в тыл не могла. Уже все рекомендации есть, боевая характеристика тоже: «т. Королева в условиях боя показывает личный пример храбрости и геройства». У меня уже на личном счету свыше 30 бойцов и командиров, спасенных мной, т. е. перевязанных и вынесенных с поля боя.

Гуля.

В Москву

20. 9. 42 г.

Твои письма доходят быстро. Тебе пишу довольно регулярно. Наконец-то получила две открытки от матери.

Мне кажется, что… тебе скучно читать мои письма. Они очень однообразны. Бюро парторганизации полка приняло меня кандидатом в члены ВКП(б), еще осталось пройти дивизионную парткомиссию.

Сижу вот, тебе пишу. Вокруг шелестят мины, снаряды. «Ванька» немецкий дал по нашей высотке очередь. Ничего, только песком засыпало. От противника каких-нибудь 300 метров…

Пойду в село, поезжу на мотоцикле. Мотоцикл немецкий, трофейный. Прет здорово! Когда куда-нибудь срочно надо, еду на нем или верхом. У меня своя лошадь Ока. Чудная лошадь! Ходит замечательно, я ее сама через Дон переправляла. Вместе плыли.

Иногда ночью, когда ходишь по ротам, не туда зайдешь. Мы один раз чуть не влетели в немецкий окоп. Да ладно, голоса услыхали. Так скорей обратно повернули, а на другую ночь весь окоп заняли и немцев в плен забрали.

Иду на рекогносцировку.

Гуля.

В Уфу

20. 9. 42 г.

Дорогие мои!

Долго, долго от вас не было весточки. Я уже думала, что у вас что-нибудь случилось…

Сижу в землянке, пишу вам, а вокруг рвутся мины и снаряды. Сегодня пошла «в рост» — свистит вокруг. Присяду — ничего, только поднимусь — опять очередь. Уже так к этому привыкли, что не обращаем внимания… Вот уже два месяца непрерывных боев. И я все время нахожусь на передовой, в самых жарких местах…

Сейчас я сижу, а противник от меня в каких-нибудь 300 метрах, а когда нахожусь в роте — то метрах в ста, а то и меньше.

Вы спрашиваете о рассказе, который я начала писать. Я его кончила и выслала вам. Не знаю, получили ли вы его. Возможно, что он пропал. Жаль. Ну, ничего, жива буду, напишу новый. Мать, ты не ленись и пиши почаще.

В 56 квартире живут Коломенские. Их сын был вместе со мной, его убили в 20-х числах августа. Зайдите и передайте им. Успокойте. Его звали Юра…

Гуля.

В Уфу

26. 9. 42 г.

Мамулька, родная моя!

Наконец-то я получила от тебя большое подробное письмо… Как я была рада, что ты мне много про Ежульку написала. Если бы только знала, как мне хочется вас всех увидеть, хоть часок побыть с вами. Ты пишешь об отпуске, но это невозможно, слишком горячее и тяжелое у нас время, когда каждый человек на счету.

Ежулька! Мой маленький, расти большой и умненький, реже хворай, голубоглазенький мой шалунишка. Не очень балуйте его, растите мужчиной, не плаксой-девчонкой…

Ожог ноги уже прошел. Правда, заживал он больше месяца: не было времени пойти в санчасть. А обожглась я так. Когда пошли в наступление, прыгнула я на бруствер одного окопа, а там была бутылка с горючей жидкостью. Она у меня и взорвалась под ногой, облила меня, я и загорелась. Моментально стянула с себя сапоги, брюки, затоптала, и когда ко мне подбежали санитары с лопатами, чтобы закопать меня (т. к. затушить жидкость можно, только прекратив доступ воздуха), я уже натягивала на себя обратно штаны, а вот сапоги уж никак не могла надеть. Так и пошла дальше и только после боя уже сделала себе перевязку.

Ты спрашиваешь о моей должности? Сейчас я в должности санинструктора, но выполняю всевозможные функции. Получаю жалование 125 р. да еще полевые. Накоплю побольше — вышлю вам.

Спрашиваешь, как встретила день рождения? У нас как раз был жаркий бой, и в мою честь целый артполк и наша полевая артиллерия дали залп по немцам, не одну сотню уложили. А вечером, когда все немного успокоились, мы в землянке поужинали, причем наш повар испек несколько пирогов и на одном из них написал: «Будущему гвардейцу».

В день рождения Ежика тоже дано было несколько залпов. А когда собрались ужинать, пришлось отбивать довольно яростную контратаку немцев. Атака была отбита, и, кроме того, занят один населенный пункт, а потом ко мне подошли бойцы и сказали, что это они ознаменовали день рождения Ежа. Очень сроднилась со всем своим полком…

Я тебе уже писала в одном из писем, что сын Глушарина убит 21 или 22 августа. Похоронен в селе Подстепном Сталинградской области. Убит он осколком мины…

Очень вас прошу выслать мне ваши карточки и Ежулькину, теперешнюю. Где хотите, а сфотографируйте и пришлите мне его мордашку.

Гуля.

В Москву

5. 10. 42 г.

«..Ты просишь описывать случаи…

В один из солнечных дней июля прибыли мы в деревню Н. На рассвете забрались в большую конюшню: и повозки и люди. Легла я рядом со старшиной, заснули. Сколько спали — не знаю. Проснулись от воя сирены и взрыва бомб. Стекла сыплются, штукатурка летит. Вся конюшня ходуном ходит.

Прошла волна налета. Выскочила, собрала раненых, перевязала. Кого — в подвалы, кого — в щели. Опять летят, и все группами. Вот так он начал нас прочесывать с 5 утра.

И мы пошли в наступление. Только вышли на наблюдательный пункт — летит. А наш пункт как раз на высотке, да еще плохо замаскирован. Не успели залезть мы в щель. Самолеты его развернулись и давай чесать. Смотрим, один на нас пикирует. Да они еще, гады, для морального воздействия сирены включают. Воют препротивно. Шмякнул одну — пыль столбом, засыпало нас, ни черта не видно! Слышим только: воет над' нами да звенит. Как бомба разорвется — смеемся: «Мимо!» Кончилось. Смеркается. Пошли дальше.

А днем еще я ребенка перевязывала — шесть месяцев мальчонке. Мать убило, а ему спинку осколком задело. Я его перевязываю, а он на меня такими большими, страдальческими глазами смотрит и не плачет, а только тяжело, тяжело вздыхает. Я его перевязываю, а у самой слезы градом льются.

Да, всего не расскажешь.

Подружка у меня есть, но в другом полку. Часто бываем друг у друга.

Если удастся, попрошу нашего комиссара послать меня на курсы политруков.

Кончаю писать.

Гуля.

В Уфу

18. 10. 42 г.

Сегодня получила открытку Пылыпка. Очень обрадовалась Ежулькиным каракулям. Жду с нетерпением карточки Ежа. Но вы все собираетесь, собираетесь… Вы все же поспешите. Ведь здесь живешь минутами. Посылаю вам свою. Только вы не пугайтесь, я, ей-богу, не такая страшная. Этот снимок сделан после одного очень горячего боя. Но, как видите, у меня далеко не изможденный вид. Я думала, на мою полноту хоть бой подействует. Ничего подобного! Никакого впечатления!

…Вот я сейчас пела ребятам. Ветер завывает, свистит. Ночь, где-то между облаками мелькает луна. Фрицы позабрались в окопы (они ночи боятся, как черт ладана) и для собственного успокоения строчат из автоматов или по звездам, или в пустое пространство, т. к. не знают, куда стрелять.

Вчера была в деревне, сидели с одной связисткой в кухоньке, рядом разорвался снаряд, изрешетил осколками всю кухню, ее ранило, и все лицо осыпало песком, да с такой силой, что песок глубоко въелся под кожу. А мне опять ничего. Я прямо удивляюсь. Мне везет, везет, да, кажется, когда-нибудь «повезет», что я и света не увижу…

В Москву

30. 10. 42 г.

Получила твое письмо с анекдотом. Очень он мне понравился и пошел гулять по всем нашим подразделениям.

Ты пишешь, что все тут хоть и подсознательно, но действует на нервную систему. Конечно, действует, недаром ведь говорят, что месяц на фронте равен 3 годам жизни в тылу во всех отношениях. Если я приехала на фронт девчонкой 20 лет, то сейчас я уже за три месяца дожила до 29-летнего возраста. Но это все неважно. Скорей бы разбить эту сволочь, тогда мы все помолодеем опять.

Мама и Ф. Е. в Уфе зимовать будут. Ты спрашиваешь, кем я сейчас числюсь? Мне присвоено звание старшего сержанта, числюсь я санинструктором… По телефону у меня есть свой номер, есть своя лошадь. Предлагают идти работать секретарем политотдела, но… мне нужна такая работа, которая забирала бы у меня максимум энергии. Есть возможность ехать учиться на общевойскового командира. Вот это дело! Но мне жаль дивизии и полка, т. к. обратно к себе попасть не удастся. Так что я сейчас растерялась и не знаю, что мне делать. Думаю, что останусь в полку. Меня здесь знают, любят и ценят. Я прошла вместе с полком огонь и воду в полном смысле этих слов. Много наших людей, вынесенных мной с поля, вернулось опять в свои подразделения. И уйти из полка я, пожалуй, не смогу. Пиши мне.

В Уфу

12. 11. 42 г.

Вот и праздники минули. Время летит быстро-быстро. Уж семь месяцев, как я вас никого не видела, а кажется, что только вчера выехала из Уфы.

Праздники у нас прошли торжественно. Настроение у всех было приподнятое. Перед носом у немцев поставили красное знамя. Я тоже ходила его ставить. Погода в ночь на седьмое была жуткая: шел дождь пополам со снегом. Когда я вернулась в батальон, пришлось выжимать и выкручивать юбку, и, несмотря на прекрасные сапоги, ноги у меня были совершенно мокрые. Меня раздели, усадили в землянке около печки, и через час я высохла. Все праздники провела в ротах, беседовала с бойцами, читала им стихи, пела песни. К полуночи дали салют из всех пулеметов и винтовок по амбразурам немецких блиндажей трассирующими пулями, так что получилась своеобразная иллюминация…

В Москву

13. 11. 42 г.

Как я провела праздник, я тебе уже писала в предыдущем письме…

В боевых делах я, ей-богу, на рожон не лезу, я сначала взвешиваю все обстоятельства, если нужно, тогда лезу. В армии зазнаваться не дают, если кто и зазнается, то быстро спесь собьют, так что насчет этого ты за меня не беспокойся.

Из вещей мне надо пока только чулки, можно и носки. Больше пока ничего не надо. Из теплых вещей я тут уже получила шапку, ватные брюки, теплые портянки и меховой жилет. На днях получу все остальное, а именно: ватную куртку, шерстяную гимнастерку, шерстяные брюки, свитер и меховые рукавицы. Шерстяные варежки у меня есть.

Мой меховой жилет очень легкий и очень теплый, я в нем прямо как у бога за пазухой…

Из Уфы сейчас получаю письма довольно регулярно. Много пишут — о Ежике, парень растет и хулиганит вовсю. За все хватается, бегает, переворачивает всю комнату вверх тормашками. Чайные ложки, как правило, ищут перед чаем в валенках, его ботинки — в ведре с водой и т. д.

Если в скором времени письма от меня будут приходить реже» не волнуйся, значит, много дела,

Гуля.

В Уфу

18. 11. 42 г.^[40] Дорогой Пыльшка!

Пишу тебе чисто деловое письмо-. Нам бы очень хотелось, чтобы Рыльский, Яновский, Тычина и др. писали для нашей газеты «Красный воин». Хочу на них подействовать через тебя. Особенно нам хочется, чтобы для нас написали Яновский и Рыльский. Нашу газету очень любят бойцы и командиры, она очень популярна. Недавно приезжали из политотдела фронта и очень хвалили нашу газету. У нас много украинцев, вот нам бы и хотелось привлечь в газету украинских писателей, но в переводе на русский язык, т. к. газета выходит на русском языке.

Пылыпка! Ты с ними поговори и очень» очень их попроси от моего имени и от имени всей нашей части.

Если ты толькопровернешь это дело, мы тебе будем очень, очень благодарны.

Гуля.

Публикация Вас. Юдина

ЕВГЕНИЯ РУДНЕВА ПОКА СТУЧИТ СЕРДЦЕ

Женя Руднева была исключительно цельной, возвышенной натурой. Она была создана для труда, творчества, счастья, но стала героем в бою. Такие солдаты, как Женя, вынесли на своих плечах всю тяжесть войны и победили.

Родилась Женя в Бердянске в 1920 году. В 1929 году ее семья переехала в Москву. Здесь Женя на «отлично» окончила школу и в 1938 году поступила на механико-математический факультет Московского университета. Еще в школе вступила в комсомол. В 1938 году начала работать во Всесоюзном астрономо-геодезическом обществе, а через год в бюллетене ВАГО была напечатана ее первая научная работа…

По призыву ЦК ВЛКСМ Женя пошла в октябре 1941 года служить в авиацию. На фронт она попала в мае 1942 года штурманом звена, закончила свой боевой путь штурманом полка. Она сражалась до последнего дыхания, верная воинской присяге.

_____

Письма родителям

8 ноября 1941 г., вечер Милые мои, хорошие!

Здравствуйте!

Сегодня у нас был обычный учебный день, но вчера — вчерашний день я запомню навсегда. Вчера мы давали присягу. Я страшно волновалась, и вообще весь день был такой торжественный…

…Скорее письмо! Ведь я еще ни одного слова от вас не получила. Если бы я точно знала, где вы находитесь, я бы прислала вам деньги, свою зарплату. Мне они абсолютно не нужны, так как единственная моя потребность — зубной порошок и гуталин для сапог, а вам 300 рублей пригодятся. Но пока я ничего о вас не знаю, выслать не решаюсь.

У нас только вчера выпал снег. До этого было совсем тепло, я еще перчатки не надевала. А какие нам чудные варежки ватные выдали! Пишу перед вечерней радиозарядкой. Папист, я уже принимаю все буквы алфавита. Но еще худо. Скоро научусь.

Ну, пишите скорей, скорей! Целую.

Женя.

5 декабря 1941 г.

Милые мои, родненькие! Мамуля! Папист!

Здравствуйте!

Я жива и здорова, чего и вам желаю.

Сейчас Дуся (наша девочка) получила письмо от Гали, она эвакуировалась в Пугачевск Саратовской области. Она живет у подруги. Положение у нее такое же, как и у многих других гражданских, — я ей не завидую. Во всех отношениях мне лучше, и главное, я чувствую, что я иду единственно правильным путем, что здесь я делаю то, что должна как комсомолка делать.

Как вы там, мои хорошие?

Целую. Женя.

27 февраля 1942 г.

Здравствуйте!

Милый папист! Вчера получила твое письмо с газетной вырезкой. Спасибо за нее, я прочла об университете, так как все касающееся его меня интересует с прежней силой. Но, родной мой, в меня здесь уже столько вложено сил, денег и, главное, знаний, что вместе с остальными я представляю некоторую ценность для фронта. Я обязательно вернусь к вам домой после войны, но уж если что случится, то фашисты дорого заплатят за мою жизнь, так как я владею совершенной техникой, которую я постараюсь полностью против них использовать. Ну а теперь о вас. Теперь я имею некоторое представление о современной Москве — видела «Разгром фашистов под Москвой». Было такое чувство, как будто побывала дома. Чтобы вы не беспокоились, предупреждаю: когда я буду куда-нибудь переезжать, я пришлю вам письмо без обратного адреса на конверте (это письмо тоже без адреса, но на него ты не обращай внимания), возможно, после такого письма я долго не буду писать, пока не узнаю своего адреса. Вы за меня не беспокойтесь! У меня очень хороший командир (непосредственный начальник). Ее тоже звать Женей. Да, когда Дуся (моя университетская подруга здесь) прочла твою приписку, папист, на газете, она от души рассмеялась: ее родные тоже долго не могли понять, где она, и звали домой. У нее шесть братьев в Красной Армии, а родителей нет совсем, так что ее сестры обо всех сразу беспокоятся. Мамочка, хочешь знать, какая Дуся из себя? На моей большой карточке, где сняты девушки, работавшие в совхозе, она есть. Там подписано: Пасько Дуся.

Целую крепко. Пишите.

Вы мне все время пишите, все ваши письма мне доставят.

Женя.

13 июня 1942 г.

Здравствуйте, мои любимые!

…Сегодня 8 месяцев с того времени, как я в армии. А помните, ведь я даже на два месяца полностью никогда из дому не уезжала! Кроме сознания, что я защищаю Родину, мою жизнь здесь скрашивает еще то, что я очень полюбила штурманское дело. Вы, наверное, очень беспокоитесь с тех пор, как я в армии, тем более что теперь вы знаете мою профессию. Но вы не очень смущайтесь: моя Женечка — опытная летчица, мне с ней ничуть не страшно. Ну а фронтовая обстановка отличается от вашей учебной работы только тем, что иногда стреляют зенитки. Но ведь я тоже, как и вы, хорошо помню бомбежки Москвы: сбить самолет очень трудно. В общем не беспокойтесь. А уж если что и случится, так что ж: вы будете гордиться тем, что ваша дочь летала. Ведь это такое наслаждение — быть в воздухе.

С особенным восторгом я переживала первые полеты. Но не могла поделиться с вами своими чувствами, потому что не хотела вас волновать сообщением о своей профессии, поэтому и аттестат долго не высылала.

Получили ли вы деньги по нему за июнь?

Пишите подробно, как живете. Прошу, пишите через день.

Целую вас крепенько. Женя.

15 сентября 1942 г.

Здравствуйте, мои самые любимые!

Ну, вот и вы, наконец, дожили до большой радости: 1) мне 11 сентября присвоили звание младшего лейтенанта и 2) самое главное — 13 сентября (ровно 11 месяцев моего пребывания в армии) меня наградили орденом Красной Звезды. Я рада за вас, мои дорогие, что теперь у вас дочь орденоносец. Для меня орден не завершение работы, как это принято считать, а лишь стимул к дальнейшей упорной борьбе. Теперь я буду летать еще лучше. Я летаю все время, мои родненькие. Это когда я 8 июля вам писала, моя летчица Дина была дежурной, поэтому и я не летала. А теперь у меня на сегодняшний день 150 боевых вылетов.

Дина награждена орденом Красного Знамени. Из университетских девчат Красную Звезду получили Дуся и еще одна девушка. Днем у нас очень жарко. Вчера, вернее позавчера, я купалась в арыке и даже сильно загорела на солнышке: я сидела в лифчике и стирала платочки, а потом вечером прислонилась к чему-то спиной — больно! А ночью холодно.

Вчера нам опять выдали теплые свитеры пуховые, да какие хорошие! Лучше тех, что были зимой. В столовой нас по-прежнему очень хорошо кормят: много мяса, помидоров, яблок, блинчики с разными начинками, масло, компот, картофель — то пюре, то жареный, рис — то каша, то пилав, но нам все быстро приедается. Я регулярно покупаю у одной тетушки молоко, простоквашу и — главное — добрую сметану, ею я сейчас особенно увлекаюсь. На базаре покупаю яички, а вообще кругом нас сплошной сад — яблоки, сливы, груши почти непрерывно уничтожаются в массовом масштабе… Ну а о боевой жизни что вам написать? Недавно наземные войска прислали свой отзыв о нашей работе: хвалят, а знаете, как приятно знать, что врага не знают ни минуты покоя?.. Ну вот, сегодня шел. дождик, мы работали очень мало, поэтому спать ие очень хочется — пишу вам. Я веду дневник со времени пребывания на фронте в вот уже дней пять ничего не писала — все некогда.

Хорошие мои, вчера мне сказали, что наш комиссар вам письмо писала (я об этом не знала), получили ли вы его? И что в нем написано? Если очень хвалят, не Зазнавайтесь, я все та же простая ваша донечка Женя, что и была. Целую вас крепко-прекрепко. Мамулька, ты теперь не работаешь; за то, что я теперь орденоносец, пять дней подряд пиши мне во письму (большому!). Каждый день, хорошо?

Женя.

25 декабря 1942 г.

Милые мои, любимые мамулька и папист!

Вчера мне было 22 года. С утра нас все поздравляли: меня и еще одну Женю, у которой вчера тоже был день рождения. Наш комиссар — теперь зам. командира по политчасти — пришла меня поздравить и принесла письменное поздравление. Оно меня воодушевило и немного расстроило. Особенно слова: «Разреши мне здесь на фронте вместо твоей родной матери прижать твою головку к груди и расцеловать тебя крепко-крепко». Она это и сделала, и мне вдруг стало грустно: я вспомнила, как далеко от вас и как давно я вас не видела. Обычно я об этом не думала, потому что ведь все кругом в таком положении и даже хуже: у некоторых родители остались на территории, временно захваченной немцами.

20-го я перевела вам 1100 рублей, на другой день, кажется, справку тебе, мусенька.

Будьте здоровы. Целую. Женя.

28 марта 1943 г.

Милые мои роднули! Здравствуйте!

Воображаю, папист, что ты подумал обо мне, когда пришло письмо от Лиды о том, что она будет кончать вуз. «Вот все подруги спокойно кончат институты, одна лишь у меня дочка такая неспокойная дура, что не могла спокойно учиться». Хороший мой, опять отвечу тебе строчками нашего стихотворения: «Пусть скажет отец, что гордится он дочкой, не только ж сынами гордиться должны!»

Ведь иначе не позволила бы сделать моя совесть. Я вам сказала тогда, что меня мобилизовал ЦК комсомола, на самом же деле это верно лишь отчасти, дело было сугубо добровольное. Но, если бы вы знали, как я довольна, что решила тогда свою судьбу именно так! Я хочу одного, вам будет легче, если вы будете знать, что ваша дочь прикладывает все силы к тому, чтобы разгромить лиходея.

Целую. Женя.

13 апреля 1943 г.

Здравствуйте, мои бесценные мусенька и папист!

Итак, сегодня стукнуло ровно полтора года, как мы не видимся с вами. Много. Я сейчас сижу дома одна. Вечереет. Соня ушла на работу, а я сегодня отдыхаю; сегодня вообще приказано работать только половине людей. Два часа назад нам торжественно вручили погоны: в Москве это уже с 1 февраля, но ведь мы-то не в Москве, нам выдали только сегодня (а ты уже давно просила, чтобы я в новой форме сфотографировалась. Формы у меня новой нет: к зимней форме старой пришьем погоны, а вот скоро летнюю дадут — та уже будет новой). Я их сейчас примеряла перед зеркалом. Велики. У меня ведь плечи узкие. Попробую где-нибудь обменять эти погоны на маленькие, а то они шире плеч. Мои хорошие! Последнее время я некоторые письма к вам отправляла с пассажирскими самолетами. Поэтому они доходят быстро. Это письмо пошлю по почте — будет идти месяц, а то и больше. Не беспокойтесь, что произойдет перерыв в письмах: когда я не смогу посылать с самолетами, все письма будут идти долго, но ведь за начало апреля письма вы получите значительно раньше, поэтому получится перерыв.

Мамочка, получила ли ты деньги по аттестату? Сообщите, дошли ли мои фотографии: та, где я сфотографирована на открытке, и вырезка из газеты, где мы вчетвером? Я жива и здорова, работаем мы по-прежнему. Вчера Дина была занята, я летала с Мартой. Пошел дождик, пришлось сидеть сложа руки: мы с ней часа три проболтали, а потом пытались заснуть в кабинах. Но хоть температура была +5 градусов, мы все-таки замерзли.

Пишите. Целую крепко. Женя.

26 апреля 1943 г.

Дорогие мои!

Здравствуйте! Дорогая мамочка! 25 июля тебе будет 51 год. Поздравляю тебя, милая моя старушечка. Желаю тебе всего самого-самого лучшего. Желаю тебе не знать горя утраты любимых людей в этой жестокой войне. Ведь если бы не война, ты бы у меня еще молодцом была. Сравниваю твои фотокарточки. У меня здесь есть за 1931 год, 1940 (три штуки) и за 1942 год. Как ты изменилась, как постарела! Ксенечка пишет, что ты не очень плохо выглядишь, а ты, папист, как всегда, просто очаровал ее. Пришлите вы мне свои фотографии за этот год. Ведь это даже нехорошо: у вас моих так много, а вы мне не можете прислать. Девочки из Москвы пишут, что в «Московском большевике» за 13, кажется, нюня была напечатана моя мордочка. Наверное, у вас эта газета есть. И вот люди, которые читают газету, думают, что я какая-нибудь особенная героиня. Пусть они думают что хотят, но я хочу, чтобы вы знали: я такая же ваша дочка, как и была, изменилась очень мало. Только постарела: ведь мне уже 22 года, да еще с половиною… Никаких я героических дел не совершаю, просто честно бью фашистов. Вот кто вызывает всегда мое восхищение, так это моя любимая Галочка: она столько перенесла, и какая она мужественная, какая она прелесть! Она мой друг по профессии. Ну а изо всех летчиц самая лучшая, конечно, Дина. Не потому, что она моя, нет, это было бы слишком нескромно, а потому, что она действительно лучше всех летает. Получили ли вы ее письмо? А фотография? Потом я еще вам посылала большую карточку, где Дина у колодца наливает мне воду. Я подстриглась, после того как сфотографировалась на этой карточке, и теперь пока не похожа. Мамочка, независимо от того, получишь ли ты ее письмо, пришли Дине хорошее письмо: ведь она вам почти дочка. В самых трудных условиях мы с ней вдвоем — только двое, и никого вокруг, а под нами враги. Уже темно, в коридоре налаживают кино — мы сегодня отдыхаем. Вошла Соня и ругается, чтобы я не портила глаза, — дала сроку мне пять минут…

Привет вам от всех, кого вы знаете: от Жени, Лоры, Дуси, Сони, Дины, Марты, Галочки и от меня.

Целую крепко-крепко. Женя.

12 октября 1943 г.

Вы помните вечер два года назад, мои любимые?

Папа спал, а ты, мусенька, вперемежку со слезами, играла со мной и Софой в девятку. А назавтра я ушла. Прошло два года. Если бы меня сейчас спросили снова, как я хочу устроить свою жизнь, я бы, ни минуты не колеблясь, ответила: сТолько так». Не подумайте, что мне легко в разлуке с вами, мои дорогие. Иногда я ие только сердцем, всем телом чувствую, что мне не хватает вас. Но это иногда. А обычно я думаю о вас всегда: когда мне очень хорошо и очень плохо. И мысль о том, что меня ждут, что кто-то жаждет видеть меня после войны живой и здоровой, часто согревает лучше, чем печка. А вот сейчас я бы не прочь посидеть у хорошей печки: сидим мы в землянке, снаружи беснуется ветер, крутящий пыль и заставляющий беспокоиться о наших птичках.

Целую. Женя.

Из дневника

1942 год

2 декабря

Недавно я об этом подумала. И глупая мысль, совсем парадокс, пришла мне в голову: ведь сейчас война, кругом столько ужаса и крови, а у меня, наверное, сейчас самое счастливое время в жизни. Во всяком случае, жизнь в полку будет для меня самым светлым воспоминанием, так мне кажется. И вот у меня двойная жизнь: в мыслях о будущем мне все рисуется туманно, но очень светло. Ведь главное — кончится война. А между тем я чувствую, кроме мрачной, замечательную сторону настоящей жизни. Одно меня угнетает: я плохой штурман. И как-то по-глупому плохой: ведь я могу не делать всех тех ошибок, которые я делаю. Знаю, что могу, потому что в полетах с другими летчиками я их и не делаю, а лечу с Диной — обязательно что-нибудь не так. Летчица моя меня любит. Я только в одном сомневаюсь: проклинает она тот час и минуту, когда меня к ней назначили в экипаж, или ругает их… Скорее первое, потому что она уже давно не ругается. Но делает она это не вслух, а про себя, мне же от этого ничуть не легче… Много неописанных событий случилось за это время. Приведу их чуть-чуть в порядок. Поздний вечер 11 сентября. Я сижу на машине у Лоры, она объясняет мне управление. Приходит Амосова и говорит: «Передайте привет лейтенанту Никулиной». Я тогда не обратила внимания на эту Странность. Я еще не успела уснуть у себя в кабине, слышу, Женя, дежурившая по старту, кричит своим громким голосом: «Весь состав на КП!» Наша машина стояла далеко, я тоже закричала, вылезая из кабины: «Все на КП!» — «Старшина Руднева, ко мне!» Сразу вспомнила Энгельс, все-все и, подбегая, отрапортовала Жене: «Старшина Руднева по вашему приказанию явилась». — «Товарищ старшина, поздравляю вас с присвоением звания младшего лейтенанта!»

17-го было вручение орденов. Этот день я надолго запомню. Наш невзрачный клубик убрали цветами и коврами, батальонный комиссар еще раз показала, как всходить по ступенькам и не запнуться о порожек, как поворачиваться и говорить: «Служу Советскому Союзу». Вместе с нами получали ордена и братцы. Потом был обед в нашей детской столовой, но, кажется, на нормальных стульях. Перед обедом подали водку. Никак нельзя было не выпить. И вот я отлила половину стакана сидящему рядом со мной штурману-братику, и мы с ним выпили за процветание штурманского дела. Вчера мне летчик, который сидел слева от меня на том обеде, сказал, что этот штурман погиб. Так что процветание штурманского дела не состоялось. А потом у Дины болела рука — со мной ведь трудно летать! — и она летала с Раей. Опять зависла сотка, на этот раз пострадал лонжерон, и одну ночь мы совсем не летали. А потом я перелетала со всеми летчиками полка (всем могу теперь дать оценку, со своей точки зрения, конечно), раз была дежурной по старту, так что теперь дело выпуска самолетов мною освоено.

У меня настроение было так себе: на земле скверное, в воздухе — отличное, потому что летали мы в сентябре особенно много, у меня 103 полета за месяц.

6-го было торжественное заседание, а 7-го утром на построение к нам прибыли генерал-майоры Вершинин и Науменко. Вершинина мы уже слышали однажды на партийном собрании. Он сказал тогда, что мы самые красивые девушки, потому что красота сейчас заключается не в накрашенных ресницах и губах, а в том большом деле, которое мы делаем.

Пока не летали, занималась теорией. «Преподаватели» штурманского дела — летчик Лора, бомбометания — штурман я (недавно бриг, комиссар устроил мне экзамен на старте в присутствии Негаматулина). Замечательная, между прочим, у нас эскадрилья. Не то что ворчунья первая! Особенно штурманы хороши. Под руководством нового парторга мы было организовали философский кружок, но она заболела, и занятия так и не состоялись. Зато я сама почитала что хотела. Я за три дня получила поздравления от родных и друзей. Чудаки, они думают, что я делаю что-нибудь особенное…

28 ноября. Мы в санатории. Компания подобралась хорошая: Соня, Вера с Машей и мы трое. Первый день долго собирались, все устраивались, так что в полном составе были только к вечеру. Перед ужином «разгоняли» аппетит: под звуки «Калинки» Вера с Диной носились по столовой и кричали: «Асса!», а Маша гонялась за ними со свечкой. Даже доктор заглянул в дверь: «Вы что, в «кошки-мышки» играете?» За ужином так хохотали, что я несколько раз выходила из-за стола, чтобы успокоиться и прожевать. На другой день разработали программу концерта и повесили афишу.

15 декабря. После обеда — на аэродром и быстренько лететь: в эту ночь не было ни облачка, и мы сделали семь полетов. Бомбили Истров. В третий полет ходили строем, ведомыми у Амосовой, с Карпуниной. Бомбили с высоты 700 метров. У моей летчицы неумный штурман, а у меня безумная летчица: мы отбомбились, и она стала сигналить АНО^[41]. Это с такой-то высоты! Значит, правильно я Иде писала, что с ней можно хоть на край света лететь. Начиная с пятого полета Дина очень устала и засыпала, но даже в этом случае машина никаких особых эволюций не производила. Так что мне было ужасно скучно: что делать в обратном пути, ежели светит прожектор? Рассказывать? Так мой голос имеет усыпляющее действие. Самый верный способ для Дины не уснуть — отдать мне управление. Наша машина (плюю через левое плечо) стала после ремонта такой послушной, что за управление и браться не нужно — сама идет. А чуть я дотронусь — пикирует. А вот вчера я совершила свой 270-й и самый неудачный за все время вылет: быть на 600 метров над эшелоном и не попасть в него! Взяли четыре ФАБ-50, но уже не нашли его. В третий полет вместо меня летал генерал-майор Попов. Мы летали на разведку плохой погоды. А перед этим я рассказывала майору Рачкевич, что видно ночью, и подумала: вот предложили бы сейчас полететь в темную ночь на Гармаш или Петрогеоргиевский без САБа^[42]! А ведь летали… Заруливали при свете прожектора. У меня странная болезнь: проснусь если через 3–4 часа после того, как приду с полетов, больше уже не усну. Так было и сегодня. Грусть находит порывами, как разрывная облачность. Ночь плохая, сидим дома с накрашенными губами — обветрились. Впервые в жизни я накрасила губы. Как некрасиво!

25 декабря. Сегодня 25 лет со дня установления Советской власти на Украине. Что-то там поделывают моя бабуся, Вера, Лида, Коленька, Толик, Алик, тети и дяди? Живы ли они? Дядя Лева рассказывал, как отступали из Бердянска… О, я буду рассказывать, как входили в Бердянск!!! За мой Бердянск, за моих родственников расчет будет произведен полностью!

До 12 ночи вчера дежурили на аэродроме. Погоды нет. Сегодня наши взяли Диготу. Молодцы! К Моздоку немцы подтягивают силы.

1943 год

17 января. Наутро на строевых собраниях эскадрилий мы услышали ужасную новость: «Погибла Раскова». Вырвался вздох, все встали и молча обнажили головы. А в уме вертелось: «Опечатка, не может быть». Наш майор Раскова. Я и до сих пор, как подумаю об этом, не могу поверить.

12 февраля. 10-го я сделала с Мартой четыре вылета. Это были ее первые боевые вылеты. Замерзли до костей и даже глубже. Первая зимняя ночь прошла не ахти как удачно. Ира с Полинкой не вернулись. Я волновалась за них, боялась, а вечером оказалось, что они под Кропоткином сидят. Ушли на другой прожектор. Вчера еще. по два вылета сделали. Идет упорная борьба за Тимашевскую. Взята Лозовая.

7 марта. Вчера прилетели в Пашковскую. Перелетала с Люсей Клопковой. Вечером опять дежурила. А сейчас все ушли на полеты. Погода плохая, я дома. Самое главное в моей жизни — партбюро приняло меня 4 марта в члены партии.

17 марта. Вот хочется иногда рассказать все сразу — много-много, а можно сказать — язык пристанет к горлу, и ничего не скажешь… Ветер, летать нельзя.

11 марта 1943 года я прошла парткомиссию; спросили главное: сколько потерь ориентировок в эскадрилье? Иду вчера ночью домой и мечтаю: «Нашлась бы добрая душа, чтобы пришла я сейчас домой, а письма мне лежат на кровати». Прихожу, а пять писем лежат на тумбочке. Вечером мы с Лидой набили матрацы тростником и топили целый вечер. Вот и все на сегодня.

15 апреля. Смелость — это отличное знание своего дела плюс разумная голова на плечах и все это умноженное на жгучую ненависть к врагу.

8 июня. Позавчера меня два раза пытались сжечь — над целью два САБа на нас ссыпались (я очень испугалась), а потом я домой с Люсей Клопковой перелетела, мы покружились над местом вынужденной посадки Жени Крутовой (попали в карбюратор), под нами отчетливо виден был самолет, и он дал вверх белую ракету. Ну и полетики были: болтало, трепало неимоверно! Майор больна, Соня хотела первый полет сделать с Диной, капитан ее не пустила и меня же отругала…

Да, вчера было землетрясение — два толчка, все заметили, кроме меня, — я в это время делала доклад на семинаре агитаторов дивизии (литература Отечественной войны).

9 июня. Всякое бывало, но так еще нет. Сделали два полета на машине капитана Амосовой (а на нашей — Сыртланова). Только я настроилась идти на 400-й вылет, идем докладывать о больших пожарах со взрывами, как вдруг капитан объявляет: у Жигуленки испортился мотор, надо отдать ей машину. Я доложила Елениной. а потом легла на подножку нашей «кибитки», у меня нечаянно пошли слезы; а раз уж пошли, то остановить — трудное дело. Немного успокоилась, слышу, Фетисов меня зовет. Оказывается, у Полуниной заболела Шевченко, и поэтому можно было нам полетать. Пришла, проверила бомбы. Дина уже села в кабину, я — тоже, проверили' бензин — не заправляли. БЗ^[43] долго не ехал. Дине надоело ждать, она вылезла и пошла к капитану. Я подождала, пока заправили. Слышу, меня зовут. А я вчера вообще была раздражительная и упрямая, а тут еще юбилейный вылет никак не состоится. «С таким состоянием нельзя лететь». — «Нельзя? Можно идти?» И я опять отправилась на ту же подножку и расплакалась еще больше. Потом раздумала. Пришла и попросила послать меня с Полуниной, потому что для Дины этот полет опасен. Послали Дину.

В общем все в порядке, раз пишу. Ночь была темная… Потом еще один полет сделали…

1 августа. До меня, видимо, еще не все дошло, и я могу писать.

Подходит ко мне вчера Аня Высоцкая и жалуется, что ее опять назначили с Лошмаковой, что ей нужно дать более опытного штурмана. Кого? Во 2-й эскадрилье назначить некого, потому что Гашева летала с Никитиной. Может быть, взять штурмана из другой эскадрильи? Стоим с Таней Макаровой в столовой и размышляем. И тут мне в голову пришла роковая мысль: послать Натку с ее бывшим штурманом, а Аню — с Докутович. Наташа сразу согласилась. Галя — с колебаниями. Встречаю Катю Рябову через несколько минут. «Ты за Галку не боишься?» — «Что ты! Я сама сделала с Высоцкой шесть полетов и полетела бы сегодня, но мне уж очень хочется с Рыжиковой полететь. И, кроме того, ты ведь знаешь, как я люблю Галю, и на опасность я ее не послала бы». Ну, полетели.

На моих глазах сожгли Женю Крутову с Леной Садиковой. Женя, Женя… Когда-то мы загадывали, что, может быть, придется вместе смотреть в глаза смерти. Я видела, как смерть подкрадывалась к Жене, но что я могла сделать?! Мы были уже над своей целью, но я направила Клаву на ближайший прожектор, один из семи, державших Женин самолет. Сначала она маневрировала, потом загорелась плоскость. Но она планировала, не падала. Перед посадкой дали красную ракету. Горящий самолет закрыла от моих глаз плоскость, и я увидела только вспышку в воздухе от взрыва на земле. На территории противника, недалеко от Киевской… Успели ли выбраться? И было ли кому выбираться? Мы с Клавой решили, что это Нина Ульянченко с Катей Тимченко. Женя, Женя… У меня дрожали руки и ноги, первый раз на моих глазах сгорел самолет… Машина у меня ходила по курсу как пьяная, но мне было не до нее. Потом прилетела Дудина и доложила, что в 23.00 еще один самолет сгорел (Женя — в 22.18). Кто?? По порядку вылета — Высоцкая или Рогова. Сердце у меня похолодело. Я подбегала к каждому садящемуся самолету, но там Гали не было.

…Моя Галя не вернулась! Кроме того, не вернулись Рогова — Сухорукова и Полунина — Каширина. У Роговой рвались ракеты во второй кабине, она беспорядочно падала. Полунину сбили ЗП. Первых трех — истребитель. О первых трех же сообщили наземники. Пустота, пустота в сердце…

Вчера из парткома папиного завода пришло письмо, что папа вступает в ВКП(б). Какая радость! Единственная светлая моя минута за последнее время.

…Я решила лететь с Надей Поповой во второй полет. Дина с Лелей летели первыми. С земли мы видели шквальный пулеметный огонь. Первой села Надя, а Дины и Наташи не было. Наташа пришла пятой, отходила от цели, набирала высоту. Мне было очень тревожно. В пути я спрашивала: «Надя, как ты думаешь, что с ними?»

«У меня хорошие предчувствия, они будут дома».

Бомбить нужно было по живой силе в 2 километрах северо-западнее H.-Греческого. Мы зашли с севера, от Кеслерова. Вдруг включились прожекторы. Много, слепят. Где мы — сказать трудно, кажется, еще не дошли. Потеряли высоту в прожекторах до 900 метров и ушли к Кеслерову набирать. 4 минуты держали нас прожекторы, а показалось — 4 часа; не стреляли, но в воздухе ходил вражеский самолет и давал ракеты. Опять подкрались (на 1200), посчастливилось увидеть H.-Греческий, взяли курс, но прожекторы схватили моментально. Но мы все-таки решили идти, чуть-чуть маневрируя. Через минуту я бросила бомбы. А всего в этот заход прожекторы держали нас 6 минут — чуть ли не до Варениковской. Стали на курс, и я повела самолет. Надя развлекала меня — вылезла из самолета, свесила ноги и смеется. А прилетели, Катя говорит: «Нет. И Белкиной тоже». Разве опишешь все это? Как будто что-то оборвалось. Упрашивали с Амосовой генерала, чтобы пустил утром на поиски, — он был неумолим.

22-го утром я с майором поехала к Дине в Краснодар, выучив наизусть ее записку Александру Петровичу.

У въезда в город спустили скат. Пришлось менять. А было уже 6 часов, и было видно, как с аэродрома взлетают санитарные самолеты.

Оказывается, мы прибыли раньше Симы. Дина доложила о выполнении задания, а я даже подойти к ней не могла — полились слезы. У Дины рана в голень навылет, у Лели — осколки в мякоти бедра, она потеряла много крови. Сели они прямо к полевому госпиталю. Динка просто герой — так хладнокровно посадить машину! Предварительно она сбила пламя, но мог загореться мотор, потому что там бензин. У Лели было шоковое состояние.

Мне не хочется никакого пафоса, но именно о Дине, о простой женщине, сказал Некрасов:

8 августа. Первый раз в жизни (и не жажду больше!) нахожусь в санчасти. Но летала. В первый вылет только нас с Ирой Себровой обстреляли. Держало девять прожекторов в течение пяти минут, стреляли четыре пулемета и мелкокалиберная пушка до тех пор, пока мы на своей территории не пересекли дорогу на Киевскую. У Варениковской их ястребенок давал ракеты, а тут нас еще в Крымской свои прожекторы схватили. Пришлось ракету дать. Я только тогда по-настоящему осознала, когда мы только зарулили, я еще не успела вылезти из кабины, а Ира — выключить мотор, как подбегает Поливка и отчаянным голосом спрашивает: «Кто прилетел?», а Натка уже стояла около Иры. Я поцеловала Иру, затем Поливку, и все пошли докладывать.

Мы были разведчиками, ходили парой на дорогу: Молдаванское — Русское — Прохладный. В самое пекло. Ну и разведали: в Молдаванском одну фару, а северо-западнее Русского — две; только пытались после бомбометания в Русском пойти туда, тут нас и схватили. Стояла сплошная стена огня, из прожекторов мы ни на минуту не выходили. Ходить вправо или влево было бесполезно. Ира маневрировала скоростью и высотой — терять ее можно было, потому что шли домой с попутным ветром. Когда она один раз сильно пикнула, у Натки с Поливкой создалось такое впечатление, что мы падаем. Они, бедняжки, всю дорогу переживали.

Наши войска заняли Орел и Белгород, прорвали линию обороны у Харькова. 5 августа в 24.00 в Москве было 12 салютов из 120 орудий.

17 августа. Я кончила Олдингтона «Все люди враги». Автор вместе с Кларендоном совершает массу ошибок, взгляд у него на жизнь далеко не жизненный, и сам он, как человек умный, понимает обреченность своих теорий. Но эта книга волнует. Ряд мыслей у него для меня нов и поражает оригинальностью (вместе с тем они и наиболее слабое у него место), ряд «вечных истин» очень тонко подмечен.

«Любовь — это самое интимное, самое личное в человеке. Она подобна цветку, который можно подарить в данный момент только одному человеку. Если любишь, надо всего себя отдать и чувствовать, что тебя принимают, и, быть может, в любви труднее все принять, чем все отдать. Мы знаем, что даем, но не можем знать, что получим».

10 ноября. Мысли путаются, жизнь раздвоилась: собираюсь домой. Получилось так. Как-то сидели мы в автомашине (ноги замерзли) и разговорились об отдыхе. Майор объявила, что уже оформила на меня путевку. Я стала ее упрашивать не делать этого. Полчаса уговаривала. Она мне поддакивала, и мне показалось, что я ее уговорила. Дня через два в столовой зашел разговор об этом в присутствии врача. Врач говорит, что все уже готово и я должна ехать. «Нет, я отговорила майора». — «Ничего подобного: я своего решения не меняла». — «Как? А зачем же я полчаса старалась?» Итак, я еду. Путевка в Кисловодск с 8 ноября, но это неважно.

1944 год

2 февраля

Ты пришла!.. Готова ли я тебя встретить? Мне 23 года, уже много. А с каждым днем оказывается, что в жизни еще много, очень много неизведанных сторон. Вот два часа назад Сима получила долгожданное письмо, даже два сразу. И около получаса просвещала меня. Завидую я ей или нет? Наверное, нет.

Перерыв в дневнике получился солидный. В Москве я была 10 дней — в ночь на 21 ноября приехала, в ночь на 2 декабря уехала. Мама пишет — все прошло, как сон.

Я, когда ночевала в Краснодаре в день приезда из Москвы, останавливалась в комнате майора Гуревича (у него было ночное дежурство). Я была в квартире одна. До ужина прочла вслух всего «Демона» — на душе было грустно и тепло… «И будешь ты царицей мира…» Зачем мне целый мир, о дьявол? Мне нужен целый человек, но чтобы он был «самый мой». Тогда и мир будет наш. И нашего сына. Мария Владимировна предупреждала меня при встрече: «Будь осторожна в выборе отца для своего ребенка. Ведь он должен быть еще и другом для тебя». Вот когда кончится война… 8 февраля мы отмечаем двухлетие полка. Как незаметно мчатся годы!

Последнее время у меня было что-то уж очень много работы: напряжение максимальное, приняла зачеты по НШС у всего полка, сделала доклад о Марине Расковой, месячный отчет, графический учет карт, пишу сказку «У самого синего моря жил-был гвардейский женский полк…», сегодня делала доклад в 4-й АЭ о боевых традициях нашего полка. Полинка требует у меня статью «Двухлетие» в журнал; к 5 февраля надо приготовить карту нашего боевого пути. И при этом я бы всегда нашла время раз в пять-шесть дней написать Славику. Но он далеко, по пути в Иран. Позавчера получила от него сразу три письма, и везде пишет одно: не пиши, пришлю новый адрес. А мне так иногда хочется поговорить с ним, так его недостает. Последнее письмо было уже из Сальян. У меня 591 боевых вылетов (или 591 боевой вылет?). Этак вообще скоро можно разучиться писать и стать дикаркой. Получила сегодня письмо от Иванова; пишет, чтобы не забывали о своем культурном развитии, читали побольше. 20 января начала заниматься новая штурманская группа: Попова, Яковлева, Бузина, Худякова, Петкелева, Масленникова, Прокофьева. Завтра я им четыре часа буду рассказывать о ветре. Это тема Бондаревой, а о ней с Володиной уже шесть дней ничего не слышно. Была очень плохая погода для молодой летчицы, хотя у нее и так уже был 100-й вылет. Кроме того, выбыли из строя — надолго или совсем? — Прасолова и Старцева. С Прасоловой случился обморок в воздухе. А сколько вынужденных посадок было за это время! Большинство — на том берегу, в Жуковке. После Москвы я сделала с майором свой второй вылет. Причем я вела левой рукой. Она много смеялась потом над этим вылетом. С Диной еще ни разу не летала, только из Краснодара вместе прилетели. Именины свои я справляла дважды: 22 декабря у Иры Ракобольской и 24-го — со Славиком у Дины. Под Новый год мы работали до 23.00, выполнили напряжение — 50 самолето-вылетов — и отправились праздновать. В группе управления ужин начался в 1.15. Мне было хорошо: мысленно я была со Славиком, а фактически с Симой. Динино поздравление пришло лишь в 3 часа. Что еще? Поиски тендера, который потом оказался севернее Кучугур, высадка десанта в Керчи с гигантской артподготовкой, резко изменчивая погода, переселение в домик, где мы сейчас обитаем: Марина Чечнева, Катя Рябова, я, Лелина кровать и в другой комнате Дина с Симой. У Иды скоро будет ребенок. И у Веры, у моей сестренки Верочки, тоже будет ребенок! Соня почему-то не пишет.

5 марта. Один вечер я провела чудесно. Смотрела кинокартину «Жди меня». Славик видел эту картину. Зачем же он прислал мне целиком все стихотворение? Дорогой мой!

Я верю тебе. И знаешь почему? В картине сказано: «Настоящие мужчины имеют хорошую привычку: если их очень ждут, они обязательно возвращаются». Я очень жду и отсутствие писем сваливаю на почту.

В полку все старое. Вот только 3 февраля начала заниматься еще одна штурманская группа. С позавчерашнего дня, то есть ночи, летать буду только на контроль. Контролем я осталась довольна: хотела бы я, чтобы кто-нибудь из начальства поболтался под облаками и посмотрел, как честно кладут «У-двашки» бомбы в цель. Этой ночью мы с майором были вынуждены идти на разведку погоды: всех летчиков после первой разведки отпустили ужинать, даже дежурного командира и экипаж-разведчик.

В который раз перечитала «Как закалялась сталь». «Самое дорогое у человека — это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое и чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире — борьбе за освобождение человечества».

Раньше я не думала о конце этих слов:

«И надо спешить жить. Ведь нелепая болезнь или какая-нибудь трагическая случайность могут прервать ее». Надо спешить жить. Жить — в самом высоком, в самом святом смысле этого слова.

