Падшая [Иван Бездомный] (fb2) читать онлайн

Иван Бездомный Падшая

*События имели место быть, и герои – реальны.

Глава 1. На краю земли.

Густой ночью.

На вечнозеленом острове царила зимняя тьма, разбавляемая лишь искрами звезд, да отблесками костра на берегу.

Перекрикивались дикими голосами гавайские джунгли. Поистине необычайно черное небо уходило в бесконечность.

Иногда, сквозь невидимые в полночь облака, пробегала по воде лунная дорожка, послушный пляж оживал и отсвечивал серебром. Старый океан устало вздыхал и пытался залить ее пенными барашками волн.

Тщетно.

Под елями Кука расположилась пара граждан, явно не местных.

Они поддерживали языки пламени и тихую беседу.

Несмотря на бронзовую кожу и привычные шорты, океан быстро распознал в них чужих, а может, непривычная славянская речь выдала? Кто его знает: Берег Четырех Стихий секретов не выдает – стонет лишь под тяжестью прибоя пытаясь не отдать голодному океану ни пяди родной земли.

Чужаки пили морской бриз, упивались днем сегодняшним и запивали Абсентом.

Жизнь расползалась по песку крабами, шумела птичьими голосами и сверкала чешуей в глубине, а заканчивалась росчерками падающих звезд в ночном небе.

Ползут по деревьям лианы и стучит короткий дождь по листве, а черная бездна над ними перемигивалась яркими созвездиями.

Угли костра, мерцая, освещают загоревшие лица.

– Неприлично красивое небо, – заключил рано поседевший субъект, глядя вверх.

– Всегда было и будет. До нас и после. Мы – лишь звездная пыль упавшая на Землю, со временем уйдем туда, откуда пришли, – философски отозвался второй.

Отмахиваясь от едкого дыма, друзья неторопливо беседовали, наслаждаясь моментом между прошлым и будущим.

Океан слушал истории, брызгался пеной, грохотал аплодисментами тяжелых волн и взрывался пузырьками хохота.

Шипел, стекая на угли с поджаристых ребрышек лимонный сок, трескались на жару дольки лимона и нарезанный перец. Салатик из огурчиков-помидорчиков приправленный луком, чесноком и майонезом пах свежестью. Запотевшие бутылки выстроились в ряд и ждали своего капитана. Туна в остром соусе, запеченные креветки и, конечно, хрустящая жареная картошечка под сыром – пьянел от запаха берег.

От невыносимых ароматов ожил, казалось бы, безлюдный пляж. Как зомби, ориентируясь на запахи, к костру со всех сторон потянулись пришельцы: англичане, канадцы, выходцы с Аляски и с густых кущей – кого тут только не было! Разного возраста и статуса, пола и дохода. Стремление к прекрасному объединило их: халява – она всегда притягательна, особенно от первоклассного повара.

Блондин с веселым нравом и мутным прошлым, был рад каждому и угощал от души:

– Вы кушайте, кушайте, только не лапайте еду грязными руками, не забывайте где вы ими ковырялись! – приговаривал он наполняя тарелки. – Берите, пожалуйста, и не кладите креветки в карман, они там задохнутся! – повторял блондин, пока не притомился. – Все, всем гулять и дышать бризом! На этой почве растут такие люди, им решительно нельзя доверять! Протягиваешь руку помощи, а они пытаются откусить тебе ноги, – возмущался он.

За чистое сердце и безмерную заботу, друзья прозвали его БабУшкой. Каждую неделю приятели старались выбраться на океан и встретить Aloha Friday. Местный праздник жизни. С пятницы и до понедельника. Замечательная традиция. Что с этим не так?

По кухне специалистом он был редкостным и готовить умел как Б. По острову ходили упорные слухи, что в далеком прошлом, сама Маленькая Королева обучала его, а она, как многим известно, верхушку города М кормила!

А еще, он в любом состоянии мог ходить по канату с закрытыми глазами, делать на нем шпагат, пить, курить и спать одновременно, и знал каждый уголок обратной стороны Луны.

По делам обыденным не мог ничего. Его уважали: работник он был никакой, оптимист неисправимый, жизнь ценил и перепить мог любого. Излучаемая им доброта освещала самые темные уголки потерянных душ, намекая, что поручиться за него, как минимум, может весь белый свет. И, может быть, даже сумеречный.

БабУшка сунул полено в уснувший костер. Подернутые серы пеплом угли радостно облизнули языками пламени пищу и осветили лица.

Его рано поседевший приятель посмотрел сквозь Абсент на пламя:

– И жизнь кажется светлой и полной радости. Об этом и мечтал в сером мире. Только миг отделяет тебя от бытия и небытия. Один шаг, один миг. И никогда не знаешь, где и когда. Со счастьем – та же история. Так она навсегда ушла? – вернулся он к прерванному разговору.

– Маришка? Моя восьмиклассница? – переспросил БабУшка.

Глава 2. Сумерки.

У выхода из метро людской поток разбивается на ручейки, обтекает препятствия и каждый спешит найти свою щель.

Первокурсница, не отрывая взгляда от телефона, привычно переписывается с кем-то на ходу. Оглядываться по сторонам некогда.

Зря.

Из припаркованного напротив выхода Бимера, за ней внимательно следят трое.

– Рост 165, вес 45-48, блондинка, размер третий, чистенькая, красава, да. Под описание подходит, бириом? – пассажир отложил телефон и еще раз взглянул на жертву. – Да, ухоженная, лет 16-18, школьница, студэнтка, красавыца. Да, блондынка, – повторил он с характерным акцентом. Услышав ответ, коротко пробурчал. – Понял, понял, будит как новынькая, без синяков и царапин. Заводи, – повернулся он к остальным, – Аслан подтвердил заказ.

Ничего не подозревающая девушка направлялась к автобусной остановке. Чуть позади, надежно спрятав мощь мотора, следовал Бимер.

В нескольких метрах от павильона он слегка обогнал студентку, из задней двери ловко выскочил спортивный брюнет с короткой бородкой:

– Ай, привэт, красавица. Куда спешишь, давай подвизу? Смотри, какой у меня зверь – за миг домчимся! – не переставая приветливо улыбаться, он гостеприимно указал на хищно открытую дверь ведущую в другую жизнь, а второй рукой жестко взял вчерашнюю школьницу за локоть.

Блондинка побледнела.

Мужчины на остановке как по команде отвернулись – милые тешатся, кому какое дело?

– Помо-о… – вскрикнула девчонка и захлебнулась болью.

Кулак привычно пробил ей солнечное сплетение – она согнулась вдвое. Не давая упасть, ее тут же подхватил джигит – со стороны выглядело, будто заботливо обнял, а второй, на случай, встал рядом, следя за реакцией окружающих.

Нет причин для волнения: всхлип тонет в вечернем шуме, люди привычно опустили взгляд – опять кавказцы тешатся… Лишь седая цыганка прошипела кривым от ветхости ртом:

– Что ж творится-то… Совсем озверели, ироды. Погубят девчушку, сволота, – и истово перекрестилась.

Сложенная вдвое студентка мешком влетела в салон, глухо захлопнулась дверь, меняя ее судьбу навсегда.

Исчез уличный гам, тихо стало вокруг, будто и не произошел только что перелом чьей-то жизни. Лишь старуха, неведомым образом сохранив следы былой красоты, бесстрашно шлепала губами насылая проклятия на иноверцев.

Брюнет буднично сел в машину, второй, оглядываясь по сторонам, наступил в лужу, помянул шайтана и принялся тщательно стряхивать налипшую грязь.

– Эй, уважаемые, вы забыли про библиотеку! – разорвал вдруг наступившее безмолвие крик.

Через дорогу к Бимеру бежал почерневший от беспрерывного пьянства парень. Может, бомж. В руке он держал небольшую книгу.

– Какую библиотеку? – оторвал глаза от запачканных ботинок джигит. – Слишишь, ти, давай, до свида… кхе-кхе, – неожиданно задохнулся он, схватился за горло и осел.

Зрители не поняли, что произошло.

– Детскую. Я Есенина взял, замечательно пишет. И тебе хорошо зашел, потрясающий автор! – бомж, не останавливаясь, ударил коленом в голову похитителя.

Ударил жутко – насквозь – так не бьют в уличной драке, так убивают.

Раздался треск лопающегося арбуза, голова глухо ударилась о дверь авто, по ногам прокатилась судорога.

Все.

Парень продолжал улыбаться как Гагарин перед поклонницами, не осознавая, что с ним сделают дальше.

Публика обомлела, на случай отодвинулась назад и, ожидая финала, приготовила телефоны.

Show must go on, а как же? Никто и не мешал развитию сюжета.

Наивный блондин сиял на вершине своей славы, не понимая, как короток этот миг.

Он надеялся на свое обаяние, верил, что от его улыбки станет всем светлей, а за поворотом – новый поворот. Он мог возбудиться от короткой юбки и показанного ему среднего пальца, построить БАМ, по пути домой сорвать цветы с клумбы и заглянуть к соседке. И это за пару часов.

Все его дни состояли из шансов обая и овладе, мне все по, набить мо злодеям и спасти невинных.

А для чего еще нужна эта жизнь?

Наивный, да.

Но на улицах наших правит не справедливость, а те, комуможновсе, которые поставят тебя на место и изменят планы на ближайшие лет пять, а то и навсегда.

Спешил романтик, спешил, мир спасать или по своим делам неотложным: книжку из библиотеки Вальке в общаге подарить хотел, не просто ж так она вчера, перед ним, поправляла прическу?

И в спешке не заметил, как налетела жизнь его на нечто, что изменило всю судьбу его и поставило на грань. Ту самую – быть, или?

Но вспять безумцев не поворотить,

Они уже согласны заплатить.

Любой ценой – и жизнью бы рискнули*

Опухший от водки блондин безрассудно улыбаясь, бережно положил книжку на крышу Бэхи.

Двери машины распахнулись, из них, как из ларца одинаковых с лица, выскочило два молодца с перекошенными от бешенства физиономиями.

– Потанцуем? Вы ведь не какие-нибудь там унылые японцы? Это освобождает нас от церемоний! – широко улыбаясь, защитник шагнул навстречу, пригнулся от летевшего кулака, одновременно ударил ближнего в пах, и, жестко, ребром ладони рубанул в горло.

Неяпонец по инерции пролетел вперед, и рухнул, как подкошенный, не поняв, что произошло и что все планы его, и заботы, уже закончились.

Он катался по грязному асфальту, выпучив глаза, судорожно пытаясь вдохнуть воздух и вытащить обратно сломанный кадык, который теперь, так ему мешал.

– А-а-а, сука, – подскочил второй, пробивая серию ударов.

Любитель Есенина неожиданно легко ушел с линии атаки, подсел, подхватил за колени нападавшего, поднял, перевернул в воздухе, и с силой воткнул его затылком в бордюр.

В напряженной, вечерней тишине неприятно хрустнуло, темная лужица быстро окрасила грязный асфальт, тело несколько раз дернулось, открытые глаза еще удивлялись происшедшему, а зрачки быстро стекленели.

– Минус три… На троих уродов на планете меньше стало. Забавно вам? – повернулся к зрителям книголюб размазывая стекающую из разорванной губы кровь. – Зацепил, подлюка, реакция уже не та. Маришка, ты? – открыл он заднюю дверь. – Нет, опять почудилось, – сконфузился он и добавил: – Выходи, солнышко, эти никому уже больно не сделают, они поломались.

Из машины выбралась заплаканная студентка, оглянулась, не веря в избавление, и толком не понимая что произошло, в панике понеслась стуча копытцами.

Защелкали телефоны, остановилось видео.

Защитник медленно повернулся к зрителям. Его окровавленное лицо освещала улыбка и была она страшной.

Люди отшатнулись.

Он криво ухмыльнулся, поник, взял книжку и понуро побрел прочь.

– Спасибо тебе, добрый человек, ой, спасибо! Вижу, смерти ты ищешь… Не стоит, не зови Госпожу раньше времени, иди, ищи свою Одесситку, – протараторила старая цыганка ему в спину.

Она тревожно оглядывалась по сторонам, будто опасаясь чего-то.

Парень остановился на полушаге, и медленно, как спросонья, обернулся.

– Я не говорил, что она – оде… Откуда вы знаете? Мы знакомы? Может, где она сейчас подскажете? – глаза его засветились надеждой.

– Душа твоя светлая устала, от боли горит и избавления в безвременье ищет, – оборвала его старуха. – Не нужно. Придет Смертушка вовремя, не опоздает, а торопить Госпожу не стоит, можно и накликать раньше времени. Спас ты сегодня девоньку, мир немножко чище стал, а теперь, беги, сынок, пока менты не приехали, не скрутили и герою-Академику за копейку не сдали: ищи-свищи тебя потом по оврагам и закоулочкам, – верещала цыганка.

– Никто не будет искать, – хмуро буркнул Олег, – некому.

– Знаю я все, сынок, знаю. Беги, ищи свою Маришку, а я ангелов за вас просить буду, истово крестила она его. – Да иди уже, – подтолкнула его она.

Глава 3. Русалка.

…В один из серых дней, когда пить уже было некуда, а идти не к кому, желая очистить затуманенную голову, Олег оказался в бассейне, где увидел чудо чудное: в водах оптимистично голубых, плескалась русалка возраста чуть старше подросткового.

Она изящно скользила по дну, будто рождена была в глубинах, изредка выныривая на поверхность за глотком воздуха.

Он догнал ее с трудом, и, задыхаясь, поинтересовался:

– Откуда такая плавучесть?

– Из Одессы, у нас и кирпичи плавают, – отвечает русалка. – С какой целью интересуетесь?

– Замужем, отношениями серьезными связаны?

– Нет, – в его сторону не смотрит, того и гляди, опять на дно уйдет, – полетом жизни наслаждаюсь и блядую иногда, а вы?

– Ихтиандр, – поперхнулся обильно сдобренной хлором водой парень и уже отплыл, было, в сторону, но остановило его во взгляде одесситки что-то мимолетное, разрубающее вызов пошлости.

Боль глубоко спрятанная, или беззащитность детская?

Он взглянул на нее еще раз, и вдруг смешался, как в школе, пойманный на взгляде в глубокий вырез училки:

– Летаю по просторам, – запинаясь ответил он.

– Перья не подмочи, орел, – залилась звонким смехом девчонка, – утонешь ненароком, спасай вас потом, – и ушла под воду с изяществом дельфина.

Олег дожидался в фойе и заметно нервничал, сам не понимая причины – мало ли смазливых соискательниц красивой жизни понаехало в столицу, и каждая мнит себя королевой?

Но глаза… Глаза…

Зеркало души, и скрывалась в глубине бездна, заглянув в которую, потонул бы любой.

Заметив стройную фигурку, он с облегчением выдохнул, и, вдруг, засомневался: невысокая, хрупкая, осиная талия, грудь Сабрины, а глаза Мальвины – в пол-лица. По возрасту – восьмиклассница, ни дать ни взять. Марсианка, а не девушка. Там уже давно поняли, чего хотят мужчины, и выпускают таких штучно.

– БабУшка, – протянул он руку, заметив удивленный взгляд, поправился, – Олег, друзья зовут БабУшкой.

– Не смотри так – двадцать мне уже, двадцать, паспорт с собой таскать приходится постоянно, иначе, без спиртного жить придется, а как без этого? – у самой глаза смеются и искрами обжигают. – Мария, друзья зовут Маришкой, – она неожиданно крепко пожала его руку, на миг задумалась, посмотрела на него сверху донизу, не как счетчик ярлыки считывающий, иначе. Задумалась на миг, замолчала, взгляд потух, и с сожалением добавила. – Ты хороший парень, Олег, светлый, но не время сейчас, сложно все, – погасли искры, она повесила сумку на плечо и направилась к выходу.

Его будто молнией ударило – столько боли, вдруг, выплеснулось…

Он бросился за ней и остановил у выхода.

– Может, и не вовремя, а может, и нет. Время – субстанция подлая, кажется предсказуемой, но никогда не знаешь, что случится в следующий момент. Кто знает, почему мы здесь, в этом месте пересеклись? Случайность? Или нет? Я, конечно, завтра и послезавтра, вас здесь буду дожидаться, но опасаюсь еще раз на дорожке за вами гоняться, вдруг не догоню? Как гордый обладатель московской недвижимости с оплаченной арендой на полгода вперед, имею предложение и виды. На Реутов. Если виды не прельщают, приглашаю на чашечку кофе и ничего более, обещаю!

– Реутов? – рассмеялась русалка, задумалась на миг, и неожиданно согласилась. – Кофе, пирожное, и ничего более!

Кафе.

Кофе.

Слово за слово.

Случайные касания.

Ток.

Искорки в глазах.

Томление.

Скорей бы вечер.

Наконец-то!

– Куда едем, уважаемый? – остановилась пожившая тачка с экзотичным водилой.

– Новокосинская, – начал БабУшка.

– На Тверскую, я покажу, – перебила его одесситка.

Роскошная квартира. Приглушенный свет.

Коньяк.

Музыка.

Танцы.

Он прижимался и чувствовал, что тонет, тает и растворяется в этой маленькой, но такой сильной девчушке. Тонет, и ничего не может с собой поделать. И чувствовал, как она вздрагивает от робких прикосновений, как учащается дыхание и как волны ее тела следуют за его руками.

– Слишком быстро, – неожиданно отшатнулась она. – Поздно уже, можешь сегодня у меня остаться, спать будешь там. Завтра вернешься к себе, к видам на Реутов, – разрушила сладкие мечты и надежды указав на диван.

Глава 4. Все не так.

Утром выпили кофе и холодно разошлись.

Вечером Олег не выдержал и позвонил.

Приехал.

Светятся глаза, качается потолок и таят от прикосновений.

В полночь в меру пьяная и снова «нет».

Утром, пряча глаза выпили кофе, и разошлись чужими.

И так день за днем.

И никакого продвижения.

Свела с ума бесповоротно и ночи превратились в мучения. Где были фантазии, сны, а где реальность Олег различал лишь после второй чашки кофе.

Через неделю он не выдержал:

– Не понимаю, что происходит. Нам же не семнадцать лет. Зачем сказала, что блядуешь помаленьку? Где работаешь, если не секрет?

– А как мне дураков от умных фильтровать? Ты знаешь, сколько ко мне каждый день мужиков клеится? От подростков до пенсионеров. А работа моя связана с финансовым сектором.

– Банковская сфера?

– Угадал, – смеется. – Мы, банкирам, министрам и прочим ВИП аудит делаем, проверяем, что у них в самом укромном месте спрятано и сколько. Работа у меня редкая – раз-два в месяц, давай оставим ее в стороне и без вопросов – врать не буду, а рассказать не могу. Ты – настоящий, жить будем здесь, а дальше решим.

Этой ночью она ласкала его с безумной нежностью, он называл ее Восьмиклассницей, а она, отвернувшись к стенке, вдруг, плакала.

Олег побоялся спросить о причинах.

Так и жили.

Маришка выезжала в служебные командировки. Раз в месяц прихожая набивалась игрушками: они упаковывали все в ящики, отвозили на Киевский вокзал проводникам, а те, уже в Одессе, отдавали в детдома.

Утром он заваривал кофе, она садилась за свои циферки, считала, записывала, а в обед готовила фантастические блюда – жил в ней талант кулинара запредельного уровня.

В один тоскливый, промерзлый вечер, школьница, нежно поглаживая его по голове, вдруг спрашивает:

– Олежка, голова у тебя неправильная, из кусков слепленная. Авария или война?

– Афган, Чечня, – буркнул БабУшка. – Часть своей черепушки там оставил, вместо нее пластину титановую привез. Оставим это. Я что думаю – надо заняться чем, не могу же я, здоровый кабан, у тебя на шее сидеть. Почему бы нам не проводить корпоративы для тех, кто любит хорошо покушать? Готовишь ты как Б. и мне занятие.

Она задумалась, и вдруг расцвела.

– Я бы тогда и с работой своей могла завязать, да?

– Если пойдет и работа не нравится, почему нет?

– Не нравится? – посерела лицом Мария. – Ничегошеньки ты обо мне не знаешь, добрый человек. Думаешь – дурочка наивная, жизни не нюхала и не видит ничего? Да дня не проходит, чтобы я не прокляла тот день, когда… – она прервалась на полуслове, закусила губу и отвернулась. Успокоившись, по-детски шмыгнула носом. – На себя посмотри, слепой заметит – щуришься постоянно, на тени за спиной оборачиваешься, на любой шорох пригибаешься и по ночам кричишь. Голова как у Железного Дровосека, стукни по ней – она звенит, правое плечо все время трешь, значит разбито, кулаки – набитые. Явно не бухгалтером работал, а стрелял и в спецоперациях участвовал. Какой с тебя организатор корпоративов? Ты думаешь, я тебя так спросила? Да я давно уже все поняла, – она тяжело опустилась на стул. – Есть у меня мечта… Уеду я отсюда и своих вытащу. Не могу здесь жить… Я, жизнь эту фальшивую и показушную, всю через себя пропустила и сил моих на год максимум осталось. Я тебя увезу, и жизнь новую подарю. Давай, родной? Устрою тебе медовый месяц в Париже или в Нью-Йорке? – и светится надеждой.

– Зачем мне медовый месяц? Да еще и у этих идарасов? – удивился БабУшка, а у самого горло перехватило, кишки в комок сжались. «Ребенок еще, а о взрослом мужике, как мама заботится», – теперь уже он отвернулся пряча глаза.

– Как зачем? – настаивает одесситка, – чтоб дошло до тебя, что мы – навсегда, и кошмары позабылись.

– Я только дышать в полную грудь начал, здесь надо устраиваться, денег поднять, а там видно будет.

– Ты прав. Оставим пока. Что ты говорил о корпоративах?

Лист бумаги.

Ручка.

Цифры, имена, телефоны.

Звонки.

Бесконечные обсуждения.

Глава 5. Перелом.

Вечер.

За окном темень.

Редкие сигналы машин.

Олег метался из кухни в гостиную, к окну и обратно, несколько раз обегал дом и возвращался.

Никого.

Еще часы эти, проклятые. Специально растягивают время, или нарочно сломались?

– Да что же ты на телефон не отвечаешь, зараза! Утром должна была приехать, за целый день ни одного звонка! Случилось что? – он открыл бар и дрожащей рукой налил себе полный стакан виски и вышел во двор оглядываясь.

Через час плавятся нервы.

– Хоть бы сказала куда, в какой банк, где, контакты… У меня ж ничего нет! И ни подружек, никого, кроме мамы в Одессе. Хоть к ментам беги, да они, сволочи, и пальцем не пошевелят. Скажут: «Гуляет ваша благоверная, ждите», – кипятился он.

Полночь.

Пьяный Олег сидит за столом, плотно сжав голову руками, и, раскачиваясь на стуле, бормочет:

– Ночь на дворе, случиться может все. Кому звонить, куда???

Сокращаются года.

Бесконечные часы отрезали жирный кусок жизни.

Наконец, сквозь пьяную дрему ему послышался щелчок проворачиваемого замка.

Маришка вернулась.

Вздохнул с облегчением – жива!

– Сейчас, я кое-кому устрою праздник, – пробормотал он.

А в комнату никто не входит.

Олег поднялся, и, шатаясь, зашел в коридор.

– Тебе что??? Позвонить трудно было и предупредить что задер…, – прорычал он и оборвался на полуслове.

Маришка – на полу, лицо в коленки, скулит.

Беда.

В груди молотом ударило, ноги подкосились, осел на пол, в горле ком.

Скрутил себя в узел и к ней – что, как?

Голову поднимает, а там синячище на пол-лица, и белок в крови. Платье разорвано.

Он ее в охапку – она кричит дико, царапается, вырывается.

БабУшка – сам не свой, орет:

– Кто, где, лица, имена запомнила?

– Ореховские, – выдавила. – Петрика люди… В офис вызвали, как приличные, а сами… Лиц и имен не помню – ударили сильно, как послала.

Ореховские и Ореховские, люди известные.

Он поднял Марию на руки, и в ванну: компресс, коньяк насильно, руки целует, по волосам гладит, слезы прячет, план думает.

Под утро она уснула.

Олег долил остатки конька, залпом выпил, вытянул руки, волнение успокаивая и судьбу свою определяя.

– Вот и все. Убегал я от прошлого, на новую жизнь надеялся. А оно вон как повернулось. Судьба, видимо. Уходил я от смертушки и в Чечне, и в Афгане, да не ушел – догнала.

Залез под кровать, вытащил видавшую виды спортивную сумку, достал гранаты и потертую записную книжку.

Имена, телефоны. Звонки.

– Петрик человек опасный и хитрый. Люди, ищущие в нем недостатки, случайно, один за одним мрут по расписанию. А сам выкрутится из любой ситуации. У него со Смертью договор. Ты мне не звонил, симку уничтожь. Будь осторожен, очень, – предупредил его полузабытый голос из прошлого.

Дрожащие руки.

Записка.

«Завтрак на столе. Меня не жди. Любил, и всегда буду. Поправляйся».

БабУшка снял с полки фото со смеющейся, счастливой Маришкой еще не подозревающей о том, что жизнь ее, вскоре, переломится на «до», и «после». Положил во внутренний карман, к сердцу поближе, и отправился по наводке.

«Если бы она имена назвала, или описала их, на куски порезал бы иродов, да по окрестностям разбросал. Но на вычисление, да слежку нервов не хватит, проблему решать сверху надобно».

Проехал к офису, осмотрел подходы и подъезды, камеры и охрану. Машинки запаркованные: Крузаки – охраны, Мерин и Бимер – старших, видимо.

– Отлично, и голову ломать не надо.

Заехал на заправку, залил десятилитровую канистру и сунул ее в хозяйственную сумку.

Свою Короллу оставил за квартал. Под дворник положил записку. «Позвоните по указанному телефону после 14-00 и получите 100дол. Я задерживаюсь на работе, а супруге нужна машина. Спасибки»

Скрутил платок в плотный жгут, натянул худи, и не спеша, будто прогуливаясь…

Приостановился у Крузака, оглянулся по сторонам, бензинчик на колесо возле бензобака и жгут пропитать не забыл.

Лил обильно, наверняка, но половину оставил.

Сердце ломится в грудную клетку.

– Пока тихо.

Отошел на пару шагов, отвернулся к стене будто прикуривая…

Зажигалка.

Кинул горящий жгут под колесо и быстрым шагом направился по улице. В одной руке сумка, в другой – телефон.

Черный, густой дым заволок улицу.

Хорошо, видимо, вспыхнуло.

Перешел дорогу и встал поблизости, дожидаясь пока выбегут охранники.

– И помидоры подорожали и хамон. Сыр уже купил, а колбасы хорошей не было! – он громко говорил в телефон, пока за спиной ревело пламя.

Суета сует. Бегают кругами ошалевшие секьюрити с квадратными глазами и неработающими огнетушителями. Пусть бегают. Говорят, полезно.

Дверь в офисы открыта.

Не переставая кричать в трубку, поджигатель вошел в здание и побежал на второй этаж, отыскивая нужный кабинет.

– Вот она, – он остановился перед массивной дверью из резного дуба. – Все как кэп сказал. Звоним.

Молотило сердце. Конец близок.

Олег нажал кнопку звонка трижды, после чего требовательно постучал.

Дверь глухо распахнулась, в проеме амбал с кобурой.

– Тебе чего? – удивился он.

– У вас пожар, вот там, – показал БабУшка на улицу, и левой, резко, ударил его в горло.

От жесткого, как обухом топора удара, охранник рухнул.

Афганец вытащил у него Глок, проверил затвор и, не говоря ни слова, навел его на хозяина кабинета. Зашел внутрь и опрокинул сумку.

Из открытой канистры потекла зловонная жидкость.

Лужа растекалась по полу, воздух в офисе наполнился парами бензина.

Хозяин наблюдал за ним тяжелым, остановившимся взглядом.

Олег подошел, сел напротив, достал гранату, вытащил чеку, придерживая ее пальцем, чтобы раньше времени не рванула, и положил на стол.

Все это время твердо держал ствол на цели.

Его качало.

Наступившую тишину прервал кашель секьюрити.

Сидя в луже бензина, он схватился за горло и только сейчас осознал происходящее.

– Пошел, – указал ему гость на выход.

Охранник взглянул на хозяина, тот согласно кивнул, и кашляющий амбал вывалился из кабинета.

А Петрик – шкаф, а не человек и взгляд убийцы.

В глаза друг другу смотрят, молчат, секунды считают и ситуацию прокачивают.

Поняли, что здесь навсегда и останутся.

По стенам роскошного кабинета размазанными и огоньком закопченные.

В кабинете запахло жареным.

– Теперь ты знаешь, чем твоя смерть пахнет, – прервал молчание Олег.

– А ты, где свою встретишь, – спокойно ответил Петрик. – От кого бы ты ни был, я дам тебе втрое больше, и жизнь сохраню, а слово свое я держу, – предложил он.

– С чего ты взял, что я на выход надеюсь? На первоклашку я, вроде, не похож, – горько ухмыльнулся Олег.

В коридоре раздался шум: подоспевшая охрана столпилась у дверей готовая к штурму.

– Не стрелять! – осадил их хозяин. – У него граната без чеки, испортит весь ремонт.. Не входить, пока не позову. Двери не закрывать, воняет. Оставьте нас, пацаны, вам жить еще, и без самодеятельности! – рыкнул он.

Приказы главного не обсуждаются, охранники переглянулись, и на выход.

Да и что важнее жизни быть может?

– Леонидыч, мы между этажами будем, – заглянул на миг амбал.

Петрик согласно кивнул:

– Сигарету не предлагаю – вредно здоровью. Раз не палил сразу, говори, зачем пришел, вопросы какие? Давай кабинет поменяем, воняет здесь, обещаю, пока не выясню все, никто тебя пальцем не тронет, а подорвать меня всегда успеешь.

Олег посмотрел ему в глаза и понял, что тот не врет.

На вдруг ослабших ногах прошли в соседний офис.

БабУшка протянул фото Маришки и начал разговор.

Авторитет слушал, крутил фото в крепких руках и мрачнел.

– На дочку мою похожа. Я хочу этим героям пару слов сказать, ты не против? – он поднял трубку и рявкнул в телефон.

Через полчаса явились вчерашние быки.

– Сюда встать, по стеночке! – прогавкал Петрик.

– Узнаете? – он медленно провел снимок перед глазами братков. – Что, на школьниц потянуло? Блядей мало??? – и с жуткой силой ударил первого. Второй отшатнулся, но Петрик достал его длинным крюком и тот мешком упал на пол, еще в полете потеряв сознание.

– Это племяша моего баба, уроды, – рычал он, продолжая вбивать страшные удары в неподвижные тела.

Трещали кости.

Олег вставил чеку и спрятал гранату.

Братва переглянулась.

– Леонидыч, убьешь! – кинулся охранник и оттащил старшего.

– По делам воздаю! – рычал авторитет. – Ладно, хватит об них руки пачкать, скотов на помойку, чтобы ноги их здесь больше не было! Поляну накройте, говорить будем, – он неожиданно успокоился и брезгливо осмотрел свои лапы.

До вечера сидели, коньяк цедили – как заново родились, о разном толковали: не подружились, но конфликт сняли.

Меня Петрик с командой познакомил, после ужина обильного и разговоров по-душам, к себе звал, хотя мог, после рукопожатий, только подмигнуть, и не стало бы БабУшки, – Олег пошевелил поленом и в южное небо взлетела стая оранжевых искр. Он вздохнул, молча налил полстана и протянул другу. Не говоря ни слова друзья выпили.

БабУшка нервно мял сигарету в руках.

– Теплилась у него еще душа под броней деяний страшных: “Кажется, все прошел в этой жизни: и покушений множества женщин – множество, деньги, власть, уход друзей и близких, сам по тонкому льду каждый день хожу, но детишек насиловать… Не потерплю. У девочки твоей в глазах все написано – ребенок чистый. Мои ей извинения. От сердца, говорю, не просто так. Они ей как лысому расческа, но передай: отморозков наказали; больше они никого не тронут, здоровьем расплатились, а я, с этого момента, ее должник. Говоришь – готовит как Бог? Поможем с бизнесом. Крузак на этих придурков повесим, их косяк. Пацанам молвишь: ты – племяш мой; по малолетке разругались до смерти, за бабу свою разбираться пришел, с гранатой, да. Иначе не поймут, пример плохой ”.

В команде его оказались бойцы из Афгана и Чечни, однополчане, даже, нашлись… В нормальной жизни оказались лишние, а тут, их принимали и понимали. Так, братва и устраивались. По краю ходили, жизнь и смерть познали, главное уяснили, и таких, безбашенных, понимали от и до.

Простая логика.

Жизнь коротка.

И каждую победу ты должен выгрызть.

Иначе, выгрызут тебя.

Перед расставанием, Петрик зама своего в кабинет вызвал, ткнул пальцем в афганца и повторил:

– Племяш мой. Возьми все контакты и свои оставь. Любая помощь. 24/7. Повтори: Любая 24/7.

– Любая 24/7, – послушно повторил зам.

Так и расстались.

Глава 6. Поворот.

Восьмиклассница отходила долго: училась дышать, смотрела в пол, месяц почти не ела, выла в подушку по ночам и из квартиры никуда.

Пока…

В квартире на Тверской не раздался звонок, и знакомый голос зама не попросил помощи с днем рождения: «Что б все было как у людей. Красиво и вкусно».

Маришка собирала себя по кусочкам, час за часом. Глаза потухшие, все через силу. БабУшка читал мысли, лелеял как новорожденную и возрождал желание жить.

Через “не хочу, не могу и все комом” кое-как отработали

Прошло удачно.

Еще одно приглашение.

Корпоратив.

Свадьба чиновника.

Поминки бойца.

У Маришки заказов в очередь. И оплата весьма приличная и отношение.

Ореховские назвали ее «Маленькая королева», и с уважением обращались, а это дорогого стоит. Люди, по краю ходящие, за пустое уважать не будут, за душу и дело лишь.

Они – видят.

Петрик постоянно в разъездах – сегодня тут, завтра – там. И никто не знает где именно. Не зря его Ленькой Хитрым за спиной называли – любую опасность заранее шкурой чувствовал! Из любой ситуации выкручивался и Смерть его обходила. Говорят, он тогда канал поставки кокаина через Россию в Европу налаживал.

Однажды, вернувшись из командировки точно к своему дню рождения, после Маришкиных столов царских, говорит:

– Красиво все сделано, с душой! Постарались от сердца. Любишь и можешь ты, Мариш, людей своим талантом радовать! Рекомендую вас друзьям и партнерам нашим, все у вас теперь по-другому станет.

Слово сдержал.

С того дня Олег носился с покупками и двумя телефонами – один всегда занят, второй для ВИП.

Мария крутилась на кухне, обучала персонал, работу прошлую забросила, пошло дело! Замечать где кончается старый день и начинается новый, стало некогда.

Глава 7. Омут прошлого.

Прошел месяц.

Пролетел второй.

В один из редких выходных, лежа в постели после всего, что обычно происходит в свободные дни, Маришка гладя по голове Олега, вдруг вспомнила.

– Дровосек, Дровосек, ты обещал рассказать мне про свою железную голову.

– Да не хочу я туда лезть, зачем оно мне?

– Нет, расскажи, – настаивала Восьмиклассница. – Я ведь совсем не знаю что и как. Обещал ведь, – настаивала она.

– Обещал, обещал… Обещал, да. Но мое прошлое… оно такое – ты заглядываешь туда одним глазком, а оно норовит проглотить тебя целиком. Теперь уже не усну. Что делал? Пытался остаться в живых. Меня в Афган под конец войны отправили. Все засекречено, строже НЛО. Никто ничего не знает. Летом плюс 45. Пекло адское. Зимой – холод до костей продирающий. Воду кипятили с верблюжьей колючкой, получалась кисленькая, и относительно безопасная. Если кипятить возможности не было, бросали в нее хлорные таблетки – гадость редкая и воняет отравой. Воды и боеприпасов в обрез, и вся провинция, и каждый гад жаждет твоей смерти, – начал БабУшка и тяжело опустился на стул.

– Нас в предгорье перевели, караваны контролировать и вход с Северных ворот в Мазари-Шериф закрывать. Зима настала, надеялись, мерзнуть не будем, да где уж там – бессонница и постоянный, пронизывающий до костей стылый воздух отбирал все силы.

Славная жизнь, без цели, без смысла.

Стираться надо сразу, лучше в бензине, чтобы живность не заводилась. Молодые загнивали через пару недель – ноги зеленые, Боткина цепляли, лихорадку, срачка без остановки и прочие удовольствия.

Забота о солдате прописаны в других мирах, не в нашем. У нас жили хронический холод, голод, вши и недосып.

В дислокации – ни еды, ни воды по двое суток. Все на выживание. С каждого утра еще вчера уставшие, и не дай Б, позволить себе роскошь заболеть, хоть и имели мы эликсир от всех болезней! Держали его как тайну Кащея, в плотно закрытой медкастрюльке. На самом дне, под плотной ваткой, скрывались две пачки анальгина – одна от химической и радиоактивной атаки, вторая – от поноса, желтухи и всего остального.

Так и выживали.

А у муджахедов – антималярия, заменители крови высокоэффективные, морфин, спальники с подогревом, антидизентерия и другая фантастика.

Мы, когда духов клали, в первую очередь аптечку выдергивали. От этого твоя жизнь зависела.

Нам – воды шесть бочек на двадцать человек на три месяца, на все про все. И пить и мыться, и стираться, и готовить. Рации – гири, даже когда работают – нихрена не разберешь, доисторическое гавно, жрачка – помои.

Каменный век.

Через месяц после прибытия, в голове патриотизм чуть проветрился – понятно стало, что мы для штабистов – мясо. Дурное и готовое ради громких лозунгов погибнуть, желательно геройски.

Генералы у нас такое заботливые, что я по сей день удивляюсь, как армия еще не вымерла от их хлопот.

Я экзамены в институт на гражданке провалил, но в роте меня, за выдающееся образование, старшиной сделали.

Каждый месяц груженые ИЛы завозили из далекого севера свеженьких. Чистеньких, наивных пацанов, с широко открытыми глазами. Еще не понимающих, что здесь, их ногами и кишками будут удобрять чужую землю. И домой вернутся далеко не все, а те счастливчики, кто вернется, никогда не будут прежними.

Для чего?

Хорошо бы спросить кремлежителей, может они знают? Но члены московские были далеко, имели свои, никому не известные планы и плевать им было на простых парней из глубинки. Чужие дети – не свои, и некому было извиняться перед матерями, терявшими сыновей.

А пока, вопреки желаниям генералов и рьяных журналюг дерущих глотку за Родину, нужно посереть, покрыться пылью и грязью, закопаться поглубже и не высовываться. Стать невидимым, может тогда и повезет еще раз увидеть девчонку-девчоночку и свою маму. И успеть вымолить у них прощения за внимание, которое не оказал, и за недолюбовь.

Потому как никому ты нахрен не нужен кроме них.

Этому пацанов и учил. Как выжить.

А лежать героем бессмысленно оскалив выбитые зубы в стороне от своего тела, не очень-то и хотелось.

– Я не умру. У меня большие планы, – повторял я себе каждое утро и советовал им.

Спрятаться.

Раствориться.

Исчезнуть.

Будто и нет тебя. Ведь вся жизнь была впереди.

У тех, кто уцелеет.

Как только молодняк прилетает и сходит с борта, сразу видишь – кто есть что. Какой пацан воевать будет друзей своих прикрывая, кто струсит, кто станет сукой, а какой особистам начнет стучать, и с кем что случится. Странная штука – жителей московии встречал за все время два-три раза. Они в другой стране живут и призыву не подлежат? Возмущало.

Друзья. Друзья были. Такие… на всю жизнь. Я тогда впервые Хирурга встретил.

Невысокий крепыш с широченной, открытой улыбкой. Будто на дачу приехал, а не на войну, где из-за каждого куста тебя убить хотят. Отчаянно в бой хотел. Не успев сойти с трапа.

Но что-то вилось вокруг него. Будто серая дымка.

Я тогда еще подумал – мертвяк, а жизнерадостный.

Вечером он свой первый бой и получил.

Дембеля, своего обкуренного кореша свалили на кровать новенького, а дед – зеленый, как крокодил Гена, только что ластами не стучит. Вот-вот облюет все предгорье и окрестности.

Крепышу устои армии не понравилась, видимо:

– Секунду, товарищи бойцы за светлое будущее, – восстал он против славных традиций. – Меня Злобин зовут. Хирург я, не законченный, правда. Это моя койка, и блевать на нее неинтересно. У казармы задняя стена для этого имеется, гальюн, опять же. На ней такие картины можно рисовать, вы попробуйте!

Дембеля возмутились, уважению к старшим и любви к Отечеству учить его принялись. Вкладывали на совесть: в мозг, в печень, по почкам, по всему до чего руки-ноги дотянутся. Все по-честному, как положено – четверо п*здят одного. Табуретку рядом поставили – дойдет и до нее очередь, она уж точно достанет до глубины души.

Неплохое кино.

Только пошло не по сценарию.

Удары, уклоны и в ответ молниеносные плюхи, хруст сломанных челюстей и ребер.

Стук – от приземления затылка с тяжелыми последствиями.

На удары врача было жутко смотреть – кулаки вылетали из ниоткуда, и вонзались сокрушая на своем пути все – носы, челюсти и надежды на восстановление здоровья. Вонзались с бешеной скоростью и дикой силой, оставалось только удивляться, как безмолвно падающие жертвы не умирали сразу от таких потрясений.

Через пару минут лежат на полу казармы светлые агнцы советской армии.

Немного слишком светлые. Разве что не прозрачные. И синеют с каждой минутой, Аватарами становятся!

Глаза открытые – храп и хрип на всю казарму! Но стихает понемногу, и не знаешь радоваться, или беда. Пена и пузыри со рта, кровь черная с ушей струйкой по полу растекается.

Перспективы кладбища и допросы в ближайшем будущем.

Непростой паренек оказался.

В нем тут же Айболит проснулся, кричит: «Некрасиво немного получилось, но не боись, пацаны, я вас убил, я и воскрешать буду»!

На бок всех по очереди повернул, языки со рта вытащил и давай наяривать! Кому искусственное дыхание, кому – массаж сердца.

Задышали трупы как обычные люди, из синих розовыми сделались, через полчаса уже сидеть могли, а на утро и на построение вышли. Вялые, правда. Двое из четверых на весь остаток службы так со странностями остались. Дурачком и овощем.

С тех пор мы Олежку Злобина “Выключателем” прозвали. Серьезный мальчишка. Мастер китайского сань-да. Типа ушу, только боевое, без балета. И как доктор – уникум!

Разрыв аппендицита, воспаления, проникающие ранения в брюшной полости: кишки изнутри вытащит, в тазике промоет, обратно уложит как надо, шов ниточкой и никаких осложнений после. Лихорадка, грипп, дизентерия, желтуха – Айболит вылечит все.

После минометных обстрелов, народ подхватывал все, что у него отстрелили и бегом уши, пальцы взад причинять! Его санинструктором и назначили.

Местные молились на него – никогда никому не отказывал, детей с того света возвращал, чудеса по расписанию и без. Одним словом – Иисус воскрес. Мертвых разве что не оживлял. Но до последнего пытался и иногда получалось!

Глава 8. Микки.

Олег, ничего не видя смотрел на ночную Московскую улицу. Он прервал рассказ, достал из холодильника запотевшую бутылку Белуги, налил себе полстакана и выпил как воду.

Вытянул руки и растопырил пальцы – они заметно тряслись.

– От себя не убежишь, – вздохнул он и продолжил. – Знаешь, Мариш, иногда, казалось бы, случайно встретившееся тебе существо, совершенно нежданно, вдруг, становится тебе самым дорогим. Будто, тебя с ним, всю жизнь связывали невидимые узы. И разорвать их нет никакой возможности.

Пока неожиданно не явится Госпожа С.

День в день с прибытием Злобина, к нам котенок случайно прибился – ужасно милый и умненький. Выключатель его из кустов притащил, наврал, что тот сам пришел, и они теперь на одной волне мыслят и мир чувствуют.

– Братишка, – говорит, – у меня духовный появился.

Котенок действительно необычный. С первого дня, зверюг наших, овчаров свирепых, принципиально не боялся, хотя те его порвать вмиг могли.

Мы его прикормили, Микки назвали, и дни на базе стали чуть светлей и радостней. Каждый, кто возвращался, норовил приласкать, да прикормить чем. И киска нам лаской и вниманием платила.

Злобин, фамилии своей никак не соответствуя, с котенком как с дитем носился, а тот за ним, как щенок повсюду следовал.

После заданий Микки взвод первым встречал. Сидит важно, окрестности оглядывает, а Злобина заметит – на грудь к нему с разбегу кидается. Мурлычит – сама доброта!

Скрашивал нашу службу.

Одним студеным, недобрым утречком информацию из штаба прислали, что десантуру нашу, под Мармолем, ночью шомполами в уши перекололи. Тихонечко. Никто и не проснулся.

Чтобы так, по-тихому всю казарму уделать, надо класс иметь, собачек знать, расположение и расписание постов. Без местных не обошлось. Но сами бы так они не смогли. Профессионалы сработали, а местные провели, не иначе.

Кто у армейцев в расположении бывал, днем улыбался, плов, шами-кебаб, траву и лепешки приносил, да собак подкармливал, тот ночью диверсантов и привел.

Мармоль – мы Ущельем Смерти величали, – Олег снова слепо уставился в окно. – У нас, в спецподразделении, потерь больших не было: состав – исключительно мастераспорта и кандидаты. Все прошли полгода адовой подготовки.

Нас не любили, но терпели. Не ненавидели как других. Мы за своего погибшего никогда трех-пятерых попавшихся под руку духов не кончали. Если операцию проводили, то тихо, без лишнего шума и жертв. Хотя, бывало всякое, конечно… Война, она, с-с-сука, и есть война. Люди хуже зверья становились.

Армейцы провалились, значит, нас, вскоре, на ликвидацию диверсионной группы отправят. Когда? Начальство за тебя решает, сколько тебе жить и где умереть.

Пропал сон.

Дремлешь, и каждую минуту ждешь, когда тебе в ухо прокричат: Подъем, сборы!!!

Не прошло и пары дней, на рассвете слышим команду:

– Всем собраться! Три минуты, время пошло!

Построились кое-как, смотрим хмуро. Одежда не греет – тонкая, да и мало ее. Мерзло и голодно. Поспать бы еще часок, да согреться. Забыли уже, что такое сон без тревоги, да тепло.

Стоим и трясем мослами. Гадаем.

А тут, с самого утра – беда хуже морозов.

Штабной!

Собственной персоной по наши забытые уши. Сейчас будет по-отечески учить и наставлять, как нам лучше интернациональный долг, в Тьмутаракани выполнять. Чтобы Родине за нас стыдно не было. Генерал Меримский, на всю жизнь фамилия в память врезалась, без предупреждения, из самой столицы пожаловал.

Глаженный, ухоженный и чистенький. Морда холеная, сытая.

Держим строй, одеты – кто в чем. Многие небритые, после бессонной ночи и без завтрака, да еще и в кроссовках. На лицах радости – меньше минимума.

Нарушение устава.

Важняк глядит недобро, желваки – ходуном.

Попробуй объясни, что по ночам твой топот кирзачей душманы за километр слышат, и с радостью, такого тупого, свинцом поливают.

– Про диверсию у соседей знаете? – разродился генерал.

Молчим – наше мнение ему ниже каблука.

– У нас есть сведения, что это работа людей Амир Шаха. Неделю назад разведка засекла мобильную группу численностью до тринадцати стволов. Их работа.

Кэп только с обхода позиций вернулся, всю ночь не спал, голодный, злой, нервы ни к черту… Не выдержал:

– Не согласен. Амир Шах на такое не пойдет. У нас с ним договор. А тут больше на кровную месть похоже. Если узнаем, что десант в кишлаке натворил, что их как цыплят покололи, станет понятно, кто сделал и где искать.

– Вашего согласия никто не спрашивает, капитан! – оборвал старший. – Мы с врагами не договариваемся! Что у вас за бардак в подразделении? Почему не по форме? – орет.

Капитан-то наш трусом никогда не был, за словом в кармане не лезет:

– Не ждали визита, товарищ енерал. Треть подразделения только с задания, потому и не по форме, – доложил.

Штабной красный стал, рычит яростно:

– Я, блять, – сам давится от злобы, – последнего лентяя вашего спецёбподразделения положу, блять, но диверсантов найдем, закопаем, и ущелье мы, блять, зачистим. Вам ставится задача, времени на раскачку нет. Операция пройдет на удалении, и на поддержку брони и авиации, вы, блять, в этот раз, не рассчитывайте. Там, неделю назад, Стингерами по нашим вертушкам так отработали, по сей день дымят!

– Это вы можете, – побелел кэп, – вы бы, для начала, снабжение организовали человеческое. А то четверть состава болеет постоянно, а остальные – на подножном корму. От консервов десятилетней свежести тошнит уже, витаминов не хватает, лекарств нет, вода подвозится нерегулярно. А положить – дело нехитрое. Вон, десантуру вашу и положили как котят, они и не проснулись.

Воевода не привык, видимо, чтобы ему перечили.

– Вы, блять, по бытовым, блять, вопросам, шефам своим жалуйтесь! Мы, блять, войсковыми операциями занимаемся, а не, блять, жратвой вашей! – слюной округу забрызгал. – Нет в вашем районе больше десантно-штурмовой группы и времени нет, вы пойдете! А за неподчинение, я блять, рапорт в Штаб отправлю: вас – под трибунал, на первом борту, с позором, на северные лагеря, на пятерочку загорать, блять.

Капитан на это лениво через зубы цвыркнул:

– Вы не бляткайте здесь особо. Вы, тут, гражданин начальник, не шумите лишний раз. Не приведи случай, кому-то с кустов услышится и форма ваша приглянется, так они дырочку для ордена смастырят вам на раз… Совершенно даром. Снайпера у них душевно работают, да и минометчики ничего – собирай потом кишки ваши по окрестностям. Езжайте вы… Подальше, в свой хуештаб.

Военачальник пошел пятнами, помощнику своему буркнул рапорт составить, упомянуть в нем саботаж и исчез в спешке.

Капитан буркнул в клубящуюся пыль.

– Крыса тыловая. “Положу последнего”. С-с-сука…

Мы кэпа окружили, допытываем: где, что, когда? Что за Шах?

Он как на духу нам выложил:

– Амир Шах – достойный враг, уважаемый, слово держит. У нас – договор. Не думаю, что он здесь замешан. Если только его родню задело? Слух ходил, пару недель назад, шум в кишлаке случился… Шурави к нам ходить перестали, а бачата тайком прибежали и Злобину передали – опорочили их женщин. Четверо наших, – и плюнул вслед генеральской пыли.

Наших, да не совсем – из десантников. У наших стержень покрепче был – проверяли и отбирали в спецов жестко. А в армейских частях – молодняк совсем, хочуха на мозги давит, спасу нет, ну и… съезжает крыша у некоторых. Бывает, поймают девчонку, или женщину замужнюю, и оторвутся… После такого позора дочка, или жена чья-то уже не жилец. Сводят счеты с жизнью. Афганцы такое не прощают – вычисляют кто. После – кровная месть. Родня подается в леса, за поддержкой – святое дело. И рано, или поздно, обидчиков находят. Ну и…

Я узнал, кто Злобину поведал, у сельских контрабандистов кроссовки Адидас купил, и на подошве зеленкой расписался «БабУ». Для нас, каждую копейку считавших, не дешево конечно, но малой, весточку принесший, особенный был – в его улыбке мир светлее становился, да и информация того стоила. Жизнь пацанам нашим могла спасти.

Узнай кто, ему за это свои же сельчане могли горло перерезать. Видел бы ты его радость, когда я ему подарок отдал! К груди прижал, кружится от счастья и по-своему что-то щебечет! Он по секрету и шепнул: “В соседнем кишлаке чужаков на тропе видели. Много», – и трижды растопырил пальцы руки. Пятнадцать диверов, значит.

Через день из Штаба пришел приказ на ликвидацию группы.

Змеиное Ущелье ждет, и пасть свою в ожидании новых смертей уже приоткрыло. По информации Штаба в диверсии участвовало одиннадцать крестьян и два вольных наемника. На всех – три древних винтовки и пара калашей.

Нас – тринадцать тренированных бойцов разведывательно-диверсионной группы, хорошо вооруженных и точно знающих, где и когда пройдет отряд, и как их встретить.

Главное – вернуться назад.

Это всегда главное.

Аналитики Генштаба трое суток обсуждали карты и маршруты отхода, аэрофотосъемку дорог и троп, и разработали беспроигрышный план.

На сборы дали четыре часа.

Сегодня ночью кто-то отправится в точку Х с сюрпризами, а кто-то – на встречу с сорока семью девственницами.

Мы знаем почти все и готовы.

Они – нет.

Они уже мертвы, хоть и не знают еще об этом.

Такая задача. Сделаем, если надо. Кто, кроме нас?

Группу прикрытия посчитали не нужной. К чему она?

Собрались в блиндаже, готовимся, трижды все проверяем, обстановка нервная. Дым, хоть коромысло вешай. Выпить бы, или травы курнуть…

Врачило подходит, сам не свой. Серый как ноябрьский вечер. Глаза унылые, погасшие.

– Выйдем, старшина, на минуточку.

Вышли, от нервов трясет, а на улице еще и холод собачий!

– Ну? – спрашиваю, сам в блиндаж хочу, к буржуйке поближе.

– Старшина, попрошу тебя за одну малость, – молвит.

– За какую? – интересуюсь, сам напрягся, нутром подвох чую.

– За грустную, – мямлит, – сон мне был… Ты моей Гальке передай, чтоб она год после меня замуж не выходила. И Микки из этого дурдома возьми, я ему обещал, что с собой заберу, да не получится теперь.

– Ты чего, сдурел? – обомлел я.

– Вот, письмо ей, отошли, пожалуйста, как вернешься.

– Тезка, ты с мозгом разругался?

– Ты не поймешь. Чувствую я… В общем, напиши… Иначе, мне очень больно будет… Я сильно ее люблю. В первый раз… и в последний, – сам расстроен как старый рояль.

Пожал плечами, а как его успокоить? Бзик у человека. – О’кей, – говорю, – положи в тумбочку, – и думаю: «Выключатель наш поехал, не железный, оказывается».

А он, весь в мыслях тяжелых, видимо, письмецо в книжку записную сунул, и к себе во внутренний карман положил, а я внимания не обратил – не до глупостей. Вздремнуть бы, если получится. А может и отменится все, мало ли? Когда в следующий раз поспать случится, кто знает?

Ошибся я. В который раз.

Только прилег, команда: «Всем собраться! Время пошло! Полный боекомплект!».

Бряцая оружием бегом в стылую, мать ее, ночь.

В воздухе пыль и гул мотора – борт садится по наши души. Значит, особо важное задание – приказ о запрете на ночные полеты уже давно вышел – Стингеры наши вертушки сбивали ночью, как мы в саду груши. Исключительные обстоятельства, видимо.

Свистит турбина, хлопает винт, дрожим от мороза и нервов, поднимаясь в чужое, зимнее небо.

Направляемся в логово, туда, где поселилась смерть. Спешим, винтами рубим туман. Задача – поиск и уничтожение группы диверсантов в количестве тринадцати человек. Идем низко, ночной мышью: огни потушены, рации выключены – нет нас.

Погода и жизнь – стабильно неустойчивая. Морозно.

Иногда налетали внезапные порывы ветра, и тогда массивная стрекоза резко замедлялась, будто влетев в податливую стену.

Мы только за.

– Нормально, Хозяйка Ночь. Дуй посильнее и дождика поддай, чтобы с землицы нас не приметили, и на подходе к точке, душманы не срезали как утят неопытных.

Корпус МИ-8, руки и нервы дрожат от напряжения. Глухо хлопают лопасти разрубая воздух и резиновые минуты, отсчитывая оставшиеся кому-то мгновения.

До ущелья идем на минимальной высоте, петлей, по прямой нельзя, срубят. Иногда вертушка проваливалась в воздушные ямы, тогда резко подтягивало кишки к горлу и бросало в пот.

– Ананасов хочу, кисленьких, как в детстве, – просипел Злобин.

– Что за детство ананасовое у тебя было? Где ты их взял? – хмыкнул кэп.

– У меня предок во Вьетнаме служил, оттуда и привозил.

Высадились за пять км от цели, и ночью, со здоровым минусом и бодрым ветерком, быстрым маршем. По крутым каменистым склонам и узким тропам двигались цепочкой, шаг в шаг, с пятки на носок, бесшумно. Маскируясь за редким кустарником и россыпями камней, надеялись, что видим все, а нас – никто.

Впереди овчарки-ангелы, тротилом прикормленные, бегут, возле мин садятся. Жизнь подразделению продляют, нас оберегают.

К утру, подбираясь к точке, чуть не столкнулись с парой стариков.

Первый сидел на корточках к нам спиной, и постоянно растирал руки, не давая им замерзнуть, второй – застыл неподвижным изваянием. Они, не замечая холода и стылого ветра, о чем-то неторопливо беседовали. Чуть в стороне отдыхала пара ишаков груженых тюками с лепешками.

Хорошо, собаки их вовремя почуяли и встали, сами бы мы в такой тьме не увидели, пока носом не ткнулись.

У крестьян – лица с глубокими, вырубленными временем и изматывающей работой морщинами, а бороды – белые, то ли от старости, то ли заиндевели, и говорят, говорят, будто остановиться не могут на собачьем холоде.

Может, вспоминали жизнь свою бесконечную? Разговор тек неторопливо, как безбрежная река.

Болтовня до утра? На морозе? Почему костер не зажгли? Не понятно. Чужие люди и привычки у них чуждые.

В таких случаях варианта два: проскользнуть незаметно, или не оставлять свидетелей. А дорожка узкая, обойти не получится! Плюхнулись в мокрую грязь, и на брюхе, ужами, тише воды поползли. Оружие придерживаем, чтобы не бряцало, дыхание сдерживаем, собачки рядом ползут, приученные – не пискнут.

Не заметили!

Не хотелось на себя лишний грех брать, хватало уже…

Метров сто на брюхе, вдруг – вспышка позади, взрыв и крики нечеловеческие. Оглядываемся – два тела в грязи корчатся.

Послали бойца, он исчез в темноте и вскоре, четырежды хлопнул воздух. Разведчик вернулся – в глаза не смотрит,

Оказывается, один из старцев наступил на мину-лягушку, потому и стоял живым памятником. Второй, видимо, бросать друга не захотел. Пока силы оставались, они беседовали, а как оступился, мина сработала и оторвала им ноги. Пришлось от мучений стариков избавить. Вместе к своему Аллаху отправились.

Глава 9.

– Эхх, – как от невыносимой зубной боли застонал ветеран и сжал виски ладонями. – Жрут меня эти воспоминания. По кусочкам жрут и душу рвут. Ни курить ни пить уже не могу. Опять я весь там. В прошлом.

К утру добрались до точки, расположились. На случай, пути отхода проработали. А дорога в окружении гор одна, и та как на ладошке.

Напрягло.

Обложили далеких стратегов богатствами русского языка.

Рассвет.

Ждем.

Холодно мать ё, руки заледенели и через полчаса уже не гнулись. Может, вокруг и нет никого, кроме идущих сюда тринадцати крестьян, а может, на склонах гор – схроны, пещеры, укрепленные позиции и пристрелянные огневые точки.

Хорошее, для них, место.

Гиблое, для нас.

– