Обелиск на меридиане [Владимир Миронович Понизовский] (fb2) читать онлайн

Обелиск на меридиане

ПРОЛОГ

Фельдъегерь доставил из Москвы пакет с грифом: «Совершенно секретно. Лично».

Блюхер сорвал сургучные печати, вынул плотный лист.

«Приказ Революционного Военного совета

Союза СС Республик

По личному составу Армии

…Н а з н а ч а е т с я  комендант Ленинградского укрепленного района и командир 1-го стрелкового корпуса БЛЮХЕР Василий Константинович состоящим для особо важных поручений при РВС СССР.

Подпись: Заместитель Председателя РВС М. Фрунзе».

Незадолго перед тем, просматривая приказы Реввоенсовета, поступавшие в его штаб, Василий Константинович в разделе «Исключается из списков РККА за смертью» прочел: «Командир 13-го корпуса Павлов Павел Андреевич». С тяжелым чувством подумал тогда: еще один из нашего поколения… Их, высших военачальников, не так уж и много. И почти все они ровесники, разница в возрасте — максимум пять-шесть лет: Фрунзе, Тухачевский, Ворошилов, Буденный, Якир, Эйдеман, Корк… Павлов из самых молодых, едва за тридцать. Что же случилось с ним? Где встретил он свой смертный час?..

Блюхер не был близко знаком с Павловым. Дороги гражданской свели лишь единожды, уже летом двадцатого года, на Южном фронте, где в боях против Врангеля их дивизии оказались рядом. Потом Павлов воевал в Туркестане, против басмачей. Блюхер знал, что он — сын генерала, выпускник привилегированного кадетского корпуса, владеет пятью языками, был офицером лейб-гвардии Волынского полка, за мировую войну получил шесть боевых орденов, к революции дослужился до чина капитана. Но в Красную Армию пришел не военспецем — был, оказывается, большевиком-подпольщиком. В последний раз Василий Константинович видел его всего год назад, под Москвой, на сборах высшего комсостава в школе «Выстрел». На груди Павлова было два ордена Красного Знамени, в петлице — три ромба.

То извещение Блюхер показал своему помощнику Яну Фрициевичу Фабрициусу. «Что стряслось? Сердце? Попал в аварию?» — «Не знаю…» Блюхер и Фабрициус помолчали, отдавая дань памяти боевому товарищу.

Откуда было знать Василию Константиновичу, что между тем приказом Реввоенсовета и сегодняшним — непосредственная связь, что смерть комкора Павлова неожиданным образом изменит и всю его последующую жизнь?..

Сам Блюхер лишь весной этого, двадцать четвертого года был назначен комендантом Ленинградского укрепрайона, одного из важнейших в системе оборонительных рубежей страны. На недалекое будущее спланировал для себя: наладит дела, передаст бразды правления Яну, а сам поступит наконец в академию — в Реввоенсовете обещали отпустить на учебу. И вдруг: «…для особо важных поручений».

Василий Константинович выехал в Москву.

— Легок на подъем! — встретил его Фрунзе. — Видать, жаждет душа нового горячего дела?

— Нет. Считаю нецелесообразным перебрасывать с укрепрайона в разгар реорганизации войск и освоения техники. Только развернули строительство. К тому же вы обещали, что осенью…

— Фабрициус с корпусом и УРом справится? — остановил его Фрунзе.

— Безусловно. Но…

— В таком случае — целесообразно. Вам известно о смерти комкора Павлова? Мы обсуждали на совете и решили: замените его вы.

— На корпусе?

— Нет. В Китае.

— Где-где?

Фрунзе вышел из-за стола, пересел в кресло рядом с Блюхером, сменил официальный тон на товарищеский:

— Не удивляйся. По просьбе президента Южнокитайского правительства доктора Сунь Ятсена мы вот уже несколько месяцев помогаем ему в создании Национально-революционной армии. Павлов был главным военным советником при Сунь Ятсене и там, на Юге Китая, погиб.

— Понятно…

— Обстановка, в которой предстоит тебе работать, Василий, необычна. Не говорю об опасностях, о личном риске, — Фрунзе повел рукой, как бы отодвигая столь малозначащие соображения. — К сожалению, мы очень мало знаем о Китае. А там для нас все непривычно: местность, люди, их язык, нравы. Даже еда — все иное.

— Были у меня китайцы. И в партизанских отрядах, и в Дальневосточной армии. Хорошие были бойцы. Понимали мы друг друга.

— Так-то оно так… Но тогда ты командовал. Отдал приказ — должны выполнить. А теперь тебе предстоит стать не командиром, а советником. Не приказывать, а разъяснять, убеждать, втолковывать. Не только учить, а переучивать. И не младших офицеров, а генералов. Павлов докладывал, что у него было очень много трудностей. На таком посту нужен не только опытный командир, но и серьезный политик. Поэтому и решили на Реввоенсовете послать именно тебя. — Михаил Васильевич раскурил свою неизменную, еще с Перекопа знакомую Блюхеру трубку с обкусанным мундштуком: — Задание тебе доверено серьезнейшее. Оно имеет глубокий интернациональный смысл: армия, которую ты поможешь создать, призвана стать вооруженной силой китайской революции. Долгосрочная и главная цель твоей миссии — способствовать укреплению дружбы между нашей страной и Китаем.

Фрунзе откинулся на спинку кресла и в упор посмотрел на Блюхера, словно бы еще раз оценивая: справится ли?.. Василий Константинович понял: ему предстоит выполнить поручение действительно особой важности.

Часть первая ВЫБОР

Глава первая

Ранним утром третьего июня 17-го года нового китайского летосчисления^[1] по гулким безлюдным улицам Пекина в сторону Северного вокзала двигалась кавалькада: два ощетинившихся дулами пулеметов броневика, за ними — бронированный легковой автомобиль, облепленный с обеих сторон по подножкам телохранителями-маузеристами, позади — еще два броневика. Вдоль всего пути, от Пурпурного дворца в Запретном городе до вокзальной площади, стояли солдаты — спиной к машинам, лицом к домам с затворенными дверями и наглухо занавешенными окнами. В руках солдат винтовки на изготовку с блестящими штыками-жалами.

Генералиссимус Чжан Цзолинь покидал столицу Поднебесной. В междоусобных войнах, десятилетиями раздиравших страну, Пекин много раз переходил из рук одних правителей в руки других, подобно золотому жезлу, символизирующему право на власть над всей страной. Так и Чжан Цзолинь трижды до этого дня добывал жезл и дважды терял его в расчете на близкий реванш. С такой надеждой оставлял он заветный город и ныне. Поэтому оставлял без боя, накануне отдав приказ на отход по всему фронту дивизиям своей «армии умиротворения».

Он знал, что военное и политическое счастье переменчиво. Но за спиной Чжан Цзолиня надежные, могущественные и решительные покровители. В самом же Пекине за недолгое время иного правления выявятся скрытые враги, и по возвращении генералиссимус, как обычно, выкорчует ядовитые кусты до самого глубокого корня. Теперь же, как улитка в прочный панцирь, Чжан скроется в своей вотчине — Маньчжурии. При всех сменах ветров там его царство, там незыблемы лишь его повеления.

Вдоль перрона — сплошные цепи охраны. Единственный провожающий — председатель «комитета старейших государственных деятелей» Ван Шичжэнь, ровесник генералиссимуса и преданный его сторонник. Халат перехвачен красным поясом с пряжкой из нефрита. Лысое темя прикрыто шапочкой с помпоном — просверленным рубином величиной с орех. Все это символы принадлежности к высшей, еще при империи, чиновничьей касте. Ван молча, с подобострастной улыбкой на восковом лице исполняет традиционный ритуал прощания с правителем — лю-коу: отвешивает шесть земных поклонов. Рубин глухо ударяется о настил. Генералиссимус лишь сжимает кулаки и поднимает их к лицу. Нет, это не выражение гнева, а лишь гун-шоу — такая же, предусмотренная церемониалом, форма ответа.

Скрежет колес. Лязг буферов.

Поезд без остановок проносится мимо станций и полустанков. Вдоль всего пути, как и на улицах Пекина, охрана. На насыпи, у въездов на мосты и под виадуки, вперемежку с китайскими солдатами несут службу солдаты японской армий — армии страны-покровительницы Чжана. Они в иной форме, но с таким же оружием. Солдаты похожи на спиленные телеграфные столбы. Или на частокол ограды от всех превратностей. Систему обеспечения своей безопасности Чжан Цзолинь перенял от последнего русского царя.

Стонут шпалы. Над равниной, разлинованной на квадраты полей чумизы и гаоляна, гудит ветер. По горизонту синеют холмы. В небе навстречу поезду, с севера, несутся облака. По древнему поверью, злые духи приходят с северными ветрами, добрые — с южными. Ныне, однако, злые духи Чжана пришли с Юга. Но не то что тем холмам, даже высоким горам не задержать облаков: пройдет немного времени, генералиссимус навербует новые сотни тысяч солдат, пополнит армию оружием; перекупит кого следует в стане врагов, кого нужно — отравит, уступит кое в чем своим покровителям, хотя они стали чересчур нетерпеливы и требовательны, и его «армия умиротворения» сокрушит южан, вернет ему золотой жезл. Он снова воссядет в Пурпурном дворце и щедрыми жертвоприношениями возблагодарит Небо и своих богов. На кострах жертвоприношений будут гореть обезглавленные тела его врагов. Только набраться терпения и переждать…

От Пекина до Мукдена — маньчжурской столицы Чжан Цзолиня всего сутки пути. Поезд мчит навстречу облакам. Утром генералиссимус укроется в своей неприступной раковине.

В 5 часов 10 минут утра 4 июня эхо оглушительного взрыва разбудило столицу Маньчжурии — Мукден.

Глава вторая

Зазвонил телефон. Михаил Николаевич снял трубку и с облегчением отозвался:

— Точно, у меня. Совсем замучил. С удовольствием передам. — Обернулся к собеседнику: — Берзин тебя разыскивает. Просит, когда освободишься, — он сделал ударение на «освободишься», — зайти к нему. Что-то срочное. Ну а мы, кажется, обо всем договорились.

— Э, нет! — Василий Константинович встал, резко отодвинув стул. — Только на одни пушки я не согласен. Танки и самолеты все равно выжму.

— Жми, — согласился начальник штаба. — Не на меня — на своих приятелей из Управления механизации и моторизации. Не больно много они дают. Открою секрет: до конца года обещают всего сто танков и две сотни самолетов. На всех.

— Ого! Вот и дай мне… — Василий Константинович прикинул, — хотя бы тридцать танков, как раз на отдельный полк. И столько же самолетов, создадим три эскадрильи. Сам знаешь: наш округ особый, приграничный.

— Каков, а? Когда сидел на Ленинградском УРе, брал за грудки, говорил, что тот особый! — подтрунил начальник штаба. — Все особые, и всем нужна новая техника. Сколько просишь, конечно, не выкроим, и не мечтай. — Не дав возразить, умиротворяюще добавил: — Но не обидим. Распределим по справедливости, каждой сестре по серьге. Кстати, уже поступают новые ручные пулеметы, самоучка-рабочий сконструировал — Дегтярев с тульского оружейного. Отличный пулемет! Тоже получишь.

— За пулеметы благодарствую. Но от танков и самолетов не отступлюсь. Не распылять нужно технику, а собирать в кулак. Чтобы отрабатывать взаимодействие как решающий фактор успеха в грядущих боях. Не так ли, уважаемый автор?

— Хитер! Прочел, значит? Впечатление? Общее и в частностях?

— О частностях поговорим на досуге, а в общем и целом обеими руками голосую «за».

— Коли так, получай дарственный экземпляр с автографом, — Михаил Николаевич выдвинул ящик, достал книгу в синем картонном переплете. На обложке было оттиснуто: «Вопросы современной стратегии». Открыл книгу, вывел на титульном листе: «Василию Константиновичу Блюхеру, давнему боевому товарищу и единомышленнику» — и размашисто подписал: «Тухачевский».

— Спасибо, — с сердечностью сказал Блюхер и, уже направляясь к порогу, пообещал: — А за танки и самолеты мы с тобой поборемся. Наш Украинский действительно самый важный округ.

От здания Наркомата по военным и морским делам до разведуправления было недалеко. Блюхер быстро дошел до тихого переулка. Часовой у входа взял под козырек. Дежурный краском, хоть и знал в лицо, проверил удостоверение. На втором этаже, в приемной, Наталья Владимировна, неизменный помощник-секретарь начальника управления, оторвалась от заваленного пакетами стола, кивнула на обитую черной клеенкой дверь:

— Павел Иванович ждет.

Навстречу поднялся широкоплечий мужчина: седой ежик, выпуклый лоб, спокойные серые глаза. Блюхер вспомнил: многие говорили, что они внешне похожи. Только Берзин совсем сед, а у него в щетине еще ни одного белого волоска. Павел Иванович нравился Блюхеру.

— Здравствуй, Василий.

Они обменялись рукопожатием.

— Услыхал, что ты объявился в Москве. Решил посоветоваться как с главным специалистом по Китаю.

— Китайская эпопея уже выветрилась у меня из головы.

— Ой ли? — с усмешкой усомнился Берзин.

— Хочу, чтобы выветрилась, — уточнил Василий Константинович. — Вспоминать тошно.

— Ну, пока помнишь — вот, прочти, — Павел Иванович протянул узкий лист.

«Сегодня, четвертого, пять утра, вблизи станции Шэньян, предместье Мукдена, неизвестными брошены бомбы поезд Чжан Цзолиня. Взрывами разрушено несколько вагонов. Возможно, генералиссимус убит…»

— Хао, хао! — с удовлетворением проговорил Блюхер, возвращая листок. — По-китайски значит «хорошо»! Выходит, добрались-таки до старого хунхуза. Вот уж не скажу: «мир праху его». Пусть-ка хорошенько пожарят Чжана черти на том свете.

Уж кто-кто, а Чжан Цзолинь был достоин такого напутствия. Обличье диктатора Маньчжурии было превосходно известно. Начинал Чжан как главарь хунхузской шайки, орудовавшей в тылу русских войск во время войны 1904 года по заданиям и на деньги японцев, и все последующие годы пользовался их возрастающим покровительством. И прежде, даже при императорах, восседавших на троне в Пекине, власть в Китае на местах целиком и полностью принадлежала губернаторам: они вводили на границах провинций свои пошлины, имели свои армии и флоты, чеканили собственные монеты, даже устанавливали единицы мер и весов. Войны или восстания, разгоравшиеся за пределами их владений, наместников не касались. Их связи с Пекином сводились к регулярной уплате налогов в императорскую казну. Так было в течение столетий. Тем более обособились провинции после крушения императорской династии и провозглашения в 1911 году республики. Тут уж каждый правитель возомнил себя богдыханом. А бывший главарь бандитов Чжан Цзолинь стал генерал-губернатором Трех Восточных провинций Китая, властителем Маньчжурии. Позже, в годы гражданской войны в России, его отряды принимали участие в оккупации Приамурья, в боях против Красной Армии, наступавшей на Колчака, и против Народно-революционной армии Дальневосточной республики, которой тогда командовал Блюхер. Чжан Цзолинь охотно принял белоэмигрантов, хлынувших в пределы Китая. По сей день тысячи бывших корниловцев, колчаковцев, каппелевцев, молчановцев и прочих несут службу в «армии умиротворения», в жандармерии и полиции Чжана.

Генералиссимус изображался на портретах в драгоценных одеяниях, восседающим на троне под расшитым золотом балдахином. Крысиное, усохшее лицо закоренелого курильщика опиума. Унизанные перстнями морщинистые руки опираются на меч. Вряд ли он хоть единожды вынимал из ножен этот меч, но во всем Китае не было более свирепого правителя — Чжан превратил свою вотчину в «сад пыток», где за любой проступок изощренная смерть ждала каждого. Даже офицерам и генералам «армии умиротворения» за недостаточное рвение при исполнении его приказов генералиссимус отрезал носы и уши. Но, как и большинство диктаторов, сам он до такой степени боялся смерти, что о его трусости ходили легенды. Специальной конструкции бронированный автомобиль он заказал в Северо-Американских Штатах; почти никогда не появлялся за пределами дворца, подобно осажденной крепости окруженного спиралями колючей проволоки, окопами и блиндажами. Да вот, как ни остерегался…

— Хао! — повторил Блюхер. — Однако, Павел, почему тебя так обеспокоило это известие?

— Дело не в мощах Чжан Цзолиня, а в подоплеке покушения, — ответил Берзин. — Более злобного врага СССР трудно было найти. Но его повадки мы знали, цели изучили и могли прогнозировать его действия. Убийство генералиссимуса может привести к непредвиденным последствиям. А любое изменение стабильности в мире, тем более в районах, примыкающих к нашим границам, вызывает тревогу. Кто стоит за покушением? Какие цели, ближайшие и долгосрочные, преследует? В какой степени они направлены против нашей страны?

— Может быть, все гораздо проще: месть? — высказал предположение Блюхер, но тут же сам отверг: — Вряд ли. Если бы разделались во дворце, еще куда ни шло. Но взрыв на тщательно охраняемой дороге… А его сынок, Чжан Сюэлян, тоже ехал в этом поезде?

— Нет, по нашим сведениям, он с войсками под Кайфыном.

— И ему вроде бы незачем спешить, — продолжал размышлять вслух Василий Константинович. — Последние годы Сюэлян фактически командует Мукденской армией, отец провозгласил его своим наследником. В отличие от старого хунхуза, Сюэлян — образованный офицер, окончил Токийскую военную академию, вводит в армии новшества, наводнил штабы японскими советниками. Отец не мешал ему и в этом… К тому же Сюэлян — правоверный конфуцианец, а по конфуцианским канонам невозможно допустить, чтобы сын поднял руку на отца… Нет, нужно искать в другом направлении. А что, если это проделка Чан Кайши?

Теперь возразил Берзин:

— Чан Кайши добился, чего хотел: без боя взял Пекин и теперь, конечно же, объявит себя главой центрального правительства. Так что цели он достиг. И вряд ли из-за хунхуза будет ссориться с его могучими покровителями. Хотя сам он опирается на американцев, но, по нашим сведениям, ищет расположения и японцев.

— Запутанный клубок… Понять мотивы поступков китайских бонз так же трудно, как расшифровать их иероглифы. — Блюхер ногтем распечатал пачку папирос, закурил. — Уж как я готовился к своей командировке; казалось, проштудировал все возможное, а за те мои три года убедился: в Китае все для нашего мировосприятия непривычно. Церемонии, церемонии… Обязательно улыбаются. Непременно кланяются… Да это еще что! У них лучший подарок почтительного сына своему отцу в день рождения — гроб! А преподнести в день пятидесятилетия похоронные одежды — неукоснительный обычай. Генералы чуть что начинают рыдать. В первый раз я даже опешил, когда увидал. Представляешь, прямо на военном совете — слезы ручьем. Оказалось, тоже ритуал: коль сказали о нем во всеуслышание лестные слова, он должен в знак благодарности прослезиться. И такая разница почти во всем: мы пишем перьями, они — кисточками; мы — слева направо, они — сверху вниз. Ты, приветствуя, пожимаешь руку товарища, он — свою собственную.

— Но живем-то мы с ними бок-о-бок. Вот, — Павел Иванович кивнул в сторону карты Восточного полушария на стене кабинета, — тысячи километров общих границ… — Он снова взял в руки листок, сосредоточился, будто пытаясь прочесть нечто меж строк короткого донесения. — Нам известно, что в последние месяцы и Чжан Цзолинь начал заигрывать с американцами…

— Вот оно что? Для его покровителей — это кость в горле. Они бы ни за что не стали терпеть шуры-муры Чжана с янки.

— Предполагаешь, что покушение подстроили сами самураи? — проследил ход мыслей Блюхера Павел Иванович. — Не чересчур ли проста отгадка?

— Ни у японцев, ни у китайцев чересчур просто ничего не бывает, — согласился Василий Константинович. — И все же, как ни невероятно, а не исключено. Не исключено…

В дверь постучали.

— Войдите.

Помощница переступила порог:

— Вы просили немедленно докладывать о донесениях из Мукдена. — Она протянула бланк.

— Спасибо, Наташа.

Берзин начал читать. Нахмурился:

— Вот и первое эхо взрыва. — Передал лист Блюхеру.

«Связи инцидентом Мукдене паника. Японские органы информации передают: покушение совершено коммунистами, работниками КВЖД, осколки бомб советского производства. Двое русских убиты районе взрыва. Белогвардейцы ажиотаже. Специальным поездом из Харбина Мукден выехали главноначальствующий Особого района Трех Восточных провинций и председатель правления КВЖД…»

— Завязывается. Как я и предполагал, вокруг КВЖД, — проговорил Павел Иванович. — Пожалуй, ты прав — японцами. «Держи вора!» громче всех кричит сам вор. А развязывать этот узелок, или — как там по-твоему? — расшифровывать иероглиф, хочешь не хочешь, а придется. Нам с тобой, Василий.

Глава третья

Панихида по безвременно почившему генералу Данилину в православной церкви союза галлиполийцев на рю Мадемуазель окончилась, толпа прихожан чинно двинулась к дверям. Но тут от одного к другому передали, что офицерам велено собраться в притворе церкви.

— Господа офицеры! — адъютантским тенором подал команду штаб-ротмистр Мульча, и в комнату под сводами вошел генерал Кутепов.

Путко повел взглядом по сторонам. Проплешины. Патлы. Жеваные сюртуки. А прикроешь глаза — можно представить: парадные мундиры, эполеты, аксельбанты… Да и Александр Павлович Кутепов, генерал от инфантерии, сам в сером твидовом пиджачке. Котелок. Зонтик. По виду — рантье средней руки… Ан нет! За ним сила. Весь РОВС^[2], сотни тысяч солдат и офицеров бывшей российской армии, ставших эмигрантами.

— Господа, — не повышая голоса, но отрывисто, по-командирски, начал Кутепов. — Рад доложить, что великий князь Николай Николаевич имел личную аудиенцию у президента Пуанкаре и получил от него карт-бланш на организацию во Франции русских военных школ. — Генерал сделал значительную паузу и продолжил: — Это, господа, означает и подготовку-переподготовку унтер-офицерских и младших офицерских кадров, кои за годы безвременья подзабыли военную науку, а она, даст бог, пригодится в недалеком будущем; это и воодушевляющий пример солидарности страны-союзницы, это и посильная, хотя и скромно оплачиваемая фондом великого князя служба для многих из вас.

По собранию пошел одобрительный гул.

— Наряду с сим радостным известием вынужден доложить и о прискорбном: «возвращенцы» усиливают свою зловредную деятельность. Еще до тысячи ходатайств поступило от эмигрантов в представительство Совдепии на рю Гренель. В числе ходатайствующих немало рядовых чинов, казаков. Но что особенно прискорбно, имеются и офицеры. Позор, господа! Отказаться от жертвенного порыва! Продать свои шпаги большевикам!..

Лицо Кутепова дошло бурыми пятнами. Гнев его передался собравшимся. Толпа загудела.

— Мы должны, господа, принять меры. К слову сказать, президент обещал великому князю содействие в искоренении деятельности зловредного «Союза возвращения».

Антон Путко продолжал с интересом разглядывать генерала. Невысок. Невзрачен. Черноус и чернобород. Довольно молод, едва за сорок. Кутепов лишь не так давно, после смерти барона Врангеля, принял пост председателя РОВС. В отличие от Деникина, Лукомского, Юденича и иных он выдвинулся лишь в гражданскую войну, до нее был дворцовым «шаркуном» — командовал лейб-гвардии Преображенским полком. Боевой путь начинал в Добрармии под Ростовом, потом командиром корпуса наступал до Орла и отступал до Новороссийска; уже в Крыму, у Врангеля, командовал армией… После войны Кутепов так и находился при бароне, в Югославии, пока великий князь Николай Николаевич не вытребовал его в Париж.

Перед тем как расходиться, штаб-ротмистр Мульча назвал несколько фамилий:

— Этих господ офицеров Александр Павлович просит задержаться. Остальные свободны.

Путко знал, что почти все названные — бывшие офицеры разведки, контрразведки и жандармерии. Его в этом списке не было.

Вечером следующего дня Путко катил на своем потрепанном «дофине» по французской столице, равнодушно принимая наскучившее высокомерие Елисейских полей, великолепие Трокадеро, сияние неба над иллюминированными мостами. Сам он снимал комнату в пригороде, в Биянкуре, неподалеку от заводской площади, посреди которой на постаменте стоял проржавевший танк FT — первая продукция фирмы, освоенная еще в семнадцатом году. С такими «сухопутными дредноутами», или, как называли их в армейской среде, «стальными гробами», Путко имел дело еще на Перекопе. Теперь он работал механиком в экспериментальном цехе этого завода. Ныне фирма переключилась на кабриолеты, ландо, грузовые автомобили, однако продолжала выпускать и модернизировать и военную продукцию. В цехе новинки отлаживались, подготавливались к серийному производству. Работать приходилось много. Зато и жалованье было вполне приличное. Мало кто из эмигрантской братии устроился так хорошо. Бывшие блестящие гвардейские офицеры почитали за счастье получить место шофера такси или официанта. Устраивались кто как мог. В большинстве же и вовсе перебивались с хлеба на воду. Исключая, конечно, тех, кто своевременно озаботился переводом ценностей в европейские сейфы или пользовался опекой разных «фондов», учрежденных для поддержания в среде белой эмиграции воинственного духа.

Сейчас, уставший после изнурительной смены, лязга станков, Путко неторопливо вел свою машину в потоке разномастных авто. Равномерное движение, привычно-сосредоточенное внимание снимали напряжение дня. Торопиться ему некуда. В целом городе никто не ждет его, и остается лишь думать, как убить вечер…

Он свернул на Севр-Лекурб и — такая случайность! — увидел бредущего по тротуару Мульчу. Со стороны долговязый, худющий, узколиций штаб-ротмистр в непомерно коротком макинтоше напоминал борзую, потерявшую след. Путко притормозил. Окликнул.

— Ишь ты! — Офицер оглядел машину. — Взял напрокат?

— Да нет, собственный.

Мульча бросил взгляд в кабину, понимающе гмыкнул:

— Подрабатываешь без счетчика?

— Нет. Просто выкупил на своей фирме, — небрежно ответил Путко.

— Ишь ты! — штаб-ротмистр не мог скрыть зависти. — А что за фирма? Где ты обретаешься?

— На «Рено», в Биянкуре.

— Ишь!.. Вот бы мне! — Лицо его еще больше заострилось. Путко понял — в брюхе его пусто. Посочувствовал:

— Можно обсудить. Не хочешь чего-нибудь пожевать и пропустить по рюмочке? Я плачу.

Они зашли в бистро.

— Желаешь аперитив, мартель?

— Водку! — с вожделением выдохнул Мульча.

— Две двойных «Смирнофф», — заказал Путко бармену. — Четыре сэндвича.

— Душу воротит, как они тут пьют: наперстками, без закуски! — Штаб-ротмистр опрокинул в рот рюмку, зажевал.

Путко думал, что он набросится на бутерброды, а он откусывал медленно, едва ли не с отвращением. Пальцы его дрожали.

— Значит, на завод хочешь? Кем можешь? У меня-то как-никак почти полный курс Петербургского императорского технологического, — со вкусом выговорил Путко.

— Ишь ты!.. — Мульча снова с недоброй завистью глянул на него. Наморщил лоб. Обозначились две продольные вкладки. — Шут его знает… Рубать — это могу… Стрелять тоже не разучился… Тачку возить? Не-ет, на завод не пойду. Как-нибудь перебьемся. Нынче такие перспективы открываются!

Путко заказал еще две двойных. К его удивлению, штаб-ротмистр был уже под хмельком.

— Я вчера в церкви задержаться не мог: вечерняя смена… О чем там разговор был?

— РОВС открывает военные школы. Будем учить скотину уму-разуму! — неожиданно ожесточился, ударил кулаком по стойке Мульча. — Ну и еще о «возвращенцах». — Придвинулся. — Решено создать группу, чтоб давить их! — Он выругался. — Помнишь, как у Пуришкевича — «каморы народной расправы» при его «дружине Михаила Архангела»?.. Эх и погуляли тогда! По жидам и студентам-интеллигентам!.. Бросай свою грязную работу. Хочешь, спротежирую? Ты в каких частях служил?

— Артиллеристом. На Юго-Западном. Потом на флоте.

— А-а… — разочарованно протянул Мульча. — Не-ет, мы своих, с опытом… Но ежели рвешься — спротежирую!

— Стоит подумать. Расскажи подробней, что это за «каморы». Еще по одной?

— Ишь ты! Не откажусь, коль такой щедрый…

Глава четвертая

В риге было сухо и душно от крепкого запаха свежего сена. А сверху по дранке крыши нудил дождь.

Алексею было жарко от полулежащей рядом с ним Нюты. Она вольно раскинулась на развороченных для просушки снопах жита, запрокинув за голову руки, выставила круглые локти. Девушку не было видно. Но он, пообвыкнув в темноте, старался разглядеть ее в коротких отсветах огня, мигавшего из заслонки печи.

— Нют!.. — колотилось его сердце, перехватывало горло.

Он осторожно повел рукой.

— Иди ты! — небрежно ворохнулась она, отказывая, но и не отстраняясь. — Лучше послухай.

О чем мог он слушать, когда туманило, кружило голову, все тело наливалось тяжелой истомой и мысли, желания стремились к одному?.. А она таинственным голосом продолжала:

— Маменька божится, истинная правда… Сама не видела, да Маха-Птица сказывала, что своими глазами подглядела, как он колдовал. В чистый четверг было. Пришел, значитца, он в Черный лес, стал под осиновое дерево и начал чось бормотать, подзывая своих нечистиков. Они и полезли-поскакали. Разные! Страшенные! Кто с хвостом, кто с рогом, а боле всего — гады, змеи то исть!.. И вот Петрич стал еще бормотать, Маха издаля не услыхала, а вроде как посылал их на работу. Они и поползли, поскакали в разны стороны… Да убери ты лапы, а то уйду!

Не поймешь: серьезно сказала или просто так, для игры. Он отнял руку. Закипая злостью, еле сдерживаясь, буркнул:

— Да куда ж гадов на работу, кака у них работа? Лес рубить, сено косить, что ли?

— Рази за тем с чистиками водятся? — удивилась его непонятливости Нюта. — Ихняя работа — молоко у коровы отымать аль куриц приворожить, чтобы соседям яйца несли, да ишо рожь кому пережинать. По одному колоску все поле пережнут, ни меры с десятины не соберешь!

В черном пряном воздухе сарая все Нютино казалось правдой. Алексей верил и не верил. Полувера эта коренилась в вековом убеждении ладышских жителей, что колдуны и знахарки живут себе так же, как пашенные крестьяне и смолокуры, лесорубы и сплавщики. Только их куда меньше — по одному умельцу на деревню, а то и на две деревни, как доктор или землемер, или председатель сельсовета. Однако открыто о колдунах не говорили, боялись навлечь их гнев, хотя по именам и знали. В Ладышах колдуном был пастух Иван Петрович — Петрич. Не простым колдуном, а «вековешным», перенявшим навыки от отца, тоже пастуха, а к отцу умение перешло от деда. В деревне Петрича побаивались, и даже спьяну никто его не ругал. Прошлым летом в Черном лесу медведь трех коров заел, а слова дурного пастуху не осмелились сказать: набормочет нечистиков да хвороб, пустит по миру.

— Ты чо, заснул? Слухай. Бабка Лукерья ишо сказывала: Петрич чертякам работу дает, а ихний главный диавол с него работу спрашивает. Колдун должон денно-ношно на него работать. А ежели пьянствует-ленится, его наказывают. Однажды Петрич заленился, диавол в него поленом пустил, голову разбил да в щель под часовенкой засунул, мужики еле вытащили.

Страшновато было слушать напористый шепот Нюты. Алексей таращил глаза, ему казалось даже, что в дальнем углу кто-то шевелится. Может, и вправду нечистики рогатые и клыкатые?..

Но девушка была рядом, ее круглые локти от огня розовели, сами будто светясь, маня; от нее пахло терпко, зазывно — и он снова подкрадывал к ней руки.

— Сказываю, а ты все за свое! Вот встану и уйду, раз ты так. Лучше б слухал…

Дождь рядил по крыше то напористее, то глуше, меж его зарядами подвывал ветер. От глиняной печи тянуло жаром и дымком. «Чего ж она? — думал Алексей. — Сама ж позвала…»

У них в Ладышах гуляли на мосту и на том берегу, за околицей, где деревенская улица от часовенки переходила в проселок на Великотроицкое. Перед часовней была вытоптана площадка, обычное место деревенских сходов. По краям площадки врыты скамьи. Тут молодежь летними вечерами и хороводилась. Для парочек же — сосняк рядом. Уже на границе деревни стоял пожарный сарай с насосом, бочками, топорами-секирами на длинных рукоятях. Как и все хранилища в деревне, сарай запирался на щеколду, и его тоже приспособили для «свиданиев». Обычно Леха-Гуля наяривал на гармошке, парни и девчата танцевали модную, из города завезенную лансье-кадриль и пели частушки.

Другой голос — высокий, задорный:

У девчат напевки все про любовь да про любовь. У парней тоже, но с насмешками:

Иначе, а все равно о том же…

Когда пели девчата, Алексей сразу выделял голос Нюты. Может, ему только так казалось, но был ее голос самым звонким. Давно он пытался подступиться к девушке и так, и эдак… А до нее «знаком» был с Олькой, к ней по ночам в сени пробирался. Да разлюбилось отчего-то. Теперь с ней Гришка «знаком». А его вдруг Нюта приворожила: увидел, когда поднималась она в гору от бань — крепкая, щеки пышут, простоволосая, и все… Но когда гулять-то? Как началось с николы: картошку сажать, сеять овес да яровую рожь, а там — капуста, огурцы, лен, жито, гречиха, прополка, сенокос… Так до первых снегов, каждый на своем наделе. Только на праздники и собирались, а их на все лето два-три — и обчелся.

Вот и нынче догуливали пантелеймона, завтра на зорьке снова в поле; плясали под музыку Лехи-Гули, не заметили, как накрыло тучами и хлынуло. Алексей всю гулянку держался ближе к Нюте. Когда пошел дождь, припустили к деревне вместе. А тут, сразу за мостом, гумна стоят. Нюта и вспомнила:

— Отец наказал печь в риге истопить, жито высушить, завтра молотить будем. Подсобишь?

Сама отворила сарай, засветила плошку. Они растопили печь, разворошили снопы по полатям. Сели отдохнуть. Алексей будто нечаянно задул фитилек.

В риге широкие полати-колосники укреплены в два яруса. На верхнем рассыпаны снопы, а нижний — чтобы не потерять ни одного осыпавшегося зернышка. Отсюда, со второго настила, крыша была совсем близко — руку поднять. Дождь стучал будто по голове. Хоть и не капало, а холодило, даже ознобом пробирало спину. Крапанье дождя смешивалось с подвыванием огня в печи. Было уютно, дурманил запах.

— Нюта…

— Отстань!

Он взвился:

— На кой ляд мне твои колдуны? Ты сама меня околдовала и мучаешь хуже чистика!

— А нет? — вдруг призналась она, — Вправду околдовала. Ты давно мне люб. Еще на святки гадала, увидала в зеркальце. А еще корову видала. Это к богатству. Да какое у вас, «колчаков», богатство?.. А когда на масленице Лизка свадьбу играла, я хлеба откусила, остальной тебе подсунула, а сама в уголок села. Съел! Видела! Раз съел — верная примета, приворожила!

— Так чего ж тогда? — Он снова придвинулся к ней.

— Как с Олькой хочешь «познакомиться» и обманить? Знаю я, она все сказывала.

«Вот дуры-девки…»

— Балабола она… Другое то совсем. Люблю, понимаешь?.. Хочь завтра давай оженимся.

— Иди к отцу, миленький, чтоб честь по чести. Сватов посылай как положено. — Она сама доверчиво придвинулась к нему. — Проси у бати приданого поболе. Ржи пудов десять, да овса пудов десять, да жита… И коня проси, корову, овец голов пяток… У вас же нет ничего, пустой двор, сама видала.

— А как не отдаст?

— Отдаст. Я на него маманю настрополю. А уж коли не отдаст, узелок повяжу и самоходом к тебе… Возьмешь, Лешенька?

— Вот как есть сейчас — возьму! Ничего от твоего отца не нужно.

Она обвила мягкими руками его шею, тесно прижалась — горячая, нет сил!

— Не, ты твердо проси. И чтоб дом нам поставил.

— Я сам с отцом и братом поставлю, лучшей других будет! — Он осмелел, обнял девушку. — А то у нас жить будем. Мой батя обрадуется.

— Ишь чего надумал! На трех мужиков ломаться! — отозвалась она. — Эт ланно, что матери у тебя нет, под свекровью ох как трудно ходить, все сказывают. Печь когда еще начнешь сама топить.

Алексея корябнула ее простодушная откровенность. Знала бы, как тяжко-безласково им троим все эти годы… Он отстранился. Промолчал. Передохнул.

— Сами отстроимся. Брат с отцом подсобят, пятистенник поставим… — И снова: — Нют, ну чего ж ждать?..

— Теперь сманивашь… А потом срамить будешь, яичницу ковырять, знаю вас, бессовестных! — выдохнула она, не разжимая объятий и не отстраняя его жадных рук. — Думаешь, такая блукащая девка, раз сама в ригу позвала?

— Не думаю.

— Сказала — слово! — отпрянула она. — Не насильничай. Маленький, не знаешь, чем такие играчки кончаются? А как затяжелею, а ты не возьмешь?

— Да что ты!..

— Меня-т возьмешь! — В голосе ее была уверенность. — Многие зарятся. Меня всяк возьмет, не тощая-хворущая, на личико хорошенькая и не бедная. Меня любую возьмут!

— Эх ты… — Он спустил ноги с полатей. — Я-то про тебя даже стих сочинил.

— Ну-ко!

— Если хошь, слухай… — Он запнулся. Собрался с духом:

Алексей охрип, осекся.

— Дальше, Лешенька!

Он замолчал.

— Ах ты, мой миленькой! Такой мне гостинец! Иди сюда, мой забавочка! Иди!.. О-о!.. Медведь какой!..

Она всхлипнула. Потом тихо засмеялась:

— О, какой ты настырной!.. Вот и обвенчал нас сноп жита…

Толкая его, сонного, мягкими локтями, начала одеваться. Снова тихо рассмеялась:

— Рубашку наизнанку надела!.. — Жарко ткнулась губами в его щеку: — Пора… Маманя хватится. У нас сени ужас какие скрыпучие.

Соскользнула с полатей. За ней зашуршало ссыпающееся жито.

— Огонь оставим. Ты чего лежишь-разлеживаешься? Вставай, прислони к дверце полешко, чтобы угли не выпали. А в воскресенье присылай сватов, слышь?..

Глава пятая

В уик-энд Антон Путко отправился на своем «дофине» в Суассон, городок неподалеку от Парижа. Поводом для поездки послужило опубликованное в рубриках светской хроники эмигрантских газет сообщение, что во Францию из Германии соизволил пожаловать великий князь Кирилл Владимирович. Эмиграцию новость взбудоражила, поскольку Кирилл, выступая соперником великого князя Николая Николаевича, предъявлял свои права не только на роль белого вождя, но и на царскую корону.

Попытки объединения русских эмигрантов, «в рассеянии сущих», предпринимались едва ли не сразу после крымской эвакуации. Уже в Константинополе барон Врангель собрал «Русский совет». В нем оказались и генералы, и бывшие министры, и земцы; лидер «черной сотни» сенатор Шульгин и некогда большевик, а затем рьяный антиленинец Алексинский, бывший председатель Государственной думы Гучков и украинский «самостийник» батько Левицкий, правая рука Петлюры… Столь пестрый состав предопределил недолговечность первого «Русского совета». За тем последовали «Русский комитет» под председательством архиепископа Анастасия в том же Константинополе, «Национальный комитет» в Париже, иные образования, но ничего не получалось: каждая группа хотела утвердить свою верховную власть, выдвинуть своего вождя, урвать из скудных эмигрантских касс и «фондов» побольше только для себя. Так продолжалось, пока за сплочение белой эмиграции не взялся «Российский торгово-промышленный союз» во главе с Рябушинским, Нобелем, Лианозовым. В отличие от высочеств, сиятельств и превосходительств, чьи титулы остались лишь тенью былого могущества, эти тузы торговли и промышленности, люди точного расчета, заблаговременно разместили капиталы в Европе и за океанами, загодя срастили золотые рубли с франками, марками, фунтами, долларами и безбедно пережили лихолетье войн и революций. Теперь в иных краях имели они банки и магазины, заводы и фабрики, на вывесках коих значились их фамилии. С прежним российским размахом кутили в ресторанах, а свободные от забот дни проводили на Лазурном берегу, в благословенном Карлсбаде, в ускоряющем ток крови Монте-Карло… И как во все времена, не выставляя на заглавные листы событий свои имена, они-то и решали, каким быть грядущему.

Теперь, собравшись в парижском зале «Конференции производства, порядка и мира», они судили-рядили, кого поставить вождем. Не генерала — на любом из них лежал несчастливый знак поражения в гражданской войне; но и не политического деятеля — каждый был запятнан участием в партийных кознях, интригах, сопричастен бесславному правлению предреволюционных лет. Вождем должен стать кто-то из отпрысков царствовавшей династии. Ибо во все времена, как свидетельствовала история, когда на смену республике возвращалась монархия, на трон сажали представителя прежде царствовавшего дома. Так было в Австрии, куда снова вернулись Габсбурги; в Англии, где после Кромвеля корону вручили Стюартам, в Испании и Франции — Бурбонам. Так должно произойти и в России: трехсотлетнюю династию продолжит Романов. Но кто именно?.. Всего уцелело восемнадцать принцев и принцесс царской крови. Больше женщин, они в счет не шли. Мужчины? Великий князь Андрей Владимирович держал игорный дом в Лондоне, тем опорочил свое имя, да к тому же недавно обанкротился. Дмитрий Павлович, участник убийства Распутина, политики чурался, был занят поисками богатой невесты, предпочтительно дочери американского миллиардера. И так — на кого ни обрати взгляд. Найти самозванца? В наш-то век, век репортеров и фотокорреспондентов…

Вскоре после совещания денежных тузов съехались на зарубежный съезд, тоже в Париж, четыре сотни делегатов из эмигрантских колоний тридцати стран. Путко удостоился гостевой карточки на съезд. И услышал, как генерал Краснов, распушив лихие усы и обведя острым взглядом зал, провозгласил: «Уполномочен всеми казачьими атаманами во всеуслышание заявить, что мы боролись и будем бороться за утверждение в России неограниченной монархии с царем из дома Романовых во главе! Единодушным вождем нашим, символом великогопрошлого и светлого будущего, перед именем чьим смолкнут споры, улягутся распри, сгладятся трения, да будет великий князь Николай Николаевич!..» Слова его заглушил шквал рукоплесканий.

В том шквале потонула истина. Великого князя Николая Николаевича штаб и обер-офицерство знало: старейший из членов династии, дядька последнего самодержца, до мировой войны выделявшийся среди других представителей дома Романовых лишь саженным ростом и пристрастием к псовой охоте, с началом войны назначенный главнокомандующим российской армией, талантов стратега отнюдь не проявил, а в революцию благополучно перебрался в Париж. Но на съезде никто об этом не вспомнил. Нужно имя — и имя названо.

Императорское высочество в съезде не участвовал. Однако по завершении его великий князь соблаговолил принять депутацию в своем дворце в Шуаньи и согласился возложить на себя историческое бремя.

Антон Путко на аудиенцию к новому монарху, конечно, не попал. Но в эмигрантской среде уже на следующий день стало известно, что Николай Николаевич приступил к образованию правительства, назначению министров, советников, генерал-губернаторов по управлению эмиграцией, с тем чтобы в будущем они стали и генерал-губернаторами в освобожденном от большевиков отечестве.

Все шло, как было спланировано. Как вдруг из-за кулис ворвался на сцену Кирилл. Тоже великий князь. Тоже Романов, племянник Николая Николаевича, до того тихо-мирно обретавшийся в городке Кобурге, в Германии, и теперь пожаловавший во Францию. В пику своему дядьке он провозгласил себя «блюстителем российского престола», а затем и «Кириллом Первым, императором всероссийским». И даже начал издавать собственный официоз, газету «Вера и верность», фразеологией напоминавшую листки «Союза русского народа». Редактировал газету Александр Столыпин, сотрудник черносотенных органов печати, брат бывшего премьер-министра России. В «Вере и верности» Кирилл опубликовал декларацию, в коей объявил «всем нашим верноподданным как в пределах, так и за пределами России, что Мы решили осуществить возрождение и новое строительство России, ежели Всемогущий Господь дозволит претворить в жизнь Наш священный долг…»

Новоявленный «Кирилл Первый» для многих был фигурой загадочной, отчасти даже романтической, что привлекало к нему интерес прежде всего молодого офицерства. Тому способствовали некоторые моменты его биографии. Еще во время русско-японской войны, весной четвертого года, когда на рейде Порт-Артура броненосец «Петропавловск» под флагом командующего эскадрой адмирала Макарова подорвался на японской мине и почти весь экипаж погиб, в горстке спасшихся моряков оказался единственный офицер — именно он, Кирилл, сын великого князя Владимира, внук Александра II и двоюродный брат Николая II. Вскоре после той «купели» Кирилл был назначен командиром крейсера «Олег». Все сулило ему блистательную карьеру. Но, гостя у кузины Виктории, жены великого герцога Гессенского, бравый морской офицер соблазнил ее — кузина оставила герцога и вступила в морганатический брак со своим двоюродным братом. Случай не столь уж редкий и предосудительный. Однако герцог был родным братом Александры Федоровны, венценосной супруги царя. Николай II наложил вето на брак кузена с кузиной. Кирилл не подчинился, за что поплатился трехлетним изгнанием. Правда, затем царь сменил гнев на милость, и Кирилл вступил в мировую войну уже в чине контр-адмирала. В начале войны он был прикомандирован к штабу великого князя Николая Николаевича, затем определен командиром гвардейского флотского экипажа в Петрограде.

Теперь его приверженцы в эмиграции утверждали, что именно он — богом данный государь, ибо дважды сохранен для престола: и в волнах океана, и в лихолетье минувших войн. Великого же князя Николая Николаевича они обвиняли в том, что тот бездарно командовал российской армией, отдал неприятелю множество губерний и первоклассных крепостей, в февральские дни семнадцатого года умолял государя отречься от престола, а затем положил меч главнокомандующего, царем ему врученный, к ногам Временного правительства и на все последующие ужасные годы, когда по России бушевала гражданская война, погрузился в благодушное бездействие.

Все это было святой правдой. Но сторонники Николая Николаевича подобные же обвинения бросали и Кириллу: кто, как не он, в первый же день февральской революции, нацепив красный бант, продефилировал во главе своего гвардейского экипажа к Таврическому дворцу и присягнул на верность Родзянке и Керенскому? И если Николай Николаевич хоть и бездарно, но все же воевал, то Кирилл ни разу за все годы противоборства с германцами не казал носа на фронт. Это тоже было правдой. Кирилл обвинял Николая Николаевича в нарушении закона о наследии престола, за что тот «перед богом и судом его страшным совсем скоро ответ держать будет», явно намекая на преклонный возраст претендента, дядька же во всеуслышание называл племянника мерзавцем и молокососом — и один другого справедливо бранили за то, что спор за корону и власть вносит раскол в «среду русской эмиграции и пагубно сказывается на борьбе за освобождение России». Однако ни один, ни другой отступиться не хотел, и борьба в военных и правых политических кругах эмиграции разгоралась.

Путко помнил Николая Николаевича еще по войне. Совсем уже старик, он мог дать движению лишь свое имя. Сам же предпочитал коротать дни в дворцовой тиши. Но что представляет собой Кирилл?..

Не будучи уверенным, что «блюститель российского престола» соизволит осчастливить аудиенцией рядового офицера-эмигранта, Путко решил воспользоваться своей репортерской карточкой: время от времени он пописывал в «Пти Паризьен» об автомобильных и воздухоплавательных новинках, все больше привлекающих читательский интерес, — благо, сам вращался в парижских технических кругах и мог узнавать об изобретениях из первых рук, а в своей фирме имел к ним прямое касательство. Писал он в газету под псевдонимом Антуан Пуатье и на это же имя получил корреспондентскую карточку.

Резиденция Кирилла оказалась вида довольно невзрачного — серогранитный запущенный дом старинной построили. Сам «император» — рослый, спортивного сложения, в потертом, синем в клетку костюме, в обвислой фетровой шляпе — куда-то спешил, соблаговолил обронить лишь несколько слов у открытой дверцы маленького, видавшего виды «амилькара» и перепоручил докучливого корреспондента своему советнику.

Советник, похожий на бульдога генерал Доливо-Долинский, был достаточно известен в эмигрантских кругах. Почти всю жизнь провел он в контрразведках, начав с имперской российской, перекочевав к украинским «самостийникам», затем в польскую дефензиву. Поговаривали, что всех смертных он разделяет на две категории: тех, кто числится в кондуитном списке, и тех, кто не числится. Причем последних было лишь двое: он и Кирилл. Путко нимало не сомневался, что с сего часа и репортер Антуан Пуатье окажется в подозреваемых. Несмотря на это, Доливо-Долинский охотно поведал представителю «Пти Паризьен», что «блюститель российского престола» — великолепный автомобилист и игрок в гольф; он любит выращивать розы и решительно отмежевывается от эпизода с красным бантом и присягой у Таврического.

— В тот злополучный день Кирилл Владимирович лишь поддался всеобщему поветрию и доверился Родзянке, бывшему предводителю дворянства и камергеру императорского двора. Впрочем, все это вряд ли интересует французскую общественность.

Генерал-контрразведчик проницательно оглядел репортера и, продемонстрировав, что его не обманула ни карточка газеты, ни сносный французский предъявителя ее, по-русски допросил:

— Вы офицер высочайшего производства или получили чин в гражданскую войну?

— Высочайшего. Это имеет значение?

— Первых мы будем зачислять в наш корпус армии и флота автоматически, а вторые должны подавать ходатайства блюстителю престола. Можете оповестить также в прессе, что Кирилл Владимирович приступил к назначению министров своего кабинета и к присвоению чинов и званий. Персоналии будут оглашены в ближайшее время. — Доливо-Долинский проследил, правильно ли репортер записал его слова в блокнот, и продолжил: — На нашей стороне поддержка могущественных сил, коим ясно, что именно Кирилл Владимирович, а не дряхлый Николай Николаевич, воплощает здоровое монархическое начало. Именно он — богоданный источник возрождения российской самобытности. — Генерал снова сделал паузу. — Назвать всех, кто нас поддерживает, еще не пришло время. Но запишите: супруга Кирилла Владимировича императрица Виктория Федоровна получила приглашение от миллиардера лорда Астора посетить Северо-Американские Соединенные Штаты. Нет ни малейшего сомнения, что миллиардер намерен щедро субсидировать деятельность блюстителя престола и вознаградить наших сторонников. Прошу сие особо отметить в вашей корреспонденции.

«У кого же больший вес в среде военной эмиграции? У «царя Ниццского» или «царя Кобургского»? — размышлял Путко, возвращаясь из Суассона в Париж. — В конечном счете все зависит от поддержки неких «могущественных сил». Что это за силы?.. Кому они отвалят больше — Николаю или Кириллу?..»

Вскоре в «Вере и верности» действительно было оповещено, что Виктория Федоровна на фешенебельном лайнере «Куин Мери» отбывает за океан, где ей обещана помпезная встреча, приемы в Белом доме, тридцатикомнатные апартаменты в лучших отелях Нью-Йорка, Филадельфии и Вашингтона. Ободренная эмиграция, затаив дыхание, стала следить за триумфальным путешествием — тем более что на подготовку его, на гардероб императрицы и подорожные свите были затрачены деньги из «фонда» помощи русским беженцам. Стрелка на барометре настроений явно качнулась от Николая к Кириллу.

Тем неожиданнее и сокрушительнее оказался удар, нанесенный престижу «блюстителя престола», когда, по прибытии Виктории Федоровны в Нью-Йорк, оказалось, что приглашение было прислано не миллиардером Астором, а владельцем отеля «Астор» для рекламы; с той же целью билеты на «Куин Мэри» оплатила, автомобильная фирма «Роллс-Ройс», а все дельце устроил некий Джамгаров, сын бывшего торговца восточными сладостями с Невского проспекта.

Императрица в роли рекламной дивы — не говоря уже о несбывшихся надеждах на долларовый дождь, долженствовавший утолить жажду эмигрантских душ!.. На сей раз турнир претендентов завершился победой Николая Николаевича.

Узнав обо всем этом, Путко подумал: «Как ловко!.. Небось Рябушинский, Нобель и компания сами и подстроили ловушку. Чтобы неповадно было лезть вперед без их спросу…»

Возню вокруг свергнутого престола и призрачной короны можно было бы считать пустой игрой, если бы за именами, претендентов не стояли реальные силы: в одной только Франции — до двухсот тысяч эмигрантов, в Польше — восемьдесят тысяч, в Югославии — тридцать, в Чехословакии — двадцать… А всего, по неточным, но близким к реальности подсчетам, по миру было рассеяно до двух миллионов беженцев, и значительную часть их составляли кадры бывшей белой армии.

Глава шестая

Утро было свежеумытое. Блестели мокрые тротуары. В фонтане, исторгаемом шлангом дворника в белом фартуке, вспыхивала радуга. Доски настила на мосту потемнели. Трезвонили трамваи, голосили автомобильные клаксоны, вопили мальчишки-газетчики… Башни Кремля на сини неба. Москва-река за парапетом тоже отливает синью.

Берзин любил эти неспешные сорок минут пути перед сонмом дел, которые обрушивались, как только он переступал порог своего служебного кабинета.

Товарищи в наркомате и Реввоенсовете, встречая Павла Ивановича, в полушутку любопытствовали: «Ну, какой прогноз на завтра: али дождик, али снег?..» Самому же Берзину, коль прибегать к сравнениям, управление представлялось скорее не метеостанцией, а сейсмическим центром, улавливающим подземные толчки и возмущения клокочущей лавы под обманчивой твердью. Но сулили эти толчки куда более грозные испытания, чем показания барометра на «бурю». Обеспечить командование Красной Армии всеми данными, необходимыми для безопасности СССР, своевременно раскрыть коварные замыслы империалистических держав против нашей страны — вот задача Берзина и его помощников. Разведка — сложнейший вид военного искусства. Павел Иванович считает: один из важнейших.

Сегодня Берзину предстояло сделать очередной доклад на Реввоенсовете: тенденции в политике капиталистических государств, состояние их вооруженных сил. Павел Иванович был готов к докладу. Но сейчас, машинально отмеривая шаг за шагом, снова перепроверял выводы и оценки. Сообщения из-за рубежа тревожны. Консерваторы, недавно пришедшие к власти в Англии, отказались ратифицировать договоры с СССР, уже подписанные их предшественниками — лейбористами, учинили налеты на помещения «Аркоса» и торгпредства, расторгли дипломатические и торговые связи. «Твердолобые» нажимают на правительства других европейских государств, чтобы те не предоставляли Советскому Союзу кредитов; даже пытаются слепить «Совет четырех» — Франции, Италии и Германии — под своей эгидой. Возрождение Антанты, на сей раз с привлечением в союзники Берлина?.. Да и в самой Германии все наглее ведут себя реваншисты. Павел Иванович видел в дни недавней своей командировки этих фашистских молодчиков, «гуннов двадцатого века» из «Штальгейма». Лязг кованых подошв по булыжнику. Дробь барабанов. Мазутные факелы на ночных улицах. В багровом отсвете — квадратные челюсти, раздувающиеся ноздри. Дубинки и кастеты в руках… Берзин слышал выступления этих горлопанов перед толпами на площадях. Бред о превосходстве арийской расы, о торжестве жестокости над гуманностью. Опасный бред. «Гунны» пытаются запугать немецких рабочих: вот как мы страшны! Хотят обнадежить обывателей: мы ваша защита от коммунистов! Сейчас фашисты набирают силы. Вербуют молодежь. В специальных лагерях тренируют будущих убийц. А в это время генералы рейхсвера требуют перевооружения и увеличения германской армии. Помощники Берзина уже сообщают о тайных испытаниях новых видов стрелкового оружия, о проектировании подводных лодок и боевых самолетов в немецких секретных конструкторских бюро. Всего десять лет прошло, как народы покончили с мировой войной. Еще на каждом шагу калеки — у них же, на улицах Берлина, в других германских городах. А снова — субмарины для дальних морей, самолеты с бомбами… Трещит, расползается по швам Версальский договор…

Но сегодня куда тревожнее дела на Дальнем Востоке, у самых рубежей Советской страны. Правители Китая — что на Севере, что на Юге — словно удила закусили и несутся к последней черте. Подхлестывают их опытные наездники — те же «твердолобые» из Лондона, толстосумы из Вашингтона. Но самые рьяные — самураи барона Танаки.

Выяснились наконец истинные обстоятельства гибели генералиссимуса Чжан Цзолиня. Взрыв произошел в те самые мгновения, когда поезд правителя Маньчжурии проходил под старинным каменным виадуком. Пролет виадука рухнул, придавив вагон диктатора. Как и следовало ожидать, китайские власти не упустили возможности раздуть антисоветскую кампанию. И японский генконсул в Мукдене заявил, что гранаты оказались «русского производства», а на месте преступления был арестован некий русский со странной фамилией Снаков, «выдававший себя за белого, но на самом деле красный». Снаков тут же был расстрелян. Следом начались обыски в домах советских служащих КВЖД. Но через день-другой версия о «русских гранатах» заглохла — настолько она была смехотворной: чтобы подорвать массивный гранитный виадук, гранатами не обойдешься, нужно заложить не меньше двухсот фунтов мощной взрывчатки; а чтобы взрыв произошел в точно рассчитанные секунды, необходимо подвести к фугасам электрические детонаторы. Любому ясно: опытные саперы должны были заниматься этим в течение нескольких часов. Как могло произойти такое на дороге, охраняемой сплошной цепью солдат?.. Предположения сменились конкретными фактами: в ночь накануне взрыва японская охрана запретила китайским солдатам подходить к виадуку, а перед самым взрывом укрылась в блокгаузах по обе стороны железнодорожного пути. После взрыва были обнаружены провода. Они вели от места закладки фугасов к одному из блокгаузов. Всплыли и другие свидетельства. Китаец, слуга японского генерального консула в Мукдене, рассказал, что его хозяин в то утро проснулся необычно рано, на заре, поднялся с биноклем на крышу дома и оттуда разглядывал виадук, пока не послышался грохот. Еще факт: японский советник Чжана, сопровождавший его в поездке из Пекина, накануне взрыва неожиданно сошел на промежуточной станции перед Мукденом. Не чересчур ли много оплошностей? А если это «предусмотренные оплошности»?.. Взрыв был устроен не только без соблюдения конспирации, но даже с расчетом, чтобы стало очевидным, кто организовал его. По принципу: мы тебя породили, мы тебя и убьем… Цель? Решили показать, что в Маньчжурии им дозволено все?.. Решили избавиться от старого хунхуза, в последнее время ставшего чересчур строптивым и затеявшего флирт с янки?.. Кстати, приближенного генералиссимусом американского военного советника Свайнхарта спустя несколько дней после взрыва тоже обнаружили мертвым… Воспользовавшись самими же ими созданной ситуацией, самураи не преминут еще больше усилить свое влияние в Маньчжурии.

Предположения Берзина уже начали подтверждаться. Павлу Ивановичу сообщили из Токио, что японский кабинет после докладов военного министра и министра иностранных дел о положении в Китае принял решение использовать создавшуюся обстановку «для разрешения маньчжурской проблемы любой ценой». Премьер-министр барон Танака с генеральской откровенностью изрек: «Хотя юридически Маньчжурия — составная часть Китая, но японские интересы там настолько велики, что, если в Маньчжурии будет нарушен порядок, мы примем необходимые меры». Меры последовали тотчас: под предлогом, что в Мукдене, Харбине, Гирине и других северных городах «начинаются эксцессы против японских граждан», туда началась переброска войск с островов. Но не захотел упустить своих возможностей в этой ситуации и Лондон: делая вид, что не замечает действий соперника, стремящегося заграбастать побольше, и даже заявив о «благожелательном нейтралитете», он послал дополнительные контингенты войск в Северный Китай. Американцы же не пожелали примириться с утратой нового «сердечного друга». Государственный секретарь Келлог оповестил, что САСШ не признают за Японией никаких особых интересов в Маньчжурии и что Америка не отступится от своей доли. Между тем совещание высших правителей Трех Восточных провинций, как именовалась вотчина Чжан Цзолиня, избрало его преемником — генерал-губернатором Маньчжурии и главнокомандующим «армией умиротворения» — двадцатисемилетнего маршала Чжан Сюэляна, сына убитого диктатора. Тотчас же на встречу с ним в Мукден выехал военный министр САСШ Дэвис, а следом — представители мультимиллиардера Форда. Они с ходу предложили Чжан Сюэляну проложить сеть автомобильных дорог взамен на обязательство ежегодно приобретать определенное количество машин только их марки. Берзину, хорошо знающему методы американской экспансии, долговременный расчет янки ясен: они хотят «въехать» в Маньчжурию на фордовской машине. Капиталисты Нью-Йорка и Вашингтона готовы также образовать международный консорциум банкиров для финансирования Китая «со значительным участием», конечно же, Рокфеллера, Моргана и иных своих вкладчиков. Тут уже настала очередь забеспокоиться японцам. Впустить «форды», а тем более администраторов консорциума в Маньчжурию?.. Барон Танака потребовал от Чжан Сюэляна не только безоговорочного исполнения всех договоров, заключенных его отцом, но и полного согласия на удовлетворение новых требований Токио: прав на строительство пяти железных дорог, на беспрепятственную повсеместную торговлю японскими товарами, на свободное японское землевладение в Трех Восточных провинциях, на размещение дополнительных войск и даже на замену в определенных пунктах местной полиции — короче, на фактическое превращение Маньчжурии в колонию. А военный министр Сиранава предостерег Чжан Сюэляна от «чрезмерного честолюбия», какое проявил в последнее время его отец, переставший уважать особые интересы Страны восходящего солнца. Из Токио Берзину прислали только что вышедший учебник географии для школ. Маньчжурия значилась в нем как японская территория.

Казалось бы, какая забота Берзину до происходящего за пределами Советской страны — в Лондоне, Берлине, Нью-Йорке, Токио, Мукдене? Какое дело до возни скорпионов в банке?..

Павел Иванович посмотрел по сторонам. Через мост, бренча, несся трамвай, облепленный пассажирами, как леток улья пчелами. Навстречу пробежали веселые девчата в красных косынках. Милиционер в белой гимнастерке и белом шлеме старательно отдал честь. Вытаращили глаза на его ромбы и ордена школяры с портфелями, пристроившиеся вокруг старичка рыболова у парапета…

Его прямая забота… Все события в мире взаимосвязаны. Исследуя эти связи, он пытается получить ответ на главный вопрос: сколько времени имеет страна на подготовку к неминуемой схватке. Скорпионы сцепились. Но смертельно жалить друг друга они не будут. Свои жала рано или поздно они нацелят на Республику Советов… «Сейсмический центр?.. Да. С той лишь разницей, что мы не только реагируем на вулканические толчки и даем прогнозы, но и пытаемся влиять на земные процессы…»

— …Хочу привлечь внимание Реввоенсовета к последним событиям в Маньчжурии. Напомню слова из недавнего секретного меморандума барона Танаки, представленного императору Японии: «В программу нашего национального развития входит, по-видимому, необходимость вновь скрестить мечи с Россией». Упорное стремление Японии укрепиться в прилегающем к СССР районе преследует именно эти цели. Да и вся перегруппировка сил по линии Вашингтон, Токио, Мукден, Берлин, Лондон проходит под лозунгом антисоветизма. Участились провокации против советских граждан и наших учреждений в Мукдене, Харбине, на линии КВЖД. Поднимается на поверхность эмигрантская муть. Должен отметить усиление белогвардейской активности в Маньчжурии и новые случаи вооруженных провокаций на нашей дальневосточной границе, — заключил свой доклад Павел Иванович. Посмотрел на Ворошилова: — Реввоенсовету необходимо сделать соответствующие выводы.

Климент Ефремович согласился:

— Реввоенсовет Союза примет меры по дальнейшему укреплению обороноспособности страны, прежде всего Сибири и Дальнего Востока.

Наркомвоенмор посмотрел на записи, которые делал по ходу доклада начальника разведуправления:

— Особое внимание нам следует обратить на укомплектование, оснащение и перевооружение восемнадцатого и девятнадцатого корпусов, а также на усиление кадрами Дальневосточной флотилии на Амуре.

Глава седьмая

В Ладышах исстари полагалось не самому жениху идти в дом невесты, а поначалу засылать сватов — мать с отцом и крестных.

Матери у Алексея не было. Посылать отца в дом Евсеевых, такой справный по сравнению с их холостяцкой избой, — обижать его. Пожалуй, и отец, в солдатской своей гордости, не сдержится на язык, такое скажет, что потом не сунешься. Крестных тоже не было… Если не держаться обычая, то можно идти самому с кем-нибудь из дружков.

Алексей выбрал Леху-Гулю. Милиционер согласился сразу — его никто еще сватом не приглашал.

— Не боись, разузнаю, чо да как, в полном порядке проверну.

— А как сосватаешь, не забудь о приданом поговорить. Нютка наказывала, чего востребовать. Крепко стой. Запомни… — он перечислил все, что назвала она той жаркой ночью в риге.

— Будьте спокойненьки, выжму из этого мироеда и поболе! — Лехе любо-дорого представляться хоть в каком деле, а в сватанье чувствовал он что-то озорное. — Револьверт с портупеей одевать?

— Зачем? Не заарестовывать идем.

— А што? Будет выкобениваться — и попужать можно. Евсеич первейший самогонщик, я-то знаю, только руки не дошли.

— Ты не того… Может, самогон его на свадьбу сгодится.

— Эт точно. Так когда иттить?

— Нютка сказывала, в воскресенье, — вздохнул Алексей.

И вот набежало воскресенье.

Накануне Нюта сама обстригла Алексея под скобку, а жених утром отцовой заржавелой бритвой соскреб рыжий волос-пух с подбородка, заслюнявил порезы, облачился в чистую сатиновую рубаху с белыми пуговицами, в новый, для гулянок, пиджак, начистил сапоги, достал новые городские галоши с языками. Леонид тоже принарядился, не удержался, навесил портупею. Только от кобуры и нагана отказался.

Вдвоем и пошли.

Идти им было через всю деревню. Дом Евсеевых стоял на другом краю, от Арефьевского через всю улицу — с версту, а то и более, почти у спуска к реке Вызге и мосту. Там, за мостом, — часовенка, от которой и начинался проселок на Великотроицкое. А если взять влево, то проросшая бурьяном каменушка вывела бы к покосившимся столбам ворот — сами ворота сорваны и увезены — бывшей барской усадьбы.

Некогда, в старопамятные времена, Ладыши были деревней господской, барщинной, а за рекой, в усадьбе, кроме господских жили лишь дворовые, своих наделов не имевшие и голосами на сельском сходе не пользовавшиеся, как бы отчужденные от истинно крестьянской жизни. Было это еще при крепостном праве — было и почти забылось. О той поре остались у мужиков всякие «сказки» — хочешь верь, хочешь не верь. Мол, бывший помещик вон из той сторожки, что у дороги, тайком высматривал, как выходят его крестьяне на работы, и припоздавших приказывал пороть, привязав за шею и ноги к деревянной кобыле, тут же у ворот усадьбы. Старики о таком наказании вспоминали без осуждения: «Зато падет корова аль конь у крестьянина — давал даром». — «А продавать людей за кобелей?» Соглашались: «Было, было». И не такое еще было: брал управляющий у старосты списки крепостных, смотрел, кто подоспел из парней и девок, сам и распределял, кому на ком жениться. Следующим днем и венчали. «Да за одно такое голову ему оторвать!» — горячились нынешние молодые. «А ты угоди. Да упроси: дозвольте не на Дуньке, а на Маньке. Кто угодный был, он и перерешал, ему-т какая разница: Дунька ли, Манька? Лишь бы рожали поболе да крепкого корня».

Может, от того помещичьего произвола укрепились в их Ладышах куда более свободные нравы, чем по другим деревням: девчата были не очень строги с парнями, да и пожилые не судили их. Искони здесь не только водили хороводы, а и гуляли парочками, с осени до масленицы собирались поочередно по избам «на посидки», а с весны — на мосту, на площади у часовни, в лесу, в обнимку. Если парень только «гулял» с девушкой, это значило, что ухаживает, если «знакомился» — то уже и живет с нею. Обычно кто «знакомы», те и женятся. Но были и своенравные, хоть и «знакомы», а коль разлюбилось, в самой церкви «скидывали венец». И ничего, лишь бы не принесла в подоле. Да и с наследством брали в жены — брак определялся и материальными выгодами: из зажиточного ли дома, какое дадут приданое, да какова сама работница. Работник, работница — вот что в здешних краях считалось наиглавнейшим. Установилось и такое: по велению общего схода девке за «бесчестье», за «славу» полагалось выплатить деньги. И вообще от древних устоев шло: хоть мужик — хозяин и первое слово в семье и единственное на деревенском сходе принадлежит ему, женщины не только не чувствовали себя забитыми, но и в стенах избы, и за оградой двора верховодили. Да и на гулянках, в ухаживании не робели, не ждали, а часто сами подступали к избранному, даже одаривали, подкармливали.

— С сиденьицем, тетя Ваха! С сиденьицем, дед Пахомыч!..

Собаки брешут. Перекликаются голоса. Над крышами дымки по-праздничному.

В будни утром по эту пору не увидишь ни одной курящейся трубы. Хоть больших пожаров и старики не припомнят — за последние три года сгорела одна рига да стог в поле, на пастушат грешили, — но порядок в Ладышах строг: летом, осенью позднее семи утра печи уже не топят. Утром, пока роса и крыши сырые, не опасно, да и люди не в поле. За порядком следит выбранная сходом немая Васиха. Кто к установленному часу не загасил печь, входит с ведром и, не спросясь, заливает огонь.

Строй изб вдоль улицы, дома высокие, перед каждым — палисад, цветы, скамейка у калитки.

— С сиденьицем! — жених и сват шли, раскланиваясь с восседающими на скамьях мужиками и бабами, те лузгали тыквенные семечки.

В деревне было как бы три ряда строений: крестьянские избы вдоль улиц, с крепкими оградами, просторными дворами, крытыми скотными сараями и житницами для хранения зерна; вдоль реки второй ряд — гумна, большие помещения для обмолота хлебов, с непременной ригой, где сушились снопы; были там и пуни, сенные сараи, а вокруг пунь и гумен вытоптанные площадки — огуменки для просушки сена. Третьим рядом, уже под обрывом, по самой реке, тянулись баньки, у каждого — своя. По всем понятиям, деревня считалась справной, не увидишь ни одной развалюхи. Все избы высокие, срубы стоят на подклете, каменном или из обхватной сосны, да еще и в два этажа, с мезонином, с балконом. Кто победнее, у того и дом поменьше, и потолки в нем пониже, кто побогаче — пять окон спереди, пять сбоку, ставни такой резьбы, что глаз не оторвешь. На все Ладыши лишь два-три бобыльих да вдовьих домишки, еще с одной приметой — не засаженными цветами палисадами. Хозяева таких изб носили сочувственно-презрительную кличку «непашенных».

Деревня зажиточная. Кулаками на все Ладыши можно назвать троих. Остальные же крепкие середняки. Хозяйствуют сами, не нанимают никого, кроме случайных пришлых, да и тех лишь на косовицу или что подправить. Семьи большие, обросшие сыновьями-внуками, как вековые дубы, укрепившиеся в этой земле, — обломаешь, да не выкорчуешь. Живут в семьях дружно, хотя случается, что и хватают братья за грудки. Но до крови никогда не доходит. Коль приспичит до передела, вызывают землемера, тот нарезает новый участок, а имущество делят.

Жители тут коренные, пришлых не принимают. Только для нескольких семей, нагрянувших в недавний голод с Поволжья со своей нищенской хурдой, поступились обычаем… Не прогадали. Пришлые оказались работящими, до земли и рукоделья жадными. За эти пять лет и обстроились, и имуществом обзавелись. Только резкого, отличного от местного «оканья» не утратили. Почему-то их с первого дня прозвали «поляками», так и по сей день всех скопом кличут.

Лежат Ладыши в лесной стороне, среди черных боров, заливных лугов, непролазных болот и холодных, извилистых, глубоких и быстрых сплавных речек. Заезжему места эти могут показаться угрюмыми, над борами куда чаще шумят дожди, чем светит солнце, и хотя летом ночи белы, зато зимами даже в полдень под тяжелым накатом туч сумрачно. Но для Алексея и его односельчан это их сторона, их край. Здесь Алексей родился и вырос. За все свои два десятка лет по пальцам может пересчитать, сколько раз побывал на станции «железки» в сотне верст от Ладышей, да и в волостной центр, в Великотроицкое, доводится наезжать не каждый, месяц. Конечно, слыхали в Ладышах и о других краях. Почти в каждом дворе выписывали газету «Беднота», а Леха-Гуля даже наладился писать в нее о деревенских непорядках, за каковую предерзость был дважды бит, дабы не славил родную деревню на весь свет. Но тут пришло предписание из уезда или даже из самого губцентра о назначении Леонида Ивановича Рассохина младшим милиционером. Поначалу никто в это не поверил, да и не сразу вспомнилось, что Леха-Гуля — Леонид Иванович. И сам он куда-то исчез, зато через два месяца вернулся в сопровождении волмилиционера в форме, в ремнях, да еще и с револьвером системы «Наган» на боку в яловой кобуре. Ударили в колокол на часовенке, собрали сход, и волмилиционер вместе с председателем сельсовета в два голоса объявили: так, мол, и так, принимайте блюстителя законности и порядка. Первые дни-недели Леха важничал, степенился, пытался прижимать самогонщиков и разнимать дерущихся по пьянке. А потом запрятал «револьверт», форму с ремнями стал надевать по советским и крестьянским праздникам, а в остальное время, как и все другие, сохатил землю, жег лес, корчевал пни, заготавливал дрова, сеял и жал, иногда даже нанимаясь для приработка к кулаку Петруничеву, мужику крепкому, но имевшему в семье только баб и девок и набиравшему в страду парней.

Земли во все стороны от Ладышей — сколько душе угодно. Отмеряй от пуза. Только не легка она. Для поля приходится вырубать и выжигать «под суки»: лес заготавливают и вывозят, сучья жгут — потом три года будет хороший урожай, а пни не корчуют, тяжко, да и нет нужды, сеют по сукам, меж пней. Правда, косой или тем более жнейкой к хлебу не подступишься. Бабы тут жнут серпами. Хоть и медленнее, зато ни колоска не пропадет. Здесь не наделы берегут, а каждое зернышко. Поэтому, хоть свободной земли — бери не хочу, деревня окружена лишь проплешинами пашен и покоса посреди лесов да болот.

Мужики, расчистив надел, остальную работу в поле оставляют бабам, а сами подаются в лес за верным заработком. Дальним городам нужна прорва леса, только руби, пили, вози, сплавляй; грузи. Тут на приработок не повлияют ни поздние весны, ни ранние морозы, ни дожди, ни обложения волземотдела. Наоборот, сыплются льготы, надбавки — только давай, давай лес!

Может, потому почти и не коснулись Ладышей события последних десяти — пятнадцати лет, обошли стороной: мировая война отозвалась призывом в ополчение, несколькими уже забывшимися «похоронками» да тремя увечными мужиками; в гражданскую войну сражающиеся армии обходили эти болотистые места стороной. Когда же прочно установилась Советская власть, то вместо сельского старосты выбрали на сходе председателем сельсовета того же самого Кузьмича, а писарем остался прежний Викентьич, а иного и быть не могло, потому что испокон веков сельских писарей поставляла одна семья Фалеевых. «Грамотейство» вместе с затейливым, как узорная вышивка, почерком переходило от отца к сыну. Так и звали их «грамотеями», меняя лишь имена: Саха-Грамотей, Ваха-Грамотей… Даже голодные годы сказались на Ладышах лишь тем, что в лавке Чубрикова не стало сахара, гвоздей, спичек и керосину, — перешли на бортничество, гвозди ковали сами да вспомнили древнее умение: ставили избы и настилали крыши без единого гвоздя; спички заменил трут, а вместо керосина жгли сосновую смолу или самогон двойной перегонки, хочешь — пей, хочешь — жги. Соль же добывали свою, знали заветное, чужакам не доступное место в дебрях, а взамен мыла пользовали золу и особую пенящуюся глину из Дунькиного оврага.

Памятью прошлого осталась разоренная помещичья усадьба. Управляющий исчез в первые же дни, как скинули царя, от старого режима сохранились по избам всякие нужные и ненужные барские вещи. Вдовьи дворы в дни разгрома почти ничем на попользовались. Растащили те, у кого в семьях были парни да девки. Когда Алексей, Федька и мать прибежали со своего дальнего края, мужики уже выламывали оконные рамы и крушили в комнатах печи-голландки с узорными изразцами. Только и досталось — картина в коричневой раме, а на той картине — их же лес под серым небом. Скотину крестьяне честь по чести поделили между собой на сходе, Арефьевым достался старый мерин. Скотный двор разрушили, не известные, не нужные в их хозяйствах орудия и механизмы поломали, разобрали на железки, а помещичий дом поначалу пустовал. Потом решили открыть в нем школу: перестлали заново полы, вставили рамы, сложили печи. Приехал из волости учитель, поселился во флигеле. Алексей начал учиться в этой школе. Ее и окончил, осилив полные четыре класса (учитель был один, классы рассаживались по углам большой залы, и он переходил от угла к углу), вечерами там же была школа для неграмотных мужиков — «ликбез».

Кого коснулась минувшая война, так это семьи Арефьевых. Отца забрали в четырнадцатом году, сразу же после объявления мобилизации. Остались близнецы-шестилетки — Алексей и Федор. Голосила мать, провожая отца. Была она совсем молодая, первая красавица на деревне, и вот — солдатка. Так и запомнилось: «Ох, убьют тебя, родименькой!..» А вышло иначе… Где там носило отца, вернулся он в Ладыши лишь через шесть лет, месяца не дождалась мать его прихода, сгорела в тифу. Отец пришел израненный, хромой, со справками на пенсию. Горевал он крепко. То ли уж так верно и единственно любил мать, то ли еще что, но молодую мачеху в дом не привел. За эти годы их хозяйство совсем расшаталось, куда было одной соломенной вдове управляться на такой земле. Сыновья, подрастая, помогали чем могли, да проку от них было не так уж много. Не то, чтобы бедствовали, с голоду не пухли, но ватрушки и кокорки ели не в каждый праздник. Теперь отец не стал выжигать и боронить заросший кустарником надел. Для самых ближних нужд поднял лишь полдесятины сразу за двором да огород. Занялся же ремеслом, был он умелым плотником-столяром. Первейшая профессия в их краю. Хотя каждый крестьянин здесь сам себе мастер и носит за подпояской топор, делает он что-нибудь одно: если будешь браться и за то, и за се, только заработки потеряешь. Поэтому были в Ладышах кузнец, сапожник, портной, шорник, коновал, бабка-ворожея, пастух-колдун, повитуха и кадошник-бочар. Был и плотник. Да куда ему, запойному, до отца — топор в руках дрожал.

Отец же оказался  м а с т е р к а. Все мог сделать из дерева. Брал не дешево. Поначалу мужики отступались, нанимали плотников со стороны. Да дешевизна та боком выходила. Поставят избу, а через месяц-другой угол просядет, пол вздыбится, стрехи провиснут, дранка посыплется. Избы же, какие отец срубил, и через годы как новенькие. И любого фасона, по желанию хозяина: с мезонином так с мезонином, с колоннами-балконами, с петушком на коньке. Заказчики покорились. Поняли: берет по справедливости, а труд свои ценит. Но прозвали отца Колчаком. Было для сыновей в этом прозвище что-то обидное. Отец рассказывал, как воевал он против белого адмирала Колчака на Восточном фронте, в неведомо-дальнем Зауралье и в Сибири, дошел с боями до самого озера Байкал. Но прозвище прилипло, не отклеишь. Может, и от того еще, что «колчаками» называли в их краю колченогих.

Когда отец уходил на воину, он оставил сыновей мальчишками-сопляками. А вернулся — встретили его мужики. Хоть и не вымахали ростом, а крепкие, в работе хваткие, не разбаловались — не та была у них, полусирот, жизнь. Отец прижал обоих к жесткой груди, поплакал, окропив слезами стриженые макушки, — и начал приспосабливать к своему ремеслу, к топору и рубанку. Может, знал он и прежде, может, в крови жило, а именно он возродил в деревне умение вязать, класть, строить, крыть без единого гвоздя. Втроем они валили лес, заготавливали бревна, устроили в своей риге сушильню. Годами выдерживался там «матерьял». Отец, неходко ковыляя по окрестным лесам, учил сыновей зорко глядеть вокруг, в сучьях ветровала, в живых ветвях дубов, осин и берез угадывая природой созданные горбыли с кривизной для устройства крыш и для саней, жерди для островья, ветви для «поддавалок», особых вил с торчащим в сторону пальцем, — только спили, оттеши и высуши. Мужики удивлялись. Хвалили. Покупали. Когда не было заказа на большую работу, «колчаки» брались за цепы для молотьбы, косы, грабли, строгали дранку-щепу для крыш. А уж если кто надумает на гребне крыши «шелом» — резной, в завитках или фигурках, — тут без мастерки и его сыновей не обойдешься.

Намахавшись топором, отец садился, ссутулившись, на бревна, по морщинам и усам — капли, в бороде щепки, сворачивал козью ножку и, попыхивая махрой, продолжал бесконечные свои бывальщины. А побывал-повидал он много! Рассказывал, как живут люди в других краях, и дивно было сыновьям, что иначе живут и привычные вещи называются у них по-иному, и строят не так. Даже хлеба там другие растут. Рассказывал он про мировую войну, как чуть было не удушил его германец газом. Рядом с их дивизией тысячи и тысячи солдат в адских муках насмерть покорчило. И как наступали-отступали они, захватывали чужестранные города. Воевал он геройски: в тряпице хранил потускневшие медаль и крест — по теперешней власти вроде бы и зазорные награды, потому что царские, да он-то за них кровью заплатил, на поле брани добыл, хотя если б узнал кто из начальства в Красной Армии, за такой узелок по головке его бы не погладили. В Красную же Армию он попал сразу: совсем домой было собрался («прости меня, Дарьюшка, грешного!..»), да перехватили по дороге солдатским митингом, по призыву комиссара записался добровольцем в рабоче-крестьянское войско. Где только не носило, против кого только не воевал! И против Деникина на Южном фронте, и на Колчака шел до самой Читы — вот там леса так леса, тайга бескрайняя! Под командой самого Блюхера шел. Потом с ним же, в его пятьдесят первой железной дивизии, на Врангеля наступал, в вонючем Сиваше чуть не утонул, а все ж взяли они Перекоп. Вот там и садануло его напоследок, уже в третий раз. От первых ранений быстро очухивался, в мякоть попадало, помажут, прилижут, зашьют — и заросло, а тут кость искрошило, не шуточное дело. Чуть было не помер. Хорошо хоть ногу не оттяпали — сколько их ног да рук по отдельности по всей русской земле рассеяно…

Иногда же, снова и снова возвращаясь к давнему, отец опускал коричневые руки с недоклеенной цигаркой на колени, устремлял взгляд в далекое и говорил: «Море я видал, сынки… Как поднялись мы на гору, одолели перевал — вдруг отворилось оно… Тышщи наших озер слить — и того мало будет. Конца-краю ни в одну сторону не видать… Ро-озовое!.. А как солнце поднялось за нашей спиной — си-инее… А тучи нашли — черное… Спустились мы к морю, волны пошли, о скалы колотятся. Выше нашей избы волны — по краю белые, как кружева вязаные. Вода — соленая-солонущая, с горчинкой, пить нет никакой возможности… Много повидал я на свете, а самое изумление — мо-оре…»

И каждый раз, вспоминая об этом сказочно-прекрасном видении, он протяжно и грустно тянул: «мо-оре…»

Он показывал сыновьям, доставая из узелка, затертые бумаги — благодарности и грамоты «Революционного Военного Совета верному воину Социальной революции», на листках еще можно было разобрать широкую подпись: «Блюхер». «Не поверите, сынки, вот так я знаменитого командира видал. Не разок и не вдругорядь, потому што блиндажи ему рубил и столы для ихних карт и важных бумаг. И Василий Константиныч самолично мне руку жал, рука у него крепкая… Было, сынки…»

Отец первым почувствовал и высказал то, чем Алексей давно смутно томился, слыша по другим дворам женские голоса, видявывешенные для просушки пестрые лоскутные одеяла да вышитые занавески: «Одними мужицкими руками красоту жизни не создашь…» А как заводилась на улице гулянка, да заливалась гармошка Лехи-Гули, он с маху вгонял топор в бревно: «Разговейтесь, сынки». Однажды и прямо высказал: «Пора бы кому из вас привести в дом хозяюшку… Вона сколько ладных девок на деревне. Скукота без женского голосу».

Будто в воду глядел — в эту пору потянуло Алексея к Нютке.

Федька, узнав о предстоящем сватовстве, насупился. И так-то не говорлив, а тут и вовсе будто подавился. Отец же обрадовался: «Веди молодую, не обидим».

Теперь, чем ближе к евсеевскому дому, тем трудней давались жениху шаги. Леха подбодрил:

— Чо нос клюкой? Да ты самый что ни на есть драгоценный жених. Не богат, зато с руками. И отец-вдовец, Анюта зараз хозяйкой в доме станет. И вид у тебя по всем статьям.

Невестин двор просторный, хозяйственные постройки примыкают к дому — так что чердак хлева на уровне сеней.

Они вошли в незатворенную калитку, обогнули избу, по рубленной из толстых досок лестнице поднялись на высокое резное крыльцо с витыми колонками и остановились у входа в сени. Сват решительно звякнул щеколдой, толкнул дверь и переступил порог.

Потянуло мясным духом и печивом.

— Есть кто жив, хозявы?

Дверь в горницу широко распахнулась. В проеме сам Евсеев-отец, в рубахе с подпояской, борода лопатой на всю грудь:

— Входьте, гости, коль с добром пожаловали.

Алексей оробел. Не бывал он никогда в этом доме, их с батей не нанимали строить-подравнивать, все здесь крепко стояло аж с довоенной поры. Огляделся исподлобья. Просторная горница с ковровой дорожкой на полу, выскобленные полати и стол у окон. Божница в переднем углу, свежевыбеленная печь. Под потолком десятилинейная лампа-молния в латунном кованом уборе, с матовым, в розочках, стеклянным абажуром. У дальней стены подвешенная к потолку на стальной пружине зыбка-«колубелька». И тут же резной гардероб темно-красного цвета с бронзовыми ручками, тонконогие стулья с шелком обтянутыми сиденьями.

— Чего стали в сенях, добры молодцы? Милости прошу.

Из другой комнаты выплыла, молча поклонилась Евсеиха.

Милиционер больно тыркнул Алексея в бок и первым переступил порог, с поклоном перекрестился в сторону божницы. За ним последовал и жених.

Не успели они и освоиться, как сидели уже за столом и хозяин задавал тон разговору.

— Обзавелся я ручной молотилкой. Да надо-ть к ей четырех работников… А как мне с однеми бабами да Сенькой-малолетком управиться? А брать батраков — не по моде оно, а?.. У мене в хозяйстве пять коров, один бык… — Он хохотнул.

Леха-Гуля ущипнул жениха: мол, дело на лад идет! Но по правилам к главному полагалось переходить после чаю с пирогами.

Нюта все не показывалась. Подавали на стол Евсеиха и младшая дочка, такая же круглолицая, беловолосая, как все в этом доме.

Уже и чай попили, и пироги откушали, обо всем кругом да около переговорили. Наступило молчание. Алексей вобрал голову в плечи, просительно посмотрел на друга.

Сват прокашлялся, поправил на плече портупею:

— Так вот какое, значит, дело: за Анюткой… кхе… кхе… Анну Васильевну сватать пришли… Молодой князь Алексей Гаврилыч в жены ее желают брать.

Алексей обомлел: во куда загнул — «молодой князь»! Евсеиха всплеснула руками, потянула угол платка к глазам. Евсеич распушил бороду:

— Вон оно с чем пожаловали, гости.

В густом голосе его нельзя было уловить ни одобрения, ни осуждения. Он сурово оглядел всех за столом:

— Чо скажешь, мать?.. Тут без сулейки не разберешься. Ставь на стол.

Леха осклабился, подмигнул жениху.

Хозяйка принесла бутыль. Евсеич наполнил стаканы. Запах да и цвет жидкости, отливавшей синевой, свидетельствовали — не картофельный первач, а чистейший, двойной перегонки, спиртовой крепости хлебный напиток.

— Ну, по маненькой! — Потянул из кулака воздух, закусил пирогом. — Породниться с моей фамилией хотишь? Ну-ну… А достоин?

— Эт как понимать? — выставляя плечи, будто расправляя крылья, спросил милиционер.

— Мы, Евсеевы, коренные пашенные, вот как. Отродясь роду на своей земле хозяиновали. Мы и перед барином спину не гнули: «Мы-т ваши, а земля — наша!» А вы, Арефьевский род, пришлые, твово деда наш помещик у соседского за суку гончую с кобелем выменял, все в Ладышах знают.

— Да как вы смеете с старорежимными претензиями! — вдруг взвился Леха-Гуля, вскакивая из-за стола. — За такие штуки, чтоб человека на суку менять, мы и поставили энтих буржуев-помещиков к стенке! Теперича все равны перед Советской властью! Пошли отселя, Алексей!

— Невозможно такие обидные слова слышать, — весь залился краской, поднялся следом жених. — Не слыхал я такого, чтоб моего деда за суку-кобеля. Зато батя мои воевал в Красной Армии, у него благодарности от самого Блюхера!

Хозяин дома тоже поднялся с лавки:

— Ох каки горячие, как угли в печи. Я не в обиду, а для прояснения. То, что гордые, — хорошо. Без гордости какой мужик? И супротив тебя, Лексей Гаврилыч, я возражения не имею, не богатые вы, да работящие. Мастера, — Придавив тяжелой ладонью плечо жениха, усадил. Обернулся к жене: — Зови, мать, Анну. Сыми икону пресвятой богородицы, дадим им родительское наше благословение. — И впервые за весь разговор широко улыбнулся:

— Нютка во все ухи полную неделю жужжала!

— Погодьте минуточку, — спохватился сват. — Еще дельце: о приданом за невестой сговориться надо на начало ихней счастливой семейной жизни.

Глава восьмая

Антон Путко, измочаленный, возвращался с завода. По дороге, в квартальной лавчонке, прихватил «палку»-булку и бутыль молока. На душе было тоскливо. Отгрыз на ходу хрустящую горбушку. Промозглый дождь… Нахохлившиеся редкие фигуры…

Консьержка в подъезде сунула письмо. Странно. Получать неоткуда и не от кого… В комнате он включил свет. Под потолком в полнакала замерцала голая лампа. Опостылевшая эмигрантская конура…

«Курсы современной полицейской техники». Приглашение. Опять. Отпечатано по-русски… В последние месяцы, после возвращения к власти Пуанкаре, русских эмигрантов стали рьяно вербовать на всякие охранные должности: в жандармерию, полицию, пограничную стражу. А еще охотнее — в штрейкбрехеры. Даже на вывоз в сопредельные страны: в Бельгию, Германию. Оплата проезда, кормежка, наградные… Во время стачки в Марселе, писали газеты, штрейкбрехеров жестоко избили местные забастовщики. Слава богу, Антону не нужно искать заработка. А все же… «…В программе курсов: организация розыска уголовного и политического, техника допроса и исследование преступлений, антикоммунистическая пропаганда, информация и разведка, другие предметы. Срок обучения — 12 месяцев. Выдержавшим экзамен выдаются дипломы на средние полицейские должности. Слушателями курсов могут быть лица без различия национальности, не состоящие под следствием, не опороченные по суду, не принадлежащие к коммунистической партии. Для приема требуется представление кратких о себе сведений и рекомендаций». И примечание: «Прохождение курса современной полицейской техники представляется не только полезным для будущего, но и необходимым в настоящее время для всякого, желающего активно бороться с большевиками. РОВС призывает русских воинов к прохождению курсов, чтобы умело, организованно и систематически вести антикоммунистическую работу».

Путко повертел в руке конверт. Небось Мульча опекает… А что, любопытно бы поступить на эти курсы. «Организация розыска… Информация и разведка…» Набрался бы ума.

Действительно, Мульча. В конверт был вложен еще клочок, на котором каллиграфически выведено: «Милост. госуд. Антон Влад., настоятельная необходимость встретиться. Жду ровно в восемь вечера на площади Конкорд, у могилы неизвестного солдата». Наверняка выпить жаждет штаб-ротмистр… Путко достал портмоне, перебрал его содержимое — хватит дотянуть до получки?..

После той, еще летней, встречи в бистро, они виделись не раз — то опять же на панихидах в церкви союза галлиполийцев, то на иных собраниях или в офицерских компаниях. Однако Мульча не возвращался к разговору — повернет к Антону узкую физиономию, будто обнюхает, и все. Наконец однажды спросил: «Так как, согласен вступить в «камору»?» «Ну что ж, коль надо», — ответил Путко. Штаб-ротмистр назвал адрес, день, час.

В просторной квартире народу набилось немало. Приглядывались, знакомились. Большинство же знали друг друга. Один — таксист, другой — посудомойщик у «Максима», третий — полотер, четвертый — куафер… В прошлом по чинам от полковника до капитана, не ниже. Двое даже «сиятельства». Не мешкая, приступили к разработке плана: с чего начать, как действовать против ненавистных «возвращенцев».

Первый «Союз возвращения» возник не во Франции, а в Болгарии, куда оказалась выплеснутой часть врангелевской армии. У истоков организации «Союза» были болгарские коммунисты. Сотни, а потом уже и тысячи солдат и казаков, наслышавшись о жизни в Советской России и получив ее помилование, потянулись к дому. Следом за болгарским «союзы возвращения» начали возникать во всех странах, куда разбросало беженцев. И вот докатилось и до Франции. Число заявителей подбирается к десяти тысячам, тысяча уже получила красные паспорта и разрешения на въезд.

«Этот «Союз» — язва, разъедающая эмиграцию! Нам нужно с корнем вырезать ее! — судя по тону, каким говорил Мульча, штаб-ротмистр, несмотря на свой скромный чин, претендовал на заглавную роль в «каморе». — Прежде всего нам необходимо проникнуть в их организацию, раздобыть списки. Установить, кто главари, узнать их адреса». «И сделать им секим-башка!» — уточнил скуластый с жестокими раскосыми глазами Расулбек, в прошлом есаул у барона Улагая.

План одобрили. Назначили следующую встречу уже для конкретного распределения обязанностей.

И вдруг во французской коммунистической «Юманите»: «Русские белогвардейцы хотят превратить Париж в гангстерский Чикаго». В корреспонденции без подписи изложены достоверные факты о «каморе» и ее замыслах, да еще с леденящими кровь подробностями, да еще с поименным перечислением учредителей. Хорошо еще, не названы имена рядовых соучастников. А вот Мульча — тот помянут со всеми своими «титулами». Оказывается, штаб-ротмистр служил и в читинской контрразведке у Колчака, и в симферопольской контрразведке у Врангеля.

Через того же Мульчу по цепочке был передан приказ генерала Кутепова: «Отбой!» Однако списки все равно следовало добыть: президент пообещал великому князю, что «возвращенцам» будут выданы волчьи билеты, предприниматели вышвырнут их за ворота, главарей же «Союза» под благовидным предлогом изолируют и вышлют из страны. Но никаких «секим-башка»!..

Мульча распустил «камору», да, судя по всему, не успокоился — его душа изнывала по делу так же, как глотка — по спиртному. Ну что ж, Антон не против встречи. Может быть, борзая замыслила какое-нибудь интересное предприятие.

На мраморной площадке перед тоскливо трепещущим синим языком газового пламени маячила тощая, в перехлестнутых полах мокрого плаща, фигура.

Мульча, согнувшись в три погибели, юркнул в машину:

— Ну и сволочная погодка!

— Пропустим по маленькой?

— В самый раз! — он даже клацнул зубами. — Продрог до печенок!..

— Может, заглянем в «Станицу»?

— Ишь ты!.. Преуспеваешь?

— Как сказать… Надоело мне здесь все до чертовой матери.

— А у меня как раз предложение. В «яблочко»! Хоть и рискованное, но… — Штаб-ротмистр искоса посмотрел на Антона. — Зато хандру как рукой снимет. Гарантирую. — Помолчал, выждал — и огорошил: — Хочешь с «возвращенцами» назад, в отечество?

— Как это — назад? — даже притормозил машину Путко.

— Не соображаешь? А еще инженер-механик!.. Для выполнения кой-чего  т а м.

Путко задумался. Долго молчал, наблюдая, как сбегают по лобовому стеклу капли.

— Заманчиво… Аж защемило… Да как вернуться?

— Напиши ходатайство. Оттащи на рю Гренель.

— В красное консульство? Не-ет, туда я не ходок!

— Понятно, — согласился Мульча. — И меня воротит, когда мимо прохожу и вижу их флаг. Но есть и другой путь… — Он сделал многозначительную паузу. Признался: — Мы о тебе, Антон Владимирович, конечно, навели сведения. Для порядка, сам понимаешь. Всяко может статься в такое времечко. Чист. И поручители нашлись. Подтвердили полную благонадежность.

— Кто?

— Ишь ты! Вынь да положь! Будь спокоен: высветили и снаружи, и изнутри. Ну так что, рискнешь?

Антон задумался. «Вот бы взять да и махнуть…»

Он приткнул «дофина» к тротуару. Ресторан «Станица» светился неярко. Антон частенько заглядывал сюда, в одно из ночных прибежищ эмигрантов.