15 марта. Крым. Я «на той стороне»! Впервые вчера ступила на крымскую землю, а до сих пор я все бомбила лишь ее, а она отвечала мне лучами прожекторов и снарядами зениток. Вчера Женя Жигуленко высадила меня в Жуковке. Над проливом мы летели бреющим. Около Чушки очень мелко, а вообще пролив глубокий. Издалека виден дым: это с Чушки строят мост и все время дают дымовую завесу. Как крепко уцепились наши войска за этот клочок Крымского побережья! Комендантом аэродрома оказался Бондарь — из полка майора Бочарова. Я зашла к нему в землянку. Телефонная сеть. Пиликает радио. Видно, что люди здесь основались надолго, по-хозяйски. Этот кусок земли стоил нам очень дорого, но зато и польза от него сейчас великая. Отсюда будем бить противника…

Спать мы легли в третьем часу. Я приехала — враг перестал бомбить (не хочет, чтобы я посмотрела войну)! Сегодня после завтрака ходили смотреть, как идет перестрелка на передовой. Вот она какая стабильная, линия фронта! Бьют наши батареи — враги засекают и принимаются бить. Наши молчат и засекают их батареи. Наши начинают — они молчат. И так все время. Проносило низкую облачность, но показывалось солнышко, и ветер был чисто весенний. Как не хотелось думать о войне, но линия фронта отсюда в 3 километрах, в бинокль отчетливо виден совершенно разрушенный Аджи-Мушкай, а кругом хлопают разрывы и слышен шум летящих снарядов, в последний момент перед взрывом переходящий в свист. В 3 часа мы вернулись в землянку. Майор Уваров принес мне букет подснежников. Как я обрадовалась этим скромным цветочкам — первым вестникам весны!

17 марта. Была в 40 метрах от врагов — на самой передовой. Вчера наши войска на правом фланге у высоты 164,5 перешли в наступление, но сегодня опять вернулись на исходные позиции. Передовая… Если не нагнуться в траншее, сейчас же свистят пули снайперов. Землянка командира взвода, лейтенанта, маленькая, темная, с голыми нарами, у входа следы недавнего прямого попадания снаряда. А сейчас сижу в землянке полковника. Электричество. Радио. Играет гавайская гитара…

И где-нибудь в землянке иль в избе, У жизни и у смерти на краю Я чаще буду думать о тебе И ничего, мой друг, не утаю.

Думаю о тебе, Славик.

27 марта. Я прилетела из Крыма 20 марта. Была штабная игра. В результате ее — вчерашняя конференция с бурной дискуссией о звездном полете.

У нас в полку тяжелые дни. Завтра будем хоронить Володину и Бондареву. Разбитый в щепки самолет и их трупы один крестьянин обнаружил в плавнях у Черноерковской 10 марта. Их выкопали и привезли сюда на санитарном самолете. Тягостное чувство. Прочла Льва Кассиля «Есть такие люди». Понравился первый рассказ «Нелюдимо наше море…» о капитане Батыгине и его жене.

29 марта^[44]. Вчера была похоронная погода: дождь целый день и ветер — порывами до 25 метров в секунду. Девушек похоронили под звуки оркестра и салюта из 20 винтовок. Вечером писатель Борис Савельевич Ласкин читал нам свои произведения. Сейчас сижу в Старотитаровской. Ну и грязная станица! Собрание штурманов полков. Я доклад уже сделала. Перерыв на обед с 16 до 18 часов.

В ночь на 9 апреля 1944 года она погибла смертью храбрых, совершая свой 645-й боевой вылет. Еще при жизни она была представлена к званию Героя Советского Союза, но Указ Президиума Верховного Совета СССР был принят уже после ее смерти.

ЛИДИЯ ЩЕРБИНИНА «…СТАЛА СОЛДАТОМ»

Летом 1942 года в Новосибирске, Кемерове и Томске из коммунистов и комсомольцев была сформирована добровольческая дивизия, которая хорошо проявила себя в боях под городом Белым, и ей присвоили звание гвардейской. Так она и называлась 22-я гвардейская Сибирская добровольческая стрелковая дивизия.

В числе первых подали заявления с просьбой зачислить их в дивизию подруги-комсомолки Галина Гололобова, Крелия Силина, Ольга Жилина и Лидия Щербинина. Галина после первых боев стала комсоргом полка, а Лидия вскоре перешла в стрелковую роту.

Лидия Щербинина рано осталась без родителей, воспитывалась в детском доме. Любила стихи Лермонтова, Блока, Есенина. Сама пробовала писать стихи. Закончила техникум, поступила работать на завод, мечтала об институте. Но началась война, и она стала солдатом.

Задушевная подружка Лидии Крелия Силина была ранена. Лидия часто писала ей в госпиталь и домой, в Кемерово.

Письма короткие, написанные на привале, в походе им в минуты затишья между боями, и более подробные — из госпиталей…

_____

Лиичка, здравствуй!!!

Вчера взяла справку о твоем награждении, которую высылаю. Надеюсь, что скоро получишь.

Сейчас мы снова пойдем в наступление.

Я нахожусь в санроте, но при первом удобном случае перейду в стрелковую роту. Хочется быть рядом с нашими ребятами, самой бить фашистов. Работа в санроте не по мне.

Пока все.

Твоя Лида. 2.II.1943 г.

Здравствуй, родная моя Лиюшка!

Пишу тебе часто, можешь судить поэтому, как мне хочется получить ответ на мои письма.

Лиичка! Я получила от твоей мамы письмо, которое пересылаю тебе в госпиталь. Мне хочется рассказать твоим родным, как ты вела себя на поле боя, о твоем героизме должны знать родные.

Лия! Сейчас новостей никаких нет, разве только то, что командир полка у нас новый. Тарасов сейчас — заместитель командира дивизии.

Между прочим, Тарасов после боев стал ценить и уважать девушек, он говорит, что это его героини. В обращении стал очень прост.

Лиичка,сейчас сидим и отдыхаем, находимся в обороне. Правда, не совсем у нас спокойно, но к этому не привыкать.

Целую крепко. Лида. 5.II.43 г.

Родная Лиичка!

Я совершенно здорова, бодра и продолжаю работать по-прежнему. Милая моя, я благодарна тебе за то, что ты поздравляешь меня с наградой. Очень рада, что ты хочешь быть рядом со мной, а еще больше буду рада, если мы доживем до Победы и вместе приедем в наш любимый город Новосибирск.

Лиичка, ты была в боях несколько дней, а я уже несколько месяцев, и поверь мне, родная, что кое-что мне пришлось увидеть и пережить. Сегодня вышли из строя наши девушки: Ася Агатова, Ксана Половникова, Аня Дмитряхина. Все они ранены, убита Анна Ивановна, врач, контужена Ася Молова. Вот какие дела. Вторично ранен Князев. Из госпиталя вернулись Дудко и Хандамаев.

Сейчас я пишу и вспоминаю о том, как мы мечтали перед первым боем быть в Новосибирске на вечере в белых платьях и с орденами на груди… Скоро ли будет этот вечер? Затрудняюсь сказать. Лиюшка, как хочется надеть платье!

Часто вспоминаю стихи сержанта Бориса Богаткова, Не знаю, слышала ли ты их, поэтому посылаю тебе,

Хорошо, верно?

Сейчас мы на очень трудном, ответственном участке. Поздравляю тебя с праздником 8 Марта.

Все. Жду писем от тебя, родная. Целую крепко-крепко.

С приветом.

Лида. 3.III.43 г.

Дорогая моя Лиичка!

Сегодня девушки в полку празднуют Восьмое марта, а я лежу в медсанбате и, закусив губы, чтобы не стонать от боли, пишу тебе, моя родная. Милая Лия, 5-го числа пошли в наступление, я попросилась на передовую, пошла с ротой, а в результате — пулевое ранение в ногу. Врачи направляют в госпиталь, но мне не хочется ехать. Говорят, что месяц или больше придется лежать, я, конечно, не поеду.

Мы наступали на одну высотку. Кругом лес, немцы были в нескольких шагах от меня, изрешетили полушубок, пока не ранили. Пришлось неперевязанной ползти по ледяной воде, пока добралась до своих, а потом Кондрат увез в санчасть.

В сегодняшней фронтовой газете пишут о тебе и обо мне как о героях. Чувствуешь, родная?

Обо мне не беспокойся, я скоро поправлюсь. Жду твоего приезда, возвращайся только в свою часть.

Твоя Лидка. 8.III.43 г.

Лиичка, милая, здравствуй!

Не знаю, получила ли ты мое письмо, в котором я писала, что хочу перейти в снайперскую роту. Свое желание я осуществила, сейчас нахожусь в роте снайперов. Учусь и надеюсь, что до твоего приезда открою боевой счет, отомщу за те лишения, которые несет наш народ. Лия, как обидно, что до сих пор я ни одного фашиста не убила, а сама уже два раза ими подбита!

Здоровье мое ничего, чувствую себя хорошо, но рана еще не зажила и очень долго что-то не затягивается. Лия, на одиннадцатый день я из санбата сбежала, за что здорово мне влетело. А все же осталась в части!

Пока, родная, целую крепко. Твоя Лида. 31.III.43 г.

Лия, здравия желаю, хорошая моя!

Настроение самое распрекрасное у меня, живу хорошо, а главное, сейчас тепло, не нужно греть закоченевшие пальцы у костра, дышать в ворот шубы, чтобы дыханием согреться немного. Нет, лето для фронтовика — не зима! Хочется поскорее закончить войну и зажить свободной, радостной жизнью.

Лиюшка, помнишь, мы везли на машине одного раненого лейтенанта? Он уже здоров и возвратился в часть. Как бы я хотела и тебя встретить быстрее! Многие, которых мне пришлось спасать из-под огня, уже вернулись и благодарят за помощь. Но это наш долг, и благодарностей никаких не может быть.

Пока, Лиюшка, целую тебя крепко. Гвардии снайпер Лидия Щербинина. А проще — твоя Лидка. 8.5.43 г.

…Ты пишешь, Лия, что завидуешь моему положению, а я вот сижу и злюсь, что до сих пор мы «отдыхаем», а так хочется поскорее открыть личный счет мести за себя, за тебя, за многих других. Готовимся к предстоящим боям по-гвардейски. Правда, не скрываю, бывает очень тяжело. Полная боевая выкладка и жаркие дни, которые стоят здесь, в Гжатске, походы, ученье — да, это все не так просто.

Лия, ты спрашиваешь, получила ли я орден? Очень давно, еще 1 января 1943 года, а медаль — 5 декабря 1942 года. День получения ордена совпал с днем получения партбилета. Жаль, что в Москве ты не смогла получить орден. Ну ничего, это все уладится, только была бы ты здорова.

Я в разведке. Снайпер. Помнишь, как мы хотели быть в разведке? И вот только сегодня меня перевели в разведку. Невольно вспомнила Седлецкого. Он говорил: «Нужно будет, пошлют!» Мечта моя осуществилась.

Милая Лиичка! Дождь хлещет вовсю, я сижу в шалаше вся мокрая и пишу тебе. А потом в десятый раз начинаю перечитывать письмо от тебя. Получила я письма и от Оли, Симы. Спасибо им, не забывают Лидку. Конфеты твои все, конечно, раздала, как и должно быть, а бумагу и платки оставила себе. Разведчики, снайперы и саперы благодарят тебя за конфеты, желают тебе поскорее поправиться. Я думаю, что ты вылечишься и приедешь. Неужели этой встречи не будет? Нет, она должна быть, потому что так хотим мы, Лиюшка.

Жди, буду писать по возможности. Лида. 24.7.43 г.

Лиичка, родная, опять я в госпитале! Большая потеря крови. Так ужасно не повезло, ранили 11 августа. Когда будет постоянный адрес, напишу. Думаю скоро вылечиться и продолжать начатое дело.

Пиши на часть, девушки перешлют письма мне. Они скорее узнают адрес моего госпиталя.

Привет всем. Целую. Твоя Лида. 17.8.43 г.

Милая, родная Лиичка, здравствуй!

Пишу из госпиталя, дела мои обстоят следующим образом: рана на бедре большая — 15x4 см. Осколки в руке и ноге. Будут вынимать. Врачи собираются два месяца лечить, но я не согласна, хочу быстрее в свою часть, к моим разведчикам.

О боях. Наша часть наступала на Спас-Деменском направлении, здесь немцы были больше двух лет, оборона у них очень крепкая. И все же мы их выкурили из глубоких нор, бегут, Лиичка. Здорово давала им жизни наша артиллерия…

Мне не повезло, как и многим другим, — в первый же день боя меня ранило.

Успела уничтожить семь фрицев. Это за Клаву и зв твои рубцы, родная. Я лежу сейчас с Ниной Пихтовой из 3-го полка, она ранена в обе руки, и мне приходится ее кормить с ложечки. Относятся в госпитале к нам очень хорошо, но хочется к тебе, хотя бы на денек.

Пока, дорогая Лиюшка, привет всем. Целую крепко.

Твоя Лидия. 23.8.43 г.

Родная моя Лиичка!

Очень большая у меня радость сегодня — сразу получила три письма, ведь такое счастье не всегда бывает. Ты спрашиваешь о моем здоровье. Чертовское положений: две раны совершенно зарубцевались, а одна на ной, на самой подошве, не только заживать не хочет, но с ней даже приключилась флегмона. И вот я, как дура, лежу в госпитале и не знаю, когда же я буду здорова. А на фронте такие дела разворачиваются!.. Как надоело лежать, даже передать не могу.

В санбате остались все мои вещи, и по выписке я буду выглядеть не очень прекрасно. Впрочем, это не так важно.

Падает снег, и так хочется взять тебя за руку н бежать по лесу ночью и петь. Понимаешь? Хорошее было время! Но повторится ли оно еще когда-нибудь?

Целую крепко. Твоя Лидка. 31.10.43 г.

Моя родная Лиичка!

Если бы ты знала, как надоело мне лежать в госпитале!

А улучшений еще не видно. Скоро совсем разучусь ходить. Понимаешь, осколок, очень крохотный, в подошве, и из-за него не затягивается рана, вот я вприпрыжку и бегаю на одной ножке. Две операции было, и еще будет третья.

От К. получаю письма очень часто. Он ждет меня.

Родная, писала я тебе, что встретила здесь в Москве старого друга — Николая. И, знаешь, если верить его словам, то он очень расположен ко мне. Хочет, чтобы я осталась в Москве — короче говоря, вышла за него замуж. Но я ничего к нему не чувствую. И потом, не время — я же не Раиса. Ты права в том, что мы с ней совершенно разные натуры. Это и я раньше ощущала, но, понимаешь, трудно изменить той привязанности, которая вспыхивает в юном возрасте. И потом, не было такого человека, которого бы я оценила, как настоящего друга. И вот война, армия, раз и навсегда порвано с Раисой, — здесь сказались наши взгляды на жизнь, здесь заговорило благородство души. И вот я нашла тебя, такую родную, близкую, прямую и честную. Да, Лиичка, я очень ценю нашу дружбу. И если судьба будет так ко мне благосклонна, что я останусь жива, то думаю, что наша дружба будет навеки… Жизнь хороша и прекрасна, когда за нее борешься, когда она дается трудом, а не тогда, когда ее преподносят тебе, как торт на блюдечке. И за такую жизнь будем бороться. Не грусти, у нас так много еще впереди хорошего. Пусть не так красивы мы будем, как другие, изувечены, и все-таки мы лучше многих; беспомощность хуже смерти.

Рядом со мной лежит девушка Маша, у нее ампутированы обе ноги, но как много у нее выдержки, как она любит жизнь!

Я тебя, родная, понимаю. Сожаления я не выношу, как и ты, поэтому делай так, как тебе лучше, но знай, что еще будет тот человек, который оценит все то хорошее, чего так много в тебе.

Скоро Новый год, как хотелось бы провести его вместе с тобой.

Целую крепко, твоя Лидка. 15.12.43 г.

Лия, родная!

Какое горе, боже мой! Погиб Кондрат, мой родной, единственный любимый брат! Как он дорог мне!

Лиичка, я с ума сойду, сколько хорошего сделал он для меня! Ты же знаешь, какой он замечательный человек. Где, где, скажи, я еще найду брата?!

Мстить, только мстить.

Целую тебя, моя родная сестричка.

Твоя Лида. 20.12.43 г.

Моя родная Лиичка! Спасибо за поздравления, прими мои.

Ты спрашиваешь, где я была в Москве? В ЦДКА смотрела «Укрощение строптивой», в Большом театре балет «Щелкунчик», а больше нигде не была.

На днях будет операция. Ты спрашиваешь, попаду ли я в свою часть? Если захочу, то да. Но нет там Кондрата, нет тебя… Так хочу видеть тебя и рассказать обо всем, что меня волнует. Скоро ли кончатся мои муки?

Как ты далеко от меня!

Целую крепко.

Твоя Лидка. 3.1.44 г.

…Мои дела отвратительны. Это не нога, а какое-то недоразумение! Как будто не понимает, что не время лежать и лечиться. После войны, слово даю, уделила бы ей столько внимания, сколько нужно, но сейчас лежать шестой месяц — это уж слишком! Итак, родная Лиичка, 11 января мне сделают операцию — последнюю. Или вылечат, или зарежут. Но я надеюсь на первое, потому что умирать нет ни времени, ни желания.

Сегодня поступила в госпиталь девушка из нашего полка, рассказала, что из наших осталась только Ольга Жилина. Ну и молодец же она! Такая кнопка, а всех пережила! Скоро я ей на помощь поеду, думаю, к февралю подремонтируют окончательно.

Девушка говорит, что очень часто вспоминают меня те, кто еще остался в живых из бойцов и командиров, и я им очень благодарна. Значит, не зря я страдаю. И то, что сделано мной, с благодарностью вспоминается. Эх, родная, дорвусь я еще один раз — за Кондрата, за твои раны, за свои, за тех, что погибли, буду мстить беспощадно! Сколько зла причинили проклятые фашисты мне и всем людям! Они должны почувствовать и пережить все, что пережили мы…

Пока, родная. Целую крепко-крепко.

Твоя Лидка. 8.1.44 г.

Моя родная Лиичка!

11-го сделали операцию, удалили осколок. Ко всем болям еще грипп и ангина, температура. Через несколько дней напишу, а сейчас не могу.

Думаю, в начале февраля буду на фронте.

Жду, приезжай. Целую.

Твоя Лидка. 13.1.44 г.

Родная Лиичка!

Чувствую себя хорошо, рана затягивается, и скоро буду здорова. Надеюсь, что к 5 февраля выпишусь. Николай навещает меня, но все это не то. Ну а как ты, роднуля?

Из части я ничего не получаю, они сейчас на новом направлении, где-то в районе Великих Лук, но точно не знаю.

Как мне тяжело, родная, сознавать, что я больше никогда не увижу Кондрата, вот только осталась ты одна у меня.

Пока, целую крепко.

Твоя Лида. 27.1.44 г.

Родная Лиичка!

Вчера от Оли получила письмо, пишет, видела Марию Павленко и что 20 сентября она выезжает из Сибири на фронт, проездом будет у меня, но вот уже 1 февраля, а ее нет. Неужели не заедет? Будет очень обидно, я ведь не знаю, где наша часть, а хотела ехать с ней.

Лиичка, с ногой у меня дела неважные, кажется, всю жизнь буду хромать. А главное — адская боль. Буду долечиваться в части, а то так можно всю войну в госпитале пролежать. Надо только подумать — почти полгода прошло!

Целую крепко.

Твоя Лидка. 1.2.44 г.

Милая Лиичка, здравствуй!

…Как обидно, что Павленко ко мне не заехала. И ведь так ждала ее. Хочу попасть в свою часть, а не знаю, где она сейчас. Писем ни от кого не получаю, да и не писала никому, кроме Ольги Жилиной. Написала ей три письма, но она мне не ответила. Видно, жарко там у них.

Здоровье неплохое, но нога категорически отказывается служить, боюсь, что еще будут иссекать рубец, который не затягивается окончательно. Хотя бы Павленко заехала, я бы с ней добралась до части, а сама не смогу.

О Кондрате подробностей не знаю, говорят, убило осколком снаряда при наступлении.

Моя Лиюшка, не беспокойся, мне ничего не нужно. Думаю, что встретимся скоро. В части буду просить отпуск для поездки к тебе, родная моя. Только после боя.

Целую тебя. Лидка. 6.2.44 г.

Моя родная Лиичка!

Ты спрашиваешь, как я добралась до своей части. Очень трудно было, не знала, где она, на каком направлении искать ее. Я спрашивала у каждого встречного, пока не напала на людей из нашей армии. Одним словом, кто ищет, тот всегда найдет.

О себе. Совершили марш, в походе схватила температуру 39,3. Представляешь мое самочувствие? Лошадей нет, и все время пешком… Оказывается, у меня хроническая тропическая малярия — это приобретено на фронте, а после войны все вылезет наружу. Видела бы ты сейчас меня, что от меня осталось, постарела как черт. Ну ничего.

От Н. часто получаю письма, встретиться нам не пришлось, хотя были недалеко друг от друга.

Все, дорогая. Целую крепко.

Твоя Лидка.

Милая Лиичка!

Лиюшка, вчера вернулась Ольга Жилина в часть, передала посылку, рассказала о жизни сибиряков, о Сибири военной. Дорогая моя, как хочу, чтобы приехала ты! Поговорить с тобой обо всем хочется, что накопилось почти за полтора года нашей разлуки.

Я по-прежнему в санроте. Сейчас чувствую себя хорошо. Думаю, что в будущем смогу работать на поле боя, как работала раньше. Каждый день прошу перевести меня в стрелковую роту или в разведку, но пока безуспешно. И все из-за моих ранений…

Мы стоим, ждем приказа действовать. Немцы цепляются за каждый метр земли — чувствуют, что скоро граница.

У нас холодно, дождь, ветер, не чувствуется, что весна.

Пока, родная.

Твоя Лидка. 2.5.44 г.

Моя дорогая Лиичка!

Вчера у меня был очень радостный день, командование от имени правительства вручило мне орден Славы III степени. Теперь я считаюсь кавалером двух орденов и медали. Обещаю, родная, воевать еще лучше, чтобы тебе не было за меня стыдно.

Обо мне не беспокойся, сейчас я здорова, а отдыхать и долечиваться после войны буду.

Целую крепко. Твоя сестра Лидия. 28.5.44 г.

Родная Лиичка!

Не писала не по своей вине. Горячее время было. Живу, как все, работаю, воюю, «отдыхаю» и снова работаю. На днях исполнится два года, как я в армии. Об отпуске думать сейчас не приходится, но надежды на скорую встречу с тобой не теряю. Как хочу видеть тебя! Н. больше не пишу. Не ругай меня, так нужно, и так будет.

Я благодарна всем девушкам за теплые поздравления, постараюсь в предстоящих боях оправдать оказанное мне внимание.

Лия, не думай, что я герой, нет, — обыкновенная, какой ты меня знаешь. Люблю свою Родину и ненавижу ее врагов. Вот и все. И все мои подвиги, о них не стоит писать, как ты меня просишь чуть не в каждом письме. Мне еще многому надо учиться у других.

Целую. Лидия. 30.6.44 г.

Родная Лиичка!

Стоят горячие дни. От наших ударов немец бежит, и догнать его сумели только сегодня на границе Латвии. Теперь он начал оказывать яростное сопротивление. Лиичка, идут жестокие, кровопролитные бои, они стоят нам крови и тысяч молодых жизней. В который раз меня постигает большое горе! 17 июля погиб мой любимый и любящий друг гвардии капитан Саша Шалаев, кавалер трех орденов, командир разведроты, замечательной чистоты человек. Я не знала более искреннего и лучшего друга. Он ни в чем не уступал Журавлеву и училище закончил вместе с ним. У нас были построены большие планы будущей жизни после войны. И все так сразу рухнуло… Лиичка, я не решалась выходить за него замуж на фронте, не зная, что ждет нас впереди. Если бы случилось приехать мне в тыл и готовиться стать матерью, знаю, никто бы меня не понял. Не поняли бы тех больших чувств, которые соединяют людей на жизнь и на смерть. Знаю, меня бы осудили, и все мои страдания и заслуги пошли бы насмарку. А сейчас, когда его нет, мне так хочется от любимого иметь ребенка. Пусть бы говорили, что угодно, но я ведь тоже человек! Почему так судьба несправедлива? У одного отбирает жизнь, а другой остается жить и мучиться. Мне нет теперь радостей в жизни, сердце и душа окаменели. Смогу ли полюбить кого-нибудь так, как Сашу? Мне кажется, нет. Прости, родная. Если мне суждено жить, то я останусь твоей вечной подругой и сестрой, твоим лучшим другом.

Целую крепко. Твоя Лида. 22.7.44 г.

Родная Лиичка!

Мое горе велико, я не жалуюсь, а делюсь с тобой. Многих, очень многих уже нет со мной. Нервы напряжены до предела. Вчера был сильный артналет на наше «хозяйство». Я перевязывала раненых, когда ко мне подбежал боец и сказал, что недалеко лежит раненая девушка. Лиичка, я сразу побежала туда, еще издали увидела распростертое тело в луже крови. Подбежала, и что ты думаешь — Галина Гололобова. Ее тяжело ранило осколком в голову. Я перевязала ее, когда она была еще в сознании, и сразу же эвакуировала в медсанбат. Надежда на ее выздоровление очень слабая.

Начинаю задумываться, почему мне приходится переносить все травмы? Отправлять и хоронить всех близких и дорогих сердцу людей, это не так просто и легко.

Целую крепко. Твоя Лидия. 25.7.44 г.

Родная моя Лиичка!

Движемся все вперед и далеко ушли от прежних мест…

Я тебе писала о постигшем меня горе — погиб мой друг. Его посмертно наградили четвертым орденом. Да, такие люди редки.

Пишу кратко о том, как мы воюем. Наступление наших частей настолько стремительно, что враг не успевает оттягивать технику и свои силы. По дорогам валяются разбитые танки, орудия. Война теперь непохожа на ту, которую видела ты в 1942 году. Враг идет на любые хитрости. Окруженные и зажатые в кольцо, гитлеровцы разбрелись по лесам. Там идет партизанская война. Недавно я ходила в тыл к врагу. Задача: отрезать шоссейную дорогу, короче, «седлали большак». Удивительно, но вышла совершенно здоровой. Об этом можно только рассказывать, но не писать. Нам помогли партизаны. Вот, родная, коротко информация о наших боевых делах. Встретимся, расскажу больше. Очень хочется побывать у тебя. Так соскучилась, что жутко.

Ну, роднуля, до свидания. Желаю счастья во всем. Целую крепко.

Твоя сестра Лидия. 7.8.44 г.

Моя родная Лиичка!

Твое письмо получила — благодарю. Отрадно сознавать, что есть человек, который заботится о тебе. Не волнуйся, родная, я здорова и из любого положения выхожу даже непоцарапанной. Правда, сейчас все военные операции проходят успешно, в частности, и та, за которую ты волновалась. Если нам суждено встретиться, то ты узнаешь много нового и интересного. Скоро два года, как мы с тобой расстались, и за это время я столько пережила, научилась по-настоящему воевать. Сейчас все время нахожусь в боях, бывают только очень короткие передышки. Отдохнем и снова в бой. Ничего личного. После всего пережитого не хочется думать ни о чем.

Целую крепко. Твоя Лида. 29.8.44 г.

Моя родная Лиичка!

Живу по-старому, сейчас затишье, но скоро снова в бой. На сердце очень тяжело. Скоро два месяца, как погиб Саша, а я не могу его забыть ни на один час. Очень хороший он был, мой друг. Редко можно встретить такого человека.

Лиичка, теперь я во время боя работаю все время на передовой. Игра с огнем к хорошему не приведет, но чувствую — легче на душе. Получают гитлеровцы и от меня хорошие гостинчики.

Лия, если я выйду из боев благополучно, то к ноябрьским праздникам буду у тебя. Попрошу отпуск. (Все никак не могу насмелиться.)

Идут холодные дожди, невольно вспоминается осень 1942 года, когда мы были вместе. Сижу в такой же палатке, в какой мы спали с тобой.

Родная, пока все, пиши мне чаще. Жду твоих писем.

Целую. Лидия. 10.1Х.44 г.

Милая Лиичка!

Прости за то, что долго не писала, не моя вина. Сейчас в Ленинграде, в госпитале.

Ранена тяжело, в поясницу, с повреждением крестца и седалищного нерва. Лежу как пласт. Ужасные боли. Почему не убило? Меньше было бы мук. Нервы растрепаны до крайности. Если суждено нам встретиться, то ты узнаешь все, что я пережила.

Целую. Твоя Лидия. 12.10.44 г.

Родная Лиичка!

Температура 39 и выше. Врачи готовят меня к серьезной операции, не знаю, выдержу или нет. Ольга Жилина погибла. Бои были очень жестокие. Так досталась нам Рига.

Ну, родная ты моя, пока.

Целую. Лидия. 4.11.44 г.

Родная Лиичка!

Получила твое письмо, за которое очень благодарна. Лия, ты не беспокойся, мне ничего не надо, я тебе благодарна за все… Вот если бы ты приехала, это было бы замечательно. Мое состояние ужасное, видишь, даже писать не могу, а диктую. Вряд ли я поправлюсь. Мне так необходимо, чтобы ты была возле меня, — ты облегчила бы мои страдания. Родная, я сделаю все, чтобы могли тебя вызвать. Может быть, это будет последняя наша встреча. Если я выздоровлю, то приеду только к тебе.

Ну вот все, пока, дорогая.

Целую тебя крепко-крепко. Твоя Лида.

23.1.45 г.

Дорогая Лиичка!

Простите, что так Вас называю, не зная и не видя Вас ни разу, — так всегда звала Вас Лидочка. Она скончалась с 30 на 31.1. 1945 г. в 1 час 15 мин. ночи. Умирая, она просила написать Вам. Вас она очень любила, считала родной сестрой. Просила передать Вам, что от ампутации ноги она отказалась потому, что все равно было бы бесполезно — это не спасло бы ее жизнь. Около нее дежурили врачи, профессора, но ничего нельзя было сделать.

Любили ее в госпитале все, не говоря уже о тех, кто находился с ней в одной палате. Такие люди, как она, не забываются и из памяти не изглаживаются. Это настоящая гордость нашей Красной Армии.

После Вашего письма Лидочка подала рапорт, чтобы разрешили Вам приехать. Ее просьбу удовлетворили, но теперь уже поздно — смерть ворвалась, и остановить ее было уже невозможно.

Умирая, она просила написать в часть, чтобы ее ордена переслали Вам. Я это исполнила, написала.

Не отчаивайтесь, Лиичка. Я вместе с Вами разделяю тяжелую утрату.

С приветом Сидорова.

31. 1. 1945 г.

Публикация Г. Головиной

ИСМАИЛ ШИХЛЫ ДЕНЬ ЗА ДНЕМ

Перед нами удивительный документ, написанный на войне и родившийся из войны. День за днем, шаг за шагом фиксирует двадцатидвухлетний педагог, азербайджанец Исмаил Шихлы три года войны, от призыва до возвращения домой после победы. С благородной сдержанностью передано в нем все, что выстрадано, пережито, с чем автор стоял лицом к лицу. Никакой патетики; деловитый тон, немногословность. Но сколько стоит героического за каждым скупым словом, за короткой записью с названием пункта, где шли бои, за торопливой пометкой: отстояли, взяли, наступаем…

Дневник комсомольца Исмаила Шихлы наполняет нас великой гордостью за советского человека; заключенный в нем оптимизм — тот, каким жили мы в годы тяжких испытаний. Это яркая грань народной души, вместе с мужеством и геройством она составляет суть обобщенного образа воина, начавшего свой ратный путь неопытным юнцом и окончившего его закаленным в огнях сражений мудрым двадцатидвухлетним воином.

_____

17. IX.42

В полночь, провожаемые родителями, сестрами и подругами, покинули родной Казах.

18. IX.42

Вчера в пятом часу отправились из Акстафы. Ехали с шутками, думая-гадая о том, что нас ждет.

Прибыли на станцию Баладжары. Первым делом засели за письма домой.

24. IX.42

Соорудили себе нечто вроде шалаша. Понатаскали соломы, травы, кукурузных стеблей.

22. Х.42

Семнадцатого числа вернулись с работ. Пришли в свою соломенную хижину. На дворе моросило, промокли. Чтобы обсушиться, развели костер. Скинул телогрейку, разулся. Отогрелся. Взял бумагу, ручку, собираюсь написать домой. И тут вдруг вспыхнул шалаш. Товарищи с криком-шумом повыскакивали вон. Меня окутало пламя. Выбежал, задыхаясь. Пожар потушили. У меня сгорели ватник, ботинки, еще кое-что из одежды. Что будет дальше? Донимает холодный северный ветер. Днем работаем под дождем, ночью спим в мокрой одежде. Костер разводить не разрешают. От холода долго не можем уснуть.

27. Х.42

Если ребенка разлучить с матерью, он плачет, слезы так и катятся по щекам. Но едва снова приникнет к материнской груди, — смотришь, уже стих. Сердечко успокаивается. Мы — взрослые, но как хотелось бы побыть около матери…

30.3.42

Вчера получили зарплату. По 27 рублей. И то истратили на грецкие орехи, когда пошли в город, в баню.

2. XI.42

Шахин болел, ездил на побывку. Теперь вернулся от своих. Привез нужные мне вещи. Передал мне письмо отца, со стихами. Прочел стихи, ощутил биение отцовского сердца, тоскующего по сыну, и ком подступил к горлу. Мне казалось, что отец ко мне холоден. Видать, ошибался. Он раньше, оказывается, хотел приехать ко мне, но его не пустили. Шахин говорит, что моя мать очень страдает… Увидеть бы тебя, мама, хоть один раз…

4. XI.42.

Фронт надвигается на Тбилиси, то есть подходит и к нашим краям.

7. XII.42

Тбилиси. Спим на станции, примостившись на камнях. Ждем эшелон.

9. XII.42

Выехали из Тбилиси. Город произвел на меня странное впечатление: беспризорные дети, снующие командиры, матросы, отправляющиеся на фронт, люди, продающие свой селедочный паек, девушка из Казаха по имени Тамара, обводящая нас печальным взором и раздававшая нам яблоки, воспоминания о старом Шейтан-базаре…

10. XII.42

Наконец доехали до Сухуми. Несмотря на зимнюю пору, Сухуми подобен невесте в ярком зеленом наряде. Ночь пробыли в Сухуми.

Вечером часов около 7 нас отправили морем на сторожевых катерах (СК).

12. XII.42

Ночью нам пришлось худо. На катере, мчавшемся стремительно, здорово качало. У всех разболелась голова, мутило. Наконец в час ночи мы выбрались на берег. Утром отправились на станцию. Этот городок тоже утопал в зелени. Население, правда, эвакуировано. Дома, магазины пустуют. Ребята разбрелись по парку, разводят костры и варят суп из гороховой муки, розданной в пачках. Крошат сухари в суп и едят. Ночуем, набившись в ничейные дома и будки.

В городе одни военные. Каждую ночь кого-либо отправляют на фронт. Нас еще не передали в распоряжение воинской части.

15. XII.42

Отобрали группу ребят, в которую попал и я. На машине повезли в часть. Встретили нас хорошо. Повели в баню, дали белье, полностью сменили обмундирование.

Так мы оказались в 19-м понтонном батальоне.

11.1.43

Сегодня нас подняли чуть свет. Половину товарищей посадили на машины и увезли. Мы тоже наготове. Выяснилось, что собираемся на передовую.

13.1.43

Одиннадцатого, на рассвете, едем в Туапсе. В пути застал ливень. Ехали весь день. Промокли до нитки. Останавливались, искали ночлег в окрестных селениях. Везде все занято. Поехали дальше. Ветер. Дождь. Уже в темноте остановились в лесу. Развели костер, кое-как просушили одежду, и снова — в путь. Ехали и весь следующий день. Наконец остановились в одном селении, километрах в 40 от линии фронта. По-прежнему льет дождь. На ветру совсем плохо. Наконец остановка. Вылезли из машин, разошлись искать ночлег. Но село сплошь набито солдатами. Как будто мы не в селе, а в кипящем котле. Через этот пункт движутся к фронту солдаты, машины, повозки — им нет ни числа, ни счета.

Ночью все это растекается по домам, постройкам, просто по степи, а утром стягивается в колонны и движется дальше… Но нам удалось найти дом-развалину, у которого все-таки какая-то защита от ветра. Развели огонь, отогрелись.

30.1.43

Сегодня двинулись в путь.

…Описать бы события этих двух месяцев со всеми подробностями — получился бы пухлый роман. А пока, улучив минуту, хочу хотя бы вкратце, в двух словах описать то, что с нами было и что мы делали за эти два месяца.

Насколько я помню, сперва мы на машинах добрались до перевала, после долгих хождений достигли села Шабановка. От села снова двинулись в путь, через перевал. Перевалив через Кавказские горы, мы должны выйти на Кубань. Из-за дождей и заморозков машины, можно сказать, тащили волоком. За день едва-едва одолевали два-три километра. На крутизне машины вытягивали на канатах. Наконец перевал остался позади. Достигли местечка под названием Этик. Оттуда продвинулись еще немного, остановились передохнуть. Вырыли землянки. Потом наш взвод выслали вперед. И вот мы на равнине, перед нами станица Смоленская, покинутая немцами. Здесь запахло серьезными делами. Прибыла первая рота. Грузили лодки, собрали, спустили на воду и двинулись вниз по течению. По дороге разжились двумя бочками повидла, табаком, сухофруктами. На реке очень холодно, из-за стужи приставали к берегу, разводили огонь, немного отогревались и снова ночью — в путь.

Через двое суток достигли какой-то железнодорожной станции. Там выгрузились, собрали лодки и двинулись дальше, уже пешком. Прошли через станицу Северскую, расположились в Ильской. Наутро, несмотря на усталость, еще голодные, принялись восстанавливать взорванный немцами мост. Продовольствия нет. Население нам помогает. Четыре-пять дней нас хорошо кормили.

…Мы подбираемся к самой линии фронта. Выехали из Ахтырской… Моросит. Я стою на подножке головной машины.

Видимость низкая. Передовая где-то рядом.

Но тихо. И вдруг со всех сторон на нас обрушился шквал пулеметного огня. Мы напоролись на немцев. Старшему лейтенанту Караваеву искромсало ноги. Четверо из наших погибли, двоих ранило. Пули продырявили колеса. Но Добрин, шофер, не растерялся, круто повернул машину и умчал нас прочь.

Вырвались. Сняв понтоны с машин, потащили их на себе в безопасное место. Начали окапываться. Вокруг то и дело рвутся снаряды, свистят пули, похоже, все перевернулось вверх дном. Роем окопы и ждем приказа, как быть.

Немцы ведут обстрел. От грохота закладывает уши. В окоп, метрах в десяти от нас, угодил снаряд «фердинанда». Шестерых разнесло на куски. Повар наш, Захарченко, бросил кухню, кинулся к нам.

Час спустя стало относительно тише. Обеспокоенный Захарченко пошел проведать кухню. Но тут разорвавшийся снаряд обратил в ничто и повара и кухню.

Где-то впереди наша пехота. Где, сколько ее — неясно.

До вечера оставались на этом рубеже. Едва стемнело, пошли в хату неподалеку. Затопили печку, отогрелись. Немцы, учуяв это, открыли огонь по дому зажигательными пулями. Дом, крытый камышом, загорелся. Выскочили вон. Снова затрещали пулеметы.

Под утро дали приказ о наступлении. Сзади подошли стрелки. Мы на понтонах перебросили их через реку. Пришли в движение и другие роды войск. В итоге немцы были отброшены от Абинской.

К Первому мая ожидается наступление. Во всем чувствуется весна. Деревья расцвели, поля зазеленели…

За каждым паромом закреплено по пять понтонеров. Я оказался у сержанта Смирнова. На нашем пароме стояла сорокапятка. Нам предстояло идти первыми и обеспечивать следующих за нами. Как только стало темнеть, все в плавнях пришло в движение. На каждый паром село 25 пехотинцев. А мы взяли ящики с боеприпасами. Все делалось быстро, говорили мало и вполголоса. Наконец готово. Уже ночь. В темном небе сплошной гул «кукурузников». Временами рвутся немецкие «фурфушки»^[45]. С замирающим сердцем ждем приказа. Друг на друга глядим. Наконец — приказ. Взялись за весла. Проходит час за часом, а мы все гребем. Выбираемся из плавней. Скоро рассвет. Все окутано промозглым туманом, в десяти метрах ничего не видать.

Неожиданно показался берег. Затрещал пулемет. Положение безвыходное. Вражеские пули могли продырявить наши резиновые лодки и пустить паром ко дну. Головы не поднимешь. Тут сержант Смирнов соскочил на берег с криком:

— Понтонеры — за мной!

Мы высыпали на берег. Следом — пехотинцы. Как из-под земли появились немцы. Схватились врукопашную. Смирнов уложил двух фрицев. Захватили ихний пулемет и тем самым создали условия для высадки первой десантной группы, а сами повернули обратно — все 15 паромов. Вставало солнце, туман быстро таял.

Гребем без передышки. Немцы открыли бешеный огонь. Кругом рвутся снаряды, окатывая нас водой. Надели спасательные пояса. Втягиваем головы в плечи, пригибаемся, но гребем.

Уже рассвело. Нам надо пройти плавнями километ-ров десять. А тут… самолеты… Попрыгали в воду, ухватились за лодки, ждем. Самолет дал пулеметную очередь и убрался. Снова — шквал снарядов. Из пятнадцати паромов вернулось пять. Из 45 человек во взводе осталось девять.

10. V.43

Наконец нас отвели с переднего края, передохнуть на кубанском берегу. Очень грустно, пусто во взводе. Ночью при лунном свете переправляемся через реку и покупаем на хуторе молока, простокваши.

13. V.43

Есть угроза контрнаступления немцев. Поэтому мы заминировали ночью мост у села Садовое. Я и Кондратюк остались у моста. Между нами и противником 2 км. Днем отсиживаемся недалеко от моста, в укрытии, ночью на мосту стоим посменно.

23. V.43

Наутро немцы подвергли жестокой бомбежке село в 2 км от нас. Днем, между 11 и 12 часами, обрушились на Садовое, где стоим мы. Наше положение — хуже некуда. Мины и снаряды рвались сначала впереди, справа, потом слева. Разрывы гремели все ближе. Если хоть одна мина угодит в мост — ахнет такой взрыв, что не будет ни моста, ни нас. Надо бы переменить место, а деваться некуда.

Кондратюк решил перебраться на тот конец моста. Когда он вскарабкался на мост, три мины разорвались в воде. Выбрав паузу, Кондратюк проскочил по мосту.

Я решил никуда не уходить и засел в окопе. Неожиданным разрывом меня оглушило. Зазвенело в ушах, казалось, земля перевернулась и обрушилась на меня.

Кое-как выбрался из-под земли. В полубессознательном состоянии пополз к мосту.

Снова разрыв за разрывом…

Когда я открыл глаза, Кондратюк был рядом.

25. V.43

Сегодня с утра до вечера оставались под артиллерийским и минометным огнем.

1. IX.43. Крымская

Давно ничего не пишу. Причина — отсутствие блокнота. Теперь же возобновляю записи. После событий в Садовом мы получили новый понтонный парк. Начались учения — сперва в Нечаевской, потом в Покровской. Учения были очень тяжелые.

6. IX.43. Крымская

Утро выдалось ясное, погожее. Все спокойно. Сегодня отдых. Мы, земляки, собрались вместе, поговорили, побалагурили. Пополудни наша артиллерия открыла беглый огонь. Немцы открыли ответный. Пришлось попрятаться в укрытиях. Дома на окраине станиц загорелись. Только в сумерках стихло. Но издалека доносилась пулеметная трескотня. На машинах мы выехали за околицу, а оттуда пришлось идти пешком. В лунном свете шоссе кажется белой лентой. Горящие дома освещают все вокруг на сотни метров. Где-то играют на свирели. А мы продолжаем движение. В 4 километрах от передовой рассыпались по придорожным кюветам. Продвигались группами по два, по три человека.

Чувствуется, что скрытно накапливаются силы для броска. Глухой гул машин, подвозящих к фронту патроны и снаряды. Скрип подвод и фургонов, перешептывание солдат, временами свист пуль и автоматная трескотня — вот симфония ночи.

Дошли до передовой. Прошли две линии. Бойцы выходят по одному из окопов, идут к походной кухне, получают пищу, поспешно возвращаются на позицию. Часто взвиваются ракеты. Потом слышится пулеметная стрельба. Небо прочерчивают трассирующие очереди. Потом опять на несколько минут воцаряется тишина.

Мы идем дальше. Рядом со мной — Павлик Черкасов. Искендер Бахарзалов от нас отстал. Идем, всматриваемся в ночь, дыхание учащенное, пригибаемся, остерегаясь пуль, со свистом проносящихся мимо, под самым ухом, шлепающих впереди, позади или сбоку… Движемся осторожно, опасаясь выдать себя, и все же спустя несколько минут начался ожесточенный пулеметный обстрел. Пули со свистом секут воздух, втыкаются в землю то впереди, то сзади. Начался минометный обстрел. Визжат осколки.

Мы с Павликом залегли на ровном месте. Потом ползком перебрались в воронку. От близкого разрыва зазвенело в ушах. Нас засыпало землей. Несколько минут я ничего не мог понять. Потом открыл глаза.

— Павлик, ты цел?

— Цел. А ты?

— И я.

Воспользовавшись затишьем, бросились вперед. И так вот, ползком, крадучись, прижимаясь к земле, одолели километра полтора и добрались до заданного места, стали собираться по двое, по трое. Все остались целы-невредимы. Приступили к делу. Можно сказать, проработали всю ночь, без передышки, не разгибая спины, под пулеметным огнем. Отремонтировали дорогу, мост, разминировали поле. Под утро отошли и на машинах отправились к себе. Распластались в саду и уснули как убитые.

12. IX. 43. Крымская

Возвели три моста. Остался последний.

13. IX. 43. Крымская

Наступление, видимо, скоро. Всю ночь напролет не смолкает гул моторов — идет техника.

15. IX.43. Крымская

Готовимся возвести четвертый мост. С утра пошел сильный дождь. К вечеру перестал. Мы вышли к месту работы. Почему-то в эту ночь было тихо. Работа шла своим чередом. Мост закончили. Луна скрылась. Настала кромешная тьма. Через несколько минут нам возвращаться. До утра оставалось совсем мало. И вдруг — обстрел. Сперва мы не придали ему особого значения. Потом близко падавшие снаряды встревожили нас. «Фердинанд» заговорил!» — крикнул кто-то. Снаряды стали рваться все ближе и ближе. Один разорвался совсем рядом. Мы — врассыпную. Я, Павлик, Берец и капитан Даванов кинулись под мост. Но и здесь стоять опасно. Побежали. Я потерял всех из виду. Подался влево. И тут на кого-то наткнулся. Слышу голос Береца. Сидит в воронке. Хотел притулиться рядом с ним. Он отговаривает: «Найди себе место, вдвоем тут опасно».

А мне не хочется сдвинуться с места. Несколько минут пробыл около Береца. Потом почему-то решил податься обратно. Тут кто-то окликнул меня. Вижу — Всавский. Он влез в блиндаж. Я — тоже. Потом объявился Бахарзалов. Прошло секунд десять. Содрогнулась земля. Окоп обвалился. Нас засыпало землей. Дыхания не хватало. Яшка (Бахарзалов) закричал. Ранен, видимо. Снаряд разорвался метрах в двух-трех от нас. Впотьмах я ощупал его. Вроде цел.

— Ребята, вы живы? — крикнул Монастырский.

— Пока что живы.

— Меня ранило.

Он куда-то побежал. Воспользовавшись минутным затишьем, побежали и мы. Наконец собрались в станице.

Занималась заря. Все были вываляны в земле, в пыли. Лица бледные.

Капитан Даванов проверил наличный состав. Береца не оказалось. Долго искали его — не нашли, ни с чем вернулись в станицу. Пальба продолжалась. Заговорили и наши пушки. Несмотря на бессонные сутки, спать нам не хотелось. А уже солнце вставало. Фронт был прорван. Наши двинулись вперед. Проходя через вчерашние места, мы обнаружили тело Береца.

19. IX.43. Крымская

Простившись с могилой Береца, пошли вперед.

21. IX. 43. Крымская

Завтра, перейдя Старую Кубань, мы должны навести понтонную переправу у Казачьего Ерика. Наш взвод на машинах вырвался вперед. Задание: проверить дорогу, отремонтировать подорванные мосты и проложить путь для продвижения автоколонны.

Был жаркий день. Когда мы подъезжали к небольшому хуторку, одна мина, летевшая с воем, угодила прямо перед машиной, метрах в двух. К счастью, не разорвалась. Мы выскочили из машины. Немцы заметили нас и усилили огонь. Мины рвались одна за другой. Мы кинулись в траншеи. Село, казалось, вымерло. Никакого движения. Обстрел продолжался. Землю усеяли трупы. Раненые отползли назад в укрытия. Некоторые стонали, и помочь им пока нельзя было. Наконец мы собрались на околице. Стали на каком-то холмике.

С холма степь и шоссе просматривались километров на пять. Прямо перед нами виднелись небольшие холмы и селение. Оно в руках у немцев.

Комвзвода лейтенант Смоленский был очень растерян, не знал, что предпринять: ему было сказано, что оба села заняты нашими, а там сидел противник.

Забрались в траншеи, закурили. Смоленский выслал нас вперед. Но мы не смогли пройти и сотни метров. На нас полетели снаряды. Даже по одному солдату палили из орудий. Мы набились в большую воронку от бомбы. Все кругом заволокло пылью от разрывов. Не оставалось ничего, как жаться друг к другу.

Едва прекратили обстрел, мы воспользовались тем, что пыль еще не осела, выбрались из воронки и отползли назад. Кое-как вскарабкались на холм, попрыгали в окопы.

25. IX.43

Помню, двадцать второго числа, вечером, двинулись в путь. Было очень темно, в двух шагах ничего не видно. Фары включать нельзя. А дорога незнакомая. К тому же сплошь подъемы, спуски, ухабы, воронки. Потому по обе стороны машины, накрыльях передних колес, сидело по бойцу — высматривали, показывали дорогу. Слышны их приглушенные голоса: «Влево… правей… осторожно… сбавь газ». Наконец доехали до места, откуда дальше ехать стало невозможно. Вражеские окопы были совсем рядом. Каждый звук немцы слышали, отвечали огнем. Услышь они рокот машин, без сомнения, нанесли бы нам большие потери. Поэтому мы остановились.

