Моя Наша жизнь [Нина Фонштейн] (fb2) читать онлайн

Моя Наша Жизнь

Времена не выбирают В них живут и умирают

Александр Кушнер

Он пишет, бедный человек, Свою историю простую, Без замысла, почти впустую Он запечатлевает век.

Давид Самойлов

Как бы введение и немного о себе

Много лет назад услышала фразу, приписываемую Галичу и звучащую как бы неоспоримо: «Каждый еврей может написать хотя бы одну пьесу». Оказалось, что я не настолько самоуверенна, как всю жизнь представляюсь другим, потому что при всей природной графомании не примеряла эту фразу к себе и пьес писать не пыталась, хотя иногда и «бралась за перо». Правда, очень давно и браться перестала, поскольку Виктор Листов после чтения нравившегося другим рассказа приговорил:

– Сюжет неплох, но нет странности письма.

Графомания находила выход в письмах, когда было кому писать. К сожалению, само письмо (и писание), которое неотъемлемо включало хорошее перо и прежде всего приятную на ощупь бумагу, постепенно исчезло и как способ передачи информации и как источник удовольствия.

Когда мне было десять лет, мы проводили лето в Сельце, под Брянском, и почему-то вокруг не было ни пера, ни доступной бумаги. «Писала» я на веранде, позируя перед московским же мальчиком, с которым не обменялись за все лето ни одним словом и которого держали на такой же короткой цепи в доме напротив.

Выводила что-то еле различимое карандашом по кальке, на которой папа чертил вечерами технологическую деталировку. Операция первая (и первый лист кальки) отмечала красным карандашом те поверхности заготовки, которые подвергались обработке в первую очередь. На следующем чертеже деталь была уже тоньше на удаленный слой, красные линии были уже на других уровнях или поверхностях и так дальше – пока вместо круглой заготовки вычерчивалась желанная деталь.

Нет ли какой-то глубокой закономерности в этом воспоминании о процессе врезании вглубь именно сейчас, когда я хочу вспомнить-воссоздать свою жизнь, потому что каждый из следующих эпизодов относится к последующей и по сути другой жизни, после некоего удаленного поверхностного слоя, к все более обнаженным нервам и меньшему остатку жизни?

Юра называет эти записки «жизнь в эпизодах». Хочется надеяться, что эти отрывочные эпизоды жизни моей и моих друзей или просто знакомых помогут воссоздать постепенно исчезающий из памяти дух той нашей жизни, детали и события времени длиной в ту мою жизнь.

Я повторяю свою жизнь вслух и не могу изменить её. Или создать задним числом мое активное отношение к тому, что творилась со страной действиями сверху, – активности не было. За мной была репутация скорее активной аполитичности. Прошу не путать с намеренным конформизмом, хотя ненамеренно все там были. И все-таки события моей жизни, вне зависимости от моей активности, отражают нашу жизнь, в не зависящих от нас обстоятельствах.

Никогда раньше не задумывалась, почему не присоединялась к часто обсуждаемым позднее встречам на московских кухнях. Потому что узнала о них от Кима, когда уже и не надо было прятаться? Нет, сознаюсь, что если бы и знала, вряд ли я бы там была. Исходить в гудок не для меня: прятала правду от себя, загоняя себя по уши работой, чтением, понимая, что если додумаю мысль до конца (действие, которое теперь считаю для себя обязательным, а тогда прятала мысль вместе с головой в песок), то тогда уж возьмусь за пулемет.

Когда объясняла среди себя мою роль в условиях военного невмешательства, формулировала достаточно точно и проверяла строго, соответствую ли:

– Не увеличивать непорядочность в доступной мне части мира.

А когда перестройка вывела моих друзей на улицы и митинги с вполне разделяемыми мною лозунгами, сказался уже омозоленный инстинкт не присоединяться к толпе, которой в целом не верю до сих пор.

Петр Дейнека, один из активных американских баптистов, сподвижник Билли Грэма, который привез в начале 90-х в Москву библии и деньги в рамках одной из многочисленных программ Возрождения, спросил меня как-то, верю ли я тогдашнему Правительству (уже без Гайдара, которому чисто по-человечески симпатизировала). В тот момент я была под впечатлением показанных накануне по ТВ наших правителей, стоящих в церкви со свечками:

– Я верю, что кто-то из воинствующих атеистов под влиянием личных сверхсобытий мог в одну ночь стать верующим (именно так случилось с близкой моей подругой Таней Киселевой). Но если вдруг все вчерашние коммунисты вдруг стали креститься и ходить в церковь, по-моему, они как были лицемерами, так и остались.

Я была уверена, что рядом с моими друзьями и другими раскрепощенными участниками дискуссий на московских кухнях, многие в тех толпах митингующих незадолго до того не просто голосовали «за» стоя, но еще и выносили порицания, в том числе и за посещения церквей, обосновывали отказы в отъездах, не подписывали злосчастные характеристики и подписывали совсем другие письма.

Дейнеку знала, поскольку они с женой снимали несколько лет нашу квартиру на Молодежной улице. Кто-то из знакомых дал меткое, хоть и грустное определение семьям, подобным нашей: «поколение брошенных родителей». Вроде бы и стыдно было, потому что уже была и доктором и профессором, но после поездки к Мише в Чикаго в 92-м, я произвела небольшие и простые подсчеты (моя зарплата была 50 долларов, Юра не очень регулярно получал по 150) и сказала:

– Или мы больше к Мише не едем, или надо сдавать квартиру.

Сдали и продолжали сдавать как раз Дейнекам года три, а сами снимали квартиру поменьше, зато ездили в Чикаго «на свои». Вспомнишь-вздрогнешь. Как не про нас. И все-таки это про нас: мы не просто выживали и выжили, но и состоялись. Как говорил светлой памяти Марк Львович Бернштейн:

– А если бы ещё и не мешали?

В его словах был вопрос – как бы неуверенность, было бы для нас лучше или хуже. Но на человеках нельзя ставить параллельных опытов. Мы у себя одни. Мы такие, какие получились, ломясь через или обходя препятствия, рассчитывая или переоценивая свои силы, опираясь на поддержку близких и благодарные случайным удачам.

Семья как семья

Мои бабушки и дедушки умерли еще до моего рожденья и поскольку они были людьми без громких биографий, объективно узнать что-либо про предыдущие поколения папиной и маминой семей (из Интернета, например) мне было не дано.

Знаю только, что мама назвала меня Ниной в честь бабушки с папиной стороны (русская интерпретация Нехамы, что дает Юре повод время от времени меня подстегивать: «Нехама, делай ночь, Нехама»).

Папины родители были мелкими ремесленниками, мамины, как я понимаю – мелкими же торговцами, но по совпадению обе семьи из Киевской губернии переместились в Москву, мамина в 1922-м году, а папина в 1927-м, соответственно с шестью и пятью детьми. Шестой (один из старших папиных братьев, дядя Макс) еще в 18-м ушел из семьи в буквальном смысле прямо в революцию. Он дошел в своем служении до поста полпреда (посла) советской власти в Туркменистане и умер в 1936-м, что позволило ему быть похороненным на Новодевичьем кладбище, а не в безымянных могилах последующих печально известных лет.

Всего в папиной семье было три брата и три сестры, и папа был младшим в семье. В маминой семье было пять сестер и один брат, мама была третья по старшинству. Папина семья нашла поначалу помещения в подвале жилого дома, мамина – в чердачном втором этаже над ткацкой фабрикой.

Там же жила и я до девятнадцати лет, в квартире из четырех небольших комнат, с удобствами на улице. Вибрация от ткацких станков двигала посуду, поэтому, если кто-то забывал запереть дверцу буфета, чашки вываливались на пол. А еще строго под нами проходила линия метро Измайловская – Киевская, и мы могли точно определять интервалы между поездами, как начало и конец работы метро.

До войны все четыре комнаты принадлежали четырем младшим Ясногородским (две старшие сестры переехали к мужьям, мама была следующей по возрасту).

При переезде с Украины мама с тринадцати лет начала работать, поддерживая старших сестер, которые продолжали учиться и вскоре вышли замуж. Знаю, что они с папой познакомились, когда обоим было по семнадцать, первого апреля: папа сказал какую-то первоапрельскую шутку, заставившую маму оглянуться. В восемнадцать они поженились, в 1930 м, когда им было по двадцать, родилась Валя. Им пришлось много переезжать, работая по новостройкам Казани, Челябинска, Иркутска, что помогло папе вырасти как специалисту и семье встать на ноги. Я появилась на свет через десять лет после Вали, за год до начала войны.

Как-то совпало, что обе семьи – что Фонштейны, что Ясногородские, не сохраняли и не сохранили формальной причастности к еврейскому быту, не говорили на идиш (мы унаследовали несколько слов, безуспешно пытаясь обмениваться короткими замечаниями, чтобы Миша нас не понял), не следовали еврейским праздникам, никогда не ходили в синагогу.

Мамин отец умер в 1929-м, остальные бабушки и дедушки умерли один за другим в 1936-37-х годах, так что мне достались только их фотографии, и тех немного.

В войну три семьи из четырех, проживающих в нашей квартире, включая нашу, уехали в эвакуацию. Мамин младший брат и сестра (Матвей и Этя) уезжали с их заводами и оказались в Свердловске, мы – под Свердловском, в Кауровке, куда со школой уехала Валя. В 1943-м году, когда немецкую армию достаточно далеко отодвинули от Москвы, эвакуированные стали возвращаться. Папа был на фронте, но организовал нам проездные документы, и мы снова оказались в той же квартире и комнате, над стучащими в три смены ткацкими станками и регулярно проезжающими поездами метро.

Тетя Белла, самая младшая мамина сестра, в эвакуацию не уезжала, муж ее погиб на фронте, и она откровенно бедствовала с двумя детьми. (Уже после войны, после неудачной попытки снова выйти замуж, родилась Лена, третий ребенок). Матвею и Эте разрешение на возращение не дали, и в их комнаты поселили вдов фронтовиков. Тетя Оля была одинокой, у тети Дуси был сын Ленька моего возраста. Некого спросить, что было раньше: заняли комнаты Матвеи и Эти, и поэтому им некуда было возвращаться, или тетю Олю и Дусю поселили в пустующие (предполагалось, навсегда?) комнаты уехавших в эвакуацию.

Так или иначе, в маленькой квартире с маленькой, не более трех квадратных метров, кухней, с отоплением и водопроводом, но без канализации, жило одиннадцать человек, пять взрослых и шестеро детей. Но эти одиннадцать образовались позже, когда мы с папой вернулись из Германии.

Папа

Папа был младшим и очень преданным семье ребенком. В архиве нашей семьи тлеет напечатанная на машинке на очень плохой бумаге папина повесть «Юность в огне», посвященная старшему брату Максу. По-видимому, папа посылал ее в какое-то издательство, потому что в той же папке хранится и чья-то безымянная рецензия, не отвергающая право папиного сочинения на жизнь, но подразумевая большую доработку, на которую у отца уже не было вдохновения или времени, или и того и другого вместе.

Папины родители образования, по-видимому, не имели, но вложили тягу к образованию в своих детей, и та с усилением передалась не очень многочисленным внукам, поэтому в нашем внучьем поколении три профессора – доктора наук (пять, если считать еще двух примкнувших из жен и мужей). С маминой стороны – еще один.

Папа начал работать лет в 16, с самых низов, сначала как токарь (все в том же домашнем архиве хранилась книга с надписью «Лучшему токарю района»), потом как фрезеровщик («Лучшему фрезеровщику района»). Потом, уже с мамой и Валей, папа ездил на новостройки заводов Казани, Челябинска, Иркутска, передвигаясь в ряды самоучек-инженеров по механической обработке металлов и вырастая до ведущего специалиста в своей области.

У меня хранятся еще довоенные папины авторские свидетельства на изобретения, относящиеся к обработке заготовок для снарядов. По строчкам в трудовой книжке понимаю, что отец уже работал инженером в Наркомате боеприпасов. Помню разговоры в семье, что в связи с этим у отца была бронь, освобождающая от призыва на фронт, однако в той же книжке вижу, что 7-го июля 1941-го года отец ушел воевать добровольцем, пополнив московское ополчение.

В том ополчении выжили единицы, отцу повезло, однако, хоть и прошел он всю войну до Кенигсберга (среди других наград есть медаль «За взятие Кенигсберга») всего с двумя контузиями (чинили пушки-танки нередко прямо на передовых), через десять лет после окончания войны папы не стало, хотя ему было всего 45 лет.

Отец был негромкий и не очень разговорчивый человек, но, как и многие умеющие держать себя в руках люди, в редких экстремальных случаях его вспыльчивость не имела пределов. Сама помню, по крайней мере, один такой случай.

Сотрудник института, где работал отец, нехорошо отозвался о евреях. Папа этого не терпел, вмешался. В ответ был обычный огульный крик: «Вы в войну сидели в Ташкенте, когда мы воевали». Папа, сжав зубы, запустил в него стулом. Был товарищеский суд, папу, наверно, осудили за сломанный стул, но по существу оправдали. «Пострадавший», как выяснилось, провел войну в тылу.

Запомнилось и стало установкой на жизнь папино отношение к еврейству и антисемитизму. Отец не знал еврейского языка, не был верующим евреем и не следовал никаким специальным обрядам, но никогда не забывал, что он еврей, Когда его близкий приятель сказал как-то в очередной тяжелый период: «Я бы и крест на пузо повесил, чтобы отстали», – папа перестал с ним разговаривать.

Я не знаю, каково было быть евреем на войне, но уже после войны в 1948-м папа потерял работу и в течение года не мог никуда устроиться при всей биографии фронтовика и профессионала (был убит Михоэлс, шел знаменитый еврейский процесс). Тем не менее, папа воспитал нас искать причины неудач в себе, повторяя с подчеркнутым заиканием «Ммменя ннне пприняли рабботать ддиктором на ррадио, потому что я еввврей».

Папа не только привил мне любовь к чтению, но и создал отличную библиотеку подписных изданий, которые он отслеживал в других городах, где бывал в командировках (многие тома приходили уже после его смерти).

Он многое недоговаривал, не старался разъяснять доводы, но всячески подчеркивал важность хорошей учебы, очень гордился нашими похвальными грамотами и Валиной золотой медалью (до моей он не дожил).

У меня хранятся его записки с фронта (это заставило меня научиться писать и читать в четыре года), у него был четкий с наклоном почерк, мне он писал коротко, маме подробно. Храним его, на нескольких страницах, длинное письмо маме с объяснениями пути в Германию, со всеми пересадками.

Он очень дружил с двумя оставшимися в живых сестрами, Когда он был в Москве, в воскресенье (суббота тогда была рабочим днем) мы обычно вдвоем с папой (Валя была уже слишком большая для визита «с ребенком») ехали в гости к одной из них. Телефонов тогда не было, но все оказывались дома и были очень рады папе, которого очень любили.

У папы был абсолютный слух, он мог играть на любых музыкальных инструментах, наиболее свободно – на пианино, не зная нот, подбирая немедленно нужную мелодию двумя руками по слуху. В компании он говорил немного, но все с удовольствием ждали его пения. У него был мягкий тенор, те песни, что он пел наиболее часто, я помню наизусть и сейчас. Это были и фронтовые:

Или:

Больше всего я любила, и он часто для меня их повторял – романтические:

Мне очень нравилось:

Созвучной этой была песня о жестоком индийском радже:

которую, как и про трех пажей, я пела уже и маленькому Мише:

После папиной смерти в кармане его пиджака мы нашли стихи Анненского

По-видимому, он собирался петь и на эти стихи. Маме, чтобы улучшить ее настроение, он пел:

Папино пение составляло немалую часть моих о нем воспоминаний.

Мама

Мама слишком рано начала работать, чтобы получить хотя бы среднее школьное образование. Поскольку папа часто и подолгу бывал в командировках (его командировочные были важной частью семейного бюджета на четверых при одном работающем), мама ему часто писала, не всегда орфографически грамотно, но подробно и эмоционально. Если она не возилась на кухне, она много читала: помню ее всегда с книжкой, почему-то в памяти часто с Бальзаком.

Специальности у мамы никакой не было, все зависело от спроса и обстоятельств. Когда ездили с папой по новостройкам, она часто работала на складе инструментов; в эвакуации, чтобы быть ближе к Вале, которая выехала раньше нас со школой, – уборщицей в ее школе. После возвращения в Москву была, как тогда называли, надомным кустарем. Теперь бы ее назвали индивидуальным предпринимателем. Я была «несадовская»: при попытке сдать меня в сад ничего там не ела, поэтому маме надо было зарабатывать деньги, не выходя из дома. Она, кажется, взяла у кого-то на время чулочную машину и делала чулки, которые потом дома же красила и куда-то отвозила пачками, в моем сопровождении.

Бесспорной была мамина организационная жилка: умение продумать последовательность действий при сборах, рассчитать семейные траты с максимальной экономией.

Когда приехали к папе в Германию, там оказалось много таких же офицерских семей с детьми разного возраста, из разных городов. Для малышей вроде меня (мне было 5 лет) были организованы детские сады (и опять после двух-трех дней взаимных пыток воспитатели оценили меня как несадовскую, и я беспризорничала дома), школьников направляли в различные интернаты, в зависимости от класса. Валя уже была в седьмом классе, и ее школа-интернат находились в Магдебурге.

В Стендале, где папа командовал дивизионными артиллерийскими ремонтными мастерскими, интернат только формировался. По-видимому, местное военное начальство видело маму на каких-то коллективных мероприятиях. Она всегда была собранной, решительной, и это понравилось генералу (кажется, его фамилия была Шкуро), у которого сын ходил в только что организованную русскую школу.

Маме предложили возглавить организацию интерната для детей младших классов, которых свозили в Стендаль на рабочую неделю из других городов. Нужно было оборудовать интернат мебелью, обеспечить приготовление питания, подобрать штат, который бы справлялся с дисциплиной достаточно разболтанных и часто слабоуправляемых детей старших офицеров.

Для мамы чины родителей значили мало, за ней закрепилось прозвище «генеральша», работа ей нравилась, и я видела ее дома еще меньше, чем папу.

Когда вернулись в Москву, мама работала в каком-то канцелярском магазине на Земляном Валу, где ее застала и денежная реформа 1947-го года, когда вся имеющаяся наличность, кроме оговоренной небольшой суммы, у всех граждан вдруг уменьшилась в 10 раз.

Когда папа был год без работы, постепенно были распроданы все наиболее дорогие безделушки, которые мама купила в Германии, но дома отсутствие денег не обсуждалось, хотя у мамы все чаще случались сердечные приступы, гипертонические кризы, нередко заканчивающиеся вызовом скорой помощи. Поэтому, когда папа, наконец, нашел работу, на которой и оставался до конца жизни (какой то «ящик» на Новослободской, НИИ оборонной техники с условным названием «Оргтрансмаш»), он настоял, чтобы мама ушла с работы, и она с тех пор до конца жизни не работала.

Через семь лет папа умер, маму признали инвалидом, и вначале мы получали с ней вместе 580 рублей, а когда мне исполнилось восемнадцать, ее пенсия до конца жизни составляла 370 рублей (тридцать семь после реформы 1961-го года).

После смерти папы единственным работником (и основным кормильцем) стала Валя. Мне нужно было еще два года учиться в школе, а через год после этого я вышла замуж, и еще через год родился Миша. Мы с Юрой подрабатывали, но наверняка на Валю падала большая (с ударением на «о») финансовая нагрузка.

Мы очень тяготились, что при этом Валя должна жить с нами в проходной комнате хрущовки, и только мамина рачительность позволила за два года после начала нашей работы собрать деньги на кооперативную квартиру, куда Валя переехала.

Мама жила сколько-то лет со мной, потом с Валей. Независимо от конкретного ее места, мы обе давали ей какую-то постоянную сумму в месяц и потому, что пенсия ничему реальному не соответствовала, и чтобы у нее было ощущение своих денег. Текущие расходы были на мне или Вале, так что мама копила эти деньги и была довольна, что может позволить себе делать нам существенные подарки ко дню рожденья или оплатить, например, съем дачи, куда мы неизменно ее вывозили на лето, – сначала одну, потом с Мишей.

Мама была не очень здоровым человеком, но мы никогда не видели ее лежащей в кровати. Её ключевые слова, кода мы болели, были «Надо перебарывать». По мере необходимости глотала таблетки от повышенного давления, головной боли, расстройства желудка – все без посещений врача, и всегда была на ногах.

Маму возмущала какая бы то ни была праздность, простой в делах. Классическую фразу, которую она в сердцах выдала Вале: «Или выходи замуж, или иди в аспирантуру, делай что-нибудь», – использую до сих пор, когда борюсь с бездействием кого-нибудь из моих близких.

От папы мы унаследовали впитавшуюся в сознание необходимость оберегать маму, заботиться о ее здоровье. За двадцать четыре года после смерти папы, при всех разъездах-переездах мы ни разу не оставили маму одну на ночь, будь то московская квартира или снятая на лето дача. Если уезжала или не могла приехать Валя, приезжала я. Мы все настолько привыкли докладываться маме с любой новой точки и звонить каждый день из командировок, что как-то на Уральской школе металловедов я шла вечером зимой несколько километров, потому что телефон нашего лагеря не работал. Я знала, что мама будет смертельно волноваться, что со мной что-то случилось, потому что она знает, что я обязательно позвоню (должна позвонить), волнуясь о её здоровье.

Умерла мама мгновенно, успев только произнести «Валя», с которой тогда жила.

Мамы давно нет, но она успела спаять нас с Валей крепко и на всю жизнь. Я догадываюсь, что нечасто сестры с разницей в возрасте в десять лет связаны друг с другом так крепко, как мы с Валей. Мудрая мама внушила Вале, что я слабее здоровьем («рахитик военных лет», как посмеивалась я). Мне, с другой стороны, был прочно привит комплекс вины перед Валей, что она не устроила вовремя свою личную жизнь из-за нас, сидящих на ее шее (что было частично правдой), хотя в числе причин Валиной жертвенности была и забота о маме, и Валя вышла замуж уже после ее смерти.

Помню, что вскоре после смерти мамы мы вышли с Валей из какого-то магазина и, привычно повернувшись к телефонному автомату в силу привитой обязанности звонить маме – отчитаться, вдруг с болью окончательно поняли, что мамы больше нет, отчитываться некому.

Мы в Германии

Папа мечтал демобилизоваться сразу после окончания войны, но инженерные службы задерживали в армии для ремонта и вывоза военной техники, даже вызывали из Союза дополнительных специалистов для демонтажа оборудования немецких заводов.

Офицерам, которые участвовали в военных действиях и не видели свои семьи в течение всех лет войны, было разрешено привезти родных в Германию.

Когда мы приехали, мне было уже 5 лет, и я, если не всё, то многое помню. Для размещения приезжим выдавали на выбор список квартир, подлежащих уплотнению. Помню, что папа вернулся после предварительного осмотра нескольких квартир и сказал, что одна квартира ему очень нравится. И обставлена хорошо, и, что самое главное, там есть пианино.

Собрались, поехали уже всей семьей – селиться.

Приехали – помню мамино вопрошающее выражение лица: где хорошая мебель, где пианино? Папа знаками показывает нежелание поднимать разговор (он немного говорил по-немецки и соответственно вел переговоры).

Живем какое-то время с тем, что есть. Папа как всегда вежлив и обходителен, родители убегают на работу, Валю отвозят в воскресенье в Магдебург, я торчу с книжками и местными ребятами вокруг дома, питаясь тем, что оставила мама. Вся проблема моей «несадовости» была не только и не столько в отсутствии аппетита, а в том, что я ела только то, что готовила мама и к чему я привыкла. У Вали это ограничение в силе по сию пору: «С незнакомыми не знакомимся», заставить ее пробовать что-то непривычное невозможно.

Спустя какое-то время в наши две комнаты въезжает симпатичный диван, потом круглый стол, еще через какое-то время – пианино.

Папа спрашивает у фрау Эммы причины изменений.

– Мы увидели, какой вы прекрасный и порядочный человек, герр офицер. Вначале мы опасались. Жильцы, что были перед вами, при отъезде сняли все занавески с окон и срезали кожу с диванов.

За время нашего пребывания в Германии мы жили в трех городах, везде история повторялась. По-видимому, многие военные считали правильным экспроприировать немецкую собственность, помня о потерях на Родине – не мне их судить, но папа был предельно щепетилен.

Поскольку оба работали и получали зарплату, в Зальцведеле (наш последний пункт) папа смог купить мотоцикл с коляской и пианино, о котором мечтал. Магазинов в разрушенной Германии не помню, но были какие-то пункты, где можно было купить предметы обихода, которые неизвестно как попадали в хозяйственные части военных подразделений.

Немцы пользовались «гешефт» пунктами, где можно было выменять, например, утюг на пачку чая, старые консервы на настольную лампу. Можно было принести муку, сахар и какое-то варенье из старых запасов (тогда-то я впервые увидела у наших «хозяев» запасы законсервированных еще до войны компотов и солений) и заказать в пекарне торт.

В 1947-м у папы нашли язву желудка, и он был счастлив найти причину демобилизоваться. Предлагали подлечиться в Карлсбаде и продолжать службу, но он был несгибаем. Стали паковаться, папа заказал деревянную обшивку к мотоциклу и пианино, получил официальные документы на право их вывоза. Спустя несколько дней он пришел с работы очень огорченный:

– Аня, надо срочно искать покупателей и продавать мотоцикл и пианино. Меня назначили начальником эшелона. Я не могу допустить, чтобы на меня указывали пальцем, что я вывожу всю Германию.

Ехали мы в пульмановских вагонах, в каждом из которых размещались десятки семей. Я, конечно, не видела весь эшелон, который периодически просматривал папа, но мне уже было семь, и я поняла, что значит «вывозить Германию». Везли мебель, унитазы, ванны, огромные сундуки. Везли один сундук и мы: с сахаром и мукой для Беллы и ее трех детей.

Валя

Мы с Валей полные противоположности, что внешне было еще заметнее в молодые годы, пока я не располнела. Валя всегда была полненькой, если не толстой девочкой, потом полной девушкой с кудрявыми волосами. Я была тощая, с прямыми волосами, которые в школьные годы заплетала в косу.

Валя, по маминым словам, всегда была флегматиком, которую было трудно чем-то заинтересовать или тем более восхитить. Я была легко возбудимой юлой, с энтузиазмом включалась в любое новое начинание.

Валя всю жизнь отличалась жертвенностью, глубокой любовью к маме.

В эвакуации мы попали в ситуацию, когда папин аттестат и мамины заработки уборщицы не спасали нас от голода. Мама изводилась и надрывалась. Валя научилась вязать, пропустила учебный год и кормила нас тем, что выменивала на связанные ею носки и варежки. (Кстати, в мои шесть лет Валя научила вязать и меня). Лет с семи Валя училась играть на скрипке, но после эвакуации в музыкальную школу не вернулась.

Мы обе много читали, но когда Валя начала преподавать в школе «русский язык и литературу», постепенно выяснилось, что она любит язык, его историю (она и диссертацию сделала по истории языка), этимологию слов, структуру речи, но литературу любит меньше, хотя преподавателем она была отличным (это я слышала неоднократно от ее учеников).

Учились мы обе неплохо, обе окончили школу с золотой медалью, но Валя училась глубже и серьезнее, тратила на выполнение уроков больше времени, а я, наверно, довольствовалась необходимым минимумом, чтобы родители были довольны.

Мы жили на краю Москвы, в районе тогдашней Благуши, которую прекрасно описал Михаил Анчаров. Евреев среди выпускников было мало, претендентов на медаль – тем более, поэтому наши медали никому в РОНО глаз не мозолили, и прощание со школой у Вали ничем не было омрачено. Но дальше судьба приготовила ей немало болезненных уколов.

Валя (справа) с подругой

Валя училась ровно без особых пристрастий к какому-то предмету, но подумывала о химии. Как я потом узнала (мне было девять лет, когда Валя кончила школу), она пошла сдавать документы в приемную комиссию химфака МГУ. Там молодые парни с уважением посмотрели на ее аттестат с золотой каемкой, но сочувственно сказали:

– Мы вам не советуем подавать документы на наш факультет.

Шел 1949-й год. Валя могла бы поступать в какие-то инженерные вузы типа химико-технологического, но она не любила и боялась черчения, папа в это время возможно был в командировке и не успокоил, что поможет.

Кто-то сказал Вале, что на литфаке Пединститута им. Ленина будет набор в группу лингвистов (имелось в виду исследователей языка – не учителей). Валя сдала документы туда и была принята. Однако, после окончания первого курса группу лингвистов переформировали в обычную с перспективой диплома учителя.

И это во многом определило всю Валину дальнейшую жизнь с бесконечными стопками тетрадей дома. Тем более, что после смерти папы Валя работала на две ставки, часто в двух школах.

Когда давление необходимых заработков ослабло, Валя сделала диссертацию о становлении русского языка в предпушкинский период (очень интересно было читать даже нам), но ей пришлось долго ездить по городам и весям, чтобы найти ученый совет, который согласен обсуждать и поддержать работу по русскому языку, представленную некоей Фонштейн.

После защиты диссертации необходимость преподавать литературу тяготила, Вале хотелось преподавать исключительно язык, что было возможно только в вузах, где учили русскому языку иностранцев.

Соответствующие кафедры были в каждом вузе, и Валя внимательно отслеживала объявления о вакансиях. А дальше все обсуждения шли в двух вариантах: в первом разговор по телефону доходил до вопроса о фамилии и тогда представитель кафедры говорил: «У нас много претендентов, пожалуй, вам не стоит тратить времени и привозить документы». Во втором, если небдительный кадровик по телефону утверждал, что такие специалисты, как Валя, им крайне нужны, после взгляда на Валины документы он говорил с сожалением: «Очень жаль, но пока вы ехали, мы уже наняли другого специалиста».

Мои двоюродные и пр

У меня не так много двоюродных братьев и сестер, как могло бы быть по числу дядь и теть, а в силу разницы в возрасте и больших расстояний общались далеко не со всеми.

Мама больше дружила с самой старшей сестрой, тетей Евой. У неё было два сына. Толя был старше меня на 14 лет и очень мне нравился. Он подшучивал, чтобы я быстрее росла и тогда он на мне женится, поэтому на его свадьбе (мне было лет восемь) я устроила истерический плач, крича, что он обещал жениться на мне. Его жена Ада было пышной красавицей с прекрасными рыжими волосами, каких я никогда и ни у кого не видела. Оба учились, кажется, в авиа-технологическом, Ада выросла до начальника большого бюро, Толя занимался изобретателями.

Его младший брат, Володя, был Валиным сверстником. В раннем детстве он перенес полиомиелит и тогда же принял не изменяемое с годами решение стать врачом, чтобы такое с другими не случалось. Он поступил во второй медицинский, во время «дела врачей» чуть не был исключен из института и комсомола за дружбу с однокурсницей – дочерью одного из обвиняемых (кажется, умершего в тюрьме профессора Этингера).

После окончания института Володю послали (распределили) в Калужскую область, где он проработал три года. Несмотря на то, что ему с больной ногой приходилось месить грязь калужских деревень, он считал во благо возможность, которую он бы не имел в Москве, делать различные операции и вернуться опытным хирургом. Больная нога была еще и короче, поэтому Володя делал операции, опираясь фактически на одну ногу.

После возвращения в Москву Володя поступил в аспирантуру, защитил кандидатскую диссертацию, в 36 лет докторскую, существует какой-то специальный «шов Ривкина». При всем напускном цинизме, когда речь идет о больных и здоровье, Володя на самом деле не раз показывал себя предельно отзывчивым родственником.

В юности, когда я болела, Володя не раз приезжал с пересадками через всю Москву, устраивал встречи со специалистами. Помню, что после окончания школы приезжал уговаривать меня поступать в медицинский, иногда жалею, что упиралась. Когда устал оперировать, Володя стал заниматься информацией, писал и пишет книги. Кроме множества книг по специальности, издал очень полезную научно-популярную «Здоровье и болезни. Книга для пациентов».

Наверное, какая-то особая тяга к знаниям передалась нашему поколению Фонштейнов через родителей еще от дедушки с бабушкой, так что все «двоюродные» получили высшее образование. Самым старшим пришлось труднее, в том числе материально, поэтому Нюся (дочь старшего папиного брата) с началом войны вынуждена была пойти работать, не получив диплома (кстати, неверно сказать, что никто в нашем поколении не попал в МГУ, она училась на философском факультете МГУ, в одной группе со Светланой Аллилуевой-Сталиной). После эвакуации она вернулась на кафедру в качестве лаборантки, потом ассистентки и работала там до самой смерти, будучи хранителем наследия академика Б. А. Фохта. Именно благодаря Нюсе (А. А. Гаревой) были посмертно изданы его неизвестные труды.

Ее брат Зоня доучивался на вечернем факультете полиграфического института и, сколько я его помню, был директором типографии, помогая всей родне с экспрессным изданием наших (и наших детей) авторефератов диссертаций.

Лиля и Юля – дочери старшей папины сестры. Лиля преподавала в школе немецкий язык. Ее муж Митя Френкель, как и младшая сестра, Юля, окончили институт востоковедения, специализируясь на фарси. Юля потом все годы работала в издательстве иностранной литературы «Мир». Кстати, В. В. Жириновский до его головокружительной карьеры командовал там профсоюзом и, по словам Юли, славился умением выбивать путевки для сотрудников и клоуном еще не был.

В отличие от Юли, Митя после окончания института несколько лет работал в Азербайджане, по специальности, на границе с Ираном. После этого он до недавнего (за восемьдесят пять) возраста работал в институте Африки, защитив там кандидатскую и докторскую диссертации.

В качестве докторской диссертации Митя защищал изданную книгу «Либерия и США». При этом сам Митя выездным не был до самых недавних лет, когда после смерти Лили он посетил внучку в Канаде. По-видимому, чувствуя некоторую вследствие этого факта неловкость и зная его филателистские пристрастия, его коллеги, посещая Либерию, привозили ему марки. Он мне показывал полный набор марок Либерии, начиная от первой, выпущенной после образования страны. Может, это и заменяло ему возможность самому увидеть Либерию, про которую столько знал и писал.

Когда мне было восемь, в квартире заболел скарлатиной соседский мальчик, и меня отправили спасать от заразы к тете Софе. Её сын, двоюродный братец Эдик, был младше Лёни, сына покойного папиного брата Макса, на год. Они и жили близко и дружили с детства и всю жизнь. Моя ссылка пришлась и на Первое мая. Эдик шел на демонстрацию со школой, и Леня тоже как-то к нам присоединился.

Оба были интеллектуальными хулиганами, обдумывали-обговаривали очередные каверзы – наверняка для привлечения внимания девиц (тогда было еще раздельное обучение), а меня вели на сильно вытянутой руке, чтобы не портить слух воспитанного ребенка.

Как и все Фонштейны, Леня отлично учился, однако не мог и мечтать об МГУ, поступив в Тимирязевскую академию, после которой был направлен на целину в качестве селекционера.

Двоюродный брат Леня

Я в восемнадцать вышла замуж, когда Лёня и Эдик еще не были женаты. На моей свадьбе оба озорника исходили шутками про Рабиновича (фамилия моего мужа), но мое замужество их как-то подтолкнуло, так что мой Миша был всего на год старше Оли (дочки Лени) и на два – Наташи (дочки Эдика).

Миша с пяти лет интересовался биологией, и мы старались чаще общаться с Леней и его женой (биологами), а позже и Лёня с Наташей поддерживали эти участившиеся и укрепившиеся контакты, чтобы Миша потянул в биологию и Олю. Что и случилось, и оба поступили в МГУ. Помимо личной симпатии (Лёня был очень обаятельным человеком), нашей близости и дружбе способствовало и жилье по соседству в Москве, не говоря уже об общей внучке.

За кандидатской последовала докторская диссертация, Леня стал заметной фигурой в генетике, но его жена, Наташа Ломовская, ученица С. И. Алиханяна (одного из немногих, кто не согнулся в 1949-м под Лысенко после статьи Жданова во время знаменитого съезда ВАСХНИЛ и фактического разгрома генетики Союза) защитила докторскую диссертацию еще раньше. Она очень знаменита, создав штамм, оказавшийся оптимальным реципиентом изолированных ДНК, который используется лабораториями всего мира, работающих с актиномицетами.

Братец Эдик, следуя отцовским способностям (дядя Исаак был скрипачом Государственного симфонического оркестра), окончил музыкальную и параллельно (с золотой медалью) обычную школу. Будучи шпанистым парнем, когда на выпускном вечере объявили его фамилию, он сыграл сначала себе, как и другим, туш, и только потом пошел получать аттестат с золотой каемочкой. Окончил Горный институт, в тридцать девять защитил докторскую диссертацию и вскоре на всю оставшуюся жизнь перешел в Академию народного хозяйства, учить математическим методам экономики будущих руководителей партии и Правительства.

Мы часто общались и всю жизнь дружны с Эдиком. В подростковом возрасте были очень похожи (как видно и из фотографии).

Двоюродный брат Эдик

Эдик терпел (с трудом) мои капризы с едой, когда я была на его попечении, ходил со мной на собеседование в Институт стали, способствовал переходу в АНХ в момент моего профессионального кризиса. В детстве живчик, активный горнолыжник, до недавнего времени ездил с Людой то на Медео, то на Лейк Плесид. Не знаю, как в Казахстане, но в США ему как super senior подъемники бесплатны.

Папина смерть

В 1955-ом мы уехали на лето на Украину, в ныне затопленный под Кременчугским водохранилищем Крюков-на-Днепре, где находился очередной вагоностроительный (с обязательным танковым цехом) завод и куда должен был приехать папа сначала в командировку, а потом остаться с нами проводить отпуск.

Кажется, мы там были уже не в первый раз, я плавала в не очень глубоком прибрежье Днепра, валялась на песке, хватала с веток кисло-сладкую шелковицу, дружила с местными ребятами, про которых писала сентиментальный рассказ.

В июле, когда кончился учебный год в школе, приехала озабоченная Валя. Папа вернулся из очередной командировки и очень жаловался на глаза. Когда она на вокзале (он ее провожал) напомнила ему сходить к врачу, соседка по вагону пожурила: «Нехорошая примета – перед расставанием говорить про болезни», и Валю это тяготило.

В середине июля, когда мы его ждали, папа не приехал. Телефона в доме не было ни в Москве, ни в Крюкове, мама писала письма. От папы пришло разъяснение: «У меня опять разболелась нога, и я лег в больницу» (у него был жестокий тромбофлебит заядлого курильщика).

Валя была в некоем недоумении: жаловался на глаза, а в больнице с ногой, зато мама успокоилась: с ногой – это рутина. В течение пары недель от папы регулярно приходили успокаивающие оптимистические письма, пока 7-го августа вдруг не пришла телеграмма от маминой сестры: «Срочно приезжайте. Миша в больнице, не слушается врачей».

У нас были билеты с прибытием в Москву 17-го августа, и мама засуетилась, написала папе подробное письмо. Я его многократно потом перечитывала и хорошо помню: «Миша, ну что же ты? Почему ты не лечишься, как положено? Не хочется срываться, Ниночка так хорошо поправляется» (мой плохой аппетит был притчей во языцех, пока все та же мама лет через двадцать не стала указывать мне на противоположную склонность).

Из-за моей прибавки в весе на три килограмма мы не поехали немедленно, но все-таки стали собираться: покупать груши и еще что-то с собой в Москву. Папа подбодрил телеграммой, которая пришла в субботу 13-го утром: «Родные мои. Чувствую себя прекрасно. Жду вас 17-го». Мы развеселились, собрались было в кино на вышедший недавно популярный «Возраст любви», но разразилась гроза, и мы провели вечер дома, не подозревая, что ночью папы не станет.

Утром следующего дня пришел почтальон, сказал, что в воскресенье телеграф в Крюкове не работает, а в Кременчуге (на другом берегу Днепра) на почте нас ждет телеграмма: «Важная. О жизни или смерти» (так он обозначал категорию телеграммы, которую нам не доставили). Мама тут же вскрикнула: «Папа умер», за что мы ее в два голоса осудили, чтобы не хоронила живого.

Валя побежала за телеграммой, которая маму обрадовала потенциальной надеждой: «Срочно выезжайте. Миша при смерти».

Пока мы меняли билеты, пока добирались до поезда и ехали с пересадкой в Харькове в Москву (лететь самолетом никому и в голову не приходило), мама непрестанно повторяла вслух: «Миша, ты только меня дождись, все будет хорошо, ты только меня дождись…ты только меня дождись…».

А мы уже дозвонились с Крюковской почты в Москву и знали, что папа умер ночью 13-го. Валя не решалась сказать маме правду, тихо рыдала вплаток, за что мама ее поругивала: «оплакиваешь живого». Правду маме мы сказали перед самой Москвой, за время дороги Валя заметно поседела.

17-го были похороны, и постепенно мы узнали правду, которая особо окрасила в моей памяти не только мужество отца, но и его любовь к маме.

Оказалось, что врачи почти сразу установили диагноз отца: энцефалит, который был результатом клещевого укуса, когда в мае папа был в командировке в Нижнем Тагиле (как выяснилось, в том году была эпидемия этой болезни). В их группе командировочных было шесть человек, заболел только папа – наверно, его организм был ослаблен войной.

В папином варианте стволового энцефалита поочередно оказывались парализованными веки, челюсть, дыхательные пути. Папа руками приподнимал веки и писал бодрые письма маме. И еще просился у врачей хотя бы временно домой, чтобы покрасить полы к нашему приезду. Когда парализовало челюсть, его начали кормить трубкой. Дыхательные пути в первый раз парализовало 7-го, но папу отходили.

Он держал мамины письма под подушкой, чтобы сестры, которые его регулярно навещали, не узнали нашего адреса в Крюкове и не написали бы маме. Когда папа был без сознания, тетя Софа достала одно из писем и послала нам телеграмму за подписью тети Евы, старшей маминой сестры, чтобы подчеркнуть серьезность ситуации, раз и та вовлечена.

Папа был уже не в силах отвечать письмом на мамины упреки, что он не слушается врачей, «в то время как Ниночка поправляется». Он попросил медсестру отправить ту последнюю его телеграмму о том, что он чувствует себя прекрасно, а сестрам устроил возмущенный нагоняй: у Ани больное сердце, ее нельзя волновать, и писать ей он категорически запрещал.

Это могло произойти на день раньше или позже, но в ту же ночь случился очередной паралич дыхательных путей, от которого его не спасли.

То, что произошло с отцом, сегодня профессионально описывают как острый бульбарный паралич, лечения от которого не существует и поныне.

Пишу, сколько себя помню

Шел 1950-й, мы на лето приехали под Брянск, в Сельцо, куда папа был направлен в командировку (очередной вагонно— или паровозостроительный завод, где, по крайней мере, в одном цехе делали танки, – таковы были типичные маршруты папиных командировок и куда шли прорисованные им кальки).

Я все лето что-то писала. Писала слабо разборчиво на кальке (карандашом!) о шпионах, потому что папа показал, как близко проходила граница с Польшей до 1939-го года. Совсем рядом в лесу было много могил со времен недавней тогда войны, так что смесь слышанного и виденного в кино в быстром темпе производила засаженных еще до войны шпионов, возможно, еще и бдительных пионеров.

Вспоминается, как через несколько лет Лев Кассиль в Московском Дворце Пионеров рассказывал о своем первом рассказе. Загордилась было аналогией, что и у него он был про шпионов (правда, иностранных), но смешно было (он умел рассказывать или даже читать отрывки известных и хорошо знакомых своих рассказов так по-новому весело, что мы от смеха падали со стула), как он решил проблему американской фамилии.

За стеной его комнаты соседи крутили по радио иностранную станцию, и там звучало неким загадочным рефреном: «Kiss me quick», и так появился мистер Кисмиквик, американский шпион.

Как лично я решала проблемы с фамилиями шпионов, не помню. Зато помню, что покупала небольшие записные книжки в клеточку и какую-то повесть писала (и написала) про любовь, потому что было мне уже лет четырнадцать, заполнив нечитаемым мелким почерком две таких, синюю и красную.

Мама меня всерьез не воспринимала, но соседка по даче, Людочка, которой дала читать, потому что она была красивой блондинкой, какой хотела бы стать и сама, говорила «Сам факт, что она довела сюжет до конца, важен сам по себе".

Наверно, в Штатах я бы поняла, что без странности письма мое место – придумывать сюжеты, а диалоги будет писать кто-то другой, но объяснить мне это было некому, и я настроилась стать писательницей. И здесь нельзя обойти исключительную роль Григория Горина.

О Григории Горине

Я была, по-видимому, хорошей пионеркой, читала «Пионерскую правду», журнал «Пионер». С «Пионерской правдой» было болезненное разочарование (и одно их первых открытий про непопулярность моей фамилии). Я была председателем совета отряда – наверно, это было где-то до шестого класса, потому что в седьмом я уже была председателем совета дружины.

Не знаю, чем выделялся мой отряд, наверно, просто выпал черед по разнарядке, но приехал из Пионерки их корреспондент, мало кому тогда известный молодой Александр Хмелик (запомнила фамилию, потому что сначала выискивала эту подпись, а потом узнавала в разных его ипостасях, вплоть до создателя киножурнала «Ералаш»), много чего расспрашивал, записывал фамилии. Довольно вскоре появилась и статья про дружных девочек, творивших какие-то благородные поступки, было много фамилий моих одноклассниц (школа тогда была исключительно женская), а про какой-то факт, однозначно связанный с моей незаменимой ролью, было отмечено безымянно: «председатель совета отряда».

С «Пионером» были другие пересечения. Уже в течение нескольких лет я время от времени читала веселые басни (чаще всего на политические темы), подписанные одним и тем же именем – Григорий Офштейн, ученик… класса… школы…, Литературная студия городского Дома пионеров.

Когда я перешла в 8-й класс (в той же, но уже совместной с мальчиками школе), возникла надежда, что мама разрешит мне самостоятельно ездить на метро и отодвигаться от нашей улицы. В первое же воскресенье я поехала до станции Кировская искать переулок Стопани, где был расположен заветный городской Дом пионеров.

Телефоном я еще не пользовалась, поэтому остается загадкой, как я сумела попасть вовремя на встречу с руководительницей литературной студии. Наверняка я заявила, что пишу рассказы и хочу писать лучше и больше. Вера Ивановна Кудряшова оставалась в моей жизни еще много лет, но только сейчас я понимаю важность ее доброжелательности и терпения, чтобы работать с такими самонадеянными и часть нетерпимыми к сомнению в их таланте подростками.

Как потом выяснилось, в войну Вера Ивановна работала в «Пионерке» (не уверена, но казалось, что возглавляла её), а до войны работала в этой же студии, которой покровительствовал Фраерман и в которую ходили школьниками такие будущие асы, как Юрий Трифонов и Сергей Баруздин. Взрослый Баруздин нередко навещал нас, ожидая свою дочь, которая танцевала в ансамбле Локтева. Понимание значимости руководства Баруздиным журнала «Дружба Народов» пришло позже, а тогда сердце замирало от одной мысли, что он ходил в походы с Фраерманом, который увлекал всю их братию в свою романтическую религию.

Вера Ивановна задала мне, по-видимому, стандартное домашнее задание, дав мне открытку с репродукцией известной картины Решетникова «Опять двойка», чтобы я написала рассказ по изображенному сюжету к следующему заседанию.

Кружок встречался утром в воскресенье и по вечерам в среду. Не уверена, что мама разрешала мне ездить одной по вечерам, но к следующему воскресенью я пришла с тетрадкой в руках с ожившими героями выразительной сцены на картине и дав всем им имена, вплоть до собачки, сочувствующей двоечнику.

Возможно, Вера Ивановна уже представила мне кружковцев на первой встрече, потому что на этой я уже узнала большеглазого Гришу Офштейна с глубоким шрамом на щеке, Аллу Тарасову, Наташу Рязанцеву, Лилю Кройтман. Кто-то читал свои стихи, остальные что-то комментировали, поражая меня разнообразием их замечаний. Вера Ивановна, смягчая горячие оценки, подвела итоги и дала знак мне читать. Я уже и не помню ни отдельных оценок, ни общего впечатления. Обсуждение прервала реплика Гриши, вызвавшая общий хохот и определившая наши с ним дальнейшие отношения:

– Мне бы еще и такую дикцию!

Смех был понятен. Я, разумеется, очень или даже слишком старалась выразительно читать (Бартовское «А мне еще и петь охота и за кружок по рисованию…» было про меня: я параллельно ходила в школьный кружок художественного слова), плюс Гришина впоследствии знаменитая на всю страну шепелявость. Однако обида, что он, из-за которого узнала про кружок и который был в моих глазах уже профессионалом, не возжелал обсуждать достоинства моего опуса, осталась надолго.

У них уже была сложившаяся компания, было (не знаю, верное ли) впечатление, что они как-то контактировали и домами, жили недалеко друг от друга «в городе» (Гриша, кажется, жил в районе Елоховской). Я постепенно тоже обросла какими-то друзьями «моего круга» и уровня достатка, а общение с Гришей, Наташей и Аллой дальше восхищения их действительно незаурядными талантами, что и определило их дальнейшую профессиональную жизнь, не пошло.

Наташа Рязанцева была старше на класс и поступила на сценарный факультет ВГИКа, став впоследствии, с ее чутким ощущением драмы, известным автором значимых фильмов. Аллу Тарасову (она оканчивала школу в тот же год, что и мы с Гришей) в виде исключения приняли в Литинститут, хотя уже вышло постановление принимать туда только при наличии трудового стажа Ее нежные и очень женские стихи печатались в сборниках «Дней поэзии» еще в школьные годы, но позже слышала, что она нашла свое место скорее как переводчик стихов с французского. Наверно, она поменяла фамилию (после замужества?), потому что в списках писателей сегодня я ее не нашла.

Со временем кружок как бы разделился на два лагеря с невидимыми границами. Сейчас у меня хватает самоиронии понять, что это было смешно, но в моем меня тоже рассматривали как некоего лидера. Мои кажущиеся теперь наивными рассказы для детей вызывали (и были рассчитаны на это) улыбки, а искристые Гришины фельетоны вызывали не только бурный, но умный смех, однако необъективные мои болельщики рассматривали нас как бойцов на одном поле (может, просто завидовали Грише, а я этого не понимала?).

Прямого антагонизма у нас с Гришей не было: помню, что вместе обсуждали, куда будем поступать после школы (оба «шли на медаль»). Я иногда ловила себя на мысли, не пора ли поближе познакомиться, а может и подружиться, но не могла преодолеть ужаленное самолюбие и, в отличие от моих «сторонников», четкое понимание многогранного нашего неравенства.

Руководствуясь тем же правилом сначала узнать жизнь, Гриша, следуя семейной традиции (его мама была врачом) поступил в медицинский. Этим же руководствовалась и я, планируя жизнь инженером, как папа. В глубине души думала, что все равно буду потом писать.

С Гришей виделись и после школы. Он продолжал сочинять смешные рассказы, учась в медицинском, приходил, как и я, в Дом пионеров. Потом встречи стали односторонними, я видела его в КВН, потом на разных телевизионных встречах, не пропускала спектаклей и фильмов по его пьесам и сценариям.

Как-то встретила его на улице Горького. Уже слышала, что женился, значит, нам было уже за тридцать. Поздоровались, минуту постояли, он вроде бы заинтересованно спросил, продолжаю ли я писать. Я отрицательно помотала головой, но постеснялась сказать в оправдание, что уже защитила кандидатскую. Гриша явно спешил, и мы на том разошлись.

В последний раз лично мы общались в Политехническом музее, на его творческом вечере. Он уже был с бородой. Я долго мялась, но после окончания Юра подтолкнул меня к «за кулисам». Гриша собирал записки и листки прочитанного, как бы обрадовался свидетельнице детства, но кроме общего приветствия и молчаливого восторга на лице, у меня не было ни вопросов, ни ответов. Мы когда-то были заодно: сначала узнавать жизнь, и он работал несколько лет в скорой помощи, как я на заводе. Однако мне надо было признать, что в отличие от него у меня не было его непреодолимой тяги (я уже не говорю про способности и талант) писать, которая оказалась бы сильней моего интереса к профессии.

Естественно, Гриша понимал трудности жить и печататься Офштейном, новую фамилию «Горин» взял созвучную девичьей материнской – Горинская, хотя сам же и пустил широко по свету расшифровку аббревиатуры: Григорий Офштейн Решил Изменить Национальность.

Со временем все больше видела глубину его как бы подготовленных под смех обобщений и многоплановый строй шуток и образов. Сейчас, пожалуй, была бы готова поговорить и даже поспорить, но его жизнь оборвалась в конце прошлого тысячелетия.

Живой Гриша Горин был моложе меня на 9 дней.

Еще про Дом пионеров

Я провела в Доме пионеров более трех лет, сначала три последних класса школы, а потом еще первый студенческий год.

Думаю, что не только мне этот Дом стал родным домом. Ребята, ютящиеся, как и я, в коммуналках с соответствующим бытом, приходили в светлые просторные помещения, к людям, встречающим их с улыбкой, и что было важно – их ждали, для них было уготовано место. (Совсем недавно прочитала, что и Гриша Горин жил в коммунальной квартире, хотя и в «городе», как называли центральные районы Москвы жители такого окраинного тогда района как наша Благуша) Проходя мимо комнат других кружков и, в частности, Локтевского ансамбля, я с гордостью думала, что по соседству «наша» комната, и я здесь живу.

Именно из-за этой запомнившейся любви к Дому пионеров через несколько лет мы привели Мишу в Дворец Пионеров, переехавший к тому времени на Ленинские горы, где он провел все школьные годы в различных кружках биологического сектора.

В наш литературный кружок, кроме Сергея Баруздина, приходили «соученики» по Литературному институту бывшей нашей «кружковки» Ларисы Ромарчук: Роберт Рождественский, Евгений Евтушенко, Владимир Соколов. Почему-то кажется, что Соколов был уже аспирантом, на всю жизнь полюбила его тонкую лирику. Запомнились его «Не упал я в детство, а поднялся» – так наверно он воспринимал и его приходы «в гости к нам».

Хотя Евтушенко в ту пору был женат на Ахмадулиной и все стихи посвящал ей, мы почему-то придумали влюбленность в него Ларисы, и на одном из заседаний после какого-то их прихода дружно сочиняли пародию на ритм Ларисиного стихотворения:

«Третий снег», прекрасный сборник лучшей лирики Евтушенко, был его третьей книгой, и вышел в 1956-м, то есть в момент нашей встречи ему было уже двадцать четыре, но цитата из Пастернака и понравившийся нам ассонанс «столетник – двадцатидвухлетний» был важнее правды.

Гости не столько читали стихи, сколько отвечали на вопросы, возникали споры, Рождественский отвечал длинно, и мы с облегчением дожидались, как после начального продолжительного заикания он доберется до конца фразы, но вредный Гриша тут же подкидывал следующий вопрос, и начинались следующие общие муки. При чтении стихов Рождественский почти не заикался. Я в то время увлекалась Маяковским, прочитала все тома от корки до корки, схожесть ритмов восхищала, как и вообще оптимистический настрой его стихов. Вопрос, где Рождественский находил истоки этого настроя, пришел много позже, как и понимание возможного ответа.

Вера Ивановна рассказывала, что в тридцатые годы кружок опекали Фраерман и Паустовский (возможно, вместе, потому что они дружили). В мои годы вместе с Верой Ивановной нашей литературной студией руководила Ольга Ивановна Высоцкая, известный автор стихов для детей, красивая статная женщина. Она приходила почти каждое воскресенье и без всякого нажима с её стороны воспринималась как конечный ценитель написанного нами.

Интересно, что Гриша Фрумкин помнил, что я читала и стихи, хотя я не помнила самого факта писания стихов и с удивлением нахожу их в старых бумагах – это были упражнения вроде песни, которую Локтев просил сочинить на определенный мотив (пришел как-то в наш кружок как к коллективному автору).

Гриша Фрумкин

Гриши уже два года нет в живых, а за шестьдесят лет знакомства у меня не нашлось времени рассказать ему, сколько разных ролей он играл в моей жизни. Или он и сам догадывался?

Где-то в 1955-м в кружке появился странный парень, с манерой обращения сразу ко всем, не по-городскому одетый, намного нас старше. Как потом выяснилось, ему было уже двадцать три, после геофизического техникума он побывал в нескольких экспедициях в Сибири и на Дальнем Востоке, наш кружок посещал еще до техникума и между экспедициями и теперь готовился поступать в литинститут им Горького. О том, что он пишет стихи, узнали как-то не сразу. Он был как крысолов с дудочкой, мы тянулись за ним гурьбой после заседаний, и он, не очень оглядываясь на последователей, шел по бульварам, читая вперемежку свои и чужие стихи. Знание чужих стихов мешало ему всю жизнь издать свои: «Зачем мои стихи, если есть Пастернак?» Такое слышала от него не раз, хотя его тонкая лирика всем очень нравилась.

Мне в нем нравилось все: стихи, открытость, пренебрежение к внешнему виду, частью которого был неизменный треух, и тот факт, что жил он не в самой Москве, а в Расторгуево (тогда – далеом пригород), где, по Гришиным словам, его отец был единственным пьющим мастеровым евреем.

Начались времена, когда старших кружковцев стали приглашать на вечера в Дом литераторов. Мама была категорически против моих поздних возвращений. И тут на помощь приходил ничего не подозревающий Гриша, который обязательно проводит меня до дома. Так было несколько лет. Иногда он об этой функции догадывался. В конце вечера, когда Гриша с увлечением и пониманием общался в буфете с Михаилом Аркадьевичем Светловым, ко мне подходил какой-нибудь приличный юноша из Гришиных сокурсников и нейтрально сообщал: «Гриша задерживается и просил проводить вас до метро». От станции метро Семеновская добиралась я сама, а физически в моем доме Гриша появился случайно лет через двадцать пять и с мамой уже встретиться не мог.