Официант в черкеске и кубанке с голубым, кубанского войска, околышем, подал водку, закуски. Мульча поглядел на запотевшую, истекающую слезами бутылку и крякнул от удовольствия.

На низкой эстраде женщина в черном — поблекшее лицо и рыхлые обнаженные руки — декламировала:

«Может, использовать такой случай?.. Только представить себе…» — Антон даже зажмурился.

— Слыхал, Родзянко отбросил копыта? — штаб-ротмистр протянул к рюмке руку. Пальцы его дрожали от нетерпения. — Один наш человечек приехал из Сербии, рассказал. Последние годы в крайней нужде жил, хлеб на пропитание добывал голосом — пел регентом в церковном хоре. Представляешь?

Представить было трудно. Путко однажды видел Родзянку. Кажется, первого марта… Да, первого марта семнадцатого года. На ступенях Таврического, в Питере… Антон приковылял туда на костылях из лазарета. Председатель Временного комитета думы обращался к солдатам. Красный бант на груди. Громоподобный голос. Основоположник Временного правительства — и в церковном хоре…

— Жестоко бит был монархистами. За то, что побудил государя к отречению от престола. Нет ему прощения во веки веков!

— Его, что ль, помянем?

— Ну уж шиш! — Мульча поднял рюмку. — За благополучный отъезд!

Антон не спешил с ответом. Они чокнулись по-русски.

— А ты… Почему ты-то не возвращаешься? — полюбопытствовал Путко.

Штаб-ротмистр уловил в его голосе обидное:

— Думаешь, играю труса? Не-ет!.. Не резон мне лезть на рожон! — Он рассмеялся неожиданной рифме. — У меня, как сказано в басне, рыльце в пушку. Наследил по матушке-России ого-го! Сразу там вляпаюсь, безо всякой пользы нашему святому делу. Но и отсиживаться здесь не намерен. Нет! Особливо в нынешней ситуации… — Не дожидаясь официанта, он сам снова наполнил рюмки. — Нынче такое, брат, заваривается! — Упер пунцовые губы прямо в ухо Антона. — Недавно к великому князю приезжал из Мукдена Спиридон Меркулов, бывший председатель приамурского правительства. Нынче он в Маньчжурии. Предложил Николаю Николаевичу войти в соглашение с Чжан Сюэляном, сынком прихлопнутого япошками генералиссимуса. Этот китаеза обещает разрешить формирование русских частей для рейда в Приморье и Сибирь. Чтобы оттяпать их от большевистской России и образовать «буферное» государство. Конечно, без япошек там не обошлось. Ну да нам какое дело? Пусть договариваются. Спиридон говорил, что его братец Николай и к Чжан Сюэляну близок, и правая рука у генерала Хорвата.

— Ну а мы-то при чем? Тут — Франция, там — Китай, другой край земли.

— Ох, инженер! — сокрушенно помотал головой Мульча. — Раскинь мозгами: РОВС-то один, и верховный вождь один! Думаешь, все так единодушны, как мы с тобой? И генералы иные нос воротят: «Буфер!», «Япошкам-китайцам Россию распродавать!». А какую Россию? Да я б нынешнюю, большевистскую, — всю, хоть оптом, хоть в розницу!.. А Чжан Сюэлян в уплату за разрешение на формирование русских частей требует уступить ему лишь КВЖД. Всего-то и делов! Ну и черт с ней, с этой дорогой!.

— А что же Николай Николаевич?

— Созывал совещание. Решил дать согласие. А ежели с «буфером» получится, использовать его в русских интересах. — Штаб-ротмистр поднял рюмку, любовно поглядел на просвет. — Вот туда-то я и подаюсь. С особыми полномочиями. Через Сингапур, Шанхай. Экзотика!.. «В бананово-лимонном Сингапуре, в бурю…» Давай! Я — туда, ты — сюда! В пасть чека!

Он опять хохотнул.

— Нет… — придержал рюмку Путко. — Я пока не могу… Не потому, что боюсь. Личные обязательства.

— Баба? Что-то мы не знали…

— Но у меня есть на примете надежный парень, — резко перебил Антон. — Мичман. На Черном море служил, еще у адмирала Колчака. Бароном Врангелем отмечен. Теперь в одном цеху лямку тянем.

— Имя, фамилия?

— Никита Трепов.

— Из тех?

Ныне в эмиграции пребывал сенатор Александр Федорович Трепов, сын того самого Трепова, генерал-губернатора Москвы, который в пятом году, в дни восстания на Пресне, изрек сакраментальную фразу: «Патронов не жалеть, пленных не иметь!»

— Точно не знаю. Но могу за Никиту поручиться.

— Познакомь. — Мульча разлил остаток водки. — Хоть и мичмана… Люди нам нужны. Чтобы действовать снаружи и изнутри. — Он посмотрел на Антона трезвыми глазами.

— Ты все понял, Никита? Запомнил телефоны? Повтори.

Темень растворяла их фигуры.

— Не бойся. Все будет, как я тебе говорил. Даю слово. Давай обнимемся, друг. Ни пуха!..

— К черту! К черту!..

Глава девятая

Чан Кайши распахнул балконную дверь.

Всю ночь бушевал ливень. Сейчас дождь прекратился, но воздух был тяжелым и влажным. Сквозь него, как сквозь вату, приглушенно долетали щелчки редких выстрелов.

Выстрелы не тревожили. Наоборот, они — будто хлопушки, поджигаемые в дни праздников и жертвоприношений.

Чан Кайши дождался своего праздника. Испытывает он ту упоительную радость торжества, какую предвкушал?.. Да! Наконец-то он осуществил то, к чему стремился и готовился всю жизнь. Он «оседлал тигра»! И все же на душе тревожно. Это чувство преследует вот уже полтора года — с того самого дня, когда он открыл свои карты. Со дня шанхайского переворота. Вспять уже не повернешь. Со спины тигра не спрыгнешь, смертельны его клыки и когти. Значит, коль оседлал — вцепись в жесткую шкуру и держись!..

Внизу, под балконом, поскрипывал гравий под ногами рослых телохранителей-бодигаров. Он в безопасности. Хотя, конечно, никто не может быть в полной безопасности в этом поднебесном мире. Сколько проклятий обрушилось на его голову за эти последние месяцы — больше, наверное, чем капель в ночном ливне. «Предатель», «изменник», «палач»!.. Вода. Капли ливня на скале. Вода испаряется, камни остаются. Эти бодигары — не только солдаты его личной гвардии, его «когти и зубы». Они — ученики «Великого дракона», а если «Великий» не разгневается, то и волоса не упадет с головы Чана. Пока все складывается так, как он того хотел: генералы его армии и генералы противника, англичане и японцы, французы и американцы, компрадоры и хозяева концессий и сеттльментов — все будто несутся в вихре вокруг него, а он, как стержень волчка, один устоял в этом верчении. Смело́ даже Чжан Цзолиня, а он устоял!..

Почему-то вспомнилось: лет пять назад, в первую их встречу, Мэйлин сказала: «Я выйду замуж за генерала. Но это будет не генерал «гоу-юй»^[3], а знаменитый генерал!» Тогда его еще можно было считать «собакой-рыбой», он ничем не был знаменит. Зато теперь о нем знает каждый. Не только в Кантоне или Шанхае — во всем мире! Мало тех, кто произносит его имя с восхищением, большинство — с ужасом. Зато произносят. И ныне каждый житель Китая — от Великой стены до Тонкинского залива — «да повинуется со страхом и трепетом!»^[4]. И строптивая Мэйлин — теперь его жена!..

Сейчас за спиной Чан Кайши, в кабинете, у развернутой карты, начальник генерального штаба Бай Чунси продолжал бубнить:

— …«армия умиротворения» без боев отошла за Великую стену. Наши войска закрепляются вокруг Пекина. Одновременно проводятся облавы на коммунистов…

И здесь — коммунисты! Полтора года, как он начал с ними непримиримую борьбу. Разгромлены коммунистические части Е Тина, Хэ Луна и Чжу Дэ, поднявшие восстание в Наньчане и пытавшиеся пробиться на Юг; подавлена «Кантонская коммуна». А коммунистические ячейки — как поросли бамбука. Корни бамбука, узловатые, суставчатые, жестко сплетены под землей. Если их выдрать, они напоминают сочленения кактуса. Кажется, высохли в безводной земле. Но то тут, то там выбрасывают светло-зеленые побеги, стрелками пробивающие твердый наст. Столько отрубленных голов выставлено в клетках для устрашения, каждый день вершатся казни — но все равно пробиваются ростки… Еще тогда, при подавлении «Кантонской коммуны», Чан Кайши приказал схваченных коммунистов завертывать в хлопок, обливать керосином и сжигать; всех стриженых женщин тоже считать красными и расстреливать на месте. С тех пор остается в силе его приказ: «Уничтожать коммунистов до последнего человека!» Не щадить никого! Иначе — крах карьеры. Крах планов, которые он так долго и так тайно вынашивал.

Он снова прислушался.

Рядом с его дворцом находился дивизионный плац. С балкона было видно, как из длинного безоконного сарая солдаты по одному выводят обнаженных до пояса людей. Кто идет сам, кого волокут под руки. В центре плаца — столб. Перед ним сейчас блестит лужа. Человека привязывают спиной к столбу. Выстрел — и голова падает на грудь. Ни голосов, ни топота шагов. Доносятся только щелчки… Как потрескивание бамбуковых хлопушек. Больше хлопушек — веселее праздник. Их треск отгоняет злых духов и приносит счастье. Враги — как тростник, который рубят на костры для жертвоприношений. Дымы от сожженных жертв поднимаются к небу и достигают обители духов. Духи — покровители Чана должны быть довольны: он не скупится на жертвоприношения в свой праздник, длящийся уже полтора года…

— Однако Чжан Сюэлян начал возводить за Великой стеной оборонительные сооружения на рубежах… — Бай Чунси вел указкой по карте, перечисляя названия холмов, рек и населенных пунктов. — Судя по этим данным, маршал готовится к затяжным оборонительным боям, если мы, согласно нашему плану, продолжим дальнейшее наступление на Север, на Мукден…

— Он может угомониться: на Мукден мы не пойдем, — повернулся наконец от балкона Чан Кайши.

Бай Чунси с удивлением воззрился на главнокомандующего. Но тот не стал дальше развивать свою мысль.

Начальник штаба начал свертывать карту в рулон. Однако покинуть кабинет не спешил. С молчаливым поклоном положил перед Чаном конверт, заляпанный почтовыми штемпелями.

Несколько исписанных иероглифами листков. Чан Кайши начал читать, и кровь ударила в голову:

— Собака!..

Он с подозрением поглядел на Бай Чунси: как эти листки попали к нему? Глянул на конверт: «Генералу Чан Кайши». Вот оно что! Письма, адресованные ему официально, сначала поступали в канцелярию штаба, там их вскрывали, читали и отбирали для главнокомандующего лишь наиболее важные. Конверт вскрыт. Значит, прочел не только Бай. Позор! Потеря лица!.. Ибо письмо было от старшего сына Чана — Цзинго, и прислано оно из Москвы. Долго же добиралось…

Сын писал:

«Чан Кайши!

Я думаю, ты не послушаешь того, что я буду говорить, не захочешь читать это письмо, но я пишу последнее тебе письмо, мне все равно, прочтешь ты или нет. Сегодня я хочу повторить твои слова, помнишь, ты писал мне: «Я знаю только революцию и готов умереть за нее». Я отвечу тебе теперь: «Я знаю только революцию и больше не знаю тебя как отца»…»

Красная собака!.. Плохой сын плохой матери!.. Неслыханное для китайца оскорбление: сын отрекается от своего отца! Намеренно и письмо послал по почте, чтобы прочли его все!..

С трудом пересилив себя, Чан стал читать дальше:

«…Твои прошлые поступки обратны нынешним действиям. Но я стал революционером, и поэтому ты мне враг. Ты стал таким же контрреволюционером и милитаристом, как Чжан Цзолинь. Ты расстрелял в Шанхае рабочих. Буржуазия во всем мире аплодирует тебе: «Молодец, Чан Кайши!» Ты получаешь от империалистов деньги за свое предательство. У меня нет надежды, что ты сможешь свернуть со своего пути. Мои товарищи спрашивают меня, как я теперь отношусь к тебе. Я отвечаю им так: «Перейдя в стан контрреволюции, он стал моим злейшим врагом. Между нами как между сыном и отцом все кончено». И ты, Чан Кайши, знай: если мы с тобой встретимся, то встретимся только как враги…»

Чан швырнул листки на пол:

— Красная собака! Из трех смертных грехов самый тяжелый — нарушение сыновнего благонравия!

Его нижняя челюсть выпятилась сильнее, чем обычно, обнажив острые зубы.

Генерал Бай придавил сапогом листки:

— Прислать Ла Шена? Вы вырываете сына из своего сердца?

Формула «вырвать из сердца», а заодно и предложение прислать Ла Шена, специалиста по тайному умерщвлению, требовали подтверждения того, что Чан Кайши вынес своему сыну смертный приговор. Склонив голову к левому плечу, Чан зло глянул на генерала. Обрадовался, жирный курдюк!.. Теперь потрясет по всем закоулкам… Сын проклял отца. Позор!.. Да, первой его мыслью было: «Смерть отступнику!» Генерал Бай отгадал ее. Но по конфуцианскому вероучению род не должен иссякать, и долг потомков — заботиться о душах предков, иначе им неуютно будет в вечной жизни на небе. Старший же сын — «чжун-цзы» — «сын могилы», на него и возложена обязанность совершать жертвоприношения в усыпальнице отца.

Не в силах побороть раздражения, Чан Кайши молча, похлопывая стеком по голенищу сапога, прошелся по кабинету. Снова остановился у балкона.

Как душно!.. Многоярусные облака будто спрессовали воздух, приплющили здания и деревья к мокрой земле. Балконная дверь распахнута настежь, но запах противомоскитных свечей не выветривается из кабинета, а лишь смешивается с одуряющим ароматом магнолий из сада и тошнотворным запахом бобового масла от солдатских кухонь за оградой.

Чан расстегнул пуговицы френча. Чего солдаты копаются там, у столба?.. Полуобнаженный человек поднял руки. Кажется, что-то выкрикивает. Голоса его не слышно. Но вот раздается хлопок. Наконец-то!..

Он успокоился.

Нет, к старшему сыну, как, впрочем, и к младшему, он особых чувств не испытывал. Много лет назад он без сожаления отослал в деревню вместе с первой женой и их. Но от второй жены детей не было. Не будет детей и у Мэйлин. Кто же продолжит его род?.. Письмо Цзинго не задело его сердца. Оно было оскорбительно тем, что сын посмел нарушить вековые традиции, а китаец всегда должен оставаться китайцем. Ничего. Образумится. Годы возьмут свое. Хотя не сам ли он учил сына быть беспощадным при достижении поставленной цели?.. В одном из немногих своих писем к старшему сыну, сравнивая себя с древними героями, которые были полны решимости пожертвовать всем для избранного дела, Чан Кайши привел пример: когда отец первого императора Ханьской династии был взят в плен, то захвативший его полководец стал угрожать императору смертью отца, если тот не отведет свои войска; император ответил, что он лучше съест суп, сваренный из тела отца, чем подчинится воле противника. Не пошли уроки впрок… Или как раз наоборот — Цзинго чересчур хорошо усвоил их?..

Нет, принимать поспешных решений Чан Кайши не будет.

— Цзинго оторвался от родной земли и поэтому забыл ее законы. Но он еще очень молод. Он одумается и замолит передо мной свою вину. — Чан повелительно показал стеком на рассеянные по полу листки. — Предай огню эти строки, написанные желчью. И никогда не напоминай мне о них. Я их забыл. Советую забыть их и тебе.

В его голосе прозвучала неприкрытая многозначительная угроза. С мстительным злорадством он наблюдал, как рыхлый Бай Чунси, трудно согнувшись, собирает с полу листки. Гнется!.. Как блестит его змеиный взгляд!.. Хоть брови надвинуты на глаза, а не могут притушить блеск, выдающий тайное честолюбие и зависть. А еще не так давно позволял себе насмешки над Чаном, разваливался в его присутствии в кресле, перебивал заносчивыми репликами на военном совете. Сам метил на пост главнокомандующего. Соперник. Чан Кайши потому и назначил его начальником штаба, чтобы отстранить от командования корпусом — реальная военная сила опасна в таких руках. И чтобы все время держать под наблюдением. Хотя и здесь, в штабе, Бай Чунси рад подбросить ему дохлую крысу.

— Я жду высокого гостя. По всей вероятности, он приедет один. Позаботься, чтобы его встретили по ритуалу «да цзянь». Пусть слуги отворят средний вход.

В каждом дворце по фасаду непременно имелось три входа. Средний открывался лишь для посетителей, равных хозяину по положению или превосходивших его. В любом случае распахнутая средняя дверь свидетельствовала о высоком знаке внимания к гостю.

Бодигар отворил ворота и впустил на дорожку, ведущую к дворцу, невысокого полного мужчину. Макушку его гладко бритой головы прикрывала круглая шапочка. Одет он был в серый халат с широкими рукавами и традиционную короткую куртку-курму со стоячим воротником и шнурками вместо застежек. В руках у гостя не было ничего, кроме сандалового веера. Верзила-бодигар почтительно следовал за незнакомцем на отдалении, привычно положив правую ладонь на рукоять маузера в открытой кобуре.

Чан Кайши дернул шнур колокольчика. В дверях в низком поклоне согнулся дворецкий. В его сопровождении Чан поспешил в гардеробную, чтобы сменить одежду — вместо привычного мундира и армейских сапог облачиться в синий сатиновый халат, шаровары с завязками на щиколотках, надеть туфли с войлочными подошвами и загнутыми вверх носками. Предстояло тщательно выполнить церемонию приема. Для встречи каждого гостя, в зависимости от его ранга, существовал свой ритуал, в который можно было внести лишь незначительные изменения — в зависимости от того, какие цели при встрече преследовал хозяин дома. Чан Кайши делал исключение лишь для прибывавших с докладами офицеров: в рабочем кабинете церемонии были сведены до минимума. И то это было не всегда, а лишь со времен нетерпеливого Галина, главного военного советника, «хунданжэня»^[5].

Тем более строго нужно соблюсти ритуал сегодня. Чан Кайши многого ждет от этой встречи.

Судя по шорохам, гость уже был препровожден в приемную. Теперь предстояло выдержать паузу: знаком уважения считалась не поспешность хозяина дома, а, наоборот, тщательная его подготовка к встрече высокого посетителя.

Наконец, исчерпав паузу, Чан вышел в соседнюю комнату с почтительной и радостной улыбкой на лице; трижды, полуприсев, будто намереваясь упасть на колени, поклонился, прижав к груди сложенные ладонями руки, а затем, пятясь, как бы проложил гостю дорогу в гостиную.

— Счастлив принять труд твоих почтенных шагов, достоуважаемый старший брат! — снова отвесил он низкий поклон. — Осмелюсь спросить, какое драгоценное имя украшает высокого гостя?

— Нижайший слуга твой носит ничтожное имя Ван, — снисходительно отозвался пришедший.

— Питаю надежды, что твой путь к моему скромному дому, высокий гость, не был труден. Для меня было бы величайшей радостью узнать, глубокочтимый старший брат, каково твое долголетие — тебе пятьдесят и сколько?

— Мой возраст, милостивый старший брат, самый мизерный — всего лишь каких-нибудь сорок пять лет, — ответствовал гость.

— О, твоей милости, старший брат, вполне можно дать на пятнадцать лет больше.

Посетитель скромным кивком принял комплимент.

— Осмелюсь утолить свое безмерное любопытство: сколько у достойного гостя драгоценных наследников?

— У жалкого твоего младшего брата в роду всего три глупых козявки…

Пока вершился этот обязательный, как вдох-выдох, обмен фразами-любезностями, при котором спрашивающий непременно возвеличивал собеседника, а отвечающий уничижал себя, слуги в белых халатах бесшумно вносили и расставляли в гостиной низкие столики, жаровню, чайную утварь. Чан Кайши с почтительностью, даже с подобострастием глядел на гостя и прикидывал: какое положение занимает он в клане «Великого дракона»?.. Манеры Вана, медлительные движения, скромное, однако же дорогое одеяние, длинные ногти на указательном и безымянном пальцах — такие ногти долго холят, сохраняют в специальных драгоценных коробочках-футлярах — все это подтверждало принадлежность его к высшим слоям тайной иерархии. На одутловатом лице гостя красовались большие очки в золотой оправе. Стекла, отражая блики света, делали его взгляд еще более непроницаемым.

Наконец вода в сосуде над жаровней заклокотала.

Чан Кайши, кивком отослав из комнаты слуг, взял обеими ладонями чашку, накрытую блюдцем, и с поклоном поднес гостю. Теперь можно было, завершив ритуал, перейти к делу.

— Я молю ниспослать «Великому» десять тысяч лет жизни, здоровья и процветания, — проговорил Чан Кайши. — Я припадаю к его стопам со словами бесконечной благодарности за благодеяния, оказанные ничтожнейшему из земных червей.

Ван сдвинул блюдце с чашечки и пригубил горячий ароматный напиток:

— «Великий» примет эти слова с похвалой. Я удостоен великой чести передать тебе, генерал, также пожелания десяти тысяч лет жизни и десяти тысяч выдающихся побед.

— Почтительно осмеливаюсь довести до сведения «Великого», что господа промышленники и банкиры передали мне, как и обещали, еще тридцать миллионов долларов для укрепления правопорядка. Из этой суммы я готов любую долю положить к стопам «Великого». Где и когда я смог бы это сделать?

Гость снова мелко отглотнул, посмаковал чай. Напиток был не черный, сладкий, какой пьют на Севере, а зеленый, без сахара, смешанный с лепестками жасмина и роз.

— Твой неразумный младший брат, как всегда, туг на ухо: ты, глубокочтимый генерал, назвал сумму в пятьдесят миллионов долларов?

— Я уверен, что слух высокоуважаемого господина моего сравним со слухом Гуань-ди^[6], — закипая злостью, любезно ответил Чан Кайши и тоже отпил глоток. — Пусть небо и земля будут свидетелями: пока мною получено лишь столько, сколько я назвал. Остальные деньги обещаны в будущем. Но пусть свет моей милости, «Великий дракон», знает, что и в будущем ему принадлежит любая доля.

Гость наклонил голову, выражая молчаливое согласие. Генерал же подумал: а знает ли «Великий дракон», что посланцы, пожаловавшие из Токио, посулили ему еще шестьдесят миллионов? Известно ли предводителю клана, что и американцы, через «папашу Чарли», уже подбросили не мало? И что он вместе с Мэйлин и ее братом намерен учредить в Поднебесной собственный банк?.. Вот какими деньгами начинает он теперь ворочать!..

В Чан Кайши уже пробуждался не столь давний хваткий делец шанхайской биржи. Да разве сравнить масштабы?.. Но услуги — услугами, слово — словом, а деньгам должен знать счет только их владелец. Деньги — без глаз. Глаза у того, кто их получает или отдает. Сейчас получал он. В прошлом бедняк, он становился богат, надежно богат. Такие деньги — не утлая джонка, а дредноут. На нем уже можно пускаться в большое плавание. Не за горами время, когда не он будет платить дань «Великому дракону», а тот — ему. Но пока это время еще не наступило.

— Я хочу выразить надежду, что «Великий» будет и впредь покровительствовать мне и что дружба, согласие и взаимопонимание будут, сопутствовать братьям по клану во все грядущие годы, — произнес он. — Уповая на неизменное благорасположение «Великого», в надежде снова прибегнуть к его помощи и осмелился я просить встречи с его высоким представителем.

— Недостойный слуга готов выслушать твою просьбу.

Чан Кайши задумался. Пришло время?.. Да, пришло… Испокон веков на Пекин претендовали все, кто помышлял стать правителем Китая. Последним восседал в Пурпурном дворце Чжан Цзолинь. Теперь столицей овладел он. Престарелый генералиссимус без боя уступил ему вожделенный город. Чжан Цзолиня уже нет на земле, его дух ушел на небо. Но сын его, молча отведя свои дивизии в Маньчжурию, как бы демонстрирует, что лишь временно покидает поле соперничества за власть. Мукденская армия — самая боеспособная из армий китайских предводителей, лучше вооруженная и вымуштрованная: постарались японцы, много лет опекавшие ее… Нет, пока знамя гоминьдана не будет реять над всей страной, Чан Кайши не может считать, что достиг своей цели. В одном лесу не живут два тигра. Но в какие слова облечь свою просьбу?..

— Мои чаяния — лишь о процветании Поднебесной, без кровопролития и междоусобных войн. Если «Великий» соблаговолит оказать покровительство своему бездарному слуге, то я хотел бы с его помощью вступить в контакт с представителями Чжан Сюэляна, чтобы сказать им: я обниму дубаня^[7] Маньчжурии как своего дорогого брата. Ныне нет ничего, что бы разделяло нас. Мы должны объединить свои усилия в деяниях на благо Поднебесной, в борьбе против коммунистов и «чихуа»^[8].

Гость проследил за извилистой линией мысли хозяина дома, помолчал и отозвался:

— Твоя просьба будет незамедлительно донесена до слуха «Великого». Как полагает ничтожный его слуга, тебе, высокочтимый старший брат, будет оказано содействие в этих благих начинаниях.

«Коль отвечаешь так определенно, значит, ты — высокая персона в клане». Чан Кайши прижал ладонь к ладони, поднял руки к подбородку:

— Я приложу все усилия, чтобы не оказаться недостойным благорасположения мудрого сеятеля добра и радости!

Гость отставил чашку. Конфиденциальный разговор был закончен. Чан Кайши потянул шнур колокольчика. Тотчас слуги начали вносить столики для кушаний.

Глава десятая

Евсеев-отец оказался черствым ломтем. Но и Леха-Гуля проявил себя с неожиданной стороны: ожесточенно оспаривал каждый пуд ржи в приданое, каждую кудель льна и голову сахару. Сшиблись крепко. Евсеев вел разговор словно бы не со сватом и не о фундаменте счастья для своей дочери, а с уполномоченным волземотдела, пытающимся взыскать натуроплату сверх положенного.

Отбивался:

— Ишь куды горазды, задарма вынь да отдай! С чужого богатства зачинать хотят! Да я пуп рвал всю жисть, чтоб нажить свое нынешнее благоденствие.

— Неразумно рассуждаете, Авдей Никодимыч, — совестил милиционер. — Теперича все равно зажиточны должны быть. «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а-а затем мы наш, мы новый мир постро-оим — кто был ничем, тот станет всем!» — вон как в нашей революционной гимне говорится.

Конечно, Алексею не хотелось отказываться от нежданно привалившего добра: коровы, зерна, утвари. Но все ж переспор слушал он вполуха. Ему виделся колдовской красный глаз в жаркой риге — и окатывало нетерпением.

Когда договорились наконец о приданом (Евсеев почти все требования Лехи выполнил, только вместо пяти овец пообещал выделить двух, да не посулил ни копейки деньгами), дальнейшее сватовство провели по всем правилам: родители кликнули Анну, она вышла из соседней комнаты потупившись — сама непорочность; прошлась по дорожке — сват и жених удостоверились, что не хрома; села в углу за прялку — мол, и нитку сучить умеет; на стол к чаю начала подавать… Будто Алексей и вправду в первый раз ее увидал, и не было ни лансье-кадрилей и хороводов у часовенки, ни жаркой ночи в риге… Да он и сам, подчинившись извечному порядку, включился в игру.

Родители Нюты благословили их иконой, уговорились, когда придет в дом Евсеевых отец, в какой день они ответят визитом. Прикинули, когда лучше свадьбу сыграть, чтобы без спеху, но и откладывать нечего, — сразу после полевых работ.

— Позжей резону нет: ежели молодая понесет, то как раз к косовице и разрешится. А за зиму и наткет, и нашьет чего положено.

Переедет она, конечно же, к молодому мужу (в Ладышах только пришлых женихов, да и то с насмешкой, «брали в дом»), а мужики — Арефьевы тут же начнут ставить сруб, чтобы под зиму выложить фундамент и повязать первые венцы, а закончить уже по весне.

Мать снова потянула уголки платка к глазам. Но Нюта зыркнула довольная: приспичило, видать, ей самой почувствовать себя хозяйкой. Хоть и не чужая в доме, не под свекровью, да и маменькины понукания уже поперек горла.

— Во как я твово будущего тестя выпотрошил! — похвалялся на обратной дороге сват-милиционер. — Жать их надо-ть, пауков-мироедов!.. Если б не я, облапошил бы он тебя, разнюня, — как пить дать! А мне за такое усердие готовь мячок, чтоб целую неделю опосля свадьбы тверезым не был ни часу!

Мячок, выкуп за девицу в пользу всех парней деревни, — тут уж ставь четверть, а то и полведра. Не откупишься — лучше не показывайся на улицу: побить могут. Да и не было в Ладышах случая, чтоб уходил кто-то из молодоженов от мячка.

Хоть первейшей обязанностью младшего милиционера было преследование самогонщиков, свадьбы пользовались покровительством Леонида: ставь аппарат, набирай в сулейки отдающую сивухой сизую влагу.

Отец радовался предстоящей жизненной перемене. И будущая невестка приглянулась ему: любил он таких девах, крепких и веселых. Ближе к дню свадьбы сам вымел двор, выскоблил полы и полати в избе, перестирал одежду, подстригся, подровнял бороду. Брат же Федька отнесся без всякого интереса, будто женитьба Алексея никак его не касалась. Близнецы, внешне похожие — если видели их по отдельности, то даже путали, — характерами были они не схожи. Оба русоголовые и крупноносые, с рыжиной на щеках и светлыми небольшими глазами в светлых ресницах, с еще юношеским румянцем, но уже с мужицкими, жилистыми руками, коренастые — похожие, а разные: Алексей — в отца, общительный, легкий на решения, нетерпеливый, переменчивый, с интересом ожидания взирающий на все окрест; Федор — несуетлив, молчун, про таких говорят: «аршин проглотил» и «семь раз примерит, один раз отрежет». Уже двадцать один год от роду, а он и на гулянки не ходок, и на самогон и пиво не падок; Алексей думает, что и не целовался он еще ни с одной из девчат. Об этом у них вообще никаких разговоров — не то что с Леней-Гулей или другими парнями. И дружки у брата не те, что у Алексея: Петька-горбун, Колька, батрак Ярцевых. Когда братья работают вместе, под приглядом отца, тот более основательную часть поручает Федьке, а достругать до зеркальной гладкости или узор нарезать — Алексею. Теперь, когда Алексей объявил, что женится, брат только плечом дернул: «Как хотишь…» — а будущую свою золовку оценил: «Ватрушка».

В нетерпении жениху казалось, что ждать свадьбы долго, а дни пробежали быстро, светаукоротилось, сумерек прибавилось, зачастили дожди. В поле, на «пожнях», уже добирали последки, свозили хлеба и сено на гумна и в пуни, оставшиеся снопы укрывали в островьях; копали картошку, начинали теребить лен…

Урожай был добрый: ржи — по полсотни пудов с десятины на круг, и овса не меньше, капризного жита — в половину того; сена наготовили вдоволь, хватит до свежих трав на луговинах.

Когда окончилась жатва, жницы принесли с полей своим «хозяева́м» по последнему снопу, обвязанному их выгоревшими на солнце и поблекшими под дождями платками, и приняли от «хозяевов» — мужей и отцов — положенное угощение. А уже во дворах собрали с этих снопов пясточки, припрятали для будущего весеннего обряда — моления о новом урожае. И уже застучали на открытых токах цепы, полетела из распахнутых для сквознячка ворот шелуха-мякина — начался потный праздник, венчающий крестьянский год.

Бабы начали уже подбираться и к льну, мять после просушки и трепать, готовить к долгим зимним вечерам, когда усядутся за прялки и веретена, чтобы по великому посту уже и ткать холсты.

Предсвадебные дни Арефьевы, все втроем, работали у Ярцева, первого в Ладышах богатея, кулака. Говорили, что он крепко жил и до революции. А после революции еще больше разбогател: натащил всякого скарба от благодетеля-помещика, а к тому еще ублажил заезжего землемера, и тот щедро прирезал к наделу Ярцева «божьей», то есть ничейной после бегства управляющего, самой плодородной земли. Прежде у Ярцева была своя паровая мельница. Имел он и пай в лавке другого деревенского кулака — Чубрикова. По новому землеустройству паровая мельница, лавка, так же, как и лесопильня третьего ладышевского богатея Сергутина, были национализированы и сданы в аренду сельскому обществу. Мужики собрались на сход, стали судить-рядить, как управляться с общественным имуществом: ведь не обучены, неграмотны, не знают, как подступиться к «механизме» и хитрой науке «опт-розница». Покричали, пошумели, а потом и решили передать от имени общины право аренды прежним владельцам: Ярцеву — на мельницу, Чубрикову — на лавку, Сергутину — на лесопилку. Только чтоб доход шел в казну сельсовета. Жидковато поступало: «Где прежний товар?», «Механизма истерлась» — и всякое такое. Как проверишь? Махнули рукой. Вон по другим деревням общиной взялись за мельницы и лесопильни и вовсе разорили.

Теперь Ярцев из деревни подался на хутор («от дурных глаз», признался Арефьеву-отцу), на новь. Хоть и предстояло на нови расчищать лес под пашню и покосы, да ведь не своими руками. Пришлых с голодных земель вон сколько, любого выбирай в батраки, да и из ладышевцев многие не откажутся подработать. К тому ведь и прежний надел не оставил… На хуторе же, за полверсты от бывшей барской усадьбы, Ярцев надумал поставить дом, да не просто дом, а в два этажа, в точности, пусть и меньше размером, как у помещика: с мезонином и колоннами. Не поскупился, задаток дал солидный и пообещал одарить сверх оговоренного, коль дом получится по его «умыслу».

Арефьевы каждый день, с рассвета, крепко ломались на том холме. Возвращались домой мимо часовенки, через мост.

Молодежь вечерами гуляла у околицы.

Другая певунья — подхватила:

Алексей различал знакомые голоса, Нютиного среди них не было. На душе холодило от мыслей об уходящей холостяцкой жизни. Теперь уже не попоешь, не попляшешь, не покуролесишь на долгих зимних посидках. Зато жена будет. И свое хозяйство. И дети пойдут. Как положено. Хотя представить все это, семейное, трудно…

Суббота накануне венчания выдалась ясная, в ведро.

Перед тем, как требовал обычай, жених принес в дом невесты мыло, чулки и кулек помадок из лавки Чубрикова. Невеста, в свой черед, преподнесла ему «задаток» — свой шелковый платок, а также часть приданого: два постельника, две подушки, два одеяла, ею сшитую и узором вышитую рубаху и исподнее. Тут уж за соблюдением правил следили и Нютина мать, и сват. Арефьевы запаслись самогоном — закупили и взяли в долг, а пива наварили сами, было у них свое место у Лешего озерца.

Теперь в субботу жениху и невесте предстоял банный обряд.

По субботам в Ладышах у всех был банный день: оживали рубленые строения у реки, дружно курились над обрывом дымки. Большинство банек топились по-черному. «Белых», чтобы печь с трубой, стояло мало — все тех же Ярцевых, Чубриковых да Сергутиных. Остальные — каменки, с кадушками, в которые бросают раскаленные голыши.

У купания были свои правила. Мужики, парившиеся всегда первыми, хоть летом, хоть зимой, голяком выбегали к берегу по воду — и никакого сраму не было ни в их наготе, ни в наготе баб и девиц, сменявших их в баньках и тоже носивших воду в чем мать родила. Купание — святое, чистое дело. В избы возвращались в одном лишь нательном белье и дома угощались брусничным соком и закисшей пареной ягодой.

Перед свадьбой же банное действо превращалось в ритуал. Дружки, запасшись самогоном и пивом, вели в баньку жениха, а в другую подружки вели невесту. Терли-парили едва не до крови, выгоняли хворостинами, да еще с припевками, к реке, да не просто по воду, а чтоб окунулись. Даже зимой, в проруби. Вообще баня много занимала в укладе их жизни: паром лечили, березовыми вениками, как и заговорами, ворожбой, выгоняли «осуд» и «сглаз». Вот и нынче, когда оттирали жениха, вокруг соседней баньки бегала нагая Грунька-молодайка, лечившая своего мальца от «собачьей старости» — худосочия. Матери полагалось трижды обежать вокруг сруба. По белым плечам и грудям молодайки бились в беге темные косы, и сама она, распаренная и истовая, была похожа на ведьму.

Леха-Гуля заикнулся было, что в «Бедноте» пишут о свадьбах без церковного обряда — новых, советских. Но тут же и замолчал: в Ладышах еще ни разу не было такого, чтобы мимо церкви, без фаты. Даже о самых неимущих и то говорили: «Из-под торбы — а венчаться в фате».

Пока вершилось таинство в Великотроицкой церкви и тамошний рыжий батюшка водил молодых вокруг аналоя, в избе Арефьевых, но на невестиных скатертях, уже накрывался свадебный стол. Тут уж постарались: наготовили студня и рыбника, кислых щей и супа с мясом, жареной со свининой картошки, овсяной молочной каши в чугунках, пирогов с изюмом, ватрушек и кокорок.

После венчания кортеж покатил к дому жениха. Дружка, все тот же Леха-Гуля, шествуя с кнутом впереди молодых, расчищал им дорогу. И празднество началось.

Снова заставили молодую показывать свое умение: «пахать избу» — мести мусор. Мела, а друзья и подружки набрасывали, но так, чтобы с сеном и трухой позвякивали и монетки. Потом высыпали на улицу: молодая жена должна пронести от колодца полные ведра и ни капли не обронить, а парни мешали пройти. Нюта старалась, обходила, а потом — из ведра с головы до ног, хохотали до упаду.

Пива было в глиняных кувшинах — хоть залейся. Самогоном поначалу обносили чарками, и только когда уже совсем разгулялись, выставили бутыли на стол. Все пили, пьянели, но молодым и пригубить не дали — не положено. Чтоб зачали здоровое потомство, крепкое продолжение рода.

«Может, уже понесла? — с тревогой, с опаской перед неведомым думал Алексей, поглядывая на раскрасневшуюся, домовитую Нюту — еще невесту, а уже и жену, хозяйку, присматривавшую за гостями и направляющую праздник. — Теперьча я семейный…»

Ночью гости разошлись, оставив наконец молодоженов.

Отец высвободил им горницу, а сам с Федькой перебрался за печь, в маленькую комнату-чулан. Прежде мужчины спали на широких полатях или на «плечах» печи. Но к такому случаю Арефьев-старший вытащил из сарая и починил свою давнюю семейную кровать.

Все затихло. Молодые остались одни. Алексей пододвинулся к Нюте. Она не противилась. Жаркая, желанная…

Все было хорошо у них в первую законную супружескую ночь. Но не было той жажды, того нетерпения и торжества, как в риге на снопах жита…

На следующий день гуляние продолжалось уже в доме тестя и тещи. Тут-то и подавалась молодому мужу яичница-глазунья на большой сковородке. И если он не пожелает откушать, а исковыряет, — эге, невеста-то не была непорочна!.. Алексей расправился с яичницей. Но снова не дали им выпить спиртного ни глотка.

В разгар веселья к столу протиснулся Сергуха-почтарь:

— Принимайте поздравленьице!

Он тряс над головой конвертами.

— Откуда? Кому?

Алексей ни разу в жизни не получал письма. Да и не писал — кому писать?

— Из волости, видать. Их штемпеля. Поздравляют власти молодое семейство.

Все столпились, заглядывая через спины.

Алексей неумело расклеил конверт.

«Повестка.

Арефьев Алексей Гаврилович… в волостной военный комиссариат… на медицинскую комиссию…»

— Тю-у! Забрить нашего женишка хотят!

Он разорвал второй конверт.

«Арефьев Федор Гаврилович… в волостной военный комиссариат…»

— И братца! Вот так похмелка!

Отец Нюты урезонил:

— Не могет того быть, нет такого закону, чтоб из-под венца — в новобранцы. Не война.

— Правильно! — поддержал Нютин дядька, шорник Захар. — Не пужайтесь. С Ладышей опосля войны еще никого не забривали на действительную. К пожарной команде припишут, аль к лесозаготовительной повинности: свезешь пять возов леса — и к женке на побывку, хо-хо-хо!

В бумаге указывалось, что в волостной комиссариат надлежит прибыть в следующий понедельник.

До субботы же, прежде чем начать самостоятельную жизнь, молодоженам предстояло провести неделю под кровом тестя и тещи, а в субботу, снова истопив баню, пойти в нее уже вдвоем.

Глава одиннадцатая

В воскресенье Антон Путко был приглашен на обед по случаю дня ангела к профессору Павлу Николаевичу Милюкову.

Милюкова и Путко разделяла разница без малого в три десятка лет. И без всякой натяжки, принадлежали они к представителям двух поколений. Но добрые, почти приятельские отношения установились между ними давно. Профессор время от времени удостаивал «молодого друга» своим вниманием и одаривал щедротами истинно российского, хотя и в эмиграции, застолья.

Собираясь на званый обед, Путко обдумывал, в каком облачении явиться да рю Даншю. Казалось бы, особенно заботиться не стоило — скромный механик будет принят в среде маститых ученых, литераторов и политиков в любой одежке: птица не из их стаи. И все же, перебирая свой отнюдь не обширный гардероб, Антон Владимирович остановил выбор на мундире подполковника с золотыми погонами и тускло отсвечивавшими Георгиевскими крестами. Был в том особый резон: профессор, издававший в Париже ежедневную общественно-политическую газету «Последние новости», одновременно являлся и лидером «республиканско-демократического объединения» и в среде противоборствующих эмигрантских группировок числился на левом фланге, едва ли не рядом с «возвращенцами» и явными красными. Поэтому, явись Антон Владимирович в гнездо «эрдеков» в гражданском платье да узнай о сем в офицерских компаниях, в РОВС, его могли бы посчитать перебежчиком. Мундир же свидетельствовал, что участие его во встрече людей гражданских — лишь частный визит к престарелому профессору. Офицерской этикой такой поступок не возбранялся.

Путко с усмешкой подумал: «Мой мундир в их собрании — как барабан в органном концерте!..» Благо, не надо шествовать в нем по улицам, привлекая презрительное внимание туристов и вызывая громкоголосый интерес мальчишек-оборвышей.

Профессор занимал просторные апартаменты в том же солидном доме на рю Даншю, 22, где в бельэтаже размещались принадлежащие ему «Последние новости».

Как и предполагал Антон, мундир произвел впечатление на смокинги и фраки. Хозяин дома вынужден был каждому из вновь приходящих представлять своего молодого друга, героя минувшей войны и наследователя боевой славы российской армии.

— Да будет вам известно, господа, Антон Владимирович — родственник покойного Петра Аркадьевича Столыпина. Многие из вас знавали, наверное, его отца, профессора Владимира Евгеньевича Путко, и матушку, Ирину Николаевну, ныне баронессу Томберг.

— Как же! Как же!.. Профессор Путко… Его супругу почитали за первую красавицу Петербурга!..

— К огорчению, не имеем счастья видеть и ее, ныне Ирина Николаевна с мужем в Новом Свете. Но поприветствуем ее сына, боевого офицера и нашего друга!

— Весьма рады!.. Весьма!..

Как обычно, разговоры порхали с одного на другое, перемежаясь тостами с хрустальным перезвоном. Помянули, почтив паузой, недавно арестованных ОГПУ в Москве князя Павла Дмитриевича Долгорукова и Василия Ивановича Анненкова, в прошлом видных деятелей кадетской партии, пребывавших последние годы здесь же, в Париже, да вдруг объявившихся в России и обвиненных там в подготовке контрреволюционных групп. Минутная скорбь «по мученикам», скрытая радость: «я-то в безопасности!», немой вопрос к тем из находящихся за столом, кто должен был знать, на какой шут понесло их в Совдепию… И снова оживленный, уже хмельной говор.

Расходились гости, поздно. Антон опьянел, разомлел и не спешил покидать профессорский дом. Да и Павел Николаевич не торопил. Раскурили сигары, потягивали ликер, смаковали кофе.

Когда захлопнулась дверь за очередным, теперь уже предпоследним гостем и прислуга готова была убирать посуду, Милюков пригласил Путко в кабинет. Там, в потертости солидных кожаных диванов и кресел, квадратах фотографий в темных рамках на стенах и мерцании книжных корешков за стеклами, жил не эмигрантский конца двадцатых годов Париж, а добропорядочный, предреволюционный, даже предвоенный Питер.

— Ну-с, что нового, мой друг? По-прежнему поносят меня последними словами золотые погоны? Кто нынче в перевесе сил — николаевцы, кирилловцы?

Путко давно уже свыкся с мыслью, что выполняет роль некоего информатора Милюкова. Что ж… Долг, как известно, красен платежами… Они и познакомились ради этого, еще летом семнадцатого года, в разгар российской «вседемократической» смуты, накануне корниловского мятежа: уже тогда Павел Николаевич пожелал, чтобы сын давнего знакомого, удостоенный боевых наград офицер стал соглядатаем его, вождя кадетов, в армейских кругах. Тем памятным летом Милюков приглашал Антона Владимировича и в Москву, на Государственное совещание, где происходила «коронация контрреволюции»; ввел и в дом Петра Петровича Рябушинского… Но потом надвинулись иные времена: вооруженное восстание большевиков, провозглашение власти Советов, гражданская война. Путко бросало по фронтам. Павла Николаевича восемнадцатый год застал в Киеве, оккупированном германцами. Оттуда профессор перебрался в Екатеринодар, к Деникину, для установления связей с французскими представителями Антанты, затем продолжал переговоры в Одессе, своевременно, до всеэмигрантского повального бегства, выехал в Европу, в Париж и Лондон, чтобы побуждать союзников присылать военную помощь и обсудить участие антибольшевистской России в последующих после разгрома Советов мирных переговорах. Бедствия гражданской войны коснулись его мало. В Англии Милюков предпринял издание журнала «New Russia»; вернувшись же в более располагающий Париж, обосновал эмигрантские «Последние новости» и из остатков конституционно-демократической партии образовал «Республиканско-демократическое объединение». Сейчас, в день своего ангела, он был настроен минорно:

— Через год отмечать круглую дату… Подумать только — семьдесят!.. Жизнь пролетела; планы, мечтания — ничто не осуществилось…

— Не гневите бога, Павел Николаевич. Вы выдающийся ученый, общепризнанный знаток истории славянства и России.

— История… Еще в гимназии я читал классиков на греческом и латыни. Помните: «История — учительница жизни», Марк Туллий Цицерон… Он и вдохновил. Захотелось стать поводырем — если не всего человечества, то хотя бы отечества… — Профессор скептически улыбнулся. — Более провидчивым оказался Иоганн Энгель: «История — превосходная учительница; но она несчастна, ибо ученики ее удивительно невнимательны…» Да, никто из учеников не желает понять, что в мире все уже было, и, чтобы не делать новых ошибок, надо лишь внимательно посмотреть в прошлое… Нет, каждый снова изобретает колесо.

— Так что же, отказаться от всех попыток? Надежды нет?

— Сколько было в истории и эмиграции, и попыток реставраций… А мы все еще на что-то надеемся. А вдруг получится?.. Вот Англия наконец-то решилась. И в Китае объявился свой Корнилов — как его, трудно запомнить: Чан Кайши. А теперь еще и смута в Маньчжурии. И сразу — надежды!.. Как приняты новости в офицерских кругах?

— Ажитация. Кое-кто уже чистит оружие.

Павел Николаевич и Антон Владимирович снисходительно и плавно обсуждали трепещущие заботы эмигрантской жизни. Путко превосходно понимал, что Милюкову известно все не хуже, чем ему: большая газета, уйма корреспондентов «во всех крупных центрах Европы, в России и во всех местах русской эмиграции», как значилось в рекламе «Последних новостей». Но, видимо, важны для профессора и живые свидетельства, те нюансы, какие не уловит подчас сторонний наблюдатель. К этим беседам, возможно, побуждает лидера политической эмиграции и потребность поделиться своими раздумьями.

— Вот вы, Антон Владимирович, живете иными импульсами: дни проведите на заводе, в реальном деле; ну, изредка бываете в гостях… Посему в лицо эмиграции, особенно обывательской, вглядываетесь редко. Я же все дни в этой среде, как жаба в болоте, хе-хе… Не напрасно такое сравнение. Лицо меняется, становится все менее привлекательным. Да-да… Серая интеллектуальная посредственность, бесплодные мечты о возврате прошлого. Зависть. Дрязги. Вечные поиски денег… Для души и поговорить не с кем… Соберутся, о чем говорят? Ругают большевиков и жидов, масонов, сплетничают друг о друге… Думаете, наговариваю?.. Нет, право.

Милюков привалился к высокой спинке кресла. Кресло будто поглотило его, сделав меньше, чем был он на самом деле.

— Неужели никаких надежд? — спросил Путко. — Неужто вы хотите сказать, что эмиграции следует отказаться от политической борьбы?

— Ни в коем случае! — с неожиданной горячностью воскликнул Павел Николаевич и словно бы вырвался из щупалец кресла, распрямился. — Ни в коем случае! — повторил он, назидательно подняв палец. — Необходимо лишь изменить тактику. Нынче, на одиннадцатом году пребывания вне родины, для огромного большинства русской эмиграции и русского беженства с особой остротой встает вопрос: как быть дальше? Вопрос сей не возбуждался, пока существовала надежда на то, что отрыв от родины будет кратковременным. Эта надежда подогревалась каждую весну. Все эти годы ждали приказа, выдачи оружия, посадки на корабли — и домой! Но обещания военных вождей насчет похода каждый раз кончались разочарованием. А время-то ушло. Веры не осталось… Да и что нынче происходит в России? Знаем ли мы достоверно? А вдруг теперешний режим продлится бесконечно?..

Он внимательно вгляделся в собеседника, словно бы ожидая в его словах услышать ответ всего поколения «детей».

Путко и сам пристально разглядывает профессора. Изменился. Лицо стало суше, набрякли мешки под глазами. Академическую бородку сбрил, усы совсем уже белы, как белы и поредевшие, тщательно расчесанные на пробор волосы. Глаза, увеличенные линзами пенсне, утратили прежнюю, пусть и обманчивую, мягкость, взгляд упорно-внимательный… Воротничок подпирает старческую, в морщинах, шею… Но галстук по последней моде, на пальце перстень с бриллиантом.

— Вы сами, мой друг, верите, что режим рухнет?..

Взять бы и огорошить: «Нет, не верю! Никогда не рухнет!..» Может быть, профессор и ждет такого ответа?.. Или весь этот вечер обволакивал, одурманивал, ждал срыва?.. Даже голос, сама интонация может его выдать… Путко молча, неопределенно пожал плечами.

Милюков отвел взгляд. Мелкими затяжками раскурил сигару:

— Вижу, тоже точит червь… Вижу. И понимаю… Точит и молодые деревья. Любое растение, вырванное из земли, сколько ни держи его в вазах, увядает… А индусы еще и так говорят: «Опавшие листья никогда не возвращаются на свои стебли». Грустная пословица… Не знаю, подвержены ли вы приступам ностальгии. А я, признаюсь, особенно в последнее время… Чем ближе к юбилею… — Он медленно выпустил изо рта синий сигарный дым. — Эти приступы и побуждают многих эмигрантов к возвращению в Россию. На условиях большевиков, для легального существования. Ни для меня, ни для вас сие невозможно… Так что же, выбрать путь конспиративной борьбы? Вернуться нелегально? — Милюков снова сквозь пенсне посмотрел на собеседника. — Но таких подвижников — единицы. У меня нет от вас секретов, дорогой друг: князь Долгоруков с такими намерениями и вернулся в Питер, не в силах побороть тоску. Вернулся под маской «возвращенца», сменив, естественно, фамилию и получив паспорт на рю Гренель. Так же и Анненков, и некоторые иные.

Он замолчал. Путко подумал: «Кажется, и многоуважаемый Павел Николаевич склоняет меня к такому подвижничеству…»

— Судьба князя может прельстить не многих, — уклончиво отозвался он.

— Вот-вот! — неожиданно согласился профессор. — Вы подтверждаете мою мысль: многие уже не верят в сказки минувших лет, устраиваются на длительное существование на чужбине, приискивают постоянный заработок, примиряются с перспективой ассимиляции. Вот даже и вы… Вы-то еще молоды… Поди, уже приглядели себе парижанку? — не сдержал он старческого любопытства.

Путко отрицательно качнул головой.

— Да, — снова согласился Павел Николаевич. — К чему плодить безродных? Вырастет и спросит: какого отечества я сын? Поймет ли?..

— Дело ведь не только в возможности заработка и утрате воли к борьбе. Каковы цели? Не кажется ли вам, профессор, что эмигранты уже надоели всем правительствам Европы и от них отмахиваются, как от назойливых мух?

— Да, Европа предала Россию, а эмиграция растратила за эти годы свой политический и моральный вес. Причем растратила в попытках возродить белое движение и гальванизировать идеи интервенции. Возвращаюсь к тому, с чего начал: никто не хочет черпать опыт из уроков истории. А жизнь-то изменилась. Изменилась обстановка. Следовательно, изменились и условия борьбы.

Милюков поднялся с кресла, открыл дверцу бара, наполнил маленькие, с наперсток, ликерные рюмки:

— «Правопреемники русских царей», «Под святым крестом за веру, царя и отечество!», «Подымем меч христолюбивого воинства!» — голос его звучал иронически. — Бог мой, все это давно кануло в Лету. Идеи реставрационно-монархического белого движения, коими живет русское офицерство, уже негодны. Это очевидно. Там, в России, народ встретил бы враждебно таких «освободителей». Да и как можно вернуться в отечество вооруженным путем? Только с помощью иностранной интервенции. Значит, участие русских в войне иностранцев против России? На том же зарубежном съезде, насколько я знаю, а вы подтвердите, так ли это, Марков-второй прямо заявил: русские люди должны поддерживать интервенцию, какова бы она ни была, даже если ее результатом стало бы разделение России на сферы влияния и на «буферы». Мол, даже такой исход лучше, чем господство большевиков. Так он сказал?

— Да. Почти дословно.

— Ну и как вы относитесь к подобному призыву?

— Решительно не приемлю.

— Рад еще раз убедиться в нашем единомыслии, Антон Владимирович. Если Европа когда-нибудь и пойдет на военное вмешательство, то отнюдь не для того, чтобы облагодетельствовать эмиграцию, а исключительно ради своих корыстных целей. Так неужели же мы, истинно русские люди, отдадим отечество на разграбление?

— Ни в коем случае.

— Очень рад, что так думаем теперь не только мы, левый фланг эмиграции, но уже и вы, офицеры. И даже некоторые русские генералы. Да-да! В последние месяцы я в дружбе, с Деникиным. Антон Иванович выступил нынче в новом качестве — начал писать мемуары. Не читали еще его «Очерки русской смуты»? Просит моих советов… Он — генерал русской армии, а я как-никак генерал российской истории, если говорить без ложной скромности… В этих-то беседах я с удовлетворением и обнаружил, что он тоже против интервенции.

— Любопытно, — с сомнением проговорил Путко. — Тем более что после переворота в Китае и заварухи вокруг КВЖД только и разговоров, что о скорой интервенции.

— Мы с генералом Деникиным единодушны в ненависти к большевикам. Их идеология, взгляд на мир, на историю, в конце концов, противны всем нашим убеждениям. Коммунизм! Исторический матерьялизм!.. — Павел Николаевич задохнулся. То ли от сигарного дыма, то ли от спазмы ненависти. Помолчал, переводя дыхание: — Но… Но Россия!.. Уступить ее чужеземцам? Какие же мы тогда русские?.. — Он еще больше ссутулился, и Антону показалось, что кожаные боковины кресла, как створки раковины, поглотят его. — И все же я верю: можно что-то вернуть.

— Как? Вы только что сами говорили: болото…

— Самовозрождением! — не дал ему договорить Милюков. — Путем преобразования режима, пусть и с сохранением его внешних атрибутов. Там, в самой России.

— Значит, вы считаете, что роль эмиграции исчерпана?

— О нет! Хотя здесь у нее уже нет никакой миссии. Здесь крики со всех колоколен — шепот; все потоки негодующих слов — лишь дым по ветру. Зато там даже один приглушенный голос — колокол!

Путко окончательно понял, к чему клонит собеседник:

— Что же вы предлагаете?

— Помните легенду о «троянском коне»? К сожалению, в эмиграции сейчас нет достаточно воинов, коими можно было бы заполнить чрево коня… Но я убежден, они еще объявятся. Я понимаю: ваши личные интересы сосредоточены ныне на ином… Однако я не теряю надежды: когда придет час, в вашей душе отзовется призыв на подвиг, пусть и безвестный…

Милюков неторопливо, вроде бы без понуждения подталкивал «молодого друга» к решению. Не сиюминутному, а в будущем — как когда-то, много лет назад… Вот так умело, вкрадчиво, исподволь он вербовал, наверное, и тех, кто теперь схвачен там, в Москве. Как говорится, рыбку ловят удочкой, а человека — словами… «Разные инструменты, да оркестр-то, оказывается, один: Милюков — на скрипке, Мульча — на трубе».

Что ж, разговор был небесполезным. И весьма поучительным.

Глава двенадцатая

— Разрешите, товарищ командир?

— Входи. Что-нибудь срочное?

Берзин с удовольствием посмотрел на Оскара. Как всегда безукоризнен, даже франтоват. Выбрит. Светлые усы тщательно подстрижены. Белейший подворотничок. Широкий ремень затянут так, что, кажется, не продохнешь.

— Донесение от Файна, из Мукдена.

«Сегодня, пятого, в шесть утра, белобандой Уварова произведено нападение на почтовый поезд № 3, вышедший со станции Пограничная на Харбин. Пассажиры ограблены. До сорока китайцев и русских уведены в сопки. Четверо убиты, семеро ранены. Среди убитых учительница школы КВЖД Жарикова, среди раненых профессор-геолог Арндт…»

— Уже ознакомлен, — Павел Иванович вернул шифровку. — Что можешь добавить?

— Банда Уварова входит в формирование полковника Аргунова. Орудует в районе Пограничной, откуда совершает налеты на нашу территорию. На ее счету немало убийств по деревням Приморья. Сам Аргунов тесно связан с японцами еще с времен оккупации Дальнего Востока.

— Как считаешь: нападение на поезд — уголовщина или политическая провокация?

— Конечно, белобандиты хотели поживиться. В Маньчжурии они живут впроголодь. Файн дополнительно сообщил, что уваровцы обобрали поезд дочиста, уволокли все, вплоть до постельного белья и посуды. Но… — Оскар снова открыл папку. — Только что в Харбине завершилось весьма важное совещание. Как вы знаете, в дальневосточном регионе за власть над белой эмиграцией до последнего времени боролись две фигуры: глава «Общеэмигрантского союза на Дальнем Востоке» генерал Хорват и генерал Дитерихс, руководитель дальневосточного отделения «Российского общевоинского союза», имеющего штаб-квартиру в Париже. Вот последнее донесение.

— Не в пример европейским николаевцам и кирилловцам, тамошние соперники объединились? — прочитав, удивился Берзин. — Трудно поверить.

— Это так, Павел Иванович. Объединились по требованию главарей белоэмигрантских организаций Харбина, Мукдена, Шанхая и даже тех групп, которые находятся в Японии и Корее.

— Почуяли, что наступают горячие времена? Надо не грызться друг с другом, а действовать сообща?

— По всей вероятности, так. Файн передал, что отныне за генералом Хорватом сохраняются посты главы «Общеэмигрантского союза» и «блюстителя казны великого князя Николая Николаевича» — почетные звания, однако власть целиком переходит к РОВС, то есть к Дитерихсу. Только атаман Семенов со своими головорезами не захотел присоединиться. Не без оснований опасается, что утратит свободу действий.

— Н-да… Насколько я знаю, кредо Дитерихса — вооруженная борьба.

— Совершенно верно, Павел Иванович. Дитерихс уже отдал первый приказ: приступить к вербовке белогвардейцев в так называемый «урало-сибирский полк». Поэтому вылазку банды Уварова можно расценивать не только как нападение с целью грабежа, но и как первый отклик на призыв Дитерихса. — Оскар перебрал бланки: — Поступило сообщение из Дайрена, от Макса. Туда приехал Пу И.

— Вынырнул из безвестия бывший китайский император? Любопытно. О нем не было слышно очень давно.

— Да, после низложения династии Пу И жил как частное лицо под покровительством японцев.

— Почему Макс заинтересовался его прибытием в Дайрен?

— Он считает, Павел Иванович, что японцы хотят выставить Пу И претендентом на трон. Если не во всем Китае, то хотя бы в Маньчжурии: в Дайрен он прибыл как частное лицо, однако командующий японскими войсками в Северном Китае генерал-лейтенант Араи в сопровождении высших офицеров нанес ему визит.

— Скорее тут игра: японцы хотят показать Чжан Сюэляну, что у них в запасе есть и другие фигуры. Чтобы тот стал еще послушнее.

— Возможно и так, Павел Иванович. Их игра нас бы не беспокоила. Но Макс радирует, что уже и белогвардейцы навестили бывшего императора. Они посоветовали ему воспользоваться неустойчивым положением в Маньчжурии после убийства Чжан Цзолиня, захватить власть и заодно прибрать к рукам КВЖД.

— Как отреагировал Чжан Сюэлян?

— Поступили сведения, что он ищет контактов с Чан Кайши.

— Это что-то новое… Готов подчиниться ему?

— Похоже, что так, Павел Иванович. Со своей стороны и Чан Кайши предпринимает попытки связаться с маньчжурским диктатором. К чему это приведет, пока, конечно; неизвестно. Но мы имеем сведения, что Чжан Сюэлян тоже помышляет воспользоваться ситуацией и захватить КВЖД.

«КВЖД… Снова и снова — КВЖД…»

Берзин повернулся к карте, оценивающе повел взглядом вдоль юго-восточных границ Союза, по обозначенной тонкой черной нитью линии железной дороги, уходящей в пределы Китая и наиболее коротким путем соединяющей Центральную Россию с Дальним Востоком и Приморьем.

До Великой Октябрьской революции КВЖД принадлежала России. Во время гражданской войны на нее поочередно претендовали и «верховный правитель» Колчак, и атаман Семенов, и даже чехословацкий полковник Кадлец во время эвакуации белочешского корпуса из Сибири. После окончания войны управляющим дорогой провозгласил себя генерал Хорват. До двадцать четвертого года Китайско-Восточная железная дорога находилась в руках белогвардейцев, имущество и оборудование ее расхищалось, распродавалось; западные державы и Япония уже начали соперничать за право приобретения КВЖД. Но четыре года назад, после установления дипломатических отношений между Советским Союзом и Китаем, было подтверждено, что дорога является собственностью СССР. Договаривающиеся стороны заключили соглашение об управлении КВЖД. В этом соглашении дорога рассматривалась как чисто коммерческое предприятие, и должна она была находиться под совместным советско-китайским контролем. В правлении ее, директорате, на станциях, в отделениях и различных службах приступили к работе сотни советских специалистов, а на линии — тысячи рабочих. Но дорога пролегала по Маньчжурии, через основные поселения белоэмигрантов, а правление КВЖД находилось в «столице» белогвардейщины — Харбине. Правда, поначалу, после подписания договора между СССР и Китаем, белогвардейцы затаились. Ненадолго. Начались провокации. Чжан Цзолинь поощрял их. А теперь его сынок помышляет уже о захвате дороги. Пока это лишь помыслы. Белоэмигранты же спят и видят, как КВЖД превращается в плацдарм для нападения на Забайкалье, Приамурье и Приморье…

— Подготовь развернутый план контрмероприятий, — подытожил своя размышления Берзин, обращаясь к Оскару.

— Уже готовлю. Но Файн один не справится. Не ту роль играет. Не предусмотрели, когда внедряли. Хорошо бы направить туда кого-нибудь еще.

— Подумаю. А ты обо всем новом из своего региона докладывай тотчас.

Оскар вышел.

Помощник прав: в нынешней ситуации там необходим человек, который смог бы проникнуть в самые верхи белой эмиграции. Для большей безопасности он будет работать самостоятельно, без связи с Файном. Кого же послать в Китай?.. В Харбине, вокруг Дитерихса, контрразведчики многоопытные — и русские, проходившие школу еще в отдельном корпусе жандармов и департаменте полиции, а потом у Деникина и Колчака; и японские, из токко^[9] и кэмпэйтай^[10], и китайские, вымуштрованные старым хунхузом. Поэтому нужен опытный разведчик, помимо всего иного обладающий безукоризненной «легендой». Кто же лучше других из немногочисленных товарищей — помощников Павла Ивановича справится с таким заданием?..

В кабинете, в простенке между окнами, стояла радиола. Тумбочка под нею была тесно заставлена пластинками. Берзин любил музыку, под нее хорошо думалось. Он ставил на вращающийся диск Моцарта, Дворжака, Шопена или Чайковского — вроде бы машинально, непроизвольно. Лишь недавно сделал маленькое открытие для себя: музыка помогала ему глубже понять характер человека, о котором он думал, и не просто музыка, а определенный композитор и даже определенное произведение, будто каждый человек нес в себе свою мелодию. А может, великие музыканты умели волшебством звуков проникать в глубины человеческой психологии, раскрывать людские души?.. Думая о своем помощнике — поляке, он ставил Шопена; с чехом почти непременно был связан Сметана, с немцем — Бетховен или Бах…

Кого же пошлет Павел Иванович в Китай?..

Когда он принял наконец решение, из динамика радиолы наплывал, заполняя кабинет энергичными аккордами, фортепианный концерт Рахманинова.

Глава тринадцатая

Светало. Медленно и плоско, как на фотолисте в старом проявителе, смутно проступали контуры леса, спуск к реке, дальние холмы.

Блюхер еще затемно приехал на командный пункт батальона «синих» и теперь наблюдал за ходом военных учений: шла подготовка к маневрам войск двух округов — его, Украинского, и соседнего, Белорусского.

Батальону поставлена задача при поддержке роты танков и артдивизиона захватить мост через реку и овладеть высоткой, сейчас едва различимой на далекой кромке горизонта, за полем и лесом.

Комбат, поджарый, молодой, уже невоенного поколения, «академик», отдавал распоряжения четко, толково, а все же с молчаливым вопросом поглядывал на высокое начальство. Мол, как? Правильно?.. Василий Константинович не выказывал ни одобрения, ни порицания, лишь наблюдал. Оценку он даст после учений, на разборе.

Еще с вечера комбат послал в расположение «зеленых» разведгруппу, чтобы выявить силы противника, составить схему его обороны и расположения огневых средств. Местность разведчикам была незнакома. Предстояло сориентироваться в темноте, незамеченными пробраться в тыл, к строго указанному времени вернуться назад. Комбат нервничал: время истекало.

У речки затрещали холостые выстрелы. И через полчаса на КП ввалились командир разведчиков и его парни. В маскхалатах, измазанные в глине, мокрые.

Командир, веселый, возбужденный, доложил:

— Проползли до рощи. В роще «зеленых» нет. У моста дозор. На подручных переправились через Чусочу. По ту сторону реки — до взвода пехоты. Два пулемета. На хуторе — батарея, три орудия, пятидесятисемимиллиметровки. В лесу, справа от высоты, рота танков. Здесь, — он продолжал показывать по двухверстке, — обоз, лошади. Нас заметили, но шума не подняли, видать, за своих приняли. Выслал донесение со связной собакой.

— Донесение получил, — подтвердил комбат.

— Обратно было трудней. На речке, когда переправлялись, обстрелял дозор.

Разведчики шумно дышали, стеной выстроившись за своим командиром, вслушивались в его доклад, согласно кивали. С их одежды сочилась вода. Сапоги тоже наверняка полнехоньки… Внимание Блюхера особенно привлек один: глаза аж светятся, рот до ушей и на круглых щеках ну прямо девичьи ямочки. Первый раз, видно, на задании. Из нового пополнения…

— Ориентировались ночью хорошо? Никто не отстал?

— Шли точно по графику. Отставших, заплутавших нет!

Комбат снова, на этот раз явно довольный, глянул на замкомандующего: вот какие у меня орлы!.. Действительно, крепкие парни, и командир у них толковый. Но КП батальона — муравейник, демаскирует себя суетней. Командирский язык не отработан — много лишних слов. И поглядим, «академик», как батальон будет действовать дальше…

Вроде бы все привычное: боевая задача, разведка, наступление, оборона… Бойцы и командиры. Но поколение — другое, еще не обстрелянное. А главное — вся армия во многом становится иной по сравнению с той, какую знал по гражданской войне и в создании какой сам принимал участие с первых партизанских отрядов. Уже не просто армия — Вооруженные Силы. Какими они должны быть?.. Три года назад, на Пленуме ЦК, Фрунзе, когда обсуждали ход военной реформы, сказал, что многие из «старичков» еще живут представлениями гражданской войны. А грядущая война будет не похожа на гражданскую — прежде всего методами ведения ее и оснащенностью самих противоборствующих армий. «Мы будем иметь дело с великолепной армией, вооруженной всеми новейшими техническими усовершенствованиями». «Войны, нам не избежать. И нельзя рассчитывать, что она будет легкой войной». Василий Константинович был на том Пленуме — как раз приехал из Китая в отпуск. Поддержал тогда Михаила Васильевича: «Да, надо строить новую армию». Мог ли подумать, глядя на разгоряченного спором, загорелого, полного энергии Фрунзе, что пройдет всего несколько недель — и встанет в скорбном почетном карауле у изголовья его гроба в Колонном зале?.. Такая же нелепая смерть, как и комкора Павлова… Едва сорок. Еще один товарищ и ровесник…

Сейчас, как и тогда, сжало сердце. Боль пробуравилась к плечу, угнездилась под лопаткой. Василий Константинович прижался спиной к стене блиндажа. Перевел дыхание. Сейчас отпустит… Ему тоже — сорок. Подумал: «Где и когда достанет безглазая меня самого?» Отогнал мысль. Михаила Васильевича нет. Но дело-то идет! Новая армия строится! Хотя в военных «верхах» до сих пор не прекращаются споры: какую строить — массовую, чтобы через службу в ней проходило все молодое поколение, или немногочисленную, кастовую. Один из теоретиков: «Массовая армия исчезнет, ее заменит небольшая армия рыцарей». Нет! Блюхер, как и Фрунзе, — за массовую армию, однако же превосходно вооруженную, механизированную и моторизованную.

В частях и подразделениях — всех, не только кавалерийских — конюшни, коновязи, фуражные цейхгаузы. Все марши — в пеших колоннах. А в Москве, в Техническом штабе, в Управлении моторизации и механизации, в Управлении военно-воздушных сил, в Бюро рационализации Наркомата по военным и морским делам, в Генеральном штабе, в Реввоенсовете — обсуждения штатов новых, незнаемых прежде, моторизованных и механизированных соединений; подготовка к созданию первых мотомехчастей; споры по проблемам оперативного искусства и тактики в неведомых условиях «битв моторов». Споры ожесточенные. «Старички», высшие командиры, легендарные герои гражданской — не все, конечно, но и не один-два — пытаются держаться за старое, испытанное: «Главное в армии — боец, а не мотор! Сабля и винтовка, а не какой-то там двигатель внутреннего сгорания!..» Правда и в их словах: чего стоит мотор без умелого, стойкого бойца? А все же угадывается за их словами невыказываемое вслух опасение: куда ж тогда нас — с богатейшим да старым опытом, с нашими двумя-тремя классами церковно-приходской школы?.. Молодежь в большинстве рвется к новому. Тон задает начальник Штаба РККА Тухачевский. Но глупо отказываться и от накопленного. В Штабе РККА создано Управление по исследованию и использованию опыта войн. Начальником управления назначен Альберт Янович Лапин, давний друг Блюхера. Вместе были и в Китае. Управление изучает искусство ведения войн от Цезаря и Ганнибала — некоторые законы стратегии вечны. Но прежде всего, конечно же, — опыт минувших империалистической и гражданской. Какое богатство, сколько открытий, причем сделанных не золотыми медалистами царской и иных академий, а недавними рядовыми и унтерами! Тот же Семен Михайлович Буденный, нынешний член Реввоенсовета и инспектор кавалерии РККА, — не он ли превратил повозку с пулеметом — тачанку в грозное и универсальное средство борьбы; не он ли первым сумел оценить значение конницы именно в условиях гражданской войны и настоял на создании самостоятельных кавалерийских соединений?.. Да и сам Блюхер лишь задним числом узнал, что примененная им под Каховкой глубоко эшелонированная и противотанковая оборона — ни много, ни мало — вклад в военную науку. Никогда и нигде такое прежде не применялось. Как и разработанная им тактика борьбы с танками или использование минных полей в противотанковой обороне. Там, в долинах Таврии, вместо с военным инженером Карбышевым используя эти поля, он и думать не думал, что делает открытие.

Семен Михайлович как-то вспомнил эпизод, который теперь приняли бы за анекдот. В ноябре девятнадцатого под Касторной, в расположение одной из дивизий Первой Конной армии вошли четыре белогвардейских танка. В то утро разыгралась непогода, мела пурга. Буденновцы, до того никогда невидавшие танков, приняли их за возы с сеном. Танки же, не встретив сопротивления, повернули назад и ушли без единого выстрела.

Теперь подобное уже немыслимо. На языке у всех в штабах, в частях: «моторизация», «механизация», «танкизация». Какие новые возможности для внезапных и быстрых маневров, борьбы за пространство, размаха операций в глубину! Вот даже и в сегодняшнем военном учении батальону придана целая рота танков — все же выбил Василий Константинович три десятка машин у Тухачевского. Малость, конечно, на весь округ. Но хотя бы вот так распределить по частям, чтобы привыкали, осваивали. Любопытно, как распорядится своей стальной ротой в наступлении молодой на зависть комбат? Но технике в наступлении нужно противопоставить технику в обороне. Блюхер приказал усилить такой же ротой танков и батальон «зеленых».

Да, все внове. Вместо «мускульного» маневра, ограниченного во времени и пространстве физическими возможностями пешего или конного бойца, можно будет бросать в бой резервы, расположенные за десятки километров, в тылу, на широком фронте изменять направления ударов по противнику, быстро рассредоточивать или, наоборот, концентрировать силы, добиваться даже в оперативном масштабе скрытности, внезапности. Но для этого нужно освоить не только технику. Нужно овладеть новыми приемами и методами, новыми формами управления войсками. Только тогда армия действительно станет новой. Вот что прежде всего требуется от них…

Уже совсем рассвело. Комбат, изучив донесение разведки, внес коррективы в заранее разработанный план и теперь диктовал адъютанту приказ о наступлении.

До командного пункта донесся приближающийся рокот. Он достиг предельной ноты и оборвался.

Боль под лопаткой отпустила. Блюхер вышел из блиндажа. Неподалеку, за холмом, на площадке, обозначенной флажками и полотнищем в виде буквы «Т», стоял самолет, пропеллер еще вращался.

Хорошо. Он успеет побывать на КП батальона «зеленых» и понаблюдать за боем со стороны «противника».

— Контакт!

— Есть контакт!

— От винта!

— Есть от винта!..

Ак-1 запрыгал по кочкам, разбежался — и вот уже поплыло внизу поле, промелькнула темная извилина реки.

Когда же он летал в последний раз?.. В Китае. Шли бои за трехградье. Василий Константинович тогда не удержался, сам отправился на разведку. Желтая земля внизу. Черные дымы над горящими фанзами, серые дымы над воронками. Вернулись они с пробоинами и на крыльях, и на фюзеляже, но ни летчика, ни его не задело. То сражение за трехградье, в особенности штурм Учана стали сравнимы для Василия Константиновича с самым серьезным испытанием в гражданской войне на родине — битвой за Перекоп. Учан в переводе — «город военного могущества». Подступ к нему — узкий перешеек между глубокими озерами. Сам город обнесен квадратом крепостной стены — земляной вал, снаружи облицованный шлифованным скользким камнем. Местами стены поднимались на высоту пятиэтажного дома. На ближних подступах к городу — линии окопов, проволочные заграждения, огневые точки. Сооружены грамотно, английские инструкторы постарались. «Нарисованную лепешку увидишь, да не съешь», — беспомощно сказал Чан Кайши, дав понять, что считает крепость неприступной. «Ответьте главкому: нет таких крепостей, каких бы не взяли большевики, — отозвался тогда Блюхер, обращаясь к переводчику. — Впрочем, вместо «большевики» скажите «революционеры». «У советника есть план, как съесть эту лепешку» — перевел тот. Блюхер посоветовал бросить дивизии Национально-революционной армии на прорыв укреплений перекатами, чтобы не дать врагу ни минутной передышки. Сначала двинется в наступление одна дивизия; когда она начнет выдыхаться, сквозь ее порядки пройдет вторая, затем третья… Вперед и вперед!.. Всю артиллерию свести в кулак и придать авангарду. Навязать ближний бой, незнаемую прежде китайцами рукопашную, чтобы ворваться в Учан на плечах противника!..

Наступление началось ночью. К рассвету солдаты по бамбуковым лестницам уже карабкались на стены крепости. Осажденные расстреливали их сверху, обливали, как во времена средневековых сражений, горящей смолой и кипятком. Люди-факелы с душераздирающими криками срывались в ров…

Снова остро кольнуло в сердце. Блюхер заглотнул воздух. Ах ты, черт!.. Все Китай и Китай… Эта боль — тоже памятка о тех трех годах…

Он посмотрел вниз. Вот и расположение «зеленых». Танки. Две машины спрятаны за стогами сена, наступающим они должны быть не видны. Остальные на опушке рощи, уже сбрасывающей листву. С земли не разглядишь, а вот отсюда, с неба…

Летчик повел машину на посадку, «Вот они, новые скорости, — подумал Блюхер, — скорости будущего: пять минут — пятнадцать километров». Однако самолет снова начал забирать вверх. Пилот обернулся и, показывая на карту, что-то прокричал, сердито взмахнув кулаком. Из-за шума мотора Блюхер не расслышал. Расстегнул свой планшет, сориентировался. Здесь должен быть КП «зеленых», а вот тут — временный аэродром. Но внизу никаких знаков.

Летчик сделал новый заход на посадку, сбросил скорость. Удар. Подскок. Протрясло по комьям.

— Где, товарищ замкомандующего, аэродром? — военлет со злостью сдвинул очки на шлем. — Никакой увязки! Каждый раз вот так прилетаем: ни посадочной площадки, ни нагретой воды!

Блюхер сделал пометку в блокноте. Мелочь? Нет, целая цепь проблем.

Сам обратился к летчику:

— Видели, Климов, танки в поле и роще? Смогли бы разбомбить их с воздуха?

— Разделался бы, как повар с картошкой!

— Хорошо. Посажу к вам бомбометчика, прикажу дать пакеты с сухой краской. Будете с воздуха охотиться и за наступающими танками, и за обороняющимися. Дадим по пакету на танк. — Он глянул на циферблат. — Бой начнется примерно через три часа. Подготовьтесь.

О задуманном эксперименте Блюхер решил не предупреждать ни «синих», ни «зеленых».

Разбор военного учения проходил поздним вечером в расположении батальона «зеленых». Командиры собрались в самом большом классе сельской школы, втиснулись за столики.

Даже сквозь затворенные двери, сквозь стекла долетал с улицы гомон — бойцы двух батальонов еще не утихомирились после недавнего. Здесь же, в классе, командиры обоих батальонов докладывали о своих решениях, командиры рот и взводов — о своих действиях, комполка и комдив выслушивали мнения посредников и давали оценку работе каждого из подчиненных. «Грамотны. Толковы, — с удовлетворением думал Блюхер. — Но сколько предстоит им еще усваивать и осваивать».

— Согласен с выводами ваших командиров, — поднялся он из-за учительского стола. — Недочетов немало. Они отмечены. В целом же оба батальона действовали в наступлении и в обороне умело, инициативно, решительно. Сегодня такая подготовка нас может удовлетворить. Но завтра — нет. — Он посмотрел на комбата «зеленых»: — Что такое танк?

Комбат вскочил. Густо покраснел:

— Ну… Вездеходная броневая повозка. — И добавил: — С мотором.

По классу прошел смешок.

— Правильно, — оборвал шум Блюхер. — Можно назвать и так. Танк — это концентрированная мощь огня, брони и движения. Почему же вы поставили их в лесу и в поле на прикол?

— Я ж был в обороне… Использовал как пушки.

— Ошибка. Грубая ошибка. Вы не использовали самое ценное качество танка — подвижность. Неподвижный танк обречен на уничтожение. Тем более, если по нему наносят удар с воздуха. — Блюхер посмотрел на летчика: — Сколько танков «зеленых» было поражено с воздуха?

— Все, как один, товарищ заместитель командующего! — поднялся с места Климов.

— А у «синих»?

— Только один.

— Вот вам наглядный результат. Танкисты, находившиеся в движении, не растерялись при неожиданном нападении самолета, умело маневрировали на местности. А у «зеленых» стояли как мишени. Запомните на будущее: танки и в обороне следует использовать как мощную маневренную силу — для контратак и контрударов. — Василий Константинович поискал глазами мелок, вооружился им, начал чертить на доске поверх плохо стертых «ба-ба», «ры-ба». — Обороняемая высота… Ваши танки… Танки «синих»… Вы, «зеленые», должны были заблаговременно изучить местность, предусмотреть возможность внезапного нападения на противника в момент его атаки. Ваши танки должны были ударить во фланг «синим», отрезать их машины от пехоты. А вы, комбат, — поддержать контратакующих танкистов фронтальным артогнем. Учиться нужно, товарищи, — теперь он обращался уже не только к комбатам и танкистам, но и к другим командирам. — В грядущих боях нам предстоят не одни наступления… Самое важное для новой нашей армии — даже не освоение техники, а умение взаимодействовать. Пехоте с танками. Пехоте и танкам — с авиацией. Вот чему предстоит нам долго и упорно учиться. И всегда помните слова Суворова: «Войско необученное — что сабля неотточенная». — Он вытер пальцы еще сырой школьной тряпкой. — За умелые действия награждаю комбата и командира танковой роты «синих» биноклями, механиков-водителей — комплектами обмундирования.

По улице вихрил ветер. Деревня жила в отблесках костров, необычно ярко освещенных окон, в дымках и запахах походных кухонь.

Запевала, невидимый в шеренге марширующего взвода, красивым, литым голосом выводил:

И несколько десятков голосов на едином дыхании подхватывали:

Василий Константинович постоял на крыльце, пропуская взвод, с удовольствием вслушиваясь в давно знакомые слова. С этой песней его пятьдесят первая пробивалась к Севастополю, шла «по берегам широкошумным Крыма». Прижилась их песня. Приняло ее и новое поколение.

Среди бойцов, толпившихся перед школой, Блюхер узнал улыбчивого разведчика с ямочками на щеках. Устал, видно. Минувшую ночь провел в поиске, днем же, конечно, было не до отдыха.

— Как настроение, товарищ красноармеец?

— Отличное, товарищ командир! — паренек смутился, — Настроение как в настоящем бою!

Снова резко, отбросив к стене, ударила под лопатку боль.

— Что с вами? — метнулся к Блюхеру красноармеец.

— Ничего… Ничего… Помоги-ка сесть. Сейчас отпустит.

Глава четырнадцатая

Неделю пожили молодые в доме Евсеевых. Побаивался Алексей этой недели, никогда не приходилось столоваться у чужих. Да гладко вышло. Отец Нюты, хоть и показал норов при сватовстве и прижимист был с приданым, в повседневности оказался добрым мужиком. За столом с усмешечкой-пересмешечкой, а так полный день занимается хозяйством. Зятя к своим делам не понуждал — он ему не батрак. А уж мать Нюты так ублажала-ухаживала: из пяти дочек Нюта старшая и первая выдана замуж; непривычно все, и радостно, и грустно — и так хочется, чтобы счастливо у нее сложилось-склеилось. В будни ладышевцы завтракали картошкой с грибами, обедали щами и крутой кашей из гороха или жита, ужинали тем же, вообще любили густую пищу, за то и дразнили их «гущеедами». Правда, когда работали в поле, в страду, обходились днем творогом, водой и квасом. У Евсеевых в эту неделю что ни день — ватрушки да кокорки. «Из печи — все на стол зятю мечи! — подмигивал тесть. — Тут и старику на ломаный зуб перепадет!..»

Алексей с отцом осмотрелись на своем наделе: где ставить новую избу. Отец вооружился огрызком карандаша и начал уже вычерчивать-вырисовывать. Днями, как и прежде, они стучали топорами на хуторе у Ярцева.

Федька — тот и вовсе жил своими заботами. Принес одним вечером бумагу, показал брату:

— Присоединишься? Алексей прочитал:

«Заявление

От молодежи деревни Ладыши

Великотроицкой волости

Просим уездный комитет РКСМ удовлетворить нашу неотложную просьбу. Мы, молодежь, желаем организовать коммунистический союз молодежи для самообразования самих себя на борьбу с деревенской темнотой, с разными нелепыми предрассудками. Ввиду наступившего осеннего периода у нас много будет свободного времени, какое мы сможем использовать на пользу себя и других. Но если вы не разрешите нам союз молодежи, мы будем погибать в темноте, проводя зря для нас золотое время. Откликнитесь, дорогие товарищи, на нашу просьбу, не дайте погаснуть в темноте и пустите в нашу деревню животворящий луч просвещения.

Подписи молодежи…»

Первым стоял витиеватый росчерк Рассохина — Лехи-Гули, потом фамилии погодков Алексея и последней на густо исписанном листке — «Арефьев Ф.»

Алексей медленно перечитал заявление, перебрал подписи:

— Все холостежь неженатая…

В бумаге он чувствовал какой-то подвох. Организуют из волости этот союз, начнут чего-нибудь требовать… И вообще подписи брали, когда деревня выступала против чего-то или свое отстаивала перед далеким начальством, покушавшимся на ее права.

— Складно… А кто сочинил?

— Леонид.

— Ему хорошо, с револьвертом… — Алексей отстранил листок. — Это вы молодежь, а я ноне семейный мужик. Не темно мне и свободного часа нет, а теперь и вовсе не будет, хозяйство надо ставить, а не балаболить. Так что нет мне делов до вашего союза и животворящего луча.

Федор спрятал заявление в карман:

— Как хотишь. Обойдемся.

В субботу кончилась свадебная неделя, в доме тестя, молодые перебрались в избу отца.

Тут-то и вспомнили о конвертах из волости. Помеха, конечно, да ничего не поделаешь: коль предписано, надо ехать. Поэтому в понедельник на хутор не пошли, а запрягли своего мерина в дрожки и отправились еще затемно, чтобы поскорее, управиться. О волостном центре у них в Ладышах была своя припевка:

С этой насмешливой песенкой и покатили: что им до городка, а городку — до них? Ничего интересного и нужного оттуда не приходило: только разные повинности — то гужевая, то дровяная, то налоги да разнарядки.

Отец, напутствуя, поскреб затылок:

— Вы, сыны, вот чего: ежели выбор поставят в пожарный гарнизон или лес возить, так уж лучше на лес соглашайтесь, подналяжем и разом управимся…

В Великотроицком они разыскали военный комиссариат, длинное строение с большим двором за высокой оградой. Привязали к ограде мерина, подвесили ему торбу с овсом. Во дворе уже было полно парней — сто, не меньше. Чадили цигарками, галдели, никто ничего не знал. Потом стали выкликать по фамилии-имени. И каждому в руки — листок. Отпечатанный, как газета, разлинованный.

— Арефьев Алексей!.. Арефьев Федор!..

В большой с длинными скамьями комнате им приказали раздеться догола, как в бане, и пройти в соседнее помещение. Мужчины и женщины в белых халатах — доктора слушали трубками, щупали, разноцветные цифры показывали, молоточком по коленям стучали:

— Годен… Годен… Практически здоров…

А девки-медсестры взвешивали на весах, меряли рост на планке с подвижной скобой. Срамно перед ними в чем мать родила, а этим бесстыжим хоть бы что, будто мешки они с зерном… В конце комнаты мужчина принимал заполненные врачами листки, проглядывал их и распоряжался, кивая на следующую дверь:

— Тебе туда. И тебе туда. А ты возвращайся домой.

Завернул только двоих-троих.

Посреди соседней маленькой горницы возвышался табурет. Юркий человечек усаживал на него очередного голяка, запеленывал по шею простыней и — жжик-жик, от затылка к темечку, от лба к затылку, от уха к уху — болванил машинкой начисто. И парни — все разные, тощие и здоровяки, темноволосые и русые — становились после стрижки чудны́ми, не похожими на себя, зато похожими друг на друга, с торчащими ушами и почему-то одинаковыми сизо-голубыми затылками.

В последней комнате за столом под красным сукном восседали лишь военные, молодые и в возрасте, посредине же, за самого главного, — суровый мужчина в ремнях и с орденом в шелковом банте на груди. На стене висел плакат. Аршинными буквами написано: «Молодой красноармеец! Краснофлотец! Тверже руку, зорче глаз! Расширяй опыт, повышай знания! Будь стойким бойцом революции!» Рядом с этим плакатом — еще один: «Призывник! Пришел твой черед выполнить самую почетную обязанность — идти в Красную Армию и Красный Флот!»

Орденоносец просмотрел бумаги, лежащие перед ним, поглядел на Арефьевых — и расплылся в улыбке:

— Близнята? Ишь как похожи — спутаешь! — Оценил: — Здоровы́. Ну, в какой род войск желаете? В пехоту, кавалерию, артиллерию? Или в военный морской флот?

Алексей оторопел:

— Я неделю как женился…

— И что, под юбкой у жинки хочешь сидеть? — нахмурился комиссар.

За столом прыснули.

— А можно на лесозаготовки или в пожарную команду? — все же попытался отбиться молодожен.

— Нет, брат. Слышал небось про Чемберлена и Чан Кайши? Положение нынче грозное, порохом попахивает. Посему должны мы крепить рабоче-крестьянскую нашу Красную Армию, служба в которой — святой долг каждого гражданина СССР. Парни вы крепкие, даем выбор: хоть на суше, хоть на море.

Братья потоптались, прикрывая ладонями срамоту.

— Мне б — до коней, — первым подал голос Федор.

Алексею тоже хотелось к привычному. Кони, кавалерия — это знакомо. Сколько раз пацанами выезжали в ночное, да и кто в деревне не знает, как ходить за лошадьми?.. Но вдруг будто прорезало — вспомнилось отцовское протяжно-мечтательное: «Мо-оре!..» И словно кто потянул за язык:

— А я в морской флот. Давай и ты, Федь?

— Не. Я до коней…

Комиссар прихлопнул по их бумажкам:

— Решено и подписано. Тебя, Федор Гаврилыч, в кавалерию, тебя, Алексей Гаврилыч, во флот. И обоих вас, братовья, в Сибирский военный округ, наиответственнейший в данный исторический момент. — Он обернулся к остальным военным, сидевшим за столом: — Согласны, товарищи? — И снова к ним: — Доброй вам службы, Арефьевы, в славных рядах Красной Армии и Красного флота!..

Вот как обернулась пожарная команда…

В Ладышах поднялась суета. Слезы. Разговоры.

— Теперича, братва, ау! — изучил предписания Леха-Гуля. — Ишь, уже и оболванили под ноль. Хотите, съезжу в волость, попрошу, чтоб вас заместо армии к нам в милицию определили? Нам зараз народ очень нужен.

— Без пользы, — урезонил милиционера Арефьев-старший. — Коль постригли да предписание на руках, не открутишься: у армии своя разнарядка. Ничего, сынки, послужите! Крепость характера получите на всю жизнь. И свет поглядите, какой он есть. Не одни они на белом свете — Ладыши. Но чтоб нашенских в том дальнем российском краю как следует показали!

Федьке-то что!.. А ему, Алексею, как? Только оженился…

— Как Нюта тут без меня будет?

Леха понял по-своему:

— Не боись, не дам загулять. Я за ей пригляжу! — Он похлопал по кобуре.

Сама Нюта, конечно же, в голос:

— На кого ж ты меня, родименькой, покидаешь? Остаюсь я одна-одинешенька солдаткой!..

Дни перед отъездом прошли как в угаре, суетливые и хмельные. Вроде бы всеми заботами еще здесь, а уже потянуло к неизведанному, даже проскользнула мысль: «И вправду, не под юбкой же сидеть… Не должна жинка весь свет застить». Одно сомнение одолевало Алексея: какое же в Сибири море, какой Красный Флот? Даже отец, прошедший от Урала до Читы, и тот не видывал, не слыхивал о море в Сибири.

Новобранец наведался к школьному учителю.

— А как же! — развернул тот карту и в подкрепление снял с полки глобус. — Вот Сибирь, вот сибирское море — священный Байкал. Хотя по-настоящему это пресноводное озеро. А вот край Сибири, омываемый морями Северного Ледовитого океана. Если же сюда посмотреть, на самый дальний Восток, мы увидим Тихий океан, называемый также Великим. Так что сибирских морей на твою долю хватит.

Последняя жаркая, ненасытная ночь. И пронзительно-тоскливая мысль: «Как же оставлять Нютку, такую до любви жадную?..»

— Ты гляди у меня!

— Да что ты, паичка!..

Евсеев-отец посоветовал одеть на себя что поплоше: все одно украдут или провоняет по цейхгаузам. Батя отдал Федору свой солдатский, еще от мировой войны служивший, вещмешок, обучил, как затягивать лямки, Алексею же сколотил деревянный сундучок с кованой петелькой под замок. До околицы провожала едва не вся деревня. Уж забыли в Ладышах, когда призывали парней на действительную: первые годы после гражданской, наоборот, демобилизовывали, а потом брали лишь на заготовки да в пожарники. Видать, прав комиссар: снова порохом запахло…

Нютка, женушка ласковая, затянула навзрыд «ихохошки»-страдания:

Часть вторая РУБЕЖИ

Глава первая

Еще не оторвавшись от ночных видений, только просыпаясь, Антон испытал пронзительно радостное чувство: он дома! Какое счастье!..

Это чувство жило в нем всю ночь. И впервые за столько лет всю ночь ему снилось что-то яркое и легкое.

Сейчас спальня была в рассветном молоке. Ольга глубоко и мерно дышала, уютно посапывая, приоткрыв губы. Закуталась в одеяло, а пальцы ног наружу. Она всегда, вспомнил он, любила спать так, даже в холод. И пусть на голых досках, но чтобы голове было мягко — даже в поездки брала с собой пуховую подушечку. Сейчас ее лицо было умиротворенным, спокойным, с темными полукружьями под смеженными глазами — то ли тени от ресниц, то ли от пережитого… Голова немного запрокинулась на глубоко вмятой подушке, волосы разметались, щеки порозовели… Бог мой, как она красива! Какая родная и желанная!..

Он отвел глаза, чтобы и взглядом не потревожить ее сон. Оглядел комнату. Все набросано на стульях, на полу… Резной туалетный столик с помутневшим зеркалом. Часы на стене… Все, связанное с узнаванием и воспоминаниями, было дорого ему. Может быть, и нужны расставания, встречи, чтобы принимать так остро, будто впервые в жизни?..

Полузасохшие полевые ромашки в вазе. В ореховой рамке — его фотография, давняя, он еще в шинели с «разговорами» и орден ввинчен в бант. В углу на потолке темное пятно и вспучились обои. Соседи сверху залили? Надо будет сходить в домком. Халат, сброшенный на ручку кресла. Старенький халат…

Как хорошо все получилось. Могла оказаться в командировке, где-то еще… Или больной… Или… Чего только не могло случиться за эти годы.

Вчера, взбежав по ступеням, он разыскал в щели половиц давным-давно оставленный ключ, задрожавшей рукой вставил его в замочную скважину. Могла сто раз сменить и замок.

«Оля!» Будто провалилось все, что было между часом его отъезда и этим мгновением возвращения, кануло в пропасть. Нынешнее сомкнулось с давним, как вода над камнем.

Он снова посмотрел на жену. Похудела. Прежде не было этих складок у губ. На большом пальце руки, лежащей поверх одеяла, ссадина, прижженная йодом. Бедняжка. Все — сама. Столько лет — одна…

Ступая на носки, Антон прошел в соседнюю комнату. Посреди валялся нераскрытый чемодан. Бросил его здесь, когда ворвался в полночь в квартиру. Сейчас достанет подарки и тихонечко разложит их у кровати в спальне. Когда она проснется и увидит — обрадуется, как ребенок. Он выгреб свертки в нарядных упаковках, перевязанных пестрыми бечевками. Вернулся в спальню. Ольга не пошевелилась.

На кухне, повязав ее фартук, накачал примус, стал искать, из чего бы приготовить завтрак, припоминая, где что лежит, и поражаясь, как скудны припасы. Эх, надо было накупить в Париже всяких яств…

— Хозяин в доме?

Он обернулся. Ольга стояла, опершись о дверной косяк, кутаясь в халат.

— Я уже и забыла…

— Женуля ты моя, женуля. Ну, здравствуй!

— Хочешь гречневую кашу? С молоком?

— Боже мой, еще существует на свете гречневая каша? Да здравствует гречневая каша с молоком!

Он обнял ее и закружил по кухне, сбивая табуретки.

Какое счастье — вот так возвращаться в свой дом и чувствовать: все начинается сначала. И будто тебе и любимой твоей женщине уже не за сорок, а едва по двадцать… Нет, он ни от чего не отказывается в прошлом и не отказывается от своих лет, но чувствует себя сейчас двадцатилетним.

— Гречневая каша долго варится? — он прижал Ольгу к себе.

Уже за завтраком она спросила:

— А что дальше?

— Не знаю, не ведаю. Ничегошеньки. Радиограмма: «Срочно выезжай». Все бросил и примчался. Сейчас заявлюсь к Старику и выясню, — Уловил ее взгляд. — Попрошу его… Сколько можно… А уж отпуск-то наверняка обеспечен. Рванем на юг, поблаженствуем на солнышке.

Она устало улыбнулась:

— Оно бы куда как хорошо… А моя работа?

— Не подумал… Я даже не знаю, где ты теперь работаешь.

— Все там же, с Надеждой Константиновной.

— Замечательно! Передай ей самые сердечные приветы. Надежда Константиновна отпустит.