На фронте своя, особая тишина. Можно даже услышать порхание мотылька. В тишине я узнал голос комбата Ульченко. (Я полулежал на крыле головной машины.) Он куда-то направился. Слышались другие приглушенные голоса. Глаза привыкли к темноте — я стал различать окружающее. Заметил выстроившиеся в ряд пушечные стволы. Наши машины стояли перед батареей. Вроде как в нейтральной зоне. Ульченко вернулся. Дали команду: «По машинам!» Я увидел, как почти тотчас стволы орудий приподнялись чуть выше, и вдруг грянул залп. Машины двинулись под завесой огня, пламени, под шипение снарядов. Наши пушки своим грохотом заглушили рокот машин. Жуткая была картина. Жерла пушек были обращены в нашу сторону, они гремели над нашими головами, огонь велся в пяти-десяти шагах от нас. Мы глохли от грохота. Воздушная волна от летящего снаряда, казалось, вот-вот сметет нас с машин. Сверкали вспышки, грохотал гром выстрелов. И все это оказалось на пользу — вспышки высветляли дорогу.

Пройдя через это пекло, мы чуть-чуть опомнились, не веря, однако, что избавились от опасности. Добрались до Казачьего Ерика. Сошли с машин, спустили понтоны на воду, собрали в паромы. До рассвета свели паромы в мост, соорудили переправу и пропустили «катюши». Это было уже на заре. Тут же развели мост, разобрали паромы и замаскировали.

24. Х.43

Море штормит. А мы, работая в воде, строим пристань. Готовимся к высадке в Керчи.

27. Х.43

Сегодня в два часа дня в сооруженный нами «порт» прибыл Тимошенко. Проверил подготовительные работы перед Керчью. Я был на дежурстве.

28. Х.43

Вечером из Анапы прибыли военные катера и мотоботы. На них погрузили пушки-сорокапятки, минометы и боеприпасы, а также живую силу. Но из-за начавшегося шторма десант был отложен.

30. Х.43

Суда ждут, когда утихнет шторм.

Сегодня вечером суда двинулись в путь. Многие наутро вернулись обратно. Доставили раненых и экипажи затонувших судов. Потери большие.

3. XI.43

Первого числа снова привезли раненых. Матрос с раздробленным коленом пел. Его тело наполовину было безжизненно. Но он словно не знал этого или не придавал значения. Матрос умер в госпитале спустя два часа. Не могу забыть его. По-моему, всю жизнь не смогу забыть. И могилу его не смогу забыть.

10. XI. 43. Соленое озеро

Рота переброшена с десантом в Эльтиген (Крым). Положение тяжелое. Джалилов погиб. Ахмедов Меша-ди пропал без вести. Об остальных наших ребятах тоже ничего не слышно.

25. XII.43. Соленое озеро

…Страшен берег Черного моря. Море ревет. Шторм не унимается. Выбрасывает на берег трупы. На берегу остается чернеть, как неодушевленный предмет, некогда живой человек, мысливший, чувствовавший… Никто не обращает на это внимания.

31. XII. 43. Соленое озеро

Сегодня был очень подавлен. С утра бродил по побережью. Вспомнились былые, относительно благополучные дни. Я ждал Черкасова — он отправился в Тамань за провиантом. Наконец к вечеру вернулся, принес мне ворох писем.

1. I. 44. Соленое озеро

На Соленом озере отметил Новый, 1944 год 60-ю граммами спирта. Счастье близко. Ждем скоро окончания войны. Есть предположение, что война завершится в этом году.

29.1.44. Сенное

С тех пор как я в армии, мне не приходилось слышать голос девушки-азербайджанки. Сегодня я был на дежурстве. Вдруг дуновение ветра донесло до моего слуха девичий голос: «Харалысан, ай оглан?» («Парень, из каких ты краев?») И словно в душе моей проснулось чувство, дремавшее веками. Я мигом передал винтовку товарищу и устремился на станцию. Тут стояли санитарные вагоны. Прошелся взад-вперед. Никого не усек. Поплелся обратно, насвистывая песню «Сона-ханум». Вдруг слышу, в одном из хвостовых вагонов какая-то девушка поет ту же песню. Оглянулся. Смотрим друг на друга и молчим. Так и не заговорили. Поезд тронулся.

6. IV.44. Сенное

Готовлюсь к приему в партию.

10. IV.44. Сенное

Сегодня прошел комиссию и партбюро. Приняли в кандидаты. Но карточки еще не получил.

14. IV.44. Сенное

Наконец наш фронт снова пришел в движение. Мы перешли в наступление. Керчь и Феодосия в наших руках. Симферополь взят 4-м Украинским фронтом. Скоро Крым будет освобожден. Похоже, что нас на днях переведут на другой фронт.

17. V.44. Старый Крым

Сегодня мы, 30 человек, отправились на машине в Симферополь для получения кандидатских карточек. Утром переправились через Керченский пролив. Проехав через Керчь, Феодосию, переночевали в городке Старый Крым. Керчь сильно разрушена. Феодосия — не очень. И вправду крымская земля прекрасна. Зелень, цветы, хорошие шоссейные дороги и т. д. Наутро тронулись в путь. Перешучиваемся, смеемся. Стоит машине забуксовать — разбредаемся. Вокруг вразброс валяются покореженные пушки, стоят подбитые танки.

Пятого июня нам дали бензин и отправили с Чушки на Кордон Ильича. Оттуда нам предстояло переправить в Керчь госпиталь. В тот день, дважды переправившись на Кордон, перевезли половину госпиталя. Оставшуюся часть предстояло перевезти наутро, шестого. Переправа пятого числа прошла удачно. Море было спокойное, погода стояла ясная. Мы наблюдали берег в бинокль в ожидании приближения к порту.

Девушки пели под гитару, а. то и пускались в пляс. Одна, армянка, сплясала лезгинку. Работу в этот день мы завершали весельем. И на меня напал зуд, вдоволь почесали языком с моим приятелем Махмудом. Переночевали. Утром в шесть снова отправились на Кордон. Девушки встретили нас криками «ура!». Примерно к трем часам завершили погрузку. На этот раз груз оказался очень тяжелым. Корма почти что села в воду. Отчалили. Скорость малая. Одолели полпути. И тут на море началось волнение. Паром кренился на правый борт. А волнение нарастало, опасность росла. Задраили кубрики. Но это не помогло. Паром стал стремительно оседать в воду, по воде поплыли столы, стулья, ящики… Волны погнали их к берегу. Всех охватила тревога. Люди устремились в носовую часть — это была последняя спасительная точка. Девушки —: в слезы. Я растолкал Махмуда и поднялся с ним на нос левого понтона. Осмотрелся. До керченского берега далеко. А до Чушки километра два-три, хоть туда, хоть сюда — вплавь добраться трудно. А паром медленно тонул.

«Вот и настал наш час», — сказал я про себя. Но делать что-то надо. Стали стрелять из винтовок и наганов. Авось услышат. Дали несколько сигнальных ракет. Но все без толку. Один из моряков взял у девушек две белые косынки, вышел на носовую часть и стал сигналить: «Тонем, спасите». Девушки, глядя на него, тоже стали махать платками.

Но никто не увидел сигналов и не пришел на помощь. Паром постепенно тонул, море ревело; мы надели спасательные пояса. На горизонте показался тральщик. Похоже, он взял курс на нас. Сначала катер казался темной точкой, потом вырос и медленно приближался… Девушки то и дело спрашивали: «Почему он идет так медленно? Заберет ли всех?» Я их подбадривал, хотя у самого душа в пятки — больше половины парома было уже в воде, и только воздух в носовой секции не давал ему затонуть полностью.

Наконец катер подошел. Минут через десять мы пересадили на палубу всех людей и перекинули часть груза. Паром взяли на буксир. На сердце отлегло. Девушки, только что лившие слезы, повеселели, даже перешучиваться стали. Катер буксировал нас; часто запускали ракеты. Наконец (на берегу) поняли, в чем дело. На помощь нам поспешили крупные и малые баркасы, катера. Метрах в пятистах от берега паром сел на мель. Сняли людей.

27. VI.44

Сдав все паромы саперному батальону девятой армии, вернулись на Кордон Ильича. Отсюда по железной дороге нам предстоит переправиться на новый фронт. Таким образом, мы расстаемся с Керчью и крымской землей.

9. VII.44. Смоленск

Три-четыре раза меняли направление пути. Сегодня прибыли в Смоленск. Говорят, едем в Оршу, словом, на Белорусский фронт.

14. VII.44. В пути

Проехали Оршу, курс на Минск. На участке между Оршей и Минском застряли тысячи немецких вагонов и паровозов. Пути забиты гружеными составами. Немцы пытались увезти все, что награбастали. Но из-за того, что все пути были перерезаны, побросали добычу и удрали. Вдоль дороги громоздятся танки, пушки, машины и прочая техника. На протяжении многих километров дорога усеяна немецкими монетами.

Белоруссия — сплошь в лесах. Здесь было много партизан. От страха немцы обносили дома, в которых жили, бревенчатыми заборами, как в средневековье, в два ряда, промежуток засыпали землей, и, не довольствуясь этим, огораживали жилища колючей проволокой. Но и это их не спасало.

Приближаемся к Минску. Погода прохладная. Север. Здесь солнце заходит в половине одиннадцатого, а в два утра уже светает.

Отправились из Минска в Вильнюс. Дорога хорошая. Вокруг шоссе — зелень, деревья. Вечером пришлось остановиться вблизи какого-то села, у реки, на ночевку. Окрестности очень красивые. Но села сожжены.

20. VII.44. Вильнюс

Вильнюс со всех сторон окружен лесами. Улицы асфальтированы. Прекрасный, милый город.

На окраине — речка Вилейка. Население культурное, очень учтивое. Вчера искупались в этой самой речке. Берег усеян трупами немецких солдат. Можно сказать, сто процентов населения знает русский. Ощущается смесь немецкой, литовской, польской и русской культуры и речи. Мы квартируем вдвоем. Спим в теплой постели.

29. VII.44

В доме, где мы квартируем, живет девочка 12 лет, прелестная, как ангел. Окончила шесть классов. Говорит, что станет парикмахершей. Спрашиваю, почему, мол, не хочешь стать врачом или инженером? Она отвечает, насупив брови:

— Разве бедняки могут столько учиться?

Я растолковал ей, как у нас обстоит дело с образованием. Она спросила, кем я работал до войны. Говорю: учителем. Удивляется:

— У нас таких молодых учителей нет.

30. VII.44. Вильнюс

Построили мост через Вилейку.

1–8. VII/.44. Каунас

В два часа ночи — подъем по тревоге, в 3 тронулись на машинах. Примерно к 12 часам дня доехали до Каунаса. Здесь мы должны построить мост через Неман.

9. VIII.44. Каунас

Вкалывали днем и ночью с первого по восьмое августа. Мост построили. Он рассчитан под тяжелые танки и орудия. Работа была трудная. Течение реки быстрое. Не так-то просто было поднимать тяжелые бабы и вбивать сваи.

16. VIII.44. Прея

Выехали из Каунаса. Продвинулись на 50–60 километров, разместились в деревне. Наутро начали строить мост. Закончили его четырнадцатого августа. Отдыхаем. Из дому писем нет.

20. VIII.44. Прея

Идут тяжелые учения, готовимся к предстоящим боям.

22. VIII.44

Сегодня впервые на Третьем Белорусском фронте получил письмо от Зейнаб. Пишет, что собирается в аспирантуру.

29. VIII.44

Над Неманом был большой тяжелый железобетонный мост. Наши при отступлении в 1941 году взорвали его. Теперь нам надо его восстановить. Сообща с 3-м понтонным батальоном 28 августа начали работы. До сентября мост должен быть готов.

7. IX. 44. Прея

Международная обстановка в корне изменилась, Румыния, можно сказать, за нами. 5 сентября, в четыре часа утра прекратила войну Финляндия. Союзники в Брюсселе. Германия блокирована.

17. Х.44. Мариамполь

Сегодня в бригаде состоялся семинар заместителей командиров. Позвали и меня как комсорга. До вечера слушали лекции. В каждый перерыв играли на гармони. Потом начались пляски, песни. Напоследок показали кино. В пол-одиннадцатого вернулся в казарму. Все было собрано. Поработав до четырех часов утра, погрузили понтоны на машины. Наутро прибыли в Мариамполь. Это вблизи от передовой. Доносятся разрывы и пулеметная стрельба. Видно, как взлетают ракеты. Ждем наступления.

20. Х.44

16 октября наш фронт перешел в наступление. Два дня авиация и артиллерия крушили врага. После большой подготовки, прорвав фронт, мы двинулись вперед. Погнали немцев по ту сторону их границы.

24. Х.44

Вступили на прусскую землю. Враг, отступая, угоняет с собой население. Ни души не встретишь. Дома стоят без хозяев. Солдаты располагаются по домам. Кто панаму напялил, кто на велосипеде крутит.

6. XI.44. Восточная Пруссия

Завтра Октябрьский праздник. Третий раз встречаю его на фронте.

Вечером отправились на передовую.

9. XI.44. Восточная Пруссия

Два дня стояли в лесу. Из-за стужи ночевали у костров. Наконец третью роту, куда я только что переведен, послали вперед. Кажется, будем строить причал.

10. ХI.44. Восточная Пруссия

Впереди какое-то озеро. Длиной 8 километров, шириной 300 метров, глубиной — до 800 метров. Берег в густых лесах. По ту сторону — городок и редколесье. Там расположились немцы. Беспрерывная канонада, стрельба.

Основная задача, стоящая перед нами, — построить две пристани. Одну — на этой стороне озера, другую — на той. После артподготовки на амфибиях и понтонах туда будет высажен десант. Но сначала мы должны немедленно под прикрытием артогня построить первый причал, чтобы десант смог сесть на суда, отойти от берега. А потом уж надлежит построить причал у места высадки.

Заранее заготовили необходимые материалы. Пока работали в лесу, враг, почуяв неладное, вел непрерывный обстрел. Рядом рвались снаряды, пули со свистом неслись над ухом. У нас много раненых и убитых. Ночью, пользуясь темнотой, обе стороны охотятся за «языком». Вчера пытались «украсть» нашего лейтенанта Колосова. Но Колосова выручила физическая сила.

Вечером меня и Андрианова вызвал капитан Носов. Надо идти в разведку. Андрианов с капитаном остались на берегу, а мы с лейтенантом Бродягиным двинулись дальше. Ни зги не видно. Пошли вдоль берега. На переднем крае нас на каждом шагу останавливали и лишь после проверки пропускали. Пробирались через окопы, траншеи, под минометным, пулеметным и автоматным огнем. Наконец добрались до намеченного места. Я разделся под деревом, взял тесак в зубы, прихватил заранее заготовленный шест длиной 2,5 метра, спустился к озеру. Тут взмыла ракета. Я кинулся в воду. Только нос выставил из воды. Вокруг градом сыплются пули, булькают в воде. После очередной ракеты наши открыли минометный огонь. Воспользовавшись этим, я осторожно иду, нащупывая ногой дно. Моя задача — промерить глубину озера метров на пять от берега, в том месте, где предстоит соорудить причал. Через каждые полметра устанавливаю шест вертикально и ножом отмечаю на нем уровень воды.

Вода ледяная, идет снег. С полминуты держусь на поверхности, минут пять по самые уши в воде. Каждый раз, как пустят ракету, сигаю в воду и вижу, как в нее втыкаются трассирующие очереди. Вот так, провозившись в воде с час, взял замеры. Выбрался — и ползком назад. На берегу вижу: Бродягина, стоявшего у моих пожитков, задержали наши. Посчитали нас за шпионов.

Я весь продрог. Оделся. Пошли.

11. XI.44. Восточная Пруссия

Сегодня утром, воспользовавшись туманом и изморосью, перетащили заготовленные для моста балки метров на 300, прямо к самому берегу. Когда туман рассеялся, враг понял, в чем дело. Взялись за работу его снайперы. Одного из наших ранило. Но мы не прерывали работы, в полдень предстояло наступление.

26. XI.44

После обеда наш батальон отправился на выполнение боевбго задания. Мы должны поставить мины перед передним краем нашей обороны.

3. XII.44

27-го, ночью, под обстрелом, вышли на передовую. Минировали траншеи, стали двигаться от воронки к воронке. Перетаскивали мины, вставляли капсюли.

До второго декабря, занимались минированием.

9.1.45

Отчего-то затосковал. Дважды снился отец. Вижу — море волнуется. Буря. К берегу идут старые знакомые катера. Я на берегу. И мама, несмотря на то, что ее окатывает прибой, стоит на берегу — как видение. Она даже пытается принять концы. Я подхожу помочь. Не пойму, что это за сон? Может, судьба снова что-то выкинет с нами? Или уже выкинула, а мне невдомек?

9.1.45

Получили боевое задание. Чем кончится — неизвестно. Счастье и близко, и далеко… В мгновение ока может оно улыбнуться человеку, может и уплыть из рук…

13.1.45. Эдигюннен

Случилось, как мы и ожидали. В 8 часов утра началась артподготовка. Из-за плохой погоды авиация не смогла вести боевые действия. Но наступление началось.

21.1.45

Тихо падает снег. Морозно. Все белым-бело. Поля тянутся, насколько хватает глаз, спокойны, словно одеты в белый саван. Дороги забиты машинами. Ничего, кроме немолчного гула… Едем по незнакомым прусским дорогам. Села и города тихи и безлюдны. Темная, безлунная ночь. Но из-за снега светло. Горизонт багров. Похоже, что занимается заря. Приближаемся. Впереди село. Дома пылают. Алые сполохи вздымаются к небу, здания рушатся. Бревна и балки с треском падают на улицы. Зарево пожарищ озаряет все вокруг. На улицах полно машин и людей.

Светает. Наша автоколонна приостанавливается в каком-то городе. По улицам идут пехотинцы, движутся орудия, танки. Наконец наши машины стали в полутора километрах от города, в лесу. Мы разместились по домам. В квартирах полно дорогой мебели и всевозможных предметов. Мы очистили один из домов, подмели пол, привели в порядок кушетку и кровать. Затопили печь. Уснули в теплой постели.

21.1.45

Наутро тщательно обследовали дома, где располагались. Было минировано. Обезвредили. А в полдень стремительно снялись с места. К вечеру остановились в лесистой местности. Мороз. Пришлось искать ночлег. Дома попадаются редко. Нашли один. Хозяева только что сбежали. Лампа еще горела. Во дворе мычат коровы, визжат свиньи, блеют овцы, живность переполошилась. А в доме все на своих местах. Даже ходики на стене идут. И патефон на столе. Переночевали. Утром по тревоге вскочили в машины.

Дороги запружены танками, автомашинами, фургонами, пушками, прожекторами, пехотой. Чувствуешь, движется огромная сила. Горизонт объят заревом, пылают дома, в полях бродят беспризорные лошади, коровы. С военными мундирами перемешалась и штатская одежда. Местное население собирается бежать, в замешательстве. Армия догнала их. Дороги загромождены опрокинутыми фургонами, убитыми лошадьми. На каждом шагу можно встретить убитых, разбросанные вещи.

Снова движемся вперед. Мост впереди разрушен. Ведется обстрел. Движение приостановлено. Похоже, восстанавливать мост придется нашему брату.

26.1.45

Порой мы выходим вперед, перегоняя даже пехоту, попадая под обстрел, порой остаемся позади. Теперь уже города не отличить друг от друга. Все горит, все разрушено. В одном из городов за сутки мы построили два моста. В зависимости от нашей работы скорость продвижения войск может и возрасти и убавиться.

30.1.45

Вечером, 20-го, сидим по квартирам, ждем задания. По дороге следовали поляки, русские и люди других национальностей. Вдруг к нам подошла группа девушек и женщин (одна из них была ранена, оказалось — при бегстве из Кенигсберга). Дул сильный ветер, валил снег. Мы впустили их к себе. Отогрели, накормили. Дети и женщины расплакались. Это были польки, освобожденные только что из немецкой кабалы. Мы принимали их радушно, и как же они были рады! Эти горемыки, четыре года не видевшие в Германии доброго лица, не могли надышаться на нас. Удивительный был эпизод. Сколько людей еще будет благодарить Советскую Армию!

31.1.45. Виттебург

Под Кенигсбергом продолжаются кровопролитные бои. Положение очень сложное и неясное. Движение войск и движение разноязыких народов перехлестываются друг с другом. Из Кенигсберга толпами идут беженцы. Войска, беженцы, пленные, словом, сам черт запутается. Во всем этом таится и опасность: нередко предателям и шпионам удается, смешавшись с беженцами, пробраться в наш тыл…

…Враг оказывает сопротивление. Готовимся к штурму, перед понтонерами стоит очень трудная задача: переправиться через реку, перебросить десант. Думаю, потери будут велики.

8. II.45

Третьего февраля в ночь продвинулись на новые позиции. В ту же ночь направились к линии огня.

Задача — навести переправу через реку Прегель.

Приступили к работе. Предстояло построить два моста, на протяжении километра загатить топи — проложить дорогу. И все под огнем. Холод, снег, вода, лед и пули. Трудились четыре дня. Наконец седьмого февраля сдали работу. Войска двинулись вперед. А мы отдыхаем.

13. III.45. Тигенхоф

Прибыли в город Тигенхоф, в 50 км от Альтефельде. И здесь надо наводить переправу через реку. Идут тяжелые бои. До Вислы осталось 8 километров. Море тоже близко. Словом, движемся к Данцигу.

…Война продолжается. На нашем фронте противник попал в «клещи». С одной стороны у него Висла, с другой — море, с третьей — опять наши. Одним словом, пути выхода у врага нет. Он огрызается, сопротивляется, прибегая к любым средствам. В конце концов, перекрыв шлюзы, враг стал топить села и города. Возникла нелепая и жуткая картина. Все поля остались под водой. Насколько хватает взгляд — вода. Не будь деревьев и кустов, можно принять это за море. Дома стоят в воде. Дороги затоплены. А кое-где, на мелководье, просматриваются черные зигзаги трасс. Движение по дорогам прекратилось. От дома к дому плывут на лодках. По шоссе можно ехать только верхом на лошадях или на фургонах. Вода лошадям по брюхо. Мы стали перед необходимостью строить оборонительную линию в воде. Артиллерия подалась назад. Впереди осталась только пехота. Вода прибывает с каждым днем.

18.III.45. Тигенхоф

Весна близится. Мир пробуждается от зимнего сна. Начинают зеленеть поля. Птицы заводят свои песни. Словом, жизнь. Все призывает жить, бродить — гулять по зеленым лугам, осыпать поцелуями желанные уста… Душе моей, вольно воспарившей под щемящие звуки музыки, грезится мимолетный взор любимой. Но… что мы делаем? Умираем и убиваем. Трагедия и слезы. Ползая по земле, вдыхая пороховую гарь и одновременно чувствуя наступление весны, я впадаю в грусть. Скитаясь по руинам Тигенхофа, разыскав земляков Яшку и Махмуда, изливаю им душу. Сажусь за пианино и бренчу азербайджанские мелодии… Тихо веет весенний ветер,

30. III.45

29 марта в полночь объявили тревогу… Мы покинули Тигенхоф. Город затопило.

3. IV.45. 4 часа ночи

Пошли на задание. Нас было шестеро. В связи с затоплением нужно узнать, каково положение на реке Ногат. Продвигаясь по озерам, в камышах, подобрались к Данцигскому заливу. Наши самолеты непрестанно бомбят противника. Под этот грохот и фейерверк мы подошли к самому морю. Измерив ширину и глубину реки на этом участке, повернули вверх по течению. Раздобыв маленькую спортивную лодку, я стал грести против течения. Проверяли глубину, расположение шлюзов, открыты они или закрыты. К вечеру хлынул ливень. Основательно промокли. Решили переночевать в небольшой деревушке у реки. Благодаря обособленному расположению (в лесу) население осталось на своих местах. Здесь еще не ступала солдатская нога. Мы подошли к какому-то дому. Обитатели — девушки и женщины — переполошились, побледнели, заметались в поисках укрытия.

Наконец мы остановились у какой-то старушки. Приготовила нам поесть. Через нашего товарища, знавшего немецкий, завели разговор.

Все ложатся спать. Я караулю. Трудно доверяться.

10. IV.45 Эльбинг

Начался штурм Кенигсберга. Два батальона из нашей бригады под Кенигсбергом. Мы все еще ждем приказа. По всей вероятности, отправимся в ближайшую ночь. Вообще конец войны очень близок. Увидим ли мы тот счастливый день?..

15. IV.45. Эльбинг

Кенигсберг взят.

20. IV.45

Вечером 18 апреля получили приказ. Всю ночь до утра готовились к отправке. Наутро тронулись в путь. Расположились в приморском селе. План таков: перебросить десант на полуостров, простирающийся от Кенигсберга до Данцига. Окруженные со всех сторон, там сгруппировались немцы. Длина полуострова — 20 км, ширина — до 4 км. Сейчас все сгрудились на этой косе. Нам предстоит проскочить морем 7–8 км. Положение, конечно, будет не из легких. Наши две роты перебросят десант на понтонах. Нашей (третьей) роте предстоит перебросить на барже артиллерию. Два дня ремонтировали баржу. Сегодня погода ясная. Смотрю в бинокль на тот берег… Лес подступает к самой береговой кромке. Виднеется деревня. Все тихо. Похоже, что и враг наблюдал за нами. Начал огонь. У нас оказались раненые.

Я должен пойти с первой группой. Мы будем впереди. Предоставили отдых. Ждем приказа.

4. V.45

Война кончается. Берлин взят. Германия оккупируется. Все острее мечта вернуться домой. Как хорошо возвращаться с победой!

9. V.45

Сегодня был на дежурстве в бухте. Была ясная, звездная ночь. Беспрерывно шла переправа. Все было спокойно. А после двух часов ночи все замерло.

В бухте стояли СК, паромы, баржи и другие военные суда.

В 4 часа на ближнем катере поблизости заговорило радио. Я услышал слова: «Война окончена!» Никто не мог поверить. Все были изумлены. Вдруг прокатилось «ура», взвились ракеты, люди пустились в пляс. Пушки и винтовки смолкли. Занималась заря. Полуостров погрузился в безмолвие, потом прозвучали залпы, наконец вновь воцарилась тишина. Мы поняли, что это победный салют. Таким образом, окончание войны мы встретили в заливе Фриш-Гаф, в балтийских водах.

15. V.45. Толькемит

Вчера сдали все паромы и баржи. Последний раз искупался в водах залива. Сегодня же отправляемся в Эльбинг. Говорят, оттуда поездом — в Смоленск. Словом, возвращаемся на Родину.

Перевод С. Мамедзаде

АДИГАМ АЛИБАЕВ ГЛАВНЫЕ СОБЫТИЯ

Адигам Галеевич Алибаев родился в Башкирии, в 1925 году. Б год Победы ему исполнилось двадцать лет. А сейчас было бы чуть больше пятидесяти. Но его уже давно нет в живых. Как нет многих его сверстников — они погибли в боях за Родину или умерли позже от ран, как это случилось с А. Алибаевым.

Восемь раз попадал он в госпиталь и восемь раз возвращался на передовую. В двадцать лет он был полным кавалером ордена Славы.

Сразу по возвращении домой комсомолец А. Алибаев пишет заявление с просьбой принять его в партию.

Впереди его ожидают еще бои, но уже не в окопах, а в борьбе с послевоенными трудностями.

Он нуждается в покое, в длительном лечении. Но слишком печальную картину представляет деревня, истощенная войной, чтобы он мог сидеть сложа руки.

А. Алибаев начинает преподавать в школе, учится заочно в институте, работает в колхозе, ведет большую общественную работу.

Дневник А, Алибаева начинается 15 февраля 1947 вода с описания далеко не романтических забот. Но в том-то и сила его характера, что быт не засасывает его и не превращает в мещанина. До конца дней своих он остается светлым чистым человеком.

_____

15 февраля 1947 года. С сегодняшнего дня начинаю вести дневник жизни. Очень коротко «шишу главные события последних лет. 30 апреля 1946 года — самый счастливый день: остался в живых, вернулся в родной Баймакский район, в свою родную Башкирию! Женился на любимой девушке Суюм. О чем еще может мечтать человек…

21 февраля. Взял рекомендацию для вступления в партию.

На профсоюзном собрании слушали план директора школы. Очень много дел предусмотрено, хорошо бы выполнить этот план за два года.

25 февраля. После утреннего чая зашагал в сторону Иткулова, чтобы получить деньги в Баймаке, а заодно проведать свояков в Ишмурзе. Несмотря на то, что ветер дул навстречу, было тепло.

26 февраля. Хотел я уехать из Иткулова на попутной машине. Сказали, что машин сегодня не будет.

28 февраля. В шесть часов утра пошел к Нургали-ага. Вдвоем вышли в путь. Немного вьюжило, но по-прежнему было тепло. Когда прошли Тубинский, поднялся нехороший встречный ветер. Остановились в Торфе, чтобы отогреться.

Едва согрелись, попав с холода в тепло: старики в чайной принялись за нескончаемый разговор. Рассказали о том, как вот в такой буран, в пору молодости, заблудились и ночевали в степи… Говорят, если почувствовал, что заблудился, не ходи искать дороги, утопая в сугробах, а распряги коня, дай ему сена, если не окажется сена, дай удила и ляг. Конь не пропадет, если будет есть сено или грызть удила. А будешь ходить в поисках дороги, выбиваясь из сил, весь в поту, тебе придет конец. Слова старейших — это мудрость, нужно запомнить их.

После разговоров двинулись дальше, попутными лошадьми. Лишь к пяти часам добрались до Баймака и свалились. День сегодня очень странный: то ни зги не видно, то вдруг прояснится. Раз и лошади устали, старики решили дальше не идти. Тронемся завтра утром. Заночевали на квартире.

Почему-то стремлюсь домой с большим нетерпением. Уезжал на сторону и до женитьбы, но не очень часто вспоминал о доме. А сейчас скорее хочу вернуться. Старики говорят: «Как только родится ребенок, о доме будешь думать еще больше».

Перед самым возвращением снова поднялся ветер. Холодный, пронизывающий насквозь. Когда прибыли в Торф, парни второй бригады только собирались в путь. Я не стал дожидаться, пока мои старики накормят лошадь, пересел к ним. Дорогой жевал все тот же купленный хлеб. Вспомнилось, как на фронте ели мерзлые буханки, разрубая их топорами…

Вернулись домой к вечеру. По возвращении было партийное собрание. Несмотря на то, что болели ноги, хотелось спать, пошел. Но остаться на спектакль не смог.

8 марта. С тех пор, как мы с Суюм собираемся стать родителями, меня мучает один вопрос:

Что это такое — ребенок?

Ребенок — это наше будущее, и поэтому он самое дорогое существо.

Суюм — моя отрада. Кроме нее, у меня нет ни радости, ни счастья.

28 марта. Читал пламенные письма отца Суюм, погибшего в сорок втором под Сталинградом. В каждом письме чувствуется преданность Родине. «Я для спасения Отчизны готов отдать последнюю каплю крови. Если понадобится — и жизнь», — писал он жене. И в самом деле отдал.

12 апреля. «Самое дорогое у человека — это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…»

Могу ли я повторить эти слова?

Да. Человек, проливший кровь на фронте, отдавший борьбе с фашизмом все свои силы, оставивший на этом пути полжизни, здоровье, молодость, может сказать: «Вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире—>борьбе за освобождение человечества».

В жизни часто можно встретить людей, стремящихся выглядеть лучше, чем они есть на самом деле. Такие люди мне не по душе. Были они и на фронте, перебегали от одной ямы к другой, стараясь во что бы то ни стало отстать от всех, чтобы сохранить свою жизнь. Они вернулись домой и стараются в мирной жизни тоже пробиться хитростью. От такого народа всегда можно ожидать оскорбления, услышать черствые слова. Приспособившись жить, виляя хвостом, эти люди не могут, не способны показать в жизни такие привлекательные качества, как сердечность и мужество.

«Никогда не останавливайся на достигнутом». Следуя этой заповеди, я провожу свободное время за книгами. Да и для здоровья моего во время весенней распутицы лучше сидеть дома.

В жизни всему есть конец. Когда-нибудь и я не буду сидеть дома, вот так, мучаясь. Чтобы приблизить эту минуту, нужно поправить здоровье. Как только наладится дорога, съезжу в Баймак, похлопочу о путевке.

16 апреля. Ура! Сегодня в двенадцать дня на свет появилась наша дочь. Заранее условились дать ей имя Светлана. Матери нет дома, сами ничего не знаем, переживаем всякий раз, как запищит. Пугаемся оттого, что сосать совсем не может. Если вдруг лежит тихохонько, не подает признаков жизни, опять бежим смотреть, боимся: не задохнулась ли?

17 апреля. Сделал люльку, положил в нее дочурку. Все еще не сосет. Промучились всю ночь.

18 апреля. Наша дочь начала понемногу сосать. Мы возлагаем на нее большие надежды. И мать и я. Каждый свои.

10 мая. Страдающих людей никак нельзя огорчать, надо поддерживать их по мере возможности. Мне как-то не понравился сегодня взгляд Суюм. Начал думать, что совсем не нужен ей, только мучаю ее. Ведь бывают и такие минуты, когда считаешь себя виноватым в том, в чем не виноват.

19 мая. Особенно готовиться к поездке (в санаторий. — Примеч. ред.) не приходится. Можно сказать, что денег на это нет. Калоши продал за 250 рублей, да было 150 — вот и вся подготовка. Положили в мой чемодан все продукты, что имелись в доме. Самим не осталось ни крошки, лишь наша черная корова да 50 рублей, чтобы выкупить норму. Мне хочется им оставить, а им — мне отдать, все-таки дорога дальняя, а карман пустой. Очень нужно лечиться! Потерять здоровье — счастье потерять, а вернуться здоровым — это значит обрести надежду на лучшее будущее.

Отправился в дорогу, имея немного хлеба, полфунта масла, 300 рублей денег. Поцеловал дочурку, попрощался с Суюм. Мать была на сборе колосков. Взял в руки чемодан и пошел в сторону Иткулова.

20 мая. Попросил помощи в райсобесе. Написал заявление, получил 300 рублей. А Чернышев-ага, не знаю, из каких фондов, выделил еще 200.

24 мая. Приехал в родную столицу — Уфу. Получил путевку.

28 мая. Еду дальше. Город Ульяновск. Он весь в зелени садов. В вагоне весело.

29 мая. После 15-минутной стоянки в Москве направились в сторону Минеральных Вод. Еду в спальном вагоне. Есть постельные принадлежности, чисто, красиво.

Проехали Орел, Курск. Курск по-прежнему разрушен. Как только увидел руины, стало тоскливо. Почему-то показалось, что бросил родные места и поехал навстречу смерти. Каждый день вижу дурные сны о доме. Как-то они там?

1 июня. Проехали Минеральные Воды, Пятигорск. И вот — Кисловодск! Веселый город, расположившийся среди гор, зелени. Такой он, конечно, только для местных жителей, уральцу здесь очень жарко. Сначала даже показалось, что и дышать нечем. Деревья здесь не наши — высокие, стройные. Хребты возвышаются до самого неба.

2 июня. Был у врача. Начал принимать курс лечения. Взвесили. Вес в рубашке — 65 кг.

5 июня. Сегодня снова принимал нарзанную ванну.

В минуты отдыха разговорился с высоким, плечистым человеком. Это оказался художник из Куйбышева, товарищ Журавлев. Пока я играл в шахматы, он успел сделать набросок моего портрета. Журавлев решил к 30-летию Октябрьской революции написать портреты передовых учителей.

6 июня. За неделю порядком потерял в весе. И так до нормального многовато не хватало, а я все худею, тоскую. По Суюм и дочери скучаю, не видя их, думаю о разном, ревную.

В 12 часов был у врача. Он приказал больше отдыхать после ванны, не подниматься в гору, ходить по ровному месту, (даже до ванны) на высоту 800 метров подниматься на автобусе.

9 июня. Журавлев почти нарисовал мой портрет. А композитор, который лечится вместе с нами, говорит: «У тебя музыкальные пальцы, можешь на скрипке играть».

Хорошо поиграть в шахматы, когда не болит голова. Сегодня победил шахматистов из 12-й и 17-й палат. Свободно играю и с теми, кто имеет второй разряд.

14 июня. День провел за чтением романа «Салават Юлаев», а вечером смотрел кинокартину «Небесный тихоход». Не понравился мне этот фильм. Уж очень легкой представляется война.

15 июня. Дни тянутся медленно, очень скучаю. Можно подумать, что никого на свете, кроме Суюм, нет. Но в клуб идти не хочется. Скорее бы домой.

18 июня. Несмотря на запрет врачей ходить пешком, без разрешения ушел в город. По просьбе Суюм купил нитки для вышивания. Хотел продать часы, но не нашел покупателя. Прогулка оказалась вредной для сердца, свалился сразу по возвращении. Обед принесли в палату, запретили ходить.

Денег на обратную дорогу не хватает, продал часы за брюки и 220 рублей. Хотел купить Суюм белую, пушистую шапочку в форме кубанки, да карман не позволил. Уж очень хочется одевать Суюм в белоснежные мягкие вещи. Всю ночь ломал голову над тем, как улучшить материальную сторону жизни.

Для того чтобы претворить эти планы, нужны терпение, большая сила воли и поддержка второй половины. Я должен пополнить свои знания не только для себя, а прежде всего ради счастливой семьи в будущем, ради того, чтобы этими знаниями верно служить народу.

19 июня. Я постоянно думаю о будущем. Эти мысли не дают мне покоя ни днем, ни ночью. Все худею. О моих думах, кажется, догадываются люди. Что постарше, стараются успокоить: «Твоя жизнь, любовь, дело — все впереди. Для этого нужно прежде всего здоровье». Я и сам об этом знаю, но сердце неспокойно.

24 июня. Для чего мне нужен дневник, в котором описано все, вплоть до мелочи? Сегодня хочу ответить на этот вопрос.

Пишу дневник для того, чтобы позднее можно было вспомнить прошедшие события. Хочу занести на бумагу все хорошее и плохое, происшедшее в жизни, чтобы по прошествии времени увидеть своими глазами слова, вышедшие из глубины сердца. Хорошим гордиться. А встретится что-то плохое, стремиться, чтобы оно больше не повторилось.

Человек учится на ошибках. Иные из них будут взывать к моей совести: «Вот слова, написанные тобой. Можешь ли исправить ошибки, уважаешь ли ты свои слова?»

26 июня. Сегодня последний раз показался врачу. Похудел на полтора килограмма. Врач запретил заниматься физическим трудом, употреблять много жидкости. Посоветовал, если есть возможность, не работать совсем, а если работать, то не более двух часов в день. Конечно, это невозможно. Ведь не работать — значит не жить. Надеюсь, что буду работать, служить до тех пор, пока бьется сердце!

27 июня. Последние ночи провел без сна. Чтобы успокоиться, выпил люминал. Хорошо выспался. Последний раз принял ванну, получил талоны на шесть дней. Художник, товарищ Журавлев, в три часа закончил мой портрет, подарил на память. Рисунок оставил себе, сказал: «Может быть, отдам на выставку».

28 июня. Проснулся в четыре утра, в шесть сел на электричку и подался из Кисловодска в Минеральные Воды. В последний раз взглянул на Эльбрус.

2 июля. Читаю в пути книгу Леонида Соловьева «Иван Никулин — русский матрос». В ней говорится: «Жизнь — это река, никогда и нигде не обрывающая своего течения. Были предки, будут и потомки». Я принял жизнь от отца, передал дочери Светлане, значит, и я бессмертен.

1 октября. Сегодня начал учительствовать.

7 октября. Провел инвентаризацию книг. Положил закладки на первой и сороковой страницах, так как решил читать в день не менее сорока страниц.

18 октября. Сегодня был в школе на профсоюзном собрании. Тайным голосованием (единогласно) профоргом выбрали меня.

7 ноября. Сегодня празднуем 30-ю годовщину Великой Октябрьской социалистической революции.

Меня выдвинули кандидатом в депутаты Совета.

8 декабря. Начал преподавать историю, Конституцию. Приходится много готовиться.

1 января 1948 года. Зима удивительно мягкая. В январе пролились дожди. Дни туманные. Интересно, что за год будет. У казахов есть поговорка: «Пусть будет год туманный, жена желанной». Судя по зиме, год должен быть хороший, урожайный.

8 января. Были выборы в сельский Совет. Меня избрали и назначили председателем комиссии по школьным делам.

9 февраля. На партийном собрании рассмотрели мое заявление, написанное еще в прошлом году, когда вернулся из армии. Теперь я не кандидат, а член партии!

16 марта. Сегодня такой сильный буран, какого не было в истории прошлых зим.

Я зашел в райком узнать, не пришел ли партбилет. Его мне вручил второй секретарь товарищ Загафуранов: «Ну, товарищ Алибаев, оправдай доверие партии», — сказал он. Пожал руку.

Да, если буду жив, оправдаю!

22 марта. Приезжал инспектор Р. Арсланов, проверял состояние преподавания географии, истории и Конституции. Остался доволен моими уроками… А сам три раза проиграл в шахматы. Удивляется: «У всех учителей выиграл и вот…» Я смеялся.

5 апреля. Сегодня после обеда будет партийное собрание. На повестке дня один вопрос — выборы секретаря. Бывшего парторга переводят в Темясово. Райком ВКП(б) рекомендовал мою кандидатуру. На общем собрании попытался отказаться, но тайным голосованием все равно выбрали меня.

Ознакомился с работой. Пока не кажется трудной.

Одновременно должен заведовать клубом. В распоряжение парторга колхоз предоставляет лошадь. Раз уж выбрали, и сам загорелся желанием работать. На войне врага победили — ив мирной жизни не согнемся.

19 апреля. Хоть и много работы, добавил один час седьмому классу, рассчитывая свои силы. Было 17 часов в неделю, сейчас стало 18. Много нового материала, нужно успеть пройти.

21 апреля. Организовали турнир по шахматам в масштабе сельсовета. Принимают участие шесть человек. Создали комиссию из трех человек. Председатель — я сам. Придерживаемся шахматного кодекса.

1 мая. Утром собрали народ, провели митинг. Потом за счет школы купили фунт масла, ели всем коллективом ячменную кашу…

25 мая. Поехал в Баймак, чтобы получить деньги для сторожих и принять работу школьного счетовода. Вода в Сакмаре еще большая. В этом году что-то редко слышались трели соловьев. Говорят, это к хорошему урожаю.

3 июня. Сегодня в 7-м классе провел последний экзамен по Конституции. Ребята сдали хорошо.

5 июня. В Баймаке получил отпускные деньги и решил поехать на сессию заочного отделения.

10 июня. Занимаюсь по 10 часов в день. Учиться трудно, но надо!

15 июля. Успешно сдал государственные экзамены, закончил четвертый курспедагогического училища и получил аттестат. Достижение своей, пусть пока маленькой, цели — это большая победа!

16 июля. Пока учился заочно, вторая бригада заметно отстала в работе. Судя по словам колхозников, все, начиная с председателя и кончая счетоводом, болели за первую бригаду. На вторую же даже не оглядывались. Вот почему здесь царило упадническое настроение. Это неправильно. Мы должны смотреть на всех одинаково.

В колхозе снова разгорелось соревнование. Передовую бригаду решено наградить миской кумыса и двумя баранами. Я пошел на луга, где трудилась отстающая вторая, и, чтобы поднять настроение, остался с ними. Раздевшись, принялся вместе с ними складывать стога. Поторапливаю работающих, тороплюсь сам. Увидев такую мою работу, и дяди оживились, решили не отставать. Никто не стоял, опершись на вилы. До вечера сложили одиннадцать стогов и три скирды. Но и работали дотемна, не как раньше. Бригадир от имени всей бригады сказал мне спасибо.

17 июля. Не мог уснуть. Напряженный день сказался на здоровье, тело всю ночь ныло. Но, как бы там ни было, добился, чего хотел: вторая бригада поверила в свои силы. В ее работе наступил перелом.

19 июля. Чувствуется, что во второй бригаде все переменилось. Молодежь первой трудилась всю ночь, но вперед выйти не смогла. Соседи вырвались так далеко, что их практически невозможно догнать.

20 июля. После обеда измерили стога. Оказалось, что вторая бригада заготовила сена на несколько центнеров сверх плана.

21 июля. Сегодня люди второй бригады, согнув ноги калачиком, с удовольствием ели мясо, пили кумыс…

28 июля. Нынче в колхозе очень плохой урожай пшеницы. В некоторых засеянных местах лежит просто черная земля. По этому поводу ходят разные слухи. Говорят, что на участке Сибагата посеяли гнилые семена, поэтому и не всходит ничего. Таково мнение и колхозной ревизионной комиссии. Что делать? Если не исправить ошибки, она может повториться. Да и кто знает, не сделано ли это умышленно?

Сразу после обеда вместе с членом ревкомиссии Абдуллиным пошли на участок. Разрыли землю. Семена и в самом деле оказались гнилыми. Я их собрал, положил в конверт и отправил первому секретарю райкома. В то же время представили в райсовет акт колхозной комиссии.

18 августа. Сегодня приезжали второй секретарь райкома, член бюро, председатель райсовета. Провели закрытое партийное собрание. На повестку дня был поставлен вопрос «О неудовлетворительном ходе сдачи пшеницы государству». Я в своем выступлении выложил все о поступках председателя. На собрании царил дух большевистской критики и самокритики. Председателю указано на то, что он не признавал установок партии, ставил себя выше коллектива. Ему сделано последнее замечание и объявлен строгий выговор.

23 августа. Провели собрание бригады. Приняли соцобязательства. Организовали ежедневные сборы колосков учащимися под руководством учителей. Это хорошо выполняется.

22 сентября. На собрании молодежь выбрала комсоргом члена ВКПб Гимазова.

27 сентября. Сегодня неожиданно получил удар со стороны своих врагов. Почему? Потому что потерял проницательность и бдительность: не рассказал о событиях, происшедших 18 августа, представителю из района, приехавшему сегодня на партийное собрание. Подумал, раз в райкоме есть протокол, то он познакомился с нашим делом. Кроме того, не подверг критике председателя на собрании, так как не люблю помногу говорить об одном и том же. А этот человек только и ждал конца моего выступления. Он, видно, давно готовился к схватке, даже председателя ревкомиссии Латыпова отправил в другую деревню, чтобы тот не присутствовал на собрании. Так как председательствовал кто-то из его друзей, мне не дали и заключительного слова. «Обнаружили», что работа колхозной партийной организации за полгода ослабла, дали выговор за то, что будто бы я организовывал людей против руководителя, освободили от должности секретаря. Вот что сделали!

Хоть и несправедливое решение, приходится терпеть. В районе должны разобраться в том, как обстоят у нас дела. И разберутся!

14 октября. Оказывается, верно: нельзя жечь тулуп, разозлившись на вшей. Хоть и болит сердце от несправедливости, но живу потихоньку, как все.

15 октября. Сегодня перед учителями сделал первый в своей жизни доклад — по материалам выступления А. Фадеева на Всемирном конгрессе в Польше.

22 октября. Очень хочу за свою жизнь принести хоть немного пользы. Много об этом думаю. Жизнь человеческая не вечна, но даже если выпадет на твою долю короткий век, ты должен оставить след на земле!

29 октября. Прочитал доклад, посвященный 30-летию комсомола. Говорят, хорошо получилось. Нужно, чтобы было хорошо! Я ведь к этому и стремлюсь.

1 января 1949 года. Вот и еще на один год состарились. Так незаметно проходит, оказывается, жизнь…

16 января. Сегодня с тещей и Гулькой ходили по баймакскому базару. Теща обижается, что не приезжал во время каникул. Наверное, имеет на это право. Но я не захотел приезжать без денег. Думаю, что с тещей я должен быть таким же, как с матерью. Она ведь вырастила для меня, для моего счастья, дочь с таким терпеливым характером!

Суюм, ты зажгла мое сердце еще до войны. Тогда я полюбил тебя, много думал о тебе, но не смог добиться твоего внимания, ведь тебя в то время окружали мальчишки побойчее. Причиной того, что глубоко запрятанная в сердце любовь вырвалась на поверхность, явилось твое первое письмо. Это естественно, что ты первой написала молодому парню, верно служившему Родине. Я почувствовал, что смогу понравиться тебе и стать твоим мужем. Счастлив от сознания, что добился своей цели. Теперь я бесстрашен, бессмертен и силен.

Начали выпускать классную газету, мысль о которой даже не посещала головы муллакаевских учителей. Организовал игру в шахматы. До этого времени не было ни одного шахматиста, более того, не было и шахмат. Сделал сам, когда жестоко болел. Учатся играть этими шахматами.

Сегодня собирали всем классом золу для удобрения, наладили социалистическое соревнование между классами по оказанию помощи колхозу. Начали стараться и другие классные руководители.

19 марта. Сегодня выпустили второй номер стенгазеты «Пионер». Он посвящается 30-летию со дня образования Советской Башкирии. В газете ведется и будет вестись критика недостатков. Класс, считающийся отстающим по успеваемости и дисциплине, должен исправиться.

11 апреля. Мне опять нездоровится. Убрал перегородку, чтобы дом, в котором живу, стал просторнее и светлее. Легче дышать. Простору обрадовались бегающая на полу Светлана и друг ее — кошка. А я погрузился в глубокие думы о будущем и прошлом.

14 апреля. Разлился Сакмар. До весенних каникул осталось два дня. Отправился на лошади в Куашту поговорить с родителями детей, пропускающих занятия. Дорога очень плохая, лошадь проваливается, хлюпает вода. Дело кончил только к вечеру. По дороге домой заметил, что вода разлилась еще больше.

16 апреля. Дочери исполнилось два года. Мать готовит, прибирает дом, чтобы пригласить гостей. В этот день я подвел дочь к ее кровати, измерил рост, сделал отметину. Интересно, насколько вырастет за два-три года?

6 мая. За ночь земля покрылась снегом, стала белой-белой. Вот тебе и май! Но до обеда снег растаял, день потеплел.

12 мая. Сегодня разбил палисадник и посадил четыре березы. Посадил также для эксперимента картофель разного прорастания, различной величины. Хочу проверить верность мыслей профессора А. Т. Лорха, изложенных в книге «Культура картофеля».

