Убийца 20 лет назад [Александр Михайлович Расев] (fb2) читать онлайн

Александр Расев

Убийца двадцать лет назад

Иронический детектив

Глава 1.

1.

Я лежал на боковой полке в плацкартном вагоне, читал Булгакова, переплетенный, плохо отпечатанный на машинке экземпляр "Мастера и Маргариты", жевал печенье и был, в общем-то, вполне доволен судьбой. Отец выздоравливал, я, сказав на работе, что отец в больнице, и что мне нужно несколько дней за свой счет, неожиданно оказался свободен.

Инесса Степановна была очень рада, что все обошлось, пожелала мужества и терпения и отпустила.

Я ехал в Питер. Меня привлекала возможность увидеть, наконец, Ленинград, погулять по его улицам, вообще оторваться от мутной и однообразной жизни в маленьком городке.

На каком-то из полустанков я вышел покурить в тамбур. В открытые двери вагона видны были приспущенный флаг на здании вокзала, привязанный к его древку черный бант, из репродуктора продолжала звучать симфоническая музыка, между колоннами вокзала, закрыв, видимо, большое окно, висел портрет старого человека, тяжелым взглядом провожающего проходящих или проезжающих мимо.

На перроне было непривычно пусто, только прогуливались два милиционера, лениво поглядывая на наш состав, да местная собака, облезлая и хромая на заднюю лапу, неспешно пробегала вдоль вагонов, ожидая, видимо, когда кто-нибудь бросит кусок хлеба, кость или еще что съедобное. Я свистнул, собака остановилась и подняла на меня грустные глаза. Она мало верила в то, что я что-то брошу ей в пасть, просто стояла и смотрела. Как на зло, печенье осталось в сумке, и я опрометью бросился к своей полке.

Каково же было мое удивление, когда я увидел свою сумку в руках грузного мужчины с короткой седоватой бородкой и большой лысиной на затылке. Он неспешно перебирал уложенные вещи, прощупывал рубашки и белье, явно пытаясь что-то найти.

– А что вы делаете с моими вещами? – я спросил хотя и не очень громко, но достаточно выразительно.

Сыщик даже не вздрогнул. Он закрыл сумку, прикинул ее вес в поднятой руке и протянул мне.

– Мало ли что бывает. Вот ты ушел, а сумка упала. Вдруг что разбилось или еще что.

Бородатый смотрел на меня спокойно и насмешливо.

– Ничего не разбилось? Все в порядке? – я даже не смягчил издевательского тона.

– В порядке.

– А если я проводника позову?

– Так зови. Только ни к чему это. Видишь, в стране неспокойно, всего ожидать можно. Особенно от таких, как вы, мелюзга. Распустили вас, книжки всякие, волосы длинные, оральники кругом, тьфу. Ты вот сумку бросил, и ходу, а там, может, листки всякие. Не-е-ет, порядок нужен, порядок. К ответу призвать меня можно, если вдруг пропало что. А я сумочку смотрел не прячась, вот, все видели – в карман ничего не клал, под матрац не совал. Все, что было, – все здесь и осталось.

Я взял вещи и закинул на полку. Поднимать шум, что-либо доказывать желания не было никакого. К тому же воровать в сумке было нечего – пара рубашек, трусы с майкой да носки – вот и все имущество. Деньги лежали во внутреннем кармане пиджака, книга была в руках.

Поезд давно перестукивал колесами на стыках. Я подумал, что вот, собака меня не дождалась, наверное, просто опустила морду и затрусила к вокзалу. Что ж, ничего не поделать, не я первый ее обманул, не я последний.

Почему-то эта печальная собака долго не выходила из головы. Уже совсем стемнело, в окна ничего не было видно, кроме черных кустов, да придорожных столбов. Умиротворяющее настроение, с которого началось путешествие, испарилось полностью. Я даже подумал, как было правильно не брать с собой отцовские листки. Черт его знает, что искал у меня этот бородатый. И что мне грозило, если бы нашел. Во всяком случае, ничего хорошего ждать не приходилось.

О диссидентской литературе я знал мало. Читать же не читал вовсе. Мой "протест против советского бытия" вполне умещался в пленки с хриплым голосом Высоцкого, да в пару книжек Аксенова, спрятанных на книжной полке. Конечно, я слышал фамилии Солженицына, Даниэля, Бродского, Галича. Даже читал однажды выданный мне на ночь "Один день Ивана Денисовича", но никаких особых эмоций из этого чтения не вынес. Мир вокруг был полон совсем других интересов.

Мне вообще казалось глупостью, если не безумием, ставить под угрозу собственную жизнь и жизнь своих близких, а то и просто чужих людей из-за каких-то листков с нацарапанными на них строчками. Тем более странной оказалась для меня сегодняшняя ситуация.

Я бы, наверное, никуда не поехал, если бы не отец. Когда я пришел к нему в больницу вчера вечером, первое, что он спросил, когда я еду и купил ли билет. Я попытался узнать хоть что-то подробнее, но отец упорно ничего не хотел отвечать. Он косился на соседей по палате, закрывал глаза, всем видом показывая, что устал. Словом, мне ничего не удалось от него добиться.

И вот я сел в поезд и отправился в Питер. Мне нужно было встретиться с кем-то, находящимся в квартире по нацарапанному Игорем адресу, рассказать о болезни отца, попросить ничего не присылать и… все. А дальше – помотаться пару-тройку дней по городу и вернуться назад. Все это мне не нравилось, но, в конце концов, подумал я, не так уж и сложно сделать то, что просят, а потом, приехав, разузнать подробнее, что к чему.

Конечно, у меня была и еще одна, своя тайная цель поездки. Может быть, именно из-за нее я и согласился так легко. Но об этом разговор особый.

Вчера, уже поздно вечером, когда я остался один, проводив Гарика и Наталью, в дверь позвонили, и пришла тетя Катя. Я перед этим, еще днем, забегал к ней и рассказал, что отец в больнице, но вроде как ничего страшного. И вот она пришла, как мне казалось, узнать подробности. Разговор именно с этого и начался – как да что, не надо ли чего, я сказал, что отец просит съездить в Питер, и что вот собираюсь завтра. Тут тетя Катя тяжело вздохнула, повернулась к окну, мне показалось, что глаза ее блеснули слезой.

– Просит, значит, – сказала она дрогнувшим голосом.

– Ну да. Только не понимаю я, зачем.

– Есть, наверное, причина.

– Какая? Вы что-то скрываете от меня, тетя Катя. Не пора ли рассказать, а?

Я поставил на стол чайные чашки, насыпал в вазу печенье (от Натальиного визита осталось), включил газ.

– Что чай, – неожиданно махнула рукой тетя Катя и достала из кармана водку.

У меня глаза вылезли из орбит. Похоже, все задались целью споить бедного Костика. Но делать нечего, открыл холодильник.

– Ты не пугайся, Костик. Много пить и не надо. Но по рюмочке не помешает.

Тетя Катя протерла рюмки и разлила спиртное.

За что мы пили, сказано не было. Уже после второй (мне налили чуть меньше половины рюмочки), она спросила:

– Отец что-нибудь рассказывал о матери и ее новом муже?

– Нет. Почти ничего. А после похорон, пожалуй, и вообще на эту тему не говорил.

Она удовлетворенно кивнула головой, поставила рюмку на стол, отломила кусок хлеба, помолчала какое-то время и начала рассказывать

Твой отец очень любил маму. Твою маму. Иначе бы не женился. Ты знаешь, у нас с ним в молодости был роман. Андрей парень был что надо, а уж красавец! Я была страшно влюблена в него! А потом появилась Мария. Собственно, не появилась, а всегда была. Мы учились в одном классе, все трое. Но Маша жила отдельной, своей жизнью. Как же, отец герой войны! Приходил к нам в класс и рассказывал о своих подвигах. А у нас… У меня отец инвалид и пьяница беспробудный, у него и вообще без вести пропал. Тебе бабка рассказывала о деде?

– Немного.

– Ну, так вот… Потом Андрей ушел в армию, а оттуда укатил то ли на целину, то ли еще куда. Я тогда все надеялась, ждала, письма писала, он иногда отвечал, но так, по-дружески. Как-то назло написала, что замуж выхожу, думала, приедет. Нет, прислал открытку поздравительную.

Она замолчала, вспоминая о чем-то, или, может быть, просто уйдя на какое-то время в свою юность. Я не торопил и не мешал. Водку больше не разливали, чайник давно остыл, еда осталась нетронутой.

Мы сидели долго. Она ушла уже под утро, печально опустив плечи. А я остался с новой для меня информацией. Что с ней было делать, я не знал, рассказывать никому не хотелось. Я лег на диван, выключил свет и заново пережил все, рассказанное подругой отцовской юности.

Отец и мать (дополнительная глава)

Начало

После того, как Андрей прислал своей школьной невесте (а их иначе, чем "жених и невеста" никто не называл) открытку к придуманной ею свадьбе, Катя решила поехать к нему сама. Собрать вещи было несложно, вещей-то платок да платье. Труднее оказалось найти денег. Все, что приходило в дом, пропивал отец. Он был без обеих ног, катался на деревянной тележке и с самого утра курсировал между пивными ларьками. Мать зарабатывала мало, и жили они кое-как. Правда, дочь школу закончила без троек. Дальше дорога была одна – ремесленное училище да завод. Может быть, будь Андрей рядом, эта перспектива не приводила бы в отчаяние – так жило полгорода. Но сейчас сама мысль о вечно дымящем химическом монстре ужасала. И она надумала уехать. Навсегда. Правда, возникало серьезное препятствие – деньги.

Катя хотела попросить взаймы, хотя бы немного. Да у кого? Соседи жили не лучше их, голь перекатная. К совсем незнакомым людям не пойдешь: "Дайте, пожалуйста, денег к жениху уехать"?

Неожиданно помог случай. Как-то утром мать послала дочь с бельем к постоянному заказчику, директору торговой базы. Его жена не умела, да и не хотела уметь, стирать, гладить, штопать. Мать с радостью брала работу, делала все старательно и вот уже не первый год была как бы их "надомной домработницей".

В этот раз отец совсем загулял, ночью приехал пьяный на своей "тарантелке", что-то кричал, бил посуду, а когда мать кинулась прятать чашки да тарелки, досталось и ей. Инвалид он хоть и был инвалид, но силу в руках имел удивительную. Да и как не быть силе, когда целый день толкал свою тележку. Идти в дом к порядочным людям с синяками мать не хотела, послала Катерину.

Большой дома в четыре этажа был рядом, всего-то через пару-тройку дворов. Катя быстро нашла нужный подъезд и побежала по лестнице. Ей нужен был третий этаж. На площадке ее остановили двое парней.

– Куда летим, красавица? Постой с нами.

– Некогда мне, – ответила "красавица" и побежала было дальше, но парень, что почернее, поймал ее за руку.

– Постой, тебе говорят!

Катя остановилась. Наверное, нужно было кричать, звать на помощь, но она не стала, ей же пока ничего не делают.

– Молодец, что не кричишь, – хохотнул белобрысый. – Мы не страшные. Мы веселые. Пиво будешь?

Парень протянул бутылку, но Катерина шарахнулась в сторону. Черный зацокал языком:

– Ай-яй-яй! Простите, пожалуйста. Дама не пьет пиво. Дама пьет лимонад и шампанское. Простите-извините. Но мы исправимся. Мы угостим даму шампанским. Угостим? – спросил он приятеля, тот радостно кивнул.

Кате стало страшно. Но кричать она опять же не решилась: в руках у чернявого сверкнул нож. Он прижался своим лицом к ее лбу и зашипел:

– Слушай, сейчас пойдешь с нами. Здесь рядом, квартирка вон чуть ниже этажом. И не рыпайся, живо поцарапаю. Поняла?

Замирая от страха, Катя продолжала одной рукой цепляться за перила, пытаясь вырвать вторую из крепких и потных пальцев.

– Я сказал, не трепыхайся! – Нож промелькнул перед самыми глазами. Она зажмурилась и вдруг почувствовала, как чужие руки шарят по ее телу, пытаясь забраться под платье, в лифчик. От ужаса и отвращения Катерина закричала что есть мочи, но парень моментально зажал ей рот.

– Молчи, сука!

Наверху стукнула дверь. На лестнице стали слышны шаги. Парень притих, но Катерину не отпустил. Только рука из лифчика выскользнула и мертвой хваткой вцепилась в плечо, да шепот сверлом вошел в ухо:

– Пикнешь, пришью, курва.

Она ощутила, как нож проколол платье и задел бок.

"Ну и пусть, пусть убьет, пусть зарежет, мелькнуло в голове, только бы не эти руки, не позор, не отвращение". Вспомнив, как однажды учил отец, она согнула в колене ногу и со всего маху ударила туфлей стоящему сзади парню между ног. Попала, видимо, как раз куда следует, потому что тот взвыл и ослабил хватку. Этого хватило, чтобы вырваться и с криком "Помогите!" броситься вверх по лестнице.

На ее счастье навстречу спускался милиционер. Это был участковый, проводивший обход квартир с неизвестно уж какой целью. Катерина бросилась к нему и залилась слезами.

Потом, когда она выходила из участка, к ней подъехал на машине полный и совсем лысый гражданин и очень вежливо представился отцом одного из парней, как раз чернявого. Он долго вздыхал, что-то говорил о непутевом сыне, о матери, которая не переживет горя, о своей работе, просил никуда больше не ходить, а он все устроит сам и на прощанье сунул конверт. Когда машина уехала, она открыла конверт, там оказались деньги. Этого было вполне достаточно, чтобы купить билет и на следующее утро Катя уехала из города.

2.

Бородатый, повернувшись к сидящей рядом тетке в черном платье и простых чулках темно-коричневого цвета на толстых ногах, начал рассуждать о том, что вот, скоро все изменится. Новый руководитель наведет порядок, всех прижмут к ногтю, всех научат жить правильно и честно, работать, а не шляться по улицам. Тетка тяжело вздыхала и согласно кивала головой.

– И Сталина в мавзолей перенесут, это точно. Об этом объявят скоро. – Бородатый заговорщески подмигнул мне.

– Так он же в могиле, сгнил уж, небось, – буркнул я неизвестно для чего. И тут же поплатился за это.

– Что?! Сгнил?! Кто?! Сталин – сгнил? Ах ты, щенок! Да он как святые в монастырях лежит, чистый и светлый. Его, прежде чем закопать, специальными растворами обрабатывали три года. Ему и через сто лет ничего не будет! И через двести. Это Хрущ ваш сгнил, как падаль! – Бородатый разошелся, тряс руками, брызгал слюной вокруг, махал кулаком. Окружающие притихли, разговоры смолкли, кто-то повернулся в нашу сторону, кто-то, наоборот, делал вид, что ничего не происходит, уткнувшись в газеты и книги.

Сталинский защитник бушевал еще долго, но я молчал, решив претерпеть все до конца, но ни во что больше не вмешиваться.

Только все успокоилось, в вагон вошли три милиционера в сопровождении проводника и попросили всех приготовить документы. Пассажиры заворочались, доставая сумки, где-то заплакал ребенок, у кого-то с верхней полки упал пакет. Милиционеры, не торопясь, двигались вдоль вагона, просматривая паспорта, какие-то справки, что-то спрашивая, изредка открывая блокноты и делая только им понятные отметки.

Очередь дошла до нашего "купе". Я протянул свой паспорт (еще совсем новый, не затертый и не замызганный). Молодой милиционер равнодушно скользнул глазами по паспорту, небрежно перелистав его, почти не глядя, поднял глаза на меня, удовлетворенно кивнул головой и протянул документ. В это время вмешался бородатый сталинист.

– Товарищ милиционер, а вы уверены, что это его паспорт? Может, он и не тот совсем, за кого себя выдает? Вы бы посмотрели внимательнее, пристальнее, – он даже встал и прижался лицом к милицейским погонам.

– А что? Что-то не так? – равнодушно спросил милиционер.

– Не так. Не так. Чует мое сердце, не наш он. Не наш.

– Иностранец что ли?

– Да нет, какой иностранец, оболтус и все. Только не наш он. Вы понимать это должны. Вам порядок скоро наводить надо будет. Всюду, везде. Вот с них и надо начинать. С этих, волосатых. Уж больно самостоятельные, не боятся ничего, не уважают никого.

Молоденький милиционер смотрел на говорившего с интересом, но ко мне, как видно, претензий не имел. Он какое-то время помолчал, потом повернулся к бородатому лицом и холодно спросил:

– Ваши документы? У вас есть документы?

Бородатый вздрогнул, как от удара, но лица от погон не отнял.

– Так где ваши документы?

И тут произошла странное. Бородатый вдруг неожиданно стал оседать на пол, увлекая за собой милиционера. Тот, видимо растерялся, оглянулся в сторону уходящих сослуживцев, но ничего сказать не успел. Я даже не понял, что случилось – милиционер вдруг охнул и размяк, а бородатый, столкнув его с себя, встал, вытер о штаны и рубаху нож и снова, как ни в чем не бывало, сел на полку.

Тетка истерически завизжала, я слетел с полки и кинулся к милиционеру, в вагоне закричали, двое уходящих стражей порядка, выхватив пистолеты, уже бежали в нашу сторону, проводник, белее мела, остался у бачка с кипятком.

Мне показалось, что молодой милиционер еще жив, что он то ли дышит, то ли стонет. Я закричал: "Врача! Врача!", а бородатый продолжал спокойно сидеть. Он даже не бросил нож и, видимо, поэтому милиционеры остановились в полушаге от него. Один из них навел оружие на бородатого и рявкнул во все горло:

– Брось нож! Нож брось, сука!

Бородатый вроде и не слышал. Он сидел, как сидел, покачивая головой и держа руку с ножом приподнятой и направленной в сторону упавшего милиционера.

Я явственно услышал стон под собой и еще громче потребовал врача. Оттолкнув милиционеров, подошла крупная женщина в ситцевом халате с маленькой сумочкой в руках.

– Ну-ка, отойди. Дай посмотрю. – Не обращая внимания на происходящее вокруг, она перевернула раненого и наклонилась над ним. Рана пришлась в левую части груди, но чуть ниже сердца: парень был жив. Мы стали расстегивать китель, срывая пуговицы, они не поддавались, тогда женщина совершила нечто невообразимое: она повернулась к бородатому и спокойно, как само собой разумеющееся, вынула у него из руки нож и снова занялась кителем. Бородатый оказался безоружным, его сразу скрутили и куда-то увели.

Вскоре унесли и раненого с туго перебинтованной грудью, и, как это всегда бывает, вагон загудел от охов, ахов, чьих-то слез и всеобщих разговоров. Поезд подъезжал к Ярославлю.

Я видел, как с диким воем подлетела "скорая", как забегали врачи и милиционеры, потом вынесли носилки, следом прибыл милицейский УАЗик, и в него посадили бородатого, сопровождаемого двумя охранниками. Только после этого я посмотрел на тетку в черном платье. Она безвольно качала головой, руки бессильно лежали на коленях, платок сполз. Я снова спрыгнул с полки.

– Вам дать воды? – Не думаю, что женщина меня слышала. Она не открыла глаз и вообще не проявила никаких признаков осмысления происходящего.

– Валерианки бы ей, – прошептала крохотная бабуля, забившаяся в самый угол и выглядывавшая из-за старого черного пальто.

– А у вас есть? – спросил я.

– В сумке. Да сумка там, наверху. Достань, сынок.

Я распрямился и стал осматривать багаж на верхней полке. Там было три тюка, чемодан и маленькая коричневая сумка, прижатая к окну. Именно ее мне следовало достать, но для этого пришлось бы переворошить все. Проще было снять чемодан. Я ухватился за ручку, но не тут-то было! Дернул посильнее, чемодан даже не сдвинулся с места. Я уперся ногами в полки, напрягся, вцепился двумя руками и со всей силы потянул на себя.

Удержать чемодан мне не удалось, он грохнулся на пол, открылся, и все его содержимое разлетелось между полками. Это были…

3.

…книги. Темно-коричневые переплеты с барельефом Сталина. Полное собрание сочинений. Куда и зачем везли этот склад? В том, кто был хозяином чемодана, я как-то даже и не сомневался – бородатый. Да, конечно, именно он и только он мог переть непреподъемный тюк с никому не нужной макулатурой через пол страны. Хорошо еще, что эти "манускрипты" никого не задели, а я успел упасть на полку рядом со старушкой.

Прежде всего, нужно было достать капли. Я снял свободно стоящую теперь сумку, а когда бабка достала пузырек, взял стакан и пошел по проходу.

Меня узнавали, провожали любопытными взглядами, прекращали разговоры, уступали дорогу. Я стал на какое-то время вагонной знаменитостью. Не скажу, что это уж вовсе мне не нравилось, но я старался не особенно обращать на себя внимание, решив, что успею в полной мере вкусить прелести славы, когда, вернувшись, в ярких красках обрисую всю историю Гарику да Наталье с Зойкой.

Проводник стоял у своего купе, перебирая какие-то бумаги. Я решил заодно обратиться и к нему, чтобы уточнить судьбу чемодана.

– Чемодан? – Проводник как будто и не понимал о чем речь. – А-а-а… чемодан. А я почем знаю? Пусть лежит себе.

– Но он свалился с полки и, боюсь, замки сломались. – Я набрал воды и собрался идти, но проводник меня остановил.

– Послушайте, молодой человек, вы заварили всю эту кашу, вам и расхлебывать. Упал чемодан? Сам по себе? Скажите, пожалуйста. Лежал-лежал себе и упал. Ты хоть понимаешь, что так не бывает? Нечего лазить по чужим вещам! – Руки проводника дрожали, голос срывался на высокие нотки. Видимо, он решил излить на меня все чувства, переполнявшие его с самого начала этой истории.

Я молчал, ошарашенный неожиданным поворотом ситуации. Значит, во всем снова оказался виноватым я. Вот славно! Спорить и что-либо доказывать желания не было. Я пожал плечами и пошел.

В нашем купе уже сидела женщина-врач и мерила пульс соседке бородатого. Та, видимо, уже понемногу стала приходить в чувство и тяжело вздыхала. Я поставил стакан и начал собирать книги, укладывая их снова на место.

Господи, носит же их нелегкая! Сидел бы уж дома со своими книгами, – говорила врач громким от возмущения голосом.

Может, ему надо было куда… – тихо, почти неслышно прошептала бабуля.

Да куда ему надо?! Больной он. Псих.

Думала, все… Сейчас прирежет… И Мишеньку не провожу, кровиночку мою, деточку… – заговорила женщина. Говорила она негромко, без выкриков и всхлипов, видимо, не было уже сил на эмоции, из глаз катились слезы, она не вытирала лица, казалось, даже и не замечала ничего.

Али случилось что? – сочувственно спросила старушка.

Мишеньку хоронить еду, внука, единственного, завтра привезти должны, а тут этот, с ножом… Как же, думаю, не увижу его? Не провожу? Ведь со мной он был всегда, с самого детства. Привезли малехоньким… – она замолчала, врач достала из сумки пузырек с нашатырем, накапала валерианки.

Я закончил сбор книг, но затаскивать саквояж на третью полку уже не пытался, просто задвинул его, насколько возможно, под стол.

Сынок, а ты попей вот. Компотик у меня с собой есть, домашний. – Бабуля достала молочную бутылку, закрытую крышкой и перевязанную марлей. – Со своего огорода ягодки, одна к одной. Не знаю, насколько еще хватит сил его обхаживать. Болею часто. А молодым ничего не надо. Да и когда им, все дни на работе, а в выходные то дела какие, а то и отдохнуть охота. Это мы жизнь прожили и не знали, что за отдых такой.

А вам сколько лет? – повернулась к бабушке врач.

Семьдесят восемь. Всего повидала. Всего. И войны все. На первой отца убили. Мне тогда едва одиннадцать исполнилось, а я старшей в семье была – еще четыре сестры мал, мала меньше. А в гражданскую мамку повесили. Как выжили, сама не знаю. Все в огороде в погребе прятались. А потом голодали, милостыню просили…

Я отлил из бутылки компота, пил его маленькими глотками, и слушал. Поезд нес нас по ночной дороге, за окнами изредка мелькали огни, но чаще было просто темно, в окна бил дождь, наверное, там было холодно и неуютно. А, собственно, как еще может быть в ноябре в центре России? Да и не только в ноябре…

А потом вроде как-то наладилось все. В город перебрались, я работать стала. Да какая работа – мыть, стирать, убирать, пока на завод не попала. Там уж покидала, полопатила… – бабушка продолжала свой рассказ неторопливо, спокойно и без слез. – Замуж вышла в 28ом, дети родились, два сына. Муж хороший был, хоть и попивал иногда, но нас любил, не обижал никогда. А в 37ом его посадили. Только дочка родилась. За что? Кто их знает. Шофер он был. Может, сказал что не то, может, еще что. Кто ж скажет? Белугой ревела, кровь из глаз шла. Так больше и не увидела Васеньку моего. В войну оба сына на фронт ушли. Один калекой вернулся, без ноги, на культе, и рука плетью висела, а второй… Второго не дождались. Похоронку прислали уж в самом конце, в сорок пятом. Где-то в Германии погиб. А потом, в пятидесятом, и инвалидик мой умер. Замерз. Все говорили – по пьянке, а он и не пил совсем. Пошел с друзьями по лесу погулять, они вернулись, он – нет. Чуть не неделю искали, нашли. Отстал сыночек от друзей, а они посчитали, что домой он повернул. Что дальше было – не знаю. Нашли уж мертвого, зверями обглоданного. Вот так…

Она замолчала, разглаживая морщинистыми руками подол своего темного шерстяного платья. Врач ушла, наша больная, выпив валерианки, лежала, отвернувшись к перегородке. Улегся на свое место и я.