Он открыл шкаф. Его френч. Его гимнастерка. «Шпалы» в петлицах, ордена. Первое Красное Знамя он получил за Крым, второе — на Туркестанском фронте, за Бухару. Так и висят здесь с тех пор, как откомандировали его в «хозяйство» Старика.

— А что Кузьма?

— Слыхала, назначили командиром корпуса в Поволжье.

— А Николай?

— Заходил перед отъездом: заместитель командующего Сибирским округом.

— Где Василий?

— В Киеве. Тоже замкомандующего. Встретила не так давно. Спрашивал о тебе. Да что я могла сказать?.. А он просил передать: уговор остается в силе.

— Вот видишь… — Антон достал штатский, отутюженный, но обвисший полосатый костюм. — Поставлю вопрос ребром. Хватит! Я же боевой кадр!

Переоделся, глянул на себя в зеркало:

— Ну как?

— Лучше некуда… Ох, осточертел мне твой маскарад, дорогой мой муженек.

— Ничего, женушка, ничего! Теперь заживем мы с тобой, как все добропорядочные семейные люди!

Он решительно направился к двери.

Глава вторая

Главврач окружного госпиталя, давний знакомый — под Перекопом в бинты пеленал, — дотошно осмотрев, насупил брови, начертал нечто в пухлой книжице «Истории болезни». Приказал медсестре:

— Проводи, Алена. Сначала к невропатологу, потом к отоларингологу, к дерматологу…

— Направь уж и к гинекологу! — вскипел Блюхер.

— Ты, Вася, большой начальник, — главврач посмотрел на него поверх очков над багровой картофелиной. — Но тут самый большой начальник — я. И изволь подчиняться!

Он даже пристукнул карандашом по стеклу.

— У меня на носу маневры, а ты, Герасим, затеваешь… — взмолился Василий Константинович.

— Не буду предварять окончательный диагноз, но уже и сейчас могу констатировать, — врач привстал, больно ткнул пальцем в голую грудь пациента. — Сердце: не исключена острая стенокардия. — Ткнул в висок. — Давление!.. — Больно, как клешней, впился пальцами в плечо, повернул Блюхера к себе спиной. — А эта живопись?.. Хочешь получить заражение крови?

— Выпиши, Герасим, пилюль, вели, какую когда глотать, — честное слово, все проглочу.

— Нет, пилюлями не отделаешься: курс лечения в госпитале, в стационаре, а потом — санаторий.

— Ты с ума сошел! Я ж тебе втолковываю: маневры!

— Без тебя повоюют. Но если будешь беспрекословно выполнять все назначения, сможешь успеть.

Блюхер с трудом сдержался. Спорить бесполезно. На вид Герасим — деревенский мужичок, да еще этот сизый нос горького пропойцы, на самом же деле глотка в рот не берет, характер — железо, как его пальцы. Военный хирург. Профессор.

Он с трудом натянул китель. Вышел из кабинета вслед за медсестрой, торжественно несшей эту злосчастную, распираемую вклеенными листками анализов и лентами электрокардиограмм его «автобиографию», в прежние времена называвшуюся «Скорбными листами».

Знает он, что там, на этих листах, — не чернилами написано, а кровью и болью. «В области левого тазобедренного сустава спереди тянется рубец размером 30 сантиметров в длину… Подвздошная кость раздроблена и части ее удалены при операциях. Движения в области сустава ограничены во все стороны. При непродолжительной ходьбе появляется боль в пораженном месте…» Это еще в пятнадцатом году заполучил он восемь осколков от гранаты. После многих месяцев на лазаретной койке — дважды санитары отволакивали его в морг, посчитав, что солдатик уже отдал богу душу, — врачебная комиссия поставила крест на его службе, распорядилась, как тогда писалось, «уволить в первобытное состояние с пенсией первого разряда»… В апреле восемнадцатого, в кавалерийском бою с дутовцами, беляк достал его голову саблей. Благо, отделался шрамом на переносице. Потом — уже на Перекопе… На спине — рубец размером в две ладони. Вроде уже приноровился к нудной, неотпускающей боли. Да добавил Китай. Поход они начали в жесточайшую жару. В знойном, невыносимо влажном климате тропиков дали знать о себе все старые раны. Швы разошлись, загноились. Гнетущая боль усилилась. И прибавился нестерпимый зуд. Тело покрылось коростой — кожа северянина не принимала густых испарений чужой земли, укусов бесчисленных насекомых. Советский врач при группе советников растерялся перед такой напастью. Местные доктора шаманили, обмазывали пахучими, благовонными и зловонными, снадобьями, на какое-то время усмиряли боль и зуд, но излечить так и не смогли. Даже пользовали древней китайской иглотерапией — прокалывали тело в болевых точках серебряными иглами. Не помогало. Последний из целителей, покачивая шишкастой головой, изрек: «Болезнь не от внешних причин, а от внутренних — от нервов, неправильного обмена веществ и перебоев в самом организме». Но в войсках никто не должен был заметить его недомогания. Он требовал, чтобы советские инструкторы являли пример выносливости. Тем более он — главный военный советник. Ни в коем случае никаких паланкинов или прочих офицерско-милитаристских удобств. В общем строю! А коль в седле, так чтоб любо-дорого было смотреть!.. Сколько сотен верст пришлось отмерить ногами, чувствуя боль при каждом шаге…

Вернувшись из Китая, он подлечился. Думал, отделался от всего нестерпимо тяжкого, что случилось с ним там. Выходит, не отделался… Да и от памяти о недавнем не освободился. Так и нести этот груз. Неужто до тех пор, пока не «исключат из списков»?.. Ну и ну! Госпитальный коридор, что ли, наводит на такие мысли? Рано еще петь лазаря! Мы еще повоюем!..

Он даже расправил плечи и приосанился.

Симпатичная скуластая Алена остановилась у двери кабинета и терпеливо поджидала строптивого больного.

Глава третья

Алексей примостился у двери теплушки — и смотрел, смотрел…

За дверью, распахнутой, как его душа, для новых впечатлений, сначала и много часов кряду тянулось, разворачиваясь вширь, привычное и сосуще родное: болота вдоль насыпи, коричневые кочерыжки камыша, лядины, смешанные леса на низинах, черные боры по холмам, затихшие пожни, сжатая рожь в бабках, овес в пятка́х, покосы со стогами сена, лощины, прорезанные речушками, и неярко проблескивающие озерца, снова болотистые луговины… Хворощеватая, неуступчивая родная земля. Или вдруг выбегала на склон, а то и к самой дороге любопытная деревенька — ну в точности их Ладыши: те же дома на подклетях, по изгородям огуменков развешан лен, сушится на суках гречиха, хлеб в скирдах под островьями… Казалось, сейчас донесется до вагонной двери, ритмично вплетаясь в стук колес, глухой говор цепов в гумнах и защекочет ноздри запах мякины, выдавливая слезу…

Потом снова — на версты и версты — засохшие искривленные стволы, торчащие из черной ряски болот, чахлостой, пузыри — будто выныривали из кромешной глубины пучеглазые Нюткины нечистики. А то начинали подниматься гряда за грядой дубравы вперемежку с осинником, вдруг светлело — березки обсыпали бугор. И за ними дружиной вставал мачтовый сосняк. И снова тянулись дубравы, ельники, осинники. Деревья уже в золоте, сеют листву. Самые грибы, и наступает пора осенней ягоды. Все лето пропадает детвора с кузовками и лукошками в кущах. Взрослые могут потешить душу только в праздники и ненастные дни. Зато отправляются по лядинам на лошадях или на веслах, а домой везут возами и полными челнами. Нет избы, где не стояли бы кадки соленых груздей и волнушек, не висел бы в сенях пудовый мешок сушеных белых, да чтоб одни шляпки, да не лопухи, а с дно стопки и без единой червоточины. Бруснику, клюкву запасают в Ладышах тоже кадками. Клюква еще пойдет — вот прихватят первые морозцы. А блины, овсяные и житные, да пироги с брусникой Алексей уже отведал за тещиным столом, едва язык не проглотил. И земляники, и смородины, и малины, черники по этим местам — пропасть… Э-эх…

Никогда и не думал он, что так прикипела его душа к отчему краю. Вроде бы вот невидаль — их Ладыши, эти хмурые леса и болотные луговники… Все было извечно привычным и не думалось: хороша иль плоха, дорога́ иль безразлична. А вот как, оказывается, не просто отрывать от себя. Знал он, конечно, что где-то есть другие деревни и большие города… Да все, что за границами Ладышей, — чужая рубаха. Разом отсекло от дома, как ножом отрезало. И теперь все, что было, — воспоминания…

«Я не знала, что на елочке иголочки растут, я не знала, что забавочке винтовочку дадут!..»

Стучит, стучит дорога… И другие в вагоне песни — мужские, скрепляющие солдатское братство:

Но вот знакомое за дверью теплушки оборвалось: отступили леса, нет воды, распахнулись широкими просторами поля, присели, будто на корточки, избы по деревням.

Сколько потом ни видел Алексей деревень вдоль дороги, казалось ему, ни одна не идет в сравнение с Ладышами. Избы не больше, чем их баньки и житницы, ограды из глины, низкие, хлева. И не дранкой крыты, а соломой. Отец рассказывал, что и называются-то житницы в чужих краях амбарами. Народ одет тоже поплоше. У них как воскресенье, так все девчата в чуйках, шубках, крытых блестящим сукном или плюшем, да и у парней черные суконные пальто. А здесь — зипуны латаные…

Братья ехали в одном эшелоне, но приписаны к разным командам, а значит, в разных вагонах. Виделись только на остановках. Жадно, торопясь, говорили о дороге и о порядках, за многодневный путь установившихся в каждой теплушке. Федору все было нипочем. Алексея же попеременно захлестывали разные чувства: непривычно в тесноте-толкоте, все по приказу; когда заставляют дневалить, надо работать на других — печь-«буржуйку» топить, на станциях уголь, дрова добывать, воду и бидоны с горячей едой из вагона-кухни таскать. Одолевали тоскливые мысли об оставленном доме, о Нюте, еще не начатой толком их семейной жизни. А в то же время — все внове: вон как люди живут, какие домины в городах понастроили; машины по дорогам пылят, паровозы на станциях… Глядел во все глаза.

Одолели длинный мост через Волгу, вода в реке была черная… Потом Челябинск… Урал. Вершины гор уже припорошены снегом. Дивно́!..

Байкала, великого сибирского пресного моря, они так и не увидели — проехали ночью. Поздним пасмурным утром Алексей ухватил только край его, затянутый мглой, — Байкал особого впечатления не оставил.

В Чите теплушки с командой, где был Федор, отцепляли. Братья попрощались. А как писать друг другу, по каким адресам?.. Федька пошел к своему командиру: так, мол, и так, расстаемся, разъезжаемся в неизвестные края. Командир, усатый и губатый, чернущий, как цыган, достал из кожаной сумки тетрадь, поворошил:

— Арефьев Федор… Пиши: «Дальневосточный край, Читинский округ, поселок Верхнеалатуевский… Червоноказачий гусарский полк Кубанской кавалерийской бригады». Вот какой теперь твой адрес.

Алексей ахнул: червоноказачий гусарский!.. Не прогадал ли он со своим флотом?.. Федька и глазом не повел, будто и положено ему было стать гусаром.

Обнялись.

— Прощай, братень.

— До свиданьица. Значит, Федька, я тебе первый отпишу.

Еще раньше, на какой-то колготной станции, увидал он впервые матросскую форму: бескозырки с ленточками, бушлаты с пуговицами, начищенными до солнечного блеска, брюки клеш, полосатый треугольник в вырезе матроски на груди. Военморы были как на подбор: бедовые, мордатые, чубатые. Алексей представил: объявится при таком фасоне в Ладышах, перед Нютой и девчатами! В их деревне моряков отродясь не бывало.

Теперь, когда услыхал, что брата в гусары определили, завистливо скребнуло на душе. О гусарах он тоже не многое знал: «Ой, гусар удалой!..» Да еще из какой-то школьной книжки. Но от самого названия веяло удалью. Да еще червоноказачий!.. На короткой стоянке он подошел к своему командиру, тоже усачу, только не чернущему, а краснущему.

— Куда курс держим? Секрет тебе военный выдавай? — покрутил тот рыжий ус — А ты куда хочешь?

— Все одно: хоть на Северный океан, хоть на Великий.

— На Северном только моржи да белые медведи, там льды круглый год, ледоколу — и тому не одолеть. Военного флота там нет. И на Великом тоже пока нет.

— Куда ж мы тогда? — упал духом Алексей.

— На Амур-батюшку, на великую русскую реку. Слыхал? В Дальневосточную военную флотилию ваша команда следует.

Не на «мо-оре», значит… Эх, лучше бы с Федькой…

Но совсем доконал его разговор со старым моряком на сибирском полустанке, когда, снова дневальным, продирался он к крану с кипятком. Стоянка была недолгой, у крана столпотворение. Здоровущий дядька в бескозырке а тельняшке уступил свою очередь, отодвинул спиной остальных наседавших:

— Давай, салага служивая, набирай под чаек!

Пока клокочущая струя наполняла бачок, матрос поинтересовался:

— Куда законопатили, браток?

— Тоже в моряки. На Дальневосточную флотилию, на реку Амур.

— Тю! Тоже мне моряки! Не моряки, а караси. Морские силы Балтийского моря или Черного — это флот! — Он хлопнул себя пятерней по груди. — Шторм десять баллов, а ты прешь по курсу норд-вест! Волна под форштевнем! А речная твоя флотилия — утюги в пресной водице, курице по задницу. Завертай кран, уже перелил, дырка от баранки. — И на прощание огрел по спине. — Главная команда у вас, салага: «Сели на мель, скидывай штаны, раз-два — толкнули!»

Вокруг загоготали.

На какие-то сутки — Алексей уже и счет потерял — их эшелон прибыл наконец на станцию Хабаровск. Выгрузились, разобрали сундучки, мешки и чемоданы и нестройной колонной, с оркестром впереди, миновав городские окраинные улочки, вышли в холмистую, темнеющую по дальнему краю долину. Солнце было яркое, предвечернее. Ни облачка. У них в Ладышах такие дни — считанные в году. Если и не дождит, то все равно небо в тяжелых тучах. А уж когда белые облака на просвет — ведро, о лучшем и не мечтай. Тут ни пятнышка не было на краснеющем небе.

Вышагивали по проселку верст десять. С сундучками-чемоданами взмокли. Еще на подходе увидели с холма реку будто в рыбьей чешуе. А вскоре и вся она открылась, с бескрайними далями за нею.

В прореженном леске стояли двух-трехэтажные строения из красного кирпича. Вниз по склону к реке сбегали хибары. На воде приткнулись к берегу разномастные лодки и в стороне — несколько серых кораблей, действительно похожих на утюги.

Колонна втянулась под арку, на просторный двор у трехэтажного здания. Ухнула в последний раз труба, оркестр замолк.

— Приставить ногу! На пра-у! Равняйсь!

Они табунились, не зная, как и что делать. Наконец выстроились в длинную неровную шеренгу.

— Смир-на!

Навстречу вышел мужчина в черной шинели, черной фуражке, с пояса едва не до колена свисала на длинных ремнях кобура.

— Здравствуйте, товарищи будущие краснофлотцы!

Шеренга ответила разноголосо и не очень бодро.

— Вы прибыли в место дислокации Дальневосточной военной речной флотилии. Здесь предстоит вам служить. Здесь предстоит стать настоящими красными моряками. От имени командования флотилии поздравляю с началом службы!..

И вот уже:

— В санпропускник — шагом арш!..

Свою одежду новобранцы начали было развешивать в предбаннике, но командовавший здесь грозный дед с волосатой седой грудью — был он в нательной рубахе и калошах на босу ногу, этакий деревенский дед, — рявкнул:

— Кто хочет отправить хурду домой, завязывай узелок и пиши бирку с обратным адресом. Кто оставляет в талерке, пиши бирку с фамилией, пойдет в вошебойку. У кого тряпье, оставляй так, пойдет на ветошь.

На Алексее все ветхое, на выброс. Но все же жалко вот так, задарма, отдавать на ничейное тряпье. Он химическим карандашом вывел на фанерном квадрате фамилию, аккуратно сложил вещи, крепко перевязал бечевкой.

— Ну и ну! — оглядел голое воинство дед. — Худоба жилистая… А теперь кресты с шеи — и в угол! С этого дня забудьте о поповской религии, опиуме для народа!

Алексей оторопел: «Как же? Что я — нехристь?..» Но другие парни начали послушно снимать. Он тоже снял. Однако в угол раздевалки не бросил. Сунул за щеку.

Снова, как в военкомиссариате, — машинкой «под ноль» и:

— Мыло. Мочалка. Проходи!..

После долгой дороги отпаривались всласть, жестко терли друг друга, окатывали кипятком и ледяной водой, хохотали.

— Кончай базар! Выходи!

За дверью сразу началось необычное. В ряд, как тогда в Великотроицком, сидели мужчины в военном, только не в зеленом, а в черном, у каждого отдельный столик, на нем лист, а около столика — скамья и на ней стопой новые вещи.

— Какой рост? — И в быструю оценивающую приглядку. — Получай. Держи мешок. — И в мешок. — Тельняшки — четыре. Кальсон — две пары. Трусы. Форменка. Брюки черные. Бескозырка… Расписывайся.

У следующего стола:

— Открывай мешок. Фланель черная. Бушлат… Расписывайся.

У третьего:

— Шинель. Шапка. Ремень поясной… Расписывайся.

— Какой размер ноги? Как это — не знаешь? А ну меряй! Открывай мешок: ботинки хромовые. Ботинки яловые…

Алексей обомлел: какое богатство, привалило! И задарма! Но у последнего столика все же вспомнил, что ленточками заветными, какие видел на бескозырках моряков, с золотыми буквами и золотыми якорями, — обделили.Спросил.

— Ишь, шустрый! Ленточки получишь после принятия присяги.

Непонятно. Но коль не ему одному, а всем не выдают, значит, так и положено.

В одевалке ощупал каждую вещь. Все добротное. Сукно шинели плотное, ворсистое. Бушлат на вате. Пуговицы с якорями. Горят! На ремне латунная бляха, почему-то с орлом. Яловые ботинки — мягкой казенной выделки, подошва толстая, без сносу, а хромовые — отблескивают синевой, вот бы в таких на посидки!.. Раз свое барахло приказали отослать домой или на тряпки побросать, значит, отдадут это богатство после окончания службы. Не дал ли он маху, оставив одежду в талерке? Может, у тех, кто отдал на хранение, казенное отберут?.. Эта мысль омрачила охватившую его радость.

Под обувь дали особый брезентовый мешочек. А остальные вещи разрешили уложить в свои сундучки-чемоданы.

После бани, выстроив по четверо в ряд, распределили по списку на роты и взводы — и повели каждый взвод в свою казарму.

Их казарма занимала третий, верхний этаж гулкого здания с каменными лестницами и железными перилами. Стены и по лестнице, и в коридорах были покрыты свежей зеленой краской, и прямо на стенах нарисованы морские виды и написаны лозунги. Алексею особенно понравился один, как раз на их этаже: «По компасу ленинского учения, под вымпелом пролетарской революции крепче держите курс на социализм!» Непонятно, зато как звучно!..

В большой комнате койки стояли в два яруса. На каждой — подушка в белой наволочке, белая простыня на соломенном матраце и еще одна белая простыня — пододеяльник, одеяло серое, шерстяное, в полоску. Вафельное полотенце на спинке кровати. Под матрацем же не доски, как на полатях, а настоящая пружинная сетка!.. Рядом тумбочка на двоих, на верхнего и нижнего, в тумбочке для каждого приготовлен, стакан, кусок мыла и зубная щетка. Такого у Алексея не бывало и дома. Вот она, оказывается, какая солдатская служба!

Рассовали барахло: что в тумбочки, что в чемоданы под нижнюю койку.

Соседом Алексея оказался щуплый желтоглазый парень с рассеченной белым шрамом щекой.

— Кому верх, кому низ? — при разговоре щека его подергивалась в гримасе.

— Не знаю.

— Кинем жребий. — Он вытащил монетку. — Орел — верх, решка — низ. Бросаю тебе.

Монетка сверкнула, упала на одеяло.

— Тебе орел. Лезь на верхотуру.

Алексею так и хотелось. Правда, далековато от тумбочки. А там и новое имущество, и остатки домашних припасов. Узелок с деньгами он все же припрятал под подушку, между простыней и матрацем. Туда же запрятал и крестик.

Только разместились:

— Выходи строиться. На ужин.

Ужин тоже оказался на славу. Довольствие за весь первый день их службы: ячневая каша с мясом, квашеная капуста, хлеба по два полуфунтовых ломтя, порция сливочного масла, а к чаю три куска колотого сахару. Алексей любил сладкое, мало доставалось в детстве. Особенно чай вприкуску. Выдул полные две кружки.

Разомлевший в тепле, мягкости, какой никогда не знал в Ладышах, в запахах новых вещей, щедро окруживших его, и в предвкушении такого же необычного завтрашнего дня, он заснул на верхней койке, если и не вполне счастливый, то очень довольный началом своей службы на флоте.

Глава четвертая

Разговор в кабинете Берзина затягивался. Павла Ивановича особенно интересовала белая эмиграция.

— В офицерской среде продолжается размежевание на «николаевцев» и «кирилловцев», — докладывал Путко. — После скандала с вояжем императрицы за океан, большинство переметнулось к Николаю Николаевичу, даже молодые. Но для самих претендентов на российский престол суть спора только в том, кто из них приберет к рукам остатки царской казны со счетов швейцарских и других банков. А денег этих, даже если удастся их заполучить, достанет разве что самим алчущим на безбедное существование. Ни на какое крупное контрреволюционное дело их не хватит. Да и не выпустят их из рук ни Николай Николаевич, ни Кирилл.

— Для чего же понадобился белогвардейцам новоявленный царь? Для знамени?

— Не только. Что один великий князь, что другой — личности мало привлекательные, и поносят их эмигранты почем зря, — ответил Антон. — Но нужны они как дорогие безделушки для заклада в международный империалистический ломбард: ни битым-перебитым генералам, ни политикам типа Маркова-второго Европа и Америка не дадут больше ни гроша.

— А этим князьям, думаешь, дадут?

— Тоже сомневаюсь. Точнее, так: за одни лишь их титулы не дадут. А вот за услуги, которые по их повелению могут быть сделаны белым воинством, чаевые выплатят.

— В чем же суть соперничества между претендентами? — не экзаменуя своего помощника, а проверяя собственные предположения, спросил начальник управления.

— Это — соперничество скрытых сил, стоящих за ними. Николая Николаевича поддерживают Пуанкаре и французский генеральный штаб, которым российская эмиграция нужна для своих целей. Кириллу же покровительствует Германия, более конкретно — Людендорф. Из источников, требующих дополнительной проверки, мне стало известно, что Кирилл связан и с фашистским движением в Баварии, встречался с одним из его главарей, неким Хитлером.

«Туда тянется… К «гуннам» и «бестиям»…» — Берзин снова вспомнил ночные улицы в отсветах мазутных факелов.

— И все же я считаю, что опасность представляет не военная эмиграция, — продолжал Путко, — Обер- и штаб-офицерство, генералы — они все в прошлом. Им подавай монархию, да еще такую, какая была до пятого года. Кто захочет ставить на подобных одров?

— Если не они, то кто же тогда опасен?

— Эмиграция политическая. Хотя политики тоже битые-перебитые, но им и вицмундиры менять легче, и лексикон у них богаче. Конечно, Керенский с его газетенкой «День», «сироты» эсеры, брошенные Савинковым, Бурцев с его махровым «Общим делом», даже группка русских фашистов, почитателей Муссолини, — все это эмигрантский мусор. А вот профессора Милюкова и его «эрдеков», «республиканско-демократическое объединение», их я бы не сбрасывал со счетов. Ведь и до революции для нас опасны были не столько явные царисты, сколько милюковские кадеты. Они умели ловко маскироваться «под цвет событий». Милюков — вот крупнейшая фигура в эмиграции. Хитер. Все время меняет тактику. Теперь он готов даже признать Советскую Россию — советскую, но без коммунистов. И все свои надежды он возлагает не на интервенцию извне, а на подрыв нашего строя изнутри, на внутренние процессы перерождения большевизма.

— Я располагаю и другими оценками. Милюкова считают болтуном, пустым словоизвергателем, генералом без армии: его партия вся может разместиться на одном диване в его кабинете.

Начальник управления выжидающе посмотрел на Путко. К его ничем не выказанному удовлетворению, разведчик твердо ответил:

— Не согласен. Конечно, русского народа этот «генерал от либерализма» никогда не знал, всегда смотрел на происходящее в России, как говорится, из окна вагона первого класса. Но интеллигенцию сбивать с толку он умеет превосходно. И знает, чего хочет. Поэтому если «кирилловцам» да «николаевцам» деньги надо выпрашивать, то Милюкова его коллеги, западные политики, ссужают финансами охотно. К тому же какими-то путями в его распоряжении оказалась часть золота, награбленного колчаковцами в Сибири. — Антон рассказал о своей последней встрече с Милюковым. И подвел итог: — Профессор — как хамелеон. В семнадцатом году, проиграв на конституционной монархии, тут же поставил на республику. Победили Совдепы — и он на следующий день провозгласил: «Совдепы, но без большевиков!» В гражданскую остался в Киеве, под немцами, — и начал добиваться поддержки у Германии. Антанта победила немцев — помчался в Лондон, выколачивать снаряжение для Врангеля у союзников… И так — при любом повороте событий, при любом изменении ситуации. Умеет приспосабливаться, в этом профессору не откажешь. Теперь он проникся дружбой к Деникину, и ныне главная тема его проповедей: русские за границей не должны участвовать в «нерусском деле», а в то же время нужно засылать «троянских коней» в саму Советскую Россию. Один такой «конь», как вы знаете…

Путко не договорил. Берзин молча кивнул.

— Хотя не стоит и преувеличивать значения эмиграции в целом, — добавил Антон. — Эмиграция — мертвое болото, как Сиваш. Один из беженцев точно сказал: «Мы похожи на попугаев в зоосаде — сидим на своих жердочках и что-то бормочем».

Берзин слушал не перебивая. Он испытывал удовлетворение: не ошибся в выборе тогда, несколько лет назад. Путко стал разведчиком высокой квалификации, умеющим не только собирать сведения, но и оценивать их. Научился обобщать, проникать в суть явлений. Это, пожалуй, самое важное умение в их работе… Подтянутый, с открытым лицом, спокойными глазами, он и внешне был приятен Павлу Ивановичу. Выступающий раздвоенный подбородок, контрастируя с мягкими глазами, говорил о недюжинной воле этого надежного, основательного человека.

Путко же, уловив, с каким выражением Павел Иванович смотрит на него, стал вспоминать, как впервые оказался в этом кабинете.

Берзина он знал давно, еще с гражданской, — в боях под Петроградом Павел Иванович был начальником политотдела стрелковой дивизии, дравшейся по соседству. Впрочем, не Павел Иванович — тогда его называли Яном Карловичем. Да и то имя было партийным, полученным в подполье, подлинное для Антона так и осталось неизвестным. А впрочем, разве оно — не подлинное? Сколько подпольщиков и дважды, и трижды меняли в те годы свои имена, фамилии — и они-то, пронесенные сквозь каторги, передавались потом детям и внукам… Товарищи по службе называют его между собой Стариком. В этом уважительно-фамильярном прозвище не только признание его старшинства в должности. В ту пору когда Берзин стал одним из ближайших помощников Дзержинского, возглавил разведывательное управление РККА, Антон был уже слушателем Военной академии по инженерному отделению, посещал лекции Карбышева, с которым еще не так давно возводил противотанковые укрепления на каховском плацдарме, в полосе обороны войск Блюхера. И для Антона само собой разумелось, что после окончания академии он будет служить в технических войсках. Еще там, на Юго-Западном фронте, он познакомился и подружился с Блюхером. И позже Василий Константинович, встречаясь с ним — то в коридоре академии, то на совещаниях, а то и семейно, — подтверждал: «Жду в свой корпус». Приглашение Берзина было неожиданным. Один разговор в этом самом кабинете. Второй. Третий… Беседы были товарищеские, на равных. Вообще Антон уловил здесь особую атмосферу взаимоотношений, не свойственную другим военным учреждениям. Спрашивая со своих подчиненных полной мерой, Павел Иванович никогда не допускал грубого слова или резкого тона. Но и не оскорблял снисхождением. Он знал, на что способен каждый, — не вообще способен, а при предельном сосредоточении сил, воли и мысли, — и равнял свои требования по этому пределу. Да и чисто по-человечески Старик вызывал у Антона чувство огромной симпатии: именно по-мужски красивый, с добрыми ярко-синими глазами, всегда обращенными к лицу собеседника. Говорил он негромко, был немногословен — но не с той наигранной величавостью, когда, едва выговаривая фразы, заставляют умолкать и вслушиваться других; нет, он как бы раздумывал вслух, побуждая принять участие в своих раздумьях. Каждый выходил из его кабинета уверенным в себе.

Позже Путко видел Берзина и в моменты, когда происходило недоброе — срывалась операция, погибал товарищ. Старик словно бы старел на десяток лет, исчезала из глаз синева, и они становились блеклыми. Он делался замкнутым. Пряча глубоко в себе тяжелые чувства, он перебарывал их сам, один на один.

Личность начальника управления, атмосфера, окружающая его, — все это и предрешило согласие Антона поступить на службу в разведуправление РККА.

Два года империалистической да три года гражданской высушили, выпрямили, развернули в плечах бывшего студента-«белоподкладочника», придали ему ту осанку, какая за версту отличает кадрового военного. Эта офицерская стать вполне соответствовала «легенде» Путко и заданию, какое дал ему Старик. Павел Иванович изучил во всех деталях его биографию, и те факты ее, которые в иных обстоятельствах могли бы помешать, теперь становились особенно ценными. Даже то, что мать Антона происходила из рода Столыпиных; что после смерти отца Антона она вышла замуж второй раз за барона Томберга… Отчима он никогда, впрочем, не видел.

«Ну как, кресты свои Георгиевские сохранил?» — спросил Берзин, когда Путко уже готовился к заданию. «Чего мне стыдиться их? — ответил стажер. — Не в лейб-гвардейских свитах получал». — «Вот и доставай, и надраивай. Последнее твое звание в старой армии — поручик? Теперь, с выслугой лет, произведем в подполковники, хватит с тебя?..» Так «подполковник», зачисленный в вывезенные Врангелем из Крыма формулярные и иные списки одной из частей, «участник в боях и походах против неприятеля», оказался в Париже.

Несколько лет работы в среде белой эмиграции… Надо было разобраться, что за люди объединены в беженские «союзы» и «комитеты», установить цели этих групп, направленные против Советской Республики; оценить каждого более-менее видного деятеля, определить, кто непримиримый враг, а кто введен в заблуждение или покинул родину, повинуясь приказу, а теперь готов вернуться и искупить свою вину. Что ж, сделано немало. Хотя сколько еще предстоит… Потрошить таких, как Мульча… Находить таких, как Никита…

Сейчас, докладывая начальнику управления о сделанном и незавершенном, Антон терялся в догадках: зачем так срочно вызвали его в Москву? Отчитаться? Может быть, его командировка завершена? Или, по крайней мере, — отпуск?..

Эх, хорошо, наверное, сейчас в Крыму или на Кавказе! Бархатный сезон… Еще теплое море… Он представил Ольгу, входящую в воду. Какой бы ни была теплой вода, она всегда трусит подступиться к ней. Подойдет, попробует пальцами ноги. Потом шагнет по щиколотку. Выбежит… И наконец, будто отчаявшись, прянет, плюхнется всем телом в волну.

— Ты чего улыбаешься? — удивился Старик.

— Извините… — Он отогнал мысли об Ольге и о море.

— Что нового в настроениях беляков после англо-советского разрыва?

— Опять разговоры и надежды на интервенцию. Старые генералы ратуют за нее, даже если иностранцы захотят делить отечество на куски. Очередной склеротический бред. Но и по существу: неужели Англия снова отважится высадить экспедиционный корпус в Мурманске?

— Ну, интервенции бывают не только военные. Экономические тоже. Под нажимом Великобритании и другие государства Европы начали ужесточать свою политику по отношению к нам. А какой отклик находят китайские дела, особенно после переворота Чан Кайши и недавних событий в Маньчжурии?

— Офицерство приняло с энтузиазмом. Ожидают вербовки для отрядов в Китае и опять же для участия в походе против СССР, — в прежнем, ироническом тоне ответил Путко. — Как я сообщал, недавно в Париж пожаловал Спиридон Меркулов. Агитировал за соглашение с Чжан Сюэляном, который обещал помочь русским белогвардейцам в создании «буферного» государства на Дальнем Востоке, если за это ему будет уплачено Китайско-Восточной железной дорогой. Тоже бред.

Берзин вышел из-за стола:

— Н-да… Что до Мурманска — действительно… А вот белогвардейские формирования в Китае — это, к сожалению, не бред, а вполне реальные и достаточно серьезные намерения. — Он остановился у карты. — Не знаю, удастся ли Чан Кайши захватить власть над всем Китаем, подмять под себя и Чжан Сюэляна, да это и не имеет решающего значения: что Чан, что Чжан — один гусь стоит другого… Главное — в Китае победила махровая реакция. А здесь, в северо-восточных провинциях, непосредственно граничащих с нами, в Маньчжурии кашу варит Япония. Японские же милитаристы никогда не оставляли надежд на захват нашего Дальнего Востока.

— Я не придавал большого значения событиям в том регионе. Но, как вы помните, я сообщал о совещаниях высшего офицерства у Николая Николаевича.

— Помню… И знаю, что в Китае более ста двадцати тысяч белоэмигрантов. — Берзин подошел к окну и теперь говорил, стоя вполоборота к Путко, глуховатым голосом, будто размышляя вслух, в обычной своей манере. — Это не только люди без отечества. Это, в основном, офицерские и унтер-офицерские кадры. Причем не только имеющие боевой опыт мировой и гражданской войн, но и участвовавшие в междоусобицах в Китае. Из их среды и вербуют диверсантов для засылки в Советский Союз, вербуют охотников до любых антисоветских провокаций. Теперь же к ним присоединятся еще и наемники из Европы. Набирается немалая военная сила. Вот тебе и бред… Согласен?

— Пожалуй, в нынешней ситуации…

— А коль согласен, Антон Владимирович, не торопись сбрасывать со счетов военную эмиграцию. И… — Берзин сделал паузу и усмехнулся. — И настраивать себя на безмятежный отдых после трудов праведных.

— Не понимаю.

— Чего уж тут не понять? Надумали мы направить тебя теперь в Китай. Погулял по Елисейским полям — погуляй по шанхайскому Банду.

Путко оторопело посмотрел на Старика. Он ожидал чего угодно, только не этого. После разговора с Ольгой сам он принял твердое решение… Подобравшись, выпрямившись на стуле, с твердостью начал:

— Я — строевой командир. Кадровый военный. Я хочу в армию.

Павел Иванович вернулся к столу, сел в кресло. Уже не насмешливо, а с сочувствием поглядел на Антона:

— Мы не с бухты-барахты решали. И пришли к выводу, что выполнить задание ты сможешь лучше, чем кто-либо другой. Задание чрезвычайно важное. Дело идет к войне…

Он ссутулился за столом, будто явная тяжесть легла на его плечи. И Путко тоже словно бы ощутил гнет этой тяжести. Он и Ольга, их личные планы — какая малость…

— Понятно, Павел Иванович.

Берзин, дав возможность товарищу свыкнуться с неожиданным предложением, продолжил:

— Роль прежняя. Та же «легенда». Ты говорил, что Милюков нынче в дружбе с Деникиным. Очень хорошо. Лучшей рекомендации, чем от бывшего верховного, для беляков в Шанхае — Харбине не сыскать. Посему постарайся, чтобы профессор представил тебя генералу. Ты же в свою очередь должен заполучить уже от Деникина письма кому-нибудь из главарей эмиграции. Письма станут твоими верительными грамотами.

— Постараюсь.

— Не удастся с Деникиным, заручись рекомендациями от Кутепова или Лукомского, на крайний случай — от генерала Миллера. Но такие письма хуже, они связаны с конкретными заданиями парижского военного центра, РОВС и могут связать тебе руки. Твоя же главная роль — наблюдатель, прибывший из Франции с неким секретным поручением. Не ты их, а пусть они тебя обхаживают. Так больше узнаешь. — Он снова подошел к карте. — Поначалу обоснуешься в Шанхае. Акклиматизируешься. Затем придется перебраться сюда, — он постучал пальцем по листу, — в Северную Маньчжурию, в Харбин — «русскую белоэмигрантскую столицу», одновременно и центр управления КВЖД. — Посмотрел на разведчика. — Смысл нового задания: держать нас в курсе планов белогвардейщины, направленных против советского Дальнего Востока, Сибири и Забайкалья. Задача ясна?

— Так точно, товарищ начальник управления.

Берзин дружелюбно улыбнулся:

— Даю две недели отпуска. После подготовки. Перед отъездом.

Антон просиял. В нынешних условиях — щедрый подарок.

Прежде чем выйти из кабинета, спросил:

— Павел Иванович, а как с Никитой? С Никитой Треповым?

— Надеюсь, все будет в порядке. Он хорошо помог нашим товарищам. — Берзин твердо посмотрел на Путко. — Будет в порядке.

Глава пятая

Генералу Чан Кайши предстояла встреча с полномочным представителем английских финансовых и политических кругов.

С персонами такого рода ему еще не доводилось общаться: с «янгуйцзы»^[11] он поддерживал контакты через посредников. Единственный раз встречался с западными «чертями», да и то с корреспондентами, накануне отъезда из Кантона вдогонку наступавшей на север Национально-революционной армии. Тогда репортеры наседали, добиваясь, чтобы он, новый главнокомандующий, подробно рассказал им свою биографию. Чан Кайши отделался общими фразами. Представители прессы остались обескураженными: главком показался им чересчур молодым и непредставительным. Почему-то их заинтриговала золотая серьга в его ухе. Они к тому же решили, что Чан — горький пьяница. Это он-то!..

С кем из англичан предстояла ему встреча теперь?.. Этого он не знал. Вряд ли соизволит пожаловать сам английский посланник Майлс Лэмпсон. До сдачи Чжан Цзолинем Пекина он, как послы и посланники других держав, был аккредитован при центральном правительстве. Теперь и англичане, и американцы, и японцы, а с ними и все иные тянут, не торопятся признать Чана. Хотят получить от него заверения в лояльности. Что ж, он даст их…

Гость пожаловал. Сухопарый дылда с седыми густыми волосами, контрастировавшими с бронзово-загорелым лошадиным лицом. Маленькие, глубоко сидящие светлые глаза в лапках морщин сдвинуты к переносице. Вместе с англичанином приехал и «сэр Роберт Хотун», пожилой надменный Хэ Тунь, чье имя было известно всему политическому, финансовому и торгово-промышленному Китаю и чье присутствие при конфиденциальной встрече служило лучшей визитной карточкой для сохраняющего инкогнито чужеземца, лаконично представившегося: «Смит» — фамилия столь же распространенная в Англии и столь же безликая, как Чан или Чэн в Поднебесной. Хэ Тунь являл собой вариант «папаши Чарли», только в великобританской ипостаси. Имя его не сходило с полос газет, его круглая безволосая физиономия сияла на страницах и даже на обложках иллюстрированных журналов: ему, одному из директоров Гонконг-Шанхайского банка, совладельцу индокитайской пароходной компании, а также торгово-пассажирской линии Гонконг — Кантон — Макао, совладельцу судостроительных верфей, директору гонконгской компании городского транспорта — и так далее, и тому подобное, есть что рекламировать. У компрадора — паспорт подданного английского королями всю жизнь он прожил в отторгнутой от Китая английской колонии Гонконг. Теперь же энергично подбирается к Шанхаю, имеет виды и на Север, на вотчину Чжан Сюэляна. «Сэр» в прибавлении к его преобразованной на чужеземный лад фамилии звучит не как фамильярное «папаша Чарли» и означает не только общепринятое обращение в англоязычных странах, — особым королевским вердиктом Хэ Туню был присвоен титул баронета Великобритании.

Чан Кайши принял визитеров в новом своем имении под Нанкином, в ухоженном парке с фонтанами, гротами, каменными, на скалах, беседками над рекой и с затейливыми строениями старинной традиционной архитектуры. Отдохнув с дороги, прогулявшись, совершив обеденную трапезу — сухопарый англичанин без брезгливости отведал изысканнейшее блюдо «бой дракона с тигром», приготовленное из змеиного и кошачьего мяса, что свидетельствовало о долговременном пребывании европейца на Востоке, — насладившись игрой на лютнях, — играли хорошенькие девушки, приглашенные из перворазрядного «цветочного домика», — гости и хозяин приступили наконец к беседе.

Мистер Смит начал довольно безапелляционно:

— Как сказал недавно в палате общин сэр Чемберлен, Великобритания решительно заинтересована в оздоровлении обстановки в Китае. Однако, какое бы правительство ни выкристаллизовалось из теперешнего хаоса, мы бы хотели высказать ему несколько пожеланий.

Переводил Хэ Тунь. Чан Кайши достаточно хорошо знал английский, чтобы дословно понимать «сивого коня» и даже разговаривать с ним, но время на перевод давало ему возможность лучше подготовить ответ. К тому же хитрый компрадор несколько смягчал выражения посланца Чемберлена. Вместо фразы «мы хотели бы высказать несколько пожеланий» англичанин категорически изрек: «мы предъявим требования». Это тоже следовало учитывать.

— Мы выражаем понимание, генерал, демонстрируемых вами усилий по искоренению красной опасности. Однако дальнейшее зависит от того, какова будет позиция нового правительства, гоминьдана и армии к законным интересам Великобритании в Китае. Наша страна несет нелегкое бремя расходов, связанных с защитой своих интересов в вашей стране. Военный министр сэр Уортингтон Ивенс недавно подтвердил, что содержание одного лишь «корпуса безопасности» в Шанхае обходится королевской казне почти в миллион фунтов стерлингов в год. Согласитесь, сэр Чан, это немалая сумма.

Смит говорил бесстрастно, не делая ни единого жеста. Верхняя часть лица, глаза — все было неподвижно, как маска. Только отпадала или смыкалась, будто мышеловка, нижняя челюсть. Наоборот, сэр Хотун, слушая своего коллегу, выказывал молчаливый, но живейший интерес, кивками и вкрадчивыми жестами подтверждая свое полное согласие со словами чужеземца. Уже из одного этого Чан Кайши мог сделать вывод, что «сэр Смит» — персона немаловажная.

Выслушав перевод, он также наклонил голову:

— Я согласен с вами, дорогой гость. Основной опорой новой власти я вижу купечество, промышленников и финансистов. Пусть кое-кто в гоминьдане называет меня изменником, предающим интересы государства, но я отныне не буду настаивать на возвращении Китаю концессий, не буду настаивать на выводе иностранных войск и на расторжении ранее заключенных с различными правительствами договоров. Более того, я готов обратиться к дружественным державам с просьбой направить в нашу страну больше войск для поддержки в борьбе против красных.

Хэ Тунь с довольной улыбкой перевел его слова, англичанину. Впервые за все время встречи бронзовая маска ожила:

— Следует ли понимать, что в той форме правления, которую вы, уважаемый генерал, намерены осуществить, диктатура черни будет исключена?

— Именно так, — снова низко наклонил голову Чан. Поклон выражал согласие. Но поспешность, с какой он отвел глаза, была вызвана приливом злобы, он не в силах был ее сдержать.

Сэр Смит не миндальничает. Выкладывает требования Чемберлена… Чан согласится. Примет все требования. Будет улыбаться. Отвешивать поклоны. Угощать яствами. «Конь» хитер. А не замечает, как осторожно и умело Чан Кайши обуздывает и седлает его. Чан Кайши будет использовать англичан, будет использовать японцев и американцев, французов и немцев — всех, кто пожалует к китайскому столу!.. Покорно улыбаясь и низко кланяясь!..

Чтобы заглушить вспышку гнева и вернуть душевное равновесие, он, делая вид, что продолжает внимать речам гостя, обратился к древней легенде, служившей ему путеводной звездой: «В стародавние времена жил в Поднебесной охотник на тигров по имени Чжуан. Однажды он повстречал сразу двух тигров, а у него в руке было лишь одно копье. И он сказал тогда одному тигру — так, чтобы не услышал другой: «Разве ты не знаешь, что он назвал тебя полосатой кошкой?» Первый тигр ощетинился и зарычал. Тогда он тихо сказал второму: «Не удивляйся, что он рычит на тебя: он сказал, что у тебя грязная шкура!» Второй тоже ощетинился. Тигры бросились друг на друга. Один был убит, другой в поединке ослабел от ран. Охотник легко справился с ним. Так он одним копьем добыл две шкуры». Он, Чан Кайши, — охотник Чжуан!.. Наступит время, он не только возвратит земли, которые когда-то принадлежали богдыханам, — он распространит власть Срединного государства на все пять континентов!.. Вот его цель.

— Полностью согласен с вами, глубокоуважаемый сэр Смит. Я не намерен низвергать традиционные социальные устои и добиваться коренных перемен во внешней политике Китая, — доверительно проговорил он. — Ни в какой форме я не собираюсь использовать против иностранцев силу. Только миролюбивые переговоры. Вот так же, как в эту минуту.

Он повел рукой: мол, в такой же гостеприимной обстановке, за подобным щедрым столом.

Лицо англичанина все более оживлялось.

— Мы полны желания работать и объединяться с теми, кто наши истинные друзья, даже если прежде они угнетали нас, — добавил Чан.

— Отлично! — одобрил сэр Смит. — Хотя я знаю, что и вы смотрите на нас, иностранцев, как на «янгуйцзы», — он соизволил даже улыбнуться, а последнее слово произнес на чистом пекинском наречии.

Улыбнулся и Чан. И по-английски ответил:

— Пословица вашей страны гласит: «Черт есть черт — но старый черт все же лучше, чем новый». Не так ли?

Англичанин расхохотался:

— Дьявол возьми!.. Отныне я ставлю на вас, генерал!

— Коли так, разрешите дать совет, который позволит вам всегда правильно понимать нас и наши устремления… — Чан Кайши сделал паузу и тоном, который должен был выражать совершенную степень откровенности, произнес: — В Китае все — националисты. Чем раньше и полнее это решающее обстоятельство будет учтено западными державами, тем скорее удастся нам достигнуть полного взаимопонимания.

— Все мои симпатии на стороне националистов в противовес интернационалистам и их призыву: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — бледные губы на загорелом лице сэра Смита скривились, как от лимона. — Я вижу, мы поняли друг друга, генерал!..

Они расстались, чрезвычайно довольные встречей.

Чан Кайши, конечно, не был убежден, что отныне только на него распространится благосклонность англичан и они откажутся поддерживать прежних своих подопечных. Сейчас не это нужно, ему достаточно «папаши Чарли» и его покровителей-янки. Пока что с помощью «сэра инкогнито» он хочет добиться, чтобы Великобритания поскорей — де-факто и де-юре — признала его власть над всем Китаем.

Что ж до отношений с САСШ, то корреспондент нью-йоркской «Геральд трибюн» точно изложил их суть:

«Чан Кайши надеется, что благодаря проводимой им антисоветской кампании американцы окажут ему финансовую помощь. Чан Кайши заявил, что обострение взаимоотношений с СССР должно убедить американцев в том, что националисты заслуживают доверия. Он надеется, что в результате создавшейся обстановки правительство САСШ в скором времени признает национальное правительство и окажет ему практическую помощь».

Теперь на очереди — Япония. Чан Кайши попытается оседлать и барона Танаку.

Глава шестая

Все началось с того, следующего утра.

Еще затемно оторвал Алексея от подушки пронзительный свисток. Тут же казарма наполнилась скрипом, поохиваниями, кашлем, голосами.

Он открыл глаза и поначалу не мог понять, где он и что с ним. С удовольствием вспомнил — и начал было перебирать в уме вчерашний день, как рядом рявкнуло:

— Кто тут еще ухо давит? Подъем! За-аправить койку!

Командовал немолодой коренастый военный с суровым лицом, в форменке, с металлической блестящей трубкой, свисавшей на цепочке на грудь.

Военный поднес трубку к губам — раздался резкий звук, будто взвыла на болоте выпь.

— На зарядку на плац — бегом!

В одних портках и тельняшках они рысцой устремились из комнаты, вниз по лестнице. Зябко, серо.

Просторный двор по разным краям уже заполнен таким же полуголым людом.

— Стой! Слушь команду! Р-равняйсь! На вытянутые руки р-разомкнись, первое упражнение… смотри на меня — делай!..

Зарядка… В Ладышах Алексею хватало намахаться за день топором.

— В казарму — бе-гом! Взять Полотенце, мыло, порошок, зубную щетку! В умывальню — бе-гом!..

— Форма три… Фланель черная… Становись! На камбуз — шагом арш!

«Какой еще камбуз? А завтракать?..» — в животе уже урчало. Во дворе от других казарм тоже двигались группы, доносились обрывки песен.

— По четыре в ряд — становись! С места, с песней — шагом арш!.. Запевай! Ну, кто смел — два съел!

взвился фальцетом над колонной голос соседа Алексея, Бориса.

— Отставить! Что за блажь? — рявкнул военный с дудкой. И сам густым, сильным басом начал, втягивая их разнобойный топот в ритм шага:

Кто-то подхватил. Алексей, да и многие не знали слов, стеснялись, молчали.

— Приставить ногу! Буза получается. Ничего, научу.

Камбуз оказался той самой столовой, где они вчера ужинали. Завтрак сытный: каша, рыба, чай. Каждому к тому еще несколько кусочков рафинада и порция коровьего масла.

— Встать! Выходи строиться!.. Шагом — арш!

Военный привел их не в казарму, а в другую просторную комнату со столами и скамьями. Стены комнаты — сплошь в картинах и плакатах. Алексей читал: «Лень и обывательскую расхлябанность решительно выжигать!», «Краснофлотский актив, шуруйте, выводите свои корабли в фарватер соцсоревнования!», «Перед угрозой войны — под знамена комсомола!».

— Садись!

Все, как в деревенском клубе, бросились, толкаясь, занимать места.

— Ша! Тихо! — Военный обвел их суровым взглядом, — С этой минуты, орлы-новобранцы, начинается ваша военно-морская служба. Закон службы такой: не умеешь — научим, не хочешь — заставим. Понятно? Упаси бог нарушать устав, разгильдяйствовать и сачковать. — Он выпятил грудь. — Я — Корж Петр Ильич, старшина учебного взвода, балтийский военный моряк, боцман крейсера первого ранга «Андрей Первозванный», ноне «Пролетарская революция». Первый день — усушка-утруска, завтра с подъема — наистрожайший р-распорядок. Понятно?

Властный голос старшины заставил их вобрать головы в плечи.

Новобранцы и не заметили, как на пороге появился молодой человек в флотской форме.

— Встать! Товарищ командир, третий взвод на беседу прибыл!

— Сесть!..

Командир выглядел не таким грозным, как старшина, — белолицый, тонкобровый. Руки тоже белые, с длинными пальцами. Городской. Назвал себя: Никитин Иван Нилыч. Сказал, что все вновь прибывшие на базу — учебный батальон. Три месяца будут осваивать азы военной и морской службы, потом примут присягу и с того момента станут настоящими краснофлотцами. Учиться сначала будут на суше, затем на кораблях в затоне.

— Дальневосточная военная флотилия — самая могучая речная флотилия в мире. Подобная ей есть только в Северо-Американских Соединенных Штатах, на реке Миссури. Служить на нашей флотилии — честь и слава. Сюда откомандированы кадровые краснофлотцы и командиры из экипажей кораблей военно-морских сил Черного и Балтийского морей. Наша флотилия несет службу по охране дальневосточных границ Родины по рекам Амуру, Аргуни и Уссури, до озера Ханка и самого Владивостока. Наш монитор «Красный Октябрь» успешно совершил рейс даже на остров Врангеля и установил там государственный советский флаг.

Командир рассказал, что летом флотилия проводит учебные плавания в лиман Амура, ходит в Николаевск и Благовещенск, участвует в совместных маневрах со стрелковой дивизией.

— Наши сторожевые катера производят также обход Берингова моря, Охотского и Японского морей. — Он выждал, пока новички прочувствуют сказанное. — До нынешнего года комплектование экипажей боевых кораблей нашей флотилии молодым пополнением шло из учебных отрядов Балтики и Черного моря. Отныне штаб флотилии организовал учебный батальон на своей базе. Так что вы — наше первое пополнение. Преподавать вам будут командиры боевых кораблей. Сам я тоже командир монитора «Сунь Ятсен». Мой корабль пришел и стал на зимний ремонт в док. Запомните, на флоте нет просто военморов. Каждый должен иметь специальность: комендора или машиниста, моториста-дизелиста, сигнальщика, рулевого, электрика, баталера… Выбирайте по желанию. Приглядывайтесь. Но сначала, до принятия присяги: строевая подготовка, огневая подготовка, политзанятия, уставы. Вы начинаете службу в тревожное время, когда из-за Амура попахивает порохом. Готовьтесь стать верными краснофлотцами революции!..

Все, о чем говорил командир, было Алексею внове. Никогда не слыхивал он ни о Владивостоке и острове Врангеля (о «черном бароне» Врангеле отец рассказывал, но почему его именем назван остров?), ни о реках Аргуни и Уссури. Впервые звучали для него названия профессий: «комендор», «баталер», «моторист-дизелист». И почему «попахивает порохом»?..

Никитин начал по списку знакомиться с каждым. Алексей понял, что среди новобранцев нет никого не то что из его волости, даже из губернии: все больше питерские, мурманские, архангельские… Городские. Сосед по койке, Борис, тоже оказался из Питера, по специальности какой-то гравер-ювелир.

— Арефьев! Откуда родом? Образование, занятие до призыва?.. Четыре класса сельской школы?.. Гм… Не густо. Специальность: пахал-сеял?.. К нам отбирают, чтоб и образование, и пролетарская закваска. Реввоенсовет уделяет особое внимание. Как же ты попал на флот?

— Не знаю… Сказали…

— Ну, попал — будем притирать. Флот-то наш — рабоче-крестьянский, так? — Не дождавшись подтверждения, командир сам ответил: — Так. Будешь и служить, и учиться в школе.

Потом в комнате появился еще один — в такой же черной командирской форме, только еще моложе Никитина.

— Я оторг батальона Олег Власов, ответственный организатор комсомола. Кто комсомольцы? Поднимите руку.

Рук поднялось с пяток.

— Значит, остальные — околоячейковый актив. Понятно? Запомните, друзья-товарищи: комсомол — шеф Красного Военно-Морского Флота. Шесть лет назад с флагманского корабля «РКП(б)» был подан сигнал: «Комсомол! Крепи флот! Комсомол, будь готов!» И каждый год мы даем ответное: «Ясно вижу! Есть — быть готовым!» Понятно?..

К концу дня, хоть и ушел он весь на знакомство с помещениями учебного батальона, с распорядком, правилами флотской жизни, Алексея уже пошатывало, будто наломался в лесу, а голова гудела пустым чугунком.

И снова подняла их на рассвете боцманская дудка. Она взвизгивала, опережая грозные команды старшины.

После завтрака Корж вывел взвод на тот же двор, где делали зарядку, и объявил:

— Начинаем строевую подготовку. Аз и буки: тяни носок и руби шаг. В шеренгу по одному — ста-ановись! По порядку номеров — р-рассчитайсь!..

В прежней своей жизни Алексей не задумывался, какой он: сильный или слабый, ловкий или увалень, сообразителен или туг на ум. Конечно, не слабак — их с Федькой никто не осмеливался хватать за грудки; топорище играло в его руке, и мог он вырезать любой узор; не нужно было долго втолковывать по хозяйству — схватывал… А тут от шагистики, поворотов — «нале-о», «напра-о», «кру-гом!» — так умаялся, что уже и ноги еле передвигал, где «пра-о», «ле-о», не соображал.

— Сено-солому привязывать? — подступил боцман. — Выбрать слабину! Развернуть плечи, грудь колесом! Нале-о! Шагом-арш! Руби ногой!..

В Ладышах только пацанва носилась жеребчиками, а мужики, хоть и молодые, вышагивали по улице степенно. Здесь же все — бегом.

— На флоте шагом не ходят. Бегом! Бегом!..

Кроме боцманской дудки, которую только и слышал поначалу Арефьев, день размечали еще и сигналы, звучавшие над всем городком, — в небо ввинчивался звук горна.

Протяжный, настойчивый: «Вот-вот, браток, готов уж кипяток!» — в шесть с половиной утра.

В полдень выводил трель самый желанный: «Тата-та, тара-тата!.. Бери ложку, бери бак, нету ложки, шамай так!» — это сигнал на обед.

Дни понеслись, как телега под уклон, все быстрее набирая скорость, подскакивая на ухабах, едва не переворачиваясь, грозя сбросить и раздавить. И все под звуки то горнов, то дудок. Подъем. Заправка коек. Да не так, как в первый день, чтоб без единой складки, без провиса одеяла, подушка торчком, как сахарная голова. Зарядка. Умывание. Команда: «Пить чай!» — бегом. Оставлен дневалить: швабру в руки, да чтоб ни пылинки — Корж трет белым платком. И получаса не прошло:

— По большому сбору — становись!..

Все в строю, во фрунт, носок к носку, чтоб грудь каждого четвертого была видна.

— Петров!

— Есть!

— Старков!

— Есть!..

— Ковалев, Ляпунов — на камбуз! Титов, Смирнов — на работы!

Потом — строевая. Потом — политчас… В напряженный распорядок врывался после обеда непривычный мертвый час, когда можно забраться на койку и натянуть на голову одеяло. Странно: как это так, посреди белого дня — на боковую?.. Но другие парни, едва коснувшись подушки, тут же начинали храпеть, и Арефьев, сморенный непривычной и разнообразной усталостью, тоже проваливался, в сон. Тем труднее была побудка после часа, не приносившего полного отдыха.

И тут же — в спортзал, на гимнастику: турник, брусья, «козел», «конь»… Вроде бы не хиляк — вон какие мускулы перекатываются на руках. Но, видать, не такие, какие надо для службы, — колбасой болтался на турнике, не в силах, по примеру других, того же щуплого соседа Борьки, выжать свое тяжелое тело над перекладиной, прокрутить «солнце» или с разбега перемахнуть через проклятого «коня». Когда же для остальных прекращались работы и начиналась «травля» да игры во что горазд — на гитаре или в шашки, Алексей и еще несколько ребят из взвода, присоединившись к новобранцам из других взводов и рот, снова: «Шагом арш!» — и в учебный корпус, в школу «Долой неграмотность». В классе он превращался в сопляка-пацана, каким был много лет назад, еще до возвращения отца с гражданской…

Если прикинуть, не тяжела каждая из работ: в лесу он какие деревья рубил-пилил, какие бревна ворочал! Но там сам своему времени хозяин: когда поднатужишься, а когда и шабаш. А тут даже перекур по команде.

В перекуры боцман поучал:

— Поменьше думайте о доме, о девках. Не послабляйте себя. Страна переживает угрозу военной опасности, некогда ныть и скучать, понятно?

Или:

— Все разъяснения флотской жизни спрашивайте у меня: до производства в экипаж на корабль я для вас заместо отца родного.

Сбивала с толку непонятные, ни с чем в прошлом не связывавшиеся слова. В казарме повесили на фанере, в рамке, красиво разрисованный лист: «ВОНЗАЙ САМОКРИТИКУ! Стенгазета учебного батальона Базы ДВВФ». Первая в стенгазете заметка называлась «На фарватер соцсоревнования». Русскими словами. Но что такое: «фарватер» и «соцсоревнование»?.. А в столбце: «Вобьем осиновый кол в бациллу бюрократизма», «подберем хвосты», «встанем на правильные классовые позиции», «каждый должен перевариться в котле коллективизма»… Осиновый кол… подобрать… встать… Но при чем тут хвосты?..

Непонятное сыпалось со всех сторон. Отсчитывал часы колокол, а оказывалось, что то «бьют склянки», и брага — не питье, что варили в их деревне к праздникам, а всего-навсего веревка; бушлат назывался робой, отхожее место — гальюном… Арефьева уязвляло, чтоостальные парни, приехавшие в одном эшелоне с ним, такие же стриженые, ушастые, в этих самых новых робах, понимали тарабарский язык и уже свободно говорили на нем:

— Ша и ре!

— Полундра!

— Огребай правичка!..

С каждым днем прибавлялось разных занятий и становилось труднее. А отцовским «мо-орем» в его краснофлотской жизни и не пахло: синие просторы с белыми кружевами волн он видел только на картинах, они висели на стенах в коридорах. Амур, совсем неширокий, спокойно нес коричневую воду и лишь рябил на солнце — и серые невзрачные корабли жались к берегу далеко внизу, в затоне.

Алексей смотрел на бравых военморов — маршировали они тесными шеренгами рубя шаг, резко взмахивая руками, будто соединенными веревкой, и горланили: «Ты не плачь, моя Маруся, к тебе я скоро возвращуся!» или «Винтовочка, бей, бей!», будто им была легка и интересна такая флотская служба, — смотрел и думал: почему же развеялась радость первого дня и на душе так хмуро?..

Глава седьмая

Чуть свет трезвонил будильник. Антон просыпался. Целовал Ольгу. Начинал тормошить ее. Она сердилась. Закутываясь в одеяло, оттягивала минуту, когда надо вставать.

Он включал на полную громкость репродуктор. Начинал подпрыгивать, делать зарядку.

Она зарядку не любила. Вставала сонная, теплая. Шла в ванную. Потом доносилось бренчание с кухни — она постепенно втягивалась в дневной ритм.

Как-то призналась:

— О-ох, хорошо быть мужней женой… Чтобы тебя тормошили и понуждали… Вот такие мы, оказывается, самые рассамостоятельные бабы…

Вместе завтракали. Пока он, подвязавшись ее передником, мыл посуду, она «наводила кандибобер» — и объявлялась уже модная, причесанная, неуловимо подкрашенная: великолепная, но немножко чужая.

Сбегали по лестнице. Он не любил беготни. Да и времени добраться до «конторы» хватало с головой. Она же, отданная уже своим заботам, торопилась, неслась, как заведенная.

— Ну, тебе направо? А мне налево! — Чмокала в щеку. — До вечера? Сможешь, позвони.

И, отойдя на десяток шагов, оглядывалась и взмахивала рукой.

Ему было радостно смотреть вслед. Смотрел, пока она не скроется в толпе, — и с легким сердцем отправлялся в свое «хозяйство».

В управлении он изучал материалы по белогвардейской эмиграции на Дальнем Востоке. Чтобы легче сориентироваться на месте, надо заранее знать, кто там «ферзь», «ладья», а кто — «пешки», откуда может грозить опасность.

В курс дела вводили товарищи. Тимофея, крепкого, большого, похожего на былинного Миколу Селяниновича, Антон знал давно. Говорил Тимофей сочным баском.

— Дальневосточная эмиграция многим отличается от твоей парижской, да и вообще европейской. — Чисто волжские «о-о» обоймами выкатывались из его рта, обрамленного русой, старательно расчесанной бородой. — Твои на западе — все лидеры, имена, титулы. Соответственно и играют в большую политику. Благо, что лишены возможностей опробовать свою болтовню на практике, разве что единицы-смертники вроде князя Долгорукова да князя Мещерского.

Тимофей доставал папки, перебирал листки, некоторые откладывал в сторону.

— На Дальнем Востоке беляки тоже раскололись на николаевцев и кирилловцев, но это для них — теория, из-за претендентов не цапаются, а практика у них совместная. Как я уже сказал, первозначных имен нет, хотя с десяток-другой генералов наберется: или уже в гражданскую от Колчака получили звания, или самочинные — сами себе поприсваивали. Лишь два-три титулованных, да и то не главного калибра. — Положил перед Путко фотографию: — Важная персона — генерал барон Дитерихс. Тот самый, был начальником штаба в корниловской дивизии Крымова. Пытался во время мятежа пробиться на Петроград, затем прошел с Колчаком по Сибири. Уже в финале гражданской войны на Дальнем Востоке провозгласил себя «председателем Земского собора» и «воеводой земской рати», хо-хо!

Путко помнил барона Дитерихса. Видел его собственной персоной в Могилеве… По заданию Феликса Эдмундовича Дзержинского Антону удалось тогда проникнуть в ставку Корнилова и узнать о готовившемся заговоре, предупредить питерских товарищей.

— Хотел с Дальнего Востока вести свою «рать» аж на Москву! — будто изумлялся и ныне столь неслыханной наглости Тимофей. — Да мы так разделали его под Спасском, едва ноги унес за кордон.

«Он самый… — подержал в руке карточку Путко. — Постарел…»

— Вот второй из особенно интересных: генерал Хорват. Всю службу — на Дальнем Востоке. Был управляющим и директором-распорядителем КВЖД, высоким чином в Заамурском казачьем округе. В июле восемнадцатого захватил станцию Гродеково и тоже сформировал свое «русское правительство». В сентябре девятнадцатого мы выперли и его.

— А что, хорош! — Со снимка глядел осанистый генерал, ордена от плеча до плеча, пушистая борода-скобелевка.

— Но это все присказка. Сказка же такая: положение на Дальнем Востоке, сам знаешь, какое зано-озистое. Русских белогвардейцев там, включая Маньчжурию, Центральный Китай и Корею, сто двадцать тысяч. Скажешь, почти вдвое меньше, чем в твоей Франции. Но в большинстве обосновались они вдоль границы, и не «теоретики», а «практики» — точней называть их не белогвардейцами, а белобандитами. Теперь краткий экскурс в историю…

Парижский опыт рисовал Антону русскую эмиграцию предоставленной самой себе. На Дальнем же Востоке еще с дней разгрома Колчака, а затем всех последующих белых «правительств» японцы, англичане и американцы приняли меры для организованной эвакуации белых войск из Забайкалья, Приамурья и Приморья в Маньчжурию и Корею. Были созданы «Японский комитет утешения и помощи русским беженцам», «Американский комитет Красного Креста помощи русским беженцам», иные. Эти утешители и христолюбцы из «Красного Креста» не только позаботились о сохранении контингентов белых войск, но и по сей день ведут с «беженцами» занятия по минно-саперному делу, тактике партизанской войны, военной топографии — причем применительно к местности и по картам тех же Приморья, Приамурья и Забайкалья. Провокации — одна за другой. Крупные и мелкие. Опыт рейдирующих отрядов и диверсионных групп у белобандитов большой.

— Вот, посмотри: «Инструкция» так называемого командующего дальневосточной казачьей группой генерала Глебова. Добыли при разгроме одной из банд.

Антон прочел:

«…§ 4. Сознательные члены коммунистической партии объявляются вне закона и подлежат беспощадному уничтожению…

§ 8. Провести несколько налетов на почтово-пассажирские поезда для добычи средств. Коммунистов расстрелять…»

— А Транссибирская магистраль — вот она, вдоль самой границы. И нападали. Расстреливали. Сейчас немного потише. Но не знаю, что будет завтра. Налетов можно ждать в любой момент и на каждом километре границы. — Тимофей рассказывал, не заглядывая в бумаги. Антон понял: не «бумажные» познания. — Основные контрреволюционные организации на Дальнем Востоке: «Возрождение России», «Защита родины», «Амурская военная организация», «Национальный боевой крестьянский комитет», «Белоповстанческая организация Приамурского правительства» — вон их сколько! Вывески разные, служат разным хозяевам, а товар один: вооруженный до зубов наемник.

Тимофей разложил на столе карту Забайкалья и прилегающих районов:

— Давай познакомлю тебя с белобандитскими центрами. Начнем отсюда, с запада на восток. Станция Маньчжурия. Застава семеновцев. — Кружок, обозначавший станцию, почти у самого стыка границ СССР, Монголии и Китая. К нему подходила от Читы черная нитка железной дороги. — Семенова, конечно, знаешь? Казачий есаул. Всплыл на поверхность осенью семнадцатого года. Собрал в Забайкалье банду. Обосновался на этой станции, нападал на поезда с солдатами, возвращавшимися в Россию, грабил, убивал, вербовал. Потом, как тебе известно, захватил Читу. Снюхался с отрядами Пепеляева, с каппелевцами и белочехами. В ноябре двадцатого года с двумя десятками тысяч бандитов снова отступил сюда.

Тимофей бросил поверх карты фотографию:

— Вот его физиономия.

Заменил карточку:

— А вот — генерала Шильникова, главаря «белоповстанцев». Орудует бок о бок с Семеновым. Его штаб-квартира в одной из деревень в долине реки Ган. Штаб тыла на той же станции Маньчжурия. — Он повел пальцем по карте. — Здесь, под городом Фошань, база «Амурской военной организации» генерала Сычева. Запомни и эту личность: палач, бывший начальник Иркутского военного округа, комендант Иркутска при Колчаке.

Все квадратное: лоб, подбородок, даже глаза и уши. Ну и тип!..

— Ты в Благовещенске бывал? Нет? Центральными улицами город выходит к Амуру. Напротив, сразу за рекой, китайский город Сахалян. — Тимофей разложил следующий лист карты. — В Сахаляне вторая белобандитская база, нацеленная на Приамурье. Далее — устье реки Сунгари: сплошная цепь укрепрайонов и белогвардейских гнезд. И наконец район станции Пограничная в Приморье — вотчина полковника Аргунова. Того самого, который возводил укрепления у Волочаевки. Координирует действия всех белобандитов «Главный штаб партизанских отрядов в Приморье». Он в Харбине. Штаб связан и с Семеновым, и с сахалянцами, и с Аргуновым. Харбин — главное гнездо беляков. Большой город, за сто тысяч. Население на две трети русское. Имеется там сыскное отделение, персонал исключительно русский: собран весь колчаковско-меркуловский цвет. И еще учти: в Приморье были эвакуированы тюрьмы из Омска, Челябинска, Тюмени, словом, со всей Сибири. Меркулов и Дитерихс выпустили уголовников. Теперь в Маньчжурии их полно. Есть в Харбине еще и «Русский союз монархистов-фашистов». Тоже не приведи господь!.. Не то что в твоем сонном Париже.

Тимофей дал время Антону усвоить услышанное. Затем за стажера взялся Оскар. В петлицы его гимнастерки были ввинчены две шпалы. Но походил он больше на лейб-гвардейца: такую безукоризненную выправку Путко не часто встречал даже в Париже. И держался он, не в пример Тимофею, замкнуто, с холодком. «Черта прибалта — или тоже побывал?..»

— Северная Маньчжурия — часть Китая, но хозяева там японцы. Японский империализм, — акцентировал Оскар. — Барон Танака называет эти северо-восточные провинции своей «первой линией обороны». Понимать следует: плацдармом для нападения на СССР. Особые планы у него в отношении Китайско-Восточной железной дороги. После поражения в русско-японской войне царское правительство вынуждено было отдать Японии южную половину острова Сахалин и уступить права на южную ветвь КВЖД, от порта Дальнего до Куаньченцзы. Эта часть дороги стала называться ЮМЖД. На деньги англичан она была переделана с русской, широкой колеи на европейскую. В Токио придают этой дороге особое значение. Правление ее назначается японским правительством и подчиняется непосредственно премьер-министру. По существующему соглашению все грузы, направляемые через Маньчжурию, должны распределяться между двумя дорогами поровну. Однако в соглашении есть оговорка: если по каким-либо обстоятельствам, например в случае порчи пути, одна дорога перестает действовать, то другая принимает грузы и, соответственно, получает все доходы. А когда дело идет о доходах, вы сами знаете, как ведут себя империалисты: горло перегрызут. Уже по одному этому японцы заинтересованы в нарушении ритма работы КВЖД, поощряют провокационные выступления белогвардейцев, сами науськивают их. Возможности у них есть: в Маньчжурии все белоэмигрантские организации контролируются японской контрразведкой. Ее управление находится в Харбине, резидентуры — во всех значительных пунктах по линии КВЖД…

Чем обстоятельнее знакомился Антон с районом своей предстоящей работы, тем яснее понимал, как по-новому будет она сложна и трудна. Да, это тебе не Париж с мышиной возней титулованных попрошаек. Здесь борьба не на жизнь, а на смерть.

После одного из занятий в управлении Оскар посоветовал:

— Встретьтесь с Виталием Викентьевичем Корзуновым. Инженер. Строитель КВЖД. Любопытный человек. Вот адрес.

Путко отыскал на Пятницкой, ближе к Серпуховке, солидный дом. В замешательстве остановился на площадке перед квартирой: в косяк двери было ввинчено шесть звонков, ни под одним нельзя прочесть фамилии жильца. Он нажал наугад верхнюю кнопку.

За дверью зашлепали. Загрохотали задвижки и запоры. В узкой щели, перехваченной цепью, патлатая баба:

— Чего надоть?

— Я к Виталию Викентьевичу.

— Ему и трезвонь!

Дверь с лязгом хлопнула. Заклацали замки.

«Ну и ну»… Переждав, когда старуха удалится, Антон нажал следующую кнопку.

Теперь приблизились крепкие мужские шаги. Процедура отпирания повторилась. Но кандальную цепь сбросили и дверь открылась пошире. Мужчина в нательной рубахе, в галифе, в сапогах с отворотами. «Не он…»

— Кто таков? — окрик зычный, фельдфебельский.

— Мне нужен гражданин Корзунов, инженер.

— Какого рожна меня беспокоишь? Ползают тут всякие контры! Скорей бы твой инженер в ящик сыграл, жилплощадь очистил!..

Уже из-за ухнувшей двери донеслось:

— С-сволочи… Давить вас всех!..

Хорошенькая квартирка… Антон отступать не думал. Но на какую же кнопку нажимать?.. Попробовал третью — безответно. Придавил последнюю. Тоже долго не отзывались. Потом зашелестело, пришаркало. Испуганный прерывистый старческий голос:

— К кому изволите?

— Хочу повидать Виталия Викентьевича Корзунова.

— А вы кто?

— Инженер.

— От кого?

— От Олега Игоревича.

— Зачем изволите?

— Да отоприте же! Я из НКПС.

На этот раз дверь отпиралась долго, с усилиями. Наконец грязная лампочка в прихожей позволила рассмотреть тощего старика в пенсне, с небритыми щеками и обвислыми усами. На ногах шлепанцы, брюки с широкими подтяжками. Ворот рубахи стянут узлом галстука.

— Вы Корзунов?

Старик сделал мелкое движение головой — то ли соглашаясь, то ли отрицая.

— Разрешите? Можно нам поговорить? Не в коридоре, конечно.

Старик опять мелко кивнул. Запер на все замки дверь. Выключил в прихожей лампу и повел гостя по захламленному длинному коридору к дальней, самой последней двери. Комната его оказалась рядом с уборной.

— Прошу, сударь. Садитесь.

Сесть было негде — комната заполнена, загромождена, вещь на вещи, сундук на сундуке.

— Вы барометр желаете?.. Дешево не уступлю, настоящий Буре, прогнозирует с исключительной точностью… Сто рублей, никак не меньше… — Подслеповатые его глаза смотрели из-за стекол настороженно. Он согнул в локтях тощие руки и стиснул дрожащие кулачки, будто приготовился драться, но не уступить свой барометр дешевле.

— Да я не покупатель, — сказал Путко. — Я от вашего коллеги, инженера Олега Игоревича, и сам инженер… Я собираюсь ехать на КВЖД и хотел бы с вами…

— На КВЖД? — изумленно протянул, будто пропел старик, уставившись на гостя. — Не может быть!

— Отчего же? Дорога российская, находится в совместном советско-китайском управлении, там много наших сотрудников. Вот и меня командируют.

— В Харбин? — вцепился в его руку Корзунов. Пальцы его оказались на удивление твердыми. — Боже мой…

— Возможно, и в Харбин. Назначение определится на месте. Я никогда в тех краях не бывал. Вот мне и посоветовали коллеги, поскольку вы…

— Да-да, конечное. Конечно! С величайшим удовольствием! Вспомнили… Видите, помнят! Боже мой!..

Он отпустил руку Антона, засуетился в узких проходах между вещами, что-то сбрасывая, переставляя, освобождая гостю продавленное, с торчащими пружинами, кресло.

— Прошу вас, будьте любезны! Прошу!

По первому впечатлению заваленная вещами комнатенка показалась Путко характерным обиталищем одного из «бывших», втиснувшего в тесные стены как можно больше остатков былой роскоши из прежней большой квартиры. Теперь, приглядевшись, внимательнее, он понял, что ошибся: кроме бронзовых старинных каминных часов, барометра и фотографий осанистых мужчин и нарядных дам почти все пространство занимали какие-то приборы, модели мостов, макеты тоннелей, платформ, рулоны ватмана, чертежи и схемы в тяжелых рамах.

— Чайку? У меня есть! Осталось, осталось — настоящий китайский! Я сейчас поставлю!.. — Он боязливо оглянулся на дверь.

— Благодарю, не беспокойтесь. У меня не так много времени. Я лучше послушаю вас.

— Да-да, конечно! — Он снял пенсне, протер стекла несвежим платком. Снова водрузил их на переносицу. — КВЖД… Сие предприятие относится к величайшим рукотворениям человечества на рубеже минувшего и нынешнего веков!

«Эк хватил», — насмешливо подумал Путко.

— Кто не знает о Великом Сибирском рельсовом пути, создавшем впервые возможность быстрого, удобного и дешевого сообщения между важнейшими центрами Европы и Азии?.. Лондон — Париж — Берлин — Санкт-Петербург — Пекин — Токио — все эти столицы как бы оказались включенными в общую линию рельс, — с необычайной живостью, как бы развивая скорость, начал инженер. — Так вот: на протяжении сей линии особое место занимает тот участок, который именуется КВЖД и прорезает в пределах Китая Северную Маньчжурию!

Он вознес тонкий, с резко обозначенными утолщениями суставов палец:

— Эта дорога, пройдя через пустынную до того времени страну, подобно Суэцкому или Панамскому каналам, слившим воды разных океанов, сопоставила лицом к лицу различные культуры Востока и Запада, создав новую возможность их плодотворного синтеза!..

Запас воздуха в его немощных легких иссяк. Он умолк. Но тут же живо вскочил, снял откуда-то сверху плотные картоны, водрузил их на колени посетителю.

— Так вам будет наглядней… Прошу прощения, сударь, запамятовал, как вас величать?

Антон не назвался по приходе.

— Петр Петрович Иванов, — представился он теперь.

— Коль позволите, милостивый государь Петр Петрович, я прослежу от истоков… Проект соглашения российского правительства с русско-китайским банком об образований общества КВЖД был высочайше утвержден восемнадцатого мая 1896 года, в день памятной Ходынской катастрофы в Москве. Проект родился под несчастной звездой, предвещавшей многия беды в будущем… Как бы там ни было, но август следующего года был ознаменован официальным открытием работ по осуществлению этого грандиозного предприятия. Обратите внимание: начинание сочли столь важным, что был учрежден даже особый флаг КВЖД.

Виталий Викентьевич отвернул папиросный лист, прикрывавший одну из картонок, и Путко увидел изображение флага в цвете: дракон и солнце выделялись на белом и желтом фоне, разделенном по диагонали линией, в левом верхнем углу изображена была российская трехцветка.

— Центром работ мы избрали безвестную точку на берегу реки Сунгари, будущий Харбин. — Инженер сменил картон. — Вот вам полная схема. Отсюда постройку надлежало произвести одновременно по трем направлениям: на восток, на запад и на юг. В интересах скорейшего строительства мы решили в то же время приступить к работам и на конечных участках: со стороны Никольска-Уссурийского, Порт-Артура и Забайкалья. Вы когда-нибудь строили дороги?

— Нет, — чистосердечно признался Антон. — Я эксплуатационник.

Сказал, а сам подумал: «В том смысле, что езжу по ним».

— Жаль… Вряд ли вы сможете во всей полноте понять… Но даже и мне, построившему до того с десяток дорог в России и Европе, трудно было представить, что ждало нас там, в Маньчжурии. Безлюдная, суровая обширная страна, в полной мере лишенная всяких технических ресурсов. Для туземного населения там даже гвоздь и пустая бутылка представали в диковинку. Поверите ли, до прибытия русских местные жители вовсе не выращивали, к примеру, капусты и помидоров и совершенно не употребляли никаких молочных продуктов. Китайцы считали молоко «белой кровью» и испытывали к нему отвращение, можете себе представить?..

Путко подумал, что склероз уведет мысли старика в сторону, к ненужным воспоминаниям. Но Корзунов вернулся к теме:

— Вот это стало одной из главных трудностей: полное отсутствие хотя бы зачатков производства. Все, вплоть до последнего болта, приходилось доставлять чуть ли не кругосветным путем. С превеликими трудностями добывали на месте даже камень, лес, известь… Обыкновенный кирпич до нашего приезда не был известен в тех краях… А где в пустыне взять рабочих? Требовались-то сотни тысяч! Везли из внутреннего Китая. Надо было привезти, научить, обеспечить провиантом и хоть каким-нибудь жильем. А затем — строить заводы, склады, пристани, верфи; налаживать почту, телеграф, пароходное сообщение по необследованным рекам…

Речь старика стала успокоеннее — широкой, раздумчивой. Путко, поначалу с иронией принимавший его выспренний стиль и чрезмерное преувеличение совершенного, начал заражаться душевным настроем рассказчика. А тот продолжал:

— Если бы только эти трудности… В разгар строительства дорога подверглась нападению ихэтуаней. Вы китайский язык не знаете? Я изучил… В переводе: «верностью взаимосвязанные волонтеры», примерно так. Англичане прозвали их «боксерами», помните боксерское восстание? Ихэтуани разрушили многое из уже построенного, убытки были значительные, работы временно прекратились. Потом — чума, следом — холера, иные невзгоды и напасти… Ливни в тех краях небывалой силы. Перед самой сдачей дороги в эксплуатацию ливни размыли полотно и снесли каменные мосты на южном, как раз моем, участке — и все начинали заново…

Он расправил узкие плечи, перехлестнутые широкими, в бахроме, подтяжками, даже как-то свысока, по-орлиному, поглядел на гостя:

— Почему же мы там, за тысячи верст от цивилизации, поступившись личными удобствами, обрекли себя на лишения, связанные с жизнью в дикой для европейца стране?.. Ради жалованья, ради наградных?.. Управляющий строительством Александр Иосифович Югович происхождением был из знатного сербского рода, получил высшее техническое образование в королевской коллегии в Лондоне; другие были ему под стать. Да и ваш покорный слуга окончил Петербургский технологический с высшей наградой, за прежние работы удостоен был статского советника, Святыя Анны и Святого Владимира, да-с!..

Голос его был исполнен гордости, а жесты стали даже величественными. Если бы не смысл изрекаемых им слов, старик был бы смешон.

— По приезде мы поселились в старых фанзах, никакого уюта, никаких удобств; ближайшая почтовая станция в Нерчинском Заводе, за шестьсот верст, почта два раза в месяц; продукты — мука, чумиза, бобовое масло, соль и табак, что же до мяса и сахара, то, как в минувшую войну а поволжский голод, — мечта-с, деликатесы… Климат Северной Маньчжурии сравним, пожалуй, с климатом здешним или средней Волги, но зимние температуры — иркутские и тобольские, а летом — изнурительный зной. Мы мерзли во времянках и изнывали от жары, мы недоедали и недосыпали, чтобы только идти вперед. Мы исповедовали культ работы, работы до самозабвения, до игнорирования личной жизни, и изолированность свою почитали за благо, видя в ней скорейший стимул к завершению работ! Во имя чего, милостивый государь?.. Все преимущество, какое было обещано нам при отставке, — дополнительная Амурская пенсия, как офицерам округа. Впрочем, пенсионный срок вышел мне на революцию и новую власть, какая уж там пенсия?..

Он опустился на шаткий стул, прикрыл ладонью лицо:

— Пока пять лет я неотрывно был в Маньчжурии, жена покинула меня, предпочла другого. Коллегу из министерства путей сообщения. Нынче они благоденствуют в Париже, мне сообщали… Так во имя чего, сударь?

Виталий Викентьевич замолчал. Он не ждал ответа, да и что мог ответить чужой человек?.. Отер со щеки к уху слезу, поднял голову:

— Я проехал в свое время все Альпийские горные перевалы, все величайшие тоннели мира, но ничего подобного не видывал, да-с! Успех работ тоннеля через Большой Хинган выше успеха работ Сен-Готардского и иных, оспаривает пальму первенства даже у Симплонского и Сурамского — он весь прорублен в массивных гранитах, да еще исключительно ручным бурением. Руками проложить рельсы сквозь один из могучих горных массивов Азии! А десятки мостов над горными реками? А иные технические сооружения?.. Безотносительно к себе заверяю: то была блестящая победа человеческой мысли — высшая победа, какая может быть доступна человеку!.. Вот во имя чего, коллега…

Наверное, Виталий Викентьевич говорил много лишнего. Антону ни к чему было загружать этим голову. Но остановить — как оборвать певца. И самому ему передался вдохновенный порыв рассказчика.

— Первого июля девятьсот третьего года дорога была передана для эксплуатации на всем своем протяжении — свыше двух тысяч четырехсот верст… Ширина колеи общероссийская, в пять футов. Китайская меньше — там строили европейцы… Эпидемии, наводнения, народные волнения — а за неполных пять лет мы проложили и оборудовали сплошной рельсовый путь, да еще со вспомогательными предприятиями, с океанским и речным пароходством. А города, кои возникли следом, в недавней пустыне?.. Воистину исполинский размах! — Он оглянулся на дверь. — Не в моде-с… Но, извините, не могу удержаться. — Протянул белый лист:

«Искренне благодарю Вас за радостное сообщение, поздравляю Вас с окончанием одного из крупнейших железнодорожных предприятий в мире в столь короткий срок и посреди неимоверных трудностей».

В конце текста стояла подпись: «Николай».

— Царь?

— Государь император, — кивнул Корзунов. — А сие послание, позволю еще утрудить вас, собственноручно написано управляющим, господином Юговичем.

Антон прочел:

«Вспоминая с чувством нравственного удовлетворения о всем пережитом нами за пять лет напряженного труда и останавливаясь с радостным чувством на мысли об успешном результате трудов наших, я прошу всех старших сотрудников моих и всех сослуживцев, от старшего до младшего, принять мою искреннюю и глубокую признательность за те труды, результатами которых с 1 июля сего года является начало правильного движения на Китайско-Восточной железной дороге…»

— Проникновенно, милостивый государь? — проследил за взглядом гостя Виталий Викентьевич. — Такой он был человек, мир его праху…

Собрал листы, уложил в кожаный переплет, застегнул, спрятал на шкаф.

— И вот ведь как к сроку завершили строительство: через полгода, в русско-японскую войну, дорога перешла на военное положение и стала тыловой базой наших армий… А затем отдали южный, мой, участок ея японцам в видах контрибуции за поражение… А затем и несчастная мировая война: все перевозки союзников… Затем…

Какие-то свои, невысказанные горестные мысли снова ссутулили его. Глаза погасли: видимо, неладно у него сложилось все в войну и революцию. Антон попытался вернуть Корзунова к прежнему настрою:

— Вот вы помянули и об океанском пароходстве. А при чем тут железная дорога?

— При том, что в грандиозном размахе нашей деятельности мы не ограничивались созданием лишь рельсового пути через Сибирь и Маньчжурию, но предполагали организовать и пароходное океанское сообщение с портами Кореи, Японии, Европы и Америки. Мы уже имели собственную речную флотилию на Сунгари и двадцать крупных судов в различных портах Великого океана, вот как… И не наша в том вина… Мы работали солидарно на общую пользу заинтересованных стран, во славу России и Китая… Но мировая война и все прочее…

Путко не дал инженеру снова уйти в себя. Ему хотелось, чтобы тот огонь, который столь неожиданно вспыхнул в душе старика, не угас.

— Вы сказали, Виталий Викентьевич, что было пустое место… А как же Харбин? Я слышал — крупный город.

Старик зло уставился на него сквозь стекла пенсне:

— Крупный город… — даже передразнил, подделавшись под его интонацию. — Когда мы впервые приехали, на том месте было две-три фанзы, столько же клочков-полей, засеянных чумизой и гаоляном, а все остальное — бурьян, пустыня. Безмолвие… В служебной переписке поначалу не знали, как именовать: «берег Сунгари», «поселок Сунгари»?.. Вы китайский не знаете? Ах, да… «Сунгари», если правильно: «сун-хуа-цзян» — «река кедрового цветка», вытекающая из священного озера Тянь-чи, расположенного на священной горе Бай-тоу-шань… У местных туземцев место, где мы расположились, именовалось «Хао-бин», в переводе «веселый берег». Так и назвали, вставив для легкости произношения «эр». Палатки. Циновочные шатры… Там, где потом образовалась Нахаловка, были озеро и болото, и мы охотились на бекасов и уток… Если бы не мы, так бы и осталось навечно… А мы приехали — и вот: город в сто тысяч, европейские магазины, гостиницы с театральными залами…

У Путко из разговора с товарищами в управлении уже сложилось представление о Харбине враждебном, штаб-квартире белобандитов. А старик, снова воодушевляясь, живописал образ другого Харбина, некоего оазиса а пустыне, порожденного русским созидательным гением.

— Китайско-Восточная железная дорога — одно из обширнейших предприятий нашего времени! — снова вознес он к потолку узловатый перст. — Звено общей мировой, а не токмо русской истории последнего времени! Неоспоримый наш памятник на Дальнем Востоке! Россия в сем предприятии как бы впервые выступила в международном масштабе на поприще технического состязания. И к изумлению иностранцев, неуклюжий российский медведь неожиданно оказался победителем!.. И не токмо возвел техническое совершенство, а и ввел в общечеловеческий оборот более ста миллионов десятин плодородных, а до того пустовавших равнин; две Франции, не так ли?.. До нашего прихода по тем равнинам кочевали редкие племена, а что там ныне?.. Довелось ли вам, сударь, когда-либо испытать чувство сопричастности своей к великим свершениям?.. Пусть имена наши и забыты историей, но мы — испытали… Я испытал…

По дряблым щекам старика, на седую щетину, на усы текли слезы, он не вытирал их:

— Да, испытал!.. Завидую тому, что проедете вы по моей дороге… Тоннелем сквозь Хинган… Увидите Бочаровскую петлю… По мостам над Сунгари и Нонни… Эх, может статься, и вспомните меня, ныне всеми забытого… Извините, сударь…

Едва ли не впервые в жизни Антон пожалел, что иначе распорядилась им судьба — не стал он инженером. И что не дано познать ему великую радость навечно, в камне и металле воплощенной, своей мысли.

Глава восьмая

Ночью Блюхера будил ветер, со звоном распахивавший балконную дверь. Василий Константинович открывал глаза, ошалело глядел в черный проем, весь еще во сне.

Сны ночь за ночью настойчиво возвращали его к последней войне. Горящие холерные деревни. Трупы. Шипящая черно-огненная смола, стекающая с крепостных стен… Да было ли это?.. Было. Ну и что ж, что было?.. Хватит! Он имеет право забыть. Пусть не забыть, но снять с души раскаленный обруч. Не его в том вина. «Роль личности в истории…» Разобрались товарищи… Не он, не подлый Чан Кайши, а закономерности исторического процесса… Как говорят: не вина, а беда… Почему же до сих пор не оставляют мысли о прошлом, не покидает его чувство вины?..

Шторм разыгрался. Разве заснешь снова под такую канонаду? Удивительно: под артиллерийским обстрелом, на фронте, мог спать где и как угодно, а здесь, в покое, сон не идет… Снова и снова — об одном… Неужели сопоставимо недавнее в том чужом краю с тем, что было здесь, именно здесь, на этих берегах?.. Но разве так уж давно и здесь прошла война?.. Василий Константинович может восстановить те события не то что по дням, а по часам и минутам — с такой же четкостью, как дни, часы и минуты штурма «Города военного могущества»…

Тогда, в первые дни ноября двадцатого года, его полевой штаб занял высотку недалеко от Турецкого вала. После первых боев и ему, и Фрунзе стало ясно: в лоб вал не возьмешь. Высота — восемь метров, да еще ров глубиной десять, итого восемнадцать, перед ним три линий колючей проволоки, на самом валу — четыреста пулеметов и десятки орудий. С запада, с Черного моря, Перекоп прикрыт огнем кораблей, с востока — Сивашом. В глубине перешейка — вторая полоса обороны, Юшуньский узел. Барон Врангель был самоуверенно спокоен: «Крым для красных неприступен».

Бунтует за стеной санаторного корпуса море…

А тогда, он помнит, стояла удивительная тишина. Будто сама природа подарила ее командирам, чтобы могли они без помех все обдумать и принять единственное решение.

Густой туман окутывал Турецкий вал. И тут тишину разорвал грохот, Будто раскололо земную твердь вселенским огнем — тот невиданный даже им никогда прежде огневой бой стал кульминацией сражения. Врангель ждал удара в лоб и все силы бросил на укрепление перешейков, на свой «Верден». Блюхер нашел иное решение: ударить в тыл и фланг, форсировав непреодолимый Сиваш, «мертвое море».

Накануне штурма «Города военного могущества» Чан Кайши обещал тем, кто первыми вскарабкается на стены Учана, по сто долларов каждому, а части, которая первой ворвется в него — тридцать тысяч. Что обещали они, Фрунзе и Блюхер, своим красным бойцам накануне штурма Турецкого вала и форсирования Сиваша?.. Да и что бы подумали красные бойцы, если бы за их бессмертный подвиг им была обещана в награду не революционная слава, не благодарность народа, а деньги?..

Поздним вечером седьмого ноября — как раз в день трехлетия Великой Октябрьской победы — ударная группа Блюхера пошла вброд через незамерзающий топкий Сиваш. Тем же часом другие войска двинулись на штурм Турецкого вала.

Через двое суток непрерывных боев Турецкий вал пал, Перекоп был взят. Пройдя теснины перешейков, его дивизия вырвалась на просторы степного Крыма, а затем достигла и побережья: пятнадцатого ноября они вошли в Севастополь, шестнадцатого — в Ялту… Последние победы гражданской войны…

Поэт посвятил стихотворение его дивизии. Пятьдесят первой. Василий Константинович прочел напружиненные строки — и вспомнил, как познакомился с этим странным человеком на митинге. Круглолицый, густоволосый, со странным взглядом исподлобья. В кожаной истертой куртке-комиссарке. Астматически тяжело дыша, подвывая, совсем еще молодой человек читал стихи о красноармейской звезде, сияющей грозными лучами, и призывал идти биться за свободу… В словах поэта была правда о войне, правда чувств, воодушевлявших бойцов. Как познал он эту правду? Товарищи из политотдела сказали: Эдуард Багрицкий был в гражданскую в Особом партизанском отряде имени ВЦИК и в Отдельной стрелковой бригаде. Уже теперь Блюхер взял в санаторной библиотеке недавно изданную «Конармию» Бабеля. Взволновала. Все потому же: правда. Колючая правда об их времени… Читал он здесь каждую свободную минуту. На радость девчонке-библиотекарше сгребал все новинки — и прозу, и стихи. Он любил читать, так же как любил слушать музыку.

В военном санатории краскомы — комбаты, комбриги и комдивы — в халатах и шлепанцах, у процедурных кабинетов выглядели нелепо. Но разговоры шли все те же: о назначениях и перемещениях, последних статьях Тухачевского и Триандафиллова о новой системе вооруженных сил. Спорили о достоинствах и недостатках недавно принятых уставов пехоты, конницы, артиллерии; о новых образцах стрелкового и артиллерийского оружия, уже поступавшего в войска. Вполне ли заменит автоматическая винтовка привычную магазинную; хоть она, конечно, и легче, и скорострельнее, но вот как с меткостью поражения, да и не сложна ли для бойца? Хорошо, что стал на три килограмма легче новый ручной пулемет. А что вы думаете о приборах для стрельбы на усовершенствованном станковом?.. Лечатся. Отдыхают. А мыслями…

Вечерами на танцплощадке ухал военный оркестр, а в санаторном клубе давали концерты участники самодеятельности. И снова споры. Краскомовская энергия, спеленутая санаторным режимом, требовала выхода. Конечно же, спорили о Маяковском. По рукам ходила его поэма «Хорошо!».

декламировал с эстрады молодой комэска, —

Чубатого командира эскадрона и его выступления молодежь встречала овацией. Старички-военспецы морщились… Блюхеру Маяковский нравился своим порывом и словотворчеством.

По утрам набрасывались на газеты, с жаром обсуждали международные события. Часто проскальзывало в разговорах: «Пекин… Мукден… Чжан Сюэлян… Чан Кайши…», «Куда смотрели китайские коммунисты? Как сразу не раскусили?..»

В санатории лишь двум-трем военачальникам, тем, кто был в прошлом году на заседании Реввоенсовета, где Блюхер докладывал о своей работе в Китае, известно было о его причастности к тем событиям. Подсаживались, понизив голос, расспрашивали. Снова и снова возвращались памятью к недавнему.

Да и сам южный берег Крыма, пальмы, магнолии, олеандры тоже напоминали Гуандун. Даже ящерицы, пригревшиеся на плитах каменистой тропы, свившиеся в клубок на откосе гадюки. Даже запах моря бередил душу.

Вот и сейчас, этой штормовой ночью, назойливо нахлынуло — не заснешь… И все так явственно, будто происходило вчера. Или только еще начинается…

Крейсер — на самом деле канонерская лодка, да и та переоборудованная из гражданского «торгаша», — благополучно миновал английскую колонию Гонконг, вошел в устье Жемчужной реки и спустя несколько часов приткнулся наконец бортом к пристани Кантона. Сонмище сампанов и джонок, облепивших берега широкой реки; непривычные глазу хижины-фанзы; дома сплошь в полотнищах вывесок с иероглифами; храмы-пагоды с загнутыми углами многоярусных крыш… Китай…

Как же мало знал он тогда об этой стране… Китайские бойцы-добровольцы в его уральских партизанских отрядах и позже, на Дальнем Востоке, ничем, кроме внешности и языка, не отличались от других его бойцов — так же, как солдаты-интернационалисты чехи, сербы, австрийцы, венгры, немцы, вместе с которыми он прошел через столько боев… Но в бытность главкомом ДВР ему пришлось воевать и против китайских милитаристов — тех, кто вместе с белогвардейцами и японцами на стороне держав Антанты участвовали в интервенции на Дальнем Востоке. Отношение к тем и этим он определил четко: кто по какую сторону баррикад.