7 июня. Посмотрел фильм о башкирском батыре Салавате Юлаеве. Картина звуковая и, кроме того, на башкирском языке. В самом начале звучит песня «Урал», исполняемая на курае. Сжимается сердце…

17 июня. На меня большое впечатление произвела книга М. Горького «В людях». Слушаю разговоры, рассуждения и думаю: никак не могут люди не наговаривать друг на друга. Это ведь исстари идет: в первую очередь стремятся отыскать дурные черты в отсутствующих людях. Я не согласен с такими взглядами, меня огорчает приверженность людей к сплетне.

29 июня. Сел на первую попутную машину, поехал в Магнитогорск. Написал заявление с просьбой принять на исторический факультет учительского института, представил документы. Дали зачетную книжку. С сегодняшнего дня я студент Магнитогорского учительского института! Звание-то какое высокое, а?

17 октября. Родилась вторая дочь — Лена.

15 ноября. На собрании первичной комсомольской организации колхоза «Красный Октябрь» был выбран секретарем. По рекомендации райкома.

29 ноября. Сегодня пришла настоящая зима, выпал снег. На дворе гуляет вьюга. До сих пор ездили и на телегах, и на санях. Этому пришел конец. Подняв свой меч, идет зима…

Вот я снова на партийном посту — секретарь колхозной комсомольской организации. Должен научиться вести эту работу, упрочить фундамент для больших дел в будущем!

31 декабря. Завтра родится Новый год. Школьники будут играть, кружиться вокруг зеленой сосны. А вот в колхозном клубе никакого праздника.

Радуемся, что быстро, без горя пролетают дни, и не задумываемся о том, что вместе с этими днями проходит жизнь. Позади 24 года, а если подумать, как они прожиты?

11 января 1950 года. Ездил на зимнюю учительскую конференцию в Баймак. Начался сильный буран и продолжался до самого конца конференции. Там я простудился, заболел, не смог пойти на работу.

16 января. Всю неделю провалялся в постели. Кое-как собрался с силами, начал учительствовать.

18 января. По показаниям рентгена, сердце расширилось на 1,5 см. В любое время оно может разорваться. Мне всего 25 лет, совсем не хочется умирать, хочется жить! Впрочем, на фронте я думал так: «Если выпадет на мою долю счастье вернуться живым, а затем быть похороненным у себя на родине, умру и не пожалею об этом». И все-таки хочется жить!

20 января. Райком назначил меня руководителем агитпункта. Конечно, буду работать, пока есть силы.

12 марта. Успешно прошли выборы в Верховный Совет СССР. В этом успехе есть, хоть и очень маленькая, доля нашего труда.

1 апреля. Учеба моих комсомольцев и помощь колхозу идут полным ходом. Меня пригласили в радиоузел. По радио рассказал баймакским трудящимся о том, как комсомольцы готовятся к полевым работам.

27 мая. Меня очень интересует вопрос воспитания детей. Честно говоря, я и сам еще не избавился от всех детских привычек, а уже отец двоих детей. Глядя на теперешнюю жизнь Светланы, думаю, что в будущем она станет способной девушкой. У нее очень хорошая память, она проворная, сообразительная, бойкая и здоровая.

1 июня. По-моему, у каждого недостатка есть свои причины. Нет таких причин только у бессилия и одиночества. Любое дело надо делать совместно с коллективом.

18 июня. Сдал все экзамены и ушел в отпуск. Мой план — продолжать начатую учебу. Брат советует в первую очередь поехать лечиться. Это, конечно, правильно с точки зрения родных…

1 сентября. Преподаю географию, биологию, черчение, физподготовку. Начал играть на гармонике, привезенной из Магнитогорска. Вывожу любые понравившиеся башкирские мелодии и заставляю плясать Светлану.

1 октября. В этом году районный комитет партии доверил мне руководство работой исторического кружка. Конечно, рассчитывают на то, что смогу вести кружок на должном уровне.

12 октября. Было отчетно-перевыборное собрание комсомольской организации колхоза. Мою годовую работу в качестве секретаря признали удовлетворительной и выбрали снова. Должен поехать делегатом на районную комсомольскую конференцию.

18 ноября. Сегодня открылась конференция. Заиграл оркестр, и я внес знамя комсомольской организации района. Крепко взялся за древко, как будто в руках полковое знамя. Поднял его высоко над головой, прошел на сцену.

На конференции выступал на русском языке. Отметили с хорошей стороны работу комсомольской организации нашего колхоза.

19 ноября. Сегодня меня выбрали членом райкома ВЛКСМ. Ревностно буду стараться оправдать доверие комсомольской организации района.

30 ноября. Возил Суюм в Темясово. Суюм познакомилась с учебным сектором, списала план учебы. Дали советы, как работать по программе, как лучше проводить уроки.

1 января 1951 года. 18 февраля — день выборов в Верховный Совет Башкирии и РСФСР. Райком партии утвердил меня руководителем агитколлектива, заведующим агитпунктом. На совете избиратели меня выбрали доверенным лицом кандидата в депутаты по нашему избирательному округу. Был на конференции учителей Баймакского района. Она проходила не так интересно, как в прошлом году. Мало критики.

15 января. Сегодня на собрании рассматривали вопрос о создании первичной комсомольской организации в Муллакаевской школе. Выбрали комитет и секретаря… Это первая организация в истории школы.

29 января. Вдвоем с Нургали поехали на комиссию в военкомат. По-прежнему: «Годен к нестроевой службе». Эту запись душа не принимает. Если Отчизна позовет в бой, без слов буду строевым командиром, не уроню звания коммуниста, кавалера ордена Славы!

1–4 марта. Назначен директором школы. Была ревизия школы и одновременно проверка работы прежнего директора. Обратил особое внимание на классные и внеклассные дела. Оживил работу комсомольской, пионерской организаций, учкома. Направил в нужное русло работу педсовета, профсоюза и родительского комитета. В неделю два раза бываю на уроках каждого учителя и делаю анализы. Чувствую, что кое-кому из учителей не нравится моя требовательность. И тем не менее не намерен ослаблять дисциплину.

13 апреля. Вспоминаю слова великого русского педагога Ушинского: «Приобщитесь к труду вашего народа, и вы заживете благородно, красиво, удовлетворенно».

9 мая. Сегодня Праздник Победы! Велел повесить на самом видном месте пионерское знамя. Долго стоял, не отводя взгляда. Показалось, будто оно сеет свои лучи на неподвижную, мирно лежащую деревню…

Этот день произвел на меня особое впечатление. Наверное, потому, что сам участвовал в боях за Победу.

На этом записи в дневнике обрываются. В июне — июле он много работает и успешно заканчивает учительский институт. Но получить диплом не успевает. 12 августа 1951 года А. Алибаева не стало. В ту пору ему исполнилось 26 лет.

Публикация С. Алибаевой

ЗИНАИДА ДАВЫДОВА ВСЕ ПОДЧИНЕНО ЦЕЛИНЕ

Человек, деятельный, страстный и целеустремленный, Зинаида Давыдова работала секретарем Калининского райкома комсомола города Таллина.

Весна 1954 года. Во все комсомольские организации страны пришло воззвание ЦК ВЛКСМ «Молодежь, на целину!». Ничего более значительного, более важного не было в жизни Зинаиды Давыдовой, чем дела, встречи, события той поры. На первой странице толстой общей тетради она записала:

«13 марта 1954 года. В райкомах столпотворение, а на заводах начальники цехов за голову хватаются: вся молодежь собралась уезжать». Так начались целинные дневники Зинаиды Давыдовой. Вела она их так же, как делала всякую работу: тщательно, последовательно, доводя до конца.

Не один раз потом комсомольским вожаком, организатором приезжала она на целину с отрядами молодежи.

_____

1954 год

13 марта. Сегодня получили воззвание ЦК ВЛКСМ «Молодежь, на целину!».

В райкомах, в горкоме столпотворение, а на заводах начальники цехов за головы хватаются: вся молодежь собралась уезжать. Все подчинено целине. Никто больше ни о чем и не думает. Утром была на «Вольте». Ужас что делается! Почти все комсомольцы подали заявления. На других заводах то же самое.

17 марта. На работе сегодня вавилонское столпотворение.

В 12 начали заседать и вот только кончили. Голова как чугунная. Отобрали 74 человека.

Коля Вертэпов, инженер, когда ему объявили решение комиссии об отправке, вместо обычного «спасибо» сказал: «Ну и правильно сделали».

В общем, все хорошие ребята. А комиссии работать очень трудно. Собрания отобрали 720 человек, половине нужно отказать, а кому?

Райком превратился в штаб по отправке на целину. Больше ничего не делаем.

18 марта. Сегодня отобрали еще 54 человека. Завтра вечер проводов первой партии. Во главе поедет Спартак Тислер — секретарь Морского райкома комсомола. Он едет насовсем.

Я тоже решила: еду! Ребята очень рады.

21 марта. Меня утвердили начальником эшелона. Надо будет купить валенки и резиновые сапоги, фуфайку и теплые шаровары. Косынку возьму у мамы.

2 апреля. Вот как давно я с тобой не разговаривала, дневник! И не потому, что не о чем поговорить, а потому, что некогда брать тебя в руки.

Сегодня второй день на целине.

Что же было до этого?

Почти весь город провожал нас. На вагонах лозунги: «Привет целинникам!», «Превратим целину в цветущий край!»

Последние рукопожатия, поцелуи, пожелания — поезд тронулся. В вагонах льется песня. Только поют ее по-другому.

Стучат колеса…

Спать легли далеко за полночь.

Второй день начался обычно, как бывает в вагоне: с очереди к умывальнику. Завтрак получился коллективным.

Родилась мысль устроить соревнование по шахматам. Выбрали судейскую комиссию, разработали условия турнира. За первенство по эшелону — фотоаппарат ФЭД.

Двое суток на ногах, но еще и глаз не сомкнула. Решила прилечь, но не успела и задремать, как прибежали из третьего вагона с криком: «Володю Овечкина зарезали!»

Бегом в третий вагон.

Ох, что тут творится!.. Увидели меня — расступились. Я пробралась в самую середину, подняла руки, крикнула: «Прекратите!» И в этот момент нож впился мне в руку. Но драка прекратилась. Оказывается, мои добрые парни на одной станции посадили в вагон незнакомого человека. Вначале он вел себя хорошо. А на станции Дно пытался купить пол-литра. Но водки не оказалось, и он затеял со зла скандал в вагоне, ударил Овечкина ножом.

Володю в Бологом отвезли в больницу. Этого типа сдали в милицию. Мне наложили на руку швы.

А как познаются в дороге люди! Многих я знала годами. Знала как хороших рабочих, работниц, как активных комсомольцев.

И только здесь, в дороге, я, например, узнала, что Тоня Горбатова, казавшаяся мне в Таллине немного дерзкой и злой девушкой (как-то даже не хотелось ее посылать на целину), оказывается, очень славная, большой души человек. Она родилась в Смоленской области. Отец погиб на фронте. Мать расстреляли каратели. Воспитывалась в детском доме. После семи классов поступила в ФЗО, а окончив, стала работать ткачихой. За три года работы на комбинате окончила десять классов. Мечтает стать агрономом.

Иванов Василий — шахтер. Рос сиротой. Во время войны был вывезен в Германию и там за побег с фабрики отправлен в концлагерь, где пробыл четыре года.

Да разве всех перечислишь!

…На станции Алгабас нас встретили директор совхоза и Спартак Тислер (его уже избрали комсоргом совхоза).

И снова митинг. Директор говорил много и нудно.

Затем отправились в путь. Он был необычен. Нам предстояло проехать около ста километров на тракторах. Дорог нет. На ведущем тракторе — компас. Всего восемь тракторов, шесть открытых саней и два вагончика на санях. В вагончики посадили девушек. Ехали долго. Снега нет, но ветер резкий и очень холодный. А кругом степь, ни единого кустика, ни одного деревца.

Сбились с дороги. Крутили, крутили… Думали, что подъезжаем к совхозу, а вышло, что вернулись к поселку недалеко от станции. Решили все же ехать дальше. Народ устал.

И снова в путь. Ночь надвигалась с какой-то невиданной быстротой. Небо покрылось звездами, а вокруг такая темень, что друг друга не видно. Стало еще холоднее. Ехали долго и молча. И вдруг в темноте раздался выстрел, еще один и еще. Что случилось? Оказывается, это наши салютовали. Совхоз! Приехали!

Вагончиков и палаток, приготовленных для нас, не хватило. Но у нас были еще свои. Закипела работа. Одни разбивали палатки, другие устанавливали печи-времянки, третьи получали и носили к палаткам кровати, матрацы, четвертые уже растапливали печи.

Часам к трем ночи я обошла все палатки. Везде тепло, светло и весело. Сама я осталась жить в вагончике. Никто в эту ночь не спал. В нашем вагончике собрались старожилы. Да, старожилы. Они в совхозе уже десять дней. Очень нелестно отзываются о руководстве совхоза. Говорят, директор — хам, главный бухгалтер и завхоз — пьяницы. Очень хорошо отозвались о главном инженере. Ребята уже завезли шестьдесят тонн зерна на семена. Утром сегодня мы осмотрели совхоз. Усадьба совхоза стоит на реке Аят. Усадьба — это семь домиков, тринадцать вагончиков, а теперь еще восемнадцать палаток. Кругом степь.

Снега уже нет, но посреди поселка грязь по колено в полном смысле этого слова, грязь заливается даже за голенища резиновых сапог. Пустынно, грязно, холодно, но жизнь бьет ключом. Да, с жильем выходит хуже, чем мы ожидали. В вагончиках живут по двадцать человек. Каждый вагон разделен на две половины. Верхние полки в каждой половине вагона сделаны в виде нар.

Ходить приходится в полусогнутом состоянии. Уже дважды ударялась головой. Но ничего, привыкнем. Жизнь в два этажа. Наверху в нашем купе спят шесть человек, мы с Лидой внизу. Шесть человек — это очень тесно. Ночью, если хочешь повернуться, и не пытайся этого сделать один. Надо разбудить всех и поворачиваться всем вместе. Раздается хохот.

А утром девчата готовят завтрак, стирают. Ребята заготавливают топливо, ходят за продуктами. В магазинах все, что угодно. Выбор лучше, чем в московских универмагах. Затем все пошли в степь: работы пока нет.

Что-то медлят товарищи руководители с устройством людей. И вообще такое впечатление, что их это не касается. Директор мне ответил: «Не спешите. Все уладится».

Но как быть? Так ведь оставлять людей нельзя. Столько неполадок! Нет, надо пожить, поработать здесь. Как-то у меня дома? Как мой малыш? Скучаешь? Ну, ничего, потерпи. Я обещаю тебе, когда приеду, рассказать хорошую сказочку про степь, про целинников.

3 апреля. Ясное и теплое утро, солнце печет совсем по-весеннему. С утра по очереди один за другим стали подходить к конторе ребята для оформления на работу. Но пока вопрос решается не о работе, а о выплате подъемных.

Потом было собрание. Речь шла не о работе совхоза, а о подписании Обращения Совета Мира.

Имангалиев, парторг, сделал доклад, прочел Обращение. Все подписались, и никто не уходит. Ждут, думают, что наконец-то узнают подробней о совхозе. Но никто и не собирался рассказывать о нем, о предстоящей работе. Тогда ребята стали задавать вопросы: что их ждет? Какие планы у совхоза? Какого направления будет совхоз — животноводческий или зерновой?

Имангалиев слушал, и всем казалось, что он сейчас начнет отвечать, но, увы, он выслушал всех и сказал: «Ну вот и все, можно расходиться».

Я попросила его ответить на вопросы, но он сказал: «Сегодня собрание не по этому вопросу, да и не директор я».

Встретила Спартака. Он стал какой-то странный. На всех злится, а сам ничего не хочет предпринимать. Забрала его с собой, привела в контору. Послала секретаршу за директором.

Пришел сердитый. Не очень ему нравится моя навязчивость. Разговор был официальный. Директор напомнил, что я свое дело сделала и могу уезжать. Тогда я спросила: кто ему дал право так относиться к людям? Кончился разговор тем, что я заявила, что никуда не уеду, пока не будут определены все люди до единого человека.

Тислеру я велела собрать открытое комсомольское собрание. Пригласить всех, кто хочет.

— С докладом будет выступать директор. Так и напишите в объявлении.

Родионов вспыхнул от злости.

— Кто вам сказал, что я буду выступать?

— Народ сказал, — ответила я и ушла.

Разговаривала с ним совершенно спокойно, хотя внутри все клокотало. Нет, кричать я не буду. Посмотрим, кто из нас сильнее. Крик — выражение собственного бессилия, когда-то учил меня в Ленинграде секретарь Смольнинского райкома партии Николай Николаевич.

А вообще-то я побаивалась: придет ли?

Опасения оказались напрасными. Он пришел. Пришли все, кого мы пригласили: главный инженер, парторг, завхоз… Собрались в одной из палаток. На кроватях мест не хватило, тогда положили доски на спинки кроватей, получился второй этаж, многие уселись там. На столбах повесили фонари «летучая мышь». Открыл собрание Спартак, дал слово директору. Тот начал и кончил свое выступление сплошными лозунгами.

Ребята растерялись и не задали ни одного вопроса. Перешли к прениям. Игорь Козловский из Кохтла-Ярве выступил с патриотической речью примерно в таком плане: «Нас прислала партия», «Мы обещаем» и т. д. Я боялась, что опять не получится делового разговора, и попросила слова.

Начала я, очень волнуясь, и, конечно, с того, что мы понимаем те большие задачи, которые ставит партия перед страной, перед нами, здесь собравшимися. Но если мы будем это понимать только на словах, то далеко не уйдем. На носу сев, подъем целины. Когда и где мы начнем работать? Как в совхозе с техникой? Какой план у совхоза? Когда прибудут семена? Где и как будут работать люди? Когда дирекция совхоза начнет разбивку бригад? Собирается ли совхоз строить жилье, мастерские и какими средствами он располагает и т. д.

Ребята со всех сторон кричали: «Правильно!»

Волей-неволей директору пришлось говорить конкретно.

Картина неприглядная. Техники в совхозе почти нет, всего один трактор С-80 и пять ДТ-54. А среди приехавших 60 шоферов, из них 22 первого класса, 74 тракториста, 6 инженеров, 12 техников. Плана поступления техники совхоз не имеет. Плана завоза семян тоже нет. Из стройматериалов — пять финских домиков. После этого стало ясно, почему директору так не хотелось говорить с народом, — он просто боялся!.. Ребята и на самом деле скисли. Но что же делать?

Проехать 4500 километров с одной мыслью: работать — и вдруг…

После собрания стали собираться группами, обсуждали ситуацию. Я тоже, честно говоря, растерялась. Посоветовалась с ребятами. Затем зашла в контору. Поговорили спокойно с Родионовым и Муравьевым. Договорились, что завтра укомплектуем бригаду по завозу зерна. Предварительно укомплектуем одну тракторную бригаду и завтра с директором поедем в обком партии. Ему вроде не хочется. Но что же делать? Ведь мы оторваны от всего мира: ни телефона, ни радио — ничего. Ближайший телефон находится в Алгабасе, это 105 километров. Так уж лучше ехать в Уральск, прямо в обком.

Собрались ребята. Кто-то играет на гармошке, кто-то завел шуточные частушки. Хочется поесть. Чем-то будет Лидуха кормить? Она обещала сделать что-то по-казахски.

После всех неприятностей вдоволь нахохотались. Лидуха сделала ужин на диво. Зажарила полбарана. Но, увы, вместо муки в подливу всыпала… дуст. Мы страшно хохотали, а она, бедняжка, даже расплакалась.

8 апреля. Вот и вернулись с Родионовым обратно. За это время Муравьев определил 120 человек на работу. Правильно сделал, что Хлопкова поставил заведующим мастерскими, а Новохатного механиком по ремонту сельхозинвентаря. Большинство пока без работы. Ждали нас.

Но мы секретарей не застали. Первый улетел в Алма-Ату на пленум. Второй и третий в командировке. Говорили с заведующим сельхозотделом. Он пожаловался на трудности, но обещал помочь. Сообщил о решении бюро передать нам 10 тракторов и 6 комбайнов с Алгабасской и Джамбитинской МТС.

В совхозе нас ждала очередная неприятность.

Шмидт утопил трактор С-80. Единственный сильный трактор. Сегодня утром перевозили зерно. Он думал, лед выдержит, но увы, лед треснул — и вот трактор на дне.

Коля Вертэпов, Сундуков и Шмидт решили его вытащить. Но как? Ведь для того чтобы прицепить трос, надо нырять в ледяную воду.

Вечером все собрались. Отобрали трактористов, которые завтра поедут в МТС принимать тракторы. У палаток поют, танцуют. Артеменко Андрей уже влюбился, да и не один он. Вот и Лида с Сашей являются домой за полночь.

— Нет соловья, — шутят ребята, — так сусликов слушаем.

Ну а я застряла не на шутку. Как-то там, дома? Эх, Алешка, трудно твоей мамуле сейчас…

9 апреля. Скучный день. С утра 16 человек уехали в МТС за тракторами. Шмидт, Вертэпов и Сундуков пробовали достать трактор, но ничего не получается. На берег совхоза его не вытащить, надо на противоположный, пологий. А тут еще, как на беду, лед собирается тронуться. Ну если тронется, тогда пиши пропало!

Решили тащить сегодня ночью, но для этого надо переправить другие тракторы на тот берег. Но как переправить? Даже казахи говорят, что брода близко нет.

Я тоже было собралась с ними, но Лида с Сашей не пускают. У меня страшно болит горло, и температура подскочила до тридцати восьми. Знобит. Видимо, ангина…

10 апреля. Ура! С-80 вытащили! Но… У Коли, говорят, жар, кашляет. Неужели воспаление легких? Сундуков и Шмидт чувствуют себя хорошо. Лидуха закрыла меня на ключ: боится, что сбегу из ее лазарета.

11 апреля. Вчера весь день лежала. Лида так и не выпустила. Сегодня тоже не хотела пускать, но не тут-то было!

Ребята рассказывают, как Сильвию оплевал верблюд. Она его раздразнила. Он за ней. Она спряталась в вагончике. Так он стоял до тех пор, пока она не вышла. И все-таки плюнул в нее зеленой мыльной пеной. Ушел победителем.

Ребята ловят сусликов. 3-я палатка взяла обязательство: по 20 сусликов на человека, 6-я — по 25. Развернулось соревнование.

Конечно, хорошо, что решили уничтожать сусликов, но если бы это делалось от чистого сердца, а то ведь в этом ирония, вызов. Смех сквозь слезы. Наши еще не вернулись. Муравьев приехал, рассказал, что в Ал-габасской МТС хотят сбагрить нам весь хлам. Такие тракторы и до совхоза не дотянут. Завтра еду в Алгабас.

12 апреля. В Алгабас мы не поехали. Но зато из Джамбитинской МТС ребята пригнали четыре трактора, в том числе два совсем новых ДТ-54 и один С-80. Все повеселели.

15 апреля. Тринадцатого уехали в Алгабасскую МТС. Взяли у них два ДТ-54, а от четырех отказались. Дс Алгабасской МТС ехали трактором — на машине не пройти. От Алгабаса до Уральска 30 километров пс степи. Я решила поехать в Уральск. Трактор тащить в Уральск не было никакого смысла. Лошадь увязнет. Пришлось отправиться верхом на верблюде. Ох, и выносливая скотина! Сидишь, как на пятом этаже, только горб, особенно сзади, мешает: бьет по спине. Верблюда дал один казах и даже сына послал со мной, чтобы дорогу показал.

Ехали долго, до позднего вечера. В Уральске остановились у казахов. Очень гостеприимный народ. Напоили, накормили и спать уложили. А на второй день, когда я хотела с ними рассчитаться, очень рассердились. Я извинилась и вечером принесла девочкам по коробке конфет. Расстались друзьями. Я выучила несколько казахских слов.

А вот в обкоме переругалась в пух и прах. Дала телеграмму в ЦК КП Казахстана. Ответ был на второй день. Телеграмма отрадная.

«К вам сегодня вылетает Матюшенко заведующий отделом министерства совхозов и Есенгалиев работник ЦК».

Пришла с телеграммой в обком. Там шло совещание. Телеграмму я оставила. Но не успела прийти домой, как за мной прикатил обкомовский «газик».

Вызывал первый секретарь обкома.

Он вызвал заведующего сельхозотделом, который, увидя меня, сразу же начал оправдываться. Вызвал и начальника треста совхозов. Ровно за час был решен вопрос о передаче нашему совхозу 22 тракторов с прицепами, плугами и боронами.

Я поблагодарила всех и особенно секретаря обкома. Чуть ли не вприпрыжку побежала домой. Было уже поздно. И первый раз я по-настоящему счастливая легла спать. Уснула быстро, но ненадолго. Снова вызвали в обком.

Оказывается, прилетели Матюшенко и Есенгалиев и захотели со мною встретиться. Мы очень натянуто поздоровались. Затем секретарь обкома доложил, что со мной все дела улажены. Я подтвердила.

Мне вручили постановление обкома о выделении тракторов.

И уж тут меня никто не мог удержать. В ночь мы выехали в Алгабас. Я знала, что сегодня там должны быть наши тракторы.

Ночью скакать по степи, да еще на верблюде, — это просто мечта. И ночь-то лунная, светлая. Утром сегодня была в Алгабасской МТС. На мое счастье, там оказался директор совхоза. Он своим глазам не поверил, когда получил постановление. Директор остался там, а я вернулась с нашими трактористами.

До полуночи рассказывала о своих встречах и новостях. Ребята меня качнули. Теперь уже третий час ночи, а мне не хочется спать, хотя это уже вторая ночь без сна. Сижу пишу. Зато сегодня весь поселок спит. Что-то им снится? Ну и мне пора. Завтра снова в путь, но теперь уже за тракторами!)I

16 апреля. Вот и «уехала» за тракторами! Проспала все на свете. Вначале рассердилась, что не разбудили, а потом даже обрадовалась. Сегодня к нам приехал Есенгалиев, и с ним Петров из Джамбитинского райкома. Собрали всех коммунистов, говорили с ними о делах совхоза.

Вечером молодежь собралась у палаток. Очень темно было, разожгли костер, пели песни. Уж очень хорошо звучит «Уральская рябинушка»)

17 апреля. Сегодня вернулся директор. Тракторы наши еще на полпути. Муравьев остался в Уральске.

Директор поехал на конезавод за лошадьми. Машин пока не дают, говорят, к уборочной, но зато дают 15 лошадей.

Ездила вместе с директором. Да, погода наступает, скоро пахать. Лошадей нам дали, только каких-то заморенных. А в придачу еще и 10 верблюдов.

18 апреля. Сегодня из Уральска приехал Шмидт, тракторы завтра будут. С утра комплектуют бригады.

В каждой бригаде будет по 7 тракторов и по 52 человека.

Шоферы пошли в строительную бригаду, они будут там работать до получения машин. 62 человека решили пойти на курсы комбайнеров, которые создаются в Уральске при училище механизации.

Сильвию Раубе директор взял к себе техническим секретарем. Ребята смеются. Приедет, мол, Сильвия в Эстонию, спросят у нее: «Ну как там целину поднимаете?» — а она будет говорит: «И мы пахали».

Сильвия злится.

19 апреля. Главного агронома в Уральск вызвали. А больше никто не знает, где начинаются земли, где они кончаются. Люди орут на меня, ну а я при чем?

Имангалиев дал распоряжение, чтобы под расписку выдать все для полевых кухонь.

В обед директор пришел в контору. Ребята к нему, а он опять отсылает всех ко мне: «У вас, мол, есть свой директор. С нее спрашивайте».

Объехали с Имангалиевым четыре стана. Все в порядке. Поеду звонить в обком. Какого черта таких директоров присылают?!

Голубев, заместитель директора по хозяйственной части, сегодня привез 12 финских домиков. Завтра, говорят, ему нужно два трактора. Ребята за то, чтобы тракторы шли в поле.

20 апреля. Сегодняшний день уйдет на устройство станов. Их нужно окопать на случай пожара. Установить кухни. Да мало ли еще дел!

Ну а мне все-таки надо поехать в Алгабас к Муравьеву, посоветоваться, что делать. А может, и в обком.

23 апреля. Муравьева встретила на пути, он вел тракторы. Вернулись с ним в Алгабас.

Тракторы увел Спартак.

Позвонила в обком, узнала, как быть с инженерами: оставить их в совхозе или передать в распоряжение треста совхозов. Рассказала о положении в совхозе. Обещали прислать комиссию для разбора. Знала бы — не говорила. Вместо того чтобы приехать одному работнику, собрать коммунистов и спросить их мнение о руководстве, понадобилась комиссия. Это значит, приедут и начнут «следствие».

Вернулись в совхоз 21-го. Сразу же поехали по бригадам. Наши уже начали вспашку. Здорово! Таких земель мы просто никогда не видели. Одна борозда идет на 40 километров. Тракторист за 12 часов успевает сделать одну борозду и ночует на другом стане, а его сменяет тракторист того стана. Пахота идет днем и ночью. Не хватает водовозов. Муравьев думает добавить еще по нескольку человек в каждую бригаду. Воду возят в основном на верблюдах. Сегодня ночевали в первой бригаде. Слушали патефон. Ребята установили приемник. Впервые здесь слушали последние известия. Долго говорили с ребятами. Они хоть и устают, но все очень довольны.

28 апреля. Ну, вот и наступили мои последние дни. Сегодня проехала по станам. Попрощалась с ребятами. От первой бригады скакала на своем Букете. Сфотографировала всех на прощание. Обратно ехала тихо, любовалась степью. Вся степь в тюльпанах. Ох, какие красивые! Как ковер!

Лошадью я почти не управляла, она шла сама. Очнулась только у вагончика.

Завтра ехать!

Вечером из бригад, которые поближе, собрались ребята. У кого-то узнали, что я люблю духи «Красный мак», и вот нанесли мне уже шесть флаконов.

Ребята предлагают мне остаться, говорят, что из меня выйдет хороший директор совхоза. Они-то, может, и шутят. А мне вдруг до боли в сердце не захотелось уезжать. Я сроднилась с каждым из них, каждого полюбила. Я полюбила этот совхоз, у которого пока еще и есть-то одно лишь название. Я полюбила эту бескрайнюю степь, без единого деревца, с миллионами перекати-поле. И мне так хочется здесь остаться, остаться навсегда! Привезли бы мне Алешку сюда, и ничего, ничего-то больше не надо.

29 апреля. Рано утром, часа в четыре, я уехала. Провожали меня все, кто был на месте. Расцеловались. Обещала приехать на первую свадьбу. Мои ребята всплакнули. Везу целый чемодан писем.

Сейчас сижу в Уральске в гостинице. Вспоминаю все. Надо зайти в обком, отметить свою трижды просроченную командировку, взять билет, попрощаться с нашими студентами. Игорь принес с базара квашеный арбуз, жареную рыбу и побежал за вином.

Ну что же, выпьем за счастье, за удачу!

Ну, вот и все. Поезд. Купейный вагон. За окном Уральск. Ночь над степью, такой далекой и такой близкой теперь моему сердцу!

Июль 1954 года. О совхозе докладывала в обкоме, затем в Москве, в ЦК КПСС писала подробную справку.

Публикация А. Дихтярь

ПАВЕЛ КУТУЗОВ МОЯ АНТАРКТИДА

Павел Кутузов был сильный, храбрый и добрый человек. В 1960 году автору этих антарктических записок исполнилось 25 лет. Позади был Ленинградский политехнический институт, впереди — работа в Физико-техническом институте АН СССР.

Любовь к неизвестному, жажда открытий, не только научных, но исследование собственных возможностей, работы как смысла существования привели Павла Кутузова в Антарктиду. Рядовой участник 5-й КАЭ — комплексной антарктической экспедиции, — он привез с белого материка три тетради в клеенчатых переплетах.

2 мая 1966 года Павел погиб во время байдарочного похода на реке Мете. На его похоронах говорили, каким талантливым ученым мог бы стать Павел Кутузов, если б не эта нелепая, злая случайность.

Мог бы… И все-таки каким деятельным, мужественным человеком предстает этот покоритель Антарктиды. Его нет, но дневник воссоздает нам образ юноши и дает пример высокого служения долгу.

_____

1960 год

20 мая. Почти по Джерому: «Трое на одном острове, не считая собаки».

Собака — не Монморанси, просто Джек, но тоже, как и герой Джерома, имеет свою особенность: страстно не любит летчиков.

Трое — метеоролог Санька Смирнов, Гюнтер Скайб и я.

Остров — остров Дригальского.

С утра занимались хозяйством. Прибыли три самолета, полных груза. Пока разбирали, ставили палатку, стемнело. (Сейчас ведь уже в четыре темно.) Палатка установлена. Кто посмеет сказать, что она не самый уютный дом в мире? Внутри всего минус 28 градусов. Но ведь можно отапливаться керогазами. Зажжены. У нас по-прежнему минус 28. У головы, вероятно, все плюс 30 градусов. Наверняка по нас бегут грандиозные термоградиентные токи.

Итак, сегодня открыта третья выносная (вне Мирного) станция. Ее условное название «Мир» (две другие — «Дружба» и «Победа»). В честь этого торжественного события был выпит спирт. Охмелели, ибо целый день голодны.

Уже десять вечера. Здесь это глубокая ночь. Играют сполохи.

21 мая. Встали с рассветом. Это отнюдь не свидетельствует о нашем трудолюбии, ибо теперь рассвет около одиннадцати. Гюнтер приготовил завтрак: «глазунью по-антарктически». Представляет собой обычную яичницу-глазунью, хорошо прожаренную, с небольшой особенностью: желтки — насквозь промороженные комочки.

Провел свои измерения. После этого решил отыскать вход в занесенную соседнюю палатку (оставленную еще 4-й или 3-й КАЭ). Занятие чрезвычайно похоже на игру «Морской бой», с той лишь разницей, что там можно слышать «убит», «ранен», я же изрыл чуть не полгектара глубокими лунками в шахматном порядке и все не мог отыскать фанерную крышку от люка.

Плюнул и пошел ставить антенну для рации и приемника. Нет, мы ничуть не спешим связываться с начальством. Решение было единодушным (включая и Джека): готовить антенну и слушать по радио, что творится в мире, а также выловить из эфира музыку.

23 мая. Пурга, видимость 50 метров. Палатка держится сама, но никак не держит тепло. По утрам страшный холод. Вылезая из мешка, чувствуешь «суровые условия Антарктиды». Даже «старый философ» Джек (как назвал его Скайб за чрезвычайно задумчивый, глубокомысленный вид) предпочитает спать на чьей-нибудь кровати — все-таки на каких-нибудь полградуса теплее.

Вчера и сегодня откапывали вход в занесенные палатки. Особенно эмоциональная работа сегодня: выкопанная ямка тотчас же засыпается снегом. Пришлось натянуть брезент и, как бы по команде: «Лежа окапывайсь!» — рыться под ним.

Радиостанция Мирного дважды в сутки приносит приветы от друзей. В свою первую связь передали поздравления с других выносных станций. Кричак сообщил, что сюда прибудет Мальцев с «Победы», а меня отзывают в Мирный. Но я полагаю, что это будет весьма не скоро, так как вероятность скорого прилета Мальцева в Мирный нужно помножить на вероятность скорого его перелета из Мирного сюда, а так как в это время года каждая из вероятностей мала, то произведение еще меньше.

Из всех современных предметов и приспособлений XX века для нас наиболее ценны два: керогаз и помойноеведро.

26 мая. От шефа получено ЦУ: вытащить из занесенных палаток различные вещи, всего 24 наименования, среди них двигатель и генератор. Санька сейчас же парировал, потребовав прислать кран. Но остроумнее всего было то, что на следующий день ЦУ подтвердил Короткевич.

Ничего не поделаешь, пришлось вчера в пургу откапывать палатку, разбирать «Уралец» и по частям выволакивать его на 2,5-метровую верхотуру. Вчерашние груды не пропали даром: поскольку энное количество снега было вынуто, решили на этом месте пробивать аэрологическую траншею.

За прошедшие дни сделано еще одно капитальное дело: сооружен из различных ящиков тамбур для нашей палатки. Теперь мы уже не рискуем, как раньше, входя на ночь в палатку, не выйти утром из нее. Остроумие тамбура еще в том, что можно запросто доставать продукты, так как ящики повернуты крышками внутрь.

Со Скайбом нам не очень повезло. Даже его ежедневные обязанности: четырехраэовые суточные метеонаблюдения — частично возложены на нас. Мы с Санькой по очереди выполняем самое неприятное — в час ночи. Правда, это дело добровольное, но согласишься, когда рядом стонут, что не высыпаются.

Но ладно и то, что Гюнтер готовит еду, это ему нравится, да и мы не против. В общем, он хороший человек, но не приспособлен к «суровым условиям Антарктики», хотя согласился ехать добровольно.

Зато с Сашей Смирновым у нас долгие разговоры: ждать одному часа ночи тоскливо, ему помогает коротать время второй, и вот возникают долгие разговоры о виденном, слышанном, пережитом. О городах, друзьях, девушках.

27 мая. Гюнтер сообщил, что ветерок дошел до 25 м/сек. Этого можно было ожидать: палатка вся трясется; если мы ее плоховато закрепили, может сорвать, и тогда каюк. Внутри холодно, хоть и горят ярким пламенем два керогаза: наше жилье продувается насквозь.

Несмотря на метель, целый день работали, выполняя ЦУ шефа.

В вечернюю связь послал Сережке Попову РДО:^[46] завтра ему стукнет двадцать шесть. Домашний адрес в записной книжке, а она в Мирном, пришлось послать на лабораторию.

Наверное, сейчас во всем мире только вой и летящий снег.

28 мая. Я начинаю серьезно беспокоиться за палатку. Ветер усилился, появился металлический скрип. Если хоть одна рейка вырвется из гнезда, при таком ветре она распорет ткань. Все спят, мне сейчас нужно идти на метеонаблюдения. Если видимость меньше пяти метров, придется разбудить кого-нибудь для страховки.

Измерил. Ветер — а он до 30 м/сек — порывами зашкаливает прибор. Температура повысилась до минус 15 градусов. Видимость я записал в тетрадь — семь метров, но это явное преувеличение.

Пока снял все эти измерения, испытал гамму чувств, одно другого «слаще». Снег набился всюду, где есть малейшая щель.

Выход из тамбура забит доверху плотным снегом. Пришлось прокапывать щель. А что было б без тамбура?

Вечер. За стеклом иллюминатора пурга по-прежнему машет белыми крыльями. Ветер держится около 30 м/сек, но давление перестало падать… Связи с Мирным нет, почему-то рация не передает мощность на антенну. Удалось довольно чисто поймать какую-то станцию. Передавали музыку. И настолько это было необычным в нашей обстановке (хоть в Мирном она каждый день), что Санька даже выключил радио (чтобы не расстраиваться и не разряжать батареи).

29 мая. Сегодня вечером несчастье — исчез Джек.

Ожидая срока связи, мы валялись по койкам. Выходя по своим собачьим надобностям, Джек сам открыл дверь и, проделав дыру в забитом снегом входе, вылез наружу. И вот уже четыре часа его нет. Орали, свистели, светили — безрезультатно.

Метель стихает, всего 20 м/сек, но видимости никакой. Кончился керосин, пришлось нам с Санькой идти к бочкам за 50 метров. Я прошел вперед с веревкой, он у палатки подстраховывал.

Еще два дня можно жить, не высовывая наружу носа.

30 мая. Сегодня для меня нечто вроде праздника: ровно год назад, в воскресенье 30 мая 1959 года, у меня возникла идея попробовать поехать в антарктическую экспедицию. Ясно помню: был хороший, жаркий день, и наша троица — Сережа Попов, Женя Гарусов и я решили поехать к четвертому дружку Юре Лобанову в гости, в Дубну. Там Юрок и сообщил о желании Леши Окорокова попасть в экспедицию.

Мысль понравилась, и со следующего дня я начал пытаться ее осуществить. Сколько надежд, разочарований и опять надежд! И уж конечно, в этом можно поклясться, тогда я не думал, что через год, в то же время, буду находиться в Антарктиде, где-то у черта на куличках, на острове Дригальского…

А здесь метель все еще не стихла. Очень нужно это умение — пережидать погоду. За тонкой материей разбушевавшаяся стихия, а здесь относительный покой…

Была надежда, что днем вернется наш «философ». Не оправдалась. Уходили от палатки, звали. Теперь уже шансов на его спасение нет. Двое суток такой пурги не выдержит ни одно существо.

31 мая. Пурга устала и, видимо, собираясь с новыми силами, на сегодня дала нам передышку. Проглянуло голубое небо, ветер стих. Но я по инерции продолжал нежиться в спальном мешке до одиннадцати (благо, раньше все-таки темновато).

Погожий день использовали, чтобы нарастить радиомачту, может, тогда улучшится радиосвязь (бедный Гюнтер, ему передавали немецкую радиограмму три раза, наконец он уловил общую идею, что жена еще не родила долгожданную дочку).

Мачту практически сделали новую, метра на три выше, и разместили дальше от палатки. Подняли на нее красный флаг. При этом каждый пульнул по ракете.

А вечером, как всегда, задушевные разговоры до часа ночи.

1 июня. Опять двадцать пять! 25 метров в секунду. Этакое продолжительное постоянство не для наших кипучих натур.

Коротая время, перевожу с английского Джозефа Конрада.

3 июня. Сегодня мы дали в Мирный сводку: ветер 1 м/сек.

Но это явно преувеличено. Ни малейшего дуновения! За ночь выпал легкий снежок, и Антарктида приобрела совершенно несвойственный ей вид; провода окутались инеем, длинными мохнатыми веточками; глыбы льда, прикрытые тонким слоем мягкого покрова, кажутся шероховатым, неотшлифованным мрамором. Все приобрело какую-то бархатность (как мраморные скульптурки «Вечная весна» и «Ромео и Джульетта» на 3-м этаже Эрмитажа). И пройтись по нему приятно: оставляешь следы, все равно как где-нибудь в Подмосковье.

Солнце выглянуло (впервые) всего на пять минут, но одарило прекрасным зрелищем: справа и слева от него засверкали многоцветно еще два ложных брата, а от основного светила прямо в море ударила колонна желтого пламени, и море загорелось.

Да, хороша бывает Антарктида, когда не вмешивается стихия!

Сегодня попытались работать в откопанной КАПШ^[47]-1. Испытывал какое-то странное утомление, вялость, еще не начав работу. Так и не прошло. Возможно, сказывается долгое сидение в палатке, возможно, не очень полноценное двухразовое питание, но скорее всего это действие спасительного и проклятого керосинового газа: он горит у нас круглосуточно, от него болит голова и очень режет глаза.

4 июня. Связи с Мирным нет. Выручает приемник. Вчера вечером слушал Вана Клиберна.

1 час ночи. Какая ночь! Видимость, как сказали бы летчики, «миллион на миллион», безветрие, луна. По небу играют сполохи. Безмолвная, бескрайняя сверкающая пустыня.

5 июня. Странный день! Попытаюсь описать кратко (от газа режет глаза и очень темно).

Утро ясное, чистое. Опять нет связи с Мирным. Решили, что все дело в антенне, и в третий раз переставили ее. Вдруг слышим: летит самолет. Покружив, сел. Выбросил груз и людей: Кричака, Аралова и одного радиста. Мой груз летчики (точнее, Пименов) не взяли, а я решил не лететь без него. Через полчаса должен прилететь Зотов.

Пыль, поднятая самолетом Пименова, незаметно перешла в туман, и самолет Зотова мы услышали, но не увидели, хотя по звуку он пролетал метрах в ста пятидесяти. И вернулся!

Число отважных на Дригальском увеличилось на 100 процентов. Катастрофически растет расход продуктов (как сказано в нашей вечерней радиограмме).

6 июня. Ночь провели сносно. Мы, трое молодых: Саша, Виктор и я — спали в полностью засыпанной снегом КАПШ-2. Зажгли неизменный керогаз, но скоро вынуждены были потушить: от газа разболелись головы и начало лить со стен. Ночью поднялась пурга. Под вентилятором в палатке за ночь вырос симпатичный «монах».

Утром пришли, точнее, приползли гости: Аралов и Кричак, они спали в нашей постоянной палатке. Аралов жалуется: страшно замерз ночью, температура в палатке минус 20 градусов.

Дело в том, что прилетевшие прибыли без опальных мешков. У нас было лишних два мешка. Аралову же достался лишь гюнтеровский вкладыш.

Гости пришли, не закрыв за собой входного люка: боялись, что засыплет и все окажутся замурованными. Пока они сидели у нас, пурга делала свое дело.

Дело в том, что выход из палатки — это горизонтальный подснежный туннель длиной около четырех метров, на конце которого вертикальный колодец двухметровой глубины, направленный вверх. Колодец ниже уровня снега перекрывается крышкой. Все это оказалось забито снегом, особенно тяжело пришлось Кричаку: довольно полный, он и в обычных условиях с трудом мог проползти все эти переходы (сечение 0,5x0,5 м), а тут и это сечение уменьшилось.

Пока мы выползали из спальных мешков и одевались, проход все более сужался. Первым полез я. Гамму чувств описывать не берусь, скажу только, что было место и страху. Еле вылез, чуть было не потеряв эту тетрадь. Беда еще в том, что отправился спать без перчаток и все манипуляции проделывал в снегу при минус 26 градусах голыми руками (никак не могу привыкнуть к местному коварству). Когда руки «отходили» в нашей палатке, чуть не варевел.

Следующим шел Санька, он поуже, чем я, но и ему досталось трудно. Замыкал Витя — парень могучего сложения, полярный радист. Он застрял и обратился к нам с жалостными словами: «Не оставьте, двое детей».

Радуясь свободе, мы отогревались в родной КАПШ-1. И когда после обеда решились снова пойти к КАПШ-2 за спальными мешками (ибо не решались второй раз спать там), было поздно. Все это прямоугольное колено было забито снегом, часа полтора длилась наша борьба за спальные мешки. По очереди влезали в колодец и пытались ведром выгребать снег. Но там не согнешься, а главное — пурга усиливалась.

Короче, мы потерпели поражение. Кто прочтет это, пусть не осудит: борьба была не на равных.

Итак, на шестерых — только два спальных мешка. И палатка, в которой и троим было ужасно тесно.

Сейчас ночь. Трое лежат, четвертый кое-как привалился, дремлет. Мы с Санькой сидим. Мне через 20 минут на метеосрок (в час ночи). Да и все равно спать негде.

В общем, мы на положении ожидающих поезда, только наш поезд может прибыть через несколько дней, а быть может, и недель.

9 июня. Вот уже вторые сутки стоят изумительные ночи. Насколько природа здесь бывает свирепа и коварна, настолько же бывает изумительна и величава (но не нежна!).

Днем была чудесная погода, а из Мирного самолет не мог вылететь: порывы ветра до 27 м/сек.

Но мне кажется, завтра последний «дригальский» день.

10 июня. Ожидания оправдались: мы в Мирном. Встречали радостно и с некоторой завистью; хлебнули Антарктиды.

Да, совершенно понятно; Мирный — это еще не Антарктида.

Наибольший успех выпал на долю моих усов. Таких усов в Мирном нет. Их сравнивают то с китайскими, то еще черт знает с чьими.

Предложили выступить по радио с рассказом о Дригальском. Отказался. Наша радиогазета — ехидная организация, любит подстраивать каверзы. Вместо меня на удочку попался Кричак. После торжественного выступления Оскара Григорьевича была исполнена едкая песенка о его злоключениях на острове. Возможно, и мне была уготована такая же участь.

Английский кружок процветает, в качестве пособия крутят фильмы. Приходят и ни слова не понимающие по-английски.

13 июня. В Мирном настолько привычная и скучная атмосфера, что Дригальский кажется чем-то очень давним.

Все эти дни бездельничал. Только сегодня приступил более или менее тесно к работе: метеорологи попросили наладить актинометрическую установку. Неудобно отказываться, хотя у самого полно работы.

Завтра пойдем вытаскивать трактор. Вчера наши хлопцы вышли из Мирного, чтобы пройтись с гравикой вдоль гляциологических вех. Решено было идти напрямик, через трещины. Ребята прошли, а шедший за ними трактор провалился.

Трещины в Антарктиде — бич. Все поражаются, как это с нашими людьми не было еще несчастных случаев. Бывало, люди проваливались (например, в день нашего отлета на остров начальник электростанции Ягод-кин, идя к себе домой по миллион раз хоженной и езженной дороге, провалился в трещину, но успел ухватиться за край), но как-то им везло: либо попадали на небольшой глубине в расклин, либо (чего практически здесь не делают) шли на связке. Но все, конечно, до поры до времени.

Мирянское радио сообщило, что наш перелет с острова в Мирный — самый поздний авиационный перелет в истории Антарктиды.

17 июня. Боюсь повторяться (но что я могу поделать!), уже который день дует. Порывы за 30. Ей-богу, это надоедает. Надоедает бороться с дверью, чтобы войти в свой тамбур (просто сил не хватает открыть ее, проклятую) и пулей влетать в него, дабы не пришибло. Надоедает после двухминутной ходьбы приходить с от» топыренными карманами, плотно набитыми снегом. Надоедает скользить и падать на застругах^[48], не видя ничего под ногами, надоедает слышать постоянный свист и вой. Да мало ли чго надоедает в пургу!

Нет, я не скис, ведь через пяток дней будет зимнее солнцестояние (сегодня с этим нас поздравили японцы), и деньки побегут, увеличиваясь, а через неделю мне

стукнет двадцать пять. Да, это, конечно, в некоем роде дата.

Завтра должен выступить с лекцией под громким названием «Атомная энергия и ее использование». Так как мне предоставляется только полчаса, то это будет, безусловно, не лекция, а самые бессовестные выжимки.

Вопрос о составе санно-тракторных поездов все еще не решен, и это меня сильно беспокоит.

18 июня. Пурга чуть поутихла, и мы отправились спасать трактор, провалившийся в трещину. Дорога к нему была сложна и опасна, порой бывало, что снежный мост обрушивался сразу за нами.

Прибыв на место, опутались веревками и начали бродить вокруг трактора, фотографировать. Трещина аховая: провалишься — и конца не достигнешь. Но с веревками работать очень неприятно, и мы сбросили их, несмотря на И., возводившего хулу на нас. Все прекрасно обошлось, хоть трактор пока и поныне там.

Сегодня я ораторствовал. В общем, кажется, получилось не очень плохо. Просто плохо. Не выдержав философии на пальцах, ввалился в квантовое состояние частиц. Еле вылез. Вечером И. со страшной силой раскритиковал.