Отец и мать (дополнительная глава)

Продолжение

Встретиться тогда с Андреем Кате не удалось. По тому адресу, который был на последнем письме, он не работал. Бригаду перевели на новое место, и никто не мог, или не хотел, сказать точно куда. Она не стала ездить за ним по всей стране. Это было и глупо, и странно, да и денег таких не было. Те, что заплатил ей отец чернявого подонка, как-то быстро подошли к концу. Катерина решила остаться в небольшом городке в глубине Сибири хоть на какое-то время, да так и прижилась. Домой вернулась уже лет через шесть, когда умер отец, а мать слегла в больницу с какой-то сложной болезнью желудка.

Андрея встретила сразу же. Еще подходя к подъезду, увидела, как он выносит коляску и бережно укладывает в нее завернутого в одеяло ребенка. На какой-то миг остановилась, чтобы перевести дыхание. Андрей повернулся, и глаза их встретились.

Ну, здравствуй, – тихо сказал он, – приехала. А мы вот, – он кивнул на коляску, – гуляем.

Дочь? – спросила Катя.

Сын. Сынище.

Весь в папу?

По-моему, лучше, – Андрей смущенно засмеялся. – А ты как, насовсем? И почему одна?

Не знаю пока, – ответила Катерина и, прервав беседу, убежала в подъезд.

С тех пор они часто встречались, разговаривали, иногда вместе гуляли, проводя "воздушный моцион" для младенца. Но отношения их были дружескими, только дружескими.

Когда Костику исполнился год, Катя вышла замуж. Ее избранник был высоченным, под два метра, баскетболистом, веселым и жизнерадостным парнем. Они познакомились на какой-то вечеринке, он пошел ее провожать, потом пригласил в кино, потом еще, еще… В итоге они расписались.

К тому времени Катерина осталась одна – мать умерла, промучившись от нестерпимых болей не один месяц. Все хлопоты с похоронами Андрей и Дмитрий делили пополам, они вместе привезли гроб, выкопали на кладбище могилу, потом помогали на поминках, носили водку, ездили на рынок за продуктами, да мало ли что еще, но, как оказалось, почти не общались.

Они не любили друг друга. Катерина потом все пыталась объяснить своему Димуле, что Андрей просто друг, что он живет своей семьей, что ничего у них быть не может. Тот кивал головой, не возражал, вообще никак не комментировал, но к Андрею в гости не ходил, а когда он появлялся в их с Катей квартире, уходил по каким-то срочным и неотложным делам.

А Мария расцвела. Она и в школе была ярче одноклассниц, а рождение ребенка превратило ее просто в красавицу. Она располнела, но не стала толстой, копна черных волос неожиданно превратилась в ухоженную прическу, движения стали плавными, грудь вздрагивала при каждом вздохе, словом, мужики сходили с ума при каждом ее появлении.

С Катериной у Марии отношения тоже не были ни дружескими, ни враждебными. Она принимала ее в доме, иногда приходила сама, но редко. Никаких женских общений с взаимными вздохами, перемываниями косточек и прочей чепухой. Только когда Катя забеременела, Маша взяла на себя функции советчика и опекуна, как-никак рожала недавно, а Катерине обратиться было не к кому, не бежать же с каждым вопросом в консультацию. Забота о будущем ребенке, казалось, их сблизила.

Андрей был рад этой дружбе. У него вообще все шло прекрасно. На работе уставал, как черт, но ребят своих, бригаду свою любил, да и платили неплохо. Костик подрастал, становился забавным и очень похожим на отца.

К тому времени и жить стало полегче. После отстранения Хрущева довольно быстро отменили карточки на хлеб, стали появляться продукты, да маленький огород в деревне около красивой, петляющей среди деревьев речки. Что еще надо!

Однажды ночью, когда Андрей, потушив свет и нырнув под одеяло, прижался всем телом к своей красавице, та холодно спросила:

Это от тебя у Катьки ребенок?

От неожиданности Андрей захлебнулся воздухом. Вот уж чего не приходило ему в голову! Он сначала смеялся, потом ругался, потом говорил спокойно, ничего не помогало. Мир в семье рухнул.

4.

Я проснулся поздней ночью. Нестерпимо хотелось в туалет. Спрыгнул с полки, накинул пиджак, проверив в кармане ли сигареты, и пошел по вагону. Поезд стоял. За окнами было темно, только тусклый фонарь освещал ржавую табличку-указатель на платформе. Туалет был закрыт, решив пока перекурить, я вышел в тамбур.

Шел снег. Ветер стих, деревья стояли темные, но на кустарниках уже лежали белые шапки. Я курил, смотрел в окно, и вспоминал, какими глазами отец провожал меня из палаты. Давно не замечаемое мной чувство нежной заботы читалось в них. Наверное, оно было всегда, только я этого не видел.

Много ли я знал об отце, о его жизни, о том, что в ней было до меня? Да и о том, чем он жил до болезни, имел весьма смутное представление…

Отчаянные позывы организма нарушили лирическое настроение, и я вернулся к туалету. Дверь все еще была заперта. Пришлось идти через весь вагон в другой конец.

Все спали, было тихо и тепло, даже душно. Я шел по узкому проходу, уворачиваясь от ног, свисавших с верхних полок. Около своего места остановился, чтобы поправить одеяло, сползшее чуть не до пола. Машинально повернул голову и обратил внимание, что женщины, которой вчера мы давали валерианку, на месте не было. Я посмотрел на багажные полки – вещи все стояли на своих местах. Не особенно удивившись этому (мало ли) пошел дальше.

Проводник стоял около своего купе, скручивая желтый флажок. Я кивнул ему головой и дернул ручку туалета. Было закрыто.

А в ту сторону что, дойти трудно? – откомментировал мое движение ворчливый голос.

Там закрыто.

Занято, наверное, подождать бы мог.

Да ждал я. Откройте, пожалуйста, не могу больше.

Нетерпеливые какие, – проворчал проводник, но дверь открыл.

Я юркнул в санузел и щелкнул задвижкой.

Когда я выходил, поезд уже тронулся, вагон покачивало, колеса мерно постукивали. Проводник стоял около бака с кипятком, наливал чай в стакан.

Ты не сердись на меня, – тихо проговорил он, – испугался я сильно. Десять лет езжу, и ничего подобного не случалось.

Да ладно…

Накричал на тебя.

Врач говорит, больной он. А милиционер как, выживет?

Откуда я знаю? Вроде жив был. Стонал, когда несли.

Там потом женщине плохо стало, рядом с ним сидела. Хорошо, что врач в вагоне оказался.

Хорошо. Чаю не хочешь?

Я согласился, мы прошли в его купе, он достал второй стакан, печенье, мы пили чай и разговаривали. Вернее, говорил он, а я соглашался, кивая головой.

Минут через двадцать глаза стали закрываться, я прислонился к стене и почти уснул, когда проводник, тихо похлопав по плечу, сказал, что уже поздно и шел бы я спать.

Добравшись до полки, я снова обратил внимание, что женщины все еще нет. Бабуля подняла голову.

Сынок, – прошептала она, – ее давно уж нет. Не случилось ли чего?

Кивнув головой, что, мол, посмотрю, я пошел к тамбуру. Туалет был все еще закрыт. Пришлось вновь идти к проводнику.

Он уже лег и на мои слова нехотя открыл дверь.

И что ты предлагаешь? Открывать дверь, а вдруг там кто сидит?

Если сидит, откликнется. Говорил же, у нее с сердцем плохо было.

Тьфу ты, черт. – Проводник накинул пиджак, взял ключ и мы пошли по вагону.

Что вы все ходите? – сонным голосом проворчала молодая женщина, прижавшаяся с края нижней полки. Все остальное место рядом с ней занимал ребенок, спавший, раскинув руки и ноги и открыв рот.

Извините, – прошептал я. Проводник потянул меня за рукав, пошли, мол, и не вступай ни в какие разговоры, тише будет.

Туалет все еще был закрыт. Проводник дернул за ручку, постучал костяшками пальцев. Тишина. Он дернул сильнее. Снова ничего. Пришлось использовать ключ.

Когда дверь открылась, мы увидели, что женщина сидела на унитазе, откинувшись к окну, глаза ее были закрыты, платок сполз, одна рука лежала на поручне, другая – на вороте платья.

Вот дьявол! Умерла, что ли? – дрогнувшим голосом спросил проводник. Я пожал плечами. – Врача надо.

Надо конечно, но я понятия не имел где ее искать. Пошел по вагону, заглядывая в лица спящих пассажиров. Наконец показалось, что нашел. Женщина была похожа на врача, такая же полная и кудрявая. Я наклонился к лицу, она неожиданно открыла глаза, и я понял, что ошибся. Отступать было поздно.

Что нужно? – довольно громко спросила разбуженная пассажирка.

Простите, пожалуйста. Мне врач нужен. Не знаете, где искать?

Господи, почему я-то должна знать? Понятия не имею. Проводника сейчас позову.

Так это он меня и послал. Понимаете, там, в туалете женщине плохо стало. Не знаем, жива, не жива.

Женщина поднялась, запахнула халат, нащупала ногами обувь.

Ладно, схожу, посмотрю, может, помочь чем надо. А где врач не знаю. Вроде там гдето. Посмотрите.

Что случилось-то? – шепотом поинтересовался военный с верхней палки.

Да плохо кому-то стало, врача ищут, – разъяснила разбуженная мной попутчица и, поправив еще раз халат, пошла к туалету. В ответ раздалось неясное бурчание.

Я направился дальше. Через купе никого, напоминающего женщину-врача, не оказалось.

Опять ходят. Что вы не спите? Ребенка разбудите, – раздраженно прошипела молодая мама.

Врач нужен.

Не знаю врача, но я медсестра.

Там женщина в туалете. Может, уж умерла. Посмотрите, хотя бы.

А ребенка как оставлю?

Я пригляжу, милая. Сходи, – откликнулась пожилая соседка с полки напротив. – А та врачица сошла. Видела я.

Медсестра прихватила пакет с какими-то свертками, поправила одеяло на малыше и мы пошли.

Хотя я старался действовать тихо, но, как видно, сон в пути чуток. Нас провожали шепотом, поднимаясь с полок и поглядывая в след. Вагон проснулся.

Пока меня не было, женщина пришла в себя. Она качала головой и пыталась что-то сказать, но у нее ничего не получалось. Мы с проводником подхватили больную под руки, приподняли, медсестра, и первая из разбуженных мной пассажирок привели, насколько возможно, в порядок ее одежду.

Надо на место отвести, – предложил я.

А вдруг ей двигаться нельзя? – испуганно прошептала медсестра.

Что же, в туалете так и будем держать? Ничего, доведем потихоньку, – согласился со мной проводник. Скоро станция, вызовем "скорую", пусть разбираются.

Однако легко было сказать "доведем". Первые же шаги показали, что все не так просто. Вагон раскачивало, больная совершенно была не в состоянии передвигать ноги или хотя бы опираться на них, повиснув тюком на нас с проводником. Женщины суетились вокруг, пытаясь помочь, но узкий проход сводил их усилия на нет.

Так или иначе, до нужной полки мы добрались.

Давление смерить надо, а я не вижу ничего, – медсестра раскрыла пакет, достав статоскоп.

Да включите вы свет, – уже достаточно громко посоветовал кто-то. Проводник отправился включать свет.

Бедная, – сочувственно вздохнула бабуля. – Говорит, на похороны едет. Внучек у нее… Ох, слезы наши горькие.

Бабушка прижала к глазам концы своего платка, плечи затряслись. Потом она успокоилась, опустила руки и, обратившись к медсестре, спросила:

Теперь ее, наверное, ссодют?

В больницу ей надо, – с сомнением в голосе ответила медсестра, освобождая больной руку и разматывая статоскоп.

Не надо ей в больницу, милая. К внуку ей надо. Пусть увидит. Не ссаживайте вы ее.

Да что вы говорите? – возмутилась помогавшая нам пассажирка, которую я принял за врача. – А вдруг она умрет? Кто будет отвечать?

Бог он все видит, все знает. Не даст ей умереть, пока с внуком не попрощается. А мешать этому – грех.

В вагоне включили свет, больная лежала на своем месте, тяжело вздыхая и всхрапывая при каждом вздохе. Пассажиры заходили по вагону, зашуршали пакетами, закашляли и заговорили. Где-то проснулся ребенок и спросил: "Мы уже приехали?", детскому голосу ответил женский: "Нет, родная, нет. Долго еще, спи".

Вернулся проводник.

Ну, что тут?

Давление высокое, сердце не в порядке. Что я еще скажу? У меня и нет ничего – валерианка только, да йод с бинтами.

У меня валидол вот есть, – подошла из ближнего купе наша соседка в черной кофте и синих спортивных штанах.

Опасно сейчас таблетки давать. Подавиться может и задохнуться.

Водички вот святой дайте, есть у меня немного, – снова засуетилась старушка, – Водичкой попоите, ей полегчает. Из ложечки вот, водичкой.

Проводник вопросительно посмотрел на медсестру, та пожала плечами:

От воды беды не будет.

Бабушка встала, развязала сероватый мешочек, достала из него бутылку, прошептала что-то, склонившись к столу, мелко и быстро перекрестилась сама и перекрестила больную, потом, отлив из бутылки меньше половины стакана, обняла ее за голову, ловко приподняв от подушки, и свободной рукой поднесла к губам стакан:

Испей водички, сделай глоточек, святая вода все болезни снимает, все напасти отгоняет.

Она говорила тихо и спокойно, умело вливая в раскрытые губы по несколько капель, дожидаясь, когда больная глотнет, и добавляя еще и еще. Последние капли старушка собрала в ладонь, бережно, как крошки хлеба со стола, не дав упасть ни одной, освободила вторую руку, опустив голову больной на подушку, и стала крестить ее, опуская троеперстие в ладошку. Закончив, вытерла концами платка пальцы, убрала назад в сумку бутылку и заняла свое место на полке. Больная успокоилась, задышала ровнее, хрипы стихли.

И что теперь? – Проводник вопросительно смотрел на медсестру.

Поспать бы ей. А уж утром – в больницу.

Пусть, пусть поспит. Сон, он лечит, – зашелестела тихим голосом бабушка.

Ладно, тогда гашу свет. – Проводник повернулся и пошел к своему купе. Медсестра наклонилась еще раз к больной, потрогала лоб, потом повернулась к бабушке:

Я утром подойду, – и ушла.

Ложись и ты, сынок, – обратилась старушка ко мне. – Я посижу еще. Старики спят мало. Ложись.

Я забрался на полку, свет погасили, и я сразу уснул.

Отец и мать (дополнительная глава)

Продолжение

В тот вечер они долго сидели на скамейке в сквере напротив дома. Костик уже начал ходить, он сбирал какие-то травинки, рассматривал жучков и букашек. Андрей долго молчал, опустив голову. Что надо было говорить и, тем более что делать, он не знал определенно. Ни в какие разговоры с ним Мария не вступала, спать стелила отдельно, объяснений и уверений выслушивать не желала. Наладить отношения не удавалось. Конечно, Катя тоже к ним не заходила.

Она была на последнем месяце, ходила тяжело, часто без причины плакала, измучила и себя, и Дмитрия плохими предчувствиями, страхами, кошмарными снами. Дмитрий уже не знал что делать, ожидая, когда же, наконец, все кончится, и можно будет жить спокойно. Как мог, успокаивал Катерину и Андрей, но от его слов ей становилось только хуже.

Не знаю, почему я не уехала сразу же. Все бы было у тебя нормально. Только всю жизнь тебе испортила, – в который раз начала она причитать, с выступившими на глазах слезами.

При чем тут ты? – устало возразил Андрей. – При чем тут ты?

Он и в самом деле не считал, что это Катя всему причиной, интуитивно чувствуя, что был лишь найден повод, глупый, вздорный, совершенно нелепый повод, чтобы разрушить их семью. Но что явилось главной причиной, понять не мог.

Когда три года назад он вернулся домой, решив жить рядом со стареющей матерью, Мария была первой, кто встретил его в родном городе. Он увидел ее сразу, из окна вагона, подъезжающего к платформе. Она стояла в зеленом шелковом платье, с белой косынкой на шее, с цветами в руках, высматривая знакомое лицо в плывущих мимо вагонах. Андрей еще подумал, что вот, повезло кому-то, такая красавица встречает, не предполагая, что этим счастливцем окажется сам.

Мария увидела его сразу же, как только Андрей ступил на землю. Она подбежала, раскрасневшаяся и еще более похорошевшая, бросилась на шею, поцеловала в щеку. Он опешил.

Андрейка, как я рада! Мне вчера Александра Константиновна сказала, что ты приезжаешь, я напросилась встречать, а она обед готовит, ждет, не дождется. Ну, что застыл? Али не рад? – Она лукаво улыбнулась, на щеках образовались ямочки, а глаза просто сияли. – Ну, скажи же хоть что-нибудь. Ты не был таким молчуном.

Здравствуй, – только и смог произнести вконец растерявшийся парень.

Слава богу, заговорил, – Мария продолжала смеяться, разворошив его голову и, еще раз чмокнув в щеку, взяла под руку и подтолкнула вперед, – а то уж я подумала, что совсем онемел от счастья. Да не стой, пошли.

Он подхватил чемодан, поправил на плече рюкзак и, все еще не придя в себя, послушно пошел.

Такая встреча была тем более неожиданной, что в школе и сразу после нее Андрей не числился у красавицы в друзьях. Они здоровались, иногда перекидывались парой слов, бывало, в общей компании танцевали ивеселились, но не более. Его идеалом, его главным в жизни человеком была тогда Катя. Потом, уже в армии, чувство остыло, он думал о "невесте" все реже, да еще тут появилась остроумная хохотушка Анюта из ближайшей к части деревни… Марию и вовсе не вспоминал.

Потом мать как-то писала, что у нее в семье не ладно, отец спился, мать пытается работать на нескольких работах, чтобы Мария училась, а у той не шибко учеба идет, из училища отчислили, в институт не поступила, замуж не выходит. Андрей тогда еще усмехнулся про себя "Вот вам и школьная знаменитость. Надо же", и снова забыл о ее существовании. И вот сейчас…

Они пошли к дому пешком. Стояла весна, середина мая, но было по-летнему тепло. Город тонул в зелени, цвела черемуха, опьяняя своими запахами, сирень акварельными мазками разукрасила сады и палисадники.

У них в городе всегда было много сирени и черемухи. В юности, они лазили по кустам, выискивали непременно счастливые ветки, с большим количеством лепестков в букетах, чтобы тут же сьесть счастливый цветок. Их ругали и гоняли, но они мало обращали на это внимания, продолжая свои набеги.

Вот и сейчас сирень манила к себе. Он даже зажмурился на мгновение, словно оказавшись в детстве, и глубоко вздохнул.

Что? Родной воздух пьянит? – хохотнула Мария, освободив его руку. Она подбежала к ближайшему кусту, не глядя, сорвала ветку, усыпанную маленькими цветками, поднесла ее к самым глазам. – Если найду три счастливых цветка, ты на мне женишься! И не отказывайся, все равно будет так, как скажут цветы.

Он остановился, наблюдая, как сосредоточенно рассматривает она цветок за цветком, чуть склонив голову, волосы блестели на солнце, губы шевелились, пальцы быстро скользили по ветке. Ему вдруг захотелось, чтобы цветков было именно три, чтобы он мог обнимать эти плечи, целовать их, слушать этот смех… Но "счастливых" не оказалось, Мария, нахмурившись, бросила ветку в палисадник и быстро зашагала к дому. Андрей догнал ее и взял под руку.

Что, расстроилась? – весело спросил он.

Надо больно. Нет, значит не судьба. И только.

А если еще ветку поискать? Я не забыл, как это делается.

Не стоит, да и Александра Константиновна волнуется, наверное.

Они пришли домой вместе, их посадили за стол рядом, Андрей быстро опьянел от встречи с домом, от еды, от водки, все пытался куда-то идти, его не пускали, потом сдался, дал уложить себя на диван и уснул.

Проснулся, когда солнце уже вовсю властвовало в комнате. Как в детстве, прищурив глаза, он следил за солнечными зайчиками, отражавшимися в зеркале, вдыхал запах цветов, льющийся в открытое окно. На кухне мать стучала кастрюлями, текла вода, на улице мальчишки с криками гонялись друг за другом. Все было как раньше, как тогда, когда он уходил с бритой наголо головой, зажав в руке отцовский рюкзак. Это наполняло таким ощущением счастья и силы, что хотелось одновременно и лежать, наслаждаясь покоем и теплом родного дома, и бежать куда-нибудь по знакомым тропинкам.

В комнату заглянула мать.

Андрюша, ну что ты все лежишь? Завтрак на столе давно. Вставай.

Не хочется, – ответил Андрюша, улыбаясь широкой, во все зубы, улыбкой. Но сразу же встал, натянул штаны и пошел умываться.

Уже за столом, доедая любимую им с детства золотистую пшенную кашу и прихлебывая крепкий, до черноты, чай, спросил:

А что, Мария здесь часто бывает?

Мария? – удивленно переспросила мать, – А чего ей здесь бывать?

Вчера она сказала, что ты просила меня встретить…

Сама напросилась, а мне что – пусть встречает.

Было видно, что разговор о Марии матери не нравился, она громче застучала посудой, Андрей не стал ничего уточнять. Не спросил он и о Катерине.

Первые дни, наслаждаясь домом и родным городом, он много гулял, разыскав старых друзей. Они обошли любимые с детства места, сбегали на рыбалку, прихватив водку и просидели ночь у костра, а утром благополучно проспали весь клев.

На работу устроился быстро. Его квалификация и опыт электромонтажника были для небольшого химического завода подарком, ему даже дали отдохнуть недельку, "прийти в себя", как сказал полный и вечно потный начальник отдела кадров.

Июнь выдался в тот год особенно жарким, в городе уже с утра нечем было дышать, листья на деревьях поникли, асфальт проваливался под острыми женскими каблучками. Все основное время молодое население города проводило на речке.

Андрей с удовольствием плескался в прохладной воде, выскакивая на берег, чтобы отдышаться или покурить, и снова уходя под воду. Плавал он великолепно. Даже сибирские реки подчинялись его силе и умелым взмахам рук, что уж говорить об этой спокойной, прячущейся в кустах речушке.

Вынырнув в очередной раз, он заметил на берегу стройную девичью фигуру в ярком купальнике и узнал Марию. Она стояла у самой воды, подставив солнцу не загоревшее еще тело, закрыв глаза и сладко улыбаясь. Андрей как можно тише подобрался к ней, набрал в ладони воды и хотел уже плеснуть, но Мария открыла глаза и счастливо засмеялась:

Привет! Вот ты где, а я уж думала, опять уехал куда. Глаз не кажешь.

Как-то все занят был. А ты хороша! – не сдержался от восхищенного возгласа.

Да? – лукаво повернулась в сторону красавица. – Спасибо за комплимент. Думала, и не заметишь.

Такую как не заметить. Парни вон все головы посворачивали.

А-а-а, – пренебрежительно махнула рукой, – совсем не свернут. Глупые они все. Парни вообще глупые.

Все? Так ли уж все?

Ну, может, за некоторым исключением.

А я попадаю в число исключений?

Пока не знаю. Поживем, увидим.

Хочу быть исключением! – воскликнул Андрей, подхватил Марию на руки и понес в воду.

Ощущение тяжести красивого женского тела в руках, ее дыхание у покрасневшего уха, грудь, прижатая к самому лицу, сводили с ума. Опустив свою "добычу" в воду, бережно, боясь уронить, причинить боль, показаться неловким он какое-то время так и стоял – не было сил расцепить руки.

Весь день прокупались вместе. Андрей переплывал речку, нырял, показывал все, что умел в борьбе с водной стихией, Мария плавала спокойно, а чаще всего, перевернувшись на спину и раскинув руки, просто лежала на воде.

Когда жара спала, и пришло время возвращаться в город, пошли рядом.

Идти нужно было через лесок, по тропинке. На одной из полянок Мария остановилась, наклонившись к цветам. Андрей достал сигареты и закурил. Потом сел рядом на траву, глядя, как из маленьких цветков создается букет, переплетаясь с длинными красивыми зелеными ветками то ли папоротника, то ли еще чего. На какое-то мгновение Мария оказалась совсем рядом, он обнял ее, прижал, потом подмял под себя…

Когда мать узнала о решении Андрея жениться, то только тяжело вздохнула, ничего не сказав. Андрей бегал, суетился, весь сиял от радости, от новых чувств, от желаний, а она глотала тайком слезы и молчала.

После свадьбы молодые стали жить отдельно, в маленькой однокомнатной квартирке, которую уступила Марии бабушка, перебравшись к матери.

Первые годы семейной жизни были счастливыми. И первый, наполненный страстью и чувствами, и второй, когда главным стало сначала ожидание ребенка, потом его рождение, первые улыбки, первые зубки, первые слова, и третий… Вот как раз в конце третьего со дня их свадьбы года и были произнесены слова: "Это от тебя у Катьки ребенок?".

Ох, Андрюша, это я во всем виновата. Только я, – заплакала Катерина, достав из кармашка маленький платочек и приложив его к глазам.

При чем тут ты? – недоуменно спросил Андрей. – Мы что, любовники? Мы прятались, обманывали, изменяли? Не было же ничего. В чем же тогда твоя или моя вина?

Не знаю. Уехать мне надо было, уехать, – Катерина готова была зарыдать в голос, но вовремя остановилась, приложив руку к животу. – Он толкается. Смешной такой.

Почему он? А если дочка?

Ребеночек, значит – он, – улыбнулась сквозь слезы будущая мама.

А то, что ты должна была уехать, глупости. Здесь твой дом, могилы родителей. С какой стати? Нет, уезжать никому никуда не надо.

Но ведь так тоже не дело.

Обойдется все, обойдется, – успокаивал Андрей, пытаясь больше уговорить себя, но не веря ни во что.

Он встал, подхватил на руки Костика, зажавшего в руке пучок травы, и пошел к дому.