Еще до отъезда в Китай Василий Константинович, конечно же, много слышал о Сунь Ятсене, а во время подготовки к заданию Реввоенсовета читал документы, его письма Советскому правительству. Тональность и фразеология их создали в воображении облик президента: убеленный сединами старец с величественно сложенными на груди руками восседает за столом, заваленным свитками манускриптов, и говорит медленно, покачивая головой.

С первого же момента все предстало иным. Сухощавый, сутулящийся, в полувоенном френче с накладными карманами, в пробковом шлеме и с тростью в руке, Сунь Ятсен проворно поднялся по трапу на борт корабля, начал с любопытством осматривать пушки и пулеметы. «Сколько президенту лет?» — спросил Блюхер у переводчика. «Под шестьдесят». — «Не может быть! Скажите ему, что выглядит он на сорок. Это не комплимент». Переводчик пришел в замешательство: «Сказать китайцу, что он выглядит моложе, — тяжко оскорбить его. Если вы хотите сделать президенту приятное, скажите, что ему на вид можно дать все восемьдесят».

Их первый разговор состоялся в кают-компании.

«К счастью, Небо не оставляет нас без друзей и без их помощи. Вы, русские, люди большого размаха, обширных познаний. Вы сумели выработать правильные методы. Если мы хотим успешно завершить революцию, нам необходимо учиться у вас, только тогда мы сможем надеяться на победу. — Президент разглядывал собеседника. — Сила революции подобна огромному камню, лежащему на горе. Пока его не трогают, он лежит спокойно. Но, стоит его сдвинуть с горы, как он покатится вниз и остановится, лишь достигнув подножия горы. Приведенные в движение революционные силы невозможно остановить… Отныне мы вместе, сметая все преграды с пути, продолжим шествие к великому единению. И разве это не сулит процветания нашим странам и счастья всему миру?» Блюхер подтвердил, что он полностью разделяет такие взгляды президента. «Древние справедливо говорили: «Не обучать народ военному искусству — значит бросить его на произвол судьбы». Я чрезвычайно заинтересовался организацией вашей Красной Армии. Я хотел бы узнать все, что вы сможете сообщить мне об этом. Но для начала хотя бы кратко расскажите о себе, старший брат…» Он внимательно выслушал Блюхера, наклонил голову: «Оставайтесь с нами и помогайте своим опытом нашему делу. Я верю вам и уверен в вас». Там же, на палубе крейсера, Сунь Ятсен представил Блюхеру сопровождавшего генерала: «Чан Кайши, начальник моей Главной квартиры». «Иными словами, начальник штаба», — пояснил переводчик.

Тот самый генерал, который возглавлял китайскую военную делегацию в Москве… Молчалив. Моложав. Форма без знаков отличия: френч хаки с накладными карманами, широкий ремень с портупеей, на кривоватых ногах сапоги-бутылки со шпорами, на боку сабля. Судя по манерам, старается походить на своего патрона: такая же короткая, бобриком, стрижка — в редеющих волосах пролысины-шрамы, будто от ожогов; такие же, как у Суня, щетинистые усики; так же, слушая, наклоняет голову к левому плечу, раздвигая губы в вежливой полуулыбке.

Между тем президент, уважительно показывая на нового советника, сказал Чан Кайши: «Древние свидетельствовали: «Познание легко, действие трудно». Я же утверждаю: «Познание трудно, действие легко». Нам очень трудно избавиться от старых представлений. Старшийбрат поможет нам в этом». «Из десяти тысяч профессий самая высокая — ученый, — впервые подал голос, низко кланяясь Блюхеру, Чан Кайши, — Я всегда к вашим услугам, сяньшен!»^[12]

Может быть, уже с первого взгляда Чан не понравился Василию Константиновичу: не по душе пришлись косящий настороженный взгляд его блестящих воробьиных глаз, выступающая вперед нижняя челюсть, выставляющая напоказ неровные зубы?.. Сейчас ему трудно вспомнить. Но не случайно же президент приблизил его к себе, назначил на такой пост. Сам Чан Кайши сказал, что поездка в Советский Союз произвела на него огромное впечатление — он даже решил послать на учебу в русскую столицу своего старшего сына. Мальчику пятнадцать лет. Пусть окончит в Москве школу, а потом университет или получит офицерское образование.

«Война испытывает храбреца, гнев — мудреца, друга — нужда», — это древнее изречение Блюхер услышал от Бородина уже позже, когда они действительно стали друзьями. Но буквально в первую их встречу Василий Константинович понял: Михаил Маркович — надежный товарищ. В ту первую встречу все в резиденции главного политического советника напомнило Блюхеру отечество: стенгазета на стене в коридоре, стрекот пишущих машинок из распахнутых дверей, пахучие дымки махорки и московских папирос, громкие голоса. И сам кабинет Бородина, если бы не пропеллер-вентилятор, вращающийся под потолком, и противомоскитные сетки на окнах, показался бы тоже московским, такое тут было все привычное: в шкафу сочинения Ленина в простых картонных переплетах, с густой щетиной закладок, ворох бумаг на рабочем столе, подшивки «Правды» и «Известий», на стене портрет Владимира Ильича…

Прежде чем протянуть для пожатия руку, Бородин как бы взял под козырек, невольно выдав сугубую свою цивильность: обычно так делали гражданские, желая походить на военных. Он был высок, намного выше Блюхера, широк в плечах и сутул. Василию Константиновичу понравилось его лицо: широкий выпуклый лоб; щеки от скул глубоко, будто шрамами, прорезаны морщинами, охватывающими и подбородок. Стрижен под скобку.

Бородин, или как называли его на китайский лад — «Бао Лотин», прибыл в Кантон по приглашению президента Сунь Ятсена за полтора года до Блюхера. Он был главным политическим советником ЦИК гоминьдана и Южного правительства. Еще в Москве Василий Константинович немало узнал о нем: революционер с большим подпольным стажем, член РСДРП с третьего года, участник боев пятого, делегат Таммерфорсской конференции и IV съезда, Бородин много лет провел в эмиграции, и уже после Великого Октября именно ему Владимир Ильич Ленин поручил доставить в Соединенные Штаты свое письмо, адресованное американским рабочим.

Михаил Маркович и познакомил вновь прибывшего с политической обстановкой на Юге. «Происходящее в Кантоне — живой учебник политграмоты. Представляете себе Китай?» — Бородин начертил на листе контур. «Как чаша», — сравнил Блюхер. «Похоже. Провинция Гуандун — вот здесь, — Михаил Маркович обвел овал в самом низу «чаши». — Центр провинции — Кантон, — ткнул он острием карандаша. — Ныне Южное национальное правительство распространяет свою власть лишь на треть провинции, точней, на Кантон и окрестные уезды». «Всего лишь капля на дне чаши», — удивился Василий Константинович. «Зато в Китае бытует поговорка: «Все новое идет из Кантона». Так оно и есть. Здесь, на Юге, — база революции. Президента Сунь Ятсена называют в народе «Отцом революции», а сам он созданную им партию назвал «гоминьдан». По-китайски «гоминь» — это народ, нация, «дан» — партия. Значит, перевести слово «гоминьдан» можно так: «национальная партия». — «Что же представляет собой Сунь Ятсен?» — «Выдающаяся, мирового масштаба личность. — В голосе Бородина звучало убеждение. — Горячо предан своей идее, одержим ею. Я рад, что между нами установились искренние, даже дружеские отношения». «Мне он тоже показался мудрым и откровенным человеком», — подтвердил Блюхер. «Больше десяти лет назад Владимир Ильич так сказал о Суне: революционный демократ, полный благородства и героизма. Определил самую его суть. Но Владимир Ильич отметил тогда и другое: Сунь — типичный народник, считающий, что Китай пойдет своим особым путем и в революции, и в экономическом развитии, полностью минует капиталистический этап. Конечно, кое-что в мировоззрении Суня изменилось за минувшие годы, особенно после нашего Октября. Он первым в Китае провозгласил: «Октябрьская революция в России — это рождение великой надежды человечества». Он с огромным интересом слушает обо всем, что происходит у нас. Преклоняется перед Лениным. В свои знаменитые «Три народных принципа» — национализм, народовластие, народное благоденствие — он уже начинает вкладывать новый смысл: поднимает народ на борьбу против иностранного империализма; добивается учреждения демократической республики; выдвинул лозунг: «Каждому пахарю — свое поле!» — и выступает за улучшение положения рабочих и ограничение капитала. Недавно к «Трем принципам» он добавил «Три политические установки»: союз с Советской Россией, союз с коммунистами, поддержка крестьян и пролетариев. В январе нынешнего года состоялся Первый конгресс гоминьдана. В дни его работы Сунь послал в Москву телеграмму: «Народы Китая и России должны вместе, рука об руку, идти по пути свободы и справедливости. От имени Всекитайского конгресса гоминьдана шлю братский привет великому соседу — Советской России». Конгресс принял и «Три принципа» и «Три установки». Решено реорганизовать гоминьдан. Компартия вступила в него на основе индивидуального членства и сохранения своей организационной и политической самостоятельности. Цель этого союза — создание единого национально-революционного фронта».

Бородин вынул из стаканчика на письменном столе остро заточенный красный карандаш и начал заштриховывать им «каплю»: «Как видите, база революции укрепляется. Но в самом гоминьдане все более четко обозначаются три течения: правое, левое и центр — как в любой буржуазной партии. На правом фланге — помещики, компрадоры, большинство генералитета и офицерства; на левом — крестьяне и рабочие, их, к слову, в гоминьдане мало, а также «буржуазия узких улиц», как я ее называю, то есть мелкие торговцы и хозяйчики, отдельные представители национальной буржуазии, интеллигенция. Ну а центр — типичное болото, хлябь». «Пестрей не придумаешь… — Василий Константинович с сомнением посмотрел на густо заштрихованный красный кружок. — Что же удерживает их вместе?» «Прежде всего — авторитет Суня, его огромная популярность. Но вы сами понимаете, какие острые противоречия раздирают гоминьдан. А если к тому же учесть, что против президента и его сторонников выступает крупная буржуазия, что Суня и Южное правительство ненавидит купечество, что в правительственных учреждениях кишмя кишат шпионы северных милитаристов и иностранных разведок, а на провинцию время от времени нападают и всякого рода вояки, — обстановка здесь достаточно сложная». «Куда уж сложней… — Блюхер подивился спокойному тону Бородина. — Выходит, реальные надежды революции только на коммунистов, на компартию?» «Я бы добавил: и на левых гоминьдановцев. Но прежде всего, конечно, на компартию. Но она малочисленна, в начале года не было и тысячи членов». — «На весь Китай?» — «Чему вы удивляетесь? Компартия совсем молода, ей нет еще и трех лет. Правда, сейчас она стремительно растет. Это хорошо. Однако пролетарский состав очень сильно разбавляется наплывом мелкобуржуазных элементов. Вы сами понимаете, к чему сие может привести, К тому же новички не имеют ни политической, ни революционной закалки. А руководство… Довелось мне беседовать с генсеком ЦК, профессором Чэнь Дусю. Рад был бы ошибиться, но на мой взгляд — правый оппортунист чистейшей воды. Не верит ни в революцию, ни в массовое движение».

Не ошибся Михаил Маркович…

В тот первый день Блюхер увидел в вестибюле резиденции Бородина портрет комкора Павлова. Рамка была повязана черным крепом.

«Тяжелая потеря», — Бородин испытующе, будто сравнивая, посмотрел на нового советника. «При каких обстоятельствах он погиб?» — «Нелепая и странная смерть. Выехал в войска изучать положение на месте — и утонул. Упал с трапа, когда поднимался с лодки на борт судна. Упал на глазах у многих людей, но тело удалось обнаружить в реке лишь через двое суток». — «Причина падения?» — «Так точно и не установили. Врач, немец, дал заключение: признаков насильственной смерти нет». — «Действительно, странно. Молодой. Здоровый…»

Тогда Василий Константинович не усомнился в заключении врача. Тогда…

«Сунь Ятсен сказал на похоронах: «Благородный сын Советской Республики. Первая жертва России ради Китая в его борьбе за свободу». Блюхер посмотрел на портрет в черном крепе. И почему-то подумал: «Сколько будет еще жертв?..»

Тогда же, в один из первых дней, он собрал военных советников. По прежней службе знал немногих. Цвет Красной Армии — командиры полков, комбриги, начдивы гражданской, почти все удостоенные орденов Красного Знамени, многие уже и «академики»: пехотинцы и артиллеристы, инженеры и кавалеристы, военморы и летчики, специалисты по связи, разведке, транспорту, интендантской службе… Все в одинаковой гоминьдановской военной форме без знаков различия.

От них Блюхер хотел узнать о военном положении в Гуандуне, о состоянии армии Южного национального правительства.

Первым выступил старший советник Александр Иванович Черепанов: «Военные формирования на территории провинции объединены в «Союзную армию». По оценкам правительства, она насчитывает сто пятьдесят тысяч, более реальная цифра восемьдесят тысяч. «Союзная армия» состоит из частей, лишь условно подчиняющихся президенту и правительству».

Черепанов находился в Кантоне давно, приехал вслед за Бородиным. Рослый, подтянутый, штабс-капитан старой армии, командир красного полка в боях под Гатчиной в первые месяцы гражданской войны и комбриг в конце ее, недавний выпускник Академии генерального штаба РККА, Александр Иванович окончил сразу два факультета, основной и восточный, владел китайским языком. Опытный, образованный командир… Он и другие советники, дополняя друг друга, нарисовали картину весьма своеобразную. Большинство генералов «Союзной армии» — богачи и крупные землевладельцы; офицеры почти поголовно также выходцы из семей помещиков, буржуазии, купечества. Связь с гоминьданом и Южным правительством они используют для достижения личных выгод. Формирование войск проводится каждым генералом по собственному вкусу и разумению: сами определяют штаты в дивизиях, бригадах и полках — в полку одного генерала солдат бывает больше, чем в дивизии другого, каждый нанимает столько, сколько позволяют его средства.

«Как относятся в войсках к советским инструкторам?» — «Поначалу смотрят на нас с подозрением, как на всех других иностранцев. Потом начинают понимать, что мы бескорыстно приносим пользу. И лишь как венец всех наших усилий — доверие. За всеми нами утвердилось имя «хунданжэнь». Кое-кто бросает и «чихуа» — «красная опасность», и «янгуйцзы»…»

Оставшись один, Блюхер попытался собрать воедино то, что узнал от Бородина и краскомов. Затем сам выехал в войска. С переводчиком, со свитой приставленных к нему китайских помощников. Телохранители плечом к плечу встали на подножках автомобиля. Переводчик объяснил: такой эскорт считается самым почетным.

В каждом штабе — церемонии. Поклоны «старшему брату». Ни одного лица без улыбки.

Ненужные слова он пропускал. Вглядывался в лица генералов и офицеров. Кто он для этого? Или для того?.. Товарищ и помощник в общей борьбе или просто «хунданжэнь», а то и ненавистный «янгуйцзы» и «чихуа»?.. Первые освоенные им китайские слова… Непроницаемо блестящие глаза и любезные улыбки не давали ответа. На лицах хозяев иногда отражалось лишь замешательство, когда он, отказываясь от пышных застолий, просил провести в казармы, на плацы, в цейхгаузы.

В войсках он убедился: краскомы правы. Что ни формирование, то разные уставы, в зависимости от пристрастия генералов — японские, английские, германские, французские. Но все устаревшие, предвоенных времен. На плацу дивизии, которой командовал генерал, судя по короткой беседе, достаточно образованный, строй маршировал «прусским шагом» времен Фридриха Великого: солдаты, высоко поднимая колени, резко выбрасывали вперед ноги. В другой дивизии бойцы, обхватив тяжелые двуручные мечи, выделывали сложные акробатические па. Оказалось, это не ритуальный танец, а каждодневные упражнения, унаследованные от средневековой китайской армии. Оружие же — японское, мексиканское, итальянское, германское, английское, французское. Трофейное, а больше — перекупленное у офицеров соперничающих армий. Побывав же на полигоне, Блюхер понял, что не только рядовые, но и многие офицеры полагают, что пули и снаряды летят не по траектории, а прямо, затем «устают и падают на землю». Почти никто не имел понятия о назначении прицельных планок и мушек на винтовках.

И уж тем более не было помину ни о политической, ни о воспитательной работе. Но в одной казарме советник увидел карту во всю стену. Контуры Китая — и черные пятна, расползающиеся от его границ в разные стороны. Пятна заляпали и советский Дальний Восток, и часть Сибири, и Туркестан. Василий Константинович полюбопытствовал, что означает рисунок. «Карта позора Поднебесной!» — охотно объяснил командир дивизии. «А черные пятна?» — «Исконные владения Поднебесной, временно отторгнутые варварами». Ну и ну!..

При встрече с Бородиным он рассказал Михаилу Марковичу о «карте позора». Политический советник не удивился: «Как вы полагаете, что объединяет в гоминьдане столь различные группы? Загадка для многих. Секрет же прост: первый из трех принципов, провозглашенных Сунь Ятсеном. Этот принцип — национализм. Его-то в гоминьдане безоговорочно принимают все, хотя трактуют по-разному. Национализм — как шампур для кавказского шашлыка. Все на него нанизано. Полюбопытствуйте у автора «карты позора», как он представляет себе мироздание. Ручаюсь, не только рекруты, а и многие офицеры-генералы считают так: сверху круглое небо, внизу квадратная земля, в центре ее — Поднебесная, или, как они еще называют Китай, «Срединное государство», а по все четыре стороны от него — варвары. Прежде китайцы так и называли иноземные народы: «северные варвары», «южные», «восточные», «западные». Коротко и ясно».

Лицо Бородина, угловатое, резко очерченное, было подвижным, смена выражений как бы дополняла смысл произносимых им слов. Блюхер угадывал в нем горячую натуру.

«Владыка Поднебесной — он же верховный правитель мира. А все остальные народы — его неразумные «дети». По душе вам такое представление? Самый откровенный национализм. Его широко использует и Сунь Ятсен. Хочу думать — для того, чтобы объединить своих сподвижников в национально-революционном фронте, в борьбе против иностранного засилия. Вот только как потом удастся президенту снять с глаз народа шоры, перевоспитать националистов в интернационалистов?.. Помните слова Ленина: «Марксизм непримирим с национализмом… Марксизм выдвигает на место всякого национализма — интернационализм». Вот за эту ленинскую позицию нам и предстоит здесь бороться. Представляете, сколько потребуется нам сил и времени?..» — Бородин посмотрел на Блюхера из-под тяжелых век.

Да, много сил. А времени в обрез. Предстоит создать новую армию. Как? Ввести единообразие в пестрые войска «союзников»? Перевооружить их, обучить, сделать боеспособными? Да. Но станут ли они от этого армией революции?.. Надо строить новую, революционную армию. А для этого начать с развертывания политической работы в частях. При главном штабе образовать политуправление, подготовить и направить в дивизии и полки комиссаров. И без промедления начать формирование новых, подлинно революционных полков из рабочих и крестьян — как пример, как прообраз будущей армии.

«Превосходные планы, — поддержал Василия Константиновича Бородин. — Я приложу все силы, чтобы убедить президента. Но вам на каждом шагу придется помнить: вы здесь советник, только советник».

Блюхер приступил к осуществлению намеченных планов.

Все приезжавшие в Китай брали себе псевдонимы. Он назвался «Галиным» — по имени жены.

Сунь Ятсен одобрил предложения главного военного советника. Но генералы «Союзной армии» шли на нововведения трудно. И согласие, и отказ выражали одинаково — подобострастными улыбками, потоком любезных слов, восклицаниями: «Шиды! Бу-цо! Дин-хо! Дин се-се!..»^[13]

Во время одной из первых таких бесед Блюхер обратил внимание, что его короткую фразу переводчик излагает чересчур долго. Полюбопытствовал: «Что вы сказали от моего имени генералу Лю?» «Изложил ваши предложения, добавив: «Я никогда не сомневался, что твои великие мысли включают в себя и мои скромные рассуждения, и я очень рад, что мне удалось угадать часть твоего собственного плана и сообщить тебе твои же мысли, которые, надеюсь, будут осуществлены». Вот и все». «Чушь! Так дело не пойдет!» — вскипел он. Переводчик попытался возразить: «У китайцев — триста видов церемоний и три тысячи правил достойного поведения. Мы вынуждены приноравливаться к их традициям. Вот и с доктором Сунем…» «Сунь — президент. Старый человек. Не военный. С военными подобные сю-сю невозможны!» — решительно отверг Блюхер. «Китайцы говорят: «Человек, не выполняющий правил учтивости, хуже животного», — упорствовал переводчик. «Перетерпим. Животные тоже разные — и ослы, и львы. Это можете не переводить. Но втолкуйте: в боевой обстановке минута, потерянная на пустословие, может стоить победы и жизни».

Конечно, он понимал, что разом отвергнуть привычные для китайской военной верхушки условности он не может. Но необходимо хотя бы постепенно добиваться военного лаконизма и четкости.

В очередной раз доктор Сунь принял главного военного советника в своей официальной резиденции. Просторный кабинет был обставлен резной мебелью. На низких столиках лежали свитки, и сам президент походил на мудреца куда больше, чем в момент их первой встречи на палубе крейсера. Выглядел он осунувшимся, даже изможденным — действительно старше своих пятидесяти восьми лет. Блюхер подивился столь резкой перемене и впервые тогда подумал: «Тяжело болен?..»

Справа от стола президента было укреплено в флагштоке знамя гоминьдана — белое солнце на синем фоне, а в простенке между окнами висел папирус с вырисованным красной тушью иероглифом.

«Высшее счастье — делать добро», — прочел, показав на иероглиф, сопровождавший Блюхера переводчик.

После непременного чая Василий Константинович изложил Сунь Ятсену свои планы. Президент одобрительно кивал, делал пометки кисточкой на листе, время от времени макая ее в тушечницу. Когда же Блюхер кончил, приложил ладони к груди и отвесил в его сторону поклон.

«Президент говорит, что он с благодарностью принимает ваши советы, Галин цзянцзюнь^[14]. Он говорит, что ваши советы озарены ярким светом опыта и выявляют вашу заботу не только о бамбуке нынешнего года, но и о ростках будущих лет… Это должно означать, что вы думаете не только о сегодняшних делах, но заботитесь и о будущем».

Сунь Ятсен снова наклонил голову. Говорил он, прерывисто втягивая воздух. «Болен…» — укрепился в своем предположении Василий Константинович.

Президент и ЦИК гоминьдана приняли предложения Блюхера-Галина. Впервые в истории китайской армии политические науки были включены в программу обучения в суньятсеновской военной академии Вампу как обязательные предметы. При главном штабе образовано политуправление, в дивизиях — политотделы. Главный советник сам написал «Положение о политических комиссарах». И первые из комиссаров приступили к работе в полках. Как и хотел того Василий Константинович, это были левые гоминьдановцы и коммунисты. Он же предложил президенту образовать при Главной квартире Военный совет — верховный стратегический орган по управлению войсками и ведению боевых действий. Среди десяти генералов, включенных Сунем в члены Совета, оказался и Чан Кайши.

Когда обозначились первые результаты укрепления армии, Галин поддержал на Военном совете предложение об открытии Восточного фронта — против войск реакционного генерала, наемника англичан, угрожавшего Кантону, не раз нападавшего на провинцию Гуандун.

Он понимал, какой ответственный экзамен предстояло держать не только армии Южного правительства, но и им, советским инструкторам. Перед началом экспедиции собрал краскомов. Они явились как на смотр: бодрые, подтянутые. На чужбине Василий Константинович особенно остро испытывал к каждому из них братские чувства. Они, советники, — как рабочие, которые роют колодец. Потом тысячи и тысячи людей будут черпать из колодца воду. Но кто полюбопытствует, кто узнает имена землекопов, изнурительно долбивших твердь?.. Блюхер рассказал краскомам о плане предстоящей операции, определил в ней место и роль каждого.

Восточная экспедиция началась в феврале двадцать пятого года. В разгар боев на фронт пришла весть: Сунь Ятсен при смерти…

Он умирал за сотни километров от Кантона, в Пекине, куда приехал в последней попытке решить миром всекитайские проблемы. Он многое понял, этот мудрый человек, к концу своего пути. Он был далеко от своих сподвижников и своей армии, был в стане врагов, ненавидящих его, но не смевших тронуть и пальцем, ибо для народа он был «Отцом революции» и первым президентом Китайской республики. Сам врач, он безошибочно понял, что истекают его последние часы. Он до конца хотел чувствовать себя участником продолжающегося освободительного похода, солдатом своей армии. Он пожелал, чтобы его перенесли на узкую солдатскую койку. Пересиливая боль, он давал напутствия, в которых сконцентрировался смысл всего, что являло символ его веры и к чему устремлял он свой народ. В завещании он выразил свою волю: довести революцию до победы. И последними его словами, произнесенными за несколько часов до смерти, были: «Настанет время, когда Советский Союз как лучший друг и союзник будет приветствовать могучий и свободный Китай, когда в великой битве за свободу угнетенных наций мира обе страны рука об руку пойдут вперед и добьются победы».

Выполняя волю Сунь Ятсена, его похоронили так же, как Ленина, — в мавзолее, открытом для всех.

Президент умер в канун крупной победы его армии в Восточном походе. Блюхер по праву мог считать, что этой победой и он отдал долг памяти великому революционеру.

Едва завершился многодневный церемониал похорон Сунь Ятсена во временной усыпальнице — Храме лазоревых облаков, как правые в гоминьдане и правительстве выступили против основополагающих принципов и политических установок президента: сначала исподтишка, а потом все более открыто начали требовать разрыва соглашения о единстве действий с коммунистами, отказа от помощи СССР. Но на фронте, в полках угадывались лишь отголоски того, что происходило в верхах гоминьдана. Армия продолжала победное наступление на Восток. Она полностью очистила Гуандун и соседнюю с ней провинцию от войск реакционного генерала, освободила обширные территории на побережье Южно-Китайского моря. Разгром реакционных войск в Восточном походе показал: НРА отныне вступает на общенациональную арену, освобожденные провинции становятся как бы плацдармом, на котором сосредоточиваются силы для генерального наступления — на Север, в самые густонаселенные и наиболее экономически развитые районы страны.

К лету двадцать шестого года Военный совет уже составил план освободительного похода, политической целью которого было объединение всего Китая, превращение его из полуколонии империалистических держав в свободную республику трудового народа, где, по завету Сунь Ятсена, «каждый пахарь будет иметь свое поле».

По своим масштабам предстоящий Северный поход не шел ни в какое сравнение с Восточным: там войска Кантона имели превосходство в силах, здесь, если противники объединятся, они получат пятикратный перевес; к тому же на контролируемых ими территориях пролегали важнейшие железные дороги, на главных направлениях предполагаемого движения южан путь преграждали хорошо оснащенные крепости; иностранные империалисты, поддерживавшие каждый своего ставленника, не скупились на оружие и снаряжение. А Национально-революционной армии предстоял тысячекилометровый марш в отрыве от баз снабжения.

Разработанный гоминьдановскими генералами план предусматривал боевые действия сразу против всех основных сил северян. В этом случае враги кроме подавляющего численного превосходства получали еще одно чрезвычайно важное преимущество: НРА подставляла под удар свои фланги.

Галин стал настойчиво доказывать на Военном совете, что НРА сможет разгромить северных милитаристов только поодиночке, любыми средствами препятствуя их объединению. После долгих споров Военный совет принял его стратегический план.

В канун похода главнокомандующим НРА и одновременно председателем ЦИК гоминьдана был назначен Чан Кайши.

«Как скажется его возвышение на судьбе революции? Почему выбор пал именно на него, а не на какого-либо другого генерала, более известного и влиятельного?» — обсуждали Блюхер и Бородин. «Пожалуй, причина в том, что правые в гоминьдане не хотят выдвижения левого, левые — правого, а Чан — явный центрист, — высказывал свои соображения Михаил Маркович. — В политику он предпочитает нос не совать». «К тому же более грамотен, чем другие генералы, умеет настоять на своем, подчинить своей воле других», — соглашался Василий Константинович. «Нужно учитывать и, так сказать, его корни: не из помещиков или богатых купцов. Значит, объективно интересы революции совпадают с его интересами, готов сражаться против империалистов», — выставлял новые весомые аргументы политический советник.

Наступление началось. В обжигающую, яростную жару, сквозь стопятидесятикилометровый «холерный пояс», где солдаты гибли тысячами и трупы их оставались по обочинам дорог; по приказу генералов пораженные холерой селения окутывались спиралями проволоки и сжигались со всеми мертвыми, умирающими и живыми; укусы москитов, гнилые испарения, запахи войны… Во рту хинная горечь от тех лошадиных доз, какими глушили они приступы малярии… Путь освободительной армии. Путь его, Блюхера, и его товарищей и помощников — военных советников. Заболел и едва не погиб советник Нил Рогов, а его переводчика так и не удалось спасти… Советник Балк умер на фронте под Тяньцзинем, советник Вихров был убит белобандитом, переводчика Косачева настигла смерть под Ханькоу… А сколько товарищей было ранено, сколько заразилось тропической малярией, дизентерией, туберкулезом, какими-то неведомыми тяжелыми болезнями…

К началу 1927 года Национально-революционная армия освободила уже семь провинций, сотни миллионов людей. Новый год, отмечавшийся по лунному календарю в феврале, встречали особенно радостно, в предвкушении скорой полной победы. Дома в городах и фанзы в деревнях пестрели разноцветными фонариками и бумажными лентами, в небе рассыпались фейерверки, крестьяне и горожане по традиции приносили жертвы своим духам-покровителям. Блюхеру, всем советникам исход революции казался предрешенным. Опережая дивизии НРА, катилась по вражеской территории, прокладывая дорогу революционным частям, весть о неисчислимой рати, превосходно вооруженной и великолепно оснащенной.

Триумфальное наступление продолжалось.

Чего уж греха таить: Блюхер, его помощники-краскомы, большинство участников Северного похода были упоены победами: армия сметала на своем пути все преграды; народ в освобождаемых провинциях встречал ее с ликованием; самого Галина, стоило ему появиться на улице, буквально несли на руках. Само имя «Галин», переиначенное на «Цзя Лин», стало гордым собирательным именем для всех советских инструкторов. Чан Кайши буквально в рот глядел Галину-цзянцзюню, не упуская случая воздать почести, во всеуслышание провозглашал: «Даже трава и деревья между Синьцзяном и Янцзы знают его имя!»

Но Бородин при очередной встрече сказал Блюхеру: «Идет какая-то скрытая возня. Когда Чан Кайши приезжает из ставки, он чаще всего общается с правыми». И до Блюхера, хотя он почти все время находился на фронте, доходили вести из тыла, нерадостные вести: крестьяне освобожденных районов, уповая на провозглашенный «Отцом революции» лозунг: «Каждому пахарю свое поле», начали отбирать у помещиков землю, но минтуани и воинские части жестоко расправляются с бедняками; десятки городов освобождены от милитаристов, однако рабочие живут по-прежнему впроголодь, вынуждены бастовать; растет безработица, дорожает продовольствие… Пытался убедить себя: а разве в России новая жизнь утверждалась легко? И здесь революция только развертывается. Лишь начинается распашка очищенного от сорняков поля. И, что бы там ни было, Национально-революционная армия, громя реакционеров, не только несет освобождение миллионам — она демонстрирует мощь революции, пробуждает массы, поднимает их на борьбу! «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем!..»

Впереди — Шанхай! Освобождение его — это завершение решающего этапа Северного похода. Затем — наступление на Пекин и далее на Мукден, в Маньчжурию. И, как окончательный итог, — полное освобождение Китая.

Между тем Чан Кайши начал искать любые предлоги, чтобы выдворить главного политического советника. Сначала предложил Бородину выехать в Москву для доклада Совнаркому о положении в стране. Михаил Маркович нашел свой отъезд несвоевременным. Тогда главком исподволь стал требовать от Национального правительства, чтобы оно настояло на отставке Бао Лотина. Блюхера же он продолжал превозносить. Когда Василий Константинович заводил разговор об особой важности работы политического советника, Чан лишь молча, хотя и с улыбкой, кивал. В этой улыбке Блюхеру виделось что-то зловещее.

Настораживало и явно изменившееся отношение к нему ближнего окружения Чана. С первых же дней Галину-цзянцзюню была выделена охрана — крепкие парни-маузеристы, неотступно сопровождавшие его. Всех этих парней Василий Константинович со временем узнал не только в лицо, был с ними в дружбе. Теперь большинство телохранителей сменили. Появились снующие человечки, явно с филерскими навыками. Установлена слежка? С какой целью?

Все это — мелочи, не стоит обращать на них внимания. Есть забота истинная: организация наступления. На Шанхай — или, как предлагают иные члены Военного совета, — на Пекин?..

За командование НРА эту дилемму решили сами шанхайцы, которые, не дожидаясь прихода Национально-революционной армии, подняли в городе восстание. Сомнений не оставалось: надо поспешить на выручку рабочим дружинам!.. Блюхер разослал советникам-краскомам в передовых частях НРА приказ, предназначенный только для их сведения:

«…Наша задержка на подходе к Шанхаю грозит разгромом рабочих. Крайне необходимо ускорить наступление на Шанхай. Нужно доказать Баю^[15] и другим генералам, что следует немедленно начать наступление на Шанхай, мотивируя это необходимостью использовать момент дезорганизованности противника. Ни в коем случае не доказывайте это необходимостью помощи бастующим, ибо я опасаюсь, что они (генералы) не захотят этого сделать, желая ослабить рабочих Шанхая. Приказ главкома на это наступление будет дан…»

Для наступления на Шанхай по совету Блюхера была сосредоточена ударная группа войск — более ста двадцати тысяч бойцов, почти вся артиллерия НРА, переброшены с других участков фронта бронепоезда, сконцентрирована вся авиация. Но Чан Кайши умышленно затягивал отдачу приказа. Почему? Уклончиво объяснял, что-де хочет завершить реорганизацию войск, действовать наверняка. Блюхер утверждался в мнении: Чан, как и прочие генералы, не желает спешить на выручку истекающим кровью восставшим. Хорош главнокомандующий революционной армией!.. И лишь когда рабочие дружины сами сломили сопротивление гарнизона и освободили город, Чан Кайши отдал приказ наступать. Крупнейший пролетарский центр Китая встретил Национально-революционную армию с ликованием: вот они, легендарные солдаты народа, пронесшие красные знамена от границ Юга и слившие их с красными полотнищами рабочих дружин в самом сердце Китая!.. Все сомнения и тревоги растворились в радости величайшей за всю Северную кампанию победы.

А спустя три недели Чан Кайши совершил ошеломивший неожиданностью и жестокостью переворот.

Командирами частей, вступивших в Шанхай, были питомцы Чана и те генералы и офицеры, которые перешли на сторону НРА. Они лишь выжидали момента, чтобы изменить революции. По их наущению озверевшие от запаха крови солдаты в дни и ночи шанхайского путча бесчинствовали на улицах. Они действовали не только по приказу. По собственной инициативе убивали студентов, рабочих, коммунистов, комсомольцев. Убивали своих вчерашних товарищей по боям, сохранивших верность революции. Вот этого, самого страшного, Блюхер поначалу и не мог понять: почему огромное большинство армии приняло участие или молчаливо поддержало контрреволюционный переворот?..

После переворота деятельность советских инструкторов в Китае утратила всякий смысл. Реальной стала опасность физической расправы над ними. Блюхер приказал своим товарищам покинуть страну. Не все смогли выполнить этот его последний приказ. Не удалось сообщить его советнику Михаилу Куманину — он оставался в далеком Наньчане, в корпусе генерала Хэ Луна, сохранившего верность революции. В Ханькоу, уже на палубе парохода, чанкайшисты схватили советника Валентина Тесленко. В Шанхае, в гавани, путчисты вместе с белогвардейцами ворвались на зафрахтованный Совторгфлотом пароход «Гэнли» за час до его отплытия во Владивосток, арестовали команду и пассажиров, среди них несколько помощников Блюхера — инструктора Благодатова, летчика Сергеева, переводчика Толстого… Белогвардейский листок «Россия» со злорадством оповестил:

«Военно-полевой суд уже допрашивал арестованных с «Гэнли». Китайцам отрублены головы, остальные закованы в ручные и ножные кандалы».

Правые в правительстве не скрывали своих симпатий к изменнику, открыто выступали против левых гоминьдановцев, угрожали расправой главному политическому советнику. Становилось все более очевидным, что Чан Кайши не упустит возможности свести счеты с Бородиным.

Михаил Маркович был в мрачном настроении. На глазах рушилось здание, которое с таким трудом он помогал возводить все эти годы. И все же он не пал духом: «В Китае говорят: «Огонь в бумагу не завернешь», Я убежден, что революционный огонь окончательно погасить уже невозможно. Что бы там ни было, а Китай теперь уже не тот, каким был три года назад».

Блюхер понял: его товарищ тоже подводит итог.

«Вам крайне опасно задерживаться здесь даже на день», — настойчиво сказал он. «Беспокоитесь за мою драгоценную жизнь?.. Я привык ко всяким передрягам». — «Здесь предпочитают не в тюрьмы сажать, а головы рубить. Уезжайте немедленно. С вами поедут несколько моих краскомов. Они уже готовы в дорогу. Пробираться будете прямо на север, через пустыню Гоби, к границе Монголии. В зоне народной армии к вам присоединится мой давний друг, комдив Альберт Янович Лапин. Он уже предупрежден а ждет вас. Выезжайте немедленно». — «Приказываете?» — «Считайте, что так».

Они обнялись.

На следующее утро Блюхер узнал: через час после того, как Бородин покинул свою резиденцию, туда ворвались наемники Чана.

Сам Василий Константинович тоже оттягивал отъезд до последней возможности. Он должен убедиться, что все товарищи, кого он в силах отправить, уже в безопасности.

Его попытались отравить. Не удалось. Но через день после этой попытки умер находившийся при нем советник Зотов. Немецкий врач определил: отравление. Когда же Блюхер потребовал официального заключения о причине смерти товарища, врач отказался его дать. Василий Константинович вспомнил обстоятельства неожиданной смерти комкора Павла Андреевича Павлова: потерял сознание и упал с трапа в воду; и тоже заключение врача-немца: «Ненасильственная смерть». Тогда поверили. Теперь Блюхер с убежденностью подумал: не случайное совпадение. Он уже знал точно: Зотова отравили.

Антисоветские провокации следовали одна за другой: в Шанхае полиция сеттльмента и русские белогвардейцы совершили налет на помещения Дальневосточного банка; подверглись нападению пять советских учреждений в Тяньцзине…

Блюхер выбирался из Китая тайно. До Шанхая предстояло плыть на английском судне — все перевозки по Янцзы были в руках лондонской компании. Нечего и сомневаться: англичане посодействуют аресту русского главного советника. Товарищи раздобыли билет на фамилию иностранца коммерсанта. Василий Константинович сбрил усы, переменил одежду. Какое унижение… На палубу поднялся в темноте.

Когда пароход подплывал к Нанкину и пассажиры столпились на палубе, в трюм донеслись возбужденные крики: «Вон он, русский корабль! Тот самый, «Память Ленина»!..» Василий Константинович глянул в иллюминатор. Посреди Янцзы над водой, как крест надгробья, поднималась мачта и обелиском — труба. Этот пароход в конце февраля шел с пассажирами и грузом чая на Владивосток. Белокитайцы и белогвардейцы напали на него, арестовали сорок восемь человек — команду, пассажиров, среди них трех советских дипкурьеров, всех заковали в цепи. Схвачена была и жена Бородина. Только через четыре месяца ее и дипкурьеров удалось освободить, остальные и по сей день в тюрьме, в ужасающих условиях. А пароход — на дне реки. Видны лишь мачта и труба…

Прибыв в Шанхай, Блюхер несколько суток скрывался на конспиративной квартире: было крайне опасно находиться долго на иностранном пароходе, делавшем несколько остановок в китайских портах, в Японии. Василий Константинович ждал советский рейсовый пароход. Как-то ночью выбрался в сопровождении товарищей в темный город. Услышал отдаленные душераздирающие крики. Улочка вывела к тюремной стене. Предатели пытали за этой стеной тех самых солдат, кто добывал победу Чан Кайши… Смерть, конечно, все равно смерть. И боль — все равно боль. Но одно — умирать с душевным подъемом, добывая желанную победу, и совсем иное — умирать с оскверненной душой, от рук тех, кого считал единомышленниками и под чьей командой недавно ходил в смертный бой… Он, как и Бородин, не страшится смерти. Но не дай бог встретить свой последний час за такими вот стенами…

И вот наконец пароход прошел Босфором Восточным, миновал створы Русского острова, черепахой припластавшегося к воде, и застопорил ход на рейде бухты Золотой Рог.

Загрохотала якорная цепь.

«Пассажирам занять свои места в каютах, подготовить документы и багаж к пограничному контролю и таможенному досмотру!» — вычеканил металлический голос. И то же самое — по-английски, по-китайски, по-японски.

Саднила рана. Влажная рубаха пластырем прилипла к спине. С трудом переступая по крутому трапу с латунными скользкими поручнями, он спустился в каюту, раскаленную, как кастрюля с выкипевшей водой на плите. У порога, встал красноармеец. Совсем юнец. Под буденовкой — распаренная скуластая физиономия: конопатины на щеках, на мигающих веках, даже на шее, торчащей из ворота гимнастерки будто стебель ромашки из банки.

Вошел командир пограничной стражи. Немолод, много за сорок. На коричневом лице светлые, широко расставленные глаза. Как минными щупами, повел ими по каюте, задерживаясь на углах и укромных местах, и только потом неспешно перевел взгляд на пассажира. Вытянулся. Взял под козырек: «Василий Константинович! Не узнаете? А я с, вами под Волочаевкой в болота вмерзал! — Вгляделся. — Больны? Чем помочь? — Обернулся к красноармейцу: — Сопроводить на палубу товарища командарма Блюхера!»

Боец вытаращил глаза, едва не выронил винтовку.

«Я сам. Занимайтесь делами службы».

На палубе, хоть и обдувал ветер, тоже было душно. Мутные волны толкли в заливе щепки, ломаные ящики, разбитые бочки. Выныривала, взблескивая, бутыль. Среди пены и мусора плавал красно-белый спасательный круг.

По заливу сновали баркасы, буксиры, тупоносые плоскодонки-«шампуньки» с пассажирами и тюками. Впереди, по крутому берегу, — большие, малые дома, как ступени, поднимали к вершине Орлиного Гнезда знакомый город.

Вот и вернулся!..

Но чувство облегчения и радости вытеснялось другим — горьким чувством поражения. Все густо пропиталось этой горечью: боль унижения, сознание своего бессилия что-либо изменить, крайнее физическое истощение… Никогда, за все свои без малого сорок лет не выпадало ему таких тяжких испытаний. Солдат, командир, он знал тревоги в боях; приходилось и отступать под натиском более сильного и хитрого противника. Сколько раз приходилось склонять голову у братских могил: каждый бой — всегда рубеж жизни и смерти… Знал он и пронзающий огонь ран, одуряющую вонь собственного гниющего тела. Был готов ко всему. Кроме одного — предательского удара в спину. Столько пролито крови, столько павших…

В снастях свистел океанский ветер. А ему в этом ветре все еще слышался нечеловеческий предсмертный вой, доносившийся из-за тюремных стен. Теперь на тех стенах ветер раскачивает бамбуковые клетки с отрубленными головами его боевых товарищей. Палачи носят головы и на пиках в толпе. А мерзкий предатель, ничтожный и бездарный, торжествует… «Ничтожный»? «Бездарный»?.. Нет. Все эти годы свое двуличие, тайные приготовления, жестокость он умело маскировал словами о преданности революции, старательностью, якобы бескорыстием. И готовил удар… Черный, злобно каркающий ворон… Он любил появляться в войсках, накинув черную кавказскую бурку, подаренную ему в Москве. В ненастные дни кутался в нее и действительно становился похожим на ворона. Покачиваясь с пятки на носок на кривоватых ногах в черных сапогах-бутылках, похлопывая стеком по голенищу, заставляя всех замолкать и вслушиваться, он бросал отрывистые, как карканье, слова. Эти русские сапоги он тоже привез из Москвы… Теперь Василию Константиновичу казалось, что он, как ворон, распластав черные крылья, все эти месяцы летел впереди армии, увлекая ее в пропасть позора.

«С вами под Волочаевкой в болота вмерзал!..»

Блюхер готов был обнять командира-пограничника с незнакомым и таким роднымлицом.

Он вернулся. Не со щитом и не на щите. Никогда еще не возвращался он из походов с такой болью в душе. Он чувствует свою вину перед товарищами — теми, кто пал в походах минувших лет и погиб от предательских ножей ныне. Вину перед теми, кто поручил ему ответственнейшее задание. Но если бы лишь его собственной виной измерялось случившееся и только ему, Блюхеру, предстояло держать ответ!.. Нет, дело не в нем… Особенно тяжко потому, что — один из немногих — он понимает: последствия поражения страшны для будущего той страны, в которой он провел без малого три года, а может быть, и для будущего всего мира…

Билось, не утихало море. Сон не шел. За распахнутой балконной дверью уже брезжило. Он встал. Вышел на балкон. Ветер гнул кипарисы. Катились волны. От неостановимого движения воды Василий Константинович почему-то почувствовал умиротворение: перед этим вечным, необъятным величием и мощью все тревоги — преходящи.

В рассветной дымке уже обрисовалась выступающая в море скала. Экскурсовод рассказывал: с ее вершины пел над морем Шаляпин. Когда он пел, внизу собирались на своих шаландах рыбаки.

Сейчас грозно пело, море…

Почему вот уже столько месяцев не покидают его мысли о Китае?.. Из-за боли, которая живет еще в его теле?.. Из-за испытанного унижения?.. Или из-за невозможности возмездия тем, кто предал его и его боевых товарищей?..

Глава девятая

Алексей, отвернувшись к стене, со вкусом жевал сухую кокорку с салом.

— Чего челюстями щелкаешь? — подал голос с нижней койки Борис. — Сальцем смазываешь? Дай на зубок.

— Чего захотел!.. — отозвался Алексей с набитым ртом.

Первые дни он так выматывался, что в «мертвый час» валился на матрац едва живым от усталости. Матросского пайка хватало, даже уносил с камбуза остававшиеся куски хлеба. Теперь за едой вычищал корками миску до блеска, к обеду начинало посасывать.

В казарме достал из тумбочки узелок с бруском розового на срезе сала я зачерствелыми, припорошенными плесенью кокорками. Еще Нюткина забота…

Сейчас, прожевав, назидательно добавил:

— Знаешь, как говорят: «На чужой каравай свой рот не раззявай».

— У, кулачье деревенское, подавись своим салом! — Борис шевельнулся на скрипучей сетке и затих.

Сытый, Алексей подумал о Нюте. Как она там?.. Э-эх… Сколько уж деньков просвистело, а ничего о жене не знает… Ей адрес его службы неизвестен. Он же никак не мог пересилить себя, наставить написать первое письмо. Никогда в жизни не писал. Да и не то настроение… Тоска…

Завтра воскресенье, «сонный день». Вот завтра и напишет…

Снова разбудила боцманская дудка, хотя в эти редкие субботние предвечерние часы никуда торопиться не надо: занятий и работ нет, можно привести в порядок одежду — где пуговица оторвалась, где зашить-подшить.

Скоро Алексею да еще нескольким парням из взвода на вечерние занятия в школу «Долой неграмотность». Остальные собираются в матросский клуб: достают из-под матрацев отпрессованные в стрелку клеши, праздничные, по форме «раз», фланельки, драят хромовые ботинки. В разговорах порхает: «воскресник», «завтра воскресник».

Борис Бережной после дневной побудки не встал с кровати:

— Ой, братцы, в пояснице смерть как схватило!.. О-о-ой!..

— Доктора позвать? В лазарет тебя откантовать?

— Не надо… Колики у меня. Камни в печенке… О-о-ой!.. Шерстяным кашне обвяжусь… Отлежусь…

Его оставили в покое.

Следующим утром вместе с горном на пороге казармы появился старшина:

— На воскресник!

Алексей, полусонный, сделал было ставшее уже привычным движение, готовясь спрыгнуть с койки, но тут же вспомнил: «Сегодня — «сонный день» — и сладко потянулся под одеялом.

Корж шел меж рядов коек:

— Подъем! Аврал все наверх!

Остановился у кроватей Алексея и Бориса, сдернул одеяла:

— Команды не слыхали? Подъем!

— Бережной заболел. С вчерашнего дня мается. Колики в печенках!.. — послышалось со всех сторон.

Сам Борис лежал скрючившись, поясница его была обернута шарфом. Прикрыв глаза, он тихо постанывал.

— Ху-гу… — неопределенно гукнул боцман. — А ты? Колики в селезенке?

— Воскресенье — мой день, — попробовал отстоять свои права Арефьев.

— Даже коммунистический субботник тебя не касается? — грозно выкатил глаза Петр Ильич. — Сачковать надумал?

До обеда, вооружившись метлами, лопатами, ведрами с песком, носилками с гравием и банками с краской, военморы «драили до чертова глаза» территорию городка. Листья уже слетели с деревьев, на пожухлой траве лежал иней. Дул холодный, пахнущий зимой ветер. Но им было жарко.

Сашка Клямкин, парень из их взвода, распорол гвоздем руку. Кровь пошла сильно. Пока бегали в санчасть за бинтами и йодом, Алексей надумал применить деревенский способ, который знал еще до Нютки с ее «чистиками-нечистиками»: обчертил круг, поставил посередке Клямкина и бросил тот злополучный гвоздь острием в землю. Когда ребята вернулись из санчасти, кровь уже остановилась.

— Да ты, Лексей, колдун!..

После обеда, вернувшись в казарму, Арефьев полез в тумбочку за узелком и с удивлением обнаружил, что сала в нем поуменьшилось.

Уже после «мертвого часа», когда начались шумные сборы в матросский клуб, с дальнего угла казармы донесся растревоженный голос:

— Ребята, у меня новые перчатки сперли!

— Потерял небось.

— Не доставал с самого прибытия — тепло было. Вот тут, сверху, лежали, коричневые на белом меху… — И сам же удивленно: — А сундучок на запоре!

— Черти свистнули, не иначе!

— Святым духом!..

Алексей, ободренный успехом заговора Клямкина, вызвался:

— Могу пособить найти пропажу.

— Валяй, колдун.

Он попросил у пострадавшего носовой платок, три раза обернул его вокруг ножки, койки:

— Закручиваю черту хвост… — крепко-накрепко стянул узел. — Чем крепче стянешь, тем больней черту — скорей отдаст.

— Когда?

— А я откуда знаю? Теперя жди.

Матросы грохнули:

— Когда рак на горе свистнет!

— Твой черт перчатки уже на самогон спустил!

— Ну, деревня, усмешил!..

Пострадавший, Павел Арбузов, в сердцах сдернул платок:

— Иди ты со своим гаданьем знаешь куда? Лапоть!

Зачем Алексей ввязался? Хотел же — как лучше… Вылез!.. Надо было помалкивать, не его забота… Его не касаются — и он никого из них не будет касаться… «Деревня… Лапоть!..» Ну и что?.. А лапти у них в Ладышах отродясь не носили… Вот только кто споловинил его сало? Неужто сам так вчера подналег?..

Ему было непонятно, почему краснофлотцы не захотели, чтобы он довел ворожбу до конца. В Ладышах непременно скрутили бы черта. Вообще у них почти на каждый житейский случай были приметы и гадания. Те же перчатки потерять — примета: быть несчастью. Кирпич выпал из печи — тоже к худу. И если петухи во всю ночь поют… А вот сорока скачет к дому больного — это к выздоровлению. Или муха в щи попала — быть обновке а ль гостинцу…

Из щемящего путешествия в родную сторону вернул Алексея бодрый голос оторга комсомола, объявившегося в казарме:

— Как настроение, моряки-краснофлотцы? «Полундра — идем ко дну»? — Власов дружелюбно рассмеялся. — Хорошо поработали на воскреснике — как думаете свободное время проводить?

Он прошел на середину комнаты.

— Не вижу флотского пыла, — показал на костяшки домино, рассыпанные по столу. — Свободный час — «козлу» на сено? Не пойдет, друзья-товарищи! И трень-брень по углам — тоже не пойдет. Не допустим в красную казарму грустный вид. В матросском клубе организуются кружки художественной самодеятельности, духового оркестра, литературный.

— А кройки-шитья? — подал кто-то голос «с подначкой».

— К вашему сведению, краснофлотец сам шьет-перешивает, гувернанток и буржуазных служанок при нем нет. — Оторг за словом в карман не лез.

Но и морячок, задавший каверзный вопрос, из городских, Иван Косых, — тоже палец в рот не клади:

— В услужение нам их не надо, а вот на перевоспитание буржуазных гувернанток взять бы не отказались.

— С эксплуататорским классом у нас покончено, — отразил и это нападение Власов. — А с хорошими пролетарскими девушками вы как раз сможете познакомиться в клубе и кружках, двери в клуб широко открыты для всего Осиповского затона и городка.

Матросы оживились.

— Так что торопитесь записаться в кружки, а также в библиотеку. Там имеются хо-рошие книжки! Про любовь тоже, — обернулся он специально в сторону Ивана.

Терпеливо переждал, пока утихнет гомон.

— А теперь, друзья-товарищи, вот какое главное дело: все слыхали о «Займе индустриализации»? — Оглядел моряков: — Вижу, не все. Заем — это значит, что наше государство просит в долг денег у трудящегося народа СССР на подъем промышленности, на строительство гигантов-заводов и гигантов-фабрик, чтобы жизнь в будущем была вполне удовлетворена изделиями промышленности по всем потребностям. Читали, какие гиганты намечено построить?.. Заем — наш лучший ответ на попытки врагов ослабить наш хозяйственный фронт в обстановке капиталистического окружения и происков всяких чан кайши и чемберленов!

«Какой еще заем?» — подумал Алексей.

По деревням, в Ладышах тоже, уже в четвертый раз распространяли крестьянский заем. Там было понятно. И условия хорошие: хочешь — покупай облигацию, хочешь — продавай ее. Отец взял несколько штук. А тут — «индустриализации»… Не крестьянская забота. Пусть они, рабочие, и покупают…

— Ну что, друзья краснофлотцы, поможем усилить наш финансовый фронт? — продолжал с подъемом Власов. — Мы тоже трудящиеся, дети рабочих и крестьян. Нам ли оставаться в сторонке от такого важнейшего всенародного дела? Что скажете?

— А откуда у нас финансы?

— Конечно, заработков у нас нет, жалование получаем небольшое, — согласился оторг. — Но все равно, копейка к копейке, рубль к рублю дадут увесистый вклад. К примеру, флоткоманда уже подписалась на сто двадцать процентов своего месячного оклада. И в прошлом году первый «Заем индустриализации» в нашей флотилии поддержали все.

— А мы еще ни копейки не получали.

— Можете подписываться вперед. А у кого есть из дому наличные, могут и наличными: деньги на бочку.

«Отдашь, потом ищи-свищи… — подумал Арефьев. — Да и мне-то какая выгода?..»

— Ну, подпишусь, а далее? — словно бы угадал его невысказанный вопрос Косых.

— Государство просит у народа двести миллионов рублей взаймы на десять лет, до первого октября тридцать восьмого года, — начал объяснять Олег. — Вознаграждает шестью процентами годовых, то есть выплачивает каждому проценты. Скажем, купил ты двадцатипятирублевую облигацию — через каждые шесть месяцев получаешь семьдесят пять копеек, по пятиалтынному за каждую пятерку. А выиграть можешь и десять тысяч, и даже двадцать пять тысяч.

Алексей охнул: «Двадцать пять тысяч!.. Богаче, чем Ярцев!..» О таких деньгах он и не мечтал.

— Как же, выиграешь! — усомнился кто-то.

— Шансы на выигрыш высокие: один на триста облигаций. А которые не выиграют, через десять лет будут погашены, то есть государство вернет каждому деньги, да еще с полными процентами, — терпеливо растолковывал Власов. — Но разве, моряки-товарищи, главное дело в выигрышах и процентах? Главное — всеми силами всех рабочих и крестьян, армии и флота налечь на индустриализацию СССР! Так что обмозгуйте вопрос. Не сейчас подписываться. Решите, кто сколько может дать на всенародное наше цело.

«На десять лет?.. Тю-тю!.. Не, лучше без облигациев и процентов… В кармане — оно верней… — Когда у Алексея вытягивали деньги без быстрой отдачи или возмещения, он всегда чувствовал какой-то подвох. — Пущай без меня…»

Матросы разбрелись по территории городка, кто куда: гонять в футбол по замерзшему плацу, стучать в домино-шашки. А ему надо топать в учебную комнату, долбить арифметику, русский язык и географию — задания на завтра.

Управился к кино: в клубе крутили «Жемчужину Семирамиды».

Перед отбоем матросы собрались в казарме. Бережной в кино не ходил. Но колики уже отпустили — сидел, свесив ноги, на койке, меланхолично бренчал на гитаре.

— Очухался? Давай веселенькое! — ребята вытолкнули в середину комнаты чернявого Митьку Груздя, взводного запевалу. — Ну-ка, Митя, отколи с припевом!

— Намаялся с метлой.

— Не ломайся, не мамзеля! Давай!

Борис ударил по струнам: Груздь притопнул, прихлопнул — и пошел по кругу вприсядку:

— Чо это он: четыре года? — забеспокоился Алексей, свесив голову к больному.

— Ты с луны на койку свалился, валеный сапог? — подал голос Борис. — Это в пехоте-кавалерии три годка служат, а на флоте — четыре, от звонка до звонка.

«Вот влип! Как муха!.. Надо было в военкомиссариате как Федька — в кавалерию, к привычному, к коням…»

«Спать, спать!..» — пропел горн.

Дневальный выключил свет. Только зеленая лампочка светила над дверью.

Глава десятая

Море ошеломило их, вдруг открывшись за виражом каменистой дороги, и это чувство восхищенного удивления уже не оставляло.

Даже там, в Париже, в бесконечном одиночестве рисуя в воображении дни, которые он проведет с Ольгой вместе, Антон все же не представлял, что здесь, у моря, на щедром, не изнуряющем солнце и ночами, просвеченными луной, все окажется так прекрасно. Они любят друг друга. Время повернуло вспять, канули, как голыши на зеленое дно, годы. И они снова совсем молоды. Море обкатало их, как эти самые голыши на берегу. Ольга загорела, посветлели брови, пряди волос. Разгладились морщинки, обтянуло смуглые щеки. Кожа ее, волосы и ночью хранили запах моря.

Днем он уже не слышал моря, привык за эти несколько дней к умиротворяющему его гулу, а ночью по тому, как ворочается черное чудище, определял: штиль, или штормит, или гонит неторопливую волну. Встречал руки Ольги. Потом лежал с открытыми глазами, удивляясь тому, как ритмично сливается ее дыхание со звуками извне, гадал, какая будет поутру погода, — и снова засыпал, утомленный счастьем.

Между ними и морем не было ничего и никого. Шумный абхазский городок, пальмы, олеандры и кипарисы, крутая пышнозеленая гора — все было позади их дома и их моря. Ольга отправлялась на базар и возвращалась с полной корзиной всякой вкусной и острой всячины, когда он еще досматривал последние сны или только начинал зарядку. Лишь газеты доносили вести о событиях в стране и мире. Но и новости в этом безмятежье воспринимались как далекие гудки пароходов.

Ольга радовалась солнцу и морю, словно ребенок. И в воду заходила так, как он представлял себе: осторожно, сначала пробуя одной ногой, потом другой, убегая от накатывающегося прибоя, — и наконец, каждый раз будто отваживаясь на подвиг, отчаянно бросалась на волну. Зато потом долго бултыхалась на глубине в метр-полтора «собачьим стилем».

Почему-то было очень много чаек. Они выстраивались на вынесенном бурей обглоданном бревне — тонкие красные лапы удерживали несоразмерные, короткие плотные тела. Но стоило им расправить крылья и взлететь, как они превращались в прекрасных птиц. Буйками покачивались на воде бакланы, ввинчивали длинные шеи в просинь, ныряли — и вытаскивали в клювах бьющихся рыбех.

Антон жалел, что не привез с собой ватмана и красок. Когда-то, давным-давно, он увлекался акварелью, потом на десятилетия забросил. А теперь вдруг опять потянуло… Может быть, захотелось хоть на этюде остановить мгновение?.. Поначалу казалось, что время замедлило свой бег. Обман. Две отпущенные им недели промчались безоглядно.

Он смалодушничал — не решился сразу после разговора со Стариком сказать Ольге, что скоро снова должен будет уехать. Жена, конечно же, сама ни о чем не спрашивала: ни тогда, когда они дружно ходили на службу, она на свою, он — на свою, ни потом, в веселой, хлопотливой суете сборов в отпуск… Теперь подступал момент решительного разговора. А он все оттягивал.

Вечером они сидели на берегу, у самой кромки воды. Пена набегала на их ступни, пузырилась на мокрых камнях и с шелестом откатывалась, чтобы тут же набежать снова. Все было фиолетово-розовым — и вода, и небо, и блестящие камни. Ему вспомнилось давнее-давнее: жаркий день на берегу, только не этого, а Каспийского моря, в поселке Балаханы, под Баку. Сверкало море, слева узким мысом тянулся желтый Апшерон, и названный брат Камо мечтал уплыть в Португалию, где свергли короля и начиналась революция… Камо уплыл тогда через Каспий в трюме какого-то судна, кажется, называлось оно «Аббасия» — то ли в бочке спрятался, то ли в куче угля… Как завидовал тогда Антон другу-брату, его полной приключений жизни!.. Несколько месяцев спустя и Антон, в ту пору беглый каторжник, перебрался за границу и в Париже, в гостинице «Бельфорский лев», встретился наконец с Ольгой… С ума сойти, это было семнадцать лет назад!.. В последний раз он видел Камо, уже когда учился в академии, а друг приезжал в Москву к своему начальству. В Грузии его определили по какому-то гражданскому ведомству, он маялся, «по секрету» сказал, что тоже готовится поступать в академию… Он погиб в том же двадцать втором году, летом: ехал вечером по Верийскому спуску на велосипеде и на него в темноте наскочил грузовик. Странно… Единственный, наверное, грузовик во всем Тифлисе. И мчался почему-то без фар… Может быть, кому-нибудь нужна была смерть Камо?..

— Помнишь Семена? — спросил он теперь Ольгу.

— Ну и ну! — Она повернула к нему удивленное лицо. — Ты что, забыл, как мы познакомились?

Ее лицо на закате тоже было розовым, даже белки глаз и зубы.

— Фу-ты, черт, действительно… А Камо тут ни при чем, познакомились мы раньше. Это ты, женушка, забыла.

— Конечно, такое забудешь!.. — насмешливо протянула она, подцепляя пальцами ноги камушек и пытаясь бросить его в набегающую воду. — Вот тебе лучше и не вспоминать!..

Неужто со дня их первой встречи минуло уже двадцать лет?.. Даже двадцать один… Тем летом он участвовал в освобождении Ольги из Ярославского тюремного замка. Если точнее, ему, студенту и начинающему революционеру, роль была отведена в том деле весьма скромная: на тихой улице встретить беглую партийку и переправить ее на конспиративную квартиру, где она окажется в безопасности. От страха и от волнения он спутал адрес, привел Ольгу к дому ярославского прокурора. От первой их встречи и того казуса осталось ее восклицание: «Надо же, послали такого болвана!» А потом, когда, обессилевшие от всего пережитого, они под утро приплелись на волжский берег и она, свернувшись под его курткой, заснула, положив голову на его колени, он, склонившись над нею, приготовился отдать жизнь, но защитить ее, — вот тогда, наверное, и пришло чувство… Их встречи были разделены годами. Не просто годами — каторжными этапами, тюрьмами, опасностями подполья, жизнью в эмигрантских колониях разных стран. И все же судьба соединяла их, и эти встречи были такими неожиданными и яркими!..

— Помнишь нашу первую встречу в эмиграции? Ты тогда была благонравной женой благонравного мужа.

— Все еще ревнуешь? А как же свобода личности, социализм и женщина по Бебелю? — с прежней легкой насмешкой отозвалась она.

— Я о другом… И правда, все особенно остро познается в сравнении. За эти годы я столько раз вспоминал нашу эмиграцию — и сравнивал с нынешней, белой. Тогда мы боролись, ненавидя прошлое и настоящее, боролись во имя будущего. Нынешняя белая эмиграция ненавидит настоящее России и ее будущее — во имя прошлого. В этом суть. Та наша ненависть была плодотворна. Эта, их, — бесплодна. Вспомни, как мы тогда жили: «по третьему эмигрантскому разряду»: селедка и кусок хлеба на обед, чай на ужин, о завтраке же и не мечтай. Но как крепко было в нас чувство товарищества: каждый бросался на помощь другому, и жизнь каждого была подчинена общей цели. — Он вздохнул: — Поглядела бы ты на нынешний эмигрантский сброд, всех этих бывших: бывших князей, бывших генералов, бывших сиятельств, превосходительств и святейшеств. Бывших людей. Каждый — враг всех, лишь бы что-нибудь урвать для себя. А уж коль урвал, готов бесстыдно пировать на глазах умирающих в нищете собратьев…

— Ты хочешь сказать, что с удовольствием вспоминаешь наши годы и тебе было так трудно жить там, в Париже, эти последние?

Он уловил в ее тоне какой-то подвох, но не понял, к чему она клонит. Чистосердечно признался:

— Да, очень трудно. Зато сейчас мне так хорошо!.. Смотри! — Из розовой воды беззвучно выныривали и снова погружались в море могучие фиолетовые тела. — Дельфины! Целое стадо! Вон! И вон!.. Туда смотри, сейчас вынырнет!

Ольга вскочила. Восхищенно ловила взглядом выныривающих дельфинов. К ним, взмахивая крылами и крича, устремились чайки: ударами могучих хвостов дельфины глушили рыбу.

— Какие красивые!.. Вольные…

Она снова опустилась на холодеющую гальку. И вернулась к прерванному разговору:

— А жить одними воспоминаниями — можно? Мы поженились с тобой в восемнадцатом…

— Я считаю: в одиннадцатом. Тогда, в «Бельфорском льве».

В том году он бежал с каторги, добрался до Парижа — и там, в канун нового года, снова встретил Ольгу, наконец-то признался ей в любви и понял, что и она его любит.

— Значит, тем более я права. Женились в одиннадцатом. Расстались до семнадцатого. Снова встретились в восемнадцатом. Потом тебя носило по всем фронтам. Для нас только и были те два года, когда ты учился в академии. И снова на четыре года… А теперь на сколько лет, если это не так уж секретно, собрался ты уезжать?

Она догадалась?

— Ну что — они уже кончились, наши с тобой дни?

— Да, Оля. Я как раз хотел… Я должен снова ехать. Надолго. И совсем в другую сторону. Очень далеко.

Уплыли дельфины. Ушло солнце. Розовые тона в небе и на воде сменялись на фиолетовые — от чернильного до смешанного с лазурью. Капли на плечах Ольги тоже блестели аметистами.

— Позволь и мне сказать… Сколько лет тебя не было. Я ждала. Была верна, ты знаешь. Не знаю, были ли у тебя там женщины, как ты там жил… Но и я человек, пойми… Или ты думаешь, что я уже так стара, что мой удел — только ждать? Шучу, конечно. Только горько шучу. — Она перевела дыхание. — Больше я так не смогу. Тебе решать. Тебе и твоему начальству. А я больше так не могу…

С абхазского побережья на грузопассажирском «корыте» Путко за двое суток по штилевому морю добрался до Крыма. Еще несколько часов на автобусе — и сейчас он вышагивал по аллее военного санатория, оглядываясь по сторонам, ища глазами и предвкушая долгожданную встречу.

— Да, никак, Антон?

Перед ним стоял, щедро улыбаясь, мужчина в фланелевом халате и сандалиях на босу ногу, с перекинутым через плечо махровым полотенцем.

Они обнялись.

— Раны зализывать? Солнечные ванны принимать?

Путко узнавал — и не узнавал. Халат, ворот нараспашку, облупившийся нос на дочерна загорелом лице, шлепанцы — все так не соответствовало облику Большого генерала, каким привык он видеть Блюхера. Только выражение лица, крупного, красивого, рельефно вылепленного, с большими светлыми глазами, оставалось прежним. Блюхер всегда нравился Антону.

— Уже принял ванны. Полную норму, — он махнул рукой в сторону моря. — На кавказском берегу грел кости. А сюда приехал специально для встречи с тобой.

— Получил назначение в Украинский округ? На какую должность? Я годика четыре назад одну группу подбирал, как раз позарез нужен был инженер. Тебя затребовал. Не нашел. Ольгу выспрашивал. Она что-то темнила.

— Я удачливей — вот видишь, даже здесь разыскал. К сожалению, вместе служить не придется. А рад бы… Но поговорить надо. О Китае.

— Чего вдруг? Ты-то где прятался? — задал Блюхер наводящий вопрос. — И на кой шут тебе Китай? Там нынче дело труба.

Путко достал из кармана бумажник. Из какого-то подкладочного отделения вызволил фотокарточку размером со спичечный коробок. Протянул.

Блюхер взглянул, поднял брови: со снимка смотрел на него бравый подполковник в полной белогвардейской форме да еще с двумя Георгиями на груди.

— Откомандировываюсь к новому месту службы. В прежнем чине. Из парижской штаб-квартиры «Российского общевоинского союза» следую в Шанхай — Харбин и хотел бы получить ценные советы из первых рук.

— Вот оно что… — Василий Константинович повертел фотографию, вернул ее Антону. — А откуда обо мне узнал и моей одиссее?

— Секрет полишинеля. В Париже когда услыхали, что главным советником у Сунь Ятсена какой-то генерал Галин, беляки все архивы вверх дном перевернули: «Какой такой из нашенских к революционерам переметнулся?» А французы — те поначалу возомнили, что это их соотечественник: не «Галин», а «Гален». Тоже стали разнюхивать. А уж коли взялись, докопаться не составило большого труда: их разведка-контрразведка работать умеет. Так что еще тогда наслышался… Сейчас сюда прислал Павел Иванович.

— Понятно. Ну что ж… Как говорится, чем могу — помогу. Пошли в мои апартаменты. Проголодался с дороги?..

Разговор в палате Блюхера затянулся далеко за полночь.

— Я следил за событиями в Китае, как за сводками с фронтов нашей гражданской, — признался Антон. — Думал, вот-вот!.. Сам знаешь, на Западе только и бубнят: «политика окружения СССР», «замкнуть кольцо», «создать санитарный кордон против большевиков»!.. И тут — Китай. Казалось, совсем немного — и будет навечно разорвано это кольцо, разрушен кордон, наша страна обретет соседа-друга. — Он чуть ли не с осуждением посмотрел на товарища: — Почему же в один день все рухнуло? Беляки в Париже до потолка прыгали: «В один день армия Чан Кайши из орудия революции превратилась в орудие контрреволюции!» Но даже и они не могли понять: как произошло такое?

— Я тоже очень долго не мог понять… Вы-то там наблюдали со стороны. А для меня это было… — Василий Константинович помассировал грудь у сердца. — Моя боль… Считаю, моя ответственность… Хотя на Реввоенсовете все решили по справедливости. Мол, историческая закономерность.

— Поражение было предопределено? — не понял Путко.

Блюхер поднялся с соломенного кресла:

— Чай любишь? Я приохотился в тех краях. Только к зеленому, без сахару… Если не без поллитры, то уж без чаю тут не разберешься… Сейчас приготовлю.

Антон терпеливо ждал. Василий Константинович наполнил душистым напитком чашки. Непривычно для гостя не поставил на блюдца, а блюдцами накрыл их.

— Смотри, как нужно пить. Пригодится. Особенно в жару зеленый чай — спасение.

Чай был терпковатый, горьковатый и неожиданно приятный на вкус.

— Как тебе ответить: предопределено или нет?.. — восстановил нить разговора Блюхер. — Чан Кайши, безусловно, ренегат. Типичный Кавеньяк. Та «сабля в руках буржуазии», о закономерности появления которой в аналогичных обстоятельствах предупреждали и Карл Маркс, и Владимир Ильич. Чан Кайши — это китайский Корнилов. Но, как понял я задним числом, свести все к нему одному — преувеличить его роль и упростить все обстоятельства. Причины глубже и серьезней.

Антон слушал, внимательно глядя на Блюхера. Нет, не только санаторный камуфляж изменил его облик — за эти годы он действительно стал в чем-то иным. Постарел? Похудел?.. Нет, дело не во внешности. Более самоуглублен, сосредоточен?.. Какая-то постоянная суровость, даже когда улыбается. Сказались испытания последних лет?..

— Как ты понимаешь, Северный поход подрывал сами основы империализма в Китае, международного империализма, — продолжал Василий Константинович. — К тому же ты прав: распадалось кольцо окружения СССР, которое столько лет ковали Лондон и Токио, Париж и Вашингтон. Могли они стерпеть такое?

— Значит, поражение было действительно неотвратимо? — повторил Антон.

— Нет! — решительно возразил Блюхер. — Революция могла победить! Но лишь при одном условии. Скажи, была бы установлена власть рабочих и крестьян у нас, в России, если бы не было партии большевиков, не было Ленина?

— Конечно нет. В лучшем случае — буржуазная республика. Да и ту бы раздавили генералы.

— То же самое — и в Китае. Только коммунисты могли довести революцию до победы… И Северный поход давал им такую возможность. И когда объявился их Чан Кайши-Корнилов, дать отпор ему могла бы только коммунистическая партия. Опять же, как у нас большевики в августе семнадцатого.

— Да, мы подняли тогда против Корнилова народ. Почему же китайские коммунисты не подняли? Сыграли труса?

— Нет! Многие из них были самоотверженны и бесстрашны. Но в целом их партия оказалась не готовой. И к тому, чтобы организовывать и воспитывать в революционном духе миллионные массы рабочих и крестьян. И к тому, чтобы в решающий момент дать отпор Кавеньяку… С самого начала революции руководство компартии проявляло нерешительность и колебания. А коль в верхах согласья нет… Но все равно народное движение росло, ширилось, углублялось. И когда буржуазия поняла, чем это ей грозит, ее обуял страх. И она взорвала национально-революционный фронт изнутри. Она поразила китайскую революцию в наиболее уязвимое ее место — в наемную армию. — Он резко вскинул голову — будто эта мысль пришла ему только сейчас. Но Антон понял: Блюхер осознал ее давно, хотя каждый раз, когда возвращался к ней, она больно жалила его. — Вот суть дела: наемная армия. Темная солдатская масса, навербованная за доллары, и продажное офицерство. А подлинно революционные кадры, добровольческие полки, коммунисты — бойцы и командиры — они сражались на самых трудных участках и почти все погибли в боях…

Он помолчал, тяжко перевел дыхание:

— Я не вправе осуждать компартию Китая. Она понесла жестокие потери. Но я вижу причины. Партия еще очень молодя. За один год она выросла почти вдесятеро, ее руководители не имели опыта борьбы. К тому же сыграло роль объективное соотношение сил: контрреволюция оказалась организованней и сильней. Те же Лондон, Токио, Париж и Вашингтон — вот истинные организаторы переворота. Как бы Чан Кайши ни пыжился, он лишь марионетка в их руках. Посулили ему власть и деньги — и он сразу забыл и о «Трех принципах» своего учителя, и о национализме. Знаком с его последним заявлением? «Необходимо принести в жертву коммунистов и наши связи с СССР, чтобы вызвать доверие у наших иностранных друзей». Вот какие песни теперь поет…

Василий Константинович подошел к балконной двери, широко отворил ее. Комнату заполнил ровный шум моря.

— И все же… Хотя переворот Чан Кайши лишил китайский народ победы, я верю, что великий революционный опыт останется. Он пригодится в будущих боях. Кто из великих изрек: «Опыт — надежный светильник в пути»?..

— Как ты предполагаешь дальнейшее развитие событий? — помолчав, спросил Путко.

— Не исключено, что Чан Кайши объединится теперь с Чжан Сюэляном и империалисты науськают их на нас.

«Науськают ту армию, которую ты помогал создавать?..» — чуть было не сорвалось с губ Антона. Но он понял: именно сознание этого и бередит душу товарища.

— Неужели Чжан Сюэлян и Чан Кайши осмелились бы выступить против нашей РККА?

— С дивизиями Чжан Сюэляна я столкнулся на последнем этапе Северного похода. Скажу тебе без скидок: это образцовая армия. Хорошо обучена. Во всех частях и подразделениях японские инструкторы, половина офицерского состава получила подготовку в японских военных школах, в токийской академии. Войска имеют боевой опыт — Чжан-старший все время бросал их в различные заварушки. Так что к такой силе я бы не стал относиться с пренебрежением. Тем более, что дивизии-то эти — в Маньчжурии, у наших границ. — Блюхер почувствовал, что Путко обескуражен его словами. — Пожалуй, я пережимаю. Но лучше переоценить, чем недооценить. Если действительно придется с ними драться. — Усмехнулся: — Что тебе еще рассказать о них?

Достал лист, испещренный иероглифами:

— Обрати взор на сей любопытный документ. Ты вызубрил китайский? Нет? И я за три года — лишь азы. Это листовка одного из северных милитаристов. Много таких нам подбрасывали. Говорится в ней примерно следующее: «Великий человек и генерал такой-то предлагает солдатам НРА перейти на его сторону. Он думает, что солдаты сами понимают, как стыдно служить красной собаке. Через три дня генерал такой-то не будет брать в плен. Он отрубит головы всем захваченным солдатам, а офицеров велит разрубить на куски и отдать на корм свиньям». Поверь, это не просто угрозы для устрашения. Они чрезвычайно жестоки. Ревут «Ша!», набрасываются на противника, рубят в куски, живьем бросают в костры… Пленных, как правило, не берут. Зачем лишние рты, когда своих солдат кормить нечем? Страна разорена и сто раз ограблена.

Он взял листок, спрятал в ящик стола.

— Многое тебе, новичку, показалось бы там нелепым. В генеральской и офицерской среде — приверженность догматам, существующим столетиями. Иногда доходило до абсурда. Помнишь Альберта Лапина? Он служил советником в народной армии маршала Фэна. Альберт рассказал мне, как этот, достаточно опытный маршал решил одну из операций выиграть следующим древним способом: набрал большое стадо овец, привязал к хвостам животных пучки пакли, поджег и велел гнать в сторону неприятеля. Оказывается, в стародавние времена китайский полководец выиграл сражение, напустив на вражеский лагерь быков с горящими хвостами. Но в современном бою, против винтовок и пулеметов!.. И смех и грех… Маршал получил от неприятеля благодарственное послание за бесплатное обильное жаркое.

Впервые за всю их беседу Антон улыбнулся.

Но Блюхер не хотел ослаблять остроты разговора:

— Я должен признать без всяких скидок, что китайские солдаты поразительно выносливы и непритязательны. Да, они неразвиты. Да, неграмотны. Но премудрости военной службы усваивают быстро, терпеливы к лишениям. Представь себе: пища всего два раза в день, утром и вечером по горстке риса с зеленью, в походе привалы только через два, а то и три часа непрерывного марша, а проходят по тридцать — тридцать пять километров в день. И в изнурительную жару, и в стужу, и в распутицу. В бою смелы. Отступают лишь тогда, когда первым смазывает пятки офицер. За обещанную им награду готовы карабкаться по бамбуковым лестницам на отвесные стены. Могут терпеливо умирать.

Он остановился. Задумался. Будто обратился взором к чему-то давнему.

— И все же… Все равно таких бойцов, как в нашей Красной Армии, таких, какие были еще в моих партизанских отрядах, у них нет!

Антон почувствовал, как оттаял, потеплел душой Василий Константинович. А тот начал рассказывать о давнем, о своей встрече с бойцом, который все последующие годы представлял для него как бы собирательный образ русского солдата, хотя, конечно же, отлично помнил многих других, знал, как складываются их судьбы и в мирные дни. Но с  т е м  солдатом он встретился в восемнадцатом году, на Урале, во время памятного своего перехода по горам. Подъехал к нему на коне старик и спросил: «А где штаб командующего?» «Я сам и есть командующий», — ответил Блюхер. Старик удивился, оглядел его с головы до ног и сказал: «Хочу поступить добровольцем». Василий Константинович попытался отговорить: мол, возраст, но старик настоял и его зачислили в отряд. Прошло какое-то время. Однажды надо было узнать, занята ли противником гора, возвышавшаяся над открытой долиной, иначе у подножия ее можно было положить весь отряд. И тут снова объявился этот пожилой боец: «Я поеду и разведаю, товарищ командующий». «Это опасно». — «Все одно кому-то надо ехать». Блюхер разрешил. Старик потрусил на своей лошаденке. Не успел он добраться до середины подъема, как был расстрелян из пулемета, насчитали потом двадцать девять ран. Но он спас остальных: Блюхер отказался от атаки в лоб, повел отряд в обход… Геройский дед. Да оказалось, что ни имени, ни фамилии его никто в отряде не знал…

— Вот такого, как этот дед, я за всю войну там ни одного не встретил, — закончил Василий Константинович.

Некоторое время они помолчали.

— Сравниваю, все время сравниваю, ловлю себя на этом, — снова заговорил Блюхер. — Хотя теперь понимаю: искать надо не только схожее с нашим, но и отличное. Не повторять пройденное, а накапливать новый опыт. И еще думаю: учиться надо не только на победах. Может быть, для будущего более ценен опыт неудач?..

— Спасибо за ориентировку, Василий. Хотя мое задание сугубо ограниченное: белогвардейская эмиграция. Все, что ты сможешь рассказать о ней, представляет для меня особый интерес.

— В шкуре беляка я никогда не был, — покосился на него Блюхер. — Встречался с ними только в боях, как в гражданскую. Первый раз — под Нанкином. Там Чжан Цзолинь бросил против Национально-революционной армии дивизию генерала Нечаева и бригаду генерала Макаренко. Захотели ошеломить! — Он жестко усмехнулся. — Контратаковали цепями, под барабаны, в полный рост. Как потом оказалось, все в дымину пьяные. Эти их «психические атаки» я по гражданской знал. Под Кунгуром моя дивизия впервые встретила гвардию Колчака, пепеляевцев — те тоже перли под барабаны на наши пулеметы…

Блюхер рассказал Антону все, что знал о белоэмигрантах в Китае. Оценил:

— Полагаю, в подавляющем большинстве — отборный офицерский и унтер-офицерский состав, натасканный для войны в тех условиях.

— Ну что ж…

Путко посмотрел на часы. Поднялся.

— Вон тебе свободный диван. Постель в шкафу. Может, останешься на пару деньков? Я договорюсь с начальником санатория.

— Нет. Должен ехать. Успею последним автобусом. А тебе, Василий, счастливо оставаться. — Он протянул руку. — Не теряю надежды, что мы еще послужим вместе.

— Буду рад. Когда востришь лыжи туда?

— Все. Подготовка закончена.

— А как Ольга? — Василий Константинович впервые увидел ее когда-то в штабе дивизии — в кожанке, в кавалерийских, тоже обшитых кожей, галифе. Наган на широком, туго перетянувшем талию, офицерском ремне; черные короткие волосы, зеленые глаза, пушок над верхней губой… Такой и запомнил. Такой и представлял, хотя потом видел не раз. — Она-то привыкла к роли подполковничьей супруги?

Путко не ответил. Помрачнел и неопределенно повел рукой. И Блюхер понял: не надо было спрашивать.

Глава одиннадцатая

В середине октября Чан Кайши оставил свой дворец в отправился в недолгое путешествие в Японию.

Ехал он как частное лицо, облачен был в полугражданский френч-суньятсеновку, сопровождала генерала небольшая и неофициальная свита — адъютант, «старый друг» в несколько телохранителей, Бодигары были тоже в гражданском, в шляпах, с выразительно засунутыми в карманы руками — «братья» из клана «Великого дракона».

Прибыв в Токио, Чан остановился в фешенебельном «Императорском отеле», но снял не самые дорогие апартаменты, предоставляемые правителям государств, а достаточно скромные, соответствующие положению занятого личными делами генерала.

Как приступить к тщательно продуманной и столь важной для него программе действий?.. Чан позвонил бывшему начальнику того училища, где он некогда числился кадетом, ныне генерал-лейтенанту в отставке Наогака, и пригласил пообедать в ресторане отеля.

Наогака приглашение принял. За обильным столом Чан Кайши полушутя спросил, не считается ли он до сих пор беглым солдатом и не истек ли у военной полиции ордер на его арест.

— Я уточнил, — не принял шутки японский генерал. — То, что вы отослали в полк мундир и парадное оружие, было воспринято командованием как символ, что вы не дезертируете, а возвращаетесь в свое отечество для борьбы.

— Значит, все эти семнадцать лет я напрасно опасался кары? — рассмеялся Чан.

— Однако командование артиллерийской бригады на Хоккайдо не утратило права отправить вас на гауптвахту, — уточнил Наогака.

— Благодарю за предупреждение, нога моя никогда не ступит на тот остров, — снова улыбнулся Чан.

С Хоккайдо, с Японией была связана та история, которая определила его судьбу.

Чан Кайши родился в маленькой деревне Чикоу, высоко в Пурпурных горах провинции Чжэцзян. По склонам стекали в долину бурные реки, пенились водопады. Деревню окружали поля риса и заросли высокого бамбука. Жители Чжэцзяна отличались мрачным нравом, враждебностью к пришлым из других провинций. Они выделялись и внешностью, даже оттенком кожи — считалось, что они не чистые китайцы; их предкам были свойственны смешанные браки с индусскими, малайскими, арабскими и персидскими пришельцами с моря, осевшими на побережье, — торговцами, рыбаками, мореходами и пиратами. Возможно, их молчаливость и угрюмость были предопределены суровостью скалистых гор, холодными зимами и тропической летней жарой, без передышки воющими в долине ветрами. Даже легенды и детские сказки были в их краю жестокими.

Почти вся деревня была населена Чанами. Это не значило, что они родственники: в Цинской империи число фамилий было строго ограничено и жители деревень носили общую для всех фамилию. Их деревня не была избавлена от участи других селений и в ином — крестьяне жили в ужасающей нищете, отдавая две трети урожая со своих наделов в уплату сорока налогов помещикам, губернатору провинции, в казну богдыхана, на содержание местной полиции, на пропитание бандитов. Бандиты тоже считали себя властью. Взимая налоги, оставляли бумажки с печатями. В их деревне, как и повсюду, крестьянин и рождался, и умирал в долгах — в ветхой и закопченной, зловонной фанзе, где спали вповалку, на жестком кане под вшивым тряпьем. А когда смывало урожай в наводнения, выжигало поля в засуху или обрушивалось какое другое несчастье, крестьянин, чтобы уплатить налоги, вынужден был продавать своих детей, жену, а затем и сам превратиться в раба или, в лучшем случае, в кули. Деревенские жители были похожи друг на друга так же, как и их фамилии: до предела истощены, кожа да кости, согнутые от непосильного труда спины и постоянно опущенные в подобострастном поклоне головы…

Но Чан Кайши происходил не из такой нищей семьи. Были времена, когда она считалась даже зажиточной — когда дед торговал солью. Кайши помнил деда. В черном, застегнутом сверху донизу халате, со стоячим воротником и широкими рукавами, в черной лес шелковой шапочке, увенчанной помпоном, в туфлях на белой подошве, с веером в руке, каждая створка которого испещрена иероглифами-талисманами, дед восседал в просторной комнате, украшенной картинами, позолоченными изображениями будд, духов и драконов, а над головой его шелестело опахало. Он был известным на всю округу человеком. В Китае испокон веку, существовала имперская солянаямонополия, и купцы, торговавшие солью, были откупщиками, как бы государственными чиновниками, пользовавшимися охранными грамотами. Дед владел в деревне лавкой, имел несколько домов и большие наделы рисовых полей.

В детстве Кайши решил стать таким же, как дед. Но дед умер, отец и дядья начали между собой тяжбу за наследство и разорились. К тому же вскоре и отца проводили в мир иной. Семейное хозяйство развалилось. Из богатых и уважаемых они превратились в презираемых и отверженных, как и все бедняки. Кайши помнил, как жители деревни гнули спины перед его дедом. Теперь, даже когда умирали его младшие братья и сестры, никто из соседей не выказывал соболезнования. Мать боролась с нищетой, а единственного оставшегося сына поучала: «Ты должен быть как рыба в реке: течение относит ее назад, а она пробивается против течения вверх. Ты должен бороться против всех жизненных бед». Мать и билась, как рыба, зарабатывая на жизнь: сажала рис, носила на поле навоз, собирала по склонам гор листья для шелковичных червей. Он работал вместе с нею. В школе, куда все же ходил, учился не блестяще, игр с однолетками избегал. Он рос скорее робким, чем храбрецом, но в порывах отчаяния, моментами овладевавших им, испытывал слепящие приливы ярости и дрался беспощадно. Уже тогда он твердо решил избрать путь военного. Не завербоваться рядовым, а добиться офицерского звания. Мать продала последнее, что имела, собрала в путь. Военная школа, или как ее называли — «Баодинская академия», была в Китае одна, далеко на севере, в двухстах ли^[16] от Пекина, в Баодинфу, при армии маршала Юань Шикая, известного тем, что, став доверенным лицом реформаторов, пытавшихся бороться с незыблемыми канонами империи, он выдал их, сам участвовал в их казни и затем быстро возвысился при дворе жестокой и развратной Цыси, бывшей наложницы императора, после его смерти удостоенной сана вдовствующей императрицы. Большинство кандидатов в курсанты принадлежали к зажиточным семьям северян и имели связи при дворе Цыси. Но Чан Кайши хорошо сдал вступительные экзамены, произвел впечатление на преподавателей почтительностью и угодливостью. Он тоже оказался в списке принятых.

Лучших выпускников Баодина, получивших первое офицерское звание, маршал Юань Шикай отбирал для продолжения обучения в Японии. Одним из таких оказался и Чан. Он отплыл в Токио. Там предстояло пройти подготовку в военной школе, где, как потом часто вспоминал он в выступлениях перед своими подчиненными, приходилось не только усиленно заниматься, но и мыть полы, очищать плевательницы, стирать белье и убирать отхожие места. Он сносил все: «Пока учишься — ниже любого, когда выучишься — выше десяти тысяч». К тому же он был привычен к работе. Но если трудна была жизнь в военной школе, то еще более тяжкой оказалась она в артиллерийской бригаде на острове Хоккайдо, куда его, уже офицера, отправили рядовым второго разряда: считалось, что молодые офицеры-самураи должны испытать все тяготы солдатской службы.

Японский солдат воспитывался в духе древнего кодекса «Бусидо» («Путь воина»), канона поведения на войне, в беспрекословном повиновении и презрении к смерти. Пленение считалось позором не только для воина, но и для всей нации и императора. Назначение солдата — умереть за микадо, и смерть эта «легче пуха». Что ж до отношения к врагам, то доблестью почиталось вспарывать животы своим жертвам и поедать их печень. Чан Кайши в воображении видел предводительствуемую им армию, воспитанную на таких же принципах. Единственное, чего он не желал принять — это презрения японцев к ним, китайцам, которых островитяне считали низшей расой, как, впрочем, и другие нации. Он, наоборот, веровал в превосходство Поднебесной над всеми иными народами земли, в том числе и над японцами, удел которых в будущем — безоговорочно покориться ханям.

Но закончить полный офицерский курс Чану не пришлось — тайный клан призвал его к исполнению иных обязанностей.

Еще в детстве, в деревне, Чан Кайши слышал о могущественном клане «Цинхунбан», члены которого соединены смертной клятвой. Одно лишь упоминание об этом клане наводило ужас на купцов, отправлявшихся на сампанах по реке в город: «братья»-пираты нападали на лодки, потрошили их, владельцев же топили в реке или, в лучшем случае, отпускали голыми-босыми за выкуп. Наравне с дубанями-губернаторами и местными генералами «братья» облагали налогами целые провинции, от крестьянских дворов до дворцов мандаринов, и никто не осмеливался противиться им. За малейшее проявление недовольства кара была одна — мучительная смерть. «Цинхунбан» тайно правил и в самом Шанхае, в китайской ее части, не посягая лишь на территорию французской концессии и международного сеттльмента. Членам клана — контрабандистам, торговцам «живым товаром», оружием и наркотиками, сборщикам податей с опиекурилен, публичных «цветочных домиков», отелей, магазинов и притонов — было безразлично, какой милитарист утверждал свою военную и политическую власть в городе. Они чувствовали себя хозяевами при любой власти. Но грабители и убийцы не были самочинно действующими одиночками — одиночек ждала еще более страшная и неотвратимая смерть, чем иных противников этой строго централизованной, великолепно вымуштрованной тайной организации, истоки которой уходили в глубокую древность.

Полумистические, таинственные сообщества отрабатывали свою структуру на протяжении веков. В разные времена в Китае существовали «Желтые тюрбаны» и «Бронзовые кони», «Красная бровь» и «Белая лилия», «Мечи» и «Триады», «Большие ножи» и «Малые ножи». Когда-то в древности эти сообщества объединяли бедняков крестьян для борьбы против помещиков, чиновников, богачей. Но со временем сами они стали опорой тех, против кого боролись. Члены кланов, даже обретающиеся в других странах, обязаны были под страхом кары выполнять все задания своих главарей.

Братство «Цинхунбан» простирало власть на огромную территорию — от самого Юга, от Кантона, до Шанхая. Во главе клана стоял «Великий дракон». Никто не знал, один это человек или синклит верховных правителей. И никто не смел сказать, что видел «Великого», за такое кощунственное признание полагалась смерть. Титул «Дракона» по древней китайской традиции приравнивался к титулу «Сына Неба» — богдыхана и не оспаривался даже императорами Поднебесной. Именем «Великого дракона» можно было вершить все, но никто бы не отважился применить его всуе. Ниже по иерархической лестнице стояли «малые драконы», затем — «учителя», «ученики», «ученики-сыновья», «ученики-внуки». Все они именовались «братьями». Вступающий в «Цинхунбан» знал, что обретает могущественных защитников и в то же время сам становится послушным исполнителем воли неведомых лиц, некоей загадочной силы, подобной драконам земли, воды, неба, молний и бурь. «Брат» обязан был выполнять любой приказ каждого, кто стоял на ступеньку выше его. Тысячи разорившихся торговцев, мастеровых, беглых солдат, пройдох и авантюристов нашли покровительство в «Цинхунбане». И самые верхи, как узнал позже Чан, были опутаны сетью этого сообщества.

Кайши примкнул к «братству» не в Шанхае, а в Японии — уже курсантом военной школы он познакомился с неким Чэнь Цимеем. До поры прикосновение к сообществу ограничивалось лишь встречами и затем перепиской с «учителем». Но вот по повелению «Великого дракона» его затребовали в Шанхай для посвящения в «братья». Чан Кайши удрал из артиллерийской бригады и, отослав на Хоккайдо свою форму и парадный кинжал, пробрался в порт Нагасаки — жандармерия могла арестовать дезертира — и спрятался в трюме шхуны контрабандистов. Через несколько суток он ступил на китайский берег.

В Шанхае свершился обряд посвящения, о котором он всегда вспоминал о трепетом.

Глухая городская окраина. Ночь, будто по заказу, полыхала зарницами. Неслись облака, гудел ветер… Из темени подступили фигуры. Сопровождавший Чана «учитель» что-то шепнул — и они исчезли. Высокая стена. В воротах снова проверка. За стеной — пагода…

В предзалье чьи-то руки сорвали с него халат, облачили в белое одеяние. Затем его ввели в зал. У дальней стены он увидели изваяние дракона. Перед изваянием в жертвенной чаше мерцала свеча. В отблесках колеблющегося огня казалось, что пасть дракона переменчиво щерится. Черная тень на стене за ним тоже колыхалась — будто по телу идола пробегали судороги. Откуда-то из темной глубины зала доносились мерные удары барабана.

Перед изваянием с обеих сторон застыли безмолвные фигуры, тоже в белых балахонах, с опущенными на лица капюшонами. Цимей обхватил рукой шею Чана, подтолкнул вперед и резко пригнул к полу, повелевая пасть ниц. Чан Кайши распростерся на холодном камне перед жертвенной чашей. Скосив глаза, увидел, как фигуры в белом шагнули к нему, в руке каждой блеснул нож — он почувствовал острия, упершиеся в спину.

Громкий голос гулко прозвучал под сводами: «Снизойди, Великий! Ждем тебя! Снизойди ради ничтожного, готового принять обет приобщения!»

К ударам барабана присоединился гонг, загудел бубен. Люди в балахонах начали бормотать — все громче, громче. Затем звуки разом оборвались — и старческий голос вопросил из-за дракона, будто слова изрекало само чудище: «Добровольно ли ты, смертный, принимаешь обет приобщения?» «Да!..» — прошептал Чан, чувствуя спиной жала ножей. «Клянись, что отныне отрекаешься от прежних земных связей и навечно принимаешь обет повиновения клану!» — «Клянусь!» — «Клянись, что отдаешь себя воле великого братства!.. Клянись, что жизнь твоя и помыслы твои будут принадлежать «Цинхунбану»! — «Клянусь! Клянусь!..»

Ножи перестали колоть в спину. Руки подхватили, поставили перед драконом. Один из «братьев» зажег от жертвенного огня тонкую свечу и поднял ее над головой обращаемого. Чан ощутил резкую боль. Свечу укрепили в расплавленном воске на его темени. Свеча горела. Воск струйками стекал на лоб, на шею. Чан стискивал зубы: то было испытание на долготерпение — он должен стоять, не шелохнувшись, без единого стона, пока не догорит вся свеча.