Кажется, начальству нравится мысль послать меня в поезд в район гор на Земле Королевы Мод (станция Лазарев).

Эта мысль мне не очень нравится, но все же лучше, чем сидеть в Мирном.

Вплотную взялись за проштрафившийся трактор. Погода не очень благоприятствовала нашему предприятию: дул сильный ветер, и была довольно низкая, под минус 30 градусов, температура. Собралась довольно большая компания, в основном фотолюбители.

Я связался с И. Это было действительно необходимо, так как работать пришлось в самой трещине. За последние метели под трактор насадило снегу, так что невозможно было даже трос протянуть под ним. Работать было несколько неудобно: лежишь на снежном мосту неизвестной толщины под трактором, имеющим принципиальную возможность продолжить свое первоначальное движение к центру Земли. Но туннель был прорыт, трос пропущен, и мощный, 500-сильный АТТ после ряда неудач извлек машину.

Сегодняшняя экзотика стоила пропуска декадных измерений. Этим займусь завтра.

21 июня. День зимнего противостояния (для нашего полушария). С завтрашнего дня ночи будут укорачиваться. Хорошо! В честь такого праздника природа создала чудесную, редкую для зимней Антарктики погоду. День был ясный и совершенно тихий. Полный штиль. Как хочется надолго запомнить окраску такого дня.

Утро. Девять часов. На востоке ярко-голубое небо, над нами и дальше темно-синее, почти черное. Яркие звезды, узкий серп месяца. Голубизна наступает, вот она захватила уже полнеба. Звезды меркнут, светит лишь месяц. Восточный горизонт — сплошная багровая полоса. Ударил первый луч солнца. Вспыхнул купол, засверкали далекие айсберги. Солнцу удается лишь чуть высунуться, и оно не может осветить снег и лед. Поэтому в мире существуют только две краски: синяя и багровая. Но сколько оттенков: от чистейшей лазури до густого фиолетового, от багряно-алого до темно-красного, и все это в самых различных сочетаниях. Похоже на картины Рериха, только чище, прозрачнее.

25 июня. Итак, «Павлу Кутузову стукнуло уже 25 лет», как сказали вчера в радиогазете.

«Четверть века! Это же не хвост собачий!» — добавили в кают-компании.

А посему решено было отметить такое событие. Виновнику сообщили, что его присутствие необязательно, но желательно. Занятие кружка английского языка было уменьшено до неприличия (ибо руководитель и добрая половина членов должны были участвовать в намечающемся мероприятии).

А сегодня утром, поднятый Нарциссом около десяти, поехал вместе с ним на собаках к скважине.

Несмотря на мороз (около минус тридцати градусов), в Мирном почти не было ветра. Но стоило нам отъехать от Мирного, как ветер взялся за нас. Ехать пришлось в гору, против ветра. Все эти Айсберги, Казбеки и Индусы проявляли неукротимое стремление, но только в направлении к дому. «Хуук-хук», «пооч-по» и другие команды они явно не относили на свой счет. В итоге девять километров были пройдены за два с гаком часа. Обратно этот путь мы проделали за 20 минут, правда, псы укоротили расстояние, протащив нас напрямик через трещины.

Несмотря на предосторожности, отморозил часть щеки, и теперь она начинает чернеть. Завтра путешествие будет повторено.

28 июня. За эти дни съездили еще раз на купол. Минусы и ветер усилились, а посему к обмороженной щеке добавлен подбородок. Теперь я слегка напоминаю зебру.

Вчера с Нарциссом ходили на припай, километров за семь от Мирного: бурили лед, определяли его толщину.

Сегодня опять должны были идти, точнее, ехать на псах по припаю к айсбергам (12 километров от Мирного). Но утром наш конкурент Пал Кононович Сенько (начальник геофизического отряда) решил поехать к буровой вышке (там у него магнитометр работает) по той же трассе, что и мы ездили на купол, но двумя километрами короче.

Поехал и сделал это совсем напрасно.

С утра ветерок был небольшой, всего 16 м/сек. К обеду он усилился до 22–24 м/сек. Началась метель. К этому времени Сенько с каюром уже выехал. Сейчас ветер усилился до 47 м/сек, по радио передано запрещение высовывать нос из домов. А путешественников все нет. После обеда начальник экспедиции Короткевич и его заместитель Матвейчук отправились на АТТ искать пропавших. Но, проплутав четыре часа, вернулись.

После возвращения Короткевич позвонил к нам и попросил помощи: вслепую вывести к вышке АТТ. Я ответил, что желательно прихватить Нарцисса Боркова (его советы весьма ценны, мы с ним вдвоем ездили).

Но И. рассудил иначе. Мне было приказано вместе со спасательным отрядом идти по припаю вдоль барьера (на случай, если, заблудившись, пропавшие свалились с барьера). Мы должны были пройти два километра за мыс Ураганный (до него около трех километров). Если учесть капризы здешней природы, задание нешуточное. Облачились, запаслись ракетами, альпенштоками.

Нас было четверо: И., Боб Моисеев (занимается полярными сияниями), геодезист Дима Хромихин и я. Пошли на одной веревке. Первым шел И. как мастер спорта по альпинизму и начальник отряда, я замыкал цепь. Дойти удалось только до спуска с барьера на припай, дальше не хватило сил. Заблудились. И. провалился в трещину, но был благополучно выдернут оттуда.

Потом я отправился искать дорогу. Кажется, нашел, но надо было бы переползать через две довольно широкие трещины (впрочем, я не уверен, что это была дорога). Промучившись больше часа, вернулись.

Оказывается, правильно сделали, так как под барьером видимость из-за завихрений еще днем была около одного метра, то есть на расстоянии вытянутой руки уже не видно, а сейчас, ночью, еще хуже.

Ну а что значит работать при 50-метровом ветре? Кроме палки да ног, мы не имели точек опоры, а при таком урагане этого до смешного мало. Человека несет, как сорванный парус, и даже падение не помогает: просто ветер довольно бесцеремонно волочет по застругам. Ощущение такое, что ты на середине скользкой горы (что, впрочем, недалеко от истины). И если прибавить, что все это происходило в самой непосредственной близости от трещин и 17-метрового ледяного обрыва, то картина будет более полной. Ну и разве что только из хвастовства можно сообщить, что своего соседа по веревке, ползущего в пяти метрах от тебя, совсем не видно и не слышно, да дышать очень трудно, легкие переполнены воздухом.

Кто не верит — пусть проверит. Сделать это легко: при полете на самолете высунуть голову (Ли-2 как раз имеет скорость 50 м/сек).

Сейчас час ночи (так что уже 29-е), но ни Сенько, ни посланного за ним тягача нет.

Единственная надежда (более или менее реальная), что потерпевшие отсиживаются в палатке, установленной для магнитометра у буровой…

29 июня. В двенадцать дня наш вчерашний отряд вышел на припай. Ошибки прошлого дня частично учтены, захватили два передатчика для радиозонда, в 12.00, 14.00, 17.00 и далее через два часа я должен был давать один из четырех условных сигналов в надежде, что радиотеодолит (используемый для радиозондов) уловит их. Ветер за тридцать, но видимость плохая, только в промежутке между порывами можно видеть за 15 метров. Наша задача прежняя.

Поход на четыре километра занял семь часов. За все время ни разу не видели барьера, хотя должны были идти у самого его основания. Ни разу, кроме выхода, не знали своего местонахождения. Шли по воде, проваливаясь в трещины. Промокли насквозь. Если бы богу суждено было увести нас мористее^[49], предыдущая запись была бы, вероятно, последняя.

Спасли нас ракеты. В Мирном почуяли неладное, хоть последний срок нашего прихода еще не истек. Начали пускать ракеты. В метель, при далеком расстоянии ракета не указывает направления, только на несколько секунд окрашивает летящий снег в красный или зеленый цвет. Но сам факт, что кто-то ищет тебя, швыряя ракеты, действует ободряюще. То же было и с нами. Отправившись практически наугад, подошли к барьеру. Но на протяжении многих километров есть только одно место, шириной в 20 метров, по которому мы смогли бы подняться (там же, где спускались). Важно было не пропустить его.

И вот мы опять в родном Мирном. Игра в прятки окончена. Все тело ноет, нас раздевают, дают спирту.

Но на душе нерадостно: Павел Кононович не найден, а он прекраснейший человек. Только что с купола вернулся спасательный отряд № 2, ездивший на АТТ. Проплутали одиннадцать часов, но не добрались до буровой вышки. На обратном пути въехали в зону трещин. АТТ провалился.

Все живы, пешком смогли прийти в поселок. Но АТТ, видимо, достать не удастся: в Мирном нет транспорта, который вытянул бы 20 тонн его веса.

Только что мне позвонил Матвейчук. Спросил, в состоянии ли я ехать завтра на тракторе к буровой. Ответил, что поеду. А сейчас спать, чтобы отдохнуть. Вот ведь как бывает: сто человек вместе с современной техникой не могут спасти двоих, а они где-то рядом…

Метеорологи сообщили, что порывом ветра в 53 м/сек у них сломан анемометр^[50]. А может, и не ветром. На крыше их дома оказалась занесенная откуда-то бочка из-под антифриза. Вес ее около ста килограммов. Возможно, разгром учинила она. Немцы говорят, что их прибор показывал скорость ветра в 56 м/сек.

30 июня. Утром ветер неожиданно стих. Но спасательные операции отменены: Сенько и каюр вернулись. Сами.

Оказывается, еще в начале пурги они выехали от буровой (сразу же уменьши® шансы на свое спасение). В пути пурга разыгралась в полную силу. Собаки понесли, сбились с пути, попали в зону трещин. В одну из них собаки с нартами ухнули, люди успели соскочить. Поползли вперед и провалились (в дальнейшем оказалось, что это трещина между барьером и припаем, они свалились с барьера). Совершенно не зная, где находятся и в каком направлении идти, решили переждать пургу, сидя в этой трещине.

Сидели двое суток, пока не начали обледеневать. Решили: лучше заблудиться, чем замерзнуть.

Пошли, но в противоположном направлении. В это самое время наш спасательный отряд был от них метрах в ста пятидесяти — двухстах. Они видели наши ракеты и поняли истинное направление. Кричали нам, сорвали голоса, но мы, не услышав их, повернули обратно. Вслед за нами, но гораздо медленнее, шло двое людей. Если б мы только знали это! Четыре километра мы прошли за четыре часа (с 15 до 19 часов). Это же расстояние они шли одиннадцать часов. Последние сотни метров почти ползли.

Сегодня на диспетчерском совещании нашей четверке объявлена благодарность. Но дороже всего благодарность самих спасшихся и сознание, что ты хоть чем-то помог людям.

Оба они поморозились, но не очень страшно (от ветра спасла трещина). Для того чтобы их раздеть, одежду пришлось разрезать на куски.

Назавтра приказ: мастерам спорта Н-ву В. Б., Зазарьеву Б. В., а также Цукернику и мне идти к провалившемуся АТТ, разведать трещины и обмыслить пути его извлечения.

2 июля. Вчера ползали по трещинам, около АТТ. Вот это трещины! Ширина до четырех метров, глубина… Трактор завалился прочно, лишь одна гусеница более или менее на надежном месте. Все остальное — в воздухе. За другой край трещины зацепился верхушкой кабины. Вытянуть эту громадину будет трудно.

Другая группа искала собачью упряжку. Им совсем не повезло: ничего не нашли. Поэтому сегодня группа из шести человек во главе с начальником экспедиции вновь отправилась на поиски. Мы прошли вдоль кромки барьера довольно большое расстояние, но тоже безрезультатно. В конце концов нам удалось обнаружить собачьи следы, но сами собаки и нарты словно испарились. Перепахали в том районе лопатами, наверное, полгектара плотного снега, опять ползали по- трещинам, и все напрасно.

Завтра группа отправится опять. Устал от этих трещин, авралов, а кроме того, полно работы: измерения, делать косы для поезда, месячная таблица да еще через две недели отчет на ученом совете о работах на Западном шельфовом леднике и о. Дригальекого.

6 июля. Ничего существенного не произошло. Неоднократно искали собак, ходили даже сегодня: все безрезультатно.

7 июля. Кажется, я захандрил. Вынуты все фотографии. Глядишь и вспоминаешь каждого. Я раньше не думал, что фотографии действительно нужны. Не приплыл бы сюда, может, так и не узнал бы.

Ужасно хочется видеть зелень, чувствовать ее запах, слышать треск кузнечиков, птиц, даже лягушек, лишь бы живых. Ведь сейчас июль. В деревне уже начинает пахнуть свежескошенной травой, люди бродят в турпоходах, валяются на пляжах, мокнут под дождем, просто смотрят на прохожих.

Лес. Какое это чудо — лес. Прогретый, пахнущий травой, земляникой — лиственный; чуть сыроватый, немножко из сказки, с легким прелым запахом — хвойный. Вот уже мною лет подряд этот месяц для меня — месяц путешествий, приключений…

Через четыре дня будет восемь месяцев, как «наш корабль, дизель-электроход «Обь»…». Восемь! Еще столько же.

25 июля. Два дня назад возникла идея — сделать кое-какие измерения и работы на острове Победа (это 360 километров от Мирного). В напарники себе я выбрал Нарцисса. Сборы были быстры, но задержала погода, а вчера Ли-2 доставил Нарика, меня и радиста Олега Степановича на остров Победа.

Боря Дерюгин и Миша Калихман, живущие здесь с 9 мая, встретили нас очень радушно. Городок из двух палаток, КАПШ-1, почти начисто занесенных за эти три месяца.

Трудная жизнь на этих выносных. Впервые в Антарктиде в самые жестокие зимние месяцы люди живут в палатках.

27 июля. Что-то сейчас делают в Ленинграде, Москве, Казани? Сейчас там семь вечера. Но еще светло, тепло, люди гуляют, гоняют мячи, едят мороженое.

У нас же холодная проза. Два дня были без пурги, за это время пробили четырехметровый шурф — почти сплошной лед. Барометр опять падает, палатка начинает трепыхаться. Значит, с ночи снова пурга. Опять утром Боря с Мишей должны будут откапывать нас.

30 июля. Вчера во время пурги не выдержали и решили сделать тамбур. Возились несколько часов. И сделали. Стенка из снега, крышка брезентовая. Вероятно, тамбур неказистый, но для нас он — дворец, а главное — теперь не заметает вход.

Во время пурги здесь страшно повышается температура, вчера поднялась до (смешно сказать, зимой в Антарктиде!) — 1,5 °C. Порой даже капало. Но мы пришли к выводу: лучше — 40 °C, чем эта пакость.

В конце работы вдруг ни с того ни с сего пошел переохлажденный дождь. Мой мост^[51] сразу вышел из строя и начал показывать сугубую ересь. Пришлось его подвесить сушиться над керогазом, как элементарный валенок. Не знаю, как он поведет себя завтра.

Несмотря на теплынь, сегодня мы промерзли (ведь мы же насквозь мокрые), пришлось вечером прибегнуть к С2Н5ОН. Подействовало. Не согрело, но увеличило остроту восприятия, заметно выступили контрасты: ободранная грязная палатка, Нарик руками хватает кровавый бифштекс и поджаривает его. Миша по графику обрабатывает данные радиозонда, а радио тихонько передает «Цыганские напевы» Сарасате. Пещерный и XX век!

А что делал я? В валенках валялся на чужой кровати и разглагольствовал о канадском хоккее.

Состоялся бурный разговор о романтизме, обывательщине и погоне за длинным рублем. По-моему, Олег Степанович кругом неправ. «Чистый романтизм» — продукт условий жизни. Иные могут позволить себе эту роскошь, иные (большинство) — нет. Поэтому никак нельзя считать шкурниками все вспомогательные отряды только потому, что у них нет в этих краях научных интересов.

1 августа. Все-таки миром управляет «закон бутерброда». Стоило нам построить тамбур, как ветер повернул на 180 градусов и наше сооружение стало отличной ловушкой для снега (уверен, что при отсутствии тамбура ветер не переменился бы).

Наша работа продвигается весьма слабо: мешает погода. То пурга, то очень неприятный поземок. Но за рассказами вечера проходят уютно. Олег Степанович — в прошлом моряк, побывавший почти во всех странах мира и много повидавший, бывший командир взвода автоматчиков, проведший всю войну на передовой, а ныне отличный радиоинженер — рассказывает очень занятные, а главное, правдивые (по его словам!) истории из жизни.

Вчера Короткевич прислал ЦУ — к прилету самолетов выкопать палатки, а уже сегодня его заместитель прислал противоположный приказ. А все наше жилье давно уже не только занесено снегом, но и вмерзло в него, обледенело, и выдрать палатки — значит наверняка их загубить; при этом мы рискуем в случае отсутствия самолетов остаться на морозе без жилья.

5 августа. …Лунная ночь. Чистое голубоватое небо. Голубая полная луна. Красный флаг на радиомачте и бесконечные голубые снега. Почему-то именно в такие вот лунные ночи чувствуешь изолированность, какое-то одиночество.

До Мирного четыре сотни километров, а это ближайшее населенное место. Задача для 5-го класса: пять человек на территории, равной Франции. Плотность населения… Скоро и она уменьшится. Из Мирного получен приказ: первым самолетом улетают Борис и Миша. Наша троица остается до второго самолета.

6 августа. Сегодня добит шурф! Глубина рекордная для Антарктиды — десять метров! Но зато ноет все тело, особенно руки.

От начальства получено новое приказание: всем вылетать первым самолетом, захватив вещи. Это столкнуло лбами интересы двух отрядов.

Я сохранял безмятежное состояние духа, по опыту зная, что до самолета может быть еще столько же ЦУ, сколько сеансов радиосвязи.

Погода чуть испортилась, небо заволокло облаками. Но сегодня мы наблюдали удивительно нежные небесные краски. Порой приходится остро сожалеть, что не можешь как-то зафиксировать то, что видишь…

Публикация Ю. Калещука

РИТА ВЛАСОВА «ЛЕЧУ НА СЕВЕР»

Рита Власова мечтала стать то летчицей, то балериной, а стала фельдшером.

После окончания медицинского техникума поехала в Верхоянск, в далекую холодную Якутию — хотелось испытать себя в самом трудном, обрести свое счастье в бескорыстном служении людям.

Рита Власова проявила недюжинную силу духа, выдержку и мужество в повседневном нелегком труде на Севере. И здесь действительно нашла она свое счастье. Ведь счастье не приходит по заказу, — его создают простые люди, влюбленные в жизнь, в труд и творчество, вдохновенные и самоотверженные.

Слова, сказанные Ритой, можно полностью отнести к ней самой: «Умение радоваться красоте земли, каждой снежинке, травинке, умение делать честное свое дело и видеть в этом большой смысл — это романтика…»

_____

1961 год

20 мая. Сегодня нас «распределяли». Где-то люди «делят» города, а мы «делим» деревни. Мы, фельдшера, будем работать в сельской местности. Девочки столько мучились, пищали перед распределением, и я тоже, а вышло все очень просто. Зойка Харькова, моя подруга, потащила меня в кабинет истории, подвела к карте: «Вот сей земной шар я дарю тебе, закрой глаза и выбирай любое место». Я закрыла глаза и повела пальцем по карте. Она была ровная, холодная, безразличная к моей судьбе. Открыла глаза: мой палец остановился в Якутии, у Верхоянска. Зойка захлопала в ладоши: «Едем? Во-первых, Полюс холода, во-вторых, город все же, в-третьих, далеко». Я сказала, что решено, еду. И тут Зойка испугалась.

— Брось. Худа, как спичка, а туда же, на Север.

— А вот и поеду. Поеду! Поеду! — И бегом, чтобы не раздумать, я побежала в комиссию. Против моей фамилии появились слова: «Якутская АССР. Собственное желание». Такая же приписка была у Зойкиной фамилии.

5 июля. Сегодня сидела в саду на скамейке одна и думала, думала, думала… Кто я теперь? Мечтала о героическом. Но оно досталось другим — кто-то строит атомную электростанцию, собирается лететь на Луну. А я — ничегошеньки. Буду работать на Крайнем Севере? Ну и что ж. Там работают тысячи людей, и никто не считает это чем-то сверхъестественным. И профессия у меня самая обычная, незаметная: фельдшер я. Не врач, а просто фельдшер. В восемь лет мечтала стать летчицей, в десять — врачом, в четырнадцать — балериной. Танцую, кружусь, а мне на сцену бросают цветы, море цветов. Теперь даже цветов не будет: какие на Севере цветы!

Балериной не стала. Поступила в медицинский техникум. Училась хорошо, но, если все решали не идти на практику, не шла и я. Если все уходили с занятия в кино, уходила и я. Жила беспечно, ни о чем не задумываясь.

И вдруг как на стенку налетела — техникум окончен. Нащупываю в кармане синенькую книжечку с надписью «Диплом». Маленькая, ничем не приметная, она вдруг сделала меня взрослым человеком. Еще месяц с мамой, милой моей мамой, которая так боится за меня, а потом в дорогу.

12 августа. Лечу на Север. Самолет несет меня в неизвестное. Вчера в Якутске в облздраве встретилась с заведующим Верхоянским райздравотделом Кириллом Степановичем Шелепенькиным, моим первым начальником. У него присказка: «Ну, милые дамы…» Оглядел нас с Зойкой, нахвалил Верхоянье, сказал: «Ну, милые дамы, нужны вы — во как! Мало врачей в наслегах…»

Присматриваюсь к людям в самолете. Сзади сидят муж и жена, едут из отпуска, везут козу. Козу в Заполярье? Смешно. Чем они ее будут кормить? Рядом со мной мужчина в очках не спускает глаз с трехлитровой банки. Она висит у меня над головой; в ней рыбы, маленькие, с огромными глазами, несимпатичные, как и их хозяин. Он кормит их, вдувает воздух из баллона, все время задевает меня и не извиняется. «Рыбий специалист», — думаю я.

Все спокойно, а у меня мысли постоянно возвращаются назад, туда, где остались два близких мне человека — мама и Саша. С мамой все ясно: проводила, поплачет и будет ждать письма. А вот Саша не пришел даже проводить. Обещал — и не пришел. А я хотела сказать ему очень важное… Что же теперь делать? Написать? Но разве доверишь бумаге самое тайное? Ждать встречи? А будет ли она? Но я буду ждать этой встречи, а вот будет ли он ждать, не знаю…

14 августа. Рухнула еще одна иллюзия. Верхоянск вовсе не город. У нас на Урале деревни куда больше: тут все можно обойти за десять минут. Сели с Зойкой на аэродроме на вещи, плачем. Летчики отнеслись к нам вполне серьезно. Проводили до райздравотдела.

Ну вот и до свидания, Зоя. Ее направили в наслег за пятьдесят километров от Верхоянска, меня — за сто шестьдесят. Завтра еду. Верхом. Больше туда никак нельзя.

17 августа. «Вы пробовали ездить верхом?» Проводник подвел мне лошадь: «Садись». — «Хорошо тебе говорить, а как садиться?» — отвечаю. Все же вскарабкалась. Всю дорогу Христофор, мой проводник, покачиваясь, пел песню. А я… Лошадь скачет, и я скачу, она шаг вперед — я назад, еще шаг — я набок. Чемоданы больно бьют по ногам. Отдыхали в тундре, пили чай. Христофор рассказывал здешние удивительные легенды про горы, камни, реку Яну — так звали девушку, которая утопилась, но не стала женой богача Тойона… И опять едем. «Далеко наслег?» — спрашиваю Христофора. «Совсем близко». Это «близко» растянулось еще на сорок километров.

Когда я была готова мешком свалиться с лошади, показались огоньки Адычи, моего наслега.

Только что бродила по поселку. Какая тут красота! Ровные ряды домиков, лес, травы, багряный шиповник, кузнечики, бабочки, а солнца хватает каждому листочку, травинке. Должна же тут быть романтика…

18 августа. Белые коридоры, тишина палат, аккуратные ряды коек… Так в городских больницах. Что-нибудь подобное надеялась увидеть я в Адыче. Но когда вошла в больницу, вернее — в фельдшерский пункт, солнечное настроение сразу угасло. С бревенчатых небеленых стен осыпается мох. Посреди комнаты громоздится огромная печь. Два топчана да стул — вся мебель. Села на топчан, он жалобно скрипнул и повалился. Обида, злость захлестнули меня. Выскочила на улицу, бегу, не знаю куда. Правление — вот то, что мне нужно. За столом какой-то мужчина. Кричу:

— Как вам не стыдно! Колхоз-миллионер, а больница на что похожа!

— Вы новый фельдшер? Давайте знакомиться. Бурцев, председатель колхоза.

— У хорошего хозяина баня лучше, чем ваша больница!

— Правильно, у хорошего хозяина. А больница и твоя тоже. Что же ты предлагаешь?

— Отремонтировать, поштукатурить, побелить, покрасить. Дать кровати, столы, шкафы.

— Ну, потерпи, вот кончится лето… А плакать не надо. А то вместо ямочек на щеках — морщины.

Проклятые ямочки! С ними беда: иногда хочется плакать, а лицо смеется.

— Я сюда не отдыхать приехала. Вот и создайте мне подходящие условия для работы! — выпалила я, уже выскакивая на улицу. Села на крыльцо своей больницы и такой беспомощной, жалкой показалась самой себе.

— Здравствуйте!

Я вздрогнула. Передо мной стояла девушка.

— Узнала, что вы приехали, и вот пришла. Я учительница, Настей зовут. А вы что? Обидел кто?

— Председатель. Не хочет помочь, говорит: жди до осени. Ну и пусть сам ждет, а я уеду!

Настя села на крыльцо, задумалась.

— Конечно, мне тут привычней. Здешняя я. Но тут одними уроками или приемом больных не ограничишься. Мы же сельская интеллигенция, нас все касается. А председатель прав. Лето у нас короткое, кормов надо много, торопятся, не до тебя им сейчас. Наоборот, от тебя ждут помощи. Ну а что, если будут приезжать такие, как фельдшер, который до тебя был тут? Спирт пил да на охоте пропадал, а люди лечились у старух да знахарей. А ты: «Уеду!» Попросим ребят, они помогут.

— Каких ребят?

— Наших. Комсомольцев. Да что же мы сидим? Давай устраиваться! Хотя погоди…

Она тряхнула косами и убежала. Быстрая, как ветер, и красивая. Какой-то особенной, северной красотой. Как Яна из легенды. Худенькая, в ситцевом сарафане, с черными, досиня, косами на спине. Глаза тоже черные и озорные.

А Настенька уже бежала обратно. За ней шел парень, тащил громоздкую деревянную кровать. На спинках ее искусно были вырезаны фигурки охотников, зверей и птиц.

— Вот. Принимай в дар. Это я у него конфис-кова-ла, — она еще плохо говорила по-русски сложные слова. — Знакомься — это Афанасий, наш радист и комсорг.

Сейчас вечер. Сижу в чистеньком обставленном помещении. Все сделали втроем, а Настенька даже вымыла потолок. Теперь я не одна. Рядом первые здешние друзья. От них и от председателя получила урок: нельзя ждать «готовенького», надо все делать самой, самой, самой. Почему это в техникуме нас учили только тому, что должно быть, а не учили, как поступать, если нет того, что должно быть?

«Саша, здравствуй! Вот я и живу в точке холода, а, не поверишь, все цветет, и жара как в Крыму. В больнице я одна в семи лицах — и заведующая, и врач, и фельдшер, и сестра, и санитарка, и акушерка, и завхоз. У меня десять поселков, и все за 50–70 километров. По положению я в каждом должна быть раз в месяц, не 'считая вызовов. А вызовы… Они здесь немного отличаются от городских. Там позвонишь, и через десять минут «скорая» у подъезда. А я вот только что вернулась с вызова, ездила за шестьдесят километров верхом. Летом это здесь единственный вид транспорта. При переправе слетела с лошади в воду. Была как мокрая курица. Еле выбралась.

Тяжело заболел Аэроплан (это так зовут мальчика). Воспаление легких. Не спала двое суток. Компрессы, уколы, поминутно следила за пульсом. Это был первый мой тяжелый больной. Какая трудная практика! Сколько раз выбегала из юрты на улицу, чтобы тайком посмотреть в справочнике.

Понимаешь, я должна была вылечить его. Я должна была доказать, что могу, умею это делать, чтобы люди поверили в меня. А пока не верят по двум причинам: из-за молодости моей, а кое-кто из-за древней привычки лечиться у знахарей.

Знаешь, в первый раз я села в больнице за стол, раскрыла журнал, сбоку положила справочник и порошки соды на всякий случай. Если не поставлю диагноза, надо же что-нибудь дать человеку, чтобы он не разуверился во мне, пока я неразберусь в его болезни!

Помнишь, ты иронизировал над моей профессией: «Подумаешь, фельдшер!» Но видел бы ты, как затопал по юрте вылеченный мной Аэроплан! Как его мать от счастья плакала, целовала меня. Ты бы понял тогда, что и моя маленькая специальность может приносить море счастья. Ведь я тоже, как и ты, строитель. Строитель здоровья людей. Ну, до свидания, пиши.

Рита.

Р. S. А почему ты не пришел проводить? Я ждала».

20 октября. Сегодня первый раз почувствовала, что такое Полюс холода. Закутывайся хоть в две шубы и в двое торбасов, а все равно прыгаешь от холода, будто тебя дергают, как куклу, за ниточки сразу сто Дедов Морозов. Надо мной смеются: это все сорокаградусные «цветочки», а шестидесятиградусные «ягодки» еще впереди.

Рыли ямы под столбы. У нас кончается строительство электростанции, нужно уже тянуть проводку. И тогда прощай, свечи, керосиновые лампы!

Воскресники тут особенные. Никого не надо уговаривать. Просто выходит весь поселок, и все. А как обрадовал меня Бурцев! Долбит грунт и так это, с передыхами, мне говорит:

— Гляди, как люди работают… А что было бы, если бы они только приходили ко мне и требовали: «Давай, председатель, свет, копай ямы, ставь столбы». Вот пустили станцию, возьмемся за твою больницу… Новую отгрохаем…

Стыдно, что я так мало сделала, а они очень здорово ко мне относятся. Всю душу отдам этим людям!

«Медицинская» тетрадь

Захожу в юрту, здороваюсь. Мне что-то ответили, я не поняла. Глупое положение. Они не знают русского, я — якутского.

В углу закричал ребенок, я пошла к нему. Мальчик завернут в заячьи шкурки. Рот его покрыт белым налетом. «Неужели молочница?» — думаю я. В темноте ничего не разберешь. Бегу за Настенькой. Она переводит женщинам мои опасения и просьбу нести ребенка в больницу. А они вдруг как засмеются. Потом что-то сказали Насте, она перевела:

— Это мука, заваренная на масле. Такую пищу дают роженице, чтобы скорее поправлялась, заодно и парня накормили.

Сгораю от стыда, растерянности и гнева. Зачем так неосторожно «поставила свой диагноз», если в потемках еще ничего не поняла? Что они теперь подумают о молодом докторе? А уйти не могу: ребенок-то болен, кричит. Говорю Настеньке:

— Скажи им, что это еще хуже. Пятидневного крошку мукой? Сейчас же идем в больницу.

Нет, надо что-то делать. Надо самой знать язык. Нужно провести беседы с беременными женщинами. Нужно! Нужно!

Моя «больничка» рассчитана на пять коек. Но пока в ней нет никого.

Трудно поверить, что на весь наслег нет ни одного больного. А где же рожают женщины?

Узнала. Одни дома, в ненормальных условиях, другие ездят в соседний наслег за сотню верст. Спрашиваю женщин: «Почему?» Они отвечают:

— Там врач хороший.

Значит, лучше ездить бог знает куда, чем рожать здесь. Как им доказать, что у меня диплом фельдшера-акушерки, что по акушерству я всегда получала пятерки?

У некоторых людей вижу рубцы о? ожогов. Спрашиваю: «Когда обожглись?» Отвечают: «Это лекарство. Это наш доктор из Тобанаха лечил». Оказывается, там доморощенный лекарь. Что бы ни болело, жжет какой-то корень и кладет на больное место. Иногда вроде бы «помогает». Словом, у моего «коллеги» свой метод. У меня же пока нет никаких методов. Пора переходить в наступление.

В поселке есть больные пиодермией, особенно ног. Спросила доярку Машу, почему не лечится.

— Зачем? Все равно не вылечишь. Прошлый год мазью мазала, нынче тоже, а все равно болят.

— Давай еще раз попробуем. Ложись ко мне в больницу.

Отказывается: работы, говорит, много, некогда.

— Машенька, милая, ты такая молодая, и такие некрасивые ноги, замуж никто не возьмет.

— Не надо.

— Ложись на одну недельку, я тебе за это время платье сошью.

— Тебе там одной скучно сидеть или боишься?

И вот Маша лежит у меня. Она с удовольствием кутается в белые простыни.

— Хорошо, очень хорошо.

Все свободное время я посвящаю ей. Уколы, примочки, эмульсии. Когда все ранки зажили, Маша пошла по поселку.

— Смотри, — говорила она каждому, — два года болели, а новый врач вылечила.

Следом еще радость. Пришли две женщины с той же болезнью, просят положить в больницу, Хотела дать им лекарство, болезнь можно лечить дома. Обиделись:

— Маша лежала, а нас не хочешь лечить?

Положила. Пусть! Значит, ко мне идут, в меня верят.

Сейчас приходила Настенька… Села на диван, грызет яблоко, смеется: «Совсем недавно объясняла детям, что такое арбуз, яблоко. И вот в наслег привезли яблоки, теперь будем ждать арбуза». А мне было грустно. Настенька сразу задумалась. Она интересно думает: смотрит, не мигая, вниз, и кончики ее кос касаются пола.

— Уезжать больше не хочется? — спрашивает она. — Ты теперь у нас знаменитая, из соседних наслегов к тебе приезжают.

Как-то вернулась с фермы, чуть не разругавшись с доярками. На ферме нет халатов и ни одного умывальника. Пошла к председателю. Показала решение о том, что халаты должны быть. Решение есть, а халатов нет. Пригрозила, что властью санинспектора «арестую» молоко.

И вот только что девчонки обступили меня, хвастая обновками. На них новенькие ситцевые халатики и такие же косыночки. Жаль, что не белые. Ничего. Будут и белые!

20 декабря. Ездила с отчетом в райцентр. Он теперь не в Верхоянске, а в Батагае. Рабочий поселок, но заткнет за пояс иной город! Так, наверно, будет каждый раз: пришлось заново сживаться с удобствами городской жизни. Там паровое отопление, школы, клубы. И настоящие танцы в просторных залах! Как мы по ним соскучились!

Мы — это я и Зойка. Умный, добрый наш дядечка, заведующий райздравотделом! Похвалил нас за отчеты, а потом сказал: «Ну, милые дамы, я нарочно вас вместе вызвал, чтобы вы увиделись. Вы у нас держитесь молодцом. А за это поживите здесь десять дней, встряхнитесь — и по домам…»

И мы жили десять дней, танцевали по четыре часа подряд, без кбнца ходили на новые фильмы, пили «газировку». Как дела у Зойки? А вот как. На девятый день к райздравотделу подлетела упряжка оленей. Это жители Зойкиного наслега послали гонца узнать: почему долго не едет их «доктор», не заболела ли сама?

26 декабря. Хожу в радиорубку, учусь работать с рацией. Тут слышишь всю жизнь поселка. Вот и Афанасий к делу приставлен простому, незаметному. А случись что с ним, сразу все почувствуют это: ведь тогда мы будем отрезаны от всего мира. В таком случае я и заменю его.

27 декабря. Вовсю включилась в работу клуба. Даже пою в хоре. Веду танцевальный кружок. Мои парни сначала стеснялись, а потом так расплясались, что и уходить не хотели. Интеллигенции мало, поэтому каждый что-нибудь делает в клубе. Трудятся неутомимо. Особенно Настенька. Читает лекции, готовит спектакли, поет, пляшет.

1962 год

2 января. Второй день нового года. Что несет мне этот год? Традиционный вопрос. В личной жизни — ничего. А что такое личная жизнь? За окном бушует вьюга. Кажется, кто-то большой и лохматый ходит вокруг больницы и скрипит снегом, стучит в стену, воет под дверью. Странно, я боюсь этого злого голоса пурги не в дороге, а дома. Кутаюсь в одеяло, беру альбом и перебираю открытки, письма, фотографии. Среди них есть одна… Я часто смотрю на нее и спрашиваю: «Саша, где ты?» Но он молчит.

А был вечер, когда он не молчал. Хотя и слова тогда были не нужны. Но он сказал, что мы будем вместе всегда, хоть на краю земли… И вот я живу на краю земли…

Он прислал мне ответ на то, осеннее письмо. Вот его строчки:

«Что тебя там увлекло? Не верю, что тебе нравится не спать по ночам, ездить верхом в тучах мошкары, купаться в ледяной воде. Ритка, милая, пойми, романтика хороша только в книгах. Тайга, тундра, пустыня — для особых людей, фанатиков, правда, сильных физически, но фанатиков, которым так же противен городской уют, как мне их ночлег под холодным небом. Это разница вкусов — и все. В тебе я такого фанатизма не наблюдал, ты горожанка. Так какая разница, где приносить пользу, лишь бы ее приносить. Думаю, это у тебя пройдет, ты пока слепая, но про-зреешь и вернешься!»

А кто сказал, что романтика — это мошкара, холодные болота? Нет ничего противнее такой «романтики». Романтика — это свойство души. Снега, северные закаты, бег оленей, тундра в цветах — это экзотика, а не романтика. Умение радоваться красоте земли, каждой снежинке, травинке, умение делать честно свое дело и видеть в этом большой смысл — это романтика. Она и в том, чтобы уничтожить мошкару, все болезни, всю эту ложную «романтику» юрт, северного быта. Этим я, как могу, и занимаюсь. А ведь это тоже моя личная жизнь. Эх, Саша, Саша…

16 февраля. Первое впечатление часто обманывает. Я ничего не писала о Николае. Он появился еще в ноябре. Постучался, вошел ко мне, отряхнул снег, и я узнала своего соседа по самолету.

— А, рыбовод!

— Почему рыбовод?

— А рыба, помните, в банке?

— Так это я для аквариума вез, а вообще я ветеринарный врач, перевели сюда работать. Думаю: дай зайду, познакомлюсь с коллегой.

«Тоже мне коллега, — подумала я тогда. — Коровий доктор!» А он чудесный товарищ. Вместе ходим и ездим в пургу, в мороз, каждый по своим делам. Вчера в поселке заболел ребенок, надо было его еще раз навестить, чтобы не беспокоиться, и я попросила Николая проводить меня. Это недалеко. Беспокоилась я зря. Девочка поправилась, и мы пошли назад.

Кругом так красиво, словно мы попали в сказку. По небу вдруг пробежал упругий белый луч. За ним второй, третий, десятый. Минуту они были неподвижны, потом заметались по небу и рассыпались в пушистых облаках. Тут же сверху упало на землю множество цветных лент.

Прозрачные, невесомые, они колыхались, как от легкого ветерка, сплетались в узоры. Северное сияние! Живое, трепещущее, вечно новое, неповторимое, его нельзя описать.

Николай вдруг сказал:

— Помнишь, ты говорила мне о Сашином письме? Я вот сейчас думаю: так может писать просто знакомый, а не любимый. К тебе еще придет счастье.

— А что оно, по-твоему, значит?

— Я вот уже девять лет на Севере. Это бесконечный поиск, борьба, радость. Пока чувствуешь, что ты нужен всем, — хорошо жить! Счастье не в безоблачности бытия, оно даже в горе, в слезах — в том обновлении, которое испытываешь после того, как одолеешь препятствие, неудачу, беду. Вот как ты сейчас…

Как просто все у Николая! Он твердо идет по земле, а я еще спотыкаюсь.

«Здравствуй, Саша! Ты пишешь о разнице вкусов. Нет, не во вкусах дело, а в отношении к жизни. Никто не осудит тебя за то, что живешь в городе, но не разубеждай других, не отравляй их души своей, извини, несколько приземленной философией. Будь нейтрален, как Швейцария. А я не могу нарушить молодую советскую нашу традицию — когда юные уходят в ветер, ищут, строят и строятся сами, становятся людьми. Когда, как не сейчас, пока плещутся, бьются в тебе силы, одолевать версты, искать и не сдаваться? Ты скажешь: можно искать и в лаборатории, на твоей строительной площадке. Верно. Дело не в городском уюте, не в квартире, которую ты получил. Есть и здесь, на Севере, ужи, которым «тепло и сыро». Хуже, когда пусто в «квартире» души. Это я не о тебе, а вообще говорю.

Ну а почему ты в природе видишь только болота и мошкару? Если бы все так смотрели на нее, то никогда не было бы картин Левитана, Шишкина, поэзии Пушкина. А вот я еду по тропинке на ферму. Она совсем узкая и вьется между деревьями. Еду к одному из озер. Оно тихое, сонное. Камыши окружают его со всех сторон, словно стоят на страже этого царства покоя. Хочется посидеть, помечтать. Но тропинка торопит тебя вперед, все дальше и дальше. И вот перед тобой речушка. Бежит, торопится, по дороге играя камешками. Вода в таких речках холодная и вкусная. Порой тропинка исчезает совсем, и тогда едешь прямо по упругому ковру трав. Слезешь с коня — и у твоих ног целое море брусники. Сорвешь веточку — ив твоих руках целая горсть вкусных ягод. А чуть дальше — все синее от голубики.

Вот так едешь и словно новые места открываешь. Конь медленно поднимается в гору. Вот и вершина горы, рядом еще такая, а дальше горы выше и выше, увенчанные коронами ослепительного снега. Такой простор открывается, что даже дух захватывает. Спускаешься вниз. Тут тебя встречают темно-зеленые кучи. Это стланик. Он покачивает лапами-ветвями и щедро протягивает шишки, полные орехов. А тропинка ведет все дальше, показывает все новые богатства. Живи, владей.

А вот еще… Я еду на вызов. Погода отвратительная. Кажется, что все бесы земли собрались сюда и затеяли игру в снежки. Олени несутся все быстрее и быстрее. Их стройные тоненькие ножки мелькают перед глазами. Снег, вырываясь из-под копыт, забивает глаза, рот, нос. Ветер визжит, воет, насмехаясь над нами. А олени бегут, бегут… Их гордые головы с короной рогов подняты навстречу ветру.

Ругают Север, не побывав на нем. А еще хуже, когда хвалят его, не зная, как здесь трудно и здорово! Я вспоминаю картину, называется она, кажется, «К больному». На нартах девушка-врач. Шапка сдвинута на затылок. Девушка непринужденно сидит на краешке нарт. Я совсем не похожа на нее. Сверху пальто надета малина, на ногах огромные торбаса, огромные рукавицы, лицо замотано шарфом. И все равно мороз в пятьдесят градусов добирается до меня, сжимает в комочек. И даже на секунду нельзя оторвать руки от летящих нарт, иначе собьет ветер, останусь одна в этой бескрайней снежной пустыне.

Кем я стала на Севере? Я уже не завидую людям других профессий. Скажем, геологам, которые ищут в Якутии алмазы, золото, нефть.

А еще я злюсь на себя за то, что иногда убегала с уроков. Знаешь, бывает необъяснимая, бессильная злость на себя. Приедешь на вызов, подойдешь к больному и вспоминаешь, что когда-то ты об этой болезни слышал, но был невнимателен и забыл. А теперь от этого зависит жизнь человека! Ни часа занятий, ни минуты практики не упустила бы сейчас. Зачем люди обкрадывают себя?

Стучат. Вызов. Еду близко, за шесть километров. Каким только транспортом мне не приходилось ездить! Сейчас прислали быка. Можно и на быке.

До свидания. Рита».

19 марта. На всю жизнь запомню этот вызов в Ха-тон-Хаю. Петр, молодой колхозник, добирался долго из-за пурги, появился на моем пороге бледный: «Надо ехать, доктор, жена рожает, Христина!» Через минуту мы уже исчезаем в воющей мгле. Как долго тянется время! Мне казалось, никогда не кончится этот свист снега, круговерть и отрывистый, задыхающийся крик Петра, погоняющего оленей: «Хох! Хох! Хох!»

Все же мы добрались. Юрта полна народу. Христина лежит с запрокинутой головой, глаза ее широко раскрыты, руки судорожно сжимают спинку кровати. Сразу бросается в глаза необычный вид живота, он как бы растянут в стороны. «Неужели поперечное? Ведь все было нормально!» Ощупываю живот, и страх лезет в душу. Так и есть. Ребенок повернулся, лег поперек, и роды уже начинались.

У меня потеет лоб. Что делать? Спасет только операция. Она делается под наркозом врачом в больничной обстановке и только в крайнем случае акушеркой. А случай самый крайний. Вызвать врача невозможно, самолет не долетит в такую пургу, а олени добегут до райцентра только за шесть часов.

Впервые я, только я одна, могу бороться со смертью. Что, если сделать операцию самой и без наркоза? Страшный риск. Я только сейчас думаю, что могла бы не нарушать инструкции и формально была бы права. Но мучительная смерть на моих глазах лишила бы меня права считать себя врачом.

Я приказываю всем выйти, мою руки спиртом, обливаю йодом. Меня душат слезы, я умоляю Христину потерпеть. Мне помогает Петр. Две женщины кипятят воду.

Я закусываю губы до крови, по спине течет липкий ручеек пота. Нащупываю маленькие ножки. А время идет, дорога каждая секунда, и я реву, плачу вслух над своим бессилием. Христина уже теряет сознание. Наконец мальчишка у меня в руках, но он мертв. Асфиксия. «Воды!» — кричу я. Вода горячая, холодная, укол, еще один, искусственное дыхание. Частицу жизни отдала бы, чтобы только он ожил. И вдруг крик, сначала слабый, а потом звонкий, требовательный…

21 мая. Вчера получила письмо от Саши. Короткое.

«Здравствуй, северянка! Прости, что давно не писал. Как ты там живешь, трудишься, далекая, нереальная? Ты пишешь о детстве. Чудная, оно было так давно. Мне настоящее в тысячу раз дороже, ведь сейчас пьешь радость бытия сознательно. Твои старые друзья разъехались кто куда, а если кто и остался, я с ними не встречаюсь. Друзей новых много. Одно время собирался даже жениться — есть тут одна смугляночка, как ты…»

Почему не судят тех, кто ранит чужое сердце, говорит самые дорогие слова, не разобравшись в собственном чувстве? А на улице весна! И я, реальная, живая, вот я. Снег здесь сходит неожиданно, в несколько дней. И буквально ему «на пятки» наступают цветы. Под-снежники! Только что были пушистые серенькие комочки, а через час словно кто желтых цыплят распустил по косогору. Вышла на улицу и увидела Петра, мужа Христины. Он привез мне в подарок живую утку. Он все хочет отблагодарить меня за спасение жены и сына, возил разные подарки, но я отказывалась, а он обижался. Теперь придумал — привез живую утку. Как тут откажешь? Целый день водила ее гулять на веревочке.

Прожит почти год. Теперь ни за что не уеду с Севера.

ВЕРА ТРОИЦКАЯ ЕНИСЕЙСКИЙ ДНЕВНИК

Было трудно. Порою казалось, что достигнут предел человеческих возможностей, что надо отступить, признав стихию победительницей. Но тем прекраснее были первые победы, первые радости, неповторимее — первые праздники.

Комсомольская республика Дивногория, Всесоюзная ударная комсомольская стройка номер один, училась бороться и жить по-ленински, по-коммунистически.

Пылает на карте нашей Родины звезда мировой энергетики — Красноярская ГЭС.

Много хороших книг и песен написано о строителях города Дивногорска, о стройке на Енисее, о людях, победивших стихию. Но самым ценным в этой библиотеке является летопись стройки — четыре книги с одинаковым названием «Потомки Ермака». Авторами этих книг стали члены Дивногорского литобъединения. Книги эти помогают читателю увидеть стройку пятилетки глазами самих строителей.

Вера Троицкая, педагог, приехала на стройку и стала бетонщицей. С первого дня Вера вела дневник.

_____

1963–1964 гг.

Красноярская ГЭС

…И вот предстоит мне строить Красноярскую ГЭС и жить в городе Дивногорске. Решила с первого же дня записывать все, что увижу, услышу хорошее и плохое, радостное и грустное. Клянусь, что буду описывать все так, как увижу, пойму, почувствую. Не изменю ни одного названия, ни одного имени, не введу ни одного вымышленного лица.

Распахиваю глаза и — здравствуй, будущая жизнь!

15 августа. Здравствуй, Дивногорск! Свежий воздух, нарядные, цветные дома, беспорядочное нагромождение стройматериалов; кучи мусора и бетонированные чистые площади; дощатые времянки — скворечники барачного типа и крупнопанельные дом а-громады; город-лес, город-сад, город-тайга. Здесь можно, захлебнувшись пьяным воздухом, прислониться к трепетному стволу осины; здесь можно спуститься к набережной хоть по звонким дощатым лестницам, хоть по лесной тропе, касаясь ногами крыльев папоротника. Вот какое диво этот Дивногорск.

Мне бросились в глаза вывески с названиями разного рода штабов. Куда ни взглянешь — можно наткнуться на это короткое революционное слово: штаб. А дальше — какой именно. От этого слова повеяло на меня Каховкой, патронами, буденовкой.

Осмотрели город. И я пользуюсь торжественным настроением моей души и даю городу другие дополнительные названия: Чудногорск, Ясногорск, Младогорек, Дивноград, Юнгород.

Решила остаться в Дивногорске хотя бы в качестве рядового строителя ГЭС.

…В автобусе «Площадь строителя — котлован» подъезжаем к ГЭС. Я приготовилась увидеть нечто колоссальное; дыхание сбилось, настроилось сердце на патетическую струну, и что же? Подъезжаем, а она, ГЭС-то, издали какая-то незаметная, маленькая. Вот те на! Называется, посмотрели крупнейшую в мире!

Ну, думаю, во всем виноваты журналисты. Нашумели, сердце растревожили, вдохновили, а тут и смотреть-то нечего. И фотоснимки в газетах, наверно, так поданы, что стройка масштабней кажется…

А автобус между тем уминает под колеса последние сотни метров, и плотина вблизи вдруг начинает расти неестественно быстро, как в мультипликационном фильме, и вот уже такой грозной крепостью вздыбилась, что я мысленно прошу извинения у журналистов.

