Божий контингент [Игорь Анатольевич Белкин] (fb2) читать онлайн

Игорь БЕЛКИН-ХАНАДЕЕВ

БОЖИЙ КОНТИНГЕНТ

Проза, избранные стихи

СОДЕРЖАНИЕ

"Из попутки с рассветом вышли…"

ПЕТЛИ ДЛЯ РЯБЧИКОВ

повесть

ИВАН ИВАНЫЧ

рассказ

ДЕЗЕРТИР

рассказ

ПЛАКУН

рассказ

БЕЛЫЙ МАЛЬЧИК

легенда

В ВАСИЛЬКОВЫХ ДАЛЯХ

рассказ

Стихотворения

***

Из попутки с рассветом вышли,

Покидав рюкзаки в кювет.

Сильно пахло цветами и вишней.

И бензином тянуло вслед.

– Поглядишь, откуда мы родом, -

Вёл отец меня полем к жилью:

Деревенька в три огорода

Опрокинулась в колею.

Пустоцветами смотрим в небыль.

Навевает тоску ветерок.

Задрожало бескрайнее небо

В голубых разливах дорог.

Всё распахнуто ветру и водам -

Рассевай, поливай, мели!

Ту лазурь, из которой мы родом,

Закрутили вихри в пыли.

Зашумели прогибы кровель -

Плакал дождь, отпуская грехи.

Со стены почернел, посуровел

Старый дом на раскрестье стихий.

Ветер сгинул. Из сумрачных далей

Солнце тянет слепящую нить.

Просветлело. – Ну что, повидали?

Нам попутку ещё ловить…

ПЕТЛИ ДЛЯ РЯБЧИКОВ

Повесть

1.

– Тридцать семь и восемь, – рассмотрел Николай деления на градуснике, вровень с которыми, наконец, остановился серебристый столбик. – Да-а, самая туберкулезная температура…

 Говорил он вполголоса, как будто сам с собой, но и достаточно громко для того, чтобы мог услышать и засовеститься брат Саша. Ещё утром, когда шли сборы в магазин, когда Николай, надрывно кашляя, жалуясь на озноб, доставал из шифоньера линялые, видавшие виды рюкзаки, вытряхивал их, шарил на полках в поисках пакетов почище и покрепче, брат тоже оживленно суетился рядом. Но едва сыновья Николая получили от отца деньги и строгий наказ самогонку не брать и по поселку не болтаться, как их дядя Саша вдруг потерял к поездке интерес, вдруг тоже сообщил, что занемог, затряс коленками и вновь полез на свой топчан под ватное одеяло. К поезду ребята ушли одни, и в быстро остывающей избе на какое-то время воцарилась тишина. Николай положил градусник на тумбочку рядом с бокальчиком, в который ему, уходя, натолкли клюквы с сахаром и налили кипятку.

– Шурик! – гаркнул Николай в сторону топчана сквозь кашель. – Лежанку бы подтопить…

Брат заелозил, зашуршал соломенным тюфяком, но ничего не ответил.

– Чего молчишь? – не унимался Николай. – Думаешь, племяши тебе сейчас выпить привезут? Хрен ты угадал! Кончилась тебе лафа!

 И снова в доме Степановых повисла вязкая выстуженная тишина – казалось, что все звуки, какие были, – и тиканье часов, и далекий лай собаки, и гудение старой проводки, – все затаилось, спряталось под непроницаемым Сашиным одеялом, словно боясь себя выдать.

– Шурик, – уже негромко и безразлично долетело до топчана. – Ты чего с ребятами-то не поехал?

– Мочи нет, – глухо отозвалось из ватного кокона.

– Артист! А глушить все лето пылинский самогон мочь у тебя была? – снова начал заводиться Николай. – Вот что я тебе скажу – не захотел ехать за продуктами, тогда и жрать неделю не будешь!

– И кухарить тогда не буду, – из-под одеяла высунулась со свалянными сивыми волосами какая-то маленькая, усохшая что ли от пьянки братова голова, на испитом красном лице задвигались-заморгали мутные бочажки глаз. В них готова была вспыхнуть затравленная злость. – И топить не буду, пусть Славец с Пашкой носят дрова и топят.

– И жить тогда тут не будешь, пёс поганый, Джегер чёртов! – В единственном Николаевом легком заклокотало, забурлило. Задыхаясь, он приподнялся, нашарил на тумбочке что-нибудь подходящее – и через мгновение в Шурикову голову полетела чайная ложка, но миновав цель, звякнула об стену и упала за топчан.

– Бессовестная твоя рожа!

 За ложкой последовал бокальчик с клюквой. На этот раз Николай попал – с плотным чпоком бокал врезался Джегеру в бровь, отскочил, гулко застучал по дощатому, давно не метёному полу. Шурик взвыл, размазывая по лицу кровь и морс, раздавленная клюквина повисла на мокрых усах, еще несколько ягод разметалось по одеялу.

– Пёс! – повторил Николай и обессилено повалился на свою кушетку. Даже без натопленной лежанки ему почему-то стало жарко. – Пёс и есть…

 Николай лежал и думал, что вот, не успел кончиться один озноб, похмельный – закономерная и неизбежная плата за летние месяцы куража и забытья, – как с болью подступил откуда-то изнутри, из измученного легкого, второй, куда более пугающий. "Если снова туберкулез, то тогда всё" – и Николай, пятидесятидвухлетний глава мужицкой семьи Степановых, властный хозяин дома и усадьбы и просто сильный человек, долгие годы в одиночку поднимавший своим горбом двоих сыновей, впервые беззвучно заплакал…

 Полусгнившие шпалы клацают и клацают под ногами. Крепящие их к рельсам ржавые гвозди-костыли износились, сбитые кувалдами порыжелые шляпки торчат вкривь и вкось. На некоторых участках пути их, видать, и вовсе поменяли: отработавшие свое, каждый в полкило весом, железные в бурой рже и битуме штыри эти валяются по ту и другую сторону рельсов. Пашка со Славкой доберутся до них, как только доведут до ума свою, на кирзовом ходу, каталку-дрезину. Выберут окно побольше между товарняками, и тогда их запас металлолома на черный день еще немного пополнится. Жаль – железо дешевое и тяжелое – его лучше накапливать потихоньку, и когда уже наберется на грузовик, тогда можно высвистывать приемщика с машиной, тогда и денег выходит со всяких труб, костылей да старых кровельных листов вполне солидно. Лучший навар, конечно, с меди – закинули в сумку пару катушек проволоки, сгоняли налегке, – и пожалуйста: неделю все сыты и пьяны, и нос в табаке, если кто курит. Только где ее наберешься, меди-то…

 До неведомского поворота, скрытого за туманными синими елками, еще шагать и шагать. На речке Неведомке, полвека назад пущенной под насыпью в широкую железную трубу, – прямо на бетонной плите, которой ту трубу накрыли, чтобы проложить полотно, – братья Степановы, волочащие теперь каждый по рюкзаку и по нескольку пакетов со снедью из поселкового магазина, по обыкновению уговорились сделать привал. Ведь и в поселке еще пришлось натопаться: бегали и на почту, ждали, когда откроет крашенный синей краской замок ленивая почтарка. Ходили в аптеку на другой конец поселка за лекарствами и инъекциями для отца, хотя нужных и не оказалось. А еще ждали, когда живший по соседству с аптекой старый Юра Шут выберется с огорода и, судя по звукам из полуоткрытой двери, – перевернет вверх дном пол-избы, кряхтя вынесет и, наконец, отдаст проплаченный впрок на той неделе из личных Славкиных денег литр первача.

 От отца Слава слышал, что Шут не местный, когда-то давно перебрался в Пылинку сразу из тюрьмы, отбыв долгий-долгий срок. Некоторые приблатненные пылинские ребята Шута уважали безгранично, поговаривали, что он чуть ли не бывший вор в законе. Во всяком случае, перстни, щедро и густо наколотые у него на фалангах пальцев и успевшие за долгую жизнь расплыться и подвыцвести, смотрелись серьезно. Интересно было бы узнать, за что он сидел…

 От неведомской плиты до дома останется километр, который Славка с Пашкой одолели бы в любом состоянии, с любым грузом, хоть ползком, хоть с закрытыми глазами, в жару либо в метель.

 Этот привал, после восьми километров сбивчивого, неудобного хода по древним шпалам, – то скользким в дождь, то пышущим тяжким битумным духом от палящего солнца, а то и вовсе незаметным в снегу в февральскую поземку, – замышлялся братьями всякий раз как короткая остановка на глоток горячительного, на перекур, как передышка перед последним после поворота, прямым уже, участком железки. И почти всегда эти посиделки на бетонной поляне с видом то ли на речку, то ли на болото с черно-сизой угрюмой водой, на кочки, мертвые березки и в унылой дали – на мрачное хитросплетенье бобровых хаток – затягивались ненадолго. Усталость и гиблый пейзаж наводили на безрадостные мысли о житье-бытье; в этом самом месте, где железная дорога выпрямляла свои лесные петли и откуда вела уже напрямую к станции Друлёво, вдруг усиливался извечный страх Славки и Пашки Степановых перед неминуемым недовольством отца, который, отправляя сыновей одних ли или с Джегером будь то за харчами, лекарствами или просто за вдогоночной выпивкой в поселок Пылинку, всегда одинаково нервно и не по-доброму ждал их возвращения.

 Вот и сейчас они пропустили обратный поезд из Ландышева, пока, томясь и дергаясь, дожидались заковырявшегося Шута; отец в этот раз всерьез разболелся, затемпературил, но, тем не менее, дотошно рассчитал деньги на каждый продукт и время на посещение сельпо, почты и аптеки. Двадцать минут закладывалось на обратную дорогу в Ландышевском поезде – тяжелой тепловозной сцепке, медленно тянущей со скрипами и стонами по ветхим ржавым рельсам единственный пассажирский вагон.

 Шут подвел, и железнодорожный общественный транспорт, выпустив пару дедов и ремонтника в оранжевой одежке на полусгнившие руины пылинского деревянного перрона, проскрипел дальше. Ребята на поезд опоздали и пошлепали пешком.

 Ландышевский считался пригородной кукушкой, его пускали туда-обратно раз в неделю по средам. Хоть и был этот поезд, точнее – вагон, по столичным меркам – убитым, старым, с отрывающимся от всех пятидесяти шести сидячих мест пошарпанным бурым кожзамом, содержался он, насколько возможно, в чистоте, в нем посменно работали две бригады проводников – поддерживали порядок, зимой топили и, самое трудное, – собирали деньги за проезд. В одной из бригад была проводница, молодая совсем девчонка, и Славка, положив на нее глаз, как только доводилось попасть в поезд в ее смену, все двадцать минут от Пылинки до Друлево или обратно, страдал и мучился оттого что он, некрасивый, со слишком близко посаженными глазами, с подломанным в детстве еще носом, с одинокими жесткими волосинами ни в какую не растущих усов и бороды, гнилозубый в свои двадцать с хвостиком, если, бывало, что чисто стиранный, то уж тогда обязательно не глаженный, – никогда не сможет обратить на себя внимание этой ухоженной, свежей, с аккуратной косичкой, румяной барышни в новеньком проводницком кителе. То, что ее зовут модным именем Ангелина, Славка узнал окольными путями, от других проводников, робея спросить напрямую, и решил, что имя ей очень подходит.

 По всему было видно, что она – девушка городской культуры, и однажды Славке стало особенно стыдно за весь их местный деревенский убогий уклад, за себя и за своих соседей из Новосёлок – деревеньки километрах в трех от Друлево по грейдеру. Вячеслав ехал в тот день из Ландышево, иногда прислушиваясь к разговору двоих пассажиров, что сидели позади него. Явно охотники, в камуфляжных с иголочки бушлатах, выбритые, с длинными импортными чехлами для ружей – наверно, каких-нибудь многозарядных "ремингтонов", а не простецких наших тулок, – мужики беседовали между собой не слишком громко, но без умолку и с почти праздничным предвкушением – о предстоящей охоте, о повадках зверей, о трофеях прошлых лет. В Пылинке поезд стоял минут пять, вид из окон сквозь морозные узоры на стеклах чем-то обрадовал этих, судя по всему, если не москвичей, то уж точно тверичан с ружьями, они улыбались грядущим метким выстрелам, зиме и таким уютным, когда смотришь из вагонного окна, сельским домишкам. В этот момент на мостках Пылинского перрона началась какая-то кутерьма, следом и тамбур наполнился криками, свистом, гарканьем – вагон штурмовали новоселковские Петровы. Галина, которую все называли Галька Рыжая, и два ее от разных мужей сына-переростка Васька да Серега, напустив холода в вагон, то переругивались с проводниками, то божились и умоляли их, то искали мелочь в карманах, выворачивая все их содержимое.

– На выход! – старший проводник, пожилой, с красной быкастой холкой, был неумолим. Ангелина поднимала и пыталась сосчитать копеечки, вытряхнутые вместе с семечной шелухой на пол. На проезд все равно не хватало.

– Да в следующий раз заплатим, – развязно обещала визгливо-хриплая Галька.

– Друлевские? – уточнял проводник сквозь гомон.

– Хуже. Новосёлковские, – петухом орал младший Галькин отпрыск, играя жилами на бритом, в порезах, черепе. "Обрили от вшей что ли?" – подумал Славка.

– Да тихо, Вась! – одергивал брательника Серега, который выглядел постарше и почище.

– А вы не думайте, что это мои хах-хали, это дети мои, де-ети, сыноч-чки… А-ха-ха… – хрипела Рыжая, у нее был один желтый зуб в черном провале рта, обведенном малиновой помадой, – и, улыбаясь, пьяно морщила конопатое лицо.

Тепловоз набирал свою непрыткую скорость, вагон уже покачивало, проводник смирился и приказал:

– Сойдете на ближайшей станции.

– А куда де-енемся, – нагло цедил младший Галькин отпрыск, – сюда, мам…

 Компания рассаживалась по вагону. Славка услышал, как Ангелина вполголоса жалуется напарнику:

– Достали уже эти друлевские. Почему мы таких пьяных сажаем в вагон?

Он подумал, что нужно будет обязательно сказать ей, что они не друлевские, а новоселковские, что друлевские совсем другие, такие, как он, Вячеслав Степанов, но понял, что ей-то, наверно, без разницы, что они все кажутся ей одинаково неотесанными, опасными, источающими въевшийся неизводимый сивушный дух, жалкими в своих ватниках, на которые налипли опилки, семечная шелуха, перья, грязь.

– Мам, нале-ей, – опять заорал Вася.

Серега ткнул пудовым кулаком брату в темечко.

– Серёг, ты чё?

– Умолкни!

– Ша оба! – крикнула мать. – А то не налью.

 Наконец успокоились, зашебуршали. Звякнули бутылкой. Стало опять слышно, о чем тихо толкуют охотники.

– Ну тут и контингент! – уничижительно сказал один из них. Славку это заело: он было хотел встать, развернуться да и влепить сказавшему это едкое мудреное слово по морде, но чего-то испугался – то ли их ружей, то ли их трезвой холености и уверенности в своем праве на такие слова.

 Посмотрев на свои огрубелые красные руки, на пальцы, изъеденные древесной смолой, все в заусенцах, с обгрызенными грязными ногтями, Славка подумал: да уж, и он, выходит, тоже – контингент, не более. Почему-то и охотники, и проводница Ангелина, по которой он сох еще каких-то пять минут назад, оказались вдруг по другую сторону черты, которой Слава мысленно разделял людей на фартовых, у которых все хорошо и чисто, и бродяг вроде него самого, бати с Джегером, брата Пашки, Петровых. Когда-то и Галька Рыжая была по другую сторону. По словам отца, к медноволосой красавице Галине просто так было не подъехать, ухажеры насмерть дрались за нее, а теперь вот уже не ухажеры, и не «хах-хали», а родные сыновья дерутся за бутылку, которую она, оставляя себе на опохмел, заныкивает в кармане.

 В Друлево вся новоселковская троица долго выходила: вываливались друг за другом из тамбура, обещая в следующий раз точно заплатить, наконец, уже внизу, под станционным фонарем, Петровы собрались, пересчитались, допили бутылку и неспешно двинули восвояси. А Славка, спрыгнув с тамбурной подножки на мерзлую друлевскую землицу, огляделся и отметил, что охотники любуются из вагона очередным уютным видом. "Наверно, едут до Заречья или до самого конца, до Приозерска", – подумал он и, дождавшись, пока поезд тронется с места, быстро показал им кулак.

 Еще по этой старой железке, помимо товарняков-лесовозов, ходил, кланяясь каждому столбу, московский поезд: из столицы в пятницу поздно вечером, а обратно, возвращаясь от самых берегов Приозерского водохранилища – в ночь с воскресенья на понедельник. В Богом забытых Пылинке и Друлево по какой-то исторической инерции состав из Москвы традиционно останавливался, и этим пользовались столичные и тверские дачники и охотники, благо, пустых брошенных домов на продажу в окрестных деревнях стояло хоть отбавляй. Когда-то после войны здесь расположился большой и нужный советскому хозяйству леспромхоз, питаемый кадрами в основном из Пылинской колонии-поселения. Станционная деревня Друлево тоже выросла как необходимое леспромхозу связующее транспортное звено. Теперь же, в начале века двадцать первого, если Пылинка еще как-то выживала, то станция, несмотря на летний десант дачниц с внуками и сезонные наезды охотников-одиночек, находилась вместе с большинством коренных жителей, постройками и инфраструктурой в состоянии вымирания. Даром что места глухие, грибные, ягодные, кишащие зверьем, манили людей, уставших от цивилизации и жаждущих неприхотливого малолюдного уклада – вымирали, едва успев обосноваться здесь, и эти добровольные отшельники.

 Одним из таких был тихий, не от мира сего старик, купивший в начале девяностых ветхий, практически непригодный для жилья домишко совсем на отшибе, где-то за огородами и запустелыми выгонами в той стороне, где стоял дом Степановых, но одинаково далеко и от Степановых и от железной дороги, почти в подлеске с одичалой малиной. Звали этого старика Иваном Игнатьевичем. Узнав от старожилов, что в подлесок любят наведываться медведи и потому в этом месте уединенно селиться опасно, Игнатьич странно отреагировал, сказал, что так даже лучше, что раз ходят медведи, значит меньше снуют люди и от этого будет тише. Печь в его избушке уже накренилась, полы подгнили, а крыша в коньке просела так, как будто на все это строение пытался сесть верхом гигантский шатун.

 Поселился старик в зиму, приехав уже насовсем из крикливой многолюдной Твери с одним узлом и большим черным ящиком-футляром, к которому были продуманно приклепаны ранцевые лямки. В этом футляре он вез сюда, в глухомань, купленный им когда-то с рук трофейный немецкий аккордеон. Иван Игнатьич был композитором и любил полное безмолвие, потому что только в нем он мог слышать свою музыку.

 Славец помнил один из январских морозных дней своего детства, когда над упрятанной в сугробы избой-берлогой, из съехавшей на бок трубы, поднимался белый, зримо неподвижный, словно мраморная колонна, печной дым и где-то далеко от земли, подхваченный высотными ветрами, растекался, уплывал в неведомое длинными белесыми нитями. И Слава услышал музыку, – сложно, уступами, взлетами, стекалась она к берлоге из сияющих вокруг снегов и, собравшись в мощный плотный звук аккордеона, казалось, уходила вместе с дымной колонной в ультрамариновое безразличное небо. Жаль, но живой аккордеон и музыку Ивана Игнатьевича с того дня больше никто в Друлево уже не слыхал – старик занедужил, его забрала к себе сердобольная женщина Лена из местных, бывшая медсестра Ландышевской райбольницы. Но и под присмотром он протянул недолго – старость есть старость и каждому назначен свой срок.

 Клац, клац – стучат под пашкиными кирзачами шпалы; одноколейка, разбитая товарняками с лесом, исхожена младшим Степановым на полсотни километров и в ту, и в другую сторону. Но сегодня очень много поклажи – на бакалейные запасы положили весь остаток отцовской инвалидной пенсии. Дядя Джегер с ребятами на этот раз не пошел, сказался совсем хворым – "мочи нет идти", – сука, синяк и филон – смекнул, когда батя давал денег, что много тащить придется, и что самогон не брать – тоже слышал! Ну и слава богу, а то бы, расхмелившись в поселке, уже бы нажрался по дороге, и тогда племяшам еще и непутевого дядю пришлось бы тащить… Пашка утомился и сильно отстал, опустил голову, изучая труху на шпалах. Вот битумное пятно, вот непонятный гриб, вмятая пластиковая тара от напитков, тряпки, вот женская гигиена, спущенная, видать, с толчка московского поезда в ночи, валяется грязно-серым комком – ее он видел еще в прошлый раз, когда возили сдавать в Ландышево два мешка с алюминиевым разнобросом, а возвращались оттуда на своих двоих. Как же быстро тогда улетели вырученные деньжонки! Старший Славка с основной долей груза прет уже далеко впереди как танк, за поворотом его не видно, слышно чваканье его разбитых зимних кроссовок, которые лет пять назад подогнала Славцу на совершеннолетие тетка из Выборга.

– Хрен Джегеру нальем, – твердо сказал Слава, объявив привал и шмякая рюкзак с крупами и тушенкой на бетон. Пакеты братья составили вдоль рельса поаккуратнее, присели сами на рельс, подложив под себя обломки серой доски.

– Да уж, обойдется, – отозвался Пашка, прикуривая сигаретину. Затянулся, потом сплюнул, вытер пот со лба, выцветших белесых бровей. – Крыса он… Слав, а знаешь чего?

– Чего, Паш?

– Помнишь, мы с Джегером вдвоем ездили в Пылинку с месяц назад?

 Славка помнил, в тот раз Пашка рассказывал, что в поезде была Ангелина, что у нее появилось на пальце золотое колечко и вроде даже на безымянном. И Слава тогда малость подосадовал, но виду перед братом не подал и лишь отмахнулся, как будто ему напомнили о давно перенесенной детской болезни. Пашка продолжал:

– Пока ехали, терли с ним за жизнь. Так вот Джегер сказал…

– Чего сказал-то? – Слава спросил недовольно и нетерпеливо, сердился, что его опять ненароком заставили вспомнить проводницу из ландышевского. Птичка-то уже улетела…

– Что ему ничего в жизни не интересно кроме как набухаться. – Пашка сощурился из-под белобрысого чуба, будто приготовил, но еще не состроил насмешливую гримасу. Ждал, что скажет на это старший брат.

– Это что ж за жизнь-то такая, что единственная радость набухаться… – не сразу отозвался Славка.

– А еще Брониславыч уехал. В Приозерск, вроде – внучка там родилась. Нянчить будет, – поделился Пашка новостью.

– Все нормальные разъезжаются, – вздохнул Славка.

– Да, а вот батя наш… – перевел на более близкую тему Павел.

– А чего батя? В смысле?

– Болеет взаправду или с бодуна дуркует, как Джегер?

– Боится батя, что тубик опять… Чего спрашивать-то, все сам знаешь. Утром говорил, тридцать семь и шесть. Бухать ему нельзя вообще. Куда ему с одним легким… А он все лето без передыху. Джегер-сука его подбивает…

 Славка, тоскливо умолк. Потом вдруг, совсем некстати, уморно засмеялся и несколько раз, заливаясь, повторил:

– Дядя Джегер, блин…

 Оба затихли. На лоне суровой природы, где-то расцветшей багрянцем, где-то увядшей и омертвелой, но все равно манящей, хотелось посидеть подольше, оттянуть тот момент, когда они завалятся в сени, когда батя, нахмурив брови и топорща поседевшие усы, пристанет с докучливыми строгими расспросами, когда опять возникнет неприятное, холодящее душу ощущение, что Николай Степанов видит своих отпрысков насквозь, будто просвечивает рентгеном и прожигает лазером одновременно. Пашке проще, он компанейский, но примитивно устроен, и поглупее, и подеревяннее Славки – вот школу бросил в свое время, даже седьмой класс не дотянул. В ландышевском профспецучилище, куда Пашку запихнули накануне его шестнадцатилетия, чтобы дать возможность дотянуть хотя бы вечернюю восьмилетку и попутно овладеть профессией электрика, младший Степанёнок проучился всего четыре месяца, и, набив себе по дурости блатных наколок, под Новый год протопал до дома по шпалам тридцать семь километров в двадцатиградусный мороз. От очень крутых разборок с батей Пашку спасло то, что у старшего поколения братьев Степановых – бати и дяди Шурика по прозвищу Джегер, Новый год начался на неделю раньше календарного срока, и к прибытию Пашки праздник был в самом разгаре. На вопрос родителя "Как учеба?" младший сын, махнув рукой и выругавшись, сообщил, что теперь научит батю как не платить за электричество.

– И то добро, – равнодушно отреагировал тогда отец, заедая стопарь клюквиной.

Еще Павел привез из училища новое музыкальное пристрастие и кассеты с дисками, которые пришлось поискать на чем слушать. Рок-группа тянула песни про чертей и водяных, было что-то матерное и про колхозную жизнь, и эту близкую тему Пашка часто цитировал и напевал.

 Не отстала от жизни и старшая линия братьев Степановых: Николай с серьезным лицом часами слушал один-единственный лирический медляк про утопленника – в тексте его, вроде, вытащила на берег русалка, но вне воды засохла и превратилась, ни жива ни мертва, в березу – как у них на неведомской заболоти. А спасенный дурень влюбился и от безысходности опять бросился в омут. Джегер оценил что-то совсем инфернальное про чертей, и спьяну частенько выл: “У-уу-уу, нас ждут из темнотыы-ыы…”.

 Пашка, хоть и балагурный, очень рукастый, работящий и сметливый – один хрен, раздолбай. Дураку уже почти восемнадцать, а он, по весне встречая в ночи очередную недозревшую зазнобу с московского поезда, веселья ради вытащил на рельсы станционную скамью. Интересно ему стало, остановится поезд перед преградой заранее или, подъезжая к единственному горящему в округе фонарю, который вместе со скамейкой и есть платформа Друлево, протаранит эту сосновую доску на двух колодах. И хоть лавочку ту Пашка сам когда-то строгал и сколачивал, теперь сам же решил распорядиться своим трудом, наполучил от Славки таких поджопников на глазах у всех, кто присутствовал, что перед зазнобой оказался навсегда опозорен. Ну не дурак ли?

 Как всегда, Славке сейчас придется выкручиваться, придумывать за двоих, почему опоздали на поезд, лихорадочно соображать, как утаить самогон: бутылку-то они, конечно, заранее припрячут, в сарайке что ли, главное, чтоб Джегер во дворе не пасся, собака…

2.

В конце девяностых – начале двухтысячных, пока не жил еще в их доме приживалкой и прихлебателем конченый паразит дядя Шурик, пока отец еще хоть и выпивал, но все же сдерживал себя ради сыновей, боясь после перенесенной операции по удалению легкого попросту умереть, оставив детей круглыми сиротами, – Славке посчастливилось закончить полный курс пылинской средней школы почти отличником. Ежедневно он ходил пешком два километра по тогда еще не совсем убитой лесной дороге до грунтового грейдера, который дважды в день чистили, там паренька подбирал школьный автобус, возивший детей на учебу из Заречья в Пылинку. Автобус этот нередко ломался, когда школьников надо было везти обратно. Грейдер давал крюк в пятнадцать километров, и домой Славка предпочитал идти по шпалам – так было почти в два раза короче.

 Рос Славка без матери, иногда лишь вспоминая ее смутный образ из раннего детства, но, в силу этого, очень ценил все те титанические усилия, которые Николай Степанов, инвалид первой группы, прилагал к воспитанию, содержанию и образованию его и брата.

 Не особо уважая физический труд, Славка вырос человеком любознательным, мнительным и, сильно сомневаясь в своем о себе мнении, тем не менее считал себя сильной и цельной, а главное – ищущей личностью.

Когда отец говорил: "Славец, ты умный, у тебя все впереди", Славка свято верил и в свой ум, и в то, что у него действительно все впереди, верил в свое особое предназначение в будущем, как, впрочем, верил он тогда абсолютно во все, что говорил отец, умевший всегда кстати и к месту вытащить из своего богатейшего биографического короба нужный старшему сыну житейский рецепт.

 Получалось так, что без материнской ласки Славка льнул к отцу, неосознанно льстил ему, играя на его тщеславии, выражая совершенно искреннее, впрочем, восхищение батиной жизнью, батиным характером, его советами и даже его определенными недостатками. В ответ получал ту особую любовь, которую обычно вызывает внимательный и благодарный слушатель, любимый ученик, искренний поклонник. Чуть позже, когда отец, просыпаясь после запоев, просил не стопку, а чего-нибудь витаминного, Славка, если был сезон, уходил на день-два за вторую линейку ЛЭП и веря, что его батя, наконец, надолго вернулся из пропасти, волок домой пару кузовов с клюквой – отцу на морсы и всем на зиму.

 Пашка же давно был списан со счетов как конченный оболдуй, веселый, но дурковатый, росший как трава без матери и не умеющий слушать и ценить ни строгие наставления, ни добрые советы. Николай поначалу радовался тому, как, возможно, будет процветать когда-нибудь хозяйство Степановых со славкиным умом и пашкиным трудолюбием, любил говорить: "ваш дом – ваша крепость". Но после того как на пороге друлевского дома побитой собакой появился брат Николая Шурик, сильно похожий лицом и прической на певца Мика Джаггера, и попросился немного пожить и осмотреться, в устоях семьи что-то непоправимо надломилось и крепость начала разваливаться. Пашка, обзаведясь какими-то личными делами и секретами, все меньше выказывал желания работать именно в своем доме и хозяйстве, Славка – работать вообще. Довольно скоро оказались невостребованными те отцовские истории из жизни, которые могли содержать в себе положительный пример для подражания, Славка заменил их на истории из книжек, читая все подряд, начиная с высокой классики и заканчивая статьями про актеров из газет, справочником по судебной медицине и самоучителем гипноза, который за ненадобностью подарил ему кто-то из дачников.

 Славка читал даже Достоевского. Не совсем вникнув в сюжет романа, он под Пашкино глумливое ржание все же одолел книжку "Идиот". Чтение как раз совпало с выдачей Славке белого билета – у него выявили болезнь, сложное название которой он не запомнил – ее суть состояла в том, что всякий раз когда он волновался, его сотрясал каскад нервного смеха. Все беседы и осмотры в военкомате заканчивались дружным хохотом: Славка нервничал и смеялся, потому что так проявлялась болезнь, офицеры и врачебная комиссия смеялись над Славкой, и уже все вместе хохотали над ситуацией. И все бы ничего, если бы Славка не хотел служить, если бы он, как новоселковский Вася Петренок, лил бы себе в анализы кровь из пальца и допивался ворованным у матери вонючим спиртом – где Галька Петрова только его и брала! – до денных и нощных недержаний. Но Славка гурманил, позволял себе из выпивки только свойский самогон первой, самой чистой выгонки, заказывал его старому Шуту нечасто; к каждому призыву, ожидая, что его все-таки возьмут, выдернут в яркую и насыщенную армейскую жизнь из друлевского стоячего болота, он бросал курить и подучивал тексты из растрепанной книжки общевоинских уставов, непонятно откуда взявшейся в доме Степановых.

 Донимая расспросами бывшего сержанта Диню Стенькина, единственного из окрестных парней, кому повезло, как Слава считал, служить по контракту не то в самом пекле, не то уже на остывающих углях чеченских войн, он слушал в ответ хоть и интересные, но небывальщины.

– Денис, а тебя поначалу в армии деды гнобили? – интересовался Славец.

– Что делали? – не понял Диня.

– Ну, заставляли тебя портянки им стирать, полы за них мыть?

– А, это… Ну ты полней, полней наливай-то… Был один у нас, сказку, говорит, расскажи на ночь. Сказку? – говорю. – Да пожалуйста… Беру дужку от кровати и как его этой дужкой промеж глаз – хрясь! Ну и больше никто, никогда…

Историю с дужкой Слава уже слышал от новоселковского Сереги Петрова, слышал еще до того, как Денис демобилизовался. Еще в россказнях Стенькина, кроме дужки, были картинные бои, зенитные пулеметы, бьющие по бандитам прямой наводкой, и неполученная звезда героя.

 Уже закончились давно афган и две чеченские, а смерть свою, нелепую пьяную смерть, Диня нашел на новоселковской дороге под колесами шального грузовика.

 Пашка, взрослея, все больше отдалялся от дома, все чаще калымил и халтурил у московских дачниц, иногда ночуя у них неделями. Отца он слушал, только когда Николай, хряпнув самогона, упоенно вещал о веселых своих приключениях и сомнительных подвигах времен бурной молодости. Бабки-дачницы любили Пашку за трудовое усердие, внучки, сосланные к бабкам на лето – за веселый нрав. У Пашки водились деньги, которые он легко и почти с песней зарабатывал, также легко он их спускал на вино, чипсы и конфеты, гульбаня с этими немного недоросшими до кондиции девахами у лесного костра на поляне. Девахи эти приезжали к разной родне в Пылинку, Друлево, Новоселки, Заречье, ходили из деревни в деревню в поисках приключений, уезжали, менялись, вырастали и не возвращались, появлялись новые, и для каждой Пашка придумывал новые пути достижения своей цели. Одних он таскал за собой по бурьянам и крапиве, пообещав показать птицу-дергача, других пугал клещом и настаивал, что он, Пашка, должен непременно отыскать это смертельно опасное и очень маленькое насекомое на девичьем теле, пока клещ еще не впился, третьих водил на чердаки брошенных изб, где как будто бы был спрятан клад или водились привидения. И с теми, кто из них был постарше, посговорчивее, – у языкастого веселого Пашки доходило и до вечерних купаний, и уединений в шалашах, и даже до мытья с вениками в маленькой степановской баньке, которую Славка с Пашкой поставили у себя во дворе из бревен рухнувшей общественной бани, что стояла раньше около "прудки" в конце их улицы.

 Славка же, хоть и был старше на пять лет, но женщины еще не пробовал. Вычитывая девичьи образы из книжек, выглядывая их в прошлогодних журналах, он мечтал о подруге, которая была бы душой как в романах русских классиков, а телом – как с глянцевой обложки. Во всех окрестностях Ландышевского района таких не водилось. Не знал Славка, что таких не водилось и по всей России-матушке, что то, чего он хотел, было недосягаемым плодом его воображения, сильно опускающим в Славкином восприятии реальную картину мира.

 "Раз здесь таких нет, то пока и не надо, – решил Славка. – Прав батя. Все у меня впереди". И потянулся к бизнесу. По телевизору много говорили о том, что планета стала ареной борьбы олигархов за ресурсы. Оставалось помозговать, на какой именно из друлевских ресурсов стоило обратить пристальное внимание. Горбатиться с сельским хозяйством и мелочиться с грибами и ягодами Слава счел несерьезным и недостойным бизнесмена и потенциального босса. Решение подсказал один из самых дельных друлевских мужиков Виктор Брониславович, нанимавший изредка ребят на подсобные работы.

 Дело шло к каким-то выборам областного масштаба, и райадминистрация сделала, наконец, то, что надо было сделать еще десять лет назад – "в подарок" жителям заменила в друлево опорные столбы электролинии. Старые, деревянные, стоявшие со времен основания станции, порой уже не стояли, а обвисали на проводах, настолько прогнили у них основания. И тут понаехали бригады, и в считанные дни деревня ощетинилась высокими бетонными, с раскрестьями кверху, новыми опорами, и стало как на мемориальном кладбище – стройные ряды белых бетонных крестов, а между ними холмики крытых корой, все больше по старинке, серых приземистых изб. Вместе с новыми столбами протянули и новые провода, потому что старое вино в новые мехи не льют, как было написано еще в одной Славкиной книжке. Виктор Брониславович тогда и надоумил Степанят старый провод весь собрать, смотать и до времени припрятать, пока другие не сообразили. "Вот и будет вам на карман, – сказал Брониславыч. – Ну а что не медь, и стоит за килограмм копейки, на то наплюйте, возьмёте тоннажем, много здесь железа, мотки будете таскать – сами поймете. Грибы да ягоды – бабушкам оставьте около сельпо торговать, с них не прокормитесь, если только так собирать – себе на зимнюю закуску да для удовольствия. А вот металл – это да-а!".

 Брониславыч любил возиться с железками, работа с деревом у него не шла – не его, видать, стихией были бревна, брус, доски и горбыль, из которых он который год строил-перестраивал свою мечту – гостевой домик для охотников. Возводил его у самых зарослей, где начиналась лесная дорога от станции к грейдеру, мечтая о том, что отбоя не будет от желающих остановиться в его “шале”, которое он украсит найденной в лесу лосиной сохой, как он начнет считать доходы и станет зажиточным и уважаемым человеком. Но местная суровая природа препятствовала в трудах и праведных, и неправедных всем без исключения, и, не давая здесь никому ни возвыситься над соседями, ни разбогатеть, быстро всех уравнивала.

Свежо было в памяти, как в избу одной из старух, что по совету дочери открыла нехитрый магазин на дому – так, мелочь: сахар, консервы, табачок да самогонка, – во время грозы ударила молния и всю избу сожгла дотла. И только ведь год как на барыши свои от торговли старушка покрыла крышу новеньким блестящим листовым железом. А в том месте, на котором строился Виктор, талыми снегами размыло на другой год грунт, и все его плотницкие труды вместе с недодуманным фундаментом поплыли, и все пришлось начинать сначала.

 У Брониславыча были из богатств газосварочный аппарат и мотоцикл с коляской. И, не имея возможности платить ребятам за их работу деньгами, он помогал им, если надо было, транспортом, а когда Пашка однажды, гуляя по шпалам, обнаружил в овражке за Заречьем старую колесную ось то ли от путепрокладчика, то ли от мотодрезины, очень пригодился и сварочный аппарат – с его помощью долго потом мороковали, взяв за основу конструкции найденную Пашкой заржавленную ось, над легкой, чтобы можно было вдвоем и водрузить на рельсы и, если пойдет товарняк, быстро снять и затащить в кусты, путевой каталкой.

 В итоге на роль ресурса был назначен разного происхождения цветной и железный лом, пока еще в сравнительном изобилии валявшийся по железнодорожному полотну – оттуда его было бы удобно возить на каталке. Еще ресурс водился, но в меньших количествах, вокруг брошенных изб, за огородами и у опорных столбов ЛЭП.

 Первой жертвой беспощадной конкуренции стал родной дядя. Многоопытный бомж дядя Шурик неплохо ориентировался во времени и пространстве, когда дело касалось поисков денег на выпивку. И, сообразив, что едва брат Колёк выходит из запоя, как многоведерный поток самогонки прекращается сразу для всех, Джегер решил действовать. Одним ранним утром он пошарил на братовом чердаке, нашел несколько увесистых катушек медной проволоки, еще какие-то металлические запчасти и обломки, и, собрав две сумки, уехал в Ландышево, где с помощью душевно родственного ему вокзального контингента быстро отыскал пункт приема вторцветмета. Вырученные вполне приличные деньги Шурик побоялся везти домой и на неделю завис в Пылинке у своего друга детства Сашки Болта. Там, в развалюхе на краю поселка, его вычислили, нашли и долго били ногами племянники, пока упитый Болт дрых на печи.

 Слава бить кого-то, ввязываться в драки, участвовать в пацанских разборках по жизни трусил, но физически был очень крепок, если не сказать силен, несмотря на невысокий рост и неказистую на первый взгляд фигуру. Дрался Славец лишь от отчаяния, когда некуда было деваться или со злости. Тогда он бил жестоко, беспамятно, не разбирая своих и чужих, ломал ребра, носы, выбивал зубы, попутно сокрушая мебель и заборы. Его уважала единичная друлёвская, и если не уважала, то уж точно побаивалась немногочисленная пылинская молодежь, ему дали прозвище Танк, с которым он согласился, а когда поселковые дворы облетела новость о Славкином белом билете, с ним вообще уже старались не связываться, а то мало ли что взбредет в голову психу…

 От взбеленившегося старшего племянника, получив рикошетом и свою шальную порцию, еле оторвал дядю Джегера Пашка. После взбучки, отплевав кровавые слюни и сопли, сразу протрезвевший и ясный умом Шурик выложил подчистую всю необходимую для ведения бизнеса информацию: явки, пароли и расценки на ресурс, даже на всякий случай отдал Славке заныканные в драный носок последние сорок рублей.

 После этого новоиспеченный босс объявил, что весь бесхозный металл, валяющийся в Друлёво, окрестностях и по железке вдоль насыпи, является его неприкосновенной собственностью. С этим заявлением, правда, согласились не все жители станции.

 Помимо племянников случалось заниматься силовым воспитанием Джегера и брату Николаю в постепенно сокращающиеся трезвые периоды жизни. Сильно исхудавший от перенесенного туберкулеза, от нескончаемой поддерживающей послеоперационной терапии, от курева и пьянок, Николай Степанов все еще смотрелся мощным мужиком. Развитый плечевой скелет, статная осанка, озорной блеск в глазах и добрая лукавая улыбка сквозь строгие с проседью усы привлекали друлёвских баб. Вдовая соседка Зинка, медсестра на пенсии Лена, жившая на той стороне железки, и даже замужняя Заплатка Верка, прозванная так за крупное родимое пятно на щеке, не только лишь из одной жалости помогали Коле по хозяйству, приходили делать инъекции, приносили на Пасху ведра мелкой посевной картошки и выхаживали его после запоев.

 С Веркой у Коли был и вовсе тайный роман. Ее муж уезжал в Тверь на вахтенные работы, и в недели отсутствия супруга Заплатка поздними вечерами приходила в Степановский дом попить чаю и, угостившись конфетками-бараночками, уводила Николая из дома к себе на ночлег.

 Рано утром глава мужицкого племени Степановых возвращался и, понимая, что у него уже не хватает сил организовать на рутинный труд в домашнем хозяйстве разболтавшихся сыновей, начинал работу по выковыванию из такого негодного сырья, каким был его брат Шурик, образцового истопника, повара, судомоя и огородника в одном лице.

 Джегер временами огрызался, напоминая в такие моменты беспородную собаку, трусливые глаза вдруг вспыхивали затаенным бешенством, усы, которые он отпустил, подражая то ли брату, то ли Мику Джаггеру, всегда правда сопливые и повисшие, вдруг даже ощетинивались, он тявкал: "не буду", "я не кухарка", "где твои спиногрызы" и "пусть Заплатка приходит и варит", и мгновенно подгибались его еще по молодости расписанные синими звездами на читинской зоне несгибаемые коленки, когда, даже невставая с кушетки, брат Коля хлестким шепотом кидал ему: "Ты, пёс! Удавлю тебя!".

 На долю Славки и Пашки из домашних работ оставалась лишь заготовка и колка дров да походы-поездки в поселковый магазин, да и то потому, что некогда пьяный Джегер, коля дрова, рубанул себе по ноге, и после месяц бездельничал и жаловался на больную рану. Что касается денег на продукты – все уже поняли – доверять их ему было делом глупым и бессмысленным.

3.

Наспех завершив привал на Неведомке, Степанята засобирались, прохладное сентябрьское солнце неожиданно разогнало печальную небесную хмарь и, сияющими нитями отражаясь в стрелке рельсов, указующей в горизонт, поторапливало ребят в сторону дома. Синие елки и восемь километров шпал в который уже по счету раз оставались позади.

 Дом Степановых, на улице с официальным названием Первомайская, пожалуй, самый большой, основательный и заметный из всех домов на станции, выдвинул свой мощный фасад так далеко вперед, что своей густой закатной тенью, когда вечера случались ясными, накрывал три соседских куцых палисада. Улица эта тянулась параллельно железной дороге, отделенная от нее слоем садов и широкой полосой пустыря. Смело выдвинутый вперед, фасад этот загораживал вид из друлевского центра на еще пару обросших осокорями брошенных уже ныне хибар и на маленький круглый пруд, который здесь исстари считали пожарным, но особо полюбили за чистую холодную водицу уже, когда для рабочих-дорожников была выстроена новая большая рубленая баня, и в “прудку” прям с её порога с гарком и смехом бросали свои красные распаренные тела друлевские мужики.

