Пирс [Ксения Сабио] (fb2) читать онлайн

Ксения Сабио Пирс

Все будет правильно,

на этом построен мир.

М.А. Булгаков

Глава 1

В деревне Недельская заблистала заря над гладкой и спокойной поверхностью реки Дубрава. Солнце взошло совсем недавно, но уже успело согреть своим теплом. Июнь пах травами, в воздухе сновали жуки и мухи, почти все были на работе в поле, погоняли волов на пахоте, пасли овец и другой скот, и только два маленьких человечка забавлялись у реки.

— Как тебя батька-то отпустил? — смеялась девчонка, брызгаясь водой.

— А я его и не спрашивал, — гордо и деловито ответил мальчишка. — Он в станицу соседнюю поехал за солью.

— Ого! А ты, значит, сбежал, да?

— Ничего не сбежал! Меня Игнатья отпустила, она говорит, что вредно все время на лошади верхом сидеть. А ты видела, как я умею? Иго-го! — и паренек, изображая всадника, бросился вдогонку за девчонкой. — Не пощадим врага! — Девчонка взвизгнула и побежала со всех ног.

— Стой! Кому говорят! А ты почему не в поле?

— А я вот сбежала по-честному, — бросила девчонка догоняющему всаднику.

— Вот тебе от Авдотьи тумаков и достанется!

— Чур меня, чур меня, разбежались куры, — мальчишка тоже весело подхватил кричалочку: — Чур меня, чур меня, а Авдотья дура!

Детский смех и шлепанье ножек по воде смешались с шумом копыт. Издалека в утренней дымке появился цыганский табор.

— Пойдем, пойдем, поглядим! — нетерпеливо тащил мальчишка свою подругу за руку.

— Нет, ты что! Твой папа говорил, нельзя, от ихних, как от чумных, бежать надо! — девчонка уперлась двумя ногами и пыталась высвободить свою руку.

— Тьфу ты, трусиха какая! — и мальчик, отставив трусливую кроху, бросился навстречу табору.

— Ничего я не трусиха! — пытаясь догнать его, кричала девочка.

Мальчишка бежал к облаку пыли, из которого доносились голоса и ржание лошадей, девчонка бежала следом, еле поспевая:

— Стой, ну погоди же ты! Негодный! Да чтоб тебя, ну стой, я с тобой, куда ты!..

Запах табака ударил в нос, вокруг закружились люди, повозки, кто-то улюлюкал и подтрунивал над детьми, тут же подбежали цыганские дети, одетые очень бедно, с грязными босыми ногами.

Лошадь встала на дыбы, громкий смех грубого мужского голоса, удар по струнам гитары, свист, суматоха: весь табор, как большой и пестрый тайфун, обрушился на детей. Все мелькало и ускорялось, как в странном цветном сне. Жилистые руки в золотых кольцах ухватили мальчишку за подмышки, и, подлетев в воздухе, он плюхнулся в повозку, дыхание у девчонки перехватило. Что делать? Маленькие коленки подгибались от страха. Что сделает она, до повозки ведь даже не дотянуться. И что было сил, она рванула в сторону деревни, то ли такую кроху никто и не заметил, то ли девчонка, как кузнечик худенькая, с острыми локотками, никому не была по вкусу, но пыльные ее пятки били по земле что было духу. Она бежала к деревне и орала:

— Цыгане! Цыгане!

Глава 2

— А я тебе говорю, надо остановиться. Надо, врузумеешь али нет?

— Черт заладил, врузумеешь — врузумеешь!

— Тарас, сам посуди, наконец: лошадь выдохлась, а помрет, что делать будем? До города бог знает сколько еще верст. Отдохнём, брюхо набьем. А может это, продадим чего. А?

— Продадим? В деревне? Ты смеешься, брат, что ли.

Никола укоризненно посмотрел на своего товарища из-под рыжих своих ресниц. Тарас тяжело и туго вздохнул, отчего и без того его большая грудь стала подобно горе, и, уткнув в нее бороду, зажег самокрутку.

Телега, груженная шкурами и какими-то мешками, медленно и уныло покачивалась по пыльной дороге, впереди плелась старая кляча, совсем не обращавшая внимания на Николу, который дело не дело похлёстывал ее. Мухи противно приставали, а от долгой дороги рубаха липла к телу. Никола раздражённо отмахивался от мух, заодно поправлял и прядь кудрявых рыжих волос, которые так и норовили попасть в глаза. Тарас не обращал внимания на назойливых попутчиков, что-то бубнил под нос, то почёсывая добротный живот, то поглаживая бороду. Два купца, от которых было, пожалуй, одно название, потряхивались из стороны в сторону, что усложняло процесс прикуривания. На очередном ухабе Тарас с силой кинул самокрутку подле себя и аккурат попал прям в раскрытый кошель с двумя медными квадратными монетами, на которых и хлеба толком не купишь. Он чертыхнулся, как будто жизнь подглядывает за ним, да тихонечко посмеивался.

— Черт бы тебя побрал, — буркнул и сунул кошель себе под ногу. Тарас, как человек бедный, всегда думал о деньгах, и каждый раз, когда жизнь показывала его состояние, он ужасно злился, и только еще больше уходил в свои размышления о доходах, прибыли, рублях, сказать по-честному, больше он ни о чем так страстно и долго не думал в своей жизни.

— Бог с твоей деревней, валяй.

— Ну вот, и порешали, — не без победной нотки отозвался Никола.

Скрипучая телега протянула еще пару домов и остановилась у дома с резными, хотя давно потрескавшимися ставнями. Редкий покосившийся забор ограждал небольшой участок. Возле дома вешала белье женщина лет шестидесяти пяти на вид.

— Бог в помощь, хозяйка! Хозяина могу видеть? — крикнул Никола, не слезая с телеги.

Женщина прищурилась от палящего солнца, которое уже вовсю входило в свою силу, глаза как две щелочки потухшим взором уставились на незваных гостей. Морщинистая, натруженная рука тряслась, задевая выбившиеся пряди седых волос из-под платка.

— Кого нелегкая принесла? — прошипела она. — Нет хозяина, помер, лет десять как помер, эдакий, оставил меня одну. Ясно вам? Одна я, — крикнула она как будто с вызовом через забор. — Вон у соседей поспрашивай, — договорила она, уже снова принявшись за развешивание белья.

Никола поглядел на Тараса:

— Ничего, это даже хорошо, дальше поедем, — замурлыкал довольно Тарас.

— Куда поедем, брат? А? Это, брат, наша удача!

— Тю! С чего это? — прогремел своим бычьим голосом купец. — На кой нам старая?

— Ну ты что, пораскинь. Она одна, любой копейке да помощи рада будет, а по мужикам поедешь, так разденут ведь. Ну…

— Бабы они хуже всякого люда…

— Тарас, ну я прав ведь, давай попробуем хоть.

Тарас ничего не ответил, лишь жестом пригласил Николу идти к старухе, а сам залез в кошель, в надежде, что может он не разглядел там еще пару медных монет, привычки вести счет деньгам у него не было. Никола шустро спрыгнул с повозки и пошел к забору, то и дело поправляя свои рыжие кудрявые пряди.

— Эдакий щегол, — усмехнулся Тарас и грузно спрыгнул вслед за другом. Он потягивался, рассматривал окрестности, пускал клубы дыма в воздух и наблюдал, как, несмотря ни на какие старания Николы, старуха к нему не поворачивалась. Тогда решив, что уж дело начато, надо показать другу, как с бабами справляться. Он подошел к забору и облокотился на него всем весом, отчего старые деревяшки заскрипели, пошатнулись и чуть было не упали:

— Матушка, — прогремел он, отчего Авдотья — хозяйка дома, тут же обернулась. — Нам бы ночку переждать.

— А я вам что, постоялый двор? — и она снова хотела приняться за свое дело, купцы переглянулись. Никола пожал плечами.

— Матушка, мы купцы, понимаешь, — чуть тише сказал Тарас, показывая на кошель, висящий на поясе. — Мы рублем не обидим.

При слове рубль Авдотья вся переменилась в лице, и даже осанка ее поменялась, будто до того была вовсе не она. Плохо закрепленное белое полотно шлепнулось на пыльную землю. И старуха, покачиваясь из стороны в сторону, поковыляла быстро к забору и, открыв калитку, лукаво посмотрела на купцов.

— Всамомделешные купцы? А чего сюда-то забрели?

— Матушка, обижаешь, вон гляди, повозка товару набита. Да лошадь устала, издохнет того гляди, до города чай не близко, — вмешался в разговор Никола.

— Господи боже, устали чай, а, купцы? Вы меня простите, я-то старая, что с меня взять, какой толк, ведь не слышу, ничего не вижу, да кто б помог… — причитала она, заводя гостей в дом. Усаживая их и наливая воды в чарки, она аккуратно прикрыла крынку с парным молоком занавесочкой. И, не останавливаясь в своих жалобах, будто в этом была ее большая заслуга, прикрыла чугунку с пирогами дощечкою, так аккуратно невзначай. Во всей этой речи она, конечно же, старалась оправдать свой холодный прием незваных гостей. Рыбка бы с крючка не убежала. Так же думали и купцы, боясь ненароком обидеть старуху или вызвать ее недовольство, денег-то на другое жилье им точно не хватит, а тут и помощью откупиться можно: дров поломать, воды снести. — Одна я одна, племянницу и не считаю, с нее-то помощи, как с козла молока, не дождеси. А хозяйство-то вести надо, вот давеча корова захворала, так опять все на мне…

Под несмолкаемый треск Авдотьи купцы расселись по скамейкам, распоясались, Тарас жадно прильнул губами к чарке с холодной водой, он с шумом глотал, а по усам и бороде текло и капало на пол, так, что старуха на какое-то мгновение замолчала, не одобрительно глянула на лужу под ногами гостя, на то, как жадно он пьет ее воду, поправила платок, набожно перекрестилась на красный угол. С появлением купцов в доме стоял невыносимый запах пота, пыли и дороги.

— Матушка, — начал Никола, прерывая тишину, воцарившеюся впервые за их прибытие в дом. — Что у вас за деревня такая? Куда мы с братцем забрели?

— Так, чай, казацкая деревня Недельская. У нас тут, что не дом, то воины все храбрые живут. Мне потому одной и не страшно-то жить, куда ни ступи, везде удальцы! Тута чужих не водится. Атаман у нас, хороший атаман! Трифоном звать, Трифон Михайлович. Хороший мужик, годный. Не то что брат мой покойный, ой прости Господи, дуру грешную, — она снова перекрестилась на иконы, — такого да поискать еще надо было. А Трифон — он тут всех держит в кулаке, — она подняла кулак и погрозила невидимому врагу, в глазах старухи заблистал огонек, так она явно перед собой представила этого самого Трифона.

— А муж ваш где же? — полюбопытствовал неуклюже Тарас. Тут же весь блеск в глазах Авдотьи куда-то резко исчез.

— Почему мне знать, — сам того не подозревая, купец затронул болезненную тему хозяйки, замужем она никогда и не была. Помолвили их когда-то с женихом одним, а он возьми да и погибни на войне. С тех пор больше никто и не сватался, уж и к гадалкам ходила, и в церкви свечки ставила. Все перепробовала старуха, но так и прожила свой век одна-одинешенька, и единственной ее надеждой был старый вдовец атаман Трифон. Мечтала о нем втайне от всех, как подрастающая девчонка, краснея и лелея свою мечту. — А вы сами-то что за купцы-то такие? — резко оборвала она допросы купцов, принимая позицию нападающего. — Откуда будете? Небось, все в богатстве? — последний вопрос прозвучал скорее как обвинение.

— Да не то что бы… — начал было Никола, но Тарас молниеносно всунул ему в руки чарку и блеснул глазами, которые, как две бусинки, торчали из-под угрюмых мохнатых бровей:

— Мы из самого Питербурга, Матушка, слыхала о Питербурге-то?

— Да что ж я темная совсем, что ля? Слыхала я о вашем этом Питеребургэ, — немного обидевшись, но все же с появившимся интересом сказала она. Никола же угрюмо глянул на Тараса, тот в свою очередь обтер усы и продолжил:

— Меха мы самой императрице продавали, слава ей и здоровица! — все трое перекрестились. — Купит то ласку себе, то лису бурую.

Глаза Авдотьи загорелись, она глянула на двоих гостей: это что ж получается, у нее такие гости, а она им про беды свои, про нищету свою, в грязь лицом. Что взять с купцов, она еще не придумала, но что с их дружбы выгода будет, это она смекнула наверняка:

— Да вы что? Самой царице-Матушке? Как славно, — она всеми силами пыталась сохранить спокойный свой тон. — У нас с Сонюшкой тоже есть чем похвастаться-то, вот дядька ее, брат мой, то бишь покойный, он грамоты царские получал, благодарности за верность за храбрость. Я ж чего так живу, все для кровиночки своей родной берегу.

Ну тут уж купцы переглянулись недвусмысленно. Это ж как они удачно на ночлег зашли, значит, ей продать чего можно. Чтобы как то убрать неловкое молчание, начал опять Никола.

— Хорошо, что у вас племянница есть, не одна в свете живете.

— Ой да, хорошая она у меня, кровиночка моя, красавица моя, — расхваливала Авдотья Соньку. — Только вот замуж-то ей пора. Чай, годы то идут, — она покосилась на купцов, лица их обветренные от солнца и долгой поездки, не выражали каких-то особых осмысленных эмоций.

— Жениться это хорошо, это дело нужное, негоже в девках долго сидеть. А там глядишь и внуки, — при этих словах Николы Авдотья заерзала на скамье и поморщилась, а Тарас уже давно заскучал; предавшись своим мыслям, он разглядывал мух на оконной раме, вся эта болтовня про невест всегда была ему невтерпеж. Никола же наоборот активно принимал участие в разговоре и все расспрашивал у старухи, выпытывал, что да как, нашла ли за кого сватать, сама племянница чего хочет.

— Еще чего, буду я ее спрашивать, чего хочется душе ей. Тут дело такое, я старше, а значит, умнее буду, поди так, что сама решу, я уж ее не обижу, я-то знаю, что для счастья надо. Чтоб за мужем, как за каменной стеной.

— Это вы, матушка, дело говорите, дело. Вот у меня сестра моя…

Тарас тучно поднялся и, оставив позади неинтересный разговор, вышел на улицу. Мимо пробежали пару кур, кудахча, солнце во всю силу грело крыши домов. Покопавшись в телеге, он достал небольшой мешок соли и хотел было идти домой, но его остановило создание, мчащееся со всех ног, прям к нему бежала девушка, подняв свой подол, она быстро перебирала босыми ножками, а коса то и дело раскачивалась из стороны в сторону.

— Годная девка, — подумал Тарас.

Глава 3

Как же прекрасно русское лето, прекрасно хотя бы тем, что его так мало и всегда так сильно не хватает. Когда вся природа дышит теплом и тело не сковывает множество одежек. Так хорошо легко и свободно. Вдоль реки Дубрава аккуратно ступали ноги молодой девушки, которые слегка проваливались во влажную землю берега. Длинная светлая коса, как маятник у часов, раскачивалась из стороны в сторону. В еще детских, пухлых губах она держала колосок, а вздернутый носик с веснушками то и дело морщился от яркого света. Потянувшись своими тонкими руками к небу, девушка вздохнула полной грудью:

— Хорошо-то как! — и ухватившись за подол юбки, она едва не стащила с себя сарафан, чтобы искупаться, как из кустов появилась голова незнакомого мужчины. Деревня их была небольшой, и потому все друг друга знали в лицо, этого же она видела в первый раз. Она взвизгнула от неожиданности и бросилась в другую сторону. Бежать было тяжело, ноги то и дело соскальзывали и проваливались в сырой и скользкий край берега.

— Стой! Стой! Дурная! Да остановись ты! Сонька! — долетали до нее слова.

Отбежав на безопасное расстояние, чуть замедлившись, она боязно, как дикая лань, глянула на незнакомца, и была готова вот-вот снова сорваться с места.

— Да это же я. Неужто не признала? — снова произнес расплывшийся в улыбке незнакомец и, не желая спугнуть девушку, он тоже остановился. Сонька недоверчиво смотрела на незваного гостя, его лицо меркло в тени палящего солнца, что светило из-за его спины.

— Эх ты! А я вот тебя сразу узнал, издалека узнал. Мне кажется хоть, ты рябой, косой сделайся, все равно я тебя узнаю. Я за тобой глядел, как ты гуляешь.

Девушка вздрогнула и покраснела: «Как он смел еще и подглядывать за мной!»

— Эх ты, трусиха… Чур меня — чур меня! Разбежались куры! Чур меня — чур меня! А Авдотья дура! — завопил он, оббежав Соньку кругом, отчего солнце сталось за ее спиной.

— Иван… — еле слышно произнесла девушка, сердце ее забилось еще быстрее, и страх сменился невероятным ощущением сна, горло сдавило, и ноги стали совсем непослушные, — Ваня, ты? — «Не может быть, ты обозналась», — стучало у нее в голове, но все тело и сердце ее ликовало.

— Ну слава тебе боже, признала наконец-то! — и он расплылся в улыбке. И вот перед Сонькой, как будто до этого она была слепа, вырисовывались ей знакомые и любимые черты. Она не могла оторвать взгляд от слегка вытянутого лица, острого кончика носа и губ, обрамленных совсем недавно появившимися усами. Голубые глаза смотрели на нее в ответ с хитрым прищуром. Они стояли так и молчали, каждый не знал, что сказать, Сонька в оба глаза глядела на Ивана и почти забывала дышать. Иван смотрел на Соньку, и все его тело будто онемело: «Что ей сказать, как ее теперь обнять, можно ли?» Его из стопора вывело ее резкое движение. Она бросилась ему на шею и крепко обняла. Так приятно он пах дорогой и пылью. Еще какое-то время он не знал, что делать, руки глупо висели вдоль тела, он, еле касаясь, обнял Соньку за талию, а та то и дело обнимала его, отталкивала от себя, чтобы разглядеть, как будто убеждаясь, точно ли он, и снова обнимала. Они оба засмеялись. Набравшись храбрости и немного опьянев от счастья, Иван поднял девушку и покрутился с ней. Сонька крепко прижималась всем телом к Ивану, пока эйфория немного не спала, и, немного смутившись, она отстранилась от него. Да, перед ней стоял уже не тот маленький разбойник, да и она уже давно выросла.

— Я очень рада, я не знаю, что и сказать, вот гляжу на тебя и не верю…

— И я очень рад, — и вот они снова два юных создания, когда-то бывшие друг другу словно братом и сестрой, разделенные долгими годами, стояли друг напротив друга и смущенно и трепетно подбирали слова, а те как назло разлетались, что стая пуганых птиц. Сонька, опустив глаза в пол, сорвала травинку и, крутя ее в руках, медленно пошла вдоль реки, Иван шел рядом.

— Расскажи, Вань, как все было? — и она еще ниже опустила голову.

— Да я особо-то ничего и не помню, малой был совсем, — задумался парень. — Я у цыган недолго прожил, они меня продали, как крепостного одному барину.

Сонька вздрогнула всем телом, и вся внутри как будто сжалась, чувство, которое она так долго таила в себе и прятала, с новой силой вырвалось наружу, заполонив с собой мир. Это было чувство глубочайшей вины, разъедавшее ее совесть, она не могла извиниться, слово «прости» казалось ей нищим и слабым. А ведь это она его бросила там, это она не допрыгнула до телеги, да и чего там таить, это она не остановила его, когда тот рванул навстречу к табору. Чем больше она думала об этом, тем сильнее укутывало ее это чувство, ладошки холодели, а лопатки жгло. Иван хоть и заметил перемену в лице Соньки, но продолжил свой рассказ:

— Жил я у барина своего все это время, и поначалу-то было не привычно, и даже как-то тяжело. Но потом, ничего, свыкся. У него жена была, Евдокия Филипповна, но померла она, когда мне второй десяток только пошел, от какой-то болезни. Сын у них был один, я только к ним поступил, когда того в рекруты забрали. Так я и стал у Александра Митрофаныча один из близких. Он меня в свою библиотеку пускал, никого не пускал, а вот мне дал такое права, я сначала и не понимал, чегой-то он. Только, когда постарше стал, понял. Он ко мне как к сыну относился, остался старик один, без жены, сын ему после смерти матери писать перестал. Ясное дело, в Санкт-Питербург служить уехал, думал тогда я, но все же нехорошо отца забывать. Так мы часто вечера вместе проводили, звал меня к себе и читал свои любимые книги. А я чего — сидел да слушал, по первой скучно было, нудно, а потом я пристрастился и уже каждый день ждал, когда же вечер наступит. На охоту с собой брал. А я так ему служил, от сердца, правой рукой его был. — Иван на какое-то мгновение замолчал и задумался. Они продолжали не спеша брести вдоль берега. — А однажды вот случай какой произошел. Он на охоту снова поехал, и я, как всегда, подле него, собак пустили, хорошо было. А потом, что-то лошадь испугало, Александр Митрофанович не удержался в седле да упал, а ружье-то заряженное было, в общем, прямо тебе скажу, в плечо его, старика. Он повалился, орет на крик, пару его крепостных мужиков, как наседки, носятся вокруг — а ты ж знаешь, меня папка с детства всякому учил, ну я рукав-то от рубахи отворотил да перевязь ему сделал. Все как надо, — не без гордости рассказывал Иван, — подсобил ему, на лошадь, да домой. А там лекарь уже поспел, суета. Я рядом был, то воду принести, то полотенце чистое. Так врач прямо и говорит: «Это, — говорит, — Александр Митрофанович, ангел ваш, не иначе», — говорит, значит, а сам на меня кивает, — он-то вам кровушку остановил, с таким ранением вы б и дня не прожили. Вот кого благодарите». С теми словами и ушел. А барин-то не стал в благодарностях рассыпаться, только по-другому глядеть стал, по-инакому как-то. Перемену я чуял, только не особо ей значение придавал. Так и жили, он ко мне как к сыну, а я ему служил верно. В обиде я не жил. Ты не думай. Почти каждый вечер мы читали, часто он и днем меня в библиотеку свою отпускал. А мне счастье было, там книг — как в сокровищнице, я ж столько и отродясь не видел. Все полки — полки, и все до самого верху в книгах. Я, правда, читать не все мог, были там на языках разных, а вот нашей грамоте он меня обучил, так что стал я много времени там проводить, а он-то, Александр Митрофанович, не ругал меня, бывает, зайдет в своем халате с кофием, глянет на меня да и обратно пойдет. Только вот потом от мужиков тамошних узнал я, что думал-то неверно, а вот как было: сын не писал им так, как давно покойничком сделался. — Сонька вздрогнула. — Барин об этом давно знал, только никому не говорил. Жене тем паче. Всем, кто как-то проведал об этом, настрого запрет дал, мол, кто обмолвится, тому несдобровать, шкуру спустит. Он боевой был до смерти жены. Так он сам письма и писал, а Евдокия Филипповна все верила, что это сын пишет. Так и жили, — затянулась долгая пауза, Иван, идя рядом с Сонькой, будто заново переживал события давно минувших дней. — А потом черт какой-то взял да и брякнул при барыне: «Давеча, — говорит, — уж как 5 лет сына-то нету». Евдокия Филипповна заболела тут же. Все не вставала, на мужа обиду страшную держала, все повторяла, что грех это страшный. Месяца не прошло, как дух испустила. А барин после этого мужика того чуть на смерть не забил, а потом как-то присмирел. Все молчал больше и думал. Только со мной сидел вечерами. А так ходил как грозовая туча, его бояться пуще прежнего стали. Сильный мужик барин-то. Я, когда узнал, жалко его стало, а он все так же. Молчит, думает себе чего. Ну это я чего отвлекся, а вот чего про охоту-то заговорил, — взбодрился Иван, — как год прошел, с того случая, зовет он меня к себе, говорит: «Как тебе, Иван, у меня жилось?» А что я могу сказать? Хорошо жилось, иногда думалось, что хорошо, что так, дома бы я мало чего видал, а с ним жизнь прожил и в странах заграничных побывал и научил меня сколькому всему. Привязался я к нему, думаю, и он ко мне привязался. Так и отвечал: «Хорошо, Александр Митрофанович, благодарю вас». А он мне в ответ значит: «Ты вот — говорит — год назад ровно, от смерти меня спас. Я того не забыл… — Я хотел было сказать, что пустяки, да стоял молча, как вкопанный. — Ты, Иван, хорошо мне служил, годный ты малой, сердце твое казацкое, — так и сказал. Я ему-то про себя рассказывал, бывало. — «Нечего, — говорит, — тебе тут делать. Услужил ты мне, и за сына, и за помощника был. На, говорит, тебе». Протянул мне листок, и все. Ушел. Не был он расположен к сентиментальностям всяким. А я бумагу-то смотрю. А то вольная, Сонька, вольная!

— Так чего же, коли ты ему как сын был, чего же он тебя отпустил-то?

— Я думал об этом долго, наверное, страшно ему было, еще больше ко мне привыкать, чтобы потом опять не было чего, сам решил, как руку себе с гангреной отрезал. Мол, чего потом по чуть-чуть, раз и все.

— Все равно не понимаю.

— Чтобы его понять, голубка моя, надо, как он, всех любимых сердцу людей потерять.

Он сунул руку за пазуху и протянул Соньке сверток, та потянула за алый шнурок и распрямила бумагу. Грамоте, в отличие от Ивана, не была обучена и потому просто посмотрела на красивые завитки букв, на печать в виде семейного герба, скрутила и обратно отдала Ивану.

— Вот так вот, Сонька.

Девушка улыбнулась и, осмелев, обняла его за руку. Глянула на него своими карими почти вишневыми глазами, которые от солнца казались еще более темными:

— Какой ты молодец, Ванечка, ты теперь гордость наша. Как хорошо, что ты вернулся. Это хорошо, что пуля-то свое дело сделала.

Иван огорчился, совсем не о том он донести хотел. Простота Соньки смутила его. «Ну да ладно», — подумал он, чувствуя пылающую щеку у своей руки.

— А ты как жила тут?

— Да чего, с меня, как с гуся вода, Авдотья вечно гоняет, работать по дому заставляет, только и говорит, что о женихах да свадьбе. Надоела она мне, и говорить о ней нечего. Сама невенчанная всю жизнь ходит.

И снова затянулось долгое молчание. Иван, не привыкший к таким разговорам, не знал, что ответить. Они брели, Сонька не отпускала руку Ивана, сердце ее билось очень быстро, глаза горели. Какой он все-таки стал, высокий, красивый. Иван боялся сделать лишнее движение, и потому шел достаточно скованно и почти не дышал, щеки его пылали не меньше.

— Сонь, — сказал он решительно, повернувшись к ней, и замер.

— Чего ты?

— Я о тебе все время думал. Скучал о тебе.

— Конечно, ты же мне как брат, — вспыхнула Сонька и потупилась.

— Может быть, был, а теперь вот встретил тебя, и, кажется, Сонь, кажется, я в тебя влюблен. И был влюблен. Помню, как тебя за косу дергал, а ты ругалась и ножками топала. А мне так нравилось. Я думал, какая ты, что уж сватали наверно, я как вольную получил, сразу в деревню поехал, тебя искал, к отцу еще не заходил. А как увидел обомлел.

Сонька смотрела на него глазами, которые поблескивали как два огонька. Ведь и она думала о нем, мечтала, представляла. Он взял ее за плечи.

— Ты ничуть не изменилась. Я ведь еще в детстве все решил!

— Чего ты решил?

— Что ты женой мне будешь.

— Женой? — еле слышно пробормотала Сонька, она глядела на него и не могла ничего поделать с руками и ногами, которые точно деревья стали неподвижными. А ведь Иван слукавил, барин ему не просто так вольную дал, говорили они как-то вечером, что, мол, пора бы Ивану и семью завести, на что парень Александру Митрофанычу отвечал, что, мол, в деревне девчонка есть, любит ее, и потому вернуться хочет. Барин думал — думал, да решил отпустить. А потому говорил Ивану: «Мол, мой дом — твой дом. Если решишь обратно ко мне на службу — всегда знай, только рад буду, с женой приезжай, коли захочешь». А о том, что Иван сын казака, барин и не знал, парень ему о том не говорил, боялся, что на службу отдаст.

— Да, Сонька! Женой! Я ехал сюда с одной мыслью! Коли не поздно! Я сватаю тебя! Тетка твоя отца моего всегда уважала, так она же будет не против!

— И сейчас уважает, Ванечка, да как же это все быстро.

— А чего ждать! Вот чего! Ты мое предназначение! Как Джульетта!

— Как кто?

— А, в одной книге было, правда, до конца ее дочитать не успел… Она у меня с собой.

— Выдумщик ты большой, — засмеялась Сонька и побежала от него прочь, заливаясь смехом.

Иван догнал ее, да поцеловал. Двоим казалось, что время остановилось и стало тянуться в вечность. Оба стали неловкими, но абсолютно счастливыми. Как будто невидимая сила оттолкнула их друг от друга, Сонька пошла вперед чуть быстрее, пытаясь заболтать свою неловкость:

— Ты, наверно, устал с дороги, давай я, может, молока тебе снесу из дому?

— Сонь, давай ты иди домой, скажи тетке своей, что я приду, а я пока домой к отцу, повидаюсь с ним, со стариком своим, все ему выложу, благословления попрошу. Хорошо, голубка моя?