Вышли из автобуса и — на самую плотину, на эстакаду. И сразу обрушился на нас такой грохот, вой сирен, лязг, шумы, гудение, треск, щелканье… У меня сердце зашлось. А когда ступили на широкий мост, я ахнула! Тут уж и журналисты бессильны. Сколько бы ни тщились в красочности, все равно не в силах передать всю эту грозную картину гигантской крепости, что взгорбилась со дна Енисея и стоит, как огромный боевой замок с бетонными башнями и бойницами.

…Идем с Людой в отдел кадров устраиваться на работу. Сначала в УОС левого берега. УОС — это значит управление основных сооружений. Отказ: пока рабочие не нужны. Идем в УОС правого, что там скажут. В отделе кадров посылают нас к какому-то Портнову, начальнику первого участка. Говорят, вон там он стоит, в котловане, в белой рубахе и лысый. Чего-то он мне не понравился. Подошли, спросили — отказ.

— Нет, пока не нужны рабочие; вот откачаем всю воду из котлована, фронт работ подготовим, тогда много рабочих потребуется, бетонщиками вас примем, а пока не нужны…

Пошли, сникнув, подавленные. Еще раз наведались в отдел кадров. Там девушка посочувствовала, но развела руками. А потом добавила:

— Сходите на второй участок к Солодскому, ему каменщики нужны.

Ухватилась за эту идею! Ведь я, какой ни на есть, каменщик 3-го разряда. Недаром той года назад ездила с выпускниками в Забайкалье. Недаром там, в строительно-монтажном поезде, нас обучили этой профессии; вот оно, пригодилось!

Бежим чуть ли не вприпрыжку, ищем Солодского, Нашли. Прошусь каменщиком. Берет. Пиши, говорит, заявление. Не верю, кинулась к Людке за авторучкой. И вот уже готово: «Начальнику УОС правого берега тов. Сычеву».

Солодский как начальник участка подписал, теперь дело за Сычевым, он главный. А времени уже пять, рабочий день окончен. Теперь уже завтра. И все же мы счастливы. Есть зацепка!

17 августа. Была у Сычева, Все в порядке. Седой, энергичный, лицо строгое, а сам весело зыркает на меня. Подписал. И вот уже в отделе кадров выдают бумажку, направление в ЖКК, на ордер в общежитие. Мчимся, Это в Дивногорске. Стоит домик, воплощение самой показательной агитплакатии, весь увешан лозунгами, досками показателей, диаграммами, графиками. Это жилищно-коммунальная контора. Начальник, видать, не бюрократ, хоть и прием «от 12 до 4», но народу у него — полон кабинет, на плечах сидят, жмут, а еще только одиннадцать. Принимает не по одному, а охапками, подписывает, как по конвейеру. Мне живо подмахнул в уголке.

— Здесь, в Дивногорске, мест нет, поедете в Молодежный, там наши общежития, в Овсянке. Остановка ДРП, это километров 12 от Дивногорска.

Молодежный, или ДРП, — дивногорский рабочий поселок возле деревни Овсянка на берегу Енисея. Улицы здесь гордые — Павла Корчагина, Терешковой, Гагарина. Славно. Стандартные двухэтажные домики золотятся янтарными стругаными брусьями. Но и грязи по колено. Ниже к Енисею — деревня Овсянка. А вокруг теснит, сжимает со всех сторон лес.

30 августа. Утром, умиротворенная и спокойная, еду на ГЭС, оформилась в отделе кадров, потом долгонько Солодовского ждала; пришел, и я невольно улыбаюсь; по-медвежьи огромен и неуклюж, а кепка козырьком куда-то шлепнулась возле уха; начальник молод и старается говорить этак строговато, гремит, но грома его, мне кажется, никто не боится.

И вот привели меня в бригаду каменщиков — бригадир Ситник. Сидят все в будке, обеденный перерыв. Парни самозабвенно, со вкусом палят в домино. Взял Ситник мое направление молча, с достоинством, прочитал, велел (с благосклонным видом притом) выходить на работу завтра с утра,

Вернулась в Дивногорск, встала на учет в горкоме; так хорошо, от души поговорила с секретарем горкома партии Новожиловой, молодой, красивой, энергичной женщиной. Здесь так много молодых среди руководителей, и вместо стандартной начальнической солидности, присущей почти всем пожилым начальникам, у этих — смелый, нескрываемый задор, деловитость, расторопность и приветливость вместо суровости.

Вечером мы втроем: Люда, Катька и я ходили в нашу школу на субботник. «В нашу» потому, что я там буду работать. Парни — человек сорок — палисадник вокруг школы городили, а нас с десятью другими девчатами послали окна скоблить — стекла были в краске. Ну, мы этак вдохновенно, с азартом скоблили и орали в пустых классах стихи Маяковского.

31 августа. Сегодняшний день для меня особенный. Пять лет назад, 31 августа, не стало мамы моей. Пять лет, а ничего не потускнело, не заглохло, но, странное дело, боль утихает с каждым годом, а на ее место приходит высвеченная изнутри каким-то торжественным светом волна чистой и нежной скорби, но в этой скорби с каждым годом все больше и больше появляется светлых тонов, печаль становится величественно-гордой…

Мама! Ты на сегодняшний день была бы мной довольна, но я знаю, ты виду бы не показала, а лишь строго и грустно внушила бы мне, как всю жизнь внушала простое и мудрое: «Смотри, чтоб люди были довольны тобой!..» Мама! Я стараюсь жить так, как ты сама жила, обогревая всех, кто шел на огонек твоего доброго, родникового сердца, я очень хочу быть такой, как ты, мама.

И еще, мама, знаешь, сегодня первый день моей работы на Красноярской ГЭС! Первый!

…Встала я утром в шесть, приготовила себя к работе и побежала через молодой лесок на железнодорожную платформу возле Енисея. Села на поезд — рабочие его тепло и с юмором зовут «матаней», — и вот через час «матаня» доставила меня в котлован правого берега. Бригада наша, человек двадцать, была вся в сборе. Дали мне в руки рабочий инструмент — кельму каменщика, и пошли мы на свой объект — строить компрессорную. Огромная компрессорная будет, мощная, 350 кубометров сжатого воздуха в минуту будет выдавать котловану.

Взобрались мы на высоту. Я, конечно, заробела сначала, но виду не подала. Стараюсь выглядеть равнодушной, а сама двумя мыслями страдаю: сумею ли я работать не хуже других, не осудят ли меня! И еще: ой как хочется хватать кирпичи, раствор и скорее класть, класть… Строить компрессорную, а значит, строить Красноярскую ГЭС.

Подали краном раствор, кирпич… Меня схватил за руку какой-то маленького роста молодой мужик и поставил рядом с собой.

— Вот здесь будешь…

И пошло, и засверкали мастерки в воздухе, как сабли, кирпичи, как по боевой тревоге, сбегались плечо к плечу в единый строй, плотно связанные раствором, выравнивали свою шеренгу, равняясь на грудь четвертого, и вот уже их рота, вот батальон, а вот и целые полки… Я отчаянно кинулась, втянулась в общий азарт со страхом не опозориться и дрожащей радостью: вот они, первые мои кирпичи, положенные в здание компрессорной на Красноярской ГЭС!.. За ними торопливо и неровно я положила еще с десяток и, оторвавшись, огляделась кругом. Возле левого уха щекотало: струйка пота — не то от волнения, не то от физического напряжения.

За мной тайно следили справа Марина — каменщик, слева Геннадий (как он мне отрекомендовался) — каменщик лет тридцати пяти. Молча следили. Ни насмешек, ни одобрения я не прочитала на их лицах. Потом глянула на свою кладку, и стыдно мне стало: несколько кирпичей вылезли из своей шеренги, и я остервенело долбанула их своим мастерком. Тогда кирпичи спрятались, притаились за спинами своих собратьев. Пока я с ними расправлялась, стали на один ряд поднимать шнур. Я отстала Ой как трудно спервоначалу: и качество выдать, и скорость!

Так я маялась с полчаса, отстав от каменщиков. Они молчали по-прежнему терпеливо, не мешая, ждали, когда я доложу свой отрезок ряда, чтобы снова поднять шнур. Потом немного успокоилась, и кирпичи стали вести себя дисциплинированнее. Это они меня, нового каменщика, сначала испытывали! К обеду вроде бы втянулась, прошли нервозность и робость.

Итак, я — рядовой рабочего класса. Мы — рабочие, мы же — интеллигенция. Горжусь!

3 сентября. Были первые уроки в десятых. Интересно то, что в 10-м классе «А» люди какие-то жизнерадостные, светлые, оптимисты. А в 10-м «Б» — несколько ворчунов, кряхтят, жалуются, все охаивают, все подвергают сомнению, ехидничают — неприятно. Чувствую, что предстоит с ними и спорить, и ругаться.

4 сентября. Все эти три дня не надевала брезентовые рукавицы, хватала кирпичи голой рукой, ну кожа на кончиках пальцев и стерлась. И вот сегодня — руки мои, рученьки вы интеллигентные! Лопнула кожа на трех пальцах, кровоточат. Незаметно забинтовала, и как сидим «на перекуре» в теплушке, так держу руки в карманах, чтобы не видели, а залезем на леса, стану на кладку — сразу рукавицы натягиваю.

7 сентября. Записалась в дружину — не могла отказаться. Получили письма: от Людкиной матери пришло первое письмо. От Коли Черного, моего бывшего воспитанника, — он одиннадцатый кончал в Целинограде. Людкина мать, долго не получая от дочери письма, сообщала, как она впервые в жизни «пошла к бабке поворожить на картах, хоть и сроду этого не делала. Но ты, доченька, молчишь, вот я и сходила. На картах выпала тебе обратная дорога, и вот мы с отцом каждый день к приходу автобуса выходили на остановку, все думали, мол, вернешься обратно…»

Людка моя смеялась, плакала. Письмо в руках мелко дрожало.

И сентября. Закончили сегодня компрессорную. Все ушли вниз поднимать внутри три стенки в один кирпич для слесарки в цехе, а бригадир Леня поручил мне заканчивать фронтоны — венец кладки. Я очень волновалась, торопилась, захлебывалась. А когда закончила, слезла и давай любоваться, тайно озираясь по сторонам: не увидел бы кто моего ошалелого взгляда.

Людка моя наконец-то поступила в котлован, до-билась-таки. Приняли ее в бригаду Якутова, а бригада эта — плотники. Когда она вернулась после первого дня работы, переполненная впечатлениями, веселая, в новенькой брезентовой робе, мы весело переименовали ее из «туни» в плотницу, Люда, гордясь своей «спецурой», как принято здесь называть брезентовую куртку и вообще спецовку, рассказала, что сегодня для начала ее заставили собирать стружку, носить опилки, подбирать щепки. Мы веселились.

— Да ты же у нас теперь не туня, а стружка-опилка, знатная плотница! Дай-ка хоть спецуру померить.

Я вырядилась в куртку, надела берет, новые огромные брезентовые рукавицы и важно ходила по комнате с видом не то пожарника, не то охранника какого-то! Девчонки валились от смеха.

17 сентября. Закончили кладку слесарки, перешли на земляные работы. Осенью и весной с гор мчатся потоки воды, грязи… Вот мы и рыли весь день траншею под водосливные каналы. К вечеру от лопаты ныли плечи, руки. А вечером надо было в первый раз ехать на дежурство в дружину. Поехала. Явилось человек пятьдесят с нашего правого берега. Меня включили в пятерку Степана Ивановича Антипина. Он — слесарь с водоотлива в котловане. Коммунист.

Наш участок от площади Строителя до кинотеатра «Юность». Кругом было тихо-мирно. Если честно признаться, то даже хотелось, чтобы произошло какое-нибудь ЧП. Понимаю разумом, что радоваться надо: мирный Дивногорск ровно дышит, без перебоев, а в чувствах — другое. Очень уж хочется героичности, показать, на что ты, дружинник, способен. «Суньтесь, кому охота». А соваться-то, оказывается, никому неохота. Я шла и читала стихи:

Наши шаги звенят по сосновым закоулкам, отдаются в березовых коридорах,

А здесь спят кругом в домах уставшие, умаявшиеся за день гэсовцы, мои товарищи по стройке, а я, тоже гэсовец, не сплю, печатаю свои «шаги суровые» по такой молодой дивногорской земле, и совсем-совсем мне славно, как будто у меня на голове шлем со звездой, и тревожное сердце границ не знает, что мне еще надо? Ничегошеньки-то мне не надо, «Остановись, мгновение, ты прекрасно», потому что выше этого редкостного прикосновения к душе ничего и быть не может на здешней планете,

Какой ты был тогда, парень из стихотворения Луговского, патрулировавший по озябшей красной Республике Советов? Тогда еще не было земли такой — Дивногории, но ведь ты мечтал о ней, коммунар?! Так давай вдвоем, вместе пошагаем по земле твоей мечты, А ну-ка давай подержу твою винтовку, небось ремень плечо тебе нарезал: разомнись, отдохни, а я хоть чуточку с ней пройдусь. Знаешь, парень, завидую я тебе до боли, но ведь и ты нам, сегодняшним, завидовал?! Ну конечно. Вот мы и встретились. И до чего же в ногу нам с тобой шагается. И наша звезда коммуны светит нам каждым своим лучиком — ни один не обломан, сквозь темень греет землю, обжигает сердце и не дает покоя.

21 сентября. Вечером пошли на курсы в Дом техники. Здорово это — сварщиком! Неужели я когда-нибудь стану им? Человек тридцать парней и нас трое — Люда, Катя и я. А после занятий отправились на турбазу в Лелетино — идем на красноярские Столбы.

23 сентября. В 10-м «Б» есть один ученик, Еремин. Удивил он меня и восхитил. Живет в Дивногорске, работает электриком на бетонном заводе. Женат, двое детей. И вот, когда я его отругала за го, что сочинения не сдал вовремя, он смутился и рассказал, какое сейчас у него положение трудное. Жена с младшим парнишкой лежит в больнице в Красноярске. Второй пацаненок — ему шестой год — с ним. Оставит его одного вечером в квартире, закроет, соседям накажет, чтоб поглядывали, а сам на автобус — и к нам, в Овсянку, в вечернюю школу. После уроков, почти ночью, выходит на тракт и ждет попутку в Дивногорск. И так почти каждый день. А переходить в дивногорскую вечернюю школу не хочет: в нашей уже несколько лет учится, привык, решил здесь и на аттестат сдавать.

25 сентября. Гагарин приезжал. Бегала вместе со всеми на плотину на встречу.

Хорошо было с Гагариным, непринужденно, весело. Строители стиснули его, беднягу, этак бесцеремонно, по-дружески, чуть всего в бетоне не перепачкали. А он ничего, улыбается.

27 сентября. В партбюро предложили мне вести политучебу в комсомольском политкружке. Собственно, в своем же звене. Отказываться не стала, хоть и нет времени. Самой это интересно. Попробую.

22 октября. Первый день я в котловане. В звене Валерия Познякова. Звеньевой — высоченный статный парень с красивой шапкой темных кудрей. Очень серьезный, толковый, скромный и вежливый. Его жена, Валя, тут же в нашем звене работает такелажницей.

Почти все звено ушло на комсомольское собрание. Валерий послал и меня. Один остался в блоке.

Собрание — в недостроенной столовой. Слушала я, слушала, о чем говорили, и тоскливо мне стало. Инициативу захватили человек двадцать нытиков, они-то и выдвигали своих ораторов, «ходоков от народа».

Появление этих нытиков у нас в правом котловане таково. Приехали недели две назад по комсомольским путевкам демобилизованные солдаты. Большинство — славные парни: энергичные, работящие. Но есть среди них крикливые бездельники с претензиями.

— Вот нам говорили, когда комсомольские путевки выдавали, что тут все есть: и благоустроенные общежития, и столовая, и курсы. А тут — обман…

Обмана, конечно, никакого не было, просто тут — временная неурядица, трудности. Да и где их нет, на какой стройке? Ведь стройка на то и стройка, что здесь все в росте, в движении. И так на этих парней все внимание: им и подъемные, им и спецовки, обувь в первую очередь, прописка, общежитие. Большинство девчонок приехали сюда самостоятельно, в одиночку. Сами себе дорогу пробивали. А этим — стараются наши партийные, профсоюзные, комсомольские организации, но ведь попробуй-ка сразу сотни человек благоустрой. Конечно, в какой-то комнате, может, и умывальника не хватает, где-то радио не подключено, там-то печка дымит. Ну и что же, подумаешь, переносили бы с юмором эти мелочи. Но крикуны эти устроили чуть ли не истерику: «Нам условий не создали, уедем!»

И начали понемногу разъезжаться.

Сначала во все это не верилось. Но факт оставался фактом, уезжали. Уезжали, не сдав спецовок, что получили в первый же день, уезжали, не вернув государству подъемные. Их пытались уговаривать, внушать, убеждали: все, мол, для вас создадим — не помогло. Тогда поняли: таких держать не стоит. Это шкурники. Честные, настоящие парни останутся, обоснуются, обживутся, нудеть не будут, проявят инициативу, устроятся с бытом и начнут работать по-комсомольски. Такова логика романтики.

А пока еще не все нытики сбежали с ГЭС, они-то и пытались задавать тон на собраниях. А старые боевые гэсовцы-комсомольцы, те, которые таранили Енисей во время перекрытия, те, которые до сих пор еще не могут забыть кочевую палаточную жизнь в первый год строительства, — они сидели в растерянности и не могли дать отпора. А может, и в самом деле мы плохо приняли новое пополнение, раз жалуются?

Положение еще и тем осложнялось, что коллектив строителей правого котлована — только что созданный коллектив. Еще не сложились свои, как в левом котловане, традиции, нет еще опыта воспитательной, организационной работы, все только становится на ноги, обосновывается, растет.

Бездельники-крикуны резвились на комсомольском собрании досыта. Одобрительным гудением поддерживали их дружки, и атмосфера была ни к черту, не комсомольская.

И вот, смотрю, на скамейку стремительно поднялся парторг.

Взволнованно, порывисто, страстно рассказал он о комсомольце ГЭС Володе Денисове, который овладел здесь всеми строительными профессиями, заочно закончил институт, был комсоргом на стройке. Ои был тяжело болен: к нему подкрадывалась глухота, и врачи оказывались совершенно бессильны. Каждый день, наполненный трудом, общественной работой, заботой о товарищах, был как бы отвоеван Володей Денисовым у тяжелой болезни…

И этот рассказ о самоотверженном комсомольце, который жил не в книгах и не за тридевять земель, не за вереницей прошедших годов, а дышал одним с нами котлованским воздухом, подействовал сильнее любой агитации. Все притихли. А в этой виноватой тишине Олесь Грек, наш парторг, сыпал слова укора в адрес крикунов, которые отсутствие розетки в комнате превратили в ЧП.

После выступления Грека собрание приняло другое направление. Разошлись, задумавшись о себе, о товарищах, о работе, о быте, о Володе Денисове.

27 октября. Воскресенье. В котловане пустынно: мало бригад работает по скользящему графику. Снег. Промокли. По колено — вода. Брезентовые куртки гремят, как листовое железо.

Работаю отбойным молотком. Хорошо, что воскресенье, нет инженера по технике безопасности. Не разрешают женщинам отбойными молотками работать — тяжелые. А ломиком можно. А ведь им куда труднее. Попробуй-ка побухать им всю смену — руки отвалятся.

Пика в молотке притупилась. Вставила новую, острую, а эту? Я отвезу маленькому Андрюшке, сыну подруги, на 7 Ноября, когда приеду в гости на целину. Именно. Сработанную пику. И вот приедет Андрей лет через двадцать на нашу ГЭС, а она как игрушечка, как картинка, и вздохнет он от зависти и скажет: вот где была романтика. А сегодня, Андрей, мы чертовски вымокли, скала плохо поддается, насосы не успевают воду откачивать, она нам до колен доходит, и мы сегодня не думаем о романтике. Где она? То ли в наших рукавицах вымокших, то ли в нашем упрямстве.

31 октября. Приехала на смену и узнала, что два предыдущих звена не приступили к работе. Наряды, видите ли, помалу закрыли, по четыре рубля. Узнала еще, что недовольных не поддержали четверо девчонок. Одни работали. Из принципа.

Одна из женщин как-то равнодушно — не понять, то ли одобрила девчонок, то ли осудила — заметила: «Мужики в будке сидели, а эти-то, романтики, работали».

Причем слово «романтики» у нее прозвучало как, например, слесари, электрики, монтажники. Как профессия, как специальность. Узаконенная, проведенная через бухгалтерские и конторские бумаги.

9 декабря. День этот особенный. Всегда он будет мне памятен, всегда будет тревожить во мне чувства.

Мы спустились в блок, и я увидела: с краю стенки на доске лежат каски. Самые обыкновенные каски проходчиков, оранжевого жаркого цвета. Я схватила одну из них и тут же, не считая нужным скрывать восторг, натянула на голову. Девчонки мои, Галя и Нина, тоже надели, но более степенно, стыдясь эмоций. Парни, будто всю жизнь солдатами были, надели каски деловито и привычно. И вот пошел на нас лавиной бетон. Мы ринулись за вибраторами — «В ружье! Тревога!» — включили их, двинулись на горы бетона, вываливающиеся сверху, из люка гигантской бадьи. Стучали по голове мелкие камни, галька, каска спасала, лишь в ушах звенело и отдавало сухое пощелкивание. Только «растянем» одну кучу, и снова, как в бездонную пропасть, бетон и бетон — тяжелый, властный, всепоглощающий. Глаза застилает пот, каска лезет на нос. Атаки, атаки без передышки! Далеко в небе крупные звезды, а ближе слепят тугую, упругую синь ночи вспышки электросварки. Как огни сигнальных ракет на поле боя… А над «крышей» блока — флаг, подсвеченный откуда-то снизу огнем мощного прожектора. Флаг нервно, трепетно полощется на ветру. И от него словно исходят волны зарева.

Грохочут над головой по настилу колеса самосвалов — снова бетон! Каска кажется уже железной, тяжелой, а вибратор, как торпеда, рвется из рук, норовит утонуть в пучине бетона, и я с трудом его выволакиваю.

Это и есть — «идет бетон»!

11 декабря. Весь день провела в Красноярске. Купила билеты в драмтеатр на «Совесть» для всего звена. Задержалась в городе — едва успела на курсы сварщиков.

23декабря. Ехали в ночь на «матане» в котлован. Мне очень нравится ездить на «матане» в ночь! Вагоны без освещения, проводница воткнет где-нибудь у выхода из вагона хромоногую свечку с заплаканной щекой, и так в полутьме едешь в ночь. Вагон полупустой — последний. Все спать примостились. Мы с Райкой долго гнездимся, клянемся, что спать будем, но вот улеглись, вздохнули и… не спится. Мечтается! Пришли с ней к одному выводу: как-то в последнее время жить стало торжественно, празднично.

Стали петь:

Мужики на соседних лавках сначала ехидничали, потом примолкли, а уж минут через десять так тихо и робко просят спеть «Фиалки» да из кинофильма «Путь к причалу». Без пошлости, без фальшивых масок. А нам что, жалко, что ли, потихоньку спели. Хорошо!

6 января. Третья смена. Адский холод. Наши парни привезли откуда-то старые скаты. Костерим. Хорошо горят. Четыре шины горят всю смену. Зато к восьми утра мы такие прокопченные: глядим друг на друга и хохочем.

Долбим скалу. Отбойные молотки от мороза чихают, захлебываются. Мы время от времени отогреваем их над костром. Выпрямилась как-то, взглянула на небо и там, на эстакаде, на самом высоком кране, в луче прожектора увидела флаг. Словно не прикрепленный, свободный от привязи. Смотрю на это чудо, и оно смущает меня, тревожит, счастливит.

24 января. Сдала в Доме техники на бетонщика третьего разряда. Получила четверки и пятерки. И удостоверение выдали. Буду хранить его наравне с университетским дипломом.

1 февраля. Вызывал Олесь Грек. Организуется у нас в правом котловане ежедневная стенгазета «Огни правобережья». Грек предложил мне от партбюро быть одним из сменных редакторов — отвечать за листок, выходящий по средам. Я в смятении — по горло захлестнута, стиснута делами, и еще новое прибавляется. Но не отказалась, даже тайно обрадовалась. Буду. И хочу.

2 февраля. Мне выпало счастье почти всю смену варить арматурные стяжи — готовили сразу два смежных блока под бетон. Я до того обрадовалась, до того носилась лихорадочно, все казалось, что Валерий вот-вот отберет, скажет: «Хватит». А он иногда посмотрит и улыбнется по-хорошему. Два раза от суеты трахалась головой о стяжки и «гробики», хорошо хоть в каске, а то бы шишки насадила. Вспотела. Аж электроды дрожали в руках от волнения. Ладно, стяжки приваривать — прочность нужна, а на красоту можно наплевать: все равно под бетоном все скроется; такие наплывы, такие волдыри насадила, как опухоли…

Страшно горжусь: и кладка кирпичная, хоть немного, есть моя здесь, и бетон уложенный, и электросварка, и скала выкорчеванная. Хоть капельки, но в общем море людской силы есть и мои сердечные, душевные, физические киловатты.

24 февраля. А наша ежедневная стенгазета «Огни правобережья» до того популярной стала, что придешь в обеденный перерыв в столовую — и не протолкнешься к ней из-за плотной стенки читателей. Толкутся, молча читают, одобрительно хмыкают, обсуждают, гудят что-то нечленораздельное доброжелательными голосами — нравится. Очередь займут, не успеют дождаться крайнего и кидаются к стенгазете, будто не успеют прочитать. Так и мечутся: от стенгазеты к очереди, от очереди к стенгазете. А некоторые по-другому: поедят и степенно, не спеша вмонтируются возле свежего сменного листка и читают, смакуя, со вкусом. А я всегда подхожу с робостью и затаенной гордостью: еще бы, газета-то наша и моя, моя и наша. Так ревностно и с наслаждением выпускаю каждую мою «средку».

25 июня. Только что приехала с партсобрания. Говорили о работе, о планах котлована во втором полугодии.

Наши начальники участков — Прыжов и Портнов — почти мальчишки. Так страстно говорили о мелких и крупных нуждах котлована, о делах насущных, столько в их голосе было убежденности, боли, решимости, напористости, что чудилось все время: эти парни говорят ведь о своем личном. До того котлован въелся в душу каждого из нас, до топ> он пропитал нашу плоть, что кажется — все индивидуальное, интимно-личное стало суетным, второстепенным. И мы это себе не навязывали, просто не заметили, как оно все приросло крепко.

28 июня. Никогда не покидает ощущение, что котлованские дни и ночи, утренние и ночные смены — это сплошные бои, атаки. Ревущие сирены перед взрывами, обломки развороченной скалы, вой вибраторов, лязг стальных челюстей экскаваторов, туполобые и тяжелые, как бронепоезда, 25-тонные самосвалы, грохот и звон арматуры, раскалывающие, рвущие темноту жала прожекторов, неистовый рев Енисея, похожий на пулеметные очереди, перестук отбойной жизни, передовой. Когда нет бетона и приходится продувать блок, чистить или же ворочать, долбить скалу, я чувствую себя «на перекуре» между бросками-атаками. Но когда на наши каски, на наши вибраторы из пасти гигантской бадьи обрушиваются горы бетона и наши брезентовые куртки дымятся от жаркого пота, тогда мне чудится рукопашная… Тогда тяжело, очень тяжело. Но почему-то именно тогда и ощущаешь себя счастливым и сильным… Человеком.

КАТЯ МУСТАФАЕВА «ТЫ НАС, РОССИЯ, НА БАМе ПРОВЕРЬ»

Над Байкалом, по берегам Байкала гремит короткое слово: БАМ, Пусть свирепствуют неласковые морозы» пусть встречаются непредвиденные трудности» но в подобного рода великих стройках всегда есть что-то торжественное» поднимающее и очищающее душу.

На Бурятском участке БАМа много ленинградцев, посланцев Литовской ССР, приехали опытные специалисты из Донбасса, Караганды, представители метростроевцев Москвы.

Приехал строить БАМ и Анатолий Кошкин — ленинградец, мастер спорта по лыжам, приехал» возглавив отряд «Комсомолец Ленинграда». Его жена — юная миловидная Катя Мустафаева, родом из Астрахани, там окончила строительный техникум. Астрахань — КамАЗ — БАМ — таковы начальные линии ев судьбы.

_____

28 августа 1975 г.

Лида, вот я уже и на Байкале. Нижнеангарск расположен на самом его берегу.

Я уже в самолете разглядела поселок, зажатый между синим озером, синими горами и под синим небом. Кажется, что уютнее места и не придумаешь. Я почему-то подумала, что, наверное, этого-то поселочка никоим образом не коснулась война, но потом уже позже узнала от жителей, что из всех мужчин поселка, ушедших на фронт, вернулось только пятеро, а на Байкале в сибирский мороз всю войну рыбачили только женщины.

Вот видишь как.

В аэропорту узнали, что в Уоян нет летной погоды уже неделю и неизвестно, сколько еще не будет, и пассажиры пошли в поселок искать ночлег. Маленькая гостиница была переполнена, и я сейчас даже и не помню, как мы, девочки и парни, совершенно друг с другом незнакомые, оказались в доме одного старика. Он нас, как старых знакомых, усадил за стол, и маленькая симпатичная старушка поставила самовар. Сразу запахло домом, и я подумала, что мне вечно везет на хороших людей. И угощали нас знаешь чем? Омулем! Эта рыба водится только в Байкале. Мне она вначале не понравилась, ешь как будто свежую рыбу, а сейчас и за уши не оттащить!

Жители поселка очень приветливый народ. Еще меня удивило, что много в поселке бродит собак, больших и совсем не злых, хоть на вид и суровых.

Но больше всего очаровал, поразил меня Байкал.

Нет, Лид, мало читать о нем, его надо видеть. Все время, пока я не могла улететь из Нижнеангарска, я ходила к нему. Мне хотелось постоянно разговаривать с ним, советоваться. Я представляю даже его голос, голос очень мудрого, доброго, справедливого, могучего старика. Сама не знаю, почему он мне кажется именно стариком, а не как девочке-соседке в номере гостиницы — молодым и сильным.

Он может все понять, успокоить, дать сил. Я прихожу со встречи с ним действительно успокоенная, верю, что все будет хорошо, и даже, кажется, становлюсь чуточку мудрее, но это уже кажется.

Сегодня опять не улетела, сразу пошла к моему доброму милому Байкалу. Волны его, как морщины по доброму лицу, что-то ласково и успокаивающе нашептывали, подбегали ко мне и сразу умирали, чтобы снова родиться. Я заглядываю в глаза ему — это небо над Байкалом. Ведь что в небе, то и в глазах его. Вчера оно было чистое, ясное, синее, только у самых макушек гор, как у лба, белые косматые пряди облаков. А сегодня серое, чуть задумчивое, уж не заболел ли ты, мой милый старик?

Совсем рядом я почувствовала вдруг дыхание, и мой Байкал старческой рукой — ветром слегка потрепал мне волосы. Это он сказал, чтобы я не переживала. Видишь, хотела его успокоить, а получилось наоборот. Он — меня.

Завтра должна улететь на вертолете, обещал один человек в бамовской форме. Впереди БАМ. Что там меня ждет? От этого немного щемит сердце.

Ты спрашиваешь, почему я решила ехать на БАМ? Как бы поточнее тебе ответить. Конечно, хватило бы с меня и одной стройки — КамАЗа.

Знаешь, любая маленькая стройка, любой завод, любое предприятие нашей страны — все это как руки, ноги, голова человека. Везде одинаково пульсирует кровь, без одного из этих органов немыслим человек. Но когда хочешь нащупать пульс, невольно притрагиваешься к руке.

Вот так и БАМ — это пульс нашей страны. Именно на такой огромной стройке чувствуешь, чем живет твоя страна, что ей особенно в данный момент нужно. Поэтому я и еду на БАМ.

Пиши, К.

10 сентября 1975 г.

Первый раз в жизни летела на вертолете. Даже страшно немножко было. Внизу много извилистых речек, непроходимая темно-зеленая тайга и синие-пресиние горы, как в картинах Рериха.

Думаю, что когда-нибудь здесь можно увидеть еще и тоненькую серебряную ниточку, а пока ее нет, пока она только в мечтах и в уже начатых первых делах.

Сделав небольшой круг, вертолет сел на бревенчатую площадку. А чуть дальше от нее стоял палаточный городок из одной улицы, которая называлась Ленинградской. Это потому, что в палатках жили в основном ленинградцы.

Человек, который помог мне добраться сюда, оказался комиссаром ленинградского эшелона. В этих палатках жили его ребята. Они прибыли в апреле 1975 года на совершенно необжитое место, имея с собой только запас бодрости, здорового духа и уверенности, что они здесь нужны.

Работу выбирать здесь не приходится, работаешь кем предложат. Так, с высшим образованием девчонки работали в котлопункте, ребята — плотниками-лесорубами. Я же теперь буду работать в отделе снабжения строительными материалами.

Пожалуй, сейчас это самый ответственный участок.

Жить я буду в палатке с девчонками из ленинградского эшелона.

Палатки стоят прямо в лесу, среди сосен. А сосны здесь высокие-превысокие. Я смотрю на них, только запрокинув голову. В первые дни мне казалось, что они меня совсем не признают. Да, пожалуй, чтобы заслужить их уважение, надо крепко полюбить этот край, сделать здесь что-то доброе, обжиться.

Вот только вчера, о чем-то пошептавшись там, на самом своем верху, они мне одобряюще подмигнули, как будто легонько подтолкнули в теперь уже настоящие, не представляемые ранее в мыслях ворота БАМа.

Мне завтра надо улетать на вертолете в Улан-Удэ, в командировку, для того, чтобы отправлять сюда грузы.

Еще как следует не успела узнать девчонок в палатке, как их отправили на трассу. В 20-местной палатке осталась со мной только смуглая, с большими лучистыми карими глазами девушка.

Это Вера Пупикова. Работает она в бригаде, где собирают мох в лесу для оконопатки зданий. Очень ласковая. Приветливая, спокойная. Сидит сейчас у буржуйки, подбрасывает дрова и рассказывает мне о первых днях их приведи сюда, о родных, о Ленинграде.

Моя кровать стоит как раз напротив буржуйки, я смотрю на Веру, слушаю, как трещат дрова в печурке, и с великим наслаждением ощущаю тепло, которое разливается по всей палатке и телу. А в палаточном городке слышатся смех, гитарный звон, песни. Отужинав в котлопункте, все собираются у костра, и тут на тебе: импровизированный хор, стихи и песни о БАМе, Ленинграде… Расходятся почти под утро.

Мы с Верой пришли в холодную палатку, тепло все выдуло, как и не было его, растопили буржуйку, нырнули в спальники, и все равно я не могла согреться до утра, я ведь даже дома, на юге, была мерзлячкой, а здесь я представляю, что со мной станет. Говорю в шутку Вере, что, если выдержу первую зиму, сама себе присвою звание героя. У нас ведь пора арбузов сейчас, а здесь заморозки.

Что я все о себе да о БАМе? Но что делать, Лидок, очень много впечатлений. Думаю, что когда-нибудь о ребятах, об этой трассе ты прочтешь подробнее, чем в моих письмах.

Лучше расскажи, как ты?

Целую, К.

25 октября 1975 г.

Наконец-то я вернулась в Уоян после длительной командировки. Здесь уже очень холодно, выпал большой снег. К моему приезду заселили 10 добротных бревенчатых домов.

За лето было сыграно много свадеб. А свадьбы здесь, Лида, проходят очень интересно. Едут регистрироваться в старый Уоян, за 12 км в эвенкийский поселок по тайге на гусеничном тягаче. Представляешь девчонку в белом до пят платье, с развевающейся фатой и парня в черном костюме на этом вездеходе! Ну а жить им оказалось негде. Не зимовать же в палатке? И стали наши молодожены из отходов древесины с нашей пилорамы, из горбыля строить себе «засыпнушки». Выстроили ряд таких засыпнушек в стороне, ближе к лесу, и прилепилось к ним название «нахаловка». А остальные, холостяки и холостячки, пока в палатках. Представляешь, встаешь утром, а на одеяле, одежде, стенках палатки красивый бархатный узор инея, вода в ведре придавлена слоем льда.

Лежат все, укрывшись с головой, и думают: «Кто же, кто же встанет первым?» Ура! Кто-то вскочил, послышался скрип открывающейся дверки буржуйки, и через 15 минут уже можно взглянуть на сегодняшнего героя, спасителя…

Но предстоит еще целый, и какой по счету день.

Денег-то вот уже два месяца не выдают совсем, а спецодежду можно получить только за наличный расчет. Откуда только наш бухгалтер откопал такое положение?! В общем, нелегко, Лидок… Надеемся, что к ноябрьским праздникам и мы наконец переберемся из палаток. Все-таки морозы под 32. Но, несмотря на все, ребята готовятся к празднику, к демонстрации. Ты знаешь, Лид, мне кажется, это о наших ребятах:

И рельсы БАМа, приколоченные к шпалам этими людьми, будут стоять крепко.

А поют они сейчас, мне слышно, свою отрядную песню:

И я верю, что так и будет, не может не быть.

Всего тебе доброго, пиши.

К.

15 ноября 1975 г.

Ты слышала, Лид, о Дороге жизни? Вижу, как ты улыбаешься и думаешь, что за глупый вопрос. Нет, милая, еще не слышала. И в мирные дни, Лидок, есть Дорога жизни. Может быть, только само название дороги поможет тебе представить трудности, которые выпали на долю строящих ее. Ленинград в кольце — это наш Уоян, только не в кольце врагов, а мы в кольце тайги и гор, а Большая земля — это Улюнхан (Тазы). Вот, чтобы к нам попадало все, начиная от гвоздей, инструментов, щитов для домов и до хлеба, нужна дорога. Дорога сквозь тайгу. Первыми по ней, вернее, не по ней, а по ее очертанию, в марте пробился отряд. Десант в несколько вездеходов с первыми палатками и десятью поистине смелыми людьми. Возглавлял десант наш главный инженер поезда. Шли почти на ощупь. Шли через скользкий высокий горный перевал.

А вот теперь нужно, чтобы связь с поселком была не только с помощью вертолетов, нужна дорога, чтобы по ней шли машины с грузами.

Не будет этой дороги, не будет и жизни здесь, а значит, не будет подступа к началу строительства магистрали, к началу строительства тоннеля.

Что значит дорога по тайге в 260 км? Это десятки мостов через горные таежные реки, десятки уложенных труб, а между ними отсыпанное полотно дороги.

Строили дорогу от нашего поезда три мужские бригады и одна бригада девочек —10 человек. Девчонки бетонировали трубы. Вагончик их стоит у самого перевала, а значит, выше и холодней им. Уже сам бригадир, Инка Гусева, не дождавшись, когда же им на трассу начальник участка привезет теплые полушубки, валенки и продукты, но дождавшись 40°-го мороза, вылетела на попутном вертолете из Уояна в Улюнхан.

И ты думаешь, ей выдали?

Наш бухгалтер объяснил, что им еще не положены полушубки, валенки потому, что им по трассе осталось продвинуться вперед еще… на 2 км, вот тогда они будут в нашем районе, Северо-Байкальском, а это район, приравненный к Крайнему Северу, вот тогда прилетай и получишь на всю бригаду…

А дорога нужна! Дорога ох как нужна!

Мы смотрели на обветренное, обожженное сибирским безжалостным ветром Инкино лицо, идем провожать ее на вертолетную площадку. Когда она уже садилась в вертолет, мы хотели сказать ей и девчонкам ее что-то хорошее, доброе, чтобы держались, но слова, как

20 Дневники и письма комсомольцев назло, застряли в горле, а Инка с улыбкой крикнула нам охрипшим голосом:

— Ничто нас в жизни не сможет вышибить из седла!

Загудел мотор, а от винтов вертолета вокруг площадки появился вдруг целый ураганный ветер со снегом, и под мою распашонку (так я называю свое коричневое пальто, помнишь, Лид, я его шила типа какой-то распашонки и щеголяла в нем, сейчас проклинаю и моду и себя, хорошо, хоть догадалась с капюшоном его сшить) забралась огромная порция студеного ветра. Ух, что будет! Но ничего, я повторяю про себя: «Ничто нас в жизни не сможет вышибить из седла!» Теперь точно знаю, что дорога будет, обязательно будет! Вот такие новости. Лидок.

Не забывай.

И все-таки, Лидка, к концу ноября у нас в поселке появились первые оранжевые машины с грузом. Тайга как бы нехотя пропускала сквозь себя машины, нарочно устраивая преграды: то гололед, то наледи на перевале, то полотно дороги, усыпанное песком, как будто куда-то провалилось… Но не знала тайга, с какими упрямыми людьми приходится ей иметь дело.

Загрузив несколько машин стройматериалами, мы выехали из Улан-Удэ и проехали расстояние в 1000 км — ровно трое суток.

Водитель автомашины, в которой я ехала, был очень веселый, добродушный человек, коренной сибиряк. Он, как никто другой, знал крутой характер тайги, много рассказывал о ней. С таким шофером меня почему-то уже не пугали ни наледи, ни гололед на перевале, ни медведи. До этой дороги я как-то несерьезно относилась к профессии шофера — сидит себе, и крутит баранку, и песенки напевает.

Только проехав много раз по этой дороге, убедилась, какой это труд — труд шофера.

Я не знаю, дают ли им такие звания, как заслуженный водитель или почетный водитель? А надо бы.

Почти на всем протяжении дороги сосны слегка подталкивают своих нежных и красивых сестер — белые березы (а их здесь очень мало) к самой обочине, словно очень хотят, чтобы люди видели их красоту. А они, как босоногие девчонки, жмутся к соснам и приветливо, смущенно улыбаются нам. По Дороге жизни остановились на ночлег у девчонок из бригады Инны Гусевой. С тех пор, как я их не видела, мне показалось, что они (хоть и не подходит это слово к девчонкам) возмужали. Было уже за полночь, а мы их застали за выпуском еженедельной бригадной газеты с дружескими шаржами, с подбадривающими стихами самой Инны. Гостей в тайге они буквально забрасывали вопросами, начиная с расспросов о друзьях, кончая о всем новом в мире поэзии и в мире вообще.

Угощали горячим чаем, укладывали в самый теплый угол, а сами все еще читали, пели вполголоса под гитару свою отрядную.

Вот такие, Лидочек, некоторые будни БАМа. Пиши, как и чем дышит КамАЗ.

Твоя К.

Приехала, Лид, а у меня уже место в новом общежитии. В крохотной комнатушке стоят три кровати, кухонный столик и… буржуйка. Мы с ней и здесь не расстались. И кто ее назвал «буржуйкой»? Придумать бы ей другое, ласковое, благородное имя. Ведь она нас и кормит, и поит, и согревает. Наше щитовое общежитие по обогреваемости лишь на самую малость отличалось от палатки, пока топишь нашу печурку, вроде бы тепло, а только погаснет, ужасный холод.

Но зато скоро у нас в поселке будет столовая и магазин. Комитет комсомола мыслит провести новогодний бал в новой столовой. У нас появился ансамбль — это ударник, ионика и три гитары. Ребята готовят к Новому году музыкальную программу. А ансамбль они назвали «Сокровище». Сокровище, говорят они, — это не мы, не инструменты даже, а музыка, которую мы будем дарить друзьям. Готовит свою программу и агитбригада.

Несмотря на трудности, у всех какое-то приподнятое настроение.

…Нет теперь у нас главного бухгалтера, он Новый год будет встречать где-то в ОБХСС, а в новом, 1976 году ребятам выдадут зарплату, выдадут и спецодежду, и полушубки.

Видишь, Лид, как много изменений! Я очень рада за ребят. Те ушли, а ребята выдержали и остались, это, Лидочек, самое ценное во всей этой истории.

Я тоже жду Нового года! Мой самый любимый праздник. Такое чувство, как будто Новый год обязательно принесет счастье, как будто именно в этом наступающем Новом году свершится самое главное, важное в моей жизни. И я хожу в ожидании этого праздника какая-то чуть притихшая, чуть торжественная. Даже снежинки, наверное, чувствуют это: они спускаются на землю нежно, как маленькие принцессы. И узоры на их наряде такие красивые! А как же? Они ведь надели к Новому году самое свое красивое платье. Я ловлю эти снежинки, они какое-то мгновение смотрят на меня и тают в моих ладонях. Чудо! А оно всегда мгновенно, и я не в силах удержать его — оно растаяло.

С Новым годом тебя, Лидок, счастья тебе полного, круглого, вон как тот малиновый шар у горизонта.

К.

Все небо заволокло тучами, гольцы нахлобучили шапки из облаков по самые брови, и даже я сняла с себя наконец «гуинпленовую» маску. Давно отпраздновали Новый год, начались новые трудовые будни.

Ребята сразу после Нового года пошли с предложением к новому начальнику дать секретарю комитета комсомола свободную должность, потому что — много ребят живут на трассе, участки разбросаны, но…

А знаешь, Лид, какие тут отличные ребята. Нет, еще не перевелись Павки Корчагины, и от этого сердце переполняется радостью, гордостью за мое поколение. Ты знаешь, я всегда завидовала тем, кто воевал, тем, кто строил Комсомольск-на-Амуре. Я преклоняюсь перед ними, но буду преклоняться и перед теми, кто вынесет на плечах БАМ. Они стоят этого. Я вот даже не знаю, о ком тебе рассказать, почти каждый — незаурядная личность.

Каждый разный, и каждый лучший, каждый по-своему прекрасный человек. Вот хотя бы Валя Котикова. Знаешь, какая она маленькая, хрупкая, тонкая. Работает геодезистом. Она у нас единственный геодезист. На месте забитого ею колышка вырастают дома. Но это в поселке. Она самой первой проходит по тайге, размечая трассу. Летом в невыносимый зной, когда даже местному жителю трудно отбиться от мошки и комаров, и зимой, проваливаясь в глубокий снег, проходит много километров по трассе с инструментом за спиной. И кажется, как будто никогда не устает, когда она проходит по трассе, за ней не поспевают идти даже здоровые парни.

А Татьяна Рачкова — это наша звезда. Когда она поет своим низким бархатным голосом под гитару, то кажется (и не кажется, а мы точно знаем), что лучше ее никто-никто не поет. Спортсменка, вечно чем-то увлечена и самый лучший, незаменимый старший инженер ПТО. А девчонки и парни в бригадах! Заработки у них совсем маленькие, с двойным коэффициентом они получают столько, сколько дома получали без коэффициентов и в прекрасных условиях. Многие, кто приезжает, недоумевают и спрашивают: а что их тогда сюда погнало?

Вот глупые. Разве только в деньгах счастье? Счастье — это когда много друзей. Счастье — это когда ты знаешь, что ты делаешь большое, благородное дело, когда ты знаешь, чего ты стоишь. Ведь смысл твоей жизни измеряется не суммой накопленных денег и благ, а суммой сделанных прекрасных дел, суммой оставленных добрых следов на земле.

И многие не уедут отсюда еще очень долго, потому что прав Маяковский:

Конечно, как тяжело, никто и не спорит. Здесь ведь, как на войне, проверяется человек, негде ему спрятаться, и маску долго невозможно носить, вот и убегают некоторые и ищут слова себе в оправдание. Таких здесь презирают и никогда о них не говорят.

Ну вот, Лид, хотела рассказать тебе о чем-то очень личном, но опять куда-то свернула. Видно, потому, что БАМ стал неотъемлемой моей частью.

Пиши. Целую. К.

Лидок, вспомни Петрарку:

Хотя он сам не повернул вспять, и я не собираюсь, тем более что я счастливая, родилась в «рубашке»! Говорят, в приметы верить — это пережиток прошлого. Какая чепуха! Во-первых, приметы складывались столетиями из наблюдений, а не просто так. А во-вторых, почему не верить в добрую примету, ведь правда?

Ну ты уже поняла, о чем я говорю, да? Только если я тебе сообщаю об этом сегодня, это не говорит о том, что я вчера влюбилась.

В отличие от Петрарки я не влюбилась с первого взгляда. И не влюбилась, а полюбила, не сразу — постепенно, но на всю жизнь.

Но почему моего любимого, хорошего Петрарку Лаура не полюбила, а меня, противную, вредную, Толька любит. Несправедливо, да? Но я счастлива.

Кто он? Тот самый комиссар ленинградского эшелона.

Кто он? Знаешь, Лид, если бы на Земле было больше таких людей, как он, то было бы меньше Зла и Войны, а было бы больше на Земле Добра и Справедливости.

Вот так. Приезжай летом на свадьбу.

Целую. К.

Сейчас мы на другой трассе, на самой важной — Северо-Муйской, Северо-Муйский тоннель — это ключ ко всему БАМу. Так что я, Лида, горжусь, что попала на самый тяжелый и ответственный участок всей Байкало-Амурской магистрали. Наши комсомольско-молодежные бригады рубят просеку под основную магистраль, строят притрассовые автодороги.

Как будто проснулась вековая тайга от спячки, в ней слышится звук бензопил, рычание мощных бульдозеров, что, наверное, и медведь напугается и сбежит куда-нибудь подальше. К ее зеленому цвету прибавились оранжевые от «Магирусов», красные от кранов, желтые от бульдозеров, синие от МАЗов. Слышится смех, песни — дорогие человеческие голоса, и нехотя, со скрипом, стоном, кашлем отступает тайга. Не забывай, милая, кто пошел на тебя!

Ребята встают спозаранок, а приходят с заходом солнца. К нам прибыл еще один отряд ленинградцев. Их сразу бросили в самое пекло трассы. Трудновато им было вначале с непривычки. Но сейчас это асы. В поселке клуб, больница, магазин, почта.

А какая у нас, Лид, агитбригада! Настоящие таланты! Они ставили инсценированную поэму Евг. Евтушенко «Просека», специальная программа для трассовиков, и вообще к каждому празднику — серьезный продуманный сценарий.

А ансамбль «Сокровище» окреп, вырос и тоже стал любимцем молодежи. Вовсю кипит трудовая и общественная жизнь. Скучать совершенно некогда.

Стало больше молодежи, это ребята из последних отрядов ленинградцев, они влились в первый, самый сильный, крепкий ленинградский эшелон. Любим свой Уоян, построенный собственными руками, как никакой другой уголок на земле.