5.

Я проснулся, когда солнце уже во всю било в окна. День выдался ясным, небо очистилось от туч, но снег уже не таял.

Подняв голову, я увидел, что вчерашняя больная сидит за столиком на своей полке, прихлебывая горячий чай из стакана.

Как себя чувствуете?

Ой, сынок, спасибо тебе. Умерла бы, наверное, стыд-то какой, на горшке умирать.

И никакой не стыд, – проворчала, однако вполне миролюбиво и даже успокаивающе, бабушка. – Что за стыд? Болезнь не может быть стыдной. Мало ли что в дороге бывает. Ты не тушуйся, не переживай. Хорошо все, и ладно. Приедешь, дело свое сделаешь, а там уж как хочешь.

Да, дело… – печально заговорила женщина и полезла в карман за платком.

Ты вот что, – строго заговорила старушка, – слезы спрячь подальше. Для них будет время. А сейчас, пей вон чай, да сиди себе. Смотри, станет плохо, снимут с поезда, лучше, что ли будет?

Ой, не дай бог, не дай бог – она вздохнула, но немного успокоилась. – Мой Мишуня такой был хороший, веселый, песни любил петь. Не услышу теперь его песен…

Как не услышишь? Услышишь. Человек ты не молодой, под этим солнцем ходить осталось недолго, а там встретитесь, и услышишь.

Я спрыгнул с полки, достал полотенце с мылом и пошел умываться.

Приведя себя в порядок, вышел в тамбур. Несмотря на то, что проснулся поздно, выспавшимся себя не чувствовал. Еще бы! Таких фантасмагорических поездок, с ранениями, больными, кучей всяких поддающихся и не поддающихся логике событий, у меня никогда не было.. Как станет ясно впоследствии, мои предположения, что и дальше все будет не менее странно, оправдались вполне.

Ехать оставалось не более двух часов. Я вернулся в вагон, сходил за чаем, достал бутерброды.

А ты садись к нам, сынок, – пригласила бабушка, – места тут хватит, да и поешь вот, курочка у меня есть, зарубила специально перед поездкой. Мне много надо? Кусочек пожевала, и все. Да и нечем больно много жевать. Были зубы, все кончились.

Я пересел. Чемодан все стоял, прижатый к полке, и мешал нормально поставить ноги. Поднимать его было и поздно, и бесполезно, уходить на свое место – неудобно, я так и уселся, вывернувшись в сторону.

Мы завтракали, слушая бабушкины рассказы о своей жизни, о внуках, живущих сейчас в Ленинграде, о дочери, часто и подолгу болеющей, о ее муже, хорошем, в общем-то, мужике, но пьющем. Она говорила не столько нам, сколько чтобы просто говорить, ее рассказ был подобен стуку колес, такой же ровный, такой же успокаивающий, и такой же вполне подходящий к проплывающим за окнами картинам: к черным деревьям с лежащими шапками свежего снега, к маленьким домикам с редкими и зачастую полусломанными заборчиками, к редким машинам, все больше ржавым Запорожцам да Москвичам не первой свежести, даже к собакам, равнодушно провожающим поезд, лениво повернув морды. Кое-где из труб поднимался дым, там топили печи, чтобы согреться или приготовить еду.

Наверное, истории, подобные той, что мы слушали, могли рассказать в любом из этих домов. Я впервые подумал, что вот эти дома, эта жизнь, эти события, наш поезд, летящий все вперед и вперед, и есть та самая жизнь, которая никогда не кончается, и почти никогда не меняется. Ее события только кажутся великими, глобальными и уникальными, а на самом деле, в других семьях, с другими людьми через какое-то время опять произойдет то же самое, а потом еще и еще, и так будет всегда.

Я вспомнил о Воланде, летящем над Москвой, о его разговорах с Христом, о словах, что в жизни так мало нового, и понял, о чем он говорил. Все когда-то с кем-то происходило. А значит, и в моей истории не было ничего необычного.

За окнами замелькали пригороды Ленинграда, пассажиры засуетились, собирая вещи, поднялись и мы. Пока женщины перекладывали свой багаж, подошел проводник. Посмотрев подозрительно на вчерашнюю больную, он кивнул мне головой, чтобы я отошел в сторону и уже почти в тамбуре заговорил.

– Послушай, ты не торопись выходить, а? Мало ли что… Все-таки и свидетель, и участник. И потом, чемодан этот. Подожди пару минут. Куда тебе спешить?

Спешить мне, действительно, было некуда, и я согласно кивнул головой. Проводник облегченно вздохнул.

– Ты знаешь, в дороге всякое бывает, но чтобы так, все сразу… Ну, так ты подождешь?

Я еще раз кивнул и пошел к своему месту.

Мне, собственно, собирать было нечего: сумка всегда под рукой. Я открыл книгу. Почему-то, не знаю сам, Мастер помогал мне в эти дни обрести равновесие. Наверное, для меня, как и для него, стройный и понятный мир, рухнувший в одночасье, не мог предложить никаких других рецептов спокойствия.

Глава 2.

1.

Вагон остановился. За окнами видны были замерзшие люди да серое небо. Солнце, обрадо-вавшее утром, давно спряталось. Часы показывали около полудня, но казалось, что уже вечер, так стало  сумрачно и скучно. Я не торопился выходить, не пристраивался в растянувшуюся по вагону очередь из пассажиров, чемоданов, пакетов, узлов и свертков. Не вставали и мои соседки. Бабушка все укладывала потрепанную сумку, безостановочно перекладывая в ней что-то с места на место, а ехавшая на похороны женщина, давно уже одетая, просто сидела, опустив руки на колени.

Я рассматривал  людей за окном, просто так, без всякой цели, скользя глазами от одного лица к другому. Может быть, мне казалось, что ленинградцы будут другими, не такими, как мы, как мо-сквичи или рязанцы.

Конечно, ничего особенного увидеть я не мог. Из всех, находившихся на перроне, только одна пожилая женщина, почти старуха, особенно привлекала внимание.

Она стояла чуть поодаль, внимательно рассматривая окна нашего вагона. Ее теплое светлое пальто, когда-то, наверное, было очень модным, с большим воротником, сходившимся шалью почти к поясу, с широкими манжетами и большими карманами. Толстая ткань еще сохраняла строгость прямых линий, но потертость ясно говорила о немалом возрасте. На голове у старушки красовалась не по сезону легкая шляпка, правда, подвязанная толстым теплым шарфом, глаза скрывались за массивными очками с толстыми линзами, руки в черных перчатках опирались на трость. Да, это была именно трость, самая настоящая, темного дерева, с какими-то вьющимися лианами у самой ручки. Ручка, большая, спокойно выдерживающая обе ладони и не скрывающая-ся под ними, представляла собой, видимо, голову какого-то чудища, но что именно, разглядеть было трудно. Старушка не суетилась, не бегала вдоль состава (да я и не представлял себе, как это она вдруг побежит), но рассматривала вагон и его пассажиров внимательно и строго.

На какое-то время старушку заслонили пассажиры, выходящие из вагона и обнимавшиеся с встречавшими их детьми, женщины с цветами, сосредоточенные мужики. Потом всех перекрыла группа военных – четверо солдат в шинелях и офицер, туго затянутый в ремни. Увидев их, наша соседка громко охнула, губы ее затряслись, голова повалилась на бок. Бабушка оставила свою сумку, подхватила падающую женщину, и снова заговорила своим тихим, успокаивающим голо-сом. Но, видимо, та сумела взять себя в руки и стала тяжело подниматься. И в это время, растолкав солдат, в вагон, стуча тростью, вошла замеченная мной еще на перроне старушка.

Уже в тамбуре, она стала что-то выяснять у проводника, сердито стуча тростью. Видимо, недо-вольная ответом, старушка двинулась по вагону, расталкивая локтями идущих ей навстречу пас-сажиров.

– Я знаю, что он должен был приехать этим поездом. Он сел в ваш вагон. Что вы мне говорите? Я получила телеграмму! – голос старушки был неожиданно звонким, с истерическими нотками, она говорила не останавливаясь и ни к кому конкретно не обращаясь.  – И не надо мне ничего объ-яснять! Я все знаю! Мне сказали, что он в этом поезде, в этом вагоне!

Старушка подошла к нам и остановилась, внимательно глядя мне в лицо. Я недоуменно хлопал глазами, не зная, что нужно сказать и надо ли вообще что-либо говорить. А старушка вдруг села рядом со мной, оперлась руками на трость, и, закивав головой, достала из кармана смятую теле-грамму.

– Вот, видите, здесь написано,  что Кирилл едет поездом номер 17 в восьмом вагоне на трина-дцатом месте. Почему мне говорят, что такого здесь нет?

Речь шла о бородатом. Именно он занимал тринадцатое место. Я попытался объяснить, что пас-сажир, о котором спрашивала старушка, был ссажен с поезда в Ярославле, что он ранил милицио-нера, что искать его следует через милицию, но она меня не слушала. Продолжая тыкать в грудь кулаком с зажатой телеграммой, старуха вертела головой, все еще надеясь найти своего Кирилла.

В вагон вошел офицер, сопровождаемый толстым гражданином в мятом плаще и мокрой шляпе на голове. Толстяк сразу направился к нашей больной, обхватил ее за плечи своими короткими ру-ками и запричитал, по-бабьи вздыхая и всхлипывая.

– Мама, мама, они привезли Мишу вчера, и даже гроба открыть не разрешают. Говорят, не по-ложено, да не велено. А как может быть не положено на мальчика нашего посмотреть? И говорят, что хоронить срочно надо, что сегодня надо схоронить. Мы только тебя и ждали. Только тебя.

– Ксения Львовна? – вежливо спросил военный, приложив ладонь к фуражке. – Капитан Сквор-цов. Мы занимаемся похоронами вашего внука. Пожалуйста, скажите, какие вещи ваши и что вы-носить? Ребята помогут. – Капитан кивнул в сторону двух солдат, стоявших рядом.

Ксения Львовна неопределенно махнула рукой в сторону тюков и сумок и, прижавшись всем телом к толстяку, тяжело встала.

Капитан подал знак солдатам, те подхватили вещи, в том числе и чемодан с книгами, и напра-вились к выходу. Я не успел ничего сказать, отвлеченный агрессивно напиравшей старухой.

Вагон опустел. Даже знакомая бабуля, повздыхав и поохав, вышла, прихватив сумку и необъят-ного размера баул, вынутый капитаном на свет из-под сиденья. Остались только мы со старухой.

– Вы видите, что никого нет? Где же мог спрятаться ваш Кирилл?  – Я решительно поднялся, но старуха подняла свою трость и, нацелив прямо в грудь, злобно прошипела:

– Ты знаешь, где Кирилл. Знаешь. И ты мне все скажешь. А до этого никуда не пойдешь!

– Но почему я? Спросите у проводника. Он, в конце концов, отвечает за пассажиров.

– Твой проводник из этих. Он ничего не скажет.

– Из каких «этих»?

У меня похолодело в груди. Не хватало еще связаться с сумасшедшей. А старуха, снова опустив трость и, опершись на нее,  продолжала злобно смотреть мне прямо в глаза.

Не знаю, как долго это могло бы продолжаться, но в вагон, запыхавшись, вбежал солдатик и, увидев меня испуганными глазами, радостно закричал:

– Он у нас, у нас! Вы уж извините, не знаю, как получилось. Брали вещи и его прихватили. А тяжелый какой, страсть.

Я понял, что речь шла о чемодане с книгами и, повернувшись к старухе, сказал:

– Вот, вещи его нашлись. Берите и уносите. Не знаю, правда, как вы их понесете, легкий больно чемоданчик.

– Ой, да вы не волнуйтесь. Капитан сказал, что довезем. Вы пойдемте поскорее, там машина у нас. Вернее, автобус. Из части дали, похоронами заниматься. А капитан сказал, что пока там что да как, он и вас довезет. Поехали.

Я был, с одной стороны, рад случаю избавиться от старухи и воспользоваться автобусом, с дру-гой,  перспектива участия в похоронных делах привлекала мало.

Старуха же, услышав о вещах, вся преобразилась. Злобные глаза стали добрыми, руки уже не так яростно сжимали голову чудовища, она поправила шляпку под шарфом на голове, медленно поднялась и, не отводя от меня взгляда, приказала:

– Ты поедешь со мной. Все равно я от тебя все узнаю. Поехали, – и, гордо выпрямившись, по-шла к выходу.

– Ну и бабуля! – восхищенно свистнул солдат. – Твоя родственница?

– Первый раз вижу. Ну, ладно, пошли.

Мы вышли из вагона, я попрощался с проводником, сказав, что с чемоданом все утряслось и пусть он не волнуется, и пошел вслед за старухой и солдатом.

2.

Зачем я, собственно, с ними пошел? Мне трудно это объяснить. В чужом, незнакомом городе, в похоронном автобусе, с совершенно ненужным мне чемоданом и странной старухой я ехал по хо-лодному и сумрачному Ленинграду.

О том, что это были за похороны, солдатик (а его звали Женя, или, как он представился, Евге-ний), рассказал сразу же.

Михаил, парень, которого хоронили, служил в Афгане. Вернее, служил он совсем в другом мес-те, а в Афган был отправлен вместе с частью, выполнять, как тогда говорили, «интернациональ-ный долг». Ему едва исполнилось девятнадцать. Служить оставалось еще год, и вот… Погиб от пули какого-то душмана, как шепотом рассказал Евгений. Официальная же версия смерти была странной и непонятной – то ли от болезни умер, то ли еще что.

Гроб с телом стоял у Михаила дома, на Васильевском острове, и пора было уже ехать на клад-бище, но капитан понимал, что торопить родных и бесполезно, и бессмысленно. Он объяснил от-цу, что приедет к четырем часам, и это будет последний срок, так как вечером он должен доло-жить о похоронах, и дальше откладывать никак нельзя. Толстяк, а именно он был отцом Михаила, кивал головой, соглашаясь со всем, и гладил руками плечи матери, никак не реагировавшей на происходящее.

Одна только старуха с массивной тростью не участвовала ни в общей беседе, ни в общем скорбно-сочувственном настроении. Она сидела, не отводя глаз от чемодана, и крепко держала меня за руку. Я попал в ее капкан сразу же, как только сел в автобус, и, как ни пытался, освободиться не мог.

За окнами проплывали дворцы с облезшей от времени штукатуркой, вывески магазинов, флаги с черными лентами на домах, портреты усопшего генсека. Мы проезжали по каким-то мостам, и тогда в окна были видны маленькие речки с холодной и грязной водой да катерки, медленно плы-вущие вдоль берегов.

Автобус выехал на большой мост через Неву. Мрачная река, перекатывающая волны вдоль гра-нитных берегов, была пустынна, ее чернота подчеркивала траурное настроение. Казалось, что го-род погружен во вселенскую беспросветность.

Интересно, подумал я, а когда мать приехала сюда, было тоже так мрачно? Или просто сейчас ситуация такая? И как она здесь жила, в этом камне, в этой воде, в этих нереальных пейзажах за окнами? И еще, зачем она сюда приехала? А как бы мы жили, если бы она осталась с нами? На-верное, хорошо. И отец не болел бы, и я ехал бы сейчас не с какими-то непонятными заданиями, а туристом, глазеющим бесцельно по сторонам. Хотя, зачем мне нужен был бы Питер в ноябре?

Нет, город определенно не производил должного впечатления. Да еще старуха…

– Простите, – я обратился к своему конвоиру, повернув голову и стараясь быть как можно веж-ливее, – я из автобуса никуда убежать не смогу, а руку больно. Может, отпустите?

Старуха смотрела настороженно, но ничего не говорила.

– Ну, так отпустите?

Она молчала.

Продолжать бессмысленный разговор в чужом автобусе желания не было, я решил подождать до остановки.

– А вас где высадить? – коснулся рукой старухиного плеча капитан.

Старуха повернулась в его сторону, еще крепче сжав мою руку, и неожиданно громко крикну-ла:

– Я никуда отсюда не уйду! Никуда!

– Как? – недоуменно спросил офицер, явно ничего не понимая в происходящем. – Мы довезем вас до дома. Только скажите, куда ехать? – Он вопросительно посмотрел на меня, но я лишь пожал плечами в ответ.  – Ну?

– Где я живу, вас не касается, а Кирилла мне найдите.

– Товарищ капитан, – заговорил я, – подождите. Давайте доедем до дома Ксении Львовны, а по-том я все расскажу.

– Да мы приехали, – растерянно сказал капитан и, действительно, автобус остановился около большого серого дома, с маленькими балконами и несчетным количеством окон, выходящих на широкую, грязную улицу.

– Мама, мы приехали – словно проснувшись тихо сказал толстяк.

Ксения Львовна открыла глаза, поправила платок на голове, подала сыну руку.

– Ты помоги мне выйти. Я – ничего, ничего. Я все вытерплю. Ты не волнуйся за меня, Саша. А ребята зайдут? Пусть все зайдут.

Толстяк вопросительно посмотрел на капитана, не решаясь вставать.

– Ксения Львовна, – обратился к несчастной женщине капитан, – мы сейчас все приедем. Вы пока побудьте с внуком.

– Да, конечно, с Мишей побыть. Сынок, – она положила свою влажную, то ли от слез, то ли от дождя руку мне на плечо, – а ты приходи тоже. Приходи, а? – и продолжила, повернувшись к тол-стяку, – Саша, ведь он меня спас. Если  бы не этот юноша, я умерла бы в поезде. Ты попроси его к нам придти. Попроси обязательно.

– Да-да, – суетливо задвигался толстяк, вскакивая и поправляя помятое пальто, – вы приходите, непременно приходите. Мы будем ждать.

Я кивнул головой. Солдаты подхватили тюки и сумки, капитан, поддерживая Ксению Львовну под локти, помог ей выйти, и все направились к дому. В автобусе остались только водитель, да мы. Старуха все так же молча смотрела себе под ноги. Я достал сигарету.

– Не кури в салоне, – тихо попросил шофер. – Выйди.

– Не могу, не пускают.

Неожиданно старуха отпустила мою руку и еще ниже опустила голову. Обрадовавшись свобо-де, я выскочил на улицу.

Конечно, никакого желания участвовать в похоронах я не испытывал, но что было делать? Да и потом, таскаться со старухой хотелось еще меньше. Словом, докуривая сигарету, я решил, что пусть будет, как будет.

Вскоре появился капитан с солдатами. Судя по их хмурым лицам и дрожащим рукам, встреча в доме оказалась не из легких. Да и какой она, интересно, могла еще быть?

– Тяжело? – обратился я к капитану.

– Ну их всех… – выругался военный, имея в виду то ли тех, кто приказал ему заниматься похо-ронами, то ли тех, кто направил молодого парнишку к душманам, то ли всех вместе.

Мы молча выкурили по сигарете.

– Тебе вообще-то куда надо? – спросил капитан, прежде чем сесть в автобус.

– А кто его знает, – пожал я плечами. – Есть один адрес, но не думаю, что мне там будут рады. Скорее всего, или на вокзал, или попробую в гостиницу. Разберусь как-нибудь.

– Разберешься, – хмыкнул капитан. – А это что за сокровище? – Он кивнул в сторону автобуса со старухой.

Я в двух словах рассказал о происшедшем в поезде.

– Значит, ты вроде как под арестом. Понятно. И что теперь делать?

Я промолчал.

– Ну, вот что. Могу предложить одну-две ночи перекантоваться у меня. Жена к родным уехала, диван свободен. Поедешь? Но только придется здесь, – он показал в сторону дома, – до конца все вынести. Но тебя вроде как просили быть.

Я согласно кивнул головой.

В самом деле, предложение капитана решало кое-какие проблемы. Я мало надеялся на передан-ный Игорем адрес, вернее на то, что там мне удастся спокойно прожить три дня. Если честно, ме-ня больше устроило бы просто придти, сказать, что надо, и уйти. Но для этого надо иметь другое место для ночлега. Так что диван капитана оказался как раз ко времени. Что же касалось похо-рон… Не маленький, переживу, да и помочь смогу. Словом, я остался.

3.

Старуха больше не делала попыток меня арестовать. Она объяснила, что живет недалеко от Невского, на одной из маленьких улочек, и далее всю дорогу просидела молча.

Мы снова ехали через Неву, я еще раз поразился мрачности реки и самого города. Его парадные набережные, так ярко описанные в русской литературе, казались тяжелыми и бессмысленно пом-пезными. Я чувствовал себя маленьким, ничтожным человечком, которого того гляди раздавят эти  дворцы, с их львами, сфинксами и Аполлонами. Хотелось куда-нибудь убежать, спрятаться, за-рыться с  головой в мягкую траву, чтобы осталось только небо и солнце.

Ощущение искусственности  громадных  питерских дворцов преследовало потом всякий раз, когда я приезжал в северную столицу. Даже став совсем взрослым, я так и не полюбил Петербур-га, как не любил и Ленинград. Мне было неуютно в его граните, меня пугали его мосты и реки, низкое, всегда темное небо, облезлые фасады домов, сумрачные дворы, почему-то всегда завален-ные мусором и пахнущие кошками и тараканами. Казалось, что всюду ходят здесь Раскольниковы с топорами или революционеры с гранатами и пистолетами.

Моя жена, прожившая в Питере несколько лет еще ребенком, долго пыталась объяснить, что это волшебный город, что его нельзя не любить, что он соткан из музыки и стихов, что он… Но я видел только серое небо да грязные дома.

Около одного из таких домов автобус остановился. Старуха какое-то время сидела, потом, еще раз враждебно глянув на меня, поднялась и пошла к выходу.

– А ваши книги? – крикнул я вслед.

Старуха ничего не ответила, даже не повернула головы.

Тяжело вздохнув, я взял чемодан, и, сказав капитану, что сей минуту вернусь, поплелся следом.

Чемодан оказался не просто тяжелым, он был неприподъемным. Я волок его чуть не по асфаль-ту, то и дело меняя руки и недоумевая, как бородатый вообще мог закинуть этот «рындеван» на третью полку в вагоне и как я не убился, когда стаскивал его вниз.

Мы вошли в крохотный дворик, без единой травинки, пропитанный запахами переполненного мусорного контейнера, и направились к открытой двери темного подъезда. Однако войти не успе-ли. Из двери в накинутом на плечи пальто и каких-то стоптанных, чуть ли не домашних, тапочках выбежала похожая на рыночную торговку дородная тетка и закричала, увидев нас, громким, хрип-лым голосом:

– Мама, ну как же так можно? Я бегаю кругом, ищу, все больницы обзвонила! Ты когда-нибудь будешь говорить куда уходишь?!

Вполне возможно, что она кричала бы еще долго, но старуха, отстранив дочь рукой, молча во-шла в подъезд. Кричавшая замолчала и только сейчас обратила на меня внимание.

– А вы кто?

– Да никто, вот помог чемодан донести.

– Это ее чемодан?

– Наверное. Она встречала какого-то Кирилла, а его ссадили еще в Ярославле. Вот вещи…

– Господи, – тяжело вздохнула женщина и, обреченно махнув рукой, добавила – Ладно, несите.

Делать нечего, я снова поднял порядком надоевший багаж и поплелся в подъезд.

Квартира, в которую вошла старуха, находилась на втором этаже. Весь взмокший от тяжести, я втащил чемодан в коридор и уже собрался выйти, но хозяйка, закрывшая дверь, строго приказала:

– Туда, в комнату. Я что ли потащу?

Я хотел уточнить, почему, собственно, эта обязанность легла на меня, но не стал, справедливо полагая, что если не спорить, быстрее все закончится.

Старуха открыла дверь в комнату и молча встала у окна. Я вошел.

Комната эта требует отдельного описания и, хотя пробыл я в ней считанные минуты, запомнил надолго.

Окно с грязными стеклами, посеревшей от пыли шторой во всю ширину и искусственными цве-тами, приклеенными изолентой к форточке, занимало чуть не всю стену, от пола до потолка. Пря-мо у окна, в центре, стоял стол, весь заваленный какими-то бумагами и книгами. Прямо на них красовались полная окурков пепельница и стакан, то ли с чаем, то ли с темным вином. Около сто-ла не было никаких стульев, единственное промятое кресло находилось в углу, между окном и старым шкафом, полным книг и далеко не первой молодости посудой.

Над шкафом висел громадный, до самого потолка, портрет генералиссимуса, в военном кителе, со строгим, продирающим до пяток взглядом. Под портретом, на шкафу, пылилась небольшая ваза с цветами и лежали какие-то книги.

Напротив, к другой стене прижалась небольшая металлическая кровать, заправленная строго по-военному толстым шерстяным одеялом. Наверное, кровать эта была с панцирной сеткой и ша-риками на спинках. Небольшой шкафчик для одежды ютился у самой двери.

Мне показалось, что время пошло вспять и я оказался как минимум  году в пятьдесят втором.

– Оставь чемодан здесь и садись, – распорядилась старуха.

– Там ждет автобус, – робко напомнил я.

– Ничего, подождут. А не дождутся, тоже не беда. Нечего тебе туда ездить.

Старуха закрыла дверь и, нагнувшись к самому моему уху, зашептала:

– Ты думаешь, я сумасшедшая? Думаешь, дура совсем? Ан нет. Я специально так делаю. Спе-циально. Я знаю, когда приходят с арестом и видят портрет Сталина на стене и его книги на пол-ках, не забирают. Это точно. Не забирают. Когда меня в тридцать третьем арестовывали, у меня не было портрета, а у Кирилла был. Его не взяли, а меня – увели. А вот в сорок  девятом, когда я портрет повесила, уже не взяли. А Кирилла взяли. Так что, я знаю, что делаю. Знаю. И ты так де-лай. Нельзя в этой стране никому верить. Нельзя.

Она проговорила последние слова совсем тихо, чуть слышно, потом отшатнулась от меня, вы-прямилась, как была, в своем светлом пальто и смешной шляпке, и удалилась к окну. Меня зазно-било, как будто я оказался на морозе, зуб на зуб не попадал. Я вскочил и опрометью выскочил из комнаты.

