Одержимость [Брэм Стокер] (fb2) читать онлайн

ОДЕРЖИМОСТЬ

Серия «HORROR»

Сборник рассказов ужасов

РИПОЛ, Джокер, 1992

Автор и составитель серии — Андронкин Кирилл Юрьевич

Главный художник — Атрошенко Сергей Петрович

Главный редактор — Молчанова Ирина Давидовна

Ramona Stewart — The Possession of Joel Delaney, 1970 (перевод О. Гончарука)

Joan Vatsek — The Duel, 1958 (перевод А. Щипанова)

William Francis Nolan — Dead Call, 1976 (перевод Н. Куликовой)

William Frederick Temple — The Whispering Gallery, 1953 (перевод Н. Куликовой)

Montague Rhodes James — The Treasure of Abbot Thomas, 1904 (перевод Н. Куликовой)

Montague Rhodes James — The Mezzotint, 1904 (перевод Н. Куликовой)

Dennis Etchison — It Only Comes Out at Night, 1976 (перевод Н. Куликовой)

Rosemary Timperley — The Tunnel, 1973 (перевод Н. Куликовой)

Bram Stoker — The Judge’s House, 1891 (перевод Н. Куликовой)

Bram Stoker — The Secret of the Growing Gold, 1892 (перевод Н. Куликовой)

Ambrose Bierce — The Stranger, 1909 (перевод Н. Куликова)

Ambrose Bierce — One Summer Night, 1893 (перевод Н. Куликовой)

Aidan Chambers — Haunted Houses, 1971 (перевод А. Щипанова)

Рамона Стюарт Одержимость Джоэла Делани

«… нечистый дух, приходя в душу человека … приходит как к агнцу волк, крови алкая, готовый его пожрать. Присутствие его крайне жестоко, ощущение его крайне невыносимо, и разум меркнет: его нападение несправедливо так же, как узурпация чужого имущества»

Катехические лекции Святого Кирилла Иерусалимского

Часть 1

Один.

Сразу хочу сказать, что вовсе не предчувствовала беды. Во мне начисто отсутствует дар предсказателя. Я давно поняла, что все мои ожидания никогда не оправдываются. В колледже на экзамене мне всегда задавали не те вопросы, к которым я готовилась. Парень, который мне нравился, так ни разу мне и не позвонил. Вместо того, чтобы защитить диссертационную работу по антропологии, я вышла замуж за микробиолога, пополнив тем самым странную категорию людей, которые, переезжая из одного университета в другой, выполняют второстепенные работы в области медицины.

Затем, совершенно неожиданно, появились дети. Мы тогда переехали из Нью-Йоркского в Калифорнийский университет. Обучая Кэрри сидеть на горшке и наблюдая за появлением зубов у Питера, я написала свой первый роман, из тиража которого было продано лишь двадцать пять сотен экземпляров, после чего он был забыт. Но за ним последовали другие. Они неплохо продавались, выходя обычно в бумажной обложке, но люди, с которыми я знакомлюсь на вечеринках, все еще спрашивают, под каким псевдонимом я пишу.

Тэд переехал в Университет Рокфеллера, а когда я вернулась в Нью-Йорк, то неожиданно для себя развелась. Однажды вечером, после обеда, Тэд заявил, что хочет жениться на молодой светловолосой шведке — генетике из соседней лаборатории. Шесть месяцев я боролась за свою семью, затем, наконец, сдалась. Последовали переговоры об алиментах для Кэрри и Питера. Родители Тэда держали фабрику, изготавливающую оборудование для нефтедобычи, поэтому мы получили солидный доход в дополнение к моему университетскому жалованию. И вот, наконец, вернувшись однажды из недельной командировки в Мексику, я обнаружила, что являюсь незамужней женщиной с двумя детьми, проживающей в недорогом доме на одной из Восточных Шестидесятых улиц.

Когда я была женой «господина доктора», толкающей перед собой корзину с продуктами по улицам Кембриджа, я просто не могла себе представить, что произойдет со мной позже.

Исходя из всего этого, я не могу апеллировать к моей женской интуиции. Запахи дыма, которые я чувствовала, никогда не предвещали огня, а странные звуки, которые я слышала, не предвещали появления грабителей. Все сны с кошмарами о моих детях, как правило, не оправдывались, и я находила их спокойно спящими в своих кроватях. Я так и продолжала бы катиться по гладкому льду, если бы не неожиданно возникшая у моих ног черная трещина. 

Конечно же, в ночь, когда с моим братом случилась беда, я не предчувствовала ничего необычного.

Он начал поздно возвращаться домой, стал опаздывать к ужину. Я, как старшая сестра, лишь упрекала его, но ничего не помогало, и мне пришлось выработать контрмеры: я просила его прийти раньше, чем планировала сама, и когда он приходил, бифштекс был еще горячим. Пока у него была постоянная работа, я звонила днем в его офис, и он заходил ко мне прямо с работы.

Все началось тогда, когда я, переехав на Восток, обнаружила, что Джоэл, уже два года как вернувшийся из Колумбии, успел несколько раз сменить работу. Он работал в одном из журналов, затем составлял энциклопедию, затем работал в издательстве… Потом последовала отчаянная поездка в Марокко, которая истощила его сбережения. Он послал мне телеграмму, и я устроила его возвращение. Он занялся изданием проспектов, и застать его дома было очень сложно. Мне вновь пришлось назначать ему время заранее. К Джоэлу же вернулись его старые привычки. Было уже семь, а он еще не появлялся.

Если говорить о моих чувствах в этот вечер, то в них не было ничего, кроме раздражения. Детей после школы встретил их отец, и, вместо того чтобы пойти с ними на ретроспективную выставку Боннарда в Музей современного искусства, взял их в свою лабораторию, куда из департамента здравоохранения Техаса был доставлен новый вид бактерий. Обычно дети гуляли по стерильной лаборатории, разглядывая инфицированных мышей, время шло, а Тэд занимался своими делами. Но в этом случае бактерии были найдены в теле погибшего человека. Какой-то несчастный охотник набрел на инфицированного кролика: с шубки кролика слетела муха, укусила охотника за лодыжку, а через два дня он был мертв.

Питер просто сгорал от любопытства. Он решил стать микробиологом, как и его отец, но после нашего развода делал вид, что наука его совершенно не интересует. Может Тэду и не доставало теплоты, но он был превосходным специалистом. Его недостаток был моей проблемой, и хоть Питер понимал меня, способности отца будили в нем зависть и желание подражать. Трудно найти что-нибудь более волнующее, чем воспитание сообразительного двенадцатилетнего сына.

Во всяком случае, они явились домой, профессионально болтая о депрессии антигенов и обо всех видах антител сразу. Я к тому времени закончила бесплодный день за пишущей машинкой — все, что я начинала писать, никуда не годилось.

Под лай венгерской овчарки, подписывая чек для Вероники — нашей пуэрториканской служанки, я умудрилась понять, что вместо музея они были у него в лаборатории и, более того, на обратном пути зашли на чай к Марте.

Я конечно сделала вид, что не обратила на это внимания. Им никто не запрещал видеться с Мартой: они сходили домой к Тэду, и Питер, увидев новую спутницу своего отца, дал ей довольно высокую оценку. У симпатичной белокурой Марты трудно было найти какой-либо изъян. Кэрри была значительно более лаконичной, и это было для меня гораздо приятнее, хотя я изо всех сил старалась не показывать ей этого, в особенности перед Вероникой, глаза которой уже заблестели при разговоре о новой жене Тэда.

— Кэрри, Питер! А ну-ка умываться, быстро! Сегодня на ужин придет дядя Джоэл.

— Только не сегодня! — в отчаянии воскликнула Кэрри.

— Что поделаешь, — сказала я, отдавая чек Веронике.

— Нет! Мы хотели пойти в кино на 18:50 в «Коронет». Мы можем поесть потом.

— Боюсь, что ничего у вас не получится. Сегодня придет Джоэл. Увидимся в понедельник, — сказала я Веронике, пытаясь выглядеть непринужденно. Чтобы заглушить стоны Кэрри, я добавила:

— Питер, выведи Барона на прогулку. Может тогда он успокоится?

— Нет, — торжественно заявил Питер, — снег идет.

Проклятье! Мне кажется, что наша венгерская овчарка — просто единственная в своем роде. Она боится снега, но думаю, в Венгрии они ходят по уши в снегу.

— Хорошо. Просто своди его под крыльцо.

— Это кино идет последний день, — снова пыталась пробить меня Кэрри.

— Не сегодня, — услышала я свой фальшиво-ровный голос.

— Ты просто вредничаешь, — сказала Кэрри.

И я почувствовала, что это так. Я была замученной и упрямой, наедине с двумя расстроенными детьми и невротичной овчаркой. Мне было жалко себя. Снег на улице означал, что придется его убирать с дороги перед домом. Соль разъедала лапы Барона, и использовать ее было нельзя. Вероника вышла за дверь, и Барон, попятившись назад, заскулил. Его вид просто сводил меня с ума. Это означало, что и на крыльце лежал снег.

Джоэл опаздывал. Я приготовила салат, французские булочки с чесноком, сняла с плиты жареный картофель и стала смотреть, как он остывает. Слава Богу, я догадалась не ставить на огонь бифштекс. Мы сидели в гостиной, как реклама американского образа жизни — темноволосая, еще достаточно стройная женщина, черная овчарка и два симпатичных ребенка. Под ногами тканый кремовый ковер, на окнах светлые шторы, на стенах зеркала, в углу пышет жаром камин, а за окнами снег… Но в душах у нас был мрак. Это можно было понять по вздохам Кэрри.

Она была немного угловатой, худощавой девочкой-подростком, с длинными белокурыми волосами, делавшими ее похожей на Алису в Стране Чудес. Но сейчас никто не обнаружил бы этого сходства в униженном и замученном существе, наматывающем свои волосы на палец.

— Не трогай волосы!

Она мученически скрестила пальцы рук и посмотрела на часы, висевшие на стене. Было шесть часов. Ее взгляд говорил, что сеанс уже начался. Мы молчали, пока камин не начал затухать. Угли рассыпались, и множество искр вихрем вынесло в дымоход. Барон моргнул, а затем тихонько зарычал, разглядывая перед собой каких-то невидимых существ, порожденных его воображением. Видимо они были очень маленькими и летали в футе от пола. Если в таких случаях закрыть Барону обзор, то он тявкает.

Питер убивал время по-другому. Он подражал Тэду. На столике перед ним лежала книга, на его мальчишеском лице было выражение сосредоточенности — он что-то писал в тетрадке, тщательно подражая почерку отца. Я заглянула в тетрадку со своего места — он делал уроки. Он начал подражать Тэду после развода — живой и чувствительный мальчик, он подражал холодному безразличию. Сегодня это мне действовало на нервы. Я встала и подошла к окну, надеясь увидеть Джоэла, идущего по улице, но увидела только пустую мостовую, небольшие дома, гаражи и снег на фоне уличных фонарей. Снег уже лежал на голых ветвях росших вдоль улицы деревьев.

— Он идет? — спросила Кэрри.

Я покачала головой, и она снова вздохнула. Джоэл и впрямь поступал очень нехорошо. Мне показалось, что в последнее время он стал более эгоистичным. Еще год назад он не был таким. Мальчишкой он больше напоминал Питера. Те же прямые черные волосы, та же сообразительность. Наша семья отнюдь не являлась книжным образцом. После серии нервных взрывов наша мать покончила с собой в клинике. Наш отец, несмотря на всю его выдержку и мягкий характер, был постоянно в отъезде, и наше финансовое положение было неопределенным. Он имел урановые рудники в Канаде. Короче, не углубляясь в детали, он имел акции и играл на их повышение. Мы получили обычное американское воспитание — в нашем распоряжении были деревья, газоны, летние лагеря, нам выпрямили зубы… Но наш большой и уютный дом был арендован, и частенько мне приходилось уговаривать владельца подождать, пока из Канады не придет очередной чек. Отец хотел сделать нас миллионерами, но умер в семьдесят лет, так и не найдя новых перспектив в добыче редких металлов.

Так как я была на десять лет старше Джоэла, а отец приезжал очень редко, я стала для него чем-то вроде матери. По пути в школу я вела его в детский сад и забирала на обратном пути. Я покупала продукты, готовила. Я мыла посуду, а он помогал мне вытирать ее. Он был хорошим, послушным, сообразительным, с чувством юмора. Он много читал. Возможно, в этом была и моя заслуга, но он никогда не носился по улицам в толпе других мальчишек.

Потом, когда ему стукнуло десять, все кончилось: я забросила его. Ему могло показаться, что я как бы испарилась. Конечно же, во всем был виноват Тэд. Мы поженились и вскоре переехали в Калифорнийский университет. Дом был слишком большим для десятилетнего мальчишки, отец которого пропадал неизвестно где. Джоэл был направлен в интернат, и его привычная жизнь пошла прахом. Уже многие годы я чувствую свою вину за это. Но тогда я боролась за свое будущее, мне казалось, что Тэд и мое счастье исчезнут навеки, если я поступлю по-другому. Возможно, мне стоило подготовить к этому Джоэла, или даже взять его с собой. Хотя я сомневаюсь, чтобы Тэд согласился. Следующий год был очень жестоким для Джоэла — новая школа, новые лица, видимо ему казалось, что все в мире перевернулось вверх дном. Он заболел пневмонией, и я вернулась на Восток, думая, что он не перенесет этого. Но он выкарабкался: худой, бледный, но прежний Джоэл. Хотя мне показалось, что в его глазах появилось какое-то новое, настороженное выражение.

Он приехал к нам на каникулы, а потом, когда мы переехали в Кембридж, приезжал к нам из Колумбии на выходные. Внешне все было как прежде. Но внутри мое чувство вины сплелось с его чувством заброшенности. Я ничего не могла поделать. За все годы не подвернулось удобного случая высказаться по этому поводу. Его дела в колледже шли блестяще. Быстрая смена мест работы по окончании учебы казалась лишь поиском молодого человека своего места в жизни. Его неудача в любви не насторожила меня. Чем раньше познать все это, тем лучше, думала я. Но его переезд в Марокко и беззаботность, с которой он растратил там все деньги, обеспокоили меня.

Но самые большие волнения начались после того, как он вернулся оттуда. Он не стал искать работу и зарабатывал лишь как редактор рекламных буклетов. Когда я заходила к нему в середине дня, я поднимала его с постели. Однажды, когда я вынула какую-то книгу из его книжной полки, оттуда выпало что-то, завернутое в фольгу.

— Это «кайф», — сказал Джоэл, когда я развернула пакет.

— «Кайф»? — слово казалось знакомым, хотя я не припоминала его значения.

— Турки называют это гашишем.

— Гашиш! Значит, вот он какой… — я долго разглядывала его, пока он не выпал из пакета. — Зачем он тебе?

Он пожал плечами, делая вид, что не желает выслушивать дальнейшие расспросы.

— Я привез это из Марокко.

— Ты стал наркоманом? — спросила я, стараясь выдерживать обычный тон.

Но он, я видела это, мне уже не доверял и легко сменил тему, оставив меня с чувством огромного беспокойства.

Мне вспомнилось все это, когда я стояла у окна — его побег, беззаботность… Мне это очень не нравилось. Ожидание перешло в беспокойство. Я поставила стакан на стол и подошла к телефону.

Дети быстро соображают. Слыша, как я набираю номер, Кэрри поняла, куда я звоню.

— Думаешь, он еще дома? Очень маловероятно.

— Может, он просто уснул.

— Прекрасно, — с иронией заявила Кэрри, — пожалуй, я съем кусок хлеба.

— Пожалуй… — неуверенно ответила я. В трубке слышались длинные гудки, и хотя я знала, что будь Джоэл дома, он давно бы подошел, я не торопилась вешать трубку, так как и не предполагала, где еще его искать. Мне пришло в голову, что я до сих пор не знаю его друзей и есть ли они у него вообще. Когда он был в колледже, он делил комнату с кем-то из ребят. Они вроде бы дружили. Но, по-моему, тот парень переехал в Вашингтон. Были какие-то девчонки, но все они повыскакивали замуж. Была еще Шерри — большой погибший роман. Но все это давно-давно прошло. И все же, ведь должен же кто-то быть. Я посмотрела на лежащую на шкафу телефонную книгу и настолько крепко задумалась о прошлом, что чуть не пропустила ответ на мой звонок.

Хотя то, что случилось, было трудно назвать ответом. Не было ни голоса, ни слов, просто телефонную трубку подняли с той стороны, и в ней ничего не было слышно, кроме отдаленных звуков джаза.

— Джоэл! — закричала я. — Это Нора!

В трубке послышалось дыхание, глубокий вздох, а затем какое-то бормотание — как-будто он не мог справиться со своим речевым аппаратом. Наконец низкий, совершенно незнакомый голос повторил:

— Нора…

Я снова окликнула его по имени, хотя и сомневалась, что это был действительно Джоэл: голос был совершенно чужим. Но из трубки слышался лишь холодный и безразличный джаз.

Питер уже стоял рядом со мной, а с лица Кэрри, которая сидела напротив, исчезло выражение упрямой отрешенности. Она снова была хорошей маленькой девочкой, которая, к тому же, начала чего-то опасаться.

— Что-нибудь случилось? — спросила она.

Я положила трубку и попыталась собрать все свое материнское спокойствие. Где-то на задворках сознания мой мозг лихорадочно решал, что же мне предпринять. Можно было позвонить в полицию, но затем я вспомнила тот шарик из фольги. Гашиш — это наркотик. Если они найдут его, Джоэл может пойти под суд.

— Даже не знаю, — сказала я. — У Джоэла была снята трубка. Я, пожалуй, сбегаю к нему. Поужинайте сами.

— Я тоже пойду, — сказал Питер. Кэрри положила руку на его плечо.

Они выглядели храбро и уверенно, стоя вот так, друг подле друга — моя молодая гвардия. Но об этом, конечно, не могло быть и речи. Я не знала, что там обнаружу. Несмотря на их протесты, я быстро надела пальто, напялила зимние сапоги и пошла к двери. Когда я проходила мимо зеркала, то обнаружила, что лицо мое выглядело необычно худым, а глаза слишком большими. На использование какой-либо косметики не оставалось времени, и поэтому я просто завернулась в широкий кружевной шарф.

— Если он заболел, то тебе потребуется доктор, — напомнил Питер.

— Я сначала загляну к нему, и, если что, смогу позвонить вашему отцу.

Я открыла дверь, и холодный ветер заглушил их мольбы. Такси не было, и мне пришлось пройти почти до Парк-Авеню прежде чем удалось остановить машину.

Пока мы ехали, передо мной вставали ужасные картины. Я представляла, что Джоэл пытался покончить жизнь самоубийством, что на него напали грабители, еще что-то более ужасное. Эти нарушения в речевом аппарате, а затем совершенно чужой голос сильно беспокоили меня.

— Вроде приехали, — сказал таксист. — Вы не ошиблись? Вы хотели именно сюда?

Когда мы остановились возле жилища Джоэла, я поняла, что он имел в виду. Перед подъездом, над которым красовалась надпись «Не мусорить» на английском и испанском языках, стояли двое бородатых молодцов в кожаных куртках. Возле побеленной кирпичной стены стояли в ряд мусорные баки. Уличные фонари были разбиты.

— Да, это именно то место, — сказала я таксисту, доставая замерзшими пальцами деньги. Возможно, он подумал, что со мной что-то не в порядке — благополучная на вод домохозяйка в пальто с меховым воротником, растолкав в стороны кожаные куртки, вошла в подъезд дома, расположенного в ужасных трущобах.

Замок на двери подъезда был сломан, поэтому я вошла без звонка и поднялась вверх по потрескавшейся мраморной лестнице, мимо обшарпанных стен с нацарапанными на них гадостями. Джоэл жил на пятом этаже: когда я поднялась и начала стучать в его дверь, я задыхалась.

— Пожалуйста! — закричала я. — Джоэл, открой дверь! Это Нора!

Приложив ухо к двери, я услышала лишь звуки джаза. К моему удивлению дверь была не заперта.

С того места, где я стояла, была видна почти вся комната: диван, обтянутое парусиной кресло-качалка, включенный торшер, рыжий кот Джоэла, в испуге забравшийся на книжную полку и выгнувший дугой спину… Джоэл сидел у стены, его ноги покоились на мексиканском коврике, а рядом все еще лежал телефон со снятой трубкой.

— Джоэл! — воскликнула я, затем, с опаской войдя в комнату, наклонилась над ним. Крови нигде не было видно. Не было видно также следов ограбления или борьбы. Лицо Джоэла, похожее на лицо Питера — такое же худощавое, с такой же прядью темных волос на лбу, было искажено, как у человека, пережившего какой-то кошмар.

Я выключила радио, нагнулась над ним вновь и принюхалась. Он не был пьян. Нигде не было ни стакана, ни таблеток или пресловутого пакета из фольги. Я с опаской закатала его рукава, но к моему облегчению, на его руках не было никаких следов уколов.

Подняв с пола телефон, я позвонила Тэду. Трубку подняла Марта. Узнав мой голос, она позвала мужа. Как можно короче я рассказала ему обо всем, что произошло. Он выслушал меня с холодным вниманием.

— Что это может быть? — спросила я.

Конечно же это было глупо, ведь он не был врачом.

— Откуда я знаю? — сказал Тэд. — Существуют десятки препаратов, которые он мог принять.

— А если он ничего не принимал? Если он болен? — тут я взглянула на Джоэла и чуть не упала в обморок.

На его лице было такое выражение, которого я ни разу у него не замечала: брови опустились, губы выпятились, и лицо приняло какое-то зловещее выражение. Он пытался что-то сказать. Я ничего не могла понять и нагнулась к нему.

— Ты Нора? — сказал он чужим, низким голосом.

Два.

Последующий час я восприняла лишь фрагментами. В мою жизнь ворвались сирены, быстрые шаги в холле и темно-синие мундиры. Позже я догадалась, что Тэд попросил Марту вызвать врачей и полицию по второму телефону. Все происходило как в плохо смонтированном фильме: участливый сержант с вопросом: «Кем вы ему приходитесь?», записывающий что-то в блокнот; медленно и неуклюже передвигающийся Джоэл, как-будто руки и ноги ему не принадлежат; санитары в белых халатах, пришедшие надеть на него смирительную рубашку; звонящий телефон — это опять Тэд, он просит позвать дежурного офицера…

Я почти не помню поездку на санитарной машине. Затем все снова встало на свои места: мир снова стал реален, когда машина остановилась у госпиталя Бельвью. Джоэла посадили в кресло-каталку и повезли через вестибюль в ярко освещенный приемный покой, мимо регистратуры и за угол. Я хотела пойти за ним, но одна из медсестер остановила меня.

— Подождите. Нам от вас нужна информация о больном.

— Куда мне идти?

— Оставайтесь здесь. К вам подойдут.

Возле окошка регистратуры стояла целая толпа: дежурные полицейские, санитары, врачи, несколько грустных пуэрториканок, по лицам которых можно было понять, что стоят они здесь уже не первый раз.

Неподалеку я заметила стеклянную дверь с надписью «Комната для ожидающих №1». В комнате находилось множество усталых и раздраженных людей различных возрастов и рас, начиная от подростков в джинсах и кожаных куртках, кончая пожилыми негритянками.

Сквозь стеклянные двери вестибюля я увидела, как отъехала санитарная машина, привезшая Джоэла, а ее место заняла другая. Привезли женщину. Ее глаза были закрыты, а лицо имело пугающий серый оттенок. Затем двое полицейских втащили пьяного с окровавленной головой.

Казалось, прошло уже несколько часов. Я снова заглянула в комнату для ожидающих, но в ней ничего не изменилось. Все без движения сидели на красных пластиковых стульях с черными ножками, роняя на линолеум тающий снег. Взад и вперед сновал медперсонал, болтали медсестры.

К вестибюлю подъехала полицейская машина, и сквозь открывающиеся двери в зал прошла волна холодного воздуха. В дверях появился Тэд, и, глядя на его спокойное и уверенное лицо, я почувствовала облегчение. Может, в семье он и не очень хорош, но в чрезвычайных ситуациях он надежен, как морская пехота.

— Где он? — Тэд как обычно опустил сентиментальности.

— Где-то там, — ответила я неопределенно. — Меня туда не пустили.

— Жди меня здесь, — сказал он, как до этого медсестра, и подошел к группе врачей в белых халатах.

Вскоре они уже хлопали друг друга по плечам и пожимали руки. Специалисты всегда находят общий язык.

Я хотела к ним подойти, но не успела: они зашли за угол, а медсестра вновь преградила мне дорогу.

Я опять стала ждать. Появился молодой парень со свежим гипсом на руке. Смущенно улыбаясь, он вышел на улицу, а вместе с ним юнцы в кожаных куртках. Один из врачей подошел к пожилой негритянке. Она о чем-то спрашивала его, понимающе кивала, а затем в одиночестве ушла.

Подъезжали все новые и новые санитарные машины, новые такси и полицейские автомобили привозили пьяных и попавших в аварии. Казалось, что пол-города угодило в больницу в эту пятницу.

Наконец, надевая на ходу плащ, появился Тэд.

— Все в порядке, — сказал он. — Его поместили в палату. Мы можем идти.

Я сначала не поняла, что мы уходим без Джоэла. Не знаю, на что я надеялась, видимо думала, что ему впрыснут какое-нибудь чудотворное лекарство, которое приведет его в норму.

— Пойдем, — сказал Тэд, когда мы вышли из госпиталя. — Я посажу тебя в такси.

— Что с Джоэлом?

— Он уже в психушке.

Это слово вывело меня из равновесия. Я готова была заплакать, хотя знала, что Тэд терпеть этого не может. Ничто так не бесило его, как плачущие женщины. Поэтому, борясь с подступившими к глазам слезами, я молча направилась за ним.

Снег уже не шел, и полная луна, показавшаяся сквозь разрывы облаков, освещала огромный, покрытый снегом комплекс Бельвью. Холодный воздух смягчил значение слова «психушка», хоть оно не выходило у меня из головы. Идя по глубокому снегу рядом с Тэдом, я почувствовала, что снова могу положиться на свой голос.

— Что же с ним случилось? — спросила я.

— Похоже, он что-то принял.

— Думаешь, это ЛСД?

— Что-то вроде этого. Это трудно определить по запаху или по анализу крови. Подобные вещи почти не оставляют следов. Да, возможно, что это какой-то галлюциноген. Ведь у него не было психических заболеваний.

— Конечно, нет, — сказала я, и он внимательно посмотрел на меня. Его взгляд напомнил мне о том, как вел себя Джоэл последние несколько лет: его неудачный роман, неспособность удержаться на работе, его поездка в Марокко, а по приезде — странная жизнь без друзей и удобств в этом ужасном районе. Возможно, было еще что припомнить в связи с нашей матерью, но я не хотела думать об этом. Чтобы отогнать печальные мысли, я спросила:

— Ты его видел там?

Он кивнул.

— Что он сказал?

— Он не говорил.

— Тебе стоило послушать его голос, — сказала я.

Мы стояли на тротуаре Первой Авеню. Тэду очень быстро удалось поймать такси, и вообще, все сегодня происходило очень быстро.

— Они сумеют ему помочь?

— Его лечат торазином, а это не моя область. Давай, полезай внутрь.

Я села на сиденье в такси, и он захлопнул дверь.

— Тэд! — крикнула я, открывая окно.

Он едва сдерживался. Редко можно видеть человека, который всем своим видом показывает, что ему не терпится тебя покинуть. Я понимала, что отняла у него несколько драгоценных часов, а он, вероятно, планировал на вечер какие-то дела.

— Он все еще… связан? — спросила я, произнести «смирительная рубашка» я не могла.

Он не ответил на мой вопрос.

— Поезжай, — сказал он, теряя терпение. — Я сделал все, что мог. Завтра позвоню заведующему психиатрическим отделением.

— А потом позвонишь мне?

Он кивнул. И, видимо, думая, что я сейчас заплачу, сказал водителю:

— Отвезите леди на Восточную Шестьдесят Четвертую улицу.

Когда мы тронулись, я посмотрела через заднее стекло. Тэд уже сигналил другому такси. Я еще раз взглянула на больничный комплекс: кирпичные стены, железные ворота, множество освещенных зданий… Где-то внутри томится Джоэл.

На следующее утро, в субботу, проснувшись, я увидела солнце, играющее лучами на покрытых инеем деревьях за окном моей спальни. Не более секунды я наслаждалась этим зрелищем: вспомнились ночные приключения, и меня охватило такое чувство, как-будто я падаю в пропасть. Чтобы привести в порядок нервы, я села и налила себе кофе из автоматической кофеварки, стоявшей на ночном столике. Посмотрев на часы, я поняла, что Тэд еще не позвонил в Бельвью.

Я включила радио. Передавали новости, но я ничего не понимала из того, что слышала. Вновь и вновь ко мне возвращались воспоминания о вчерашнем дне. Я снова видела лежащего на мексиканском ковре Джоэла, затем садилась в санитарную машину… Кроме того, у меня появилось чувство, что я о чем-то забыла. Я пыталась вспомнить — о чем, но воспоминания ускользали.

Наконец я услышала внизу голоса, и пошла к детям. Они уже были в прихожей и собирались кататься на коньках. Мы планировали этим утром пройти по магазинам и купить для них зимние пальто, но я решила отказаться от прежних планов. После бесснежных зим Калифорнии снег был им в радость, а Центральный Парк после снегопада был для них просто идеальным местом. Они собирались пойти на каток «Волтена», и я свободно могла поехать в Бельвью после звонка Тэда.

— Что случилось с дядей Джоэлом? — спросила Кэрри.

Подумав немного, я решила рассказать им правду: это могло пойти на пользу, так как они росли в Нью-Йорке.

— Он что-то принял и ему стало нехорошо.

Кэрри внимательно посмотрела на меня сквозь прядь длинных светлых волос.

— Он принял наркотики?

— Что-то вроде того.

Ее глаза расширились, и я надеялась, что не от восхищения.

— Как он себя чувствует? — спросил Питер.

— Еще не знаю. Я позвонила вашему отцу, и мы отвезли его в больницу, — я посчитала, что лучше было не упоминать о полиции.

— А один человек принял ЛСД и прямо на улице сам себя кастрировал, — сообщила Кэрри.

— Кэрри! — изумленно воскликнула я.

— Да. Он жил три часа после этого. Один врач в Ленокс-Хилл сказал, что страшнее ничего не встречал.

Я начала понимать, почему родители упаковывали чемоданы и в панике покидали город. Наступило время проявить твердость. В древней манере всех матерей, я начала давать инструкции о первом, что пришло в голову — о их походе на каток.

— Позавтракаете в зоопарке. Если будет холодно, придете домой.

Я иногда удивляюсь той ерунде, которую им говорю. Я ведь прекрасно знала, что они все съедят как только выйдут за дверь, но когда они прыгали по коридору, натягивая ботинки, добавила:

— И не снимайте перчаток.

— Если дядя Джоэл в госпитале, то кто же тогда присмотрит за Вальтером? — спросила Кэрри, когда они выходили за дверь.

— За каким Вальтером? — с удивлением спросила я.

— За котом Джоэла. Его зовут Вальтер.

Вот о чем я забыла! Испуганный рыжий кот на книжном шкафу. Кто-то должен кормить Вальтера.

После завтрака я отправилась на квартиру Джоэла.

Неподалеку от дома Джоэла я попросила таксиста остановить машину и пошла в магазин, чтобы купить еды для кота. Ярко светило солнце, и Вторая Авеню выглядела очень опрятно и даже празднично под слоем выпавшего снега. То тут, то там встречались русские старушки, жившие здесь еще с тех времен, когда Ист-Виллидж был частью Ист-Сайда.

В витринах скобяных лавок с обычной кухонной утварью соседствовали медные самовары. Рядом с экзотическими пуэрториканскими фруктами громоздились лотки с борщом и квасом. В одном из небольших магазинов я купила молока, рыбных и специальных кошачьих консервов. Этого добра хватило бы надолго, если только управляющий домом согласится кормить кота.

Дотащив продукты до квартиры Джоэла, я вспомнила, что у меня нет ключа. Я поискала возле сломанных почтовых ящиков, лихорадочно соображая, где он может быть. Если он был в кармане у Джоэла, то он лежит в запечатанном конверте в госпитале. Но большинство людей, приходя домой, кладут ключи на стол. Возможно, мне удалось бы найти ключи внутри квартиры. В этом тоже мог помочь управляющий.

Я позвонила в его дверь — звонок не работал. Тогда я толкнула дверь, и она открылась. В коридоре было темно и неопрятно. Несмотря на утренние часы, кто-то уже жарил рыбу — вонь была невыносимой. На полу валялись осколки разбитой бутылки. Дойдя до двери дворника, я опять позвонила — за дверью выключили телевизор. Я подождала немного, но мне никто не открыл, хотя за дверью явно кто-то был.

— Я насчет квартиры 5Д, — попыталась я привлечь внимание.

Никто не ответил. Я позвонила снова. Тишина. Моя уверенность постепенно начала убывать.

Потом я заметила, что дверь в подвал была открыта. Не настежь, а лишь на несколько дюймов, как будто управляющий только что туда вошел, чтобы проверить — все ли в порядке в котельной. Но мне совсем не хотелось заниматься подтверждением этого предположения. В моем сознании промелькнули газетные заголовки об изнасилованных и убитых женщинах, сожженных затем в огромных печах. Хотя печь в этом доме была, наверно, не слишком большой, крысы здесь, несомненно, водились, и спускаться мне не хотелось еще и по этой причине, однако я открыла дверь и остолбенела. Из подвала поднимался человек.

Он был одет в армейскую униформу, небрит, имел широченные плечи, черные волосы и угрожающее выражение лица. Я не убежала. С одной стороны, он мог вполне оказаться маньяком-убийцей, орудовавшим в котельных, но с другой, вполне мог быть и обычным управляющим.

— Что вам нужно? — угрожающе прорычал он.

По его хозяйскому виду я поняла, что, несмотря на всю непривлекательность, это и есть мистер Перес, управляющий домом, в котором жил Джоэл.

— Мне нужны ключи от квартиры 5Д, — сказала я, настойчиво принимая вид респектабельной домохозяйки. — Я сестра мистера Делани.

Пока он разглядывал меня, я подумала, что он, должно быть, видел всю вчерашнюю чехарду с полицией, санитарами, Джоэлом в белой смирительной рубашке. На такое трудно не обратить внимание.

— Мой брат в больнице, и я хотела бы накормить его кота, — сказала я.

Его немного качнуло, но он устоял, удержавшись за перила.

— Кота? — переспросил он, как-будто в первый раз услышал это слово.

— Я подумала, что, может, вы бы согласились кормить его. Я заплачу…

— Убирайтесь, — оборвал он.

— Прошу прощения? — мне стало не по себе. Несомненно, он был пьян, я уловила кисло-сладкий запах дешевого вина, но, тем не менее, это не объясняло такого поведения. Видя мое замешательство, он стал подниматься, как-будто намеревался отбросить меня со своего пути. Я отступила, а он поднялся на последние ступеньки. Я решила, что он не только пьяный, но заодно и сумасшедший.

— Я позвонила вам, но никто не ответил, поэтому я пошла вас искать. Мне нужны ключи от квартиры брата.

— У меня нет никаких ключей. — Он поглядел на свою дверь и возле нее заметил хозяйственные сумки. Они, казалось, несколько успокоили его подозрительность. Я решила воспользоваться моментом.

— Я буду платить вам два доллара в день, если вы будете кормить его кота. Еду для кота я вам дам. Вам нужно будет лишь пойти туда, открыть консервы…

— Нет! — вдруг закричал он. — Я туда не пойду.

Теперь я видела, что не ошибаюсь: я что-то задела. Может, он путает Джоэла с кем-нибудь еще, подумала я.

— Это квартира 5Д. Делани, — снова попыталась объяснить я.

— Да, парень с книжками.

Я с огорчением поняла, что он не ошибается: это мог быть только Джоэл. У меня оставалось лишь одно решение, а именно — сходить в квартиру брата и забрать кота домой. Интересно, думала я, можно ли попросить Переса приглядеть за сумками, пока я найду того, кто взломает дверь. Пока я мучилась над этим вопросом, он неожиданно сдался.

— Подождите, — буркнул он, бросился по коридору к своей двери, застучал по ней кулаками и что-то злобно прокричал на испанском. Дверь чуть приоткрылась, и он исчез за ней.

Постояв немного возле двери в подвал, я направилась к своим сумкам и достала кошелек, чтобы дать ему чаевые.

Сквозь приоткрытую дверь до меня доносились звуки торопливого поиска: открывались шкафы, выдвигались ящики. Слышно было как Перес что-то бормотал. Припомнив свою работу антропологом, я поняла, что это был не совсем испанский язык, а «Борикуа» — наречие, на котором говорили в Пуэрто-Рико. Я прислушалась, но не поняла ничего, чувствуя лишь отличие от чистого и гортанного мексиканского наречия, к которому я привыкла в Калифорнии.

Дверь приоткрыло сквозняком, и я смогла разглядеть комнату. Она была обставлена как гостиная, везде стояли искусственные цветы, в углу — черная статуэтка, скорее всего, это был Святой Мартин. На стене висело изображение человеческой руки. Ладонь была пробита гвоздем — наверное рука Христа. Внизу стоял стакан, видимо, с водой. Я чувствовала запах благовоний, а когда дверь еще чуть приоткрылась, услышала тихий звон укрепленного над ней колокольчика. В спальне должен быть алтарь со свечами, зажженными вокруг Евангелия. Это был эспиритизм — религия, апеллирующая к духам воды и ветра. Вода захватывала и удерживала зло. Колокольцы привлекали добро. Никогда раньше я не встречалась с приверженцами эспиритизма. Я с любопытством подошла поближе, чтобы оглядеть всю комнату, и заметила небольшого роста смуглую женщину. Она, вероятно, была моего возраста, но жизнь сильно состарила ее.

Возможно, я сделала лишний шаг. Мистер Перес что-то крикнул, толкнул женщину прочь с моих глаз и выскочил, чтобы отогнать меня от двери.

— Вот. Идите, — крикнул он, и не успела я еще открыть свой кошелек, сунул мне ключ и захлопнул дверь.

Я стояла одна в темном коридоре и пыталась понять, что я делала не так: я просила его покормить кота Джоэла, я заглянула в его комнату, увидела женщину, которая не открыла мне дверь, когда я позвонила…

Что бы это ни было, он хотел побыстрей от меня избавиться. Поднимаясь по обшарпанной лестнице, я думала о том, было ли его состояние состоянием возбуждения. Внешне это выглядело именно так. Но маску раздражения дают и другие эмоции. Я приостановилась, вспомнив его категорический отказ заходить в квартиру Джоэла, его мгновенную реакцию на это предложение, темные круги у него под глазами. Мне стало не по себе. Было похоже, что человек, с которым я разговаривала, находился в объятиях страха.

Когда я добралась до Вальтера, было похоже, что он почти обезумел от голода. Я услышала его мяуканье задолго до того, как вставила ключ в замок, а когда открыла дверь, он чуть не сшиб меня с ног. Это был уличный кот, которого в ноябре прошлого года, вскоре после переезда в эту квартиру, Джоэл подобрал на улице. Кот вымок под дождем и весь дрожал. Видимо, из-за своей тяжелой юности, кот страшно боялся быть снова брошенным.

Быть брошенным в этом месте было чрезвычайно неприятно. Стены в квартире были зелеными, краска на полу облупилась, но, что было хуже всего, здесь царила некая мрачная, давящая атмосфера. Хотя в радиаторе что-то шумело, а дневной свет, пробиваясь через окна, освещал аляповатый мексиканский ковер и медные лампы, запах гнили был невыносим. Я стояла, в отчаянии разглядывая комнату, и у меня возникло желание побыстрее убраться отсюда. Но Вальтер нуждался в немедленном кормлении. Мне пришлось проделать сложное путешествие на кухню — кот беспрестанно путался у меня под ногами, — чтобы найти нож для консервов и дать ему еды. Пока он с урчанием ел, мне предстояло соорудить сумку для переноски котов.

Я смутно припоминала, что у Джоэла где-то была парусиновая сумка с прочной молнией. Я могла приоткрыть эту молнию, чтобы воздух проникал внутрь, и, в то же время, закрыть на молнии замок, чтобы кот не вылез. Я стала обшаривать квартиру в поисках этой сумки.

Сначала я осмотрела стенной шкаф в холле. Ее там не оказалось. Затем поискала под диваном в гостиной и в маленьком кабинете, где Джоэл занимался составлением проспектов. Я даже заглянула в ванную комнату, и, наконец, заметила небольшую антресоль.

Взяв с кухни стул и встав на него, я обнаружила на антресоли предмет своих поисков. Чтобы дотянуться до сумки, мне пришлось положить на стул несколько телефонных справочников.

Вместе с сумкой на пол упал еще один предмет. Я нагнулась и взяла его в руки. Это был нож.

Я осторожно нажала на кнопку, и появилось десятидюймовое лезвие. Я не могла себе представить, для чего Джоэлу нужна эта штука. Такой нож легко купить на Таймс-Сквер, и, возможно, он просто очень понравился Джоэлу. На казалось странным то, как он был спрятан. Даже если он думал использовать его для самозащиты при ограблении, он просто не успел бы достать его. Я не могла представить себе Джоэла участником поножовщины. Он был наименее агрессивным человеком из всех, которых я знала. У него была спокойная, философская натура, защищать он мог только бездомных котов. Он обедал в одиночестве в кафе, обычно с книгой. Днем ходил по музеям, вечером любил смотреть фильмы об искусстве. Вчера, когда я пыталась припомнить хотя бы одного приятеля, который мог бы знать, где он находится, я не могла вспомнить ни одного. Такой парень как-то не сочетается с ножом с выкидным лезвием.

Относя стул обратно на кухню, я решила, что такой парень не сочетается и со смирительными рубашками, галлюцинациями и гашишем. Мне пришло в голову, что он не был так уж одинок, что он мне просто ничего не рассказывал. Он должен был встречаться с продавцом наркотиков. У него должно было быть множество знакомых в ночном мире Макдугал-Стрит, Сант-Марк-Рейлс, или Бог знает где еще.

Стук в дверь нарушил мои беспокойные фантазии. Подумав, что это пьяный мистер Перес, я немного замешкалась. Хотя, может, он переменил свое отношение к кормлению Вальтера. Положив нож в карман пальто, я пошла к двери. Стук возобновился. Частая дробь, настойчивая и требовательная.

— Секундочку, — сказала я и открыла дверь.

— Привет, Нора, — сказала Шерри Тэлбот — неудавшаяся любовь Джоэла.

Я ничего не ответила. Она выглядела так же, как и раньше: длинные прямые светлые волосы, вздернутый нос, дежурная улыбка дочери политика, натренированная в многочисленных избирательных компаниях, счастливый и здоровый вид, словно гладкая поверхность воды, скрывающая под собой острые рифы. На ней было лишь другое пальто. Точнее, шуба с капюшоном из шкуры леопарда.

А я-то думала, что он ни с кем не встречается.

— Привет Шерри, — наконец выдавила я из себя. Она прошла мимо меня в квартиру Джоэла. В прошлый раз по ее вине он бросил работу и уехал из страны. Она была так же красива, как леопард, шкуру которого она носила, и так же опасна.

Три.

Когда я закрыла дверь и повернулась, Шерри стояла возле окна, разглядывая чердак соседнего дома. Руки она держала в карманах, а ее ноги в коротких сапожках были широко расставлены. В ней сразу была видна принадлежность к аристократии.

Ее положение перешло к ней по наследству. Ее отец родился в семье фермера в штате Висконсин, там же он поднялся до поста сенатора. Около двадцати лет он занимался политикой у себя на родине, а теперь уже шесть лет состоял членом Комиссии по иностранным делам. Его морщинистое лицо и седые волосы не сходили с миллионов телеэкранов. Он держался по-домашнему просто, и, в то же время, прямо и гордо — по-американски, когда учил весь мир демократии. Шерри провела свою юность в поисках новых радикальных идей, которые могли бы причинить вред ее отцу, затем в двадцать лет она круто изменила свои взгляды и присоединилась к миру аристократии.

Где-то в это время ее встретилДжоэл. Для нее тогда встречи бородатых маоистов сменились костюмированными балами в Венеции и катанием на яхтах. Но в ее генетической памяти, видимо, что-то сохранилось. Она пыталась зарабатывать себе на жизнь и даже недолго ходила на работу в Вашингтоне и Нью-Йорке. Один раз она работала наборщиком в газете, а второй — около двух месяцев — в издательстве, в котором тогда работал и Джоэл. Брат водил ее по музеям, картинным галереям и сомнительным ресторанам. Они проводили идиллические часы на теплоходе, идущем на Стейтен Айленд, ходили гулять по Центральному парку. Все это продолжалось до тех пор, пока однажды она не исчезла.

Я никогда не видела Джоэла таким опустошенным. После бессонной недели он дождался от нее звонка из-за океана, и она весело сообщила, что уехала с каким-то итальянским автогонщиком кататься на лыжах. Затем был какой-то бакалавр из Сорбонны… Это продолжалось несколько лет.

Глядя на нее теперь, я удивлялась ее маске невинной американской девушки. Чистый, опрятный вид и сверкающие глаза все еще сохраняли эту иллюзию. Длинные белые волосы с платиновой заколкой могли принадлежать ребенку.

— А где Джоэл? — спросила она знакомым нежным голосом. — Мы договорились встретиться сегодня.

— Он в госпитале Бельвью. — Нежный голос Шерри все еще вызывал у меня потребность в твердом и резком тоне.

Я вкратце рассказала ей о том, что произошло, и она опустилась на диван.

— Они пока не знают, какой галлюциноген он принял, — сказала я. — Ты не в курсе? Это могло бы помочь ему.

Она покачала головой. По ее виду было трудно предположить, что она что-нибудь знала даже о пресловутом гашише. Я попыталась это проверить.

— Ты знала, что он употреблял наркотики?

Она встретила мой взгляд довольно равнодушно.

— Сейчас многие этим занимаются, об этом не трудно догадаться.

Что бы это значило, подумала я. Я попыталась снова.

— Вы часто виделись в эти дни?

— Я постоянно в разъездах… — уклонилась она от ответа. Я начала понимать, как сложно было иметь дело с Дельфийским оракулом. — В прошлом месяце мы с папой ездили в Лаос, а перед этим я была в Кении. Я достала там этот полушубок.

— Понимаю, — сказала я.

— Я не охотилась сама. Там был этот француз… Он прекрасный стрелок.

Опять молчание.

— Я думаю, Джоэл поправится, — ободряюще предположила она.

Я вздохнула и пошла на кухню. Вальтер уже сожрал консервы. Я взяла у него тарелку и вымыла ее. Когда я ставила тарелку сушиться, в дверях появилась Шерри.

— Вы сегодня еще не звонили в госпиталь?

Действительно, если бы позвонил Тэд, то он не застал меня дома, поэтому я решила позвонить ему сама. Шерри внимательно за мной наблюдала. На мой звонок никто не ответил.

Я взяла Вальтера, положила его в парусиновую сумку Джоэла, закрыла сумку на молнию, которую закрепила английской булавкой, найденной в ванной. Шерри помогла мне спустить сумки и кота на первый этаж. Она приехала на маленьком «порше», который оставила между двумя сугробами на тротуаре. Летом нам бы пришлось пробиваться через толпу очарованных машиной пуэрториканских мальчишек. Но была зима, и они не появятся до первых теплых весенних дней.

Я положила сумку с Вальтером на колени, и мы отправились в путь.

Когда мы мчались по улицам, я изо всех сил старалась не отвлекать ее от управления автомобилем. Я успокаивала себя тем, что если она до сих пор не попала в аварию, то шансы попасть в аварию вместе со мной были относительно невелики.

Мы проскочили на красный свет, и Шерри сказала:

— Простите. Я вроде должна была бы тут остановиться, но я страшно не люблю этого делать. Ведь приходится нажимать на всякие рычаги и педали.

— У тебя хорошая машина, — сказала я с опаской.

— Да, только ее немножко заносит, к тому же она не моя. Один мой знакомый дал мне ее вчера вечером.

В свою бытность уличным котом, Вальтер многое повидал, но ничто не могло подготовить его к встрече с черной венгерской овчаркой. Когда я раскрыла сумку, Вальтер выпрыгнул, увидел Барона, выгнул спину и попятился назад, пока не скрылся из глаз под креслом-качалкой. Но одной из странностей Барона была беззаветная любовь к котам. И, когда он улегся в своей очаровывающей котов позе, и его глаза восхищенно заблестели, я почувствовала, что могу оставить их вдвоем и пойти вымыть посуду, оставшуюся после завтрака: с понедельника до пятницы этим занималась Вероника, но по выходным мы должны были убирать за собой сами.

Я бросила свое пальто на софу, пошла на кухню, включила воду и вымыла посуду. Затем я вытерла руки, насыпала в пластиковую коробку песок и поставила ее в одном из углов.

Когда я вернулась за Вальтером, то обнаружила, что уловка Барона еще не возымела успеха. Правда, он уже подошел ближе. Чтобы не мешать налаживанию отношений, я решила позвонить Тэду. Дома у него опять никто не ответил, поэтому я позвонила в лабораторию, где его ассистент сказал, что ему срочно пришлось вылететь в Вашингтон. Я страшно рассердилась, представив его разгуливающим по Форт-Детерик и похваляющимся своими микробами перед правительственным экспертом по бубонной чуме. Но затем я успокоилась: вероятно, утром, перед отлетом он все же позвонил мне, но меня не было дома.

Теперь все заботы ложились на меня. Найдя номер в телефонном справочнике, я позвонила в Бельвью, но когда я назвала имя Джоэла, мне сказали, что его карточка в регистратуре не появлялась. И тут, глядя на Барона, я вспомнила об Эрике.

Когда слуга Чарльз провел меня на террасу летнего дома, я застала ее совершенно голой. Окруженная преколумбианскими каменными идолами, среди густой зеленой листвы комнатных растений, она казалась частью экспозиции музея древней культуры Майа. Исключение составляло только то, что она пила свой утренний кофе и перелистывала свежий номер журнала мод. Эрика была похожа на кого-угодно, только не на психиатра.

А она имела неплохую практику среди актеров, художников и писателей, которые боялись широкой огласки о состоянии своего здоровья.

— Привет, дорогуша, — сказала она, наматывая полотенце на свое легкое загорелое тело. — Чарльз, ты можешь приготовить еще кофе? И еще, посмотри, остались ли там сэндвичи с сыром.

— С сыром, корицей и черешней, — сказал ей Чарльз.

— Ты сокровище, — ответила она, и Чарльз улыбнулся добродушной негритянской улыбкой. Он был черен, как вулканическое стекло, имел лучезарную улыбку и природную сообразительность.

Когда он ушел, я спросила:

— А ресницы у него настоящие?

— И да, и нет. Это его ресницы, но он их завивает, — сказала она. — Специальными ножницами. Чарльз — сложный человек. Мы стараемся не показывать вида, но, в действительности, конфликтуем с ним. Во время последнего отпуска он нашел в Амстердаме свою любовь и с тех пор мотается туда и обратно. Сегодня утром он заявил мне, что опять собирается уехать.

— Он не промотает на это все свои деньги?

— Сомневаюсь. Похоже, он богат как Крез. Я плачу ему немало, и, к тому же, он довольно много лет занимался электроникой.

Она сделала из полотенца что-то вроде сари, а затем вынула из волос две черепаховые заколки. Черные волосы упали ей на плечи. У нее были красивые глаза, высокие и широкие скулы. Время и деньги превратили ее в прекрасную тропическую птичку.

Тэд познакомился с ней в Нью-Йоркском университете. Тогда мы только что поженились, а она впервые появилась в классе бактериологии, в котором он преподавал. Тэд сначала решил, что она надолго у него не задержится: об этом говорило обилие у новой студентки денег, соболиное манто, бриллиантовые браслеты и дорогие туфли. Но Тэду были нужны деньги. Он решил, что эта подруга какого-нибудь рэкетира, решившая, занимаясь образованием, убить свободное время. Сначала она удивила его тем, что посещала все его занятия. Затем, он удивился тому, что она не бросила курс, а прослушала его до конца. Ее успехи были отнюдь не блестящими, но держалась она настойчиво и упрямо. Затем мы переехали в Калифорнийский университет, и эта история забылась.

Через шесть лет, в Беркли, Тэд пришел домой и заявил:

— Я встретил Эрику Лоренс.

— Кого? — переспросила я.

— Эту гангстерскую подружку из Нью-Йоркского университета. Она ассистирует в Ветеранском госпитале.

Это меня поразило: попасть на практику в этот госпиталь считалось очень престижным. Пока я хмыкала от удивления, Тэд добавил:

— Она приглашает нас на обед в следующую субботу.

— Уверена, что ты принял приглашение.

— Да, черт возьми. Целая армия не помешала бы мне этого сделать.

Выяснилось, что ее квартира находится на Рашен-Хилл, в деревянном доме с резными наличниками, из окон которой открывается прекрасный вид огней ночного Сан-Франциско. Чарльз разносил напитки. Он служил во флоте и попал в Ветеранский госпиталь. Эрика была одним из его лечащих врачей. Я искала в ней следы юной разбойницы, о которой мне рассказывал Тэд, но ничего не находила. Соболя и бриллианты сменились кротовыми шкурками и пошитой в ателье блузкой, ее неразговорчивость и вовсе улетучилась. Она совершенно спокойно рассказывала нам о своей семье. Тэд ошибался по поводу гангстеров, но не слишком сильно. Ее отцом был «Свихнувшийся Гарри» — продавец подержанных автомобилей. Он рекламировал свое дело на рекламных щитах, в газетах и даже в небе над тремя штатами Среднего Запада. Его карьера началась на кладбище автомобилей в трущобах Чикаго, где нормальный человек просто не мог бы выжить. Эрика не пошла по его стопам: она получала доход от пакета акций, оставленных ей матерью.

Когда я перемешивала лед в своем стакане в тот вечер, я почувствовала, что тайна не исчезла, а только еще более усугубилась. Интересно, думала я, какая сила заставила богатую девушку пройти через все эти годы борьбы и мертвой хваткой держаться за место в медицинской школе. Жизнь врача-ассистента была тяжелой, и такие вечера как этот были в ней большой редкостью. Пока я размышляла об этом, в дверь позвонили, и Эрика вдруг разволновалась.

— Я хотела рассказать вам… Он здесь проездом. Он еще не видел эту квартиру. Я решила, если здесь будут друзья… — она запнулась. — Не надо, Чарльз, я сама открою.

Чтобы понять все это, хватило одной минуты. Вид с холла, наличники на окнах, деревянный дом — все это было непросто. И мы тоже. Когда она встретила Тэда, догадывалась я, она пригласила нас лишь потому, что мы были нужны здесь как часть декорации какого-то спектакля. Мой интерес усилился и я подумала, что мы должны были предстать перед ее отцом.

Это был невысокий человек, загорелый, улыбчивый. У него были седые волосы, хорошо сшитый костюм, лишь немного помятый с дороги. Он стоял в дверях и небрежно улыбался.

— Вот так! — сказал он, как будто был уверен, что найдет нас здесь. — Именно так я все себе и представлял.

Меня поразил его небольшой среднеевропейский акцент. Он совсем не походил на магната, продающего подержанные автомобили.

Эрика наконец вернулась из прихожей, где она отдавала распоряжения Чарльзу по поводу багажа. Ее недавней нервозности как не бывало. Она снова стала гостеприимной хозяйкой и представила нам доктора Ганса Рейхмана, это был один из самых знаменитых психиатров. Рейхман лечил только богатых и знатных клиентов. В определенных кругах его диагноз считался окончательным. Тайна Эрики наконец разрешилась.

Но это было шесть лет назад и очень далеко отсюда. Меняются времена и меняются люди. Проводя пальцами по морде каменного монстра, я спросила:

— Как доктор Рейхман?

— Да, да. Мой старый бедный Ганс… — она потянулась за сигаретой, прикурила и выпустила струю дыма. У нее была привычка не оканчивать предложения, но тем не менее смысл их был абсолютно ясен. Годы сгладили отношения между Пигмалионом и Галатеей. В своей верности доктору Рейхману она прервала медицинскую карьеру терапевта. Я думаю, что у них это началось с его первого визита в Сан-Франциско. Они так и не поженились — доктору пришлось бы преодолевать такие рогатки, о которых в Америке остается только догадываться. Фрау Рейхман была примадонной Венской музыкальной комедии. В свои пятьдесят она была извращенной, избалованной и жеманной. Думаю, Эрика достаточно хорошо с ней познакомилась.

— Он становится старым и ленивым. Он уже не практикует, а только консультирует и пишет книгу о демонах.

— О чем? — с удивлением спросила я.

— Это не значит, что он верит в них, верят только богатые. И все же это темное дело. Я уже говорила, что это профессионально опасное занятие.

— А что это за демоны? — спросила я, пытаясь выправить запутанный способ, которым Эрика выдавала информацию. Возможно, он и помогал ей в работе с утонченными душами артистов, но в обычной беседе был явно не к месту.

— О Боже! Ну, разные там тигры — оборотни, китайские духи — лисы и так далее. Сейчас Карибские демоны, год назад, как видишь, был Юкотан. — Она махнула рукой в сторону одной из каменных скульптур.

— Это Бог — ягуар, владеющий подземным миром, — сказала она, — а это его алтарь. В углублении находятся человеческие сердца.

Я убрала пальцы с морды скрюченного каменного монстра. Мне пришло в голову спросить, как ей удалось вывезти их из Мексики. Мне казалось, что вывоз этих штук оттуда всегда был запрещен. Правда, я долгое время жила с учеными, а ученые всегда настолько увлечены своими исследованиями, что не слишком хорошо разбираются в законах.

— В любых джунглях можно найти тропинку, — сказала Эрика, как бы читая мои мысли. Несмотря на свою запутанную логику, она была чрезвычайно проницательным и высокопрофессиональным психиатром.

— Расскажи мне поподробнее, что там опять произошло с Джоэлом.

К тому моменту, когда я закончила, Чарльз успел принести поднос и выйти, а Эрика уже стояла у телефона и разговаривала со своим приятелем, который работал штатным психиатром в госпитале Бельвью. Ожидая окончания их беседы, я пыталась разглядеть свой дом через запотевшее окно террасы. Мы жили всего в двух кварталах от нового дома Эрики. Она наконец повесила трубку и сказала:

— Ему уже лучше.

Я даже не подозревала о своем напряжении до тех пор, пока не расслабилась. У меня даже ослабли колени.

— Когда я смогу увидеть его?

— В любое время. Его перевели из палаты беспокойных больных в первую палату релаксации. Она на первом этаже. Я заказала для тебя пропуск.

Не помню, чем кончился мой визит: мне очень хотелось увидеть Джоэла. Наконец Эрика вызвала Чарльза, который тут же появился в дверях, как чертик из коробочки. Он проводил меня через заснеженную тропинку в дом, где мы прошли через комнаты Эрики. Вещественные иллюстрации к книге доктора Рейхмана были видны повсюду. Маска приверженцев культа леопарда и шелковый флаг почитателей Водуна украшали ее спальню, а в коридоре, возле туалета, стоял ритуальный барабан, украшенный человеческими челюстями. Чарльз подал мне пальто, я опустила руки в рукава и достала шарф. Только тогда я вспомнила, что не все рассказала Эрике. Мои пальцы напряженно нащупали нож с выкидным лезвием.

Согласно теории психоанализа, человек забывает только то, что подсознательно хочет забыть. Я думала об этом на пути в Бельвью. Интересно, если бы Эрика знала о ноже, могло ли это повлиять на ее желание помочь освобождению Джоэла?

Четыре.

Даже за дверями палаты релаксации было неспокойно. Я нажала на кнопку звонка, и, ожидая пока мне откроют дверь, прочла на стене предупреждение о том, что пациентам нельзя передавать спички, стеклянную посуду и бритвы. Коридор, в котором я стояла, был доведен до разрухи. Часы на стене не имели стрелок, указатель этажей над лифтом был разбит. Полотняный контейнер с надписью «Психиатрическое отделение» валялся под грудой мусора и окурков.

Когда за дверью кто-то забормотал, я ответила:

— У меня пропуск на посещение Джоэла Делани.

Это было не самое удобное место для беседы, и, кроме того, мне показалось, что я беседую с кем-то из пациентов. Но вскоре, после недолгого ворчания, ключ в замке повернулся и меня оглядел один из санитаров. Когда я вынула пропуск, он ловко схватил его и снова захлопнул дверь, совсем как маленький хищный зверек, прячущийся в норке. Я снова томилась в ожидании. Но пока я думала, звонить ли мне или нет, мой пропуск уже изучили. Санитар широко открыл дверь и пригласил меня войти. Когда я вошла, дверь за мной накрепко заперли.

— Ждите здесь, — сказал он и оставил меня наедине с пациентами.

Больничная система поразила меня. Бледные люди в выцветших халатах окружили меня, как золотые рыбки, изучающие посторонний предмет, попавший в аквариум. Я изо всех сил старалась удерживать на своем лице строгое выражение. Один из пациентов черным жирным карандашом аккуратно писал на кирпичной стене грязное ругательство; другой в то же самое время пытался стереть его. Неподалеку от меня кто-то попытался запеть, остальные закричали, чтобы тот заткнулся.

Наконец из коридора навстречу мне вышел Джоэл. На нем был такой же халат, что и на остальных, и он так же шаркал ногами по полу, стараясь не потерять бумажные тапочки. Он был небрит и выглядел похудевшим, как после болезни, но это был, без сомнения, прежний Джоэл.

— Салют, Нор, — сказал он в своей обычной манере, и только взгляд выдавал смущение. Мы неловко поцеловались — у меня в руках был бумажный пакет. Остальные пациенты потеряли к нам интерес.

— Я купила сигарет, — сказала я.

— Спасибо, — пробормотал он, а потом попытался съязвить: — Не занять ли нам места в этой консерватории? — он кивнул в сторону зарешеченного окна, и мы направились к деревянной скамье.

— Я бы закурил, — сказал он.

Я дала ему пачку, но тут же вспомнила о предупреждении в коридоре.

— Черт возьми, спички… — сказала я.

Поначалу он растерялся, затем его высокие скулы тронул румянец. Джоэл кивнул на мою сумку, я открыла ее, и он тут же отыскал взглядом коробок спичек. Когда сигарета была у него наготове, я зажгла для него огонь, затем последовало долгое напряженное молчание.

Я вспомнила шахматные партии, которые мы разыгрывали в детстве. У него уходило ужасно много времени на каждый ход, но играл он очень хитроумно. Иногда, когда он напирал особенно сильно, то становился твердым и даже безжалостным, но довести его до этого было очень трудно. Сейчас он упрямо молчал, но я чувствовала, что он в напряжении — сигарета в его руке дрожала. Лишь лобовая атака могла пробить это состояние. И все же я не могла заставить себя это сделать, а вместо этого сказала:

— Я взяла Вальтера домой.

— Спасибо. — Он внимательно изучал дым от сигареты.

— Я взяла твою парусиновую сумку.

— Превосходно.

— Я нашла ее на антресоли.

Он неопределенно кивнул. Похоже, он не помнил ножа с выкидным лезвием. Я решила не ходить вокруг да около и спросила его напрямую:

— Так что же ты принял?

Он молчал. Между бровями появилась небольшая складка, как-будто я ему уже немного надоела.

— Это я нашла тебя на полу.

Складка между бровями углубилась. Он опустил голову и стал внимательно изучать свои тапочки. Они были сделаны из белой бумаги с маленькими черными точками, которые создавали эффект перфорации.

— Ты спросил меня, кто я, — сказала я, — а затем дрался с врачом санитарной службы.

Он поднял голову. Тут я поняла, что все его тело должно быть в синяках, после того как на него надели смирительную рубашку. Видимо, он не догадывался, от чего у него все болит.

— Ты разве не помнишь, — спросила я, — как я тебя нашла, полицию, скорую помощь, Тэда в госпитале?

Его симпатичное лицо исказилось, он весь напрягся. Наконец, глядя мне в глаза, он произнес:

— Видишь ли, я ничего не принимал.

Я смотрела на свою старую, но самую большую любовь, на запутавшуюся в жизни и покинутую мною любовь, вспоминала наше детство, когда все наши обманы и уловки были очевидны. Когда он разбивал чашку, то ложился спать засветло. Когда он украл деньги, приготовленные для прачечной, чтобы купить черепаху у мальчика из соседнего квартала, он ушел из дому и прятался в кустах возле библиотеки до тех пор, пока его не нашла полиция. Он никогда не врал, как остальные дети. Он не любил обманывать, лишь старался как можно дальше оттянуть момент признания. Он врал лишь тогда, когда его заставали врасплох, глупо, бесхитростно, не принимая во внимание очевидные факты. Такое зрелище выводило меня из себя — зажмурив глаза, Джоэл бормотал ерунду, отрицая очевидное.

Мне захотелось взять его за плечи и вытрясти из него правду. Вместо этого я спросила:

— Почему ты всегда отрицаешь очевидное?

Он пожал плечами. Этот его старый жест всегда бесил меня, мне захотелось его ударить, но в нашей семье никто никого не бил, нашим оружием были слова.

— Если ты ничего не принимал, почему же ты здесь? — я кивнула головой в сторону решеток на окнах, на вконец опустившихся алкоголиков, на наркоманов, на просто сумасшедших. — Тэд вызвал скорую. Ты не узнавал меня. В доме была полиция, санитары, врачи. Все занесено в официальные протоколы. Если ты не скажешь, что ты принял, ты проведешь здесь годы.

Не то в страхе, не то в гневе он пытался что-то сказать, но тут появилась Шерри Тэлбот, с трудом тащившая огромную парусиновую сумку. Возможно, она вошла во время нашего разговора и мы не заметили ее. Теперь же она как бы материализовалась перед нами.

Годы избирательных кампаний, по-видимому, приучили ее к таким пустякам, как семейные ссоры в сумасшедших домах. Она лучезарно нам улыбнулась.

— Салют, Джоэл. — Ее глаза блестели, светлые волосы сверкали, она открыла свою сумку, и Джоэл в замешательстве уставился на чисто вымытые яблоки, виноград и персики, аккуратно завернутые в зеленый целлофан.

— Как ты сюда попала? — спросил он наконец.

— Я вспомнила одного парня, с которым встречалась прошлым летом в Хамптоне. Он работает в администрации госпиталя.

— Но как ты узнала, что я здесь?

— Мне сказала Нора, — ответила она.

Он посмотрел на меня как на предателя, и я поняла, как может себя чувствовать человек, пойманный врасплох, небритый, в старом выцветшем больничном халате, с бумажными тапочками на ногах. Но уже не было времени ничего объяснять. Джоэл и я грустно молчали, а Шерри, усевшись на скамейку рядом с нами, совершенно не обращая внимания на зарешеченные окна и толпы сумасшедших, взахлеб рассказывала нам о статье в газету, которую она попросила написать.

Пока она болтала, Джоэл непроизвольно глубоко вздохнул. Я бы не обратила внимание, пока он не вздохнул снова. Тогда я вспомнила нашу мать: она вздыхала так, когда последний раз была дома. Это был необычно теплый майский день, и она открыла все окна, чтобы запах лилий проникал в комнату. Весь день она лежала в этом сладком теплом воздухе, глубоко вздыхая, повернув голову к телевизору, откуда доносились смех и болтовня. В эту ночь отец снова отвез ее в пансионат. А на следующий день она была мертва — нашла ножницы в сумке у сиделки.

Шерри чирикала, а я смотрела на Джоэла. В его глазах была скука, лицо побледнело. Как бы там ни было, я заберу его отсюда.

Когда к нам подошел врач, чтобы сказать, что визит окончен, я выпалила:

— Я собираюсь нанять частного психиатра.

— Зачем? — удивился Джоэл, а затем переменил тактику. — Я думаю, что ты права. Я, пожалуй, скажу им, что принял ЛСД прошлой ночью.

— Это будет прекрасно, Джоэл, — сказала я: я прекрасно понимала его, он имел в виду, что скажет об этом врачам, и вовсе не собирался признавать этот факт передо мной.

— Таким образом, мне не понадобится психиатр, — заключил он.

— Но, дорогой мой, боюсь, что тебе все же понадобится психиатр. Хотя бы для того, чтобы ты больше не принимал наркотики, — торопливо вмешалась я, — это будет всего лишь Эрика Лоренс.

Это его успокоило. Он познакомился с Эрикой, приезжая к нам на Побережье на каникулы, и ее причуды пришлись Джоэлу по душе. Несмотря на то, что уже многие годы они не встречались, он иногда спрашивал о ней. Возможно, ее напускная фривольность смягчала угрозу психиатрического вмешательства.

— Если это будет лишь Эрика, — сказал он, — тогда ладно.

Так, совершенно неожиданно, выполнив свою миссию, я поспешила побыстрее удалиться, пока он не создал новые трудности. Я поцеловала его в щеку, а он потрепал меня по плечу — наши детские склоки всегда скрывались под маской семейной солидарности.

И все же, проходя вместе с Шерри по коридору, я была обеспокоена. В этой солидарности таился острый подводный камень. Кажется, я начинала понимать: мы заключили молчаливый пакт об обмане персонала госпиталя.

Когда за дело взялась Эрика, дела Джоэла пошли на поправку и через десять дней его выписали. Я забрала его в среду днем. Он надел свежую рубашку, получил свои часы, ключи и деньги и всем своим видом выказывал юношескую самоуверенность. Именно таким он тогда и запомнился.

Но где-то между палатой и выходом из вестибюля в нем произошла перемена. В Джоэле появилось какое-то внутреннее напряжение. Тогда я думала, что понимаю его: двенадцать дней заточения сильно отдаляют человека от повседневной жизни. Мы пошли по Первой Авеню и остановили такси, но он не торопился дать свой адрес.

— Ты не хочешь идти домой? — спросила я.

Его рот напрягся. Он попытался спрятать это под улыбку, и фальшивость в выражении лица заставила меня обратить внимание на его необычную бледность. Неожиданно я поняла, что он был смертельно напуган.

— Может быть лучше остаться у меня? — спросила я.

— А у тебя найдется комната на несколько дней? — спросил он, заметно повеселев.

Я дала таксисту свой адрес, и дальше мы ехали молча. Краем глаза я замечала проплывающие мимо нас кирпичные фасады домов, но голова моя была занята, с одной стороны, необычным страхом Джоэла, а с другой, — размещением Джоэла у меня дома. Когда мы свернули с Первой Авеню, я украдкой взглянула на него, и его спокойствие порадовало меня.

Дети еще не вернулись из школы, и наше появление не вызвало ни каких эксцессов. Вероника, пылесосившая полы, прервалась, чтобы открыть нам дверь, и благодаря своим врожденным пуэрториканским семейным чувствам отнюдь не удивилась переезду ко мне моего брата. Она поздоровалась с ним и пошла готовить для него чистое постельное белье и варить кофе. Когда мы вошли в гостиную и сели в кресла, появился Барон. Удостоверившись в нашем присутствии, он молча удалился.

— Вальтер где-то здесь. Он, наверное, спит, — сказала я, надеясь, что он не огорчился отсутствию радушной встречи котом своего хозяина.

Но Джоэла это не расстроило. Он спокойно сидел в кресле, вперив свой взгляд в кучу дров, сложенных у камина.

— Может, зажжем огонь, — предложила я, — и выпьем кофе?

— Отлично, — задумчиво сказал он.

Я подождала немного, но он так и не подошел к камину. Тогда я встала, скомкала газету и, положив ее и пару поленьев в камин, разожгла огонь. Меня немного позабавила мысль о том, что после госпиталя и, в частности, после палаты релаксации, Джоэл и впрямь считал себя абсолютно расслабленным.

Мысли о госпитале пробудили размышления об умственных заболеваниях. После того как Вероника принесла поднос с кофе, я сказала:

— Эрика, между прочим, не принимает пациентов у себя дома. В клинике у нее есть собственный кабинет.

Вероятно, я предполагала, что он сорвется с места, побежит к телефону и назначит ей свидание. Но мои предположения редко оправдывались. Он лишь небрежно кивнул, и я подала ему кофе. Он поставил чашку на столик возле себя и снова стал глядеть на языки пламени в камине.

Я молча пила кофе до тех пор, пока бой стенных часов не подсказал мне, что вскоре появятся Питер и Кэрри. Они учились в частной школе в районе Восточных Восьмидесятых улиц, которую выбрал для них Тэд. Они могли появиться в любую минуту. Вновь взглянув на Джоэла, я подумала, что его молчание вызвано финансовыми проблемами: редактируя буклеты, много не заработаешь.

— Не беспокойся о деньгах для Эрики, — сказала я. — Я позабочусь об этом, а потом, как-нибудь мы с тобой рассчитаемся.

При этих словах он поднялся с кресла.

— Ты поместишь меня в своем кабинете?

Прошло несколько мгновений, пока я поняла его. Он приложил ладонь ко лбу, лицо его выглядело серым и усталым.

— С тобой все в порядке? — спросила я.

Я почувствовала, что в нем что-то изменилось, но никак не могла понять, что именно.

Даже не повернувшись в мою сторону, он направился к лестнице.

— Я устал, — сказал он. — Пойду немного полежу.

В его словах не было ничего необычного, но меня охватило странное беспокойство. Я не могла пойти за ним: он не хотел этого. Именно в этот момент я поняла, что, вытащив его из Бельвью, я могла столкнуться с последствиями, контролировать которые буду не в состоянии.

Вскоре после этого пришли дети. Когда они узнали, что Джоэл останется с нами, то это их крайне заинтересовало. Причем оживились они не из-за семейных чувств, а благодаря тому факту, что Джоэл побывал в Бельвью. Их лишь немного огорчило то, что с ним нельзя увидеться сразу.

— Могу поспорить, что там ужасно, — сказала Кэрри. — На него кидались сумасшедшие. — И она попыталась показать, каким в ее воображении предстает опасный сумасшедший. Питер, обычно несколько более дипломатичный, был так захвачен ее представлением, что не замедлил показать свою версию. Мне пришлось вмешаться и прекратить спектакль.

— Он сейчас отдыхает, — сказала я, — поэтому постарайтесь не шуметь.

Это резко омрачило их настроение. Питер надулся и пошел делать уроки, а Кэрри медленно, на цыпочках пошла в свою комнату, где завела длинный телефонный разговор со своей ближайшей подругой Каролиной о сложностях семейной жизни. Последнее время они только и делали, что болтали по телефону. Отец Каролины был скульптором, а сама она была худощавой, очень неспокойной девочкой, беспрестанно укладывающей свои локоны за уши.

День прошел так себе. Я работала над своей книгой. Вероника, почистив на ужин овощи, собрала вещи и отправилась по морозу в свой Испанский Гарлем. В этот вечер она должна была подрабатывать, печатая на машинке.

Так как мои дети были фанатами «Рейнджеров», и сегодня была среда, мне необходимо было приготовить обед пораньше. Хоккей начинался в семь тридцать, а они собирались в Медисон-Сквер-Гарден к семи.

В шесть тридцать я пошла будить Джоэла. Я уже хотела было постучать в дверь, когда услышала, что он разговаривает вслух. Я так и застыла на месте с поднятой рукой.

Самым удивительным было то, что он говорил по-испански. Тембр его голоса тоже был совершенно другим. Это был даже не тот низкий голос, которым он говорил, когда я нашла его на полу в его квартире. Это был совершенно другой, более грубый, настойчивый, даже хамский голос, если это слово вообще применимо к Джоэлу.

Я растерялась. Мне пришло в голову, что Вероника еще не ушла и пригласила в дом кого-то из своих приятелей. Но ведь я сама видела, как она выходила за дверь, и ее приятель едва ли пошел в мой кабинет. Пока я лихорадочно размышляла, разговор прекратился. Все это произошло так быстро, что вполне могло оказаться просто галлюцинацией. Я постучалась. Когда Джоэл откликнулся, я вошла и обнаружила его лежащим на кушетке.

— Привет, — сказала я, включая свет. — Я не знала, что ты говоришь по-испански.

Загородив глаза рукой, он сонно посмотрел на меня.

— Разве ты не говорил сейчас по телефону? — спросила я.

Он посмотрел на меня так, как-будто я потеряла рассудок.

— Уходи, — сказал он затем и отвернулся к стенке.

— Но сейчас ужин. Я уже накрываю на стол.

— Я не голоден. Поужинаю попозже…

— Джоэл! — воскликнула я.

У меня возникло подозрение, что он звонил продавцу ЛСД. Но даже это не решало загадки. Если он выучил испанский, то это произошло совсем недавно, видимо, какой-то ускоренный курс. Странно было, что он не рассказал об этом. Может у него были свои причины?

Я решила отложить разговор на то время, пока дома были дети, и дождаться, когда они уйдут на хоккей. Приняв решение, я вышла из комнаты.

Как только дети ушли, я открыла шпроты и сделала сэндвичи. Затем, поставив на поднос стакан молока, направилась в сторону кабинета, чтобы удостовериться, что в доме не происходит ничего необычного. Я постучалась, но на стук никто не ответил. Тогда я вошла в комнату и включила свет.

Покрывало на кушетке было помято, но белье нетронуто и лежало стопкой на стуле — так, как оставила его Вероника. Джоэла в кабинете не было. Я поставила поднос с молоком и сэндвичами на стол и направилась вниз, думая, что он пошел в ванную. Но там тоже никого не оказалось. Он просто не мог выйти из дома — я все это время сидела внизу, и на своем пути к двери он должен был пройти мимо меня.

Тогда я припомнила, что в кабинете было подозрительно холодно. Вернувшись, я увидела, что длинные шторы на окне кабинета качаются от сквозняка. Окно было широко открыто, а за окном стояла одна из самых морозных ночей февраля.

Сокрушаясь по поводу истраченного на нагрев февральского воздуха топлива, я пошла закрывать окно. Борясь со шторами, я думала, как Джоэл вылез через окно. Мысль о том, что взрослый человек мог вылезти из окна, а затем спуститься по стене, вместо того чтобы просто выйти через дверь, показалась мне настолько странной, что я довольно долго выглядывала из окна, не обращая внимания на ледяной воздух. Едва ли это возможно, думала я. Кабинет находился на втором этаже, и вниз можно было спуститься лишь по голым ветвям дикого винограда, которые цеплялись за стену рядом с окном. Но Джоэл не был атлетом, он никогда не ездил на велосипеде, не играл в баскетбол… Он лишь немного умел плавать, но лазить по ветвям винограда — это была не в его стиле.

Несмотря ни на что, Джоэла в доме не было. На мгновенье мне показалось, что я заметила его возле фонарного столба на углу улицы. Человек почти бежал. Но, хорошо зная походку своего брата, я решила, что это не он. Несмотря на сочувствие к Джоэлу, я заперла окно. Теперь, если он решит вернуться незаметно, то потерпит неудачу.

Я снова разожгла в гостиной камин, нашла карты, и дрожащими замерзшими пальцами стала раскладывать пасьянс. Вскоре я обнаружила, что кладу на красных королей красных дам, а на «пики» — «крести». Я прошлась по комнатам и еще раз выглянула на улицу. Потом попробовала отрепетировать диалог с Джоэлом, после того как он вернется. Затем вновь села раскладывать пасьянс.

Дети вернулись со своего хоккея около десяти и сразу пошли спать. Они были вежливы и покладисты — как чужие. Лишь один Барон почувствовал, что что-то не в порядке. Обычно он шел спать вместе с Питером и Кэрри, но сегодня устроился возле меня.

Часы на стене пробили два, когда он поднял голову и зарычал. Обычно он лает, разглядывает летающих перед его мордой невидимых мух, иногда даже поднимается на задние лапы и танцует, но никогда не рычит. От его рычания мне стало жутко. Поборов страх, я приказала ему успокоиться, но он поднялся на ноги и залаял на зашторенное окно. Тогда я подумала, что Джоэл не заметит, что окно кабинета закрыто, полезет туда и, пытаясь открыть его, упадет. Я побежала к лестнице, чтобы успеть открыть окно в кабинете, и встретила спускающегося заспанного Питера.

— Что происходит? — спросил он. В это же мгновение в дверь позвонили.

Я попыталась ему как-то объяснить все это, но в голову ничего кроме: «Иди в свою комнату» не приходило. Похоже, Джоэл заметил, что окно закрыто, и изменил свои планы.

— Барон брешет на весь дом, — продолжал Питер, — кто-то звонит в дверь…

— Будь добр, иди в постель.

Он мученически посмотрел на меня, но, будучи Питером, подчинился приказу. Мне повезло, что не проснулась Кэрри.

Трясясь от страха и гнева, я успокоила Барона и стала открывать замок. Открыв дверь, я увидела Джоэла, стоящего в позе полной безнадежности, а руки его были погружены в карманы пальто.

— Салют, Нор, — сказал он. — Забыл попросить у тебя ключ.

— Джоэл! — сказала я в бешенстве и замолчала. При свете лампы, горящей в прихожей, он выглядел ужасно. Его лицо было необычайно бледным, а губы дрожали так, как-будто он еле сдерживал слезы.

— Где ты был? — как можно спокойнее спросила я.

Он пожал плечами — видимо, не доверял своему голосу.

— Ты мог упасть, вылезая из окна, — заметила я.

Он напрягся и слушал меня, не шелохнувшись.

— Куда ты так торопился, что не мог выйти через дверь, как все нормальные люди?

Молчание. Своим привычным жестом он провел ладонью по лбу и быстро сунул руку обратно в карман. Но я успела заметить три свежих царапины на ее тыльной стороне.

— Кто тебя оцарапал, Джоэл? — спросила я.

После этого вопроса он сдался. Покачав головой, он сказал:

— Я не знаю, не могу вспомнить.

Я нахмурилась, думая, что это была новая ложь, но, глядя как устало и беззащитно он качает головой, засомневалась.

— Я был здесь, и это было днем. Теперь я снова здесь, а теперь уже ночь.

Я смотрела на него, и во мне зрело убеждение, что он говорит правду.

— И ты не помнишь, как спускался по стволу винограда? — спросила я.

Он с горечью посмотрел на меня:

— Бог с тобой, Нор! Я до смерти боюсь высоты.

Тут я вспомнила, что как-то в отпуске в Калифорнии я помогала ему спуститься с обрыва на пляже. Он был буквально парализован страхом. Обрыв этот гораздо ниже, чем окно кабинета.

— Джоэл, что же ты принял? ЛСД? Или этот свой кайф, из Марокко?

Он покачал головой, и я поверила ему.

— Ничего, — сказал он. — И в тот вечер — тоже ничего. Я пробовал пару раз, но не в тот день.

Он вынул руку из кармана, и мы оба посмотрели на его царапины.

— Завтра я позвоню Эрике, — сказал он.

Пять.

Следующий день у Эрики был свободен, и она могла начать работать с Джоэлом. Ее пациент, археолог, уехал в Ирак изучать цилиндрические печати шумеров, и Джоэл стал посещать ее по вторникам и четвергам. Вскоре нам всем стало легче, как-будто Эрика подняла с нашего дома некую холодную завесу.

За это время Джоэл влился в нашу семью. Он принимал участие в церемонии мытья посуды, спорил с детьми о ванной и о телефонном времени.

Он не высказывал каких-либо намерений вернуться в свою квартиру. Напротив, он перевез к нам одежду, транзистор и портативную пишущую машинку, а затем вновь устроился работать редактором, и однажды, зайдя к нему в кабинет, я заметила, что он начал переставлять мебель.

— Я вижу — ты передвинул стол, — сказала я.

Стол, к тому же, был завален бумагами. Не могу сказать, что мне это понравилось: я люблю порядок.

Он посмотрел на меня, но, если и уловил иронию в моих словах, то пропустил ее мимо ушей.

— Мне нравится смотреть в окно, когда я работаю.

Он поставил стол возле окна, за которым открывался вид на многочисленные кирпичные викторианские домики, как бы сошедшие с почтовой открытки.

— Именно по этой причине я сижу к нему спиной, — сказала я. — Оно меня отвлекает.

Он поцокал языком, чтобы подчеркнуть слабость моего характера, а затем продолжал изучать разноцветные виды Неаполя. Я подошла к полке со словарями, нашла то слово, за которым пришла, и уже собиралась было вернуться к своей пишущей машинке, как он отложил журнал в сторону.

— Нор, — сказал он, — те провалы в памяти… ведь они были неспроста.

— Правда? — осторожно осведомилась я. Эрика была моим другом, поэтому возникшая ситуация была очень деликатной. Конечно же, если бы она не была высокопрофессиональным психиатром, то никогда бы не взялась лечить Джоэла.

— Это и впрямь какая-то необычная реакция на галлюциногены.

— Но ты же говорил, что не… — начала было я, а затем спохватилась. Спорить по этому вопросу не стоило. В нем уже чувствовалось раздражение, но он отогнал его, чтобы объяснить свою точку зрения.

— Я не говорил, что никогда не принимал ЛСД. Я пробовал его дважды. Причем последний раз за день до… ну ты знаешь… до того как ты нашла меня. Короче, оказывается после этого можно тащиться без всяких наркотиков. Просто так.

— Понимаю, — сказала я, пытаясь выразить чисто дружеский интерес, не отягощенный семейными отношениями.

— Обычно ощущения запоминаются. Но все это настолько не исследовано, что возможны самые непредсказуемые реакции. В моем случае, например, это провалы в памяти.

— Конечно, — сказала я, обескураженная его легковерностью.

Видя его самодовольство, я почувствовала, что могу расспросить его еще кое о чем.

— У тебя было только два провала в памяти?

— Безусловно, — уверенно сказал он, — это не могло случаться чаще. Ведь это были последствия применения наркотиков.

Отсутствие согласованности с Эрикой беспокоило меня. Поколебавшись, я решила сказать Джоэлу, чтобы он сам рассказал ей о ноже с выкидным лезвием. Я сходила в спальню и принесла его.

— Что это? — спросил он, когда я бросила нож на кушетку рядом с ним.

Он явно ничего не помнил о нем, с удивлением посмотрел на нож, нажал на кнопку и вздрогнул, когда выскочило длинное тонкое лезвие.

— Я нашла это на антресоли, когда искала сумку для Вальтера.

— Где, над стенным шкафом? — спросил он.

Я кивнула.

— Я никогда не разбирался там, просто закладывал туда сумки. Эта штука могла остаться от предыдущего жильца…

Это, безусловно, было стоящим объяснением, особенно, если принять во внимание, что Джоэл был неряшлив. Но я так долго беспокоилась по этому поводу, что просто сдаваться не хотела.

— У тебя не было других провалов в памяти? — спросила я.

— Не было… Зачем я положил его на антресоль?

— Может быть, прятал? — предположила я.

— От кого? От себя?

— Может от полиции? На случай обыска?

Обыск в квартире Джоэла? Это было настолько нелепо, что мы оба засмеялись. Зазвонил телефон, и, когда оказалось, что это была Шерри, я с чувством облегчения вышла из комнаты.

Февраль и большая часть марта прошли спокойно. Дети были заняты школой, хоккеем, походами в кино, друзьями. Так как у Джоэла с Эрикой все было в порядке, я опять занялась моей новой книгой. Было здорово заниматься работой, не обращая внимания на пылесос Вероники, и следить лишь за камином и за детьми, когда они возвращались из школы.

Омрачала идиллию только Шерри. Я никогда не могла уличить ее в таком постоянстве. Ежедневно она либо звонила по телефону, либо заходила к нам, чтобы оторвать Джоэла от работы и покатать на маленьком «порше». Выяснилось, что она взяла его у какого-то советника из ООН, который укатил в свой родной Камерун за инструкциями, и так до сих пор и не вернулся. Они могли уехать и вернуться в любое время, и Джоэл об этих поездках ничего не рассказывал. Но, несмотря ни на что, Эрика продолжала наблюдать за ним, и главной нашей заботойбыло то, чтобы у Джоэла не повторились симптомы его болезни. Шерри-терапия закалила его, он стал холоден и серьезен. Все инициативы шли со стороны Шерри.

Когда я столкнулась с Эрикой на аукционе в Парк-Берне, ее позиция по отношению к Джоэлу была ободряющей.

— У Джоэла все идет нормально, дорогуша. Оставь его мне и не беспокойся.

Даже в общении она не оставляла свой профессиональный жаргон. Я заметила такое у людей науки — что-то типа снобизма наоборот. Ее слова сами по себе не успокаивали, а действовала некая уверенность опытного врача — практика, ощущавшаяся за этими словами. Ее стройная фигура в трикотажном костюме типа «Шанель», шелковый зонт, который она небрежно держала в руке, давали чувство уверенности в ее профессионализме. Выслушав эти приятные новости, я пошла рядом с ней по красным коврам, под хрустальными люстрами, мимо кланяющихся, одетых в униформу служащих.

— Должно быть, вы много покупаете, — сказала я.

— Это не я. — Ее интонация напоминала Сумасшедшего Гарри. — Это мой бедняга Ганс, он здесь истратил целое состояние. Он скоро заложит свою голову на этих аукционах. Слава Богу, мне удалось его уговорить просматривать лоты перед торгами. Мы встречаемся в три.

Мы вошли в зал современной живописи. Мне понравилась одна из картин Пикассо, но мои средства, естественно, не позволяли ее приобрести. Потом мы обошли зал восточных искусств, мимо кубков из слоновой кости и отрезов шитого золотом шелка. И, наконец, вошли в зал примитивного искусства Карибских Островов, где встретили ожидающего нас доктора Рейхмана.

Хотя слово «ожидающий» подходило не вполне. Весь мир и Эрика, в том числе, были забыты, он же ходил от экспоната к экспонату с отрешенностью пеликана. Чеканка на бочках из-под керосина, статуэтки Водуна и Шанго были выставлены на стендах под картинами, на фоне бархатной коричневой драпировки.

Он изучал одну из висевших на стене картин, когда Эрика громко представила меня:

— Ты, конечно, помнишь Нору Бенсон.

Мусульмане называют это «барака» — комбинация энергии, теплоты и душевного обаяния, которой обладают святые или целители. Ею обладают также богатые психиатры. Когда доктор Рейхман взял меня за руку и уделил мне все свое внимание, его радость от встречи со мной и участливое отношение к моему здоровью произвели эффект нескольких бокалов мартини. Его седые волосы были столь же густые, как и тогда, на Рашен-Хилл в Сан-Франциско. Несмотря на то, что была зима, тело его было покрыто бронзовым загаром. Его хорошо сшитый костюм был так же немного помят, и пахло от него тем же одеколоном.

Мы бурно обменивались любезностями, затем, пытаясь заразить меня своим энтузиазмом, он взял меня за руку и указал на картину, которую он перед этим рассматривал.

— Что вы об этом думаете? — спросил он. — Я не большой любитель примитивизма — двухмерные сараи и деревья, намалеванные по-детски чистыми цветами, абсолютно не волновали меня, а эта работа, без сомнения, была сделана в стиле примитивизма: белый, какой-то сказочный катафалк, едущий по тропической улице: все, конечно же, размалеванное ярко-красной и ярко-голубой красками.

— Посмотрите внимательнее на катафалк, — подсказал он мне.

Я уставилась на него, стараясь не разочаровывать собеседника. Но увидела всего лишь повозку, которую тянули четыре украшенные перьями лошади.

— Неужели у них на островах есть такое? — сказала я уклончиво.

— Несомненно. Эти повозки используются, главным образом, для похорон детей. Но обратите внимание сюда, дорогая моя, — на этом обычном, европейского образца, катафалке вы можете заметить полосу из наклеенных на него ракушек!

Еще раз оглядев маленький катафалк, я заметила идущую по всему его периметру тщательно прорисованную тонкую горизонтальную линию из ракушек. Чем она привлекла его внимание — было совершенно непонятно.

— Это Вуду, — сухо сказала Эрика.

— Разве можно так спокойно об этом говорить? — возмутился доктор Рейхман. — Эти ракушки олицетворяют магический культ, распространенный от Океании до Гарлема. Вы видели маленькие статуэтки, украшенные ракушками, которые продаются на Сто Десятой улице?

— Это гаитянские амулеты, — сказала Эрика.

— Отнюдь нет, дорогая моя. Отнюдь. А что ты скажешь о тринидадском Шанго, о кубинском Сантерио, об Обеа на островах? Это не только Гаити.

В их споре, который, на мой взгляд, явно затянулся, я ровно ничегошеньки не понимала. Доктор крепко схватил меня за руку и оттащил к другой картине.

— Что вы здесь видите? — спросил он.

На картине, выполненной в коричневых и зеленых тонах, на вершине горы были нарисованы несколько домиков. На переднем плане был нарисован сахарный тростник, старые виноградные лозы и маленькая хижина из ржавого оцинкованного железа, зажатая между страшноватого вида пальмами. Свет на всей картине имел какой-то зеленоватый оттенок. В правом нижнем углу был нарисован голубоватый огненный шар. Во мне проснулось неприятное чувство, что я видела все это в каком-то кошмарном сне.

— Это Гайама, Пуэрто-Рико, поселок ведьм, — сказал доктор Рейхман. — Огненный шар это «бруха» — ведьма. Она вылетает по ночам в поисках своей очередной жертвы.

— В этой картине есть что-то пугающее, — заметила я.

Он с видом победителя взглянул на Эрику.

— Это не Вуду, дорогая моя. Это пуэрториканская мифология, и ты можешь встретиться с ней в Эль-Баррио, в Испанском Гарлеме. Она была занесена в Нью-Йорк эмигрантами тридцатых годов.

Я вспомнила колокольчики на дверях и магическую воду в доме, где жил Джоэл.

— Я слышала о эспиритизме, — сказала я.

— Да, сеансы вызова мертвых, «брухерия» или колдовство, заклинания против этого… Как много магазинов «Ботаника» вы видели в городе? — спросил он.

Я конечно встречала их в Ист-Вилладж, но считала, что это обычные цветочные магазины.

— Они продают порошки для вызова духов, для защиты от «черного глаза», сушеные лепестки мимозы от «заклинания смертью», — рассказывал доктор Рейхман.

Я вспомнила Веронику, такую серьезную и современную, обучающуюся печатать на пишущей машинке. Несмотря на все это, она жила в Эль-Баррио. У меня возникло неприятное чувство, как будто она прячет от меня какую-то свою неведомую тайную жизнь.

— Вокруг вас город суеверий, — сказал доктор Рейхман. — И этим суевериям подвержены тысячи умов.

— Ты точно разрушишь свою профессиональную репутацию, — заметила Эрика.

Этот разговор вспомнился мне через неделю, когда Вероника и я помогали Джоэлу перевезти вещи с его старой квартиры. Совершенно неожиданно он нашел себе новую квартиру в Вест-Вилладже. Меня это несколько обеспокоило. Его несколько дней пребывания у меня уже растянулись на весь февраль, и я считала, что он так и останется у меня. Но период болезни прошел, и я не могла удерживать его.

В это утро Вероника и я вызвались помочь Джоэлу в переезде, и он, просмотрев «Вилладж Войс, нанял большой цыганский фургон.

Меня это удивило даже больше, чем его неожиданный переезд. У него было не очень много вещей. Хватило бы небольшого грузовика. Пока бородатые цыгане вместе с Джоэлом перетаскивали вещи, я поднялась, чтобы помочь Веронике с уборкой.

Разговор с доктором Рейхманом вспомнился мне, когда я чистила раковину. Думаю, причиной тому послужило название порошка для чистки — «Магический порошок». Взглянув на Веронику, которая ожесточенно скребла сковородку, мне захотелось спросить у нее, что она знает о вызове мертвых. Но она выглядела такой радостной и современной, прямо как симпатичные девушки, идущие каждое утро на работу в страховые компании, что я не решилась затрагивать эту тему.

И все же я знала, что под блеском современного Нью-Йорка скрываются первобытные суеверия. Вероника родилась на островах, и, даже, как она рассказывала, провела свое детство в трущобах под названием Ла-Эсмиральда. Чистя раковину, я вспоминала лачуги из листов ржавого железа и рубероида, тянущиеся от стен Сан-Хуана до голубых волн Атлантического океана.

Однажды, когда я еще училась в колледже, на каникулах, во время путешествия по Карибским островам, закат застал меня во время осмотра одного из старых кладбищ. Окруженная бледно-белыми мраморными стенами, я наблюдала как чернеет океан, как небо становится более низким, а приютившиеся у подножия утеса хижины, покрытые рубероидом, неожиданно становятся страшными и угрожающими. Эти перемены произошли так быстро, что я испугалась и, путаясь в высокой траве и спотыкаясь о могильные плиты, бросилась назад в город. Я не останавливалась, пока не добежала до старого католического собора на Калле Сан-Себастьян. Затем, чтобы успокоиться, я спустилась в кабачок «Сэмс Плейс» и заказала рома с кока-колой. Когда мое сердце перестало бешено колотиться, я купила гамбургер. Вкус был приятный, знакомый и успокаивающий.

На следующее утро, в своей чистой свежей постели в гостинице, я убеждала себя, что просто на меня подействовало сочетание темноты и кладбища. Может быть. Но в памяти остался первобытный ужас от встречи с чем-то абсолютно чужим.