Знаешь, Лид, один наш парень рассказывал, что он не мог дождаться конца своего отпуска в Ленинграде. А когда уже на последнем этапе с вертолета увидел знакомые очертания поселка — замерло сердце, и, ступив на землю, он нежно поцеловал ее.

Тянет из отпуска буквально всех, и не зря по вечерам у нас поют под гитару:

Так что пиши.

К.

А знаешь, Лид, кого мы называем асами на трассе? Это ребята из тех бригад, которые ходят пешком на работу за 7—10 км, по тайге, живут в морозы в палатках.

Для всех нас счастье — быть на самом первом фланге, бороться, побеждать и построить БАМ. И о каждом из нас в отдельности невозможно будет вспомнить нашим потомкам, но мы будем как Млечный Путь: отдельно нас всех не разглядишь, а вместе мы оставляем большую и светлую полосу в этом XX веке во имя нашей Родины.

Только этот Млечный Путь, Лидок, будет иной: он оставит на земле Байкало-Амурскую железнодорожную магистраль, тоненькую серебряную ниточку.

Всегда твоя К.

Публикация Н. Дамдинова

АЛЕКСЕЙ БЕЛКИН ПОД ЗНАКОМ АНТУРА

«В зоологии уже давно не было столь значительных событий: к тридцати двум известным и описанным более ста лет назад видам тюленей прибавился новый, тридцать третий!» — писал журнал «Природа» в июле 1967 года.

Алексею Белкину было 24 года, когда он совершил свое открытие. Ученые писали ему, что материалов у него столько, что их вполне хватило бы для докторской, но самому ему постоянно казалось, что материалов у него мало, что их надо еще и еще раз проверить. И он отправился в новый рейс, к своим далеким Курилам…

8 августа 1965 года при высадке на скалистый остров Парамушир Алексей погиб. Погиб как истинный исследователь — на своем рабочем посту.

А через год в молодежную редакцию Челябинского областного радио пришло письмо:

«Хочу рассказать вам о замечательном человеке — о своем муже, вашем земляке. Он был ученый, работал старшим научным сотрудником Тихоокеанского научно-исследовательского института рыбного хозяйства и океанографии (ТИНРО), совершил крупное открытие в зоологии, готовил кандидатскую диссертацию, но защитить не успел — погиб в научной экспедиции.

Приезжайте. У меня сохранились его письма, дневники, фотографии.

С уважением Л. Белкина».

Написанные с какой-то лукавой улыбкой или тихой грустинкой, а порой и с горячим негодованием или волнением, письма и дневники Алексея Белкина открывают перед нами образ удивительного парня, нашего современника.

_____

25 июня 1957 года

Последние годы я занимаюсь в музыкальном кружке при Доме культуры. Наш руководитель советует мне: «Поступай в музыкальное. Музыка — твое призвание». А я так полагаю: Моцарт уже в семь лет писал бессмертные шедевры, первый русский балалаечник Андреев с малых лет покорял игрой, а если из меня ничего не вышло к восемнадцати — какой прок идти в музыканты? Для семьи, для друзей, для души, наконец, я и так поиграю с наслаждением. А зачем же — музыкальное? Чтоб обманывать себя и других?..

Мне гораздо ближе природа. Ее очень ценил мой дед. Он, рассказывала мама, цветка не загубит, не сломает напрасно веточку. И людям всегда заказывал: «Красоту надобно беречь. С ней и жизнь краше, и о смерти думать не хочется». Но, увы, дед умер сорока восьми лет. В честь дедушки и меня назвали Алексеем. И кто знает, быть может, от него я унаследовал не только имя…

Живем мы на Урале, у самого горного хребта. Наш край называют Синегорьем. Какие у нас синие-синие горы и глубокие, задумчивые озера! А сосны! Красные, как закат. И звонкие, как медь, которую выплавляют на нашем комбинате.

Я уже давно увлекаюсь зоологией — собираю гербарии уральской растительности, делаю чучела птиц. В моей комнате целый зоокабинет, но друзья считают мое увлечение зоологией несерьезным; дескать, несовременно. Ядерная физика, кибернетика — это да! А что твои жучки-паучки? О них все давным-давно известно…

1 июля 1958 года

Дорогие мои мама, папа, Валера, Коля, Славка и Танюша!

С сессией разделался начисто. Сегодня начинается летняя практика. Представляете где? На Байкале! На том самом, про который папа любит напевать: «Славное море — священный Байкал…»

А море и в самом деле славное. Пожалуй, на шарике земном нет еще такого чуда. И по красоте, и по богатству. Знаете ли вы, что Байкал вместил пятую часть мировых запасов пресной воды? А водится в нем около двух тысяч видов животных и растительных организмов — две трети из них нигде не встретишь на нашей планете. А сколько рыбы? Насчитывают до пятидесяти видов. Вот где было бы раздолье для Кольки! Конечно, рыба есть и в уральских Увильдах, да не такая. Только осетр и омуль чего стоят! По вкусовым и питательным качествам у них немного «соперников».

Чудо этого «славного моря» — тюлень-нерпа. Оказывается, это уникальный в мире пресноводный тюлень. Причем очень мил и красив. Можно бесконечно наблюдать, как он ныряет и выныривает из воды в погоне за рыбешкой. Наш декан занимается его изучением. Мы часами слушаем его увлекательные рассказы об этом звере. Он, пожалуй, влюблен в него, как мать в своего ребенка.

Но нерпа — лирическое отступление. В основном мы в прибрежной тайге. Здесь огромный заповедник. Изучаем в нем зверей и птиц: сколько их, чем питаются, как «уживаются» друг с другом? Особенно нас интересует баргузинский соболь. Это «король мехов». Мы вырабатываем научные рекомендации местным охотоведам, чтобы сохранить этого ценного зверька.

26 марта 1959 года

Утром выходил с первым ботом, на борту его нарисована морда тюленя. Добыли молодую «котиху».

Зыбь хоть и большая, но охотиться можно. Здорово же «летать» на боте по волнам, прыгать с одной на другую! Впервые испытал вкус морской водицы. И вправду соленая. Даже за воротник попала, промокли до нитки.

Любопытные вещи рассказал радист Василий Михайлович Гилен. Моржи не оставляют раненого товарища в беде — сталкивают с льдины и уводят с собой. Чудо, да и только!..

27 марта

«ЛЮДА СЕРДЕЧНО БЛАГОДАРЮ СЫНА ОТМЕТИЛ РОЖДЕНИЕ ТИХОМ ОКЕАНЕ ЖЕЛАЮ ЗДОРОВЬЯ ПРИВЕТ ВОЛОДЬКЕ ЦЕЛУЮ ЛЕША»

Эту радиограмму отправил сегодня в Иркутск.

Вечером, когда с боцманом разговорились (у меня весь день почему-то было прекрасное настроение), открывается дверь, радист, Василий Михайлович, улыбаясь, подает мне телеграмму, поздравляет. Читаю в глазам не верю. Сын! Боже мой! Володька, мой Володька! У меня — сын, свой сын! Не верится до сих пор.

В честь такого события установилась штилевая погода. Ночь была тихой. Сквозь тучи пробиралась воровка-луна и бросала серебряную полосу на океан.

Люда, родная! Теперь у нас с тобой семья из трех «бельчат». Меня не так, наверное, будешь любить, как прежде. Ну и ладно. Я не стану очень ревновать тебя к сыну…

23 февраля 1962 года

Здравствуй, Синеглазка моя!

Спасибо за поздравительную радиограмму. Благодаря ей вспомнил, что вчера был день моего рождения. К сожалению, уже прошел. Вместе с ним минул и год моей жизни. Сегодня я уже старше, значит, и взрослее. Вернусь домой — не узнаешь: такой теперь серьезный.

1 марта

На рассвете, только-только золотистый луч разорвал пелену предутреннего тумана, на горизонте показался Петропавловск-Камчатский. Картина — глаз не оторвать. Город — в огромной чаше между сопок. Мартовское светило, огромное, лучистое, будто его драили всю зиму, выплывало из-за крыш поднебесных домиков и, перевалив через них, выходило на эту сторону вершин. И зажурчали, зазвенели солнечные ручейки по склонам к самому синему морю…

Только ради того, чтоб увидеть это своими глазами, стоило семь верст киселя хлебать. Нисколько не жалею, что выбрал именно эту хлопотливую профессию. Видимо, в жилах моих и впрямь бурлит бродяжья кровь. «Голубые» мечты понемногу начинают сбываться. Я — в океане!..

Помнишь, на день рождения мне подарили лотерейные билеты? Выиграл всего рубль. Не везет в лотерее — зато везучий в жизни!

Каждое утро занимаюсь гирей. В ней — 24 кг. Маловато! Сойдем в Петропавловске — подыщу двухпудовую…

Работы хоть отбавляй. Никогда еще столько не было. Кручусь-верчусь, как белка в колесе… Не забыла мои красные ботинки? Сейчас их можно сдавать в утиль.

Осунулся, похудел. Увидела бы — напугалась.

Только что изложил моему коллеге Альфреду Берзину свою точку зрения о происхождении ластоногих. Он — мне: «Поторопись с публикацией — кто-нибудь опередит». Ну и пусть! Как же без доказательств? Это же голая гипотеза. Нет, потрачу год-два, но разберусь во всем. А если, дай бог, докажу гипотезу — это шаг вперед. Только справлюсь ли? Найду ли доказательства? А вдруг найду? Это «вдруг» и помогает мне.

Эх, Люся-Люсенька! Дали бы год-полтора спокойненько поработать. Сколько нетронутого материала! Не думал, что в зоологии так много «белых пятен». Не наука — целина! Трудись хоть день и ночь — хватит на всю жизнь.

Накануне выхода в океан прислали «Тезисы 3-й Всесоюзной конференции молодых ученых-биологов». В сборнике опубликовано и мое сообщение. Под ним стоит подпись: «А. Н. Белкин. Иркутский сельскохозяйственный институт». А я уже научный сотрудник ТИНРО.

Боже мой, как быстро летит время! Давно ли, как школяр, волновался перед защитой диплома? И вот диплом с отличием, а здесь, в ТИНРО, пришлось начинать с азов.

16 марта

Ура! Сразу два письма!

Но, если честно, письма твои не такие, как в первые годы. А все оттого, видимо: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». И наоборот. У нас — наоборот.

Я люблю тебя до самозабвения, жарко. У тебя же чувство другое — спокойное, по-женски ровное. А я вот так не могу. Для меня любить так любить — до боли!

Без любви не представляю жизни полной. Думаю, это самое великое несчастье — жить не любя.

20 марта

Случилось неожиданное. Наша «Крылатка» отдыхала на рейде. Вместе с Геннадием Косыгиным решил пройтись на боте. Мы плыли вдоль острова Шикотан и заметили лежбище тюленей. И представь себе, очень необычная была у них окраска. До сих пор встречали тюленей белых или серых с темными пятнами, а эти, островные, — черные с мелкими светлыми колечками. И одному пришлось поплатиться жизнью ради науки. Привезли на «Крылатку», взвесили, измерили. Все поразились. Вес более 130 килограммов, а длина почти два метра. «До чего странный зверь!» — удивился наш лаборант Алеша Раков. Ему и подарили шкуру — как новичку.

12 июля, Каменные Ловушки

Дорогие мама и папа!

Лет сто назад тюленей на Курилах была тьма-тьмущая. Позднее их просто-напросто выбили — выбили варварски. И долгое время считалось, что котиков тут нет. В 1955 году здесь проплывали зоологи С. К. Клумов и С. Д. Перелишин. С борта судов они заметили лежбища котиков и сивучей. Но в последние годы их никто не учитывал.

Никогда не забуду, с каким волнением подходили мы на боте к скале Котиковая. Есть ли на ней тюлени?

Какова же была наша радость, когда увидели мы массу зверей, которые лежали буквально на каждом камне!

Высота скалы — 37 метров. Котики виднелись и на вершине. В рейсовом задании не предусматривалась высадка на это лежбище — мы решились. Попробовали высадиться на берег, но хозяева нас не пустили. На следующее утро (по молодости лет!) сделали отчаянную попытку — втроем (больше желающих не нашлось) высадились на скалу с баграми. Босиком, чтоб не скользили ноги на мокрых камнях, карабкались до верхотуры. Дорогу преграждали разъяренные самцы-секачи. Представьте, что со злобным ревом, брызжа слюной, на вас кидается зверь весом 200–250 килограммов. Бежать? Котики по суше бегают не хуже человека. Бывало, на нас нападали сразу пять секачей. Причем со всех сторон. Тогда мы организовывали круговую оборону и отбивались баграми. От укусов зверей палки разлетались в щепки. Мы давай бить по макушкам — так, чтоб не повредить глаза. Тут ни медлить, ни мазать нельзя. Не ударишь вовремя — секач непременно схватит тебя за ногу. За день так намахались, что к вечеру руки чуть не отпали. Главное — у всех выдержали нервы. На второй день ходили смелее.

Несмотря на все опасности, которые подстерегали на каждом шагу, провели полный учет зверей. Оказывается, стадо растет! Если Клумов и Перелишин насчитали здесь около двух тысяч котиков, то мы — три с половиной. Вот какие данные получили мы после полумесячного пребывания на Курилах.

На будущее собираемся детально обследовать все острова. Ведь если создать здесь условия для роста стада морских котиков, это сулит большие практические выгоды.

28 июля, Владивосток

…Вот и закончилась моя первая экспедиция, в которой я был руководителем рейса. Снова мы на Большой земле, среди семей, в шумном летнем городе. Какие контрасты! Смотрим сейчас на городскую публику, на звенящие трамваи, слышим гудки пароходов, а сами ясно представляем, что делается на тех островах, с которых только что вернулись. Там все так же в жестоких баталиях схватываются секачи, ранним утром на голых холодных камнях ищут малыши теплые соски матерей. Словом, продолжается бурная жизнь тюленьих семейств — с их страстями, победами и поражениями.

9 декабря, Владивосток

Володя!^[52] Положение мое такое. В помощь мне дали лаборанта, работаем с полной нагрузкой. В последние дни удалось сделать еще одно открытие, которое, думаю, с величайшим интересом будет воспринято научным миром. Я открыл существование третьего (вернее — первого по счету и времени образования) кожного покрова у ластоногих. Уже сейчас полученные материалы позволяют в филогенезе (то есть в истории) тюленей выделить три больших исторических этапа, в процессе которых шло становление их современного облика.

Мне удалось обнаружить, что в ходе эмбрионального развития их кожи сначала формируетсяпервичный кожный покров (с волосами, железами и прочим). Более того, у некоторых тюленей в утробе матери совершаются две линьки (!). Только вчера установил, что детеныши сивуча рождаются с мертвым волосом (!).

Подобных явлений нет в эмбриогенезе ни одного вида сухопутных животных. О существовании этого сложного и противоречивого способа развития кожи тюленей еще никому не известно.

Представляешь, Володя, что это такое?! А это лишь начало. Планы мои великие. В конечном итоге через кожу и ее строение думаю подойти к систематике тюленей.

Собственно, вкратце я уже изложил содержание будущей диссертации. Отмечу, что мной также установлен новый способ образования волос у котиков. И еще много отличающегося от развития сухопутных животных.

Предвижу, на мою долю выпало большое научное дело, а с ним и большая ответственность. Теперь одна из основных задач — закрепить за собой свою же работу, а это значит — подготовить несколько статей.

Вот почему домой хожу только спать, все остальное время — за рабочим столом. Чувствую себя счастливым, как никогда.

Сегодня воскресенье. В окнах солнце. Завтракаю и иду в институт. Добился у дирекции разрешения на «круглосуточную» работу. Тороплюсь. Скоро опять в море — думаю собрать дополнительные материалы по коже тюленей.

20 марта 1964 года

Коля!^[53] В письме ты намекнул, что собираешься бросить учебу. Ни в коем случае! «Смерть или учеба! И — никаких гвоздей!» — вот что должно стать твоим девизом. За свои знания надо драться! Вырастешь — сам поймешь, а пока слушай тех, кто кое-что испытал в жизни.

Подошли к Курилам. Какая это красотища! Как в сказке. Но прибыли мы сюда не любоваться этой сказкой. Март — месяц рождения детенышей тюленей. Важно уточнить, когда щенятся островные. Может, помните, во время отпуска я рассказывал вам об известном биологе из Ленинграда. Так вот он считает: мой островной не что иное, как разновидность другого тюленя — ларги. Но если черные курильские тюлени приносят детенышей не в одно и то же время, то ларга — это определенно отдельный вид.

Обследовали первые лежбища. Островной пока не щенился. Неужели все-таки новый вид?.. Но нужна проверка и еще раз проверка! Наука не прощает любой оплошности. Каждая неуточненная деталь ставит под сомнение: отдельный ли вид островной?

А мне важно знать точно. Ведь если черный тюлень — разновидность ларги, его могут истребить. На Ленинградском совещании настоятельно рекомендовали: «в первую очередь форсировать промысел ларги». И это верно. Ларги на Дальнем Востоке достаточно, потом она немало поедает рыбы. Но мой «островитянин», я уверен, не ларга. Причем его немного на Курилах. Его надо непременно сохранить для науки, чтобы увеличить потомство. Но то, что он не ларга, я еще должен доказать. Это дело не столько престижа, сколько совести моей. Вот почему я дерусь за островного. Вот почему намерен добиваться, чтобы его включили в Красную книгу редких, охраняемых законом животных.

За несколько дней до экспедиции получил от знакомого ленинградского зоолога стенограмму моего выступления на Всесоюзном совещании биологов. Он просил срочно выправить и выслать обратно. Обещал представить на визу академику Евгению Никаноровичу Павловскому — патриарху нашей зоологии. Но при этом оговорился: «Не нашли ли Вы в себе мужество отказаться от сенсации с открытием нового тюленя и описать его как островную разновидность ларги?» Нет, такого «мужества» я в себе не нашел! Неужели ему неясно, что дело совсем не в сенсации? Вопрос стоит так: быть или не быть этому тюленю? Я описал его отдельным видом. Да, пока у меня нет всех доказательств, но их представлю. Обязательно представлю!..

9 апреля

Каждый год я ухожу в море, в научную экспедицию. Может, подумаете: «Научная — значит, сиди за приборами, и все». Нет, экспедиция — это прежде всего работа, с утра по полуночи. Нередко бывает, весь день плаваем на боте вдоль берегов, порой и в неласковую погоду, охотимся за тюленями, а вечером до самой темени возимся с ними. Снимаем шкуру, варим, очищаем черепа. Добро, когда на отделении охотоведения в Иркутском институте мы проделывали это с морскими свинками и кроликами. А тут что ни тюлень — полтора-два центнера! За день измотаешься так, что спишь как убитый. Капитан ворчит: «Откуда у вас, чертей, столько сил берется?» Мы смеемся: «Вы сами называете чертями. Вот и бродит в нас нечистая сила».

Ну а если всерьез — силы у нас берутся, наверное, оттого, что знаем, ради чего вкалываем. Ведь результатов наших исследований ждут! Ими будут пользоваться зоологи и промысловики всей страны…

12 апреля

Милая, здравствуй! Вчера нас навестил самый настоящий штормяга. В такой переделке мне еще не доводилось бывать. Ветер достигал ураганной силы. Против него невозможно было ни смотреть, ни дышать. Нашу «Крылатку» бросало, как яичную скорлупу. Прости за неоригинальное сравнение, но это было именно так.

В эти минуты я впервые затосковал по нашей комнатушке на Тигровой, 17. Там, во Владивостоке, она казалась мне тесной, незавидной, а здесь я представляю ее сказочным теремом. Вот когда начинаешь ценить уют!

Все чаще задумываюсь о своей судьбе. Где-то в больших городах под кричащую музыку модерн-джаза иные сверстники мои «утюжат» в ресторанах паркетные полы, а я с горсткой других фанатиков — на самом краю света, у черта на куличках. Тяжела ты все-таки, шапка Мономаха!..

Нет, я нисколечко не завидую тем, кто чуть ли не каждый вечер чахнет в ресторанном дыму. Пусть позавидуют они! Ведь за окнами ресторанов им не увидеть и сотой доли того, что удается нам.

Вот и сейчас. Море успокаивается, и я открыл иллюминатор. В кубрик ворвался свежий, чуть солоноватый воздух. Кругом солнечно, тихо. И вдруг бой колокола. Один короткий. Это — мне. Наверное, опять дельфин… Я взял кинокамеру и — на палубу. У носа судна действительно резвились дельфины. Они устроили вокруг «Крылатки» такую «баню», что даже на палубу летели брызги. Отснял кассету. Вернусь — посмотришь, какой чудной народ эти дельфины.

16 апреля, утро

Пишу эти строки, а из транзистора — «Сказки венского леса». Нежные, зовущие. Совсем как на нашей свадьбе. Обнял бы тебя и закружил в вихревом вальсе. Долго-долго, не отдыхая. Ведь здесь вся моя жизнь — переплетение походов на камбуз и за котиками. А до чего истосковались ноги по вальсу, руки — по твоим плечам, губы — по твоим губам!

Я вижу тебя во сне. Каждую ночь я вижу тебя во сне. Скоро ли эти сны сбудутся?..

14 мая

Володя! Я закончил новую статью «Некоторые материалы по биологии островного». После работы, которая будет напечатана в «Докладах Академии наук», эта вещь должна лечь в основу всего дальнейшего изучения моего тюленя.

Получил запрос из Института морфологии животных: буду ли поступать в аспирантуру? Ответил согласием. На будущий год уже не пойду в рейс — подыскал себе замену и получил «добро» от директора. Наконец-то смогу заняться диссертацией!

17 мая, остров Шикотан

Невозможно описать все мои приключения за утекший в прошлое промежуток времени. Были два месяца в океане, у берегов Японии. Добывали котиков. Сейчас работаю на южных островах. Программа работ (кстати, я ее и составил) требует колоссального напряжения. Постоянно в работе и не успеваю всего сделать.

За это короткое время с помощью ближайшего моего помощника (вот он только что нарисовался в проеме двери: «Одеваться на бот?») мне удалось получить материал чрезвычайной научной важности. С радостью сообщаю вам, что видовая самостоятельность нового тюленя почти полностью доказана. Мне как бы удалось провести грань между ним и ближайшим родственником — ларгой, или пятнистым тюленем.

Вот так — в муках высаживаний на лежбища, иногда в ледяную купель — рождается новый вид крупного тюленя. Очень важно самому сознавать то, что делаешь. В этом источник энергии, без которой тут ничего не изучишь.

27 июля, остров Парамуишр

Через 2,5 месяца сделал заход в первый населенный пункт — С.-Курильск. А до этого где только не бродили, чего не видели! Получил много новых материалов.

Уж так случилось, что я оказался первым советским исследователем, который занялся изучением тюленей на Малой Курильской гряде. Мне посчастливилось стать на дорогу первооткрывателя. Два года руковожу экспедицией на Курилах — первой после 45-го года с зоологическими целями. Вот поэтому здесь и новые тюлени, и прочее. Еще недавно на зоогеографической карте Курильские острова представляли «белое пятно», а сейчас полностью исследованы. Мой друг Берзин утверждает, что это, мол, подвиг. Ну, он хватил. Какой тут подвиг? Просто до нас никто этим всерьез не занимался — руки не доходили, а мы наверстываем упущенное — вкалываем как волы. Вот и весь подвиг. А от сознания того, какое огромное значение приобретают наши исследования, работается легче и с безмерным увлечением.

…Уже пять дней у нас живет новорожденный островного— самое милое существо на свете. Пытаюсь искусственно кормить его, хочу привезти во Владивосток. (Тайно мечтаю показать во время доклада — записал на магнитофонную пленку голос тюлененка.)

Веду наблюдения. Родился этот детеныш 23 июля… Сравните: все другие виды тихоокеанских тюленей рождаются на льдинах в феврале — марте.

28 марта 1965 года

Дорогие мои мама, Коля, Слава и Танюша!

Сейчас полночь. В комнате свежо, немного пахнет известью. Я закончил печатать новую серию фотографий. На этот раз сивучей. Не спал из-за них две ночи, но стоило. Отпечатал штук двести. Хватит и для иллюстраций моих работ, и для фотоальбома ластоногих, который готовит к печати наш институт, и для вас. Посмотрите, какие это богатыри! На одном из снимков запечатлел полуторатонную тушу сивуча, летящую над водой. Внушительное зрелище!

Как хорошо, что нам удалось добиться сокращения отстрела этого морского исполина! Иначе мы истребили бы все его запасы.

Наконец-то вышел из печати сборник «Докладов Академии наук», в котором опубликована моя статья об островном. Теперь о нем знают биологи всего мира! Видели бы вы, сколько пришло поздравлений от ученых нашей страны! А на днях получил письмо от марсельского профессора Николи, крупного французского специалиста по морским животным. Тоже поздравляет с открытием.

Об островном я сообщил видной английской исследовательнице Юдит Кинг, которая готовила к печати большой научный труд — «Тюлени мира». Недавно из Лондонского музея естественной истории пришло от нее письмо. Вот что она пишет:

«Дорогой Алексей Белкин! Мне было очень приятно услышать от Вас о новом виде тюленей, неизвестном науке. Спасибо за присланную статью. В знак благодарности посылаю Вам вышедшую на днях свою книгу о тюленях…»

Теперь Юдит Кинг придется добавлять в книгу еще одну главу. Главу, которую напишу об островном.

Уже приступил к кандидатской. Тема, конечно же, — новый курильский тюлень. Год защиты — 1967-й. Осталось не так много времени, ухожу с головой в работу.

2 мая

Недавно разыскал книгу об истории открытия Курильских островов. Из нее узнал: еще древние жители Курил — айны^[54] — встречали какого-то необычного островного зверя. Ну, конечно, речь идет о нашем тюлене. Айны называли его антуром. Звучит?! Теперь так и буду его называть. Пусть и в науку войдет под этим древним красивым именем: антур.

Вороша свой школьный хлам, Люся обнаружила любопытную тетрадку — в ней был записан гороскоп. Полюбопытствовал, что же из себя представляю. Оказывается, родился под знаком Рыб. Рожденные под этим знаком, как утверждают авторы сочинения (в которое они сами едва ли верят), любят комфорт, уют. Это про кого угодно, но не про меня.

И вообще ко мне знаки Зодиака никакого отношения не имеют. Родился я не под знаком Рыб, а под созвездием Антура. И хотя даже самый дотошный любитель астрономии пока не обнаружил его на звездной карте Вселенной, оно есть, все равно есть!

10 июня

Я приготовил для изучения черепа островных, но само исследование придется отложить до возвращения из экспедиции. Там, на Курилах, хочу пополнить коллекцию новыми черепами.

13 июля

В кубрике раздался звонок. «Наверное, опять дельфины резвятся», — и стал готовить кинокамеру. На палубе меня окликнул Гилен: «Алексей Никифорович! Поздравляю со вторым сыном!» «Неужели правда? — пронеслось в голове. — .Но почему рано? Не случилось ли что с Люсей?» Василий Михайлович протянул радиограмму.

«ЛЕША ПОЗДРАВЛЯЮ ЕЩЕ ОДНИМ СЫНОМ НАЗВАЛА ЕГО ПАВЛИКОМ ЧУВСТВУЮ СЕБЯ ХОРОШО ЛЮСЯ»

Слава богу! Только почему сын? Мы ждали дочурку. Я вчера отправил письмо жене: «Интересно, какая будет у Вовки встреча с сестрицей?» Узнав об этом, Василий Михайлович и подошедшие матросы от души расхохотались. А вечером во Владивосток передал с «Крылатки»:

«СПАСИБО ПАВЛИКА ТЕПЕРЬ ТЕБЕ БУДЕТ ВЕСЕЛЕЕ ВЕДЬ НАС УЖЕ ЧЕТВЕРО ОДИН СЫН ТВОЙ ДРУГОЙ МОЙ А ОБА НАШИ»

4 августа

Милая моя! Вчера отправил длинное-предлинное письмо, но, думаю, тебе не будет неприятным получить «лишнюю» весточку с полей науки.

На днях дал Гене Косыгину радиограмму, чтоб в день твоего рождения «ластоногие» навестили тебя, подняли за твое здоровье бокал шампанского и преподнесли от меня самый лучший букет твоих любимых цветов.

Сделал новые находки. Добыл такие уникальные черепа, какие и во сне никому не снились…

Надо добиться, чтобы островного непременно занесли в Красную книгу. И не только в советскую национальную, но и в международную.

…Представляешь, в своих бесконечных походах я, наверное, становлюсь взрослым — еще ни разу не видел Павлушку, а так соскучился по нему.

Ты пишешь, что он родился на две недели раньше. Не огорчайся. Радоваться надо. Я знаю, почему Павлик поспешил с появлением на свет. Он в папу — так же торопится жить!..

Публикация А. Белозерцева

МАКСИМ ЗЕМНОВ «ЗДРАВСТВУЙ, ДОРОГАЯ МАМА!»

Максиму Земнову двадцать два года. Недавно он вернулся из армии. Он регулярно писал письма домой. Максим в них не приукрашивает армейские будни. Он откровенно пишет о трудностях, собственных неудачах и ошибках.

Его письма интересны тем, кто отслужил в армии, и особенно тем, у кого служба впереди. Он не совершал никаких подвигов или героических поступков, он еще молод. Но школа, которую он прошел в армии, характерна для тысяч и тысяч комсомольцев. Она формирует человека, закаляет его характер.

Все свои письма Максим начинал словами: «Здравствуй, дорогая мама!»

Сейчас Максим Земнов студент Московского государственного университета имени Ломоносова.

_____

15 ноября 1974

Пишу, как и обещал, все по порядку.

День провели в военкомате. Нас водили по бесконечным коридорам, пересчитывали, как цыплят, и обязательно кого-то не хватало. Проходили медкомиссию, мелькали кабинеты: окулист («Закройте правый глаз, левый»), флюорография («Вдохните. Не дышите»), хирург («На что жалуетесь?»), терапевт («Чем болели в детстве?»). От неизвестности одни мрачнеют, другие, наоборот, болтают без умолку: «Хорошо бы в Морфлот! Служить, правда, больше, зато форма — блеск!.. А если в стройбат?»

По вокзалу шли подобием строя. Нас, как тесто, развезло в разные стороны. Сержанты, наши командиры, метались из конца в конец. На нас обращали внимание: одних смешили короткие волосы, других — что мы одеты по «гражданке» и идем строем. Солдаты никого бы не удивили, а вот мы еще не солдаты и уже не обычные парни — да. Объявили, что едем в часть, где будем проходить курс молодого бойца. Я удивился: «А что, есть еще и старые бойцы?»

В вагоне хохочут, смеются, поют. Вырастают на столиках горы вареных кур, пирожков, бутербродов — как все это осилить?

18 ноября 1974

Приехали в часть. Чем занимались? Мыли машины, убирали территорию, ходили строевым, а в остальное время учили уставы. Во время построения никак не вспомню отличие шеренги от колонны, а на размышление — доли секунды. С тугодумством пора кончать! Пошли на склад получать форму. Завскладом смеется: «Они там что, сговорились? Навыпускали мальчишек 48-го размера! Держись, держись, мужики, стерпится — слюбится».

Когда надеваешь форму, ты словно исчезаешь, а появляется Он. Ты его первый раз видишь и удивляешься встрече.

Потом нас построили: «Кто умеет водить машину — к первому столу!» «Кто умеет рисовать?..» «Кто умеет на машинке печатать?..» «Кто умеет?..» — и так до бесконечности. Толпа заколебалась. Какой-то парень как сумасшедший метался от одного стола к другому. «Чудо XX века, которое все умеет», — язвили сзади. Утром объявили, что я попал в мотострелковую (по-старинному — пехотную) учебную часть, где готовят сержантов. Представляешь, как здорово!

Пока шли до полка, натерли ноги. А сержант: «Подтянулись сзади, взяли ногу!» Казалось бы, что может быть проще — носить сапоги, а вот поди ж ты… Наконец пришли. Было поздно. «Отбой!..» Дома спать неинтересно, зато в армии сон — подарок. И никто почему-то не говорит: «Мне не спится»,

6 декабря 1974

…Через некоторое время стану младшим сержантом (сержантов здесь называют еще младшим командным составом).

Так что служить мне будет нелегко. Ответственности больше. Чем занимаемся? Тактика (что делать в бою), уставы, политподготовка, защита от оружия массового поражения, вождение (в жизни не водил машин!), фи-зо, строевая (тебе еще не скучно?), огневая, топография, инженерная (рытье окопов, траншей)… Ведь солдаты потом скажут: «Ты — сержант, тебя учили, показывай!..»

2 февраля 1975

Скоро примем присягу. Говорят, тогда и начнется настоящая служба. А пока никуда не ходим, даже в караул. Ребята отовсюду: из Молдавии, Казахстана, Грузии, двое из Москвы. Отбой в 22.00, подъем в 6.00. Есть библиотека, два раза в неделю показывают кино. Ребята собрались неплохие, хотя судить об этом рановато. Погода подводит: мрачно, сыро, холодно.

Учеба в части напряженная. Вождение, кроссы, занятия. Как не хочется падать в новеньком, только что отглаженном «хабэ» на землю! Но на занятиях по тактике есть такая команда: «К бою!» — и все тут.

Завтра баня, в среду через неделю очередная «армейская» зарплата («денежное довольствие», как ее здесь называют). Вчера разгружали вагон с углем. Для двадцати человек это ерунда.

Ночью стреляли из пулемета. Один раз получилось на «хорошо», второй на «отлично», а на третий раз угодил в «молоко». Распорядок дня: зарядка, завтрак и на занятия. Замечания получаем за то, что медленно строимся, плохо заправляем койки. А так все в норме. Скоро исполняется три месяца службы. Солидный срок!

Хочешь послушать, как нас учат? «Рядовой А., перебежать к дороге!», «Отделение, в атаку, вперед!», «Отделение, короткими перебежками, вперед!» Тактикой занимаемся больше всего. Обычный человек просто ползет или просто бежит, а сержант на тактике показывает нам другое: упадет, перевернется — ив ложбину — ищи свищи! Вот и выходит, что «тактика» — дело хитрое.

…Стал совсем по-другому относиться к военному ремеслу. Нравится оно или нет — это дело другое, но то, что это серьезная мужская профессия, — несомненно.

Живем в комнатах отделениями. Называют наше жилище казармой. Вообще, в армии много своих, особенных слов. Так к ним привыкаешь, что, кажется, без них и не обойтись. Когда первый раз выбрался в город, зашел в канцелярский магазин. Продавщица спрашивает: «Вам зеленую тетрадь?» Я: «Так точно, зеленую».

Трудно привыкнуть к тому, что все приходится делать по раз и навсегда заведенному порядку: складывать одежду, вешать шинели, заправлять кровать. Кстати, до сих пор не научился ее заправлять. На днях при обходе взводный ничего не сказал, начал показывать, как это делается. Я стоял красный как рак. Теперь заправляю койку довольно сносно и, как ни странно, испытываю от этого удовлетворение. Так и во всем. Ходили строевой. Как это раньше раздражало! «Выше ногу!.. Тверже шаг!..» В конце концов незаметно для себя я вошел во вкус и полюбил строевую. Когда шагает полк и бьет большой барабан — это удивительное зрелище!

Часто ходим в наряд на кухню. Ребята, которые сейчас там, напоминают мне людей в окопах. На них идут в атаку колонны бачков с недоеденной кашей и щами. В четырех водах — в самых горячих, в соде, в горчице — кувыркаются кружки, ложки, миски, бачки. Если фельдшер увидит хоть один плохо вымытый бачок, обязательно скажет: «Перемыть!»

17 апреля 1975

Мы еще вроде и не солдаты, а мальчишки в гимнастерках, точнее, «зеленые». Дисциплина, приказы — это понятно, но как до дела — все во мне встает на дыбы. Каждый день — борьба с собой, победа или поражение. Надо бежать, а не можешь — вымотался. Кажется, все отдал, но вдруг где-то, в глубине, наскребешь крохи, и этой силы хватает. Обычные, незаметные радости: вышло солнце, повалялся на траве, получил письмо.

Оценки здесь ставят, как в школе — «три», «четыре», «пять». Наш командир отделения старше меня всего на год. Такой же мальчишка, как все мы. Но боится показаться перед нами не взрослым, не начальником, и потому все время ходит, как мне кажется, надувшись. Правда, иногда и сам не выдержит — смеется.

Конец дня. Вечерняя поверка. Все стоят по стойке «смирно». «Курсант Антошин, курсант Антюхин, курсант…» Потом отбой.

Если честно, я ленив. Кросс всегда бегу в серединке, успокаиваю себя: «Ведь не последний, есть кто-то и сзади». Привыкли, что я «ни то ни се», а когда я как-то прибежал вторым, все удивились.

Тревога. Мы несемся за шинелями, вещмешками, в комнату для хранения оружия. Коридор длинный — разогнался, кого-то сбил, не извиняюсь (не до того), все потом. Схватил автомат (стало спокойнее), потом два магазина, подсумок, лопату, штык-нож, противогаз. Пробиваюсь на улицу. Вдруг вспомнил — дырявая башка! — а каска? Говорю командиру: «Забыл каску». А он смеется — привык к тревогам, сумасшедшим глазам… «Ах, забыл — не — иначе как сражение проиграем». Почему-то покрываюсь капельками пота, крупными и солеными. Наши, наверное, уже построились. Бегу в казарму, хватаю каску, возвращаюсь. Уф-ф-ф!

У нас отличный взводный. Любит нас той грубоватой мужской любовью, без сюсюканья и глажения по головке, которую не сразу и поймешь. Наши ребята — те, кто раньше никогда не носил сапог, понатерли ноги. «Ничего, ребятишки, — подбадривает взводный, — скоро ноги у вас будут крепче, чем у носорогов». Поверили…

6 мая 1975

…Из учебной части привезу тоненькие конспекты и наставление курсантам. А вот как «всамделишно» командовать сверстниками? Не могу поверить, что совсем скоро стану командиром. Смешно.

Есть у нас один парень, Тантуев. Его все уважают и слегка побаиваются. В нем какая-то скрытая сила. А у меня в голове вечно: «Так ли я делаю, а может, и нет?» Смогу ли я командовать? На миллиметр в чем-то сдашь — и конец… Ты пишешь, что лучше бы я вообще не был командиром отделения: «Зачем отвечать за всех? Не лучше ли за себя одного?» А мне это важно, очень важно. Представь… В школе задали выучить наизусть стих. Учил, учил, а на уроке почему-то не спросили. Обидно… Учили, учили меня на сержанта, и что же, зря?..

Дни бегут страшно быстро. Вот и конец учебы. Укладываемся, упаковываемся. Скоро едем, а куда — никто не знает. Все ходят веселые. Осталось сдать экзамены по тактике. Потом пришивание лычек, праздничный концерт — и к новому месту службы. С нового места напишу.

2 июля 1975

Хожу в караул разводящим. Обязанности простые: развел часовых и свободен. Часовой отстоял на посту два часа, потом два часа бодрствования и два часа сна. Кажется, подумаешь, два часа постоять! Но ночью они тянутся ой как долго! Что-то послышалось, померещилось. Что делать? Стрелять? Тут, по себе знаю, все уставы летят из головы, как бы крепко их ни заучил… Ведешь смену на посты. Ребята хмурые, невыспавшиеся. Молчат. А вернутся с постов — смеются, болтают без умолку, довольны. Я не мешаю — пусть! Сам знаю, как хочется выговориться после двух часов на посту.

С ребятами из соседних рот, с которыми вижусь редко, отношения у меня прекрасные, а со своими не получается. Отношения сложные, вероятно, из-за моего характера. Я большой самокопатель и бука. Вроде и учебка позади, а чертовски все-таки сложно себя переделать!

Нелегко схожусь с людьми. А вот с Федей Кацубо мы подружились. Занятный парень! Часами выводит в тетради: «а, а, а…» — исправляет почерк. Ребята умирают со смеху: «Тише, идет урок чистописания!», а ему хоть бы что. За день намотаешься, только и мечтаешь, как бы добраться до кровати, а Федя поднимает ноги вверх-вниз, качает пресс. Смотрю на него как на диво. Теперь я знаю, чего мне явно не хватает — организованности, целеустремленности, требовательности и такта.

Наш замкомвзвода Родионов порядок навел ой-ой. Старослужащие одеваются за тридцать секунд, ходят с подтянутыми ремешками, застегнутыми крючками. На вечерней поверке не шевельнутся. Сержантов учит: «Голос командира должен быть слышен с подъема до отбоя». Начинаю и я покрикивать, делать грозный вид, а ребята чувствуют: все это напускное, от неуверенности. Меня это злит. Потребовал, чтобы называли на «вы».

3 ноября 1975

Мое отделение заняло последнее место. Нет, не отделение, это я занял последнее место. Неужели взводный ошибался, когда говорил: «Сделаю из вас сержантов». Да, он-то все сделал, только вот я сержантом так и не стал. Почему? Голова раскалывается от этих «почему?». Да, несобранный, неволевой, разбросанный, хоть записывай в военный билет: «Командовать людьми не пригоден».

И все-таки я тянул, ждал чего-то. Манны небесной? В отделении по-прежнему стоял в первой шеренге, отвечал за отсутствующих на вечерней поверке: «Госпиталь. Отпуск. Командировка». Возможно, другой человек честно признался бы: «Ну и ладно. Найду что-нибудь другое, не всем же командовать», — и попросил бы снять его с должности. А я — опять от нерешительности? — молчал. Надеялся. А вдруг?.. Смешно. Приехал из отпуска взводный, и все решилось в один день.

21 ноября 1975

Понимаю, что доставил тебе массу переживаний. И все-таки не хочу, чтобы в письмах исчезла искренность и откровенность.

«Уверена, что ты выглядишь браво», — написала одна из моих знакомых девчонок.

Я-то в этом как раз не уверен, но стараюсь не вешать носа. У меня сейчас новая жизнь. Хожу на посты. Отстоять на посту при любой погоде четыре смены по два часа, конечно, нелегко. Помню, на «гражданке» ждать автобуса минут двадцать, и то бесишься. А тут откуда-то выдержка и спокойствие появились — может, оттого, что почувствовал ответственность? За время, пока хожу на посты, особенно начал ценить такие простые вещи, как сон, тепло, отдых.

Хочу ответить на твой вопрос: «Чем моя жизнь отличается от вашей «домашней»?» Смотри… Дома я говорил себе: «Встань в шесть, сделаешь зарядку, выучишь уроки». И что же? Просыпался в восемь, зарядку не делал, а вместо уроков шел в кино. В армии распорядок дня как заведенные часы.

Заведенный порядок, строгий армейский режим помогают мне бороться с «гражданской» расхлябанностью, и, кажется, скоро я сумею окончательно ее победить.

Сейчас я совсем по-другому смотрю на свое отстранение от должности командира. Уже не душит обида, и не потому, что время — лекарь, а просто пришло понимание железной логики армейской жизни. Авторитет складывается из многих качеств — здесь и знания, и жестокая самодисциплина, и уважительное отношение, и, конечно же, требовательность. Без панибратства и заигрывания.

За последнее время у меня появилось много друзей.

Я хочу рассказать тебе об этих ребятах.

Когда что-то не ладится, все идут к Сане Калмыкову. Он улыбнется, выслушает, поможет. Как это важно! Кажется, у Сани никогда не бывает плохого настроения. Будто огромными буквами на нем написано: «Прием граждан круглосуточно». Саня Калмыков работал в Казахстане трактористом. В работу вгрызался, как бур в землю. Работая с ним рядом, нужно выкладываться целиком, не жалея себя.

Посередине реки застряла коряга: ее сносит течением, но она занозистая — уцепилась и держится. Такое сравнение приходит в голову, когда я смотрю на Васю Щербаченя. В армию его сначала не брали (что-то с ногами). Тогда Вася обегал все военкоматы. Его просили: «Поезжай домой, мы тебя комиссуем», а он: «Нет». Если Вася дежурит по столовой, все у него сверкает, блестит.

В армии очень скоро обнажается все, что в тебе есть хорошего и дурного. Замечательно, что дурное отступает. Скажем, ты решил устроить себе в армии «легкую жизнь». В таком случае служба, конечно, медом не покажется. Но у большинства ребят два года все-таки проходят с радостью, интересом, азартом. Есть у нас парень — Саня Васильев. Он еще в своей белорусской деревне решил заняться радио. Кто его надоумил, он уже не помнит. Сейчас Васильева носят на руках. Сломалась пишущая машинка в штабе — бегут к Сане, испортилось радио, телевизор — снова к нему, свет в городе погас — к кому же еще? Ребята из ансамбля взмолились: «Сделай усилители для электрогитар, нигде не достанем!» И что же? Сделал. Сейчас ночь, а наш безотказный Васильев чинит проводку на кухне. Если ее сейчас не починить — завтрака не будет. Жалею, что я сам ничего не умел. Этим отчасти я объясняю некоторые армейские свои беды.

2 января 1976

Достал школьные учебники. Всерьез готовлюсь в институт.

Если бы во мне сидели два человека — «армейский» и «гражданский:», «армейский» сказал бы «гражданскому»: «Смотри, сколько я для тебя сделал!»

Очень ждали молодых и двух сержантов с учебки — нашу боевую смену. Наконец они прибыли. Стоят в стороне тихие, настороженные, еще совсем «зеленые». Интересно!

Отпечатали свои первые армейские фотографии. На меня смотрит испуганный мальчонка. Непривычная форма, смена обстановки, ожидание неизвестного, и в результате — вот такая физиономия. Потом ребята оживают, мужают, неуловимо меняются. В конце концов ни мальчишеской угловатости, ни суеты. Ничего не скажешь — настоящие солдаты!

ИВАР ЛЕЙМАНИС ЧТО ЗАВИСИТ ОТ МЕНЯ…

Ивар Лейманис жил в дружной рабочей семье, где любовь, уважение и взаимопомощь были законом для всех ее членов.

Он рано научился читать и читал много. Увлекался философией, поэзией, туризмом. Он рос добрым и принципиальным, бесшабашным и углубленным, стремительным и задумчивым.

Рано стал самостоятельным, рано начал работать — электриком на ВЭФе. С белым листочком повестки в армию кончилось детство.

Когда он вернулся из армии, страна начала строить БАМ. Он не мог не принять в этом участия…

Это было 2 июня 1975 года. Ивар с товарищами, как обычно, отправились вниз по реке на просеку. Лесорубы валили лес уже в 15 километрах от Улькана. Неожиданно заглох мотор. Ивар дернул шнур, пытаясь завести его, еще раз, еще… Впереди выросла баржа, груженная кирпичом. Лодку несло прямо на нее. Последнее, что успел сделать Ивар, — это вытолкнуть ребят, спасая их. Сам он уже не мог успеть… Он знал это…

_____

Запись в дневнике; «Я берусь за перо, потому что меня пугает мысль, что я могу уйти, оставшись чужим для людей, не использовав право сказать им свое слово, то право, которое дала мне борьба многих человеческих поколений за лучшую жизнь, их мечты, надежды и свершения».

Запись в дневнике: «Я все время думаю: что зависит от меня? И пока я не найду ответа на этот вопрос, я не смогу принять никакого решения относительно того, как мне быть дальше. Идти по проторенному пути: школа — институт — служба? Можно, конечно. Но все-таки: что зависит от меня? Кому может помочь мое присутствие? Где без меня не могут обойтись?»

Запись в дневнике: «Я бы мог рассказать им о том, как понимаю долг. Но боюсь, что это покажется скучным. Дело в том, что я не могу позволить себе работать спустя рукава, даже если работа на первый взгляд кажется бессмысленной. Но я-то ведь знаю, что смысл ее в моем отношении к службе. В очередной раз показался чудаком…»

Из письма матери: «Экзамен по вождению — это всего двадцать минут по танкодрому. Но в эти двадцать минут перед смотровой щелью только стена черной пыли, и почти ничего не видно, а веришь только приборам — они выручат. Надо пройти всю полосу препятствий, а машина под тобой дрожит и бьется, как бык на родео, и в голове только одна мысль, преодолеть, преодолеть! Потом мы выключаем моторы и вылезаем из люка, черные от пыли и копоти, а комбинезоны мокрые от пота. Это трудно, мама, но такие минуты самые интересные в армии. Все в порядке, я сдал экзамен на «отлично».

Запись в дневнике: «Тревога разорвала ночь. Она зажгла красную лампочку над тумбочкой дневального, ворвалась в сознание каждого резким звонком. Лязг оружия, топот ног. Последний раз хлопнула дверь казармы. Незастеленные койки медленно остывали.

Многие жители городка проснулись в этот час и внимательно вслушивались в ночь… Там, на краю леса, вырастал рокот моторов, он заполнял пространство и наконец обрушился на городок…

Слева остались последние столбы гарнизона и показалась вырубка.

Габаритные огни переднего танка взяли вправо. Сейчас главное — почувствовать дорогу. Почувствовать эту ленту земли, которая петляет в ночи между огромными елями…

Еще поворот…

Ночной воздух бодрит. Волнение осталось там, в казарме. Сейчас надо действовать. И здесь могут помочь только твоя голова, руки, сжимающие рычаги управления, ноги на педалях…

Я выведу машину из этого леса, я должен это сделать. Я доведу ее до цели, которая пока еще не видна, но которая придает мне уверенность.

…Еще поворот…

Дорога уходит вниз. Здесь надо немного убрать газ, теперь опять добавить… левый рычаг — в первое положение… Теперь в исходную позицию. Вперед! Обороты! Стрелка тахометра медленно ползет вправо: 900… 1000. 1200… Надо еще, еще немного…

…Ночь успокаивает. Она успокаивает меня, а для других ровный рокот двигателя тревожен. Вырвались на простор… Одинокий дом в поле как вестник минувших времен. Свет наших фар скользит по покосившемуся забору и уходит в ночь.

Но в окне уже вспыхнул огонь. Может, заплакал ребенок? И мать, склонившись над колыбелью, говорит ему известные ей одной слова, как во времена больших тревог…

…Сейчас я должен показать свою силу. Я должен доказать, что могу один провести машину по лесным дорогам через ночь.

Там, впереди, танк остановился. Стоп! Дают сигнал глушить моторы. «Надо подождать остальных», — слышу голос командира. Непредвиденная остановка кстати. Я спешил вырваться в число первых и не успел надеть свой черный комбинезон. Передышка была недолгой. Снова рычат двигатели…

А я уже совершенно спокоен. Я уже не сомневаюсь, что все будет в порядке.