Затем один из вершителей ритуала подал кубок. Другой, оголив руку испытуемого, рассек кожу. Черная в призрачном свете кровь потекла в сосуд. Третий поднес чашу к его губам. Вино, которое он должен был выпить, имело привкус и чужой крови…

С того момента и на несколько лет началась его деятельность в одном из ночных отрядов «Великого дракона» под командой Чэня. Жизнь в Шанхае учила его куда усерднее, чем служба на Хоккайдо. Прежде он знал этот город распавшимся, как рассеченный ножом арбуз, на две половины: китайскую и иностранную. Там, за земляным рвом, за укреплениями и спиралями колючей проволоки, действовали иные законы, а отношение к китайцам было таким же, как в Японии, даже более откровенным — им запрещалось посещать парки и рестораны для европейцев. Собственно же китайский Шанхай — с узкими кривыми улочками, одноэтажными глинобитными строениями, зловонными канавами вместо канализации, «цветочными домиками», притонами опиекурильщиков и морфинистов, толпами нищих и прокаженных — чадил трубами заводов и фабрик и являл собой обнаженную до предела нищету, выплеснутую из распахнутых дверей и окон как ведро с помоями. Но в ночном Шанхае уже не было границ, огороженных колючей проволокой: проспекты сеттльмента сплелись с клоачными закоулками, от подъездов роскошных дворцов англичан и янки незримые нити тянулись к лачугам и притонам, а сам этот «опиумный город», выросший на торговле наркотиками, контрабанде, грабежах и убийствах, напомнил Чану джунгли вокруг его деревни, только охота в этих джунглях велась не на зверей, а на людей. Что ж, он был обучен стрелять и умело метать нож… Вскоре подтвердил свое умение — принял участие в убийстве Тао Чэнчжана, видного революционного деятеля.

Поначалу Чан Кайши действительно все помыслы отдал «Цинхунбану». Но время шло, и он начал понимать: несмотря на все свои личные доблести, располагая лишь поддержкой Цимея, без иных связей, он так и останется мелкой сошкой в клане и вряд Ли когда-нибудь даже приблизится к трону «Великого дракона». А он жаждал большего. Ему нужны богатство и власть. Где искать опору для достижения своих целей?..

В Шанхае он устроился клерком на торговую биржу, со временем стал крупным маклером, занялся «деланием денег» — в этом также немало помогли связи с кланом. С палубы шхуны, шнырявшей по финансовому морю, а точнее — по огромному вязкому болоту с зыбкими кочками и бездонной пучиной, засасывающей неудачников и слабых соперников, Шанхай открылся ему еще одной своей личиной — столицей компрадоров, раем биржевых авантюристов, международным рынком купли-продажи. «Компрадор» по-испански «покупатель». По существу, это посредник между иностранными капиталистами и местным рынком — фигура, широко распространенная во всех азиатских и иных колониальных странах. Но особенно характерна она для Китая, где не доверяют словам — они заранее обусловлены ритуалом и, как улыбка-маска на лице, скрывают истинные мысли и чувства. Поэтому в Китае каждый предприниматель относился с подозрением к партнеру, заведомо ожидая от него подвоха, и вынужден был прибегать к услугам третьего лица — посредника, который, получая мзду от обоих, устраивал сделки к взаимной выгоде. Уже одно это давало возможность посредникам «делать деньги из воздуха», да к тому же надувать как одного клиента, так и другого. Чан Кайши заработал немало. И все же куда ему было до акул!..

Однажды Цимей поведал, что связан не только с кланом, но и с недавно образовавшейся партией гоминьдан, знаком с «Отцом революции» доктором Сунь Ятсеном. Вскоре Цимей познакомил Чана кое с кем из деятелей гоминьдана. Партия, которая под руководством своего вождя одержала победу над самим императором, свергла с престола двухсотлетнюю маньчжурскую династию и провозгласила республику! Вот его опора!..

Чан Кайши начал выказывать себя рьяным приверженцем Сунь Ятсена. Главари клана не противились. Наоборот, чем больше «братьев» внедрится в гоминьдан, тем лучше — со временем каждый сыграет свою роль на благо «Цинхунбана». Чан Кайши даже освободили от участия в ночных рейдах. Для себя же он поставил цель: через Цимея проникнуть в ближайшее окружение Сунь Ятсена, терпением, усердием и настойчивостью войти в доверие к великому человеку, стать ему необходимым, опереться на его партию — и дождаться своего часа!.. До конца использовать «учителя» Чану не довелось: Цимей был убит на одном из ночных заданий «Великого дракона». Однако путь был найден.

Трудно обмануть «Отца революции». Но одержимый идеей человек часто безмерно доверчив к тем, кого считает своими сподвижниками. К тому же новоявленный соратник — крестьянский сын. Таких, «предосудительного происхождения», доктор Сунь особо привечал, уж очень мало их в гоминьдане. И все же несколько лет ушло у Чана на то, чтобы завоевать полное доверие лидера партии: «Благородного человека можно обмануть игрой в благородство». Он старался во всем походить на вождя, был почтителен до уничижения: «Ниже нагнешься — выше подпрыгнешь». Впрочем, подобное отношение младшего к старшему диктовалось и ритуалом.

Чан рассчитал точно: подле Сунь Ятсена собрались политические деятели, была и группа высокопоставленных военных, но на большинство этих генералов президент положиться не мог, они примкнули к гоминьдану ради собственной корысти. А Сунь возлагал надежды на таких офицеров, каким представлялся ему Чан Кайши, — на выходцев из крестьян, не имевших ни собственных поместий, ни своих войск. Выдающийся китайский военачальник древности Суньцзы наставлял: «Если знаешь противника и себя, сражайся хоть сто раз — опасности не будет; если знаешь себя, а противника не знаешь, один раз одержишь победу, в другой раз потерпишь поражение; если не знаешь ни себя, ни противника, каждый раз, когда будешь сражаться, будешь терпеть поражение». И еще поучал: «Когда можешь нападать, показывай, что не в состоянии нападать. Действуя, притворяйся бездействующим. Когда находишься близко от противника, заставь его думать, что находишься далеко…» Этим принципам и следовал Чан Кайши. Он добился, что Сунь Ятсен назначил его начальником своей Главной квартиры и присвоил ему генеральский чин. Высокая должность оказалась, по существу, фиктивной. Как насмешливо заметил один из старых генералов, в подчинении у новоиспеченного начальника были лишь «две жены да два денщика». Действительно, войсками на территории, находившейся под контролем Южного правительства, командовали другие военачальники, и при каждом был свой штаб. Они же облагали налогами население, вербовали солдат. Президент использовал Чана лишь для составления докладов и прибегал к его помощи в сугубо практических делах, связанных со снабжением частей оружием, снаряжением, продовольствием и фуражом. Зато постоянно держал при себе, и скоро Чан стал для него незаменим. Сунь Ятсен уверовал, что молодой генерал безмерно предан ему. Правда, у Чана не было никакого, боевого опыта — только знания, полученные в Баодине, в японском училище и в бригаде на Хоккайдо. Но в создании хорошо организованной армии, как и в подготовке офицерских кадров, должны были помочь русские советники.

Советники вскоре приехали. Большая группа: жизнерадостные, энергичные, много знающие и умеющие. Все как один, если по китайским или европейским меркам, — генералы. Это потом, чем ближе подходил час осуществления его замысла, Чан Кайши начал ограничивать их в правах. Поначалу же он, как и другие китайские военачальники, ловил каждое их слово. Особенно понравился Чану главный военный советник Галин-цзянцзюнь. Чан буквально ни дня не мог обойтись без него. Его поражали глубокий и рассудительный ум этого русского, его осмотрительность, сочетающаяся с настойчивостью, даже упорством в отстаивании намеченного им плана. Держал себя Галин несколько замкнуто, но в то же время доброжелательно. В самые трудные моменты он оставался спокоен и собственным самообладанием поддерживал тех, кто пал духом. Галин-цзянцзюнь проявлял и поразительную деликатность: растолковывал свои мысли, объяснял замыслы с глазу на глаз, предоставляя Чану самому выступать с пересказом их на Военной совете. Пожалуй, именно это Чан больше всего и оценил.

Он попытался завоевать особое расположение русских. На что падок смертный? Годы, проведенные в клоаках Шанхая, научили Чана умело использовать людские страсти. Жажда удовольствий, корыстолюбие, тщеславие — вот кислоты, разъедающие даже самый благородный человеческий металл. В других армиях Китая предводители их щедро платили инструкторам — английским, японским, французским или немецким. Пребывание Галина и других русских в Кантоне не стоило казне Южного правительства ни доллара. И жили советники необычно скромно, экономя на всем. Как узнал Чан от приставленных к ним осведомителей, они даже часть своего жалования возвращали, чтобы их содержание обходилось Москве как можно дешевле. Пример подавал главный советник. Такое бескорыстие, преданность делу страшили Чана. В этом было нечто непонятное. После одной успешно проведенной операции он заказал двадцать массивных золотых часов для русских — и поразился, когда они единодушно отвергли дорогие подарки. Столь же строгими были их нравы. Какие уж там «цветочные домики» и их прелестные обитательницы! Если и позволяли русские удовольствия, так это в дни военных пауз заглянуть в кинематограф или на представление народного театра масок… Обуреваемый честолюбием, Чан Кайши был убежден, что хоть перед славословиями они не устоят. Бесполезно… Странные люди. Ход мыслей и ток чувств у них совсем иной. Галин-цзянцзюнь и его помощники мимо ушей пропускали восхваление их заслуг, старались избегать оказываемых им почестей. Они оценивали окружающих лишь мерой преданности делу, дисциплинированности, трудолюбия, готовности выполнять свои обязанности даже с риском для жизни. Такая их добросовестность и облегчала Чану осуществление его помыслов: у идущего прямо — один путь, у ищущего окольные пути — сотни тропок… Но одновременно с уважением русские все более вызывали в нем чувства зависти, раздражения, недоброжелательства, даже ненависти. Он сдерживал себя. Русские для него загадка. Но и они, русские, особенно в первое время, не понимали очевидного любому китайцу. Они не делали различий между собственными и здешними традициями и обычаями. Для них казалось бесспорным: если ты бедняк, значит, надежный сторонник революции, тебе можно во всем доверять. А почему ты бедняк? Какой ты бедняк?.. Он, Чан, для них тоже — крестьянский сын. Русские простодушно удивлялись: зачем столько условностей, церемоний, обрядов в их повседневной жизни? А в Поднебесной на протяжении тысячелетий и при любых правителях учреждались, как наиглавнейшие, министерства обычаев и церемоний, ибо, наставлял Конфуций, «ничто не совершается без известной церемонии», а само уложение о церемониях ко времена царствования последнего богдыхана составило двести объемистых томов, и в них был педантично расписан весь быт китайца — с утра до вечера, от дня рождения до похорон. В таком министерстве непременно было ведомство «гостя и хозяина» — и о характере и положении человека в Поднебесной судили прежде всего по тому, как тот соблюдал этикет, весь свод предписаний и традиций… Чан Кайши слушал советы русских, в своих речах превозносил их заслуги. И ждал, когда поднимется вода… Народная революция для него — как половодье. Вода поднимется высоко — и поплывет его лодка…

Древнее китайское изречение гласило: «Властитель должен обладать силой тигра и ловкостью обезьяны». Именно этими качествами Чан овладевал без малого сорок лет, всю свою жизнь. И он обманул и русских советников, и самого президента. Он дождался своего часа.

Немногие из ближнего окружения Сунь Ятсена знали, что «Отец революции» болен «смертельно. Чан знал: врачи определили у него рак печени и желудка. Президент не хотел лечиться, но боли все сильнее мучали его. Выступая, он непроизвольно прижимал руку к правому боку. Иногда на него нападала слепота. Он день ото дня худел. Чан с благоговейным видом записывал его указания, почтительно наклоняя голову, скрывал нетерпеливый блеск глаз: «Скорей бы! Скорей!..» И вот Сунь Ятсен умер.

Тогда-то Чан и решил, что настало время попросить помощи у «Великого дракона». Посланец отправился в Шанхай.

Вскоре желанная встреча состоялась. Церемониал ее вернул Чана к ночам одиннадцатого года, будто время действительно не было властно над двухтысячелетним «Цинхунбаном». Генерал выложил свои просьбы прибывшему послу «Великого»: ему необходимо установить связи с воротилами шанхайской биржи, прежде всего с крупнейшими компрадорами. Клан должен поручиться за своего смиренного «брата». Ему нужны также надежные люди для создания тайной осведомительной службы. Нужна уверенность, что он сможет в недалеком будущем рассчитывать на несколько сот вооруженных «братьев» из шанхайских отрядов клана. И, наконец, не будет ли верхом нескромности для нижайшего из слуг «Великого» попросить о замене личной его охраны на маузеристов — членов «братства»? Разумеется, он подтверждает давнюю клятву: и сегодня, и завтра, и на все последующие годы жизнь его принадлежит клану и «Великому дракону». Произнося эту формулу, он словно бы ощутил расплавленный воск, жидким огнем стекающий по лицу, — он навечно закладывал «Цинхунбану» свою душу.

Ночной гость исчез. Какое-то время Чан находился в неведении, приняты его просьбы или отвергнуты. Может быть, своими непомерными притязаниями он оскорбил повелителя?.. Или тот все еще считает его мелкой сошкой?..

Но вот прибыли рослые молчаливые чжэцзянцы с маузерами в расстегнутых кобурах. Предводитель их начертал знак клана и сказал, что они присланы в распоряжение «учителя», — так Чан Кайши узнал, что удостоен высокого титула. Маузеристы стали его телохранителями-бодигарами. Затем приехал давний, еще по первым шанхайским ночным операциям знакомый «брат» Ла Шен. Ему предстояло возглавить осведомительную службу — личную сыскную сеть Чана. Шену он передал списки коммунистов. Многозначительно сказал: «Для соответствующих мер в соответствующее время». Наконец он получил предложение и об установлении контактов с деловыми людьми. Кое-кто был известен ему по бирже — не мелкота, а крупные акулы.

Теперь все зависело от успеха Северного похода.

Вольно или невольно верхи гоминьдана содействовали его тайным замыслам. В самый канун похода, в начале июня 1926 года, Чан Кайши был назначен главнокомандующим Национально-революционной армией. Чан подчинил себе и гражданскую администрацию, присвоил право назначать и смещать не только высшие чины в армии, но и губернаторов провинций и иных чиновников. Его штаб стал как бы правительством, а правительство — его штабом. Мало того, председатель ЦИК гоминьдана уступил ему в высший партийный пост. Так Чан Кайши сосредоточил в своих руках военную, гражданскую и партийную власть. Пока она распространялась лишь на территорию Юга. А он жаждал, добившись успеха в походе, охватить ею всю Поднебесную. Как от горячего ханшина, дурманило голову. Но это его опьянение — не для чужих глаз. Повеления, достойные «Сына Неба», он облекал в скромные одежды привычной партийной фразеологии.

Вступая в должность главкома, он произнес «тронную речь»: «Существование или гибель партии и страны, благоденствие или нищета народа зависят от успеха кампании. Солдаты армии и все те, кто следует за нами, должны думать одинаково, должны поддерживать строгую дисциплину, повиноваться приказам и не жалеть жизни при выполнении своего долга. Во имя Неба мы клянемся спасти Китай!» Победа нужна и революционерам, и ему. Плыть им пока в одной лодке.

Неведомо гребцам, что их кормчий — палач, а они — его будущие жертвы…

Северный поход начался. Каждым сражением, каждой добытой победой армия приближала Чана к осуществлению плана. Когда же наступление замедлялось, или следовал мощный контрудар противника, главнокомандующий впадал в отчаяние. Ему начинало казаться, что дальнейшие усилия бесполезны. Галин-цзянцзюнь и офицеры успокаивали, не понимая истинных причин упадка духа главкома, доходившего до истерики. Полууспех, две трети успеха Чана не устраивали — только Шанхай!.. К весне 1927 года Национально-революционная армия должна достигнуть Шанхая!.. Так договорено с посланцами «Великого дракона» и биржевых тузов. К этому времени они должны все подготовить.

Его расчеты чуть было не спутали жители Шанхая: еще задолго до подхода НРА они подняли восстание. Сотни тысяч рабочих с оружием выступили против гарнизона города. На улицах шли кровопролитные-схватки. Галин настаивал, чтобы гоминьдановские дивизии как можно скорее поспешили на помощь восставшим. Но Чан Кайши не желал играть на руку рабочим. К тому же не было подтверждения от «Великого»… Наперекор советам Галина главком приостановил наступление.

Первое восстание рабочих было подавлено. Захлебнулось в крови второе. Спустя месяц костром самопожертвования вспыхнуло третье. Чан ждал… Пусть рабочие и войска противника истребляют друг друга. Он же, как мудрая обезьяна из древней притчи, будет наблюдать со склона горы за поединком двух тигров, а когда они загрызут друг друга, спустится для сбора урожая.

Через двое суток ожесточенных боев Шанхай был освобожден самими восставшими, спустя тридцать шесть часов на его улицы вступили дивизии НРА. Это были части, наиболее преданные Чану. Рабочие дружины торжественно встречали их. Они вышли не измученной толпой, как предполагал Чан, а организованным вооруженным войском, в униформе, со значками шанхайских профсоюзов на фуражках, с красными знаменами. Чан Кайши ужаснулся. Такой знакомый, казалось, город предстал в неожиданном облике — не опиумным топким болотом, не всекитайской столицей контрабандистов, а мускулистым пролетарским центром страны. Но идти на попятную было поздно. Он использовал свой последний шанс и не желал стать банкротом.

Шанхай был освобожден 22 марта 1927 года. Двадцать четвертого марта дивизии НРА вступили и в Нанкин.

Едва этот город покинули войска противника, как агентура англичан и американцев спровоцировала убийство нескольких иностранцев. Тотчас крейсеры под вымпелами Великобритании и САСШ, «оказавшиеся» на рейде Нанкина, обрушили на рабочие кварталы огонь орудий всех калибров. Под снарядами погибли тысячи жителей, целые улицы были превращены в руины.

Одиннадцатого апреля Англия, Япония, Соединенные Штаты, Франция и Италия предъявили ультиматум с требованием «наказать виновных в нападении на иностранцев».

Вечером того же дня, на банкете, который дали шанхайские промышленные и финансовые тузы в честь главнокомандующего, Чан Кайши впервые приподнял маску: «Бесчинства имеют место не только в Нанкине, но и везде, где рабочие и крестьяне выступают с требованиями коммунистических порядков». Он сказал — и перевел взгляд на часы, стоявшие в углу банкетного зала…

Все дни после расквартирования войск в Шанхае он старался усыпить бдительность рабочих. Выступал перед ними с приветственными речами. Даже послал армейский оркестр, украшенный красными лентами и флагами, к штабу шанхайских профсоюзов, чтобы «засвидетельствовать свое уважение рабочим дружинам».

Стрелки часов приближались к десяти. Он знал: в эти минуты пятьсот «братьев»-маузеристов под покровом темноты направляются к зданию Генерального рабочего союза. Другие члены «Цинхунбана» и солдаты дивизий Чжоу и Бая окружают штабы рабочих дружин во всех районах города, занимают позиции у промышленных предприятий, на перекрестках улиц в пролетарских предместьях. «Братья» также одеты в рабочую униформу и на рукавах у них повязки с иероглифом «гун» — «труд». То, что произойдет на рассвете, будет представлено как междоусобица самих рабочих — и для прекращения ее придется использовать армейские части…

Когда часы пробили полночь, Чан Кайши покинул ресторан, уехал на свою виллу. Оставшись один, он так и не смежил глаз до рассвета. Выстрел, совсем близкий, бросил его к окну. Сначала одиночные, выстрелы вскоре слились в непрерывную трескотню. Хлопушки фейерверка на празднике, которого он дождался!..

Все шло, как было спланировано. К восьми утра двенадцатого апреля рабочие дружины, захваченные врасплох, были разоружены. Группы, оказавшие сопротивление, уничтожены. Шанхай объявлен на военном положении. Начались повальные аресты по заранее заготовленным спискам: коммунисты, профсоюзные активисты, левые гоминьдановцы, сочувствующие, студенты, интеллигенты… Отдавая лаконичный приказ: «Устранить!», Чан Кайши пояснял исполнителям: «Лучше казнить тысячу невинных, чем упустить одного виновного». Виновными подразумевались все, кто мог воспротивиться перевороту. Однако едва смолкла пальба, как из рабочих районов Чапея, Баошаня, Наньдао хлынул в центр города народ. Шли семьями, со стариками, старухами, детьми — к штабу главнокомандующего. С красными знаменами, с лозунгами: «Да здравствует революция!», «Не для того мы трижды восставали!». Чану доложили: в колоннах не меньше ста тысяч. «Расстрелять из пулеметов. После разгона демонстрантов казнить без суда всех со значками Генерального рабочего союза и с красными флагами, а также студентов».

Вероломство?.. Это с чьей точки зрения. Нет ни одного поступка, который нельзя оправдать. Все дело в том, как на поступок посмотреть. Так было и так будет. Бесчисленные примеры тысячелетней истории Поднебесной подтверждают его правоту. Жестокость — дочь страха? Ну и что с того? Любого из властителей можно обвинить в чем угодно, но только не в мягкосердечии. Проявляли коварство, вероломство?.. Но разве помешало это их именам остаться в истории? А кто помнит тех, кому отрубили они головы, кого отравили или удушили? Где их следы на страницах великой книги веков?..

В противовес существовавшему тогда гоминьдановскому правительству, находившемуся в Ухане, Чан Кайши начал формировать в Нанкине свое. Как он и рассчитал, один за другим стали перебегать к нему гоминьдановские министры и политические деятели. Расправы, подобные шанхайской, произошли в других городах и провинциях, освобожденных во время Северного похода. Главная его задача, считал Чан, беспощадно уничтожить коммунистов, иначе он не сможет полностью подчинить себе армию. Но он хорошо знал и генералов этой армии. Сколько раз за свою жизнь каждый из них изменял своим покровителям, в каких только интригах не был замешан!.. Непрерывная ожесточенная грызня друг с другом за должности и провинции, за звания и привилегии… «Если, знаешь противника и знаешь себя, сражайся хоть сто раз». В изречение древнего мудреца стоило внести дополнение: «Знай прежде всего своих друзей». Готовя события, Чан заслал агентов «Цинхунбана» в ближайшее окружение всех генералов-«союзников». За исключением коммунистов Е Тина, Хэ Луна и Чжу Дэ, еще двух-трех левых гоминьдановцев, генералы были богаты, и каждый лелеял надежду умножить свои богатства, с нищими — рабочими и крестьянами — им было не по пути. Если бы переворот совершил не Чан Кайши, это сделал бы кто-то другой. Но он подготовился лучше и выбрал удачный момент, дождался освобождения Шанхая. Не поспешил — и не опоздал. И пусть большинство гоминьдановских генералов были против его возвышения — переворот совершил он, И теперь военачальники переходили на его сторону один за другим; шестнадцатого мая — генерал Ся Доуинь, девятнадцатого — генерал Сюй Кэсян, первого июня — генерал Чжу Пэйдэ, следом — Чжан Факуй и наконец в самой Ухани — генерал Тан Шэнчжи…

Казалось, победа. Полная победа!.. Но на триумфом военного торжества наступают изнурительные будни повседневного управления. И Чан понял: нужны помощники. Служба безопасности должна стать одной из самых главных для закрепления его власти. Армию же, чиновничество, весь аппарат управления нужно питать деньгами. Захваченные в казне НРА и полученные от шанхайских воротил миллионы таяли, как снег на склонах гор под летним солнцем. Он надеялся, что местные предприниматели отвалят ему новые миллионы. Нет, как бы выдав аванс, шанхайцы затаились, ждали: удержится ли Чан, да и какую политику станет проводить. Золотую опору для своего трона нужно искать в ином месте.

Мысли его обратились к Мэйлин.

Чан Кайши был женат дважды. После возвращения из Японии он взял в жены крестьянскую девушку — в ту пору сам был дезертиром из «рядовых второго разряда». Жена родила ему двух сыновей. Поднявшись на несколько ступеней, он стал стыдиться крестьянки, она не умела держаться в офицерском обществе, была некрасива я косноязычна. Отослал ее в деревню вместе с сыновьями и забыл на годы. Второй женой стала дочь купца, ее подобрала ему мать. Эта женщина была высокой, стройной и умной. При гостях она вела себя как и подобало китайской жене — рабыне своего господина, наедине же покрикивала, даже понукала им. Он терпел: жена знала обо всех его делах, давала советы. Порой он думал, что она кое в чем проницательнее его самого, ее оценки людей всегда оказывались правильными. Но детей у них не было. К тому же у второй жены были перебинтованные ноги. По древней традиции китаянкам с младенчества бинтовали ступни, чтобы они оставались крошечными и, постепенно деформируясь, принимали форму «золотого лотоса» — бутона священного цветка. Вырастая, девушки неестественно, как куклы, семенили в своих атласных маленьких туфлях. В старозаветных семьях «золотой лотос» почитался как добродетель. Но в кругах, подверженных новым веяниям, женщина с бинтованными ногами воспринималась как уродка. Чан Кайши уже стыдился появляться в обществе и со второй женой. Хотя он любил ее, но жена, как и любой человек из его ближнего окружения, — лишь средство для достижения цели. Целесообразно держать подле себя — или нецелесообразно?.. Эта женщина стала ему помехой. Его женой будет Мэйлин. Только благодаря ей он сможет прочно утвердить себя на вершине пирамиды.

Несколько лет назад — еще был жив президент и Чан занимал пост начальника его Главной квартиры — их познакомила Цинлин, жена Сунь Ятсена: в то время младшая ее сестра Мэйлин только вернулась из Соединенных Штатов.

Принадлежали они к знатному и сказочно богатому роду Сунов. Многие десятилетия Суны прожили в Нью-Йорке. Глава семьи взял себе американское имя — Чарлз. Самая красивая из сестер, Цинлин тоже провела детство и юность в САСШ и там получила образование. Однако она решительно отличалась от всех в семье: предпочитала европейскому и заокеанскому китайское, носила национальную одежду, презрительно относилась к жажде обогащения и к славе, была исполнена чувства самоотрешения, предана Сунь Ятсену и провозглашенным им принципам освобождения и преобразования Китая. После смерти мужа она не пожелала ничем поступиться в изменившихся обстоятельствах. Она резко выступила против правых в гоминьдане, и особенно против Чана.

Мэйлин была почти на пятнадцать лет моложе Чан Кайши. Это не имело никакого значения: в Поднебесной браки между восьмидесятилетним стариком и двенадцатилетней девочкой или матроны и юноши, а то и подростка считались обычными. Серьезнее иное: девушка не только лучше говорила по-английски и по-французски, чем на родном языке, она во всем отдавала предпочтение иноземному. Младшая в семье, она была избалована, капризна, своенравна, даже сумасбродна. Согласится ли она принять предложение Чана?.. Исподволь он готовил почву, посылая подарки, трофейные драгоценности. Она не отвергала. Но и не выказывала благодарности.

Чарлз Сун по возвращении из Америки обосновался в Шанхае, продолжал расширять свои торговые и финансовые операции. Вел он их и с гоминьдановцами, и с мукденцами, и с чжилийцами, шаньдунцами — со всеми, кто нуждался в поддержке американцев. Деньги к нему текли потоком.

Американцы рвались в Китай. Они рьяно включились в борьбу за «открытые двери». Им плевать было на внутренние разлады, на «левых» и «правых», на северных и южных — лишь бы ни одна сторона не насаждала коммунистических идей и не якшалась с Советской Россией. Янки и нужны Чану! Нужны не мексиканские, не гонконгские, шанхайские, пекинские, а настоящие, первородные доллары, прочно обеспечиваемые золотом!.. Вот что привело его к мысли о женитьбе на Мэйлин, к «папаше Чарли», как называли янки в своем кругу главного их посредника-компрадора. Если Чану удастся женитьба, их семейство приберет к рукам всю страну. Немаловажно для укрепления его политического положения в Поднебесной и то, что, несмотря на разрыв с Цинлин, он, сделав своей женой ее сестру, и сам как бы породнится с «Отцом революции». Он помнил давние слова Мэйлин: «Я выйду замуж за генерала. Но не за «гоу-юй», а за знаменитого генерала!» Теперь он стал тем самым «знаменитым генералом», какого и желала получить в мужья сумасбродная любимица «папаши Чарли». Наконец с благодарностью за щедрые подарки прибыло и приглашение посетить дом Сунов.

Но встретили его в том доме без радушия. Все было чужеродным. Не только Мэйлин, но и ее мать — в европейских платьях, глаза оценивающие, будто в лавке: покупать или не покупать… На лице девушки можно было даже прочесть разочарование. Стар? Некрасив? Или надо было заявиться в мундире и с орденами?..

С наигранным волнением взглядывая на избранницу, сам Чан Кайши отмечал, что она едва ли не выше его ростом, да еще эта стриженая челка, сигарета в пальцах с крашеными ногтями… Никакого тепла или просто влечения он к этой женщине не испытывал. Превосходно знал: он будет не первым, с кем разделит она ложе, — о распутном поведении младшей дочери Суна сплетничали даже газеты. Если к какой из женщин его и тянет, так это по-прежнему к Юй, второй жене. Но Мэйлин и ее семейство нужны ему. Купля-продажа должна состояться!..

Хотя приняли его без особой приязни, обед, отметил гость, был проведен с соблюдением традиций: подали сладкий сок, затем восемь блюд, снова сладкое и восемь блюд и после сладкого, поданного в третий раз, — заключительные восемь блюд. Были и самые изысканные деликатесы из лягушачьего и змеиного мяса.

За столом «папаша Чарли» молчал. Матрона резким, как у павлина, голосом отдавала приказания слугам. Мэйлин не единожды опорожнила бокал с шампанским.

После обеда глава семейства пригласил гостя в свой кабинет. Привычно расположился в кресле за обширным столом, жестом показав Чану на кресло по другую сторону, будто принимал клиента. На сукне не было ни единой бумажки, только по правую руку лежал томик в переплете дорогой, тисненой золотом кожи с золотыми застежками. Позади стола висела географическая карта бассейна Тихого океана. Западное побережье Америки и восточное побережье Китая были испещрены значками. Синева океана как бы обрамляла лысую пятнистую голову «папаши Чарли».

Хозяин кабинета привычным жестом, не глядя, нажал кнопку. Дверца бара распахнулась, выдвинулись подсвеченные красной лампочкой полки с бутылками и инкрустированными перламутром коробочками. «Сигару? Сигарету? Трубку?.. Виски, коньяк, джин?» Налил себе рюмку коньяку и со вкусом раскурил сигару: «Что скажешь, сын мой?»

Чан Кайши помедлил. «В раннем детстве я потерял отца… Теперь я надеюсь получить возможность почитать вас своим father-in-law»^[17], — чтобы ублажить старика, он намеренно произнес эти слова по-английски.

«Папаша Чарли» пыхнул сигарой.

«А вашу дочь я сделаю first lady^[18] Поднебесной».

«Первой леди она сама себя сделает, — отвергая его плохой английский, отозвался отец Сун по-китайски. — Ты ее не знаешь: горда, упряма, как говорят — черт в юбке… Но я спрашиваю о другом. Как представляешь ты дальнейшую свою жизнь?»

«Папаша Чарли» повернулся во вращающемся кресле к карте: «Надеюсь, тебе известно, чем я занимаюсь? — Он привстал, протянул к карте руку и, растопырив пальцы, широко повел ими от значков на побережье Америки к таким же значкам на побережье Китая, будто бороздя синь океана дорогами-узами, такими же крепкими, как его короткие, словно обрубленные, пальцы. — Мои клиенты — американские компании и фирмы, желающие вкладывать деньги в бизнес на нашем континенте. — Он повел пальцами вспять. — И китайские предприниматели, желающие сотрудничать с янки. — Снова откинулся в кресле. — Мой лучший друг — председатель муниципального совета международного сеттльмента в Шанхае, мистер Фессден. Мои давние друзья — члены американской торговой палаты. Недавно меня в Вашингтоне принимал сам президент Кулидж… Президент заверил,что американские боевые корабли и отряды морской пехоты находятся в портах Китая исключительно для того, чтобы в случае необходимости оказать защиту американским гражданам: коммерсантам и миссионерам. Президент сказал, что питает к Китаю величайшую симпатию — и не имеет в отношении нашей страны никаких намерений, кроме желания помочь осуществлению всех законных стремлений к свободе, единству, развитию национальной культуры и установлению республиканской формы правления. — Все это он изложил с важным видом, явно гордясь столь близким общением с самим президентом янки. — При этом Кулидж сказал: «Основная функция правительства Соединенных Штатов за границей — это защита права частной собственности американцев». Моя же фирма в равной степени представляет интересы и наших с тобой соотечественников, и американских бизнесменов».

Вот оно что!.. Предприятие «папаши» находится не только под покровительством, но и под защитой Соединенных Штатов!.. Однако и это было еще не все, что хотел высказать будущему зятю Сун-старший.

«Армия и политика никогда меня не интересовали и не будут интересовать впредь: они останутся под твоей эгидой, мой дорогой… — безапелляционно продолжал «папаша». — Моему сыну стоит поручить контроль над финансами, а мужу старшей моей дочери Айлин — дела гражданского управления… Первым делом нам надо будет установить контроль над банками. Пожалуй, основать свой собственный банк. Весьма перспективны капиталовложения в железные дороги и судоходство, а также в верфи… Мы учредим китайско-американскую промышленную корпорацию. Конечно, предстоит позаботиться о биржах… Старшая дочь неплохо разбирается в делах страховых компаний, она была директрисой одной из них в Сан-Франциско. Мэйлин же еще неопытна: ей отдадим общественные комитеты, благотворительность, покровительство миссионерам… Хотя пусть она выбирает сама». — Глаза Суна ощупывали карту, он словно выискивал, чем бы еще поживиться. В распределении ролей и обязанностей, заранее продуманном главой семейства, самому Чан Кайши отводилась едва ли не роль клерка. «Что ж, у «папаши Чарли» тоже можно многому поучиться…»

Но и этим не исчерпались условия, поставленные Суном: в заключение разговора жениха ждал сюрприз. Снова навалившись на стол, Чарлз сказал: «Бракосочетание с моей дочерью станет возможным, если ты, дорогой, примешь христианство. Надеюсь, тебе известно, что вся моя семья — глубоко верующие христиане? Я благословлю ваш брак только в том случае, если он свершится по христианскому обряду». Чан опешил. «Ничего страшного, — миролюбиво пророкотал Сун-старший. — Разные народы поклоняются разным богам, но бог-то, в сущности, один. — Он погладил ладонью книгу в золотом переплете и, охватив ее короткими пальцами, протянул Чан Кайши. — Это библия. Дарю ее тебе. Изучи ее — и ты признаешь все выгоды христианской религии. Сам я начинал с торговли библиями в Гонконге…»

Чан имел весьма смутное представление об этой религии европейцев и янки. Он был правоверный конфуцианец, беспрекословно, с первых наставлений деда, отца, матери и школьного учителя принявший догмы основоположника китайского вероучения. Теперь он перелистал библию, заглянул в евангелие, прочел книги, растолковывавшие суть христианства, — целой кипой церковной литературы, переведенной на китайский язык, одарил будущего зятя Сун-старший.

Христианская религия Чану не понравилась. Не вызывал никакого уважения ее основоположник Иисус. Разве сравнить этого постнолицего бородатого молодого человека, уже в тридцать три года покончившего с земным существованием, со старым мудрецом Конфуцием, до последнего своего часа окруженным почетом? К тому же китайское вероучение на полтысячи лет старше европейского, а значит, и мудрее. Но главное было в ином: догмы конфуцианства противоположны постулатам христианской религии. Основа основ для китайца — поклонение предкам. Самое первое изречение, какое выучил Чан Кайши в детстве: «Пусть отец будет отцом, сын — сыном, государь — государем, подданный — подданным», означало, что старшие должны заботиться о младших, младшие же — беспрекословно подчиняться старшим. Семья — маленькое государство, отец в ней — представитель «Сына Неба». И так же, как подданные должны быть покорны императору, дети — почтительны к родителям. Ибо в древнем изречении утверждалось: «На земле нет неправых родителей», и высшая нравственность — сыновнее благочестие. А Иисус, сын христианского бога, проповедовал: «Я пришел, разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человека — домашние его. Кто любит отца и мать более, нежели меня, недостоин меня; кто любит сына или дочь более, нежели меня, недостоин меня». С какой стати он, Чан Кайши, должен полюбить этого худосочное «янгуйцзы»?.. В Поднебесной о предках можно и должно говорить только с высочайшей почтительностью. А этот: «Вы сыновья тех, которые избили пророков… Змии, порождения ехидны!» Конфуций заботился о преуспеянии каждого своего почитателя на земле, утверждал, что самые высшие ценности — земные. Христос заклинал: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа, не истребляют и где воры не подкапывают и нет крадут». Он сулил загробное воздаяние каждому по заслугам: кого ждет ад, кого — рай, пугал каким-то «страшным судом» и неопределенно обещал «воскресение из мертвых» и «непорочную жизнь верующих в царствии небесном». Нет, Чану нужно было преуспеяние в жизни земной. Он ни за что не променяет многочисленных своих духов-покровителей, своих предков, реального, практичного мудреца Конфуция на никчемного Иисуса.

Хотя вот и у чужеземного бога: «Не думайте, что я пришел принести мир на землю; не мир я принес, но меч». Интересно, зачем «папаше Чарли» понадобилось сменить «Четырехкнижие» на библию? Чтобы расположить к себе янки?..

Ладно, на обряд крещения он пойдет — да простят ему эту игру Небо и духи предков!.. Чан заранее уведомил семейство Сунов, и от них прибыл англичанин-пастор в черной сутане, чтобы воодушевить приобщающегося, а на самом деле, как понял Чан Кайши, чтобы удостовериться: не слукавил ли будущий зять. Обряд совершился в христианском соборе. В полумраке, настоянном на запахе ладана, при мерцании свечей, под пристальным взором святых, взирающих со стен, священнослужитель торжественно произносил какие-то слова. «Иисус — сын бога, а есть еще и бог, и какой-то святой дух?.. Чушь несусветная…» — размышляя Чан; как бы со стороны наблюдая за происходящим.

Так он стал христианином. Зато теперь он мог жениться на Мэйлин.

В христианском и в традиционном китайском обрядах бракосочетания не было ничего общего. Но и в религии европейцев, и в канонах конфуцианства отношение к женщине оказалось схожим: «жена да повинуется мужу своему как господу» — это у «янгуйцзы»; жена должна быть «простым отголоском» мужа: «если я выйду замуж за ястреба, я должна лететь за ним; если выйду замуж за волка, я должна следовать за ним, куда он побежит; если я выйду замуж за комок земли, я должна сидеть подле него и оберегать его» — так в Поднебесной. Однако ни христианские заповеди, ни конфуцианские каноны не имели власти над строптивой дочерью Чарлза Суна.

Обряд бракосочетания состоялся. Сначала, как потребовал «папаша Чарли», — христианский, а после церкви, по настоянию Чана — традиционный китайский. Вечером того же дня в самом большом зале Шанхая собрались более тысячи приглашенных: деятели гоминьдана, члены правительства, генералитет, финансовые, промышленные и иные тузы. Огромный зал ресторана был украшен цветами. На столах среди обильных и изысканных яств возвышались серебряные вазы с гранатами и огурцами, символами многодетности, колосья риса, сулившие мир и спокойствие, стебли лотоса и даже аквариумы с золотыми рыбками, что должно было гарантировать семье, полное благополучие. Рядом с Чаном восседала, высокомерно оглядывая зал, красивая и холодная, по-европейски одетая новая его жена. Если он и испытывал к ней какое-то чувство, то только неприязнь. Напрасны эти богатые зернами-семенами огурцы и гранаты в вазах: у него больше не будет детей; вряд ли принесут мир и спокойствие их дому и всей стране колосья риса; зато золотые рыбки в аквариумах в самый раз: семейство Сунов гарантирует осуществление его замыслов. Он одинок. Эта женщина не развеет его одиночества. Но она, как счет в банке, обеспечит его платежеспособность. А власть стоит дорого. Сейчас он чувствует себя как рыба в воде. И все же не следует забывать древнее китайское изречение: «Бывает, что и рыба тонет…»

Шанхайский переворот, интриги против своих же генералов, женитьба на Мэйлин, тайные переговоры с англичанами — все это ходы в его большой игре.

Как и нынешняя поездка в Японию…

Отнюдь не для того, чтобы потешить самолюбие встречей на равных бывшего кадета с бывшим начальником училища, пригласил Чан Кайши на обед отставного генерала Наогака. Он знал, что у отставника обширнейшие связи в военных и политических кругах Токио: почти все руководители армии, флота, военной промышленности — питомцы училища. И теперь, за столом, тесно уставленным фарфоровыми и серебряными посудинами с кушаньями, подливая в бокал гостя подогретое саке и делая вид, что состязается с генералом в количестве выпитого, он потягивал фруктовый сок и подводил Наогака к цели встречи.

— В Пекине — распри, политические интриги… Я, как солдат, свое дело сделал: добыл победу. Теперь пусть политики выторговывают соглашения, — с бравадой истинного военного, презирающего чиновников, доверительно излагал Чан. — К тому же замучила люмбаго, хочу погреть поясницу на ваших прославленных серных источниках.

— Солдатская болезнь, — отозвался генерал. — Тоже страдаю ею… — Он начал дотошно рассказывать о самочувствии.

Чан дал старику выговориться и без спешки перевел беседу на нужные рельсы:

— Редко выпадают у нас, солдат, дни, свободные от обязанностей по службе… Вы не можете представить, генерал, как часто я вспоминал время, проведенное в вашем училище, и как настойчиво я сам учил моих подчиненных тому, что познал в его стенах. «Бусидо» стало принципом моей жизни. — Речи, сладостные для уха самурая. — Теперь, вновь оказавшись в вашей благословенной стране, я хотел бы по-простому, по-солдатски выразить свои чувства столь же достойным, как вы, сынам Ямато, перед которыми испытываю истинное восхищение.

— Охотно представлю вас моим друзьям, — засопел, втягивая воздух в легкие, соловеющий генерал. — Представлю самым достойным!

Он начал перебирать имена своих военных друзей — и сам сделал выбор:

— О! Я познакомлю вас с бароном Танака. С Гиити мы друзья еще с русской войны и вместе участвовали в последней, сибирской кампании на континенте. Кстати, он тоже выпускник нашей школы и тоже страдает люмбаго. Вам будет о чем поговорить.

Весьма удачно!.. Именно свидание с бароном-генералом, лидером партии сэйюкай, премьер-министром Японии, успешнее всего может способствовать замыслу Чана. Возглавляемая бароном сэйюкай — партия крупных помещиков — пользуется поддержкой придворных кругов, аристократии, офицерства и «новых дзайбацу» — военных концернов. Сам же Танака выступает за поощрение «национального духа», иными словами — за твердую политику внутри страны и вовне. Кто, как не премьер-министр, определяет ныне курс островной империи?..

— Буду горячо признателен, если прославленный барон окажет мне столь высокую честь. Одна лишь мысль о возможности быть представленным человеку, всегда вызывавшему у меня глубокое восхищение, переполняет сердце несказанной радостью!..

Через день в «Императорский отель» был доставлен пакет, украшенный баронским гербом: Гиити Танака в изысканных выражениях приглашал высокого китайского гостя к себе на ужин. Машина будет подана к отелю в шесть вечера.

Вилла барона — его собственный особняк, а не официальная резиденция премьер-министра — находилась в живописном саду у залива. Сам барон принял гостей в темном-клетчатом кимоно, а не в мундире, также подчеркивая этим, что встреча их носит частный характер, ни к чему не обязывающий. Стол был накрыт в чайном домике, стоявшем на сваях над самой водой. В центре помещения, в старинной жаровне тлели угли. Ниши стен украшали вазы с цветами, висели картины и свитки с изречениями.

Оставив обувь у порога, они уселись на плоских подушечках за низким столом. Закат окрашивал морскую гладь в палевые тона. Шум многомиллионного Токио и Йокогамского порта сюда, в распахнутое окно, долетал лишь как рокот моря.

Чан Кайши, разглядывая убранство комнаты, про себя отметил, что в его дворце ковры дороже, да и вообще китайские иероглифы красивее и рисунки на шелке утонченнее.

После получасового церемониала чаепития, выдворив слуг, а заодно посоветовав подышать прохладным воздухом и другу-отставнику, барон показал, что знает, с кем имеет дело, и не желает терять времени понапрасну:

— Весьма рад нашему знакомству, генерал, а также возможности откровенно побеседовать с глазу на глаз. Вы склонны ответить такой же откровенностью?

Чан, сложив ладони на груди, низко поклонился.

— Превосходно. Я питаю глубокое сочувствие к новым силам в Китае, выражающим трезвое самосознание китайского народа, и всегда буду готов оказать моральную поддержку осуществлению его национальных стремлений. В то же время, дабы не возникло никакой неясности, выскажу свое мнение о приемлемых взаимоотношениях между нашими дружественными государствами в будущем.

И четко, как на плацу, отчеканил «свое мнение»: правительство императора Иосихито не заботит внутреннее устройство Китайской республики, тем более, что ныне, по складывающемуся в Японии убеждению, особой разницы между Югом и Севером нет, поскольку они преследуют одну цель: устранение влияния Советской России извне и уничтожение коммунистов внутри страны. Однако жизненные интересы империи должны неукоснительно соблюдаться обеими противостоящими сторонами — и Чан Кайши, и маршалом Чжан Сюэляном. Кроме того, Япония не намерена поступиться своими давними связями с дружественными ей и влиятельными силами на континенте.

— В то же время мы не можем не принимать соответствующих мер для защиты законных прав и интересов Японии, а также жизни и имущества японских граждан, проживающих в вашей стране, чтобы не поставить их перед необходимостью эвакуироваться и бросить на произвол имущество, заработанное долголетними трудами. — Барон отглотнул чай из фарфоровой полупрозрачной чашечки. — Япония не может также допустить распространение внутренней неурядицы на Маньчжурию и Внутреннюю Монголию, так как эти области — специальная зона наших интересов, и в ней при любых ситуациях должны быть сохранены мир и спокойствие.

Чан Кайши улыбнулся. Адресованная барону, эта улыбка должна была означать, что он вполне разделяет его мнение. Но вызвана она была самодовольным сознанием того, что он перехитрил премьера: выведал у него немало из сверхсекретного меморандума. Недавно Чан получил от своей заграничной агентуры сведения о том, что барон представил Тронному совету меморандум с планами долгосрочной внешней политики правительства. И что Китай в этих планах якобы на первом месте. Меморандум хранился за семью печатями. Тайная тайных. Но теперь Танака невольно подтвердил: Маньчжурия и Внутренняя Монголия — вот о чем он печется более всего. Что ж, ему следует учесть…

— Счастлив, что наши взгляды на проблему совпадают. Разногласия внутри Китая не должны затрагивать интересы дружественных держав, и в первую очередь нашей соседки, Страны восходящего солнца. Нет ничего, о чем бы мы не смогли договориться и с маршалом Чжан Сюэляном, И ему я готов был бы предложить вместо войны дружбу. Но…

Он сделал паузу. Разговор в чайном домике ни к чему его не обязывал. И все же надо быть осторожным.

Танака опередил его:

— За последние десятилетия в Китае не было силы, которая объединяла бы почти всю страну, от самого Юга до Хуанхэ. Ныне такая сила есть: это ваша армия и ваше правительство, генерал.

Чан снова улыбнулся со скрытым самодовольным чувством: опытный политик, премьер Японии готов признать именно его главой всего государства. Значит, он может открыть свою карту:

— Да, под властью моей армии — девять провинций Китая, а у Чжан Сюэляна — лишь три. — Танака сделал недовольное движение. — Нет, я не претендую ни на Маньчжурию, ни на Внутреннюю Монголию. Но в нынешнем Китае не должно быть двух противоборствующих правительств. Поэтому было бы целесообразно, чтобы Чжан Сюэлян и за Великой стеной поднял бы флаг гоминьдана. Заверяю вас, барон, что интересы Японии не пострадают.

Премьер-министр оценивающе поглядел на гостя:

— Что ж, об этом можно подумать. Во всяком случае, мы могли бы порекомендовать это молодому маршалу. Если такое единение будет способствовать вашей общей борьбе против коммунистов и прочих левых. Мы жизненно заинтересованы в упрочении мира в Китае и на всем Дальнем Востоке.

— В таком случае вы вместо одного обретаете двух самых верных друзей, — с благодарностью в голосе проговорил Чан. И, решив, что за этим столиком неофициальных переговоров сможет добиться и большего, продолжил: — Хочу заверить, что новый Китай будет готов сотрудничать с империей, зная ее долгосрочные планы на Дальнем Востоке и во всей Азии. Я искрение убежден, что интересы наших дружественных держав совпадут.

То ли барон понял намек, то ли решил еще более расположить к себе гостя, продемонстрировав полное к нему доверие, но он сказал:

— Думая о политике Японии в будущем, я прихожу к уверенности, что в программу нашего национального развития входит, по-видимому, необходимость снова скрестить мечи с Россией.

Закончив фразу, Танака испытующе посмотрел на Чана. Тот выдержал его взгляд.

— Весь мир со времени вашего доблестного участия в боях с коммунистами в Сибири знает и ценит вас как сторонника твердой политики по отношению к Советской России.

Слова гостя барон мог оценить как одобрение и согласие.

— Эту вашу оценку мы постараемся проверить в недалеком будущем.

И, в последний раз поощрительно улыбнувшись, он дернул широкую ленту звонка, призывая слуг для смены блюд.

— Что же до люмбаго, которая привела вас на наш остров… — он привычным жестом больного-хроника помассировал поясницу, — то я сам намерен в ближайшие дни принять курс ванн. Приглашаю разделить эту приятную процедуру со мной.

— Сердечно благодарю, Гиити-сан!..

Итак, путь к прямому соглашению с Чжан Сюэляном открыт. Но что означает фраза: «проверим в недалеком будущем?..»

Глава двенадцатая

Исподволь военморовские дни становились спокойнее. Не то чтобы меньше забот и легче служба, но уже без сумятицы в голове: «Куда? Зачем?», а в налаженном ритме: горн подъема — и все по строгому, привычному распорядку. На строевой уже не путал «лево-право», на турнике, приловчившись, выжимался до пояса — силушка-то есть!.. В классах тоже стало понятнее и интереснее.

В одной комнате были установлены шарообразные и продолговатые железяки.

— Мина «Рыбка», вес восемь пудов, — пояснил инструктор. — Предназначена для небольших речных судов. А это — морская якорная мина, вес сорок два пуда, внутри взрывчатое вещество. Такая штука пустит на дно любой крейсер.

Алексей отступил подальше от торчащих в стороны рогов.

В классе, увешанном разноцветными листами, они учили военно-морские флаги. Оказывается, вон сколько их: флаг Председателя Реввоенсовета СССР, флаг начальника Морских Сил, старшего и младшего флагманов, флаг командира военного порта, гюйсы и вымпелы боевых кораблей… И у каждого свое назначение. Общий Военно-морской флаг: красное полотнище с белым кругом посредине и расходящимися от него восемью лучами, в центре круга — звезда с серпом и молотом. И это не просто полотнища с узорами — символы воинской чести, святыни, жалованные для почета, и защищать их надлежит пуще собственной жизни!..

Учились вязать узлы. Уж это-то, казалось, дело нехитрое: мерина засупонивал, ножи к боронам крепил — ан нет, целая наука: «рифовый», «шкотовый», «рыбацкий штык», «выбленочный», «прямой», да не бечева или веревка, а неподатливый толстый канат или трос, и они-то все разные: пеньковый, манильский, сизальский… Алексей старательно выкладывал затейливые узоры из упрямых «концов».

— Бабий узел, — легко разрушал его сооружение инструктор. — Повторить!

После строевой, практических занятий — дудка:

— Всем свободным от нарядов — в ленинскую комнату!

Слушай, казалось, и все дела. Но политзанятия давались Арефьеву особенно трудно. Феодализм, капитализм, прибавочная стоимость, социализм — не укладывалось в голове. Не было в этих лекциях того практического, что можно сравнить с собственным жизненным опытом. Он поглядывал на других парней. Как орехи щелкают. Отвечают на любой вопрос. Алексей старался, чтобы его не вызывали, втягивал голову в плечи, прятался за спины.

— Арефьев! Объясни нам, что такое земельная рента. — Молчал как пень, понурив голову. — Чем занимаешься? Ворон считаешь?

Другое дело, когда комиссар или оторг рассказывали о текущих событиях. Вон там, за Амуром, в нескольких десятках верст от города Хабаровска, от их затона, — Китай, Маньчжурия, где нынче хозяйничает сынок генералиссимуса Чжан Цзолиня, такой же империалистический милитарист Чжан Сюэлян, а чуть подальше от него, если посмотреть по карте, другой империалистический прихвостень и предатель трудового китайского народа Чан Кайши. И оба они точат зубы на Советскую Республику. Да и на самой границе неспокойно. По ту сторону ее окопались недобитки-белогвардейцы, банды их совершают нападения на нашу сторону, пограничники дают им отпор. Пока не сковал реку лед, корабли флотилии тоже несли боевую вахту на Амуре.

Вечером в казарме боцман Корж объявил наконец, что завтра новобранцев поведут на базу флотилии.

Снежило. Морозило. Амур ледяной.

Колонной, держа равнение, с песнями, спустились они из городка к затону, мимо бараков и хибар, прокопченных высоких строений ремонтного завода и сухого дока.

У берега — военные корабли. Вблизи они ого-го! Серые длинные стволы орудий, пулеметы. Тяжелые башни. Круглые окна-иллюминаторы.

— Наши красавцы, бронированные крокодилы, речные дредноуты! — оглядел корабли Петр Ильич.

На палубах кипела работа: грохот, лязг, команды. Сновали краснофлотцы в измазанных маслом и мазутом робах. Рожи красные, чумазые. И все — бегом, бегом!

На столпившихся новичков в чистеньких бушлатах поглядывают с насмешкой.

— Небось кто из вас думал: не корабли, а калоши? — с гордостью вопросил Корж. — Это вы нонче в рай попали. А мы когда прибыли сюда с Балтики — хоть кингстоны открывай. Там, на базе, в казармах — ни окон, ни дверей, вместо коек-матрацев трухлявая солома на полу. На камбузе — соленая рыбка да мороженая картошка. В бачок на пять ртов — одна картофелина, каждому по очереди, не то что теперь: первое, второе, да еще компот-кисель. С холода-голода начинали, а вот до какой райской жизни дошли — в красоте и тепле, на белых простынках и мягких подушках. — В его голосе даже звучало сожаление. Боцман повел рукой: — Здесь, в затоне, стоял только один вот этот «Красный Восток». Снаружи вид приятный, краска серая. Блестит. А внутри — матерь божья, боже ты мой! Двигателей нет, оснастки нет, переборки сломаны. А эти красавцы — «Свердлов», «Беднота» — ютились тогда на кладбище кораблей, волн там. Тоже без ходу. Япошки, когда драпали, что могли награбили, четыре канонерки увезли. Что сумели снять с механизмов и орудий, утопили, а остальное облили серной кислотой. Вот такие язвы на металле, как оспой побило!

Корж хозяйски оглядел строй стальных кораблей, острыми носами приткнувшихся к причалу.

— Да нам, балтийцам-черноморцам, было не привыкать: засучили рукава, аврал, братишки! Тридцать — сорок градусов мороза, — погодите, и вам носы прихватит! — а мы на борту. Части собирали — где кто найдет, отовсюду везли, из-под воды доставали.

— Из-под воды? В мороз? — ужаснулся кто-то.

— А что? Вода моряку что летом, что зимой — родная купель. И вы, ребятки, освоите.

Алексею вспомнились зимние банные дни в Ладышах. Купание в ледяной воде его не испугало. И они ныряли в прорубь.

— Узкоколейка тоже была разрушена, интервенты рельсы содрали и в Амур побросали, — продолжал Корж. — Так мы от железной дороги бочки и ящики перетаскивали на загривке. — Он похлопал себя по мускулистой шее. — Теплой одежи нет, воздух аж в иглах, а на ногах — дырявые ботиночки. Жратвы, как доложил, впроголодь, на день по фунту овсяного хлеба, да с того фунту добровольно отчисляли четверть фунта детям голодающего Поволжья. Зато уже по первой весне три дредноута спустили в строй и начали кампанию. Вот что значит победа красного революционного духа над материей! — Он вобрал воздух в могучие легкие. — Это сейчас у нас — два дивизиона мониторов и канонерок, минный заградитель, бронекатера, плавбаза. Силища! Вы поглядите, сынки, какие калибры вон на тех — на «Красном Востоке» и «Свердлове»! Стопятидесятидвухмиллиметровые пушки! Линкор на корм рыбам могут пустить. С английского крейсера, который во Владивостоке белякам передан был Антантой, сняли и сюда поставили. Пусть-ка Чжан Сюэлян с Чан Кайши попробуют сунуться! Намылим им шею!.. — Хозяином глянул на краснолицее воинство. — По трапу, по одному — на борт!

Провел по палубе от носа до кормы мимо снующих краснофлотцев и завершил экскурсию:

— Сегодня у вас приглядка, а с завтрашнего дня начнете работать, вплотную входить в флотскую жизнь. Кто где: на судоремонтном заводе, в механическом, котельном или деревообделочном цехах и на борту. Записываю по желанию.

Арефьев прикинул, куда лучше пойти. В деревообделочный оно, конечно, сподручней. Но что же тогда за флот?.. Попросил боцмана записать на корабль.

И снова прогадал. Думал, ждет его там флотская, пусть не морская, но речная наука. Оказалось, готовят корабль к зимовке: разбирают механизмы, обшивают надстройки и башни тесом, чистят медные части до «чертова глаза». Дня не прошло, как рабочая роба засалилась и измазалась, а уж как берег!..

Снаружи корабль громадный. Называется «Красный Октябрь», куплен в Копенгагене еще при царе за тысячи фунтов стерлингов, прежде был ледоколом и назывался «Надежный», а после освобождения Владивостока был вооружен артиллерией и пулеметами и вошел в состав Дальневосточной военной флотилии. Нынешним летом крейсировал в лимане Амура, а до того ходил даже на остров Врангеля.

Снаружи-то громадный, а в помещениях теснота, только и гляди, чтоб лбом не приложиться. Палуба со скатом к бортам, подошвы скользят по наморози, успевай цепляться. И снова — непривычные по смыслу названия. У них в деревне «палуба» — это остов крыши без досок или без дранки, а тут — пол вверху корабля; у них «подволок» — это чердак, здесь же — потолок. Вообще в здешнем краю все было не так, как в Ладышах. Дома — «погода» — ненастье, «распогодилось» — значит, пошли беспробудные дожди. В Приамурье — наоборот…

На корабле, как и в городке флотилии, тоже все «Бегом! Бегом!». Приустав, Алексей присел покурить, как, бывало, с отцом: намахаешься, свернешь козью ножку на бревнах. А командир корабельный: «Маневрируешь? Сачкуешь?»

И все же такая работа была ему больше по душе, чем зубрежка в классах и строевая на плацу. Ручное дело у него спорилось, и усталость после такого дня была знакомой, сладкой.

Поначалу Бережной с командой ни в затон, ни на завод не ходил: охая и постанывая, поплелся в медчасть, и врач дал ему освобождение на трое суток. Но трое суток прошли, как Борис ни кособочился, а врача не разжалобил.

В затоне старшина определил его на работы полегче, красить надстройки.

Вечером в казарме Бережной полеживал, бренчал на гитаре:

Оборвал струнный перебор:

— Эх, скучная житуха… — предложил Алексею: — В картишки перебросимся?

— Не знаю… — отозвался Арефьев.

Борис снова склонил голову на бок:

— Давай на интерес, хоть в дурака.

— В дурака можно, — осторожно согласился Алексей.

Сосед достал замусоленные карты. Сдал.

В первый раз Арефьев выиграл. Повезло и во второй.

— А хошь — на деньги? Ставить два гривенника, выиграешь, получишь полтинник.

Предложение было заманчивым.

— Давай… Попробую.

Выиграл рубль. Повеселел.

— Дурак — что за игра? Как кота тянуть за хвост. Скучища… Хошь, обучу горячей игре? В очко. Двадцать одно. На интерес.

Алексей не возражал. Игра оказалась совсем легкой, только успевай считать. И снова напарник посулил:

— Попробуем на монету? За твой полтинник ставлю целковый.

«Чего не попробовать? Рубль-то уже выиграл. Лишние не валяются…»

Снова везло, да еще как: несколько минут, а в кулаке уже червонец, почитай, задарма!.. Арефьев воодушевился:

— А когда я рупь поставлю?

— Раздеть меня хочешь, по миру голым пустить? — заколебался Бережной. — А! Была, не была, ставлю трояк! Только уговор: играем не меньше десяти конов. Заметано?

Чего отказываться, когда привалило счастье?.. Но не успел Алексей опомниться, как червонец растаял в его руке, только горстка медяков осталась.

— Давай еще!

— Как хошь. Только теперь на равных, обучил на свою голову. На десять конов?

Он перетасовал и начал сдавать карты.

К последнему кону весь заветный арефьевский узелок из-под матраца оказался выпотрошенным.

— Мерси, — небрежно сгреб бумажки Бережной и снова потянулся к гитаре. — Скукота… Мерзавчик бы зараз, стаканчики граненые…

Повел по струнам:

— У тебя в тумбе шамовка, сальце?.. Могу сыграть на сальце.

Алексей распрощался и с домашним запасом. Борис же, со смаком отгрызая Нюткину колбасу, одобрил:

— Живет деревня! У нас в Питере чайная колбаса — ешь осторожно, гляди, чтоб не залаяла и не укусила. Эх, лапоть, как ты сюда попал?

— Сам напросился, — мрачно ответил Алексей. Смерть как жалко было ему и денег, и съестного.

— И я напросился. Чтоб подальше, от фараонов… — неопределенно сказал сосед. — Думал, на флоте фартовая жизнь. Смерили, взвесили, закантовали… Напрасные радужные надежды. Тут нашивочки не нахватаешь, осечка.

Еще побренчал — и неожиданно подытожил:

— Но и здеся жить можно.

«Тебе-то можно!.. — с сердцем подумал Арефьев. — Такой фармазон нигде не пропадет…»

Набив брюхо колбасой, салом и последними ладышскими кокорками, Бережной растянулся на койке:

— Эх, на гражданку бы!.. Вот ты, деревня, как культурно проводил свою жизнь? Хороводы водил, ручейки с переплясом? Или в политфанты в красной избе играл?

Алексей промолчал. Представил: об эту пору уже начались вечерами в Ладышах посидки: девчата сняли у кого-нибудь избу, наверное, у бобылки Васихи… Натащили из домов, украдкой от матерей, ржи да пшена, пекут блины и блинцы, принесли прялки, лен. Приходят парни с балалайками, с гармонью. Озоруют, поджигают куделю, девчата хлещут их прялками. Смех, возня. А потом пойдут танцы под частушки, игра в фанты, под конец посидки — и длинные песни… И так, что ни вечер, до самой масленицы… Хотя теперь, само собой, кончено для него с посидками, забавой девиц да холостых парней, теперь он семейный мужик, каждый день и вечер у него будет забот полон рот, надо обживать семейное гнездо. Одно слово: женатый…

Он с тоской вспомнил Нюту. Но почему-то не свадьбу их, не сытную неделю в доме тещи и тестя, не отцом отремонтированную квадратную, сажень на сажень, кровать, а их ночь в жаркой риге, пахучие снопы жита.

— Эх-ха… Вот я жил! — оторвал его от сладостных мыслей Бережной. — Как надену пиджачок в клетку, в талии с обхватом, дудочки с манжетами, клетчатую английскую кепи вот с та-аким козырьком, желтые ботиночки джимми, полосатые носочки, кашне, тросточку в пальчики — и с помойной нашей Обводки да на Невский проспект! Мамзели так и мрут! Бери на выбор: чтоб крепдешин по рельефу, чулочки шелковые со стрелкой, джемпер канареечный, духи «Дюбарри» и маникюр «а ля Сан-Франциско»!.. — Он облизнул жирные от сала губы. — Видишь: подходящая — и на хомут. «Цыган играет, поет цыганка, им вторит таборный напев… Ах, тари-тари, тари-тари…» В ресторан, конечно, или в кафе… Бывали цыпочки! Не какие тебе буфетные феи за трешку с мелочью. Однажды дочка бывшего белого атамана, вот те крест!.. Нэпманочки… Даже одна стриженая… — Бережной потянулся на койке. — У меня система пролетарского конвейера: сегодня одна, завтра другая, но чтоб ножки, ручки и все прочее…

Сел, выставив худые колени в кальсонах.

— Ты христианские заповеди знаешь? Ну, «не убий», «не пожелай жены ближнего твоего, ни осла его, ни сала его», «не укради», «пожалей ближнего своего»?

— Отстань.

— А я решил пожалеть тебя. Сальце, колбаска, извини, адью… — Он похлопал себя по брюху. — А деньжата верну. Половину. — Алексей обрадовался. — Но с уговором. Будешь помогать мне, где сам не сработаю. Слезай, объясню.

И объяснил: он подобьет играть в «очко» других ребят в казарме, для затравки один-другой кон сыграет с Алексеем, проиграет ему — этот проигрыш не в счет, Арефьев должен потом вернуть; а когда начнет метать с другими, Алексей сзади будет ему подсказывать, сколько у противника очков. За мочку уха ухватится — восемнадцать, нос колупнет — девятнадцать, затылок почешет — двадцать.

— С каждой игры будешь иметь процент.

Не по душе было Алексею такое предложение. Но половину проигранного фармазон вернет сейчас… Да и заработок верный… Хочется и не хочется… Арефьев согласился.

— Сей момент и попробуем, — оживился Борис, натягивая клеши. — Идем к столу.

Уселись. Он начал сдавать.

— Ишь ты, во везет лаптю! Получай целковые, кровные…

Вокруг них собрались.

— Эх-ма, просадил… Кто жаждет обогатиться?

Подсел один. Потом второй.

Бережной выигрывал не подряд, хотя Алексей старался. Но к горну на ужин вытряс из карманов морячков достаточно целковых и трешек.

Играли и во второй вечер. Матросы удивлялись: вот везет гитаристу! Болельщики присматривали, чтобы не шулеровал. Алексей то тер нос, то скреб в затылке… «Проценты» давно покрыли все проигранное им раньше. Но ночью спал беспокойно. А следующим утром, когда шли в затон, сказал Бережному:

— Больше не хочу. Свои ж ребята…

— Вольному воля, святому рай, — отозвался Борис. — Но чтобы ни гу-гу!..

Перед вечером командир, распределявший работы на корабле, послал Арефьева в талерку за солидолом для смазки механизмов на консервацию. Пока Алексей волочил тяжеленный бидон, взвод уже закончил работы и ушел в городок базы.

— Догнать! Бегом!

На подъеме, у заводского барака, Алексей в сумерках увидел знакомую тощую фигуру. Бережной стоял с женщиной и о чем-то оживленно говорил. «Уже и здеся подцепил на свой конвейер!..» — с завистью подумал Арефьев. Подошел поближе.

— По дешевке уступаю, перчаточки — шик заграничный! — Борис совал женщине коричневые перчатки, опушенные белым мехом. — В Хабаровске на толкучке втрое дороже дадут, вот те крест!

— Приноси завтра, зараз денег нет.

«Те перчатки, из сундучка Арбузова! Точно нагадал: мне и открылось!»

Бережной сунул перчатки за пазуху.

«Что же делать? — мучался Алексей. — Смолчать? Мне-то какая забота?..»

Но то, что вдруг открылось сейчас, прямо касалось и его: Борис — жулик, фармазон, а он, по всему получается, его пособник. И в картах, и теперь, раз знает и смолчит. Яснее ясного, кем споловинилось сало в тумбочке. А прикидывался: ой-вай, колики!.. Артист!

Уже когда в темноте возвращались с ужина, он остановил у казармы Бориса:

— Погодь, дело есть…

Отвел в сторону.

— Ты того… Перчатки отдай Павлу.

— Какие перчатки? — угрожающе прошептал Бережной.

— Видел я, бабе в поселке ты продавал: шику заграничную!

— Отойдем…

Они завернули на дорожку за угол здания.

— Померещилось тебе, понял? В кошмарном сне.

— Не во сне. Глазами видел. Не отдашь, ребятам скажу. И как в карты обдуривал.

— Авралишь? Заложить хочешь, фрайер!

Бережной сделал неожиданный выпад. Резкая боль в паху будто сломала Алексея. Превозмогая ее, он двинул кулаком вперед и все же достал физиономию противника.

— А-а, сука! — взвыл Бережной, отскочил. В правой его руке под светом фонаря сверкнуло лезвие. — Получай, падла!

Но в это мгновение Алексей почувствовал удар по шее и рухнул наземь. Тут же кто-то заломил ему руки, встряхнул, поднял на ноги. Рядом на земле хрипел и отбивался Борис, а на нем сидел верхом матрос и, выкручивая руку, увещевал:

— И-и, салажонок! Ша и ре!

Матрос высвободил из его руки нож:

— Гляди, перышками играть надумали!

Увесисто смазал Бережного по физиономии и тоже, тряхнув, поставил на ноги, не отпуская заломленной за спину руки.

— Какого взвода?

— Третьего, — сказал Алексей, облизывая разбитую губу.

— Шагом арш!

Так, с завернутыми за спину руками, матросы и втолкнули их в комнатку старшины, расположенную рядом с казармой взвода. Уже при свете лампы Алексей разглядел на бушлатах военморов красные повязки.

— Драку учинили твои питомцы, Петр Ильич. С ножичками. Вправь им мозги.

— Разберусь. Бывайте здоровы, — выпроводил дежурных боцман. Провел пальцем по лезвию, рассмотрел наборную разноцветную рукоять финки. — Где другой нож?

— У меня нету и не было, — отозвался Арефьев.

Корж бросил им полотенце:

— Оботритесь. Сел за стол:

— Ну, чего не поделили?

Оба молчали. Бережной зыркнул на Алексея. Петр Ильич перехватил его взгляд:

— Выкладывайте как на духу! Я для вас тут заместо отца родного и самого господа бога. Ну?

Он пристукнул по столешнице кулаком-кувалдой.

— А чо таить? Он — жулик и фармазон! — Арефьев облизнул распухшую губу и начал выкладывать: и про перчатки из сундучка Арбузова, и про карты, и про свое сало.

— Брехня, — отвернул голову Борис. — Где они, перчаточки? — Рванул себя за грудки. — Нате, ищите!

— Э, сынок, чего шебуршишься? — добродушно, со снисхождением пророкотал боцман. — Вместо мозгов у тебя полынь… Не таким — кронштадтским анархистам в двадцать первом мозги вправляли… Как отец родной, открою я тебе главный секрет флотской службы — запомни его на всю жизнь с этого дня, служить-то тебе и служить от дудки до дудки, никуда не отвертишься. А секрет такой: служить хорошо — легче, чем служить коряво. Будешь разгильдяйничать, заставим переделать, будешь выпрыгивать из дисциплины — душу вытрясем, на губу, на хлеб и воду посадим, и ни тебе увольнений, ни тебе берега, ни тебе поощрений. Чего зубы скалишь? Куда ты от службы денешься? В тайгу убежишь?… А хорошо будешь служить: почет тебе и уважение, увольнения на берег, отпуск домой, повышение содержания… Да еще и главное — получишь специальность для гражданской своей последующей жизни.

Петр Ильич поглядел на Алексея:

— Вот Арефьев, вижу, старается. Учитывает опасный исторический момент, происки закордонных врагов и хочет стать отличным краснофлотцем.

Неожиданная похвала ошеломила Алексея.

— О чепе никто во взводе знать не будет, на себя беру, — сказал Корж. — Перчатки зараз принесешь. И карты. На будущее в карты — хоть в «очко», «петуха», хоть в подкидного — упаси боже, верный карцер, тут тебе не старый царский флот. — Он прихлопнул пятерней: — Следующий параграф: тронешь Арефьева не то что финкой — пальцем, пеняй на себя. — Подул в усы, вспушил их — и сказал другим тоном: — Буза все это, сынки. От жизни, чужеродной нашему пролетарскому революционному сознанию. Ничего, переварите себя в нашем общем флотском соку — толк из вас получится. — И скомандовал: — А теперь: кру-гом! В казарму шагом арш!

Глава тринадцатая

Странное дело: в гражданскую войну не было, казалось, ненавистнее имени, чем Деникин. Попадись он под красноармейскую шашку или пулю!.. А сейчас, сидя в потертом кресле перед столом, заваленным книгами и ворохами листков, наблюдая за стариком в шлафроке, с серой неряшливой бороденкой, Путко не испытывал к хозяину кабинета никакого иного чувства, кроме любопытства.

И этот-то старик — грозный генерал, главнокомандующий вооруженными силами Юга белой России; это он в памятном июне девятнадцатого, в Царицыне, дал директиву: «Имея конечной целью захват сердца России — Москвы, приказываю…»; это его повелениями и от его имени вершилось столько кровавых дел!.. После позорного своего поражения в походе на Москву, а затем и на Юге он отбыл из Крыма на английском крейсере в Европу. А после войны, сняв мундир с эполетами и ордена, отошел от эмигрантского генералитета, уединился в своей маленькой парижской квартире, появлялся на людях лишь в дни панихид по почившим ветеранам. Он не примкнул ни к николаевцам, ни к кирилловцам, отказался дать свое имя какой-либо, иной группе, отверг приглашение принять участие и в монархическом зарубежном съезде.

Он писал. Издал мемуары «Очерки русской смуты», страницы которых не могли скрыть его впрямую невысказанного желания не только оправдаться перед историей, но и возвеличить свою роль в ней и ко мере сил задним числом унизить противников — не красных, а из своего стана, таких, как барон Петр Врангель, которому после многочисленных своих неудач он вынужден был под нажимом союзников передать командование белой армией. Мемуары мало что добавили в исторические запасники, однако в эмигрантской среде вызвали запальчивую полемику. Однако в офицерских кругах, особенно вне Парижа, его имя осталось почитаемым. Это и привело Антона, следовавшего указаниям Берзина, в кабинет отставного главнокомандующего.

Профессору Милюкову не составило труда посодействовать их встрече: старика почему-то тронуло и разом расположило то, что гость — его тезка.

— Антон!.. — посмаковал Деникин имя гостя, пожимая сухой маленькой рукой руку Путко и приглашая следовать позаставленному сундуками коридору в кабинет. — Доброе русское имя, исходящее от христианского святого Антония Фивского, жившего не чрева своего ради, не так ли, сударь?

И в усложненной фразе, в тягучем, с хрипотцой, голосе не улавливалось ничего от манер кадрового военного.

Но разговор в кабинете Деникин начал с того, что, прицелив поверх очков дальнозоркий взгляд, настойчиво полюбопытствовал: кто его гость да откуда и какими судьбами оказался в Париже.

— Крым — Константинополь — Бизерта, — пунктирно, в соответствии с легендой, прочертил свой путь подполковник. — С Черноморской эскадрой, на борту «Грозного».

— Того самого? — оживился Антон Иванович.

Услышанное порадовало его чрезвычайно. Причиной тому было следующее: в ноябре двадцатого года, когда остатки белой армии эвакуировались из Крыма, барон Врангель увел с собой в Константинополь, под конвоем кораблей Антанты, всю российскую Черноморскую эскадру, более ста тридцати вымпелов. По прибытии флота в Турцию экипажи были заменены, рядовых и многих офицеров, списали на берег, опасаясь, что на корабли проникла «большевистская зараза». Уже новые команды перевели эскадру в тунисский порт Бизерту и отдали под контроль французских военных властей. И эти экипажи были списаны, заключены в специальные лагеря, мало отличавшиеся от лагерей для военнопленных. Французское же правительство начало распродавать корабли, якобы для покрытия расходов на содержание остальной эскадры. Русские офицеры возмутились и в знак протеста на виду у Бизерты затопили канонерскую лодку «Грозный». Деникину история эта пришлась по вкусу тем, что напомнила о нерачительности барона Врангеля, поступившегося русским военным имуществом, и еще об одном примере двурушничества союзницы по Антанте.

Генерал полюбопытствовал также, где воевал Путко в мировую и гражданскую войны. Мировую Антон провел на батарее на Юго-Западном фронте, у Брусилова, и на Северном, у генерала Рузского. Что же касается гражданской, он назвал Дон, Кубань, Екатеринодар и Каховку, умолчав лишь, что действовал на этих направлениях как раз против деникинских войск. И с полным чистосердечием признался, что ныне не принадлежит ни к одному из великокняжеских кланов.

— Почему?

— Кирилловцы и николаевцы действуют не в истинно русских национальных интересах, а по указке держав, — ответил Путко. Такое решительное высказывание тоже пришлось по душе генералу. — А теперь я решил оставить Париж и искать применения своим устремлениям в Китае, — добавил гость.

— На Дальнем Востоке? — оживился Деникин. — Полагаете, что там дела обстоят иначе? Смею вас уверить: без участия народа любая борьба обречена. Неопровержимое свидетельство моей правоты — наше недавнее прошлое. — Он снова зорко глянул поверх очков: — В годы великой смуты моя армия боролась против народа, и в этом основная причина нашей с вами неудачи, теперь я понимаю. И опасаюсь, что события, назревающие на Дальнем Востоке, могут снова ввергнуть русское зарубежное воинство в бесславную и гиблую авантюру.

Теперь уже Антон, немало удивленный словами бывшего белогвардейского главкома, в свою очередь полюбопытствовал:

— Почему вы так думаете?

— Мое твердое убеждение: русское воинство не может принимать участия в рядах тех, кто поднимается для расчленения России. Оно должно также беречь свою кровь, не ввязываясь в чужие распри.

— Нельзя же понимать, что вы теперь — сторонник прекращения борьбы с большевиками и возвращения в Каноссу?

— Естественно. Я первый призвал бы русское воинство во всякую коалицию, имеющую целью освобождение России от большевиков.

— Не понимаю, — пожал плечами Путко. — Разве возможна для войны против нынешней, красной России какая-либо коалиция, которая не ставила бы своей целью ее расчленение? Ради чего пойдут те же англичане или японцы на войну, как не с целью оторвать для себя кусок, да побольше?

— В том-то и дело, что иначе не пойдут… — согласился Деникин. — Если бы под давлением мировых событий или в предчувствии новых страшных столкновений изменилось отношение держав к Советам… Если бы нашлась держава, имеющая желание и возможность взять на себя тяготу разрешения русского вопроса в соответствии с интересами России, тогда и только тогда наше участие в таком выступлении было бы не авантюрой, не пособничеством в расхищении отечества, а святым делом.

— Если бы!.. — не скрыл раздражения Антон.

Зловредный старик!.. Сидит в своем шлафроке в парижском доме, пережевывает вместе со своими поражениями и историю, а заодно выискивает варианты, при которых «святому воинству» все же можно было бы выступить против родной страны на стороне ее заклятых врагов!.. Ишь, какая девица! Хочет и невинность соблюсти, и капитал приобрести. Интересно знать, мучают ли старика ночами, наяву или хоть во сне видения России, опустошенной его христолюбцами?.. Еще в Москве, готовясь к встрече, Путко просмотрел сочинения Деникина. На одной странице он нашел любопытное признание бывшего главнокомандующего: белая армия собирала-де кроме идейных врагов большевизма и профессионалов войны, искавших применения своему ремеслу, также и явных бандитов, которые шли, чтобы разбойничать и грабить. Запомнилось: «У многих слагалась особая психология, создававшая двойную мораль — одну в отношении своих, другую — к чужим». Очень удобно: среди «своих» не укради, не убий, а с «чужими» все дозволено; грабить, вешать, насиловать. Тысячелетняя психология «избранных». И сам генерал, как видно, придерживается принципа двух моралей.

Какое Антону дело до этого? Пытаясь использовать Деникина для успешного выполнения задания, он не испытывает ни малейших угрызений совести: пусть хоть так послужит недобитый генерал благому делу. Выслушивая словоизлияния мемуариста, храня молчание вместо того, чтобы возражать, он как бы соглашается с его взглядами. Но он пришел сюда не для того, чтобы агитировать генерала за Советскую власть…

Однако разговор, неожиданно повернувший в новое русло, показал, что он поторопился с выводами.

— Вы, Антон Владимирович, конечно, наслышаны о новомодных теориях «клочков земли» и «буферов»? Батько Левицкий, преемник Петлюры, готов отдать Украину под протекторат Польши; атаман Богаевский — образовать «Казакию»; кавказцы — отъединить от России «клочок» по Кубань; сибирские сепаратисты — превратить в «буфер» все владения за Уралом… А там уже и дальневосточный «клочок»… Кому? Японцам? Китайцам?.. Даже если бы возможны были осуществления сих мечтаний и даже если бы привели они к ослаблению власти большевиков, что сталось бы с Россиею, отрезанной от морей и житниц, окруженной враждебными образованиями, отброшенной вспять на много столетий?.. Теория «клочков земли» пагубна! И я решительно считаю и твердо на том стою, что в случае вторжения иностранной державы в пределы России с целью захвата русской территории, участие наше на стороне ея недопустимо. Вы разделяете мое мнение?

— Безусловно.

— К сожалению, и в этом трагизм нашего положения, для нас невозможна и защита отечества прямым участием в действиях той армии, которая ныне именуется Красной…

Путко с удивлением воззрился на Деникина. Чего-чего, а такого признания от бывшего белогвардейского главковерха он не ожидал. Не хватало еще представить Антона Ивановича в буденовке!.. Нет, не так он однозначен, многое перевернули в его голове минувшие годы.

Между тем Деникин поворошил бумаги на столе и продолжал:

— Ведомы ли вам, подполковник, устремления апостолов китайского национал-социализма? Известны ли вам их планы постройки железнодорожных линий, призванных прорезать нынешние дикие просторы пустыни и направленных к Великому Сибирскому пути — на Хайлар, Читу, Кяхту, Минусинск, Бийск и в русский Туркестан? С целью двинуть по ним сотни миллионов переселенцев? Пока все это — призраки, устрашающие драконы на желтых знаменах. Но они — показатели умонастроений новой китайской элиты. И уже не призраки — те людские волны, которые текут и текут с дальнего юга на север Маньчжурии, грозя затопить беззащитный Амурский край и отрезать Россию от океана. — Он упер руки в скрипучие подлокотники кресла: — По-человечески мне вполне понятны ваши чувства, как и чувства иных соотечественников, заброшенных судьбою в эмиграцию. Теперь, когда открываются перспективы активного действия… Но заклинаю вас: интересы китайцев, как и японцев и иных — чужды российским! Поэтому надо беречь русскую кровь. Припадание к стопам новых азиатских правителей, чему примерами действия генералов Нечаева, Макаренко, Меркулова да и моего соратника Дитерихса и иных при всех доказательствах, находящих сочувствие или неосуждение в известных парижских кругах эмиграции, говорит о чем угодно, но только не о русском достоинстве и интересах России. За рубежами русской земли стучат уже заступами могильщики и скалят зубы шакалы, в ожидании ея кончины… Хочу верить, что не дождутся. Вы, милостивый государь, готовы разделить мои взгляды и мое беспокойство?

— Вполне, Антон Иванович.

Деникин удовлетворенно кивнул. Поправил на носу съехавшее пенсне.

— Значит, в Китай направляете стопы? В свое время, в начале века, я служил в тех краях, в Заамурском округе, в Маньчжурии. Суровая была служба. Края суровые. Не страшат?

— Вы же там служили.

— Я-то? Да вы — барон, как сообщил мне дражайший профессор.

Путко уловил в тоне генерала насмешку. Подумал: из-за Врангеля недолюбливает всех баронов.

— Какой я барон? По отчиму разве… Да ведь и вы — не черной кости.

— А вот и ошибаетесь! — мелко хохотнул генерал. — Отец мой до тридцати годков крепостным крестьянином был, затем сдал его помещик в рекруты…

— Не может быть! — искренне удивился Путко. Ему представлялось, что Деникин — из старинного дворянского рода, и само происхождение предопределило его продвижение по служебной лестнице к вершинам российской военной иерархии: в царской армии он дослужился до генерал-лейтенанта, командующего фронтом в мировую войну. Как же так — выходец из народа, а не пошел с народом после революции, подобно генералам Брусилову, Мартынову, Бонч-Бруевичу, Ольдерогге, — наоборот, стал одним из злейших ее врагов?.. Как просто предопределить судьбу человека по его анкете и как непросто выстраивает человеческие судьбы жизнь…

— Как же вы поднялись до генерала, Антон Иванович? — позволил он себе полюбопытствовать.

— Отец после двух десятков лет солдатской службы — а в николаевские времена служба была тяжела! — добился чина прапорщика, в отставку же вышел майором. Да вскоре умер, остались мы на двадцать пять рубликов его пенсии. Нищета. Работа на хлеб, безотрадность. Потом — вольноопределяющимся на солдатский котел. Офицерство. Академия. Рота. Батальон. Полк. Боевая работа… С русской армией неразрывно связана вся моя жизнь… Но я не барон, нет. — Деникин снова поправил пенсне: — Глубокоуважаемый Павел Николаевич, ходатайствуя за вас, просил о письме… о письмах моим сослуживцам и единоверцам, так сказать. Я готов выполнить просьбу профессора и оказать услугу вам, тезка, коль сие надобно. — Он, как и в начале беседы, пристально посмотрел на посетителя: — Однако при одном непременном условии, подтвержденном словом офицера: вы сами не примете участия в действиях, противных интересам России, и полной мерой своих сил попытаетесь воспрепятствовать оным действиям наших с вами соотечественников.

— Даю такое слово, — совершенно искренне и даже с некоторой торжественностью в голосе проговорил Антон Путко.

Глава четырнадцатая

Ольга казнила себя, вспоминая тот разговор с Антоном на берегу моря. Перебирала каждое слово, будто нанизывая камешки на бесконечную нить, разглядывая их и так, и эдак, определяя — фальшивое или настоящее. Слова царапали острыми краями. Не кожу — душу. «Больше не могу!..» Зачем она так сказала? Что мог он подумать?.. Он раздраженно ответил тогда: «Посажу тебя в карман? Спрячу в чемодан?.. Как ты это представляешь себе?» Она заупрямилась: «Тебе решать. Тебе и твоему начальству!» Он как-то странно посмотрел на нее: «Хорошо».

Что значило это его «хорошо»? Мол, можешь поступать, как заблагорассудится?..

После того разговора она сразу почувствовала, что он в чем-то изменил свое отношение к ней. Отчуждение?.. Несколько раз ловила на себе его взгляд. Он быстро отводил глаза.

Совсем скоро он уезжал. Даже в прощании, последней их ночи и нервном утре, хотя было прежнее всепоглощающее понимание и близость, моментами она улавливала это отчуждение.

Уехал. И теперь все валилось из рук. Может быть, она сама подтолкнула его к какому-то назревавшему решению?.. Может быть, у него кто-то есть там, куда он спешил?.. Слепая, больная мысль… Но как избавиться от нее?.. И даже не в ней дело. Что́ она, Ольга, без Антона? Она — это он, его заботы, его горести. Пусть он далеко, неведомо где, и так редко оказываются они вместе, он — ее судьба… Как может человек отторгнуть себя от своей судьбы?..

Надежда Константиновна уловила ее напряжение. После разговора по какому-то наркомпросовскому делу задержала в кабинете. Подсела. Обняла:

— Что стряслось, Оля? Была как ясно солнышко, а нынче — хмурая осень.

Как объяснить?.. Надежда Константиновна даже и не знает; что муж снова уехал. Куда? На сколько месяцев или на годы?..

Ольга попыталась справиться с перехватившей горло спазмой.

— Не запускай болезнь, — матерински мягко провела ладонью по ее волосам Крупская. — Мой тебе совет: не накапливай обид и недомолвок, разбирайтесь сразу.

В чем «разбирайтесь»? С кем?.. Она и пытается разобраться… «Хорошо». Но по существу Ольга ведь права: она не может больше так жить. Не может бесконечно ждать и ждать…

И тут позвонили.

— Товарищ Кузьмина-Путко?.. Вы не могли бы завтра, в шестнадцать тридцать, приехать к товарищу Берзину?

Она не сразу сообразила, кто такой Берзин. Вспомнила.

— Конечно!

— Адрес… — женский голос педантично продиктовал, повторил время.

Она записала на перекидном календаре. А в голове понеслись лихорадочные мысли: «Берзин… Павел Иванович… Старик… Что-то с Антоном!..» Как дожить до завтрашних шестнадцати тридцати?..

Раньше условленного времени она уже была на месте.

Вот он, этот дом… Со слов Антона она рисовала в воображении сурово-величественный темно-коричневый дворец. Оказывается, совсем обыкновенное, даже невзрачное здание из простого, потемневшего от времени и копоти кирпича. Обыкновенные окна. Разные занавески. Даже кое-где на подоконниках герань… Если бы не часовой в длиннополой шинели и буденовке, вышагивающий вдоль фасада с винтовкой на плече, ничем не отличить от обычного жилого дома…

Ольга помедлила — и отворила входную дверь.

В прихожей перед лестницей сидел за желтым канцелярским столом с инвентарной биркой молодой мужчина. Он был не в военном. Вопросительно поглядел на посетительницу.

— Меня вызывал товарищ Берзин. Я Кузьмина-Путко.

Дежурный заглянул в лежавшую перед ним объемистую тетрадь в коленкоровом переплете:

— Пожалуйста, паспорт.

Перелистал. Внимательно оглядел. Выписал пропуск:

— При уходе отметьте. Второй этаж. Налево вторая дверь.

Она начала подниматься по стершимся ступенькам. Почувствовала, как колотится сердце и тяжелеют ноги. «Что с Антоном? Только месяц, как уехал…»

Нашла нужную дверь.

Приемная. Молодая черноволосая женщина склонилась над бумагами. Подняла голову. Миловидная. А глаза жгучие.

— Вам кого?

— Здравствуйте… — Ольга протянула бумажку. — Меня пригласил товарищ Берзин.

Женщина посмотрела на пропуск. Перевела взгляд на настенные часы:

— Присаживайтесь. Подождите. Еще шесть минут.

Дверь кабинета распахнулась. Вышли, что-то оживленно договаривая на ходу, двое мужчин. Один молодой, высокий, с волнистыми светлыми волосами, с усиками, в полувоенном френче с накладными карманами, другой — коренастый бородач, богатырь. Потертая кожанка обтягивала его налитые плечи.

— Наташа, — пробасил богатырь, — будь добра, пришли мне материалы по третьему восточному.

Мужчины, хоть и совсем непохожие на Антона, напоминали мужа… Сердце все еще теснило. Но почему-то она почувствовала облегчение.

Наташа прошла в кабинет, плотно прикрыла за собой дверь. Ольга успела разглядеть, что за первой дверью, обитой черной клеенкой, есть и вторая. Образовался тамбур, через который из кабинета не проникало в приемную ни звука.

— Пожалуйста! Павел Иванович ждет вас!

Женщина внимательно и, как показалось Ольге, с завистью посмотрела на нее.

Хозяин кабинета вышел из-за стола. Улыбнулся, протянул широкую крепкую ладонь:

— Здравствуйте. Рад познакомиться. Прошу.

Пододвинул кресло. Сел не за свой стол, а за журнальный, напротив гостьи.

— Что с Антоном? — Она заглотнула воздух. — С моим мужем?

— Он вам ничего не говорил? — сам спросил Берзин.

— А что? — Она стиснула руки.

— Молодец. Нет, с ним все в порядке. Сегодня утром получил от него весточку. Он уже по пути в Шанхай. Просил передать вам привет.

«Вот он куда!.. Мне — ни слова… Слава богу, здоров. Это главное. Но почему его начальник так откровенен со мной?..»

Она с любопытством незаметно оглядела кабинет. Очень чисто. Застекленные шкафы, заполненные книгами. Стекла тоже зеркально прозрачны, не захватаны… Ухаживают здесь за Стариком… Карты на стенах. Портрет Фрунзе. Большой старинный сейф. В проеме меж окон — радиола, стопа пластинок с обтрепанными обложками. Интересно, какая музыка ему нравится, наверное, серьезная — не чарльстоны же и фокстроты… На письменном столе — большой чернильный прибор из серого мрамора, много карандашей и ручек. За пресс-папье спрятан флакон с таблетками…

Сам Берзин в гимнастерке. В петлицах — ромбы. Широкоплечий. Сильный. Совсем седой. Действительно — Старик…

Хозяин кабинета как бы дал гостье обжиться, сам с интересом смотрел на нее. Прервал молчание:

— Перед отъездом в командировку Антон Владимирович настойчиво просил, чтобы руководство управления направило и вас на работу в Китай. К нему на помощь.

— Какое счастье! — не сдержалась она.

От этой неожиданной радости даже кровь ударила ей в голову: «Дуреха!.. Вот что значило его: «Хорошо»!.. Какая дуреха!..»

— Не торопитесь. Вы знаете, какая сейчас обстановка в Китае?

— Не имеет значения.

— Имеет. Очень большое. Мы оцениваем обстановку как серьезную. Очень серьезную, — повторил он. — Опасную для нашей страны. Еще многократней опасна она для наших людей, которые должны там работать.

«Ну и что? — захотелось ответить ей. — Пусть там ад кромешный и жарят на сковородках! Зато вместе!..» Она счастливо улыбнулась.

Берзин нахмурился:

— Какие языки вы знаете?

— Свободно: немецкий, французский. Хуже — английский. Но объясниться и понять могу. Знаю украинский.

Павел Иванович перебросился с нею несколькими фразами на немецком и французском — как бы между прочим, но она поняла: удостоверяется в ее познаниях. Понимающе улыбнулась.

— Что ж… Чувствуете и угадываете ход мыслей собеседника. Это тоже хорошо. Быстро реагируете на обстановку. Тоже неплохо…

— А что плохо?

— Если вы решите посвятить себя нашей работе, вы должны в полной мере представлять себе все трудности и опасности, какие могут вас ожидать. Говорю не потому, что хочу вас запугать. А для того, чтобы приняли обдуманное решение. Тысячи профессий опасны ровно настолько, насколько опасно человеку переходить улицу. Наш род деятельности сопряжен с постоянной опасностью. И когда она реализуется, тут уж не ногу подвернешь, а можно голову потерять.

— Пугаете?

Впервые за все время разговора Берзин посмотрел на нее сердито. Но голос его не изменился:

— Не так давно в Москву вернулась Фаня Семеновна Бородина, жена главного политического советника Кантонского правительства. Читали, конечно, о захвате белокитайцами и белогвардейцами еще в прошлом феврале нашего парохода «Память Ленина»? Она была на этом пароходе. Едва удалось вырвать ее из китайских застенков. А остальные сорок восемь советских граждан — в тюрьме, в цепях.

— К чему вы это?

— Бородин был официальным представителем Советского Союза, приглашенным в Китай самим президентом Сунь Ятсеном, Фаня Семеновна также работала в официальном аппарате. И все равно они осмелились поступить с нею так. Вы, коль решите поехать туда, будете подвергаться, повторяю, постоянной опасности. Малейшая неосторожность или оплошность…

— Я достаточно опытный конспиратор. Старая подпольщица.

— «Старая» — к вам не подходит.

— Комплимент?

— Я не говорю комплиментов. И знаю, сколько вам лет, когда ваш день рождения. Но женщине столько лет, на сколько она выглядит, как справедливо говорят французы. От десятка вы можете свободно отказаться.

Она на мгновение задумалась.

— Нет… Не откажусь ни от одного своего года. Особенно теперь.

Он испытующе посмотрел на нее.

«Какие мягкие у него глаза… Обычно мягкие — черные. А у него иссиня синие… Совсем седой… Старик…» Впервые она разглядывала его, сравнивая все то, что слышала о Берлине от Антона, со своим собственным впечатлением. Совпадение было почти полным. Говорит медленно. Не потому, что подбирает слова или такая манера речи. Думает. Прежде обдумает, сформулирует свою мысль… Не категоричен в суждениях, а как бы приглашает рассуждать вместе с ним. Но проницательным женским чутьем она угадывала и другое: он не мягок, нет. Тверд. Возможно, непреклонен в решениях. Но эта жесткость сокрыта глубоко, не проявляется в его отношении к людям. Высшая степень духовной силы человека. Этим качеством обладает и Антон. Может быть, непроизвольно перенял от Берзина. Зарядился, как аккумулятор.

— За годы подполья я привыкла к опасностям. Побывала и в российских тюрьмах, и в европейских. Каторги отведала. Даже камеры смертников — однажды чуть не повесили, на Лисьем Носу, под Питером. Два десятка лет назад… Так что — не молода, нет. И предупреждать меня вряд ли нужно.

— Что ж… Кстати, вам надо будет непременно встретиться с Бородиным и его женой. Они смогут посоветовать много полезного.

«Берет!» — с волнением отметила она про себя.

— Могу предположить, что предстоящее испытание все же трудней, чем довелось вам пережить в отечестве и мюнхенской тюрьме. Сейчас Китай — жестокая страна. К тому же работать Антону Владимировичу и вам предстоит в том регионе, где действуют и японская, и белогвардейская контрразведки. Обстановка, подчеркиваю, серьезная.

— Я поняла.

— Мы не можем послать вас просто женой к мужу. Антон Владимирович — с той же легендой, что и в Париже: он одинокий офицер-эмигрант. Вы сможете поехать только как наша сотрудница. Для выполнения определенного задания.

— Я на все согласна.

— Хорошо. После подготовки отправим вас далеким, кружным путем. Под чужой фамилией. К этому тоже нужно будет привыкнуть. Мы обдумывали различные варианты легенды. Лучше всего, если вы станете вдовой-белоэмигранткой, потерявшей в России все и после бегства из нее скитавшейся по разным странам.

— Во многих европейских странах я бывала, жила.

— Это мы и учитывали. Это важно. На пропитание зарабатывали как сестра милосердия. Это вам поможет найти работу по приезде.

— Но я… — растерялась Ольга.

— Знаем. Ничего, подучитесь у нас. Постараетесь, не так ли? Однако самым трудным для вас будет не научиться новому, а забыть. Забыть друзей. Забыть о своей работе. Забыть нынешний московский, советский язык, нашу фразеологию и терминологию. Вы будете жить и работать в гуще русских беженцев. Одно нечаянное слово из современного нашего лексикона — и вы провалитесь. Придется вам научиться сначала хорошенько обдумывать каждое свое слово, а потом уже произносить его.