Девушка по-детски кивнула и, чмокнув Ивана в щеку, побежала в сторону дома, то и дело оборачиваясь назад. Только ей казалось, что она не бежит, а парит над землей. А Иван, гордо насвистывая, отправился в свой родной дом.

Глава 4

Иван шел, озираясь по сторонам, вдыхая полной грудью родные запахи. Он как будто не уезжал, все так же: поле с людьми, которые уже начинали расходиться в преддверии полуденной жары, так же весело играла бликами Дубрава, так же косо стояли коренастые заборы, все те же дома, разбросанные, тянутся кончиками крыш к земле. Он шел и не верил своим глазам, будто и не было этих долгих лет разлуки. Полуденное солнце слепило глаза, небо было без единого облачка, отчего он еще сильнее чувствовал этот вкус свободы. «Вот какое ты — счастье», — думал он про себя, насвистывая мелодию. Он шел по дороге мимо домов и ухмылялся — никто не узнает, смотрят, переглядываются, а не узнают.

— Игнатия Авакумова! — окликнул он бабку, остановившись у забора крохотного домика.

— Батюшки родные, — отозвалась невысокого роста круглолицая старушка, испугавшись от неожиданности.

— Не узнали?

— Поди не узнала, старость свое берет… — говорила она, подходя ближе и щуря глаза.

— Это ж я, Ванька Трифонович, пропащий сын атамана. А!? Каково!

— Батюшки мои родные! Батюшки! Святые угодники! Жив! Жив Ванька-то наш! Ой, помилуй мя грешную! Ох, Боженька! — она крепко обняла сына своей давно покойной подруги. — Батюшки! Иван! — она все причитала, крестила его, обнимала и в итоге поцеловала в лоб, отчего Ивану пришлось согнуться чуть ли не вдвое. Потом она по-старушечьи, но все же быстро пошла стучать по заборам, да кликать соседей:

— Ой, Господи! Вот счастье-то какое! Вот чудо-то какое! Сын атамана вернулся! — кричала она, причитала, плакала, смеялась и все слезы подолом вытирала. Из дома старушки вышла девушка, лет 13-ти, кинув взгляд на Ивана, она тут же залилась краской. Парень подмигнул ей, и та, совсем вспыхнув, спряталась за дверью. «Когда я здесь был последний раз, этой девчонки было года три, если не меньше, — думал Иван, — Как же быстро пробежало время». Люди выходили из домов, перешептывались, перекрикивались, слушали, что говорят, радовались, и тут же на ходу сочиняли истории. Пышная женщина с ребенком на руках, громко заявляла, что так, мол, она и знала, что накануне ей сон снился. Игнатья Авакумова держала Ивана крепко за руку, подводя то к одним, то к другим соседям, все причитала, да слезы подолом вытирала:

— Вот как бывает! Вот что делается! Ох Господи! Агрепина, поди! Поди, говорю, смотри! Иван! Сын Атамана!

— Ой, святые угодники, вернулся, — пропела тощая женщина.

Ивану было неловко, но шустрая старушка, не выпускала его из рук, и парню приходилось то и дело наклоняться, чтобы Игнатья могла целовать его в щеку. И хотя Иван чувствовал смущение, все же поняли его все, и от этого становилось тепло и радостно душе. Он почувствовал себя дома. Только для человека, который, когда-то был лишен возможности вернуться в родные края, будет понятно это непередаваемое счастье.

Люди, не балованные частыми новостями и событиями, выходили из-за своих заборов, говорили между собой, кто-то подходил к Ивану сам и обнимал, вспоминая сцены из детства Ивана:

— Ох, какой вырос-то! Жених! А я вот тебя таким помню, яблоками тебя угощал, — добродушно улыбался казак средних лет. Иван лица вспоминал не все, за что было немного стыдно. Пока вокруг Ивана кипела суета, Игнатья Авакумова помчалась к дому Трифона. Запыхавшись, она ввалилась в дом.

— Что стряслось? — встревожился атаман, раскуривавший люльку.

— Ой! Свет моя, Трифон Михайлович, пойдем, пойдем со мной, — потащила за рукав атамана бойкая старушка.

Иван увидел среди толпящихся людей Игнатью и рядом с ней казака. «Отец», — прошептал парень и ему стало невыносимо больно и страшно. Всего за каких-то десять лет, его отец, славный атаман в расцвете сил превратился в старика. Иван глядел как не своими глазами на то, как в толпе беспомощно озирается исступленный седой мужик с осунувшимися плечами. Игнатья также держала его за рукав, как и Ивана, когда водила его представлять, и, прищурившись, озиралась. Трифон явно не понимал, что происходит. Уголки его губ и без того всегда суровые, опустились, руки немощно висели вдоль тела. Иван глядел на отца и не шевелился. Перед его глазами, как волны, вставали воспоминания из детства. Сильный атаман, на черном коне, и он, мальчишка, смотрит на него снизу вверх и мечтает так же. А тот его подхватывает и сажает к себе на седло и скачут они так галопом и весело, и страшно. И как отец оружие учил держать и чистить, как в страхе держал всю деревню. Как всегда, дымила люлька в его больших и сильных руках. Из мыслей Ивана вывела женщина с ребенком на руках:

— На батюшку своего смотришь? Да, постарел он, что тут скажешь. Времечко-то свое берет. Смерть его жены-то для него горем была, но как сын пропал, так все, погиб атаман наш. Знаешь, ходют люд такой, вроде дышат да говорят, но не живы-то давно. Ой, что ж я, дура-то, такое говорю. Черт дернул, — она, немного помолчав и перекинув ребенка на другую руку, продолжила: — Я тебе так скажу, ему, видит бог, в жизни много испытать довелось. Он твою мать любил пуще всего на свете, а она как тебя родила в муках, так на тот свет и отправилась. Слава ей небесная. Ты поди к нему, поди.

Иван шел, как во сне:

— Отец, — как будто не своим голосом молвил он.

Игнатья вздрогнула, перекрестила Трифона:

— Бог милостив, батюшка, гляди, то сын твой! — и снова залилась слезами, отошла в сторонку.

Старик повернулся и глянул снизу вверх на молодого юношу, его лицо искривилось, морщинки проступили еще больше, он протянул дрожащие жилистые руки и крепко пожал, ладони своего вернувшегося сына. Он не отпускал руку, жал крепко. Смотрел на сына, смотрел и сжимал руку, Иван смотрел на него и не знал, что и сказать. Он, часто живя в крепостных, представлял себе эту сцену, как он обнимет отца, как отец рад его видеть, как они обнимаются, и он вот-вот расплачется. Но все вышло иначе, глаза Ивана были сухи, он смотрел на отца и не верил, что этот уставший от жизни старик его атаман, его герой. Он смотрел на руку свою, как на чужую, и эту руку сжимали старые покривившиеся пальцы.

Трифону шел шестой десяток, атаманом он стал сразу после рождения своего единственного, но не первого сына. Он со своей женой жил долго, были у них дети двое, да все еще в младенчестве умерли. Жена его часто хворала, и когда была беременна Иваном, почти не вставала с постели последние месяцы. Трифону к тому моменту было уже лет тридцать. Потерю жены пережил он с трудом, но к жизни его вернул маленький бойкий Иван. Трифон не чаял в нем души, баловал парня разрешал все, что только тот пожелает. Часто показывал ему свое оружие, учил пользоваться им и ездить верхом, много времени проводил с сыном и почти всегда брал его с собой. О смерти матери ребеночку он не говорил, помогала ему в хлопотах по дому Игнатья Авакумова. В то утро, когда табор близко подъехал к деревне, Трифона не было дома, он отправился в ближайшее поселение за солью да крендельками для сына. Он оставил Ивана дома. До сих пор на полке в его доме стоит тот мешочек соли. Когда он вернулся, у его дома было много народу. Завидев Трифона все смолкли. Каждый боялся начать первым, да и как новость сообщить никто не знал, только сочувственно смотрели на атамана, кто-то вообще пошел восвояси. Вперед вышла Игнатия Авакумова, сообщать весть трагичную для Трифона, ей было не впервой, она была лучшей подругой покойной жены атамана, и именно она сообщила, что жена его скончалась при родах, мучать она его и в этот раз не стала, знала, что такое лучше говорить сразу прямо, как отрубая. Беду не растянешь, не отстрочишь, коли пришла, так будь храбр принять ее. Так она и в этот раз просто тихо, но прямо и твердо произнесла: «Украли мальчонку твоего, Трифон, цыгане, увезли».

Трифон, оттолкнув от себя Игнатию и бросив все, что держал в руках, побежал на конюшню. Схватив первого попавшегося коня, он запрыгнул на него и, вцепившись в гриву, помчался. Он подскочил к Игнатии, та жестом показала на поле. За ней в слезах стояла пятилетняя Сонька и неистово ревела, и только, когда подскочил атаман, она затихла.

Трифон метнулся в ту сторону, куда указала тетка, скакал он со всем напором, он не проклинал небо, не молился, он весь стал одним движением. Его несла вперед неведомая сила, скакал он долго. Лишь изредка встречая на своем пути людей, и узнавал, не видели табор. Но цыгане провалились как сквозь землю. Атаман не сдавался, он скакал день, и почти всю ночь, под утро лошадь, исходясь слюной, издохла на поле. И только там Трифон, упав на колени, стал проклинать небо, землю и всю свою жизнь! Он просил прощения у своей жены, за то, что не уберег единственного их сына. За то, что так и не открыл Ивану правды, про мать. Он плакал первый раз за всю свою жизнь, лил слезы и выл, как дикий зверь, вдалеке от людей, в глуши, на неизвестном ему поле. Он уткнулся лицом в землю, и только тело его все содрогалось. Не было его дома четыре дня, вернулся Трифон замученный, больной, угрюмый и слег. С тех пор атамана было не узнать, он все больше молчал, плечи потихоньку опускались под тяжестью нескончаемых дней. На поле брани он становился злее прежнего, и ни одному врагу более пощады не было. Казаки его побаиваться стали. Дом его всегда был пустой, кто к нему ни сватался, всех он гнал, да и гостям никогда не был рад, что потом и ходить к нему перестали. Часто его донимали соседки — мол, негоже в расцвете сил, надо бы невестку себе найти, и все своих дочерей пихали. А он все молчал, курил люльку и только еще больше отдавался службе. Жил он в полном одиночестве, никого к себе, кроме Игнатии, не пускал, да и ту редко. Так он и жил, как отшельник, только и делая, что служа родине.

И вот спустя десять с лишним лет, они встретились. И Трифон смотрел на Ивана, глядел, да не верил, что в жизни такое может случиться. Он давно его похоронил вместе с матерью, так ему было легче, чем думать, что сын вольного казака пресмыкается у какого-нибудь там дворянина, бегает, ему кофей подает, или, того хуже, стал люд развлекать на ярмарках. Он глядел на своего вернувшегося сына, и видел в его чертах жену, ее губы, разрез глаз, нос, а от отца ему достался овал лица и светлые кудрявые пряди, как были когда-то у самого Трифона. Он смотрел на Ивана, как на мираж, и только и жал руку, потому как, когда в душе человека происходят великое — слова теряют всякую силу и лишь становятся ненужной шелухой. Люди вокруг все понимали, и потому стали потихоньку разбредаться, все знали горе Трифона, и все в деревне ему сочувствовали, и в счастье его не стали ему мешать. Оставили двоих да пошли каждый в свой угол.

— Пойдем, Иван, пойдем домой, — старик приобнял сына за плечо, и они побрели в сторону дома.

Шли они молча, каждый думал о своем. Перед Иваном отворилась дверь в его детство, та же дверь точь-в-точь, как он ее помнил, только гораздо меньшего размера, со скрипом отворилась, и он попал в старый ветхий дом. Очевидно, что рука хозяйская давно не касалась его, и потому вещи все были преимущественно раскиданы, у печи валялись и сажа, и опилки, крынки стояли на столе, давно не знавшие заботливой руки. Трифон сел на лавку, и жестом пригласил сына к себе.

— Как-будто в сон попал — сказал Иван, озираясь.

— А я будто только проснулся, — отозвался Трифон.

— Я часто вспоминал наш дом, только он мне больше казался.

— Конечно, больше, вон какой вымахал.

И все-таки оба чувствовали ужасное смущение, как себя вести, что говорить, не знали, Трифон не был приучен к сентиментальностям, в чем его всегда порицала его супруга, а Иван робел перед стариком.

— Расскажи мне, Ваня, вот что: как было с тобой, где ты был, как ты исчез, правда ли, то были цыгане? — Трифон испытывающе поглядел на сына.

— Да, то были цыгане, я рванул к ним, мне было ужасно интересно посмотреть, — тяжело и с паузами говорил Иван, в горле его стоял ком. У Трифона заходили скулы. — Да прости, отец, я дурак был, что ж теперь…

— Как это было? Помнишь? — не обращая внимание на извинения сына, продолжал расспрос Трифон с присущей ему военной выдержкой.

— Помню, отец, да смутно. Кутерьма была, крики, свист, лошади ржали и народу много, ребятишки ихние ко мне подбегали и все ярко кругом было от юбок пестрых. А потом чьи-то руки меня от земли оторвали да в кибитку подкинули, а там паренек сидел усатый, у него в ухе серьга большая была, я на него уставился, а он мне подмигивает, говорит: «Чудо хочешь, покажу?» — Я согласился, он карты достал и что-то ими крутил, вертел, а я все их загадывал, и он точно такие и доставал. Не помню, как долго ехали, да я хотел было выйти, а он меня за шиворот, говорит, что я черт, куда лезу, и зубами своими золотыми все улыбается. Мне руки так и связали, как брыкаться начал, тут я понял, что пропал. Через несколько дней каким-то людям передали, бумагами какие-то делали, писали, все меня расспрашивали, как меня звать, да откудова я. А я все грозился, что отец мой атаман, бошки-то им поотрывает, — заулыбался Иван в надежде развеселить отца, но Трифон слушал серьезно, уставившись в одну точку. Иван продолжил, откашлявшись: — Тешились, смеялись, а мне обидно было. Потом меня в каком-то доме держали, а оттуда через пару дней меня и увезли.

— Это ж куда они тебя увезли, сыну? А?

— В усадьбу.

— Это зачем же тебя в усадьбу? — допытывался Трифон, хотя уже сам догадывался, хотя догадки своей пугался и верить самому себе не хотел.

— Да, жил с цыганами недолго, пока они меня… не привезли туда… в усадьбу эту… пока они не продали меня, — все тише и тише говорил Иван, произносить эти слова было очень стыдно, к тому же он помнил нрав своего отца, и говорить такое ему в глаза было тяжело, но он собрался с силами, — продали, как крепостного.

Трифон помрачнел еще больше, тяжело встал, прошелся по комнате взад-вперед, взял с полки не раскуренную люльку и задымил. Иван молча глядел на него, и все же в этом старом теле еще были видны следы былого воина.

— Продолжай, сынку.

— Может, лучше…

— Продолжай, — скомандовал Трифон.

— Продали меня барину, уж за сколько, не знаю, да я только рад был, что не придется скитаться более, думал убегу от него, и делов-то. Но мне потом тамошние мужики объяснили, что с беглыми крепостными бывает.

При слове крепостной Трифон блеснул глазами, плечи его как будто расправились, лицо налилось бордово— красным цветом. Иван бы сразу остановился в своем рассказе, да только отец стоял к нему спиной и глядел в темное от сажи окошко. — Барин оказался хорошим мужиком. Я к нему привык быстро, он жену с сыном потерял, и я, видать, ему как сын и был, потому я у него много чему учился, он пускал меня в свою библиотеку… — Ужасная ревность обуяла старика, а Иван, вспоминая то время, вдохновлялся все с большой силой и раззадорившись, в ярких красках рассказывал отцу о жизни в доме барина. — Я столько всего там изучал, изведал, мы много вечеров проводили вместе, он рассказывал о разных странах, о гуманизме, о философах, ты знал о таком? Так что служил я ему хорошо.

— А что ж ты вольную не просил?

— Я как-то и не думал об этой, — немного помолчав, ответил Иван, — мне было совестно его оставлять. Он бедный малый, пережил много.

На этих словах Трифон положил люльку на стол, резко подошел к Ивану и, несмотря на его молодое и сильное тело, вывел его во двор чуть лине за ухо, а как отпустил, так стал покрывать ударами сына, нанося одним за другим. Иван опешил, отступал, пытался защититься, но у барина он не занимался ни борьбой, ни фехтованием, и потому все выходило у него неуклюже и как-то по-женски, отчего Трифон становился все злее и злее:

— Собака ты страшная! Я на кой черт тебя на свет родивал! Чтоб ты пресмыкался пред хозяевами! У тебя один хозяин! Царь! Император! Только перед ним! Слышишь! Щенок! А ну-ка встань, дерись! Девка! Баба! Жалко ему барина! Глядишь, какой! Позор!

Он отвешивал тумаков сыну со всех своих сил, Иван же несмотря на то, что не мог ответить отцу силой, не издал ни стона. Трифон рассек сыну губу и повалил его на землю, и тут боль пробудила Ивана, и он бросился на отца, рук он на него не поднимал, но отпор давал хороший, пока Трифон не заломил ему руки. Лежа щекой в земле и чувствуя вкус крови на языке, Иван задыхаясь, произнес:

— Прости, отец.

Трифон повалился рядом на землю. Оба переводили дух, но вся эта неловкость и какое-то напряжение после этой драки улетучились. И вот они, как раньше, как будто бы и не было этих проклятых тринадцати лет, когда давно, часто они боролись с отцом на сеновале. Ивану стало так нестерпимо хорошо.

— Рука у тебя изнеженная совсем, не поставленная, к бою не готовая. К оружию тебя надо. Чему только тебя этот научить мог… — после паузы: — Сегодня же начнешь. И на лошадь я тебя посажу, мне выдали ну такую красотку, кобыла хоть куды.

— Бать, я жениться хочу, — так Иван называл отца в детстве, слово вылетело само, отчего парень сам смутился.

— Дело годное, найдем тебе невесту, из этой али соседней деревни, то не беда.

— Да я уже нашел себе, благословения твоего хочу.

— От ты шустрый, только ногой в деревню, а уже девку себе подыскал. Кто же невеста, не из того дома случаем, а? Я тебе пальцы повыдергиваю, коли…

— Нет она не крепостная, отец, это Сонька, помнишь дом Марии Филипповны, что померла, то ее дочка, что с теткой своей Авдотьей Филипповной живет.

— Чего ж не помнить, помню, конечно, вижу ее каждый день. Девка красивая, да только вот, насколько я знаю, к хозяйству совсем не приучена, давай уж лучше тебе получше подыщем, а?

— Нет, я ее люблю, жить хочу с ней, а сплетни про нее ты не слушай, — с жаром ответил Иван.

— Так почему тебе знать, какая она, коли ты не видел ее с десяток лет.

— Видел, отец, я еще в детстве тебе говорил, что на ней жениться хочу.

— Так то ж детский лепет был.

— Нет, я решил, беру ее в жены. Благослови отец, а коли нет, так я..

— Пр! Куда коней погнал, благословляю тебя, тебе с ней жить, перечить не стану, завтра к ней сватов отправлю. Девки — они все на одно лицо, эта так эта, лучше пойдем, я тебя на коня посажу.

Иван поднялся, подал руку отцу, и так, ее не опуская, они крепко обнялись.

Глава 5

— Братец, ты чего увильнул? — спросил Никола, выходя за калитку к Тарасу.

— Хочу бабке нашей мешок соли подарить.

— Расщедрился! Гляди на него.

Купцы глядели на девушку, которая, подбежав к ним, замедлила свой ход и, опустив глаза в пол, быстро проскользнула мимо, направляясь в дом. Купцы переглянулись, Никола хитро покосился на дом и подмигнул другу, тот глянул девице вслед и ухмыльнулся.

— Тетушка, тетушка! — залепетала Сонька, забежав в дом. — Тетушка! Ты не поверишь!

— Что ты раскудахталась, а ну платок поправь, что ты бегаешь, как маленькая, вона запыхалася вся. У нас гости важные, а ты… — кряхтела Авдотья, поправляя съехавший набок платок и убирая небрежной рукой выбившиеся пряди. — Вся в Машку проклятую пошла, ну надо ж так.

— Тетушка, ты послушай, что я тебе расскажу! — горела от нетерпения Сонька.

— Нет, ты меня послушай, — Авдотья усадила Соньку, характер ее она знала, и потому понимала, не подмажешь — не поедешь. — Ты все мне расскажешь, а для начала послушай меня. Я уж более полувека на земле живу, уж скоро и в гроб ложиться. И на какого я оставлю тебя? Голубушка моя, — Сонька слушала Авдотью и понимала, раз та перешла на «голубушку» значит, дело действительно стоящее для тетки. — Я думала, переживала, а ты знаешь, что коли переживаю, так ни куска в рот не беру, — Сонька глянула на передник Авдотьи в крошках, та смахнула быстро рукой. — Я и так прикидывала, и эдак. А тут сама судьба мне в руки ответы-то и послала. То Боженька тебя благословил — возвышенно сказала Авдотья и перекрестилась на красный угол. Сонька глядела на нее и ждала с нетерпением, чтобы уже рассказать свою новость. — Я тебя растила, я тебя кормила, как мать тебе была, так чего, как мать, так и есть, и в ответ я ничего с тебя не требовала, видит Бог, тяжело мне жить так вот, одна все хозяйство на себе тяну, а ты на руки мои погляди, уже все покривились, и болят, голубка, ой болят. — Сонька то и дело хотела вставить слово, вздыхала, приподнималась, но Авдотья не давала ни встать, ни слова молвить. — Нет, ты послушай меня, послушай, я ж не бессмертная, я же устала ведь, тебе пора и обо мне подумать, что ж я тебе все, а ты мне шо? Ты не подумай, я то не для себя, только для тебя стараюся. И так вот на ногах с утра до самого вечеру, до упаду, тружусь и все для тебя, ты же как дочь, ей богу, да чего там ты и есть дочь мне. Знаешь, ведь как судьба меня обделила и мужем обделила и ребеночком. Так я Машке проклятой завидовала, — эту историю Сонька слышала сотни раз, потому горько вздохнула. — Так бог уж простит, так и муж у нее хороший был, но и то беда, мужа война-то к себе прибрала, так и пропал, ой хороший был, хороший, жаль недолго она у него прожила та, сама знаешь, родители его Машку невзлюбили, так и я говорю, за что ж ее любить, характер был, ой, прескверный, да простит меня божечка, — она перекрестилась, — так воле Господа угодно было и сестру мою прибрать к себе, ну а как же, уж больно Машка Дмитрия этого любила, вот и надо, видать, им было на небе-то соединиться. А я всегда так говорила, что это Дмитрий-то к себе и прибрал мать твою, уж больно мы терпели от брата нашего! Он ее бил-то, когда она на сносях была, ох, видал бы муж ее, то и от брата нашего места живого не оставил. Ничего не скажешь, отхватила себе мужика. А мать тебя и покормить-то не успела, при родах в муках так и скончалась. Ох, бедная, а я тебя как в животе ее защищала, так и после смерти ее защищала. — Сонька смотрела на Авдотью, и никак не могла понять, зачем же тетка ей врет так, будто Сонька сама не была очевидцем того, как вместе с братом Ефимом Филипповичем выпивали, а потом ее маленькую по дому-то и гоняли, и ночевать ей приходилось то в хлеву, то на сеновале. И только когда умер ненавистный ею дядька Ефим, зажили они с Авдотьей более спокойно, и уж более не терпела она побоев. — Защищала грудью своей! Потому что хоть бог и обделил меня мужем-то, а роптать-то грех — подарок мне в виде тебя сделал. Тебя, кроху, мне подарил!

«Конечно, мне одной с тобой справляться», — подумала Сонька и наконец, не выдержав, заговорила:

— Тетушка, прошу, не томи, говори прямо, — она с трудом переносила, когда тетка начинала пересказывать одну и ту же историю, которую Сонька слышала не одну сотню раз и, к тому же, чувства жалости к Авдотье она не испытывала, и все эти причитания вызывали только раздражение.

— Два купца к нам приехали, — проковыляла к окну, убедилась, что купцы стоят у повозки да курят, и, не сводя с них глаз, продолжила: — Хорошие купцы, особенно вон тот, — она подозвала Соньку рукой и указала на тучного мужика с сальными кучерявыми волосами, которые улеглись в форме его шапки и так и остались, глазки его и без того маленькие от прищура превратились в две полоски, только густые брови и борода бросались в глаза; рядом с длинным и худощавым другом этот выглядел коренастым небольшого роста, рубаха плотно облегала его большой живот — вон тот, видала? Завидный мужчина. Главное, что купец, а то что рядом друг его, то тоже купец, правда не такой завидный, как первый. — Сонька глядела на Тараса и то и дело переводила взгляд на тетку, она смотрела на ее губы, которые в шёпоте быстро тараторили слова, и пыталась уловить суть. — Он из Питера! Самой императрице покойной меха продавал! Щедрый, добрый! Главное, он будет заботливым мужем, я-то давно на свете живу, я-то все вижу, помяни мое слово. Так что я тебя за него и отдам-то.

— Куда отдашь, тетушка?

— Как куда! Ясное дело куда — в жены! В семью его пойдешь! Будешь за ним как за каменной стеной! Гутарю тебе гутарю — а ты шо, не слышишь меня? Хороший мужик, завидный!

Сонька, как ошпаренная, отскочила от Авдотьи и затрясла головой:

— Нет! Нет, тетушка! Ты же не знаешь! Я же тебе вот что сказать хочу! Иван! Помнишь!? Друг мой детства Иванушка! Он вернулся! Вернулся! Он меня в жены взять хочет! — девушка, конечно, хотела сказать это все совсем иначе и дождаться сватов или отца Ивана, но хорошо было бы, коли знали мы все заранее и могли планировать действия свои, но у жизни, как водится, свои взгляды.

Авдотья с прищуром глянула на Соньку, припоминая, о ком идет речь:

— Вспомни, тетушка! Вспомни! Он сын атамана нашего Трифона Михайловича!

Авдотья тут же вспыхнула, и только больше насупилась, поправила платок и глянула на Соньку.

— Сын вернулся? — чего-чего, а возвращение сына никак не входило в планы Авдотьи, она всегда верила, что атаман своего одиночества не выдержит да и возьмет ее в жены. — И шо? С атаманом решила породниться? — пуще прежнего набросилась тетка на девушку. — А о моем счастье ты вовсе и не думашь?

— Брось, тетушка! Над тобой вся деревня потешится, не выйдет атаман за тебя. — На этих словах лицо Авдотьи исказилось; губы скривились, глаза сверкнули гневом, и все ее и без того непривлекательное лицо съехало куда-то на бок. Конечно, Авдотья давно мечтала о Трифоне, и рассказывала Соньке, как в молодости по ошибке сватался на проклятой ее подруге, но так в открытую говорить, что она и по сей день мечтает, она не говорила. Вся деревня знала, но вслух того никто не произносил.

— Шо ты мне такое говоришь? Шо-то я не расслышала, — прошипела Авдотья. — Глупости какие! Мне ваш атаман и даром ненать! Он помрет атаманом, другой станет, и шо? А ты в нищете, — почти переходила на крик тетка, хотя сколько бы раз она ни разводила ссор, сама никогда не кричала, лишь раззадоривала Соньку, и только стоило закричать или заплакать уставшей девушке, она тут же обвиняла ее в жестокости и неблагодарности и к тому же в несдержанности.

— Тетушка! Что ты! Я и не думала об отце его! Мы хотим! Хотим! Мы любим друг друга, — опустив глаза в пол и покраснев, тихо добавила девушка, кому-кому, а тетке открывать свои чувства она была непривычна, да и не хотела.

— Любят! Много ты в любви-то знаешь. Девка глупая! — Девушке стало невыносимо противно, как будто до ее святыни топтались тысяча грязных свиней. — Я тебе жизнь устроить хочу, — Авдотья сама же испугалась своего громкого голоса, глянула в окно, не услышали ли ее купцы, и громким змеиным шепотом продолжила: — Я тебе такую трепку задам! Ты мне тут не делай цыганочку! Я тебя кормила, я тебя и замуж отдам. Где это слыхано такое!

Сонька повалилась на колени, на ее голубых глазах выступили слезы:

— Тетушка. Ну что ты, родная! Какой купец! Он же меня увезет отсюда! Тетушка, за что же!

— Тихо ты, — испуганно шептала Авдотья, шевеля тонкими губами, — тише! Он мужик хороший, я же тебе добра желаю! А ну встань, встань, кому гутарю!

— Ни за что не встану, ни за что! — Сонька повалилась к ногам тетки и заунывно стонала одно и то же. — За что тетушка! Помилуй!

Авдотья всеми силами пыталась унять племянницу, но та и слышать не хотела слов тетки, и только громче выла.

— Бесноватая! Дура! — шипела Авдотья, вцепляясь в плечи Соньки, как коршун лапами. — Не дай же бог тебя купцы услышат, шальная! Я с тебя шкуру спущу! — Авдотья натерпелась за всю жизнь и потому не готова была отступать от своего задуманного плана, должна же была она хоть немного пожить хорошо, пожить только для себя.

— Тетушка! Только не он, хочешь прогони из дома! — «Хорошая мысль, — подумала Авдотья, — да только не теперь».

— Сказала б раньше, так я бы и прогнала! Тарас хороший мужик! Дура! Опомнись! Поднимись же!

— Тетушка, помилуй, помилуй! — Сонька не поднимала глаз, она вцепилась в подол теткиной юбки и стонала и выла в пол.