– Что так долго? –  спросил капитан, когда я влетел в автобус и рухнул на сиденье.

– Так, живут высоко.

Я не стал ничего рассказывать, отвернулся к окну и уставился в вывеску магазина, расположен-ного напротив. Капитан пожал плечами, водитель закрыл двери и автобус поехал.

Квартала через два мы остановились. Капитан объяснил, что неплохо бы перекусить, так как до поминок еще далеко, а солдаты есть хотят, да он и сам проголодался. Я, конечно, возражать не стал, и мы направились в столовую.

Там, сидя за столом и пережевывая безвкусные макароны с котлетой, я все никак не мог отде-латься от ощущения, что старуха все еще здесь, рядом. Вот она, стоит сейчас на улице, со своим вечным страхом и смешной защитой от него в виде портрета давно почившего вождя. Была ли она ненормальной? Не знаю. Но что нормальной не была, это точно.

Ели мы недолго, потом, не торопясь, постояли на улице, покурили, и, вздохнув, пошли к авто-бусу. Как видно, капитан оттягивал насколько возможно необходимость ехать к дому на Василь-евском острове. Если честно, я тоже никак туда не хотел. Но отказываться было и поздно, и не-удобно. Так мы и ехали, молча и медленно.

4.

О том, как прошли похороны, я ничего рассказывать не буду. Зачем? Похороны всегда похоро-ны. А уж когда в могилу опускают молодого парня, непонятно где и за что убитого…

Пока ехали обратно, капитан все поскрипывал зубами и кашлял.

На поминках пили водку, слушали рассказы о том, каким был Миша в детстве, как учился, как играл, как бегал по улицам и любил футбол.  С фотографии в черной рамке на нас смотрел моло-дой, улыбающийся жизнерадостный парень, еще не знавший ни армейских щей, ни казарменного быта. Было странно представить, что это именно его мы сегодня опускали в могилу и бросали на него землю, со стуком ударявшуюся о запаянный ящик.

Капитан давно уже позвонил в часть, доложил о выполнении приказа, отправил автобус с сол-датами, но мы все никак не могли встать и, раскланявшись, выйти за дверь.

Ксения Львовна сидела рядом со мной, гладила мне руку и молчала. Потом, наконец, она вздохнула, подняла голову и обратилась к сыну:

– Саша, проводи ребят. Что им тут сидеть с нами? Устали, наверное. Иди. Я посижу одна. Иди-иди, – добавила она, в ответ на нерешительный протест Александра Михайловича и даже встала, собрав пустые стаканы и пару тарелок, чтобы отнести их на кухню.

– Нет-нет, мама, ты ничего не убирай. Не надо. Мы с Зиночкой все сделаем сами. Ты ляг, поле-жи. А я быстро приду, быстро.

Александр Михайлович засуетился, засобирался, видимо, радуясь возможности и поводу выйти из дома. Та, кого он назвал Зиночка, его жена и мать похороненного Михаила, не проронившая за весь день ни слова, ничего  не сказала и сейчас. Она сидела за столом, черная и прямая, ни на кого не глядя и ни к кому не обращаясь.

– Вот так и молчит, уже неделю. Ни слова, ни слезинки, как камень. Господи, не переживет она этого, не переживет, – тяжело вздыхал, спускаясь с нами по лестнице, глава семейства.

Мы молчали. Да от нас никто ничего и не ждал. Вышли, покурили, стоя у подъезда, и, про-стившись, ушли.

До квартиры капитана Скворцова добрались уже совсем ночью. Хорошо, что еще работало мет-ро и с Васильевского острова на Литейный нам не надо было добираться автобусом. Впрочем, может это и не очень далеко, кто их  знает. Мне дорога показалась долгой.

Квартирка оказалась обычной однокомнатной клетушкой. Скворцов с женой снимали ее у ка-ких-то хозяев. Ему это не очень нравилось, до Пушкина, где базировалась часть, добираться неудобно, но жена нашла работу неподалеку, и пришлось, скрепя сердце,  согласиться. По дороге Леонид много рассказывал о части, о людях, о солдатах, вспоминал какие-то истории, иногда даже веселые. Водка сделала свое дело, и бессмысленность  похорон  девятнадцатилетнего мальчишки как-то сгладилась.

Я все больше молчал. Не хотелось рассказывать о себе, об отце, о матери.

Дома, наконец, разувшись, мы уселись на табуретках на кухне и поставили чайник. Собственно, ни есть, ни пить не хотелось, но вроде бы так положено – завершить день чашкой крепкого чая.

Уже совсем заполночь,  лежа после душа на мягком диване, я решил задать капитану вопрос, который мучил меня весь день:

– Леонид, смерть Михаила, это больше случайность, или неизбежность? В смысле, чего  в Аф-гане больше – смертей, или побед?

– Какие, к черту, победы? Душманы злые, как черти, и хитрые. Он тебе днем друг, чай с тобой пьет, а ночью тебя же и прирежет. Особенно по первости жутко было – непривычные все, не обу-ченные. Сколько ребят полегло по глупости!

– А Михаил, тоже по глупости?

– Я не знаю. Но вполне может быть. А может, в бою. Только и бой там странный: тебя душман видит, а ты его – нет. И потом, они дома, а мы – черт те где! Так что никаких побед там быть не может. А ребят жалко. – Леонид замолчал и больше не проронил ни слова.

Да я и не спрашивал ни о чем. Лежал с открытыми глазами и думал, что через год и мне пред-стоит надеть военную форму.  И меня могут послать с «интернациональным долгом» куда-нибудь в горы. Зачем? И что, собственно, дает право находящимся у власти распоряжаться людьми? Уби-вать? Посылать на смерть?

Отец рассказывал мне об армии с гордостью. Но его никуда не посылали с оружием. Просидел тихо-мирно где-то под Читой, чистил автомат, шагал строевым да копал картошку. Я хотел спро-сить капитана – как это, посылать солдат на смерть, но он уже спал.

Почему-то я был уверен, что сегодняшние встречи, и со старухой, живущей под портретом Ста-лина и смертельно его боящейся, и с Михаилом, лежащим в могиле, не были случайными.  Вернее, не так. Эти встречи тоже связаны с моими родителями. Но только как, каким образом?

… Утром Леонид растормошил меня рано, показал ключи, сказал о еде в холодильнике и чайни-ке на плите, я протопал за ним к двери, закрыл замок и снова повалился на диван. Было еще со-всем темно, холодно, и вставать не хотелось никак. Я уснул мгновенно, даже не повернувшись ни разу и, наверное, так же мгновенно проснулся. Оказалось, что после ухода капитана прошло не более получаса, окна все так же были затянуты чернотой, свистит ветер, спать бы да спать, а я ле-жал с открытыми глазами.

5.

Сейчас, лежа на диване в квартире приютившего меня капитана Скворцова, я не понимал, что, собственно, делаю здесь, когда отец лежит в больнице.

Создавалось впечатление, что меня и послали сюда только для того, чтобы успокоить отца! Или чтобы не пустить его? Ага! Это что-то близкое к истине. Очень близкое. Но я же приеду и должен буду что-то рассказать! А что? И как отреагирует отец, узнав, что я так и не понял, зачем ездил, и, следовательно, ничего не сделал?

В самом деле. Отец, видимо, срочно хотел попасть в Питер. Так срочно, что решил ехать, ниче-го мне не сказав. Но не поехал. Кто-то или что-то этому очень хорошо поспособствовал. Поехал я. Зачем?

Так, стоп. Начну с начала.

В Питере я со вчерашнего дня. Значит, следуя логике Игоря, сходить по нужному адресу дол-жен был вчера. Или позвонить. Я не пошел. Интересно, это важно или нет? И как там отец?

Я посмотрел на часы. Что-то около восьми. Гарика еще можно застать дома. Быстро вскочив, подошел к телефону, на какое-то мгновение засомневался, правильно ли без спроса звонить по междугородке, но потом подумал, что не беда, оставлю денег, и набрал номер.

Гарик снял трубку почти сразу.

– Привет! Как дела?

– У нас нормально. Ты в Питере? Как добрался?

– С приключениями. Слушай, к тебе просьба – сходи к отцу, скажи, что я просил навестить, уз-нать что да как и спроси, не заходил ли Игорь, мол, тебе с ним надо встретиться и послушай, что и, главное, как он ответит.

– Ладно. А ты когда позвонишь?

– Как скажешь.

– Давай часов в двенадцать. Я успею сбегать и вернуться.

– А ты не работаешь?

– Так сегодня воскресенье!

Воскресенье! Да, правильно. Все дни перепутались.

Попрощавшись с Гариком, вскипятил чайник, нашел булку и маслов холодильнике, позавтра-кал. Было около половины девятого, когда я вышел из дома.

День был ясный и тихий. Я решил пройтись пешком, оглядеться, посмотреть на город. В какую сторону шагать мне было, в общем-то, все равно. До двенадцати еще достаточно долго, а идти по нужному адресу до разговора с Гариком я не собирался. Не знаю, что я ждал от этого разговора, какой информации, но казалось, что  Гарик должен был сообщить что-то важное.

Так и топал, не очень обращая внимание на прохожих, но более или менее внимательно рас-сматривая дома. Пару раз заглянул в магазины и удивился, что в них не было привычного запусте-ния. На прилавках лежала колбаса, не томились очереди около мясных и молочных отделов. Сло-вом, все не так, как дома. Я не особенно этому удивился. Лучше нас живут? Ну и пусть. Мне-то что? Ездить сюда за продуктами бессмысленно, да и с собой везти что-либо я не собирался. Так, может быть, немного кофе.

Совершенно неожиданно, свернув на какую-то маленькую улицу, я мельком глянул на ее на-звание, оно показалось знакомым. Да, правильно. Именно эта улица указывалась в адресе, кото-рый мать прислала в своем первом и единственном письме. Улица Комиссара Волкова, дом 10, квартира 25. Маленькая, зажатая большими каменными домами улочка. Наверное, летом, в жару, здесь необыкновенно душно и пыльно. Ни деревца, ни кустика.

Я остановился около магазина, достал сигарету. Ну, и что? Дом 10. Вот он, через дорогу. Ста-рый, облезлый дом с большими пыльными окнами. Почему она здесь жила? Интересно, а куда вы-ходят окна этой самой двадцать пятой квартиры? На улицу, во двор? Впрочем, скорее всего квар-тира была коммунальной, и мать занимала какую-нибудь крохотную комнатку. Какую? И кто там сейчас живет? Зайти и узнать? Но сколько лет прошло! А, может быть, кто-нибудь ее помнит? И, в конце концов, что мне сделается, если и никто не помнит? Извинюсь, повернусь и уйду. Только и всего. Выкинув так и не прикуренную сигарету, я решительно пошагал к дому.

Квартира номер 25 находилась на третьем этаже. Большая деревянная дверь исцарапана ножом, замок давно требует ремонта, стены с надписями – «Ваня+Маня…», запах кошачьей мочи. Обыч-ный, довольно грязный подъезд. В окно на лестничной площадке вместо стекла вставлен кусок фанеры, полутьма.

На стене у двери штук пять кнопок. Кому звонить? Решил нажать на первую попавшуюся. По-тренькал звонок. За дверью послышались быстрые шаги и на пороге показалась девчушка лет се-ми, с растрепанными волосами, в белой кофте и спортивных штанах.

– Вам кого?

– Извините, здесь когда-то жила Лопина Мария Анатольевна…

– Я не знаю, это к бабушке. – Девчушка повернулась и побежала в дальнюю, в конце коридора, комнату. – Ба! Там кого-то спрашивают! Я не знаю.

В коридор вышла не очень старая полная женщина в темном халате. Она спокойно смотрела на меня, явно ожидая вопроса.

– Извините, – снова начал я, – я сын Лопиной Марии Анатольевны. Она жила здесь лет пять на-зад…

– Мария… Господи, Маша, конечно. Проходите, молодой человек, проходите. Маша. Жила, здесь и жила. А вы, значит, – она на секунду задумалась, потом, смутившись, улыбнулась, – нет, имени не помню.

– Костя, – подсказал я.

– Да-да, конечно, Костик. Большой какой. Ну, ты проходи, проходи. Мы как раз чай пить соби-раемся.

Я пошел вслед за приветливой женщиной никак не походившей на бабушку.

Комната, в которой она жила и куда мы вошли, была небольшой. Окно, плотно закрытое тяже-лой шторой, стол у окна, диван у одной из стен, кровать у другой да шкафы – один для одежды, другой с посудой и книгами составляли ее полную обстановку. На столе возвышался чайник, ок-руженный чашками. Хозяева, по-видимому, завтракали.

– Ты садись, – женщина придвинула стул и, еще раз улыбнувшись, обратилась к внучке, – Лиза, принеси чашку. Пусть Костя с нами позавтракает.

– Ой, спасибо, – начал было отказываться я, но приветливая хозяйка  не стала ничего слушать, поставила на стол принесенную Лизой чайную чашку, налила чай. Ничего не оставалось делать, как сесть.

– А кашу? – ехидно спросила внучка.

– Простите, – весело посмотрела на меня молодая бабушка, – манную кашу едим. Будете?

– Если можно, буду, – решительно, только чтобы уязвить капризную, видимо, Лизу, ответил я. Но Лиза, ни коим образом не отреагировав на мой ответ, отвернулась к окну и, болтая ногами, не-хотя продолжала есть.

– Вот так и живем, вдвоем с внучкой. Родители у нее в Сызрани, а мы здесь. Ничего слушать не хочет, и есть не ест, – вздохнула, накладывая мне в тарелку горячую кашу, бабушка. – А с Машей мы подругами были. Она много про вас рассказывала, скучала очень. Ой, я ведь и не представи-лась! Анна Матвеевна меня зовут. А фамилию, наверное, и не надо. Что она даст – фамилия?

– Анна Матвеевна, а мама здесь умерла? В этой квартире?

– Умерла? – недоуменно спросила Анна Матвеевна. Потом, подумав, тихо продолжила, – Убили ее, Костик. Папа разве не говорил?

– Нет.

– Не говорил… Что ж, может быть. Убили. Прямо в комнате. Меня не было, я за Лизкой вон ез-дила, ей как раз два годика исполнилось, а родители, да ну их, – прервала саму себя рассказчица и, махнув рукой, отвернулась.

– А за что?

– Кто их знает. Потом сказали, что вроде как вор влез в квартиру, а она увидела… Но мало по-хоже. А уж что там было на самом деле – не знаю.

Эта новость была для меня неожиданной, более того, ошеломляющей. Ни о чем подобном я не знал.

Какое-то время мы молчали. Я доедал свою кашу, Лиза давно уже отбежала от стола и уселась с книжкой в углу на диване, Анна Матвеевна собрала посуду и ушла на кухню.

– А вы здесь будете жить? – неожиданно спросила Лизавета.

– Нет. С чего ты взяла?

– А что, если вы сын тети Маши, то можете занять ее комнату.

– А она что –  свободна?

– Там никто жить не хочет.

– О чем это вы? – вернувшись спросила Анна Матвеевна.

– Лиза говорит, что та комната свободна…

– Свободна. Посмотреть хочешь? Пошли.

Мы вышли из комнаты. В коридоре, пустом и полутемном, пахло подгоревшей кашей и тарака-нами. В коридор, завершавшийся туалетом и ванной, а с другой стороны – входной дверью, выхо-дили двери то ли шести, то ли семи комнат. У самого выхода расположилась еще одна дверь – се-рая, с потрескавшейся и облупившейся краской. Именно к ней мы и подошли.

– Вот здесь она жила. Комнатка и маленькая, и холодная, и окно выходит прямо на мусорный бак. Летом мух не оберешься. Кто тут жить будет? Она и считается нежилой, так, кладовка, или сарай  в квартире.

Анна Матвеевна открыла дверь, и я увидел крошечное помещение с маленьким окном, завален-ное всяким мусором – коробками, каким-то тряпьем, сломанными колясками, у самого окна рас-положился черный велосипед с выгнутыми в классическую восьмерку колесами.

О том, что комната когда-то была обитаемой, напоминали лишь обои в голубенький цветочек на стенах, да гардина над окном – стальная труба с деревянными шариками на концах.

– Вот здесь ее и нашли. У окна. С проломленным черепом. Кровищи было – чуть отмыли по-том.

– А она что, одна жила?

– Одна. А с кем ей жить? – как-то даже удивленно спросила Анна Матвеевна. – К ней и не при-ходил никто. – Потом, словно спохватившись, она присела на коробку и, взяв меня за руку, подтя-нула к себе, – У нее никого не было, сынок. Никого. Не знаю, что там у них с твоим отцом про-изошло, но у нее никого не было. Я бы знала. Может быть, говорить бы тебе и не стала, но знала. А  я говорю правду. И ты можешь мне верить.

– А где ее похоронили?

Оказалось, что мама лежала там же, где и Михаил, которого мы с капитаном Скворцовым про-вожали вчера. Только, естественно, другой номер участка. Я решил, что непременно съезжу. Благо плохо ли, хорошо ли, но дорогу помнил. Да и Скворцов подскажет.

Поблагодарив, я уже решил уйти, как вдруг спросил, просто так, даже и не думая ни о чем.

– А от нее ничего не осталось? Просто так, на память?

– На  память? – задумалась Анна Матвеевна. – Да так, какие-то брошки с бусами, я их давно Лизке отдала, она что-то потеряла, что-то сломала. Бес, а не ребенок. Ты не думай, я после похо-рон у твоего отца спрашивала, он разрешил. Платья-тряпки давно сношены, да ты их и не взял бы. Зачем парню женские тряпки? – Она даже расстроилась. – Надо же, и дать нечего. Послушай, – вдруг улыбнулась   моя собеседница, – а вот эта гардина. Ну, труба-то обыкновенная, а вот шарики деревянные она сама вырезала. Смешно, но так оно и было. Из каких-то деревяшек, кореньев вы-резала. Говорит, похоже на звериные морды.

Я поднял голову и посмотрел на гардину. Мне эти шарики на ее концах никаких животных не напоминали, но почему-то захотелось подержать их в руках, может быть, взять с собой.

– Ты их сними. Пропадут здесь, а у тебя пусть лежат.

Я кивнул головой. Анна Матвеевна пошла за стулом, а я подошел к окну, отодвинул велосипед и попробовал встать на подоконник. Он был широким, но коротким, гардина оказалась намного длиннее, и достать с окна ее концы мне не удавалось. Пришлось слезть и ждать стула.

Вид из окна действительно впечатлял. Прямо под ним стоял громадный контейнер, заполнен-ный всякими отходами и припорошенный снегом. Собственно, ничего больше, кроме разве что обшарпанных стен и асфальта, видно не было. Скучная получалась картина.

Вскоре Лизавета принесла стул и нож и тут же убежала. Я прикрыл дверь, постелил газету и встал. Со стула откручивать деревянные сувениры было сподручнее. Решил начать с правого. С первого раза получилось плохо – корень не поддавался. Я пытался его повернуть, покачать, потя-нуть – ничего не выходило. Потом поддел ножом – ничего. Пришлось попотеть, прежде чем ко-рень оказался у меня в руке.

Шарик действительно был любопытным. Темный, с сучковатыми наростами, похожими то ли на рога, то ли на бородавки. При должном воображении его вполне можно было  принять за высо-хшую морду какого-то чудища. Я положил корень на подоконник и перешел к другой стене.

Удивительно, но второй корень поддался довольно быстро. Я снял его и даже не успел рас-смотреть, как мне показалось, что внутри самой трубы что-то есть. Я просунул внутрь палец и на-щупал какие-то бумаги. Их вполне удалось достать. Это была тетрадь, простая школьная тетрадь, свернутая трубочкой и перевязанная нитками. Я решил, что разбираться во всем буду потом и еще раз внимательно обследовал трубу. Палец оказался плохим помощником – при помощи его можно было прощупать только самую малость. Проще вообще снять гардину. Благо, теперь ничто не ме-шало это сделать.

Внутри оказались еще какие-то бумаги и маленький сверточек, завернутый в тряпицу.

Рассовав все неожиданные сувениры по разным карманам, я взял коренья в руки и вышел из комнаты. Прощаясь с Анной Матвеевной, попросил разрешения еще раз зайти.

– Заходи, конечно, – улыбнулась мамина подруга, а Лиза махнула рукой, выглянув из комнаты.

2.

Я вышел на Невский и, дойдя до Русского музея, расположился в скверике перед ним. До разго-вора с Гариком оставалось достаточно  времени, чтобы успеть разобраться с находками. Рассмат-ривать все в квартире у Анны Матвеевны я попросту не решился, а здесь, на улице, чувствовал се-бя в безопасности. Скамейки были уже припорошены  снегом, бабушек с внуками не видно, пус-тынно, холодно, неуютно – самое время и место. Я  очень волновался, что нашел чужой тайник и попросту своровал что-то, совсем мне не принадлежащее. Впрочем, я не чувствовал себя вором – взять гардину мне разрешили. Но все-таки…

Расположившись поудобнее, достал сначала маленький тряпичный сверток. На ощупь он со-держал что-то жесткое. Узлы были затянуты насмерть, пришлось немало повозиться, чтобы их развязать, но мое любопытство было вознаграждено – на руке лежало обручальное кольцо. Тон-кое, самое простое и самое обычное, оно отличалось от остальных только тем, что один к одному походило на отцовское, которое он не носил, но хранил в маленькой шкатулке в комоде. Было ли это кольцо моей матери? Очень возможно. Хотя она умерла почти пять лет назад и мало ли кто мог использовать тайник в гардине для хранения собственных тайн, мне казалось, что все принад-лежало матери.

Я подержал какое-то время  кольцо в руке, ощущая его холод, потом завернул в ту же тряпку и засунул в карман, поглубже, к самому сердцу.

Далее шли бумаги, их я решил рассмотреть позже, открыв для начала тетрадь. Однако, так про-сто сделать этого мне не удалось – нитки оказались слишком крепкими, рвать их с силой я не ре-шился, боясь повредить бумагу, а развязать попросту не сумел. Пришлось перейти к отложенным разрозненным листкам. И здесь меня ждали первые открытия. Прежде всего, одна из бумаг была написана на французском языке. Я ничего в нем не понимал, кроме бесконечных la, lе, de и т.д., и ее тоже пришлось отложить. А вот вторая… Вторая начиналась словами «Дорогой мой Костик…» Это было письмо ко мне.

«Дорогой мой Костик!

Я не знаю, найду ли в себе силы отправить это письмо, но почему-то мне кажется, что ты прочтешь его.

Наверное, ты будешь думать обо мне плохо, очень плохо, когда начнешь анализировать все происшедшее. А может быть, все это и вовсе не будет тебя интересовать. Может быть, папа познакомит тебя с другой женщиной, которую ты назовешь мамой. Если так, не переживай. Я не буду по этому поводу сердиться. В конце концов, жизнь идет своим чередом. Хочу только, чтобы ты знал – я тебя очень люблю. Не удивляйся, что все эти годы мы ни разу не встретились. Так вышло. И во всем происшедшем очень мало, что зависело от меня. Да и от папы тоже.

Мне очень жаль, что сейчас я не могу рассказать тебе всего. Но поверь – от этого нам всем будет только лучше. Не всегда нужно и можно знать все. Порой незнание бывает спасительным. Думаю, что наша семейная история из этого ряда.

Но если я не хочу ничего рассказывать, для чего тогда это письмо? Ты будешь прав, если за-дашь этот вопрос. А вот я на него ответа не знаю. Может быть, я просто не хочу, чтобы ты всю жизнь думал обо мне плохо.

Наверное, меня уже не будет в живых, когда ты прочтешь все это. Все складывается так, что меня скоро не будет.

Господи! Почему это все обрушилось именно на меня, на нас всех? (Последние слова были за-черкнуты, но читались вполне ясно).

Мой милый Костик, я прошу только об одном – не думай обо мне плохо. А все остальное – пусть будет так, как будет. Помни, я тебя очень люблю.

Мама»

Это странное письмо я перечитал три раза. От него веяло такой тоской и безысходностью, что меня самому стало плохо на какое-то время. Я представил, как мама сидит в своей крохотной тем-ной комнатенке и пишет эти строки, явно пытаясь что-то рассказать и в то же время удерживая себя от лишних слов. Что она хотела сказать? И почему не могла? Что значат эти слова: «Не все-гда нужно и можно знать все. Порой незнание бывает спасительным. Думаю, что наша семей-ная история из этого ряда»? О какой семейной истории идет речь? И почему незнание о ней спа-сительно?

Отец и мать (дополнительная глава)

Продолжение

Катерина не сказала в тот раз Андрею всего. Может быть, зря. В частности, она не сказала о том, что в последнее время Марию нередко видели в обществе какого-то молодого мужчины. Они гуляли за городом, но не заходили в кафе и не бывали в кино. Словом, ни от кого специально не скрывались, но и не особенно пытались попадаться на глаза.

Кто был этот человек, Катя не знала. Сначала подумала, что какой-то старый приятель, что их встречи подобны ее общению с Андреем – так, дружеские беседы. Потом, слушая рассказы сосед-ских девчонок, заподозрила, что это не дружба, но и на роман похоже мало. Ее подозрения вскоре подтвердились.

Однажды, гуляя в парке (а ей врач велел много ходить и дышать воздухом), она их увидела. Высокий, черноволосый, молодой мужчина шел рядом с Марией, не держа ее за руку, не обнимая, шел, как случайный собеседник.  Но Мария даже издали казалась напряженной. Ни красивой фи-гуры, ни гордой, с высоко поднятой головой, походки, руки теребили платок на шее, ноги ступали неуверенно.

Катя зашла в кусты и присела, чтобы не попасться на глаза. Они шли в ее сторону, и она надея-лась услышать хоть что-то из их беседы. Сидеть на корточках было неудобно, живот стал боль-шим, и ребенок активно сообщал о своей жизни, то пинаясь, то, как ей казалось, ворочаясь. Она оглянулась в поисках какого-нибудь сиденья и нашла низкий пенек в полушаге от кустов. Собра-лась было перейти, но не успела – с тропинки  летела собака с раскрытой пастью и вывалившимся красным языком. Собака была большой и Катя испугалась, не столько за себя, сколь за будущего ребенка, поднялась на ноги, чтобы увернуться от встречи и в этот миг услышала:

– Вот как? Ты здесь? И что делаешь в кустах?

Мария стояла совсем близко, недоуменно глядя на нее, на помятое платье, на туфли, запачкан-ные землей. Чуть впереди шел черноволосый.

– Гулять пошла, тут хорошо, воздух свежий, а врач гулять велит. Да вот, понимаешь, надо мне… а туалета нет, – Катя объяснялась тихо, почти шепотом, покраснев и опустив голову. – Хотела в кустах, а тут эта собака. Напугала страшно.

Мария подозрительно покосилась на пса, стоящего у самых ног Катерины и с интересом обню-хивающего ботинки.

– В кустах тебе не надо. Вредно это. Жорж, – обратилась Мария к черноволосому, – ты здесь всех знаешь. Помоги даме. Туалет ей нужен.

– Ну, что ты… – начала, было, Катя, но Мария остановила:

– Не кричи. Подумаешь, проблема. Беременным вообще часто в туалет надо и терпеть нельзя. Так что молчи лучше.

Тот, кого она назвала Жоржем, пожал плечами, бросил через плечо: «Пошли» и зашагал вперед.

Так, Катерина увидела Жоржа. Мария никак не объясняла свое с ним знакомство, вообще дела-ла вид, что ничего не произошло, и шла так, как ходила всегда: гордо и неприступно.

Жорж привел их к административному зданию, о чем-то поговорил со старичком, копавшемся на небольшой клумбе под окнами, тот кивнул головой. Жорж бросил через плечо: «Вам сюда».

Когда Катя вышла, ни Марии, ни Жоржа уже не было.

Да, она была права в своих догадках: ни на старую дружбу, ни на тайный роман это не похоже. Что же тогда? И надо ли говорить Андрею? Подумав, решила повременить. Мало ли… У них и так не все ладно, а тут еще она со своими догадками.

Потом ее вскоре положили «на сохранение», потом были роды, тяжелые и сложные, после них она долго лежала в больнице, Дмитрий весь извелся, бегал по три раза в день, приносил то цветы, их не принимали, то яблоки, то молоко с кефиром, то еще что-то. Андрей не приходил ни разу. И, как ни странно, ей от этого было только легче: «Значит, – думала она, – у них все успокоилось и Андрей боится новых подозрений. Ну и ладно».

Как она и ждала, родился сын. Малыш был крепким, голосистым, требовательно крутил голо-вой, когда его приносили туго запеленатого кормить. Она смотрела на него и удивлялась. Это был вылитый Дмитрий, его нос, его подбородок, чуть скошенный набок, даже губы ей казались его. Было странно и непривычно видеть копию мужа в этом крохотном и беззащитном существе.

В больнице Катерину продержали чуть не месяц, а потом сказали, что рожать ей больше нельзя, да и вряд ли получится что. Что надо беречься, бояться холода, не поднимать тяжестей. Она пла-кала, Дмитрий, и так порядком напуганный, утешал, говоря, что он и не хотел много детей, что им вполне хватит сына, он уже и имя ему придумал – Алешка, но Катерина не согласилась, и они до-говорились назвать малыша Володей. В честь деда, да и вообще ей нравилось, что сына будут звать Вова, Володя, Владимир. Мечту о дочке пришлось забыть.

А в жизни Андрея, как оказалось, и в самом деле произошли изменения. Мария ушла из дома. Она поселилась у матери, воспользовавшись удобным поводом – та заболела и ей нужен был уход. Домой приходила не часто, раза два в неделю, гладила сына по голове, вздыхала и быстро уходи-ла.

Андрей переехал к матери. Александра Константиновна  готовила, убиралась, кормила их с Костиком и обстирывала, читала внуку на ночь сказки, показывала буквы. Андрею она  ничего не говорила, Марию не осуждала, вообще о ней никак не отзывалась. Когда та приходила, бабушка удалялась на кухню и плотно закрывала дверь. Не привечала и Катерину.

Первый раз, вскоре после выхода из больницы, Катя пришла показать сына. Александра Кон-стантиновна, сухо, поджав губы, поздоровалась, поздравила и закрыла дверь. Больше Катя не при-ходила.

А еще через год Мария уехала. Она ничего не объясняла, ничего не требовала, просто появи-лась однажды уже вечером, когда Андрей пришел с работы и, поужинав, занимался с сыном, по-просила свекровь никуда не уходить и сказала, что  наутро уезжает. Что адрес свой пришлет и, ес-ли Андрею будет нужен развод, все подпишет, но сама   у них в  доме более не появится.

Свекровь только пожала плечами: «Как хочешь», а Андрей все пытался что-то спрашивать, что-то объяснять, он даже стукнул кулаком по столу, от чего Костик заплакал. Мария резко поднялась и ушла.

Утром Андрей был на вокзале. Он не хотел, чтобы его видели, встал за облезлую колонну,  но Мария остановилась как раз рядом, протянула руку: «Прощай», взяла небольшую дамскую сумоч-ку, стоявшую у ног и пошла к вагону.

Андрей дождался, когда поезд тронется, нашел глазами ее лицо в вагонном окне. Ему показа-лось, что она плачет. Именно тогда Андрею пришла в голову мысль, что вряд ли они увидятся.

3.

В ту ночь, когда я сидел дома, пытаясь понять, куда же мог уйти отец, в мои руки попал семей-ный альбом с фотографиями.

Я перебирал тогда снимки и пребывал в каком-то странном состоянии, словно все это сон. Только нужно было разобраться в том, что именно являлось сном – я, сидящий на полу с рассы-павшимися карточками в руках, или я, бегущий за улетающим воздушным шариком на берегу ка-кой-то реки. На мне были розовые штаны с большими синими заплатками и желтая рубашка, большая, размера на два больше, чем нужно, застегнутая на все пуговицы и надутая как парус. В глазах застыл страх, перемешанный с восторгом. Шарик, который только что был в руках, улетал к самому солнцу, и не было никакой возможности догнать его, остановить, взять снова в руки. А отец сидел за моей спиной, под деревом, со стаканом в руках, и смеялся.

На обратной стороне карточки была запись:

«Андрюха! Не упусти свой шарик! Не поймаешь. Жорик».

Кто такой был этот Жорик, я не знал. Так же, как и то, когда это было. Ну, тут попробуем вы-числить. Судя по всему, мне не больше трех лет. Сейчас –  семнадцать. Значит, не меньше четыр-надцати лет назад. То есть год 68-ой, в крайнем случае, весна или лето 69-го. Ну и что? Что это дает? А ничего.

Нет, стоп, подожди. Тогда мама еще жила с нами. Да, она уехала в 72-ом. Потом, лет через пять, внезапно умерла.

На похороны меня отец не взял. Хотя сам поехал.

Подожди, а когда это было? В каком году? В семьдесят седьмом? Да, похоже. Значит, мне было двенадцать. Почему же я остался дома? Все-таки мать. Попрощаться было нужно, проводить, так сказать, в последний путь. Нет, не помню.

Да и что мне сегодня от этого? Остался дома, потому что так решил отец.

Я знал, что мама уехала, что она ни разу за все это время нам не позвонила и не написала ни одного письма. Я видел ее фотографию, единственную сохранившуюся. Я знал, что она моя мама, но знание это было отвлеченным, теоретическим. И о ее смерти отец мне сказал сразу. И о том, что он поедет на похороны, а я нет.

А я не просился. И даже не плакал. Сел за учебники и больше об этом не думал.

Отца не было, наверное, с неделю. Все это время я жил один, тетя Катя приносила еду или уво-дила к себе, сажала за круглый стол под синим абажуром, ставила передо мной тарелку с картош-кой или макаронами, тяжело вздыхала, доставала сигареты, курила. Я ел, говорил «Спасибо» и уходил.

Приехав, отец купил водки, продуктов, они с тетей Катей долго копошились на кухне, потом накрыли стол для поминок. Кто-то приходил и уходил, кто-то что-то говорил, гладил меня по го-лове, курил на кухне или на лестнице, пил водку, закусывал, отец посылал меня то за хлебом, то за луком. Я ходил долго и медленно, надеясь, что все кончилось и, когда я приду, уже никого не бу-дет, но, конечно, ничего не менялось, меня ругали за «черепашью скорость», сажали за стол, и все начиналось с начала. А вечером, когда стало уже совсем темно и меня отослали спать, (а я, разу-меется, не спал), они втроем – отец, тетя Катя и ее муж долго сидели еще за столом, курили и то молчали, то о чем-то тихо говорили. А наутро жизнь пошла своим чередом. Как всегда. Как обыч-но. И больше мама в ней не присутствовала.

«Не упусти свой шарик!» – не о ней ли была эта запись на фотографии? Но если это так, таин-ственный Жорик должен был быть в курсе всех событий, причем, очень подробно. Отец не любил никому плакаться или вообще допускать до своих переживаний слишком близко. И, уже заболев, из дома не выходил только потому, что кто-то мог его пожалеть, молодого, и такого беспомощно-го, с дрожащими руками и припадающего на правую ногу.

Я сложил бумаги, и, посмотрев на часы, пошел в сторону Московского вокзала. Время близи-лось к полудню, пора было звонить Гарику, и я полагал, что на вокзале непременно должны быть междугородние телефоны-автоматы, а где их искать еще, я не имел ни малейшего понятия.

На улице было все так же холодно, да еще подул ветер. Ужасный, пронизывающий насквозь питерский ветер. Несмотря на непогоду, улицы не были пустынными. Ленинградцы вовсю снова-ли по своим делам, не очень-то обращая внимание на холод. Хотя, что им особо печалиться? Во-первых, здесь всегда так, а во-вторых, они дома, а не в чужом городе, да и не заняты их головы не-разрешимыми вопросами.

Я шел по Невскому и казался себе скомканным листком бумаги, который ветер швыряет вдоль тротуара, ударяя то о дома, то о парапеты мостов и нет от этого никакой защиты.

Я шел и думал. Наверное, впервые за всю свою жизнь вполне серьезно о ней, этой жизни, ду-мал.

А что, собственно, было о ней думать раньше? Я жил, как и многие, развлекаясь и иногда решая кое-какие мелкие проблемы. Наверное, это не было случайным. Я всегда стоял за спиной отца. Даже тогда, когда он слег, я не оставался один на один с этим миром. И не хотел этого одиночест-ва.

Когда его три года назад увезли в больницу, я ходил к нему каждый день, подмывал и убирал, носил еду и кормил, а потом, когда он приехал домой и уже начал понемногу вставать, я был сча-стлив, что он дома. Сколько мне тогда было? В восьмом классе учился.

Поправлялся отец довольно быстро и вскоре я был вполне свободен от массы бытовых забот, разумеется, кроме тех, которые есть у каждого – ковры-половики, хлеб-молоко и пр., и т.д.

Мы разговаривали немного и не очень часто. Иногда он вспоминал о своей юности, но чаще не обращал на меня внимания, окунувшись в свои книги и газеты. Меня это не волновало и не очень заботило. Все было нормально. Жизнь шла своим чередом.

Собственно, и в Питер, если уж сказать совсем честно, я поехал, в глубине души, больше для того, чтобы развлечься – посмотреть город, погулять. И вот – гуляю.

Единственное, что сейчас следовало бы сделать, так это развернуться и ехать домой. Немедлен-но. Может быть, так и поступить? В самом деле – я здесь, а отец там, к тому же больной.

Но, с другой стороны, именно он настаивал на этой поездке. И что я скажу ему, приехав?

Я неожиданно остановился, чуть не налетев на ограду одного из скверов. Как там писала мама в своем письме?

«Наверное, меня уже не будет в живых, когда ты прочтешь все это. Все складывается так, что меня скоро не будет».

Почему она так была уверена, что ее не будет? Что к этому вело? Что складывалось? Тем более, если верить Анне Матвеевне (а не верить ей, у меня оснований нет), она не умерла от болезни. Ее убили. Кто? Какой-то вор. Но что может быть нужно вору в нищей комнатке с видом  на помойку?

И еще, как, собственно, ее убили? Что-то там говорилось о крови на полу. Зарезали?

Боже! О чем я думаю?!

А что? Думаю о преступлении, свершившемся около пяти лет назад. О преступлении, в котором жертвой было моя мать. Уехавшая от нас с отцом по непонятной причине, жившая, как оказалось, одна, помнившая нас и любившая.

Наверное, неплохо было бы еще раз навестить Анну Матвеевну. Так и сделаю. И на кладбище надо съездить. Кто знает, когда я выберусь в Питер еще. А тут вроде как в гости. Вот, получил письмо и приехал в гости.

Нет, не о том. О преступлении, об убийстве – вот о чем надо думать. Но как узнать, что там произошло? В милиции? Да кому я нужен, кто со мной разговаривать будет? Пришел пацан разо-браться с преступлением пятилетней давности. Ха-ха-ха! Гуляй, мальчик. Тьфу.

А если попробовать? Ну не убьют же меня в конце концов! И не посадят. Выгонят и все.

Я так и решил, после разговора с Гариком съездить по Игореву адресу, а потом, может быть, зайти в милицию. Только вначале следует еще раз пообщаться с Анной Матвеевной, хотя бы уз-нать в какое отделение милиции идти. Что ж, это уже хоть какой-то план.

Глава 3.

За три дня до поездки

(Глава, которая, возможно, должна была быть первой)

Наверное, давно уже пора рассказать о том, с чего, собственно, все началось. Итак, вернемся на три дня назад.

Каждый день в семь утра я выходил из своего подъезда, пробегал через три двора до автобус-ной остановки, не выспавшийся и  плохо позавтракавший, чтобы в автобусе, прижавшись к гряз-ному стеклу, еще на какое-то мгновение закрыть глаза и попытаться вздремнуть.

Выйти, или, скорее, выбежать, из дома я должен был именно в семь. Минутная задержка при-водила к неминуемому опозданию – автобус уезжал без меня, я не успевал заскочить в последний вагон электрички, следующая отходила только через полчаса, и я оставался на вокзале.

Конечно, можно было выходить раньше, тогда не возникала бы необходимость бежать, но я был не в силах оторвать голову от подушки. А что удивительного, если на сон редко когда остава-лось более четырех-пяти часов?

Особенно неприятно было осенью. В ноябре. Семь утра еще совсем не день. С неба несет то ли дождь, то ли снег, асфальт полностью смешивается с газоном, деревья стоят голые, проезжающие машины разбрызгивают грязь.

То ли дело – зима! Снег – белый, дороги ровные, тропинки утоптанные, не надо шарахаться к стенам домов при виде  приближающихся фар. К тому же мороз быстро прогоняет сон. Я мечтал о зиме!

Но был ноябрь.

10 ноября, вылетев из дома чуть позже обычного, я остался на платформе, посылая проклятия вильнувшей последним вагоном электричке. Ничего не оставалось делать, как достать сигарету и, прислонившись к лестничным перилам у входа в туннель, обдумывать ситуацию.

– Не угостишь? – Я повернулся. Парень, обратившийся ко мне, стоял в туннеле, под крышей. Он был запыхавшийся, как и я. На стеклах его очков блестели капли дождя, длинные волосы намокли и приклеились ко лбу. Мы виделись достаточно часто, хотя и не были знакомы.

– Да, конечно. – Я протянул сигарету, он ухватил ее, чуть ли не ногтями – руки были мокрыми и почему-то грязными. Я достал спички и зажег огонь.

– Что будем делать?

– Ждем следующего паровоза.

– Полчаса?

Я пожал плечами. Он отвернулся, засунул руки в карманы и замолчал. Через какое-то время не-ожиданный собеседник заговорил вновь:

– Слушай, а если не ехать сегодня совсем?

– Я не могу.

– Да брось. Тебя, кстати, как звать?

– Костя.

– Игорь. – Он протянул руку. Так мы познакомились.

Надо несколько слов сказать о том месте, где мне, собственно, приходилось работать. После де-сятилетки, провалившись на вступительных экзаменах, ничего мало-мальски стоящего найти не-возможно, вот и соглашаешься на все, что подвернется.

Наша контора занималась разработкой каких-то продуктов для химических предприятий. О чем конкретно шла речь, я не вникал.  Моей задачей было обеспечить тарой крохотный цех по разливу дистиллированной воды. Да и тут, собственно, от меня конкретно мало что зависело. Приехав ут-ром, я докладывал Инессе Степановне о прибытии, получал бумаги с адресами баз, ждал машину и, если она была, отправлялся с водителем за тарой. Правда, и это случалось далеко не каждый день. Все остальное время был, что называется, на подхвате.

– Ну, так что?

– Что?

– Остаемся?

Игорь продолжал крутить в пальцах сигарету, уже потухшую, разминал фильтр, пепел сыпался на брюки, пальцы стали черными. Я потом не раз спрашивал его об этой дурной привычке, он только смеялся, но никогда не выкидывал выкуренной сигареты сразу.

Отказаться от поездки на службу я не рискнул. В тот день как раз с утра машина должна была меня ждать, так что прогул неминуемо повлек бы последствия. Правда, не слишком для меня зна-чимые – уволить не могли, премии не полагалось, но и разборок с нравоучительными беседами не слишком хотелось. Терпеливо дождался электрички, неуютно устроился около окна, заставляя се-бя настроиться на серьезный рабочий лад. Игорь не поехал. Он пожал плечами: «Как хочешь» и пошел вглубь туннеля минут за пять до прихода поезда. Я о нем и не думал больше.

Как оказалось, моего опоздания никто не заметил. Правда, вначале я изрядно перетрусил, не увидев коричневого УАЗика около конторы. Еще бы! Это значило, что послали кого-то другого, и машина уже уехала, меня же ожидал неминуемый «втык». Я достал сигарету и остановился около проходной.

Прикурить не успел – навстречу в черной фуфайке, ловко пересекая черными сапогами уже слегка подмерзшие грязные лужи, шла Инесса Степановна. Увидев меня, она приветливо помахала рукой:

– Костик, ты не жди. Машины не будет.

– А что случилось?

– Кто его знает. Не выехал из гаража. Их вообще сегодня никого не выпускают. Велено приго-товить все машины к поездке и сидеть, ждать распоряжений. Ладно, пошли чаю попьем.

Я выкинул так и не прикуренную сигарету и потопал в контору. Приглашение попить чаю оз-начало, что сегодня у меня конкретных дел нет, и я буду весь день слоняться по коридорам, пока кто-нибудь не пошлет за пирожками, булочками, занять очередь в столовой или за чем-то еще.

– А я сегодня нужен? – спросил, даже и не предполагая, что такой вопрос может прозвучать. Я почти никогда не отпрашивался. И не очень знал, как это делается. Да и в этот раз не собирался. Наверное, предложение Игоря «пофилонить», что называется, «легло на сердце».

– Ой, и правда – езжай-ка домой. Что тут мотаться? Езжай. – Радостная интонация в голосе Инессы Степановны была еще более неожиданной, чем сама моя просьба. Я остановился и достал новую сигарету. Начальница пошла вперед быстрее, не оглядываясь и не обращая на меня больше никакого внимания.

Собственно, мне и не надо было никуда. Но меня отпустили!..

Конечно, появляться дома не хотелось. Но шляться бесцельно по городу, когда идет дождь со сне-гом и еще жуткий ветер – занятие не из приятных. К тому же в это время никого из нашей удалой компании так просто найти невозможно: Наталья на лекциях, Гарик – весь в работе, Зойка вообще неизвестно где. Поэтому не было ничего удивительного в том, что я, дождавшись электрички и промокнув насквозь, прямиком примчался в родную хату.

Отец гремел кастрюлями на кухне. Он поднял на меня недоуменные глаза:

– И это все? Ты наработался?

– Да машин сегодня не было. Сказали – потом отработаешь.

В это время зазвонил телефон.

– Привет! Это Игорь. Помнишь – курили сегодня  на платформе? Что, можно было и не ехать?

– Да, можно, – я лихорадочно пытался сообразить, откуда он вообще мог знать мой номер.

– Что молчишь? – продолжал Игорь. – Мы тут с Натальей тебя ждем. Пиво стынет. Приплывай.

Я вздохнул свободнее. Все прояснилось. Конечно, он был одним из Натальиных хахалей. Их всегда ошивалось около нее великое множество. Правда, оставалось неясным, откуда они узнали, что я дома, но это не самое главное. Я направился в прихожую.

– Уходишь? – отец спросил равнодушно, что называется «для порядка».

– Я недолго. Погулять.

– Поел бы хоть.

Я отказался, и он повернулся к плите.

Уже выбежав из подъезда, я вдруг вспомнил, что Наталья вроде бы и не должна быть дома. Вчера, допивая последнюю бутылку «жигуля», она плакалась и проклинала какого-то Толь Толи-ча, которому ей сегодня нужно было сдавать то ли курсовую, то ли зачет. Мы не вникали в ее про-блемы. Наоборот – советовали прихватить пеленки. И, помнится, занятия начинались в десять. Сейчас – около половины одиннадцатого. Причем, не поехать она не могла. Наталья как огня боя-лась родителей, а они бдительно и строго следили за ее учебой. Что же случилось?

Впрочем, узнать ничего не удалось. Я только успел подойти к троллейбусной остановке, как из-за угла показался наш УАЗик. Григорич во всю мочь сигналил и махал мне рукой.

– Костик, – закричал он, увидев, что я его заметил и бегу навстречу, – Как здорово, что я тебя увидел. Садись, поехали. Хана твоему выходному. Степановна велела домой к тебе ехать, а я по-думал: домой не поеду. Вдруг у тебя друзья, подруги, дела какие, отпустила, так отпустила. Ду-маю, проеду мимо. А ты – вот он! Здорово!

– Что случилось-то? – Я как-то активно сегодня стал пользоваться спросом.

– Ни бутылок, ни коробок нет. А я не знаю где там чего получать надо, и вообще – бумаги не мое дело.

Я все понял. Инесса Степановна отправила Григорича за тарой, он расшумелся, что один не по-едет, ему никого не дали, и он решил найти меня. Уже то, что Григорича отправили за тарой одно-го, означало, что нарядик пустяшный – так, закинуть в кузов пять-шесть коробок, да оформить па-ру накладных. Но Григорич из принципа никогда не делал ничего, что хоть на шаг отходило от его непосредственных обязанностей – вождения машины. Вот и сейчас, он предпочел поехать на дру-гой конец города за мной, вместо того, чтобы катить на базу.

Впрочем, я оказался кому-то нужен, а это  было приятно. Я удобно развалился на сиденье, дос-тал сигарету, снял мокрую куртку и откинул ее за спинку. Ехать предстояло хоть и недолго, но чтобы покурить с комфортом времени вполне хватало.

Курить открыто и даже в какой-то степени демонстративно я начал в самый первый день своей работы. Даже первый мой вопрос в родной конторе был не где мой стол или стул, а «Где здесь можно курить?». Конечно, сейчас, спустя двадцать лет, все это кажется смешным и глупым, но тогда, наверное, так должна была проявляться взрослость. Мальчишка и мальчишка.

Моему появлению в конторе с машиной и тарой никто не удивился, Инесса Степановна как все-гда хмуро проглядела накладные, пересчитала коробки, все это сгрузилось на склад, потом потре-бовалось их же перегрузить в другую машину и отвезти в цех, там снова разгрузить, перенести в другой, уже цеховой, склад, словом, день прошел довольно быстро. Ни об Игоре, ни о Наталье, ни о странном телефонном звонке я не вспоминал.

Домой приехал вечером. Открыв дверь ключом, удивился, что в квартире было уж очень тихо. Обычно отец на полную громкость включал радио, чтобы не пропустить новости. Телевизора он не любил и смотрел только тогда, когда я бывал дома. Я подозревал, что он и включать его не умел, а уж о том, чтобы найти в газетной программе нужную передачу и включить именно этот канал (из трех существовавших) в нужное время вообще речи быть не могло. Я же дома бывал редко, вот он и обходился без TV, но зато с радио.

Вот этого-то радио я и не слышал. Быстро разувшись, пробежал по комнатам, заглянул в кухню, ванную, даже в кладовку. Отца не было.

А надо вам сказать, что из дома отец не выходил вот уже года три, после того, как получил пен-сию по инвалидности. В свои сорок с небольшим он стыдился быть пенсионером. Но ничего не поделаешь, инсульт есть инсульт, с ним шутки плохи. (О том, как мы с ним жили, я расскажу как-нибудь потом. Не сейчас.)

Я перетряхнул его гардероб, заглянул в шкаф, в тумбочку с обувью. Не было черного костюма, болоневой куртки с утеплителем из ватина и зимних сапог. Словом, оделся отец всерьез. Куда его понесло? В магазин? Но он туда не ходил. Все, что надо, покупала тетя Катя из соседней кварти-ры, давняя подруга отца, еще по молодости. Она же и готовила, если ему нездоровилось. В боль-ницу он не собирался. Если только… Я метнулся к тете Кате. Дверь открыл Дмитрий Василич, ее муж.

– А тетя Катя дома?

– Привет, молодой человек.

– Здравствуйте.

– Как жизнь?

– Отца дома нет, хотел узнать – ничего не случилось? «Скорую» не вызывали?

– Вроде нет. Правда, я спал, а хозяйка ушла к сыну, давно уже. Еще утром. Вовка болеет, так что она до вечера, или, может, до завтра.