«Вот откуда у него самого такая манера речи».

Берзин замолчал. Молчал долго, как бы давая возможность ей еще раз взвесить все, прежде чем принять окончательное решение. Откажись она сейчас — он поймет и не осудит. Ибо то, на что она должна решиться, потребует от нее напряжения всех сил. Не на день или месяц — на годы.

— Я согласна!

— Рад, — щедро, широко улыбнулся Павел Иванович. — Рад, что нашего полку прибыло. Вряд ли нужно говорить вам, Ольга Мироновна, о важности нашей работы. Для Красной Армии. Для народа.

Глава пятнадцатая

Он вышел во двор, к колодцу, стянул рубаху. Начал растираться снегом.

Мать со звяком опустила пустое ведро:

— Ох, как тебя распахало, сынок!..

Такая боль в голосе, будто это у нее через всю спину багровый рубец. Он уже и забыл, отпустило. А у матери — аж сердце стонет.

Василий Константинович обнял ее мокрыми руками:

— Вы уже видали, мама. Новых не прибавилось.

— Да разве ж можно такое человеку? — будто не услышав, горестно покачала она головой.

— Какой же солдат без ран? — пошутил он. Выпятил загорелую мускулистую грудь. — А я у вас солдат.

Всякий случай, когда выпадало ему получить отпуск, Василий Константинович хоть ненадолго, а приезжал в родную деревню. С пятнадцатилетнего возраста, когда впервые оставил отчий дом и подался из Барщинки в Питер, в «мальчики» к купцу-мануфактурщику, таких отпусков выпало ему не так уж много. От мануфактурщика, не стерпев «выучки», ушел он в рабочие-металлисты. В десятом году за призыв к забастовке на заводе его арестовали, судили, дали два года и восемь месяцев тюрьмы. После отбытия срока он приехал на родину в первый раз. Отдышался, отъелся на домашнем после тюремной баланды — и опять на заработки, сначала в уездный Рыбинск — он по Пошехонскому тракту в семнадцати верстах от Барщинки, — потом в губернский Ярославль, а там уже и в белокаменную, в мастерские Московско-Казанской железной дороги. Когда грянула мировая война, его взяли по мобилизации рядовым в пехоту. Через три месяца за проявленную в боях доблесть Василий был произведен в младшие унтер-офицеры, а еще через два в бою под Тернополем ранен. Почти год провалялся на лазаретных койках и весной шестнадцатого во второй раз вернулся домой. Родимый волжский воздух и печной домашний дух подействовали лучше всяких лазаретных лекарств. И снова — с котомкой, на заводы, на поиски заработка: на судостроительный, на механический… На заводе Остермана в Казани впервые встретился с большевиками, вступил в подпольную ячейку. Весной семнадцатого, уже после Февральской революции, переехал в Самару и там, «согласно постановления партийной ячейки», записался добровольцем в запасной пехотный полк. И закрутилось, завертелось! Родным домом стала вся Россия — от Уральских гор до Байкала, от таежной Сибири — до Заднепровья и Крыма, от Черноморья — до Волочаевки и Хабаровска… У матери в Барщинке за гражданскую войну побывал дважды: в восемнадцатом, после Уральского похода, «пользовался для лечения вскрывшихся ран двухнедельным отпуском», и спустя два года, уже после освобождения Крыма, когда опять разошлись рубцы ран и реввоенсовет Пятой армии заставил подлечиться. Но он вернулся в строй раньше срока — предстоял штурм Перекопа… В последний раз Василий Константинович побывал в Барщинке уже в двадцать пятом году, после первого возвращения из Китая и вот такого же санаторного лечения.

Чтобы потешить мать, он приезжал в полном параде, с знаками различия и орденами. Любила мать, когда ее Василий пройдет по деревне: вон он какой стал, Блюхер-«холодный», «магазинный мальчик»! Ее и Константина Палыча старшой!..

Но потом Василий Константинович с удовольствием стаскивал гимнастерку, надевал так и хранившуюся здесь, д о м а, рубаху-косоворотку — все теснее становилась она в плечах, да и на животе, надо признаться, — и невольно начинал чувствовать себя деревенским мужиком, охочим до топора, рубанка, косы. Ан нет, все же растерял за эти годы крестьянские уменья. Попытался лошадь запрячь — едва управился. Корова не подпустила. «Давайте, мама, наколю дровишек!» — но потянули истонченные шрамы… Да и обходились без него. Хозяиновал, пока не уехал в военное училище, младший брат Петька. Помогали матери сестры. Вон какая поленница сложена на зиму. Запряжена лошадь. Подоена корова…

Любил он и ходить по соседям. В каждом доме почетного гостя ждали хлеб-соль, скамья в красном углу. Нравились ему эти застолья у сватьев-кумовьев со степенными разговорами о мире, войне, урожае, налогах… Он наслаждался Барщинкой. Вбирал в себя родной говор, прежде такой привычный, а теперь радостно поражавший своей неповторимостью. Говорят-то как!.. «Перебирать торорушки» — значит заниматься болтовней; «семиселка» — так называют здесь быстрого человека, а ребенка-неслуха — «северьгой» и «завертяем», болтунью же — «ветродуйкой»… И танцы с частушками в родной деревне — «бряночки»…

Он радовался, что дом у матери: теперь такой большой, справный, под железом и с резными наличниками, свежевыкрашенный голубой краской. Их-то, «холодных» Блюхеров дом!..

В Барщинке больше половины жителей были Блюхеры. Кто побогаче, назывались «горячими», победнее — «холодными». Наверное, потому, что у богатых справные избы дольше хранили тепло, чаще топились печи, и в самих печах чугунков было поболе… Отец же, Константин Павлович, едва сводил концы с концами: земли мало, нехлебородна, лошаденка стара… Да и выпить любил. Сколько помнил Василий Константинович, лучшим лакомством в детстве был кусок черного хлеба, не очень густо смазанный льняным маслом. Зато рядом с домом — речка Волготня, несущая прозрачную студеную воду вечным оброком в величавую Волгу; а в трех верстах село, куда бегал с ватагой таких же, как сам, «завертяев», в двухклассную церковноприходскую школу… Если бы не революция, каким был бы его удел?.. Революция родила удивительные судьбы. Нет, не легкие. Наоборот, ожесточенно трудные. Зато какие!.. Он, «мальчик на посылках», стал кадровым военным — начдивом и комкором, предводителем армий…

Он — военный. Но не по призванию, не по собственному выбору. Есть такие, «военная кость», продолжатели династий, с детства мечтающие о коне и сабле. Его же сделала военным революция. Хотя, наверное, что-то было заложено в характере и от предков. Не осыпанных почестями и титулами — безвестных, тех рядовых, «серых» нижних чинов, кто добывал ценою своей крови награды генералам. Фамилия-то у него вол какая — фельдмаршальская! В гражданскую, когда громил колчаковцев, дошел до него слух, распускаемый белыми, что-де Блюхер — немецкий генерал, перешедший на сторону красных, сам же из прусского фельдмаршальского рода. Он посмеялся: «Ну, потешили!..» На самом деле столь знатной фамилией Василий Константинович был обязан произволу помещика, владевшего его предками на правах крепостной собственности. С незапамятных времен предки были Медведевыми, ярославскими хлеборобами, барщинными крестьянами. Прапрадеда помещик отдал в рекруты на полный срок, на четверть века. Медведев воевал и в армии Суворова, и в армии Кутузова, вернулся в родную деревню бывалым солдатом, в рубцах и с медалями. За бравый вид помещик и прозвал его Блюхером. Видать, вспомнил фельдмаршала, отличившегося в сражении, с Наполеоном под Ватерлоо. Кличка пристала. В последующих коленах Медведевы превратились в Блюхеров. К моменту, когда Василий появился на свет, многие в Барщинке уже и позабыли, что они коренные Медведевы…

Вот так, пусть редко, возвращаясь в родную деревню, он остро чувствовал себя крестьянским сыном.

Мать исподтишка наблюдала за ним. Решившись, высказывала заветное:

— Не мое оно, может, дело, сынок, советы давать… Да, может, останешься в Барщинке-то?.. Ты ж еще в мировую подчистую списан.

— Нет, мама. Это я из царской списан. А в Красную Армию — призван.

— Пошел бы ты в волость, к этому, как его, комиссару, задрал рубаху…

Он рассмеялся:

— Чтоб испугался — и вдругорядь списал?.. Нынче почти у каждого мужика, коль голову не оторвали, — раны. Нет, мама, не получится. Служить мне до смертного часа. Это я хочу вас забрать к себе. Куда уж вам со всем хозяйством управляться, коль и Петра нет? Решено: возьму в город.

— Упаси боже!.. Деревенская я. Зачем мне ваш колготной город?.. Вот и Петеньку выдуло. — В голосе матери звучала тоска. — Не опасно там, в небе? — Она с тревогой поглядела вверх, в просинь. — Не птица, чай. Человек.

— Не опасно, мама. Петьку видел я недавно в Москве — жив-здоров. Обещал, если удастся, заскочить к вам.

— А ты-то, сынок, сколько поживешь дома? Как завсегда, иль, может, подольше? — В голосе ее дрожала надежда.

«Подольше», — чуть не сорвалось с его языка.

По предписанию врачей он еще целый месяц должен уделить заботам о своем здоровье. Но вдруг почувствовал: не может прохлаждаться больше ни дня. Неодолимо тянет в армию. Вот-вот начнутся маневры. Как там управятся без него?..

Так каждый раз, сколько ни было отпусков, не выдерживал он полного срока: военный по призванию или по воле судьбы, он уже ничем иным не мог заменить для себя «бытность в строю».

Глава шестнадцатая

Заветный берег приближался.

«Сент-Жермен» уже оставил за кормой зеленое Южное море, одолел бару — то резко обозначенное цветом и пенистым валом буруна место, где соленая вода, противясь, принимает в себя пресную речную, — и теперь плыл по Хуанпу, протоке «брата океана» великого Янцзы, торопясь к конечному пункту долгого пути — Шанхаю, который для Путко должен был стать первым пунктом на дороге в неизведанное.

Антон чувствовал, что волнуется. Со стороны это его состояние могли бы уловить лишь те, кто уж очень хорошо знал его, — Ольга, Павел Иванович, да и то не по возбужденности, нервному поведению, а, наоборот, по несколько замедленной речи, скованности движений. Чем сильнее он волновался, тем сдержаннее становился внешне, «жил в себе». Такое всегда происходило с ним в первые дни при перемене задания и места работы. Потом напряжение спадет, Антон сживется с новой своей ролью, сохранив лишь постоянную обостренную внимательность и восприимчивость.

Конечно же, по книгам и из бесед с Оскаром, Тимофеем, с другими товарищами он уже знал этот надвигавшийся город, самый большой и энергичный промышленный, торговый и политический центр Китая, главный его порт, да и вообще крупнейший порт всех морей тихоокеанского бассейна от Америки до Австралии. Шанхай, расположенный удивительно удачно, посредине восточного побережья Китая и почти на одинаковом расстоянии как от Европы, так и от Северо-Американских Штатов, делил славу морских портов Нью-Йорка, Сингапура, Гамбурга и Антверпена, однако превосходил их по размерам. К тому же это был и главный речной порт Китая, как бы открывавший ворота вглубь страны по Янцзы без малого на три тысячи километров. В бассейне реки жили двести миллионов человек. Население самого Шанхая перевалило за три миллиона. Эти и многие иные сведения были теоретическими познаниями, пока не подкрепленными личным восприятием, тем опытом, который предстояло приобрести самому — ибо только на него мог Антон полагаться в работе, где каждый поступок должен быть как единственный шаг.

Кое-что он, конечно же, решил для себя наперед. По приезде он остановится в недорогом отеле во французской концессии, а не в китайской части города и не в международном сеттльменте. Шанхай являл собой как бы три разных образования, объединенных общим названием и заключенных в одни пределы: собственно китайский город Наньдао с промышленными и торговыми слободами, владения французов и обширный сеттльмент, по существу, принадлежащий англичанам и ими, вместе с другими колонизаторами, управляемый. Европеец, прибывший в Шанхай, мог и должен был остановиться или в концессии, или в сеттльменте. Сеттльмент — средоточие деловой жизни Шанхая, государство в государстве. С населением в миллион жителей, из коих иностранцев всего тридцать тысяч, он между тем пользовался экстерриториальностью, имел не только свое правительство, именовавшееся «муниципальным советом», но и собственные полицию и армию, укомплектованные не местными жителями, а индусами, аннамитами, русскими эмигрантами-белогвардейцами. Во главе муниципалитета стоял американец, «волонтерским корпусом» и полицией командовали англичане.

Антон не испытывал ни малейшего желания попасть под опеку англичан. Все в его документах и легенде безукоризненно. Но одно из первейших правил в работе разведчика — не привлекать к себе пристального внимания. Появление в колонии нового человека, да еще русского, не могло остаться незамеченным. Но вполне естественно, что гость из Парижа предпочтет выбрать, кров на территории французской концессии. Пользовавшаяся теми же привилегиями, что и сеттльмент, эта часть Шанхая была к тому же как бы зоной жилья и отдыха иностранцев.

Сейчас, у поручней «Сент-Жермена», Путко пытался погасить охватившее его беспокойство игрой в угадывание. Вон по левой стороне желтой реки — сплошная череда пристаней, доков, скопление мачт и труб — это, конечно же, Пудун, фабрично-заводское предместье. Напротив, через реку — Наньдао. Вдоль реки уже тянется набережная; будто став плечом к плечу, отгораживают от реки напор строений позади себя тяжелые серые здания европейского вида, едва ли отличающиеся от тех, какие Антон видел в портах и городах Европы. Это уже международный сеттльмент. А широкая набережная вдоль Хуанпу — знаменитый Банд.

Антон не представлял, что возможна такая теснотища на воде. Баркасы, джонки, сампаны… Паруса их напоминали по форме веера со срезанными ручками. «Веера» были в заплатах и дырах. Пестро раскрашенные носы джонок и сампанов изображали морды чудищ с выпученными глазами. Путко знал: эти рожи намалеваны не для красоты, а чтобы устрашить злых водяных духов и драконов. На палубах сооружены халупки, на тросах сушится белье, к бортам подвязаны клетки с курами и иной живностью, среди скарба ползают и гомонят ребятишки, возятся у дымных жаровен женщины. Лодки — жилища на воде.

Наконец «Сент-Жермен» пробрался к причалу. По трапу поднялись таможенные и полицейские чиновники.

Рядом с их пароходом разгружался «торгаш» под либерийским флагом. По узким сходням сновали туда-обратно, будто стежками пришивая судно к берегу, тонкие темнокожие фигурки: широкополая, как зонт, шляпа, тряпица выгоревших трусов на чреслах — вот и все одеяние. На плече же длинная бамбуковая палка с грузом на обоих концах. Казалось невероятным, что эти фигурки не надламываются под тяжелыми тюками и ящиками, сгибающими дугой бамбуковые жерди. Под заунывные выдохи «Ха-хэ-хо!», как волжские грузчики под «дубинушку», кули выгружали на набережную сеттльмента товары из глубокого трюма. Судя по цвету и маркировке ящиков, Антон мог предположить, что в них — оружие.

Полицейско-таможенные формальности заняли несколько минут. Под безрадостный напев «Ха-хэ-хо!..» Путко сошел на китайский берег.

У трапа уже дежурили рикши с табуном своих колясок, задравших оглобли, будто худые руки, молящие о помощи. Рикши были в таком же одеянии, что и грузчики-кули. И такие же изможденные.

Еще в пути Антон с содроганием думал, что придется ему нанять «человека-лошадь» — не тащить же свои чемоданы в отель самому, это показалось бы весьма странным. После Бомбея, где он впервые увидел рикш, Путко присутствовал при споре, вспыхнувшем в музыкальном салоне «Сент-Жермена»: ученообразный пассажир-немец полагал, что рикши как профессионалы-возчики существовали в странах Востока с незапамятных времен, его же сосед, американец, доказывал, что он знает с абсолютной достоверностью: эту профессию породил его соотечественник, некто сэр Гобл. Живя в Токио, он нанял вместо экипажа местного жителя. Произошло сие в 1867 году. Сэр Гобл даже запатентовал столь удачное изобретение, которое с его легкой руки и принеся ему сказочные доходы, стремительно распространилось по всем азиатским странам, где обосновались выходцы из Европы и Нового Света. Демонстрируя свои немалые лингвистические познания, янки-пассажир даже объяснил само название, взявшее истоком японское слово «дзинрикися», в котором объединены «дзин» — человек, «рики» — сила и «ся» — повозка… Иными словами — «человек-лошадь», порожденная человеком… В долгом путешествии Антон познакомился с несколькими пассажирами, среди них с мсье Жаном Мелье — француз после отдыха на родине возвращался к месту службы в администрации концессии. Расположившись к русскому эмигранту, рискнувшему искать счастья в дальних краях, он пообещал определить мсье Путко в отель с истинно марсельской кухней. Теперь француза ждал на пристани автомобиль, и мсье Мелье любезно предложил попутчику подвезти его к отелю, избавив Антона от необходимости нанимать рикшу.

Отель «Монпарнас» оказался привлекательным трехэтажным строением. Уютный, довольно недорогой номер на втором этаже выходил окном в сад. Ни обстановка гостиницы, ни вид, открывавшийся из окон, не говорили Антону, что он в Азии: просто юг, хоть черноморский, хоть средиземноморский.

Ну-с, что делать дальше?.. Сначала — осмотреться. Воспользоваться тем, что никто не знает его и он никого не знает. Хотя не исключено, что за ним уже наблюдают. Как бы вел себя любой иной человек на его месте?.. Принял бы с дороги душ. Отдохнул. Хорошо пообедал. Расспросил портье о том-сем, затем наведался в банк: переведены ли на его имя сбережения из Парижа… Потом, конечно же, отдал бы дань экзотике — совершил прогулку в китайский город… Так он и поступит.

Когда Путко сдавал ключ от номера, старик портье предупредил: если гость пожелает выйти за пределы «международных кварталов», он должен спросить на контрольном пункте пароль: вечером без пароля в сеттльмент и на территорию концессии никого не впускают.

Гонконг-Шанхайский банк находился в международном сеттльменте, на набережной Банд.

Тихие немноголюдные улицы, затененные пышно разросшимися деревьями. Зеленые лужайки… Виллы… Пока ничто не напоминало о тех тревожных событиях, какие были связаны с самими понятиями: Китай, Шанхай… Неужто здесь сражался восставший пролетариат, здесь совершил свое кровавое злодеяние Чан Кайши?.. Путко восстанавливал в памяти разговоры с товарищами в управлении, с Блюхером. Невероятно… Хотя «международные кварталы», конечно же, остались в стороне от тех событий.

У моста через канал, отделяющий концессию от сеттльмента, — спирали колючей проволоки, мешки с песком, пулемет. По эту сторону — французские солдаты. По другую — индусы-сикхи в военной форме ималиновых тюрбанах на голове, любезный англичанин-офицер в тропическом шлеме и со стеком в руке. Паспорт. Въездная виза. Рука к шлему:

— Прошу, сэр!..

На Банде оживленно. Рикши. Автомобили. Толпа. Европейцы. Вооруженные патрули. Военные моряки. А вон в толпе и белогвардейский офицер при полном параде, с Георгиями и нашивками «Добрармии» на рукаве.

Небольшой парк, выходящий узорной оградой на набережную. У ворот эмалевая табличка: «Парк резервирован для иностранной колонии». Сие должно означать, как предупредили Антона, что вход местным жителям, то есть китайцам, запрещен. Тут же и другая табличка: «Не разрешается вводить собак».

Наконец бронзовые львы на постаментах, выступающих на тротуар по обе стороны парадных ступеней, как бы сопроводили к массивным высоким дверям с бронзовыми коваными ручками и латунной, начищенной до золотого блеска вывеской: «Гонконг-Шанхайский…» Львы присели на задние лапы: «Не беспокойтесь, сэр! Мы даже здесь охраняем ваше благополучие, сэр!..»

Прохладный зал. Тишина. Шелест бумаг и легкий стрекот счетных машинок за длинным прилавком, отгороженным от посетителей бронзовыми узорными решетками с прорезями окошек. Клерки в униформе, в элегантных белых смокингах с черными галстуками-бабочками.

Нового вкладчика, хоть он отнюдь не миллионер, принимает сам шеф, англичанин сэр Роберт Годен:

— Будьте любезны мою визитную карточку. Весьма рад… Желаю полного успеха!..

Денег немного. Жизнь в Шанхае, как Антон узнал от портье, резко вздорожала. Ну да ничего, на скромное существование хватит. Теперь он с чековой книжкой, есть и мелочь на карманные расходы… Отсюда — в китайский город…

Поздним вечером он добрался до «Монпарнаса», уже не чувствуя ног от усталости. Китайские кварталы ошеломили, оглушили его.

Только скинул пиджак, легкий стук в дверь — и женский голос, по-русски:

— К вам можно, сударь?

Он насторожился. Отворил дверь.

В полумраке коридора — миниатюрная женщина. Шляпка с вуалью.

— Пожалуйста.

Женщина переступила порог. Не огляделась — значит, здесь не впервые.

— Прошу садиться. — Он предложил стул. — Чем обязан?

Гостья сняла шляпку, тряхнула пышными темно-русыми волосами, рассыпав их по плечам. Миловидна. Круглое лицо, серые большие глаза. Курноса.

Она прислонила к стене зонтик, начала сдергивать перчатку, высвобождая один палец за другим и явно медля, предоставляя возможность оглядеть себя. С некоторой церемонностью протянула руку с длинными темно-красными ногтями:

— Софья. — Улыбнулась: — Вам, конечно же, скучно одному… Я могла бы скрасить ваше одиночество, сударь.

Сказала — не поведя бровью. На щеках румянец от румян. Лет ей восемнадцать — двадцать, не более… Хороши шуточки!.. Кто прислал: старик портье? «Сюрте женераль»? Белогвардейская контрразведка?.. Проститутка. Но, видно, из дорогих… Такой откровенности не было даже в Париже.

— Если вы, сударь, хотите заказать ужин в номер, нажмите кнопку, — она показала на щиток у его кровати.

Вот так оборот!.. Сейчас, чего доброго, начнет раздеваться. Как ему вести себя?.. Выступая в личине белого офицера, он и держаться должен соответственно. А белая эмиграция в Шанхае, насколько он знал, высокой нравственностью не отличается.

Он взял ее за подбородок и проговорил:

— Вы очень милы, Сонечка. Но я чертовски устал: многосуточное море, морская болезнь. — Он приложил пальцы к горлу. — И сегодня целый день на ногах… Сейчас я способен только на одно: замертво свалиться и спать… В другой раз, милая.

Женщина с обидой поджала губы.

Антон достал из портмоне несколько долларов:

— Поужинайте сегодня без меня. Когда я захочу вас увидеть, я скажу портье. Договорились?

Она недоуменно повела плечами. Деньги взяла. Потянулась за шляпкой и зонтиком:

— Спокойной ночи, сударь.

В ее голосе были и насмешка, и удивление. Удивлять своим поведением ему нельзя никого. Даже такого сорта девиц. Но, черт возьми, как вести себя впредь?..

Антон на два оборота запер дверь.

Во сне все фантастически перемешалось. Разинув бронзовые пасти, щерили на него клыки львы Гонконг-Шанхайского банка; острым каблуком била в голую спину рикши, подгоняя его, дама в коляске на Банде; лысая китаянка стирала белье прямо под ногами толпы на улице китайского города; играли дети со смешными разрезами на штанишках — спереди и сзади; драконы на вывесках лавок, фонарики, иероглифы… Почему-то среди всего этого хаоса — Ольга. Ее настороженные глаза…

Загрохотали орудия. Это он начал артподготовку своими батареями перед штурмом Турецкого вала. Сейчас!.. Сейчас Блюхер отдаст приказ!..

Вспышка, пробившаяся сквозь закрытые веки. Грохот над самой головой.

Он открыл глаза. Вскочил, оглушаемый канонадой, сотрясающей стены.

Бой? Почему?..

Услышал напористый шум воды. Подошел к окну.

Бушевала гроза. Невиданной силы. Сплошной каскад струй, прорезаемый огненными змеями молний и разрываемый разрядами грома. Никогда в жизни он не видывал такого небесного водопада. Казалось, взбунтовавшаяся стихия разнесет в кирпичи и этот дом, вздрагивающий под разрядами, и весь город.

Он отворил окно. Воздух как в бане. Антон подставил ладонь. Омыл лицо.

Первые его сутки…

Он снова с тоской подумал об Ольге. Как она там?.. Те ее слова, наполненные отчаянием: «Я больше так не могу…» Всегда такая сдержанная, а тут — вырвалось… Разрядом молнии… Боль. Крик души… Он понимает, как тяжело ей одной — все эти годы… Со своим одиночеством… С постоянной тревогой за него… Но единственное, что он мог сделать, — это попросить Павла Ивановича. Старик выслушал необычную просьбу молча. К чему приведет она?..

Тысячи небесных батарей вдребезги разбивали ночную темень.

На следующий день он отправился на явочную квартиру. Ближе к вечеру. Перед тем, с утра, прогуливаясь по городу, он осмотрел здание, где предстояла встреча.

На улицах — почти никаких следов ливня, только сметенные в кучи у тротуаров сбитые листья и обломанные ветки. Даже лужи и те быстро испарились под жарким солнцем.

На одной из центральных улиц французской концессии — авеню Фош он увидел представительное здание экспортно-импортной фирмы «Лотос». Здесь же находился и магазин. За витриной зеркального стекла — дорогие немецкие фотокамеры, бинокли; английские спортивные принадлежности; японские рыболовные снасти. Даже сверхмощный американский мотоцикл «Харлей-Давидсон»… Отдельный, искусно оформленный уголок витрины демонстрировал экспортируемые товары: китайские изделия из слоновой кости, лака и серебра, шелковые ткани, разнообразные упаковки чая.

У богатой витрины останавливались прохожие. К дверям с колокольчиком направлялись, оставив автомобили и рикш у тротуара, покупатели. Не было ничего странного в том, что приезжий русский тоже задержался подле магазина. Определенное расположение товаров за стеклом свидетельствовало, что явочная квартира в безопасности.

После обеда он пошел на первую встречу. Потом такие встречи станут обычными. Но первая… Целый клубок разноречивых чувств. Все ли действительно в полном порядке — и не оборвется ли этой единственной встречей дальнейшее? Не навлекает ли, не ведая того, где-то ранее «наследив», опасности на этот дом он сам? Каким окажется товарищ — тот единственный, с кем он может быть самим собой? Как важно, чтобы оказался он не просто коллегой, но и стал другом…

Дверь конторы, соседней с магазином, отворилась. Над головой мелодично тренькнул колокольчик.

Просторная прихожая. Никого нет. На окнах плотные занавеси, прихожая же ярко освещена лампами в бамбуковых абажурах. Из противоположной двери кто-то выглядывает. Но свет так ярок, что Путко сразу не может разглядеть, кто это. Отмечает про себя: «Молодцы».

Юноша служащий, китаец, черные волосы напомажены и разделены ниточкой-пробором.

— Что угодно, сэр? — вопрос по-английски. И тут же по-французски: — Что угодно, мсье?

«Фирма!..»

— У меня дело лично к хозяину. Вот моя визитная карточка.

— Будьте любезны подождать, мсье. Одну минуту!.. — Юноша не расстается с улыбкой.

Возвращается. Улыбка еще лучезарнее:

— Будьте любезны! Хозяин ждет вас!

Кабинет в конце узкого коридора. Коренастый темноглазый мужчина встречает у порога. Кивком отсылает клерка. Запирает на ключ дверь.

Антон произносит фразу пароля. Хозяин кабинета протягивает ладонь:

— Рад видеть, товарищ! Хорошо доехал?

Он самый. Иван Чинаров. Его фотографию Антону показывали в управлении. В жизни — красивее, чем на снимке. Той доброй красотой, какой отличаются южане. Мягкие глаза. Сизые щеки.

— Предупрежден о твоем приезде. Жду. Рад. — В голосе Чинарова различим легкий акцент. — Как тебя зовут? Где устроился? Как себя чувствуешь?..

Антон посмотрел на дверь.

Чинаров понял:

— Здесь никто не может подслушать.

Полностью сбросив напряжение, не оставлявшее последние дни, — как необходима хотя бы ненадолго такая разрядка! — Путко рассказал, как и где устроился, ответил на высыпанные Иваном вопросы о Москве и общих знакомых, поделился первыми неожиданными трудностями.

— Не хочешь ездить на рикшах? Тогда покупай автомобиль. У меня «Харлей» — продам со скидкой! — Чинаров рассмеялся. — Шучу. Бедняку беляку автомобиль или мотоцикл не по карману. Вот когда разбогатеешь… А на рикшах ездить придется. Перебори себя. Сами они объявили забастовку перед советским консульством, когда наши товарищи поначалу отказались нанимать их, — мол, лишают заработка.

— Как же на человеке — будто на лошади?

Иван пожал плечами:

— Ничего не поделаешь. А на лодке через реку гребец тебя перевозит?.. Понимаю, огромная разница. И жаль их, конечно. Начинают бегать в пятнадцать лет, умирают к тридцати пяти — сорока… Порок сердца, чахотка, расширение вен… Попробуй вот так с рассвета до полуночи — бегом, бегом, действительно со скоростью лошади… Зато в армии они незаменимые солдаты: шестьдесят километров марша в сутки!..

Путко рассказал и о визите девицы в номер.

— Может быть, и контрразведка, — согласился Чинаров. — А скорей всего, просто обслуживает постояльцев. Тут это принято. Женщины «мира цветов». Красивых китаянок, еще совсем детей, специальные конторы покупают по деревням, бедняки продают. В конторах их готовят к ремеслу, потом перепродают в публичные дома — «цветочные домики». Сейчас конкурентки им — русские беженки. Хотя в Шанхае сброд со всего света. Цена проститутки — полдоллара, как трубки опия. А в «траншеях», в притонах на окраине китайского города, — двадцать центов.

— Беда… Но мне-то как выкручиваться?

Чинаров взял со стола газеты, перелистал. Показал на одно из объявлений:

— Воспользуйся этим.

— Идея!

— Кстати, я уже думал, как приезжающему надежней устроиться. У меня в конторе есть свободное место разъездного торгового агента, фирма имеет отделения и в других городах. Сегодня же я дам объявление в местную газету, хотя бы вот в эту, «Пти Шанхай». Завтра набегут страждущие, а я скажу, что ты явился первым: все шито-крыто. Работой утруждать не буду. Зато обретешь положение. Получишь возможность заказать солидную визитную карточку. Не смейся, не смейся: визитная карточка здесь важна не меньше, чем внешность и деньги. Да и заработок положу, чтобы не умер с голоду!

Он засмеялся. С каждой минутой общения Иван все больше нравился Антону. «Коммерсант» дал гостю практические советы: в концессии и сеттльменте костюмы принято менять дважды в день, воротнички — трижды, безукоризненно чистый воротничок не менее важен, чем визитная карточка; одежду и обувь в номере лучше всего держать в цинковых ящиках — предохраняют от сырости и плесени.

— Белая эмиграция в Китае, особенно в Шанхае и Харбине, являет зрелище отвратительное: отчаянная разнузданность, пристрастие к опиуму, предел нравственного падения… Полный «джентльменский» набор: вино, карты, женщины… Коль намерен глубоко внедриться в самую эмигрантскую гущу, не сможешь пренебречь. С женщинами мы вопрос урегулировали. Карты? Вино?.. Придется, останавливая себя у предела. Служебная необходимость.

Он снова захохотал.

Просмотрел рекомендательные письма, которые Антон заполучил в Париже, в их числе и от Деникина.

— К генералу Залевскому — не стоит. Спился. Моет бутылки в «Паласе»… Дитерихс? Да, фигура. Семеновец, куплен японцами. Но теперь он обосновался в Харбине. Хорват?.. У англичан за пазухой. Ныне отошел от активной игры, но все равно чересчур крупная по здешним масштабам фигура. Жена имеет свой салон для местной знати. Окружен контрразведчиками всех служб, особенно «Интеллидженс сервис». К нему подожди соваться. А вот к Волкову советую направить стопы не медля. Старый волк, держит в руках боевую организацию монархистов, самых отъявленных головорезов.

Он дал несколько других немаловажных советов, подтвердив то, что Путко узнал еще во время подготовки в Москве.

— Вся телефонная сеть, почта, телеграф — в ведении англичан, следовательно, их разведки. Поэтому будешь пользоваться только устными сообщениями и личными контактами: ни единой строчки, даже зашифрованной, пока не наладишь свои каналы связи. Учти и то, что китайские, английские, французские и белогвардейские контрразведывательные органы сотрудничают между собой. Малейшая засветка — и пропал.

— Наслышан, — кивнул Антон.

— Вижу, стреляный воробей, — подтвердил Чинаров. — Начнешь службу в моей фирме, познакомлю с женой.

— Она здесь, в Шанхае? С вами?

— А как же! Неразлучная моя спутница.

«Значит, возможно такое…»

Когда Путко уже в темени вернулся в свой «Монпарнас», портье, подавая ключ, спросил:

— Не приглянулась вчерашняя «чиккен»^[19]? Вы предпочитаете блондинок? А может быть, китаянок или японок?

Он протянул и раскрыл альбом с фотографиями.

— Не в том дело… — Постоялец тяжко вздохнул, сделал выразительный жест рукой. — Ранен… Вот, попытаюсь подлечиться, может быть…

Он показал портье газету, захваченную у Чинарова, ткнул пальцем в рекламу: «Настоящий спермин профессора Пеля — единственно верное средство от полового бессилия и неврастении».

— Ой-ой-ой!.. Ай-я-я! — сочувственно затряс пегой головой старик, убирая альбом.

На следующее утро Антон отыскал в «Пти Шанхай» объявление: экспортно-импортному торговому предприятию «Лотос» требуется разъездной агент, «знающий французский, английский и желательно др. языки, оплата по соглашению, обращаться туда-то», облачился в лучший костюм, не забыл про запасные воротнички и отправился «на службу».

Иван, конечно же, не перегружал нового сотрудника работой. Но Путко сам с интересом осваивал премудрости неизвестной ему ранее коммерческой деятельности. Фирма поддерживала торговые операции с контрагентами во многих городах Китая — как на территории, освобожденной НРА, так и на Севере, во владениях Чжан Сюэляна. Поступали тяжелые маркированные ящики, сопровождаемые накладными и таможенными декларациями, и из различных стран Европы. Антон, естественно, не любопытствовал, какие истинные задания выполняет Чинаров — это его не касалось, а незыблемое правило разведчика: знать только то, что относится к сфере его деятельности.

Многие часы он проводил на улицах, особенно в Наньдао, самой экзотической части Шанхая. Домики с загнутыми кверху углами черепичных крыш; лабиринт узких, кривых, замусоренных шелухой арбузных семечек переулков; цепляющиеся за ноги и одежду калеки-нищие; угар соевого и бобового масла; тут же, под открытым небом, орудующие брадобреи, сапожники, дантисты, выступающие перед толпой фокусники, акробаты; монахи в красных, желтых и черных халатах с выдолбленными из кокосового ореха чашками в руках для сбора пожертвований; местные полицейские в черных мундирах европейского образца, в фуражках с широким белым кантом, тяжелым пистолетом на поясе и увесистой дубинкой в руке; настоящий российский городовой при погонах и аксельбантах, с шашкой-«селедкой» на паперти православной церкви; над магазинами и лавками — рекламные полотнища, как российские хоругви, только с иероглифами и изображениями драконов и иных чудищ; столпотворение и оглушительный гомон рынка, на котором кроме всего прочего торгуют черными живыми черепахами в садках, похожих на аквариумы, тушками длинношеих ящериц-игуан. Опиекурильни. «Цветочные домики»…

А тут же рядом, в получасе ходьбы, за мостом через канал, охраняемым пулеметом, — вылизанные до блеска тротуары, виллы в тенистых садах; в кинотеатрах «Аполло», «Виктория», «Феникс» — последние фильмы Чарли Чаплина, салон дамской моды «Антуанетт», «Сибирский ювелирный магазин Липковского: бриллианты, золото, новинки с уральскими камнями, часы «Лонжин», «Омега», случайные вещи; комиссия и покупка…» — небось оборотистый Липковский скупает за бесценок у обнищавших эмигрантов последнее, что удалось им вывезти. На Нанкин-род, Гонконг-род, на Бродвее, Банде — солдаты многих стран, в шлемах и беретах, тюрбанах и фуражках, каскетках, панамах. На рейде Хуанпу — серые силуэты крейсеров и канонерских лодок…

Немного освоившись, Антон Путко решил нанести визит одному из главарей белой эмиграции — тому самому генералу Волкову, которому Чинаров посоветовал вручить рекомендательное письмо от Деникина. Адрес Волкова Путко без труда узнал в канцелярии французского генерального консула, где оформлял вид на жительство в концессии.

Волков квартировал на Савард-род, в международном сеттльменте. Вместо горничной дверь отворил молодой офицер в погонах поручика, при полной форме. Антон протянул визитную карточку. Генерал, старик с обвислыми усами, с Георгием на клапане френча, принял настороженно — посчитал, наверное, за очередного просителя. Но, распечатав рекомендательное письмо, рассиялся в улыбке:

— О-о, Антон Иванович Деникин! Витязь земли русской!.. Вспомнил старика!.. — Он даже прослезился. — Ну-ну, голубчик, рассказывайте, рассказывайте, как Антон Иванович живет-поживает? Выкладывайте парижские дела-новости!.. — Обернулся к офицеру, стоявшему в дверях: — Организуйте, Виктор, по такому случаю-поводу!..

За смирновской и закусками выслушал обстоятельный рассказ гостя, полюбопытствовал, где он сам служил-воевал, при каких последних чинах-наградах. Посетовал:

— Летит время, мчится… Российская армия может существовать, пока есть кадры. А мы в эмиграции уже восемь годков. Офицеры самых последних выпусков приближаются по возрасту к сорока, а уж мы, коренники-ветераны, хе-хе… Да и не все в строю-бою… Вот Петр Николаевич Краснов — тоже из стаи славных, да отошел, в баяны-писатели подался… Но мы здесь — нет, нет, верны девизу: «За веру, царя, отечество!» В ближайшие дни убедитесь-удостоверитесь — и сами, подполковник, надеюсь, примете боевое участие-соучастие.

Антон замер: «Что значит это последняя фраза?»

— Виктор, голубчик, сопроводите подполковника… — Генерал нацелил очки на визитную карточку. — …Путко Антона Владимировича к полковнику Вахрамееву. Пусть занесет в списки-ведомости. Кстати, сегодня вечером собрание «Лиги», пусть представит подполковника… Путко Антона Владимировича… офицерскому собранию-компании.

И закрутилось.

«Лига», которую упомянул генерал, оказалась, как и предположил Путко, «Лигой борьбы с III Интернационалом» — одной из самых махровых белогвардейских организаций. Тем же вечером, очутившись на сборище членов «Лиги», Антон услышал:

— Седьмого ноября превратим здание вблизи «Асторхауза» в приют для детей эмигрантов!

Здание «вблизи «Асторхауза» могло быть советским генеральным консульством.

Выступавшему бешено зааплодировали.

Что означают эти слова? Клекот ненависти фанатика?..

На следующий день в белогвардейской газете «Россия» Путко обнаружил призыв монархической организации «Союз борьбы за родину», в котором в туманно-угрожающих словах упоминалась «подготовка к дню 7 ноября». Призыв заканчивался словами: «Смерть коммунистам!»

Что готовится белогвардейцами к очередной годовщине Великой Октябрьской революции?.. Кто подталкивает их?.. «Норс Чайна Дейли Ньюс», официальная проанглийская газета международного сеттльмента черным по белому напечатала: «Советскому серпу и молоту не место в посольском квартале!»

Вскоре Путко уже с достоверностью знал: белогвардейцы при поддержке англичан готовятся к нападению на советское консульство. Какие меры он может принять, чтобы отвратить опасность?

Антон посоветовался с Чинаровым.

— Пресечь провокацию мы не сможем, — сказал Иван. — Англичане, хозяева сеттльмента, сами науськивают белогвардейцев. Цель Чемберлена — любыми способами создавать осложнения для Советского Союза в Китае. Единственное, что в наших силах, — поставить в известность Москву.

Было еще одно обстоятельство, требовавшее от Антона решения.

— Я уже числюсь в белой стае своим. «Лига» захочет привлечь к участию в провокации и меня. Как ты сам понимаешь, Иван, это невозможно. Но отказаться — навлечь подозрения.

— Думаю, отказываться нельзя. Не отказывайся. Эти шакалы нападут вечером. Ты держись в стороне. Но среди них. Чтобы мы точно знали обо всем.

Наступило седьмое ноября.

Прежде чем отправиться в контору «Лотоса», Путко по Французской набережной вышел к мосту, ведущему в сеттльмент. Сразу за мостом, слева, одной стеной сада выходя на Пекин-род, другой на Банд, высилось здание советского генерального консульства. Дальше, ограда к ограде, шли консульства германское, американское, японское… На флагштоке над нашим консульством — красное полотнище с золотым перекрестьем серпа и молота. По фасаду гирлянда разноцветных лампочек для вечерней праздничной иллюминации.

В сеттльменте и на улицах французской концессии из окон домов, где жили белоэмигранты, торчали трехцветные флаги.

Сборным пунктом белогвардейцев была назначена православная церковь на авеню Эдуарда VII. В сумерках отсюда толпа двинулась к мосту. Ударный же отряд погрузился на автомобили. Военные патрули, обычно осматривавшие у въезда на мост каждую машину, эти автомобили пропустили беспрепятственно.

У ограды консульства «почему-то» не оказалось полицейских постов.

Показалась толпа. Царские флаги. Царский гимн.

Ударная группа, вооруженная камнями, палками, пистолетами, бросилась к ограде. Зазвенели оконные стекла. Бандиты ворвались во двор. Начали взламывать входную дверь. Взломали. Первые из нападавших устремились внутрь помещения.

И тут произошло неожиданное: внутри грохнули выстрелы. Раздались выстрелы и из-за разбитых, забаррикадированных окон.

Бандиты отхлынули. Снова бросились к зданию. И снова в ответ — выстрелы. Консульство оказалось крепостью.

С криками, волоча раненых, белогвардейцы побежали назад. И только в этот момент появился отряд полиции, начал оттеснять толпу.

Белогвардейцы бесновались за оградой до поздней ночи.

В ночном небе, подсвеченный праздничной иллюминацией, словно бы алым костром горел флаг.

Утренние газеты написали, что в нападении на советское консульство участвовало четыреста белогвардейцев. Один убит, десять ранены. Никто из сотрудников консульства не пострадал.

В этих же газетах сообщалось, что жестоко избит оказавшийся в городе помощник капитана советского парохода «Индигирка», его топтали ногами, проломили голову. Белогвардейцы попытались напасть и на пароход, но капитан отвел его от пристани и подготовил команду к отпору.

Позже поступили сообщения о нападениях белогвардейцев и белокитайцев почти на все советские консульства и учреждения в Тяньцзине, Харбине и других городах. В Дайрене совершено нападение на секретаря консульства и его жену. Бандит, сын настоятеля местного православного собора, нанес секретарю консульства семнадцать ножевых ран.

— Все эти преступления скоординированы и направлены к одной цели, — сказал Иван Чинаров. — Наступают трудные времена…

Глава семнадцатая

Неприветливое, серое здание вокзала. Пронизывающая изморось…

Чан Кайши посмотрел на циферблат станционных часов. Этот щенок изволит опаздывать…

Чан исходил злостью. Ощущение было такое, будто невидимая рука сдавливает горло. Чувство уязвленного самолюбия и бессилия ранило тем мучительнее, что приходилось скрывать его от всех настороженно наблюдающих глаз. И он не мог расправиться с обидчиком — удар нанесла его молодая супруга, Мэйлин. Не исподтишка, а публично — будто отхлестала по щекам своей холеной рукой с пальцами-коготками. В тот же день, когда Чан вернулся из Японии, агент, тайно приставленный к жене, донес, что она, едва отправился он за море, принялась за свое… Первая леди Поднебесной! А пьянствует по злачным местам до омертвения, распутствует с прежними своими любовниками!.. О них Чан Кайши узнал из паршивых бульварных газетенок еще до свадьбы. Хорошо, хоть теперь репортеры прикусили языки, не осмеливаются описывать похождения «первой леди». Но Чан не в силах разделаться с теми, кого жена предпочла ему: они — высокопоставленные иностранцы. Один — командующий флотом САСШ в дальневосточных водах, другой — начальник его штаба, тоже янки. «Как портовая шлюха, сразу с двоими!..» Ярость душила его. Ледяные твердые пальцы с острыми ногтями… Ощущение было такое реальное, что он даже расстегнул воротник и помассировал шею.

Встретила мужа холодной улыбкой, кивком, как лакея-посыльного, вернувшегося с покупками. Одутловатое лицо. Холодные глаза. Сигарета…

А он-то!.. Один из приближенных генералов провел учения в районе захоронения императрицы Цыси со специальным умыслом, на который дал согласие главнокомандующий, — распотрошить ее гробницу. Толику драгоценностей генерал, конечно же, прибрал к своим рукам, но львиную долю передал Чану. Баснословно дорогие изумруды из короны Цыси теперь украсили домашние туфли Мэйлин… И вот благодарность… Распутная девка!.. Его бы воля — отдал бы в солдатский «цветочный домик»!.. Единственное, что он смог, — приказал Ла Шену «устранить» чересчур осведомленного агента.

Достойная дочь торговца библиями… Да и сам «папаша Чарли» ведет себя так же развязно и нахально. Бесчинствует на свой лад. Прибрал к рукам в вотчине Чана все, что сулит прибыль, не очень-то советуясь с зятем — мол, зятья, как и правители, могут прийти и уйти, — сам распределяет уделы среди родственников. По настоянию тестя Чан Кайши основал в Нанкине Центральный банк, по существу, частный банк семейства. Главным директором его стал сынок «папаши Чарли» Сун Цзывэнь. Он же вошел в правления банка путей сообщения и крестьянского банка. Кун Сянси, муж Айлин, старшей дочери Чарлза, получил пост министра промышленности и торговли, скупает заводы я конторы, восседает в комитете по займам, стал председателем правления Китайского банка…

Между тем положение в стране, в подвластных Чан Кайши провинциях, остается беспокойным. Продолжаются волнения на Юге, где остатки коммунистических частей объединились с крестьянскими отрядами и провозгласили создание рабоче-крестьянской революционной армии, образовали ревкомы в нескольких деревнях и даже городах. Врываясь в селения, революционноармейцы сжигают документы, удостоверяющие права помещиков на землю, долговые обязательства бедняков, громят усадьбы и лавки купцов. Крестьянскими волнениями охвачен не только Юг: полыхают поместья и в центральных провинциях. Не лучше дела и в городах. В Кантоне рабочие вышли на демонстрацию с требованиями освободить арестованных, восстановить разогнанный Чаном генеральный совет профсоюзов, принять на работу уволенных. Местная полиция расстреляла демонстрацию, а организаторы ее были публично казнены. В Шанхае забастовали рабочие шелкопрядильных фабрик, студенты окружили здание городского комитета гоминьдана и побили стекла. Да что в других городах — в самом Нанкине стачками охвачены текстильные фабрики, табачные предприятия, остановился трамвай, не вышли на работу служащие магазинов.

Все это — деятельность коммунистических ячеек. С коммунистами объединяются левые гоминьдановцы, заявляющие, что остаются верными учению «Отца революции» Сунь Ятсена. Так и не покорилась Чану строптивая Цинлин, дражайшая родственница, жена покойного президента. По рукам в многочисленных списках ходит декларация, с которой Цинлин выступила сразу после шанхайского переворота: «…Настало время точных формулировок… Принцип народного благосостояния поставлен ныне на карту, а Сунь Ятсен считал его основным для нашей революции. Рабочие и крестьяне были опорой в борьбе против империализма, и они — фундамент для строительства нового, свободного Китая… Мы не должны обманывать народ. Мы разбудили в нем великие надежды… Ныне же партия перестала быть революционной и превратилась в орудие в руках того или иного милитариста, в машину угнетения, в паразита…» Красная прокламация! Каждого, кого агенты Чана хватают с этим листком, ждет одно — смерть. Но листки распространяются. А расправиться с самой Цинлин у Чана руки коротки…

Вскоре после захвата власти он провозгласил: «При сотрудничестве всех военных лидеров в Поднебесной я смогу покончить с коммунистами в течение трех месяцев!» Потом он продлил срок еще на три и снова — на три… Это обещание он давал иностранцам, как вексель в уплату за поддержку. Но и в этом оказался едва ли не банкротом. Зато иностранцы еще больше, чем прежде, держат себя хозяевами. Сразу же после того, как Чан Кайши вернулся из Японии, — конечно, поездка эта не осталась незамеченной, — потребовал встречи командир английского «корпуса обороны Шанхая» генерал Дункан: «Хаос, царящий на всех территориях к югу от Янцзы, усугубился в дни вашего отсутствия, генерал. Я и мои коллеги теряем уверенность в способности нынешнего национального китайского руководства сокрушить коммунистов и навести порядок в стране. Это заставляет нас принять собственные необходимые меры». Чан уже знал, что это за меры: в последние недели в Шанхай прибыли новые контингенты английских войск, в порт вошли военные корабли, продолжает поступать вооружение — бронеавтомобили, самолеты, артиллерия, тяжелые и легкие пулеметы. Это хорошо, коль послужит поддержкой в его борьбе против коммунистов и иных своих врагов. А если коллеги направят оружие против Чана?.. «В отношениях между Англией и Китаем начинается новая эра, — только и ответил он. — В лице Великобритании мы приобрели теперь доброго друга, которому можем доверять». Что ж до самого генерала Дункана, то Чан Кайши готов воспользоваться его опытом: англичанин известен как ярый ненавистник коммунистов и красных, он участвовал в интервенции на юге России еще в девятнадцатом году.

Однако подобных же заверений в «доброй дружбе» потребовали и полномочные представители других иностранных держав. Не желая нарушать соотношение сил в ущерб своим интересам, начали наращивать «военное присутствие» и американцы, и японцы, и французы. Не спрашивая согласия. В лучшем случае так, как Дункан, лишь ставя его в известность. Получается, что он, главнокомандующий армией, лидер гоминьдана — лишь их приказчик. Провинциальный актер в спектакле, поставленном и разыгрываемом столичными режиссерами…

Он играет. После нескольких месяцев пребывания в вожделенном Пекине перебрался в Нанкин — возродил к новому, своему, царствованию бывшую при древней династии столицу Поднебесной, Пекину же предопределил отныне удел второстепенного города, даже изменил его название, вернул старое — «Бейпин».

Решил: если не на «папаше Чарли», не на англичанах и янки, то уж на Чжан Сюэляне он отыграется!.. С новоиспеченным правителем Маньчжурии все, казалось, было ясным: коль самураи в открытую разделались с его отцом, давним своим слугой, они не будут чрезмерно покровительствовать и сынку. Барон Танака недвусмысленно дал понять гостю: он устраивает их больше; Чан Кайши как бы отнял у маньчжурских правителей монополию на контрреволюцию, сделал их ненужными, оттеснил с общекитайской арены в их северный угол.

Но хотя Чжан Сюэлян зелен, да не так-то прост. Не рискнул остаться без высоких покровителей. Казалось бы, должен возненавидеть самураев за недавнее. А взял и объявил во всеуслышание, что оставляет японского майора Матсино в прежней должности советника при генерал-губернаторе: «Вы энергично работали в интересах Китая и моего отца, за что я глубоко вам признателен. Я рассчитываю, что теперь, когда отношения между Китаем и Японией представляют большую важность, вы по-прежнему останетесь в Мукдене». Демонстрируя, что отвергает слухи об участии японцев во взрыве поезда отца, он распорядился предать суду поездную бригаду и всех китайских железнодорожников, находившихся в районе взрыва, а также чинов китайской охраны. Уже после возвращения из Токио Чан Кайши узнал, что с визитами к правителю Маньчжурии пожаловали японский военный министр и начальник генерального штаба. Что скрывается за этими визитами?.. Ясно одно: барон Танака ведет двойную игру.

Многое должно проясниться при свидании с Чжан Сюэляном. Чан Кайши послал в Мукден официальное приглашение, милостиво предоставив дубаню Маньчжурии право выбрать место встречи. Молокосос откликнулся быстро. Но не отважился приехать в Нанкин: выбрал как бы нейтральную территорию, маленькую станцию у прохода в Великой стене. Он прибудет в своем поезде из Мукдена, Чан — в своем из Нанкина, охрана на станции на паритетных началах… Назначили время. И вот теперь Чжан Сюэлян опаздывал. Это тягучее ожидание, промозглая погода, мысли о Мэйлин и прожорливых иностранцах — все взвинтило нервы Чана до предела…

Куда же подевался собачий сын?.. С каким наслаждением оторвал бы ему, как цыпленку, голову!..

Наконец послышался нарастающий гул.

Встреча сопровождалась всеми предусмотренными церемониями и выказыванием взаимных почестей. Затем пришел момент, когда Чан Кайши смог приступить к главному:

— Твой нижайший слуга осмелится подтвердить, что гоминьдану, как никакой другой партии, когда либо существовавшей в Поднебесной, присущи бескорыстие, великодушие и терпимость… Вспомни, благородный брат, слова великого Конфуция: «Человек должен посвятить свою жизнь благодеянию и не следует стремиться жить в ущерб благодеянию». Благодеяние — бо́льшая ценность, чем человеческая жизнь. Гоминьдан такая же великая гора, как Тянь-Шань, и как все члены его, малые песчинки горы, так и ничтожный твой слуга целиком посвятил себя благодеяниям. Но эти благодеяния не простираются на коммунистов, с которыми спорить бесполезней, чем писать иероглифы на текучей воде. Гоминьдан будет беспощадно бороться с коммунистами, хотя это сделать так же нелегко, как могучему дракону задавить ползущую по земле змею. — Чан Кайши с располагающей улыбкой глядел на тщедушного, худосочного маршала. — Так что же мешает двум братьям единомышленникам объединиться для общей борьбы? Объединиться под синим национальным флагом партии государства и народа? И почему бы двум армиям — гоминьдановской и твоей «армии умиротворения» навечно не отказаться от противоборства и не выступить плечом к плечу против общего врага? А еще лучше — слиться в одну армию, под единым командованием? Что отныне препятствует этому, мой старший брат?

— Я никому не уступаю в горячей любви к своей стране и не имею ни малейшего желания воспрепятствовать объединению всей Поднебесной, — напыщенно ответил Чжан Сюэлян. Он восседал в кресле, расставив колени и опираясь на меч — так же, как его отец. И так же был похож на крысу. — Я готов обсудить конкретные вопросы. Я, достойный жалости твой младший брат, имею опыт такой борьбы и, судя по результатам, разделываюсь с коммунистами в Маньчжурии успешней, чем высокочтимый и прославленный старший брат в остальной Поднебесной…

Чан уловил ядовитый смысл фразы, однако решил не придавать ему значения. Главное у правителя Маньчжурии вырвано: он согласен на объединение. Кто подтолкнул его к такому решению? «Великий дракон»? Японцы? Янки? Или страх перед «чихуа» — красной опасностью?.. Или то чувство, которое заложено во всех истинных китайцах и рано или поздно должно побудить их к сплочению, чтобы создать круговую оборону?..

— Бездарный твой слуга позволит высказать мысль, которую породил его жалкий жизненный опыт: иностранцы — это только нарыв на коже; коммунисты же — это язва в кишечнике… Поднебесная — единый организм, и лечить его надо не по частям.

— Твой неразумный младший брат умом и сердцем приобщается к высоким мыслям и горячим чувствам мудрого старшего брата!..

Означают ли эти слова, что Чжан Сюэлян согласен на присоединение к Чану, признает правительство в Нанкине и готов поднять флаг гоминьдана над Маньчжурией?.. Если так, то Чан Кайши совсем скоро сможет провозгласить формулу восшествия на престол: «Небо и духи на моей стороне!» Вся Поднебесная объединится под его правлением. Полное осуществление заветного плана.

И все же… Действительно ли он — большой человек, большой генерал? Или все тот же «гоу-юй», мелкая рыбешка, шныряющая в мутной воде и страшащаяся попасть в зубы акулам?.. Если не рыбешка, то кто же?.. Он вспомнил давние мысли. Он усидел на спине тигра! Но тигр — не взнузданный конь, а он — не наездник. Он — пленник, со страхом вцепившийся в жесткую шкуру. Тигр по своей воле тащит его сквозь бурелом, и сухие ветви больно хлещут его по лицу.

Глава восемнадцатая

«Китайскими властями в Харбине захвачена телефонная станция КВЖД. Начальник станции, отказавшийся сдать дела, смещен. Вместо него назначен китаец, помощником и фактическим распорядителем — белогвардеец. Управляющим КВЖД направлен главноначальствующему Особого района Трех Восточных провинций протест, в котором указывается, что захват станции нарушает существующие соглашения между СССР и Китаем, наносит большой вред имущественным и эксплуатационным интересам КВЖД. Файн».

Берзин перечитал донесение.

Что означает этот новый инцидент на КВЖД?.. Бесчинство местных властей — или провокацию, преследующую далеко идущие цели?..

Провокации на самой дороге сплетались в кованую цепь. Они начались, едва дорога после восстановления отношений между двумя странами перешла в совместное советско-китайское управление. Харбинские власти с ведома Чжан Цзолиня еще в начале двадцать пятого года совершили первый грубый акт произвола — захватили часть товарной станции, многие подъездные пути и пакгаузы, склады для перевалки грузов с речных судов. Протесты не помогли: этот участок, мол, непосредственно не относится к железной дороге.

Спустя несколько месяцев, когда управляющий в соответствии с двусторонним соглашением издал приказ об увольнении с КВЖД всех лиц, не имеющих ни китайского, ни советского гражданства, обстановка ожесточилась до предела. Приказ был направлен против белогвардейцев, захвативших при генерале Хорвате теплые местечки в управлении и службах дороги: почти все бывшие колчаковские министры превратились в «железнодорожников», чиновниками-столоначальниками заделались бывшие казачьи есаулы и гвардейские полковники. И снова, нарушая им самим подписанное соглашение, Чжан Цзолинь поддержал белогвардейцев.

Затем китайцы захватили речной флот и портовое оборудование, также принадлежавшее КВЖД со времени постройки дороги и использовавшееся для подвозки грузов по Сунгари к харбинскому железнодорожному узлу. Как и все другое имущество, Сунгарийская речная флотилия — пассажирские и грузовые суда, буксиры, землечерпалки, баржи — была создана на русские деньги и по соглашению считалась имуществом СССР.

Одновременно с акциями, направленными на ухудшение условий работы дороги, белогвардейцы с поощрения местных властей и с их участием устраивали провокации против советских учреждений и советских граждан: то арестован председатель совета профсоюзов на КВЖД, то произведен обыск в харбинском торгпредстве, то закрыта контора акционерного общества «Транспорт», то подсунута граната в водосточную трубу здания «Дорпрофсожа»… Время от времени, особенно в дни революционных праздников, белогвардейцы дефилировали с царскими флагами, били окна в домах… Комендант станции изувечил дежурного-русского за то, что тот не разрешил солдату вскочить в поезд на ходу. Чжансюэляновский офицер с кулаками набросился на сына советского служащего — мальчик гонялся за голубями…

В «фокусе» бесчинств была не только дорога и обслуживавшие ее сотрудники, приехавшие из СССР. Буквально накануне захвата телефонной станции, в другом мосте, в порту Усун, военная Полиция задержала пароход «Сыпингай», зафрахтованный Совторгфлотом и совершавший регулярные рейсы между Владивостоком и Шанхаем. На пароходе был произведен обыск, арестованы пассажиры и члены команды.

Незадолго перед тем Берзин получил тайно пересланное письмо от сорока семи членов экипажа парохода «Память Ленина», арестованных еще чжанцзолиновцами полтора года назад и заключенных в тюрьму Цзинаньфу. Моряки писали:

«Мы находимся в заключении без суда и следствия, без предъявления каких-либо обвинений. Нами сделаны многократные протесты, проведены две голодовки, но все безрезультатно. Находимся в грязном каменном помещении, непригодном для жилья. Следствием этого являются постоянные заболевания, есть больные брюшным тифом, малярией и туберкулезом… Мы крайне изнемогаем. В отчаянии обращаемся к вам с просьбой принять меры к нашему освобождению, ибо дальше терпеть не в состоянии. Силы человеческие имеют границы, дальнейшее мучение в этом застенке будет для нас гибельным…»

Смятый лист, испещренный торопливыми строчками, написанными во мраке, словно бы кричит от боли… Моряки были арестованы приспешником Чжан Цзолиня, а продолжают находиться в тюрьме у Чан Кайши. Советское правительство не перестает обращаться к нанкинским властям с требованиями освободить экипаж. Как в пустоту…

И все же сегодняшний захват телефонной станции — случай особый. Его не спишешь на самочинство белогвардейцев, на козни местных чиновников. Павел Иванович предугадывает зловещую цель нового выпада врагов.

Его мысль подтверждают события последних недель и дней. Для Берзина не осталась незамеченной встреча Чан Кайши с Чжан Сюэляном на границе владений соперничающих милитаристов. Вскоре в Нанкин прибыла из Маньчжурии делегация, возглавляемаяпредседателем правления КВЖД Люй Жунхуанем. После переговоров ее с Чаном маршал Чжан Сюэлян «в интересах единства страны» был включен в члены всекитайского правительственного совета, а в соглашении, заключенном между Нанкином и Мукденом, было оговорено: отныне внешнеполитические и дипломатические вопросы разрешаются исключительно национальным правительством, иными словами Чан Кайши. В Мукдене же организуется северо-восточное отделение политического совета под председательством Чжан Сюэляна; однако в состав провинциального правительства Маньчжурии войдет один министр, назначаемый Нанкином. Все это подтверждало; что новый дубань подчинился лидеру гоминьдана.

И вот состоялась церемония вступления Чан Кайши в должность председателя национального правительства. Происходила она в присутствии представителей империалистических держав, специально прибывших в Нанкин. Чан принес присягу. Сказал: «Для блага нации и достижения независимости необходим отказ от лжеучения о неизбежности борьбы классов. Я призываю беречь китайские добродетели и свято следовать принципам нашего отца Сунь Ятсена!» Славословия «Отцу революции» и клятвы верности его учению звучали верхом цинизма — примеров такого подлого вероломства трудно было найти даже в истории Китая. На торжестве «коронации» была зачитана поздравительная телеграмма от президента САСШ Кулиджа.

На той же неделе английский посланник Майлс Лэмпсон в полной дипломатической форме, в сопровождении штата своих сотрудников, посетил Чан Кайши и вручил ему верительные грамоты. На церемонии присутствовало все нанкинское правительство. В момент вручения грамот произвели салют английские военные корабли, стоявшие в порту. После официального признания Великобританией нового диктатора состоялось подписание англо-китайского договора на основе принципов наибольшего благоприятствования…

Происшедшие в хронологической последовательности захват «Сыпингая» полицейскими Чан Кайши и телефонной станции КВЖД — солдатами Чжан Сюэляна показывали, в каком направлении будут развиваться дальнейшие события.

Павел Иванович отложил бумаги. Вышел в приемную.

За столом, как всегда, корпела над журналами «входящих» и «исходящих» Наташа.

— Пожалуйста, позови ко мне Оскара.

— Ознакомлен, — сказал Оскар, когда Павел Иванович протянул ему донесение Файна. — В захвате станции вместе с чжансюэляновскими солдатами участвовали белогвардейцы.

— Как ты понимаешь этот акт?

— Телефонная станция была построена одновременно с дорогой. Права на ее эксплуатацию полностью соответствуют соглашению о КВЖД и лишь несколько месяцев назад были подтверждены мукденскими властями. Захват станции — это открытый захват части КВЖД. Однако дело представляется мне еще более серьезным.

— Почему?

— Потому что станция не только обслуживает абонентов в Харбине и по всей дороге — она связана международной линией с Хабаровском и Владивостоком, а следовательно, и с Москвой. В Северной Маньчжурии телефонное сообщение имеет особое значение. По существу, это единственный вид срочной связи. Тем более что Харбинская станция — первая автоматическая на всем Дальнем Востоке. Если захват ее рассматривать с военной точки зрения, то это — попытка лишить руководство КВЖД связи. Перед чем? Что последует?

Он выжидающе посмотрел на начальника управления.

Что ж, помощник подтвердил тот вывод, к которому уже раньше пришел сам Павел Иванович.

— Безусловно, захват станции санкционирован Чан Кайши. Мне известно, что в Мукдене и Харбине шьются флаги гоминьдана. Чжан Сюэлян получил согласие Токио на подъем этих флагов. — Оскар снова сделал паузу. Посмотрел на Берзина. — Пора, Павел Иванович.

Начальник управления понял:

— Хорошо… Акклиматизировался он быстро. Пусть перебирается в Харбин. Дитерихс и его ближайшее окружение — вот окончательная и долговременная его цель. Обязательно передай: мы верим, что порученное дело он выполнит успешно.

Когда Оскар вышел, Павел Иванович снял трубку телефона высокочастотной связи; телефон соединял его кабинет напрямую с кабинетом наркомвоенмора и председателя Реввоенсовета.

— Климент Ефремович? Здравствуй. Можешь принять меня по срочному делу?..

Глава девятнадцатая

Утром, когда Антон вошел в затененную шторами прихожую «Лотоса», молодой китаец-привратник низко поклонился и показал в сторону коридора: мол, хозяин просит зайти к нему.

— Центр передал тебе приказ: переехать в Харбин. — Иван Чинаров с сочувствием посмотрел на товарища. — Да, не позавидуешь…

— Чем вызвано? Я должен был обживаться здесь по крайней мере еще полгода.

— События ускоряют бег времени, — философски изрек Иван. — Нападение на генконсульство здесь, захват телефонной станции там… Наркоминдел направил поверенному в делах Китайской республики в Москве поту протеста. Такая же нота передана в Мукден, для вручения Чжан Сюэляну… Наши понимают: действиями налетчиков руководит некто один. Возможно, это приказ извне. А уж без беляков и там не обошлось. Так что собирайся в дорожку. У моей фирмы есть отделение в Харбине. Назначаю своим представителем. А Чжан Сюэлян, думаю, тебе «понравится» — молодой маршал большой гуманист. В газетах на днях писали, что он заказал во Франции несколько гильотин для исполнения смертных приговоров, «руководствуясь гуманными соображениями, так как до сих пор приговоренные к казни умирали в страшных мучениях». Видишь, какой мягкосердечный?

— Действительно, гуманист…

— Щелкоперы преподносят как прогресс. На самом-то деле причина иная. Чжан Сюэлян — правоверный конфуцианец. А по этому учению дух обезглавленного теряет связь с потомками и обречен вечно и неприкаянно бродить в загробном мире. Так что по понятиям нового правителя гильотинировать — значит ужесточить наказание.

— Хорошенькие дела!

— Постарайся, чтобы не отрубили тебе голову или не придушили шелковым шнурком, — посоветовал Иван. — Кстати, уже вызубрил, как называется по-китайски Маньчжурия, иными словами — Три Восточные провинции? Дун-сань-шэн. А главноначальствующий Особым районом этих провинций? Дун-шэн-тэ-бе-цюй-син-чжэн-чжан-гуань. Просто и понятно.

Он добродушно улыбнулся:

— Задержись после окончания рабочего дня. Есть еще одно дело.

Вечером, когда уже совсем стемнело, Чинаров вывел из гаража свой спортивный мышиного цвета «форд», распахнул дверцу:

— Садись.

Нудил декабрьский бесконечный дождь. Не холодно, но зябко, и влажность такая, что белье прилипает к телу.

Машина мчалась по слабо освещенным окраинным улицам концессии. На тротуарах не было ни души. Все или у каминов и электрических рефлекторов, или в автомобилях. Фары высветили лишь одинокого, насквозь мокрого рикшу, везшего коляску с закрытым пологом. Рикша бежал босиком.

Антон поежился. Заметил рекламную тумбу с размокшими, обвисшими объявлениями — она промелькнула уже во второй раз. Значит, Иван кружит по городу. Запутывает следы. Куда они держат путь?.. Чинаров молчал.

Наконец они остановились у ограды палисадника, сплошь обвитой лианами. Иван достал ключ, отворил ворота, въехал, снова затворил. В глубине сада вырисовывалось небольшое строение, неярко светилось одно окно.

По мокрой, едва угадывающейся в темноте дорожке они прошли к крыльцу. Иван несколько раз нажал кнопку звонка. Вспыхнул наружный плафон на крыльце, круглым пятном засветилось смотровое окошечко. Дверь отворилась.

На пороге стоял улыбающийся пожилой китаец в сером халате, с гладко выбритой головой. Он приветствовал Чинарова и его спутника молчаливым низким поклоном.

В прихожей было тепло, пахло цветами.

— Снимай плащ и проходи в комнату, — приказал Чинаров. — Я сейчас.

Антон потянул на себя ручку, вошел — и остолбенел. Навстречу ему, от стола, залитого светом абажура, обернулась Ольга:

— Наконец-то… Со вчерашнего вечера жду.

Он бросился к ней. Обнял. Прижал.

— Раздавишь, глупый!

Почувствовав ее в кольце своих рук, уткнувшись лицом в ее волосы, ощутив особый их запах, он испытал облегчение, будто сбросил непомерной тяжести груз. И в эти же мгновения ощутил тревогу: теперь и она здесь, среди этих опасностей!..

В дверь раздался легкий стук.

— Да?

Антон не соображал, где он и кто стучит.

Вошел Иван.

— Встретились? — Он широко улыбнулся.

— Спасибо.

— Мне за что? — Он подошел к столу. — Давайте обсудим ситуацию. Ты должен ехать в Харбин. Жена, конечно, тоже.

Антон глядел на Ольгу. Она выглядела совсем как девушка. Кажется, не смыло даже кавказский загар. Или добавило солнце на палубе парохода.

— Но отсюда вам ехать вместе нельзя, — продолжал Иван. — Вам еще только предстоит встретиться друг с другом. Конечно, случайно. Познакомиться, а уж потом все остальное… — Он засмеялся. — Все это вы разыграете в Харбине, чтобы не притащить за собой хвоста. Обещаю препроводить туда твою жену в целости и сохранности.

Он поднялся со стула.

— Здесь вы в полной безопасности. — Обернулся к Антону: — Ты сможешь остаться до утра, но уйдешь еще затемно. Будьте здоровы!

Иван вышел. Хлопнула дверь подъезда. Антон снова протянул руки к Ольге:

— Давай познакомимся здесь!..

Глава двадцатая

Легковуха бойко катила по утоптанному тысячами сапог и множеством колес проселку. Бойцы в колоннах сторонились, жались к обочине, уступая дорогу автомобилю высокого начальства; краскомы, разглядев за стеклами Ворошилова, Буденного и Блюхера, брали под козырек.

Блюхер и посетившие штаб округа председатель Реввоенсовета и инспектор кавалерии возвращались из-под Киева, с общевойсковых маневров.

Василий Константинович все еще жил недавним. Конечно, недочетов, просчетов много. Да и где это видано, чтобы старшие командиры не нашли их? Не было такого — и быть не может! В один из моментов не сработала связь, в другой из-за несогласованности управления перемешались части; в третий подразделения наступали и отступали, не применяясь к местности. Или комдив, проявляя «геройство», этаким фертом несся впереди, истинно генерал на белом коне, коего, будь стрельба не холостыми, укокошили бы в первую минуту… Но все это без труда устранимые ошибки. В общем же и целом — неплохо. Совсем неплохо!.. Давно уже у Блюхера не было такого приподнятого настроения. Судя по всему, высшее начальство маневрами тоже довольно.

Буденный провел все эти дни и ночи у своих конников и теперь тоже никак не мог успокоиться.

— Ты обратил внимание, Клим, как атаковали эскадроны Семенюка ту деревню Сорочий Брод? — наклонялся он к Ворошилову, сидевшему впереди, рядом с шофером. — По-суворовски: «У меня нет медленных и быстрых маршей. Вперед! И орлы полетели!..» Я потом проверял: ни одной засечки, ни одного набоя, ни одного обмораживания! Молодцы! Сейчас пошел бы с ними хоть на Чемберлена! Выбили бы этому филину империализма монокль из глаза!

— Не скажи такое где-нибудь с трибуны, Семен! — засмеялся Климент Ефремович.

— Разумею, разумею, товарищ нарком… — Буденный вздохнул, явно огорченный невозможностью сейчас же проучить «филина империализма». Откинулся на спинку сиденья. — В казармах побывал, разговоры послушал. Нет прежних пересудов о плохой пище, недостатке обмундирования. Все больше рассуждений о политике. Хорошо! И в казармах: сухо, побелено, железные кровати, постельное белье, двери-окна исправны. В каждом эскадроне ленинские уголки.

— Так уж все и прекрасно у твоих конников? — спросил Ворошилов.

— Ну, не все. В одном эскадроне красноармейцы не взяли с собой ложек — комэска и комвзводы прохлопали. Труба на обед, а они — хоть пятерней… Да и многие молодые еще не сели в седло, ездят на балансе. Смотрел я, как рубят лозу. Слабоват удар, запаздывают.

— Показал молодежи, как надо рубить?

— Показал, — удовлетворенно проговорил Семен Михайлович. Обернулся к сидящему рядом Блюхеру: — Проверял я внутренние наряды в кубанском полку, В первом эскадроне дежурный спал, дневальный был одет не по форме. Во втором эскадроне дежурный не знал, сколько оружия в расходе и у кого… Непорядок. Обрати внимание на кубанцев, Василий.

— Непременно, — кивнул Блюхер. Посмотрел на укутанную в снега беспредельную даль. — А знаешь, Семен Михалыч, недалеко время, когда будем мы прощаться с кавалерией.

— Загнул, Константиныч! Армия — да без кавалерии? Ты знаешь, что такое конь? Хорошая, сытая, выносливая, резвая лошадь? Не боец ей, а она бойцу смелость в атаке и уверенность придает, в опасности спасает его! Помнишь, Клим, как прислали к нам в конармию, в дивизию Апанасенко, комиссара, городского? Хороший был товарищ, из рабочих, да коней не видал. Дал я ему лошадь, сам подобрал. Так она идет, идет, услышит, что снаряд летит, — и в сторону. Даже меж пуль виляла!.. Не смейся, это только наполовину шутка. А мой Казбек?.. Да я душу за него сатане готов был отдать! Два раза ранило его подо мной. А тут я как-то приказал разобрать седло — в нем еще шесть пуль. В меня ни одна не попала. А вторая моя лошадь, Дезертир? По всем фронтам гражданской прошла. — Сердито глянул на Блюхера: — Не-ет, без кавалерии не может быть армии! Подтверди этому Фоме неверующему, Клим! Ведь ты тоже носишь синие кавалерийские петлицы!

— Странная кличка у коня командарма, — легко подтрунивая, удивился Блюхер.

— Забавная история, могу рассказать, — воодушевился Буденный. — У Маныча схватился я с беляком-полковником один на один. Он от меня, я за ним. Стрелять боюсь, в коня попаду, а конь, сразу, приметил, — то, что надо! Догнал. Вплотную, чтобы за повод схватить можно. Схватил!.. Ну, словом, достался мне полковничий конь. Прекрасной донской породы. Отличный конь! Но какая у него кличка? Над беляком уже вороны кружат… Мой ординарец говорит: «Что это за лошадь без клички? Все равно, как человек без имени». А тут как раз начался огневой бой. Я отдал ординарцу повод, сам поднялся с биноклем на бугор. Артиллерия белых бьет. Как шарахнет метрах в тридцати! Конь рванулся, ординарец не удержал. Пришлось ему гнаться за моим трофеем верст двадцать. Насилу догнал. Привел. Я коня и пожурил: «Ты чего ж, дезертир, бросаешь хозяина на поле боя?» А потом слышу, как ординарец покрикивает на него: «Но-но, Дезертир, не балуй!» Так и приклеилась кличка.

Он улыбнулся, согретый воспоминаниями о давнем. Но тут же с досадой покрутил усы:

— Говоришь: прощаться? Да как может кавалерия распрощаться с лошадью? Надо бы знать, военачальник, что хороший боец беспокоится о лошади, кормит и поит ее прежде, чем сам попьет-поест. Не только первой накормит — еще пайком своим с ней поделится!

— Я сам в гражданскую три года не слезал с коня. И в Китае тысячи километров одолел в седле, — сказал Блюхер. — А все равно достаточно скоро, еще на нашем с тобой веку, Семен, кавалерия исчезнет как род войск: наступает век моторизации и механизации. Для танка и самолета конь — беззащитная мишень. И куда ему до таких скоростей, таких расстояний?.. Победы в грядущей войне будут зависеть от мощи огня, от толщины брони, от взаимодействия войск, рассчитанного на минуты. Вместо лошадей будут танки.

— Видели мы сейчас, как твои танки засели в овраге! — не сдавался Буденный, разозлившись уже не на шутку. — Там, где твои танки засядут, конники всегда пройдут! Да и что, будет у тебя столько танков, сколько у меня лошадей?

В спор вмешался Климент Ефремович:

— Танки — танками, кавалерия — кавалерией. Пока до танковых дивизий и армий доживем, много воды утечет. У тебя вот на весь округ — одна танковая бригада. Да и машины слабоваты. Как твое мнение, Василий Константинович, за каким танком будущее — за гусеничным или колесно-гусеничным?

Вопрос не праздный. Пока еще РККА обеспечивалась в основном купленными на золото за рубежом бронированными машинами: советские конструкторы лишь опробовали первые модели отечественного танка. И в заинтересованных кругах шли ожесточенные споры: одни были сторонниками гусеничного, уже проверенного на полях боев, другие доказывали, что будущее — за колесно-гусеничными, универсальными, объединяющими в себе и танк, и бронеавтомобиль. На колесах он мчится по дорогам, а на пересеченной местности надевает «калоши» — траки. За границей выпускались гусеничные, хотя многие фирмы усиленно разрабатывали и универсальные: во Франции танк «Рено», американский «Кристи», английский «Уолслей», итальянский «Ансальдо». Какой же тип машины избрать для вооружения Красной Армии?

— Я могу судить не как инженер, а как командир, — ответил Блюхер. — Универсальная машина упростит обучение экипажей, облегчит снабжение и ремонт.

— Инженеры тоже доказывают преимущества колесно-гусеничного… — задумчиво проговорил Ворошилов. — Но я что-то сомневаюсь: не получится ли кошкособака? Как надевать гусеницы на колеса под огнем? Вылезать из-за брони всем экипажем?

— Тоже резонно. Но такие ли, сякие ли, а танки нам нужны. Много танков. И много самолетов.

Семен Михайлович участия в разговоре не принимал. Сидел, отвернувшись к окну. Обиделся за своих конников.

Блюхер же вспомнил недавний, еще на отрядных учениях, эксперимент с «охотой» самолета на танки, рассказал о нем.

— Теперь, когда переходят от дерева и перкаля к металлу и в самолетостроении, могут появиться удивительные аэропланы: на тысячи километров полетят, повезут тысячи килограммов бомб. Видел я в Китае английские и американские самолеты. Жмут сейчас они на авиацию. И нам нельзя отставать.

Ворошилов, соглашаясь, кивнул:

— Конструктор Поликарпов показывал нам на Реввоенсовете модель. Обещал, что скоро поднимет в воздух свой аэроплан. Любопытный проект. Говорит, что за границей ничего похожего нет — заткнем за пояс англичан да американцев. Но знали бы вы, друзья, сколько все это стоит! Вот ты, Василий Константинович, говоришь: «переходят к металлу». А где нам его взять? Не чугун авиаторам нужен — алюминий! А для того, чтобы получить килограмм алюминия… — Он досадливо махнул рукой. — Построим самолеты. Но для них нужны аэродромы, тяжелые самолеты где попало не посадишь. А кто расчищать будет? Местные жители, лопатами да топорами? Нет, специальные саперные части нужны. Да и машины для выравнивания поверхности. И так за какое нововведение не возьмись.

— Вот-вот: одни машины, другие машины, скоро сами машины будут родить машины — и все им новое дорогостоящее дай, дай! — буркнул в сердцах Семен Михайлович. — А коню ничего не надо. Только вот траву в поле, — он ткнул пальцем на снег, — да заботу человеческую!

Ворошилов расхохотался:

— Не обижайся. Хватит. От кавалерии мы не отказывались и не откажемся. Хорошенько муштруй своих конников, чтобы не забывали ложки и умели рубить лозу. А все же умы надо к технике поворачивать!..

Впереди по дороге показалась деревенька: мазаные хаты, белые дымки столбом в небо.

— Останавливаться будем? — спросил Семен Михайлович. — Пора бы уже перекусить. Ворошилов посмотрел на часы:

— К двенадцати мы должны быть в Киеве.

Но остановиться им пришлось. На околице деревни они увидели сгрудившихся красноармейцев, а дорогу легковухе отважно преградила, расставив руки, краснощекая деваха в пестрых лентах поверх платка и в расшитом петухами фартуке поверх шубейки:

— Ласково просимо, дороги воины! Ходьте поснидать!..

Глянула через стекло, обмерла, истошно закричала:

— Буденный!.. Люди добри! Ворошилов! Блюхер!..

Бойцы расступились. Вытянулись. И тут стало видно: у крайней хаты, у самой дороги, прямо на снегу, расставил ноги длинный стол под белой, вышитой скатертью, на нем сверкающий пятиведерный самовар, горы пирожков, караваи, соленья, всякая снедь, крынки.

Навстречу Ворошилову и его спутникам седобородый дед уже нес на вытянутых руках каравай с солонкой на нем.

Местные парни тащили из хаты стулья для почетных гостей, а со всей деревни наметом шпарила — как успели прослышать? — пацанва.

— Вот это — другое дело, по-нашенскому! — довольно пророкотал повеселевший Семен Михайлович, когда автомобиль снова вырулил на дорогу. — Вот она — наша главная сила. Потому что мы им родная армия.

«Прав Семен Михайлович, — подумал Блюхер. — Именно в этом — главная сила нашей Красной… Казалось бы, чего особенного, что на ночевках в деревнях во время учений бойцы танцуют и спивают с девчатами или вот так, как сейчас, встречают всей деревней походные колонны?..»

А именно это невозможно было даже представить там, в Китае — в провинциях, обираемых и разграбляемых во время походов. Кроме налогов, установленных генералами, собственные поборы вводили даже батальонные и ротные командиры. А в одной из деревень под Кантоном командир полка «Союзной армии» додумался: или все девушки заплатят по десять долларов, или отдадут себя офицерам и солдатам. Китай… Все Китай… Никак не выходит из головы. Может быть, так и нужно? Истинное познается в сравнении. Получив возможность сравнивать, он способен увидеть многозначительное в том, что воспринимается как должное…

Он вспомнил Фрунзе. Его слова, наверное, последние накануне такой ранней, нелепой смерти: на идее братства и нерушимости союза рабочих и крестьян зиждется сила и мощь Красной Армии; в духе этой идеи шло и будет идти все дальнейшее развитие армии…

— Я своими конниками на маневрах доволен, — снова подал голос Буденный. — А ты как оцениваешь, Клим? Смогли бы мы такой нашей армией вправить мозги Чемберлену?

— Англия с нами воевать не сможет. Флот у нее, конечно, самый могущественный в мире, но сухопутных сил для серьезных операций против нас нет. Единственное средство империалистов против нас — объединенный фронт. Пока, судя по всему, экономический. Расчет на то, что мы еще не индустриальная держава, что экономическая блокада нас ослабит. А вот, дескать, тогда и попробуем… Хотя пакостей всяческих ожидать надо. Недавно Берзин докладывал: сгущаются тучи над Маньчжурией. Свинцом наливаются… — Ворошилов повернулся на сиденье к Буденному: — Насколько я знаю, ЦК решил послать, тебя в Восточную Сибирь и на Дальний Восток — к крестьянам, агитировать за хлебосдачу, так?

— Угу. Я ведь сам почти дальневосточник: считай, девять годков отслужил в Приморье. Посьет, Новокиевск… Солдатом, еще в русско-японскою и после нее. В Приморском драгунском полку! — со вкусом проговорил он.

— Вот и славно. Места знаешь. Побывай заодно в Восемнадцатом и Девятнадцатом корпусах… Есть одна идея.

Наркомвоенмор перевел взгляд на Блюхера:

— Ну а ты, Василий Константиныч, помнишь еще Волочаевку и Хабаровск?

— Хочешь послать нас на пару, чтобы доспорили в долгой дороге?

— Нет. Ты повоюй пока здесь. А вот вернется Семен — поговорим, — неопределенно, но со скрытой значительностью в голосе ответил Ворошилов.

Их машина уже въезжала в Киев.

Глава двадцать первая

В это морозное утро и горн пропел как-то иначе. Может быть, «архангел» выводил ту же самую трель, да казарма открыла глаза раньше побудки и с радостным нетерпением ждала сигнала.

К сегодняшнему торжеству готовились все последние дни. На плацу маршировали повзводно и поротно, с винтовками на плече, под оркестр. Убирали снег, мели, красили по всей территории. Чистили, стирали и утюжили обмундирование, надраивали пуговицы и ботинки.

Алексею, когда он твердо впечатывал ступню в гулкую мерзлую землю плаца, трудно было поверить, что совсем недавно он шагал в строю не так вот, с особым краснофлотским шиком — слегка вразвалку, рука на полную отмашку, — а путал «лево-право», «сено-солому».

И вообще что-то за эти месяцы изменилось в нем самом. Исподволь… Или с того позднего разговора в «каюте» боцмана Коржа, открывшего главный секрет флотской службы, с неожиданной похвалы Петра Ильича и столь же неожиданного осознания того, что он, Арефьев, не один-одинешенек, оторванный от дома, от всего привычного и заброшенный за тридевять земель на произвол судьбы, — нет, к нему, оказывается, приглядываются, оценивают его успехи, готовы помочь, а когда угрожает опасность, то и защитить. И даже увидели в нем такое, чего он еще и сам о себе не знал.

Борис Бережной после вечернего разговора в «каюте» скис. Сломался — или затаился. Но к Алексею не приставал. Замкнулся, даже не дотрагивался до гитары.

В последние дни они в учебных классах, спортзале и на плацу держали экзамены по всей флотской азбуке, какую осваивали эти первые месяцы.

Потом командир собрал свой взвод: «Поздравляю с окончанием подготовки к службе в учебном батальоне. В воскресенье вы примете присягу — и с того момента станете настоящими красными военными моряками. Определили, кто какой специальностью желает овладеть на корабле? Флот каждому из вас даст специальность, годную и для военной службы, и для гражданской жизни. Военный корабль — хороший фабзавуч».

И стал вызывать по списку. Когда дошла очередь до Арефьева, спросил: «Черноземные степи пахал?» «Да не, у нас земля хворощеватая, с камнем». — «Все равно — земля. На гражданку вернешься, а к тому времени, гляди, коммуна в твоей деревне будет. На трактор сядешь, на «Фордзон». Так что тебе лучше по машинной части. Согласен?»

Алексей уже и сам приглядывался к специальности машиниста. С готовностью ответил: «Согласен». «Вижу, голова на плечах, руки крепкие. Хочешь ко мне на корабль — на монитор «Сунь Ятсен»?..» Это была вторая, после похвалы боцмана, нежданная награда.

Теперь, сразу после завтрака, труба пропела большой сбор. Боцман требовательно оглядел своих питомцев, проверил, как затянуты ремни. Батальон при полном параде, с винтовками на ремне, выровнял строй.

— По-рот-но правое плечо вперед, шагом — марш!

Ухнул оркестр.

Походным маршем они шли в Хабаровск по той самой дороге, по какой три месяца назад разномастной серой толпой, с сундучками и мешками, взопрев и оттянув руки, тащились в городок базы. Они — и совсем не они. Мороз тертой морковью выкрасил щеки, инеем от дыхания опушил ресницы и стволы винтовок. Смолк оркестр — и взвилась песня:

Будто и вправду раскачало на славной волне!..

Не заметили, как бодрым маршем одолели весь неблизкий путь от Осиповского затона и втянулись в улицу.

Красив город! Алексей еще не видывал таких. Да и вообще никаких городов не видал — кроме тех вокзалов и окраин, какие обозначили его дорогу на Дальний Восток. А тут дома в три-четыре, а то и в пять этажей вдоль широкой, в камне, улицы, все разные, каждый на свой фасон, с балконами, украшениями, фигурами, и все больше не деревянные, а каменные. И народу!..

По случаю такого торжественного военного дня город украсился флагами, лозунгами на красных полотнищах: «Рабочая молодежь! Подымай производство! Крепи обороноспособность СССР! Готовься защищать Октябрьские завоевания! Становись под знамена комсомола!», «Вся трудящаяся молодежь — в ряды Осовиахима!», «Слава надежным стражам Дальневосточных рубежей Советской страны!» Это о них!..

Тесным каре они выстроились на большой площади, окруженной старинными зданиями, перед трибуной, сооруженной у памятника Ленину. Одно каре — краснофлотцы, другое — красноармейцы в буденовках. Значит, и у пехоты сегодня присяга?..

На трибуне — военные и гражданские, флотские в черных шинелях и армейские в серых.

Мужчина в гражданском пальто с каракулевым воротником сказал:

— Высокая честь принимать присягу на службу в рядах Рабоче-Крестьянской Красной Армии и Красном Флоте на этой площади Свободы, видевшей в семнадцатом году отряды красноармейцев и в двадцать втором — народоармейцев Блюхера и красных партизан, героев Волочаевки, разгромивших беляков и интервентов и освободивших наш город Хабаровск! На этом самом месте, где установлена трибуна, где стоите сейчас вы, красноармейцы и краснофлотцы, незримо проходит линия сто тридцать пятого меридиана, соединяющего наш Хабаровск с необъятными просторами Дальнего Востока на север, с Японией, Новой Гвинеей, Австралией на юг… Слова вашей присяги прозвучат по этому меридиану на весь мир! — Алексей даже притопнул ногой, как бы опробывая меридиан. Ух ты, не просто земля под утрамбованным снегом!.. — Высокая честь — принимать присягу у памятника Владимиру Ильичу Ленину! Великая ответственность — давать клятву на верность Отечеству в дни, когда надвигается на Советскую страну угроза новой войны!..

Мужчину в черном пальто сменил у микрофона военный с красными петлицами и красными нашивками на рукавах шинели. Он открыл красную папку — и над площадью разнеслось:

— Я, сын трудового народа, гражданин Советской Республики, принимаю на себя звание воина Рабочей и Крестьянской Красной Армии…

— Я, сын трудового народа… — гулко отозвались шеренги краснофлотцев и красноармейцев.

— Перед лицом трудящихся классов России и всего мира я обязуюсь носить это звание с честью!..

— …носить это звание с честью!..

— …Я обязуюсь по первому зову рабочего и крестьянского правительства выступить на защиту СССР от всяких опасностей и покушений со стороны всех его врагов и в борьбе за СССР, за дело социализма и братства народов не щадить ни своих сил, ни самой жизни!..

— …не щадить ни своих сил, ни самой жизни!..

«Дорогая жена Анна, пишет тебе твой муж, красный моряк Алексей Арефьев.

Сегодня утром мы принимали Клятвенное обещание — Военную присягу. Так что с этого дня я уже не призывной, а полный военный моряк срочной службы, краснофлотец.

Мы начали работать на кораблях. Они на зиму стоят в затоне.

Наш старшина, боцман Петр Ильич Корж похвалил меня за учебу и старание на службе. Командир взвода Никитин Иван Нилыч тоже похвалил. Он у нас командир взвода, а на самом деле командир монитора «Сунь Ятсен», это имя уже покойного знаменитого китайского революционера, которого предал его выученик предатель Чан Кайши. Ежели не знаешь, кто это такой, надо знать, обязательно почитай в «Бедноте».

У каждого военмора на флоте должна быть своя специальность. Это не то, что в пехоте или в кавалерии, где только шагай и скакай, шашкой махай. А на корабле у каждого военмора будет своя заведываемая часть, в какой он будет смотреть за чистотой и исправностью, как за своими глазами. Командир предложил мне пойти служить к нему на монитор и учиться любой пожелаемой специальности. Можно на рулевого, или артиллериста, или электрика и другие. Но я пошуровал в голове и подумал, что рулить и стрелять из пушки в Ладышах не придется, до электричества нам долговато ждать и наилучше пойти в «духи», в котельные машинисты. Там служить тепло в холода, и на будущее есть прямая выгода. Командир говорит: при: едешь домой, а там к тому сроку уже коммуна будет. На трактор сядешь, на «Фордзон»! Не знаю, как сяду на трактор, где его взять и откуда у нас будет коммуна, а вот на паровую мельницу механиком точно пойду, это уже верный заработок.

Заставили меня учиться в школе, записали в пятый класс. За время службы осилю полную семилетку, буду человеком ученым, почище нашенских писарей Фалеевых. Нравится мне «час мироведения». Это о земле, небе, людях, звездах, приливах и отливах. Видишь ночью Полярную звезду и Большую Медведицу? Это не просто звезды, а для моряков вечные компаса́.

Бате передай поклон и прочитай письмо, я ему тоже отпишу, в другой раз. А сегодня еще отпишу брату Федору.

К сему остаюсь твой муж. Может, что не так отписал, это первое мое письмо за всю жизнь».

Часть третья ОБЕЛИСК НА МЕРИДИАНЕ

Глава первая

Прокуренный дымами поезд, накручивая на колеса стальные версты, приближался к Уралу, чьи предгорные стражи-холмы уже маячили по горизонту.

Покачивание вагона… Могучее заоконное раздолье…

Блюхер любил дороги. Деревья вдоль полотна, будто прощаясь, заглядывают в окно и долго покачивают ветвями вслед уходящему поезду; как бубенец на дуге, позванивает в стакане с горячим чаем ложка; все в купе потренькивает; поскрипывает, постукивает на свой лад, будто оркестр выводит бесконечную мелодию… Он любил не короткие, на полсуток-сутки, а дальние  ш и р о к и е  дороги. Они — как несуетная беседа с умудренным жизнью человеком, в которой можешь сосредоточиться на главном, без спешки отсеять случайное и мелочное. И из всех таких дорог он больше всего любил эту — уральскую, сибирскую, дальневосточную; с каждым верстовым столбом ее были связаны воспоминания, самые значительные в его жизни. Только ли воспоминания? Нет, дорога эта — сама его жизнь… «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед, чтобы с боем взять Приморье, белой армии оплот… И останутся как в сказке, как горящие огни, огневые ночи Спасска, Волочаевские дни…» Вот эту песню и выводит оркестр. Наверное, дорога и рождает такие песни. Слова ее чеканит перестук колес; их навевает ветер, шумящий над земными просторами… Однажды Василию Константиновичу пришло на ум: полководец — как путешественник. Только открывает он неведомые края не для географических карт, а для истории. Каховка, Перекоп, Волочаевка — кто, кроме местных жителей, знал о них? А теперь вот даже сложены песни, у любого мальца спроси — загорятся глаза! Навечно вошли в историю. А ведь и Каховка, и Перекоп, и Волочаевка — будто сама плоть его, его нервы, его кровь…

В краю, куда устремлялся теперь поезд, летом восемнадцатого довелось ему впервые испытать свой характер и для себя решить: не принимай наилегчайший путь за лучший; когда требуют обстоятельства, до конца отстаивай свое мнение, даже если остаешься в, меньшинстве. Иногда такое оказывается труднее, чем грудью идти на штыки… В ту пору на Урале в каждом партизанском отряде был свой «батька-главнокомандующий». На партизанскую армию — десятка два «главкомов», никто никому не хотел подчиняться. Между тем на фронте обстановка создалась критическая. Отрядам предстояло отступать, а перед тем выбрать один из двух возможных путей отхода. Большинство командиров стояло за то, чтобы уходить по местам, не занятым противником, — на юг, в Туркестан. Но это значило отказаться от активной борьбы с врагом. Блюхер — тоже «главнокомандующий» одного из отрядов — доказывал: надо пробиваться через вражеское окружение на север, на Урал, в заводские районы и дальше, чтобы соединиться с регулярной Красной Армией. Там, под Челябинском и Екатеринбургом, куда он звал за собой партизан, контрреволюция сосредоточила главные силы. «Удар по ним с тыла поможет общему рабоче-крестьянскому делу!» Но мало кто поддержал его, чужака, юнца — остальные партизанские «батьки» были местными, коренными, густобородыми. И все же кое-кого Блюхер склонил на свою сторону, собрал из них Сводный уральский отряд. Позже тот полуторатысячеверстый переход по горным районам, охваченным восстанием казачества, назвали легендарным, сравнивали с переходом Суворова через Швейцарские Альпы или с эпопеей Таманской армии. В день соединения с частями Красной Армии Блюхер направил телеграмму Ленину: «…мы вышли сюда, чтобы вести дальнейшую борьбу с контрреволюцией в тесном единении с нашими родными уральскими войсками, и твердо верим, что недалек тот день, когда красное знамя социализма взовьется над Уралом». За тот переход он первым был удостоен только что учрежденного ВЦИК ордена Красного Знамени…

После Уральского перехода его партизанские отряды были переформированы в Четвертую стрелковую дивизию. Самого его свалил очередной приступ — открылись раны, приказано было оставить дивизию и выехать на лечение. Прощаясь с соратниками, он написал в последнем приказе: «Воспоминания недавнего прошлого встают передо мною… Эти тяжелые по переживаниям за вас, но лучшие минуты моей жизни… Эти тревожные и радостные минуты, пережитые вместе, тончайшими нитями связывают меня с вами. Уезжая, я душой остаюсь с вами. Дни боевого счастья будут моими днями». Только уехал — в Омске совершил переворот и установил военную диктатуру адмирал Колчак, провозгласивший себя «верховным правителем и верховным главнокомандующим всеми сухопутными и морскими вооруженными силами России». Пришлось прервать лечение, срочно вернуться в дивизию… Как раз в этих местах, только правее железнодорожного полотна, через леса и болота повел он ее против «верховного». Во время того похода и встретился с Галей… Заскочил в штаб — грязный, прогорклый от боя, — и вдруг обмер, увидев полыхнувшие восторгом синие глазищи на белом лице, обернувшемся к нему от истерзанного «Ундервуда». Потом полюбопытствовал у начштаба — как бы между делом, отведя взгляд в сторону: «Что это за пигалица там стрекочет?» «Взял вместо Митяя — тот в каждом слове пять ошибок лепит и весь «Ундер» вдрызг искорежил». — «Где взял-то?» — «Беженка. Курсистка». — «Кто такая?» «Поповна, — повинился, поняв по-своему, начштаба. — Да ты, Константиныч, не опасайся: секретные бумаги я ей не доверю». «Не опасайся…» Вот так, не только боями, остались засечкой на сердце эти зауральские дали. Недавно в Китае Василий Константинович некоторые свои отчеты и доклады в Реввоенсовет подписывал псевдонимом не «Галин», а «Уральский» — тоже дорогим ему именем…

Удивительное свойство: мысли перебрасываются, как мосты, через годы, события, соединяя, казалось бы, несоединимое… Уже в Китае, в последних боях, в которых он участвовал, когда отразили «психическую атаку» белогвардейской бригады, принесли ему книгу из ранца убитого русского офицера. Книга была написана белым генералом, издана в Пекине и называлась «Сибирь, союзники и Колчак». Он с любопытством перелистал — и наткнулся на строки: «Советский «генерал» Блюхер — тоже из рабочих. О нем мы много раз слышали в пути. Крестьяне рассказывали, что всегда при трудных обстоятельствах красные говорили о Блюхере: «Он выручит», «Он нас не выдаст». И действительно выручил…» Любопытно! Так и говорили?.. Согревают душу такие признания, запомнившиеся и врагам.