— Своенравная девица, вся в свою мать, тьфу на тебя! Тьфу! — и уже не стараясь поднять девушку, Авдотья стала пытаться вырвать подол из ее цепких рук. — Тьфу говорю! Дурная! Отпусти! Тебе говорят! Ой, шуму наделаешь! Шо же будет! Тише! Отпусти!

К ужасу Авдотьи, в этот момент вошли два купца, застав эту сцену в самом разгаре. Девушка вспыхнула, вскочила, отбежав в угол, Авдотья, поправив передник, расплылась в скользкой улыбке, и уехавшее набок лицо немного вернулось на прежнее место.

— Это вам, матушка, — сказал Никола, подавая ей мешок соли.

— Ой, счастье-то привалило! — заохала тетка. Она взяла мешок и показно для девушки поставила его на полку. — Не знаю, как вас и благодарить-то, милые купцы!

Сонька злилась, щеки ее пылали, она буквально ощущала на себе взгляды гостей.

— Вы на нее не смотрите, она воспитанная девка, стеснительная больно, — всё с той же скользкой улыбкой она пихнула Соньку в бок, и хотя нижняя часть ее лица безупречно отыгрывала роль добродушной хозяйки, брови и губы никак не хотели возвращаться на место, что делало лицо похожим на маску.

— Это ничего, — прогремел Тарас, — это даже хорошо, — и он залился смехом, понимая все, что здесь происходило в их отсутствие. От этого хохота у Соньки пошли мурашки.

— А ну поди сюды, познакомься с гостями, — мурлыча говорила Авдотья, жестко ухватив за руку девушку, выводя ее напоказ купцам. — Вот это Никола и Тарас, — на последнего она сделала особое ударение, — уж простите, по батюшке не запомнила. Они мимо проезжают, из Питера едуть. Вот, — и она подтолкнула девушку к ним, — а это моя племянница Соня. Можно и без отчества.

Купцы поклонились, Сонька в ответ и не шелохнулась, Тарас взял ее безвольно повисшую руку и поцеловал, рука так же упала обратно. Она глядела на купца, на то, как его губы прикоснулись к ее коже, чувство тошноты подступило к горлу. Только считанные минуты назад она порхала, как бабочка, в абсолютном счастье, и вот не успела она и вздохнуть, как жизнь сделала резкий поворот, отчего же, ей было невдомек, как будто кто-то на небе не был доволен ее счастьем, а может, она и не заслужила его, жила она всю жизнь тяжело, так и нечего ей на радость и зариться.

— Поздоровайся! — шикнула на нее тетка.

Сонька может и хотела бы что-то сказать, да только горло свело и пересохло, и только и получился непонятный звук, похожий то ли на вздох, то ли на стон, и, покраснев как до кончиков волос, она, не глядя ни на кого, уткнув взор в пол, выбежала из дома, проворно проскочив между двумя купцами, стоящими у дверей.

— Дикая, что ли? — глядел ей вслед Никола.

— Что вы, что вы! Просто стеснительная, — оправдывалась Авдотья, опасаясь как бы спесивый характер племянницы не нарушил ее планы.

— Это ничего, это даже хорошо, — отозвался Тарас.

— Как знать, — ответил Никола.

— А давайте чаю! — суетливо и подобострастно предложила Авдотья. — Аль чего поинтереснее? — она подмигнула купцам и нырнула под старые занавески, из-под которых, немного покопавшись, достала бутылку самогону. Гости довольно переглянулись, в рот их, кроме воды, давно ничего не попадало, а тут такое лакомство.

Она усадила за стол купцов, пристроилась рядышком и, немного покачиваясь, глядела на свои ноги, торчавшие из-под юбки, и лишь когда к ней обратился Никола, она, чуть наклонив голову, с милый улыбкой поглядела на него:

— Ну что, матушка, решать как будем? У вас товар, у нас купец?

— Да не один-то купец, а целых два! — и все трое засмеялись, тем смехом, который был ясен для всех троих — искусственный, наигранный, больше напоминающий зубоскальство. Именно таким смехом закрепляются выгодные обоим сторонам договора.

— Матушка, — продолжил Тарас, — я вашу племянницу в жены беру, как свадьбу сыграем, там мы и уедем от вас. Жить она будет хорошо, яки у Христа за пазухой.

— Ну дай бог, сынок, дай бог. Надо это дело отметить! — и она повторно опытной рукой разлила крепкий напиток по чаркам.

— Это дело, — отозвался Никола, заерзав на скамье.

И глянув, как купцы приложились к выпивке, прильнула к чарке сама своими тонкими провалившимися губами. После третьего подхода разговор завязался душевный, купцы уже курили в доме не стесняясь, Авдотья рассказывала шутки и все продавала Соньку, хотя то уже было и не нужно, т. к. Тарас уже, рассчитав, на что будет тратить приданое, с нетерпением ждал свадьбы. Они-то переходили к обсуждению самой свадьбы, даты, то про гостей и стол, то снова впадали в хвастовство, Никола только и дивился, как это он столько лет знал Тараса и даже не догадывался о таком его воображении. Ни грамма правды не было в рассказах пузатого купца, но он с таким жаром расписывал свою имущество и достижения, с особым упоением будущее сделки, что казалось, будто и сам в какой-то миг поверил. Купцы были бедны, как церковные мыши, неудача преследовала их на каждом шагу, соль, которую они перекупали, была порченая, меха старые и низкосортные, к тому же из мешков просто стаями вылетала неизвестно откуда взявшееся моль. Ни одна сделка не проходила гладко, все им приходилось юлить и изворачиваться, чтобы хоть как-то добыть свои любимые рубли. И шло у них все наперекосяк уж бог знает сколько лет. Иногда им казалась, что все это не жизнь, а какое-то недоразумение, игра да и только. Они часто занимали ссуду, конечно же, не могли вернуть и части, потому не могли возвращаться в другие города где были до того, и тем самым постоянно теряли своих найденных худо-бедно клиентов. На что купцы рассчитывали, было сложно понять, жизнь свою они не меняли и почему-то свято верили, что все как-то само собой уладится. Не могло быть иначе, ведь друзья свято верили, что в их бедах виноват кто угодно, акромя них. И вот, когда выпала такая возможность, Тарас тут же с облегчением подумал, что больше он не будет заниматься этим проклятым делом, осядет в деревне, да наконец-то, чем черт не шутит, тут его навряд ли найдут желающие забрать свои деньги назад, хотя, конечно, своими мыслями он ни с кем не делился, оно было и не нужно, там все само уладится, раз уж пошло так, и пойдет дальше, рассудил он. Напротив него сидела Авдотья, так же сально-приветливо улыбалась ему и думала совсем иные мысли: как это судьба так над ней сжалилась, отдаст она эту проклятую Соньку, помашет платочком, а он и увезет ее. Да только будут ей иногда помощь присылать в виде рублика. При этих мыслях душа ее как будто начинала танцевать, и только вчера вечером она просила бога прибрать ее к себе, ну а уж теперь-то погодите, она еще поживет. В могилу она теперь не торопилась, а только в уме и считала, что будет делать с этим счастьем, что свалилось на нее с неба. В уме она унеслась далеко и накупила себе нарядов, и все бабы-то на деревне ей завидуют, и сам Трифон все ей пороги обивает, плачется, а она его мучает говорит: «Подумаю», а сама подарки от него принимает и только краше становится. Только, пожалуй, Никола думал то, что и говорил, жизнь его, конечно, была не сахаром и на долю с другом он перетерпел много, но он особо не горевал по этому поводу и на все смотрел весьма открыто и просто, можно сказать даже с иронией. Когда-то хотел стать моряком, как его дедушка, уйти в дальнее плаванье, но в семье повешенного о веревке не говорят, так и в его семье, когда старший брат погиб на флоте, мать с отцом приложили все усилия, чтобы огородить младшее чадо от такой же участи, и обрекли на более страшное — на жизнь не свою, на нелюбимое дело, на скитание и голод. Родителей его давно не стало, но никогда он их не упрекал в своей доле, только на свою судьбу «такую» ссылался. Разговоры разрастались и уже хвастовство выпирало из всех окон и прижимало Николу к стенам дома, он любил Тараса, как брата, но слушать этого больше не мог, и потому отправился спать на печь, крепко заснул под бурные рассказы Авдотьи и своего друга о том, как здорово теперь будет жить Сонька.

Глава 6

Пока за столом велся беспечный разговор и наши герои перекидывались словами, как картами в надежде побольше сорвать друг с друга, Сонька мчалась к пирсу, но Ивана там не нашла. Идти к нему домой она не хотела, знала, что раз он не здесь, то наверняка с отцом, и мешать ей было неловко. Она стояла на берегу и не знала, куда деваться. Она точно решила, что ни за какого купца замуж она не пойдет. И будет сидеть здесь и ждать Ивана, возвращаться домой она уж точно не хотела. В это время Иван крутил в руках отцовскую саблю, разглядывал ее и слушал рассказы отца, как он воевал да служил, пока Иван всякими ненужными делами занимался. Знал бы парень о том, что сейчас готовит ему судьба, он бы уже давно мчался на берег. Ну а пока в счастливом неведенье он наслаждался беседой с отцом, по которому ужасно истосковался.

— А помнишь, как мы с тобой за рыбой ходили, и ты малой упал прямо головой в ил — все так же без улыбки вспоминал Трифон забавные истории из детства Ивана, только ведь этими воспоминаниями он и жил все это время. Все было в его голове, как альбом, собранный из разных цветных картинок. И хоть Иван и чувствовал отцовскую теплоту, все же Трифон был, как всегда, серьезен и скуп на ласку. Они проболтали добрых полсуток. Напряжение и неловкость испарились, и Иван наконец-то чувствовал, что он дома.

— Да, ловец из меня худой вышел, я и ныне-то не шибко умею.

Трифон постучал по плечу сына:

— Ничего, научишься, — выдержал паузу Трифон, заметив, как Иван глядит на конверт на столе.

— Скоро снова война, Иван, — произнес отец, резко помрачнев, он достал из конверта листок и протянул его Ивану. — Приказ пришел, собирать казачков надобно.

Парень внимательно прочитал приказ, написанный холеной рукой.

— И ты как сын мой, со мной пойдешь плечом к плечу, — продолжал Трифон забивая люльку, перед Иваном стоял с детства ему знакомый образ грозного атамана.

Иван с испуганной улыбкой поглядел на отца:

— Какой из меня воин, отец, не смеши. Я муху обидеть боюсь, а тут человека ранить!

Старик сделался хмурым, как туча:

— Муху говоришь? А я тебе так скажу: муха в твой дом не залетит, чтобы жену твою обесчестить, — Иван вздрогнул — муха тебя с землей сравнять не хочет, и детей твоих рабами сделать не собирается, или горло ножом перерезать… — после этих слов повисло тяжелое молчание. Парень глядел на дым, что выдыхал отец.

— Когда приходит враг на твою землю, его надо бить, бить как собаку.

— Отец, но ведь не всегда на нашу землю идут, как часто наши солдаты ни за что гибнут на чужих землях.

Трифон замешкался, никогда в жизни он не ставил под сомнения приказы вышестоящих:

— Нападение это тоже защита, ты мало что в этом смыслишь, ты еще зеленый совсем, и тем паче, что у барина своего совсем изнежился! — он ужасно ревновал Ивана к этому самому барину, слова сына «он мне был как отец» не выходили из его головы. — Весь мир должен знать! Страна наша как улей большой — руку не суй! Пропадешь!

— Отец, но это же не верно, иначе должно быть, зачем воевать, зачем делить людей на своих и чужих, ведь когда убиваешь своего врага, ты вмести с тем убиваешь любимого мужа или сына.

— Вздор, не убьешь ты — убьют тебя.

— Да зачем вообще кому-то кого-то убивать, ведь все из за чего? Из-за земли, власти? Так коли сделать землю общим достоянием, всех-всех людей, независимо от того, кто и где родился, так и воевать не придется.

— Это ж ты мне поговори! Не придется! А кто ж поделит поровну? — от такой чуши Трифон весь вспыхнул. — Испокон веков земля наша была землей предков наших, они за эту землю кровь проливали, а ты мне теперь гутаришь этот вздор! Твоя родина, твоя мать, щенок, слышишь — прогремел Трифон, — бог отец, родина мать, а ты что, свою мать предать решил? Может, ты и в Бога нашего не веруешь? — он перевел дыхание, конечно барин ему такому вряд ли научил. — И к тому же вкусный кусок все захотят, а земли пустые не плодородные пустовать будут.

— Так не надо ничего делить, все общее отец, и власти не надо, вся власть среди людей поделена, у всех ценности общие, у всех права общие. Так если наши прадеды грешили, убивали, за землю, что Бог равно всем дал, так не значит это, что и мы должны по их стопам. Родиной должна стать земля равно для всех — Иван осекся, Трифон ударил кулаком по столу со всей силы, крынки зазвенели.

— Ты что это такое говоришь? Грех? Это что ж! Я русскую землю всю жизнь защищал — и это грех? Это друзья мои, грудью от врага матерей и детей защищали под иконами, и это по-твоему грех? Так мой сын говорить не смеет! Это тебя тамошние натаскали? Али книг начитался причудливых! Тьфу! — Иван весь съежился от крика отца и в свете пыльного окна казался невзрачным и маленьким, и только глаза его упрямо блистали. — Только я тебе так скажу: не бывать такому, — немного умерил пыл атаман, — Бог на небе, Царь на троне, а мы ему служим, а крестьяне поля возделывают, а казаки воюют и Его светлую волю исполняют, а вот этот вздор ты оставь. Нечего мне тут. Господи, стыд-то какой, это все твой барин, я бы ему голову-то светлую да с его барских плечей!

— Так как же, отец, что ж по-твоему важнее этого не может быть человеческих отношений? — выпалил Иван, затронутый словами отца про Александра Митрофаныча.

— Выше долгу, сынку, ничего не может быть.

— И что даже я для тебя не выше долгу? — проговорил едва слышно Иван после небольшой паузы.

Трифон раздраженно отложил люльку, которая никак не раскуривалась от сырого табака, и нервно откашлялся.

— Есть закон, сынку, есть, и он писан не нами, не нам его и нарушать, мы люди, отдавшие свою жизнь на служение родине, чести, Богу!

— Так не лучшим ли служением будет воспитание новых добрых поколений? Образование деревень и сел… А? Процветание России… — продолжил после долгой паузы Иван, вспоминая аргументы из слов барина.

— Ага! Значит, ты все-таки признаешь Родину свою?

— Я ее, отец, и не отрицал, только лучше станет, если границ никаких не будет, ни тебе ни ваших ни наших, и в жизни каждого человека главное — образование.

— Врагу все равно кого резать, образованного али нет, — упрямился по-старчески Трифон, хотя разговор давно ему наскучил, понимал старик, что его сыну в голову долго вбивали всякую невидаль.

— Отец, чего ты все повторяешь, враг да враг, нет же врагов, все такие же люди, как мы, все хотят себе счастья. Так принять бы эту истину всем и поделить между собой счастье, а война и не нужна будет.

— Это что ж у тебя за истина-то такая, прости Господи? Так чтобы я по-твоему всю жизнь ненужным делом занимаюсь? — Трифон встал выпрямился весь, как на параде, поправил кафтан, надел папаху, лежавшую на полке. И встав так перед сыном, повторил то же самое на более повышенных тонах, в которых слышалась нота жгучей обиды. Трифон служил с малых лет и никогда не ставил под сомнение свою службу, он принимал ее как зеленую траву летом, а белый снег зимой и не задавался вопросом кому это было надобно все так устроить, для него и так было очевидно: Богу одному! Он не нашелся что ответить сыну, мысль, что вся жизнь его была напрасным трудом, что всего себя он отдал ненужному никому делу, приводила его в исступление, он открещивался от нее, как от чумной. Ясно было одно: сын его, кровь от крови его, не уважает, не ценит и не понимает великих незыблемых ценностей, которые он впитал с молоком матери и так хотел передать Ивану, а впитал он грязь подсапожную этого своего барина: «Воспитали раба», — с горечью подумал Трифон.

— Прости, я не хотел тебя обидеть, просто когда мы с Александром Митрофанычем вечерами читали, он мне многое рассказывал, так есть философы и мыслители, которые такие идеи имеют, — еле слышно извиняющее произнес Иван.

— Ах, вот где собака порылась, — сверкнул Трифон и уж более от своей ревности «так я и знал», — это вот откуда ты понатаскал дряни этой. Я из тебя ее — эту дрянь и выбью! Тут все ясно. Он засланный, твой Митрофаныч! Небось все заграничные мыслители-то, — торжественно заулыбался Трифон. — Конечно, как я и не догадался, ему только Россию матушку и развалить хочется, — он погрозил кулаком невидимому врагу.

— Это же не имеет значения.

Но Трифон его уже не слушал, он торжествовал свою победу:

— Все решено, сынку, ты казаком родился, это судьба твоя. Ничего более слышать не желаю. Мы с тобой воевать идем, и на этом точка. Сегодня же тебя на коня посажу, шашку в руки дам. Нечего — нечего, ты сын атамана Трифона! И ты атаманам станешь, ты еще всем покажешь, сынку. — Он торжественно взял люльку и зажег ее с первого раза. Иван глядел на отца, и удивлялся тому, какая непреодолимая пропасть возникла между ними.

— Когда же, отец?

— Завтра на рассвете.

— Как завтра!? Помилуй, я завтра не могу! Как же Сонька?

— Коли любит, будет ждать, как все бабы ждут своих казаков, ты сначала о службе думай, а потом уж о девках.

— Но я ведь не обучен, не умею, ты меня на верную смерть ведешь, — поежился Иван.

— Всему ты обучен, у тебя в крови! Твой отец, мой отец, отец моего отца — все воевали, тебе только дай саблю в руки, так и пойдешь!

Иван почувствовал, как на плечи ему упал большой груз, только он радовался своей свободе, как снова попал в капкан, он надеялся обрести дома покой и счастье, а обрел и того хуже, старого отца, в мыслях которого все место заняла война. Он слушал, как Трифон ему все расписывает в красках — как они пойдут, как действовать будут, слушал рассказы и воспоминания, нравоучения, он сидел и слушал, но мыслями был совсем в другом месте, для себя Иван решил, воевать он не пойдет, снесет все на болезнь или просто убежит, тут он не крепостной, пропадет и все, и только Соньку заберет с собой, ему вспоминались романы о влюбленных, убегающих из отчего дома ради любви и идеи, и мыслями он унесся далеко-далеко — как они вдвоем и перед ними целый мир. Его вернула к жизни рука отца которая тяжело опустилась на его плечо, и тут же улетучились мечты, легкость красок, и снова он ощутил давящий камень на своей груди:

— Медлить не будем, надевай-ка мою старую форму и иди в конюшню, я тебя там ждать буду, — с этими словами Трифон вышел из дома.

Битый час Трифон показывал Ивану, как держать нагайку, но тот только и задевал то себя, то лошадь, от чего та взбрыкивала и встала на дыбы. Ивану приходилось изо всех сил держаться в седле, чтобы не упасть наземь. Трифон глядел на все это дело мрачно, он понимал, что такими шагами он и впрямь сына на закланье ведет, но признавать свое поражение он не хотел, принцип был для него важнее всего на свете, хотя может и сам он не отдавал себе в этом отчета. Но в итоге у Ивана что-то стало получаться, к вечеру сабля уже лучше держалась в руке, а нагайка весело посвистывала в воздухе.

— Мой сынку! — гордо говорил себе Трифон.

— Я устал, давай передохнем часок, я к невестке своей схожу, а вернусь, так снова за дело, — уже сам распыленный от своих успехов тараторил Иван.

— Ступай!

И Иван помчался, он не бежал, но шел так быстро, как будто ноги сами его несли, он без труда нашел дом своей возлюбленной, все такой же, как много лет тому назад. Сердце забилось еще быстрее, «Эх расскажу ей про встречу с отцом, что благословил нас, вот ей счастье», и Иван снова предался светлым мечтам о том, как рада Сонька, он буквально видел ее улыбку, отчего улыбался ей в ответ, он мечтал и все, что было в его мечтах, тут же отражалась на лице. Подойдя к забору, он сбил на бок отцовскую папаху и присвистнул:

— Тут ли красавица живет? — и снова видел в своих мечтах, как Сонька выбегает с крыльца, как Авдотья в слезах от счастья встречает его, целует, величает сыном и благословляет их на любовь, но долгая тишина вывела Ивана из его дремы, он поглядел за забор, у калитки стояла старая кляча, лениво пожевывая истоптанную траву, повозка, наваленная грудой мешков, торчала из за ее большого коричневого зада. — Хозяева! — постучал по забору Иван. Не мог же он ошибиться домом, вон то дерево, где они мелкие лазили за яблоками, а вон там Сонька расшибла коленку, и он нес ее на загривке в дом. Но снова была тишина. Тут только Иван разглядел, что в окне мелькают фигуры, но не смог различить, кто есть кто. «Верно, просто не слышат», — с этими мыслями он отворил калитку, она отпиралась так же, стоило просунуть палец и поднять гвоздок. Парень подошел к окну и уже не так уверенно постучал в него. Окно тут же распахнулось, показалось старое морщинистое лицо Авдотьи, красное-красное, и запах самогона ударил Ивану в нос.

— Вернулась, проклятая — на пьяный распев промычала Авдотья.

— Это я, Иван! Трифона сын, доброго здоровьичка! Тетушка! Соньку покличешь?

Авдотья с секунду соображала, что за черт под окнами у нее стоит, а как смекнула да весь разговор с Сонькой вспомнила, покраснела еще больше, а от сумерек лицо ее казалось уж багрового цвета, она зашипела:

— Пшшол! Пшшшол! Чтоб глаза мои тебя не видели, чтоб духу тепереча твоего тута не было! — и она с грохотом закрыла окно, внутри была видна какая-то суматоха. Иван стоял в полном недоумении. «Что ж это такое? Может, не признала? Уходить теперь? Постоять?» — думал в растерянности Иван.

— Кто там, хозяйка? — прогремел Тарас.

— Ой, батюшка, ходит тут один разбойник, всю душу вынул окаянный, все ему хлеба подавай, все ему Соньку подавай, все ему рублик-то подавай. — как всегда уверенно соврала Авдотья, «Коль соврала, так хоть крупицу правды сказать», — подумала она.

— Рублик, говоришь? — поднялся уже хорошо пьяный купец.

Пока Иван, потерянный в своих мыслях, как баран, смотрел все на то же окошко, оно снова распахнулось и из него показалось лицо еще более страшное, как будто то был не человек, а бык, меленькие красные глазки сновали по улице, борода мокрая от выпивки и поту двигалась, очевидно пережевывая какую-то еду. Лицо, казалось, еле протиснулось в это маленькое оконце. Он утер сальном рукавом рот и стукнув огромным кулаком — молотом по раме, прорычал:

— Проваливай! Кто б ты ни был, а то шкуру спущу! — он еще раз для пущего угрозу стукнул кулаком по окну, и тут его пьяные блуждающие глаза столкнулись с Иваном, он оценивающе посмотрел на него:

— Так это ж щенок! — крикнул он через плечо Авдотье, он заржал во все горло и закрыл окно, после уже в закрытом показалось лицо Авдотьи — выражение ее было странное — и испуганное и смущенное с осадком дикой злости. Она задернула белую заштопанную штору и отошла от окна.

Иван еще какое-то время постоял у дома, может его не признали, может спутали с кем то, хотя оба были пьяны, а спьяну мало ли кто что наговорит, тогда что за испуг был на лице тетки. Парень медленно побрел прочь, размышляя над случившимся, постепенно его мысли улетали, путались, сменялись хаотично одна за другой; Сонька, война, старый отец, с которым он так и не нашел никакой связи, вся эта деревня, которую он представлял в своих грезах родной и любимой, вся стала ему как-то мала. Он глядел по сторонам и не видел того простора, что ему помнился в детстве, и те поля, что пахли когда-то свободой, теперь не пахнут ничем иным, кроме как рабством, кровью и старыми предрассудками, которые давно, по мнению Ивана, отжили свое. А ведь теперь время просвещения, а тут люди до сих пор не то что не держали книг в руках, до сих пор боятся выйти за пределы предлагаемой им судьбы. И все одна власть, и все себе прибирают к рукам единичные люди, а что было бы, если бы взять и всей деревне дать книги из библиотеки Александра Митрофаныча. Да не только одной, а чтобы всем-всем-всем деревням. Парень возмущался и злился, ему то и дело вспоминались долгие диалоги с барином:

— Запомни, Иван, религия отжила свое как устаревшая мораль, вся эта религиозная школа не что иное как колыбель людских ошибок и суеверий.

— Александр Митрофанович, как так! А как бог, это тоже ошибка? Вы не веруете? — почти в исступлении прошептал маленький Ваня, сидя на коленках подле барина.

— Это сложный вопрос, Иван, многие мыслители считают, что создатель есть.

— А вы?

— А я? Кхм, пожалуй, скажу, что его нет, — Иван глянул на барина широко раскрытыми глазами, на что Александр только слегка улыбнулся, пожав плечами. — Рассуди сам, как можно верить в то, чего сам никогда не видел. А? Это все заблуждения, придуманные людьми для управления чернью.

— А что же это, барин, и души, получается, нету?

— Получается, нет никакой души, — спокойно отозвался Александр Митрофанович, слегка улыбнувшись, глядя куда-то вдаль. — Человек всего-навсего совокупность воспитания и смены различных фактов, — он все так же спокойно с чувством собственного величия поднялся с кресел и, подойдя к полке, стал что-то искать, он достал пару книг, протер их ладонью, Иван заметил, как барин смотрит на эти книги с какой-то диковиной любовью.

— Возьми и прочитай их до конца недели. Я уверен, тебе они понравятся. Великие мысли, великих людей, как брызги фонтана, стремятся ввысь, за этими идеями будущее, — он протянул книги парнишке, потрепал его по волосам и тихо, как он обычно делал, удалился из комнаты.

Иван глядел на книги Вольтера, Руссо и Дидро, он глядел на них, переворачивал страницы и чувствовал, что вот эти листки отделяют его от тайного мира, что цветет и растет внутри Александра Митрофановича, ему безумно хотелось прильнуть к тому миру, понять его, понять все, о чем говорит барин вечерами, все, что он так жадно впитывает в себя. Он глядел на слова, и они, как революционные солдаты, шли один за другим, выкрикивая «Свобода! Честность! Равенство!» — он еще не понимал толком смысла и масштаба этих слов, не понимал, как эти слова позже сотрясут его родную землю и сколько эти слова прольют крови, но он чувствовал в них что-то волшебное и, не двигаясь с места, начал читать все подряд.

Иван остановился среди поля, грустная улыбка застыла на его губах: «Зачем же вы, Александр, научили меня всему этому, коли мир еще к такому не готов, книги ваши стали для меня забором, из— за которого я теперь одиноко гляжу на всех…» И воспоминания новой волной накрыли его кучерявую голову.

Вот лето, озеро, небольшой парк у поместья Митрофановича, они бредут вместе, барин приобнимет его за плечо.

— Отчего, барин, вы в гости не зовете никого? А коль зовете, то редко.

— Понимаешь, Иван, с людьми, с которыми беседовать действительно интересно, беседовать получается редко, они, как правило, больше молчат или погружены в раздумье или чтение, дела, а те что как ветреные мельницы, без конца мелют всякую чушь, и как им ни намекай, как тему ни меняй, все бесполезно. Люди в большинстве своем живут в каких-то своих мирах, мало имеющих отношения к реальной жизни.

— А как же, Александр Митрофанович, понять, что ты сам себе надумал, а что у жизни реально?

— Хорошие вопросы ты задаешь, Иван, молодец. Все должно проходить проверку опытом. Вот, скажем, болеет дьякон Сергий, и ему дают томик молитв. И он читает их, читает одну — не помогло, читает другую, третью, четвертую — и вот на сотой молитве — о чудо! Он пошел на поправку, и что ж это получается, и правда молитва помогла?

— Получается, что помогла!

— Нет, Иван, не помогла, ему просто легче стало, болезнь отступила, организм с ней справился, а как проверить, знаешь, подумай.

— Никак, Александр Митрофанович, нельзя проверить, только если вспять все прокрутить да и не дать ему ту молитву прочитать.

— Хорошо думаешь, — похвалил его барин, — только вот как время-то назад повернуть, не получится у нас, есть другой способ, мы возьмем и всем больным будем давать читать эту молитву и посмотрим, скольких из них она вылечит.

— И значит, если кого-то вылечит, то, значит, то правда?

— Нет, Иван, правда будет, когда из тысячи людей хотя бы девятьсот человек выздоровеет.

Иван схмурил брови и задумался, барин потрепал его по волосам.

— Опыт — основа рационального ума, но ему доверять не стоит все и вся, сколько всего человек еще не может постигнуть.

Иван часто не понимал, о чем говорил с ним Александр Митрофанович, но он глядел на него и верил, что пройдет время и станут они беседовать на равных. Так оно и случилось. За год до того, как Иван стал свободным, они пили вместе чай, за одним столом, на веранде в тихий, осенний вечер. Александр Митрофанович уже стал совсем стар, он передвигался медленно, часто кашлял, он много времени проводил в одиночестве, любил глядеть на звезды, но чаще всего он читал и что-то выписывал из книг. К Ивану он относился со всей теплотой, слово крепостной ему было противно, он никогда не отзывался так о своих мужиках.