…Где-то далеко, на берегу моря, остался мир моего детства. Мир, с которым я по-прежнему связан. Мир, перед которым я чувствую ответственность. И особое беспокойство…

Я закрываю глаза и слышу зов: это зов «неисполненного»… Это ответственность перед детством за то, о чем я мечтал и еще не выполнил…

Я должен создать свою систему, свой образ мыслей…

Наш танк, уминая грязь, приблизился к контрольной башне.

Короткие фразы:

— Задание выполнено!

— Отправляйтесь на третий пункт.

— На семьдесят третьем плохая видимость….

…Я сильнее этой ночи.

Мы, люди, — сила, мы, а не этот ветер, не эти леса, не эти танки…»

Запись в дневнике: «Кто я был тогда? Совсем зеленый курсант, которого вместе с другими рано утром поднимала команда дежурного, заставляла бежать по обледеневшей дороге, вливаясь в равномерный топот ног. Что могло быть тогда трудней тактических занятий: в противогазе ползти по снегу, бежать в атаку на несуществующего противника, опять карабкаться, пока не взмокнешь, как в жаркий летний день?..

Эта жизнь вырвала меня из привычного мира. И я об этом ни капельки не жалею. Мне было бы обидно, если бы прошел мимо этой стороны жизни, если б не узнал, что такое холод танкодрома, тьма, напряжение нервов, сон после марша. Я многое потерял бы, если б не узнал атмосферу казармы, духовную чистоту, которая объединяет самых разных людей».

Запись в дневнике: «Больше всего я жалею время, потраченное даром. Слишком много уже потеряно времени, и боюсь, что много из того, что я хотел сделать, я уже сделать не успею. Но в армии я жил сполна, каждая минута жизни была заполнена трудом и учебой. Я здесь многое переоценил. Мне кажется, что здесь я получил прививку против многих «болезней», которые поджидают меня в жизни. Теперь я знаю, что я могу!»

Запись в дневнике: «Я заметил, что меня иногда считают чудаком. Не могу сказать, чтобы меня это не задевало. Можно, конечно, притвориться, что тебе нет дела до того, что думают остальные. Но это будет, во-первых, неправдой, а во-вторых, просто непорядочно. Нет ничего противнее, чем делать из себя сверхчеловека. Так что нужно признаться: мне обидно, когда те, кого я люблю, считают меня чудаком, человеком странным… Наверное, нужно научиться правильно объяснять свои поступки и решения. Этого мне как раз и недостает».

Запись в дневнике: «Мои друзья сегодня упрекнули меня в том, что я стал слишком замкнутым и холодным. Боюсь, не без основания. Человек не имеет права предпочесть свои личные размышления, сомнения и все прочее своим друзьям. Наверное, я должен буду им объяснить, что скоро мы расстанемся. Я не буду звать их с собой на БАМ: в ЦК комсомола мне сказали, что рабочие по специальностям Яниса и Андрея понадобятся не раньше чем через год. Я только не хочу, чтобы они думали, будто я стал холоден. Я люблю их, ведь мы дружили столько лет… Просто мне хочется, чтобы они разделяли мои мысли, а это не всегда удается…»

Запись в дневнике: «Все-таки меня тревожит то, что я многого не знаю. А то, что я знаю, как-то неглубоко. Начал учить испанский язык, немного овладел и уже обрадовался, почти перестал заниматься. И все это потому, что я убедил сам себя: на БАМе мне это не понадобится. Эта утилитарность способна погубить все. С завтрашнего дня берусь за язык всерьез. Очень трудно признаваться в собственных ошибках. Говорят, что в молодости это всегда трудно. Но я не собираюсь тратить свою молодость на преодоление ошибок. Это нужно делать быстро и решительно. Между прочим, еще раз убедился, что решительности мне не хватает. А ведь, собственно говоря, никаких серьезных трудностей пока у меня нет. Институт я бросил, по-моему, правильно: нечестно трудиться, если знаешь, что никогда не будешь хорошим инженером. В общем, так, и это окончательно: я отправляюсь на БАМ, потому что это сейчас главная стройка страны. Потому что я знаю, что я там нужен. Я ведь действительно всегда хотел быть там, где во мне нуждаются, где от меня что-то зависит. Все решено».

Запись в дневнике: «Странно, что так трудно решиться. Никогда не ожидал этого от себя. Но, когда я думаю о том, что хожу по большой и красивой квартире, вовремя обедаю и, в общем-то, на моем рабочем месте меня легко может заменить любой другой, а на БАМе каждый человек на вес золота, ведь стройка только что началась, я все больше понимаю — мое место только гам. И это без всяких романтических глупостей».

БАМ строят островным методом. Сперва выбрасывают десант. Десант на БАМе — дело трудное. Десант — дело добровольное. В распоряжении первых — только бензиновые пилы и топоры. И надо валить лес и закладывать поселок. Вся мощная техника, приданная магистрали века, приходит потом. Улькан — третий плацдарм Западного участка БАМа. Ивар был в том десанте.

Из письма домой: «…О том, что приехал сюда, я, конечно, не жалею. За это время я увидел столько, сколько никогда не узнал бы, находясь дома или посетив эти места туристом. За декабрь получу около шестисот рублей. Еще прошу прислать мне стихи Эйжена Вевериса. Только на русском языке. Хочу прочитать их ребятам».

Запись в дневнике: «Мне кажется, что очень легко назвать себя поколением строителей, созидателей… Нет ничего проще, не сделав ни одного усилия, причислить себя к этому поколению, а значит, и к предыдущим, к Фабрициусу, Эйдеману, к Рудзутаку… Гораздо труднее подтвердить это делом. Я еще не могу сказать, сумею ли я с полным основанием причислить себя к поколению строителей нового мира. Для этого ведь недостаточно совершить поступок. Для этого нужна жизнь…»

Из писем к родным: «Я скучаю по Риге, я давно не видел вас. Но если бы вы знали, как я рад, что приехал сюда, в Улькан. Здесь очень трудно, труднее, чем принято думать; тем, кто придет после нас, будет легче. Но первое и самое главное дело мы сделали: мы начали стройку».

«…Много работаем, здорово мерзнем, чуточку грустим по дому. Но, главное, каждый день мы видим, как растет Улькан. А это значит — мы делаем свое дело. Дальше будет еще лучше. Не легче — лучше. Вот увидишь, мама!»

Из письма другу: «Мне нравится здесь все: люди, тайга, работа и даже климат. Вот только вас, моих друзей, мне не хватает. А то бы посидели у костра, вспомнили бы Ригу, Гаую…»

Из письма домой: «Здесь трудно, но здесь есть тепло. В печке трещат дрова, и можно спать, читать, писать письма. Я думаю о тех, кто сейчас пробивает к нам зимник. Они идут днем и ночью. Я завидую им, им сейчас труднее. Я был счастлив здесь в самые тяжелые первые дни… Теперь мне все беспокойней — может, я куда-то не успеваю, может, где-то я могу быть полезней. Я знаю, к нам идут на помощь, они думают о нас, и я не могу не думать оних».

Запись в дневнике: «Мы говорим на восьми языках. И все мы говорим по-русски. Никому из нас не кажется это странным, ни одного спора не было в Улькане, где аргументом служило бы национальное происхождение, акцент, форма глаз. Никому и в голову не придет. Я всегда считал, что интернационализм — это высшее проявление человеческого гуманизма, это главное завоевание социалистического общества. Мне приятно слушать мелодию азербайджанской речи: два моих соседа вечерами вспоминают Баку, Каспий… А как поют украинцы! Я много раз слушал эти песни по радио, но понял только здесь, за тысячи километров от Украины, от Латвии, от Азербайджана. Я прямо чувствую, как мне возражают: стоило ли ехать так далеко, чтобы понять всем известные вещи. Я отвечаю: стоило! Потому что их нужно не только понять, но и почувствовать сердцем».

Из писем домой: «…В Улькане не холодно. Средняя температура — минус 15°. Иногда даже в феврале бывают «оттепели», когда столбик ртути поднимается до отметки минус 3°. Жизнь идет к весне. В Улькане уже около двухсот жителей».

«В столовой кассиров нет. Каждый приходит и бросает деньги в тарелку. Из кучи денег сам отсчитывает себе сдачу…»

«Можете сказать всем: да, на БАМе трудно. Но из-за трудностей из Улькана еще никто не убежал, и я не слышал, чтобы в других местах были случаи бегства».

Из письма к другу Янису: «Можно сказать, что я был свидетелем того, как вместо тайги вырос этот поселок. Теперь у нас работает отличная столовая с чудесным поваром Сашей Старченко, магазин. Стараемся держаться на современном культурном уровне. Здесь мы организовали интернациональный клуб «ЭРА». Это название, кроме прямого смысла, еще и расшифровывается: «Энтузиазм, романтика, актуальность». Интернационализм здесь понятие не отвлеченное — в одном Улькане, как у нас подсчитали, живут люди около тридцати национальностей. Создали и оркестр «Юхтинка». Но главное развлечение — танцплощадка «Крылечанка». Я, правда, на танцы не хожу. Не научился, а сейчас учиться уже смешно.

Выходные дни отдаю странствиям. Разведываю дорогу на горный перевал. Если удастся, в ближайшие выходные попытаюсь увидеть Байкал. Хотя сейчас это еще сложнее, чем зимой: вскрылись горные реки.

Жаль, что ты далеко и не можешь видеть всего, что здесь происходит, сам. Это — на всю жизнь!»

Запись в дневнике: «Мы больше не остров. Собственно, мы никогда не были островом в том смысле, как это было в эпиграфе к роману Хемингуэя. Мы никогда не были сами по себе — с нами были и строители Звездного, и вся страна, и мои друзья с ВЭФа, и мои родители. Но теперь у нас есть дорога, пока маленькая, автомобильная. Потом здесь пройдет Дорога, та, ради которой высаживался в тайгу я и пробивались к нам они. Сегодня они уходят дальше, на Кунерму. Как я хотел бы пойти с ними! Но пока это нельзя. Надо строить Улькан. Кунерма — потом».

К Новому году Улькан стал поселком.

«31 декабря не работали. Истопили баню и с наслаждением помылись. Сибирские бани — мне их будет не хватать дома. После обеда показался вертолет. Он разбросал над поселком листовки с поздравлением. Встретить с нами Новый год прилетел начальник штаба ЦК ВЛКСМ Западного участка БАМа Вербицкий. По случаю Нового года был слегка нарушен суровый «сухой закон». Начальник штаба привез с собой шампанское».

Из последнего письма домой: «У меня радость. Включили в бригаду — рубить просеку на Кунерму. Так что в случае, если долго не будет писем, не волнуйтесь, возможно, что отправился на Кунерму. Кунерма — это самый восточный плацдарм на Западном участке БАМа. Надо использовать любую возможность жить по максимуму, так, чтобы сказать: я внес свой труд в освоение Сибири».

22 мая 1975 года Ивар начал новый дневник. В общей тетради он тщательно пронумеровал все страницы. Заполнена только одна первая.

«Иду на Кунерму. Не волнуйтесь за меня».

А потом была запись наискосок через комсомольский билет, через графу об уплате членских взносов:

«Погиб при исполнении служебных обязанностей на строительстве Байкало-Амурской магистрали.

2 июня 1975 года СМП-571 пос. Улькан.

Секретарь комитета комсомола Ураков».

Публикация и перевод с латышского

Л. Малинского и И. Муромцева

НИКОЛАЙ ПОЛЯНСКИЙ ЧИСТАЯ ПРОСЕКА

Сегодня нет такого уголка в нашей стране, где бы не работали бойцы Всесоюзного студенческого отряда. Юноши и девушки вузов и техникумов трудятся на всесоюзных комсомольских стройках. Адресами третьего трудового семестра стали БАМ и КамАЗ, Усть-Илимский лесопромышленный комплекс, волгодонский завод «Атоммаш», районы освоения Сибири, Севера, Средней Азии и Дальнего Востока.

Более 150 тысяч бойцов Всесоюзного студенческого отряда имени 60-летия Великого Октября осваивают Нечерноземье.

Отрывки из дневника бойца Харьковского ССО комсомольца Николая Полянского переносят нас в жаркие дни лета 1976 года на север Тюменской области, на строительство железной дороги Сургут — Уренгой. Базовый лагерь студентов располагается в тех местах, куда, как говорится, поездом не доехать и самолетом не долететь. Можно кружным путем — по Оби через Тазовскую губу — и вниз к Уренгою, по реке Пур. Пур часто мелеет. Значит, единственная надежная транспортная ниточка — вертолетная трасса. Вот почему в этих местах каждый килограмм груза — на вес золота, вот почему каждый гвоздь на учете.

ССО на Уренгойском участке работают в нелегких, как нынче принято говорить, в экстремальных условиях. Пожалуй, это нетипично для большинства студенческих отрядов. Но тем отчетливее проявляется желание бойцов отряда пробить «чистую» просеку в сложных условиях, выполнить свой гражданский долг.

_____

1976 год

18 июня. Вертолет наш круто разворачивается. Вижу маленькую зеленую поляну внизу. Легкий толчок. Приземлились. Здесь наш дом. До ближайшего населенного пункта полтораста километров болот и тайги, Выстраиваемся цепочкой у вертолета. Из рук в руки летят рюкзаки, ящики, свернутые спальные мешки. Отсюда начинается просека, которую нам предстоит сделать «чистой». Среди сосен у палаток появляются люди. Длинные оранжевые блузы с пышными рукавами на украинский манер и плотно облегающими головы капюшонами, кирзовые сапоги. Это квартирьеры. В противомоскитных костюмах. Их задача — разбить лагерь и держать его в полной боевой готовности.

Сейчас вокруг неразбериха. Передают письма, газеты. Над нами нависает облачко оводов, комаров и мошек.

— А баньку, баньку-то приготовили?

— А борщ с лосятиной парует?

— А постельки пуховые — взбиты ли?

Осторожно, переступая через огромные, необрубленные, наваленные одна на другую сосны, мы идем к лагерю. Налево и направо, сколько видно глазу, просека, она в сплошных завалах.

Выходим с просеки на ровное, высокое место, здесь лес реже. Шумят кронами гигантские сосны. Впереди полотняные домики лагеря: полосатые, оранжевые, синие. Ребята один за другим достают флаконы с «антикомарином» — «Дэтой», «Бенфталатом», тюбики «Табу» и судорожно смазывают руки, лицо.

20 июня. Наши шестиместные палатки стоят кольцом, как цыганский табор. Посредине в узкой лощине колодец. Вправо за палатками — столовая, немножко дальше — баня. Сетка в нашей палатке ярко-оранжевая. Оводы с разгона шлепаются в нее, ползут, отлетают и опять несутся на свет. Мои соседи — полтавчанин Женя Курбений и здоровяк из Курска Гриша Милютин.

Приподнимаю полог, стайка комаров по инерции пролетает в палатку, рассеивается. Ну что же, пожалуй, войду и я. На улице Женя Курбений глуховатым голосом настойчиво разносит оводов. Полог приподнимается, Женя смотрит на меня расстроенно. Он поразительно стал похож на монгола. Я хохочу, присаживаюсь на голые нары. Женя входит, бросает спальный мешок, стаскивает с плеч лямки рюкзака.

— Дурень. Посмотрим, как будешь выглядеть ты после первого укуса овода. Я уверен, что твоя физиономия расплывется, как перезрелый помидор.

Я больше не смеюсь.

— Женя, а не мешало бы сейчас десятка полтора помидорчиков, а?

Женя задумывается, улыбается.

— Ирина обещала прислать посылку. Может, будет ко Дню строителя. Я, пожалуй, лягу. Ну здесь и нары — шесть кривых палок. Хоть бы сбили их как-нибудь.

— Чем, Жень? Ты же слышал, что говорил командир: гвоздей пол-ящика дали. Сам знаешь, каково сюда везти. Еле на кухню и столовую хватило, все остальное на проволочных гвоздях.

Я разваливаю стопку матрацев, выбираю какой поновее, но выбор невелик. Простыни и одеяла новенькие.

— Не знаешь, на каком километре мы от Сургута? — спрашиваю Женю.

— Нет. А вообще можно подсчитать. Мы на тысяча пятьсот сороковом пикете. Умножь на сто метров. Сто метров — это расстояние от метки до метки. Вот и получается сто пятьдесят четыре километра.

— А до Уренгоя?

22 июня. Прилетела последняя группа нашего отряда. Она оказалась настолько любознательной, что командиру Анатолию Гонте пришлось забраться на ящики с тушенкой и произнести большую речь. «Объем работы: восемь километров трассы, два моста через постоянные ручьи, расчистка под карьеры двух площадок по восемнадцать гектаров. Работу начинаем сегодня с 19.00 по местному времени».

Лагерь зашумел. Настроение у всех приподнятое. Еще бы! Целую неделю ехали в жарких, душных вагонах, а теперь лес, столько простора!

24 июня. Первая бригада занимает участок недалеко от лагеря, остальные уходят вперед. Я попадаю в первую бригаду. Солнце опускается все ниже и ниже к темно-зеленым вершинам сосен. Здесь небольшая возвышенность, а впереди низина, косматая от беспорядочно наваленных деревьев. Все на мгновение останавливаются, смотрят вслед уходящим бригадам. За работу!

Солнце давно ушло, но никто не заметил его исчезновения — белая ночь. Мы двигаемся, мы живем в ее ровном сиянии. Лицо горит от комариных укусов, глаза ест адская смесь пота и «Дэты». Топор тяжелеет, но по-прежнему остр и мелодично звенит на сухих сучьях, мягко врезается в зеленые ветви. Болят руки. Прислушиваюсь. Вой бензопил, шлепки топоров. Рядом сопят ребята. Возвышенность и лагерь остались далеко позади, и мы от дерева к дереву бредем по мягким кочкам. Между кочками темные дыры, заполненные водой. Я уже в который раз «измеряю» ногой их глубину.

27 июня. Мы заканчиваем свои первые пятьсот метров, все вместе «обрабатываем» огромный, взлохмаченный кедр. Впереди уже голые стволы, обрубленные ветви «присели», просека выровнялась, стала «чистой». Забираем фуфайки, чайники с водой и идем дальше. Гуськом один за другим переходим быстрый, пенистый ручей и медленно поднимаемся на возвышенность. Здесь встречаем вторую бригаду. На участке растут огромные узловатые сосны.

Впереди относительно ровная долина, вся в размазанных белых пятнах тумана. Это болота и озера. Заметно светлеет небо, с севера затягивается бугорчатой плотной пленкой облаков. Сосны приобретают свой естественный темно-зеленый цвет. Мы останавливаемся у самой воды, кочки под ногами медленно оседают. Наш командир Толик вырубает длинную палку, пробует глубину, примеряет палку к сапогу: чуть-чуть ниже колена. С дальнего угла озера набегает легкий ветерок, воду морщит. Толик молча смотрит на озеро.

— Ничего?

— Ничего. Владение Пана.

— Да. Ну что, попробуем?

— Попробуем.

Медленно бредем к островкам. На противоположной стороне появляются ребята. Оранжевые спины движутся в лохматом тумане, как в дыму. Там редколесье, высокие, толстые кочки. Я поднимаюсь на плоский островок с твердым грунтом, срубаю пять хилых сосенок, перехожу на следующий. Здесь кочки, сосенки торчат из них под углом. Заношу топор, вкладывая все силы, чтобы с одного маха снести ближайшую горе-сосну. В ладонь больно ударяет топорище, топор с глухим стоном отскакивает. Беру топор двумя руками и далеко из-за спины посылаю прямо под корень. Он слегка вонзается в дерево, но отпрыгивает и вываливается из надруба.

— Как по мячу…

— Кочки мягкие, а деревца сидят крепко, — говорит Толик. — Интересно, да?

— Не очень. Плечо гудит от удара, сам себя избиваешь.

— Наклони дерево и руби не изо всех сил, а легкими, короткими ударами.

Я наклоняю сосенку, придавливаю ногой к кочкам, короткими взмахами рублю. Так и вторую и третью. Получается. Мой сосед, как луноход, перебирается с кочки на кочку. Он работает быстрее меня, и мне приходится двигаться поэнергичнее. Вдвоем работать легче. Мы быстро выходим на топкую часть островка. Теперь остается совсем немного. Овражки, какие-то круглые ямы, ручьи, болота. Здесь может пройти только мощный тягач и мы. Кто-то впереди пробует петь, но сразу же замолкает. Идти тяжело, кирзовые сапоги разъезжаются.

30 июня. — Значит, вот какие дела, товарищи, — так держать.

— Нет, так держать не нужно. — Это наш завхоз Дмитрий Сорока перебивает Толика. — Командира хвалили, а я ругать буду. Переусердствовали твои орлы: четыре топора разбили, да и сам-то ты, дружище, вроде не с этим топором на просеку выходил?

Дружный смех. Командир серьезен.

— Да, замечание вполне уместное. Сами видели, какими и в каком количестве нас снабдили топорищами. Конечно, в тайге березы много, но сделать топорище — это время. Поэтому беречь топоры как зеницу ока. Учитесь правильно держать топоры и правильно ударять по веткам…

…Авторитет командира. Его власть, беспрекословное выполнение его приказов, вера в него — на чем они базируются? Авторитет командира — это признание всем отрядом его способностей к руководству, признание его нравственной силы, незаурядных умственных способностей и простого трудолюбия, простой физической выносливости. Все эти компоненты должны сочетаться в точно выверенных пропорциях…

…Опять бредем по болотам, холмам, густому сосновому молодняку. Пробегает легкий ветерок, шумит, подбадривает старые, тяжелые сосны, игриво расталкивает молодняк. За болотом хрипят резкими, надтреснутыми голосами молодые глухари. Ранний бурундук вертит своей мышиной головкой, быстро поднимается вверх по толстой витой сосне, пугливо прячется за развилкой. А птиц здесь почему-то мало. Я видел только диких уток, ворон и каких-то маленьких, сереньких, очень быстрых птичек.

3 июля. Анатолий Гонта стирает рукавом со щеки пот. Все поворачиваются в его сторону, замолкают.

— Две бригады ушли далеко вперед, — говорит командир. — Там начинается огромное озеро — метров шестьсот в ширину. Но наша просека захватывает его только краем…

— Сколько уже прошли? — спрашивает кто-то.

Командир быстро считает, уточняет, с какого пикета начали, и, немного подумав, отвечает:

— Полтора километра…

На пригорке появляются оранжевые блузы наших передовиков. Поднимаемся и медленно бредем по светло-салатной губке мокрого ягеля, пока не выходим на кривую дорогу, пробитую тягачом изыскателей.

Настроение хорошее, рабочий день подходит к концу, ладони горят, нас ждет отдых, а прежде всего мыло и много воды, потом вермишель с тушенкой и потом постель…

В редких разлапистых соснах висит ослепительное солнце. Внизу у самых столбов клубится малиновый туман. На востоке небо чистое, прозрачно-голубое. Я понимаю Поля Гогена: нельзя размазывать, смешивать краски. Я хочу видеть ослепительно чистый малиновый цвет, природную зелень сосновой хвои. Я хочу видеть голубое небо, такое голубое, как украинские озера, и, конечно же, облака белые, как дым над нашей старой хатой. Белые клубы дыма медленно поднимаются над трубой, мягко смещаются, расползаясь над селом… А на улице зима, много снега, сани, мороз. Утро, пахнет пирогами.

7 июля. Вот уже третий день работаем на уборке обрубленных ветвей и сучьев. Работа продвигается очень медленно, особенно на высоких местах, где деревья крупные и суковатые. Заметно быстрее проходим болотистые низкие места, поросшие карликовыми уродцами соснами. Прошли всего полтора пикета — это сто пятьдесят метров. Работа осложняется препирательством мастеров. Вообще они неплохие парни, но нам нужны конкретные цифры размеров просеки, нам нужно знать, куда и как складывать чистый лес, какой ширины должна быть лежневка и как ее мостить. И вообще, нужно ли носить бревна в штабеля или распилить и выложить ими основу автомобильной дороги?

— И-и, раз! — это командир.

Длинное, ровное бревно взлетает над головами, плавно ложится на живой уступ плеч, на которых прилепились то крохотные подушечки, то разрезанные и находчиво сшитые в виде наплечников кроликовые шапки или рукава от собственной фуфайки.

Человек десять несут длинную сосну. Дерево им явно не по силам, хвост раскачивается, шатает всю колонну. Поспешно пристраиваюсь между двумя полтавчанами — передний облегченно вздыхает. К нам от соседнего тощего горбыля переходят еще несколько человек. Напрягаем последние силы, выпрямляемся, но сосна тяжелеет с каждым шагом и скоро заставляет нас снова упереться в собственные колени.

— Остановились! На землю — три-четыре!

— Эврика! — звучит вдруг в наступившей тишине. Звучит торжественно до смешного. Это Витя Гончаревский, маленький, быстрый.

— Рабы, — говорит он, — доставляли песчаник из карьеров волоком, подкладывая под него гладкие деревянные катки…

— Хорошо! Молоток! — одобрительно гудим мы.

Приносим ровные сосенки, напиливаем из них валики, подкладываем под бревно. Всем миром перекатываем его на подвижную основу. Разбираемся по длине бревна.

— Приготовились! И-и-р-раз! И-р-раз!

Дерево резко передвигается вперед, огромное, с ободранной корой, легко катится по валикам. Хорошо все-таки, когда работаешь руками, вспоминать, что на плечах есть голова!

10 июля.

— Вертолет!

— Где вертолет?

— Летит! Смотрите, летит!

Ближе, ближе, слегка накренившись, пролетает он над нами. Делает круг. Снижается. Бросаемся к вертолету. Сначала разгрузка ящиков с продуктами. Потом почта. Лагерь затихает. Все читают письма…

16 июля. Идет дождь, мелкий и непрерывный. Утром проснулись от холода и ветра, свободно влетавшего в палатку. Небо тяжелое, сосны почернели. Они кажутся кособокими, шумят, толкаются кронами. Уже несколько дней работаем на чистке просеки и укладке хворостяной основы под будущую автомобильную дорогу. Вчера прилетал представитель нашего строительно-монтажного поезда, привез пренеприятную новость: мы должны будем расширить просеку. А мы уже сделали четыре километра чистой просеки с хворостяной дорогой на сухих местах и лежневкой на болотах. Теперь всю эту работу нужно переделывать, изменять габариты. А до этого на собраниях все рекомендации сводились к трем словам и двум цифрам: поезжайте, рубите просеку 8000 м x 54 м.

Все переделки займут минимум пять дней. Это много, очень много. За это время можно сделать полтора километра чистой просеки, но…

Дождю нет конца, мы промокли до костей. Высохшие за последние солнечные недели озерца превратились в болота. Мы таскаем через них охапки веток, выкладываем хворостинку уже по «исправленному» плану.

Старая дорога не совпадает с новой, образуется выступ метров шесть-семь. Работаем пять часов, но прошли только два пикета — это двести метров.

Тащу корявую верхушку сосны — тяжелую, неуклюжую, выбираюсь на самый край большой лужи. Чувствую, что кочки предательски проваливаются, но все равно иду. Наступаю на что-то скользкое, верхушка качается, качается… Падаю вместе с ней в лужу. Все, приехали… Пришлось и поплавать… «Ему и больно и смешно…»

20 июля.…Романтика. Да, но это только для тех, кто смотрит интересный кинофильм, для тех, кто читает книгу, сидя в мягком, удобном кресле. Для нас же, для людей плавающих, ныряющих, плескающихся в романтике, вернее — в болотных испарениях, в бесконечных живых дымах мошки и комаров, до хрипоты упирающихся в грубые горбыли бревен, слово «романтика» приобретет свой первозданный смысл только через полтора месяца. Когда мы, веселые и бородатые, вернемся домой, тогда мы опять станем романтиками в общеизвестном смысле слова. А сейчас для нас есть работа, отдых, есть долг. Со временем начинаешь осознавать и одно, и другое, и третье, осознавать и ценить их прекрасную, закономерную связь.

26 июля. Утром ягель мягкий, бледно-зеленый. К обеду температура поднимается до +25°. Солнце расплавляет смолу на соснах, высушивает мох. Ягель хрустит под ногами, как сухой снег. В такое время он легко загорается от ничтожной искры, от луча солнца, отраженного консервной банкой, и горит как порох. Выходим на просеку. Неожиданно кто-то громко кричит:

— Смотрите… Пожар!

Почему-то сразу вспоминаю детство. Горит наша хата, бешено ревет корова. Едкий дым, громыхание металлической посуды, испуганные лица людей. Пожар…

Над тайгой поднимается черное облако, поднимается все выше и выше. Отряд срывается с места. Бежим, останавливаемся, опять бежим. На просеке у обгорелого штабеля сидит шесть-семь человек изыскателей — потные, в саже. Останавливаемся, смотрим на них, они на нас. Рыжебородый, сутулый парень поднимается с бревна.

— Бесполезно — горит, как бензин… И ветер поднялся…

— Но нельзя же сидеть сложа руки и смотреть, как горит!

Дым ест глаза, ничего не видно, то и дело выбегаем к озеру, глотаем чистый воздух и опять в дым. Жарко, руки устали, болят, дрожат колени… Зло берет на тех, кто виноват в этом пожаре.

Работаем маленькими лохматыми сосенками, сбиваем у самой кромки огня сухой ягель и слой сосновых иголок.

— Все! С этого края все! Переходите к штабелям, горящие бревна сбрасывать в огонь! — командует Толик.

Время, время, время… Обугленные бревна, просека в редких белых кудряшках дыма, кроны деревьев пожелтели, кора обгорела. Пламени нигде нет. Мокрые от пота, черные от сажи и дыма, бредем по остывающему пожарищу. Погорельцы мрачно благодарят нас за помощь, уходят в противоположную сторону.

1 августа. Вертолеты больше не прилетают к нам. Смешно и немножко страшновато. У нас из продуктов осталось чуть-чуть. Наши «попрошайки» вернулись из соседних отрядов фактически с пустыми сумками: там тоже мало чего осталось. По причине двух аварий все вертолеты отправлены в Новосибирск на техпрофилактику. Наш командир ушел пешком на станцию Коголымскую, в управление СМП.

4 августа. Мы улетаем. Нас перебрасывают на другой участок трассы. Из окошечка вертолета виден лагерь. Вернее, все, что от него после нас осталось: аккуратные остовы для палаток; деревянный грибок, под которым коротали вечера с гитарой; волейбольная площадка, усыпанная белым, как пороша, песком (песок таскали издалека от озерца, хотелось, чтобы площадка была как площадка); гирлянда цветных флажков на кедрах — память о каком-то празднике… Сердце тоскливо сжимается. С чего бы это — пробыли здесь чуть больше месяца?! Я вижу, ребята буквально впиваются взглядом за невысокую гриву, где кончается редколесье… Вертолет зависает над лагерем и, резко набирая скорость, летит навстречу заходящему солнцу. Я гляжу вниз. Под нами, словно новая зеленая лента, чистая просека. Наша забота, наша гордость, наш нелегкий труд. Мы ее начали, кому-то придется продолжить, Без просеки не бывает дороги,

ПРОЧИТАЙТЕ ЭТИ КНИГИ О КОМСОМОЛЬЦАХ:

в годы революции и гражданской войны:

Алексеева А. Анатолий Попов. Документальная повесть. М., «Молодая гвардия», 1971.

Архангельский В…И завтра будет бой! Повесть. М., «Молодая гвардия», 1966.

Бабинец А. Товарищи в борьбе. Рассказы о комсомольской юности. М., «Молодая гвардия», 1959.

Богданов Н. Первая девушка. Вечера на укомовских столах. М., «Молодая гвардия», 1969.

Генке В. Ровесники века. Повесть. М., «Молодая гвардия», 1960.

Горбатов Б. Мое поколение. Ячейка. Прощание. М., «Молодая гвардия», 1968.

Еремин Д. Сквозь годы. Повесть и рассказы. М., Воениздат, 1962.

Жариков Л. Повесть о суровом друге. М., «Молодая гвардия», 1971.

Из дневников современников. М., «Молодая гвардия», 1969. (Тебе в дорогу, романтик.)

Капусто Ю. Повесть Анны Литвейко. М»«Детская литература», 1973.

Караваева А. Лена из Журавлиной рощи. Роман. М., «Молодая гвардия», 1970.

Кетлинская В. Вечер. Окна. Люди. М., «Молодая гвардия», 1974.

Кин В. По ту сторону. М., «Молодая гвардия», 1968.

Листовский А. Конармия. Роман. М.» «Молодая гвардия», 1975.

Мирошниченко Г. Юнармия. Именем революции. М., «Молодая гвардия», 1974.

Нагишкин Д. Сердце Бонивура. Роман. М., «Молодая гвардия», 1964.

Наседкин Ф. Великие голодранцы. Повесть. М., «Молодая гвардия», 1968.

Островский Н. Как закалялась сталь. Роман. М., «Молодая гвардия», 1976.

Островский Н. Рожденные бурей. М., «Молодая гвардия», 1967.

Смолич Ю. Детство. Наши тайны. Восемнадцатилетние. Л., «Художественная литература», 1975.

Токомбаев А. Мы были солдатами. М., «Молодая гвардия», 1974.

Фадеев А. Разгром. М., «Художественная литература», 1976.

Фурманов Д. Повести. Рассказы. Очерки. М., Воениздат, 1957.

Шестов К. Юность Кости Вострецова. М., «Советская Россия», 1973.

Шишова 3. Год вступления 1918-й. Повесть. М., «Детская литература», 1973.

Юность боевая. Воспоминания старых комсомольцев. М»«Молодая гвардия», 1958.

в годы первых пятилеток:

Авдеев В. Ленька Охнарь. Повесть. М., «Советский писатель», 1969.

Айтматов Ч. Повести гор и степей. М., «Молодая гвардия», 1965.

Боровиков Г. Ливень. Роман-хроника. М., «Молодая гвардия», 1960.

Воеводин В. Покоя нет. Роман. Л., «Советский писатель», 1971.

Горбунов К. Ледолом. Роман. М., «Художественная литература», 1973.

Грачев А. Первая просека. Роман. М., «Молодая гвардия», 1972.

Зубавин Б. За Рогожской заставой. Повести и рассказы. М., «Советская Россия», 1973.

Исбах А. Юность моя, комсомол мой. Рассказы. М., «Молодая гвардия», 1974.

Катаев В. Время, вперед! Хроника. М., Гослитиздат, 1960.

Катерли Е. Жизнь Грани Соколовой. Роман. Л., Лениздат, 1964.

Кетлинская В. Мужество. Роман. М., «Молодая гвардия», 1972.

Кожевников В. Заре навстречу. Роман. М., «Молодая гвардия», 1972.

Колосов М. Рассказы комсомольских лет. — В кн.: Колосов М., Сложная жизнь. М., «Советский писатель», 1968.

Костерина Н. Дневник Нины Костерииой. М., «Детская литература», 1964.

Куракин П. Далекая юность. Повесть. М., «Советская Россия», 1976.

Молочко М. Д. Жил-был мальчишка… Минск, «Мастацкая лiтаратура», 1976.

Наседкин Ф. Трудная радость. М., «Молодая гвардия», 1975.

Нилин П. Жестокость. Испытательный срок. Повести. М., «Молодая гвардия», 1966.

Радищев Л. Всегда на марше. Л., «Детская литература», 1975.

Серебровская Е. Начало жизни. М., «Детская литература», 1971.

Рытхэу Ю. Айвангу. Роман. М., «Молодая гвардия», 1966.

Шухов И. Ненависть. М., «Художественная литература», 1970.

Чекмарев С. И. Была весна… Стихи, письма, дневники. М., «Молодая гвардия», 1978.

в годы Великой Отечественной войны:

Абсалямов А. Орлята. М., «Советский писатель», 1970.

Ажаев В. Далеко от Москвы. Роман. М., «Молодая гвардия», 1967.

Андреев А. Очень хочется жить. Повесть. Берегите солнце.

Роман. Прыжок. Повесть. М., «Молодая гвардия», 1977.

Березко Г. Красная ракета. Повесть и рассказы. М., «Детская литература», 1968.

Бирюков Н. Чайка. М., «Молодая гвардия», 1965.

Богомолов В. Сердца моего боль. М., «Молодая гвардия», 1976.

Васильев Б. А зори здесь тихие… Повесть. М., «Советский писатель», 1972.

Голосовский И. В шестнадцать мальчишеских лет. Роман. Гослитиздат, 1962.

Горбатов Б. Непокоренные. М., «Художественная литература», 1975.

Горчаков О., Пшимановский Я. Вызываем огонь на себя. М., «Молодая гвардия», 1967.

Гуськов С. Одна солдатская медаль. М., Политиздат, 1975.

Ерашов В. На фронт мы не успели. Роман-хроника. М., «Молодая гвардия», 1971.

Журба П. Александр Матросов. Повесть. Л., «Детская литература», 1974.

Ильинский Ю. Городок на Днестре. Повесть. М., «Молодая гвардия», 1970.

Кетлинская В. Зрелость. М., «Молодая гвардия», 1967.

Ковалевский В. Брат и сестра. Не бойся смерти. Повести. М., «Советский писатель», 1964.

Кожевников В. Мера твердости. Рассказы. М., «Советский писатель», 1965.

Ларионова К. Звездная дорога. Повесть. М., Воениздат, 1963.

Левченко И. Повесть о военных годах. М., «Московский рабочий», 1965.

Мелентьев В. Фронтовичка. Повесть. М., Воениздат, 1964.

Мусатов А. Клава Назарова. Документальная повесть. М., «Советская Россия», 1972.

Первенцев А. Честь смолоду. М., «Молодая гвардия», 1970.

Постольская А. С. Фронтовые письма Шуры Постольской. М., «Советская Россия», 1959.

Руднева Е. Пока стучит сердце. Дневники и письма Героя Советского Союза Евгении Рудневой. М., «Молодая гвардия», 1958.

Рашидов Ш. Могучая волна. М., Воениздат, 1975.

Смирнов В. Саша Чекалин. Повесть. М., «Молодая гвардия», 1973.

Смирнов С. С. Герои Великой войны. М., «Молодая гвардия», 1977.

Соболев Л. Зеленый луч. Морская душа. Повесть и рассказы. М., «Детская литература», 1970.

«…сражаясь за Родину». Письма и документы героинь Великой Отечественной войны. М., «Мысль», 1964.

Тренев К. День рождения. — В кн.: Тренев К. Жизнь. М., Гослитиздат, 1959-

Фадеев А. Молодая гвардия. Роман. М., «Молодая гвардия», 1974.

Шмелев М. Фронтовая юность. Записки бывшего комсорга полка. М., Воениздат, 1962.

в послевоенные годы:

Аграновский В. Нам восемнадцать. Повесть-быль. М., «Молодая гвардия», 1963.

Бедный Д. Девчата. Повесть. М., «Молодая гвардия», 1965.

Бикчентаев А. Я не сулю тебе рая. Роман. М., «Молодая гвардия», 1965.

Блинов А. Не могу оставаться один. Повесть. М., «Советская Россия», 1963.

Большаков Л. Оля-Олюшка. Повесть-быль. М., «Молодая гвардия», 1963.

Великие версты. Повести. М., «Молодая гвардия», 1976.

Воробьев Б. Легенда о Гончих Псах. М., «Молодая гвардия», 1971.

Воробьев Е. Высота. Роман. М., «Художественная литература», 1967.

Григурко И. Канал. Роман в новеллах. М., «Молодая гвардия», 1975.

Громыко И. Комсомольский комитет. Роман. М., «Молодая гвардия», 1959.

Гуськов С. Шагни первым. Роман. М., «Молодая гвардия», 1967.

Думбадзе Н. Не бойся, мама! Роман. М., «Молодая гвардия», 1972.

Жестев М. Однажды поздней осенью. Л., «Советский писатель», 1971.

Зубавин Б. Происшествие на плотине. Повести и рассказы. М., «Советский писатель», 1973.

Ковальдяси К. Лиманские истории. Пять точек на карте.

Роман. М., «Советский писатель», 1974.

Кочетов В Журбины. Л., Лениздат, 1970.

Левашов В. Не ищите его среди мертвых. Повесть. М., «Молодая гвардия», 1964.

Липатов В. И это все о нем… Роман. М., «Молодая гвардия», 1975.

Люблю тебя, жизнь! Письма, дневники, записки нашего современника. М., «Правда», 1963.

Марцинкявичус Ю. Сосна, которая смеялась. Повесть. М., «Молодая гвардия», 1963.

Муромцев И., Малинский Л. Улица Ивара Лейманиса.

Документальная повесть. Рига, изд-во «Лиесма», 1977.

Осипов В. Неотправленное письмо. Повести. М., «Молодая гвардия», 1973.

Погодин Н. Янтарное ожерелье. Роман. М., «Советский писатель», 1961.

Приставкин А. На Ангаре. М., «Советская Россия», 1975.

Рекемчук А. Молодо-зелено. Скудный материк. Л.» Лениздат, 1976.

Сизов Н. Т. Сердца беспокойные. Повесть. Наследники. Роман. М., «Молодая гвардия», 1977.

Скопина К. Свои люди. Записки комсомольского спецкора. М., «Молодая гвардия», 1975.

Тендряков В. Не ко двору. Повесть. М., «Художественная литература», 1965.

Маковский А. Свет далекой звезды. Повесть. М., «Молодая гвардия», 1966.

Чупров А. Сергей Сметанин. Повесть. М., «Молодая гвардия», 1974.

Яковлев Ю. Колыбельная для мужчин. М., «Молодая гвардия», 1976.

ИЛЛЮСТРАЦИИ

INFO

Д54 Дневники и письма комсомольцев. (Сост. М. Л. Катаева; Предисл. Ю. Н. Глазкова. — М.: Мол. гвардия, 1978. — 366 с., ил. — (Тебе в дорогу, романтик).

Сост. указ, на обороте тит. л.

В пер.: 90 к. 200 000 экз.

Д 70500-245/078(02)-78*208 78

Для старшего школьного возраста

ИВ № 1152

ДНЕВНИКИ И ПИСЬМА КОМСОМОЛЬЦЕВ.

Редактор Г. Калашникова

Художник В. Павлюк

Художественный редактор К. Фадин

Технический редактор В. Мещаненко

Корректоры: Н. Павлова, Т. Пескова, З. Харитонова

Сдано в набор 27/II 1978 г. Подписано к печати 29/VIII 1978 г. А05968. Формат 84х108 1/32. Бумага № 1. Печ. л. 11,5 (усл. л. 19.32). +8 вкл. Уч. изд. л. 18,3. Тираж 200 000 экз. (1-й завод 150 000). Цена 90 коп. Т. П. 1978 г., № 208. Заказ 396.

Типография ордена Трудового Красного Знамени издательства ЦК ВЛКСМ «молодая гвардия». Адрес издательства и типографии: 103030, Москва, К-30, Сущевская, 21.

…………………..

Skaning, Djvuing Lykas

FB2 — mefysto, 2023

Примечания

1

Анаид, Голя — старшие сестры Люсик. Аник — младшая сестра.

(обратно)

2

Имеется в виду VII (Апрельская) конференция РСДРП (б).

(обратно)

3

Апрельскими тезисами.

(обратно)

4

Племянник Карен.

(обратно)

5

Даты на письме нет, почтовый штемпель: 29 августа 1917 года.

(обратно)

6

Алексей Столяров, близкий друг Люси.

(обратно)

7

Эта открытка написана в дни Октябрьских вооруженных боев в Москве. На ней нет штампа; очевидно, смерть помешала Люсе ее отправить.

(обратно)

8

Тату Булач — любимая девушка У. Буйнакского. Одна из первых комсомолок и коммунисток Дагестана. В 1920 году — секретарь Совета молодежи Востока в Баку. В 1922 году была направлена Дагестанским обкомом партии на учебу в Москву.

(обратно)

9

Темир-Хан-Шура (ныне Буйнакск) — тогдашний центр области, где в то время пользовались влиянием реакционные политические группировки.

(обратно)

10

Первое письмо после ареста.

(обратно)

11

«Красный молодняк» — газета Приморского губкома РКСМ.

(обратно)

12

УБ — уездбюро.

(обратно)

13

Образ жизни.

(обратно)

14

Подразумевается: обед из четырех блюд.

(обратно)

15

ФОН — факультет общественных наук в Московском университете в 20-е годы.

(обратно)

16

В селе Беззубово жила бабушка С. Чекмарева.

(обратно)

17

Анатолий — младший брат С. Чекмарева.

(обратно)

18

Маяковского.

(обратно)

19

Лида, Нина — сестры С. Чекмарева.

(обратно)

20

Владимир — товарищ С. Чекмарева.

(обратно)

21

ШКМ — школа крестьянской молодежи.

(обратно)

22

ИФЛИ — Институт философии, литературы, искусства.

(обратно)

23

Нганасаны — коренное население Севера.

(обратно)

24

Век — по понятиям кочевников, длительное время.

(обратно)

25

Толмачить — переводить.

(обратно)

26

Аргишить — кочевать, переезжать на новое место.

(обратно)

27

Балок — жилое помещение на полозьях.

(обратно)

28

Парка — меховая шуба с застежками, покрытая сукном; бакари — высокая меховая обувь с меховыми чулками — тяжами; постель — целая шкура оленьего или другого меха.

(обратно)

29

Нюк — покрышка чума из оленьих шкур.

(обратно)

30

Пущальни — сети длиной 15–20, шириной 1,5 метра, плетенные из суровых ниток или конского волоса.

(обратно)

31

Долганы — коренное население енисейского Севера.

(обратно)

32

Борей — бог северного ветра.

(обратно)

33

Ветка — мелкая, неустойчивая лодка, выдолбленная из ценного дерева.

(обратно)

34

Юкола — рыбья мякоть, разрезанная на тоненькие пластинки и высушенная на солнце.

(обратно)

35

Плотность населения в Хатангском районе в те годы была на 1 квадратный километр — 0,02, или 56 квадратных километров на одного человека.

(обратно)

36

Эвальд Ильенков — школьный друг Малышкина.

(обратно)

37

Зоя Михайловна Козицкая— мать Гули.

(обратно)

38

Филипп Козицкий — второй муж Гулиной матери, украинский композитор.

(обратно)

39

Таким способом Гуля сообщала о своем местонахождении.

(обратно)

40

Последнее письмо Гули Королевой.

(обратно)

41

АНО — аэронавигационные огни (на крыльях и хвосте само-лета).

(обратно)

42

САБ — светящаяся авиационная бомба.

(обратно)

43

БЗ — бензозаправщик.

(обратно)

44

Последняя запись в дневнике Жени Рудневой.

(обратно)

45

Так называли в солдатском обиходе мелкие осколочные бомбы, сбрасываемые немцами в контейнерах.

(обратно)

46

РДО — радиограмма — принятое на судах и в экспедициях сокращение.

(обратно)

47

Каркасная арктическая палатка Шапошникова.

(обратно)

48

Эрозионные формы на снежной поверхности, чаще всего в виде вытянутых, в десятки сантиметров высотой хребтиков, возникающие при разрезании ветром ранее существовавших сугробов.

(обратно)

49

Дальше от берега (здесь: от края барьера).

(обратно)

50

Прибор для измерения скорости (силы), а в некоторых конструкциях и направления ветра.

(обратно)

51

Электронный мост — прибор для измерения сопротивления.

(обратно)

52

Старший брат Алексея.

(обратно)

53

Младший брат Алексея.

(обратно)

54

Выделение р а з р я д к о й, то есть выделение за счет увеличенного расстояния между буквами здесь и далее заменено жирным курсивом. (не считая стихотворений). — Примечание оцифровщика.

(обратно)

Оглавление

ЛЮСИК ЛИСИНОВА «ТОГДА Я ЖИВОЙ ЧЕЛОВЕК…»

АНАТОЛИЙ ПОПОВ «Я ВИЖУ ПРЕКРАСНОЕ БУДУЩЕЕ»

УЛЛУБИЙ БУЙНАКСКИЙ «В ПОБЕДУ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ ОН ВЕРИТ АБСОЛЮТНО»

ВИКТОР КИН ПИСЬМАДРУГУ

ВЛАДИМИР МОЛОДЦОВ «ОН БЫЛ ШАХТЕР, ПРОСТОЙ РАБОЧИЙ…»

МИХАИЛ ИЛЬИН ГОРОД СТРОИТСЯ

СЕРГЕЙ ЧЕКМАРЕВ «ХОЧУ ЛЮБИТЬ, ВИДЕТЬ, ЖИТЬ…»

МИХАИЛ МОЛОЧКО «ВРЕМЯ ЛЕТИТ БЫСТРО»

АМАЛИЯ ХАЗАНОВИЧ В ГЛУБЬ ТУНДРЫ

ГЕОРГИЙ МАЛЫШКИН В ДУХЕ ВРЕМЕНИ

ГУЛЯ КОРОЛЕВА «ПРАВО НА ЖИЗНЬ»

ЕВГЕНИЯ РУДНЕВА ПОКА СТУЧИТ СЕРДЦЕ

ЛИДИЯ ЩЕРБИНИНА «…СТАЛА СОЛДАТОМ»

ИСМАИЛ ШИХЛЫ ДЕНЬ ЗА ДНЕМ

АДИГАМ АЛИБАЕВ ГЛАВНЫЕ СОБЫТИЯ

ЗИНАИДА ДАВЫДОВА ВСЕ ПОДЧИНЕНО ЦЕЛИНЕ

ПАВЕЛ КУТУЗОВ МОЯ АНТАРКТИДА

РИТА ВЛАСОВА «ЛЕЧУ НА СЕВЕР»

ВЕРА ТРОИЦКАЯ ЕНИСЕЙСКИЙ ДНЕВНИК

КАТЯ МУСТАФАЕВА «ТЫ НАС, РОССИЯ, НА БАМе ПРОВЕРЬ»

АЛЕКСЕЙ БЕЛКИН ПОД ЗНАКОМ АНТУРА

МАКСИМ ЗЕМНОВ «ЗДРАВСТВУЙ, ДОРОГАЯ МАМА!»

ИВАР ЛЕЙМАНИС ЧТО ЗАВИСИТ ОТ МЕНЯ…

НИКОЛАЙ ПОЛЯНСКИЙ ЧИСТАЯ ПРОСЕКА

ПРОЧИТАЙТЕ ЭТИ КНИГИ О КОМСОМОЛЬЦАХ:

ИЛЛЮСТРАЦИИ

INFO

*** Примечания ***