Но почему сейчас он снова подумал о Китае?.. Наверное, потому, что для него две гражданские войны связаны собственной его судьбой и предопределили нынешний его путь. Случайность? В общем-то, да, однако есть в этой случайности своя закономерность. Во всяком случае, теперь-то очевидно, что не напрасными оказались три его года, отданные Китаю…

Две недели назад его вызвали на Реввоенсовет. Открывая заседание, Ворошилов сказал: «Как вы знаете, товарищи, член РВС Буденный, инспектировавший зимой войска Сибирского округа, пришел к выводу, что штаб СибВО, находящийся в Чите, не в состоянии оперативно руководить частями, дислоцированными от него за тысячи километров, на Дальнем Востоке, в Приамурье и Приморье. Семен Михайлович внес предложение о создании в том районе отдельной армии, непосредственно подчиненной центру. Мы всесторонне обсудили это предложение и на РВС, и в правительстве. Последние события на советско-китайской границе подтверждают: такую армию не только целесообразно, но и необходимо срочно создать». У Василия Константиновича екнуло сердце. «Реввоенсовет предварительно обсуждал, кого назначить командующим новой армией. Есть мнение — товарища Блюхера. Он успешно работал на Дальнем Востоке в качестве военного министра и главкома ДВР, а затем выполнял ответственное поручение Реввоенсовета в Китае».

Вот так и замкнулось прошлое с настоящим…

На следующий день после заседания Реввоенсовета Блюхера принял Сталин. Василий Константинович впервые оказался в кабинете Генерального секретаря — прежде доводилось видеть его лишь на трибуне Мавзолея во время парадов и в президиумах пленумов и конференций.

«Товарищ Ворошилов сказал: «Если на Дальний Восток послать Блюхера, там можно будет иметь войск на один корпус меньше». Политбюро согласно с таким мнением товарища Ворошилова…» Сталин говорил негромко, монотонно. Сама манера его речи придавала словам стиль тщательно сформулированного текста, будто он читал по написанному. «Захват белокитайцами и белогвардейцами КВЖД, сосредоточение крупных сил по ту сторону советской границы, непрерывные нарушения наших рубежей на всем протяжении от Забайкалья до Владивостока вызывают законное возмущение советского народа. Новая армия призвана стать передовым отрядом наших Вооруженных Сил на берегах Амура и берегах Тихого океана».

Лицо Сталина — не такое, как на портретах, не ретушированное, — могло показаться обычным: под густой, уже в проседи, шевелюрой — низкий лоб; густые, неровно стриженные усы, прикрывающие губы, по краям усы рыжеватые, обкуренные; лоб, щеки, подбородок изрыты оспой — две глубокие оспины над правой бровью и две — на крутом подбородке… Но эта обычность контрастировала с блеском проницательных, изучающих глаз, с резко вырезанными, свидетельствующими о темпераменте, крыльями крупного носа. Но более всего контрастировала с значительностью, окончательностью слов, которые произносил он — Генеральный секретарь, вождь партии и государства: «Новая армия будет находиться на особом положении. Это положение определяется тремя моментами. Первый — отдаленность территории Дальнего Востока от центральных районов страны. Поэтому на новую армию будут возложены функции военного округа. Второй момент — новая армия призвана помочь населению в освоении края в хозяйственном отношении, в развертывании социалистического строительства. Наконец, третий и главный момент: она должна обеспечить безопасность дальневосточных границ Советской страны».

Сталин сделал паузу, как бы предоставляя возможность слушающему впечатать его слова в свою память: «Исходя из всего этого целесообразно, на наш взгляд, назвать новую армию не просто армией, а Особой Дальневосточной армией. Вы согласны с таким мнением, товарищ Блюхер?» Сталин внимательно, не мигая, снизу вверх посмотрел на стоявшего перед ним командарма и, не дожидаясь его ответа, продолжил: «Начальник Политуправления товарищ Бубнов заверил нас, что вы не только талантливый полководец, но и серьезный политик. Именно такой человек нужен сейчас партии для выполнения ответственного поручения. Мы согласны с характеристикой товарища Бубнова. Хотя рекомендуем не переоценивать роль личности в истории». В тоне, каким была произнесена последняя фраза, сквозила ирония. «Выезжайте к месту новой службы не теряя времени. Обеспечьте выполнение всех трех задач. Мы вам в этом поможем.Политбюро уверено, товарищ Блюхер, что вы успешно справитесь с поручением партии».

Еще спустя день Василию Константиновичу был вручен приказ Реввоенсовета СССР:

«1. Объединить все вооруженные силы, ныне расположенные на территории Дальнего Востока, в армию, присвоив ей наименование «Особая Дальневосточная армия».

2. Командующим Особой Дальневосточной армией назначить товарища Блюхера.

3. Товарищу Блюхеру немедленно вступить в исполнение своих обязанностей.

Народный комиссар по военным и морским делам и Председатель Реввоенсовета СССР

Ворошилов».

«Это по мне!..» — Честолюбивое чувство переполняло Василия Константиновича. Что ж, честолюбие, властолюбие — качества, в известной степени свойственные, наверное, большинству людей, и уж во всяком случае всем военным, даже необходимые им. Он, Блюхер, честолюбив и властолюбив! Только как это понимать. Он любит быть победителем и терпеть не может поражений, проигрыша даже в малом. Эти качества характера могут проявляться по-разному. Друзья раскусили: когда он проигрывает в шахматы, то находит предлог выйти за чем-нибудь из комнаты — мол, запамятовал, срочное дело, — а возвращаясь, говорит: «Забыл свой замысел, давай сначала!» — и сбрасывает фигуры с доски. Тоже, хоть и в пустяке, честолюбие… Но для него и для всех краскомов, кого он знает, чувство власти — лишь чувство личной ответственности. Чем больше власти, тем выше ответственность. За выполнение задания. За судьбу доверенного дела. За жизни людей — в партизанском ли отряде, в дивизии, в армии. Чувство власти соизмеряется им с собственным опытом, с осознанием того, справится ли он с порученным делом. Если бы он понял, что вверенная ему власть превышает его возможности и силы, сам непременно бы отказался. Потому что выше всех честолюбивых устремлений должно быть чувство ответственности. С новым заданием он справится. Потому что надежно, всей предшествующей жизнью, подготовлен к выполнению его. Больше того: теперь, став командармом, он сможет там, в дивизиях и корпусах Особой Дальневосточной, выверить вынашиваемые им мысли о новых приемах тактики, стратегии, оперативного искусства, мысли о том, какую новую армию нужно строить. Принципы новой армии: массовая, механизированная, отлично владеющая новой техникой. Е г о  ОДВА станет образцом новой Красной Армии!.. Дух захватывает от открывающихся перспектив!..

Еще в Москве Василию Константиновичу пришлось снова, как когда-то перед командировкой в Кантон, взяться за изучение обстановки в Китае. Сообщения были одно тревожнее другого: сразу после захвата частями Чжан Сюэляна и отрядами белогвардейцев всей Китайско-Восточной железной дороги и последовавшего за этим бандитским актом разрыва отношений между Советским Союзом и Китаем началась усиленная концентрация белокитайских и белогвардейских войск на рубежах, нацеленных на советское Забайкалье, Приамурье и Приморье. Да, как бы не пришлось Василию Константиновичу проверять свои взгляды на оборонительные и наступательные возможности дивизий и корпусов не только на отрядных и общевойсковых маневрах… Создавая Особую Дальневосточную, правительство и партия предвидят и такой поворот событий. Что ж… Скорее бы только добраться до места и приступить к работе!..

Хотя работа уже началась. К скорому поезду «Москва — Хабаровск» были прицеплены два вагона: один — штабной салон-вагон командарма и второй — для его новых помощников. На заседание Реввоенсовета были вызваны с Дальнего Востока командиры дивизий, корпусов и отдельных частей, отныне вошедших в ОДВА. Кроме того, Блюхер попросил РВС, чтобы в Особую Дальневосточную откомандировали нескольких военачальников, служивших в наркомате. Подбирал по принципу того «родства», узы которого проверяются в боях.

Должность начальника штаба армии он предложил Альберту Яновичу Лапину. Лапин тоже недавно служил советником в Китае. Вместе с Михаилом Марковичем Бородиным он выбирался оттуда через пустыню Гоби. По возвращении Лапин был назначен начальником Управления боевой подготовки Генштаба РККА. Но Василий Константинович знал этого бритоголового крепыша, «академика» еще по службе на Дальнем Востоке — в двадцать первом году, когда прибыл в Читу, Альберт выполнял обязанности главкома армии ДВР, и Блюхер как раз от него принимал дела.

Только перед последним заседанием Реввоенсовета встретил Блюхер Степана Вострецова. Столько лет не видал. «Где ты? Кем ты?..» Они расстались, когда Василия Константиновича переводили из ДРВ в Ленинград, на корпус. Уже на новом месте Блюхер узнал о беспримерном сражении за Спасск, где была разгромлена «Земская рать» генерала Дитерихса — последняя белогвардейская армия на дальневосточной земле. То сражение предопределило освобождение всего южного Приморья. Среди особо отличившихся и представленных к награде был и Степан Сергеевич Вострецов, помощник начальника Второй Приамурской дивизии. Познакомились же они еще в боях против Колчака. Степан — из рабочих, кузнец, в старой армии дослужился до фельдфебеля. Блюхер давал ему рекомендацию в РКП в двадцатом году. Хоть Вострецов был года на два постарше, Василий Константинович считал его своим подопечным. Теперь, при встрече, потребовал: «Докладывай!» Степан — медведище, красавец, высоченный, широкоплечий, с великолепной командирской выправкой, ромб в петлице, шеренга орденов — гаркнул: «Командир двадцать седьмой Омской Краснознаменной имени итальянского пролетариата стрелковой дивизии!» «А на каком поле брани добыл четвертое Знамя? За Спасск тебе, помнится, третий орден дали». — «За Охотск получил. За экспедиционный поход против пепеляевцев».

Степан рассказал об экспедиции своего отряда на судах, затираемых льдами, из Владивостока к Охотскому побережью, о многосуточном марше через снежные сопки — и о самом последнем дальневосточном бое. «Поставил на гражданской войне последнюю точку? Что ж, молодцом, — крепко пожал ему руку Блюхер. — Хочешь снова вместе со мной служить?..»

Теперь Вострецов тоже ехал на Дальний Восток, чтобы принять под командование Восемнадцатый корпус.

В Особую Дальневосточную вошли два корпуса: отныне Вострецовский и Девятнадцатый, его командиром уже несколько лет был трижды краснознаменец Григорий Давыдович Хаханьян. Эти два корпуса состояли из пяти дивизий (назначение на Первую Тихоокеанскую получил Александр Иванович Черепанов, бывший старший советник в китайской группе Блюхера), двух кавбригад, отдельного бурят-монгольского национального кавдивизиона, нескольких других частей и подразделений. Перед отъездом Василий Константинович согласовал с Ворошиловым и Тухачевским, какие еще войска будут переброшены на Дальний Восток из центральных районов, получил обещание и на танковые подразделения, и на эскадрильи бомбовозов, истребителей и гидросамолетов. В подчинение ОДВА отныне входила и Дальневосточная военная речная флотилия.

Пока скорый одолевал долгие версты Урала и Сибири, в штабном вагоне шла работа: формировались управления армии. Альберт Янович Лапин, что ни час, теребил командарма, согласовывал штаты и персоналии штаба — оперативного отдела, организационно-мобилизационного, военных сообщений, разведывательного, особенно любезного ему отдела боевой подготовки… Уходил он — заявлялись артиллеристы, за ними — связисты, командиры из будущего управления начальника ВВС, врачи — из будущего военно-санитарного управления… Блюхер с первых же дней намеревался приступить к проектированию, а затем и возведению оборонительных сооружений и еще в Москве предусмотрел создание военно-инженерного управления.

Все вроде бы внове. А в то же время — знакомо. Вот когда из опыта прошлого он мог черпать знания для новой своей работы. Тем более что прошлое было не таким уж давним и вершилось почти в тех же краях — тогда Блюхер занимал посты военного министра и главнокомандующего Народно-революционной армией Дальневосточной республики. Но как разительно изменилось все за минувшие годы. И какие совершенно иные задачи ставит перед ним жизнь!..

Поезд сбавил ход. За окном вагона поплыли приземистые строения. На одном — полусмытое дождями название «Ольгохта».

Здравствуй, Ольгохта… Будто лицо знакомого человека. Здравствуй!.. Доброе лицо это никакие превратности судьбы не сотрут из памяти…

Как раз Ольгохту, неприметный полустанок на Великом Сибирском пути, выбрал Блюхер как плацдарм для решающего наступления на белогвардейцев в феврале двадцать второго года. А вон и она, сопка Июнь-Корань, последний подступ к Волочаевке, для беляков — «дальневосточному Вердену», для него — «второму Перекопу». Как сказал тот краском-пограничник на рейде бухты Золотой Рог? «С вами в болота вмерзал…» Да, здесь он померялся силами с армией Молчанова… Белогвардейцы после захвата Хабаровска усиленно укрепляли район Волочаевки, готовя его как базу для будущего летнего наступления в Забайкалье и Восточную Сибирь. Для Блюхера же Волочаевка должна была стать ключом к Хабаровску и всему Приморью. Белый генерал сосредоточил под Волочаевкой отборные офицерские полки. На два десятка верст, от Тунгуски до Амура, протянул окопы с блиндажами и ходами сообщений. Опоясал позиции восемью рядами проволочных заграждений, а за ними, перед самими окопами, приказал соорудить вал из мешков с песком, покрытых снегом и облитых водой. На сорокаградусном морозе вал превратился в ледяную гору. За валом — пулеметы, артиллерийские батареи, бронепоезда. В ближайшем тылу — натопленные избы. Центром укреплений белогвардейцев была сопка Июнь-Корань. Перед нею на десятки верст — безлесая снежная равнина, где каждый кустик взят на прицел. Они, народармейцы, были в этой долине. Одежда — тряпье. Ноги грели в соломенных мешках. Один-единственный танк с глохнущим на морозе мотором, один бронепоезд… «Невозможно! — доказывали штабные военспецы, — Полки вымерзнут на подступах к Волочаевке!» «Можно и должно, — настоял он. — Каждый потерянный день играет на руку белым. Бой будет трудным. Но он будет решающим».

Разве он не щадил своих бойцов?.. Нет, каждый раз, давая директиву на операцию или готовя солдат к грядущим сражениям, он всегда хотел увидеть конечной целью мир. И делал все возможное, чтобы отвратить жертвы войны. Вот и накануне волочаевского боя он направил Молчанову письмо: «Я — солдат революции и хочу говорить с вами, прежде чем начать последний разговор на языке пушек. Какое солнце вы предпочитаете видеть на Дальнем Востоке: то ли, которое красуется на японском флаге, или восходящее солнце новой русской государственности, начинающее согревать нашу родную землю после дней очищающей революционной грозы?.. Какая участь вам более нравится — участь Колчака, Врангеля, Унгерна или жребий честного гражданина своей революционной Родины?.. На этих сопках и без того много могил. В случае продолжения-борьбы одна из них будет вашей… Драгоценная кровь русского народа заставляет меня обратиться к вам с последним словом…» Письмо это было написано им за несколько часов до волочаевского боя и отправлено в штаб Молчанова с отпущенным пленным. Генерал не пожелал ответить. Бой продолжался трое суток. Завершился он рукопашной. Противник был опрокинут, и Волочаевка взята. По масштабам своим, по количеству соперничавших войск бой под Волочаевкой, конечно же, нельзя было сравнить со сражением за Перекоп. Но Василия Константиновича, уже столько повидавшего за гражданскую войну, потрясли стойкость и мужество народармейцев: с куском замерзшего хлеба в кармане, под ураганным артиллерийским и пулеметным огнем они грудью прорывали проволочные заграждения. Все они глядели в лицо смерти, и все были героями. И сколько их полегло в том бою, одном из последних боев за освобождение Республики… Даже белогвардейский полковник Аргунов, возводивший волочаевские укрепления, а затем командовавший офицерскими частями, оборонявшими «дальневосточный Верден», признал: «Всем красным, бравшим Волочаевку, я бы дал по Георгиевскому кресту»… Как настойчиво вторгается прошлое… Почему именно теперь, когда он во власти новых замыслов, в осуществлении давно вынашиваемых планов?.. Древнеримский полководец Фронтин говорил в своих «Стратагемах»: «Сравнение с уже проверенным опытом позволит не бояться последствий новых замыслов». Опыт прошлого нужен, чтобы правильно оценивать настоящее и предвидеть будущее…

После волочаевского боя Блюхер приказал похоронить погибших — замерзших было вдвое больше, чем убитых, — вон там, в братской могиле на вершине сопки Июнь-Корань, и высечь на памятнике:

«Пусть последнее место успокоения красных, орлов постоянно напоминает всем гражданам нашей Республики о славной странице борьбы Народно-революционной армии и воодушевляет бойцов на новые подвиги к достижению нашей исторической революционной цели на Дальнем Востоке!»

Теперь Василий Константинович подумал: он словно бы беседует с этими далями, отчитывается — не перед кем-то, а перед этой дорогой, перед всеми теми, с кем шел по ней и кто пал в пути. Отчитывается перед своим прошлым — поэтому, наверное, прошлое так остро врывается в настоящее и сливается с ним. Не только отчитывается, но и черпает силы для будущего.

Здравствуй, Ольгохта… Здравствуй, сопка Июнь-Корань!..

На десятые сутки пути за окном пошли холмы, по ним — сады, огороды, избы переселенцев — как визитные карточки всей России: и украинские хаты-мазанки, и северные крепыши срубы, и затейливая резьба, принесенная на Амур мастерами западносибирских деревень. Обозначились ажурные фермы моста. Мост этот бойцы его армии взорвали в мае двадцать первого, когда к Хабаровску подходили беляки. Потом самим же приходилось переправляться на пароме. В последний раз, когда Блюхер возвращался из Китая, он ехал по уже восстановленному мосту. Рассказали: никак не могли подобрать для него ферму вместо взорванной, разыскали аж за Уралом, в Центральной России — подошла запасная ферма моста через Ветлугу.

Поезд простучал над Амуром — и потянулись пригороды, навалы штыба, нагромождения бревен, почерневшие пакгаузы.

— Хабаровск, товарищ командарм, — сказал адъютант.

— С прибытием!..

Город Хабаровск становился отныне местом дислокации штаба Особой Дальневосточной Армии.

Глава вторая

Чан Кайши и так, и этак приглядывался к газетному листу. Ошеломительное известие!…

После отъезда Галина-цзянцзюня из Китая он на годы потерял «хунданжэня» из виду. Если и вспоминал, то думал: наказан московскими властями? Или служит советником в каких-то иных краях?.. К мыслям, окрашенным уважением, примешивалось чувство язвительного торжества: как хитро обманул он проницательного русского, перед которым разыгрывал простака и революционера!.. И вдруг в газете: Москвой создана новая, Дальневосточная армия, командующим ее назначен генерал Блюхер, известный в Китае под именем Галина.

Корреспондент уловил то, что больше всего и встревожило Чана:

«Прибытие Блюхера-Галина на Дальний Восток создает положение, небывалое в истории. В случае войны Красная Россия будет иметь командующим войсками, действующими против неприятеля, того человека, который был перед тем фактическим руководителем армии, с которой будет сражаться. Галин провел несколько лет на Дальнем Востоке и в Китае, он превосходно знает силы противника. То, что именно он принял командование над вооруженными силами Красной России на Дальнем Востоке, создает, без сомнения, новую ситуацию в советско-китайском конфликте».

Излюбленное изречение, к которому Чан прибегал в различных обстоятельствах: «Если знаешь себя и знаешь противника, сражайся хоть сто раз…», оборачивалось теперь против него самого.

До сих пор, если не считать размолвок с Мэйлин и осточертевших понуканий ее папаши, все шло так, как хотел того Чан. В самый канун нынешнего, 1929 года — «Восемнадцатого года Китайской республики» — в Мукдене и Харбине, по всей Маньчжурии, на правительственных и административных зданиях был наконец-то спущен старый пятицветный флаг и поднят новый — гоминьдановского правительства: на синем полотнище белое солнце. В Нанкине вслед за посланниками Великобритании и САСШ свои верительные грамоты вручили Чану главы посольств Японии, Франции, Италии и Германии. Затем дипломатический корпус выступил с совместным заявлением о том, что западные державы аннулируют заключенное десять лет назад соглашение о запрещении ввоза в Китай оружия и военного снаряжения. Все годы это соглашение было лишь фиговым листком — оружие непрерывно поступало в Поднебесную; но теперь, после отмены формального эмбарго, оно буквально хлынуло рекой. Сам Чан Кайши по настоятельной рекомендации «папаши Чарли» назначил своим главным советником американца Миллорда, а советником по эксплуатации железных дорог — его соотечественника Ментеля. «Нью-Йорк таймс» оценила преобразования:

«Национальное правительство отличается крайне националистическим, но не антииностранным характером. Представители национального правительства показали, что с ними можно сговориться по всем вопросам».

Несколько недель назад Чан Кайши снова встретился с Чжан Сюэляном. Оба подтвердили решимость действовать совместно против Советской России.

Через пять дней после их встречи, на рассвете десятого июля, по всей линии КВЖД был захвачен телеграф: вслед за телефонной была прервана и телеграфная связь с СССР; в тот же день управляющему дорогой был вручен ультиматум с требованием заменить всех советских сотрудников и начальников служб на чжансюэляновских чиновников, а когда управляющий, как и предполагалось, отверг незаконное требование, его и всех его помощников сместили и интернировали. Одновременно генерал-губернатор отдал приказ о закрытии советского торгпредства. Все это, как предполагали Чан и Чжан, должно привести к резкому обострению обстановки, разрыву китайско-советских отношений, а затем к прямому вооруженному конфликту. Вот конечная цель! Иностранные советники, сделавшие тщательные расчеты, предопределили: в вооруженном противоборстве победителем непременно станет Китай.

Чжан Сюэлян начал подтягивать свои войска к границе, Чан Кайши, как было предусмотрено, — готовить ударную свою силу: бригады и корпуса так называемой государственной обороны. И вдруг сенсацией во всех газетах — это сообщение из Москвы о создании красной Дальневосточной армии и назначении ее командующим Блюхера, Галина-цзянцзюня…

Чан передал Чжану, что хочет вновь встретиться с ним.

Одна из стен залы, в которой состоялась их секретная встреча, вместо шелковых полотнищ с изречениями была украшена «Картой позора».

— Десять тысяч лет жизни старшему брату!

— Пусть солнце, луна и звезды покровительствуют во всех великих начинаниях высокочтимому гостю!..

За минувшие месяцы Чжан Сюэлян поступился не только своим флагом — даже титул главнокомандующего «армией умиротворения» он сменил на куда более скромное звание командующего «войсками приграничной полосы», тем самым передав «старшему брату» права главкома.

— Нам, прославленный мой брат, не следует тревожиться в связи с возвышением Галина-цзянцзюня, — проговорил теперь Чан, успокаивая не только гостя, но и себя самого. — Я располагаю достоверными сведениями о численности русской Красной Армии. В ее составе всего полмиллиона солдат, тогда как в наших с тобой дивизиях — миллион шестьсот тысяч. А во вновь создаваемой Дальневосточной армии наберется едва ли восемьдесят тысяч. К тому же эта армия отстоит за тысячи ли от баз снабжения, с Центральной Россией ее связывает, как младенца пуповиной, лишь тонкая линия Транссибирской магистрали. Что случится с младенцем в чреве, если оборвать пуповину?

— Преклоняюсь перед мудростью твоих мыслей, старший брат!.. Но два корпуса, которые изначально находились на Дальнем Востоке, красные дивизии, что стоят в Забайкалье, у Хабаровска и в Приморье…

— Неужели ты и впрямь думаешь, что они обладают силой девяти быков и двух тигров? Против их восьмидесяти тысяч мы выставляем триста тысяч солдат. Мы разобьем их в пух и прах — как охотник стаю диких уток на озере!..

Хотя победа в предстоящих баталиях была предопределена, Чан Кайши все же мог предположить, что Галин-цзянцзюнь потреплет «войска приграничной зоны», которым предстояло первыми вступить в противоборство: он помнил, как во время Северного похода направлявшиеся тем же Галиным, осуществлявшие разработанные им операции полки и дивизии НРА, намного уступавшие числом армии северян, успешно громили их. Но Чан не против такого кровопускания: чем слабее станет Чжан, тем послушнее будет впредь. Вот хоть и поднял гоминьдановский флаг, подчинил Нанкину свою армию, а все еще держится обособленно, отгородившись Великой стеной от остальной Поднебесной. И если Чан сделал главную ставку на американцев, Чжан по-прежнему идет на поклон к самураям… Пусть будет так. В предстоящих испытаниях ему, Чану, обещали поддержку Вашингтон и Лондон, «младшему брату» — Токио…

— Мы, достославный брат, должны твердо идти по намеченному пути, — с воодушевлением продолжал Чан. — Ноты Москвы — как гром вчерашнего дождя, даже капель нет. — Он взял в руки лист перевода: — «Неизменно следуя мирной политике, Советское правительство предлагает Китаю немедленно созвать конференцию для окончательного решения всех вопросов, связанных с КВЖД. Но предварительно китайскими властями должны быть выполнены следующие требования. Безобразия на КВЖД должны быть немедленно прекращены. Все арестованные немедленно освобождаются. Договорные отношения должны быть восстановлены. Мукденскому и Нанкинскому правительствам дан трехдневный срок для принятия требований…» — Он презрительно скривил губы. — Сколько трехдневок прошло, как прислана эта нота? Сколько уже передано нам нот из Москвы? Вспомни, мой любезный брат, чем завершился демарш красных после того, как ты прибрал к рукам телефонную станцию? А после того, как ты захватил их генконсульство в Харбине? Помахали кулаками — и замолкли. Все это — пустые угрозы. Писк мышей из норы, перед которой сидит кошка.

Чжан Сюэлян наклонил голову, выражая согласие.

— Конечно, наши друзья в предстоящих испытаниях ищут свою выгоду, — продолжал рассуждать Чан. — Друзья из Лондона, да и друзья из Токио настойчиво предлагали захватить КВЖД. Теперь они хотят нашими штыками прощупать боеспособность Красной Армии, мобилизационные возможности русских. Они желают выяснить, насколько прочна власть коммунистов в Советской России.

— Но выполнить их пожелания можно, лишь развязав войну, — настороженно посмотрел на Чана «младший брат». — Захватом дороги и вылазками за кордон этого не выяснишь.

— Да, война. Я даже предполагаю — большая война! Вслед за нами в нее втянутся и Япония, и, может быть, даже Англия. Нам это выгодно: с помощью наших иностранных друзей мы достигнем своей цели. — Чан Кайши показал на «Карту позора»: — Наша великая миссия — окрасить эти черные пятна в желтый цвет плодородия, вернуть Поднебесной ее исконные владения за Уссури и за Амуром. Мы будем действовать вместе, как две руки одного тела, — да ниспошлет нам Небо свое благословение!..

Глава третья

Они встретились тогда в Шанхае, в доме, куда привез Антона Иван Чинаров. Но прошло еще мучительных три месяца — он уже обосновался в Харбине, — как действительно неожиданно, в беженской харчевне на Гиринской улице, в группке женщин с наколками сестер милосердия «Общины Красного Креста» он снова увидел ее. Полыхнуло: бог мой, как красива!..

Улучив момент, подсел к стоянку, что-то заказал. Непомерно роскошное для такого заведения. Не для нее — для всех ее подруг, А потом, не обделяя вниманием остальных, но настойчиво показывая им, что выбрал ее, попросил разрешения проводить. Подруги поняли. И выглядело совершенно естественно. А для него таким и было — будто увидел впервые и обмер. Потом она даже удивлялась: «Ты так себя вел… Ну и артист!» И вкрадывалось в ее интонацию: «Хорошо же ты напрактиковался!..» «Оля, Оля!.. — Он представлял свое постылое парижское одиночество. — Не напрактиковался, а сберег». «Ну что ж, здесь беженки не очень-то выламываются. Да и ты моим подругам приглянулся. К тому же — преуспевающий коммерсант с тугим кошельком. Не одна бы я согласилась», — не сразу отступала она. «Не надо, Оля!..»

Она, как было оговорено Стариком, — вдова, жена белого офицера, оказавшегося в списках «безвозвратных потерь», выброшенная из России, мыкавшаяся по разным странам и вот недавно добравшаяся до Харбина: перекати-поле, уставшая скиталица. Ну а он — не первой молодости агент процветающей экспортно-импортной фирмы «Лотос», представитель этой фирмы в Харбине. Для любого и каждого вполне естественно, что вот так, на глазах у всех, встретились двое, выбрали друг друга, надолго или не надолго — кому знать?..

«Пришпилилась! — Ольга, смеясь, словно бы повертела, как брошку, неожиданное слово. — Мои дамы так и сказали: «Пришпилилась!..»

Может быть, все остро еще и потому, что они — как в дремучем лесу, где можно ждать опасности в любой момент и со всех сторон, и поэтому все чувства напряжены до предела. Действительно, каким же дремучим был окружавший их лес… Хотя Харбин, подобно Шанхаю, поначалу предстал совсем не таким, как ожидал Антон после всего, что услышал о вотчине Чжан Сюэляна и «логове белогвардейщины». Сам по себе он был живописен и своеобразен. На просторном пологом холме располагался Новый город — с массивными зданиями административных учреждений, консульств и торгпредств, клубов и обществ, с добротными особняками чиновников, садами, где по вечерам ухали духовые оркестры. Эта центральная часть Харбина походила на губернский или уездный город дореволюционной России: на вершине холма, посреди большой площади, — деревянный, в стиле новгородских шатровых церквей, храм-собор; улицы Офицерская, Казачья, Полицейская, Коммерческая, Торговая; универсальный магазин Чурина; коляски под тентами, зонтики с оборками, офицеры в мундирах, деловые люди в визитках… Рядом с Новым городом, за железнодорожной линией, в низине вдоль берега реки Сунгари простирался другой Харбин — Харбин-Пристань, тоже еще не китайский, но уже и не русский, хотя то тут, то там торчали над домами шпили и луковки православных церквей. Пристань была торгово-увеселительным районом, где в непрерывной карусели мелькали вывески фирм, банков, ссудных контор, ломбардов, торговых заведений, ресторанов и отелей. Два десятка крупных японских фирм занимались здесь импортными операциями; американцы ввозили сюда консервы и обувь, автомобили и электроприборы; подобные же товары, но только более высокого качества и более дорогие поставляли англичане; парфюмерные, галантерейные и винные магазины открыли французы. В кабаре «Черная кошка» собиралась местная богема. В кабаре «Помпеи» официантки обслуживали посетителей одетыми в прозрачные туники… К Харбину-Пристани вплотную примыкала «Нахаловка», скопище саманных и дощатых клоповников-времянок вдоль сточных канав, скученное сосредоточение беженской бедноты, выплескивавшее, как из трубы нечистот, на улицы других районов в поисках наживы проституток, грабителей, ресторанных вышибал и сутенеров. И лишь третий район Харбина — Фудзядан был китайским, и на его кривых улочках редко можно было увидеть европейца. Здесь тоже сплошь лепились магазинчики, лавки, мастерские, чадило жареной рыбой, с рассвета дотемна колыхалась толпа, все грохотало, тренькало, кричало. И продирались сквозь людские скопления не коляски и автомобили, а голоногие рикши; кули переносили на головах и бамбуковых шестах удручающие по тяжести и объему тюки. В грязных фанзах были опиекурильни, а морфий кололи из открытых на улицу окошечек — не глядя, только сунь в окошечко руку с монетой.

Столь разноликий Харбин мельтешил перед глазами, как бы скрывая под пестрыми масками переменчивый и устрашающий свой лик, и поначалу можно было подумать, что тревоги мира, как отвернувшие штормы, обтекают его стороной: в Новом городе неподалеку от советских Дорпрофсожа и Медсантруда располагался белогвардейский клуб «Мулен Руж», на одной улице с большевистской газетой «Молва» — правомонархический «Свет», белоэмигрантский «Русский голос» и кадетская «Заря»; здесь были и комитет харбинских комсомольцев, и клуб молодых русских фашистов «Черные гусары»…

Приехав сюда, Путко снял номер в дорогом отеле «Модерн», внес вступительный членский взнос в Коммерческий клуб. Помещение конторы «Лотос» занимало особняк в районе Пристани, бок о бок с конторой «Лесных предприятий Ковальского» по одну сторону и «Американского акционерного общества по продаже автомобилей «форд», «бьюик», «кадиллак» и «джамси»» по другую. Предстояло нанять клерков — китайца и русского; предшественник Антона отбыл по вызову Чинарова в Шанхай вместо со своими помощниками.

Для Антона не оказалось неожиданным, когда в один из первых же дней повстречал он в Харбине Мульчу — где, как не здесь, должен был обретаться шустрый штаб-ротмистр?..

— Ишь ты!.. Как жареными гусями запахло, так и пожаловали на пир, ваше высокоблагородие! — приветствовал парижский знакомец. Признался: — А я уже любопытствовал: куда исчез господин подполковник из Парижа? Не подался ли в «возвращенцы»?

— Благодарю за внимание. Вскорости за вами и отбыл в Китай.

— Да уж наслышан. В Шанхае обретались, — подтвердил свою осведомленность контрразведчик. Многозначительно добавил: — Скромняга-скромнягой, а вон с какими верительными грамотами! От самого Антона Ивановича!.. — дал понять, что ему известно даже о визите Путко к генералу Волкову с письмом от Деникина.

Антон еще в Москве, когда обсуждал с товарищами детали своей экспедиции, предположил, что, коль повстречает Мульчу, тот «втемную» поможет ему. Товарищи в управлении одобрили такой ход. Теперь Путко пришла мысль: почему бы не предложить штаб-ротмистру должность клерка в «Лотосе»? Убьет двух зайцев: сослуживец обезопасит от подозрений; и к тому же, постоянно общаясь с Мульчой, он сможет, как и в Париже, много полезного узнавать от него.

В подобном предложении не было ничего странного: едва ли не каждый из эмигрантов-офицеров, продолжая выполнять свои обязанности при штабах, в белогвардейских «союзах», «комитетах» и «лигах», пристраивался «на прокорм» на любые подходящие работы: кто пооткрывал булочные или обувные мастерские, кто становился за прилавок или конторку, если не шел в официанты да тюремные надзиратели. Вот и в Харбине бывший Приамурский генерал-губернатор Гондатти заделался агентом земельного отдела; генерал Соболевский варил квас на собственной квасоварне, где был и хозяином и подмастерьем в одном лице; генерал Пепеляев и его офицеры зарабатывали извозчичьим промыслом.

— Ишь ты!.. А сколько положишь? — полюбопытствовал Мульча, но заманчивое предложение отклонил: — Не златого тельца ради сюда пожаловал! По службе забот невпроворот! А кормлюсь от кирилловского фонда.

Переход белой оплачиваемой верхушки с николаевского на кирилловский фонд произошел потому, что в начале января двадцать девятого года престарелый Николай Николаевич почил в бозе — и тем положил конец великокняжеской междоусобице в борьбе за призрачную царскую корону; единственным претендентом на нее остался «блюститель российского престола» Кирилл.

— Тогда посоветуйте, кого из надежных взять.

— Это могу. — Мульча ненадолго задумался. — Есть под рукой один. Из наших. Прошел и Крым, и рым. Не обмишурит.

Каково же было удивление Путко, когда на следующий день перед ним предстал присланный штаб-ротмистром Константин Костырев-Карачинский!.. В конце шестнадцатого — начале семнадцатого года они оказались в одной палате петроградского лазарета: Антон, отравленный газами и раненный в ноги, рубака-есаул Шалый и прапорщик Костырев-Карачинский, которого почему-то называли Катей, — юноша едва появился на передовой, как получил заряд свинца в ягодицу. Помнится, они расстались тогда по-приятельски. Катю выписали как раз в канун Февральской революции. Потом они мельком встретились в Москве, на Государственном совещании в Большом театре, когда там происходила «коронация контрреволюции»; Путко был на совещании делегатом от комитета Двенадцатой армии Северного фронта, а на самом деле — тайным посланцем большевиков, наблюдавшим за происходящим. Уже в конце августа семнадцатого он по заданию Дзержинского участвовал в аресте провокаторов, засланных штабом Корнилова в Питер для организации вооруженных выступлений в столице в момент подхода корниловских войск. Среди тех, кого арестовал Путко, оказался есаул Шалый. Есаулу удалось тогда бежать. Не встречался ли он потом с Катей, не рассказал ли ему?.. Вероятность подобного совпадения была ничтожной. А все же была.

Антон предусматривал возможность того, что на эмигрантских дорогах встретит кого-либо из давних знакомцев. Могло случиться — даже тех, кто видел его на посту начдива или начальника артиллерии корпуса РККА. Такая встреча означала бы провал. Но за все годы гражданской никто из командиров тех частей, где он служил, не переметнулся на сторону врага; в красноармейских газетах фамилии его не называли, фотографии не печатали. Ну а после войны — учеба, а потом — и «легенда»… И все же любое обстоятельство не предусмотришь; всех, кто знал тебя или просто видел, не перечтешь. Парижские годы судьба миловала его от нежданных встреч. Первая такая встреча — с Костыревым-Карачинским. Что известно ему об истинном прошлом Антона?.. Он испытывал беспокойство. Срабатывает интуиция разведчика?..

— Вот это да! — Катя распростер руки для объятий. — Вот так сюрприз!

Чтобы произвести впечатление, он заявился в контору «Лотоса» как на парад: мундир, эполеты, ордена. На рукаве нашивка — в щите российская монархическая трехцветка. Заматерел! Не розовощекий восторженный доброволец, сынок любвеобильных родителей… Тесный френч распирают налитые плечи, в щетке усов над губой проседь, глаза в красных прожилках, выцветшие зрачки. А орденов нахватал! Даже удостоился знака корниловского ледового похода: меча в обрамлении тернового венца.

— Понежили мы тогда свои задницы в лазарете! — напомнил Катя об их давнем общем, чтобы, видать, расположить, своего работодателя. Но мысль о минувшем вернула его к чему-то, он насупил брови.

— Тебя-то где носило эти годы? — не давая ему сосредоточиться, спросил Путко. — Вижу, навоевался.

— Всласть! Как пошел с Корниловым на Питер еще при Керенском, так…

Снова Антону почудилось, что Костырев-Карачинский ищет ускользающую, опасную зацепку.

— А сюда-то какими ветрами занесло?

— Сволочи англичане: когда отошли мы из Крыма, законопатили нас, всю дивизию, на остров Лемнос, за колючую проволоку. Остров необитаемый, без пресной воды, голые камни и песок. С-союзнички, мать их!.. «Казачьим кладбищем» нарекли мы тот остров. Потом вывезли нас в Египет — тоже в пустыню. Едва ноги оттуда унес. И вот уже пять годков здесь обретаюсь. У генералиссимуса служил. У сынка его начал. Да вот — засветило! Теперь бы временно, до больших дел, перебиться. — Понимающе поглядел на Путко: — И вы, полагаю, временно в «шпаках», господин подполковник?

«Ага, рассказал Мульча…»

— Конечно, временно. А ты сальдо-бульдо знаешь?.. Не беда, наука не такая уж и хитрая. Жалованьем по старой дружбе не обижу.

Итак, русский клерк есть. Китайца, владеющего японским и английским, он нанял по объявлению в местной газете «Гунбао» (наверняка или чжансюэляновский, или японский осведомитель); нашел через биржу труда и истопника-привратника, тем самым укомплектовав весь штат конторы. Начал вступать в деловые контакты с представителями других фирм. Постепенно стали заполняться страницы приходно-расходных журналов: из Шанхая, от Чинарова, поступали товары для сбыта в Харбине и заказы на закупки. «Лотос» занял свое место среди других коммерческих предприятий Пристани, не соперничая с торговыми домами Чурина или Арнольди, не равняя обороты с отделениями «Чосен-банка» или «Гонконг-Шанхайского», но неспешно добиваясь положения вполне респектабельной фирмы.

Между тем Антон через Мульчу и деловые контакты с другими русскими эмигрантами начал искать пути к белогвардейской верхушке, к самому Дитерихсу. Его цель, как было определено Стариком, — освещение военной эмиграции. Кто еще из помощников Старика работает в Харбине? Этого Антон не знал и не должен был знать. Лишь догадывался — по тем документам, с которыми познакомился в управлении, — что Павел Иванович не оставлял без внимания деятельность сконцентрировавшейся в Маньчжурии белогвардейщины и получал сведения о ней из надежных рук. Но как ему самому установить связь с Центром? Отправляя Антона в Харбин, Иван Чинаров многозначительно сказал: «Придет время — узнаешь».

Узнал он от Ольги. «Ты будешь составлять донесения и передавать их мне. Я зашифрую и передам радисту». — «Кто он?» — «Китайский товарищ. Из местных. В свое время выезжал в Советский Союз». — «Как его зовут, где он живет? Когда ты познакомишь нас?» — «Никогда. Он ничего не должен знать о тебе. Встречаться с ним буду только я. Так нужно на случай провала». — «Такого случая не может быть!..»

Разведгруппа Путко начала действовать. Как раз в момент резкого обострения обстановки — после массовых арестов советских граждан в Харбине и по всей линии КВЖД и последовавшего разрыва советско-китайских отношений.

Ольга и Антон сидели в кинотеатре. По рядам, наступая на ноги, сновали слуги, раздавая отжатые в кипящей воде салфетки для обтирания лиц и рук. Салфетки пахли жасмином. Фильм был американский. Тапер яростно стучал по клавишам расстроенного пианино, а из-за экрана что-то неразборчиво выкрикивали по ходу действия на разные голоса мужчина и женщина.

После фильма он провожал Ольгу домой. Она снимала комнату в меблирашках на Пристани, неподалеку от своего лазарета.

— Пойдем лучше ко мне.

— Нет. Я уже в шесть утра должна быть в лазарете.

— Собачья жизнь…

Она лишь пожала в темноте его руку.

Улица была еле освещена редкими фонарями.

— Сегодня утром к нам в лазарет принесли мальчишку… Подобрали около станции. Он был без сознания, весь в кровоподтеках… Когда пришел в себя, рассказал: местный полицейский избил за то, что он играл с китайскими ребятами. Мальчугану семь лет. Сын нашего железнодорожника. Отца его арестовали… — Антон почувствовал, как дрожит рука Ольги. — Говорят, арестованных бросают в концлагеря. Специально устроили для советских где-то неподалеку от Харбина.

— Я не слыхал об этом. Надо проверить.

Когда подошли к ее дому, Антон переложил в ее ладонь спичечный коробок. Если бы кто-то иной, кроме нее, захотел открыть его, в нем оказалась бы щепоть пепла.

— Я сообщаю, что японские экспортно-импортные конторы прекратили прием грузов для транзита по КВЖД в обе стороны — на Владивосток и на Читу. Ими прекращен прием грузов также в морских портах ввиду возможного перерыва транзита между Азией и Европой. Это многозначительно. На другом листке — сведения о концентрации белокитайских войск и белогвардейских отрядов в районах станций Маньчжурия, Пограничная и у города Хайхэ.

Рука ее напряглась:

— Думаешь, война?

— Дело идет к тому… Читала? На Дальнем Востоке создана армия. И Василий…

— Ее командующий, — досказала она. — Вот и исполнилось твое желание снова служить вместе с ним.

Глава четвертая

«Дорогой брат Федор!

Отвечаю на твое письмо, что жив-здоров и тебе такого желаю.

Служба моя тоже идет хорошо, даже сказать — не идет, а бурлит, как вода от винта нашего монитора. Петух не прокукарекал, а мы уже на ногах, потому что такая обстановка, не до долгих снов. Новое и опасное по всей границе, вверх и вниз по Амуру, каждый день, да ты сам газеты читаешь, кумекаешь… А главная важная новость: собирается Особая Дальневосточная армия, и наша флотилия войдет в нее, а командармом ее поставлен герой войны, четырежды краснознаменец Василий Константинович Блюхер, с которым воевал наш батя, помнишь его Почетные грамоты, подписанные самим Блюхером? Жалко, что ты служишь далеко отсюда и не вошел в нашу Дальневосточную армию.

Было у нас учение вместе с пехотой и городскими комсомольцами, вроде как десант. К нам на борт прибыли «красные косынки» — дружинницы РОКК. Они мыли, чистили каюты, будто готовили под госпиталь. Одна из «красных косынок» по имени Вера. А нынче ходил в увольнение в наш клуб и снова увидел ее, а она меня. Вера была красивей всех. Я даже танцевал с ней модный танец фокстрот, хотя не умею, все ноги ей отдавил, но она смеялась и улыбалась дружелюбно. Вот такие дела. Ты не подумай чего. Хотя я думаю. И снова почему-то в голове стихи вертятся, только не о флотской нашей службе.

Из дому давно писем не получал. Жена Нюта пишет совсем редко и скучно. Батя все болеет и бедует. Отписал, что в Ладышах собирается колхоз, он туда записался почти что первым. А тесть упирается, не хочет записываться. Я Нюте и тестю отпишу, чтобы не позорили мужа и зятя, красного моряка, когда такая острая международная обстановка. Жена краснофлотца в такой момент должна быть передовым организмом, как здешние «красные косынки», а не отстаиваться в стороне от социалистического фарватера, как ржавый баркас в тине затона.

Ну, пока. Надо спать, а то завтра «архангел» поднимет чуть свет. Настроение такое: ежели вынудят враги, наступим империалистическому псу на лапу, протянутую к нашему берегу!

Кланяюсь тебе, твой брат-краснофлотец Алексей.

Да, ты любопытствуешь, что такое монитор. Наш «Сунь Ятсен» — это бывшая канонерская лодка «Шквал». У нас восемь пушек. А «монитор» это так теперь называют.

А рыбы в Амуре сто разных видов. Лови и шамай от пуза.

На том кончаю».

Глава пятая

Он вывел на листе первую строку:

«Приказ по Особой Дальневосточной армии».

Под ней проставил: «№ 1». Написал, понимая, что этот листок станет первой страницей книги, к которой не раз, наверное, будут обращаться историки:

«§ 1. Приказом Реввоенсовета СССР от 6.08 с. г. всевооруженные силы, расположенные на территории Дальнего Востока, объединяются в Особую Дальневосточную армию.

§ 2. Командующим армией назначен я…»

Снова подумал: осилю?.. Должен осилить!

«§ 3. Настоящим объявляю, что с сего числа я вступил в командование армией».

И крупно подписал: «Блюхер».

В отличие от последующих приказов этот не будет секретным, завтра его опубликуют в местных газетах. Пусть все узнают, что отныне ОДВА существует и штаб ее — в Хабаровске.

Василий Константинович полюбил Хабаровск. С тех дней, когда всеми помыслами рвался к нему — с Волочаевки. Бывая потом проездами, транзитным пассажиром, видел, как быстро меняется облик города. «Три горы, две дыры, тысяча портфелей» — так насмешливо величали его прежде. Да еще: «Сколько углов — столько кабаков». Город раскинулся по трем параллельным, протянувшимся вдоль берега Амура холмам, меж которыми лежали «дыры» — овраги Чердымовка и Плюснинка. Презрительными «портфелями» был определен его чиновничий при генерал-губернаторе Гондатти характер… Уже почти ничего, кроме холмов и ложбин, не оставалось от того старого Хабаровска. Разве что здания бывшей торговой фирмы «Кунст и Альберс», банка Плюснина, кафешантана «Чашка чаю», превращенные в универсальный магазин, почтамт, библиотеку… Триумфальную арку в честь посещения города цесаревичем Николаем снесли, зато вместо сгоревшего в войну деревянного вокзала построили новый, каменный. Вещает своя радиостанция имени Фрунзе, открылась автобусная линия — первый автобус прислали в подарок комсомольцы Москвы. Бывшая Протодиаконовская улица носит имя Фрунзе, Муравьева-Амурского — имя Маркса, а по оврагам — «дырам», сметая хибарки, прокладываются бульвары — Амурский, Уссурийский… Еще тогда, в первое свое житье в Хабаровске, Василий Константинович любил подниматься на холм над рекой или спускаться к самому урезу. Если было ясно, горизонт отодвигался на десятки и десятки верст. А когда громоздились тучи, то казалось, что за Амуром встают синие горы. Солнце садилось за рекой по правую руку, в той стороне, откуда набегали коричневые воды. Слева — Китай. Отсюда до него верст шестьдесят…

Изменился Хабаровск. Теперь преобразится и того более. На улицах его появилось много военных. Скачут всадники. Пылят легковые машины и грузовики. На товарной станции разгружаются эшелоны…

Командиры корпусов, начальники управлений являются к командарму с докладами. Сегодня Блюхер принял командующего Дальневосточной флотилией Озолина.

Краснофлотцы и пограничники первыми принимают на себя удары с того берега, вместе с подразделениями пехотинцев и кавалеристов отражают все учащающиеся нападения белогвардейцев и «китвоенщины» — этот термин уже вошел в обиход. На одном из участков два батальона противника форсировали реку, атаковали нашу заставу. Пограничники продержались до подхода кавполка. Белогвардейцы и белокитайцы оставили на поле боя около двухсот убитых. На другом участке был захвачен советский остров. Чтобы освободить его, пришлось организовывать десантную операцию. В районе села Полтавского целый полк регулярной китайской армии углубился на советскую территорию на несколько километров. Тут уже не провокацией попахивает, а настоящими боевыми действиями. Мы не желаем обострять обстановку. Но сколько, можно терпеть? Только за последние три месяца — восемьдесят нападений, десятки убитых и раненых красноармейцев и мирных жителей, восемнадцать разоренных сел и деревень…

И вот теперь Озолин докладывал:

— Мы получили сведения, что белогвардейская банда сосредоточилась у селения Полынь и маслозавода. Для захвата ее я направил на мониторе «Свердлов» десант в составе батальона Волочаевского полка, а также бронекатер «Пика» и катер погранотряда. При штурме завода бандитами было оказано упорное сопротивление. При поддержке артиллерии монитора десант занял завод. Часть банды была захвачена, остальные скрылись в густых зарослях кустарника, что затруднило преследование. Противник потерял убитыми шестерых. Наши потери — двое убитых и двое раненых.

Блюхер слушал, испытывая неудовольствие. Хотя доклад командующего флотилией лаконичен, но в тоне звучит чуть ли не реляция о победе. А ведь не новичок: прошел гражданскую, был комиссаром и Западно-Двинской, и Азовской военных флотилий, комиссаром обороны Кавказского побережья и даже комиссаром штаба Черноморского флота «Академик». За бои против Врангеля награжден Красным Знаменем… Отчего же столь незначительную и, прямо скажем, без успеха проведенную операцию выставляет как победу? Хочет пустить пыль в глаза? Или размягчел за последние годы работы в штабах, в Москве?..

— В связи с обстрелом наших пограничных дозоров у Черняево, а также сообщением, что в районе селения появилась белобанда, я решил произвести операцию по ее захвату, — прежним тоном продолжал Озолин. — Направил монитор «Красный Восток» с десантной ротой Карельского стрелкового полка и оперативной группой погранотряда. Банда отошла. Схвачен один белогвардеец.

— Вы удовлетворены результатами проведенных операций, Яков Иванович? — спросил Блюхер.

— Как понимать вопрос, товарищ командарм? — уловил что-то в его голосе Озолин, самолюбиво вскинул голову. — Белобандитов на нашу территорию мы не пропустили, границу защитили.

Блюхер с трудом сдержал себя. Промолчал. Хотя подумал: «Из пушек — по воробьям…» Но дело даже не в этом: нет ощущения решительной победы в каждой из баталий. Те наскочили, эти отбили, те отошли — и снова наскочили. А ответные удары должны быть сокрушительными, чтобы неповадно было соваться!.. Вот какие удары должна отныне наносить его армия!.. Но для этого предстоит сделать многое.

— Хорошо, Яков Иванович, — миролюбиво сказал он, отрываясь от своих мыслей. — Будем держать войска в полной боеготовности — и будем учиться. Учиться — вот первостепенная и наиважнейшая наша с вами забота.

Да, не к одному лишь объединению разбросанных по территории Дальнего Востока частей должна свестись роль командующего. И в первую очередь от него, Блюхера, зависит, насколько качественно новым станет это образование — Особая армия. В будущем — и не столь отдаленном — он видит свою армию механизированной и моторизованной, оснащенной автоматическим оружием. В его помыслах — создание образцовой армии, лучшей в РККА. Но первая задача — быть готовым к тому, чтобы отбить становящееся с каждым днем все более реальным нападение врага. Как там у Клаузевица? «Война — область недостоверного; три четверти того, на чем строится действие на войне, лежит в тумане неизвестности». Нет, он решительно не согласен с прусским военным теоретиком. Сам он всегда стремился не допустить неизвестности и на треть. В его расчетах нет знаков, обозначающих «неизвестность». Он хорошо знает армию потенциального противника — не напрасны были три его китайских года, но не будет делать скидок на ее слабость: по численности «китвоенщина» вкупе с белогвардейщиной превосходит Особую Дальневосточную в несколько раз.

В его голове уже вызревал стратегический план. На тот случай, коль придется ввести свою армию в бой.

Но перед тем как вместе со штабом и командирами корпусов и дивизий приступить к разработке этого плана, Василий Константинович обратился к тем, кому, коль наступит час, предстояло этот план осуществлять.

В приказе по ОДВА он написал:

«Среди бойцов и командиров частей армии немало тех, кто участвовал вместе со мной в жесточайших и победоносных боях против царского адмирала Колчака и империалистических интервентов. Посылая им боевой привет, призываю к передаче молодым бойцам лучших боевых традиций, беззаветной преданности делу рабочего класса и непоколебимой стойкости».

Глава шестая

Дамы были в вечерних декольтированных туалетах: собольи боа, бриллианты; мужчины одеты строго по этикету: смокинги, галстуки-бабочки, лакированные туфли; военные в мундирах, при орденах и шпагах. В воздухе плыл настой сигарного дыма, аромата острых кушаний, бразильского кофе, перемешанный с благоуханием цветов — букеты в серебряных вазах украшали столы с яствами в посуде драгоценного гуандунского и соперничавшего с ним кузнецовского фарфора. Джаз-оркестр усердствовал, исполняя наимоднейший фокстрот «Малютка Нелли, хау ду ю ду?..», и на подсвеченном круге в красно-фиолетовом переливающемся сумраке посредине зала колыхались пары.

Ольга сникла, ссутулилась за столиком. Лицо ее приобрело отчужденное выражение.

— Кажется, я первый раз в жизни в таком шикарном ресторане… — Она сердито показала на вилки, ложки, ножи, разложенные на крахмальной скатерти вокруг тарелок. — Не знаю, какие брать… Такая я провинциалка.

— Куда проще: бери по очереди крайние слева и справа — не ошибешься, — беспечно, тоном завсегдатая, посоветовал Антон. — Привыкай, возлюбленная процветающего коммерсанта!

Она хмыкнула. Ужаснулась:

— В какую копеечку влетит тебе такое пиршество?

— Сегодня ведь твой день.

— Не забыл? — потеплели ее глаза. — Да, не восемнадцать… И не двадцать пять…

— Зато вместе! — Он нагнулся к ней, поцеловал. Тихо спросил: — Когда мы праздновали твой день рождения вместе?

Она вздохнула. Уже без робости оглядела зал.

— За тем столиком, справа от оркестра, — японский генконсул Амо. Он здесь дуайен дипкорпуса и вообще персона номер один; рядом с ним, в мундире, — начальник военной миссии полковник Такахаси, тоже очень важная фигура. Слева от них, с дамой в изумрудах, — американский генконсул Коллвен…

Официант подал карту.

— Закажем по высшему классу. Суп из плавников акул?.. Не возражаешь? Нет, пожалуй, вкусней черепаший. Затем рисовые лепешки и утиные языки. Сами языки проглотим. Раки в чесноке, с сахаром… Рыбьи жареные мозги. И, конечно же, шампанское.

— Мираж… Будто нет за этими стенами отчаяния и грязи… Ты даже представить не можешь, как живет большинство эмигрантов. Особенно беженки.

— Я-то нагляделся.

— Нет, не можешь!

— Это заведение — как трехслойный пирог. Здесь, наверху, ресторан для местного «света». Ниже два этажа номеров. А внизу и в полуподвале — каморки с красным фонарем, ночной приют для малопочтенных клиентов. Вход с задворков.

— А знаешь ли ты, что тех нижних клиентов обслуживают мужья, чьи жены зарабатывают под красным фонарем? Жена — в кабинете, а муж — официантом или коридорным… Мне рассказывали сослуживицы. Они-то считают себя в лазарете как в раю, хотя жалованья едва хватает на щи и кашу в беженской столовке. Но мало кому удалось устроиться… Читал в здешних газетах? «Молодая красивая женщина согласна наняться в услуги к одинокому мужчине»… — Ольга передернула плечами.

— Сами выбрали. Судьба не прощает отступничества. Даже если пируют вот так, — Антон кивнул в сторону большого стола, за которым восседали Спиридон Меркулов и его компания. — Заглянуть в их души — такая же опустошенность, как у официантов в нижних номерах… Париж — цветочки. Я повидал за эти две недели…

— Ты ничего не рассказал о своей поездке. — Она захотела перевести разговор на другое, хотя и это «другое» было неотрывно привязано к происходившему здесь.

— Любопытная поездка. Тяжелая. Но удачная. Могу рассказать.

В минувшие недели Антону удалось наконец добраться и до Хорвата, и до Дитерихса.

С Хорватом он познакомился через его жену, Камилу Альбертовну. Родом из семейства известных художников Бенуа, супруга генерала сама рисовала и считала себя знатоком искусств, коллекционировала произведения китайского народного творчества. Через Костырева-Карачинского Путко передал ей проспект уникальных поделок, какие могла предложить фирма «Лотос». Камила Альбертовна выбрала резьбу по слоновой кости. Иван Чинаров прислал изделия из Шанхая, а на дом генеральше принес их сам Антон.

Дмитрий Леонидович Хорват полностью соответствовал характеристике, данной ему в управлении Тимофеем: вальяжный сановник, похожий на старого беззубого льва — украшение зоопарка, уже не страшное и для мальцов. Бывший глава дальневосточной эмиграции в новой своей почетной должности «блюстителя казны» утратил реальную власть. Он мог пригодиться Антону только как дополнительный источник информации или рекомендатель. Как раз он-то, узнав о близком знакомстве подполковника с Деникиным, посодействовал встрече Путко с генералом Дитерихсом — иными путями пробиться к «местному Кутепову» было бы не просто.

Генерал Дитерихс принял вновь прибывшего в своем штабе. Помещение действительно походило на штаб, а не на временно приспособленную квартиру: строгая обстановка, ничего лишнего, адъютанты у телефонов, четкий звук быстрых шагов, короткие, в повелительном наклонении, фразы. Сам генерал — сухой, поджарый, новое в его облике — монокль, мертво отсвечивающий в правой глазнице, — прочел письмо Деникина и отверг:

— Глубоко уважаю Антона Ивановича как выдающегося воителя России и бывшего моего командира, однако решительно не приемлю нововременных рассуждений о недопустимости пролития русской крови за нерусское дело. От сих рассуждений попахивает кабинетной молью, да-с! Стоял и стоять буду: поначалу искоренение большевизма, а уже затем — заботы о формах переустройства России, да-с! — Монокль генерала перевернуто отражал кабинет и уменьшенную до малости, тоже вверх ногами, фигуру посетителя. От генерала исходил удушающий запах табака. — Относительно вас, подполковник: считайте себя призванным в строй. Назначение получите в ближайшее время. Оставьте точные координаты местопребывания.

Ничего себе, оборот!.. Не хватало еще, чтобы белогвардейский вождь вовлек в подготовку замышленных бандитских акций!.. Путко начал обдумывать различные варианты, как уйти из-под столь энергичной опеки.

Спустя день адъютант Дитерихса вызвал его в штаб.

— Мне доложили, что вы — артиллерист. Приднепровье, Крым. Так? — спросил генерал.

— Так точно, — подтвердил Путко, подумав: «Смотря с какой стороны».

— С учетом вашей коммэрческой деятельности… — генерал вложил максимум презрения в слово «коммэрческой», — считаю целесообразным временно использовать вас на инспекционной работе. Первое поручение: выезжайте на станцию Маньчжурия. Проверьте в подразделениях генерала Шильникова, а также в отряде Градова в районе Чжалайнора состояние артиллерии, боезапас, боеготовность. Даю десять дней.

Антон запросил Центр. Получил согласие на поездку. Оставил контору «Лотоса» на Костырева-Карачинского.

Вот когда представилась ему возможность познакомиться с западным, самым длинным и своеобразным участком КВЖД. По делам фирмы, зачастую связанным и с заданиями Старика, он уже ездил по южной ветви дороги в Мукден. Примерно на полпути от Харбина, в Чанчуне, ему каждый раз предстояло пройти полицейский досмотр, будто при пересечении границы двух государств, и там же пересесть из вагона широкой колеи линии КВЖД на узкую — линии ЮМЖД. Перейдя с одного края перрона на другой, пассажир сразу словно бы попадал в Японию: Южно-Маньчжурская железная дорога полностью находилась под управлением островной империи, полоса отчуждения ее была включена в зону Квантунского генерал-губернаторства. Поезда тоже были японские. В вагонах — выложенные кафелем полы. Коммерсант-европеец должен брать не сидячее место, а спальную полку. К постельному белью положены и шлепанцы, и накрахмаленное кимоно. Японцы-проводники подают в пиалах рыбу с рисом, чай, миндальную воду. Надписи — лишь по-японски и по-английски.

Сам Мукден по первому впечатлению тоже походил на японский город: станция расположена на территории имперской концессии; на привокзальной площади — «Ямато-отель»; в виллах вдоль асфальтированных улиц живут японские офицеры, чиновники и коммерсанты. В многочисленных ресторанчиках — и в тех обслуживают девушки в кимоно и на деревянных гэта, даже пиво доставлено с островов. Если кого еще и увидишь в этих заведениях, так европейцев, чаще всего англичан, дующих виски с содовой. Но рядом с чужеземным Мукденом — комнатой прислуги в богатой квартире — примостился собственно китайский город, ничем не отличный от харбинского Фудзядана: ни одной прямой улочки, все извилисты — чтобы заплутались злые духи; все крыши строений — с приподнятыми по краям углами и прогнутыми кровлями, чтобы злые духи не могли проникнуть в дома; на карнизах, во дворах перед воротами — фигурки оскаленных зверей, чтобы отпугнуть злых духов; даже полотнища с иероглифами, свешивающиеся с перекинутых поперек улиц, с одного дома на другой, прутьев, — тоже для того чтобы помешать их бесчинству. И это — нынешний, двадцатого столетия, Китай, чей народ уже за две тысячи лет до европейцев и тех же японцев изобрел порох, первым на земле сконструировал компас, нашел способ выделывать бумагу и фарфор, открыл процесс книгопечатания!.. Великая, самобытная цивилизация — и безропотная вера в духов, покорное подчинение призрачной силе… Неужто народ уверовал, что терзающие его духи — бесплотны и незримы, а не воплощены, как на каждом шагу в том же Мукдене, в реальное обличье колонизаторов, оккупантов и собственных жестоких правителей?.. Именно в таком облике предстала перед Антоном столица Северной Маньчжурии, резиденция Чжан Сюэляна.

Теперь же путь его лежал из Харбина на северо-запад, через города Цицикар, Бухэду, Хайлар — и до самой советской границы, через все три провинции, собственно и составлявшие Северную Маньчжурию.

Сразу за Харбином, едва поезд пересек мост над Сунгари, взору открылась бескрайняя равнина. «Десять миллионов десятин! — вспомнил Антон фантастическую цифру, названную тем инженером-строителем в московской коммунальной квартире. — Выходит: миллион квадратных километров. Действительно, две Франции. Ничего себе!..» Равнина слева и справа от насыпи и до горизонта была возделана. Не поверишь, что всего три десятка лет назад лишь редкие кочевники бороздили ее просторы — теперь куда ни глянь на рассеченной межами плодоносной земле копошились согбенные фигурки под соломенными шляпами; черные косматые буйволы с грозными рогами покорно волочили сохи и бороны, высвобождая ноги из жидкой грязи. На станциях жители, в большинстве одетые в синие куртки и синие же штаны с завязками на щиколотках, торговали пампушками, оранжевыми курицами, сваренными в красном перце, кукурузой и рисом, предпочитая получать за снедь не деньги, а «натуру», какие-нибудь обиходные вещи; к даянам же, пиастрам и прочим ходившим в Мукдене и Харбине банкнотам относились с недоверием, охотнее принимая чохи — старые желтомедные монеты с квадратными отверстиями, нанизанные на шнурки по сто и даже по тысяче штук. Но, как и в Харбине, в уплату шли и японские иены. Паровозы же и вагоны — все русской постройки, с клеймами Харьковского, Брянского, Коломенского заводов.

По беглому взгляду, войск — белокитайских и белогвардейских — вблизи Харбина немного, только охранные отряды на станциях и полустанках. Однако чем ближе к границе, тем гарнизоны становились многочисленнее, и в толпах на станциях чаще попадались военные мундиры, на запасных путях стояли эшелоны, паровозы под парами, как головы огнедышащих драконов. «Головы» — на запад, в сторону границы.

На третьи сутки пути потянулись безжизненные солончаковые степи — предвестники монгольской пустыни, впереди обозначились и с каждым часом начали вырастать отроги Большого Хингана. Поезд перебирал пролеты узких — только колея над оврагами и руслами рек — мостов, совершенно не огороженных, из вагонного окна казалось, что состав безо всякого пути перемахивает через препятствия. Потом надвинулись горбатые, поросшие кедрачом сопки, а в узких долинах-«еланях» меж ними — поля красных опиумных маков, будто овраги залиты озерами крови. Один за другим потянулись тоннели, продымившие вагоны гарью, и наконец открылась знаменитая «Бочаровская петля», о которой с таким восторгам рассказывал Виталий Викентьевич Корзунов. Действительно, поезд, будто ввинчиваясь, начал взбираться в гору, и скоро внизу, в ложбине, почти параллельно ему стал виден путь, который он только что одолел. Дорога заворачивалась, делая петлю, ныряя под насыпь почти в том самом месте, из какого поезд несколько минут назад вышел, а сам состав изогнулся дугой; из вагонов, расположенных посредине, были видны и тяжко отдувающийся паровоз, и хвост состава, едва ли не смыкающиеся в кольцо. Но вот паровоз исчез в черном жерле тоннеля, и гора стала торопливо пожирать вагон за вагоном…

И сразу за пробуравленным хребтом Путко увидел по склонам холмов свежеотрытые окопы; на высотках без труда обнаружил артиллерийские позиции.

Поселок при станции Чжалайнор и особенно город Маньчжурия, расположенный в нескольких километрах от пограничной реки Аргунь, уже сплошь являли собой военный лагерь. На станции находился полевой штаб чжансюэляновских войск. Тут же, в вокзале, в недавнем помещении советско-китайской таможни, разместилась белогвардейская комендатура. На фуражках офицеров — трехцветные ленты, на рукавах — оранжевые ромбы.

Он направился к комендатуре.

— Разрешите? — к их столику подошел Мульча. Он держал за локоть офицера, слегка покачивающегося, с иссиня-бледным испитым лицом. — Не помешаем?

Штаб-ротмистр изысканно поклонился:

— Разрешите представить: капитан Богословский. Мой друг. Жаждал познакомиться с вами, подполковник. И вашей… хм… избранницей.

Капитан бесцеремонно плюхнулся на стул за их столиком:

— Хин се-се! Покорно благодарим… Богословский… Эдуард. М-мадам?.. — Антону показалось, что он не так пьян, каким представляется. — Искренне р-рад… Считаю за честь… Хин се-се… Мы раньше не встречались, подполковник? Ваше лицо дьявольски знакомо. Впрочем, столько лиц… Выпьем за знакомство.

Неверной рукой он наполнил рюмки:

— Будем!..

— Разрешите, я вас оставлю. — Мульча ладонью прижал плечо своего приятеля, как бы плотнее усаживая его. — Меня ждут там, — он кивнул на меркуловский стол.

Богословский со звоном уронил пустую рюмку. В упор воззрился на Ольгу:

— Б-бежать? Но куда же? На время — не стоит труда, а вечно бежать невозможно?.. Т-так?.. Птичка, выпавшая из родного гнезда?.. Цып… цып… цып… — Вел он себя нагло. Антон с трудом сдерживал себя. — Э-эх, все мы выпали!.. — тряхнул головой капитан, редкие пряди сползли на его посиневший влажный лоб. — Э-эх, гусар удалой, ты люби свой полк родной я для славы его не жалей ничего!.. — Оборвал речитатив, повернулся к Путко: — Помнишь, подполковник, у Зинки Гиппиус: «…Но только в час расплаты не будем слишком шумными… Не надо к мести зовов и кликов ликования: веревку уготовав, повесим их в молчании…» — Он потянулся за бутылкой. Плеснул. Острый кадык его судорожно задергался, будто это его шею перехватила петля. Оторвался от бокала. Глаза его были красны и мутны. Снова уставился на женщину. — Н-нет… Мы большевиков не на фонари!.. Щипчиками. По кусочку… Отщипнем ушки… Откусим пальчики… А ты, птичка, хороша… Залетная красивая птичка!

Ольга оцепенела.

Антон встал:

— Мне пора проводить свою даму.

Он помог подняться Ольге, задвинул ее стул.

— З-за такие роскошные плечи… перышки… Полмира… Всех!.. Хин се-се!..

Богословский был уже совершенно пьян.

— Какая скотина! Мразь! — Ольгу и на улице еще била дрожь. — Как он расписывал!.. Садист! Как смотрел на меня!..

— Богословский — бывший колчаковец, потом служил у Семенова в контрразведке, в бронепоезде-застенке «Мститель». Меня в Москве предупреждали о нем… А теперь, как видишь, повышал квалификацию у генералиссимуса… Это там он подучился — щипчиками.

— Страшно!..

— Сейчас он — офицером для особых поручений при Дитерихсе. И конечно, на пару с Мульчой — в их контрразведке. Такой мерзости тут — пруд пруди.

— Я боюсь…

— Ничего, ничего, родная! — Он обнял жену, крепка прижал ее к себе.

Глава седьмая

«Дорогой брат Федор!

Получил твое письмо, о чем сообщаю.

Я такой радый, что ваша бригада тоже вошла в Особую Дальневосточную армию. Значит, мы служим вроде бы вместе и оба под командой товарища командарма Блюхера. Надо бате написать об этом, он будет дюже радый, будто как продолжается его красноармейское дело. Хотя, конечно, разница между красноармейцем и краснофлотцем очень огромная, как ваши гимнастерки с нашими форменками не сравнить, а тем боле наш стальной корабль с твоим мягким конем. К тому же наш монитор «Сунь Ятсен» один из самых лучших во всей флотилии, потому что наш командир товарищ Никитин, хоть очень строгий, один из самых лучших командиров. На собрании говорили, что своими знаниями и энергией он толкает всю флотилию к высшему совершенству.

Недавно у нас снова были учения по взаимному действию краснофлотцев и сухопутных бойцов. Вместе с десантом пехоты и артиллерии снова прибыли на борт «красные косынки», дружинницы РОКК. Красноармейцы заполнили палубу, трюма и кубрики. А мы тянули на буксире баржу, там были ихние орудия и лошади. После выгрузки десанта сандружинницы делали нам перевязки. Все мы стали как белые чучелы, просто смехота! Мне делала перевязку Вера. Она уже имеет билет военной сестры милосердия.

Потом я был на палубе, когда вдруг раньше впередсмотрящего увидал что-то такое в воде, да с рогами, и как закричу: «Мина! Мина плывет!» Часовой с бака тоже увидал: «Мина!» Тут наши артиллеристы — за пушку и с двух выстрелов ее взорвали. Вот сволочи, пустить нас на дно хотели, на корм рыбам!..

Про эту мину я тоже написал стих:

Бушует ночь волной, штормами,

Шумит и бьется в борт Амур.

Враг там, за черными холмами,

К нам дула пушек повернул.

Он разбросал повсюду мины,

Нас хочет этим напугать,

Чтоб краснофлотец вдруг покинул

Рубеж, что должен защищать.

Но говорим врагу мы грозно:

«Уймись, пока еще не поздно!

Кулак наш сталью затвердел!

Терпенью подошел предел!..»

Этот мой стих даже пропечатали в нашей газете «Аврал», а наш оторг комсомола Олег Власов сказал: «Тебя в моркоры надо записать!» Моркор значит морской корреспондент. Он сказал, что моркоры должны насыщать «Аврал» полнокровным содержанием, а в моем стихе выражено политическое настроение момента. И еще сказал, что я — околоячейковый актив, здоровая база роста комсомола и вполне созрел подавать заявление. Вот я и задумал подать заявление. Допятил теперьча, какой несознательный был, когда устранялся от вас в Ладышах. Тогда у меня вместо мозгов была полынь. Уже составил заявление, вот такое: «В настоящий момент прошу принять меня в комсомол, чтоб больше взять ответственности по обороне Советской Родины».

Кажись, я писал тебе, брат Федор, про Борьку Бережного, с которым у меня получилась буза. Так недавно его перевели к нам на корабль. Борька здорово переменился. Он у нас гальванером, артиллерийским электриком, потому что хотя шальной и непут, да городской, из самого Ленинграда, и головастый по электрической части. Я по старому знакомству с ним подружился, камня за пазухой не держу, и он не держит.

Такие у нас жизнь и быт, а скоро будет праздник смотра флота и опять, наверно, приедут к нам «красные косынки»…

Шлю поклоны,

твой брат-краснофлотец Алексей».

«Здравствуй, брат Алексей!

Привет и поклон шлет тебе брат-кавалерист Федор.

Обидно мне, что ты кажный раз больно хвастаешься про свой флот. Тем паче что он не морской, а речной, а у нас тут тоже река текет, причем полноводный приток вашего Амура, река Аргунь, и еще неизвестно, что было бы с вашим Амуром, когда бы не текла в него наша Аргунь. И бригада наша ничем не уступит вашей флотилии, она воевала еще против Колчака и прочих беляков и хунхузов, а командир наш товарищ Рокоссовский краснознаменец с гражданской войны.

Не знаю, как тебе милы твои железные машины, а к нам недавно поступили на укомплектование кони, и мне вместо худопородной кобылы дали жеребца-трехлетку улучшенной верховой породы по имени Тунеядец, светло-мышастого, со звездой во лбу. Задние ноги у него по щетку белые, челка, грива и хвост рыжие. Раскрасавец он по сравнению с твоими железными машинами и хоть куда под седлом, и в вольте, и на препятствиях.

У вас еще только будет праздник флота, а у нас уже был праздник юбилея бригады с парадом в конном строю, с митингом, спортивными соревнованиями и военизацией гражданского населения. На празднике играли оркестры всех полков, на выступлениях была рубка лозы направо, налево, одоление препятствий и джигитовка. За гладкие скачки на полторы версты я получил приз — портсигар. Были эстафеты с патронным ящиком по овражной местности с препятствиями в походной форме, бросание бутылочной гранаты и перетягивание каната. Потом показная атака всей бригадой, а потом соревнования на лучший взвод песенников, на лучшего гармониста и танцора-плясуна. Гражданское население аж рты пооткрывало от удивления и радости, видя, каких больших успехов достигла наша бригада в боевой подготовке и культурной жизни. Девушки-комсомолки к нам тоже приезжали, да я им не придаю значения, это ты такой знакомистый.

А еще радостная новость, что меня направляют курсантом в полковую школу. «За примерное и внимательное отношение к обязанностям, за хорошее отношение к коню и оружию, исполнительность и дисциплинированность». Это я не для хвастовства, а потому как так написано в приказе. Когда окончу школу, буду удостоен звания младшего командира Рабоче-Крестьянской Красной Армии.

А еще я получил письмо от бати, не знаю, написал он тебе или нет. Батя пишет, что нынче в Ладышах полным ходом идет коллективизация. Кулаков Ярцева, Сергутина, Петруничева и Чубрикова искоренили как класс, лесопильня и паровая мельница отошли к колхозу, а лавка Чубрикова к сельской кооперации. Но твой тесть и другие были как их подголосочники, а теперь в колхоз вступать не желают, излишки хлеба зарыли, чтоб советской власти не отдать. Так что ты, хотя с комсомолом решил правильно, получаешься только наполовину сознательный, а наполовину сам подкулачник, потому как в родстве с Евсеевыми. Я еще тогда знал, что добром не кончится с твоей ватрушкой и ее отцом-матерью, как они есть настоящие мироеды, хотя не прямые кулаки. А батя мне еще написал, что был совсем больной, а твоя жена Анна, его невестка, даже ни разу не пришла, чтоб пособить, приготовить что или постирать, так он один и лежал почти без дыхания. Вот такая твоя новая родня, так что сам покумекай своими мозгами.

А настроение у нас в кавбригаде не послабей вашего, всегда готовы дать боевой красноармейский ответ на все коварства врагов рабоче-крестьянского дела, Советского Союза и мирового революционного пролетариата.

А стишки твои складные, сочиняй далее, может чего из тебя и получится, хотя у нас в бригаде есть рифмачи не хужей.

С тем остаюсь твой брат, боец червонноказачьего полка N-ской кавбригады

Арефьев Федор».

«Дорогая жена Анна!

Шлет тебе краснофлотский привет твой муж, военный моряк Алексей.

Я не получил еще ответа на свое последнее письмо. И на мое письмо перед тем ты ответила очень мало, а для краснофлотца письмо с дому — как жаворонок в небе.

Зато я получил письмо от брата Федора, каковое меня всего аж разожгло до злости. Почему ты, жена Анна, бросила на произвол судьбы моего отца, своего свекора, который лежал один больной, почти при последнем дыхании, а ты к нему даже не приходила навестить, постирать и сготовить еду? Обидно такое очень, когда мы теперь сродственники все и должны заботиться и помогать. А еще брат Федор расписал, как ты, жена краснофлотца, и твой батя, значит, мой тесть и тоже теперь сродственник, уклоняетесь от сдачи излишков хлеба и гнете вредную линию против коллективизации, не желая вступать в колхоз, и стали явными подпевалами-подкулачниками Сергутина, Чубрикова да Ярцева, справедливо раскулаченных, потому что нынче идет яростная борьба с кулачеством как классом. Ты, жена Анна, и твой отец должны знать, что все разговоры, что нужно призадержать хлеб, это кулацкие выдумки. Все излишки хлеба надо отвезти в кооперацию, а ежели продадите частнику или запрячете, то это идет вразрез с текущим моментом и играет на руку нашим врагам. У нас начинаются героические годы индустриализации, коллективизации и великого перелома, а ты, жена Анна, и твой отец не хотите и прячете хлеб. Такие ваши поступки режут мое краснофлотское сердце. Отсюда теперича мне ясно видно, как много предстоит борьбы на фронте темноты и невежества. Мы, краснофлотцы, сталкиваемся только с печеным хлебом. Но наш командир-комиссар товарищ Никитин говорит, что мы тоже должны помогать в хлебозаготовках и наш лозунг: «Краснофлотским письмом — по черепу кулака! Ударим кулака пятикратной!», и что наши краснофлотские семьи должны бороться против кулаков и недосдатчиков, как мы боремся с китвоенщиной и белобандитами, и что наше «сегодня» должно быть более бодрым и мощным, чем «вчера», и чтобы никаких разъедающих пылинок не попадало в наш здоровый организм. А у меня из-за тебя, жена Анна, и твоего отца получается коряво.

Тем паче, что я теперь первач экипажа. Первач это совсем не то, что в Ладышах самогон, а наоборот, значит передовой краснофлотец, с какого остальные должны брать пример. Но какой пример, когда вы с отцом прячете от народа хлеб?

Зато я добровольно подписался на Третий заем индустриализации, отдал взаймы государству весь месячный оклад. Двое в нашем экипаже отказались, так общее решение, что они дезертиры фронта труда и надо им словами вправить мозги, потому как наши рубль за рублем будто кирпичи на строительстве нашей страны. И еще я безвозмездно внес деньги, которые ты мне прислала, на постройку самолета «Дальневосточный комсомолец», о чем такой сочинил стих:

Не нужно красным морякам

Копить в карманах капиталы —

Пусть полетит наш самолет

На гибель белым генералам!

И еще сообщаю тебе, что навсегда порвал с религией — опиумом для народа, потому что бога никакого нет, это все поповский дурман, а есть революционная борьба классов. Крест я выбросил в Амур и теперь готовлюсь вступать в комсомольцы. Так что ты — жена первача-краснофлотца и должна брать и показывать своим подругам пример.

Жду скорого ответа. Я пишу много, а ты пишешь совсем мало и скучно. Напиши тоже много. Особенно как порешили с излишками и колхозом.

Мы здесь все чувствуем неизбежность защиты социалистического Отечества оружием. Наша флотилия к этому готова, она находится на боевом взводе. Белобандитские проходимцы всех систем и калибров скоро узнают силу нашего Красного Флота!

С тем шлю всем поклоны и остаюсь твой муж Алексей».

Глава восьмая

Начальник Благовещенского погранотряда сообщил в штаб ОДВА: на берегу Амура нарядом пограничников обнаружен молодой мужчина в форме моряка ДВВФ. В тяжелом состоянии он доставлен в гарнизонный госпиталь.

Блюхер позвонил Озолину.

— Уже знаю, товарищ командарм. За последние два месяца, кроме погибших и раненых в операции у селения Полынь, флотилия потерь не имела. Но еще в июле с бронекатера «Копье», который нес боевую вахту на Амуре, ночью исчез краснофлотец Валентин Жуков. Розыски его оказались безрезультатными.

— Свяжитесь с госпиталем, — приказал Блюхер. — Если матрос транспортабелен, необходимо доставить его в Хабаровск.

— Примем все меры. Из Благовещенска завтра возвращается наша канонерская лодка «Пролетарий».

Врачи разрешили перевезти пациента в лазарет базы.

Вскоре Озолин прибыл в штаб армии.

— Это действительно краснофлотец Жуков, — доложил он. — Рассказал следующее: той ночью он нес вахту на палубе. Присел на кнехт и, видимо, задремал. Очнулся в воде — смыло за борт. Увидел берег, решил, что наш. В том месте фарватер Амура проходит близко от маньчжурского берега. Как только выбрался из воды, его схватили. Допрашивали, пытали, добивались сведений о флотилии и оборонительных сооружениях. Потом стали морить голодом. Больше он ничего не помнит.

Блюхер пригласил к себе члена Военного совета Доненко. Николай Ефимович приехал в Хабаровск недавно. Старый большевик, политработник, до назначения в ОДВА он заведовал одним из отделов в ЦК Компартии Украины. Внешне совсем не военный, спокойный, неспешный в решениях, но обстоятельный в суждениях, он был похож на главного политического советника Бородина и сразу расположил к себе Василия Константиновича.

— Хочу съездить к краснофлотцам. Составите компанию, Николай Ефимович?

— Конечно! Я как раз сам туда собирался: что там с матросом приключилось?

Они приехали в затон.

Блюхер примечающим взглядом определил: территория городка в отличном состоянии — дорожки подметены и присыпаны желтым песком, стволы деревьев побелены, обочины выложены уголками-кирпичиками и тоже сверкают белизной. Свежевыкрашенные ультрамарином ворота; окна казарм вымыты до прозрачности «чертова глаза»… И корабли внизу, у причалов и на рейде, — любо-дорого смотреть.

Но то, что увидели они в палате лазарета, потрясло. На койке лежал не человек — мумия; обтянутый желтой восковой кожей череп с редкими серыми пучками волос на темени, с провалившимися глазницами, впадиной стариковского рта. Руки вдоль туловища — как очищенные от коры прутья. Неестественно выпрямленные пальцы с расплющенными суставами…

— Почти все время без сознания, истощен до предела — двадцать пять килограммов, а прежде весил восемьдесят. Подозрение на повреждение внутренних органов. — Военврач приподнял одеяло над ногами. — Видите, как изувечены ступни? Обожжены до обугливания…

— Разучился есть по-человечески, — добавила дежурившая в палате медсестра. — Даже ложку не может держать, бедненький.

— Проводим искусственное питание, — пояснил врач.

— Родители у него есть? — повернулся к Озолину Доненко.

— Мать. В Чите.

— Вызовите ее. А лучше командируйте за ней кого-нибудь из командиров. Сегодня же и пошлите.

— Будет исполнено.

Когда притворили дверь палаты, Николай Ефимович с гневом проговорил:

— Изуверы!.. Краснофлотцы знают о случившемся?

— Слух идет. Но я и комиссар флотилии хотели…

— Пусть узнают. Пусть увидят! Запугать они нас хотели?.. Нас не запугаешь!

— В происшедшем — и ваша вина, комфлота, — жестко сказал Блюхер. — Почему матрос заснул на вахте? Почему не была дана тревога «Человек за бортом!» — так, кажется, у вас на флоте полагается?

Озолин вскинул голову. Но промолчал. «Самолюбив!..»

— Покажите, как вы тут живете. Поглядим, Василий Константинович? — спросил Доненко.

Блюхер молча кивнул. Боль — давно уже он забыл о ней — стискивала сердце.

Они пошли из казармы в казарму, в классы, кабинеты, на камбузы. В сопровождении свиты спустились вниз, к Амуру.

— Какие корабли хотите посмотреть? На базе в данный момент мониторы «Свердлов», «Красный Восток». «Ленин» несет вахту под Благовещенском. Готовится к походу монитор «Сунь Ятсен».

— «Сунь Ятсен», — выбрал Василий Константинович.

Вспомнил, как взбежал президент на борт крейсера — сухой, в полувоенном френче, белые манжеты, белый подворотничок; как осматривал пушки и пулеметы, постукивая по броне стеком… Нет великого человека. Погублено предателями дело его жизни. Они надругались над его заветами… А вот здесь — живо его имя! Имя на броне, которая принимает пули с того, его берега…

— Прошу, товарищ командарм. Прошу, товарищ член Военного совета. Осторожней, трап крутой!

В голосе Озолина Блюхер уловил обиду за недавний разнос — и привычную снисходительность моряков к сухопутным: у нас-де все не так, все труднее.

Сдерживая боль, быстро, едва держась за поручень, он поднялся на палубу. Молодой командир вытянулся, отдал рапорт. На палубе — ни соринки, ни пятнышка. Матросы в отутюженных выстиранных робах. Замерли. Едят глазами начальство.

Но когда шел по палубе, из трюма, прямо под ноги вынырнула распатланная светловолосая чумазая физиономия.

— Куда? — раздосадованно рявкнул командующий флотилией.

На физиономии округлились в испуге глаза. Матрос уже готов был юркнуть назад.

— Поднимитесь, — приказал Блюхер. — Кто такой?

— Машинист, — ответил за матроса командир монитора. — Внизу, у машин, жарко. Решил подышать.

— «Дух»? — кивнул Василий Константинович, показывая свою осведомленность. — Как зовут?

— Арефьев. Алексей.

— Какого года службы?

— Первый кончаю, товарищ командир.

— Нравится?

— Спервоначалу того… Тяжковато было… А зараз — очень нравится!

— Комсомолец? — спросил Доненко.

— Как раз готовлюсь… Околоячейковый актив.

— Наш корабельный поэт и моркор, товарищ член Военного совета, — вставил командир корабля. — Рекомендован корреспондентом от всей флотилии в газету «Тревога».

— Какое образование? Сколько классов?

— Уже в шестой перешел.

— Кончишь срочную службу, домой вернешься? Или на сверхсрочную останешься?

— Далече заглядывать… Может, и останусь…

Блюхер прикинул:

— Пока дослужишь, полную школу окончишь. — Повернулся к Озолину: — Получен приказ РВС откомандировать лучших краснофлотцев в командирское военное училище в Кронштадт. Подберите кандидатов.

— Будет исполнено, товарищ командующий армией!

Василий Константинович снова обратился к военмору:

— Хочешь стать красным командиром?

Алексей залился краской. Но неожиданно в его лице появилось выражение бесшабашной отваги.

— А вы и есть командующий армией? Самый настоящий товарищ Блюхер?

— Вроде бы он самый.

— А мой батя с вами воевал!

— Как фамилия, ты сказал?

— Да не… Он простым бойцом был, куда вам всех знать… Его фамилия, как моя, — Арефьев. Гаврила Иваныч.

— Арефьев… Гаврила Иваныч… — сосредоточился командарм. — Да помню же! Сухой такой, невысокого роста… Вот тут у него — пулевой шрам, — он ткнул себя в щеку. — И на руке, на левой, то ли безымянный… то ли на среднем пальце нет одной фаланги.

— То-очно!.. — выдохнул, вытаращив глаза,Алексей. — Мой батя…

— Знаменитый мастер по дереву был, — сказал Блюхер, обращаясь уже к сопровождающим. — Такие блиндажи рубил, что и под землей избяным духом пахли… Всю гражданскую с ним шли. И по Сибири, и на Врангеля дорогу моим бойцам прокладывал Гаврила Иваныч почти что по горло в вонючей ледяной купели… — Снова посмотрел на молодого моряка. Отеплел лицом. Наклонил голову. — Геройски погиб твой отец. Почти в самом последнем бою гражданской войны.

— Да как же погиб? — изумился Алексей. — Живой-здоровый, хоть и хромой! Зараз дома́ в Ладышах рубит! Мне с братеней грамоты почетные показывал, вами награжденные, товарищ Блюхер!

Теперь настал черед изумиться командарму:

— Живой? Да мы ж его посмертно орденом Красного Знамени наградили! А ну-ка давай его адрес!

Вынул блокнот, записал.

— Название какое славное — «Ладыши»… — убрал блокнот в планшет. — Гордись, краснофлотец! Ты — сын красноармейца, настоящего героя гражданской, войны. — Протянул руку. Крепко пожал черную от мазута лапу «духа». — Вот какие встречи случаются, товарищи… Ну, показывайте, что тут у вас еще замечательного? — повернулся он посветлевшим лицом к Озолину.

Поздним вечером того же дня Василий Константинович зашел в кабинет Доненко.

— Разрешите на огонек, Николай Ефимович?.. Все не идет у меня из головы этот замученный парень…

Он достал из пачки последнюю папиросу, размял. Глубоко затянулся.

— Зачем все же чжансюэляновцы переправили Жукова на наш берег? Могли расправиться с ним без огласки… Вы считаете, хотят запугать?

— А вы как думаете?

— Без умысла они бы его не вернули, уж я-то их повадки хорошо знаю. Да, или запугать, или спровоцировать. А скорей и то и другое. Хотят, чтобы у нас сдали нервы.

— Выстрелы из засад, мины на Амуре, теперь вот такое измывательство — тут действительно никаких нервов не хватит, — сказал Доненко. — Что Москва?

— Я говорил с Климентом Ефремовичем. Велено сохранять выдержку. Но и готовиться к худшему. Вот, комиссар, я тут набросал приказ по армии. Поглядите.

Николай Ефимович достал из очечника очки в круглой тонкой оправе, водрузил на нос. Начал читать, проверяя на слух:

— «…Все эти враждебные действия противной стороны нельзя рассматривать иначе как сознательную провокацию. По-видимому, они замышляют нечто большее, чем творимое на КВЖД и налеты на границы. Ставя об этом в известность войска армии, я призываю всех к величайшей бдительности. Еще раз заявляю, что наше правительство и в данном конфликте придерживается неизменной политики мира и принимает все зависящие от него меры к разрешению его мирным путем…» Правильно. — Доненко поправил очки. — «На провокацию необходимо отвечать нашей выдержкой и спокойствием, допуская впредь, как и раньше, применение оружия исключительно только в целях самообороны от налетчиков…» — Перевел дыхание. — Политически — правильно. А все ж на душе скребет: сколько можно терпеть?..

Глава девятая

Они снова были вдвоем в темноте ненасытной ночи.

Утром он проводит ее из гостиницы к дверям лазарета — и потянутся часы, а может быть, и дни нетерпеливого, беспокойного ожидания…

Все это время, со дня ее рождения, со злополучного застолья, испорченного Богословским, Антона не оставляло чувство тревоги. Почему? Отчего? Или сдают нервы?.. Уж лучше бы он был здесь один… Разве сравнить то ощущение постоянной настороженности, неисчерпываемой опасности, какое испытывал он в Париже да и в Шанхае, пока был один, с этой маетой?.. Наверное, подобное испытывают отцы по отношению к своим детям.

Вечером, когда он встретил жену и они шли в его гостиницу, она сказала: «Старик передал благодарность за донесение о районе Маньчжурия — Чжалайнор. Новое задание — оперативное, помимо основного: узнать состав, тактико-технические данные Сунгарийской военной флотилии…» Он спросил: «Как твой радист?» «Хороший парень. Коммунист». — «Ни малейших сомнений?» — «Верю ему».

Сейчас она спала, едва слышно было ее дыхание, она будто растворилась в темноте его комнаты. А он лежал, сна ни в одном глазу, и думал о ней и о предстоящем задании, чувствовал ее рядом, и все нити мыслей этих и ощущений были переплетены в странный узор… Жена, любимая его женщина — и «тактико-технические данные…»

Чем вызван интерес Центра к Сунгарийской флотилии?.. До сих пор это формирование никак не проявляло активности, носа не кажет из реки Сунгари в Амур. Недавно, правда, Путко узнал, что закончилась реорганизация так называемой Северо-восточной эскадры, объединившей речную флотилию и военные корабли, расположенные в Печилийском заливе. Чжан Сюэлян на торжественной церемонии в Мукдене вступил в должность командующего эскадрой. Возможно, Центр из каких-то других источников получил настораживающие сигналы. Что же до Антона, то ему куда более многозначительным и опасным представляется накопление сухопутных сил, переброска и концентрация китайских войск и белобанд в том районе, где он недавно побывал.

Генерал Дитерихс, выслушав доклад своего инспектора, поблагодарил:

— Ваше донесение вселяет бодрость.

Обследуя сектор станция Маньчжурия — Чжалайнор, Антон увидел едва ли не сплошные линии укреплений, обращенных в сторону советской границы: на склонах сопок и по гребням высот — доведенные до профиля стрельбы стоя окопы, связанные между собой ходами сообщения, сооруженные с учетом огневой связи, ведения не только фронтального, но и флангового огня; равномерно распределенные по всему фронту блиндажи под двойным накатом бревен и метровым слоем земли, с бойницами и раструбами для стрельбы из пулеметов; позиции для артиллерийских батарей, позиции для минометов… Инженерные работы продолжались полным ходом. Всего, как удалось ему выведать, на станции Маньчжурия уже было сосредоточено двенадцать тысяч солдат, в Чжалайноре — восемь тысяч; на подходе были пехотная и кавалерийская бригады, бронепоезда. Это не считая белогвардейских банд. В то время, пока Путко лазал по холмам, обследуя батареи, прибыл «Отряд смерти», собранный из добровольцев харбинского «Союза черных гусаров». На полевом аэродроме — двенадцать двухместных самолетов-бомбовозов систем «Пате» и «Брег», летчики — и чжансюэляновцы, и русские.

Концентрировалась внушительная сила. Хотя подготовка у части артиллерийских офицеров слаба: как оказалось, они умеют вести огонь только с открытых позиций, об угломере, буссоли, стереотрубе понятия не имеют. Он не придирался. Докладывая Дитерихсу, умышленно завысил оценки.

— Не пора ли, подполковник, на регулярную службу?

— Не испытываю желания идти под команду этих, — сделал ударение он голосом, полным презрения, на последнем слове.

— Парижская отрыжка, — нацелил на него монокль генерал. — Неважно, под чьей командой служить, важно — во имя какой цели. В данный момент в русских частях артиллерия имеется только в дивизии генерала Нечаева. У него же — пять бронепоездов. Артиллеристов там достаточно. Вскоре начнем получать пушки и для других формирований, полковник Такахаси обещал. Хорошо, пока считайте себя в резерве.

Теперь Антон сожалел, что поспешил с отказом. Будет ли Дитерихс привлекать его и впредь для инспекционных поездок? Как ему самому подобраться к Сунгарийской флотилии?..