— Разрешите спросить, Александр Митрофанович.

— Я слушаю тебя.

— Вы часто говорите мне о свободе, о морали и правилах человеческой жизни, отчего же так происходит, что, вы простите меня, — замешкался Иван, — но вы чаю пьете, а мужики в поте лица работают и воли и свободы у них никакой нету.

— Это хороший вопрос, Иван, ты молодец, — на этих словах Иван всегда чувствовал небольшую гордость. — все так, и надо бы было что сделать? Дать всем им вольную и пустить на свободу, да? — Иван сосредоточенно кивнул. — Всему свое время. Я тебе объясню: есть у матери ребенок, и она его кормит и лелеет, можно ли считать, что она лишает его свободы? — Иван отрицательно замотал головой. — Верно. А теперь представь, что ребенку тому уже лет тридцать, а мать его все кормит да от своей ноги не отпускает, лишает она его свободы?

— Получается, лишает.

— Верно, так и тут, нельзя давать свободу тому, кто не знает, что с ней делать. Отпусти сейчас всех крепостных, куда они пойдут? Верно, некуда им деваться. Должно прийти время, общество должно созреть, сами мужики к тому созреть должны. Или, как минимум, гнет их должен им надоесть безгранично. И тогда, и то может быть поменяется привычный всем уклад, а пока мы только и можем, что готовить почву для такого великого шага для человечества — как свобода. Пока люд не стал образованным, просветленным, страшно давать им в руки свободу, это равно тому, как дать саблю или мушкет неосознанному ребенку.

Жизнь с барином, которая стала теперь только воспоминанием, сменялась бы эпизодом за эпизодом перед глазами Ивана, да только в своих размышлениях он уже добрел до берега, и на старом коричневом пирсе увидел родную и любимую свою фигуру, то была Сонька. Все мысли тут же улетучились, и он ускорил шаг, Сонька пошла навстречу.

Чем меньше между влюбленными становилось пространство, тем сильнее их друг в другу тянуло, и они ускоряли шаг, пока как два магнита не сплелись в объятиях. Они не говорили ничего и какое-то время просто дышали друг другом.

— Сонька, какой ужас, какой ужас, — начал Иван.

«Неужто ему все известно, какой позор, какой кошмар», — подумала Сонька.

— Тебе уже все известно? — она смотрела на негобольшими влажными глазами.

— Да, я и не думал, что ты тоже уже знаешь.

Сонька еще сильнее прижалась к нему:

— Я первая узнала. Что же делать нам?

— Знай одно, что что бы ни произошло в жизни, нас ничто не разлучит!

— Ты что-то придумал?

— Нет, к сожалению, пока ничего, но я придумаю. Ты не переживай, так случалось у многих, у кого ни спроси в деревне, ждут ведь.

— Чего ждать, я не понимаю, это ужасная традиция.

— Я согласен, ласточка ты моя, конечно, ужасная, пережиток прошлого, но ты не думай, не печалься, я все придумаю. Все же хорошо, ничего страшного.

— Как не страшно? Как не страшно? Что ты говоришь такое!

— Сонька, не каждый ведь погибал.

Девушка отстранила Ваню:

— И что же? Это ведь хуже смерти!

— Я и не думал, что ты так расстроишься.

— Что? А что я по-твоему должна радоваться? Да как ты подумать мог! Как покойно принять эту новость! Коль и ты за этого проклятого черта, то уходи с глаз моих долой! Я тебе не такая, коль буду замужем, я гулять не буду! Понял? Отрекаешься от меня? От слов своих? — выпалила Сонька, уже обдумав все мысли Ивана, которые, казалось ей, она прекрасно понимала и сделала выводы.

— Ты чего такое говоришь? От чего я отрекаюсь, я лишь иду на войну, и то я еще не решил, может я уговорю отца…

— Войну? — вспыхнула Сонька.

— Ну да, война же, ты же первая узнала, всех казаков зовут, отец мой хочет, чтобы я рядом шел.

Сонька кинулась на шею Ивана и так же быстро отпустила его

— Да что ж с тобой, отчего ты вся не своя?

— Иван, — она взяла его за руки. Он был перед ней кучерявый с едва пробивающимися усами, друг детства и нынешняя любовь, и теперь вся ее жизнь находилась в его руках. — Сегодня пока мы гуляли, к нам в дом пришла беда, не перебивай, дай договорю. Авдотья пустила двух купцов… — и Сонька поведала Ивану все, что произошло за те часы, пока он так беспечно разговаривал с отцом и седлал на его вороного. Чем дальше они говорила, тем тише становился ее голос, ей до жути страшно было, что Иван бросит ее, снесет все на судьбу на волю бога, или не поверит и уличит ее в скверных мыслях. Она перешла на почти шепот и притом говорила так быстро, что Иван еле различал ее слова, и ему приходилась напрягаться всем своим сознанием, чтобы понять, что же она хочет донести до него.

— И что же, что же?

— Меня сватать собираются.

Иван издал непонятный звук, то ли стон, то ли вздох, теперь он никак не мог уехать на войну, что делать, теперь жизнь загнала его с двух сторон и ожидала, что же он в ответ сделает.

— Нет смысла предаваться панике, ласточка моя, на всякую дверь свой ключ, нужно только как следует подумать.

От этих слов девушка улыбнулась, вот ее защитник и ничего теперь ей не страшно, ее хрупкое тело доверчиво расслабилось в руках Ивана.

— Мой отец благословил нас, а значит, полдела сделано, тетка твоя уважала всегда моего отца, как и все в деревне, против него она не пойдет. — О том, что было в доме Соньки, Иван решил умолчать, он не любил заниматься копанием в грязи, было и было, и к тому же теперь ему было все ясно, все сошлось. — Он нам поможет, насчет войны он уступит навряд ли, в любом случае воевать я не хочу.

— Почему? — искренне удивилась Сонька.

— Я не хочу убивать людей.

— Но то ж не люди, а враги, — так же наивно и удивленно продолжала Сонька, Иван испугался ее слов, видеть и в ней такую пошлую, на его взгляд, узость мышления он не хотел, и потому, быстро сменив тему, обманул сам себя, что его невеста не относится к этому обществу, и что она, подобно небожителю, лишь воздушная и прекрасная дама из рыцарских романов, ради которой хочется делать подвиги.

— Мы сделаем так: ты поедешь с нами.

— С вами? На войну? Ваня, упаси боже! Я боюсь!

— А за купца не боишься, значит?

— Боюсь, — потупилась Сонька.

— Тогда решай.

— Да как же мне решить, уж решено все, я за тобой. Только… — она запнулась.

— Что?

— Как же Трифон Михайлович? Баба на войне к беде, кто ж меня пустит.

— Отставить, казак!

— Какой я тебе, казак.

— А вот какой: мы с тобой вот что сделаем, я у отца китель его старый заберу и на тебя одену, волосы тебе отрежем… — да шучу я, не пугайся, спрячем и все, втихую пойдешь с нами, а там по пути, я отцу суну записку, объясню, что, мол, война не мое, чтобы он не серчал, о тебе напишу, и мы с тобой сбежим от них.

— Ваня, тебя найдут, накажут!

— Ничего не накажут, Русь большая, где меня искать-то будут. И то не страшно, уверен я, что отец поймет, поддержит, прикроет нас с тобой.

— Ой, страшно мне, Ваня.

— Не бойся, иди домой, играй умницу, что, мол, дура была теперь согласна.

— Ой как же так, а целоваться полезет?

— Ничего не полезет, ты скажешь, что только после свадьбы, и все, он успокоится, а поутру, еще рассвет не наступит, ты убежишь, и встретимся с тобой тут на пирсе, ты в кусты вон в те присядешь, я тебя кликну, коли раньше придешь. Китель я тебе сюда и принесу, хорошо?

Сонька дрожала всем телом:

— Боюсь я, Иван, ой боюсь.

— Ты веришь мне?

— Верю.

— Помнишь, ты боялась на дерево за яблоками лезть? Упасть боялась, разве ты упала?

— Нет, ты держал меня.

— Вот и сейчас так же, я тебя держать буду, так что ты не бойся, ласточка моя.

— Ласточка, — нежно отозвалась Сонька, и они крепко поцеловали друг друга. Но на Сонькиных губах была неуверенность, любит ли она так сильно, что готова бросить дом, свою деревню и обратиться в бегство, она всегда мечтала о тихой, спокойной семейной жизни, в той же деревне, где она и выросла, мечтала о детишках, о семейном быту, и мысль о романтических приключениях ей была в тягость.

Глава 7

Когда Сонька вернулась домой, было уже совсем темно, ее встретил разгоряченный Тарас:

— И где ты шлялась? А?

Сонька вздрогнула, но припомнила слова Ивана и дрожащим от страха и сомнения голосом произнесла:

— Я была у подруг, мы обсуждали нашу свадьбу. Они меня поздравляли и давали всякие советы, — она говорила все это, а все ее нутро кричало и сопротивлялась, не то чтобы она не любила врать, но почему-то, когда настала пара действовать, она засомневалась и чем дальше, тем было тяжелее. Вдруг все ошибка и Тарас не так уж плох и, в конце концов, традиция, старший в семье должен решать, вдруг вся эта любовь Ивана приведет к катастрофе. Вдруг это грех страшный идти против воли родительской, пусть даже тетка не совсем ей мать. Готова ли она убежать из дому, предаться голоду, скитанием, а потом, после смерти, мучиться в огнях ада за содеянный грех. В голову лезли страшные картины нищеты и страданий, лезли и шипели, как сотни змей. Сонька думала, сомневалась, но продолжала говорить, опустив голову.

— Простите меня, я устала давеча, я счастлива принять благословение тетушки.

Авдотья упорно делала вид, что спит беспробудным сном, но от этих слов она подскочила со скамьи, стала обнимать и целовать Соньку и Тараса.

— Благословляю, дети мои. Благословляю.

Никола поглядывал на эту картину с печки, чего это девица так переменилась, он повернулся на другой бок и заснул.

— Только, тетушка, грешно это в одной комнате, ты постели жениху поодаль али мне.

«Вот как заговорила! Как запела! Соловушка, а не девица! Будешь спать в сенях, а гости в доме — негоже мне в сенях Тарасу стелить», — думала Авдотья, рассчитывая, как бы поболее Тарасу угодить. Тарас не возражал, он отправился обратно на печь и тут же захрапел.

Авдотья свела Соньку в сени и глянула на нее пронзающим взглядом, уж чего такая перемена-то, с чего вдруг.

— Ты смотри у меня. Правильный выбор сделала. Тарас мужик годный, с ним голодать не станешь, в муже это главное. А то шо он внешне страшноват, — перешла на заговорщицкий шепот тетка, — так то ж и хорошо, не ищи красоты, ищи доброты, — и она торжественно потрясла пальцем и с тем и оставила Соньку в темных сенях, лишь тонкая полоска света падала от лучины, которая догорала в комнате. Стараясь не задеть инвентарь, лестницы и метелки, Сонька на ощупь нашла лавку и легла. Спать, конечно, она не могла, но старалась себя заставить. Она закрывала глаза и видела перед собой Ивана, худого, голодного, замершего без дома, в поле и она рядом с ним на сносях, и вот они в чужом селе у храма просят подаяние на вербное воскресение. Девушка вздрагивала всем телом и старалась думать о чем-нибудь другом, но как назло только страшные мысли и образы лезли в голову. То ей чудилось, что Тарас бьет ее чурбаном, то она ему рубаху стирает, а тот своими ручищами к ней лезет. Сонька снова и снова открывала глаза, стараясь уцепиться за реальность, но дрема одолевала, а вместе с ней ее поглощали мысли и образы, плавно переходящие в сновидения. Ей снилось, что она вот-вот проспит, или уже проспала, и что на улице уже вовсю светит солнце и она в свадебном платье, а на дворе стоит Никола и смеется — смеется и смех его, что лошадиное ржание. Сонька так и села. Но нет, то был просто сон, пришла пора действовать, на горизонте небо стало по-воробьиному шажку светлеть. Что же это такое — думала она про себя — отчего же я так боюсь, у Ивана отец атаман, он в обиду нас не даст, а Тарас, какой же он противный. Ну нет у меня другого пути, — говорила она себе, тихо ступая к двери, она легонько толкнула ее и выглянула на улицу. Летняя предрассветная сырость с холодом ударила в нос и стало зябко до самых костей. Сонька еще раз глянула на дверь и, не отводя от нее глаза, сделала шаг с крыльца. Повалилось ведро, она вскрикнула, кто-то потащил ее за локоть и прижал к себе, секунды думала она, что это Иван пришел за ней. Но когда мощные руки прижали ее к себе, дыхание перехватило из-за запаха старого самогона, пота и грязи. Она стучала кулачками о большую грудь, но ничего больше сделать не могла.

— И далеко ли ты пошла? Еще не рассвело, а ты…

Сонька стала сопротивляться, повалились грабли, ухват, шум разбудил дворнягу, та подняла лай, на шум выбежала Авдотья с Николой. Тарас держал ее за локоть.

— Она сбежать хотела!

— С чего ты это взял? Спьяну, шо ли? — не верила Авдотья, заступаясь за свой товар.

— А чего она кралась?!

— Тарас, бросай ты это дело, перепил лишнего, вот тебе и чудится, может она просто вот встала раньше и будить нас не хотела.

— Да! А чего она кралась?! Ночь всю не спала, вздыхала? А?

— А ну ка, Сонька, говори! — приказала Авдотья.

А чего тут скажешь, думала девушка, но не успела она и слова сказать, как Тарас с земли поднял кулек, который Сонька собрала с ночи и обронила, испугавшись шума.

— Вот!

Он был быстро развернут, и все содержимое попадало на пол, юбка, платок, корка хлеба, пара яблок, все упало в пыльную землю и раскатилось. Никола, опустив голову, побрел прочь, когда Тарас вцепился еще сильнее в Сонькину рук, а Авдотья, как змея, зашипела на девушку.

— А я-то думаю, как мягко мурлычет! Вот ты какая змея! Тебе счастья хотят, а ты супротив!? Я что, тебе худо сделаю! Неблагодарная ты!

— Дома ее запереть надобно, а?

— Да, сынку, да! Так и поступим, вишь чего удумала, что отшельницей стать хочешь? Я тебе устрою! А убежишь! Я тебя в монашки отдам!

Сонька вздрогнула, Тарас сам изумился, но тут же закивал:

— Верно, матушка, верно! Это она все сдуру, с молодости боится, но ничего, привыкнет ко мне, такого мужа, как я, ей не найти.

Что Авдотья, что Тарас были несказанно рады, что так легко сговариваются. Купец собрал с полу вещи Соньки и сунул ей в руки, во главе с Авдотьей они прошли в дом, девушку с ее пожитками заперли в кладовой, подставив скамью под дверь.

— Посидит, одумается, сынку, не обижайся на нее.

— Да чего там, — он махнул рукой.

И теперь уж их разговор пошел более серьезный. Свадьбу откладывать было нельзя, было решено, что Авдотья завтра же пойдет к батюшке, да и обговорит с ним венчание на ближайший срок. Тарас, расставив свои толстые коленки, причмокивая пил молоко. Авдотья повязывала платок, поглядывая на своего гостя. Удушливый страх у девушки прошел. «Может, то и к лучшему», — думала она, сделала все, что в ее силах, а остальное как Бог пошлет, такова значит судьба.

Она облокотилась на мешок муки и тихо запела:

Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке

Сизый селезень плывет…

Под ее монотонное пение Тарас задремал. Авдотья вышла в двор с ведром, уж рассвело, надо было по хозяйству справляться, корову подоить да по воду сходить.

— Матушка, — окликнул ее Никола.

— Ой, родной, напугал!

— Матушка, чего это вы племянницу свою, да против ее воли, может любит она кого? Что ж судьбу ей ломать.

— Кого любит? — встревожилась тетка, — никого она не любит! Ломать. Кто кому ее ломает, еще поглядим, я за ней как за родной, а она мне платит чем? Я тебе, сынку, так скажу, Тарас твой хороший мужик, годный. Я уж пожила, опыт у меня большой, с мое поживи, увидишь. Лучше, чем Тарас, за нее никто и не встанет, — «ревнует», смекнула про себя Авдотья, на том и закончила, — некогда мне тут с тобой гутарить, подсоби, коль можешь, а коли нет, так будь здоров.

Вызывать чувство вины у Авдотьи был особый талант, Никола тут же отправился по воду.

Глава 8

Иван домой вернулся, когда уже стемнело, отец сидел и натирал саблю под светом лучины. Они не обмолвились ни словом, каждый был в своих мыслях. Трифон только вернулся с общего собранья казаков перед боем, и был раздосадован, что не застал там сына. Иван же даже не замечал хмурость отца, он планировал их бегство с Сонькой. Он собирал вещи, не прячась от отца, ведь завтра им двоим отправляться в пусть.

— Иван, поди-ка ко мне, седай, — сказал Трифон, когда сборы были закончены. — Мы с тобой так толком и не погуторили. Я, сынку, люблю тебя, и коли судьбе угодно будет, мы с тобой после этой войны еще пообщаемся, — вид у отца был неважный, Иван глядел на него: «Как же ты состарился, отец», — а теперь и время тратить нечего, надо отоспаться, как следует, сонный воин, враг родине своей.

Он двумя руками пожал руку сына, глянул на нее и, тяжело встав, пошел на печь. Иван проводил сутулившуюся фигуру отца взглядом. Заснуть он никак не мог, даже помыслить о том, чтобы лечь спать. Когда лучина догорела, он вышел во двор, небо было усыпано звездами, а воздух чистый и прозрачный окутывал поля. Он глядел на звезды и представлял, в какой дали они находятся, они манили его. Постепенно поле стал обволакивать густой туман, Ивану стало зябко и он ушел в дом.

От окна он не отходил, глядел вдаль, с нетерпением ждал рассвета и всячески представлял себе сцену побега. Глазами, привыкшими к темноте он озирался по сторонам, дом выглядел действительно пустым и заброшенным, от этого вида что то екнуло в сердце Ивана.

— Царь только чином наградил, а казаком-то отец породил. Ты казак Иван, свободный воин земли русской, не забывай об этом, — с какой-то досадой сказал старик и, видимо, тут же уснул.

«Да разве есть земля русская? Можно ли делить ее так, если она должна принадлежать всем людям независимо от его национальной принадлежности», — думал Иван и постепенно с этой мыслью и заснул.

Снилась ему свобода. Как отец его, здоровый и молодой, на коне, белый флаг несет, а люди все аплодируют, Сонька рядом в белом платье, красивая, ноги ему омывает. Потянулся Иван сладко, глаза приоткрыл, да вскочил, чуть было не проспал, небо светать стало. Он спрыгнул с лавки и выбежал во двор, и быстро помчался к Пирсу, прихватив с собой старую форму отца. Он бежал, перепрыгивая через ухабы и колеи. Но чем ближе он подходил, тем более замедлял шаг. На Пирсе никого не было, он посвистел — в ответ тишина, он тихо покликал, никто не отозвался, он сел на пирс и стал ждать. Небо все смелее и смелее окрашивалось в яркие краски, и вот уже макушка солнца стала виднеться за горизонтом. «Неладное что-то, неужто спит еще». Он уже не мог сидеть мерил время шагами, беспокойство нарастало, как нарастал солнечный свет: «Скоро в путь, где же она? Решено! Пойду к ней», — но не успел Иван и полдороги пройти к Сонькиному дому, как увидел толпу казаков, в центре стоял Трифон. И хотя парень хотел быстро скрыться, все же его заметил отец и позвал к себе рукой:

— Я уж думал, потерял тебя! — крикнул Трифон, приобнял за плечо гордо своего сына и продолжил отдавать приказания.

Иван не слушал, он выглядывал из за голов молодых воинов и пытался разглядеть Соньку, вокруг собиралось много народу, бабы, жены с детьми, ребятишки бегали вокруг, кричали и смеялись, играли в казаков и изображали ржание лошадей. Среди девушек Соньки не было. Кто-то прощался, целовался, кто-то запрыгивал уже на коня.

— В путь с богом, — сказал Трифон очень тихо и так же, не отпуская сына, побрел в сторону двух коней. Они оседлали их. Иван еще не раз обернулся, но Соньки было не видать. Так парень и оставил свою деревню и любимую. Он ехал рядом с отцом верхом, и все его сердце и нутро было переполнено думами скорбными и страшными. Виделось ему, как страшный купец хочет надругаться над ней. И не выдерживал Иван, с чего это ему подчинятся, отец его старшина в отряде, он его и отпустить может.

— Отец! Я прошу тебя! Отпусти меня домой!

Трифон грозно глянул на Ивана:

— С чего это я должон тебя до дому отпускать!

— Там невеста моя, отец! Невеста! Ее женить хотят без ее же воли, коли я не приеду, она всю жизнь несчастна будет.

— Чего удумал! Кто это тебе сказал?

— Она и сказала!

— Бабий вздор! Никто ее не женит, я уже сам отправил к ней сватов, скоро придут, а ты свое дело делай и не поговаривай мне тут. Я тебя на шкуру порву, не погляжу, что ты сын мой! А казаки свидетелями будут моей справедливой власти! Все для меня как один, всех дома жена али невеста ждет, а у кого и на сносях, ты имя бы отца не позорил. А враги ждать не будут.

«Опять он про своих врагов», — с горечью и раздражением подумал Иван.

Трифона в деревне уважали все, оттого атаманом и назначали его. Иван не посмел более перечить, бежать он тоже не мог, вот тебе и свобода — думал он, криво улыбаясь себе. Дорога им предстояла долгая, только чем дальше они шли, тем меньше Иван думал о Соньке и о Тарасе, менялся пейзаж, менялись мысли, и он уже завел себе новых товарищей, с кем вел интересные беседы, шутил и делил кров.

Глава 9

Сонька после двух дней затворничества окончательно приняла свою судьбу. Хотя всем сердцем поняла, что любит Ивана. А что еще оставалось делать. «Бог то не обидит», — думала она.

Приготовление к свадьбе шли в полном разгаре. Часто в их доме были гости, в основном молодые девушки, которые очень завидовали Соньке, или те, что уже были при муже и давали наставления. Авдотья к своей племяннице не просто смягчилась, но стала по-масленому добрая. Девушка молчала, она редко, когда заговаривала с гостями, еще реже с Тарасом, будущий муж не жаловался. «Молчаливая жена — хорошая жена», — думал он и считал про себя богатство, которое вот-вот упадет на его настрадавшуюся голову.

— Ох, Сонька, счастливая ты все-таки! — не успокаивалась Таисия. — Я видела его давеча у нашего дома, так к окну и пристала, гляжу — и думаю, Боже почему такая вот несправедливость, а мне так и придется в девках проходить, как тетке твоей. — Авдотья сделала вид, что не услышала этих слов и вышла. Хотя брак этот для Соньки был несчастливым, Авдотья сильно завидовала девушке.

— Опять ты за свое, Таисия, — не отвлекаясь от разбора украшений, стали вздыхать подруги. — Все у тебя будет, как иначе! Все будет!

— Вам легко сказать, к вам вот уже свататься ходили, а ко мне никто не ходит.

— А как же Григорий, который на той недели тебе сватов послал?

— Пф! Так тож не мужчина, а комар, — Таисия состроила мину, и все девушки дружно засмеялись. Сонька тоже смеялась, свое страдание она принимала как что-то обязательное, неотделимое от нее.

— Ох, подруженьки, смех да грех, бедному Григорию ничего и не светит, у нас Таисия-то вон какая, — пухлые щеки Таисия порозовели, она завела глаза и отмахнулась.

— Конечно, смешно, а чего все Соньке да Соньке, подумаешь какая, — Сонька игнорировала напасти Таисии…

Девушки носились из угла в угол, кто-то принес свои платки, маленький судочек Соньки с украшениями ее матери перепрыгивал из рук в руки. На девушке примеряли украшения, смеялись, мечтали и спорили. В комнате стоял шум, как на рынке в разгар дня. Но как только в комнату вошел Тарас, воцарилась гробовая тишина, девушки, побросав вещи и заулыбавшись, выбежали из избы, одна только Таисия, медленно покачивая широкими бедрами, по-кошачьи стала проходить мимо Тараса, как бы невзначай кинув на него взгляд из-под своих густых ресниц. И как будто засмущавшись, быстро исчезла в двери. Тарас проводил ее неоднозначным взглядом, грузно прошел в дом. Сонька встала, Авдотьи рядом не было, быть наедине им не полагалось, и она хотела уйти, но Тарас взял ее за плечо.

— Куда пташка моя полетела?

— Буду женой, будешь спрашивать, а сейчас отпусти.

— Как раскудахталась-то, посмотрите!

Сонька сделала скромную попытку вырваться.

— Я не люблю тебя, Тарас, пойми ты наконец.

— Наслушалась сказок о любви, ничего, поживешь — привыкнешь.

Он отпустил Соньку, так как разговор явно не клеился. Девушка заглянула в лицо своего будущего мужа и ужаснулась. Маленькие, свинячьи глазки смотрели в самую душу, отчего становилось не по себе. Нос картошкой, изъеденный оспой, возвышался над тонкими губами и неопрятными усами с бородой, по которой можно было определить, что он ел сегодня на обед. Мощная шея переходила в не менее могучие, но сутулые плечи. Весь его образ был угрюмым, неопрятным, и отталкивающим. Сонька опустила голову, только одна мысль ее беспокоила, что сейчас с Иваном, и думает ли он о ней. Тарас заметил страх в лице невесты:

— Ну все, куропаточка моя, — он приобнял ее, — давай не будем с тобой жизнь нашу совместную начинать с ссор, — Сонька молчала. — Не любишь ты меня, как любить-то, только вот не в любви дело. Мы с тобой заживем хорошо, — девушка продолжала молчать, Тарас изображал добродетельного мужа. — Детишки пойдут у нас, ты ни в чем нуждаться не будешь, — в ответ снова было молчание. — Да катись ты на все четыре стороны, — Тарас резко убрал руки и пошел вон. Сонька осталась стоять в центре комнаты с опущенной головой. Она чувствовала свое сердце, желание убежать, но страх сковывал ее тело, ее волю, да и что она могла предпринять против своей судьбы.

Она слышала, как на улице Тарас разговаривает с Авдотьей, как оба из-за всех сил пытаются угодить друг другу.

— Проходите, матушка.

— Нет, шо ты, сынку, ты иди.

— Ой, дайте, матушка, я ведро-то возьму.

— Устанешь, сынку, сама донесу.

Ей было нестерпимо противно, но убежать она не могла, не могла и все тут. Единственной ее отрадой был Никола. Парень не приставал к ней, но часто словом вступался за нее перед теткой или женихом. Он понимал положение Соньки и очень ей сочувствовал, хотя и не отговаривал друга от этой затеи. Говорил сам себе: «Паука в дом мухи привел», — и, раскаиваясь по этому поводу, шел гулять по деревне, знакомиться с девицами. Когда он услышал о том, что Соньку хотят отдать в монастырь, он лишь тихо удалился из избы и долго там не появлялся.

— Это ж что за ягода такая дивная? — замурлыкал он.

— Так то ж не ягода, тож я, — улыбнулась Таисия, и на ее пухлых щеках заиграли ямочки.

— И как же тебя кликать, красавица?

— А так и кликай, красавицей, — и она залилась звонким смехом. Никола, как мартовский кот, потянулся за девицей с коромыслом.

Глава 10

По дороге к приморской крепости, Иван все чаще и чаще забывал о Соньке, его новые друзья казаки стали для него семьей. Они делили хлеб и кров, делились историями, пели песни. Несколько ребят, оказалось, помнили Ивана еще маленьким. В кутерьме общения, веселого хохота казаков, только иногда ёкало сердце Ивана, когда что-нибудь незначительное напоминало ему о родном крае. Он и сам не мог толком разобрать, что это за чувство возникало внутри; то ли грусть по дому Александра Митрофаныча, то ли по Соньке, то ли страх перед боем. Чем ближе казаки подходили к назначенному месту, тем влажнее казался воздух. А разговоры среди казаков пошли такие: мол, Трифон, дескать, уже стар, жалко старика тащить.

— Говорят, что эти турки совсем без ума и без бога.

— Дикие, звери, точно вам говорю.

— И что же мы нашего батьку туда?

— Сколько всего пережил старик, нужно его воротить.

— Да, правду говорите, казаки, не дело это. К тому же видать, возвращение сына, совсем его бедного добило.

— Тогда надо совет собирать.

Один из обсуждающих увидал Ивана. Все смутились, сын все-таки. Но каково было удивление, когда он подхватил:

— Правильно говорите, братцы! Отца домой надобно! Он сам мне на здоровье жаловался, жалко отца потерять.

Гул согласных, поддерживающих голос раздался над казаками. «Отлично, — думал Иван, — отец одного меня не оставит, с собой заберет».

— Что за шум? — раздался голос Трифона.

Казаки выстроились в полукруг, выступил самый старший из них, кого собирались на место Трифона назначить:

— Мы, Трифон Михайлович, посовещались, и общим советом казаков решили, что надобно тебе на отдых.

Атаман тяжело сглотнул слюну, его взгляд остановился на Иване.

— Правда, отец… — юноша осекся.

— Так и чего же это я по-вашему, должен воротиться? А?

Раздался гул голосов, новоизбранный атаман поднял руку:

— Трифон, мы с тобой откровенно будем. Стар ты для этого.