Так вот, Вероника ходила по этим узким кривым улочкам, усыпанным банками из-под пива и разбитыми бутылками, среди бесчисленных кур, кудахтающих под ногами. Она просыпалась под шум семейных ссор. Именно зная о ее детстве, я побоялась спросить ее о «брухерии». У нее совсем не осталось испанского акцента, и на вид она ничем не отличалась от молодежи, штурмующей подземку в часы пик.

Наконец, так и не спросив ее, я вымыла раковину, и мы вышли из квартиры Джоэла. Закрыв на ключ дверь, с ведрами, тряпками и щетками, мы спустились вниз по потрескавшейся, обшарпанной лестнице, чтобы занести ключ в квартиру управляющего.

Но на мой звонок никто не ответил. Мы с беспокойством ждали в темном коридоре, делая вид, что не замечаем надписей на грязных синих стенах. Я заметила, что почтовые ящики были все еще не отремонтированы. В коридоре стоял неприятный запах вина и мочи.

Мне пришло в голову, что переезд Джоэла был одним из благоприятных последствий сеансов лечения у Эрики. Меня даже перестали беспокоить хлопоты, возникающие в связи с этим. Но все это не решало проблемы ключей. Вспоминая свой последний визит, я проверила дверь в подвал, но она оказалась закрытой и света за ней видно не было.

— Я полагаю, что ключ можно послать по почте, — сказала я Веронике. Пока я говорила, в подъезд вошла маленькая темноволосая женщина с хозяйственной сумкой, видимо, возвращалась из магазина.

Я видела ее лишь однажды и мельком, среди искусственных цветов, статуэток и прочих атрибутов эспиритизма, но тотчас узнала ее. Именно эту женщину мистер Перес прятал от меня. Я хотела было поздороваться с ней и протянула ей ключ от квартиры Джоэла. Но она не обратила на меня никакого внимания. Прижав к стене хозяйственную сумку, она занялась поиском ключа от своей квартиры. Я решила попытаться снова:

— Вот ключ от квартиры мистера Делани. Он уезжает.

С испугом взглянув на меня, она бешено закопошилась в сумке в поисках ключа. Я решила, что она не говорит по-английски, но со мной была Вероника.

— Не можешь ли ты спросить, где ее муж? Он управляющий этого дома… — попросила я и запнулась. Соплеменница оказала на Веронику чрезвычайно странное влияние. Яркая и симпатичная девушка исчезла. Казалось, что она погружена в себя, лицо ее помрачнело и напряглось. К своему удивлению я заметила, что Вероника не желает разговаривать с этой женщиной.

Вряд ли это было из-за престижа. Такое разграничение между собой и испано-говорящей женщиной, шло в разрез со всеми моими представлениями о Веронике. Она всегда имела близкие отношения со своей семьей, она мне часто рассказывала сплетни о своем двоюродном брате, оставшемся в Пуэрто-Рико. Если бы она хотела скрыть свое прошлое, то не рассказывала бы мне о Ла-Эсмиральда.

С ключом нужно было что-то делать. Я хотела избавиться от него прежде, чем эта женщина захлопнет за собой дверь.

— Вероника, — повторила я строго, — спроси ее.

С видимой неохотой, сквозь зубы Вероника спросила:

— Dónde está su esposo?^[1]

Услышав эти слова я вспомнила, что когда-то учила испанский и вполне могла спросить это сама.

— Muerte.^[2] — Ответила она через плечо, выудив наконец свой ключ из сумки.

Хотя я и узнала слово, но подумала, что ошибаюсь.

— Что она сказала? — спросила я Веронику.

— Она говорит, что он мертв, — сказала Вероника и схватила меня за рукав, как бы пытаясь оттащить подальше от этого места.

— Но этого не может быть, — возразила я, вспомнив винный перегар мистера Переса, когда он поднимался из подвала. — Я говорила с ним не так давно. Он был абсолютно здоров. Может ты не поняла ее?

Я почувствовала на себе взгляд маленькой женщины и повернулась. Наши взгляды встретились. На мгновение все границы между нами стерлись, и наши совершенно разные миры с удивлением изучали друг друга. Она была очень худа, на губах ее толстым слоем лежала кроваво-красная помада, она носила бездарно остриженные короткие волосы и мочки ее ушей имели широкие отверстия для серег.

— Он упал с крыши. Пять недель назад, — сказала она на английском. У нее был страшный акцент.

— Упал? — растерявшись, глупо переспросила я.

— С крыши, — сказала она, и жестами показала как толкают человека.

С тревогой и в смущении я спросила:

— Как это произошло?

Но контакт был уже нарушен. Она опять превратилась в маленькую испуганную женщину, и, открыв дверь, зашла в квартиру и заперлась. Я успела лишь заметить руку Христа, запах благовоний и мелодичный звон колокольчиков.

Шесть.

Ощущение таинственности плюс какое-то необычное гадливое чувство окрашивали мои воспоминания о встрече в подъезде Джоэла. Поэтому я старалась не думать об этом. Потом это отношение Вероники к бедной испанской женщине… Она не извинилась и ничего не объяснила.

Когда наступил день рождения Джоэла, я вновь была благодарна Господу, что имею такую драгоценность, как Вероника. Все утро она убиралась в доме, а днем готовила пирог. Когда Джоэл вернулся со своего полуденного хождения по издательствам, дети уже ждали его. Когда он вошел в гостиную, Питер выключил свет и они с криком бросились к нему. Были готовы поздравления, подарки, праздничный стол и торт. Затем приехала Шерри. В ведерке со льдом она привезла шампанское, после чего начались веселые поиски бокалов, которые затем нашлись в картонной коробке, в шкафу.

Затем церемония продолжалась в полном соответствии с семейными традициями. Джоэла посадили на импровизированный трон — в одно из кресел, надели на него корону из бумаги и желтой фольги и попросили развернуть подарки: золотую зажигалку с инициалами — от Шерри, теплый свитер — от меня, и пару обшитых мехом тапочек, которые дети присмотрели в марокканском магазине. Сначала эти тапочки меня немного беспокоили. Мне казалось, что они напомнят ему о полете в Танжер. Но если это и произошло, то он не показал вида, а вместо этого отдал шутливый приказ открыть шампанское.

Дети пробовали шампанское первый раз в жизни, и я, как и все матери беспокоилась. Мне не хотелось, чтобы они придавали этому какое-то особое значение. С другой стороны, я хотела, чтобы они обращались с вином осторожно и не перебрали лишнего. Вскоре я увидела, что причин для беспокойства у меня нет.

Дети вели себя в строгом соответствии с этикетом, Питер, правда, отнесся ко всему немного серьезнее, чем положено, а Кэрри напустила на себя скучающий вид, как-будто с колыбели не пила ничего другого.

Мое внимание переключилось на Шерри: я думала о том, что же скрывается за ее милой непосредственностью. Сейчас было бесполезно гадать, какая кошка перебежала между ней и седовласым сенатором, после чего она начала свое длительное путешествие по чужим кроватям. Вопрос был не о ее прошлом, а ее будущем и какое место в этом будущем займет Джоэл.

Обо всем этом мог знать только ее психоаналитик. Она уже несколько лет брала консультации, и мне было интересно, как у нее идут дела. Похоже, что из-за болезни Джоэла, я не заметила происшедших у нее изменений к лучшему, а, сказать по чести, прогресс был очевиден. Она недавно опять устроилась на работу, на этот раз уже в другую газету, обставляет свою квартиру на Восточных Восьмидесятых улицах, и это также можно считать признаком ее успокоения. Давно уже не было сумасшедших бросков то в Грецию, то в Швейцарию, ни таинственных исчезновений, после которых она оказывалась в Альпах с симпатичным компаньоном. Конечно, думала я с цинизмом сестры, возможно только холодность Джоэла подогревает в ней интерес к нему.

— Шампанского, Нор? — спросил Джоэл.

Я вышла из своего медитативного состояния и обнаружила, что виновник торжества, немного переигрывая, изображает из себя швейцара. Надев свою корону, свитер и тапочки, он предлагал всем шампанское. Мельком, я взглянула на детей: они вели себя достойно, лишь легкий румянец проступил на их щеках. Мне не хотелось вмешиваться и нарушать их самостоятельность. Вскоре вошла Вероника и объявила, что ужин готов.

Рыбный суп был прекрасен, а заливное и ростбиф заметно охладили пыл Джоэла. Сказать по правде, для меня это было заметным облегчением. Он совершенно не умел пить. С двух рюмок он становился чересчур веселым и болтливым, если он выпивал больше, ему становилось плохо. Я уже поздравляла себя за хорошо организованный праздник, когда Кэрри сделала открытие:

— Шерри, ты знаешь о том, что у тебя только одна серьга?

Шерри приложила руки к ушам.

— Черт возьми. Это были новые серьги.

Но затем вступили в игру ее чудесные манеры. Она сняла оставшуюся серьгу, убрала ее в карман и в том же веселом настроении продолжила ужин. Кэрри же решила, что ее беззаботность ненатуральна.

— Я посмотрю возле стула, где ты сидела.

Она побежала наверх в гостиную и было слышно, как передвигаются стулья. Затем, качая головой, она вернулась ни с чем.

— Найдется, — усмехнулась Шерри.

Она явно родилась позже своего времени. Такое сочетание изысканности манер и низости морали могло быть лишь у какой-нибудь маркизы из восемнадцатого века.

— Я найду ее!

Мы повернулись к Джоэлу. Его глаза блестели, и хотя он сидел спокойно, было видно, что он рвется в бой. Он изменился настолько, что я невольно взглянула на его бокал. Трудно было сказать, наполнял ли он его еще.

С важным видом он взял в руки стакан с морсом и заглянул в него. Вероника, которая принесла в это время салат, неуверенно попятилась от стола. Опрокинув содержимое стакана себе в рот, Джоэл с удовлетворением оглядел собравшихся.

— Пошли, — сказал он.

— Джоэл, подожди, пока мы закончим ужин, — запротестовала я. Пьяная бравада могла расстроить Веронику.

Но он не обратил внимания на мои слова. Выйдя из-за стола, он показал жестом, чтобы мы последовали до ним, и вместе с детьми покинул столовую — разгневанный король в тапочках и короне.

Мы с Шерри переглянулись через стол. Она улыбнулась:

— Нам бы тоже стоило сходить и посмотреть, что происходит.

— Извини, — сказала я Веронике и встала из-за стола.

Когда мы достигли гостиной, он уже выводил всех на улицу, в морозную звездную ночь.

— Джоэл, прекрати. Мы же все простудимся, — сказала я, но было уже поздно. Пританцовывая на ходу, он уже пересекал тротуар.

Маленький «порш» стоял у обочины. Когда он подошел к нему, он повернулся и стал делать пассы руками, как делают иллюзионисты перед тем, как вынуть из шляпы кролика. Затем он открыл дверцу, нырнул к сиденью водителя, а потом выпрямился, что-то высоко подняв над собой.

— Это серьга! — воскликнула Кэрри.

Джоэл поклонился, и дети зааплодировали. Он отдал серьгу Шерри, и мы снова вернулись в теплый и уютный дом.

Когда мы сели за стол, и Шерри надела свои серьги, дети потребовали объяснений.

— Ты действительно увидел это в стакане с морсом? — спросила Кэрри.

— Могу поспорить, что он подстроил все это, — сказал Питер. — Он, скорее всего, нашел ее раньше, в гостиной, а потом сделал вид, что нашел ее в автомобиле.

Джоэл покачал головой. Никогда раньше я не видела его в таком возбуждении. Он наслаждался переполохом, который недавно произвел. Была похоже, что скоро ему станет плохо. Когда Вероника пришла убирать тарелки, он сказал ей, чтобы она наполнила бокалы. Я показала ей знаком, чтобы она пропустила Джоэла, но он заметил это.

— Я выпью еще, — упрямо сказал он.

Вероника, получившая два прямо противоположных указания, поглядела на него. Внезапно его охватил приступ злости, из него вырвался целый монолог на испанском языке, причем это был не тот испанский, на котором говорят туристы. Слова звучали грубо и жестко, их так же было невозможно понять, как семейные ссоры в трущобах Пуэрто-Рико. Я обомлела.

— Джоэл! — воскликнула я, но это его не остановило, он выхватил бутылку из рук Вероники и наполнил свой бокал.

Она поглядела на него с изумлением, повернулась и убежала на кухню. Я немедленно последовала за ней и нашла ее в дальнем углу. Она пыталась вставить свечи в торт.

— Не могу понять, что с ним происходит, — извинилась я. — Ты видишь, он не умеет пить.

Она кивнула, но было видно, что она меня не слушает.

— Что он сказал тебе? — спросила я, но Вероника лишь покачала головой в ответ.

Уговоры тоже не помогли. Хотя было еще рано, она зажгла спичку и начала зажигать свечи на торте. Вскоре мы стояли над сверкающим огнями тортом, и все отношения между нами были прерваны.

Зажженный торт накладывает на человека определенные обязанности. Как это ни абсурдно, я обнаружила, что уже несу его к столу. Питер, конечно же, был не готов к этому, но увидев торт, бросился к стене и выключил свет. Я прошла в темноте, дрожа от гнева на виновника торжества, и опустила торт перед ним.

Его настроение снова резко изменилось. Хотя, возможно, он только пытался заразить нас своим весельем. Он поднялся и сделал вид, что выбирает кого-то из нас. Затем его взгляд остановился на Шерри, и он многозначительно подмигнул ей. Наконец он задул свечи. Моя злость постепенно уступала место удивлению. Это был вовсе не стиль Джоэла. Я никогда не видела человека, который бы так резко изменился за один вечер. Когда в комнате стало темно, я уже желала, чтобы Джоэлу побыстрее стало плохо от выпитого им вина. Шерри все еще спокойно сидела и улыбалась — она делала бы это и при конце света.

К своему ужасу я видела, что представление еще далеко не закончилось. Когда Кэрри принесла ему нож для торта, Джоэл торжественно вручил его Шерри. Затем он взял торт в руки, при этом я задержала дыхание от страха, что он его уронит.

В конце концов, решив проявить галантность, он снял с себя корону из желтой фольги и нахлобучил ей на голову. Я почувствовала беду еще до того, как его руки коснулись волос Шерри. Она простила ему то, что он прикарманил ее серьгу и что вывел всех на мороз в этих глупых поисках, даже атаку на Веронику. Но эта неуклюжая коронация была последней каплей. Надевая на нее корону он сместил несколько золотых заколок, и каскад светлых волос опустился на ее плечи.

Даже в этот момент, если бы он извинился, то вечер все же вошел бы в свое русло. Но вместо этого, когда она подняла руки, чтобы ликвидировать последствия коронации, он взял ее длинные волосы в руки и долго смотрел на них, как будто они его загипнотизировали.

Даже в гневе Шерри выдерживала манеры. Повернувшись, она аккуратно освободила волосы из его рук. Затем осторожно сняла бумажную корону и вновь заколола волосы.

— Извините, — сказала она мягким, но беспокойным тоном. — У меня страшно разболелась голова. Я надеюсь, вы простите меня.

Она поднялась, жестом еще раз попросила у меня прощения, а затем, не обращая внимания на уставившегося на нее Джоэла, ушла. Вскоре мы услышали звук отъезжающего «порша».

Дети и я с горечью смотрели на испорченный стол, на потухшие свечи, все еще вставленные в торт.

— Что все это значит? — спросила Кэрри, но Питер шикнул на нее. Вдруг Джоэл встал и поднялся наверх.

Я порезала пирог, дала по куску детям и пошла в гостиную, где долго стояла перед тлеющим камином, разрываемая между негодованием по поводу испорченного дня рождения и жалостью к Джоэлу за его идиотское положение. Жалость в конце концов перевесила. Я поднялась по лестнице и постучала.

Когда я вошла, он стоял у окна, держа руки за спиной. Пальцы его рук были крепко сжаты в кулаки.

— Джоэл, — сказала я. — Я очень сожалею.

Покачав головой, он показал, что не хочет со мной разговаривать. Мне показалось, что он не хочет, чтобы я видела его лицо. Я знала, что уход Шерри отрезвил его.

— Все будет хорошо, — сказала я, не веря своим словам. Я боялась, что он позвонит ей и еще больше ухудшит ситуацию. Он засунул руки в карманы, но от окна не отошел.

— Дать тебе снотворное? — спросила я.

У меня была одна баночка, которую я держала с того беспокойного периода своей жизни, который закончился разводом с Тэдом.

Он снова покачал головой: я была ему в тягость.

Закрыв за собой дверь, я вышла, чтобы успокоить Веронику. Но она, даже не вымыв посуду, ушла. Это был зловещий знак, и я сомневалась, вернется ли она вообще.

Я вымыла посуду вместе с детьми: я мыла, а Питер и Кэрри вытирали. Полоскаясь в грязной воде, я чувствовала свою вину перед детьми. Им и так тяжело было без отца, а тут еще Джоэл… Им нужен был дом, а не психиатрическая лечебница.

Отослав детей спать, я помыла кастрюли и сковородки и приняла решение, что Джоэл должен уехать от нас. Я позвоню Эрике и договорюсь с ней о его переезде на новую квартиру.

— Эй, Нор, — услышала я голос Джоэла. — Ты забыла кофеварку.

Подняв голову, я увидела его стоящим на пороге кухни с кофеваркой в руках. Я почувствовала, что краснею.

Но, погруженный в свои переживания, он не заметил моей неловкости.

— Может, выпьем чарку примирения? — предложил он.

Я улыбнулась, вспомнив наше старое правило: ссоры не должны переходить на следующий день. Когда ему было шесть лет, мы выработали особый ритуал. Чашка кофе перед сном означала наше примирение.

Он отослал меня с кухни и приготовил кофе сам. Мы сели в гостиной возле камина. Кофе был страшно горячим и горьким, но мы делали вид, что он просто великолепен. Эта горечь очень соответствовала нашему примирению. Я все еще любила его, но он должен был покинуть мой дом.

Затем мы пошли спать. Когда он пожелал мне спокойной ночи, я почувствовала, что одиночество и отчаяние стали неотъемлемой частью его жизни. Он похоронил свою карьеру, когда уехал в Марокко, затем наркотики, и сегодняшняя размолвка с Шерри. Может быть, она не будет напоминать ему этого? Я коснулась его плеча и сказала:

— Не звони ей слишком рано.

Он посмотрел на меня. Я никогда не забуду этот взгляд. В нем была темнота и что-то еще, что-то типа злорадства. Никогда раньше я не замечала у него такого. Меня охватило беспокойство.

— Джоэл, — тихо сказала я. — Не предпринимай ничего сегодня, подожди до утра.

Не ответив, он повернулся и ушел в свою комнату.

На следующее утро я проснулась в ужасном состоянии. Во рту чувствовался металлический привкус, меня лихорадило. Когда я попыталась узнать сколько времени, стрелки на маленьком будильнике возле кровати расплылись перед моими глазами.

Я снова опустилась на подушку, считая, что заболела, но заставила себя налить кофе из автоматической кофеварки.

Пока я пила кофе, мне на глаза попался пузырек со снотворным. Может, я, не замечая того, приняла немного… Эта привычка выработалась у меня перед разводом, когда Тэд уже уехал, и я все еще отказывалась лететь в Мехико. Тогда я принимала снотворное каждый вечер.

Я взяла пузырек и попыталась определить уменьшилось ли количество таблеток. Мне показалось, что их стало меньше, хотя прошло довольно много времени с тех пор, когда я пользовалась ими, и я вряд ли могла доверять этому впечатлению. Я поставила его обратно. Затем, чтобы избавиться от привычки принимать на ночь барбитураты, я решила убрать таблетки в тумбочку.

Затем возникла некая ассоциация — возможно, вкус вчерашнего кофе… Я быстро встала и надела халат. Стараясь не шуметь, я повязала пояс и босиком тихонько направилась в гостиную, чтобы взглянуть на Джоэла. Он крепко спал на кушетке в кабинете. Успокоившись, я сходила в ванную, а затем вернулась в свою комнату.

Не надо психовать, сказала я себе. Металлический вкус во рту уже исчез и сменился вкусом зубной пасты. Зрение стало яснее. Скоро Джоэл переедет на новую квартиру, и в мой дом вернется порядок. Повеселев, я налила себе еще одну чашку кофе и включила транзистор:

«Прогноз погоды для Нью-Йорка. В Манхеттене ясно. Температура — двадцать девять градусов.^[3] Ветер западный, восемь миль в час. Влажность восемьдесят три процента».

Я взяла блокнот и ручку и начала составлять план покупок на сегодня. Мясо, апельсины, консервы для собаки, печень для кота Джоэла.

«Общенациональные исследования показывают, что двигатели, выпущенные после шестьдесят пятого года, можно считать самыми безопасными двигателями в Соединенных Штатах. Результаты исследований опубликованы Национальным Комитетом по Безопасности…»

Я решила зайти в банк, поэтому записала: «банк». Стоило также зайти в химчистку. Под аккомпанемент сообщений о вчерашних баскетбольных играх я записала: «химчистка».

Но тут блокнот и ручка были забыты, и я протянула руку, чтобы увеличить громкость транзистора:

«Дочь сенатора Кенета Тэлбота из Комитета по Международным делам была убита ранним утром в своей квартире в Ист-Сайде. Жертва, Шерри Тэлбот, двадцати двух лет, была обнаружена своим отцом зарезанной и расчлененной после его неожиданного возвращения из Вашингтона. Не дозвонившись по телефону, он поехал к ней, и, поскольку дверь была заперта, он вызвал управляющего…»

Время стало бесконечным. Голос комментатора, казалось, заполнил собой весь мир.

«…войдя в квартиру, они обнаружили, что ее голова висит, привязанная волосами к декоративной подставке для цветов, стоящей возле окна… Полиция заявила, что следов взлома не обнаружено… Ограбление не было мотивом преступления… Мисс Тэлбот работала для общенациональной газеты…»

Затем я услышала шаги внизу. Барон залаял. Когда я открыла дверь, то обнаружила полицию.

Часть 2

Семь.

Это были двое переодетых в штатское полицейских из Четвертого подразделения, один был угрюм, другой — добродушен.

Угрюмого звали Брейди, он показал мне значок. На негнущихся ногах я отвела их в гостиную. В этот момент я пребывала в состоянии некоторого шока. Я чувствовала только одно: то, что со мной происходит, просто не может быть.

— Я слышала только что по радио, — начала я. — Я не могу в это поверить.

Брейди безучастно оглядел меня.

— Вчера вечером у вас была вечеринка.

Интересно, как они узнали об этом. Может, Шерри вела какие-то дневники и они сопоставили их с записной книжкой? Я почувствовала, что мою жизнь изучают, как под микроскопом.

— Вчера у моего брата был день рождения, — сказала я.

— А где он? — спросил Брейди.

— Наверху. Еще спит. Если только Барон… — кличка собаки казалась не к месту, как анекдот во время трагедии. Я запнулась.

— Если наша собака не разбудила его.

Брейди кивнул.

— Мисс Тэлбот была у вас в гостях? — спросил он.

— Да.

— Она была обручена с вашим братом?

Я покраснела, но ответила:

— Не столь серьезно. Они были всего лишь хорошими друзьями.

Звучало это как абсолютная ложь.

Брейди не обратил на это внимание.

— Мы хотели бы, чтобы вы проехали с нами в участок, — сказал он. — У инспектора есть к вам несколько вопросов.

В этот момент шок начал проходить. Внезапно я представила себе зарезанную Шерри. Кровь на ее кровати. Потом это расчленение… Я представила ужасный цветок, свисающий с подставки возле окна. Эмоции потоком хлынули на меня. Я почувствовала, что в любой момент мне может стать дурно.

— Мне надо переодеться, — сказала я, чтобы остановить свое воображение.

— Вы можете переодеться, пока мы будем говорить с вашим братом.

Без сомнения, они пришли за Джоэлом. Я вспомнила его спящим на кушетке. В кабинете был полумрак, и если там была кровь, я ее не заметила.

Я сказала себе, что не должна думать об этом.

Но они оба были уже на пути в кабинет.

— Мы все расскажем ему сами.

Проводив их наверх, я указала на дверь кабинета. Они постучали, зашли и закрыли за собой дверь. Я стояла в холле, пока голос Питера не привел меня в чувство.

— Это парни из полиции?

Я повернулась. В коридоре в пижамах стояли Питер и Кэрри.

— Они ищут у дяди Джоэла наркотики? — спросила Кэрри.

— Не говори глупости, — сказала я.

— Какие же это глупости? — спросила она с обидой. — Они могли справиться об этом в Бельвью.

О Боже! Я вспомнила о ЛСД.

— Прошу вас, — взмолилась я. — Говорите потише.

Я поняла, что мне придется им все рассказать. Они вскоре услышат об этом по радио. Я стала искать путь, как открыть им все это.

— С Шерри случилось несчастье.

Они не мигая посмотрели на меня.

— Кто-то ворвался к ней в квартиру и убил ее.

— Убил ее — переспросила Кэрри. — Как? Кто?

— Они не знают. — Мне не хотелось говорить про подставку для цветов. Вдруг вся ситуация стала невыносимой — полисмены набросились на спящего Джоэла, а мы, все трое, забились в угол коридора. Из кабинета послышались голоса.

— Это сделал дядя Джоэл? — спросила Кэрри.

— Боже, Кэрри, нет, — воскликнула я.

— А что? Вчера он столько натворил…

— Осторожно, дура, — сказал Питер, показывая в сторону кабинета.

С лица Кэрри исчезли все эмоции.

— Поймите, я же не прошу вас лгать о чем-либо, — запротестовала я.

Две маленькие маски совершенно пустыми глазами смотрели на меня.

— Не беспокойся за нас, — сказал Питер.

Когда нас привезли в участок, то в кабинет главного инспектора Джоэл зашел раньше меня. Со своего стула я видела дверь, за которой решалась его судьба, но разобрать, что там говорили, мне было не по силам. Я поглядела на присутствующих в комнате детективов, мне хотелось узнать, кого они подозревают, но они все разговаривали по телефонам, а Брейди и его партнер среди прочих. Короче, это был обычный полицейский участок. На стенах были развешаны фотографии преступников, находящихся в розыске, по углам стояла обшарпанная мебель, возле столов стояли корзинки для бумаг, а на столах остывал кофе. Сегодня у них был тяжелый день: убийства дочерей сенаторов происходят не часто.

Поездка на автомобиле до участка не прояснила ничего. Лицо Джоэла было серым, но пятен крови не было.

Они не взяли с собой ничего из его одежды, хотя, полагаю, тщательно обыскали весь его гардероб, пока он одевался. Они не только не надели на него наручники, но обращались с ним вежливо и деликатно, хотя это тоже могло быть плохим знаком.

Я посчитала разумным не беспокоить пока своего адвоката. Я долго сидела в своей спальне над телефонной книгой, думая над этим вопросом. Если они выдвинули против него обвинение, ему потребуется консультация. Но если обвинение не предъявлено, я не хотела вести себя так, как-будто считала его виновным. Впрочем, адвокат вряд ли что-нибудь изменил, он занимался в основном недвижимостью, попечительством и другими подобными делами. Даже в деле развода он консультировался со своими коллегами. Пока он найдет судебного адвоката, пройдет некоторое время. Потом, было только семь тридцать утра, и у меня не было его номера в Скарсдейле. Поэтому я решила воспринять слова Брейди буквально, мол, инспектор хочет задать пару вопросов. Закалывая волосы и крася губы, я репетировала поведение домохозяйки, уверенной в том, что дело полиции — защищать ее интересы.

Мои детские и юношеские годы были довольно безоблачными, и это отнюдь не закалило мою душу. Теперь же, в комнате, увешанной фотографиями преступников, моя респектабельность несколько пошатнулась. Грея дрожащие ладони на случай, если инспектор захочет пожать руку, я разглядывала фотографии жуликов, фальшивомонетчиков, аферистов, и они казались мне союзниками. Но убийцы? Шерри была зарезана и расчленена. По мне прошла волна отвращения: совершенно невозможно, чтобы мой мягкотелый брат, мальчишка, чью слабость я ощущала с самого детства, мог сделать такое с кем-либо. Я знала его, как себя, как Кэрри или Питера. Никто из нас не мог убить даже цыпленка.

Во мне зрела новая уверенность, и, усевшись поудобнее на стуле, я стала думать, что мне сказать инспектору. Я не буду врать, лишь опущу некоторые семейные детали: изменение поведения Джоэла под действием шампанского, инцидент с короной, может, обиду и уход Шерри. Это будет зависеть от того, что ему рассказал Джоэл, но я чувствовала, что могу рассчитывать на его уклончивость. Возможно, его пребывание, в Бельвью не будет отнесено к делу. Обычно вопросы типа «Лежали ли вы недавно в психиатрической больнице?» просто не приходят в голову. Я буду играть в детскую игру «холодно — горячо», и как смогу пойду по следу Джоэла.

Зазвонил звонок. Брейди встал и пошел в кабинет главного инспектора, а когда дверь открылась, радом с ним стоял Джоэл. Он выглядел неважно.

— Прошу Вас, миссис Бенсон, ваша очередь, — сказал Брейди.

Я встала, пытаясь выглядеть уверенно, но в этот момент я вспомнила о ноже с выкидным лезвием, а затем поцарапанную руку…

Помощник главного инспектора, Рассел, имел песочного цвета волосы, был сухощав и дружелюбен. Даже чересчур дружелюбен в данной ситуации. Когда я села возле его стола, то заставила себя улыбнуться ему в ответ. Мне это все не нравилось. Мне хотелось, чтобы стол был между нами: он давал бы мне психологическое укрытие. Вместо этого, я сидела у него почти на коленях, на мне было сфокусировано все его внимание. Я быстро огляделась вокруг, пытаясь узнать можно ли здесь курить. Но на столе не было даже пепельницы. В кабинете не было ни картин, ни фотографий, даже окна, только простое зеркало на одной из стен и решетка кондиционера. Мы как-будто находились на океанском дне, в подводной лодке.

— Мне жаль, что я побеспокоил Вас в такое время, — сказал Рассел, — я надеюсь, что ваши дети не опоздают в школу.

То, что он уже знал о моих детях, казалось мне немного жутким. Правда, ему мог об этом рассказать Брейди.

— С ними будет все в порядке, — ответила я. — Они могут приготовить завтрак себе сами, а потом отправиться в школу.

— Как бы я хотел, чтобы мои двое могли самостоятельно собираться в школу, — признался он. — Моя жена их собирает, а затем отвозит. Мы живем на Острове.

Я не так себе представляла допрос в полиции.

— Вы писательница? — спросил он.

— Да, я пишу романы, — сказала я и, чтобы предупредить обычный вопрос о моем псевдониме, добавила:

— Правда, обо мне никто не слышал. Я не слишком богата и не слишком известна.

— Имеете дом на Восточных Шестидесятых? — улыбаясь, осведомился он.

— Это отец моих детей, — сказала я. — Он работает в Рокфеллеровском Университете. Мы разведены.

Он кивнул так, как-будто уже знал об этом, но был доволен моей откровенностью. Я понимала, что эта светская беседа была нужна для того, чтобы выудить у меня побольше информации, и его подход неплохо работал. Я постаралась быть максимально внимательной. И вовремя. Сложив пальцы рук, он спросил меня, не знаю ли я, зачем меня вызвали.

— Шерри… — сказала я и замолчала. Снова вспомнилось сообщение по радио — потоки крови и подставка для цветов.

— Что вы об этом знаете? — спросил он.

— Я только слышала сообщение по радио. Ее убили, сказали, что ее голова… — я снова замолчала и сделала вид, что что-то яростно разыскиваю в своей сумке. Когда я вытащила сигарету, он не протестовал. Нагнувшись ко мне, он даже дал мне прикурить и вынул из своего стола пепельницу.

— Извините, — сказала я.

Мы несколько минут молчали. То, что он прятал пепельницу, решила я, вносило в атмосферу кабинета дополнительное напряжение.

— Вам лучше? — спросил он и, когда я кивнула, добавил. — У нас есть подозрения по поводу того, что ничего украдено не было. Кроме того, похоже, что она знала того, кто убил ее.

— Я не знаю никого из ее друзей, — осторожно ответила я. — Конечно, за исключением моего брата.

— Я понимаю, что у нее было много мужчин.

Он предлагал мне наживку. Учитывая непостоянство Шерри, подозреваемых могло быть огромное количество. Но это, в свою очередь, давало Джоэлу мотив преступления.

Видя, что я не тороплюсь с ответом, он вздохнул:

— Это особенно отвратительное преступление. Симпатичная девушка была зарезана насмерть. Поэтому вряд ли стоит думать, что мисс Тэлбот была разборчива в своих знакомствах.

Я кивнула, уступая ему.

— Могла ли она впустить человека, которого не знала? Постороннего мужчину, постучавшего к ней после полуночи?

— Не знаю, — с неохотой сказала я.

— Даже если бы он был симпатичный? — добавил он.

— Вряд ли… Вот, если необычный. Интересный.

— Понимаю. А не упоминала ли она в последние дни кого-либо, кто был… интересен?

Я попыталась вспомнить. Она не упоминала ни о ком, кроме хозяина «порша».

— Я думаю, он сейчас в Камеруне, — сказала я.

Он открыл ящик стола, сделал запись в блокноте, а затем снова задвинул ящик.

— Расскажите мне о вчерашнем вечере, — предложил он.

Это был вопрос, которого я боялась. Я поняла, что передо мной профессионал. Пустая комната, без окон, с голыми стенами, без всего, что могло отвлечь внимание — все это имело определенную цель. Даже сам Рассел, светловолосый, дружелюбный, в консервативном костюме, со своими спокойными пальцами, сомкнутыми вместе, не давал мне никакого психологического убежища. Он был безлик, как комната в отеле.

— Я боюсь, что вряд ли смогу чем-либо помочь вам, — начала я. — Пришла Шерри и вручили брату подарки. Она привезла с собой шампанское, и мы немного выпили. Мы поужинали, и она ушла. Это был просто семейный праздник.

Он тщательно провел меня вновь по всему вечеру. Пришлось рассказать о подарках, о золотой короне. Даже случай с пропавшей серьгой вышел наружу, правда мне удалось придать ему комедийный оттенок. Я опустила лишь стычку Джоэла с Вероникой и, конечно же, коронацию Шерри. Мне пришлось признать, что она ушла рано, но я использовала ее собственный предлог о головной боли.

Когда я закончила, он спросил адрес Вероники. Мое сердце дрогнуло, но у меня не было выбора. Он снова выдвинул ящик и записал адрес в блокнот. Закрыв ящик, он задумчиво посмотрел на меня.

— Вы частовидели вашего брата пьяным?

Возможно, он узнал об этом от Джоэла и дал мне возможность рассказать свою отредактированную версию, чтобы узнать, что я скрываю. Но на случай, если Джоэл не выложил все начистоту, я решила занять оборонительную позицию.

— Очень редко, — сказала я, пытаясь казаться удивленной.

— Он был сильно пьян вчера вечером?

Я сделала вид, что задумалась над этим вопросом.

— Возможно, он чуть перебрал. Случай с серьгой выглядел довольно глупо.

— Кто поместил его в Бельвью в феврале?

Мое сердце забарабанило в груди.

— Я.

— Извините, — сказал он. — Но мы должны все проверить. У него были провалы в памяти?

— Да.

— Лечился ли он до того, как уехал в Марокко? Это было… — он выдвинул ящик и заглянул в блокнот, — в апреле прошлого, года. Назад он вернулся в ноябре.

Ко мне подступили темные подозрения. Я пыталась обойти этот вопрос, но Рассел упрямо ставил его передо мной.

— Нам пришлось проконсультироваться по этому поводу, миссис Бенсон. Вы знаете о том, что ваш брат совершенно не помнит вчерашний вечер?

— Нет. — В моем голосе звучало неподдельное удивление. Думаю, тут он не сомневался в моей искренности.

— Тщательно подумайте перед тем как ответить на мой следующий вопрос, — сказал он, и мне показалось, что он давно уже все знает и лишь проверяет меня. Крепко сжав кулаки, я ожидала вопроса.

— Когда ваш брат вышел из дома ночью?

— Он не делал этого! — слова вылетели сами собой.

Почти тотчас, где-то в глубине памяти промелькнула мысль о моем утреннем состоянии, но я продолжала защищаться.

— Наша овчарка подняла бы страшный шум. Она облаяла ваших людей сегодня утром.

Говоря это, я уже нашла этому возражение. Барон уже привык к Джоэлу и не обращал на него внимания, если он не делал ничего экстраординарного, типа лазания по ветвям дикого винограда, а это было уже не нужно. С первого дня у него был свой ключ. Могла проснуться только я. Я спала не слишком крепко. Правда, мне можно было подсыпать снотворное…

К моему удивлению, Рассел больше вопросов не задавал.

— Думаю, на этот раз мы закончили, — сказал он. — Сейчас у меня будет другое интервью. Хотя вы нам можете еще понадобиться.

Он убрал пепельницу.

Дверь открылась, и вошел Брейди.

Я с облегчением вздохнула. Когда я выходила из кабинета, навстречу мне прошел человек в униформе швейцара. У стены с фотографиями преступников стоял Джоэл.

— Салют! — неуверенно поприветствовал он меня, а затем спросил у Брейди: — Мы можем идти?

— Выход там, — ответил он.

Спускаясь по лестнице, я коснулась плеча Джоэла.

— Ну как? — спросила я.

— Все нормально, — ответил он, но я почувствовала, что он весь дрожит.

— Пойдем, найдем такси.

Это было не так просто. Когда мы прошли проходную и вышли из подъезда, нас неожиданно осветили многочисленные телевизионные юпитеры.

Перед подъездом нас ожидала толпа газетчиков. Кроме того, что Шерри была дочерью сенатора, ее имя не сходило с полос скандальной светской хроники. Была убита представительница аристократии.

— Что у вас спрашивали, Джоэл? — закричал какой-то человек. Я увидела фоторепортеров.

— Вы встречались с сенатором?

Джоэл попытался ретироваться в полицейский участок, но мне это показалось еще более опасным. Его выпустили, не надо было дразнить судьбу. Я взяла его за руку, и когда он успокоился, мы спустились в рощу протянутых к нам диктофонов. Репортеры окружили нас со всех сторон.

— Вы можете что-либо сказать, Джоэл? — закричал кто-то.

Я заметила, что непробиваемая на вид стена из плоти расступается перед нами по мере нашего продвижения, но мы все равно оставались в окружении. Дойдя до мостовой, мы стали сигналить такси.

— Есть какая-нибудь связь с Мясником? — я не поняла этого вопроса, как-будто он был задан на другом языке. Удивившись, я огляделась вокруг. Человек с волосатыми руками протянул мне свой диктофон.

— С Мясником? — мне показалось, что я его не расслышала.

Он повторил. Я уже где-то слышала эту кличку.

— Девушки в Центральном Парке, — напомнил Волосатая Рука.

Да, я слышала эту историю. Газеты окрестили тогда неизвестного убийцу «Мясником». Я помнила все это, но очень смутно. Когда это было, мы воевали с Тэдом по поводу нашего развода. Тогда были расчленены несколько девушек, и, по крайней мере, одна из них была найдена в Центральном Парке, а голова ее была привязана к ветвям дерева за длинные волосы.

Газетчики считали, что Шерри была жертвой Мясника. «О Боже! — взмолилась я, — не допусти, чтобы Мясником оказался Джоэл. Сделай так, чтобы это было не его рук дело.»

Подъехало такси, а я все еще с глупым видом стояла на тротуаре. Газетчики выкрикивали новые вопросы, но я не могла разобрать слов.

Мне вспомнилась весна прошлого года, шок от новой любви Тэда, унылая картина моего будущего без него, перемешанная с запахом ранних цветов на заднем дворе. Мы тогда собирались купить дачу на Файр Айленд. Именно тогда Тэд впервые встретился с Мартой. Весна и боль, запах травы и мокрой майской земли.

Я обратила внимание на то, что в воспоминаниях недоставало Джоэла. Трава и боль, Тэд и Марта были переплетены с газетными сообщениями о Мяснике. Но Джоэл отсутствовал.

— Что вы сказали? — спрашивал Волосатая Рука.

— Марокко, — прошептала я. Шок у меня проходил, мне стало легче дышать. Прошлой весной, когда орудовал Мясник, Джоэл улетел в Марокко.

Восемь.

«Новая жертва Мясника? Убийство дочери сенатора.»

«Дочь сенатора Кенета Тэлбота, члена Комитета по Международным Делам, была зарезана насмерть сегодня ранним утром в своей квартире в Ист-Сайде.

Жертва, Шерри Тэлбот, двадцати двух лет, получила смертельную рану, в результате которой была повреждена ее гортань и сонная артерия, точно так же трое девушек убиты в прошлом году. После смерти голова мисс Тэлбот была отделена от тела и подвешена за волосы рядом с местом убийства. Орудие убийства обнаружено не было и, согласно заявлению полиции, ограбление не было тому причиной.

Голова мисс Тэлбот была обнаружена привязанной к подставке для цветов возле окна гостиной трехкомнатной квартиры. Тело ее находилось на кресле по соседству. Отец, позвонивший ей по телефону, начал беспокоиться, когда телефон оказался занят довольно продолжительное время. Сенатор Тэлбот вызвал управляющего, который и открыл дверь запасным ключом.

Сенатор Тэлбот, проживающий в пригородах Вашингтона, неожиданно прилетел прошлой ночью в Нью-Йорк на отдых.

Помощник главного инспектора, Роберт Рассел, из Четвертого управления, сказал, что на дверях квартиры, расположенной на девятом этаже, не было никаких следов взлома. Он утверждал, что убийца застал мисс Тэлбот врасплох. Двенадцатиэтажный дом на Парк-Авеню имеет швейцара, который работает с семи утра до полуночи. Соседи по лестничной площадке рассказали полиции, что ночью они не слышали ничего подозрительного. В здании проживает сорок четыре семьи.

Экспертиза установила время смерти приблизительно около полуночи. Следов борьбы на теле обнаружено не было.

Мисс Тэлбот, которую соседи описывают как спокойную и дружелюбную девушку, имела длинные светлые волосы и голубые глаза. Она посещала Калифорнийский Университет в Беркли. Профессор Норман сказал сегодня утром в телефонном интервью, что мисс Тэлбот была «красивой и очень популярной» студенткой. Последний месяц она работала для национального агентства новостей.

Мисс Тэлбот, довольно часто разъезжавшая по всему свету, в прошлом году была в Кении с известным плейбоем Раулем Де-Белли, отпрыском одной из французских финансовых династий. До этого она ездила на лыжный курорт в Гстаад с известным итальянским гонщиком.»

«Отец убит горем, а полиция ищет убийцу.»

Квартира на Парк-Авеню, которую занимала красивая молодая женщина двадцати двух лет, всегда была тихой и уютной. Девушка была веселой, энергичной и уверенной в своем будущем. Она работала в одном из известнейших информационных агентств и была дочерью известного сенатора Соединенных Штатов. Этим вечером она была на семейном празднике в честь дня рождения Джоэла Делани, редактора буклетов и ее постоянного спутника.

Сегодня рано утром Сенатор Кенет Тэлбот, ее отец, вошел в квартиру, стоимостью 350 долларов в месяц и увидел ужасную сцену…»

«Известный психиатр дает описание Мясника.»

Цинтия Герман.

«Доктор Эрика Лоренс, известный психиатр, наблюдавшая за Джоэлом Делани, женихом последней жертвы Мясника, дала сегодня интервью в своем необычно обставленном доме на Восточных Шестидесятых улицах.

В окружении масок и скульптурных статуэток из Африки, Океании и Карибских островов, доктор Лоренс, маленькая, живая брюнетка, дала описание преступника, совершившего многочисленные убийства с последующим расчленением трупов, которые шокируют город последние двенадцать месяцев.

«Это одинокий, чудаковатый молодой человек, с глубокой душевной раной, по-видимому, являющейся результатом тяжелых отношений со своей матерью,» — заявила доктор Лоренс.

У всех его жертв было нечто общее, а именно, это были молодые симпатичные девушки, и, что самое главное, — все имели длинные волосы. Ни в одном из случаев не было отмечено изнасилование. Свою ненависть к женщинам он выражает в сексуальном пренебрежении и злости. Именно злость является причиной того, что он перерезает своим жертвам горло, а затем отрезает им голову и вешает ее как трофей там, где ее легче всего заметить. Длинные волосы, по-видимому, являются основным фактором при выборе жертв.»

Когда Кэрри дочитала нам вслух последнее предложение, орды репортеров, различных эксцентриков и зевак на время прекратили звонить в нашу забаррикадированную дверь, и лишь прогуливались по тротуару перед окнами. Опустив полуденную «Пост» на колени, она сказала:

— Если это действительно так, то нам надо просто отрезать волосы и все. Где ножницы?

— Не дури, Кэрри, — автоматически сказала я. Но на самом деле я ее не слушала, а беспокоилась за Джоэла.

Он сидел в дальнем углу комнаты и читал «Жизнь Журме» Пруста. По крайней мере, смотрел в книгу. Я уже давно не замечала, чтобы он переворачивал страницу. Он прятался за этой книгой с того момента, когда мы вернулись из полиции. Я не могла выдавить из него ни одного слова. Он молчал даже о своем разговоре с Расселом. Он просто сидел и болезненно смотрел в одну точку, раскрыв перед собой книгу, как щит.

Я приготовила ему обед, так как Вероника еще не приходила, позвонила ей. Я оказалась права в своих предположениях. Ее тетя сказала, что в семье у нее кто-то заболел и ей пришлось срочно выехать в Сан-Хуан и что я могу послать ей чек на Сто сороковую улицу. Приблизительно около трех я начала звонить по агентствам по трудоустройству. Для меня нашли некую миссис Клару Гриви. К тому времени возле дома уже собралась толпа, и детям буквально пришлось пробиваться сквозь нее на пути из школы. Тогда я поняла, что наш дом в осаде.

Кэрри подошла к окну, чтобы поглядеть на зевак.

— Подъехала машина с репортерами. Они остановились напротив, — сказала она.

— Ты можешь отойти за шторы? — начала было я, но тут зазвонил телефон.

Ответил Питер.

— Это отец, — сказал он, закрыв микрофон рукой. — Я никогда не слышал, чтобы он был так взбешен.

Да, Тэд был вне себя — он прочитал газеты.

— Эти убийства… Джоэл замешан в этом? — он как всегда начал с главного.

— Смотря, что ты понимаешь под словом «замешан», — уклонилась я. — Шерри была у нас на ужине.

— Вы были «пропесочены полицией». — Я поняла, что он это вычитал в газете.

— Я бы не назвала это «пропесочены». Мы просто беседовали с человеком по фамилии Рассел.

— «Миссис Бенсон — бывшая жена ученого Теодора Бенсона, профессора микробиологии в Университете Рокфеллера.»

Не удивительно, что он был взбешен.

— Извини. Но ты же здесь ни при чем, там говорится «бывшая», — заметила я.

— Что, черт возьми, с тобой происходит?

— Подожди минутку, Тэд, — сказала я, — я возьму трубку наверху.

Через минуту, тяжело дыша, я добралась до своей спальни.

— Извини, Тэд. Мы все сидим внизу.

— А я думал, что ты просто спятила, — рассудительно заметил он. Тэд был всегда обезоруживающе откровенен.

— Давай посмотрим, правильно ли я все понял, — продолжал он. — Шерри — это та, которая чуть не свела нас всех с ума в прошлом году?

Он имел в виду поездку Джоэла и ее последствия. Если принять во внимание его собственный переезд к Марте, то выбор выражений казался не совсем удачным.

— Да, это она, — сказала я. — После этого у них вновь наладились отношения.

— Я слышал, что Джоэл переехал к тебе?

Он, вероятно, узнал об этом от детей на их еженедельной встрече.

— Он живет у меня временно и собирается переехать на новую квартиру.

— Как оказалось, что он посещает «Известного Психиатра»?

«Проклятый «Нью-Йорк Пост» — подумала я.

— Чтобы выйти из Бельвью, необходимо было нанять частного психиатра.

— У него были постгаллюционогенные реакции?

Я с горечью осознала, что он в курсе всей новейшей литературы по медицине.

— Да, были. Но Эрика нам очень помогла.

— В какой форме были эти реакции? — спросил он с напряженным спокойствием. А когда я промедлила, добавил:

— Он убегал из дома? Куда-то уезжал?

— Не совсем так. — Я промедлила в надежде, что он сменит тему, но он ждал.

— У него было несколько случаев амнезии.

— Амнезии? — в его голосе послышалось удивление. — Это совершенно нетипично.

— Ничего не могу поделать. Об этом еще мало известно, — сказала я.

И он и я на минуту задумались. Я почувствовала в себе напряжение. Его знания могли быть опасными.

— Вчера у него был один из приступов? — спросил он.

Я, как медведица, бросилась на защиту своего детеныша.

— Черт побери, Тэд, — взорвалась я. — Он всего-навсего принял ЛСД, как миллионы других молодых американцев. Это вовсе не делает его…

Мне не хотелось говорить «убийцей», поэтому я сказала лишь «преступником».

— Если ты внимательно читал газеты, — продолжала я, — то, возможно, обратил внимание, что это не первый подобный случай. Полиция ищет так называемого «Мясника».

— Именно, — мрачно заметил Тэд. — Кэрри и Питер — мои дети. И я не хочу, чтобы они подвергались этой опасности.

— Какой опасности? — я с удивлением обнаружила, что перешла на крик. — Когда были совершены те другие преступления, он был в Марокко…

— О Боже! Нора, — устало сказал он. — Откуда ты знаешь, что он там был.

— Он прислал открытку, а я послала ему деньги на обратный билет.

— А ты уверена, что он и вправду там был?

Мы замолчали, ненавидя друг друга.

— Чтоб его не было в твоем доме, — сказал наконец Тэд.

Последующие несколько недель были для меня сущим кошмаром. Приказ Тэда был просто невыполним. Я не могла выгнать брата во время расследования убийства. Похоже, что и Тэд это понимал и поэтому не слишком напирал на меня, когда звонил по поводу визита к нему детей, а лишь с явным неодобрением выспрашивал, когда Джоэл намеревается переезжать. Джоэл же окончательно размяк.

Он продолжал ходить к Эрике, но помимо этого вся его активность исчезла. Он больше не работал и не бегал по издательствам в поисках работы. Когда я заглядывала в его комнату, он, в основном, спал. Я заходила, чтобы поправить на нем одеяло, и подолгу стояла над ним и глядела на его беззащитное лицо, чтобы успокоить навеянные Тэдом подозрения.

Возвращаясь из Марокко, он потерял свой паспорт. Я помню, что в аэропорту Кеннеди у него возникли из-за этого неприятности на таможенном контроле. Все это означало, что вместе с паспортом исчез и марокканский штамп. Полиция, говорила я себе, во всем разберется. Они проверят через Интерпол или марокканскую «Сюрете».^[4]

Полицейское расследование, в свою очередь, шло полным ходом. Газеты описывали весь ход расследования. Были опрошены все соседи Шерри и продавцы из близлежащих магазинов. Был назван специальный телефонный номер, по которому мог позвонить любой и передать информацию о преступнике.

Хуже всего было по ночам. В час или два часа ночи меня будили телефонные звонки, и сонным голосом мне приходилось отвечать на вопросы репортеров. Нельзя не упомянуть анонимные звонки — в основном, какие-то психопаты клеветали на своих соседей. Когда звонили еще более грязные типы, я просто вешала трубку. Звонков было так много и они были настолько разные, что мне пришлось ввести новое правило: когда звонил телефон — отвечала я. Утром я была невыспавшейся и злой.

Новая горничная, миссис Гриви, совершенно не отвечала моим требованиям. Это была маленькая женщина с коричневой кожей и морщинистым лицом, напоминавшем содержимое грецкого ореха. Она глядела на нас свысока, а когда я работала, вторгалась в мою спальню, чтобы посетовать на родственников, которые якобы плохо относились к ней много лет назад в Балтиморе. За деталями было следить очень трудно, так как она заявлялась в самый неподходящий момент.

Вскоре я уже не могла работать. Моя работа над новым романом полностью остановилась. По утрам я лишь пила кофе и выглядывала из окна. Ко мне снова и снова возвращались подозрения Тэда насчет Марокко.

Потеря Джоэлом паспорта начала казаться зловещей. Я знала, что он был там, что он получил деньги, которые я ему выслала. Но мне хотелось, чтобы все факты были подтверждены. Я перевернула весь дом в поисках старых открыток, ругая себя за неаккуратность, я перерыла все ящики письменного стола и коробки с письмами, спрятанные в шкафу. В конце концов я нашла его последнее письмо, написанное в отеле «Касбах», в котором он жаловался на свою судьбу.

Стоя у окна и глядя на цветы на заднем дворе, я поймала себя на мысли, что не знаю точных дат трех предыдущих убийств. Одно из них, без сомнения, было в мае. Или в конце апреля? Газеты не раздували эту историю до второго такого же преступления. Я изо всех сил старалась разобраться со временем. Тэд уехал в апреле или в мае? За моей спиной раздался вздох и запахло лимоном — миссис Гриви полировала мебель специальной жидкостью.

Я поняла, что не выдержу новых воспоминаний про Балтимор, и отправилась в публичную библиотеку.

Даты я нашла в «Нью-Йорк Таймс Индекс» под заголовком «Убийства и покушения на убийства в Нью-Йорке»:

М. Санчес, 19-ти лет, найдена зарезанной и расчлененной в Центральном Парке. Апрель, 21.

Т. Ружьеро, 18-ти лет, зарезана и расчленена на детской площадке. Июнь, 15.

В. Диас, 19-ти лет, зарезана и расчленена в Центральном Парке. Сентябрь, 30.

Т. Перес, свидетель, в розыске. Октябрь, 17.

Я скопировала эту информацию на старый конверт, закрыла справочник и пошла в фондовый зал. Затем, подумав, что газеты мне на руки не дадут, я решила перейти в зал микрофильмов, находившийся на этом же этаже.

Несколькими минутами позже я уже сидела в одном из углов комнаты перед большой металлической машиной с тремя рулонами «Нью-Йорк Таймс» передо мной.

Убийство Марии Санчес занимало только два дюйма на тридцатой странице издания от двадцать первого апреля, втиснутое между «Три человека сгорели при пожаре в отеле на побережье» и «Четверо погибли в авиационной катастрофе».

В статье давались лишь имя, возраст и адрес, а также сообщалось, что она была найдена расчлененной в той части парка, которая называется «Прогулочная аллея», и что полиция ведет расследование. На такие заметки обычные читатели просто не обращают внимания. Какая-то пуэрториканская девчонка сдуру отправилась ночью в парк погулять… Я заправила новую пленку и принялась разыскивать следующую заметку.

Тереса Ружьеро занимала значительно больше места: шесть дюймов на странице двадцать шесть в номере за пятнадцатое июля. В статье цитировались фразы, данные медицинским экспертом и неназванным детективом относительно времени смерти и отсутствия орудия преступления. Насколько я припоминаю, «Ньюс» и «Нью-Йорк Пост» отреагировали на эту историю более живо. Они рассказали о предыдущем случае и окрестили убийцу «Мясником».

Зато тринадцатого сентября даже «Таймс» уделила Виктории Диас первую полосу.

«Третья девушка расчленена в Парке»

«Молодая девушка была зарезана насмерть прошедшей ночью возле лодочной станции в Центральном Парке.

Жертва, девятнадцатилетняя Виктория Диас, проживала на Западной 110-ой улице. Горло девушки было перерезано, а ее голова была обнаружена привязанной волосами к ветвям дерева. Нашел ее Даниель Хой, который любил прогуливаться по парку ранним утром. Тело девушки находилось в кустах в двадцати ярдах от головы. Это третье убийство и расчленение девушки за последние четыре месяца. Первая жертва, Мария Санчес, была обнаружена на Прогулочной аллее Центрального Парка. Вторая жертва, Тереса Ружьеро, была найдена неподалеку от парка на детской площадке.

В Центральный Парк приехала полиция, включая одного из инспекторов Центрального управления. Главный медицинский эксперт заявил, что девушка была убита ударом ножа в горло. Борьбы практически не было. Следов насилия на ее теле не обнаружено. После смерти голова девушки была отделена от тела. Смерть произошла в полночь. Вскрытие будет проведено сегодня в госпитале Бельвью.

Полиция заявила, что оружия на месте преступления обнаружено не было, а в кошелке, обнаруженном рядом с телом, находилась ее недельная зарплата. Она работала в управлении фабрики по производству пластических масс.

Друзья и родственники девушки допрашиваются. Полиция обнаружила возможного свидетеля происшествия, некоего Тоньо Переса, 17-ти лет, 405 Вторая Восточная улица.»

Я смотрела на адрес Джоэла в Ист-Вилладж, пытаясь понять, что же это значит, затем, просмотрев заметки на своем конверте, я перевела пленку вперед, на семнадцатое октября.

На странице восемнадцать я обнаружила заметку, озаглавленную «Пропавший свидетель», которая давала уже известную информацию и сообщала, что полиция разыскивает подростка, допрошенного неподалеку от лодочной станции дежурным полицейским, который не знал о совершенном в эту ночь преступлении, а именно, убийстве Виктории Диас. Когда полиция пришла по его адресу на Вторую улицу, Тоньо Перес исчез. Больше в газетах о нем ничего не сообщалось.

Я осторожно вынула пленку из аппарата, поместила ее в пластиковую коробку и отдала библиотекарю. Не помню, как спускалась в лифте, но когда я проходила через Брайнт-Парк, фамилия Перес всплыла в моих воспоминаниях. Это была фамилия управляющего в доме Джоэла. Я вспомнила также нервничающую женщину с ее культом эспиритизма: водой, колокольчиками, благовониями. Тоньо Перес, по всей вероятности, был ее сыном.

Я представила, как к ней домой приходят детективы и задают ей вопросы. Они допрашивают и других жильцов, конечно же, мистера Переса. Я вспомнила, что теперь он мертв, этот, пропахший вином, страж ее жилища. От этих мыслей по спине у меня пробежал холодок, но тем не менее я заставила себя рыться в воспоминаниях.

Скорее всего, миссис Перес, защищая своего Тоньо, переживала те же страхи, что переживаю я, защищая брата. Ведь, если осторожная «Таймс» написала «свидетель», то это означало, что его подозревают. Полиция, вероятно, считала, что Тоньо и есть Мясник. Вот почему с Джоэлом так учтиво обращались.

Я вспомнила, как мистер Перес испугался в тот день, когда я пришла покормить Вальтера. Возможно, Тоньо прятался где-то рядом. Он, наверное, куда-то уехал в октябре, когда полиция обыскивала здание, а в феврале вернулся.

Возможно, что, когда Джоэл въехал в эту квартиру, он повстречался с ним. Новый жилец вполне мог сходить в подвал, чтобы узнать есть ли там стиральная машина или посмотреть на предохранители, если в его квартире погас свет. Потом, этот разговорный испанский язык у Джоэла… Потом, всем известный интерес Шерри к разного рода загадкам и тайнам… Они вполне могли познакомиться с Тоньо и только потом обнаружили, какого опасного приятеля приобрели.

Мое воображение с дикой скоростью закрутилось. Может, он как-то заставил Джоэла подчиняться ему? Возможно, амнезия была лишь прикрытием для выполнения приказов Тоньо. Но тут я вспомнила Джоэла лежащим на ковре в своей комнате в ту ночь, когда я нашла его. Это не было обманом. Он был беспомощен и отнюдь не бегал, выполняя зловещие поручения. У меня от всех этих загадок закружилась голова.

Потом вместе с Вероникой мы стояли возле двери Переса. Маленькая смуглая женщина копалась в своей старой черной сумке, пытаясь отыскать ключ. Я тогда была испугана произошедшей с Вероникой переменой. Лицо ее окаменело, она как бы погрузилась в себя. Мне даже показалось, что она откажется перевести мой вопрос.

И тут голова у меня перестала кружиться. Испанский Гарлем был не чем иным, как пуэрториканской деревней, а деревенские жители скрывают свои сплетни от посторонних. Но ведь Вероника жила в Эль-Баррио. Она несомненно знала о том, какую угрозу Тоньо Перес представляет для Джоэла.

Я остановила такси и дала адрес Вероники.

Девять.

Пока такси ехало по Лексингтон Авеню к Эль-Баррио, я смотрела на обитателей этой улицы, выходящих из своих квартир после долгого зимнего телевизионного сна, чтобы погреться на весеннем солнце второй половины апреля. Тротуары были заполнены разодетой в кожу молодежью, беременными женщинами, толкающими перед собой коляски, нетвердо стоящими на ногах алкоголиками и небритыми бродягами. Возле одного из кафе, забросив свои тележки с апельсинами, двое стариков играли в домино. Мы въехали в испанские кварталы, и мне показалось, что мы едем по Калле Себастьян в Сан-Хуане. На одном из домов красовалась вывеска «Botanica» — то, что я раньше считала обычным цветочным магазином.

Рядом с церковью располагалась библиотека, из которой раздавались звуки ритмичной музыки. Чуть дальше на тротуаре были установлены лавки с тюлем и сатиновыми платьями. Повсюду виднелось несметное количество мастерских по ремонту телевизоров и фотоателье, увешанных свадебными фотографиями. Даже овощи тут были другими. Остановившись на красный свет неподалеку от «bodega» — овощного магазина, я заметила, что там продаются маленькие бананы, величиной с палец, которых я не видела со времени своего путешествия в Пуэрто-Рико. Тут же рядом были и другие экзотические фрукты и овощи, названий которых я даже не знала.

Мы свернули на Сто сороковую улицу, где жила Вероника, и остановились перед красной тележкой с зеленым зонтом, хозяин которой продавал мороженое целой толпе ребятишек. Когда мы наконец доехали до дома Вероники, я расплатилась с таксистом и вышла. Группа мальчишек столпилась возле одного из сверстников, игравшего на гитаре. Я прошла еще несколько игроков в домино. Какая-то женщина, перегнувшись через подоконник, кричала по-испански трем другим женщинам, сидящим на тротуаре на кухонных табуретках. Рядом играли дети, убегая от двух мальчишек на велосипедах. У дверей кирпичного дома Вероники сидела пожилая женщина с волосатым подбородком. Из-за зарешеченного окна первого этажа на нее смотрел большой белый кот. Волнуясь, как бегун на старте, я подошла к двери.

— Извините, Perdóneme, — сказала я, обходя сидящую женщину. Рядом с ней стояла наполовину пустая бутылка вина, и я побоялась, что она схватит меня за ногу. Но женщина не обратила на меня внимания.

Лестничная площадка ничем не отличалась от площадки в доме Джоэла на Второй Восточной улице. Сломанные перила, запах готовящейся пищи, надписи на стенах, доносящаяся из одной квартиры ругань на испанском… На втором этаже лампочка не горела, поэтому мне пришлось зажечь спичку, чтобы посмотреть на номера квартир. Это был один из тех домов, решила я, где гостиная расположена у самого входа, кухня и ванная — в дальнем конце, а спальни, не имеющие окон, — посередине. Найдя нужный номер, я постучалась. Почти тотчас дверь открылась и передо мной появилась маленькая девочка, у которой выглядывали кружевные панталоны, в ушах висели золотые сережки, а на голове громоздились огромные пластиковые заколки.

В ответ на взгляд ее непропорционально огромных глаз я попыталась улыбнуться.

— Мне нужна Вероника… — начала я на своем страшном испанском. Но, недослушав, она повернула и убежала. Я растерялась, стоя у открытой двери и прислушиваясь к совершенно непонятной испанской речи, доносящейся из квартиры. Мне очень нужна была Вероника. Кажется, я начинала понимать, что это такое — языковая проблема. Нью-Йорк казался мне теперь таким же двуязычным, как Квебек.

Пока я нерешительно стояла в дверях, мимо моих ног в черноту лестничного пролета выскочил щенок. Я подобрала его и взяла на руки. Вернувшись в квартиру со щенком в руках, я вновь подала голос, разговор на кухне не прекратился. Я закрыла за собой дверь, чтобы щенок больше не убегал, и, чувствуя неловкость, вошла в гостиную Вероники.

Передо мной была коллекция обычных нью-йоркских ценностей. В одном углу стоял телевизор, на котором восседала огромная, одетая в тюль кукла. Напротив стоял камин, решетка которого была украшена пожелтевшими фотографиями. Довольно небольшое пространство комнаты было заполнено стульями с оранжевой и голубой обивкой и резными кофейными стойками. Незанятый мебелью участок комнаты был покрыт цветастым моющимся ковром. По телевизору показывали больничную драму. Белокурая медсестра помогала врачу надевать халат. Видимо, до того, как я постучала, они смотрели эту передачу. У меня появилась надежда, что кто-то из сидящих в кухне знает английский.

Наконец они вышли, чтобы посмотреть на меня: девочка в панталонах, которая впустила меня, кудрявый мальчик с книжкой комиксов в руках и девочка постарше, которой было девять или десять лет. Они выстроились неровной шеренгой и разглядывали меня с явным неодобрением, по-видимому, за то, что я вошла без приглашения.

Я лихорадочно вспомнила, как по-испански будет «собака».

— El Perro, — сказала я, показывая на щенка. Затем поняла, что все это бесполезно, я не знала как по-испански будет «лестничная клетка».

— Щенок выскочил, а я принесла его обратно. Я должна была захлопнуть дверь. Cerrado la puerta. — Но то, что дверь закрыта они и так видели. — Я ищу Веронику Зайес. Она здесь живет?

В наступившем молчании моя надежда, что они знают английский, вскоре улетучилась.

— Вероника Зайес? — повторила я.

— Да, — пролепетала старшая девочка.

Мы улыбнулись друг другу.

— Она скоро придет? — спросила я. — Moгу я подождать?

Ответом мне была лишь улыбка. Я села на один из стульев. Дети забеспокоились, но я осталась сидеть на стуле, занимаясь составлением нового вопроса на испанском.

Я никак не могла вспомнить окончаний будущего времени. К тому же мне пришло в голову, что старшая девочка знает по-английски только слово «да».

— Вероника скоро придет? Veronica está aqui pronto? — попыталась я.

Никто не ответил. Мальчик сел на пол и принялся разрисовать карандашом свою книжку. Малышка в розовых панталонах поползла за щенком. Старшая девочка села на стул, и мы вместе стали смотреть рекламу зубной пасты.

После больничной драмы мы посмотрели очередную серию еще какого-то сериала, которая также время от времени прерывалась рекламой. С каждой минутой становилось все более неловко. Кроме «да» я в этом доме больше ничего не услышала. Вероника могла и впрямь оказаться в Пуэрто-Рико, как говорила мне ее тетя, или работать где-то до самой ночи. Может, я вообще попала не в ту квартиру. Я предполагала, что это были дети тети Вероники, но я не знала о том, что у нее были дети. Я могла перепутать номер квартиры и прийти в совершенно другую семью.

Через час, покопавшись в своей сумке, я нашла ручку и клочок бумаги. Без всякой надежды я написала: «Вероника, пожалуйста, позвоните мне. Нора Бенсон.» Я отдала записку старшей девочке и сказала:

— Я, пожалуй, пойду.

Они с большим интересом наблюдали, как я ухожу. Когда я чуть задержалась в дверях, старшая девочка одарила меня лучезарной улыбкой, видимо, чтобы ускорить мой уход. Закрыв за собой дверь, я почувствовала, что они как ни в чем не бывало продолжают смотреть телевизор, как-будто я была лишь эпизодом в одном из телесериалов.

Я зажгла спичку, нашла ступеньки и спустилась. Семейная ссора уже закончилась, а запах кухни стал другим. Кто-то жарил свинину с чем-то, по запаху напоминающем бананы.

Когда я вышла, пьяной старухи перед подъездом уже не было. Исчез и продавец мороженого с красной тележкой и зеленым зонтом. Белый кот за решеткой уснул.

Я пошла вниз по улице в ту сторону, откуда неслись звуки дискотеки. Пройдя мимо мальчишек с гитарой и детей, прыгающих по расчерченным на асфальте квадратам, я повернула на Лексингтон Авеню и встретилась с возвращающейся домой Вероникой.

У нее была знакомая мне сумка с туфлями и рабочим платьем. Я почувствовала зависть к ее новым хозяевам, которые здорово выиграли на моих несчастьях. Затем мне стоило больших трудов удержать ее и не дать ей убежать.

— Прошу тебя, Вероника, — сказала я. — Мне очень нужно поговорить с тобой.

Она вежливо попыталась меня обойти, но все же остановилась и сухо улыбнулась. В ее глазах читалось отвращение.

Этот взгляд очень беспокоил меня. Мне было непонятно, что является причиной этого выражения — преступление, полиция, газеты или что-то другое, темное и глубоко личное. Я запоздало извинилась за поведение Джоэла в ночь его праздника.

— Он очень много выпил. Ты имела право на него сердиться, но нам всем так тебя не хватает. Особенно детям.

Тень прошла по ее лицу. Она любила детей, в особенности Питера. Она хвалила его за аккуратные записи в школьных тетрадях и называла «маленьким доктором».

— Не вернусь, — сказала она, прячась под маской упрямства.

— Я знаю, что ты не можешь. Я понимаю тебя.

Ей стало заметно легче. Она думала, что я буду уговаривать ее вернуться к нам. Когда этот вопрос был урегулирован, она поинтересовалась, зачем я приехала в Эль-Баррио. Мы стояли в испанском квартале и с напряжением смотрели друг на друга. Я не знала, как мне просить у нее помощи, поэтому сказала напрямую:

— Ты знаешь Тоньо Переса?

При этих словах в ее взгляде вновь появилось отвращение. Она попятилась, и мне показалось, что она собирается уйти. Схватив ее за руку, я рассказала ей о старых газетных статьях и о том, как я вышла на это имя.

— Это сын миссис Перес? — спросила я и, так как Вероника упрямо молчала, добавила: — Может, Джоэл познакомился с ним, пока тот скрывался?

Она медленно покачала головой.

— Бросьте все это, миссис Бенсон, — сказала она. Ее глаза были черными и твердыми, как вулканическое стекло, и она была совсем непохожа на ту Веронику, которую я знала. Но я не могла оставить это дело. На чаше весов была вся жизнь Джоэла.

— Вероника, я знаю, что Джоэл поступил ужасно по отношению к тебе. Но мне больше никто не может помочь. Он попал в беду, и он мой брат. Даже больше, чем брат, ведь я вырастила его. Он мне как сын.

На мгновение в ее глазах появилась жалость.

— У вас есть сын, — сказала она, обретая прежнее выражение лица, — у вас двое детей. Забирайте их и бегите отсюда.

Как-будто это сказал каменный идол, бессердечный и непоколебимый. У меня перехватило дыхание.

— Мне пора идти, — сказала она, вырвав свою руку из моих пальцев.

— Как ты можешь? — я внезапно поняла, что именно Джоэл устроил эту резню. Но это было невозможно! Запинаясь, я начала доказывать, что убийства, совершенные раньше, совпадают с его поездкой в Марокко.

— И это не выдумка. Полиция все проверила.

— Полиция. — Казалось, она взвешивает это слово. — Копам известно, кто убил этих девушек?

Это выглядело так, как-будто я разбила кулаки о дверь, которая была открыта.

— Но ведь это был Тоньо — с глупым чувством облегчения сказала я.

— Конечно, и все об этом знают, — ответила она.

Мне стало так легко, что у меня закружилась голова. После ее сурового предупреждения насчет моих детей, ее легкое согласие со мной казалось ошеломляющим. Но шаг за шагом я должна была понять все до конца.

— Но, если это был Тоньо, это не мог быть Джоэл. Зачем тогда ты предлагаешь мне бежать и бросить брата?

На этот раз я попала в точку. В ее черных глазах было беспокойство, почти злость, перемешанное с состраданием. Никакие объяснения не могли оправдать жестокость ее предупреждения. Но я в то же время знала, что в ней не было жестокости, а была лишь забота о моих детях. Все это наконец заставило ее заговорить. Мне казалось, что она думала именно о моих детях, когда мы молча стояли на углу улицы, а вокруг нас прыгали черноволосые девочки.

— Ты не знаешь, где сейчас Тоньо? — тихо спросила я. — Куда он исчез? Если бы полиция смогла найти его…

Я осеклась. Лицо ее напряглось, и мне показалось, что она сейчас убежит от меня. Я ругала себя за то, что приплела полицию. Видимо, с детства это слово было для нее олицетворением ужаса. Я чувствовала, что разрушила все шансы Джоэла.

— Если Кэрри и Питер в опасности, то ты должна обо всем рассказать мне.

На это она глубоко вздохнула, и поглядела на меня почти с ненавистью. Тогда я поняла, что вновь закрепила свои позиции.

— Пойдем, — сказала она и, повернувшись, направилась вдоль Лексингтон Авеню.

Не понимая, что происходит, и вместе с тем боясь нарушить ее целеустремленность, я быстро зашагала рядом с ней мимо всевозможных кафе, фотографий и аптек. Возле студии звукозаписи я чуть-было не столкнулась с каким-то небритым человеком. Под звуки рок-н-ролла мы покачались друг перед другом, и когда я наконец обошла его, то уже боялась, что Вероника растворилась в толпе Испанского Гарлема. Я побежала вперед и настигла ее в тот момент, когда она сворачивала на одну из грязных и мрачных улиц.

Многоквартирные дома, мусорные ящики, недавно побеленная церковь в одном из дворов, а рядом с ней часовня. В одном из ее закопченных окон был виден букет искусственных цветов.

Апрельское солнце потеряло свое тепло. Мне стало зябко, то ли от холода, то ли от страха. Когда передо мной упала зажженная сигарета, я поглядела наверх и увидела улыбающегося мне с пожарной лестницы мужчину.

У меня появилось желание повернуться и убежать. Я вспомнила вечер в Ла-Эсмиральда, когда синее море стало черным, а хижины стали мрачными и зловещими. Паника того дня вновь вернулась ко мне. Только теперь я была уже не маленькой девочкой и не могла спрятаться в отеле: я боролась за своих детей и за своего брата.

Вероника неожиданно остановилась и тронула меня за руку.

Перед нами был один из цветочных магазинов «Botanica Tropical». Через пыльное окно я различила несколько статуэток святых. Я узнала Санта-Барбару, а рядом с ней темный лик Сан-Мартина Де Поррес. Возле каждого стояли зажженные свечи.

— Что это? — спросила я. — Разве мы собираемся туда идти?

— Теперь вам надо быть поспокойнее.

Она открыла дверь, и под звон колокольчиков мы вошли в магазин.

Внутри было холодно и темно и вокруг были какие-то тени, пахнущие травами. Мне представлялись различные экзотические растения и коробочки с высушенными корнями. На прилавке рядом с «Книгой снов Наполеона» курились благовония. Из-за черной портьеры появился человек.

Его возраст было трудно определить. Он имел морщинистое лицо, седые волосы и странные, желтоватого цвета, глаза. Он был темнее, чем Вероника, но не совсем африканец. Я решила, что он имел какую-то карибскую смесь негритянской, индейской и, вероятно, испанской крови. Он носил рубашку навыпуск — как на островах. На кожаном шнурке вокруг его шеи висело несколько зубов каких-то животных.

Я ему с первого взгляда не понравилась, да и он мне тоже, причем мы оба знали, что не нравимся друг другу. У него, правда, было больше причин для этого. Мне было не место в этом магазине. Он, вероятно, решил, что я отстала от группы туристов, посещавших Испанский Гарлем.

— Сожалею, мадам, но мы закрыты, — сказал он.

Тут к нему обратилась Вероника. Причем она так быстро заговорило на испанском, что я не смогла разобрать ни одного слова. Стоя, как овца на ярмарке, я тупо смотрела то на одного, то на другого.

Наконец ее уговоры возымели свой эффект. Пока она говорила, он взглянул на меня. В его представлении я уже не была заблудившейся туристкой, но какой бы ни была моя новая роль, я чувствовала, что она нравится ему еще меньше. Взгляд его желтоватых глаз содержал странную смесь уважения и угрозы, как-будто он глядел на какое-то опасное животное, попавшее в ловушку.

Вероника, похоже, была непреклонна, а мой оппонент не проявлял сильной оппозиции. Он лишь изредка возражал, да и то, по-видимому, из осторожности, а не по какой-либо важной причине. Когда Вероника повела меня куда-то, он не возражал. Неожиданно я поняла, что она ведет меня за черную портьеру. Я хотела получить объяснения, но увидела на ее лице саркастическое выражение.

— Идемте, миссис Бенсон. Вы просили у меня помощи, и я вам ее предлагаю, — прошептала она.

Я была ошеломлена, но не хотела отвергать ее услуг, поэтому дала себя провести за пыльные портьеры. Я обнаружила, что нахожусь в другой комнате, такой же тускло освещенной, как и весь магазин, но значительно большей по размерам. Комната была заставлена коробками с какими-то корнями, статуэтками и еще какими-то предметами, по-видимому, культового назначения, кроме этого в комнате стояла раскладушка, несколько старых стульев и железная печь времен Франклина Рузвельта. Я поняла, что это была жилая комната темнокожего продавца, но в ней было так темно, что я сперва не разглядела сидящую в одном из темных углов маленькую женщину.

Когда она поднялась, я тут же узнала ее. Это была миссис Перес, маленькая, изможденная, еще более усталая чем тогда, когда мы с ней встречались. Ее маленькие карие глаза смотрели на меня с грустью. Она подошла ко мне и, как маленький боязливый зверек, протянула мне свои руки. Ее пальцы были холодными. Я с ужасом поняла, что нахожусь в таком же положении, как и она.

Десять.

Ужас нескольких часов, проведенных в магазине «Botanica», возвращается ко мне комбинацией терпенья и неимоверного напряжения, как-будто я вытягивала Джоэла на канате из пропасти. В моих ночных кошмарах тени и запахи неизвестных мне трав сливаются с беспрерывным шелестом, и тогда я встаю и долго хожу по комнате, прежде чем убеждаю себя, что все это давно позади.

Шелестящие звуки издавали ящерицы. Дон Педро, хозяин магазина, держал их в клетке возле железной печи. Заметив, что я с трудом переношу эту возню, он снял с клетки кусок материи, чтобы я могла их видеть, а затем засунул руку в клетку и вытащилодну из них. Перевернув ее, он провел пальцами по ее брюшку, а я, несмотря на все свои усилия, не смогла скрыть отвращения.

Он улыбнулся, а я попыталась показать свое равнодушие к происходящему.

— Вы вспарываете им животы? — спросила я.

Продолжая улыбаться, он кивнул головой. Как я потом узнала от доктора Рейхмана, вспарывание животов у ящериц было частью «хекизо» — заклинания, приносящего болезни или смерть. Дон Педро был колдуном, брухо, и Рейхману была известна его репутация. Он имел дело с ящерицами, головами змей, которые посылались жертвам в спичечных коробках и с землей из свежих могил для вызова духов умерших.

Но тогда мне приходилось доверять только своему инстинкту. Мне было наплевать на жесты Дона Педро лишь потому, что он хотел, чтобы я чувствовала себя неловко. Это была лишь злая забава, типа той, когда один ребенок пугает другого резиновой змеей. Когда я отвернулась от клетки с ящерицами, то увидела изображение Святого Михаила, висящее на стене вниз головой. Я не связала тогда это с «брухерией», но это было странно и как-то неприятно, как, впрочем, был неприятен и сам Дон Педро со своим ожерельем из зубов. Неприятным было также то, что Вероника ушла. Проводив меня за черные портьеры, она, казалось, почувствовала свои обязательства выполненными и удалилась. Я осталась наедине с Доном Педро и миссис Перес.

Я решила сперва, что миссис Перес скрывается от полиции, а Дон Педро — кто-то из ее родственников.

Глядя назад, я думаю, что сделала эту ошибку из-за его терпеливости. Для постороннего человека, он слишком спокойно относился к ее бессвязным рассказам. Он переводил для нее и для меня, и я не чувствовала, что он ею манипулирует. Я была уверена в этом потому, что хотела найти Тоньо, а это, так как Тоньо был ее сыном, было довольно щекотливым занятием. Несмотря на то, что мне необходимо было во что бы то ни стало помочь Джоэлу, я понимала, что ей надо дать возможность найти путь, следуя которому она сможет эту помощь предоставить.

Дон Педро переводил, а она пыталась доказать мне, что сначала у нее все было гладко. Она выросла в маленькой деревушке на восточном побережье Пуэрто-Рико, где ее отец имел маленький магазин с рыбацкой утварью. Семья была бедной, но достаточно строгих традиций. Она и ее сестры получили достойное воспитание. У них была обувь, они ходили в школу, но отец их был настолько строг, что не позволял им посещать деревенские танцы. Они стирали, гладили и помогали своей матери. По воскресеньям и в день святых они появлялись в церкви в опрятных и чистых платьях.

Когда ей исполнилось шестнадцать, она села на поезд и отправилась в Сан-Хуан к своей двоюродной сестре, чтобы посмотреть фиесту. Там, на пляже, при свете костров, в разгар праздника она впервые встретила отца Тоньо.

— Он был черный, не как я, а настоящий негр — рассказывала она, — кроме того, он был в плохой компании, «con muchas malicias».

Она решила тогда, что он очаровал ее любовным заклинанием. Они поженились. Я поняла, что они не венчались в церкви, а просто сожительствовали. Возможно, у него была даже другая семья. Он был моряком на шхуне, курсирующей между Сан-Крокс и Сан-Томас, и когда он бывал в порту, то страшно пил, но в порту он бывал все реже и реже. Тоньо родился, когда отец уже больше не появлялся. Вскоре после его рождения кончились последние сбережения. Есть было нечего и нечем было платить за квартиру. Она была в отчаянии, но все еще не желала возвращаться в деревню. Тогда она сошлась с пожилым человеком, который неплохо относился к ее ребенку. Он был официантом в кафе «Сан-Хуан». Он был опрятен, не пил, и у него была лачуга в Ла-Эсмиральда. С ним они прожили относительно спокойно. Даже если они и не думали так тогда, то они поняли это позже.

Когда Тоньо исполнилось два года, неожиданно объявился ее моряк. Пьяный и игривый, он вломился в тот сарай, где оставил ее. Узнав от соседей, что у него появился соперник, он пришел в ярость и ворвался в лачугу на Ла-Эсмиральда, чтобы убить ее за неверность.

Он не убил ее, а, повалив на пол, долго топтал, уложив ее таким образом в госпиталь с переломанным тазом. Благодаря этому она больше не могла иметь детей. Полиция разыскивала его, но ему, вероятно, удалось ускользнуть в море. Во всяком случае, она больше не слышала о нем.

Она лежала в муниципальном госпитале многие месяцы, и ее никто не навещал, за исключением соседки по имени Тереса. Страх ее пожилого любовника перед насильником пересилил в нем все остальные чувства. Он оставил Тоньо на Тересу и отправился в Нью-Джерси, где его брат работал на фабрике по производству стульев.

Когда она наконец вышла из госпиталя, идти ей было не к кому, кроме Тересы. Тереса же вела веселую жизнь. Она работала в барах на холме возле площади. Напившись, она теряла всякий стыд и приводила мужчин в свою лачугу, где от детей их отделяла только занавеска. Миссис Перес стала официанткой в баре. С этого момента ее повествование стало немного смутным. Подумав, что Дон Педро редактирует ее рассказ, я затем решила, что миссис Перес делает это сама, видимо, считая, что эта часть ее жизни к Тоньо никакого отношения не имеет. Мне показалось, что она в этом сильно заблуждается.

Когда она встретилась со своим новым мужем, Тоньо было шесть лет. Его звали Рамон. Он не пил и не играл в азартные игры, к тому же у него водились деньги. Тоньо, к сожалению, его терпеть не мог. После многочисленных попыток совместить их друг с другом, она поддалась уговорам Рамона, и они отправили Тоньо к его старой тетке, которая жила неподалеку от Гайамы.

— Это было в деревне, — говорила она. — Там живут очень простые люди, они работают на плантациях сахарного тростника. Я думала, это будет хорошо для него.

Мне в это не очень верилось. Я видела эти маленькие деревушки по берегам острова со стороны Карибского моря. Сараи из цинка и рубероида, утопающие в мангровых болотах, вонючая грязь, кишащая крабами и ящерицами, ползающими по стенам лачуг. Они набирали воду в общественном колодце или просто собирали дождевую в какой-нибудь гниющей бочке. Вместо чашек использовались старые консервные банки. По пальмовым рощам бегали тощие свиньи и куры, а люди, живущие между плантациями сахарного тростника, питались плодами дикорастущего хлебного дерева и собирали съедобные корни.

Я представила себе обиженного шестилетнего мальчика, заброшенного из-за очередного чужого мужчины, и оставленного в лачуге у какой-то старухи. Страх и гнев сменяли друг друга, он убегал из дома, а его возвращали обратно.

— Это была плохая женщина, — рассказывала миссис Перес. — Она делала «каньита».

Дон Педро на минуту задумался.

— Каньита — это самогон, — объяснил он.

Но это был не худший из ее грехов. Насколько я поняла со слов его матери, у Тоньо проявилась какая-то форма эпилепсии, от которой старая тетя нашла единственное лекарство — она его била. Иногда она привязывала его к спинке кровати руками за спину и колола его иголками, иногда палила его ноги горящей головешкой.

— Когда я узнала об этом, я просила вернуть его, — говорила миссис Перес, — но Рамон запретил мне это. Он был вором и знавался с нехорошими людьми. Я боялась его.

Прошло еще шесть лет, и мучения закончились. Рамон зарезал какого-то матроса, а сам был застрелен полицией.

Я решила, что следом должен был наступить период беспомощности, после которого появился бы новый спаситель. Так оно и было, на этот раз спасителем оказался мистер Перес. Он жил в Штатах и хотел туда вернуться. Он сказал, что возьмет с собой ее и даже Тоньо. Когда она поехала в Гайаму за Тоньо, то обнаружила, что он не хочет возвращаться.

По всей вероятности, это был сумасшедший день. Одетая в розовое новое платье, которое купил ей мистер Перес, в розовые туфли и с маленькой розовой сумкой, она вышла из маленького вокзала и пошла между кур и полуголых детей к лачуге старой тетки. Тоньо в ней не оказалось, а пьяная от «каньиты» старуха отказалась говорить, где он находится. Пятидолларовая бумажка развязала ей язык, и оказалось, что в свои двенадцать лет, несмотря на применяемые к нему пытки, которые, по мнению старухи, должны были привить ему уважение к старшим, Тоньо совершенно испортился.

На этом месте миссис Перес смутилась. Я сперва подумала, что Тоньо совершил некое страшное и омерзительное преступление, о котором она не могла рассказать. Дона Педро это озадачило, и он задал несколько наводящих вопросов. Наконец его лицо расплылось в улыбке.

— Он связался с «брухой». Это такая женщина, которая связана со злыми силами.

— Я знаю это слово, — сказала я.

Спокойствие Дона Педро приободрило ее. Ей нечего было опасаться. И она продолжила свой рассказ. Мой переводчик подался вперед, ожерелье из зубов на его шее закачалось, а он с видимым удовольствием продолжил свою работу.

Эта «бруха» была конкурентом старой тети в торговле «каньитой». Кроме того, она делала наговоры и заклинания, закапывала в землю бутылки с тряпками, яичной скорлупой и кровью, чтобы понизить урожай тростника, и давала своим клиентам советы по поводу номеров лотерейных билетов. Кроме всего прочего, она встречалась с обезглавленной женщиной, которая ходила по пляжу по ночам.

— Кто это был? — спросила я, но Дон Педро пожал плечами. Очевидно, это было какое-то местное привидение, которого он не знал. Я вспомнила картину в галерее Парк-Берне. Кажется, именно Гайаму называл доктор Рейхман деревней ведьм. В общем, Тоньо нашел себе «бруху» — как и его мать, он нашел себе защитника.

В тот же день миссис Перес попыталась забрать его. За двадцать пять центов один из мальчишек проводил ее к хижине ведьмы на краю поселка. При этом, пробираясь по грязи и корням деревьев, она испортила свои новые туфли.

«Бруха» была отвратительной. Большая темнокожая женщина в черном платье, с волосами, завернутыми в черный тюрбан, она выглядывала из закопченного окна своей кухни, наблюдая за тем, как миссис Перес уговаривает сына уехать.

Но шесть лет с теткой Рамона сделали его осторожным. Ради Нью-Йорка, предложенного мистером Пересом, с его деньгами, телевизорами и настоящим снегом, Тоньо не хотел покидать свою «бруху». И его можно было понять. Все шесть лет его жизнь была сплошным кошмаром. Помимо пыток и избиений, другие дети видимо смеялись над ним и дразнили за его нервные припадки. Связавшись с «брухой» он получил приятное ощущение того, что бывшие палачи стали его бояться. Возможно, он уже научился к тому времени некоторым заклинаниям, различал травы, находил среди них ядовитые… Тетка Рамона уже боялась пускать его к себе домой.

Миссис Перес уехала без него. Он отплатил своей любимой, но злой, с его точки зрения, матери, забросившей его. Он даже заставил ее плакать, как много раз плакал сам за годы своего одиночества.

За день до полета Пересов в Нью-Йорк он появился в Ла-Эсмиральде, покрытый ссадинами и с опухшим лицом. Его побили камнями в деревне, когда он пошел в магазин за покупками для «брухи». За день до этого у одной девочки была рвота черной желчью, после чего она умерла. В ее смерти обвинили Тоньо.

— «Mal de ojo», — сказал Дон Педро и тут же перевел. — Они говорили, что у него дурной глаз.

Его нашел водитель грузовика, перевозящего груз ананасов. Он-то и подвез его до предместий Сан-Хуана.

В первый месяц своего пребывания в Нью-Йорке миссис Перес пожалела, что уехала из Сан-Хуана. Был март, и ей казалось, что она замерзнет до смерти, и к тому же, несмотря на то, что в их квартире в Эль-Баррио был водопровод, ванна и туалет, ей недоставало толчеи и тесноты Ла-Эсмиральда.

— Все были заняты и так равнодушны, — говорила она. — Все двери были заперты на засовы и замки.

Она не знала английский и ей казалось, что никогда не сможет его выучить. В отличие от остальных приезжающих в Эль-Баррио, у нее не было здесь родственников. Она сидела целыми днями возле радиатора, завернувшись в одеяло, и с ужасом думала о том, что ей надо идти в магазин.

У мистера Переса не было этих проблем. Он и раньше жил в Нью-Йорке, довольно неплохо знал английский, и поэтому сразу же нашел работу на фабрике по производству обуви.

Тоньо тоже довольно быстро привык к новой жизни. Хотя по возрасту ему полагалось бы пойти в школу, но его не принуждали к этому, и он был свободен бродить по городу в свое удовольствие. В первых порывах отцовской щедрости мистер Перес давал ему достаточно денег, и Тоньо тратил их в окрестностях Таймс-Сквер. Ему очень нравились будки моментальной фотографии — миссис Перес открыла свой кошелек и достала оттуда несколько старых снимков.

Фотографии меня сильно поразили. Даже тогда, в тринадцать лет, он сильно отличался от остальных пуэрториканских детей. У него были немного раскосые глаза, длинное лицо и острый подбородок. Он был темнее своей матери и, по всему видно, обладал нестабильным и диким характером. На всех фотографиях он был в одной и той же одежде. Это была черная куртка с поднятым воротником. Миссис Перес поинтересовалась, что я разглядываю на фотографиях.

— Это его куртка, — сказала она. — Он всегда ее носил. Ему казалось, что она придает ему такой вид, как-будто у него крылья за спиной.

Все было один к одному: магическая куртка, супермальчик, и Бог знает, что еще с «брухерией» в прошлом. Возможно, он верил в то, что имел «дурной глаз». Я внимательно вглядывалась в его глаза, они были слишком блестящими, чтобы быть здоровыми. Если это был бы мой ребенок, я бы забеспокоилась.

Некоторое время казалось, что он забыл о прошлом. Эпилепсия прекратилась. Он научился английскому языку и, несмотря на то, что вообще не учился в школе, к тому времени, когда мистер Перес перестал давать ему щедрые денежные подарки, а предпочитал тратить деньги в барах, устроился на работу в мясную лавку разносчиком. В его возрасте, четырнадцать или пятнадцать лет, это не разрешалось, но мясник закрывал на это глаза.

Но вскоре работу он потерял. Миссис Перес не могла сказать почему, было лишь известно, что хозяин побаивался его. Возможно, это было лишь из-за его необычной манеры резать мясо, из-за странных взглядов на ножи, или из-за чего-нибудь, что говорило о его жизни у ведьмы. Несомненно, что любое упоминание о «дурном глазе» навсегда лишило бы его работы в Эль-Баррио.

После этого он просто бездельничал. Его не затронули обычные проблемы. Из-за своих странностей он не попал ни в одну из подростковых банд. К тому же, в это время банды Гарлема несколько приутихли и лишь курили марихуану, кололись героином, прыгали по крышам и устраивали беспорядки. Он был сам по себе: носил свою кожаную куртку, читал комиксы и ходил на испаноязычные фильмы. Вскоре миссис Перес стала замечать, что он подолгу сидит на автобусной остановке и с интересом разглядывает проходящих мимо девушек. К тому времени ему было уже семнадцать, а он ни разу не спал с девушкой.

— Он был невинный, как святой ангел, — сказала она.

Странная невинность, думала я, после того как пьяная Тереса водила домой мужиков, после того как его мать работала официанткой в баре, после ее многочисленных мужей. Он обо всем знал, но знание это было чем-то осквернено, не то страхом, не то гневом, а скорее всего, и тем, и другим. Я вспомнила о старой тете, которая жгла ему ноги, и о матери, которая из-за своей потребности в мужчинах скинула его ей.

Но ее наказание было уже не за горами.

Однажды утром, отправившись в магазин, она обнаружила, что на их улице припаркованы полицейские машины. Соседи столпились у входа в соседнее здание, и вход был огорожен заграждениями. Это был дом, где жила Мария Санчес, голова которой была обнаружена в этот день в Центральном Парке. Миссис Перес хорошо помнила эту симпатичную девушку с длинными волосами: только вчера Тоньо внимательно наблюдал за ней с автобусной остановки.

Она вспомнила об этом позже, когда, разбирая его кровать, нашла под матрасом его окровавленную рубашку. Когда же она расправила рубашку, на пол упал нож с выкидным лезвием. Сперва ей даже было страшно говорить с ним, а когда она затеяла этот разговор, он сказал, что у него из носа пошла кровь, а нож он нашел на улице. Она с облегчением поверила ему.

Двумя месяцами позже он не пришел ночевать домой. Он сказал, что ночевал под мостом на Коней Айленд, но это было как раз тогда, когда была найдена Тереса Ружьеро на детской площадке на Сто сороковой улице. На его одежде не было крови, но на этот раз мистер Перес заставил его все ему рассказать. Он напился, устроил скандал и избил Тоньо, который, впрочем, остался молчаливым и безучастным. Им и в голову не пришло обратиться в полицию.

Но они решили эту проблему по-своему. Перес устроился управляющим в доме по Второй Восточной улице. Они решили забыть о прошлом и начать в Ист-Вилладже новую жизнь.

Но все пошло кувырком. Перес запил еще больше, чем прежде. Миссис Перес увлеклась эспиритизмом. Тоньо сказал, что все эти религиозные атрибуты действуют ему на нервы и, поскольку одна из квартир в доме пустует, он переселится туда. Конечно на время, пока не найдется жилец, способный платить за нее. Владелец дома не знал об этом. Вспомнив нож с выкидным лезвием, который я нашла на антресоли, я спросила:

— Это была квартира 5Д?

Она кивнула.

В сентябре, возле лодочной станции была обнаружена Виктория Диас. Они прочли об этом в «Эль Диарио». Но на этот раз это было нечто больше, чем семейное дело. Тоньо был задержан и допрошен патрульным полицейским, который, правда, еще не знал о совершенном убийстве. Потом он, конечно же, вспомнил. В Эль-Баррио было несложно вычислить, где проживает подросток с немного раскосыми глазами, который постоянно носит куртку с поднятым воротником. У полиции было в этом районе много информаторов. В тот же вечер на Второй Восточной улице появились двое детективов.

— Но они не нашли его, — сказала она.

— Где же он был? — спросила я.

Последовало нервозное молчание. Миссис Перес глядела то на меня, то на Дона Педро. У меня создалось впечатление, что ей не хочется выдавать мне эту тайну. Убийца он или нет, но это был ее ребенок. Я была «Англо» — по ее стандартам, очень богатой, а чтобы помочь моему брату, она должна была пожертвовать своим сыном.

— Пожалуйста, — попросила я.

Она взглянула на Дона Педро, и он, видимо, что-то понял. Он повернулся ко мне, и его желтые глаза стали суровыми. В нем появилась некая профессорская уверенность в своих словах.

— К тому времени, мадам, он был уже мертв, — сказал он.

Одиннадцать.

Я сидела в плохо освещенной комнате, глядела на картонные коробки с корнями, на статуэтки африканской Санта-Барбары и пыталась проанализировать новость, сообщенную мне Доном Педро. Но она не подходила ни к какому сценарию. После длинного и запутанного рассказа миссис Перес, после того, как я уже прочувствовала Тоньо, мне заявили, что его больше нет, и я частично понимала, что это означает для Джоэла. Если Тоньо погиб в конце сентября, он не мог знать Джоэла, который переехал на эту квартиру только в ноябре. Значит, не было никакой встречи с убийцей в подвале, Тоньо никак не мог участвовать в убийстве Шерри или диктовать свою волю. В убийстве Шерри Джоэл оставался один. Я представила себе подставку для цветов, качающуюся под ней голову Шерри и едва заметный силуэт Джоэла. Меня отвлек шорох ящериц в клетке, и я увидела, что Дон Педро и миссис Перес внимательно смотрят на меня. Совершенно неожиданно я взбунтовалась.

— Мертв? — сказала я. — Но как это может быть? Семнадцатилетние подростки не умирают просто так. Почему ничего об этом не было в газетах?

— Они не знали, — сказал Дон Педро. — Они до сих пор не знают.

Он о чем-то переговорил с миссис Перес и повернулся ко мне.

— А теперь, мадам, — сказал он, — слушайте меня внимательно. В ночь убийства Виктории Диас мистер Перес сильно напился. Он был в плохом настроении, возвращаясь домой очень поздно, встретил Тоньо. Час ночи — это не время для подростка.

Особенно, с предысторией Тоньо. Пьяный был его отчим или нет, он, вероятно, здорово испугался.

— Он пошел с Тоньо в его квартиру, там они поругались и затеяли драку. Тоньо вытащил нож. Но мистер Перес был сильный и, к тому же, пьяный. Он ударил его трубой.

— Трубой?

Дон Педро внимательно посмотрел на меня.

— Куском свинцовой трубы. Он всегда носил ее с собой. Для защиты от плохих людей.

— Свинцовой трубой?

— Да. Он ударил его очень сильно.

Я начала понимать. Если на мистера Переса нашло вдохновение, то он явно не остановился на одном ударе. Тоньо умер после избиения свинцовой трубой.

Я постепенно начала проникаться уверенностью. И все же я из последних сил боролась, чтобы уверить себя в обратном.

— Почему же полиция не нашла тело?

Я подождала, пока он поборет в себе нежелание давать детали.

— Мистер Перес положил тело в ящик, который он нашел в подвале, и утопил его в Ист-Ривер, — наконец с неохотой сообщил он. — Он отвез его туда на тележке.

Я представила себе картину этой мрачной миссии. Как он пошел в подвал, нашел большой пустой ящик, затем изматывающее путешествие через пять кварталов к реке. Пуэрториканец с тележкой не привлечет внимания в этом районе. Я решила, что он направился прямо к Ист-Ривер-Парк и бросил свой страшный багаж в черную воду реки. Парк, конечно, патрулировался, но не слишком хорошо, а простые горожане боялись туда ходить после полуночи. Кроме тела, он, вероятно, положил в ящик какой-нибудь груз, чтобы он сразу утонул. Скорее всего, это был уголь из котельной. Это было традиционным нью-йоркским решением проблемы. На дне этой речки, вероятно, накопились сотни подобных ящиков.

Я придумала еще одно возражение.

— Но ведь соседи могли услышать драку.

Несколько секунд Дон Педро не мог понять, что я имею в виду. Затем очень удивился.

— Эти люди… — начал он, затем остановился: он так и не смог перешагнуть пропасть между нашими мирами. Мне пришлось кивнуть, показывая ему, что я поняла. Жители Ист-Вилладж, в большинстве своем пуэрториканцы, хиппи и рокеры, старались не связываться с полицией.

Внезапно заговорила миссис Перес. На глазах у нее появились слезы.

— Она говорит, что ничего не знала об этом некоторое время, — перевел Дон Педро. — Она считала, что Тоньо убежал.

Значит, вот как они проскочили через полицейские допросы. Она просто думала, что Тоньо удалось скрыться, а потом ждала от него известий. Прошел октябрь, а в ноябре появился Джоэл, и мистер Перес убрал последние следы Тоньо из квартиры 5Д.

Он позабыл нож с выкидным лезвием, который закинул на антресоль, когда упаковывал тело Тоньо в ящик. Видимо, тогда его что-то испугало. Неудивительно, что он так боялся заходить в эту квартиру в тот день, когда я просила его кормить кота Джоэла.

— Она не знала о том, что случилось до телефонного звонка.

Я опять запуталась.

— Какого телефонного звонка?

Дон Педро наклонился вперед, и его лицо стало похоже на маску.

— Звонка Тоньо…

Я с удивлением посмотрела на него, затем на миссис Перес, но они оба молча ждали от меня выражения понимания, от которого я находилась чрезвычайно далеко.

— Может, Тоньо не умер?

Возможно, что мистер Перес не убил его, но ящик, груз, река… Дон Педро с нарочитым спокойствием выпрямился.

— Он мертв, мадам, — сказал он уверенно. — Он умер в последний день сентября, и так далее, как я рассказал. После этого прошло время, месяцы… Вы понимаете?

Я неуверенно кивнула.

— Прошлой зимой мистер Перес ответил на телефонный звонок, и это оказался Тоньо.

Этот поворот мне совсем не понравился. Он поднял руку, чтобы я придержала свои рассуждения.

— Это был не кто-то, кто выдавал себя за него. Это был именно Тоньо. Он говорил о их драке, о ящике… Больше никто не знал об этом.

Я недоумевающе слушала Дона Педро.

— Он сказал, что возвращается, чтобы наказать мистера Переса. — Он помедлил. — Вы понимаете, это был большой шок для его отчима. Мистер Перес в этот день сильно выпил. А миссис Перес, узнав голос сына, доносящийся из телефонной трубки, захотела узнать, как он поживает…

Он сделал паузу, пока я представляла пьяный ужас борющийся с рассудком и желание напиться до бесчувствия.

— Тогда он и рассказал, что убил Тоньо. — Он снова сделал паузу. — И в ту же ночь погиб сам.

Я припомнила, что он свалился с крыши. Но пьяница, падающий с крыши, как-то не вязался с воскрешением из мертвых.

— Более того, — сказал Дон Педро, когда я уже собиралась возразить. — Той же ночью ему позвонили и сказали, что дверь на крышу стучит от сквозняка. У него было какое-то предчувствие, и он не хотел идти. Но ваш брат настаивал.

— Мой брат? — удивилась я: ведь Джоэл тогда уже не жил на Второй улице, он был тогда или в Бельвью или в моем доме.

Но Дон Педро неуклонно продолжал:

— Он встал с постели и пошел наверх. Миссис Перес ждала его и вдруг услышала дикий крик и удар за окном. Она выбежала на улицу и обнаружила его на тротуаре мертвым.

В наступившем молчании я пыталась переварить все это. Казалось, я слышала крик, затем секундная тишина, затем звук плоти и костей, с силой падающих на бетон. Казалось, комната задрожала, мне пришлось с силой вогнать свои ногти в ладони, чтобы снова собраться. Кто-то, может, и скинул мистера Переса, говорила я себе. Но это был не Джоэл.

Он повел рукой, как-будто хотел показать мне сцену происшествия.

— На ее крики собрались соседи, приехала полиция, скорая помощь. Собралась целая толпа. Она стояла на тротуаре рядом с телом мистера Переса. В этот момент она увидела вашего брата.

— Это невозможно, — прошептала я.

— Вашего брата, — уверенно повторил он. — Он вышел из здания и не спеша пошел вдоль по улице. Затем он вдруг обернулся и помахал ей рукой. И тогда она увидела, что в действительности это Тоньо. У Тоньо была точно такая… — он на секунду замолчал, подбирая слово. — Походка.

От этой путаницы у меня опять помутилось в голове. Я чувствовала, что должна протестовать, но не знала как начать. В этот момент я вспомнила ту ночь, когда Джоэл вылез из окна по стволу дикого винограда, а я увидела человека в окне, у которого была совершенно другая походка.

Я чувствовала, что начинаю паниковать, и пыталась убедить себя, что паниковать глупо. Тоньо мертв. А мертвые не возвращаются и не вселяются в других людей. Но, сидя в этой сумеречной комнате, я вдруг действительно припомнила голос в моем кабинете, говоривший что-то по-испански.

Хорошо, подумала я, ну и что же, что он говорил по-испански? Может, он выучил его в Марокко. А все остальное почудилось убитой горем женщине на ночной улице.

Затем на меня нахлынули другие воспоминания: этот спуск из окна по стене человека, который до смерти боится высоты, его амнезия, поцарапанная рука. Я слышала какие-то странные угрожающие голоса. Если я впущу их, они меня поглотят.

— Нет, — твердо сказала я. — Я не верю в это.

Они оба напряженно смотрели на меня, и я почувствовала, что теряю силы, что их аргументы могут истощить меня и обратить в их веру. Я вскочила на ноги, как-будто неожиданное движение давало мне возможность уйти до того, как они настигнут меня. Но они не двинулись с места и не пытались меня удержать, а я стояла посреди комнаты, вцепившись в свою сумку, и чувствовала себя в крайне глупом положении. Ведь с точки зрения миссис Перес, она лишь хотела мне помочь. Мотивы Дона Педро были не столь ясны, но он потратил битых два часа, переводя ее рассказ и стараясь ничего не упустить.

— Извините, — сказала я, чтобы загладить свою неблагодарность. — Спасибо за беспокойство, но мне надо идти. Мои дети скоро придут из школы.

— Побеспокойтесь за своих детей, мадам, — сказал Дон Педро.

Я не хотела показывать, что поняла его. Как-будто он заклинал змею у моих ног, но пока я делала вид, что не замечаю ее, я давала ему время превратить ее обратно в палку.

На входной двери зазвонил колокольчик. Когда Дон Педро встал, я сказала:

— Я пойду. Не буду беспокоить ваших покупателей.

— Это не покупатели, — сказал он.

Я повернулась и увидела, что в комнату из-за черной портьеры входят четыре женщины и двое мужчин. Все они были обычной смесью индейской, испанской и африканской крови. Один из мужчин, носивший свитер, был очень молод и очень красив. На его запястье была видна золотая цепочка. Одна из женщин была, вероятно, студенткой. Остальные выглядели как лавочники, домохозяйки и рабочие. Увидев меня, они неловко остановились.

Дон Педро поговорил с ними на испанском, а затем вновь повернулся ко мне.

— Сейчас вы должны остаться, мадам.

Я начала колебаться: хоть я и не поняла, что он им сказал, я разобрала имя «Джоэл Делани».

Миссис Перес взяла меня за руку. Рука ее была холодной, грубой и худой, как лапа большой птицы. Она отвела меня в сторону и зашептала мне на ухо. Я и раньше подозревала, что она знает английский. Она пользовалась им, когда ей это было необходимо.

— Оставайся, — сказала она. — Они хотят изловить Тоньо.

Я испугалась.

— Мы хотим освободить от него твоего брата, — сказал Дон Педро. — Душа Тоньо должна обрести покой.

Эта сцена тоже стала частью моих кошмаров: сладковатый запах благовоний, гипнотическое мерцание свечей и Дон Педро, расстилающий черное покрывало. На покрывало он поставил маленькую фигурку святого.

— Кто это? — с удивлением спросила я.

Симпатичный юноша, стоящий рядом со мной, сказал: «Тс-с-с!». Потом он сдался, ведь я была сестра Джоэла.

— Это Сан-Маркос, — прошептал он: — Покровитель колдунов и ведьм.

Его английский был так же безупречен, как и мой.

— Этот Дон Педро знает свое дело, — сказал он и добавил, — правда, стоит он черти сколько.

Я посмотрела на миссис Перес, с ее стоптанными туфлями и потрескавшейся черной сумкой, и удивилась, как она смогла стать его клиенткой. Может, она пустила на это дело страховку своего мужа? Но, если она дала деньги Дону Педро, она останется нищей. Это не прибавило моей симпатии к владельцу цветочного магазина.

За импровизированным алтарем Дон Педро нараспев начал свое заклинание. Сначала я полагала, что оно обращено к Сан-Маркосу, но затем я услышала другие имена: Сан-Габриель, Сан-Мигель, еще что-то незнакомое, видимо африканское. Он повернулся и произнес то же самое в противоположную сторону. Когда он повернулся снова, я поняла, что его движения согласуются с компасом, он вызывал духов со всех четырех сторон света.

Затем он поставил возле алтаря бутылку рома и четыре подноса с какими-то фруктами. Я решила, что это были жертвоприношения, и те, в кого духи воплотятся, должны будут съесть все это. Дон Педро поставил бокалы, налил в них ром и раздал всем присутствующим.

Ром был теплым и маслянистым, я только лишь коснулась его губами. Это, казалось, удовлетворило его.

Я чуть было не ушла, когда они сформировали кружок и начали петь. Я не знала слов, которые они знали все, какую-то короткую фразу, бесконечно повторяемую после нескольких слов Дона Педро. Во мне возникло сильное ощущение, что мне здесь не место. Я не верила в духов, в жертвоприношения и в их песни, и все же я ощущала какое-то неудобство, как-будто они имели дело с какими-то мощными эмоциональными силами. Пока они водили свой хоровод, было невозможно уйти, не помешав им. Я стояла очень долго, и мое неприятие росло по мере того, как их пение набирало силу. Неожиданно пение перешло в новое качество, стало резким и проникающим. Я почувствовала себя слабой, мне стало плохо. Я вспомнила, что пришла сюда из библиотеки и забыла пообедать.

Симпатичный юноша, который до этого стоял рядом со мной, пританцовывая вышел на середину круга, и мое отчуждение еще более усилилось. Его вязаный свитер, фланелевые брюки и золотой браслет совершенно не вписывались в темную грязную комнату со старой раскладушкой, ящерицами в клетке и религиозной статуэткой.

Неожиданно он вскрикнул, упал на пол, и остался лежать неподвижно. Но, вместо того, чтобы помочь ему, остальные певцы лишь заменили темп своего пения. Когда я попыталась двинуться, одна из женщин коснулась моего плеча и я увидела, что Дон Педро повязывает на тонкую талию юноши огромный шелковый платок.

И тут, очень медленно, юноша поднял голову. Его припадок вроде бы прошел, но лицо выглядело иначе, как-будто на него наложили грим.

Дон Педро что-то сказал ему, юноша побелел от злости. Глубоко вздохнув, он выпалил ответ, которого я не могла понять, но видя, в какой шок он привел окружающих, я поняла, что он угрожает. В пении произошла небольшая заминка, но Дон Педро что-то сказал, и пение продолжилось опять, медленно и монотонно.

И вновь Дон Педро заговорил, обращаясь к юноше. На этот раз он был от него на большем расстоянии, а юноша как-будто собирался с силами. Неожиданно он встал на ноги, нагнулся, и, взяв в руку черное полотно под Сан-Маркосом, резко дернул его. Статуэтка, свечи, подносы и бутылка рома повалились на пол. Тотчас же мы стали устанавливать свечи, пока они не вызвали пожар.

— Пойте! Пойте! — кричал Дон Педро.

В его голосе звучал приказ, как-будто пение не должно было останавливаться. Как только свечи были в безопасности, оно началось вновь, а Дон Педро подошел к телу юноши, вновь лежащему на полу.

Он тихо заговорил, и, когда юноша зашевелился, повернул его на спину. Юноша застонал и с трудом сел. Он казался изрядно потрепанным. Дон Педро поднял руку, пение резко прекратилось. Кто-то включил свет, и мы огляделись. Фигурка святого разлетелась на куски, бутылка рома разбилась, и темная жидкость пролилась на пол. Свечи поломаны, повсюду валялась парафиновая крошка. Клетка с ящерицами была перевернута, а маленькие рептилии разбежались по углам.

Меня охватило отвращение, как-будто я принимала участие в каком-то пошлом цирковом представлении.

Дон Педро начал что-то говорить, но я не могла ждать перевода и направилась к выходу. Но тут кто-то схватил меня за руку, оглянувшись, я увидела миссис Перес. Она сжимала мою руку так, как-будто хотела утешить меня. Ко мне подошел Дон Педро.

— Он не хочет выходить. Приведите своего брата, и мы попытаемся вновь. С вашим братом нам больше повезет. Я делаю это лучше, когда у меня больше сил. Возможно, мы даже убьем петуха.

У меня возникло сумасшедшее чувство, что он начнет сейчас называть цены: столько-то за ром, столько-то за свечи, петух, конечно же, за дополнительные деньги. Колени мои подкосились, и, пока я не упала в обморок, я бросилась бежать.

По пути домой я чувствовала что-то вроде похмелья. Как-будто я напилась и совершила какой-то ужасно неприличный поступок. Несмотря на то, что я лишь коснулась бокала губами, запах рома не покидал меня. Я чувствовала себя так нехорошо, что мне пришлось опустить окно в такси.

Сумасшедшие воспоминания о сегодняшнем дне снова и снова возвращались ко мне: пение Дона Педро, отвечающий ему хор, запах благовоний, мерцание свечей и искаженное лицо юноши, кричавшего с пола на Дона Педро. Все это было похоже на сон, который оставался даже после пробуждения. Я попыталась разобраться во всем этом с помощью своего здравого смысла.

Во-первых, вся эта банда Дона Педро, может, и впрямь считала, что Тоньо владеет телом Джоэла, но это не значит, что все обстоит именно так. Бизнесом Дона Педро было распространение суеверий для того, чтобы потом предлагать свои услуги по их устранению. Во-вторых, возможно, что Тоньо вовсе не мертв, и все это проделано только ради того, чтобы сбить полицию со следа.

Когда мы лавировали в потоке машин по Пятой Авеню, я решила, что пункт два не выдерживает критики. Они едва ли надеялись, что я пойду в полицию и расскажу, что Тоньо мертв. Ведь тогда главным подозреваемым станет Джоэл. Кроме того, я чувствовала, что миссис Перес рассказала мне чистую правду. Она была неспособна на умышленный обман.

И все же то, во что она верила, и то, что происходило на самом деле, не имело ничего общего. Джоэл был болен, а не одержим духом. Он принял наркотик, который имеет необычные побочные эффекты. Его лечит Эрика. Когда я встретила ее в Парк-Берне, она считала, что Джоэл идет на поправку. Я должна ей верить.

Но вера моя никогда не держалась долго. Когда меня грызут сомнения, я чувствую себя значительно лучше. Весь остаток пути я ни о чем не думала, просто сидела и смотрела в окно.

Мы уже проехали мимо моих детей, прежде чем я поняла, что они стоят с Бароном на углу. Не знаю, что меня при этом насторожило. Возможно, то, что обычно они предпочитают сидеть дома. В особенности Кэрри. Даже когда стоит, она предпочитает прислониться к чему-либо.

Обернувшись, через заднее стекло я увидела, что они заметили меня и машут руками. Я попросила шофера остановить машину. Когда я расплатилась, они уже подбежали.

Барон прыгнул на меня, как-будто не видел целую вечность. Успокоив его, я постаралась придать и себе спокойный вид.

— Извините, что я опоздала к вашему приходу из школы. Миссис Гриви еще дома?

— Лучше прогуляемся по Лексингтон Авеню, — сказал Питер, когда я повернула к дому.

У него был такой тихий и спокойный голос, какого я у него почти никогда не слышала.

— Пойдем на Лексингтон, мама. Пожалуйста! — поддержала его Кэрри.

И тут я поняла, откуда у Питера такое каменное спокойствие. Так вел себя Тэд, когда случалось что-то из ряда вон выходящее. У меня по спине, как маленький холодный уж, побежала струйка холодного пота.

— Что случилось? — спросила я, когда мы повернули за угол. Но Кэрри потащила меня дальше.

— Дядя Джоэл напился, — сказала она.

— Или наширялся, — добавил Питер.

— Да, это могли быть наркотики, — согласилась Кэрри, — если конечно, он просто не спятил.

Я остановилась, и, когда они оба схватили меня за руки, запротестовала.

— Почему мы не можем остановиться?

— Он мог заметить твое такси.

— Ну и что? Где миссис Гриви?

— Она испугалась и ушла вместе с нами. Только она не стала ждать, пока мы вытащим Барона, — сказала Кэрри.

— Расскажите же, что случилось, — потребовала я.

— Не знаю. Он был в твоем кабинете, и вдруг мы услышали странный грохот.

— Какой грохот?

— Как-будто он бился о стены комнаты, ломал мебель, орал, кричал…

— Что он кричал?

— Трудно сказать. Он кричал на испанском.

— Я надеюсь, вы не подходили к нему? — наконец спросила я.

— Питер подходил, — сказала Кэрри.

— Я только хотел узнать, могу ли я чем-нибудь помочь, скромно признался Питер. — Если бы понадобилось убежать, то я бы успел. И точно, он выскочил на лестницу.

По-моему, у меня начиналась истерика.

— И что было потом?

— Он закричал на нас, — сказала Кэрри.

— На английском?

— Да, — ответила она, — но какую-то ерунду. О том, что не даст нам загнать себя в какое-то темное место. А разве в Бельвью было темно?

Я не могла ответить, а лишь покачала головой.

— Может, у них там была темная комната, которую использовали для наказания? Он кричал, что там так темно и сыро. Разве в этом есть какой-то смысл? — она на секунду задумалась и продолжила: — После этого вообще все пошло кувырком. Миссис Гриви страшно испугалась, Барон залаял, а когда он бросился за нами, мы забрали Барона и выбежали на улицу. Думаю, с Вальтером будет все в порядке, у нас не было времени его разыскивать.

Кэрри виновато опустила голову.

— С ним будет все хорошо, — сказала я.

Я уже не слушала их. На меня надвигался новый ужас. И не могла понять, то ли это так странно совпало время, то ли церемония Дона Педро имела реальное материальное воплощение.

Двенадцать.

Люди уже возвращались с работы, и на Лексингтон Авеню было много народу. Оставив детей возле витрины аптеки, я зашла внутрь, чтобы позвонить.

Я позвонила Эрике домой, но на мой звонок никто не ответил. В госпитале мне ответила лишь ее секретарша. Когда я сказала, что мне срочно необходимо переговорить с ней, она посоветовала оставить мой номер телефона. Номера телефона у меня теперь не было.

Я положила трубку, и, посмотрев на своих детей и большую, черную овчарку, почувствовала себя цыганкой. Барон осложнял мою проблему до крайности. С ним я не могла отвести детей в ресторан или в кино.

Мысль о том, что с моим разношерстным караваном мне придется скитаться по улицам, наводила на меня тоску. Я не могла отвести детей к Тэду не объяснив, что произошло, а так как Тэд и без того злился, что Джоэл живет у нас в доме, я боялась, что ему в голову придет какое-нибудь примитивное решение этой проблемы, например, вызвать полицию, чтобы она забрала его.

И тут я вспомнила о Гансе Рейхмане. Я вновь подошла к телефону и позвонила ему. Он тотчас ответил. Доктор довольно быстро вспомнил Парк-Берне, но на всякий случай спросил мою фамилию. О местонахождении Эрики ему было неизвестно.

— Мне кажется, она поехала в Роклендский госпиталь. Она пишет книгу о шизофрении, вызванной действием наркотиков, а там находится молодой музыкант, которого она хотела бы обследовать.

Он не был уверен, что она явится сегодня домой.

Чувствуя, что он вот-вот повесит трубку, я вкратце пересказала то, о чем мне поведали дети, и обрывки истории про Дона Педро. Даже без языкового барьера, чтобы понять меня, ему потребовался бы переводчик. Наконец, с удивлением в голосе он сказал:

— Да, есть такой «брухо» по имени Дон Педро. Он содержит цветочный магазин в Испанском Гарлеме.

— Он носит ожерелье из собачьих зубов, — добавила я.

— Вы ходили к нему на сеанс?

— Я бы не назвала это сеансом. Они там танцевали и пили ром. У одного из юношей был припадок. Они хотели изъять душу умершего человека из моего брата.

— Но это то, что в народе называется одержимостью. — Он, казалось, был крайне изумлен.

— Но такого же не бывает, правда?

— Я думаю, что вам стоит приехать ко мне, и тогда мы с вами поговорим об этом.

— Но со мной дети.

— Разве вам негде их оставить?

— Это не так просто. Более того, со мной еще овчарка.

— Ведите всех, — вздохнул он. — Но приходите побыстрее, у меня скоро самолет.

Ганс Рейхман был один из тех старомодных психиатров, которые через поколение после Гитлера еще продолжали населять верхний Вест Сайд. Презирая сверкающие стеклом и хромом офисы Парк-Авеню, они жили в больших и мрачных домах с массивной мебелью и древними рыцарскими доспехами, стоящими у стен. У них не было деловитых молодых секретарей, а пожилые женщины, которые смотрели за домом и готовили им обед, были их двоюродными сестрами откуда-то из Берлина или из Вены, вывезенными из Европы в контейнерах.

Для моих современных американских детей экономка, стены, уставленные до потолка книгами, и массивная мебель казались пугающими. Они тихо сидели на покрытой кожей софе, время от времени бросая осторожные взгляды на тибетские мандалы и шаманские бубныиз Монголии. Испуганный необычными запахами Барон тихо лежал у их ног.

Пока седовласая экономка собирала поднос с сэндвичами из черного хлеба, плавленного сыра и красной икры, доктор Рейхман дал нам шанс успокоить наши нервы, рассказывая нам о путешествии, в которое он собирался в эту ночь.

— Я лечу в Лиму, а оттуда — в один из прибрежных перуанских поселков. Я собираюсь изучать так называемого «мозуело».

— И что это такое? — вежливо спросил Питер.

— Мозуело — это магический страх. Легенды говорят о том, что, когда человек пугается, его душа покидает тело. Этот синдром характерен для латиноамериканских стран. Индейские «парчерос» с успехом лечат его.

Когда он рассказывал, его глаза светились от энтузиазма. Я смутно помнила эти рассказы. У меня были свои проблемы с оккультизмом.

Наконец мои дети решили сходить в магазин, чтобы купить Барону консервов, а доктор Рейхман провел меня в кабинет, в котором давал консультации.

Стены там также были уставлены книгами, у одной из незанятых стен стоял обитый кожей диван, а посреди комнаты стоял огромный приземистый письменный стол. Когда он восседал за этим столом, то был похож на Далай Ламу. Мне это казалось успокаивающим.

Он указал мне на стул, дал прикурить сигарету, а затем, сомкнув кончики пальцев и делая подбадривающие замечания, выслушал мою историю о Джоэле.

Я начала с февральской ночи, когда обнаружила его лежащим на мексиканском ковре, рассказала о его пребывании в Бельвью, о спуске по стволу винограда, даже о подозрениях, что он усыпил меня в то утро, когда была убита Шерри. Когда я рассказала о смерти Тоньо, кончики его пальцев разомкнулись и он схватил ручку. Когда я рассказывала о сеансе у Дона Педро, он что-то быстро записывал в свой блокнот.

Я закончила рассказом детей про то, как Джоэл не хотел возвращаться в темное место.

— Йа, — сказал Рейхман, задумавшись над новыми записями. Когда он поднял голову, я увидела в его глазах такой же блеск, какой сопровождал его рассказ о «мозуело».

— В этот день рождения… Вы не заметили у него перемен в чертах лица?

Я попыталась вспомнить, как Джоэл выглядел в ту ночь. Слишком возбужденный, быть может, но ничего необычного. Я подумала тогда, что он перебрал шампанского. Но тут я вспомнила тот вечер, когда нашла его в квартире на Второй Восточной улице. Тогда его лицо выглядело очень странно: его рот, работа мышц лица, этот странный голос.

— Не в тот вечер, — сказал я. — Это было в ночь, когда я нашла его.

— Он вздыхал? Было ли заикание?

— Когда говорил по телефону, он заикался, но потом нет. А что вздыхал… Да, я помню.

Он вновь принялся изучать свои записи.

— Потеря сознания, амнезия — классика. Только, пожалуй, амнезия не описывается в средневековых трактатах. Странный вариант. Расскажите, миссис Бенсон, вы не замечали у него этакой полной отрешенности.

Я подумала.

— Скорее, какую-то эмоциональную пассивность. Например, в такси, когда мы ехали из Бельвью. Потом он лег спать, а ночью исчез и появился только за полночь. Я думаю, это было в ту ночь, когда мистер Перес… умер.

— Эмоциональная пассивность, — сказал он, надевая колпачок на ручку. — Очень даже, возможно.

Я внимательно пригляделась к нему. Его лицо выражало грусть, сострадание и некоторую осторожность.

— Это то… о чем говорил Дон Педро? — я не могла заставить себя произнести слово «одержимость», как-будто одно лишь это слово превратит меня в энтузиаста-искателя летающих тарелок, любительницу спиритизма и еще бог знает чего.

— Скажем так: ослабление личности из-за некого мощного стороннего процесса.

Я вздохнула свободнее, а летающие тарелки начали исчезать с моего небосклона.

— Раньше это называли одержимостью, — добавил он. — А иначе — демоническим сомнамбулизмом.

Эта фраза рикошетом забилась у меня в голове. Вокруг меня закричали демоны, открылись могилы и передо мной предстал весь ужасный паноптикум из прошедших эпох.

Я почувствовала, что с кем-то из нас что-то не в порядке. То ли я его не расслышала, то ли эти исследования окончательно сдвинули его крышу. Я оглядела весь кабинет, чтобы получить подтверждение этому своему заключению, но кроме предупреждения Эрики о том, что он испортит свою профессиональную репутацию, в голову ничего не приходило.

Он выглядел все таким же сострадающим и совершенно нормальным, сидя чуть наклонившись вперед, сомкнув кончики своих наманикюренных пальцев, и поэтому, вместо того чтобы извиниться и уйти, я спокойно спросила:

— Но разве все это существует?

— О да, такие случаи были, — сказал он совершенно спокойно.

Он поднялся, обошел вокруг стола и подошел к книжным полкам.

— Это долгая история, — сказал он и дотронулся до толстого, обтянутого кожей тома. — И ее начало, как мы можем судить, лежит в Вавилоне. Клинописные глиняные таблички дают детальное описание одержимости духами. После захвата Вавилона все это перешло в иудаизм, а оттуда — в христианство. Все, с чем мы знакомы сейчас, лишь средневековая переработка этих версий в так называемую одержимость демонами.

Он прошел вдоль полки и дотронулся до еще нескольких книг.

— Параллельное развитие шло по долине Нила. Египетские жрецы были известными заклинателями духов. Вот эти работы Харнака, Вилкена и Сета. В конце Эллинической эры и древние греки дошли до этого. Мы имеем описания одержимых людей у Люциана и Филострата. Третья параллель произрастала в Индии. Эта книга содержит несколько случаев, описание которых было переведено с санскрита. Так что это было широко распространено.

— Но ведь это было давно.

— До появления электричества? Безопасных спичек, автомобилей и всех прелестей кока-колы? — он улыбнулся. — Возможно. Но давайте перейдем к сегодняшним дням.

Он подошел к книжной полке у противоположной стены.

— Все, что находится на этой полке, касается Африки. Миссионеры и этнографы рассказывают о случаях одержимости духами и привидениями. Бабаку, Бауда, Иа-Нкома — это все духи, вселяющиеся в людей.

Он вынул деревянную папку, открыл ее и достал что-то типа фотографии.

— Здесь находятся тезисы к докторской диссертации по одержимости человека животным, составленные молодым шведским антропологом, преподающем в Нью-Йоркском университете. Я встречался с ним позавчера вечером. Он рассказал мне об одном случае. Старик лежал в траве, затем прыгал и калечил проходящих мимо. Он заявил, что одержим духом льва. В племени Банту, на территории Камеруна, зафиксированы случаи одержимости мертвыми людьми и зрелыми духами. Есть многочисленные случаи одержимости в племенах Ба-Ронга в юго-восточной части Африки. — Он замолчал и испытующе поглядел на меня. — Одни были очень давно, а другие — всего лишь примитивные африканцы, скажете вы? Хорошо. Пойдем поближе. Возьмем теперь Азию.

Он отошел на несколько шагов дальше вдоль книжной полки.

— Вот Индия. Это очень большой том. Вот результаты изучения Бали, здесь все несколько сложнее. Балийцы бывают одержимыми не только местными духами, а и духами с Явы, Полинезии и Китая. В Японии отмечены лишь случаи одержимости животными. Но в Китае мы находим как раз то, что нам нужно — одержимость недавно умершими людьми. Вот две книги на эту тему, одна из них очень редкая, «Одержимость Демоном» Джона Невьюса, миссионера с сорокалетним стажем. Это, как он говорит, случается почти ежедневно.

Он снова поглядел на меня.

— Но они иностранцы? Давайте-ка возьмем Ульямса Джеймса «Принципы психологии». Он рассказывает о четырнадцатилетней девочке, живущей в прозаическом местечке Ватсека, штат Иллинойс. Она была одержима умершим мальчиком. Доктор Грей ссылается на материал, напечатанный в «Нью-Йорк Джорнал» в прошлом веке. Тот же случай описывается в книге Бастиана. Вся следующая полка — это современная американская спиритуалистическая литература, дающая описание подобных случаев. — Он внимательно прошелся взглядом по полке. — А вот как раз то, что мы ищем. Одержимость мертвыми с Карибских островов. Экспертом по этому вопросу является доктор Майел Сингх из Тринидада. И, кроме того, нам очень повезло. Он сейчас находится в Соединенных Штатах, преподает тропическую ботанику. Поговорив с вами, я позвонил ему. Он нас ждет.

Я была ошеломлена.

— Он остановился на Бродвее, в нескольких кварталах отсюда. Мы будем у него через десять минут.

Сент-Джермен был одним из немногих, доживающих свой век отелей верхнего Бродвея, оставшихся стоять среди дорогих многоэтажных домов. С одной его стороны стояла закусочная Хаймена, а с другой — процветающий кинотеатр. Когда мы вошли, из отеля выходили две пожилые дамы и молодой раввин.

Доктор Рейхман в своем великолепном костюме и дорогом галстуке был здесь совершенно неуместен, но, казалось, с легкостью не замечал этого. Пока он болтал по внутреннему телефону, я оглядела холл — обшарпанные кресла, почерневшая от времени кадка, которая, по-видимому, когда-то содержала в себе фикус — и снова почувствовала некое головокружение от происходящих со мной событий, как утром этого дня в Эль-Баррио.

Ощущение это росло по мере того, как мы поднимались на четвертый этаж на старом скрипучем лифте. Выйдя из лифта, мы прошлись по изношенным коврам, изучая номера на дверях, пока не нашли, наконец, обиталище доктора Сингха.

Он уже ожидал нас в дверях, подчеркивая тем самым свою британскую пунктуальность. Это был худощавый человек около шестидесяти лет, с темной кожей, в бледно-голубом тюрбане. В нем было что-то от девятнадцатого века. Было видно, что он имел неплохое английское образование. Как я узнала позже, это был Кембридж. Отец его был преуспевающим индийским купцом, но судьба поворачивалась к нему разными сторонами: купеческая роскошь не вязалась с пребыванием доктора Сингха в Сент-Джермене.

Он провел нас в комнату с высоким потолком, выходящую окнами на Бродвей. В комнате находился камин, переделанный в газовый нагреватель, просиженные кресла и покрытый стеклом письменный стол с облупившейся полировкой, из тех, которые в свое время назывались «секретарскими». На столе стояла еще горячая электрическая плитка с кастрюлей, и по всей комнате пахло тушенным мясом. В нише один из углов занимала кровать, а наброшенное покрывало придавало ей сходство с диваном.

Первые несколько минут нашего визита были заняты приготовлением мятного чая и раздачей кунжутовых пирожных. Наконец доктор Сингх сел напротив меня и произнес:

— Я слышал, что вы попали в несколько необычную ситуацию.

Доктор Рейхман кивнул мне и, чувствуя себя как ребенок, которого заставляют читать стихи для гостей, я вновь пересказала свою историю. Когда я запиналась или пропускала что-либо, доктор Рейхман поправлял меня. Так он провел меня через все события сегодняшнего дня.

Когда рассказ был окончен, наступило молчание. Затем, отхлебнув из чашки, доктор Сингх спросил:

— Как вам чай? Не слишком сладкий?

Чай и впрямь был настолько сладким, что я пила его, преодолевая приступы тошноты. Меня выручил доктор Рейхман, который решил прекратить церемониальную часть нашей встречи и перейти к делу.

— Я нахожу, что эта встреча в цветочном магазине наиболее интересна, — сказал он. — Статуэтка Сан-Маркоса, ром…

— Да, это «Бела-бела», — сказал доктор Сингх. — Магический круг, пение с использованием многоголосья, одержимость молодого танцора… Это один из способов установления контактов с умершим.

— Ага, значит это что-то типа Вуду? — спросила я и тотчас поняла, что совершила ошибку.

Доктор Сингх посмотрел на меня как на нерадивую студентку, и меня охватила тоска. Джоэл на время был забыт, и мы занялись вопросами теории.

— Вуду, а точнее «Водон», — сказал он, — следует отличать от «Обеа» или эспиритизма. То, что произошло с вашим братом ничего общего не имеет с «Водон», который представляет собой парное магическое действо, исполняемое жрецом и жрицей в присутствии идола или иного фетиша. Этот культ берет начало в африканских племенах Йоруба из Дагомеи, а также широко распространен на Гаити.

— Понятно, — сказала я. Но это отнюдь не вернуло его к проблемам Джоэла.

— Обеа — это система магических ритуалов, исполняемых одним человеком, и берет она начало в африканских племенах Ибо, Попо и Корамантин. Она основана на заклинаниях, ворожбе и связи с душами умерших, кроме того, она опирается на глубокие знания ядов, лекарственных трав и наркотиков. Она распространена практически по всем Карибским островам и очень похожа на пуэрториканский эспиритизм. Хоровод вокруг одержимого танцора, песни и ром — все это явные черты Обеа.

Чувствуя, что доктор Сингх все более углубляется в близкий его сердцу предмет, я резко сменила тему:

— Могу ли я разрешить Дону Педро и дальше проводить его сеансы по изгнанию духов?

Наступила тишина. Доктор Сингх с огромным вниманием уставился в свой чай, а доктор Рейхман увлекся поглощением пирожных. В смущении я решила зайти еще чуть дальше.

— Ведь этот «Бела-танец» позволяет изгонять духов? Когда я уходила, Дон Педро даже попросил привести с собой Джоэла. Что же это, если не экзорцизм?

Доктор Сингх поднял свою увенчанную тюрбаном голову — к моему удивлению в его глазах горело негодование.

— Всякие там собачьи зубы, тыквы и ящерицы вовсе не нужны для исполнения настоящего Обеа. Дон Педро — мошенник. И все его тряпки, бутылки и грязь из могил не что иное, как надувательство, — продолжал он гневно. — Настоящему Обеа можно научиться лишь у опытного учителя.

У меня перехватило дыхание. Мне показалось, что под маской известного тропического ботаника как раз и скрывается один из таких учителей. Мне представились странные заклинания и таинственные обряды, творимые этим маленьким индусов.

Доктор Рейхман же пребывал в некотором смущении.

— Не так все просто, дорогая моя миссис Бенсон. История экзорцизма — это в основном сплошная цепь неудач. Часто это не только ухудшает состояние одержимого, но и изгоняющий духов может впасть в состояние одержимости. Возьмем, например, знаменитый случай в Лудане, — четверо заклинателей один за другим впали в одержимое состояние. Причем один из них, по-моему отец Транквил, умер в страшных мучениях. Даже зрители могут подвергнуться опасности. Во всем мире, в любой стране это считается опасным.

— Чем же вы можете помочь Джоэлу? — спросила я.

Он помедлил, и мне показалось, что ему хотелось бы уйти от ответа на мой вопрос. Беспокойство за Джоэла заставило меня действовать более прямо.

— Доктор Рейхман, — сказала я. — А вы сами верите в то, что Джоэл одержим духом Тоньо?

От такого вопроса трудно было улизнуть. Доктор Рейхман аккуратно поставил чашку на стол и, обдумывая каждое слово, ответил:

— Мне кажется, мы имеем дело с принуждением, которое являет собой психоастетическую кристаллизацию. Обычно такого рода принуждение определяется в обществе как одержимость.

Я подошла к этой игре семантических конструкций с осторожностью фермера, состязающегося в остроумии с карнавальным зазывалой. Наличие в этой фразе непонятных мне психиатрических терминов говорило о том, что у Джоэла, пусть даже и серьезное, но психиатрическое заболевание. Я почувствовала облегчение.

Но доктор Сингх беспокойно зашевелился.

— Тогда объясните мне, как ваша любопытная теория объясняет парапсихические явления, ассоциированные с одержимостью, — сказал он.

Под изысканной вежливостью вопроса я почувствовала полное расхождение во взглядах с собеседником.

— Голос и манера разговора одержимого человека полностью меняются. Часто он начинает говорить на неизвестном ему ранее языке. Мне кажется все это мы как раз и имеем в данном случае.

— Что касается испанского, — ответил доктор Рейхман, — здесь нет ничего мистического. Парень довольно много времени провел в Марокко, затем жил в пуэрториканском квартале… Наше подсознание имеет невероятные способности к непроизвольному обучению. Был, например, случай с уборщицей, которая неожиданно бегло заговорила на иврите. Как оказалось, несколько лет назад она работала в университете.

— А ясновидение и телепатия? — не смущаясь продолжал Сингх. — Я сам был свидетелем Белла-танца, в результате которого одержимый левитировал. Это кончилось трагедией. Ритм песни нарушился — что всегда небезопасно, — и человек, упав на землю, сломал себе шею.

Наступило напряженное молчание несогласных друг с другом профессионалов. Я и раньше такое видела: люди могли пренебречь даже личными отношениями из-за любимых сердцу гипотез. Но Джоэл не был абстракцией. Он был плоть от плоти, кровь от крови, моим горячо любимым братом.

Затем доктор Рейхман попытался успокоить меня светской беседой, но слова доктора Сингха не давали мне покоя. С чрезвычайной вежливостью мы попрощались, но страх уже прочно вселился в мое сердце.

Возвращаясь по темному весеннему городу в свой огромный дом, стоящий неподалеку от планетария, доктор Рейхман решил приободрить меня.

— Дорогая моя, принуждение, ведущее к развитию у человека вторичной личности — отнюдь не редкость. Встречалось достаточно подобных случаев, и пациенты выздоравливали. — Как в старые добрые времена он подал руку, чтобы я спустилась с тротуара. — Не обращайте внимания на то, что мы продолжаем все эти магические поклонения и языческие жертвоприношения. Считайте это новомодным психиатрическим лечением. Все надо опробовать, чтобы докопаться до причины. Часто это комплекс вины, иногда — какой-нибудь пустяк в далеком, далеком детстве.

— Как вы думаете, это он убил Шерри?

В сумерках я не могла разглядеть его лица, но он помолчал минуту и крепче сжал мою руку, выражая сострадание.

— Йа, мы должны во всем разобраться, да и полиция тоже. Похоже, что он беспокойный парень. Но, вы понимаете меня, ему не грозят какие-либо уголовные преследования. Ни тюрьмы, ни высылки… На худой конец — специальное лечебное учреждение.

— Метьюван? — это была специальная лечебница для сумасшедших преступников. В моем голосе, по-видимому, прозвучали нотки горечи.

— Дорогая моя, мы сейчас обсуждаем лишь ваше предположение. А оно имеет под собой почву. Мы должны трезво оценивать ситуацию. Если он совершил это преступление, он не только болен, но еще и опасен.

Опасен, Бог мой, опасен. Если он убил Шерри, он, без сомнения, опасен. Это слово эхом отдавалось в ушах.

— Вы не должны встречаться с ним до тех пор, пока он не будет госпитализирован.

— А кто же… ?

— Этим займется доктор Лоренс. Мне бы тоже хотелось заняться этим делом. Не столько из-за нашего с вами знакомства, сколько из-за профессионального интереса. Но я не могу. Сегодня в одиннадцать вечера я улетаю в Лиму, чтобы встретиться со своим коллегой. У него очень мало времени. Вскоре он уезжает с согласия перуанского правительства изучать племена Тьерра-де-Фуего.

— Понимаю, — сказала я.

Мы обошли группу людей, выгуливающих собак.

— Я сейчас позвоню доктору Лоренс, — сказал он ободряюще.

Его слуга отпер дверь, мы вошли в дом и направились к телефону, чтобы позвонить Эрике.

Когда мы нажали на кнопку звонка, открыла сама Эрика. Она была в джинсах и босиком, из-за чего выглядела более миниатюрно. В руках она держала кофейник.

— Проклятая зажигалка опять не работает, — сказала она. — У нас где-то были спички. У тебя нигде не завалялся коробок, дорогуша?

Я открыла, было, сумку, но Питер достал коробок из своего кармана, на что Эрика отреагировала радостными восклицаниями, и мы последовали за ней на кухню по белым меховым коврам и под флагами с магическими изображениями.

Я решила не спрашивать Питера, зачем ему спички. Я решила, что мне пока везет и они не курят марихуану.

— Разве Чарли нет дома? — спросила я вместо этого.

— Не говори о нем. Я в бешенстве. Он улетел в Амстердам, несмотря на то, что я настоятельно просила его остаться.

Я припомнила о его голландском романе.

— А когда он вернется?

Она поставила кофе на плиту и зажгла под ним газ спичками Питера. — А кто его знает? Он как Кати, которая бегала по болотам за Хетклифом. Если я смогла бы найти его, то уже выгнала бы.

Питер и Кэрри, которые не видели ее почти со дней своего младенчества, были в восторге. Психиатр, у которого дома белые меховые ковры и по уши влюбленный слуга, производит головокружительный эффект на молодежь.

Если она и удивилась, увидев, что мы появились в таком количестве, то скрывала это. Приготовив кофе, она достала мороженое, а затем включила детям «Поляроид», чтобы они занялись фотографированием друг друга.

После этого мы наконец направились в ее кабинет. В отличие от кабинета доктора Рейхмана, он был обставлен мебелью из тикового дерева и увешан датскими шерстяными гобеленами. Поставив на стол передо мной пепельницу, она уселась на покрытый шерстяным покрывалом диван.

— Ганс заявил мне, что Джоэл одержим демонами, — сказала она.

Я не отрицала. Если не принимать во внимание иронию, это было довольно близко к реальности.

— Тоньо мертв, — прямо заявила я.

— Ты уверена?

— Они не смогли бы все это подстроить.

Она прикурила сигарету и, выпустив струйку дыма, задумалась.

— Он как-то узнал о его смерти… Может, по поведению управляющего?

— Джоэл? — спросила я. — Он вообще не знал о существовании Тоньо. Тем более, о его смерти.

Она поглядела на меня скептически.

— Не говори ерунды, дорогуша. Он узнал что-то, что помогло ему отделить себя от прошлого. Он пытался улететь из страны, потом гашиш, ЛСД…. Все это не сработало, и теперь мы имеем раздвоение личности.

— Почему? — спросила я. Вопрос этот как бы вырвался сам собой.

— Точнее — «почему бы нет?». Ему многое пришлось пережить. Депрессия матери, ее самоубийство, отсутствующий отец, неясные перспективы. Не говоря уже о легкомысленной сестре…

— Эрика! — мой протест получился несколько вялым. Ведь она даже не вспомнила о том, как я его забросила.

— Кто знает, какие детские фантазии сопровождали эти события. Шансы на возникновение озлобленности и комплекса вины очень велики.

— Что же теперь с ним делать? — спросила я.

Она вздохнула и принялась перекалывать черепаховые заколки в своих черных волосах.

— Курс лечения пентоталом, чтобы установить причины, затем гипноз и попытки убедить его, что вина его незначительна. Все зависит от того, что это за причины.

— Ты планируешь… забрать его в госпиталь?

— У нас завтра встреча.

— Ты думаешь, он придет?

— Думаю да, — сказала она. — Куда ему деваться? После того как вы ушли, у него не осталось никого, кроме меня.

Она помолчала немного.

— Кстати. Вы не должны возвращаться домой после того полуденного эпизода.

Я кивнула.

— Где вы остановитесь?

— Я не знаю. Как видишь, нас тут целая компания.

— А Тэд?

— Я не могу к нему…

Она с удивлением посмотрела на меня, и я припомнила ее спокойные отношения с фрау Рейхман.

— Я старомодна, — призналась я. — Мое эго еще не совсем залечило свои раны. Пожалуй, поищу гостиницу. Правда, в такой час, с двумя детьми, овчаркой и без багажа…

Я запнулась.

— А что ты думаешь о Файр Айленд? — сказала я под ее удивленным взглядом. — На следующей неделе пасхальные каникулы. Завтра у детей последний день в школе и они вполне могут пропустить его. Мы можем переехать в коттедж на пляже.

— Хорошая идея, — подумав заметила она. — Лучше всего уехать из города. Это из-за детей, на случай, если какая-нибудь глупость просочится в газеты.

О газетах я забыла. Несомненно, они тут же пронюхают об этом. «ПРИЯТЕЛЬ ШЕРРИ В СУМАСШЕДШЕМ ДОМЕ». Мне стало страшно и я окончательно решила уехать.

— Как только мы устроимся, я позвоню тебе, — сказала я. — Если я тебе понадоблюсь, то это всего лишь в двух с половиной часах езды от города.

Уже поднимаясь, я, поколебавшись, спросила:

— Завтрашняя встреча будет опасной для тебя?

Она покачала головой.

— У нас хорошие отношения, я ему нравлюсь.

— Шерри ему тоже нравилась. — Я почувствовала ледяной ужас от своих собственных слов.

— Он придет ко мне в госпиталь, — сказала Эрика, — там охрана, санитары.

Она улыбнулась мне, видя, что я еще в нерешительности.

— Он одержим лишь в своем воображении. На свете нет никаких демонов и прочих сверхъестественных сил.

— Вы не встречались с доктором Сингхом? — спросила я.

— С этим старым шарлатаном? О, Боже, Гансу должно быть стыдно.

Она дала мне пожать свою тонкую руку, и мы вышли из кабинета. С лестницы мы поглядели вниз в гостиную. Питер фотографировал Барона, сидящего на ритуальном барабане, украшенного человеческими челюстями.

Тринадцать.

Только в поезде, который отправился в 9:45 на Бей Шоур, я поняла, что мы могли не успеть закончить наше путешествие до полуночи.

Файр Айленд представлял собой полосу песка несколько сот ярдов в ширину и около тридцать миль в длину, связанную с Лонг Айлендом лишь рейсовым катером.

Наш коттедж стоял на берегу неподалеку от Оушен Бей Парк, поэтому обычно мы добирались туда на катере из Бей Шоур без проблем, — обычное дело в летний сезон. Но ночью незадолго до пасхи это было сложнее. Катер не ходил в Оушен Бей Парк с середины октября до середины мая. Поэтому, чтобы попасть в коттедж, нам надо было добраться через Оушен Бич, который был зимней гаванью и, так как на острове кроме нескольких грузовиков не было никакого транспорта, пройти целую милю по темной песчаной тропинке.

— Мы остановимся в Бей Шоур и отправимся дальше утром, — объявила я своей маленькой компании.

Дети начали протестовать, но я сказала им насчет катера.

— Мы можем взять «морское такси», — предложила Кэрри.

— Ранней весной?

Она в смущении замолчала.

Из всей компании только Барон не чувствовал себя подавленно. Он спокойно сидел рядом и, казалось, был рад этой неожиданной прогулке. Кэрри задумчиво потрепала его за шею.

— Бедный Вальтер, — сказала она. — Нам не следовало оставлять его.

— Я понимаю — у вас не было времени, — сказала я. — К тому же это кот Джоэла и он позаботится о нем.

«Но кем сейчас был Джоэл», — подумала я.

— Но ведь Джоэл свихнулся.

— Кэрри! — строго сказала я.

Ее удивила моя строгость.

— Даже, если он свихнулся, — философски заметил Питер, — в доме есть дверь для кота. Он может выйти и наловить себе птиц или крыс.

Дети прорезали дыру в двери, выходящей на задний двор, и вставили пластмассовую трубу, достаточную по размерам, чтобы Вальтер мог выходить и входить тогда, когда ему заблагорассудится.

— Я сомневаюсь, что он умеет ловить крыс, — мрачно сказала Кэрри.

Мы все замолчали, глядя на мелькавшую за окном ночь. Я боялась за Джоэла, Кэрри, и думаю, — за Вальтера. О чем думал Питер — не знаю, но он держал себя в руках, потому что вскоре уснул.

Сойдя с поезда, мы сели в такси, водитель которого вскоре нашел для нас мотель, в котором согласились принять Барона. Комната, которую нам дали, оказалась поистине собачей. Мебель была побита и поцарапана, а красный ковер под ногами был покрыт пятнами собачьих неожиданностей. Питер достал с антресоли раскладушку, а Кэрри пришлось спать рядом со мной на двуспальной кровати.

Это была ужасная ночь, большую часть которой я ворочалась с боку на бок, вспоминая сеанс в магазине «Botanica». Затем, уже перед рассветом я погрузилась в некое подобие сна.

Утро нас встретило мокрым белым прибрежным туманом. Он клочьями пролетал мимо наших окон и оседал на ветвях деревьев, мокрых как во время дождя. В угрюмом настроении мы натянули на себя мятую одежду и, хрустя по насыпанному перед мотелем гравию, направились к шоссе, чтобы найти такси.

Такси не было. Через полчаса голодные и злые мы подошли к причалу и, привязав Барона возле закусочной, зашли внутрь. Затем мы долго стояли, вглядываясь в туман и ожидая появления капитана катера.

— Он голодный, — сказала Кэрри, указывая кивком головы на Барона. Собака не стала есть пончик, который Кэрри ей принесла.

— Если бы он был голоден, он бы поел. Барон получит свои собачьи консервы, когда мы доберемся в Оушен Бич.

— В таком тумане катер не пойдет и может задержаться на несколько часов.

Дрожа от холода и сырости в мокром, молочно-белом тумане, мы прождали довольно много времени. Стали подходить и другие пассажиры. В большинстве своем это были местные жители, но было и несколько горожан, намеревавшихся поселиться в своих коттеджах пораньше. На лицах у всех было раздражение. Кэрри была права — отправление катера задерживалось на целый час.

Наконец мотор застучал, загудел гудок и катер отправился в путь. Когда ясным солнечным утром катер проплывает мимо рыбацких лодок, мимо рыбаков в болотных сапогах с длинными удочками, то чувствуешь как городское напряжение понемногу отпускает тебя: легкие наполняются свежим морским воздухом, жизнь кажется простой, чистой и доброй. Но во время тумана это впечатление пропадает. Рыбаков не видно и катер, кажется, рыскает по морю как слепое животное.

Всю дорогу до острова мы просидели на нижней палубе, прижавшись друг к другу и дрожа от холода и сырости, и вышли оттуда, когда молодые матросы прыгнули на причал Оушен Бич, чтобы привязать канаты.

Наше появление на пляже было спокойным. Дети, которые обычно высаживались на берег как морские пехотинцы, были подозрительно послушны. Мы чинно прошли мимо багажных тележек, а затем, послав детей в продовольственный магазин, я заглянула в электрическую и телефонную компании.

После этого я зашла к мистеру Ольсену, который присматривал за коттеджем во время нашего отсутствия. Он рассказал, что только что вернулся с берега, где красил лодку. Его позвала миссис Ольсен, увидев меня издали.

Взяв запасные ключи от коттеджа, я вернулась за детьми. Судя по их покупкам, они собирались провести вечер, сидя у камина. На прилавке перед ними лежали огромные коробки с воздушной кукурузой, пакеты с сосисками и какие-то консервы.

Мы договорились, чтобы всю эту снедь отнесли к нам в коттедж и, забрав лишь самое главное, налегке вышли из магазина.

Мы топали в своей городской обуви по мокрому песку, нас обдувал холодный и влажный ветер, а трава постоянно цеплялась за наши ноги.

Лишь немногие коттеджи были заселены в это время года. Сквозь жалюзи на окнах веранд виднелась укрытая на зиму мебель, то здесь, то там виднелись забытые с прошлого сезона ржавеющие велосипеды и садовые тележки. В тумане даже самые знакомые предметы приобретали причудливые и странные очертания. Дома казались унылыми и заброшенными. Когда мы вышли из Оушен Бич, тропинка стала уже, трава выше и стали попадаться низкие молодые сосны. В траве мы несколько раз замечали кроликов. Несмотря на то, что это была велосипедная дорожка, мы не встретили ни одного велосипедиста.

Большой отель в Оушен Бич Парк был еще закрыт, и, как я ожидала, небольшой магазинчик недалеко от нашего коттеджа тоже еще не открывался. Свернув с тропинки и направившись мимо пустых коттеджей к океану, мы насквозь промочили ноги в мокрой траве. В мои туфли попал песок, и мне пришлось их снять. Мы еще немного прошли по дюнам, и перед нашими глазами предстала широкая полоса пляжа, за которой простирались воды Атлантики, шум которых был хорошо слышен даже отсюда. Мы обошли одну из дюн и вышли прямо к нашему коттеджу, носившему название «Морской ветер».

Это был огромный коричневого цвета дом с мансардой, построенный около сорока лет назад, когда на Файр Айленд жили художники. Трава, растущая на дюнах, и бетонная ограда вели здесь отчаянную схватку с высоким океанским прибоем и я с облегчением обнаружила, что они позволили дому пережить еще одну зиму. Туман был слишком густым, чтобы рассмотреть соседние коттеджи, и я решила, что лучше узнаю у мистера Ольсена, как пережили зиму дома наших соседей. Пока, казалось, мы были единственными обитателями дачного поселка, но, без сомнения, на пасхальные праздники кто-нибудь и приедет.

— У нас нет ключей, — мрачно вспомнила Кэрри, на что я позвенела связкой, полученной от мистера Ольсена, и направилась к двери. Как обычно, мне пришлось немного повоевать с дверным замком.

На кухне было темно как ночью. Чтобы защитить дом от зимних штормов , я попросила сделать ставни как снаружи, так и изнутри дома и закрепить их засовами. Кроме того, электрическая компания не торопилась выполнять свои обязанности, поэтому пришлось разыскивать спички, керосиновую лампу и возиться с фитилем. Наконец при свете лампы мы вошли в гостиную.

Было ужасно холодно, но мистер Ольсен, как и обещал, заготовил за зиму дрова. А прокормить наши огромные камины было нелегко. Подобные украшенные грубыми камнями камины можно увидеть только на фотографиях жилища Тедди Рузвельта и в них спокойно можно зажарить половину быка. Пока я разжигала камин в гостиной, Питер развел огонь в каминах, расположенных в спальнях.

После этого мы разыскали свитера и вельветовые брюки, согрели их и переоделись.

— Я не могу приготовить чего-либо, пока не дадут электричество, — сказала я. — Давайте попробуем поджарить сосиски в камине.

Но, в поисках одежды, дети разыскали спиннинги и уже рассматривали их при свете камина.

— Говорят, рыба здорово клюет в тумане, — сказал Питер.

— Сейчас слишком холодно для рыбалки, — запротестовала я.

Но вскоре появились плащи, а Кэрри разыскала свои резиновые сапоги. Питер заявил, что сапоги ему не нужны. И когда они отправились добывать на обед свежую рыбу, Барон решил составить им компанию. В общем, ночь в Бей Шоур стала забываться, и мы возвратились к нормальной семейной жизни. Но проблема Джоэла все еще довлела над нами. Когда я поднялась, чтобы приготовить постели, то поймала себя на том, что нервничаю все больше и больше по мере приближения времени его свидания с Эрикой. Она, конечно, была права: кроме нее у него никого не осталось, на кого можно было бы положиться. Я не сомневалась, что он придет к ней, но боялась предсказывать его реакцию на новость о том, что она собирается поместить его в психиатрическую лечебницу.

Я вспомнила «Белла-танец» у Дона Педро, упавшую статуэтку святого и погашенные свечи. Если это и впрямь был Тоньо… Обнаружив, что и впрямь верю во всю эту историю с Тоньо, я перестала застилать кровать Питера.

Тоньо существует лишь в воображении Джоэла, причем в его самых дальних и темных уголках, бессознательно, как это было у уборщицы, которая выучила иврит. Тоньо был лишь второй личностью, построенной сознанием Джоэла для самозащиты. Почему-то поверить во все это стало гораздо сложнее, чем в одержимость. Я не понимала, как Джоэл мог узнать о Тоньо, тем более о его смерти.

Когда зажегся свет, я все еще стояла у кровати Питера. Электрическая компания в Оушен Бич наконец-то удосужилась щелкнуть нашим выключателем.

Я спустилась вниз и подняла телефонную трубку — телефон еще не подключили. Но свет — это уже хорошо. Пройдя по комнатам, я потушила керосиновые лампы, закончила стелить постели и подмела.

Я еще убиралась, когда пришел паренек из продуктового магазина и принес наши покупки. Я знала его с прошлого года: высокий, скромный юноша лет девятнадцати, который летом работал в отеле. Его сестра помогала мне законсервировать на зиму коттедж в сентябре прошлого года.

— Как ловится сейчас рыба? — спросила я его.

— Слишком рано для рыбной ловли, — сказал он, выкладывая на стол наши коробки и свертки.

— А Кэрри и Питер только что пошли на пляж порыбачить.

Его взгляд показал, что он давно перестал удивляться глупости городских детей.

— Когда открывается отель? — снова спросила я.

— Как всегда, в канун Дня Памяти.

— А дачники? — продолжала я. — Когда они обычно приезжают в свои коттеджи?

— По-разному, — произнес он.

— А в Пасху?

— Может, и приедет кто… — по его взгляду я поняла, что его не особенно волновал этот вопрос. — Погода не совсем подходящая.

— Понятно, — улыбнулась я. Мне хотелось удержать его подольше, чтобы побороть нарастающее чувство одиночества. Но ему, очевидно, было тяжело в компании со мной. Как только я дала ему чаевые, он тут же вышел за дверь. Я услышала, как захлопнулась входная дверь, потом шум мотора уезжающего автомобиля, затем — тишина.

Я вытащила ласты, надула пляжные мячи, нашла транзисторный приемник, но батарейки давно сели. Посмотрев на часы и обнаружив, что уже полдень, я опять попыталась позвонить, но телефон еще не включили. Я почувствовала раздражение, подумав о том, что Эрика безуспешно пытается дозвониться ко мне. Я несколько раз нажала на рычаг, но это было глупо. Дети вернутся с рыбалки голодные, рассудила я и направилась готовить ленч.

Это было не так просто — воды пока не было, поэтому мне пришлось открыть несколько банок консервов и сделать сэндвичи.

Вдруг, открывая банку майонеза, я услышала как падают дрова. Большинство коттеджей на Файр Айленд обогреваются каминами, дрова достаточно дешевые и их можно купить сразу большое количество, поэтому дрова мы складывали в специальных дровяных складах, крыша которых защищает их от дождя. Было похоже, что в наш склад кто-то забрался. На Файр Айленд давно не было случаев воровства, поэтому я подумала, что просто не услышала, как пришел мистер Ольсен, чтобы принести нам немного дров.

Я выглянула на улицу, но кроме двух упавших поленьев, дюн, травы и клочьев тумана ничего не увидела.

— Мистер Ольсен! — позвала я.

Мне ответили лишь волны океана, разбивающиеся о прибрежный песок. Может, это было какое-нибудь животное, собака, например, охотившаяся за кроликами возле нашей поленницы?

Туман и изоляция сделали свое дело. Мне постоянно приходилось бороться с искушением остановиться и прислушаться. Когда я открыла холодильник, у меня возникло неприятное ощущение, что через закрытые жалюзями окна за мной кто-то наблюдает. Я мгновенно повернулась — за окном никого не было. Не знаю, что меня больше раздражало: страх или сознание того, что мои нервы окончательно расшатались. Я с ужасом поняла, что ночь будет невыносимой.

Трудно описать облегчение, которое я почувствовала, когда услышала шум приближающегося автомобиля. Это приехал мистер Ольсен, чтобы включить нам воду и помочь снять жалюзи с окон.

Он вышел, держа в руках чемоданчик с инструментами, высокий и худощавый, и меня вновь поразило сходство с безбородым Авраамом Линкольном. У него было такое же некрасивое лицо и по обезьяньи грустный взгляд.

— Рановато вы в этом году, — поприветствовал он меня. — Если бы вы позвонили, я бы приготовил все заранее.

— Мы решили приехать лишь вчера вечером.

— Так неожиданно? Хотя, наверное, так и следует делать дела. Посветите-ка мне сюда.

Он открыл свой чемодан, достал молоток и гвоздодер и начал снимать с окон жалюзи. Пока он работал, я заметила, что ему гораздо труднее нагибаться, чем в прошлом году.

— Как ваш артрит? — спросила я.

Он повернулся, и ему пришлось повернуться всем телом.

— Зимы плохо на меня влияют, это уж точно. Думаю, что следующей зимой поеду во Флориду.

Конечно, ни он, ни я не верили в это. У миссис Ольсен была необузданная страсть к накопительству. Она работала медсестрой в одной из больниц на берегу и требовала, чтобы он тоже работал. Зимой он красил коттеджи, укреплял жалюзи на окнах, менял в домах двери и красил лодки. Их дети уже выросли, но она все продолжала скупать дома, сдавать их и планировала расширять этот бизнес и дальше. Это была какая-то слепая, неосознанная мания, как коллекционирование спичечных коробков. Смерть, по-видимому, застанет ее заказывающей мебель по каталогу «Серс Ронбак», а мистер Ольсен так никогда и не увидит ферму по разведению аллигаторов и деревья, на которых растут настоящие апельсины.

Он догадывался об этом, но продолжал мечтать.

Страхи мои отступили и я вновь взялась за сэндвичи.

Он снял жалюзи с окон кухни и перешел в другую комнату. Сначала я слышала, как он работает в гостиной, потом наверху. Когда я ставила на плиту суп из консервов, он пришел и заявил, что сложил жалюзи на чердаке.

— Сейчас я открою вам воду. У вас есть кальцинированная сода? Мне надо промыть трубы.

Соды не оказалось, нашлась лишь грязная, пустая банка из-под нее, втиснутая между труб под раковиной. Он сказал, что поищет в машине, и я пошла с ним на улицу.

— Что-то не вижу, — сказал он, покопавшись в багажнике. — Пожалуй, заеду в поселок. Воду нельзя включать, не промыв трубы от керосина.

Когда он сел в машину и захлопнул дверь, я вспомнила про телефон.

— Если вы едете в Оушен Бич, не могли бы вы заглянуть в телефонную компанию? — попросила я. — Они до сих пор не включили телефон, а мне срочно надо позвонить. К тому же отель закрыт и поблизости никого нет, — мне немного жутковато.

Он добродушно поглядел на меня из машины.

— Не беспокойтесь, на острове нет грабителей. Здесь гораздо безопаснее, чем в Нью-Йорке, из которого вы приехали. Это только там разгуливают всякие воры, грабители и прочие ребята, которые отрезают людям головы.

Я была шокирована тем, что он выделил последнее обстоятельство. «Интересно, — подумала я, — видел ли он наше имя в газетах, когда погибла Шерри?» Но причина оказалась иной.

— Он убил еще одну вчера ночью, — рассказал он, — какую-то женщину-врача. Могу поспорить, что ничего подобного не случалось на Файр Айленде.

Когда он включил мотор, я все еще смотрела на него. Когда я закричала, он был уже далеко.

Я была отрезана от всех средств коммуникации. Батарейки в приемнике за зиму сели. Телефон не работал. Я отчаянно пожалела, что не попросила Ольсена привести батарейки. Затем я подумала, что хоть дорога в поселок и занимает несколько минут, ничто не заставляет его спешить. Он, например, может заехать домой и позавтракать, а мне не терпелось узнать, имел ли он в виду Эрику.

Мне надо было съездить в Оушен Бич и позвонить в ее офис, но сначала необходимо было предупредить детей. Эта мысль вызвала новое беспокойство. Дети слишком долго не возвращались. Я побежала по песчаной тропинке на поиски.

Самая большая угроза для Файр Айленда — морской прибой и штормы. Защитой от этой стихии для дачного поселка служили высокие песчаные дюны, окружавшие его полукольцом со стороны океана. Чтобы пройти к пляжу, необходимо было воспользоваться деревянной лестницей, ведущей через песчаные холмы. Обычно с вершины дюн были видны многие мили широкого пляжа, волны прибоя и, насколько хватало глаз, голубые воды океана. Сегодня было иначе. Сквозь туман были видны лишь несколько деревянных ступенек, пучок травы, растущей между досками, и морская раковина, по-видимому,оставленная здесь чайкой.

Я позвала детей, но ответа не было. Я была слишком далеко от пляжа. Схватившись за перила, я стала вглядываться в туман. Сколько я не напрягалась, кроме нескольких ступенек лестницы впереди, я ничего не увидела. Ступеньки были мокрые и скользкие.

Наконец я спустилась на мокрый песок пляжа. У моих ног лежали «лунные камни»: мы называли их так за то, что они были гладкими и полупрозрачными, правда они теряли свою прозрачность, когда высыхали. Мои ноги лизнула океанская волна. У кромки воды я отпрыгнула назад: туман там был крепкий, как дым. Я отчетливо слышала прибой, но не видела его.

Решив, что иду не в том направлении, я повернула назад и пошла в другую сторону, время от времени выкрикивая имена детей. По крайней мере, меня может услышать Барон, думала я. Многие годы он испытывал мое терпение лаем, а тогда, когда мне необходимо было услышать его, он молчал.

От попыток различить что-либо в тумане у меня заболели глаза. Я побежала и бежала до тех пор, пока не ударилась о принесенное прибоем бревно. Боль успокоила панику. Подняв мокрое от слез и тумана лицо, я выкрикнула имена детей.

Внезапно на меня обрушилось что-то черное и мягкое. Барон лаял, прыгал вокруг меня, убегал и возвращался опять.

Кэрри и Питер уже собрали свои спиннинги и поднимались по пляжу с пойманной ими маленькой рыбкой.

— Что ты здесь делаешь? — удивился Питер.

— Вы не слышали, как я кричала? — взяла инициативу я.

— Мы ничего не поймали здесь, поэтому решили пойти поближе к Поинт. Ты совсем промокла… Что с твоей ногой?

На том месте, которым я ударилась о бревно, был кровоподтек.

— Все будет в порядке. Мне надо съездить в Оушен Бич, — сказала я.

— Разве ты не можешь позвонить туда?

— Телефон еще не подключили. Мне надо позвонить в город, — сказала я.

Их это вовсе не удивило.

— Суп из консервов на плите, — сказала я.

— Давай положим туда эту рыбу, предложила Кэрри, — у нас тогда получится почти настоящая уха.

— Не знаю, — сказала я. — Давайте пойдем к дому, а не то сорвем голос от крика.

Мы поднялись к дюнам и нашли лестницу.

— А у тебя здорово кровь течет, — заметила Кэрри, которая вместе с Бароном шла в арьергарде нашей процессии. — Она даже капает на песок.

Я поискала в карманах брюк платок. А дети стали рыться в карманах своих плащей. Вскоре была найдена какая-то скомканная тряпочка и, ухватившись рукой за перила, я стала обрабатывать свою рану. Теперь, когда я обнаружила детей, мое беспокойство вернулось к Эрике. Я думала об охране в больнице, когда вспомнила, что мистер Ольсен сказал, что это случилось вчера ночью.

Поднявшись по лестнице к дому, я сказала детям, что скоро вернусь.

— Ты не можешь идти в таком виде, — сказала Кэрри, — одень хотя бы пальто.

Я заметила, что вся дрожу.

— И тебе надо перевязать рану, — заявил Питер. — К тому же телефон могли уже подключить.

Я снова вытерла кровь с ноги, и они повели меня к дому.

Когда мы подходили к дому, я поняла, что не могу оставить их одних, пока не узнаю, что происходит в городе.

— Давайте выбросим наш суп из консервов и поедем в Оушен Бич вместе, — предложила я, когда Питер открывал дверь. — У нас будет прекрасный завтрак: устрицы, омар…

На входе в кухню Питер остановился так неожиданно, что мы буквально столкнулись с ним. Кэрри попыталась толкнуть его вперед, но он стоял без движения. Я подошла поближе, чтобы увидеть, что остановило его.

Это был Джоэл. Или Джоэл — Тоньо. Он стоял возле кухонной плиты и смотрел на нас.

— Входите, — сказал он.

Мы медленно вошли.

В его руке был открытый нож с выкидным лезвием.

Часть 3

Четырнадцать.

Лезвие поблескивало в свете лампы, и та небрежность, с которой он держал этот нож, многократно увеличивала ужас. В нем сквозила игривость мальчишки, разоряющего птичье гнездо, радость открытия, постепенно переходящее в магию убийства без злобы, без умысла и без жалости.

Он улыбнулся и кивком предложил нам сесть. Я посмотрела на Кэрри и Питера, боясь, что они могут не воспринять его серьезно. Но они сели возле кухонного стола, полностью отдавая себе отчет в опасности. Мне пришло в голову, что мы можем попытаться убежать. В суматохе кто-нибудь несомненно уцелеет. Но это были лишь умозаключения. В этом случае кто-нибудь несомненно будет пойман и попадет под нож. Он, казалось, прочел мои мысли и покачал головой.

— Не надо, Нор, усмехнулся он, — не глупи.

Он имитировал фразу, которую я сотни раз выговаривала при нем детям. Когда-то раньше я уже видела его таким, это самолюбование… Тут я вспомнила день его рождения. Когда он провел всех к машине и сделал вид, что нашел там серьгу на сиденье, я думала, что он перебрал шампанского. Помню, как он расстроился, когда его фокус раскусили, помню как расстроилась Шерри. Утром ее нашли с отрубленной головой. От этой мысли холодок пробежал у меня по спине.

Чтобы побороть страх, я спросила:

— Что тебе здесь надо?

Я немного переигрывала, но он, наслаждаясь собой, пропустил это мимо ушей.

— Ты же знаешь, сестричка, я всегда следую за тобой.

Меня очень поразило это слово — «сестричка». За всю нашу жизнь он ни разу не пользовался этим словом. Мне кажется, что это мог заметить лишь профессиональный писатель — выбор стиля, выбор фразы… Еще больше, чем его необычное поведение, сравнимое с днем рождения, это заставило меня понять, что передо мной стоит чужой человек.

— Помнишь, когда ты пришла ко мне домой и подобрала меня? — спросил он. — Когда это было? Где-то в полдесятого?

Я смотрела на него, пытаясь понять, что он имеет в виду. Но теперь странные изменения в манере разговора, то, как он разглядывал меня из-под век, свели на нет все мои попытки понять значение его слов. Сквозь прежние, дорогие мне черты проступало новое лицо. Лицо, которое я видела на фотографиях, снятых на Таймс-Сквер, лицо подростка с немного раскосыми глазами и лихорадочным взглядом. Я подумала о том, где мог Джоэл увидеть эти фотографии и заразиться этим комплексом супермальчика в магической куртке.

— Ну, ты, слушай! — сказал он, его тон вернул меня к реальности. — Я приехал вчера вместе с тобой. Мы выехали вместе.

Я слушала его, остолбенев.

— Когда мы сюда приехали? Около полуночи? — спросил он.

Наконец я начала понимать.

Он собирался создать себе алиби, будто уехал из Нью-Йорка вместе с нами. Пока полиция будет разыскивать Тоньо Переса, Джоэл будет вне подозрений. Или, точнее, тело Джоэла. У меня возникло странное чувство, что Джоэла в этом теле становилось все меньше и меньше.

Тут мы услышали шум приближающегося автомобиля. Возвращался мистер Ольсен. Наш пленитель поднял голову и прислушался. Я почувствовала грозящую нам опасность.

— Это наш сторож, — сказала я. — Он возвращается, чтобы промыть трубы. Это пожилой человек с артритом.

Я тут же пожалела о том, что сказала. Он мог почувствовать в моих словах угрозу, и они могли его разозлить. Я не знала, на что он способен. Казалось, каждая секунда решает нашу судьбу.

Как только я закончила говорить, он принял решение. Он быстро подошел к стулу, на котором сидела Кэрри, схватил ее длинные светлые волосы и одним движением намотал их себе на запястье. Когда он коснулся лезвием ее шеи, у меня перехватило дыхание.

— Теперь, — сказал он, — мы сыграем.

Мы молча смотрели на него.

— Видишь шахматы? — спросил он.

Питер был мертвенно бледен, но храбро посмотрел туда, куда было указано. На кухонном столе лежала лишь найденная мною недавно шахматная доска.

— Открой их.

Питер взял доску и осторожно раскрыл.

— Давай быстрее, pronto. Расставь фигуры.

Питер перевернул доску и расставил фигурки — белые с одной стороны, а черные — с другой.

— Вы будете играть в шахматы, — сказал Джоэл. Точнее Джоэл — Тоньо, от моего брата в нем уже ничего не осталось, ни единой черты: парень с намотанными на руку волосами Кэрри, был смертельно опасным чужаком.

Он тихонько дернул Кэрри за волосы, как жестокий ребенок, взявший за уши кролика.

— Вы будете хорошо играть. Понятно?

Губы Кэрри шевелились.

— Да, — прошептала она.

— Я буду рядом с вами, посмотрю как вы играете. — Его голос стал мягким, почти ласковым. — Мой приятель полежит пока у меня в кармане. Секунды хватит, чтобы достать его.

Он медленно отпустил ее, а затем провел ладонью по ее волосам. Мне стало не по себе. Я вспомнила, что он так же гладил волосы Шерри в ту ночь…

Барон, высунув язык, сидел возле раковины. В его черных глазах читалось удивление, с которым он наблюдал за нашим поведением. Затем он яростно залаял, защищая нас от мистера Ольсена.

— Впусти его, — сказал он. — Только не делай глупостей.

— Не буду, — сказала я.

— Правильно. Ты же в своем уме, — усмехнулся он. От этой усмешки я почувствовала слабость в ногах. С огромной осторожностью я поднялась, подошла к входной двери и открыла ее.

— Чем у вас так хорошо пахнет? — спросил мистер Ольсен, в руках которого была большая банка с кальцинированной содой. Я вспомнила, что похлебка из консервов все еще стояла на плите.

— Мы еще не завтракали, — услышала я свои слова.

Социальные рефлексы очень живучи. Даже в самый страшный момент, когда жизнь Кэрри была в опасности, я все еще находила в себе силы разгуливать по комнате и болтать.

— Успокойся, Барон. Это мистер Ольсен.

— Хороший мальчик, — сказал мистер Ольсен с опаской. Было трудно понять, играет ли Барон или всерьез намерен облаять его.

— Он лишь приветствует вас, — сказала, я. — Он совсем не злится.

Мистер Ольсен нагнулся и осторожно похлопал его по спине.

— Из него получится хорошая сторожевая собака, он прекрасно лает, — он выпрямился и осмотрелся. — Привет, Питер. Хорошо порыбачил?

Питер кивнул, не поднимая головы от шахматной доски. Маленькая рыбка валялась возле стула. У него не было возможности положить ее в раковину.

— Привет, Кэрри, — кивнул мистер Ольсен. Его взгляд натолкнулся на Джоэла и, с проницательностью островитянина, изучил его с ног до головы. Я вспомнила, что он ни разу не видел Джоэла. Мы купили этот дом прошлой весной, а Джоэл вернулся в Штаты только в ноябре.

— Это мой брат, Джоэл Делани, — сказала я.

— Рад с вами познакомиться, — кивнул мистер Ольсен.

Джоэл подарил ему лучезарную улыбку. Он был всего лишь молодым, добродушным дядей, с интересом наблюдающим за тем, как его племянники играют в шахматы. Мистер Ольсен не обратил внимание на то, что он держал руку в кармане.

— У вас всегда такие туманы? — спросил он с неподдельным интересом. — Вчера ночью мы с трудом отыскали дом.

Я слишком поздно поняла его намерения. Он укреплял свое алиби, пытаясь убедить сторожа, что он приехал вместе с нами. Но он ошибся во времени нашего приезда. Мистер Ольсен с удивлением посмотрел на меня.

— Вы имеете в виду, что живете здесь уже сутки без воды? — он замолчал.

Я вспомнила, как говорила миссис Ольсен о том, что мы только что сошли с катера.

Джоэл нахмурился. Я почувствовала, что надвигается кризис.

— Мы провели ночь в Бей Шоур, — быстро сказала я. — Но Джоэл прав. Туман был ужасен. Мы с трудом разыскали мотель.

— Разве? — спросил мистер Ольсен. Он решил, что неправильно понял Джоэла. Теперь его интересовал туман:

— У нас не было тумана до утра. Артрит сильно беспокоил меня и около трех я вышел прогуляться во двор.

— Может, он шел полосами? — в отчаянии нашлась я.

— Может быть, — сказал он, погода была его коньком. — Правда, это бывает не часто.

Я боялась что он и дальше будет интересоваться этим вопросом. Было трудно предугадать, как поведет себя Джоэл под давлением любопытства Ольсена, поэтому я боялась продолжения разговора о тумане.

— Я вижу, вы достали кальцинированную соду, — сказала я, чтобы перевести разговор на другую тему. Мистер Ольсен оглядел свою банку.

— Да, — сказал он. Думаю, его беспокоила моя наигранная живость. Он на минуту задумался, и я почувствовала, как нагнетается напряжение. Но он сказал лишь:

— Я только промою трубы, завтракайте и не обращайте на меня внимания.

Он повернулся к раковине. Когда он нагнулся, чтобы развинтить трубы, я взглянула на Джоэла. Он, казалось, был разочарован игрой детей. Глядя на них, я поняла, что их позы были совершенно ненатуральны.

— И впрямь, как насчет завтрака, сестричка? — спросил он. Он снова назвал меня этим словом. — Эй, Кэрри, смотри — твой ход.

Он подошел к ней, и Кэрри как робот передвинула фигуру. Глядя, как он стоит у нее за спиной, я вспомнила, как он стоял за спиной Шерри. Я вспомнила также корону, волосы Шерри, которые были очень похожи на волосы дочери, и ужас комком встал у меня в горле. Поборов страх, я занялась завтраком.

Я двигалась осторожно, как фокусник, который перед каждым пассом показывает зрителям свои запястья. Хлеб мы купили уже нарезанным, но, чтобы мазать на него масло, мне необходимо было раздать ножи, а я не знала, позволено это или нет. Я в растерянности остановилась, и мистер Ольсен как раз закончил возиться с раковиной и открыл кран. Под шум текущей воды он сказал:

— Ну все, остальное займет лишь несколько минут.

Вскоре он поднялся, собрал свои вещи и пошел промывать остальные трубы. Воцарилось молчание.

— Все в порядке. Ты можешь взять ножи для масла.

Я раздала ножи, затем расставила тарелки вокруг шахматной доски, потом блюдца для масла, хлеб и все остальное. Джоэл принес пустой стул и сел рядом с Кэрри.

— Садись, — приказал он.

Мы сидели вокруг стола и прислушивались к работе мистера Ольсена: как он включал и выключал воду, гремел инструментами… Вскоре он вернулся и застал нас застывшими в ожидании.

— Ну вот и все, — сказал он. — Кто выиграл?

Дети избегали его взгляда.

— Мы еще не доиграли, — сказал Джоэл, улыбнувшись своей лихорадочной улыбкой.

Мне хотелось попросить мистера Ольсена присоединиться к нам, но я боялась подозрительности Джоэла. Но мистера Ольсена, казалось, не удивило это. Он подошел к раковине и выключил воду.

— Я закончил. Думаю, все будет работать. — Он потоптался на месте и не уходил: обычно перед уходом я выписывала ему чек, но сейчас не хотела, чтобы Джоэл подумал, что пишу там какую-нибудь записку. Пока я раздумывала, зазвонил телефон.

— Вот, — сказал мистер Ольсен, — и телефон ваш подключили.

Телефон был в противоположном углу кухни. Я не знала, позволит ли мне Джоэл ответить, но мое замешательство казалось необычным.

Мистер Ольсен, по-видимому, списал все на женскую нерасторопность.

— Ну ладно, миссис Бенсон. Я ухожу. Заплатите потом, когда будете посвободнее.

Глаза Авраама Линкольна с грустью глядели на нас. Они казались такими знающими, добрыми и проницательными. Но это была лишь иллюзия. Он ничего не заметил.

— Надеюсь, вам понравится Файр Айленд, — сказал он Джоэлу.

Когда он вышел, я заметила, что телефон еще продолжает звонить.

— Что мне делать? — спросила я. — Это, наверное, проверка связи телефонной компании.

— Ответь, — приказал он. Я поднялась, а он подвинул стул, чтобы наблюдать за мной.

Я взяла трубку.

— Нора?! С тобой все в порядке? — раздался крик Тэда.

Звук был необычайно громким.

«Интересно, — подумала я, слышен ли он у кухонного стола?» Я обернулась и поняла, что слышен. В руке Джоэла снова появился нож. Я с трудом поборола желание закричать. Джоэл улыбнулся в какой-то новой для него снисходительной манере, как бы спрашивая, зачем я нарываюсь на неприятности.

Я старалась говорить спокойно.

— Со мной все в порядке, — сказала я. — Сторож только что ушел.

— Я несколько раз звонил, но никто не ответил.

— Мы выходили на пляж.

Молчание.

— Кто это «мы» — спросил наконец Тэд.

— Кэрри и Питер, — сказала я и поглядела на Джоэла.

Джоэл кивнул, чтобы я включила в этот список и его, а затем указал на что-то, лежащее возле стула Питера. Питер нагнулся и, подняв с пола пойманную на пляже рыбку, отдал ее Джоэлу.

— И Джоэл, — добавила я. — Мы приехали сюда все вместе.

— Когда это было?

— Вчера вечером.

— Во сколько?

Наш разговор становился несколько необычным. Тэд говорил как полицейский, и в ином положении, я бы заартачилась. Может, своей покорностью я дам ему знать, что происходит что-то необычное? Тэд хорошо соображал, он мог бы догадаться.

— Мы выехали в 9:49, — ответила я. — Опоздали на катер и провели ночь в Бей Шоур.

— Все вместе?

— Все.

Я взглянула на Джоэла и у меня перехватило дыхание: у рыбки, которую принес Питер, была отрезана голова, вспорото брюшко, а внутренности были аккуратно положены на блюдце для масла.

Джоэл ходил на рыбалку лишь один раз в жизни, тогда это кончилось тем, что он загнал себе рыболовный крючок под ноготь. Ему было тогда восемь лет. Сейчас же он освежевал рыбу с ловкостью профессионала. Тут в моем сознании как-будто что-то переключилось. Я представила себе пуэрториканского мальчишку в мясной лавке, представила рыбный отдел и туши океанских рыб, разложенные на леднике…

На лице Джоэла опять появилась улыбка. У меня возникло подозрение, что он каким-то образом угадал мои мысли и дает мне понять, что я не ошибаюсь. Но если так, то он открыл для меня больше, чем намеревался. Никакие вторичные личности не могли научить Джоэла освежевать рыбу… Эти мысли лишили меня слов.

— Ты меня слушаешь, Нора? — требовательно спросил Тэд.

— Да, да, — тихо ответила я, — видимо, что-то со связью.

— Ты слышала про Эрику? — спросил он.

— Я не знаю, — сказала я, промедлив, — в радиоприемнике сели батарейки. Но мистер Ольсен упоминал о чем-то, правда, не указывая имен…

— Теперь это Эрика. С ней случилось то же самое, что с девушками в парке или Шерри Тэлбот.

Я попыталась представить подставку для цветов в квартире Эрики. Я мысленно представила себе ковры, знамена с магическими знаками, поднялась по лестнице в кабинет с мебелью из тикового дерева, но так и не нашла подходящего места.

— Это произошло вчера вечером, — продолжал Тэд. — Она не пришла в госпиталь на утренний прием.

Она должна была принять Джоэла. Я облокотилась о стену.

— Ее секретарь пошла к ней домой, где и нашла ее, — сказал Тэд. — Значит, вы уехали в этот вечер на Файр Айленд?

— Да, на поезде в 9:49.

Наступило молчание — он взвешивал свои подозрения.

— Интересно, почему он выбрал Эрику?

— Не знаю, — спокойно ответила я.

— Может, из-за статьи в газете? Той, в которой она давала психологический портрет преступника. Может это оскорбило его самолюбие?

Тут он явно перемудрствовал. Мне хотелось кричать в трубку, но я лишь сказала:

— Может.

— Психиатры не должны писать статьи в газеты. Ну, хорошо, теперь я знаю, где вы. Отдыхайте, — сказал он добродушно и повесил трубку.

Я стояла с телефонной трубкой в руках, и последние надежды покидали меня. Мистер Ольсен ушел, не заметив ничего подозрительного, и даже Тэд направился по ложному следу.

— Повесь трубку, — сказал Джоэл. Но голос был совершенно не похож на голос Джоэла. Точнее, тембр был похож, но интонация была совершенно другой: в ней чувствовался некий задор и самолюбование. Тем не менее, где-то под слоями болезненного комплекса вины, под выкристаллизовавшейся в мозгу второй личностью, скрывался мой брат. Психиатрам в госпитале потребовались бы месяцы, чтобы, используя пентотал и сеансы гипноза, добраться до него. Теперь, не имея в своем распоряжении ничего, кроме отчаяния, мне необходимо было попробовать добиться этого самой.

— Джоэл, — твердо сказала я, положив трубку, — тебе не удастся сбить их со следа.

— Удастся, — спокойно сказал он.

— Но теперь, после Эрики, они будут подозревать именно тебя, — сказала я, стараясь, чтобы в голосе не было осуждения.

Не знаю, что поняли дети из моего разговора с Тэдом, но если они не догадывались о том, что произошло с Эрикой, теперь им стало это известно. Для них это было страшным потрясением, но они мужественно перенесли его. Их ребячьи лица стали не по-детски серьезными, они сидели молча и старались не шевелиться.

Джоэл кивком головы указал Питеру на лежащую на столу рыбку.

— Убери ее в холодильник, — приказал он.

Питер вышел из-за стола, взял блюдце с тушкой рыбки и понес его к холодильнику.

— Сперва заверни ее. Всему тебя надо учить.

Мы молча наблюдали за тем, как Питер пошел к буфету, вынул из него рулон алюминиевой фольги, оторвал кусок и завернул рыбу. Когда он закрыл холодильник, Джоэл сказал:

— Садись, — и Питер снова сел на место.

— Полиция будет продолжать искать «Мясника», а это не я, — спокойно сказал Джоэл. — Они знают, что когда это все началось, я был в Марокко.

— «Мясником» был Тоньо Перес — сказала я.

— Вот пускай и ищут его, — улыбнулся он.

— Джоэл, но мне известно, что Тоньо умер — заметила я.

Улыбка стала еще шире. То, что я знала о существовании Тоньо, ничуть не беспокоило его, но мне казалось, что опасность увеличилась, поскольку мы достигли уровня его навязчивой идеи, его веры в то, что он одержим. Если мне удастся убедить его, что марокканское алиби ненадежно, то, возможно, он сдастся без боя, конечно, если будет уверен, что избежит наказания.

— Слишком многие знают, что Тоньо мертв, — продолжала я. — Об этом знает пол Эль-Баррио. Даже, если они и не очень любят беседовать с полицией, то теперь об этом знает и доктор Рейхман.

Джоэлу не стоило знать о том, что он улетел в Перу.

Но я ошиблась, если думала, что это произведет на него сильное впечатление. Он разглядывал меня с ленивым любопытством.

— Пускай потребуют убедить в этом суд. Эрика и Шерри кончились точно так же, как и все остальные. Об этом кричат все газеты.

Мне не нравился этот поворот в нашем разговоре. Мы подошли слишком близко к тому, что висело на подставке для цветов, к ножам, ужасу и крови. Разговор о суде был к тому же неуместен. Из-за его болезни его не будут судить. Хотя теперь, после смерти Эрики, его ждет публичное расследование, одиночная палата в Бельвью, а затем — Метьюван.

— Забудь Метьюван, — нарушил он молчание. — Я не поеду туда.

Я не поверила своим ушам. Может, я говорила вслух, когда думала? Я не могла поверить в то, что наши мысли совпали как по времени, так и по содержанию. Альтернативой была лишь способность читать мысли.

Он внимательно глядел на меня. Сходство с фотографиям и Тоньо было ошеломляющим. Черты Джоэла, казалось, растворились под действием более энергичного, сильного характера.

— Тебе страшно, а? — спросил он. — Страшнее, чем у Дона Педро?

По мере развития ситуации я отчаянно пыталась подобрать объяснения. Эрике я рассказывала только о том, что встретилась с миссис Перес. Может, доктор Рейхман рассказал ей о Доне Педро, а она перед смертью передала все это ему… Меня охватил ужас.

— Ты так глупо выглядела в их идиотском хороводе. — Он захохотал. — А этот старый «брухо» — как он ползал, подбирая свечи. Жалко, что я не сжег его грязную лавку.

Все мои психиатрические теории испарились. Кристаллизация компульсивных процессов, раздвоение личности, комплекс вины — всю эту современную шелуху унесло как дым. Я глядела в лицо своего мучителя и была уверена, что передо мной не брат, а дух, которым он одержим. Моим оппонентом был мертвый мальчишка, убитый прошлой осенью.

Пятнадцать.

Люди привыкают ко всему. Ночные страхи кажутся слишком ужасными даже для того, чтобы проверить оправданы они или нет — правда ли, что это шаги влезших в квартиру грабителей, правда ли что эта боль в груди — что-то серьезное… Мозг останавливает эти мысли, будто поднимает иглу с проигрывателя. Но если немыслимое все-таки случается, если шумят действительно воры, если анализы в больнице дали положительный результат, то, как только происходит шок, мы начинаем исследовать нашу новую комнату ужасов, как бы стараясь устроиться в ней покомфортабельнее.

Первый час, проведенный нами в качестве заложников, был самым страшным: блестящее лезвие ножа, приход и уход мистера Ольсена, сознание того, что Тэд так ничего и не заподозрил… Затем мы постепенно начали привыкать к нашему положению. Мы съели бутерброды с маслом и похлебку из консервов. Потом Тоньо предложил мне сигарету, я взяла ее и закурила. Я даже подумала, что его приказ — убрать в холодильник рыбу, подавал некоторые надежды. Он, наверно, хотел, чтобы мы приготовили ее позже.

Выдержка детей казалась просто поразительной. Ведь я провела целый день в обществе Дона Педро и доктора Сингха, а они до того, как мы вошли на кухню и увидели Джоэла с открытым ножом в руках, знали лишь о том, что он принимал наркотики. Несмотря на все это, они стали вести себя почти как обычно. Кэрри даже отважилась спросить, покормил ли он Вальтера.

— Вальтера? А — кота. Думаю, да, — ответил он.

— Ты хочешь сказать, что не помнишь? — спросила она, не поняв ответа.

— Не зарывайся, — предупредил он ее.

— В доме есть дверь для кота, Кэрри, — сказал быстро Питер. — С ним будет все в порядке, когда мы вернемся.

Мне показалось, что она подумала, что мы можем и не вернуться. Затем она вдруг сказала:

— Вы захватили тело дяди Джоэла?

— Кэрри! — строго сказала я, но он сделал знак рукой, чтобы я замолчала.

— Вы, наверное, прилетели из космоса? — предположила она.

— Я не из космоса, — сказал он.

Я с удивлением обнаружила, что он заинтригован. Я тотчас вспомнила, что Тоньо всего на пять лет старше Кэрри. Они ходили в кино на одни и те же фильмы, смотрели одни и те же телепередачи о НЛО и о космических пришельцах. Он полностью отбросил маску Джоэла. Видимо, обращаясь к нему, как ко взрослому человеку, я, просто не осознавая того, играла на его детском самолюбии.

— Значит, ты мертвый? — спросила она.

— Больше, чем мертвый, — сказал он, наслаждаясь произведенным эффектом. — Хочешь сказать, что не понимаешь? Такая богатая и умная девочка, и не понимаешь?

Эта насмешка обеспокоила меня, но тут послышался звук приближающегося автомобиля. Мы затихли.

— Может это мистер Ольсен? — предположила я. — Он, наверное, забыл что-нибудь.

— Да? — сказал Джоэл, вынимая нож. — А ну-ка, выгляни в окно.

Стараясь двигаться осторожно, я поднялась со стула и последовала его инструкциям. Страх и надежда пронзили меня одновременно — это был бело-голубой автомобиль местного отделения полиции. Машина остановилась возле нашего дома.

— Копы? — мрачно спросил он.

Я кивнула.

Из машины вышел шеф местной полиции, а следом за ним наши старые знакомые из четвертого подразделения: Брейди и помощник главного инспектора, Рассел. Я узнала их, когда они шли мимо окна к входной двери. Барон бешено залаял.

Может, им позвонил Тэд, думала я, или они были рядом с ним во время нашего телефонного разговора. Даже если они поверили в алиби Джоэла, они могли захотеть задать ему несколько вопросов. Вероятнее всего, они вылетели на полицейском вертолете и подобрали шефа в Оушен Бич.

Я повернулась и принялась уговаривать Джоэла, чтобы тот позволил впустить их.

— Мы будем действовать так, как ты нам скажешь, — сказала я. — Мы скажем им то, что говорили мистеру Ольсену, что мы приехали сюда вместе. Мы сели на поезд в 9:49 на Бей Шоур. Все четверо.

— Так я тебе и поверил, — усмехнулся он.

Он был прав. Как только они поймают его, мне придется выложить всю правду. И все же я снова попыталась обмануть его.

— Я обещаю, — сказала я. — Мы все обещаем.

Мое предложение он нашел почти смешным. Тут я вспомнила о том, как он угадал мои мысли, когда я думала о том, что его отправят в Метьюван. Я почувствовала, что он способен читать мои мысли, как-будто они написаны у меня на лбу. Когда в дверь постучали, мне стало страшно за Кэрри.

— Тоньо, даже если ты не веришь мне, ты можешь использовать нас как прикрытие.

— Ты думаешь обо мне, — спросил он, — или о теле Джоэла?

Он говорил о нем, как о пальто, взятом напрокат. Я вспомнила своего брата младенцем, затем подростком, вспомнила его маленькие шалости, страх высоты, его ненормальную любовь к мармеладу… Он был человеком, а не предметом, который можно взять напрокат. Печаль, смешанная со злобой, поглотила мои мысли.

Когда стук стал громче, он нахмурился.

— Успокой этого пса, — сказал он, — а не то я перережу ему глотку.

— Спокойно, Барон! — приказала я.

Вероятно, он наконец почувствовал, что с нами что-то неладное, поэтому единственный раз в жизни он подчинился.

— Мне надо подумать, — сказал Тоньо. — Скажи им, чтобы они убирались.

Когда я промедлила, он поднялся, схватил Кэрри за волосы и закричал:

— Прогони их! Я пойду с тобой и посмотрю.

Мы спустились в гостиную. Питер и я шли впереди, а Тоньо с Кэрри — сзади. Он посадил ее на софу, а сам встал за ее спиной.

— Поторапливайся, пока они не вышибли дверь.

Видя, что я медлю, он нажал на кнопку и из ножа выпрыгнуло длинное острое лезвие.

— Инспектор Рассел! — закричала я.

Стук прекратился.

— Я не могу вас впустить, — сказала я. — Он…

Я взглянула на Тоньо — он кивнул и я продолжила:

— У него нож. Он говорит, что если вы войдете, то он убьет Кэрри.

Наступило молчание, а затем необычно спокойный голос Рассела:

— Кто это «он», миссис Бенсон?

Он как-будто заказывал себе завтрак по телефону.

Я поняла, что объяснения сейчас неуместны.

— Это Джоэл, — сказала я.

Я никогда еще не чувствовала себя такой беспомощной.

— Ваш брат? — сказал ровный, взвешенный голос.

— Мой брат, — подтвердила я.

— Теперь скажи, чтобы они убирались, — сказал Тоньо.

Конечно же, они не ушли. Они окружили наш коттедж и вызвали подкрепление. Когда бы я не подходила к окну, я видела, что их количество постоянно растет. Через час появились фотографы и репортеры. Перед тем как Тоньо велел разжечь камин, я увидела комментатора из программы новостей, который брал интервью у полицейского в гражданской одежде. Вскоре после того как камин разгорелся, суету вокруг нашего дома скрыл туман и сумерки.

За окном время от времени раздавались лишь приглушенные звуки прибывающих грузовиков и автомобилей, смешанные с шумом прибоя. Оставалось только удивляться, откуда они взялись на острове в таком количестве. Иногда был слышен шум вертолета, который пытался приземлиться на пляже возле коттеджа. Чтобы сохранить жизнь Барона, я заперла его в одной из спален наверху, и было слышно как он бегает взад и вперед по комнате.

Суматоха возле дома, казалось, не только не расстраивала Тоньо, а, наоборот, доставляла ему удовольствие. Как-будто он устраивал вечеринку, а количество приглашенных гостей показывало его популярность. Он даже спросил меня, есть ли в доме что-нибудь спиртное — собирался передать выпивку людям, которые мерзли в тумане. Но у меня ничего такого не было.

Тем не менее, я чувствовала, что за детской непосредственностью Тоньо скрывался жестокий и безжалостный убийца. Тоньо был человеком настроения. Когда он смеялся, я чувствовала облегчение, когда его взгляд мутнел, я едва дышала от страха. Дети чувствовали примерно то же самое. Страх за свою жизнь, казалось, придал нашей жизни новое измерение. Иногда, когда он проявлял к нам какие-нибудь, пусть даже незначительные, знаки внимания, я ощущала к нему что-то вроде нежности. Мы жили в замкнутом пространстве коттеджа, и мир снаружи для нас не существовал. Порой гостиная казалась просто идиллическим местом со своими индейскими коврами, плетеными пляжными креслами и камином, отсветы пламени из которого играли на сосновых досках стен. Мы казались счастливой семьей, проводящей на пляже свой отпуск: мать, дети и симпатичный, улыбчивый молодой человек.

Неожиданно зажглись телевизионные прожекторы. Увидев за окнами яркий белый свет, Тоньо приказал:

— Скажи им, чтобы немедленно погасили!

Настроение в комнате тут же изменилось. Я подошла к окну и потребовала, чтобы выключили свет. Но телевизионщики были упрямы — потребовался приказ инспектора Рассела, чтобы прожекторы в конце концов погасили. Развязка была неотвратима. Я понимала, что мы лишь оттягиваем ее и решилась на новый отчаянный шаг.

— Они так просто не уйдут, — сказала я, — тебе придется сдаться. Даже если ты убьешь нас, у тебя не будет другого выбора.

— Заткнись, — сказал он. — Я не собираюсь в Метьюван.

— Тебе и не придется, — сказала я. — Ты просто уйдешь.

Он выглядел испуганным.

— Ты только отпусти Джоэла, — осторожно попросила я.

— Но что будет со мной?

— Разве ты не можешь вернуться туда, откуда пришел?

Он испуганно смотрел на меня — я поняла, что он вспоминает о чем-то ужасном.

— Я был в темной коробке, — сказал он. — Там нечем дышать, и у меня болела голова.

Я не поняла.

— Я кричал, но никто не ответил. Коробка лишь раскачивалась вперед и назад.

У меня возникло подозрение, что он рассказывает о путешествии мистера Переса к реке с ящиком на тележке. Он рассказал жене, что Тоньо к этому времени был уже мертв. Может, он и сам так думал, до того как услышал крики и возню мальчишки, который пытался выбраться из ящика.

Возможно, тогда, толкая тележку, он и принял свое решение: мальчишка был злым, плохим, прямо-таки — монстром, а может, и похуже — ведь он жил у «брухи». Если он отпустит его — кто знает, что может случиться?

— Я падал. Все ниже, ниже… Коробка стала наполняться водой… Я не мог дышать. Моя грудь разрывалась… Плохая смерть… — он поглядел на руки, видимо, ожидая увидеть на них ссадины и порезы от попыток выбраться из прочного деревянного ящика. Но это были руки Джоэла. Его собственные руки были давно съедены сомами и раками на дне реки.

— А что потом, когда ты… умер? — спросила я.

— Туман и вода. Ничего больше. Туман и вода. Моя «бруха» говорила, что там будут души людей, мои покойные родственники, друзья, которые любили меня.

Он замолчал.

Я чувствовала его боль и разочарование, когда он оказался обманутым, загнанным в какое-то странное место между жизнью и смертью — беспредельную страну тумана и воды. Он долго бродил по этой стране, крича и плача.

— Затем я нашел, как мне вернуться обратно, — сказал он. Не знаю как. Может из-за того, что я был очень зол на Переса. За то, что он бросил меня в реку. Каким-то образом я вновь очутился на Второй улице. Я увидел Переса, увидел мать. Я пытался дать им о себе знать. Я даже перевернул свою фотографию. Я мог кое-что, но у меня было слишком мало сил. Все это страшно напугало мою мать, и она купила благовония. Конечно же, на меня это никак не подействовало. Но мне надоело быть для них невидимым. Я хотел убить Переса, но у меня не было тела, через которое я мог бы действовать. Затем я решил вернуться в свою квартиру. Уже наступила зима, Перес убрал из квартиры все мои вещи и сделал небольшой ремонт — в квартире появился новый жилец.

— Джоэл, — добавила я.

— Некоторое время я приглядывался к нему. Было очень интересно наблюдать за «Англо». Он много читал, экспериментировал с наркотиками… Сначала был этот «кайф», который он привез из Марокко, потом один или два раза ЛСД. Это мне и помогло. Как-то раз он лежал на полу, и его мозг был настежь открыт. Я просто проскользнул внутрь и огляделся вокруг. Я попытался смотреть через его глаза, слушать музыку из его транзистора, заставил его пошевелить рукой… Это — как угнать автомобиль. Когда ЛСД прекратил свое действие, я уже полностью захватил это тело. Когда ты позвонила в ту ночь, я уже вторые сутки держал контроль над ним.

Помню, что мне тогда показалось странным, что Джоэл принял ЛСД перед тем, как идти к нам на обед. Оказывается, он пролежал на полу почти двадцать четыре часа, пока Тоньо экспериментировал над его безвольным телом. Мне стало больно за Джоэла.

Тоньо, по всей видимости, отчаялся, когда его повезли в Бельвью. Это было хуже, чем хижина «брухи», хуже, чем Ла-Эсмиральда. Все это получилось из-за того, что он скрывал свою личность.

Попав ко мне домой, он первым делом выбрался из окна по ветвям винограда, чтобы отомстить мистеру Пересу. Потом он спокойно позволил Джоэлу посещать сеансы у Эрики и вечеринки у Шерри. Его поразили изысканные компании артистов и художников, их шикарные наряды, светские разговоры и сигареты в хрустальных пепельницах.

Наконец ему захотелось не только видеть все это, но и участвовать, поэтому на дне рождения Джоэла он захватил над ним контроль. Когда Шерри ушла, в нем проснулся застарелый гнев. Злость, которую он испытывал к оставившей его у старухи матери, он перенес на ушедшую от него Шерри.

— Я положил тебе в кофе снотворное, — сказал он, — а затем пошел на квартиру Шерри. В полночь их привратник ушел, и я нажал на кнопку звонка. Конечно же, кто-то меня впустил — это действует почти наверняка. Дверь в квартиру Шерри оказалась незапертой. Я вошел, а когда она обернулась и увидела меня, я схватил ее.

— Тут есть один маленький секрет, — рассказывал он. — Я беру их за волосы и тяну вниз. С ней же было так: я посадил ее на стул, а сам встал сзади. Понятно, что кровь при этом на меня не попадет. Через пять минут все было кончено. Потом можно было делать все, что угодно.

Я поняла, что он имел в виду обезглавливание. Он даже гордился мастерством, с которым все это проделывал:

— Когда я жил у «брухи», я убивал свиней и кур.

— А с ножом было так, — говорил он с гордостью. — Я знал, что полиция будет искать его, поэтому, перед тем как идти домой, я закапывал его в парке и отмечал это место, чтобы снова за ним вернуться.

У меня все это не умещалось в голове. Джоэл, разгуливающий как лунатик по городу и не подозревающий, что именно его руки резали, рубили и вешали эту ужасную вещь на подставку для цветов. Затем прогулка к Центральному Парку, чтобы избавиться от ножа и заметить место… Потом, наверное, ему надо было вымыть руки.

— Она была нехорошей, — продолжал Тоньо. — Она думала только о мужчинах. Все эти ее вечеринки…

Он бросил взгляд на Кэрри.

— Я с ней ничего не сделал. Даже в ту ночь… Я никогда и ни с одной ничего не сделал.

Он строил некую систему самооправдания, которая отрицала любые половые отношения, но оправдывала убийство. При этом, в присутствии Кэрри, он старался избегать излишних подробностей.

— Те остальные в парке, они тоже все время думали о мужчинах. Иначе, как бы я уговорил их пойти со мной в парк? — сказал он.

Причиной всего этого была его мать, которая меняла мужчин одного за другим. Ведь это только для меня она казалась испуганной и пожилой. Для него же она была единственной близкой ему женщиной, самой красивой, любимой и ненавистной одновременно. Ее похоть казалась ему отвратительной. Он до сих пор наказывал ее предательство.

Когда он замолчал, я вначале не обратила внимания на то, что происходит что-то необычное. Но увидев, что Питер внимательно рассматривает его лицо, я заметила, что глаза у Тоньо закатились и он начал падать навзничь.

— Он уснул или еще что-то — сказал Питер. — Надо взять у него нож!

Стряхнув с себя оцепенение, я потянулась, к ножу… Но тут рука дернулась. Он вздрогнул, как будто по телу прошел электрический ток, и в руке вновь блеснуло длинное тонкое лезвие.

Наш шанс был упущен. Где бы Тоньо ни был в этот момент, он вернулся.

Шестнадцать.

Он стоял передо мной, тяжело дыша, как-будто только что пробежал изрядную дистанцию. На лбу у него выступил пот. Глаза пылали гневом. Впервые за сегодняшний день он чувствовал себя не в своей тарелке.

— Эта скотина… — сказал он. — Почему он суется в это дело?

Может, Дон Педро решил провести еще один сеанс? Или миссис Перес где-то раздобыла денег, чтобы заплатить ему? Он, наверное, вызвал Тоньо так же, как и в прошлый раз, когда разбилась статуэтка Сан-Маркоса.

— У этого нет никаких причин, — сказал Тоньо. — Я даже не знаю его. Какой-то худой старик в голубом тюрбане.

— Доктор Сингх! — воскликнула я. Мне стоило быть осторожнее, но этот тюрбан вывел меня из равновесия. Эта реплика сместила на меня весь гнев Тоньо.

— Ты слишком хитра, леди. Ты купила себе «брухо»!

От напряжения и гнева нож в его руке задрожал. Я яростно запротестовала.

— Я никого не покупала, а доктор Сингх не «брухо», а преподаватель ботаники.

Это удивило его. Нож в его руке перестал дрожать.

— Я встретилась с ним только вчера. Он приехал читать лекции о тропических растениях.

Я вновь вспомнила видавшую виды комнату отеля, запах жаркого и шум Бродвея за окнами, как доктор Сингх насмехался над ящерицами и собачьими зубами Дона Педро. Я вспомнила, как мне тогда показалось, что он сам занимается «брухерией».

Как можно быстрее я попыталась избавиться от этих мыслей, чтобы Тоньо не заподозрил меня во лжи. Но тут он вновь начал терять контроль над телом. Я лихорадочно размышляла. Я представила, как отберу у него нож, как в дом ворвется полиция… Но тут он снова пришел в себя.

— Он хорош, — сказал Тоньо. — Очень хорош. Но я лучше.

Все же эта борьба не прошла для него бесследно. Он с удивлением огляделся вокруг: посмотрел на дверь, на окна, на Питера и Кэрри.

— Пора убираться отсюда, — сказал он.

Мы молча смотрели на него.

— Мы на острове, — напомнила я.

— Здесь есть лодки.

Вероятно, он видел множество вытащенных на берег лодок, когда проходил по пляжу, но я сомневалась, что он может добраться туда через окружение.

Я вдруг почувствовала огромное облегчение. Я решила, что если он уйдет, то мы будем свободны. Правда, он заберет с собой Джоэла… Я попыталась убедить его не делать этого.

— Но ведь ты не сможешь выбраться отсюда. Они вооружены и будут стрелять…

— Не будут, — возразил он. — Я возьму с собой Кэрри.

Я пыталась протестовать. Я умоляла и кричала на него, но ему это было неинтересно. Он любовался собой. Вокруг будут репортеры, прожекторы и телекамеры будут направлены на него. Супермальчик в куртке победит их всех. Это гораздо эффектнее, чем покорно идти в Метьюван.

Доктор Сингх был уже напрочь забыт и Тоньо занимался подготовкой побега.

— Нам нужны будут теплые вещи и деньги. Поторапливайся!

Кэрри попыталась встать, но он усадил ее.

— Сиди. Ты моя заложница.

Мы начали спешные приготовления. Я нашла свой старый теплый плащ и отдала ему свой кошелек.

— Прошу тебя, — вновь сказала я. Дай мне поговорить с инспектором Расселом, тебе же лучше будет.

— Ага, а в это время твой «брухо» опять набросится на меня, — злорадно улыбнулся он. — Не дождешься.

Значит, доктор Сингх только усугубил наше положение. Тоньо понимал, что близилась ночь и рано или поздно он уйдет и атаки доктора Сингха станут значительно опаснее. Чтобы бороться с ним наравне, Тоньо необходимо было вырваться из полицейского кольца доначала следующей атаки.

Он приказал Кэрри одеться, натянул мой плащ и свободной рукой застегнулся. Затем он встал у Кэрри за спиной.

— Скажи им, — скомандовал он мне, — чтобы никто к нам не подходил, а не то Кэрри получит свое. Пусть освободят дорогу. Мы уходим через кухню.

Кухня была ближе к пляжу. Он решил взять одну из лодок.

Я не могла себе представить, что это может произойти в действительности. Его план казался абсолютно безнадежным, но он с легкостью следовал ему.

Когда я промедлила, он схватил Кэрри за волосы и, запрокинув ей голову, легко провел лезвием по ее шее. Она вздрогнула и закричала. Я в шоке смотрела на тонкую красную полоску на шее дочери.

— Скажи им, — в его глазах блестел металл, — и помни, что произошло с остальными.

Как в кошмарном сне, я пошла к двери.

Как только я очутилась на улице, зажглись прожекторы. Я стояла, ослепленная светом, пытаясь разобрать крики людей вокруг. Был прилив. Полоса прибоя была ближе к дому, и его грохот заглушал шум винтов парящего над домом вертолета. Барон на втором этаже опять залаял.

— Прошу вас! — закричала я. Свет погас, а рядом со мной появился инспектор Рассел.

— Ну что, он готов? — закричал он сквозь шум.

— Он хочет уходить и взял с собой Кэрри заложницей.

Вертолет наконец сел, и шум мотора затих. Под гул прибоя я передала ему инструкции Тоньо. Он спокойно выслушал мой монолог, возразив лишь однажды.

— Не злите его, — сказала я. — Он уже порезал ее.

У него тоже были дети. Он кивнул и спросил:

— Куда он направляется?

— Не знаю, — сказала я. — Ему надо добыть лодку. Он выходит из кухни, потому что оттуда ближе до пляжа.

— Скажите ему, что его инструкции будут выполнены, — сказал он. — Пусть лишь даст нам немного времени, чтобы передать приказ.

Я вернулась в дом к Тоньо.

— Все в порядке? — спросил он.

— Он отдает приказ, — сказала я.

Он внимательно посмотрел на меня. Я была рада, что выполнила его инструкции в точности. Его черные глаза моментально распознали бы любой обман.

— Как ты делаешь это? Скажи, о чем я думаю? — спросила я.

— Я только частично в этой скорлупе, а частично — снаружи. Я двигаюсь быстрее, чем вы, и поэтому могу различать… картинки.

Он посмотрел на часы — время подошло.

— Если они будут играть честно, — сказал он. — С ней будет все в порядке.

Это как-то не успокаивало. У них было слишком мало причин играть с ним честно.

Дальнейшее я помню смутно. Кровь в моих жилах как-будто превратилась в жидкий свинец — каждое биение сердца больно отдавалось в затылке и висках.

Он провел Кэрри через кухню, затем через маленькую веранду, отпер дверь, открыл ее и подтолкнул девочку вперед. Он стоял к ней так близко, что снайпер не смог бы попасть в него, не задев заложницу.

Полиции не было видно. Сквозь открытую дверь я видела лишь лежащие на земле кабели, беспорядочно разбросанные на площадке перед домом автомобили и грузовики, а дальше — рваные клочья тумана. Медленно, толкая Кэрри перед собой, он продвигался вперед.

Вдруг он поднял руки и вцепился в нее.

Они остановились. Я изо всех сил всматривалась в темноту, но кроме двух силуэтов ничего не могла разобрать. Мне показалось, что более высокий силуэт закачался и оперся на более низкий.

Я решила, что доктор Сингх возобновил свои атаки, вызывая дух Тоньо в комнате дешевого отеля. Это могло означать, что Джоэл придет в себя, стоя посреди этого странного пейзажа радом с Кэрри. Он даже не будет подозревать о своей вооруженной аудитории…

— Джоэл! — закричала я. — Стой, где стоишь!

Отчасти я считаю себя ответственной за то, что случилось потом. Услышав мой крик, он повернулся и освободил плечо Кэрри, а она не замедлила воспользоваться этим шансом: освободив второе плечо, она упала на песок и откатилась в темноту.

В ту же секунду послышались крики, зажглись прожекторы. Джоэл оказался освещенным, как актер на сцене. Я думаю, он даже не понимал, что в его руке зажат нож. Он неловко повернулся и спокойно пошел к Кэрри, и это решило его судьбу. Раздался треск выстрела, затем еще несколько — снайперы защищали Кэрри.

Я никогда не забуду эти бесконечные мгновения: Джоэл, качающийся в ярком свете прожекторов, кричащая Кэрри, шум автомобильного генератора.

Наконец он упал, мягко, почти невесомо. Он лежал на песке, но был еще жив. Я подбежала к нему. Один из полицейских попытался остановить меня, но Рассел что-то сказал ему, и меня пропустили.

Рядом с Джоэлом уже находился местный доктор, он расстегивал на нем плащ и рубашку. Я с ужасом смотрела на льющуюся на песок кровь. Прибежали два человека с носилками. Доктор что-то сказал им, и они медленно пошли обратно. Я поняла, что Джоэл умирал.

Я села на песок рядом с ним и коснулась его руки. Глаза Джоэла были открыты. Я назвала его имя, но он не ответил, и поэтому я молча продолжала сидеть рядом с ним. Песок был мокрый, твердый и холодный.

В такие моменты с людьми происходят странные вещи. Я вспомнила всю жизнь, как будто умирал не он, а я. Я вспомнила то лето, когда он выращивал кроликов на заднем дворе, как мы ходили в кино. Я видела, как он покупает воздушную кукурузу в лавке неподалеку от нашего дома… Я даже припомнила его последние, беспокойные годы в Нью-Йорке: его сидение в пустых ночных кафе, походы в музеи. Это был симпатичный молодой человек, ищущий свое место в жизни с помощью книг, искусства, наркотиков… В то же самое время другой заброшенный мальчишка искал свой путь в мир, который вышвырнул его из себя.

Вдруг по его телу прошла дрожь, и его глаза ожили. Некая сильная воля вошла в него, и он попытался приподняться. Мне показалось, что Тоньо присоединил-таки свои силы к силам Джоэла.

— Нет, — сказала я, и он снова опустился на песок. Губы его кривились в злобной усмешке, которая не принадлежала Джоэлу. Но это был конец. Их обоих не стало. Раненое тело больше не способно было выносить их борьбу.

Я продолжала сидеть в свете прожекторов, но уже чувствовала, что вокруг меня множество людей. Неожиданно я стала различать звуки. Меня о чем-то спрашивали репортеры, люди Рассела пытались оградить меня от них. Я чувствовала, что окружена камерами и микрофонами, но лишь нагнулась ближе к телу Джоэла, чтобы защитить его.

Затем рядом оказался Тэд. Он нагнулся, взял меня за руку и резко поднял:

— Здесь не место для тебя, Нор.

Чувствуя головокружение, я огляделась, чтобы в последний раз взглянуть на Джоэла, но на него уже набросили покрывало.

— Уберите эту камеру, а не то я разобью ее, — кричал Тэд.

— С вашей дочерью все в порядке, миссис Бенсон, — сказал Рассел. — Только сильно напугана.

Я услышала всхлипывания и поняла, что это была Кэрри. Голос ее казался слабым, испуганным и как-то странно далеким.

Рана на шее у Кэрри оказалась пустяковой — страшной на вид, но глубокой лишь настолько, чтобы вышло немного крови. Тэд обработал и перевязал ее. Он даже стал сентиментальным, сравнительно, конечно. Во всяком случае, он позволил детям болтать без умолку и даже разрешил Кэрри выпустить Барона, хотя не переносил собачьего лая.

Барон, однако, истратил на лай уже все свои последние силы. Тявкнув несколько раз, отметив тем самым радость воссоединения с семьей, он в истощении улегся возле ног Кэрри и не обращал внимания на доносившиеся с улицы звуки: ни на крик репортеров, ни на рассуждения детективов, которые фотографировали все вокруг и измеряли какие-то расстояния.

Когда дети наконец поделились своими впечатлениями о пережитом и устало отправились спать, я продолжала смотреть на огонь, горящий в камине, а Тэд не переставал ходить по комнате. Его беспокоила работа. Наконец он решил воспользоваться телефоном.

Он позвонил Марте, и она сообщила ему о том, что передают по радио. Казалось странным: звонить в Нью-Йорк, чтобы узнать про все это… Как будто песок, кровь и клочья тумана в лучах прожекторов были некими экспериментальными данными, которые требовали обработки средствами массовой информации.

— Я останусь здесь на ночь, — сказал он ей. — Утром позвони в лабораторию, ладно? Я вернусь, когда они закончат с телом. Они отвезли его в Бей Шоур на вскрытие.

Меня удивило, что Джоэл стал теперь просто телом, что надо было заботиться о похоронах. Я почувствовала, как к моим глазам подступают слезы, но удержала их. У меня будет для них время, когда я останусь одна.

— С детьми все в порядке, — говорил он. — Они отправились спать. — Нет. Не стоит беспокоиться.

Я попыталась понять, о чем они беспокоятся, и, когда он повесил трубку и повернулся, поняла, что они имеют в виду меня.

Он опустил руки в карманы.

— Я просто не мог предположить, что Джоэл станет столь агрессивным, — сказал он.

— Это был не Джоэл, — начала было я, но остановилась.

Он слышал об одержимости Джоэла духом Тоньо. Об этом битый час без умолку рассказывали дети. Он просто намекал, что не верит ни единому их слову. Более того, он предостерегал меня. Я должна была забыть об этой версии.

Позвонил доктор Рейхман. Когда он прилетел в Лиму, ему позвонили из полиции Нью-Йорка, и он тотчас полетел обратно, чтобы убедить Джоэла сдаться. Когда он приземлился, Джоэл был уже мертв. Он взял такси и поехал домой. Я представила себе его положение.

— Извините, — сказала я. — Я сожалею, что так получилось с Эрикой.

Он молчал. Возможно, он вспоминал Сан-Франциско и дом на холме, где все у них начиналось.

— Йа-а, — сказал он наконец и глубоко вздохнул. Затем в нем проснулся психиатр, и он принялся успокаивать меня.

Я рассказала ему о смерти Джоэла, и когда я попыталась упомянуть о роли доктора Сингха, он прервал мой рассказ:

— Дорогая моя, вам не следует так сильно доверять своему воображению.

— Но он описал доктора Сингха, хотя никогда его не видел.

Он продолжал, как-будто не слышал моих слов:

— Эти вторичные личности настолько необычны… Только представьте себе, как подобный случай интерпретировался бы в примитивном обществе. — Он начал рассказывать что-то о комплексе вины, о неосознанной ярости, о кристаллизации…

— Но когда были первые убийства, Джоэл был в Марокко!

— Значит, он узнал о них позже. Мы обязаны это предположить, исходя из того, что случилось.

Я начала понимать то, о чем мне хотел сказать Тэд. Если я буду продолжать настаивать на своей версии случившегося, то вольюсь в ряды полусумасшедших дам, заклинающих эктоплазму и разговаривающих с привидениями в чуланах.

Далее я не следила за ходом беседы. Закончив разговор, я повесила трубку и села возле камина. В дверь позвонили, и я попросила Тэда открыть.

— Инспектор Рассел хочет поговорить с тобой, — сказал он. В его словах чувствовалось все тот же намек.

Но к этому времени я уже все для себя решила. Я была не готова к тому, чтобы меня считали сумасшедшей.

Многие месяцы с того момента, как я приняла решение, я была спокойна. Загадка была решена, убийца, хоть и случайно, но получил по заслугам, и вскоре о нас забыли.

Барон валялся на детских кроватях по ночам, лаял на воображаемых мух и ходил с нами гулять, конечно, если на улице не шел снег. Вальтер ходил взад и вперед через «дверь для кота» и больше ни разу не оставался голодным.

Тэд и Марта уехали работать в один их университетов Британии. От них время от времени приходили посылки, которые надо было забирать из таможни. Я часто вспоминала Джоэла, но в конце концов взяла себя в руки и принялась заканчивать заброшенную мной книгу. В промежутках между главами я разыскивала подходящую горничную. Вероника, конечно же, не вернулась к нам. Я думаю, она влилась в потоки симпатичных современных девушек, которые каждое утро спешили в многочисленные офисы Нью-Йорка. Никто и никогда не узнает, какие древние страхи спрятаны у нее в душе: она сама никому их не откроет.

Когда я закрывала наш коттедж на зиму, я еще раз убедилась в этом. В ту ночь я плохо спала — меня мучили кошмары, поэтому, когда я проснулась в очередной раз, то решила больше не ложиться. Я встала, надела джинсы и сварила себе кофе. За окнами светало, день обещал быть теплым и солнечным. Захватив с собой чашку, я босиком вышла за дверь, чтобы посмотреть рассвет.

Услышав мои шаги, ко мне присоединился Барон. Мы спустились по деревянным ступенькам с дюн, и Барон убежал в кусты, чтобы поохотиться на кроликов и пообщаться с соседскими собаками. Я села на последнюю ступеньку и стала смотреть, как огромный ярко-красный шар солнца поднимается над пустынным пляжем. В ритме прибоя было что-то гипнотическое.

Когда кофе почти не осталось, я увидела, что по пляжу в мою сторону идет человек. Пока он был на приличном расстоянии, я думала, что это какой-нибудь алкоголик, который вечером уснул на пляже, а теперь возвращался домой. Но его походка была твердой. Время от времени он останавливался и подбирал не то ракушки, не то камни. Тогда я решила, что этот человек так же, как и я, проснулся рано и наслаждается одиночеством.

Чем меньше вокруг народа, тем легче общаться. Когда он поровнялся со мной и увидел меня, сидящей на ступеньке, то поднял руку в приветствии.

В это же время его увидел Барон, неожиданно появившийся на одной из дюн. Когда он с лаем бросился вниз, я поняла, что ничего плохого он не замышляет. Но Барон был большой собакой, поэтому я поставила чашку на ступеньку и поспешила вниз, чтобы успокоить пришельца.

В этом не было необходимости. Он совсем не испугался Барона и, когда я подошла, уже бросал для него палку.

— Извините, — сказала я. — Он не кусается.

— Я вижу, — сказал он. — А что это за порода?

— Это овчарка из Венгрии.

Это был молодой парень — двадцать два или двадцать три года, стройный, с густыми черными волосами и красивыми чертами лица, может быть, чуточку слишком красивый. На руке у него был золотой браслет, одет он был во фланелевые брюки и вязанный свитер.

Именно по этому свитеру я его и узнала.

— Мне кажется, мы с вами встречались раньше, — сказала я.

— Мне тоже так кажется, — улыбнулся он, стараясь припомнить, где же меня видел. Его улыбка была очаровательна.

— У Дона Педро, — сказала я, прошлой весной. Я сестра Джоэла Делани.

На его лице появился испуг. Улыбка исчезла.

— Интересно, что стало с миссис Перес, — смущенно спросила я.

— Не знаю. Я вас никогда раньше не видел. Вы ошиблись. — Его дружелюбие исчезло.

Неожиданно он повернулся и зашагал в ту сторону, откуда пришел, вероятно, в свое бунгало в Поинт-о-Вуде или Черри-Гроув. Барон побежал было за ним, но я отозвала его.

Возвращаясь к лестнице, я пыталась вспомнить, где я видела такой же взгляд раньше. И вспомнила. Такой взгляд был у Вероники, когда она узнала миссис Перес в подъезде Джоэла. В этом взгляде было отчуждение, ледяной холод и страх.

Это был мой последний день на Файр Айленде. Мы продали коттедж незадолго до начала следующего сезона. После той апрельской ночи, всякий раз, когда я выходила из дома, я видела то место, где погиб Джоэл. Время никогда не сотрет из памяти свет прожекторов, толпу репортеров, вертолеты, полицию… Они всегда будут рядом, существуя как бы в параллельном мире, который в любой момент может стать явью.

Теперь нашей единственной связью с островом осталась газета «Файр Айленд Ньюс», свежий номер которой приходит к нам ежедневно в течении лета. Я читаю ее, чтобы быть и курсе всего, что происходит на острове в последнее время. Этим летом в газете много писали о борьбе полиции с продажей наркотиков.

Именно из нее я узнала об одном хиппи. Однажды утром его нашли на пляже в каком-то странном состоянии: он говорил так, как-будто его голосовые связки были частично парализованы. Сначала решили, что он пуэрториканец — он говорил по-испански. Затем оказалось, что это был обыкновенный американский мальчишка из Мичигана.

За день до того он курил марихуану с подростками из Оушен Бич. Он не знал никакого испанского. Его отвезли и госпиталь в Бей Шоур, но перед выпиской он исчез.

Вот поэтому-то я и решила написать эту книгу и рассказать в ней обо всем, что с нами случилось. Я старалась не упустить ни одной детали, начиная с момента, как Джоэл опоздал на ужин. Я старалась подробно описывать, как он себя вел, как говорил, свое беспокойство о провалах памяти.

Все это — на случай, если что-либо подобное произойдет с кем-то еще.

Я надеюсь, конечно, что ошибаюсь, но, мне кажется, Тоньо снова вернулся.

Джоан Ватсек Дуэль

Когда Джейнин внезапно прекращала разговор, казалось, она переставала дышать, и надо было довольно долго и внимательно прислушиваться, чтобы убедиться, что это не так. Вот и сейчас в стенах старого дома в Вирджинии воцарилась гнетущая тишина.

— Ты уверена, что тебе здесь не будет одиноко? — снова спросил Лоуренс.

— Нет, здесь хорошо, — ответила Джейнин с мимолетной улыбкой, — действительно хорошо. Не волнуйся. Все отлично.

Кроме того, — добавила она, — нам больше некуда было ехать. Только сюда. Ведь мы потратили на меня все деньги. Я права, дорогой?

— Нет, — ответил Лоуренс, не желая признать, что она все-таки права, — но у меня вылетело из головы, что здесь довольно уединенно. И если ты считаешь, что…

— Здесь очень мило. Удивительный старый дом. Возможно, я попытаюсь снова начать рисовать.

Она положила тонкие руки на подоконник и выглянула в окно. Окно было высоким и круглым, как иллюминатор. Пейзаж за окном был довольно живописен: леса и горы.

Немного погодя Джейнин порывисто повернулась к мужу.

— Здесь у тебя появятся новые, свежие идеи, — сказала она. — Ну, а я постараюсь не слишком докучать тебе, чтобы ты мог спокойно писать. Хорошо?

Она грациозно подошла к кухонному столу, за которым, отдыхая, сидел Лоуренс. Пока он распаковывал вещи, Джейнин приготовила ужин. Конечно, это были сплошные консервы, но она накрыла стол белой дамасской скатертью и подала еду на тонком китайском фарфоре. В первую очередь она приготовила и помыла китайский фарфор, а Лоуренс достал простыни и покрывала, заправил постель и привел кухню в относительный порядок.

В столовой их окружали неразобранные коробки и чемоданы, но изумительный сервиз сверкал золотом, отливая пастельными тонами, и Джейнин время от времени с удовольствием поглядывала на него.

Вместе с Джейнин в дом вошло пристрастие к роскоши, которая была частью ее существования, ее аурой, что делало Джейнин своеобразной и очаровательной женщиной.

Взгляд Джейнин рассеянно блуждал по комнате, голой, без ковров, а мысли нерешительно возвращались в их старую квартиру, где убранная мебель оставила прямоугольные следы на паркете.

Она избегала смотреть в окно: там, на уединенную долину, опускались голубые сумерки.

Дом был последним, что осталось от старого поместья в Вирджинии. Он перешел к Лоуренсу от отца, обанкротившегося подобно другим джентльменам, содержавшим чистокровных лошадей. Акры угодий вскоре пришлось продать. Но на дом и клочок земли рядом с ним никто не польстился: слишком уж уединенным было это место.

И теперь, много лет спустя, Лоуренс вернулся в родовое гнездо.

За домом можно было найти полускрытые высокой травой остатки конюшни и домика конюха: одиноко торчащие камни фундамента и разбросанные тут и там предательские ямы.

На дальнем конце поля журчал ручей, через который можно было перебраться по мостику, искусно отделанному деревом. На другой стороне ручья находилось старое заброшенное кладбище с надгробиями, наполовину вросшими в землю, спрятанными в густых зарослях травы. Чуть дальше, за давно забытыми могильными плитами, вверх по склону горы взбиралась роща.

В вечерней тишине слышалось только журчание ручья, которое казалось теперь более громким, чем тогда, когда они распаковывали вещи.

На мгновение от Джейнин, от ее чуть склоненной головы и рассеянного взгляда на Лоуренса перешло какое-то смутное беспокойство, что-то вроде интуитивного страха. А может быть, тому виной было зловещее журчание воды по камням в ручье. Лоуренсу показалось, что Джейнин неприятен туман, наползающий от ручья. Для него туман был просто воспоминанием детства, неотъемлемой частью теплого летнего вечера.

— Мы уедем, уедем сразу же, как только у нас появятся деньги, — пообещал он в тишине.

— Хорошо, — прошептала она.

Позднее, когда они лежали в большой постели, он почувствовал, как Джейнин дрожит.

— Тебе холодно? — спросил он. — Пододвинься поближе.

— Нет, мне хорошо, — запротестовала она. — Это во сне. Спокойной ночи, Лоуренс.

— Спокойной ночи, дорогая.

Джейнин лежала с открытыми глазами и наблюдала, как лунный свет, пробиваясь сквозь незашторенное окно, играет размытыми и широкими бликами по покрывалу. Потом, с шумом выдохнув воздух, она перекатилась подальше от лунного света и прижалась к мужу, вспомнив поверье: что, если луна освещает спящего в постели человека, то быть беде.

— Я не могу заснуть, — прошептала она с отчаянием в голосе. — Прикрой окно, Лоуренс. Чем-нибудь занавесь его. Убери луну. Пожалуйста, убери луну!

Он проснулся, вскочил и, подойдя к окну, набросил халат на струну для штор. Потом повернулся к жене и спросил спокойно и ласково:

— Так лучше, Джейнин?

— Лучше, — расслабившись, ответила она. — Гораздо лучше. Спасибо, дорогой.

— Теперь заснешь? Может быть, тебе дать снотворного?

— Нет, милый, — Джейнин улыбнулась. В темноте она успокоилась, почувствовав себя в полной безопасности. — Иди скорее сюда. Обними меня покрепче и давай спать.

К концу недели они полностью обустроились, мебель встала на свои места, гардины занавесили окна. Ближайшим соседом оказался фермер, живущий в миле от них. Один из сыновей фермера согласился подстричь лужайку, а дочь, Триза, семнадцатилетняя девушка, теперь ежедневно приходила убираться в доме и помогать по хозяйству. Дважды в неделю Лоуренс и Джейнин ездили в город — в бакалейную лавку и на почту, а молоко им доставляли на дом.

Все вернулось на круги своя, и Лоуренс снова регулярно начал работать. Джейнин сдержала свое обещание. Она, как могла, старалась не беспокоить мужа. Даже ленч оставляла у дверей кабинета на подносе.

Однажды, ближе к вечеру, Лоуренс поднялся наверх. Весь день шел сильный дождь, и он почти не видел Джейнин. Она была в гостиной. Скрестив ноги, Джейнин сидела на персидском коврике перед камином.

Лоуренсу не понравилось то, что он увидел. Да, он тоже, будучи ребенком, любил сидеть именно здесь, у камина. Мама читала ему про Робин Гуда и рыцарей короля Артура, пламя плясало в камине, поленья весело потрескивали. Но сейчас огонь не горел, а в камине не было ничего, кроме золы и пепла.

Джейнин не слышала, как он вошел, сосредоточившись над чем-то, что лежало прямо перед ней на полу. Призрачный свет сумерек, ее поза создавали впечатление, что перед ним ожившее полотно Дюррера. Джейнин не была красивой в обычном смысле этого слова, но внешность ее приковывала внимание.

Озадаченный, он постарался разглядеть, чем она так увлечена. На полу перед Джейнин лежала старая инкрустированная шахматная доска, находившаяся в доме всегда, сколько он себя помнил.

Джейнин перевернула доску и поставила на полированную поверхность кверху ножкой хрустальный бокал для вина

Двумя пальцами правой руки она легко сжимала основание бокала. Лоуренс пригляделся повнимательней, и ему показалось, что бокал скользит по доске сам по себе, медленно описывая полукруг, а рука Джейнин просто покоится на нем.

— Что ты делаешь, Джейнин?

Она вздрогнула всем телом, закричала, бокал опрокинулся, скатившись с доски, покатился по полу.

— Нет, нет! — кричала она.

Осторожно ступая, как если бы он боялся разбудить спящего, Лоуренс вошел в комнату.

— Я напугал тебя. Извини. Просто я никак не мог понять, что ты делаешь.

— О, — сказала она, собравшись, все еще предательски дрожащим голосом. Джейнин подняла бокал и принялась осторожно обводить чернилами буквы алфавита, начертанные на обратной стороне шахматной доски.

— Неужели ты никогда не получал никаких посланий подобным образом? — спросила она, пытаясь взять себя в руки, — в детстве мы с мамой, бывало, часами просиживали за этим занятием.

— Послания? От кого? — переспросил Лоуренс, стараясь, чтобы его голос звучал как обычно.

— О, оттуда, — ответила Джейнин, с удивлением посмотрев на Лоуренса и словно не понимая, какие тут нужны объяснения, — мы с мамой, бывало, разговаривали так с папой, а иногда и с его друзьями, казавшимися нам несколько странными. Мама говорила, что в жизни папа был странным и частенько приводил в дом очень необычных людей.

— Но, Джейнин…

— Полагаю, — добавила Джейнин, пристально вглядевшись в лицо мужа, — и ты, и доктор сказали бы, что именно так мама пыталась уйти от реальности.

Лоуренс припомнил мать Джейнин, галантную и патетичную особу. Нежность и мягкость были ее неотъемлемой частью, но они враз поблекли, когда ее муж утонул, спускаясь по реке Чарли. После смерти мужа она открыла пансион для студентов. Само собой разумеется, она отправила Джейнин учиться в лучшую школу и принялась капля за каплей внушать дочери собственные сны наяву. Она уверяла Джейнин, что с ее красотой и интеллигентностью ей уготован поразительный успех на ниве изящных искусств, и Джейнин верила, что, несомненно, станет известной певицей, актрисой или художником.

Мать умерла, измученная, но вполне удовлетворенная результатами своих усилий, незадолго до того, как Лоуренс и Джейнин поженились.

Джейнин смотрела на Лоуренса с вызывающей усмешкой.

— Попробуй, — сказала она. — Это удивительный дом. Его построили в 1690 году. Только подумай, сколько людей жили и умерли здесь за это время. А некоторые из них все еще здесь, рядом с нами. Я не знаю, почему одни из них остаются, а другие уходят. Видимо, так заведено. Попробуй и узнаешь сам, если кто-нибудь из них захочет разговаривать с тобой.

— Хорошо, — согласился Лоуренс и, изобразив на лице улыбку, опустился на коврик рядом с женой. Он взял Джейнин за руку, но она высвободилась, тогда Лоуренс поднял шахматную доску и положил ее перед собой.

— Держи бокал свободно, двумя пальцами, — объяснила Джейнин. — Расслабься и жди, пока он не начнет двигаться.

Лоуренс так и сделал, внутренне готовый к тому, что ничего не произойдет и останется только улыбнуться, предложить жене пораньше поужинать, а вечером посмотреть телевизор. Лоуренс сидел и ждал, легко положив пальцы на ножку бокала. В доме воцарилась неприятная, гнетущая, неестественная тишина, и он увидел, как Джейнин снова напряглась.

Бокал начал двигаться. Лоуренс отдавал себе отчет в том, что не прилагает никаких сознательных усилий для этого, но бокал заскользил по изогнутой дуге к букве «Н». После паузы метнулся к букве «Е», потом к «Т». Снова, и еще более порывисто к «Н», «Е» и «Т». Снова к «Н», «Е» и «Т». Наконец, резким толчком бокал переметнулся к краю доски, замер там на мгновение и, конвульсивно вздрогнув, свалился с края доски.

— Нет, нет, нет, — прочитала Джейнин. — Знаешь, дорогой, мне кажется, он не хочет разговаривать с тобой.

С огромным усилием стараясь казаться спокойным, Лоуренс достал сигарету и закурил.

— Кто не хочет со мной разговаривать, Джейнин?

— Родерик Джаместон, — ответила она. — Майор Родерик Джаместон. Когда-то он жил в этом доме. Я разговаривала с ним, когда ты вошел. Он был убит во время революции в битве за Йорктаун, по крайней мере, так он сказал мне. Его похоронили на маленьком заброшенном кладбище, там, за ручьем. Завтра мне хотелось бы взглянуть на его надгробную плиту.

У Лоуренса перехватило дыхание. Он не велел трогать траву вдоль кладбища, надеясь, что Джейнин не узнает о весьма неприятном соседстве.

Но, по-видимому, она случайно наткнулась на могилу и, очистив мох с мраморной плиты, прочитала имя «Родерик Джаместон». Никто из семьи Лоуренса никогда не упоминал эту фамилию и ничего не узнал об этом человеке.

— Ясно, — сказал Лоуренс, чувствуя, как огромная тяжесть легла ему на плечи.

— Надеюсь, ты понимаешь, Джейнин, — он заговорил так, как обычно разговаривают с маленьким ребенком, — бокал движется не сам по себе, а под действием бессознательного напряжения твоих пальцев. И любое послание такого рода подсознательно заложено у тебя в мозгу.

— Возможно, — ответила Джейнин, — но разве от этого послание становится менее реальным, дорогой? Ведь кто-то все равно вложил его мне в голову! Попробуй это опровергнуть.

Неожиданно ее тон изменился.

— Не волнуйся, милый. Ничего особенного не произошло, майор Джаместон такой забавный. Он любит хвастаться своими подвигами. Если ему верить, то он постоянно дрался на дуэлях и крутил романы с женщинами!

Джейнин громко и возбужденно засмеялась.

— Трудно верить всем его рассказам. Хотя он впадает в ярость, когда я говорю, что он, возможно, все несколько преувеличивает. Однажды майор даже швырнул бокал через всю комнату.

К удивлению Лоуренса Джейнин прижалась к его груди и замерла. Он чувствовал биение ее сердца.

— Я люблю тебя, — нежно обнимая жену, сказал он.

— Я знаю, — ответила Джейнин и чуть приподняла подбородок, подставив губы для поцелуя. Губы Джейнин были теплыми и мягкими. Казалось, что переход в мир теней для нее был слишком обычным делом. Джейнин жила как бы одновременно в реальном и нереальном мире. Лоуренс крепко, до дрожи в руках, обнял жену и впервые за много месяцев почувствовал настоящую близость.

— Интересно, — пробормотала Джейнин, — а как он проделывал это?

Лоуренс лежал без сна рядом с крепко спящей Джейнин, чье ровное и теплое дыхание мягко щекотало ему щеку.

Он измучил себя, пытаясь найти хоть что-нибудь, что могло бы отвлечь жену от странных игр с доской и бокалом и этих мнимых бесед. В отчаянии он вспоминал четыре первых, очень счастливых года их совместной жизни в крошечной квартире на Вашингтон-Сквер. Тогда он написал две книги, и обе были удачными.

Джейнин, в то время легко и беспечно относившаяся к своей собственной карьере, пробежалась по всем офисам театральных продюсеров на Бродвее, с зажатым под мышкой альбомом, полным вырезок из газет, прославляющих ее выступления во время летних гастролей… потом год каторжного изучения живописи… довольно короткий период осады рекламных агентств и развешивания по всему городу объявлений… всплеск энтузиазма, увлечение поэзией авангардизма и тонкая стопка неопубликованных стихов.

Потом Джейнин отвергла Нью-Йорк, пожелав переехать в уединенную сельскую местность. Ради этого они переехали в Нью-Хэмпшир, где у нее, наконец, появилась возможность заняться живописью. Что касается Лоуренса, то ему было все равно, где писать.

В очаровательном старом доме, построенном в колониальном стиле, с окнами, выходящими на океан, Джейнин произвела на свет около полудюжины пейзажей. После бесчисленных колебаний она выставила их в местной картинной галерее. Ни один из них не удостоился похвалы или хотя бы положительной оценки. Джейнин откровенно заскучала, забросив краски и холсты.

Потом, во время бесконечной зимы в Новой Англии, появились первые признаки апатии, которая вскоре заставила их ходить от одного специалиста к другому в Бостоне, Нью-Йорке, Вашингтоне…

А потом кончились деньги, и они очутились здесь.

Лоуренс пытался заставить Джейнин побольше общаться с людьми. Она отказалась. Раньше два раза в неделю они ездили за тридцать миль смотреть кино, но потом Джейнин начала упираться и попросила Лоуренса не брать ее с собой.

Она уверяла мужа, что счастлива. И как бы в доказательство, наконец, распаковала свои краски, холсты и кисти и принялась делать наброски без всякой системы. Лоуренсу казалось, что она вот-вот снова забросит их, но он ошибался. Напротив, постепенно живопись снова захватила ее. Джейнин взялась за картину, часами простаивая у мольберта, но показать свое творение наотрез отказалась. Она даже взяла с мужа слово, что он не будет подглядывать за ней.

Лоуренс был счастлив, что Джейнин занялась хоть чем-то. Но он знал, что стоит ему уйти работать, как она тут же возобновляет сеансы с доской и бокалом. Так продолжалось изо дня в день. Лоуренс решил не мешать общению жены с духами, полагая, что вскоре ей это наскучит. Время от времени он даже расспрашивал Джейнин о Родерике Джаместоне в шутливой беззаботной манере.

Но Джейнин, не реагируя на шутки, говорила о майоре, как о вполне реальном человеке.

В воскресенье, после обеда, когда Джейнин мыла китайский фарфор, который никогда не доверяла Тризе, Лоуренс небрежно обронил, что собирается прогуляться и, выйдя из дома, быстро перешел по мостику через ручей, направляясь к кладбищу. Он постарался вспомнить, где видел это надгробие. Могила оказалась на самом краю кладбища. Высокая трава вокруг могильной плиты была примята, совершенно очевидно, что Джейнин бывала здесь и не раз. Но вот мох на надгробии был не тронут и прочесть что-либо на камне было абсолютно невозможно. Но откуда же тогда она узнала это имя? Чтобы удостовериться, Лоуренс принялся счищать мох, пока не показались буквы «Джаме…».

В понедельник он один, без Джейнин, отправился в город за бакалейными товарами. На кухне, остановив вечно заспанную Тризу, он сказал:

— Триза, оставайся дома и обязательно дождись меня. Если хозяйка отпустит тебя, найди любой предлог, чтобы остаться. Я заплачу тебе двойное содержание, когда вернусь.

В городе Лоуренс зашел в местное Историческое общество, в комнату с застоявшимся воздухом, где пожилая женщина хранила записи, касающиеся истории города и его обитателей. История города уходила корнями в дореволюционные дни.

С трудом оправившись от приятного изумления (в музей вот уже много лет не заходила ни одна живая душа), архивариус разыскала краткую биографию майора, вырезанную из какой-то древней книги и положенную на тоже уже пожелтевший от времени картонный лист.

— Майор Родерик Джаместон, — сказала она, — кажется, я вспоминаю это имя. Действительно, он когда-то жил здесь. Известный дуэлянт. Тут сказано, что он погиб в битве при Йорктауне. Описан Лафайетом.

Итак, Родерик Джаместон был весьма реален. Но как Джейнин узнала, что он похоронен за домом, если мох на надгробии не тронут? И уж конечно же, Джейнин не посещала городское Историческое общество: она ни разу не была в городе без мужа.

Оставалось только одно. Среди древних книг и бумаг, хранящихся на мансарде, она, по-видимому, нашла какие-то записи, в которых упоминался Родерик Джаместон. Сам он не помнил, чтобы нечто подобное попадалось ему на глаза, но в общем-то Лоуренс не был в доме много лет и никогда особенно глубоко не зарывался в старые письма и газеты, покрытые пылью более чем двух веков.

Он, конечно же, проверит архив, но если и там ничего нет?

— Родерик все больше и больше ревнует меня к тебе, дорогой, — сказала Джейнин однажды, лениво покачиваясь в гамаке. Лоуренс принес лимонад с мятой, которую разыскал в траве за домом.

— М-м-м, — пробормотал он. — Сегодня пришло письмо от моего литературного агента. Ему понравилась моя новая книга, но он считает, необходимы некоторые доработки.

— Ну и что же тебя так волнует?

— Вероятно, придется еще немного задержаться здесь.

— Ну и отлично. Мне не хотелось бы уезжать.

— Не хотелось бы уезжать? — переспросил он.

— Да, — подтвердила она. — Удивительно приятно иметь массу свободного времени. Я никогда не знала, да и не могла знать, что в подобных местах даже время течет по-иному. Здесь я плыву по реке вечности.

— Ты решила отведать цветок лотоса, — Лоуренс успокоился и улыбнулся.

Джейнин повернулась к нему, полная таинственной скорби.

— Да. Я решила прекратить борьбу. Я ленивая и бесполезная женщина.

— Джейнин, зачем ты так говоришь?

— Но это действительно правда. — Она принялась раскачиваться в гамаке. Тонкие, сильные пальцы с длинными ногтями впились в сетку. Джейнин педантично следила за своей внешностью, просиживая часами на пуфике перед зеркалом.

— Ты сам должен был сказать мне об этом. Давно. Много лет назад. — В ее голосе зазвучали обвинительные нотки. — Родерик считает, что женщине не нужно стремиться быть полезной. По крайней мере, такой, как я. Он сказал, что единственная обязанность женщины — быть украшением мужчины.

— Неужели? — Лоуренс смутился.

Он пытался понять, какова же эта новая роль, которую играла Джейнин. — И что еще он говорит?

— О, он беспрерывно рассказывает о своих многочисленных дуэлях и любовных похождениях, а когда я захотела узнать: не были ли все его любовные интриги лишь поводом для вызова разъяренных мужей на поединок, он не стал этого отрицать.

— Майор дрался на шпагах или предпочитал пистолет? — спросил Лоуренс, искоса поглядывая на жену.

Джейнин долго раздумывала, прежде чем ответить:

— Он довольно сумбурно говорил об этом. По-существу, Родерик так и не сказал, какое оружие он предпочитал. Однажды в приступе страшной раздражительности он не разговаривал со мной несколько дней. Это случилось после того, когда я предположила, что он не всегда был… джентльменом в этих «дуэлях». Позднее Родерик успокоился и ответил, что владел пистолетом просто виртуозно и уложил шесть человек, прежде чем погиб сам в битве под Йорктауном. Ему было всего двадцать семь, а иногда он мне кажется просто безрассудным мальчишкой. В его возрасте, дорогой, ты не был таким.

— Шесть человек? И они что, все были мужьями? — сухо спросил Лоуренс. Эта тема была лейтмотивом Джейнин, просто сейчас они подошли к ней с несколько необычной стороны. Джейнин начисто отрицала понятие «муж» и «жена», мечтая прожить всю жизнь в том состояний критической напряженности и неловкости, которое так свойственно любовникам.

— Трое или четверо были женаты, — небрежно ответила она. — Когда я спросила, что же случилось после этого с женами, получившими полную свободу, он ушел от ответа и принялся восхищаться моими бровями и говорить подобные глупости.

— Ну почему же глупости? У тебя удивительно очень красивые брови. Мне кажется, майор влюбился в тебя.

— О, безумно. Он постоянно твердит, что хочет вызвать тебя на дуэль и сходит с ума от отчаяния, что не может бросить тебе в лицо перчатку.

— Но он может швырнуть в меня бокал, — заметил Лоуренс.

— Неплохо, дорогой, — произнесла Джейнин с долей удивления, — я передам Родерику твой совет. Хочешь посмотреть на него?

— Посмотреть на него? — Лоуренс насторожился.

Джейнин взяла мужа за руку и повела в гостиную. У окна стоял мольберт, на который прежде ему запрещалось смотреть. Теперь, когда Джейнин сдернула с мольберта накидку и с улыбкой озорного ребенка развернула холст, он понял все.

Лоуренс увидел портрет молодого человека. Длинные, белые слегка волнистые волосы ниспадали на плечи. Лицо утонченное и аристократичное, на губах блуждает легкая улыбка, и в целом майора можно было назвать привлекательным, если бы не глаза.

Темно-голубые, почти черные. Казалось, они ловили и притягивали взгляд Лоуренса, отдавая какой-то молчаливый приказ. В глазах майора стояли бездна, мрак, и Лоуренс понял, что Джейнин вовсе не хотела изображать Джаместона улыбающимся.

Вне всякого сомнения, портрет был лучшим из всего написанного Джейнин.

— Высокий класс, — воскликнул Лоуренс. — Так это и есть майор Родерик Джаместон?

— Он сказал, что у меня получилось довольно правдоподобное изображение, — Джейнин улыбнулась, — но заметил, что в действительности он был куда более красивым. Я ответила, что его нескромность и похвальба начинают мне надоедать.

— Тебе надо больше работать маслом, — сказал Лоуренс, тщательно подбирая слова. — Это, действительно, замечательный портрет.

— Возможно, я возьмусь снова за кисть. — Джейнин прикрыла портрет, и голос ее неожиданно стал сухим и безразличным. — Это было бы забавно.

Ночью, когда Джейнин заснула, Лоуренс сел писать письмо доктору Джейнин в Вашингтон:

«Здесь, в Богом забытом доме, у Джейнин вновь разгулялись нервы. Большую часть дня она проводит в грезах. Джейнин чудятся разговоры с духами, она увлеклась спиритическими сеансами со старой шахматной доской…»

Перо, скрипнув, порвало бумагу и оставило глубокий след на зеленом сукне стола. Лоуренс сжег начатое письмо на кухне.

— Родерик говорит, чтобы я бросила тебя, — сказала Джейнин за завтраком, зевая и мило улыбаясь. — Он считает, что ты не понимаешь меня. Родерик утверждает, что ты не поверил ни единому слову, когда я рассказывала тебе о нем, и что ты считаешь меня сумасшедшей. Он прав?

Лоуренс сделал вид, что полностью поглощен перемалыванием кофе. Он не верил своим ушам. Руки задрожали. Неужели Джейнин видела, как он писал, а потом сжигал письмо и догадалась о его содержании?

— Да? И что еще он тебе наплел?

— Не будем говорить о нем, хорошо? Он такой выдумщик. — Пожав плечами, Джейнин встала из-за стола и поцеловала мужа.

Остаток дня прошел в остроумной болтовне с шутками и весельем. Джейнин наутро отказалась вернуться к работе над портретом Родерика Джаместона.

Ночью Лоуренс неожиданно проснулся и увидел, как Джейнин встала и спустилась вниз. Он поднялся и, тихо ступая, вышел в гостиную. У двери остановился, отошел чуть назад и затаился в темноте.

Джейнин развела в камине огонь. Комната осветилась худосочными язычками пламени, плясавшими на обрывках бумаги и щепках. Она смеялась и разговаривала сама с собой, бокал спокойно стоял на шахматной доске.

Лоуренс не мог разобрать ни одного слова из того, что говорила Джейнин. Ее голос звучал очень низко, и казалось, что говорит не она, а кто-то другой. На мгновение Лоуренс даже начал сомневаться, не ослышался ли он, не было ли это бормотанье просто зазыванием ветра за окном? Но, присмотревшись повнимательнее, увидел, что губы Джейнин находятся в постоянном движении, а глаза блестят от возбуждения: такой Лоуренс не видел жену уже много лет. Сейчас ее поведение разительно отличалось от повседневной апатии.

Джейнин была одета в почти прозрачную ночную рубашку и свободный пеньюар с закатанными рукавами, и с плотно стянутым голубой лентой воротником. Внезапно Джейнин в смущении прижала руки к груди, как будто сзади кто-то невидимый хотел развязать ленту.

Потом опять послышался шепот, и, как бы отвечая сама себе, Джейнин отрицательно покачала головой.

Лоуренс понял, что Джейнин сейчас встанет и уйдет, и он, крадучись, осторожно поднялся наверх и улегся в постель. Сердце стучало, как паровой молот, голова раскалывалась от тупой, невыносимой боли.

Через минуту вернулась Джейнин. Все ее оживление исчезло, в глазах снова застыли апатия и тоска.

Что это было, Лоуренс не знал. Но он прекраснопонимал, что медлить больше нельзя. Эти сеансы перестали быть просто забавой, они слишком серьезно и сильно влияли на психику Джейнин.

На следующее утро Лоуренс написал доктору обстоятельное письмо, в котором изложил всю историю и, не доверяя Тризе, сам запечатал и отправил конверт.

Вскоре пришел ответ. Доктор настаивал на немедленном возвращении и возобновлении лечения. Он написал Лоуренсу, что с самого начала был против смены обстановки и уверил, что именно это привело к обострению болезни. Отчаянные просьбы Лоуренса дать совет, как держать себя в данной ситуации, остались неуслышанными. В конце письма доктор подчеркнул, что не дает советов в письменной форме: необходимо вернуться в Вашингтон и провести полный курс лечения.

Около часа Лоуренс тупо глядел в чековую книжку, хотя смотреть там было не на что.

Он выглянул в окно. Перед домом радовала глаз ухоженная и аккуратно подстриженная лужайка. Но Джейнин предпочитала прогуливаться по опушке рощи среди густой травы с другой стороны ручья, иногда на несколько часов исчезая в роще. Что она там делала? Не поджидал ли ее в роще Родерик Джаместон?

Лоуренс сжал кулаки. Неужели и он поверил в этот бред? Но, с другой стороны, Джейнин вела себя так, как если бы у нее появился любовник.

Никогда еще Джейнин не выглядела так привлекательно. Казалось, она одержала над собой победу. Ее не мучили более бесконечные вопросы, не терзали внутренние противоречия и склонность к самоанализу. Тщетные амбиции рассеялись и уступили место спокойствию и умиротворенности.

Изменилась даже походка. Она стала горделивой, почти высокомерной, исчезли излишняя нервозность и свойственная ей прежде некоторая нескоординированность движений.

Лоуренс отложил письмо доктора, решив ответить позднее, и с безнадежным отчаянием принялся за работу, пытаясь отрешиться от убийственно жаркого лета, раскаленного голубого неба, навязчивого запаха жимолости, причуд Джейнин.

Он работал до вечера и прервался только на ужин, откинувшись без сил на спинку стула. Джейнин накрыла на стол и зажгла свечи в хрупких фарфоровых подсвечниках, придав ужину какую-то интимно-сказочную атмосферу.

Лоуренс сразу же обратил внимание, что жена пьет только из хрустального бокала, который она использовала в своих сеансах с шахматной доской. Крепко сжав пальцами основание бокала, Джейнин, казалось, боялась с ним расстаться даже на секунду, она почти не притронулась к еде, зато то и дело подносила бокал к губам, отпивая вино маленькими глоточками. Казалось, Джейнин ведет с бокалом неторопливый разговор: ее губы слегка шевелились.

Вино и напряженная работа дали о себе знать, и Лоуренса потянуло ко сну.

Сквозь полузакрытые веки Лоуренс видел, как жена ставит на стол хрустальную вазу в форме розового бутона с персиками. Ее движения были утонченными, безмятежными и изящными, как будто перед ней сидел не муж, а любовник, и Лоуренс прекрасно понимал, что Джейнин сейчас думает не о нем.

Когда они поднялись в спальню, пошел дождь. По водосточному желобу забарабанили капли, струйки воды зашелестели по оконному стеклу. Загрохотал гром, в небе засверкали молнии, все ближе и ближе подбираясь к дому.

Джейнин заснула быстро, дыша спокойно и ровно, но Лоуренсу, несмотря на крайнюю усталость, не спалось. Он ворочался с боку на бок, закуривал и тут же гасил сигареты. Сон не приходил. Лоуренс лежал с открытыми глазами, уставившись в темноту, где то и дело вспыхивали молнии, и вслушивался в приближающуюся грозу.

Поднялся ветер, захлопали ставни. С раздражением он поднялся, чтобы закрыть их на защелку. Лоуренс возился с ними довольно долго, а когда обернулся, то увидел, что Джейнин встала и смотрит на него.

Лоуренс застыл ни жив, ни мертв, поразившись ужасному выражению лица Джейнин. Ему показалось, что она смотрит прямо на него, во взгляде читалась неприкрытая злоба и ненависть. Напряжение этого момента, граничащего с безумием, казалось, длилось целую вечность. Потом Джейнин резко повернулась и, не зажигая света, в кромешной темноте, вышла из комнаты. Без промедления Лоуренс бросился вслед за женой.

Она не обернулась даже тогда, когда он неосторожно наступил на рассохшуюся ступеньку. Половица предательски громко скрипнула, раз, другой. Лоуренс понял, что Джейнин идет в сомнамбулическом сне.

Входная дверь оказалась распахнутой настежь. Он выбежал вслед за женой, содрогаясь под холодным ливнем. Но Джейнин, как будто, ничего не ощущала. Ее волосы и прозрачная ночная рубашка парусом раздувались от бешеных порывов ветра. Над головой полыхали молнии.

Лоуренс с ужасом вспомнил о ямах и камнях, оставшихся от фундамента развалившейся конюшни и хозяйственных пристроек. Он понимал, что хотя это будет настоящим шоком, но ему необходимо разбудить Джейнин.

— Джейнин! — закричал он, с трудом перекрывая ветер. — Джейнин!

Она услышала его зов и остановилась на полпути. Лоуренсу показалось, что Джейнин обернулась, хотя в темноте он видел только расплывчатые контуры ее фигуры.

— Подожди! — закричал он. — Стой.

— Ты слишком медлителен, Родерик! — отозвалась она. Потом захохотала и с вызовом добавила. — Ну-ка, поймай меня!

Джейнин пустилась бежать.

— Догоняй, догоняй! — подзадоривала Джейнин.

Лоуренс припомнил, что именно эти слова она бормотала во сне.

Он побежал. Джейнин, казалось, летела над землей, каким-то чудом огибая ямы, ни разу не споткнувшись. Она пересекла поле, а Лоуренс так и не смог догнать ее. Он уже не сомневался в конечной цели этого безумного бега. Джейнин пронеслась по мостику. Возможно, она смутно помнила, что по некоторым преданиям духи не могут пересечь ручей.

На другой стороне ручья она почувствовала себя в безопасности и победно рассмеялась. Теперь Джейнин оказалась рядом с рощей, Лоуренс отдавал себе отчет в том, что если она побежит в лес, то найти ее будет очень трудно. Возможно, на это понадобится целая ночь. Он вымок до нитки, да и Джейнин тоже. Она вполне могла подхватить воспаление легких.

— Джейнин! — в отчаянии закричал Лоуренс. — Подожди меня!

— Не догонишь! Не догонишь! — начала она, но вдруг запнулась. Молния прорезала небо, и при свете ослепительно белой вспышки Лоуренс увидел могильную плиту:

«Джаме…»

Голова Лоуренса со всего размаху ударилась о край мраморного надгробия.

Триза, служанка, придя утром в дом, обнаружила Джейнин в гостиной. Хозяйка сидела на полу в мокрой ночной рубашке, склонившись над телом Лоуренса. Каким-то чудом она умудрилась втащить его в дом. Окровавленная голова Лоуренса покоилась у нее на коленях. В остывшем камине валялась полуобгоревшая шахматная доска, а по полу были разбросаны осколки хрусталя.

Медленно подняв голову, Джейнин посмотрела на Тризу.

— Он не любил меня, — прошептала она таким хриплым голосом, что Триза едва поняла ее. — Я была ему безразлична. Его вообще не интересовали женщины. Он хотел только одного: убивать. Убивать!

Это были последние связные слова, сорвавшиеся с губ несчастной женщины.

Уильям Ф. Нолан Звонок с того света

Когда зазвонил телефон, со дня смерти Лена прошел уже месяц. Полночь. В доме жуткая холодина, а мне, чтобы ответить на звонок, приходится вылезать из-под одеяла. Элен уехала на уикэнд. Я в доме совсем один, а телефон все звонит…

— Алло?

— Алло, Фрэнк.

— Кто это?

— Ну, меня-то ты знаешь. Это Лен говорит… Старина Лен.

Холод. Пронзительный, пробирающий до костей. В моей руке смертельно холодная пластмасса трубки.

— Леонард Стайлз умер четыре недели назад.

— Четыре недели, три дня, два часа и двадцать семь минут, если уж быть точным.

Негромкий смех. Такой же негромкий, суховатый смех который мне так часто доводилось слышать и раньше.

— Ну хватит, старина. И это после двадцати-то лет. Черт побери, ты ведь помнишь меня.

— Я считаю это дурацким розыгрышем!

— Никто и не думает тебя разыгрывать, Фрэнк. Ты там, живой, а я здесь — мертвый. А знаешь, старина, я действительно рад, что сделал это.

— Что… сделал?

— Ну, покончил с собой. Потому что… Смерть — я как раз надеялся, что она такой и будет: красивой и еще очень спокойной. Никаких стрессов.

— Лен Стайлз скончался в результате несчастного случая… Бетонное ограждение… Его машина…

— Я сам направил машину на это заграждение. Педаль в пол, ну и так далее. Стрелка спидометра, помню, застыла тогда на ста пятидесяти, когда я вмазался. Так что никакого несчастного случая, Фрэнк.

Холодный голос. Холодный…

— Я хотел умереть… И ни о чем не сожалею.

Я попытался рассмеяться и представить все это как шутку, даже смех попытался его скопировать. Мертвецы не звонят по телефону, — уверенно проговорил я.

— А я и не звоню — точнее, не в прямом физическом смысле. Просто решил воспользоваться этим средством, чтобы связаться с тобой. Ты можешь назвать это своеобразным «психическим электричеством». Будучи неким обособленным духом, я способен настроиться на твои космические волны и попасть в резонанс с этой силовой установкой. Все очень просто.

— Ну да, конечно. Раз плюнуть. И говорить не о чем.

— Я понимаю, ты, конечно, иронизируешь. Иного я и не ожидал. Но послушай… послушай внимательно, Фрэнк.

Я стал его слушать. А сам стоял посреди ночи, в холодном доме и сжимал в руке телефонную трубку. Стоял и слушал голос, вещавший мне о таких событиях, знать про которые мог один лишь Лен… Самые интимные подробности нашей дружбы на протяжении двух десятилетий. И когда он закончил, я убедился в одном: это действительно был Лен Стайлз.

— Но как… Я все еще не понимаю…

— А ты представь, что телефон — это «медиум» — силовая линия, посредством которой я способен преодолеть разделяющую нас пропасть. — Снова все тот же смешок, короткий и сухой. — А признай, черт побери, что получается похлеще, чем в спиритических сеансах со всеми этими скрещенными руками и…

Я стоял у своего стола. Потом прошел к креслу, уселся в него и попытался вобрать в себя все это темное чудо. Мираж какой-то… Мускулы мои натянулись, как струны, пальцы судорожно сжимали холодную пластмассу. Я сделал медленный вдох, впустив внутрь себя давившую на меня ночную сырость комнаты.

— Ну, хорошо… Я не верю в привидения и не собираюсь делать вид, что что-то в них понимаю, но… готов принять их. Просто должен принять их.

— Я рад, Фрэнк, поскольку действительно считаю наш разговор очень важным.

Долгая, нерешительная пауза. Затем снова послышался его голос — более низкий и чуть смягчившийся.

— Я знаю, старина, как тебе трудно живется.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Только то, что сказал: знаю, как тебе трудно живется. И… я хочу тебе помочь. Как твой друг, я хочу рассказать тебе, что сам понял совсем недавно.

— Ну… По правде говоря, я не…

— Чувствуешь ты себя неважно, так ведь? Можно сказать, совсем паршиво… Правильно?

— Ну… да. Пожалуй, что так.

— Но я не собираюсь корить или винить тебя. У тебя есть на то свои причины. Много причин… Во-первых, проблема с деньгами.

— Я ожидаю повышения. Куни обещал, что через несколько…

— Ты не получишь его, Фрэнк. Я знаю! Он тебя обманывает. В настоящий момент, вот прямо сейчас, он подыскивает человека на твое место. Куни намерен уволить тебя.

— Я ему никогда не нравился. С самого первого дня, когда переступил порог его офиса, мы не понравились друг другу.

— А твоя жена… Все те ссоры и споры, которые у вас были с ней в последнее время… Ведь все складывается в единую картину, Фрэнк. Твоему браку пришел конец. Элен намерена добиваться развода. Она любит другого.

— Чего, черт побери? Как его зовут?

— Ты его не знаешь. Да это ничего бы и не изменило, даже если бы знал. С этим ты уже ничего не поделаешь. Элен просто… больше тебя не любит, вот и все. Такое случается.

— Да, в последний год мы стали как-то отдаляться друг от друга… Но я не мог понять, почему. Я и понятия не имел, что она…

— А кроме того, Яна. Она снова пристрастилась, Фрэнк. Только на сей раз все гораздо хуже. Намного хуже.

Я понимал, что он имеет в виду, и тут же почувствовал как холод окутал мое тело. Моей старшей дочери Яне было девятнадцать лет, и последние три года она употребляла наркотики. Но она обещала прекратить ими пользоваться…

— А что ты знаешь о Яне? Говори!

— Она перешла на более сильное зелье, Фрэнк. Сейчас она крепко сидит на игле.

— О чем, черт побери, ты говоришь?

— Я говорю о том, что для тебя она навсегда потеряна. Она отвергла тебя и ты не сможешь вернуть ее назад. Она ненавидит тебя… Винит тебя во всех своих бедах.

— Я не приму подобные обвинения, я все для нее делал.

— Этого было недостаточно, Фрэнк, и мы оба это знаем. Больше ты Яну никогда не увидишь.

У меня внутри разлилась сплошная чернота, все тело била дрожь.

— Послушай, старина… Все и дальше будет рушиться, улучшения ты не дождешься. Я и сам, пока был жив, прошел через все это.

— Я… начну все сначала. Уеду отсюда. Поеду на восток, к брату, в Нью-Йорк.

— Не нужен ты брату. Ты лишний в его жизни, незваный гость… Можно сказать чужой. Он ведь тебе не пишет, правильно?

— Нет, но… Это же не значит…

— А на последнее рождество даже открытку не прислал? Ни писем, ни звонков. Не нужен ты ему, Фрэнк, поверь мне.

А потом он начал говорить мне про другое. Стал говорить про средний возраст, о том, что поздно уже начинать что-либо заново. Стал говорить о болезнях… одиночестве… отчаянии и неприкаянности. И темнота сомкнулась надо мной.

— Из всего этого, Фрэнк, есть только один выход — только один. Тот револьвер, который лежит у тебя в столике наверху. Воспользуйся им, Фрэнк. Воспользуйся револьвером.

— Я не могу этого сделать.

— Почему? Или у тебя есть иной выход? Именно в этом решение всех твоих проблем. Поднимись наверх и воспользуйся револьвером. Я подожду тебя. Ты не будешь одинок. Все будет как в старое доброе время… Мы будем вместе… Смерть прекрасна… Воспользуйся револьвером, Фрэнк… револьвером… Воспользуйся револьвером… револьвером… револьвером…

Вот уже месяц, как я умер, и Лен оказался совершенно прав. Как здесь хорошо. Ни стрессов, ни волнений. Все серое, спокойное, красивое…

Я знаю, паршиво вам живется.

И лучше не будет, поверьте мне на слово.

Это не у вас звонит телефон?

Советую снять трубку. Очень важно то, что я вам сейчас скажу.

Уильям Ф. Темпл Галерея шепотов

— А теперь, если вы будете любезны пройти сюда…

Говорящий произносил слова вкрадчиво, чуть пришепетывая, словно желая дать понять слушающим: все, что вы видели до сих пор, покажется вам на фоне предстоящих чудес самой что ни на есть плоской, банальной и вообще неприглядной заурядностью. Здесь, прямо за углом, посетителей ожидали ни с чем несравнимые красоты и ценности, причем обладатель голоса отлично знал, как к ним можно пройти.

Однако Фредерику было всего лишь пять лет от роду, а потому он интуитивно отличал истинное значение сказанного от того, во что говорящий хотел посредством слов заставить вас поверить. Так вот, на самом деле говорящий имел в виду следующее:

«Я ненавижу вас — всех ненавижу, а особенно этого мальчишку, и дверь эта ведет совсем ни к каким не чудесам, а наружу, к выходу, и я буду несказанно рад, если мне ни разу в жизни не доведется вас больше увидеть».

Значит, человек этот не испытывал ни малейшего желания подвести их к заветной потайной лестнице, по которой можно было бы подняться к золотому шару.

Их гид представлял из себя высокого, тощего парня, с желтыми, ввалившимися щеками и такими глубокими, темными глазницами, что сразу и не скажешь, имеются где-то на самом дне их бездны глаза или нет. Для этого пришлось бы заглянуть ему прямо в лицо, но Фредерик никак не мог решиться на подобный шаг.

Он лишь изредка бросал в сторону гида косые взгляды, успев подметить при этом необычайно маленький нос (казалось, его первоначальный вариант был сложен вдвое и уже в таком виде наложен на лицо) и почти лишенный губ рот, утыканный большими белыми зубами: те словно навечно выстроились в некое подобие сардонической улыбки, которая сохранится даже в тех случаях, когда вся остальная лицевая маска начнет беспрестанно менять свое выражение. Все это, надо признать, немного пугало мальчика, когда он осмеливался поднять на гида робкий взгляд.

Вот если бы этот человеке был похож на того лейб-гвардейца, который в своем причудливом наряде сопровождал его по лондонскому Тауэру и показывал комнату, в которой была убита маленькая принцесса, — возможно, тогда бы он поднял его наверх, к самому золотому шару, а может и подарил бы его ему. Особенно если узнал, что именно об этом Фредерик только и мечтал все эти годы. Точнее — со вчерашнего утра.

А вчерашнее утро началось чуть ли не с волшебства: Джим повез его кататься по Лондону в открытой машине. Ехали они вдвоем — только он и Джим. На пару минут им, правда, пришлось задержаться — попали в пробку на Флит-стрит.

— Вот это да! — воскликнул Фредерик, указывая рукой куда-то поверх. — Наверное, самое большое здание в мире!

Шофер вежливо посмотрел на собор Святого Павла.

— Таким большим оно кажется только потому, — проговорил он, — что стоит на вершине холма — Лудгейтского холма. А на самом деле оно совсем не такое уж большое. Едва по колено будет Эмпайр-Стэйт билдингу.

Фредерик вытянул шею. Необъятный серый купол возвышался наподобие громадного пузыря, зависавшего над соседствующими с ним башнями-близнецами, а на вершине купола находилась высокая башня, основание которой окаймляла золотая галерея. Вершину башни венчал золотой шар с воткнутым в него наподобие дерева золотым же крестом. Все это золото поблескивало и переливалось на солнце, но шар сиял ярче всех. Казалось, что он не просто отражал, но сам излучал свет.

— Не глупи, Джим, — презрительно проговорил Фредерик. Каждый заметит, что он гораздо выше Эмпайр-Стэйта. Это самое большое здание, которое я когда-либо видел на свете. А шар какой чудесный у него наверху! Вот бы с чем поиграть. Интересно, а… снять его можно?

— Ты хочешь, чтобы я поднялся и отвинтил его для тебя? — насмешливым тоном спросил Джим.

— А ты можешь? — с горячей заинтересованностью в голосе ухватился за идею Фредерик. — Ну скажи, можешь?

Джим рассмеялся. Бывали времена, когда ему хотелось глубоко вздохнуть и проговорить про себя: «Все богачи похожи друг на друга — маленькие дети, большие дети, но все равно дети. Дай мне то, дай мне это — посмотрите, какая красивая луна — дайте мне ее.»

Но им он прислуживал уже давно и потому научился по-философски смотреть на жизнь. Едва ли можно было назвать счастливыми этих людей — скорее, они были бедняками. Всегда-то им чего-то недостает, чего-то хочется — причем не обязательно лишь иметь что-то, но также пойти куда-то, увидеть что-нибудь новое, добиться, чтобы тебя кто-то постоянно восхвалял, в чем-то поддерживал, убеждал, что-то для них делал. Когда они были маленькими детьми, мир был слишком большим для них: они бегали вокруг него, выхватывая куски побольше и смертельно боясь упустить что-то, прежде чем умрут.

Когда же они стали большими детьми, с отупелыми взглядами и почти парализованными интересами, мир для них превратился в крохотный шар, в кучу золы, в котором они устало ковыряли кочергой в надежде однажды отыскать в нем нечто новое, яркое, способное привлечь их внимание. Нечто вроде почти забытого серебряного колечка, свисавшего с капюшона их детской коляски, или золотого шара с собора Святого Павла, который попался на глаза в солнечный день на шестом году твоей жизни.

— Джим, — послышался возглас мальчика, — да ты меня совсем не слушаешь!

— Слушаю, Фредерик. Знаешь, сынок, когда человек маленький, он всегда склонен все преувеличивать — и размеры, и высоту, и расстояние. Помню, когда сам был маленьким, я постоянно говорил своей маме, что почтовые ящики выше всего на свете, даже выше любого церковного шпиля. А когда немного подрос, то убедился, что ничего особенного они из себя не представляют.

Достань мне шар, Джим, — мрачно проговорил Фредди.

— Я же пытаюсь тебе втолковать, сынок: он слишком большой. Такой большой, что в него полдюжины взрослых людей могут спрятаться.

— Ничуть не большой — не больше яблока! А может это и есть яблоко — золотое яблоко. Как в том рассказе.

— В каком рассказе?

— О… нетерпеливо проговорил мальчик: — В том самом, который мне рассказывал мистер Джордж. Про Париса, который подарил. Афро… Афродотти, — он не вполне правильно воспринял имя, хотя это не имело значения — Джим его все равно не знает, — в качестве награды золотое яблоко. Я всегда хотел, чтобы у меня было золотое яблоко. Интересно, а оно на самом деле золотое, Джим? Как ты считаешь?

Джим Бейтс раскрыл было рот, но потом снова закрыл. Ему давно уже приходилось делать такие вещи на радость Стэггам. Миссис Стэгг подчас считала правду довольно неприятной вещью, и ее сынок тоже явно предпочитал верить лишь в то, во что ему больше нравилось верить. И с этим было практически бесполезно бороться. Богатые всегда правы — если, конечно, ты дорожишь своей работой.

— Я не знаю, Фредди. И, боюсь, так никогда и не узнаю.

— Ну, а в самом деле, почему бы не залезть..?

— Шоферов в церковь не пускают, — поспешно, но довольно твердо проговорил Джим, причем таким тоном, словно говорил о чем-то общеизвестном. Фредерик же, который, разумеется, знал, что в его родном Бостоне имеется немало священных мест, закрытых для шоферов, лишь издал протяжное:

— О-о… — в голосе его слышалось явное разочарование, но в этот самый момент пробка, наконец, рассосалась, и машина двинулась дальше.

— Джим, а может, мы…

Еще более поспешно и твердо: — Фредди, нам надо возвращаться в гостиницу. Твоя мать сказала, что мы должны вернуться к часу — на ленч.

Машина быстро съехала с площади и по боковым улицам стремительно помчалась к Холборну, а оттуда направилась в гостиницу на Марбл-арк. Фредерик продолжал время от времени оглядываться назад, однако собор Святого Павла было уже не видно, поскольку магазины и административные здания загораживали его. В голове мальчика не укладывалось, как такие маленькие здания могли заслонить высокое великолепие Святого Павла.

Наверное, они ревнуют, подумал он. Специально собираются вместе, чтобы помешать людям увидеть собор Святого Павла, потому что выглядят на его фоне совсем маленькими и некрасивыми.

— Но я не могу, Фредерик. Только не сегодня. Сегодня у нас назначен чай с леди Корнфорл.

— Мам, а завтра мы не сможем пойти?

— Нет, к ней мы должны поехать именно сегодня. Уголки рта Фредерика потянулись книзу. На глаза навернулись слезы.

— О, Бог ты мой, — проговорила миссис Стэгг, и ее рассудок, постоянно пребывавший в состоянии тревоги, тотчас же принялся отыскивать способ предотвратить надвигавшийся поток криков и воплей, способных заглушить звуки оркестра в гостиничном ресторане.

Она сверилась с часами, которые были словно вмонтированы в ее мозг и по которым она всегда жила, двигалась и стремилась не отстать от событий светской жизни. — Ну хорошо, полчаса я тебе могу дать, но не больше. И сразу после этого мы уезжаем.

Фредерик улыбнулся. — Спасибо, мама.

Полчаса были неимоверно большим промежутком времени — вполне достаточно, чтобы добраться до золотого яблока. А сейчас он был почти уверен в том, что это именно яблоко.

Время тянулось неимоверно медленно, но Скелет, как Фредерик про себя назвал тощего гида, безбожно тратил его впустую. Он водил маленькую группу туристов вокруг всевозможных часовен, хоров, показывал им узорную резьбу и алтарь, а Фредерик сгорал от нетерпения — когда же они пойдут наверх, к золотому яблоку?

И вот спокойный, холодный, присвистывающий голос проговорил: — А теперь, если вы будете любезны пройти сюда…

Он повел их не вверх, а вниз, шагая между громадными колоннами склепа, и голосу его, казалось, была ненавистна сама мысль о том, чтобы покинуть это место. Гид заставлял их смотреть на огромный и ужасный железный похоронный лафет, на котором сюда привезли тело Веллингтона, а потом перечислял бесконечные подробности, касавшиеся строения этой чудовищной вещи. Потом стал пришептывать над гробницей Нельсона и местами захоронения бесчисленного множества ныне молчащих епископов, художников, маршалов и моряков.

Холодное сияние собора было, пожалуй, естественной средой существования этого голоса, причем Фредерик чувствовал, как не хотел этот Скелет, чтобы они уходили отсюда, как стремился навсегда оставить их здесь. Голос звучал гладко, мягко и ровно — и продолжал бы так звучать, покуда не убаюкал бы их всех, дождался бы, когда они все заснут, а потом уложил бы их, неподвижных и мертвых, рядом с другими мертвецами под жесткий, тяжелый, каменный пол.

А потому, едва Скелет проговорил: — Это гробница архиепископа… — Фредерик пронзительно заверещал:

— Я хочу наверх!

Именно после этого гид проникся к нему особой ненавистью.

— А теперь, если вы будете любезны пройти сюда…

Они пошли наверх мимо приделанной к стене надписи: «К золотой галерее и золотому шару», переходили с одной лестницы на другую, забираясь все выше и выше.

Следуя за размеренно шагавшим гидом, члены группы стали понемногу выбиваться из сил, о чем можно было догадаться по их учащенному дыханию и натужным улыбкам. Устали все — кроме Фредерика, который буквально горел от возбуждения в ожидании предстоящего зрелища.

А может, подумал он, гид не отдаст мне этот шар (который, конечно же, на самом деле был яблоком)? Если бы мама видела, как мне хочется получить его, она бы обязательно купила мне это яблоко. И неважно, сколько он стоит — мама была самой богатой дамой на земле. Она могла бы купить ему весь собор, если бы захотела. Но ему нужен был только этот шар, то есть яблоко.

— О, Боже, — вырвалось из груди самой богатой дамы на земле. — Я даже подумать не могла, что это потребует от меня таких сил.

Они поднялись на самую верхотуру винтовой лестницы и, чувствуя, как замирает в груди сердце, Фредерик направился следом за гидом через единственную располагавшуюся там дверь.

— Ого-го! — едва ли не в один голос воскликнули члены группы, когда обнаружили, что все они превратились словно в насекомых, рискованно притулившихся к узенькому карнизу, проходившему под самым куполом собора, и что всего лишь хлипкие железные перильца отделяют их от простиравшейся внизу бездны пространства. Намного ниже их ползла другая кучка таких же «насекомых», медленно передвигавшаяся по черно-белым шашечкам пола. Все они сейчас находились внутри огромной, но все же не безбрежной вселенной.

Фредерик поднял взгляд ввысь — туда, где сплетались друг с другом коричневатые фрески, — и до него внезапно дошло, что хотя они действительно взобрались очень высоко, до шара оставалось еще слишком много непройденного пространства. Золотое яблоко по-прежнему находилось вне пределов досягаемости. Значит, есть еще какой-то ход, по которому можно добраться до самой вершины. Наверное, там есть скрытая потайная лестница.

Чуть поколебавшись, он хотел было повернуть назад, но тяжелые тела взрослых обступили его со всех сторон и заставили продолжать идти дальше. Потом все остановились — потому что остановился гид.

— Это — известная Галерея шепотов, — сказал Скелет. — Она имеет уникальные акустические характеристики, которые я сейчас намерен вам продемонстрировать. Если вы будете столь любезны и пройдете к противоположной стороне галереи, и там прижметесь ухом к стене…

— Я не хочу… — начал было Фредерик, но миссис Стэгг схватила его за руку и низким, раздраженным шепотом проговорила:

— Ну, хватит тебе!

Группа медленно брела по изгибающемуся карнизу, робко прижимаясь к тянувшейся справа стене, тогда как налево люди предпочитали не смотреть вовсе, разве что изредка бросая туда короткие косые взгляды. Все притихли.

Фредерику явно нетерпелось, хотелось сорваться с места и побежать. Но галерея эта относилась к числу тех мест, где нельзя было ни побегать, ни покричать. Громадный собор бесстрастно и молчаливо терпел всех этих букашек, ползавших по нему, лишь до тех пор, покуда они вели себя почтительно и несуетливо. Фредерик почувствовал, что если он закричит, то собор резко и гневно вздрогнет и стряхнет всех этих пришельцев со своих трещин.

Наконец, они достигли противоположной от входа стороны галереи; гид по-прежнему стоял почти у самой двери — отсюда он теперь казался им почти карликом. Члены группы выстроились в линию, встав на одно колено и приложив ухо к стене.

Фредерик прижиматься ухом не стал. У него не было никакого желания в очередной раз слышать этот голос. И тем не менее он услышал его — отчетливо и громко, как если бы человек стоял рядом с ним, — ни на мгновение не переставая видеть крохотную, тщедушную фигурку, отделенную от него громадой подкупольного пространства.

— Сейчас я говорю шепотом, — начал гид, — и все же вы способны вполне отчетливо различать мои слова. Внутренний диаметр купола составляет сто восемь футов, а внешний — сто сорок пять футов. Восемь фресок, которые вы видите на внутренней стороне купола, были написаны сэром Джеймсом Торнхиллом, и на них изображены фрагменты из жизни Святого Павла…

Голос продолжал повествовать о Святом Павле, и Фредерику почему-то показалось, что на самом деле обладатель этого голоса не особенно симпатизировал святому — в нем появился какой-то новый глумливый полутон, словно ему хотелось поскорее со всем этим покончить. В принципе, это полностью совпадало с желанием самого Фредерика. Под воздействием неожиданно возникшего импульса Фредерик прижал рот почти вплотную к стене и резко проговорил:

— Мы не хотим оставаться здесь. Мы хотим идти наверх к золотому яблоку.

— Фредерик! — воскликнула его мать, смущенная и потрясенная. Многократно усиленный, ее голос достиг невиданной мощи и заколыхался под сводами купола.

Гид умолк. Возникла отвратительная тишина, пауза, во время которой миссис Стэгг стояла неподвижно, залившись краской стыда.

И затем: — А теперь, если вы будете любезны пройти сюда…

Говорящий произносил слова вкрадчиво, чуть пришепетывая, словно желая дать понять слушающим; все, что вы видели до сих пор, покажется вам на фоне предстоящих чудес самой что ни на есть плоской, банальной и вообще неприглядной заурядностью.

Однако Фредерику было всего лишь пять лет от роду, а потому он интуитивно отличал истинное значение сказанного от того, во что говорящий хотел посредством слов заставить вас поверить. Истинный смысл его слов был таков: «Я ненавижу вас всех, а особенно — этого мальчишку, и дверь эта ведет не к чудесам, а к выходу, я же буду несказанно рад, если мне ни разу в жизни не доведется вас больше увидеть».

Значит, этот гид даже не намеревался повести их к заветной потайной лестнице, по которой можно было бы подняться к золотому шару.

Группа медленно возвращалась по узкому изогнутому полукругу к двери, где их, подобно Харону, поджидал Скелет. Фредерик неотрывно глядел себе под ноги, не решаясь поднять взгляда на зловещего гида. Он был уверен, что где-то на самом дне этих черных глазниц, в глубине черепа пылает лютая злоба, и не будь сейчас здесь всех этих людей… Сейчас его уже искренне радовало то, что он оказался в самой гуще взрослых. Сами того не подозревая, они были его невольными защитниками и покровителями.

Они медленно спускались по ступеням, а он продолжал неотрывно смотреть себе под ноги, одновременно следя за ногами матери. Они пересекли клетчатый черно-белый пол, а затем по замызганным ступеням заднего входа вышли из собора, после чего — уже более поспешно — сошли на тротуар.

Фредерик увидел под собой опущенную подножку машины и поднял взгляд — на него смотрела ухмыляющаяся физиономия Джима, при виде которого весь его страх мгновенно куда-то улетучился.

— Садись, Фредерик, — проговорила мать. — Хватит тебе болтаться, — и легонько подтолкнула в спину. — Бейтс, поезжайте побыстрее — мы и так уже на десять минут опаздываем. Что только леди Корнфол подумает…

В присутствии леди Корнфол Фредерик был мрачнее тучи. Он все время молчал и дулся — настроение было ни к черту, а когда у него не было настроения, он начинал грустить. Попросту хамить.

Сразу же по возвращении в гостиницу миссис Стэгг решила прибегнуть к дисциплинарному воздействию.

— Фредерик, ты сейчас же пойдешь в постель. И книжек своих сегодня не получишь. Так меня измучил за день!

Мальчик, заставивший мать в соборе сорваться на крик, а потом чувствовать себя пристыженной, допускавший дерзкие выходки по отношению к английской даме и вновь заставивший мать почувствовать стыд за него, был оставлен в спальне наедине с чувством своей вины.

Впрочем, никакого раскаяния он не испытывал; в груди лишь бурлило горькое чувство досады оттого, что завтра им придется покинуть Лондон, а вместе с ним расстаться и с золотым яблоком. Возможно даже навсегда. Значит, придет какой-то другой человек и сорвет это чудесное яблоко, а сам он в это время будет плыть на каком-то дурацком пароходе, а потом ходить в какую-то дурацкую школу.

Фредерик выскользнул из постели и прошел к окну. Автобусы головокружительной чередой сновали по площади за окном, подъезжая с Парк-Лейн, и из них периодически появлялись маленькие фигурки людей, стремительно растекавшиеся под зеленым покровом Гайд-парка. Время было летнее и сумерки пока не наступили.

Никакого особого решения он не принимал. Получилось так, словно кто-то другой неожиданно завладел его телом и заставил действовать по своему усмотрению. Через несколько минут он обнаружил, что поспешно натягивает на себя верхнюю одежду, застегиваясь на все пуговицы. Затем он тихонько открыл дверь, выглянул в коридор и вскоре оказался возле открытого окна, располагавшегося в задней части здания; вылез через него и через несколько секунд увидел, как его ноги спускаются по затянутым паутиной железным ступенькам пожарной лестницы. Прямо, как тогда, подумал он, когда они с матерью спускались по лестнице собора Святого Павла.

Казалось, ноги сами прекрасно знали, куда им идти, и потому передвигался он довольно проворно. Дорога к Святому Павлу была почти прямой, но путь оказался неблизким, так что к концу его в икрах заметно покалывало; несмотря на усталость, он сразу же пошел вверх по ступеням, освещаемый неяркими лучами висевшего над холмами вдалеке предзакатного солнца.

Мальчик шел на звук отдаленно звучавшего пения. Там, внизу, у края большого нефа на алтаре горели свечи, а перед ними вытянулись две полоски людей в белых стихарях, которые негромко пели, пока орган разносил над их головами спокойные, приглушенные звуки. Там же стояли еще какие-то люди, наблюдавшие за поющими, — на них падали мрачноватые розовые лучи света, отражавшегося от окон под куполом собора.

Слушатели были настолько увлечены этим зрелищем, а хор настолько поглощен пением, что ни те, ни другие не заметили, как он проскользнул по боковому проходу между стульями и стал подниматься по лестнице, ведущей к Галерее шепотов.

Старый церковный служитель, днем принимавший от посетителей плату за вход, уже ушел, что явно обрадовало Фредерика. Все гиды к этому времени тоже разошлись по домам, в том числе и Скелет. Теперь ему надо было лишь найти место для временного убежища и дождаться в нем, когда хор и прихожане также покинут собор, после чего Святой Павел — и золотое яблоко окажется в полном его распоряжении.

Прямо у верхней ступеньки лестницы начинался коридор, ведущий в библиотеку, и в нем он обнаружил небольшую уединенную нишу — ему хотелось как можно скорее забраться в нее, потому что ноги сильно болели, а сам он порядком устал…

Едва проснувшись, Фредерик почувствовал, что плечи и ноги свела судорога, поскольку ниша — даже для ребенка — оказалась слишком уж маленькой. Он принялся растирать их, одновременно ощупывая окружающую его темноту; вскоре он был вынужден потирать и другие места, поскольку там, похоже, оказалось немало сокрытых от его взора предметов, на которые он то и дело натыкался, а все они, как назло, были жесткие или острые. Много ли было у него шансов найти потайную лестницу, ведущую к золотому яблоку? Она ведь наверняка искусно замаскирована и ее, наверное, непросто отыскать даже в дневное время. Фредерик пожалел, что не прихватил с собой фонаря. Но ведь он не собирался засыпать и дожидаться наступления темноты.

Страха он не испытывал, поскольку в его памяти по-прежнему сохранился сияющий в лучах солнца золотой шар, который, казалось, продолжал гореть где-то высоко у него над головой. Вот когда ему удастся забраться на самую верхотуру и открутить его — но ведь это было всего лишь яблоко, а потому он просто сорвет его, — и яблоко тогда будет светиться и освещать ему обратный путь вниз по лестнице и по улице вплоть до самой гостиницы.

Чуть пошатываясь и спотыкаясь, Фредерик брел вдоль стены, подобно мясной мухе, ползущей по оконной раме, а потом совершенно неожиданно завалился всем телом в дверной проем. Пока он лежал на полу, его вытянутая назад нога нащупала верхнюю кромку лестницы.

А спустя несколько секунд до него донесся звук медленно, но неуклонно приближавшихся шагов — кто-то поднимался по темным ступеням.

Фредерик подавил невольный вздох и поднялся на ноги. Никак нельзя было допускать, чтобы именно сейчас его кто-то застал. Он прошел в дверь и оказался в пространстве, залитым совсем слабым желтоватым светом. Это была все та же Галерея шепотов, редко освещенная лунным светом, которому приходилось сначала продираться сквозь пелену густых облаков, а затем протискиваться сквозь слой пыли, лежавший на окнах собора.

Мальчик колебался. Дверь была только одна и служила она как входом, так и выходом из галереи. Сейчас шаги звучали уже громче, и от них во все стороны разлеталось гулкое эхо. Он кинулся прочь от них, стараясь одновременно держаться поближе к тянувшимся вдоль изогнутой стены скамьям, и производить как можно меньше шума — Фредерик помнил, что каждый звук в этой галерее многократно усиливался.

Все это время он по-прежнему почти не испытывал страха, скорее, лишь острое возбуждение.

Он понял, как долго идти до того места, где еще сегодня днем стояла вся их группа и которое располагалось точно напротив входа на галерею, хотя ему отчасти удалось сократить время, необходимое для покрытия этого расстояния, поскольку, сейчас он передвигался гораздо более быстрым шагом. Добравшись до заветного пункта своего путешествия, он опустился на скамью и, чуть ссутулившись, оперся спиной о стену: ему хотелось сделаться как можно меньше, сжаться в комочек и ничем, даже дыханием, не выдать своего присутствия, поскольку нельзя было исключать, что предательская галерея уловит самый малейший его шорох и, чудовищно усилив его, донесет до ушей невидимого преследователя.

Рваная полоска облака проплыла под луной, словно стянув с нее свою вуаль, и громадные, необъятные фрески, украшавшие купол, неожиданно предстали перед его взором во всем своем могучем великолепии и даже, казалось, приобрели странный стереоскопический эффект. Одновременно с этим стали более видимыми миниатюрные очертания черного прямоугольника двери по другую сторону галереи.

Только сейчас Фредерик увидел далеко внизу, на самом дне бездны собора, мелькавшие то там, то здесь искорки электрических канделябров, над каждым из которых зависал маленький кружочек света, чуть расплывчатый и туманившийся по краям, словно крохотные, широко раскинувшиеся оазисы в пустыне ночи.

Но теперь взор его был почти целиком прикован к небольшому прямоугольнику двери напротив: мальчик неотрывно смотрел на нее — и ждал.

От напряжения в глазах стало чуть двоиться. Сейчас ему показалось, что маленькая вертикальная полоска темного прямоугольника словно отделилась, отплыла в сторону, оказавшись чуть сбоку от косяка. Как и вся дверь, она оставалась полностью неподвижной. Фредерик протер чуть слезившиеся глаза и посмотрел снова. Нет, он не ошибался, в этом не было никаких сомнений: узкая черная тень стояла совершенно обособленно от контуров двери.

Череда проплывавших под луной облаков снова сгустилась, фрески стали почти невидимы, дверь и узкая тень смешались в единое темное пятно, и лишь слабые проблески электрического света далеко внизу сохранили свою былую яркость и прежние очертания.

Мальчик всем сердцем надеялся, что сейчас тень приблизится к двери и пройдет сквозь нее. Он продолжал сидеть в прежней сгорбленной позе, но теперь крепко вцепился ладонями в край скамьи. Тело сотрясала легкая дрожь, однако настоящего страха по-прежнему не было.

Внезапно его сердце скакнуло чуть ли не к самому горлу где-то совсем рядом послышался чей-то голос. Чуть пришептывающий, леденящий голос, в котором за показной вежливостью таилась кипящая злоба — «А теперь, если вы будете любезны пройти сюда…».

Он съежился еще больше, словно стремясь завернуться в самого себя. Теперь это была уже не легкая дрожь — теперь все его тело отчаянно сотрясал страх, подобно серии электрических разрядов, пронзал маленькую фигуру. Боль жесткой лапой вцепилась в его желудок — он машинально прижал к животу обе ладони. Теперь он был уже не в состоянии сдерживать дыхание, оно вырывалось наружу сиплыми, резкими всплесками звука, словно его только что окунули в холодную воду.

Минули, как ему показалось, целые века, пока он сидел, охваченный чувством дикой боли и, объятый ужасом, глядел на светившиеся внизу точки света — далекие, как звезды — и, боясь поднять взгляд на фигуру Скелета, которая сейчас зависала над ним. Он был не в силах заглянуть в эти запавшие глазницы, видеть эту неподвижную белую ухмылку в обрамлении безгубой кромки рта…

Он невольно уклонился от воображаемого прикосновения худой руки.

Рука так и не коснулась его.

Наконец, затянутая облаками луна снова вырвалась на свободу, чтобы брызнуть обильными лучами серебристого света и доказать мальчику, что никто над ним не стоит. Он смотрел перед собой из-под чуть прикрытых век, смотрел на противоположную сторону галереи. Тень по-прежнему не увеличивалась в размерах и все так же стояла на некотором отдалении от двери. Она была настолько неподвижна, что Фредерик на мгновение подумал: а вдруг это вовсе не человек, а просто тень от самого обычного высокого предмета, который он прежде не разглядел? Но вот ему показалось, что она чуть шевельнулась… потом снова застыла на месте, остановилась и встала незыблемо, как воротный столб.

Немногословными, далекими от грамматическогосовершенства, но все же вполне емкими и доходчивыми словами мальчик пытался сказать себе, что это он сам пугает себя воображаемыми привидениями.

Но нет, этот голос не был плодом лишь его фантазии; он был вполне реален. Наверное, существовало какое-то объяснение всему этому, и любой взрослый мог бы найти его. Ему же самому казалось, что все слова и звуки, произносимые людьми в галерее, начинают, подобно эху, кружиться по ней, совершая один виток за другим, снова и снова, поскольку звук был просто не в состоянии выбраться наружу; это чем-то напоминало муху, которая летала под перевернутой чашей. Но он ожидал, что со временем эхо станет ослабевать, становиться более разреженным, слабым, пока ты вообще не перестанешь его различать. Все, что он сейчас слышал, представляло собой, наверное, лишь отголосок, запоздалое эхо слов Скелета, которые тот произнес сегодня днем.

Затем он снова вскочил, когда тот же леденящий голос проговорил прямо у него над ухом: «…если вы будете любезны пройти сюда.»

Ладони мальчика были клейкими от пота, а кожу на голове словно кто-то покалывал мелкими, бесчисленными иглами, но он нашел в небе силы вновь сказать, что все в порядке. Тень не двигалась, продолжая, как каменная, стоять на одном месте. Это было лишь то же самое старое эхо.

От внимания Фредерика не ускользнуло, что на сей раз эхо словно пропустило одно слово. Куда же мог деться этот кусок «А теперь…»? Ведь именно с него начиналась та запомнившаяся ему фраза. Ну, разумеется, он проскользнул через дверь — как и должно было быть. Именно таким образом и умирает эхо — теряя с каждым отголоском ту или иную свою часть, становясь с каждым витком все ущербнее. Иначе и быть не могло, поскольку в противном случае все, что люди говорят вокруг, продолжало бы без конца носиться в воздухе, отчего могло бы показаться, что толпа людей без умолку что-то кричит.

А ведь не было ничего хорошего в том, что он вот так сидит и размышляет про себя. Пора бы отправляться на поиски лестницы, ведущей к золотому яблоку. Мама наверняка уже обнаружила, что его нет в гостинице, догадалась, куда он пошел и, соответственно, двинулась следом за ним.

Фредерик медленно встал, все так же не отрывая взгляда от торчавшей рядом с дверью тени. Она даже не шелохнулась. Если он сейчас пойдет дальше, то таким образом совершит полный круг и приблизится к двери, не проходя при этом мимо тени, он попросту не дойдет до нее. Ну что ж, подумал он, пора вставать. Он глубоко вздохнул.

И снова плотные облака наглухо заслонили луну, отчего все вокруг опять исчезло. Серебристое свечение погасло так быстро, словно его кто-то выключил. Стало еще темнее, чем прежде.

Он чуть задержался, застыв в нерешительности на месте, былая смелость таяла с каждой новой секундой ожидания. Как же он станет ходить по галерее в подобной темноте? И потом, он может не заметить двери, пройдет мимо нее и даже столкнется со стоящей по другую сторону от нее тенью. Но это было глупо — раз сейчас нет света, то и тени тоже быть не может.

Тем не менее, страх оказался сильнее доводов рассудка.

Он стоял, вцепившись в металлические перила, и глядел на маячившие далеко внизу малюсенькие огоньки свечей. Как бы ему хотелось сейчас, сию минуту, оказаться там, в окружении надежного покрова света, который никуда не исчезнет и никогда не оставит тебя на этом карнизе — не отдаст на милость невидимой и жестокой тени.

Но ведь если он спустится вниз, то таким образом отдалится от сияющего наверху золотого яблока. Так что, если он действительно намерен добиться этой лучезарной награды, то ему надо набраться смелости и превозмочь те страдания, которые могли поджидать его на этом пути. Чтобы заполучить яблоко, нужно было иметь мужество.

Пальцы Фредерика продолжали крепко сжимать сталь перил, когда все тот же голос опять проговорил, совсем рядом, в темноте: «…вы пройдете сюда». На сей раз это прозвучало уже не как приглашение, а скорее как команда. «Вы пройдете сюда!» Получалось так, что голос словно догадывался о потере части своих слов и потому пытался восполнить их недостаток большей убежденностью, с которой произносились остающиеся слова. Все будет в порядке, подумал Фредерик. Если я еще побуду здесь, от эха вскоре нет останется вообще ни одного слова. Оно умрет, развалится на части. А тогда и тень, может, уйдет вместе с ним. Возможно, тень вообще не имеет к нему никакого отношения.

Тем не менее он снова обрадовался, когда яркие лучи лунного света вновь залили купол. Радость его продолжалась, по крайней мере, до тех пор, пока…

Он невольно вскрикнул, но обнаружив, что за время темноты тень не только сдвинулась с места, но и смогла пройти почти половину расстояния, отделявшего ее от него, и продолжала размеренным шагом идти дальше.

Фредерик повернулся и побежал в противоположном направлении.

Он бежал по окаймлявшему галерею карнизу, иногда ударяясь ногой о бесконечную скамью и поскальзываясь на ровном и гладком полу, — тогда ему приходилось судорожно хвататься за перила, чтобы удержаться, — и изредка бросал искаженный ужасом взгляд назад, высматривая освещенные лунным светом участки галереи, чтобы удостовериться, там ли еще находится тень.

Оказалось, тень изменила свой прежний замысел: вместо того, чтобы продолжать преследовать мальчика, она быстро пошла ему навстречу, явно намереваясь опередить его и первой оказаться у спасительной двери. Фредерик отчетливо видел, что двигалась тень гораздо быстрее, чем он сам.

Он снова повернулся и побежал обратно, лишенный возможности избрать какой-то иной маневр, и с каждым поспешным, бегущим прыжком из груди его вырывались короткие, слабые, тоненькие, похожие на всхлипывания вопли. Он больше не спотыкался и не поскальзывался. Инстинкт самосохранения явно подсказывал направление движения и избавлял от ошибок, а пронзительное отчаяние наполняло мышцы ног дополнительной силой и точностью.

Теперь он уже точно знал — сам не понимал, как пришло к нему это знание, но все же знал, что преследовавшая его тень была тенью самой Смерти. Ей хотелось забрать его к себе и положить рядом с другими мертвецами, которые лежали под холодным полом склепа.

Фредерик вернулся на свое прежнее место, откуда он начал свой бег — на диаметрально противоположном двери участке галереи… И тень оказалась там же, где была раньше, — у того же прямоугольника двери. Обессиленный и едва дыша, он рухнул на скамью, но по-прежнему не отрывал взгляда от маячившей вдали мрачной тени. Казалось, она вновь замерла на одном месте. К ней вернулась прежняя неподвижность.

Затем до него снова донесся тот же голос — спокойный и на сей раз почти уговаривающий: «Пройдите сюда!…»

Она словно увещевала его, внушала мысль о том, что если он пойдет дальше, то все снова будет в порядке и ему не придется ни о чем беспокоиться.

Но Фредерик знал, что это ловушка. Он не пойдет туда. Он будет продолжать цепляться за жизнь, покуда у него хватит сил, пока будет оставаться хотя бы малейшая надежда. Ведь голос потерял еще два слова из своей прежней фразы. Может, он продолжал звать его все то время, пока Фредерик бежал, и в спешке, объятый безумным страхом он попросту не расслышал его звучания?

Громадный купол над головой почти светился в отражении не заслоненной луны, отчего изображенные на фресках человеческие фигуры казались мальчику сейчас группой молчаливых, напряженных людей, взиравших со своей высоты на узкое кольцо карниза, по которому метался ребенок, отчаянно спасавший собственную жизнь.

Он верил в то, что они внимательно наблюдают за ним, и при этом очень хотелось знать, на его ли стороне Святой Павел. Фигура святого маячила в вышине, указывая перстом еще выше туда, где под самым куполом должно было находиться сейчас золотое яблоко. «Это тот самый путь, которым тебе, Фредерик, следовало бы пойти» — казалось, безмолвно вещал он.

— Я знаю, знаю, — прошептал мальчик, — но как мне до него добраться?

И тут же снова послышался зовущий голос Смерти:

«Иди сюда!»

— Нет! — закричал Фредерик, вскакивая на ноги и стремительно отскакивая в сторону. Тень двинулась в том же направлении, идя ему навстречу. Он побежал назад — тень остановилась, словно наблюдая за его перемещениями и прикидывая про себя его намерения, после чего пошла в противоположном направлении, опять же чтобы перекрыть ему путь к двери.

Фредерик вновь замер на месте. Теперь ему стало ясно, что он никогда не доберется до двери — вне зависимости от того, каким путем он пойдет, — поскольку тень обладала явным преимуществом как в позиции, так и в скорости, и потому всегда могла первой достичь цели. Неужели, никогда не настанет конец этой ужасной игре?

Нет, подумал мальчик, конец обязательно будет — когда эхо окончательно умрет. И скоро этот конец наступит.

Он прижался горячим лбом к холоду металлических перил. Только сейчас он заметил, что на стенах прямо под галереей также располагались мозаичные изображения — как раз между арками, уходившими далеко вниз, в бездонный сумрак, — и на каждой настенной картине были изображены ангелы, застывшие в беззвучном полете. Их совсем не страшила громадная высота, над которой они сейчас парили; они ведь так и родились со своими волшебными и вполне надежными крыльями.

«Если бы у меня были крылья! — подумал он. — Тогда бы я мог избежать смерти! Даже больше того — на них я мог бы подлететь к самой вершине и сорвать золотое яблоко».

Лоб мальчика пылал, и капли пота медленно опадали на железные перила. Голова раскалывалась от нестерпимой боли, а ангелы беспрестанно то подлетали, то снова отступали вдаль, мельтеша перед его затуманенным взором и носясь от одной стены к другой.

Фредерик некоторое время отупело смотрел на них, чувствуя в голове громадную тяжесть и все же ловя себя на мысли: они понимают меня, чувствуют мое состояние. Ангелы улыбались ему и плавными движениями показывали, как это просто — летать. Ведь это любому под силу, в том числе и ему — надо только попытаться.

Внезапно он снова вспомнил про тень и посмотрел на противоположную сторону галереи. Ее там уже не было. Затем он уловил справа от себя слабое движение — вот где она сейчас: заметно возросшая, давно прошедшая половину расстояния, отделявшего ее от мальчика. Она воспользовалась своим преимуществом, пока он с увлечением разглядывал фигуры ангелов, и смогла приблизиться к нему.

Тень победила в этой жестокой, омерзительной игре. Даже если Фредерик и бросился бы изо всех сил бежать к спасительной двери, она и тогда, успела бы опередить его.

Сейчас она была так близко, и Фредерик со всей отчетливостью понял, что видит невдалеке от себя фигуру Скелета. Теперь он ясно различал темные глазницы, которые повернулись вместе с головой и в упор уставились на него; замечал, как поблескивают эти белеющие, такие гнусные и противные зубы, становившиеся все больше с каждым новым шагом тени.

Фредерик стал карабкаться на перила — сделать это было довольно непросто, поскольку они чуть загибались вовнутрь, в его сторону, — но ему все же удалось забраться на них. Теперь он стоял на узкой металлической планке, балансируя руками, как канатоходец. Взгляд его скользнул вверх. Где-то там, в вышине, под самым куполом мерцала заветная золотая награда, до которой он так и не сможет никогда добраться. Но Святой Павел по-прежнему указывал рукой в сторону вершины купола, словно вдохновляя его на последний и отчаянный рывок к желанной цели. Казалось, его губы вещали: «Веруй!»

И ангелы, похоже, тоже хором звали, манили его: «Веруй, Фредерик, и ты сможешь летать, как летаем мы. Веруй, и ты сможешь долететь до самого яблока!»

Фредерик отчаянно задрожал, протянул руки вперед, распростер их над бездонным пространством пустынного собора. Потом бросил быстрый взгляд по сторонам: Скелет подошел почти вплотную и безгубый рот чуть приоткрылся, чтобы проговорить:

«Иди сюда!»

«Ты можешь летать! Ты можешь летать!» — хором кричали ангелы.

— Я верую, — пролепетали губы мальчика. — Я иду за вами, проговорил он уже громче и стал заносить вперед одну ногу вполне спокойно и уверенно.

— Фредерик! — это был голос его матери, громкий и встревоженный.

На него нахлынуло теплое чувство облегчения.

Мама нашла его, она пришла как раз вовремя. Она спасет его, защитит от Скелета — откупится от него, только бы он ушел. Она может сколько угодно ему заплатить, она такая богатая.

Он порывисто огляделся, но так и не увидел ее. Один лишь Скелет продолжал тянуться к нему.

И в то же мгновение его осенила страшная чудовищная догадка: крик этот был лишь эхом восклицания его матери, которое вырвалось из ее груди еще днем, когда они осматривали собор. Все это время звук ее голоса продолжал медленно кружить под сводами купола. Мальчика охватило чувство безграничного разочарования.

В следующую секунду костлявые руки схватили его за щиколотки, дернули на себя, и он всем телом завалился вперед. Едва ли это был прыжок во имя Веры — скорее, это был прыжок во спасение от Смерти.

Так и не избавившись от охватившего его замешательства и досады, он пролетел мимо ангелов и рухнул в темноту. С каждым мгновением его падения свет канделябров становился все ярче, пронзительно отражаясь от какого-то предмета, находившегося прямо под ними.

Золотой диск.

В падении тело Фредерика слабо поворачивалось вокруг своей оси, и потому он мог разглядеть лишь отдельные проблески этого предмета, не ухватывая взглядом картину в целом, и потому не понимал, куда именно он летит.

Могло ли быть такое, чтобы каким-то образом — каким, он сам этого не понимал, — но он все же добился своего? Что он все-таки добрался до…

Золотой диск брызнул яркой вспышкой и ослепил мальчика.

В этот самый момент церковный служитель, находившийся в соборе на дежурстве, случайно поднял взгляд и увидел нечто, показавшееся ему крошечной фигуркой, отчаянно балансирующей на перилах, окаймляющих Галерею шепота. Он попытался заслонить глаза от света канделябров и разглядеть, что именно маячило в вышине на фоне ярко светившегося в лучах лунного света купола.

Это действительно была человеческая фигура, и пока он смотрел на нее, она прыгнула в бездну.

— Боже мой! — прошептал он и бросился вперед.

Тоненький, совсем слабый крик донесся до него сверху:

«Сюда!»

Он в нерешительности замер на месте.

Фигура летела вниз, проносясь мимо мозаичных изображений ангелов, мимо золоченых органных труб, мимо нависавшего над высокой кафедрой красного балдахина, устремляясь прямо к центру пола под громадой купола.

Служитель увидел, как она рухнула на большую круглую бронзовую плиту, установленную непосредственно над могилой Нельсона и прямо под шаром и крестом, зависавшим в более, чем сотне метров у него над головой. Он закрыл глаза.

Когда он открыл их снова, то увидел лишь веер красных ручейков, растекавшихся от бесформенной маленькой фигурки, которая лежала почти по центру бронзовой плиты: сейчас она чем-то напоминала собой звезду с черными и местами бледно-розовыми лучами, а чудовищные, завораживающие взгляд струйки крови кощунственно гармонировали с пурпуром ширмы алтаря.

Это был маленький мальчик. Разумеется, мертвый.

Он поискал взглядом своего напарника, также церковного служителя, позвал его, а когда тот не откликнулся, нашел его в одном из соседних помещений собора. К месту трагедии они вернулись вместе. Однако там уже кое-что изменилось.

Бронзовый круг сиял, словно светился изнутри — чистый и яркий. И совершенно пустой. Тело исчезло. Крови также не было.

Второй служитель обнял за плечи неожиданно сильно задрожавшего товарища и медленно повел его к веренице стульев, стоявших у аналоя.

— Присядь, Алекс, — сказал он. — Не волнуйся, все в порядке. Со мной такое уже случалось.

Алекс поднял на него непонимающий взгляд, его нижняя губа чуть подрагивала, а руки тряслись, как у дряхлого старика.

— И мы не единственные, кто видел то же самое. Это уже случалось — причем довольно часто.

— А когда это было… когда все случилось по-настоящему? Только не говори, что мне это привиделось.

— Лет двадцать назад. Это был мальчик по фамилии Стэгг. Он был американец. Он тайком сбежал из своей гостиницы, каким-то образом пробрался сюда и поднялся — вон туда. Его мать была чем-то занята, но потом все же заметила отсутствие сына. Днем они приходили сюда на экскурсию и ему, наверное, почему-то очень захотелось сюда вернуться. А на следующий день они должны были возвращаться домой в Бостон. В общем, она как-то догадалась, что он может прийти именно сюда. Но женщина опоздала — он уже успел забраться на перила и стоял так же, как ты его видел. Она прокричала его имя, но он все же упал.

— Ты думаешь, она его напугала? Он что, просто вздумал по дурости баловаться на перилах и… ты в самом деле так считаешь?

Алекс устремил невидящий взор на аналой, украшенный большим золотым орлом с Библией на спине — крылья птицы были широко распахнуты, а глаза пронзительно смотрели вверх в сторону купола.

— Он прыгнул, — проговорил священник низким голосом.

— Но никто не знает, почему.

— Но он видел меня, — проговорил Алекс. — Не мог не видеть, потому что крикнул — наверное, подумал, что может упасть прямо на меня и захотел предупредить, — он крикнул: «Сюда!». Я, наверное, не расслышал, скорее всего, он крикнул мне: «Отсюда!» — чтобы я отскочил в сторону.

— Кричал кто-то другой!, — проговорил второй служитель. И крикнул он именно «Сюда!». Когда все это случилось со мной, я тоже слышал крик, но это не было криком ребенка. Не забывай, ему ведь было только пять лет.

— Но если не он, так кто же?

Второй служитель пожал плечами; казалось, все его внимание сейчас было сосредоточено на волосках, которые он аккуратно снимал со своей черной рясы. Не поднимая взгляда, он проговорил:

— Это не первый храм, который стоит на этом месте. Прежде здесь располагался старый храм Святого Павла, а до него здесь стояла саксонская церковь — она простояла здесь примерно пятьсот лет. А задолго до нее у римлян здесь был храм в 1830 году на этом месте раскопали остатки римского каменного алтаря.

— Помню, читал об этом в хрониках. На нем еще было резное изображение Дианы, так ведь?

— Да, Дианы — богини охоты.

Алекс резко взглянул на своего товарища. — Это был что, жертвенный храм?

Второй служитель поджал губы, снял с плеча длинный коричневый волос, держа его за кончики, поднес к пламени свечи и, не говоря ни слова, принялся внимательно рассматривать.

— Как, ты сказал, звали того мальчика? — повторил Алекс.

— Стэгг, — ответил напарник, разжимая пальцы — волос медленно полетел на пол. Затем он посмотрел на Алекса и твердым тоном добавил: — Может, это всего лишь совпадение, а может, и нет… Наверное, нам этого никогда не узнать. Однако есть в этой истории одна деталь, которая продолжает буквально ужасать меня, и мне хотелось бы навсегда избавиться от воспоминания о ней. Неужели несчастное дитя обречено снова и снова, из раза в раз переживать одну и ту же безумную муку, жестокое испытание? Неужели он оказался запертым в некоем злобном, порочном круге времени, вырваться из которого он не в состоянии?

— Не думаю, — покачал головой Алекс. — Прошлое есть прошлое. И нам по какой-то прихоти судьбы и того же времени было дано лишь увидеть крохотный проблеск этого прошлого. Знаешь, это вроде того, как смотришь старые кинофильмы, в которых персонажи как бы живут на экране, хотя на самом деле являются лишь бесчувственными тенями.

— Ради спасения наших душ, — со вздохом проговорил его напарник мрачным тоном, — приходится в это верить.

Они сели, погруженные каждый в свои мысли, — две крохотные фигурки под громадой нависавшего над ними купола, чуть освещенные мерцанием свечей в канделябрах, каждый был благодарен судьбе за то, что ему не пришлось в одиночестве вынести это испытание, потому как сейчас пространство вокруг них было заполнено лишь громадными арками, молчаливыми часовнями и длинными пустыми проходами. Под их ногами, под толстым монолитом тяжелых каменных плит лежали, вытянувшись в ряды и уходя в ночь на территорию церковного кладбища, кости бесчисленных мертвецов. Великих и незначительных. Известных и всеми забытых. Людей и… возможно, нелюдей.

Прямо перед ними золотой орел аналоя застыл в напряженном полете, распростерши крылья и устремив взгляд суровых глаз в сторону Галереи шепотов, словно наблюдая разыгрывавшуюся там жестокую и нескончаемую драму…

— А теперь, если вы будете любезны пройти сюда…

Говорящий произносил слова вкрадчиво, чуть пришепетывая, словно желая дать понять слушающим: все, что вы видели до сих пор, покажется вам на фоне предстоящих чудес самой что ни на есть плоской, банальной и вообще неприглядной заурядностью. Здесь, прямо за углом, посетителей ожидают ни с чем не сравнимые красоты и ценности, причем обладатель голоса отлично знает, как к ним пройти… 

Монтегю Родес Джеймс Сокровище аббата Фомы

I

Антиквар закончил чтение цитаты из ветхой, полуразвалившейся на части книги, которая называлась «Sertum Steinfeldense Norbertinum»,^[5] и пробормотал себе под нос:

— Пожалуй, надо сделать перевод. Давно бы следовало этим заняться.

Затем, кивнув головой, он принялся переводить с листа:

«Вплоть до настоящего времени среди каноников циркулирует немало слухов относительно сокровища аббата Фомы. В Стейнфелде было предпринято немало усилий разыскать их, однако вплоть до настоящего времени все они не увенчались успехом. Суть всей истории заключается в том, что Фома, пребывая в полном здравии и расцвете сил, спрятал на территории монастыря большое количество золота. Его неоднократно просили хотя бы намекнуть, где сокрыто это богатство, на что он неизменно со смехом отвечал:

— Иов, Иоанн и Захария поведают об этом либо вам самим, либо вашим последователям.

Иногда он также добавлял, что не станет возражать, если кто-то и в самом деле отыщет сокровище. Среди работ, осуществленных аббатом в монастыре, я бы особо упомянул те декоративные узоры, которые он нанес на окна в восточном конце южного прохода церкви, а также сделанные им восхитительные изображения святых. Кроме того, он почти полностью восстановил жилые помещения и вырыл на территории монастыря колодец, который сам же украсил изумительной резьбой по мрамору. Скончался аббат Фома в возрасте семидесяти одного года — это произошло в 1529 году».

Антиквар взял со стола другой лист бумаги, который представлял собой копию схемы, весьма точно отображавшей местонахождение разрисованных Фомой окон церкви Стейнфелдского аббатства. Вскоре после революции значительная часть витражных стекол аббатств Германии и Бельгии была вывезена за границу, в первую очередь в Англию, и сейчас их можно лицезреть в качестве украшений приходских церквей, кафедральных соборов и частных часовен. Стейнфелдское аббатство являлось одним из наиболее значительных источников столь роскошных и отнюдь не добровольных жертвоприношений, пополнивших нашу сокровищницу изобразительного искусства (здесь я цитирую довольно-таки тяжеловесное предисловие к написанной антикваром книге), и большая часть стекол в зданиях этих общин может быть без особого труда идентифицирована либо благодаря номерным указателям, в которых упоминается то или иное место, либо по фрагментам самих стекол, на которых сохранились легко читаемые тексты или рисунки.

Тот отрывок, с которого я начал свое повествование, навел антиквара также на след другого открытия. В одной из частных часовен — нахождение ее не столь уж важно, укажем лишь, что принадлежит она лорду Д. — он увидел крупные изображения трех человеческих фигур, каждая из которых занимала все пространство окна и, несомненно, представляла собой подлинное произведение искусства. Стиль, в котором были исполнены картины, не оставлял никакого сомнения в том, что художник являлся немцем и работал в XVI столетии; однако до сих пор их более точное и привычное местонахождение оставалось загадкой. Они представляют собой — не удивитесь ли вы, услышав подобное? — изображения Иова Патриарха, Иоанна Евангелиста и Захарии Пророка. Каждая из фигур держала в руке книгу или свиток, на которых было начертано по одной фразе из писаний этих святых.

Как бы между делом антиквар заметил, насколько его поразило то обстоятельство, что содержание надписей на картинах существенно отличалось от канонических религиозных текстов, которые ему также доводилось исследовать. В частности, на зажатом в руке Иова свитке было написано — в переводе с латыни, разумеется: «Место сие отдано сокрытому в нем золоту»; на книге, которую держал Иоанн, была такая надпись: «На одеждах их начертаны письмена, ведать которые не дано никому из живущих»; а у Захарии текст гласил: «На камне том семь глаз» (это была единственная надпись, полностью соответствовавшая каноническому тексту).

Исследователи пребывали в крайнем недоумении по той причине, что все три вышеупомянутых персонажа были расположены рядом друг с другом, хотя между ними не существовало ни исторической, ни символической, ни доктринальной связи, а потому оставалось лишь предположить, что они представляли собой фрагмент весьма обширной вереницы изображений пророков или апостолов, которые могли находиться, к примеру, в верхних окнах какой-то просторной церкви.

Однако приведенный выше отрывок из отчета служителей монастыря во многом изменил ситуацию, ибо показал, что имена реальных персонажей, воспроизведенных на стеклах часовни лорда Д., неоднократно упоминаются также Фомой, и что аббат мог создать эти витражи в южном проходе своей церкви где-то возле 1520 года. В этой связи не столь уж нелепым прозвучало предположение о том, что все три фигуры святых могли являться частью не только творения, но и завещания Фомы, причем подтвердить, либо опровергнуть подобное допущение можно было лишь в ходе повторного тщательного обследования стекол.

С учетом того, что герой нашего рассказа мистер Сомертон в тот период был свободен от неотложных дел, он немедленно отправился в упомянутую часовню лорда Д., где его догадка полностью подтвердилась. Стиль художественного исполнения и техника работы по стеклу полностью соответствовали упомянутым дате и месту. Кроме того, в другом окне часовни он обнаружил стекло, доставленное вместе с витражами святых и имевшее на себе характерные признаки творения именно аббата Фомы.

В ходе своих исследований Сомертон всерьез заинтересовался слухами, в которых упоминались сокровища аббата, и несмотря на то, что всю эту историю он считал делом давно минувших лет, ему становилось все яснее одно обстоятельство, а именно: если загадочные «пояснения» Фомы относительно тайны сокрытого им золота действительно несли в себе какой-то смысл, то искать его следует в процессе изучения именно стекол, некогда находившихся в окнах церкви его аббатства. Более того, ему было совершенно ясно, что первый из тщательно отобранных текстов, запечатленный на свитке в руке Иова, действительно имеет к этим сокровищам какое-то отношение.

Таким образом, получалось, что каждая деталь или мельчайшая отметина, нанесенная автором картин, несомненно, с величайшей тщательностью и скрупулезностью, могла оказать помощь в преодолении загадки, оставленной аббатом своему потомству. Поэтому, вернувшись в свой особняк в Беркшире, мистер Сомертон потратил немало ночей на изучение всевозможных текстов и рисунков. Недели через две или три он отдал своему слуге распоряжение немедленно начать упаковывать чемоданы, ибо они отправлялись в непродолжительное путешествие за границу, хотя мы пока воздержимся от того, чтобы следовать за ними.

II

Пастор церкви в Пасбэри мистер Грегори имел обыкновение перед завтраком совершать небольшую прогулку. В то утро стояла прекрасная осенняя погода, и он решил прогуляться до ворот своего дома, дождаться там почтальона, а заодно подышать прохладным свежим воздухом. Не успел он еще ответить и на половину тех вопросов, которыми с детской беззаботностью забросали ему юные отпрыски, также сопровождавшие его в этой прогулке, как появился почтальон. Среди утренних газет и прочей корреспонденции он обнаружил письмо, на конверте которого была наклеена иностранная марка с вычурным штемпелем, сразу же ставшая объектом жарких споров среди подрастающих членов семейства Грегори. Адрес изобиловал грамматическими ошибками, однако было заметно, что пером явно водила рука англичанина.

Вскрыв конверт и взглянув на подпись, пастор понял, что написано письмо доверенным камердинером его друга, мистера Сомертона. Вот что в нем говорилось:

«Достопочтенный сэр!

В настоящий момент я пребываю в состоянии крайнего беспокойства за жизнь моего хозяина и потому беру на себя смелость просить Вас как можно скорее прийти ему на помощь. Он перенес сильнейшее нервное потрясение и в данное время постоянно находится в постели. Мне еще никогда не доводилось видеть его в столь явном упадке сил, но я уверен, сэр, что никто и ничто не сможет помочь ему так, как сделаете это вы. Хозяин попросил меня написать вам и объяснить, как доехать до Коблица, откуда затем можно добраться до нас. Надеюсь, я правильно написал все, о чем хотел сказать, а если что не так, то прошу извинить меня — это от волнения и бессонных ночей. По правде говоря, сэр, нам бы доставило большую радость увидеть здесь в окружении одних лишь иностранцев лицо добропорядочного англичанина.

Остаюсь Ваш покорный слуга Уильям Браун.

P.S. То местечко, которое вам нужно, называется Стейнфолд.»

Читатель без труда во всех деталях представит себе картину того смятения, замешательства и спешки, которые сопровождали подготовку обитателей тихого дома беркширского приходского священника к срочному отъезду его главы в лето Господне 1859. Мне достаточно сказать лишь, что в тот же день поезд домчал мистера Грегори до города, где он смог приобрести билет на пароход, отплывавший в Антверпен, затем сесть на поезд до Коблинца, а уже оттуда добраться до Стейнфелда.

Как рассказчик, я осознаю всю ущербность своего пребывания в данном качестве, ибо сам никогда не бывал в тех местах, и никто из непосредственных участников всех описываемых событий не мог снабдить меня сколько-нибудь ясной информацией о том, что они из себя представляют. По моим понятиям, это должно было быть небольшое селение с внушительных размеров церковью, лишившейся многих своих древних реликвий; несколько окружающих ее ветхих массивных зданий преимущественно XVII века; что же касается самого аббатства, то, по существовавшим тогда традициям жизни на континенте, оно было перестроено в соответствии с требованиями моды того времени. В общем, я посчитал излишним тратить деньги на посещение этого места, поскольку даже если оно в действительности и являлось несколько более привлекательным, нежели считали мистер Сомертон или мистер Грегори, я полагал, что едва ли найду там хоть что-нибудь, что заслуживало бы моего интереса — за исключением, пожалуй, того предмета, на который я так и не удосужился взглянуть.

Постоялый двор, в котором разместились английский джентльмен и его слуга, являлся единственным строением, хоть как-то отвечавшим подобной цели. Мистер Грегори был немедленно препровожден возницей в дом, в дверях которого его уже поджидал Браун. Да, это был тот самый Браун, который, проживая в их беркширском поместье, наверняка являл собою и своими бесстрастными бакенбардами образец доверенного камердинера, но в данный момент никоим образом не напоминал столь внушительную фигуру. Одет он был в легкий твидовый костюм, а на гостя смотрел встревоженно, даже чуть раздраженно, и потому при виде его едва ли могло сложиться впечатление о том, что он полностью владеет ситуацией.

Трудно было переоценить его восторг при виде «лица добропорядочного англичанина», однако у него явно не нашлось слов, чтобы выразить эти чувства, а потому он лишь промолвил:

— Ну… я очень рад, сэр, я очень рад видеть вас здесь. И очень надеюсь на то, сэр, что хозяин также обрадуется, увидев вас.

— Кстати, Браун, как ваш хозяин? — поспешно спросил Грегори.

— Спасибо, сэр, думаю, ему уже лучше, кажется, уже лучше. Но если бы вы знали, какое ужасное время мы пережили. Надеюсь, сейчас он наконец уснул, хотя…

— А что, в сущности, случилось? Из вашего письма я так и не понял… Это что, какой-то несчастный случай?

— Видите ли, сэр, я даже не знаю, следует ли мне рассказывать вам об этом. Дело в том, что хозяин, как я понял, хотел бы лично сообщить вам о случившемся. Скажу лишь, что кости его целы — в этом я абсолютно уверен и благодарю за это Господа.

— А что говорит доктор?

Они уже подошли к дверям спальни Сомертона и разговаривали на полутонах. Грегори, который первым приблизился к двери, принялся было нащупывать ручку, собираясь войти в комнату. Браун не успел ответить на его вопрос, поскольку в этот самый момент из-за двери послышался ужасный крик.

— Ради всего святого, кто это?! — были первые услышанные ими слова. — Браун, это вы?

— Да, это я, сэр. И еще мистер Грегори, — поспешно ответил камердинер, в ответ на что послышался явно облегченный стон.

Они вошли в комнату, окна которой загораживали тяжелые шторы, не позволявшие ярким лучам послеполуденного солнца проникать внутрь. Грегори был потрясен видом ввалившихся щек на всегда спокойном лице его друга, который в настоящий момент сидел в постели и протягивал ему для приветствия свою дрожащую руку.

— Как я рад видеть вас, мой дорогой Грегори, — было первым, что произнес Сомертон при виде пастора, причем было заметно, что он говорит сущую правду.

Через пять минут после начала их разговора Сомертон немного пришел в себя. Как впоследствии сказал Браун, за все эти дни ему ни разу не доводилось видеть хозяина в столь добром здравии. За обедом он даже немного поковырял вилкой в тарелке и доверительно намекнул гостю, что надеется за двадцать четыре часа окончательно прийти в форму, чтобы составить ему компанию в их путешествии в Коблинц.

— Но есть одно обстоятельство, — добавил Сомертон, и Грегори заметил, что к нему вновь вернулась прежняя лихорадочная возбужденность, на которое я хотел бы, мой друг, обратить ваше особое внимание. — Пожалуйста, не спрашивайте меня, — сказал он и опустил руку на плечо Грегори, словно предвосхищая его возможные возражения, — не спрашивайте меня, что это такое и почему я хочу, чтобы вы для меня это сделали. Я пока не готов к подобным объяснениям. Это снова вернуло бы меня назад и ввергло бы в то плачевное состояние, из которого я только что начал выбираться благодаря вашему визиту. Скажу лишь одно: вы ничем не рискуете, соглашаясь на мою просьбу, а Браун способен и действительно покажет вам завтра, о чем идет речь. Просто я не хочу возвращаться… снова чувствовать… то же самое… нет, я пока не готов к разговорам на эту тему. Будьте любезны, позовите Брауна.

— Ну что ж, Сомертон, — проговорил Грегори, подходя к двери, — я не стану настаивать на каких-либо дополнительных объяснениях до тех пор, пока вы сами не почувствуете себя готовым предоставить их мне. И если вся эта затея, как вы сами говорите, отнюдь не столь сложна, я с радостью отправлюсь в это короткое путешествие, причем не далее как завтра же утром.

— О, я был уверен, что вы согласитесь, мой дорогой Грегори. Я знал, что могу положиться на вас. Если бы вы знали, как я благодарен вам. А вот и Браун… Браун, можно вас на пару слов?

— Мне выйти? — спросил Грегори.

— Ни в коем случае, мой дорогой, нет-нет. Браун, первым делом завтра утром — Грегори, я знаю, что вы ранняя птаха и не имеете ничего против того, чтобы подняться с рассветом, вы проводите пастора… туда… ну, вы знаете, о чем я говорю.

Браун кивнул, хотя вид у него был по-прежнему мрачный и встревоженный.

— Так вот, вы вдвоем поставите все на место. Только повторяю, Грегори, ни о чем не беспокойтесь: в дневное время это совершенно безопасно. Браун, вы запомнили, что оно лежит там же, на ступеньке — вы понимаете, что я имею в виду — где… где я его оставил.

Браун пару раз судорожно сглотнул и, явно не способный говорить, лишь кивнул.

— Да, вот, пожалуй, и все, — заключил Сомертон. — Только еще пару слов, Грегори. Если вам удастся воздержаться от каких-либо расспросов также и Брауна, я буду вам вдвойне признателен. Крайний срок — завтра вечером, я надеюсь, мне удастся рассказать обо всем вам с самого начала. А сейчас мне бы хотелось пожелать вам спокойной ночи. Браун останется со мной, он спит здесь же, — и, будь я на вашем месте, Грегори, то закрыл бы на ключ дверь в свою спальню. Да-да, не забудьте именно так и сделать. Они… здесь все так делают, я имею в виду местных жителей. Это даже к лучшему. Спокойной ночи.

На этом они и расстались, и если ночью, когда Грегори изредка просыпался, ему казалось, что до него доносятся какие-то скребущиеся звуки, словно кто-то царапает по нижней части наружной стороны двери, то он был склонен объяснять их лишь фантазиями совершенно спокойного человека, оказавшегося на незнакомой постели, можно сказать, в самый разгар волнующей загадочной ситуации. И все же он мог почти поклясться, что пару или тройку раз он определенно слышал эти шорохи — как глубокой ночью, так и перед самым рассветом.

Поднялся он с первыми лучами солнца, после чего они с Брауном отправились в путь. Как и предсказывал Сомертон, путешествие их оказалось ничуть не тревожным, так что уже вскоре после выхода с постоялого двора они выполнили все его просьбы. Чем именно они занимались, я пока вам говорить не стану.

Чуть позже в то же утро Сомертон, на сей раз выглядевший значительно лучше, нашел в себе силы подготовиться к отъезду из Стейнфелда, в тот же самый вечер то ли в Коблинце, то ли в каком-то еще промежуточном пункте их поездки — сейчас я даже не знаю точно — он наконец начал свой обещанный рассказ. При сем также присутствовал Браун, однако насколько все это оказалось доступным его пониманию, он сам не поведал никому, а я не стал делать каких-либо догадок на данный счет.

III

Вот что рассказал Сомертон:

— Вы оба в общих чертах знаете, что эту поездку я предпринял в целях разобраться в некоторых вопросах, имеющих отношение к витражным стеклам в частной часовне лорда Д. Так вот, отправным пунктом во всем этом деле является отрывок из одной старинной книги, на которую мне хотелось бы особо обратить ваше внимание.

При этих словах Сомертон дословно процитировал уже знакомый нам отрывок из текста.

— В ходе моего повторного визита в часовню, — продолжал он, — я намеревался детально изучить все надписи, возможно, имеющиеся цифры, те или иные штрихи, сделанные алмазом по стеклу, а возможно, и просто какие-то случайные царапины. Первым делом я взялся за то, что было начертано на свитках. Я ничуть не сомневался в том, что на первом из них — том самом, который держал в руках Иов, — где говорилось: «Место сие отдано сокрытому в нем золоту», со всеми умышленно привнесенными в него изменениями по сравнению с каноническим текстом, записано нечто, действительно имеющее отношение к упоминаемому сокровищу.

Поэтому я с некоторой долей уверенности перешел к следующему свитку — тому, который держал Иоанн: «На одеждах их начертаны письмена, ведать которые не дано никому из живущих». Вы можете, вполне естественно, спросить меня: а были ли в действительности какие-либо надписи на одеждах этих фигур? Я лично ничего не заметил. У каждого из трех святых мантия была оторочена широкой каймой, которая сразу же бросалась в глаза и, на мой взгляд, довольно непривлекательно смотрелась на фоне окна. Должен признаться, что это вызвало у меня определенное замешательство, и я уже начал было подумывать, что если удача не улыбнется мне, я так и останусь в своих поисках на том самом месте, откуда начал их по наущению стейнфилдского каноника.

Однако так получилось, что стекло, на котором были изображены фигуры святых, ко времени моего приезда сильно запылилось, и лорд Д., случайно зашедший однажды в часовню, обратил внимание на то, как почернели от грязи мои пальцы. Он любезно предложил мне прислать слугу, чтобы тот протер стекла. Не знаю, что именно этот служка избрал в качестве протирочного материала, однако это оказалась какая-то довольно жесткая материя; как бы то ни было, когда он протирал кайму на мантиях, то я обратил внимание на образовавшуюся под тряпкой узкую длинную царапину, под которой мелькнул слой желтой краски. Я попросил этого человека на время прервать свою работу, а сам побежал за лестницей, чтобы повнимательнее осмотреть заинтересовавшее меня место.

Там действительно обнаружилась желтая краска, сверху замазанная толстым слоем черного пигмента. Я понял, что стекло зачернили уже после того, как оно прошло обжиг, а потому наружный слой краски можно было легко соскрести, не рискуя причинить изображению ни малейшего вреда.

Так я и сделал, и можете ли поверить — пожалуй, нет, я несправедлив к вам, ибо вы не только поверили, но уже и сами догадались, — что я обнаружил под черным пигментом две или три отчетливо проступившие заглавные буквы, написанные желтой краской. Разумеется, восторгу моему не было границ.

Я сказал лорду Д., что обнаружил на стекле некоторые надписи, которые, как мне казалось, могли представить определенный интерес, и попросил его разрешения снять весь черный слой. С его стороны не последовало никаких возражений, он сказал, что я могу действовать исключительно по собственному усмотрению, после чего, к немалому моему облегчению, покинул меня.

Я немедленно приступил к работе и вскоре обнаружил, что задача моя довольно проста. Иссушенный временем пигмент отслаивался довольно легко, можно сказать, при малейшем моем прикосновении, а потому вся работа заняла у меня, пожалуй, не более нескольких часов. Таким образом, я удалил черную кайму с мантий, облачавших все три фигуры. Каждая из них, как и гласила одна из надписей на свитках, имела на себе «письмена, ведать которые не дано никому из живущих».

Это открытие, естественно, сделало для меня совершенно очевидным, что я нахожусь на верном пути. Теперь, что касается самих надписей. Занимаясь очисткой стекла, я все время испытывал сильный соблазн немедленно приступить к прочтению текстов, однако мне все же удалось устоять перед искушением, и потому я прежде закончил всю предварительную работу. Затем, когда все было завершено, уверяю вас, мой дорогой Грегори, я пережил жесточайшее разочарование. Все, что я смог прочитать, представляло из себя лишь беспорядочныйнабор букв, как если бы литеры свалили в чью-то шляпу и основательно встряхнули. Вот что там было написано:

Иов: DREVICIOPEDMOOMSMVIVLISLCAVIBASBATAOVT

Святой Иоанн: RDIIEAMRLESIPVSPODSEEIRSETTAAESGIAVNNR

Захария: FTEEAILNQDPVAIVMTLEEATTOHIOONVMCAAT. H.Q.E.

— Должен признать, что несколько минут я смотрел на эти ряды букв в полном недоумении, однако вскоре начал кое-что соображать. Я почти сразу же смекнул, что имею дело с каким-то шифром или криптограммой. При этом я понимал, что это не может быть слишком уж сложная зашифровка, если принять во внимание ее относительную древность. Тогда я самым тщательным образом переписал все буквы себе в тетрадь. В ходе последующей работы я утвердился в своей догадке, что имею дело с шифром.

Переписав все буквы с одежд Иова, я пересчитал их — получилось тридцать восемь букв. Скользнув взглядом по всему ряду, я обнаружил, что в самом конце его стояло написанное римскими цифрами то же число — XXXVIII. Чтобы не отнимать у вас слишком много времени, скажу, что аналогичные цифровые пометки были сделаны также на двух остальных одеждах. Таким образом, я пришел к выводу, что непосредственный исполнитель рисунков получил от аббата Фомы самые строгие инструкции насчет характера своей работы и постарался сделать все, чтобы выполнить данные предписания.

Что ж, можете себе представить, сколь скрупулезно после подобного открытия я прошелся взглядом по всей поверхности стекла в поисках малейшего намека или знака, который мог бы помочь мне в дальнейших поисках. Разумеется, я не обошел вниманием запись, сделанную на свитке Захарии — «На камне том семь глаз», однако очень скоро пришел к выводу, что скорее всего эта фраза имеет отношение к какой-то отметине на том камне, который расположен в непосредственной близости от тайника с сокровищем. Короче говоря, я сделал все необходимые пометки, выписки, зарисовки, после чего вернулся в Пасбэри, чтобы на досуге поразмышлять над шифром.

Если бы вы знали, какие мучения мне пришлось пережить! Поначалу мне казалось, что я и в самом деле очень умный, поскольку предположил, что ключ к шифру должен находиться в какой-то старинной книге или тайном писании. При этом я очень рассчитывал на труд, именуемый « Steganographia» и принадлежащий перу Иоахима Тритемиуса, который жил примерно в то же время, что и аббат Фома, разве что был чуть постарше его. В общем, я запасся этой книгой, раздобыл «Cryptographia» Селениуса и еще кое-какими научными трактатами по данному вопросу. Однако ничего полезного для себя так в них и не нашел.

Тогда я решил испробовать на практике принцип «наиболее часто встречающихся букв», взяв за основу для начала латынь, а потом немецкий язык. Но и это мне ничего не дало. Мне пришлось снова вернуться к тому самому окну и в очередной раз перечитать все свои записи, надеясь на то, что вопреки всем терзавшим меня сомнением аббат сам предоставит мне столь желанный ключ к своему шифру.

Цвет одежд святых или рисунок на них ничего не проясняли; фон, на котором стояли их фигуры, не содержал в себе сколько-нибудь интересных для меня объектов; не было ничего существенного и в изображении неба. Значит, подумал я, единственный источник интересовавшей меня информации может находиться в позах фигур святых. Я взял лист бумаги и прочитал — в какой уже раз! — собственные записи. Итак, «Иов. Свиток в левой руке, указательный палец поднят вверх. Иоанн. Держит надписанную книгу в левой руке, правая рука как бы благословляет двумя сложенными пальцами. Захария. Свиток в левой руке; правая поднята вверх, как и у Иова, но уже с тремя сложенными пальцами.» Иными словами, у Иова был разогнут один палец, у Иоанна два, у Захарии — три. А может, подумал я, здесь сокрыт числовой ключ к шифру?

— Мой дорогой Грегори, — проговорил Сомертон, опуская ладонь на колено друга, — именно это и оказалось ключом. Поначалу эта мысль как-то не пришла мне в голову, но после двух или трех попыток я наконец понял, что все это значит. После первой буквы в надписи нужно сделать пропуск также в одну букву, после следующей буквы вы делаете пропуск в две буквы, а затем пропускаете три буквы. Посмотрите, что у меня получилось. Все выделенные таким образом буквы я подчеркнул, и они сложились в слова: «Decem millia auri reposita sunt in puteo in at…»

— Ну что, видите: «Десять тысяч частей золота лежат в колодце в…», после чего идет незавершенное слово, начинающееся с латинских букв «at». Ну что ж, как говорится, лиха беда начало. Я проделал всю эту процедуру с оставшимися буквами, но на сей раз у меня ничего не получилось.

Тогда я предположил, что точки, отделявшие три последние буквы друг от друга, могут указывать на какое-то изменение в процедуре расшифровки текста. Я спросил себя: а не может ли здесь идти речь о том самом колодце, о котором писал аббат Фома в своей книге «Sertum»? Да, так оно и оказалось: «Он построил колодец во дворе» — «puteus in atrio». «at» оказывалось началом слова «atrio», именно это слово было мне так необходимо.

Следующим шагом было переписать оставшиеся буквы с одежд святых, выбросив те, которые я уже использовал. В результате подобной операции у меня получился нижеследующий ряд:

RVIIOPDOOSMVVISCAVBSBTAOTDIEAMLSIV

SPDEERSETAEGIANRFEEALQDVAIMLEATTH

OOVMCA. H.Q.E.

Теперь я уже знал, что из себя представляют первые три нужные мне буквы, а именно: R, I, О — они дополняют вышеупомянутые A и T., в результате чего получается слово ATRIO — колодец. Вы сами видите, что все эти три буквы имеются в начальной части моего так называемого остаточного списка, причем идут они через одну от другой. Кстати, поначалу меня смутило то обстоятельство, что рядом стоят две буквы «I», но тогда я уже довольно быстро смекнул, что весь этот список нужно читать вплоть до самого конца, как бы через одну букву. Задача эта весьма проста, и вы сами можете заняться ею на досуге, если захотите. В итоге у меня получился следующий текст (даю его в готовом переводе):

«Десять тысяч частей золота лежат в колодце во дворе дома, принадлежащего мне, аббату Стейнфелдскому Фоме, который установил над ними стражника.» Затем идет приписка по-французски: «GARE A QUI LA TOUCHE», то есть что-то вроде «Горе тому, кто на него посягнет».

Последние слова, как я понял, аббат позаимствовал из какого-то другого источника — они также были написаны на еще одном окне в часовне лорда Д., и он, похоже, зачем-то переписал их целиком, включив в свой шифр, хотя в грамматическом смысле они туда не особенно и подходят.

— Итак, мой дорогой Грегори, что, как вы полагаете, сделал бы на моем месте любой другой человек? Разве мог он утерпеть и не отправиться сразу же в Стейнфелд, чтобы немедленно пройти по следу вплоть до его загадочного начала? Едва ли такое возможно. Во всяком случае, я утерпеть не смог, а потому отправился туда с такой скоростью, которую мне позволили развить средства нашей цивилизации, и обосновался на том самом постоялом дворе, где вы меня и застали.

Должен вам по правде сказать, — продолжал Сомертон, что все это время меня мучили какие-то дурные предчувствия. Во-первых, надо мной словно зависла тень грядущего разочарования, а во-вторых, не давал покоя тот самый намек на некую опасность. Ведь и в самом деле, вполне можно было ожидать, что колодец аббата Фомы к тому времени, когда я прибуду на место, окажется стертым с лица земли, либо что некое лицо, совершенно не понимающее в шифрах и криптограммах и руководимое лишь зовом инстинкта и удачи, могло уже случайно натолкнуться на сокровища и таким образом опередить меня. А кроме того, — в этом месте его голос неожиданно задрожал, — я постоянно испытывал некоторую неуверенность относительно слов насчет того самого стража, охраняющего сокровища. Впрочем, если не возражаете, мне бы не хотелось пока распространяться на эту тему. Да, именно так — пока в этом не возникнет необходимость.

Естественно, при первой же удобной возможности мы с Брауном принялись изучать интересовавшее нас место. Себя я выдал за человека, давно жаждавшего как следует исследовать остатки аббатства, а потому нам никак не удалось избежать визита в церковь — можете представить себе мои чувства при подобных посещениях. Правда, не стану отрицать: мне действительно было интересно взглянуть на те окна, в которых некогда были размещены заинтересовавшие меня стекла. В хитросплетении украшавших их узоров мне, кажется, даже удалось разглядеть фрагменты герба — того самого герба аббата Фомы, рядом с которым была изображена небольшая фигурка, держащая в руках свиток с надписью: «Имеют они глаза, да не узреют», — что, как я полагаю, было одним из образчиков вершины мастерства древнего художника.

Но, разумеется, главным объектом моего интереса являлся сам дом аббата и, соответственно, необходимость установить его точное местонахождение. Насколько мне было известно, на плане монастыря этот дом никак помечен не был, в отличие, например, от здания капитула, и потому просто так, «на глазок», нельзя было определить, где именно он находился. Можно было допустить, что аббат жил в восточной части монастыря, либо же дом был непосредственно соединен с церковным трансептом, в общем, трудно сказать. Кроме того, я постоянно помнил, что если стану задавать слишком много вопросов, то могу ненароком вновь возродить воспоминания о зарытых сокровищах, тогда как мне хотелось для начала отыскать их самому.

Впрочем, как выяснилось, поиски наши стали не таким уж трудным или долгим делом. Вскоре я обнаружил в юго-восточной части церковной территории огороженный с трех сторон двор и стоявшую на нем громаду крайне ветхого, буквально рассыпающегося на части строения, а также поросший травой тротуар, который вы могли видеть сегодня утром. Это и было интересовавшее меня место. Кроме того, я весьма обрадовался, обнаружив, что участок этот никоим образом не ухожен и располагался, с одной стороны, относительно недалеко от постоялого двора, а с другой — не прямо под окнами какого-нибудь жилого дома. Рядом с ним простирались лишь сад и пастбища, тянувшиеся по склону холма к востоку от церкви. Должен вам сказать, что превосходный камень, из которого некогда был сложен дом аббата, и сейчас словно светился на фоне желтоватого и казавшегося чуть размытым заката солнца, который мы имели удовольствие наблюдать во вторник.

Так, а теперь, собственно, насчет самого колодца. По этому поводу я особенно не терзался сомнениями. По своей конструкции и художественному оформлению это было действительно замечательное сооружение. Сруб был изготовлен, насколько я мог понять, из итальянского мрамора, да и покрывавшая его резьба, похоже, также была делом рук итальянских мастеров. Если вы обратили внимание, на нем были запечатлены сюжеты о том, как Ребекка и Яков открывают перед Рахилью колодец, ну, и еще что-то в этом роде, хотя при этом я был не особенно склонен предполагать, что в осуществлении своей задумки с тайником аббат станет использовать какие-то загадочные, тем более циничные фрагменты библейской истории.

Я с неподдельным интересом осмотрел снаружи все это сооружение. Вершина колодца имела квадратную форму, а сбоку находился вход; сверху располагалась своеобразная арка с колесом, к которому подвязывалась веревка. Несмотря на почтенный возраст конструкции, она пребывала в относительно хорошем состоянии, хотя в последние годы колодцем, по-видимому, не пользовались.

Разумеется, меня интересовало, какова глубина колодца и возможность спуска в него. Как я полагаю, глубина его была где-то около двадцати метров. Кроме того, у меня сложилось впечатление, словно аббат действительно хотел подвести исследователей как бы к самым дверям своей сокровищницы, поскольку, как вы сами убедились, в каменную кладку колодца были встроены крупные блоки, спускавшиеся вниз наподобие винтовой лестницы, которая тянулась вдоль стен внутренней части шахты.

Я поймал себя тогда на мысли, что все это слишком хорошо, чтобы быть правдой; даже допускал возможность существования там какого-то подобия ловчей ямы, ожидал, что камни вдруг переворачивались или опрокидывались, если на них опускался груз, сравнимый с тяжестью человеческого тела, ну и так далее. Несколько раз я опробовал различные участки лестницы, осторожно ступая на них, ощупывая шестом, однако все оказалось достаточно прочным и надежным. В итоге я пришел к решению, что той же самой ночью мы с Брауном во всех деталях осмотрим и изучим колодец.

Итак, я был во всеоружии. Понимая, какое сооружение мне предстояло исследовать, я запасся длинной веревкою и ткаными ремнями, которыми намеревался обвязать себя, прикрепившись к перекладине наподобие ведра; таким же образом я мог бы спустить в колодец необходимые мне фонари, свечи и небольшой ломик. Все это я доставил на место в одном холщевом мешке, чтобы не возбуждать у случайного свидетеля моих экспериментов каких-либо подозрений. Как я уже заметил, веревка была достаточно длинной, и я заранее проверил, сколь плавно скользит ворот колеса.

После всех этих подготовительных мероприятий мы с Брауном отправились домой пообедать. Тогда же я имел довольно осторожный разговор с владельцем постоялого двора и убедился, что у него не возникнет каких-либо возражений, если я со своим слугой совершим небольшую вечернюю прогулку по окрестностям с тем, чтобы — о, Боже, прости мне мою ложь! — сделать несколько зарисовок панорамы аббатства при лунном свете. Никаких вопросов насчет колодца я, естественно, задавать не стал и, Боже меня упаси, если стану делать это сейчас. Мне представляется, что ныне я знаю о нем ничуть не больше, чем любой другой житель Стейнфелда, по крайней мере, — он резко передернул плечами, — мне бы и не хотелось знать о нем ничего больше.

А сейчас, мой дорогой Грегори, мы наконец подходим к критической точке, и несмотря на то, что сама идея снова возвращаться к описанию тех событий мне более чем неприятна, я думаю, будет все же лучше, если я в мельчайших подробностях перескажу вам, что именно произошло. Итак, мы с Брауном отправились в наше путешествие. Вышли мы примерно в девять часов вечера, не забыв прихватить свой мешок, и, пожалуй, не привлекли к себе чьего-то внимания, чему в немалой степени способствовало то обстоятельство, что мы воспользовались задней калиткой постоялого двора и неширокой тропинкой достигли края селения. Через пять минут после этого мы уже были у колодца и, присев на край сруба, около пяти минут подождали, чтобы убедиться в отсутствии слежки. До нас доносились лишь звуки лошадей, мирно пощипывавших траву невдалеке от нас на восточном склоне холма. Нас ниоткуда не было видно, зато нам самим помогала великолепная полная луна, свет которой позволил надежно закрепить веревку на колодезном колесе.

Обвязавшись ремнями, я прикрепил страховочный конец веревки к вделанному в стену сруба кольцу. Браун взял зажженный фонарь и готов был последовать за мной, у меня в руке был зажат ломик. Так мы и начали наш спуск, медленно и осторожно прощупывая каждый камень, прежде чем ступить на него и освещая стены в поисках возможно нанесенного на них путеводного знака.

Спускаясь по каменным ступеням, я пересчитывал их, тихо бормоча себе под нос; когда мы достигли тридцать восьмой ступеньки, я обратил внимание на некоторую неровность в каменной кладке стены колодца. Однако и там не было никакой отметины или символа, так что я в очередной раз стал подумывать, не являлась ли криптограмма аббата лишь тщательно продуманным розыгрышем или мистификацией. На сорок девятой ступеньке лестница резко обрывалась.

Чувствуя, как бешено бьется в груди сердце, я стал подниматься назад и когда снова оказался на тридцать восьмой ступеньке — Браун с фонарем в руке стоял на пару ступеней выше меня, — то принялся вглядываться к чуть неровной поверхности каменной кладки. Однако, повторяю, ни малейшего признака какой-либо метки я там так и не обнаружил.

Внезапно я заметил, что поверхность стены в этом месте кое-где выглядит чуть более гладкой, нежели окружающие ее камни, во всяком случае, она была чуточку не такой, как они. Я предположил, что передо мной не просто голый камень, а слой цемента, нанесенный позднее. Взмахнув ломиком, я как следует ударил по этому месту — послышался гулкий звук, явно указывавший на наличие внутри пустоты. Более того, словно в подтверждение моей догадки через секунду большой кусок цементной плитки свалился мне под ноги, и я увидел оставленные им на камне белые следы. Получалось, мой дорогой Грегори, что я действительно прошел по стопам аббата; даже сейчас я вспоминаю об этом с определенным чувством горести.

Несколько дополнительных ударов ломиком ушло на то, чтобы окончательно убрать цемент, после чего моему взору предстала каменная плита площадью примерно в два квадратных фута, поверх которой был выгравирован крест. На какую-то долю секунды я вновь начал испытывать чувство разочарования, однако теперь уже вы, Браун, обнадежили меня сказанной как бы вскользь фразой. Насколько я помню, вы тогда проговорили:

— Странный какой-то крест, словно его сложили из человеческих глаз.

Я выхватил из рук Брауна фонарь, и вы можете представить себе мой восторг, когда я обнаружил, что крест действительно был сложен из семи глаз — четыре по вертикали и три по горизонтали. Таким образом, отыскалось объяснение надписи и на третьем свитке. Вот он мой «камень с семью глазами». Значит, информация, переданная аббатом потомкам в зашифрованном виде, оказалась совершенно точной, однако вместе с осознанием этого факта в мое сердце стала вновь закрадываться мысль о том самом таинственном стражнике, охраняющем клад. Однако теперь я уже не собирался отступать.

Ни минуты более не раздумывая, я отбил цемент по краям плиты и воспользовался ломиком, как рычагом. Плита без труда отошла от стены — на самом деле она представляла собой довольно тонкую и совсем легкую пластину, которую даже я мог поднять одной рукой, — а за ней открывался вход в какую-то полость или пещеру. Я поднял плиту и, стараясь не разбить, поставил на ступеньку у своих ног, намереваясь впоследствии водрузить ее на место. Затем я поднялся на одну ступеньку и несколько минут молча смотрел на зияющий проем в стене.

Не знаю, почему, но мне казалось, что сейчас я увижу нечто ужасное, что бросится на меня из этой пещеры. Однако ничего подобного не произошло; тогда я зажег свечу и очень осторожно просунул ее вглубь проема — мне хотелось проверить, насколько там затхлый воздух, а заодно посмотреть, не лежит ли что-то внутри. На меня действительно пахнуло сильно спертым воздухом, отчего пламя свечи едва не погасло, однако через несколько секунд оно разгорелось с прежней силой.

Пещера оказалась совсем неглубокой — фактически это была своеобразная глубокая ниша, а справа и слева от входа в нее я различил несколько предметов округлой формы, довольно светлых, чем-то напоминавших туго набитые мешки. Ждать не было никакого смысла. Я стоял лицом к нише и глядел внутрь нее. Прямо передо мной вход оставался совершенно свободным, никаких «мешков» там не было. Тогда я просунул руку внутрь и принялся осторожно шарить по пространству справа от входа…

Браун, не сочтите за труд, плесните мне немного коньяка. Извините, Грегори, одну минуточку, я сейчас продолжу…

Итак, я ощупывал пространство справа от входа в нишу, когда мои пальцы наткнулись на нечто изогнутое, на ощупь похожее… да, похожее на кожу; чуть влажноватое, словно мылкое и явно являвшееся составной частью чего-то большого и массивного. Тревоги при этом я не испытывал — ни малейшей, скажу вам по правде. Просунув внутрь и вторую руку, я стал подтягивать этот предмет к себе, и он подался. Я заметил, что он действительно довольно тяжел, хотя передвигался со странной легкостью, во всяком случае, легче, чем я ожидал. Подтаскивая его ко входу в нишу, я случайно задел левым локтем горящую свечу — она упала и, естественно, погасла. Наконец предмет оказался практически прямо передо мной, и я стал вытягивать его наружу. В этот самый момент Браун как-то неестественно и резко вскрикнул, после чего с фонарем в руке поспешил вверх. Он сам вам потом расскажет, зачем это ему понадобилось. Я недоуменно замер на месте и посмотрел ему вслед. Мне было видно, что он некоторое время постоял у края колодца, а затем на несколько метров отошел от него в сторону. Потом до меня донесся его приглушенный голос: «Все в порядке, сэр.» Я снова принялся подтягивать на себя странный массивный предмет, находясь уже однако в полной темноте.

На какое-то мгновение «мешок» словно застыл на краю отверстия ниши, после чего стал заваливаться мне на грудь и обхватил меня руками за шею.

Дорогой Грегори, я рассказываю вам чистую правду. Пожалуй, сейчас я могу с определенностью сказать, что воочию столкнулся с ситуацией, когда человек испытывает безграничный ужас, кошмар и одновременно отвращение, но при этом каким-то чудом не лишается рассудка. Попытаюсь в самых общих чертах обрисовать вам, что именно я пережил в те несколько мгновений.

На меня пахнуло омерзительным запахом свежевскопанной земли; возникло ощущение, будто чье-то холодное лицо прижалось к моему лицу, заскользило вдоль него — совсем медленно, и несколько, не знаю сейчас сколько именно ног или рук, а может, каких-то щупалец стало ползать по моему телу. По словам Брауна, я истошно завопил и невольно отпрянул назад, соскользнув со ступеньки, на которой стоял. «Мешок», или неведомое мне существо, чуть качнулся, завалился вперед и также упал, как мне показалось, на ту же ступеньку.

К счастью, ремни, которые опутывали мое тело, оказались прочными. Браун не потерял головы, и ему хватило сил вытащить меня наверх, причем довольно проворно, и перевалить через край колодца. Каким образом ему это удалось, я и сам не знаю. Боюсь, он и сам толком не ведает, как это у него получилось. Затем он поспешно спрятал наше снаряжение в руинах близлежащего строения и не без труда помог мне добраться до постоялого двора. Я был не в состоянии давать какие-либо объяснения, а Браун не знает немецкого. На следующее утро я рассказал хозяину дома, что споткнулся и сильно ударился головой о глыбы камня на развалинах аббатства. Мне, кажется, поверили на слово. А теперь, прежде чем я продолжу свой рассказ, мне бы хотелось, чтобы вы послушали Брауна, узнали, что он почувствовал за те несколько минут, что мы находились там. Расскажите пастору, Браун, то, что вы рассказали мне.

— Ну что ж, сэр, — начал Браун тихим и весьма напряженным голосом, — все было примерно так. Хозяин находился внизу и чем-то занимался у входа в пещеру, или что это там было, а я держал фонарь и старался хоть немного посветить ему. Неожиданно я услышал шлепок — словно что-то упало сверху в воду. Я поднял взгляд и увидел над собой чью-то голову, глядевшую на нас со стороны края колодца. Кажется, я еще что-то услышал, поднял фонарь и побежал наверх. Свет упал прямо ему на лицо… Ужасное, скажу я вам, сэр, это было зрелище. Словно это и не человек был — лицо сильно ввалившееся, сморщенное, как мне показалось, покрытое какими-то струпьями. Я быстро преодолел последние ступеньки и выскочил наружу, однако там уже никого не было. Все длилось какие-то считанные секунды, и едва ли у кого хватило бы времени, чтобы скрыться, причем я проверил, что он не спрятался за другим краем колодца или вообще где-нибудь поблизости. Потом я услышал дикий крик хозяина. Я заглянул вниз и увидел, что он болтается на веревке; я сразу же стал тянуть ее на себя и, как он говорит, каким-то образом вытащил его наверх.

— Вы слышали, Грегори! — воскликнул Сомертон. Скажите, есть у вас хоть какое-то объяснение случившемуся?

— Все это звучит настолько противоестественно и чудовищно, — пробормотал Грегори, — что, признаюсь, даже на ум ничего не приходит. Хотя… я не исключаю, что человек или что это было за существо, расставивший свою ловушку, решил прийти на место и лично удостовериться, посмотреть, что ли, как осуществился его план…

— Вот именно, Грегори, вот именно! Мне тоже ничего иного не приходит в голову — очень похоже, скажу я вам, если подобное выражение вообще уместно в моем рассказе. Мне кажется, это должен был быть сам аббат… Ну что ж, больше мне, пожалуй, нечего вам рассказать. Я провел тогда ужасную ночь, Браун постоянно находился подле моей постели. На следующий день мне не стало лучше; я не мог даже встать. Доктора поблизости не нашлось, даже будь и так, сомневаюсь, что он смог бы серьезно мне помочь. Я попросил Брауна написать вам, после чего провел еще одну кошмарную ночь. Да, вот еще что, Грегори… Знаете, это подействовало на меня даже еще сильнее, нежели первый шок, поскольку длилось дольше — всю ночь кто-то или что-то стояло снаружи у моей двери, словно желая понаблюдать за мной. Мне даже показалось, что их было двое. И это были отнюдь не случайные или какие-то естественные звуки, которые доносились до меня в ночные часы; и потом, этот запах — отвратительный запах свежевскопанной земли.

Все, что было на мне в тот вечер, я стащил с себя и попросил Брауна унести. Кажется, он засунул мою одежду в печку, что стоит в его комнате; и все же запах не ослабевал, оставался таким же сильным, как и тогда, в колодце. Более того, он исходил откуда-то снаружи, из-за двери. Однако, с первыми признаками рассвета он улетучился, стихли и звуки. Это лишний раз убедило меня в том, что существо или существа были порождениями тьмы и потому не могли выносить дневного света. Поэтому я уверен, что если найдется человек, который взялся бы поставить плиту на место, то неведомые создания снова утратят свою силу — вплоть до тех пор, пока кто-нибудь не снимет ее снова. И вот я был вынужден дожидаться вашего приезда, чтобы попросить сделать это. Разумеется, я не мог послать туда одного Брауна; разумеется, не могло идти и речи о том, чтобы привлечь к этой затее кого-то из местных жителей.

Ну вот, такова моя история. И, если вы не верите мне, что ж, я не могу ничего поделать. Но мне почему-то кажется, что вы верите.

— И в самом деле, — кивнул Грегори, — ничего другого мне не остается. Я просто обязан поверить в ваш рассказ. Во все это! Я сам видел и колодец, и плиту, и, как мне показалось, даже разобрал очертания мешков или чего там еще. Кроме того, признаюсь, Сомертон, мне тоже показалось, что всю ночь кто-то стоял у моей двери.

— Уверяю вас, Грегори, именно так оно и было. Но, слава Богу, все кончено. Кстати, а что вы можете рассказать о своем посещении этого ужасного места?

— Очень мало. Нам с Брауном удалось без особого труда установить плиту на прежнее место, он прочно закрепил ее при помощи скоб и клиньев, которые вы попросили его прихватить с собой. Снаружи мы замазали место пролома так, чтобы оно ничем не отличалось от окружающих участков стены. Правда, я обратил внимание на одну деталь в резьбе по каменной кладке колодца на самой вершине его; кажется, она ускользнула от вашего внимания. Это было гротескное, вычурное изображение какого-то жутковатого существа, похожего на жабу или что-то в этом роде, а поверх него была выгравирована надпись, состоящая из двух слов: «Храни то, что вверено тебе».

Монтегю Родес Джеймс Меццо-тинто

Некоторое время назад, если мне не изменяет память, я имел удовольствие поведать вам историю, приключившуюся с одним моим другом по имени Деннистоун — он, помнится, занимался тогда приобретением для Кембриджского музея предметов изобразительного искусства.

По возвращении в Англию он решил не придавать широкой огласке результаты своей поездки, однако они все же стали известны довольно широкому кругу его друзей, к числу которых принадлежал некий господин, в то время возглавлявший искусствоведческий музей другого университета. Предполагалось, что эта история произведет определенное впечатление на человека, по своей профессии близкого Деннистоуну, и он с энтузиазмом ухватится за любое объяснение описанного в ней случая, который, несомненно, может быть отнесен к категории невероятных. К своему немалому удовлетворению он обнаружил, что от него не ждут широкомасштабных закупок картин для своего музея — этим, как он считал, вполне могли заняться и другие его сотрудники, — а потому сей уважаемый господин смог позволить себе сосредоточить свое внимание на изучении великолепной коллекции собранных в этом музее топографических зарисовок и гравюр. Мистер Уильямс — а именно так звали этого поклонника изящных искусств — обнаружил, что даже в столь хорошо знакомом ему и, можно сказать, почти «домашнем» для него направлении живописи до сих пор остаются отдельные потаенные и потому весьма интересные уголки.

Любой специалист, когда-либо проявлявший хотя бы ограниченный интерес к поиску топографических картин, несомненно, знает, что в Лондоне есть специалист, помощь которого в данном вопросе поистине трудно переоценить. В свое время мистер Дж. В. Бритнел издал серию восхитительных каталогов значительной и постоянно меняющейся коллекции гравюр, планов и старинных зарисовок поместий, церквей и городов Англии и Уэльса. Данные каталоги, естественно, являлись объектом первостепенного интереса мистера Уильямса, однако поскольку его музей уже приобрел значительное количество топографических картин, он не стремился к резкому увеличению их численности, стараясь относиться к каждой из них с максимальной придирчивостью и скрупулезностью, а к мистеру Бритнелу он обратился лишь затем, чтобы восполнить пробелы в своей коллекции.

Однажды — это было в феврале прошлого года — на стол мистера Уильямса лег очередной каталог, изданный компанией Бритнела, к которому был приложен отпечатанный на машинке своеобразный постскриптум, написанный самим антикваром. В нем говорилось следующее:

«Дорогой сэр!

Хотел бы обратить Ваше внимание на номер 978, обозначенный в нашем новом каталоге. В случае проявления заинтересованности с Вашей стороны мы немедленно вышлем Вам данную работу.

Искренне Ваш, Дж. В. Бритнел».

Разумеется, найти в прилагаемом каталоге номер 978 было для мистера Уильямса делом нескольких секунд, при этом он обнаружил там следующую запись:

«978 — Автор не известен! — Интересное меццо-тинто: вид дворянского дома начала века. 38 x 25 см. Черная рама. 2 фунта 2 шиллинга».

На мистера Уильямса данная работа не произвела особого впечатления. С учетом того, что мистер Бритнел, который был непревзойденным мастером своего дела и отлично знал свою клиентуру, явно высоко оценивал это произведение, мистер Уильямс все же направил ему открытку с просьбой выслать эти гравюры, а заодно и несколько других картин и зарисовок, также представленных в данном каталоге. После этого он без особого вожделения стал ожидать прибытия заказанной посылки, параллельно с этим занимаясь своими рутинными делами.

Бандероли и посылки любого рода всегда прибывают на день позже, чем вы ее ожидали; так получилось и с гравюрой, адресованной мистеру Уильямсу — она, увы, не стала исключением из правил. Посыльный принес ее в музей в субботу после полудня, когда искусствовед уже ушел с работы, а потому тамошний служитель решил доставить гравюру к нему на дом — мистер Уильямс занимал одну из университетских квартир, — дабы не заставлять ученого дожидаться конца уикэнда. Таким образом, мистер Уильямс мог спешно ознакомиться с содержанием гравюры и в том случае, если она его не заинтересует, сразу же вернуть ее отправителю.

Единственное заинтересовавшее меня произведение живописи представляло собой довольно крупную гравюру, исполненную, как я уже упоминал, в манере меццо-тинто, и вставленную в черную рамку. Я считаю своим долгом дать вам хотя бы приблизительное представление о том, что на ней было изображено, хотя отлично понимаю всю тщетность попыток добиться в этом сколь-нибудь удовлетворительного результата. Очень похожие сюжеты гравюры можно встретить в многочисленных старинных гостиницах и постоялых дворах, на стенах холлов или в коридорах умиротворенных деревенских строений, причем даже в наше время.

Стиль исполнения гравюры отличался подчеркнутой бесстрастностью, едва ли не равнодушием, но применительно к меццо-тинто это означало особенно неблагоприятный результат. Зритель мог наблюдать на гравюре провинциальный дворянский особняк средних размеров, из числа тех, которые были в моде в конце прошлого века, с тремя рядами окон со скользящими рамами и выступающей над ними каменной кладкой; парапетом, украшенным шарами и вазами, а также небольшим портиком прямо по центру дома. По обеим сторонам дома росли деревья, а на переднем плане гравюры расстилалась просторная лужайка.

Сбоку на картине была выгравирована подпись «А.В.Ф.» и больше никаких дополнительных пояснений. Изучение гравюры наводило на мысль о том, что она является плодом творений любителя, но никак не профессионала. Что именно побудило мистера Бритнела назначить за нее цену в два фунта и два шиллинга оставалось для мистера Уильямса загадкой.

Довольно небрежным движением рук он перевернул гравюру и увидел, что на тыльной стороне ее приклеена полоска бумаги, своеобразная этикетка, левая часть которой была оторвана, а то, что сохранилось, представляло из себя надпись из двух строк: на первой остались буквы «…нгли-холл», а на второй «…секс».

Видимо, имело смысл попытаться установить, чей именно дом изображен на гравюре — это можно было бы осуществить при помощи справочника географических названий, — а затем отправить ее назад мистеру Бритнелу, сопроводив некоторыми замечаниями относительно мастерства неизвестного художника.

Мистер Уильямс зажег свечи, поскольку за окном начинало смеркаться, приготовил чай и угостил им друга, с которым недавно играл в гольф (насколько мне известно, профессура и иные сотрудники университета, о котором я в данный момент пишу, предпочитают для отдыха и расслабления именно эту игру). Процедура чаепития сопровождалась оживленными разговорами на темы, тем или иным образом связанные с гольфом, однако добросовестный писатель не хотел бы утомлять их подробным изложением внимание читателя, тем более если игрой не увлекается.

В процессе обмена мнениями относительно тактики нанесения по мячу определенного вида ударов, сулящих играющему максимально скорую победу, друг мистера Уильямса — назовем его профессор Бинкс — взял в руки гравюру и проговорил:

— А что здесь изображено, Уильямс?

— Именно это я и пытаюсь выяснить, — ответил мистер Уильямс, подходя к полке, на которой стоял справочник географических названий. — Посмотрите на оборотную сторону — что-то оканчивающееся на «ли» холл расположенный то ли в Сассексе, то ли в Эссексе. Как видите, половина названия отсутствует. Кстати, вам неизвестно, чей это может быть дом?

— А, полагаю, вы ее получили от того самого Бритнела? — проговорил Бинкс. — Это для вашего музея?

— Ну, я бы мог, конечно, купить ее за пять шиллингов, ответил мистер Уильямс, — однако по непонятной для меня причине он хочет за нее целых две гинеи. До сих пор не пойму, почему. Сама по себе гравюра хреновая, да и сюжет явно не из тех, которые могли бы продлить ее жизнь.

— Да, пожалуй, две гинеи она не стоит, — согласился Бинкс. — Однако я бы не стал говорить, что она так уж плоха. Мне, например, нравится, как решена проблема лунного света; а кроме того, у меня складывается впечатление, что на ней были изображены какие-то фигуры, или по крайней мере одна фигура — на переднем плане, у самой рамки.

— Дайте-ка взглянуть, — сказал Уильямс. — Гм-м, свет действительно подан весьма умело. И где она, ваша фигура? Да, вижу, голова — голова у самой рамки.

И действительно, на гравюре была изображена чья-то голова, похожая на размытое темное пятно у самого края рамки; непонятно только, мужская или женская, и к тому же плотно во что-то завернутая; спина человека была обращена к зрителю, а сам человек повернут в сторону дома.

Прежде Уильямс ее не заметил.

— И все же, — сказал он, — хотя манера исполнения действительно лучше, чем мне показалось поначалу, две гинеи музейных денег я за такое творение, пожалуй, платить не стану.

У профессора Бинкса были какие-то еще дела, так что вскоре он ушел, тогда как мистер Уильямс продолжил попытки — доселе тщетные — установить, что именно было изображено на гравюре. Если бы хоть одна гласная буква перед «нг» осталась, то все оказалось бы гораздо проще, подумал он. А так — название может быть какое угодно: от Гэстингли до Лэнгли. Да и вообще с таким окончанием можно припомнить бесчисленное количество названий. А в этой чертовой книге даже нет алфавитного индекса.

На семь часов у мистера Уильямса было назначено заседание в колледже. Едва ли есть особая необходимость описывать происходившие там события, тем более пересказывать содержание его разговоров с коллегами, с которыми он не далее как сегодня же играл в гольф, или их фразы и замечания, которыми они свободно обменивались за столом.

После обеда все потратили около часа на непродолжительный отдых в так называемой «общей комнате» колледжа, а затем, ближе к вечеру, несколько друзей навестили квартиру мистера Уильямса, намереваясь в непринужденной обстановке покурить и поиграть в карты. Как бы между делом мистер Уильямс взял гравюру со стола, даже не взглянув на нее, и протянул ее одному из гостей, который проявлял умеренный интерес к произведениям живописи, сказав при этом, откуда у него она, и сообщив другие подробности, которые нам уже известны.

Джентльмен небрежно взял гравюру, посмотрел на нее, а затем проговорил с некоторой заинтересованностью в голосе:

— А знаете, Уильямс, довольно милая работа. В ней даже чувствуется налет периода романтизма. А как восхитительно подан свет, вы не находите? Или взять хотя бы эту фигуру — возможно, слишком гротескную, но все же достаточно впечатляющую.

— В самом деле? — удивился мистер Уильямс, который тем временем обносил гостей бокалами с виски и содовой и не имел возможности немедленно подойти к говорившему, чтобы в очередной раз взглянуть на гравюру.

Время уже было довольно позднее, так что гости собирались расходиться. После их ухода мистеру Уильямсу надо было написать пару писем и подчистить кое-какие мелкие дела. Наконец, где-то вскоре за полночь он решил выключить лампу, сменив ее на зажженную в спальне свечу.

Гравюра лежала на столе изображением кверху, куда ее положил последний из гостей, и он, прикручивая фитиль лампы, машинально бросил на нее взгляд. То, что предстало взору мистера Уильямса, едва не заставило его уронить свечу на пол и, как он заявляет сейчас, если бы он в тот момент оказался в полной темноте, то наверняка свалился бы в обморок. Однако, поскольку этого не случилось, он нашел в себе силы поставить свечу на стол и внимательнее всмотрелся в гравюру.

Вне всякого сомнения, такого просто не могло быть — и все же это было. В самом центре лужайки, раскинувшейся перед фасадом незнакомого ему дома, сейчас находилась фигура, хотя еще в пять часов вечера никакой фигуры там не было. Она стояла на четвереньках и определенно приближалась к дому; существо было укутано в какую-то странную черную одежду с белым крестом на спине.

Я не знаю, какие именно действия можно было бы в идеале предпринять в подобной ситуации, а потому скажу лишь, что сделал мистер Уильямс. Он взял картину за уголок рамы и отнес ее через коридор в соседние комнаты, которые также временно принадлежали ему. Там он положил ее в гардероб и запер двери, после чего вернулся в постель, однако прежде он подробно записал — и подписался внизу, — какие именно неожиданные изменения произошли в гравюре с тех пор, как она оказалась в его руках.

Сон пришел к нему довольно поздно, хотя ему было приятно осознавать, что поведение картины никоим образом не зависело от его прежнего и, как теперь выяснилось, совершенно безосновательного суждения о ней. Очевидно, тот человек, который рассматривал ее накануне вечером, заметил на ней нечто такое, что углядел сейчас и он сам, иначе оставалось лишь предположить, что с его глазами или рассудком происходит нечто весьма тревожное. К счастью, два дела, которые поджидали поутру мистера Уильямса, позволили ему рассеять подобные мрачные опасения. Он намеревался сделать так, чтобы при очередном осмотре картины обязательно присутствовали свидетели; кроме того, он принял твердое решение определить все же, что за дом был на ней изображен. Ему пришла в голову мысль пригласить на завтрак своего соседа Нисбета, после чего он мог бы провести утренние часы за чтением справочника географических названий.

Нисбет в то утро был свободен от дел и пришел к мистеру Уильямсу где-то около половины десятого. Даже в столь поздний час хозяин квартиры был не вполне одет, чем немало удивил гостя. За завтраком мистер Уильямс никоим образом не касался в разговоре гравюры, сказав лишь, что обзавелся новой картиной и ему очень хотелось бы услышать мнение Нисбета по поводу ее достоинств. Однако лица, знакомые с особенностями университетской жизни, могут без труда представить себе тот широкий и поистине упоительный диапазон тем, которых касалась их беседа; разумеется, гость с увлечением разговаривал о гольфе, теннисе, но при этом не мог не заметить, что мистер Уильямс все это время вел себя несколько смущенно, поскольку все его мысли были сосредоточены, конечно же, на странной гравюре. А та пока продолжала лежать изображением вниз в гардеробе, стоявшем в соседней комнате.

Наконец они закурили утренние трубки, и наступил тот момент, которого мистер Уильямс ждал с таким нетерпением. Очень осторожно, почти трепетно ступая по полу, он прошел в соседнюю комнату, открыл гардероб и извлек из нее картину, держа ее по-прежнему изображением вниз, после чего вернулся назад и протянул Нисбету.

— А сейчас, Нисбет, — проговорил он, — мне бы хотелось услышать от вас, что вы видите на этой гравюре. Опишите ее с максимальной скрупулезностью и точностью. Вплоть до мельчайших деталей. Потом я объясню вам смысл своей просьбы.

— Ну что ж, — продолжил Нисбет, — я здесь вижу деревенский дом — по-видимому английский, на который сверху падает лунный свет.

— Лунный свет? Вы в этом уверены?

— Ну конечно. Луна, возможно, находится на ущербе, если вас так интересуют детали, а на небе отчетливо видны облака.

— Так, хорошо, продолжайте, — кивнул мистер Уильямс, хотя, по правде сказать, когда впервые я увидел эту картину, луны на ней не было.

— Ну, я даже и не знаю, что тут особенно и говорить-то, продолжал Нисбет. — В доме имеется один — два — нет, три ряда окон, по пять окон в каждом ряду, если не считать первого этажа, где находится крыльцо, и…

— А что насчет человеческих фигур? — нетерпеливо спросил мистер Уильямс.

— Никаких фигур нет, — покачал головой Нисбет, — хотя…

— Что? Нет никакой фигуры на переднем плане?

— Ни малейшего намека.

— Выготовы в этом поклясться?

— Разумеется. Но я подметил еще одно интересное обстоятельство.

— Какое?

— Видите ли, окно на первом этаже — слева от двери — оно открыто.

— Правда? Бог ты мой! Значит, оно пробралось внутрь, возбужденно проговорил мистер Уильямс. Он поспешил назад к дивану, на котором сидел Нисбет, и, выхватив гравюру у него из рук, лично убедился в справедливости слов гостя. Так оно и было. Фигура на гравюре отсутствовала, а одно из окон действительно было распахнуто настежь. Мистер Уильямс несколько секунд безмолвно и в явном изумлении глазел на гравюру, после чего прошел к письменному столу и принялся что-то быстро записывать. Затем он принес оба листа бумаги Нисбету и попросил его подписать один из них — это было его собственное описание гравюры, которое вы только что слышали, а затем прочитал другое, которое сделал сам мистер Уильямс накануне ночью.

— И что все это может значить? — поинтересовался Нисбет.

— Вот именно! — воскликнул мистер Уильямс. — Во всяком случае, мне надо сделать одну вещь… точнее — три вещи, если как следует подумать. Я должен выяснить у Гарвуда (это был один из гостей, посетивших его накануне), что именно он видел; затем я намерен сфотографировать эту гравюру, прежде чем она изменится в очередной раз, а третье — мне следует все же разобраться, что именно на ней изображено.

— Ну, сфотографировать я могу ее и сам, — сказал Нисбет, и я это сделаю. Но вы знаете, у меня такое впечатление… очень похоже на то, что мы присутствуем на месте какой-то трагедии, только весь вопрос в том, произошла ли она уже или лишь должна произойти… да, вы обязательно должны выяснить, что это за место. Да, — повторил Нисбет, глядя на гравюру, — пожалуй, вы правы. Оно пробралось внутрь. И если я не ошибаюсь, в настоящий момент этот дьявол бродит где-то по комнатам верхних этажей.

— Знаете, что, — промолвил мистер Уильямс, — я покажу гравюру старому Глюку (это был старший член совета колледжа) — скорее всего, он опознает это место. Университет владеет кое-какой собственностью как в Сассексе, так и в Эссексе, а он довольно долго проживал в обоих этих графствах.

— Да уж, пожалуй, — согласился Нисбет. — Но позвольте мне сначала сфотографировать ее. Кстати, я слышал, что Грина сейчас здесь нет. Он отсутствовал на последнем заседании и, насколько мне известно, на воскресенье собирался куда-то уехать.

— Да, верно. Правильно, он уехал в Брайтон. Итак, вы ее сфотографируете, а я схожу к Гарвуду и подробно опрошу его, что именно он на ней увидел. Вы в мое отсутствие присмотрите за ней. Я начинаю думать, что две гинеи не такая уж большая цена за подобную гравюру.

Довольно скоро он вернулся и привел с собой мистера Гарвуда. По словам последнего, фигура, которую он совершенно отчетливо видел на переднем плане гравюры, действительно там находилась, однако еще не успела продвинуться вглубь лужайки. Помнил он и странную белую отметину у нее на спине, но не мог быть уверен в том, что это был крест. После мистер Уильямс подробно запротоколировал его слова, он подписал их, а Нисбет отправился фотографировать картину.

— И что вы теперь собираетесь делать? — спросил Гарвуд. — Так и будете весь день смотреть на нее?

— Нет, пожалуй, — сказал мистер Уильямс. — Хотя, по правде сказать, мне хотелось бы знать, увидим мы всю картину как единое целое или нет. Понимаете, с того момента, как я впервые увидел гравюру, многое могло измениться. Насколько я понимаю, существо это лишь вошло в дом. С тех пор оно могло закончить все свои дела и убраться. И все же то обстоятельство, что окно до сих пор открыто, наводит меня на мысль о том, что оно до сих пор находится внутри. А потому мне кажется, что я вполне спокойно могу оставить гравюру. Более того, у меня сложилось впечатление, что в дневное время она не претерпит серьезных изменений — если, конечно, таковые будут вообще. Давайте сегодня после обеда немного погуляем, а потом зайдем на чай, если хотите, даже позже, когда стемнеет. Гравюра останется здесь, на столе. Если кто сюда и войдет, так только мой слуга.

Вся троица согласилась с тем, что это довольно неплохой план; более того, хозяин картины понимал, что если они проведут послеполуденное время вместе, то едва ли у них останется возможность рассказать об этой истории кому-то другому.

Пожалуй, мы оставим наших героев, позволив им немного передохнуть — часов примерно до пяти.

По истечении указанного промежутка времени трое джентльменов поднимались по лестнице в квартиру мистера Уильямса. Поначалу они испытали легкое раздражение по той причине, что дверь его апартаментов распахнута настежь, но затем вспомнили, что по воскресеньям слуга приходит примерно на час раньше, чем в будни. Однако, когда, они вошли в квартиру, их и там ожидал сюрприз. Первое, что бросилось им в глаза, была та самая гравюра, прислоненная к лежавшей на столе стопке книг, после чего они перевели взгляды на слугу мистера Уильямса, сидевшего в кресле хозяина и с явным ужасом взиравшего на изображение в черной рамке. Возможно ли было такое? Мистер Филчер не первый десяток лет прислуживал господам и потому в деталях знал подробности этикета в подобного рода учреждениях; а потому нелепо было ожидать с его стороны, чтобы он уселся в кресло хозяина, а тем более принялся копаться в его вещах. Между тем, судя по позе Филчера, можно было предположить, что он даже не подозревает о присутствии посетителей.

Похоже, он все же почувствовал их появление, вздрогнул и стал неловко выкарабкиваться из кресла.

— О, сэр, прошу извинить меня за столь бесцеремонное поведение, но…

— Ничего страшного, Роберт, — прервал его Уильямс. — Кстати я хотел спросить вас, что вы думаете об этой гравюре?

— Ну, позволю себе сказать, сэр, — разумеется, мне не хотелось бы, чтобы мое мнение противоречило вашему, — однако я никогда бы не повесил такую картину в комнате своей маленькой дочери.

— Что так, Роберт?

— Нет, сэр, знаете, я припоминаю, как однажды бедное дитя полистало какое-то издание иллюстрированной Библии, картинки в которой были гораздо более мягкими и спокойными, однако она после этого три или четыре ночи глаз не могла сомкнуть, поверьте мне. А сейчас, если она увидит, как вот это чудовище, скелет какой-то или не знаю что уж, тащит куда-то несчастного младенца, я полагаю, она вообще чувств лишится. Знаете ведь, как бывает с детьми, особенно когда они маленькие, нервные, ну, и все такое… Нет, не нравится мне эта гравюра. Жутковатая какая-то, прямо мурашки пробегают по телу, пока глядишь на нее. Вам что-нибудь принести, сэр?

С этими словами Филчер принялся обслуживать своего хозяина, тогда как остальные гости, естественно, сразу же подошли к гравюре. На ней, как и прежде, был изображен дом, освещаемый слабым светом ущербной луны, а небо было затянуто облаками. Окно, которое было прежде открыто, на сей раз оказалось плотно запертым, зато на лужайке вновь появилась прежняя фигура: теперь она уже не ползла на четвереньках, а шла, подчеркнуто выпрямившись, широкими шагами в направлении переднего плана картины. Луна располагалась за спиной фигуры, отчего свисавшая поверх лица черная одежда не позволяла разобрать его детали. Впрочем, то, что все же удавалось разглядеть, делало эту неразборчивость даже желанной и успокаивающей — хватало одного лишь белесого куполообразного лба да нескольких прядей спутанных волос. Голова была низко наклонена, а руки крепко прижимали к телу какой-то предмет, отдаленно напоминающий тело младенца, однако оставалось неясным, живой он был или мертвый. Единственное, что можно было рассмотреть, были, пожалуй, ноги, однако и те казались неестественно тонкими.

В течение двух часов все трое джентльменов по очереди рассматривали гравюру, однако никаких изменений в ней так и не произошло. В конце концов, они пришли к единому мнению о том, что ее, пожалуй, надо оставить в покое — после заседания в колледже они могли бы вернуться и посмотреть, не произошло ли с ней каких-либо изменений.

Когда этот момент наступил, все обнаружили, что гравюра оставалась на прежнем месте, хотя фигура с нее исчезла, тогда как сам дом стоял совершенно спокойный, неизменный, по-прежнему освещаемый слабым светом луны. Мистеру Уильямсу не оставалось ничего иного, кроме как посвятить остаток вечера изучению дополнительных справочников и путеводителей по интересовавшим его местам. Наконец ему повезло — пожалуй, он определенно заслуживал этого, — поскольку где-то возле полуночи он прочитал в Путеводителе по Эссексу Мюррея следующие строки:

«16 миль, Эннингли. Интерес представляет церковь, построенная в старинном стиле, хотя в последнем столетии ее усиленно перестраивали, явно стремясь потворствовать велениям моды на античность. Там же находится фамильный склеп Фрэнсисов, усадьба которых — Эннингли-холл, старинный дом в стиле времен королевы Анны — расположен непосредственно за церковным кладбищем в парке размерами примерно в 80 акров. В настоящее время род Фрэнсисов пресекся, поскольку последний его наследник таинственно исчез, будучи еще младенцем, в 1802 году. Отец несчастного — мистер Артур Фрэнсис — слыл известным в тех местах художником, хотя и любителем, работавшим в стиле гравюры, а особенно увлекавшимся манерой меццо-тинто. После исчезновения единственного сына он полностью отошел от дел и жил в своем поместье, а на третью годовщину сего трагического события был найден мертвым в своем кабинете. Незадолго до этого он завершил работу над гравюрой, изображавшей его дом, который представляет по настоящим временам значительную редкость».

Пожалуй, это было именно то, что нужно, поскольку позднее, когда вернулся мистер Грин, он сразу же опознал в изображенном на гравюре доме Эннингли-холл.

— Скажите, Грин, — поспешно спросил его Уильямс, — вы можете каким-либо образом объяснить, что это была за фигура?

— Едва ли я скажу вам что-то наверняка, — проговорил Грин, — однако когда я впервые оказался в тех местах, там ходили определенные слухи… Это было еще до того, как я перебрался сюда. Так вот, поговаривали, что старый Фрэнсис был очень сердит на местных браконьеров, и всякий раз, когда он вылавливал кого-то из них, получалось так, что люди эти куда-то исчезали. Да-да, именно так, один за другим — кроме одного. Сквайры в те времена вытворяли такие вещи, о которых сейчас и подумать-то страшно. Ну так вот, тот самый человек, единственный из уцелевших от его жестокой кары — по стечению обстоятельств оказался последним представителем своей также весьма старинной семьи. Если не ошибаюсь, они даже были лордами, а ему довелось стать последним отпрыском этого рода. Во всяком случае, этот парень мог похвастать целой серией надгробий в церкви, принадлежавших его предкам. Но с тех пор его род пришел в упадок.

В общем, повторяю, Фрэнсису никак не удавалось до него добраться. Получалось так, что этому человеку всякий раз удавалось ускользать от него, а заодно и от карающей десницы закона — до тех пор, пока однажды ночью егеря не застали его в лесу в непосредственной близости от поместья Фрэнсиса. Я мог бы показать вам это место и сейчас, оно граничит с территорией, которая некогда принадлежала моему дяде. Можете себе представить, какой разразился скандал. А этот человек — звали его Годи — да-да, именно Годи, сейчас я отлично припоминаю, точно Годи, — так вот, ему не повезло, бедолаге. В одной из стычек он случайно подстрелил егеря. Фрэнсису это оказалось на руку, в результате чего Годи поволокли в суд и без всяких проволочек, можно сказать, в ускоренном темпе вздернули на виселице. Мне даже показывали место, где он похоронен, — на северной стороне церковного кладбища — как и везде в мире, тех, кого вешают или кто накладывает на себя руки, хоронят в одном месте.

Ходили слухи о том, что у этого человека — этого самого Годи — был какой-то друг, близкий друг, хотя и не родственник — у него не осталось никого из родни, — а просто так, старый друг детства, можно сказать верный друг. Так вот, после смерти Годи он задумал уничтожить сына Фрэнсиса и тем самым истребить также и его род. Не знаю, может, это была какая-то традиция, существовавшая исключительно в Эссексе, или просто тамошние браконьеры считали подобное поведение в порядке вещей, однако мне лично представляется, что этот человек все же добился своего. О, Боже, мне даже подумать страшно… Уильямс, налейте-ка виски.

Все это Уильямс изложил Деннистоуну, а тот рассказал всю историю в смешанной компании, одним из членов которой оказался и я. Был среди нас и один профессор-герпентолог — когда его спросили, что он думает по этому поводу, он сказал:

— Ну, слушайте побольше этих говорунов, они вам и не такое расскажут.

Ко всему сказанному мне следует добавить лишь то, что сейчас гравюра находится в музее Эшли; что после всей вышеупомянутой истории ее подвергли скрупулезному анализу на предмет наличия на изображении симпатических чернил (хотя результат, естественно, оказался негативным), а также то, что достопочтенный Бритнел был абсолютно не в курсе всех этих подробностей, за исключением разве лишь того, что она действительно весьма редкая, ну и, наконец, то, что несмотря на все последующие многократные обследования, никаких перемен в ней больше не обнаружили.

Деннис Этчисон Появляется только ночью

Если вы едете из Лос-Анджелеса в направлении Сан-Бернардино и двигаетесь на восток по шоссе 66, то вам обязательно придется пересечь Мохавскую пустыню.

Но даже если вы проедете Нидлз и пересечете границу, облегчение так и не наступит: на всем этом пространстве вам придется находиться в окружении сухого воздуха, пронзительное дуновение которого будет сопровождать вас на протяжении всего пути. От Флэгстаффа вас отделяют примерно двести миль, а Уинслоу, Гэллап и Альбукерк — это слишком много часов езды, чтобы рассчитывать добраться до них без еды, отдыха и укрепляющего сна.

Все обстоит примерно так: машина раскаляется, словно средневековое орудие пыток; вы начинаете ощущать запах горящих волос, а лобовое стекло сплошь покрывается разноцветными пятнами, остающимися от попавшихся на пути летающих тварей. Радиатор, забитый насекомыми, начинает чуть посвистывать и издавать легкое шипение, как умирающая на солнце ящерица…

Все это означает лишь одно: если вы для своего путешествия избрали именно эту дорогу, то передвигаться по ней следует лишь ночью.

Разумеется, по пути попадаются мотели, в которых обычно останавливаются на рассвете, а с дверных ручек их бунгало свисают таблички с надписью «Просьба не беспокоить»; в обеденное время вам всегда поднесут там поздний завтрак с неизменным кофе в картонных стаканчиках; есть и круглосуточные бензозаправочные станции, расцвеченные, как в детском сновидении, с надписями типа «Братья Уайтинг», «Коноко» или «Невыносимый Хербст» — ни вывески эти, ни сами имена вы не встречали раньше ни разу в жизни; имеются автоматы по продаже льда, содовой воды, конфет, там же можно совершенно неожиданно встретить зону отдыха — в сущности, самую обычную стоянку почти рядом с шоссе, со сложенными из кирпича туалетами и душевыми, а заодно и электрическими розетками, установленными специально для тех, кто устал, сильно опаздывает или попросту оказался без денег…

В общем, Макклею предстояло нелегкое путешествие. Он спустил ладони к самому низу рулевого колеса и, пытаясь расслабиться, стал всматриваться в простиравшуюся впереди темень. Оплетка руля чуть просела под его пальцами наподобие разогретой ириски. Где-то вдалеке, слева от него, горизонт изредка освещался короткими перламутровыми вспышками молний, после чего все снова становилось непроглядно-черным. В том направлении он уже и смотреть перестал, хотя временами в мозгу проносилась мысль, как далеко бушует сейчас гроза, если за всю ночь он так ни разу и не услышал даже малейшего отголоска грома.

С заднего сиденья послышался негромкий стон жены. Ее эта поездка вымотала вконец. Путешествие продолжалось уже четвертый день вместо предполагавшихся двух с половиной, и Макклей сделал над собой усилие, чтобы не думать об этом, однако воспоминание продолжало зависать над самой головой подобно грозовой туче.

Это было словно какое-то затмение или горячечный сон. Однажды — это было на второй день пути — мимо них промчался раскаленный автобус, его серебристые бока ослепили Макклея, но потом глаза выхватили сидевшую возле окна мексиканку с младенцем на коленях. Женщина не обращала на пейзаж за окном никакого внимания и лишь прижимала к себе обмякшего, словно в обмороке, ребенка, поливая его голову водой из детской бутылочки.

Макклей вздохнул и пробежался пальцами по кнопкам радиоприемника.

Он знал, что ни на средних волнах, ни на УКВ сейчас ничего нет, однако все же попытался. Ручку громкости предварительно, не желая разбудить Эвви, почти до отказа повернул влево. Потом ткнул пальцем редко используемую кнопку коротких волн и принялся медленно вращать ручку настройки, внимательно вслушиваясь в слабое потрескивание приемника, звучавшее на фоне гудения двигателя и колес.

Гробовое молчание. Он медленно прошелся по всему диапазону, однако из динамика доносился лишь приглушенный шум. Это чем-то напомнило ему вчерашний летний дождь и то, как его крупные капли отскакивали от стекол машины.

Он уже собирался прекратить свои бесплодные попытки, когда из динамика послышался голос диктора — потрескивающий и постоянно словно уплывающий в сторону. Как взломщик сейфов, он едва пошевеливал рукоятку настройки, пытаясь добиться максимально четкого звучания.

Несколько аккордов музыки. После секундного молчания снова голос диктора:

— «…часов по Гринвичу», — и название станции. Это был «Голос Америки», вещавший на заграницу. Он безрадостно пробормотал что-то себе под нос и выключил приемник. Жена пошевелилась.

— Зачем выключил-то? — пробормотала она. — Я как раз хотела послушать. Хорошая программа.

— Успокойся, — сказал он. — Успокойся. Ты еще спишь. Скоро остановимся.

— …только по ночам передают, — донеслись до него слова Эвви, после чего она снова закуталась в одеяло.

Он потянулся к «бардачку» и вытащил из него один из автомобильных атласов. Книжка была открыта на нужной странице. Макклей поднес ее к лампочке над головой и, управляя машиной одной рукой, пытался прочитать — в сотый раз? — перечень мотелей, ожидавших его впереди. Он знал этот список едва ли не наизусть, однако очередное прочтение ряда слов все-таки немного успокаивало, вселяя в душу некое подобие уверенности. А кроме того, хоть немного нарушало монотонный ритм езды.

Трудно представить, что можно повстречать посреди долгой ночи такое место: ярко освещенное, заставленное массой таких же, как у него машин, съехавших с шоссе и собравшихся в стайку под покровительственным кругом света.

Зона отдыха.

Он заметил бы ее даже без всякого указателя. Высоко поднятые над землей галогенные светильники изливали на площадку волны почти перламутрового сияния, разительно отличавшегося от холодного, голубовато-белого свечения обычных фонарей, изредка встречавшихся ему по дороге. Макклею, разумеется, доводилось видеть и иные обозначения зон отдыха, возможно, когда-то попадался и этот. Однако в дневное время подобные знаки оставались для него лишь самыми обычными указателями типа «Проселочная дорога — налево» или «Деловой комплекс — направо». Интересно, подумал он, может, все дело в столь необычной теплоте света, делающий этот населенный машинами островок столь привлекательным и манящим?

Макклей сбросил газ, включил пониженную передачу и съехал с шоссе.

Машина пошла чуть под уклон и непривычно заурчала — этот звук сразу его резанул, поскольку он впервые за несколько последних часов включал передачу, предназначенную для подобного дорожного покрытия.

Он подкатил к стоявшему у края площадки «понтиаку-файрберд», выключил зажигание и потянул на себя рукоятку тормоза.

Затем позволил глазам сомкнуться и откинул голову на подголовник. Наконец-то.

Первое, что он заметил, была тишина. Она оглушала его. В ушах надсадно и пронзительно засвистело, отчего он вспомнил звук телевизора, призывающий «выключить телевизор» в конце всех передач.

Второе, на что он обратил внимание, было покалывание в кончике языка.

Это возродило в сознании представление о змеином раздвоенном язычке. Наверное, я впитываю электричество из воздуха, подумал Макклей.

Третье, что отфиксировал его мозг, был шорох проснувшейся на заднем сиденье жены.

Она чуть приподнялась. — Мы что, уже спим? — спросила Эвви. — Откуда этот свет?..

Он заметил в зеркальце заднего вида контуры ее головы. Нет, всего лишь небольшая остановка, дорогая. Я… машине надо немного отдохнуть. — В конце концов, разве это не так? — подумал он. — Тебе не надо кое-куда сходить? Вон там, чуть подальше, видишь?

— О, Боже ты мой!

— Что такое?

— Да ноги затекли. Слушай, мы едем или не едем в…

— Скоро будет мотель. — Он не решился сказать ей, что им так и не удастся попасть в тот мотель, который он пометил несколько часов назад; не хотелось ему сейчас вступать в пререкания и споры. Он знал, что сейчас ей просто нужно отдохнуть; да и ему самому тоже не мешало бы это сделать, разве не так?

— Я бы не отказался хлебнуть немного кофе, — добавил он.

— Кончился, — зевнув, проговорила жена. — Больше нет. И хлопнула дверцей. Наконец, он смог опознать этот звон, понять, что это такое: просто в ушах отдавался звук его собственного сердцебиения, который почти заменил несмолкающий гул двигателя машины.

Макклей чуть обернулся, протянул руку над спинкой сиденья и стал нащупывать ящик со льдом.

Где-то должна была заваляться пара бутылок «кока-колы», подумал он.

Пальцы прошлись по лежавшей рядом с ящиком корзинке, перемешали страницы и без того спутанных карт и туристических атласов, откинули в сторону аптечку первой помощи, которую он сам же собирал (жгут, пинцет, ножницы, кровоостанавливающее средство, треугольная повязка, йод, лейкопластырь и прочие; огнетушитель, запасной блок сигарет, канистру с остатками питьевой воды, термос (про который Эвви сказала, что он пустой, — интересно, зачем ей понадобилось врать?)).

Макклей резко откинул крышку термоса. Через боковое стекло ему было видно, как Эвви исчезла за углом строения. Вся ее фигура по самые уши была укутана в одеяло.

Он открыл дверь и выскользнул наружу; спина сильно ныла.

Макклей стоял, омываемый лучами неестественно яркого света. Потом долго, с наслаждением пил из термоса. И наконец, двинулся вперед. В «файрберде» никого не оказалось. Следующая машина тоже была пустой. И следующая. Каждый автомобиль, мимо которого он проходил, сильно походил на предыдущие, что показалось ему странным и нелепым. Наконец до него дошло, что всему причиной свет, придававший железным корпусам ровный, желтоватый и чуть неестественный оттенок. У него возникло ощущение, будто сверху на машины лился густой, пробивавшийся сквозь плотную пелену пыли и мельчайших песчинок оранжевый солнечный свет. Даже на лобовых стеклах лежал тонкий слой осевшей пыли. На память пришли образы проселочных дорог и закатов.

Макклей шел дальше. Шел и со странной, неестественной отчетливостью различал эхо своих шагов, доносившееся откуда-то с дальнего конца неровной линии припаркованных машин. Наконец, он чуть ли не споткнулся о весьма банальную мысль (только сейчас он полностью осознал, как сильно вымотался за этот день) о том, что в машинах наверняка сидели люди — спящие люди. Ну, конечно. Да, черт побери, подумал он, глядя себе под ноги, так недолго и разбудить их. Тоже ведь бедолаги…

Помимо отголоска шагов, до него доносилось едва различимое в-шшш — это были стремительно летящие по шоссе редкие, очень редкие машины; с такого отдаления шорох их колес, то возникавший из ниоткуда, то снова исчезавший в никуда, был чем-то похож на робкий шепот прибоя, сначала захватывавший, а потом снова отдававший суше часть ее владений.

Он дошел до конца стоянки и повернул назад. Краем глаза Макклей увидел — или ему показалось, что он увидел, — рядом со зданием какое-то движение. Должно быть, Эвви спешит назад. До него донесся стук дверцы машины. Неожиданно нахлынуло воспоминание об одном маленьком событии, которое он наблюдал в одном из туристических городков в Нью-Мексико — это было в Таосе, куда они приехали с Эвви. Бродя по тамошнему парку, он выхватил взглядом фигуру индейца, как ему тогда показалось, — человека без возраста, завернутого в типичное для них одеяло, который прямо перед ними прошмыгнул в дверь магазина сувениров. В этом накинутом поверх головы одеяле индеец чем-то напоминал араба, по крайней мере, он именно такими всегда представлял себе арабов.

Послышалось хлопанье дверцы еще одной машины.

В тот же самый день (неужели это было всего лишь неделю назад?) Эвви обратила внимание на вереницу машин местных жителей — те ехали с зажженными фарами по поводу какого-то события, кажется, региональных выборов. «Мое лицо говорит само за себя», — с растяжкой, почти нараспев возвещал тогда Герман Дж., «фашист» Трухильо — кандидат на должность шерифа. А ведь сначала Эвви настойчиво утверждала, что это была похоронная процессия.

Макклей вернулся к машине, еще раз сладко потянулся и забрался внутрь. Жена уютно сжалась в комочек на заднем сиденье.

Он поспешно прикурил сигарету, секунду ожидая услышать ее протестующий голос, жалобы и требование немедленно открыть окно. Однако, как выяснилось, он мог сидеть спокойно, никто ему не помешал, так что он выкурил сигарету почти до самого фильтра.

Пагуат. Блюуотер.Торо. Он чуть прищурился.

Лагето. Джозеф-сити. Эш-Форк. Он чуть потер один глаз рукой, снова прищурился и попытался сфокусировать взгляд, сместившийся с освещенных светом фар указателей на забрызганное останками насекомых лобовое стекло — у него ничего не получилось, и он снова стал вчитываться в надписи.

«Национальный заповедник».

Чуть поморщившись, Макклей снова перевел взгляд в сторону, но в очередной раз обнаружил, что хрусталики в глазах явно перестали подчиняться его мысленным приказам.

Сбоку мелькнула еще одна надпись — он успел выхватить ее взглядом.

«Реховот.» Он напряженно вчитывался в дорожные указатели, чуть ли не вслух произносил буквы и цифры с указанием оставшихся миль, но на самом деле мозг его видел лишь бесконечный список прошлых и будущих остановок и поворотов на дороге.

Все это я уже проезжал, подумал он. Сейчас, после долгих часов подавляемой усталости, он внезапно почувствовал, что-то сильно давит ему на грудь. Нет, до этого отеля ему не добраться — черт бы его побрал! Даже названия его сейчас не помню! В атласе, что ли, посмотреть… Впрочем, это сейчас неважно. Глаза. Не могу больше. Глаза не слушаются.

Ему уже начала мерещиться всякая всячина вроде стволов деревьев, коров, громадных грузовиков, на огромной скорости несущихся ему навстречу по шоссе. Одна корова, широко расставив ноги, невероятными зигзагами брела куда-то; несколько последних минут ее глубокое, размеренное мычание стало производить на него странное, почти манящее воздействие.

Надо найти хоть какой-нибудь мотель. Что угодно, подвернувшееся по пути.

И сколько до него придется добираться? Он крепко стиснул зубы, по-прежнему ощущая в висках биение пульса. Попытался вспомнить последний указатель. Следующий город. До него, пожалуй, не меньше мили. Или пяти миль. А то и всех пятидесяти. Думай! — он произнес это вслух. Да, вроде бы вслух. Хотя уверенности в этом не было. Если бы он мог сейчас немного отдохнуть! Вот прямо сейчас. Хотя бы несколько минут полежать… Казалось, он ясно и отчетливо видел простиравшуюся впереди дорогу. Ни камней, ни канав. Самая обычная обочина. Он включил первую передачу, машина медленно двинулась вперед, но он тут же сбросил педаль газа. Проехав по инерции несколько ярдов, машина остановилась.

Бог ты мой, подумал он. Макклей заставил себя повернуться и потянулся к заднему сиденью. Крышка с ящика со льдом была уже снята, так что он протолкнул пальцы в холодную воду и извлек два полурастаявших кубика, перенес их к себе на переднее сиденье и принялся протирать ими лоб.

Глаза его оставались закрытыми, отчего он видел перед собой лишь тусклые проблески света. Лед скользил по векам, щекам, снова по лбу. Под конец он сунул лед в рот и пожевал его — кубики растаяли легко, словно были сделаны из снега.

Он глубоко вздохнул. Потом снова открыл глаза. В этот момент мимо него по шоссе прогрохотала громадная цистерна, волны от которой донеслись даже до его машины. Чудовищное сооружение на колесах промчалось, как катер на море.

Нет. Так не годится.

Значит? Значит… А ведь он в любой момент мог вернуться назад, не так ли? Почему бы нет? Зона отдыха оставалась в каких-то двадцати — двадцати пяти минутах езды у него за спиной. (Неужели так мало?) Он мог сделать широкий разворот и поехать в обратном направлении. А потом поспать. Там будет гораздо безопаснее. Как хорошо, что Эвви об этом так и не узнает. Часик отдыха, может, даже два — это было все, что ему требовалось.

Если… А вдруг впереди тоже есть зона отдыха? А где именно? И как далеко? Он понимал, что второе дыхание, пришедшее к нему сейчас, продлится не более нескольких минут. Нет, не стоит испытывать судьбу.

Он взглянул в зеркальце заднего вида. Эвви, похожая сейчас на темный бугорок, продолжала лежать, укрытая одеялом; наружу выбивались только ее спутавшиеся волосы.

Над ее телом в заднем стекле загорались огни догонявшего их чудовищного грузовика.

Наконец Макклей принял решение. Он быстро включил первую передачу, сделал широкую дугу и, не дожидаясь грузовика, сразу же перешел на четвертую. В мозгу вяло брела мысль об оставшемся за спиной теплом, приветливом свете.

Он остановился рядом с «файрбердом» и выключил фары. Потом попытался дотянуться до подушки, которая лежала где-то сзади, но тут же передумал: не стоит беспокоиться. А то еще Эвви проснется.

Макклей скомкал свою куртку, положил ее на подлокотник между сиденьями и прилег.

Сначала сложил руки на груди. Потом сунул их под голову. Потом зажал между коленями. Потом снова лег на спину, уложив руки по бокам тела и упираясь ногами в противоположную дверцу.

И ни на секунду не закрывал глаза. Взгляд его блуждал вдоль полоски горизонта, где по-прежнему время от времени продолжали вспыхивать неяркие проблески молний.

И наконец, с шумом выдохнул из себя воздух — словно соединил в этом движении все выдохи, которые сделал за свою жизнь. А потом поднялся, вышел из машины и направился в сторону туалета.

Внутри все было выложено белым кафелем, а на потолке горели лампочки без плафонов. От яркого света в глазах защипало. Потом он вымыл руки, но к лицу не прикасался — после умывания заснуть будет еще труднее.

Оказавшись снаружи и вновь ощутив, как здорово он сегодня намотался, Макклей невольно прислушался к отголоскам своих шагов, гулко отскакивавшим от цементного пола.

— На следующей неделе надо будет с кем-нибудь объединиться…

Он опять же вслух произнес эти слова — теперь в этом не было никаких сомнений, потому что через какое-то мгновение голос вернулся к нему, уже в виде эха, хотя с каким-то странным, необычно глухим звучанием. А здорово все-таки — уже завтра в это же время он будет у себя дома. Сейчас это казалось ему почти невероятным.

Он остановился и чуть наклонился, чтобы напиться из небольшого фонтанчика.

Шаги продолжали преследовать его. А ну-ка, погоди, подумал Макклей. Конечно, я отошел довольно далеко, но… Он судорожно сглотнул, продолжая внимательно вслушиваться.

Шаги замерли. Черт побери, подумал он. Это же надо так уделаться. Мы. Она. Нет, это была моя вина, на сей раз мой план. Ехать ночью, спать днем. Да, именно так. Если, конечно, можешь заснуть.

Ну, полегче, полегче. Он свернул за угол и пошел по направлению к стоянке. Неожиданно на самом краю его зрения что-то словно мелькнуло.

Он быстро повернул голову вправо — как раз вовремя углядел стремительный проблеск чьего-то движения — движения, явно говорившего о стремлении поскорее укрыться в темноте.

На другой стороне, правда, располагался дамский туалет, прикинул он про себя. Может, Эвви…

Он глянул в сторону своей машины, но та была ему не видна.

Макклей двинулся дальше. Теперь зона парковки напоминала оазис, залитый лучами света. Огнями пожарища. Или отблесками костра индейцев: машины с трех сторон окаймляли стоянку наподобие фургонов, приготовившихся к ночевке в прерии.

Сила — в массовости, подумал он. И вновь каждая машина, мимо которой он проходил, поразительно напоминала ему предыдущую, разумеется, это была игра света. И машины были все те же самые, которые он видел полчаса назад. Сейчас у них был особенно запыленный, покинутый, несчастный вид.

Он прикоснулся к одному из радиаторов. Пыль. А почему бы ему не запылиться? На его собственной колымаге, наверное, не меньше грязи, тем более после таких дорог.

Он прикоснулся к следующей машине, потом к еще одной. Все они были настолько грязные, что он мог без труда написать на любой собственное имя и при этом не опасаться, что поцарапает краску.

Макклей представил, как выглядит со стороны, прохаживаясь вдоль этих машин — Боже упаси! — причем вообразил, что оказался здесь год спустя и вновь увидел все эти машины. Те же самые.

А что, если некоторые из этих машин действительно брошенные? — устало подумал он. Мотор перегрелся, что-то там взорвалось, сломалось посреди дороги — вот владельцы и бросили их, а потом решили не возвращаться. Кто знает? Или это дорожную полицию волнует, что ли? Интересно, а станут их здесь месяцами, а то и годами держать, вроде сараев змееловов рядом с шоссе?

Интересная мысль. В голове Макклея продолжало звенеть. Он чуть изогнулся назад и сделал глубокий вдох, насколько это было возможно на такой высоте. И тут же что-то услышал.

Слабое, легкое, почти незаметное постукивание. Это напомнило ему звук бегущих ног, но потом он поднял взгляд на висевшую над головой лампу.

Сотни мотыльков бились о вытянутый плафон; их мягкие тела кружили вокруг, подлетали, ударяясь о стекло, а потом снова устремлялись вдаль. Это продолжалось без конца. В свете лампы их крылья казались полупрозрачными.

Он сделал еще один глубокий вдох и вернулся к машине. Ему было слышно легкое потрескивание, которое издавал постепенно остывавший корпус машины. Макклей машинально опустил руку на капот. Разумеется, теплый. А как колеса? Он прикоснулся к левому переднему. Тугое, горячее, как булка, которую только что извлекли из печи. Он поднес ладонь к глазам — на ней, подобно обуглившейся коже, остался след черной резины.

Потом потянулся к ручке двери. К крылу машины резко подлетел мотылек — он смахнул его рукой, чиркнув пальцем по машине, отчего на ней остался короткий след.

Макклей присмотрелся и увидел волнистый, крапчатый узор, покрывавший его немытый автомобиль. И тут же все вспомнил. Дождь, вчерашний дождь, вода оставила потеки на слое пыли.

Он глянул на соседнюю машину. Та тоже была испещрена пятнами высохших дождевых капель, однако, приблизив взгляд, он увидел, что водяные полоски вдоль и поперек пересекались другими, можно сказать, более свежими и поверхностными, а поверх их находились все новые и новые.

Выходит, «файрберд» перенес здесь не один дождь. Макклей прикоснулся к его капоту. Холодный. Он поднял ладонь и увидел, что к большому пальцу прилип мертвый мотылек. Попытавшись стереть его новым прикосновением к капоту, он увидел, что на месте прежнего мертвого насекомого оказалось точно такое же, но уже другое. И тут он увидел бесчисленные, съежившиеся, мумифицированные тела мотыльков, плотными слоями покрывавшие весь капот и чуть похожие на пересохшую, шелушащуюся краску. Все его пальцы теперь покрывала пыльца с их крылышек.

Макклей устремил взгляд наверх. Высоко над головой, на фоне медленно перемешавшихся пластов кучевых облаков парили и извивались мотыльки. Выходило, что «файрберд» стоял здесь давно, очень давно. Ему хотелось забыть об этом, сделать так, чтобы мысль эта улетучилась сама собой.

Захотелось вернуться в машину, запереться, лечь и забыть обо всем, от всего отключиться. Как хотелось ему уснуть и проснуться, но уже в Лос-Анджелесе.

Но он не мог. Макклей обошел «файрберд» и скользнул взглядом по ряду остальных машин. Чуть поколебавшись, он двинулся вдоль них.

«Ле сэйбр». «Коугар». «Шеви-фургон». «Корвер». «Форд». «Мустанг». И все покрыты толстым слоем пыли. Он остановился у «Мустанга». Когда-то — интересно, когда именно? — машина эта была ярко-красной, можно сказать, ослепительно-красной; наверное, мальчишке какому-нибудь принадлежала. Но теперь его лобовое стекло стало матовым; корпус был покрыт слоем пыли и грязи странного, специфического оттенка, цвет которого он никак не мог определить.

Чувствуя себя кем-то вроде извращенца, который бродит по кинотеатру для автомобилистов, Макклей наклонился и прильнул к стеклу машины со стороны водителя.

На переднем сиденье смутно маячили два крупных объекта.

Он поднял руку. Подожди-ка… А что, если эти двое сейчас сидят и также разглядывают его, но уже со своей стороны стекла? Он постарался выбросить эту мысль из головы. Потом тремя пальцами протер небольшую брешь в плотно спекшейся коросте на стекле и почти прильнул к нему.

Фигур было две, это точно. И два подголовника. Он стал чуть отходить назад. И случайно посмотрел на заднее сиденье. На глаза ему попалось что-то длинное, неровной формы. Нога, задняя часть бедра. Светлые волосы, местами утопавшие в тени. Воротник плаща.

И изящная серебристая паутина, соединявшая волосы и край воротника.

Он невольно отскочил в сторону. Ботинок ударился о борт старого «форда». Он резко обернулся, держа руки вытянутыми перед собой. В ушах молотом колотилась кровь.

Макклей протер стекло «форда» и заглянул внутрь. На переднем сиденье ссутулилась фигура мужчины. Подбородок опустился на куртку. Хотя нет, это была не куртка, точно — это было странное бесформенное пятно. В слабом отблеске света Макклей увидел, что оно успело подсохнуть, приобретя темно-коричневый оттенок.

Жидкость попала на грудь явно изо рта мужчины. Нет, не изо рта.

По горлу проходил тонкий, ровный разрез, тянувшийся почти до самого уха.

Макклей стоял, словно окаменев, спина отчаянно ныла, глаза метались из стороны в сторону, ища в себе силы закрыться и стараясь одновременно не закрываться. Стоянка и эти машины… От каждого лобового стекла отражался ровный, блеклый свет: «корвер», «фургон», «коугар», «ле сэйбр», «мустанг» и в каждой из них мог находиться…

Шум в ушах как будто утих, и он различил рокот двигателя, доносившийся со стороны шоссе. Очередной грузовик. А над головой в лучах соблазнительного света продолжали кружить и метаться мотыльки.

Его качнуло. Макклею показалось, что он вновь услышал скрип открываемой дверцы и поспешный шорох мягких подошв по тверди бетона. И впервые за все это время он наконец все вспомнил. Вспомнил звук удара второй двери, хотя в тот момент ни одна машина кроме его собственной, на стоянку не подъезжала.

Или… это была дверь его машины, которая хлопнула вторично уже после того как Эвви забралась внутрь?

Но если так, что же получается? Почему? И потом, он действительно ухватил взглядом фрагмент какого-то образа, явно стремившегося ускользнуть. Ему почему-то опять вспомнился тот самый индеец из туристического городка, желавший скрыться от глаз прохожих в дверном проеме магазина сувениров! Некоторое время он продолжал стоять, опустив взгляд себе под ноги, пока мысленно вновь не увидел тот магазин, его витрину, заполненную оловянными фигурками божков, цепочками и гобеленами, вытканными замысловатыми узорами и надписями на непонятном ему языке.

Наконец, он со всей отчетливостью припомнил все детали: индеец отнюдь не пытался скрыться в магазине. Он хотел тайно покинуть его.

Макклей все еще не до конца понимал значение происходившего, но все же открыл глаза — как бы впервые за многие и долгие века — и бросился к своей машине.

Только бы унять это чертово дыхание, пронеслось у него в мозгу.

Он попытался взять себя в руки. Постарался не думать о ней, о том, что могло с ней случиться — еще тогда, — и о том, ЧТО все это время лежало на заднем сиденье его машины.

Он должен был это выяснить. Наконец он добрался до своей машины, превозмогая подступающий, волнами накатывающий страх, хотя противостоять ему сил у него уже не оставалось.

Он сказал себе, что надо думать сейчас о чем-то другом, о том, что можно было как-то контролировать: километраж пробега, счета в отелях, временные зоны, прогнозы погоды, запаски колес, новые фары, инструменты для ремонта бескамерной резины, гидравлический пресс, бумажные полотенца, диски для колес, набор ключей, дорожные чеки, кредитные карточки, дорожный набор (зубная щетка, паста, дезодорант, станок для безопасной бритвы, лезвия к ней, пенящийся крем для бритья, очки, капли для глаз, ручка со слезоточивым газом, фломастеры, портативный радиоприемник, батарейки, огнетушитель, канистра с водой, пара перчаток, запас машинного масла, сумочка для денег с именной пластиковой биркой…)

На заднем сиденье его машины под одеялом не чувствовалось ни малейшего движения; ничего там так и не шевельнулось даже тогда, когда, теряя контроль над собой, а заодно и рассудок, он зашелся в густом, теплом вопле.

Розмари Тимперли Туннель

Его бросила девушка и он остался наедине со своим горем, продолжая, как если бы ничего не случилось, заниматься повседневными делами. Иногда он даже благодарил судьбу за то, что та поставила его на столь ответственную работу, поскольку, он мог хотя бы на время вырваться из пучины горьких переживаний по поводу безответной любви. Ежедневно, отправляясь на работу, он напоминал себе, что в его руках находятся жизни других людей: он был очень добросовестный человек и работал машинистом.

Как-то вечером, ведя последний поезд к депо, он въехал в хорошо знакомый ему длинный туннель, который располагался примерно в километре от большой станции. Иногда ему на ум приходили сравнения этого туннеля с самой жизнью — темный коридор, в котором по большому счету и делать-то нечего, а потому остается лишь идти по нему и надеяться, что когда-нибудь доберешься до другого конца. Вот и сейчас, снова подумав о том же, он неожиданно разглядел бредущие по путям человеческие фигуры.

Он сразу же дернул за рычаг стоп-крана, хотя и понимал,что скорость состава слишком велика. И затормозить, чтобы избежать трагической развязки, не удастся.

Через какую-то долю секунды после своего отчаянного жеста он закрыл глаза, ожидая услышать звук отвратительного, ужасного удара, столкновения металла с человеческой плотью…

Ничего подобного не произошло. Колеса состава заскрежетали по рельсам, пока поезд, наконец, не остановился. Он открыл глаза и выглянул наружу. Никого. Ни малейшего намека на людей, которые только что шли по шпалам.

Зато у себя за спиной он сейчас вполне отчетливо слышал возбужденные голоса. Пассажиры едва не срывались на крик. Мало того, что это резкое торможение порядком встряхнуло и испугало их — на их головы сверху посыпались чемоданы, баулы и всевозможные сумки.

К нему поспешил начальник поезда. — Что случилось, Джо? Кто-то дернул стоп-кран?

— Нет, это я сам остановил поезд. Я увидел людей на путях.

— И где же они?

— Не знаю. Но я их видел. И был полностью уверен в том, что задавил их. На таком коротком отрезке пути я попросту не успел бы остановиться…

Джо стоял перед начальником поезда бледный, как полотно, и весь покрытый каплями пота.

Начальник поезда бросил на него настороженный взгляд: хотя в целом в поведении Джо в последнее время не отмечалось ничего странного, однако от приятелей не ускользнула некоторая нервозность и напряженность действий, круги под глазами и подчеркнутая замкнутость.

— Значит, померещилось, — проговорил начальник поезда. Знаешь что, ты бы поменьше с этим делом… или воды побольше добавляй.

— Говорю вам, что я видел их!!!

Сейчас он понимал, что всего этого не было и в помине.

И все же он видел!

Ему не оставалось ничего другого, кроме как постараться успокоиться и ехать дальше. И в самом деле, нельзя же вести себя так, будто произошло несчастье, когда его на самом деле не было.

Когда поезд снова тронулся, начальник вышел в коридор и принялся успокаивать пассажиров. У них явно отлегло от сердца, когда они узнали, что ничего страшного не произошло, и потому отвечать на их расспросы было нетрудно, разумеется, им никто не сказал, что послужило причиной остановки поезда. Едва ли их привела бы в восторг весть о том, что машинист страдает галлюцинациями.

Правда, пришлось назначить официальное разбирательство. Весь туннель был тщательно осмотрен, однако ничего подозрительного не обнаружили; высказали предположение, что он ошибочно признал за фигуры людей мелькающие в свете фар поезда тени. Самому Джо было предписано обратиться к врачу и проверить состояние своего здоровья, в первую очередь — зрение.

Обследование показало, что все с ним в полном порядке, в том числе и с глазами. Доктор внимательно выслушал его рассказ и заключил:

— Знаете, у вас действительно была галлюцинация. И сейчас нам надо разобраться — в чем ее причина. Вы выпиваете?

— Почти нет. Во всяком случае, перед сменой ни капли в рот не беру.

— Наркотики?

— Кофе, чай, табак, иногда аспирин.

— Как и я, — улыбнулся доктор. Ему был симпатичен этот мужчина, который приятно отличался от тех визгливых симулянтов, которые так и норовили получить оплачиваемый больничный лист. А со сном как?

— Сплю плохо, — признался Джо. — А какое это имеет значение?

— О, немалое. Люди, проводящие значительное время без сна, обычно начинают страдать от иллюзий восприятия. Видят несуществующие вещи. Спросите любую ночную сиделку, переутомившегося на работе доктора, или хотя бы летчика. А вы сами как считаете, почему вам не спится?

— Да так, мысли всякие приходят в голову.

— Вы ведь не женаты? Очень часто в основе многих расстройств лежат именно проблемы с женой.

— Нет. Хотя собирался. Но она… Другого нашла… посимпатичнее, при деньгах… Он замялся.

— Надо же, — покачал головой доктор, — стыд-то какой. Он сразу заметил, как поник его пациент. — Впрочем, если такая особа… может, это даже к лучшему.

— Во время бессонных ночей я повторяю себе то же самое.

— Да, похоже, у вас началась темная полоса.

— Вроде того туннеля, — ухмыльнулся Джо.

— Но вы выкарабкаетесь. Вы же сами видите, что с вами происходит. Мало спите, наверное, неважно кушаете, ни с кем по душам не поговорите. А вместе с тем выполняете весьма сложную работу… Всего этого достаточно, чтобы любого довести до галлюцинаций. Я бы порекомендовал вам на пару недель сходить в отпуск. Постарайтесь использовать это время, чтобы прийти в себя. Да, позаботьтесь теперь уже о себе самом. Женщины — это всего лишь женщины.

— Я знаю.

— Ну и отлично. Я не хочу пичкать вас лекарствами. С вами и так все будет в порядке. Загляните ко мне после отпуска тогда и посмотрим, можете вы продолжать работать или нет.

— Но… я не так уж плохо себя чувствую, — проговорил Джо, — только… настроение не то, конечно. Но я ведь действительно видел тех людей на рельсах!

— Но их там не было? Это и называется галлюцинацией.

Впоследствии Джо неоднократно мысленно возвращался к этому разговору. Он понимал медицинское объяснение случившегося с ним: нервное и физическое истощение вызвали у него галлюцинацию — едва ли не самое дикое и опасное, что может приключиться с машинистом поезда. Но почему ему, находившемуся даже в столь специфическом состоянии, привиделась именно эта группа людей, и именно в этом самом туннеле? Или это были привидения, пришедшие из прошлого? Люди, погибшие в этом туннеле и с тех пор, как призраки, населявшие его? Да и что такое — эти привидения? А может, они оставляют за собой какие-то волны, вибрации, способные быть воспринятыми отдельными, особо чувствительными людьми? Раньше Джо никогда не верил в привидения, однако очень трудно не поверить в то, что видел своими собственными глазами. Сам по себе этот инцидент не особенно испугал его — скорее, взволновал, увлек. Ему захотелось лучше разобраться во всем, что было связано с этим туннелем.

Поэтому, взяв двухнедельный отпуск, он с головой окунулся в собственное расследование. Просмотрел многочисленные записи и отчеты, имевшие отношение к истории этой железной дороги, долго копался в подшивках старых газет, прочитал служебные записи, касавшиеся строительства данного туннеля сто лет назад. Он искренне надеялся найти в них какое-то объяснение своих видений, но так ничего и не нашел. Нигде не было ни малейшего упоминания о том, что на этих путях когда-либо разыгралась трагедия. Бывали, конечно, несчастные случаи, сопряженные с работой землекопов, когда туннель только прокладывали — в те времена человеческая жизнь стоила еще меньше, чем сейчас, — но ничего грандиозного и по-настоящему ужасного отмечено не было. Тем более нигде не было ни слова о целой группе людей, которая погибла бы в туннеле. Так почему же тогда они там оказались?

Он решил расширить диапазон своих поисков и стал посещать одну за другой станции на этом маршруте в надежде, что до него дойдут какие-то слухи, которые никогда не попадали в газеты или на страницы официальных документов. Выяснилось, что и с этой стороны железная дорога имела безупречную репутацию. Ни несчастных случаев, ни самоубийств, ни намека на какие-то другие зловещие события на этом отрезке пути и, тем более, в туннеле.

Надо сказать, это «призрачное» расследование отнюдь не расшатало нервную систему Джо — напротив, оно имело обратный эффект. Оно оказалось сопряженным с практической деятельностью, привнесло в его жизнь элемент новизны и в целом оказало поистине терапевтическое воздействие. История, в которую он погрузился, оказалась очень интересной, равно как и люди, с которыми ему доводилось беседовать. Джо понял, что хотя на протяжении долгих лет ездил мимо этих станций, живущие и работающие там люди оставались для него лишь абстракцией. Сейчас же они уже олицетворяли собой конкретную общность людей: он видел улицы, пивные, магазины, и конечно же, железнодорожные платформы. Боль утраты любимой девушки постепенно отошла на задний план, уступив свое место новым интересам. Вскоре к нему вернулся хороший аппетит, он стал крепче спать, и когда в следующий раз предстал перед доктором, чувствовал себя почти превосходно.

— Ну вот, выглядите вы сейчас гораздо лучше, — заметил врач. — Отдых определенно пошел вам на пользу. Ну, как вы себя чувствуете?

— Прекрасно. Все это время охотился за привидениями. Он поведал доктору о своих поисках. — Но так никого и не обнаружил. Так что моя галлюцинация остается полнейшей загадкой. А может, это действительно была всего лишь тень на стене туннеля? — он неожиданно вздрогнул и повторил: «Тень на стене туннеля.» Но почему эта фраза заставляет, как принято считать, мертвецов вставать из своей могилы?

Впрочем, он отложил в сторону эту и все остальные похожие на нее загадки и всерьез вознамерился «держать себя в руках».

Доктор подписал заключение о его годности к работе, но на прощание предупредил:

— На будущее будьте поосторожнее. Похоже, вы человек легковозбудимый. Мы называем таких людей тревожными. Поэтому, если что-то в вашей личной жизни пойдет не так и вы заметите, что опять возвращается бессонница, избыточное напряжение, немедленно приходите ко мне. Мы в зародыше разрешим вашу проблему. Договорились?

— Договорились. Огромное вам спасибо, доктор.

Прошли месяцы. Больше у Джо никаких галлюцинаций не наблюдалось, и хотя на него, как, впрочем, и на любых других людей, временами накатывала хандра, в целом он чувствовал себя вполне хорошо. Разумеется, он продолжал вести одинокий образ жизни, явно предпочтительный для людей подобного темперамента, что, однако, не мешает им исправно ходить на службу. Так было и с Джо — он тоже продолжал исправно трудиться.

Но хотя он вновь вернулся к «нормальной жизни» — так, во всяком случае, выражались окружающие, — ему не забылся тот случай в туннеле, и когда с той поры минул ровно год, он ощутил это с особой силой. В этот самый день, как раз год назад, подумал он, когда я вел состав через туннель, приближаясь к депо, у меня приключилась та самая галлюцинация. Моя галлюцинация. Надо же, ухмыльнулся он, я и говорю-то, как какая-нибудь старая дама: «Моя болезнь» или «Моя операция». А что, если я увижу их снова? Нет. Чушь какая-то. Но если это все же случится, на сей раз я уже точно буду знать, что это привидения. Я ослеплю их светом и промчусь сквозь них.

Сейчас он снова вел свой состав и вновь приближался к тому же месту. И опять увидел их, рука машинально дернулась к тормозу, но затем он заставил себя опустить ее. Снова начинается, пронеслось в голове. Надо к доктору сходить. Он стиснул зубы и промчался, рассекая свою галлюцинацию корпусом локомотива…

И в то же самое мгновение раздался страшный удар о твердь металла живой человеческой плоти, раздираемой, сминаемой, разрезаемой, а сам туннель наполнился истошными воплями несчастных людей. Он потерял сознание.

Когда Джо, наконец, пришел в себя, лежа на больничной койке, он стал задаваться вопросом: не было ли все это лишь кошмаром? Нет, это был не кошмарный сон. На сей раз не могло идти и речи о каких-то привидениях или галлюцинациях уставшего человека. На этот раз в туннеле и в самом деле оказались живые люди.

Это был взвод солдат на ночных учениях. Они шли по карте и, похоже, неверно ее прочитав, подумали, что туннель также является частью их маршрута. А потом на них, подобно дракону из темноты, выскочил поезд. Все погибли.

Специалисты рассчитали, что даже если бы машинист затормозил, результат, скорее всего, был таким же; однако их поразило и даже повергло в ужас то обстоятельство, что он даже не пытался замедлить ход. Он вел себя так, словно людей и вовсе не было. А может, просто заснул, сидя в своем кресле?

— Я ни на минуту не сомкнул глаз, — заявил Джо людям, столпившимся у его койки, — но при этом никак не мог подумать, что они настоящие. Я посчитал, что это просто галлюцинация, как и в прошлый раз. Да и выглядели они точно так же, как тогда. Наверное, в прошлый раз… в прошлый раз… — казалось, сами эти слова буравами вонзаются в его сознание. — А прошлый раз это были… это действительно были привидения — но привидения не из прошлого, потому что я проверил все прошлое этих мест, а привидения из будущего. Я и подумать не мог. Мне казалось, что я снова переживаю галлюцинацию! Поэтому и наскочил на них как безумец! Я убил их! Я убил их!

Он был убит горем.

Доктор, крайне расстроенный, сделал все, чтобы облегчить его страдания; да и остальные тоже старались, как могли, помочь Джо, поскольку видели перед собой окончательно разбитого человека. Гнет этих смертей ужасный грузом давил на его совесть — он замкнулся в адском мире своего собственного сознания, раз за разом перемалывавшего события той ночи. Как правило, это и оказывается самым тяжелым во всех несчастных случаях: когда случившееся вновь и вновь всплывает в сознании человека. А потому, пережив эту трагедию и чувствуя невыносимое бремя вины, Джо попросту уже не мог больше жить.

Однажды ночью, когда он снова был у себя дома, а в ушах несмолкаемым воем стояли крики умирающих людей, он повесился.

После себя он оставил записку, в которой нацарапал несколько слов: «Я не в силах жить, зная, что убил столько людей. Самое меньшее, но и самое лучшее, что я могу теперь сделать, это умереть тоже».

Туннелем этим, естественно, пользуются и до сих пор, но прошли годы, и лишь немногие теперь помнят о трагедии тех несчастных раздавленных солдат, которые сбились с маршрута на ночных учениях. Сбились — это точно, и все же каким-то образом случившееся с ним было предопределено судьбой, поскольку машинист видел их там за год до того, как все произошло на самом деле. Будущее, настоящее, прошлое: все едино.

Все меньше остается людей, вспоминавших машиниста, совершившего самоубийство.

Но до сего дня сохраняется странный эффект игры света и тени на стене туннеля. Когда поезда проносятся по нему, полыхая огнями своих прожекторов, можно различить темный силуэт на стене, как раз возле того места, где погибли солдаты.

Темный силуэт человека, висящего в петле.

Брэм Стокер Дом судьи

По мере приближения начала экзаменов Малкольм Малькольмсон все чаще подумывал о том, чтобы уехать куда-нибудь из города и всерьез заняться подготовкой к ним в провинциальной глуши.

При этом он откровенно побаивался прелестей морского побережья, но в то же время не хотел быть полностью отрезанным от людей, поскольку догадывался о коварстве изолированности от внешнего мира. Короче говоря, ему хотелось отыскать какой-нибудь скромный и небольшой городишко, где ничто и никто не отвлекало бы его от занятий. Вместе с тем он поостерегся обращаться за советами и рекомендациями к своим друзьям, ибо предполагал — кстати, вполне справедливо, — что каждый из них станет рекомендовать ему то место, которое сам хорошо знает и где у него уже имеются какие-то знакомые. Но поскольку Малкольм и так собирался избавиться от общества друзей, ему совсем уж не хотелось обременять себя вниманием еще и со стороны друзей своих друзей. Одним словом, он решил отправиться на поиски нужного ему уединения самостоятельно. Он упаковал чемодан, положив в него кое-что из одежды и все необходимые книги, а затем приехал на вокзал и, едва ли не наугад ткнув пальцем в расписание поездов, выбрал какой-то населенный пункт, до которого и купил билет.

По истечении трехчасовой езды на поезде он сошел на перрон вокзала в доселе совершенно незнакомом ему Бенчерче и, довольный тем, что ему удалось так ловко замести следы, вознамерился как можно скорее окунуться в приятную и спокойную атмосферу нового места, которая просто не могла не способствовать его занятиям. С вокзала он направился прямо в гостиницу, оказавшуюся, кстати, единственным заведением подобного рода во всем городке, и снял комнату на одну ночь.

Бенчерч был, в сущности, рыночным городком и раз в три недели его переполняли толпы самой разноликой публики; что же касается остальных двадцати дней, то в течение их он очень походил на милое и почти пустынное селение. Утром Малкольм покинул пределы довольно-таки уютной гостиницы и отправился на поиски самого тихого и уединенного дома, который мог бы удовлетворить его академические потребности. В результате этих поисков он остановил свой взор на одном-единственном доме, который, как ему показалось, вполне соответствовал его во многом безумным надеждам на умиротворяющую и творческую тишину. Впрочем, едва ли можно было назвать этот дом и окружающую его местность тихими — скорее, к ним подходил термин «одинокий».

Это был старый, хаотично спланированный и на первый взгляд довольно тяжеловесный дом, выстроенный в стиле времен короля Якова,^[6] с тяжелыми фронтонами и необычно маленькими окнами, располагавшимися к тому же несколько выше, чем было принято в подобного рода строениях; со всех сторон особняк был окружен высокой, массивной кирпичной стеной. При ближайшем рассмотрении он походил на некое подобие крепости, чем на обычное жилище, хотя данное обстоятельство скорее порадовало, нежели огорчило Малкольма. Вот, подумал он, именно то самое место, которое я искал, и если мне удастся снять его, я почувствую себя на вершине блаженства.

Можно было без труда представить себе его восторг, когда он убедился, что в настоящее время дом действительно пустовал. На ближайшей почте он узнал фамилию агента по недвижимости, который даже не стал скрывать своего удивления по поводу появления человека, всерьез желавшего арендовать это строение. Мистер Кернфорд, одновременно являвшийся местным адвокатом, оказался добродушным старым джентльменом, он прямо и без обиняков признался, что крайне рад встрече с человеком, который хочет поселиться в этом доме.

— Честно говоря, — с улыбкой произнес он, — я испытываю неподдельное удовлетворение, более того, счастье, и говорю это как бы от имени владельцев дома, поскольку после стольких лет заброшенности нашелся человек, пожелавший в нем поселиться. Дом этот пустовал так долго, что в народе даже стало зарождаться нечто вроде нелепого предрассудка, предубеждения, а потому ваше намерение, как я полагаю, возведет непреодолимый заслон на пути его дальнейшего распространения. Если только, — добавил он, с лукавством поглядывая на Малкольма, — ученый молодой человек действительно согласится пожить в столь тихой атмосфере.

Малкольм посчитал излишним расспрашивать агента о сути упомянутого им «нелепого предрассудка», справедливо полагая, что получит на этот счет гораздо более исчерпывающую информацию, если как следует порасспрашивает соседей. Он внес арендную плату за три месяца вперед, получил расписку, а заодно узнал имя пожилой женщины, которая, возможно, согласилась бы «присматривать» за ним, после чего удалился с ключами в кармане.

После этого он отправился к хозяйке своей гостиницы, которая представляла собой веселую и в высшей степени добродушную женщину, и спросил ее совета, где бы он мог отовариваться на время проживания в их городке. Узнав о том, где он намерен поселиться, женщина в изумлении всплеснула руками.

— Только не в доме судьи! — воскликнула она и почему-то побледнела.

Малкольм пояснил, где находится этот дом, но добавил при этом, что не знал его названия. Едва он умолк, женщина снова возбужденно заговорила:

— Ну конечно, точно, так оно и есть — дом судьи! То самое место!

Малкольм попросил поподробнее рассказать ему о его новом жилище, почему оно так называется и что она имеет против него.

Женщина пояснила, что название это дано местными жителями, причем много лет назад — как давно, она сама не знает, поскольку была родом из другой части страны, но, по ее предположениям, не меньше, чем лет сто назад. Она также слышала, что дом этот в действительности когда-то принадлежал судье, наводившему на всю округу ужас суровостью своих приговоров и небывалой жестокостью по отношению к правонарушителям и обитателям тюрьмы. Что до ее собственных предубеждений в отношении этого дома, то она затруднилась ответить что-либо определенное. По ее словам, она и сама неоднократно спрашивала местных жителей, но никто ей толком так ничего и не сказал. Однако, по общему убеждению, было в этом доме «нечто» — что именно, оставалось неясным, — но сама она не согласилась бы ни за какие деньги провести в нем хотя бы один час. Под конец женщина попросила у Малкольма прощения за столь сбивчивый и малопонятный рассказ.

— Нехорошо, конечно, с моей стороны, сэр, — добавила она, говорить подобные вещи, но вы такой молодой джентльмен… если мне позволительно будет это сказать… в общем, жаль, что вы согласились поселиться в доме судьи. Будь вы моим сыном, простите меня и за эти слова, — то я не позволила бы вам провести там даже одну ночь. Даже если бы я сама пошла туда с вами и подвязала бы веревку к большому набатному колоколу, который висит под крышей!

Доброе создание невольно подкупало своей искренностью и явной добропорядочностью намерений, отчего Малкольм, оставаясь в удивлении, был явно тронут. Он поинтересовался, как зовут хозяйку — оказалось, миссис Визэм, — после чего поблагодарил ее за столь трогательное участие и проявленный интерес, а потом добавил:

— Право, моя дорогая миссис Визэм, не стоит так уж беспокоиться обо мне. Человек, который готовится к экзамену по математике, слишком озабочен собственными проблемами, чтобы еще беспокоиться по поводу всяких загадочных «нечто». Да и работа моя слишком строга и прозаична, чтобы оставалось хоть немного свободного времени для разгадывания таинственных загадок любого рода. Геометрические прогрессии, перестановки и комбинации, а еще и эллиптические функции и так являются для меня загадкой похлеще китайской грамоты!

Миссис Визэм любезно согласилась позаботиться о том, чтобы молодому человеку были созданы необходимые удобства, после чего он отправился на поиски той самой пожилой женщины, которую ему рекомендовали. Когда он вернулся к дому судьи, а это произошло через пару часов, то обнаружил, что у ворот его поджидают миссис Визэм, а также несколько мужчин и мальчишек, нагруженных всевозможными узлами и свертками, а также местный драпировщик, на телеге которого стояла массивная кровать. Женщина пояснила, что столы и стулья в доме сохранились довольно неплохо, тогда как кровать очень старая, а кроме того, на ней уже лет пятьдесят никто не лежал, и потому она едва ли подойдет для «молодых косточек» джентльмена. Похоже, ей и самой было интересно взглянуть на интерьер дома, а потому, несмотря на все ранее высказанные ею предостережения по поводу неведомого «нечто», миссис Визэм все же прошлась по всему дому, правда, не отходя от Малкольма ни на шаг и при малейшем шорохе судорожно хватая его за локоть.

Осмотрев дом, Малкольм решил поселиться в большой гостиной, которая оказалась достаточно просторной, чтобы удовлетворять его требованиям. Миссис Визэм на пару с приглашенной Малкольмом уборщицей, миссис Демпстер, приступила к наведению в доме порядка. Когда вещи были перенесены внутрь и распакованы, молодой человек увидел, что, проявляя искреннюю заботу о нем, она распорядилась прислать со своей кухни запас провизии, которого хватило бы на несколько дней. Перед уходом она разразилась целым потоком добрых пожеланий в его адрес, а уже стоя в дверях, обернулась и добавила:

— Знаете, сэр, это очень большая комната, и в ней, должно быть, постоянно гуляют сквозняки, а потому я порекомендовала бы вам поставить вокруг кровати ширмы, особенно ночью. Хотя, признаюсь, сама бы я со страху умерла, если бы мне пришлось подобным образом отгородиться и все время знать, что вокруг меня бродит всякая нечисть и норовит то за угол заглянуть, а то сверху голову свесить!

Образ, который она нарисовала в своем собственном воображении, похоже, настолько подействовал ей на нервы, что она тут же поспешила удалиться.

Миссис Демпстер высокомерно фыркнула в сторону хозяйки гостиницы и со своей стороны заметила, что уж она бы не побоялась никаких привидений…

— Знаете, что я вам скажу, сэр, — сказала она, — привидения, призраки — это все, что нас с вами окружает. За исключением самих привидений, конечно! Крысы, мыши, жуки, скрипящие полы, расшатавшиеся половицы, сломанные оконные рамы, поломанные ручки шкафов и гардеробов, которые то остаются у вас в руке, когда вы пытаетесь их открыть, а то вдруг посреди ночи грохающиеся об пол. Вы только посмотрите на стенную панель в этой комнате! Старье сплошное — да ей лет сто, не меньше! Вы думаете, здесь нет крыс и жуков? Или, может, рассчитываете, сэр, что вам их не доведется увидеть? Крысы и есть привидения, вот что я вам скажу. А привидения — это крысы. И не вздумайте считать иначе!

— Миссис Демпстер, — мрачно проговорил Малкольм, одновременно отвешивая в ее сторону вежливый поклон, — вам известно больше, чем нашему университетскому профессору. Но мне бы хотелось сказать вам вот что. В знак моего глубокого уважения к очевидной здравости ваших суждений и разумности доводов я намерен предоставить вам возможность самой пожить в этом доме пару месяцев после моего отъезда, поскольку, хотя мною и уплачено за три месяца вперед, более, чем четыре недели, я здесь не проживу. А потом я уеду.

— Большое вам спасибо, сэр! — воскликнула она. — Но я не могу проводить ночь в чужом доме. Дело в том, что я живу в приюте Гринхау, и если хотя бы однажды заночую вне его пределов, то немедленно потеряю это место. У нас очень строгие правила, на мое место столько желающих, что не хотелось бы лишний раз рисковать. Тем не менее, пока вы здесь поживете, я буду с удовольствием приходить и присматривать за домом.

— Моя дорогая миссис Демпстер, — поспешно сказал Малкольм, — я прибыл сюда исключительно с целью обрести столь желанное для меня уединение и, поверьте, искренне признателен судьбе за то, что покойный господин Гринхау так прекрасно организовал свой восхитительный приют, но одновременно, увы, лишил вас возможности самой испытать на себе подобную форму искушения! Представляю, какому соблазну вы противостоите, отказываясь от возможности пожить в этом доме. Думаю, сам Святой Антоний не смог бы проявить большую стойкость перед таким искушением!

Пожилая женщина чуть хрипловато рассмеялась. — Все-то вам молодым пошутить да посмеяться. А впрочем, как знать, может, вы и обретете здесь столь желанное для вас одиночество.

Она принялась заниматься уборкой, и к вечеру, когда Малкольм вернулся с прогулки — на которые он и впоследствии прихватывал с собой один из учебников, — то обнаружил, что комната приведена в полный порядок, вычищена и прибрана. В большом старом камине потрескивали горящие поленья, лампа была зажжена, а на столе был накрыт ужин, приготовленный из восхитительных даров миссис Визэм.

— А что, и в самом деле настоящий комфорт, — проговорил он, потирая руки.

Покончив с ужином, Малкольм сдвинул поднос на противоположный конец большого дубового обеденного стола и снова взялся за книги. Подбросив свежих поленьев в камин, он подкрутил лампу и уселся на стул, чтобы посвятить несколько часов напряженной работе. Так он просидел, ни разу не отрываясь от книг, до одиннадцати часов, когда, наконец, потянувшись, встал, прошелся по комнате, поковырял кочергой в камине и приготовил себе чашку чая.

Свежие поленья принялись дружно потрескивать, изредка выстреливая искрами, а в большой старой комнате запрыгали причудливые тени. Отхлебывая горячий чай, Малкольм впервые по-настоящему ощутил всю уединенность, даже изолированность своего нынешнего положения. Именно тогда он впервые обратил внимание на то, какой шум поднимают снующие по дому крысы.

Странно, подумал Малкольм, неужели они были здесь постоянно? Ведь в подобном случае я давно должен был бы их услышать!

И действительно, обратив внимание на крысиный гомон и шум, заметно усилившийся к моменту его кратковременного отдыха, он почувствовал, что это были уже какие-то новые, необычные звуки. Он понимал, что поначалу крысы испугались появления незнакомца, зажженной лампы и полыхающего камина, однако с течением времени стали вести себя все более нагло и чувствовать в буквальном смысле как у себя дома.

А какой шум они поднимают! И какие чудные, необычные звуки постоянно издают! Все время снуют туда-сюда, взад-вперед, вверх-вниз, бегают за старой стенной панелью, где-то над потолком, под самой крышей, постоянно что-то грызут, скребутся, царапаются! Малкольм вспомнил слова миссис Демпстер и слегка улыбнулся. «Привидения — это крысы, а крысы — не что иное, как привидения!» Вскоре чай начал оказывать воздействие на интеллектуальные возможности и нервную систему молодого человека; он с явным удовлетворением еще посидел над книгами, пока в очередной раз не оторвался от них и позволил себе пройтись по своему жилищу и хорошенько оглядеть комнату.

Взяв лампу, он принялся бродить по дому, невольно удивляясь тому странному обстоятельству, что столь величественный старинный особняк долгое время пустовал. На него явно произвела впечатление изысканная резьба по дубу, окаймлявшая стенные панели, окна и двери. На стенах он заметил несколько картин, однако они были покрыты таким толстым слоем пыли и грязи, что разобрать изображенное не было решительно никакой возможности.

Бродя по дому, он неоднократно замечал в самых разных местах многочисленные щели, а то и просто дыры, в которых на какое-то мгновение появлялись крысиные мордочки, ярко поблескивавшие бусинками глаз, а затем стремительно исчезали, сопровождая свои движения характерным попискиванием и шорохом.

Но больше всего его поразила веревка большого набатного колокола, который висел под самой крышей. Она свисала с потолка в углу комнаты по правую руку от камина. Малкольм пододвинул туда большое резное дубовое кресло с высокой спинкой и уселся в него, чтобы насладиться последней чашкой чая. Когда с этим было покончено, он в очередной раз пошевелил кочергой поленья в камине и вознамерился продолжить работу, а потому снова уселся за стол, оставив очаг слева от себя. Некоторое время крысы серьезно докучали ему своим непрекращающимся шуршанием, но вскоре он достаточно адаптировался к их шуму, подобно тому, как человек привыкает к тиканью часов или журчанию воды. Молодой человек настолько сосредоточенно углубился в свою работу, что все на свете, кроме тех проблем, которые он пытался разрешить, перестало для него существовать.

Внезапно он поднял взгляд и, оставив несколько недоказанных теорем, почувствовал, что близится рассвет, то есть то самое время, которое вызывает немало смятения в чувствительной человеческой душе. Крысиный гомон уже стих, причем его удивило не столько то, что наступила тишина, сколько то, что это произошло так неожиданно и резко. Огонь в камине почти погас, хотя и продолжал изредка вспыхивать темно-красными всполохами. Малкольм поднял взгляд над очагом и невольно вздрогнул, даже несмотря на явную задумчивость и отрешенность своего состояния.

В том самом большом дубовом кресле с высокой спинкой, стоявшем справа от камина, сидела громадная крыса, неотрывно пожиравшая его своим злобным взглядом. Он замахнулся, желая жестом прогнать ее, но животное даже не пошевелилось. Тогда он чуть видоизменил взмах руки, имитируя намерение чем-нибудь бросить в ее — крыса и тогда не сдвинулась с места и лишь гневно обнажила свои длинные белые зубы, а в жестоких глазах, отражавших свет лампы, сверкнула лютая мстительность.

Пораженный зрелищем, Малкольм подскочил к камину, выхватил кочергу и бросился к креслу, чтобы убить грызуна. Однако прежде, чем он успел нанести удар, крыса издала пронзительный писк, в котором прозвучала концентрированная ярость, спрыгнула на пол и, подбежав к лежавшему на полу концу веревки набатного колокола, стремительно взобралась по нему наверх, исчезнув в темноте, куда не проникали лучи от лампы под зеленым абажуром. Как ни странно, но в тот же самый момент Малкольм вновь услышал ожесточенный крысиный гомон, сигнализировавший о том, что животные снова забегали по всему дому.

Сознание молодого человека уже успело отключиться от математических проблем, и когда за окнами дома послышалось пронзительное, чуть надтреснутое пение одинокого петуха, он направился к постели, чтобы наконец немного поспать.

Сон его был настолько крепким, что его даже не разбудил приход миссис Демпстер, которая сразу же приступила к уборке комнаты. Лишь приведя в порядок все помещение и приготовив завтрак, она постучала по ширме, и Малкольм открыл глаза. Чувствовал он себя неважно, все еще ощущая усталость после напряженной ночной работы, однако чашка крепкого чая заметно его освежила, после чего он, прихватив книгу, отправился на утреннюю прогулку. Он также запасся несколькими бутербродами, поскольку не собирался до обеда возвращаться домой.

Прогулка в тени высоких вязов, росших на окраине городка, оказала на него самое благотворное воздействие, и здесь он провел большую часть дня, изучая математические премудрости. На обратном пути он решил заглянуть к миссис Визэм, желая поблагодарить ее за проявленные доброту и заботу. Увидев в окно его приближающуюся фигуру, женщина выбежала на крыльцо дома, желая поприветствовать его и пригласить в дом. Несколько секунд она внимательно всматривалась в лицо Малкольма, а затем покачала головой:

— Вы слишком много работаете, сэр. И вид у вас сегодня чересчур бледный, какой-то болезненный. Слишком поздно легли и слишком большую нагрузку дали своему мозгу, а это нехорошо для мужчины. Но все же скажите, сэр, как вы провели ночь? Надеюсь, вам понравилось? О, как я была рада, когда миссис Демпстер сказала мне утром, что с вами все в порядке и что вы так крепко спали, когда она вошла.

— Да, со мной было все в порядке, — с широкой улыбкой проговорил Малкольм. — Те самые «штучки», на которые вы намекали, совсем меня не беспокоили. Вот только крысы — настоящий ералаш устроили, сновали, можно сказать, по всему дому. А одна так вообще была похожа на чудовище, настоящий старый дьявол; уселась на мое кресло у камина и даже не шелохнулась, когда я замахнулся на нее кочергой. Потом, правда, юркнула в сторону, вскарабкалась по веревке набатного колокола и спряталась где-то наверху. Я даже не разобрал, где именно — там очень темно.

— Боже праведный! — воскликнула миссис Визэм. — Старый дьявол! Надо же, уселась в кресло у камина… Вы уж поосторожнее, сэр, очень прошу вас. Знаете, в каждой шутке есть немало правды.

— Что вы имеете в виду? Я не вполне вас понимаю.

— Ну, вы сами же сказали «старый дьявол». Как знать, может, так оно и есть — старый дьявол. Именно так, сэр, и не надо смеяться. — Она чуть поджала губы, заметив, что Малкольм готов весело расхохотаться. — Вы, молодые люди, любите посмеяться над вещами, от которых мы, старики, вздрагиваем. Не надо, сэр, не надо. Вот вы все время смеетесь… я бы и сама, может, хотела так же реагировать на все это. — Добрая дама не могла удержаться и тоже расцвела, глядя на его веселое добродушное лицо, отчего все страхи, казалось, на мгновение покинули ее.

— Извините меня, — проговорил Малкольм, — не подумайте, что я такой уж непонимающий или, тем более, жестокий человек. Просто меня поразила сама эта идея, надо же — «старый дьявол» захотел прошлой ночью отдохнуть в моем кресле. — Он снова захохотал, после чего распрощался с миссис Визэм и направился домой обедать.

В этот вечер крысы подняли шум даже раньше, чем накануне, к тому моменту, когда Малкольм переступил порог, крысы уже веселились вовсю. Испуганные его появлением, они на несколько мгновений умолкли, но потом все началось снова. После обеда он уселся с сигаретой возле камина, а затем, убрав со стола, снова приступил к работе. На сей раз крысы досаждали ему еще больше, чем в прошлый вечер. А как они сновали взад вперед по всей комнате! Как пищали, царапались, что-то постоянно грызли! И что примечательно: с каждой минутой они становились все наглее, подползая к самому выходу из своих щелей и нор, выглядывая изо всех мыслимых и немыслимых отверстий в плинтусах стенных панелей; их маленькие глазки поблескивали, как крохотные лампочки в отраженных лучах падавшего из камина света. Но для Малкольма, определенно уже пообвыкшего в подобной обстановке, их глаза теперь не несли в себе какого-либо зловещего заряда, а потому его занимала лишь веселая игривость грызунов. Иногда самая дерзкая из крыс выбиралась наружу и даже стремительно пробегала по полу вдоль стенной панели. Всякий раз, когда крысы начинали все же действовать Малкольму на нервы, он, желая напугать, громко цыкал на них, с улыбкой взмахивал над столом рукой или делал нечто подобное, стараясь придать своим действиям как можно более свирепый оттенок, после чего животные проворно забирались к себе в норы.

Так прошла первая половина ночи. Несмотря на окружавший его шум, Малкольм все больше уходил с головой в работу. Неожиданно все смолкло, как это случилось и накануне. Помещение заполнила внезапно наступившая тишина. Не было слышно ни малейшего шороха или скрежета, никто ничего не грыз, никто не пищал. Тишина стояла, как в могиле. Молодой человек вспомнил, как все было прошлой ночью, и машинально посмотрел в сторону кресла, стоявшего у камина. В то же мгновение он испытал странное, пронзившее все его тело, неведомое доселе ощущение.

Там, в высоком дубовом кресле, восседала все та же громадная крыса, неотрывно глядевшая на него своими зловещими глазами.

Малкольм инстинктивно схватил ближайший от него предмет — это оказалась книга логарифмических таблиц, — и запустил ею в животное.

Бросок оказался неточным, и крыса даже не пошевелилась. Тогда он решил повторить свой вчерашний эксперимент с кочергой — и вновь крыса буквально из-под носа ускользнула от него, стремительно поднявшись по веревке набатного колокола. Едва это случилось, как тишину комнаты снова наполнили привычные звуки гомонящих, суетящихся и словно внезапно оживших крыс. И в этот раз, как и накануне, Малкольм не смог определить, куда именно убежала крыса, поскольку свет лампы был явно недостаточен, чтобы осветить темноту под потолком, а камин к тому времени почти погас.

Посмотрев на часы, он обнаружил, что время приближалось к полуночи. Отчасти даже порадовавшись данному обстоятельству, он подбросил в камин свежих поленьев и уселся возле него, намереваясь приступить к традиционной чайной процедуре. В этот вечер ему удалось неплохо поработать, так что он позволил себе насладиться сигаретой и, сидя в дубовом кресле рядом с камином, с удовольствием отхлебывал чай. Покуривая, он поймал себя на мысли, что ему было бы очень интересно узнать, куда все же убегает эта гигантская крыса, а потом решил, что надо будет установить в доме крысоловку. После этого он зажег еще одну лампу и поставил ее так, чтобы лучи ее света как следует освещали стену справа от камина. Затем собрал все книги, что у него были, и положил их себе под руку, чтобы при необходимости было чем в крысу кинуть. Подняв с пола конец веревки набатного колокола, он положил его на стол, а сверху установил лампу. При этом он обратил внимание на то, какая гибкая и эластичная была эта веревка, и одновременно очень крепкая. А ведь ею, по его предположениям, не пользовались очень давно. На такой и человека можно повесить, подумал Малкольм. Покончив со всеми этими приготовлениями, он расслабленно откинулся на спинку кресла и проговорил добродушным тоном:

— Ну вот, подружка, теперь, как мне представляется, мы что-нибудь о тебе узнаем.

Он возобновил свою работу, и хотя поначалу его все же беспокоил крысиный шум, вскоре все его внимание снова сосредоточилось на уравнениях и формулах.

Неожиданно окружающая обстановка вновь привлекла к себе его внимание, причем на этот раз не внезапно наступившей тишиной, а слабым, размеренным покачиванием веревки и стоявшей на ней лампы. Стараясь не шевелиться, Малкольм поднял взгляд, скользнув им по стопке книг, и остановил его на веревке. Едва он сделал это, как тут же увидел, что гигантская крыса спрыгнула с веревки на дубовое кресло и теперь сидела на нем, по-прежнему неотрывно глядя на молодого человека.

Малкольм взял одну из книг в правую руку и, тщательно прицелившись, швырнул ее в крысу — та, проворно сдвинувшись в сторону, уклонилась от импровизированного снаряда. Он взял еще один том, потом третий и кидал их один за другим, но всякий раз безуспешно. Наконец, рука его нащупала еще одну книгу, он замахнулся, и тут же крыса резко, пронзительно, как ему показалось, явно испуганно пискнула. На сей раз он постарался прицелиться особенно тщательно — книга все-таки попала, издав при соприкосновении с телом весьма ощутимый глухой звук. Крыса вновь пронзительно запищала, повернула голову, бросив на обидчика полный ожесточенной злобы взгляд, снова забралась на спинку кресла и совершила отчаянный прыжок в сторону веревки колокола, после чего молниеносно забралась по ней и скрылась где-то в вышине. Лампа закачалась от неожиданного толчка, но, будучи достаточно массивной, все же не опрокинулась. Малкольм продолжал неотрывно смотреть в том направлении, куда убежала крыса, и тут же в свете другой лампы увидел животное, которое тут же прыгнуло на обшивку стенной панели и исчезло в отверстии, располагавшемся едва ли не по центру большой картины, висевшей на стене.

— Ну что ж, утром посмотрим, где моя любезная подруга устроила свое жилище, — вслух проговорил студент и отправился собирать свои научные трактаты. — Итак, третья картина от камина. Ну что ж, не забуду.

Он подобрал все книги, комментируя по очереди название каждой из них: «Конические сечения» — против них он ничего не имел; то же самое можно было сказать про «Затухающие колебания» или «Начала»; или взять хотя бы «Термодинамику», «Квартернионы» а вот та самая, которая попала в зверя… Малкольм взял ее, посмотрел на обложку и невольно судорожно вздохнул и даже побледнел, тревожно поводя взглядом по сторонам.

— Библия, которую дала мне в дорогу мать, — чуть слышно пробормотал он. — Надо же, какое странное совпадение.

Он снова сел, чтобы поработать, тогда как крысы за стенной панелью тут же возобновили свои игрища. Правда сейчас они его совершенно не беспокоили; как ни странно, но их присутствие создавало у него определенное ощущение компании. Но работа как-то не шла, и после нескольких безуспешных попыток вчитаться в стройные ряды формул, он в отчаянии отодвинул от себя книгу и отправился спать. За восточным окном дома как раз занимались первые лучи рассвета.

Спал он довольно крепко, но как-то беспокойно, видя всевозможные сны, так что когда миссис Демпстер разбудила его поздно утром, вид у него был явноневажнецкий, а сам он несколько минут не мог даже толком понять, где находится. Первые же его слова удивили женщину.

— Миссис Демпстер, я прошу, пока я буду сегодня гулять, чтобы вы взяли лестницу и протерли или помыли вот те картины — особенно ту, третью. Мне бы очень хотелось взглянуть, что на них изображено.

Позднее, уже во второй половине дня, когда Малкольм работал над книгами, прогуливаясь и сидя в тени деревьев, к нему снова вернулось приятное, беззаботное настроение предыдущего дня; он утвердился в мысли, что его подготовка к предстоящему экзамену проходит довольно успешно. Ему удалось добиться удачного решения ряда математических задач, которые беспокоили его вплоть до сегодняшнего дня, и самочувствие его настолько улучшилось, что он даже решил снова навестить миссис Визэм.

В ее уютной гостиной он застал незнакомого джентльмена, который тут же был представлен ему хозяйкой как доктор Торнхил. Женщина вела себя как-то скованно, и это в сочетании с поведением доктора, который вдруг стал задавать Малкольму всякие вопросы, заставило студента прийти к выводу, что присутствие эскулапа оказалось отнюдь не случайным, если не сказать преднамеренным. Поэтому он без всякого вступления решительно проговорил:

— Доктор Торнхил, я буду иметь удовольствие ответить на любой ваш вопрос, если вы прежде ответите на один-единственный мой вопрос.

Казалось, доктор несколько удивился, но, тем не менее, улыбнулся, тряхнул головой и сказал:

— Годится! Спрашивайте.

— Скажите, доктор, миссис Визэм специально попросила вас прийти сюда, чтобы поговорить со мной и высказать ряд рекомендаций?

Доктор Торнхил на несколько секунд словно опешил, а миссис Визэм, вся покрывшись пунцовым румянцем, отвернулась. Однако доктор, похоже, был достаточно откровенным и прямолинейным человеком, который не любил юлить, а потому столь же честно сказал:

— Да, так оно и есть. Но ей, естественно, не хотелось, чтобы вы об этом знали. Я полагаю, все испортила моя неловкая поспешность — вы что-то заподозрили. Она сообщила мне, что ей вообще не понравилось ваше решение поселиться в этом доме, а кроме того, вы, по ее мнению, пьете слишком много крепкого чая. По правде указать, она просила меня по возможности отговорить вас от увлечения напитком и порекомендовать не засиживаться допоздна над книгами. В свое время я тоже был довольно прилежным студентом, а потому, надеюсь, в состоянии понять своего юного коллегу, и мне очень хотелось бы, чтобы вы без излишней обиды восприняли мой совет, посчитав, что он исходит не от совершенно чужого вам человека.

Малкольм широко улыбнулся и протянул ему свою руку.

— Тряхните, как говорят в Америке, — сказал он. — Разумеется, я крайне признателен и вам и миссис Визэм за вашу доброту. Но это требует ответного понимания с моей стороны. Обещаю вам, больше никогда не буду пить крепкого чая — ни чашки, вплоть до тех пор, пока вы сами мне не разрешите, а лягу в постель сегодня не позднее часа ночи. Ну как, годится?

— Прекрасно. Годится, — кивнул доктор. — А теперь расскажите поподробнее, что вы увидели в своем старом доме.

Малкольм в мельчайших подробностях пересказал увиденное и услышанное им за последние две ночи. Несколько раз его повествование прерывали возбужденные восклицания со стороны миссис Визэм, пока он не дошел до эпизода с Библией — тогда долго сдерживаемое волнение хозяйки гостиницы наконец отыскало свой выход в виде пронзительного и короткого крика, лишь бокал бренди с водой немного привел ее в чувство.

Торнхил выслушал рассказ с выражением нарастающей мрачности на лице, а когда молодой человек его закончил, миссис Визэм к тому времени окончательно придя в себя, спросила:

— Крыса всегда поднималась по веревке набатного колокола?

— Да, всегда.

— Я полагаю, вам известно, — сказал доктор после некоторой паузы, — что это за веревка?

— Нет, не известно!

— Это, — медленно проговорил Торнхил, — та самая веревка, которой пользовался палач для приведения в исполнение приговоров, оглашенных судьей и являвшихся выражением его неукротимой злобы и ожесточенности!..

На этом месте его вновь прервал очередной стон миссис Визэм, и им пришлось предпринять дополнительные меры, чтобы снова привести ее в чувство. Малкольм взглянул на свои часы и обнаружил, что близилось время обеда, поэтому он раскланялся с доктором, так и не дождавшись, когда женщина в очередной раз обретет крепость духа.

Когда миссис Визэм, наконец, почувствовала себя достаточно уверенно, она тут же набросилась на доктора с гневными упреками и вопросами относительно того, что за ужасные вещи он пытался вдолбить в голову молодого человека. Ведь он и так уже настрадался от одного лишь факта проживания в доме судьи, на что доктор Торнхил возразил:

— Моя дорогая леди, я сделал это, преследуя вполне конкретную цель! Мне хотелось привлечь его внимание именно к этой веревке. Может оказаться так, что сейчас его рассудок пребывает в состоянии крайнего переутомления вследствие повышенной интенсивности занятий. Хотя я склонен полагать, что он вполне здоров как физически, так и психически, все же крысы и это упоминание «старого дьявола», — доктор покачал головой и продолжил: — Я уже хотел было предложить ему свою помощь, намереваясь провести в этом доме одну ночь, но побоялся, что могу его обидеть. Дело в том, что ночью ему может присниться какой-нибудь кошмар или его будут мучить галлюцинации; и если это случится, я бы хотел, чтобы у него имелась возможность потянуть за ту веревку, что дало бы нам знать, что там что-то не в порядке и мы могли бы поспешить на помощь. Сегодня я буду сидеть допоздна — имейте это в виду и не тревожьтесь понапрасну, если сегодня ночью Бенчерч испытает некоторое потрясение.

— О, доктор, что вы хотите сказать? Что вы имеете в виду?

— Вот что. Вполне возможно… нет, более того, вероятно, что сегодня ночью мы услышим, как звонит над домом судьи набатный колокол. — С этими словами доктор покинул миссис Визэм, совершив столь эффектный уход, о котором мог лишь мечтать любой актер.

Когда Малкольм пришел домой, он обнаружил, что вернулся чуть позже ставшего обычным для него времени. Миссис Демпстер уже ушла, он был рад увидеть, что помещение сверкает чистотой и опрятностью, в камине потрескивают дрова, а фитиль лампы аккуратно подрезан.

Вечер выдался более прохладным, чем обычно бывает в апреле; ветер с каждой минутой все усиливался, так что ночью можно было ожидать настоящей бури. В течение нескольких минут после его прихода крысы за стеной безмолвствовали, однако вскоре они вполне освоились с его присутствием, и все началось снова. Ему было даже приятно слышать их напоминание о своем существовании, поскольку Малкольм стал относиться к ним как к своего рода партнерам, если не товарищам по одиночеству. Одновременно с этим он в очередной раз задумался над тем странным фактом, что крысы оживали лишь в отсутствие того, более страшного существа с горящими глазами.

Лампа, при свете которой он читал, была накрыта зеленым абажуром, отчего верхняя часть стен и весь потолок комнаты продолжали оставаться в темноте, а веселый трепет пламени камина заливал пол и игриво колыхался по белой скатерти большого обеденного стола. Пребывая в жизнерадостном, определенно бодром настроении, Малкольм сел за стол, чтобы предаться вечерней трапезе. Покончив с ужином и закурив сигарету, он уселся за работу, твердо вознамерившись не отвлекаться ни под каким предлогом: он вспомнил про свое обещание доктору и настроился на то, чтобы провести время с максимальной пользой.

В течение часа или около того он нормально работал, но затем его внимание стало как-то соскальзывать, удаляться от содержания книг. Окружающая обстановка начала все больше действовать ему на нервы, и он не мог полностью игнорировать свою прирожденную восприимчивость. К этому времени ветер перешел в настоящий шквал, который грозил в любую минуту перерасти в подлинную бурю. Старый дом был достаточно прочен, но ему казалось, что и он вот-вот сорвется со своего фундамента; в каминном дымоходе громыхали и завывали перекатывающиеся волны беснующегося воздуха, ветер бился о старинные фронтоны, производя непривычные, даже странные, какие-то неземные звуки, отдававшиеся эхом в пустых комнатах и коридорах. Даже большой набатный колокол на крыше словно почувствовал силу ветра, поскольку его веревка сейчас приподнималась и слегка покачивалась, словно сам он время от времени приходил в движение; ее свитый в кольца конец скользил по дубовому полу, издавая при этом резкое, надсадное шуршание.

Вслушиваясь в эти звуки, Малкольм вспомнил слова доктора: «Это та самая веревка, которой пользовался палач для приведения в исполнение приговоров, оглашенных судьей и являвшихся выражением его неукротимой злобы и ожесточенности». Он прошел в угол комнаты рядом с камином и взял в руки конец веревки. Что-то в ней привлекло его внимание и, стоя там, он словно отрешился на несколько мгновений от окружающей действительности, погрузившись в раздумья о том, кто был жертвами лютой ненависти судьи и зачем в доме оставили эту страшную реликвию неукротимого стража закона.

Он стоял и чувствовал, как раскачивающийся на крыше колокол вызывает слабое подрагивание веревки, однако через несколько секунд ощутил, что к этим покачиваниям примешались какие-то новые движения — она стала мелко, едва заметно подергиваться, словно какое-то существо медленно двигалось вдоль нее.

Машинально подняв взгляд, Малкольм увидел громадную крысу, которая не спеша спускалась к нему, не отрывая от молодого человека взгляда своих злобных глаз. Он резко отпустил веревку и, бормоча сдавленные проклятия, отступил назад; крыса же неожиданно и ловко повернулась на сто восемьдесят градусов, и проворно побежала по веревке в противоположном направлении, вскоре скрывшись в темноте верхней части комнаты. В то же самое мгновение Малкольм заметил, что шум крыс, на некоторое время притихших и ничем не выдававших своего присутствия, возобновился с новой силой.

Эти мимолетные события снова вернули его к мысли о том, что он до сих пор так и не выяснил, где находится логово этого омерзительного зверя, и не осмотрел картину, хотя накануне явно намеревался это сделать. Он взял вторую лампу, снял с нее абажур и, подняв высоко над головой, подошел к третьей от камина картине, в правой части которой прошлой ночью исчезла крыса.

При первом же взгляде на нее он невольно вздрогнул и едва не выронил лампу; смертельная бледность залила его лицо, колени задрожали и по лбу поползли тяжелые капли пота. Однако он был молод и достаточно смел, а потому вскоре взял себя в руки и снова подошел к картине, которая прежде была покрыта толстым слоем грязи, а сейчас выглядела совершенно чистой.

На ней был изображен судья, одетый в пурпурную, украшенную горностаями мантию. У него было сильное, безжалостное лицо, в котором можно было различить черты зловещей хитрости и мстительности; чувственный рот надменно изгибался, а крючковатый, розоватого оттенка нос, чем-то напоминавший клюв, придавал ему сходство с хищной птицей. Остальная часть лица имела мертвенно-бледный оттенок. Глаза омерзительно поблескивали и поражали своим яростным, зловещим выражением. Заглянув в них, Малкольм похолодел, сразу подметив сходство с выражением глаз той громадной крысы.

Лампа снова задрожала в его руке, когда он увидел, как это животное, свирепо поблескивая глазами, выгладывает из отверстия в углу картины, и тотчас же заметил, как словно по чьему-то сигналу смолкли все звуки остальных грызунов. Тем не менее он снова постарался успокоиться и продолжал осматривать картину.

Судья восседал в большом резном дубовом кресле с высокой спинкой, стоявшем справа от массивного камина, а за его спиной в углу комнаты с потолка свисала веревка — ее свитый кольцами конец лежал на полу. С ощущением чего-то похожего на ужас Малкольм узнал на картине интерьер той самой комнаты, в которой он находился в данный момент; объятый подступающим страхом, он судорожно огляделся, словно ожидал обнаружить позади себя чье-то присутствие. Затем он перевел взгляд в угол комнаты рядом с камином и с громким криком выронил лампу, резко ударившуюся о пол.

Там, в кресле судьи, за которым болталась веревка, сидела все та же крыса, взиравшая на него глазами покойного хозяина этого дома, но сейчас в них чувствовалось выражение особой, доселе невиданной им ярости и ненависти. Если не считать завывания и шума ветра за окном, в комнате стояла абсолютная тишина.

Звук упавшей лампы отчасти привел Малкольма в чувство. К счастью, она была металлическая и потому не разбилась; тем не менее необходимость как следует осмотреть ее хоть немного позволила ему отвлечься от объекта своего тревожного внимания и вернула присутствие духа. Приведя лампу в порядок, он провел ладонью по лбу и на некоторое время задумался.

Нет, так не пойдет, сказал он сам себе. Так можно и с ума сойти. Надо с этим кончать! Я обещал доктору, что больше не стану по ночам пить чай. Но как он был прав! Что-то и в самом деле не в порядке с моими нервами. Странно, а ведь раньше я ничего подобного за собой не замечал. Да и чувствую себя здесь как никогда хорошо. Ну, ладно, сейчас со мной снова все в порядке, а на будущее надо перестать валять дурака.

Он приготовил себе коктейль из бренди и воды и с решительным видом, чтобы продолжить работу, уселся за стол.

Было уже около часа ночи, когда он оторвался от своего занятия, вновь встревоженный неожиданно наступившей тишиной.

Ветер за окном завывал с неослабевающей силой, дождь хлестал по окнам.

В комнате не раздавалось ни звука, если не считать гулкого эха, гулявшего по высокому дымоходу; временами до Малкольма доносилось шипение водяных брызг, случайным образом долетавших до очага. Огонь к тому времени почти погас, и пламени практически не было.

Малкольм внимательно вслушался, и тут же до его сознания дошел тонкий, очень слабый попискивающий звук. Он исходил из того самого угла комнаты, где с потолка свисала веревка, и молодой человек подумал, что ошибочно принял за писк поскрипывающее шуршание по полу ее тугих колец, приводимых в движение покачивающимся под крышей колоколом. Подняв взгляд, он, однако, сразу же увидел ту самую громадную крысу, которая крепко вцепилась в веревку и сосредоточенно перегрызала ее чуть ниже того места, в котором находились ее отвратительные лапы. Она уже почти достигла своей цели, и Малкольму были видны более светлые пряди каната, проходившие внутри веревки. Через несколько секунд нижняя часть веревки с глухим стуком свалилась на пол, а крыса стала похожа на огромный тугой узел, венчавший конец слабо покачивающейся веревки.

На какое-то мгновение Малкольма снова объял неведомый доселе ужас: до него, наконец, дошло, что сейчас он уже лишен возможности призвать внешний мир себе на помощь. Однако в ту же секунду его охватила внезапная ярость и, схватив лежащую на столе книгу, он с силой запустил ею в крысу. Бросок был достаточно точным, однако прежде, чем жесткий том попал в животное, крыса разжала лапы и с глухим стуком грузно шлепнулась на пол. Малкольм стремительно бросился за ней следом, однако она каким-то образом успела скользнуть в сторону и исчезнуть в темном углу.

Малкольм понял, что ни о какой работе сейчас не может быть и речи, а потому решил сменить прежнее монотонное чтение на охоту за крысой. Он снял с лампы зеленый абажур и поднял ее как можно выше над головой. Едва он это сделал, как мрак в верхней части комнаты рассеялся, и в новом потоке света, показавшемся ему особенно ярким по контрасту с прежней теменью, картины на стене проступили особенно отчетливо. С того места, где он стоял, Малкольму была хорошо видна интересовавшая его картина — третья по счету, справа от камина. Через секунду он в изумлении протер ладонью глаза, а затем, объятый диким страхом, принялся всматриваться в изображенные на ней детали.

В самом центре картины находилось большое пятно неровной формы — это был холст, ровный и коричневатый, словно только что натянутый на раму. Остальные детали картины сохранились в своем неизменном виде: то же самое кресло, угол камина, веревка, но… фигура судьи исчезла.

Объятый ужасом, Малкольм медленно повернулся, и тут же его стала бить отчаянная дрожь, как будто его внутренности сотрясал невидимый, мощный мотор. Ему показалось, что все силы покинули его, он был не в состоянии совершить хоть какое-то движение, даже самое пустяковое действие, хотя бы мыслительное. Он мог лишь видеть и слышать.

Там, в большом дубовом кресле с высокой спинкой, сидел судья, облаченный в свою пурпурную мантию с горностаями, и зловеще буравил его своим мстительным взором; торжествующая улыбка искажала его жесткий рот, когда он поднял обеими руками свою черную шапочку. Ту самую черную шапочку, которую судьи всегда надевали перед оглашением смертного приговора! Малкольм почувствовал, как кровь отхлынула у него от сердца, как подчас бывает в минуты долгого и тревожного ожидания. В ушах его раскатисто гудели колокола. Помимо этих звуков, к нему прорывались из-за окна лишь грохот и завывание бури; а сквозь вой стихии смутно и не вполне отчетливо до него стали доноситься удары башенных часов на рыночной площади. Несколько мгновений, показавшихся ему вечностью, он стоял, как статуя, широко раскрыв глаза и почти не способный дышать. Когда часы ударили в первый раз, торжествующая улыбка на лице судьи расползлась еще шире, а при последнем ударе, символизирующем наступление полночи, он опустил шапочку себе на голову.

Медленными, рассчитанными движениями судья поднялся из кресла и, наклонившись, взял с пола кусок веревки от набатного колокола, затем пропустил ее сквозь сжатую ладонь, явно наслаждаясь ощущением прикосновения к этому тугому жгуту. После этого он принялся манипулировать с одним из концов веревки, явно завязывая узел. Тщательно затянув его, он опустил веревку, ногой проверил узел на прочность, удовлетворенно осклабился и стал продевать в него другой конец веревки, чтобы в итоге получилась скользящая петля. После всех этих приготовлений он двинулся с веревкой в руке вдоль противоположной от Малкольма стороны стола, не сводя с молодого человека своего напряженного взгляда, пока не обошел вокруг и не остановился перед дверью.

Малкольм понял, что он оказался в ловушке и стал лихорадочно соображать, что же ему делать дальше. Взгляд судьи словно завораживал его, он неотрывно смотрел ему прямо в глаза. Он видел, как судья приближается к нему, по-прежнему находясь между ним и дверью. Теперь он уже чуть приподнял петлю, словно желая накинуть ее на шею Малкольма.

Ценой неимоверных усилий молодой человек дернулся в сторону и тут же увидел, как веревка шлепнулась об пол, ударившись совсем рядом с его телом. Судья подтянул к себе веревку, поправил петлю и вновь попытался накинуть ее на молодого человека, ни на мгновение не сводя с него своего жестокого, мстительного взгляда. Но всякий раз студенту тем или иным образом удавалось уклониться от гибельной петли. Вся эта процедура продолжалась, как показалось Малкольму, бессчетное число раз: судья, определенно не терявший надежды на успех и не огорчавшийся от неудач, продолжал играть с ним, как кошка с мышью.

В порыве охватившего его отчаяния Малкольм резко огляделся — лампа по-прежнему горела, и в комнате было довольно светло. В многочисленных щелях, отверстиях нор и прочих дырах рядом с полом он разглядел поблескивавшие крысиные глазки; это осознание чьего-то присутствия вызвало у него проблеск едва ли не блаженного чувства. Он поднял взгляд и обнаружил, что верхняя часть веревки набатного колокола вся усеяна телами крыс, которые покрывали собою буквально каждый ее дюйм, а тем временем беспрестанно продолжали подползать все новые и новые грызуны, проникая туда через маленькое круглое отверстие в потолке. Животные все больше раскачивали веревку, и вскоре до Малкольма донесся первый удар колокола.

Молодой человек понял, что это было первое прикосновение языка колокола к его массивной бронзовой тверди. Звук оказался совсем слабый, едва различимый, но колокол лишь начинал раскачиваться, так что можно было ожидать, что с каждой новой секундой он зазвонит громче.

Услышав этот звук, судья, по-прежнему неотрывно смотревший на Малкольма, чуть поднял взгляд, и лицо его исказила гримаса дьявольского, жестокого гнева. Его глаза полыхали как горящие угли; он резко топнул ногой, издав при этом такой грохот, от которого, казалось, затрясся весь дом. Когда он в очередной раз поднял веревку, где-то высоко над головой небо расколол удар грома, и крысы продолжали безудержно скользить по верхней части колокольного каната, словно пытались открутить время назад. На сей раз вместо того, чтобы кинуть петлю, судья еще больше приблизился к своей жертве, с каждым шагом все более ослабляя узел. Когда он оказался совсем близко от Малкольма, тот почувствовал, что в самом факте присутствия судьи было что-то парализующее, а потому стоял совершенно неподвижно, словно бесчувственный труп.

Он ощутил, как ледяные пальцы судьи прикоснулись к его горлу и стали прилаживать веревку. Петля стала затягиваться. Затем судья, обхватив окаменевшее тело студента, поволок его за собой, поставил обеими ногами на дубовое кресло, протянул руку вверх и ухватился за раскачивающийся конец веревки, соединенной с языком колокола. При этом движении крысы, повизгивая, бросились врассыпную и вскоре исчезли через отверстие в потолке. Держа одной рукой конец веревки, накинутой на шею Малкольма, он подтянул его к свисавшему с потолка концу, связал оба в тугой узел, после чего толчком ноги резко отпихнул кресло в сторону.

Когда на крыше дома судьи зазвонил набатный колокол, люди сразу же стали собираться на площади. Со всех сторон несли фонари и даже факелы, после чего молчаливая толпа двинулась к дому. Пришедшие громко забарабанили в дверь, но из дома не доносилось ни звука. Тогда они взломали дверь и гурьбой поспешили в просторную гостиную. Впереди всех бежал доктор.

В петле, завязанной на конце веревки большого набатного колокола, висело тело студента, а на лице судьи на картине продолжала зловеще растягиваться надменная улыбка.

Брэм Стокер Тайна золотой поросли

Едва разнеслась весть о решении Маргарет Деландр поселиться в принадлежавшем роду Брентов поместье «Рок», как жители всех окрестных селений начали предвкушать новый скандал. Вообще-то говоря, в жизни как семьи Деландров, так и некогда обитавшей в «Роке» династии Брентов скандалы были отнюдь не редкостью, и если бы кому-то вздумалось написать исчерпывающую и правдивую историю нравов графства, обе фамилии заняли бы в ней достойное место. В сущности, статусы представителей обеих семей были так отличны друг от друга, что они вполне могли бы существовать на разных континентах — если вообще не в разных мирах, — а потому до поры до времени орбиты их бытия никоим образом не пересекались друг с другом.

Жители этого уголка графства были единодушны во мнении, что по складу личности Бренты всегда представляли собой людей явно доминирующего типа, а по своему социальному рангу превосходили класс фермеров средней руки, к которому принадлежала и Маргарет Деландр, как испанский идальго голубых кровей возвышается над своими крестьянами-арендаторами.

Впрочем, и Деландры принадлежали к весьма древнему роду и гордились им в не меньшей степени, чем чванились своим происхождением все отпрыски Брентов. И все же их семья никогда не поднималась выше фермерского уровня, и, хотя в старые добрые времена заморских войн и протекционизма им удавалось довольно безбедно существовать, дуновение знойных ветров свободной торговли и маета мирной обстановки иссушили и обескровили их некогда солидное состояние. В общем, они, как любили выражаться старожилы этих мест, «прикипели» к земле всей душой и телом, пустив в нее свои корни.

С другой стороны, избрав для себя подобную «растительную» форму жизни, они и существовали во многом как растения — расцветали и плодоносили в хорошие сезоны, и чахли, когда погода портилась. Поместье их постепенно приходило в упадок и во многом напоминало населявших его людей. Те, в свою очередь, от поколения к поколению деградировали все больше, выпуская временами в пустоту заряд накопившейся энергии: тот или иной представитель рода устраивался, например, на военную службу, добиваясь на ней, однако, лишь самого незначительною продвижения, после чего всю эту затею настигал крах — то ли по причине проявления их слишком уж безрассудной храбрости в бою, то ли из-за неумения подчиняться вышестоящему начальству, что в общем-то было свойственно многим молодым людям, которым не удалось получить должного образования и воспитания.

Таким образом, медленно и неуклонно род их опускался все ниже: мужчины, чувствуя глубокое внутреннее разочарование и неудовлетворенность, спивались до смерти, а женщины обрекали себя на бесконечную работу по дому и выходили замуж за стоявших ниже их на социальной лестнице женихов, а то и вовсе за ни на что не годных. С течением времени все представители рода вымерли, оставив лишь двух Деландров — Вайкхэма и Маргарет. Похоже, и брат и сестра полностью унаследовали присущие их роду соответственно мужские и женские черты и, будучи очень похожими друг на друга в своей приверженности мрачноватой одержимости, сластолюбию и безрассудству, весьма неодинаково воплощали эти принципиальные пристрастия в жизнь.

История Брентов была во многом схожей, хотя упадок их рода, происходил скорее в аристократической, нежели плебейской форме. Они также посылали своих отпрысков на войну, однако их положение там было иным, и они нередко удостаивались чести, ибо знали, как проявлять свой героизм и мужество, но потомственное пристрастие к безудержной расточительности подточило и их знатное состояние.

Нынешним главой семьи — если вообще можно было назвать семьей одного-единственного человека — стал Джеффри Брент. Он являл собой образчик основательно изношенной человеческой породы, способный в некоторых областях деятельности продемонстрировать поистине выдающиеся качества, зато в остальном олицетворять собой полнейшую деградацию. Пожалуй, его можно было в чем-то сравнить с древними итальянскими аристократами, авторы портретов которых донесли до нас их незаурядную отвагу, беспринципность, утонченную похотливость и жестокость — иными словами, явную тягу к сладострастию с бесовским подтекстом.

Он был красив той орлиной, властной красотой, в которой женщины с легкостью и почти мгновенно распознают стремление доминировать всегда и во всем. В общении с мужчинами он предпочитал держаться холодно и отчужденно, однако подобные манеры никогда не распространялись на женщин. Непостижимые законы полов устроили и организовали все таким образом, что даже самая робкая особа в юбке почти никогда не испытывает страха перед свирепостью и надменностью мужчины. И получилось так, что не оставалось в пределах видимости из окон «Рока» ни одной дамы того или иного свойства или качества, которая не испытывала бы хотя бы тайного восхищения этим симпатичным мотом. А круг этих почитательниц был весьма широк, ибо дом его располагался на вершине высокого холма, так, что и за сто миль можно было разглядеть его старинные башни и крутые крыши, которые устремлялись ввысь и словно взрезали окружавшие их леса, селения и раскиданные по всей округе постройки.

До тех пор, покуда мотовство Брента ограничивалось пределами Лондона, Парижа и Вены, — одним словом, любого другого места, находившегося вдалеке от родного дома, — людская молва покорно помалкивала. В самом деле, легко, с бесстрастием воспринимать отголоски далеких слухов и пересудов, относиться к которым можно с недоверием, пренебрежением, презрением — одно, а когда скандал подступает к твоим собственным дверям — уже другое дело. В подобной ситуации стремление людей к независимости вкупе с тягой к единению, присущие любой неиспорченной общине, во весь голос заявили о себе и потребовали всеобщего осуждения для подобного поведения.

И все же люди продолжали проявлять известную сдержанность и раскрывали рты не чаще, чем того требовала настоятельная необходимость. Маргарет Деландр вела себя столь бесстрашно и открыто, и с такой естественностью играла роль едва ли не официальной спутницы Джеффри Брента, что селяне стали задаваться вопросом, не состоят ли они в тайном браке, и потому предпочитали пока попридержать на тот случай, если все так и окажется — ведь иначе они бы нажили себе в ее лице лютого врага.

Единственный человек, который своим вмешательством мог бы рассеять все сомнения, волею обстоятельств оказался, увы, отстраненным от дел. Вайкхэм Деландр пребывал в ссоре со своей сестрой — точнее, она находилась в ссоре с ним, — так что оба поддерживали между собой отношения не просто вооруженного нейтралитета, но, скорее, открытой вражды.

Незадолго до переезда Маргарет в «Рок» их вражда обострилась настолько, что они едва не доходили до рукоприкладства; стороны обменивались бесконечными взаимными угрозами, и в итоге одержимый яростью Вайкхэм однажды указал сестрице на дверь. Та сразу же подчинилась и, не удосужившись даже упаковать свои вещи, покинула отчий дом. Уже у порога она на несколько секунд задержалась и с горечью в голосе пригрозила Вайкхэму, что он до конца дней своих будет испытывать стыд и раскаяние за этот поступок.

После этого прошло несколько недель, соседи стали поговаривать, что Маргарет перебралась в Лондон, но она неожиданно объявилась в обществе Джеффри Брента и всей округе едва ли не в одночасье стало известно, что Маргарет поселилась в «Роке». В непредвиденном приезде Брента не было ничего удивительного, ибо подобное поведение было вообще в его правилах. Даже его личные слуги никогда не знали точной даты его приездов, поскольку он всегда пользовался собственной потайной дверью, отпираемой личным ключом, — через нее он и проникал в дом, хотя никто из прислуги даже не догадывался о присутствии хозяина. В общем, это была его обычная манера возвращаться после долгих странствий к родному очагу.

Вайкхэма Деландра подобное известие повергло в ярость. Он жаждал отмщения и, как бы желая достичь соответствия между рассудком и накалившимися страстями, впал в очередной запой. Несколько раз он предпринимал попытки переговорить с сестрой, но та всякий раз наотрез отказывалась принять его. Тогда он попытался объясниться хотя бы с Брентом, но и тот отверг его домогательства. Наконец, он попробовал было остановить его за пределами поместья, однако и эта затея с треском провалилась, ибо Джеффри был не из тех, кто уступил бы попыткам втянуть его в какие-то контакты. Несколько раз мужчинам действительно приходилось встречаться — при этом они обменивались взаимными угрозами, хотя от исполнения их пока воздерживались. Под конец Вайкхэму Деландру, затаившему в сердце угрюмую жажду мести, не осталось ничего иного, кроме как смириться со сложившейся ситуацией.

Ни Маргарет, ни Джеффри также не отличались миролюбивым нравом: вскоре и между ними стали вспыхивать ссоры. Одно цеплялось за другое, а поскольку обоюдные упреки обильно подпитывались вином, которое в доме Брента всегда лилось рекой, конфликты их стали приобретать все более ожесточенный характер. Стороны в весьма недвусмысленной форме сыпали угрозами и оскорблениями, чем немало смущали и даже пугали слышавших все это слуг.

Чаще всего эти ссоры заканчивались тем же, чем кончается большинство семейных перебранок — примирением. Стычки ради самих стычек случаются у некоторых людей едва ли не повсеместно, становясь при этом объектом их всепоглощающего интереса, и вряд ли следует считать, что их «семейный» характер снижает ожесточенность противоборства сторон. Что до Джеффри и Маргарет, то они периодически покидали «Рок», причем по времени эти их отъезды совпадали с отлучками Вайкхэма. Правда, он всякий раз с некоторым запозданием узнавал об их отсутствии и потому, возвращаясь несолоно хлебавши, неизменно погружался в еще более горькое отчаяние и тоску.

Как-то однажды отлучка Маргарет затянулась дольше обычного. Всего несколькими днями раньше она и Джеффри в очередной раз повздорили, причем, как никогда ранее, ожесточенно. Однако и этот раунд боев им удалось локализовать, вслед за чем слугам было сообщено об отъезде хозяев на континент. Через несколько дней уехал и Вайкхэм Деландр, а вернулся лишь спустя несколько недель, причем все заметили, что вид у него был, как никогда, загадочный — удовлетворенный, возбужденный, ну, в общем, такой, которому они и названия-то подобрать не могли. Сразу же по приезде он направился в «Рок», где опять потребовал встречи с Брентом, а когда узнал, что тот еще не вернулся, проговорил с угрюмой решительностью в голосе, что не ускользнуло от внимания слуг:

— Что ж, приду потом. Новости у меня не пустячные, могу и подождать!

Неделя шла за неделей, месяц за месяцем; вскоре по округе поползли слухи, которые позднее получили свое подтверждение: где-то в Зерматской долине произошло несчастье. На опасном участке дороги экипаж, в котором ехала английская дама, вместе с кучером свалился в пропасть. Сопровождавший ее господин — Джеффри Брент — чудом уцелел, поскольку за несколько минут до этого вышел из кареты, чтобы помочь управлять лошадьми. На основании его сообщения были организованы поиски.

Сломанное ограждение, разбитая дорога, следы лошадиных копыт, когда животные делали отчаянные попытки отпрянуть от бездны, — все указывало на трагическую развязку. Зима в тот год выдалась снежная, повсюду все размокло, отчего река вышла из берегов, а ее русло, изобиловавшее водоворотами, было забито мелкими кусками льда. После долгих поисков удалось найти обломки экипажа и труп одной из лошадей, который прибило к берегу. Позднее ниже по течению у песчаного обрыва в куче речного мусора наткнулись на тело кучера, однако ни женщину, ни вторую лошадь нигде так и не нашли — все посчитали, что их тела, точнее, то, что от них осталось, снесло течением Роны к Женевскому озеру.

Вайкхэм Деландр сделал все от него зависевшее, чтобы добиться расследования дела, однако сестра его бесследно исчезла. В нескольких отелях ему удалось обнаружить записи о постояльцах — «мистере и миссис Джеффри Брент». В память о сестре он водрузил в Зермате надгробный камень, а в церкви Бреттена, в ведении которой находились оба поместья, укрепил мемориальную дощечку, на которой сестра была указана под фамилией мужа.

После этих трагических событий минуло около года, и жизнь селян стала постепенно возвращаться в привычную колею. Брент по-прежнему отсутствовал, а Деландр пребывал в еще более хмельном, мрачном и мстительном настроении.

Вскоре в жизни всех этих людей произошло еще одно волнующее событие. Оказывается, «Року» Брента предстояло обрести новую хозяйку. Джеффри лично информировал письмом местного викария о том, что несколько месяцев назад он женился на итальянке и что в скором времени они возвращаются домой.

Имение Брента заполонила маленькая армия строительных рабочих; застучали молотки, заскрипели пилы, атмосферу здания наполнил густой запах краски. Одно из крыльев дома, южное — предполагалось целиком реконструировать, что и было сделано, после чего рабочие ушли, оставив после себя кучи строительного мусора и материалов, предназначавшихся для ремонта старого зала. Джеффри настоял на том, чтобы все работы в нем проводились исключительно под его личным контролем.

Вскоре прибыл и он, привезя с собой кучу рисунков и эскизов того зала, который имелся в доме отца молодой жены, ибо ему очень хотелось воссоздать у себя ту обстановку, к которой она успела привыкнуть дома. На потолках помещения требовалось заменить лепку, а потому были возведены строительные леса и сооружен большой деревянный ящик для приготовления цементного раствора, рядом с которым лежали штабели мешков с цементом.

В день приезда новой хозяйки «Рока» звонили церковные колокола, и было устроено пышное празднество. Жена Джеффри представляла собою прелестное создание, полное духа поэзии и южной страсти, а то, с какой милой и очаровательной неправильностью она произносила немногие известные ей английские слова, сразу же покорило сердца местных жителей, плененных музыкальностью ее голоса и жгучей красотой ее темных глаз.

Пожалуй, никогда еще Джеффри Брент не был так счастлив. Однако давно знавшие его люди стали подмечать на лице господина непонятное странно-встревоженное выражение и обращать внимание на то, как он временами вздрагивал, словно от резкого звука, который оставался неслышимым для других.

Месяц сменял месяц, и вскоре по селениям поползла весть о том, что в семье Брентов должен появиться наследник. С женой Джеффри был подчеркнуто нежен — казалось, что грядущие качественно новые узы, которые должны были еще более сплотить молодых, существенно смягчили его нрав. Он стал уделять больше внимания жителям окрестных селений, стал оказывать им содействие в их нуждах, чего также раньше не наблюдалось; не было недостатков и в проявлениях благотворительности как с его стороны, так и со стороны его молодой супруги. Казалось, все свои надежды он теперь связывал с появлением наследника, и постепенно та мрачная тень, которая временами наплывала на его лицо, стала наконец рассеиваться.

А Вайкхэм Деландр все это время лелеял свою месть. В глубине его сердца давно созрел коварный замысел, который лишь ждал момента, чтобы выкристаллизоваться и принять конкретные очертания. Его смутные идеи постоянно кружились вокруг жены Брента, поскольку он понимал: лучше всего бить человека по тому, что ему дорого. Он был уверен, в том, что недалекое будущее неизбежно предоставит ему возможность для осуществления долгожданного замысла.

Как-то вечером он сидел в одиночестве в гостиной своего дома. Некогда она представляла собой весьма уютное помещение, однако время и запустение сделали свое дело, и сейчас гостиная скорее напоминала руины, а от былого изящества и достоинства ее убранства почти не осталось следа. Он пил уже несколько дней подряд и потому пребывал сейчас в состоянии сильного отупения.

Ему показалось, что он услышал характерный звук; словно кто-то открыл и снова закрыл входную дверь. Вайкхэм поднял голову, грубовато крикнул, чтоб входили. Ответа не последовало. Бормоча себе под нос проклятья, он снова потянулся за бутылкой, после чего опять погрузился в полузабытье пока не почувствовал, что перед ним стоит кто-то или что-то, похожее на призрачное видение его истерзанной сестры.

На несколько мгновений его обуял безоглядный страх. Перед ним действительно стояла женщина, черты ее лица были искажены, пылающий взор имел лишь отдаленное сходство с человеческим, и единственное, что во всем ее облике реально напоминало ему сестру, были роскошные золотистые волосы, к которым, однако, сейчас заметно примешивалась седина.

Она смотрела на брата долгим холодным взглядом; да и он тоже, глядя на нее и начиная осознавать материальность ее присутствия, ощущал, как ненависть к нему со стороны этой женщины всколыхнула в его сердце волны забытого гнева. Словно вся злобная страстность минувшего года снова выплеснулась наружу, когда он произнес:

— Зачем ты здесь? Ты умерла и тебя похоронили.

— Я и правда здесь, Вайкхэм Деландр, но отнюдь не из любви к тебе, а лишь потому, что ненавижу другого человека больше, чем тебя.

В глазах женщины пылал огонь.

— Его?! — спросил он таким яростным шепотом, что даже сестра на какое-то мгновение замерла, но к ней тут же снова вернулось прежнее спокойствие.

— Да, его! — ответила она. — Только смотри, не соверши ошибку. Моя месть — это мое дело, а тебя я хочу использовать лишь как орудие, как помощника в нем.

— Он женился на тебе? — неожиданно спросил Вайкхэм.

Изуродованное лицо женщины расплылось в омерзительном подобии улыбки. Нет, это была зловещая пародия на улыбку, поскольку искореженные, изломанные черты и затянувшиеся раны приобрели теперь странные очертания и необычный оттенок, а в тех местах, где напрягшиеся мышцы давили изнутри на рваные рубцы, сейчас появились зазубренные белесые полосы.

— А тебе надо это знать? Твоя гордость будет польщена, если ты узнаешь, что сестра сочеталась законным браком! Так вот, ты никогда этого не узнаешь. Таково будет мое отмщение тебе, и я ни на йоту не изменю его. А пришла я сюда лишь затем, чтобы ты знал, что я жива и если там, куда я сейчас собираюсь идти, со мной что-то случится, то у меня будет свидетель.

— Куда ты собираешься идти? — требовательным тоном спросил Вайкхэм.

— Это мое дело!

Вайкхэм встал, но спиртное уже сделало свое дело — он тут же покачнулся и рухнул навзничь на пол. Даже лежа у кресла, он продолжал бормотать что-то насчет своего намерения пойти следом за сестрой; озаряемый вспышкой желчного юмора, он сказал, что пойдет за ней и дорогу ему будут освещать струящиеся из ее волос золотистые лучи, равно, как и ее красота.

При этих словах женщина повернулась к нему и сказала, что найдутся и другие, помимо него, кто также горько пожалеют и о ее волосах, и о былой красоте.

— Как пожалеет он, — прошипела женщина, — ибо красота рано или поздно уходит, а волосы остаются. Мало он думал о моей красоте, когда выдергивал чеку из колеса экипажа и тем самым столкнул нас в пропасть. Как знать, может, и его красота, подобно моей, исчезнет под шрамами, когда его также закружит в водовороте и начнет швырять о камни, а потом вколотит у берега в паковый лед. Что ж, пусть ждет своего часа. Он грядет!

Она яростным жестом распахнула дверь и ступила в темноту.

Той же ночью, но чуть позже, миссис Брент, пребывавшая в полусне, внезапно открыла глаза и обратилась к мужу:

— Джеффри, ты ничего не слышал? Мне почудилось, что внизу щелкнул замок.

Но Джеффри — хотя, как ей показалось, он тоже вздрогнул при этом звуке, — похоже, тяжело дыша, крепко спал. Миссис Брент снова задремала, но вскоре опять очнулась — на сей раз уже оттого, что муж встал с постели и наполовину оделся. Он стоял перед ней, мертвенно побледневший, и когда свет лампы упал ему на лицо, женщина невольно содрогнулась при виде его странно блестевших глаз.

— Ты что, Джеффри? Куда ты идешь?

— Тише, малышка, — проговорил он незнакомым, каким-то осипшим голосом. — Ложись. Мне что-то не спится, да и внизу надо что-то доделать.

— Ну, так принеси эту работу сюда, —взмолилась миссис Брент. — Мне так одиноко и страшно без тебя.

Вместо ответа он лишь поцеловал ее и вышел, притворив за собой дверь. Некоторое время она продолжала лежать с открытыми глазами, но затем природа взяла свое, и женщина снова уснула.

Внезапно она вздрогнула и очнулась — в ушах все еще стоял отголосок прозвучавшего где-то неподалеку приглушенного крика. Она вскочила, бросилась к двери и прислушалась, но теперь ее окружала гнетущая тишина. Миссис Брент охватила тревога за мужа, и она позвала:

— Джеффри! Джеффри!

Через несколько секунд дверь из зала открылась, и появился Джеффри.

— Тихо! — проговорил он мягким шепотом, а потом резко и даже сердито добавил: — Тихо! Ложись в постель! Я работаю и мне нельзя мешать. Ложись спать, а то весь дом перебудишь!

Почувствовав странный озноб — ей еще не приходилось слышать, чтобы муж говорил таким тоном, — она вернулась в постель и, слишком напуганная, чтобы плакать, начала вслушиваться в каждый шорох.

Воцарилась долгая, бесконечная тишина, которую затем сменили приглушенные звуки ударов металла о что-то твердое. Потом послышался стук, который издает при падении тяжелый камень, а вслед за ним до нее донеслись сдержанные проклятия мужа. Вот что-то куда-то потащили — и опять удары камня о камень.

Все это время миссис Брент лежала, объятая диким страхом и чувствуя, что сердце вот-вот вырвется из груди. Ее уши различили странный скрежещущий звук, за которым в очередной раз наступила тишина. Наконец, дверь открылась — в ней появилась фигура Джеффри. Миссис Брент притворилась спящей, но сквозь прикрытые веки заметила, как он отмывает руки от чего-то белого, похожего на цемент.

На следующее утро он даже не обмолвился о событиях минувшей ночи, а она была слишком напугана, чтобы о чем-то спрашивать.

С того самого дня что-то изменилось в поведении Джеффри Брента, словно над ним зависла неведомая темная тень. Принимал ли он пищу, спал ли — все это он теперь делал иначе, не так, как всегда; снова вернулась эта привычка вздрагивать, словно кто-то внезапно начинал говорить у него за спиной.

Старый зал, казалось, оказывал на него завораживающее воздействие. Он по нескольку раз на день заходил в него, однако очень раздраженно реагировал, если кто-либо, даже жена, также пытались туда заглянуть. Когда бригадир строителей решил наведаться и спросить насчет возможности продолжить работу, Джеффри был в отъезде. Мастер прошел прямо в зал, а когда Джеффри вернулся, слуга сказал ему о его приходе. Пробормотав проклятие, он оттолкнул старого лакея и поспешил в зал. Бригадир встретил его у дверей, но Джеффри промчался мимо него — тому не оставалось ничего иного, кроме как двинуться следом.

— Прошу меня простить, сэр, — начал извиняться бригадир, но я хотел кое-что проверить. Дело в том, что я распорядился тогда привезти двенадцать мешков цемента, а сейчас их только десять, вот я…

— Какой к черту цемент? И при чем тут десять или двенадцать мешков?! — с явным раздражением, сбивчиво воскликнул Джеффри.

Мастер удивился столь неожиданной реакции и попытался сменить тему разговора.

— Видите ли, сэр, нашим людям надо было кое-что переделать… Но вы не беспокойтесь, управляющий распорядился, чтобы дополнительные работы были проведены за его счет.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Понимаете ли, сэр, речь идет о каменной плите — той, что в камине. Какой-то болван установил на нее одну из опор лесов, и она не выдержала. Треснула прямо посередке. С виду никогда не подумал бы, как будто такая толстая и прочная.

Несколько секунд Джеффри стоял, не произнося ни слова, а затем заговорил, уже мягче:

— Передайте своим людям, чтобы на время приостановили работы в зале. Пускай пока все останется, как есть.

— Хорошо, сэр. Я пришлю парней, чтобы сняли леса, убрали мешки, да и вообще все здесь прибрали…

— Нет! Нет! Оставьте все как есть. Когда понадобитесь, я сам за вами пришлю. Тогда и продолжите работу.

Бригадир повернулся, чтобы уйти, но напоследок сказал:

— Вы не станете возражать, сэр, если я пришлю счет за проделанную работу? Боюсь, в этом месяце у нас туговато с деньгами…

Пару раз Деландр пытался остановить Брента на дороге, а когда понял, что это ему не удастся, однажды бросился бежать за экипажем, крича на ходу:

— Что случилось с моей сестрой, вашей женой?

Джеффри пустил лошадей в галоп, тогда как преследователь, заметивший по его побледневшему лицу и по тому, что миссис Брент готова была вот-вот упасть в обморок, понял, что, наконец, достиг своей цели. Остановившись, он угрюмо расхохотался и побрел обратно к дому.

В тот же вечер Джеффри зашел в зал и направился прямо к большому камину. Приблизившись к нему, он со сдавленным криком тут же отступил назад. С трудом взяв себя в руки, он вышел и через пару минут вернулся в зал с лампой в руках. Наклонившись над разбитой каминной плитой, он принялся разглядывать поверхность камня, желая удостовериться, не является ли увиденное результатом игры лунного света, проникавшего в помещение через высокие окна. И в то же мгновение с мучительным стоном опустился на колени.

Теперь он совершенно отчетливо видел, как из трещины в камне наружу прорастали тысячи золотистых, заметно тронутых сединой волос.

Расслышав донесшийся со стороны дверей звук, он обернулся и увидел жену, которая стояла на пороге зала.

В порыве отчаяния Джеффри резко дернулся в сторону, чтобы собственным телом заслонить свое открытие, а затем чиркнул спичкой, чтобы зажечь лампу, и, чуть пригнувшись, словно невзначай поднес ее к волосам, возвышавшимся над поверхностью камня. Потом он выпрямился и как ни в чем не бывало повернулся, изобразив на лице удивление при виде неслышно подошедшей сзади жены.

Вся следующая неделя превратилась для него в сплошной кошмар. То ли по воле случая, то ли по чьему-то злому умыслу, но ему никак не удавалось побыть в зале более или менее длительное время наедине с самим собой. При каждом очередном визите туда он замечал, что волосы вновь прорастали сквозь трещину, а потому ему приходилось соблюдать особую осторожность, чтобы никто не узнал о его страшной тайне.

Он намеревался найти место вне дома, куда можно было бы перепрятать тело убитой женщины, однако всякий раз ему кто-то мешал. Однажды, когда Джеффри решил воспользоваться своим персональным входом в дом, он неожиданно столкнулся с женой, которая, естественно, принялась задавать ему в этой связи массу вопросов. Сначала он изображал удивление по поводу того, что ей раньше не было ничего известно о существовании этой двери, однако потом все же пришлось показать миссис Брент, где та находится.

Джеффри искренне и страстно любил свою жену, а потому одна лишь мысль о том, что она может догадаться о его кошмарной тайне или у нее хотя бы зародятся какие-то подозрения на этот счет, переполняла его сердце мучительными страданиями. И тем не менее через несколько дней он вынужден был признать, что жена о чем-то все же догадывается.

Как-то вечером, вернувшись с прогулки, миссис Брент вошла в зал и застала мужа сидящим в задумчивости перед пустым камином.

— Джеффри, — проговорила она. — Я только что разговаривала с этим человеком — Деландром. Он рассказывает ужасные вещи. Утверждает, что неделю назад его сестра ввернулась домой вся израненная, изувеченная, совершенно не похожая на ту, которой была когда-то раньше. По его словам, он узнал сестру лишь по пышным золотистым волосам. Он постоянно спрашивал меня, где она сейчас… О, Джеффри, он говорит, что она умерла… умерла! Так как же она тогда могла вернуться? Я просто в ужасе, боюсь теперь здесь и шаг ступить!

Вместо ответа Джеффри разразился потоком грубой брани, заставившей женщину вздрогнуть. Он проклинал Деландра, его сестру, весь их род, а особенно неистовые ругательства неслись в адрес золотопушистых волос Маргарет.

— Замолчи! Замолчи! — воскликнула миссис Брент и также умолкла, заметив, какой зловещий эффект произвели на мужа его собственные слова. В порыве гнева Джеффри выпрямился и отошел от камина, но затем резко остановился, заметив в глазах жены выражение безумного страха. Он проследил за ее взглядом и также вздрогнул — на разбитой каминной плите поблескивала золотистая прядь пробивавшихся сквозь трещину в камне волос.

— Смотри! Смотри! — пронзительно завопила она. — Это привидение мертвеца! Уйдем отсюда, уйдем!

Она лихорадочно, словно безумец, вцепилась в запястье мужа и потащила его из комнаты.

Всю ночь мисс Брент провела, как в лихорадке. Вскоре прибыл местный доктор, который по телеграфу попросил прислать из Лондона подмогу.

Джеффри пребывал в полном отчаянии; мучимый переживаниями за жизнь жены, он почти забыл про все содеянное им самим.

Вечером доктору пришлось покинуть их дом — у него были назначены другие визиты. Миссис Брент он оставил на попечение мужа, а перед уходом сказал:

— Запомните, вам следует всячески подбадривать, даже веселить ее, поддерживать у нее хорошее настроение. И так до самого моего прихода — я вернусь завтра утром. Если удастся, постараюсь найти врача, который мог бы все изменить. В любом случае оберегайте ее от сильных негативных эмоций. Держите супругу в тепле. Вот, пожалуй, и все, что можно и нужно сейчас сделать.

В тот же вечер, но значительно позже, когда остальные обитатели дома улеглись спать, миссис Брент встала с кровати и позвала мужа.

— Иди сюда! Давай пройдем в зал! Теперь я знаю, откуда берется золото, и мне хочется посмотреть, как оно растет!

Джеффри, конечно же, мог бы силой остановить жену, но он опасался, что мучимая своим ужасным подозрением, она может не вынести напряжения и тем самым подвергнуть серьезной угрозе собственную жизнь. Поэтому, увидев, что все попытки отговорить жену от задуманного оказались тщетными, он хорошенько укутал ее в плед, и они прошли в зал. Оказавшись там, миссис Брент повернулась, притворила дверь и заперла ее на замок.

— Сегодня вечером нам троим посторонние не нужны, — со слабой улыбкой проговорила она.

— Нам троим?! Но ведь нас здесь только двое, — воскликнул Джеффри, резко дернув плечами; сказать что-либо большее он не осмелился.

— Садись вот сюда, — сказала жена, зажигая лампу. — Садись у камина и смотри, как появляется золото. Замечаешь, как ревнует его этот серебристый лунный свет! Видишь, как он подкрадывается по полу к золоту — к нашему золоту!

Джеффери поднял взгляд и увидел, что за несколько истекших часов пряди волос, пробивавшиеся сквозь трещину в камне, заметно удлинились. Он попытался было скрыть их, встав обеими ногами на разлом в плите, но миссис Брент усадила его назад в кресло. Пододвинувшись ближе к мужу, она склонила голову ему на плечо.

— Не надо закрывать, дорогой, — проговорила она. — Давай спокойно посидим и посмотрим. И тогда мы откроем тайну этой золотой поросли…

Джеффри обнял жену. Так они и сидели — в полной тишине и молчании. Глядя на полосу лунного света, медленно кравшегося по полу, женщина погрузилась в сон.

Джеффри боялся разбудить ее и продолжал сидеть, не издавая ни малейшего звука и чувствуя себя вконец несчастным.

Шли часы…

Прямо перед его расширившимся от ужасного зрелища взором золотистые пряди продолжали тянуться ввысь, и по мере их роста холод все глубже проникал ему в сердце, покуда он не лишился последних остатков сил, и объятый неведомым доселе страхом, продолжал наблюдать за своей надвигающейся погибелью.

Утром, когда из Лондона приехал доктор, слуги нигде не могли найти ни Джеффри Брента, ни его жену. Они заглядывали во все комнаты, но так и не отыскали хозяев. Последним решили проверить старый зал, для чего пришлось взломать запертые изнутри двери. Когда все в него вошли, взорам слуг предстала печальная картина.

Напротив пустого камина сидел Джеффри, а рядом с ним его жена — оба бледные, окоченевшие, мертвые. У женщины на лице сохранилось умиротворенное выражение; глаза ее были сомкнуты, словно она продолжала пребывать во сне. При взгляде же на лицо мужчины все невольно вздрогнули, поскольку оно хранило на себе отпечаток беспредельного, непередаваемого ужаса. Широко распахнутые, неподвижные глаза уставились под ноги туда, где ступни обвивали густые пряди золотистых, тронутых сединой волос, произраставших из трещины в каминной плите.

Амброз Бирс Незнакомец

Человек этот возник из темноты, неспешно ступил в освещенный круг, образованный догоравшим костром нашего лагеря, и спокойно уселся на камень.

— Вы не первые, кто решил обследовать эту местность, мрачно проговорил он.

Никто не отреагировал на его слова; подтвердить либо опровергнуть справедливость этих слов мог лишь он сам, поскольку не был членом нашей группы и обитал, видимо, где-то неподалеку от места нашей стоянки. Более того, где-то неподалеку должны были находиться его спутники, поскольку это было явно не то место, где человек мог путешествовать, а тем более жить в одиночку. Вот уже более недели из всех живых существ, помимо нас самих и наших вьючных животных, мы могли лицезреть лишь гремучих змей и рогатых жаб. В Аризонской пустыне люди не способны сосуществовать с подобными тварями: им требуются лошади или мулы, чтобы перевозить поклажу, запасы провианта, оружие, одним словом — «снаряжение», а это, разумеется предполагало наличие товарищей. При этом у нас, возможно, оставались сомнения насчет того, что за компаньоны могли сопровождать столь бесцеремонного незнакомца: в его словах определенно прозвучал намек на вызов. Это заставило буквально каждого из полудюжины наших «джентльменов удачи» немедленно принять сидячее положение, одновременно опустив руку на оружие.

Но тот, однако, не обратил ни малейшего внимания на наши действия и снова заговорил в той же неторопливой, размеренной, монотонной манере, в которой произнес первую свою фразу.

— Тридцать лет назад Рамон Галлегос, Уильям Шоу, Джордж Кент и Бэрри Дэвис, все из Такмона, преодолели горы Санта-Каталины и продвигались на запад. Мы представляли собой разведгруппу, и в наши планы входило — конечно, если мы не обнаружим ничего, что могло бы заинтересовать нас, — пробраться к реке Джила где-то неподалеку от Биг Бэнда, где, как мы предполагали, находилось поселение колонистов. Мы были хорошо экипированы, но не имели проводника, просто — Рамон Галлегос, Уильям Шоу, Джордж Кент и Бэрри Дэвис.

Незнакомец медленно и отчетливо повторил эти имена, словно желая впечатать их в память слушающих его людей. Те же неотрывно глядели на него, но теперь испытывали все более ослабевающее опасение, поскольку даже если где-то неподалеку в темноте находились его спутники, возможно, окружавшие нас сейчас наподобие мрачной стены, в манерах этого добровольного историка не было даже намека на какие-либо недружелюбные намерения. Его поведение, скорее, напоминало действия неопасного безумца, нежели коварного врага. Мы имели некоторое представление об этой местности, а потому вполне допускали, что одинокая жизнь обитателя равнин плохо сказалась на его психике. Подобное проявление со стороны этаких отшельников некоторой эксцентричности и некоторой странности характера, которое подчас бывает довольно трудно отличить от помешательства. Человек вообще в чем-то сродни дереву: в лесу, окруженный своими друзьями и товарищами, он растет ровно и прямо, насколько позволяет природа его индивидуальных особенностей, на открытом же месте он оказывается подверженным воздействию окружающих его пагубных факторов. Эти мысли промелькнули в моем сознании, пока я разглядывал незнакомца из-под полей своей шляпы, предусмотрительно надвинутой на самые глаза, чтобы в них случайно не блеснул отраженный свет костра. Наивный парень, подумал я, в этом нет никаких сомнений, но что он может делать здесь, в самом центре пустыни?

Раз уж я взялся излагать вам эту историю, то, пожалуй, мне следовало бы описать внешность этого человека, что, на мой взгляд, было бы вполне естественным. К сожалению, и к собственному недоумению, я вынужден признать, что не способен это сделать с достаточной степенью уверенности, поскольку, как впоследствии, выяснилось, во всей нашей группе не нашлось двух людей, которые сошлись бы во мнении относительно того, что на нем было надето или как он выглядел. Вот и сейчас, когда я пытаюсь изложить собственные впечатления, они странным образом ускользают от меня. Поведать ту или иную историю может едва ли не каждый, ибо умение рассказчика присуще в той или иной степени любому человеку, однако талант описания чего-то или кого-то следует, скорее, рассматривать, как настоящий дар.

Ни один из нас не осмелился нарушить молчание, а потому незнакомец продолжал:

— В наше время эти места были не такими, как сейчас. Между Джилой и Заливом не было ни одного ранчо; в горах кое-где встречалась дичь, а вокруг изредка попадавшихся источников росла трава, позволявшая животным избежать голодной смерти.

Если бы нам повезло и мы не повстречали на своем пути индейцев, то наверняка бы смогли достичь цели. Однако за неделю нашего путешествия конечная цель экспедиции изменилась, утеряв свое прежнее разведывательное содержание и превратившись исключительно в борьбу за выживание. Мы слишком удалились от начальной точки нашего маршрута, чтобы возвращаться назад, а потому полагали, что то, что ждет нас впереди, ничуть не хуже того, что осталось за спиной. Поэтому мы продолжали пробираться вперед, передвигаясь в основном по ночам, дабы избежать встреч с индейцами, а заодно не подставлять себя под испепеляющие лучи солнца. Днем же мы, насколько нам это удавалось, где-нибудь прятались. Бывало и так, что, израсходовав все запасы вяленого мяса и осушив все фляжки, мы по нескольку дней шли, не имея крошки во рту и не сделав глотка воды; но потом неожиданный родник или просто неглубокая лужа, а если повезет, то и ручеек настолько восстанавливали наши силы, чувство здравого смысла, что мы даже оказывались способными подстрелить какое-нибудь дикое животное, также бродившее в поисках водопоя. Иногда это был медведь, иногда антилопа, койот, пума — ну, как говорится, что Бог пошлет. Для нас все было пищей.

Однажды утром, когда мы взбирались на гребень горы в поисках достаточно удобного перевала, на нас напала банда индейцев-апачей, которая стала преследовать нас по пятам вдоль ущелья. Зная, что они намного превосходят нас по численности не менее, чем десять к одному, — краснокожие не стали прибегать к своей излюбленной трусливой тактике и попросту набросились на нас, на полном скаку паля из ружей и громко крича. О том, чтобы вступать с ними в открытый бой, не могло быть речи. Мы подстегивали наших обессилевших животных до тех пор, покуда они могли ощущать под копытами твердую почву, а затем спешились и укрылись в густых зарослях, росших на склоне холма, оставив врагу все наше снаряжение. С винтовками мы, однако, не расстались, они были у каждого — Рамона Галлегоса, Уильяма Шоу, Джорджа Кента и Бэрри Дэвиса.

 — Все та же старая компашка, — проговорил один доморощенный юморист из нашей группы. Он был выходцем с Востока, незнакомым с правилами и обычаями культурной беседы. Жест неодобрения со стороны нашего капитана заставил его умолкнуть, после чего незнакомец продолжал свой рассказ.

— Дикари также спешились, и некоторые из них бросились в ущелье позади нас, чтобы отрезать нам возможный путь к отступлению, а заодно заставляя нас продолжать продвигаться дальше. К сожалению, густые заросли тянулись совсем недалеко, так что вскоре мы оказались на открытой местности, где на нас сразу же обрушился огонь дюжины винтовок. Однако апачи стреляли плохо, особенно когда спешили, и Богу было вольно сделать так, что никто из нас не пострадал.

Где-то метров через двадцать вдоль склона позади зарослей кустарника располагались отвесные скалы, в которых мы отыскали узенький проход. В него мы и протиснули наши тела, оказавшись в небольшой пещерке размером с комнату нашего дома. На некоторое время мы были спасены: любой человек, вооруженный многозарядной винтовкой, вполне мог оборонять вход в наше временное убежище, не допуская туда ни одного индейца. Но против голода и жажды мы были безоружны. Храбрости нам хватало как и прежде, однако о надеждах приходилось лишь вспоминать.

Ни одного индейца мы больше так и не увидели, но дым и сверкание их костров в ущелье красноречиво свидетельствовали о том, что они день и ночь следили за нами со взведенными курками винтовок где-то за ближайшими кустами. Мы знали, что любой из нас, мог, если ему вздумается выйти на открытое место, не успеет сделать и нескольких шагов. На протяжении трех дней мы сменяли друг друга, охраняя вход в наше временное жилище, пока наши страдания не стали невыносимыми. Затем — это было наутро четвертого дня — Рамон Галлегос сказал:

— Сеньоры, я был не очень-то дружен с Господом и своей жизнью доставил ему не так уж много радости, поскольку провел ее вне религии. Насколько мне известно, вы можете сказать о себе то же самое. Прошу простить меня, сеньоры, если я чем-то оскорблю вас, однако мне надоела эта игра с апачами.

Он опустился на колени на каменистый пол нашей пещеры и прижал к виску дуло пистолета.

— Мать пресвятая богородица, проговорил он, — прими душу Рамона Галлегоса.

Таким образом он покинул нам. Всех нас — Уильяма Шоу, Джорджа Кента и Бэрри Дэвиса.

Я был старшим в этой группе, и все ждали моих слов.

— Он был смелым человеком, — медленно сказал я, — знал, когда, и за что умереть. Глупо, конечно, сходить с ума от жажды, или пасть замертво от пуль апачей, или рисковать тем, что с тебя заживо сдерут шкуру. Это не в правилах хорошего тона. Давайте присоединимся к Рамону Галлегосу.

— Правильно, — сказал Уильям Шоу.

— Правильно, — сказал Джордж Кент.

Я поправил тело Рамона Галлегоса и укрыл его лицо платком. Затем Уильям Шоу сказал:

— Хотел бы я быть похожим на него, хотя бы ненадолго.

Джордж Кент сказал, что он чувствует тоже самое.

— Так тому и быть, — сказал я. — Краснокожие дьяволы потерпят еще неделю. Уильям Шоу и Джордж Кент, становитесь на колени.

Так они и сделали, а я встал перед ними.

— Боже всемогущий и отец наш, — произнес я.

— Боже всемогущий и отец наш, — повторил Уильям Шоу.

— Боже всемогущий и отец наш, — сказал Джордж Кент.

— Прости нам наши прегрешения, — произнес я.

— И нам тоже, — повторили они.

— И прими наши души.

— И прими наши души.

— Аминь?

— Аминь.

Я уложил их тела рядом с Рамоном Галлегосом и прикрыл им лица. По другую сторону костра в наших рядах возникло некоторое замешательство. Один из членов группы и вскочил на ноги.

— А ты? — закричал он. — Ты? Осмелился сбежать? Тебе не хотелось умирать? Ты — трусливая собака, и я сейчас же отправлю тебя к ним, даже если меня за это повесят!

Капитан одним прыжком, словно пантера, подскочил к буяну и схватил его за запястье. — Успокойтесь, Сэм-Юнси, и возьмите себя в руки!

Мы все тоже вскочили на ноги — за исключением незнакомца, который продолжал сидеть неподвижно и, казалось, совершенно не обращал на нас никакого внимания. Кто-то схватил Юнси за другую руку.

— Капитан, — проговорил я, — здесь что-то не вяжется. Этот человек либо сумасшедший, либо просто кретин, самый обычный болтун, которого Юнси никак не следует убивать. Если он был членом их группы, значит, в ней было пять человек, и одного из них, возможно, самого себя, он не назвал.

— Да, — сказал капитан, освобождая бунтаря, который тут же опустился на землю. — Что-то здесь не так… Четыре года назад, неподалеку от входа в эту пещеру, — он махнул рукой в сторону скал, — были найдены тела четырех белых мужчин — со всех были сняты скальпы, а тела их были жестоко изуродованы. Здесь они и похоронены. Я сам видел их могилы — завтра мы все их увидим.

Незнакомец поднялся и встал, возвышаясь над огнем костра, который по нашему недосмотру — слишком уж мы были увлечены его рассказом и потому забыли подбрасывать в него хворост — теперь едва горел.

— Нас было четверо, — сказал он. — Рамон Галлегос, Уильям Шоу, Джордж Кент и Бэрри Дэвис.

Повторив эти имена погибших, он ступил в темноту и больше мы его не видели.

В этот момент один из членов нашей группы, находившийся в охранении, шагнул вперед с винтовкой в руках; вид у него был явно возбужденный.

— Капитан, — сказал он, — в течение последнего получаса я видел там, на холме, фигуры трех людей. — Он сделал жест в ту сторону, куда скрылся незнакомец. — Я видел их совершенно отчетливо — луна светила прямо над головой, — но оружия у них не было, тогда как сам я держал их под прицелом своей винтовки и ждал, когда они сделают хотя бы малейшее движение. Но они так и не пошевельнулись, черт бы их побрал. Знали бы вы, как они действовали мне на нервы.

— Возвращайся на свой пост и оставайся там, пока снова их не увидишь, — приказал капитан. — А вы все ложитесь, пока я вас в костер не столкнул.

Часовой покорно удалился, бормоча под нос проклятия, но больше не возвращался.

Что же до нас, то мы разложили свои одеяла, а все еще не до конца остывший Юнси проговорил:

— Прошу простить меня, капитан, но что это были за дьяволы — там, на холме? Как вы считаете?

— Рамон Галлегос, Уильям Шоу и Джордж Кент, — ответил капитан.

— А как же Бэрри Дэвис? Нет, мне все же надо было его застрелить.

— В этом не было никакой необходимости. Дважды человек не умирает. Ложись спать.

Амброз Бирс Летней ночью

Тот факт, что Генри Армстронга похоронили, казалось, отнюдь не убедил его самого в том, что он действительно умер: его вообще трудно в чем-то убедить. Правда, в настоящий момент все его органы чувств в один голос утверждали — он был вынужден признать их правоту, — что его и в самом деле похоронили. Сама его поза — на спине, ладони на животе, и все тело окутано чем-то легким, непрочным, что можно было, в принципе, без труда разорвать, хотя это и не принесло бы ему сколь-нибудь ощутимой пользы — вкупе с жестким ограничением передвижения его персоны, черная, непроглядная темнота, воистину, гробовая тишина практически не давали ему возможности для дальнейших споров, а потому он безропотно смирился со своим нынешним положением.

Но то, что он умер, — о, нет! Он всего лишь болен, очень тяжело болен. Кроме того, сейчас его охватили столь присущие большинству больных вялость и апатия, а потому его не особенно волновал вопрос о том, сколь необычную участь уготовила ему судьба. Философом он никогда не был — заурядным, здравомыслящим индивидуумом, наделенным в данный момент даром патологического безразличия: тот орган, который мог хоть как-то повлиять на нынешнюю ситуацию, на данный момент, изволил бездействовать.

Поэтому Генри Армстронг, не испытывая никаких опасений по поводу своего ближайшего будущего, погрузился в сон, так что можно было со всеми основаниями утверждать, что сейчас он пребывал в состоянии мира и блаженства.

Однако наверху, прямо у него над головой, что-то определенно происходило. Там была темная летняя ночь, изредка простреливаемая всполохами молний, которые безмолвно поджигали густые слои облаков, низко стлавшихся над землей где-то далеко на востоке, что явно предвещало скорую грозу. Короткие подрагивающие вспышки света придавали кладбищенским памятникам и надгробным плитам зловещую определенность, заставляя их время от времени пускаться в пляс. Это была определенно не та ночь, когда на кладбище мог повстречаться досужий гуляка, поэтому трое мужчин, которые как раз там и находились и усердно раскапывали могилу Генри Армстронга, чувствовали себя в относительной безопасности.

Двое из них были молодыми студентами медицинского колледжа, располагавшегося в нескольких милях от кладбища; что же до третьего, то это был гигантского роста негр по имени Джес. Он уже много лет работал на кладбище в качестве разнорабочего, а точнее человека, готового едва ли не на все, и, как он сам частенько любил шутить, ему была известна «каждая Божья душа в этом месте». На основании того занятия, которому он предавался в настоящее время, можно было с уверенностью утверждать, что кладбищенская территория на самом деле была заселена гораздо менее плотно, нежели о том свидетельствовали официальные реестры.

Снаружи за стеной кладбища, на некотором удалении от основной дороги, стояла запряженная в легкий фургон лошадь.

Раскопки проходили без особого труда: заполнявшая могилу земля еще даже не начала спрессовываться, ибо была засыпана в нее лишь несколько часов назад как-то довольно скоро вся она оказалась лежащей снаружи. Извлечение гроба было, правда, не столь простым делом, однако, в конце концов они справились и с этим, поскольку дело свое — свой приработок — Джес освоил чуть ли не назубок. Затем он проворно отвинтил крышку гроба и отложил ее в сторону, обнажив лежавшее в нем тело человека, облаченное в черные брюки и белую рубашку. В это самое мгновение воздух над кладбищем разорвала вспышка молнии, послышался оглушительный удар грома, и Генри Армстронг спокойно занял сидячую позу.

Охваченные ужасом, истошно вопя, мужчины кинулись бежать куда глаза глядят — как выяснилось, у каждого они глядели исключительно в своем направлении, — и, пожалуй, ничто на земле не смогло бы заставить их вернуться назад. Но Джес был сделан из другого теста.

Серым предрассветным утром двое студентов, бледные и изможденные кошмаром и сменившей его затем неослабевающей тревогой, отчего их сердца все еще никак не могли обрести нормального биения, встретились у здания медицинского колледжа.

— Ты видел?.. — спросил один.

— Боже праведный, да… Что же нам делать?

Они обошли здание, подойдя к тыльной его стороне, а там увидели знакомую им лошадь, запряженную в легкий фургон; животное было привязано к столбу рядом со входом в секционную. Они машинально вошли внутрь помещения.

В полумраке на лавке сидел негр Джес. Он поднялся и широко осклабился — теперь им были видны лишь его глаза и белые зубы.

— Я жду, когда вы мне заплатите, — проговорил он. На длинном столе лежало распростертое тело Генри Армстронга; голова его была испачкана кровью и глиной, оставшейся после нанесенного мощного удара лопатой.

Айдан Чамберс Дом с привидениями

От автора

В этой книге собраны рассказы о привидениях и домах, где они обитают. Предполагается, что все это было на самом деле, но иногда очень трудно понять, где кончается правда и начинается вымысел.

Рассказ Сида Муларни о загадочных событиях, имевших место в его автомагазине, выглядит довольно правдоподобно. Он считал и считает, что все случившееся несколько лет назад несомненно было вызвано привидениями. Сид Муларни жив, здоров и продолжает работать в том же магазине на Лейгхтон-Баззард. Но я позволю себе усомниться, а так ли уж страшно было Милзу Филлипсону в случае с Дороти и Крастером Кук.

Честно говоря, мне не так уж важно, правда это или ложь. Все эти рассказы весьма интересны, по крайней мере, для меня. Сам я никогда не встречался с привидениями, хотя верю в их существование. Я не отношусь к охотникам за привидениями (а есть и такие люди): у меня нет времени разгуливать по белому свету в надежде на случайную встречу с призраком. Не вхожу я и в Общество психических исследований, члены которого пытаются с научных позиций изучать привидения и мучают очевидцев загадочных событий бесконечными допросами.

Надеюсь, вы получите удовольствие, читая эти рассказы. Возможно, вам захочется написать мне о том, что вы думаете по этому поводу, или о ваших встречах с привидениями, или, может быть, по соседству с вами находится как раз такой загадочный дом. Пожалуйста, пишите нам по адресу:

Haunted Houses. Copyright 1971 by Aidan Chambers

Глава первая. Человек, который не верил в привидения

Повсюду в Англии встречаются дома с привидениями. Большинство из них представляют собой замки или старинные поместья, в которых люди жили на протяжении многих веков. В таких местах вам кажется, что вот-вот где-то на скрипучих лестницах, в темных коридорах или в обитых потемневшими от времени дубовыми панелями комнатах промелькнет одно-два привидения. Но есть и другие дома, самые обычные, не то, чтобы очень уж старые, и не слишком таинственные, где тем не менее, как уверены люди, можно увидеть привидение. Или услышать. Или, что страшнее всего, почувствовать.

Некоторые привидения принадлежат довольно известным людям, другие, а таких подавляющее большинство, людям, чьи имена надолго были забыты, и о которых вспомнили лишь потому, что их дух витает теперь в местах, где они когда-то жили или, что чаще всего, умерли. Таков, например, Тауэр, ставший последним местом заключения преступников, виновных и невиновных. Тауэр до сих пор охраняется ночью и днем, и не удивительно, что чаще всего с привидениями встречались именно часовые.

Ночью, 15 февраля 1915 года, сержант охраны Вильям Николс видел одного из призраков Тауэра и сообщил о случившемся.

«Во время смены караула, около двух часов, — писал мистер Николс, — разводящий офицер неожиданно показал на Тауэр и сказал: «Что в такой час делает здесь эта женщина?».

Мы все увидели ее — одетую в коричневое платье с рюшами. Она быстро шла по направлению к реке и наконец исчезла в каменной стене толщиной в девять футов. Сторожа объяснили нам, что это был призрак Анны Болейн, который всегда появляется в Тауэре накануне чьей-либо смерти.

В то время гремела Первая мировая война. На следующее утро, после того как мистер Николс увидел призрак в Тауэре, надо рвом с водой застрелили шпиона.

Призрак Анны Болейн — один из наиболее известных как в Тауэре, так и за его пределами. Ее безголовую фигуру часто видели совершающей дьявольские прогулки в призрачной карете по дорогам Норфолка. Поговаривают, что каждую ночь под Рождество она проводит некоторое время под огромным дубом на землях Замка Хевер вблизи Эдинбрайджа в Кенте, где король Генрих VIII ухаживал за ней.

Анна Болейн была второй из шести известных, точнее, печально известных, жен короля Генриха. Когда король захотел от нее избавиться, он объявил, что Анна Болейн — ведьма. В те времена ведьм очень боялись и часто отправляли на смерть. Несчастной женщине не повезло: у нее было шесть пальцев на руке, что усилило возникшее подозрение. Анне отрубили голову в чудесный весенний день, 19 мая 1536 года. Перед смертью она смеялась и шутила по поводу своей гибкой шеи и мастерства палача, готовившего острый, как бритва, топор. С той поры ее часто видели в Тауэре: с головой, как например, мистер Николс, или без нее.

Однажды, в девятнадцатом веке, ночью офицер охраны заметил свет в соборе Святого Петра в Тауэре, где похоронена Анна Болейн. Офицер спросил у караульного, что там происходит. Часовой ответил, что не знает и не хочет знать. По его словам, в соборе довольно часто происходили загадочные вещи. Офицер решил сам узнать, в чем там дело. Он приказал часовому принести лестницу, приставил ее к одному из окон собора, вскарабкался наверх и проник вовнутрь.

В жутком, призрачном сиянии, освещающем церковь, он увидел процессию людей, облаченных в одежды времен королевы Елизаветы. Во главе процессии, шествующей по проходу между рядами скамеек, находилась женщина, чье лицо, по словам офицера, очень напоминало известные портреты Анны Болейн. В полном изумлении он наблюдал это шествие, которое, дойдя до алтаря, внезапно исчезло. Вслед за этим погас призрачный свет, и в церкви снова стало пусто и темно.

В 1864 году перед военным трибуналом предстал часовой, заснувший на посту. Он оправдывался, утверждая, что в действительности потерял сознание, увидев призрак Анны Болейн.

Суд не поверил солдату, но тот продолжал настаивать. Часовой объяснял, что как только разводящий, лейтенант Лоджинг, поставил его на пост, он увидел какую-то фигуру в белом одеянии, направлявшуюся прямо к нему. Он окликнул ее и потребовал назвать пароль, но существо продолжало идти, не отвечая. Тогда он с размаху вонзил штык прямо в белое развевающееся одеяние фигуры. Блеснула вспышка, и мерцающий огонь пробежал по ружью. В шоке часовой выронил ружье и упал без чувств. По его описанию он видел «фигуру женщины, покрытую странным капотом, но головы у нее не было».

Несмотря на столь исчерпывающую информацию суд не счел историю караульного достоверной, и тогда он позвал на помощь нескольких свидетелей, таких же солдат, как и он. Каждый их них присягнул, что в ту ночь они тоже видели женщину без головы.

Поворотным моментом в слушании этого странного дела стало заявление разводящего офицера, лейтенанта Лоджинга, заявившего, что он находился в караульном помещении в Кровавой Башне, когда неожиданно услышал окрик часового: «Стой! Кто идет?». Офицер выглянул из окна и увидел, что к часовому направляется какая-то фигура в белом. По словам лейтенанта, караульный действительно вонзил в нее штык, но привидение прошло сквозь часового, который тут же упал без чувств. Несколько минут спустя его нашли лежащим на земле и решили, что он заснул на посту.

Суд так и не пришел к определенному выводу, действительно ли солдаты видели призрак Анны Болейн, но вынес любопытный приговор: часовой не виновен в том, что заснул на посту.

Практически аналогичный случай произошел в 1933 году, хотя на этот раз солдата не арестовали. Он находился на посту и увидел женщину без головы. Как и в прошлом случае, часовой попытался остановить призрак при помощи штыка. Но это не подействовало, привидение продолжало идти как ни в чем не бывало. Солдат бросил пост и пустился бежать, зовя на помощь.

Говорят, увидеть — значит поверить, и большинство людей, вероятно, должны сначала увидеть привидение, чтобы поверить в их существование. Многие наотрез отказываются признать или хотя бы допустить возможность существование бестелесного духа. Этого просто не может быть, говорят они, и когда так называемые очевидцы уверяют их, что видели или слышали привидение, недоверчивые люди считают, что на самом деле все объясняется довольно просто, без всякого вмешательства потустороннего мира, надо только знать все факты. Да, многие так говорили — но некоторые из них вынуждены были изменить свою точку зрения. Как, например, тот человек, который находился в гостях в поместье Креслоу в Букингэмшире.

В поместье Креслоу издавна обитало привидение, неутомимый дух пожилой леди, умершей много лет назад. Чаще всего она появлялась в спальне, в самой старой части дома. Там ее довольно часто слышали гости, достаточно отважные, чтобы остаться в этой спальне ночевать или зайти в нее после полуночи.

Старая леди появлялась откуда-то с чердачных помещений, спускалась до лестничной площадки, на которую выходила одна из дверей, ведущих в спальню. Очутившись внутри комнаты, она принималась разгуливать взад и вперед, иногда медленно, величаво, и тогда ее шелковое одеяние шуршало по полу, а иногда буйно, с шумом, как будто сражаясь с невидимым противником.

Иногда гости умудрялись провести в спальне несколько ночей подряд, и существует множество историй этих смельчаков. Хочется рассказать об одном таком человеке, посетившем Креслоу и очень быстро изменившем свое отношение к привидениям. Вечером пошел дождь, превратившийся к тому моменту, когда гость собирался откланяться, в настоящий ливень. Стемнело, и хозяин предложил ему остаться в Креслоу на ночь, извинившись, что не может предоставить никакой другой комнаты, кроме как спальни с привидением, единственной оставшейся незанятой.

Гость рассмеялся.

— Неужели вы думаете, что я буду возражать. Конечно же нет. Я не верю во все эти фантастические истории о духах и таинственных комнатах. Я лягу спать в той спальне, хотя бы из желания доказать, что все подобные истории — сплошная чепуха.

Все уже было готово ко сну. Хозяин спросил гостя, не желает ли тот, чтобы в комнате оставили свет. Гость отказался.

— Ну, хотя бы ночник?

— Нет. Ни к чему.

Тем не менее заботливый хозяин приказал, чтобы слуги принесли и оставили на столике рядом с кроватью свечу и спички.

Около полуночи гость, собираясь отправиться спать, пожелал хозяину спокойной ночи. Ради смеха он снял со стены над камином пару дуэльных пистолетов и саблю и заявил, что теперь готов к встрече с любым ужасным призраком. Затем с напускной серьезностью попрощался с хозяином и хозяйкой, как если бы не надеялся увидеть их вновь. Поднимаясь по ступенькам лестницы, гость не выдержал и захохотал.

Следующее утро, умытое ночным ливнем, обещало ясный и чудесный день. Семья и гости собрались за столом, чтобы за завтраком обсудить как провести такой замечательный день. Завтрак подходил к концу, когда кто-то заметил отсутствие гостя, неверящего в привидения.

За ним послали слугу, который вскоре вернулся и сообщил, что его громкий стук в дверь остался без ответа.

Хозяин в сопровождении двоих или троих мужчин поднялся наверх. Они долго и безуспешно барабанили в дверь спальни. Готовые к худшему, они сломали замок и высадили дверь.

Комната была пуста. Кровать стояла разобранной, но самого гостя нигде не было видно.

Позвали слуг, в надежде, что может кто-нибудь из них видел пропавшего гостя. Но никто не смог сказать ничего определенного. Сходили в конюшню, чтобы проверить, на месте ли лошадь гостя, или он уехал рано утром по делам. Но лошадь спокойно стояла в стойле.

Хозяин и гости, озадаченные, вернулись к столу, и в тот же самый момент в столовую вошел пропавший гость. Бледный как смерть, с диким взором, он предстал перед собравшимися, уселся за стол, позавтракал, выпил чашку чаю и рассказал совершенно невероятную историю.

Он вошел в спальню в прекрасном настроении, совершенно не думая ни о призраках, ни о домах с привидениями. Но, чтобы обезопасить себя от возможных шуток и розыгрышей, тщательно запер обе двери, ведущие в спальню. Потом внимательно осмотрелся по сторонам и не нашел ничего настораживающего. Он отметил, что попасть в комнату, кроме как через двери абсолютно невозможно. Удовлетворенный, он разделся, лег в кровать и быстро заснул.

Через некоторое время он неожиданно проснулся, но так и не понял, что же его разбудило. В комнате было темно и взглянуть на часы не удалось. Гость не мог сказать, как долго он спал, и, устроившись поудобней, вновь собрался задремать, как вдруг услышал какой-то странный звук. Он приподнялся на локте и прислушался. Да, ошибки не было, в комнате раздавались легкие женские шаги. Кто-то, ступая очень мягко, но гордо, неторопливо расхаживал кругами по комнате.Шорох шелковых одеяний несомненно свидетельствовал, что это была женщина.

Решив обнаружить источник столь странных звуков, он сел на кровати, чиркнул спичкой и зажег свечу, так предусмотрительно оставленную хозяином. Но ничего не увидел: как только он зажег свечу, все звуки прекратились.

Гость еще раз тщательно обыскал всю комнату. Заглянул под кровать, в камин, проверил задвижки на окнах и подергал двери. В комнате никого не было, и запоры оказались в порядке.

Он сверился с часами и к своему удивлению обнаружил, что было только пять минут второго. В комнате стояла абсолютная тишина, гость задул свечу, улегся в постель и погрузился в глубокий сон.

Но ненадолго. На этот раз его разбудил гораздо более громкий шум, чем вначале. По его словам, впечатление было такое, как будто кто-то яростно метался в гневе: непрерывно шуршало шелковое платье, шаги стали тяжелыми и неровными, шум раздавался то из одного, то из другого угла комнаты.

Гость соскочил с кровати. Прежде чем зажечь свечу, он подбежал к тому месту, откуда, как ему показалось, раздавался шум, и попытался схватить вторгшегося к нему в спальню визитера. Но руки с хлопком соединились, ничего не встретив на своем пути.

Бедняга, испугавшись не на шутку, принялся кружиться по комнате, пытаясь поймать источник шума. Но всякий раз, когда цель, казалось, была уже близка, звуки шагов и шорох платья с потрясающей скоростью коварно перемещались в другой угол комнаты, и приходилось начинать все сначала.

Гость в исступлении метался в темноте, пытаясь схватить призрака. Он то и дело натыкался на мебель, несколько раз споткнувшись, разбил себе ногу, ободрал о стены руки. Но все было безрезультатно. Он так никого и не поймал и ничего не увидел. Но постоянно, то здесь, то там, он слышал загадочные звуки: шорох шелкового платья и громкий торопливый шепот.

Наконец шум прекратился так же внезапно, как и начался, оборвавшись где-то у двери, выходившей на лестницу к чердачным помещениям. В комнате воцарилась гробовая тишина.

Потрясенный гость зажег свечу и привел комнату в порядок, подняв стулья и расставив по местам мебель, сдвинутую во время безумной погони за призраком. Он постарался успокоиться и снова улегся в постель. Но сон не шел, он так и не смог набраться смелости и задуть свечу. Гость беспокойно ворочался с боку на бок и все время ждал, что таинственные звуки возобновятся. Но этого не случилось.

Он с нетерпением ждал предрассветных сумерек, и как только взошло солнце, встал, быстро оделся и постарался как можно скорее покинуть странную комнату. Тихо ступая, гость спустился вниз, вышел из дому и до завтрака бродил по полям и лугам вокруг поместья, пытаясь на свежем воздухе развеять ужас бессонной ночи.

Кому принадлежал призрак поместья Креслоу? Почему она спускалась с чердака и бешено носилась по спальне? Никто не знает. Ясно только одно, незадачливый гость покинул поместье в тот ясный, умытый ливнем день совершенно другим человеком, в больших сомнениях: стоит ли не верить в существование привидений и безрассудно судить по этому поводу.

Глава вторая. Призрак Сестрички Нэнси^[7] и ее череп

Бартон-Агнес-Холл — большой и очень красивый дом в Викторианском стиле в восточном райдинге^[8] Йоркшира, расположенный рядом с небольшим поселком между Брайдлингтоном и Дриффилдом.

Построили дом три сестры, три старые девы. Когда их отец умер, оставив довольно большое наследство, Анна, которую люди прозвали Сестричка Нэнси, предложила построить новый дом, соответствующий их состоянию и положению в обществе. Она пригласила лучших архитекторов, мастеров, художников и лично следила за их работой, не позволяла отступить от проекта ни на шаг. До сих пор Анна присматривает за домом. В этих местах, рядом с Бартон-Агнес-Холл, бродит призрак, неразрывной нитью связанный с ее черепом.

После того, как строительство наконец завершилось и домом можно было по праву гордиться, Анна решила проведать своих знакомых из Сент-Квентина, что неподалеку от Харпхэма. До Сент-Квентина было что-то около мили, и Анна отправилась в путь одна, в сопровождении верной собаки.

Возвращаясь домой уже под вечер, рядом с местечком под названием Колодец Святого Джона Анна повстречала двух бродяг довольно грубой наружности. Они расположились на ночлег на траве возле колодца. Анна немного испугалась: в те дни большинство бродяг добывало средства к существованию, грабя неосторожных прохожих в уединенных местах. Но с Анной был надежный защитник — собака, и она чувствовала себя в относительной безопасности.

Когда Анна подошла к колодцу, бродяги поднялись и учтиво попросили милостыню. Полагая, что лучше не отказывать, Анна вытащила кошелек и дала им несколько грошей.

В этот самый момент лучи заходящего солнца неосторожно блеснули на золотом кольце, которое Анна носила на пальце. Бродяги, заметив кольцо, грубо потребовали отдать им украшение.

Анна отказалась, объяснив, что кольцо не такое уж дорогое, но для нее очень много значит: это память о скончавшейся маме.

— Мамино оно или нет, — хрипло произнес один из бродяг, — нам все равно. Раз уже мы решили, то непременно заберем его. Снимай-ка лучше по-хорошему, не заставляй нас применять силу.

Не дожидаясь ответа, он схватил Анну за руку, пытаясь сорвать с пальца кольцо. Завязалась борьба. Собака с лаем бросилась на грабителей. Но пока один крепко держал Анну за руку, другой избил пса палкой, и он, поджав хвост, скрылся.

Анна пронзительно закричала к стала звать на помощь.

— Ну-ка, прекрати шуметь! — взревел второй бродяга и, подняв палку, с размаху ударил Анну по голове. Без чувств она упала на землю.

Но ее крик все-таки услышали. Вскоре на дороге показались спешащие на помощь жители поселка, и грабители вынуждены были оставить тщетные попытки снять кольцо с пальца Анны и скрылись среди деревьев.

Жители поселка нашли Анну лежавшей без сознания. Из огромной, рваной раны на голове сочилась кровь. Они бережно и осторожно подняли бесчувственное тело и отнесли в Харпхэм-Холл. Там Анна пришла в сознание, а на следующий день, несмотря на слабость и сильные головные боли, попросила отвести ее домой, в любимый Бартон-Агнес-Холл. Дома снова пришлось лечь в постель.

Прошло несколько дней. Анна лежала, мучаясь от нестерпимой головной боли, и день за днем таяли ее силы, несмотря на заботливый уход сестер и старания лучших докторов, каких только можно было найти в Йоркшире. Умирая, Анна часто повторяла одно и то же: жизнь прожила не напрасно, ей есть чем гордиться: по-существу, она своими руками построила великолепный, прекрасный дом.

Собрав последние силы, Анна позвала сестер и сказала:

— Сестры, я не смогу спокойно спать в могиле, если только я сама или часть моего тела не останется здесь, в этом чудесном доме, до тех пор, пока он будет стоять. Обещайте, дорогие сестры, когда я умру, отделить от туловища мою голову, чтобы хранить в этих стенах. Пусть она покоится здесь вечно, не надо ее убирать. Запомните сами и расскажите тем, кто будет жить в этом доме после вас, что если моя последняя просьба не будет выполнена, дух вашей сестры устроит здесь настоящий хаос. Если когда-нибудь мою голову уберут из дома, мой дух сделает жизнь в нем невыносимой.

Предсмертное желание Анны ужаснуло сестер. Но спорить с умирающей немилосердно, и они, дабы успокоить ее и дать воспаленному мозгу Анны отдохнуть, пообещали сделать все так, как она велит. Хотя, конечно, сразу отказались от этой идеи. Анна больна, рассуждали они, и не понимает, что говорит. Вскоре Анна умерла, ее похоронили неподалеку, на погосте.

Сестрам очень не хватало Анны. Она была самой веселой, живой и говорливой из них. Теперь, когда ее не стало, жизнь как-то сразу потускнела. Сколько раз после похорон сестры молили Бога, вернуть им Анну.

Прошла неделя, и вот однажды, поздно вечером, когда сестры уже отходили ко сну, в одной из комнат наверху раздался громкий треск. Они бросились к лестнице и прислушались, несколько мгновений спустя к ним присоединилась прислуга, встревоженная непонятным шумом.

Сестры приказали слугам подняться наверх и проверить, в чем там дело. Мужчины взобрались по ступенькам и тщательно осмотрели комнаты, но не обнаружили ничего необычного. Казалось, все стоит на своих местах.

Но страх не покидал обитателей дома. Они столпились внизу тесной кучкой, и еще очень долго ни один из них не мог набраться храбрости, чтобы отправиться спать. Но время шло, непонятный шум не повторялся и постепенно все разошлись по комнатам.

Несколько дней прошло в тишине и спокойствии. Но ровно через неделю все повторилось снова: домочадцы проснулись от жуткого грохота. Казалось, в доме одновременно хлопали все двери.

Слуги и служанки со свечами выбежали из комнат, столпились на лестничной площадке. Колеблющиеся язычки пламени отбрасывали косые, причудливые тени. Слуги с посеревшими от страха лицами, всклокоченными от сна волосами, в длинных ночных рубашках сами напоминали толпу привидений.

Прижавшись друг к другу, они обошли весь дом. Но стоило им покинуть какую-нибудь комнату, как позади с новой силой кто-то принимался яростно хлопать дверьми.

Наконец, когда обитатели Бартон-Агнес-Холла вконец обезумели от непрекращающегося грохота и бесплодных метаний по комнатам, шум прекратился и воцарилась гнетущая тишина.

Несколько мгновений, казалось, длившихся целую вечность, все, затаив дыхание, вслушивались в тишину.

Наконец один из слуг прошептал:

— Кажется, закончилось.

— Ты уверен, — пробормотала, трясясь от страха, одна из сестер, — что это не начнется снова?

— По крайней мере, в прошлый раз это не повторилось, — сказала другая сестра.

Стало прохладно, и обитатели Бартон-Агнес-Холла не могли понять отчего трясутся: от холодного ночного воздуха или от страха. Дом затаился, тишину нарушало только их собственное порывистое дыхание, да крик совы за окном.

Наконец они решили разойтись по комнатам. Но никто так и не сомкнул глаз до самого рассвета, пока лучи солнца не разогнали ночные страхи.

Неделя прошла спокойно. И снова, ровно через неделю, сестры и прислуга проснулись от нестерпимого грохота. На этот раз им показалось, что по коридорам и лестницам с топотом проносятся бесчисленные толпы людей. Дом дрожал, как в лихорадке. Потом топот неожиданно оборвался, и воцарилась тишина, уступившая вскоре место еще более жутким вещам. По дому разнесся страшный, леденящий кровь предсмертный вопль. Эхо еще не успело смолкнуть, как топот возобновился с удвоенной силой. И снова вопль. И так всю ночь.

В эту ночь ни одна живая душа не вышла из комнаты. Никто не толпился на лестничной площадке. Ни у какого и в мыслях не было осматривать дом. Обитатели Бартон-Агнес-Холла в холодном поту лежали в кроватях, с головой накрывшись одеялами и умирали от страха.

На следующий день служанки начали собирать свои пожитки. Они не хотели больше жить под одной крышей вместе с жуткой потусторонней силой, будившей их по ночам. Ничто не могло заставить прислугу провести с таким ужасным и беспокойным призраком хотя бы еще одну ночь.

Сестры как могли старались успокоить женщин. Очевидно, говорили они, есть более простое объяснение происходящему в доме, и нет нужды привлекать для объяснения потусторонние силы.

Какое уж там простое объяснение, отвечали служанки. Нет никакого другого объяснения, да и быть не может. Все предельно ясно.

Слуги ушли.

Сестры остались одни в прекрасном, но слишком большом доме. Не справившись с нахлынувшими на них повседневными заботами, они обратились за помощью к викарию. Сестры подробно описали все, случившиеся за прошедшие три недели, и сообща попытались найти ключ к решению загадки.

И только тогда, беседуя с викарием, они вспомнили об обещании, данном умирающей Анне. И только тогда увидели определенную связь, которая едва ли была случайным совпадением: ночи, полные кошмара повторялись регулярно, с небольшим интервалом, а точкой отсчета стала ночь, когда умерла Анна. Неужели сестра сдержала свое предсмертное обещание? Обещание сделать жизнь домочадцев невыносимой, если ее голова, вопреки последней воле, не будет покоиться в стенах Бартон-Агнес-Холла. Нет! Конечно же, нет! Трудно поверить, что такое возможно.

Ни час и ни два викарий и сестры ломали голову над тем, как выполнить последнюю волю Анны. Наконец, викарий, в полном отчаянии, предложил вскрыть могилу Анны, полагая, что ключ к загадке может покоиться под крышкой гроба. Сестры неохотно согласились.

На следующий день викарий вместе с могильщиком вскрыли могилу Анны. Когда они подняли гроб и открыли крышку, леденящий ужас сковал их сердца. Прошло три недели с той поры, когда викарий видел тело Анны в последний раз, облачая его в погребальные одежды. За это время с телом произошли ужасные и невероятные изменения. Голова лежала отдельно от туловища, и, что хуже всего, плоть и кожа сошли с головы покойницы, обнажив голый череп.

И для викария, и для сестер это было уже чересчур. Странное и страшное желание Анны было исполнено, покойница все-таки настояла на своем: череп Анны нашел пристанище в стенах Бартон-Агнес-Холл.

Да, именно так Сестричка Нэнси воротилась домой, и, пока ее череп покоится в Бартон-Агнес-Холле, никакого вмешательства духов не происходит. Но меняются поколения, и время от времени обитатели Бартон-Агнес-Холла пытаются избавиться от не слишком приятного соседства. И каждый раз стук дверей, топот ног и леденящие кровь завывания заставляют вернуть череп на место.

О черепе Сестрички Нэнси ходит много легенд. Говорят, что однажды служанка вышвырнула его в окно прямо на проезжавшую мимо телегу с навозом. Но как только череп упал на повозку, лошадь словно окаменела и не могла стронуться с места. Возница нещадно хлестал лошадь кнутом, но бесполезно. И только тогда, когда служанка призналась в том, что она натворила, а череп достали из кучи навоза и вернули в дом, телега сдвинулась с места.

Один человек, мистер Росс, описал любопытную историю, как череп Сестрички Нэнси еще раз попытались вынести из дома.

«Лет сорок тому назад, — писал мистер Росс, — Джон Билтон, мой кузен, приехал из Лондона погостить по-соседству с Бартон-Агнес-Холл. Его дальний родственник, Мэтью Поттер, стороживший пустующее поместье, пригласил Джона Билтона в гости и предложил заночевать в доме. Поттер предупредил Джона, что в Бартон-Агнес-Холл, согласно людской молве, водятся привидения, и что, если гость их боится, то лучше ему переночевать где-нибудь в другом месте. Но Джон, настоящий сорвиголова, отвечал:

— Чтобы я, да испугался! Ни за что на свете! Меня абсолютно не волнует, сколько призраков шатается по дому, лишь бы они не путались у меня под ногами.

Поттер рассказал ему о черепе и о портрете Сестрички Нэнси, предложив гостью взглянуть на портрет, висевший в одной из комнат. Заинтригованный Джон Билтон согласился. Войдя в комнату, Поттер включил свет, но через мгновение он без видимых причин погас, и зажечь его снова так и не удалось. Мэтью и Джон были вынуждены пробираться в спальню в темноте.

Они улеглись на одну кровать, а вскоре Мэтью заснул и захрапел. Но Джону не спалось. Он лежал, размышляя о черепе. Ему показалось странным, что свет погас как раз в тот момент, когда они стояли перед портретом. Вдруг за дверью, ведущей в спальню, послышались тихие шаги. Сначала Джон подумал, что это кто-то из слуг пробирается в темноте в свою комнату. Но, вспомнив, что они в доме одни, Джон испугался и растолкал Мэтью.

— Мэтти, кто это там бродит по коридору?

— Совы, — буркнул Поттер, перевернулся на другой бок и снова захрапел.

Шум усилился. Джону показалось, что за дверью уже бродит не менее дюжины людей. Они громко топали ногами, разгуливая по комнатам и коридорам, оглушительно хлопали двери. Джон снова растолкал Поттера.

— Просыпайся, Мэтти. Неужели ты не слышишь, что творится в этом чертовом доме? Что происходит?

— Совы, — пробормотал Мэтью.

— Да какие совы! — закричал Джон Билтон. — Все совы мира не смогли бы учинить такой грохот!

На этот раз Мэтти проснулся, прислушался и сказал:

— Похоже, опять Сестричка Нэнси шалит, но я привык не обращать на нее внимания.

Он отвернулся к стене и снова захрапел.

Боже! Что тут началось! В доме разыгралось настоящее сражение, и звуки схватки были слышны по всей округе. Хлопанье дверей эхом разносились по коридорам как удары грома. Джону казалось, что вот-вот откроется дверь, и в спальню ворвется полчище привидений во главе с Сестричкой Нэнси. Но катастрофы не произошло. Мало-помалу шум стал затихать, Джон, промучившись всю ночь, заснул только под утро.

Мистер Росс услышал эту историю от своего кузена Джона на следующее утро. Хотя Джон был не робкого десятка и не верил в привидения, он признался мистеру Россу, что пережил самую ужасную ночь, и никогда не согласится снова ночевать в Бартон-Агнес-Холл, даже если ему предложат за это само поместье.

Ну, а что же Сестричка Нэнси? Продолжает ли как и прежде будить людей по ночам? Да, но только, если кто-нибудь рискнет насмехаться над ней, или ее домом, или, что хуже всего, попытается вынести череп из Бартон-Агнес-Холла.

И разве можно поставить ей это в вину? Бартон-Агнес-Холл до сих пор самый красивый дом во всем Йоркшире, а история о Сестричке Нэнси, пожалуй, одна из самых удивительных британских легенд о привидениях.

Глава третья. Художник, нарисовавший привидение

Большинство людей боится привидений. И, пожалуй, их можно понять. Все, что способно появляться и снова растворяться в воздухе, что можно увидеть, но нельзя осязать, что проходит сквозь стены и издает зловещие странные звуки и принимает различные формы, вполне может испугать любого человека. Но иногда люди встречаются с привидениями, не испытывая ни страха, ни шока. Как, например, Реджинальд Эстон, лет сто тому назад повстречавшийся с привидением в одном из поместий графства Чешир. Сразу после случившегося он рассказал эту историю своему другу, лорду Халифаксу, страстному коллекционеру историй о привидениях, большая часть которых опубликована в известной «Книге о привидениях лорда Халифакса».

До самой смерти Реджинальд Эстон клялся, что его история — чистая правда. Вот она. Реджинальд Эстон был художником, однажды его пригласили в поместье Олд-Холл писать на заказ портрет двух дочерей хозяина. Владелец поместья, мистер Кобб, и его жена оказались очень милыми и приветливыми людьми, а их дочери настоящими красавицами.

Дом был полон гостей, и миссис Кобб вдруг поняла, что не занятой осталась только одна спальня. Почему-то это расстроило ее. Миссис Кобб отозвала мужа в сторону, и они принялись о чем-то шептаться. Случайно, мистер Эстон услышал слова: «А что делать? Другой комнаты все равно нет.» Его сильно озадачило поведение хозяев. Может быть, эта комната была сырой? Или в ней гуляли сквозняки? Мистер Эстон чувствовал себя крайне неловко, видя, что причинил хозяевам столько хлопот. Он подошел к мистеру Коббу и сказал, что не боится ни сырости, ни сквозняков, и что нет нужды расстраиваться по этому поводу.

— Нет, нет, — ответил мистер Кобб, — Проблема заключается в другом.

Но в чем собственно дело, так и не объяснил.

Ночью мистер Эстон неожиданно проснулся, чувствуя, что в комнате есть кто-то еще. Он открыл глаза и при свете луны увидел пожилую женщину. Она стояла в ногах кровати, склонив голову вниз, так как если бы что-то искала на полу, и нервно потирала руки.

Мистер Эстон сел. Он подумал, что это одна из многочисленных гостей, заблудившихся в доме, и сказал:

— Извините, мадам, не ошиблись ли вы комнатой?

Женщина ничего не ответила и на глазах изумленного художника растаяла в воздухе.

На следующее утро, за завтраком, мистера Эстона принялись расспрашивать, как он провел ночь. В ответ он рассказал о странном случае с пожилой женщиной.

— Да, — признался мистер Кобб, — мы пользуемся той комнатой только в случае крайней необходимости, опасаясь, что гостей может до смерти напугать появление призрака ужасной женщины, совершившей в этой комнате убийство.

Оказалось, что много лет назад эта женщина жила в доме и мечтала стать владелицей поместья. Единственной помехой на ее пути был ребенок, унаследовавший Олд-Холл от умерших родителей. Однажды старуха под вымышленным предлогом отослала няню малыша и осуществила свой страшный замысел, да так умно и хитро, что ни у кого не возникло и тени подозрения. Дом перешел в ее собственность.

— Никто и не узнал бы о содеянном, — сказал мистер Кобб, — если бы старуха не призналась во всем на смертном одре. Поместье было продано и мой дед купил его.

Мистер Эстон поинтересовался, как часто появляется привидение.

— О, оно появляется каждую ночь примерно в одно и то же время.

На следующую ночь художник приготовился к встрече с привидением. На столике рядом с кроватью он поставил лампу, прикрутив фитиль, чтобы свет не был слишком ярким. На кровать художник положил планшет для набросков и карандаш. Мистер Эстон настроился на бессонную ночь, чтобы не пропустить появления привидения и попытаться сделать набросок с натуры.

Все произошло так же, как и в прошлую ночь: в комнате снова появилась призрачная фигура.

Мистер Эстон сел поудобнее и сказал:

— Извините, мадам, я — художник. Позвольте мне сделать набросок для вашего портрета. Мне кажется, это рассеет сомнения людей, которые сомневаются в существовании…

Он не успел закончить фразу. Призрак женщины растаял в воздухе.

Пять ночей провел мистер Эстон в комнате с привидением. И каждую ночь старуха появлялась и через несколько минут исчезала. Будучи неплохим художником, мистер Эстон использовал всю отпущенную ему природой наблюдательность, умение запоминать лица людей, форму, контуры, для того чтобы в течение пяти бессонных ночей закончить набросок. Готовый портрет был передан лорду Халифаксу, который скопировал его и поместил в «Книгу привидений».

Реджинальд Эстон не единственный, кто пытался изобразить привидение. У него было довольно много последователей, в том числе и фотографов, желающих запечатлеть привидение на пленке. И некоторые попытки оказались удачными. Точнее, вы можете посчитать их удачными, если поверите, что блики света и различные контуры на этих снимках действительно привидения, а не сложная игра света и тени или причуды фотокамеры.

Глава четвертая. Привидение в доме пастора

Джон Уэсли, известный основатель Методистской церкви, родился в пасторате Эпворс графства Линкольншир в 1703 году. Его отец, Самуэль Уэсли, так же был священником и прожил в Эпворсе много лет.

Между декабрем 1716 и январем 1717 года в Эпворсе происходили весьма странные и загадочные события. Они настолько поразили Самуэля Уэсли, что он подробнейшим образом описал их в дневнике. Впоследствии его сын, став знаменитым, использовал материалы отца для статьи, до сих пор считающейся по праву одной из самых увлекательных в описании историй о привидениях.

Семейство Уэсли было на редкость набожным и славилось по всей округе своей искренностью и интеллигентностью. Вряд ли в их намерения входило просто напугать кого-нибудь страшными сказками. Совершенно невероятно, чтобы отец записал в дневник эту историю просто так, ради смеха, а сам впоследствии стал выдавать ее за чистую правду. Все нижеизложенное взято из оригинальной статьи Джона Уэсли.

В Эпворсе столовая размещалась на первом этаже. Одна дверь из нее вела в холл, а другая — прямо в сад. Около десяти часов вечера 2 декабря 1716 года Роберт Браун, слуга Самуэля Уэсли, сидел со служанкой в столовой. Вдруг раздался стук в дверь, выходившую в сад.

Роберт встал, открыл дверь и выглянул наружу. Никого.

Роберт закрыл дверь и вернулся на место, но вскоре в дверь снова постучали. На этот раз стук сопровождался стоном. В дверь стучали еще два или три раза. И каждый раз, когда слуга открывал дверь и вглядывался в темноту сада, там никого не было.

Слугам стало как-то не по себе, но решив не обращать внимания на таинственные звуки они вскоре пошли спать.

Роберт спал наверху, на мансарде. Рядом с дверью его комнаты, на лестничной площадке, стояла ручная мельница, которой изредка пользовались для помола зерна. К своему удивлению Роберт увидел, что мельница вращается, вращается сама по себе. Должно быть, он был очень уравновешенным парнем, потому что, как он признался позднее, в голову прежде всего пришла очень странная в данной ситуации мысль: как жаль, что в мельнице нет зерна, и призрак крутит ручку вхолостую!

Роберт прошел мимо вращающейся мельницы и вошел в спальню. Но в ту ночь его так и не оставили в покое. Не успел он задуть свечу и улечься в кровать, как сбоку от него послышалось кулдыканье, как будто рядом с ним, в темноте бродил огромный индюк. Потом раздался глухой стук, словно кто-то сбросил с ног на пол ботинки.

Роберт понимал, что это невозможно, потому что свои ботинки он оставил внизу, у лестницы.

На следующий день Роберт и служанка рассказали другой служанке о ночном происшествии.

Она рассмеялась:

— Господи, какие же вы глупые! Хотела бы я увидеть того, кто попытается напугать меня!

Всю жизнь служанка потом раскаивалась в сказанном.

Вечером того же дня служанка сбивала масло. Закончив, выложила кружочки сбитого масла на поднос и понесла в кладовку. В кладовке она услышала какой-то стук, доносившийся с полки, где стояли бидоны с молоком. Потом стук раздался под полкой.

Служанка взяла свечу и посмотрела на полку и под ней. Ничего подозрительного не обнаружилось. Стук повторился. Служанка так испугалась, что уронила поднос, вывалив масло на пол, и со всех ног бросилась из кладовки.

Таинственные явления имели продолжение и на следующий день, начавшись где-то между пятью и шестью часами. У Джона Уэсли было несколько сестер. Одна из них, двадцатилетняя Молли, сидела в гостиной и читала книгу. Она услышала, как отворилась дверь и в комнату кто-то вошел. Молли показалось, что этот кто-то был одет в шелковую ночную сорочку, потому что она слышала мягкое шуршание шелковой ткани. Молли, конечно же, удивилась, кто же это собрался лечь спать так рано, и обернулась. Дверь была закрыта, в комнате никого не было. Но тем не менее в гостиной кто-то был: Молли слышала непрекращающиеся шаги. Кто-то обошел вокруг стула, вернулся к двери и снова подошел к ней.

«Совершенно бессмысленно, — подумала Молли, — пытаться бежать: что бы ни бродило рядом с моим стулом, оно, вне всякого сомнения, бегает быстрее, чем я.»

Надо отдать должное удивительной способности Молли к самоконтролю. Она встала, взяла подмышку книгу и спокойно вышла из комнаты.

После ужина Молли поднялась в спальню и рассказала сестре, Сюзи, которая была годом старше, приключившуюся с ней историю о странных, неземных шагах. Она подробно описала, как нечто вошло в комнату и принялось прогуливаться вокруг нее. Упомянула Молли и о шорохе шелковой ночной рубашки.

Сюзи рассмеялась:

— Удивляюсь, как легко тебя можно напугать. Хотела бы я посмотреть на того, кто рискнет напугать меня!

В центре комнаты стоял стол. Вскоре после того, как Сюзи подняла на смех свою сестру, под столешницей раздался стук. Сюзи взяла свечу и заглянула под стол. Под столешницей не было ничего, что объясняло бы причину стука. Почти тут же загремели железные створки оконных ставень. Заклацкала дверная защелка, поднимаемая и опускаемая невидимой рукой. Смелость мигом покинула Сюзи. Она, не раздеваясь, прыгнула в кровать, накрывшись с головой одеялом, и пролежала, не шелохнувшись, до самого утра.

Следующей на очереди была девятнадцатилетняя Бэтти. В ее обязанности входило ждать рядом с комнатой отца, пока он не уляжется в кровать, чтобы потом забрать из комнаты свечу. Несколько часов спустя после ужаса, пережитого Сюзи, Бэтти стояла как обычно на лестничной клетке и вдруг услышала шаги. Кто-то спускался по лестнице, ведущей на мансарду. Звуки шагов достигли лестничной площадки, но Бэтти никого не увидела. Невидимые ноги медленно протекали мимо Бэтти и направились вниз по главной лестнице. Казалось, каждый шаг сотрясает дом до основания. Бэтти, охваченная ужасом, стояла на лестничной площадке, уставившись в пустоту. Она слышала, как тяжелые шаги раздаются на первом этаже, потом на лестнице для слуг и снова на мансарде.

Бэтти рассказала эту историю самой старшей сестре, Эмилии. Но и Эмилия, как оказалось, и сама не осталась в стороне, от таинственных событий. Вот, что она написала в письме к своему брату, Джону, узнав, что он собирается опубликовать статью на эту тему:

«Сестры слышали какие-то непонятные звуки и рассказали мне о них, но я не очень-то им верила до тех пор, пока ночью, примерно через неделю после того, как в нашем доме начали происходить странные вещи, со мной не приключилась страшная и невероятная история. Как только часы пробили десять, я, как обычно, спустилась на первый этаж, чтобы запереть двери. Сделав почти все, я направилась к западной лестнице, как вдруг услышала странный звук. Казалось, что кто-то высыпал посередине кухни ведро с углем. Я не очень испугалась, но все-таки подняла с кровати Сюзи, и мы вдвоем обошли все помещения первого этажа. Все было в полном порядке. Наша собака мирно спала, в другой комнате свернулся клубочком и мурлыкал во сне кот. Я поднялась в спальню, разделась и легла спать. Но тут я услышала шум, заставивший меня вскочить с кровати…»

Именно тогда Эмилия и услышала рассказ Бэтти. Она была самой старшей сестрой и постаралась успокоить Бэтти.

— Ты ведь знаешь, я не верю во всю эту чепуху. Хочешь, сегодня ночью я вместо тебя заберу свечу у отца и посмотрю, кто старается напугать нас.

И так, в ту ночь на площадке, рядом с комнатой Самуэля Уэсли, стояла Эмилия. Она взяла свечу из спальни у отца и вдруг услышала громкий удар внизу, в холле. Эмилия поспешила вниз по лестнице, но как только она добежала до холла, что-то грохнуло на кухне. Эмилия обыскала кухню, пытаясь выяснить причину грохота, как вдруг кто-то постучал в заднюю дверь. Тихо ступая, она подошла к двери, приподняла задвижку и стала ждать. Стук повторился. Эмилия резко распахнула дверь. Но за дверью никого не было.

Не успела Эмилия закрыть дверь, как стук повторился. Она снова распахнула дверь, и снова там никого не было. Эта дверь открывалась внутрь дома, и Эмилия уже собиралась закрыть ее на защелку, как вдруг со стороны улицы кто-то с необыкновенной силой навалился на дверь. Эмилия сопротивлялась изо всех сил. Она уперлась в дверь плечом и наконец сумела захлопнуть ее и повернуть ключ в замке. Но как только Эмилия вытащила ключ, стук возобновился. На этот раз она не стала обращать на него никакого внимания и ушла к себе в спальню.

Этого было более чем достаточно. Эмилия наконец убедилась, что все происходящее отнюдь не шутки и не розыгрыши. Она подошла к матери и рассказала ей обо всем. Миссис Уэсли, как и другие члены семьи, сначала была настроена очень скептически.

— Если бы я сама услышала эти таинственные звуки, возможно, я бы поверила тебе, — сказала она.

Ее желание исполнилось довольно скоро. Как-то раз, Эмилия вбежала к миссис Уэсли и попросила ее подняться в детскую. Как только мать и дочь подошли к комнате, они услышали страшные звуки. Казалось, что в детской кто-то неистово раскачивает колыбель. Но в комнате вот уже много лет не было никакой колыбели.

Миссис Уэсли убедилась, что в доме действительно творятся очень странные вещи. Она обратилась за помощью к мужу.

Самуэль Уэсли был очень строгим отцом. Для всех домочадцев он был непререкаемым авторитетом, и обращаться к нему за советом по поводу какой-нибудь чепухи никто не решался. Он уже давно заметил, что дети постоянно обсуждают между собой какие-то загадочные звуки. Но когда к нему пришла жена и поведала фантастическую историю о раскачивающейся невидимой колыбели, он разгневался не на шутку.

— Мне стыдно за тебя, — сказал он миссис Уэсли, — я могу понять, когда мальчишки и девчонки пугают друг друга, но чтобы ты, здравомыслящая женщина, повторяла за ними весь этот вздор?… Я не желаю более слышать подобные глупости.

Он и не слышал их, до шести часов вечера того же дня. Каждый день, ровно в шесть часов, вся семья собиралась на вечернюю молитву. Первой читали молитву за короля, и мистер Уэсли уже собрался начинать, как вдруг откуда-то сверху раздался оглушительный грохот. Ко времени, когда молитва завершилась, и пораженные домочадцы пробормотали «Аминь», грохот стал просто невыносимым. С той поры, за редким исключением, грохот сопровождал как утреннюю, так и вечернюю молитвы.

После этого сомнения охватили и мистера Уэсли. Он послал слугу, Роберта Брауна, к викарию из Хакси, мистеру Хулу, и попросил его приехать. Когда мистер Хул прибыл, Самуэль рассказал ему все, что знал о странных звуках, и попросил дружеского совета. К этому моменту в доме практически не осталось места, где не происходили бы загадочные явления. Так или иначе, но с ними уже познакомилась вся семья, а дети даже дали прозвище невидимому источнику шума, называя его «Старина Джефри».

Когда два священника обсуждали сложившуюся ситуацию, в комнату неожиданно ворвался слуга и закричал:

— Старина Джефри приближается! Я слышал, слышал!

Этим «сигналом» был непонятный треск, начинавшийся каждый вечер без четверти десять где-то на чердаке в северо-восточной части дома. Одни говорили, что он напоминает звук ломающейся ветки, другие считали, что он похож на скрип старой несмазанной ветряной мельницы, третьи сравнивали его со звуком рубанка, строгающего дерево.

Едва слуга успел закончить фразу, как где-то наверху раздался стук.

— Пойдемте, сэр, — пригласил мистер Уэсли своего друга, — вам предоставилась возможность услышать это самому.

Поднимаясь по лестнице, мистер Хул почувствовал, что боится. Мистер Уэсли привел его в детскую, но звуки послышались из соседней комнаты. Священники направились туда, но стук снова переместился в детскую. Они поспешили вернуться.

Мистер Уэсли и мистер Хул стояли в детской и внимательно прислушивались. Снова раздался стук. Он слышался откуда-то из-за изголовья кровати, на которой спали Бэтти и две ее младшие сестры. Бэтти трясло, как в лихорадке, она покрылась потом, как если бы ждала сильной боли или только что проснулась от ночного кошмара.

При виде этого мистер Уэсли пришел в ярость. Он вытащил из-за пояса пистолет и к удивлению и тревоге мистера Хула, приготовился палить в деревянную спинку кровати, откуда доносился загадочный стук. Мистер Хул вовремя успел схватить мистера Уэсли за руку, не дав нажать на курок.

— Сэр, — закричал он, — вы полагаете, что это — нечто сверхъестественное. Если вы правы, то выстрел не причинит ему вреда, но он может иметь весьма опасные последствия для вас.

Трясясь от гнева, мистер Уэсли обогнул кровать, подошел вплотную к деревянной спинке и произнес строгим голосом:

— О ты, глухой и немой дьявол! Как смеешь ты пугать бедных детей, которые не могут постоять за себя! Ступай ко мне в кабинет и предстань перед настоящим мужчиной!

Внезапно стук прекратился.

Самуэль Уэсли бросил вызов духу, покорившему дом, и тот мстительно принял его. Начались худшие дни активности привидения.

Никто не мог зайти в кабинет мистера Уэсли без его ведома. У него был единственный ключ, и Самуэль Уэсли всегда запирал кабинет, когда выходил. Однажды вечером, после того как он бросил вызов призраку, мистер Уэсли открыл кабинет и собирался войти, как вдруг дверь с силой ударила его по лицу, да так, что он едва не упал на пол. Чудом удержавшись на ногах, он изо всех сил лег на дверь, сумев открыть ее, и ворвался внутрь.

В кабинете раздался стук. Сначала по одной стене, потом по другой и, наконец, по двери, ведущей в комнату его дочери, Нэнси.

Мистер Уэсли пустился в погоню за источником стука. В тот момент Нэнси находилась у себя в комнате и вместе с отцом стала прислушиваться к странным звукам.

— Ну говори! — громко потребовал мистер Уэсли.

Никто не ответил, но стук не прекратился.

— Эти духи любят темноту, — сказал мистер Уэсли дочери, — задуй свечу, и тогда, возможно, он заговорит.

Нэнси было пятнадцать лет. Подобно многим другим членам семьи Уэсли, присутствие в доме привидения и жизнь под аккомпанемент таинственных звуков не лишили Нэнси чувства юмора, и она частенько говорила, что было бы неплохо, если вместо бесполезного стука, призрак выполнял бы вместо нее часть работы по дому. Младшие сестры часто говорили друг другу, когда слышали стук в изголовье кровати:

— Приближается Джефри, значит, пора спать.

А если звук раздавался днем, то они кричали младшей сестре:

— Эй, Китти, Джефри стучит наверху.

И Китти принималась со смехом гоняться по комнатам за ускользающим стуком.

Но задув свечу, Нэнси немного испугалась: вдруг призрак и в самом деле вздумает заговорить: Нэнси не была уверена, что готова к этому.

В темноте мистер Уэсли громко повторил приказ, но ответа не последовало.

— Нэнси, — сказал он, — два христианина слишком много даже для дьявола. Ступай наверх. Возможно, когда я останусь один, он наберется смелости и заговорит.

Нэнси с удовольствием предоставила отцу возможность побеседовать с привидением наедине.

Мистер Уэсли был отцом девятнадцати детей, но некоторые из них умерли в младенчестве. Одним из них был сын, которого назвали в честь отца Самуэлем. Оставшись один, Самуэль Уэсли произнес:

— Если ты призрак моего сына, Самуэля, заклинаю тебя стукни три раза, не больше.

Стук прекратился, и в ту ночь никакие таинственные звуки не мешали спать обитателям дома.

Но сверхъестественные явления продолжались: ночь за ночью, в течение двух месяцев. В своей статье Джон Уэсли описал множество удивительных и необъяснимых случаев. Вот один из них:

«Вскоре после того, как мои мать и отец собрались спать, но свечу еще не унесли, они услышали три удара, затем еще три, и еще. Как будто кто-то колотил дубинкой по комоду, стоявшему рядом с кроватью. Отец немедленно поднялся, запахнул халат и, поскольку шум переместился на первый этаж, взял свечу и стал спускаться вниз. Моя мать пошла вместе с ним. Когда они спускались по широкой лестнице, раздался звук, как если бы на грудь моей матери высыпали целый кувшин серебра, и монеты заструились по телу прямо к ее ногам. Потом им показалось, что в подвале, под лестницей, где стояли бутылки, раскачивается огромный железный колокол, но как ни странно, ничего не было разбито.

Вскоре к ним присоединилась наша собака, огромный мастиф, и стала жаться к ногам. Когда в доме началось неладное, собака повела себя очень странно. То она начинала лаять и рычать, то бросалась из стороны в сторону, скаля зубы. Причем чаще всего это случалось еще до появления подозрительных звуков. А иногда в течение двух или трех дней мастиф, напротив, затихал: чуть слышно скулил, вздрагивал и жался к людям. Но и в том, и в другом случае обитатели дома, видя ненормальное поведение собаки, понимали: вот-вот появится привидение.

Вскоре мой отец и мать вышли в холл, и им показалось, что кто-то притащил туда огромную корзину с углем и принялся раскидывать его во все стороны. Но ничего и никого не было видно.

Мой отец закричал:

— Сюзи (так звали одну из дочерей и саму миссис Уэсли), неужели ты не слышишь? Кто-то расшвыривает на кухне оловянную посуду.

Но на кухне все было в порядке: посуда стояла на местах.

Затем раздался громкий стук в заднюю дверь. Мой отец выглянул наружу, но ничего не обнаружил. Потом постучали во входную дверь, но и это было напрасной тратой времени. Ему несколько раз пришлось бегать от одной двери к другой. Потом он повернулся и отправился в спальню. Но по всему дому грохотало так, что отец не сомкнул глаз до самого утра.

Священники посоветовали Самуэлю покинуть дом. Но это было не для него.

— Пусть дьявол бежит от меня, — отвечал Самуэль Уэсли, — я никогда не побегу от дьявола.

Для старого пастора таинственный шум был не более чем попыткой агентов дьявола внести ужас и смятение в души добрых христиан — домочадцев. Самуэль Уэсли, человек железной воли и поразительной отваги, как и члены его семьи прекрасно понимал, что события в их доме имеют сверхъестественную причину.

Позднее Эмилия Уэсли писала: «Нам всем вполне хватило месяца, чтобы убедиться в реальности происходящего.» И из того, как Джон Уэсли описал эти события в своей статье, совершенно ясно, что он верил: таинственные звуки в пасторате Эпворс не розыгрыш злоумышленника, не завывание ветра в ивах и не ночной скрип половиц старого рассохшегося дома, освещаемого только колеблющимся пламенем свечи.

Глава пятая. Человек, который играл в карты с дьяволом

Замок Глэмис принадлежит графам Стратморо. В нем родилась принцесса Маргарет. Здесь же, как говорят, в 1040 году Макбет убил шотландского короля Дункана. Меч и кольчугу, как предполагают, принадлежавшие Макбету, можно и сегодня увидеть в замке, который вошел в историю и в легенду. Многие считают, что замок — одно из самых изобилующих привидениями мест в Британии. Моя любимая история о привидениях замка Глэмис — это рассказ о человеке, сыгравшем в карты с дьяволом.

Много-много лет тому назад, во времена, когда знатные и пышущие здоровьем джентльмены напивались за ужином так, что слуги разносили их бесчувственные тела по спальням, Глэмис принадлежал графу Пэти. Граф, не пропуская ни одного удовольствия и наслаждаясь ими в полной мере, вел настолько беспутную жизнь, что люди прозвали его «Дикий лорд замка Глэмис». Истинной страстью графа были карты. Он готов был играть с кем угодно и когда угодно. Если друзья отказывались составить ему компанию, граф звал слуг или конюхов и приказывал им играть до полного изнеможения.

Мало кто получил удовольствие, общаясь с графом за карточным столом: непременным спутником карточной игры было виски. Граф играл и вливал в себя неразбавленные виски бокал за бокалом. Чем дольше он играл, тем больше пьянел, а, опьянев, терял над собой контроль и впадал в ярость. Если граф проигрывал, то заявлял, что партнер — шулер, а если, его противник оказывался настолько глупым, что начинал спорить, дело заканчивалось дуэлью.

Однажды в одну холодную и ненастную ноябрьскую ночь граф, по обыкновению изрядно нагрузившись виски, сидел в полном одиночестве. Он перетасовал карты и потребовал, чтобы кто-нибудь составил ему компанию, но слуги и домочадцы наотрез отказались сесть за карточный стол. Они сказали, что суббота — не лучший день для карточных игр. Граф впал в бешенство. Он послал засвященником и попытался заставить сыграть в карты его. Но священник отказался, заявив, что проклянет любого обитателя замка, если тот сядет с графом за карточный стол в святой день.

Трудно описать словами ярость графа. Он проклял и священника, и слуг, и членов своей семьи. Схватив колоду карт, граф, пошатываясь, бродил по замку, извергая хулу и безбожную ругань.

— Если никто не захочет со мной играть, — прокричал он, — я приглашу самого дьявола.

Наконец, когда граф добрел до своей комнаты, то услышал стук в дверь. Низкий голос поинтересовался, не желает ли граф сыграть в карты.

— Да, — взревел граф, — входи, кем бы ты ни был, заклинаю тебя именем нечестивого, входи!

Дверь распахнулась, и в комнату вошел высокий незнакомец, с головы до ног закутанный в тяжелый черный плащ. Его лицо пряталось в тени черной шляпы с широкими полями. Незнакомец с достоинством поклонился, подошел к столу и уселся напротив Дикого лорда.

Граф с нескрываемым удовольствием тасовал колоду, а незнакомец молча смотрел на него и улыбался. Затем он предложил непомерно высокую ставку. Граф заколебался. Прежде он никогда не рисковал такими суммами, и его охватили сомнения: сможет ли он выплатить долг в случае проигрыша? Но отчаянное желание играть победило, граф согласился.

— Все равно я не проиграю, — проревел он. — Никто еще не выигрывал у меня! Сдавай карты!

— Но если я выиграю, — заметил незнакомец, — а вы не сможете отдать долг, поклянитесь, что напишите расписку, какую мне будет угодно.

— Согласен! — закричал граф, стуча по столу кулаками от нетерпения, и жуткая игра началась.

Вскоре до слуг донеслись дикие крики и проклятия. Озадаченные, они подошли к двери и прислушались. Довольно легко слуги узнали голос графа, но вот второй был им абсолютно незнаком. Кем же был таинственный гость? И как он вошел в дом? Никто не смог ответить на эти вопросы.

Игра захватила партнеров, голоса становились все более громкими и сердитыми. Наконец послышался пьяный стон. Граф проиграл. Низкий голос потребовал вексель. Начался спор, превратившийся вскоре в громкую перебранку. Наконец граф принялся умолять гостя дать ему возможность отыграться.

В этот момент любопытство дворецкого пересилило страх перед хозяином. Он пригнулся и заглянул в замочную скважину. Блеснула ослепительная вспышка, и дворецкий отскочил от двери с диким воплем, который эхом разнесся по всему замку. Он упал навзничь и скорчился на полу. Вокруг глаза, который дворецкий так неосторожно приложил к замочной скважине, расплылось желтое пятно.

Слуги не успели помочь бедняге, и прежде чем кто-либо из них смог оправиться от шока, граф рывком распахнул дверь и пригрозил всеми мыслимыми и немыслимыми наказаниями любому, кто осмелится шпионить за ним. Приказав слугам остаться на месте, граф вернулся в комнату, чтобы продолжить игру. Но его партнер уже ушел, вместе с ним исчез и вексель, подписанный графом незадолго до этого.

Граф рвал и метал. Он приказал обыскать дом. Слуги осмотрели все комнаты, каждый уголок, ни одно укромное место не осталось без внимания, снова и снова проверяли двери, окна и другие возможные пути исчезновения незнакомца. Но от странного гостя в черном не осталось и следа. Граф, бледный как смерть, моментально протрезвел и, пожалуй, впервые в жизни испугался, осознав, с кем играл в карты. Его трясло от ужаса при одной мысли о векселе, под которым он расписался. В пьяном азарте, думая, что партнер просто дурачится, граф поставил на кон свою душу.

Только тогда слуги вспомнили о бедняге — дворецком. Он так и остался лежать на полу у двери в комнату графа, обожженный, перепуганный насмерть, но, как ни странно, в полном сознании. Граф доверительно сообщил ему, что произошло в комнате. Они сидели и играли, как вдруг незнакомец бросил карты и произнес громким и властным голосом:

— Да будет этот глаз поражен!

В тот же момент в комнате сверкнула молния и ударила в замочную скважину, в которую так неосторожно заглянул дворецкий.

С той поры граф стал совсем другим человеком. Издерганный, измученный тяжелой ношей, свалившейся ему на плечи, он жил в постоянном ожидании смерти. Через пять лет граф умер. Но каждый год, в ноябре, в ночь с субботы на воскресенье из комнаты графа доносятся чьи-то голоса, эхом разносящиеся по всему замку. Люди говорят, что это призрак графа играет в карты с дьяволом, пытаясь отыграть обратно свою душу. Много лет обитатели замка содрогались от ужаса, заслышав эти жуткие голоса. Но наконец их терпению настал предел, и комнату графа заложили кирпичом. С той поры никто более не слышал, как привидение играет в карты.

Глава шестая. Привидения в гостиницах

Гостиница — временный приют для путешественников и укромное местечко для притона, здесь передохнет уставший путник или назначат встречу отпетые преступники. Большинство гостиниц построено в незапамятные времена, и неудивительно, что почти каждый из этих домов может поведать свою историю о населяющих его привидениях.

Отель «Голова Йорика» расположен в Бате рядом со старым Королевским театром. Когда-то они были соединены потайным ходом и делили между собой привидение.

Тогда отель «Голова Йорика» был частным домом, и из его окна, под которым теперь находится бар, выбросилась женщина. Она разбилась насмерть, и с той поры ее призрак частенько видят как актеры, так и зрители театра.

Ее прозвали «Леди в сером», она имеет обыкновение сидеть в одной из самых дорогих лож театра, наблюдая за происходящим на сцене. Однажды на нее даже возложили ответственность за неуместный, но весьма поразительный розыгрыш. В одной из пьес по ходу действия как часть декорации использовались старинные часы. Конечно же, они стояли. Но вдруг, в самый неподходящий момент в середине спектакля, часы начали бить. Актеры утверждали, что это проделки «Леди в сером». Но, пожалуй, это была ее единственная шалость: в остальном она — восторженный почитатель театрального искусства.

«Леди в сером» не единственный призрак, обитающий в «Голове Йорика». И неудивительно: в свое время эта гостиница имела дурную репутацию притона для картежников, а заправлял там лихой и довольно известный тип по кличке Красавчик Нэш. И ему самому, и его клиентам частенько приходилось пользоваться потайным ходом, ведущим в театр, поскольку детективы постоянно устраивали облавы на его заведение. Возможно, привидения, обитающие в «Голове Йорика», не что иное, как непоседливые духи каких-нибудь темных личностей из компании Красавчика, избитых в пьяных драках во время бесконечных споров по поводу картежных долгов. Кем бы ни были эти призраки, из-за них в гостинице происходят весьма странные вещи.

Несколько лет тому назад, в воскресенье, примерно четверть первого, владелец дома стоял за стойкой бара, как вдруг тяжелый кассовый аппарат приподнялся (или был поднят невидимыми руками?) и обрушился на пол, сломав по дороге стул. Поблизости в тот момент никого не было, и найти какое-либо разумное объяснение этому феномену вряд ли представляется возможным. За исключением, конечно, хорошо известных привидений!

В другой раз во время вечеринки по поводу помолвки, проходившей в гостинице, неожиданно сорвался со стола бокал и, пролетев по воздуху, упал, не разбившись. Стоит ли говорить, что потрясенные гости поспешили разойтись, вечеринка была безнадежно испорчена и помолвка не состоялась.

Кроме того, люди неоднократно видели и слышали привидение, входившее в потайной ход, в настоящее время заложенный кирпичом. Это был призрак мужчины крупного телосложения, носившего одежды времен регентства, в рыжем парике, с длинными ниспадающими до плеч кудрями. Его легко можно было узнать по шаркающей походке. Пожалуй, наиболее полное описание привидения дал сын домовладельца. Сначала при виде призрака он подумал, что в дом по ошибке забрел какой-то актер, одетый в театральный костюм. Но, заглянув в потайной ход, в котором скрылся таинственный незнакомец, он, к своему удивлению, обнаружил, что толстый слой пыли у двери, ведущей в потайной ход, остался нетронутым: «актер» умудрился пройти, не оставив следов. Сын владельца дома последовал за незнакомцем, а обернувшись, молодой человек лишний раз убедился, что его собственные следы четко видны и по ним можно легко проследить его маршрут.

Но на этом приключения молодого человека не кончились. Ему довольно часто приходилось спускаться в подвал, чтобы проверить пивные бочки. По его словам, находясь в подвале, он дважды чувствовал, как что-то легонько скользнуло у него по затылку. Паутина? Возможно. Но в том же самом подвале люди довольно часто ощущали запах духов. Причем ни одна женщина из проживающих в тот момент в гостинице не пользовалась подобными духами. Может быть, это снова была «Леди в сером»? Или призрак другой женщины, обитающей в гостинице?

Однажды ночью, в те времена, когда гостиница еще была частным домом, два человека дрались на дуэли. Дело происходило в том самом месте, где ныне расположен бар. Оба любили одну и ту же девушку. Причем, если бы они спросили ее саму, прекрасная причина ссоры, конечно же, сказала бы, кого она предпочитает. Но спор зашел слишком далеко и мог быть решен только на шпагах. Пока бешеный и шумный поединок шел на первом этаже, на втором, в своей спальне, девушка с замиранием сердца вслушивалась в доносившиеся снизу крики и звон стекла.

Наконец дуэль закончилась. Но именно погибший был тем человеком, которого она любила. Победитель взбежал по лестнице к столь желанной награде. Но счастье, к которому он стремился и которое досталось такой ценой, было недолгим. В отчаянии девушка закрылась в комнате на ключ и повесилась, прежде чем он успел выломать дверь.

Возможно, именно ее шаги можно время от времени услышать в самых различных частях дома. Или это бродит дух мужчины, которого она так любила и который погиб из-за нее на дуэли? Так или иначе, но слухи о привидениях, обитающих в «Голове Йорика», просочились на страницы газет. Многие журналисты останавливались в гостинице в надежде увидеть или услышать что-нибудь необычное. Но больше всех повезло мистеру Дуллеру , для которого все случившееся было полной неожиданностью: он даже и не предполагал, что в «Голове Йорика» водятся привидения. Вот что писал Джон Дуллер в статье, опубликованной в «Вестерн Дейли Пресс» за 15 июля 1963 года:

«Я готов подтвердить под присягой, что отчетливо слышал загадочные глухие удары в гостинице «Голова Йорика», где останавливался на ночлег два месяца тому назад. Причем, все это произошло раньше чем я узнал , что в «Голове Йорика» обитают привидения. Я задремал в гостиной на первом этаже, как вдруг меня разбудили какие-то удары. Странные звуки продолжались минут десять, за это время я успел тщательно обыскать гостиную, коридор и ничего не обнаружил, но мне показалось, что удары раздаются откуда-то из-за деревянной обшивки в углу комнаты.»

В другой части Англии, довольно далеко от города Бата и «Головы Йорика» находится еще одна гостиница, также овеянная легендами о привидениях. Говорят, что гостиница «У парома» в Холивэлле стоит как раз на том месте, где много лет назад умерла Джульетта Тоусли. Это довольно печальная история. Джульетта, красивая девятнадцатилетняя девушка, любила дровосека Тома Зоула. Он ухаживал за Джульеттой, но делал это довольно бесцеремонно. Том уделял ей не так уж много внимания, был скуп на ласковые и нежные слова, которые так радуют сердце любой девушки и которые вдвойне приятно услышать из уст любимого человека. Джульетте порядком надоели самоуверенность и бесцеремонность Тома, и однажды между ними разгорелась крупная ссора. Упреки Джульетты довели Тома до бешенства, и в сердцах он наговорил ей ужасные вещи. Да, он искренне любил Джульетту, но слово — не воробей: вылетит — не поймаешь. Джульетту настолько потрясло услышанное, что бедная девушка не в силах перенести обиду и незаслуженные оскорбления, повесилась на раскидистой иве, стоявшей на берегу реки Уз, что протекает вблизи Холивэлла.

Именно Том обнаружил ее тело на следующий день. В отчаянии бедняга бросился в поселок и вместе с жителями поселка похоронил Джульетту на берегу реки в той же одежде, в которой она встретила смерть — красивом платье розового цвета. На могилу Джульетты установили грубо отесанный камень.

Эта трагедия случилась давным давно, в 1050 году. Но печальная история имеет свое продолжение. Каждый год, 17 марта, призрак Джульетты поднимается из-под возложенного Томасом на могилу любимой камня, который превратили сейчас в одну из половых плит в баре гостиницы. Люди знают даже о дате смерти Джульетты и собираются в этот день в гостинице «У парома», чтобы посмотреть, как призрачный силуэт красивой девушки в розовом платье медленно появляется из-под пола в баре, выходит из гостиницы, спускается к реке и исчезает до будущего года. Люди говорят, что при виде печальной девушки, так безрассудно отделившей себя в минуту отчаяния от милого ее сердцу дровосека, трудно удержаться от слез.

Но все рассказы о привидениях в гостиницах меркнут перед жуткой историей о призраках из «Белой подвязки» в Портсмуте. Давным-давно там свершились такие мрачные преступления, что души погибших до сих пор беспокоят ныне живущих. Три раза дом перестраивали заново, в надежде избавиться от привидений. Но каждый раз призраки погибших упорно возвращались на место своей смерти.

Самая известная история о привидениях гостиницы «Белая Подвязка» относится к некому мистеру Гамильтону и произошла она в 1790 году. Мистер Гамильтон служил во флоте и, подчиняясь приказу, прибыл в Портсмут, чтобы получить новое назначение. Так уже случилось, что его появление в Портсмуте совпадало со списанием на берег моряков. Все гостиницы и отели города были переполнены.

Целый день мистер Гамильтон бродил по Портсмуту в надежде найти место для ночлега, но все было напрасно. Наконец уставший и отчаявшийся, он обнаружил в одном из переулков «Белую Подвязку» — обшарпанную и довольно запущенную гостиницу. Хозяйка заявила, что сможет пустить его переночевать, если только он согласится на подселение к нему в комнату еще одного человека: в номере стояли две кровати, и хозяйка не хотела упускать очевидную выгоду. Мистера Гамильтона не очень обрадовала перспектива жить в одной комнате с незнакомым человеком и он предложил хозяйке заплатить за обе кровати, лишь бы она никого не подселяла в номер. Хозяйка согласилась и проводила мистера Гамильтона в комнату.

Устав до полного изнеможения во время долгих поисков ночлега, мистер Гамильтон не стал тратить много времени на приготовление ко сну. Но прежде чем нырнуть в столь желанную постель, он тщательно закрыл дверь: в те времена Портсмут был довольно-таки опасным местом. Наконец мистер Гамильтон улегся в кровать и моментально заснул.

Он проспал около часа, когда в переулке раздался какой-то шум. Мистер Гамильтон открыл глаза, прислушался и уже собрался было повернуться на другой бок, как вдруг в призрачном свете луны увидел, что на соседней кровати кто-то лежит. Мистер Гамильтон приподнялся на локте, чтобы рассмотреть незнакомца получше. Тот, обнаженный до пояса, с повязанным вокруг головы платком, распластался поперек кровати, свесив ноги на пол. Мистер Гамильтон подумал, что человек, должно быть, очень устал, если умудрился заснуть в таком неудобном положении.

Рассердившись на хозяйку, так вероломно нарушившую договор, мистер Гамильтон хотел было растолкать непрошенного соседа и выставить его вон, но присмотревшись повнимательнее, он подумал, что такие действия могут привести к неприятным последствиям. Крепкий, довольно грубой наружности парень очень походил на матроса, и затевать с ним скандал среди ночи было бы неразумно. Кроме того, сосед вел себя довольно спокойно и не причинял никаких неприятностей. Еще немного понаблюдав за матросом, мистер Гамильтон повернулся на другой бок и крепко заснул.

Он проснулся рано утром. Солнце заливало комнату ярким светом. Мистер Гамильтон посмотрел на другую кровать. Сосед все еще спал, причем в той же самой неудобной позе. Но теперь, при ярком солнечном свете, соседа можно было рассмотреть получше.

Загорелое и довольно приятное лицо несколько портили необычайно густые и очень длинные черные бакенбарды. А то, что при свете луны показалось красным платком, на самом деле было окровавленной повязкой.

Мистер Гамильтон не на шутку испугался и впервые задал себе очевидный вопрос: «А как вообще незнакомец попал в комнату?». Мистер Гамильтон совершенно отчетливо помнил, что перед сном тщательно запер единственную дверь, расположенную как раз между кроватями, спинки которых упирались в ту же стенку. Мистер Гамильтон встал и подошел к двери. Дверь была заперта. Более того, из замочной скважины торчал ключ, и похоже, после того как мистер Гамильтон вечером запер дверь, к ключу никто не притрагивался. Другими словами, ни один человек не мог попасть в комнату, не разбудив мистера Гамильтона или не выломав дверь.

Наконец мистер Гамильтон решился разбудить моряка, понимая, что не сможет без его помощи решить эту загадку. Мистер Гамильтон повернулся и не поверил своим глазам: незнакомец исчез. Это было невероятно! Мистер Гамильтон ничего не слышал, да и отвернулся он всего на несколько секунд, когда осматривал дверь и замок. Как парень умудрился без единого звука встать с кровати? Куда он подевался? К тому же, вспомнил мистер Гамильтон, матрос был ранен и, по-видимому, тяжело! Нет, произошло нечто невообразимое: для исчезновения не было ни времени, ни более-менее доступного способа.

Мистер Гамильтон обыскал комнату, пытаясь найти хотя бы намек на объяснение случившемуся. Он заглянул под кровать, тщательно простучал все стены в поисках потайной двери, посмотрел за шторами, внимательно изучил задвижки на окнах. Ничего. Объяснить быстрое и бесшумное исчезновение из комнаты раненого моряка было невозможно.

Озадаченный мистер Гамильтон быстро оделся и спустился вниз, чтобы обсудить все происшедшее с хозяйкой. Было еще слишком рано, и ему пришлось ждать.

Наконец хозяйка вышла, и мистер Гамильтон попросил рассчитать его. Он объяснил, что не может оставаться в гостинице, поскольку хозяйка, несмотря на все обещания, пустила к нему в комнату еще одного постояльца.

— О чем это вы? — возмутилась хозяйка. — Вам одному предоставили целую комнату. Удобную и хорошую — другой такой нет во всем Портсмуте. Прошлой ночью я пять или шесть раз могла бы сдать вторую кровать, но отказалась. И вы еще имеете право обвинять меня? Вы — не джентльмен!

Женщина была близка к истерике, надвигалась довольно безобразная сцена. Пытаясь прекратить грядущий скандал, мистер Гамильтон раскрыл бумажник и вручил хозяйке двойную плату.

— У меня нет причин жаловаться на человека, ночевавшего в моей комнате. Он не доставил мне беспокойства. Меня расстроило то, что вы нарушили наше соглашение, — сказал мистер Гамильтон и, пытаясь предотвратить новую вспышку ярости, быстро добавил, — хотя, возможно, вы и не виноваты. Вероятно, кто-нибудь из прислуги без вашего ведома пустил ко мне в комнату постороннего.

— Какого такого «постороннего»?! — не унималась хозяйка. — В вашу комнату никто не мог войти, если только вы бы сами не впустили кого-нибудь. Я дала вам ключ от комнаты и слышала, как ночью вы заперли дверь. Если, как вы утверждаете, в комнате ночевал кто-то еще, значит вы сами его и впустили. Никакого другого объяснения нет и не может быть!

— Да, это истинная правда, я действительно закрыл дверь на ключ, — согласился мистер Гамильтон, упаковывая багаж, — но тем не менее, на второй кровати ночью оказался еще один человек, моряк, и я готов присягнуть, что видел его своими собственными глазами. Да, я понятия не имею, как он попал в комнату, и тем более не знаю, как он из нее вышел, но уверен, что видел этого моряка с разбитой головой и огромными бакенбардами.

Выпалив все это, мистер Гамильтон решительным шагом направился к выходу из гостиницы, не желая продолжать затянувшийся бесполезный спор. Но не успел мистер Гамильтон сделать несколько шагов, как хозяйка остановила его. С женщиной произошла разительная перемена: она неожиданно утихомирилась, а ее лицо приобрело мертвенно-серый оттенок.

— Бакенбарды? — прошептала хозяйка.

— Да, — ответил мистер Гамильтон, озадаченный таким поворотом событий. — Я в жизни не встречал таких удивительных бакенбард.

— И разбитая голова!… — пролепетала хозяйка. — Бога ради, сэр, задержитесь на минутку, умоляю вас — опишите мне подробно, что вы видели прошлой ночью в комнате. Все, до последней мелочи.

Мистер Гамильтон удостоверился, что их никто не подслушивает, и постарался в сжатой форме изложить суть происшедшего.

— Я не видел ничего особенного, мадам, только матроса, о котором и рассказал вам, — повторил мистер Гамильтон, несколько смущенный переменой, происшедшей с хозяйкой. — Мне кажется, он попал в комнату после какой-то пьяной драки и решил проспаться после несомненно обильных возлияний. Непонятно, как он попал в комнату, и уж совсем не ясно, как вышел, но мне нечего более добавить к уже сказанному.

— Боже, спаси и сохрани меня! — воскликнула хозяйка, и мистер Гамильтон увидел, что ее трясет от страха. — Если это правда, то с моим домом все кончено!

— Мадам, мадам, успокойтесь, — сказал мистер Гамильтон. — Не надо так волноваться. В чем, собственно, дело? Может быть, вам стоит рассказать мне, что вы знаете об этой странной истории?

Вначале она наотрез отказалась. Но мистеру Гамильтону очень хотелось знать причину ужаса, охватившего хозяйку. К счастью, напуганная женщина постепенно взяла себя в руки и, после того как мистер Гамильтон поклялся хранить в тайне все услышанное, согласилась ответить на его вопросы.

Оказалось, что ночью, три дня тому назад, в баре гуляли матросы. Вскоре к ним присоединились несколько военных моряков и, как это часто бывает, между двумя компаниями возникли разногласия, потом разгорелся довольно шумный спор, грозивший перерасти в крупную ссору. Хозяйка попыталась вмешаться, но, похоже, только испортила дело.

Конфликт разрастался, и когда все аргументы были исчерпаны, один из военных моряков схватил пивную кружку и с размаху ударил обидчика в висок. Потерпевший, без сомнения, самый сильный и крепкий из подгулявшей компании матросов, упал на пол, и из раны на голове брызнула кровь.

На этом ссора закончилась. Военные моряки моментально испарились, а матросы попытались помочь своему раненому товарищу. Но, бесполезно, они так и не смогли ни привести его в чувство, ни остановить кровь. Хозяйка испугалась, что у нее будут крупные неприятности, если об этом узнают другие жильцы, или, что еще хуже, в гостиницу нагрянет полиция. Она предложила отнести раненого наверх, в одну из пустующих комнат. Там несколько минут спустя матрос и умер, распластавшись поперек кровати, так и не приходя в сознание.

Что же им было делать? Если бы полиция узнала о смерти моряка, могли появиться вопросы, на которые было бы трудно найти ответы. Все, абсолютно все: матросы, военные моряки и сама хозяйка оказались бы замешанными в убийство.

Матросы, посоветовавшись, предложили хозяйке тайком похоронить беднягу в саду гостиницы и решили поскорее забыть об ужасном преступлении. К тому же, по словам матросов, убитого вряд ли кто-нибудь хватится, поскольку его только что списали с корабля.

Хозяйка, испугавшись за свои доходы, увидела в предложении матросов решение всех проблем и согласилась. Итак, в ту ночь матросы похоронили тело убитого товарища в наспех выкопанной могиле в саду за гостиницей.

— Но теперь, сэр, — сказала хозяйка, — все это бесполезно. Я не смогу больше сдавать жильцам комнату, где умер бедняга-матрос. Да, я забыла вам сказать, товарищи обыскали его куртку и перевязали ему голову платком, пытаясь остановить кровь, но все было бесполезно.

Сэр, прошлой ночью вы видели призрак убитого. И, боюсь, это только начало. Он будет приходить сюда по ночам, заставляя меня испытывать угрызения совести и напоминать мне, что его похоронили тайком, без отпущения грехов.

Ну чем тут можно было помочь? Мистер Гамильтон хотел успокоить бедную женщину, но потрясенный только что услышанной историей, так и не смог подобрать нужные слова. Ему захотелось побыстрее оставить гостиницу и безутешную хозяйку. Бедная женщина уже натерпелась страху, но, видимо, это было только начало ее мучений. Мистер Гамильтон, подумав, решил ничего не сообщать полиции.

На следующий день он отплыл в Средиземноморье, и прошло пятнадцать лет прежде, чем он вернулся в Англию. Ему захотелось узнать продолжение истории о «Белой Подвязке» и ее хозяйке, и он отправился в Портсмут. Мистер Гамильтон обошел весь район, но гостиница исчезла. На ее месте стояли новые дома. Да, «Белая Подвязка» пропала, но люди утверждают, что привидение все равно возвращается на место смерти, а иногда его можно увидеть в Портсмуте на том же месте, где когда-то стояла гостиница.

Глава седьмая. Призрак Манингтона

Манингтон-Холл расположен вблизи Корпусти, небольшого поселка в графстве Норфолк. Здесь произошли весьма странные и загадочные события, засвидетельствованные доктором Августом Джессоном, директором средней школы города Нориджа. Он изложил все происшедшее с ним в статье, опубликованной в январском номере журнала «Атенеум», выпускаемого одноименным литературным клубом Лондона, в номере за 1880 год.

Доктор Джессон был заядлым библиофилом, а его друг, лорд Орфорд, владелец Манингтон-Холла, обладал коллекцией редких книг, включающей издания, которые очень интересовали доктора Джессона. Лорд Орфорд любезно пригласил друга погостить в Манингтон-Холле и предоставил библиотеку в его полное распоряжение.

Доктор Джессон приехал в поместье, построенное в пятнадцатом веке, около четырех часов. В доме гостило еще пять человек. После обильного ужина, больше напоминавшего званный обед, но проходившего в легкой, непринужденной обстановке, вся компания решила поиграть в карты. Где-то в половине одиннадцатого двое из гостей откланялись, а вскоре и остальные решили отправиться спать. Но доктору Джессону, как истинному библиофилу, не терпелось взглянуть на редчайшие издания, и он, несмотря на поздний час, попросил у хозяина разрешения поработать в библиотеке. Его проводили в удобную комнату рядом с библиотекой. За каминной решеткой, весело потрескивая, горел яркий огонь, стол был готов к работе, рядом стоял поднос с напитками, чтобы неутомимый гость мог освежиться.

Оставшись в одиночестве, доктор Джессон отправился в библиотеку и обнаружил интересующие его фолианты на одной из верхних полок. Он принес стул и снял шесть книг. Доктор Джессон отнес драгоценные издания в рабочую комнату и сложил стопкой на столе справа, а сам расположился на противоположном краю, так чтобы свет от камина падал слева. В одиннадцать часов он с головой окунулся в работу.

Два часа пролетели совершенно незаметно. Доктор Джессон брал том за томом, просматривая редкие издания, выписывал самые любопытные места, а по окончании работы откладывал книгу в стопку перед собой. После внимательного изучения каждого фолианта он вставал, подбрасывал поленья в огонь (доктор Джессон очень любил тепло), возвращался к столу, брал новую книгу из правой стопки и снова погружался в чтение. Работа продвигалась гораздо быстрее, чем он планировал вначале, и к часу ночи доктору осталось посмотреть только одно издание. Доктор Джессон выпил бокал вина и, взглянув на часы, подумал, что в два часа сможет отправиться спать. Он был рад, что работа продвигается так легко и быстро, и что ему удалось найти в старинных книгах весьма любопытные факты. Доктор Джессон довольно улыбнулся и потянулся за последним томом.

Через полчаса он уже был близок к завершению своей работы, как вдруг случайно заметил справа от себя, не более чем в двенадцати дюймах, большую белую руку. Повернувшись, доктор Джессон увидел очертания высокого человека. Незнакомец сидел за столом и, чуть подавшись вперед, изучал стопку книг, лежащую перед доктором Джессоном. Свет выхватывал из темноты половину лица таинственного человека: коротко постриженные, чуть рыжеватые волосы, ухо, чисто выбритую щеку с высокими скулами, уголок глаза и часть лба. Таинственный незнакомец был одет в нечто, напоминающее рясу священника, сшитую из плотного шелка и наглухо застегнутую до самого подбородка. Шею охватывал ободок около дюйма шириной из сатина или вельвета, который служил своеобразным воротником. Правая рука незнакомца, которую заметил доктор Джессон, покоилась на левой руке, и под белой кожей можно было совершенно отчетливо разглядеть голубые вены.

Доктор не мог оторвать глаз от страшного человека, полностью отдавая себе отчет в том, что перед ним находится привидение. Тысяча мыслей вихрем пронеслись у него в голове, но, как ни странно, доктор Джессон не испытывал ни страха, ни ужаса. Он с любопытством разглядывал странного пришельца и хотел было сделать его набросок, но вспомнил, что оставил блокнот для эскизов в комнате наверху.

Доктор Джессон чуть не отправился наверх, но в последний момент передумал, побоявшись резким движением спугнуть призрак.

Впоследствии доктор Джессон так и не смог объяснить свои действия. Не задумываясь ни на минуту, он потянулся к стопке книг, лежавшей перед ним, взял верхнюю и положил прямо перед призраком. Привидение исчезло. Оно не сделало ни единого движения, а просто растворилось в воздухе.

Доктор Джессон хладнокровно вернулся к работе. Минут пять он как ни в чем не бывало продолжал писать. Ему осталось переписать последний абзац, как вдруг призрак появился вновь, точно на том же самом месте.

Руки привидения снова лежали на столе рядом с руками доктора Джессона. Доктор повернулся и посмотрел на гостя. Ему захотелось что-нибудь сказать, и он открыл рот, но не смог произнести ни звука. Почему-то доктор Джессон побоялся услышать свой собственный голос. Так они и сидели: призрак, склонившийся над книгой, и доктор Джессон, пораженный увиденным и потерявший дар речи.

Наконец доктор вернулся к прерванной работе и закончил абзац. Позднее доктор Джессон признался, что неоднократно всматривался в строчки, пытаясь обнаружить хоть что-нибудь, что выдавало бы необычные обстоятельства их написания. Они ничем не отличались от написанных до появления призрака. Закончив работу, доктор захлопнул книгу и положил ее в стопку перед собой. При этом раздался легкий шум, и призрак исчез.

Доктор Джессон откинулся на спинку стула и некоторое время смотрел на огонь, пытаясь собраться с мыслями. Он не знал, вернется призрак или нет? Не лучше ли будет заслонить собой свет от камина, если привидение появится снова? Интересно, а если посмотреть сквозь него на камин, можно ли увидеть пламя? Неожиданно доктор Джессон почувствовал, что теряет над собой контроль. Он встал, зажег свечу, собрал книги и пошел в библиотеку. Пять из них доктор поставил на место, а шестую снова отнес в рабочую комнату и положил на стол, на то самое место, где она лежала во время работы.

Доктор не смог объяснить, почему он поступил таким образом. Возможно, доктор Джессон почувствовал, что именно эта книга заинтересовала привидение, и ему захотелось сделать призраку приятное, оставив книгу там, где ее легко можно было бы найти и просмотреть. Мы не знаем, что побудило доктора совершить тот поступок, но, по его словам, положив книгу на стол, он почувствовал внезапное облегчение, задул свечи, освещавшие комнату, и отправился спать.

Многие пытались найти рациональное объяснение увиденному доктором Джессоном: галлюцинация, сон, мастерски выполненный розыгрыш, но ни одно из них не выглядит убедительно. Рассказчик, несомненно, поступил очень мудро: он как можно точнее описал все факты, не пытаясь истолковывать или объяснять их. До самой смерти все происшедшее так и осталось для доктора Джессона удивительной и нераскрытой тайной.

Глава восьмая. Призрачные черепа Калгари-Холла

Крастер и Дороти Кук владели фермой, расположенной на берегу озера Вайндермир в Вестморланде. Они много работали, жили очень просто и были счастливы.

Земля вокруг их фермы принадлежала очень состоятельному человеку, Милзу Филипсону. Он находился в дружеских отношениях с местной аристократией, управлял магистратом и имел огромное состояние, но его постоянно преследовала одна и та же навязчивая идея: больше всего на свете он хотел построить для себя и своей семьи роскошный дом, который не оставил бы равнодушным ни одного из многочисленных друзей и соответствовал положению мистера Филипсона в обществе.

К несчастью, на землях, принадлежавших Милзу Филипсону, не было подходящего для нового дома места. Таким удивительным местом было то, на котором стоял маленький коттедж Крастера Кука. Именно отсюда открывался восхитительный вид на озеро и ближайшие горы.

Много раз Филипсон пытался уговорить Крастера и Дороти продать ферму, но каждый раз они отказывались. Ставки росли, фермерам предлагалось все больше и больше денег. Милзу Филипсону казалось, что от таких сумм могут отказываться только дураки. Но для Крастера и Дороти превыше любых денег было нечто другое: тихая и счастливая жизнь на маленькой ферме, которую они так любили. Наконец, терпение Милза Филипсона лопнуло, и он поклялся, что так или иначе, но он все равно заберет ферму у хозяина, живого или мертвого.

Удивительно, но именно своей очаровательной жене был обязан неугомонный землевладелец чудовищным планом, навлекшим несчастье на семью Филипсон.

За неделю до Рождества Филипсон посетил коттедж Куков. Очень любезно и дружелюбно землевладелец сообщил о том, что принял решение построить дом на своей земле, так как понял, что Куки ни за какие деньги не согласятся продать ферму. Можно ли их осуждать за это? Конечно же, никто не согласится покинуть такое чудесное место! Филипсон выразил надежду, что Дороти и Крастер не будут держать на него зла и забудут о грубых словах, которые он наговорил в минуту раздражения. Филипсон добавил, что в знак примирения , пытаясь загладить свою вину, он приглашает Дороти и Крастера на рождественский ужин.

Куки, конечно же, были бесконечно счастливы, что богатый и влиятельный сосед оставил наконец свои притязания на принадлежавший им клочок земли, но Дороти и Крастер чувствовали себя очень неловко, прекрасно понимая, что в компании богатых и знатных гостей Филипсона они будут чувствовать себя белыми воронами, но, боясь обидеть соседа, все-таки приняли приглашение.

Между тем Рождество приближалось и бедных фермеров бросало в жар при одной только мысли о предстоящем вечере. Они одели самое лучшее из того, что у них было, и отправились в поместье Филипсон. Войдя в гостиную, Куки чуть не умерли от стыда и смущения. Все вокруг были одеты в дорогие и изысканные наряды, а бедные фермеры в своих грубых платьях походили на огородные пугала. Хозяин и хозяйка делали все возможное, чтобы помочь Кукам побороть смущение, но их попытки не увенчались успехом. Бедные фермеры так и остались скованными, говорили только тогда, когда их спрашивали, и не знали, куда девать глаза от смущения.

Подали ужин. Длинный обеденный стол ломился от серебра, сверкал хрусталем и поражал тончайшим китайским фарфором. Прямо напротив Крастера стояла удивительно красивая золотая ваза, тускло поблескивающая в свете свечей. Бедный фермер постоянно отвечал невпопад и во время еды не отрывал глаз от изумительной вазы, пораженный ее красотой.

Воспользовавшись паузой в разговоре, в наступившей тишине миссис Филипсон громко сказала, обращаясь к фермеру:

— Я вижу, вы любуетесь вазой, мистер Кук. Да, она того стоит!

Крастер что-то промямлил и залился краской, чувствуя на себе взгляды присутствующих. Некоторое время гости обсуждали красоту и стоимость золотой вазы, а потом разговор переключился на другие темы.

Ужин подходил к концу, и гости решили перейти в зал потанцевать и развлечься. Все, кроме Дороти и Крастера Кук. Они не могли больше здесь оставаться и, выждав, пока гости выйдут из столовой, бедные фермеры потихоньку удалились. Избавившись наконец от чопорного светского общества, Дороти и Крастер поспешили домой.

Но им не пришлось долго наслаждаться уютом и покоем. На следующий день на ферме явились солдаты. Они сообщили, что им приказано арестовать Дороти и Крастера Кук.

Без лишних слов и объяснений изумленную чету препроводили в тюрьму и заперли в разных камерах. Позднее их обвинили в краже золотой вазы, собственности Милза Филипсона.

Первым и главным свидетелем была жена Милза Филипсона. Она показала под присягой, что украденная ваза стояла на столе во время рождественского ужина. По ее словам, Крастер Кук сидел прямо напротив вазы и весь ужин не спускал с нее глаз. Миссис Филипсон также сказала, что за ужином она спросила у Крастера, нравится ли ему ваза, и что другие гости слышали их разговор.

Некоторых из гостей привели к присяге, и они подтвердили показания миссис Филипсон.

Настала очередь двух слуг, которые рассказали, что видели, как Дороти и Крастер Кук задержались в столовой в то время, как все гости пошли танцевать.

Наконец была представлена сама ваза. Двое солдат объяснили, что после ареста четы Кук они произвели обыск на их ферме и нашли ее спрятанной в спальне.

Магистрат спросил, могут ли преступники сказать что-нибудь в свое оправдание. Онемев от лавины обрушившихся на них обвинений, Дороти и Крастер не смогли привести никаких убедительных доказательств своей невинности и просто отрицали все обвинения.

В те дни воровство каралось смертной казнью. Естественно, что Магистрат приговорил обвиняемых в краже золотой вазы Крастера и Дороти Кук к повешению.

Когда огласили приговор, Дороти нашла в себе силы и громким голосом, эхом разнесшимся по всему залу суда, заявила:

— Посмотрите на себя, Милз Филипсон. Вам кажется, что вы очень умно и хитро все подстроили, но вожделенный клочок земли достанется семейству Филипсон очень дорогой ценой. Гораздо дороже, чем все то, что вам удалось купить или украсть прежде. Удача навсегда отвернется от вас и ваших детей. Любой, самый лучший план станет ничем, едва к нему прикоснется ваша рука. Вы навсегда лишитесь поддержки и помощи, все отвернутся от вас. Близится время, когда у Филипсонов не останется и дюйма земли, а покуда стоит Калгари-Холл, мы будем там, днем и ночью. Вы никогда, слышите, никогда не избавитесь от нас!

Дороти удалили из зала суда. Через несколько дней она и ее муж были повешены. Их тела еще не успели снять с виселицы, установленной на перекрестке, а ферма Калгари уже перешла в собственность Филипсона. Он разрушил дом Куков и начал строить свой, о котором столько мечтал: Калгари-Холл.

К Рождеству строительство было завершено. Филипсоны решили устроить по этому поводу банкет. Именно тогда начало сбываться проклятие Дороти.

Калгари-Холл был полон гостей, восхищающихся домом и завидующих положению и богатству хозяев. Ужин превратился в буйное, неистовое пиршество. В середине шумного застолья миссис Филипсон покинула гостей, чтобы надеть новые украшения, которые должны были сразить гостей наповал.

Вся эта история случилась до того, как в домах появилось электрическое или хотя бы газовое освещение. В Калгари-Холл пользовались свечами, отбрасывающими причудливые танцующие тени, язычок пламени трепетал от случайного дуновения или малейшего сквозняка. Конечно, миссис Филипсон не боялась теней, она привыкла пользоваться свечами, а проклятие Дороти уже забыла, если вообще когда-нибудь помнила.

Направляясь в свою комнату, миссис Филипсон завернула за угол, как вдруг на ступеньках полутемной лестницы она увидела такое, что заставило ее кровь застыть в жилах, а глаза расширились от ужаса.

Прямо перед ней, не более чем в нескольких дюймах, так близко, что Миссис Филипсон могла бы дотронуться до них, удобно устроившись на широких перилах, лежали два ухмыляющихся черепа. С одного свисали жидкие пряди волос, и оба так приоткрыли челюсти в дьявольской улыбке, что миссис Филипсон показалось, что мерзкие черепа вот-вот заговорят.

Немного оправившись от первого шока, миссис Филипсон закричала, затем повернулась и побежала. Всхлипывая и трясясь от ужаса, бледная как смерть, она ворвалась в гостиную, пытаясь объяснить гостям, что увидела на лестнице.

Филипсон схватил шпагу и свечу. Остальные мужчины не замедлили последовать его примеру. Они бросились к лестнице и замерли: черепа все еще были там. Храбрецы поняли, что несколько переоценили свои силы, и некоторое время стояли в полном оцепенении, молча разглядывая странную находку. Наконец один из мужчин, более крепкий и, видимо, более храбрый чем остальные, осторожно подошел к черепам и ткнул в один из них шпагой. Шпага, звякнув, уткнулась в кость, — черепа оказались вполне реальными.

— Кто-то решил подшутить над нами, — гневно воскликнул Филипсон.

Тут же он устроил настоящий допрос прислуге. Один из слуг, совсем еще мальчик, по каким-то причинам вызвал подозрения хозяина. Мальчик все отрицал и клялся, что не имеет к черепам ни малейшего отношения, но хозяин, не поверив ему, приказал слугам бросить озорника, крепко связанного, в подвал и держать там, пока тот не сознается.

Черепа поддели на шпаги и вышвырнули во двор. Конечно, званный ужин был безнадежно испорчен. Гости, жившие неподалеку, поспешили откланяться, другие заявили, что хотят спать.

Около двух часов утра хозяев и гостей дома разбудили истошные вопли. Взъерошенные со сна, они высыпали на лестничную площадку и столпились вокруг Милза Филипсона. Вопли доносились откуда-то сверху. Прижимаясь друг к другу, боясь даже думать о том, что могут увидеть наверху, они стали осторожно подниматься по лестнице.

Да, такого не ожидал увидеть никто, и вряд ли хотя бы один из них захотел повстречаться с подобным вновь. На ступеньке, поблескивая в лучах потустороннего света, лежали два улыбающихся черепа.

В ту ночь в доме не спал ни один человек. Когда рассвело, Милз Филипсон сам пошел, взял ужасные предметы и бросил их в пруд.

Но это было только начало. На следующую ночь по всему дому из-за закрытых дверей стали разноситься леденящие душу крики. И снова, на следующее утро на ступеньках были найдены два черепа. Так продолжалось каждую ночь. Что только ни делали обитатели Калгари-Холл с черепами: закапывали, сжигали, разбивали молотком — все равно, каждую ночь стены Калгари-Холл оглашались жуткими нечеловеческими воплями, а два неразлучных черепа занимали свое излюбленноеместечко на ступеньках!

Один за другим слуги покидали дом. Друзья Филипсона, вспомнив заклятье Дороти, под благовидными предлогами отклоняли все приглашения посетить Калгари-Холл и перестали звать Филипсонов к себе в гости. Они вспомнили, как Дороти обещала несчастье любому, кто будет иметь дело с Филипсонами.

Но даже тогда Милз Филипсон не захотел продать дом, о котором столько мечтали Филипсоны, взрослые и дети продолжали жить в Калгари-Холл, и по ночам их жизнь превращалась в невыносимый кошмар. Если бы черепа имели призрачную, нематериальную сущность, наверное, все это переносилось бы гораздо легче. К несчастью, черепа были вполне реальными. Поглядывая на обитателей дома пустыми глазницами, мрачные символы смерти каждую ночь напоминали им о том, как был построен Калгари-Холл. Да, каждую ночь, засыпая, Филипсоны ждали, что вот-вот послышатся жуткие вопли, а рядом, на подушке, окажется ухмыляющийся череп.

Пророчество Дороти Кук сбывалось, дела Филипсона шли из рук вон плохо. С ним никто не хотел иметь дело. Дороти сдержала свое обещание: все его начинания рано или поздно кончались крахом, состояние Филипсонов таяло с угрожающей быстротой. После смерти Милз Филипсон практически ничего не оставил сыну, а в ночь его смерти дом дрожал от непрекращающихся воплей черепов.

После смерти Филипсона черепа стали появляться только два раза в год: под Рождество — в день, когда было закончено строительство дома, и на годовщину страшной смерти Дороти и Крастера. Вряд ли это существенно облегчило жизнь наследников Калгари-Холла. Однажды сын Милза Филипсона решил устроить в родовом поместье вечеринку. В самый разгар веселья двери столовой с треском распахнулись, и в комнату вкатились два черепа. Они запрыгнули на стол и, ухмыляясь, уставились на окаменевших гостей пустыми глазницами.

Мрачной тенью висело проклятие Дороти над семьей Филипсон. Один наследник покончил жизнь самоубийством, на его место пришел другой, но жизнь для Филипсонов становилась все более и более невыносимой. Старинный род увядал, и последние члены семьи Филипсона умерли в ужасной нищете.

На этом проклятье Дороти закончилось. Калгари-Холл стоит и поныне, над одним из каминов висит гербовый щит Филипсонов, но в доме теперь царят мир и спокойствие: черепа навсегда покинули Калгари-Холл.

Глава девятая. Барабанщик — предвестник смерти

Замок Кортачи — это древняя шотландская крепость, расположенная в пустынных местах Ангуса, дом Огилви и родовое гнездо графов Эрли. Вот уже много лет в замке обитает привидение — барабанщик, появление которого предвещает смерть одного из членов семьи.

Много лет тому назад в крепости служил барабанщик — смелый и красивый молодой парень, большой весельчак. Женщины не могли устоять перед его чарами, а он вовсю наслаждался их обществом. Жена графа тоже не осталась равнодушной при виде столь симпатичного молодого человека. К несчастью, граф был очень ревнив и неоднократно предупреждал парня, что из-за женщин его ждут крупные неприятности. Однажды, в приступе ревности, граф пообещал барабанщику убить его, если тот не уймется. Между хозяином и слугой произошла крупная ссора. Барабанщик заявил, что если граф осуществит свою угрозу, то его призрак веками будет преследовать семью Огилви.

Граф не поверил ему. Однажды ночью он застал барабанщика в одной из комнат наверху. Слуги, верные графу, связали его и бросили в окно, прямо на булыжную мостовую. Барабанщик разбился насмерть.

С той поры, как только приходит черед умереть кому-нибудь из семьи Огилви (знает он об этом или нет), в самом замке или по-соседству раздается барабанная дробь, и появляется призрак барабанщика.

Многие слышали эту дьявольскую дробь. В 1844 году молодая леди, мисс Далримпл, гостила в доме Огилви. Она только что прибыла в замок и переодевалась к ужину, как вдруг услышала тихую барабанную дробь, доносившуюся откуда-то снизу. Звуки были довольно необычными: в них чувствовалась глубина и неземной тембр. Конечно же, мисс Далримпл обратила на них внимание. Она выглянула в окно, но никого не увидела.

За ужином мисс Далримпл, воспользовавшись случившейся паузой, спросила лорда Эрли:

— Милорд, кто в замке так удивительно играет на барабане?

Граф побледнел и положил вилку. Леди Эрли тоже весьма расстроилась. За столом воцарилась напряженная тишина. Мисс Далримпл поняла, что сказала что-то не то, и не стала продолжать разговор на эту тему. После ужина она, сгорая от любопытства, отозвала в сторону самого молодого из семьи Огилви и снова спросила о барабанщике.

— Как! — воскликнул молодой Огилви. — Ты что, никогда не слышала о юном барабанщике?

— Никогда, — ответила мисс Далримпл. — А кто он?

— Он, — сказал юноша, — он призрак, который бродит по дому и бьет в барабан накануне смерти кого-нибудь из Огилви. В последний раз его слышали незадолго до смерти первой жены графа. Вот почему он так побледнел, когда ты спросила его о барабанщике. Это очень неприятное известие для нашей семьи, уверяю тебя.

Мисс Далримпл стало как-то не по себе. Одна только мысль о том, что где-то по замку бродит предвестник смерти, привела ее в состояние, близкое к панике, а уж когда она услышала барабанную дробь и на следующую ночь, молодая леди заявила, что собирается и уезжает домой.

Спустя полгода пришло известие, что леди Эрли, вторая жена графа, умерла во время путешествия в Брайтон. У нее нашли записку, в которой графиня писала, что знает о приближающейся смерти, потому что после визита мисс Далримпл она неоднократно слышала барабанную дробь.

Спустя пять лет, вечером 19 августа 1849 года, молодой англичанин мчался верхом по торфяникам Форфаршира, стараясь догнать друзей — охотников. Было уже довольно темно. Наконец впереди показалась охотничья сторожка, как вдруг англичанин услышал тихие звуки оркестра и барабанную дробь. Всадник остановился и прислушался. Музыка стала громче, но молодой человек не мог избавится от ощущения, что она доносится откуда-то из-под земли, где-то между ним и охотничьей сторожкой. Да и сами звуки были необычными, какими-то неземными; через несколько минут музыка стихла, и всадник, вздохнув с облегчением, тронулся в путь.

Когда англичанин добрался до места, то к своему удивлению узнал, что его приятеля, младшего брата графа, спешно вызвали в Лондон. Граф тяжело заболел. На следующей день пришло известие, что граф скончался, а друг англичанина стал десятым графом замка Кортачи. Как и все Огилви, он всю жизнь ждал, когда под окном раздастся барабанная дробь.

Глава десятая. Безымянный Ужас Беркли-Сквер

В девятнадцатом веке самым известным домом с привидениями в Лондоне было здание в одном из фешенебельных районов по адресу: Беркли-Сквер, 50. В то время люди частенько приходили поглазеть на дом и посудачить о призраке, настолько ужасном, что хозяин покинул свой дом несколько лет тому назад.

Лишь два-три человека смогли пережить встречу с ужасным призраком и поведать людям о том, что же с ними случилось. Лорд Литлтон был одним из немногих. Он принадлежал к старинному роду, который, как гласила молва, издавна постоянно сталкивался с привидениями. Можно сказать, что лорд Литлтон был настоящим охотником за привидениями. Однажды он решил провести ночь на Беркли-Сквер, 50, в комнате на втором этаже, где всегда появлялось привидение. Лорд Литлтон взял с собой два мушкетона,^[9] заряженных картечью и кусочками шестипенсовиков. Именно серебро, считал лорд, защитит его в эту роковую ночь.

Лорд Литлтон не обманулся в своих ожиданиях. Призрак появился в комнате неожиданно, как бы сконцентрировавшись из воздуха, и бросился на лорда. Лорд удивительно проворно поднял мушкетон и выстрелил. Призрак упал на пол, как подстреленная утка, а потом испарился. Лорд Литлтон так и не смог подробно описать привидение. По его словам, он видел «нечто, не имеющее определенной формы». Это был просто какой-то сгусток теней. Но в одном лорд был абсолютно уверен: никогда в жизни он не встречал ничего более ужасного и злобного.

Безымянный Ужас был настолько известен в девятнадцатом веке, что в последствии все известные истории о привидениях, несомненно, писались под влиянием рассказа Эдварда Билмер-Литтона, специалиста по сверхъестественному. Он описал встречу с Безымянным Ужасом в своем рассказе,^[10] но его героям пришлось гораздо хуже, чем лорду Литлтону.

Предпринималось множество попыток обуздать ужасный призрак. Наиболее известны две, связанные с сэром Робертом Ворбойзом и двумя моряками.

Сэр Роберт был обаятельным молодым человеком. Родовое поместье находилось неподалеку от Брэкнелла в Беркшире. Сэр Роберт не верил ни в привидения, ни в сверхъестественные силы. Когда он услышал о Безымянном Ужасе, который, по словам людей, завладел домом по Беркли-Сквер, 50, то довольно резко назвал это абсолютной ерундой. Да, именно так сэр Роберт ответил однажды ночью своим друзьям. Разгорелся спор, что жуткий призрак существует в действительности, и друзья предложили Роберту Ворбойзу провести в полном одиночестве ночь в доме, чтобы убедиться в этом самому. Сэр Роберт принял вызов.

Друзья поспешили к владельцу дома, мистеру Бенсону, и попросили его разрешить сэру Роберту переночевать в комнате на втором этаже.

Сначала мистер Бенсон даже и слышать не хотел об этой дерзкой затее. По его словам, он слишком хорошо помнил, что случилось с другим смельчаком, отважившимся провести ночь в страшной комнате. Сэр Роберт и его друзья продолжали настаивать. Это был вопрос чести: сэру Роберту бросили вызов, и он принял его. Если только мистер Бенсон согласится, успокаивали хозяина друзья, они тоже пойдут в дом и будут рядом с сэром Робертом, готовые в любую минуту прийти ему на помощь. Кроме того, уверяли они, Роберт Ворбойз возьмет с собой ружье. Разве этих мер предосторожности недостаточно для защиты при встрече с самым худшим — человеком или призраком?

После долгих колебаний мистер Бенсон согласился. Сэр Роберт и его друзья покинули хозяина дома, шумно обсуждая предстоящее приключение.

Наконец наступил день, намеченный для рискованного мероприятия. Участники собрались в доме мистера Бенсона и поужинали. За столом они смеялись и рассказывали друг другу разные забавные истории, но смех получался вымученным, а веселье — деланным. Конечно же, все нервничали, и боялись предстоящей ночи. А мистер Бенсон честно и открыто признался, что боится за сэра Роберта, и даже попытался отговорить его от этой безумной затеи. Роберт Ворбойз отказался. На карту была поставлена его честь. Кроме того, по его словам, он не боялся привидений, ни вымышленных, ни, если конечно такое возможно, настоящих.

Все разумные и рациональные аргументы были бесполезны: успокоить хозяина так и не удалось. Он еще раз напомнил о мерах предосторожности: сэр Роберт обязан взять с собой ружье и не должен расставаться с ним ни на минуту, ружье необходимо держать заряженным, а друзья должны находиться внизу, чтобы в любой момент прийти на помощь. Кроме того, мистер Бенсон установил в гостиной, где будут ждать друзья сэра Роберта, звонок, а шнур протянул наверх, в комнату с привидениями. Он объяснил, что если сэру Роберту потребуется помощь, ему надо будет только дернуть за шнур, чтобы предупредить друзей.

Сэр Роберт согласился с этой дополнительной мерой предосторожности, заметив, что необходимо предусмотреть ложную, ошибочную тревогу, а потому он, в случае опасности, дернет за шнур два раза.

Наконец ужин закончился. Казалось, все было спланировано, и сэру Роберту показали комнату.

Комната была большой и уютной. В ней стояли широкая двуспальная кровать и кресла. Два больших окна выходили на площадь. В камине горел огонь, ярко освещая все вокруг.

Сэр Роберт снял только куртку. Поскольку предполагалось, что спать ему не придется, он просто прилег на кровать, положив с одной стороны от себя заряженное ружье, а с другой — шнур от звонка.

На первом этаже, прямо под ним, расположились на ночную вахту мистер Бенсон и друзья сэра Роберта. До полуночи ничего не произошло, но ровно в двенадцать, с последним ударом курантов, в гостиной зазвенел колокольчик.

Мистер Бенсон подпрыгнул и рванулся к двери.

— Подождите, — крикнул ему кто-то из друзей. — Сэр Роберт сказал, что позвонит дважды, если ему потребуется помощь.

Он не успел закончить фразу, как колокольчик задергался бешено, с неистовством.

Бенсон бросился наверх, друзья сэра Роберта поспешили за ним. Поднимаясь по лестнице, они услышали, как в комнате громыхнул выстрел. Спустя несколько минут мистер Бенсон распахнул дверь.

Сэр Роберт лежал поперек кровати, почти касаясь головой пола. В левой руке он сжимал обрывок шнура от звонка, а на полу, рядом с правой рукой, лежало ружье.

Все бросились в комнату, но остановились, пораженные лицом сэра Роберта. Глаза выкатились из орбит, в остекленевших зрачках застыл неописуемый ужас, зубы обнажились в оскале, все лицо исказила и обезобразила гримаса страха.

— Боже мой! — закричал кто-то. — Прикройте же ему лицо!

Мистер Бенсон положил сведенное судорогой тело на кровать и закрыл его покрывалом.

Сэр Роберт был мертв, и убила его не пуля, не клинок. Нет, его убил ужас, нестерпимый ужас, немыслимый ни для одного живого существа. Что это было? Трудно сказать. Одни утверждают, что это призрак человека со страшным, непередаваемо страшным, белым, одутловатым лицом, с жадно раскрытым огромным ртом, черным как смоль. Другие уверены, что это какое-то существо с множеством ног и щупалец, обитающий в канализационном коллекторе Лондона. Третьи считают, что это бесформенный сгусток теней.

Но все согласны в одном: дьявольское существо желает смерти любому, достаточно глупому или достаточно неосторожному, чтобы заночевать в его вотчине, в комнате на втором этаже на Беркли-Сквер, 50, там, где сэр Роберт поставил на карту жизнь ради чести и проиграл.

Эдвард Бланден и Роберт Мартин — два моряка, встретившие ужасный призрак по чистой случайности. Они возвращались домой из Портсмута и очутились в Лондоне поздно ночью, в декабре. К несчастью, в карманах у них было не густо, и моряки долго бродили по городу, подыскивая дешевый ночлег. Проходя по Беркли-Сквер, они заметили на полуразрушенном доме табличку «сдается в наем». Откуда им было знать, что этот дом имел номер 50. Сорок лет он пустовал, и никто даже не пытался поселиться в нем.

Казалось, Бланден и Мартин нашли наконец то, что искали. По крайней мере, в пустом доме можно было переночевать и обогреться. Они проникли в здание через полуподвальное окно. У одного из них в кармане нашелся огарок свечи, моряки зажгли его и поднялись на первый этаж. На всем была печать запустения: мебель потрескалась, кругом лежала пыль, по полу шныряли крысы. Нет, для ночлега это место не годилось. Догорающая свеча отбрасывала длинные, колеблющиеся тени, и моряки решили подыскать себе место для ночлега на втором этаже.

Неожиданно Бландену стало как-то не по себе, и он предложил товарищу уйти и переночевать где-нибудь еще, но Мартин и слышать ничего не хотел. Он сказал, что у них не так много денег, а здесь вполне можно провести несколько часов, не заплатив ни гроша!

Как раз в этот момент они наткнулись на злополучную комнату. Здесь было довольно чисто, и Мартин сказал, что лучшего места им не найти. Спустившись на первый этаж, моряки собрали обломки мебели, затопили камин и начали устраиваться на ночь.

Вскоре в комнате стало тепло, и Мартин заснул. Но какое-то тревожное чувство не покидало Бландена. Ему не спалось, он лежал с открытыми глазами, глядя на камин, где за решеткой по обломкам мебели весело плясали язычки пламени. Вдруг Бланден услышал какой-то шум. Он растолкал Мартина и прошептал:

— Слышишь?

Вначале Мартин ничего не услышал, но потом на лестнице совершенно отчетливо зазвучали шаги. И снова стало тихо. Снова шаги, но на этот раз ближе. Тишина. Опять шаги, уже совсем близко. Мартину показалось, что он в жизни не слышал ничего более страшного, потому что там за дверью был не человек. Что-то неземное медленно взбиралось по лестнице. Двигаясь, оно издавало мягкие, глухие звуки, стоило прислушаться и можно было разобрать какое-то потрескивание и поскребывание по деревянным ступенькам лестницы, как если бы неизвестное существо имело когти.

Шаг за шагом оно неотвратимо приближалось к комнате. Потом все стихло, и моряки, обливаясь от ужаса липким и холодным потом, поняли, что существо притаилось прямо за дверью их комнаты.

Медленно, со скрипом отворилась дверь, и что-то вползло в комнату, но Мартин так и не понял, что же это было. Сгусток теней? Неизвестно, но оно двигалось, и явно не с дружескими намерениями!

Бланден закричал. Моряки вскочили и завороженно уставились на призрак. Им показалось, что он начал увеличиваться в размерах.

Бланден, охваченный паникой, принялся кидаться по сторонам в поисках чего-нибудь, напоминающего оружие.

Наконец он заметил металлический пруток, валявшийся у окна, с его помощью когда-то открывали и закрывали шторы, и рванулся к нему.

Пока Бланден подбирал с пола пруток, привидение успело переместиться и занять позицию между ним и дверью. Затем из бесформенного сгустка теней начали вытягиваться два отростка. Нет, это были не руки и не лапы. Отростки напоминали когти чудовищно большой птицы. На мгновение бестелесное существо замерло, зависнув над Бланденом с распростертыми «когтями», а затем медленно и неотвратимо стало приближаться.

Бланден в отчаянии дико закричал, но призрак неумолимо продолжал двигаться вперед.

Именно тогда Мартин и увидел свой шанс на спасение. Призрак, увлекшись охотой за Бланденом, забыл про Мартина и про дверь. Мартин прыгнул в образовавшуюся брешь, кубарем скатился по лестнице и бросился к выходной двери. Он абсолютно не помнил, как справился с многочисленными запорами и открыл дверь. Им двигало только одно — инстинкт самосохранения, желание как можно быстрее покинуть этот жуткий дом.

Охваченный тишиной, едва отдавая себе отчет в том, что он делает, Мартин бросился бежать по площади, громко зовя на помощь.

На Пикадилли он столкнулся с полицейским. Мартин путано и сбивчиво рассказал полицейскому о случившемся и потребовал отправиться вместе с ним на Беркли-Сквер. Они бросились к дому и у самых дверей услышали звон разбиваемого стекла, треск дерева и долгий, пронзительный крик. Потом наступила тишина.

Тело Блайдена лежало на ступеньках лестницы, ведущей в подвал. Бедняга сломал себе шею, а глаза, глаза выкатились из орбит от невыносимого ужаса.

Никто так и не смог объяснить, что же творилось на Беркли-Сквер, 50. Призрак так и остался Безымянным Ужасом, в прошлом веке будоражащим умы жителей Лондона. Теперь он ушел, а дом так и стоит на оживленной площади, и мимо его дверей нескончаемым потоком проносятся машины.

Глава одиннадцатая. Призрак Сида Муларни и другие истории про Полтергейст

Полтергейстом называют привидения, которые шумят, швыряют предметы, но сами редко показываются на глаза людям. Это название происходит от слияния двух немецких слов: polter — шум и geist — привидение. Шумное привидение! Как сказано в немецких сказках, полтергейст — это озорные и довольно вредные гномы. Они обитают в жилых домах и доставляют жильцам массу неприятностей. Полтергейст раскачивает стулья, бьет тарелки или вываливает на пол их содержимое, заставляет картины падать со стен, бросается камнями и пугает лошадей так, что они встают на дыбы. Иногда гномы швыряют друг друга в колодец и булькают, лежа под водой, пугая людей.

Однако настоящий полтергейст не такое уж забавное и безобидное существо, шныряющее по всему дому. Совершенно очевидно, что события в доме пастора, описанные в четвертой главе, вызваны полтергейстом. Аналогичным образом объясняются странные явления, имевшие место в мастерской Сида Муларни.

Сид Муларни ремонтировал мотоциклы. В число его клиентов входили некоторые известные гонщики. Его мастерская до сих пор находится на Лейгхтон-Баззард в Бедфордшире. Неприятности начались, когда Сид Муларни задумал расширить помещение. Вот как описывала происходящее местная газета «Лейгхтон-Баззард Обсервер» от 28 мая 1963 года:

Когда мастер по ремонту мотоциклов, мистер Сид Муларни, решил расширить свое дело и удалить перегородку, в его мастерской стали происходить совершенно невероятные вещи. Теперь Сиду Муларни ясно, что он растревожил полтергейст.

Соседи проклинают «Призрак Муларни» за непонятные звуки, которые будят их по ночам, да и сам мистер Муларни имеет свидетелей, подтверждающих, что в мастерской на Лейк-стрит завелась нечистая сила.

Итак, примерно неделю тому назад, хозяин мастерской, услугами которой пользовались такие прославленные гонщики, как, например, Майк Нэйлвуд, решил сломать перегородку, так как в мастерской стало тесно.

На следующее утро мистер Муларни пришел в мастерскую и к своему удивлению обнаружил, что три мотоцикла почему-то валяются на полу, а ветровое стекло машины, принадлежавшей гонщику Дейву Вильямсу, разбито.

Спустя несколько дней мистер Муларни задержался в мастерской, ремонтируя карбюратор гоночной машины. Ему ужасно хотелось побыстрее закончить тяжелую работу, он решил остаться в мастерской на ночь.

В три часа утра все было готово. Довольный мистер Муларни вытер ветошью руки, и вдруг началось нечто непонятное.

«Сначала я скорее почувствовал, чем увидел, какое-то быстрое движение, — рассказывал мистер Сид Муларни. — Я оглянулся и увидел, что гаечные ключи сами собой повыпрыгивали из креплений на стене, а брезент, которым был накрыт мотоцикл, взмыл в воздух. Я понимаю, вы вряд ли мне поверите, это надо видеть собственными глазами. Мне стало страшно. Я схватил молоток и бросился домой. Моя жена спала, и пришлось ее разбудить, чтобы рассказать о странных вещах, творившихся в мастерской.

С той поры в мастерской стало постоянно происходить нечто непонятное, и каждую ночь соседи просыпались от загадочного шума.

Миссис Цинция Эллис, хозяйка ресторана «Кони и карета», расположенного на Лейк-стрит рядом с мастерской Сида Муларни, сообщила, что несколько раз просыпалась ночью от «страшного шума и звона».

«Я выглянула из окна, — рассказывала миссис Эллис, — но на улице никого не было».

По словам миссис Эллис, первым услышал загадочные звуки ее сын, Стивен, но сначала взрослые посчитали это детскими фантазиями.

«Нам очень скоро пришлось изменить свою точку зрения, — призналась миссис Цинция Эллис. — Всю прошлую неделю на Лейк-стрит творилось что-то неладное».

Целую неделю в мастерской Сида Муларни происходили непонятные и невероятные вещи. То кто-то сдвинул с места тяжелый ящик с болтами и гайками, «слишком тяжелый, чтобы его поднять», и разбросал по всему полу инструменты, то бочки с бензином сами собой переместились в другой угол мастерской. Постоянно исчезали детали, в том числе такие большие, что, по словам мистера Муларни, они «ну уж никак не могли затеряться».

Когда-то давно на месте мастерской Сида Муларни стояла фабрика по плетению корзин, и, поговаривают, что кто-то там повесился. Возможно, мистер Муларни, ломая перегородку, растревожил дух бедняги. Может быть, но вот уже несколько лет Сида Муларни не беспокоит «шумное привидение», и он спокойно работает в своей мастерской на Лейк-стрит.

Одно из самых ранних описаний полтергейста можно встретить в книге Александра Телфайра, написанной в 1696 году. В книге подробно описывается, как на ферме Эндрю Мэкки в Рингкфорте появилось привидение. Да, там полтергейст показал, на что он способен.

Все началось в феврале 1695 года. Однажды утром Эндрю Мэкки обнаружил, что ночью кто-то выпустил скотину из сарая. На следующую ночь случилось то же самое, но на этот раз кто-то привязал овцу к балке сарая, да так, что ноги бедного животного едва касались земли.

Мэкки подумал, что над ним решили подшутить, и устроил на озорника засаду. Бдительные сторожа так никого и не поймали, но обитателям фермы пришлось несладко! В феврале — апреле 1695 года в окна Эндрю Мэкки постоянно летели камни, невидимые руки грубо расталкивали домочадцев по ночам и сбрасывали их с кроватей на пол, палки и колья врывались в дом и принимались гоняться за жильцами.

Однажды три человека, молившиеся перед сном, увидели призрак, точнее, его часть. Один из них впоследствии писал: «Что-то поднырнуло у меня под рукой, и, чуть скосив глаза, я увидел маленькую белую кисть, а потом и всю руку до плеча, но в тот же самый момент она исчезла».

Однажды дети Мэкки, войдя в дом, увидели «нечто, напоминающее человека и завернутое в плед». Младший сын Эндрю набрался храбрости, подошел к загадочному существу и сдернул плащ. Под пледом не было ничего, кроме табуретки, перевернутой кверху ножками.

Трех месяцев подобных приключений было более чем достаточно, чтобы убедить всех обитателей фермы, что довольно неприятные вещи, творящиеся в доме, вызваны не человеческим существом, а полтергейстом. В те дни, да, пожалуй, и поныне, был известен только один способ борьбы с привидениями — изгнание дьявола. При помощи молитв и разного рода обрядов священники заклинали призраков успокоиться и дать людям возможность жить в мире. Иногда духи соглашались, иногда — нет!

Итак, 5 апреля 1695 года на ферму Мэкки пришло несколько служителей церкви с твердым намерением — изгнать дьявола. Не тут-то было. На священников обрушился град камней, а во время обряда и священников, и зрителей постоянно кто-то хватал за ноги. Одного из служителей церкви даже подбросили кверху ногами в воздух.

Возможно, священники все-таки добились своего. По крайней мере 26 апреля домочадцы впервые услышали голос полтергейста, который сначала совершенно отчетливо послал всех к дьяволу, а потом пообещал: «Потерпите до вторника».

Полтергейст сдержал свое слово. Ночью во вторник сторожившие амбар люди увидели, как из-за угла появился какой-то непомерно большой силуэт. Медленно он принялся увеличиваться в размерах, пока не стал похож на огромное черное облако. Неожиданно «облако» бросилось к одному из сторожей, схватило его за руки и дернуло так, что бедняга дней пять не мог оправиться от боли и страха. Потом облако исчезло и никогда больше не появлялось на ферме Эндрю Мэкки.

Именно из-за полтергейста Генри Робинсон тяжело заболел. Его даже пришлось госпитализировать. Мистеру Робинсону было восемьдесят шесть лет, и он прожил на Эланд-роуд в Лэвендер-Хилл двадцать пять лет, знать не зная ничего о полтергейсте, призраках или каких-либо других духах. Однако 29 ноября 1927 года появились первые признаки, свидетельствующие о том, что в доме Робинсона завелся полтергейст.

В доме на Эланд-стрит жили шесть человек: сам мистер Робинсон, его двадцатисемилетний сын, Фред, три дочери и сын одной из дочерей, Питер.

Вот как Фред Робинсон описывал ноябрьские события:

«29 ноября на крышу теплицы, примыкающей к дому, начали сыпаться куски угля, сода и мелкие деньги. Потом этот «дождь» прекратился, чтобы возобновиться в декабре. Тогда все это показалось мне довольно забавным, потому что кусочки угля были слишком малы, чтобы пробить стекла теплицы.

Дальше дело приняло более серьезный оборот, и я решил обратиться в полицию и пожаловаться, что какой-то озорник кидает всякую всячину через стену прямо на теплицу.

Пришел констебль, и мы попытались подкараулить злоумышленника. Через некоторое время на крышу теплицы посыпались кусочки угля и мелочь, но мы так и не смогли понять, откуда летят эти предметы. Один довольно большой кусок угля угодил констеблю прямо в шлем. Он выбежал на улицу, но там никого не оказалось.

19 декабря женщина, убирающая у нас в доме, потребовала расчет, заявив, что не может более здесь оставаться, так как в доме завелась нечистая сила. Выпалив все это, она взяла меня за руку и повела во двор, где лежала груда раскаленных углей. Ее просто трясло от страха, потому что она прекрасно знала, что огонь никто не разводил. Так откуда же могли взяться во дворе раскаленные угли?

Я снова позвал констебля, и мы решили осмотреть кухню. Едва мы вошли туда, как кто-то принялся швырять в нас картофелинами.

Но своего апогея странные явления достигли в понедельник, когда в течение часа вся семья подвергалась самому настоящему террору. Моя сестра бросилась в магистрат за помощью. Окно в спальне отца оказалось разбитым вдребезги, а сам он был настолько потрясен случившимся, что я решил вывести его на улицу. Я позвал соседа, который жил напротив, и мы вдвоем, под руки, вывели отца из комнаты. Едва мы переступили порог, как сзади, в спальне, с ужасным грохотом рухнул на пол комод.

Сестра заметила, что этажерка начала угрожающе раскачиваться, и позвала меня на помощь. Я подоспел раньше, чем она упала, но казалось, какая-то невидимая сила вырвала этажерку у меня из рук, и она обрушилась вниз по лестнице, развалившись на две части».

Полиция решила, что Фред Робинсон нездоров и, несколько подвинувшись рассудком, сам устроил у себя этот кавардак. Поэтому они заставили Фреда срочно отправиться к врачу-психиатру.

Как только Фред ушел, его сестра, миссис Перкинс, мать Питера, увидела, что стулья, «выстроившись в одну шеренгу, направились строевым шагом вниз по лестнице в холл». Три раза пыталась миссис Перкинс расставить стулья, готовясь к ужину, и каждый раз они убегали из-за стола. Она обратилась в полицию, но полицейские и слушать ее не стали, предположив, что миссис Перкинс шутит и сама двигает стулья.

Вскоре всю мебель в доме, казалось, охватила страсть к перемещениям. Маленький Питер даже не решался присесть, опасаясь, что предательский стул может в любой момент упрыгать из-под него. Питера пришлось отправить в деревню.

В конце концов, когда в доме остались только две сестры, полтергейст очевидно решил, что вдоволь позабавился, и исчез так же внезапно, как и появился, а семья вернулась к привычной, размеренной жизни.

Глава двенадцатая. «Леди в сером» из Джаролин-Хауз

Джаролин-Хауз находится недалеко от Родборо, в городке под названием Котсвулд. В нем живут Лео и Джойс Беннет вместе со своей дочерью Элизабет. Мистер и миссис Беннет не верят в привидения, но до сих пор не могут найти разумного объяснения событиям, случившимся у них дома и по-соседству. Беннеты — мои хорошие друзья. Однажды я провел у них в гостях несколько месяцев и именно тогда впервые услышал историю о «Леди в сером».

Когда-то Джаролин-Хауз был частью дома приходского священника. Несколько лет тому назад прекрасное здание, выстроенное в семнадцатом веке, продали, а затем перестроили, разделив на две части. В одной половине, получившей позднее название «Дом священника», от старого строения осталась только кухня, в другой половине, собственно Джаролин-Хаузе, от старого дома приходского священника сохранились прихожая с холлом и центральная лестница.

Беннеты въехали в Джаролин-Хауз лет двенадцать тому назад, вскоре после завершения перепланировки старого дома. Летом прошлого года Беннеты отправились в отпуск, оставив дом на попечение матери миссис Беннет, миссис Моррел.

Не успела миссис Моррел устроиться на новом месте, как приехал ее сын Пол. К несчастью, Пол заболел и у него поднялась температура. Мать уложила сына в самой большой спальне, из окна которой открывался чудесный вид: сад с фруктовыми деревьями был посажен рядами, чуть дальше раскинулся небольшой парк, сбегающий вниз, к подножию холма, церковь с колокольней прямоугольных очертаний возвышалась над долиной, простирающейся вплоть до Селсли. Да, в любое время года в этой комнате было очень мило и уютно. Здесь даже тяжелая болезнь переносилась гораздо легче, хотя, конечно же, лучше было жить в ней здоровым.

Вызвали доктора. Он осмотрел Пола и, не найдя ничего серьезного, выписал лекарства и удалился.

Спустя некоторое время после ухода врача миссис Моррел поднялась к сыну узнать, как он себя чувствует. Пол дремал, но когда вошла мать, проснулся и спросил:

— Мама, кто та пожилая леди, что заходила ко мне?

Миссис Моррел озадачил вопрос сына. Они были в доме одни, и после ухода доктора к Полу никто не входил.

— В твоей комнате никого не было, — сказала она.

— Ты ошибаешься, мама, — возразил Пол. — Это была пожилая леди, одетая в серое. Она заходила незадолго до тебя.

Миссис Моррел решила, что Пол бредит. Кроме того, доктор, чтобы сбить температуру, дал сыну какое-то сильное жаропонижающее средство. Возможно, из-за него Пол перестал ощущать грань между сном и явью. Как бы то ни было, миссис Моррел не приняла слова сына всерьез и не стала расспрашивать его о «Леди в сером».

Через несколько лет Пол женился. Всякий раз, когда он с женой Пат приезжал к Беннетам в гости, Пат боялась одна подниматься по лестнице. Она говорила, что ей становится страшно на лестничной площадке, поскольку там темно и нет ни окна, ни светильника. Беннеты посмеивались над Пат, но Пол сказал как-то сестре, что и ему становится не по себе на неосвещенной лестничной площадке. Пол, конечно же, не говорил жене о своих ощущениях, дабы не заставлять ее лишний раз нервничать, а Беннеты, уверенные, что все это — чепуха, постарались превратить страх Пат в шутку.

Однажды вечером, когда Пат и Пол снова приехали погостить у Беннетов, в дом зашла соседка, миссис Руд. Завязалась непринужденная беседа на обычные в общем-то темы. В какой-то момент Пат поднялась и пошла наверх. Возвратившись в холл, Пат сказала миссис Беннет:

— Да, в вашем доме кое-что изменилось. На лестничной площадке больше нет Леди в сером.

Воцарилась недоуменная тишина. Пат неоднократно говорила, что ей неприятно одной подниматься по лестнице, но то, что она видела на лестничной площадке нечто необычное, явилось для присутствующих полной неожиданностью. Ведь даже Пол ничего не рассказывал жене о визите пожилой «Леди в сером» во время его болезни.

Молчание нарушила миссис Руд.

— Конечно, ее там нет, — сказал соседка. — «Леди в сером» переселилась ко мне.

Естественно, всем захотелось получить более подробные объяснения.

В той части дома, где жила миссис Руд, старую кухню переделали в столовую, а новая кухня, просторная и современная, была просто пристроена к дому. По словам миссис Руд, как-то раз на прошлой неделе она гладила на кухне белье, как вдруг почувствовала на себе чей-то взгляд. Миссис Руд обернулась и увидела в коридоре, ведущем в кухню, какую-то женщину (коридор был частью старого дома).

Некоторое время женщины молча смотрели друг на друга, а потом таинственная леди удалилась. В действительности, все это длилось не более нескольких секунд. Миссис Руд не почувствовала ни страха, ни шока, только удивление: кто бы это мог быть? Она прошла по коридору, но там никого не оказалось. Тогда, вспомнив, что ее дочь, Джуди, дома, миссис Руд решила спросить: не видела ли она постороннюю женщину.

— Джуди, где ты?

— Наверху, — ответила Джуди. — Мою пол. Ты же сама просила меня убраться в комнате. Разве не так?

— Ты не спускалась вниз несколько минут назад?

— Нет, а что? — прокричала Джуди сверху.

Миссис Руд ничего не рассказала дочери, но с того самого момента ей стало казаться, что кто-то постоянно следит за всеми ее действиями.

«Удивительно, — подумала миссис Руд, пожав плечами. — Разве интересно смотреть, как хозяйка гладит белье или готовит ужин?»

Миссис Руд вспомнила, что женщина была одета в платье с высоким стоячим воротничком и широкими обшлагами, на голове — что-то вроде белого чепца.

— Да! Это она! — воскликнули хором Пол и Пат, оказалось они тоже видели именно эту женщину.

Миссис Руд видела «Леди в сером» еще несколько раз. Пожилая женщина частенько поглядывала, стоя в коридоре, ведущем на кухню, как миссис Руд готовит или убирается по дому. Ни разу миссис Руд не было страшно. Напротив, она даже полюбила «Леди в сером».

Оказалось, что и племянница миссис Беннет, четырехлетняя Рут, тоже видела таинственную женщину. В то время девочка гостила в Джаролин-Хауз. Она частенько бегала играть в парк. Однажды Рут вернулась домой и спросила миссис Беннет:

— А кто та старая тетя, которая смотрела на меня из окна гостиной, когда я играла в парке?

— Ты не ошиблась? — удивилась миссис Беннет. — Мне кажется, в гостиной никого не было.

— Да нет же, — возразила Рут, — кто-то смотрел на меня из окна гостиной.

— Может быть, это бабушка, — сказала миссис Беннет и сменила тему разговора. Да, миссис Моррел действительно в тот момент находилась в доме, но миссис Беннет очень хорошо знала, что ее не могло быть в гостиной, когда Рут гуляла в парке.

После этого «Леди в сером» надолго исчезла. Удивительно, но миссис Беннет так и не поверила, что она сама, Пол, Пат, миссис Руд и Рут видели привидение. Не поверила даже после того, что произошло с ней в мансарде!

На лестничной площадке, где Пат и Пол часто чувствовали присутствие Леди в сером, начиналась узкая лестница, ведущая к двум комнатам в мансарде: кабинету, где иногда уединялся мистер Беннет, чтобы поработать в тишине и спокойствии, и к вытянутой комнате с небольшим торцевым окошком, в которой миссис Беннет обычно развешивала сушиться выстиранное белье. Миссис Беннет призналась, что не следила за этой комнатой: она была темной и довольно неприятной.

Однажды она пошла в мансарду, чтобы снять высохшие вещи. Миссис Беннет вошла в комнату и ей стало как-то не по себе, холодные мурашки побежали у нее по спине, но миссис Беннет твердо решила не отступать и снять белье.

С потолка, ровно по центру, свисала голая лампочка, миссис Беннет хотела поскорее включить свет, но не успела нажать на выключатель, как свет зажегся сам собой.

Миссис Беннет все это очень не понравилось, она даже немного испугалась. Несколько успокоившись, миссис Беннет вспомнила, что не верит в сверхъестественные силы, и вообще, что можно не бояться в мансарде в своем собственном доме! «Все очень просто, — подумала миссис Беннет, — наверное, кнопка выскочила из гнезда и случайно замкнула контакт в тот самый момент, когда я потянулась к выключателю».

Чтобы доказать самой себе, что она не боится, миссис Беннет решила спеть какую-нибудь песенку, но на память не шло ничего, кроме «Рудольфа и оленя с красным носом» — самой нелюбимой ее песни. Ничего не поделаешь, пришлось петь. Что за звуки наполнили Джаролин-Хауз! Видимо, миссис Беннет пением растревожила привидение, если, конечно, в доме вообще водилось привидение. Еще не допет был первый куплет, как неожиданно простыни, до этого мирно висевшие на веревке, заколыхались так, как будто в них кто-то запутался. Потом все прекратилось, и белье снова спокойно повисло на веревке. Интересно, что другие вещи, висящие рядом, даже не шелохнулись.

Потрясенная увиденным, миссис Беннет прекратила петь, уставившись на веревку. Но белье, казалось, затаилось. Вдруг совершенно неожиданное беспокойное чувство, владевшее ей, прошло, прошло так же неожиданно, как и появилось. «Ну и хорошо, — подумала миссис Беннет. — Что это со мной в самом деле?» Она решила спуститься вниз, чтобы погладить белье.

Но на этом неожиданности не закончились: истошно залаяла Банти, комнатная собачка, да так, как она лаяла, если в дом приходил кто-нибудь, кого она не очень-то любила. «Кто-то пришел», — подумала миссис Беннет, удивившись, что не услышала стук в дверь, и поспешила вниз.

Входная дверь оказалась запертой. Очевидно, что никто не входил и не выходил через нее, но вот собака вела себя очень странно: лежа в корзине под лестницей, она тряслась от страха и тихо скулила. Да, именно так все и было. Поступив в высшей степени разумно, Джой Беннет просто изложила голые факты, предоставив другим допытываться до первопричины. Почему она почувствовала озноб в мансарде? Возможно, ей нездоровилось? Или в этом виноват сквозняк? А раскачивающиеся простыни? Может быть, ветер нашел какую-нибудь щелку в старой крыше? Ну а собачий лай? Возможно, кто-то просто подошел к двери, но не вошел, испугавшись собаки. Или это все-таки было привидение? Возможно, «Леди в сером» не смогла вынести пения миссис Беннет и спустилась вниз, чуть ли не до смерти напугав собаку?

Тем не менее возможно и другое объяснение случившемуся. Когда Беннеты переехали в Джаролин-Хауз, повсюду в доме еще остались звонки для вызова прислуги, устроенные таким образом, что колокольчики звонили в двух местах: на старой кухне, и в комнате в мансарде, в которой миссис Беннет теперь вешала белье. Более чем вероятно, что в мансарде жила служанка.

Она убиралась по дому и готовила еду. В ее обязанности входило: приносить уголь, разводить огонь, мыть посуду, гладить белье, отвечать на звонки. Служанка также смотрела за детьми, даже ночью она вставала, если требовались ее услуги. Вот почему в ее комнату был проведен звонок. Да, это была тяжелая работа.

В старом доме приходского священника около шестидесяти лет жил Ревенд Томас Глэском. Он умер в возрасте восьмидесяти четырех лет в 1876 году, оставив большую семью, поэтому служанке приходилось много работать, несмотря на то, что кроме нее в доме было еще десять приходящих слуг: восемь выполняли работу по дому и двое — в саду. Платили ей всего шесть-восемь фунтов в год.

Видимо, призрак служанки до сих пор бродит по Джаролин-Хауз, удивляясь, как современные женщины легко и просто справляются с домашними делами, раньше занимавшими столько времени. Несомненно, ей интересно, как миссис Беннет гладит белье, а электрический утюг, наверняка, кажется ей чудом.

Не знаю, правда это или нет, но мне хочется думать, что по Джаролин-Хауз бродит призрак служанки, интересующийся всеми подробностями жизни домочадцев. И всякий раз, когда я приезжаю к Беннетам в гости, то жду, не покажется ли призрак опрятной «Леди в сером», привидение, которое я встретил бы с нескрываемым удовольствием.

Примечания

1

«Где твой муж?» (исп.)

(обратно)

2

«Мертв» (исп.)

(обратно)

3

По Фаренгейту — прим. переводчика.

(обратно)

4

Служба безопасности — прим. переводчика.

(обратно)

5

Отчет Стейнфелдского аббатства в Эйфеле, опубликованный в Кельне в 1712 г. Кристианом Альбертом Эрхардом, который также проживал в этом округе. Эпитет «Norbertinum» был избран по причине того, что основателемвышеупомянутого ордена являлся Святой Норберт.

(обратно)

6

Англ. король (1603-1625) из династии Стюартов.

(обратно)

7

Нэнси — уменьшительное имя от Анны (прим. переводчика.)

(обратно)

8

Райдинг — административная единица графства Йоркшир (прим. переводчика.)

(обратно)

9

Короткоствольное ружье с раструбом.

(обратно)

10

Рассказ называется «Дома с привидениями и охотниками за привидениями». Он может быть найден в книге «Привидения», составленной Айданом и Нэнси Чамберс — прим. автора.

(обратно)

Оглавление

Рамона Стюарт Одержимость Джоэла Делани

  Часть 1

  Часть 2

  Часть 3

Джоан Ватсек Дуэль

Уильям Ф. Нолан Звонок с того света

Уильям Ф. Темпл Галерея шепотов

Монтегю Родес Джеймс Сокровище аббата Фомы

Монтегю Родес Джеймс Меццо-тинто

Деннис Этчисон Появляется только ночью

Розмари Тимперли Туннель

Брэм Стокер Дом судьи

Брэм Стокер Тайна золотой поросли

Амброз Бирс Незнакомец

Амброз Бирс Летней ночью

Айдан Чамберс Дом с привидениями

*** Примечания ***