Между тем белогвардейцы «осваивали» Китайско-Восточную железную дорогу. Уже до сотни высокочинных эмигрантов заняли кабинеты в управлении КВЖД. Опасаясь все же, что их нынешнее пиршество может закончиться горьким похмельем, белогвардейцы, не теряя времени, начали растаскивать все, что только возможно, начиная от вентиляторов и ковров в кабинетах, до строительных материалов на складах дороги. На харбинскую толкучку хлынули изделия с имущественными знаками «КВЖД». И сама дорога день ото дня работала все хуже: нарушения расписания; выход из строя систем сигнализации; порча железнодорожного полотна; крушения поездов…

Антон, ища подходы к решению новой задачи, собирал любые сведения о флотилии. Он уже знал: главная ее база и штаб находятся в городе Фугдин, далеко вниз по течению реки, в восьми десятках верст от впадения Сунгари в Амур; оперативная же база — в городе Лахасусу, почти в самом устье реки. Путко мог бы найти благовидный предлог для поездки по делам фирмы: Фугдин был довольно большим, на сорок тысяч жителей, уездным центром, с десятками самых различных предприятий, с отделениями фирм и конторами банков. Лахасусу хоть и гораздо меньше, но тоже достаточно крупный торговый город. Предварительно, чтобы безобиднее выглядела его вылазка, он послал и туда, и туда Костырева-Карачинского. Но он понимал: посещение тех мест в ипостаси торговца мало что даст. Корабли, конечно же, находятся вне города, скорее всего у особых причалов, а то и в протоках, коими изобилует эта равнинная река, уступающая по величине в этом бассейне только Зее и Уссури.

Дни шли, а зацепки все не было. Антон понимал: сроки поджимают его. Если командование флотилии что-то замышляет, то попытается осуществить свой замысел в ближайшее время. Путко изучил метеорологические сведения по району Сунгари. Для сухопутных войск они большого значения не имели. А вот для флота… В октябре уже обычными становились ночные заморозки, могло быть похолодание даже до минус пятнадцати градусов, в первых числах ноября начинался ледоход, а шуга появлялась и раньше. В ноябре реку уже прочно закует лед — и до весны полученное Антоном задание утратит всякое значение. Как подобраться?.. Подсказать Дитерихсу?.. Но как подвести его к мыслям о флотилии?..

И на этот раз везение сопутствовало разведчику. Генерал вызвал его сам. В кабинете сидел невысокий китаец в мундире, с генеральскими звездочками в петлицах. Несколько офицеров почтительно стояли за его креслом.

— Познакомьтесь, подполковник. Адмирал Шен.

Путко пригляделся: в петлицах чжансюэляновца — якорьки.

— Мне доложили, что вы служили на флоте. Черное море? Бизерта?

«Мульча не оставляет без внимания, — подумал Антон, отвешивая молчаливый поклон. — Можно ли было предположить, когда разрабатывали легенду, что пригодится такая деталь? Хотя наверняка, ставя задание, Старик учел теперь как раз и это».

— Вы неплохо справились с первой инспекционной поездкой. Сейчас адмирал спешно дооборудует плавсредства своей флотилии артиллерийскими установками. Необходима ваша помощь. — Сделал паузу. — Прислуга у орудий китайская, но большинство офицеров — русские.

«Ага, ублажает меня!.. Надо не сразу соглашаться…»

— Разрешите подумать, господин генерал? Мои коммерческие дела… Я должен снова связаться с Шанхаем: я лишь представитель фирмы, а не владелец ее.

— В такой момент ставить выше интересы какой-то фирмы! — вспылил Дитерихс. — Да вы понимаете!..

— Слушаюсь! — вытянулся в струнку подполковник. — Согласен выехать немедленно, господин генерал!

— Вот это ответ, достойный русского офицера.

«Значит, действительно что-то готовится, раз они так спешат».

В Фугдине, куда Путко приехал, совершив двухсуточное путешествие на пароходе вниз по Сунгари, на причале его ждал легковой автомобиль под флажком самого командующего флотилией.

У входа в штаб флотилии рослый синьцзянец в форме военного моряка, протяжно выдохнув: «Чи-ик чок!», взял винтовку на караул.

Глава десятая

«Дорогой брат Федор!

Пишет тебе твой брат-краснофлотец Алексей.

Тут такие громадные истории, у меня все в голове ходуном ходит, будто шатун в механизме.

Первая история — оказывается, наш отец не какой иной, как герой гражданской войны, краснознаменец! А мы по сему сыны краснознаменца! Расскажу все по порядку. К нам на монитор прибывал сам командарм товарищ Блюхер и, проходя по кораблю, разговаривал со мной, вот те крест, не вру, и спросил, какая моя фамилия, а когда услыхал, сказал, что с ним воевал убитый боец-герой Арефьев Гаврила Иванович и что он после смерти наградил этого бойца, нашего отца, за великие геройства орденом. А когда я сказал, что наш батя совсем не убитый, а живой, товарищ командарм Блюхер все точно записал в свою книжку красную и адрес Ладышей тоже, и сказал, что бате обязательно выдадут орден! Так что теперь батя будет первый человек в Ладышах, куда до него всем Сергутиным и Чубриковым, тем паче, что они мироеды-кулаки, а наш батя герой войны! Блюхер Василий Константиныч такой серьезный, а сам простой, как наш школьный учитель в Ладышах Сергей Ионыч. Я поначалу оробел, но потом так получилось, будто с батей разговаривал. Он как на портретах, только красивей, глаза серые, брови темные и кустистые, и глядит прямо и открыто, и совсем не подумаешь, что это сам знаменитый командарм. Блюхер сказал: «Гордись, краснофлотец! Ты сын краснознаменца, настоящего героя!» О тебе, брат Федор, особого разговору не было, но коль я сын, значит, и ты тоже, хотя не краснофлотец, а червонноказачий кавалерист. Так что с нас обоих теперь новый спрос. Еще товарищ командарм Блюхер сказал, что я могу учиться на красного командира, и меня пошлют в Кронштадт, а командующий флотилией товарищ Озолин записал. Кронштадт это самая главная крепость на Балтийском море под городом Ленинградом, на настоящем море. Я как рассказал Вере, ну, которая сестра милосердная и «красная косынка», так она аж ахнула и другими глазами поглядела, а как, словами не написать. Ее отец тут, оказывается, командиром бронекатера «Барс», я и не ведал, а раньше он служил на Балтийском море и Вера жила как раз в Кронштадте и говорит, что нету на всей земле красивей места, ничего бы она не пожелала так, чтобы туда вернуться. И еще сказала, что ее мечта жизни стать врачом и верной женой краснофлотского командира, его боевой подругой. Эх, брат Федор, так у меня все запутывается и на душе колобродит, что хоть вой, хоть пой!..

А другая история такая, что к белокитайцам попал в плен наш товарищ-краснофлотец Валя Жуков, я его хорошо знал еще по учебному батальону, он у нас первый силач был, двухпудовик сорок три раза выжимал и на спор мог кулаком гвоздь в доску заколачивать, такой здоровяк был. Попал он по своей оплошности: нес вахту на палубе, сел и заснул, когда железный закон моряка — на вахте ни на момент не садиться, а только ходить и стоять. Но он нес «собачью вахту», после полуночи, поддался желанию отдохнуть, ну и сел. А тут волной его, и смыло. Как окунулся, так сразу прозрел, да не сообразил, где какой берег, выгреб на китайский, тут его и сцапали. И начали так пытать-мучить, что просто ужас. И кололи, и ломали, и жгли огнем, а когда изувечили, на наш берег выбросили. Он говорил, что ничего врагу не выдал, ни одной военной тайны. Но его так замучили, что он стал весом с малое дитя, а на вид совсем дряхлым стариком и уже не жильцом на этом свете. К нам на базу привезли его мать, да он не дождался последнего свидания, помер. Вера была при нем в лазарете сестрой милосердия и рассказывает, что это такой страшный ужас, что словами не передать. На базе был траурный митинг, и многие выступали с гневными речами. Такая у нас ярость и ненависть к подлым врагам, что хоть сейчас готовы в бой, чтобы отомстить империалистам за нашего замученного товарища. Теперь мы собственными глазами увидели, какие враги, и поэтому должны еще сильней крепить нашу оборону и боеготовность!

От всего этого у меня такое настроение, что я сочинил много новых стихов, так и сыплются они из меня, поэтому меня определили в моркоры не только нашего флотского «Аврала», а всей главной печатной газеты армии «Тревога». Но лучше я тебе такое напишу, какое как песня, мы его поем, когда маршируем по суше:

Стоим на страже

Всегда, всегда,

Но если скажет

Страна труда:

«Винтовку в руки!

В карьер! В упор!»

Товарищ Блюхер,

Даешь отпор!..

Только это не я сочинил, а неизвестно кто. Но все равно хорошо за душу берет и показывает на наше настроение момента, когда мы с засученными рукавами готовим свои родные броненосцы к отпору китвоенщине и белобандитам.

Очень даже хорошо, что ты, брат Федор, будешь курсантом, а потом младшим командиром. Ежели меня пошлют в Кронштадт, то я стану средним командиром, потом ты меня тоже будешь догонять и мы оба будем красные командиры Флота и Армии РККА. Вот тогда как приедем на пару в Ладыши, так вся деревня глаза выпучит и ахнет, какие мы Арефьевы! Так что ты тоже взял курс правильный, у нас говорят: «Ясно вижу!»

А жене Анне я отписал строгое письмо про хлебозаготовки, утайку хлеба, про колхоз и про батю тоже, какая она бессовестная, что он лежал больной и голодный-холодный, а она даже не приходила к своему свекору. Ежели мы такие разные характеры и целимся в разные мишени, то можем и развенчаться как классово несоответственные элементы, тем более поповское венчанье для меня теперь ноль недействительный. Об этом я не писал, но думаю и буду решать, такая во мне накипает злость на тухлый ихний евсеевский быт. Разве сравнить, как здесь! Как тут все охвачены одним желанием, и не только бойцы и командиры, но гражданское население и даже дети и девчата.

Хотел бы глазом глянуть на твоего Тунеядца, так ты его расписал всего. Не знаю, как у вас, а у нас тут начинается предзимье, леса как пожар, золотая осень с синим небом, красотища такая, что аж сердце колотится.

С тем остаюсь, твой родной брат-краснофлотец

Алексей Арефьев».

Глава одиннадцатая

Вместе с начальником штаба и командующим флотилией командарм выехал вдоль Амура, вверх по течению реки, к устью Сунгари.

Дорога вела по перелескам, сквозь заросли ивы и тальника. Настоящего леса здесь не было, только в балках, словно бы прячась перед атакой, толпились тонкоствольные деревца. К их ветвям уже липла паутина осени, березки стояли в золоте, осины сеяли в сухую траву жухлые листья.

Блюхер знал: на той стороне вдоль границы заканчивает сосредоточение трехсоттысячная Мукденская армия. Плюс к ней — до семидесяти тысяч в белогвардейских бандах. Группировка носит наступательный характер. Основные силы накапливаются на трех стратегических направлениях: вдоль западного участка КВЖД, по линии Хайлар — станция Маньчжурия южней Благовещенска; на самом восточном участке советско-китайской границы — в районе Турьего Рога в Приморье и посредине, в устье реки Сунгари, в достаточной близости от Хабаровска, на наиболее удобном подходе к Транссибирской магистрали. По численности чжансюэляновские войска впятеро превосходят ОДВА. Наряду с военными приготовлениями и вооруженными провокациями на самой границе началась усиленная обработка общественного мнения: китайские и белогвардейские газеты на разные лады превозносят силы маньчжурской армии, восхваляют ее командование, особенно славословят командующего Сунгарийской флотилией адмирала Шена; одновременно с этим расписывают слабосилье ОДВА, низкую боеспособность Дальневосточной флотилии. Такая массированная подготовка тоже весьма многозначительна.

На каком из трех направлений ждать первого удара?.. Анализ обстановки показывал: из устья Сунгари. У впадения этой реки в Амур находилась одна из сильнейших чжансюэляновских крепостей — Лахасусу с гарнизоном в двадцать две тысячи солдат, оперативная база флота адмирала Шена; именно здесь, по достоверным сведениям, уже закончены приготовления к боевым действиям, и сюда ныне направляются из верховьев реки военные корабли. Они сосредоточиваются в устье Сунгари.

Ничего этого сейчас, конечно же, не видно. Амур неприметно для глаза катит им навстречу свои коричневые воды. И все же не покидает ощущение, что правый берег как бы поставлен на боевой взвод…

— Последние данные разведки в устье?

Лапин достал из планшета карту, протянул на переднее сиденье, нагнувшись из-за спины командарма, начал показывать:

— Белокитайцы закончили строительство укреплений вот в этом районе: Лахасусу — Могонпхо — Чичиха. Перебросили сюда девятую пехотную бригаду, отряды морской пехоты. Всего около десяти тысяч.

— Артиллерия?

— Трехорудийные батареи… Батареи бомбометов… — Альберт Янович вел пальцем по нанесенным на карту обозначениям.

— Что на самой реке?

— Противник установил в устье и протоках минные заграждения: стационарные инженерные и гальваноударные мины, — вступил в разговор Озолин. — Установил также боновые заграждения и баржи с камнем, приготовленные к затоплению на случай форсирования нами реки. Действиям их флотилии мины и баржи, естественно, не помешают — оставлены чистые проходы. Мои разведчики обнаружили их.

Блюхер остановил машину. Из зарослей прибрежного тальника начал разглядывать в бинокль противоположный берег. В синем небе за излучиной реки висели дымы. Корабли Сунгарийской флотилии подошли к самому устью… Перед глазами командарма были листы аэрофотосъемок: извилины окопов, артиллерийские позиции. Блюхер располагал точными сведениями о флотилии Шена, о Лахасусу, где ныне сосредоточивались главные силы, одиннадцать вымпелов: флагманский речной крейсер «Кианг-Хенг», канонерские лодки, вооруженные пароходы, военные транспорты, плавбатареи. Сведения о флотилии поступили из Москвы, от Старика; они были уточнены и дополнены разведчиками его армий.

— Когда можно ожидать выступления противника?

— Сунгарийская флотилия и наземные войска заняли исходные позиции, — ответил Лапин. — Думаю, промедления не последует.

В кабинете командарма собрались члены Военного совета, штабисты, командиры частей.

— По последним разведданным, полученным нами, флотилия адмирала Шена развернулась в устье Сунгари в боевые порядки, — сказал Блюхер. — Наше долготерпение исчерпано. Я получил приказ Реввоенсовета и наркомвоенмора перейти от обороны к ответным ударам по врагу.

И командарм зачитал директиву:

— «Затяжной характер конфликта и непрекращающиеся выступления белокитайской военщины против частей Особой Дальневосточной армии, кораблей Дальневосточной речной флотилии и мирного населения вынуждают ОДВА начать активные боевые действия, чтобы обуздать китайских милитаристов и восстановить нормальное положение на КВЖД и советско-китайской границе. Цель операции — уничтожение Сунгарийской военной флотилии и укреплений противника вдоль границы и в районе Чичиха — Могонпхо — Лахасусу. Для выполнения задачи мной создана группа войск в составе ДВВФ, Второй Приамурской стрелковой дивизии, отдельного авиационного отряда гидросамолетов и бомбардировочной эскадрильи. Командующим группой назначаю начальника штаба ОДВА Лапина…»

Глава двенадцатая

Антон условился: этот вечер они проведут вместе. Но Ольга почему-то не пришла.

Внизу за стеной гостиницы пронзительно вскрикивал ишак. И так же пронзительно, будто подражая ему, кричал торговец:

— Есса яблоки! Яблоки покупай! Шибко дешево яблоки покупай!..

Уже сгущались сумерки, а ее все не было. Неурочное дежурство в лазарете?.. Заболела?.. В их последнюю встречу она кашляла, чихала, комкала платок, нос покраснел. Она вообще неважно переносила здешний климат, и он испытывал невольное чувство вины. Хотя какая в том его вина? Зато они вместе, пусть и утомляет эта постоянная игра в молодящихся знакомцев. Игра — не игра, но это ощущение невольной отъединенности, свидания, расставания заставляют по-молодому остро волноваться перед каждой встречей. Почему же сегодня Ольги нет?.. Проклятый, тоскливый одинокий вечер…

— Шибко дешево яблоки продавай!..

Он так соскучился по жене за время своей поездки по Сунгари… Хотя вылазка в Фугдин — Лахасусу прошла на редкость удачно. Он даже подивился той легкости, с какой добыл нужные ему сведения. Поначалу, когда адмирал Шен затребовал русского артиллериста, Путко насторожился, нет ли какого подвоха: в чжансюэляновских войсках предпочтение отдавали японским инструкторам. На месте выяснилась причина: многие пушки оказались русского производства, доставшимися Сунгарийской флотилии еще после разграбления самураями российского флота во Владивостоке и речной флотилии в Осиповском затоне. К тому же действительно несколько батарей обслуживали белогвардейцы. Флотских артиллеристов среди них не было. Прилагать усилий к довооружению флотилии и береговых укреплений у Фугдина и Лахасусу посланцу генерала Дитерихса не пришлось — батареи уже были укомплектованы до полного штата. Зато, переходя с позиций на позиции, с корабля на корабль, Путко получил превосходную возможность ознакомиться и с вооружением, и с боезапасом, и с самими судами. Он не мог сравнивать, не знал, чем располагает на речном театре Красная Армия, но сама по себе флотилия Шена представляла немалую военную силу: речной крейсер «Кианг-Хенг», канонерские лодки «Ли-Дзи», «Ли-Суй», «Дзян-Пин», вооруженные пароходы «Дзян-Най», «Дзян-Тай», «Дзян-Пай», «Дзян-Тунь», «Дзян-Ань», транспорты, плавбатареи; орудия — от слабосильных сороковок до мощнейших стодвадцатидвухмиллиметровых; много бомбометов, приспособленных для стрельбы по надводным целям и береговым объектам; достаточно серьезна оборона в Могонпхо и Чичиха… Донесение ушло в Центр. Ольга приняла подтверждение: сведения ценные, поступили своевременно.

Антон вернулся к повседневной работе. По сравнению с такими вот вылазками, как по КВЖД или на Сунгари, эта работа могла показаться однообразной и монотонной: штудирование местных газет, присутствие на собраниях эмигрантских групп, визиты в штаб Дитерихса, к Хорвату, где порой в салоне Камилы Альбертовны собирались «бывшие» и в разговорах с ними можно было вылущить что-то ценное, калейдоскоп встреч с клиентами фирмы…

«По всей западной линии КВЖД началась вербовка русских в регулярные формирования. Выдаются для заполнения специальные бланки, отпечатанные в одной из Харбинских типографий…»

«Банда полковника Мавросова переброшена в район Хулинь. Начала систематическую разведку советской стороны, в районе Павло-Федоровка намерена перейти границу…»

«Японская военная миссия поручила атаману Семенову представить ей списки всех белых, ранее служивших в войсках. Сам Семенов приказал укрепить белогвардейские отряды в Трехречье. Развернута вербовка в них в Хайларе и самом Харбине…»

Крупицы. Камешки, кропотливо складываемые в мозаичное панно, в целостную картину… Повседневная работа разведчика.

И неотвязчивая мысль: чего же медлят там?..

Здесь тысячи советских людей арестованы и брошены в концлагерь в Сумбее, в лагеря под Цицикаром и Хайларом; в самом Харбине в тюрьме — тридцать восемь человек, арестованных в мае во время налета на советское генконсульство. Тюрьма старая, еще царская, в центре города. Каждый раз, проходя под краснокирпичной стеной, Антон прислушивался: что за ней? Начальником тюрьмы некий Мозговой, служивший еще на Нерчинской каторге, свирепые надзиратели — русские и китайцы, особенно мрачная фигура — бывший унгерновский палач Сипайло… Путко узнал: арестованные содержатся в одной общей камере, расположенной рядом с выгребной ямой; один из арестованных умер… В белогвардейских кругах с нетерпением ожидали сенсационного судебного процесса, на котором «будут разоблачены козни Москвы» против Китая. На днях судилище состоялось. Высший суд Особого района Трех Восточных провинций заседал за закрытыми дверями. Приговоры: «Подвергнуть каторжной тюрьме по девять лет». Хотя даже проанглийская «Харбин обсервер» отважилась написать:

«Без сомнения, любители сенсационных процессов будут разочарованы. Вопреки многообещающим заверениям китайских властей, в деле не оказалось ничего хотя бы отдаленно напоминающего те сенсации, которые преподносились читателям при возникновении этого дела. Из ознакомления с документами, судебным следствием и прениями сторон становится ясно, что шум, поднятый вокруг этого дела, сенсационные сообщения о «раскрытых замыслах коммунистов», «о подрывной работе в Маньчжурии» и прочем оказались в действительности лишь детективным романом. И однако обвиняемые приговорены к каторжной тюрьме. Этот приговор необычайно суровый и совершенно необоснованный…»

Китайская каторга — это страшно. Бамбуковыми прутьями избивают так, что кожа клочьями. Забивают до смерти. Излюбленная тюремщиками пытка — полуудушение…

Почему же медлят? Ведь создана армия… Он получает задания и передает сведения. Конечно же, они поступают не только от него. Для чего?.. В каждой работе важно увидеть результат. Особенно в такой работе, когда каждую минуту — как на острие ножа… Но дело совсем не в этом. Неужто сойдут чжансюэляновцам и белякам захват КВЖД, аресты, провокации на границе? Нет, не может того быть!.. Антон устал ждать. Что же там Блюхер? Почему медлит Москва? Еще надеются договориться миром? Тщетно. Положение усугубляется с каждым днем.

За окном стемнело.

Ольга сегодня не придет. Ходить в такую темень одной по харбинским улицам опасно. Почему она не пришла?..

Внизу голосом без надежды кричал бедняга торговец:

— Есса яблоки! Шибко дешево яблоки покупай!

Антон начал торопливо одеваться. Проверил браунинг. Поставил его на боевой взвод.

Глава тринадцатая

«Дорогой отец Гаврила Иванович!

Шлет вам привет ваш родной сын-краснофлотец Алексей.

Докладаю, что прошел крещение в бою и теперь я есть настоящий моряк-комсомолец флотилии. Вы, батя, интересуетесь всеми тонкостями нашей с Федькой службы, поэтому распишу, как что было со всеми подробностями, кроме военной тайны.

Перед началом мы были в районе учебно-боевой подготовки, это где можно всему военно-морскому и речному делу обучаться в натуральности, потому как не в классе на макетах, а на воде стоят артиллерийские щиты, ставятся настоящие мины, только без заряда, можно маневрировать, устраиваются шлюпочные учения и прочее. Вам, батя, как вы были сухопутный боец-солдат, все эти тонкости невдомек, а краснофлотцу необходимы.

Только вошли стрельбы и учения в полосу дней, как наш корабль срочно вызвали из района подготовки и отправили на брандвахту в район устья N-ской реки. Бранд — это огонь, а вахта — дежурство. Брандвахта вместе — это место, где может случиться пожар или, иными словами, военная опасность. Там корабли стоят и ведут наблюдение в полной боевой готовности, даже громко говорить нельзя и в темноте смолить цигарки на палубе тоже нельзя. Граница ночью как живая. То стрельба в темноте ни с того ни с сего с ихнего берега, то ракеты пуляют. Чувство такое, что легче воевать, чем ожидать. Но не только отвечать огнем, а даже шуметь боже упаси! Только слухи о провокациях то выше, то ниже нас по Амуру.

А в прошлую ночь с вечера все собрались в кубрике и было открытое партийное и комсомольское собрание. Наш командир товарищ Никитин сказал: «Не можем больше терпеть! Завтра с рассветом начнем давать отпор! Начнется бой!» Тут все краснофлотцы в ответ грянули громкое: «Ура!» Командир сказал, что наша боевая задача — подавить огнем береговые батареи противника, потопить вражескую флотилию и, возможно, принять участие в десанте. Он сказал: «Проверьте еще раз свои заведывания, приготовьте запчасти, а на случай пробоев клинья. И помойтесь». А потом засмеялся и сказал: «Не для рая, а так рекомендуется. Ежели ранят, лучше быть чистым». А комиссар товарищ Прокопенко сказал, что он надеется, какие мы есть краснофлотцы. Тут же на собрании были приняты те, кто раньше подавали заявления в РКП и комсомол. Меня тоже приняли в комсомол, все проголосовали единогласно. Собрание еще острей отточило сознание экипажа. Мы с большой быстротой и серьезностью приготовили корабль к бою.

Потом был отбой, но спать почти никто не мог, и я тоже почти не спал, все предчувствовал, как будет. А в пять часов утра горн и дудка: «Боевая тревога!» И все уже былина ногах, забыв об усталости бессонной ночи. Мы все бегом разбежались по своим местам, настроение было боевое и уверенность в себе полная.

Наши тральщики прочистили проход от вражеских мин. Потом пошли бронекатера и мы, мониторы. Тут были особые хитрости, например, где глубокая вода, там течение вроде как стоит, а где мелко, там бурлит-несется и имеет завороты. Поначалу я думал как раз наоборот. Тут фарватер часто меняется, поэтому морские моряки говорят, что по реке идти даже трудней, чем по морю. Но наш командир товарищ Никитин показал замечательные знания фарватера. Только я, как машинист, был при машине, а когда застопорили ход, стал на подачу снарядов в артбашню. Из погреба подается отдельный фугасный или шрапнельный снаряд по желобу. Он до пуда весом каждый! Так и простоял между погребом и боевым отделением. Наши пушки отстреляли сто залпов. Когда такая стрельба, то уши прямо глохнут и глаза выпучивает.

Наш монитор бил по вражеской флотилии, мы два вооруженных парохода потопили, а вся наша флотилия за три часа боя потопила почти всю вражескую флотилию, только ихний флагманский крейсер и еще одна канлодка удрали вверх по реке.

Был у нас и десант с других кораблей, а с нашего тоже была готова своя десантная группа, но мы не высаживали. К концу дня противник был разгромлен, мы взяли много пленных, трофеи-оружие, погрузили и отошли на исходные позиции. С нашего корабля отличились старшина Алексеев, он, раненный, продолжал огонь из крупнокалиберного пулемета; дальномерщик Головченко, главный артиллерийский старшина Клещ. А у артиллериста Скворцова, который управлял огнем с марса, была пробита осколками шинель в нескольких местах, но он действовал бесперебойно и даже не был раненый, как заговоренный. А замочный Петрунько, отравленный пороховым газом, был перенесен из башни в лазарет в бесчувствии, но, как его пронашатырили и он очухался, стал рваться снова в бой, в башню. В наш монитор было несколько вражеских попаданий, но они для нашей мощной брони как укус гнуса. В бою наших мало пострадало, на кораблях убитых не было, только раненые. А в десанте несколько краснофлотцев и бойцов убито. Хотя горько терять товарищей, но настроение общее такое, что даже дух захватывает. Я сразу написал стих. Вот он:

Шумят, гудят машины наши,

Навстречу волны нам бегут.

Подходим ближе… Враг прижался…

Вперед нас тральщики идут.

Звонок! Ревун! И наши пушки

Вдруг враз нарушили покой.

Шипят, ревут, гремят снаряды,

Повсюду бой, и нет уж мглы ночной!

Огонь достиг больших размеров,

Настал борьбы кровавый час,

Отваги дали мы примеры,

Запомнит враг коварный нас!

А вечером земле мы предавали

Героев прах… Молчал вдали Китай.

Но залпы гладь Амура взволновали,

Отдав бойцам последнее: «Прощай!»

Вот какой был бой и наше боевое крещение, только я остался неудовлетворенный, что почти ничего не видал, прямо не участвовал, а простоял на подаче снарядов. Хотя умаялся крепчей, чем когда с вами, батя, лес корчевали.

Вообще часто вспоминаю Ладыши и наш лес, хотя теперича у меня два желания — чтоб домой и чтоб в Кронштадт поехать, о чем вам в подробности писал. А получили вы какую-то новость из волости или уезда?.. Хотя об этом не буду спрашивать: ежели новость есть, значит есть, а нет, так нет, но не верю, чтобы получился обман… А тут по деревням на избах такие подзорины, любо-дорого! Так рука к топору и долоту потянулась бы. Вам бы, батя, поглядеть!

С братом Федькой мы в тесной переписке, хотя служба его в кавалерии совсем не то, что моя на флоте, и у них только все учеба да служба, а боевого дела никакого нет.

Сообщаю вам, батя, что жена моя Анна мне обидно написала, что я пишу ей так, как в газете «Беднота», а надо жить своим умом и деньги не транжирить на займы индустриализации и самолеты, а думать о благоденствии семьи, и что больше она наотрез посылать мне ничего не будет, потому как я все ихние деньги отдал на самолет, каковой нужен ей, как стулу хвост. Очень обидно было читать такой мне, мужу-краснофлотцу! Может, и вправду я пишу, как в газете, только не в «Бедноте», а в «Аврале» и «Тревоге», да я так же сам думаю, а в газете, может, просто складней выражено. И какая это получается семья, когда как лебедь, рак и щука? И это не семья, когда невестка не показывает уважение и заботу своему свекору, то есть вам, батя. Ну да вот весной приеду в заслуженный отпуск, тогда сам поставлю вопрос и приму категорическое решение. Потому как нынче важны с точки зрения строительства социализма батрак, бедняк и середняк. Батраки и бедняки — это опора пролетариата в деревне, а середняк его прочный союзник. Мы с вами, батя, по всем статьям бедняки. А кто тесть и его дочь Анна? Ежели они середняки, тогда они союзники, а ежели они определенные подкулачники и затхлые обыватели, то разговор получится совсем другой. Я теперича как комсомолец и краснофлотец-первач вполне политически подкованный и твердо стою на точке зрения строительства социализма.

На том кончаю. Шлю приветы и поклоны Лехе-Гуле, Саньке Рыжему, Мишке Слепню, Касьяну, Матрене Ивановне, Петрухе и прочим кумовьям и приятелям. А жене Анне и тестю и теще приветы не передавайте, как я на них в обиде и нежелании им писать.

Остаюсь ваш сын-краснофлотец и комсомолец

Алексей».

Глава четырнадцатая

Командарм был доволен исходом Сунгарийской операции.

Бой начался на рассвете. Первыми пошли на Лахасусу бомбардировщики. Волна за волной, они появлялись над рейдом, сбрасывая фугасы на вражеские корабли. Под прикрытием авиации тральщики очистили от мин устье реки и обеспечили безопасный прорыв к укрепрайону флотилии и десанта. По сигнальному залпу флагманского монитора «Ленин» вступила в бой вся флотилия. Уже на двадцатой минуте была потоплена канонерская лодка «Ли-Дзи», за ней — «Ли-Суй», начался пожар на пароходах «Дзян-Тай» и «Дзян-Пай». Лишь нескольким кораблям, в их числе получившему пробоины флагманскому крейсеру, на борту которого находился адмирал Шен, удалось вырваться из-под обстрела и уйти вверх по Сунгари.

Одновременно происходила высадка десанта. Батальон Волочаевского полка, несмотря на интенсивный огонь белокитайской полевой артиллерии, закрепился на берегу и обеспечил плацдарм для развертывания главных сил. К исходу полутора часов подразделения дивизии начали обход Лахасусу с юга. Сломив упорное сопротивление противника, десант овладел укрепрайоном Могонпхо — Чичиха, а затем и крепостью Лахасусу. В 15 часов боевые действия прекратились. Вечером все участники операции были посажены на корабли, флотилия вернулась на исходные позиции.

— В результате операции, — докладывал Лапин, — укрепления белокитайцев в устье Сунгари разрушены. Противник понес большие потери. Около ста солдат и офицеров, в их числе начальник укрепрайона, взяты в плен. После боя по моему распоряжению беднейшему населению Лахасусу роздана из трофейных складов мука, крупа, растительное масло, другое продовольствие. Медперсонал оказал населению помощь. Ни одно гражданское здание в ходе операции не пострадало.

— Экипажи кораблей и десантники действовали мужественно, — в тон командующему группой вторил Озолин. — В Сунгарийском бою флотилия показала тактическое умение и зрелость командиров.

Блюхер делал более всесторонние выводы: агрессивные планы китвоенщины и белогвардейцев в районе Сунгари сорваны, удар противника упрежден. Особая Дальневосточная выдержала экзамен. Это было главное. Важно и то, что впервые за все время существования флотилии она действовала в полном составе; впервые в Красной Армии в целом проверены на практике принципы взаимодействия сухопутных, водных и воздушных сил — эта операция позволит по-новому осмыслить тактику совместных выступлений военно-речных флотилий и сухопутных войск.

Победа на Сунгари показала полное превосходство нашей армии — может, хоть это-то образумит Чан Кайши и Чжан Сюэляна?..

Пленных доставили на базу флотилии, разместили в одной из свободных казарм, а раненых — в госпиталь, на равных условиях с ранеными красноармейцами и краснофлотцами.

В один из вечеров Блюхер и Доненко приехали на базу.

В казарме, где находились пленные, Василий Константинович увидел плакаты на русском и на китайском: «Да здравствует братство двух народов-соседей!», «Советским и китайским рабочим и крестьянам нужен мир!».

— Твоя работа, Николай Ефимович?

— Ты погляди на этих пленных! — кивнул член Военного совета. — Они ж не понимают, на какую войну их гонят. Все, как один: «Русский — хо! Мы бедный людя! Наша плохо живи! Красный капитана — хо! Русский — шаньго!..» Это по-ихнему: «хорошо!» А поначалу жались, как бараны в стаде. Думали, мы мучить и вешать их будем.

Действительно, пленные хоть и притихли при появлении высокого начальства, но на лицах не было подавленности и испуга. Разве что — заискивающие улыбки.

— Я сказал политработникам, чтобы они организовали совместные митинги. Краснофлотцы выступят перед ними с самодеятельностью, — с увлечением излагал свои планы Доненко. — Пусть смотрят. Пусть учатся. Кое-кто из них уже сейчас попросил разрешения навсегда остаться у нас.

— Ты впервые видишь китайских солдат? — спросил Блюхер. — А я их повидал…

Он всматривался в лица пленных. Те самые… Точнее, такие же. Замордованные батраки. Рабы. Наемники…

Василий Константинович помнил, как Фрунзе требовал от красных бойцов рыцарского отношения к пленным. Блюхеру и тогда это было по душе.

Да, находясь здесь, они должны понять, что Красная Армия не только сильна, не только великодушна. Они сами должны почувствовать себя людьми. Может быть, высеваемые семена произрастут. И все же осуществится когда-нибудь то, во имя чего отдал он Китаю три года своей жизни. И во имя чего, в конечном счете, была проведена нынешняя операция: граница между двумя странами станет границей дружбы. Пусть нескоро… Но должна стать!

Пока же он ждал, что вывод сделают те, кто спровоцировал Сунгарийский бой, — правители Нанкина и Мукдена, Надеялся, что благоразумие возьмет верх.

К благоразумию, к предотвращению провоцирования войны призывало противную сторону Советское правительство. В одной ноте. Во второй. В третьей. Двадцать первого августа, девятого сентября, двадцатьпятого сентября 1929 года… Теперь, в ноте НКИД, опубликованной на следующий день после операции на Сунгари, предупреждение было сделано в еще более решительной форме:

«Союзное правительство заявляет, что оно будет принимать и в дальнейшем все необходимые меры для обеспечения спокойствия на советско-китайской границе и мирного труда населения советских пограничных районов».

Блюхер ждал откликов.

Они поступили. Харбинская белогвардейская газета «Свет» и чжансюэляновский официоз «Гунбао» в унисон напечатали почти идентичное коммюнике: Сунгарийская-де флотилия под командой прославленного адмирала Шена в бою с советскими кораблями одержала полную победу: красный десант был выбит из всех пунктов и отошел, понеся ужасающие потери; сбито два советских самолета, три неприятельских корабля затонули, четырем другим причинены тяжелые повреждения; флотилия потеряла пленными и ранеными сотни красноармейцев; мукденские же войска проявили исключительную доблесть, а адмирал заявил, что готов к новым решающим сражениям. Это коммюнике свидетельствовало не только о том, что Чан Кайши и Чжан Сюэлян не хотят признавать поражения. Оно подтверждало: провокации будут продолжаться.

Поражение под Лахасусу ничему их не научило.

Глава пятнадцатая

Антон озадаченно смотрел на страницу газеты «Свет». Заметка на самом видном месте, под крикливым заголовком «Победа над красной флотилией на Сунгари». Он перебрал другие газеты — «Русский голос», «Зарю», китайские. Во всех — ликование. Что же произошло?.. В корреспонденциях расписывался успех адмирала Шена в бою под Лахасусу. Путко связывал происшедшее со своей недавней поездкой, с заданием Старика. Почему так обернулось? Может быть, его сведения оказались недостоверными? Или наши не успели подготовиться к нападению врага? Как бы там ни было, он сопричастен к случившемуся, и в поражении ОДВА есть доля его вины. Выходит, что-то скрытное он не обнаружил…

Он направился в штаб Дитерихса. У собравшихся там офицеров настроение было отнюдь не праздничное.

— Победили? — саркастически гмыкнул Мульча. — Твой вшивый Шен наложил полные кальсоны. Едва ноги унес на своем продырявленном корыте!

— А в газетах…

— Собачья брехня! Все читай наоборот. Помнишь, как пыжился тут твой адмирал? «Я, я! Завтра захвачу Транссибирскую магистраль, послезавтра высажу десант в Хабаровске!..» А сам не успел и «караул» закричать. От всей его флотилии остались четыре гроба, да и те с дырками, еле дотащились до Фугдина.

Скрывая радость, Путко продолжал бубнить:

— Но во всех газетах черным по белому: красные отошли, понеся огромные потери…

— Все это — правда: потопили полфлотилии, сровняли укрепления с землей и ушли восвояси. Маленькая поправочка: не «понеся», а «на-неся». Совсем маленькая поправочка.

«Молодец, Василий! Зря я грешил… Да и не напрасно съездил, выходит».

Не удержался:

— Что же дальше?

— Теперь будем умней. Ничего, скоро станет Амур. Только бы дождаться крепкого льда… — уклончиво ответил штаб-ротмистр.

Намек?.. Какие новые планы вынашивают белокитайцы и белогвардейцы?

— По мне, так не с ними кашу надо варить, а с полковником Такахаси, — досадливо тряхнул рукой Мульча.

И эти его слова Антон не оставил без внимания.

Вскоре бесспорно подтвердилось: Сунгарийская флотилия получила хорошую трепку. В Фугдин и Лахасусу выехали ремонтные бригады; по реке из Харбина отправлялись транспорты со строительными материалами. Из Мукдена прибыла группа японских инструкторов — флотских офицеров. Следовало предположить, что Чжан Сюэлян спешно восстанавливает укрепления и ремонтирует корабли. Это должно представлять интерес для Павла Ивановича. Как сообщить в Центр?..

В соборе отпевали какого-то усопшего. Толпились офицеры. Антону панихида напомнила давнее — Париж, церковь союза галлиполийцев. Вон и вездесущий Мульча с крепом на рукаве, будто служка духа смерти.

Словно бы для того, чтобы закрепить сравнение с когда-то пережатым, штаб-ротмистр после панихиды подошел к нему:

— В наше время — отдать богу душу на клопином матраце! Н-нет!.. — и предложил, ощупывая взглядом: — Не желает ваше коммерческое высокоблагородие взбодрить нервы? Готовлю компанию за кордон, орлы один к одному.

— Пожалуй… — высказал заинтересованность Путко. — Да разве мало у вас орлов без меня?

— Тут нужны птицы особой породы. Не пиф-паф — ой-ой-ой!, а для кой-чего посерьезней.

Мульча замолчал, выжидая.

— Посерьезней? — подыграл ему Антон.

— Вот именно.

— А конкретней?

— Ишь ты… Если согласишься, узнаешь. Скажу одно: не с шенами и чжанами дело будем иметь, а с полковником Такахаси.

— Надо подумать. Хотя, действительно, коммерческие заботы.

— Костырева-Карачинского мы у тебя все равно заберем. А ты подумай. Но учти: времени раздумывать немного. Зато работенка предстоит особая.

И эти намеки представляли интерес. Связаться с Мульчой? Отказаться? Как сообщить в Москву? У Антона нет связи.

Куда-то запропастилась Ольга. С того вечера, с их последней короткой встречи.

В тот вечер она чувствовала себя еще плохо, была нервна. Он нечаянно резко хлопнул дверью — она вздрогнула, будто от удара, повернула лицо с расширенными от страха глазами. Он обнял ее, начал целовать: «Ты вся — как струна! Успокойся!» Ему показалось тогда, что ее щеки и губы чересчур горячи. «Ты все еще больна». — «Нет. Просто устала…»

Почему же вот уже несколько дней она не подает о себе вести? Уехала? Куда, зачем? Она бы нашла возможность предупредить. Без нее он как без рук — только она связана с радистом, да и шифр известен только ей.

Он приехал к ее лазарету. Среди выходивших после дежурства сестер милосердия Ольги не было. Поехал в дом, где она снимала комнату — на Пристани, в дешевых меблирашках, где ютились беженские семьи и эмигранты-одиночки из тех, кто пристроился на какую-либо работу и мог выкраивать скудные доллары на оплату жилья.

В настойчивости его розысков Ольги нет риска: их отношения известны всем, он умышленно афишировал их.

Хозяйка меблирашек, пожилая китаянка с плоским сморщенным лицом, неулыбчиво пробормотала:

— Луски дама уходи. Луски дама уехай. Все веси нету. Все веси уноси…

Он прошел в ее комнату. Здесь он бывать не любил: убогое жилище с подслеповатым окном. Дом почти не отапливался, и теперь в комнате было промозгло, в углах под потолком проступали пятна плесени… В таких условиях живет его жена… Он испытал прилив боли и нежности. Тут и чахотку заработаешь.

Живет?.. Где же она? Почему покинула этот дом? Или тяжело заболела? В больнице?.. Но почему тогда — ни одной ее вещи в комнате, только мусор на полу да голый матрац на железной кровати? Может быть, Центр срочно отозвал? Должна была предупредить. Могла ведь и позвонить в контору. Бросить открытку в почтовый ящик, наконец! Оставить его без связи! Он не знает радиста, а она говорила, что и радист не знает, от кого она получает шифровки… И он не знает шифра. Ерунда какая-то!

— Луски дама уходи. Веси уноси… — покорно повторяла китаянка.

Антону показалось, что она что-то недоговаривает. Он достал из бумажника деньги:

— Она уехала одна? Куда уехала? Когда?

— Луски дама комнату не плати. — Хозяйка выщипнула из его руки доллары и спрятала их под свое тряпье. — Луски дама уехай! — Она оттопырила пальцы, показывая, как давно это было.

— Она заболела? — Путко испытывал мучительную, накатывающуюся валом тревогу. — Она уехала одна? Кто-нибудь за ней приходил?

Китаянка съежилась, голова ее, как у улитки в раковину, вжалась в ворот курмы:

— Моя дома не бывай… Моя ходи… Моя не видай, не знай…

«Тяжело заболела? Тиф?.. Холера?..» Только этим он мог объяснить, что в комнате не осталось ни одной ее вещи.

Он поехал по больницам Харбина. Сколько женщин-беженок, оказывается, в этих скорбных приютах! Но Ольги нигде не было. Тревога росла. Тревога, смешанная с постоянной тоской. Павел Иванович говорил: плохо, когда разведчик перестает испытывать чувство тревоги. Точно так же, когда утрачивает ощущение новизны, остроту восприятия окружающего. Но у Антона все шло гладко. Может быть, чересчур гладко?.. В чем его просчет?.. И прежде всего, важнее всего — где Ольга, что с нею?

Он не находил себе места. Хотя, понаблюдай кто-нибудь за ним со стороны, выглядел просто озабоченным делами предпринимателем.

Костырев-Карачинский заявился поутру в контору «Лотоса» с опозданием. И одетым не как клерк: мундир, наплечные ремни, фуражка с кокардой.

— Изволите почивать? — не сдержал раздражения Путко. — Или явились за расчетом?

— Скоро рассчитаемся, босс, — нагловато ответил Катя. — А сейчас есть у вас пару часиков? Хочу показать кое-что. Весьма любопытненькое.

Костырев-Карачинский загадочно улыбался. В его улыбке Антону почудилось шакалье. Оскал? Зловещий и в то же время трусливый. Щерится, а сам поджимает хвост. Представление о шакале не вязалось с обликом заматерелого широкоплечего мужчины, но выражение его лица было как раз таким… Куда собирается тащить его Катя? И это облачение… Наверняка есть какая-то связь с Мульчой, с тем разговором об «орлах» и «особой работенке».

— Сам знаешь, сколько у нас дел! — Он показал на ворох накладных. — Грузы задерживаются — дорога работает сикось-накось, а клиенты требуют. И ты пропадаешь неизвестно где…

— Клиенты обождут. А съездить надо, — с неожиданной твердостью повторил офицер. — У вас машина на ходу?

— Забарахлила. Можно взять такси.

— За ваш счет, конечно, — согласился Катя.

— Куда?

— Час туда, час обратно, не дольше.

Путко вызвал по телефону такси. Шофером колымаги оказался пожилой плешивый китаец.

— В Сумбей, ходя. Да шибче! — приказал ему Костырев-Карачинский, разваливаясь на сиденье.

Поселок находился в двенадцати километрах от Харбина, Путко в нем не доводилось бывать. Зачем Катя везет его туда? На конспиративное сборище — как в Париже, когда готовились учредить «камору расправы»?.. Здесь подобные сборища можно проводить без конспирации… Коль согласился, чего спрашивать? Приедет — узнает.

Они миновали улицы Пристани, пересекли железную дорогу, пробрались сквозь запруженный людом пестроликий грязный Фудзядан — и видавший виды «форд» затарахтел по проселочной дороге, разбрызгивая глубокие лужи, раздавливая на них первый тонкий ледок.

Через полчаса посреди холмистой степи, в узкой долине меж склонов уже сжатых посевов гаоляна, открылось нагромождение глинобитных фанз. Лишь в центре поселка, на небольшой земляной площади — три-четыре более-менее опрятных строения с щитами-вывесками. Жалкое селение. Но не видно ни китайских солдат, ни белогвардейцев.

— Жди, ходя, здесь, — приказал Костырев-Карачинский шоферу. — А мы пройдем пешком, тут недалеко. Разомнем косточки!

Он потянулся.

Они миновали поселок, поднялись на гребень холма. Дорога спускалась вниз. И чем ниже, тем почва становилась более зыбкой, будто они ступали по недавно осушенному болоту. По одну руку по склону холма — выгоревшая жесткая трава. По другую — кучи мусора, отбросов. Городская свалка?.. Антон увидел безбоязненно шнырявших меж отбросами крыс. Они были какие-то особенные — белесые, розовобрюхие, раскормленные, с длинными голыми хвостами. Путко схватил ком земли, швырнул. Крыса не испугалась. Присела на лапах, пискнула, ощерилась. «Как улыбка Кати…»

— Куда ты меня тащишь?

— Скоро узнаете, босс.

Путко ощутил холодок в груди. Пронизывающий ветер?.. Он запахнул ворот плаща. Локтем ощутил плоскую твердость браунинга в нагрудном внутреннем кармане. Неужто он испугался? Что ему опасаться этого щенка? Почудилось что-то в голосе Кати?..

— Читали о рыбах-пираньях? — поинтересовался Костырев-Карачинский. — Они где-то в американских реках водятся. Я читал: хоть человек упадет с лодки, хоть корова — через несколько минут останется один скелет. Крысы здесь — как те пираньи. Бродяг и прочие отходы здесь не хоронят! — Он снова улыбнулся. И снова Антону показалось, будто он передразнивает выражением лица гнусных грызунов.

Они миновали лощину-свалку, поднялись на холм — и тут Путко увидел долину, а посреди нее, за высокой оградой из много рядной колючей, проволоки, — длинные и низкие строения. И сразу как ударило: «Сумбей! Да это ж — концентрационный лагерь!»

Антон слышал об этом, еще чжанцзолиновском, «саде смерти». Теперь здесь содержались советские граждане — рабочие и служащие КВЖД, их семьи. Вот он какой, Сумбей…

— Бывшие чумные бараки, — небрежно бросил Катя. — Как раз для этой сволоты.

Они подошли к воротам. Охранники-китайцы узнали Костырева-Карачинского, с низкими поклонами отворили ворота. Прошли за вторую линию колючей проволоки, вступили на вытоптанную площадку.

Перед длинными черными безоконными сараями-бараками, внутри их, в проемах ворот-дверей — десятки, сотни мужчин и женщин. И дети!.. Изможденные лица. Надсадный кашель. Воспаленные, ненавидящими взглядами сопровождающие белогвардейского офицера и его спутника глаза… Дети! Как много детей! Вон женщина кормит грудью… А вон — беременная женщина.

Только бы хватило выдержки. Антон стиснул кулаки, ногти впились в ладони.

— Подальше от них! Дизентерия. Тиф. Каждые сутки выбрасываем на свалку возами.

Антон вспомнил: «прочие отходы».

— Зачем ты сюда меня привез?

— Сейчас узнаете.

На дальнем краю лагеря темнели сооружения. Антон не мог понять, что они представляли собой. И лишь когда приблизились, разглядел: клетки. Клетки из толстого бамбука высотой в половину человеческого роста.

— Японские коллеги помогли китайцам и нам, — сказал Катя, придерживая шаг. — Недавно схватили одного. Местный. Радист. Работал на Москву.

Он повернулся и посмотрел на Путко.

«Вот оно что!..» Антон едва не сорвал шаг.

Увидел: внутри клеток, на гнилой вонючей соломе — скрюченные человеческие фигуры с какими-то круглыми дисками на шее. Колодки. Ярмо. Голова поверх них будто отделена от туловища. Сплошь облеплена синими мухами. Ноги тоже в тисках деревянных колодок.

Костырев-Карачинский неторопливо шел от клетки к клетке.

— Поначалу китаеза молчал. Да у нас не помолчишь! Заговорил!.. Выпотрошили. Но он действительно не знает ни резидента, ни шифра… — Они подходили к крайней клетке. — Зато выдал сообщницу. Связника. Да она, стерва, молчит! Молчит, что мы с ней не делали! Вот она.

Антон увидел. Не узнал. Не поверил. Над колодой — распатланные седые пряди. Одутловатое лицо с запекшимся ртом. Налитые безумной смертной болью глаза.

«Оля!» — в отчаянии, немо закричало все в нем.

— Молчит! Кто резидент?.. Ничего, сегодня вернется Богословский — продолжим. У него и камни заговорят!

Слова белогвардейского офицера ударами кувалды били по голове… Антон почувствовал, что разум оставляет его.

— А вы, подполковник, ничего не знали?

— Оля!.. — прошептал он.

Голова ее шевельнулась. Нестерпимо плеснуло из ее глаз. И тут взгляд потух. Голова опрокинулась на колоду.

— Чего это она?.. Эй, ты! Смотреть! Да она окочурилась! Как же мы узнаем, кто резидент?..

Глава шестнадцатая

Лапин докладывал командарму:

— Чжан Сюэлян снова накапливает войска на Сунгарийском направлении. На этот раз, — в Фугдине. В городе и укрепрайоне размещаются седьмая и девятая гиринские пехотные бригады, сосредоточивается кавалерия, прибывают специальные и технические части, отряды белогвардейцев, дружины полиции. Из Харбина и Мукдена поступает вооружение, боеприпасы, продовольствие. В Фугдине же сосредоточены остатки Сунгарийской флотилии. Срочно ремонтируется и довооружается флагманский крейсер «Кианг-Хенг», переоборудуются пароходы.

Да, разгром агрессивной группировки под Лахасусу не образумил белокитайцев… Высокопоставленные деятели Нанкина и Мукдена продолжают заявлять о превосходстве их армии над РККА. Чан Кайши и Чжан Сюэлян обсуждают планы нападения на Хабаровск и Владивосток, а борзописцы восхваляют «победы доблестных войск» и провокации на границе. Кроме Сунгарийского направления приготовления к нападению на советские рубежи завершаются на западном участке, в Забайкалье, в районе станции Маньчжурия, и на восточном — в Приморье, у станции Пограничной. Чжансюэляновцы и белогвардейцы бесчинствуют на захваченной ими КВЖД. Правители Китая демонстративно игнорируют все призывы к благоразумию со стороны советского правительства. Что это, как не провоцирование большой войны?.. Чан и Чжан не осмелились бы так себя вести, если бы не стояли за их спинами японцы и англичане. Вот кто науськивает их, вот кто подталкивает…

— Что представляет собой Фугдинский укрепрайон?

— Мощная, хорошо оборудованная крепость. Три линии заграждений. Центр города, прикрытый валом, является четвертой линией обороны.

— Пути подхода?

— По суше ограничены.

— А вы что скажете, Яков Иванович? Какова обстановка с флотской точки зрения?

Озолин, присутствовавший на докладе начальника штаба, понял, к чему ведет разговор командарм.

— На носу зима. По берегу Амура уже ледяные закрайки. То же самое и по Сунгари. Уровень воды падает с каждым днем.

— Сколько еще продержится, чтобы ваши броненосцы смогли пройти?

— Самое большее — две недели.

— В каком состоянии флотилия?

— Все корабли, за исключением монитора «Ленин» и канонерских лодок «Беднота» и «Красное Знамя», несущих дозорную службу, находятся на главной базе. Готовятся к зимней стоянке.

— Силы сопровождения? — Василий Константинович перевел взгляд на начальника штаба.

— Части Второй стрелковой дивизии — в местах постоянного расквартирования. Авиаотряд, кроме одного звена гидросамолетов, на базовом аэродроме.

— Что ж, как говорится: повторение — мать учения… Мы должны сорвать агрессивные замыслы противника. Приказываю прекратить консервацию кораблей. Подготовить флотилию и дивизию к походу.

Через несколько дней Блюхер отдал приказ: разгромить белокитайские гарнизоны вдоль Сунгари, от Лахасусу до Фугдина, разрушить укрепрайон. Удар должен быть ошеломляющим. Командующим операцией и всей группой войск на этот раз он назначил Озолина.

Озолин разбил флотилию на две маневренные группы. Ударной поставил задачу прорваться на рейд Фугдина, уничтожить военные корабли и саму базу Сунгарийской флотилии, второй группе — высадить десант и под прикрытием артогня мониторов захватить город. Ударной группой будет командовать он сам, десантной — командир стрелковой дивизии Онуфриев. Монитору «Ленин» выпала особая роль — следуя за ударной группой, вместе с ней выйти на рейд Лахасусу, высадить корабельный десант и обезопасить тыл флотилии, продвигающейся вверх но реке. Самолеты же обеспечат разведкой и бомбардировкой действия всех наступающих частей.

Приказ вступил в действие. И тут резко изменилась погода. Ударил мороз. При ясном небе подул штормовой, до восьми баллов, ветер. Начался резкий спад воды в Амуре и на Сунгари.

Командарм решил операцию не отменять. Последняя возможность использовать мощь флотилии. Скованного льдом Амура — вот чего ждет противник. Не дать ему выигрыша во времени! Провести операцию необходимо в более сжатые сроки: начать тридцатого октября, а второго ноября всем кораблям и войскам вернуться на исходные рубежи.

Одновременно Блюхер приказал штабу ОДВА приступить к формированию ударных групп войск в Забайкалье и Приморье.

Глава семнадцатая

Берзин внимательно смотрит на молодого мужчину, сидящего напротив его стола. Павел Иванович знает о нем все — насколько один человек может знать о другом. Больше, чем тот знает о себе… Нет, не факты биографии, не интимные подробности, взгляд со стороны позволяет беспристрастно оценивать его поступки, соизмерять качества его характера с тем делом, какое Павел Иванович собирается ему поручить.

Он обратил внимание на этого человека много лет назад — чуть ли не с момента его приезда в Москву. Имеет немалый опыт подпольной работы. Талантливый публицист. Превосходно разбирается в сложнейших хитросплетениях международной политики… Из него может получиться незаурядный ученый. Известный журналист. Даже выдающийся общественный деятель… Но чтобы стать разведчиком, этого еще недостаточно. Нужны специальные знания — они приобретаются учебой. Нужны особые навыки — их выверяют и закаляют только на практической работе: солдат становится настоящим солдатом в бою. Готов ли этот человек стать солдатом? Солдатом «невидимого фронта»?

Они встречаются в этом кабинете уже во второй раз. При первой встрече Берзин предложил ему перейти на работу в управление. Пусть он хорошенько все обдумает, взвесит «за» и «против». Потому что при ответе «да», придется ему изменить всю жизнь, все свои планы — предстоит работа за рубежом. Возможно, на много лет. Если же он ответит: «Нет», на нет и суда нет, каждый вправе принимать такое решение…

И вот теперь Берзин внимательно смотрит на мужчину:

— Решил?

— Да. Согласен.

Павел Иванович встает из-за стола, подходит к карте, смотрит на пестрые пятна, примыкающие к алой громаде Советской страны.

Гость внимательно наблюдает за ним. Они еще не говорили о том, куда ему предстоит ехать, если он примет предложение. Но он догадывается — в Германию. Ведь он немец. Родился в России, под Баку, мать у него русская, однако почти всю жизнь он прожил в Германии. Там стал революционером, коммунистом. Оттуда, из Гамбурга, Тельман направил его в Москву… Да, скорее всего, предстоит вернуться в Гамбург. Или в Берлин…

— Нам очень нужен человек, который следил бы за развитием событий вот здесь, — Берзин опускает ладонь на желтое пятно.

— В Китае? — удивленно восклицает мужчина.

— Сегодня наибольшая опасность угрожает Советскому Союзу отсюда. Сигнал тому — захват Китайско-Восточной железной дороги, бесконечные нападения на наши дальневосточные рубежи. Не исключено, что милитаристская Япония попытается открыто отторгнуть Маньчжурию и создать на Дальнем Востоке очаг агрессии и войны — не только против Китая, но и против нашей страны. Именно здесь, в Китае, завязан пестрый клубок заговоров и авантюр. Нам нужно постоянно следить, откуда и куда ведут вое нити этого клубка… Поэтому вы, Рихард, больше всего нужны здесь. — Берзин делает паузу. — Вы продолжите работу, которую выполнял там другой наш товарищ. На него обрушилась великая беда… Мы вынуждены отозвать его. Как можно скорей.

Рихард видит: при последних словах побледнело, буквально на глазах осунулось лицо Павла Ивановича. Думает: «Что случилось с тем товарищем? Что могло случиться такого уж страшного, коль он жив и может вернуться?..»

— Сегодня вы свободны, а завтра начинается ваша служба, — говорит начальник управления. — Времени на подготовку у вас очень мало. — Смотрит на мужчину. Устало улыбается: — С завтрашнего дня и начнем, товарищ… Давайте ваш пропуск.

Посетитель протягивает листок. На листке в графу «Фамилия, и. о.» вписано: «Зорге Рихард».

Глава восемнадцатая

Умом он понимал: не должен был… Но знал: только так и мог… А сердце разрывалось. Боль была такой, что он слеп от этой боли. А надо было смотреть. Видеть лица. Слышать голоса. Что-то говорить…

Он понимал: не сегодня завтра все обнаружится. Проследят цепочку. Их дорогу. Может быть, кто-то видел. И крысы на свалке не жрут пуговицы и кокарды… Ехали вдвоем. Возвращался один. Спросят охранников в концентрационном лагере. Разыщут таксиста…

Да разве дело в том, что схватят? Если бы лишь в этом, куда бы легче: браунинг на боевом взводе… Последнюю пулю… Зачем ждать?..

Не имеет права. Его работа. Он должен выполнять ее до последнего часа. Как она. И отплатить сполна. И за нее. И за себя. За свою обездоленную жизнь.

Ему показалось тогда: в ее безумных глазах в последний миг промелькнуло облегчение…

Пулеметы бы сюда! Его дивизию!..

Оцепеневший, он отошел от клетки-могилы.

«Она должна была заговорить!.. — бормотал позади Костырев-Карачинский. — Ах, ты! Сорвалось!.. Я должен доложить Богословскому!»

Они быстро возвращались в Сумбей мимо свалки. В отбросах шныряли крысы.

Антон шел, как заведенный. Боль оглушила его. Но, казалось помимо его воли, срабатывал профессионализм разведчика: «Хотел устроить мне очную ставку?» «Мы проверяли все ее контакты. У сестры милосердия в лечебнице очень много контактов». «Решили проверить и меня?» — «Это я сам решил. Вспомнил, как однажды есаул Шалый рассказал про Питер и свой арест». — «Почему ж ты один — без Мульчи и Богословского?» — «Они не знают. Вдруг Шалый наболтал спьяну? Он всегда был в дымину пьян». — «А ты, значит, захотел выслужиться? Заработать просвет на погоны, капитан?» — «Только предположение. Нет, я не верю».

Антон придержал шаг: «Остановись… Напрасно не веришь». Катя обернулся. Лицо его напряглось. «Да, капитан… Там была моя жена. Моя помощница… Убери руку. Мы с ней всю гражданскую, всю жизнь воевали против вас. Убери руку!» Потянувшаяся к кобуре рука офицера застыла в воздухе. «Теперь ты понял?.. Это смертный приговор тебе».

«Нет!.. Вы не посмеете! Я никому не скажу! Клянусь!» — «Не имеет значения. Сам понимаешь». — «Нет! Нет!»

Костырев-Карачинский неожиданно рухнул на колени. В грязь. В пыль. «Нет! Клянусь!..» А рука его рванулась к кобуре.

«Будь ты проклят!..» Антон нажал на спусковой крючок. И стрелял, пока не кончились патроны. Потом ухватил за наплечные ремни обмякшее, неимоверно тяжелое тело, отволок в кучи отбросов, совсем недалеко от дороги.

Китаец-шофер ждал в своем рыдване на площади поселка. «В город», — приказал Антон.

«Моя жизнь… Память… Воспоминания, которые я храню теперь один… Раньше я знал: это помнит и знает она… Теперь один… И они исчезнут, как будто ничего не было, они больше никому не нужны… Какая мука!..»

— Куда запропастился Костырев-Карачинский? — Мульча был похож на готовую укусить собаку. — Когда нужен позарез, его всегда нет! Ты когда видел его в последний раз, подполковник?

— В Сумбей… В лагерь вместе ездили. — Антон почувствовал, что теряет самообладание. — Сразу оттуда он уехал по делам фирмы в Шанхай.

— Знаю, какие у него там дела! К шлюхам укатил! Он по фрейлинам-графиням мастак, а в Шанхае есть специальное заведение — с фонарем и титулами! — Мульча гнусно выругался. Уставился на Путко оловянными глазами. — Коль сам послал, придется тебе заменить своего дружка.

— В чем? Где?

— Полковник Такахаси передал генералу Дитерихсу задание токийского штаба: надо перейти в районе Хабаровска на ту сторону.

— Зачем? Кого-то убрать, что-то взорвать?

— Мелко плаваешь. Японцы хотят, чтобы мы в радиусе трехсот верст от Хабаровска, в тайге, нашли площадку для подсадного аэродрома.

— На той стороне? Что за чушь!

— Ты их не знаешь, зато я уже имел с ними дела. Японцы хотят перебросить туда горючее. И если все пойдет, как спланировано, оттуда ударят по Хабаровску. По штабу особой армии красных и базе их флотилии. Ловко придумали?.. Дитерихс обещает участников вылазки повысить в звании. Сразу полковником станешь.

— У меня другое желание.

— Сможешь получить и деньгами: самураи не поскупятся.

Как передать в Центр?.. Восстановить связь через Ивана Чинарова?.. Долго. Для этого пришлось бы самому выехать в Шанхай. А теперь и опасно. Для Ивана — прежде всего. И нет времени. Надо выбираться отсюда как можно скорей. С ними? Что ж… Лучшего не придумаешь.

По улице к нему приближался, не уступая дороги, молодой офицер в флотской шинели.

Антон недобро посмотрел на него. Остановился. Не может быть!.. Или… Он был готов ко всему.

— Никита?

— Разрешите представиться, господин подполковник!

— Ты как очутился здесь?

— Как и вы, господин подполковник.

Трепов понизил голос:

— Прибыл к вам с приветами от Оскара и Тимофея.

Антон наконец понял. Неторопливо повел взглядом из конца в конец улицы.

— Здесь штаб-ротмистр Мульча.

— Знаю. У меня легенда — комар носа не подточит. Вот с такой компанией через кордон пробивался! — Он выставил большой палец.

— Ну что ж… А у меня…

— Знаю, Антон Владимирович, — дотронулся мичман до его локтя.

— Коль знаешь…

— Давайте поговорим где-нибудь в тихом месте.

Они спустились в подвал шашлычной Тотоса. В этом подвале были укромные сумрачные каморки. Сели за столик в самой дальней. Тотос поставил кувшин с вином.

— Ну…

Они выпили молча, не чокаясь. Антон не в силах был сдержать навернувшихся слез.

Снова наполнил чарки.

— Мне нужно выбираться отсюда.

— С тем я и прибыл. Вам готовится замена. Ждать ее не нужно. Выезжайте на станцию Пограничную. А там…

— Нет! — Антон почувствовал, как судорога сводит его челюсти. — У меня другой план. Но мне необходима связь.

— Я и есть связь.

— Тогда все проще…

Путко сам разыскал Мульчу:

— Когда же — твое дело? На мне ведь фирма.

— Через три дня. Завтра выезжать. А этого прохвоста нет как нет.

— Аэродром — и все?

— Разговеемся на обратном пути. Туда пойдем глухоманью. Назад выйдем на Петрово-Сергиевское. Там под завязку и погуляем. С этого берега нас прикроют. Выбросят отвлекающий десант.

— Коль гулять… Надо бы и Богословского взять, он специалист.

— Ишь ты, оценил! Что я тебе говорил? Отличный парень! Это идея — взять и его. Он те места должен хорошо знать, у Молчанова служил. — С ухмылкой глянул на Путко: — Полковничьих погон захотел? Деньжат-то у тебя — куры не клюют. Аль игрок по крупной? Ставка-то знаешь какая? Головы на банк!

— Знаю. По-крупному расплатиться хочу.

— Запомнил, Никита? Смотри, не перепутай. Через границу мы должны перейти без помех. Чтобы никто не смог уйти назад.

— Понятно, Антон Владимирович. Передам в точности.

Глава девятнадцатая

«Дорогой брат Федор!

Пишу тебе большую радость, ежели сам еще не знаешь, может, батя тебе тоже написал. Что его возили аж в самую Москву и Всесоюзный староста товарищ Калинин Михаил Иванович, Председатель ВЦИК, вручил ему боевой орден Красного Знамени! Так что наш командарм товарищ Блюхер не шутки шутил и слово его оказалось крепкое, как броня наших мониторов. И еще мне батя написал, что в Ладышах был целый праздник от такого происшествия, гуляли крепче, чем на пантелеймона, а потом вся деревня за вычетом подкулачников избрала нашего батю председателем сельсовета. Но мои тесть и теща и даже жена Анна подымали руки против, что для меня жгучая обида горше полыни, так что могу теперь поставить окончательный крест на этом неудачном семейном деле, потому как мы встали на разных классовых позициях уже без примирения.

Еще здесь у нас такая новость, что уже пришли в затон, собрались на зиму, начали перебирать механизмы и готовить на смазку, консервация называется, я опять пошел в школу в шестой класс, а оказалось — рано: на флагмане подняли «Буки». Мы снова готовимся к походу. Белогвардейские бандиты думают, что стужа заморозила пушки наших кораблей. Они ошибаются!

Бандит опять заговорил

И прется на границу!

Наш «Сунь Ятсен» свой груз грузил

До самой до зарницы…»

Командарм следил за ходом операции.

На этот раз все шло четко по графику. В пять утра тридцатого октября корабли, перед тем одолевшие почти трехсоткилометровый переход от базы до устья Сунгари, двинулись вверх по реке, к Фугдину. Впереди снова прокладывали путь тральщики, подрывавшие мины, промеривавшие глубины по фарватеру. Условия похода оказались куда более сложными, чем два десятка дней назад: мороз до одиннадцати градусов, штормовой ветер, палубы и такелаж — в корке льда… С часу на час флотилия должна была вступить в соприкосновение с противником.

Когда начнется бой, Василий Константинович полностью переключится на него. Пока же есть время для других, не менее важных забот. В Хабаровск вызваны командиры корпусов Вострецов и Хаханьян. Они и начальник штаба Лапин докладывали, как идет формирование Забайкальской и Приморской ударных групп.

— Учтите, если придется выступить, действия будут проходить в зимних условиях. Первейшая забота — чтобы ни одного обморожения! Как с лыжами? Кого возможно, поставить на лыжи, — Блюхер достал папку, развернул чертеж. — Изучите: у нас в Украинском здорово придумали, как ставить на лыжи даже пушки. Попробуйте. Разведчиков и связистов — тоже на лыжи. Коней перековать. Уже сейчас, по первым морозам, — всех в поле! Проводить учения каждый день. Как с полушубками, валенками, ушанками, рукавицами? Хозяйственники не подвели?

— Полный комплект, товарищ командарм. А вот насчет лыж… В Забайкалье зимы бесснежные, на лыжах не разбежишься, — заметил Степан Вострецов.

— Знаю. Помню. Тем более нужно готовиться. Тренируйте на марш-бросках. До тридцати верст в сутки. Но чтоб с полной выкладкой! Коль придется…

Коль придется…

Эти месяцы, создавая новую армию, Василий Константинович занимался не только укомплектованием штатов, подбором командиров, вооружением, боеприпасами, транспортом, обмундированием, продовольствием — всем, что нужно для жизнедеятельности такого сложного организма, как армия; с первого же дня он поставил перед штабом и управлениями задачу: готовить войска к отпору врагу. На всех уровнях — от разработки Лапиным и его помощниками планов действий по оперативным направлениям до организации команд разведчиков в полках. Приказал: занятия проводить ежедневно, по строго установленным программам. Оборудовать в частях военно-технические и стрелково-тактические кабинеты. Наладить обмен опытом между подразделениями. Не забираться в дебри, не теоретизировать, не поучать. Никаких «примерно», «приблизительно правильно», «не совсем гладко». Точность. Только «Да!» или «Нет!»; из классов и кабинетов — в поле, на полигон. Самое интересное без промедления передавать по цепочке: батальон — полк — дивизия — корпус — штаб армии.

Теперь, к исходу трех месяцев с момента создания ОДВА, стрелковые дивизии, кавалерийские бригады, артиллерийские части и авиаподразделения, все службы армии завершали разностороннюю подготовку.

— Штарму — в недельный срок закончить разработку операций по обоим направлениям поэтапно, — приказал Блюхер Лапину. — Вам, — обратился он к командирам корпусов, — начать передислокацию частей, включенных в состав ударных групп, на исходные рубежи. — Василий Константинович взял со стола две книги: — Проштудировали, товарищи командиры?

Вострецов посмотрел на обложки. Шапошников «Мозг армии», Триандафиллов «Характер операций современных армий».

— Слыхал, да руки не дошли.

— Возьмите и обязательно изучите. Потом передадите своим комдивам. Проверю, как усвоили.

Поскрипывая ремнями, Блюхер прошелся по кабинету:

— Помните суворовское: «Удивить — победить!»?.. На удар противника мы должны ответить не просто контрударом. И даже не двойным, не тройным — а сокрушительным! Ни в коем случае не допустить затяжных атак-контратак, но добиться быстрой и очевидной победы!

Он как бы выложил на ладони перед товарищами ключ своего стратегического замысла, осуществление которого только и могло привести к окончательному решению главной задачи, поставленной Реввоенсоветом и правительством при назначении его командармом Особой Дальневосточной. Недавний скромный пример Лахасусу показал: полуразгром Сунгарийской флотилии позволил китайской военщине и белогвардейцам преподнести операцию едва ли не как свой успех.

Но, может быть, противник сделает решающий вывод после Фугдина?..

На рассвете тридцать первого октября Блюхер приехал на узел связи штаба армии, куда непосредственно поступали донесения от командующего флотилией. Корабли уже шли по Сунгари, приближаясь к Фугдину.

«…Дорогой брат Федор! Не успел закончить и отослать тебе письмо, отчего продолжаю после вахты, уже в походе. У нас такие дела, что снова будет бой.

Идем. Опять поход.

В кильватер мониторы.

Машины дали полный ход.

Мелькают сбоку створы.

Сильнее волны. Буря злая

Матросов льдами обдает,

Но мы плюем на непогоду,

У нас один приказ: «Вперед!»

Мы, несмотря на холод-стужу,

Всю силу выложим наружу

И от границ своих и вспять

Врага в три шеи будем гнать!..

Слов складных у меня в голове полным-полно. Прямо так и выскакивают!.. Я уже почти цельную тетрадку стихов насочинял, а все сочиняется.

После вахты я поднялся на палубу. Настоящая буря. Волны прямо захлестывают бак и тут же обмерзают. Еще темно. Но сигнальщик все равно биноклит горизонт. Где-то там затаился враг.

Фугдин предательский

Затих во мгле ночной…

Беда только, что вода с каждым часом падает, как бы не сели брюхом на мель. Берега уже белые, даже в темноте видать…

Команда: «Стоп!» Подняли шары.

Позавтракали сытно и весело. Наши самоварщики заране скипятили чай. Настроение тоже горячее, как кипяток. Мы все чувствуем себя участниками исторических, событий непосредственной важности.

Дорогой брат Федор! Письмо допишу потом, после боя…»

Как сообщил на узел связи Озолин, к рассвету тридцать первого октября ударная группа подошла к рейду Фугдина. Противник встретил флотилию сильным огнем береговых батарей и кораблей. Под обстрелом тральщики очистили от мин проходы к местам высадки десанта ниже и выше города. Около одиннадцати часов утра высадка подразделений на берег началась. Производилась, она с таким расчетом, чтобы развернуть наступление на Фугдин с двух направлений: это распылит силы противника и даст возможность взять крепость в кольцо окружения. Наступающих хорошо поддерживают летчики. Они уже в самом начале боя потопили стоявший на рейде флагманский крейсер «Кианг-Хенг».

Находясь на узле связи, Василий Константинович лишь умозрительно представлял картину боя, отдельные эпизоды того, что происходило почти за четыре сотни километров от Хабаровска. Но он мог сопоставлять происходящее с рассчитанным операторами его штаба буквально по минутам ходом операции. Блюхер не любил при подготовке операций выслушивать многочисленные советы. Обдумав все заранее сам, он давал подчиненным конкретные задания на разработку, по ходу внося отдельные коррективы. Самомнение? Нет, оценка своих знаний, своего опыта. Но зато в момент выполнения замысла он не опекал подчиненных, предоставляя им свободу и инициативу действий.

«Высадка десанта идет строго по графику…» — радировал Озолин.

Монитор «Сунь Ятсен» застопорил ход. Арефьев, как и в бою под Лахасусу, должен был стать на подачу снарядов в артиллерийскую башню. Но, выкарабкиваясь из горячего машинного отделения, от раскаленных топок, на пронзительный ветер, он услышал:

— В десант — кто добровольцы?

Бросился на выклик. Пробегая по скользкой палубе мимо боевой рубки, увидел воспаленное лицо командира.

— По белой сволочи — огонь!

Ревун. Залп. Палуба пошла под ногами.

Добровольцы собрались на корме.

— Р-равняйсь!

— И меня в десант!

— Марш в машину, чертов «дух»! — рявкнул боцман. — Без тебя добровольцев — весь экипаж!

— Не имеете такого права! Я сын краснознаменца, героя гражданской войны!

— Подтвердить хочешь? Добро, становись. Ста-ановись! Выбрать слабину! Та-ак!.. — Боцман прошелся вдоль шеренги. — Рассчитайсь!.. Получай каски, винтовки, боепатроны. И с правого борта — в бот! Покажите, братишки, пехоте, что есть краснофлотец!..

Добровольцы ссыпались в шлюпку. Гребцы налегли на весла.

Над головой грохотало. Берег был окутан дымом. Багрово вспыхивали клубы разрывов. Снаряды береговых батарей взметали столбы воды.

— Вон ихний крейсер! — радостно крикнул, показывая на торчащие над водой мачты, один из матросов. — Гляди, адмиральский флаг!

— Вылетел Шен в трубу!

— Как бы там не управились без нас! Эй вы, сачки на веслах! Поднажмите!..

Через четыре часа после высадки первого отряда все десантные части и вооружение были полностью развернуты на берегу, а еще спустя полчаса стрелковые полки и приданные им краснофлотские отряды, с ходу прорвав все три полосы укреплений, пробились к Фугдину.

Озолин сообщал командарму:

«Стрелковые полки вышли на западную окраину города…»

«Город окружен…»

«Занята радиостанция. Противник, отступая, поджигает жилые здания…»

Стемнело рано, и уже нельзя было понять — вечер или ночь. Город был без света. Только то там, то здесь полыхали пожары, ветер трепал гривы огня, разнося искры.

Краснофлотцев еще на берегу взял под команду пехотный командир в короткой расстегнутой шинели — и тут же повел за собой в атаку.

Моряки жались один к другому. Арефьеву было непривычно держать в руках винтовку, чувствовать под ногами мерзлую кочковатую твердь, падать на землю, стрелять. Он запыхался, взмок, устал. Старался не отстать от других. Но страха не было — будто они на учениях. Хотя грохотало от снарядов, цвиркали пули. Кто-то кричал. Может быть, не чувствовал страха из-за темени, словно бы укрывшей их от опасности?..

На бегу свалился в воронку, стукнулся каской о чью-то каску.

— Кто?

— Никак Арефьев? — Алексей узнал голос Бережного.

— И ты в десанте?

— Хуже тебя, лапоть? Я, никак, питерский!

— Да я что… Где наши?

— Вон красная ракета.

— Побежали!

Они выбрались, помогая друг другу, из ямы.

— Стой! — Алексей узнал голос командира-пехотинца. — Видите пулемет? — Впереди клокотала, пульсировала яркая живая звезда. Лишь приглушенно доносился перестук. Вражеский пулемет вел огонь не в их сторону. — По карте там у них штаб. Засели, гады! Приготовь гранаты!

У Арефьева гранат не было. Он передернул затвор, дослал патрон.

— Будем брать в клещи. Кто от меня слева — заходи слева! Кто справа — заходи справа! За мной — вперед! — надсадно крикнул командир.

Алексей устремился навстречу живой звезде. Сбоку ударило. Раньше хлопка выстрела. В грудь. Удар был такой силы, что бросилоназемь. Он почувствовал нестерпимую боль.

— Мама!..

И вдруг, поглощая боль, его обдало жаркой, как от раскаленной топки, волной, и сквозь зажмуренные глаза в этот предсмертный миг он увидел, как склонилась над ним Вера в красной косынке.

Глава двадцатая

Утром второго ноября корабли Дальневосточной флотилии и транспорты с десантом покинули рейд Фугдина.

Накануне на рассвете Озолин доложил Блюхеру: в ходе непрерывного многочасового боя город взят; разрушена тюрьма, полицейское управление, штаб белогвардейских формирований; последний из кораблей адмирала Шена потоплен. Гарнизон поднял белый флаг.

Командарм, сутки не покидавший узел связи и следивший за всеми перипетиями операции, хотя и не знал многих отдельных эпизодов ее, мог сделать основной вывод: задача, которую он поставил группе, выполнена.

Теперь нельзя терять ни часа. Усиливается мороз, неудержимо быстро понижается уровень воды, по реке уже несет льдины…

Начался многотрудный поход речных кораблей сквозь льды, по стремительно мелеющей Сунгари, а затем — и по Амуру. Прокладывавший дорогу монитор «Красный Восток», уже выйдя в Амур, прочно сел на мель. Через час его оковал лед. Попытки снять корабль с мели оказались безуспешными. Экипажу пришлось остаться бронированной крепостью на зимовку посреди реки, в полутора сотнях метров от враждебного берега. Новое, непредвиденное, необычной сложности испытание: не было никакого опыта зимовки на кораблях, на эти месяцы экипажи перебирались в казармы. Теперь же краснофлотцам предстояло выдержать в стальных кубриках сорокаградусные морозы, нести круглосуточную боевую вахту — по замерзшей реке противник мог совершить нападение в любую минуту… Когда же Амур оделся в прочный панцирь, матросы окружили монитор наливным ледяным валом, возвели ледяные башни, установили на них пулеметы. На левом берегу в замаскированных землянках разместились стрелковые подразделения — на случай, если придется поспешить на выручку морякам. Но враги за многие месяцы так и не узнали, почему вдруг стал на якоря посреди Амура «Красный Восток» — решили, наверное, что несет он брандвахту…

Пока же экипаж монитора только готовился к зимовке, а его бронированные собратья держали курс на Хабаровск.

Что ни сутки, то толще становились льдины. Они тяжело бились о форштевни; скрежеща по стальной обшивке, проползали вдоль бортов.

Наконец показался Хабаровск. Несмотря на мороз и шквальный ветер, горожане высыпали на берег встречать флотилию — о победе ее уже знали все.

На рейде Хабаровска Блюхер поднялся на борт флагманского корабля.

— Осиное гнездо приамурской контрреволюции разгромлено! — с пафосом доложил Озолин. — Уничтожены береговые укрепления противника, полностью разбита и потоплена Сунгарийская военная флотилия!

Командарм обнял его.

Шестого ноября 1929 года, в канун праздника двенадцатой годовщины Великого Октября, флотилия вернулась на свою базу.

В штабе армии, читая вместе с Доненко представления к наградам и списки потерь, Блюхер увидел: «краснофлотец Арефьев Алексей Гаврилович…» На мгновение задумался. Вспомнил: чумазая веселая физиономия, вынырнувшая из люка… «Герой — сын героя…» И вернулся мыслями к совсем недавнему — к позавчерашней своей встрече с Антоном Путко. «Знаю… Все знаю… Ты отлично выполнил задание и очень помог нам. А эти белобандиты выложили такое, о чем мы и не догадывались. Я связывался по ВЧ со Стариком. Он пообещал откомандировать тебя в нашу армию…» Об Ольге он тоже знал. Но понял состояние друга и промолчал: открытая рана…

Ветер сек лица колючим сухим снегом; рвал красные полотнища, повязанные черным крепом; тяжело колыхал бархатные, расшитые золотой тесьмой боевые знамена войск.

Ветер гулом врывался в скорбную и торжественную мелодию оркестров; он словно бы вторил тяжелой поступи бойцов…

Мимо людских толп, заполнивших тротуары, как в черно-красных берегах, медленно продвигался траурный кортеж. За орудийными лафетами шли делегации — от частей, от красных партизан, от заводов, от сельскохозяйственных кооперативов. Тысячи и тысячи…

Тысячи и тысячи заполнили площадь Свободы, оставив в морозной нетронутости лишь пустоту у подножия памятника Ленину — пустоту братской могилы. Сухой снег белил свеженасыпанные серо-коричневые отвалы. Но дно ее чернело огромной воронкой, будто рванул здесь мощный фугас.

Под ветром и косым снегом — сколоченная, обтянутая красным трибуна. Смолкли шаги, смолкли оркестры.

Ветер несет над толпой осипшие голоса:

— Вражеские пули вырвали из наших рядов боевых товарищей… товарищей…

— Наши славные воины… воины…

— Пример героизма и преданности для грядущих поколений… поколений…

Выступил и командарм Блюхер:

— Нанеся сокрушительный разгром маньчжурским войскам и белогвардейским бандам на Сунгарийском оперативном направлении, части армии и краснофлотцы Дальневосточной флотилии обезвредили опорные базы агрессора, очистили от противника свой речной театр… В вынужденных боях с белокитайцами и белобандитами наши вооруженные силы продемонстрировали высокую организованность, гуманизм и пролетарский интернационализм. Каждый, кто шел в бой, знал, во имя чего он готов пожертвовать своей жизнью… Эти бои были навязаны нам. Наше правительство в конфликте с Китаем придерживается неизменной политики мира. Сила была применена нами исключительно только для самозащиты. Контрмеры Особой Дальневосточной армии никаких политических целей не преследовали. Выполняя приказ, части и корабли, дав отпор провокациям белокитайцев и белогвардейцев, не развивали успеха, а каждый раз отходили на исходные позиции. Это убедительное свидетельство того, что мы хотим лишь одного — чтобы враг образумился!.. — Ветер множил голос командарма над площадью, над окрестными улицами, наливал его упругой силой. — Победа добывается мужеством и отвагой… Она добывается героизмом тех, кто идет вперед, презрев смерть… Вечная память незабвенным бойцам Особой Дальневосточной армии, морякам Дальневосточной флотилии!.. Но революционеры не плачут у могил… Горячая кровь павших героев еще крепче сцементирует нашу Рабоче-Крестьянскую Красную Армию, на смену павшим встанут новые герои!.. А вы — вы навечно ляжете в землю на меридиане, и люди Земли никогда не забудут вашего подвига во имя мира! Приспустим же боевые знамена над прахом героев! Вечная им память!

Склонились знамена. Заревели над городом заводские гудки. Полыхнули под низким ветреным небом, тугой волной, прокатившись над опущенными головами, залпы оружейного прощального салюта.

Порывистый ветер унес троекратное эхо залпов в заамурские дали.

Над могилой вырос холм, как сопка, поросший хвоей, оплетенный лентами, венками из пахучей на морозе сосны, пихты, кедрача…

В центре Хабаровска. На площади Свободы. Над братской могилой. На сто тридцать пятом меридиане Земли.

ЭПИЛОГ

Даже урок Фугдина не пошел впрок китайским милитаристам.

Наоборот, провокации вдоль границы — теперь уже не на Сунгарийском участке, а, как предвидел Блюхер, на западном выходе КВЖД, в районе станции Маньчжурия, и на самом восточном, у станции Пограничная, — усилились. Степан Вострецов, командующий Забайкальской группой ОДВА, сообщал, что на отдельных отрезках границы ружейно-пулеметный огонь ведется с противной стороны непрерывно целыми сутками: «Китайские белобандиты обстреливают население и скот. Население просит помощи. В случае отказа готовится к самостоятельной расправе с белыми, Прошу указаний». О том же докладывал командир Девятнадцатого корпуса Хаханьян, чьи дивизии расположились у озера Ханка в Приморье.

От Берзина поступила разведсводка Центра: из достоверных источников следовало, что китайская военщина готовится к открытому нападению на советскую территорию, Чжан Сюэлян в согласии с Чан Кайши завершает формирование двух армейских группировок, одну для действий в Забайкалье, другую — в Приморье, приступил к созданию третьей группировки. Цель планируемой операции: на западном участке, из района Маньчжурия — Чжалайнор прорваться к озеру Байкал, взорвать тоннели Транссибирской магистрали и отрезать Восточную Сибирь и Дальний Восток от Европейской России. Согласованная задача второй армейской группировки — прорваться на Хабаровск — Владивосток.

Данные Центра подтверждались не только донесениями разведчиков Особой Дальневосточной, белокитайцы уже открыто крупными силами делали попытки нарушить границу и захватить приграничные селения и разъезды на Транссибирской магистрали.

Командарм получил разрешение Реввоенсовета СССР осуществить свой стратегический план — нанести одновременный удар сразу по двум направлениям. Командующим Восточной группой войск он назначил Лапина, а сам вместе с Доненко выехал в Забайкалье, к Вострецову.

Семнадцатого ноября Первая Тихоокеанская дивизия и Девятая отдельная кавбригада при поддержке авиации, прорвав оборону противника, вышли к городу Мишаньфу, окружили его и наголову разгромили врага, захватив его штабы и знамена. Операция заняла всего один день. Командующий группой Лапин доложил: «Преодолев большое расстояние и ведя неоднократные бои, наши войска выбросили противника из Мишаньфу с большими для него потерями. Возложенная на нас задача выполнена».

Тогда же началась операция Забайкальской группы. В обход Чжалайнора двинулась Пятая кубанская кавбригада Рокоссовского при поддержке пехотных подразделений, артиллерии и бронепоездов. Полки Тридцать Пятой и Тридцать Шестой дивизий и отдельный бурят-монгольский кавдивизион пошли в наступление на станцию Маньчжурия. Чжалайнор был взят к исходу первого дня; чжансюэляновцы и белобандиты на станции Маньчжурия капитулировали на следующие сутки. В плен попал сам командующий северо-западным фронтом генерал Лян со всем своим штабом. Но одна из частей продолжала яростное сопротивление. Верный своим принципам, Блюхер и на этот раз обратился к обреченным войскам с призывом сложить оружие, прекратить бессмысленное кровопролитие: «Красная Армия гарантирует жизнь и безопасность всем китайским офицерам и солдатам». И как было уже столько раз, не получил ответа. Группировка была разгромлена. Наступление продолжалось. В ходе его войска ОДВА заняли станцию Цаган по линий КВЖД, а затем — и город Хайлар. Более десяти тысяч пленных, артбатареи и бронепоезда, тысячи винтовок, склады снаряжения — полный разгром!..

Остатки чжансюэляновских войск — как из района Мишаньфу, так и с западного участка — полностью дезорганизованные, в панике покатились вспять от границы, буквально все сметая на своем пути, грабя население и лавиной саранчи приближаясь к Харбину. Чжану и Чану, генерал-губернатору Маньчжурии и правителю Китая, уже мерещились восстания в гарнизонах, в уездах и провинциях. И они запросили пощады. Сами предложили немедленно начать переговоры.

Нанкинское правительство и мукденские власти уполномочили на эти переговоры своего дипломатического комиссара. На десятый день после разгрома белокитайских войск он спешно подписал предварительный, Николо-Уссурийский протокол, а 22 декабря — основной, Хабаровский.

В Хабаровском протоколе говорилось, что полностью восстанавливается положение, существовавшее до советско-китайского конфликта и основывающееся на договорах, заключенных Советским Союзом с Пекинским и Мукденским правительствами в 1924 году:

«В соответствии с этим немедленному проведению в жизнь подлежат нижеследующие мероприятия:

а) Восстановление на прежних основаниях деятельности Правления КВЖД и вступление в отправление своих обязанностей советских членов Правления. Впредь китайский председатель Правления и советский товарищ председателя Правления должны действовать только совместно…

б) Восстановление прежнего соотношения служб, возглавляемых советскими и китайскими гражданами, и восстановление в правах… советских граждан — начальников и помощников начальников служб.

в) Приказы и распоряжения по дороге, отданные от имени Правления и Управления КВЖД начиная с 10 июля 1929 г., считаются не имеющими силы, если они не будут подтверждены по принадлежности законным Правлением и Управлением дороги».

В протоколе особо указывалось:

«Все без исключения советские граждане, арестованные китайскими властями после 1 мая 1929 года в связи с конфликтом, немедленно освобождаются, без подразделения на какие-либо категории, включая и советских граждан, арестованных во время обыска в Харбинском консульстве 27 мая 1929 г. …Всем рабочим и служащим КВЖД — гражданам СССР, уволенным или самоуволившимся начиная с 10 июля 1929 г., предоставляется право и возможность немедленно вернуться на занимавшиеся ими до увольнения должности…» Документ гласил: «Безусловному и немедленному увольнению подлежат все принятые за время конфликта на службу дороги бывшие русские подданные — неграждане СССР», то есть белогвардейцы и белоэмигранты. Более того: «Китайские власти немедленно разоружают русские белогвардейские отряды и высылают из пределов Трех Восточных провинций их организаторов и вдохновителей». И наконец: «Обе стороны считают возможным и необходимым немедленное восстановление советских консульств на территории Трех Восточных провинций и китайских консульств в соответствующих пунктах Советского Дальнего Востока… Мукденское правительство заявляет, что оно обязуется обеспечить советским консульствам на территории Трех Восточных провинций всю неприкосновенность и все привилегии, присвоенные им по международному праву и обычаю и, само собой разумеется, будет воздерживаться от каких бы то ни было насилий, нарушающих эту неприкосновенность и эти привилегии».

Заканчивался Хабаровский протокол словами:

«Восстанавливается немедленно мирное положение на границах Китая и СССР с последующим отзывом войск обеих сторон.

Настоящий протокол вступает в силу с момента его подписания».

Так сорвалась провокация, организованная империалистическими державами, помышлявшими использовать клику Чан Кайши — Чжан Сюэляна для нападения на Советский Союз и для развязывания войны на Дальнем Востоке.

В последний день столь бурного событиями 1929 года — 31 декабря были освобождены из Сумбейского и других концентрационных лагерей Маньчжурии две с половиной тысячи советских граждан, проведших за колючей проволокой 122 дня. Вышли из тюрьмы осужденные на каторгу советские люди, схваченные в мае в помещении Харбинского консульства; были освобождены моряки советских торговых судов. Началось увольнение с КВЖД тысяч белобандитов. Китайские правители, скрепя сердце, вынуждены были дать торжественное обещание впредь не допускать их в Маньчжурию и даже направить свои войска для разоружения их формирований. Особоуполномоченный Чан Кайши в Мукдене официально подтвердил: «Впредь Китай не имеет намерения защищать русских белогвардейцев или покровительствовать им, в чем заверяем с полной решительностью правительство Советского Союза».

Родина чествовала героев, выполнивших свой долг. В приказе Революционного Военного совета СССР от первого января нового, 1930 года было сказано:

«…Центральный Исполнительный Комитет Союза Советских Социалистических Республик постановил наградить Особую Дальневосточную армию высокой боевой наградой, символом социалистической революции — орденом Красного Знамени — за беззаветную преданность пролетарской революции, проявленную ее войсками при защите Советских Дальневосточных границ за время конфликта на КВЖД.

ОДВА блестяще справилась с возложенными на нее задачами. За ней с любовью и чувством гордости следили вся Рабоче-Крестьянская Красная Армия и Красный Флот, все трудящиеся нашей страны.

ОДВА — есть боевой отряд Красной Армии. ОДВА является отпрыском, частью Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Какова Особая Дальневосточная армия, такова и вся РККА».

В мае того же года, в свой десятилетний юбилей, «за беззаветную храбрость и героизм, проявленные при обороне дальневосточных границ от нападения белокитайцев», как говорилось в Указе ВЦИК, была награждена орденом Красного Знамени и Дальневосточная военная флотилия.

Сотни бойцов и командиров ОКДВА и флотилии были удостоены орденов, награждены именным оружием, почетными грамотами. Командарму Блюхеру была вручена высшая награда Советского государства — орден Ленина, а затем — и первый, только что учрежденный, орден Красной Звезды.

Особая Краснознаменная переключилась на заботы мирного времени — занялась учебой, начала по-боевому участвовать в строительстве социалистического Дальнего Востока.

Но приближались новые ратные испытания. Империалистическая Япония уже изготовилась к прыжку на континент. Еще во время конфликта на КВЖД, воспользовавшись ситуацией, японское командование перенесло штаб-квартиру своих войск в Китае из Южной Маньчжурии, из прибрежного Квантуна, расположенного на Ляодунском полуострове, в самый центр Трех Восточных провинций — город Чанчунь, на «передовые позиции», и лишь несколько месяцев отделяли участников недавних событий от грядущих испытаний, связанных с японской оккупацией Маньчжурии и созданием у дальневосточных рубежей Советского Союза нового, еще более опасного очага агрессии и войны.

Но это уже другая страница истории…

Что ж до КВЖД, то после разгрома милитаристской Японии в 1945 году и освобождения Советской Армией северо-востока Китая, вся эта дорога, а также южный ее участок — ЮМЖД снова перешли в совместное управление СССР и Китая. Изменилось лишь ее название, она стала именоваться Чанчуньской.

В середине сентября 1952 года, в канун третьей годовщины провозглашения КНР, состоялись в Москве переговоры между Советским правительством и правительственной делегацией соседней страны. В коммюнике об этих переговорах было сказано:

«Во время этих переговоров были рассмотрены важные политические и экономические вопросы отношений между Советским Союзом и Китайской Народной Республикой. Переговоры, протекавшие в атмосфере дружественного взаимопонимания и сердечности, подтвердили решимость обеих сторон направить свои усилия на дальнейшее укрепление и развитие дружбы и сотрудничества между ними, всемерно содействуя вместе с тем сохранению мира и международной безопасности.

В ходе переговоров стороны договорились приступить к проведению мероприятий по безвозмездной передаче Советским правительством правительству Китайской Народной Республики в конце 1952 года в полную собственность всех прав по совместному управлению Китайской Чанчуньской Железной дорогой со всем принадлежащим дороге имуществом…»

Нет нужды комментировать этот документ, великодушный акт доброй воли Советской страны…

Ныне орден Красного Знамени бывшей Особой Дальневосточной армии по преемственности передан Дальневосточному военному округу, который именуется Краснознаменным Дальневосточным.

Штаб округа находится в Хабаровске. А в самом центре города, на площади Ленина — бывшей площади Свободы — высится гранитный обелиск над братской могилой героев. И тех, чьи имена высечены в камне, и тех, кто покоится в приграничной земле. И безымянно павших вдали от родных рубежей. В борьбе за общее дело.

Примечания

1

1928 год по григорианскому календарю.

(обратно)

2

РОВС — «Российский общевоинский союз», объединявший всю белогвардейскую эмиграцию.

(обратно)

3

«Гоу-юй» — буквально «собака-рыба» (кит.). Так называли в старом Китае военных, состоявших на службе у феодалов и крупных милитаристов.

(обратно)

4

Заключительная фраза императорских повелений в старом Китае, формула верховной власти.

(обратно)

5

«Хунданжэнь» — «красный русский» (кит.).

(обратно)

6

Гуань-ди — дух войны, а также покровитель торговли и богатства (кит.).

(обратно)

7

Дубань — генерал-губернатор.

(обратно)

8

«Чихуа» — «красная опасность» (кит.).

(обратно)

9

Специальная высшая японская полиция (яп.).

(обратно)

10

Военная полиция (яп.).

(обратно)

11

«Янгуйцзы» — «заморские черти», презрительная кличка иностранцев в Китае (кит.).

(обратно)

12

«Сяньшен» — букв, «преждерожденный», почтительное обращение к старшему по возрасту или положению (кит.).

(обратно)

13

«Да! Правильно! Очень хорошо! Покорно благодарим!» (кит.).

(обратно)

14

Галин цзянцзюнь — генерал Галин (кит.).

(обратно)

15

Речь идет о генерале Бай Чунси, в то время командовавшем корпусом, а впоследствии ставшем начальником штаба НРА.

(обратно)

16

Ли — мера длины. В Китае равна 576 метрам.

(обратно)

17

Тесть (англ.).

(обратно)

18

Первая леди (англ.).

(обратно)

19

«Чиккен» (chicken) — курочка (англ.).

(обратно)

Оглавление

ПРОЛОГ

Часть первая ВЫБОР

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

Часть вторая РУБЕЖИ

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

  Глава двадцать первая

Часть третья ОБЕЛИСК НА МЕРИДИАНЕ

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

ЭПИЛОГ

*** Примечания ***