— Стар, — атаман поглядел на говорящего, — а ты, Максим Егнатьевич, больно молод, — все рассмеялись, кроме Трифона.

— Пожалуй, опыта у меня твоего нет, но так уж совет постановил. Теперь военным атаманом буду я.

— Да ты ж как юбку увидишь, сразу про войну и забудешь, — снова все громко засмеялись, старик серьезно смотрел на Максима.

— Турки в баб переоденутся и так нас и победят, — даже Максим рассмеялся, хотя и не скрывал обиды.

— А чего ты, Трифон, такой серьезный? Неужто не смешно?

— Так кто б когда видел, чтобы Трифон смеялся, он даже улыбаться-то толком не умеет, — казаки развеселились и давай подшучивать и смеяться. Один Трифон молча ждал, пока гул утихнет.

— Так вот, шутки потом, — продолжил откашлявшись Максим, — ты на мою слабость не смотри, из меня хороший атаман будет. И сам не обижайся, мы тебя любим, тебе добра хотим. Поезжай домой.

Трифону больше нечего было сказать, он развернулся кругом и пошел за своими вещами. И все казалось ему, что то не с ним происходит. Война всегда была его отрадой и душой.

— Отец, отец, возьми меня с собой, — догоняя его крикнул Иван. Старик будто и не слышал его. — Я без тебя не могу, я без тебя тут же погибну. Возьми меня, война не мое дело.

Трифон обернулся на сына:

— Щенок проклятый, неужто я тебя родивал. Уж лучше бы ты помер, как и все твои братья во младенчестве. — Иван ужаснулся этим словам и еще больше тому, с какой холодностью и серьезностью старик их произнес. — Воинов они домой отправляют, щенков им подавай, да этот Максим и рубля не стоит, — чертыхался Трифон, собирая свои вещи.

— Отец, услышь меня, забери с собой.

— Отставить! — заорал Трифон своим командным голосом, — я может и не атаман теперь вовсе, но еще твой отец! Иди! Пшол отсюда! И что бы ноги твоей здесь более не было! Не позорь меня, ступай. И не возвращайся без победы!

Иван оторопел, никогда отец не был нежен или весел, но также он никогда не видел, чтобы отец так кричал.

Трифон обернулся:

— Казак, ты команду слышал? Шагом марш!

Иван неловко вышел из палатки и побрел прочь, сам не зная куда и зачем он идет. Он совершил страшную ошибку, подзадорил казаков, наврал про здоровье, если бы он только знал, что упрямый отец не заберет его с собой. Оставаться одному было не по себе. Максим Игнатьевич, новый атаман, командовал сниматься с места и идти дальше. Иван провожал взглядом осунувшиеся плечи своего отца, медленно удаляющегося к горизонту в сторону деревни Недельская.

Но и тут Иван не мог долго грустить об отце, казаки подбадривали его рассказами о сражениях, и запах смерти стал преследовать Ивана.

— Как-то раз мы с моим братом этих турок били, так я не увидел, как один черт сзади подкрался, да и вцепился в брата моего, вспорол его брюхо прям на моих глазах. Любил брата больше жизни. Так что теперь я отыграюсь, тогда молод я был, а теперь-то я отыграюсь.

Холодная рука коснулась спины Ивана, в горле встал ком. Животный страх дал о себе знать. «Все мы смертны, это ни для кого не секрет, — думал про себя Иван, тем самым успокаивая себя, — надо поразмышлять над чем-нибудь другим». И голову тут же полезли образы Соньки, пьяной морды ее жениха. «Так, видать, тоже не легче».

День пути подходил к концу. Атаман говорил, что то последняя спокойная ночь, что к завтрашнему вечеру они будут на месте. Ивана поражало спокойствие казаков. Чем ближе они подходили к врагу, тем веселее и задорнее были их шутки. Особенно боевой дух поддерживал Максим Игнатьевич, высокий черноволосый атаман, он рассказывал смешные, угощал казаков, не давал унывать или пасть духом. А затем отправил всех выспаться перед походом и боем. Ночью Иван спал плохо, сон почти граничил с реальностью. И даже больше походил не на сон, а на мираж или бред. Однако в кутерьме образов и событий, которые ему казались один за другим, он услышал какой-то шум, то ли во сне, то ли наяву. Поднялся. Выглянув из-под шатра, он увидел странную картину. Под навесом, где отдыхал атаман, были еще две странные фигуры. Приглядевшись лучше и замерев, он распознал в них врагов — проклятых турок. Один достал кинжал из ножен. Иван сам не понял, как это произошло, он рванул с места, как пуля, в пару прыжков обрушился сверху на незваного гостя и повалил, и как он ни старался просто обезоружить врага, злой как собака непрошенный гость вцепился в Ивана, тот же в свою очередь выгадал секунды, чтобы вынуть засапожный нож, и всадил с силой прямо в горло одичавшему человеку. Тело убитого с тяжестью рухнуло на Ивана. В это драке он и не заметил, как уже набежали его товарищи, соучастник был поставлен на колени перед Максимом. С Ивана стащили тело и помогли ему подняться, ухо, разрезанное турецким кинжалом сильно кровоточило, кровь капала на плечо, голова шла кругом и тошнота подступила к горлу. Только когда турецкий кинжал проскользил у его шеи, он осознал, как все это время он был близок к смерти. Кто-то хлопал его по плечу, мол, молодец, увидел, предостерег беду, но ничего он не слышал. Смотрел вдаль и думал только о том, что только что своими тонкими холодными губами смерть коснулась его лба. Холодный липкий пот, и ком в горле. Но следом пришла другое, еще более жуткое осознание: он только что убил человека. Обжигающая плеть осознания обрушилась на него со спины, обожгла темя и плечи. Он глядел на труп, лежащий у его ног, на его обезображенное лицо. Засапожный нож, подаренный отцом, неестественно торчал из шеи, весь испачканный кровью. Снова тошнота подступила к горлу, звуки все слились в один неразличимый шум, в ушах слышался стук сердца. С каждой секундой страх становился все больше и масштабнее. Темнело в глазах и давило в виски. Необратимость положения упала на плечи ужасной правдой: «Я убил. Убил человека». Атаман подошел к телу, наступил сапогом на лицо и из поверженного резко выдернул нож Ивана, вытерев его, протянул хозяину. Иван все так же машинально взял нож. Максим помог ему подняться и крепко обнял Ивана одной рукой.

— Вот тебе, братцы, раз! — он разразился смехом как и все.

— А с этим что делать будем? — на коленях стоял турок опустивший лицо вниз.

— Резать собаку! — раздалось в толпе.

— Резать, — сказал атаман, — резать.

Резкий свист шашки, и голова турка медленно наклонилась и упала на землю с глухим стуком. У Ивана потемнело в глазах.

— А тебя с почином, Трифонович! Пойдем, — атаман подхватил Ивана и повел к шатру, напоить самогоном. Уходя, Трифон просил его приглядеть за сыном, вся деревня и без того знала трагичную историю старика.

— Пойдем выпьешь, это тебе не барину кофию приносить.

Весь следующий день Иван не разговаривал, не шутил с товарищами, молча шел, он никак не мог отделаться от ужаса, который он испытал на рассвете. То и дело он глядел на свои руки. Все, чему учил его Александр Митрофанович, сейчас казалось таким далеким. Иван тупо смотрел на улыбки казаков: «Сколько же вы, братцы, людей убили. Человек — это мера вещей. Нет врагов, все люди как один. Все братья друг другу. Страшно как, обратно ничего не вернуть», — мысли путались, а он снова и снова смотрел на свои руки.

— Да, изнеженный у нас сын атамана, — шутил среди казаков Максим. Ивану до этого не было никакого дела. На его мундире, как флаг, краснело маленькое красное пятно. Смотрело оно на Ивана, смотрело в самую душу и не давало покоя. Как хотелось парню сбросить китель, сбросить папаху и бежать куда глаза глядят. Но он шел со всеми казаками дружным рядом навстречу врагам его отечества.

Морской воздух крепкий и сладкий дурманил. Максим по велению встретившего их солдата остановил казаков поодаль, на диком спуске к морю. Приказано было сидеть тихо и ждать команды. Солнце почти скрылось, сумрак медленно наползал на деревья. Казаки все притихли, тихим и хмурым сделался Максим. В кромешной тьме нескончаемо длившееся время вспыхнуло оглушающим воплем «Ура!» Крик длинный, звучащий тысячами голосов, пронесся раскатом над казаками. Иван вздрогнул и замер. Тишина звенящая сменилась криками, шумом. Яростно гремела артиллерия. То и дело звенел смертоносный металл. От каждого залпа все нутро Ивана вздрагивало вместе с землей и деревьями. Уши закладывало от резких и громких выстрелов. Война звенела, и звенела она за спиной Ивана в каких-то трехстах метрах. Он слышал крики, стоны, звуки, похожие на рычание зверей, и снова взрывы, взрывы. Все слилось в один ужасающий шум, будто бы огромный улей шумел над ними. Он глядел вокруг себя, казаки готовились. Напряжение достигало невероятной силы. Ни один парень не издавал ни шороха. Сердце Ивана билось о грудную клетку, как камень.

— В бой! — скомандовал Максим, получивший команду от человека в форме. Все сорвались с места.

Только оттого, что побежали все, побежал и Иван. Его не несли его ноги, его несла толпа товарищей — казаков. С поля противоположной стороны тоже бежали казаки других окраин. Обнажив шашки, они мчались с криком. Иван не кричал. Голоса, к которым он так привык за дни их похода, звучали ужасающе. Они быстро приближались к крепостным стенам. Дым от выстрелов и фигуры сливались во что-то непонятное. «Как же тут отличишь, кто враг», — в ужасе подумал Иван. Когда казаки забегали в стены крепости, они уже слились с другими воинами и сын бывшего атамана совсем потерялся. Где чужой, где свой. Он неуклюже махал шашкой, боясь подпустить кого-нибудь к себе. Товарищи дрались ожесточенно, но и турки зубами вгрызались в жизнь. Иван оказался в самом сердце войны. От шума не было слышно собственного голоса. Рядом с ним замертво падали его товарищи. Он старался не выпускать из виду Максима, который сражался, как раненый лев. Кто-то вцепился в ногу Ивана, парень дернулся. На земле среди многочисленных тел лежал осман с кровоточащей раной на полголовы, и его рука крепко сжимала ногу Ивана. Но пальцы врага быстро ослабели, и тело, содрогнувшись, вытянулось в неестественной позе. Он резко обернулся, когда до его плеча коснулись. Это был Максим.

— Будь внимательнее, казак! — скомандовал он и снова бросился в бой. Максим продвигался быстро, под его яростной шашкой падали турки, как скошенная трава. Иван бежал следом за ним, иногда отбиваясь шашкой от налетающих ударов. Один из таких пришел парню на плечо, но в диком шуме и невероятном страхе, Иван даже не заметил боли. Уцелевшие казаки и другие солдаты пробирались по узким улочкам приморской крепости, вышибая неприятеля из горящих домов. Жар бил в лицо, от дыма ело глаза, и все труднее было различить фигуру атамана. Иван старался не отставать ни на шаг. Не было слышно ни голосов, ни стонов, ни команд, стоял оглушительный грохот от оружейных выстрелов. Иван когда-то в тихой библиотеке барина читал о войне и военных походах, о доблестях солдат и армий, но то, что он видел теперь, разительно отличалось от того, что было написано в книгах. Война была перед ним в своей страшной неприкрытой уродливости. От ее запаха и звуков невероятно мутило. Сцены из ада воплощались перед глазами Ивана, чем больше поверженных падало на землю, тем злее становились обе стороны сражения. Максим, сражавшийся с необыкновенной злостью и жестокостью, еще больше изменился в лице, когда увидел своего близкого друга с османским кинжалом в горле. Как обезумевший, он обрушивал удар за ударом, не оставляя никого в живых, за шумом не было слышно крика, но было очевидно, что он вопил. С другой стороны на Ивана налетел человек невысокого роста, он замахнулся мечом. Парень дернулся вбок, и удар прошел мимо. Глаза неприятеля горели ненавистью, и уже ничего человеческого в них не было, в долю секунды Ивану пришли в голову слова отца о беззащитности женщин и детей, о врагах и родине, он тут же подумал о Соньке и, не слыша собственного крика, стал рубить врага шашкой. Металл, как масло, проникал в тело турка, но парень не мог остановиться, и даже когда тот упал, Иван продолжал наносить удар за ударом. Все вокруг шумело и гудело. И глухая к боли смерть беспощадно прибрала к себе все новые и новые тела. Вокруг шла ожесточенная резня. Обернувшись, Иван увидел, как казаки и русские солдаты теснили к краю бухты врагов, те, не желая позорной смерти, прыгали вниз, разбиваясь о скалы. Парень с ужасом посмотрел на изуродованное его руками тело. Он с отвращением и ужасом отступил и бросился к своим.

Солнце медленно вставало над спокойным морем, освещая страшную, уродливую картину. Трупы заполняли улицы разваленного города. Сквозь завесу темного дыма виднелись разваленные дома. Стоя на краю крепости, можно было видеть, как русские солдаты загоняют в море оставшихся османов.

— Этих в плен возьмут, — проговорил Максим торжественно, глядя вниз. Он обернулся в поисках своих товарищей.

Протрубили отбой. Солдатам было приказано восстанавливать силы и хоронить погибших друзей. Тела врагов сбрасывали в море. Тела друзей клали в общую могилу.

Все события последних суток слились в Иване страшным комком. Он глядел на лица мертвых солдат и казаков, среди них были ему знакомые; новые его друзья, он глядел на лица уцелевших. Безмолвные слезы стояли у парня в глазах.

Не прошло и двух часов, как в лагере казаков снова угощались, пили, отдыхали и смеялись, поминали невернувшихся. «Будто вовсе ничего и не было, — думал Иван, — что же человек за существо такое. Боится смерти, вечно желает счастья, но все время тянется к войне». Он, пожалуй, сидел один тихий и мрачный в кругу своих товарищей.

— Глядите, Ванька-то весь в отца, не улыбнется, — все дружно смеялись.

— Иван, подойди, — скомандовал Максим и отвел парня от лагеря, — лица на тебе нет. Ничего, привыкнешь, это дело такое… Я собственно чего, помню не забыл, как ты меня от смерти спас на развале.

— Да я… — с ужасом вспомнил ту ночь Иван.

— Не перебивай! Ты спас, и потому я тебе отпуск даю, на пятнадцать дней. Держи, казак, — он протянул парню бумагу, на который от руки было написано, что атаман Максим Игнатьевич Быковский отпускает Ивана до дому на пятнадцать дней, с учетом дороги. Атаман похлопал парня по плечу и пошел к казакам.

«Вот она, желанная бумага, — тупо глядел на письмо Иван, — ценой чужой жизни я заработал свободу. Что ж я не рад теперь. Опять как вольную дали. Уж лучше бы не было этой ночи, войны, лучше бы мне Александр Митрофанович вольную не давал. Какой же дурак, хотел свободу. Где же она, эта свобода?» — думал Иван. Он посмотрел на крепость, торчавшую из-за утеса. И глубоко вздохнул. Теперь он может сбежать с Сонькой хоть на край света, только этот край теперь ему был не мил. Куда бы он ни отправился отныне, за ним неотступно, словно тень, будут следовать его непоправимые грехи. Он простился с товарищами, отблагодарил Максима и, оседлав коня, пустился в обратный путь.

Глава 11

Как бы Сонька ни хотела, а время шло безжалостно быстро. И вот уже завтра настанет день венчания с Тарасом. И только теперь то она поняла, что судьба — не судьба, а замуж она за него не хочет. Боится его, презирает, более всего не любит, а любит Ивана, тоскует по нему и не находит себе места от мысли, что думает он о ней худо или на войне беда с ним приключилась. Сонька не знала, что дня два назад приходил в их дом Трифон, и сватал Соньку.

— Авдотьюшка, здоровьица!

— Ой и вам, Трифон Михайлович, не хворать, чего же вы к нам? Али война закончилась?

— Да нет, не закончилась, только вот меня домой отпустили, на время на отдых так сказать, небольшой, скоро снова в путь. — Трифон никак не хотел признаваться бабе, что казаки посчитали его старым для войны. Что здоровье его надорванное и что ради доброты, а не из злости на общем собрании решили отправить атамана домой, избрав нового черноволосого.

— То хорошо, Трифон Михайлович, какие новости?

— Да хорошо все хорошо, наши молодцы отпор собакам — туркам дают. Я чего пришел-то, Авдотья, у тебя ведь племянница живет?

— А чего ей не жить, живет себе, — «лучше б обо мне спросил, дурень странный» — подумала Авдотья.

— Я тут вот чего подумал, Авдотьюшка, мы с тобой люди не чужие, так, может, нам и породниться? — Авдотья так и села, на мгновенье Трифону даже показалась, что она как-то резко помолодела в лице.

— Так вот, — откашлянулся старик, — а у меня сын вернулся, слыхала, наверно, так ему жениться ведь пора, а я вот и подумал, чего нам с тобой не породниться? А?

— Я уж грешным делом подумала, шо ты ко мне сватаешься, — игриво, но все же не без злости сказала Авдотья. Но Трифон снова не понял чувств и намеков Авдотьи.

— Так чего ж, есть кто в женихи у твоей красавицы? Или как там говорится, у вас товар…

«Лучше бы ты меня красавицей назвал, старый дурак», — подумала Авдотья.

— Матушка, — раздался мощный бас из за спины тетки, в окне показался косматое лицо Тараса, — Матушка.

— Иду, голубчик, — отозвалась нервно Авдотья и всем видом стала выпроваживать Трифона, — уже сватала я Соньку, все то вы пропустили, свадьба скоро будет, — она тараторила, и вела Трифона к калитке. — Так что приходите на праздник, рады будем, а у нас на селе да в окрестностях незамужних-то много, походите, поищите, уверена, что вашему купцу еще кто приглянется, — она периодически оборачивалась на дом, где из окна виднелись любопытные глаза Тараса — на том и решили, спасибо, что пришли, рада буду вас снова видеть, — она буквально вытолкала телом Трифона за калитку и помчалась к дому. Что это было, Трифон не понял, да ему и не хотелось понимать, он побрел к себе домой, единственная мысль, которая занимала его голову, была его старость и решение его казаков, понимал он, что тобыло из-за их доброты, но никак не мог с этим смириться и обиду в себе погасить.

— Кто это там приходил, матушка? — Тарас уже вел себя в доме как полноправный хозяин, чему Авдотья всячески потакала. Уж очень она боялась что Тарас разгневается.

— Да тоже атаман нашенский, я гуторила о нем когда-то, запамятовали, батюшка.

— И чего ему надо?

— Да так ничего, мы по-дружески общаемся, вот вернулся с войны, рассказал шо да как.

Тарасу стало скучно, рассказы Авдотьи его никогда не занимали.

— А шо, милый батюшка, я вот хотела на рынок сходить, чего к дому прикупить. Может выделишь, шо из вашего с невестой бюджета? Копеечку? — очень аккуратно, не глядя на Тараса, спросила Авдотья.

— Конечно, выделю, — с явно наигранной радостью сказал Тарас, — чего ж не выдать.

«Старая курица, чтоб тебя, — ругался в мыслях Тарас, — у самой-то приданого целая гора, а с меня копейки собирает». Он нахмурился и стал с умным видом шарить по печи, залез в кошель, а потом как нельзя более наигранно стукнул себя ладонью по лбу:

— Вот я простофиля! Я ж все до копейки Николе отдал.

— Николе? — недоверчиво спросила Авдотья, подступая к Тарасу.

— Николе, — утвердительно буркнул купец, глядя прямиком старухе глаза.

— Так зачем лжешь?

— Как зачем? — Тарас выждал паузу, думая над ответом, — так я ж Соньку полюбил, свадьба тут, а я всю жизнь только о труде думал. Так голову мне и вскружили. А у вас тут по деревне ходят всякие, в окна стучатся, деньги и пропасть могут.

— Это да, — тут же Авдотья вспомнила свой обман и, чтобы не нарваться на новые расспросы, перевела тему, — Так и пришел этот атаман, про войну рассказывал, как они рубили всех поганых османов!

— Сильно рубили? — тут же поддержал тему Тарас, радостный, что вопрос денег закрыт.

Сонька о приходе Трифона не знала, потому что в тот день обходила дома соседские и звала подруг на девичник. Знала бы она, бросила бы все, нашла приют у Трифона или в лесу, где и ждала, когда вернется Иван. Но не дано было ей узнать, что произошло в ее отсутствие, и потому она продолжала покорно склонять голову перед своей судьбой. Жалела, что раньше не убежала, но никаких новых попыток не делала.

Вечер перед венчальным днем дом был полон девушек, у дверей они пели, а вернее сказать, завывали волюшку, у печи, на которой сидела Сонька, стояла Авдотья. Тетка причитала из всех сил, слезы лились у нее ручьями. Сонька в платке глядела на Авдотью и не верила своим глазам, такого она никак не ожидала. Девки и тетки стояли в дверях и нараспев под вопли Авдотьи тянули:

— Ох ты воля, волюшка!

И без того на душе была тоска, а еще и эти песни.

Сонька сидела под образом Богоматери, и глаза ее все больше и больше наполнялись слезами, все эти заунывные песнопения вызывали страшное желание уехать, сбежать, скинуть с себя все обязательства и хоть в лес хоть, в монастырь, лишь бы подальше от сюда. Завывания продолжались и становились все громче и громче. Голос Авдотьи звонко выбивался над поющими.

— Ох ж ты, деточка моя, кровиночка моя! Как же я тебя отдам! Одна ты моя! В люди тебя отдать мне нужно! Ох ты, моя деточка! Милая моя кровиночка! Как же ты жить будешь! Ох, провожаю тебя! Я тебя кормила, я тебя поила! Может, я тебя каким словечком обидела, ты меня прости! Уж я тебя провожаю во чужие добрые люди! — и заливалась Авдотья слезами горькими, и глаз она не открывая упивалась своим выдуманным горем. Сонька глядела прямо перед собой, плечи содрогались от беззвучного рыдания, и тихие слезы текли по щекам.

— Ох ты кровушка моя, будь же покорна! Будь же поклонна! Во чужбину увязать тебя! — на этих словах Сонька не выдержала и залилась слезами, уткнулась она в кулачки и плакала, плакала. И было ей нестерпимо жаль себя. Когда песня была спета, гости, толпившиеся у дверей, стали проходить в дом. Авдотья раздавала угощенья. Сонька слезла с печи и целовала подруг и соседок. Девушка терла распухшие от плача нос и глаза. Авдотья уж совсем забыла о своем несчастье, смеялась и рассказывала девушкам, как здорово заживет Сонька. Веселье нарастало, песни стали звучать веселые, одни пустились в пляс, другие дружно пели. Впереди Соньке предстояла ночь, длинная и бессонная, пожалуй, самая длинная ночь в ее жизни.

Когда гости разошлись, Сонька осталась один на один с теткой. Ее пьяное лицо всегда пугало девушку. Алкоголь убирал с ее лица мягкие старушечьи черты, и перед ней появлялся совсем другой человек: черты

лица острые, все лицо искажалось ненавистью и презрением, а губы искривлялись в надменной лягушачьей усмешке. Выпивала тетка не часто, но если приходилось, Сонька старалась не попадаться ей под руку, а лучше и вовсе уходить из дома. В этот раз из дому уйти она не могла, Авдотья, разгорячившись, нападала на Соньку то и дело.

— Хорошего тебе жениха нашли. С твоей кривой рожей другого не сыскать, — Сонька, потупившись, сидела на скамье, — он, видать, слепой, раз не разглядел, что ты за дрянь такая. И то хорошо, слава тебе, господи, избавил меня от этой ноши. Я тебя не люблю. Даже не так. Я тебя ненавижу, Машкина дура, свалилась на мою голову. Всю жизнь мне испоганила. Это я из-за тебя в старых девах оказалась. Что молчишь? Стыдно? Рада, что ты наконец-то уедешь отсель подальше.

Сонька сидела да слушала, кому бы она ни рассказала, все равно не поверят. Такие речи она слушала только один на один с теткой, при людях же Авдотья изображала из себя страдалицу-кормилицу, от чего Сонька наполнялась обидою к тетке еще большею.

Тарас с Николой ночевали в соседней избе по договоренности, и как бы ни было удивительно, девушка жалела, что Тараса нет рядом, хотя и сам он был ей глубоко противен, но одним своим присутствием защищал ее от нападок Авдотьи. «Может, то и к лучшему, вон отсюда, прочь из этой проклятой деревни, от этой тетки. Прочь, прочь! Ох, Матушка моя, вишь мои страдания с неба, помоги, прошу тебя. Нет, хорошо, хорошо, что я уеду, пусть с Тарасом, пусть так, лишь бы подальше от этого дома», — думала Сонька.

С рассветом у дома собрался опять народ из теток и старух, Сонька вздохнула: сейчас опять начнется плач и вой. Она встречала гостей в белой рубахе, расшитой красными нитями, в платке с цветами. Все гости причитали; какая красивая невеста. Ее посадили на стул возле стола, где посередине лежала икона, и снова начались грустные песнопения. Весь этот обряд для девушки был очень скучным и унылым. «Интересно, — думала она, — был бы Иван, мне это все казалось бы таким же безрадостным? И зачем все это, кому надо? Непонятно. Вот бы был другой устой, полюбили друг друга и живут вместе, разве, чтобы семью построить, нужны эти причитающие бабы?» Авдотья взяла икону и встала у красного угла, тетки собрались вокруг, Соньку поставили напротив. Девушка, крестясь, опускалась на колени перед Авдотьей и кланялась ей в ноги. Тетки пели про бога, про материнское благословление. «Интересно — видит ли сейчас моя матушка меня, горюет, наверное, жалеет меня», — от этой мысли Соньке стала спокойно на душе и даже появилась небольшая радость от мученичества. Вот она тетка — злая ведьма, сейчас играет благодатную матрону. Вон там Тарас — злодей, бармалей, который хочет забрать к себе в неизвестную жизнь бедную подневольную девушку. «Вверяюсь в руки твои, боже, — с трагичным пафосом думала она и еще с большим рвением стала кланяться тетке. — Вот оно истинное, правильное смирение».

Поцеловала Авдотья свою племянницу три раза, как полагается, да так, что могли синяки на месте поцелуя остаться. Она буквально ударялась выпирающей челюстью Соньке в щеки. После с девушки сняли платок и одну девичью косу расплели и разделили ее на две части. Две косы замужней девушки уложили в прическу вокруг головы. У порога дома уже стояли лошади с телегой, украшенной разноцветными лентами, подруги и соседи были у ворот, смеялись, играли на балалайках и ложках. Сонька вышла из дому с теткой. Усевшись на телегу, они тронулись к церкви, где ждали Тарас с Николой.

В тихом зале было темно, только свечи немного освещали стены. Сонька снова испытала прилив героического покаяния. Вот она бедная и несчастная и ведут ее, как агнца, под венец с нелюбимым мужем. С умилением на нее глядела Божья Матерь со старой иконы. У Тараса были красные щеки, когда он встретил Соньку у телеги, не проронив и слова. В церкви он держал руку Соньки с такой силой, что рука немела. За ними стояла толпа соседей. Из за иконостаса вышел священник. Совсем молодой, сегодня у него ужасно болела голова. Он лениво смотрел по сторонам, пока на него надевали поручи и епитрахиль. Священник был толст и часто мучился от головной боли. Каждый раз, когда случался очередной приступ, щеки его краснели еще больше и тяжело вздымалась грудь. Он с усталостью рассматривал Соньку, на его лице читалось: «И мне грустно, а что поделать, так кому надо, значит». Венцы над головами молодоженов держали Таисия и Никола и переглядывались между собой. Они хорошо помнили их разговор у колодца. Люди перешептывались, священник путался в последовательности действий и снова, сбившись, повторял священный текст. Тарас злился, ему было жарко и неудобно в чужом костюме и хотелось скорее закончить процессию. А Сонька глядела на иконы мокрыми от слез глазами. Священник соединил их руки и троекратно провел вокруг аналоя. Тоненькая ручка девушки лежала на большой лопатистой руке Тараса, ногти были неприятно отросшими, под ними была черная земля.

«Интересно, откуда земля», — думала Сонька, глядя на его руку. Рабочие большие ладони, пальцы короткие, но мясистые, девушка вздрогнула, представив эти руки на своем теле. И тут страх ей овладел, вся ее торжественная смиренность быстро улетучилась. Они шли вокруг аналоя второй раз, страх нарастал.

«Что же я делаю, я же уже не смогу сбежать, уже идет венчание, как я могла, у меня была возможность бежать, я бы нашла Ивана, — сердце кольнуло, как только она произнесла про себя это имя, любовь горячая и сладкая обожгла ее ум и сердце, — Иван! Иван! Господи, что же я делаю!» — она перевела испуганный взгляд на лицо Тараса. Он угрюмо и тупо смотрел прямо перед собой.

«Я не хочу жить с ним. А, дети? Он же захочет детей!» — ладошки стали потеть, они шли третий раз вокруг аналоя, и тут Сонька окончательно осознала, какую ошибку она совершила. Она оглянулась вокруг, в церковном зале было много людей, бежать сейчас она не могла, но можно было бы притвориться.

Вот! Вот она отличная идея. Сонька решила, что она упадет в обморок, никто ничего дурного не подумает, может, от счастья или перенервничала! «Вот и славно, а там глядишь и улизну». Когда они снова встали на прежнее место, девушке уже не было страшно, она четко для себя решила, что будет делать дальше. Но момент падения она откладывала: «Не буду же я падать сейчас, будут ждать, пока я очнусь, чтобы обменяться кольцами. Нет, сейчас тоже рано, еще чуть-чуть подожду. Все решено, сейчас выйдем из храма, и я упаду». — Но и тут Сонька не решилась, много людей, Тарас крепко держал руку, гости поздравляли. Ее подвели к телеге, она что-то невнятное сказала Тарасу, о том, что нехорошо себя чувствует и не хочет сидеть с гостями за столом, Тарас сделал вид, что не слышит. Он не улыбался, а просто показывал зубы гостям, в ответ на приветливые поздравления.

Тарас с теткой еще за неделю до свадьбы решили, что пару дней после венчания молодые поживут у нее, а потом Тарас увезет невесту в новый мир для нее, а Авдотье будет присылать ассигнации, что будет вроде выкупа с рассрочкой.

Когда лошадь с бубенцами остановилась у дома, Тарас повернулся к своей новой жене:

— Ну вот, Сонечка, мы с тобой и поженились. А, каково?! — он ущипнул ее за коленку. — Теперь-то заживем! — в его глазах проскочила искра, Сонька поняла, о чем он, и вжалась в телегу еще больше. Он спрыгнул и подал руку Соньке, не сводя с нее липкий взгляд. Девушка боялась, но этот взгляд был для нее хорошим поводом побороть свою неуверенность и, томно вздохнув, закатив глаза, упала на землю. Она очень боялась, что секрет ее раскроется. Сонька слышала переполох, очевидно Тарас поднял ее на руки и понес в дом. Тетки причитали, Авдотья громче всех. Ее положили — видимо на печь, какая-то тетка заметила, что сердце у Соньки стучит слишком быстро и, поверив в ее обморок, снеся на стресс свадьбы, ее оставили на печи, одна из женщин в толпе припомнила, что ее мать рассказывала о таком же случае. О Соньке более никто не переживал, и все снова высыпали во двор, где стоял длинный накрытый стол. Девушка лежала, не шевелилась, боялась подвинуться, вдруг кто в избе. И была права, рядом стоял Тарас и пристально глядел девушке в лицо:

— Ух, шельма, — прогремел он полушепотом, — я тебя воспитаю, я тебе покажу…

Его сапоги проскрипели на полу и шаги стихли в сенях, девушка аккуратно приоткрыла один глаз, в доме никого не было. Но бежать было рано, прямо у порога гости, надо подождать еще немного. И она снова легла, закрыв как можно плотнее глаза. С улицы доносились голоса, разговоры и веселье.

— Кормите плохо, вот она и падает.

— Да чего это плохо — корми не корми ее, а все одно. А ест-то она за двоих.

— А может она у вас падучая?

— Бог с вами! Упаси Господи! Здорова она, здорова. Вон Марфа говорит, у нее такое было у матери на свадьбе.

— Что ж она у вас, как барыня, чуть что, так в обморок.

— Да чего вы, девушка молодая, не привыкшая, может, это она от счастья.

— Да всю ночь не спала — переживала.

— А у нас недавно кобыла родяла.

— Тю! Родяла, родяла, а ты гутарила.

— Налейте-ка еще.

— За молодых!

— А война-то все! Говорят, не кончится никак… — на этих словах девушка вздрогнула, она, позабыв опасения, открыла глаза, и в голове замелькали мысли об Иване. «Всем сердцем люблю его. Господи, сохрани его, — думала Сонька, — а я сделаю все, чтобы быть с ним!» И снова волна восторга обуяла ее. Она чувствовала, как от этих мыслей, ее тело, как будто парит над землей, и она готова на все, лишь бы быть рядом с любимым.

— Гутарят-то много.

— А я слыхала, шо уж больно много наших полегло.

Эти слова еще больше стегнули Соньку по сердцу. «Умер, — подумала она, — конечно, умер! Он ведь не воин, он не казак, не учился, а тут его на войну. Умер. Умер мой Иван». Она с ужасом, но особенно ярко и четко представила себе, что с ним стало, как именно злые турки лишили его жизни. Нет, не хотела она думать об этом, но образа сами лезли ей в голову, и чем сильнее она им противилась, тем больше пространства они занимали и становились ярче. И вот уже турок прокалывает Ивану живот, а вот в его сердце вонзают восточный загнутый кинжал. Она открыла глаза, лежать в тишине с закрытыми глазами и с такими мыслями было невозможно. Сонька приподнялась, за окном мелькали люди. Идея бегства ей казалась уже более глупой, сбежит она, поломает свою жизнь, а Иван-то может и мертв давно. И что же она будет делать, куда она пойдет без дому и родных. И снова страшные картины полезли ей в голову. Нищета, она попрошайка ходит по деревням, с изуродованным телом от какой-то неизвестной, неизлечимой болезни, и все перед ней нос воротят, а кто добрый, так кусок хлеба под ноги бросит. От этих мыслей стало еще страшнее. Сонька слезла с печи и поспешила к гостям, ее ослепило солнце. Тут же подскочил Тарас, пьяный он, казалось, еще больше становился в лице. Он резво подхватил Соньку за талию, народ закричал горько, и Сонька, не успев опомниться от ужаса своих мыслей, почувствовала у себя на губах липкие от бражки губы Тараса. Запах пота и перегара ударил ей в нос, тут было уже от чего падать в обморок. Жених двумя мощными руками прижал к себе невесту и, видно, не собирался отпускать. Мокрые губы и грязные от еды усы скользили по ее накрепко сжатому рту. Она пыталась увильнуть, но тем самым только еще больше пачкалась и царапалась его бородой. Когда, наконец, мучение закончилась, под названием первый поцелуй Сонька вся вспыхнула и потупила взгляд. Довольный Тарас подхватил невесту и под общее улюлюканье понес ее на их место за столом. Еще не один раз за столом гости поднимали полные чарки с криком горько, и Соньке приходилось терпеть поцелуи своего мужа.

Гости пели и веселились. Среди них она видела Авдотью, та хоть и была уже давно не трезва, и ее лицо давно исказила маска ее настоящей сущности, она держала себя в руках и еще слаще называла Соньку своей доченькой. А Сонька только старалась не думать о смерти Ивана и о своей нищете. Может, она найдет в себе силы полюбить этого купца. А мысль, что вдруг Иван жив, она отметала как нелепое чудо. Его отец был за столом, а значит, заступится и сделать жизнь более безопасной Ивану было некому. И снова она возвращалась к мыслям о бедности и так по кругу. Лишь изредка этот круг прерывал мокрый и липкий поцелуй Тараса.

Все гости за столом шутили и веселились, кроме Трифона, он почти не дотрагивался до еды, и едва прикасался к чарке. Рядом с ним сидела Игнатья Авакумова, которая то и дело поглядывала косо на старика:

— Удумал чего, — шипела она ему в ухо, — он ведь не воин.

— Игнатья, оставь.

— Оставь его! Гляди какой, совсем ополоумел старик.

Трифон сурово молчал, Игнатья не унималась.

— Как ты мог его с собой потащить, и то еще ладно. Так ты его там же его одного оставил. Батюшки родные, а если с ним чего случится, не дай бог? Он же к тебе вернулся, к отцу своему, домой, а ты его тут же в пекло отправил. Дурень ты старый, — Игнатья Авакумова разговаривала с Трифоном всегда как его законная жена. Только ей и он и давал такое право. С другого конца стола то и дело Авдотья поглядывала на эту парочку: «Вона голубки какие».

— Он воин, воин, Игнатья! И место ему на войне, а не барину прислуживать. Повоюет, потом невесту ему сыщем. Пусть почует казачий дух.

— Вот помрет он на твоей этой войне, и будешь ты себя корить. Ой батюшки, что ж натворил.

— Не каркай, — сурово перебил ее Трифон, — я отец, я лучше знаю, что сыну нужно, а ваше бабье дело.

— Что наше бабье дело? Этих сыновей нам рожать?

— Не ты рожала, не тебе решать, — отрезал старик.

Игнатья сжала губы, отвернулась, взяла кусок каравая.

— Да вернется он, — старуха молчала, — ничего с ним не станет. Я нового атамана попросил за ним приглядеть, — Трифон понял, что взболтнул лишнего, Игнатья посмотрела на него вопросительно.

— А, ну все к черту! — Трифон встал резко и-за стола, поклонился молодым и ушел. Авдотья ехидно заулыбалась.

Глава 12

Таисия держала венец над головой Соньки, и это обстоятельство казалось ей крайне несправедливым. Коса у нее толще, бедра шире, щеки румяней, да к тому же она уж была бы благодарная за такого мужа. Она глядела в затылок Соньке, и жгучая зависть заставляла сердце биться быстрее. «Поглядите! Еще и вздыхает! Купца такого себе забрала! Ох змея-змея. Ну, конечно, все равно Тарас на меня косился, я видела, даже вот перед храмом смотрел. Потому что я краше этой Соньки!» Она буквально вцепилась в венец, и маленькая венка напряглась на ее руке. Таисия покосилась на Тараса и тут же обомлела, за ним стоял высокий красавец с зачёсанными назад рыжими волосами, тот самый, с которым она не так давно разговаривала. Из-под ресниц глядели серые, пронзительные глаза. Он смотрел на Таисию в упор, и по глазам его было ясно, она ему нравилась. Мысли о Тарасе тут же покинули ее. «Ну вот, мы снова и встретились», — подумала Таисия и ухмыльнулась. Лицо девушки переменилось, и за Сонькой уже стояла любящая нежная Таисия, которая как будто бы от всей души радуется за счастье своей подруги. Сонька и не ведала, что за ее спиной девушка празднует свою победу. «Ну и кому нужен твой Тарас, немытый, поди, да и косматый. Вот кто на меня заглядывается, настоящий хлопец!» — и Таисия еще разок кинула игривый взгляд на Николу. И двое уже совсем не обращали внимания, что происходит вокруг, что идет обряд венчания, были только быстрые взгляды, скрытые ухмылки и нетерпение, скорее можно было выйти их храма.

Остаться им двоим не удавалось долго, и только за столом, когда отец Таисии Федор Никифорович, уж совсем развеселившись от бражки, пустился в пляс, к девушке подсел Никола. Таисия залилась смехом и прикрыла носик концом цветного платка.

— Дюже гарна.

— И на том спасибо, — Таисия пыталась сесть, так чтобы как можно более выгодно были видны все ее прелести. Никола не оставил это без внимания.

— И кем же ты невесте приходишься?

— Подруга ейная, — она заметила едва уловимое недовольство Николы и тут же исправилась, — ну как подруга, так, в одном селе живем, тут все близко друг дружку знают.

— Невестка-то странная, и чего Тарас в ней нашел, — прошептал, посмеиваясь, Никола.

— Ой да-да! Она у нас девица странная, ну а шо поделать, любовь то…

— Тю! Кака любовь, он на ней женится, чтобы свое состояние поднять! — Никола бы ни за что не стал открывать таких тайн, но самогон и красота Таисии сделали свое дело, и парень совсем потерял голову.

Таисия так вся и выпрямилась, она впилась глазами в Николу, она в Недельской была главная по таким интересным новостям. Купец уже понял, что взболтнул лишнего:

— Куропаточка какая! А? — он щипнул Таисию за бок, и та залилась звонким смехом.

— А ты купец осторожней, мой отец, вон гляди, тебе голову за такое, — Никола изобразил дикий испуг, девушка снова звонко рассмеялась.

— А ты же чего без жены, купец?

— Так вот, может, я ее и нашел. Как зовут тебя, ягода?

— Таисия.

— А мне Николой зовут, а голосок-то у тебя, как у соловья.

— Ты это уже говорил.

— Когда?

— У колодца, — Таисия заливалась смехом от каждого слова купца. Эту сцену увидала Авдотья. Вот чего не хватало! Чтобы собака эдакая все планы ей попутала! Авдотья хотела идти к ним, чтоб уж не смела Таисия на ее каравай зариться. Но девушка быстро смекнула намерения старухи и, смахнув косу с плеча, потянула за собой Николу. Пока Федор Никифорович плясал от души, а под крики горько Сонька терпела поцелуи Тараса, Таисия бежала впереди Николы к сеновалу на краю деревни, со всех сил покачивая бедрами, отчего юбка ходила, как колокол. Купец бежал за ней. Настигнув ее, повалил на сено, и они скатились кубарем на прогретую солнцем землю.

— Женишься? — прикрыла свои черные, как вишни, глаза лукаво спросила девушка.

— Ж-ж-женюсь! — как жук, прожужжал Никола и хотел было поцеловать девушку, но та не давалась. Ее пышное тело в льняном платье свело купца окончательно с ума, его руки лазили, как змеи, по ее телу, стараясь нащупать подол юбки. Таисия только заливалась хохотом, ее пухлые губы изгибались в улыбке, обнажая белые зубы.

— А я краше всех?

— Краше!

— А ты меня с собой увезешь?

— Увезу! Как не увезти такую! Ух баба— ягода! Я тебя с собой увезу, родителей моих давно нет, дядя мой за домом следит, а дом хороший! Мы с тобой детей нарожаем, я тебя буду на руках носить всю жизнь! Ты моя судьба и только моя. Теперь тебя никому не отдам. Всю жизнь на руках буду носить.

Зачесанные назад рыжие волосы Николы выбились вперед и падали на глаза, маленькие, но сочные пальчики Таисии играли с прядью. Округлые скулы переходили в полную шею Таисии, грудь аппетитно вздымалась при каждом вздохе. Издалека то и дело слышались крики горько. Сильные руки Николы прижимали к себе девушку с еще большей страстью. И впился он в нее, как путник, давно уставший от жажды. И пил он ее всю. А Таисия, сомкнув плотно губы, обнимала шею Николы и праздновала свою победу. Победу неизвестно над кем и зачем, но она упивалась ей, как Никола упивался ее телом. Струился лазурный свет, ветер смолк, солнце жарко припекало землю. Деревья отбрасывали смуглые, почти черные тени.

Вернуться к столу они решили по очереди, чтобы не вызвать подозрений, первая пришла Таисия, она заняла свое место за столом, щеки ее пылали, ей хотелось рассказать всем, что теперь и она невеста.

— Ты где была, Тася? — поинтересовался отец. Вместо ответа она закричала «Горько!» И, немного смутившись, села обратно, народ подхватил, Сонька кинула умоляющий взгляд на Таисию, но та уже не смотрела на молодоженов. Она искала глазами Николу.

Глава 13

Дорога домой была бесконечной. Иван плутал, он злился на себя, на крестьян, которые то и дело сбивали его с пути. Дом был где-то уже рядом, может всего десяток верст. Не нужно было ехать одному — ругался на себя парень. Уже темнело. Он остановился у деревни, спешился и пошел вдоль домов, ведя за собой уставшего коня. Почти нигде не горел свет. Ему приглянулся небольшой домишко, с открытыми окнами, откуда пахло едой и, кажется, пела девушка. Он остановился у забора и прислушался. И правда, нежный женский голосок, пел «вечернюю». Дослушав до конца, он постучал о забор. В доме все смолкло, и в окне появилась голова женщины. «Кто тама?» — лет сорока, в платке, она вглядывалась в темноту, обтирая руки.

— Хозяюшка, я казак Иван Трифонович из деревни Недельская. Иду с поля боя, на побывку домой, да заплутал. Пусти отдохнуть и сил набраться. Конь выдохся, того и гляди помрет. Я не обижу!

— Кто там? — прорычал мужской голос с заднего двора. Иван вздрогнул.

— Говорит казак, — сахарным голосом отозвалась женщина.

— Ну, — проревел мужской бас, и из-за дома появилась внушительная фигура мужика.

— Я казак, — уже менее уверенно заговорил Иван, — из деревни…

— Да слышал я, проходь, только у нас дочь несватанная, будешь глазеть, я тебе, — он погрозил кулаком, — и не погляжу, что казак.

Иван качнул головой, прием конечно был странный, но он и вправду устал с дороги. К тому же запах еды сбивал его с ног. С конем ему помог хозяин дома.

— Тебя как звать-то, казак?

— Иван Трифонович.

— А меня зовут Матвей Ефимович. Я кузнец, то жена моя Марьюшка. Ты ночь-то отдохни, а утром уж будь добр.

— Ни минуты не задержусь, — уверял Иван, — и на том благодарен!

Иван вошел в избу. Тепло, светло, пахнет едой, на столе тарелка стоит, вся в пирогах, у стола женщина очень полная с добрым лицом, а в углу, под окошком девушка. Иван так и обомлел. Густые черные волосы собраны в тугую толстую косу, лицо круглое с алыми щечками, глаза черные, как ночь, томно прикрывают густые ресницы, губы невинные, спокойно-сомкнутые, были похожи на плоды каких-нибудь диковинных фруктов. Внешне она была похожа на восточную красавицу. На плечах лежал белый платок, на коленках мирно сложенные белые ручки, а пальцы тонкие, как веточки. Иван глядел и не мог наглядеться. «Какая красивая! То уже понятно, что отец так ее ревностно бережет».

Все сели за стол, дочь все время молчала и глаз на Ивана не поднимала, отец угрюмо пил молоко, заедая пирогами, и только Марьюшка, как назвал ее кузнец, все рассказывала, какие новости у них на деревне. У кого дети, у кого внуки пошли, кто захворал, кого в церкви давеча видели, как соседская девчонка с парнем переглядываются да свадьбу скорую пророчат. Иван слушал, но не отрывал глаз от девушки, красота ее казалась ему сказочной.

— А еще тут давеча Гришка соседский приходил, уж больно ему Настька-то нравится, — продолжала хозяйка, но тут, как гром, Матвей стукнул кулаком по столу. Марьюшка вся сжалась. «Бьет, — подумал Иван, — бьет он жену». И Настя тоже вся сжалась, как в кулачок, еще ниже опустив голову.

— Ты мне про кобелей этих хватит! Чтобы духу их тута не было! А то я им всем головы-то посшибаю! И тебе, Настька! Слышишь! Только снюхайся! Убью! — он еще раз стукнул кулаком по столу и грузно поднялся. — А ты, Ваня, — уж будь добр, мы тебя накормили, так что ты отдыхай и честь знай, нечего по чужим домам шляться, — и он вышел из комнаты, на заднем дворе снова послышался стук топора.

— Ты не пужайся, он добрый человек, — снова стала трепетать Марьюшка, после того, как муж покинул дом, — боится, что сраму будет. А ты из какого села будешь?

— У берега реки Дубрава, деревня Недельская.

— Слышала о такой, слышала. У вас там казачье поселение. Невеста ждет небось, выглядывает все…

— Ждет, а может уже и не ждет, ее женить на другом хотят, — как на духу выпалил Иван.

Настя блеснула своими большими глазами, она глядела на Ивана в оба, и губы ее слегка искривились. Марьюшка тоже тяжело вздохнула.

— Так может оно и лучше, — продолжал Иван, — только вот люблю я ее. А она меня. И неправильно это, ложе делить с тем, кого не любишь. У человека выбор должен быть.

Настя в мгновение выскочила из комнаты.

— Эх, дружочек, ты все верно гутаришь. У нас ведь какая история приключилась, — она оглянулась на окно и стала продолжать почти шепотом, — был тут один паренек, так и полюбились они с Настенькой друг другу. Он все мимо ходил, а она во двор все время рвалась да под разными предлогами. И вот как-то они сговорились и вечером ушли к полю, там лесок небольшой, да заворковались, поздно она вернулась. Ух, ей отец устроил, после выяснил, с кем это все она гулять ходит, нашел того парня да избил его бедного и пригрозил, коли не уберется отсюда — убьет. Парень и пропал, сбежал куда-то, — могильный холод пробежал по спине Ивана, — так с тех пор Настька-то все дома сидит да молчит. Обиду на отца страшную затаила. Не ест почти ничего, да молчит все. Хоть бы слово произнесла. А отец то тем временем жениха ей нашел. Ой, батюшки. Да кому ж такого пожелаешь… — она осеклась, стук топора на дворе стих.

«Зашел на ночлег, — подумал Иван. — Я спать пойду, поздно уже». И он постарался убраться из дома, как можно скорее. За домом он нашел стог сена, на который и лег спать. Но не успел сладкий сон завладеть им, как до его плеча прикоснулась рука, парень вскочил. Прям около него сидела Настя. Иван резко отполз от нее. Девушка приложила палец к губам:

— Послушай, — зашептала она ласковым голосом, — я парня ищу одного, его Игорем звали. Может, он к вам пришел в вашу деревню? Скажи мне.

— Если твой отец сейчас увидит, мне придет конец, — разозлился Иван на необдуманный поступок Насти.

— Они крепко спят, не переживай, я каждую половичку дома слышу. Скажи, есть у вас Игорь?

— Нет, тебе лучше идти в дом и не говорить со мной, — парень немного отодвинулся от девушки, испуганно озираясь. Настя схватила его за руку и прильнула очень близко, чтобы можно было говорить еще тише, Иван покраснел, губы девушки касались его уха:

— Я слышала, что у тебя беда, что невесту твою сватают. Так значит тебе и мое горе понятно, есть или нет у вас в деревне парень по имени Игорь, он невысокого роста, нос у него острый с горбинкой, темненький такой, — девушка все крепче и крепче сжимала руку Ивана.

— Нет. Нет. Я не знаю.

— Нет или ты не знаешь?

— Не знаю, — Иван очень коротко поведал ей свою историю. Девушка отстранилась и села рядом на сеновал спиной к Ивану. Воцарилась тишина. Парень не находил себе места, ему все казалось, что вот-вот из-за угла появится Матвей Ефимович.

— Ступай к себе, — умоляюще прошептал Иван. Девушка резко обернулась на него, глаза ее загорелись, она снова подползла близко к казаку, Иван чувствовал ее дыхание на своей щеке.

— Забери меня! Забери с собой! Давай прямо сейчас сбежим? Коли твоя невеста уже жена чья-то, так я стану твоей женой, а если успеешь ее забрать, так я и останусь в другой деревне или, как ты, к барину пойду.

— Что ты такое говоришь?

— Я больше не могу тут, понимаешь, отец бьет, меня бьет, мать бьет, я уверена, что Игоря он убил!

— Что ты такое говоришь, — снова повторил испуганный Иван, озираясь.

— А мать все милую из себя строит, а как отца дома нет, так я вижу, как она плачет, как судьбу свою проклинает, как меня жалеет.

— Куда же я тебя заберу.

— К себе в деревню, — девушка заглянула парню в глаза. «Какая же она красивая!» — подумал Иван.

— Не могу, ведь отец твой знает эту деревню, он нас там найдет.

— А мы в другую уедем, — тут произошло что-то совсем не понятное для Ивана. Настя обвила руками его шею и поцеловала.

— Я буду тебе послушной женой, — Иван глядел в темноте на девушку и не мог пошевелиться, не мог сказать слова. В темноте он заметил, как лицо ее меняется, и горькие слезы по текли по ее щекам. Она упала на руки к Ивану и горько, хоть и беззвучно, заплакала. Казак аккуратно дотронулся до ее плеча, не переставая смотреть по сторонам.

— Будет тебе, будет, — неуклюже успокаивал он девушку.

— Ничего не будет, — вспылила она во весь голос, — помру я одна, несчастная, — на этих словах она вскочила и убежала в дом. Иван замер, как бы ее крик не разбудил отца. Еще долго он сидел на сеновале, прислушиваясь, но везде стояла звенящая тишина. Немного успокоившись, он прилег, но заснуть не мог. Он вспоминал свой первый взгляд, брошенный на Настю, ее черные брови, толстую черную косу, и эти невероятно белые нежные пальчики, которыми она так цепко хваталась за него. «Черт попутал, — думал Иван, — а если и вправду Соньку сватали. И уже жена она. Так, может, мне и вправду нужно было согласиться. Жить одному с отцом не хочется. Уж тем более снова идти на войну, — привкус крови и ужаса, который неотступно следовал за Иваном, ярко появился перед ним, — может, и стоило сбежать от этого всего. Как теперь уж тут распутать, как верно и куда идти». Казак сам испугался, как легко он предал Соньку в своих мыслях, и снова за себя стало противно. Хотелось стряхнуть всю эту историю с плеч, но не получалось. «Как складно все в книгах и как глупа и несовершенна жизнь», — подумал Иван и задремал.

Проснулся он еще до рассвета, от кошмарного, тревожного сна, на душе было паршиво. Он вспомнил лицо этой Насти, и образ Соньки тут же всплыл в его голове. Содеянное им на войне тяжелым камнем лежало на плечах. Он тряхнул головой и, не став будить хозяев, пошел искать свою лошадь. Иван быстро оседлал своего коня и помчался прочь. К своей родной деревне он подошел, когда солнце только встало над горизонтом. Он издалека увидел одинокую фигуру Соньки около пирса и тут же, бросив коня, помчался к ней. Невероятная радость и торжество переполняло его душу. Девушка стояла, окутанная предрассветной дымкой, ее распущенные светлые волосы лежали сверху на цветастом платке, белая сорочка едва прикрывала босые ноги. Как же медленно таяло расстояние между ними для Ивана, он бежал, стиснув зубы — кричать было нельзя, его могли услышать нежеланные гости. Сонька вздрогнула, и тут же открылась объятиям Ивана, и лишь издала тихий стон, упав к нему на руки. Он ухватил девушку за плечи, заглянул в глаза. Взор свой она упрямо прятала, он только видел ее влажные ресницы. На безвольно висящей руке блестело колечко. Иван хотел было отпрянуть, но вцепился в плечи девушке с еще большой силой. Так они и стояли какое-то время, каждый не знал, что сказать. Он подхватил Соньку на руки, девушка вжалась в его шею. Он тихо шел по сырой от росы траве. Цветастая шаль медленно соскользнула с плеч девушки и осталась лежать незамеченная удаляющимися влюбленными.

Глава 14

Голова болела ужасно, дико хотелось пить. Тяжелая рука упала на лицо, раздался звериный стон.

— Принеси… — ссохшимися губами бормотал Тарас, не снимая руки с глаз — принеси… этой… слышь! — он мотнул рукой в бок, но невесты рядом с собой не обнаружил. Пауза. Покосился на комнату — никого.

Глыба плеч купца поднялась, он с трудом сел на край печи. В комнате не было не души.

— Дрянная девка, ейному мужу худо, а она, значит, шляется где-то…

Бурча и ругаясь забористыми выражениями, он слез с печи и поковылял к чарке с водой. Осушив ее и немного придя в себя, Тарас ударил кулаком по окну, то распахнулось, он поморщился от яркого света. Но жены на улице не было. Натянув рубаху и подпоясавшись, он вышел из дома. На крыльце сидела взмыленная Авдотья.

Когда стало светать, тетка хотела проверить молодых. Тихонько пробралась в комнату. Да только она увидела Тараса одного, Соньки нигде не было — этого она и боялась. Обегав все дворы и углы дома, она выбежала на главную улицу. Но девки нигде не было. Она сходила к ее излюбленному пирсу, обошла весь ближний берег, но и там никого не было. В ужасе с замиранием сердца она ждала, что же будет утром. И вот со скрипом отворилась дверь и на залитое светом крыльцо вышел Тарас. Авдотья с трудом сглотнула комок в горле, и растянулась в широчайшей улыбке.

— Как спалось, кум?

Тарас метнул на нее свой еще сильно хмельной взгляд.

— Где она?

— Кто? — пытаясь изобразить удивление, пролепетала Авдотья.

— Жена моя… — крепко ругнувшись, бросил Тарас.

Решать нужно было быстро, либо притвориться, что и вовсе не знает ничего, или прикрыть, сказать, мол, да по воду пошла, или с подругами.

— Так она кум, к подругам пошла, себя в порядок привести. Отпраздновать. Обычай такой у нас в семье есть. Наутро… праздновать, — она запнулась, поняв, какую чушь ей пришлось выдать.

Ничего не ответил грузный купец, пошел только прочь, калиткой так хлопнув, что едва и забор не повалил.

Шел он абсолютно злой, ярость накипала с большой силой.

— Гости — свиньи, выжрали все, — думал он, напрягая кулаки, — хоть бы капельку оставили. И эта баба еще, стоило жениться!? Стоило! — подумал он, вспомнив о приданном и, конечно же, наследстве.

Голову хотелось засунуть под подушку, но солнце, как назло, всячески заглядывало в глаза. Так он добрел до берега. Вот чего сейчас хорошо — он зашел на пирс, стянул с себя рубаху, портки и нырнул в прохладную воду. Вот оно — где душа оживает. Окунувшись с головой несколько раз, он поднялся обратно на руках на пирс. «Хорошо, даже очень хорошо». Он вытирал рубахой раскрасневшееся лицо и бороду, растирал шею, как увидел, что на берегу лежит шашка.

«Это интересно, кто-то, видать, забыл», — пока он добирался до нее, в уме уже прикинул, за сколько и кому ее можно продать: «Какой же я счастливчик. Только я так могу, — разгоряченно размышлял он, — только я, приехать в деревню на ночлег и нате вам, Тарас, пожалуйте: наследство, приданое, званый гость! Искупались-с? Пожалуйте еще подарочек! — он ухватился за шпагу и потянул на себя. Кусты зашевелились, и на голого Тараса уставился не менее раздетый Иван, из-за него выглянула такая же Сонька и взвизгнула. Тарас швырнул свой найденный подарок в воду и тут же смекнул, что поступок этот был крайне глупый. Он абсолютно забыл, в чем он стоял перед ними, его лицо побагровело пуще прежнего, на висках вздулись вены, кулаки налились свинцом. Сонька прикрылась своей белой сорочкой и безмолвно вжалась в траву.

Иван побледнел, он глядел на Тараса. Тот в несколько раз больше него самого.

— Убью! — прогремел Тарас.

— Давай убежим, он нас не догонит, — в страхе шепнула Сонька Ивану.

С пирса до влюбленных было не дотянуться, Тарас рванул с пирса на берег, гремя оскорблениями и угрозами, он лез через кусты. В это время молодые нырнули в воду, и сколько было духу поплыли к другому берегу. Когда Тарас добрался до их укромного уголка, они уже были почти на середине реки. Он махал кулаком, орал им проклятья и топтал ногами оставленные вещи.

— Убью! Сука! Найду и убью! На тебе, на тебе, пес! — красный и обезумевший от ярости, он в пыль втаптывал оставленные вещи. Белая сорочка Соньки была разорвала и скомкана в береговой пыли. А Иванин мундир был изорван до неузнаваемости.

Немного остыв, Тарас плюхнулся на разорванные вещи и, дико выпучив глаза, глядел, как две маленькие фигуры на другом берегу бегут и скрываются из виду.

— Черт с вами. Бегите. От меня еще никто не убегал.

Он оперся на руку, чтобы встать, и наткнулся на какую-то бумагу. Из любопытства он развернул истерзанный им листок. Уж что-что, а с бумагами дел он имел много и потому быстро ознакомился с содержимым. Сомнений не было. В его руках была отпускная Ивана, где говорилось, что со службы он отпущен домой сроком ровно на четырнадцать дней.

— И все-таки везет тебе, Тарас, сукин сын!

Тарас победоносно выбрался из кустов, надел раскиданные свои вещи и запихнул найденный листок в сапог. Вот тебе и свадебка, вот тебе и погуляли. Никто еще не отбирал мои деньги, а это девка и есть мои деньги, — бормотал он сам с собой, твердо направившись обратно к деревне.

Глава 15

Опомнившись от страха, Иван и Сонька завалились в траву и хохотали как безумные.

— Ты видал его лицо? Гусь! — смеялась от души девушка.

Иван лежал рядом на траве и тоже смеялся почти до слез. Он и впрямь испугался этого здорового мужика.

— Нам нужно что-то придумать с одеждой.

— А давай проберемся на двор кому-нибудь и стащим то, что там сушится? — хитро улыбнулась Сонька.

— Раньше яблоки воровали, а теперь одежду, растем! — они снова залились хохотом.

Прикрываясь листами лопуха и перебегая от кустов и деревьев, они чувствовали себя малыми детьми.

Реальная опасность грозила, что могли их увидеть. Сонька, как дикая лань, резво перепрыгнула через невысокий забор и юрко и быстро стащила с растянутой веревки одежду, без разбора. Залаяла собака, Иван помог ей перебраться обратно, и они пустились бежать обратно. Хозяин дома кричал им вдогонку.

— Воры! Лови!

Сонька не поспевала за Иваном, теряла вещи и спотыкалась. Им как будто было снова по семь лет, и они своровали соседские груши и сливы. Глаза их горели, они смеялись и кричали наперебой;

— Скорее! Скорее!

— Сонька растяпа! — засмеялся Иван, когда у девушки в очередной раз выпадали вещи.

Переведя дух у берега, они разобрали ткани, одежда была им не по размеру. Соньки досталось платье очень крупной и, видимо, низкой женщины, Иван долго смеялся, пока сам не примерил рубаху с чужого плеча. В какой-то момент веселье кончилось. Оба они погрузились в тяжелые думы, веселье прошло и надо думать, что делать дальше.

— Давай отправимся к моему отцу! Он выручит нас. Я уверен, — после долгого молчания предложил Иван.

— Но он ж был против.

— Он не против тебя, душа моя, он за войну, а я ему пообещаю, что войну не брошу, что стану настоящим казаком, он точно поможет. Он же казак, атаман!

— А если нет?

— Сбежим…

— И как же жить будем?

— Главное жить! Как-нибудь да будем, — ему вспомнились страшные кадры войны. «Тот молодой турецкий парень уже не сможет никогда обнять любимую», — подумал с горечью и болью Иван и прижал Соньку к себе.

— А если Тарас придет?

— А мы этого гуся в шею, — Иван изобразил надутое бордовое лицо купца, и девушка засмеялась. «Лучше ей вовсе не знать, что было», — подумал Иван. Он поглядел на девушку своими голубыми глазами с хитрым прищуром.

Глава 16

Никола проснулся позже всех. Он еле сполз с лавки в сенях, потирая бока.

— Вот так свадьба. Дай же бог каждому, — покачиваясь, он пошел к выходу. В дверях сидела Таисия. Никола вздрогнул.

«Неужели та самая? — он, как кот, вытянул шею и заглянул за дверь. — Да, та самая».

— Ох и черт меня дернул, — ругнулся он и в спешке стал натягивать одежду. — Сидит ведь, не уходит. Ух, баба!

«Надо бы через окно», — смекнул он и полез, но его увидел Тарас.

— Ты что? Не протрезвел еще?

Никола зашикал, активно жестикулируя руками, показывая то надверь, то на голову. Тарас заглянул за угол и рассмеялся своим звучным басом.

— Ты чего тут сидишь?

— Ох! Тарас! Утречко!

— И тебе не хворать.

С ведрами к дому подходила Авдотья.

— Да… я так тут просто… Соньку жду.

— Соньку? Так что она не с подругами, что ли?! — нарочито громко спросил Тарас, видя приближение Авдотьи.

— Так все спят еще, с какими подругами-то, — отозвалась взволнованная Таисия, боясь, что раскроется, что ждет-то она совсем другого человека.

Услыхав ответ, «Таисия — дура!» — ругнулась про себя Авдотья, развернувшись кругом, пошла обратно, быстро покачивая бедрами.

— Так ты не жди, красавица, — говорил Тарас, с прищуром глядя на удаляющуюся тетку, — дома-то никого нету.

— А куда же все делись?

— Так кто куда. Авдотья по воду пошла. Никола — вон шляется по дворам.

— А Сонька? — в ужасе спросила Таисия, Никола в окно показывал, что Тарас дурак.

— А Сонька пошла мои портки стирать.

Таисия быстро удалилась прочь, чтобы скрыть красноту своих щек и навернувшиеся слезы.

— Спасибо, удружил! — заулыбался Никола, когда Тарас вошел в дом. Но широкая улыбка купца тут же исчезла, как только он увидел лицо своего друга. — У, чую, беда. Что за напасть, а? Али с похмелу?

— Щенок…

— Шо?! — приготовился к драке Никола.

— Да не ты, — Тарас грузно хлопнулся на лавку, — сучий потрох.

— Ты объяснишь наконец?

— Жинка-то моя, девка грязная. Еще и дня не прошло, а она уже снюхалась с кобелем здешнем. На берегу. Каково тебе? Убью!

— Бог с тобой, девка молодая…

— Да нее, с нее я еще денег своих обещанных не получил. Этого казака. Придушу, как муху!

— Я все понимаю, — почесал лоб Никола, — да зачем тебе руки марать? Сделай вид, что ничего и не было.

— Это ты, Никола, горазд виды делать.

Купец тут же вспыхнул, но быстро остыл:

— И шо? На кой она тебе? Возьмем да и уедем, оставишь ее тут одну. И пущай вертится, как знает.

— Нет уж, дружок. Кто на мой каравай рот разевает, тому худо, — он уперся взглядом в Николу, отчего тому стало не по себе. — Я-то руки о грязь марать не стану, да и ждать, пока он мой кусок пирога жрет, тоже не буду, — Тарас промолчал о том, что был настолько пьян, что с женой ложе не разделил. Еле до кровати добрался, да и все. Его задетое самолюбие порождало в нем страшную бурю, — Убью. — закончил он.

Никола надел картуз, сбил его набок. В зубы взял самокрутку.

— Делай, как считаешь должным, но меня сюда не вплетай. Я тебе так скажу; пахнет это дело паленым. Не оберешься. Плюнул бы. Не стоит она того. Тем паче что денег-то у них совсем нет, — кинул он своему другу, идя к двери. Тарас быстро остановил купца:

— Почем знаешь!?

— Да на свадьбе за столом услыхал, мол, у Авдотьи Филипповны ни гроша за душой нет, — Тарас тупо глядел на Николу. — Нет, понимаешь, без денег они.

— Чего же ты сразу не сказал?

— Не могу, занят был, — заулыбался Никола вспоминая род своего занятия на вчерашней свадьбе.

— Нет, дружок! Ты просто нос мне утереть хошь!

— Да ты что, белены объелся?

— Тебе просто завидно! И к тому же я видел, как ты на Соньку смотрел! А!? На мое место хочешь?!

— Тарас! Сдурел! Ты шо мне такое говоришь?!

— Щенок! — рассвирепел Тарас и с размаху врезал кулаком в веснушечное лицо Николы. Тот пошатнулся. На губе появилась капелька крови. Никола сплюнул.

— Ты так-то забыл, видать… — тихо промолвил он, — что это я тебя сватал. Собака ты, Тарас, — Никола сплюнул на пол и хотел было ударить в ответ, но, как всегда, лишь замахнулся, поправил сбившийся картуз и вышел вон из дома.

— Никола! — раздался женский крик.

К нему бежала счастливая Таисия. Она крепко обняла Николу.

— Вот где ты солнце мое, я знала, что этот твой дружок меня обманывает, что спишь ты крепким сном и будить он тебя не хочет!

— Не сейчас, Тамара…

— Таисия, — обиженно сказала девушка, отпустив из объятий Николу.

Купец хотел было идти. Он не переносил любовных сцен.

— Никола! — догоняла его девушка еле поспевая. — Что с тобой? Батюшки! Да у тебя губа разбита! Это из-за меня, да?

— Что, мир вокруг тебя ходит?

— Я ждала тебя, — продолжала девушка, не обращая внимания на холодность своего возлюбленного.

— Это лишнее, я тебе вовсе не подхожу, найди другого.

— Другого, — в ужасе повторила Таисия, — почему не подходишь, Никола?

— Я ужасный человек.

— Почему ужасный?

— Да что ты пристала, в самом деле?

— Я с отцом говорила, — отчаянно залепетала Таисия, — он у меня понимающий, я все рассказала.

— Все? — ужаснулся Никола.

— Нет, — смутилась девушка, — то, что ты любишь меня, что ты ждал меня всю свою жизнь. Вот все, что ты мне говорил, то и рассказала. И что хочешь сватов послать.

— Кто? Я?

— Да, ты. Все, как ты мне говорил, все отцу сказала, а он сказал, чтобы ты пришел! Он теперь тебя ждет! Сказал, поглядим, что за купец! — Таисия в оба глаза глядела на Николу, она ловила каждый его взгляд, движение, малейшую перемену настроения. Она все предугадывала и, как только могла, подстраивалась под купца.

— Что ты, что ты, голубчик. В самом деле. Что тебя так расстроило. Ай, дура я, что сама к отцу пошла. Прости меня, прости. Что ж я наделала.

— Вот именно, — отрезал Никола, — ты меня обидела.

— Что ты, голубчик, ведь я только как лучше хотела сделать. Я о тебе одном думала, чтобы тебе удобнее было. Чтобы не пришлось самому знакомиться да что-то объяснять.

— Могла бы меня спросить, надо оно или нет.

— Ты прав, прости — прости меня. — Никола молчал и смотрел куда-то в сторону.

— Я тебе платочек вышила, — протянула Таисия свой подарок с детской улыбкой. — Только не злись на меня, прошу тебя, только не злись.

— Хочешь, не пойдешь сегодня к моему отцу, хочешь?

— Хочу. — Таисия испугалась такого ответа.

Остановились они у лошади. Никола запрыгнул, Таисия смотрела на него детскими глазами.

— Далеко ты едешь? Когда вернешься?

Никола развернул лошадь, оставив Тарасу лишь одну телегу:

— Тамара.

— Таисия.

— Да, Таисия, ты прости, — он взял ее руку, нагнулся с лошади и поцеловал, девушка расплылась в улыбке. — Ты достойна лучшего. Я нищий купец, что с меня взять. А ты вон какая ягода.

— Что ты такое, Никола, говоришь! Ты лучше всех, да я только с тобой быть хочу!

— А ты знаешь, — Никола усмехнулся, — что Сонька твоя гулящая девка.

— Знаю, знаю, и что же?

— А то, что она твоя подруга.

— И что? Что с того, Николушка?

— С того, что, значит, и ты такая же.

— Я? Бог с тобой!

— Да я вижу, глаза у тебя какие, нет тебе доверия. — Таисия смотрела на Николу и не верила своим ушам. — К тому же я у тебя не первый.

— Что ты такое говоришь, — шептала Таисия, и из груди вырывались рыдания. — Ты первый, Никола, ты сам все видел.

— Нет, не видел, твоя подруга лгунья, и ты такая же. Видеть тебя больше не хочу, — и купец, пришпорив коня, помчался прочь. Девушка упала на колени и рыдала сотрясаясь всем телом, руками выдирая траву.

— Никола! Никола! — кричала она в землю, заливаясь горючими слезами. — Это же ты на что обрек меня… за что же ты так…

— Бабы… — вздохнул Никола, потрогав припухшую губу. — Но! Поехала… — И Никола покинул деревню. Про Таисию он забыл быстро, и часу не прошло. Только на друга он затаил злость, но и то было позабыто, когда он вернулся в свой отчий дом, где правили его дядя и бабушка. Его приняли радушно. Он объявил, что больше не купец, и проводил свои дни с наслаждением. Хоть семья была и небогата, бабушка его обхаживала, кормила поила и от всякой работы отговаривала.

Глава 17

Если бы знали люди, где их ждет беда, другой бы дорогой шли. Трифон, разжалованный атаман, из дома стал выходить редко. Он мучился ужасным стыдом. Немощности своей он боялся больше самой страшной смерти. Часто рубил дрова, домом наконец-то занялся. Когда по двери ударил кулак, он стругал из дерева ложку, та никак не получалась. Дверь была последней каплей, и он отбросил это позорящее на его взгляд занятие. Отворил дверь.

— Трифон Михайлович?

— Он самый! — выпрямился старик, в нем проснулась жизнь, кто-то в нем еще нуждался.

— Разрешите?

Трифон жестом пригласил гостя. Они сели на лавку за стол друг на против друга.

— Война идет.

— Идет, — нахмурился Трифон.

— В селе почти никого нет из военных. Меня отправили к вам как к старшему, так сказать.

— Слушаю.

— Скажите, Трифон Михайлович, есть ли устав военный у казаков?

— А то как же! Без него никуда!

— Тогда скажите, когда человек вот родину свою предает, что ему полагается?

— Полагается. Смотря что, конечно, совершил… Мог например..

— Бросить своих друзей на поле боя и уехать на печи валяться. — «Да жен чужих отбивать», — продолжил он мысленно.

Трифон нахмурился еще пуще:

— Это страшный грех. Это крупнейшее преступление. Дезертирство! За такое полагается казнь.

— Казнь? — наигранно ужаснулся Тарас.

— Да, на площади у колокольни стоит позорный столб, к нему привязывают проклятого, и забивают киями.

— Киями?

— То ж палки, дубовые бичи.

— И что, дезертирство, правда, так страшно?

— Этого нельзя простить!

— Тогда, — гость встал, — разрешите доложить, как бы мне ни было тоскливо, но у нас, у купцов, свои законы есть, порядки, и мы их блюдем, и значит, блюсти чужие порядки тоже надо.

Трифон также встал по военной привычке.

— В деревню Недельскую прибыл дезертир с поля сражения. Бросив своих товарищей по бою. Отдыхает и развлекается. Это предательство государства, как вы сами сказали, страшный грех. Я тоже так считаю. Нужно соблюдать… — но старик уже не слушал, он засиял. Ну конечно, конечно. Вот оно. Он сможет снова проявить себя, как атаман. Он снова возвращается к своей деятельности. Он быстро накинул на себя китель.

— Я как кошевой атаман в этой деревне. Накажу окаянного! А бумагу вы у него спрашивали? Может, он на побывку?

— Нет бумаги, — в наигранном изумлении развел руки Тарас.

Он свистнул несколько соседских ребят, которые по разным причинам остались дома. И во главе гостя они отправились искать дезертира.

Старик по дороге сильно возмущался.

— Что за людей воспитывают? Что за время такое поганое? На моем веку такого не было, каждый нес свой крест достойно.

— Таких веником гнать надо, — поддакивал Тарас.

— Веником! — возмутился Трифон, — таким полагается смерть!

Сонька и Иван шли, крепко держась за руки, в этой одежде они походили на ряженых. Люди, попадавшиеся им на пути, показывали на них пальцем, смеялись. Но пару это только забавило.

— Теперь, Сонька, все иначе будет. Вот обещаю тебе! Заживем с тобой. Буду я казаком отменным, а ты будешь меня ждать.

— А вот и не буду. Вишь, чего удумал! Кто тебя отпустит? — Сонька улыбалась лучезарною улыбкою.

— Гляди, голуба моя, а вон и отец мой!

— Это Боженька нам его послал, — почувствовав безопасность, залепетала Сонька.

— Бежим! — и молодые припустились навстречу своему спасению, но чем ближе они подбегали к отцу, тем медленнее становился их бег.

— Боже мой, — прошептала Сонька, потерявшая дар речи, увидев рядом с Трифоном Михайловичем ненавистного Тараса. Иван не мог понять, что за люди рядом с его отцом, реакция девушки его насторожила.

— Вот он, голубчик ваш! Дезертир! — пробасил незваный гость.

Трифон встал как вкопанный:

— Вы точно ничего не путаете? — стараясь скрыть дрожь в голосе, проговорил старик.

— Нет, Трифон Михайлович, это он!

— Пес! — посыпалась брань, и парни рванули в сторону Ивана, быстро схватив его, заломив руки.

Кто бы из молодых казаков знал, что это был сын уважаемого ими Трифона Михайловича. Конечно, все слышали историю про потерянного сына, но то, что это он, никому и в голову не пришло, Иван внешне был очень похож на мать, и не было у него никакого сходства с отцом. Сам Трифон молчал, ему было сложно произнести хоть слово. Огромный позор упал на его голову. Он поглядел снизу вверх на довольную улыбку его гостя, которая так и блистала за его нечесаными усами.

— Беда… — только и проговорил несчастный старик.

Сонька в ужасе думала, что Тарас все рассказал атаману, что тот решил наказать своего сына.

— Пустите! Пустите его! Черти! Я виновата! Меня бейте.

Но никто не обращал внимания на жалкие попытки девушки освободить Ивана из цепких рук казаков. Она плакала, вцеплялась в рукава, кусала руки, но все было бесполезно. Тарас с высоко поднятой головой глядел, как при всех унижается его жена.

— Да отпустите вы меня, — вырывался Иван.

Бросив всякую попытку уговорить злополучных парней, Сонька бросилась к Тарасу, она упала перед ним на колени:

— Прости меня, дуру! Я во всем виновата! Меня бей, его оставь! — этот поступок Соньки еще больше разозлил Тараса. Трифон и не заметил, что происходило подле него, все его мысли были заняты только одним: «Сынку мой. Да не может того быть. Дезертир, щенок, да не может. Господи боже, что за наказание. Позор какой. Грех страшный. Предатель».

Тарас грубо поднял Соньку за руки и змеиным страшным шепотом цедил слова, щекоча своими усами ухо:

— Встань, грязь подсапожная. Встань, не позорься на людях-то. Никто о вас не знает. Потому, что муж у тебя такой. Хороший муж, — на этих словах по телу девушки пробежали мурашки. — Добрый муж. Это он сбежал с войны. За то его и накажут.

Сознание у Соньки помутилось.

— Но у него же отпускная грамота есть.

Тарас с такой силой сжал ее запястье, что девушка лишь тихонько простонала.

— Не было грамоты. Не было.

— Почему тебе знать… я видела!

— Еще слово, и вся деревня узнает о твоем позоре, и дом тетки я к чертям спалю и Ивана твоего потоплю собственными руками.

Девушка от беспомощности залилась слезами. Парня подтащили к Трифону:

— Отец, скажи им! Что за черт, — Иван был уверен, что отец обознался и сейчас все само собой разрешится. Купец с удивлением поглядел на Трифона, он никак не ожидал, что старик приходится батей этому щенку.

— Я тебе не отец, — процедил старик после долгой паузы и со всего маху ударил юношу по щеке. Тот пошатнулся, Сонька взвизгнула, Тарас прижал ее к себе силой.

— Почему ты так странно одет? Где твой мундир?!

— Я купался, отец.

— Почему на тебе одежда с чужого плеча?! — Иван не знал, что ответить.

— Бумагу! — приказал Трифон.

— Какую бумагу?

— Под дурака закосить решил, тварь такая?

— Я, правда, не понимаю!

— А так понимаешь? — и Трифон снова ударил Ивана по лицу, — где бумага о том, что тебя отпустили с войны? Где?

— Отец, она на берегу.

— На каком берегу?

Сонька с испугом посмотрела на Ивана.

— Я купался, один там, как вернулся.

Тарас ухмыльнулся: «Один, как же».

— Веди к месту! — приказал старик. И тут Иван с ужасом вспомнил, что рядом с его вещами лежат вещи Соньки, он перевел взгляд на девушку. Та стояла очень бледная и глядела с испугом на Ивана.

— Не помню, отец.

— Как так, ты купался, а где не помнишь?!

— Именно, отец.

Стал бы Иван прикрывать честь своей возлюбленной, если бы знал, какую участь готовит судьба для дезертиров, но на этот вопрос никогда не будет ответа. Иван не знал, он верил, что все обойдется, и свято защищал честь своей невесты. Ярость вздымалась и роста в Трифоне. Всю жизнь он хранил верность своей родине, она ему заменила и жену, и сына. И не было любви в его душе другой, кроме как к земле своей. Но поменять родину на сына он не мог никак, к тому же, может, и сына он в своей душе давно похоронил. У Ивана дрожали ноги.

— Не смей меня так называть, щенок, — отрезал Трифон, — ты совершил ужасный поступок, которому нет прощения.

— Что же я такого сделал? — Иван был уверен, что речь шла о его любви к замужней Соньке, иначе он не мог объяснить злость отца и грузную фигуру Тараса здесь.

— Ты предал родину!

— Как моя любовь могла предать родину!?

— Ты сбежал с войны, — отрезал Трифон.

— Нет, отец, ты что, мне дали отпуск на пятнадцать дней!

— Бумага! — Иван осекся.

— Отец, дай срок, я принесу ее тебе.

— А чего место показать не можешь? — сверкнул глазами Тарас. Иван кинул на него полный ненависти взгляд.

Сонька беспомощно ревела на груди купца, который держал ее так крепко, что реветь в другом месте у девушки просто не представлялось возможности. Несколько местных ребятишек, уже побежали в деревню рассказывать и пересказывать историю о Ваньке — дезертире.

Самого Ивана повели в сарай, где обычно запирали до решения общего суда. Трифон зашел в дом, не узнавая комнат. Стал стругать, но тут же бросил это дело. Зачерпнул воды, но не сделал и глотка, поставил чарку на место.

— Господи, какой позор, все этот барин, это он ему мысли привил о мире. Конечно. Мой сын, плоть моя, и такое бесчестие, — для Трифона эта мысль была гораздо страшнее, чем мысль о самой смерти сына. Слишком много он этой смерти видел, эта колченогая старуха уже его не пугала. Вызывала лишь тошнотворное приевшееся чувство. Трифон сел на край скамьи и глубоко задумался. Думал он совсем не о том, о чем надо бы было. Он почему-то вспомнил как, как-то раз в бою, у него выбили нагайку из рук, а та так удачно приземлилась вражеской кобыле на хвост, что животные встало на дыбы и прям в руки скинула проклятого шведа. Вспоминал он руки матери, жилистые сухие, руки отца, твердые как два камня. Трифон никогда не знал родительской любви. В раздумьях он просидел, сам не зная, сколько времени. Из ступора его вывел стук деревянной рамы, которая отварилась от ветра. Он хотел пойти к запертому сыну, да боль лихо скрутила суставы. Трифон открыл запылившийся ящик и достал не менее запылившуюся бутылку с полугаром. Выплеснул из чарки воды и наполнил ее по новой, тут же осушил и налил еще раз. Он не покривился, пил и надеялся, что хоть ненадолго она заглушит его боль. Между тем смеркалось, в дверь раздался грубый стук, и она отворилась. В дом вошел незваный гость, который сегодня утром принес такие страшные новости. Трифон ничего не сказал, не встал, лишь снова наполнил чарку и выпил до дна. Тарас снял шапку, присел рядом молча. Пододвинул другую чарку, сдул из нее пыль и тоже наполнил. Так они пили молча какое— то время. Тарас пришел за одним, узнать, что дальше будет с проклятым Иваном, когда случится казнь, и не передумал ли старик наказывать, раз это его сын. Только вот купец не знал, с какой стороны подойти, что сказать. Он видел, что Трифон уже достаточно пьян. И потому Тарас решил подливать ему, не останавливаясь, и потихоньку расспрашивать.

— Горе мне, горе, — начал Трифон, уже принявши после пятой чарки Тараса как своего. — Жизнь не медом мазанная, а тут на вот тебе.

— Ну что ж во всяком государстве изменники бывают.

— Изменники! — протянул старик. Это слово, сказанное в сторону его сына, больно задело старика.

— Вы так не убивайтесь, над всеми Бог, над всеми царь, они наши судьбы и решают, — многозначительно произнес купец, погладив здоровенной рукой сырую от выпивки бороду. — К тому же это не самый страшный грех того парня.

— Это в каком это смысле? — проглотил крючок Трифон.

— Ой, даже не знаю, стоит ли говорить, и так все понятно, — сказал Тарас, подвинувшись чуть ближе к старику и выжидательно поглядел на него.

— Говори! Это мой приказ! — стукнул по столу Трифон, теряющий всякое терпение.

— Право — право, Трифон Михайлович, говорить мне как-то не ловко. Он ведь шпион! — без паузы продолжил купец. — Говорят, что он вернулся из шпионского лагеря. Этих… заграничных, — увидев, как меняется лицо старика, Тарас стал все расходиться и расходиться в своих фантазиях, путая нации, даты, показания, — да, да, там еще турки были. Он с ними, заговор. Так что, говорят, что он против России хочет, ну как его. Хочет, чтобы все разведать. И вещи всем говорит странные, нашептывает всем идеи сомнительные. Об измене родине говорил что-то, — Тарас старался как мог, и, если бы Трифон не был так сильно пьян, он бы заметил всю эту путаницу в словах гостя и, конечно же, не мог бы не заметить, как гость переживал. Но вместо этого старик находил каждому слову гостя подтверждение. Он вспомнил разговор с Иваном, его дикое нежелание защищать родину, его странные мировоззрения, и как до последнего Иван хотел убежать. Состояние старика было неутешительным, он глядел на гостя внимательно, кивал. Тарас ловил реакции старика и разгонялся в своей фантазии все больше и больше. И вот из Ивана, который и мухи обидеть не мог, при свете тлеющей свечки, он превратился в страшного врага всего народа российского. Он и дезертир, и убийца, и заговорщик. Тарас остановился, когда понял, что уже перешел всякие границы, а пьяный старик настолько зол, что из его глаз летели искры.

— Не души, сынку, — прорычал каким-то диким шепотом Трифон, — ступай. А мне и так все уже ясно.

Купец потер красный от выпивки нос:

— Да, пойду, пожалуй.

Когда он вышел из дома старика, в нос ему ударил свежий вечерний воздух. Он вздохнул полной грудью.

«Ай да Тарас! Ай да молодец, надо же такую сцену устроить! Конечно. Как теперь уж проклятому Ивану по чужим женам ходить. На мое богатство позарился, а, щенок». — Купец был невыносимо доволен с собой, его распирала гордость за то, какой он, за то, что сдаваться он не намерен и что перед любым препятствием он не растеряется, а всем своим врагам отомстит по счету. Подумав о мести, он еще больше расправил плечи. Довольный, он отправился своей грузной походкой к дому, где взаперти ждала его Сонька. Единственно, что немного омрачало его праздник — так это Никола, радость, какая бы низкая она ни была, не полна, если не можешь разделить ее со своим другом. Он сплюнул и вошел в комнату. Сонька вздрогнула от неожиданного появления своего мужа.

Тем временем, оставшись один, старик не знал, что и делать. Он завыл, схватившись за голову. Страшные мысли и видения мучили его. То ему казалось, что Иван шашку заносит на царя и падает окровавленная корона, то виделось, что Иван и на него, на отца своего, поднимает руку и все заговоры и козни строит против родины.

Сколько Трифон похоронил своих товарищей на поле боя. Товарищей, которые оставили семьи свои, чтобы отдать жизнь за великую империю. Сердце старика надломилось, не мог он, бедный, выдержать всего того, что происходило в нем. Он твердо решил идти к сыну на разговор. Пошатываясь, он вывалился из дома. Темное небо рухнуло на его уставшие от жизни плечи. До сарая, где был заперт Иван, было несколько метров, но Трифону казалось, что он шел очень долго. Шел, как на казнь. Каждый его шаг давался ему с неимоверной тяжестью.

— Что ж ты, гад, режешь меня без ножа, — шипел он переставляя обессиленные ноги.

В углу, на сене сидел Иван. Свет от звезд и луны падал сквозь щели сбитых досок.

— Отец! — обрадовался паренек.

— Я говорил тебе, щенок, — не смей называть меня отцом, ты предал Родину! Скотина! — и тут неожиданно для Ивана отец заплакал.

На фоне открытой двери обессиленная фигура старика издавала тихие рыдания. Иван был в ужасе, он никогда не видел слез отца, он никогда не мог подумать, что отец на это способен. Хотя перед ним был уже не тот атаман. Он видел лишь силуэт убитого горем старика.

— Да что ты, отец, — поднялся юноша, — что ты, отец, — он и не знал, что сказать, — это все пустяки.

На этих словах лицо Трифона переменилось:

— Пустяки? — проревел он, как раненый зверь. Иван отшатнулся назад. — Пустяки! — сам себе эхом отозвался старик.

— Я не предавал Родину, отец, я убил человека там, понимаешь? Я защитил родину, я был в самом тылу, мне бумагу дали, — запинаясь, в страхе говорил Иван.

— Где бумага? Где?

— Я не помню, — после паузы заговорил Иван, — но я, правда, убил человека на войне, — продолжал говорить парень, находя успокоение в том, что хоть кому-то он может донести то, что его так долго мучило.

— Кого убил?

— Турка! Я так жалею, что совершил это!

— Жалеешь, что врага убил, а не отца родного?

— Не говори так! Я никого не хотел убивать.

— В этом и все дело! Снюхался со своим барином, — злился Трифон. — Война, говорит, не нужна. А может, ты вовсе не мой сын!

Иван вытаращил глаза на отца и не зная, что сказать, только безвольно открывал рот.

— Конечно! Я, дурак, обрадовался! Сын вернулся! Сдох мой сын! Еще ребенком! Его цыганские лошади затоптали, — все больше и больше поднималась сила в отце Ивана, его плечи расправлялись. Он скидывал со стен хозяйственные вещи, веревки, подковы и бросал их в стены. — Сдох! Паразит! Оставил меня одного! Сдох!

Иван понимал, что отец, очевидно, сильно выпил, пытался как-то его успокоить, уворачиваясь от летящих тяжелых предметов:

— Что ты такое говоришь. Бога побойся! Я Иван — твой сын! Выжил я, они меня к себе забрали, я говорил тебе, помнишь? Ну вспомни! Папа! Кто же я, если не твой сын? — умоляюще тараторил он.

— Кто? Свинья шведская или германская, шпион! Страну пришел развалить!

— Какую страну, отец?!

— Я тебе не отец! Тем паче не папа! Дрянь! Не знаю тебя! Я бы такого сына не родил! Не было у меня такого сына!

— Я же похож на мать, посмотри на меня.

— Не смей говорить об этой святой женщине, скотина! — он кинулся с кулаками на Ивана, бил его, вымещая всю свою злость за всю его бесконечно длинную одинокую жизнь. Он бил его и руками и ногами. Иван пытался сопротивляться, но отец, опытный боец, быстро положил его на землю, градом на молодого человека сыпались удары. — Нет Ивана! Нет! Умер мой сынку! Родной мой умер! Умер! Жинка моя умерла! И я умру! Как собака умру! Зачем жил! Получай! Сука! Не смей моим сыном притворяться! Я люблю сына! — Трифон лупил ногами, руками, попавшимися под руку палками, вилами. Заливался слезами и страшно ругался. Он бил, крича и вопя, как зверь, не останавливаясь. Последний удар пришелся в лицо. В эту ужаснейшую минуту своей жизни он медленно осознал, что парень уже давно не сопротивляется. Все опьянение сняло как рукой, глаза, красные и опухшие, выкатились из орбит. Он замер и не дышал, он глядел сквозь темноту, вглядывался в лицо сына и все ждал, что тот поднимет голову, улыбнется скажет хоть слово. Черты лица юноши обострились, особенно острым стал нос, провалились щеки, и кожа обтянула скулы — все его черты лица были так ужасающе похожи на его мать.

— Жинка, — простонал обезумевший старик, он упал на колени, издав страшнейший вопль. Трифон целовал постепенно холодеющее лицо Ивана, целовал, заливался слезами, уговаривал его встать:

— Довольно шутить, ну что ты, что ты, — потом он гладил его лицо, гладил по волосам и снова заливался слезами. Он бился головой об полы сарая, он целовал руки Ивана. В состоянии аффекта он ползал вокруг своего сына, трогая его и что-то все говоря. Только теперь убийство для него стало страшным актом, актом, для которого нет поворота. Дикий страх обуял Трифона. Весь он дрожал, не мог пошевелиться, горло пересохло и черные стены медленно наступали на него, как свидетели страшного греха. Он схватился руками за голову и в беспамятстве повалился рядом с Иваном.

Глава 18

Когда Ивана увели, Сонька хотела бежать вслед за ним, но сильные руки Тараса не дали ей ступить и шагу.

Только убедившись, что Ивана увели, Тарас отправился к дому тетки. Девушка еле шла, огромные руки ее мужа вели ее к дому, а все мысли были заняты Иваном и пугающим неизвестным будущим.

Когда пара подошла к дому, на пороге их встретила Авдотья. После свадьбы Авдотья уже не очень радовалась купцу, чуяла неладное. Она поглядывала на него искоса и все интересовалась: «Куда это уехал так скоро Никола, и почему же он сразу не забрал Соньку в другой дом». Тарас отшучивался, врал, что скоро вернется Никола. Хотя теперь ему и вправду хотелось, чтобы он вернулся.

— Пришли, нате здрасьте, — проворчала она, когда увидела молодоженов. Тарас тоже невзлюбил Авдотью всей душой. «Жаба», — говорил он ей в спину, говорить в лицо еще было рано, ведь он так ждал, что вот-вот приданое свалится ему на плечи.

— Я уж думала, вы с Сонюшкой то в Петербух уехали…

— Питербург, матушка, — сухо огрызнулся Тарас, — как приданое получим, так и поедем, — говорил он, не останавливаясь, проходя мимо тетки.

— Ну-ну, — скривила лицо Авдотья. — Каравай тебе с маслом будет, а не приданое, — этого Тарас уже не слышал, он завел Соньку в комнату.

— Теперь, голуба моя, — подсадил он ее на печь, — посиди подумай. Ты бумагу никакую не видела. Ясно тебе? За такой проступок Ивана твоего сошлют куда подальше, ну а коли расскажешь кому что, ему не жить. Я с тобой, голуба моя, по-хорошему хотел, а ты видать-то по-хорошему не понимаешь, да? Совсем глупая. — Сонька попыталась слезть с печи. — А ну! — рявкнул Тарас, — пока меня нет, на печи сиди. Приду, мы еще поговорим.

Сонька смотрела на своего мучителя большими глазами и дивилась, что все это с ней происходит. Она глядела в окно на удаляющуюся фигуру Тараса, и коленки лихорадочно бились друг о друга.

— Ну и чего расселась? — набросилась на нее Авдотья, только успев вступить на порог.

— Муж велел, — кротко отозвалась Сонька, она старалась со всех своих сил показать, что все хорошо. Не подать виду, и тем паче не заплакать.

— Посмотри на нее! Муж велел! Тебе раз что повелишь, акромя как силой? — Авдотья ходила по комнате, управлялась по дому и все не замолкала ни на секундочку. — Привела бог весть кого в дом!

Сонькино лицо вытянулось:

— Тетушка! Так то ж вы!

— Конечно! Давай меня во всем вини. Я плохая, я во всем виновата! Я тебя, что ли, за язык тянула «да» говорить!?

— Тетушка, — Сонька следила за фигурой, которая, как тень, сновала из угла в угол.

— Молчи! Тетушка-тетушка! Надоела, сил нет моих. Ух, прибила бы, — она замахнулась на нее кочергой и вышла из избы. Сонька слышала, как с улицы старая не унималась и все поносила ее на чем свет стоит.

«Что осталось делать? Идти к Ивану, к его отцу. Но Тарас ведь точно туда пошел, а значит, только хуже сделаю. Значит, надо ночи дождаться, — размышляла девушка, — как только он заснет, я тут же к Ивану пущусь». И девушка осталась сидеть в доме. Время тянулось непростительно долго, тетка то заходила в дом, то выходила и все бранила «девку проклятую», которая ей всю жизнь-то исковеркала. Сонька уткнулась в угол и притворилась спящей. Тетка бранилась: «От тебя толку никакого нет, только и знаешь на печи сидеть». И она ушла жаловаться на соседке. А Сонька заливалась слезами. Пролежала она так дотемна и, наплакавшись и убаюкавшись темнотой, она задремала. Снилась ей тетка с Тарасом на больших собаках, а она лисой была и бегала от них. Ее разбудили тяжелые шаги, Сонька вскочила, в комнату вошел грузный Тарас. Он небрежно скинул сапоги в угол, распоясался, выпил воды из чарки и, вытершись рукой, пробасил:

— Ну что, жинка. Вчера убежала, сегодня не убежишь, — и тучная фигура, как грозовое облако, стало подниматься на печь. Сонька вжалась в угол.

— Тетушка!

Но никто не услышал ее криков, дома никого не было. Тарас крепко прижал ее к себе, в нос девушки ударил омерзительный запах пота, грязи и табака. Растрепанные волосы девушки приставали к липкой шее Тараса. Он, как большой коршун, в темноте загнал девушку в угол, она плакала, но уже не просила оставить ее в покое, кому были интересны ее слова. Только и сжимала она свои кулачки.

Мучил Тарас ее до самого рассвета, уж лучше избил он ее, думала девушка. Всю ночь она терпела ласки от этого невыносимого человека. Ненависть и боль сплетались в едино и росли в ее душе. Она лежала рядом с ним, вернее ей казалось, что кто-то другой лежит тут, а она летит над полем далеко, далеко, и все то грязное, что было, было вовсе не с ней. За окном послышались крик петуха и нарастающие голоса. Сначала это был одиночный рокот, затем шквал голосов постепенно усиливался. Из комнаты выбежала Авдотья, впопыхах набрасывая платок на голову:

— Батюшки, что ж там стряслось-то такое, — открытая на секунду дверь усилила громкость голосов и тут же как будто обрубила их с грохотом.

Тарас нахмурившись встал.

— Тут сиди, — скомандовал он Соньке и пошел следом за Авдотьей, лениво натягивая рубаху.

В конце улицы было много народу. Все люди спешили туда, и там уже толпилась почти вся деревня, яростно выкрикивая и споря. Чем ближе походил Тарас, тем яснее он понимал, что все это происходит около дома, куда вчера он захаживал. Он ухмыльнулся: «Небось приехали за Иваном». Однако прорубив своими массивными локтями себе проход сквозь толпу, он увидел следующее.

На входе в сарай сидел Трифон, совсем не тот, кого он видел вчера. Согнутая пополам, на коленях, уткнувшись носом в землю сидела, фигура старика. В нескольких шагах от него лежало тело, накрытое тряпкой, рядом с телом громко причитала и ревела Игнатья Авакумова.

— Сгубили дитятко! Сгубили! Ой, я говорила, ой говорила! Кто ж меня послушал! Сгубили дитятко!

— Что тут стряслось? — спросил купец рядом стоящего мужика. Тот оскалился беззубою улыбкою.

— Спятил наш атаман. Сынка-то своего прикончил. — Тарас с удивлением посмотрел на своего собеседника и перевел удивленный взгляд на труп.

— Так почем знают, что это старик убил? — поинтересовался Тарас.

— Так утром-то пришли, на трупе этот вот лежит, его подняли, он во всем и признался.

— Ну дед… ну дает, — пробормотал Тарас, почесав затылок. Может быть, ему стоило бы испытать чувство вины, но увы, ему лишь стало скучно, он вышел из толпы и зевнул. Однако какой-то неприятный осадок его тревожил.

— Экая невидаль, хотел его в Сибирь, а его отец на тот свет отправил! Хэх! — бормотал Тарас, ступая к дому.

Сонька не могла усидеть на месте, на сердце было непокойно. Может то Ивана увозят, а она тут сидит. Она выглянула в окно и, убедившись, что Тарас скрылся за углом, рванула из дома. Чтобы не столкнуться с ним, девушка пошла другой дорогой, через поле и сеновал. Она аккуратно пробиралась к толпе, высматривая с опаской Тараса. Сердце Соньки сжалось, когда она увидела, что все люди толпятся у дома ее любимого. Тогда, потеряв всякий страх и опасение, она побежала к толпе и, прорвавшись сквозь нее, увидела ту же картину, что секунды назад видел Тарас. Она глядела на труп и боялась пошевельнуться. Верить тому, что там был Иван, она не могла, не могла спросить о таком, она перевела немой взгляд на согнувшегося в несколько раз Трифона. Среди голосов она различала:

— Вот те на, собственного сына кончил.

— Так то ж може и не его сын то, его потерялся.

— Да что ты такое говоришь, дура!

— А я думаю, дело было так…

Она в мгновение подбежала и сорвала ткань, только ее и успели словить.

Тараса остановил вопль, не успел он отойти и несколько шагов от толпы. Вернулся и видит: в руках казаков бьется Сонька, несмотря на все усилия успокоить ее, девушка кусалась, брыкалась, орала.

Тарас быстро подошел к своей жене и, забрав ее, потащил в дом. Сколько было силы в ней. Как птица в клетке, она выбивалась из рук Тараса, проклинала его. Лицо покойного Ивана стояло перед ее глазами. Она билась в страшной истерике, даже для Тараса, кто видел не один припадок Соньки, взволновался.

— Не позорь меня, дурра! Не позорь! Полно те.

Дома он усадил ее на лавку, Сонька качалась из стороны в сторону, Тарас плеснул ей холодной воды прямо в лицо.

Наступила пауза. Сонька молча сидела, глядя в одну точку, Тарас сидел за столом и грузно смотрел в окно. В дом зашла присмиревшая Авдотья, она перекрестилась на красный угол и зажгла лампаду.

— Вот так бог и прибирает к себе, — проговорила она страдальчески. — И за что старику-то такое. Лучше бы он меня прибил. — Сонька поморщилась.

«Лучше бы», — подумал Тарас. — Ох, я бедная, бедная. А ты что расселся? Вон пошел бы, дрова порубил, а то расселся, какой барин! — Авдотья уже не скрывала своего недовольства и раздражения. Перед кем ей было играть добрую мать, когда было и так понятно, что денег с этого купца не собрать. Тарасу было легче просто уйти, чем снова вступать в спор с этой несговорчивой бабой. Когда он ушел, воцарилась большая пауза. Может быть, оттого что впервые пожалела Соньку. Она села рядом, слишком рядом для нее; все в каких-то в двух метрах. Сама от себя не ожидав такого шага, Авдотья смутилась. Сонька подняла полные слез глаза и встретилась взглядом с теткой. Девушка не узнала ее лица, непривычное для нее сострадание грелось на морщинистом лице. Сонька метнулась к коленям Авдотьи:

— Тетушка! — зашипела она. — Это Тарас! Это он Ваню убил! Он!

Тарас, конечно же, не стал рубить никаких дров, закрутил самокрутку и стоял, дымил у окна и, когда в окно донесся громкий шепот Соньки, он подошел ближе к окну и прислушался.

— Это он, тетка! — трепетала Сонька со сбившимся дыханием. — Ивана отпустили, у него вольная есть, а Тарас украл, потому что проведал о моей любви к Ивану! И ему и того мало было! Он убил его! Говорю тебе! Он! А на старика повесил! У него, тетушка, за карманом ничего и нет, ни гроша! Я сама слышала, как он с Николой говорил, а Никола плюнул на него да уехал! Я все слышала, я все видела! Милая тетушка, поверь! — девушка залилась слезами, прижавшись к коленям тетки. Авдотья гладила бедную по плечам:

— Золото мое, золото, это он на наше приданое повелся, ах он черт! Черт окаянный. Полно те, полно. Какое приданное, душа моя, мы с тобой сами не знаем, что завтра потчевать будем, полно тебе, золотая моя, полно, — от такой нежности со стороны Авдотьи Сонька расплакалась еще сильнее. У тетки тоже потекла тоненькая слезинка. Девушка поднялась с колен и села рядом с Авдотьей, они обнялись и долго задушевно разговаривали. Об Иване, о жизни, о Трифоне Михайловиче, о быту. Они пришли к выводу, что про Тараса они донесут, что его обыщут и бумагу найдут, что сошлют его в Сибирь или, того лучше, казакам на расправу, а сами они заживут хорошо. Слушающий под окнами Тарас забыл совсем про дымящуюся самокрутку в его руке. Она тем временем догорела и обожгла его пальцы. Купец чертыхнулся и бросил окурок на пол:

— Во дела, — простонал он. — Пора, видать, и честь знать. Проклятая старуха, чтоб ее черти, — ругался он, уходя от дома. Он шел быстро, но не бежал, даже самому себе он не хотел показывать, какой сильный страх гнал его из этой деревни. Сколько он обманывал людей, сбывая некачественный товар, обвешивая, присваивая чужое себе, но всегда за ним, как по пятам, ходил невидимый страх расправы. Он шел к лошадям, нужно было оседлать любую и исчезнуть из этой проклятой дыры. У очередного забора выскочила с лаем собака, сердце Тараса оборвалось, и он сам не заметил, как побежал. Бежал купец до самой конюшни, его тяжелое грузное тело еле отрывалось от земли. Схватив первую попавшуюся лошадь, он вскочил на нее не с первого раза. Испуганная нежданным гостем лошадь чуть было не сбросила наездника. Тарас уцепился за гриву лошади:

— Тпру, родная! Сейчас не до танцев, — и, пришпорив ее, он поскакал прочь. Лошадь гнал он очень долго, чувство тревоги не давало ему покоя:

— Ничего-ничего, доберемся до города, а там и посмотрим.

В доме Соньки происходило чудо, на скамейке сидели заклятые враги холодной войны. Авдотья и девушка заливались слезами, просили прощения друг у друга, обнимались и целовались. Тетка такой же грубой рукой, но все-таки смахивала слезы с лица Соньки.

— Полно-полно, — отстранилась Авдотья, видать, почувствовав, что уже слишком много ласки. — Пора за дело браться.

Они отправились к дому Трифона, и, конечно же, они встретили там все тот же народ. Авдотья быстро расталкивала руками толпу, увидав, как неизвестные ей пареньки уводят Трифона, она подскочила по-хозяйски к ним.

— Так, щеглы, отпустит старика, не он убил! Убийца другой — Тарас! Обманом женившийся на моей единственной племяннице! — закончила она своим привычно страдальческим голосом.

Никто не обращал внимания на ее речь, лишь старик поднял на нее свое измученное лицо, и Авдотья обомлела. Глаза у старика сделались стеклянными. И тут он резко рассмеялся, у Авдотьи по спине пробежал холод, вздрогнули все, кто знал Трифона. Он долго и громко смеялся. Тетка перекрестилась. Старик на секунду замер и посмотрел на Авдотью, которая стояла ближе всех к нему:

— Тс! Он улетел, Иван-то мой, улетел! Вспорхнул, как птичка. Сынку мой, гордость моя, он и за мной прилетит скорехонько, — он посмотрел молча на испуганное лицо старухи и снова залился истерическим хохотом. Лицо его стало чужим для Авдотьи, черты его лица приняли вид страшной маски.

— Господи Иисуси, — прошептала Авдотья, перекрестившись снова. Она стояла, как вкопанная, и смотрела, как бедного старика усаживают на телегу, а он все смеется и остановиться не может. Все уже разбрелись, громко обсуждая случившееся, только Авдотья глядела вслед почти исчезнувшей на горизонте точке.

В это время Сонька искала Ивана.

— Так его в доме старика положили, отпевание завтра будет, — осведомила ее женщина из толпы. Сонька побежала к дому. Она со страхом отворила скрипучую дверь и попала в грязную — пыльную комнату. Посредине на скамье лежало тело, накрытое покрывалом, рядом стояла иконка, в углу горела лампада, под ней сидела Игнатья Авакумова, она завывала псалтырь и горько плакала. Сонька, еле ступая, не чувствуя своих ног, подошла к скамье и очень аккуратно, как будто боясь испугать, приоткрыла покрывало. Иван лежал спокойный и красивый, его белая кожа, казалось, сияла, отражая свет из окна. Девушка медленно опустилась на колени и поцеловала Ивана в лоб. Она погладила его волосы и отдернула руку от холодного, воскового лба.

— Любимый мой, — шептали ее губы, мокрые от слез, — любимый мой. Дождись меня, бога ради, дождись.

Глава 19

Потянулись серые дни, теплое короткое лето сменилось дождливой и серой осенью. Сонька с теткой больше не ссорились, обе стали очень молчаливыми и спокойными. Авдотья стала часто читать молитвы и все ходила в храм. Сонька много времени уделяла работе по дому, шила, готовила, часто бывала в саду. И если бы тетка не была так сильно погружена в свои думы, то заметила бы, что с Сонькой творится что-то неладное. День от то дня девушка становилась все тише и кротче, кожа ее белела, и от задора и непокладистого характера не осталось и следа. Мучилась девушка. Ночами ей снился Иван, и страшный Тарас в виде какого-то зверя убивает ее, а она все бежит к любимому, а догнать не может.

Сырое небо еще сильнее давило на ее нежные плечи, а боль на душе разрасталась под дождями. И казалось девушке, что сил терпеть эту боль все меньше и меньше, будто она зацепилась болью за ушедшее лето и тянет и тянет ее, и скоро ленточка эта порвется и будет все кончено. Очень усердно старалась Сонька скрыть эти чувства за рутиной каждодневных дел. Каждое утро она не давала себе ни минуты на размышления, как ужаленная, вскакивала она с постели и занималась хлопотами до самой ночи. Утром в середине сентября лилнескончаемо дождь. Он громыхал по крышам и окнам. В доме было сыро, не топлено, Авдотьи не было. Сонька не двигалась, она открыла глаза и смотрела в потолок, боль будто парализовала все ее конечности, и вся душа ее напряглась в одну невыносимо натянутую струну. Затяжная тишина дома и шорох дождя мазались по стенам и углам, не давая покоя Сонькиному сердцу. Невыносимое напряжение снял гром, раскатом прокатившийся прямо над крышами. Девушка вздрогнула, немой взгляд перевела на окошко. Она села и свесила босые ноги с лавки. Глядела прямо перед собой, но ничего не замечала. Туманный взгляд блуждал по комнате, находя ее до крайности чужой и фальшивой. Ступив на пол, она будто и не почувствовала холодных досок. И, осторожно ступая по ним, пошла к двери. Холодный, сырой ветер ударил в нос и по телу прошла судорога. Но все так же, как во сне, Сонька спустилась с крыльца и погрязла босыми ногами в сырой земле. Холодные лужи сводили ступни, девушка не замечала и этого. Она шла как призрак, в белой ночной сорочке до полу, с растрепавшейся косой. Ни о чем не думая, лишь чувствуя решимость, чувствуя надорванность тяготившей ее боли. Все так же спокойно и хладнокровно она подошла к пирсу. Вода была вся в волнениях от ударяющихся капель. Зыбь разбивалась о гнилые доски пирса. Небо давило двумя руками на макушки упрямого леса. «Невыносимо так дальше жить. Незачем», — уверенно про себя произнесла Сонька. Еще шаг, и холодная вода обнимет молодое тело. Девушка ярко представила, будто видела себя со стороны. Вот еще шаг, и камнем вниз и не дышать. Она представляла, как вода проникает в нее, как все тяжелее становится в груди, как бьется ее утихающее сознание. Как кто-то кричит, и из воды достают холодное тело когда-то любившей девушки. Настолько ярко Сонька представила себе свою смерть, от которой ее отделял всего один шаг, настолько красочно она прочувствовала необратимость этого шага, что к горлу подступил ужас и сильная тошнота. Голова закружилась, в глазах потемнело, и девушка потеряла сознание.

Глава 20

— Петр Герасимович, неужто в самом деле?

— Нет никаких сомнений.

— Батюшки, так, когда же.

— Я предполагаю, что около двух месяцев назад.

Голоса раздражали, в горле стоял все тот же противный ком, резкие запахи врезались в нос, отчего тошнило с большой силой. К тому же ужасно раскалывалась голова. Сонька едва приоткрыла глаза. Сиял яркий свет из окна. Красный закат прорывался сквозь сонм дождливых облаков. Девушка видела, как неизвестный ей мужчина одевает свою тужурку и скрывается за дверью. Видела, как Авдотья не находит себе места. Сонька хочет сказать слово, но тошнота мешает, да и губы сильно ссохлись.

— Тетушка, — еле слышно произнесла Сонька, прилагая большие усилия.

Авдотья покосилась на лежащую девушку. Поднесла ей чарку воды:

— Пей, — сухо произнесла Авдотья. — Пей, гутарю, и не ворочься. Шо? Тошнит? То-то же… забрюхатела ты, Сонька. Вот девка глупая, нам и так-то есть нечего, а тут на тебе, еще один рот, безотцовщина, тьфу!

У Соньки округлились глаза — последнюю мысль, которую она помнила, ужасное желание умереть. Теперь под сердцем она носит в себе жизнь, а значит, если бы она сделала этот злосчастный шаг, погубила бы не только себя. Она тревожно дотронулась до живота. И снова закрыла глаза. Авдотья месила тесто и ругалась, Сонька не замечала ее вовсе, она касалась живота и вздыхала жизнь полной грудью.

Глава 21

Как быстро проносится время, не успеваешь встретить зиму, как уже с крыш весело падают капли. Все по кругу, все своим чередом. Однако люди поднимают к небу удивленные глаза: «как быстро пролетает время!»

Река Дубрава, гонимая легким ветерком, ласкала берег маленькими волнами и с шумом плюхалась о брусья пирса. Тот, в свою очередь, от времени еще больше накренился и угрюмо продолжал вглядываться в неспокойную воду. На поле работали женщины, казаки снова готовились к походу. Природа и люди, вместе с ней, радовались первым теплым денькам, весна нежно разливалась над верхушками сосен.

Среди просыпающейся травы бегает девчонка, лет семи. Светлая косичка прыгает вслед за ней. У висков выбиваются короткие кудри, на узком лице играют блики солнечного света. Пухлые детские губы растянулись в лучезарной улыбке, голубые цветочки на платье вторят озорным голубым глазкам. Босыми ножками она беззаботно скачет по лугу, заливаясь детским смехом. За ней так же беззаботно скачет пятнистый щенок. Сколько радости и легкости в игре этих двух детей. Девчонка замерла, издалека показалась фигура, и чем ближе она была, тем легче было различить в ней телегу и в нее запряженную лошадь. Щенок не понимал, отчего это так резко прекратилась игра, и потому остервенело грыз подол платья. На телеге кто-то сидел. «Цыгане», — испуганно подумала девчонка и с визгом бросилась к дому. С детства мама рассказывала ей страшные истории про цыган и, хотя кроха ни разу их не видела, она уже их боялась. Девчонка влетела в дом:

— Мам, мам! Цыгане! — мать подняла дочку на руки.

— Хорошая моя, не бойся, я рядом, молодец, что домой вернулась, — мама с дочкой вышла на крыльцо. Девочка двумя руками крепко обняла за шею мать, спрятав личико в складки платка на голове. И вправду ехала телега, только уж это были точно не цыгане.

— Иди скорей в дом, я скоро приду, — девочка проворно спрыгнула с рук и помчалась в дом, стуча голыми пятками по полу. Молодая женщина тихонько подошла к забору, поправив сбившийся на голове платок, вгляделась вдаль. Все ближе подъезжавшая фигура становилась все четче.

На телеге ехал старый мужик. На макушке его сверкала лысина, длинные волосы торчали по бокам, седая неаккуратная борода, сгорбленные плечи. Когда телега поравнялась с забором, молодая женщина еле сдержала возглас.

— Не подскажете путнику, в какую сторону к городу Заречному?

— Туда, — она показала пальцем в сторону поля, не отводя испуганного взгляда от мужика.

— Так не вижу почти ничего вот уже какой год, собаки страшные, глаза прижгли, бедному.

— Все время прямо, — сдавленно произнесла хозяйка.

— А копейки для путника не найдется? — мужик повернулся, и сомнений никаких не осталось, это был Тарас, все те же черты лица, только истощеннее. Уродливо один почти закрытый глаз глядел на Соньку.

Из передника она достала копейку и положила в протянутую ладонь Тараса. Тот заулыбался почти беззубым ртом. Он поблагодарил, потом крепко ругнулся и тронулся дальше в путь. Он весь покривился, от былой силы и жадности ничего не осталось, это был не тот Тарас, а лишь какой-то бедный старик. Сонька с ужасом стояла и смотрела на удаляющуюся телегу, не решаясь, то ли уйти, то ли покликать его в дом. Но так он и скрылся из виду.

В окно, подставив табуретку, глядела маленькая девочка, приложив ручки к стеклу, чтобы лучше видеть. Она глядела, как медленно снова тронулась телега и как мать ее перекрестила путника и смахнула слезу краем платка.

— Мама, мама, он тебя обидел? — выскочила кроха на улицу.

— Нет, кроха моя, просто он бедный путник, мне стало его жалко, — Сонька поправила выбивавшиеся кудряшки у дочери, — какая ты у меня хорошенькая.

Девчонка посмотрела на нее голубыми глазами с хитрым прищуром и крепко обняла.

Для подготовки обложки издания использована художественная работа автора.