Вовка был пятнадцатилетний сын наших соседей. Они в нем, разумеется, души не чаяли, но бабка внука домой не пускала, боялась безумно, что родители его или избалуют, или погубят. Здо-ровья Вовка был слабого, болел регулярно и всеми болезнями, что на свете существовали, так что тетя Катя колесила по городу – из дома – к сыну, от сына – домой, да еще вмагазины, да к отцу. Отчаянная женщина!  Судя по тому, что рассказал мне все Дмитрий Василич весело и бойко, ни-чего страшного нигде не происходило. Значит, и у меня все должно быть в порядке.

Я вернулся домой, поставил на плиту чайник, открыл форточку и достал сигареты. Курить дома отец не велел, но обстоятельства были выше всяких условностей. Я оказался в совершенно непри-вычной для себя ситуации, один, в полном недоумении и уже начинал волноваться.

В это время зазвонил телефон. Я поднял трубку. Звонила Наталья. Выслушав мой рассказ об исчезновении отца, она сказала, что они с Зойкой сейчас приедут. Я пожал плечами, но отговари-вать не стал. Тем более что сам идти не мог никуда. Во всяком случае, до полного выяснения об-стоятельств.

Наталья была, видимо, где-то рядом, так как едва закипел чайник, раздался звонок в дверь. Я выкинул в форточку сигарету, выключил газ и пошел открывать. На пороге стоял Игорь.

Он стоял уверенно и спокойно, разминая в руках докуренную сигарету и, как и утром, под ноги ему сыпался обгоревший пепел, а пальцы становились черными. Он молчал, глядя на меня из-под своих темных очков с каплями воды на линзах. Я тоже молчал. Не знаю, сколько бы продолжалось наше молчание, если бы не поднимавшаяся  по лестнице тетя Катя.

– Костик, добрый вечер. Как дела?

– Да ничего, тетя Катя, здравствуйте. Отец вот ушел куда-то.

– Ушел? Куда? Когда?

– А я знаю? Пришел с работы – его нет. И одежды нет. Я думал, может, вы что знаете.

– Нет. Придет – позвони, скажи. А то я волноваться буду.

– Скажу. А как ваш Володя?

– Слава Богу, ничего страшного.

Я снова повернулся к Игорю, но он уже стоял ко мне спиной, рассматривая что-то на верхней площадке.

Как только мы снова остались одни, Игорь помахал мне рукой и быстро сбежал по ступенькам вниз. Зачем он приходил? И вообще, как и для чего узнавал мой адрес? Наверное, если бы не не-понятное отсутствие отца, эти вопросы волновали бы сильнее, однако сейчас главной проблемой был все-таки отец. Я попытался сообразить, куда и зачем он мог уйти.

Уже стало темно, даже фонари и те горели у нас крайне редко и ничего не освещали.

Я стоял у окна и не мог сообразить, что мне делать. Звонить? Но куда? В милицию? В больни-цы? В морг (тьфу-тьфу)? Приятелей, к которым отец мог бы уйти, у него не было, родственников тем более. Я посмотрел на календарь. 10 ноября, 1982 год. Ничего особого. Среда. Восход солнца, заход луны, День советской милиции, рецепт торта на скорую руку. Листок был оторван, но ника-ких записей на нем не было. Правда, листок лежал рядом с телефоном, на тумбочке.

Я тогда подумал, отец кому-то звонил и потом ушел. Вряд ли это звонили ему. Он не любил брать трубку. Спрашивали чаще всего меня, меня не было, а когда был, то подбегал к телефону быстрее. Если кто-то просил все же позвать его, то отцу казалось, что вот, он дома, когда все заня-ты делом, и ему звонят, чтобы еще раз убедиться, что он жив, что можно опять на какое-то время о нем забыть. Говорил всегда неохотно и резко, разговоры получались короткими и от этого все бо-лее редкими. Я подозревал, что он просто выключал из розетки аппарат, когда оставался один.

Не знаю, к чему бы привели мои расследования, если бы вскоре не пришли запыхавшиеся, про-куренные насквозь и жутко встревоженные Наталья с Зойкой. Они побросали в прихожей сумки, скинули сапоги и куртки и влетели в кухню.

– Костик, прелесть моя, я поставлю чайник. Продрогли насквозь. Ты нас не осуждай. Такая по-года – мерзкая. А тут еще троллейбусов нет. Правда, был один, но мы не сели, он ехал через коль-цо, это лишних полчаса, и мы остались ждать следующего, а тот сломался, и мы так и стояли на остановке, как две дуры. И не покурить в такую погоду, ни спрятаться. Уж лучше бы ехали через кольцо. Словом, мы замерзли, и будем пить чай. Зойка прихватила печенье, а у меня есть шоко-ладка. Чудом ухватила в буфете последнюю. Так что ты нас не осуждай и рассказывай как твои дела? Отец нашелся? Да ты не волнуйся, он, наверное, просто вышел куда-нибудь и скоро появит-ся, и мы поедем к одному приятелю пить пиво. Слушай, а это не будет поздно? Я обещала предкам к двенадцати появиться, да и лекции завтра, никак утром проснуться не могу, представляешь, еха-ла сегодня к Толь Толичу на зачет, мне бы, дуре, учить, а я спала, как не знаю кто. Ладно, билет простой достался, а то бы прямо не знаю. – Наталья как всегда говорила сама для себя, громко, нимало не заботясь о том, слушают ее или нет, не требовала и не ждала ответов, да и сами вопро-сы задавала, как другие матерятся – для «связки слов». Мы к этому привыкли и не очень обращали внимание. Человек она была добрый, компанейский, и когда лет через пять мы расстались, оказа-лось, что ее стало здорово не хватать.

Я достал чашки, тарелку под печенье, выплеснул старую заварку и насыпал свежей. Впрочем, я, видимо, все же слушал Наталью чуть внимательнее, чем обычно, потому что спросил:

– Так ты была в универе?

– Как это, интересно, я могла не быть?

– И не пила утром пиво?

– С ума сошел? У меня зачет. Вчера весь вечер об этом талдычила. Причем не просто зачет, а сессионный, то есть если я его сдаю…

– Подожди, не тараторь. Так ты мне не звонила где-то около половины одиннадцатого?

– Куда? Я твоего рабочего телефона не знаю. Кстати, ты бы записал, а то мало ли что, и позво-нить не знаешь куда. Вот тут однажды у нас такой случай был…

– Остынь, – я ее снова остановил. –  А ты Игоря знаешь?

– Какого?

– У нее каждый пятый Игорь, – хохотнула Зойка.

– Ну, в очках, с длинными волосами, – ничего более конкретного я сказать не мог.

– Да нет, наверное, не знаю. Среди моих Игорьков ни одного очкарика.

– А что случилось-то? То какие-то звонки, то Игорь, – Зойка уже разливала свежезаваренный чай и высыпала кулек с печеньем. Я рассказал историю с телефонным звонком. Все, и даже Ната-лья, замолчали на какое-то время.

– А почему он на меня сослался? Что я – хуже всех что ли? Прямо как алкашка какая с утра со-бутыльников собираю. – Наталья встала со стула, подошла к форточке и достала сигарету.

– Ты что, здесь же не курят! – воскликнула Зойка.

– Это раньше не курили, а сейчас, – Наталья махнула рукой.

– Что – сейчас? – Зойка даже поднялась.

– Что? А то: Костька, может, один остался. Совсем. – Наталья похлюпала носом и прикурила. Я молчал, ошарашенный ее логикой.

– Охренела совсем. Ему и так несладко, а ты… Да нормально все, Костик, нормально. Не слу-шай ты ее. Дура, она и есть дура. – Зойка гладила меня по спине, а другой рукой доставала сигаре-ту из пачки. Она, как видно, тоже решила, что сейчас уже можно и курить. – Я одного только не поняла, зачем ты этому Игорю свой адрес дал?

– Я? Да не давал я адреса!

– А как же он пришел?

– Не знаю! И как телефон узнал, кстати, не знаю тоже. Сначала я думал, что это Натальин ха-халь.

– Ага, – поперхнулась дымом Наталья. – Каждый придурок непременно мой хахаль. Я, вообще, может быть, только тебя одного и люблю.

– Да люби, пожалуйста. Я разрешаю, – вздохнула Зойка. – Только телефонов и адресов никому не давай.

– Не давала я никому! Тем более что на память я и не знаю, а книжку записную потеряла.

– Потеряла? Книжку? Когда?! – Я закричал, наверное, слишком громко, так как девицы перепу-гались, потушили свои сигареты и уселись на стульях, как прилежные ученицы, сложив руки на коленях.

– Да дня два. И не помню как. В транспорте, наверное.

– А ты вспомни, вспомни.

– Подожди, сейчас попробую. Вчера уже книжки точно не было, я хотела позвонить одному ло-ху, сунулась и не нашла.

– Какому лоху? Я его знаю? – проявила любопытство Зойка.

– Не знаешь, я позавчера его только и увидела. В электричке вместе ехали. Мест было мало, я сидела впритык к нему, колени в колени.

– Как романтично, – вздохнула Зойка.

– Ну, вот, ля-ля-ля, тополя, зеленые ветки. Короче, я достала книжку, он записал туда свой те-лефон… Дура!!! Я – дура!

– Чего орешь? Тоже мне открытие, – пожала плечами Зойка, но Наталья ее не услышала.

– Он не вернул мне книжку. Точно. Не вернул. Дебил. Дебил и есть. Руки черные, сигареты не-докуренные потрошит.

– Кто? Он потрошит сигареты?

– Он. Мы курить в тамбур вышли, ну, покурили, он целоваться полез, я сигарету выкинула, а он, представляешь, одной рукой обнимает, а в другой бычек между пальцами разминает.

– Твой тип был в очках? С темными линзами? И волосы такие, длинные. – Я уже понял, с кем познакомилась Наталья.

– Ну. Ты думаешь, это – он?

– Натка, я все поняла! – подпрыгнула на стуле Зойка. – Он тебя ищет. Для этого и Костика дос-тает. Ты ему понравилась. Точно! Как интересно!

Что ж, может быть, все было именно так. Игорь нашел в книжке мой телефон, вероятно, там был и адрес, а приходил, чтобы я свел его с Натальей. И хотя ничего подобного никогда со мной не происходило, я воспринял все как само собой разумеющееся.

– Ладно, девки, идите домой, или куда вы там собирались. Я отца буду искать. – С моими друзьями не нужно было особенно церемониться. Мы понимали друг друга и никогда ни на что не обижались. Может быть, поэтому и оставались друзьями все эти годы? Наталья с Зойкой встали, потарахтели еще чуть-чуть о чем-то и выпорхнули за дверь. Я остался сидеть на кухне.

Нет, у меня не было на душе никаких предчувствий, не было особого волнения, не было опасе-ний. Я сидел и ждал. Должно быть хоть какое-то известие! Любое – плохое, хорошее, но должно быть. Я ждал этого известия.

В ноябре темнеет рано, в семь часов уже черным-черно, а часы показывали почти половину восьмого. Фонарей в нашем дворе не было, одна тусклая лампочка у подъезда.

Я сидел и ждал.

Иногда улица освещалась фарами проезжавших машин. Тогда становились видны подернутые ледком лужи, сыпавшийся мелкий, почти крупяной, снег, черные кусты акации под окнами пер-вых этажей. Но и машины проезжали редко.

Я сидел и ждал.

В доме было тихо. Радио молчало, телевизор я не включал. Даже свет горел только на кухне. Чайник давно уже весь выкипел, сигареты у меня кончились.

Ближе к полуночи меня охватила самая настоящая паника. То, что отец не застрял где-нибудь у знакомых, в транспорте или еще в каком месте стало ясно полностью. Я кинулся к телефону и на-чал обзванивать больницы, звонил в «скорую», в милицию, даже в КГБ. Все бесполезно. Ничего интересующего меня никто не сообщил.

В больницы доставляли то беременных, то подростков со сломанными ногами или разбитыми черепами, то аппендицитников. По плановому приему, т. е. днем и по направлению врача, Андрея Константиновича Лопина тоже не регистрировали. Милиция рассказала о двух трупах с пожара на Учебной улице, да еще об алкоголичке, разрезанной товарником пополам. Заявление от меня тоже не взяли –  рано, с такими сроками пропажи розыск не объявляют. Хотя приметы записали (или только сделали вид) и обещали позвонить, если что обнаружится.

Самый интересный разговор состоялся с дежурным КГБ. Меня долго выспрашивали о моем ад-ресе, трижды велели назвать номер телефона, записали место работы и в каком году я окончил школу. Когда же поняли, что мне, собственно, нужно, просто повесили трубку. Я сидел на стуле, уставясь в окно, и ждал, что сейчас позвонят в дверь, войдет какой-нибудь тип в строгом черном костюме и, положив руку мне на плечо, скажет: «Привет, гражданин Лопин. Пройдемте-ка с на-ми».

 Около часа ночи начал искать телефоны родственников или знакомых, проклиная себя за то, что не сделал этого раньше. Конечно, шанса найти отца у них не было никакого, но хотя бы не бу-дет мучить ощущение невыполненности какого-то важного дела.

Я перерыл все ящики шкафов и комодов, но ничего, напоминающего записную  книжку или блокнот, найти не удалось.

«Так, становится еще интереснее. Отец не был (тьфу-тьфу, почему непременно «был») любите-лем активно записывать адреса и телефоны, дневников тем более не вел никаких и никогда, но ка-кие-то записи должны же быть! Хотя…»

Я сидел на полу и пытался вспомнить, а было ли что подобное у нас вообще. Или, точнее, видел ли это я. Ничего вспомнить не удалось.

«Славно! Вся жизнь – сплошной тайник».

Часа в четыре утра стало ясно, что побегать в этот день придется немало. Я решил все-таки обойти все больницы, слетать в милицию и в морг (внутри что-то екнуло), может быть, еще раз позвонить в КГБ. И, самое главное, подробно поговорить с тетей Катей. Слишком много появи-лось вопросов и ни одного ответа.

Спать ложиться было и поздно, и бесполезно. Заснуть не засну, а на электричку опоздаю точно. К тому же не мешало перекусить. Я отправился на кухню.

Ошарашенный отсутствием отца и занятый его поисками, я не открывал холодильника. Сейчас же, открыв, увидел, что еды было наготовлено впрок. Причем готовил, судя по всему, отец сам. Он наварил большую кастрюлю (еще мамину, вернее их общую, из их семьи), щей, натушил полную утятницу капусты, как я всегда любил, со шкварками и черным перцем, напек сырников, розовых, поджаристых, горкой лежащих в глубокой тарелке. Впрочем, возможно, что сырники были тети Катины. Именно их я и достал. К чаю будут в самый раз.

Поглощая вкуснейшие сырники с крепким, прямо черным, чаем, я пытался еще раз все проана-лизировать.

Как ни странно, полный холодильник несколько успокоил: отец знал, что уйдет надолго, зна-чит, можно по милициям и моргам не бегать. Во всяком случае, пока.

Больницы я решил не отметать. Мало ли.

Но прежде нужно было съездить на работу. Во-первых, предупредить, потом, вдруг он позво-нит туда утром, и все разъяснится само собой.

Была еще одна цель – поговорить с Игорем. Что-то версия с Натальиными страстями меня не очень устраивала. Если бы ему была нужна она – он бы искал ее, а не меня. Логично?

Я вышел из дома на этот раз минут на десять раньше обычного и до автобуса дошел спокойно, глубоко засунув руки в карманы и все так же прижимаясь к домам.

Дождя не было. Вернее, он полностью перешел в снег. Уже не в крупу, колючую и мокрую, а в настоящий снег. И ветер стих. Снег падал на землю медленно, не хлопьями, но вполне различи-мыми снежинками, оседая на моей куртке, на кустарниках, но почти сразу превращаясь в серую жижу на асфальте. Ничего, еще совсем чуть-чуть и все вокруг будет белым, и эта жижа исчезнет, и дороги будут ровными, крепкими, как только что проложенное шоссе. И будет светлее и чище во-круг. Можно будет готовиться к Новому году, высматривать новые игрушки на елку, решать, где накрывать стол и с кем танцевать.

Автобус пришлось минут пять подождать, но зато к электричке бежать было не нужно. Я спо-койно вошел в вагон и остановился в тамбуре. Когда двери закрылись, на мое плечо легла чья-то рука.

– Привет. Как дела?

Это был Игорь, с неизменным бычком в черных от пепла пальцах.

– Слушай, а ты зачем меня вчера искал? – я смотрел ему прямо в глаза.

Игорь снял очки, достал из кармана платок и стал протирать запотевшие линзы.

– Отец пришел?

– Нет.

– Что будешь делать?

– Не знаю. Пройду по больницам, обзвоню родственников, схожу в милицию.

О еде в холодильнике и моих выводах я почему-то решил ничего не говорить.

– Больницы и родственники это можно. А вот милиции сегодня, скорее всего, не до тебя.

– Почему?

– А ты радио не включал? Похоронные марши с самого утра. Умер кто-то. И, наверное, не из простых. Так что вряд ли ты им сегодня будешь интересен. Ладно, я после обеда позвоню, узнаю, что да как.

– А ты как узнал мой телефон? И для чего?

– Да мало ли. Вот и пригодился.

– Натальина книжка у тебя?

– А! Да, передай вот.

Он достал из кармана джинсов потрепанный и намокший блокнотик с какими-то бурыми цвет-ками на обложке.

– Ты не дрейфь, все обойдется.

– А ты откуда знаешь?

– По радио сказали. Ну, гудбай. – Игорь отвернулся и уставился в окно. Больше он не сказал ни слова.

В конторе все активно обсуждали происходящее. Оказалось, что вчера отменили милицейский концерт, который должен был транслироваться по телевизору, а сегодня с утра только симфониче-ская  музыка. Никто ничего не знал. Даже догадки строить боялись.  О работе и вообще говорить не приходилось. Хотя тара снова оказалась нужна, а это значит, что мне предстояло ехать в город. Я решил попросить начальство разрешить мне не возвращаться.

Инесса Степановна выслушала мою просьбу молча, потом встала из-за стола, подошла ко мне, обняла за плечи и посадила на облезлый диван у стены.

– У тебя что-то случилось? На тебе лица нет.

Я рассказал все в общих чертах и без каких бы то ни было подробностей.

– Так, – вздохнула начальница, – понятно. В городе ты, конечно, останешься. Нет проблем. Вот только по больницам звонить можно и отсюда.

– Я вчера звонил.

– А я позвоню сегодня. – Она перешла к столу, взяла ручку и бумагу. – Как отца зовут? Лопин Андрей Константинович? В честь деда ты, значит, назван? Это хорошо. Сколько лет? Сорок пять? Какой молодой. А заболел когда? Три года назад? Досталось тебе. Да. Ну, ладно. Ты попей пока чаю. Там печенье в тумбочке есть. А я позвоню. Знаю куда.

Начальница взяла трубку, привычно набрала номер и удобнее разложила бумажку с записями.

– Иван Львович, здравствуй, дорогой. Не слышно, что там такое произошло? Народ вон рабо-тать не может, все языки обломали. Что? Во сколько объявят? В двенадцать? Ладно, будем слу-шать. Не война, надеюсь? Нет? Ну и ладно, успокоил. Да нет, я не по этому поводу звоню. Тут у моего работника отец вчера пропал. Да больной он. Говорю – больной. Инсульт был три года на-зад, так полностью и не оправился. Ох, не приведи Бог. Прозвонись по твоим приятелям, а? Тебе всяко легче узнать. А я подожду. Запишешь? – она продиктовала все, что нужно, и положила трубку. – Взбаламученные все сегодня. И что там случилось? Ты спал?

– Нет.

– Иди в подсобку, прикорни, я позову. Все равно в город не раньше девяти.

Я так и сделал. В подсобке, небольшой комнатке со старыми стульями, ведрами и кривоногим столом, я и раньше сидел, когда делать было особо нечего, а на глазах у начальства торчать не хо-телось. Там можно было устроиться в уголке, свернуться клубком, подсунуть под голову старую фуфайку, закрыть глаза и… Все это бывало славно и приятно.

Однако сегодня не то, что заснуть, просто посидеть с закрытыми глазами не удавалось. Я дос-тал из кармана Натальин блокнот и начал его изучать.

Да, мои подозрения о том, что не Наталью искал Игорь, оправдывались вполне. Ее телефон и адрес большими буквами записаны на первой странице. Следом – Зойкины координаты, потом – Гарик, а я почти в конце. Вот, телефон и номер квартиры. Ни улицы, ни дома. Удивительного в этом не было ничего. Писем мы писать не собирались, дом помнили «на глаз», а вот в квартирах путались часто. Так что писать все подробно не требовалось. Но он нашел меня и без указания улицы!

Я начал искать телефон Игоря. Помнится, Наталья говорила, что он его ей записал. Однако ни-чего похожего не нашлось.

Нет, Игорей, Гош, Гариков было достаточно. Но одни записи явно не три дня назад появились в книжке, другие состояли из шести цифр, а это значило, что телефон областной, третьи были очень подробными, с фамилиями, адресами, какими-то приписками. Что ж, ничего неожиданного не бы-ло. Игорь брал в руки блокнот не для того, чтобы в нем что-то писать. Но тогда…

– Костик, иди сюда. – Это был голос Инессы Степановны. Она выглядывала из кабинета и жда-ла, когда я появлюсь в дверях подсобки. – Заходи. Новости есть.  Твоего отца вроде бы видели на вокзале. Правда, не могут сказать точно, куда он уехал и уехал ли вообще.

– Кто видел?

– В дежурке милицейской. Они от скуки по десять раз всех пассажиров пересчитывают. А тут еще у них праздник наступал, ну, да не важно. Словом видели кого-то похожего на твоего отца. У касс.

– Во сколько?

– Не знаю. А ты поезжай сейчас домой, зайди да спроси. Кстати, машины не будет, а если и бу-дет, Григорич один съездит, а ты иди. Через пятнадцать минут электричка. Да, и если что – завтра можешь не приходить, позвони только. – Я пошел к двери. – И еще! – крикнула она уже вслед. – Если Григорич поймает тебя в городе, в машину не садись!

– Спасибо! – Я побежал к платформе.

Всю дорогу в электричке изнывал от нехороших предчувствий. Отец, на вокзале? Зачем, для че-го? Один? Что он там делал? Почему ничего не сказал? Нет, скорее всего, это был не он. Они обознались, или вообще никого не видели, а так ляпнули. Мало ли шляется бродяг.

Но что-то говорило: нет, это был точно он. Он.

В коридорчике, соединявшем зал ожидания и дежурный пункт милиции, было пусто, темно и пахло въевшимся дымом от папирос и разлившейся водкой из разбитой бутылки. Я постучал в дверь с надписью «Дежурный».

– Входи!

В маленькой комнатке сидели три милиционера, на столе лежали раскрытые пачки «Беломора», пепельница, как ни странно, стояла  пустой, стаканы, то ли с водой, то ли с водкой. Гремело радио, передавая все ту же симфоническую мутотель. Спиной к окну развалился на стуле майор в рас-стегнутом кителе,  со съехавшем на бок галстуком.

– Здравствуйте, – довольно робко промямлил я.

– Ну? – Майор на меня и не посмотрел, он достал из пачки папиросу и стал разминать ее паль-цами.

– Я ищу отца. Мне сказали, что вчера его видели здесь, на вокзале. Он больной человек, ин-сультник, я очень боюсь. Может быть, вы расскажете подробнее?

– А что рассказывать? Здесь знаешь сколько за день проходит? Не знаешь?

– Но если его видели милиционеры, значит, он им чем-то запомнился?

– Не знаю. Как фамилия?

– Лопин Андрей Константинович.

– А, – майор протянул это «А» так, что сомнений в том, что имя и фамилия отца ему были зна-комы, у меня не осталось. Но потом, замолчав на секунду, неожиданно резко бросил:

– Нет, ничего не знаю. И в журналах по дежурству ничего нет. Вообще не до тебя сегодня. Не до тебя.

– Но я ищу отца.

– Вот и ищи. Иди в милицию, пиши заявление, объявят розыск, пришлют фотографию, мы вы-весим ее в зале, если что узнаем, сообщим.

– Но мне сказали, что вчера его здесь видели!

Он поднял на меня глаза, кинул в пепельницу папиросу с полностью рассыпавшемся табаком, поправил галстук.

– Послушай, мальчик. Я сказал все, что хотел сказать. Ни отчитываться перед тобой, ни объяс-нять, ни докладывать не намерен. А будешь шуметь – оформлю хулиганство. Хочешь?

– Нет.

Я повернулся и вышел.

Что ж, в милиции узнать ничего не удалось. Я подошел к расписанию поездов, чтобы попы-таться понять, куда мог уехать отец, если он вообще здесь был.

Так, я приехал домой около десяти. Отец никуда не собирался. Половину одиннадцатого мои часы показывали, когда я садился в машину. Вечером пришел не позже пяти. Значит, нужно смот-реть поезда, отходившие не раньше 12-ти и не позже 15-ти. Раньше отец просто не смог бы доб-раться до вокзала. Позже – тоже мало вероятно, он мог бы встретиться со мной, а это вряд ли вхо-дило в его планы.

Конечно, все могло быть и не так. Поезд мог отходить вечером или ночью, а отец появился раньше, чтобы купить билет заранее. Или вообще уехал на электричке. Но что было делать?

В отведенный отрезок времени отходило три поезда. На Москву в 12-30, из Москвы до Тюмени в 14-20 и в Ленинград в 14-45. Я записал номера поездов и время отправления в Натальин блокнот.

Так. Что дальше? На Москву? Но в 12-30 отец вряд ли собирался ехать. Он никуда не спешил, даже уговаривал меня поесть, а эта процедура требовала времени. На Тюменском вроде бы ехать было некуда. Хотя – как знать. Я решил остановиться на Ленинградском варианте. Тем более что именно в Ленинграде умерла мать, может быть это что-нибудь да значило?

Я подошел к кассе дальнего сведения, дождался, когда у окошка никого не будет, и просунул голову.

Кассирша скучала. Скорее всего, на вечерние поезда билетов не было, большой работы не предвиделось. Она скользила глазами по странице раскрытой книги и машинально приглаживала волосы, затянутые в тугой узел.

– Простите, пожалуйста, – начал я.

– Билетов нет. – Она не оторвала головы от книги.

– Я не прошу билета. Я хочу узнать. Вчера на Ленинградский, в 14-45, билеты были?

– Вчера? Было два билета. Купейный и общий. Но сегодня точно  не будет, да и завтра тоже.

– Да мне не надо. У меня вчера отец должен был уехать в Ленинград, а я не знаю, уехал или нет.

– Как это? – кассирша подняла глаза, даже отложила книгу.

– Понимаете, мы живем не вместе. Он позвонил, что уедет, если достанет билет, и вот я не знаю, уехал или просто где-то шляется.

– Живут же люди. – Она неодобрительно покачала головой.

– Так получилось, извините.

– Я продала два билета. Подожди, сейчас вспомню. Бабка была, цыганка, гадать все предлагала. Да, она взяла общий. Я еще подумала – вот, денег, небось, пропасть, а едет общим. Потому и за-помнила. И мужик был. Странный какой-то. Руки дрожат. Пьет что ли?

– Нет, он болеет. Инсультник.

– И поехал один? Ну, вы даете.

– Что ж поделаешь…

– Вот, он взял купейный. А уехал ли – не знаю.

Я поблагодарил кассиршу и пошел к двери.

Так, значит, он поехал в Питер. Зачем? К матери на могилу? Но почему мне ничего не сказал? Боялся, что я не пущу? Может быть. Хотя, как я мог его не пустить?

Но все-таки, не мог же он не знать, что я буду волноваться?!

– Парень, – окликнули меня. Я обернулся. У выхода стоял молодой милиционер, из тех, что  сидели в дежурке. – Ты забыл у кассы сумку!

Какую сумку? Не было у меня никакой сумки. Я хотел было отвернуться, но он махнул мне ру-кой. Я подошел. Он быстро сунул мне в руку какую-то бумажку и прошептал прямо в ухо: «Он никуда не уехал, а я тебе ничего не говорил». Громко же сказал:

– Не оставляйте своих вещей!

Я поблагодарил и пошел к троллейбусу.

Уже там, на остановке, развернул бумагу.

Весь лист был заполнен ровными, отпечатанного на машинке строчками. Они налезали одна на другую, почти без интервала, печать была слепой, видимо, далеко не первой копией.

Я решил пока ничего не читать и поехал домой.

 «Году в тысяча девятьсот сорок девятом напали мы с друзьями на примечательную заметку в журнале «Природа» Академии Наук. Писалось там мелкими буквами, что на реке Колыме во время раскопок была как-то обнаружена подземная линза льда – замерзший древний поток, и в нем – замерзшие же представители ископаемой (несколько десятков тысячелетий назад) фауны. Рыбы ли, тритоны ли эти сохранились настолько свежими, свидетельствовал ученый корреспон-дент, что присутствующие, расколов лед, тут же ОХОТНО съели их.

Немногочисленных своих читателей журнал, должно быть, немало подивил, как долго может рыбье мясо сохраняться во льду. Но мало кто из них мог внять истинному богатырскому смыслу неосторожной заметки.

Мы – сразу поняли. Мы увидели всю сцену ярко до мелочей: как присутствующие с ожесточен-ной поспешностью кололи лед; как, попирая высокие интересы ихтиологии и отталкивая друг друга локтями, они отбивали куски тысячелетнего мяса, волокли его к костру, оттаивали и на-сыщались.»

Что это было такое, я не имел ни малейшего понятия. Почему мне сунули бумагу, что она должна была обозначать? Как все это связано с отцом? И, самое главное, что нужно делать?

Я достал из холодильника еду, наложил себе немаленькие порции (поесть нужно как следует) и поставил на газ. Машинально включил радио.

Уже доставая сигарету, я вдруг «врубился» – передавали какое-то важное сообщение. Прибавил громкость:

   «…скончался Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Со-вета СССР Леонид Ильич Брежнев».

Вот это да. Неслабо. Я даже поперхнулся. Так вот в чем дело! Он умер. Генсек. Наверное, в другое время это очень бы меня заняло, но сегодня… Подумал только: «Ну, и ладно. Что, у меня своих забот нет?»

Еда еще разогревалась, я прошел в комнату и взял телефонную трубку.

– Елена Францевна, – радостно прокричал, услышав знакомый, чуть хрипловатый голос. – Вы дома? Это здорово! Я прибегу?

– Здравствуй, Костик. Приходи, конечно, а я думала, ты работаешь. Не заболел?

– Да нет, у меня тут проблемы всякие. – По телефону ничего рассказывать не хотелось. Мне просто нужно было узнать дома Елена Францевна или нет. – Ну, так я скоро!

Мы попрощались, и я положил трубку. На кухню уйти не успел, телефон зазвонил прямо под рукой.

– Да. Алло!

– Не кричи, это я. – Звонил Гарик, мой старинный приятель. Мы знали друг друга столько лет, что казалось, будто бы по-другому и не было никогда. Впрочем, может, и не было. – Ты слышал?

– Да слышал.

– Что думаешь?

– А ничего. У меня своих проблем выше крыши. Ты где? – я решил договориться с Гариком о встрече и толком покумекать. Оказалось, он звонил из автомата недалеко от квартиры Францевны, и мы решили встретиться у нее.

Я сделал еще попытку пройти на кухню, но телефон зазвонил вновь. Это была Наталья.

– Костик, я иду к Елене Францевне. Ты там будешь? А то Зойки нет, Гарик куда-то пропал. Приходи, а? У меня такие неприятности. Конечно, и тебе несладко, но у меня прямо беда – пред-ставляешь, зачет провалила, теперь придется экзамен сдавать, а там столько всего, жуть!

– Наталь, – по привычке прервал я нескончаемый поток слов. – Помолчи немного, а? Я как раз собираюсь поесть и ехать туда же.

– Слушай, а у тебя найдется что-нибудь пожевать для меня? Я бы пиво принесла. – Идея встре-титься у меня и немедленно, видимо, привлекала Наталью больше, чем путешествие через полго-рода к Елене Францевне. Но я безжалостно пресек эти намерения, объяснив, что мы договорились встретиться с Гариком, да и еды у меня кот наплакал.

Нет, я не был жадным и последним куском с друзьями делился всегда, даже и не замечая, что он последний. Но стремление Натальи усесться за любой стол, если там была еда, и в то же время ничего не есть дома, хотя мама из ресторана приносила пищи и продуктов самого разного свойст-ва и имени немереное количество, (она работала там главным бухгалтером и, конечно, не упускала случая позаботиться о собственном доме), так вот, это стремление было нам всем слишком хоро-шо известно. Поглощала пищу Наталья с высокой скоростью, но не это было главным в процессе угощения. Наталью нужно было слушать, слушать активно, врубаясь в смысл того, о чем она го-ворила, сочувствуя и сопереживая. Причем, слушать надо было долго. Вынести это могла только Зойка. Поэтому свиданий с Натальей один на один никто из наших не жаждал. Интересно, думал я, а как она со своими хахалями? Так же тарабанит без конца? Впрочем, какая мне разница?

«Внутрисемейные» отношения в нашей компании построились довольно любопытно. Мы ак-тивно общались, обожали вместе гулять на праздники, просто бездельничать, уезжать за город на выходные, иногда напиваться, что называется, до поросячьего визга, иногда обходиться чаем или кофе, но почти не заводили «внутренних» романов. И не то чтобы не хотели этого принципиально, просто так сложилось. Личная жизнь каждого проходила на стороне. Мы многое друг о друге зна-ли, на многое не обращали внимания, над чем-то потешались, порой довольно жестоко, но в душу не лезли. Мы жили так, как жили.

Поев, я быстро оделся и поехал к Елене Францевне.

О ней надо бы рассказать особо. Но, может быть, не сейчас? Вы не против? Этот рассказ может получиться большим, нить повествования прервется, и я вынужден буду что-то пересказать, чтобы вы снова вошли в курс дела. Так что отложим знакомство до лучших времен.

Когда я приехал, Гарик и Наталья уже пили чай. В квартире было накурено, как всегда. Елена Францевна что-то рассказывала, Наталья молча слушала, Гарик курил, поглядывая на часы.

– Костик, проходи, садись, Я рассказываю о том, как сегодня до работы добиралась. Но это, на-верное, не так интересно. Что у тебя случилось? – Хозяйка квартиры повернулась в мою сторону, достала сигарету, положила ногу на ногу, поправив юбку, и приготовилась слушать.

Я достал из кармана переданную мне милиционером бумагу и протянул ей.

– Вы не скажете, что это такое?

Она взяла листок, достала с книжной полки очки и стала читать. Я разделся и сел между Гари-ком и Натальей.

– Ты здесь давно?

– Да нет, только пришли. Отец не появился?

– Нет. А тебе что,  Наталья рассказала?

– Зойка прибегала. Наталья все больше о сессии.

– Солженицын. «Архипелаг ГУЛАГ». Откуда это? – Елена Францевна смотрела на меня напря-женно и очень серьезно. Она положила бумагу на стол, закурила. Во время моего рассказа не ска-зала ни слова, прикуривая одну сигарету от другой и машинально разглаживая рукой листок. По-том еще молчала некоторое время.

– Странно это все, – сказала после долгой паузы. – За одну эту бумажку можно уехать далеко. Очень далеко.

Меня прошиб холодный пот. Я вдруг понял, ЧТО сказал (или хотел сказать) мне милиционер.

– Вы считаете, это могло быть у отца, и его просто забрали на вокзале? Но откуда у него Сол-женицын?

– Не знаю.

Гарик  встал, включил телевизор, причем довольно громко (Елена Францевна одобрительно кивнула головой) и снова сел.

– Сидите здесь и никуда не уходите. Я скоро приду. – Сказав это, совершенно неожиданно для нас, Наталья встала, быстро оделась и, остановившись у зеркала в прихожей, достала помаду и пудреницу.

– Ты куда? – недоуменно спросил я.

– Сказала, сидите. Я все узнаю и приду.

Я обратил внимание на то, что Елена Францевна как-то уж очень громко закашляла, а Гарик метнулся на кухню то ли за чайником, то ли за таблетками. Дверь за Натальей захлопнулась.

– Не понял, – я был в недоумении. Впрочем, как оказалось, не я один. Гарик стоял у окна и ба-рабанил пальцами по стеклу.

– Ты знаешь Натальиных знакомых? – Этот вопрос относился, по-видимому, ко мне.

– Не больше, чем ты. А что?

– Просто интересно, кто у нее может быть из КГБ?

– Откуда? – Я поперхнулся чаем. У Натальи приятели в КГБ! Никогда бы не подумал ни о чем подобном. – С чего ты взял?

– А ты подумай сам. Куда она могла пойти? Тем более, сказав, что все узнает.

– Ну, – нерешительно промычал я, – в милицию?

– Не думаю, что милиция здесь вообще хоть что-нибудь знает. – Гарик  подошел к столу и взял сигарету. Потом сел, откинувшись на спинку стула (телевизор продолжал громыхать). – Бумагу тебе передал милиционер. Так?

– Так.

– К тому же, он сказал, что твой отец никуда не уехал. А почему он не уехал?

– Не знаю.

– Его задержали на вокзале. Все очень просто. И именно так, скорее всего, и было. Задержали не милиционеры, иначе шиш бы он тебе это сказал. А если не они, то кто?

И, словно бы в подтверждение слов моего друга, телевизор на мгновение стих, а потом нам со-общили, что председателем комиссии по организации похорон генсека назначен Юрий Владими-рович Андропов. В комнате воцарилась мертвая тишина, в которой продолжал вещать траурным и торжественным голосом телевизор. Нам рассказывали о потоке телеграмм от руководителей госу-дарств со всего мира с соболезнованиями и уверениями, о митингах на заводах и фабриках, о ре-золюциях в поддержку, о чем-то еще из этой же серии. Мы сидели и молчали. Первой заговорила Елена Францевна.

– Нет, ребята, тут что-то не так. Страница из «Архипелага…» может и не быть связана с твоим отцом, Костик. И потом, мало как она вообще могла оказаться у милиционера.

– И Наталья не помчалась в КГБ? – не удержался от смешка Гарик.

– Думаю, что именно так. Наташа пошла не туда.

– А куда? – Это уже спросил я. Если честно, мне бы очень не хотелось, чтобы Наталья ходила к чекистам. Хотя, с другой стороны, если она узнает что об отце, я многое пойму.

– Наверное, на вокзал. Ты очень хорошо описал милиционера, сказал, что он молодой.

– Ага! Наталья решила его соблазнить и все узнать! – уже в голос хохотал Гарик.

– А почему ты смеешься? По-моему, вполне разумное решение. – Елена Францевна казалась аб-солютно спокойной, только пепел с ее сигареты падал на пол, она забывала стряхивать его в пе-пельницу.

Мы просидели, наверное, часа два. Пили чай, курили, о чем-то говорили. Я все время порывал-ся уйти, но Гарик меня удерживал. Наконец, когда уже начало темнеть, мое терпение лопнуло.

– Все-таки пойду домой. – Я решительно поднялся из-за стола.

– Но Наталья велела ждать здесь.

– Вот ты и жди. А потом приедешь ко мне, расскажешь.

– Костик, ты звони, а лучше приходи. Я буду волноваться, хотя, надеюсь, что это просто недо-разумение. – Елена Францевна вышла провожать и в прихожей сунула листок с «Архипелагом…» мне в карман.

– Будь осторожнее. И не показывай этого никому. Вообще никому. Так будет лучше.

Я много позже понял, насколько права была наша Елена Францевна. Тогда же просто кивнул головой и вышел за дверь.

То, что около подъезда меня ждал Игорь, показалось само собой разумеющимся. Наши посто-янные встречи в течение последних двух дней уже не удивляли и не казались странными. Привык.

Все еще было холодно, хотя и снег, и дождь прекратились. Ветер стих, деревья совсем почерне-ли и грязные газоны не добавляли ни света, ни зимнего настроения.

Я остановился около заборчика, огородившего маленький садик с сиренью и вишней под окна-ми первого этажа, достал сигареты. Игорь подошел. Как видно, он совсем замерз, руки засунул в карманы, плечи сжал, ноги в легких ботинках постоянно приплясывали на мокром асфальте.

– Я давно тебя жду.

– Меня не было.

– Да.

– А зачем я тебе нужен?

– Надо поговорить.

– Ты что-то знаешь об отце?

– Нет.

– Тогда о чем говорить?

– Пошли куда-нибудь, хоть вот в скверик, там есть скамейки.

– А домой?

– Можно и домой.

– Пошли.

Я спокойно докурил сигарету, ничуть не переживая по поводу того, что Игорь дрожал всем те-лом. Он терпеливо молчал,  только перебирал руками воротник легкой куртки, пытаясь еще выше поднять его и охватить всю шею, до ушей.

Потом мы пошли по направлению к подъезду. Уже у самой двери Игорь неожиданно остано-вился.

– Ты знаешь, я, кажется, заболеваю. У тебя есть водка?

Водки у меня не было. Игорь кивнул, развернулся и пошагал в сторону магазина.

В квартире ничего не изменилось. Я достал кастрюли и сковородки из холодильника, поставил на огонь. Ополоснул и протер рюмки. Как видно, разговор предстоял непростой, если Игорь ре-шил начать его выпивкой. Что ж, послушаем, что он скажет.

И в это время зазвенел телефон. Я снял трубку.

– Сынок, это я – тихим, больным голосом почти шепотом проговорил отец.

– Па! Ты где?! – я орал, наверное, так, что слышал весь подъезд. – Я весь извелся! Ты где?

– Ты не кричи. Все нормально. Ну, почти нормально, – отец тяжело задышал, потом закашлял, замолчал на какое-то время и неожиданно сказал – Ты в Ленинград должен будешь съездить. Иго-рек все расскажет. И денег даст. Ты его не ругай, он ни при чем. Я потом все расскажу.

– Ты где? – Я все не мог понять, что он говорил. Но ответа не услышал. Отец еще какое-то вре-мя покашлял в трубку, потом все закончилось.

Вот это новости! С одной стороны хорошо уже то, что отец жив, хотя совершенно непонятно, почему он не говорит, где находится и что вообще происходит. С другой, предстоящая поездка в Питер, к тому же участие во всей истории Игоря, были совсем неожиданны.

Ну что ж, сейчас я все узнаю. Игорь придет, и все прояснится. Судя по словам отца, он должен все сказать сам. Если не захочет, заставлю, во что бы то ни стало и любыми средствами.

Мои кастрюли и сковородки забулькали и зафырчали, я достал тарелки, начал накрывать на стол и продолжал размышлять над звонком.

Отец назвал его «Игорек». Так не называют мало знакомого паренька. Значит, он или знал его раньше, или очень хорошо узнал сейчас. Даже моих друзей отец никогда не называл ласково-уменьшительно. Гарик  всегда был только Григорием, о девчатах и вообще речи быть не могло. А здесь – «Игорек».

Если они были знакомы раньше, странно, что я об этом не знал. (Я вообще не догадывался о возможности подобных знакомств. Отец, как я уже говорил, никуда не ходил, к нам вообще никто не появлялся). Предположим, что они познакомились только что, (мало верится, но, допустим), значит, знакомство это неслучайно и, тем более, не кратковременно! Следовательно, Игорь знает, где находится отец!

Это был первый вывод, ккоторому я пришел и бросился к телефону. Елена Францевна сразу сняла трубку.

– Костик, – почти прокричала она. – Как твои дела?

– Очень странно, но говорить ничего сейчас не буду. Наталья не пришла?

– Нет. Но она звонила. Сказала, что придет позже, и что пока никаких новостей нет. Гарик  ушел. Хотел пойти к тебе, но не знаю. А что у тебя за странности? Мне приехать? – голос у Елены Францевны был взволнованным и от этого очень громким. Может быть, она не все мне говорила? Но я решил ничего не уточнять.

– Не надо. Да и поздно уже. Я, наверное, завтра подойду сам. Скорее всего – утром.

Я положил трубку. Если Гарик  что знает, он непременно придет. Только бы не сейчас. Сначала нужно пообщаться с Игорем. Желательно один на один. Впрочем, его что-то долго не было. Хотя, водку не так легко было купить вечером в небольшом городке в начале 80-х.

 Я все боялся, что первым придет Гарик, но этого не произошло. Когда в дверь позвонили, на пороге стоял Игорь.

Да, мне хотелось добиться от него признания сразу же, в прихожей, даже еще на лестничной площадке, но я не смог этого сделать. Он стоял с бутылкой в кармане весь мокрый и дрожащий, зубы не попадали один на другой, плечи сжались, и голова чуть не полностью спряталась в ворот-ник крохотной куртки. Я отошел от двери, пригласив его войти. Он протянул мне бутылку и стал раздеваться.

Когда, уже на кухне, я разглядел его внимательнее, мне показалось, что он явно перепутал вре-мя года, собираясь выйти на улицу. На нем была легкая рубашка, а поскольку и куртка отнюдь не предназначалась  для ноябрьской погоды, стало вполне понятно, как сильно он замерз. Я разлил водку по рюмкам и пододвинул тарелку с горячим супом.

Мы выпили по второй и только после этого стало возможно вести хоть какой-то разговор. Пер-вым говорить начал Игорь.

– Ты не волнуйся, с твоим отцом ничего страшного не случилось. Это вообще совершенно не-понятное и бессмысленное стечение обстоятельств.

– Что – стечение обстоятельств?

– То, что его арестовали.

– Отца? За что? Когда? Кто?

– Ну, кто это понятно. Когда? Вчера около 14 часов, когда он пытался купить билет. Арестова-ли прямо на вокзале. А вот за что? Ничего пока сказать не могу.

Новости меня огорошили. Хотя я и сам уже догадался обо всем происшедшем, подтверждение моих догадок было все же неожиданным и тяжелым. Наверное, мне следовало бы трясти его за плечи, добиваться все новых и новых подробностей, но я молчал. Игорь разливал по рюмкам вод-ку, мы пили, и я ничего не спрашивал. Может быть, я просто не хотел этих новых знаний? Мне было тепло и уютно в своем маленьком мире, я привык к отсутствию серьезных проблем, мне не хотелось неприятностей, а здесь они сваливались одним плотным комом. Причем, было совер-шенно неясно, что нужно делать.

– Он в тюрьме? – спросил я, когда бутылка была опорожнена почти на половину.

– Нет. У него начался приступ, еще в машине. Следователь перепугался, твоего отца перевезли в больницу, там приступ повторился, и он сейчас лежит в палате весь капельницах и уколах.

– Ты это все знал и ничего мне сказал. Какого дьявола ты вообще мотался вокруг меня?

Игорь достал сигарету, прикурил, положил себе еще тарелку капусты, но, так и не начав есть, встал.

– Ты знаешь, я и сейчас не представляю себе, как и что говорить. Все получилось слишком глу-по. Но что сделаешь?

…Переварить все новости, обрушившиеся на меня в течение этого дня, было мне, наверное, не под силу. Тем более  после бессонной ночи и полбутылки водки. Я уснул прямо там же, на кухне, за столом. Игорь перенес меня на диван, выключил свет и ушел.

Я бы не сказал, что к моим семнадцати годам был большим специалистом по спиртному и, осо-бенно в том, что касалось водки. Мы предпочитали напитки попроще – портвейны, шипучий «Са-лют», что-нибудь типа незабвенного «Солнцедара» или «Агдама». Впрочем, последние украшали наш стол все больше в отсутствие дам, они не понимали прелести этих «даров неба». Водку мы не любили. От нее быстро пьянели, потом болели, удовольствия общения не было,  не было песен, бессмысленных и бесконечных разговоров, а без этого, что за праздник?

Мне снились какие-то кошмары. По ледяной пустыне летел поезд, вокруг были глыбы льда, лед нависал над вагонами и того глади готов был обрушиться, подмять под себя этот бегущий поезд со всеми людьми, собаками, автоматами, криками, слезами, но этого льду сделать не удавалось, по-езд ускользал в самый последний момент, чтобы чуть дальше снова попасть в лапы к ледяным глыбам и снова увернуться от них. Потом я увидел, как из-под  одной из глыб выбежал отец. Он был там, за окнами вагона, и бежал вслед, потом догонял поезд, царапался в окна, что-то кричал, но было неслышно что. Я бросался к окнам, пытался их открыть, впустить отца, затащить его в вагон, спасти от ледяных глыб, но меня не пускали, отталкивали, кричали, что если окна открыть, лед заполнит вагон, и все погибнут, и что это не отец, что отец не здесь, что его нет совсем, а я все рвался к окну, и не мог ничего сделать. И, что странно, поезд летел быстро, глыбы мелькали за ок-нами, с грохотом обрушиваясь где-то далеко позади, а отец все стремился попасть в вагон, а меня все не пускали.

Я проснулся весь в слезах, голова болела, меня мутило и казалось, что уже никогда не удастся подняться с дивана. Но в дверь звонили, и надо было вставать.

Конечно, это был Гарик. Он ворвался в квартиру вихрем и первым делом съездил мне по фи-зиономии.

– Пьянь! Я бегаю, ищу тебя по всему городу, на работу не пошел, в твоей конторе все телефоны оборвал, а ты валяешься здесь, как свинья. – Я отлетел от удара к дивану, на котором только что лежал и шлепнулся прямо в лужу блевотины. Это привело моего приятеля в неописуемый восторг. – О! Он тут был не один. У него еще и гостей из брюха немерено! Поздравляю.

Нет, при всей своей агрессивности, Гарик был хорошим другом. Он принес из ванной ведро во-ды и тряпку и начал убирать все мои «внутренности». Потом подхватил меня под мышки, прита-щил в ванную, открыл холодную воду и плюхнул прямо в одежде.

– Купайся, мокни, придурок. Пойду, кофе сварю. Кофе есть?

Я не отвечал, да Гарик и не требовал ответа. Я сел в ванной, как был – в брюках и рубашке, подставил голову под кран и какое-то время даже не ощущал холода. Потом меня начало коло-тить, я хотел включить горячую воду, но для этого нужно было зажечь колонку на кухне. Этого Гарик делать не собирался. Конечно, холод взял свое, и я стал стаскивать одежду, ощутимо трез-вея.

Когда, подвязавшись маленьким полотенцем, я показался на пороге комнаты, Гарик уже вышел из кухни.

– Одевайся, красавец. Дел полно. И побыстрее, кофе надо пить горячим.

Минут через пять мы сидели на кухне. Меня трясло от холода, теплый домашний спортивный костюм не спасал, голова, повязанная полотенцем, непереносимо болела, кофе обжигал руки и гу-бы. Говорить  я был не в состоянии.

Гарик молча курил, смотрел в окно, помешивая сахар в своей чашке. Когда я допил свой кофе, он налил еще и снова молча ждал, пока выпью. Он был хорошим другом, мой Гарик. Собственно, он и сейчас хороший друг. Просто мы видимся реже, да и событий, подобных тем, о которых рас-сказываю, давненько не происходило.

Меня перестало трясти, две таблетки аспирина вроде бы чуть успокоили головную боль, стало возможно говорить и слушать и мы обменялись новостями.

Как оказалось, Наталья действительно ходила не в КГБ, а на вокзал. Она, при всей болтливости, не рассказала, как нашла милиционера и чем его очаровала, но зато подробно доложила обо всем, что узнала. Действительно, отца арестовали на вокзале. Собственно, арестом это назвать было трудно. Милиционеру показалось, что отцу стало плохо, его шатало, у него дрожали руки, он го-тов был упасть, и Женя (так звали стража порядка) подхватив под мышки, привел больного в де-журку.

У отца в руках были какие-то бумажки, завернутые в газету, Женя положил сверток на сейф в углу кабинета и собрался уже вызвать врача, но в это время зазвонил телефон.

Звонивший представился сотрудником органов (кем конкретно Женя не сказал, да Наталья и не уточняла). Дежурного просили пройти по вокзалу и посмотреть, нет ли среди тех, кто будет поку-пать билет на Ленинградский поезд, человека, похожего на отца. Женя ответил, что человек этот  у него в дежурке, но он, кажется болен. В это время появился тот самый майор, что выставил меня из кабинета и, выслушав Женин доклад, отправил его по каким-то делам. Когда Женя пришел, от-ца уже не было. Он не знал, что произошло и почему, спрашивать ничего не стал, к тому же вскоре у пивного ларька, что в двух шагах от вокзала, завязалась драка, потом прибежала какая-то тетка с криками «Грабят! Убивают!» и милиционер совсем забыл об этой истории.

Вспомнил Женя о произошедшем только когда в дежурку пришел я. Как ни странно, все это время сверток благополучно лежал на сейфе! Взяв бумаги, он сначала просто хотел отдать их мне, потом его, видимо, разобрало любопытство, или служебный долг повелел рассмотреть содержи-мое, но Женя, выйдя из дежурки, открыл пакет. Там лежали бумаги, одну из которых он отдал мне. Почему не отдал весь сверток Женя так и не смог толково объяснить и потом никак  не мог понять, что делать со всем этим дальше. К счастью, вскоре появилась Наталья. Словом, сейчас сверток лежал у Елены Францевны. В нем оказались отпечатанные на машинке листки с текстом первой главы «Архипелага…». Так, самый главный «вещдок» оказался в руках у нас, а не у орга-нов.

Я, в свою очередь, рассказал Гарику о моей беседе с Игорем и о том, что отец сейчас лежал в больнице.

Единственное, что так и осталось непонятным, как крамольная книга оказалась у отца и что от него, да и от меня, было нужно Игорю.

Мы договорились, что книгу пока будет хранить Елена Францевна, само собой разумеется, что говорить об этом никому не следовало. (Да я никому и не говорил). Мне было велено в ее кварти-ре покуда не появляться.

Через час я был в госпитале. Дежурная, маленькая бабуля в перевязанных веревочкой очках, сурово отчитала меня за отсутствие сменной обуви, выдала халат и тапочки и открыла дверь.

Палата, в которой лежал отец, была прямо в центре коридора, напротив «медпоста». Когда я подходил, молоденькая, чуть постарше меня, сестричка спросила к кому я иду, потом порылась в бумагах и сказала, что отец чувствует себя неважно, но не смертельно, что волновать его не следу-ет и что долго сидеть в палате не нужно. Я заверил, что все рекомендации выполню неукосни-тельно, и вошел в палату.

Отец лежал под капельницей. Он осунулся, но был побрит, даже причесан. Его койка, стоящая в середке, ни у окна, ни у двери, была застелена чистыми простынями. Впрочем, так же были убра-ны и соседние кровати.

В палате лежало восемь человек, все койки были заняты. Это означало, что поговорить вряд ли удастся. Я решил не торпедировать событий, вообще сделать вид, что ничего особого не произош-ло.

Отец дремал, я поставил пакет на тумбочку, начал доставать яблоки и кефир, он открыл глаза и как-то виновато и грустно посмотрел на меня. Я подошел. Отец прижался ко мне лицом и прошеп-тал: «Не говори ничего».

– Как чувствуешь себя? – голос мой звучал довольно спокойно и уверенно. Отец утвердительно кивнул и ответил своим слабым голосом:

– Все хорошо. Вот, лечат. И уколов делают полно.

Он говорил тихо и медленно и гладил меня рукой.

– Ты не волнуйся. Все будет в порядке. Полежу недельку-другую и выйду. Мне даже вставать разрешают.

– Обманываешь, – я улыбнулся. – Вставать тебе нельзя категорически. Так что будем мыться.

… Когда я выходил из больницы, на душе было легко и спокойно. Мне казалось, что самое страшное позади. Что все теперь будет хорошо.

Снег лежал на земле уверенно, под ногами  похрустывал ледок, воздух был морозным и све-жим. Я пошел пешком, чтобы привести в порядок собственные мысли. Я вдыхал полной грудью первый зимний воздух, ноги твердо ступали по асфальту, вчерашний хмель уступал место легкой слабости.

Правда, как это ни странно, Игорь мне так ничего и не объяснил, нарисовал на бумажке адрес, сказал, что, как приеду, сразу должен сюда придти и сказать, что отец болеет, что ничего присы-лать не нужно, а потом погулять дня три по Питеру и вернуться домой. И денег дал. Почти две сотни.

Я ничего не понял, но вечером, когда еще раз приехал в госпиталь, отец активно стал настаи-вать на поездке. Что ж, я не особенно сопротивлялся. Наталья сбегала на вокзал, купила билет (ес-тественно не без помощи Жени-милиционера), я сел в поезд, открыл Булгакова, а об остальном вы знаете.

1.

Гарик сообщил, что с отцом все нормально, бодр и весел. Гарику обрадовался, рассказал, как за ним сестрички ухаживают, как глазки строят, когда уколы делают.

Я научился понимать отца за годы болезни. Сегодня его слова означали, что настроение у него не очень, но он пытается казаться уверенным и спокойным. Так, что же его волнует? Мое  отсут-ствие? Но он сам этого хотел.

На вопрос об Игоре отец никак не отреагировал, только удивленно спросил: «А почему это он должен приходить?» и больше к этому не возвращался. Вот и «Игорек». Странно все это. Странно.

Договорившись с Гариком о новом звонке завтра вечером, я покинул вокзал. Решение немед-ленно купить билет и ехать обратно как-то остыло. Не знаю, почему.

Часы показывали около половины первого, когда я вышел из метро около Дворцовой площади. Мне нужно было попасть на улицу Декабристов а, как мне объяснили, это проще всего сделать от Медного Всадника.

Пересекая историческую площадку военных и прочих разных действий, я долго смотрел на Зимний дворец. Нет, меня не поразила его красота. Да и самой красоты этой я не увидел. Старое, очень помпезное, плохо отремонтированное здание, с потускневшей позолотой и потемневшей краской, никак не производило впечатления главного дворца России. Но, тем не менее, он им был.

Вчера, проезжая здесь несколько раз на автобусе, я обратил внимание, что площадь больше по-хожа на декорацию, что она искусственна, в ней нет  жизни, простой, обыденной человеческой жизни. Сегодня это еще резче бросалось в глаза.

Но, вероятно, это так и следовало быть. Там, где вершатся судьбы страны, маленький человечек должен чувствовать себя букашкой, темной, пришибленной, никому не нужной букашкой, скор-чившейся от страха и раболепия.

Много лет спустя, моя жена говорила мне, что это комплекс неполноценности провинциала. Что все это не так. Что надо понимать и чувствовать «музыку камня». Грешен. Не чувствую. Здесь.

Зачем мать уехала от нас с отцом в Питер? Из нашей светлой, теплой квартиры в эту холодную вонючую кладовку, из маленького зеленого городка в этот каменный равнодушный монстр?!

Я вышел на Неву. Холодную и неприветливую. Остановился у воды, спустившись по ступеням к самому льду. Лед был совсем тонким, едва схватившимся, ступив на него можно было прова-литься. Провалиться, чтобы уже не выбраться никогда. Не по такому ли льду иду сейчас я?

Впрочем, тогда я вряд ли об этом подумал. Скорее всего, эти ассоциации появились у меня се-годня, спустя двадцать лет после событий, о которых рассказываю. А тогда я постоял на набереж-ной, покурил, окончательно продрог и пошел дальше.

Медный Всадник, припорошенный снегом, был совсем таким, каким я видел его на картинках в книгах, на фотографиях, в кино. Он был знакомым, и это знакомство впервые примирило меня с холодным городом.

А вот Исаакий не вдохновил. Наверное, я просто не любил (и не люблю) громадных каменных сооружений.

Я обошел знаменитый собор, поглазел на памятник Александру, и двинулся дальше.

Хотелось согреться, залезть куда-нибудь в тепло, хотя бы не на долго, но ничего подходящего не попадалось. Улица, по которой мне нужно было идти, была такой же холодной и казенной, как и все прочие. Тогда я пожалел, что не купил обратного билета. Что мне здесь надо? Кому я нужен? Что и как я буду искать в равнодушном городе? Все эти вопросы не давали покоя.

Впрочем, довольно скоро я пришел на Декабристов. Оставалось найти дом. Это тоже не заняло много времени – он как  раз стоял на перекрестке, прямо напротив винного магазина.

Подобное соседство делало улицу оживленной и весьма своеобразной. Синие от холода и регу-лярного потребления соответствующих напитков личности жались у дверей, громко выясняя от-ношения.

Мне оставалось пройти несколько метров, чтобы оказаться у подъезда. Я ускорил шаг, пред-вкушая возможность хотя бы на короткое время попасть в тепло.

Ветер продолжал все так же гонять мусор по улице, я совсем замерз, да еще прогулка у Невы, просто зуб на зуб не попадал. Хорошо хоть был достаточно тепло одет, и опасность простуды не слишком пугала. Но очень хотелось тепла.

Я уже подходил к подъезду, когда из него вдруг выбежала, громко крича и размахивая руками, странная тетка, неодетая, в одном легком халате и комнатных тапочках.

– Убили! – кричала она, поворачиваясь во все стороны и вращая безумными глазами. – Убили! Гришу моего убили!

– Мама, мама! Вернитесь в дом. Я милицию вызвала, мама! – звала тетку молодая девица, высу-нувшись в окно на третьем этаже. – Сейчас милиция приедет! Идите в дом!

Но та, не слушая ее, продолжала бегать по улице. Тапки давно промокли, ноги разъезжались в разные стороны, голова тряслась.

«Господи! – подумал я. – И здесь то же самое. У меня что, в программе записано на каждом ша-гу встречать сумасшедших старух?» Впрочем, я не стал слишком долго задерживаться на улице. Предпочел, обогнув кричащую тетку, быстрее нырнуть в подъезд.

Так, мне нужна была квартира 37. Судя по тому, что на первом этаже номера квартир начина-лись с 26-ой, нужная мне дверь находилась на третьем этаже. Очень интересно. Я поднялся по ле-стнице. Нужная дверь оказалась открытой, и именно из-за нее слышался голос, который я слышал с улицы.

Я вдруг сообразил, что это здесь кого-то убили. Причем, как видно, только что. У меня появи-лось желание немедленно повернуться и уйти, но сделать это оказалось сложно. Я стоял у распах-нутой настежь двери, и из комнаты на меня в упор смотрел грузный старик с седой бородой, в оч-ках, повисших на одном ухе. Он вцепился руками в кресло, казалось, готовился встать с него, что-бы пойти мне навстречу.

– Здравствуйте, – я нерешительно поздоровался, но он не ответил. – Простите, наверное, не во время…

И только сейчас понял – старик в кресле был мертв.

В свои семнадцать лет я не так много видел покойников, чтобы успеть к ним привыкнуть. Да и тех, что видел, лицезрел уже в гробу, убранных и осыпанных цветами.

Когда хоронили бабу Шуру, было лето, отец отправил меня в лагерь, стояла жара и мы целыми днями плескались в речке. Он приехал за мной утром, еще до завтрака, протянул кулек с конфета-ми и яблоко, потом взял за плечи, прижал к себе, тяжело вздохнул и сказал:

– Собирайся, сынок. Домой поедем, – и продолжил, нервно кашлянув, – бабушка умерла. Позав-чера, к вечеру. Легла – и не встала.

Я не стал спрашивать, почему не приехали за мной вчера, просто молча повернулся и побежал к дощатому домику за вещами.

Так что, видеть покойника вне гроба не приходилось. И вот он, передо мной, в нескольких ша-гах. Я стоял, как прикованный. Наверное, прошла куча времени, пока на меня обратили внимание. Женщина, кричавшая из окна, обернулась в сторону двери и, увидев меня, подбежала, схватила за руки и чуть не силой втащила в коридор.

– Послушайте, я должна ее догнать. Она не уйдет далеко, но там же холодно, и снег, и сыро! Побудьте, пожалуйста, здесь, недолго, пожалуйста. Я сейчас. И дверь можете не закрывать. Я очень быстро.

Она даже не слушала моего ответа. Просто накинула плащ и выбежала.

Я стоял молча и в недоумении оглядывал квартиру.

Помещение было небольшим. Крохотная прихожая разделяла комнату и входную дверь. Окно, большое, с пола до потолка, находилось как раз напротив двери, и поэтому комната была хорошо видна из коридора.

Ходить по комнате и разглядывать все внимательно я не мог. И не потому, что боялся насле-дить, или оставить отпечатки пальцев – об этом подумалось гораздо позже, уже ночью, когда я рассказывал о своем приключении капитану Савельеву. Сейчас же я был не в состоянии сделать и шага под пристальным взглядом мертвого старика. Так и стоял у двери.

Милиция приехала почти одновременно с хозяевами. Обе хозяйки, и старая, и та, что помоложе, продрогшие и промокшие, вошли в комнату и, как были, не раздеваясь и даже не переобувшись, встали около кресла с покойником. Милиционеры, три человека, с какими-то бумагами и фотоап-паратом, сначала громко предупредили о том, что ничего нельзя трогать, потом обошли всю ком-нату, заглянули под диван, под кресло, один из них, совсем черный с большими роскошными уса-ми, долго стоял у окна, разглядывая что-то то ли на улице, то ли в доме напротив.

Впрочем, тихо и спокойно все было совсем недолго. Через какое-то время, может быть минут через пять, а может и спустя полчаса – время совсем потеряло всякую возможность измерения, старуха снова заголосила, порываясь убежать, кого-то позвать на помощь, дочь схватила ее за ру-ки, та начала вырываться, но дочери удалось ее успокоить и она тихо спросила, обращаясь  к ми-лиционерам:

– Можно уйти на кухню?

– Да-да, конечно, – как бы спохватившись,  поспешно закивал головой чернявый, – пройдите на кухню. Я сейчас к вам выйду. И вы тоже, – обратился он ко мне, – тоже пройдите, пожалуйста, на кухню. Я сейчас.

Женщины вышли и, не замечая меня, скрылись за соседней дверью. Видимо, там располагалась кухня.

Конечно, самым разумным решением для меня было бы просто повернуться и уйти. Но сейчас это сделать уже было поздно, а раньше не получилось. Пожав плечами, я пошел за ними.

Я не сказал, что квартира была маленькой, просто крохотной. Я и не предполагал, что в старых питерских домах могут быть такие квартиры. Четыре двери с выходом в узенький коридорчик – вот и все. Из четырех дверей одна была входная, вторая – в комнату, третья – в кухню, а четвертая, видимо, санузел. Как здесь можно было развернуться нам всем, представить трудно.

2.

– Господи, мама. Ну кто его убивал? Кто? Он умер. Умер от разрыва сердца, или еще от чего. Ты же видишь, сейчас и милиция это же скажет.

Старухина дочь повернулась ко мне, как бы ища поддержки, но что я мог сказать, если ровным счетом ничего не понимал. Кто убил? Когда? За что? И убивал ли вообще? Может быть, действи-тельно, старику стало плохо, и он умер. Сам.

– Наточка,  не надо мне ничего говорить. Я не глупая, не глупая. Я сама слышала, как что-то ух-нуло, и он захрипел. Страшно так захрипел. Хр-р-рр! – изобразила старуха хрип и сама чуть не за-дохнулась, схватившись рукой за сердце. – Нет, Наточка, – продолжила она, отдышавшись, – не-е-е-т, убили его. Бомбу бросили в окно и убили.

– А почему же тогда нас не убили? Почему только его? Бомба бы всех убила. Мы же в квартире были.

– И нас убьют. Тоже убьют.

– Господи, мама, успокойтесь. Надо о похоронах думать, деньги искать, гробом заниматься.

– Об отце надо думать, а не о гробе. Об отце. И о нас. Нас тоже убьют, – закричала старуха уже истошно и в полный голос. На меня так никто внимания и не обратил. А я стоял молча.

На старухины причитания из комнаты вышел черноусый милиционер.

– Что такое? – спросил он встревоженно и, как мне показалось, даже удивленно. – Еще что слу-чилось?

– Нет, это мама, – ответила Наталья и бессильно развела руками.

– А. Ну, да. – Милиционер вроде успокоился, ушел, но тут же вернулся, уже с бумагами.

– Извините, но нам надо с вами поговорить. Меня зовут Львовцев Дмитрий Иванович, капитан Львовцев. Вы расскажите, пожалуйста, что и как произошло. Только подробно, очень подробно.

– Я сама слышала, как что-то ухнуло, и он захрипел. Страшно так захрипел, – снова начала свой рассказ старуха, но почему-то изображать хрип на этот раз не стала. А может быть помешал капи-тан Львовцев?

– Когда это было? – быстро спросил он.

– Как когда? Вечером, вчера вечером. Я была в ванной, когда вдруг что-то ухнуло…

– И он с вечера так сидит?

– Нет, он ночью спал. Плохо спал, жаловался, что дышать трудно. А утром позавтракал, правда, совсем чуть-чуть, и сел читать газету. Я вышла в кухню, а когда пришла, позвала его, он мне не ответил. Я заглянула в комнату, он так вот сидит. Убили его вчера, убили.

– Он ваш муж?

– Муж? Да, муж.

– Григорий Николаевич Шаншин?

– Гриша, да.

– А сколько ему было лет?

– Лет? Сколько лет? Семьдесят. Да, семьдесят.

– Мама, – перебила мать Наталья. – Семидесятилетие мы праздновали года три назад. Если не четыре.

– Ну, и что? Ну, семьдесят три, значит. Или семьдесят четыре. Какая разница?

– У него что, нет паспорта? – удивленно спросил милиционер.

– Есть. Есть паспорт. Но там не так все написано.

– Как это? – Милиционер даже отложил ручку и свернул бумагу.

– Вы знаете, свекор потерял все документы еще в войну. То ли дом разгромили, то ли еще что, сейчас трудно разобрать, – положив руку на плечо старухи, видимо, свекрови, Наталья стала спо-койно, почти без эмоций объяснять ситуацию. – А потом документы восстанавливались со слов. К тому же он лежал в госпитале после контузии и сам не помнит, что наговорил. Так что его возраст, полный возраст, настоящий, тайна даже для него.

– Ну, меня вполне устроит паспорт. Во всяком случае, сейчас. –  Львовцев облегченно вздохнул, Наталья повернулась к окну, сдернула с крючка висящую сумочку, старую, с протертой, белесой кожей и облезлым желтым замком, и, немного покопавшись в ней, достала паспорт.

– Так, Шаншин Григорий Николаевич, 1915 года рождения.

Милиционер переписал в свои бумаги нужные данные и снова поднял глаза на женщин.

– Ну, так что же все-таки случилось, и почему вы решили, что Григория Николаевича убили?

– Это мама так решила, – вздохнула Наталья.

– А вы что думаете?

– Даже не знаю. Я в ванной была, стирала, вода текла. Что и было, так не слышала.

– А что могло быть?

– Ну… если убивают…

Наталья говорила рассеянно, стараясь подобрать слова, а старуха молчала, опустив голову и только время от времени тяжело вздыхая.

– Но, тем не менее, вы позвонили в милицию?

– А что было делать? Мама стала кричать, даже выбежала на улицу.

– Что ж, хорошо. Подождем, что скажет врач. А вы, – Львовцев повернулся ко мне, – внук Гри-гория Николаевича?

– Кто – внук? – громко спросила старуха. – Он не внук. Я его вообще не знаю.

– Я посторонний. Совсем посторонний. И здесь оказался случайно. Просто шел мимо, дверь бы-ла открыта…

Рассказывать об отце, о его просьбе и, тем более, об «Архипелаге…» я не собирался. Но и к во-просу не был готов. Выручила Наталья.

– Это я попросила молодого человека помочь, побыть в комнате, пока бегала за мамой. Вы уж простите, – она подняла на меня глаза и виновато улыбнулась.

– Посторонний. Что ж, допустим. Но покажите все-таки ваш паспорт.

Я протянул документ, лихорадочно соображая, как быть дальше. В самом деле, о случайности моего появления в квартире говорить можно было относительно. Дом мой находится за сотни ки-лометров от данного места, здесь я никого не знаю, куда и зачем шел сказать не могу. Туристиче-ских достопримечательностей поблизости не наблюдается.

– Живете вы не в Ленинграде. А что сейчас здесь делаете? Учитесь?

– Нет. Только собираюсь поступать. Приехал разузнать что, да как.

Дальше должны были пойти вопросы о том, где я живу, у кого…

– Вы знаете, я заблудился. Мне нужен дом десять на улице Комиссара Волкова. Сказали, что это где-то здесь, но я не нашел. – Первая пришедшая в голову идея оказалась на редкость плодотвор-ной: мне принялись наперебой рассказывать, как добраться до улицы Комиссара Волкова, куда пойти и где свернуть. Я понял довольно быстро – как никак, только что там был. И все продолжа-лось мирно, пока Наталья (дернули ее за язык) не спросила:

– А у вас там кто-то живет?

– Жила. Мама. Но уже давно – лет пять назад умерла. Вернее, ее убили.

– Вот как? Это интересно. – милицейский капитан что-то отметил в своих бумагах и попросил меня покуда никуда не уходить.

«Славно, – подумал я, – теперь задержусь здесь. И зачем сказал про убийство?»

Капитан вернулся в комнату, а мы остались на кухне. Старуха снова опустила голову, а Ната-лья, подозрительно посмотрев на нее, задумчиво сказала:

– Я знала одну женщину с Волкова. Да, как раз пять лет назад. Мария, кажется, Лопина. Это не она?

– Да.

– Значит, вы ее сын.

– Что? – встрепенулась старуха, – Сын?! Ее сын?! И здесь, в моем доме? Выгони его немедлен-но! Немедленно! – Она даже встала со стула и замахала руками в сторону окон, как будто выгнать меня надо было именно через окно.

На этот раз Наталья никак не реагировала на крики. Она смотрела себе под ноги, потирая рукой бок и молчала. Молчал и я, совершенно не представляя себе как на все это надо реагировать. Вер-сия о случайности моего появления в квартире рухнула. Какая случайность, если я пришел туда, куда шел, и это стало ясно?

Старуха вдруг замолчала, медленно оседая на пол. Я двинулся вперед, чтобы ее поддержать, но она оттолкнула меня и, опершись на стол,  сама  нащупала рукой стул и села.

– И сколько тебе лет? – сразу перейдя на ты, сухо и враждебно спросила Наталья.

– Семнадцать. Скоро восемнадцать будет.

– Большой. Да, большой. Вот и хорошо.

– Я не понимаю, о чем вы говорите. Ничего не понимаю. Если вы знали мою маму, расскажите о ней. Ну, может, не сегодня, потом. Если она вам сделала что-то плохое, при чем тут я? Я о вас и знать-то ничего не знал. До сегодняшнего дня. – Я старался говорить тихо и спокойно, насколько это было возможно. – И потом, какое отношение я и моя мама имеем к вашему несчастью? К Гри-горию Николаевичу?

– Это ты его убил. Вчера. Ты! – снова закричала старуха. – Жить нам не даете. Столько лет жить не даете! И пишут, и пишут, и пишут!

– Кто пишет? Что пишет? О чем вы?!

Казалось, все забыли о трупе в соседней комнате, о милиции, о том, что надо думать и говорить совершенно о другом. Не знаю, что было причиной копившейся ненависти, но сейчас она выплес-нулась полностью. На меня. К этому я не был готов совершенно.

– Если хотите знать, ее тоже убили. Пять лет назад. Пришли в квартиру, и убили. За что вы нас ненавидите? А отец вообще в больнице лежит. Он чуть не умер. У него инсульт. А вы здесь кри-чите. При чем здесь мы?

– Ладно, – тихо, но все еще враждебно заговорила Наталья, – не кричите.

Мы замолчали.

Хотелось курить. Здесь, в кухне, я не посмел достать сигарету и повернулся, чтобы выйти в подъезд, но меня остановил Львовцев.

– Тело сейчас увезут. Вы не выходите. Потом посмотрите. Пока что ничего не ясно, но, возмож-но, сердце. Я сейчас приду. Покурю только.

Он направился к входной двери и я пошел за ним.

– Товарищ капитан? Можно и мне покурить? С вами.

Львовцев кивнул, и мы вышли.

Собственно, я предполагал, что разговор обо мне все равно предстоит и, может быть, именно поэтому поторопился начать его сам.

– Вы знаете, я, конечно, здесь не случайно. Только вот не знаю как все объяснить. Но я пришел только что, ну, минут тридцать-сорок назад.

Капитан молчал, смотрел в окно лестничной площадки и, казалось, не очень-то внимательно меня слушал.

– Я только сегодня узнал, что мою маму убили. Мне всегда говорили, что она умерла. Не знаю, от чего. Она не жила с нами. Уехала сюда, в Ленинград, десять лет назад. И я ее не видел. Все эти годы. Ни разу. А сегодня пошел по тому адресу, где она жила, и мне рассказали об убийстве. Это на улице Комиссара Волкова.

Львовцев продолжал молчать. Он не повернулся ко мне, вообще никак не реагировал на мои слова. Но я уже не мог остановиться.

– Я приехал в Питер случайно, дня на три, погулять, пошляться по улицам. Ну и, конечно, ма-мину могилу найти. А то, знаете, скоро в армию, мало ли… А тут такие новости. Как быть – не знаю.

Я не говорил только об одном – как оказался в квартире Григория Николаевича Шаншина. Про-сто не решил, что надо говорить. А он ничего не спрашивал. Докурил свою сигарету, затушил о крышку стоявшей на окне консервной банки, и, повернувшись ко мне, деловито распорядился:

– Пока никуда не исчезай, подожди тут. Потом поговорим.

А распорядившись, вернулся в квартиру.