Грише я, к сожалению, обязана и моей нелюбовью к физкультуре. Сам он был сутулый, явно неспортивный юноша и культивировал в нас пренебрежение к спорту, декларируя:

– Заниматься нужно только тем, что согласуется с возможностью сочинять стихи. Разве можно бежать на лыжах и сочинять стихи?

Ура, слово найдено. Я и сама, кроме коньков, ничто не любила, во всех видах спорта была самой медленной в мире, а тут нашлось обоснование. С годами я все меньше была убеждена в Гришиной правоте, но можно представить мое возмущение, когда много лет спустя Гриша стал с восторгом описывать спортивную фигуру своего сына. Когда я привела его слова, которые оправдали мое пренебрежение физкультурой, Гриша искренне изумился:

– Это я был такой дурак?

Подвижное худое лицо, толстые губы делали меня в подростках похожей на мартышку. Как-то я пришла на заседание кружка в день рожденья. Наверно, выглядела принаряженной и приподнятой. Ждала и дождалась комплимента от Гриши:

– Сколько тебе сегодня лет? Восемнадцать? В двадцать восемь будешь совсем красавица.

Я не забыла его слов и с нетерпением ждала двадцати восьми.

Для Гриши я на всю жизнь стала «своим парнем». Гриша знакомил меня со своими друзьями, в частности, со скульптором Колей Селивановым, с которым учился в одном классе. По Гришиному описанию, хотя он мог это и сочинить для красного словца, то один, то другой из них оставался на второй год, «догоняя» друга. Познакомил с журналистом Юрой Васильковым, который позднее стал знаменитым международником, а тогда был ответственным секретарем газеты «Труд», в которой Гриша работал внештатно после целины.

В литинституте Григорий был в семинаре поэзии, которым руководил тогдашний редактор журнала «Техника молодежи» Василий Захарченко, но своих стихов не издавал (спустя лет тридцать его, кажется, заставили издать небольшую тетрадку стихов «Я уйду за город утром»), а стал журналистом. После окончания института он поехал в тогдашний Целиноград, бывший Акмолинск и теперешнюю Астану, создавать местную газету «Целинный край».

Гриша писал отличные очерки по проблемам села и целинных урожаев, издавал брошюры преданного целинника вроде «Гектар просит работы», а когда вернулся в Москву, работал сначала внештатно в нескольких газетах, а потом на ТВ, участвуя в создании, а со временем возглавляя передачу «Сельский час».

Гриша пытался привлечь меня как автора, не раз приглашал на интересные встречи, как-то показал телецентр восхищенному Мише. В Останкино его все знали и любили, включая его штампованные шутки. Он мог спросить незнакомую симпатичную девушку в лифте: «Где и когда?». Формулу ответа знали все: «Если любишь – найдешь». Он был очень доволен, что как бы и поприставал и его как бы приставания отвергли.

В нем не было ни грамма цинизма, он искренне верил в важность всего, что делал. Когда перестал верить, ушел учить телевизионному и сценарному мастерству, написал серьезные учебники по сценарному искусству, был деканом Московского гуманитарного университета.

Виктор Листов

Гриша Фрумкин познакомил меня и со своим близким другом Витей (Виктором Семеновичем) Листовым. В юные годы я встречала его на заседаниях разных литобъединений, помнила, что тогда он писал стихи, о чем после никогда не вспоминал и другим не позволял. Виктор, как многие, был так сильно увлечен Гришей и его романтизмом, что, окончив историко-архивный институт, в начале шестидесятых поехал вслед за ним на целину и работал с ним в газете «Целинный край».

В числе многих других образных выражений Листову принадлежит замечательная фраза: «Не надо путать источник вдохновенья с окошком в кассу», и вся его жизнь служит тому подтверждением, либо он придумал эту фразу постфактум, объясняя изгибы его непростого жизненного пути. Как правило, он с наибольшим увлечением занимался совсем не тем, за что получал зарплату.

После возвращения в Москву Виктор, как и Гриша, работал внештатным сотрудником нескольких газет, и, следуя своему историко-архивному образованию, в 1968-м защитил кандидатскую диссертацию по истории кино. Ключевым словом было «история», поэтому при возникшей возможности начал работать сотрудником института теории и истории архитектуры.

Вторым ключевым словом было «документальное», которое отражало историю. Виктор объяснял мне, что историки бывают двух типов: концептуалисты и фактографы. Концептуалисты создают концепцию или используют существующую и подбирают под нее доказательства. На мой взгляд, так написана преобладающая часть исторических обобщений. Фактографы же ищут проверенные факты и далее описывают их, выводя, если получается, концепцию.

Когда возник НИИ теории и истории кино, Листов перешел на работу туда. Похихикивал над аббревиатурой: НИИТИК: ни теории, ни истории. Написал несколько блестящих книг, которые я читала как детектив: «История смотрит в объектив», «И дольше века длится синема». Работая в институте кинематографии и защитив в 1990-м докторскую по искусствоведению, Виктор увлекся Пушкиным и стал серьезным пушкиноведом, издав несколько фундаментальных книг на основе его архивных находок или просто внимательного прочтения упущенного другими: «Новое о Пушкине», «Голос музы темной», «Записные книжки Пушкина», «Легенды и мифы о Пушкине».

Помню его выступление и, как восхищались полетом его рассуждений вокруг подписи под «Памятником» Пушкина: «Каменный остров» не только мы, но и директор Пушкинского музея А. З. Крейн.

Когда удавалось вытащить Виктора к нам домой, все смолкали, настолько интересно было слушать его устные рассказы, столько разных и новых фактов накопилось у него.

Я всегда восторгалась его умением чувствовать и обыгрывать слова, придумывать неологизмы, часто записывала, чтобы не забыть. Наиболее запоминались, конечно, хулиганские типа «Я весь в беговне».

Когда НИИ умер, Витя преподавал в родном историко-архивном институте, ставшем частью РГГУ, а потом и теперь, параллельно с изысканиями в пушкиноведении, все больше перекладывает найденное им архивное знание в кино— и теле-материалы. Еще до нашего отъезда большой резонанс вызвал его с Мариной Голдовской фильм «Про власть Соловецкую». В последние годы по его сценариям снято большое число исторических фильмов, все – относящиеся к началу века и уж не дальше начала советской власти.

Я люблю говорить с Виктором по телефону. С его постоянными шутками и самоиронией это всегда поднимает настроение.

Лев Кассиль

За исключением одного-двух «романтических» рассказов я писала про детей и для детей. Это у нас семейное: воспринимать себя старшими и ответственными. Помню, что как-то ехали в метро, как всегда в плотно стиснутой толпе, и четырехлетний Миша протянул, защищая, руки вокруг чуть меньшей девочки и прокричал: «Осторожно, здесь дети». Все вокруг дружно засмеялись, но это была жизненная позиция.

Среди других писателей несколько раз кружок навещал и Лев Кассиль. Наверно, я осмелилась что-то прочитать и при нем. Мы обычно дружным гуськом провожали Льва Абрамовича до метро Кировская, где он брал такси. Таксисты его знали: наверно, такси в ту пору было не так много, а людей, которые часто на такси ездили, еще меньше.

В какое-то из этих провожаний Кассиль предложил мне подумать о Литинституте. Оказалось, что он вел там семинар детской литературы, и студентов, которые хотели расти в этом направлении, было немного. Впереди была еще пара лет школы, и было неизвестно, будут ли мои рассказы улучшаться с возрастом; никто не знал, что выйдет постановление, требующее для поступления в Литинститут обязательного трудового стажа; в голову не могло прийти, что в августе того же года умрет папа, и в общий расклад войдут новые мысли о гарантированных заработках, но тогда я не шла, а плыла в сладком тумане приятных мечтаний.

Кассилю в 1955-м исполнилось пятьдесят, и он разделял это празднование с нами дважды. Сначала устроили праздник в Доме Пионеров. Вера Ивановна предложила каждому выбрать любимые произведения Льва Абрамовича и приготовить соответственное выступление. Я, конечно, выбрала обожаемую Швамбранию. Ленькины: «Швамбрания: новая игра, на всю жизнь!» и в последующей жизни неоднократно выручали меня из тусклых или кажущимися безысходными положений, когда придуманная Швамбрания оказывалась живой и привлекательной не только для меня. Все шло в одном наборе с вызывающими улыбку Оськиными: «Чур, я буду дудеть и машинистом».

Я придумала какой-то теплый рассказ про жизнь в Швамбрании, который кончался антитезой к последним строчкам повести Кассиля: «Глобус полностью обернулся, и мы увидели нашу Швамбранию».

Кассиль целовал в щеку всех выступавших, с присущим ему артистизмом читал старые и новые рассказы, а потом пригласил весь кружок на его чествование в Доме литераторов.

Мне было пятнадцать, могу себе представить мои тогдашние восторги от увиденных близко Агнии Барто, Анатолия Алексина, Ивана Семеновича Козловского. Как и положено, все подшучивали над юбиляром, сквозь шутки сквозили любовь и уважение.

Сталин в нашей семье

Хотя папа прошел войну от рядового добровольца до старшего офицера, в партию он каким-то образом сумел не вступить. Наверняка на фронте участвовал в общих призывах «За Сталина», но дома этого имени не упоминалось. Когда приходили в гости тетя Софа с дядей Исааком, мужчины уединялись в каком-то углу нашей не очень большой комнаты, и оттуда иногда доносилось что-то про «усатого батьку».

Известие о болезни Сталина пришлось на мой день рожденья и помню, что родня произносила здравицы в мою честь негромко и с опаской: правильно ли поймут какие-то празднования в такой день? Через два дня объявили о его смерти, и в нашей школе всех учеников собрали в физкультурном зале для коллективного плача. Я искренне плакала громче всех, потому что по дороге в школу меня избили мальчишки из мужской 426-й школы, мимо которой я неминуемо проходила. Они перегородили мне путь и со словами «Бей жидов, спасай Россию» лупили по плечам и портфелю, которым я загораживалась, пока их не отогнали проходившие учителя.

По-видимому, еще не остыли в семьях пересуды про так называемое наспех сшитое дело врачей. Незадолго до смерти Сталина соседка тетя Оля доверительно советовала маме потихоньку собирать вещи в связи с готовящимся выселением евреев в Биробиджан, что обсуждалось на их партсобрании. Возмущенная мама спросила: «А у вас не обсуждалось, что могут быть и погромы?», на что прозвучал часто потом повторяемый в нашей семье ответ, произнесенный даже с неким пафосом:

– Партия прикажет – будут и погромы.

Мне было тринадцать, Валя была на последнем курсе института, и ей шел двадцать третий. Как и многие другие, она прорывалась и чуть не погибла на чудовищных похоронах Сталина. Валя была убита горем и повесила над своим столиком его барельеф. Я, по симметричной дурости, не только написала стихи «На смерть Сталина», но и показала их в школе. Стихи были длинные и плохие, помню: «Мы никогда тебя не позабудем…», но в школьные каникулы в конце марта готовился районный траурный митинг Сталинского района в большом телевизионном театре около станции метро Электрозаводская (позднее какое-то время там находился театр Моссовета) и, наверно, для плана в программу включили стихотворение, написанное школьницей, которая сама должна была его произносить. На каникулы приехал из командировки папа, мы много вместе катались на коньках, я простыла и потеряла голос, что спасло меня на всю последующую жизнь от позорных воспоминаний.

Папа до разоблачения культа личности Сталина не дожил. Вскоре после его смерти осенью 55-го, когда малютка – карликовый фокстерьер – собачка тети Софы в очередной раз ощенилась, я жила временно у них и участвовала в процедуре присвоения имен веселой шестерке. Самую тоненькую и длинноногую собачку дядя Исаак назвал Майя Плисецкая, а самого крупного и очевидно наглого щенка – Йоська. Он и раньше был к «усатому дядьке» критичен, а сейчас словно и не боялся.

Помню тот день следующего 56-го года, когда Н. С. Хрущев огласил свои разоблачения. Когда я пришла после школы, Валя была уже дома. Как сейчас вижу душу раздирающую сцену: Валя, вся в слезах, бьет молотком по медным частям сталинского барельефа, пытаясь их отогнуть и отбить сам барельеф. Когда ей это удалось, барельеф был выброшен, но плакала она еще довольно долго.

Я выбираю, меня выбирают (поступление в институт)

Очень многие еврейские девочки и мальчики оказывались в те годы в моей же ситуации. Независимо от влечения и школьных оценок, все были достаточно информированы о закрытых дверях в МГУ, МИФИ, МЭИ. В разных институтах причины были разные. Например, было известно, что в МЭИ установка не брать ребят с «пятым пунктом» шла непосредственно от тогдашнего ректора Голубковой, жены Маленкова, на разных факультетах МГУ жесткость отбора зависела от конкретного декана, как от ректоров в других институтах.

Упорные, верящие в справедливость и свою исключительность, ломились в закрытые двери, и потом вся Москва знала фамилию счастливчика, попавшего на мехмат или физфак МГУ. Остальных дерзавших, часто без повторных экзаменов, разбирали инженерные вузы, более толерантные к евреям. Медалисты, получив документы после неуспешного собеседования, успевали на собеседования в вузы с более протяженными сроками приема документов.

Таковы были правила. Экзамены в МГУ, МИФИ и ФизТех были в июле, чтобы у ребят был шанс второй попытки в другие вузы. Золотые медалисты экзаменов не сдавали и отбирались по произвольным и сильно различным в разных вузах схемам собеседований, которые происходили в том же июле. Серебряные медалисты сдавали два экзамена, все остальные в моем (1957) году сдавали пять (позже иностранный язык как обязательный экзамен при поступлении отменили).

У меня была золотая медаль и теоретически огромное (хотя и ограниченное по углам) поле выбора. Так же теоретически я подумывала о ВГИКе. Была некая вероятность, что мои рассказы пройдут творческий конкурс, и тогда будет только собеседование. Хорошо, что внутри себя я была достаточно адекватна в оценке своих дарований и способности стать сценаристом. Плюс формула: сначала узнать жизнь, а потом писать про нее. Плюс понимание, что после смерти папы, когда мама инвалид и получает мизерную пенсию, моя профессия должна приносить постоянный заработок. Плюс (последнее, но и самое важное) моя преданность папе и желание следовать его инженерной деятельности.

Стало быть, надо подавать документы в Станкин, Станко-инструментальный институт, где учат холодной обработке резанием, чтобы получить деталь нужной конфигурации из исходной круглой или квадратной заготовки, что в течение многих лет прочерчивала с папой. Если про трудность пройти двери отдельных вузов было широко известно заранее, то в остальных она часто зависела от конкретного расклада: состава комиссии, проводящей собеседование, свежей статьи в «Правде», стечения настроений и обстоятельств. (Впоследствии с 1977-го более 30 лет ректором Станкина был Ю. М. Соломинцев, сын известного политдеятеля М. С. Соломинцева с весьма известными преференциями обоих).

Собеседование назначили на шестнадцатое июля. Нарочно не придумаешь, но передо мной проходила собеседование маленькая аккуратная девочка по фамилии Иванова. Когда ее пригласили на собеседование, она отсутствовала не более пяти минут и вышла счастливая. Все кинулись к ней:

– Что спрашивали?

– Только, почему я решила поступать именно в этот институт. И сразу поздравили с приемом.

Я слушала ее ответы, уже двигаясь к заветной аудитории, потому что следующей вызвали меня.

В моем случае специальных обстоятельств было несколько. Во-первых, накануне во всех газетах было опубликовано сообщение о фракционной деятельности Маленкова, Молотова, Кагановича и зачем-то примкнувшего к ним Шепилова. Во-вторых, я была в новом, подаренном тетей Софой розовом платье. Платье было из довольно толстой ткани, и дырка от прокалывания каких-либо значков осталась бы в нем навсегда.

С этого и началось мое собеседование:

– Ты комсомолка. А почему мы не видим твоего комсомольского значка?

– Вчера было опубликовано постановление ЦК о фракционной деятельности… А ты знаешь, что Ленин писал о единстве партии?

– Что обсуждалось на июньском Пленуме ЦК ВЛКСМ?.

Я видела, что сидевшие человек двенадцать-пятнадцать немолодых человек различаются выражением лица, с которым воспринимают мои попытки ответить.

Я что-то успела прочитать накануне и соответственно сказать про важность единства партии;

относительно июньского Пленума наобум сказала, что там обсуждалась целина. Что-то бормотала и про отсутствие значка.

Кто-то из членов комиссии безуспешно пытался перевести собеседование в русло школьной программы:

– Что такое изотоп? – Я счастливо ответила.

– А как найти площадь…? – То же самое.

Кто-то все-таки спросил, почему я решила поступать в Станкин. Я засияла и рассказала и про папу и про то, что с детства помогала делать деталировки.

Однако дядя, сидевший во главе стола и возможно председательствующий, все время возвращался к фракционной деятельности в партии и моему общественному лицу.

Валя, которая пришла со мной, сказала потом, что я отсутствовала более тридцати минут. После серии вопросов-ответов меня попросили выйти в коридор, чтобы комиссия посовещалась.

Когда снова позвали, председательствующий дядя сказал:

– Мы посовещались и решили, что ты не соответствуешь нашим требованиям, поэтому мы рекомендуем тебе взять документы.

Я тут же возразила:

– Я буду сдавать экзамены с серебряными медалистами.

И тут на всю оставшуюся жизнь прозвучало откровенное:

– Мы не советуем тебе этого делать. – Все им было известно заранее. И мне теперь тоже: меня здесь не хотели.

Мы вошли в метро, и люди на встречном эскалаторе с удивлением и сочувствием смотрели на меня, плачущую так глубоко, что слезы стекали по лицу на заветное платье. Я ревела от обиды и несправедливости. Валя (папино воспитание) утешала по-своему:

– Надо было лучше готовиться, а не читать «Джен Эйр».

Я, правда, читала еще и «Сагу о Форсайтах», пряча толстый том под учебником Перельмана, из которого должна была решать задачки по физике, но продолжала плакать еще сильнее.

Помня хорошие отзывы о Цветмете, мы поехали на Калужскую. Там в приемной комиссии милые люди заахали:

– Ну где же вы были раньше? Мы закончили прием документов золотых медалистов вчера (15-го июля). Поспешите в Институт стали, там принимают до 23-го.

Мы обошли метро с Крымского вала на Ленинский проспект и сдали документы, охотно возвращенные Станкином.

В Московском институте стали процедура собеседования была стандартизована, поэтому результаты выглядели более справедливыми. После собеседования с председателем комиссии профессором Б. Г. Лебедевым все абитуриенты должны были пройти индивидуальные собеседования по физике, химии и математике. Химию экзаменовала красавица Анна Александровна Грановская, доцент кафедры химии, которая впоследствии читала нашему потоку лекции по химии и периодически выступала с концертами, поскольку окончила еще и консерваторию по классу пения. Со мной на этот раз пришел «болеть» брат Эдик, который что-то спросил у Анны Александровны, вышедшей в коридор, пояснив:

– Мы волнуемся.

– Я тоже. Сегодня проходит собеседование и мой сын.

Впоследствии Женя Грановский более двадцати пяти лет работал вместе с Юрой во ВНИИЭМе, и мы иногда встречаемся, переписываемся и поддерживаем контакты до сих пор.

Пересказывая все детали тете Софе, в ответ на ее расспросы, Эдик признался, что во время разговора с Грановской обнимал меня за плечи (он чувствовал себя много старше, а меня – естественно нуждающейся в опеке). Тетя Софа заохала:

– Что ты наделал! Теперь Нину не примут. Скажут, что безнравственная девочка, уже есть парень и обнималась с ним, даже придя на собеседование.

Наверно, это как-то снизило мой победный настрой. Результаты стали известны через два дня: я оказалась студенткой Московского института стали.

Выбор специальности

Про то, как я выбрала специальность при подаче заявления в МИС, можно рассказывать анекдоты.

Я ничего заранее про Институт стали не знала, кроме того, что папа (его уже два года не было с нами) как-то говорил:

– У нас есть молодые девушки после Института стали, очень хорошая специальность для девочек: смотрят в микроскоп, ходят в белых халатах.

Нам с Валей нужно было понять, какая из специальностей подразумевает эту возможность. Стали изучать весь перечень. Металловедение и термообработка, Наверно, это. Валя возразила:

– Нет, термообработка – значит, жарко, не подходит.

Именно из-за нашей темноты мне предстояло всю оставшуюся жизнь работать не по той специальности, по какой училась и получала диплом.

Список был во многом непонятный: обработка металлов давлением, электрометаллургия. И вдруг знакомое: литейное производство.

Только что все с увлечением читали «Битву в пути» Галины Николаевой. Романтические отношения героев окрашивали в розовый цвет даже земледелку, цех по приготовлению формовочных смесей, который мне вскоре предстояло увидеть вживую и из которого нельзя было выйти без почерневших ноздрей. Это показалось нам тем, что нужно, тем более, что стипендия была на сто рублей выше, чем на потенциально привлекательной «физике металлов».

Председатель приемной комиссии Б. Г. Лебедев был деканом физхима, где училась и группа МФ – физики металлов. Он меня почему-то выделил на собеседовании и при общем представлении абитуриентов ректору, прочтя мою фамилию, ошибся:

– Группа МФ.

И. Н. Кидин, тогдашний ректор института, ошибки не пропустил, жестко исправил: «литейное производство».

Через год я уже понимала, где мое место, и записалась на прием к ректору с просьбой о переводе на другой факультет. Кидин посмотрел мою зачетку: я сдала обе сессии на все пятерки, и сказал.

– Приходите через год. Если опять сдадите на все пятерки, мы вас переведем.

Через год я сдала все опять на все пятерки, но уже ждала Мишу. Лебедев перед приемом ректора сказал:

– Все очень хорошо. Пойдете опять на второй курс, много курсов перезачтут и будет время растить малыша.

Кидин вел прием студентов вместе с деканами. Увидел мой слегка выдвинувшийся живот:

– Вы ждете ребенка, вам будет тяжело догонять и сдавать недостающие предметы.

Лебедев промолчал про его вариант облегчения моей жизни. Я привычно выпятила грудь:

– Я трудностей не боюсь.

Чтобы не вступать со мной в полемику, Кидин отрезал:

– И вообще нет смысла никуда переходить. Мы весь институт приблизим к физхиму, все будут изучать физику металлов.

Впоследствии для меня было загадкой, что он имел в виду, кроме желания закрыть навсегда вопрос о моем переходе на другую специальность, но тогда все звучало убедительно. Лебедев опять промолчал и никогда потом со мной не заговаривал.

И кто бы тогда мог подумать? Диссертацию я защищала на соискание степени кандидата физико-математических наук по специальности «Физика твердого тела».

Я выхожу замуж

Когда я шутя говорю, что я вышла за забор и замуж одновременно, в этом нет большого преувеличения.

Мы жили на территории фабрики, из двух окон нашей комнаты весь двор просматривался насквозь. С одной стороны двор соседствовал с мужской школой (она оставалась такой до моего 8-го класса), с другой – с огромным скопищем общежитий, принадлежащих предприятиям НКВД (предвестником КГБ). Мама не работала, нарушить ее запрета не выходить за калитку, где «опасно», возможности не представлялось. Меня отпускали в школу, на кружки, все – со строгим учетом времени на дорогу. Мама была не слишком гостеприимна, потому что в доме учитывалась каждая тарелка супа, поэтому ко мне мало кто попадал в гости, да и я мало к кому ходила (вроде и не приглашали).

Основными друзьями были дворовые мальчишки (девочек во дворе не было), с которыми я играла в футбол, а также, конечно, книги и то, что писала сама.

Когда поступила в институт, воли немного прибавилось, но если я не укладывалась в обещанный график возвращения, мама выходила за калитку, задолго начинала показывать кулак и громко выговаривала мне, в том числе при возможном провожатом.

Надо сознаться, что провожатых было немного. Еще в старших классах мои контакты с одноклассниками сводились к ответам на вопросы, по каким учебникам я готовлюсь в институт, куда собираюсь поступать.

Примерно то же было и винституте. И при этом, как я теперь понимаю, я очень спешила выйти замуж. Сейчас я нахожу этому несколько объяснений. Во-первых, я считала себя еще менее красивой, чем это было на самом деле. Стало быть, предстояло думать и волноваться, выйду ли вообще замуж, что будет отвлекать от учебы. С другой стороны, при всей любви к маме (ее самоотверженность не могла вызывать других чувств) интуитивно хотелось немного смягчить жесткость рамок, почувствовать независимость.

Я пережила сильную первую любовь на первом курсе, но мне не хватило терпенья ждать, и все оборвалось с горечью непонимания. В английском есть не имеющее строгого перевода выражение “rebound”, что-то вроде отскока в другую сторону. Душа ждала какого-то повода воспрянуть, подняться духом.

Как показали прожитые годы, Юра, который был результатом этого rebound, был моей самой большой жизненной удачей. Мы учились на одном курсе, но на разных потоках и друг друга практически не знали. В августе весь курс послали в подшефный колхоз на сенокос. В нашей группе было четыре девушки, а в Юриной только одна (девицы предполагались кухарками, которых нужно было по две на группу), поэтому на какой-то из остановок ко мне подошли мои друзья (на всю оставшуюся жизнь считавшие себя нашими сватами) Валера Харчевников и Ося Вертлиб с предложением пересесть в их грузовик и поехать с ними. Я за что-то обиделась на свою группу и без колебаний пересела в грузовик с обозначением конечного пункта «Перещапово».

Села во второй ряд и весь долгий путь разглядывала ровно загорелую широкую спину сидевшего передо мной парня с копной выгоревших до белизны волос. Когда спрыгнули с кузова, парень оказался Юрой Рабиновичем, загорелым дочерна, потому что вчера вернулся из Одессы, а сегодня, тридцать первого июля, был его день рожденья, исполнялось ровно восемнадцать.

С тех пор с марта по июль я старше Юры на год, а в июле наш возраст сравнивается. Был теплый вечер, мы пили какое-то вино, разливаемое в эмалированные кружки, бродили по незнакомому поселку с обалденным сенным запахом.

Назавтра начались будни. Нам с Риммой выдали полуслепую клячу Майку, на которой надо было по очереди ехать в поле, выкапывать и привозить картошку, нарезать кочаны капусты. Нам выдавали по 150 г мяса в день на человека, меню и рецепты были наши, помощь с верчением ухватов в печке обеспечивала за трудодни баба Уля.

Ребята приходили обедать и сваливались на пару часов спать до следующего подвига в поле. Только Юра приходил на кухню, помогал мыть посуду, чистить картошку (готовить на 25 человек работы хватало) и когда все было сделано, присоединялся к проснувшимся ребятам.

В мои обязанности входило также приносить с молочной фермы по утрам два ведра молока. Вскакиваю по будильнику – баба Уля показывает успокаивающе: Юра уже принес.

По вечерам мы гуляли по лесу, и Юра голосом, похожим на папин, пел мне:

– Три года ты мне снилась, а встретилась вчера…

Наверно, это сидело во мне, но Юра услышал и очень вскоре произнес «Давай поженимся». Не было ни одной мысли про то, как мало мы к этому готовы: жилья нет, материальная основа никакая, но очень хотелось быть вместе.

Отцов у нас не было. Как выяснилось, не сговариваясь, мы писали мамам про «судьбоносную» встречу, готовя их к возможным критическим шагам. Мама с Валей, зная про мои предыдущие переживания, стремительно ответили, советуя не спешить с решениями. Юрина мама предостерегала его против очевидной «стервы», которая решила его окрутить. Мы, посмеиваясь, читали друг другу эти ответы.

Вскоре после приезда моя бдительная мама спрятала мой паспорт. Юра приходил к нам каждый день, и постепенно я выплакала возможность решать нашу судьбу самим. Как часто бывало в моей жизни, когда вроде бы уже и ничего не мешало, я заколебалась, а действительно ли нужна эта спешка? И как это потом было тоже не раз, все решил Юра, по-своему истолковав мои колебания: «Или сейчас, или без меня», и мы пошли сдавать заявления в ЗАГС. Совершенно по-буднему, после последней лекции, прихватив в качестве будущих свидетелей Оську Вертлиба с его будущей женой Люсей Медведовской, долго выбирая время окончательной регистрации (через 10 дней, 15-го сентября, в 3 часа), чтобы не пропускать лекции.

И в этом была вся мама: как бы против она ни была вплоть до последней минуты, свадьбу нам организовали по максимуму наших материальных возможностей. В комнате площадью семнадцать квадратных метров уместились все родственники, человек за давдцать пять. Пришли все двоюродные Фонштейны, существенно старше и, кроме Зони, до сих пор неженатые, смотреть на сопляков, которые ищут приключений на свою… голову. Из хулиганства все анекдоты, известные как приписываемые Абрамовичу или Хаймовичу, переделывали на Рабиновича. Юра немного ерзал в срочно купленном первом в его жизни костюме и терпеливо улыбался. Все внимательно осматривали мою фигуру, пытаясь найти простое объяснение спешки. Ан не вышло. Миша родился через год после свадьбы и то только потому, что квартирный вопрос в числе многих прочих замучил и нашу семью.

Сначала мы уехали жить в девятиметровую комнату, где Юра жил с мамой, перегородив комнату вдоль простыней. До института добирались трамваем, по дороге у меня, независимо от погоды, чесался нос, чтобы всем было видно мое обручальное кольцо.

Телефонов не было ни у Юриной мамы, ни у нас, навещали мы маму с Валей изредка, наслаждаясь независимостью и свободой. Вдруг в декабре приехала мама, что бывало чрезвычайно редко, и вызвала меня в коридор, чтобы поговорить один на один.

Оказалось, что фабрика, на территории которой мы жили, решила, наконец, отселить жильцов. Уже выделен и дом на Окружном проезде. Если нас будет пять человек (мама, Валя и мы втроем с ребенком), то наверняка дадут две комнаты или даже отдельную квартиру. Маме было сорок восемь, и она обещала помочь растить ребенка, чтобы не потребовалось прерывать учебу. Мы не оспаривали маминых доводов, и так появился Миша.

Иван Тарасенко и фракционная деятельность

Про Ваню Тарасенко стоит порассказать отдельно.

В нашей группе было всего четыре девочки, все сразу после школы, а половина ребят пришли после армии, некоторые из них после детдомов, как и Ваня. Уже на предварительном собрании он выступил с какими-то правильными рассуждениями, призывно и четко.

Мне еще было не дано отличать демагогию от искреннего внутреннего зова. Его стремление к лидерству было заметно уже с первых дней учебы. Когда дошло время до комсомольского собрания всего курса, я созрела для (искренней) горячей речи, в которой призывала весь курс (восемь групп разных металлургических специальностей металлургического факультета, метфака) избрать Ивана комсоргом курса. Меня поддержали, и с этой подачи началась Ванина карьера.

На третьем курсе в марте я пригласила почти всю группу и, конечно, Ваню на мой день рожденья (праздновали мое двадцатилетие, я уже была не только замужем, но и мамой полугодовалого Миши). Мы с Ваней опять-таки казались (мне) близкими друзьями.

Через неделю-две после сильных снегопадов наступила оттепель, потом заморозки, Москва заледенела, было опасно ходить по асфальту. Студентов послали колоть лед. Несчастно совпало, что я была насквозь простужена и ходила сипатая и сопливая, у Фени Абдюхановой был талон к зубному, у Галки Коньковой были женские проблемы, а у Инны Фроловой приехала (проехала через Москву) всего на день родственница из Волгограда. Мы сказали о своих проблемах старосте (Мише Абрамову) и колоть лед не пошли, пообещав отработать по следующему призыву.

На следующий день сначала по одной, а потом всех вместе вызвали на комсомольское бюро курса, которое шло под председательством Вани Тарасенко. После моего дня рожденья с тостами о дружбе и любви прошло не больше двух недель, и я никогда не забуду холодно-чужих глаз Тарасенко и его обращения на «Вы»:

– Почему Вы, Нина, бойкотировали общественное мероприятие? Это Вы возглавили фракционную деятельность…?.

Почему-то про обвинение во фракционной деятельности стало известно на кафедре марксизма-ленинизма (шел 1960-й, еще свежи были дела более знаменитой фракции). После этого заседания бюро не только прежней дружбы как не было, но Иван практически никогда со мной не заговаривал.

Жизнь заставила нас встретиться опять уже в 79-м году совсем по другому поводу. Миша, как и мы, женился в восемнадцать лет, Юрина мама, как старый большевик, к 50-летию ее пребывания в рядах получила отдельную квартиру. Мы решили, что пора ей в её семьдесят пять лет переехать к нам, а Мишу переселить в ее квартиру.

В то время эти простые и понятные движения требовали решения райисполкома или суда. Придя в райисполком, я поняла, что моя судьба попасть на прием к заместителю председателя райисполкома Ивану Тарасенко. Я подготовила заявление и вошла в кабинет. Иван понял проблему, «вошел в положение» и пообещал помочь, а через две недели мы получили официальный отказ за его подписью. Спустя пару месяцев хлопот мы получили разрешение на обмен через суд.

Марк Львович Бернштейн

Я не прерывала учебу, но мама с Мишей справлялась с трудом, поэтому я оформила свободное посещение и сдавала все на пятерки (было две четверки за пять лет) исключительно благодаря подробнейшим Юриным конспектам. Он подрабатывал по вечерам и ночам на заводе кислородного машиностроения, но на лекции ходил регулярно.

Я ходила на лекции выборочно, в зависимости от моего интереса к предмету или преподавателю.

Одним из лучших преподавателей был, разумеется, Марк Львович Бернштейн. К тому же он читал нам основы металловедения, которое я хотела видеть моей специальностью. Ему было чуть больше сорока, он ходил в коротком пальто и кепке и, как я теперь понимаю, пижонил перед обожавшей его аудиторией.

Когда мы были на пятом курсе, он защитил докторскую диссертацию, где многое объяснялось ролью дислокаций, достаточно нового тогда параметра. Известна анекдотическая быль, что в пятидесятые годы, после первых трактовок открытий Тейлора, объяснявших реальную прочность и поведение металла при деформации наличием в нем внутренних дефектов – дислокаций, в «Ленинградской правде» вышла серьезная статья под громким заголовком: «Советский металл не может быть дефектным».

Теорию дислокаций как нечто оспоримое Бернштейн читал нам как факультативный курс после плановых лекций. Еще много лет спустя профессор Шмаков, заведующий кафедрой металловедения МИЭМА, на заседании ученого совета МИСиС попросил диссертанта:

– А теперь объясните ваши результаты без этих, без дислокаций.

Всем запомнилась последняя в семестре лекция Марка Львовича и ее окончание, приготовленное под аплодисменты. У него спросили, как он принимает экзамены и чем руководствуется при конкретных оценках. М. Л. ответил притчей, которую, в свою очередь, слышал от профессора Гудцова, руководителя кафедры в его бытность студентом:

– Сдает студент экзамен. Все говорит вроде правильно, но не твердо. Профессор задает дополнительный вопрос – ошибка. Еще один – правильно, но не твердо. Еще один – ошибка. Тогда, чтобы подготовить студента, профессор спрашивает: «Допустим, вы едете в трамвае, билет стоит 15 копеек, а у вас четырнадцать. Разве даст вам кондуктор билет?». На что студент ответил не задумываясь: «Если не сволочь – даст!».

С этими словами Марк Львович артистично вышел из аудитории под наши восторги.

Так оно и было по жизни. Он был очень широким человеком, не запрещал пользоваться учебниками на экзамене, различая выученное или только сейчас прочитанное от понятого.

Особой его чертой была душевная щедрость. Никогда не подсчитывал, повлияет ли его ходатайство о ком-то или обращение к кому-то на возможность потом попросить что-то для себя. Брался за трубку телефона, чтобы помочь, не дожидаясь прямой просьбы.

Поскольку он был еще и обаятельным относительно молодым мужчиной, я пялилась на него, почти не отрываясь. Девочек в нашем потоке было немного, и мое внимание не осталось незамеченным. Чтобы не оставлять маму с Мишей на целый день, мы обычно сдавали экзамены с Юрой в разные половины дня. Была зима, я сдала экзамен, получила пятерку, побежала в Серпуховской универмаг, купила Мише деревянную лопатку и стояла под дверью, поджидая сдававшего экзамен Юру, чтобы вместе пораньше бежать домой.

Марк Львович несколько раз выходил из аудитории, с интересом рассматривал лопатку, которую я покручивала. Потом получил пятерку и Юра, вышел в коридор, взял у меня лопатку. Опять вышел Марк Львович, задумался, спросил (фамилии у нас с Юрой были разные):

– Это у вас общая лопатка?

Наверно, осудил меня, что строила глазки, но мы сохраняли контакт и после окончания института. Я часто приходила к ним в церковь на Софийской набережной рядом с расположенным тогда посольством Великобритании, которую Бернштейну удалось как-то выбить под лабораторию. Марк Львович шутил:

– Лишили нас возможности говорить: здесь не в церкви, вас не обманут.

Я общалась с ним, с Володей Займовским, Люсей Капуткиной, наверстывала неполное свое образование по выбранной в итоге специальности.

Марк Львович был очень любим сотрудниками, вырастил четырех докторов наук, ему нисколько не мешало, что они как бы сравниваются с ним, искренне гордился ими.

Об антисемитизме «не антисемитов»

Выработанная годами привычка воспринимать проблемы, связанные с моей фамилией, без избытка эмоций, помогала. Ну не предложили мне остаться в аспирантуре, несмотря на диплом с отличием, так я и не очень любила свою изначальную специальность литейщика и планировала развиваться как металловед.

Немного больнее воспринимались неудачи Юры, фамилия которого была как красная тряпка для быка. Ничего не светило и, когда нашлась вакансия как бы строго под него, его не утвердил отдел кадров ВИАМа.

Спустя шесть месяцев после первой встречи с Юрой, когда выяснилось, что альтернативы нет, Сергеев (будущий Юрин начальник) свел Юру с кадристами его института. На счастье заведующий кадрами ВНИЭМа оказался бывшим военпредом «Компрессора», на котором Юра работал более трех лет после института, и получился разговор «за жизнь», что и помогло Юре начать новую карьеру металловеда магнитотвердых материалов. Тут ничье вмешательство, кроме счастливого случая, помочь не могло.

Однако совершенно откровенная несправедливость с моим племянником подвигла меня на попытки борьбы, что закончилось не просто большим ничем, но и новым взглядом на ситуацию и на некоторых близких мне людей, которых антисемитами никогда не считала и которые, скорее всего, ими и не были.

Боря (Борис Глейзер) поступал в МИСиС на физику металлов и набрал 15 баллов из 15 (считали в тот год какие-то три основных предмета). Тем не менее, его на эту специальность не приняли и предложили поступать на прокатное производство, что в итоге он принял.

Я уже была давно кандидатом наук, часто бывала в родном институте, чувствовала себя вправе зайти к председателю приемной комиссии Вулию Аршаковичу Григоряну (когда-то он преподавал у нас физхимию) и с обидой изложила суть дела. Григорян стал утверждать, что сдавших на все пятерки было больше, чем мест (я проверила это заранее, но мне было неудобно ловить его на неправильном изложении фактов), что прокатное производство – тоже хорошая специальность и т. д.

Мне стало неловко за Григоряна, и я ушла переживать куда-то по коридору, в кабинет Юрия Васильевича Пигузова, с которым дружила и которого искренне уважала. В студенческие годы мы считали, что именно его биография попавшего в плен летчика была в основе чухраевского «Чистого неба».

Юрий Васильевич интерпретировал мне ситуацию весьма своеобразно:

– Ты сама посуди. Сколько у нас всего евреев в стране? Один процент. А среди людей с высшим образованием? Восемь. (Я не могла оспаривать достоверность этих данных). А среди кандидатов наук? Наверняка все двенадцать. И так далее до докторов. Можно понять, что надо как-то вашего брата, не обижайся, придержать, чтобы улучшить пропорцию.

Постепенно до меня (иногда и задним числом) доходило, что и евреи, уже достигшие каких-то высот, принимали эти соображения разумного «сдерживания» в расчет, и это было самое обидное, потому что лишало надежд и на поддержку единородцев.

Вспомнилось, что, когда я в 1965-м подала документы в аспирантуру ЦНИИчермета, меня пригласил на предварительное собеседование Рувим Осипович Энтин, большая умница, известный ученый, заместитель директора Института физики металлов, правая рука академика Курдюмова.

У меня были сданы иностранный язык и философия, предстояло сдавать только специальность.

Энтин после нескольких общих слов сказал:

– Вы должны понять ситуацию заранее. Уверен, что вы сдадите специальность на пятерку, но мы вас все равно не примем, потому что в этом году надо принять Леню Клейнера (Принять двух евреев сразу – опять нарушать пропорцию?) Он из Перми, ему дополнительный месяц заочника нужнее. А вы москвичка, будете и так к нам приходить, мы будем помогать, вы и так сделаете диссертацию.

Я ушла от него подавленная, но когда пришло официальное письмо, что меня не принимают «по конкурсу» (со всеми пятерками), секретарь отдела аспирантуры, Олимпиада Николаевна (светлая ей память) строго посоветовала документы не забирать:

– Весной будет дополнительный прием не прошедших по конкурсу троечников из детей и племянников. Будет с руки добавить в обращении к министерству и вас. Вы с вашими пятерками улучшите картину: и такие, мол, тоже не прошли по конкурсу, дайте дополнительные места.

Так и случилось.

Однако горечь от разговора с Энтиным осталась. Спустя семь лет его младший сын сбежал из дома и уехал в Израиль, разрушив карьеру и фактически жизнь отца (того немедленно сняли с его поста и только Курдюмов смог оставить его в институте и даже выделить впоследствии лабораторию). Я тогда подумала, что это могло быть реакцией молодого человека на постоянное сдерживание, предотвращение всякого «высовывания». Образцом сверхскромного поведения, в соответствии с папиными рекомендациями, был старший сын Рувима Иосифовича, и по моей логике это могло дополнительно мотивировать младшего к эгоистическому (сверхэгоистическому) бунту.

Наверно все члены наших семей были вышколены не хуже старшего сына Энтина. Кто-то был удовлетворен достигнутым положением, остальные не смели думать об эмиграции, чтобы не подвести родню. Про коллективную ответственность понимали все. Когда вскоре после войны к бедствующей Белле обратились из Международной юрколлегии относительно американского наследства родственников ее погибшего мужа, напуганные московские родственнички убедили ее заверить, что это просто однофамильцы, а родственников за рубежом у нее нет и быть не может.

И детей мы так же воспитали. Миша окончил институт в 1981-м, когда уже было известно про первые потоки эмигрантов 73-го и 79-го годов. Но Юра работал в «ящике», даже в пору перестройки его лишили какого-то уровня секретности, когда Миша женился на Веронике, русской «постоянно проживающей за рубежом» в тогдашней ГДР (никто не знал, что через два года было бы еще хуже – она оказалось бы живущей в капстране).

Поэтому Миша рос в сознании, что его эмиграция будет смертельным ударом по родителям.

Так уж вышло, что те из членов семьи, кто наверняка смог бы найти себя за рубежом, не смели об этом думать, чтобы не подвести родителей. В результате при наличии многочисленной родни у нас не было ни одного родственника в Израиле.

Литературные опыты в институтские годы

Поступив в институт, я немедленно стала высматривать, где и как я смогу продолжать свои литературные искания.

Я хваталась за все. В институте готовился спектакль Эстрадного театра института стали (ЭТИС), некий сборный капустник на актуальные темы, которому авторы хотели придать связный сюжет. Увидев объявление: «Приглашаются актеры, литераторы, музыканты», я немедленно устремилась на обозначенную встречу. Наверняка гордо произносила про трехлетнее пребывание в литературной студии, что было выслушано со снисходительной насмешкой.

Театром ведали ребята с четвертого курса, с некоторыми потом дружила долгие годы. Руководил этой талантливой и склонной к хулиганству бандой Юра Карпов, по определению директор, которым и был всю оставшуюся жизнь, вплоть до директора Гиредмета и избрания академиком. Арнольд Шарапов, Леня Однопозов, Костя Натансон писали смешные и складные стихи, Павел Квин прекрасно их исполнял, Валера Парецкий играл на пианино.

Будущий спектакль обрастал вставными номерами на глазах, Юра Решетников был не только режиссером, но и придумщиком декораций, которые расписывали размером в стены. Мне и во сне не мечталось так острить, но когда надо было придать какой-то смысл соединению отлично придуманных сцен свадьбы и распределения на работу, я предложила: «А пусть родители подводят к ней разных женихов и при шёпоте в ухо: «Воркута», – она готова обниматься-целоваться-жениться с каждым». В единственной женской роли выступала наша прима Ирина Ржевская, прекрасная Роксана в постановке институтского драмкружка «Сирано де Бержерак».

Моя роль свелась в основном к помощи с реквизитом (больше всего помню прошивание ваты для чучела верблюда) и еще участия в маленькой сцене ошалевших машинисток, которые чередовали трескотню на машинке с поцелуями (смысла сцены не помню, как не помню, с кем было назначено целоваться).

Спектакль имел успех и повторялся через год следующей весной в каком-то большом клубе. Я знала его наизусть и была счастлива предвидеть реплики на несколько секунд раньше сказанного вслух, но я уже вышла замуж, была в «интересном положении» и участвовала в спектакле из зала.

Также вскоре после начала учебы в институте я поднялась на четвертый этаж, где в маленькой комнате находилась редакция институтской многотиражки «Сталь» и предложила свое участие и там. Этот счастливый шаг обернулся практически постоянной занятостью репортерской деятельностью и дружбой с редактором газеты Германом Бройдо (на фотографии).

Это было не редкостью: молодым журналистам было нелегко найти работу в массовых изданиях, что и украшало их профессионализмом небольшие редакции, вроде нашей многотиражки. Герман был не только высокого уровня журналист и редактор, но и тактичный учитель и просто приятный человек.

Я писала небольшие заметки по заданию, а к какому-то дню, то ли Советской Армии, то ли Победы, Герман дал мне прочитать несколько строчек из Нового Мира. Уже и не помню, чьи это были военные мемуары, но в числе прочего было написано «…в Дахау подпольную организацию возглавлял Григорий Тёрушкин, бывший студент Московского Института Стали». Мне было поручено написать, какой он был человек, и это было настоящее журналистское расследование.

Я встречалась с его женой, которая работала на электроламповом заводе, расспрашивала преподавателей, что работали в институте до войны. Не все сразу его вспоминали, приходилось показывать фотографию, которую я достала в архиве. Только Борис Григорьевич Лифшиц сразу переспросил: «Терушкин, Григорий?». И начал перечислять запомнившиеся ему (спустя, как минимум, пятнадцать лет) особенности этого студента. Он-то и вспомнил, что тот был женат, подсказал, как найти жену.

Еще более сильное потрясение памятью Бориса Григорьевича пришло много позже. Спустя еще почти тридцать лет на защиту моей докторской диссертации в Московском же институте стали и сплавов в качестве оппонента пришла Ксения Алексеевна Ланская, тоже выпускница МИСиС, которая не была в здании института десятилетия. Все какое-то время стояли в ожидании кворума, Лифшиц ее немедленно узнал, Ланская и я вслед за ней стали восторгаться его памятью, а он заявил:

– Я всех студентов помню. Помните, вы приходили спрашивать меня про Терушкина?

У меня не было слов.

Статья про Терушкина заняла всю полосу и, по-видимому, понравилась. К 20-летию со Дня Победы, когда я уже окончила институт, ее снова напечатали и мне прислали экземпляр газеты домой.

Над моим стилем Герман Бройдо посмеивался:

– Я в Нининых статьях, еще не читая, убираю «И» в начале предложений и заменяю тире двоеточиями.

Это верно до сих пор, и я, перечитывая, что уже написала, вспоминаю слова Германа и правлю, как делал он, потому что все в моей манере писать так и осталось.

Позже я стала литературным редактором стенгазеты факультета «За металл», то есть в мои обязанности входило придумывать направленность номера, редактировать заметки, но я не отвечала за их распределение и сбор. С этим было связана одна неловкая история, при воспоминаниях о которой многие годы краснела.

Мы уже были на четвертом курсе, Мише было под два года, но я была (теперь могу утверждать с гордостью) полная невежда, когда речь шла о пошлых обозначениях сексуального поведения. В частности, я еще несколько лет не знала двойного смысла слова «давать» и терпеть его не могу по сю пору.

Случилось, что старательное выполнение задания нашей многотиражки (я не переставала сотрудничать со «Сталью») значительно обогатило мой словарный запас. Как-то мне поручили написать фельетон про порчу студентами институтского имущества, и я неутомимо ходила из аудитории в аудиторию, удивляясь терпению, с которым студенты выцарапывали довольно длинные изречения на скорбно терпящих партах. Тут были и «Здесь было безжалостно убито время», «Начну новую жизнь в новом году», «Лучше всего у меня получается ничего не делать».

Осуждающий фельетон я написала, процитировав некоторые перлы, вроде «Здесь Фима протирал штаны», «Умный в гору не пойдет», «Кто не был студентом, тому не понять, как хочется кушать, как хочется спать»… Герман был доволен.

Вскоре состоялось заседание редколлегии «За металл». На предыдущем обсуждался срыв номера по вине Юры Беленького, официального редактора, ответственного как раз за сбор материала. После его основательной и суровой «проработки» в прошлый раз, теперь материала было предостаточно и в срок. Довольная, я прокомментировала:

– С Юрой получилось, как в том изречении, что я видела вырезанным на парте: его любовь без палки не загорается.

Я искренне думала про стимулирующее наказание в виде битья палкой. В аудитории я была единственной девицей. По тому, как до синевы покраснело лицо Бори Мастрюкова, тогда аспиранта и нашего куратора от партбюро, и как, переглянувшись, отводили глаза мальчишки, я поняла, что ляпнула что-то невпопад. После окончания заседания Борис, не глядя на меня, сказал негромко:

– Нин, ты лучше не употребляй выражений, смысла которых не понимаешь.

Я в ужасе помчалась домой к Юре за разъяснениями. Он до сих пор копит мои «перлы» – эта была не единственная.

Не отходи – я твой защитник

Поскольку у моих записок нет другой задачи, как на конкретных эпизодах моей жизни воссоздать детали ушедших эпох (не одной, а нескольких), то не могу не написать про нашу первую (в 1961-м году) поездку к Черному морю, а точнее в Грузию. Страна была большая, но все тогда было просто и без всяких опасений.

Это была как бы традиция института: ехать к Черному морю перед завершающим курсом. После четвертого курса была производственная практика на рабочих местах, на которой студенты зарабатывали в металлургических цехах приличные деньги (существенно больше предстоящей инженерной зарплаты).

Мама с Валей с присущей им жертвенностью приняли на грудь обязательства возиться с Мишей. Ему было уже почти два, я воспользовалась преимуществами студентки и получила без очереди для него место в яслях, и мы укатили (улетели) в Адлер. Как выяснилось позже, Миша три дня подряд в яслях плакал, плакали, глядя на него, и мама с Валей. Через три дня, воспользовавшись его простудой, они его больше в ясли не понесли, и на этом его ясельная карьера кончилась.

Мы же по плану доехали на поезде из Адлера в Гудауты, где сняли комнату в типичном гнезде отдыхающих, в тенистом дворе, где рос инжир, увитый виноградом, скрывая многочисленные двери в комнаты подобные нашей.

Мы наслаждались морем, фруктами. Я настолько объедалась гранатами, что вокруг ногтей появились маленькие пузырьки – как выяснилось потом, от избытка витамина С. Совесть мучила, что мама с Валей этих фруктов не видят, посылали в Москву посылки, я варила, в первый и последний раз, изумительно вкусные экзотические варенья из айвы, инжира, персиков для перевозки в Москву.

Мы много ездили, разглядывая окрестности, выбирались то на поезде в Пицунду или даже Сочи, то на автобусе в Афон и Сухуми. Автобус в Сухуми был переполнен, меня кидало из стороны в сторону, наталкивая на пожилую загорелую женщину русского типа. Постепенно разговорились. Говорила она ломано: «Моя Володька», давно была замужем за грузином, живет в грузинском селе. Муж тоже доброжелательно подключился. Мы сказали, что мы студенты, много ездим. Они пригласили:

– Приезжайте к нам, на Черную речку, в Отхары, можете погостить.

– А что Вы делаете в Сухуми?

– Приехали сына навестить.

Мы не спрашивали деталей. Навестить сына так естественно, если не в пионерском лагере (может, они были немного староваты для этого), то в больнице.

Это была наша первая поездка куда-то не только вдвоем, но главное без мамы и ее понимания бюджета. Денег было много, обратный билет оплачен. Это была наша первая поездка вдвоем, мы играли в игру «Глава семьи», и Юра сунул все деньги в карман пиджака, доставая по мере необходимости. Через две недели (наша поездка была рассчитана на четыре) Юра полез в пиджак и с удивлением обнаружил, что деньги практически кончились.

Телеграфировать в Москву с просьбой денег было неудобно (мы заработали на практике три тысячи, хоть после недавнего обмена всего триста, но огромные деньги), менять билет и уезжать раньше не хотелось. Не помню, кому пришла в голову мысль поехать в Отхары, но мы освободили комнату, собрали вещи, оставили часть (в том числе огромные банки с вареньем) на хранение хозяйке и затряслись на маленьком автобусе, который полз с большим скрипом неизменно в гору, пугая вероятностью покатиться задним ходом вниз.

Оказалось, что Отхары – горный сванский поселок, с протекающей холодной Черной речкой, в которой обильно водилась форель, и с огромным колхозным садом, вокруг которых, как почти везде в те времена, жили достаточно бедные колхозники, преимущественно на своем натуральном хозяйстве.

Нам сразу на остановке объяснили, как найти Ратиани, и, к нашей радости, они встретили нас, как дорогих гостей. В их дворе росли высокие платаны, обвитые виноградом, было много грядок табака. За едой, сопровождаемой молодым вином, мы договорились, что за постой Юра помогает хозяину собирать виноград с высоких веток, а я – хозяйке собирать табак.

Деньги в расчет не входили, у них их не было, а нам надо было только дожить до самолета. На следующий день Юра собрал пару огромных корзин винограда, и они вместе с хозяином весь день давили его роликами над большой бочкой, а вечером пробовали молодое вино, «маджарку».

Обстановка была достаточно необычная, заходили и уходили соседи, всегда мужчины, нередко молодые, все говорили на грузинском, до Юры доходила потенциальная опасность ситуации, но он был пьян настолько, что лег на лавку около бочки и не мог поднять головы.

Время от времени в чем-то подобных обстоятельствах Юра вспоминает с улыбкой заветную фразу, который он произнес тогда, держа меня за руку: «Не отходи от меня, я твой защитник».

Как выяснилось потом, никакой опасности не было. У нас был статус не просто гостей Ратиани, а гостей всего сванского поселка. Хозяева зарезали последнюю курицу, чтобы сделать сациви, соседи приносили еще куриц, форель, а когда я уже не могла переносить приторную изабеллу, добывали белый виноград цоликаури из колхозного сада.

Мы подружились, я шила хозяйке домашнее платье из байки. Швейной машинки у них не было, и я плотно соединяла части на руках «вперед иголочкой». Она мне на ломаном русском языке рассказывала семейные истории: как встретила мужа, что делает их дочь. Постепенно выяснилось и то, что они делали в Сухуми, где мы встретились. Они навещали сына в тюрьме, куда он попал за ношение огнестрельного оружия. Оружие у него было не случайно. Год назад в драке в Батуми убили их старшего сына, и отец («Володька») велел младшему: «Пойди и убей». Муж согласно кивал при этом рассказе. В перестрелке со старшим сыном участвовало двое, младший убил обоих. А когда с логичными подозрениями в поселок приехала милиция, все жители в один голос заверили, что у Ратиани нет сына: был один, и тот убит. Когда младшего сына все-таки арестовали в Батуми из-за участия в перестрелке (жертв не было), с предыдущими убийствами это не связали, и ему присудили всего один год тюрьмы.

Мы прожили в Отхарах две недели, унеся на всю жизнь сознание неизменности вековых законов мести и гостеприимства, по которым живут сваны.

В 1993-м, больше чем через тридцать лет, Олю Гирину с семьей увозили из Пицунды на военном катере. Кто-то хорошо сыграл на готовности горячих кавказцев к взрыву и втянул их в долговременную и разрушительную войну, после которой исчезли изумительные в их обустройстве Афонские пещеры, красивые нависшие с гор балконы Гагр. Что стало с Гудаутами и Отхарами, мы не знаем.

Я выбираю, меня выбирают (распределение)

В наше время учеба в институте завершалась обязательным распределением на работу. Нигде в мире не было столько инженеров, часто выполняющих работу, не требующую институтских знаний. Уже много позже в США и Европе я столкнулась с институтом бакалавров, что-то вроде наших выпускников техникумов, которые отлично справлялись со многими видами инженерных работ, как мы себе их представляли. В годы перестройки, когда новые условия заставили предприятия жить по приходам, что привело к значительному сокращению инженерных рядов, обязательное распределение, гарантирующее работу, воспринималось бы с радостью. Но где было найти столько вакансий для многочисленных выпускников технических вузов, и поэтому они устремлялись в автоцентры, переучивались в программисты, были вынуждены уйти просто в торговлю.

Другое дело было прежде. Исправный Госплан балансировал поступления новых учителей, врачей, инженеров – выпускников институтов – со спросом возможных потребителей свежих сил, не интересуясь реальностью заявленных требований.

Пришла и наша очередь быть распределенными. Накануне официального мероприятия нам дали список возможных мест, в котором было легко опознать порядок от лучшего к худшему. В Москву и область мест было восемь. Места по стране были разбросаны широко и далеко.

На спектакле ЭТИСа в сцене распределения на столе комиссии лежала большая карта, с краями под столом. Кажется, Фима Фишкин (распределяемый) показывал сначала Москву – комиссия отрицательно кивала головой, потом «поближе к металлургическому сырью и Черному морю» – то же, и наконец, ему указывали глубоко под стол, на самый край карты, отсюда не видать.

В нашем списке лучшим местом в Москве был НИИлитмаш, головной институт нашего профиля, но с упором на оборудование, чем мне заниматься не хотелось. Затем шел ЦНИИТмаш, институт тяжелого машиностроения, с большим литейным отделом, с известными публикациями по самотвердеющим смесям, с которыми была связана моя дипломная работа.

У меня был самый высокий балл, я должна была идти по распределению первая и, значит, могла выбирать из всего списка.

Сама процедура распределения была обставлена очень торжественно. От ректората был только что назначенный проректор молодой тогда Юрий Федорович Шевакин, потенциальные заказчики прислали своих представителей отделов кадров.

Вопреки моим ожиданиям, первым вызвали Ивана Тарасенко. Балл у него был ниже моего, но ему добавили сколько-то за активную общественную работу (он был уже в комитете комсомола института). Оказалось, что накануне он женился на москвичке и, стало быть, мог выбирать из всех московских мест. К счастью, он выбрал НИИлитмаш, чем никогда потом не воспользовался, потому что ни одного дня не провел на инженерной работе: сначала он был инструктором райкома партии, а через сколько-то лет оказался заместителем председателя (кажется Ленинского или Гагаринского) райисполкома района Москвы, включающем Молодежнаую улицу, куда переехали мы.

Я вошла следующей, и обстановка поначалу была достаточно теплая. Юрий Федорович зачитал фамилию, средний балл, семейное положение, оказалось, что запомнил, что мы ходили на ноябрьскую демонстрацию с двухлетним тогда Мишей. (Мы ходили на все демонстрации). Спросили про мой выбор. Я назвала ЦНИИТмаш. После некоторой паузы сидящий в углу немолодой серьезный дядя мягко предложил:

– А какой ваш следующий выбор? В ЦНИИТмаше у вас могут быть проблемы с отделом кадров.

К такой откровенности я была не готова. Потом я узнала про реальные проблемы в случаях, когда ребят не предупреждали заранее: надо было получать официальное письмо с причиной отказа и снова обращаться за перераспределением. Так, например, случилось, с Володей Бейлиным, с которым потом всретились на «Эмитроне». Мне сэкономили не только время: был шанс, что в ЦНИИТмаше с их сильными исследователями мне могло понравиться, и я бы навеки застряла в земледелках. А так, спрятав слезы обиды, я ткнула в следующее название, где еще недавно работала Алла Эйгелес: НИИтракторосельхозмаш, и была направлена туда.

Попытка работы в «настоящей» газете

Герман Бройдо, наконец, пробился в профессиональную журналистику и перешел работать в «Лениское знамя». Я только что окончила институт, работала в НИИтракторосельхозмаше. Кто-то передал мне его новый телефон, и я поехала повидаться. По-видимому, жаловалась на тусклость жизни. Хотелось что-то делать вместе, писать.

Пообсуждали несколько тем, которые могли бы быть газете интересными, но я уже работала, и днем должна была быть на службе. В итоге Герман предложил:

– Сейчас мы популяризируем движение «За коммунистический труд» и людей коммунистического труда. Институт у вас большой, выбери кого-то интересного у себя на работе и напиши о нем очерк. Только согласуй его кандидатуру с партбюро.

Окрыленная, я помчалась на работу.

Относительно кандидатуры у меня сомнений не было. Я была, как все молодые сотрудницы отдела, влюблена в нашего начальника, Авенира Самуиловича Мириенгофа, но уже была достаточным реалистом, чтобы не поднимать разговора о его кандидатуре в партбюро. Хотя вся его история с добровольной жизнью в ссылке в Средней Азии, куда он последовал за будущей женой, отца которой арестовали, а всю семью сослали, была очень романтична, а сам он, прямолинейный и резкий, но безупречно справедливый, конечно, был образцом для подражания.

Без особых сомнений героем будущего очерка должен был стать начальник конструкторского отдела Сергей Владимирович Кутовой. Когда я пришла к нему по направлению отдела кадров (у меня был маленький ребенок, а в других отделах работа требовала частых и иногда длительных командировок), он меня к себе в отдел не взял и был совершенно прав. У меня не было ни пространственного воображения, ни увлеченности формами, ни способности к внезапному озарению и виденью необходимого конструкторского решения среди ночи (таков был краткий перечень его требований и ожиданий).

Их большой зал соседствовал с нашим. Мы сидели за столами, а его ребята (оба отдела были преимущественно молодежными) были разделены кульманами, но мы часто видели Кутового как движущийся эпицентр очередных споров, слышали его однозначные возгласы неодобрения или согласия. Мне нравилось, что его можно было переубедить в каком-то вопросе, но при этом не удавалось ни на йоту ослабить его требовательности или заставить отклониться от начальной цели.

Я пошла в партбюро, объяснила мою задачу. Задачей заинтересовались, собралось несколько человек.

– Кутовой – нет, он не подходит, он беспартийный.

Я была обескуражена. Без их одобрения мне предстояло искать новую кандидатуру, но они стали выбирать героя моего очерка за меня.

– А что если……Правда, он выпивает, но работает хорошо.

– А знаешь, эта… вполне подходит. Правда, она… как бы…погуливает (хихикнули), но формально жалоб нет, к работе это не относится.

Дав мне на выбор, не стесняясь, несколько подобных «людей коммунистического труда», меня отпустили.

Герману я больше не звонила.

А недавно от Аллы Пименовой узнала, что среди друзей в Фейсбуке она контактирует с Германом Бройдо (тоже дружила с ним во времена ее работы в «Стали»). Она перечислила и других друзей по Фейсбуку, которые, как я знала, определенно живут в Москве, поэтому в этом контексте мне и в голову не пришло, что Герман в США.

Я нашла Бройдо на Фейсбуке и написала записку, что хотела бы контактировать (на самом деле пока я не общаюсь по Фейсбук ни с кем и зарегистрировалась только, чтобы поглядывать на записки наших внуков).

Чтобы напомнить о себе, я написала, что помню его рекомендации убирать «И» в начале предложения, как и заменять тире двоеточиями. А далее высокомерно ляпнула: «Правда, пишу я теперь на английском». В отличие от первого ответа на приветствие, Герман ответил сдержанно. А когда я стала искать его Скайп и увидела, что он живет в Нью-Йорке, мне стало жарко от разлившегося стыда.

Обязательно наберусь духа и начну контактировать с ним снова.

Опыт на ТВ

Нечто похожее с попыткой что-то делать для Лениского знамени случилось лет через десять на телевидении. Гриша Фрумкин уже работал на ЦТВ. Почему-то в районе 1972-го года его (лично его или передачу «Сельский час», не помню) передвинули в отдел науки, и ему надлежало готовить передачи и о прорывах на научных фронтах. Гриша позвонил мне (возможно, и другим друзьям, не знаю, сколько из его друзей имели отношение к науке) и предложил подумать о возможной теме в разделе «новости науки».

Я в то время работала в лаборатории Шепеляковского, изобретения которого предлагали существенные, в разы, более длительные сроки службы тяжелых подшипников или рессор (оттуда начались мои проникновения в транспортные проблемы, хотя тогда речь шла о грузовиках и железнодорожных поездах).

В те годы подобные передачи шли в прямом эфире, видеопленка была чрезвычайно дорогой, на случай каких-хо ляпов дежурный оператор держал руку на «кнопке», так что зритель вдруг видел «Вы смотрите…» или просто эмблему ТВЦ. В «моей» передаче таких кнопок оказалось несколько, когдакто-то из участников вдруг упоминал закрытое предприятие.

В целом передача получилось неплохой: режиссер поставил какие-то красивые абстрактные тумбы для размещенных в комнате участников и в соответствии с моим сценарием выступавшие, сам Шепеляковский, а затем и потенциальные потребители из автомобильных и железнодорожных институтов что-то рассказывали или даже показывали. Получилось не так скучно, как можно было ожидать. Мне в качестве гонорара дали какие-то значимые деньги, на уровне месячной зарплаты в институте, и я, окрыленная и вдохновленная, стала думать о следующей теме.

Не помню, кто меня надоумил или я сама вдруг набрела, но вскоре я оказалась в электричке до станции «Правда», где находился НИИ бумаги. То, что я там увидела, было по-настоящему занимательно и наверняка для многих ново. Еще больше мне понравилось придуманное мной название передачи: «О бумаге, которая все терпит, и о бумажных душах».

Я с увлечением расписала возможный сценарий и передала написанный черновик сценария Грише. Вскоре меня вызвала Железнова, зав отделом пропаганды, куда входила и редакция передач о науке.

Как всегда, она была официально дружелюбна, но тверда, в соответствии с фамилией.

– К сожалению, Нина, мы эту передачу пустить никак не можем (звучало «не только сейчас»). Целлюлозная промышленность уже несколько кварталов не выполняет план, не время ее расхваливать.

В этом и были преимущества и трудности свободного художника. Штатные журналисты дружно пили в дни государственных праздников, партийных и профсоюзных съездов, когда все газеты публиковали одно и то же, написанное под одну диктовку, независимо от издания и ожидаемой аудитории. Я же могла не писать на навязанную тему или предлагать то, что нравится, но с обязательной готовностью встретить отказ. К этому я оказалась не готова.

Мне было очень обидно за сотрудников Института бумаги, которые с энтузиазмом показывали и рассказывали про несгораемую бумагу или обертку, защищающую металл от ржавления, или некую вечную бумагу для хранения нетленки классиков, поэтому в Останкино я больше не ездила.

611-ый Краснознаменный

Мамиными усилиями Миша был хорошо накормленным ребенком, и постепенно ей стало тяжело его одевать – поднимать. Когда ему исполнилось три с половиной года, мы «записали» его в детский сад. Как требовала процедура, я пошла в РОНО к юристу, и та отметила мое заявление положительным решением. Стали обсуждать, в какой сад отдавать. Какой-то был ближе, но она посоветовала относительно отдаленный, на Мироновской, № 611:

– Там заведующая, Надежда Осиповна, отличный педагог, с двумя образованиями, у нее муж профессор, очень обеспеченная семья, сама не ворует и другим не позволяет.

Звучало откровенно, но в целом обнадеживало.

Действительно, заведующая была человеком необыкновенным, искрящимся любовью к детям и к своему делу.

Каждое утро, независимо от погоды, она стояла на улице перед входом в детский сад и приветствовала какими-то неповторяющимися словами каждого ребенка. Дети и побаивались ее строгого тона и тянулись к ней, угадывая возможную (если заслужишь) ласку.

В саду работали всевозможные кружки, некоторые, как рукоделья для девочек, под ее руководством. Сад неизменно занимал первые места на различных соревнованиях, держал Красное знамя.

В том саду, где в студенческие годы я подрабатывала воспитательницей в летние месяцы, воспитатели тащили домой продукты сумками, а здесь вроде бы этого не позволялось, и дети действительно питались полноценно, о чем свидетельствовали контролеры из родителей. Не знаю, как Надежда Осиповна добивалась и этого, но при всем при том воспитатели тоже были явно ее командой.

Чтобы мне не опоздать на работу, мы выходили рано, сонный Миша ныл тихонько:

– Не хочу в сад, не пойду в сад, – но бежал трусцой рядом, чтобы не подвести меня. Подходил к саду кислый, встречая окрик Надежды Осиповны:

– Миша Фонштейн, я тебя не видела. Иди назад. В наш образцово-показательный Краснознаменный детский садик номер 611 надо приходить весело и вприпрыжку.

Миша отходил за угол и возвращался, подпрыгивая, и натянуто, а далее все естественнее улыбаясь навстречу ее улыбке и приветственному похлопыванию по шапке.

Мне это запомнилось на всю жизнь. Лет через десять уже в ЦНИИчермете я повторяла эти слова по каким-то причинам кислым с утра сотрудникам:

– В наш образцово – показательный Краснознаменный детский садик…

Помогало.

Дом ученых и Алла Эйгелес-Калинина

В институтские годы писала рассказы «в стол», ходила на заседания разных литературных объединений и прежде всего в литературный кружок «для взрослых», который вела параллельно наша Вера Ивановна в Доме Ученых. Там встретилась и на какое-то время близко подружилась с Аллой Эйгелес, будущей Аллой Калининой.

Наверно, ощущение кастовости жило внутри меня. Кружок посещали дети членов Дома ученых, профессоров и академиков. Вера Ивановна организовала нам, кружковцам Дома пионеров, пропуска, но я не переставала чувствовать себя попавшей на спектакль по входным билетам, без определенного ряда и места. Однако, вопреки моей готовности к несовместимости, сблизилась и подружилась с Аллой Эйгелес, дочкой профессора. Позже была у них и дома на Смоленской, в квартире невиданных размеров.

Сблизило металлургическое начало: Алла начинала в нашем стальном институте, но потом оценила преимущества вольности Цветмета, перешла туда и была уже близка к его окончанию. Мы обе еще не знали, что оба института через три года объединят, и я буду оканчивать уже объединенный «Стали и Сплавов» где конец новой аббревиатуры «иС» заменит утерянный было «имени Сталина». Не знали мы и то, что попаду по распределению в то же учреждение, что на несколько лет раньше станет местом работы Аллы.

Опять мы, повзрослевшие, слушали рассказы и стихи друг друга. Стихи и рассказы были тоже повзрослевшие и часто профессиональные. Ущербные по рожденью, мы со вкусом критиковали таких рафинированных интеллигентов как Володя Амлинский, который читал нам трогательный рассказ «Станция первой любви», вскоре напечатанный в «Юности». Клеймили его ругательным термином «от прочитанного», как бы в отличие от действительно пережитого.

Что-то представляла там и я, но позже, перечитав, я нашла мужество признаться себе в нетерпимой для моего самолюбия бездарности и все порвала (обстановка не располагала к более романтическому сожжению).

Алла писала стихи и рассказы, помню ее стихотворные сомнения относительно преодоления неприязни свекрови:

На встречах этого кружка появлялся и Гриша Фрумкин, который уже учился в Литературном институте. Моя детская влюбленность в него долго не проходила. Кажется, именно я и зазвала его, когда встретила в Доме Пионеров (многим нравилось «вариться» в привычных пенатах и посещать оба кружка), а потом почему-то пропустила воскресное занятие. На следующей неделе Алла отозвала меня после заседания с каким-то значительным видом. Оба были старше меня, Гриша на восемь, а Алла на три года, и в ту пропущенную мною встречу им показалось, что они нашли друг друга на жизнь. Алла была от счастья щедро доброй и очень волновалась, что внезапной и, что было главным, взаимной влюбленностью они сделали мне больно.

Был март, недавно мне исполнилось восемнадцать. Мне больше недели было действительно больно, и я на какое-то время перестала ходить в Дом Ученых, а когда через зиму (был бурный год посередине) позвонила Алле, оказалось, что мы все трое женаты на ком-то «со стороны» и у нас с Аллой сыновья, и ее Сережа на полгода моложе Миши.

Мы опять начали общаться, Гришина Неля оказалась математиком, а муж Аллы – будущим академиком от медицины Сергеем Ефуни.

Мы снова подружились с Аллой, она была так увлечена медициной и гуманной направленностью стоявших перед Сергеем задач, что пошла бесплатным волонтером учиться на медицинского сначала лаборанта, потом начала работать на полных правах научного сотрудника в Серёжиной лаборатории и постепенно сделала диссертацию. Правда, поскольку у нее не было медицинского образования, ей присвоили степень кандидата биологических наук.

Она во всем была талантлива. Уверена, что как инженер немало внесла в докторскую диссертацию Сергея (которая была на стыке медицины и техники), как и в его последующие успехи. Родила второго сына, а потом самоутвердилась и как писательница, написав под непонятным псевдонимом Калинина как минимум два известных мне романа «Как ты ко мне добра» и «По образу и подобию».

Недавно узнала, что они переехали в США примерно в то же время, что и мы. Поскольку Сергей уже был полным академиком и наверняка преуспевал (он был отштампован как преуспевающий во всем человек), по-видимому, на это подвиг их младший сын, с мамиными литературными наклонностями, который рвался (и вроде бы понемногу, хотя и с трудом, прорывается) в Голливуд.

Было очень жаль, но меня в числе многих (или всех?) прежних подруг Алла от дома отодвинула. Сергей был, несомненно, дамским угодником и неотразимой обаяшкой. Не устояла и сама Алла, но догадывалась, что при малейших усилиях Сергей будет неотразим и для других. Даже моя мама, когда они с Аллой как-то ужинали у нас, нашла его очень приятным, и это было практически единственным случаем, когда она приняла человека «в свои» сразу.

Не знаю, были ли у Аллы реальные поводы ревновать Сергея, но при наших встречах Алла становилась все менее радушной, и постепенно приглашения снова встретиться как-то отпали.

Последний раз, с большими огорчениями, видела ее на защите докторской Сергея. Ему было тридцать шесть, он учился во втором медицинском вместе с моим двоюродным братом, оба по несколько лет отслужили в провинции (Сергей где-то на Алтае, Володя месил грязь под Калугой), оба потом пошли в аспирантуру и вскоре сделали кандидатские, с интервалом в год защитив докторские диссертации.

На защите Сергея было много народа, встретила Володину жену, с всегдашней самоуверенностью красавицы, Люду Щербакову, которая позже стала заместителем директора Института красоты на Новом Арбате и успешно демонстрировала пока еще естественную неотразимость. Сейчас она пришла поприветствовать Сергея, который должен был выступать оппонентом на защите ее кандидатской, и собирала многочисленные приветствия и комплименты. Алла, которая, по сути, должна была быть королевой бала, сидела в углу, ссутулившаяся (она вообще стала сутулиться после замужества – наверно, чтобы уменьшить разницу в их с Сергеем росте).

Я хотела подойти, с начала нашей дружбы прошло девять лет. Алла оглянулась, увидела меня, еле кивнула, но не выказала знаков приветствия или хотя бы интереса. Я дождалась голосования, наверно, поздравила Сергея и больше их не видела.

В Штатах у нас с Аллой две семьи общих знакомых. Почти наверняка Алла знает, что и я здесь, но она не передавала мне через кого бы то ни было желания пообщаться. А я и сейчас не могу сделать первый шаг. Или смогу?

Я комсомолка

Пока я выстраиваю эти эпизоды, сама понимаю, что моя жизнь сильно напоминает: «Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел», и так было до тех пор, пока новые обстоятельства жизни не пришли в соответствие с моей возросшей терпимостью.

Так было (ушел), в частности, и с комсомолом.

Кстати, мои родители (мама, наверно, вслед за папой, а тот в память о дяде Максе) были горячими комсомольцами, но в 1929-м папу послали участвовать в раскулачивании, и оба вышли из комсомола так же дружно, как и вошли. Поскольку тогда оба были простыми рабочими, обошлось без репрессий.

Я была серьезной комсомолкой. В качестве формальной «должности» помню себя только в стенгазете, но и в газете и на собраниях я была бескомпромиссно верна прописанным идеям и комсомольским лозунгам.

От всей души верила Юре Карабасову (будущему ректору института, а тогда комсоргу института), когда он с трибуны произносил хикметовские

Искренне писала осуждающие заметки, голосовала за исключение из комсомола (а значит из института) Володи Панкратова, который украл из хранилища листы с чужим проектом по начерталке и сдал как свои, оставив однокурсника перед угрозой провала. Возмущенно выступала за осуждение Валеры Феоктистова, который не кинулся в водяной круговорот спасать утопающего и в итоге утонувшего товарища.

С таким же рвением поддерживать чистоту рядов я пришла на общеинститутское комсомольское собрание НИИтракторосельхозмаша, где по распределению уже почти год работала. Темой собрания было осуждение комсорга организации, который растратил комсомольские взносы. В институте работало тысяч под пять человек, много молодежи, сумма была большая – кажется, пять тысяч (при моей месячной зарплате, как было принято у инженеров, в 100 рублей).

Выступавшие различались в оценке: все были возмущены, но кто рекомендовал отдать его под суд, кто исключить из комсомола, уволить с работы. Аудитория кипела жаждой наказания, потому что лицо комсорга не вызывало сомнения, что деньги были потрачены на посиделки, как теперь говорят, с «друганами».

Слово взял директор института (кажется, его фамилия была Игнатьев). После коротких вводных слов порицания стало ясно, что он не просто хочет утихомирить зал, но и смягчить возможные последствия для виновника. В его выступлении звучали призывы поверить в раскаяние, испытать товарища…

Я вскочила с просьбой задать вопрос директору. Он был несколько удивлен, но благодушно позволил. Свою горячечную речь я помню почти дословно:

– Владимир Васильевич! А как бы Вы отнеслись, если бы у Вас украли Ваши личные деньги? А он не просто украл наши деньги, он нам еще и в душу наплевал, потому что мы его выбрали и ему доверяли. А сейчас Вы предлагаете как бы замять это происшествие, чтобы сохранить честь мундира.

Я села, продолжая кипеть. Директор от своей позиции не отступил, и виновник отделался строгим выговором.

Интересное началось на следующий день. Ближе к обеду в нашем большом общем зале появились двое из треугольника: парторг и председатель профкома института. О чем-то пошептались с Мириенгофом, потом подозвали меня к его столу.

– Ты, Нина, вчерашним своим выступлением оскорбила директора и должна перед ним извиниться, можешь это сделать и через нас. Такое поведение недопустимо.

Оба были предельно серьезны, но у меня с детства были очень четкие представления о моей вине. Здесь я вины не чувствовала и извиняться не собиралась. Сам факт давления угнетал, но сути не менял. Начальнички уехали в центральную дирекцию на Таганку (наш отдел был на Павелецкой) недовольные, считая разговор незаконченным. Меня подозвал Мириенгоф, который относился ко мне с неизменной симпатией:

– Вы сколько у нас работаете, год? (Тогда по распределению нужно было обязательно отработать три). Мне кажется, что если вы найдете другую работу, удерживать вас не будут.

В масштабе жизни в итоге это обернулось удачей, потому что я рассталась не только с этим институтом, но и специальностью, заниматься которой не хотела. Однако в этот день я поняла, что я не только уже никогда не буду верить в комсомольские идеалы, которые можно цинично приспосабливать под обстоятельства, но и не хочу быть больше комсомолкой. Считаться будет надо. Быть ею, как раньше, – нет.

Я попадаю на завод

Получив потенциальное добро на поиск новой работы, я не имела ни малейшего представления, как к этому приступить. Как часто было и до и после, помог случай, на это раз конкретно в Мишином лице. Дачи своей у нас не было, но мы каждое лето снимали где-то комнату для мамы и Миши, куда приезжали сами каждый день после работы, а также на выходные и в отпуск. В этом 1963-м году снимали дачу в Валентиновке, пару комнат с открытой террасой, из-за которой на всю жизнь в наш лексикон вошла одна изумительная фраза. К нам приехала на выходные моя бывшая одноклассница, Клара Стремовская. Ночевать ей без вариантов пришлось на террасе, ночи были теплые, но она все равно утром зачихала и, видя наше удивление, пояснила:

– Я вообще очень нежная в постели.

Недалеко от нашей дачи была телефонная будка, где всегда толпились желающие поговорить с Москвой. Нередко мы отправлялись туда с Мишей. Как-то раз он стал увиваться вокруг необычного велосипеда, увешанного лампочками, звоночками, насосами. Я тщетно пыталась его отогнать, на что пожилой владелец этого динозавра отреагировал довольно обидным для меня образом:

– Мальчик интересуется техникой. Чувствуется, что вы не инженер.

Я искренне оскорбилась, в то время как между любителями техники развивалась дружба, основанная на общих интересах.

– Я вполне официально инженер, кончила Московский институт стали.

Тут настала очередь удивляться Мишиному покровителю:

– А я там работаю и даже заведую кафедрой.

Я отмахнулась без особого уважения:

– А, наверно, это кафедра бывшего Цветмета.

Так это и было. Оказалось, что пожилой владелец бронтозавра – профессор Меерсон, заведующий кафедрой редких металлов. Своих детей у Григория Моисеевича, как вскоре выяснилось, не было, и он издалека видел Мишу, когда мы приближались к телефонной будке. Я упомянула, что ищу работу, и Меерсон, подобно Марку Львовичу, тут же стал проверять свои связи. Ситуация была непростая. По роду его деятельности и металлов, которыми занимался, он был связан с предприятиями оборонного назначения. Против меня были и фамилия, и формально неправильная специальность, и незаконченный срок работы по распределению.

Не сработал авторитет Меерсона в Гиредмете, потом в Бочваровском институте. Случайно Меерсону позвонил его бывший аспирант Марк Адольфович Рубашов с просьбой срочно найти специалиста по вольфраму. Это было ОКБ при некоем заводе электронной промышленности. Сотрудница тяжело заболела, до сдачи отчета меньше полугода, а замены у них нет. Нужно было очень верить в меня, чтобы предлагать меня в специалисты по металловедению вольфрама. Наверно, Меерсон, огорченный неожиданными многочисленными неудачами, был готов взять на себя изнурительный ликбез.

Однако, как говорил наш старый сотрудник Борис Аркадьевич Бородулин в НИИтракторосельхозмаше: «Глаза боятся – руки делают». С тех пор мне много раз приходилось начинать с нуля, всегда по той же схеме: много-много читать, сначала что-то общее, потом все более специальное и узкое, и писать обзоры по теме, указывая известное, спорное и неясное.

Сам Рубашов был начальником отдела, в одной из лабораторий которого я проработала семь лет. Когда сама стала начальником, я многое позаимствовала и от Мириенгофа и от Рубашова, но от последнего как бы «от противного». Марк Адольфович был очень грамотный специалист, но очень вспыльчивый человек. В споре он мог визжать, брызгать слюной, а раз даже швырялся в нас горшками с цветами. Потом он отходил, начинал извиняться, объяснял повышенную раздражительность высоким кровяным давлением. Судя по маме, высокое кровяное давление действительно способствовало раздражительности, но я (всегда языкатая) раз не выдержала и спросила:

– А почему вы никогда не кидаетесь цветами в директора, а только в подчиненных?

На всю оставшуюся жизнь я запомнила, что повышать голос на подчиненных нельзя. Было одно исключение, которое не могу забыть, потому что оно было единственным: лет через двадцать я стукнула кулаком, повысила голос. Помню недоуменный голос моей аспирантки, Лены Крохиной:

– Нина Михайловна, вам же будет потом плохо.

Она была права.

В ЦНИИчермете я довольно резко конфликтовала с завлабами, под которыми оказывалась моя группа. Когда директор С. А. Голованенко упрекал меня жалобами очередного завлаба, я отвечала правду:

– На подчиненных я разряжаться не могу, только на начальстве.

Потребовались годы, пока я научилась релаксировать за счет внутренних сил.

Рубашов устроил мою встречу с главным инженером этого «ящика» Наумом Абрамовичем Иофисом, который и решал вопрос моего найма. Разговор с ним напоминал и предыдущий при поступлении в НИИтракторосельхозмаш.

– У вас красный диплом. Это хорошо, но опыт показывает, что отличники редко становятся хорошими работниками.

Так мне приходилось доказывать всю жизнь: сначала, что медалисты могут хорошо учиться и в институте, потом, что с красным дипломом можно быть и успешным работником.

Однако Иофис заслуживает, чтобы о нем поговорить отдельно и подробно.

Я на заводе

Когда я начала работать в ОКБ при заводе элементов электровакуумных приборов (сейчас эти электронные лампы ушли в прошлое, как пленочные фото— и видеокамеры), это был некий четырехзначный «почтовый ящик» Министерства электронной промышленности. Потом все «ящики» как бы рассекретили, дав им условные клички, что в течение пары лет вызывало смешные обсуждения не только по телефону, но и в общественном транспорте.

– Не скажете, где сойти у «Салюта»?

– Это что, бывший сорок пятый?

– Не знаю.

Обсуждал весь трамвай, пока кто-то не объяснял:

– Да это, где самолеты делают.

Наш п/я переименовали в «Эмитрон» и перевезли с Щербаковской улицы около метро «Семеновская» (бывшая «Сталинская») в Черемушки, оставив в пользу другого предприятия новое тогда начинание – выращивание кристаллов для лазеров и создав работу многочисленным дояркам из ушедшей в прошлое деревни Черемушки.

Начинала я с выяснения факторов, вызывающих хрупкость вольфрамовых подогревателей, но вольфрамом и сплавами на его основе я и моя группа занимались и все последующие годы.

Перемещаясь по заводу, я часто напевала: «Она по проволоке ходила, махала в воздухе ногой». Объектом наших исследований были разные фигурки: спиральки или сложенные плоские зигзаги из тончайшей проволоки, которые и разглядеть порой было нелегко, не подложив под них лист бумаги.

Проволоку отжигали, перематывая через маленькую печь, наполненную водородом (нагретый вольфрам моментально окислялся на воздухе). Печка время от времени взрывалась, если давление водорода было недостаточно и происходил подсос кислорода воздуха, вызывая образование гремучей смеси. Я была довольно трусовата, но печь длиной в тридцать сантиметров была диаметром не больше стакана, так что я к этим хлопкам постепенно привыкла.

В связи с отжигом вольфрама известна была повторяемая и не теряющая актуальности быль, относящаяся к военному времени. Московский электроламповый завод имел в своем составе цех производства вольфрамовой проволоки. В мое время начальником этого производства был довольно пожилой Алексей Федорович Синяков, который и в эвакуации двадцать с гаком лет назад был в этой же должности, как и главный инженер МЭЛЗа Роман Алексеевич Нилендер. Как-то в те военные годы Нилендер вызвал Синякова со строгим вопросом, почему стоит цех:

– Так водорода же нет…

– С водородом и дурак сделает.

Время от времени я подстегивала себя и других этим «с водородом и дурак сделает». Такова жизнь: все легкие задачи решены до нас.

Мы много ездили и по другим электроламповым заводам, отбирая образцы вольфрамовой проволоки для сравнения. Такие цеха имела «Светлана» в Ленинграде, Саратовский и Новосибирский электроламповые заводы, завод тугоплавких металлов в Черчике.

В командировки мы часто ездили вместе с Ирой Мазиной, которая была немного старше, но при моем появлении не захотела взять на себя руководство и стала моей «замшей». Почему-то в Чирчик она поехала одна, и привезла оттуда забавную историю.

На выходные Ира захотела съездить из Чирчика в Ташкент, автобус был переполнен, она с трудом воткнула себя последней. Было жарко и душно, автобус сделал остановку, и когда снова все рассаживались-уплотнялись, оказалось, что один пассажир не сумел «влезть» и остался на улице. Он бушевал, потому что до остановки занимал место где-то в комфортной середине, публика сочувствовала, вспомнили, кто садился последним (последней) в Чирчике, и постановили, что по справедливости, если кому-то страдать, то Ире, которую вспомнили, нашли в толпе пассажиров и которой пришлось выйти и ждать на жаре следующего автобуса.

У Иры хватало самоиронии, чтобы рассказать нам по приезде эту историю без особой жалости к себе. Вообще у нее было исключительное чувство юмора и потрясающая память на анекдоты. Как-то мы поехали с ней в Ленинград дневным поездом. С небольшим перерывом на чай – бутерброды, она без устали делилась со мной энциклопедией анекдотов, а когда мы уже сошли на перрон и Ира увидела встречающую нас ее тетку, она быстро сказала:

– Пока тетя Муся не подошла: в поезде едут…

Я вела какие-то разработки, боролась с браками (кстати, главный инженер завода научил меня правилу, которое верно в любом производстве: если тебе кажется, что ты знаешь причину брака, сумей получить его искусственно). За те несколько лет, что я дорастала до внедрения новых сплавов, я поборола много браков и приобрела определенный авторитет на заводе. После этого у меня возникла уверенность, что ценность работника видна объективно, потому что меряется количественно, и это придает независимость от чьей-то любви или нелюбви. Однако я с этой уверенностью и ложным ощущением независимости вскоре серьезно обожглась, работая на кафедре, где каждый виден только одному высшему начальнику – заведующему кафедрой и целиком зависит от его восприятия.

Важный вывод, к которому пришла и который несу в себе всю жизнь, потряс меня, когда уже после написания отчета, из-за которого меня взяли на работу, я стала изучать многочисленные черновики моей заболевшей и впоследствии умершей предшественницы, руководившей до меня проектом по предотвращению хрупкости вольфрама. Я взяла за основную посылку рост зерна и стала оптимизировать отжиг, прогнозируя температуру рекристаллизации методом внутреннего трения, и достигла определенного улучшения.

Как выяснилось, моя предшественница, химик по образованию, напротив, делала много экспериментов по влиянию примесей в газовой атмосфере при окончательном отжиге покрытых алундом подогревателей. Кто знает, дала бы эта гипотеза дополнительное улучшение или была бы доминирующим фактором, – главным для меня было, что все делалось бы по-другому, и открывшаяся неправда утверждения, что незаменимых нет. Мне хотелось не просто утверждать, хотелось кричать, что все люди незаменимы.

Иофис

Главным инженером завода «Эмитрон» и ОКБ при нем был Наум Абрамович Иофис, совершенно необычный человек. Когда я увидела его впервые, ему было пятьдесят лет, незадолго до этого он получил Государственную премию и защитил кандидатскую диссертацию, был автором не просто более ста изобретений, но и практически всего оборудования, которое работало или планировалось к работе на заводе.

Поскольку это было продолжением некоторых его начинаний, позже вместе с ФИАНом и сотрудниками академика Прохорова он освоил выращивание фианитов (цирконатов) и придумал целый ряд оригинальных применений этих кристаллов с уникальными свойствами, за что получил в 1980-м Ленинскую премию.

Начальником он был очень оригинальным. Дверь в его кабинет никогда не закрывалась, секретарь Тамара не служила контролером расписания, и зайти в кабинет мог практически любой. Однако попытки односторонних жалоб (например, со стороны кого-то из начальников цехов) были безнадежны. Стоило кому-то из начальников цехов начать:

– Меня подводит Кричевский…

– Тамара, вызови ко мне Кричевского…

Появлялся Кричевский.

– Теперь начни с начала, что собирался сказать.

Все были готовы к такому развороту событий, это было результативно и экономило время.

Когда я впервые прочла рассказ И. Грековой «За проходной», я была уверена, что ее Чиф написан с Иофиса. Как правило, он не давал прямых ответов, а рассказывал притчи, анекдоты или цитировал классиков.

Мог сказать застрявшему у него в кабинете гоголевское:

– Ну что же ты стоишь, братец, ведь я тебя не бью.

В хорошем настроении любил розыгрыши, часами ходил по корпусам завода, беседовал одинаково на равных с начальниками и рабочими (вернее, работницами, которых было большинство).

Как-то послали меня для участия в комиссии в Новосибирск: искали причину поломки вольфрамового подогревателя (хрупкость вольфрама была и темой моей диссертации). Наличие разрушенного подогревателя в одной из ламп сбитого во Вьетнаме самолета было не совсем удивительно, но искали виноватого в том, что самолет все-таки упал. Я пришла к Науму Абрамовичу за инструкциями к возможному поведению.

Его иносказательная рекомендация вошла потом в фольклор моей черметовской лаборатории.

– На киностудии ищут каскадера, который должен прыгать с небоскреба. Приготовили страховочные стропы, батуты, оговорили большой гонорар. В качестве добровольца вызвался еврей, залез на крышу, посмотрел на все вокруг и заявил: «Об спрыгнуть не может быть и речи, об слезть мы можем договориться». Вам понятно, Нина Михайловна?

Другой стратегически установочной притчей стал впоследствии широко известный анекдот про заседание кнессета в Израиле по вопросу радикального улучшения экономического положения страны. Бракуются все предложения, пока не возникает блестящая идея объявить войну одновременно СССР и США:

– Они нас победят, разделят, и каждая будет помогать своей зоне.

Все возбуждены, обсуждают детали: когда начинать, когда сдаваться, какая часть отойдет к США, и только Рабинович тянет руку. Все от него отмахиваются, но он упорен:

– Ну что у тебя?

– А если мы победим?.

Как потом неоднократно оказывалось, быть готовым к победе совсем не гарантировано.

Когда нас переводили из старого здания на Щербаковской улице, нас перевезли не просто в Черемушки, а в уникальное герметичное кондиционируемое здание из бетона, стекла и алюминия. Разделенные стеклянными стенами цеха с высокими потолками были насквозь прозрачными, всё здание по определению просилось в образцово-показательное, а на дворе был 1967-й год, юбилей революции, приехали самые высокие гости из всех стран, и им нужно было что-то показывать.

На нас пришлись руководители Болгарии и ГДР, то есть Георгий Живков и Вальтер Ульбрихт с Вилли Штофом.

Все они говорили по-русски, переводчики не требовались, но специальные люди в штатском по несколько раз выверяли запланированные маршруты высоких гостей, которым предстояло подниматься по лестницам, спускаться в туннели. Особенно тщательной была проверка регламента германской делегации: боялись эксцессов.

Мне принадлежала очень высокая лабораторная установка, которую из-за размеров (не влезала в комнату) разместили в цехе. Она была под три метра высотой и привлекала внимание. Я стояла рядом на страже, но взглянув на лицо Живкова, Иофис стал лепить бессмысленное сочетание громких слов, считая это достаточным усилием:

– Это молекулярный резонатор…

Прекрасно сошло.

Назавтра были немцы, и краткое, но более точное пояснение доверили мне. Я была в своем белом халате и по привычке сунула руки в карманы. Какой-то из сопровождающих искусствоведов проговорил мне в ухо:

– Девушка, выньте руки из карманов.

Я немедленно их выдернула, но Штоф смотрел на меня с явной симпатией, разговор затянулся, я, забывшись, снова втянула руки в карман и тут же почувствовала крепкое сжатие запястья правой руки. Слова были не нужны: если бы в ней был пистолет, он бы обязательно выпал.

Гости прошли через завод и поднялись на широкую лестницу одного из цехов, откуда митинг должен был виден всему заводу. Ульбрихт стал вспоминать, что во время войны он жил в России, когда казалось, что и женщин нет, а сейчас появились и выросли симпатичные девушки. (Я даже подумала, что он вставил эту ремарку после общения со мной).

Формовочные автоматы продолжали работать, но какая-то из работниц засмотрелась, поскользнулась и выронила бутыль с эмульсией, содержащей ацетон. Та потекла под центрифугу с искрящимися клеммами, пламя вспыхнуло до потолка, охватив работницу, которая только что выпустила бутыль. Её, как положено, тут же укутали одеялом, помешав инстинктивному порыву бежать, куда глаза глядят, но Иофиса вызывали куда-то не один раз давать объяснения, почему пожар возник на том месте, где за пять минут до этого проходила высокая делегация.

Однако, несмотря на огорчительное происшествие, встреча и рукопожатия со столь высокими людьми дали мне повод разыгрывать Мишу, что в ГДР выйдет почтовая марка с изображением Ульбрихта, жмущего мне руку.

Через год я защитила диссертацию (Иофис дал разрешение нескольким молодым инженерам поступить в заочную аспирантуру). Когда я вернулась после защиты на завод, увидела на стене перед дверью нашей группы «Даёшь докторскую!».

После обеда зашел Наум Абрамович, поздравил, но я услышала в его голосе некий скрип:

– Конечно, Нина Михайловна сделает докторскую, но это произойдет не вдруг.

Назавтра он вызвал меня к себе.

Докторская диссертация Иофиса

Я догадывалась, что речь пойдет о его собственной докторской диссертации. Завод много делал прогрессивного в области металлургии, сам Иофис стимулировал применение новых сплавов и приобретение уникального оборудования для обеспечения их высокой чистоты, привлекались вузы и Институт металлургии АН СССР. Нужно было придумать, как все получаемые результаты объединить под одной обложкой и его именем. Меня сама идея вдохновила. Раз Иофис собирается делать докторскую диссертацию, он будет поощрять исследовательские проекты, которые принесут некие новые фундаментальные знания.

Со временем я стала большим мастаком разрабатывать планы-оглавления будущих диссертаций, но это была одной из первых попыток. Было ясно, что уже есть и что надо доделывать. У меня накопилось много и текущей работы, и приходилось таскать домой экспериментальные данные, полученные в районе «белых пятен» планируемой диссертации, составлять таблицы и графики. Наум Абрамович остро и быстро оценивал прогресс, ставил новые задачи. Примерно через год я принесла ему черновик потенциального «кирпича», и тут произошло роковое непонимание.

Иофис взглянул на папку с текстом, полистал, подержал её «на вес» и произнес роковое: «Запускайте в печать». Я аж подпрыгнула. Автореферат моей кандидатской правился десять раз, текст готовой диссертации полностью перепечатывался дважды, а тут автор даже не хочет редактировать текст, за который должен отвечать. Слишком свежи были во мне нормы поведения диссертантов, обычных, надо сказать, диссертантов.

– Тогда я оставляю эту папку вам и больше к ней не прикоснусь.

Возмущению Иофиса не была предела.

– Вы пользуетесь тем, что вы монополистка в этом вопросе и никто, кроме вас, помочь мне не может.

Действительно, вокруг было много химиков, электронщиков, но нужным металловедом была я одна.

Я была непреклонна в моем понимании того, как диссертант должен работать над собственной диссертацией. На дворе был декабрь, в марте мне нужно было сдавать большой отчет:

– Я доработаю до конца марта и уволюсь.

Так закончились мои почти семь лет работы на заводе «Эмитрон» и, казалось, дружба с этим незаурядным человеком.

Легко было объявить, что я ухожу, но мне даже не виделось, как я могу найти работу. После защиты мне часто думалось о переходе в научную организацию, в среду исследователей, научных сотрудников. Однако, хоть на заводе я считалась всего ведущим инженером, но с надбавкой в 50 рублей за кандидатскую степень и заводскими премиями я получала больше, чем старший научный сотрудник в любом институте. При моей фамилии и беспартийности найти подобающее место и зарплату было сильно непросто, однако везенье и совпаденья помогли, и я с конца марта начала работать в Московском вечернем металлургическом институте.

Мы с заведующим кафедрой Константином Захаровичем Шепеляковским оба пришли в институт с заводов. Остальные преподаватели даже не подозревали, что такое промышленность, читали лекции по пожелтевшим кажущимся довоенными конспектам, мысль о каких бы то ни было инновациях была им странна и чужда.

Я периодически заезжала на Эмитрон, продолжала там некие эксперименты. Однажды во время моего визита в комнату моей бывшей группы позвонил Иофис:

– А что, Нина Михайловна боится, что уже и не пройдет в двери моего кабинета? Пусть заходит.

Мы встретились, как будто не было ссоры и моего хлопанья дверью. После сравнения Иофиса с преподавателями кафедры МВМИ мне стало стыдно, что я отказала в помощи человеку, на котором держится многопрофильный завод и которому просто некогда записывать и зарисовывать то, что он придумал и продумал.

Все началось снова и потребовало еще пару лет.

Когда дело приблизилось к финишу, Наум Абрамович приходил к нам домой (благо мы жили симметрично близко по обе стороны Ломоносовского проспекта) и часами задавал сам себе вопросы и спорил со мной насчет ответов.

Когда он дошел до защиты, ему было 60 лет. Не утверждаю, что помню все детали защиты, но речь Федорова, тогдашнего заместителя министра электронной промышленности, приехавшего поддержать Иофиса, врезалась в память навсегда.

– Я знаю Наума Абрамовича более 30 лет. И, пожалуйста, представьте, что он, при его фамилии (он сказал это с откровенным нажимом), стал главным инженером и им оставался (при всех известных вам перипетиях) с двадцати девяти лет лет. И всегда он брался за новые задачи и выполнял их. В войну он наладил выпуск радиоприемников, потом радиоламп к ним, первым взялся за производство полупроводников, потом лазеров. Все передовое, где он достигал успеха, передавали другим производствам, а перед ним ставили новые задачи или он сам придумывал их.

Наум Абрамович (слева) получает очередной диплом.

Наум Абрамович умер в 2010 на 98-м году жизни, посвятив последние 30 лет новым направлениям в медицине, в частности применению фианитов в офтальмологии. Работая с кардиологами, создал (и довел до промышленного производства) оригинальные искусственные клапаны сердца, инициировав создание экспериментально-производственного предприятия Роскардиоинвест, где был научным руководителем. Знаю, что клапаны МИКС (Московский искусственный клапан сердца) имплантированы многим десяткам тысяч человек.

Пока мы были в Москве, контактировали часто, позже навещали его и из Штатов. Каждый раз Наум Абрамович удивлял нас отличной памятью на имена и даты, широкой эрудицией, как всегда подшучивал над другими и над собой.

И я рада, что мне удалось помочь этому выдающемуся человеку преодолеть одну из ступенек важного для него самоутверждения.

Болгария и Марк Розовский

Часто жизнь сталкивала меня с широко известными людьми совершенно случайным образом.

В 1970-м в шумной компании познакомилась в командировке в Ленинград с Сашей (Самуилом) Лурье, тогда начальником отдела прозы журнала «Нева», позже с известным эссеистом, с которым изредка виделись в России (забегада в редакцию «Невы», когда бывала в Лениграде»), а когда возникла электронная почта, поддерживали эпистолярный контакт до его смерти. После нашего отъезда видеться не удавалось, но Саша ухитрялся пересылать его острые книги «Железный бульвар», «Такой способ понимать», «Нечто и взгляд», всегда с самыми теплыми надписями, или я скачивала их с Интернета как «Архипелаг Гуляк», «Листки перекидного», «Муравейник».

В марте 1974-го мое место в самолете в Ереван оказалось рядом с Александром Пумпянским, будущим главным редактором журнала «Новое время», тогда ответственным секретарем «Комсомольской правды». Уже посадив в самолет, нас долго не отправляли. Мы разговорились, Александр нервничал, потому что его друзья в Ереване готовили к его приезду любимый хаш. Через несколько дней мы опять встретились в Цохкадзоре и продолжали контактировать в Москве.

В 1967-м каким-то образом получилось, что меня послали в Болгарию, одну с «Эмитрона». Не было никаких объявлений, никто не собирал заявлений. Просто сказали оформлять паспорт и сдать деньги. Наверно, так попало по разнарядке. Как позже шутил про разнарядки Павел Лазарев, биолог из Пущино (в то время уже венчурный капиталист из Сан-Франциско):

– Допустим, по разнарядке нужна доярка, окончившая техникум, с двумя детьми и непьющим мужем. Конкурса быть не может. Таких всего одна.

Мне повезло, и я оказалась такой незаменимой дояркой. На всю оставшуюся жизнь сохранилось впечатление, что все болгары – красавцы. Было видно, что они очень неплохо относятся к русским, однако постепенно прорезалось:

– Мы любим Россию, помним про Шипку, но зачем на каждом заборе и большом здании напоминать, что Болгария и СССР – братья навек, что СССР – …?

Ехали параллельно несколько групп из разных республик Союза. В Софии были общие встречи, и в одной из групп я увидела широко известного любителям КВН Алика Аксельрода, который многие годы возглавлял команду медицинского института, уступив позже свое капитанство Грише Горину. Он был в неизменном обществе какого-то парня. Когда разговорились, обозначив общих знакомых, я спросила:

– А этот тоже? (Имелась в виду причастность к лицам общего круга).

Алик ответил:

– Еще больше. Это Марк Розовский.

Действительно, хоть его тогда еще не показывали по телевизору, имя было уже широко известно. Мое знакомство с Марком началось с его обиды, потому что мне в голову пришел его недавний фельетон в «Литературке ««С кого вы пишете балеты?». Оказалось, что я попала в больную точку, потому что большую часть им предлагаемого не печатали, как потом и не ставили в театрах, выбирая самое беззлобное и, на его взгляд, самое безликое.

Поездка была длиной в две недели, и мы подружились, много разговаривали. При легком подпитии Марку нравилось эпатировать окружающих, появляясь, например, без рубашки с завернутыми наполовину джинсами в самом центре Софии. При этом он грозил:

– Если вам за меня стыдно, вы не мои люди.

В международном молодежном лагере в Приморско праздновали День Нептуна. В бальный зал нельзя было войти, не «сыграв» свой костюм. Марк режиссировал несколько групп. Казахи спрятались под простыней, изображая «корабля пустыни «– верблюда, на котором сидела полуобнаженная красивая девушка со Спидолой в руках, что отражало движение в современность. Наша группа вышла с бумажными душами и песней «А без воды… и не туды и не сюды…», потому что в бунгало, расположенных ближе к вершине холма, вода непоступала. Марк придумывал быстро и весело.

В Варне они с Аликом навещали Василия Аксенова, который жил в то время в местном Доме творчества. Пришли, восторгаясь его дисциплиной и работоспособностью: Аксенов проводил каждый день обязательное число часов за «писанием». Принесли от него какие-то деньги и с четким указанием только проесть или пропить отдали нам (они назавтра уезжали) со строгим запретом тратить на шмотки.

Розовский в это время был одновременно директором и режиссером театра-студии при МГУ «Наш дом». Как выяснилось, директорство (администрирование), за которое ему дополнительно к 60 рублям за должность главного режиссера платили еще 30, отнимало у него кучу времени. Неизвестно почему (большая часть нашего общения проходила на пляже) Марку с Аликом пришло в голову, что я могла бы быть удачным директором. Они так серьезно развивали эту мысль, что и я загорелась и поверила, что смогу сочетать работу, переводы, аспирантуру и восьмилетнего уже Мишу с параллельной работой по вечерам.

Юра, как всегда, меня поддержал, но мы на минуточку забыли про маму. Репетиции в «Нашем Доме» заканчивались только под угрозой закрытия метро. А мама никогда не засыпала, пока все не собирались дома. Мое первое участие в вечерней репетиции оказалось и последним. Марк все понял, я ходила на все его спектакли и дневные репетиции, часто брала Мишу с собой. Мой ребенок заставлял повторно смеяться весь зал, когда выдавал громкий детский хохот в двусмысленных местах, которые понять явно не мог.

Вскоре в качестве директора появился Семен Фердман, будущий Фарада, выпускник МВТУ, который присоединился и к актерам.

Труппа искрила талантами: Александр Филиппенко, Михаил Филиппов, Илья Рутенберг, Петр Точилин, со вставным номером выступал ученик циркового училища Геннадий Хазанов.

Пару лет прошло с переменным успехом. Марк успешно репетировал у Владимирова в Ленсовете «Мистерию Буфф» (Алиса Фрейндлих ждала ребенка, и можно было думать о спектакле без нее в главной роли), но искусствоведы революционной столицы спектакль не выпустили.

В МГУ успешно шли «Мы строим наш дом», «Пять новелл в пятой комнате», но очень острое Кирсановское «Сказание про царя Макса Емельяна», где, в частности, Филиппенко был блистателен в роли Смерти, вызвало яростное сопротивление «искусствоведов», а после буквально нескольких (если не одной) постановок «Из реки по имени факт» в 1969-м театр закрыли. («В Чехословакии тоже все началось с театра»).

Спектакль был действительно еще более острый, яростно ехидный. Цитаты из Зощенко (с левой стороны сцены) насмерть развенчивали как бы блистательные факты победы социализма, декларируемые с правой стороны, но зал в тихом восторге оценивал смелость все это проговорить, как и возможность это слышать. Знаю, что на заседании соответствующего «органа», принимающего решение о закрытии театра, Марк взывал, что им будет стыдно, как исключающим Солженицина из Союза писателей, – не помогло.

Какое-то время Марк искал «приемных родителей», пробуя Дом ученых, отраслевые клубы. Ставил далеко от Москвы нашумевшие спектакли как «Убивец» в Риге, позже «Холстомер» в БДТ (он мне рассказывал лично, как Товстоногов тонко устроил «изъем» его авторства, что позже я прочла в подробностях и в его книге).

Вначале студию пригрели в Доме медицинских работников, потом появилась перспектива Театра у Никитских ворот, который много лет оставался заветной морковкой и долго перестраивался, в то время, как все поклонники, включая нас, ездили на Войковскую в «Лебедь».

В Театре МГУ на всех без исключения спектаклях, как бы много раз они ни повторялись, приходила жена Марка Инга. Она тоже закончила МГУ, была кандидатом наук, очень подобранная, совершенно далекая от богемы, которую ярко представлял Марк.

Он как-то сказал про нее так образно, что я не раз вспоминала его фразу, примеривая ее к Юре:

– Она абсолютно мой человек. В ее глазах я всегда прав. Скажут, что убил, – она ответит, что так и нужно было. Она даже если и загуляет, то не от меня, а в мою честь.

Последнее звучало самым ярким доводом преданности.

Мы почти лет десять не контактировали или виделись через сцену и вдруг случайно столкнулись в метро у телефонных автоматов. Тепло обнялись, наспех обменивались новостями:

– Как Инга?

– Мы давно развелись.

– Ты что, ты же говорил, что она самый твой человек?

– Это я был такой дурак? Жениться нужно на артистках, чтобы жить одной жизнью.

Вместе со всеми переживали, когда дочь Марка была одной из возможных жертв Норд-Оста.

От общих знакомых, играющих в его современном театре, слышала, что Марк по-прежнему поддерживает все компанейские сборы, чувствуя себя как бы в одной с ними возрастной категории. По его духу это наверняка непритворно. Читала, что это подтверждает и его последняя жена, которая моложе его лет на 30.

МВМИ – Шепеляковский

Строго пообещав Иофису уйти в конце марта, я не очень представляла, как и куда я смогу устроиться. Я не могла согласиться на меньшую зарплату, и было не очень ясно, где и как находить место старшего научного сотрудника. Накаком-то заседании секции металловедов, когда я робко поделилась своим намерением, профессор Иосиф Львович Миркин (Миркин старший) мудро пояснил:

– Это настолько трудная задача, что нужно, чтобы на каждом углу знали, что Нина Фонштейн ищет работу.

Помог, как всегда, случай, на этот раз понятный только тем, что жил в семидесятых. Мне позвонил Михаил Аронович Криштал, дал телефон Константина Захаровича Шепеляковского, который недавно перешел с ЗИЛа в Московский вечерний металлургический институт, и сказал, что тот ищет сотрудника.

В те времена защиты кандидатских диссертаций непременно заканчивались банкетом в ресторане (в то время достаточно посильным мероприятием). По совпадению чей-то банкет был на той же неделе, и Рувим Иосифович Энтин вдруг обернулся ко мне через стол:

– Мне звонил ваш будущий шеф, спрашивал о вас.

Я предельно напряглась:

– И что вы сказали?

– То, что все мы о вас думаем: за что возьмется, то и сможет.

Я с напряжением несу эту оценку всю жизнь, проверяя ее соответствие истине. Может, поэтому у меня хватает ума не браться за то, чего не могу?

Когда встречалась с Шепеляковским, стала понятна причина и срочность его поисков. На дворе была середина марта. В соцобязательствах кафедры был запуск рентгеновского аппарата к 100-летию со дня рожденья Владимира Ильича, то есть к 21-му апреля. Именно этот факт послужил причиной моей удачи.

В МВМИ не было не только сотрудника, знакомого с рентгеновской аппаратурой, но и самого аппарата. Я, в частности, знала теорию в рамках институтской программы, но сама рентгеновскими исследованиями до того не занималась. Позадавав мне несколько вопросов, Шепеляковский направил меня в отдел кадров для оформления, успокоив меня и себя:

– Трудно найти человека, чтобы удовлетворял всем требованиям. Начинайте, поможем.

В ответ на мои расспросы сотрудники его прежней лаборатории ЗИЛа говорили, что КЗ (заменяя длинное Константин Захарович) человек очень жесткий и отношения его к людям полярные: или ты хороший и тогда полная поддержка, либо ты нехороший и тебя выживают. Я немного поудивлялась, что в наше время можно уволить человека из-за личной неприязни, но к себе я никаких рисков не примеряла, поскольку была уверена, что я работник хороший.

Для начала, практически на свалке, нашли допотопный УРС (современный дифрактометр мы купили вскоре). Я каждый день ходила в ЦНИИчермет, в бывшую лабораторию Масленкова, где помогли мне и с эталонными образцами и полезным обучением. К двадцатому апреля на столе у Шепеляковского был переплетенный атлас, отражающий применение рентгеновских методов для задач кафедры, с дебаеграммами, выполненными с использованием кафедрального прибора. Соцобязательство было выполнено. Кафедра на самом деле рисковала. Чаще так называемые (но строго контролируемые) соцобязательства, которые брали на год, основывались на уже выполненных, почти выполненных или гарантированно выполняемых проектах.

Поскольку я тяготела к расширению экспериментальных методов, а особой конкуренции от других кафедр не было, меньше чем за два года я натащила в мой подвал кучу оборудования, включая два электронных микроскопа и универсальную машину для механических испытаний – английский Инстрон. Оплата, в тот золотой век несчитаемых денег, проблем не составляла: надо было только найти ходы, правильно обосновать, добыть. Что-то покупали с выставок, что-то по плановым поставкам в вузы, что-то – через прямые контакты с производителем.

Я не очень вникала в жизнь кафедры, которая состояла из сотрудников научно-исследовательского сектора, преподавателей и лаборантов, и протекала на втором этаже. Время от времени проходили общие собрания, где кого-то порицали, хвалили меня, рассказывали про успехи лаборатории индукционного нагрева. Вдруг я стала обращать внимание, что три собрания подряд фокусировались на недостатках, промахах и нарушении дисциплины со стороны Яхинсона – начальника лаборатории и довольно приятного инженера. Собрания заканчивались все более жесткими соображениями о несовместимости Яхинсона с работой на кафедре, и вдруг его не стало.

Через какое-то время три собрания подряд КЗ метал молнии про нарушения со стороны доцента Эдуарда Вельможного: что-то тот сдал не вовремя, потом – не обеспечил чистоты зала после лабораторных занятий, потом – продемонстрировал недостаточно высокий уровень лекций. Исходя из предыдущего опыта, все понимали, что дело идет к увольнению Вельможного, и тот поспешил найти работу на другой кафедре.

Мне оба были симпатичны, но я на этих собраниях молчала, потому что верила, что они действительно допустили какие-то неизвестные мне серьезные промахи в работе, и не примеряла подобные ситуации к себе.

Шепеляковский не мог на меня нарадоваться. Его лаборатория высокочастотного нагрева получила с моей помощью возможность инструментально доказывать и объяснять объективные преимущества его технологий.

Одновременно чувствовалась растущая недоброжелательность наших запенсионного возраста доцентов, которые почему-то углядели во мне опасность их подсиживания. На самом деле это было нереально: синекуры в виде преподавательских должностей расписывались при рождении чьей-то дочери или племянника, как при царях места в пажеский корпус, так что мне не светило.

Однако «процесс пошел». Я была наверняка слишком уверена в себе и в своих объективных заслугах и не чувствовала потенциальной опасности. Знаю, что пару жалоб на меня Шепеляковский с негодованием отверг. Но тети не унимались и нашли прецизионно больное место. Шепеляковский был талантливым инженером-электротехником, а металловедом стал в силу приложения его электротехнических изобретений. Не мне, металловеду-самоучке, всю жизнь работающей не по специальности, было его за это осуждать, однако ему было к месту доложено, что я сказала Марку Львовичу Бернштейну (все было с деталями и как бы точно известно), что Шепеляковский очень слабый металловед.

(Кстати, через несколько месяцев, при переходе в ЦНИИчермет, я с удивлением узнала, что А. П. Гуляев, металловед всея Руси, тоже заканчивал наш институт, тогда – Горную Академию, по специальности «литейное производство»).

Все поменялось в одночасье. Сколько-то времени назад при испытаниях особо хрупкого образца отлетевший осколок поцарапал движущий винтовой поршень Инстрона, Это было огорчительно неисправимо, но никак не влияло на работу, и было даже и незаметно, потому что поршень был закрыт резиновой трубкой-щитом.

Я никогда раньше (да и позже) не сталкивалась с поощренным доносительством. Об этой поверхностной царапине знал (сидел в той же комнате) только Володя Каныгин, аспирант, которого я пасла, практически друг. Реконструируя позже возможный процесс, я поняла, что КЗ потребовал дать ему некий компрометирующий меня факт, что-то за это пообещав, и Володя вспомнил про эту царапину.

В наш подвал неожиданно и с грозным видом пришел КЗ:

– Покажите мне, пожалуйста, поршень машины.

Он не очень знал, куда смотреть и на что обратить внимание. Нашел, наконец.

– Царапина на импортном оборудовании и вы мне об этом не сообщили?..

– А что бы это изменило? На работу это не влияет, а когда у нас возникают проблемы с работой Инстрона, все равно я сама связываюсь с фирмой и организую ремонты.

Не помню деталей дальнейшего спора, но в тот же день был издан приказ по кафедре с копией ректору, под которым мне было велено расписаться и в котором мне объявлялся выговор за небрежное отношение к дорогостоящей технике.

Через пару недель КЗ вызвал меня с просьбой-поручением помочь с механическими испытаниями на том же злосчастном Инстроне его зятю. Образцов у парня была куча, я дергалась, все затягивалось, и в 9 часов вечера (Миша был дома один) я стала собираться домой. Зять КЗ уже научился сам устанавливать образцы и упросил меня оставить его, чтобы закончить, по сути, лаборантскую работу. Работы было еще на пару часов, и я, ворча, ушла.

Назавтра с утра все было нормально, и я начала свои испытания, когда объявили про внеочередное собрание. Я прокляла эти общественные разборки и поднялась в общую комнату. Не глядя на меня, КЗ рассказал, что Нина Михайловна оставила комнату незапертой и доверила постороннему человеку работать на дорогостоящем оборудовании. Все молчали, дав КЗ выговориться и убедить сотрудников в совершенных мною (не в первый раз) серьезных нарушениях.

И тут я допустила серьезную ошибку.

Я и партком

Я была оскорблена до глубины души в происходящей несправедливости. Плюс мне казалось, что многие на моей стороне. Я хороший работник, не день и не два, в течение почти четырех лет получала различные поощрения, развила экспериментальную базу кафедры и т. д. На нашей кафедре работал доцент Андриан Николаевич Маршалкин, парторг института, который очень сочувственно развивал со мной эту тему несправедливости.

Я была беспартийной, как и КЗ, но с одной стороны, я не поняла, что моими руками признанно хорошего сотрудника хотят как бы осудить КЗ, которого многие, включая Маршалкина, не любили, а с другой, мне, по моей дурости, казалось, что партком – это правильное место, как суд, где выслушают стороны и примут решение.

Не тут-то было. Маршалкин, рассчитывая на мою репутацию образцового работника, планировал пощипать и прижать Шепеляковского, но после нескольких разговоров с ним понял, что силы неравны, и сник: Шепеляковский имел слишком большой опыт поедания неугодных.

В качестве фона сначала создали комиссию, которая раздувала пожар, собирая кулуарные мнения обо мне и происходящих стычках с Шепеляковским. Знаю, что только Алла Пименова, с которой за годы работы на кафедре подружились на всю последующую жизнь, сказала:

– Я не знаю всех подробностей, но уверена, что Нина говорит правду.

Остальные как бы не знали предыстории и верили фактам. Потом объявили заседание парткома, которое снилось мне годами в страшных снах.

Люда Шевякова, мудрая порядочная женщина, сказала:

– Лучшее, что я могу для тебя сделать, – не прийти.

Те, кто пришел, открыли мне глаза на мои ужасающие недостатки. Зазнайство, неуважение к сотрудникам было самым мягким из обвинений. Я ждала, когда возьмет слово Борис Ушаков, славный простой парень, мой однокурсник, с которым дружили. Он, не очень глядя мне в глаза, подтвердил все плохое, что было сказано обо мне КЗ и другими.

Слабым утешением были его признания через девять лет, на праздновании двадцатилетия нашего выпуска. Борис был пьян. Пригласил меня на танец и, целуя в шею, говорил:

– Прости меня, говнюка. Мне было сказано: говори, что велено, или забудь про поездку в Египет.

Три года в Египте наверняка были мечтой и надеждой такого бедняка, как Борис, потому что решали проблемы жилья и автомобиля и другие материальные аспекты на несколько лет вперед.

Обращение в партком было для меня показательным уроком демагогии и ханжества, как в принципе и вообще групповое обсуждение моих проблем. Я у себя одна, и я единственный доступный мне боец – это был важный урок и вывод.

Еще более важным и проникнувшим до глубины души на всю оставшуюся жизнь было осознание факта: если я молчала, когда тенденциозно топтали людей, не виноватых в моих глазах, как я могла рассчитывать, что кто-то поднимет голос в мою защиту?

Назавтра приказом по кафедре меня отстранили от экспериментальной работы и запретили доступ к отчетам и атласам, мною же выпущенным.

Таинственным звонком моему лаборанту Вите Гуревичу до меня было доведено, что им и особенно мною заинтересовался некий майор Петров из КГБ, инкриминируя мне нарушения правил контакта с иностранцами, а Вите – незаконные валютные операции. Бедный парень получал материальную поддержку от тестя, работающего на Кубе, в виде сертификатов, и, покупая для знакомых вещи в «Березке», «конвертировал» их в рубли строго в соответствии с ценой покупки, о чем знали многие.

Витя от страха перед словом «КГБ» срочно уволился. Я записалась на прием к ректору.

Кудрин встретил меня приветливо: он часто приводил гостей института ко мне в лабораторию, где было столько современного оборудования, и в предыдущие четыре года слышал немало лестного обо мне от того же Шепеляковского. Я начала довольно агрессивно:

– Виктор Александрович, я бы хотела узнать телефон майора Петрова в КГБ.

– Зачем?

– Сначала я узнаю, что его интересует, и затем надеюсь вместе выяснить, кому важно пугать меня КГБ.

История с КГБ была явной уткой, и ректор это знал.

– А вы уверены, что чисты?

– Как вы. Совершенно так же.

– Но, как я понимаю, в текущей обстановке вам на кафедре металловедения работать по меньшей мере неперспективно. Что вы собираетесь делать?

Я была предельно откровенной.

– Я бы хотела перейти в ЦНИИчермет. Несколько их сотрудников хлопочут, чтобы меня взяли. Вы понимаете, что шансов мало (он понимающе кивнул), но вдруг получится. Если нет, я буду проситься на кафедру сварки. Там тоже много металловедения, и Каракозов мне кажется порядочным человеком».

– Хорошо, поговорите с Каракозовым и скажите, что я это поддерживаю. И держите меня в курсе, если вдруг получится с ЦНИИчерметом.

На уровне чуда меня взяли в ЦНИИчермет, где я была ранее в заочной аспирантуре и проработала затем почти 25 лет.

Я пришла на кафедру сварки и попросила Каракозова:

– Вы соглашались взять меня. Теперь я прошу взять вместо меня Алису Захаровну Пименову. Она хороший металловед и, в отличие от меня, мягкий бесконфликтный человек. Когда я уйду, на кафедре металловедения ее обязательно съедят за то, что мы дружили.

Эдуард Сергеевич встретился с Аллой, она перешла к нему на кафедру и проработала там без проблем почти двадцать лет вплоть до выхода на пенсию.

С Шепеляковским и Ушаковым встречалась впоследствии на семинарах и конференциях, со временем начала здороваться. Лет через пятнадцать КЗ подошел ко мне лично просить, чтобы я включила в программу организуемой мной конференции его с Борисом доклад. Они опоздали со сроком заявки, но я включила.

ЦНИИчермет как таковой

Чтобы оценить уровень чуда, что меня взяли в ЦНИИчермет, нужно воссоздать его образ, каким он был в 60-х-70-х. Когда мы оканчивали институт, ЦНИИчермет принял решение расширить отдел электрометаллургии. Голиков (генеральный директор института) позвонил Кидину (ректору МИСиС) с просьбой подобрать (это стало достоянием гласности) десять хороших русских парней – электрометаллургов с нашего курса. Юмор заключался в том, что группа электрометаллургов (звучавшая для несмышленых юнцов привлекательно современно) исторически была прибежищем медалистов-евреев, не принятых в МГУ или Физтех. Соответственно найти десять русских парней среди выпускников этой группы было нереально. Взяли одного Борю Самордукова.

ЦНИИчермет так и называли за открытый антисемитизм: «черный институт черной металлургии». При этом от военных времен его формирования в нем работало немало евреев – металлургов, привлеченных еще Бардиным, или известных на весь мир физиков, приглашенных для металлургических исследований Курдюмовым.

Интересно, что какое-то количество евреев продолжало поступать, если это были дети уже работающих сотрудников.

Я уже упоминала, как я поступала в заочную аспирантуру ЦНИИчермета. Когда меня в конце концов приняли, мне было поставлено условие, что я найду руководителя вне института физики металлов (ЦНИИчермет состоял из семи институтов), где трудился наибольший процент евреев и где я работала с Владимиром Иосифовичем Сарраком, то есть в секторе, курируемом заместителем Курдюмова Рувимом Иосифовичем Энтиным.

Мне был предложен небольшой выбор, и в итоге руководителем стал Станислав Борисович Масленков, который впоследствии, хихикая, говорил, что я была его самой лучшей аспиранткой, принеся готовую переплетенную диссертацию и билет на поезд, чтобы он мог выступить на защите (защищалась я в Воронежском Политехническом институте). Хотя Масленков считался моим единственным руководителем, на обложке первым из двух, не обсуждая, я поставила Саррака. Когда я в самом начале просила Масленкова утвердить Саррака со-руководителем, он не согласился: только соавтором публикаций, но здесь он не спорил.

Вид на ЦНИИчермет с Яузской набережной

В принципе в мои годы переход в ЦНИИчермет был мечтой каждого. Его организовал и построил академик Бардин, любимец Сталина, имея карт-бланш на размер здания, штатов и выбор людей. Бардин по натуре любил организовывать и строить, здание формой цифры шесть занимало вдоль набережной квартал от улицы Радио до МВТУ им. Баумана и от 2-й Бауманской до Яузской набережной. На незаполненном углу шестерки располагался экспериментальный завод численностью в тысячу человек.

Сам институт насчитывал (без завода) тысячи четыре человек, семь институтов (по смыслу отделов) были названы Бардиным институтами для повышения статуса (и ценности продовольственных карточек) их руководителей. Эти семь институтов в сумме охватывали все аспекты работы черной металлургии, от экономики и фазовых превращений до новых металлургических технологий, качественных сталей, прецизионных сплавов, порошковой металлургии. Все институты обслуживал Отдел центральных лабораторий (который был приравнен институту), оценивая все виды характеристик исходных материалов и готовых продуктов.

В течение двадцати лет моей работы в ЦНИИчермете я верила и утверждала вслух, что Бардин продумал институт так хорошо, что его невозможно испортить.

Жизнь показала, что я глубоко ошибалась.

Я в ЦНИИчермете

В принципе сложилась уникальная обстановка, когда мой переход в ЦНИИчермет был желателен сразу нескольким людям. Директором Института качественных сталей был Сергей Александрович Голованенко, заместителем директора – Александр Павлович Гуляев. Гуляев начал работать от момента образования этого «малого» института в 1958 году, но директором института из-за его беспартийности, одиозности как биографии, так и характера, не утверждали, и молодого кандидата наук Голованенко (с разницей в 17 лет, Гуляеву было тогда 50) поставили при нем директором в качестве красного комиссара.

Позже и Голованенко стал доктором наук, но догнать Гуляева по славе и научным достижениям было невозможно, поэтому он не мог дождаться момента, когда Гуляев уйдет на пенсию. Однако тот на пенсию не собирался, понимал нежелательность его дальнейшего пребывания в кабинете напротив директора и поставил условие, что он уйдет заведовать созданной специально для него лабораторией проблем металловедения, которая будет оснащена новейшим оборудованием.

На место Гуляева (заместителя директора ИКС) был намечен Станислав Масленков, мой формальный руководитель кандидатской диссертации, который таким образом, как и Голованенко, был заинтересован в моем приходе. Наслышанные о внезапном оснащении оборудованием МВМИ, они не видели другого пути выполнить условия Гуляева.

В разговорах обо мне, как оказалось, горячую поддержку моего прихода высказала и Нина Николаевна Моргунова, с которой познакомились в командировке и подружились на жизнь, несмотря на разницу в двадцать лет.

В то же время на дворе кончался 1973-й год, завершался недолгий период первого потока разрешенной эмиграции. Уехал наш друг и сокурсник Лева Брутман, но на его «отходную» мы пробирались через овраги Черемушек, чтобы нас не заметили и не настучали на Юру. В 1972-м тайком от семьи эмигрировал в Израиль сын Энтина, что вызвало большие разборки в ЦНИИчермете, поэтому ко всем обычным барьерам добавился и страх начальства пострадать персонально. Когда мои ходатаи пришли в очередной раз к Голикову (директору института), он им прямо ответил:

– Я верю, что она о трех головах, и я бы ее взял, но кто положит свою голову, если она уедет в Израиль?

Мне это было передано с достаточной безнадежностью, потому что никто не видел моего потенциального гаранта.

Ситуация разрешилась фантастическим образом.

О тупике, возникшем в вечернем металлургическом институте, знали несколько близких друзей. Кто-то сочувствовал, кто-то предлагал проверить шансы в других местах. Это был не первый случай, когда своей удачей я обязана не слепому везенью, а конкретному человеку.

Удача заключалась в том, что этот человек оказался рядом и захотел помочь. Это был Вадим Раховский, который не раз побеждал в безвыходных положениях и получал большое удовлетворение от борьбы за эти победы. Он работал во Всесоюзном электротехническом институте, в пяти минутах от МВМИ, часто заглядывал к нам, потому что давно дружил с Алисой Пименовой и мой конфликт с Шепеляковским воспринял частично и как личную вину, потому что по своему характеру подстрекал меня к непримиримой войне.

В его сорок лет до защиты докторской диссертации оставалось несколько дней, Вадим был этим окрылен и возбужден. Мою проблему найти гаранта он решил как шахматную двухходовку. Среди его аспирантов был очень симпатичный парень, сын заместителя министра приборостроения и средств автоматизации, Валя Журбенко, который иногда приводил в лабораторию Раховского своего соседа и приятеля Гришу Казанца, сына нашего министра черной металлургии Ивана Павловича Казанца.

Мне было не дано знать, что Вадим пообещал Грише: то ли доступ к экспериментам на его уникальном оборудовании, либо просто Валя умолил Гришу помочь решить проблему своего шефа. Мне было только сказано поехать в министерство черной металлургии к помощнику Казанца старшего, Юзефовичу, у которого я получила анкету со своим заявлением о приеме на работу, снабженную весьма тщательной, но неразборчивой подписью на верхнем поле первой страницы. Я до сих пор не знаю, было ли Голикову достаточно подписи Юзефовича или это была подпись самого Казанца.

После защиты кандидатской Казанец младший пришел работать в ЦНИИчермет, и мы многократно доброжелательно встречались как с ним, так и Виктором Семеновичем Юзефовичем, который и впредь помогал мне получать подписи высокого начальства в моих непрекращающихся ходатайствах о получении нового оборудования.

В течение последующих двух десятков лет, входя в предбанник института, я бессознательно оглядывала стоящих в очередь за временными пропусками, интуитивно распрямляясь с гордостью: «А я здесь работаю».

1978 – поездка в Чехословакию

Как-то в Одессе Миша познакомился со сверстником из Чехословакии и, к нашему удивлению, между ними не только завязалась, но и поддерживалась в течение нескольких лет, хоть и не совсем регулярная, переписка, пока вдруг в конце 1977-го года не пришло от его родителей неожиданное приглашение приехать в гости.

Юра с его второй формой и не заикался о возможности поехать за рубеж. На «Эмитроне» у меня тоже была вторая форма с допуском к материалам с грифом «совершенно секретно». Когда я уволилась, я полушутя просила сказать, что же секретного я знала, чтобы случайно не проболтаться. В институте мне допуск понизили, но, уже не помню по какой причине, при официальном рассмотрении моего заявления в поездке отказали. Пришлось записываться на прием к Лякишеву. Он искренне удивился:

– Ехать даже за свои деньги не разрешили? Разберемся.

Миша за это время женился, но я объяснила Оле, что мы готовились к этой поездке давно, и это мой последний шанс провести время с ним вдвоем. В поездке Миша писал Ольге длинные письма почти каждый день. Мирек (как оказалось, словацкий друг, поскольку жили они в Словакии, в Тренчине) откровенно посмеивался над Мишиной глупостью жениться так рано и безуспешно пытался привить Мише любовь к пиву. Его родители взяли недельный отпуск и свозили нас в Татры. Мы быстро освоились, сами съездили в Братиславу, стали планировать поездку в Прагу.

Наши хозяева явно напряглись. Они сопровождать нас не могли, но им явно не хотелось, чтобы мы ехали туда одни.

Как оказалось, наше прибытие в Прагу (нужно было ехать ночь поездом) пришлось на 20-е августа, десятилетие вторжения наших танков. Накануне и в этот день по телевидению непрерывно показывали записи 1968-го года. Нам строго рекомендовали не очень раскрывать рот. В Праге, если мы сбивались с пути и были вынуждены спрашивать дорогу, в ответ на русскую речь мы получали только:

– Не вем. Не разумим.

К счастью, это недружелюбие было особенно заметно только в Праге и ближе к 20-му. Из Праги поехали на день автобусом в Карловы Вары. Основной достопримечательностью для нас в то время был роскошный магазин советской книги. Мы, как изголодавшиеся, схватили четырехтомник Трифонова, заветные томики Булгакова, Рождественского, Вознесенского. Продавцы умилялись Мишиными восторгами и подносили книги из запасника, в частности, изумительно иллюстрированный двухтомник русской поэзии. Возвращались мы в Словакию с большой коробкой книг на Мишином плече. (Надо сказать, что этот магазин существовал, когда мы приезжали в Карловы Вары с Анечкой в 1988-м году, но когда снова приехали в 1990 м, его уже не было).

Это было первое знакомство с заграничным бытом, с незнакомыми для нас кухонными принадлежностями, с их стилем общения с друзьями в баре за кружкой (кружками) пива. Завели и новые знакомых, с которыми впоследствии общались не только мы, но и Миша с Олей, а вот с друзьями из Тренчина окончилось не очень ловко. Как выяснилось, в ответ на их приглашение они рассчитывали на наше приглашение в Москву на время предстоящей Олимпиады 1980-го года, а мне при всех стараниях это не удалось: Москва заметно пустовала в те дни, но организовать приезд друзей из-за рубежа на время Олимпиады мне было не дано.

Гуляев

Воспоминания о ЦНИИчермете, безусловно, нельзя продолжать, не рассказав хотя бы немного об Александре Павловиче Гуляеве.

Когда собирается несколько человек из моей лаборатории, мы каждый раз приходим к тому же вопросу: о чем бы мы могли так долго и по-разному вспоминать, если бы не работали с Гуляевым?

Меня судьба сводила с ним и до того, как я начала у него работать, и мы продолжали наши неровные контакты в течение многих лет после, но я так и не могу сказать, что точнее характеризует большую часть наших долгих отношений: любимые враги или заклятые друзья.

Впервые имя Гуляева я, как и многие, увидела на потрепанном учебнике первого издания учебника «Металловедение», когда я готовилась к экзамену. В нем было очень понятно написано про мартенсит, и когда мне в билете достался вопрос о мартенситном превращении, я бойко рассказала, что запомнила. Марк Львович Бернштейн слушал с улыбкой:

– В общем, эта не моя точка зрения, но позицию Гуляева вы изложили точно, – и поставил мне пятерку.

Учебник был настолько старым, что когда мне показали седого как лунь, но довольно импозантного мужчину и сказали, что это Гуляев, я решила, что это однофамилец автора учебника: ссылки на его работы относились к стольким довоенным публикациям, что я была уверена, что он умер.

Поставленные условия моего поступления в аспирантуру привели меня в Институт качественных сталей (ИКС), где Гуляев был заместителем директора. В силу весьма формального участия этого института и моего назначенного руководителя я посетила научно-технический совет ИКС только раз, когда утверждали тему моей диссертации. Мне задали несколько вопросов, в том числе и Гуляев, и в течение пары лет я продолжала по вечерам и выходным посещать институт физики металлов, не поднимаясь на этажи ИКС.

Диссертацию я сделала относительно быстро: Владимир Иосифович Саррак четко поставил совершенно ясные задачи, плюс я спешила высвободить время для домашних обязанностей. Мише было уже восемь, у Юры бывали частые командировки, и маме было уже трудно с ним справляться.

Надо было думать о защите, но где? Если в совете ЦНИИчермеета, то Масленкову было не с руки пропускать меня через представление в ИКС, где сразу – как тема, так и используемые методы, сделают очевидным его нулевое участие. Сарраку было тоже нелегко объяснять в ИФМ, почему работа по его направлению никогда не обсуждалась на научно-техническом совете их института.

Я сделала попытку узнать про ситуацию в совете МИСиС – никто из знакомых не решался заговорить об этом с Кидиным, который был председателем ученого совета по металловедению. Его антисемитизм, который я испытала еще когда была студенткой, был широко известен.

Мое выступление за несколько лет до этого на конференции в Воронеже (1965) привлекло внимание ректора Воронежского политехнического института Валентина Семеновича Постникова: он задавал много вопросов и после моего доклада с интересом обсуждал возможные продолжения проекта. Случайно я его встретила в коридоре МИСиС, куда он приезжал на заседание Ученого совета в качестве оппонента. Постников спросил меня о моих делах, о статусе работы над диссертацией, я посетовала, что негде защищаться. Он развел руками:

– Какие проблемы? Приезжайте, доложите работу на моей кафедре. Если ребята одобрят, защищайтесь у нас.

Я стала готовить доклад, завершать текст, готовить бумаги по обязательному списку и столкнулась с проблемой, казавшейся непреодолимой. Одним из обязательных важных документов было письмо в Совет от руководителя организации, в которой выполнялась диссертационная работа. Опять я вернулась в замкнутый круг: по причинам, описанным выше, мне не светило получить такое письмо ни от ИКС, ни от ИФМ.

На какой-то защите я встретила Михаила Ароновича Криштала, с которым познакомилась еще на конференции в Тбилиси (1964), еще не догадываясь, что через двадцать лет буду руководителем диссертации его дочери. Широким связям Кришталла, который был и членом редколлегии нашего основного журнала «Металловедение и термообработка», позже я была обязана переходом к Шепеляковскому.

Мы разговорились в ожидании голосования, и я поделилась своими бюрократическими проблемами.

– А вы пойдите к Гуляеву, он подпишет необходимое письмо-представление как заместитель директора ИКС.

– Но он ведь совсем меня не знает.

– Объясните ему все, вы ему понравитесь.

– Почему вдруг?

– А ему все женщины нравятся.

Совет помог, опять счастливый случай.

Это у Долматовского – объяснения случайных счастливых встреч. Однако в моем случае главное было в том, что я была везде: на конференциях, защитах, семинарах. Как мы когда-то в институте шутили про покойного Валеру Фастовского: «На каждом этаже по Фастовскому». Меня было много, а в целом женщин и тем более молодых на этих сборищах были единицы.

Гуляев действительно не только помог мне с письмом. Помню его четкие указания, как вести себя на защите (членов ученого совета он представлял как членов суда над Катюшей Масловой в «Воскресенье»):

– Представьте, что из двадцати членов совета строго по профилю вашей диссертации будет не более пяти, что-то понимать будут, может быть, еще пятеро, но все будут прислушиваться к музыке защиты: много заминок – без заминки, уверенно – неуверенно. Слушайте вопросы внимательно и отвечайте только на ту часть вопроса, которую понимаете четко и уверенно. Говорите коротко и громко, смотрите спрашивающему в лицо.

Я многое заимствовала из этих поучений, готовя впоследствии своих аспирантов. Добавляла забавный пример, который придумал Лев Гордиенко на репетиции защиты докторской Марии Ароновны Тылкиной. Это было в Институте металлургии им. Байкова. Тылкина (близкий сотрудник академика Савицкого) была одним из основоположников металловедения тугоплавких металлов (область моей кандидатской диссертации), и я с ней нередко общалась, а Лев был оппонентом моей кандидатской и, по-видимому, я заехала обсудить какие-то его вопросы.

Мария Ароновна защищала докторскую диссертацию, для ее уровня и числа публикаций, удивительно поздно и была близка к формально пенсионному возрасту, но заметно волновалась. Лев и другие задавали вопросы, она иногда сбивалась, не всегда сразу слышала и понимала вопрос. И тогда Лев сочинил шутку, вошедшую в классику предзащитных поучений:

– Мария Ароновна, вы должны говорить только то, в чем на сто процентов уверены. Допустим, у вас спрашивают, в чем разница влияния примесей внедрения в металлах с объемно-центрированной и гранецентрированной решеткой. Вы, не задумываясь, должны четко сказать «Все сплавы были выплавлены в вакуумной печи емкостью десять килограмм».

С письмом от ИКС, подписанным Гуляевым, я поехала на предзащиту в Воронеж. Молодые зубастые аспиранты Постникова вывернули меня наизнанку, подали несколько хороших идей, но при этом отложили защиту на несколько месяцев, потому что моя тематика (применение внутреннего трения) у них проходила по разделу «физика твердого тела» и требовала подготовки и сдачи иного кандидатского экзамена, соответствующего специальности кандидата физико-математических наук.

Прошло еще несколько месяцев, ноябрьские праздники Гуляев с сыном Сашей провел в Воронеже и, поскольку я приезжала через пару дней, оставил гостиницу за мной:

– Куда вам с кучей плакатов еще искать и гостиницу?

После голосования я с благодарностью позвонила в Москву Гуляеву сразу после звонка маме и, появляясь в ЦНИИчермете, обязательно заглядывала и к нему.

Под его лабораторию выделили площади на шестом этаже, куда можно было попасть только по так называемой «кошачьей» лестнице от пятого этажа. Гуляев продолжал сидеть в директорском отсеке на третьем этаже, а я рисовала планировку будущих чердачных помещений лаборатории в расчете на джентельменский набор оборудования: просвечивающий и сканирующий электронные микроскопы, установка для механических испытаний, вспомогательные помещения для обработки пленок и металлографии. Мне кабинет не планировался, просто мой стол в общей комнате располагался напротив входа в небольшой кабинет Гуляева.

На все ушло полтора года.

Во Внешторге я узнала, что сканирующий микроскоп было бы легко получить по заявке от предприятий электронной промышленности и помчалась убеждать Иофиса о преимуществах содержания его микроскопа на открытых для доступа иностранцев площадях ЦНИИчермета, с гарантированным числом смен для его сотрудников и т. п. Просвечивающий микроскоп мы достали бесплатно при обновлении оборудования ИМФ.

Мы отслеживали все международные выставки и узнали, что в Ригу (уже шел конец 1974-го года) привезут уникальную тогда американскую испытательную машину MTS. Я получила ходатайство (с подписью нашего министра) и стала околачивать кабинеты ГКНТ, который ведал распределением оборудования с выставок.

Помню, что выставку в Риге (потом я покупала еще немало оборудования с выставок, с другими кураторами) курировал некий Розенфельд, которому меня представил Вадим Раховский (знакомства, везде знакомства!). Я убедительно говорила Розенфельду про важность именно для нас именно этой установки, но на него производили большее впечатление придуманные мною выражения вроде «опережающего отставания» или «катимся вверх». Он мне неизменно отказывал, ссылаясь на многочисленных наших конкурентов, но в одну из встреч все-таки признался:

– У меня уже была одна такая настойчивая просительница. Я от нее поседел (он был до синевы седой), но оборудование она получила.

Я тут же вцепилась:

– Вы уже седой. Представляете, что будет после долгих моих к вам походов?

Он засмеялся и подписал нашу заявку.

Одновременно мы набирали сотрудников и сотрудниц на микроскопы и на механические испытания. Построенная лаборатория имела вид нарядной квартиры со смежно-изолированными комнатами, со стенами между комнатами в виде деревянных шкафов во весь рост, скрывающими фотолаборатории и складские помещения, с покрытыми лаком паркетными полами.

В 1975 году официально отметили открытие лаборатории, и Гуляев освободил свой кабинет на третьем этаже и переехал к нам.

Вначале это был медовый месяц: АП зафиксировал время коллективного чаепития и следил за поочередным принесением тортов. Обсуждалась тематика проектов лаборатории, поручил мне написать большой обзор в МИТОМ по новому критерию разрушения К_1С который позже послужил основой для написания моей брошюры по применению линейной механики в металловедении. В лаборатории появились аспиранты АП, экспериментальную деятельность которых он все больше замыкал на меня.

Образцово-показательный вид свежепостроенной лаборатории повысил наш статус и в масштабе института. На открытие лаборатории АП позвал и нашего нового (после ухода И. Н. Голикова) «центрального» директора Николая Павловича Лякишева, которого мы стали видеть относительно часто при визитах в ЦНИИчермет разных высоких начальников.

После показа современного оборудования было очень удобно в нашей «гостиной», выделенной для семинаров, вывесить важнейшие демонстрационные плакаты. Приезжали директора других институтов как ВНИИметмаш или ВНИИгаз, министр энергетики. Мы с интересом узнавали, что наиболее важные задачи решались именно здесь, с использованием нашего оборудования.

Выдающимся было посещение секретаря ЦК КПСС, курирующего промышленность, Владимира Ивановича Долгих. Мы знали, что он долго возглавлял Норильский комбинат и даже был кандидатом наук, однако смешным был весь антураж его приема. На «кошачью» лестницу, которая вела к нам, выходили покурить, она выглядела заброшенной и не очень опрятной. Как нам показалось, Долгих уже шел по этой лестнице, в то время как рабочие заменяли перегоревшие лампы и вклеивали выбитые кафельные плитки.

По законуподлости на сканирующем микроскопе ко времени планируемой демонстрации перегорел катод (там планировалось показать эффектные виды изломов трубной стали). Голованенко был в панике. Находчивая Лена Жукова запустила отснятое ранее видео с разрушением образца, где рвущиеся перемычки между ямками напоминали обвалы скал в «Золоте Маккены».

Долгих был очень впечатлен и счел нужным знакомиться с сотрудниками. У каждого он спрашивал одно и то же:

– Сколько вы работаете в институте? Уже кандидат? Будете.

Выглядел скорее кадровиком, хотя был профессиональным металлургом.

АП был природный барин, получающий удовольствие от благостных действий. Он ввел меня в члены секции металловедения при общесоюзном научно-техническом обществе, и я навсегда осталась внутри круга ведущих ученых. Бывая в ЦНИИчермете, все приезжие профессора считали своим долгом заглянуть к Гуляеву – бессменному редактору МиТОМ – ведущего журнала страны в области металловедения. Неизбежные представления все больше расширяли мой круг знакомств.

Гуляев был выдающимся образом некрасив, но весьма импозантен своей голубоватой сединой, высоким ростом, умением носить одежду.

Часто АП, входя в зал, сразу шел в президиум без специального приглашения. Если он посещал чьи-то защиты в незнакомом совете, нередко ему выдавали бюллетень для голосования, будучи уверенными, что он – член совета.

Он был музыкален и ненавидел самодеятельное пение. Как-то после заседания секции металловедов НТО в Черкасском переулке Гуляев направился в Славянский базар, куда его пригласили на очередной банкет. Вначале мы шли втроем с Михаилом Аркадьевичем Тылкиным, тогда профессором МИСИ, который предложил мне посидеть в баре этого же ресторана продолжить разговор.

Не прошло и десяти минут, как из зала вышел явно раздосадованный Гуляев.

– Александр Павлович. Почему вы уходите так рано?

– Ну и компания собралась. Начали петь до горячего!

Вообще Гуляев любил быть приглашенным на банкеты, и при его участии в многочисленных советах посещения им ресторанов были довольно частыми.

Помню, как он вернулся вскоре после своего семидесятилетия (значит, шел уже 1978-й) от врача, к которому пошел спрашивать, что надо изменить в его жизни в связи с возрастом.

– Врач сказал, что надо бросить играть в теннис, меньше есть мяса. Не ходить в рестораны. Я спросил: «А когда меня приглашают на банкеты, можно?» «Ну, конечно, можно».

Тут Гуляев расхохотался:

– Ведь он не знает, что меня почти каждый день приглашают на банкеты.

Несмотря на наши достаточно дружеские, в основном, отношения, конкретные обсуждения все чаще выглядели как непримиримая вражда.

Гуляев редко закрывал свою дверь и громко говорил с посетителями или по телефону. Растущим фокусом были его нападки на Институт физики металлов, лично Курдюмова и его окружение, с которыми не прерывалось мое духовное родство со времен аспирантуры. У АП была иная точка зрения на мартенситное превращение, но он переносил свою неприязнь на все их работы, громко высказывая нелестные личностные оценки.

Мне казалось, что мое молчание будет выглядеть знаком согласия, поэтому я вмешивалась, пытаясь переубедить, и это нередко служило предметом наших горячих споров.

Помимо металловедения, страстью Гуляева были шахматы, где он получил звание гроссмейстера по шахматной композиции, преимущественно двухходовок. Диссертации его аспирантов отличались, на мой взгляд, достаточно примитивной прозрачностью, и я начала спорить с ним, что они по построению как раз одно-двухходовки. Надо признать, что простые, иногда линейные описания представляли некие фундаментальные закономерности, но никогда не ставили перед собой задачи ответить на вопрос «почему?». Я не была ученицей Гуляева. АП считал, что «почему» – не вопрос металловедения, а мне претили акыновские описания виденного.

Я не привыкла благоговеть ни перед какими чинами, и прямо говорила Гуляеву, что думала. АП, в свою очередь, упрекал, и, возможно, не без оснований, что я делаю много лишнего, что мешает увидеть стержень задачи. Истина наверняка была, как часто, посередине, и я в итоге многому научилась от АП в смысле прогнозирования и разумной минимизации объема экспериментов, но наши споры до криков становились все более частыми.

Разрыв с Гуляевым

Наши молодые сотрудницы росли и начали думать о диссертациях, поскольку при работе в научно-исследовательских институтах в то время это был единственный способ улучшить материальное положение. Гуляев работал над очередным (кажется, шестым тогда) изданием учебника, ему хотелось обновить картинки, простые графики, а для диссертаций нужны были прикладные задачи. Я брала у АП его пожелания к новым иллюстрациям, которые мы старались сделать, и обсуждала с сотрудниками более широкие проекты. Началось открытое противостояние, потому что Гуляеву казалось, что я защищаю девочек от прямых контактов с ним и, может быть, так оно и было.

В эти годы, под влиянием отказа Германии поставлять нам трубы для газопроводов, разработка отечественных трубных сталей и освоение их промышленного производства стали задачей номер один. Нас все больше подключали к исследованию трубных образцов.

Одной из серьезных проблем была чистота стали по неметаллическим включениям. Гуляев хорошо в этом разбирался, когда-то написал книгу «Чистая сталь», мы опубликовали совместно с ним несколько статей, рисунки из которых АП использовал в новом издании учебника, но общим направлением – трубные стали – руководил директор С. А. Голованенко, о котором Гуляев без ненависти говорить не мог.

Ко всем другим разногласиям прибавил ось еще одно. Исследование роли неметаллических включений прорисовывалось как возможная тема диссертации Лены Жуковой, которая оформилась соискателем степени кандидата наук под моим руководством. Гуляев не очень вмешивался, пока мы с Леной все больше углублялись в различные аспекты разрушения, но нас все чаще вызывал Голованенко, которого интересовали практические приложения наших выводов, и это все больше раздражало АП.

В эти же годы сформировалось уникальное, длиной в несколько десятилетий, сотрудничество ЦНИИчермета с бразильской фирмой СВММ и их германским филиалом. Они были поставщиками ниобия, без которого качественные трубы выпускать невозможно, но Голованенко не допустил, чтобы фирма просто диктовала составы и технологии, безотносительно к нашим реалиям.

Начались регулярные встречи, семинары и совместные исследования. Поскольку нужны были переводчики наших и их докладов, в узкую (подразумевающую разрешенную «связь с иностранцами») группу допустили и меня. СВММ по нашим (и моим) заказам привозила недоступные нам сборники конференций, как и живых знаменитостей, в том числе по вопросам чистоты стали.

Для оптимизации контроля включений наметился грандиозный проект выплавки 30 экспериментальных плавок на НЛМК, и мы с Леной отбирали пробы сначала в Липецке, потом на Азовстали, где прокатывали выплавленные слябы. Оказалось, что полученные нами выводы могли быть использованы как основа для коррекции технологии и полезные критерии качества. Лена начала писать «кирпич» и готовиться к защите. И вот тут началась настоящая война.

Лена Жукова Голованенко руководил направлением в целом и недвусмысленно дал понять, что он хотел бы быть со-руководителем Лениной диссертации. Я согласилась, потому что еще не чувствовала себя достаточным авторитетом для нашего совета и хотела укрепить шансы Лены при защите.

Гуляев увидел рукопись Лениной диссертации с именем Голованенко на обложке и выступил разгромно на Лениной предзащите.

Война приняла уже такие формы, что требовала каких-то действий. С моим опытом: «От бабушки ушел, от дедушки ушел, и от тебя, серый волк…» надо было как-то отделяться от Гуляева, но как? Кто хочет и может уйти и кто останется, как заново оборудоваться?

Одна из аспиранток Гуляева – Тамара Волынова, жена космонавта Волынова, заведомо оставалась с Гуляевым вместе с ее лаборантами.

О каком бы то ни было оборудовании, расположенном в построенной мною лаборатории, нельзя было и мечтать. Но нам повезло. К счастью, сканирующий микроскоп, принадлежащий Эмитрону, в построенной лаборатории не уместился и был за физическими пределами лаборатории Гуляева, где помещалась и Нила Юдина как оператор.

За год до этого с очередной научно-технической выставки мы купили Квантимет, громоздкую, но очень умную машину, функции которой в настоящее время выполняет компьютерная программа анализа изображений как приложение к любому микроскопу, и в той комнате разместились все «беженцы»: Лена Жукова, Таня Ефимова, Саша Ефимов, Саша Борцов, Борис Букреев. Через год нам удалось купить новый сканирующий микроскоп и Инстрон, отличную машину для механических испытаний, которая работает до сих пор.

Таня и Саша Ефимовы

Тем временем наступил день защиты Лены. Гуляев не только не поленился критически выступить на защите – не столько по сути диссертации, сколько с критикой роли Голованенко, но одновременно он направил письмо в ВАК. Оно было эмоциональным и по-своему смешным.

Заканчивалось оно не оспариванием права Лены стать кандидатом наук, а рекомендацией: «Считаю, что руководителем диссертации должна быть одна Нина Михайловна Фонштейн».

Ревностью к Голованенко окрасились и все наши последующие отношения, которые вне больной темы продолжали оставаться достаточно дружескими. АП не препятствовал публикации моих статей в МиТОМ, хотя придирчиво их изучал, иногда приглашал поужинать в Дом журналистов.

Все было противоречиво в отношении Александра Павловича ко мне. Он очень ревниво отнесся к моей докторской диссертации, но его критические замечания на предзащите заставили меня четче перестроить полученные результаты. Он был настроен придираться и дальше, поэтому я лично пригласила его прийти на защиту и, хотя он не пришел, все же был первым, кто позвонил поздравить.

Наша последняя встреча была в том же ресторане Дома журналистов. На этот раз я пригласила АП отметить его день рожденья. Он продолжал работать в редакции журнала почти до конца жизни. Умер он на 90-м году жизни, в феврале 1998-го.

Группа двухфазных сталей

Мы уже начали заниматься листовыми сталями повышенной прочности для автомобилестроения, отделившуюся группу соответственно назвали группой двухфазных сталей, формально как бы при дирекции, но административно (техника безопасности, ведомость для зарплаты) включенную в одну из лабораторий ИКС.

Это новое направление и соответствующие новые задачи стали темами диссертаций всех «беженцев», но вопросов было больше, Голованенко набрал под эти задачи и «своих» аспирантов, которых я с благодарностью (дополнительные руки и головы) взяла под свое крыло. Это были Наташа Маренкова и дочь Михаила Ароновича Криштала Лида Сторожева.

Саша Борцов

У нас теперь был новый сканирующий микроскоп, дилатометр и два Инстрона: для статических и усталостных испытаний. В институте шутили; если в один и тот же день в какую-то комнату поочередно заглядывают Фонштейн и Голованенко, значит, ее отберут под поступившее новое оборудование. На каком-то этапе мне даже выделили и отдельный кабинет, в котором раньше сидел Толя Быков, ставший заместителем директора ИКС. В итоге у нас стало шесть комнат.

Поскольку мои аспиранты успешно защищались, образовалась некая очередь родственников, которые хотели бы видеть меня руководительницей их близких. Старый друг и милый человек Саша Пименов привел своего сына Витю. Владимир Скороходов, бывший научный сотрудник и вскоре заместитель директора Института новой металлургической технологии, умолял взять в аспирантуру его жену Лиду. Она окончила вечерний металлургический и в то время выглядела довольно слабо.

– Нина Михайловна, сделайте из лаборантки аспирантку, и я буду вас на руках носить.

По ходатайству Голованенко в аспирантках появилась и дочь директора завода «Серп и молот» Оля Зорина.

Наше расширение длилось несколько лет и в течение этого времени все более тесными становились наши связи с НИАТМом – институтом, курирующим в том числе внедрение сталей повышенной прочности в автомобилестроении. Заведовал лабораторией материалов Миша Дробинский, очень грамотный специалист и высшей марки интеллигент, который сумел окружить себя очень хорошими ребятами.

Как-то Миша позвонил назначить встречу, на которую пришел вместе с его сотрудником Олегом Якубовским. Олега я знала и раньше, была с ним в нескольких командировках на ВАЗе и КамАЗе, опробуя наши стали. Олег удивлял неутолимой любознательностью и желанием во всем разобраться глубоко. Он окончил МВТУ, закончил аспирантуру ЦНИИТмаша, но диссертация не получилась.

Миша сказал при Олеге:

– Конечно, он по уровню уже кандидат, но бежит с равной скоростью в разные стороны, и я думаю, что только вы сможете его заставить сделать что-то в одном направлении и до конца.

Миша Дробинский

Олег не мог поступать в аспирантуру во второй раз и оформился соискателем под моим руководством.

В Мишину группу влилась выпускница МИСиС Оля Гирина, которая присоединилась к нашим экспериментам в Липецке и стала активной участницей внедрения двухфазных сталей. Ольга сделала попытку поступить к нам в заочную аспирантуру – не прошла по конкурсу. За нее просил профессор Виткин, дедушка ее мужа, – не помогло. Не получилось и во второй раз. На третий я пошла к Голованенко с разговором наугад:

– Ко мне в третий раз поступает Оля Гирина. Она замужем за евреем и похожа на еврейку (так оно и было), но она чистокровная русская девочка.

Я чувствовала себя довольно напряженно, но до сих пор помню дословно реакцию Голованенко, который воспринял мою информацию без возмущения или удивления:

– Спасибо, очень хорошо, что вы мне это сказали.

После очередного вступительного экзамена Олю приняли в аспирантуру.

Лена Жукова была единственной моей аспиранткой, которая защищалась (спасибо Гуляеву), получив пару «черных шаров». Все остальные защищались с единогласным результатом.

Но не все было бесконфликтно в моем руководстве аспирантами. Я предупреждала родственников:

– Беру, но по определению они попадают в детский дом. Родных у них нет.

Не все это выдерживали. С какой-то периодичностью звонил Саша Пименов:

– Вите нужно больше внимания.

С ним было легко – приятель, резко осаживала.

С Кришталом получилось так, что на какой-то период поругалась не только с ним, но и перестала заниматься Лидой, которая формально считалась аспиранткой Голованенко. В какой-то из приездов в Москву Криштал зашел в мой кабинет и произнес с мрачным видом:

– Лида говорит, что вы уделяете ей мало внимания.

Я взорвалась именно из-за «Лида говорит»:

– Это не так, да и кто сказал, что я вообще должна ею заниматься?

Я повторила то же и Лиде:

– Теперь я вообще не буду с тобой контактировать.

Через несколько месяцев меня вызвал Голованенко. В кабинете у него был Криштал и Лида:

– Вот Михаил Аронович предлагает провести на его оборудовании эксперименты по внутреннему трению. Какие бы мы могли решать там задачи?

Я почувствовала, что меня вытаскивают из бутылки, облегчая задачу моей давней любовью к релаксационным методам. Лида съездила в Тольятти, куда переехал Криштал с несколькими учениками из Тулы, и в результате мы сделали очень интересное исследование старения двухфазных сталей. Позже именно я, а не Голованенко, ездила на Лидину предзащиту и далее на защиту ее диссертации в днепропетровском Институте черных металлов, куда она перешла работать после аспирантуры.

Существенно менее комфортно кончился мой конфликт с семьей Скороходовых. Вопреки слабой образовательной базы Лида сделала довольно добротную работу. Существенную роль играла ее старательность, но главную – активный вклад других сотрудников и аспирантов, которые проводили смежные исследования, часто на тех же образцах.

Лида Скороходова была очень тщательна в лабораторных исследованиях, написала неплохой обзор, была несколько слабее в объяснении результатов, но хорошо схватывала суть наших с ней обсуждений.

Когда группа расширилась, я ввела по возможности политику двух фронтов. Часть сотрудников, новые инженеры и защитившиеся кандидаты сражались на главном фронте заводских экспериментов. Завершающие диссертацию и очные аспиранты, как Лида, от заводских экспериментов были освобождены.

Конфликт начался, когда Лида подготовила «кирпич» и встал вопрос о сроке ее защиты. Пользуясь своими связями, Скороходов, который уже стал заместителем директора ИНМТ, сумел добиться, что ее поставили на защиту вне всякой очереди. Однако я считала, что для Лиды срок не принципиален, в то время как другой аспирантке, Ольге Калашниковой, это было жизненно важно, поскольку надвигались многомесячные испытания в Белой Церкви, где планировалось освоение предложенной ей новой технологии. Скороходов почти рычал, что я не хочу Лидиной защиты, и срок не перенесли. Защита прошла довольно гладко, и в соответствии с моим подходом «двух фронтов» Лиде было пора вписаться в заводские эксперименты.

Вскоре такая возможность представилась: в Липецке назначили на пятницу прокатку нашей экспериментальной плавки, и я поехала туда вместе с Лидой контролировать исполнение намеченных режимов. Приехали на НЛМК и, как бывало неоднократно, опытную прокатку отложили на понедельник. Лида запросилась поехать домой. Я на всякий случай осталась, потому что из нашего опыта знала, что завод может вдруг, если у них будет какое-то окно, провести прокатку и в выходные. Договорились, что Лида приедет в понедельник (поезд из Москвы в Липецк приходит рано).

В понедельник прокатку назначили на 3 часа дня, Лида не появилась. Я ждала прокатки в ЦЗЛ, и часов в 10 меня позвали к телефону секретаря. Звонила Лида сказать, что она не приедет, Володя не разрешает.

Когда я вернулась в Москву, Лида разъяснила: Володя в принципе против ее командировок, поскольку у него самого много разъездов, он очень занят и не с кем оставлять собаку. При упоминании собаки я еле сдержалась, чтобы не пойти вразнос. Скукожилась и напомнила, что она в большом долгу перед ребятами, которые освободили ее от участия в промышленном внедрении, и что при высказанных ограничениях я не вижу ей места в нашей группе. Кажется, она вскоре ушла из ЦНИИчермета, но из моей группы она перевелась куда-то сразу.

Но на этом история не закончилась. Через несколько лет мы приехали на НЛМК вместе с Голованенко: был какой-то парад для первого заместителя нашего министра Радюкевича. Включен был и мой доклад. Все прошло благополучно, мы задержались еще на день обсудить текущие дела с заводским начальством.

За ужином в гостинице «Металлург», где остановились все участники, к нашему столу подсел Скороходов. Он был слегка пьян, что способствовало его храбрости и наглости. Он почти сразу перешел к делу:

– Вы знаете, моя дочь кончает МИСиС. Я бы хотел, чтобы она пошла в аспирантуру. Нина Михайловна, вы сделали кандидатом наук Лиду, не возьметесь ли руководить моей дочерью? Подготовка у нее лучше, чем у Лиды.

Голованенко знал про итоги моего руководства Лидой и смотрел на меня с любопытством: неужели соглашусь? Для меня обращение Скороходова было неожиданностью, поэтому вместо длинной тирады с упреками в его и Лиды адрес я ответила коротко:

– Ошибиться, Владимир Николаевич, может каждый. Но надо быть круглым дураком, чтобы повторять ту же ошибку дважды.

Скороходов непрерывно рос, сначала перешел в заместители начальника управления металлургии в Министерстве экономики, постепенно все более сближался с Липецком и стал во главе управляющей компании завода. Когда в 1998-м мы встретились лицом к лицу на летном поле Липецка (оба уезжали в Москву на чартерных, но разных самолетах), он демонстративно отвернулся.

Защита докторской диссертации и вокруг нее

Докторскую диссертацию я готовила на бегу. Помню поездки в длинные командировки с папками черновиков, стопкой бумаг и портативной пишущей машинкой «Эрика», которая верно служила мне долгие годы.

Коротких командировок (опытный отжиг, опытная прокатка или согласование рабочего плана) было тоже много. Иногда в понедельник вечером прямо с работы уезжала на Павелецкий вокзал и в Липецк, возвращалась утром в среду и в тот же день или назавтра уезжала в Череповец.

С поезда сразу шла на завод. Не раз просила проводников помочь мне с мытьем головы, если не попадала домой перед следующей командировкой. В институте настолько привыкли, что я уезжаю в командировку прямо из института, что как-то меня искали в конце рабочего дня и спросили у Голованенко, в институте ли я, на что С. А. ответил:

– Конечно, в институте, она же уезжает сегодня в командировку. (Поезд уходил в 8-50).

И тут же перезвонил мне убедиться, что прав.

Юра неизменно провожал меня, чтобы помочь с возможными тяжестями. Если поезд приходил утром в будние дни, я ехала сразу в институт, в субботы Юра встречал меня на вокзале. Однако и у Юры терпение лопнуло: как-то, встретив меня в субботу на Павелецком или Ярославском вокзале, он безучастно спросил:

– А зачем ехать домой? Давай я тебя сразу отвезу на другой вокзал.

Ситуация была непростая. Я все люблю делать быстро. Кандидатскую диссертацию я сделала за два с половиной года. План был защитить докторскую диссертацию в 85-м, через пять лет после того, как я обозначила списком все вопросы, на которые надо было ответить.

Защита на технические науки подразумевала также и обязательное внедрение результатов с экономическим эффектом. Смешно, но необходимый эффект регламентировался в цифрах: не менее ста тысяч рублей для кандидатских диссертаций и миллиона для докторских. В английском языке нет слова «внедрение». Есть адаптация новой технологии, инновации, но истинным эквивалентом является незнакомый мне тогда термин «коммерциализация» новой технологии, то есть доведение идеи до реального финансового результата.

Именно эта коммерциализация и заставляла меня лично мотаться по всем автозаводам и основным металлургическим производителям внедряемой мною продукции. Нужно было днем отслеживать изготовление опытной партии или пробиваться к высокому начальству, куда не имели хода мои ребята и от которого зависел срок изготовления этой партии, а имеющиеся вечера использовать для писания. Не только диссертации, но и книги. Я на полгода опаздывала против моего плана с защитой диссертации из-за очереди в совете, но зато теперь ее дата приходилась на день рожденья мамы, 17-е апреля, что утешало, а в начале 1986-го года был срок сдачи рукописи книги в издательство.

Поскольку всё большая часть жизни проходила в командировках, добилась, правда, чтобы мне оплачивали проезд в спальных вагонах и проживание в одноместном номере.

Защищала я диссертацию в Институте стали, как и мечталось. В ЦНИИчермете защищали кандидатские диссертации мои и Голованенко довольно многочисленные аспиранты, так что термин «двухфазные стали» стал там почти заезженным. Мне хотелось принести что-то новое и интересное в аудиторию, где когда-то мне читали лекции члены ученого совета.

Помню, как сейчас, как видела тогда, хотя и в некотором тумане, набитую до отказа людьми знакомую двадцать четвертую аудиторию старого привычного корпуса. Впереди пожилые в основном профессора, не просто мои бывшие преподаватели, но авторы базовых учебников: Мстислав Андреевич Штремель, Юрий Александрович Скаков, Марк Львович Бернштейн, Семен Самуилович Горелик, Борис Григорьевич Лифшиц.

Им было достаточно любопытен предмет диссертации, вопросов было много, потом читали многочисленные отзывы. Обычно диссертант напоминает важным получателям (печаталось и рассылалось 100 экземпляров авторефератов) о желательности присылки отзыва. Может быть, из сочувствия к моим мотаниям по цехам, городам и весям, помимо желательных отзывов ведущих ученых, прислали отзывы все автозаводы, с какими работала: ВАЗ, ГАЗ, КамАЗ, АЗЛК, ЗИЛ и, конечно, наши партнеры-металлурги: НЛМК, ЧерМК, Белорецкий комбинат.

ММК было моим передовым предприятием, куда я приезжала с Олегом лично представить диссертацию. С Череповца приехал и выступил начальник технического отдела Виктор Яковлевич Тишков. После окончания защиты он сетовал:

– Не надо было говорить так длинно. Достаточно было сказать: началось с того, что я объявил твоим сталям войну, а кончилось тем, что приехал специально в Москву, чтобы тебя поддержать.

В зале были друзья, коллеги, сочувствующие и, конечно, просто любопытные. Я ужасно волновалась: произнося заключительные слова благодарности, поймала себя на слезах в голосе.

Чтобы как-то отвлечь меня, Мстислав Андреевич увел меня к себе в кабинет забирать какие-то бумаги и сказал как бы себе:

– Фонштейн во всем оригинальничает: диссертацию переплела джинсами.

Я это увидела только сейчас: в переплетной другой ткани не было, засмеялась и вышла из кабинета, не приходя в сознание, ждать результатов голосования.

Многие друзья и коллеги пришли с цветами, как будто это было не огромное жизненное испытание, а мой творческий вечер. После единогласного голосования едва вписалась в такси с необъятного размера охапкой цветов в руках.

О банкете в тот же день нельзя было и думать. На дворе лютовал придуманный романтически настроенным Михаилом Сергеевичем «сухой закон». Если бы я открыто «гуляла» в тот же день, вероятность анонимного доноса в ВАК была сто процентов. Я праздновала уже после утверждения результатов защиты в ВАКе, пригласив всю свою команду и друзей в ресторан и назвав мероприятие днем рожденья (возможно, и не на мою фамилию).

Конференция «Металл и технический прогресс»

Жизнь продолжалась практически без изменений. Доктор так доктор. Однако вдруг меня вызвал Сергей Петрович Ефименко, Заместитель Председателя ГКНТ. Я его знала еще директором Донецкого металлургического завода, на базе которого мы как-то проводили заседание комиссии по фрактографии, потом нередко обращалась к нему и в ГКНТ за поддержкой моих бесчисленных попыток купить какое-то оборудование.

Сергей Петрович был и Председателем металлургического совета ВАК. Мимо него не могло пройти утверждение моего нового статуса и поначалу выглядело, что он пригласил меня, чтобы поздравить. Зря размечталась:

– Теперь вы молодой доктор, полный энергии, не знающий чем занять освободившееся время. Я думаю, что вам по силам помочь мне выполнить поручение ЦК по программе «Металлоемкость»: провести всесоюзную конференцию на эту тему под названием «Металл и технический прогресс». Я поставлен ответственным за проведение этой конференции и вижу вас основным ее организатором – как это называется: ответственным секретарем. Продумайте информационный листок и основные направления этой конференции и давайте планировать ее проведение на следующую осень.

Шел второй год «перестройки», каждую субботу снимали очередного министра, но пока те же старые песни просто шли на новый лад. Подоплекой этой конференции было очередное «открытие» печального факта: не производя больше машин, чем капстраны, СССР потреблял существенно больше металла. Производил вокруг ста миллионов тонн и еще закупал по импорту в других странах. Не нужно было быть семиголовым, чтобы понять, что одна из основных причин – существенно более тяжелые машины и оборудование. Однако, поскольку особенно остро стоял вопрос о дефиците металлопроката – конечной продукции черной металлургии, доходило до абсурда. Ввелись специальные поощрения за «экономию металлопроката» не глядя на средства ее достижения, что чаще всего решалось заменой детали, выточенной из прокатанного прутка или профиля, на более тяжелую литую деталь.

Из тех же иллюстраций глюков централизованного планирования: у изготовителей машин и оборудования не было естественного стимула, действующего в условиях конкуренции, снижать их вес путем освоения более прочных марок стали, которые требовали каких-то усилий по их применению. Мудрый Госплан создал этот стимул искусственно, сделав низколегированные (более прочные) стали дешевле рядовых (цены всегда диктовались с потолка). Однако эта ценовая игра напрочь лишала металлургов мотивации производить эти стали, чья себестоимость была закономерно более высокой.

Другим важным фактором сверхзатрат металла была недостаточная долговечность деталей машин. В результате, например, поскольку трактора колхозам пока еще ничего практически не стоили, по осени их часто бросали на полях из-за вывалившихся или сломанных болтов, зная, что на следующий год можно «выписать» новые. (Я это слышала лично от Министра сельскохозяйственного и тракторного машиностроения А. А. Ежевского, потому что наша группа занималась в том числе крепежом повышенной прочности).

Проводя конференцию, посвященную эффективности использования металла, высокое начальство хотело поставить галочку, что они привлекли ученых и общественность к проблеме и приблизились к ее решению, но Ефименко и, разумеется, я, готовя структуру конференции, старались видеть разные аспекты проблемы, включая:

– структурные механизмы повышения прочности, надежности и долговечности;

– малоотходные технологии;

– прогрессивные методы расчета конструкций.

Когда сегодня я смотрю на программу конференции, я понимаю, что никого из пропечатанного «звездного» оргкомитета, во главе которого был поставлен академик К. В. Фролов, я в глаза не видела.

Леночка Жукова (тогда уже Золотарева), как всегда, подставила плечо, помогая не только готовить информационные листки, но и организовывать их рассылку, считывать присланные заявки на доклады, готовить черновики программы конференции.

Нам хотелось, чтобы в конференции приняли участие ведущие ученые и специалисты, которых было трудно привлечь публикацией коротких тезисов в сборнике трудов. Пришла в голову идея договориться с ведущими журналами, связанными с тематикой конференции, посвятить октябрьские выпуски докладам конференции (конференция состоялась в ноябре).

Пришлось размахивать важностью проблемы, решением ЦК, и в результате мы получили согласие от десяти журналов, включая «Металлы», «Известия Вузов». «МиТОМ», «Вестник машиностроения», какие-то журналы по строительным конструкциям и др. Это давало возможность разместить несколько десятков докладов со всем текстом и иллюстрациями. Единственное нелегкое условие, которое поставили нам журналы, – предоставить весь комплект материалов не позднее конца июля. Это было нелегко, и Саша Петруненков с Леночкой висели вместе со мной на телефонах, помогая «выбить» тексты докладов в срок.

Поскольку проведение этой конференции шло параллельно с текущей работой группы и диссертантов, для меня все эти дополнительные усилия прошли как страшный сон.

Пару раз меня вызывали на Старую площадь, и я узнала, где вход в ЦК, но дальше проходной меня не пускали. Ко мне выходил сравнительно молодой инструктор отдела тяжелой промышленности, куратор конференции, которого я потом несколько раз встречала и в здании института. Задавал вопросы о текущей подготовке, ответы на которые были ему нужны для очередных отчетных справок.

Конференцию, в которой приняли участие более трехсот ведущих специалистов, проводили в рокошном конференц-зале ГИПРОМЕЗа.

Наверху, по-видимому, приняли конференцию хорошо. У Ефименко проскользнуло, что его сильно одобрили. Про меня никто не вспомнил. Однако я вынесла важное для себя понимание, что мне по силам скоординировать и провести многоотраслевое мероприятие. Эта уверенность пригодилась мне позже.

Я преподаю в МИСиС

Когда Юру спрашивали, зачем я так перегружаюсь работой, Юра отвечал почти серьезно:

– Нина хочет умереть доктором.

Конечно, это было не так, однако сегодня можно смеяться (или плакать), что в то время докторская степень гарантировала пенсию в 132 рубля без налогов и ежегодную бесплатную путевку в санаторий (а куда еще ездить?), то есть безбедную старость без всяких специальных усилий и сбережений.

Когда я защитила докторскую, формула Юриного ответа поменялась:

– Нина хочет умереть профессором.

У меня уже было пять защитившихся аспирантов, что соответственно давало мне теоретическое право претендовать на звание профессора, поскольку руководство аспирантами рассматривалось как педагогическая деятельность, однако не было уверенности, что это пройдет через все инстанции достаточно быстро.

Мои колебания совпали с приглашением, поступившим от Вячеслава Константиновича Воронцова, профессора кафедры обработки давлением МИСиС, представляющего специальность «физика металлов деформации».

В связи с новыми указаниями сверху об укреплении связи вузов и промышленности, мне предложили работать по совместительству на четверть ставки профессора (дополнительные 90 рублей). Я охотно согласилась, потому что увидела в этом более легкий способ получить заветное звание.

Я читала два курса, две лекции в неделю. Однако очень скоро я стала жалеть о своем согласии. Я люблю объяснять аспирантам, читать им лекции, даже одному, потому что вижу внимательные заинтересованные глаза. Но я не могу заставить себя произносить что-либо, просто сотрясая воздух.

В вечернем металлургическом институте (параллельно с работой по НИСу за основную зарплату я читала там лекции по вечерам как почасовик) я только что не танцевала во время лекций, пытаясь пробудить их интерес ко мне и предмету, но там я боролась с их понятной усталостью.

К сожалению, в данное время все было безнадежно. Молодые ребята и девушки вдруг поняли бесперспективность их образования. Их старшие товарищи открывали кооперативы и торговые палатки, «делая настоящие деньги», а они, мучаясь, отбывали срок: мальчишки, чтобы не попасть в армию, потому что в МИСиС была военная кафедра, а девочки, потому что называться студенткой было еще привычно престижно. Но все равно главными проблемами (я читала лекции старшему курсу) были: что делать дальше и как зарабатывать нужные деньги сейчас.

Некоторые дополнительные заработки добывались просто: ребята работали ночными сторожами в заполнивших Ленинский проспект торговых палатках и отсыпались на лекциях, в том числе моих. Поскольку никакие мои усилия или интересные данные не помогали решению основной проблемы, что делать после института, то было тщетно вызвать какой-то их интерес к моей особе или предмету преподавания.

Напрасно я водила глазами по аудитории, надеясь найти хоть пару заинтересованных глаз (хотела сказать «слушающих глаз», глаз, принадлежащих слушающему студенту). Сонные лица, полузакрытые глаза, скучающие взгляды превратили мое преподавание в пытку.

Наверно, также мучились и другие преподаватели. Кафедру возглавлял тогдашний ректор института Юрий Дмитриевич Железнов, и я с удовольствием участвовала в заседаниях кафедры, в их высоко профессиональных обсуждениях. На кафедре в качестве доцента работал, в частности, Виктор Семенович Берковский. Известный бард, вне песенной деятельности довольно мрачный и придирчивый человек. Алиса Пименова дружила с ним в их аспирантские годы и, зная его в «обычной жизни», описывала его мне совсем другим.

Когда дело дошло до защиты дипломов (я, как и Берковский и другие преподаватели, была членом ГЭКа), студенты как бы проснулись и представляли достаточно продуманные проекты, но я догадывалась, сколько труда это стоило их руководителям.

Мы с Виктором Берковским на ГЭКе МИСиС

С этого же времени началось мое сотрудничество с Женей Поляком, который защищал кандидатскую диссертацию под руководством Марка Львовича Бернштейна и сейчас работал ассистентом кафедры, вместе со мной и Воронцовым представляя специальность «физика металлов деформации».

Меня хватило только на два года этих бесплодных усилий. За эти годы защитились еще два моих аспиранта, и я без особых хлопот получила звание профессора по ходатайству ЦНИИчермета.

Мы становимся лабораторией

Наша тематика за эти годы расширилась, помимо листовых сталей мы занимались крепежом, поковками. Финансово «держались» на договорах с Череповцом, НЛМК, ВАЗом, Белебеевским заводом «Автонормаль».

Радикальные изменения произошли во всем. Открылись границы, и все начальство стало разъезжать по заводам – зарубежным поставщикам металлургического оборудования. Эти поездки стали такими частыми, что сверху спустили ограничения числа поездок, не больше двух в год. Тут-то дошла очередь и до нас. Начальство предпочитало ездить в капстраны. Если по программе СЭВа с Чехословакией я участвовала в обсуждениях только на советской территории, то теперь мне было предложено поехать в Чехословакию с сотрудниками.

Мы привезли отчеты, которые произвели впечатление на директора исследовательского центра завода в Кошице, Штефана Блажея. Он предложил нам продолжать работы с заводом. В прежние годы мы работали за галочку и удовольствие, но сейчас я была вынуждена сказать, что без финансирования мы ничего продолжать не можем. Мы явно были в разных категориях, потому что Блажей немедленно предложил финансово подкрепленный контракт. Ему очень хотелось, чтобы сотрудники нашей лаборатории физически находились на заводе, поэтому, помимо фиксированной суммы контракта и оплаты проезда сотрудников, им предоставлялось жилье (двухкомнатная квартира) и командировочные – десять долларов в день (моя месячная зарплата составляла пятьдесят).

Этот контракт с Институтом при заводе в Кошице длился многие годы и был важной статьей бюджета лаборатории, и многие сотрудники «вахтовым методом», обычно по месяцу, бывали в Чехословакии (позже – в Словакии, где оказался этот завод после развода чехов и словаков).

В результате наша группа оказалась впереди планеты всей и по финансированию.

Мы по-прежнему принимали дипломников из МВМИ и МИСиС, одной из которых была очень симпатичная девочка Ира Арабей. Я ее прикрепила к Лене Крохиной, выпускнице, как и Лена Жукова, физфака МГУ, которая уже завершала диссертацию. Пас их Саша Петруненков, а я намеренно была на вторых ролях, чтобы не помешать ему при защите его докторской, о которой я думала больше, чем он. Когда приблизился срок окончания ее дипломной практики, Ира пришла ко мне с просьбой оставить её в лаборатории. Я ей честно ответила:

– Ирочка, мы бы все были тебе рады, но ты же видишь, у нас так тесно, что и сесть негде.

Её моментальный ответ решил все:

– А я постою.

У Голованенко случились какие-то размолвки с еще имеющим вес парткомом, и новым директор ИКС оказался некий Владимир Иванович Красных. В одной из командировок (как раз в Кошице) мне пришло в голову, что пора нам перестать быть под кем-то и настало время стать самостоятельной лабораторией.

Помню, что получилось сочинение на четырех листах: своевременность создания в структуре института лаборатории штампуемых сталей, имеющиеся кадры и оборудование, источники финансирования – там было много чего еще, и по приезде я положила копии этой бумаги одновременно секретарям генерального директора, директора ИКС, председателя совета трудового коллектива (новая временная игра). Про партком и профсоюз не помню. Первым отреагировал Красных:

– Ну почему вы не посоветовались, зачем сразу всех беспокоить?

Для меня это было только подтверждением правильности моих шагов: отговорил бы и других настроил.

Около месяца не было никаких движений, но до нас доходили отголоски «снизу», что время от времени в центральной дирекции обсуждают, что же делать с моей служебной запиской. И вдруг, без всяких дополнительных разборок, вышел приказ об образовании нового подразделения и назначении меня заведующей лабораторией.

Тут уж мы гуляли всем коллективом и друзьями – сначала в ресторане гостиницы «Россия» по поводу открытия лаборатории, а вскоре – еще шире в ресторане «Узбекистан» на предмет моего пятидесятилетия.

Из-за трудностей финансирования и мизерных зарплат институт стал таять на глазах. Зато, чтобы взять на работу нового сотрудника, требовалась только готовность его содержать. Мы немедленно узаконили отношения с ребятами из НИИАТМ, которые сотрудничали с нами и раньше, но абсолютно осиротели после отъезда Миши Дробинского в Израиль. Наша лаборатория сразу выросла на пять человек.

Борис Букреев и Танечка Шифман-Милюнская на банкете по поводу моего пятидесятилетия

Мне всегда везло быть окруженной порядочными сотрудниками. Когда зарплаты в основной части института стали совсем символическими, ребята без всяких дискуссий приняли моё правило: «Детей и стариков надо кормить», и мы пригласили в лабораторию в качестве старшего научного сотрудника бывшего директора Сергея Александровича Голованенко.

Насколько не главным для моих сотрудников было раздать все по карманам, иллюстрирует еще один пример. В штате ЦНИИчермета была учительница английского языка, Людмила Николаевна Филина, которая в основном была занята обучением английскому многочисленных директоров «малых» институтов и их «накачиванием» перед зарубежными поездками. Когда почти рухнул госбюджет, на нее, естественно, зарплаты не хватило. Она обратилась ко мне, и ребята (для меня они всегда будут «ребята», потому что приходили, в основном, совсем детьми, сразу после института) единогласно поддержали идею принять ее в нашу лабораторию, радуясь, что теперь у нас будет «своя» учительница английского.

К нам по-прежнему хорошо относились на заводах, но и там было трудно с финансами. ВАЗ начал платить нам легковыми автомобилями, КАМаз – грузовиками. Машины уходили на какие-то автобазы, те сами находили покупателей, а деньги переводили нам на счет (мы образовали какую-то мистическую организацию – МИРТ, специально для отделения «наших» счетов от института, иначе бы мы никогда этих денег не видели). Помню свои идиотские телефонные звонки на эти базы, когда я чувствовала себя скорее диспетчером, чем научным сотрудником. Огромную помощь в реализации этой цепочки оказывала Таня Ефимова с ее вдруг проявившейся отличной бизнес-хваткой, которая нам сильно пригодилась впоследствии.

С институтом мы рассчитывались налогами, платой за помещения и амортизацию оборудования из денег Череповца иЛипецка. Зарплаты сотрудников определялись, исходя из приходов, и были самыми высокими в институте. Демократия в лаборатории была относительной. Я выслушивала всех, но решения принимала единолично, как расписывала зарплату и премии. Спросила как-то, не надо ли специально обсуждать премии. Помню ответ Оли Гириной, нашей великой любительницы справедливости:

– Пока вы не пишите себе больше, чем руководителю темы, у нас вопросов нет.

Одной из отрыжек перестройки были выборы директоров. Красных вдруг куда-то исчез, и институт зажужжал по поводу возможных кандидатур. Ко мне на полном серьезе пришли Франтов, Столяров и Матросов с предложением выдвинуть мою кандидатуру.

Правило «Браться только за то, что смогу» воспитало еще и понимание, чего я не могу. В этом конкретном случае я понимала, что я и институт не вытяну, и свою лабораторию развалю, и предложила вернуть во власть С. А. Голованенко. Так и случилось, и до конца моего пребывания в ЦНИИчермете я оставалась заведующей лабораторией.

О роли СВММ

Голованенко сумел превратить торговые интересы СВММ в длительное научно-техническое сотрудничество, которое впоследствии стало моделью поведения этой фирмы в разных странах. Удовлетворить их желание продавать в СССР ниобий (и убедить Внешторг в необходимости его покупать) требовало экспериментальных результатов, показывающих преимущество сталей с ниобием, которые становились ощутимы только при определенных режимах прокатки и повышенной чистоте стали.

Представители СВММ привозили нам соответствующие экспериментальные данные ведущих фирм мира, проводили семинары с участием знаменитых зарубежных ученых.

Присылаемые ими труды конференций часто открывали нам глаза на совершенно новые направления исследований.

Повысились требования к параметрам разрушения газопроводов – СВММ организовала международный семинар в Москве, где, кроме нас, выступали и ведущие представители Баттелевского института, который разрабатывал нормативные характеристики трубопроводов, и компании Маннесман – тогда ведущего производителя трубных сталей.

Когда наша группа начала заниматься автомобильными сталями повышенной прочности и возник разговор о международном семинаре, СВММ составила список приглашенных участников строго по нашей заявке. Можно было не сомневаться, что все перечисленные приедут, потому что СВММ брала все расходы на себя, к тому же любопытство к СССР (1988) было в самом разгаре.

Приехал известный своими публикациями главный металлург Форда Дэвис, светлая голова Ниппон Стил профессор Такечи, Лютц Майер с Тиссена, Нилсон с фирмы SSAB, имеющей такой же японский непрерывной агрегат отжига, что недавно приобрел НЛМК, приехали французы с докладом по микролегированным сталям, которыми занимались Саша Петруненков с девочками. Его большая статья с Леной Крохиной и Ирой Арабей являлась одной из жемчужин выпущенного двуязычного сборника этого семинара.

Сотрудничество началось в 1977-м. Когда СВММ решила вывозить сотрудников ЦНИИчермета за рубеж, чтобы показать западные технологии и современное оборудование, вначале это распространялось только на начальство и наиболее «проверенных» сотрудников. В конце концов, очередь дошла и до нас. В 1990-м СВММ помогла Саше Петруненкову поехать в Дюссельдорф для участия в круглом столе по «сталям без свободных примесей внедрения».

Мы рассматривали участие в конференциях (затраты времени на подготовку докладов и последующее участие) как инвестиции в полезные контакты лаборатории, потому что даже конференции в Татрах, устраиваемые заводом в Кошице, сделали нас (меня, Олега, Ольгу) друзьями на жизнь с центральными сотрудниками австрийской фирмой Фёст-Альпине. Так же в результате поездки на конференцию по Автосталям в Вюрсбург в 1990-м я познакомилась с вице-президентом по НИОКР американской фирмы LTV Брайеном Аттвудом.

В 1992-м СВММ взяла на себя финансирование нашей поездки с Олегом во Флоренцию, на конференцию по широкому кругу вопросов автомобилестроения, организуемой регулярно под эмблемой ИСАТА.

Когда мы взялись за организацию международной конференции «Металлургия XXI века» СВММ спонсировала мою поездку в Лондон, а потом – нескольких наших организаторов – и на день металлурга в Дюсссельдорф.

Мы все относились к СВММ с большой благодарностью, считая, что они открыли для нас мир, позволяя идти в ногу со временем, вовлекая в проходящие за рубежом конференции, предоставляя наиболее важные сборники, знакомя с западными учеными.

Число сотрудников, допущенных к соглашению с СВММ, было ограничено, Голованенко не особенно его расширял. Ко мне постоянные участники встреч со стороны СВММ были очень внимательны, потому что из женщин мы были только две с Олей Чевской, к тому же я все чаще стала участвовать во встречах в качестве переводчика, иногда подменяя Славу Шереметьева.

В 1986-м в издательстве «Металлургия» вышла моя книга «Двухфазные стали». Для меня остается загадкой, как я могла с этим справиться, если в том же году защищала докторскую диссертацию. Книга вышла в соавторстве с С. А. Голованенко, который не только не писал ее, но и не читал рукописи. Он счел заслуженным получить половину гонорара, но я ни тогда, ни сейчас на него не в обиде. Я никогда с ним не конфликтовала, потому что он никогда и ни в чем меня не ограничивал. Когда я приходила рассказать о новом направлении экспериментов, он только спрашивал:

– А вы не надорветесь? – что звучало заботой.

Я тянула его аспирантов, по несколько в год, но и в этом была хорошая сторона, поскольку я получала дополнительные возможности охватить большее число вопросов.

Книга объединяла наши и зарубежные данные и была первой в мире монографией по этому вопросу. СВММ предложила купить copy right на книгу и издать ее на английском. Битва по возникающим вопросам вокруг двухфазных сталей была в пути, появлялись все новые данные, поэтому я предложила вместо прямого перевода делать второе издание. СВММ нашла переводчика и оплатила его работу.

Пока я писала новый текст, был уже 1988. Переведенную рукопись послали на рецензию ни больше ни меньше, как самому Ф. Б. Пикерингу в Англию. Он читал внимательно и долго, прислал мне большой список замечаний. Я очень расстроилась, что он такой длинный и сказала об этом кому-то. Когда Пикеринг об этом узнал, он прислал мне пространное письмо, оправдывая число замечаний внимательным чтением и тем, что книга ему понравилась. Когда нам суждено было встретиться лично (в 1990 м, в Польше, на встрече «Восток-Запад», организованной М. Корчинским), он повторил это лично.

Пока я исправляла текст (это была докомпьютерная эра, и каждый раз все перепечатывалось на машинке заново), а Лобов корректировал перевод, интерес к двухфазным сталям упал так низко, что казалось навсегда (никто не думал тогда, что через двадцать лет их будут производить миллионами тонн).

СВММ посчитала издание книги слишком хлопотным (надо было переделывать и готовить на компьютере около сотни рисунков) и неоправданным. Гонорар нам уплатили полностью (на аванс в 1989 году я купила свой первый персональный компьютер), но книга осталась неизданной.

Про компьютер – отдельный перл. В те годы персональный компьютер на процветающем черном рынке оценивали в пять тысяч долларов, эквивалент четырех «Жигулей». Оля Калашникова как-то, шутя, попросила:

– Никому не говорите, что у вас есть компьютер. А то вас убьют, а вы еще не читали мою диссертацию.

Однако никакие добрые дела не пропадают бесследно (как, к сожалению, и дела плохие), поэтому сам факт как бы подготовки книги на английском языке вдохновил меня в завершение моей служебной карьеры в США издать подробную книгу по высокопрочным сталям для автомобилестроения. Я сохранила переведенную рукопись (СВММ прислала ее, правда, без рисунков и списка литературы) и в обновленном виде это послужило неким исходным материалом трех из одиннадцати глав изданной книги.

Мы за рубежом

Я помню, с каким трудом я получала разрешение от института на поездку по частному приглашению в Чехословакию в 1979-м году. До 1988-го года все оставалось на том же уровне. Помню, что в 1985-м, когда у меня уже шел совместный проект по СЭВу, я спросила у Голованенко, нельзя ли мне поехать в Чехословакию, на что Голованенко ответил не задумываясь:

– Нужны вам перед защитой докторской отрицательные эмоции?

Он заранее знал возможную реакцию наверху – о положительных эмоциях речь не шла.

Когда верхи «наездились» и дошла наша очередь, дорвались и мы. Помню, что в 1989-м в переписке с чехами (тогда чехословаками) предложила провести международный семинар в Остраве.

Два доклада было от Польши, один от Чехословакии, от нас мы заявили три: мой доклад и доклады Лены Жуковой-Золотаревой и Тани Ефимовой. Прошло, но в лаборатории внешних сношений ахали: надо же, поехали три беспартийных женщины, как такое могло случиться?

Потом были все более частые поездки в Кошице, иногда (с помощью СВММ) в капиталистическую Европу.

Потом отменили разрешительные выездные визы, и отдел внешних сношений караулил только визиты в здание института, а возможность поездки определялась исключительно приглашающей стороной и наличием на счету лаборатории денег на командировочные.

Хорошим примером была поездка в Бельгию, на завод «Сидмар». Изучая статистические данные поставляемых в СССР автомобильных сталей (СССР импортировал около миллиона тонн холоднокатаных автомобильных сталей), мы с Олегом регулярно отмечали первенство этой фирмы по стабильности высоких параметров штампуемости. НЛМК объяснял пониженные характеристики их сталей отсутствием (в то время) вакууматора, однако мы знали, что и на Сидмаре вакууматора нет. Во время конференции в Вюрсберге в сентябре 1990 года (это была моя первая командировка в капстрану) я имела возможность уточнить это у представителей «Сидмара».

Я начала обсуждать важность поездки в Бельгию. Многие признали ее целесообразность – оставалось только получить согласие бельгийцев. Мои письма на эту фирму к людям разного ранга результатов не дали.

Помогло, как не раз в моей жизни, наличие не просто хорошего, но и работающего оборудования, так что высокое начальство могло приводить гостей без специального предупреждения. Помню, что Генеральный директор (тогда это был уже Б. В. Молотилов) привел человек пять иностранцев в комнату испытаний на усталость. Выделялись контрасты: пожилой совершенно седой человек маленького роста и высокий широкогрудый брюнет. Задавали какие-то вопросы, отвечал Саша Ефимов, я переводила. Потом вдруг Молотилов счел нужным упомянуть, что это делегация металлургов стран Бенилюкс, включая «Сидмар». Кто-то из иностранцев спросил:

– А вы знаете «Сидмар»?. Я безнадежно вздохнула:

– Я писала туда несколько раз, но без ответа. Мы бы очень хотели туда съездить.

Низенький старик спросил:

– А как ваша фамилия? – И стал что-то записывать.

Видя отсутствие энтузиазма на моем лице, он пояснил:

– Я президент фирмы «Сидмар», а он (показал на гиганта) – генеральный директор. Пришлите на мой адрес состав делегации и считайте себя приглашенной лично президентом компании.

Были какие-то дискуссии внутри. Моя задача была не тратить деньги лаборатории, поскольку в первую очередь это было важно для НЛМК. Сговорились на том, что за меня платит ИНМТ (от них ехали Скороходов и Кирилленко) при условии, что я позволю сэкономить на переводчике.

От НЛМК поехали двое (Третьяков и Ткаченко).

Ответ с приглашением от президента господина Брюха пришел в течение недели, мы получили визы и билеты, а в пятницу перед отъездом я заглянула к Красныху просто проинформировать в полуоткрытую дверь:

– Владимир Иванович, я чуть не забыла сказать, что на следующей неделе меня не будет, я буду в Бельгии.

Я внутренне хохотала, глядя на немую реакцию директора. Дождались!

Поездка в начале марта 1991-го года была выдающейся. Во-первых, сказывалось, что мы приглашены лично президентом: за нами закрепили его минивэн и говорящего, как большинство бельгийцев, на четырех языках шофера Эрика. Во-вторых, несколько участников встреч узнали меня как участницу конференции в Германии, поскольку в Вюрсберге я председательствовала на одном из заседаний, и факт, что профессор служит переводчиком группы, поднял в глазах сотрудников «Сидмара» уровень делегации до невообразимых высот (по анекдоту «А шофер у него – министр»).

В последний вечер Брюх поехал с нами в загородный ресторан и раздал индивидуальные подарки (мне досталась кожаная черная сумка, которой пользовалась несколько лет). Я обратила внимание, что он посадил за стол и шофера Эрика, который чувствовал себя вполне комфортно рядом с президентом, и попробовала примерить подобный расклад к нашим реалиям – не получалось.

Во всех наших зарубежных поездках сказывался как большой интерес к СССР с преувеличенными ожиданиями от перестройки, так и связи опекавшего нас европейского отделения СВММ. Например, в Вюрсберге запланированное посещение производящего автомобильные стали завода «Хёш» (позже поглощенного Тиссеном) отменили как мероприятие конференции, но организовали специально для нас с Сашей Петруненковым в сопровождении Клауса Хулки (СВММ).

В 1992-ом году мы с Юрой съездили в Чикаго к Мише повидать маленького Бенечку и в Бостон к Анечке.

В целом 1992-й год был выдающимся по числу моих поездок: помимо Израиля, куда я ездила к Юре, в сентябре мы поехали с Олегом во Флоренцию для участия в очередной автомобильной конференции. А оттуда (из Милана) я уже летела на Балатон для участия с Мишей Бобылевым в конференции по чистоте стали.

Все поездки оказывались полезными для лаборатории. Во время поездки к Мише я решила посетить заводы нашего профиля. Корчинский помог устроить посещение Inland Steel, где я познакомилась с Грегом Людковским, оказавшим не только поддержку лаборатории, но и изменившим линию жизни Ольги и Олега, а позже и мою.

Одну из наиболее крупных тогда сталелитейных компаний LTV я посетила, направив личное письмо их вице-президенту Брайану Аттвуду, с которым познакомилась в Вюрсбурге. Эта компания поддерживала лабораторию в течение нескольких лет.

Участие в конференции Исаты дало мне идею очередной «Швамбрании» в виде заработков для лаборатории от проведения международной конференции. Знакомство на конференции в Венгрии с Манфредом Вольфом и его доброе попечительство было очень важным фактором высокого уровня ее проведения.

Поездка в Израиль

Смягчение запретов сказалось и на Юре. Весной 1991 года Юра участвовал с докладом в конференции в Западном Берлине. Одним из участников конференции был директор Израильского завода «Магма», производящего магниты, Ави Кантор. Позже он рассказывал нам:

– Когда я увидел среди докладчиков Рабиновича, я решил ехать, понимая, что я встречу там хоть одного еврея.

После Юриного возвращения последовали учащающиеся звонки из Израиля. У Юры разговоры на английском, тем более по телефону, являются проблемами даже и сейчас, поэтому часто переговоры велись через меня. Из Юриного доклада Кантор понял, что Юра занимается мощными магнитами, которые «Магма» еще не производит, поэтому приглашал Юру приехать участвовать в проектировании новой производственной линии.

Сначала речь шла о переезде в Израиль, на что мы, естественно, не соглашались, но постепенно задача свелась к подготовке технологического проекта новой линии. Предполагалось, что Юра поедет на три месяца в Израиль и подготовит соответствующее обоснование. «Магма» оплачивает дорогу, проживание и питание.

Это бы» ла наша всегдашняя слабинка: оговаривать вознаграждение за труд. Где-то между слов было сказано, что он будет получать, «как все в его положении», и мы раскатали губы с мыслями о тысячах.

Мы как-то не очень услышали или не поняли, что «Магма» – часть кибуца «Гешер», где все живут по законам уравниловки. Хоть директор, хоть уборщица – все получают одинаковую оплату «на душу» (тогда это было 400 шекелей, меньше 200 долларов в месяц).

Юра уехал в конце января, очень взволнованный и вдохновленный идеей поездки в Израиль. Как многие полукровки, он был больше католик, чем папа римский, и чувствовал себя евреем гораздо в большей степени, чем я.

Через месяц я приехала к Юре на целых пять недель (скопились мои восьминедельные отпуска за пару лет, что позволило вскоре поехать на столько же недель к Мише в Чикаго, увидеть трехлетнего уже Бенечку, навестить Анечку в Бостоне).

В выделенной Юре полностью оборудованной квартире с холодными каменными полами меня ждала приветственная тарелка с апельсинами. Питаться нам предстояло в общей столовой с изобильной и вкусной едой, которую готовили очередные дежурные. Постепенно мы узнали, что и полы в столовой моют тоже все по очереди, включая членов семьи директора «Магмы».

При кибуце был небольшой магазин, где все покупки записывались как аванс, вычитаемый позже из месячной оплаты. Кибуцы жили с большой дотацией государства и сейчас в большинстве развалились или перестроились, но тогда это были уголки победившего социализма. Где бы ни работали члены кибуца и как ни велика была их номинальная зарплата, она поступала на счет кибуца, а затем профессор университета получал те же 400 шекелей на члена семьи в месяц.

Правление кибуца должно было утвердить расходы по чей-то поездке в отпуск за рубеж, как и оплату, например, учебы конкретного ребенка в конкретном университете. Прибыль тоже распределяли коллективно. Например, в прошлом году решили всем семьям купить персональные компьютеры.

Двери в дома не закрывались, что однажды почти массово привело к необычно высоким счетам за международные телефонные разговоры. Не сразу выяснилось, что открытые дома в рабочие часы посещали сметливые волонтеры российского происхождения.

В выходные мы ездили в разные точки Израиля, навещая недавно уехавших коллег – Мишу Дробинского, Борю Бейлина, Борю Фельдмана, Борю Бронфина и давно уехавшего сокурсника и близкого друга Леву Брутмана. Кибуц возвращал нам стоимость автобусных билетов.

Хотя кибуц был расположен близко к границам: «А из нашего окна Иордания видна, а из вашего окошка только Сирии немножко», и нас предупреждали о наличии иногда заметных мин вдоль границы с Иорданией, в целом обстановка была спокойная. Во время поездок на границе с Ливаном Юре даже дали подержать автомат и с ним сфотографироваться.

Зато в рабочие дни я сидела рядом с Юрой и переводила на английский подготовленное им вчера. Я опять была в своей тарелке: оговорила с «Магмой» общее оглавление, отдельные разделы. У Юры с собой была бездна литературы и его собственных публикаций, чтобы охватить все намеченное.

Новыми членами кибуца принимали в основном молодых, чтобы они успели заслужить (выслужить) те замечательные условия, в которых находились старики.

Через недели три меня (как говорящего члена семьи, поскольку Юра не очень любит говорить и по-русски) пригласили на правление кибуца и предложили нам остаться либо в качестве членов кибуца (это была действительно большая честь), либо как внешним сотрудникам с зарплатой в 2000 шекелей. Я огорчила их нашим отказом.

В Гешере было несколько изумительно светлых стариков, внесших вклад в строительство Израиля, и кибуцу хотелось привлечь более молодых интересных для молодежи людей (они явно реагировали на мой титул профессора).

Мы по-прежнему восторгались природой Гешера, который, как и другие кибуцы, создавал впечатление, что их намеренно располагают в оазисах, поскольку было трудно поверить, что весь этот город-сад создан человеческими руками, а соседствующие пустынные районы с арабским населением – то, с чего они начинали.

Однако к этому времени я видела уже и недостатки. кибуца: уравниловка, «социалистическая» бюрократия: предварительная запись на пользование общественными автомобилями, регламентированное и обязательное для всего кибуца время еды, ограниченные возможности поездок за рубеж. В нашем случае критически важным было, что в Москве оставались Валя с Толей, а Миша с детьми был в США. Зарплаты в 2000 шекелей было тоже недостаточно, чтобы жить, как нам бы хотелось.

Члены правления долго убеждали меня, что я недооцениваю их предложение, но закончили тем, что Юра и по возвращении в Москву будет помогать «Магме» как их представитель. Юре (он вернулся в начале апреля) вручили старенький с роликовой фотобумагой факс, первый, увиденный нами, который служил еще пару лет. Важнее было, что он привез нашу зарплату, включая и мой вклад за тот месяц, что упивалась их социалистической идиллией и вкалывала над переводом проекта по 12 часов в день.

Ави был впечатлен качеством и объемом проекта: у него даже что-то вырвалось про специальную оплату, но мы не были способны ловить его на слове, и намерение постепенно рассосалось. Однако контакты с ним сохранялись все эти годы, вплоть до его внезапной смерти, и с «Магмой» Юра переписывается до сих пор.

Грег Людковский и Стив Матас

Спад производства машин и оборудования привел к резкому падению спроса на конечную продукции черной металлургии, так что металлургические заводы России стали поставлять на экспорт в Европу и США незавершенный продукт – литые слябы.

Так совпало, что в числе американских потребителей российских слябов были обе фирмы, которые я незадолго перед этим посещала, Inland Steel и LTV, и для оценки уровня металлургической технологии в Россию были направлены Грег Людковский (от Inland Steel) и Стив Матас (от LTV).

Грег тогда был начальником отдела применения в исследовательском центре фирмы, а Матас возглавлял отдел внешних сношений.

По-видимому, их заинтересовали описания моей лаборатории, потому что оба, почти по очереди, на пути в Липецк посетили ЦНИИчермет, посвятив по целому дню знакомству с моей командой.

Был конец лета 1992 года, и не было секрета в том, что экономика России в жутком провале. Уже на длинном пути от проходной коридоры института были завалены оборудованием из освобождаемых комнат или коробками с обувью въезжающих арендаторов.

Комнаты нашей лаборатории выглядели оазисом: оборудование работало, у симпатичных молодых девочек и мальчиков горели глаза, когда они рассказывали о своей работе или будущих планах. Грег явно проник симпатией к моим ребятам и в конце посещения спросил:

– Чем я могу вам помочь?

Я ответила, не задумываясь:

– Контрактами на научно-исследовательские работы.

Вскоре поступило задание от Inland Steel, и уже в конце 1993-го года Олег поехал представлять результаты по контракту. (Мы объединили посещение фирмы Inland Steel с участием в конференции «Малоуглеродистые стали 90-х», куда приняли три доклада: Олега, Ольги Гириной и мой).

Через пару недель в Москву приехал Матас. Прием его в лаборатории был по той же схеме, и к нашему удивлению, в заключение он задал тот же вопрос:

– Чем я могу вам помочь?

Ответ был тот же, однако LTV сразу приняла решение о долгосрочной поддержке, поэтому тему контракта они выбрали практически вечную: мы раз в квартал посылали им на английском языке дайджесты российских публикаций по интересующим их темам. Помню, что сумму они определили в двенадцать тысяч долларов в год, что вначале было больше бюджета всей лаборатории. Позже наш бюджет, наконец, увеличился, но мы не смели просить их пересмотреть эту цифру, хотя контракт действовал еще лет семь, до отъезда Олега.

В 1994-м обе фирмы участвовали в нашей международной конференции. От Inland Steel приехал вице-президент по науке добрейший Бени Дасгупта, которого позже сменил Грег Людковский, остающийся и поныне в этой должности вице-президента многократно выросшей фирмы, которая в конце концов получила название ArcelorMittal. Дасгупта выделил день для посещения лаборатории и в нашем присутствии сказал Грегу:

– Давай брать по одному человеку в год из Нининой лаборатории в наш Исследовательский центр.

Позже во время встречи в Индиане он сказал при мне Грегу:

– Надо держать место для Нины.

Я совершенно точно помню, что у меня и мысли не было об отъезде, но фраза осталась в памяти.

Дача

Мы десятилетиями снимали дачу, чтобы в летние месяцы иметь возможность быть на природе. Сначала снимали как бы для меня, даже в год окончания школы и Международного фестиваля мама сняла дачу в Кратове и в августе не выпускала меня оттуда, чтобы я не попала под дурное влияние иностранцев. Уже через пару лет пришла пора снимать дачу для маленького Миши. Потом с каким-то (не очень большим) перерывом уже надо было снимать дачу для Анечки.

С годами возникло желание иметь какое-то свое загородное прибежище, но дачи росли в цене быстрее, чем наш достаток. Помню, что стоило мне собрать какую-то сумму, похожую на цену дачи в прошлом году, как цены ускакивали в недосягаемый верх.

Как-то в Юрином институте раздавали дачные участки где-то под незнакомым нам Егорьевском, и Юра с радостью записался. В ближайший выходной мы поехали знакомиться с «нашей землей». Машины у нас еще не было, ехать надо было на двух электричках и потом автобусом, пять часов в один конец. Мы доехали до цели, увидели вкопанную табличку с нашим будущим номером дома. Я видела, что Юра, как всегда, готов на подвиг. Но я ему объяснила, что тогда он овдовеет раньше намеченного, и от этой сладкой возможности иметь свою дачу мы отказались и думали, что навсегда.

В 1989-м Миша с Вероникой и маленьким Беней стали участниками авиакатастрофы, но, к счастью, оказались не только в числе живых, но и практически невредимых. Однако страх, что мы могли их потерять, приходил в тяжелых снах почти каждую ночь. Я не знала, чем их порадовать сегодня. Миша ездил на машине, которую купил уже старой, и давно просил помочь получить новые «Жигули».

Я гордилась тем, что, бывая на ВАЗе, никогда ничего для себя не просила, но тут в ближайшую же поездку я написала заявление, получила сначала визу НТЦ (научно-технического центра), и мы вместе с Трендюком (заместителем начальника НТЦ) пошли к Генеральному директору ВАЗа Владимиру Васильевичу Каданникову, с которым я была знакома еще со времен, когда он был начальником прессового производства, а мы с Олегом опробовали штамповку двухфазных сталей. Встретили Каданникова во дворе завода, он куда-то шел, увидел нас, остановился. Трендюк что-то начал объяснять. Говорить что-то хорошее про меня. Каданников его перебил:

– А то я сам не знаю, – взял из его рук мое заявление и, подложив кейз, с которым шел, на поднятое колено, так на коленке и подписал.

Мише предстояло ехать в Тольятти, выбирать и покупать «девятку». (Тоже деталь времени (1989): он перегонял машину из Тольятти в Москву один, без всяких опасений). Миша спешил собрать нужную сумму, готовить свою машину к продаже было долго, и он уговорил нас (всегда умел уговаривать), чтобы мы купили его машину. Юра пошел на водительские курсы и таким образом в пятьдесят лет впервые сел за руль.

Дефицит машин продолжался еще несколько лет, и, получая с ВАЗа машины в качестве оплаты нашего труда, в течение пары лет все сотрудники лаборатории имели возможность приобрести «Жигули». На рынке они стоили как минимум «две цены». То есть, если в пересчете на твердую валюту машина стоила тогда 1200 долларов, покупали ее за 2400.

Как-то в понедельник вернулся с дачи Миша Бобылев, который пришел в нашу лабораторию уже после аспирантуры в МИСиС и какого-то срока работы в другой лаборатории и поэтому сразу взял на себя самостоятельный кусок работы, и произнес роковое:

– Нина Михайловна, у нас в Граворново один мужик построил дом специально на продажу: дом добротный, участок необработанный, он хочет 2400 долларов или «девятку».

У нас была хорошо подлатанная бывшая Мишина «копейка» (вазовцы одарили меня новыми кузовом и мотором по номинальной цене), она рухнула прямо на дороге только в 1997-м, и я обратилась к «товариществу» с просьбой выделить мне одну машину из поступивших с ВАЗа и предназначенных для конвертирования в зарплату.

Я не использовала мое право купить машину раньше, и все было справедливо, однако если бы я увидела хоть какое-то сожаление или молчаливый упрек, я бы отказалась, но сотрудники единодушно согласились. Я внесла 1200 долларов в общую казну и стала, наконец, владельцем дачи. Это был конец 1992 года.

Дача условно была недалеко от Истринского водохранилища, чем мы прельстили Толю (дачу заведомо покупали на четверых), страстного рыбака. На деле оказалось, что все мы, и прежде всего Толя с Валей, так прикипели к земле, что ему не каждый год удавалось выбраться на рыбалку. Так случилось, что и умер он на даче, так же внезапно, как мама, упав Вале на руки.

Я не думаю, что мы были исключением в нашем энтузиазме освоения целины. Помню, заехавший к нам Борис Букреев, увидев наш огород в первый год обработки, назвал его некрополем и немного посомневался в светлом будущем. Сначала надо было все перекопать, удалив, к счастью, давно сгнившие корневища и ветки. От опытных людей слышали, что в первый год надо сажать картофель – так и сделали.

Толя с Юрой смастерили открытую веранду. Толя украсил ее столь красивыми резными балясинами, что соседи спрашивали, где мы их заказали. Юра с присущей ему верностью идее привез из Владимира взрослые владимирские вишни, которые посадили перед верандой, в соответствии с моей мечтой «выходить по утрам в вишневый сад». Меж грядок посадили яблони.

Мама Миши Бобылева, Нина Александровна, угостила нас своей прекрасной черной смородиной, и мы от жадности укоренили около тридцати отростков черной и пятнадцать красной.

Земля была глинистой, и по совету того же Миши мы заказали песок, КАМаз чернозема и два Камаза птичьего навоза (благо птицеферма была рядом).

Пришлось брать неделю отпуска, мы с Юрой работали, как я называла, говноразбрасывателями, а Толя с Валей граблями разравнивали разбросанные ведра навоза и смешивали с остальными компонентам. Проблемой было избавиться от соответствующих запахов перед пятницей, когда должны были приехать с ночевкой ребята из лаборатории на новоселье. Приехали семьями, размещались на лавках вокруг самодельного стола, спали на надувных матрасах, было весело, а о будущем ландшафте приходилось только догадываться.

Позже я сделала несколько фотоподборок с общим названием «Битвы за урожай», на которых видна эволюция нашего участка.

Сезон начинался, как и у всех соседей, в майские дни, когда местами еще лежал снег. На второй год Толя соорудил совершенно профессиональные парники, в которых мы выращивали, чередуя года, огурцы и помидоры. Помидоры были так себе, а огурцов было такое море, что я с благодарностью за согласие раздавала трехлитровые банки с огурцами сотрудникам. Нам еще дали какие-то куски земли в поле, где мы сажали картошку и кабачки. Это тоже деталь той нашей жизни, когда в течение пары лет вывезенные домой на зиму овощи были некоей статьей экономии.

Нашими стараниями урожаи ягод – что смородины, что клубники вскоре оказались выше нашей способности их потребления, и мы постепенно стали вырубать кусты смородины, выдергивать клубнику и засеивать травой все большую часть нашего небольшого участка.

Однако за те шесть лет «дачевладения» до нашего отъезда хлопоты на участке стали важной компонентой жизни, и я начала понимать моих молодых сотрудников, чьи родители сделали их дачевладельцами с детства и для которых выходные в летние месяцы были неприкасаемыми.

В последний год мы увидели уже и спелые яблоки (вишневый сад цвел уже пару лет), и, уехав, мы больше всего скучали по даче.

Я начальник

Так сложилось, что в каком-то смысле я всегда была начальником чего-то, начиная с первого класса, когда меня назначили старостой – кажется, потому что я уже понимала письменный почерк и могла помочь раздавать надписанные Дорой Трофимовной тетради.

Когда я через год после окончания института поступила в ОКБ завода (впоследствии названного «Эмитрон»), нас вначале было трое, работающих над выполнением проекта. Ира Мазина работала дольше меня, но ей претила ответственность за что бы то ни было, так что я стала как бы руководить этой малой группой. Очень вскоре мы стали расширяться, и в результате в нашей группе стало десять человек, девять молодых сотрудниц и один мальчишка – электрик.

В МВМИ у меня в подчинении было всего пять человек, работающих на разных приборах, но все равно я была начальник.

В ЦНИИчермете я начинала как организатор и заместитель начальника лаборатории Гуляева, но в итоге заведовала группой, ставшей лабораторией, в которой в момент расцвета было двадцать один человек.

Я постепенно впитывала лучшее от моих начальников, чему старалась следовать всю жизнь:.

От Мириенгофа: жестко требовать высокого качества работы от сотрудников, но брать вину на себя в случае их промашек и быть их защитой от более высокого начальства (этому же следовал и Иофис);

от Иофиса: в случае внутренних конфликтов никогда не выслушивать одностороннюю информацию;

от Рубашова: (в отличие от него) никогда не повышать голос на подчиненных;

Это было не просто копированием, но и выражением моих собственных убеждений. Не все и не всегда было гладко и успешно, за мою долгую жизнь «в начальниках» я уволила трех человек, но только потому, что они действительно плохо и безответственно работали.

С удовлетворением могу утверждать, что у меня никогда не было конфликтов с подчиненными – только с моими начальниками и чаще всего – в результате защиты подчиненных.

Не было (я не допускала) и конфликтов внутри коллектива.

Бесконфликтными были и наши отношения с ведущими металловедами из других организаций, что было основано на взаимном уважении и нашей готовности в любую минуту помочь чем можем.

Я всегда ненавидела бытовавший подход «дашь на дашь» и следовала принципу, услышанному мною от одной замечательной и красивой женщины, профессора Саратовского педагогического института Мары Борисовны Борисовой.

В 1973-м году Мара Борисовна была оппонентом по кандидатской диссертации Вали, моей сестры. Дата Валиной защиты совпала с датой ученого совета ее института, из-за чего мы были до последнего момента не уверены в ее приезде. Когда защита кончилась, я кинулась к ней с благодарностями, говоря о Валиной невезучести и редкой столь важной поддержке. Помню, как она мне ответила:

– Ниночка, так случилось, что в моей жизни я многим обязана людям, которым мне никогда и нечем было отплатить. Единственный путь – продолжать эстафету.

Уверена, что по такому принципу жили и живут многие уважаемые мною люди. Я только одна из этой большой когорты, но понимание моей причастности к ней помогало хорошему отношению ко мне лично и ко всей нашей лаборатории.

Я не случайно оказаась и успешным руководителем аспирантов, потому что мне исключительно повезло с фактическим руководителем моей кандидатской диссертации – Владимиром Иосифовичем Сарраком.

Саррак был старше меня всего на 10 лет, и познакомились мы во внеслужебной обстановке – на конференции в Тбилиси, поэтому мы были на «ты», и я звала его Володя. Однако это не мешало ему быть предельно строгим и требовательным руководителем, из-за которого (чаще всего – из-за многократной жесткой правки черновиков наших статей) я не раз плакала и научилась сама печатать, потому что оплата машинистки становилось серьезной статьей бюджета.

Когда обсуждал со мной план моей будущей диссертации, Саррак не просто сформулировал вопросы, на которые я должна ответить, но и детально обрисовал мне отдельные задачи длинного пути. Он не предсказывал форму графиков, которые я должна была выявить путем экспериментов, но обозначал все взаимосвязи, которые должны были быть установлены.

Я строго повторяла его подход. Вместе с общей задачей новый аспирант получал перечень составляющих, подзаголовки отдельных этапов, которые должны были завершаться соответствующей публикацией.

Я завела красную тетрадь, единственную красную тетрадь в моем столе, где записывались начальные установки к конкретной диссертации, заголовки и подзаголовки. Иногда это заполнялось одновременно с разговором с диссертантом (помню разговор с Леней Эфроном о его будущей докторской диссертации), иногда заполненная страничка ждала своего часа, когда появится диссертант, пригодный для выполнения сформулированной задачи.

Шестнадцать моих и усыновленных аспирантов, защитивших кандидатские диссертации – итог моей «руководящей деятельности». Не защитились двое: Толя Давидюк (заочный аспирант, сотрудник исчезнувшего теперь из Москвы завода «Серп и молот»), который так и не смог, не успел объяснить полученные чрезвычайно интересные результаты. Вторым был абсолютно свой и горячо любимый Боря Букреев, активный участник борьбы на Липецком фронте, на плечах которого защищались многие аспиранты и который просто не успел завершить оставшиеся пять процентов текста, попав под разлом отрасли и уйдя зарабатывать «настоящие» деньги.

Миша в восемнадцать лет женился и жил все более независимой жизнью. Моя лаборатория постепенно все в большей степени становилась моей семьей.

Помню, что в 1986-м очередная конференция металловедов была в Тольятти, у Миши (он защитил диссертацию в 85-м) там возникли какие-то контакты по генетическим способам борьбы с бактериями в охлаждающих смазках, и я предложила ему поехать с нами. У нас было несколько докладов, соответственно со мной было три-четыре моих аспиранта – практически Мишиных ровесников. По приезде в Москву он почти завопил:

– Если бы ты относилась ко мне, как к своим «ребятам». Со мной ты строга и ничего не пропускаешь, а с ними – добрая мама.

Наверно, так и было.

Объяснялось все очень просто: почти все сотрудники и аспиранты (за исключением Саши Петруненкова и Олега Якубовского и позже – Миши Бобылева) начинали работать со мной сразу после института, и, хотя старшие были моложе меня всего на десять лет, я всех воспринимала как своих детей. Я и сейчас называю их «девочка» – это про Лену Жукову или Таню Ефимову, не говоря уже о младших Лене Крохиной или Ире Арабей. Соответственно «мальчик» про Сашу Борцова, Олега Якубовского или Сашу Ефимова, хотя сейчас последним уже за шестьдесят. Я так и сказала Мише и добавила:

– Плюс ты все более самостоятелен, а они нуждаются во мне, как и я в них всю оставшуюся жизнь.

Конференция «Металлургия XXI»

Поскольку при каждом важном событии мы сталкивались с необходимостью получать характеристику, подписанную заветным «треугольником» (директор-партком-профком), все мы были приговорены думать о некоей обязательной общественной работе. Моей было содействие проведению научно-технических мероприятий по линии НТО машиностроения, в секцию металловедения которого меня ввел Гуляев.

Сначала я просто помогала в проведении семинаров в Доме научно-технической пропаганды на улице Кирова. В 1976-м Гуляев взялся председательствовать ежегодной конференцией металловедов, которую в тот год решено было проводить в Киеве и где начались наши впоследствии тесные контакты с местным председателем секции металловедения НТО Анатолием Винокуром. Меня автоматически возвели в ранг ученого секретаря оргкомитета конференции, и все организационные действия (составление и рассылка всяких уведомлений, печатание всех документов вплоть до программы и сборника докладов) упали на меня, как и контакты с киевским НТО.

Я придумала организовать ужин перед началом конференции, на котором лично встретились члены оргкомитета из разных городов. Контакт с Михаилом Израилевичем Гольдштейном (заведующим кафедрой металловедения УПИ, Уральского политехнического института) продолжился и далее, в результате чего я стала фактическим со-руководителем диссертации его аспиранта Толи Шифмана, и позже к нам в лабораторию приехали три дипломницы его кафедры выполнять дипломные работы, включая ставшей очень близкой Танечку Шифман-Милюнскую.

Поскольку к этому времени сформировался мой интерес к разрушению, я была рада познакомиться также с заместителем директора Института проблем прочности Николаем Васильевичем Новиковым, тогда доктором наук, а позже академиком, ставшим директором Института сверхтвердых материалов.

У меня была легкая эйфория, связанная с новыми знакомствами и многочисленными похвалами уровня организации конференции, и за этой конференцией последовало несколько семинаров в Москве и Львове, часто организуемых вместе с Женей Шуром в рамках деятельности придуманной нами Комиссии по фрактографии.

То было в семидесятые и восьмидесятые. В девяностые у меня было только одно в голове: откуда будут приходить деньги завтра? Во время участия в конференции во Флоренции у нас был повод убедиться, что организаторы конференции по автомобильной тематике (компания ИСАТА) никоим образом не связаны с автомобилестроением, а просто профессионалы по организации конференций, зарабатывающие на разнице от поступивших оргвзносов и расходов, относящихся к подготовке и проведению конференции.

В структуре Правительства в октябре 1992-го года произошли очередные изменения. Вместо отдела металлургии в Министерстве экономики СССР образовался комитет РФ по металлургии, который разместился в старом здании Министерства черной металлургии. Во главе комитета стал Олег Сосковец.

Когда мысль о проведении большой и громкой конференции дозрела до бумаги, я с Таней Ефимовой (идти к незнакомому чиновнику вдвоем выглядело комфортнее, а Таня, с ее рациональным подходом, в годы разлома экономики оказалась отличной мне помощницей) направилась в техническое управление нового Комитета.

В привычном кабинете заместителя начальника вместо Юрия Евгеньевича Кузнецова (авторучки министерства) нас встретил Юрий Иванович Уткин. Я уже не помню всех деталей, но сначала я долго пела о своевременности международной конференции, потом – о нашем видении ее организации. Отчетливо помню, что на каком-то этапе я сказала;

– Вы, к сожалению, не знаете, что я действительно умею все это организовывать – тут уж придется вам поверить мне на слово.

Моя довольно нагло звучащая самоуверенность была подкреплена служебной запиской с подтверждением всего того, что я говорила, и макетом того, что за рубежом называется “First call”, первым оповещением о конференции, в двух вариантах – на русском и английскомязыке. Взяв от нас все «вещдоки», Уткин обещал обдумать наше предложение и обсудить в верхах.

Я думаю, что немаловажную роль в их положительном решении сыграло придуманное мною название конференции «Черная металлургия России и стран СНГ в XXI веке» (уже через несколько лет в названии всех конференции фигурировал XXI век, но наша была первая) и тот факт, что в проекте состава Оргкомитета, где Сосковец был обозначен председателем, некий доктор-профессор Фонштейн был всего-навсего ответственным секретарем.

Получив добро, мы сразу приступили к действиям. Договорились, что Комитет по металлургии станет основным спонсором конференции. Начальные расходы сводились к оплате типографии и почтовых рассылок, но далее надо было учитывать и труд переводчиков (мы решили издать труды конференции на двух языках), как и подготовку издания (редактирование, форматирование).

Ясно было, что коллектив лаборатории жертвенно берет на себя ненормированные затраты времени по начальной подготовке конференции, но прибыль конференции (оргвзносы за вычетом расходов во время самой конференции: аренда помещений, труд синхронных переводчиков, организация кофе-брейков и обедов и т. п.) является заработком лаборатории. Чтобы не путать поступление денег, относящихся к конференции, с оплатой наших текущих исследовательских проектов организовали специальное предприятие – «Металлургия – XXI».

Первый информационный листок мы издали, копируя лучшие образцы подобных листков зарубежных конференций. В отличие от типичной практики российских и всесоюзных мероприятий, он был разослан, как и принято за рубежом, за полтора года до срока объявленного мероприятия. Листок, сложенный в гармошку, был цветной, на плотной бумаге, с указанием должностей основных деятелей организационного комитета. Зарубежные адреса руководителей и сотрудников известных нам компаний мы брали из списков участников доступных зарубежных конференций.

Приходилось учиться на ходу. Манфред Вольф написал мне, что нам надо заручиться спонсорством зарубежных обществ и организаций. Он, милый человек, и подсказал форму соответствующих подчеркнуто ненавязчивых писем, допускающих, что спонсорство может как сопровождаться финансовой поддержкой, так и заключаться просто в поддержке конференции среди своих членов и разрешения быть включенным в список почетных спонсоров.

Немедленно полетели необходимые обращения в Китай, Японию, Швецию, Германию, США. Забегая вперед, скажу, что окончательный список зарубежных спонсоров, разделивших ответственность за нашу конференцию, мог бы составить честь любой международной конференции, несколько организации согласились участвовать и в финансовой поддержке нашего мероприятия. Но это уже было потом.

Сначала разразилась буря.

Нам казалось, что мы все учли: уже было ясно, где можно проводить конференцию, где расселять ее участников, как организовать их питание, но нам не пришло в голову, что ее дату надо согласовывать с кем-то, помимо арендующих нам помещения. Причиной бури оказался как раз серьезный интерес к размаху нашей конференции за рубежом и прежде всего – из-за потенциальной возможности прорекламировать новейшее оборудование и технологии в России (мы еще придумали, что при конференции будет выставка).

Как нам это было ни удивительно, главы металлургических обществ забеспокоились, не сорвет ли наша конференция намеченную международную конференцию по чистоте стали, которая должна была пройти в Швеции через неделю после намеченного нами срока.

В результате я получила официальное письмо из Брюсселя, за подписью директора Международного института чугуна и стали (IISI) – типа международного НТО черной металлургии, доктора Л. Хольшу.

В этом письме нас уведомляли, что, поскольку мы не потрудились согласовать с мировым сообществом дату нашей конференции, они (координаторы всего и вся) приняли решение бойкотировать наше мероприятие.

Конференция была намечена на июнь 1994 года, письмо от Л. Хольшу пришло в апреле 1993-го, в котором нас приглашали для объяснений в Лондон, во время встречи руководителей металлургических обществ разных стран.

Было решено, что со мной поедет Виктор Алексеевич Авдеев, директор Гипромеза и председатель российского НТО металлургов. У Авдеева были какие-то параллельные дела в Англии в начале мая, а мне помогли с поездкой вечные наши спонсоры из СВММ, которым было с руки похлопотать вокруг мероприятия, вызывающего серьезный интерес на Западе.

Нам было сказано, когда явиться «на ковер». В большом зале были не менее трех десятков человек, и ни с одним из них я не была знакома. Я поняла, что председательствующий – Хольшу, и в начале нашей дискуссии он повторил содержание письма и их решение о бойкоте.

Мы с Хольшу и Авдеевым (справа) на вечере Королевского общества в Лондоне

Авдеев предоставил возможность отвечать мне. Я ужасно волновалась и взывала к их пониманию ситуации для российских ученых, которые в большинстве лишены возможности посещать конференции Запада, так что планируемая конференция имеет целью пригласить Запад в Россию, чтобы мы почувствовали себя членами мирового сообщества. При этом у меня абсолютно натурально задрожал голос с признаками подступающих слез, как было всегда, когда я чувствовала себя униженной.

Мое выступление как-то переломило отношение некоторых из участников встречи, которые, по-видимому, видели пользу в посещении бывшего СССР. Уже кто-то начал обсуждать возможность лететь прямо из Москвы в Швецию, чтобы не ставить под удар конференцию по чистоте стали. Однако Хольшу не унимался. Он начал инспектировать подушно состав оргкомитета: кто такие Сосковец, Колпаков, Карабасов, где работаю я. Потом вдруг спросил меня:

Хольшу в Москве 12 июня 1993 года

– А вы можете организовать для нас личную встречу с вашим оргкомитетом?.

Я немедленно ответила:

– Конечно.

Он начал рассматривать календарь.

– Допустим 12-го июня, подойдет?

Я без колебаний и не особенно задумываясь, согласилась.

Назавтра состоялось ежегодное собрание Королевского общества металлургов, на которое пригласили и нас с Авдеевым. Все мужчины были в токсидо, черно-белые, как пингвины. Жен отправили в театр, поэтому в зале было только четыре женщины – функционерки вроде меня, и около тысячи мужчин.

Авдееву костюм и бабочку пришлось взять напрокат. К счастью, у меня с собой была черная юбка с белой блузкой. Всем выдали по брошюре с алфавитным списком участников и указанием номера стола. Меня по указателю нашел Хольшу, задавал еще десяток вопросов.

Только в Москве я вспомнила, что 12-го июня – День России, выходной день. Я была в панике, но отступать было некуда. Мы сняли большой зал заседаний в Академии Общественных Наук на проспекте Вернадского, где планировалось проведение конференции, нашли синхронных переводчиков. Параллельно я разослала всем членам оргкомитета письма, где описала инспекционный характер приезда представителей Международного института и важность активного личного участия всех руководителей конференции.

Наверно, в письме звучал мой дрожащий голос, но в выходной день пришли и О. Н,Сосковец, и академик Н. П. Лякишев (в это время директор Института металлургии РАН), и С. П. Колпаков (бывший Министр черной металлургов и теперь Председатель Международного Союза Металлургов), и Ю. С. Карабасов (ректор МИСиС) – всего человек двадцать. Все приняли на грудь боевую задачу – обосновать важность большой международной конференции в России.

А вечером я повела Хольшу с его двумя спутниками (сменившим его позже Яном Кристмасом и доктором Н. Танака) в Большой театр на «Евгения Онегина».

Я очень люблю эту оперу, однако оказалось, что Хольшу слушал ее и в Ла Скала и в Метрополитен. Мы сидели в ложе очень близко к сцене. Оркестр был изумителен, но что-то произошло с певцами. В антракте я услышала разговор билетерш:

– Жаль, что Ленского не убили в первом акте.

Я не выдержала:

– А заодно и няню.

Было очень обидно за Большой и немного стыдно перед гостями; решила на будущее организовывать посещения только балетов.

После заседания, которое мы записали на магнитофон, чтобы разослать стенограмму, мы с воодушевлением выпустили второй циркуляр еще красивее первого.

Заявок на участие в конференции было столько, что мы приняли решение проводить конференцию в пять параллельных секций, а доклады издать на обоих языках в пяти томах.

Я занималась конференцией, в том числе как секретарь секретаря: принимала заявки на участие и отправляла факсом приглашения, которые могли служить основанием для визы. У меня сохранился изданный буклет с перечнем участников конференции, всего их было около 600, 250 иностранцев.

Почти все западные фирмы были представлены вице-президентами, и было непросто рассортировать доклады на устные и стендовые, чтобы никого не обидеть. В каком-то смысле помогла школа Гуляева: мы законодательно решили, что один и тот же участник не может быть соавтором более двух докладов, а те, кто не представляет вовремя рукопись доклада, исключаются из конечной программы. Чтобы не брать на себя удар обиженных наиболее ретивых докладчиков, окончательную программу конференции мы согласовывали с программным комитетом, где главную роль играл директор ИНМТ Александр Георгиевич Шалимов. Кажется, программу пленарного заседания мы утвердили и в Международном институте чугуна и стали.

Интерес к конференции принял чрезмерный масштаб. С предварительным звонком ко мне пришел представитель POSCO (один из корейских аспирантов Института металлургии) сообщить, что конференцию планирует посетить сам (кореец произнес это с придыханием) Председатель (Chairman) фирмы, разумеется, при условии, что его доклад будет включен в пленарное заседание.

Фото трудов конференции

Я так намучилась втискивать в это злополучное заседание всех тузов, что мысль о новом пересмотре программы была хуже смерти. Я говорила, что это невозможно, что они не послали заявки вовремя, что пленарное заседание утверждено на международном уровне и т. д. После каждого моего возражения кореец напоминал, что речь идет о Председателе такого гиганта как POSCO (при каждом упоминании Chairman он приподнимался со стула).

Мы с Татьяной как диспетчеры отслеживали поступление оригиналов статей, которые можно было форматировать для печати, и одновременно отправляли их на перевод с английского или наоборот. Мы бы не успели с изданиями в срок, если бы Саша Ефимов и Вадик Гринберг не научились на бегу всем правилам форматирования, приобретя, таким образом, и дополнительный источник заработка на грядущие нелегкие годы.

Грег Людковский (справа) на выставке при конференции «Металлургия XXI века»

Сама конференция прошла для меня как под местной анестезией. Я как бы все видела, но уже не было сил переживать. Контролируемые Таней Ефимовой и Сашей Петруненковым отлично и слаженно были организованы встреча всех зарубежных участников в аэропорту, регистрация и вручение сумок с изданными докладами, размещение в гостинице, выставки, кофе-брейки, обеды, синхронные переводчики.

Я с онемевшими языком и конечностями приближалась то к одному, то к другому из пяти конференц-залов, убеждаясь, что синхронные переводчики на высоте и все идет по плану без сбоев.

После окончания конференции желающие посещали ЦНИИчермет или ехали на НЛМК, смотрели балет «Жизель» в Большом театре.

Даже всегда придирчивый Клаус Хулка (европейское отделение СВММ) признал, что конференция исключительно хорошо организована.

Хольшу очень внимательно наблюдал мою деятельность по организации конференции и как-то спросил в лоб:

– Вот вы, Нина, потратили два года своей жизни на эту конференцию. Зачем?

Я достаточно прямо ответила ему, что это позволит лаборатории продержаться еще два года.

У меня сохранилась фотография, где он горячо поздравляет меня, одуревшую, с окончанием конференции, явно забыв, сколько нервов он попортил мне вначале.

На заработки конференции мы купили несколько новых компьютеров и издательский набор оборудования, что позволило ребятам и дальше иметь дополнительные источники финансирования.

Политические дивиденды конференции способствовали заключению нескольких договоров, так что финансирование лаборатории на какое-то время было обеспечено, но я была как выжатый лимон.

Зарубежные поездки – 1993-1995

Внешний вид лаборатории менялся на глазах. Совсем недавно у нас появился первый компьютер, первый допотопный факс, а во время подготовки конференции мы приобрели несколько скоростных по тому времени 386-х компьютеров, современный факс.

Опять было два фронта. Таня, Вадик и оба Саши помогали с организацией конференции, но остальные работали над проектами. Я как-то ухитрялась не отрываться от дел. Еще в 1990-м Саша Петруненков участвовал в международном «круглом столе» и привез понимание растущего спроса на так называемые IF-стали («стали без свободных атомов внедрения»). Наши заводы тогда не были готовы их производить, но мы с Ольгой вскоре начали лабораторные исследования.

Как Киссинджер, я ездила между Тольятти и Липецком, говоря первым, что Липецк может начать опытное производство этих сталей, а вторым, что ВАЗ остро в них нуждается. После многократных циклов подобных уговоров ВАЗ подписал договор на опытную разработку этих сталей, и мы как-то ухитрились получить интересные результаты и послать доклады на международную конференцию в Японию (осень 1994-го года). Представлять наши доклады поехала Ольга и соавторы-заводчане.

Нашим плавильщикам очень хотелось посмотреть, как плавят такие стали за рубежом, и я воспользовалась новыми связами, возникшими на пути организации конференции. В 1993-м я храбро обратилась к директору CRM профессору Ниллесу, который участвовал в заседании глав металлургических обществ в Лондоне, представил большой доклад на конференцию в Москве и планировал в ней лично участвовать, с просьбой организовать нам посещение плавильного цикла производства IF-сталей на каком-то европейском заводе.

CRM – известный многими инновациями исследовательский центр, в то время работал на металлургические заводы стран Бенилюкс: (и одно их первых открытий про непопулярность моей фамилии). Я была председателем совета отряда – наверно, это было где-то до шестого класса, потому что в седьмом я уже была председателем совета дружины. «Хуговенс», «Сидмар» и «Кокерилль» (сейчас «Сидмар» и остатки завода «Кокерилл» принадлежат АрселорМитталу, а «Хуговенс» после ряда перипетий вошел в состав европейской части «Тата Стил»). Нам больше всего хотелось попасть на «Хуговен» с, но Ниллес с извинениями написал, что не может преодолеть запреты Ниппон стил, по лицензии которой работает «Хуговенс», и предложил увидеть аналогичную плавку на «Кокерилле» в Льеже.

Со мной поехали Ольга, Витя Кирилленко (наш неизменный партнер по обеспечению необходимой технологии выплавки) и Юрий Иванович Ларин, заведующий исследовательским центром НЛМК.

Мы почувствовали происшедшие изменения в Европе, уничтожившей границы между странами, как и существенно большую собственную свободу.

В 1990-м мы с Сашей Петруненковым волновались, что на границе Нидерландов и Германии нам не хотели ставить печать в паспорте, и настояли на своем, чтобы отметки в паспорте совпадали с командировочным заданием. А сейчас мы без сомнений заехали на пути в Бельгию в Дюссельдорф на их знаменитый День металлурга, где встретили Таню Ефимову с А. Г. Шалимовым, приехавших изучить практику подготовки и организации больших скоплений людей (типично для этого мероприятия около полутора тысяч).

Потом по приглашению Хольшу заехали в Брюссель, ознакомились с деятельностью Международного институт чугуна и стали. Хольшу пригласил нас на ужин, куда пришел вместе с женой и младшей дочерью. Он, как и руководитель немецкого общества металлургов, г-н Р. Брух, симпатизировал Ольге, которая достаточно свободно говорила по-немецки, в умиляющей манере их бабушек, потому что ее учительница была из немецкой семьи, приехавшей в Россию еще до революции.

В Льеже на «Кокериле» нам все и подробно показали, не препятствуя Вите Кирилленко, который разглядывал показания всех самописцев. При посещении CRM мы с удивлением узнали, что 120 инженеров Центра обслуживают техническими решениями четыре крупных завода стран Бенилюкс, которые заказывают институту только те проекты, что им не под силу решать самостоятельно и где уже не стоит речь о конкуренции с другими заводами.

В США приняли наши доклады на конференцию «Малоуглеродистые стали 90-х» в Питтсбурге, по дороге на которую в октябре 1993-го года мы с Ольгой и Олегом заехали с техническим отчетом на Inland Steel. Остановились в Чикаго: ребята в гостинице, а я у Миши, который работал в Университете Чикаго с 1991 года.

В Питтсбурге мы столкнулись с проблемой несоответствия размеров рамок наших слайдов американским. Наши были почему-то толще и застревали, занимая время на остановку проектора и заставляя нервничать председателя секции Дебаншу Бхаттачария, ДБ, как все его звали (мы не подозревали, что в обозримое время он станет нашим общим начальником).

На конференции встретили Женю Поляка, который уже год был пост-доком у знаменитого Дж. Джонаса в канадском университете McGill в Монреале. Женя приехал на машине из Монреаля с женой и маленькой дочкой. Мы проводили вечера вместе, не имея и в мыслях, что в течение следующих семи лет постепенно все четверо окажемся сидящими на одной стороне второго этажа исследовательского центра тогдашней Inland Steel.

Там же мы встретились с Владимиром Левитом, который начал профессиональную карьеру и приехал со своим шефом из университета в Гейнсвилле (Флорида).

Майкл Корчинский, которому тогда уже было семьдесят пять, в день нашего отъезда из Питтсбурга приехал рано утром в гостиницу, чтобы отвезти нас с Ольгой и Олегом в аэропорт и велел отменить заказанное такси.

Позже, в 1995 году, мне пришло письмо от Программного комитета регулярной китайской конференции по низколегированным сталям (HSLA-95), в котором профессор Такечи предлагал мне выступить с обзорным докладом в качестве приглашенного докладчика.

Так я оказалась в Пекине, единственный делегат от России, но уже знакомая со многими по предыдущим встречам. Тут были и все коллеги из СВММ, Майкл Корчинский, который несколько раз посещал ЦНИИчермет, проф. Глэдман, с которым я познакомилась на семинаре в Польше.

Зарубежные участники конференции HSLA-95/ (Я во втором ряду единственная женщина)

Мой доклад поставили перед весьма схожим по хронологическому построению докладом профессора Тони ДеАрдо, с которым мы с Ольгой и Олегом познакомились на конференции в Питтсбурге.

Когда для зарубежных делегатов китайцы организовали посещение Великой стены, оказалось, что я знакома или встречалась ранее по меньшей мере с половиной группы. Как самые неспортивные, мы с профессором Глэдманом оказывались вместе в хвосте группы, обмениваясь впечатлениями, и я поймала себя на том, что в моем голосе и внутренних ощущениях нет никакого специального придыхания и вообще ничего специального.

Я все больше ощущала себя равным участником мирового сообщества.

Остатки группы: (слева направо) Рита Лейтес-Клячко, Люба Пантелеева, Лида Строжева. я, во втором ряду – Брис Букреев (зашел навестить), Олег Якубовский, Витя Пименов

Международный Инкубатор Технологий

Я не знаю, что выматывало меня больше: подготовка к конференции, размах которой превзошел все ожидания и мои начальные обещания руководству, или непрестанное огорчение по поводу изменений в ЦНИИчермете и группе.

У нас была довольно большая зарплата по институтским меркам, но начались коммерческие времена, когда образованные ребята были остро востребованы многочисленными представительствами зарубежных фирм или даже российских объединений металлургических заводов.

Лена Жукова-Золотарева вынуждена была уйти из института на одну из таких фирм подпирать шатающуюся позицию мужа. Лена Крохина, Саша Борцов, Борис Букреев и Миша Бобылев ушли туда, где заработки были в 4–5 раз больше. Забегая вперед, отмечу, что Саша Борцов спустя 10 лет вернулся, устав от повседневности суетливого бизнеса, как вернулись из АНХ в ЦНИИчермет и Таня с Сашей Ефимовы после моего отъезда. Но предвидеть редеющие ряды сотрудников и пустеющие комнаты было больно.

Во всяком случае, на семейной встрече в мае 94-го года (за месяц до проведения конференции) я призналась двоюродному брату Эдику, что хотела бы поменять работу. Это было сказано в сердцах и просто в воздух, однако Эдик задумчиво произнес:

– Возможно, для тебя найдется работа у нас.

Я не приняла это всерьез: Эдик Гойзман был профессором Академии Народного Хозяйства, известного центра подготовки и переподготовки высших звеньев администрации, преподавал будущим министрам и их заместителям применение математических методов в экономике, и я не видела там ничего реального для себя.

Однако где-то в июле мне позвонил незнакомый человек, сослался на Эдика, сказал, что набирает людей для нового российско-американского проекта и хотел бы встретиться. Конференция закончилась, и я опять начала мотаться по заводам, собирая подписи под нашими предложениями на новые работы.

Знаменательно, что я не помню, где мы в итоге встретились: в метро, на улице, но мы где-то долго сидели на какой-то скамейке. Звали его Леонид Кельнер, я поняла, что он уехал из СССР очень давно. Он мне рассказал, что несколько лет назад они с Эдиком и академиком Аганбегяном (ректором АНХ) подали заявку на грант по созданию в Москве Инкубатора технологий, и сейчас Американское агентство содействия международному развитию выделило два миллиона на выполнение этого проекта.

Для меня все слова были ребусом, но Леонид терпеливо объяснял, что в связи с коренным изменением экономической ситуации важно дать возможность ученым реализовать свои инновационные идеи, создать малые предприятия для их внедрения. В то же время для успеха таких начинаний нужно научить изобретателей таким основам бизнеса, как составление бизнес-плана, защита интеллектуальной собственности.

На Западе для таких переходных стадий существуют так называемые инкубаторы, где начинающие предприниматели пользуются необходимой консультационной поддержкой, льготно рентуют помещения, пользуются общими факсами и компьютерами.

Планируемый Инкубатор в Москве будет виртуальным, без физического помещения для авторов инноваций, но это должно быть место, где квалифицированные эксперты помогут определить реальность создания соответствующего бизнеса, составить бизнес-план, по возможности найти доступ к начальному финансированию.

В рамках нашего финансирования мы сами сможем выделять гранты до 25 тысяч долларов.

К концу краткого описания стоящих задач Леонид объяснил мне цель нашей встречи:

– Нам понадобятся эксперты в разных областях, мне рекомендовали вас как квалифицированного специалиста в вашей сфере.

Я его перебила:

– У вас не будет проектов в моей области. Я имею дело с большой металлургией, это не сопоставимо по масштабу с малым бизнесом.

– Тогда расскажите, пожалуйста, о себе и своем профессиональном опыте.

Я без всякого энтузиазма перечислила строчки трудовой книжки и, правда, упомянула аспирантов и недавно закончившуюся конференцию.

– Ну и кем вы себя видите в нашей программе?

Я, почти не задумываясь, ответила, пожав плечами:

– Только директором.

Через несколько лет Леонид вспомнил эти мои слова и сказал, что они произвели на него сильное впечатление.

В июле-августе-сентябре ничего не последовало, и я уже и забыла об этой встрече. В конце сентября в моем кабинете раздался междугородний (оказалось, международный) звонок. Звонил Леонид Кельнер:

– Все формальности с открытием финансирования завершены, и мы приступаем к работе. Я принял серьезно ваше предложение, но теперь мы должны провести формальные интервью и получить одобрение вашей кандидатуры в Вашингтоне.

Когда в июле я только упомянула возможность моего ухода, все ужаснулись, а Рита и Галя заплакали. За несколько минут до этого звонка я обсуждала данные, необходимые для представления в Кошице, куда собиралась в очередную командировку.

Я поняла, что уйти из лаборатории я не могу:

– Извините меня, пожалуйста, но я погорячилась, я не могу уйти из лаборатории.

Леонид к этому был не готов:

– А если мы не потребуем вашего ухода из лаборатории, оставив например, пару дней в неделю для работы в ЦНИИчермете?

Я замялась. На самом деле я не представляла себя в другой ипостаси. С другой стороны, возможность слетать из Вашингтона к Мише в Чикаго или к Анечке в Сан-Франциско? Эта перспектива перевесила все колебания.

– Я очень вас прошу приехать в Вашингтон как можно скорее. Назовите даты, и мы закажем вам билет.

У меня уже были запланированы даты встреч в Кошице:

– Можно сделать так, что я полечу к вам через Прагу, а обратно – прямо в Москву? И еще мне нужно приглашение для получения визы.

Мы тогда еще не пользовались электронной почтой, и я не помню, как мы контактировали потом. Словакия уже отделилась от Чехии, и я дергалась всю ночь, когда ехала из Кошице в Прагу, что у меня могут быть какие-то неприятности, поскольку в паспорте не было чешской визы.

В Вашингтоне я впервые узнала, что такое американское интервью для решения о приеме на работу. Приходили разные люди и проводили несколько часов тет-а-тет со мной, задавая бесчисленные вопросы не только о том, что я делала в жизни, но и о том, что бы я делала, если…

Дольше всех со мной разговаривал некий Пол Вайншел – как я потом узнала, сыгравший ключевую роль редактор гранта, вышедший на пенсию президент многомиллионной технологической компании, начавшей свою историю с некоей идеи четырех инженеров. Помню некоторые детали, когда мои ответы шли вразрез с американской практикой.

– Как вы собираетесь нанимать кадры? В США надо составить описания функций сотрудников (job description), поместить в соответствующих изданиях и затем отбирать конкурирующих претендентов путем интервью.

– Не думаю, что в России это сработает. Я сяду на телефон и буду опрашивать друзей и уважаемых коллег, нет ли у них подходящей кандидатуры, потому что, на мой взгляд, раз мы собираемся иметь дело с деньгами, самое важное, чтобы наши сотрудники были гарантированно порядочными людьми.

Я почувствовала, что мистер Вайншел не готов со мной спорить:

– Проект инкубатора подразумевает, что после окончания гранта, то есть через два года, вы сумеете найти другие источники финансирования для продолжения своей деятельности. Для этого, как минимум, вы должны стать широко известными. В качестве одного из шагов мы планируем в 1995-м году всероссийскую встречу по вопросу инновационного бизнеса. Можете вы гарантировать, что сумеете организовать присутствие на такой встрече ста человек? И как вы собираетесь это достичь?

После пережитой конференции мне было море по колено, и сбор ста человек – раз плюнуть. Я начала импровизировать:

– Сначала мы создадим и распространим информацию о задачах и структуре инкубатора и параллельно соберем данные об имеющейся инфраструктуре в регионах, о центрах и организациях, которые занимаются похожей поддержкой инновационного предпринимательства. Вместе с американскими спонсорами подготовим программу двухдневного семинара с лекциями российских и американских специалистов на какую-нибудь острую тему – например, международный опыт и ключевые задачи поддержки малого бизнеса, основанного на инновационных идеях. Потом подберем привлекательное место для встречи с соответствующей аудиторией и хорошей гостиницей и разошлем буклеты, собирая списки желающих.

Я очень устала от этой говорильни, да еще на английском, и ждала понедельника, когда появится Леонид Келнер, чтобы сообщить ему о своем отказе, а пока (на выходные) полетела в Сан-Франциско навестить Анечку.

Полет был дальний, и мне дали в дорогу почитать документы по гранту. Как я потом узнала, это не был формальный конкурс, когда грант на заявленную тему дают лучшему из конкурирующих организаций. Это был так называемый unsolicited proposal, то есть буквально «незапрошенная заявка», которая показалось столь интересной, что Агентство решило выделить финансирование для выполнения предложенного проекта.

Читать было интересно и мне, задачи проекта выглядели вполне убедительно, но самым привлекательным был раздел о зарплатах сотрудников. Строго по песне «У меня такое впечатление, что ее устроила цена»: меня приятно кольнуло, что зарплата директора была втрое больше моей теперешней. Забегая вперед, я ее считала достаточно высокой, чтобы никогда не поднимать вопрос о ее коррекции за время выполнения программы.

Возможность получения виз без унизительных общений с консулами Посольства США, создававших у меня тягостное чувство, будто я украла у них «ножки Буша», благородная миссия, огромная, как мне казалась, зарплата, плюс я продолжаю работу в Чермете – я дала согласие.

Прямо из Лёниного кабинета я дала первое интервью «Голосу Америки», рассказав про цели и возможности программы и указав телефон моего кабинета в ЦНИИчермете. У меня не было никакого представления, кто в 1994-м слушал «Вражьи голоса», но в течение недели по приезде позвонило несколько человек, из которых двое были авторами очень интересных и далее опекаемых нами проектов.

Нужны были эксперты, способные оценить (и отобрать для предварительной экспертизы) реализуемые проекты и их способность к росту. Решено было для начала иметь их четыре – пять, чтобы помогать и с бизнес-планами. Сашу Трубицина знал Леонид, я привлекла Таню Ляхович, которая потеряла работу, но была очень хорошим инженером в области электроники и вакуумной техники, уговорила перейти со мной Сашу Петруненкова, позже обоих Ефимовых.

И опять началось обычное: поиски помещений, срочный ремонт, оборудование компьютерами и т. п.

В соответствии со сметой гранта предполагались две автомашины и соответственно два шофера. Подход был тот же: у Любы Пантелеевой (сотрудницы моей черметовской лаборатории) муж работал в такси и в новых условиях жизни все труднее ладил с этими условиями. Второй был другом сына Оси Вертлиба, молодой геолог, для которого в те годы в России просто не было работы и который подрабатывал извозом.

Уже и не помню, как мы нашли (кто рекомендовал) главного сотрудника команды – Катю, но она вросла в свои функции секретаря с первой минуты.

Очень скоро к нам потянулись люди, и мы начали учиться на ходу, кому и как мы могли помочь.

Я еще продолжала быть душой и физически в ЦНИИчермете, но там все сворачивалось на глазах.

Я ухожу из ЦНИИчермета

Перестройка прошлась по институту грозным шквалом, шаг за шагом разрушая построенное и продуманное И. П. Бардиным. Приватизировали экспериментальный завод, который в течение короткого времени перестал обслуживать институты, и те лишились возможности выплавлять и обрабатывать предлагаемые составы сталей и сплавов. Зарплаты уже никто не гарантировал. В поисках денег для выживания здания и управленцев ввели тяжелым оброком оплату амортизации имеющегося оборудования.

Поскольку зарплата теперь определялась разностью между приходом по договорам и разными вычетами, где самый большой оброк определялся количеством оборудования, началась разрушительная эпопея списания и выбрасывания часто уникальных приборов, которыми заваливали коридоры наиболее оснащенных лабораторий.

Только отдельные стоики понимали, что без оборудования у них нет будущего, но отдел Центральных лабораторий с весьма ограниченным приходом в условиях сильно уменьшившихся заказов от институтов практически лишился аналитического оборудования и сжался в меньшие площади. Дополнительным источником прихода становились арендаторы опустевших комнат, в большинстве своем торговые компании.

Был довольно длительный период, в течение которого не только госбюджетное финансирование сократилось до нуля, но и сильно уменьшалась финансовая поддержка заводов, которые тоже оказались в тяжелом экономическом положении. Институт сжимался как шагреневая кожа.

Моя группа без колебаний поддерживала меня в сохранении площадей и оборудования. Однако становилось все труднее обеспечить финансирование лаборатории. Я моталась между ВАЗом и Липецком (они были впереди всех тогда по автомобильным сталям) с идеей взять нашу лабораторию на совместное финансирование. ВАЗ был готов обсуждать свою долю.

В это время с Инланд стил сообщили, что хотят начать прием наших сотрудников и предложили подумать, кто будем первым. После недолгих обсуждений выбор пал на Ольгу. Она давно хотела уехать из страны, плюс она была наилучшим представителем из тех, кто мог ехать. Олег тогда еще был в меньшей степени металловедом. Правда, она была сильна в немецком и не знала английского, но на конференции 1993-го читала свой доклад по-английски с хорошим произношением и вообще была способна к языкам.

Остро запомнилась наша с Ольгой поездка в Липецк летом 1995-го перед ее отъездом. Мы попали на прием к главному инженеру НЛМК Андрею Дмитриевичу Белянскому. Он хорошо меня знал и как участника многочисленных экспериментов, автора внедренных на НЛМК сталей и как члена научно-технического совета ВАЗ-НЛМК, в котором я была единственной женщиной.

Я ему рассказала о наших растущих трудностях, об идее долевого финансирования. Использовала ситуацию:

– Вы знаете эту девочку? В понедельник она уезжает на работу в США. Если мы не изменим ситуацию, то будут уезжать-уходить и другие. Кто будет работать с вами и ВАЗом?

– А сколько вам нужно?

Я назвала обоснованную половину необходимого, предполагая вторую половину от ВАЗа.

– Готовьте договор и идите к Рябову (начальнику техотдела).

Рябов знал меня еще лучше, подписывая наши рабочие планы, как и многочисленные совместные патентные заявки. Вскоре при изучении зарубежного патентного права я с удивлением узнала, что наличие в авторах лиц, не принимавших прямого участия в идее изобретения, делает патент оспоримым, то есть недействительным. У нас же «братская могила» авторов была формой благодарности сотрудникам завода за поддержку или не слишком большое сопротивление.

Тем не менее, Рябов, когда увидел цифру, резко возразил:

– Таких больших договоров у нас не было, подписать не могу.

Никакие слова о том, что этот договор является суммой договоров и фактически приобретает лабораторию в собственность завода, Рябова не убеждали. Позже уже в Москве я впервые (те же давно знакомые люди вели себя вдруг по-новому в новые времена) услышала слово «откат». Мне было бесполезно новое знание. Я даже не задумывалась, применимо ли было бы это в данном конкретном случае. Если бы я открыла рот, обсуждая, как и сколько мы вернем назад, я бы сгорела от стыда и за себя и за Рябова.

Я не была совсем наивной и никого не осуждала. Я даже вывела формулу: «Мера порядочности – это разность между искусом и устоями». Я, по-видимому, не сталкивалась с непомерно высокими искусами, и моих устоев хватало, чтобы оставаться порядочной и в новых жизненных условиях. В данный момент моих устоев хватило только на то, чтобы сдаться. Я сказала в лаборатории, что буду продолжать помогать с тематикой консультациями, но добывать деньги уже не могу.

Начав работу в Инкубаторе, зарплату в лаборатории я не получала. С конца 95-го я появлялась все реже, стало заметно, как все больше берут на себя Олег Якубовский и Лида Сторожева. В связи с новым фокусом на IF стали с эффектом упрочнения при сушке окрашенного автомобиля очень востребованным оказался опыт Лиды по изучению старения с помощью внутреннего трения, который привлек интерес фирмы «Тиссен» в Германии. Было ясно, что оставшаяся половина лаборатории не пропадет: Липецк, Кошице, LTV и «Тиссен» действительно служили заказчиками лаборатории вплоть до отъезда Лиды и Олега.

А я в 1996-м году ушла из ЦНИИчермета совсем, после более 20 лет непрерывной работы и через 30 лет после того, как вошла в его двери в качестве аспирантки.

Деятельность Инкубатора технологий

Сейчас, кажется, USAID в России является организацией нон-грата, но это Американское Агентство Международного Развития оставило в России сотни миллионов долларов на различные программы приближения российских организаций и разных групп населения к условиям свободного мира.

Наша программа рассматривалась как важная для обеспечения материального благосостояния ученых, теряющих работу в ориентированных на военную промышленность городах. Где-то почти впрямую подразумевалась, при отсутствии иных источников заработков, угроза их работы на Иран.

Действительно, мы столкнулись с большим числом жизнеспособных проектов из Обнинска или Томска. В разных городах создавались подобные нам российские организации. Наиболее тесные контакты у нас возникли с Ленинградским региональным фондом научно-технического развития, который возглавлял будущий министр образования физик Андрей Александрович Фурсенко, с Нижегородским центром инноваций, во главе которого был тоже физик Владимир Александрович Антонец. а также Томска под руководством Владимира Ивановича Сырямкина.

Все руководители были доктора наук. Мне даже подумалось, а может, потому меня и пригласили?

Работа в Инкубаторе разворачивалась в ширину и глубину. Мы учились на ходу, начали понимать недостающие звенья обычного образования, необходимые для успешного предпринимательства. Типичной была ситуация, когда автор приносил интересную инженерную задумку, которая в реальных экономических условиях была явно вне российских интересов. Однако автор утверждал, что это должно быть интересно на Западе.

– А что мешает им взять вашу идею бесплатно?

– У меня есть патент.

– В каких странах?

– В России.

Леонид Келнер – руководитель проекта с американской стороны

Приходилось огорчать автора, что патент защищает от бесплатного заимствования его идеи только на территории страны, где он выдан, а в остальных является подарком. Остро понимали, как нужен хотя бы краткий курс по защите интеллектуальной собственности, с объяснением различий законов в разных странах.

Постепенно мы сильно продвинулись и смогли все больше помогать в вопросах интеллектуальной собственности, потому что нам удалось уговорить перейти к нам на постоянную работу эксперта ВНИГПЭ Виктора Яковлевича Екаева, который помогал нашим подопечным патентовать идеи, стоящие в основе инновационных проектов, в том числе за рубежом.

Мы подвергали предлагаемые проекты строгой экспертной оценке, которую возглавлял Леонид Келнер, и более десятка из них получили наши мини-гранты – по 25 тысяч долларов, что в существующих ценах можно было рассматривать как «семенной» капитал будущего бизнеса, которому параллельно помогали подготовкой заявок на патентование, обеспечивая защиту интеллектуальной собственности.

Можно гордиться, что более половины поддержанных проектов действительно выросли в существенный бизнес, но мы сознавали, что в стране нет системы финансирования или кредитования зачаточных проектов инновационного бизнеса.

Важную роль играл и продолжает выполнять созданный почти одновременно с нами Фонд содействия развитию малых форм предприятий в научно-технической сфере, позже переименованный до сокращенного и верного названия – Фонд содействия инновациям.

И. М. Бортник рассмаривает проекты Инкубатора

В мое время его называли просто Фонд Бортника, по имени его председателя, Ивана Михайловича Бортника, доктора технических наук, бывшего заместителя Председателя ГКНТ, а до того – директора Всесоюзного Электротехнического института.

Иван Михайлович, блестящий инженер, отличался прекрасным чутьем на жизнеспособные либо тупиковые проекты, был иногда слишком категоричен, но видел в нас полезных союзников, поддерживал наши учебные рвения и принял на себя эстафету дальнейшей поддержки нескольких опекаемых нами проектов.

Мы непрерывно разыскивали дополнительные источники финансирования проектов, которые имели реальность превратиться в малое производство. Однако мы уже были достаточно образованы, чтобы понимать, что без венчурного финансирования нет системного решения поддержки стартов новых компаний (start-up).

Чтобы стимулировать соответствующие подходы и в России, мы провели в усадьбе Знаменка под Петергофом в июне 1996 года очередную межрегиональную встречу «Инвестирование в инновационный бизнес: Мировая практика – венчурный капитал».

Народа собралось очень много, и по совпадению в этом же месте снималась сцена скачек для американского фильма «Анна Каренина», Мы не просто видели Софи Марсо, американскую Анну Каренину, и Шона Бина в роли Вронского, как и многократно падающего с лошади его дублера, но и параллельно сами снимали эти кадры.

Российские докладчики описывали систему государственной поддержки и готовность некоторых структур проводить предварительный анализ проектов и консультирование авторов, но наиболее важными были доклады западных участников, которые в целом выстраивали понимание венчурного финансирования. Сюда входило и объяснение условий доступа к таким фондам, критерии отбора, важность менеджмента финансируемых компаний и их консалтинговой поддержки.

Одну из следующих межрегиональных встреч решили проводить в Нижнем Новгороде по теме «Коммерциализация интеллектуальной собственности: Проблемы и решения», которой предшествовала личная встреча с Немцовым.

Не знаю, что точнее отражает суть: академик Аганбегян знал всех, имеющих отношение к управлению, или все управленцы знали Аганбегяна, но Бориса Немцова Аганбегян знал хорошо и был о нем высокого мнения. Абел Гезович по телефону договорился с ним о встрече, и к нам присоединились наши коллеги из Нижегородского центра, которые ранее работали вместе с Немцовым в НИРФИ, но организовать личную встречу с губернатором области было для них уже не так легко, как Аганбегяну.

src="/i/11/640811/i_052.jpg">Встреча с губернатором Нижнего Новгорода Б. Е. Немцовым (слева), справа – А. Г. Аганбегян и я

Мы втроем (со мной ехал Саша Петруненков) выехали из Москвы ночным поездом, и Абел Гезович так легко и привлекательно организовал дорожное застолье, что даже непьющий Саша не мог не поучаствовать в опробовании какого-то замечательного коньяка.

В Нижнем заказали на полдня гостиницу, потому что поезд приходил очень рано, и Аганбегян хотел «доспать» недостающие часы. У меня сохранились фотографии той встречи. Речь шла о таких ячейках зарождения инновационного бизнеса, как Нижегородский Центр и наш Инкубатор, о необходимой финансовой поддержке начальных стадий, о важности защиты интеллектуальной собственности.

Борис Ефимович все схватывал на ходу и с ходу же вставлял свои предложения. Он пообещал участвовать в семинаре, который состоялся в ноябре 1996 года, и выполнил обещание, выступив с весьма интересными соображениями в развитие общей идеи. Аганбегян тоже участвовал в этой встрече с докладом.

На семинаре в Татинце (место под Нижним Новгородом) участвовал и И. М. Бортник (второй слева во втором ряду). Рядом – В. А. Антонец и, конечно, я.

Однако во время встречи в кабинете губернатора я не удержалась от спора с Немцовым, хоть и по пустяку. Он удивился, что мы приехали поездом.

– Зачем, по трассе всего четыре часа.

– 420 км? Это верные шесть, а то и семь.

– Уверяю вас, мы проезжаем до Москвы за 4 часа, – он упорствовал.

Видя, что и я завелась. Агенбегян уточнил примирительно:

– Но ты, Борис Ефимович, не учитываешь, что выто едете с мигалками и недоступной нам скоростью.

Понимая, что своей деятельностью мы строим только половину моста, мы по возможности громко озвучивали идеи венчурных фондов, которые являются основным источником поддержки стадий «старт-ап» за рубежом. Издали еще один сборник «Венчурное финансирование: Теория и практика», в который включили как некие теоретические положения, так и описание деятельности венчурных фондов в различных странах.

Капля и камень точит: при заместителе Председателя Правительства Владимире Борисовиче Булгаке создали комиссию, которая должна была подготовить основы документов по венчурному финансированию. Я до сих пор не знаю, чем руководствовался Бортник, но он предложил в качестве Председателя этой комиссии меня (тогда я думала, что просто он хотел в отпуск). В комиссию входил Петр Бегиджанов (представляя Фонд Бортника), заместитель директора Технобанка Юрий Иванович Локотцов, а также советник Булгака Валерий Александрович Воронцов.

Из-за постоянной ротации членов Правительства в тот год (1998) мне было не дано знать окончательную судьбу подготовленной нами редакции. Однако Фонд Бортника выделил часть финансирования в так называемый “Seed Fund”, специально для поддержки самых начальных этапов инновационных проектов.

Коллектив Инкубатора и Центра Комерциализации Технологий

Позднее была образована Венчурная компания, в функции которой было создавать региональные венчурные фонды.

Библиотка Технологического Предпринимательства

Мы и сами сводили наших изобретателей с потенциальными инвесторами и столкнулись с неготовностью российской стороны получать финансирование. Поскольку на самом начальном этапе инвестор рискует в наибольшей степени, то он претендует, что за свои деньги он получит значительную долю будущего бизнеса. Я пыталась на лекциях давать некоторые примеры в цифрах, представляла ориентировочные формулы, основанные на параметрах бизнес-плана, этой «легенды о возврате».

Отмечала, что для наших авторов характерно: еще ничего нет, но уже жалко делиться.

К счастью, так себя вели не все, и я с удовольствием наблюдаю устойчивый бизнес некоторых из наших «питомцев». Контактирую с ними до сих пор и испытываю большой соблазн назвать их по фамилии, но боюсь сглазить.

Центр Коммерциализации Технологии в АНХ

С каждым днем становилось все понятнее, как не хватает специальных знаний нашим технарям, которые хотят претворить свои идеи в бизнесе.

Начиная со сборника докладов нашей первой конференции «Коммерциализация технологий: Мировой опыт – Российским регионам», которую успешно провели в июне 1995 года в Дубне, за четыре года я успела составить, написать или отредактировать двенадцать таких книжечек, в углу которых была пометка «Библиотека технологического предпринимательства». В Дубне встретились и познакомились со многими партнерами из регионов, там же в наш коллектив влилась Марина Асмолова, мастерски проводящая деловые игры для участников встречи.

Мы начали периодически повторять краткосрочные (сроком в одну неделю) учебные программы, которые охватывали наиболее актуальные проблемы предпринимательства, основанного на интеллектуальной собственности. Эти программы Центра становилась все более популярными. Помню, что то одна, то другая организация (включая мой любимый Московский института стали) «пропускали» через нашу программу десятки своих сотрудников.

Сначала мы просто приглашали читать лекции в нашей программе проректора недавно образованного Института интеллектуальной собственности Владимира Глебовича Зинова, что было большой удачей, поскольку он был прирожденным трибуном. Спустя небольшое время он принял решение перейти к нам на постоянную работу, и мы договорились, что Саша Петруненков остается моим замом по работе Инкубатора, а он возьмет на себя помощь по развитию учебной деятельности.

Зинов переехал в Москву с Украины и просил меня взять на работу его недавно приехавшую жену Инну Ивановну Кузьменкову. Я внутренне ежилась, потому что не очень верила в нейтралитет супругов (хотя Таня и Саша Ефимовы не представляли мне никаких беспокойств, что я считала исключением), и нехотя согласилась с ней встретиться. У меня были основания верить в мою интуицию при найме сотрудников, которая редко меня подводила, и после довольно подробного разговора я поняла, какая удача посетила нас с приходом Инны Ивановны.

Именно Инна Ивановна помогла развить нашу учебную детальность за пределами самых смелых ожиданий. Она была предельно четким и ответственным человеком, приятным в общении, что было важно при встречах как с приглашаемыми преподавателями, так и с различными организациями, от которых зависели различные формы поддержки учебных программ.

Вскоре стало ясно, что Зинов будет увлекательно озвучивать программу, но держаться учебная деятельность Центра будет преимущественно на Инне Ивановне. Я даже шутя сказала Зинову: если окажется, что супруги не смогут работать вместе, оставлять буду (следует) Инну Ивановну. Моя шутка оказалась пророческой.

Я с присущей мне въедливостью вгрызалась в новый для меня материал, включала избранные статьи в новые сборники. Как было с таким как «Управление инновациями: Факторы успеха новых фирм».

Ректор АНХ, академик Абел Гезович Аганбегян, который был одним из авторов заявки в USAID, очень внимательно относился к нашей программе. Задачей американского гранта было достичь устойчивого существования созданной структуры и после окончания их финансовой поддержки, и Аганбегян видел продолжение работы Инкубатора в виде учебного центра в рамках Академии. Его приказом был создан Центр коммерциализации технологий, а я была назначена его директором, что, по сути, приравнено к позиции заведующего кафедрой.

Для того, чтобы мы могли продолжать бесплатные консультации авторов проектов инновационного бизнеса, был нужен постоянный источник финансирования для содержания соответствующих сотрудников. Международный инкубатор технологий оставался, как и был зарегистрирован, некоммерческой организацией, а Центру коммерциализации технологии предстояло стать общим кормильцем за счет платных годичных и двухлетних программ подготовки магистров управления, а также MBA по специальности «коммерциализация технологий».

Мы видели потенциальных студентов таких программ, но поначалу их было недостаточно. Мы ходили по инстанциям в Комитеты предпринимательства, образования. Инна Ивановна была главным помощников при составлении необходимых бумаг, и мы стали победителями конкурса так называемой Президентской программы подготовки кадров, которая оплачивала обучение групп из разных регионов, помимо определенного количества набранных слушателей из Москвы и других городов.

Забегая вперед, скажу, что позже Центр коммерциализации технологий вырос в самостоятельный факультет, который процветал более пятнадцати лет после моего ухода, пока не слился с другим факультетом из-за отъезда Инны Ивановны.

Стажировка в Остине

После двух лет безбедного «гарантированного» существования я опять столкнулась с необходимостью поисков источников финансирования нашей деятельности. Наша активность и некоторые очевидные результаты помогали получать поддержку Фонда Евразии, Британского совета, Фонда Бортника, которые охотно финансировали проводимые нами межрегиональные встречи с их образовательным фокусом и издание сборников нашей Библиотеки.

В частности, Британский совет финансировал заявку Алистера Бретта на поездку представителей Инкубатора и региональных центров поддержки инновационного предпринимательства в Оксфорд и Ворвик, наиболее успешных в коммерциализации результатов НИОКР их университетов в Великобритании.

Я тоже провела в Оксфорде несколько дней, навсегда оставшись под впечатлением не только эффектной деятельности группы Дэвида Кингхама, но и самих зданий этого университета.

Мы в Оксфорде с Дэвидом Кингхаммом

Остинский Институт IC² (буква I – означала Innovation, С в квадрате – Creativity, Capital), созданный легендарным миллиардером Джорджем Космецким, разработал и успешно вел программу МВА по специальности «Коммерциализация технологий».

Аганбегян и Алистер Бретт провели успешные предварительные переговоры с руководством института IC², и Фонд Евразии поддержал годовую (суммарно) поездку наших сотрудников – преподавателей учебных программ АНХ для стажировки в Остине (столица штата Техас).

Предварительные переговоры в в Остине (слева – Дэвид Гибсон)

Мы с Сергеем Симарановым (президентом фирмы «Техноконсалт», который читал лекции в наших учебных программах) поехали первыми, сняли квартиру, купили недорогую мебель и посуду, подключили телефон, сняли в ренту автомобиль. У нас не было предпочтений, нам дали крайслеровский Плимут. Машина была настолько бесшумный, что Симаранов шутя сомневался, есть ли в ней мотор.

Компьютеры у нас были с собой, и мы их носили на лекции, как и все студенты. Преподаватели раздавали тезисные положения к лекции и ссылки на литературу, иногда сами оттиски. Это была одногодичная программа «без отрыва от производства». Занятия проводились два дня в неделю, в пятницу и субботу, но в течение целого дня, и домашние задания подразумевали проработку сотен страниц различных текстов.

Для учащихся программа стоила 24 тысячи долларов, которые иногда вносили армия или работодатель, но часто и сами студенты, полагающие, что новые знания помогут им успешно двигаться в бизнесе.

Программа шла параллельно в нескольких местах: в Сан-Антонио (это было близко), португальском Лиссабоне (где студентам приходилось задерживаться допоздна из-за разницы в 8 часов) и Вирджинии, и это было действительно интерактивное видео-обучение, когда в дискуссии или вопросах к преподавателям участвовали одновременно разные группы.

Каждый из участников этой эстафеты поездок в Остин (каждая по два месяца) должен был подготовить к изданию оговоренный курс учебной программы. На мою долю выпали два сборника (практически учебники) на темы «Трансфер технологий и эффективная реализация инноваций» и «Основы коммерциализации результатов НИОКР». Всего шестью участниками было подготовлено восемь таких учебников.

Джорджу Космецкому был 71 год, он родился в октябре 1917-го года в Лос Анджелесе, куда, как он говорил, мать привезла его в животе. У него были белорусские корни, он немного говорил по-русски, и ему нравилось практиковаться в языке. Он посещал институт и как-то пригласил нас с Симарановым в ресторан его клуба. Тогда я впервые увидела меню для гостей без указания цен.

Когда меня навестила Анюша, Космецкий захотел с ней познакомиться. Они явно друг другу понравились, он пригласил нас домой, потом обедать вместе с его женой опять в их клубном ресторане.

В ходе нескольких встреч стала понятной его удивительная биография. В 20 лет он получил бакалавра, в 1941-м году пошел на фронт, где был отмечен несколькими медалями. Воспользовавшись финансовыми льготами для фронтовиков, поступил в Гарвард, где сначала получил диплом МВА (мастера по бизнес администрации), а затем там же защитил диссертацию и стал преподавать основы бизнеса. Как он мне рассказывал:

– Я не был богат, и мне стало некомфортно: учу других, как преуспевать в бизнесе, а сам я могу преуспеть?

В качестве объекта проверки Космецкий с другом взяли различные кредиты, одолжили денег у друзей и родных и в 1960-м году сложились по 225 тысяч долларов и купили помещения убыточного завода, где основали компанию Teledyne, ориентированную на растущий рынок коммуникационных технологий. В 1966-м году, когда Космецкий ушел с должности президента этой компании и стал деканом колледжа и аспирантуры для обучения бизнесу в Университете Техаса в Остине, где проработал 16 лет, его доля стоила уже 20 миллионов, а когда еще через несколько лет продал свою долю совсем, он получил 380 миллионов.

Космецкий сделал много принципиальных шагов, чтобы сделать Остин городом инноваций. В 1977-м году он основал институт IC², где в наше время еще был директором, создал сеть венчурных инвесторов, которым представлялись на рассмотрение проекты стартовых компаний. Готовили авторов этих презентаций и помогали с бизнес-планами в Инкубаторе при Техасском университете. То есть Космецкий обеспечил замкнутую цепь: отбор проектов, обучение инноваторов основам бизнеса и доступ к венчурному капиталу.

В Остине все знали существенную роль Космецкого и в становлении бизнеса местного вундеркинда Майкла Делла. Мы столкнулись с живыми цифрами, во что может обернуться риск и выгода поддержки начальной фазы технологического бизнеса. Было широко известно, что 600 семей Остина, которые приобрели начальные акции компании Делла, стали миллионерами.

После нас приехал Зинов, задачей которого было разобраться в отличиях зарубежного законодательства по защите интеллектуальной собственности. Затем его сменили Саша Петруненков с Владимиром Антонцом и Андрей Балабан. На всех, попавших в Америку впервые, разящие отличия производили глубокие впечатления. Зинов назвал пережитое потрясение «культурным шоком», который на какое-то время вырубил его память. Володя Антонец описал все поведенческие особенности американцев, сложившиеся правила отношений и бытовые отличия в подробной брошюре «Остин».

Было нереально, чтобы российские студенты платили за эту программу по 24 тысячи долларов, поэтому изначальное намерение сделать программу официально совместной и выдавать нашим слушателям американские дипломы оказалось неосуществимым, однако приобретенные знания и выпущенные учебники существенно подняли уровень и привлекательность учебной программы Центра коммерциализации технологий АНХ.

В личном плане я ухитрилась слетать в Чикаго на день рожденья девятилетнего Бени, привезла ему ковбойскую техасскую шляпу, которую он тут же надел.

Родители подарили ему персональный компьютер, и он искал моего сочувствия, показывая, что компьютер отнимает Лотя (ей еще не было и трех лет) предпочитая пользоваться им сама.

Мой английский

Меня часто спрашивают, знала ли я английский, когда приехала в США. Я искренне отвечаю:

– Думала, что знала.

В советское время технические переводы или составление рефератов публикаций, изданных на английском (или каком-то другом иностранном языке), были почти единственным легальным способом зарабатывать дополнительные деньги. Поскольку мы с Юрой начинали наше семейное существование практически с абсолютного нуля, дополнительные деньги были нужны всегда. Юра тоже переводил, но у меня получалось быстрее, поэтому на него чаще падали прогулки-поездки с Мишей, чтобы у меня было больше времени для переводов. Письменные переводы развивали не только пассивный запас слов, но и умение быстро печатать на машинке, что экономило время и деньги.

Конечно, надо признать, что мне повезло с возможностью устной практики: начиная с 70-го года – покупки «Инстрона» для МВМИ и далее – MTS и пр. для ЦНИИчермета, мне приходилось встречаться с англичанами, американцами, японцами, обслуживающими оборудование, и это понемногу активизировало пассивный запас слов. Плюс как минимум два раза в год – недельные контакты с СВММ. Лякишев настолько уверовал в мой английский, что иногда на узких банкетах с СВММ сажал меня напротив как переводчика.

Конечно, мой английский был весьма самодельным, и мои «выступления» не обходились без «перлов.» Как-то осенью я пришла на стенд Кембриджской компании, поставившей нам «Квантимет». В павильоне было жарко, и я спросила разрешения повесить пальто. Откуда было мне знать нужное выражение take off, которое вовсе и не содержало слов, относящихся к одежде: dress. Я по-простому использовала логичное в моем понимании undress, означавшее на самом деле «раздеться догола». Вежливые и сдержанные англичане не подали вида, пришлось краснеть задним числом, когда много позже узнала разницу.

Начавшиеся поездки в Европу добавляли что-то к базовому знанию, но решающим было два серьезных события.

Во-первых, когда меня «брали с собой» в Бельгию для участия в мною же организованном посещении фирмы «Сидмар», мне было поставлено условие, что я буду и переводчиком группы. Я в течение пары месяцев брала уроки разговорного английского, чтобы быть в состоянии переводить и бытовые термины.

Это был очень благостный опыт: никто не говорит на таком четком английском как фламандцы. Помимо плановых технических встреч, во время обедов хозяева устраивали обмен информацией пяти их специалистов с пятью нашими. Это была бесценная практика нон-стоп английского с необходимостью быстро переводить с английского и на английский диалоги десятка человек. Мне показалось, что ура! теперь я уверенно понимаю английский, однако когда в 1993-м я приехала в Лондон, в телевизионных информациях я ухватывала только «Диана» или «Ельцин».

Вторым и даже более важным вкладом были трехмесячные курсы Китайгородской при МГУ, через которые на разных уровнях прошла вся моя команда перед международной конференцией 94-го года, а также обильная переписка на стадии ее подготовки.

Поскольку наша программа Инкубатора шла по проектам USAID, американцы включили меня как директора в какой-то почетный файл, так что я довольно часто оказывалась приглашенной на приемы в Посольство или даже в резиденцию американского посла. Так, в частности, я оказалась там 4-го июля 1996-го года среди приглашенных на празднование 220-й годовщины независимости США. Я пришла рано, и первыми мне попались Борис Березовский и Александр Иванович Лебедь, а затем брат Эдик, возглавляющий в АНХ школу подготовки МВА, совместную с американским университетом в Калифорнии, профессор Эдуард Гойзман (на фотографии).

Подобные встречи, посещения USAID и периодические поездки в США или Англию также способствовали разговорной практике. Американским партнером по гранту был Вирджинский политехнический институт, который представлял Алистер Бретт. Он бывал у нас месяцами, и пару раз мы с ним участвовали в конференциях по малому инновационному бизнесу в Англии, посещали подобные нам центры в Оксфорде и Ворвике. Как урожденный англичанин, Алистер предпочитал по возможности поддерживать контакты с Великобританией и способствовал нашему сотрудничеству с Британским Советом.

Хотя сама я говорила достаточно связно и быстро (себя я понимала), я по-прежнему с трудом понимала быструю речь американцев и еще больше – англичан, но схватывала достаточный процент слов, чтобы перевести для себя общий смысл.

Друзья на жизнь

На курсе у нас с Юрой было два приятеля: Боря Вершков и наш «сват» Ося Вертлиб, с которыми мы регулярно перезваниваемся (с Борей – перезванивались) на дни рожденья.

При всей моей общительности у меня мало друзей, и я не слишком обрастала ими с годами.

Друзей легче иметь, когда им удается поболеть за тебя – посочувствовать, чего не позволяет мой скверный нрав и мамино воспитание. Это было ее кредо: «Пусть лучше завидуют, чем сочувствуют», которое я приняла как руководство к действию.

Юра часто не одобрял такого подхода, но я и сейчас делюсь даже с близкими и друзьями только хорошими новостями, потому что не верю, что чье-либо сочувствие уменьшит глубину огорчений. Плюс остерегаюсь озвучивать плохие вести, боясь, что это делает ожидаемое несчастье окончательным и лишает всякой надежды.

В результате у меня всего три подруги в Москве, и двое друзей, которые, я уверена, любят и понимают меня, какая я есть.

Наташа Ахтырская. С Наташей мы познакомились в первый же день моего трудового стажа. Мы работали в одном отделе, сидели почти за соседними столами, и я потянулась к ней, как не просто «старожилу» (она уже два года работала в этом отделе), но к человеку, который со всеми в хороших отношениях. Очень скоро она пригласила нас с Юрой в гости, где были еще пара сотрудниц.

Её муж окончил ВГИК и работал в Госкино редактором Ленфильма, его друзья были тоже в основном выпускниками ВГИКа. Там часто бывали заезжие знаменитости, было всегда интересно и мы любили там бывать, когда отпускала мама.

Жили Ахтырские в коммунальной квартире на Якиманке, но никаких проблем с соседями их явно богемный образ жизни не вызывал, а Наташа и не дергалась.

Она была и осталась удивительно легким и дружелюбным человеком, никогда не меняла работу, пока сама работа не изменилась, была очень терпима и в семье.

Когда я через год поменяла работу, видеться стали несколько реже, но в этом и есть особенность наших с ней отношений: мы понимаем и принимаем друг друга вне конкретных фактов и просто радуемся встречам, общению.

Таня Киселева. Таня пришла работать в мою группу на заводе «Эмитрон» за год до моего вынужденного ухода. В ее приходе было много личного, у нас было много общих планов, и я чувствовала постоянную вину, что бросила ее в новой для нее обстановке. Делала несколько попыток перетащить ее на мои последующие места работы, но она не слишком верила в себя и возможность перепрофилироваться.

Из-за моего чувства вины я старалась проводить с ней как можно больше времени. Пока Миша не окончил школу, мама не разрешала нам с Юрой уезжать одновременно из дома, и тогда оказалось, что Таня – наилучший спутник в отпуске.

Мы были вместе в Гаграх, в Крыму, в Литве, на Валааме, в грибных и ягодных походах.

Сейчас мы видимся редко, но осталось необходимое ощущение сопереживания, когда каждый следующий разговор не начинается заново, как давно ни был предыдущий.

Алиса Пименова. С Аллой мы познакомились на кафедре МВМИ, куда она поступила работать еще до моего прихода, после защиты диссертации. Она окончила МИСиС на четыре года раньше, но у нас были такие общие знакомые, как Герман Бройдо и Женя Шур.

Алла тоже занималась переводами и реферированием, но, помимо английского, она знала хорошо французский язык и немного – итальянский.

Алла очень справедливый человек и, когда у меня начались трения с Шепеляковским, не просто была моей опорой и приняла мою сторону, но и открыто это высказала, за что ей пришлось перейти на другую кафедру.

Мы особенно сблизились, когда Миша перешел в биологическую школу на Ломоносовском проспекте, и мы поменяли квартиру, чтобы Мише не надо было тащиться через всю Москву, и переехали на Молодежную улицу, оказавшись с Аллой в соседних домах.

На работу мы ехали в одну сторону и примерно в то же время, встречаясь каждый день около арки ее дома. Таким образом, мы знали о событиях жизни друг друга в режиме реального времени. При этом можно было быть уверенной заранее, что мы придерживаемся одинакового мнения о различных событиях или жизненных ценностях.

Я любила бывать у Аллы дома, восторгаясь ее мамой и маминым доброжелательным отношением ко всем Алиным гостям и, как мне казалось, ко мне особенно. За несколько лет до нашего отъезда они переехали с Юго-Запада на Северо-Восток, и мы навещали их уже там. Алин муж, Виктор, обожаемый и покойной Софьей Яковлевной, удивительным образом вписывается в тот же ровный, спокойный, без всякого возбуждения, тон, какой был у Аллы с мамой. Когда я бываю у них, я чувствую это прекрасное биополе взаимной теплоты и молюсь, чтобы оно длилось как можно дольше.

Владимир Левит. Володя – свердловчанин, и мы с ним познакомились уже сравнительно взрослыми на Уральской школе, где он традиционно занимал место придворного поэта. Он был вдумчивым исследователем, последовательным учеником академика Садовского, но почти до неожиданной для многих защиты им докторской диссертации многие воспринимали Владимира прежде всего как уникального мастера стихотворного экспромта.

Я знала про его блестящую способность импровизировать, потому что мне не раз приходилось «сочинять» с ним «вместе» стихи на наших научных встречах и даже по междугороднему телефону. Достаточно было дать тему, обозначить предмет, и тут же возникала совершенная картина в стихах с точными и смешными деталями. В конце массовых мероприятий Володя демонстративно садился за отдельный стол, брал рюмку с водкой и огурец, и в конце банкета появлялись длиннющие поэмы, отражающие запомнившиеся всем острые моменты.

Некоторые я храню до сих пор, как, например, с заседания комиссии по фрактографии в Славско:

А мне на пятидесятилетний юбилей Володя написал большую лестную оду:

А когда Володя «надевал» образ научного сотрудника, он был очень серьезен. И диссертацию сделал весьма достойную, так что полученные результаты были высоко оценены специалистами не только в России. Садовский до старости сам термически обрабатывал образцы, и Владимир придерживался такого подхода. Мне хотелось успеть – узнать всего побольше и побыстрее, все чаще – глазами и руками моих аспирантов или сотрудников, поэтому меня Володя классифицировал (я считала – обзывал) менеджером, в отличие от него, истинного работника науки.

Он был, наверное, прав, потому что в его случае преимущественного использования такого субъективного метода как электронная микроскопия, важно было смотреть в экран самому. Для моих же задач мне было нужно собрать как можно больше разнообразных параметров («Труд этот, Ваня, был страшно громаден, не по плечу одному»), что только и позволяло установить надежные соотношения между структурой и свойствами.

А по жизни Левит был и есть, прежде всего, спортсмен. Они с женой были лучшими лыжниками на Уральской школе, а он еще и заядлый футболист. При этом вся их компания: Володя Левит, мой сокурсник светлой памяти Володя Займовский, Женя Шур и еще пара таких же озорников были отличными стихоплетами и остроумцами. Именно им я обязана укоренившейся кличкой «Бабушка советского (сейчас переименовали в «российского») металловедения».

На моих сверстников, как и на меня, произвело впечатление, что я стала бабушкой в 38 лет, и это прозвище возникло тоже на очередной Уральской школе.

У Левита этот факт нашел отражение в оде, посвященной двадцатилетию нашего Миши. Одно четверостишие из нее:

Женя Шур. Женя и моя дружба с ним – особая статья. Он был на три курса старше, сокурсником большинства участников ЭТИСа, но мы с ним познакомились спустя несколько лет после окончания института и начали общаться скорее на производственной почве. У меня было испытательное оборудование, и Жене были нужны какие-то испытания для его аспирантов, потом случились, что мы одновременно приобрели сканирующие микроскопы и вместе оказались на школе по сканирующей микроскопии в Моженке. Потом встал вопрос, как найти профессиональных операторов, и мы организовали совместный поход на распределение соответствующей группы физфака МГУ.

С какого-то момента стали регулярно встречаться и на заседаниях секции металловедов НТО.

Постепенно мы стали дружить домами, а на каком-то этапе контактировать стали и дети, Женина дочь Юля с моим Мишей.

Общность интересов и действий требовала частых контактов и иногда взаимной помощи, и у меня были основания высоко оценить четкость всего, за что брался Женя. Я даже придумала некую единицу обязательности в миллишурах. Ясно было, что целая единица «Один Шур» – величина недосягаемая.

Нам все более интересными становились достижения друг друга, и со временем это переросло во взаимные соревнования. Мы часто цитируем до сих пор, подшучивая: «Делай со мной, делай, как я, делай лучше меня». Это охватывало многое: и издание наших книг, и подготовку докторских диссертаций. Женя шел, как и должно было быть по возрасту, впереди, но я старалась не отставать.

Женя – блестящий организатор, и во многих общих «играх» я с удовольствием выдвигала его вперед, как было с комиссией по фрактографии или с организацией соответствующего семинара в Карпатах.

В отличие от меня, Женя в течение многих десятилетий дружит с одним и тем же большим кругом его однокурсников и даже одноклассников как Генрих Иваницкий. Часть из них я знала и раньше еще по Этису: Пашу Квина, Валеру Порецкого или Арнольда Шарапова, и постепенно получилось, что на банкетах или Жениных днях рожденья я довольно органично вписывалась в их встречи. Вначале я удивлялась, как они ухитряются не надоесть друг другу, встречаясь десятки раз в год, но постепенно поняла, что за столько лет они просто чувствуют себя родственниками.

Многие из них писали и пишут стихи. Таня Шарапова собрала и издала недавно, например, симпатичный сборник стихов, написанных друзьями на дни рожденья Арнольда Шарапова. Там были и Женины. На меня произвели большое впечатление подробные Женины записки в стихах о поездке по Франции.

Храню пару его посвящений мне и, в частности, на предмет моего пятидесятилетия.

Саша Петруненков

Саша (Александр Александрович) Петруненков не был моим учеником. В 1976-м году глубокоуважаемый Мстислав Андреевич Штремель попросил меня помочь его аспиранту с измерениями параметров механики разрушении. Мы сделали что-то и по совпадению поехали вместе с Сашей на конференцию в Киев по физике разрушения, где у меня был доклад.

Некоторые важные Сашины отличия были очевидны с первых минут знакомства. Предельная вежливость, аккуратность в движениях и одежде, доброжелательность, его почтительное отношение к родителям.

Когда я под большим впечатлением от Саши стала пересказывать его достоинства Мише, который был еще школьником, он сначала поджал губы, а потом попросил:

– Спроси у этого Саши, били его в детстве ребята с его двора?

– Почему?

– А представляешь, сколько мам пилило их, указывая Сашу в качестве примера?

Я больше к этой теме не возвращалась. С Сашей мы время от времени виделись. Он уже сдал диссертацию в совет, когда его вдруг призвали в армию, несмотря на жуткую близорукость. Естественно, на него была возложена роль политрука, что соответствовало его честному лицу и огромному открытому лбу порядочного человека.

Нам повезло, что после защиты кандидатской диссертацию в Московском институте стали в 1983-м году он решил перейти в ЦННИчермет к нам в лабораторию. С того времени и до моего отъезда в течение пятнадцати лет мы работали всегда вместе.

С Сашиным приходом работать мне стало значимо легче. Все, за что он брался, он делал «под ключ», исключая необходимость напоминаний и каких – либо опасений о невыполнении в срок. Он был полностью лишен какого-либо цинизма и ко всему относился без скепсиса и с полной ответственностью, будь то проекты или помощь в проведении конференции.

Со временем он стал играть существенную роль в опеке Лены Крохиной и Иры Арабей, моих аспиранток, тематика которых отличалась от всего того, что мы делали раньше. На мой взгляд, пришло время думать о его докторской, и я намеренно исключала себя из соответствующих публикаций, чтобы не давать повода думать, что он выполнял эти исследования под моим руководством.

Девочки дошли до защиты их диссертаций, но жизнь повернулась, и Саша вместе со мной ушел в Инкубатор и затем АНХ, ни разу не пожалев о незавершенной докторской диссертации. Он был не просто совершенно нечестолюбив, но и почему-то внушил себе, что он не может быть первым лицом, только вторым. Я внимательно следила, чтобы не затенять его деятельность и делать его жизнь моего неизменного надежного заместителя максимально комфортной. В частности, я всячески способствовала его знакомству с «первыми лицами», будь то академик Аганбегян или Иван Михайлович Бортник, руководители других региональных центров или деятели Правительства Москвы, руководители иностранных фондов. То благоприятное впечатление, которое он по определению производил на всех, способствовало успеху его миссий.

В АНХ он вскоре стал высоко профессиональным экспертом инновационных проектов, но больше ему нравилось преподавать, что он успешно делал в течение многих лет после возвращения из Остина.

Любимые ученики

Лена Золотарева. Когда кому-либо в первый раз упоминаю Лену Жукову-Золотареву, приходится комментировать неконтролируемую улыбку на лице:

– Это моя первая, любимая защитившаяся аспирантка.

Иначе как «девочка» я ее не называю:

– Ко мне приезжает из Москвы девочка…

Правда, в этом году ей будет 65, но и когда встречаю ее лично, я вижу ее девочкой, которую впервые встретила на распределении физфака МГУ в 1964-м.

Она вышла на работу в мой день рожденья, как, по совпадению, через шесть лет получилось и у Лены Крохиной, тоже выпускницы физфака. Мне было тридцать пять, Лене Жуковой двадцать три. Разумеется, была для меня девочка, потому что я всегда воспринимала себя значительно старше, чем была на самом деле.

Лена прекрасно знала всё про сканирующие микроскопы и ничего про стали, но ее способность учиться и понимать позволила ей уже через год взяться за решение вполне самостоятельной металловедческой задачи. Эта задача была и для меня среди наиболее важных, поэтому мы много времени проводили вместе, вместе ездили в командировки в Липецк и тогдашний Жданов. Вместе открывали новые явления, опубликовали вместе немало статей.

Одним только фактом, что она была моей первой аспиранткой, мое отношение к Лене не объяснить. Она потрясающий по доброте человек, подставляющий плечо раньше, чем кто-то решается просить о помощи. У Ефимовых родился ребенок – Лена приняла на себя поездки на заводы для изготовления и опробования опытных партий, связанных с Сашиными разработками. Олег Якубовский делал диссертацию, работая в то время в другом институте, – Лена задерживалась после работы, чтобы вместе смотреть его образцы в сканирующем микроскопе. Подобные примеры можно продолжать до бесконечности, особенно если я включу сюда же перечень всех ситуаций, где Ленина помощь лично мне была почти решающим фактором – как сверка литературных ссылок в издаваемой книге или помощь с фотографиями в моей докторской диссертации.

Замечательная Ленина особенность – способность мгновенно схватывать и запоминать увиденное даже мельком. Я шутила, что она прошла бы все шпионские тесты, если надо рассмотреть заставленную комнату в течение 30 секунд, а потом описывать, что где расположено. Не раз я разыскивала ее в других городах по телефону из Москвы, чтобы она напомнила мне, куда я убрала ту или иную папку. Получала моментальный ответ:

– Вы ее переложили из книжного шкафа в нижний левый ящик стола.

Мы идем по улице в новом для нас незнакомом городе, идем с вещами и не крутим головой. Говорю:

– Надо бы зайти в гастроном.

– Так мы его прошли, он был в переулке налево.

У нее всегда полно забот, потому что не переставая печется обо всех родных и близких. Мы с Юрой среди близких, и это очень греет.

Саша Борцов. Саша Борцов пришел в лабораторию, окончив МИФИ и был, пожалуй, одним из самых сильных моих аспирантов. И диссертацию сделал глубокую и очень значимую, опубликовав несколько фундаментальных статей, на которые я и сейчас неоднократно ссылаюсь.

Характер у Саши нелегкий. Внутренне он всегда готов к обороне, поэтому первая реакция отрицательная:

– Саша, а почему бы нам не попробовать…

– Нет, это не возможно… (Сто причин.)

Через час:

– Я подумал, это можно сделать, но может уйти месяц.

За обедом того же дня:

– Я придумал, как можно сделать за неделю.

При всем сопротивлении внешним посылам Саша делал многое впереди всяких пожеланий, отличался пониманием необходимости взглянуть на факты с разных сторон, придумывал различные дополнительные эксперименты, делая полученные выводы убедительными и строго доказанными.

В общении с другими Саша довольно колюч, любит не только поспорить, но и опровергнуть. И в то же время предан и снисходителен к друзьям, как уже в течение многих лет видно по его отношениям с Игорем Франтовым.

Сашины возражения иногда выводили меня из терпения, но время ставит все на свои места. Я поднялась в своих оценках людей выше мелких деталей их характеров. Сейчас в частой переписке с Сашей не раз получала и получаю от него красивые послания со словами не только глубокого уважения, но и любви.

Когда я читаю, что мои ученики гордятся мною, или получаю признания важности моей роли в их жизни, я счастлива, что прожила этот большой кусок жизни не зря.

Семья Ефимовых. Таня пришла в лабораторию сразу после Института стали и начинала работать на просвечивающем электронном микроскопе. Когда пришло время думать о диссертации, стало понятным, что этого недостаточно для серьезного прикладного исследования. К тому же после разрыва с Гуляевым микроскоп остался у него, зато у нас со временем образовались два сканирующих микроскопа и свое испытательное оборудование, что вместе позволяло выполнять законченные исследования связи структуры и различных свойств.

Татьяна оказалось очень сильным металлографом, и ей удалось получить весьма четкие результаты по ранее не исследованному влиянию бейнита и нового феррита в наших двухфазных сталях. Однако в это время у ее мамы случился инсульт, и Таня месяцами выводила и вывела ее из почти полного паралича. Время шло, Таня вернулась к работе, опубликованных работ было достаточно, и я не стала требовать, чтобы эти разделы были оформлены в статьи и опубликованы.

После защиты на Тане повисло внедрение на Череповецком заводе, и эти данные остались описанными только в ее диссертации. О том, что они не потеряли актуальности, мы убедились несколько лет назад, опубликовав часть из них в «Металлурге», который выходит и на английском языке, и в течение короткого времени увидев ссылку на эту статью в работе Тони ДеАрдо.

Саша Ефимов вскоре после открытия лаборатории Гуляева пришел к нам на дипломную практику. Он сначала поступил в медицинский институт, ушел оттуда, начал работать и параллельно учился в вечернем металлургическом институте. Как-то стало сразу очевидным, что между Сашей и Таней пробежала искра, и вскоре они поженились, а затем Саша перешел в ЦНИИчермет в нашу лабораторию.

У Саши как сотрудника и затем аспиранта было две замечательных и одна отрицательная черта.

Во-первых, я ни до, ни после не встречала человека, в руках которого начинало работать любое оборудование, даже если Саша брался за его наладку без всякой инструкции, не всегда догадываясь о его назначении. Именно его усилиями до сих пор работали все установки, приобретенные в 80-х.

Во-вторых (не сглазить бы!) Саша потрясающе удачлив в эксперименте. Если нужно путем разных обработок получить сильно различающиеся структуры с заданными особенностями, Саша получает это с первого раза. Если нужно выявить трудно наблюдаемый интервал бейнитного превращения, Саша настраивает дилатометр и преодолевает трудности.

Саша любит эксперимент и с удовольствием помогает другим, как это было с высокоскоростным нагревом для экспериментов Оли Зориной.

Однако опубликована всего небольшая часть Сашиных результатов, потому что он ненавидит писать. Задача выполнена, эксперимент закончен, и Саша с удовольствием отдается ремонту вставшего оборудования, принимается помогать другим или начинает новый эксперимент.

Ефимовы называют меня «семейным доктором», потому что, помимо руководства обеими кандидатскими диссертациями, мы, вместе с Женей Поляком, держали круговую оборону, когда их сыновья поочередно, не без роковых опасностей, раскачивались на первых курсах МИСиС (потом шло легче).

Олег Якубовский. С Олегом я познакомилась в 1980-м в аэропорте«Домодедово», где собралась группа москвичей, отъезжающих в Тольятти на встречу с австрийскими металлургами группы Фест-Алпине, и с тех пор мы работали вместе. В Тольятти тогда не обошлось без смешной сцены, которую Олег запомнил на всю жизнь. Из знаменитых австрияков там был профессор фон Штюве. Как вспоминает Олег, тот представился мне:

– Фон Штюве.

На что я ответила:

– Фон Штейн, – профессор сильно удивился, а российская сторона развеселилась.

Олег был сначала надежный соратник по опробованию наших новых сталей на автозаводах, а потом стал выполнять диссертацию под моим руководством, оказавшись не просто глубоким, но и дотошным исследователем, ничего не принимающим на веру. Он врастает в металловедение, творит чудеса с анализом микроструктур, глубоко проник в тонкости рентгеновского анализа.

Работает, не считаясь со временем, и не бросает своих увлечений фотографией, архивными документами. Хранит не только все отпечатанные фотографии, но и негативы к ним, различные открытки, письма не только родителей и друзей, но и дальних родственников, если за этим стоит какая-то новая деталь истории.

Любит снимать один и тот же вид в разное время года, сопоставляет снимки московских улиц, сделанные им с перерывом в несколько лет. Летописец нашей группы в фотоснимках.

Об Олеге нет двух мнений: светлый, добрый человек, совершенно безотказный в помощи родным и друзьям, меньше всего думающий о себе. Мой надежный друг.

Оля Гирина. Ольга – самая младшая из моих аспирантов. Как и Олег, унаследована мной от Миши Дробинского, в чьей лаборатории она работала до его отъезда, сотрудничая с ЦНИИчерметом и мной с первых дней ее трудовой деятельности.

Окончив МИСиС по специальности «физика металлов», она пришла с отличной учебной подготовкой и продолжала успешно впитывать новые теоретические знания и практические навыки, что достаточно рано поставило ее в передовой ряд перспективных исследователей. Она хорошо ориентировалась на таком гигантском заводе, как НЛМК, и рано усвоила истину, что все внешние факторы, будь то химический состав или технологические параметры, влияют на свойства только через изменения структуры, поэтому никому не доверяет исследовать структуру ее объектов.

Стать сухим технарем ей не грозит: Ольга очень хорошо знает и разбирается в живописи, до фанатизма любит балет.

И в НИИАТМе и в ЦНИИчермете, куда перешла, Ольга слыла борцом за справедливость: не могла смолчать, независимо от размера и уровня собрания, если была с чем-то не согласна. При этом, поскольку не всегда контролирует свой темперамент, когда «заносит», может и сама наговорить лишнее, накричать на защитников кажущейся ей несправедливости, а потом остывает и начинает переживать и раскаиваться.

Меня иногда упрекали, что я прощаю ей все вспышки, но я не просто к ним привыкла, а знаю по опыту многих лет, что Ольга – глубоко порядочный человек, что важнее всего. Что же касается вспыльчивости – это уже не переделаешь, черта характера.

В перечне моих любимых учеников нельзя пропустить Бориса Букреева, приезжавшую из Свердловска в Москву делать диплом Танечку Шифман-Милюнскую, как и ее брата Анатолия Шифмана, который делал диссертацию в УПИ в тесном контакте со мной.

Можно было бы и продолжать список. Ловлю себя, что не могу остановиться, говоря о «своих ребятах». Рада, что не только я их помню, но и они меня не забывают

Отъезд

Когда в 1991-м году Миша оказался «пост-доком» в Университете Чикаго, ни он, ни мы не воспринимали это как отъезд навсегда. В стране не было денег на дорогие зарубежные реактивы, нужные для его генной инженерии, и Миша радовался, что в Чикаго за неделю удается сделать то, на что дома ушел бы год. Сначала у него был контракт на два года, потом ему и Веронике дали постоянные позиции.

Мы приезжали – навещали – уезжали, каждый раз знакомясь с Беней заново. Через неделю после приезда Беня нас вспоминал, привыкал, но в следующий приезд все начиналось заново. Потом родилась Лотя, и стало ясно, что Миша с Вероникой обосновываются всерьез.

Когда в 1994-м я слетала на выходные из Вашингтона в Калифорнию навестить Анечку, застала там двоюродного брата Леню с Наташей, приехавших навестить Аню и Олю из Мэдисона. Они работали в Висконсинском университете по контракту, который им оформляли каждый год заново, поэтому (в отсутствие постоянной позиции) университет не мог ходатайствовать о выдаче им вида на жительство (грин-кард). Однако они выяснили, что Наталья попадает под категорию «экстраординарных» людей, которые могут подать соответствующую заявку «от себя», независимо от характера работы, даже из другой страны.

Американцы и американские законы предельно прозрачны в их простоте. Наберешь соответствующее ключевое слово и станет понятен список критериев, по которым претендент может рассматриваться как экстраординарный и полезный стране, то есть США. Если ты соответствуешь пункту 1 (нобелевский лауреат, чемпион мира по какому-то виду спорта), достаточно этого одного. В остальных случаях желательно соответствовать трем из оставшихся пунктов (значительный вклад в определенную отрасль знаний, публикации о тебе в прессе, международная известность…).

Выглядело, что и я могу соответствовать этим условиям. Мы не думали об отъезде, рассматривая грин-кард только как возможность навещать сына и внуков без унизительной процедуры оформления въездной визы.

Я получила представление о необходимом перечне документов и тоже начала собирать необходимую папку: нашла свой список трудов (уже было более 100), по свежим следам после встреч в Европе и Московской международной конференции получила письма поддержки от профессора Лагнеборга (директора Шведского института металлов). Ниллеса (директора CRM), Дасгупты, вице-президента Inland Steel, от известного металловеда Лютца Майера с Тиссена и много других.

Однако вскоре началась захватывающая активность Инкубатора, облегчилось получение визы в связи с участием в американской программе, так что я если и не забыла о намерении, то отложила эту папку на годы. Формально программа кончилась в 1996-м году, и когда в 1997-м у меня опять возник некий скрип с получением визы, я запаниковала, слетала в марте из Вашингтона, где была в командировке, в Нью-Йорк, в адвокатскую контору, специализирующуюся на оформлении грин-кард, которую порекомендовал Леонид Келнер.

Маша Эдельман, хозяйка агентства, опытной рукой сортировала привезенные мною бумаги, собранные еще в 1995-м году. Членство в научных обществах Германии и США – в сторону, нет какого-либо образовательного порога, статьи в газетах об Инкубаторе с моими портретами – перевести на английский, зарубежных отзывов слишком много, важнее письма самих американцев с выводами о пользе для Америки, список трудов – да, книгу – отдельно, на первое место. Пока я все перевела и отослала, наступил сентябрь, но в ноябре уже было предварительное утверждение, а в марте 1998-го меня запросили, где я буду проходить заключительное интервью – в США или Москве.

Работу в Москве я не останавливала ни на секунду, но вдруг вспомнилось, что нам уже по пятьдесят восемь, что мы упускаем детство внуков. Анечка, которая росла в Москве до двенадцати, оставалась нашей внучкой, близким человечком, а малыши были совсем иностранцами.

В голове звучало (и звучит) принятое как неоспоримое выражение наших польских друзей Задрожных, где все три поколения живут вместе: «Умирать надо рядом с внуками».

В целом все было не слишком просто. Когда в апреле я навещала из Техаса моих в Чикаго и заехала к Грегу Людковскому сообщить, что я получаю грин-кард и думаю приехать, получила в ответ ошеломительную новость, что «Инланд стил» купил Лакшми Миталл, покупки которого пока всегда завершались закрытием исследовательских центров. Покупка вступит в силу в июле, но прием на работу заморожен на неопределенное время. Таким образом, моя уверенность, что рабочее место для меня уготовано, развеялась в прах.

Как я теперь понимаю, эта плохая новость послужила толчком к решению ускорить отъезд, чтобы найти работу.

Мы решили, что продадим квартиру и поедем в США где-то в октябре попытаться устроиться. Не выйдет – вернемся и купим квартиру поменьше. Продали нашу «сталинскую» трехкомнатную квартиру, не догадываясь, что очень скоро на эти деньги не купишь и однокомнатную. Положили деньги в банк.

И – опять случай. Я такая везучая или у всех много важного в жизни построено на случайностях? Нас с Олегом попросили сопровождать на НЛМК, ММК и ЧерМК вице-президентшу какой-то малоизвестной компании «Hanna Steel” из Алабамы. Продолжалось время, когда наши заводы жили только за счет экспорта, а американцы охотно покупали российский металл. Еще было у власти руководство этих комбинатов, которое меня отлично знало. Эта Брекки была не слишком разговорчива, но как-то в ожидании машины мы случайно разговорились: она советовалась, что купить для внучки, я сказала про внуков в США. Она удивилась, почему я туда не еду. Я пожала плечами:

– А кому я там нужна?

– Мы строим новый мини-мил в Иллинойсе, недалеко от Чикаго. Пришлите мне своё резюме.

(По-видимому, на нее произвела впечатление та легкость, с которой я открывала двери начальственных кабинетов).

Это «недалеко» было 180 миль, как от Москвы до Суздаля, но нам все было нипочем. Вскоре после отправки резюме мне позвонил их кадровик Ник с просьбой приехать на интервью. Я как раз брала отпуск, чтобы завершить книгу, которую была обязана представить как один из учебников по результатам стажировки в Остине. Мы договорились, что 17-го августа (1998-го года!!!) я выйду после отпуска на работу, и мы созвонимся о деталях моего приезда.

Однако жизнь внесла печальные коррективы в наши планы. Когда в понедельник я собиралась на работу, я впервые, не до конца понимая, что это будет для меня значить, услышала слово «Дефолт». Доехав до работы, я сразу позвонила в Технобанк Юрию Ивановичу Локотцову, когда я смогу взять наши деньги, и у меня все оборвалось, когда я услышала скучный голос без каких-либо интонаций:

– Позвоните недели через две.

Конечно, ни о какой поездке в Алабаму не могло быть и речи. Когда мне позвонил Валерий Александрович Воронцов, который согласился быть редактором моей книги, законченной в срок к 17-му августа, я умершим голосом рассказала ему, что у меня теперь нет ни квартиры, ни денег, которые банк вернуть не гарантирует. Звонил ли Воронцов Локотцову или Юрий Иванович помнил, что я его заранее настойчиво спрашивала и он меня заверил в надежности банка (слухи о возможном обвале уже как-то муссировались), но большую часть денег вернули, а остальное возвратили через четыре года по казначейским обязательствам.

Когда строго 17-го августа позвонил Ник, я пыталась объяснить, что происходит, но он не понимал. Предложила ждать, когда мы приедем в октябре, или проводить интервью по телефону, что они и сделали.

Я очень удивилась вопросам относительно стоимости нашего проезда и умилилась, увидев эту сумму включенной в мой контракт. На то, что я должна эту сумму вернуть, если проработаю меньше года, или половину этой суммы, если проработаю меньше двух, я внимания не обратила. Мне не дано было знать, что я перейду в Ispat International (бывшая Inland Steel) меньше чем через год и буду возвращать «подъемные» по частям как алименты.

Мы, разумеется, не знали, что так называемые «moving expenses» являются неотъемлемой частью любого контракта о найме и при моем следующем переезде длиной в 200 миль новая фирма затратит в несколько раз больше, чем мы запросили на наш переезд из России. Упаковщики всего до мелочей, грузовик, оплата временного хранения, пока найдем постоянное жилье, двухмесячное проживание в обставленной квартире, перевоз всего в «стационарное» жилье со склада и распаковку до тех же мелочей всего хранимого на складе.

Мы многого не знали. В наши почти 59 лет не знали, что, не проработав десяти лет (минимальный американский стаж), мы не будем иметь прав ни на пенсию, ни на государственное медицинское страхование. Правда, с другой стороны, мы так же не знали, что в США нет возрастных ограничений для работы, что супруг параллельно получает, как минимум, 50 % пенсии супруги (если сам не заработал большую) и все 100 % после смерти супруга.

Список, чего мы не знали, можно продолжать до бесконечности. С одной стороны, с другой стороны… Что мы знали, в частности, от Ольги, это как внезапно и необратимо проходят здесь сокращения штатов и соответствующие увольнения. Но и не знали, что через три месяца после начала работы меня назначат лидером группы, а после переименуют в менеджера группы автомобильных сталей.

(В США лабораторией называют помещения, чаще всего здания, а структурные подразделения называются группами и отделами). Еще меньше шансов было предвидеть, что Ольга с Олегом снова окажутся работающими под моим руководством, а я ухитрюсь доработать до 18 лет американского стажа.

Но это все потом. А пока, поскольку грин-кард не дает никаких социальных или финансовых гарантий, для заключительного интервью в Посольстве нужно было либо сослаться на спонсора, либо показать значительные деньги, либо предложение на работу, что и решил контракт с «Hanna Steel”.

Проводы в АНХ

Я ездила прощаться со своими ребятами в Чермете (Олег еще был там и переехал в США через год), с Иваном Михайловичем Бортником, с Валерием Александровичем Воронцовым. Специально зашла попрощаться с Абел Гезовичем Аганбегяном. Чувствовала себя виноватой, что бросаю Инкубатор и Центр в непростой момент, тем более, что надежный во всем Саша Петруненков принять на себя руководство отказался. Но никто меня не попрекал, все понимали непростую ситуацию с критическими словами «внуки» и «возраст».

В АНХ мне устроили очень теплые проводы. Друзья помогли отвозить бесчисленные ящики с книгами для сдачи в багаж.

В аэропорту Шереметьево нас куда-то отодвинули в отдельную очередь «выезжающих на постоянное жительство». Юра пытался возражать (для нас это было неочевидно), но спорить было безнадежно.

По прилету в Чикаго, в паспортном контроле чиновник посмотрел на толстый пакет с моей фотографией на обложке и отсадил нас в сторону. Взяли отпечатки пальцев, поставили печать в паспорте с отметкой о праве на работу и номером будущей грин-кард и разрешили получить чемоданы, которые летели с нами.

Там за барьером, отделяющим багажное отделение от выхода в город, меня ждала моя совсем новая, не наша жизнь.

Продолжение-приложение

Ох, сколько я знаю и как это трудно забыть.

Максим Горький – из письма к Леониду Андрееву

Вместо введения и как бы обоснование продолжения

Реакция на мою попытку описать мою нашу жизнь была довольно разной. Женя Шур воскликнул:

– Как тебе удалось столько вспомнить за такой короткий срок?

А я ничего не забывала. Другое дело, что некоторые факты я запомнила с ошибками и ничего ни с кем и ни с чем не сверяла, потому что, во-первых, спешила (боялась потерять решимость предъявить написанное), а во-вторых, хотела избежать какого бы то ни было влияния на смысл предлагаемого вашему вниманию.

Вадим Раховский в ожидании получения книги (мой звонок застал его в Швейцарии, где он работает и где, по совпаденью, оказались вскоре мы с Юрой, убедиться, что он не меняется с годами) с присущей ему прямотой спросил, много ли в книге вранья. Так и спросил: «вранья».

Я ответила, как есть:

– Вранья нет совсем, но есть умалчивания.

Другой любитель прямых (я не сказала «грубых») выражений, Володя Левит, отметил:

– Что хорошо, я не заметил никакого вранья.

Понятные умалчивания определялись соображениями такта по отношению к конкретным лицам или были вызваны принятыми заранее ограничения объема. В результате второй причины «умалчиваний» не только ряд интересных и важных эпизодов оказались «за скобками», но и ряд лиц, с кем много общалась, и которые справедливо сочли себя «обойденными».

Сумма этих обстоятельств: желание исправить небольшие, но иногда важные неточности, а также добиться пропорционального отражения различных людей и событий в моей и более широкой нашей жизни – подвигнула меня на продолжение ранее написанной книги.

Я помещу эту небольшую вторую книгу на моем web-site, сделав доступной всем желающим, вместе с первой книгой, в которой исправлены опечатки и грамматические ошибки, вроде тех, на которые указал Витя Листов: искренне не знала, например, что в русском языке нет слова «младше».

Среди других неточностей выяснилось, что редакция «Стали» была не на пятом, а на четвертом этаже, а Герман Бройдо перешел из «Стали» не в «Московскую правду», а в «Ленинское знамя», где внештатно работал и Виктор Листов (не в газете «Труд», как думала я), так что оказалось, что они знали друг друга.

Больше всего претензий ко мне было у моих родственников, и именно с этой части исправлений я и начну.

Истоки семьи Фонштейнов

Родственники со стороны Фонштейнов высказали мне свои претензии к неточностям, относящимся к ссылкам на семью, но я своей вины не вижу.

Во-первых, все замечания поступили от тех, кто имел доступ к усопшим старшим. Я такого была лишена, а из слышаного в испорченном телефоне возникали довольно путаные и противоречивые идеи – например, относительно причин возвращения дедушки из Америки (то ли он овдовел, то ли развелся с первой женой).

Я поняла, что родне не нравится мое подчеркивание принадлежности старших (бабушки и дедушки) Фон-штейн к ремесленникам. Однако, после тщательного перетряхивания папиного архива, я нашла сложенный вдвое листок бумаги, исписанный с двух сторон аккуратным папиным почерком под общим названием «Автобиография» (по-видимому, при поступлении на работу). Там было четко написано «Родители мои были ремесленниками (обойщиками мебели)». Он явно помогал им, научился ремеслу, и на всю жизнь это было его хобби – перетяжка пружинных диванов.

К сожалению, изучение этого листка подтвердило пару неточностей в моем тексте, которые я исправила в окончательном варианте. Одна из них, из папиного документа; «Мы переехали в Москву в 1927-м году» (я почему-то была уверена, что обе семьи переехали в том же 1922-м году).

Другая неточность – мне почему-то помнилось, что папа с мамой оба жили не в самом Киеве, в то время как Эдик помнил, что его мама родилась именно в Киеве. Это же я нашла и у папы («родился в Киеве»). Мне было непонятно, как во времена черты оседлости, которая не должна была позволять евреям жить в Киеве, если они не имели высшего образования или были купцами первой гильдии, по крайней мере, папа и тетя Софа (соответственно в 1910 и 1908) родились в Киеве.

Оказалось (интернет), границы черты оседлости менялись, и Киев то входил, то был исключен из нее. При этом во все времена в определенных районах Киева разрешалось проживать практикующим ремесленникам, подтверждающим свою квалификацию документами.

В уже изданной книге мне хотелось подчеркнуть, что хотя дедушки и бабушки были простыми и не очень образованными людьми, они сумели привить тягу к образованию своим детям. Однако Лена Блинкина (дочь моей двоюродной сестры Лили) считает, что я недооценила дедушкин интеллект, что он писал стихи, юмористические рассказы и переписывался с Шолом-Алейхемом. Этого я точно не знала, но запомнившееся, что он не нашел себя в Америке, на мой юношеский беспощадный взгляд говорило не в его пользу. (Хотя может именно дедушкиной наследственностью надо объяснять папины попытки написать роман о своем брате, как и моё графоманство?)

Какую-то роль в неполной информации о дедушке играл тот факт, что дедушка был значительно старше бабушки Нины, и, когда мама вошла в их семью, он уже был сильно пожилым человеком и по маминым рассказам очень молчаливым. Вообще данные о жизни дедушки немногочисленны и частично загадочны. Известно, что он был женат, жил (по крайней мере: какое-то время) в Америке, где у него осталась дочь, впоследствии коммунистка, приезжавшая до войны в СССР. Однако, как мне было известно, эта тема (жизнь дедушки в Америке) была под семейным табу. То ли, чтобы не задевать какие-то болезненные струнки бабушки Нины, то ли из-за понятной растущей опасности объявлять о родственниках за границей. В итоге мы так и потеряли все концы и меняющиеся в браке фамилии двоюродной сестры и ее дочки и ничего о них не знаем.

Что, на мой взгляд, в конечном итоге важно: бабушки и дедушки умерли до моего рождения, меня, к сожалению, не воспитывали и могли повлиять на мою жизнь только опосредованно – через унаследованные черты моих родителей. Соответственно, всем, чего я достигла, я обязана жизненной стойкости и организационной способности моей мамы и беспредельной любви к чтению и новым знаниям моего папы.

Квартирный вопрос

Я упоминала, что квартирный вопрос и нас замучил, но как-то скомкала эту тему, хотя история борьбы за свое приличное жилье, которая увенчалась переездом в наше последнее в России пристанище, отражает много интересных деталей нашей жизни.

Как я писала, до моих девятнадцати и почти до рожденья Миши, мы жили на втором этаже ткацкой фабрики. Удобства были на улице, и это оказалось важным спасительным фактором. Недалеко от нашего дома находился фабричный склад, где хранили сырье: нитки различного цвета и качества.

Однажды зимой (папа был в командировке) Толя, старший сын маминой младшей сестры Бэлы, двинулся во двор, где находилась заветная промерзшая будочка, и вернулся с криком «Пожар!». Он и забыл про свое намерение, когда из-за огня, который охватил ступеньки лестницы, не смог преодолеть крыльцо.

Дружными усилиями соседей, бегающих к лестнице с ведрами, огонь на крыльце погасили, однако склад пылал во всю, поэтому все четыре семьи начали выносить вещи. Тетя Оля (одна из соседок) вела себя странно отрешенно. Как выяснилось потом, она была причастна к краже пряжи, которая предшествовала пожару, и от суда ее спасла только попытка самоубийства (после укрощения пожара она выпила уксус и попала надолго в больницу).

Мама выбежала на улицу, держа сумку с документами и облигациями, из других маленьких деревянных домиков нашего двора выносили чемоданы. Я выбежала в валенках, надев их на босу ногу и накинув пальто на ночную рубашку. Была зима, но я почему-то не простыла. («солдаты и влюбленные не простужаются» – слишком велик был стресс). Из соседних дворов общежитий ГПУ прибегали любопытствующие. Тушить пожар никто не помогал (приехали пожарники), но после того, как пожар погасили и все разошлись по домам, некоторых вещей соседи не досчитались.

Как я писала, Миша появился, исходя из наших надежд на дополнительную площадь и отдельную квартиру. На деле ничего не состоялось: нам «выдали» две комнаты, но в коммунальной квартире, где жило еще две семьи с сильно пьющим женатым сыном и довольно горячими нравами членов обеих семей. Миша рос, начал ходить, и мы не раз спасали его от опасности быть сшибленным резко открываемой дверью соседей.

На дворе стояли шестидесятые, бурный расцвет строительства пятиэтажек с планировкой типичных хрущоб: смежные комнаты, совмещенный санузел, микро-кухня и «тещина комната» как приложение для хранения скарба.

Как всегда, левая рука не подумала, что обещала правая. А правая обещала расселить общежития, где жили так называемые «одиночки» и «малосемейные» (пары без детей), которым отдельные квартиры даже такого качества не полагались.

Вдруг обе руки вместе стали охотно предлагать хрущобы желающим сдать две отдельные комнаты, в каждую из которых можно было бы вселить этих одиночек и малосемейных из освобождаемых общежитий.

Уже шел 1962-й, мы с Юрой были на пятом курсе. Разумеется, ради безопасности обожаемого Мишеньки мы были согласны потерять семь квадратных метров, а Валя с мамой – оказаться в проходной комнате, но зато без скандалов с соседями на кухне. Мы переехали в «отдельную квартиру» и в целом соглашались с дядей Исааком, который, навестив нас, повторял:

– Отдельная квартира – это постоянно действующий санаторий.

Юра делал чертежи к диплому, оперев чертежную доску на ванну.

Позже я печатала на машинке кандидатскую диссертацию в маленькой, но «своей» кухне.

Мы с Юрой с первых дней поняли, что Валя не заслуживает такого существования. И в таких условиях ей никогда не устроить свою жизнь. Поэтому по общему решению Валя записалась куда-то в очередь (все тогда требовало стояния в очередях), и мы начали собирать деньги на кооперативную квартиру. Мы отдавали деньги маме, и по нашему расчету мы с Юрой должны были внести две трети от необходимого первого взноса. Через два года мама сказала, что необходимая тысяча шестьсот рублей собрана (сорок процентов от общей стоимости в четыре тысячи на двухкомнатную квартиру с жилой площадью в двадцать пять метров).

Валя переехала, мама какое-то время продолжала жить с нами и растить Мишу, пока не настал его дерзкий возраст, и его непослушание кончалось повышением ее кровяного давления.

Она все равно пыталась контролировать его дистанционно и достаточно часто звонила мне на работу, требуя моего вмешательства:

– Представляешь, я звонила полчаса назад, и Миша еще не начинал делать уроки, а сейчас я позвонила, и он сказал, что он уже их сделал. (Миша никогда не врал, как и всю последующую жизнь, но я еле сдерживалась, чтобы не сожалеть об этом).

Мы прожили в этой квартире двенадцать лет.

Миша учился в так называемой «английской» школе. Нас туда «приняли» без проблем, поскольку мы жили, что называется, в том же микрорайоне (на той же улице, где находилась школа). Большинство других ребят жили далеко и были особыми детьми из семей, по определению ориентированных либо на жизнь за границей или, как минимум, на обучение детей в МГИМО. По-видимому, им это было как-то гарантированно, и Миша впитал от остальных ребят, что учить уроки, кроме английского, – дурость. У него, разумеется, была пятерка по биологии и английскому, четверки по математике, но все остальные – тройки.

Мы поняли, и, слава богу, Миша и сам этого хотел, что единственный выход – перевод его в другую школу. Он уже несколько лет участвовал, и успешно, в городских биологических олимпиадах, поэтому после окончания им восьмого класса мы перевели его в школу вблизи МГУ, с так называемым «биологическим уклоном».

Когда там брали наши документы и посмотрели на наш адрес, директор школы сказала:

– Думайте о переезде. При их нагрузке он такие ежедневные поездки на длинные расстояния не выдержит.

Я занялась обменом квартиры.

Гуляев шутил направленно в мой адрес:

– Это не работники: женщины, которые выходят замуж, или думают, что беременны, или заняты обменом квартиры.

Я, на самом деле, не могла сосредоточиться на работе. Сейчас, когда все решается через куплю-продажу, мои усилия могут казаться непонятными: чтение всех наклеенных объявлений, хождение в Банный переулок, где находилась картотека всех желающих переехать в другой район, топтание около Черемушкинского рынка, где решались локальные обмены внутри Юго-Запада.

В один прием поменяться не удалось: сначала мы просто существенно приблизились к Мишиной школе, переехав на Мичуринский проспект, где жили около года.

И только когда Миша пошел уже в десятый класс мы оказались в конечной точке нашего путешествия: в классической квартире «сталинского» типа на Молодежной улице, в доме между цирком на проспекте Вернадского и Детским музыкальным театром.

Обмен был чрезвычайно сложный, в несколько ступеней, с многочисленными участниками. Юра просил:

– Нарисуй мне схему обмена, а то я не могу объяснить, как мы там оказались.

Кто-то меня упрекнул:

– Жестоко поселить Мишу в комнату с окнами на МГУ, куда он никогда не поступит.

А он поступил, и мы смотрели на окна трехзального спорткомплекса, чтобы включить чайник, когда они погаснут, что означало: зал закрыт, и Миша сейчас придет. Миша вдруг в старших классах стал активно играть в бадминтон, был в команде МГУ и дорос до кандидата в мастера, что впоследствии обернулось жутким избытком веса, когда он переехал в США и бросил большой спорт.

Как и его папа, Миша на втором курсе женился и переехал сначала в квартиру Олиных родителей, а потом (уже после окончания университета) в их с Олей собственную. Моей мамы не стало, когда Анечке было три месяца, с нами до ее смерти жила Юрина мама, и через несколько лет мы остались с Юрой вдвоем в этой непривычно большой квартире, которую рассматривали как подарок судьбы откуда-то свыше. Поэтому всю оставшуюся в Москве жизнь мы старались благодарить судьбу, превратив наш дом в гостеприимную гостиницу для всех приезжающих или проезжающих коллег.

В целом, квартирой (и квартирным вопросом) мы занимались долгие годы, если иметь в виду ее полное обустройство. Понадобилось издать книгу, чтобы купить пристойную мебель в гостиную, где из «приличного» вначале было только пианино, но это было уже через десять лет после переезда. Еще через пару лет гонорар за перевод справочника по фрактографии помог купить стенку в маленькую комнату. В дальней самой большой комнате так и стояла привезенная с предыдущих квартир тахта, письменный стол и книжные полки.

Как мы брали города

Кто-то из моих друзей отметил, что в книге мало уделялось внимания тому, как осуществлялись собственно научные работы и достигались промышленные результаты.

До сорока лет, далеко после кандидатской диссертации, я выполняла все экспериментальные работы своими руками. В ЦНИИчермете с самого начала в лаборатории выполнялись параллельно несколько проектов, но в выделенных как «мои» я лично участвовала во всех экспериментах. В частности, выделила тему диссертации Лены Жуковой в область личных интересов и много времени проводила с ней.

Однако в конце 1979 года в тематике появились двухфазные стали. Я до этого времени была скорее методическим человеком, выискивала какие-то важные закономерности в разрабатываемых другими сталях с помощью механических испытаний, фрактографии, анализа структуры и неметаллических включений. В Институте качественных сталей (ИКС) все возможные стали были поделены между лабораториями так же точно, как делила страны карта Европы. Было понятно, что сделать докторскую диссертацию в нашем институте, разрабатывающем стали для различных применений, можно было только на своих сталях данной лаборатории.

Двухфазными сталями в Союзе еще никто не занимался, да и в мире это был новый привлекательный объект металловедения. Голованенко предложил заниматься ими мне, и я восприняла это как мой единственный шанс (до этого я о докторской диссертации и не думала из-за очевидной нереальности).

Составила перечень вопросов, по которым шли споры в литературе, наметила, кто и что будет выполнять, и в этой связи проводить самой все необходимые эксперименты было уже нереально. Голованенко был, правда, добр не до конца, параллельно он вел некие работы по двухфазным сталям с Инной Конновой и Таней Сергеевой и как-то подкольнул:

– А мы с Конновой вас обгоняем.

Я не смолчала, поскольку в то время он был неотделимым соавтором всего мною производимого:

– Сергей Александрович, надо по-другому сказать: Вы с Конновой обгоняете меня с Вами.

Постепенно объем полученных нашей группой принципиально новых данных убедил его забыть о каком бы то ни было соревновании и признать, что я руковожу направлением в целом. При уходе от Гуляева нас так и назвали «группа двухфазных сталей».

Пара лет ушла на накопление лабораторных результатов. Уже были видны составы новых сталей, пригодных для производства и обработки на наших заводах – поставщиках автопрома. Началась штурмовая атака одновременно металлургических и автомобильных заводов: первых – чтобы пытались производить, вторых, чтобы опробовали и впоследствии заказывали то, что получится.

Однако, никакая типовая схема не проходила. У всех были разные мотивации поддержать наши искания. ВАЗ понимал свою лидирующую роль, другие автозаводы хотели пробовать что-то новое, чтобы не выглядеть хуже. При этом везде решали личности и личные контакты. На ВАЗе это был амбициозный начальник отдела новых материалов Виктор Ионович Фалкон, который на долгие годы проникся интересом к нашим работам и стал постоянным союзником. На ГАЗе мы подружились с главным металлургом завода Романом Ефимовичем Глинером, который отвечал за освоение новых материалов и был сильным металловедом, впоследствии защитившим докторскую диссертацию. На ЗИЛе нашим партнером был молодой начальник лаборатории штампуемых сталей Борис Бейлин, с которым тоже надолго подружились.

В общем, было именно так: или поверили друг в друга и подружились, или все постепенно вяло и умирало, как на АЗЛК.

На ЗИЛе и КамАЗе от меня потребовали предварительной встречи с конструкторами, которые дотошно спрашивали меня про характеристики предлагаемых нами сталей, скептически относясь к нашим обещаниям. Однако после некоторой полемики на КАМазе мы опять-таки именно подружились с главным конструктором завода, Рамилем Абдреевичем Азаматовым, который впоследствии посылал свою машину, оборудованную телефоном (что вызывало у меня тихие восторги по аналогии с фильмом «Укрощение огня», где Лавров звонит из машины в Симферополь, потрясая Роговцеву), встречать меня в Казань. В какой-то из наших приездов в Набережные челны вместе с Таней Ефимовой, которая взяла с собой (были школьные каникулы) сына Алешу, Азаматов выделил нам машину, чтобы мы могли съездить в Елабугу, повидать дом и могилу Цветаевой.

Опробование новых сталей проходило не всегда удачно, с нами всегда приезжал Олег Якубовский, тогда еще работавший в НИИАТМ, который вовлекал различные приемы улучшения штампуемости – смазки, прижимы, варьировал направление заготовки.

С металлургическими заводами все было более драматично.

Главным объектом наших усилий был Новолипецкий комбинат. Так случилось, что два директора липецкого комбината впоследствии становились министрами черной металлургии, сохранив привязанность к своему детищу. В результате завод был оборудован лучше всех в отрасли, и у руководства была полезная для нас амбиция: «Если мы не сможем, то кто сможет?».

В 1982-м году они запустили японский агрегат непрерывного отжига, который идеально годился для получения двухфазных сталей. Я пару раз приезжала на комбинат и до этого, пытаясь объяснить на их семинарах перспективы получения наших сталей. Правда, у агрегата были и другие важные возможности, поэтому, как я выяснила с потрясением через двадцать лет, знаменитая «Бетлехем стил», которая имела такой же агрегат и блестящие сотрудники которой, включая Роджера Прадана, написали тонну статей про лабораторные исследования двухфазных сталей, не провела ни одного промышленного эксперимента по их получению (берегла агрегат для мягких автолистовых сталей с высоким качеством поверхности для штамповки лицевых деталей). Только много позже, когда эта фирма ушла в банкротство, была куплена Митталом и слилась с нами, а Роджер оказался в моем подчинении, началось освоение ими двухфазных марок сталей, производимых бывшей «Инланд Стил», как и разработанных уже при мне во времена «Испат Интернейшнл».

Независимо от позиции руководства и утвержденных рабочих планов было важно, что операторов липецкого агрегата учили в Японии, и это придало им чувство недосягаемого превосходства и надменности в различных обсуждениях. Только когда начались неудачи, потребовавшие нашего вмешательства, и после нескольких наших успешных предсказаний результатов при смене режимов, они начали слышать и слушать, что говорили мы.

Мы играли и на том, что им по-человечески было интересно опробовать разные возможности агрегата. К тому же я помогала Ире Родионовой, тогда аспирантке Мстислава Андреевича Штремеля, исследовать способы предотвращения старения, свойственного обработанным на этом агрегате обычным мягким автомобильным сталям. Постепенно они все охотнее помогали нам проводить эксперименты по получению сталей, в два раза более прочных. Нередко мы проводили наши опыты в ночные смены, что тоже вызывало их уважение.

Основными борцами за освоение наших стлей в Липецке были, разумеется, мои молодые сотрудники: Боря Букреев, урожденный липчанин, и Оля Гирина.

Это было лихое время освоения новой игрушки, и нам давали крутить разные ручки и варьировать разные режимы. Мы многое проверили в лаборатории, поэтому удачи пришли скоро, и мы стали опробовать новые стали на ВАЗе, ГАЗе, ЗИЛе, КАМАЗе и других – вплоть до Алтайского тракторного.

Смешная специфическая проблема того времени – контролируемые фонды. Я лично ходила в Госплан и просила добавить несчастный вагон нашей стали (меньше вагона отправлять не разрешали, 63 тонны в среднем) в запланированный объем поставки Липецком конкретно данному получателю (где-то что-то надо было убавить, что-то прибавить, поскольку все возможные производимые НЛМК стали были расписаны заранее). С ВАЗом таких проблем не было – он был массовым получателем автосталей от всех ведущих изготовителей, двухфазные стали легко поставлялись вместо других запланированных марок.

Так сложилось, что на разных предприятиях роль входного фильтра и охранника интересов заводов выполняли лица, занимающие разные должности. Так на НЛМК это был начальник ЦЗЛ Анатолий Петрович Шаповалов, на ММК – заместитель начальника ЦЗЛ Владимир Николаевич Масленнников, а на ЧерМК – начальник техотдела Виктор Яковлевич Тишков.

Это определялось не только их опытом и знаниями, но и умением достаточно жестко отказывать и, разумеется, авторитетом у главного начальства (главного инженера и/или директора).

Вначале на Череповецком комбинате было довольно гладко. ГАЗ просил повысить прочность стали для бамперов. Таня Ефимова показала в лаборатории, что при наличии начального ускоренного охлаждения на выходе из их нормализационной печи нужные свойства получаются при обработке их массовой стали 09Г2.

Нашему энтузиазму не было предела. В лаборатории термообработки ИКС Миша Василевский разработал эффективную водо-воздушную форсунку, на ЦНИИчерметовском опытном заводе (который тогда еще был жив и эффективен). Изготовили их в нужном количестве, приварили к трубам, которые отвезли в Череповец. Там под надзором Вити Пименова собрали эти трубы с форсунками в некую систему, которую заводчане называли «каракатицей» и устанавливали на рольганг за печью нормализацией в те смены, когда производили двухфазную сталь.

Проблемы начались, когда мы с Сашей Ефимовым (тогда впервые в мире) показали эффективность применения двухфазных сталей в тонком прутке или проволоке для изготовления высокопрочного крепежа: болтов и шпилек без термообработки (подробнее об этом – отдельно в главе «Есть такой город Белебей»).

Проволоку надо было термообрабатывать (идеи получения двухфазных сталей прямо с прокатного нагрева еще только опробовались и были, в частности, темой диссертации Вити Пименова).

Я всегда старалась решать проблему с конца, забегая вперед, чтобы быть уверенной, что мы не упремся в нерешаемое. Рассматривая возможные заводы, где были близкие к нужным нам термические агрегаты, мы побывали в Сталинграде и в Орле. В Орле состоялось очень грамотное техническое совещание, и их руководство выразило принципиальное согласие на эксперименты.

Всегда готовый разделить успех, для подписания окончательных документов с нами поехал сам директор института с С. А. Голованенко и стал свидетелем картины, которую наблюдали мы с Леной при каждом приезде в город, если приезжали, как в этот раз, на один день. Поезд приходил в шесть утра, мы, разумеется, не заказывали гостиницу, поэтому прямо с поезда шли в вокзальный ресторан завтракать. Как и нас в первый раз, Голованенко вначале удивила длиннющая, вплоть до двери, очередь к буфетной стойке. Очередь, в которой были не только мужчины, но и женщины, двигалась быстро, но не уменьшалась, и каждый стоящий в очереди отходил от буфета с изящным бокалом, в котором размещались сто пятьдесят граммов водки, сопровождаемым карамелькой.

Так было каждый раз: люди в очереди выглядели вполне деловыми, и большинство из них прямо из вокзального ресторана направлялись на работу, с большой вероятностью, в том числе на Орловский сталепрокатный.

У нас было согласие на проведение термообработки и от Белорецкого комбината, однако вначале нужно было выплавить и прокатать сталь нужного разработанного нами состава.

Я попросила папу нашего Вити, Александра Федоровича Пименова, который учился в одной группе с директором ЧерМК Ю. В. Липухиным в МИСиС, написать какое-нибудь ходатайство, и Лена Жукова (проверенный посол) отправилась в путь. Юрий Викторович ломать их стандартную цепочку не стал и, хоть и с благожелательной пометкой, направил это письмо главному инженеру Альберту Николаевичу Иводитову, который, однако, встретил Лену как врага.

Со сложными отношениями директоров с их главными инженерами мы сталкивались неоднократно, Иводитов неприкрыто выразил недовольство, что его пытались обойти. Он был в то время достаточно молодой и кокетливый парень и заявил бедной Лене, что он объявляет ей войну, и сталь эту их завод никогда производить не будет. Правда, начальник техотдела Виктор Яковлевич Тишков, к которому «по цепочке» пошла Лена, соглашался прокатать слитки стали, если мы выплавим ее в другом месте.

Мы кинулись опробовать наши контакты с Донецким металлургическим заводом, Новокузнецким комбинатом. О попытке работать с Украиной – другая песня (см. «Украинская эпопея»).

Поняли, что единственный вариант – ЧерМК, и стали готовить второй штурм. Я вспоминаю этот эпизод исключительно в декорациях прогулки Людмилы Гурченко с подругой в фильме «Любимая женщина механика Гаврилова». Две отчаянные барышни расфуфырились и расправили плечи, готовые на абордаж.

Мне кажется, и одеты мы были как те барышни в фильме: у меня были рюшечки на платье, у Лены – блузка с люрексом или наоборот. Обе на высоченных каблуках, и в таком виде мы выперлись – другого слова и подобрать нельзя – ловить Иводитова на стане 2000, где по понедельникам он проводил совещание. По дороге надо было преодолевать участки щебенки с риском для каблуков, но мы справились. Совещание уже началось, мы вошли и сели скромно сбоку, но так, чтобы быть увиденными Иводитовым. Он нас увидел, и бедному парню шею свернуло: он старался не смотреть в нашу сторону, но не получалось. Когда совещание кончилось, и мы двинулись к его трибуне, которую окружили мастера участков, он через их голову развернулся кнам:

– Вы ко мне? Я буду у себя в кабинете через 20 минут.

Мы, ломая ноги, но обнадеженные его кавалерским тоном, потащились к заводоуправлению.

Сцену в его кабинете вспоминаем с Леной всегда со смехом.

– Елена Николаевна? Вам от окна не дует? Может, пересядете?

– Чаю не хотите?

Мне было сорок два, и я была не совсем дурна, а Лена в ее тридцать просто прелесть, и молодому Иводитову, имеющему дело с мужиками в запыленных комбинезонах, было приятно провести хоть несколько минут в окружении светских нарядившихся дам, да еще подобострастно на него глядящих. Мы не стали вспоминать про объявленную им войну, и он про нее как бы забыл. Всплыли какие-то шутки, и на все оставшиеся годы он остался нашим покровителем, и позже с его благожелательным отношением мне удавалось проводить на комбинате чудовищные эксперименты, как, например, прокатать слябы с вваренными в них лабораторными слитками разного состава.

Он только позвонил тогда главному механику Данилову:

– Не сломают они нам стан? – И утвердил рабочий план.

Однако, хоть на этот раз и благожелательно, он все равно отослал нас по цепочке к Тишкову.

А тот все начал сначала:

– Я же говорил, что надо выплавить слитки этой стали на другом заводе, а мы тогда их прокатаем.

– Но мы уже ездили на три завода, не получается, не их номенклатура.

– Вот видите, дураков нет плавить вашу сталь. Поищите еще.

Все это он говорил, опустив голову, даже не удосужившись взглянуть в нашу сторону. Тут я взвилась.

– То, что вы предлагаете, еще больше прибавит командировок и мне и Елене Николаевне, и ее бросит муж.

Тут Тишков впервые поднял голову и посмотрел на Лену.

– Думаю, у нее с этим проблем не будет.

– Конечно. Потому что меня бросит мой муж и женится на Лене.

Тут Тишков окончательно поднял голову, посмотрел на меня и расхохотался:

– Ну, девки, вы меня достали. Ну не любим мы делать сталь для Автонормали, у них чрезмерно узкие требования к химии.

– Так все равно общее количество не меняется.

Тишков покрутил головой.

– Надеялся с вашей помощью его уменьшить. Не прошло. Ладно, давайте, показывайте ваш состав.

Постепенно мы стали настоящими друзьями, Тишков относился ко мне с большим доверием, нередко звонил мне с техническими вопросами, зная, что, если я и не готова ответить сразу, найду ответ в литературе. Приезжал в Москву для одобрительного выступления на защите моей докторской.

Мы в течение ряда лет расширяли нашу тематику, и Тишков неизменно поддерживал тех, кто вел наши проекты на Череповецком комбинате, дружески к ним относился и прежде всего к Тане Ефимовой, Вите Пименову и, конечно, к Лене.

Мы едем в командировки

Все знают ответ на загадку «Длинная, зеленая, пахнет колбасой», однако по жизни ситуация не была смешной. Москва служила транспортным узлом, а далее ряд продуктов попадали в руки счастливчиков «самовывозом».

На всех московских вокзалах отъезжающие несли авоськи с апельсинами. Когда мы ехали в командировки в города, где жили друзья, звонили спрашивать, что привезти.

Юра возил во Владимир сосиски.

Володя Левит попросил:

– Привези сыр.

– Какой?

– Вы, москвичи, зажрались. Сыр он и есть сыр.

Помню, как мы ехали в поезде в Свердловск с Танечкой Шифман (наверно, на защиту их дипломов). Была зима, и мы везли мясо, завернутое в тряпки, промоченные уксусом, чтобы не почернело. Кто-то посоветовал обратиться к проводнице, и она с пониманием и сочувствием открыла нам люк, скатав ковер в коридоре, и мясо счастливо ехало практически в холодильнике. Это был конец 70-х.

Но жизнь была длинная, и, как я любила повторять в трудные минуты:

– Кто доживет, тот многое увидит.

Однако часто вместо одних трудностей приходилось видеть другие.

В масштабе моей длинной жизни еще в 63-м исчезло всё, даже хлеб. Собирая меня в командировку в Саранск, мама тайком вытаскивала по одному предмету одежды, заменяя его очередным батоном белого хлеба. В результате оказалось, что я приехала без платья и юбки, которые мне потом пересылали с проводником, и вынуждена была делать доклад в брюках, что в те годы было не совсем прилично.

В 1980-м мы с Леночкой Жуковой взяли недельный отпуск и поехали в Тбилиси. В первый раз я там была в 1964-м голу на ставшей регулярной конференции по релаксационным явлениям. В ней тогда участвовало всего три девицы, включая меня, возникли контакты. Потом были Сухуми в 66-м, Батуми в 68-м.

На защиту моей кандидатской диссертации в конце 68-го отзыв подписали необычно сразу три человека: кроме директора института академика Фердинанда Несторовича Тавадзе еще и два молодых кандидата: Нугзар Зоидзе и Валико Метревели. К отзыву была приколота записка; «От твоих подруг из Тбилиси». Валико случайно оказался в Москве и был на банкете по поводу моей защиты. К моему удивлению, он не уходил и вроде даже не собирался уходить, когда все закончилось. Мягко подошел ко мне:

– А тебе хватит денег расплатиться? – В этом были все грузины. Зарплата младшего научного сотрудника, правда, плюс иногда некая поддержка от бабушки, но в любом случае постоянная гордая готовность поделиться, показать себя независимым и богатым.

Грузинские коллеги стали настоящими друзьями, но я перестала приезжать в Грузию, поменяв работу и переключившись на другие методы. Когда встречались в Москве или на других конференциях, они приглашали приехать просто так, а потом как-то написали:

– Приезжай, а то приглашать перестанем. По возрасту.

Был 1980-й, мне было уже сорок, я осознала угрозу, и мы поехали.

Наш приезд опекали трое: кроме Нугзара и Валико, примкнувший к ним Димурий Маглакелидзе, с которым Лена познакомилась, когда они с Голованенко были в Тбилиси на очередной конференции металловедов. Он позже приезжал к нам в ЦНИИчермет и участвовал в конференции по чистоте стали в тогдашнем Жданове, где были и мы с Леной.

Каждый день все трое гордо приезжали на своих машинах к нашей гостинице, а потом пересаживались втроем в одну машину к счастливчику, у которого было больше бензина, или сцеживали остатки из неизменных канистр и везли нас показывать окрестности.

Так память устанавливает даты, когда исчез бензин, и по всей стране стояли очереди на заправках.

В те годы «застоя» стал популярным анекдот про «загадки социализма»:

Никто не работает, а план выполняют. План выполняют, а в магазинах ничего нет. В магазинах ничего нет, а холодильники полны. Холодильники полны, а все недовольны. Все недовольны, а голосуют «за».

То, что люди, вопреки всему, ухитрялись наполнять холодильники – правда, но это было до тех пор, пока где-то что-то было, что было можно достать.

В конце 80-х стало все исчезать и в Москве, и мы приходили в наш привычный магазин «Сыры» на Ломоносовском проспекте с вопросом:

– А сыр есть?

Не было и молока, и ответы были понятны по отсутствию очередей.

В 1989 ом мы ездили в Берлин с нетерпением увидеть новорожденного Бенечку, гуляли вокруг дома родителей Вероники в Кёпениге, наткнулись на магазин колбас, подавленные их изобилием. Юра задумчиво произнес:

– Два автобуса из Владимира, и ничего этого не будет.

В 1990-м наши польские друзья Задрожные проезжали из Москвы в Катынь. Отец Ванды погиб в Катыни, и ее включили в состав делегации, которая ехала в Катынь для участия в съемке документального фильма, спонсируемого Анджием Вайдой.

Осведомленные без нашего участия Ежи с Вандой привезли нам какие-то пищевые гостинцы, и мы с Юрой хорошо помним, что кормили гостей их же продуктами, когда они зашли к нам на пути туда, и приберегли остальное, чтобы кормить их на обратном пути.

Было ужасно обидно, что после развала «соцлагеря» кажущееся изобилие в Польше начиналось уже с вокзальных ларьков в Варшаве.

А через несколько лет все обрушилось и на нас, вереницы ларьков и все, кажущееся вчера недоступным, похожее на изобилие.

Правда, при этом многотысячные всесоюзные исследовательские и проектные институты потеряли большую часть заказчиков и соответственно многие сотрудники остались без работы. Наш сокурсник и Юрин коллега по ВНИИЭМу Гарик Малахов после безуспешной борьбы за существование торговал каким-то барахлом на рынке в Коньково. Но на рынках было все.

Я напрасно предупреждала липецкого Ларина, с которым ехали в конце 93-го года в Бельгию:

– Первый раз за границу и сразу в Бельгию, – тяжело. Вас ждут большие испытания.

Я помнила свой шок 91-го года и бегающего по Генту с раннего утра Витю Кирилленко:

– Проверил. Действительно, клубника у них начинается в шесть утра. (Было начало марта).

Ларин посмотрел магазины Бельгии и оказался абсолютно равнодушен:

– А у нас на Липецком рынке все это есть. О качестве – особая песня, но это понимание пришло много позже.

Конечно, поездки в командировки по стране помнились не только авоськами с продуктами, которые мы возили друзьям, но и привезенными оттуда настроениями наших соотечественников.

Так, в начале 83-го, вися на подножке липецкого трамвая, я услышала надолго запомнившуюся реакцию на «облавы» уклонившихся от работы в рабочее время, которых ловили в парикмахерских, банях, кинотеатрах.:

– Правильно Андропов делает. Стране давно нужна твердая рука.

Не помню такой громкой «народной» поддержки перестройки, так неудачно начавшейся с «сухого закона».

Есть такой город – Белебей

Началось все со звонка начальника отдела материалов ВАЗа Виктора Ионовича Фалкона, который постепенно стал горячим сторонником наших работ:

– Нина Михайловна, вот вы показали, что ваши стали быстро упрочняются при деформации. А можно протянуть пруток вашей стали, подобрав деформацию, чтобы он достиг нужной высокой прочности?

– В принципе, можно.

– Займитесь этим, пожалуйста. Проблема в том, что длинномерные шпильки и болты, прочность которых достигается термобработкой, сильно коробятся в печах, а при их правке возникают различные проблемы.

Для нас было внове перейти от листа к круглым заготовкам. Это стало темой диссертации Саши Ефимова, мы изучили альтернативные решения, и наш подход смотрелся вполне реалистично.

Фалкон вскоре позвонил опять:

– Есть такой город Белебей, и там расположен завод «Автонормаль», поставщик всего крепежа для ВАЗа и КамАЗа. Вам бы надо туда съездить, посмотреть их технологический процесс, объяснить ваш подход.

Город Белебей был довольно небольшой, находился в Башкирской АССР, добираться туда было сложно: или 36 часов на Челябинском поезде до станции Аксаково, откуда нас забирали заводской машиной, или, как мы предпочитали позже, самолетом до Уфы, а оттуда 280 км машиной, которую опять же специально присылали за приезжающими.

У Саши Ефимова родился маленький Миша, и он практически не мог ездить в командировки (надо было помогать Тане), поэтому Лена, уже год как защитившая диссертацию, взяла этот проект «на грудь», и его промышленное освоение – целиком ее заслуга.

В первый раз я почему-то поехала туда одна, на поезде, принимали меня на «нижнем» уровне специалистов, без начальства. Правда, познакомилась с главным технологом Николаем Ивановичем Счисляевым, который помог наметить начальные эксперименты, посильные для объемов стали, изготовленной нашим опытным заводом.

После получения первых результатов в нашу заводскую деятельность непосредственно включился директор завода Марс Гизитдинович Амиров и, в те годы его помощник, молодой Расул Гареев, который на наших глазах вырос до Расула Курбановича и заместителя директора.

Сотрудничество с этим заводом, которое расширялось в направлении других марок, помимо двухфазной стали, превратилось в многолетнюю дружбу, и оба, Амиров и Гареев, заслуживают, чтобы о них рассказать поподробнее.

Рядом была Татария, куда периодически (в том числе и в день ГКЧП, то есть уже в 1991-м) мы ездили из Белебея на КамАЗ, через так называемый «самый длинный мост в мире», потому что разница во времени по сторонам этого моста была в два часа. Татарская кухня преобладала, жена Амирова научила меня делать татарские перемечи (острее и меньше размером, чем русские беляши), в семье Гареевых угощали вкусным острым мясом.

За многие годы знакомства мы побывали во многих домах сотрудников «Автонормали» и даже на их «дачных» участках размерами в четыре сотки и с маленькими однокомнатными летними домиками. Счисляевы как-то раз позвали на малину, которую я всю, к своему стыду, объела, научили жарить натертые чесноком кабачки в яйце.

Наше регулярное появление на заводе становилось событием (москвички, ученые). При этом Амиров и другие руководители завода были очень довольны нашими результатами (ширилось опробование изделий из новых сталей на ВАЗе и КамАЗе). К тому же они знали, что нашим приездам и опробованиям предшествовали (помимо борьбы за выплавку стали, о которой я писала выше) наши с Леной длительные командировки для проведения термообработки сталей соответственно в Белорецке и Орле. В знак признательности они выискивали способы принять нас как можно привлекательнее. Беда была в том, что из городских достопримечательностей в городе был только ликеро-водочный завод. Не рассчитан был город на прием женщин.

В какой-то из наших приездов Расул Гареев, загадочно прихватив какой-то сверток, подвез нас на машине, как он сказал, на некое мероприятие. Хорошо, что в тот раз с нами с Леной был и Саша Ефимов. Как оказалось, нас везли на традиционную для специальных гостей, с образовательными элементами, дегустацию продукции ликеро-водочного завода. Нам предстояло узнать не только, как правильно дегустировать, но и то, что Белебеевская водка – очень чистая, впервые попробовать черемуховый ликер, узнать, что технология их производства (наклонный спуск конвейера) – саморозлив (с ударением на «о»). Расул разложил на столе принесенные с собой бутерброды с красной икрой (было начало 80-х). Главный инженер завода, который проводил дегустацию, был увлечен своим делом, делился своими знаниями. На вопрос о различных сортах напитков он часто отвечал пренебрежительно, как, например, о пшеничной водке: «надуманная марка».

Помню очень аккуратный и четкий почерк Расула, который вместе с нами каждый раз обобщал итоги наших приездов и поездок на ВАЗ или КамАЗ. Он рос на глазах, стал настоящим соавтором выполняемого нами освоения новых сталей. В 1992-м мы вместе ездили на конференцию ИСАТА во Флоренцию, где он выступал с докладом по новым сталям для высокопрочного крепежа.

Амиров был не просто очень сильным руководителем огромного завода, но и остроумным человеком, любителем розыгрышей. Как-то мы были в Белебее летом, в жару, и Лена спросила, нет ли на заводе бани. Через пару дней Амиров, встретив нас, сказал:

– Завтра устроим для вас баню. Мы и профессионала нашли. Проверенный. Член парткома.

Мы с Леной напряглись, но «со своим уставом» – спорить не стали. В субботу нас куда-то отвезли, показали небольшое бревенчатое здание. Заглянули – действительно баня. Помня про «члена парткома», остались в купальниках. Через несколько минут в баню зашла женщина, явно очень напряженная. Увидела нас, всплеснула руками:

– Ну, Марс Гизитдинович, ну и напугал.

– А что случилось?

– А он мне вчера сказал: тебе особое поручение. Ученые из Москвы приехали. Надо устроить им настоящую баню Я поняла: мужики, но с Амировым не поспоришь.

Про члена парткома была правда. Эта милая женщина, которая была и членом парткома, стегала нас вениками, а потом мы ее, и после этого сколько-то времени уже не умирали от жары.

Внедрение двухфазных сталей расширялось, но было необходимо найти способ кратковременной термообработки: на данном этапе это был медленный нагрев перематываемых рулонов проволоки в обычных печах с последующим ускоренным охлаждением в водяных ваннах.

Появилась новая аспирантка Оля Зорина, и я поставила перед ней задачу исследовать влияние высоких скоростей нагрева на структурообразование в межкритическом интервале. Саша Ефимов помог ей наладить оборудование для проведения экспериментов. Вадим Гринберг с Борей Фельдманом (НИАТМ) увидели важные эффекты, которые могли радикальным образом ускорить и процесс сфероидизации традиционных сталей для крепежа, на который уходила большая доля затрат времени и энергии.

Лена ушла из ЦНИИчермета, дела Автонормали принял у нее Миша Бобылев. Его усилиями совместно с Расулом Гареевым удалось создать и запустить в производство установки индукционного нагрева для получения двухфазной стали и ускоренной сфероидизации.

В 1992-м году Марс Гизитдинович скоропостижно умер, директором завода стал Николай Иванович Гордиенко. Через пару лет подоспела кампания «выборов» директора. Как это не раз случалось в те годы, технически грамотные руководители Гордиенко и Гареев оказались вне руководства, зато новое и много раз сменяемое начальство серией приватизаций и банкротств привело к развалу завода, который с трудом оживал уже в новом тысячелетии.

Украинская эпопея

Помню, что в ожидании экспериментов на новом агрегате непрерывного отжига мы рассматривали как возможный вариант и завод Запорожсталь, поставляющий внутри Украины в том числе и автомобильные марки листовой стали. У них был довольно перспективный термический агрегат, который они использовали для нержавеющих сталей, и я поехала туда для обсуждения возможного сотрудничества по обработке на нем и наших двухфазных сталей.

Этой поездке предшествовали мои разговоры с Институтом черной металлургии в Днепропетровске, и их представители собирались провести предварительные разговоры по организации самой встречи и приехать в Запорожье для моей поддержки.

Когда я сошла с поезда, они меня встречали у вагона. Был вторник, совещание назначили на среду. Как выяснилось, они приехали еще в понедельник «чтобы устроиться».

Совещание проводил начальник ЦЗЛ Мовшович со странным именем Вилорд, наверняка придуманным как аббревиатура из инициалов В. И. Ленина плюс что-то. Собралось много народа, задавали много вопросов по ходу моего сообщения.

Сотрудники ИЧМ не проронили ни слова.

Далее началось обсуждение целесообразности проведения опытных термообработок на Запоржстали. Был декабрь 1982 года. Можно было представить мое потрясение, когда один из выступающих начал с большой цитаты:

– Как сказал Юрий Владимирович: «Мы располагаем большими резервами в народном хозяйстве. Эти резервы надо искать в ускорении научного прогресса, в широком и быстром внедрении в производство достижений науки и передового опыта».

Я обомлела. Я еще не слишком хорошо знала имени отчества председателя похоронной комиссии по случаю смерти Брежнева, а тут человек уже и большую цитату нового лидера произнес без бумажки. В то же время слова были в целом о важности прогресса, вроде бы в мою пользу, и я ему простила. (Постфактум понимаю, что если бы эта линия на продуманную поддержку инноваций поддерживалась и в период перестройки, может, и не было бы тех разрушений «несущих конструкций», которые привели к разрухе страны). Однако несколько других демагогов, включая начальника ЦЗЛ, с не менее красивой аргументацией, доказывали потенциальные опасности для агрегата и завода, если займутся этим прогрессом, то есть новыми сталями.

Представители ИЧМ молчали.

Однако после окончания совещания, когда я поделилась своим потрясением по поводу цитирования только что назначенного Андропова, представитель ИЧМ Владимир Яковлевич Савенков, который отличался своим пристрастием к биологии, философски ответил:

– Ну что вы хотите, Нина Михайловна. Все биологические системы руководствуются стремлением к выживанию. Товарищ выживает таким образом.

Назавтра, в четверг утром, мы опять встречались с Мовшовичем, который выглядел очень грамотным специалистом, но нежелание излишних проблем превалировало, и все мои попытки его переубедить оказались безуспешными.

После обеда уехала в Кривой Рог, где у меня была назначена на пятницу встреча с Главным инженером Криворожского комбината Никитенко, которую помог организовать его бывший сокурсник и приятель Виталий Пилюшенко, заместитель начальника ЦЗЛ Донецкого металлургического завода.

На ДМЗ нам в выплавке бористой стали отказали еще в ноябре, и Пилюшенко позвонил Никитенко на Кривой Рог, чтобы как-то смягчить мое разочарование. (Мы дружески контактировали с ним на разных металловедческих форумах, работали вместе в комиссии по фрактографии, поэтому я рассчитывала на его не сложившуюся помощь в решении наших проблем с выплавкой стали на их заводе).

Коллеги из ИЧМ проводили меня к поезду, но сами уезжали только завтра:

– Нет смысла приезжать сегодня (до Днепропетровска было 85 км) и выходить на работу на один день.

Я внутренне ухмыльнулась на предмет их недельного пребывания в Запорожье, но смолчала. Я несколько раз бывала в ИЧМ, каждый раз вынося двойственное впечатление о его сотрудниках. Еще на предзащите Лиды Сторожевой я отметила высокий уровень их профессионализма, отличного знания литературы, но во всех реальных действиях (мы с ними пересекались в Липецке, на ММК, на ВАЗе) была заметна какая-то замедленность и предельная осторожность.

Поездка в Кривой Рог была поначалу плодотворна. Никитенко был довольно молодым и по возрасту прогрессивным человеком, однако оказалось, что он на комбинате недавно и при всем желании помочь нуждался в поддержке сталеплавильщиков. Я билась изо всех сил, потому что тогда это был поиск выхода из тупика, куда нас загнали Иводитов с Тишковым в Череповце. Основное и понятное мне опасение криворожцев было связано с недостаточной отсечкой шлака и реальной опасностью окисления ферробора еще до момента контакта со сталью. Бористых сталей они не плавили, и ферробора соответственно у них тоже не было.

Я поехала доставать ферробор и советоваться со своими специалистами. Однако был самый конец декабря, пятница, и билетов в Москву не было никаких. Пришлось вернуться к Никитенко, и он последовательно звонил в свои службы, потом в разные места, пока не добрался до нужного человека в обкоме партии, который и дал необходимые мне указания для получения брони в железнодорожной кассе. В кассе, как и ожидалось, билетов не было никаких, и неистовая толпа готова была растерзать проходящих сквозь нее к кассе за билетами с заветным словом «бронь».

В купе нас ехало четверо. Как потом выяснилось, все получили билеты сегодня: один из пассажиров был зубной врач, вторая – директор магазина, третий – местный учитель, на которого все смотрели вопросительно с явным недоумением.

В Москве после некоторых обсуждений придумали защитить от окисления комки ферробора (на время контакта с кислым шлаком) алюминием, и вся группа села заворачивать двадцать килограмм десятиграммовых кусков ферробора в алюминиевую фольгу, купленную в хозяйственном магазине.

Сложили в мешок и, созвонившись, поехали с Сашей Борцовым опять в Кривой Рог уже в середине января.

Положили мешок в углу сталеплавильной лаборатории, подготовились обсуждать рабочий план выплавки и разливки.

Однако начальник лаборатории сказал, что совещания не будет и выплавки нашей стали тоже.

– Извините, что мы вам не сообщили заранее: мы пришли к окончательному решению только вчера. Нам и самим было интересно попробовать поиграться с бором. Но наш основной продукт – арматура. Много поставляем упрочненной с прокатного нагрева. Заказчики давно просят попробовать бористые стали. Если мы для вас удачно выплавим, это не скроешь, и нам уже не отвертеться никакими разговорами про окисление бора в шлаке. Но они заворачивать ферробор в «золотце» как конфетки не будут.

Разговор был на самом деле длинным, но мы поняли, что круг замкнулся: почти такую же мотивировку отказа мы ранее получили на Донецком металлургическом комбинате. Оставили мешок с ферробором в углу комнаты и уехали.

На Украине ничего не получилось. Надо было готовиться к следующему раунду борьбы с Череповцом, в котором удалось победить (см. выше).

Олег Николаевич Романив

После прочтения моей книжки Женя Шур спросил, почему я не упомянула Романива.

На самом деле, с профессором Олегом Николаевичем Романивом были связаны три наиболее запомнившихся эпизода: моя поездка во Львов, семинар в Славско, день похорон Брежнева и тот факт, что он меня подвел на моей докторской защите.

В 1975-м году мы поехали с Игорем Юшкевичем во Львов знакомиться с оборудованием и используемыми методами фрактографии в лаборатории физико-механического института, которой руководил профессор О. Н. Романив. Помню, когда, постучавшись, вошли в его кабинет, он прервал свой разговор по телефону словами:

– Хвылиночку…

Это было неожиданно, но потом мы поняли, что во Львове, в отличие от привычных нам Киева и Харькова, многие разговаривают на украинском.

Романив отлично говорил и на русском, был очень галантным, «западным» в моем представлении человеком. Он только что опубликовал в соавторстве со своим аспирантом Юрием Зима книгу по фрактографии, нам было интересно встретиться и с Юрой. В целом, поездка была не только интересной, но и полезной. С Юрой мы подружились. В то время одним из аспирантов Романива был Алик Ткач, который занимался интересовавшей меня механикой разрушения, и мы впоследствии сделали интересную совместную работу.

И Алик и Юра несколько раз приезжали к нам в Москву, останавливались у нас дома, иногда приезжал в Москву и Романив.

В это время мы с Женей Шуром увлеклись фрактографией, обзавелись сканирующими микроскопами. Марк Львович Бернштейн договорился с Металлургиздатом о переводе тома, посвященного фрактографии, изданным ASTM – американским обществом испытаний материалов. Предполагалось, что Марк Львович будет редактором, а Женя – переводчиком. К тому времени, когда издание попало в план, Бернштейн был всецело занят своей книгой, поэтому Женя предложил переводить этот огромный том мне, взяв на себя роль редактора.

Перевод этого издания был очень полезен для меня, и мы оба в ходе работы поняли, как важно единообразие терминов при описании элементов поверхностей разрушения, что было далеко от существующей практики. Я уже не помню, кто предложил Госстандарту создать научно-методическую комиссию по фрактографии, аналогичную комиссии Е10 в США. Возможно, что, вследствие широко упоминаемых в литературе ссылок на Е10, эта идея была, что называется, в воздухе.

В качестве председателя комиссии, созданной в 1977-м году, предложили О. Н. Романива, поскольку наибольшее число работ по фрактографии было в его активе. Женя был секретарем комиссии и, в моих воспоминаниях, играл центральную роль в ее деятельности. Романива помню только на одном из семинаров по фрактографии, проведенном в 1979-м году под Львовом в Славско. Он вел себя очень демократично, обстановка была в стиле студенческих костров с вылазками по горам, но не в ущерб весьма серьезному содержанию самого семинара.

Женя контактировал с Олегом Николаевичем больше, чем я. Помню, что мы с Романивом 12-го ноября 1982-го года должны были оппонировать в Московском институте стали (я тогда еще в качестве второго оппонента). Женя пришел специально, чтобы встретиться с Олегом. Однако это был день похорон Брежнева, заседание Ученого совета и соответственно защиту отменили (всем было велено смотреть похороны по телевизору). Гонорар нам выдали, взяв слово, что мы явимся в назначенный новый срок. Бедный диссертант, чья жена приехала из Ижевска на этот день, поспешил разбираться с предоплаченным банкетом, а мы поехали в «Прагу» без уверенности, что ресторан открыт. На входе нас предупредили:

– Музыки не будет.

В ресторане было непривычно тихо, можно было разговаривать, не напрягая голос. Что-то выпили, развеселились, периодически оглядываясь по сторонам, не слишком ли привлекаем внимание. Вспоминали популярный анекдот и приподнимали скатерть, как бы обращаясь к «товарищу майору» с вопросом, нравятся ли наши шутки. Веселились от души.

Романив был успешным ученым и весьма светским человеком, и тогда трудно было представить, что в конце 80-х он оставит металловедение и возглавит, впоследствии на международном уровне, националистическое движение возрождения «Научного общества им. Шевченко», чем будет заниматься до конца жизни (2005).

В 1986-м году я защищала докторскую диссертацию, и, поскольку существенная часть моей работы была посвящена механическим испытаниям и разрушению, я попросила Романива быть одним из моих оппонентов. Он согласился, вовремя прислал отзыв, а недели за три позвонил, что приехать не сможет: его как раз на этот день вызывает Борис Евгеньевич Патон.

– Вы же понимаете, я не могу отклонить вызов Президента Академии.

По жизни мы выглядели друзьями: и все-таки подумаешь, подвести Нину Фонштейн по сравнению с упущенным шансом лично встретиться с Патоном или необходимостью согласовывать с его помощниками другое ее время.

Присутствие оппонента – обязательное условие защиты. Я искала замену среди ученых, имеющих прямое отношение к теме диссертации. У меня в работе было много ссылок на Светлану Дмитриевну Дьяченко, с которой не была лично знакома, но, со сбивчивым объяснением причины моего визита по телефону, помчалась к ней в Харьков.

Ранним утром я появилась по указанному адресу. Дверь открыла сама Дьяченко, около нее вился малыш. Когда я все объяснила, Светлана Дмитриевна с сожалением отрицательно покачала головой:

– В принципе, мне интересно и почитать вашу работу и показаться в Москве. Но я бабушка, а дочь в этот день работает, как сегодня, Она как раз сейчас собирается.

Из соседней комнаты вышла молодая женщина.

– Мам, давай не сразу отказывай. Я позвоню с работы, может, мне удастся поменять день.

Я была тронута: посторонний человек проникся сочувствием, понимая жизненную важность мероприятия.

Мы провели целый день, обсуждая мою работу в сравнении с данными Дьяченко, спорили, соглашались, пили кофе с привезенными мною конфетами. Где-то ближе к обеду позвонила дочь:

– Получилось. Давай согласие.

В день защиты отзыв Олега Николаевича Романива (отсутствующего оппонента) зачитали (так положено), Светлана Дмитриевна Дьяченко приехала утром и поздно вечером уехала, оставив на всю жизнь глубокую благодарность.

Перестройка

Фамилию Горбачева мы, кажется, услышали практически впервые как председателя организации похорон К. У. Черненко, но после всей этой череды похорон, получившей в народе злое обобщение «Пятилетка в четыре гроба», уже были достаточно опытны, чтобы предвидеть, кто будет следующим лидером.

В самом начале его карьеры в мае 1986 года новый Генсек выступал на каком-то пленуме в Ленинграде. Помню, что мы слушали его с нескрываемым восхищением. Говорил он, конечно, общие вещи, но почти полтора часа без бумажки, и вместе с общими словами о необходимости ускорения экономического развития звучало слово «перестройка». Подразумевалась тогда только перестройка управления промышленностью.

Потом начались ревизии деятельности отраслей, увольнения министров, еженедельные постановления «О дальнейшем улучшении»… «Об ускорении».

Юрий Александрович Кузнецов, заместитель начальника технического управления Минчермета, жаловался:

– Ну хоть бы посмотрели сначала на наши мощности. По этому, например, постановлению в сельхозмаш для увеличения долговечности их тракторов и комбайнов нужно направить нержавеющей стали больше, чем мы ее производим. Плюс при их бюджете и ценах на их продукцию они и взять ее не смогут.

Амиров встречал Горбачева и раньше, хорошо знал его биографию как секретаря ЦК Ставропольского края. Говорил и часто повторял:

– К сожалению, он не экономист, – слабое знание экономики отражалось во всех спешно принимаемых постановлениях, хотя вроде бы именно на улучшение ситуации с разваленной экономикой были направлены все усилия.

Вначале как панацея от всех бед был запрет на привычный в России выпивон, подразумевалось наказание за принятую расплату водкой или казенным спиртом, распитие спиртного вблизи предприятий, ограничение времени продажи водки. Ничего не изменилось, делали все то же, но с опаской, сопровождаемой многими веселыми анекдотами.

Потом был Рейкьявик (октябрь 1986), встреча с Рейганом, сопровождаемым приехавшими с ним известными диссидентами. Центральным вопросом встречи было сокращение стратегического вооружения СССР в обмен на согласие США приостановить развитие программы СОИ. СОИ – стратегическая оборонная инициатива – подразумевала вывод вооружений в космос, и на соперничество с ней у СССР просто не было экономических ресурсов.

Формально соответствующие договоренности были достигнуты лишь еще через пару лет, и отношения между СССР и США улучшились совсем не вдруг. В Рейкьявике Рейган поднял в качестве условий вопрос о правах человека в СССР. В качестве доказательств их нарушения американская делегация привезла список людей, которым отказано в выезде из страны, список политических заключенных.

По-видимому, постепенно последовавшие освобождения заключенных (академика Сахарова освободили в 1987-м), получившая широкое признание «гласность», а также разрешение на выезд многим «отказникам» в 1989-м были в той или иной степени демонстрацией уступок, на которых настаивали США.

Все произошло не вдруг. Вначале по инерции андроповских действий наказывали за хранение самиздата. Помню, что в 86-м году позвонил Миша, и я почувствовала некоторое напряжение в голосе:

– Я заеду забрать книжку, что давал читать.

У нас хранились «Зияющие высоты» А. Зиновьева, и Миша увез ее куда-то, чтобы не рисковать, потому что в этот день в их институте пришли с обыском в фотолабораторию (наверно, кто-то привычно «постучал»).

Потом все-таки начались издания ранее запрещенных авторов, различные правовые послабления: разрешение предпринимательства, за которым следовало образование кооперативов, законодательное признание частной собственности. Однако экономический рост не просто замедлился, а сменился падением, приближающим страну к кризису.

Мы это видели в постепенном сворачивании исследовательских проектов, уменьшении бюджетного финансирования. Перестройка смотрелась как частичное разрушение старого здания без видимой замены или реконструкции выброшенных участков.

Изменения в отношении зарубежной деятельности были смешными. С одной стороны, отменили необходимость выездных виз (получения предварительного разрешения на выезд), но лаборатории внешних сношений не упразднили, и мы по-прежнему спускались на пять этажей для телефонных разговоров с иностранцами по одному контролируемому каналу.

Как-то мне позвонил Майкл Корчинский, знаменитый организатор уникальной конференции Microalloying-75, с которым встречалась и раньше во время его посещений ЦНИИчермета. В частности, я ему помогла с переводом статьи, которую он подготовил для МиТОМа, и он относился ко мне со старомодным почтением. В частности, в 1990-м году он организовал широкий, на 100 человек, семинар по ванадию, по модному тогда принципу «Восток – Запад». Со стороны Востока были представители науки всех стран соцлагеря, Запад был представлен ведущими специалистами по микролегированию. Доклады делали Пикеринг, Глэдман (Англия), Лагнеборг (Швеция), Томас (США). Меня Корчинский просил предложить список группы российских представителей. Разумеется, в числе прочих в эту группу попали Леня Эфрон, Женя Шур и Володя Левит.

В этот раз оказалось, что он проезжал через Москву в Екатеринбург с директором УралЧЕРМЕТа Л. А. Смирновым и хотел пригласить меня на ужин. Я замялась. Сотрудники лаборатории внимательно слушали наш разговор, если не записывали его (им теперь мало что было делать). Я не очень уверенно произнесла:

– Хорошо, наверно, нашему директору это время подойдет. – Корчинский все понял без объяснений:

– Вам лучше прийти с директором? Пригласите его от моего имени.

Столяров (в это время директором был уже Володя Столяров) не упирался: имя Корчинского было широко известно, он бывал в институте во времена Голованенко.

Пришли в ресторан, вначале все было очень мило, произносили различные тосты. Наконец, очередь дошла до Корчинского. Я знала, что он человек прямой, но не догадывалась, до какой степени. Он начал в лоб:

– Вы все говорите про перестройку. А я в нее поверю, когда вы будете доверять своим сотрудникам, а не сопровождать их начальством на встречи с иностранными коллегами.

В ЦНИИчермете помнят еще более резкое сомнение в перестройке, высказанное Клаусом Хулкой, давним партнером из СВММ:

– Я поверю в перестройку, когда у вас перестанут пахнуть мужские туалеты (он сказал это еще более прямо и грубо).

Однако тогда еще трудно было представить, что полуначатая незавершенная «некомплектная» перестройка приведет к развалу Союза и за этим – полному краху общесоюзных учреждений, включая ЦНИИчермет.

Исходные элементы жесткой конструкции заменяли несогласованными элементами демократизации, в которых острый глаз видел способы легкой наживы. Большие деньги у одних и полное отсутствие у других закономерно привели к «лихим» девяностым.

Международный Инкубатор технологий и российские реалии 90-х

Сейчас можно часто слышать: «Лихие девяностые». Однако, казалось бы, как это могло коснуться меня или моих близких, если с бизнесом я лично связана не была, а середину девяностых провела в тепличных условиях финансируемого американцами Международного инкубатора технологий?

И тем не менее, трое из моих восьми сотрудников Инкубатора оказались по разным причинам и при разных обстоятельствах жертвами этой не подчиняемой никаким законам лихости, которая и была реалиями нашей жизни тех лет.

Можно было представить чисто статистически, что происходит вокруг, потому что все ниже описываемое произошло в течение нескольких месяцев 1996-го года.

Сначала Катя, наша секретарша, достаточно самостоятельная и боевая девушка, опытный водитель, стала жертвой аварии на МКАД. Ее обогнала «девятка», беззастенчиво подрезая, и, не сумев обойти, ударила ее машину в левую дверь. Удар был таким сильным, что Катя отлетела внутри машины вправо, ударившись головой и, как потом выяснилось, получив сотрясение мозга.

Обе машины встали, ожидая разборки. Шофер девятки, чей-то, как выяснилось, водитель, нервничал и усиленно кому-то названивал. Катя вызывала милицию. Покровители «девятки», с классическими лицами распальцованной шпаны, явились раньше милиции, осмотрели повреждения обеих машин и какое-то время совещались.

Когда приехала милиция, Катя попыталась описать им дорожную ситуацию, которая была вполне понятна и без объяснений, достаточно было осмотреть битые машины. Однако милиционеры скорее смотрели на номера «девятки» и приехавших защитников виновника аварии и Катю не очень слушали. Когда она попыталась поднять голос:

– Оформите, пожалуйста, протокол, укажите виноватого, – милиционеры ответили быстро и грубо:

– Ты что, сука, с солнцевскими поссорить нас хочешь?

Развернули машину и уехали.

«Солнцевские» (наверно, милиционеры определили их правильно) подошли к Кате, резко открыв дверь ее изуродованной машины:

– Номера твои мы списали. Давай свой телефон. Будет так: Слава тебе завтра позвонит, и ты поедешь с ним на оценку его ремонта. Ты оплачиваешь его ремонт или две его цены, если опоздаешь больше чем на три дня. Тебе понятно?

На Катины попытки вставить слово никто не обращал внимания.

Все друзья и знакомые были возмущены, но бессильны помочь. Назавтра «Слава» ей позвонил, и Катя с помощью в прямом смысле поддерживающих ее друзей, пошатываясь от головокружения, поехала с ним, оплатила ремонт его «девятки» и выплачивала долги за этот ремонт и починку своей машины.

Когда мы искали экспертов для Инкубатора, кто-то порекомендовал нам Сергея Солодова, который скучал на работе в мэрии. Сергей оказался очень подтянутым и четким человеком, толковым инженером, но как-то сразу стало очевидным, что зарплата его не волнует, на самом деле ему хотелось интересной работы.

Как-то позже, когда между нами установились доверительные отношения, Сергей мне объяснил свое пренебрежение зарплатой.

– Отец несколько лет назад сумел приобрести в собственность нефтяную вышку в Тюмени. Она качает нефть, и нам «капает».

Я поняла в целом, детали мы не обсуждали.

И вдруг, спустя несколько месяцев, Сергей сильно помрачнел, стал часто отпрашиваться с работы. Потом исчезла его машина, потом вдруг Сергей переехал в другую квартиру.

Он уже практически не мог работать и из суммы его объяснений, которые я получала от него кусочками, постепенно вырисовалась следующая картина.

Какие-то лихие ребята ухитрились захватить «папину вышку» в их собственность, однако дело было не просто в потере доходов. В свое время, для приобретения и совершенствования этой точки, Солодовы вынуждены были занимать деньги, и, как я поняла, довольно большие. В то время были распространены предложения от разных источников: внеси (одолжи) деньги и будешь получать в месяц 3, 5 или 10 % и за какое-то время деньги вернутся.

Как утверждал Сергей, все кредиторы давно вернули свои деньги в виде суммы этих месячных «капаний», но теперь они дружно требовали назад свои исходные капиталы. Все просьбы Сергея отсрочить эти выплаты не действовали даже на друзей.

Сначала он продал машину, потом свою бывшую холостяцкую квартиру. Когда он осознал, что и этого недостаточно, он нанял каких-то таких же лихих ребят, чтобы выяснили ситуацию и помогли вернуть собственность. Те честно занимались расследованием и, как мне лично рассказывал Сергей, вывод был неутешительным:

– Лучше тебе затихнуть и не пытаться что-то отыграть. Они из тех, которым легче убить, чем лишиться денег.

Все выглядело пугающе, потому что слух о его попытках найти злодеев как-то расползся. Боясь за себя и сына, жена попросила его развестись и уйти из дома, пока все не утрясется, Он уволился и, как мы слышали, уехал из Москвы. Как я писала, в качестве одного из водителей мы наняли Диму Кузьмина, скромного парня, по образованию геолога, чья специальность никому в это время была не нужна.

Дима был на редкость немногословен и неразговорчив. Ответы можно было получать, предугадав их возможное содержание.

– Дим, я вижу, ты куда-то спешишь сегодня.

– Типа того.

При этом он был не просто хорошим водителем, но и очень добрым парнем, вызывающим симпатии. Леня Келнер помог ему поступить в школу экономики АНХ, работающей по программе, совместной с Калифорнийским университетом, и он с энтузиазмом начал осваивать английский и экономические премудрости.

Возил он меня на машине Инкубатора, но спустя год купил себе новую машину. Он был настолько доволен, что иногда вместо «Типа того» от него можно было услышатьдовольное «Да».

И вдруг Дима резко помрачнел. Зная, что при его чрезмерной лаконичности рассказа от него не добьешься, я пошла в бой:

– Дим, что-то случилось?

– Вроде того.

– Что именно?

– Машину мою угнали.

Как всегда, все надо было вытягивать из него клещами.

Почти со слезами он проговорил:

– Я уже думал, что началась светлая полоса: работаю в Инкубаторе, учусь в АНХ, машину купил.

Постепенно, в несколько приемов, выяснилось, что он оставил новую незастрахованную машину на платной охраняемой парковке (тогда не было обязательного страхования). Когда он пришел через пару часов ее забирать, ее на стоянке не оказалось, и охранники, без какого-то ни было беспокойства, заявили, что машина выезжала обычным образом, с предъявлением квитанции и без признаков каких-то сигналов нестандартного запуска.

Это было очевидным враньем, и Дима побежал в милицию. Там им заниматься не стали:

– Мы заранее знаем, что расследование ничего не даст. Надо на них наехать, но в нашем варианте тебе это будет дорого, к тому же нас за это шпыняют. Что ты, не можешь найти каких-нибудь отморозков подешевле, чтобы наехали?

Дима нашел «отморозков», и те сделали несколько безуспешных разборок. Охранники, что были в ту смену, когда угнали Димину машину, уже уволились, а когда их нашли по сложно выведанным адресам, их подельники оказались сильнее Диминых бойцов, и кончилось тем, что Диму еще и наказали «за беспокойство», и, как неохотно он потом признавался, он еще и выплачивал им «штраф».

– Дима, большие деньги?

– Вроде того.

– Тысячи?

– Похоже на то.

Он стал оформляться и через год уехал в Австралию к сестре, муж которой работал там геологом и где геологи – разведчики нефти (Димина специальность) были нужны.

В терминологии сегодняшних криминальных сериалов мои невезучие сотрудники были легко прогнозируемыми «лохами», но кто из моих знакомых мог вести себя иначе?

Я бабушка

Как я уже упоминала, я стала бабушкой в 38 лет, что восхищало моих друзей и послужило поводом закрепившегося на всю жизнь звания (или прозвища) «бабушка русского металловедения».

На семейном уровне это было нелегкое и ответственное звание – «бабушка». Оля пропустила учебный год, потом Ане взяли няньку, не слишком удачную, и на следующее лето стало понятно, что мы вывозим Аню на дачу под свою ответственность. У ребят была сессия, практика, тренировки, когда заменять их должны были бабушки. Вторая бабушка была уже заведующей лабораторией, а мы отделились от Гуляева и должны были показывать и доказывать свою независимость, но в оговоренное время мы по очереди с Натальей (второй бабушкой) бежали к электричке, чтобы вовремя оказаться в Ильинке. Иногда мы встречались уже в дверях, не имея возможности сдать дела, но тут помогала Анечка. Говорить она начала на удивление поздно, почти в два года, но объясняла все без слов.

– Ты обедала? – Кивок головой.

– Что мы сейчас должны делать? – Вела во двор гулять.

Я начинала варить, но не знала, что где лежит.

– Где у нас сахар? – Направление рукой.

– А что ты хочешь на ужин? – Анюша доставала почему-то очень любимые зеленые огурцы и подходила к холодильнику за сметаной.

На следующий год была неудачная попытка отдать ее в садик, потом была опять няня, но на выходные ее сдавали опять бабушкам. С четверга согласовывали, какая из бабушек менее занята, и в пятницу приводили «командировочную». Это было счастливое время, потому что Анюша была легким и веселым ребенком. Когда она родилась, еще была жива прабабушка Эмма, поэтому бабушек и дедушек она звала по именам, без каких-то наших просьб на эту тему.

Наши соседи как-то ее разыграли, задержав на крыльце подъезда:

– Анечка пришла. А у кого ты была в гостях?

– У Ниночки, – уже чувствовала подвох, замялась.

– А кто это «Ниночка»?

Еще помялась и радостно нашлась.

– Подружка. – Аня еще не выговаривала «р». Получилось «подлушка», и мы вспоминали это милое признание многие годы.

Потом начались выезды в Прибалтику, в Игнолину, Зарасай, Эльву. В эстафете длиной в пару месяцев участвовали отдельно Миша, Оля и парами бабушка с дедушкой. Как-то мы приехали с Юрой, а Наташа с Леней еще оставались на день. Мы впятером пошли гулять с Аней по поселку, встретили каких-то их приобретенных знакомых, остановились:

– Бедная Анечка. Наверно, трудно тебе: сразу две бабушки, два дедушки.

Искренний ребенок тут же выпалил:

– Нет, не трудно, у меня только одна бабушка злая.

Имелась в виду, конечно, я, которая тщательно следила, чтобы они с дедушкой не отклонялись за пределы разрешенного.

Но мы с ней нежно любили друг друга и тогда и всю последующую жизнь, хотя я наверняка ограничивала ее не только в том, что разрешалось сегодня, но и в некоторых надеждах. Она ездила в английскую школу на Кадашевскую набережную, и до какого-то времени ее провожали в троллейбусе, в том числе и мы иногда.

Мы с Юрой помним один замечательный разговор. Анюша заговорила про сережки, о которых мечтала. Была она в классе втором – третьем. Я, противница сережек в детских ушах, начала придумывать на ходу:

– Серьги разрешают только с девятого класса и только тем, кто учится без троек.

– Да? – Этот вопрос «да?» звучал как «кому ты говоришь?». Мы стояли в проходе в середине троллейбуса, и Анино громкое «Да?» вызвало дружный смех вокруг. Этот вызывающий улыбку эпизод тоже остался навсегда в анналах памяти.

Потом Анюша перешла в школу № 4, что была за универмагом «Москва», и она стала ходить в школу и обратно сама, заходя, по дороге домой, в известный продовольственный магазин «Спутник». Леня мне рассказывал, что иногда она покупала в дом какой-то продовольственный дефицит (на дворе был 90-й-91-й).

Мне Аня как-то сказала по телефону с гордостью:

– А сегодня я купила сливочное масло.

У нас продовольственным снабжением занимался Юра, потому что их институт заканчивал в пять часов против моих теоретических шесть тридцать, а практически восемь-девять, и я искренне удивилась:

– А что, масло уже тоже дефицит? – на что ребенок потрясенно ответил:

– Ниночка, ты что, с луны упала? – Голосом было остро подчеркнуто «с луны».

В 1989-м родился Бенечка, но Вероника не работала, чтобы растить его самой по мере возможности долго, и мы общались с ними только в специальные визиты. Однако было несколько счастливых месяцев, когда их попросили освободить съемную квартиру, и они жили у нас. (Тоже деталь того времени: плата за жилье в те годы росла не по дням, а по часам, и на какой-то момент хозяевам стало уже неудобно повышать плату тем же жильцам, легче было сразу заломить новую цену при новом вселении, и они сказали Мише с Вероникой, что собираются продавать квартиру).

Мы до сих пор нередко вспоминаем то предвкушение радости, когда, открывая дверь, мы встречали выбежавшего в коридор неизменно улыбающегося Бенечку.

В 90-м Оля уехала в Америку. Аня жила с Наташей и Леней в соседнем доме и часто заходила поиграть с братом. Они подружились, и он охотно ее слушался. Он трудно засыпал, и иногда Вероника сдавалась и просила Аню сменить ее в укачивании, на что Анюша охотно соглашалась.

У нас есть одна фотография семейной идиллии, когда во время прогулки в лесу Анюша несет Бенечку на закорках.

В январе 91-го Миша с семьей тоже уехал в США. Аня рыдала:

– Маленькие быстро забывают.

Она уехала осенью того же года к маме, «на год», как она тогда говорила, но, как оказалось, навсегда. Когда мы ее навестили через год в Бостоне, она, в первую очередь, повела нас в библиотеку, в восторге от возможности найти – заказать любую книгу. Ее любовь к чтению (теперь – на двух языках) помогла сохранить чистый русский язык и развила хорошее знание русской литературы.

Бенечка оказался в США в два года и говорит с акцентом, часто вставляя английские слова.

Еще в большей степени проблемы с русским языком у Лоти, которая родилась в Чикаго спустя четыре года после из приезда.

Аня встретилась с Беней совсем не скоро, и он, разумеется, забыл все связанное с Москвой и Аню, в том числе. Однако, поскольку все Мишины дети – горнолыжники с раннего детства, позже он стал периодически собирать их всех вместе в горах, иногда Анечка приезжает к нему в Чикаго, когда дети общаются, и, как я поняла, Анечка сохранила теплые чувства к младшему брату.

А нам после отъезда Миши и внуков из Москвы стало очень одиноко. По возможности навещали их, увидели Лотю уже не только на фотографиях, жили от поездки к поездке, от одного их видеоотчета, который попадал к нам с оказией, до другого.

Мы уже оказались в возрасте, когда называться бабушкой и дедушкой было вполне естественно, но внуков рядом не было.

Отъезд

Мы много работали, и это сильно отвлекало от грустных мыслей. До какого-то времени. А потом я вдруг завелась, и Юра, как всегда, меня поддержал: едем!

Продали квартиру, и Юра был занят ее освобождением. Отвозил куда-то на крыше девятки нашу громоздкую мебель по частям (наш старый жигуленок в прямом смысле развалился на дороге: оторвалось сцепление, и отломалась полуось). Проблема была с пианино: в наш небольшой лифт оно не влезало, а нанимать грузчиков, чтобы снесли с пятого этажа (потолки в доме были высокие, на этаж – три пролета) было дороже стоимости пианино. Наконец, удалось отдать его бесплатно, с нашими благодарностями, в штаб-квартиру все той же баптистской организации «Возрождение», и их представители организовали спуск когда-то милого нашему сердцу инструмента на тросах с балкона.

Я была очень занята на работе, а после дефолта – еще и переживаниями вокруг наших денег от продажи квартиры, застрявших на какое-то время в банке, и вся текучка как-то отвлекала от понимания, что это не пробная игра, а всерьез и насовсем.

Иногда в виски бился вопрос: что я делаю? Зачем? Отличная работа, любимые и любящие ученики, прекрасный коллектив на работе. Гасила в себе этот вопрос и не делилась с Юрой, но иногда ночью в памяти вдруг включался, как магнитофонная запись, один услышанный разговор во время нашей поездки в Израиль в 1992-м.

Мы ждали какой-то назначенной встречи в коридоре Техниона. На лестничную клетку вышла группа студентов, не подозревающих, по-видимому, что многие вокруг понимают по-русски.

– Ну как твоя мама?

– Привыкает понемногу, но никак не может наесться.

– Мои-то приехали из Москвы, с этим проблем не было. Но вообще, они все утверждают, что приехали ради детей. Не скажешь ведь им, что нам, детям, это вовсе и не нужно…

А Мише мы нужны? Я была не уверена, в каком качестве. Внукам, которые нас забывали к следующему приезду, тем более.

Вспоминала определение Жени Шура, что эмиграция – это добровольно вызванный инфаркт.

Не забывала и мое твердое убеждение, что мы «никогда и ни за что», высказанное, правда, еще в семидесятых.

Позже я шутила, продолжая известный анекдот, что я буду тем последним отъезжающим, которого просили не забыть погасить свет в аэропорту.

После длительных споров с самой собой пришла к мало успокаивающему и не очень твердому выводу: мы едем, потому что это нужно нам. Хотелось надеяться, что Мише будет спокойнее и проще от сознания, что мы неподалеку, но понимала, к сожалению, что экономическая независимость от него (он явно был доволен, что мы выезжаем на работу) потребует многих лет труда, и большого прока от нас как от бабушки с дедушкой, ожидать не следует.

Нерешенной пока проблемой была овдовевшая за год до нашего отъезда Валя. Мы были очень близки, и вдруг она оставалась одна. Однако она продолжала работать, и я была убеждена, что мы будем перезваниваться-переписываться, навещать друг друга, а через пару лет она к нам переедет.

Тяжким бременем была неясность, не разрушатся ли построенные мною Международный инкубатор и Центр Коммерциализации в АНХ, но вроде, как гласит всеобщее мнение, незаменимых нет. Гасила в себе и эти сомнения.

С тем и уехали.

Об авторе

Фонштейн Нина Михайловна окончила Московский институт стали и сплавов, защитила кандидатскую и докторскую диссертации, получила звание профессора.

Боле двадцати лет работала в ЦНИИчермете им. Бардина в должности старшего научного сотрудника и впоследствии – заведующей лабораторией штампуемых сталей, с 1994 и до отъезда в США (1998) – в Академии народного хозяйства, сначала в качестве директора программы Международный инкубатор технологий, позже – в качестве директора образованного Центра коммерциализации технологий.

В США с 1999 и до 2016 года работала в Исследовательском Центре фирмы Арселор Миттал (менявшего название от Инланд Стил, Испат Интернэйшнл, Миттал Стил) в должности руководителя группы автомобильных материалов, с 2012 – в качестве научного советника.

В России воспитала 16 аспирантов, успешно защитивших кандидатские диссертации; работая в США – еще троих, получивших степень Ph.D.

По американским стандартам, которые не содержат двух уровней диссертаций, сравнялась в звании с бывшими аспирантами: Ph.D. (доктор философии).

Автор более ста статей и двух монографий:

С. А. Голованенко, Н. М. Фонштейн «Двухфазные низколегированные стали». М. Металлургия, 1985, 207 с.

Nina Fonstein “Advanced High Strength Sheet Steels: Physical Metallurgy, Design, Processing, and Properties”, Springer, 2015, 396 p.

В 2017 малым тиражом издана книга Нины Фонштейн «Моя наша жизнь».

Реакция друзей и близких, нехватка экземпляров, как и удовольствие пережить пережитое еще раз, вдохновляют на попытку более широкой публикации этой книги.

Отзывы будут с благодарностью приняты ninafonstein@msn.com

Оглавление

Моя Наша Жизнь

  Как бы введение и немного о себе

  Семья как семья

  Папа

  Мама

  Мы в Германии

  Валя

  Мои двоюродные и пр

  Папина смерть

  Пишу, сколько себя помню

  О Григории Горине

  Еще про Дом пионеров

  Гриша Фрумкин

  Виктор Листов

  Лев Кассиль

  Сталин в нашей семье

  Я выбираю, меня выбирают (поступление в институт)

  Выбор специальности

  Я выхожу замуж

  Иван Тарасенко и фракционная деятельность

  Марк Львович Бернштейн

  Об антисемитизме «не антисемитов»

  Литературные опыты в институтские годы

  Не отходи – я твой защитник

  Я выбираю, меня выбирают (распределение)

  Попытка работы в «настоящей» газете

  Опыт на ТВ

  611-ый Краснознаменный

  Дом ученых и Алла Эйгелес-Калинина

  Я комсомолка

  Я попадаю на завод

  Я на заводе

  Иофис

  Докторская диссертация Иофиса

  Болгария и Марк Розовский

  МВМИ – Шепеляковский

  Я и партком

  ЦНИИчермет как таковой

  Я в ЦНИИчермете

  1978 – поездка в Чехословакию

  Гуляев

  Разрыв с Гуляевым

  Группа двухфазных сталей

  Защита докторской диссертации и вокруг нее

  Конференция «Металл и технический прогресс»

  Я преподаю в МИСиС

  Мы становимся лабораторией

  О роли СВММ

  Мы за рубежом

  Поездка в Израиль

  Грег Людковский и Стив Матас

  Дача

  Я начальник

  Конференция «Металлургия XXI»

  Зарубежные поездки – 1993-1995

  Международный Инкубатор Технологий

  Я ухожу из ЦНИИчермета

  Деятельность Инкубатора технологий

  Центр Коммерциализации Технологии в АНХ

  Стажировка в Остине

  Мой английский

  Друзья на жизнь

  Саша Петруненков

  Любимые ученики

  Отъезд

Продолжение-приложение

  Вместо введения и как бы обоснование продолжения

  Истоки семьи Фонштейнов

  Квартирный вопрос

  Как мы брали города

  Мы едем в командировки

  Есть такой город – Белебей

  Украинская эпопея

  Олег Николаевич Романив

  Перестройка

  Международный Инкубатор технологий и российские реалии 90-х

  Я бабушка

  Отъезд

Об авторе