 Когда-то ударная волна от саданувшей в этом самом, еще необжитом месте, немецкой авиабомбы выворотила десяток тонн земли в дикой рощице, обкидав комьями кроны и кусты, разметала с деревьев листья и гнезда, рассекла по живому древесные корни, барсучьи ходы, разрубила века проторявшую свой лесной путь студеную ключевую протоку. Водица ринулась в горячую, дымящуюся едким толом воронку, наполнила, остудила, очистила, и – война, не война – занялся в бочажке новый задел неприметной природной жизни. А вокруг еще стреляли, лес порой гудел от разрывов, и "прудке", бывало, доводилось и спасать, и губить. Стихло оружие – завизжали пилы, прошли, нашинковав лес на шпалы и бревна для станционного барака, прокладчики пути – и двинулись дальше. И потом медленно обрастала избами, сарайками, заборами, превращаясь в Первомайскую улицу, тропа, ведущая от того первого барака к удивительно круглому водоему с ровным чистым берегом, будто циркулем вычерченным.

 Славке отец рассказывал, что однажды, отхлеставшись веником после сверхурочной рабочей смены, рванул с разбегу из предбанника в ночную воду, не чувствуя холода, занырнул в самый центр и в донном иле больно ткнулся ногой в какую-то железяку. Нырял по молодому еще любопытству снова и снова, понять хотел, что ж там было в самой глуби, копал руками дно, пока не замерз, но вытащил и отпаривал, отчищал потом в банных тазах поднятый из прудки предмет. Каска это оказалась – военная, немецкая, целехонькая – ни пуля, ни ржа ее не взяла. Славка тогда понял, о какой именно каске рассказывает отец – этим фрицевским шлемом, привинченным к длинному черенку, не раз впоследствии, избывая какую-нибудь свою вину, вычерпывали Степанята переполненный нужник.

 Провинности и грешки росли и крепли вместе с ребятами, и наступило время, что какая тайная пакость ни случалась в деревне, особенно в безлюдную зиму, – подменили кому полный газовый баллон на половинный или потаскали дрова из поленницы, или пропали у кого иконки старые с чердака, да еще в серебряных окладах – кто ж такое на чердаках-то держит! – винить торопились сразу Славку с Пашкой да еще и Николая в придачу, потому как "не иначе, непутевый отец научил, малые б сами не догадались". И веснами, возвращаясь с зимних городских квартир, потерпевший народ шел сразу к Степановым на разбор, после которого ребята, наотрез открестившись от пропавших икон, выискивали где-то и отдавали полный баллон, притаскивали обратно дрова да еще и, во искупление, помогали за так с починкой печи или еще какой весенней хозяйственной нуждой.

 Совсем по малолетству в их шалостях оттенка воровства еще не было. Просто, из ребячьей глупости, озорства и тяги к новым ощущениям, что особенно было заметно в Пашке, пацаны могли, к примеру, поджечь выброшенное кем-то дерматиновое автомобильное сиденье – лежало оно в пыли на обочине лесной дороги полгода и никому не мешало – и смотреть заворожено, как столб черного густого дыма мажет копченой сажей верхушку березы. Или накидать дрожжей кому-нибудь в туалетную дыру. Или, было такое, случайно Пашка, совсем еще мальцом, утопил в Зинкином колодце ее же ведро, и столько она ходила и нудела про это ведро, про то, когда ж и кто его достанет, или уж пусть отдают ей свое иль купят новое, что Славка разозлился, подобрал на дороге гревшуюся в солнечный день гадюку и, отнеся её на конце длинной палки к углу Зинкиной усадьбы, плюхнул змееныша, как будто это была сама надоевшая им вконец соседка, в колодец вслед за утопленным ведром. Славку отец тогда выпорол, заставил колодезным крюком на шесте вылавливать гадину, но та во всех смыслах слова канула в воду, отыскать ее не вышло. А вот ведро Славка нашел, вытащил и смачно брякнул его здесь же в грязь, обрызгав соседке вылюдную юбку.

Николай, радуясь, что все обошлось по крайней мере с ведром, услав сыновей прогуляться к Петровым в Новоселки, взялся успокаивать Зинаиду, пригласил зайти и выпить чаю с ирисками.

– Коля, вот как я теперь буду за водой ходить, скажи? Вдруг она уже всю воду отравила, – не могла успокоиться вдова. – Или пойду зачерпну воды, а она меня за руку… И до больницы не довезут!

– Да ничего и не будет, Зин. Это ж мелкая еще тварь, яду не набрала, не гадюка еще, а так, – Коля махнул рукой, – гаденыш.

– Твои пацаны сами как гаденыши стали, – зло бурчала вдова, прикусывая чай ириской, а Николай, совсем сделавшись тихим и участливым, словно ему, старому волку, какой кузнец горло перековал, проворкотал ей ласково:

– А может мои ребята в тебе, Зинка, что-то разглядели? Сходство какое?

– С кем сходство? – не поняла Зинка и даже было обнадежилась, думая, с их матерью.

– Со змеей, – смеялся Николай. – Может, у тебя язык какой-нибудь особенный – длинный и раздваивается… А?

 И, жмурясь в шалом прищуре, он стрельнул из-под притворно хмуренной брови таким озорным голодным глазом, что баба сразу отмякла сердцем и не находила больше в себе сил на обиду. А Коля продолжал смотреть на нее так, будто мысленно уже держал в своих лапищах широкий и квадратный, весом и охватом со свой старый телевизор "Горизонт", Зинкин тыл.

 "Слишком уж напориста, – говаривал Николай, если кто его спрашивал, отчего бы им, вдовцу да вдовице, не связать свои и судьбы и, через улицу, напротив друг друга стоящие дома. – В том-то и дело, что по разные мы с ней стороны от нашего Первомайского тракта. Вот если б рядышком, через забор, – тогда другое дело!". Имел он в виду, что Зинка и криклива, и упряма, и занудлива, и, что хуже всего, непримирима к его мужицким мелким слабостям как Минздрав. Едва какая-нибудь пьянка в доме Степановых затягивалась более чем на два дня, вламывалась досужая баба к ним в горницу раньше, чем становился слышен ее стук во входную дверь, – и пилила, и честила, и совестила Колю с друзьями-знакомыми, а позже и с Джегером, пока ее не умасливали или стопочкой или отправляя к ней ребят на помощь по хозяйству. "Коля, ты больной! – говорила она. – У тебя одно легкое, одно! А ты пьешь! И дыму напустил, как будто их у тебя три!».

 И ребята шли к ней с неохотой, потому что благодарности никакой за труды от нее не видели и не слышали, кроме опять же наставлений и еще, пожалуй, подробных рассказов о том, какая травка от чего лечит – в этом она была дока. Банки, пузырьки, бутылочки с отварами и настойками стояли у нее по всему дому везде, где находилось свободное от сохнущих листиков мяты и веников зверобоя место. Впоследствии, когда Коля с Джегером уже запивались месяцами, они, наконец, смогли оценить Зинкины аптекарские увлечения, и с утра часто приходили просить какое-нибудь снадобье – из тех, что на спирту.

 И у Коли в тумбочке своих пузырьков и снадобий тоже хватало.

Еще сразу после операции врач из диспансера, понавыписав Николаю тетрадку рецептов, объявил:

– Все потроха этими препаратами, мы тебе, конечно, посадим, но, будь уверен, туберкулез вылечим!

 С той поры тумбочка у Колиной постели ломилась от медицинских упаковок, пачек, пластинок, порошков и ампул, а Лена – из тех домов, что за железной дорогой, – зачастила к Степановым делать инъекции. Была она постарше и Зинки, и Заплатки, бесцветная, тихая, "баба без вкуса и запаха", как говорили друлевские мужики, бездетная, и прожила бобылкой всю жизнь. Инъекции она делала грамотно, благо больничный сестринский стаж и опыт никуда не делись. Лена любила Николая молча и безгласно, будто он был ее официальным пациентом и она боялась нарушить врачебную этику проявлением своих чувств.

– И что ж ты, Лена, такая добрая? Не крикнешь, не посерчаешь… – как всегда иронизировал Коля, пока она затягивала на его плече тугой жгут, пока прицеливалась в взбухшую вену. – Сестрой милосердия уже была, теперь только в монашки остается”. И Лена, глубоко вздохнув, откликалась с печалью в голосе:

– Да здесь у вас уже есть кому кричать да злиться…

– Если ты про Зинку, – и Коля гладил Лене ту руку, которой она держала шприц, успокаивал, – то знай, что слишком шумных я не люблю.

– Да знаю я, Коля, знаю. Ни тихих, ни шумных не любишь. Вот Вера – хорошая женщина, умеренная. Как раз по тебе.

 Верка Заплатка когда-то училась вместе с Колей в пылинской школе – дружили, провожались, но без клятв, поэтому, пока еще не сложилось у них ничего серьезного, раннее вынужденное расставание пережилось легко. Николаю в колонии, в которую угодил он по "мокрой" статье в свои неполные семнадцать, и вовсе стало не до лирики, а Вера смирилась и продолжала жить, хотя парня и не забывала – писала ему письма. Сообщила ему даже, что выходит замуж и продолжала писать дальше уже в замужестве. Перестала только тогда, когда Коля уже освободился и пропал из виду. Снова объявился в Пылинке он уже с женой, которую, было видно всем сразу, он очень любит. И снова Вера смирилась и жила своей жизнью.

 Лишь после всех тягот и бед, обрушившихся на него, спустя время, когда уже почти вырос Славец и стал взрослеть Пашка, она начала с помощи именно ребятам – подыскивала им работу у себя в хозяйстве – в баню воды натаскать, огород вспахать, дрова сложить, веников березовых на Троицу заготовить, – и платила им лично деньги, щедро, никто бы другой столько не платил. Потом передавать стала с ребятами подарочки для Степанова-старшего – то сигарет импортных облегченных пачку, чтоб меньше смолы вдыхал, то коньяку бутылку – чтобы пил хорошее, а не пылинскую отраву. Так незаметно у Николая с Верой все и срослось, и, хоть половинчатая, как и Колино дыхание, у них вышла любовь – только на те две недели из каждого месяца, пока Веркин муж зарабатывал деньги в Твери на вахте, – но постоянная.

 Славка с Пашкой, сойдя уже с полотна на пустырь, подбираясь к садам, вспоминали, как однажды от центра станции, набравшись сплетен около заколоченного здания почты, – к их дому, умелым маневром обманывая кидавшихся на него дворовых собак, прибежал по Первомайской улице бойкий пенсионер-дачник Леша Насос.

 Как всегда прицокивая языком, чмокая губами, словно наяривал и присасывал он за круглыми румяными щеками горсть мелких леденцов, Леша, или, как он просил называть себя, Алексей Иванович, требуя уважения от молодежи к своим сивым проплешинам и преклонному возрасту, нетерпеливо заколотил в дверь. Он очень спешил быть первым, кто донесет до Степановых лесным пожаром расходящийся по окрестностям страшный слух, первым, кто в самых сочных, пусть и не совсем достоверных красках, обрисует все подробности небывалого происшествия.

– Коля, Коля, открой! Убили, убили Панчеса! Панчеса убили! Где ты Коля? Панчеса убили.

 И когда батя открыл дверь, Насос, не снимая ни полперденного кожаного пиджачка, ни резиновых сапог, влетел в комнату:

– Эй, ребята, ц-цц! Что ж вы дрыхнете до сих пор? Панчеса-то убили!

– Вот так-то уж сразу и убили, – подал голос Николай. – Тебе, Леша, чуть что – сразу убили…

– Это ты, Коля на что намекаешь-то? Это ты про Диню Стенькина? Так еще раз тебе говорю – Диню тогда, год назад, специально задавили машиной чечены, потому как он этой… первой чеченской кампании… ветеран.

 Коля сморщился и вдруг повысил голос:

– Жопу вытиран и штаны в коптерке протиран, Диня твой. Нажрался и выполз на грейдер перед лесовозом…

 Лешу затрясло от негодования, но он, справившись с собой, вспомнил, с какой, собственно, новостью явился сюда и сбивчиво продолжил:

– Так это, ц-цц, Петрёнок ходил с братом и Галька с Новоселок, туда к нему, к Панчесу. Лошадь там груженая с сумками ходит, еще с вечера со вчера груженая, выпивали они вечером у почты все, и он, и Петренки с Галькой, вон говно-то лошадиное, поди не просохло еще. Там они, по тропе в Заломаиху лошадь нашли, а самого-то нигде нет. Пропал! И милиция уже искала. В Заломаиху пешком лейтенант ходил, там на бобике ж не проехать. Так вот лайка одна на цепи, а вторая вокруг бегает. А был бы дома, обеих бы пристегнул. И во второй-то избе, которая у него хлев, корова-то ревет не доена. Убили, стало-бть, Панчеса, убили!

– Ну ты, Лексей Иваныч, и репортер! – буркнул с печи пробудившийся Славка.

– А ты, мафия, помалкивай, – рассерчал что-то Насос, – ты лодырь, на тебе пахать надо, а ты железочки сдаешь, мне может, эти железочки нужнее будут, я в Москве на заводе всю жизнь честно отработал, а государство мне шиш показывает, и пенсия у меня смешная.

– У тебя, Лексей Иваныч, и фамилия смешная, – парировал Славка.

 Прохиндей Леша действительно частенько наведывался в те богатые на металлолом места, которые Славец уже считал своими. Чуть электрики из района покопаются вокруг столбов, заменив какой-нибудь кабель, пролет провода, Леша спешил уже договариваться, чтобы ему отдали отработанные старые обрезки. Уезжая на зимние квартиры в Москву лишь на самые холодные в году месяцы, весь бесснежный сезон он сильно отравлял Славке жизнь.

Еще Алексей Иванович Зингер мнил себя любителем старины. Зингер – вообще-то так звали его бывшую жену Елену Вениаминовну, но Леша Соловьев на заре пенсионного возраста со свойственным ему простодырым хитрованством взял эту фамилию, наивно полагая, что отныне в государстве Израиль его будут ждать с распростертыми объятиями и готовят уже пожизненный пенсионный запас золотых шекелей. Чего-то, видать, Леша недопонял, и в Израиль в итоге отправилась одна Елена Вениаминовна. А Насос-Зингер купил дом на окраине Друлево и первым делом снес двускатную крышу, переделав ее на плоскую, чтобы на регистрационных бумагах его имение значилось как участок с сараем, а не как жилье. В результате, как всегда, Леша сам себя наколол – платил меньше налогов на недвижимость, но тратил куда больше денег на латание вечно протекающей крыши.

Прогуливаясь по окрестностям, обаивая одиноких бабушек круглолицым румянцем, носом кнопкой, и свойственной многим людям с дефектами речи гипертрофированной словоохотливостью, он за копеечки скупал старенькие вещи – у кого рубель со счётами, у кого керосиновую лампу, а иной раз ему доставался и закопченный свечами образок.

 Гальку Петрову в бабушки записывать было рано, хоть и выглядела она уже, – особенно, когда пыталась молодиться и подкрашиваться, с одним своим зубом, растеряв за десяток лет остальные и пропив золотые коронки, – почти как скоморошная шамкающая старуха.

 И, все мечтая о каких-то хахалях, которых видимо-невидимо попеременяла она в молодости, быстро купилась на Лешино обаяние, когда он преподнес ей яблочко и чекушку. Пока, заедая спиртное, она проковыривала своим зубом узкую неровную борозду на яблоке, Леша сориентировался в Галькиной кухонной утвари и наметил себе кузнецовский заварной чайник без крышки, солдатскую немецкую кружку с орлом и, черный от грязи, окислов и сажи узенький кофейник, в котором только Насос своим зингеровским нюхом мог учуять грамм триста пятьдесят чистейшего серебра.

– Это все наследство мое, от отца, от бабушек. Еще не то было – хах-хали разворовали.

 Галька, несмотря на кажущееся пьяное слабоумие, была неглупой, тертой бабой, и начала соображать, в чем к ней состоит Лешин внезапный интерес. И Леша понял, что, во-первых, одной маленькой чекушкой не обойтись, а, во-вторых, придется, хочешь-не-хочешь, изображать подобие любовного пыла. И начал заглядывать в Новоселки регулярно, как заправский ухажер, таща с собой в рюкзачке и винцо, и самогоночку и конфетки. Глядел, когда она на корточках, задом к нему, подкладывала поленца в жаркое жерло печи, и что-то давно позабытое и упрятанное под пластами Лешиных воспоминаний о молодой поре, вдруг всколыхивалось, – в голове ли, в штанах ли, – и он, дождавшись, когда пьяную Гальку рубанёт уже конопатым лицом в салат или сковородку с вермишелью, осторожно лез ей в этот бич нынешних деревенских баб – тренировочные штаны, – и шарил там рукой. Никаким больше способом удовольствие от общения с женщиной он уже получить не мог, дарить – тем более.

 Платья, юбки, сарафаны, порой и длинные волосы, то есть все то, что раньше подчеркивало женственность, давно ушли из друлевского быта, подмененные соображениями удобства, рациональностью и ленью. И носили бабы на выход – в основном джинсы, а в быту – эти неизбывные тренировочные штаны с тройными лампасами. Но волосы свои, хоть уже и с проседью, но по-прежнему темной медью отливающие, Галина берегла пуще всех драгоценностей.

 “Хах-халь” Леша уже успел выцыганить у полюбовницы и кофейник, и кружку немецкую, дело оставалось за кузнецовским чайничком, когда за срамным эпизодом мать и засунувшего руки ей в штаны Лешу застукал, тихо-тихо внося в дом цветы и бутылку, вернувшийся из армии на месяц раньше, чем ждали, сын Серега. Посетовав, что брат Вася где-то, по обыкновению шляется, за домом и матерью не присматривает и сейчас помочь ничем не сможет, Сергей справился и один. Содрав с Насоса старые, в пятнах, но со стрелками, брюки, уронив "этого, растудыть, Ромео" животом на дощатый пол, превратил осерчавший дембель тяжелой солдатской звездчатой пряжкой бледный и толстый, как у бабы, Лешин зад в иссиня-красную агитку – "Вот теперь, тварь, красота! Вот теперь как флаг над сельсоветом!".

 Тварь на следующий день снял побои в Ландышевской больнице и отправился писать заяву прямиком в РОВД. Суд принял во внимание, что повреждений жизненно-важных органов не было, дал Сереге два года условно за хулиганство. Еще один Лешин иск об оскорблении его чести и достоинства, покопавшись в материалах дела, суд благоразумно отклонил.

 Народ в деревне все еще жил по своему древнему родовому кодексу, к которому подмешались во времена пылинской колонии-поселения, ничем не противореча его устоям, лагерные понятия. И говорили, руководствуясь народным кодеком, с точки зрения справедливости стоящим выше всяких меняющихся государственных законов, что Серега прав на все сто, и суду его следовало оправдать. Про Насоса сказывали так: что он там с Галькой делал – это их свои полюбовные дела, но коль уж сыну её попался, то и получил верно. А вот по понятиям выходило, что Насосу досталось маловато, и надо было бы ему, если уж не вставить черенок от лопаты в зад, то как следует добавить этим черенком по горбу. И опять же, вовсе не за пьяные любовные игры, а за то, что как последний ссученый, накатал заяву в ментовку.

 Был год, когда Леша приехал из Москвы не один, а вместе со слабоумным и беззлобным пьянчужкой Константином Ивановичем, отрекомендовал его как своего дальнего родственника и поселил в одном из пустых домов у пруда в конце Первомайской улицы, под боком у Степановых. Славка с Пашкой сразу по сходству оловянных глазок двоих Ивановичей, по округлости щек новоприбывшего, хоть и скрытых под бомжистой бородой, определили, что Константин – не кто иной, как родной брат Алексея, и непонятно было, с какой целью Соловьев-Зингер наводит тут тайны мадридского двора, скрывая такое очевидное близкое родство. Странным показалось и то, что дождавшись тепла и свежего, пахнувшего хвоей и разнотравьем воздуха, не жалуясь ни на какие болячки, и, единственно, слегка злоупотребляя спиртным, Константин Иванович к середине лета вдруг приказал долго жить. Наглец Насос еще и изводил Колю упреками, что, мол, недосмотрели да загубили, как будто Степановы нанимались ему следить за родней или были чем обязаны.

 Выслушав про лошадь и пропавшего Панчеса, загоготал Пашка и встрял с грубым сквозь смех вопросом:

– Насос, а ты Константин Иванычеву квартирку-то тогда, поди, сразу на себя оформил?

– Ц-цц, – начал было Насос что-то отвечать, но Пашка, видно, совсем решил доклевать гостя:

– Лексей Ваныч, а садиться после Петрёнкова ремня больно было?

 Леша в тот момент, похоже, своими воображаемыми леденцами-конфетками поперхнулся или подавился. Темно-багровый, с визгами "пасюки", "уголовное отродье", "я это вам припомню", Алексей Зингер вылетел пробкой из дома Степановых – на улице его таки исхитрилась щипануть за штанину собака – и побежал нести дальше сенсационные новости: об убийстве Панчеса и о беспрецедентной наглости Степанят.

 Юрий Панчес, сын испанского хоть и не летчика, но тем не менее пламенного коммуниста, бывший майор, сам коммунист, пережил духовный надлом, когда коммунизма не стало. Разочарованный в большинстве своих сослуживцев и сограждан еще в конце восьмидесятых, а с девяносто первого – люто возненавидев новый государственный строй, майор Панчес, наездами на охоту в эти края, – родом из-под Приозерска была его мать, – облюбовал затерянную в лесной глуши пустующую деревню, в которой пригодными для жизни оставались лишь два дома. Заломаиха называлась так потому, что лесной ручей, питающий ключевой водой Неведомку, круто, будто заламываясь, сворачивал близ деревни свое русло, и еще раз заламывался уже ниже по течению в ореховой чаще. Когда Панчес поселился здесь крестьянином-отшельником и медленно обзаводился хозяйством – наперво собаками, потом лошадью, и, наконец, коровой, – никакая доступная для колесного транспорта дорога сюда уже не вела. Вся сельская, точнее, лесная жизнь бывшего офицера-разведчика складывалась адски тяжело. Пытался иногда заманивать к себе на лето на сельхозработы местных ребят, но "миска нажористого супа, стакан и табак", сулимые в оплату за косьбу, заготовку дров, уход за скотиной и возделывание огорода, за жизнь в практически монашеской изоляции, под вой волков вместо песен и радио, всякий раз оказывались слишком малой наградой, а фронт работ – неподъемным. Не прошли испытания и нанявшиеся было к коричнево-бронзовому Юрию Родриговичу Славка с Пашкой – продержались не больше недели. Иногда в зиму, заблаговременно нагнав себе запас самогона, Панчес и сам выл вместе с волками, снующими около той избы, которая отошла под стойло для лошади и коровы. А в основном, главном, доме своего импровизированного хутора он отшельничал: периодами пил, думал, читал, молился, и цикл этот повторялся до полного наступления весны. Изредка, чтобы сделать продуктово-хозяйственные закупки, не забыть людскую речь и узнать новости из дикого человеческого мира, он совершал конные вылазки в "цивилизацию". И здесь, в деревнях и поселках, его сразу начинали донимать вопросами о том, как он там, в Заломаихе, живет, и – что было для него, видимо, самым болезненным – о том, как он жил раньше и чем занимался по службе. Обычно, вместо рассказов о своем прошлом, угрюмо отмалчивался, но как-то раз, захмелев, взорвался: “Да не лезьте вы в душу! Лучше сто лет с волками жить, чем про это рассказывать! В волках хоть подлости такой нет, как в той жизни…”.

 Большего от него добиться не смогли.

 И вот, возвращаясь восвояси после очередного выхода в мир, нетрезвый Панчес задремал и свалился с лошади. Удар о землю спровоцировал у семидесятилетнего пустынника инсульт, и, пока отмирал мозг, тело еще было живо и все отползало и отползало в кусты, в полму, пока не затихло и не одеревенело. На следующий день его все-таки нашел очередной направленный на поиски милицейский наряд.

 Славка вспоминал, что на похоронах было на удивление много народа, и кто-то из толпы очень тихо, кротким голосом сказал, как чистую слезу уронил:

– Вот и кончилась Заломаиха…

4.

Николай Аркадьевич Степанов родился в Пылинке в ту счастливую пору середины-конца пятидесятых, когда Пылинская колония-поселение в рамках борьбы с пережитками сталинских репрессий была уже ликвидирована и сделалась просто поселком Советским при одноименном леспромхозе, а большая часть оставшихся поселенцев из граждан превратилась в товарищей.

 Из своего детства-отрочества Николай помнил очень много, и чтобы самому скорее забыть, никогда никому об этом периоде своей жизни ничего не рассказывал. В свои шестнадцать Коля угодил в колонию для несовершеннолетних за убийство. Когда в дальнейшем кто-нибудь задавал вопрос "За что сидел?", он кратко отвечал "За убийство", и сразу переводил на другую тему, потому что он уже сам не верил в то, что когда-то, практически пацаном, сговорился со своим корешем Витькой Бурлаком распить под костерок две бутылки плодово-ягодной на речке Ворчале, на мостках, где иногда полоскали белье пылинские бабы, а у Витьки еще оказалось пол-литра самогона, и, запив самогон "гнилухой", они не поделили кусок вареной курятины, которую брали с собой. Пьяный Бурлак зачем-то шлепнул другана жирной куриной ножкой по лицу – Коля долго помнил этот хлесткий звук и ощущение липкой куриной кожи на щеке. Ошалевший, оскорбленный, в пьяном припадке ярости, в ответ он метнул вторую бутылку, еще не распечатанные тяжеленькие "ноль-семьдесятпять", в наглую и голодную Витькину рожу. И тот, испуганно уворачиваясь, так неудачно, так нелепо подставил под удар свой мальчишеский стриженый висок…

 От колонии для несовершеннолетних у Николая осталось синее, расплывшееся со временем слово СЭР на щиколотке и определенный авторитет, сгодившийся сразу по переводу его во взрослую колонию под Саранск. Из мордовских бараков, в которых ему повезло ли, нет ли наработать ряд специфических навыков, в родной леспромхоз Коля сразу не поехал, а добравшись до соседнего Горького устроился разнорабочим на автогигант ГАЗ и получил койко-место в общаге. Таская поперву всякую тяжелую лабуду на своем горбу на заводе, по дороге на работу и обратно в трамваях и автобусах он таскал из карманов трудящихся вещи полегче. И доходило до того, что и зарплату он месяцами не ходил получать в заводскую кассу, и фрахтовал на всю ночь такси, и у таксистов же покупал дорогущую водку по червонцу и еще дороже – вина, которыми угощал подвернувшихся на набережной девок. Об этой-то поре своей молодости, силы и только-только полностью созревших мужских соков, пьянящих голову, зовущих жить беззаботно и рисково, он любил рассказывать в подробностях, бесконечно повторяясь, вспоминая с любовью и гордостью о том, как он был молод, могуч, ловок и телом и мыслью. И Славка, и особенно малой еще и впитывающий как губка все подряд Пашка слушали многократно приключения бати, раскрыв рты, а батю несло вдохновение, и в этих рассказах словно звучало: смотрите, слушайте, учитесь, как легко, рисково и вкусно надо уметь жить! Позже случилось, что Николай, потеряв осторожность от расплескивающейся легкости жизни, чуть не попался на очередной карманной краже, и быстро на локомотивном жизненном ходу переквалифицируясь, сколотил ватагу, вместе с которой выносил из цехов и перебрасывал через заводскую ограду бракованные запчасти. Фары, дворники, тормозные колодки и бензонасосы после смены всей посвященной бандой собирали в кустах и сбывали оптом скупщикам с авторынка.

 “Славец! – наказывал он первенцу впоследствии, – если увидишь на рынке фары с треснутым стеклом, знай, что их кидали через забор, никогда не покупай – это точно ворованные!".

 Неизвестно, сколько бы это продолжалось и чем бы закончилось, если б не появилась в двойной жизни Степанова-старшего, работяги и уркагана, девушка по имени Марина. Она казалась каким-то чудом из сказки, доброй феей и ангелом-хранителем; эту маленькую хрупкую девчушку хотелось оберегать от всего грязного и нечестного, рядом с ней хотелось становиться чище и безупречнее. И постепенно, сам себе удивляясь, Коля начал завязывать с теми сферами своей деятельности, которые могли бы оттолкнуть от него избранницу или даже разлучить их, если бы, не приведи господь, пришлось бы снова садиться на нары. Занятно, что такое случилось с тертым хищником Николаем, но он слепо и без памяти влюбился первый и единственный раз в жизни. Настолько слепо и настолько глубоко, что даже испытал непонятные радость и облегчение, когда однажды в чистой и наивной фабричной девчонке Марине кто-то из мутных горьковских таксистов, Колиных знакомых, узнал бывшую путану по кличке Дюймовочка. Как ни странно, это открытие имело положительные последствия: с того момента они были на равных, и их отношения наполнились абсолютным доверием друг к другу, искренностью, открытостью и верностью. Они обрубили все концы, связывавшие их с изнанкой горьковской жизни, Марина, наконец, решилась уехать с любимым в богом забытый леспромхоз, и Коля смог почувствовать, что из долгого и опасного путешествия, которое заготовила ему судьба, возвращается домой навсегда.

 Жили у Колиных родителей, брат Шурик в это время служил, а затем и сидел в Чите, старшая сестра Лизавета уже давно и удачно была замужем в Выборге, закончила институт и аспирантуру. Молодые потихоньку строились на большой многолюдной станции Друлёво, где Коля устроился дорожным рабочим. Завернутого в голубое одеяло недельного Славку привезли на кукушке из родильного отделения Ландышевской больницы уже сразу в новый дом. Пять лет пролетели как в концовке почти любой волшебной сказки, где говорится про "долго и счастливо", с малышом, коровой, поросятами, полным птичьим двором и большим возделанным огородом. Но после рождения второго ребенка, Пашки, у Марины началась сильная родовая депрессия, все на станции считали, что она тронулась умом, "спортили бабу". Она усохла, начала пить, бесцельно уединяться в лесу, как-то раз, хорошо, что летом, пошла по ягоды, заблудилась и, питаясь одной черникой, вышла на железку через четыре дня, грязная и оборванная, изможденная, искусанная комарами и мошкой, в зеленой тине, – одним словом, не то утопленница, не то русалка. А из следующего своего похода вернулась и, смеясь, сказала, что ее изнасиловали.

 Коля уже устал от болезненных закидонов жены, от тех мгновенных метаморфоз, которые случаясь, уводили ее от него, от детей то в морочные лабиринты сознания, то в лес, то на железку. Коля особенно боялся ее прогулок по одноколейке, не раз, переживая, рисовал в своем воображении картину, как безуспешно предупреждая протяжным гудком, сбивает ее тяжелый товарняк. Да что от нее и осталось бы, – Марина и так словно тень.

 Отчего-то в этот раз он поверил ей, то ли что-то в ее голосе, нервном ее смехе подсказывало, что, может, и правду говорит, то ли столько раз она за молодость свою отдавалась всем подряд по своей воле за деньги, что ей ли о насилии говорить, тем более воображать, придумывать. И, чувствуя и рассудив, что, значит, дело было, и кто-то ее обидел, унизил, – может, били, может, заставили – кто-то посягнул и на ее, и на его, Колину, честь, выставив его, Николая, простым мужем-терпилой, он тяжелой ладонью хлестанул жену наотмашь, сбил ударом с ног, и после этого начал допытываться:

– Кто? Когда? Где?

 И отвечала она безучастно, тихо, не по-живому, будто кто другой говорил, не она:

– Часа два назад. На Ворчале, где мостки, там поляна. Трое. Не наши. Жгли костер, пили.

 Николай помрачнел, минуту стоял истуканом, потом быстро стал собираться: рюкзачок, нож, топор… Выйдя из дома, направился скороходью, мягко погнал шагом в две-три шпалы в сторону мостков на Ворчале. "Проклятое место, – думал. – И опять же костер, пьянка…".

 Когда-то в далеком детстве, еще задолго до их злополучных с Бурлаком посиделок, он, двенадцатилетний мальчишка, возвращался из Заречья, от бабки с дедом, в пылинский дом к родителям. И вроде сначала, пока было солнце, морозец и искрил мелкий редкий снежок, идти было жарко, легко, но вдруг захолодало, лютый трескучий мороз к сумеркам стал невыносимым, и уже совсем замерзая, не чувствуя ног, почти дойдя до своего поселка, где были люди и тепло, как раз около Ворчалы с ее неладными мостками, Коля споткнулся о шпалину и упал. Заиндевелый лес вокруг быстро наполнялся густо-синей давящей тишиной, сливались очертания ветвей, лап, стволов, пока не остались по сторонам от железки только мутные темные стены. Пытаясь встать, подняв голову, Коля увидел совсем близко от насыпи, через канаву, большого зверя. Зверь не скалил зубы, не выл, не рычал – вообще не спешил, видимо остерегаясь запахов железной дороги, подниматься на насыпь, просто стоял, повернув в сторону к человеку лобастую некрасивую голову и следил за мальчишкой. Страх придал сил, и Коля понял, что заточенный электрод, который он таскал с собой на случай встречи с волками, – это так, для собственного спокойствия, до тех пор, пока этого волка не увидишь воочию, – считай, что прутик, и что показывать хищнику спину и убегать тоже нельзя, да и не убежишь от него.

 Поднявшись, дальше Коля пошел медленно, твердо, словно сам он, следящий за ним зверь и шпалы были одним целым, единым и единственным узлом бытия. Впоследствии он не понимал, как это получилось, видимо, перебарывая испуг, не давая запаниковать, включился древний инстинкт и волнами передавал в пространство, как позывные: "Я здесь главный зверь!".

 Волк, шпала – волк, еще шпала; ни на минуту не позволяя думам, страхам, сомнениям отвлечь его, увести в мысленный туман, заставить потерять бдительность, двенадцатилетний пацан медленно уходил от смерти. Волк шел вдоль насыпи, не отставая, и лишь когда послышался вдали лай пылинских собак, резко, в одно мгновение, бесшумно сгинул в мертвом лесу.

 И сейчас, направляясь с топором и ножом в рюкзаке чинить расправу, уже он, Николай, был волком, шел, как ему казалось, спокойно, холодно, может, даже равнодушно, просто уверенный в том, что сейчас дойдет и заберет три жизни. И сможет, и сдюжит. Последний до Ворчалы километр он передвигался скрадом, сошел со шпал, чтоб те не клацали, мягко ступал по песчаной обочинке, останавливался, прислушивался, ловил носом дуновения ветра, но костра и дыма не чуял… И услышал плеск воды – не от ветра и течения, а рукотворный – кто-то был на мостках, и Николай думал, как лучше: пробраться кустами или выйти к людям ли, нелюдям открыто. Оставил рюкзак под можжевельником, взял в руку топор, нож сунул за голенище. Так и вышел. Баба, вроде знакомая, из Пылинки, полоскала на мостках белье. Напугалась сперва – что за мужик с топором? И Коля очнулся, снова он стал человеком – выбрался из волчьего образа. Поздоровался и осмотрел поляну внимательно – ни мужиков, ни костра, ни костровища, ничего, одна трава густая, некошенная, и немного примятая только на тропке к мосткам. Никаких следов, – всё ложь, морок, всё наваждение худоголовой его жены! Или, может, было да не здесь? “Куда ж ты уходишь от меня? – думал Коля. – В жуть, в бред, в туман, разве там тебе место, Марина? У тебя ведь муж, дети…”. Сел он и сидел до ночи, думал еще и про Витьку Бурлака, какой был друг верный и парень хороший, и как бы сейчас он здорово ли, нет ли, но жил…

 Заполночь Николай пришел к Юре Шуту – тот только с полгода как обзавелся в Пылинке домишком, откинувшись с севера, с какой-то особой зоны, свой продукт еще не гнал, но брал неведомо где спирт, и до самого утра два волка, почуяв и признав друг друга, провели за столом в разговорах. И солнце взошло и застало их, когда Шут, держа пальцами в синих перстнях стакан, прерываясь то и дело на нездоровый кашель, рассказывал, как сиделось ему в сырых холодных бараках.

 А вскоре после этого Марина пропала. Совсем и навсегда. Ничего не сказав, не оставив ни записки, ни следов, ничего, как будто бы ее никогда и не существовало, а был только один долгий и сладкий сон, от которого Коля боялся восстать, потому что никогда больше не будет такого же сна. Ее искали в лесу, в речках, наводили справки на станциях, в милиции даже вспомнили, по какой статье сидел по малолетке Николай и несколько раз возили его на допрос с пристрастием, оскорбляя подозрениями. Коля никогда не смог простить жену за то, что бросив детей, она исчезла в никуда, бесследно, растворилась в пространстве, не поставив ясную точку, не успокоив его достоверностью, информацией о том, что с ней, где она. Это отсутствие точки, окончательного и ясного знака, могилы, трупа, костей в конце концов, это гнетущее, гложущее ощущение бессмысленной надежды на лучшее и неотчетливой уверенности в худшем изматывали Николая, как бесконечная зубная боль, как жажда, не знающая утоления. Эта мука неведения отпускала лишь когда он пил горькую. И уже, может быть, ради спасения рассудка он пил все чаще и дольше, нередко зависая у Шута по нескольку дней. Коля закашлял, захирел; врачи определили туберкулез, заставили обследоваться и Шута, и всю родню и коллег. И если стареющего Юру Шута успели подлечить и остановить болезнь медикаментами, то иссушенного горем и чахоткой, харкающего кровью Степанова пришлось везти на операцию. Пацанов на время отправили в Пылинку к старым, дряхлым и обовшивевшим от череды напастей Колиным родителям, прикрепили к районному диспансеру на вечное, казалось, наблюдение.

 Когда груженые ребята подтянулись к дому, готовясь встретить сердитого батю, одетого по обыкновению в тренировочные брюки и теплую фланелевую рубаху навыпуск, меряющего в комнатных тапочках арестантской походкой "руки за спину" выкошенный двор, их никто не встречал. В открытое окно было слышно, как гомонят в избе Зинка и медсестра Лена, им что-то неразборчиво доказывал Джегер.

 Они оставили поклажу в сенцах и в избе сразу напоролись на бабьи упреки. Оказалось, что у бати температура под сорок, что в единственном легком сильные хрипы, Зинка уже успела дозвониться до скорой и вызвала бригаду – машину с фельдшером ждали вот-вот и боялись, что она засядет в луже, как только съедет с грейдера на лесную дорогу. В полубреду Николай сокрушался, что отколол ручку от бокальчика с Николаем Угодником, которую ему подарила Заплатка на прошлое Рождество. Дядя Шурик отмачивал разбитую Колиным бокальчиком бровь, опасливо косясь на брата и племянников. По-хорошему, бровь надо было зашивать, но "пес" он пес и есть, заживет и так.

 За пару дней до этого едва прохмелившемуся Николаю приспичило по-большому, но он был настолько слаб, что не мог дойти ни до нужника, ни даже до ведра, встать с кушетки – и то не смог, и тогда Пашка сунул ему под одеяло литровую банку, чтоб отец оправился лежа.

Старший Степанов тужился, багровел, задыхался, выгонял всех из комнаты, и, наконец, промазав мимо банки, заснул удовлетворенный. Тут и заглянула к ним Зинка – проведать, сделать нагоняй всем пьяницам, обнаружила, вернее, сначала учуяла длинным носом безобразие, застыдила матюками Славку с Пашкой, плюнула на спящего Джегера, и, подняв беспомощного Колю, заставила ребят выносить кушетку на улицу и мыть ее там. Они вымыли, оставили сушить на солнце, но под нежарким сентябрьским светилом, видно, кушетка просохла не до конца. Вечером втащили обратно, застелили чистым и, когда в ночь избу выстудило, Николай-то, наверно, и простыл.

 Вышло, что опять Степанята виноваты во всех грехах!

5.

 После демобилизации из стрелковой дивизии, дислоцированной под Читой, после трех суток веселого дембельского вагона до Москвы и еще шести часов поезда до родного района Александр Степанов сделал отметку в ландышевском военкомате, поменяв свой статус с ефрейтора на ефрейтора запаса, получил обратно на руки свой паспорт гражданина СССР, заглянул на пару дней в Пылинку к родителям, от которых с благодарностью принял конверт с материальной помощью, и не тратя времени зря, подался в Выборг к любимой сестре Лизе – немного пожить и оглядеться. Путь пролегал через Ленинград. Колыбель революции Саше понравилась, и он решил закрепить впечатление о городе в приглянувшемся в пивном баре с видом из пыльных закопченых окон на реку Неву.

 Сначала был приятный, пощипывающий язык привкус горьковатой пены, потом непринужденная беседа со случайным знакомцем под аккомпанемент бархатного ненавязчивого шума в голове; тот момент, когда на грязноватом деревянном столе появились водка и карты, уже в затуманенном шуриковом сознании не удержался, так же как и процесс игры.

 Потом, как фонариком, проблеск памяти выхватил картинку, как шуриковы карманы шмонают какие-то люди, и Саше подумалось отчего-то, что это менты в штатском. Но менты появились уже позже, когда Шурик поймал себя на мысли, что он, в целях защиты своих карманов, долбит высокими тяжелыми каблуками своих то ли модных, то ли не модных уже тупоносых ботинок чье-то корявое, некрасивое лицо.

 Из ленинградского СИЗО, в котором Саша успел наколоть на коленках звезды, объявляя тем самым всему миру, что его никто и никогда не поставит на колени, злостный хулиган гражданин Степанов был этапирован по злой иронии судьбы обратно под Читу, только теперь не служить, а перевоспитываться.

 Три года спустя из стальных ворот, по верху которых была намотана колючая проволока, он вышел битый, но лишь в прямомсмысле слова, пуганый, неоднократно ставленный на те самые злополучные звезды лютой ментовской охраной; он потерял интерес ко многому в жизни, утратил основной спектр человеческих чувств – кроме чудовищного неистребимого страха вновь оказаться в подобном месте.

 Со второй попытки он добрался до Выборга, и сестра Лиза, имевшая возможность, а главное – бескорыстную внутреннюю потребность помогать всем Степановым, с радостным энтузиазмом принялась устраивать Сашкину жизнь, и в течение первой пятилетки Шуриковой выборгской эпопеи ей это удавалось успешно, пункты первый и второй ее филантропского плана были выполнены: всю пятилетку брат продержался худо-бедно трудоустроенным, хотя дважды его увольняли за пьянку и прогул, и со второй половины пятилетки уже оказался женат.

 Упаковывали его в бобик и отправляли в ЛТП на третий год уютной жизни в браке. Сосватанная за Шурика все той же Лизой невеста филантропией не увлекалась, но имела квартиру и лихо выплясывала на свадьбе под песню Мика Джаггера, которого обожал жених. Как только мужа отправили на принудительное трудолечение, супруга подала на развод – в Лизином плане по обустройству счастливой жизни младшему брату что-то не сработало.

 С середины восьмидесятых перестройка, новое мышление и ампула с препаратом "Торпедо", зашитая в мошонку – дабы не возникал соблазн выковырнуть, – помогли Шурику заделаться кооператором – он вспомнил швейные навыки, вбитые в него в читинской колонии, и открыл мастерскую по пошиву курток, а в начале девяностых удачно челночил, ввозя барахло через границу. Череду гражданских жен, интересующихся внутренним миром Александра Николаевича Степанова, на короткое время разбавила даже бывшая законная жена. Но срочная служба, зона и ЛТП научили Шурика дотошно считать дни от звонка до звонка и точно знать свой срок. И окончание десяти торпедоносных лет он встречал с небывалым размахом, как свое второе рождение, угодив через месяц праздника в наркологическую больницу.

В столь универсальном растворителе, каковым является этиловый спирт, в считанные годы исчезли, разметавшись в прах, и деньги, и бизнес, и чуть позже – собственная квартирка, с трудом начелноченная Шуриком. Лиза ничем уже помочь не могла и не хотела – уговорив в свое время мужа взять под братово предпринимательство кредит в банке, теперь она еле убедила супруга проявить милосердие и отказаться от идеи "закатать твоего любимого Джегера в бетон". Двумя несущими опорными конструкциями, поддерживающими Сашкину жизнь, особенно когда он последние полгода перед рывком в Друлево обитал на запасных путях выборгского вокзала, оставались лишь бешеная жажда водки и необоримый, ни на секунду не слабеющий страх Читы.

 Теперь Шурика угнетали опасения, что подоспевшая скорая оставит брата дома, что ему сделают жаропонижаюший укол и продолжится для него, для Джегера, трезвая мученическая каторга, этакий очередной этап бесконечного в его жизни ЛТП.

 Но фельдшер со скорой диагностировал воспаление единственного легкого и ждал, когда Николая соберут в больницу. Сопровождать вызвалась Зинка – "На вас ни на кого надёжи нет!", – запихнув в освободившийся рюкзак Колины тапки, белье и несколько пачек с куревом, что принесли ребята из магазина, полезла в салон белой "буханки" с красным крестом. Лена, попрощавшись, забрала свой аппарат для измерения давления, пошла восвояси. Трое оставшихся Степановых стояли молча на выкошенном дворе, каждый думал о своем, провожая взглядом вздрагивающую на ухабах синеватую от наступивших сумерек "буханку". И уже когда силуэт машины поглотили еловые лапы разбитой лесной дороги, все трое, каждый о своем, облегченно вздохнули.

– Жаль, что выпить вы, наверно, не покупали… – аккуратненько, слабым, чуть дребезжащим голосом, грамотно уронив интонацию до полной обреченности, завел Джегер привычную шарманку. Для выражения пущей жалобности он придерживал пальцами бровь и морщился как бы от нестерпимой боли.

 Племянники переглянулись, и Славка, втягивая в хохот Пашку, заразительно заржал. Пугливая, несчастная улыбка "нальют – не нальют, верить – не верить" появилась и на лице дяди.

– А что, Паш, давай на троих? Неси, куда заныкал?

 И Пашка, странно взглянув на брата, помня уговор не наливать Джегеру и решив, наконец, что Славец что-то задумал, может какую шутку, может, он нальет в дядину стопку воды, и потом они поржут, нехотя согласился:

– Дава-ай.

 Но Славка ничего не задумывал – он устал, устал от марафона с харчами по шпалам, устал от отцовских запоев, от его пьяных истерик, от его похмельного недовольства, от всей этой полужизни, которую последнее время выстраивал вокруг себя полудышащий и сам полуживущий Николай Степанов. Славка хотел отдохнуть сам, хотел, чтобы отдохнул Пашка, да и Джегер тоже.

– Дядь Шурик! – крикнул он. – Жрать чё готовил сегодня? Тащи стопки, накрывай поляну!

 "Еще один Колёк!" – мрачно подумал Джегер, но предвкушение этилового счастья вытеснило секундный негатив.

 Когда сели втроем за стол, дядя и племянники, Славка вспомнил, как год назад в таком же составе Николай погнал их после первых ночных заморозков за подмерзшими опятами на делянку и, собирая с пней почерневшие шляпины, попутно они ставили петли на рябчиков. Научились Степанята изготавливать нехитрый самолов из подручных материалов у покойного Панчеса, во время недолгого батрачества в Заломаихе. Старый майор, обученный разным охотничьим премудростям еще своим дедом по материнской, местной приозерской линии, с детства знал и умел, как выжить и прокормиться в лесу, если вдруг постигнет несчастье потеряться и заплутать. Объяснял он мягко и доходчиво добытчицкую хитрость, и, словно слушая дедов голос, льющийся из закромов цепкой памяти, слово в слово и с той же интонацией повторял наставление.

– Все, как в удочке – нитка суровая вместо лесы, колышек вместо поплавка и петля вместо крючка…

 Панчес, вспоминая деда да себя мелкого, умилялся, уже и глаза влажнились, стыдно было перед ребятами, что готов заплакать, не хватало еще…

– Выбираем деревце молодое, чтоб ветка, как стрела, попрямей, погибче. Вяжем нитку к ветке, к самому верху, и тянем вниз…

 Славка слушает, Пашка лыбится.

 Панчес продолжал:

– Главное – дощечка. Кладем её на какой-нибудь сучок-обрубочек, чтоб как качели получились, и на тот край, что сверху, выкладываем ягоду, и петельку расправляем, вокруг брусничин этих иль рябинин кладем…

 Помнил Юрий Родригович, что дед тогда не просто про охоту говорил – а такой узор из слов своих выкладывал, чтоб с намёком, чтоб внук еще и для жизни что-то из урока захватил. И притчу еще присказывал старую про то, что в давние времена рябчик был с человечий рост, красоты невиданной, с грохотом пробирался сквозь чащу и кормился честными трудами – лес корчевал, поля засеивал, зерно убирал. И прозывался он тогда иначе. И прогневил однажды своим независимым нравом завистливого лесного бога, да так, что тот превратил вольного сильного красавца-трудягу в мелкую рябенькую птаху, до сладкой дармовой рябинки охочую. И остался у рябчика от былого величия один только грохотливый шум крыльев, чтобы думали, что взлетает в бору живность большая да могучая, да и то оказалось во вред – всяк охотник по этому треску-шуму сразу понимает, в каком месте птаха жирует и где ловчие петли подобычливей расставить.

– И вот подлетает птица… И, смотрит, – лежат на дощечке ягоды – ничейные лежат, и делать ничего не надо, искать не надо, в листве, в ветках путаться… И тут птица эта, льстясь на сладенькое, на бесхозное, садится к ягодам на край, а качельки-то вниз! А колышек-то вверх! И распрямляется ветка вмиг и затягивает, и утаскивает за собой петлю… Вот птица-то лапкой и попалась, повисит, потрепыхается вниз головой и затихнет!

 Посмотрел тогда Панчес, а ребята уж отошли к деревцам, каждый вяжет, колышки цепляет, качельки устанавливает. И вроде верно все поставили.

 Возвращаясь с полными корзинами опят, подбадривая отставшего дядю Шурика, достали из ловушек двух рябчиков, но одну из петель не нашли, а через три дня, снова выйдя по грибы, наткнулись на нее, – попавшаяся в силок птица уже успела испортиться. И Пашка тогда спросил про рябчика: “Что ж его зверье до сих пор не подъело?”. А Джегер вставил своё: “Видать, слишком высоко висел, – с земли не добраться… Вот и протух”.

 В полтретьего ночи окна в черной громадине Степановского дома еще горели уютным желтоватым светом, через них можно было услышать хохот Степанят, матерные песни про чертей и неузнаваемо зычный, наполненный уверенностью и радостью жизни голос дяди Шурика:

– Обяза-ательно, обяза-ательно съездим и прове-едаем, но завтра. И узнаем, чё ему привезти. Завтра. А сёдня пьем. Пьё-ом и будем пить, а мозги кампассирывыть не бу-удем… У-уу-уу, нас ждут из темнотыы-ыы…

 А где-то в сизых бурьянах поодаль от дома звук этого голоса пытался перекричать взволнованный дергач.

6.

Утром, еще раньше, чем на попутках добралась из больницы Зинка, Степановых разбудил долгий, занудный непрекращающийся стук. Барабанили в окно, потом долбили в дверь, потом снова возвращались к окну, и продолжалось это до тех пор, пока разозлившись, не вскочил с койки Пашка, не одел кирзачи и не звякнул крючком входной двери. Крючок закачался как маятник, углубляя в дверном косяке бороздку. Стучала медсестра Лена, и по ее мертвенно белому встревоженному лицу Степаненок уже почти догадывался, с какой вестью она пришла.

– Звонили мне из больницы. Отмучился… Отек легкого, сказали. От пневмонии… А он думал, туберкулез. А оно вон как…

 Было слышно, как женщина глотает подступивший к горлу комок.

– Аа-а… – Пашка переваривал информацию, соображая, сон это все или явь. – Вы зайдите, теть Лен.

– Ребята, если какая помощь нужна, – продолжала она сдавленным, тихим, почти сиплым голосом, – то…

 Поднялся Славка, вышел с лицом безучастным и сосредоточенным, все слышав, бросил быстрый вопрос в их сторону:

– Умер, да?

 И, время не тратя на сантименты, быстро ушел в избу собираться. Пашка и Лена услышали шум в комнате, как если упало что-то тяжелое, потом кто-то промычал в глубине избы – вроде бы Джегер. И следом послышалось приглушенное Славкино рявканье: "Хватит валяться, сука, батя умер".

 Дядя Шурик выбрался из-под опрокинутого Славкой топчана, почесал ушибленное ухо, подхватил свою курточку, в которой приехал еще из Выборга и, направляясь к выходу, пробормотал: “Да, протух рябчик-Николаша…”.

 Наступила бестолковая суматоха, когда все срочно от растерянности и расстройства хотели что-то делать, чем-то заниматься, куда-то идти, но не соображали, что, чем и куда. Не хватало, ох как не хватало того единственного, кто был способен навести порядок, спланировать, расставить всех по местам, определить каждому задачу. Печальные вести и атмосфера суеты выплеснулись за пределы Степановской усадьбы – через дворы, заборы, огороды, по тропкам, по крышам и с дымом печных труб, – постепенно заполонили всё Друлево, народ забегал по станции, подъехала Зинка на машине с кем-то из пылинских мужиков, что-то говорила Пашке – он не вникал, смотрел сквозь нее в верхушки елок, на которые опускалось серое небо. Прибежал любопытный вездесущий Леша Насос, крутился во дворе, в избе, отвлекал пустым трёпом, путался под ногами. Дозвонились до тети Лизы в Выборг, стало полегче. Теперь ждали ее приезда, – кому как не ей по плечу будет потянуть на себе эти неожиданно свалившиеся горестные хлопоты. Сама образованная, муж – бизнесмен. А здесь, в Друлевской дыре, и денег-то ни у кого нет, и старые спецы по похоронам уже сами все повымерли. В середине дня Степанята вдруг заметили, что нигде нет Джегера, – и сразу забыли о нем. Зинка распределяла баб, чтобы уже начинали готовить к поминкам у себя по домам на плитах и в печах. Славка слонялся по двору – не находя себе дела, то входил в ступор, то боролся с подступающими волнами горьковатых слез, не желающих никак скатываться с красных век. Как на грех заморосил нудный холодноватый дождь, шел долго, вымочил дорожную грязь, наполнил водой колеи. Пашка под дождем таскал куда-то воду, кастрюли, дрова, всем был нужен, даже в пылу работы пошучивал, посмеивался. Вечером, наконец-то найдя правильный поворот с грейдера, пробравшись через мокрый лес на джипе, подъехали тетя Лиза с мужем. Славке нашлась работа – выгружать из салона и багажника коробки, ящики, пакеты и полиэтиленовые мешки. Тетя проверила холодильник и подпол, поцокала языком, покачала головой и ожидаемо сообщила, что все расходы по похоронам и поминкам они с мужем берут на себя. Отозвав Славку в сторону, давала ему, как старшему, денег на ближайшее будущее, всовывала конверт в карман его драных спортивных штанов, которые он еще с новья ни разу не стирал, да и, наверно, не снимал. Он отмахивался, благодарил, отказывался, снова благодарил и, наконец, взял.

 На следующий день привезли гроб, крест и венки. Тетя Лиза всюду ездила, платила и договаривалась – в больничном морге, в поселковой администрации по поводу места на кладбище, заказывала необходимое в ритуальном магазине в Ландышево, Славка с Пашкой ходили по деревне, искали, кто будет копать, не нашли и поплелись в Новоселки, там сговорились с Петровыми за литр и курево.

 Утром третьего дня дождь кончился, и, когда из морга привезли покойного для прощания, когда установили гроб с телом на табуретки в выкошенном дворе, в небе немного просияло, правда, повеяло холодным северным ветерком, но стало заметно суше. Славка заметил, что седые батины усы пострижены короче обычного и сильно почернели, и никак не мог придумать этому объяснения. Откуда на отце этот нелепый костюм с коричневыми брюками и бежевым пиджаком, тонким черным галстуком? У бати вообще был когда-нибудь костюм? Кто это на него надел? Зачем? Где тренировочные и фланелевая рубаха? Славка хотел видеть отца в тренировочных брюках и клетчатой рубахе, но живого, и руки чтоб не на груди, а за спиной, как обычно, в дежурной арестантской походке. И пусть бы отец еще сто лет хмурил брови и придирался, но чтобы он был с ними, чтобы он, Славка, не чувствовал больше, как чувствует сейчас, вдруг разверзшейся под ним пропасти одиночества и абсолютной брошенности отцом, богом и всем миром.

 Кладбище, черная яма. Народу мало – наверно, потому что холодно. Лицо тети Лизы непроницаемо, и голос тоже ничего не выражает в ту минуту, когда она произносит короткую речь. Беззвучно рыдает в черном платке Верка Заплатка, силится скрыть торжествующую улыбку Веркин муж. Почему-то сегодня молчит Зинка. Вот они все – друлевские бабы, мужики, парни, стоят, и сказать им нечего. Джегера нигде не видно. Всё. Опускают гроб. Пашка берется закапывать вместо пьяного уже Васи Петренка. Зачем Пашка? Нельзя ему, не положено – он же сын. Комья земли с грохотом сыпятся на гроб. Несколько минут – и тишина. Ни оркестра, ни торжественной выжимающей слезу музыки. Неужто батя всей своей жизнью не заслужил? Нет? Все сволочи, все вы, бабы, мужики и парни. Что вам такого сделал Коля Степанов? Что ж вы его так не любили, раз теперь все молчите? Неужели ни у кого не находится ни одного доброго словечка?

В гулкой тишина Славка вдруг слышит себя, свой лающий, непотребный в этом месте прерывистый смех. Славка ловит недоуменные взгляды, кто-то шикает, остальные знают и отводят глаза. Тетя Лиза печально-печально смотрит на него и на Пашку.

 Закончились скорые скомканные поминки, все спешат, всем некогда, тетя Лиза торопится выехать со всех их размокших грейдеров на человеческую асфальтовую трассу до наступления темноты.

– Как же вы тут будете одни, ребята? Сможете? Одолеете такую жизнь?

 Славка молчит.

– Да все нормальн, теть Лиз, – Пашка отвечает за двоих.

– Ну смотрите, если что, приезжайте в Выборг.

 Муж тети Лизы отворачивается и едва заметно отрицательно качает головой. Славка улавливает его движение и вздыхает. Что-то ждет их с Пашкой в этом доме, в этой жизни?

– Ну ладно, держитесь, вы ребята крепкие.

 Джип страгивается с места. Они стоят на улице рядом со своим домом, маленькие мужички.

 Лизавета сменила мужа за рулем и погнала по ночной трассе на Питер, думая о том, что же все-таки станется с этими и наивными, и какими-то не совсем удачными что ли ребятами, совсем ведь несчастливыми, росшими без матери и под влиянием двух, что уж себя обманывать, – двух старых алкашей-уголовников; куда ж их в конце концов вывезет эта забытая в тверских лесах старая гнилая одноколейка, по которой, как и в жизни, в одну-то сторону легко и быстро на веселой кукушке, а вот чтобы возвратиться обратно, приходится ох как попотеть с тяжким грузом да по шпалам, да на своих двоих…

 К сорока дням, когда Степанята, хозяйничавшие в доме вдвоем, уже подъели тети Лизины деньги и подустали сидеть на одной гречке без масла, им пришлось искать и везти в Ландышево очередную порцию медного и алюминиевого лома. Что-то еще можно было подобрать на земле, но уже начинал порошить снег и как никогда свежи были в их памяти батины рассказы о легкой и вкусной жизни, – и тогда металлический ресурс Пашка предложил подсобрать в запертых на замки домах московских дачников. Младшему Степаненку пришлось долго уговаривать брата, что это никакая не кража со взломом, что он уже так делал, и никто ничего не заметил, что если вдруг какой шухер, он, Пашка, сразу все возьмет на себя и пусть Славка не волнуется.

Старший брат согласился не сразу, ходил, думал, взвешивал возможные последствия и в конце концов решение принял компромиссное – хотя в душе и было чувство, что пал один из главных бастионов его, Вячеславовой, внутренней крепости, пал под осадой страшно опасной, но и сладостной силы, которая щедро сулила ему наполненное освежающей рисковой новизной неведомое будущее. Перед тем как окончательно решиться, Славка осенённо спросил:

– А Насос уже уехал в Москву?

 И Пашкино лицо растянулось в понимающей улыбке. А Славка продолжал себя морально готовить:

– Между прочим, эта тварь уже несколько лет уводит мой ресурс! Надо вынести из его хаты весь металл, какой найдем. Чтобы впредь было неповадно!

 Ходили ночью, выбрали поветреннее, чтобы порывами заглушало шум. Пашка деловито примерился монтировкой, дернул, и замок свалился вместе с петлями под ноги. В сенцах было пустовато и темно, достали фонарик. Дверь в комнату тоже оказался на замке. «Какая тварь предусмотрительная!» – выругался Славка. Повозившись, сбили и этот замок. Внутри было побогаче: сначала напугало трюмо – показалось, что из угла сразу шесть человек светят в них фонариками, потом Пашка заприметил новомодный плоский, на ножке, телевизор, и загорелся идеей взять его на время посмотреть, а к весне вернуть обратно – дурачок! Металла никакого в комнате не оказалось, лишь на полке стояли черный какой-то кофейник да фарфоровый чайничек без крышки.

– О! Так это ж Петрёнковские, у Гальки на кухне, около печки их видел, – изумился Славка и сразу на него снова нашла какая-то обида за них, за деревенских, что обманывают их и обирают все кому ни лень.

– Славец, иди сюда! Глянь-ка! – шепотом закричал, почти прошипел Пашка откуда-то из-под земли. – Дай посвечу тебе.

 Славка пошел на луч света, бьющий из подпола, из открытого люка, спустился к брату по ступенькам.

– Да-а! – Здесь были аккуратно составлены рядами и мотки очищенного и обожженого медного провода, и гора ломаной, смятой алюминиевой утвари, угадывались кастрюли, бачки, бидоны, формы для выпечки, проволока, пластины какие-то, в углу широкого этого погреба кучей насыпан старый хлам, фотографии, части от прялки. – О! Пашка, это не иконные оклады, которые тогда с чердака у кого-то пропали?

– Они самые! А думали на нас, – отозвался Пашка. – А деревяшки от них где?

– Хрен знает. В печке небось сжег. Ну Насос и пассажир! Вот жучила! Сколько народу наколол!

– Ну это тогда нам и стрематься нечего.

– Экспроприация экспроприаторов! – вспомнил Славка умную фразу из какой-то книги.

 Таскали в несколько ходок, в какой-то момент показалось, что рядом с домом, по соседству с Зингеровским промелькнула белесая тень – может, медсестра Лена выходила по ночной нужде, а может и примерещилось, но стало страшно. Перед тем как совсем уйти, Славка вдруг со всей силы шарахнул ногой в трюмо – со звоном осколки рассыпались по полу:

– Тварь!

– Сегодня много, хорошо привезли, – прикидывая в уме барыш от перепродажи и думая, на сколько наколоть братьев, отметил приемщик в пункте вторцветмета. – У-у, на много выйдет, разорите меня вконец, даже серебришко есть. – Он быстро взметнул на них хитрые понимающие глазки и тут же скрыл их под ресницами.

– Батино. После похорон разбирали вот… – Славка проглотил слюну, скоропалительной ложью обжегшую рот.

– Богатый был батя. А доски тоже есть? – спросил приемщик, взвешивая иконные оклады.

 Степанята смолчали.

– Ну если остались доски, то тащите, сторгуемся.

 Приемщик сверился с весами, потыкал в калькулятор, начал отсчитывать и пересчитывать купюры.

– Кстати, приходил тут этот ваш, Джегер что ли, – конец сентября, наверно, был, пришел с разбитой бровью. Говорил он, говорил, что батя ваш умер… Так вот он денег просил на гроб, и я дал. Когда отдаст-то?

– Сколько? – спросил Славка, и услышав ответ, вздохнул облегченно, показал рукой на пачку причитающихся им купюр: – А-а, ну тогда вычти из этих…

– И куда же, интересно, дернул Джегер? – спрашивал довольный Пашка, беззаботно выбрасывая легкие ноги в кирзачах на встречные запорошенные чистым снежком шпалины. Ему всё было ерунда, он не думал о том, накатает Насос заяву или нет, не забивал голову себе и успокаивал брательника:

– Если что, прессанем Лешу, про иконы напомним краденые.

 А Славка, безуспешно отгоняя от себя страхи и сомнения, зная, что теперь ему томиться всю зиму тяжелым предчувствием беды – а весной, когда вернется Зингер, беды не избежать и тогда уж будь что будет, неуверенно отвечал:

– Джегер? Куда-нибудь пожить, оглядеться, куда ж еще…

ИВАН ИВАНЫЧ

Рассказ

1.

Поселок Померанцево строился сразу после войны для железнодорожников и леспромхозовцев и растянулся вдоль одноколейки  километра на полтора, а то и на два. Загорелось сухой осенью – только-только успели протянуть и подключить сельчанам долгожданный газ – и вот, сразу утечка. От спички или просто от щелкнувшего выключателя сначала разнесло полдома возле клуба, а затем  занялось,  раздуло ветром и разогнало красного петуха по заборам, сарайкам, курятникам, поленницам – на соседние домишки, бараки, бани, гаражи. Иссушенные временем, просмоленные – чтобы ни влага, ни короеды-точильщики не попортили древесину, – крытые берестой, которая, пламенея, легче всего и перелетала на соседние крыши, – все эти постройки были понатыканы вплотную, налезали одна на другую, будто воевали с себе подобными за жизненное пространство. В накалившемся горниле, взрываясь, выгорал газ, лопались канистры в гаражах, вспыхивали яблони, снопами искр обстреливало, накрывало по пять-шесть крыш зараз. Позже на пепелище один из погорельцев рыскал в углях на том месте, где раньше был его сарай и всё дивился на расплывшийся железный слиток. «Это ж гвозди! Здесь, – говорил, – у меня  ящик с гвоздями стоял! Ну, знать, и пекло было!» Зарево видели даже на дальней станции Друлево, а это километров пятнадцать по железке, не говоря уже о ближайшей Пылинке, где народ переполошился от дыма и мучился страхом, что загорится лес, и верхами, по кронам деревьев, перекатит адскую жаровню на их усадьбы. В Померанцево пожарные машины прибыли, когда огонь уже дожирал головни, когда спасать было некого – все живые к тому времени спаслись сами. Но к лесу прибывшая команда огонь не подпустила и даже успела отрезать пламя от нового планта.

Семнадцатилетний Толик, зависавший в ту ночь на пацанской гулянке у друзей, – как услышал крики, бахи канистр и учуял дым, – вмиг прохмелел и помчался в центр, –  спасать мать, на которую был смертельно обижен и даже долго с ней не разговаривал. Там же, в огне, был и нагулянный мамкой младенец – причина всех Толиковых обид. Но парень не успел – когда прибежал, невозможно было даже приблизиться к полыхающему жилью. Он попытался влететь в избу с разгона, что называется –«дуром», и сначала вышло, выдернул из огня орущего обожженного братика, но вторая попытка не удалась – рухнувшим бревном перебило ногу, – его самого еле оттащили. После пожара поселковое кладбище расширилось на шесть могил, к одной из которых потом каждый год на Красную горку Толик ходил плакать. Померанцево лишилось пятидесяти дворов, двух бараков, клуба, лесопилки с грузовиками-лесовозами и склада с дизельным топливом – бочки с соляркой рвались так, что в районном центре Ландышево, видать, услышали и прислали вдобавок к наземным расчетам вертолет – заливать огонь с воздуха. Чарующе переливаясь белыми, красными, желтыми, синеватыми языками, тлела и поселковая администрация, – никому она не была интересна, – весь гвалт, плач, крики, рёв и движение слились в одну низкую вибрирующую ноту не здесь. Гул этот, переворачивающий нутро всем, кто приближался и слышал его, исходил оттуда, где гибли у людей их близкие, где горело нажитое добро, где, добавляя в общий смрад запахи паленой шерсти и перьев, метались в дыму куры, козы, коты, чья-то обезумевшая корова. Тем не менее,  прибывший расчет первым делом взялся тушить именно обитель власти. К утру понаехали чины: районное начальство, пожарники из области, МВД, страховщики, газовые менеджеры, фотокор местной газеты, репортеры областного канала – расследовали, осматривали, опрашивали, просили встать в удачный кадр, решали, что и как дальше, считали убытки, обещали компенсации.

«Гвозди, гвозди мои снимите! Идемте, покажу», – приглашал мужик недоумевающих телевизионщиков посмотреть на железный слиток. То и дело, в объективы совал свою пьяную рожу Юрка Сидор из Артемьевки – как он только тут оказался – и кричал дурным голосом: «Ух ты, пожа-ар!»

Начальство кумекало, кого бы назначить виновным, – посоветовавшись, свалили всё на ветхую старуху из избы возле клуба – дескать, по старости позабыла выключить газ. Останков той бабульки так толком и не собрали. А Толика с братишкой отвезли в больницу – долго лежали они по палатам, – с месяц, наверно, может, и дольше, – лечили их, латали, но так и выписали: одного – хромым калекой, а другого – со страшными рубцами от ожогов на детском личике.

Получив – выбив, выпросив, выплакав – из властей помощь, живые поразъехались кто куда. И во всей округе стали горько называть оставшийся от поселка плант – «Погорельцево», а потом и вовсе коротко – «Гарь». Толикова бабушка, взвалив на себя заботы о внуках, – хоть с малым Ленечкой и помогали женщины из уцелевших домов, надорвалась да угасла, когда «подгарочку» исполнилось четыре. Старший «хромец» к спасенному им братишке привязался, таскал его всюду за собой, и уже, завидя их издали, и пылинские, и артемьевские жители переговаривались и показывали руками: «Вон Хромец с Подгарком идут». Толик винил себя в том, что тогда, во время пожара, не успел, не смог спасти, вытащить любимую маму, а главное, не успел при жизни ни простить ее, ни попросить прощения. Мотал он в опустевшей избе почти одинокий бирючий срок, к которому то ли сам  себя приговорил, то ли так было назначено судьбой. Лешка – только так, а не Леонидом, Хромец называл брата – с изуродованным лицом, с глазами без ресниц и бровей, лишь добавлял одиночеству старшего горестных, безысходных оттенков. Толя перебивался сезонными работами то на железной дороге, то у частников на делянках, то колымил в соседних деревнях. Еще принимал у себя охотников, – те, если не пугались младшенького, останавливались в их доме, привозили и выпить, и харчей, делились новостями городской, чаще тверской или ландышевской, а то и столичной жизни, оставляли в благодарность деньжат. Случалось, привечал он и бескорыстно – каких-нибудь неприкаянных бродяг – просто из жалости и от одиночества. Пытаясь чем-то скрасить жизнь, да и заработать, чтобы прокормить себя и Лешку, взялся, было, выращивать скотину, но не пошло, – поросенок сдох вскоре после того, как пришел коновал и, смочив самогоном грязное бритвенное лезвие, вырезал подсвинку причинные железы, а козу, купленную в надежде на молоко и пух, Толик с голодухи перепродал. Не нужны были никому на «гари» ни молоко козье, ни шерсть, – кто здесь остался, видимо, больше прикипели к самогонке.

Девчонка одна жила у них в Гари – молодая, но беспутная, – раньше была миленькая, но старела, дурнела лицом от года к году, шлялась; если на пьянки куда звали – не отказывала, кто позвал – с тем ночевать и оставалась. Анечка-Кадилка звали ее все, кто знал. Ребята рассказывали, что кто-то из пылинских уговорил девку, залез на нее на печке, да таким сивушным потом от тела Анечкиного пахнуло, что и не стал тот парень настаивать, враз отворотило.

Однажды поздней осенью вышел Толик со двора на улицу – хромает, как всегда, а навстречу – Кадилка, курит и несет что-то под курткой, придерживает бережно.

– Анюта, что ж ты куришь-то все? Когда уж бросишь? – спросил.

– Да я, Толик, чтобы нашей гари не чувствовать. А то как возвращаюсь из Пылинки, с непривычки сразу в нос шибает. А так, с дымом вроде и ничего…

– Да-а, сколько уж лет прошло, а земля все никак не проветрится, – поддержал Толик, – И в избе всё пахнет – не поймешь, то ли печью, то ли с улицы. А я и так привык, мне табак не нужен. Что под курткой-то?

– Щенок. Хожу, ищу, кому отдать. Хочешь – бери… Наша Найда ощенилась.

Из-под куртки высунулся черный нос и блеснули глазёнки.

– А-а, дрожишь, лопоухий чертёнок, замерз… Поглажу?

Толик протянул руку к расстёгнутой Анютиной куртке.

– Не промахнись, а то что-нибудь не то погладишь, – дразнясь, засмеялась Кадилка.

Чуть-чуть улыбнулся Толик, как мог – редко получалось у него улыбаться:

– Возьму щеночка… вместе с хозяйкой только.

Анечка посмотрела на него задумчиво, обожгла жалостью в глазах, видно было, колеблется и уже жалеет, что раздразнила.

– Бери, Толик, щенка одного… – А ты что ж? – Страшно у вас, Толик… – ответила и, передав собачонку, развернулась, пошла восвояси.

Парень посмотрел ей вслед, смахнул со щеки слезу и уже, не сдерживаясь, во весь рот улыбнулся маленькому мохнатому комку:

– Пойдем, будешь сначала в доме жить – пусть Лешка с тобой возится, играет, а подрастешь немного – на цепь!

2.

Назвали братаны щенка по-простецки Дружком. Подрос немного пес, – оказалось, с каким-то крупным породистым кобелем его Найда пригуляла, – большой вымахал, и Толик, поняв, что не прокормит животину, отпустил Дружка на вольные хлеба. Тот рыскал вечно голодный, подъедал, где найдет, помои, на цепь его хозяин так и не посадил, и только на ночь забивалась псина спать то под койки, а то с Подгарочком в обнимку – где придется.

То ли от постоянных горестей, то ли от редких радостей Толик начал понемногу попивать, но хватило ума остановиться, понять, что пропадет без него Лешка, а чтобы к выпивке перестало тянуть, решил наведаться в Сорокоумово.

В Сорокоумове Толик бывал несколько раз, сопровождая к старой знахарке Наталье пьяниц. Пошел теперь туда сам, в одиночку, да увязался за ним Лешка, и сколько Толик ни отгонял братца, ни пугал его трудной дорогой, тот ни в какую – «Пойду с тобой!» – и все тут. Сорокоумово было далеко – идти через лес и два ручья, и хоть сподручнее получалось в зиму на санях, но теперь было лето, и шли они долго-долго, обходили топкие ручьи с болотинами, и так намучился Толя со своей ногой и с малым брательником, что после похода лежмя лежал на печи два дня.

Прежде чем выйти к Сорокоумову полю, Толик с Лешкой блуждали по рыжему древнему ельнику, в котором было темно, глухо и мертво. Где-то хлестануло Толика злой веткой в глаз – насыпало древесной пыли. Веко стало как наждачное, и моргать было колко, и слеза не вымывала сор. В ельнике напугали их павшие деревья – сгнившие в труху стволы с вывороченными корневищами. Эта галерея причудливых,  засохших вместе с комьями земли скульптур – словно фантастических надгробий,  порождала такое чувство, что в этой части леса людям не рады. А в роще, сменившей ельник, в столбиках света, бьющего сверху, был блеск капелек росы в паучьих нитях и, в тысячи крыльев, – сверкание кружащейся мошкары. Здесь была жизнь, исчезали сразу и видения, и страхи. Весь массив леса отсюда устремлялся вверх, к сухой светлой поляне с разреженными молодыми деревьями – на таких полянах дружными ватагами сразу на пяток-десяток корзин или ведер любят расти в августе белые грибы.

Последний ельник с сухостоем резко закончился, вытолкнул братьев из буреломной чащи – перед ними было пряное, стрекочущее, бескрайнее поле – пенилось хлопьями цветов, качалось травами, пело пичугами, пчелами жужжало, – и вдали, может, посередине, может, ближе, стоял дом, обросший одичалым садом. Один дом на все поле, только далеко до него. Это и была деревня Сорокоумово. Люди-можжевельники стояли среди трав то тут, то там: вот вроде баба с корзиной, а вот охотник с ружьем, а рядом будто и волк – словно все к тому одинокому дому путь держали. А подойти ближе – кусты кустами. Вот так обман!

Трудно было добираться до Натальиного дома – ног путники уже не чувствовали, Толик цеплялся за кочки, кусты, падал, Лешка, хоть и маленький, а старшего брата, сколько было силенок, поднимал, за руку тянул, – шли дальше, пока, наконец, к покосившемуся крыльцу не подошли вплотную.

В этом доме посреди поля и жила бабушка Наташа. Худая была, костлявая, сгорбленная. Шептала она наедине, выгнав сначала всех провожатых в поле – подальше от избы. Так и с Толиком – Лешку за порог, а самого попросила до колодца дойти, воды достать. А сама, хоть и жара, лето, – натопила печь.

– Попей, – сказала Толе, – пока водички. Она целебная – Петрушина водичка, святая.

– Почему Петрушина? – спросил Толик.

– Да… – старуха усмехнулась, – птенчик один раненый в колодец угодил. Петрушей назвала, выходила, выпустила. Прилетает иногда, в окошко стучит.

Поставила Толику стопку, плеснула туда самогона и разбавила водой:

– Пей, пей, – повторила.

Толик такому лечению обрадовался, заулыбался. «Еще, – говорит, – можно?». «Э-э, нет, – отвечает, – отраву нельзя, а воды попей». Потом отправила клиента на печь, а сама шептать начала:

– Ты лежи, лежи, а я тебе расскажу про Петрушину водичку…

А перед тем, как зашептывать, дурь несла всякую несусветную. Немецкий офицер в войну у нее в доме стоял, – сказывала. «Пан, – говорю, – дай хлеба! А он и хлеба даст и шоколада еще отломит, и солдатам велел меня, молодуху с дитенками, не трогать, не обижать. А разведчики наши, под утро на выпасе подкараулят, куда я корову водила, и:

– Ложись, баба! – шепчут, рот ладонью зажмут и лезут под подол и коленки лапами холодными в стороны расталкивают. А куда денешься, на помощь не позовешь, а то разведка своя родненькая и прирежет, как фашистскую подстилку, а детки дома ждут».

– Не могли наши так, баба Наташа, – возмутился Толик, – может, это не разведчики, а штрафбат какой был?

А старуха уже и не слушала, и не ведала она всей исторической науки про штрафбаты да плен, да власовцев, которую теперь вся молодежь по фильмам да передачам знала, все едино бабке было по возрасту, с козой беседовала – коза у нее в избе ходила, рогами трясла, на койку всё лезла, котяхи свои по полу разбрасывала.

И не узнал Толик никогда, что у бабкиной истории и продолжение имелось. …Отдала тогда Наталья корову. Не сама отдала – забрали воины наши голодные все на том же выпасе, когда из окружения группками выйти пытались. Настоящие воины были – не предатели, не сдались они в плен вместе с генералом Власовым. Просто война им все мозги повыворачивала.

«Где корова?» – фрицы наутро спрашивали, а она им: «Волки загрызли».

Тогда Натальиного старшенького сына пан офицер этот добрый берет за руку, выводит в поле, отпускает и Наталье говорит: «Смотри, – так волки корову грызли?»

И собак черных и круглых как бочонки, бесхвостых, на ее Петрушу спускает. Затравил, демон, мальчонку собаками, в колодец истерзанное тельце изуверы сбросили. Она перетерпела, пережила, дочь же еще есть – жить надо, сильная баба была Наталья, солдатка – первой у них в округе мужнину похоронку получила.

Уходя, немцы всю деревню пожгли, сорок домов сгорело в пожарище. Натальин дом только один почему-то оставили и, странно, пламя на него не перекинулось, как заговоренный стоял. Больше ничего на месте пепелища не строили, и дерева ни одного путного на этом поле не выросло, – одна трава да можжевельники…

Правда то было, что про военное время рассказывала Наталья, или нет, Толик не знал, но то, что все, кто к бабке зашептываться ходил, и пить, и курить переставали и становились людьми, – с этим было не поспорить.

После шептания бабка Наташа сказала:

– Веткой в лесу в глаз тебе хлестнуло. Промой, Толик, его водичкой Петрушиной, очистится от пыли, может, по-новому видеть начнет. И коленку себе сбрызни, тряпочку приложи. Где там братец твой? Эй, Лешка! – гаркнула.

Не ожидал Толик от старухи такой силы голоса. И Подгарочек услыхал, вошел.

– Оставь мальца у меня на недельку, – просит бабка. – Личико ему умывать буду. Не узнать станет мальчишку.

Согласился тогда Толик. Хоть и страшно было оставлять брата, но водичка и правда волшебной показалась – и глаз очистился сразу, и хромоты вмиг убавилось. И через неделю, когда сильными, словно новыми ногами легко, – даже Дружок за ним не поспевал, – пришагал, почти что прилетел забирать своего Подгарка, обомлел: все рубцы у пацаненка выровнялись, рассосались, и лишь чуть белее были обоженные места, чем остальная осмуглившаяся за лето ребячья кожа. И даже бровки с ресницами начали пробиваться.

Вернулись к себе в Гарь, и люди диву давались. А может, только казалось так Толику – ведь глаз его, как и предсказывала бабка Наташа, по-новому теперь на все смотрел.

3.

Как-то ночью Дружок вдруг истово залаял, заметался, забегал от окна к окну, к двери, запертой на крючок, и обратно – будил хозяина, толкал мокрым носом: «Вставай! Чужой кто-то идет сюда…»

Разоспался Толик, никак не проснется, глаза открыл, лишь когда уже напуганный Лешка за плечо его трясти начал, а в уличную дверь стали колотить и кричать:

– Здесь Толя Павлов живет? Искал по старому адресу, а там – гарь одна! Толя!

Голос мужской был, вроде смутно знакомый, а может, и показалось. Пошел хозяин открывать, а сам Дружка придерживает:

– Тихо, – говорит, – Дружок!  Как будто, свои…

Открыл дверь, всматривался в длинную нескладную фигуру – долговязый оказался гость, в бежевой ветровке, в джинсах тонких, обут не то в туфли, не то в тапочки, – тоже какие-то голубые, – и весь этот светло-синий низ был сплошь в репейных цеплючих катышках. На плече плоский деревянный ящичек, и горбом на спине – рюкзак. А лицо знакомое – все тот же крупный, как вытянутая слива, нос с тонким горбиком. Ленька питерский!

– Толя? – говорит.

– Здравствуй, Ленчик! Давно не виделись, – приветствовал хозяин нежданного гостя.

– Толик, я там… Найти не мог, стены одни обугленные стоят, дорога со станции заросла. Бревна черные торчат, печи… Пожар был, да? Хорошо, соседи подсказали, а то бы не нашел тебя. Страшно там.

– Там страшно, а здесь еще страшнее, – еле разомкнул зубы Толик. – Молодец, Лёня, что приехал. Проходи… Да тихо, Дружок, свои…

– Когда пожар-то был? – спросил Ленчик.

– Семь лет уже…

– А мать?

– Погибла, – ответил Толик, неопределенно махнул рукой в сторону не то пепелища, не то кладбища.

– Нда-а… А это чей малец? – И на Лешку кивает.

И хотел уж было Толик сказать: «Да сын это твой! Не узнаешь?» – Но то ли сейчас, когда сразу на обоих Леонидов одновременно смотрел, сходства в них никакого не увидел, то ли при маленьком  Лешке не решился, – сказал по-другому:

– Брат это мой.

Иначе представлял себе Ленчик эту свою поездку после стольких лет, совсем другим ему запомнился померанцевский быт. Было в старой избе, при живой Толиковой матери, и чисто, и выкрашено, и уютно, – белела тогда горница шторками, рюшами, покрывалами на заправленных, каждая в три взбитых подушки, койках. Вкусным супом пахло раньше, блинами со свойской сметаной и мятным чаем с конфетами. А сейчас Толик Павлов с братишкой жили в доме, отписанном им покойной бабушкой. Их изба, рубленная еще задолго до того, как поселок Померанцево стал просто Гарью, стояла на отшибе, на новом планту, и поэтому, как и десяток соседних с ней домов, уцелела, убереглась от пожарища. Каждый вечер, дождавшись, когда брат Лешка сморится и, по обыкновению, уснет не в своей койке, а где придется – то на сундуке в сенцах, то прям на полу, свалив, скомкав под себя какую-нибудь одежу, – Толик поминал Лешкиного отца недобрым словом.

Как-то раз, еще до пожара, в канун своего семнадцатилетия, Толик ходил в деревеньку Артемьевку. Ходил встретиться с Вадькой Румянцевым и расспросить его о северной столице – Вадька пропадал там целый месяц на своей первой рабочей вахте и, вот, сказали, вернулся.Вернулся не один, привез с собой приблудного питерского паренька – вроде и культурного, и с образованием, но какого-то нежизнеспособного, что ли, вялого да еще и изрядно подспитого. Толя-то привык, что местные алкаши все или старые доходяги или здоровые красномордые кабаны вроде Вадьки, – и тем, и другим поорать бы да подраться, а таких, как этот, он еще не видал. Назвался питерец Леонидом: хоть и было ему около двадцати пяти, может, и побольше, но то ли парень, то ли мужик – на вид не поймешь, для таких хорошее слово в народе придумали – малый. Ростом малого Ленчика бог не обидел, вытянул каланчу на метр девяносто, но мяса не дал, и Ленчик смотрелся подростком-девятиклассником, который за каникулы вымахал, а заматереть не успел, остался большим дитятей. Не шло Ленчику ни пить, ни с похмелья болеть, и, как Толик помнил, дрожал тогда этот питерец мелкой дрожью, думки мрачные гонял по лицу, морщинки ранние на лбу в гармошку складывал, и глазик один у него подергивался – болел человек, видно было, что или выпить ему хотелось, или, если нет, то уж поскорей от пьянки выходиться. Вадька в Питере подобрал это чудо случайно, когда сам проснулся в парке на скамеечке, после празднования долгожданной зарплаты, и очень удивился, что находится не в милиции и что большая часть денег все еще при нем. На соседней скамейке как раз сидел Ленчик, совсем как тот сказочный зайка, из лубяной избушки выгнанный, плакал и тянул дешевенькое пивцо.

– О! – сказал Вадька. – Спиртное? Дай глоток! И Ленчик, сперва напугавшись простецкой наглости незнакомца и приняв его за местного гопника, отдал всю бутылку. Но в завязавшемся разговоре выяснилось, что парень, хоть и не без гнильцы, но просто такой же слабый на алкоголь бродяга, как и сам Леня, да еще к тому же из деревни, – это успокоило, и страх потихоньку уступил место красноречию.

– Уволили? И выгнал отец из дома? За пьянку? – переспрашивал Вадька,  вклиниваясь в жалостливый лад Ленчикового повествования. – А сам он не пьет что ли? И пойти некуда? А бабло есть? Чё, последний косарь? Дела-а… А поехали к нам в деревню, – вдруг вырвалось у Вадика. – Поживешь, на рыбалку походим, поработаешь на свежем воздухе, а? Воздух-то у нас какой!

И Ленчик, деваться некуда, – не привык он, видно, как его собеседник, на скамейках спать, неприспособленный он, – взял да согласился, купил билет до Твери, отложил еще, сколько Вадька сказал, на дорогу дальше до нужной станции, и в аккурат осталось средств, на то, чтобы, если доведется, вернуться обратно.

И поехали. В поезде  Вадька пытался устроить диско-бар, бегал по вагону с голым торсом, буянил, – от проводника и милиции спас его Ленчик вежливой речью и теми своими деньгами, что заначил на обратную дорогу. А торс у Вадьки был интересный – разлинованный в частую бордовую полоску. Как раз перед тем, как устроиться в парке на ночлег, летал пьяный Вадька кубарем по эскалатору глубокого питерского метро, и острые ребра ступеней оставили на коже отдыхающего вахтовика следы – на долгую память о городе на Неве.

В Твери буян успокоился, и транзитный московский состав довез двоих мытарей до места без приключений. Прибыли в Померанцево среди ночи – было темно, и ожидаемой картинки с крашеными, в наличниках, домиками, коровьим стадом, крупной россыпью белых кур, как это расписывал Вадик, Ленчик не увидел. Не слышал он и петушиного кукареканья – один только собачий лай.

– Днем, днем сюда сходим, всё посмотришь, – успокаивал гостя Вадик.

Воздух, правда, – с этим он не наврал, – шибанул в нос, в гортань, влился в легкие, –  разнотравьем, хвоями, медом опохмелил путников, очистил от городского угара. Пока долго шли до нужной хаты, то тут, то там в бурьянной темноте кричал-дергал коростель – с таким звуком, наверно, отрывают от забора штакетник, прибитый толстыми ржавыми гвоздями.

В Артемьевке Вадькины мамка да отчим встретили поначалу весело, хорошо, налили чинно чего-то свойского, угощали. «Гости из Питера, – говорили Ленчику, – редко у нас бывают. Давай, Леонид, пей да закусывай, на тебе огурец! Курева нет? Так бери табачку, скручивай!»

И отчим Вадимов доходяжный – ребра да лопатки, да на ребрах синий куполок – пакет здоровый целлофановый рубленного своими руками самосада на стол шмякает и кладет старую пожелтелую газетку. Тут и народу набежало, как будто и не спят в Артемьевке по ночам: кореши Вадькины Егор да Петька Струнята, соседи лесник Ершов да бабка Верица, сиротка Юрка Сидор – все пришли про Питер послушать и помочь вахтовику побыстрее расправиться с остатками зарплаты. А, когда рассвело, еще и Толик на велосипеде со станции подтянулся.

– Лёня,  отведай сала, – Вадькина мамка внесла откуда-то завернутый в грязную марлю шматок.

– Чтоб ссыкулька стояла! – добавил прибаутку отчим, и, пока Лёнчик дивился народному юмору, к салу потянулась дюжина рук. Леньке не досталось, он растерянно хлопал глазами, оглядывая голодную и проворную деревенскую братию.

Весь гурт этот, то сидя за столом, то передвигаясь таборным выплясом по улице, одних соседей пугая, других – наоборот, вовлекая в свой босяцкий размах – «смотри, народ, как Артемьевка гулять умеет!» – к вечеру все имевшиеся деньги прикончил. Три раза за день на Толином велике Юрку Сидора посылали то в Померанцево, то в Пылинку за добавкой. И тут, когда посылать стало не на что и поредевшая компания вернулась в дом, Вадька выдал:

– Эй, питерский, давай свои билетные! Деньги ведь остались? Не жмись!

– Какие деньги? – Ленчик удивился так, что опять у него задергался глаз.

– Да ты чё? Выпить хотим, давай, а то искать начнем, хуже будет!

– Да я ж, дак ведь…

– А ну, выворачивай карманы, – Вадька, видать, про свои выкрутасы в поезде ничего не помнил, а может, думал, что у Леньки еще какая заначка имеется.

– Тебя же проводник хотел в милицию сдать, я ведь за тебя откупных дал этими деньгами! – Ленчик готов был заплакать, но Вадим уже распалился, не помнил, не верил и хотел лишь одного: если уж не допиться до полусмерти, то хотя бы подраться.

– Крыса! Гость хренов! На Вадькины пить – так он горазд, а свои – так зажал! – заорал на Ленчика тощий отчим.

– Некультурно так делать, – подвякнула мужу Вадькина мамка, – у нас принято последней рубахой делиться! Мы к тебе, как к человеку, даже последнее сало на стол, а ты….

Юрка Сидор, вместе с котом карауливший на полу мышь, исхитрился схватить гостя за ноги и дернул, – Ленька упал, разбив головой кошачье блюдце. Обшарить питерцу карманы все никак не удавалось, и Вадик уже взялся пинать лежачего ногами, но тут произошло то, чего никто не ожидал – Вадьке прилетело по морде от невысокого Толика, который из любопытства все еще ошивался у Румянцевых. Прилетело сильно и с хрустом – так, что Вадька сел на пол и притих. Тяжел на руку оказался юнец…

– Ну неужели непонятно, что денег нет у человека? Тут про крыс еще чего-то! Сами хуже крыс! – Толика трясло от негодования, пока он взывал к справедливости.

Притих почему-то и отчим, сказал сразу:

– Ну если нет денег, то и не надо. Отдыхать надо ложиться всем.

Мамка вдруг решила, что Вадьке необходимо перед Леонидом срочно извиниться, но ничего не добилась – Вадька, пуская носом кровяные пузыри, уже захрапел и смотрел сон про питерский эскалатор. Всех лежачих, как трупы, свезли за ноги в комнату и положили на полу на два матраца.

Встал Ленчик, ходит по кухне туда-сюда, кушать захотел, – да нечего, одни подсохшие куски черного хлеба остались. Взял со стола, пожевал немного, а проглотить толком не может – в горло сухой кусок не лезет. Водички зачерпнул из ведра кружкой – громко скрежетнула эмаль об эмаль. Воды-то уж – на самом дне осталось, нагрелась она и теплой тиной отдает.

Попил и забылся сном на корточках у печи, в комнату не пошел больше. Когда проснулся, в голове било как кувалдой об рельс – отстукивало ритм вчерашней гульбы, трещали дергачи, кукарекал петух. Нет, петух был настоящий – вместе с косым лучом розового солнца его раскатистое «кукругукуу» поднялось над соседским забором, преодолело двор, по бревнам вспорхнуло на стену Вадькиного дома и, пробившись через оконную грязь, клюнуло Ленчика в макушку. Ноги затекли, мутило, встать получилось не сразу. Утреннее солнце наполнило светом, как лампу, полупустой пакет с самосадом – он так и лежал на столе в луже огуречного рассола. Ленчик неумело – только вчера научили – скрутил самокрутку, поджег, посыпалось все на пол, брови опалило от цветной горючей газетки. Попить бы! Ведро стояло уже пустое, подхватил его питерец и пошел на воздух искать колодец. Хоть еще в себя не пришел, а понял:  красота была в деревне! Накануне в пьяном их хороводе ничего Ленька вокруг не замечал, а если и видел что, то сегодня не узнавал, смотрел, как впервые, на сказочные избушки. В два ряда избы эти, – вчера еще серые, а сегодня уже в рассветных розовых да фиолетовых пятнах, – тянулись вдоль высушенной солнцем земляной дороги, упирались в синюю полосу леса. В конце улицы над колодезным срубом высился журавль, держал в клюве цепь с ведром.

Туда Ленчик и побрел, только перемудрил он с колодцем, не приходилось еще журавлями воду доставать. Нет, чтоб легонько за ведро вниз потянуть – журавлик бы сам опустил плавно свою длинную шею, – начал Ленька с тыльной стороны короткий конец жердины кверху толкать, вытолкал из пазов, что-то заклинило, и журавля перекосило. Баба какая-то увидала, голосить начала.

Лесник Ершов, злой с похмелья, в форменном кителе да тренировочных штанах, – на работу, видно, поднялся рано – подскочил с матюками, начали вправлять жердь вдвоем, как ей должно стоять по конструкции. Вправили. Бросив на прощание: «Выпить не осталось?», лесник досадливо махнул рукой и двинул на делянку.

Напился Ленчик холодной колодезной воды, отлегло, повеселел немного. Потащил, поплескивая, ведро, вспотел и на кухне уже взялся со всем тщанием за самосад. Полегче стало, но думки тяжелые о жизни спасу не дают, мучают. Вышел он, сел на лавочку под окном, сидит, водичку из кружки отглатывает, цигарки всё накручивает да цедит.

И услыхал, что в избе встали, что уже разговор пошел не из приятных о нем, о Ленчике.

– Это что ж у тебя за друг такой питерский? – это отчим Вадьке выговаривает. – Денег нету, хлеб весь поел, табак мой курит – не поперхнется! Где ты такого друга выкопал?

–Да ла-адно, поищем халтуру, поработает, поживет… -

– Халтуру? Самим халтуры нету! А жить он тут собирается, у нас? Вы тут гуртом вьетесь, из дома вас не выпинаешь. А я.. А я… У меня в штанах уже колом, а мы с мамкой с твоей никак вдвоем остаться не можем! Жрете все здесь, пьете, спите все здесь, да еще и… – Ленчик звук какой-то услышал – видимо, теперь пострадавший от Толика Вадька отыгрался на отчиме.

Вскоре подошел и Толик с удочкой – рюкзак на одной лямке на плече:

– Вадька! Ленчик! Пойдете на рыбалку?

«Просто как у них! – подумал Ленчик, – как будто это не Толя вчера Вадьке по морде съездил. Ночь прошла, и на рыбалку зовет».

– Не, Толян, тут дома надо вопросы решать, – отозвался Вадька. – Вон, Ленчика бери, если захочет.

Ленчик хотел. Не просто хотел, но жаждал – убраться из  этого гостеприимного дома, забыть сюда дорогу и не брать в рот больше ни капли спиртного. И, с какой легкостью он сорвался с незнакомым Вадькой из Питера в неизвестную ему деревню, с такой же сейчас поспешил за Толиком на реку.

Толик Павлов вел питерского гостя через чащу к речке по знакомой тропе.

Тропа эта никогда не высыхала полностью – ни в какую жару – и по следам на влажной землице хорошо было видно, кто здесь ходил чаще всего: кабан, медведь да лесник Ершов. Широкая и открытая в начале лета, к августу она успевала густо зарасти крапивой, спрятаться под папоротником, большими зелеными оладьями лопухов, и вела к делянке и редкому молодому леску, за которым сейчас ждала хорошая чистая речка с плотвицами.

Устал Ленчик за Толей в своих кроссовочках городских через траву сырую да папоротник к речке пробираться, взопрел, обессилел, насобирал репьев и собачек, да в животе еще урчать начала вода колодезная – похлебать бы ему сейчас чего-нибудь тепленького! Чем угрюмее становился Ленчик, тем больше веселился его провожатый.

– Ну ты вчера башкой о блюдце и шарахнул! Блюдце пук только – и пополам! – ржал впереди Толик, а Ленчик лишь улыбался немощно, как мученик, не нравилось ему вспоминать о себе плохое. И когда смеялись над ним – терпеть не мог.

И вышли на бережок, чистый, утоптанный, Толя костерок быстренько сложил из веток с хворостом, берестой разжег,  воды из речки в котелок зачерпнул и над огнем повесил. Рюкзак развязывает, и оттуда – ух ты! – банку сгущенки достает, макароны и пачку древних, высушенных временем болгарских сигарет с фильтром.

– Для тебя специально раздобыл, – говорит, – сам не курю.

Получилось, что удочка, в общем-то, зазря на берегу пролежала, а наварили рыбаки вместо ушицы сладкого молочного супчика, и вкусноты такой Ленчик не едал, наверно, с самого детства. А, наевшись, задремал у костра, и разбудил его только гром с неба.

Молнии располосовали дальний горизонт, сырой ветер первыми своими порывами погнал на речке рябь, Толик в спешке покидал все добро в рюкзак и намотал леску на удочку.

– Бежим, – кричит, – пока не намочило!

Подгоняли их всю дорогу первые крупные капли настигающего ливня, и каким-то чудом удавалось от него все время отрываться. Долго бежали, умаялся Ленчик, неразвитые, утомленные пьянкой легкие жгло ему от натуги.

– Ну что, Ленчик, давно, поди, трешечку не бегал? Нормально, в норматив точно уложились! Жди здесь, я сейчас…

Оставив питерца на крыльце дома, Толик скрылся за дверью и долго не выходил. Ленька слушал, как ливень барабанит-гремит по козырьку, даже не спросил, куда они прибежали. Может, это Толин дом? Что ж, они уже до Померанцево добрались? Все-то здесь не так, как казалось ночью, когда они с Вадькой вышли из поезда и проходили по станционной улице. Дверь отворилась:

– Заходи, Ленчик, разувайся, – Толик тапочки подает, а в сенцах уже стоит женщина серьезная, в косынке – мама Толина. Смотрит на гостя питерского цепко, внимательно. Долго, видать, Толику просить за него, за Ленчика, пришлось, чтобы разрешила родительница приветить чужака в своем доме!

– В баньку его своди первым делом… И пусть постирается, свое ему что-нибудь дашь, если налезет на такого длиннолытого, – с усмешкой говорит мать – голос грудной, приятный – и, оценив на глаз возраст гостя, представляется: – Татьяной меня зовут.

– Мам, были газовщики? – Толик спрашивает. – – Были, – говорит Татьяна и Лёне поясняет: – На следующий год будут газ нам проводить. Приходил инспектор печь смотреть – забавный мужик! Долго мы тут с ним чаи гоняли – советовал, как кладку переделать, чтобы можно было топить газом. Вот такие у нас заботы!

Помылся Ленчик, отпарился с веником, и овин нестриженный да нечесанный, петухами торчавший, распушился одуванчиком – чистенький Ленчик за столом сидит-возвышается, бутерброд с колбаской вареной благодарно уплетает. Выслушала его Толина мамка, сделала выводы:

– Значит, Леонид, у тебя две основные печали – с жильем да с работой?

И, хоть не хочет пока об этом Ленчик ни говорить, ни думать – слаб еще, да и думки эти уже измучили, – а говорить приходится.

– Тетя Таня, я вам вот, по гроб жизни буду благодарен, что приняли, что накормили. И банька у вас – чудо!

– Какая я тебе тетя Таня? Ты же мне не племяш. Сказала ведь – просто Татьяна. А благодари Толика – он за тебя головой поручился, и за баню тоже его – он  истопил, он же и  строил. Ну, жилье, работа – ясно. А вообще, потом что? Учиться не пытался?

«Ну, строга, ну серьезна женщина! – оценил Лёня, – и молодая еще, симпатичная».

– Учился я, бросил только. И восстановлюсь на вечерний, как уладится все.

– Ты главное, не пей больше, – завершила этот разговор Татьяна.

Постелили ему около печи – на Толиковой койке, а Толик на печь полез. Стеснил Ленька хозяев, чувствует – ненадолго его приветили.

Утром Татьяна вдруг и говорит:

– Обкосить бы надо вокруг дома и по дороге к огородам. Кто пойдет? – – Я, – Ленчик сразу вызвался, лишь бы угодить, лишь бы не гнали отсюда до поры.

Выдали ему инвентарь, схватился за косовище, да не так как-то: машет, машет, смотрит только, чтобы косу в землю не загнать да ноги себе не укоротить ненароком, травку подсекает, валит, но не скашивает.

– Стоп! – Татьяна командует. – А теперь ты, Толька, крестьянский сын, покажи, на что горазд.

Подхватывает Толик косу, будто с ней родился, плавно идет, траву в ровный рядок укладывает. Ленчик завидует, даже злобно как-то на Толика глядит.

– Ладно, – мать говорит хитро, – из вас из обоих косцы никудышние. Сходите прогуляйтесь до Бородовых дочек, мешки не забудьте взять с лопатами. И сыну подмигивает.

– Тут недалеко, – Толик протягивает Ленчику дерюжный мешок.

– А что за Бородовы дочки? Красивые?

– Как «Барби»! – присвыстывает Толик. – Там этот, Борода, фермер он, только бедный, и у него пять дочек. Две мелкие, а три – самое то!

Смотрит Толик, а Ленчик-то оживился, повеселел, улыбочка появилась, расческу откуда-то выудил, приглаживает свой одуван, прихорашивается. Потом насторожился:

– А лопаты зачем, мешки?

– Так девки ж одни, мужиков-то нет копать картошку-то. Мы им поможем, а они нас, может, поцелуют или в баньку с собой возьмут попариться… Во, вот здесь их участок.

И Ленька опять что-то свое вообразил, похабное, заулыбался, даже пару раз как-то неприятно, по-козлиному, хохотнул.  Выкопали пару грядок, по полмешка набрали.

– Хорош, – Толик говорит, – а то не дотащим.

– А далеко тащить? Дом их где?

– Да здесь, – и вниз, в землю показывает и ржёт. – Не докопали до их дома. Глубже надо! И заливается:

– Да наш это участок под картошку. Ну, не обижайся, Ленчик… Ой, не могу! Поверил, да? И расчесочку достал, умора!

Татьяна к питерцу стала привыкать, интересно он рассказывал о городе и обходительный был, комплименты у него гладко получалось говорить, таких приятностей она и не слышала никогда. И отвечала ему тоже комплиментами, как могла: то скажет, имя у него красивое – Леонид, то нос его, сливкой, похвалит – орлиным назовет.

И, даже когда Толик звал новоявленного друга на рыбалку или прогуляться по лесу, мамка уже не отпускала гостя, говорила, что еще хочет что-нибудь интересное послушать.

Через неделю, когда Ленька уже настолько окреп, что даже стал потихоньку наглеть: выуживать себе лучший кусок курятины из супа, покрикивать на Толика и, нет-нет, да называть Татьяну просто Таней – Толик тогда, частично подкалымив и остальное заняв, отложил гостю денег на билеты и чаек в поездах, купил ему в магазине пачку курева и сказал деликатно:

– Тебе, Ленчик, наверно, уже ехать надо…

Провожали его и сажали в вагон вместе.

– Деньги обязательно вышлю, Толик! – обещал на прощание питерец.

– Ладно тебе… – Толик отмахнулся. – – Приезжай еще, как устроишься! – звала мамка.

– Хорошо, Таня! Спасибо за всё!

– Ладно-ладно, счастливого пути! – уже вслед вагону крикнула Татьяна. – Не пей больше!

Толик задумчиво провожал взглядом уходящий состав.

Ленчик, пересев в Твери с московского поезда на питерский и, правда, счастливо добрался до своей северной столицы, где, как оказалось, очень переживали за него – искали уже по моргам и больницам – и даже поседели и расхворались за это время родители. Сын, которого, как в евангельской притче, приняли, обняли и простили за все, поклялся никогда не прикасаться к спиртному и вскоре даже восстановился в институте. О деньгах, которые для него искал и зарабатывал Толик, о гибельной запойной Артемьевке, о спасительном станционном поселке и его жителях Ленчик быстро забыл.

Месяца через три Толик заметил, что мать пополнела, а еще через месяц уже весь поселок дразнил парня, что он сын гулены, которая беременна невесть от кого. И он, один в Померанцево точно знавший, кого благодарить за позор,  согласился с  мнением большинства и ушел жить к бабушке на плант. Когда Толик узнал, что у него родился братик, которого мать еще в роддоме сразу назвала Леонидом, идти вместе с бабкой смотреть на новорожденного отказался – ушел вместо этого в Артемьевку и впервые в жизни до беспамятства напился.

4.

Теперь, на новом месте, хрустел на щелястом полу песок, на стенах торчали между бревнами ошметки сухого мха, – брался когда-то Толик за ремонт, отодрал старые бабушкины обои, хотел стены глиной с песком замазать да побелить, но решил, что и так сойдет – «Пусть, как в охотничьей избушке будет!»

Спал Толик, в чем был, без постельного белья, и на неубранное драное одеяло с кусками желтой ваты то и дело примащивался грязными лапами Дружок. И только на Лешкиной койке было подобие постели, но малец не любил на ней спать, ему бы все, как Дружку, – на какой-нибудь ветоши.

– Гостинцы у меня для вас…

Из рюкзака Ленчик достал кофе, выудил банку красной икры, которую в итоге облюбовал пес, а Толик получил хитрый выкидной нож – тут же, открывая лезвие, он обрезался и кровящим пальцем нащупал у себя в кармане металлический рубль: «Оружие, Ленчик, не дарят!»

Думал гость, что бы подарить Лешке, – ничего подходящего не было, – и отдал книжку красивую про Питер, которую для Татьяны приготовил, но теперь Татьяне никогда уже про Питер не читать и не слушать. Не то поужинали, не то позавтракали сухими печеньями и тугой копченой колбасой, что остались с дороги, и, хоть Толик слазил в погреб, поднял миску соленых грибов из бочонка да огурцов, к разносолам хозяйским Ленчик не притронулся. Как грустно сказал питерский гость, – «не к тому питью эта закуска», а Толик при этом глянул на питерца удивленно. Лешка уже заснул в обнимку с Дружком, когда Ленчик вдруг спросил: – – Толик, а откуда у тебя брат? – – А ты не догадываешься? – не хотел уже Толик ворошить былое, да Ленчик сам нарвался.

В глазах питерца застыло недоумение.

– Родила мама как раз через девять месяцев, как ты здесь появился… – пояснил Толик.

И снова на лице недоумение, беспомощность, покорность – как тогда, когда артемьевский пьяный гурт искал у Ленчика деньги. Только теперь Толя ищет отца своему братишке.

– Толик, не я это…

Не поверил хозяин – по глазам было видно. «Как же так? – думал Ленчик, – от кого ж у нее ребенок? Ведь не было да ничего и быть не могло у него с Татьяной. Тянулась, как к сказке, задерганная заботами деревенская женщина к чему-то далекому, большому, красивому. Что она видела в своей глухомани, живя, словно крепостная, на Померанцевском пятачке?» И Ленчик ей рассказывал о Питере: о том, что сам знал и помнил, и о том, что на ходу придумывал. Слушала она истории про царей, дворцы, кареты, про декабристов и поэтов, слушала жадно – ну и что с того? Они же просто разговаривали! И кто знает, почему ей пришло в голову младшего сына назвать Леонидом…  Загадка!

– Да уже и не важно, кто… – Толик махнул рукой. – Сказал же, брат это мой любимый – и точка. Надолго приехал, Ленчик?

– Не знаю. Собирался природу порисовать, – питерец постучал по деревянному этюдному ящичку. – Я ж художником стал, вообще-то…

– О как! Вдохновение ищешь?

– Скорее отдых. Чтобы не чувствовать ничего.

– Чтобы не чувствовать? Это не ко мне тогда, это в Артемьевку надо или на кладбище – от Артемьевки недалеко, – грустно улыбнулся Толик.

– А как там они, артемьевские?

– Да как – Юрка Сидор от белой горячки загнулся, Ершов с Верицей отравились спиртом, Струнята сидят… Вадька, вроде, ничего – женился, детишек настрогал. Ты сам-то как жил эти годы?

Ленчик вздохнул глубоко.

– По-разному. Институт так и не закончил, сначала прыгал с одной работы на другую, потом рисовать начал, картинки продавать. Женат был два раза…

– Дети? – спросил Толик.

Ленчик помолчал, опал с лица сразу:

– Да как-то не сложилось…

С утра, когда Ленчик проснулся, ни хозяина, ни Лешки в доме не было. Спал у него в ногах теплый, тяжелый и очень грязный Дружок.

Серой безрадостной мутью, вяло, словно тоже с недосыпу, просачивался в окна новый день. Сколько таких дней перевидел, перевстречал он за последние семь лет: когда вставал, выдергивал себя из дурной тревожной полудремы – и не пил ведь уже два, три, шесть трудных, насыщенных лет, – а, все одно, как с похмелья. И глаз подергивался вместе с напуганным во сне сердцем, и колотилось нутро в до боли знакомом полуознобе. Наседала, цепко хваталась за мозги, выворачивала мысли нудная напористая тяга – шептала, что все плохо, что мир дерьмо, что высшим сферам безразлично, трезв Ленчик или пьян, жив он или сдохнет под забором. И лишь крепкий, две ложки на полстакана кипятка, кофе, согревал, разгонял кровь, приводил в чувство, избавлял от морока и возвращал в реальность.

«Где ж это Толик-то? Куда пропал с утра? Надо хоть на улицу выйти поразмяться!», – решил Ленчик и начал надевать на себя специально для деревни и для художеств припасенный брезентовый костюм. Встретилась ему та бабка, к которой он в ночи стучался, когда Толика искал, – Алевтиной что ли назвалась – шла, гремя ведрами, к колодцу. Поздоровался, да разговорились.

– А не ты ли, сынок, приезжал как-то в Артемьевку и колодец там сломал? – смеясь, спросила Алевтина, – Румянцевы потом целый год рассказывали.

– Было дело. Хорошая у вас память, – смутился Лёня – не любил, когда старое поминают.

– Не пьешь больше? – не унималась бабка.

– Нет, – ответил сердито.

– Сыночка что ли повидать прибыл? – словно ядом плюнула карга.

«И эта туда же!» – Ленчик горько смолчал, отвернулся да пошел в избу. Посидел, пожалел себя немного, потом как очнулся:  «Надо делом заняться», – и начал ящик свой на ножки ставить, краски выдавливать на палитру.

5.

Толик с Лешкой вернулись из Пылинки на Ландышевской кукушке. Рано утром они отправились в магазин пешком по шпалам, говорили о том, чего и сколько будут покупать. В магазине женщина по имени Вика, тоже с их Гари, Анечки Кадилки старшая сестра, развеселила очередь, заказав продавщице кошачьего корма и крысиного яда. Толик, навесив сумку с продуктами на плечо, окликнул Вику уже на улице, и, пока шли до станции, допытывался:

– Что ж это у вас кошка делом-то не занимается?

А баба с намеком ответила:

– А что кошка? И коты такие же стали. Лежат, мышь супротив них сидит, а им корм из красивого пакета подавай, чтоб само пришло в миску.

И, когда от магазина и народа далеко отошли, добавила:

– Анечка у нас девочка хорошая! Ты бы присмотрелся к ней – ну, гуляла раньше, с кем не бывало! А теперь посерьезнела, глупости все в прошлом.

Изумился Толик: – Вика, я ж Анюту к себе звал когда-то, а она не пошла – «страшно у вас» – говорит.

– Во-во, ты ленивый кот и есть, ждешь, что к тебе девка придет и сама ляжет – что-нить покажет. Пентюх, вот ты кто! И гордяк! Потрудиться надо!

Теперь, сойдя с коротенького Ландышевского поезда, Толик прикидывал, что же Вика подразумевала под словом «потрудиться».

– Лешка, – брату говорит, – ты хочешь, чтобы Анюта в гости к нам пришла?

– Пусть приходит, – совсем по-взрослому ответил малой, – она, вроде, ничего – тебе подойдет.

– Ну, тогда будешь мыть пол, чтобы ей у нас страшно не было. Трудиться, Лешка, надо!

Навстречу, раскидывая лапами пыль да грязь, чесал к любимому хозяину Дружок. Разноцветный какой-то. Морда, холка и шерсть на спине раскрашены – почти вся шкура в желтых, розовых и зеленых нарядных пятнах. Толик удивился, не понял, что случилось. Только когда за угол дома, к себе во двор, зашел, догадался – стоял во дворе на раскладных тонких ножках открытый деревянный ящичек, тот, который гость ночью с собой привез.

Сам художник с ничего не выражающим лицом сидел на порожке и оттирал с брезентовых штанов красочный деревенский этюд.

– Что произошло? – спросил Толик. – Собаку хоть в музей сдавай в рамочке!

Пришлось рассказать, как было. Пока Ленчик набрасывал подмалевок, Дружок вел себя спокойно, но, видно, запах масляной краски показался ему вкусным, и едва автор положил на землю палитру, чтобы отойти и глянуть на погорелый померанцевский этюд издали, как голодный пес начал пробовать краску на вкус и валяться на ней кверху брюхом. Ленчик его пыталался отогнать, но Дружок, решив, что с ним играют, утащил и разгрыз одну из кисточек, и, вдобавок, пообтерся о Ленчиковы длинные и тонкие, почти как у художественного ящика, ноги.

– Что же мне с собакой делать? Обстричь что ли, пока все не перемазала? – сокрушался Толя.

Ленчик посидел еще немного, поднялся и сказал:

– Толик, прости, нагостился я, хватит. Поеду, наверно, домой, в Питер. Когда поезд, завтра?

***

Иван Иваныч снова ехал из Приозерска в Тверь в общем вагоне этого скрипучего московского поезда. Сидел, уставившись в окно, отсчитывая полустанки и деревни, возле которых машинист непременно делал остановку. Всё как всегда: кто-то выходил, кто-то, наоборот, впрыгивал в вагоны, клацая ногами по железным ступеням. Новые пассажиры, шумно дыша, протаскивали багаж внутрь по узкому проходу, спотыкались, задевали углы полок и сидушек чемоданами, узлами и баулами, показывали билеты, просили у проводницы чай.

Вот уже проехали Заречье, дальше будет Друлево, поселок Советский, который во все времена местные по старинке называли Пылинкой, потом – Померанцево, Ландышево и Торжок. От Торжка начинались новые пути с бетонными шпалами и плотной паутиной проводов поверху, и поезд там обычно стоял час, пока меняли дизельный локомотив на электровоз. И уже посреди ночи Иван Иваныч выйдет на тверском вокзале со своей массивной спортивной сумкой, в которой сменка, бельишко, носки и харчи на несколько дней, дождется первую рассветную электричку и, спустя полчаса, прибудет на объект. Иван Иваныч, приезжая каждый месяц в синюю металлическую бытовку на целых две недели,  охранял контрольную станцию газопровода. На том месте, где совсем недавно были чистый грибной лес и две еще не до конца покинутые деревни, теперь высилась гигантская головоломка из труб, и нарядным заграничным коровником тянулся административный корпус. Сторожу-вахтовику из Приозерска было все равно, что здесь было раньше и куда из родных изб выселили доживающих старух, – главное, он отработает, получит неплохие, в принципе деньги, и тем же московским поездом – домой. А остальное – не его забота. Так вахтовик рассуждал, рассматривая в поезде попутчиков, пытаясь от скуки определить, что за человек появился в вагоне, местный или нет, чем занимается и какой жизнью живет. «Тоже что ли чаю заказать? Только с лимоном, если есть», – подумал он.  Проводница принесла – цвет чая был бледноват, не такой как у соседа – наверно, из-за лимона. Чужая жизнь, даже в мелочах, всегда казалась Иван Иванычу интереснее, ярче, богаче на события, гуще, насыщеннее и ароматнее чем своя.

– Померанцево! Кто в Померанцево выходит, готовьтесь! – пройдя по вагону, объявила проводница. А он смотрел в окно – туда, где черными обелисками мелькали  обугленные печные трубы, обгорешие остатки стен, столбов, деревьев. О! – на одной из сожженных яблонь будто зеленела новыми листьями ветка. Или показалось? Удивительная штука – жизнь. Когда-то Иван Иваныч тоже приезжал в Померанцево – ходил по избам, рассчитывал расстояния от магистрального газопровода, проверял печки, советы давал, как их лучше под газ приспособить. Инспектором был. В одном из домов хозяйка жаркая попалась – как печь. Оголодала, видать, без мужика. Соблазнился он тогда, пошел на приступ, – да она и не противилась. Не то Таня ее звали, не то еще как… Дом ее в пожаре сгорел, конечно. А с ней что? Куда-нибудь, наверно, переехала. Государство заботливое, какое-никакое жилье да предоставило. Иначе и быть не может.

На станции в вагон зашел не то парень, не то мужик, – малый, одним словом, – смурной, долговязый, ссутулился весь – с деревянным ящичком на плече – должно быть, художник. Какой-то он грустный, будто гложет его что-то, словно жизни не рад. Не вдохновило его, видно, Померанцево. Да и что тут вдохновить может – гарь одна… А ящик чистенький, новый, как только что купленный. Побаловаться просто приезжал,  покрасоваться? У настоящих художников ящики грязные, в краске, в наляпах. Ну, ничего, жизнь долгая – заматереет, запачкает еще свой ящик – вот тогда, может, и пойдут вдохновенные полотна… И, рассудив так, Иван Иваныч отглотнул остывающего чая с лимоном.

На улице, рядом с вагоном залаяла собака. «Тихо, Дружок! – скомандовал грубый мужской голос, и уже нежнее и тише, так, что Иван Иваныч еле разобрал: – А завтра сходим к Найде, к мамке твоей, и хозяйку ее в гости позовем, ей теперь у нас не страшно будет – Лешка вон какую чистоту навел…»

ДЕЗЕРТИР

Рассказ

Приземистый румяный парень идет пешком, иногда оглядывается – позади, скрывшись за посадками, остался семеновский поворот… Попуток не то, чтобы нет – едут, но Саню никто не берет. У своих, у самойловских, видать, всё запасено, – по домам сидят, никто под утро на рынок в Балашов не поехал – некому теперь, к полудню, и возвращаться. Изредка прут мимо транзитные рабочие лошадки: в основном, вазовские "четверки" да "нивы" – легко долетев по гладкой бетонной трассе из райцентра до Семеновки, сворачивают сюда, на разбитую дорогу, и, теряя скорость, ползут дальше через Самойловку в Аркадак. С прицепами и без, груженые – битком народу и скарба – крестьянские легковушки эти с хрустом давят колесами мелкий щебень в дорожных ямах. Народ – чужой, не самойловский, – бросает равнодушные взгляды из задних стекол: для пассажиров Саня, одетый в мешковатый, явно с чужого плеча, спортивный костюм, – лишь часть унылого степного пейзажа. Всю его солдатскую форму – парадку, фуражку да шинель с пустыми зелеными погонами – ефрейторскую "соплю" рядовой Сашка не выслужил пока ни по сроку, ни по выучке, – рано ему еще, – уже либо носят, либо загнали на барахолке цыгане из поезда. Не до рвения было Сашке – тяжело тянулись первые армейские полгода и плохо для него закончились.

Время от времени солдат, заслышав позади машину, на ходу "голосует" – поднимает руку, держит ее вытянутой, пока транспорт с ним не поравняется, не прокатит мимо, – и потом беззвучно матерится вслед.

Проезжают и порожняком, но не тормозят – наоборот, норовят втопить хлеще… Вахлак ведь, штаны гармошкой, рукава свисают – что он заплатит за извоз?! – Сам дотопает!

Щелкают камни по дну очередной "тачки" – стук глухой, железный, как в ржавую пустоту…

Солдат – а по виду уже и не скажешь, солдат ли, – идёт, тащит на плече сумку килограмм на пятнадцать и смотрит окрест. Впитавшие влагу поля размахнулись вширь, вкось, то квадратами, а то в линейку, щетинятся прелой прошлогодней стерней; снеговые лужи, что в низинах, играют с небом в переглядки. Дома начался апрель. Наверно, март здесь был теплым, раз сугробы уже растопило. А в Алакуртти, где Сашкина войсковая пограничная часть, – пока зима. Там – местами тайга, а местами лесотундра с сопками, здесь – степь. По крайней мере, была когда-то. "Сельскохозяйственные угодья" – так определили Балашовскую природную зону в школьном географическом атласе для седьмого класса. Этим все сказано. Кабы сейчас стародавние времена – быть бы тут дикой глади до горизонта, а ныне все посадками разгорожено, – не дают посадки прозрить даль до конца, застят сиреневыми, в дымке, полосами. Но Сашка знает, что вот-вот покажется его родное село.

Сашка – дезертир.

1.

Было это вроде совсем недавно – и месяца не прошло, – а, казалось уже, что и не с ним, и, вообще, в какой-то другой жизни.

– Объясняем политику партии, – трое "старых" расселись по каптерке: один на столе, двое на подоконнике. Взгромоздили ноги в сбитых уже, до блеска вычищенных сапогах на табуретки и смотрели на Сашку весело, но не по-доброму – как коты на цыплака. Главный был Салгалов – в этой троице вроде идеолога – щупловатый, в идеально выглаженном "пэша", даже на рукавах стрелки. Кудрявый золотистый чуб из-под шапки и белесые, цвета замызганного банного стеклышка, нахальные глаза к солдатской форме не шли – к ним бы малинову рубаху, картуз с цветком и гармонь – выбрыкивать вприсядку в народном ансамбле в клубе на празднике.

– Чему учили в карантинах – забудь! – объявил "гармонист", – Молодые делают здесь всё: чистка, уборка, мытьё – всё на вас. Раз ты один – значит, на тебе.

– А чё, тебя одного прислали? Еще духи будут? – встрял с подоконника тупого вида амбал со свернутым носом.

– Хват, не перебивай, – повысил голос главарь, – Да, Сажин, скажи, что там на разводе говорил Демченко, будет еще пополнение?

– На разводе только меня в комроту отправили, – сдавленно, но дерзко ответил Сашка, – Больше ничего не знаю.

Его не отпускала тревога – до последнего надеялся, что пошлют на заставу и теперь, когда не подфартило, не знал, как себя вести в новом окружении.

– Нам троим кроватки еще заправлять будешь, – прорезался третий – накачанный коротышка с мордой как у мопса.

Голос у коротышки был злой, одновременно хриплый и тонкий.

"Те двое ещё ничего, а этот гнус", – подумал Сашка.

– Да, Сидор, молоток! Хорошо придумал, – загыгыкал Хват, – кровати заправлять, еще сигареты добывать..

Будь сейчас другая ситуация, Сажин бы улыбнулся – рядом эти двое из ларца смотрелись причудливо: великан и карлик. И в то же время чем-то похожи. Если бы Хват ненароком попал под кузнечный пресс, точно получился бы Сидор.

Коротышка, гадко ухмыльнувшись, вдруг огорошил вопросом:

– Сколько?

Сашка растерялся и переспросил:

– Сколько …времени? – И начал задирать левый рукав, чтобы взглянуть на подаренные дедом Егором часы.

– Сколько старому до дембеля осталось, – рассердился Сидор, – Не тупи!

Сашку еще в учебке сержанты предупреждали об этом дурацком вопросе, готовя к тому, что на заставах и ,особенно, в гарнизонных ротах будет, по их словам, "дедовщинка". Молодежь, вроде как, должна была считать дни, которые остались старослужащим до приказа. Еще было очень много этих дней – двести с лишним, Сашка не помнил.

– Э-э, воин, а ты чё в "котлах"? Командирские что ль? Дай заценить.. Снимай, снимай… На первом году часы ваще не положено, – Хват слез с подоконника и протянул ручищу.

Салгалов поддакнул:

– Будет тебе урок! За то, что не помнишь, сколько осталось, забираем "котлы" себе…

Сашка расстегнул ремешок, протянул вниз циферблатом, чтобы увидели надпись на крышке. "Старики" сначала не поняли, в чем дело, тупо читали по очереди несколько раз и вдруг все вместе засмеялись.

– Не-е, – Хват поморщился, – мне западло котлы с такой надписью носить.

– Да-а, – мерзко и весело протянул Сидор, – Западло.

– Западло? – Салгалов выхватил у Сидора часы и швырнул об пол.

Странный звук, будто чиненная пружина снова отлетела – сломалось что-то в старом механизме. Сломалось в тот момент что-то и в Сашкиной душе.

– Западло? Западло? – все больше распаляясь и уже почти истеря, повторял Салгалов. Он хрястнул по циферблату каблуком, – Западло не знать, сколько осталось старому! Западло носить часы на первом году службы! Западло!

Он отбивал чечетку на осколках, шестеренках, винтиках. Свалялся пыльный ремешок, откатилась куда-то крышка с гравировкой:

– Западло!

Даже Хват с Сидором с недоумением наблюдали за истерикой своего заводилы. И не замечали, как неузнаваемо меняется в лице молодой и на первый взгляд робкий Сажин.

В эту роту – комендантскую – Сашку распределили после учебки, и, хоть просился он у замначштаба майора Демченко на любую линейную заставу, навстречу ему не пошли, – умудрились впихнуть его, молодого, причем, одного-единственного, в то подразделение, которое больше всего на виду у гарнизонного начальства.

Чем уж он так в штабе приглянулся, или уж, скорее, наоборот, не угодил, – Сашка не понимал. Все офицеры, как один, едва его завидев, кричали:

"Сажин, ну и репа румяная!", "Сажин – небось деревенский?", "Морда у тебя, Сажин, – кровь с молоком!", "Всем брать пример с рядового Сажина – так и должен выглядеть образцовый солдат!" Неужто всего лишь за здоровый цвет лица ему так не повезло? Начальству так важно, чтобы караульные при штабе были крепкими и румяными?

И все всегда называли его по фамилии, Сажин да Сажин… И молодые, и старые, и офицеры, и даже женщинка из лаборатории в санчасти, коловшая новобранцев в палец.

"Имя свое там забудешь. В армии только по фамилии …" – так и предупреждал Егор Петрович внука, вытаскивая из своей памяти подробности подзабытых фронтовых будней.

Еще дед любил рассказывать, – особенно выпив на праздничных застольях, когда собиралась в их доме в Самойловке вся окрестная родня, – как его полк в войну освобождал Освенцим, и, в тысячный, милионный раз избавляясь от морока виденных им трупов , описывал всё до жестокости подробно, закатывая к потолочному брусу глаза, в которых начинала туманиться старческая синева. Егор Петровичне замечал, как дочь пихала его локтем в бок, и улыбался внутреннему калейдоскопу проскочившей жизни – не понять было, что ему представлялось в тот момент, когда он пояснял бабам, насаживающим холодец на вилки, чем крематорная топка в концлагере по своему устройству отличается от русской печи. Улыбался, а у самого дрожали кисти рук, и вилка звенела о старую эмалированную тарелку.

Последнее застолье было на седьмое ноября, на праздник, который в селе неизменно называли "Октябрьская", – за месяц до того, как внук с кружкой, ложкой и трехдневным запасом харчей отбыл к месту службы. Санёк в этот красный день календаря как раз родился. Погалдев, выпив за Сашку и его маму, гости принялись за горячее – была утка с капустой и дымились отварные картофелины с укропом.

В тот вечер Егор Петрович подарил Сашке свои командирские часы со светящимися стрелками:

– В армию возьмёшь, там пригодятся.

Когда накануне он ездил в Балашов в часовую мастерскую – чинить механизм и заказывать дарственную гравировку, его там отговаривали:

– Зачем новобранцу в армии часы – отберут ведь.

– Не отберут, с такой гравировкой старослужащие не посмеют, – довольно усмехался дед и перечитывал черненую надпись на серебристой крышечке. Выведенные строгим шрифтом буквы складывались в изящную надпись: "Молодому бойцу от деда".

– И ,правда, двусмысленно, – отметил мастер с улыбкой, можно и так понять, и эдак… Каждый дембель "дедом" себя мнит, "старым", – а тут "молодому бойцу", над дембелем свои же смеяться и начнут, если в таких часах ходить будет.

– То-то же, – хвалился дед Егор, – О, как я придумал!

Три месяца, с самого первого дня в армии, Сашка сверялся со светящимися стрелками, и были они для него той ниточкой, которая связывала с домом: у кого-то фотография любимой, еще у кого-то – мамин крестик, а у него – дедовы командирские часы.

Когда машины, пара "уралов" и шестьдесят шестой "газ", привезли пополнение прямо с поезда на вычищенный плац и туда же, на хрустящую заснеженную твердь , всех новоприбывших выгрузили из машин вместе с сумками, было еще интересно. Даже любопытно было, что же ждет саратовскую команду дальше. И, главное, что заботило многих – когда выдадут обмундирование.

– Через полчаса выдадут – сообщил сержант, который вез их в поезде, – Не спешите, надоест еще форма, мечтать будете одеться в гражданку…

"Полчаса, – подумал Сашка и глянул на часы, – Дед, слышь, через полчаса стану солдатом. Как ты и хотел."

2.

К призывному пункту Саратовского облвоенкомата подогнали заказной автобус. Он стоял в клубах вонючего бензинового дыма и ожидал пассажиров довольно долго – под задним бампером от сизых выхлопов уже потемнел асфальт и накапало радужную лужицу. Каждый из отъезжающих обязательно приводил с собой группу. В основном, это были родные: матери и бабушки, реже отцы с дедами, тетки; через раз попадались любимые девушки с непременными клятвами дождаться, и самой многочисленной группой, которая непонятно кого провожала, были молодые веселые горлопаны из числа друзей. Один из призывников, чернявый, с усиками и модной чёлкой на глаза – таких девки любят, – бренькал на гитаре песенку про путану: "Меня в афган, тебя в валютный бар…" Ребята подпевали – кто-то даже жалел, что афган кончился – не погеройствовать! Ещё обсуждали насущное: в каких краях находится таинственный посёлок Балакурти, в который отправляют их служить. Сошлись на том, что по звучанию, наверно, ближе к югу: "какой-нибудь Таджикистан, не иначе…"

Сашка провожал себя сам – дед привез его заранее и, сдав дежурному, ушел, чтоб не пропустить маршрут Саратов-Аркадак, который пролегал через Самойловку. А то пришлось бы Егору Петровичу плестись семь километров, а у него больные ноги.

Когда автобус с призывниками тронулся с места в сторону железнодорожного вокзала, сопровождавший команду капитан-пограничник собрал военные билеты, что в обмен на паспорта выдали всем на руки буквально за полчаса до отъезда, и стопкой убрал их к себе в портфель.

– Товарищ капитан, а дынями на заставе кормят? – спросил Сашка, размышляя о том, как обустроен быт на таджикских границах.

– Че-ем?

– Дынями, – вздохнул Сашка.

– Дыни в Заполярье к сожалению, не растут. А ягодным вареньем и грибами, которые вы сами соберете, сварите, засолите – кормят.

– В каком еще Заполярье? – Сажин подумал, что, может быть, не тот автобус или команда не его.

– В Мурманской области. В Алакурттинском отряде.

Вот оно что. Алакуртти– Балакурти, юг, тепло. Да, дела-а…

– А у меня даже теплых носков нет, – сказал Сашка.

– Дадут портянки, – успокоил капитан.

– Размер? Какой размер? Воин, тебя спрашивают!

– А фуражки когда?

– Сорок три.

– Товарищ прапорщик, а почему шинель без пуговиц?

– Подвяжи простынь, неча хозяйством передо мной светить.

– А других шапок нет?

– А погоны?

– Подойдёт, натянешь!

– Белье надевай сразу – и кальсоны, и рубаху! Теперь зимнее! Живее, боец, как там тебя.. Сажин! Отмечаю – белье получено. Простыню кидай сюда!

Сашка вздрогнул – в оживленной многоголосице спортзала, временно превращенного в пункт выдачи обмундирования, сейчас обращались к нему. Начал спешно натягивать белые хлопковые кальсоны с пуговицей. Рубаху. Так, зимнее… Трикотажная фуфайка цвета небесных послегрозовых просветов застряла на влажной бритой голове – ни туда, ни сюда. Улыбался в морщины прапорщик, смеялись дежурившие в зале сержанты, ржали новобранцы. Повеселил народ рядовой Сажин. Натянул все-таки вещь и с бирюзовыми катышками, прилипшими к черепу, направился получать камуфляж. Присмотрелся к своим, – оказалось, что у всех на головах такой же трикотажный начес: друг на друга пальцами показывают и веселятся поволжские ребята.

Сначала в раздевалке всех стригли под ноль ручными машинками и отправляли, как выразился торчавший здесь усталый майор – начмед, – на "санобработку", которая оказалась просто холодным душем.

– Солдат, в часах мыться собрался? Снять часы! Отправишь посылкой домой, – крикнул майор.

– Амфибия, – фыркнул Сашка, забегая под струю воды.

– Что сказал?

– Часы-Амфибия. Командирские – не намокнут. Дед приказал не снимать.

"Ну попади только ко мне в санчасть, шустряк, – пробормотал опешивший офицер, – попробуй только заболей… Амфибия…

Сашке не привыкать – закаленный в деревне, приученный мыться колодезной водой, он крякал, пока тонкая ледяная струйка точила бритую голову. Только вот склизкого дегтярного обмылка, что вырывался у всех из рук на рыжий плиточный пол, ему не досталось. После выдали по простыне и по листку со списком:

– Та-ак, бойцы, вытираемся, заматываем срам, и бегом получать форму!

В спортзале было подготовлено несколько развалов со складским добром: шинели, накиданные ворсистыми скрутками; черные, свиной кожи, сапоги-заполярки, сшитые попарно ; белье нижнее белое и, с начесом, – белье утепленное синее; ремни со сверкающими бляхами, длинноухие страшные шапки с завязанными ушами, и отдельно – камуфляжные костюмы с иголочки – мечта "стариков", готовящих себе амуницию на дембель. Прапорщики, вооружившись планшетками и карандашами, занимались выдачей, сержанты направляли людской поток. Между вещами и лысыми, как яйцо, новобранцами, на разные лады замотанными в белые простыни, сновал фасонистый офицер – опять же с майорской звездой – из роты материального обеспечения и деловито ступал сам подполковник Тарасов – грозный вездесущий начштаба.

– Сперва вещмешок, – гаркнули Сашке в правое ухо, в котором после бодрого душа студеной пробкой застряла вода. Он подал список, – напротив первого пункта поставили галочку, – и, кружа по залу, одеваясь и постепенно обрастая имуществом, ходил от горки к горке, пока, наконец, не получил шинель.

А скольких трудов ему стоило ее обшить!

–Эх-х, опять иголка сломается, – досадовал он на крепкое шинельное сукно.

Полупришитый погон оттопырился, торчал зеленым крылышком, нитка запуталась, увязла узелком в плотной ткани.

– Бери лезвие, отпарывай и пришивай по новой, – подсказал сержант, назвавшийся Димой, – и поживей давай, тебе еще петлицы, пуговицы, не тормози…

– А иголки есть еще?

– А на тебя не напасешься, сколько сломал уже? Все шьют, никто не ломает, один ты… На, держи. Сломаешь – пойдешь туалет мыть.

Весь первый день службы саратовские новобранцы промаялись, доводя до ума форму, полученную накануне. Полный комлект – зимнее, летнее, парадное. Все оказалось полуфабрикатом – без пуговиц, петлиц, погон, шевронов, знаков отличий. Кокарды для фуражек – и те выдавались отдельно, вместе с крабиками и пуговицами. Вымеряй линейкой сантиметры, отступы, сверяйся с уставами, куском мыла ставь метку, как заправский портной, и потом знай себе – отматывай с двух здоровых промышленных катушек – белой и черной – ниток, сколько надо, ищи иглу и сиди, шей. Накануне перед отбоем в мыльницах разводили известку – маркировать вещи, и каждый тщательно спичиной выводил свою фамилию на подкладках.

Сержант Меркулов, которого на период карантина назначили молодым бойцам не то в командиры, не то в няньки, в принипе, был ничего – нормальный, душевный. По неуставной моде к поясной петле у него был приторочен складничок на длинной цепочке – поиграться. Дима его изредка открывал, для понту покручивал им в воздухе и втыкал в истертый от мытья дощатый пол.

"Покрасить бы надо полы в казарме", – подумалось Сашке, он вспомнил сразу, каким нарядным охристым глянцем светились дома доски, особенно перед праздниками, когда мама, бывало, пройдется влажной тряпкой.

– Та-ак! – опробовал сержант командирский голос.

Вышло не очень. Тогда он выпрямился, встал ухарем посреди бытовки, шапку сдвинул далеко на затылок. Руки в карманах, и поверх расстегнутого ворота болтается на шнурке полированный патрон калибра "пять сорок пять". Вот теперь сразу видно, что, как минимум, год службы у парня уже позади.

– Ну-ка, джинны и духи! Слушайте и повинуйтесь!

Народ оторвался от шитья неохотно: чего, мол, тебе надобно, старче – некогда ведь, спешим.

– Пока все не пришьёте, спать не ляжете, воины! Обмундирование проверю, что у кого не так – будете переделывать.

Сашке, сколько он ни старался, не поддавалась шинель. Исколол себе пальцы в кровь, а когда догадался давить иглу пуговицей, начали ломаться игольные ушки.

Кое-как доделал все последним, уже под ропот и шипение своих земляков – спать все хотели. До подъема-то часа четыре оставалось.

"Один замешкался, а всех сна лишают. Почему так? Неправильно это, – думал Сажин, – Скомандовали бы всем отбой, а меня оставили потихоньку дошивать".

"Карантин, подъем!" – промычал на дальнем выпасе за речкой Еланкой совхозный бык в Сашкином сладком сне. "Чудно", – не просыпаясь, подумал парень, а бык тем временем появился совсем рядом и страшной тупой башкой с костяным наростом начал бодаться.

– Подъем! – бил Меркулов чищенным сапогом в Сашкину койку – даже с верхнего яруса Лакша свалился. Лакша – это фамилия, саратовец он, городской, – гопник с набережной. Это он играл на гитаре "Путану", когда в военкомате ждали погрузки в автобус. Разговорились с этим Лапшой-Лакшой, пока всей командой ехали в поезде – в плацкартном вагоне, перекрытом с двух сторон. У Лакши – с усиками и циганистой вороной челкой на коровьи глаза – тот еще видок был, пока не обрили – теперь смешно на него смотреть стало, как другой человек – ущербный подросток без волос.

А по соседству уже вскочил и неумело наматывал портянки Спонсор – еще в военкомате кличку получил модную, из нового капиталистического обихода, но не за то, что щедрый, а за толщину морды. И по всей площади казармы, со всех рядов и ярусов поспрыгивали, заметались в белых кальсонах всполошенные люди. Хватали с табуретов камуфляжи, ремни, шапки. Ночью все лишнее, что подшивали минувшим днем, что не пригодится зимой в учебке, сдали каптеру на хранение.

– Карантин, строиться!

Меркулов – бодрый, улыбается, а ведь тоже не спал. Начифирился, небось, с каптером, ножичек кидает в пол.

– Вам повезло, – сообщает, – пока вы в карантине, утренней зарядки у вас не будет. Сорок минут даю на умывание, заправку кроватей, чистку сапог. Потом построение – в ПМП идете на медосмотр и сдачу анализов. Натощак пойдем, завтрак – позже. Мойтесь чище. Лаборанты у нас – женщины, и смотреть в микроскоп на тысячи загубленных жизней им неприятно.

Казарма наполнилась густым гуталиновым духом. На сапогах этот казенный запах разнесли по всем углам, напитали им половицы, даже, казалось, хлорка в туалете отдает сапожной ваксой. И все же новобранцы оживились – в гарнизоне, оказывается, есть женщины!

Около умывальников началась перепалка. Тем, кто просто умывался, в основном деревенским, не понравилось, что рядом кто-то, расстегнув штаны, неуважительно "сорит срамом в раковину" – моется перед сдачей анализов. Чуть до драки не дошло. Двоих крикунов охладил Меркулов – вылил на кафельный пол тазик мыльной воды и велел подтирать.

Все здесь оказалось не таким, как Сашка представлял себе, когда дед рассказывал ему про армию, про войну. Даже о походной каше Егор Петрович говорил вкусно, со смаком. Еда в родном селе Самойловское, – в Самойловке, если по-простому, – тоже небогатая была, но если каша, так с душой и с дымком, а не как в части – клейстер, и если щи, то по всем правилам – чтобы со сметаной и ложка в миске стояла. А то хлёбово, которым здесь, в гарнизонной столовой, теперь Сашку кормили, и щами не назовешь – так, супец в голодный год дохлому поросёнку. Всё в армии по команде и только строем, душе не развернуться, и глазам – ни простора, ни красоты. Забор с колючкой по верху, и из серого кирпича трехэтажные длинные корпуса. Штаб, клуб, склады, казармы, медпункт – не разобрать с непривычки, где что, – все казалось одинаковым, будто короткой щеткой-шваброй, прозванной солдатами "бэтээр", начисто вымели, выдраили, вытравили отсюда все яркое и вольное.

Об этом заполярном гарнизоне говорили так: куда ни плюнь – попадешь в майора. Они тут были разные: худые, толстые, здоровяки и "соплёй перешибёшь", увальни и шустряги; чернявые, блондины, седые; попадались бритые наголо и со старческими залысинами, – но практически все поголовно в этом звании носили усы.

Майоры начальствовали на заставах, кроме самых обширных и тяжелых участков, – туда отправляли спортивных молодых лейтёх, – майоры гоняли в штабе чаи с пряниками и командовали отрядными ротами. По своим казенным квартирам в поселке одни втихую глушили водку, другие долгими полярными ночами уговаривали жён подождать еще год-другой перевода с повышением на новое место: в штаб округа, а то и в одну из столиц. И с трудом верилось, что эти одинокие пьяницы и трезвые семьянины, чинодралы и разгильдяи, добряки и злыдни, – как минимум через одного прошли за время своего лейтенантства афган, имеют не по одному ордену и ранению.

3.

Ночь вошла в свой самый темный период – декабрь, полярное сияние изумрудными питонами почти уже удавило солнечный свет, на долю короткого мглистого дня осталось три часа в сутки. Служебные будни тянулись своим чередом – скоро Новый год, а осенний призыв продолжался, военкоматы все еще поставляли в учебки партии разномастных мальчишек, юношей, мужичков – на трехмесячную переплавку в однородную зелень.

Начали в карантинную казарму захаживать с рекламой "покупатели" – сержанты и офицеры из учебных рот, в которые по истечении десяти дней весь саратовский призывной поток должен был влиться мелкими ручейками, перемешаться с белгородцами, карелами, сибиряками, ну и питерской да московской братией, разумеется – куда ж без них, без пиявок.

В Самойловке не любили москвичей – если кто хоть на время попадал в Москву и жил там, а потом возвращался, его уже за своего не считали. Портился народ в столице, приезжали оттуда чужими и странными, нахватавшись дурных привычек и гонору. Егор Петрович съездил разок к дальней родне в первопрестольную и рассказывал потом, что встретили его плохо, намекали, что тесно и надо б ему в гостиницу, а на какие шиши? Это в столице все стали в "доллерах" получать, миллионщики, а в селах работа, какая была, вся кончилась. Или паши за гроши, или иди воруй. Переночевал у тех родственников, как собачонка, на матрасике в прихожей, и, обиженный, – восвояси. А на рынках-то у них есть все, что хочешь, и дешево. И самое дерьмо из того, что у них там продают, везут потом в провинцию, на Балашовский базар, к примеру, и втюхивают втридорога. Пиявки, одним словом!

Даже странно, что сержант Меркулов москвичом оказался. Неплохой парень-то…

– Товарищ сержант, – начал Сашка по уставу, как уже научили, – Разшите обратиться!

– Обращайся, – кивнул Дима Меркулов.

Димой он успел для всех побыть только в первый день – потом началась муштра, и за фамильярность многие уже успели поплатиться – стараниями наказанных помещения сияли чистотой и пахли мылом.

– Вы здесь только на карантине сержантом, или останетесь в учебных ротах?

– После карантина я в сержантской школе буду делать из вас спецназ, – ответил Меркулов и громко, чтобы все слышали, крикнул:

– Бойцы! Кто хочет стать настоящим рейнджером, научиться стрелять из всех видов стрелкового оружия, из пулеметов с двух рук, добро пожаловать в школу сержантского состава!

С этого и началось. Потом от связистов пришел лейтенант и рассказывал про телефонные станции и радиосвязь. Капитан-собачник напирал на романтику и любовь к животным. Не забыл упомянуть, что по статистике, правда, лет на тридцать устаревшей, чаще всего задерживали нарушителей именно кинологи собачьей службы. И Сашке захотелось стать кинологом. Потом он чуть было не записался в роту трактористов-дизелистов, к деревенского вида майору – думал, с таким-то найдет общий язык, но все-же решил повременить, утаил, что умеет немного управляться с трактором – "рано ещё, осмотреться надо…"

В водители бы он пошел сразу, – "вон как лихо крутят баранку самойловские шофера", – но туда брали только тех, кто с правами, а у Сашки и на трактор никаких прав не было – мужики в совхозе научили за рычаг дергать, да и все.

"Пойду все-таки туда, где Дима Меркулов будет сержантом", – определился рядовой Сажин к десятому дню. Это был последний день карантина, к вечеру молодых бойцов, уже ждали в профильных казармах учебных рот.

В полдень их вывели на плац и построили.

Сашка задумался – просто отвлекся на падающий снег и забыл, что задумчивых в армии не любят.

– Рядовой Пупкин! – неожиданно окликнул, обдал его паром изо рта огромный и плотный майор Скотников, начальник сержантской школы. Усы ежом, брылястое бордовое лицо с ростками седоватой щетины по щекам – такую не взять ни лезвием, ни электрической бритвой. Глаза настолько мелкие, что в них ничего не прочтёшь. Шинель с портупеей и форменная офицерская шапка с голубым плюшевым отливом казались меньше, чем нужно бы на такую фигуру – будто их силой натянули на безразмерный соломенный куль, на каких в старину отрабатывали штыковую атаку. Добавив еще пару крепких слов, майор угрюмо навис над рядовым – ждал ответа по уставу. Лицо из бордового становилось малиновым, потом свекольным, и частый злой пар валил уже из ноздрей, оседая инеем на ремнях, пропущенных под погоны. А мороз-то крепкий! На текущие сутки Скотникова назначили дежурным по учебному пункту, и перед обедом на плацу он решил устроить смотр: начищены ли сапоги и бляхи, у всех ли застегнуты под кадыками крючки, изучен ли устав.

Сашка, хоть и из села, – вроде привычный, а мата не любил. Особенно не выносил, если ругательные слова бросают в его адрес.

"Матерщина – это же про стыдное, об этом вслух нельзя" – еще пацаном одернул он кого-то из старших в своей Самойловке. И в ответ, на удивление, умолкли. Наверно, с тех пор в родном селе его начали сторониться, не принимать в компанию, избегать.

Сейчас он чувствовал, как, если бы ему кто оплеуху отвесил, горят его и без того красные щеки.

– Боец! Звание, фамилия! Быстро! – рявкнул майор, и окончательно выйдя из себя, снова матерно выругался – как грязью выстрелил.

По уставу, когда идущий вдоль строя офицер перед кем-то из солдат останавливался, нужно было назвать фамилию и звание. А Сашка и не заметил, как майор затормозил в аккурат перед ним, пропустил этот момент – сперва следил, а потом внимание перескочило на снег, который искрился в синем воздухе мелкими иглами, покалывал лицо, сыпался сзади на голую шею между шапкой и воротником бушлата. Темновато было в этом Заполярье в декабрьский полдень.

– Рядовой Сажин, – наконец, выдавил из горла Сашка и стал навытяжку.

Скотников дернул носом, губой, скривил рот:

– Выйти из строя!

Как положено, солдат вышел и развернулся к строю лицом. Зябко на белом плацу без соседских бушлатов, что грели в шеренге слева да справа. Майор обошел кругом, и, наверно, не найдя, к чему придраться, – все у Санька, как надо, все подогнано, – вдруг ославил его на весь карантин:

– Таким, как рядовой Сажин, – который зевает в строю, – делать в школе сержантов нечего! Встать в строй, солдат! Где только щеки такие отрастил – как помидоры!

"Скотинников тебе фамилия, а не Скотников. На бычару нашего совхозного похож" – подумал Сашка о майоре.

"Перелома нет, просто трещина, а рану зашьем, заживет", – сказал тринадцатилетнему подпаску врач самойловской больницы. Санька после того, как бросил школу, помогал пасти деду совхозное стадо и так же, как во время смотра не заметил Скотникова, так и тогда проглядел быка. Рог ударил по ребру вскользь, но кожу с мясом распахал. В общем, царапина – повезло! Егор Петрович с собаками и умелым "пристрелянным" кнутом быстро подоспел на выручку – спас внука. И хороший в их больнице врач работал, на все руки мастер – дал медицинского спирта, хлебнул сам и, из того же флакона щедро промыв рану, виртуозно сшил края.

"В сержанты путь закрыт. А ну вас всех! – крутанулась мысль в бритой голове, – куда сами на обучение назначите, туда и пойду."

Его распределили в учебную роту связи.

Знающих, как выглядят диоды с триодами, оказалось на весь призыв немного, и роту доукомплектовывали, сливая в неё весь, по выражению майора Демченко, "неопределившийся сброд".

Демченко имел орден Красной звезды за интернациональный долг, осторожные оленьи ноздри – чуять ветра, дующие в штабных кабинетах, и черные, обувной щеткой, усы.

По должности он был замначштаба, второй после Тарасова человек, и этой штатно-кадровой единице, по сложившей в Алакуртти традиции, шел в подчинение на два квартала в год весь учебный пункт, – кроме сержантской школы, в которой бессменно владычествовал Скотников.

И офицеры – из тех, кто давно служил в гарнизоне и помнил Демченко другим, – удивлялись и не верили, как полевой лейтенант, герой афгана, за каких-то несколько лет может превратиться в чутьистого карьериста-штабника, которому, лишь бы, как в курятнике – забраться на жердь повыше и гадить на тех, кто остался внизу. Юные лейтенанты-романтики, вроде выпускника московского погранучилища Рудакова, генеральского сына, мечтательно решившего продолжать династию, – те, вообще, наивно верили, что геройство – на всю жизнь, что если подвиг, то им освящена вся планида, и что боевой орден не может уже открыть перед человеком иных дорог, кроме пути особой ратной аскезы и бескорыстного служения. На то он и орден – древний символ принадлежности к кругу рыцарей-монахов.

Но жизнь, странная, нелепая, новая, запах перемен, смешивающих в своем вихре доблесть и колбасу, воинский долг и теплые квартиры, да что там говорить, – меняющих слова в гимнах и тексты присяг, – вносили свои коррективы, меняли, ломали, лукавили людей, очаровывая и разочаровывая, заставляя, как хищников, -"выжил в схватке – теперь жри!" – крутиться, алкать, приспосабливаться, в общем, – как ни странно звучит, – снова выживать… Неужто новое время – последние перестроечные пять лет – так переродило людей, переделало человеческую природу, что везде – во власти, в КГБ, в милиции, армии, даже на селе, в совхозах, – стали все уже не люди, а оборотни… Вчера парторг – сегодня Родину на торг…

А может, оно всегда так было и человеческая природа такова и есть от создания – повоюет эдакий молодец Демченко, насовершает подвигов, получит в награду спелую, в теле, невесту-парикмахершу, а дальше – сказка кончилась, и "жили они долго и счастливо" – рожали карапузов, пробивали себе удобное жилье, чтоб сортир в ней не холодней, чем у других, да должность для бывшего доброго молодца, а теперь уже штабного интригана – послаще, к царскому столу поближе.

В рядах "неопределившегося сброда", зачисленного в учебную роту связи к какому-то невзрачному медлительному капитану Иванову, оказался и рядовой Сажин.

Извне подумалось бы, что обвык и втянулся – с трудом, конечно, не без "залетов", как здесь принято было говорить – и "тупил", бывало, и "косячил", – на занятиях в профильном классе, в строю, в бытовых мелочах – и так над ним потешались все, включая командира, что иной раз начинал он глупить даже на бис, – пусть уж смеются и подкалывают, лишь бы не ругали и не матерились. А вот внутри себя, в сердце, все воспринимал в штыки и против всего восставал душой. Коллективизм навязанный, строевое единство из-под палки конфликтовали в Сашкиной голове со степной вольницей и свободой быть самим собой. Но где нужны были сила и выносливость – там отыгрывался за весь казенный гнёт, туда направлял всё своё закованное в кандалы бунтарство. Пробежит дистанцию первым и отстающих дожидается, на свои часы-амфибию посматривает. На лыжном марш-броске по окрестностям – это был первый выход всего учебного пункта за пределы части – Сашка неизменно шел в авангарде растянувшейся вереницы молодых бойцов, успевая к тому же поглазеть на чудной северный ландшафт. Форсировали озеро в тихие безветренные минус двадцать, когда в три часа пополудни начинало уже смеркаться. На заснеженную гладь, разлитую во все стороны, с берегов безмолвно хмурились сопки. Косматый, в заиндевелой шкуре из мелких сосенок, шаман, выпучив валунами каменные глаза, смотрел на противоположный берег, где , укрыв хвойным пологом пару рыбацких построек, невысокая, другого, видно, племени, гора-девица зачерпывала базальтовой ладонью замерзшую воду.

За час до озера на склоне сопки был привал с костром. И у Сашки взорвалась фляга с чаем – положил на тлеющую головешку погреть, а крышку отвинтить забыл. Хлопок переполошил всех так, что подумали – граната. А капитан Иванов оказался мужик с реакцией и юмором: сразу просёк, что к чему, скомандовал "Газы!" – не пропадать же даром такому случаю! И до берега со склона бежали с лицами, обтянутыми горько пахнущей тесной резиной, надрывно трубя в гофрированные хоботы. И рядовой Сажин – быстрее всех. Только в самом низу, на льду уже, поступила команда противогазы снять. Паренек из Питера, что был у них за художника, намалевал на следующий день в боевом листке карикатуру – атомный взрыв из разорванной пополам зеленой фляжки, а рядом Сашкин портрет: воротник бушлата, над ним помидорами щеки, над щеками – испуганно вытаращенные глаза, и поверх – шапка. А вместо ног – лягушачьи лапы с перепонками, на одной из лап часы и подо всем подпись – Амфибия.

В довершение, в понедельник на разводе на плацу поглумился Демченко:

– Нам, – говорит, – даже в штабе слышно было, чуть гарнизон в ружьё не подняли! Пару нарядов бы тебе, Сажин, вне очереди, но, паразит эдакий, лучшее время показал, и всю роту за собой на первое место вытянул…

Сашке бы в самый раз на дальнюю линейную заставу, чтоб там, рядом с природой, как в деревне было – распахивал бы на тракторе контрольно-следовую полосу, в сопки бы в дозор ходил – лыжню после снегопадов прокладывал… Возили их на две недели на стажировку – понравилось. Собаки, коровы были на заставе, ребята деревенские, простые служили там и между собой и с начальством общались хоть и без особого устава, но и без дедовщинной гнили – по-хорошему, по-семейному. Помогал Санёк кочегару баню топить и парил всех подряд – своих, заставских, офицеров, – березовыми вениками. И еще – корову доил. Старшина советовал ему: "Будут распределять – просись у замначштаба к нам. Скажи – от Грачева поклон. Вместе афган прошли."

Да на беду, Демченко рядового уже приметил и виды на него имел по другому поводу: приглянулись Сашкины физкультурные успехи – особенно в сдаче нормативов – намотал на черный ус и своему другу капитану Маслюку, не так давно разжалованному из майоров за пьяный дебош в офицерской столовой, посоветовал крепкого парня взять к себе в комендантскую роту. Грядет весенняя проверка – авось снова выйдет личный состав на первые места, хотя бы по спортивным показателям – тогда глядишь, и восстановят друга в звании.

Майор Маслюк иногда сильно запивал – службе это, как он думал, не мешало – рота в периоды его возлияний держала, как могла, свой внутренний порядок, и днем, со стороны, казалось, что всё как всегда – молодцеватые, вымуштрованные солдаты, всегда опрятны, сами ходят в караул: охраняют гауптвахту, выставляют дежурных на КПП, часовой у знамени недвижим и не моргает, а рыжие тулупы в валенках и с автоматами неизменно вперевалочку двигаются – хоть часы сверяй – по периметру вдоль колючки. Майор-капитан пьёт, в ус не дует – служба идет, хороший солдатский костяк в роте подобрался – сами за порядком следят. Одни Салгалов, Сидоров и Хватов чего стоят – орлы! И теперь еще молодого да румяного Сажина из учебки подогнали – загляденье, а не солдат! Десяток бы таких!

Старослужащим "орлам" тоже хотелось, чтобы молодых было хоть с десяток, а то Сажин после того, как в каптерке растоптали его часы, вдруг вздумал "зашарить" – слушаться перестал и наотрез отказывался выполнять всё, что исходило не от офицеров.

Даже Маслюку донесли, и "капитан-майор" построил роту в казарме и принялся не то орать, не то лаять, как лают, огрызаясь, побиваемые хлыстом овчарки на спецдрессуре. Ничего было не разобрать, но общий смысл и так понятен: Салгалов – командир отделения, Сажин – подчиненный. Изволь, салага, выполнять, что прикажут!

– Слыхал, что Маслюк сказал? – "гармонист" цвёл от счастья, от собственной значимости и от предвкушения сержантских лычек.

Сашка сглотнул горечь:

– Поживём – увидим!

– Ну-ну…

Ночью его пинком разбудил Сидор:

– Иди к Салгалу, зовёт.

Сажин в полусне поднялся, пошел к салгаловской кровати:

– Чего разбудили?

– Расскажи, Сажин, дедушкам сказку на ночь, мы послушаем… – главарь садистски улыбался, подмигивая кому-то невидимому, кто притаился у Сашки за спиной.

– Не буду.

Последовал тычок в спину. Кто там озорует – Сидор или Хват? Окружили…

В селе к Сажину подойти боялись – дураков побивал, а умные не лезли. А эти – не поймешь, дураки или умные. Что подлецы и трусы – это понятно. Что делать-то?

– Расскажу, – согласился он нехотя, – Сказок я не знаю, расскажу другое…

– Давай, только чтоб интересно было.

– Про свою первую бабу расскажи, – гыгыкнул кто-то из темноты.

С подушек начали поднимать головы и другие солдаты, – послушать, что молодой говорить будет, угадать, чем весь спектакль закончится.

– Нет, про бабу перебьетесь, – огрызнулся Сашка, не к месту пожалев, что никакой бабы у него ещё и не было.

Он рисковал совсем вывести дедов из себя, но стало почему-то всё равно, что произойдёт дальше.

– Про белого бычка расскажу… Или про трёх поросёнков с комендантской роты…

– Ты чё сказал, боец? Нюх потерял? – у Салгалова получилось шепотом зловеще завизжать.

И началось…

Сзади его пихнули сапогом под колено и попытались свалить на пол, но Сажин, отмахнувшись, удержался на ногах, устоял. Теперь ясно было, что за спиной Хватов – облапил и давит к полу. Сидор короткими плотными ножками, как копытцами, резво метит Сашке в пах – обозленную мопсовую ряху коротышки хорошо видно в синеватом дежурном освещении. Салгал примеряется, лупит с оттяжкой в грудину. Сажину не больно – он словно в тумане, но немного подташнивает от тех ударов, которые он не успевает отбить. В лицо специально не бьют– чтобы не видно было следов. Хватов держит крепко – не руки, а хомут. Опять исступлённо пнул Сидор. На этот раз в паху зажгло, тупо прокатилась муть от пояса вверх по пищеводу и горечью вышла в рот. Сашку вырвало. И на этом сразу все кончилось – его отпустили, бросив, как мешок, на пол, все от него тут же отпрыгнули, отпрянули, зашептались:

– Чё с ним, чё?

– Эй, Сажин?

– Вставай! Кому грю!

– Что делать-то будем? В ПМП его надо.

– Эй!

Сашка в полушоке произносил ругательства, – и не хочешь материться, а научишься – и слышал солдатские шепотки.

– Ну что, Амфибия, сладкий ты мой, – сказал майор в санчасти, вколов Сашке обезболивающее, – наверно, бубенцы тебе подпортили товарищи твои… Звенеть теперь не сможешь. На операцию отправим в Москву – видимо, отслужил ты уже …

Странный был этот начмед – женоподобный, слащавый, не иначе, как "маня-ваня". И тогда, на "санобработке", когда новобранцев в душ отправляли, видать, неспроста маячил, – на голых мужиков, наверно, смотреть любит.

А теперь и он, Сашка, пока еще не "маня", но и "ваней" не назовёшь с отбитыми-то, как выразился майор, бубенцами – не дай бог, отрежут ещё – как он теперь к самойловским девкам подойдёт! Лучше б сразу убили в казарме, заклевали б до смерти комендантские "орлы".

И недели не отслужил Санёк в новой роте – один раз в караул сходил часовым. Была ночь, какие он любил, морозная и ясная. И если б не слепили прожекторы, освещая снег, – утоптанный, трамбованный, чищенный широкой деревянной лопатой, – Сашка рассмотрел бы как густо и ярко вызвездило. Как в Самойловке! Ходил вдоль тройной колючки с автоматом, думал, как будет действовать, если нападут на гарнизонные оружейные склады бандиты. Сейчас бандитов много развелось, всем стволы подавай и патроны. А Сашка до учебки и стрелять не умел. Научили здесь в один момент!

Он вспомнил того юного лейтенанта, который не криком, не угрозами, не ором с матюками, а в несколько простых человечных участливых слов за считанные секунды научил его стрелять. Позже Сашка узнал, что фамилия лейтенанта – Рудаков.

– Успокойся, парень, – мягко советовал Рудаков вжавшемуся в траншейный выступ Сажину, – послушай, я объясню так, как мне в училище объясняли когда-то: не задерживай дыхание, когда спуск нажимаешь – не выйдет ничего. Вы ж только что бежали, дыхание сбито. Поймай цель, и жми на выдохе, спокойненько, медленней выдыхай. Огонь!

Рядовой выстрелил, короткой очередью. Автомат послушно вздрогнул, окутав простанство лязгом – гром, словно Сашке забили в барабанную перепонку четыре гвоздя. Четыре розовых трассера ушли в фиолет снежной дымки, в которой неслышно и быстро упал маленький темный силуэт – мишень.

– Молодец! Молодец! – порадовался Рудаков, как за себя самого, – Дерзай, теперь бей пулемётчика!

По "пулемету" Сашка тоже попал, следом сбил "движку" и, довольный, отрапортовал о завершении стрельбы.

И зачем ему теперь эта меткость?

"Ладно, – подумал Сашка, лежа на медицинской кушетке, – комиссуют, домой вернусь, а там видно будет, что и как."

А начмед, скорее всего, имея в виду Маслюка, насвистывал под нос песенку "Эх, капитан-капитан, никогда ты не станешь майором…"

Начштаба Тарасов, насупленный, хмурый, полчаса клял демократов и коммунистов, обличал новый строй вместе со старым, и, лишь в воинском сословии найдя оплот здравомыслия, ополчился к концу своей речи на неуставные взаимоотношения, а заодно – на комитет солдатских матерей как на другую крайность. Потом начал ставить задачи. Рудакову, как всегда, ничего достойного и боевого не поручили.

"Жалеют, берегут? "Как бы чего ни вышло" – так что ли?" – досадовал лейтенант, хотя задание на этот раз было приятное – съездить в Москву. "Не иначе, папа соскучился, может, даже в округ позвонил, и Тарасову предложили разнообразить лейтенантские будни командировкой. Или самому Тарасову от отца что понадобилось…" – подумал Влад, ожидая подробностей.

Почти так и оказалось – надо было отвезти кое-какие документы, передать лично пару писем и попутно забрать из госпиталя травмированного рядового Сажина, у которого не обнаружили никакого разрыва причинной железы, а так, ушиб – продолжать службу может, стало быть. "Откосить, видно, хотел."

– Привезешь, и куда-нибудь его с глаз долой… – махнул рукой Тарасов, – и второго, который под арестом, Сидорова, тоже… О, на усиление их обоих, на таджикско-афганскую. Чем нормальных солдат отдавать, лучше эти пусть едут…

Группа пограничных войск России в Таджикистане к тому времени существовала как полноценное соединение не больше года, но в последние месяцы в этой южной республике СНГ обострилась гражданская война. Нападали на пограннаряды в основном местные боевики, но кто мог дать гарантию, что через границу не собираются прорваться и моджахеды из Афганистана? И во всех округах неохотно и исподволь собирали команды для отправки на юг на усиление.

4.

Лейтеху рядовой Сажин оставил спящим в поезде. Прихватил его почти пустую сумку, в которой лежал только спортивный костюм, мыло с одеколоном, носки и белые трусы с кармашком – на бабские похожи…

Военного билета в ней не оказалось. И китель обшмонал у Рудакова и шинель – и не нашёл свой документ. "Ну и пёс с ним, с военным билетом". Вытащил напоследок несколько купюр из лейтенантского кошелька и снялся с поезда в северной столице, на Московском вокзале. Из рабочего тамбура уже гражданским вышел – ни один патруль не догадался бы, что полчаса назад в вагонном туалете солдат-пограничник второпях переодевался – напяливал на себя свитер, штаны, куртку бело-синюю на молнии – ну и что, что велико всё, зато – "адидас"! Свою форму армейскую пришлось в лейтехину сумку заталкивать – не оставлять же в вагоне – как чуял, что еще пригодится амуниция.

На вокзале пристал к Сашке один цыган – никуда от этого племени не денешься, везде обитают – и у них в селе, и вот в Питере тоже кочевье устраивают.

– Есть, – говорит, – у меня картошка сырая, давай сварим.

Смеется Сажин:

– Где ж мы её варить-то будем?

– А костер разведем.

– На вокзале? – спрашивает Санёк.

Задумался цыган:

– Да, – говорит, – здесь не выйдет. Ладно, в вагоне в топке испеку.

А сам на бывшую лейтёхину, а теперь уже на Сашкину сумку зыркает, будто украсть мылится.

– Куда едешь? – спрашивает рядовой.

– А-а.. В Астрахань мы едем. А ты?

– Мне в Саратовскую область надо. Но денег нет на билет, – лукавить в армии хорошо научился солдат, чувствует как от лжи зашевелились у него в белых трусах с кармашком заныканные лейтенантские командировочные. Хватило бы на билет до Саратова, но около касс не только военный патруль тёрся, но и милицейский наряд, поэтому не пошел Сашка покупать на вокзале билет, рисковать не стал. А теперь уже забоялся, что прозорливые цыгане про его заначку ворованную прознают.

– А поезд наш как раз через Саратов идёт, – поведал цыган.

– А что за поезд?

– Санкт-Петербург – Астрахань. Через час посадку должны объявить.

И тут Сашка загорелся идеей и решился все карты свои открыть. Ну, почти все. А начал с того, что расстегнул сумку и, таясь от вокзального народа, показал свой багаж :

– Выбирай, что хочешь, хоть все бери, только проведи меня в свой поезд. В самоволке я, домой очень надо.

– Ай-ай, плохо, – цыган головой покачал, – плохо, что из армии убежал, искать будут, в тюрьму посадят, а шинель – это хорошо, теплая – укрываться хорошо. И форма красивая, новая. Ладно, пойдем, с семьей познакомлю.

Семья оказалась большая – и на семнадцать человек, не считая совсем младенцев, имелось десять билетов в общий вагон. Дали Сажину грязный тюк и платок с малым ребятенком повесили на шею. Табор взял вагон штурмом, и пока ходили, крутились, гадали, торговали, то прячась от проводницы между вагонами, то подсовывая ей по второму-третьему разу тот же билет, а не удавалось – так червонцы с сотенками, – шел для Сашки будто лихорадочный обратный отсчет: опять Бологое, Тверь, а после Москвы вдруг горячка спала, сердце успокоилось, – всё, возврата нет, едет он домой, – и проспал всю следущую ночь под стук колес на грязном полу под столиком, заваленный тряпками и одеялами. Утром его вокзальный знакомый напялил зеленую погранцовскую фуражку – пошел по составу и где-то на полустанке обменял ее на дюжину прогорклых пирожков.

– На, – подает Сашке промасленный бумажный кулек, – покушаешь в Саратове.

На прощание в опустевшую сумку ему насыпали так и не сваренной картошки из мешка. А деньги из белых трусов с кармашком, как оказалось, пропали.

От вокзала пригородный автобус Саратов-Балашов довёз парня до Семеновского поворота, откуда он пешком направился по убогой дороге, бывшей когда-то великим соляным трактом, в родное село.

5.

Дом, когда-то обшитый железом и выкрашенный салатной краской, теперь от ржавчины стал красно-бурым, лишь под самой кровлей остались пятна выцветшей зелени. Постройка просела, выше окон заросла коричневым после снега бурьяном и пока еще голыми прутьями малины. Вымерзшие зазиму будылья дуры-травы не дали полностью развалиться и упасть палисадному забору – сейчас его разномастные доски, которые мать и дед собирали где придется, прилатывали проволокой, защищая свои грядки от соседских кур, уже сгнили и висят лишь на жухлых стеблях сорняка. На дворе колодец. Сколько раз за свою жизнь Сашка наматывал цепь на валик, рывками крутил рукоять, будто пытался завести видавший виды грузовик. И всегда тяжелое ведро шло из колодца неохотно, моталось, било о стенки, отколупывало сырую щепу, роняя в гулкую глубину холодные тягучие оплёски. Под конец ползли мокрые, потемневшие от воды звенья, и оставалось только, придерживая рукоять, другой рукой перехватить ведро за дужку и вытянуть его, как сома из омута. А сейчас поломанный валик лежит на земле отдельно, ожидая починки – видно, не выдержала, оборвалась старая цепь…

Земля напиталась – чуть копни, взрежь лопатой, – и, как спахтанное масло, залоснится, налипнет на инструмент тяжелым гнетом. И будешь трясти, стучать совком – а никак не сбросишь жирный пласт. И обувку до конца не отчистишь, пока не высохнет досуха, не обстучится с подошвы, не отвалится сам печатными комьями саратовский чернозем.

В сенях пахнет подгнившей соломой от старого тюфяка на сундуках – не иначе как накапало с прохудившейся крыши, когда таял снег. А в избе жарко натоплена поленьями печка – дед Егор, наконец, спилил засохшую несколько лет назад яблоню.

– Так вот, дед, – продолжает рассказывать Сашка, – думал-то я, что точно комиссуют. Знаешь, как я обрадовался…

– Чему, полоумный? – Егор Петрович смотрит на внука, будто не узнаёт – осерчал, значит, – Что, как заяц без яиц, да лишь бы в армии не служить? Ты правда дурак или прикидываешься? Ты хоть представляешь, как бы ты дальше жил, если б тебе и правда хозяйство в госпитале отрезали? – Ни бабы, ни детей, заклевали бы тебя здесь. Народ – он злой, языкастый, тёмный. Стадо – затопчут, если ты не такой, как они. Бога благодари, что не влупил тебе этот гамнюк посильней, за счастье сочти, что еще служить можешь! А ты в бега! Что теперь будет-то?

Сашка слушает деда понуро, опустив, как девица, ресницы, – молчит, а каждое стариково слово поднимает в душе тряскую волну тревоги. "Что делать? Куда дальше? Дисбат? в гарнизоне говорили, что дисбат – гораздо хуже тюрьмы… Натворить, пока не поймали, еще чего-нибудь – может, тогда в тюрьму посадят? Боязно."

Егор Петрович умолк, сидит на табуретке согнувшись, локти на коленках, – то ли набрякшие жилы на руках рассматривает, то ли сквозь руки смотрит в пол. Думает, вспоминает, печалится? Исхудал, зоб порос белой щетиной. Не внемлет ему Сашка. Сколько слушал от деда рассказов о жизни, а в шкуре его не бывал, не прочувствовал ничего, не понимает. Другое время настало – труднее ли, проще – кто знает… Легковесное, животное, бессовестное время. Шкурное. Человека в человеке видеть перестали. Раньше человек трудовой был и ратный – созидатель, воин. Теперь кто? – Потребитель… и он же товар, да и не товар даже – ярлык. Красивый ярлык, яркий, модных тонов – купят со всем дерьмом вместе, а коль невзрачный, серый, да, не дай бог, больной, грешный – в грязь втопчут, на вторсырьё, под нож. Не важно, что алмаз божий внутри, важно, чтоб ярлык блестел. Скотское время, антихристово…

– Помирать пора, не могу я… – говорит дед, замаргивая слезу.

Сашка молчит. А Егору Петровичу кажется, что молчит вместе с внуком всё молодое поколение. Не сейчас его потеряли, не два-три года назад. Нет, раньше молодежь потерялась, куда как раньше – всё для них, чтоб жили лучше, слаще, чтоб всё им легче доставалось – а им уже ничего и не хочется – ни работать, ни служить, скучно им жить, что ли…

– Дед, не надо, – промямлил Сашка, – не плачь.

Тихо вышел в сени, зашнуровал парадные ботинки – единственное, что осталось от военной формы. Дед Егор не спрашивал, куда внук собрался и провожать не стал.

Самойловский пруд. Вётлы облепили его подковой, покоится в безветрии тяжелая темная вода. Изредка расходится кругами упавшая залётная капля. Холодает, скоро быть дождю – долго просидели за разговором старый да малый. Дед так и не вышел из дома, издали глядит мутным квадратиком кухонное окошко, у которого старик, наверно, так и зябнет у жаркой печи на самодельной табуретке – вместе строгали много лет назад. Далеко за ветлами со стороны дороги – торопливые шаги. "Мать, – узнаёт силуэт Сашка – Наверно, ей уже сказали, спешит с работы".

Сажину больше не страшно – словно дед только что отдал ему всю накопленную за жизнь …что? Веру, любовь, силу?

– Мама, – кричит Сашка в промозглую весеннюю хлябь.

– Сашенька! Сынок! – доносится из-за ближних вётел родной голос.

–

В Алакуртти стремительно прибывал день: прохладное солнце к ночи падало вниз, но, едва дойдя до горизонта, отскакивая от него, будто мячик от ракетки, снова взмывало в небо. В "приезжке" с разных застав, рот, комендатур собралось уже человек двадцать солдат – разных призывов, вперемешку, в основном, провинившиеся или туповатые, – все, кого подполковник Тарасов определял коротким злым словом "чмо". Отсидевший на гауптвахте Сажин был рад увидеть в рядах команды своего давнего знакомца Виталика Лакшу, вновь отрастившего усы и чёлку. Земляка, как выяснилось, выгнали из сержанской школы за то, что стырил у командира отделения пачку чая.

– Помнишь Спонсора? – спросил Виталий, – Толстый, мордастый был, когда призывались еще… Так вот, видел вчера его – килограмм тридцать сбросил, не узнать. Вот как армия людей меняет!

В казарму с вещмешками неровным строем зашла ещё одна группа приговоренных к южной границе. Во главе вошедших стоял счастливый, дождавшийся настоящей боевой службы лейтенант Рудаков, а из хвоста колонны затравленно посмотрел на Саньку понурый потускневший Сидоров. Глянул и сразу отвел взор.

– Меняет. Еще как… – тихо отозвался Сажин.

ПЛАКУН

Рассказ

Трехдневная январская метель нанесла в Муромку столько снега, что лишь трубы, антенны и верхушки столбов остались видимы над белым покровом. Едва утихло, ребятня придумала кататься на санках прямо с кровель, а старшие, сидя по домам и пугаясь грома полозьев у себя над головами, сердито кричали вверх: "А ну, брысь оттуда! Или убьётесь, или крышу продавите!"

Как водится, накануне вечером, в самый буран, оборвало провода, но к утру погода внезапно сменилась на ясный морозец: уже с рассветом в избах стало светло, солнце выкрасило окна по узорным ледяным лекалам, и, если б не умолкувшие холодильники да холодные кухонные плитки, до обеда вряд ли кто спохватился, что нет электричества.

– Всё равно холодить больше нечего, – Раиса Филипповна, вынув шматы сала, пачку масла и пакетец дрожжей, хлопнула белой дверкой – в тёмном нутре "Морозки" остались только бульонные кубики и старые лекарства, хранимые хозяйкой многие годы в ячейках для яиц.

"Пусть таблетки лежат – ничего им не сделается, а съестное отнесу в сени в бак, – подумала она, – Только на крышку надо гнёт положить, а то мыши всё пожрут…"

Сени промёрзли: вроде ещё вчера, когда решили взять несколько картофелин из посевного мешка и почистили, в помойном ведре была жижа и кожура в ней плавала, а сегодня очистки уже намертво впаялись в тёмный лёд.

– Где этот бак-то… Вот теперь будет водить анчутка! Витька что ли куда дел?

В избе спали мужики: сын Виктор да племянник из Москвы Стасик. Наработались – накануне весь день раскидывали лопатами снег, который никак не убывал, а к вечеру Витька чуть не заблудился в пурге, выпрашивая в соседних дворах чакушку. Не может он без вина… В печи тепло шипит газовая горелка, а с дивана и раскладушки внахлёст накрывает горницу мерный храп. Племяш сказал, что приехал в отпуск, но кто ж так в отпуск-то ездит – всех вещей – пакет целлофановый с недоеденной плюшкой и одноразовая бритва в кармане. Темнит! Сам-то он зачастил, а его мать единственной своей сестры что-то чурается: не навещает, к себе не зовёт, ни звонка от неё, ни открытки. Стас последнее время приезжает чуть ли не каждую зиму – работает, с его слов, в фирме и получает в "доралах". Показывал как-то, хвалился – ничего особенного: зелененькая такая бумажка, невзрачная. Говорил, держит сотенную при себе на всякий случай – "энзэ". Выпивал в деревне завсегда, даже раз было, что спустил все деньги, пришлось с пенсии покупать ему билет. Но в принципе гость он хороший, всем в радость, особенно Витьке – и долги братовы соседям раздаст и папирос сразу двадцать пачек впрок накупит, ну и круп, маслица да колбаски притащят вдвоём из магазина, и, конечно, выпивку. Но в этот приезд Станислав удивил: не пью, говорит, больше, – не на что да и не хочется. В аккурат перед метелью прибыл: из автобуса вышел, а не из такси, как бывало раньше.

И в кои-то веки без копейки.

А за сыном вот-вот придут – ни у кого такого высокого допуска нет, как у Виктора, да и, что греха таить, боятся муромские мужики лазить в когтях по столбам. А Витя не боится, за что и ценят – не гонят с работы, хоть и пьёт он как чёрт – зарплату пропивает вчистую, а в этот год даже всю "едовую" картошку из дома перетаскал. Как до сала еще не добрался… Уж я ему доберусь! Придут, придут за лучшим электриком – света-то нет. Просто начальство ещё не прочухалось, спит долго – каникулы ведь, выходные…

Автобус был по-бабьи шумный, пёстрый – народ ехал из райцентра семьями проведывать своих стариков. В дублёнках, платках, шубах, кто-то по-спортивному, иные – по-военному в бушлатах. Благополучны, устроенны, всяк на своём месте. Мужики, то ли затюканные, то ли просто серьёзные с похмелья, – составив в проходе багаж, переводили дух; шумели больше горластые жёны – по-деревенски хохоча, перекрикивая движок, охальничая на публику. Малая ребятня, успевшая усвоить городскую благочинность, в автобусе тушевалась, лезла к родным на колени, а та, что постарше – молча пялила глаза в телефоны. Везли чемоданы, коробки, вязанки, лыжи, баулы, тюки – спешили: кто-то радоваться и радовать, кто-то – отбыть номер. Станислав поймал себя на странной зависти к этим людям, до мозга костей семейным, родовым, непосредственным, бездумно счастливым. Насколько не к месту смотрелись в атобусе его офисное пальто, тонкий шарф, худой пакетик в руке. Собрался в дальнюю дорогу так, словно ему не в глушь на перекладных полсуток трястись, а налегке доскочить до соседней улицы. Он даже начал жалеть себя, одиноко вжатого в эту явно не страдающую комплексами толпу, но, заметив, что смотрят на него, как ему показалось, с усмешкой, встряхнулся, сжёг и жалость, и зависть в приступе внезапной злости:

"Обыватели – желудком живут! Что эти люди видели кроме деревни и районного городка? Поменяли сельский навоз на какое-нибудь нудное производство, вольный воздух на тухлую квартирку-скворечник, – лишь бы не пачкаться, лишь бы вода горячая сразу из крана, лишь бы не совхоз с его грязью по колено и повальным пьянством. Даже если вырвались в областные центры или столицу – всё равно это недалёкие провинциалы, люди ограниченные и приземлённые: рожают детей, чтобы растить из них таких же колбасников, каковы сами. Жратва, шмотки, машины, музыка, телевизор, мобильники последней модели… Угнаться, угнаться за рекламой, за сериальными героями, чтобы самим жить не хуже, чем по их мнению живут в Москве. Думают, что все москвичи – богатые, катаются как сыр в масле, а это по колхозным меркам и есть верх счастья. А культура им по боку! Вот и тети Раина старшая дочь Светлана давным-давно прижилась в подмосковной коммуналке, горбатится мастером на заводе – а для чего?

Как ни рядись – всё одно: тёмный провинциальный завистливый народец! Рабы скоротечной утильной моды. Плебс!"

Сам Станислав приезжал в деревню отдохнуть душой от узкого бетонного неба, от гнёта городской церемонности, многолюдия и тесноты, от электронного шума, звонков, моторов, сирен – всего того, к чему так упорно стремится, чего так глупо, завистливо жаждет сельская молодёжь. Для Станислава деревня – уголок заповедной экзотики, где отдыхает душа, где он может без страха напиться, где его встречают, как дорогого гостя, таща из погребов соленья и рубя для него лучшую уточку. Он ведь на радостях с лихвой всё окупит, снабжая гостеприимную родню продуктами, подогревая её водкой и россказнями.

– Где ж этот чёртов бак? – ворчала сама с собой Раиса Филипповна, обыскивая сени, – как сквозь землю провалился… Тьфу, Витьку будить надо – пусть ищет, ему одному и снег чистить заново, и линию идти чинить. Из Стасика чистильщик слабый. Вон как намело! Навракался москвич на мою голову. Что ж без гроша-то? Без денег – бездельник. Мы-то здесь пьём, потому и сидим в зиму голодом. А он? – Не пью, не пью… Не пьёшь – так зарабатывай! Или дома сиди, не езди по гостям. Мы-то, как весна, лето – в трудах, на огороде. Гулять некогда. Там и Светланка приедет – какая при ней пьянка? Опять Светка скажет: мам, пьёте? А я скажу: пьём, доча, но только зимой – от Покрова до Пасхи. А Стас… приехал на бобах – пусть Витьке хотя бы помогает. Может, где подкалымят вдвоём…

Станислав проснулся первым, заткнул неприятно воющий будильник, поглядел в потолок, припоминая, как его сюда занесло, оглядываясь. Буфет, диван с храпящим брательником, телевизор с неживым молчаливым экраном. На стенах фотографии, на одной, парной, – его и Витькины бабушка с дедушкой в молодости, на другой – Витькин отец с чёрной лентой в уголочке, а на комоде в рамке – тёти Раина далёкая городская внучка Наташка, с бантом, – наверно, фотографировали ещё первоклассницей.

Вздохнул, встал со скрипом с раскладушки, провожая в небыль обрывки яркого тревожного сна. Вышел в сени, и с ходу его впрягли в будничную крестьянскую канитель.

– Славка! С добрым утром! Проснулся? На, поделай пока физкультуру…

С этими словами хозяйка выдала ему три лопаты: деревянную снеговую в жестяной оковке, штык и совок.

А снилось ему давнее время: осенняя Муромка, сборы на охоту, сам он – шестнадцатилетний наивный Стасик, и молодой, тридцатник еще не стукнул, Витька – как раз в тот год, когда Раиса Филипповна расстроила сыну помолвку – не понравилось будущей свекрови, что невеста, учительница из соседнего села, носит очки: "Слепая!"

Всё тот же дом, только покрепче, повыше в притолоках и посвежее краской. И рядом в линейку – курятник, погребец, мастерская и собачья будка, огороженная железной сеткой. Витькиного гончака, жившего у них в вольере, кликали Плакуном. Русских гончих водили в Муромке издавна и называли традиционно из привычного охотничьего именника – призывая щенкам в голоса музыкальность, диапазон, красивый тембр. Порой по заячьим следам шли целые симфонические оркестры из Певок, Будил, Баянов и Свирелей с Рыдалами.

Была середина октября, Покров, а ни намёка на снег – тепло, и трава на пастбищах, хоть и съедена скотиной почти под корень, но зеленая – ещё пасли стадо, и Витькин отец говорил, что это беда: охота открыта, а коров пасут. Плакуну шло второе поле, наспех нагнали его на лису – не ровен час, сколется кобель с лисьего следа на коровий, полюбит гонять рогатых, – всё, пропали тогда труды и, считай, загублена собака. Если только ехать за вторые посадки, там поля который год под паром и туда стадо не водят.

На заре, после того как Раиса Филипповна выдоила утрешник и проводила корову со двора, кобеля выпустили из неволи: "Эк, распелся-то – в избе стекла гудят!" Пёс в благодарность умолк, завилял обрубком, встаёт на задние лапы и лижется. Щенком он когда-то взбежал играть на поленницу, всю развалил, и падающими дровами перешибло озорнику в двух местах хвост. Пришлось отсечь больше половины, чтобы увечный, болтающийся, как монтировка, "гон" не мешал потом на охоте.

– Без "гона" выжлец – не выжлец. Ни по ладам, ни по породе… – говорил Серёга Чижик, хоть и конюх, но мужик из "мудрецов" – любитель охотиться по книжкам – начитаются и только мешают потом в поле своей наукой.

– Зато вязкий, и не врёт. Как услышишь его – значит, точно, по зверю идёт, а не по соседской шавке. И след не бросает. – авансом нахваливал молодого бесхвостого кобеля Витька, – А что без "гона" – не беда. Нам на выставках медали не получать, нам по зверю работать.

Витькиного отца прозвали Бурундучком – за малый рост, тугие щёки и хозяйскую, до скупого, ухватистость. Собак он одобрял только дельных, добычливых и доходных – не для красоты, а чтобы после каждой охоты ломился от свежей зайчатины холодильник, чтобы весь чулан был завешан вывернутыми мездрой наружу лисьими да заячьими шкурками. И Плакуна Витькиного оценил: как раз собака из правильных, если не испортить. Кобель в то утро спозаранку почуял сборы на зверя – видно, пахнуло от ружей порохом – и сразу драть когтями сетку и скулить…

В этот раз Сережа Чижов, по-уличному звавшийся Чижиком, понадобился как извозчик. За пару дней до охоты вечерком под литровочку тепло и весело договорились, и вот, как и было условлено, пригнал подводу. Кобыле кинули охапку сена. Дёргая ресницами, она жевала с земли; иногда, медленно переступая, потягивала за собой телегу, и та скрипела осями почти в унисон собачьей песне.

Чижик в синей телогрейке сидел на доске, кинутой поверх тележных бортов, и ждал, пока все соберутся. В дом не шёл, цедил цигарку.

– Сережа, выпил бы чаю или кислого молока… – Раиса Филипповна семенила домой по рыжей, выщипанной за лето гусями и утоптанной калошами мураве.

– Не-е, спасибо, тёть Рая. Что-то вы сегодня поздно Звёздочку погнали… Не иначе, долго доили? Нельзя долго доить – скисает ведь, пока доишь…

– Эк сказанул! Чай, в ночь подмораживает, не лето уже… Куда на мороз выгонять – замерзнет ведь… Обождать надо. Последние деньки выгоняем. Потом трава под снег уйдёт. Деловой какой…

Хмыкнув, она поджала губы и скрылась в сенях. Выпущенный из вольера Плакун сунулся было вслед, но в дом его, чертыхнувшись, не пустил Витька:

– Куда пшёл? Эт-ть отседва… Жрать после охоты будешь… Мам, чё Сережке парного не налила?

Филипповна отвечала вполголоса скороговоркой:

– Дак – тебе кружку, Стасику кружку, отец сейчас приедет – ему… И Сережке вашему лить? Каждому налей – а на продажу, а на творог? А на сметану? Пусть вечером приходит по молоко, когда много надоено, а то вечерами вы все из-под бешеной коровки пьёте… Ишь, привыкли…

Вышли к калитке вглядеться в левый конец улицы. Никого там нет – словно вымерло. Хотя минут десять назад видно было, как, проводив коров в общий стадный поток на грейдер, торопливо расходятся деды и бабы по домам – зоревать. В нетерпении метаясь от калитки к порожку и обратно, ждали Витькиного отца – должен был вернуться с ночной смены – работал сторожем. Чижик сказывал, что за вторыми посадками в скирдах мышкует лиса, и, видно, там она не одна. Вдоль забора, обивая остатком хвоста малиновую лозу и звучно попадая иной раз по штакетнику, лазил Плакун.

– Где ж это отца носит-то… – Раиса Филипповна нервничала.

– Сам не пойму… – Витька вдруг забеспокоился…

Тревожно стало и Стасу.

Наконец, пелену тихого утра дымным рокотом вспорол мотоцикл с коляской – съехал в их сторону, перевалил через рытвины и напоследок наполнив улицу рёвом и едким синим облаком, остановился и заглох. Плакун почему-то оказался уже в мотоциклетной люльке и голосом пророчил печальные перемены, а в седле за рулём в модной байкерской косухе восседала Стасова жена…

…Надрывался будильник.

В яви, случившейся давным-давно, Бурундучкова мотоцикла так и не дождались – на охоту уехали на подводе. Плакуна заморочил духмяный след чьей-то течной суки – увёл пса так далеко, что частый всхлипывающий лай перестали уже слышать, и прошёл ещё час, прежде чем собака вернулась на звук Витькиного рожка. Стас чуть позже подстрелил зайца, который, кувыркнувшись, затаился в траве и истошно кричал, отчего всем стало не по себе. Чижик второпях, словно в каком-то мистическом испуге, дострелил подранка и, пока возвращались, больше никто не проронил ни слова.

В деревне выяснилось, что Витькин отец разбился в то утро в аварии, столкнувшись с цементовозом.

Не хотел он чистить снег, устал быстро, взопрел и, замерзнув, покидав инвентарь, пошел в избу – греться к газу. Раиса Филипповна выгнула губы в тонкую недовольную полоску, глазами с племянником не встречалась и если смотрела в его сторону, то словно сквозь – куда-то в прошлогоднюю даль, манившую её весёлыми зелёными бумажками. А ведь заветную сотенную в тот предпоследний приезд к тётке, когда на запах московского гостя сбрелось много непутёвой родни, у него украли. И долго все играли в дознавателей, и Раиса Филипповна совестилась и сердилась, обыскивая спитых одноногих дядюшек, дурковатую золовку с гулящими дочерьми, сыновей первой жены покойного мужа, и даже Виктора тряся за грудки.

– Как сестре в глаза буду смотреть?!

– Да ничего, тётя Рая, ещё заработаю…

Сколько он их поил, кормил и баловал деньгами в желании купить их, как цыганский ансамбль! Грелся в лучах их поддельной суетливой радости, показного уважения, порой подобострастия, пока деньги не заканчивались и не приходило осознание, что всё – иллюзия, что в его лице на самом деле оказывают почести его маме и уважают именно её – за то, что не побоялась уехать из их болота, за то, что теперь грамотная, богатая, столичная. Кто ему теперь эти восхваляющие кормящую ладонь люди? По крови – родня, по рюмке – ровня, а по духовным запросам, по томлению души?

Станислав – просто сын сильной матери, которая рванулась из трескучих пут сельского быта в лучший университет страны, не жила – летела ракетой ввысь, вместе с Гагариным и поколением шестидесятников. У мамы была настоящая мечта! Она осуществила её – выучилась, дала образование сыну – такое, что со своим французским он был бы переводчиком нарасхват, журналистом, дипломатом, крупным бизнесменом, мог бы жить в сердце Европы, если бы захотел.

Но он валял дурака, искал себя и, так и не найдя, на годы застыл в скромной должности клерка, пишущего письма в заокеанский Квебек поставшикам куриных ножек. Он лишний. Ему бы интеллигентно спиться, пополнив ряды фартовых арбатских пьяниц, но интеллигентно не выйдет, потому что даже для этого нужно иметь связи, накопленные поколениями, потомственную "породу" и наследное жильё внутри Садового кольца. А он, начни пить всерьёз, рухнет сразу на самое дно – вокзал будет его домом, и то ненадолго – не вынесет он вокзала, ляжет под поезд от презрения к себе в этом новом качестве…

Пропади он пропадом этот снег, заваливший всю Муромку с её окрестностями! Если и найдёт, накалымит, займёт или, слёзно покаявшись по межгороду, выпросит у матери телеграфным переводом денег на обратный билет, куда он поедет? Мама предупреждала, что женитьба его закончится большими убытками. Сколько было ссор из-за его избранницы! Что ж, накаркала мама – развод состоялся, а квартира, подаренная когда-то молодым на свадьбу, только что уплыла – по решению суда под самый Новый год…

И как же надоели ему куриные ножки!

В раздумьях Стас не заметил, что за Витькой пришли: мордатые здоровые электрики с участка – мужики при деле, в робах поверх телогреек. Если и не трезвы, то хмель угадаешь лишь по слезящимся красноватым глазам – и то, может, с морозу. Погрелись жидким чайком, поставили сонного на ноги.

В сравнении с ними Виктор – доходяга. Ему за сорок: с малиновым лицом, уже морщатый и съеденный водкой, стоит и чешет подбородок, а щеки в иглах седой щетины, как у старика.

– Побрился бы… – проявила заботу Раиса Филипповна, – А то на отца покойного похож…

– Потом, – зло бросил Витька, обуваясь.

– Пьяный дурной, а трезвый сердитый, – ворчливо благославила мать.

Бак она нашла – в сенях под столом, накрытым широкой скатертью из старой шторы. Сложила куски сала, маслице и дрожжи, накрыла крышкой.

"Так, теперь дело за гнётом… Где-то тут камень был – голец…

Она ходила по сеням долго, вороша тряпье в корзинах, открывая сундуки с хламом, который когда-то берегла как святые реликвии. Фара от мотоцикла, чехол от Витькиного ружья, которое он давно пропил, Звёздочкино ботало… Было слышно, как в горнице скрипит половицами Стас.

"Вот и ходит, ходит кругами туда-сюда. Думает он… От, городские – никак работать не заставишь, паразит…"

– Езжай к матери, повинись! – крикнула она через стену, – Никому ты, кроме неё, не нужен! И хватит мне тут полы натирать – чистые!

Половицы в комнате на какое-то время замолкли, но вскоре заскрипели вновь.

Чёрную весть принесла баба, жившая за мостом. Там, напротив её дома, и случился обрыв, поэтому она всё видела: как бригада снимала старый пролёт, как навешивала, отматывая с катушки, новый, как что-то у электриков не получилось – в домах моргнули лампочки, тявкнули холодильники, и снова тишина и лишь слюдяной морозный свет из окон. Видела баба и то, как Витьку, балагурно подбадривая, опять, словно на крест, водружали на столб. И – то, что случилось, когда он уже был на самом верху. Прибежала с бледным испуганным лицом и, смакуя подробности, захлёбываясь и повторяя самые жуткие детали по нескольку раз, не имея сил остановиться, вещала – будто заговаривалась:

– Чавкнул провод. И искрит, искрит. А Виктор как дёрнется, как задымится! И такой страшный звук пошел, будто завыл кто, а это когти его вниз по столбу тянут…

Баба не замечала, что Филипповна бледнеет и хватается за грудь, и всё продолжала рассказывать о том, как страшно под тяжестью сползающего тела скрежетали о заиндевелый бетонный столб монтажные когти.

Раисе Филипповне сделалось плохо с сердцем.

Рывком, будто кто-то корявыми страшными лапами схватился за борта лодки и, раскачав, наконец с глумливым улюлюканьем опрокинул её, выплеснул пассажира из уютной посудины в омут, перевернулась страница Стасовой жизни. Закончилась его многолетняя семейная нелепица, а следом оборвалась, как провод под тяжелой наледью, и муромская эпопея. Стас знал: никто ему здесь никогда больше не будет рад.

Волей-неволей ему пришлось вырваться из своих путаных дум и начать что-то делать: дошёл перво-наперво до Сергея Чижика – договориться о лошади, без которой по снежным завалам не проехать. Потом вместе двинули на санях в соседнее село за фельдшером, привезли, и после укола тёте Рае полегчало – она вроде даже смирилась со случившимся и, достав из-под подушки узелок, вытряхнула на покрывало мелочь.

– Слава, помоги, все хлопоты сегодня на тебе. На почту съезди – подай хоть телеграммы…

На похороны ни Стасова мама, ни тёти Раина дочь Светлана приехать не смогли, но обе срочными переводами выслали деньги. Подсчитали – сумма получилась большая, но на все не хватало.

– Слава, будем экономить, – сказала Раиса Филипповна слабым голосом, – надо тебе и на билет выкроить.

На второй день мороз загнул за двадцать. Стас обходил дворы с И непутёвая родня, и все муромские забулдыги под разными предлогами отмахнулись от рытья могилы:

"Всего за кусок хлеба с салом и сто грамм? В такой холод? Земля-то – камень! "

А Витькины коллеги-электрики, сославшись на занятость на линии, обещали поспеть лишь к самому концу:

– Ну, закопать-то поможем…

Бак пригодился. Мыши всё-таки пробрались внутрь, сгрызли дрожжи и попортили остальные припасы. Раиса Филипповна, напившись просроченных таблеток, двигалась как в тумане: посудину освободила, отмыла от мышиного духа и накануне похорон сварила в баке поминальные щи.

"Слишком постные – как вода", – бормотала она, пробуя готовку.

И, подумав, загустила отвар бульонными кубиками. Почему-то боясь, что в сенях или подполе щи замёрзнут, испортятся или в них залезет какая тварь, она накрыла бак крышкой и, плотно обернув фуфайкой, оставила на ночь в избе – запариваться.

К утру щи прокисли.

В сундуках нашли Витькины старые теплые вещи – телогрейку, валенки, ватные штаны и шапку, одели в них Стаса.

Он долбил мёрзлую землю один – с истовой любовью к простому люду и ненавистью к своим высоким поискам. Пожёг ледяным ломом ладони, содрал кожу и через боль продолжал бороться с непослушной землёй. Почти надорвался, но всё равно вышло не так глубоко, как принято было на кладбище, и когда привезли гроб, был рад, что мука закончилась. Редкий народ, ёжась и притоптывая, быстро простился с покойным и разбрёлся. Вдали показались мордатые электрики – успели, сдержали своё обещание. Теперь справятся без него – московский могильщик от усталости уже плакал навзрыд и оставил тётку одну провожать сына в последний путь…

У кладбищенских ворот старуху терпеливо ждал Сережа Чижов с санями. Неизменная верная лошадь выдыхала густой пар из широких подернутых инеем ноздрей.

Негнущимися пальцами Раиса Филипповна вытащила из платка свернутую в трубочку зеленую бумажку, которая пролежала у неё целый год, и, не разворачивая, бросила на студёный ветер. Трубочка полетела, стукнулась о крышку гроба и, покатившись, упала в темную мерзлоту.

– На, Витя. В Муромке никому не нужны оказались – так на рубли и не поменяли. Может, там тебе пригодятся…

– Вы идите, идите, Раиса Филипповна, не мёрзните – вдруг, всполохнув красными слезящимися глазами, отчего-то поторопили её мордатые, – мы сейчас быстро…

БЕЛЫЙ МАЛЬЧИК

Легенда

1.

– Что, Артёмка? Оторвались мы от мамы? Едем?

– Едем, – весело согласился сын, забираясь с ногами на нижнюю полку.

– Руки протрём?

Я достал пакетик влажных салфеток, который жена сунула мне в боковой карман рюкзака. Сунула и десять раз напомнила о том, что пользоваться ими – обязательно, особенно в поезде.

– Может, не надо? Я же не пачкал руки, – хитро сощурился сын.

– Ладно, попозже, перед едой, – согласился я и заговорщицки подмигнул своему белобрысому отпрыску.

Раз уж отдыхаем от мамы, то отдыхаем от неё в любых мелочах.

К дороге я его коротко остриг, чтобы голове было легче и никакие деревенские репьи, "собачки" и, не приведи господи, клещи с блохами не угнездились в солнечных мальчишеских вихрах. Остриженный, он стал темнее, обыкновеннее. Превратился из неземного домашнего создания с локонами в простого пацанёнка-дошкольника, каких тысячи, а может, и миллионы.

– Пап?

– Что, сынок?

– А у тебя завтра день рождения?

– Завтра.

– А сколько тебе исполнится?

– Тридцать лет и три года.

Большой город за окном вагона сменился посёлками, заводскими корпусами и наконец иссяк, уступив место перелескам. Время уже шло к полудню, к тому же мы ехали в юго-восточном направлении – наползала жара, и пришлось вставать с места, трудиться, отквашивая, отжимая плотно прикупоренную форточку.

– Закройте, сквозняк ведь! Мальчонку-то простудите, – проворчала старая женщина, замотанная в ситцевый платок, – наша соседка по купе. У неё был билет с местом на верхней полке, но в дневных поездах не важно, у кого какое место – всё равно все сидят внизу, будто каждый охраняет от соседей свою четвертушку приставного столика. Будь поезд ночным, я оказался бы в трудном положении. Не уступить нижнюю полку пожилому человеку нельзя, но и ребёнка одного внизу не оставишь. Нет, пожалуй, не уступил бы.

И с форточкой я тоже не поддался на уговоры, сделал так, как считал, будет удобнее нам с сыном. Пусть дует, пусть попутчица ворчит, да пусть хоть начнёт сморкаться или расчихается, лишь бы веяло прохладой.

Женщина умолкла, угрюмо разглядывая невесть откуда катящиеся по окну капли – вагон, наверно, мыли ещё в депо, и теперь встречным потоком воздуха из внешних щелей выгнало затаившуюся воду. Провожая взглядом очередную горошину влаги, пассажирка, скорее всего, сетовала в своих думах на современный мир молодых эгоистов и на беспопощную зябкую старость, в какой-то момент обогнавшую её мечты. Тонкие губы плотно сомкнулись монгольским луком, концы которого стянула книзу жёсткая тетива неодобрения. Но время шло, и шёл поезд, колёса стучали мягко, баюкающе, ветерок из форточки постепенно теплел, и женщина смирилась, оправилась от обиды и даже, порывшись в сумке, достала и протянула Артёму конфету.

– "Лимончик"… Не шоколадная… – сын кисло улыбнулся, – Я шоколадные люблю.

– И что же? Это вместо "спасибо"? Артём! – я попытался притвориться строгим папой, нахмурил брови.

– Ну па-ап, я не люблю карамельные…

Женщина сфинксом сложила руки поверх своей сумки и только качала головой:

– Да-а… Да-а… Не такие мы были. Мы и не знали тогда никаких шоколадных…

Я развёл руками… Раздумывал, что на это ответить.

– Сынок, благодарить всё равно надо…

– Спасибо, – поник Артём пристыженно и отвернулся от нас к окну. Нетронутый гостинец лежал на столике и мелко вздрагивал жёлтой обёрткой в такт колёсному перестуку.

Завязался разговор. Женщину звали Марина Игнатьевна . В Москве она гостила у дочери, и теперь, возвращаясь домой, жаловалась мне на контрасты большого города:

– Один бетон у вас да асфальт. Всю зелень под плитами погребли. И народищу везде. Духота. А в метро, наоборот, холод, сквозняки. Вот у нас в Петрово хорошо…

– А вы тоже до Петрово едете?

– А докуда ж ещё.. Я там родилась, выросла, всю жизнь проработала, детей родила, отца с матерью схоронила. Брат родной тоже в нашей земле лежит. А дочь в Москве замуж вышла, её обратно теперь не заманишь.

– А мы в Крюки, в деревню. Двадцать с лишним лет уже там не был. Дальнюю родню проведать, сыну сельскую жизнь показать, настоящую. Нагостимся – на обратном пути и в Петрово на кладбище зайдём, дед там у меня. Всю жизнь в Крюках, а схоронили вот на городском. Давно уже на могиле никто не был.

– Это что ж так? – осуждающе вскинула бровь Марина Игнатьевна. А родители ваши? Вы же внук? А они дети. Им за могилкой и смотреть. По матери дед был или по отцу?

– По отцу. Прямая линия. Отец-то в столицу рванул чуть ли со школьной скамьи. Потом то учился, то работал, по командировкам мотался, пока сам не захворал: ноги то ходят, то не ходят. А я тоже: закрутился то с институтом, то по молодому делу – женился вот; Артёмка маленький был – с ним хлопот… Не до деда… А теперь потянуло.

– Ох, какие вы учёные-то с отцом, – съязвила зачем-то женщина, – по институтам, командиро-овкам. Небось, после командировки у папаши-то ноги отнялись? Что стряслось-то? Не сказал? Вот-вот… А мы – рабо-отали. Нам не до ученья было. Да-а…Москва-а… Как она, гадина, корни всем режет, отдирает людей от родины… А толку? Мальчик-то ваш, поди, на мультиках одних растёт? А из народного – и сказки, небось, ни одной не знает? Так?

Артём насупился – видно было, что не нравится ему эта досужая бабка в платочке.

У меня попутчица тоже вызывала раздражение, которое я и мог, и, с другой стороны, не мог себе объяснить. Вроде бы, насколько доводилось общаться, они почти везде такие – пожилые люди из провинции. Особенно в городках и посёлках. Докучливые, любопытные, не дураки пожаловаться на жизнь, поучить уму-разуму, которого у самих с горстку, пообижаться на ерунду, позавидовать столичным заработкам и быту. Ну, какие есть… Сельские, кто при земле, те – помудрее. Либо им просто некогда размениваться на пустую зависть. И потому с деревенскими проще – чувствуешь себя любимым внуком, плоть от плоти народа и живой родной земли, а не каким-нибудь гостем-пасынком, объектом промывания "дюже тонких и бледных" столичных косточек.

Но в нашей соседке по купе, мало того, что она явно любила сунуть свой нос в чужую жизнь, было к тому же что-то иррационально неприятное, сродни внутренним… нет, даже не лукавству и фальши. Скорее – хорошо спрятанным под маской провинциальной простоты – ненатуральности, кривде, мёртвой эмоции, которую она источала и которой отравляла, томила, морочила собеседников. "Женщина с дурным глазом" – вот что вдруг пришло мне в голову и что могло составить точную характеристику нашей попутчице.

– Ладно, – продолжала Марина Игнатьевна, – расскажу вам кое-что из наших петровских преданий. Не сказку, а то, что случилось на самом деле в давние времена.

И она посмотрела на нас долгим оценивающим взглядом, будто раздумывала, достойны ли мы слушать её.

Пока поезд скрипел, стучал колёсными тележками по стыкам рельсов, пока ветерок слабо, но всё-таки проветривал наше купе, пожилая петровчанка делилась легендой из жизни старого городка. Того самого, в который мы с Тёмой держали путь.

– Жил один мельник на речке, – начала женщина, и по тому, как взволнованно поджались одна к другой морщины на её лбу, стало понятно, что она, скорее всего, верит в то, что рассказывает, – А тогда были здоровенные амбарные замки. Будете в краеведческом – посмотрите обязательно, какие у нас замки делали в старое время. И ключи какие к замкам. О!

Она развела ладони, как заправский рыбак, посмотрела на воображаемый ключ и, подумав, добавила к размеру ещё сантиметров пять.

– От такие! И каждый по полкило, не меньше. А теперь представьте себе, что их – связка. Каково? От сарая, от амбара, от той кладовой, от этой, от мельницы опять же…

Артём зевал от жары, вагонной качки и затянувшегося душного вступления. Но с сыном мне было уютно, и я гордился тем, что он уже вырос и мы, мужики, едем вдвоём в свой первый дальний поход и слушаем познавательную быль.

– И кольцо ещё, поди, с калач.Там на кольце полпуда будет, этих ключей. Так он и ходил с ключами, мельник-то этот. А жил там ещё человек на выселках. По фамилии не помню, запамятовала. Это давно было, мне люди рассказывали. На "Г" как-то фамилия. Самый чертячий был человек. Обёртывался…

Женщина умолкла и посматривала выжидающе то на меня, то на Артёма. Как-то странно у неё получалось смотреть. Вроде улыбается, а сама глазами прожигает. Я даже поёжился.

– Обёртывался чем? – спрашиваю и посмеиваюсь.

– Не чем, а в кого. Кем.

– Оборачивался? Оборотень?

– Ну да. Поросёнком обёртывался. Оборачивался то-есть. Как поросёнка ничейного люди видели на дороге, так и всё.

И она опять замолчала.

Я улыбнулся, потому что уже слышал или читал когда-то похожую байку и теперь ожидал знакомых сюжетных поворотов, а вот Артёмка побледнел.

– Всё нормально? Тебе не жарко? – встрепенулся я над сыном.

А то мало ли – укачало или ещё что…

– Не жарко, – ответил он тихо, – просто наша фамилия тоже на букву "Г".

Мы с Мариной Игнатьевной засмеялись так, что заглушили хохотом мерный, ритмичный стук под вагонным полом, а четвёртый наш пассажир, статный старик, одетый, несмотря на жару, в плотные чёрные штаны и холщовую рубаху с длинным рукавом, заворочался на верхней полке. По виду он был то ли священник, то ли старовер, то ли заблудившийся во времени чернокнижник. Как зашёл на вокзале в вагон, обмахнув проводницу смоляной, с седым клоком, бородищей, так сразу полез к себе наверх и до сих пор, видимо, спал. Во всяком случае, мы ещё не слышали от него ни звука.

– И что было с людьми, которые видели поросёнка? – мне было любопытно дослушать историю до конца.

– Что-что, – отозвалась попутчица, – Заболевали, сохли, несчастный случай какой приключался, скотина околевала у них… – перечисляя беды, она всё так же странно улыбалась, – Умирали они, вот что.

На слове "умирали" женщина понизила голос до шёпота, но именно после этого шипящего, по-змеиному пугающего глагола с верхней полки донесся вздох.

– О, нечистый, вздыхает… колдун, – буркнула Марина Игнатьевна себе под нос.

Заметно было, что она занервничала.

– А как определили, что именно тот человек на букву "Г" был оборотнем? – подыграл я расказчице, сделав вид, будто верю во всю эту ерунду.

– А-а… Мельник его увидал. Смотрит – поросёнок в амбар залез, зерно, видно, ест. Ну, мельник возьми и кинь в него связкой ключей со всей силы…

– И что?

– Убежал поросёнок, ухромал. Копыто перебило ему. А человек тот чертячий – он так-то на мельницу каждый день приходил – зерно приносил молоть, но на следующее утро не появился. Хватились его, послали проведать, что стряслось, почему не идёт, а он дверь избы своей открывает, а рука на перевязи – сломал, говорит. Вот так.

– Ну это же могло быть совпадением!

– Не-ет. Человека этого, оборотня, поколотили через какое-то время мужики. До смерти забили.

– Какой же тёмный был народ! – вырвалось у меня горестное восклицание, – И что же? Какая здесь связь с поросёнком?

– Так с тех пор больше не видели его! А скотина околевать перестала… И люди болеть – тоже, – Марина Игнатьевна, казалось, была искренне удивлена моей непонятливости, – Но говорят, – и она опять перешла на шёпот, – что это передаётся по наследству…

– Что передаётся?

– Чертячество. По прямой линии. От отца к сыну. И как исполняется тридцать три года, человек начинает обёртываться… Вот сколько лет было папаше вашему, когда с ногами он…

– Сказочница! – донесся сверху настолько зычный и хлёсткий голос, что мы, нижние, все повздрагивали, – Детей пугать только и можешь! Умолкни! – попутчик завершил недолгую гневную речь, покрутил над полкой, как пиратским стягом, куделью бороды и снова вжал голову в подушку. Видимо, в старухиных домыслах "колдуну" не понравилось то же самое, что и мне, а именно – какой-то невнятный намёк на мой возраст и мою наследственность, из-за чего он и поспешил прервать повествование. Я ему был благодарен, потому что видел, как взволнованно реагирует на байку мой сын. Странный человек был бородач. Ещё на вокзале я заметил, что несмотря на заросшее волосяным убором лицо, незнакомец едва ли старше шестидесяти, моложав, и слово "старик", в общем-то, не вяжетсяни с поджарым ловким телом, ни с сильным уверенным голосом. Держится с достоинством и опрятен: нет ни тени свойственной старикам неряшливости. Хотя, конечно, спать он улёгся не переодевшись. Завалился прямо на жёсткую обивку полки. Даже не взял у проводницы белья… Не во что переодеться, что ли? Или денег нет на постель? А, тем не менее, везёт с собой здоровенный чемодан. Да и деньги у священников всегда водятся… Багаж, вон, торчит пухлым кожаным боком из-под столика, и нам с Артёмкой некуда деть ноги. Интересно, из какого металла крест скрывает он под бородой? Золотой, серебряный? С каменьями или без? Сейчас-сейчас… Вот снова повернётся на другой бок, и рассмотрим…

Нет, всё-таки слишком пассажир проворен, ловок телом для священника. Нет поповской рыхлой опарности, которая бывает от нескончаемого поедания теста в постные месяцы и дни. Не поп. И не крест у него на гайтане – может, оберег? Деревянный вроде, не из металла. Треугольник какой-то вырезан, и непонятный знак внутри. Язычник, наверно, наш сосед. "Колдун", как подметила Марина Игнатьевна! Бывают и такие люди – интересны им дохристианские верования нашей земли – что ж такого, пускай…

Что же всё-таки станется с его штанами к концу пути… Изомнёт в гармошку…

Ещё я подумал о том, что у каждого, кому посчастливилось вырасти на малой родине, впитать уникальный русский фольклор: в деревне, селе или небольшом городишке – найдётся в генетических запасниках памяти и история про русалок, и небылица про леших с домовыми, или вот, предание о тех же оборотнях. Лишь мы с Артёмкой, столичные жители, не можем ничем похвастаться. Перевелась в Москве нечисть, закатали её вместе с садами, вместе с зеленью и даже речками под асфальт и сказок о ней не сказывают.

Около шести вечера, когда я понял, что за разговорами мы с Артёмкой так и не поели, проводница обошла всех пассажиров и раздала ставшие уже никому не нужными проездные документы. А Марина Игнатьевна ни с того, ни с сего начала вглядываться в наш с сыном оранжевый, купленный ещё две недели назад в предварительной кассе, картонный билет, и даже чуть было не выхватила из рук, чтобы рассмотреть получше… Если честно, меня подобная любознательность сильно покоробила, если не сказать, напугала… Так и не сумев прочесть, она задала не дававший ей, видимо, покоя вопрос:

– А какая же будет у вас фамилия, если не секрет?

– Гучевы, – холодно и чуть сердито сказал я, занятый сборами к выходу.

Не зря она Артёму не поглянулась с самого начала. Ребёнка не обманешь…

– Вот и у того чертячего человека, который поросёнком обёртывался, тоже была фамилия Гучев, – со злой азартной радостью, будто нашла решение изводившей её полжизни задачи, воскликнула женщина.

Мой сын побледнел. Глазёнки в ужасе смотрели на Марину Игнатьевну и на то, как улыбка неверия во "всякую чепуху" тщетно пытается удержаться на моём лице. В голове у меня зашумело, пакостной мухой ужалила мысль, что, наверно, зря я взял сынишку с собой, что это только начало череды странных, нелепых, а может быть, и страшных событий. А "язычник", поправив под бородой ворот рубашки и перекрутившийся шнурок с оберегом, ухватив за ручку свой чемодан, неожиданно кинул нашей кликуше-попутчице ещё несколько грубых слов на прощание – будто колом осиновым огрел:

– Старая ведьма. Ребёнка напугала. Сказочница… Хрычовка…

Марину Игнатьевну перекосило. На её лице за четверть минуты сменились выражения страха, вины, бессильной ненависти, боли и мстительного предвкушения. Потом калейдоскоп её мимики успокоился, и с перрона она уходила уже с застывшей, как у каменной гарпии, полуулыбкой, запрятанной в край платка.

– Не обращайте внимания. Видите – больная. Надо будет, ищите меня в лесочке за кладбищем. Там на задах домик кирпичный с вывеской ритуальных услуг – от него метров триста по краю оврага, в роще. Власа Громова спросите, – "колдун" похлопал меня по плечу, – Меня каждый покойник знает.

Я стоял в каком-то полуобмороке – лишённый сил, словно сдал литр крови в донорском пункте. Ну и парочка! Ведьма и колдун. "Каждый покойник знает!" – язычник со своей шуточкой – тоже тот ещё персонаж.

Вдобавок, может и померещилось, но, когда он спускал свою поклажу с тамбурной лесенки на платформу, сзади из-под рубахи его как будто торчали перья.

– Громов! Тоже на букву "Г", – шепнул Тёма и судорожно прижался к моей ноге.

Он не хотел отходить от вагона. Будто мой сын понимал, что поезд – это та ниточка, которая ещё связывает его с Москвой, мамой и безопасным бетонным миром.

2.

Пока Аня добралась на работу, метро останавливалось три раза. Последнее десятиминутное душное стояние в перегоне между станциями напугало какую-то тётку – та начала визжать и прорываться к дверям сквозь вязкую невыспавшуюся толпу. Люди оглядываясь, напирали на соседей, комментировали вопли "сумасшедшей" – кто зло, кто с улыбкой.

– Успокойтесь…

– Чё эт с ней?

– Приступ паники.

– Не толкайтесь, женщина…

– Пустите-е.... Мне ду-ушно…

– Да успокойтесь вы, всё равно не откроют!

– Скорый пропускаем… Хе-хе…

– Надо с них справку взять, а то у нас за опоздание штрафуют.

– Каждый день, каждый день, – бормотала какая-то баба, – Ни дня нет, чтобы без остановки… И как назло, когда стоим, кондиционер не работает…

– Вот тебе и клещ с золотым панцырем… – вполголоса проговорила Аня.

– О! Ещё одна с дурдома сбежала…

Два подростка гыгыкнули у противоположных дверей и сразу осеклись, покраснели и отвернулись от всех.

Вокруг витали запахи резкого парфюмерного пота, курточных кож, жевательной резинки…

Вагон погрузился в молчание.

Длинный рыжий парень, вдавленный телами в удобный угол у выхода, слегка покачивал вихрастой головой в такт своим наушникам.

"Тыц, тыц, тщ-тщ-тщ, тыц, тыц… " – слабо шипело из-под вихров. Звук всё слабел, пока не прекратился совсем. Видимо, в плеере села батарейка.

"Вот случись что, не будет электричества – никто в городе и выжить не сможет," – подумала Аня.

Кто-то в толпе икнул, и к сложному букету духов добавился запах бутерброда с копчёной колбаской. Ещё у кого-то звучно расстегнулась кнопка на куртке. И снова тишина: только лёгкие вздохи и шорох одежды.

Наконец зажужжал ретранслятор, и машинист скороговоркой сообщил об отправлении. Задрожал под ногами движок, и, дёрнувшись, всколыхнув пассажирскую толщу, состав медленно двинулся дальше в столичный центр. Заработал долгожданный кондиционер.

Ане минувшей ночью приснился дурной сон: будто все-все-все жители большого города – те, кто сидит за рулём личных авто, набивается по утрам и вечерам в вагоны метро, кто ходит, работает, наполняет продуктовым эрзацем тележки в супермаркетах, хлопочет по дому и выступает с экранов телевизоров, играется в своих планшетах, все они, и она, Аня, тоже – на самом деле мертвы. Они совершают механические движения, говорят друг с другом по телефону записанными неживыми голосами, и лишь делают вид, что наслаждаются самым современным трендом – модой на жизнь. Их эмоции уже давно ненастоящие, да и те выжирает гигантский клещ, присосавшийся ко всем вместе и к каждому в отдельности. Но монументального паразита, подменившего собой саму радость бытия, завалившего путь к ней своим жирным златопанцирным телом, никто не отличает от истинных знания и любви. Даже те, кто чувствует, что в этом устройстве мира что-то не так, всё равно думают, что клещ им необходим для счастья, что без него их понимание окружающего будет ущербным, а жизнь – бессмысленной.. И нет от супостата спасения ни на этом, ни на том свете.

Она проснулась в тревоге. Накануне утром муж и сынишка собрались ехать на поезде в какую-то глухомань, и она – до сих пор самой не верится – …отпустила пятилетнего Тёмку, её доселе неразлучное с ней дитя, в неведомую деревню мужниных предков, в которой тот и сам не бывал уже больше четверти века.

Ужас!

Никогда бы не отпустила, если бы любимый не выпросил эту поездку в подарок ко своему дню рождения. Нет бы – на море! Лето же! Странные у человека ценности.

На работе первые полдня были съедены дрязгами и подсчётами, не имеющими отношения к Аниным прямым обязанностям. Из министерства прислали таблицу для исчисления премиального коэффициента, и потому вся библиотека, точнее, та её половина, которая не разъехалась в отпуска, ругалась на чиновничество и подгоняла свои квартальные достижения под высший предел десятичной дроби.

– Дурь. Заняться им там, наверху, нечем, только бюрократию разводить, – это мнение было общим.

Лишь после обеда старшие и младшие библиотекари, библиографы, стажёры и заведующие – сплошное беспросветное "адамово ребро" – приступили к текущим делам. Аня в отделе периодики расписывала журнальные и газетные статьи, заводила электронные каталожные карточки. Ещё на неё не так давно навалили оцифровку ветхих газет середины и конца прошлого века. Подшивки пылились тяжёлыми стопками в отделе хранения – вся возня с ними оказалась на деле грязной и нелёгкой, а главное, очень "женской" задачей: перегрузить всю эту макулатуру, не сданную в своё время во вторсырьё, на тележку, поднять на лифте, разобрать, расшить, перелистать, просмотреть и, обчихавшись, приступить уже к работе с широким библиотечным сканером.

Ну что ж, к делу. На какое издание сегодня "начхать"? О! "Известия Петровского района" – то что надо. Вроде бы, в те края и уехали муж с Артёмкой. Или это другое место с таким же названием? Все провинциальные карты и атласы утыканы этими Петрово да Павлово, как грибами после дождя.

О чём же писали ....в восемьдесят восьмом году? Интересно… Так-так. Съезд, пленум, перестройка, "каждой молодой семье отдельное жильё". Класс! Не уточнили только, что жильё будет съёмное… Ну, в лучшем случае, ипотечное… А вот и последняя страница, с развлекухой: "Легенда о петровском оборотне". Здорово!

Всё в тему ночного кошмара. Всё во имя спокойствия оставшейся в Москве любящей жены и матери.

Почитаем:

".... Люди говорили, что едва доктора Петровской больницы давали какому безнадёжному обитателю второго этажа путёвку на переезд вниз в анатомку, сразу появлялся на больничном дворе конь вороной масти.

Жеребец был красив, как дьявол, но вёл себя престранно: вроде и по-лошадиному, но вместе с тем как бы во многом и по-человечьи.

Коню в этой печальной стороне города Петрово-на-Речке, близ кладбища, церквушки и умолкнувшей навек колокольни взяться было совершенно неоткуда, потому что ни конюшен, ни хозяйств, ни жилья и даже путных дорог в окрестностях погоста не было. Только больница в деревянной, бывшей помещичьей, но теперь уже год как советской усадебке сохранилась от пожаров и была самым востребованным в это нелёгкое тифозное время городским учреждением. Не оставалось в целой округе, даже во всей волости, и годных лошадей, тем более, таких красавцев, потому как поголовье реквизировали на нужды Красной армии.

Люди, кому впервой доводилось – уж каждый сам решал, к счастью или к кручине – повидать явление, сначала, все, как один, дивились чёрному, как адская сажа, жеребцу, заворожённо смотрели, как тот играет гривой, на песке вычерчивает угольным копытом замысловатые фигуры, в которых многим чудились то символы новой и старой власти, то кресты, то рогатые черепа и птичья лапа, то как будто какая-то фамилия.

На смену любованию приходил, разумеется, страх, как только народ улавливал взаимосвязь между появлением странного животного и неминучей смертью тех болезных, по чью душу этот нечистый наведывался. Когда покойника приходили забирать – родня или товарищи из сельсовета, или кто из армейских – конь ржал, скаля напоказ сахарные зубы, морду делал такую, будто ему было весело преграждать всякому прохожему дорогу к анатомке и норовил куснуть человека за плечо или даже пожевать ухо, если попадалось у кого дюже оттопыренное. Изредка точно так же бесстыдная скотина пыталась поступать и с мертвецами, порой хватая труп за нос или за ноги и разве что не вытаскивая из открытого гроба, ввергая живых в ошеломление и ужас.

Но когда домашние, забрав своего усопшего, увозили тело на бычьей упряжке или на себе волоком, предавали его земле – видение, призрак, упырь или как там ещё стали называть эту демоническую лошадь в городе, исчезал бесследно вместе со всей своей колдовской грамотой, которой оставался вплоть до похорон расчерчен песок.

Шестнадцатилетний плотницких и столярных дел мастер Тихон из посёлка Дальняя Круча, вытянутого ниткой домишек вдоль самого обрыва на высоком берегу, прибыл на больницу пешком по печальному делу – измерять умирающего для того, чтобы потом справить правильный нужный гроб. Умирающий в этот раз был из важных и, как сказали, дюже грузен телом – чай, новая власть! Целый помощник зампредседателя губернского ЧК. И, наслышанный о всяких скорых судах и жестокостях, творимых этим двубуквенным властным органом, Тихон одинаково боялся и идти, и не идти.

"А пойдёшь – да вдруг что не так? Ладно, ежели потом усохнет, а если распухнет? Не поместится в домовину? Хотя куда уж пухнуть-то… А вдруг этот "чека" ещё слишком живой да рассердится? Не дастся мерить? А ежели поправится – так и вовсе потом головы не сносить.

– Тихон! – гаркнет, – Судом революционного трибунала за то, что пытался высокое начальство живьём загнать в гроб.... приговариваешься к расстрелу… Бах-бах.

А не ходить – ещё хуже. Саботаж, скажут. И одно… бах… к расстрелу. Лучше всё-таки пойти. Главное, чтоб не было там этого чертячего коня, о котором уже весь город судачит. Чуть ли он головы людям не откусывает, а покойников подчистую сжирает, сатана гривастая…

Поразмыслив, Тихон всё-таки отправился снимать с чекиста мерку. Да вот незадача – переходя овраг, наткнулся на солдата. Ободранный солдат, заросший весь, самокрутку цедит – шинелька в дырах, а табачок, видать, хорош, крепок, дым то ли вишней пахнет, то ли серой. Служивый Тихону странным показался – сказывал, что возвращается домой ещё с немецкого фронту, да никак добраться не может. Вроде как крутит его анчутка, до родимой избы добраться не даёт.

– Служивый, – Тихон говорит, – А отсыпь-ка табачку, уж больно он у тебя душист.

– Не могу, – отвечает солдат, – нету больше, из последнего скрутил. На вот, от цигарки курни.

Присосался плотник к жёваному краю, втянул дым, да как поперхнётся! Словно свинец расплавленный в горло залили.

– Что это, – кашляет, – у тебя за табак такой? Пахнет сладко, а вдохнёшь – сера адская.

– А оно и в жизни часто так, – солдат смеётся, – не всё, что сладко, душе на пользу…

Хохочет, а сквозь смех как будто ржанье конское слышно.

Побалакали ещё чуток с солдатом о том, о сём, да вдруг Тихон видит, что у собеседника из под шинелки хвост торчит чёрный, по земле метлой стелется. Бес, не иначе!

– Ах ты, – плотник говорит, – чёртенячье отродье, смущать меня вздумал! Мне нынче с такого важного человека мерку снимать, а ты меня морочить…

Из-за пояса топор плотницкий вынул, изловчился, и… хрясь служивого по хвосту. Отсёк помело… И солдат куда-то сразу делся, пропал, как и не было его никогда.

– Да-а, – подумал Тихон, – Опять дедовский топор меня выручает. Заговорённый.

Выбрался Тихон из оврага, дотопал до больницы, а та-ам… Пальба, шум, топот… Красноармейцы из винтовок палят, а жеребец вороной по двору больничному мечется и мешок какой-то чёрный по песку таскает.

Пригляделся – ба-атюшки, так это не мешок, а жирный покойник в кожанке. Один сапог на ноге, а второй у порога анатомки в пыли валяется. Тот самый "чека", наверно, помер.

Опоздал, значит.

– Что стоишь, раззявился, – красноармейцы кричат, – мы тебя вчера ждали, а ты где пропадал? К стенке бы тебя, контру…

А Тихон всмотрелся и видит – конь-то бесхвостый.

Вот оно что, – думает, – дело-то нечисто…

Выхватывает сызнова топор и жеребцу грозит, потрясывает инструментом…

Конь, побывши накануне в человечьем обличье, топора уже отведал, наученный, – сразу на дыбки взвился и пропал. Нет коня, сгинул, как давеча в овраге солдата зараз не стало. Лишь буквицы на песке остались. То ли фамилия какая, на "ГУЧЕВ" похожа, то ли словечко страшное "ГУБЧЕКА". С той поры мор в Петрово-на-Речке пошёл на убыль, ни конь с человечьей гримасой, ни солдат хвостатый никому с тех пор не мерещились. А Тихона с его плотницкими навыками советская власть отправила на преодоление разрухи и строительство нужных стране объектов.

Конец.

Записано со слов местной жительницы…"

Далее под сказочной статейкой шла подпись корреспондента и телефоны редакции.

Аня подавленно размышляла.

"Это невозможно. Наверно, какая-нибудь из наших нечесанных тёток из книжного отдела навела на меня порчу. Сначала отъезд мужа с сыном. Потом сон про клеща. А теперь это. Не могут выработать себе премию и колдуют от злости и зависти. При чём тут Гучев? Это вообще-то фамилия моего мужа. И моя…

Какой год? Восемьдесят восьмой? Могли ли тогда печатать в газетах такую ересь? Наверно, уже могли.

Что же это за местная жительница? Может, и не существует никакой, а просто корреспондент сидел на своей кухоньке, любовался в окно на закат СССР, рюмки считал с горя и выдумывал разные истории для рубрики?"

Аня рассмеялась своей догадливости, облегчённо вздохнула и взялась, наконец, за работу.

К вечеру, семнадцать раз набрав номер мужниного мобильного и непременно слыша в ответ безжалостое: "Вне зоны доступа", Аня впала в ступор :

– Боже мой! Что ж это за предки у него были?! За кого я вышла замуж?! Куда он вообще увёз моего сына! Там даже нет мобильной связи…

Немного поплакав, Аня успокоилась, пришла в себя и вновь повеселела. Ведь, что ни говори, а премиальный коэффициент у неё оказался самым высоким в отделе.

3.

Сойдя с московского поезда в Петрово, мы еще с полчаса находились под гнетущим впечатлением от разговоров с попутчиками, пока я, наконец, не стряхнул с себя морок.

"Ерунда. Совпадение – не более. Просто жара на всех действует… Марина… как там её, небось, и не помнит, что за фамилия была у человека в той легенде. Может, вовсе и не на "Г". Или она москвичей не любит, попугать решила от извечной неприязни провинциалов к столичным жителям. От зависти. Бывают такие люди. А Влас молодец, хоть он и странный человек, близ кладбища обитать не всякому по нутру. По виду – не работяга. Кто он там тогда? Работник "Ритуала" ? Сторож? Землемер?"

Вокзал в Петрово, как и в большинстве маленьких городков, одновременно служил и автовокзалом. Ничего необычного. Очередь в кассы, пыль, жара, четыре "пазика", готовых разъехаться в разные стороны к дальним деревням.

До Крюков отсюда сорок километров – немалое расстояние по здешним дорогам. Трястись не меньше полутора часов. Который из автобусов наш?

– Артёмка, угадай, на каком поедем?

Сын, почувствовав во мне благостную перемену, тоже повеселел.

– Пап, на жёлтом?

– А вот сейчас посмотрим.

И мы начали обходить транспорт, заглядывая в таблички за лобовыми стёклами. Населенный пункт Крюки ни на одном из четырёх автобусов не значился. Четыре автобуса – и всё? Может, выяснить в кассах? Да и расписание неплохо бы найти.

– Ушёл, ушёл последний. Час назад отправлен, – долдонила кассирша, – Да их до Крюк всего два. Утром в шесть и к вечеру в пять двадцать. С таксистами договаривайтесь, если шибко надо, они возят…

Ну, что ж, застряли – так застряли… И как назло, таксисты уже все разъехались, разобрав многочисленных желающих с поезда. Богатый у нас стал народ – на такси раскатывает.

Я почувствовал, что начал раскисать под тяжестью невесёлых мыслей – слишком много нелепых накладок, незадач, напастей для одного дня. Тотальная "непруха". Нет, вся идея с поездкой была, очевидно, неблагословенной авантюрой с самого начала. Но и обратно в Москву сегодня уже не уехать. Поезд вообще ходит через два дня на третий.

Так нельзя, надо брать себя в руки:

– Спокойно, Артёмка, сейчас мы пойдём в гостиницу, расположимся, переночуем, а завтра спозаранок – на штурм крюкского автобуса!

– И найдём кафе или столовую, – голодным голосом предложил сын.

– Точно!

Не успели мы ступить и шагу, как наиболее резвый из таксующих автолюбителей уже вернулся после первой ходки с пассажирами. Запылённая шестёрка, скрипнув тормозами, преградила нам путь – не иначе, водитель сориентировался по рюкзаку и нашему растерянному виду.

– Докуда?

– В Крюки.

– Штука, – озвучил извозчик неписанный местный тариф.

– Не многовато? – поинтересовался я кисло.

Водитель развёл побуревшими от горячего пыльного солнца руками и начал жаловаться на разбитую дорогу, плохую подвеску и дорогой бензин.

– Ладно, ладно, поехали…

Мне стало жалко Тёму, который уже валился с ног от жары и всей этой путевой неустроенности. Дома он бы сейчас блаженствовал в стерильном комфорте квартиры, который так любит моя жена, и пялился в телевизор.

– Не горьтесь, домчим быстро, с ветерком. Поймите, ребятишек кормить надо. Если б не ребятишки, я б и за пятьсот повёз. Мне-то что? А их и одеть, и в школу…

Здесь всё совсем по-другому, и люди здесь внешне грубее, опалённее, неприхотливее, а внутри – чище, искреннее, чем в Москве. Земля-матушка, природа, извечный сельский уклад…

– Тёма, скоро ты увидишь живых коров, – подбодрил я своего закоренелого пятилетнего горожанина, пока мы выруливали из квартала бараков в многоцветье частного сектора.

Нарядные стада, растёкшиеся где – по горизонту, где – по кромке леса, белые от гусей пруды, палисад, пылающий красной спородиной, – эту картинку я вынес из детства и хранил бережно в сознании. И только в таких красках расписывал Артёму деревню, где жили многие поколения его предков.

– Там коров-то, поди, не осталось, – одним махом разрушил чары воспоминаний водитель, – Держать уже некому. Старики одни доживают. Молодые бегут отсюда. Вон, гляньте – асфальт кончается, дальше щебень, а дальше – грунт. Хорошо, что жара, а то в дождь и не проедешь.

И правда, через мгновение под колёсами захрустело, в днище заколотились камни, и пришлось сбавлять скорость. Окружающий пейзаж сменился, будто переключенный неведомой кнопкой пульта: по обочинам выросли гиблые стены сорняка с белёсыми зонтичными соцветиями на верхушках, изредка мелькали завалившиеся черные избы, а пустые глазницы окон навевали скорбь.

– Борщевик, – комментировал водитель пейзаж, – Как человек землю попользует, а потом бросит – так одна эта гадость растёт, всё забивает. Вот она, цена цивилизации.

– Цивилизация разной может быть, – возразил я, – Это смотря на каких ценностях она построена. Если человек ведёт себя как хищник – урвать побыстрей, а потом хоть потоп – то да, один борщевик после останется. А если каждый будет брать у природы ровно столько, сколько положено, не больше и не меньше, да возвращать вовремя, тогда цветущий сад будет.

– Ага, рай, – хмыкнул таксист.

Такого разорения я не помнил и не ожидал увидеть. Потому вздохнул с облегчением, когда впереди завиляла наезженной колеёй грунтовая дорога, а борщевик уступил место некошенному луговому разнотравью. Здесь уже легче дышалось, да и машина пошла глаже, быстрее.

Прибыли.

Буроватое марево одичалых садов поглотило родимые Крюки. Меж ветвей в лучах закатного солнца багровел рубероид крыш.

– Спасибо, мы дальше пешком.

– Да я и к домам могу…

– Да просто каждый поворот, тропинку, каждую родную щепку рассмотреть хочется… Сначала издалека, а потом подойти. Ведь столько лет не был!

–Ну, как знаете. Радиатор чище будет – трава не набьётся.

Я расплатился, и вслед уезжающей "шестерке" мы с Артёмом уже не смотрели. Наше внимание сразу привлекла одинокая старушачья фигура у изгороди возле сада.

Тётя Шура!

Моя двоюродная тётушка – дочь дедовой старшей сестры. Хлебосольная хозяйка, широкой души человек. Ходила к нам, звала к себе – собирала всех кровных и некровных на осенние застолья. "Мы богачи сентябрьские" – гудел над пиршеством её густой плотный голос. "Сыночек-соколочек! Юноша прекрасный! Пока всех пирожков не попробуешь, из-за стола не выпущу, привяжу к стулу… Ешь. С мясом, ливером, а эти с яйцом, а те – с яблоком. Наедайся досыта. Таких тощих в школу не берут, ни здесь, ни в Петрово, ни в Москве вашей… "

И я, семилетний, в последнее своё дошколятское лето ел, давился и слушал, и смотрел, как за столом едят, пьют и поют взрослые. После щец, студня, пирожков и картошки с укропом, – её дымящейся горкой подавали на гарнир к жареному гусю – гости заходили на второй концертный круг – протяжно и слёзно тянули "веснулю", "Сердце моё не камень" и "Однажды морем я плыла"… Тётю Шуру, красную лицом, в пылу припева роняющую капли пота и масла с подбородка, слышно было, наверно, на всю деревню и два ближних лесочка.

"Веснулю бви-и один раз жду-ут…"

Её губы тянулись за непослушной тонкой нотой, догоняли, касались, пачкали песню нанесённой по случаю праздника помадой, складывались яркой бордовой буквой "о" и, следуя за изломами мелодии, дрожали в басах.

– Вы к кому? – спрашивает старушка.

– Не узнали?

Беспомощно качает головой. Ясное дело – нет.

Артём топчется рядом, потягивает меня за руку, рассматривает ободранные носы своих дорогих кроссовок. Жена покупала фирменные, белоснежные, из натуральной кожи – не пожалела денег.

– Я Гучев. Ваш внучатый племянник. Василия Евсеича внук. Помните моего деда? Нет? Как же? Вашего родного брата. Он умер в восьмидесятом, в районе, помните? А через полгода здесь сгорел его дом. Вон там, по-соседству.

Она улыбается, обнажив беззубую черноту рта. Те, былые, жизнелюбивые губы ввалились внутрь…

– Вы кто? К кому?

Тётя Шура не узнала меня. Ей простительно – оказалось, у неё десять лет назад случился инсульт. Мне об этом чуть позже рассказал хозяин дома, в котором нам всё-таки удалось остановиться на ночь.

Реакцию остальных местных жителей на наш с Тёмкой приезд было понять сложнее.

Разные милые люди из моего ещё дошкольного детства: бабушки, тётки, двоюродные, троюродные и седьмая вода на киселе – где они все? Либо умерли, либо состарились и выжили из ума. Мы ходим по дворам. И мало кто может меня вспомнить. Это объяснимо – ведь столько лет прошло. Я вырос, изменился. Но вот что становится полной неожиданностью: те, кто всё-таки узнают, – прячутся от меня, захлопывают двери, запираются на щеколды. Неожиданно теряют дар речи и не смотрят в глаза. Вот тебе и родня, та самая, которая хором пела когда-то:

"Однажды морем я плыла

На пароходе то-ом.

Погода тихая была,

Но вдруг нача-ался шторм…"

Дикость? Я чего-то о себе не знаю? Что произошло? Не с тех ли странноватых Марины Игнатьевны и ведуна Власа поднялась на нашем пути какая-то мутная волна?

"А-ах, в глазах туман,

Кружи-ится голова-а.

Едва стою я на ногах,

А вроде не пьяна…"

Нас с Артёмом уже потемну, голодных и порядком напуганных, принял незнакомый дед лет ста, а может и старше, из дома на самом краю.

– У меня сердце пошаливает, – предупредил он, – схарчиться могу в любую минуту. А вдруг в ночь? Ну если, к примеру, сегодни? А? А баба моя слепая да недослыхивает, чего делать ей тогда? Вы уж присмотрите за мной, да за ней, ежели случись что…

Я так и не понял, существовала ли в реальности слепая жена или же старик её выдумал от одиночества или страха смерти. На печи, полатях и сундуках по всему дому лежали кули, свёрнутые перины, ещё какое-то тряпьё, но ни шороха, ни намека на присутствие ещё кого-нибудь в доме не было.

– А вы чьих? – спросил хозяин осторожно, когда Артёмка, пожевав предложенной каши, сморился и уснул на одном из сундуков.

– Гучевы. Родни много, да толку… Вроде как не узнают. Странно это всё.

– А-а… Гучев, – кивнул старик. Помню. Это не дед твой, которому в восьмидесятом дом сожгли?

– Сожгли? – переспросил я недоумённо, – Вот как…Кому же это надо было?

– Не знаю. А деда твово боялись… Тут говаривали, – хозяин засмеялся, – Что дед твой…

– Ну говорите уж.

– Что якобы он обёртывался.

Во рту у меня пересохло от жара, а в животе, наоборот, намазало липким водянистым холодом.

"Напасть какая-то! Кто тут с ума сошёл? Может, мне снится всё это?"

Старик как будто бы понял, что ляпнул что-то не то и больше темы моего родства не касался.

– Малец спит, – сказал он чуть погодя, – и мы давайте отдыхать…

…Дом был старый, бревенчатые стены изнутри протыканы паклей, обшиты рейками и очень давно обклеены бумажными обоями в мелкий сизый цветочек. Такая странная превратность судьбы: долгожитель-хозяин его унаследовал от собственного сына. Тот долго лежал здесь парализованный, почти без присмотра, без ухода. Дом как будто тоже парализовало – таким он казался ветхим, покосившимся, заброшенным, нежилым. Ночью из многих дыр в обоях вылезла подкормиться свежей кровью ненасытная клоповья молодь. Ничего, в принципе, страшного. Клопы в жизни случаются. А мы, мужики, сильные – всё переживём и перетерпим. Хорошо, что жена не поехала с нами – уж чего-чего, а таких тягот она бы не выдержала. Я почти не спал – задремал и сразу проснулся оттого, что зачесались места укусов. Нужно было следить, чтобы твари не залезли на Артёмкин сундук, не зажрали моего парня. При свете тусклой лампочки разглядел, что некоторые дыры на стене заклеены старыми газетами, и, раз всё равно предстояло бодрствовать, решил почитать, о чём писали …в 1958 году.

На жёлтой, покрытой бурыми пятнами странице "Известий Петровского района" моё внимание привлекла одна заметка. В ней коротко сообщалось, что во время облавной охоты на волка-людоеда близ деревни Крюки был ранен шальной пулей охотник-загонщик Василий Гучев.

Мой дед.

– Я всё понял, догадался… – сказал я утром хозяину. Здесь почему-то считают, что весь наш род – обортни. И поэтому боятся. А вы? Что ж вы-то нас спокойно пустили в свой дом?

– Во-первых, я не крюкский, всего и не знаю, как и чего тут было, – ответил он лукаво, – Сынок мой помер уж в восемьдесят пятом, при Меченом, и я с города, с Дальней Кручи, сюда переехал. А во-вторых, зверь бы ко мне не зашёл. Зверь меня боится. Даже клоп не кусает. У меня топор заговорённый есть.

После ночлега, в волдырях и зудящих расчёсах, мы с Артёмкой вышли к раннему утреннему "пазику". Главное, мы были живы и оставались пока в здравом рассудке…

4.

Очень тихо… Покойно…

Жаль, что здесь почти всё в тёмных тонах: плиты, памятники, распятия, ограды, тропки и тени от зарослей крапивы. Всё, кроме солнца. Оно пробивается сквозь листву и подсвечивает керамику фотографий, оживляет облезшую позолоту памятных слов на веночных лентах.

Повсюду кресты: массивные из цельного камня; чугунные узорчатой ковки; литые. Кресты-"первогодки" из соснового бруса ещё пахнут морилкой, лаками, а то и живой смолистой древесиной. Крест-обелиск, крест-надгробие, …навершие, …напоминание…

Но чаще других встречаются кресты-клейма, гравированные на новых плитах, в правом углу, – и не поймёшь, то ли это погребальный символ веры, то ли торговый знак ближайшей ритуальной мастерской… Крест как печаль и крест как печать. Последняя, итоговая. Самой высшей инстанции.

Артёмка находит в траве земляничину, срывает и метится положить в рот. Пока мы блуждали в поисках, он непрерывно ойкал, канючил, торопил и хватался за прутья оградок. Его белые тонкие ноги, торчащие из шорт, обстрекала крапива, изжалили комары. К тому же чесались ещё и вчерашние укусы, с ночлега…

– Папа, ну где они, где? Где родственники?

– Скоро, – механически отвечаю я, осматриваясь, щуря глаза от редких солнечных зайчиков.

– А много родственников? А почему они здесь? А мы их увидим? – донимает сын вопросами.

Родственники. В Крюках их водилось много, пока дед был в силах, пока болезнь не подкосила его. Я решил умолчать о том, что люди, к которым мы стучались, просились в деревне, – наша вполне живая родня.

– Один дед только. Тебе – прадед. Где-то здесь… Скоро. Сейчас найдём… Он умер, и лежит под землёй. А сверху – памятник с оградкой. Через три тропинки от "белого мальчика".

Объяснив, я начинаю шёпотом кричать о землянике, о том, что нельзя, не принято, что всякой пагубой чревато срывать, брать что-либо в этом месте.

– Ты понял? На кладбище не рвут и не едят ягоды…

– Белого мальчика? – перебивает Артём недоумённо.

– Да.

Сын голодный. Плохо поел рано утром, когда приютивший нас незнакомый хозяин из числа пришлых крюкских жителей дал на завтрак холодную вчерашнюю пшёнку. Потом, буквально сбежав с сыном из родимой деревни, в которой я провёл у деда практически всё раннее детство и ещё несколько школьных каникул подряд, мы тряслись в автобусе, искали в райцентре гостиницу и магазин, чтобы купить продукты и наконец-то наесться, потом опять ползли сквозь жаркую пыль городка на "пазике", и долго шли пешком. Заблудились, потому что я перепутал остановки, вышли не у часовни, а чуть раньше, у районной больницы. В её стенах из силикатного кирпича мой дед скончался много лет назад. Он прошёл всю войну без единой царапины. А тогда, в конце пятидесятых, на охоте, он, оказывается, был ранен – ему, очевидно, задело лёгкое. И уже только в семьдесят седьмом, за три года до смерти, давняя мирная рана дала о себе знать: развилась эмфизема. Мне было девять или десять, когда я видел могилу в последний раз. Уже с железным памятником, который сварили мужики на рембазе неподалёку. Больше я не приезжал, потому что в городке родни не было, а осиротевший дедовский дом в деревне сгорел в первую же зиму. К родственникам, в том числе и к хлебосольной тёте Шуре, почему-то с тех пор не тянуло. А теперь я вдруг с болью ощутил, что малой родины у меня давно нет, что существует лишь её фантом в моей памяти и …этот город мёртвых.

Кладбище длинное, словно живое, растянулось вдоль трассы, ушло вглубь леса, выползло на опушки, проросло в овраги… Зной, лето, сушь…

Не знаю, как жена отпустила со мной Артёмку. Она тряслась над каждым его чихом, царапинкой… Она подогревала ему сок и воду в тридцатиградусную жару, чтобы не заболело горло. Бесконечное мытьё рук: после монетки, горшка, фломастеров… Влажные салфетки она напихивала ему в карманы песочников и штанишек, а тут… такое! Ночуем, где придётся, кормим клопов, а теперь плутаем среди могил.

Уже почти в полме, у дальнего края, там, где кладбище воюет с орешником за новые участки земли, Артёмка выпросил у меня банан, который мы купили в магазине и захватили с собой на обратную дорогу. Теперь я несу в руке склизкую кожуру и буду нести её до выхода за высокий тёмный забор, в суетный мир живых. Выбросить здесь, у могил, да хоть в те же непролазные кусты или траву, не даёт внутреннее табу. Не принято, нельзя…

– Папа, мне ску-учно…

– Потерпи немного, уже скоро…

– Ай! Бо-ойно! – сын приседает, чешет ногу, обожжённую крапивой, подхныкивает и в который раз просится на руки. Ему пять, и на кладбище он впервые. Жена не захотела ехать в эти незнакомые ей края, не стала брать отпуск – что ж, я понимаю. Париться восемь часов в старого образца пассажирском поезде в разгар лета – явно не для неё. И до деревни полтора часа на перекладных…Ещё разные накладки, дурные совпадения, насекомые, антисанитария.

Без малого за три десятка лет в этом маленьком городке и его окрестностях поменялось настолько многое, что я теперь с трудом узнаю даже местность, не говоря о её жителях.

Антрацитом блестит тяжёлый шлифованный мрамор. Галерея непохожих на оригиналы портретов – на них изображены люди, которых нет. Они ничего не чувствуют, и их глаза ничего не выражают.

Лица, годы жизни, имена. Фамилии, династии, кланы, улицы, районы. Целый город лежит зарытым на двух гектарах земли. Целая жизнь в одной короткой черте "родился" – "умер". Эта простая черточка между датами – вечность. И её более чем достаточно для памяти. Зачем же тогда столько крестов?

"Любим… Скорбим…" Импортные венки с лентами из очень яркого, почти люминесцентного искусственного шёлка. Чёрных, жёлтых, кроваво-алых оттенков. Наверное, последняя разработка химической отрасли стран Востока.

Новые участки кладбища щетинятся надолбами, пиками оград, прицелами распятий, словно мёртвым уготовано выстоять против бронетанковой армии "того света". А я в "тот свет" не верю. Слишком много камня, металла, венков, слишком много цивилизации, "архитектуры" в этом тихом лесу.

Артёмка забежал за мраморную баллюстраду – кто они, эти вроде бы вполне живые люди, строящие своим мертвецам такие палаты? – и схватил с поминальной столешницы пару растаявших конфет в голубой обёртке.

– Ура! "Мишки"!

– Нельзя! Не трогай! Выйди оттуда!

– Мне хочется чего-нибудь вкусненького…

– Положи на место, – шиплю со злобой. И нащупываю в рюкзаке карамельки, которые принёс с собой для долгожданной встречи с дедовой могилой.

– Лимончик… – Артём заметно грустнеет, но берёт, разворачивает обёртку и хрустит жёлтым шариком…

Знаю, что сам не оправдал надежд отца, но в данную секунду считаю, что Артём не оправдывает моих вдвойне. Будто мельчает из поколения в поколение нынешний человек. Вытравливается, выходит былой дух, сходит на нет та старая закалка, какой были раньше богаты люди. Мы становимся неженками, привычными к комфорту, на который нас подсаживают, как на наркотик. Мы отвыкаем от породившей нас земли, отпихиваемся всеми силами и не выносим ни кладбищ, ни любых других напоминаний о том, что в эту же самую землю мы неминуемо вернёмся.

Вечный огонь не горел – видимо, включают только по праздникам. Над братской могилой высится неуклюжая бетонная скульптура. Только что, наверняка в этом году, к майским, залепили цементом, закрасили утраченные, открошенные части. В тени у подножия спали две собаки, и Артёмка забоялся, залез мне на руки. А потом мы потерялись, ушли далеко вглубь в поисках единственного ориентира, который я хорошо запомнил с детства. Белый мальчик. Бюст.

5.

Мимо прошли кладбищенские рабочие в посеревших от пота и пыли футболках, проволокли на тачке очередную, рутинную для них плиту, опять чёрную… Лица земляного цвета, чертами и застывшей мимикой похожие на тысячи овальных фотографий вокруг… Выжженные солнцем узловатые руки. Полулюди-полупризраки, привычные к чужой скорби, виду и запаху мертвецов. Как схожи оттенки футболок и ничего не выражающих глаз!

Натыкаемся на три могилы из девяностых. Отец, сын и внук. Или – дед, отец и сын. В общем, три поколения. Лихие годы слизали всю мужскую линию в семье. Кто-то говорил, что так бывало в войну. А здесь не война? От чего умерли трое мужиков – вполне себе в силах – старшему шестьдесят, младшему девятнадцать… Криминальные разборки, наркомания? Порча, сглаз? Рок, судьба, звёзды так сошлись? Три могилы, три чёрных внушительных памятника с портретами. Триптих от местного гравёра-любителя. Массивный крест – один на всех. Отец пережил сына, дед пережил внука. И всё пережили жёны и матери.

Так уж вышло, но мне милее скромные светлые могилы. Без поминальных атрибутов, без крестов и стелл, похожих на поднятые крышки исполинских роялей.

Вот он, "белый мальчик", наконец-то!

– Артёмка, смотри, – я указываю на голову, вдохновенно вылепленную скульптором в самом конце пятидесятых.

Сын не реагирует. Ему неинтересно. Я опасаюсь, что ему нужны только мультики, наклейки, игрушки, леденцы… Новее, красочнее, вкуснее, больше… Это превращается для него в манию, и я со страхом думаю, чем же он заменит всю эту детскую усладу, когда подрастёт. Пытаюсь его воспитывать в строгости и самоограничении, а жена балует, сводя на нет все мои усилия… Может, он ещё слишком мал? Или я уже забываю, каким сам был когда-то?

Всё! Нашли! Вот и он – не идеал, но вариант, который я мог бы желать когда-нибудь даже и для себя: невысокая оградка полтора на два, уже покосившаяся; простая памятная плита, полоска ирисов. Живым, кто придёт проведать и повыдергать сорные травы забвения, едва хватит места развернуться, а мёртвым уже всё равно. Памятник сварен из стального листа и не один десяток раз выкрашен. Последний слой – белый. Вернее, был белым, а теперь железо, простояв почти три десятка лет, местами вспучилось, обвисло вместе с краской бело-ржавыми лохмотками, полуистлело, и в рыжих, багряных потёках потерялись цифры рождения и смерти. Для покойного наступила вечность. С той поры, когда заболел мой отец, на эту могилку вообще никто не приходит, и сиреневые ирисы утонули в гуще крапивы, которая вымахала выше человеческого роста. До боли родная фамилия, и справа от инициалов – пятиконечная звёзда – тоже родная, маленькая, светлая с бурыми пятнами, – уже, видно, прикрашенная и приржавленная к памятнику намертво.

Светлая краска – светлая память. Ничего мрачного, лишнего, фальшивого. И, как это ни странно прозвучит, ничего мёртвого.

Нашли!

– Артём, здесь!

Мне стыдно, что могила в запустении, и какие-то несколько минут стыд и чувство вины прожигают меня, выдавливая слезу. Потом я успокаиваюсь, беру себя в руки, и боль притупляется. Я придумываю себе оправдание. Вот, я же пришёл. Я привёл с собой своего сына Артёмку, чтобы он мог посмотреть, гдепокоится его прадед.

– Папа, мне ску-учно…

– Потерпи, ты же мужчина, – я не нахожу других слов от досады.

– Будешь мне помогать, – говорю сумрачным тоном, – я буду дёргать траву, а ты складывай её рядом в кучу.

– Она жжётся-а! – он взвизгивает и заходится в рыданиях.

Может, он и правда устал таскаться за мной по жаре. "Так не пойдёт" – думаю я в растерянности, лихорадочно соображая, что делать.

– Стой здесь и никуда не отходи. Пей воду и …ешь "лимончики", – я открываю ему пластиковую бутылку и даю пакет с конфетами.

Торопливо иду, оглядываюсь на сына и мчусь в тот кладбищенский угол, куда, как мне приметилось, увозили свою тачку работяги.

Вот уже вижу тёмные пятна пота на их спинах, но долго не могу одолеть лабиринт из оградок, отделяющий меня от рабочих. "Как там Артёмка? Как можно было оставить ребёнка одного на кладбище!" – сверлит меня совесть воображаемым голосом жены. Сынишки вроде не слыхать. Может, наелся конфет и успокоился?..

– Мужики! Мужики! Отдышавшись от бега и крика, я пытаюсь договориться, чтобы прибрали на могилке моего деда, объясняю, где примерно она находится.

– А-а, недалеко от "белого мальчика"… – соображают, наконец, рабочие и согласно кивают, – Знаем это место…

– Что, достопримечательность? А дед – через три тропинки. Гучев Василий Евсеевич.

– "Белый мальчик" – это ж могила пионера какого-то, – весело встревает самый молодой из бригады, – Рассказывают, в пятидесятых годах его оборотень загрыз.

Старики цыкают – что-то не то, видать, ляпнул "студент".

Молодой задорно продолжает свою страшилку. Я для него – один из многих "туристов", которых можно попугать россказнями.

– Всего обглодал, до костей, – глумится "студент" и получает от бригадира звонкий подзатыльник…

– Не буди лихо, – суеверно сплёвывает сквозь зубы старший.

– Там, кстати, и оборотень лежит неподалёку… – не унимается молодой.

Бригадир сурово готовит ладонь к очередной затрещине. Потом шепчет что-то на ухо весельчаку, остальным, и вся группа в тревожном молчании пятится от меня, как от прокажённого.

Скомканные вышли поминушки. Прости, дед, может, в другой раз…

Снова бегу. Считаю тропинки и повороты. Нет, не туда, не к вечному огню. Куда же…

Направо – овраг, налево – тот триптих из девяностых… Есть и четвертое направление – назад. Но я уже потерял ориентир. Заплутав, выхожу к ограждению. Калитка. Здесь вообще какой-то из тыльных выходов с кладбища и кирпичная постройка с вывеской "Ритуальные товары". Ну как же без них. Зато можно спросить, как найти "белого мальчика" – наверняка знают. У работяг не спросил – да они бы и не сказали. Я близок к нервному срыву, к истерике, и меня подзуживает войти в этот магазин, набитый гробами, уставленный мрамором и прочей утварью, и в нервном хохоте приветствовать продавца фразой из старой сказки про дурня: "Таскать вам – не перетаскать!" Но я делаю над собой усилие и захожу чинно, как в церковь. За прилавком хлопочет мужчина, натянувший на лицо профессиональную маску скорби. Ему не очень идёт, но для работы с клиентами годится. Он хрипло объясняет печальным покупателям, какая обивка для гроба будет торжественнее смотреться на траурной церемонии.

– И крест, крест обязательно, как же без креста, – волнуются люди.

– А отпевание заказывали?

– Первым делом…

– А памятник планируете?

– Конечно… Через год.

– У нас хороший выбор мрамора…

– Нужны ещё венки: "от родных и близких", "помним и скорбим", а ещё…

Продавец, наконец, замечает меня, вопросительно вскидывает подбородок: "Чем могу быть полезен?"

Я намереваюсь спросить дорогу к "белому мальчику", но вместо этого, позабыв о сыне, которому, вероятно, очень страшно сейчас без меня, интересуюсь бородатым Власом.

– А-а… Гравёр… И сторож по совместительству… Да-да… Подрабатывает. Жить-то надо. Гравёр он, честно говоря, был никудышний… Он, знаете ли, увлёкся всякой чушью, магией, древними обрядами. А у нас публика православная, город маленький, слухи пошли. Ну и выгнали его из "Ритуала". Там он, в избушке своей живёт, метров триста отсюда по оврагу. Поставил себе домик в конце девяностых. Теперь вот сторожит по ночам кладбище…

И я сразу теряю к "колдуну" Власу всякий интерес. Всё оказалось гораздо прозаичнее, чем я думал.

Мне объясняют, как пройти к могиле пионера с гипсовым скульптурным памятником, иначе – к "белому мальчику". Путь до него оказывается прост и ясен.

6.

Он погиб девятилетним в холодном январе пятьдесят седьмого. Его звали Трофимом, Трошей. Трофимом Игнатьевичем. За пару месяцев до его гибели, на торжествах по случаю сорокалетия революции ему повязали красный пионерский галстук, который он носил не снимая. Недалеко от дома, в котором жила его семья – родители и сестра – на самом краю городского парка в лютый мороз на Трошку напал отбившийся от стаи волк. Безутешная мать кричала надрывно, пока ждали милицию, собирали людей. А сестрёнка молчала – ушла в себя. В момент трагедии она стояла у окна и сквозь отпотевший кружок в морозных узорах видела, как брата сбило с ног и накрыло мохнатой тенью хищника, как эта тень рвала и дёргала полушубочек, в котором умирало поникшее мальчишеское тело. Матёрый зверь успел утащить то, что осталось от Трошки, далеко в лес.

После того, как останки пионера нашли, по всему Петровскому району была объявлена серия облавных охот на людоеда. Закончилось всё неудачей: в окресностях деревни Крюки подстреленный волк сумел прорваться и уйти – как в воду канул, а один из загонщиков, мой дед, был в суматохе серьёзно ранен. Почему шальные выстрелы всегда такие меткие!

Трошкина сестрёнка Марина после всех событий тронулась умом. В сознании, потрясённом горем, исчезнувший волк-подранок и подстреленный деревенский житель Гучев почему-то сплелись в одно химерное существо, которое не давало ей покоя. Она рассказывала об ужасном оборотне с фамилией на букву Г" на каждом углу, вызывая лавину слухов и сплетен, а когда выросла, начала и старинные легенды перекладывать на собственный, отравленный манией лад. Она распространяла эти переделанные, срамящие фамилию Гучевых предания везде, где только могла. В конце восьмидесятых даже в газетах публиковали её выдумки. Марина родила дочь, которая, едва дождавшись совершеннолетия, убежала, переехала жить в Москву. Теперь дочь иногда пристраивает свою болезную матушку на лечение в одну из центральных психиатрических больниц страны.

Обо всём этом рассказал продавец, пока я рассматривал образцы мрамора для нового памятника деду. В следующем году я выберу время , приеду один, без сына, и непременно поставлю самый простенький – с фотографией, фамилией и, хорошо бы, вообще без символики.

Артём стоял возле нашего ориентира. У подножия валялась пустая пластиковая бутылка из-под воды, лежал разорванный пакет и сентябрьской листвой желтели фантики.

Разорвав весёлой мелодией тишину кладбища, вдруг зазвонил телефон.

– С днём рождения милый! Слава Богу! А я думала, что в вашей глухомани нет связи. Ну, с возрастом Христа тебя! Как там Артёмка? Куда вы пропали – не звоните…

Аня. Я хочу произнести какие-то признательные слова в ответ, но у меня ничего не получается. Будто от пережитого стресса, недосыпания и жары я разучился говорить и готовлюсь обернуться какой-нибудь вечно дремлющей кладбищенской собакой.

Тем временем Артём не отрывает взгляда от подкрашенной водоэмульсионкой головы мальчика. Мне кажется, что два светлых ребёнка: мёртвый – гипсовый, и живой – из плоти и крови, – зачарованно, но пока ещё недоверчиво вглядываются друг в друга. Изучают, пытаясь проникнуть: один в прошлое, другой – в будущее этого мира.

–

Влас, спустя сутки после возвращения из Москвы, куда он ездил на ежегодный слёт себе подобных, взялся за распаковку багажа. Вместительный кожаный чемодан поочередно выталкивал из своего чрева разные реликвии и вещицы, которыми колдун очень дорожил и, тщательно заворачивая в тряпицы, пересыпая сеном и ватой, всегда брал с собой в путь. Вот "дорожный" идол личного божества – деревянная фигурка с телом человека и головой ворона, вот – гнездо, свитое ещё в самое первое обращение, а вот и то немногое, что осталось от трёх поколений предков Власа по мужской линии: высушенный конский хвост, свиное копытце да волчья лапа.

Переложив вещи из чемодана в сундук, он посмотрел в окно, проводил взглядом последние лучи солнца, затем вышел во двор, закричал и, ударившись оземь, расправил крылья. Окоём, содрогнувшись, наполнился ответным граем. Сгущались сумерки, и пора было заступать на еженощную рабочую смену.

В ВАСИЛЬКОВЫХ ДАЛЯХ

Рассказ

Ветер гулял повсюду, взмётывая ещё не просохшее от распутицы прошлогоднее сено, пригибая к земле молодую траву, звеня плохо закреплённым в раме сенным оконцем. Иногда от очередного порыва внезапно отворялась входная дверь, бряцала ключевиной, потом со скрипучим воем возвращалась на место и, не в силах захлопнуться наглухо, долго била о косяк.

Дом Митревна не заперла. Вышла за калитку встречать почтальоншу и стояла возле отсыревшей "семечной" скамейки уже полчаса, глядя на дорогу и улыбаясь лишь блеклой синью глаз – скорой Пасхе, благодатному солнцу, гревшему сквозь ветер, родному селу Казачке и пенсии, которую вот-вот принесут. Больше улыбаться было нечему. Танька, сноха, с ней не зналась уже давно, а в какой-то год и вовсе уехала из села, оставив своего подросшего сына по имени Азер жить в квартире в одной из совхозных двухэтажек. Азер Митревне был внук неродной и, мало того, что в бабке не нуждался, так ещё и, в чём она была уверена, умудрялся ей пакостить. Во всяком случае, украденных как-то ночью индоуток она списала на его бедовую южную наследственность. И зачем семнадцать лет назад Ваське стукнуло в голову надеть на себя этот хомут: понимал же, что невеста – баба гулящая да ещё и с ребенком от нерусского отца…

Ага, вот она, пенсия! Идёт, идёт Алёнка: на крепких ногах круглится военная юбка, сапожки-хром бойко тянут по комку казачинского клейкого чернозёма пополам с соломой. Куда там армейской полной выкладке – тут сумка одна с газетами, письмами да медной мелочью – на пуд, да ещё сапоги с нагрузкой. Она недавно работает, ещё года нет, свекровка её, Маргарита Кирилловна, пристроила невестку к себе на почту, уговорила, видать, начальника отделения взять в почтальонши. Для Алёнки самое место – вон как шагает, она ведь прапорщицей служила где-то в Казахстане, охраняла женскую колонию, боевая девка, сильная…

– Вера Дмитревна! – слышен издалека командирский, с сиплой наглецой, молодой бабий голос, – Заждались поди?

Митревна улыбнулась по-детски, как кормилице:

– Ты уж извини, дочка, что сама получать не хожу, гоняют тебя в такую даль.

– Да уж не близко, баба Вера. Расписывайтесь. Сейчас отсчитаю. За двоих?

– За двои-их… Я запереть забыла, как бы Васька из дома не выбрался, а то опять полезет свои инвалидные отнимать. Нельзя ему деньги на руки – пропьёт ведь махом! Снова Кирилловна железом выдала? Таскай их потом, рви кошелёк!

– Кошелёк – что… Мне целую сумку каждый день тащить на себе приходится. И не железом, а серебром, – хохотнула Алёна, – Нате! Чуток бумажками, чуток мелочью.

Сунула старухе в руки ведомость и протёкшую авторучку, а сама принялась выкладывать на скамью завернутые в отдельные белые листочки тяжёлые столбики. Один из столбиков развалился, и в чёрную грязь чешуёй потекли свежей чеканки блестящие двухрублёвые. Почтальонка выругалась, как, наверно, раньше ругалась на зэчек на тюремном плацу под Карагандой – крепко, как мужик; проволокла через мощную грудь сумочный ремень и, сняв через голову, шваркнула свою ношу на скамейку. Потом с тем же матерком нагнулась подбирать монеты. Митриевна не мешала.

Тут ветер донёс чей-то сдавленный смех. Через дорогу, у самой обочины, затаясь в вётлах, то ли высматривали сумку с деньгами, то ли метились заглянуть Алёнке под подол, пока она, наклонялась и шарила в траве, два пацанёнка – сыновья главврачихи.

– Ах вы паразиты! Пасюки! – тоненько и почти неслышно зашумела на них Митревна и, будто прогоняя кур, махнула бурой, цвета сухих древесных корней, худенькой ладонью – А ну кши!..

– Да пускай глядят! Кому видно, тому и стыдно.

Почтальонша выпрямилась и, вставив руки в бока, нарочно выпятила грудь вперёд, чтоб, кому повадно, любовались ею во весь её рост. Пока она собирала с земли мелочь, кровь прилила к лицу, и Митревна гадала, от чего Алёнка краснеет: потому что наклонялась или всё-таки от смущения. А может, от бабьего довольства – что кто-то, не важно кто, лишний раз оценил её молодую женскую стать? А стыд… Был ли он когда, стыд-то этот? Вот и сейчас перед малявками красоваться готова! Забористая она девка, весёлая, песни петь любит и на мужиков, говорят, слабовата. Даже тётка на неё вроде жалуется…

– Как там тебе у Кирилловны живётся, не обижает она? – повеселев от того, что пенсию на неё и на сына всё-таки принесли и выдали, с задоринкой спросила старуха.

– А должна? – заподозрив худой намёк, огрызнулась в ответ Алёна.

– Тут судачат, что вы с ней не поделили чего… али кого?

И баба Вера схоронила свои глаза в улыбчивых морщинах.

Почтальонша вдруг фыркнула и взвилась:

– Некогда мне, пошла я. Таких как вы, досужих, ещё пол-улицы обойти! За своим уголовником лучше приглядели бы, а то в окно сейчас выпадет, вон бельма как выкатил, будто бабы ни разу не видел…

"Понятно. Поделом. Не лезь, старуха, не в своё дело… Васька-то кобель, – ишь, девку унюхал. Выходила – спал ведь, храпел. И как только сам на табуретку залез, чтоб в окно глазеть, а то чуть что – подсади его да подсади…"

Митревна вдруг осерчала на эту горячую и вспыльчивую молодуху Алёну, на себя, на непутёвого сына-калеку, на покойного своего супруга, которого смолоду не любила, осерчала вообще на всю свою жизнь. Прослезилась и, оттянув пенсиями карман фартука, поплелась в дом – снимать с табуретки увечное чадо.

Ветер как будто уже и утих. Дверь лишь легонько водило из стороны в сторону от редких дуновений. Митревна, отчистив и скинув калоши, зашла в сени и заперлась на крюк. На подоконнике лежали уснувшие ещё с осени пчелы, и хозяйка задумалась о том, что лежать, как лежит высохшее, скрюченное тельце насекомого – это и есть покой. Внешне – все как при жизни: панцирь с жёлтыми и черными полосками, крылышки, даже жало торчит, а внутри – пустота, и никакой суеты, плоти и крови там уже нет. Ткнёшь пальцем, хрустнет форма, – и останется один прах. Как от казачинской церкви – с тех самых пор, когда обрушились купол и кровля, ощерились рёбрами стены, а изнутри растащил всё до последней щепки ухватистый люд.

Опять что ли ветер подул – снова звенит стёклышко? Нет. С той стороны окна жужжит, играет на весеннем солнце, силится пробиться внутрь и, видно, продолжить жизнь отроившийся пчелиный молодняк…

Скоро Пасха. Надо и правда Васеньке бабёнку какую подыскать…

Только подумала – как сынок вмиг нарушил благостный настрой.

– К Струнихе сходи за поллитровкой! – сквозь злой кашель донеслось из избы, когда она отворила сенную дверь – С пенсии-то…

И сразу всё в ней опало, переменилось; сердце зачастило, облилось горькой желчью нутро.

– Мухота, – пробормотала Митревна, будто и не слыхала, что сказал сын, – Откуда успела налететь…

Запямятовав, где видела последний раз мухобойку, сняла с крючка волглое полотенце и стала ходить с ним по комнате. Ждала.

– Слышь, чё говорю-то, – донимал Василий с табуретки.

Она делала вид, что не обращает внимания. С треском шмякала вафельной тканью по столу, по заправленной койке, по занавескам – везде, где садилась воображаемая муха.

– Ты мать или нет?

"Вот оно! Сейчас!" И от души стеганула родную кровинушку по ушам. Сын осёкся, вздрогнул, побледнел. Потрогал мочку уха пальцами и, часто-часто моргая, опустил ресницы:

– Ма-а…

"Так и есть – без порток сидит…Кобель колчелядый! "

– Позорить меня перед людьми не смей. Терпежу нет? Ты б ещё красоту свою в окно высунул, паразит! Баба понадобилась?! А ты не заслужил ни бабы, ни вина! Ты вообще не заслужил в живых остаться после всего!

И белоснежное вафельное полотенце вновь взметнуло мелкую солнечную пыль с поседевшей Васькиной шевелюры.

По ту сторону дороги в светло-зеленом ветёльном мареве утопали корпуса казачинской сельской больницы. Пять лет назад сына Митревны Ваську туда привезли из тюрьмы. Выпустили по условно-досрочному освобождению, увечного и парализованного, – помирать. Видно, думали, не жилец уже. И жена его тогда тоже так решила, а уж тем более не горевал по отчиму чернявый, непохожий ни на кого в роду Азер. Чужая кровь! Сколько Васька-Василёк, будучи в молодых силах, этого темноглазого волчонка пытался приручить – и лаской, и заботой! Сколько он пасынку о Казачке историй поведал, водил его с собой всюду, показывал, как цветёт, как медовым разнотравьем разливается широкая степь, и к сельскому труду приохотить мечтал. Не вышло: в степи Азеру скучно – горы что ли ему подавай, а полоть, косить, выгребать за скотиной – всё из-под палки, всё в принудиловку. Характером Василий был вспыльчивый, но с пасынком себя сдерживал. Знал, что злобой только напортит, и всё пытался найти к пацану другие подходы . Танька в загул уйдёт, а он мальчонку с собой на рыбалку, чтоб на мать не серчал шибко, или строительство курятника затеет, или бани, а Азера, шутя, "архитектором главным" к себе приставит. Нет! Впустую! Дикий был, дикий и остался Митревнин внук – сам по себе, только на конюшне ему нравилось – часами выстаивал у загона, у конюхов просился дать ему верхом на вороном жеребце прокатиться. И тут Василёк – лишь бы мальцу угодить – дошёл до конокрадства, увёл как-то в ночь жеребёночка из соседнего совхоза. Да не успел пасынка порадовать – нагнала милиция ещё по дороге – и всё, тюрьма…

Митревна вспомнила, как Вася, укрытый простынёй, лежал в палате на койке, дёргался и бешено мычал, когда она одна суетилась вокруг него с судном. Всегда был вертлявый, с детства, и даже в больнице, в параличе, обездвиженный тридцатипятилетний мужик, – в конце концов умудрился перевернуться и голышом грохнуться на пол. Тогда-то она и увидела, что с ним сделали на зоне. Хозяйство его мужское свисало как бесформенная вчетверо рассечённая культя. Митревна сначала даже не поняла что именно это было, крепилась, не хотела лишний раз огорчать сына слезами, бессильной материнской молитвой, но как глянула повнимательней – заплакала навзрыд. Ей рассказала всё санитарка – подслушала, как те, кто его привёз, шептались с врачом.

Сел Васька за кражу жеребёнка, и первые два года прошли в тюрьме спокойно, пока не прибыли этапом новые паханы. И придираться, видно, стали и обижать. Чем-то её сын им пришёлся не по нутру. Ну да, он же вертля, задиристый, промолчать, где надо, не сможет…

Хотели, говорят, из него "петушка" сделать, да он не дался, и тогда его избили, огрели чем-то тяжёлым по затылку, а когда потерял сознание – взяли нож и крест-накрест разрезали сзади, а потом и спереди…

Санитарка, делая жалостливое лицо, добавляя в голос дрожи, показывала эти ножевые удары, рассекая воздух перед лицом Митревны маленькой бледной ладонью: "Вот так воткнули, а потом так!"

Дура!

…Не выдержал всего, наверно, Васенька, и ударил его инсульт. А там что ж лежачего инвалида держать на казенном обеспечении… Вот и вывезли на родину, а то, чего доброго, помрёт в медбараке, а тюремное начальство – отвечай.

Из больницы она его забрала к себе, в родной избе выходила, с ложечки кормила, как малютку, стирала из-под него, как из-под грудного, и уже через два месяца Вася ходил на костылях и заново научился говорить, правда, больше матюками. А через полгода – ещё с палочкой ведь ковылял, ногу подтягивал – напился и обворовал с дружками магазин. Видно, совсем на себя рукой махнул мужик, после того, как понятно стало, что ни Таньке, жене своей шалавной, ни пасынку немощный он не нужен. Его, верно, и здорового-то лишь терпели – пока работал да деньги носил.

Много присудили ему на второй раз, не посмотрели, что инвалид… Горе… горе… И вот недавно снова выпустили. На этот раз вообще без ног – оттяпали под корешок из-за гангрены, иначе схарчился бы. Да лучше бы и схарчился! А то каждый божий день одно и то же: "Ма-ать, сходи к Струнихе, купи выпить. Ма-ать, найди мне бабу, хоть шмару какую на один раз!" Потащился раз в центр на каталке своей, на дощечке, – лето было, асфальт плохой, в ямах, а на обочине земля сухая, наезженная, аж блестит – там потихоньку и катился, щётками отталкивался. Пьянствовать его понесло, калечность свою заливать. А тут трёхтонник прёт, на обочину выруливает, колдобину дорожную объезжает. И чуть не задавил. Так пришлось в тот же день каталку Васькину спрятать, чтоб беды не стряслось, чтоб обретался при доме. Орал безбожно: "куда ноги мои дела, так твою растак…", родную мать бить пытался – да куда ж ему… Успокоился для виду и тайком на другой день уполз через крапиву да репьи к дружкам по-соседству – дорвался всё ж до вина. А те его привечают: "Молодец, – говорят, – не дался тогда, по первоходу… " Подтянут его под локти на табуретку, нальют, а сами подальше отсаживаются, а то, не ровен час, разойдётся Вася во хмелю и вилкой ткнёт. Когда пьяный, сильно не любит, если ему что поперёк говорят.

А прохмелеет – так куда ж ему деваться, обратно к матери ползёт, денег просит.

Сам мучается и мать мучает. Кто она стала за эти годы? Древняя старуха – сама силится жить да ещё и крест какой тащит ; из избы выйдет, а ветер чуть не валит её на землю, разгоняет по глубоким морщинам влагу, задувая слезинки под старенький ситцевый платок. Житья никакого, сноха загуляла с проезжим таксистом да и маханула из села с концами, а внук вырос, не навещает. Правду говорят, что озорует, подворовывает – сам одной ногой в тюрьме. Рано такому молодому в одиночку да без присмотра жить. Ну а сына, – того, считай, половина…

На следующий день, улучив момент, когда мать вышла на полчаса из дома, Вася взломал топором ящик буфета, забрал то, что ему причиталось из принесённого накануне почтальоншей, и, упав с крыльца, меся культями грязь, где ползком, а где переваливаясь на руках, маханул через всё село к дальним двухэтажкам.

То место по казачинским меркам считалось трущобой. В домах, каждый на два входа и на восемь квартир, газа не было; отапливать приходилось сразу весь подъезд на два этажа вверх. По очереди кидали в жерло общей подвальной печи уголь, который покупали вскладчину, но к весне, как правило, уже не оставалось ни угля, ни денег. Кто-то мёрз, кто-то на время перебирался жить к родне в теплые избы с газом, а иные, минуя электросчётчик, прокидывали провода прямо от уличного столба через окна в комнаты и грелись от самодельных печек-"спиралей" – их мастерили из кусков шиферной трубы.

В квадратном дворе, замкнутом цепью сараев, бань и нужников, шла подготовка к Пасхе. По центру в грунт были вбиты колья, там же валялись раскиданные тазы и корыта, везде сновали бабы и мешалась под ногами ребятня; две местные шавки, иногда вскакивая, громким лаем гнали со двора любопытствующих дворняг не своей породы. Поодаль горел костёр, в чане дымилась вода, а вокруг на корточках сидели мужики – цедили цигарки и ждали действа.

Васька, уже порядком обессиленный от дороги, вполз во двор как раз под поросячий визг: Азер с корешами потащили из сарая подсвинка, а тот, хоть и стреноженный, но очень сильный, мясной, – упирался и даже повалил кого-то из своих губителей в навоз.

Животину, наконец, одолели и привязали к кольям. Визг, одновременно высокий и хриплый, будоражил подростков и выжимал жалостливую слезу у баб. Мужики – те, что постарше – продолжали курить и говорили о мясе и ливере, о том, с какой стороны туши у сала мягче шкурка, и о ценах на свинину в этом году.

Азер, без рубахи, бронзовый, загорелый, мускулистый – где только успел набрать солнца, родился, поди, уже таким – стоял, поигрывая кувалдой, сплевывал под ноги. Девчата его любили, а ему как будто было всё равно – о популярности своей у женского пола он знал да пользоваться не спешил. Успеет ещё, только пальцем помани любую. Быстро перехватил кувалду и почти без замаха жахнул. . . Животина уткнулась рылом в землю: визг оборвался, теперь был только предсмертный нутряной хрип.

– Таз давайте!

Пошел в ход длинный узкий нож, хранимый в хозяйстве именно для таких дел. Снова хрип, бурление, и звонкая алая струя пузырится уже в подставленном тазу. Работа сделана, Азер – кому молодец, кому – почти убийца. Сам в себе парень. Дельный. Авторитеты из таких выходят.

– Рекс, на! – резанул и кинул псам тёплое, в парной крови, свиное ухо. Шавки, грызясь, кинулись, захрустели.

– Паяльную лампу давайте!

– О! – наконец заметил пасынок безногого отчима, – Чего мокрый такой, грязный? Где каталку потерял?

Васька поздоровался и, поперхнувшись духом палёной свиной щетины, соврал, что каталка сломалась, что отлетело от неё колесо и теперь надо искать такое же, а доживёт ли он до утра, до Пасхи – неизвестно, поэтому надо начинать сейчас. Словно в подтверждение своих слов достал из кармана горсть смятых бумажек пополам с мелочью и потряс деньгами в воздухе.

– Вась, дядь Вась, иди к костру, грейся, сушись. Сейчас сообразим, – оживились остальные мужики и парни. Теперь, хотя разговления ждали только на следующее утро и предстояло тушу освежевать, разделить по тазам, наварить на огне холодца с дымком, был железный повод сдвинуть традицию – человек устал, вымок, извозился, его надо отогреть снаружи и изнутри. Человек уважаемый, пострадавший, и сегодня не халявщик! Деньги принёс. Сбегали за выпивкой и под робкие возражения жён вынесли миску яичек, наваренных в шелухе до вишневого багрянца. Налили до краёв в щербатый стакан с мошками. Вася впился зубами в горькое стекло и отомлел, воскрес. Понеслась…

Он знал, что за глаза его называли просто "безногий" и никому, в общем-то, он не был нужен. Так, изредка угощала его из жалости молодёжь, и то в благодарность требовала рассказов про зону, и он каждый раз с болью, с мясом выдирал из себя воспоминания. А большей частью врал, и истории были не его личные, а других когда-то сидевших с ним людей – тех, что в своё время оказались позубастее, покрепче, пофартовее.

Крашенное яичко надлуплено, надкушено – дрожит крепкий белок с яркими бурыми прожилками, посыпалось на пиджак жёлтое крошево. Ещё стакан… Ещё…

Гулянка, стартовав, затянулась: на шум и запах то и дело набегали чужие псы – сторожко роняли слюну при виде требухи, но, шугаясь костровых теней и местных горластых шавок, близко к мясу не лезли; в деланном тряском бодуне заглядывала сюда окрестная голытьба в надежде "сесть на хвоста" – подолгу маячили и, несолоно хлебавши или выпросив сто грамм, шли восвояси; с басистым рокотом подруливал народ на мотоциклах, и девчонки в стареньких "пассажирских" шлемах робко жались с задних сидушек к крепким пацанским спинам. Откуда-то из динамиков рвалась толчками громкая дёрганая музыка, и пьяные разговоры старшего поколения глохли в неистовых молодёжных децибелах. Тени от костра ломались в ритуальном танце на грязном силикате домов, на кустах и сараях, растворяясь в прожекторе мотоциклетной фары.

– Азер, должок за тобой! – донеслось до Васи сквозь глубокую густую мглу. Говорил кто-то сверху, высоко-высоко, и Василий понял, что лежит лицом в землю, как обрубок, и не видит говорящего, не может пошевелиться и, вот странно, чувствует свои ноги, которых нет, и будто даже шевелит пальцами.

А было ли всё это: его воровство, тюрьмы, побои, паралич, гангрена – в его жизни? Вдруг это приснилось ему, и сейчас на самом деле он спит в детской палате их казачинской больницы, ему шесть лет, у него скарлатина и жар, и ничего ещё не было, не случилось: ни худого, ни горестного, вообще ничего, разве что в палату не пустили мать. Говорили, в инфекционное нельзя, но и без мамы он беззаботно, до одури счастлив, просто температура под сорок, он болен, но ему сделала на ночь укол улыбчивая пожилая медсестра, и потому, проваливаясь в дрёму, он первым делом видит пряную, от края до края васильковую родную казачинскую степь. Может быть, он всё ещё шестилетний мальчишка в том уютном, добром и очень-очень тёплом больничном раю, а всё остальное – небывалый несбывшийся жар?

– Да ничё я те не должен, Кошелёк. Не по адресу ты…

Это голос пасынка, даже, бывшего пасынка, если быть точным. Азеру жить легче, проще, потому что он даже в самом раннем детстве не видел да и не хотел видеть ничего хорошего. Ему и так нормально – не с чем сравнивать, не о чем жалеть. Он сам в себе.

Отстегнёт сейчас Кошельку ухо тем длинным свинорезом, который ещё не остыл от тёплой крови из поросячьей глотки, и решит все проблемы, и простятся ему все долги. Мать Кошелька из богатых, деньга не переводится, а сын, говорят, то ли балуется наркотой, то ли даже приторговывает.

Азер с Кошельком что-то вполголоса долго обсуждают, и Вася не успевает понимать смысл негромкой речи. Только под конец выхватывает из мглы:

– Замётано. Завтра в шесть на остановке.

"Стрелка. Забились, – буровит в пьяном бреду Вася, силясь подняться и встать не несуществующие ноги, – Утром драться задумали. На Пасху грех."

Кошелёк – сын первой их казачинской фермерши Нины Кошелевой – той, что раньше заведовала в совхозе финчастью. Как говорится, оказалась в нужное время в нужном месте. Баба с хваткой, "Нива" у них – всегда сама за рулём, а муж тюфяк и язвенник, на побегушках – по дому, строит жене каменный коттедж, ну и, видать, для койки пока ещё годен. И сын Сашка балованный, всё крутого из себя корчит. Купила мамка сынуле новый мотоцикл. Теперь юнец по ночам рассекает по селу, обстряпывает свои делишки, спать не даёт, девок катает.

– Грех на Пасху, – бубнит Вася губами в грязь, а рядом – тепло от кострища, – Не ходи, Азер…

Заполночь, когда над восточной частью неба поднялась чистая голубая звезда, беспамятного, лыка не вяжущего Ваську добрые люди доставили в кузове мотороллера до Митревниного дома и, покликав хозяйку, сгрузили-вытряхнули возле "семечной" скамейки. Пассажир в пьяном сне продолжал запрещать пасынку ходить на опасную встречу с Кошельком и всё звал мать, которую тридцать пять лет назад отказались пускать к нему в детскую палату.

– Баба Вера, принимай груз триста, – пошутил один из провожатых, колотя в окно.

– Да уж не привозили бы, – донеслось из избы. – Кормили б у себя. Тянет его туда к вам. От вас до кладбища ближе…

К шести утра Азер подошёл к условленному месту на автобустой остановке, и, поёживаясь, поджидал Сашку Кошелева. Было свежо, ночная роса выпала даже на груду щебня, которую ссыпал здесь грузовик неделю назад. Бывший Васькин пасынок действительно должен был Сашке денег – занимал зимой на уголь, чтобы не замёрзнуть в совхозном жилье, – и накануне они договорились, что Азер отработает долг да ещё и наймётся побатрачить для заработка. Фермерша Нина, Кошелькова мать, платила сносно. В предыдущий год он нанимался к ней на сбор урожая, а теперь она задумала поставить на месте остановки коммерческий магазин с козырьком от дождя – для ожидающих автобуса, а то раньше все просто стояли и мокли у столба. Гора щебня – первый шаг, Азеру нужно было раскидать её и уложить щебенку по земле ровным слоем. Потом привезут асфальт, и парень поможет укладывать. А там, глядишь, и до шлакоблоков очередь дойдёт. Может, уже этой осенью Азеру доведётся стоять здесь под крышей и с сухой головой потягивать пивко из нового магазинчика, а если повезёт, он, как основная рабсила, выпросит себе в этой лавочке пожизненную скидку.

Конечно, грех работать в Пасху, и наверняка Кошелёк его специально именно сейчас подрядил отрабатывать – может, чтоб впредь денег не просил, но ему, Азеру, не всё ли равно… Пусть лучше старики беззлобно жалеют его, что работает человек в праздник, чем среди пацанов поползёт молва, что Азер долгов не отдаёт.

Так он стоял и зябнул, ожидая, что вырулит с минуты на минуту с "фермерской" улицы "Нива" с прицепом, и ему привезут инвенарь и обрисуют границы стройплощадки. Но прошёл уже час, второй, мимо остановки ехали, шелестя гравиевой посыпкой, частные машины, потом проскочил в сторону двухэтажек неказистый чужой жигулёнок, а на "фермерскую" молчком, без сирен, свернул желто-синий милицейский козелок. Начал собираться разный народ, лезли христосоваться и подтрунивать, а ни Кошелька, ни его мамаши всё не было. Может, и правильно ему бубнил вчера пьяный отчим Васька, чтобы не ходил он с утра на эту встречу. Как в воду глядел безногий! Сходить что ли к коттеджу, выяснить, разбудить? Да как-то гордость не позволяет. А вдруг Кошелёк просто перед девкой вчера выделывался, крутого строил из себя, босса-нанимателя, а над ним, над Азером, просто насмеялся? Ну если так, то дорого он за это заплатит! Парень вдруг заиграл желваками, обозлённо дёрнулся и быстро пошёл в сторону своей двухэтажки, пытаясь согреться на ходу в прыгучей боксерской разминке.

В селе слух пошёл, что он по ночам ворует – здесь же, в Казачке. Чего только не придумают. Конечно, ему хочется и приодеться помоднее, и обстановочку в квартирке обновить и музыку с колонками и телек новый. А ещё у него была мечта – обзавестись своим конём, вороным, гривастым и в один прекрасный день покрасоваться в центре верхом на гарцующем жеребце. Просто так, чтобы, кто понимает, полюбовался бы…

Подворовывал, конечно, – так, по мелочи, но это давно было. В детстве осталось. Теперь он подрос и соображает, что в своём селе промышлять – западло. К тому же так попасться легче лёгкого. Хуже ли, лучше ли он в последнее время делал – неизвестно, но, случалось, наведывались с корешами в райцентр и трясли студентов с пригородной электрички. Поезд из Саратова на дальние пути приходил, далеко от вокзала, от ментов, от толпы. Там ждали гуртом, ловили лохов, которые не по верху, а через рельсы в одиночку в город шли, и там же на путях припугивали, грозили. Слюнтяй, трус какой попадётся – так и пугать не надо, сам всё отдаст, лишь бы не трогали. Вот и возвращался Азер в село при копейке, а народу и невдомёк, откуда богатство. Баба Вера всё думает, что это он индоуток у неё украл. Наивная она – не поймёт никак, что это Васька с друганами соседскими сговорился, чтоб продать птицу за бухло. Ну и Митревна тоже хороша – нечего пенсию у мужика отбирать!

Но сейчас Азеру было тревожно: не по его ли вокзальные подвиги катаются здесь жигулёнок с уазиком. Выбрали время – на Пасху, чтобы врасплох! Ладно, чему быть, того не миновать, главное собраться и держаться поспокойнее…

Серый жигуль с госномерами стоял во дворе, где уже торчали с утра жители, не успевшие ещё сменить на лицах пасхальную радость на недоумение. Люди в штатском – конечно же, менты, Азер их чует, как барсук – лису, – опрашивали всех под протокол. Его тоже подозвали, просили посидеть на скамейке, подождать. Вопросы, слава Богу, были не про давний вокзальный гоп-стоп, а про Кошелева и вчерашнюю девчонку с его мотоцикла. Снасильничал что-ли Сашок – фермерский сынок…

Буйное у них село, не чета окрестным. Взять Семеновку, Потрясовку, Покровку – кто жил там, знает – тишь да гладь, детей малых с утра выпустят на улицу и до ночи за них спокойны, а здесь… Если в районной газете пишут про пьянку или криминал, то непременно Казачка в первых строках. Менты из района как у себя дома здесь. Недели не пройдёт, как опять едут в гости.

Девчонка вчерашняя, считай, из самой затюканной и потешной что ли казачинской семьи. Грех смеяться, но папаша там дурак, не приведи Господи. Сказочный наследственный дурень Валерка Данилкин – другого такого поищи. Мать его пила смолоду запоями, но село её любило за скоморошество и доброту. На свадьбе у Вовки Есина год назад напилась, прицепила себе к подолу морковку со свеклинами и давай невесту морковиной тыкать, да ещё и под матерные частушки. А плясала нескладно, как петрушка на шарнирах. Умора! Народ чуть тогда с лавок не попадал. Ездила давно ещё с сыном на Саратовский авторынок покупать ему мотоцикл, – так их сначала обманули, а потом они в тамошнем коопкафе оставшиеся деньги на пару пропили, и в итоге осталось из всей суммы только на велосипед. Несчастливая вышла покупка. Над знакомой одной бабой Валерка подшутить захотел – подкатил тихонько на велике на этом сзади и толкнул колесом под коленочку. Незадача – перелом получился. И велосипед продали, и мать ещё на лечение из пенсии своей выплачивала. Сам Валерка в восьмидесятые женился на одной из гуцулок, которых присылали свёклу убирать. Тоже как в сказке: понравилась сатана лучше ясного сокола.

Расписался с невестой, а потом выяснилось, что у неё уже трое детей от разных мужиков – то ли венгров, то ли цыган – кто у них там в Закарпатье водится. И весь выводок не постеснялась сюда притащить. Мать Валеры в дыбки, а он, видно, влюбился сильно. Еще своих двоих заделали – вот старшенькую-то из родных Валеркиных детей, пятнадцатилетку Анюту, и катал Кошелёк вчера в ночь. Симпатичная, беленькая, душевная девочка, простоватая, наивная – в отца пошла, на мать-гуцулку не похожа.

Сказали, под утро прибежала Анечка домой в синяках, бледная, ни жива ни мертва, и на Сашку показала, а Валерка с утра рвался с топором к коттеджу, хотел Кошелька уж порешить, да Нина-фермерша в крик:

– Не возвращался он ещё, сама ищу, не знаю где он.

Врала, небось, покрывала. Матери – они такие …наверно. В милицию позвонила мать-гуцулка, а Валерка не хотел шум поднимать – дурак-то дурак, а честь знает, сам наказать хотел, чтобы пятна позорного на семье не было, и так все в пятнах ходят, как олени. Жалко девчонку, очень жалко.

– Степанов Азер Мухаммедович, – записал оперативник из жигулей, – Эк тебя угораздило с имячком! Ты чей такой южный будешь?

– Митревны внук неродной, Васьки безногого пасынок, – подсказали из толпы, – здешний, казачинский, с мальства знаем. Васька его усыновил, фамилию дал, а отчество своё осталось.

– Документик бы, – стушевался опер, – Ладно, когда Кошелева Александра видел в последний раз?

– Вчера вечером.

– Тут говорят, задолжал ты ему?

Началось…

Азер рассказал суть разговора, не забыл упомянуть, что с утра его уже полсела видели на остановке, готового отрабатывать долги, а Кошелёк так и не появился.

– Подпиши протокол.

Азер внимательно прочитал оперативные каракули и, взяв протянутую ручку – тьфу, что ж у них у всех стержни так пачкают, – лениво подмахнул бумагу.

Через неделю дело замяли. Азер всё понял, когда Нинка-фермерша путанно объяснила несостоявшемуся работнику, что у неё финансовые затруднения и строительство магазина-остановки откладывается на неопределённый срок. В то же время у Данилкиных во дворе появилась корова, а Валера ушёл в долгий мутный запой. Анюта не казывала из дома носа, и в довершение – уже где-то через месяц – снова стал слышен в селе по ночам рокот Кошельковского мотоцикла – Сашок, как ни в чём не бывало, обкатывал какую-то новую девицу.

Азер колебался, но всё-таки принял решение – съездил в райцентр на вокзал в последний раз, вернулся, и изловив вечером Сашку одного, без компании и свидетелей, выбил ему передние зубы и, затолкав в свежую кровавую прореху долговые деньги, оставил насильника валяться в молодой крапиве под церковной стеной.

Странно, но после этого никто Азера ни в чём не обвинил, а Анюта начала выходить из дома, и в глазах её читалась благодарность тому единственному, кто не побоялся за неё хоть так отомстить…

…Всё забылось, и жизнь текла своим чередом. За два десятка лет многое в Казачке изменилось. Изменилось и само село. Поговаривали, всю совхозную землю, в том числе и кошелевскую, скупили саратовские банкиры. Правда, в селе их никто не видел. На новом планту упрямо отстраивался Азер. Отделывал дом с каменным забором, скотный двор, конюшню. Всерьёз увлёкся лошадьми – оказалось выгодно и в то же время радовало душу. Их с Анютой Данилкиной первенец и "главный архитектор" усадьбы уже давно вырос в чернявого смуглого парня и, вдоволь накрасовавшись по казачинскому центру верхом на отцовском вороном жеребце, пошёл служить в армию. Сказал, когда вернётся, всей семьёй обязательно сходят проведать две могилы в одной оградке – в том дальнем углу кладбища, который каждое лето утопает в пышном васильковом цвету.

СТИХОТВОРЕНИЯ

***

Бабушка, мой милый ангел,

Мой хранитель на века.

Ты в каком небесном ранге

Так незримо далека?

В керамическом овале

Образ твой и чист, и свят.

Там, куда тебя позвали,

Адресов не говорят.

Где теперь тебя искать мне?

Здесь ли следующий дом? -

Белый памятник из камня

Не сдаёт дома в наём.

Над могилкой месяц ранний -

Озаряет город Брест.

Вновь сочится старой раной

Нарукавный красный крест.

Под лихим огнём вставая,

Забывая боль и страх,

Воевала фронтовая

Медицинская сестра.

Выносила с поля боя:

"Братец, миленький, держись!"

Снились небо голубое

И бинты длиною в жизнь

И в одну шестую суши.

Спит душа…

Проснись, страна!

Ангелы поют всё глуше…

Всё морозней тишина…

***

"Все для фронта!" – бывало, скомандует сумрачный старший.

"Для победы!" – сквозь ругань и лай отзываются кашлем в груди.

Ломом ямудолбили во льду для смертельно уставших.

Без крестов и имён, без оград и наград: "Победим!"

В том краю – беспредельно холодном, безжизненно лютом,

В память ратных побед – перекрестия рельсов и шпал.

Отгремят ли когда-нибудь залпы победных салютов

Над могилами тех, кто и здесь, кто и так… воевал?

***

Помню поезда общий вагон:

Полка верхняя, полка нижняя;

Дед рассохшимся сапогом

Подпирает корзину с вишнями.

Кто-то спит, калачом застыв;

Кто-то в карты всю ночь играет.

Телеграфных столбов кресты -

Горизонт без конца и без края.

Полустанок. Тревожная тишь -

Будто воздух из вечности соткан.

– Ты куда, шебутная, летишь?

Захотела под поезд, красотка?

Заскочила в вагон навзрыд:

– Я уж думала – всё… Не уеду..

Взвыл гудок, покатились дворы

По колдобинам дымного следа.

Сверху – карт козырной переплёск,

Снизу – ягод дыхание пьяное.

А в стекле – отражение слёз

И подлунный пейзаж с бурьянами.

МАЙ СОРОК ПЯТОГО

Барахолка в обугленной каменной крошке.

Суетливые фрау в переднем ряду:

– Дивандеки, наряды, губные гармошки -

"Битте, битте, зольдатен", в обмен на еду.

Принимало трофеи голодной украдкой

Вещмешка холостое нутро:

Фройлен-кукла, чулки, перстенёк, шоколадка,

Портсигар. Позабытый патрон.

До Берлина с боями шагали три года,

А обратно – в теплушках за пару недель.

Подступали полком, а разъехались взводом.

Хорошо, что весна. Не метель.

Под напевную сказку медалей негромких

По пути вспоминал уцелевший отряд,

Как ходили в атаку и как похоронки

Устилали победный "ни шагу назад".

И души огневая бетонная точка

Наконец оживала, в боях прожжена -

Когда новую куклу баюкала дочка.

И в чужой фильдекос наряжалась жена.

***

Разрастается город – смыкает бетонную цепь.

Заковав небеса, стал безлик и высок он.

Потерялась душа, и на новом стеклянном лице

Гипнотично мерцают созвездия окон.

Этажи. Гаражи. Магазинов ночных стеллажи -

Леденцовая ширма трущобного рая.

Охраняют твоих миражей рубежи

Облака воронья. А орлы умирают.

Вязкий призрачный город, ты как паразит -

Подсадил на крючок и, баюкая, шепчешь: "Не больно…"

Омертвевшею плотью в твоих небоскрёбах сквозит.

Умирают орлы. Вороньё раскричалось довольно.

Под слоями бетона томятся родные луга.

Солитёрным токсином отравлены воды.

Раздаются всё шире подземной реки берега.

Размывает страну. Разъедает породу.

Вольный ветер, нужны тебе эти чертоги до звёзд? -

Ты же веешь над всем окоёмом без малого вечность…

Ты сметёшь всё на свете, и сгинет из каменных гнёзд

Воронья ненасытная нечисть!

Вспомни, Русь – ты святыми корнями в земле

И зелёным побегом колышешь звезду на востоке.

Ты сама себе Солнце, и в волнах пшеничных полей

Твоя жизнь и твои золотые истоки.

Велика ты, Россия! Терпением благ твой народ.

Широтою души он подобен степному простору.

Он снискал себе веру, молясь у небесных ворот.

Так зачем на земле ему призрачный город?!..

***

Из попутки с рассветом вышли,

Покидав рюкзаки в кювет.

Сильно пахло цветами и вишней.

И бензином тянуло вслед.

– Поглядишь, откуда мы родом, -

Вёл отец меня полем к жилью:

Деревенька в три огорода

Опрокинулась в колею.

Пустоцветами смотрим в небыль.

Навевает тоску ветерок.

Задрожало бескрайнее небо

В голубых разливах дорог.

Всё распахнуто ветру и водам -

Рассевай, поливай, мели!

Ту лазурь, из которой мы родом,

Закрутили вихри в пыли.

Зашумели прогибы кровель -

Плакал дождь, отпуская грехи.

Со стены почернел, посуровел

Старый дом на раскрестье стихий.

Ветер сгинул. Из сумрачных далей

Солнце тянет слепящую нить.

Просветлело. – Ну что, повидали?

Нам попутку ещё ловить…

***

Позвонила любимая – стало теплей на душе,

Кофейку привезёт – на последние, может быть, деньги.

Покоряются из года в год одному и тому же клише

Боевые листки моего скоростного паденья.

Мне опять станет стыдно за мелкий пижамный горох,

За ослабленный ум и похмельную немощность тела.

На моём перепутье всё меньше и меньше дорог,

По которым бы ты прогуляться со мной захотела.

Я опять повернул не туда и никак не пойму,

Почему с каждым шагом моим по дороге к Голгофе

Ты всё чаще приходишь ко мне, словно ангел, сошедший во тьму,

И всё большей любовью наполнена баночка кофе.

***

Безумный поезд мчится прямо,

Но мне неведомо, куда.

Как линии кардиограммы -

В окне мелькают провода.

Я равнодушьем верхней полки

От неги нижних отлучён -

Там в карты две старушки долго

Играют с солнечным лучом.

Но если поезд хоть немного

Замедлит свой железный ход -

Откроют мне мою дорогу

Листы старушкиных колод.

***

Город Павлово. Овраг. Вороны. Роща.

Пристань. Ресторан. Ока. Понтон.

Легендарный Павел-Перевозчик.

Рядом – Ленин с бронзовым бантом.

Дальше церковь – поднята из пыли.

Пламенеет в небе пятерик.

Вещевого рынка изобилье

И в заплатах – павловский старик.

Он из-под бровей посмотрит строго,

а в глазах – реки и неба свод.

Поползла разбитая дорога

В гору, где автобусный завод.

Частный сектор в крашеных заборах.

По субботам – бань душистый дым.

Школа. Переулки. Светофоры.

И сады, сады, сады, сады, сады…

Ребятня напоминала птиц -

Кто чижом дрожит, кто цаплей замер.

Серый ветер в опуши ресниц

Смотрит вдаль мальчишьими глазами.

Гомонили. Этот – бас берёг,

Тот – пищал птенцом, взъерошив перья.

Улетал нескладный матерок

Через реку на пологий берег.

– Пацаны, давайте сиганём! -

И шальной гурьбой бросались с кручи.

На крыло! – кричало вороньё,

Из-под неба выкликая лучших.

– А давайте наперегонки! -

Полилось разноголосой трелью, -

Маханём за дальние буйки!

На слабо! А ну-ка, кто быстрее?

Бронзой полыхали на волнах

Безрассудной молодости плечи.

С плеском расступалась пелена!

Занырнул, и кажется – навечно!

…Скольких вознесут и искалечат

Разного полёта времена!

***

Воскресенье. Родное село. Девяностые годы.

Привезли семена на рассаду и первых цыплят на базар.

Громыхнуло ведром – кто-то вышел из дома по воду.

И тотчас пролила над степным захолустьем гроза.

Хлестануло стеной по товару в нехитром развале.

Утекли в закипевшую грязь помидорные всходы с лотков…

Разметало коробки с птенцами. И бабы в тепле горевали,

Что весенним ручьём посмывало, поди, цыплаков.

А гроза бесновалась, стреляя небесной пищалью.

Продавцы по машинам совали добро в закрома.

А у местных мальчишек истошно фуфайки пищали,

Пока шли по селу и тащили улов по домам.

НА ГЛУХАРЯ

Весна, похожая на осень -

Рыжеволоса и угрюма.

В тысячемачтовиках сосен

Текут пустующие трюмы.

Ветвей тугая тетива

В тиши выцеливает воздух.

И снег, отзимовавший в гнездах,

В лесной ручей откочевал.

Туман живёт крылатым эхом,

К земле густеет и лоснится,

Но редко чёрную прореху

В нем пробуравливает птица.

А временами полнолуний,

Когда глазами правит страх,

Гнилые волосы колдуний

Ползут среди погибших трав.

Дрожа, иду несмелым скрадом -

Спешу расслышать до зари,

О чём толкуют где-то рядом

Невидимые глухари.

То волком на прогалах рыщу,

То зайцем кувыркаюсь в ночь.

Нашёл дорогу к токовищу…

....А птицы улетели прочь…

СЕВЕР

Рассыпается долгая ночь. Сонно ухают филины

В бесполезной надежде сдержать отступление тьмы.

Самовластие снега. И насыпь, и лес обессилены

Затянувшимся бременем лесоповальной зимы.

Но и здесь, в бесконечно растущих еловых торосах,

Где не слышно десятками лет человеческих слов,

Как ружейными выстрелами, от великих морозов

Наполняется бор оглушительным треском стволов....

Успокоилось эхо. Доносится глуше и глуше

Трепыхание птиц, притворившихся битыми влёт.

Снова выстрел… И снова седые еловые уши

Прижимаются к мёртвой земле придорожных высот.

Обрекая озёра туманов, холодно-апрельских,

На короткое небытие, словно ржавая сталь,

Рассыпается ночь. И, звеня в промороженных рельсах,

Догоняет вагоны, давно унесённые вдаль.

Снова радужно-чистое небо, как будто весна в нём

Размела облака. И не знавшая грусти звезда

Загорелась нежданно-негаданно воспоминаньем

Обо всех проходивших под синим лучом поездах.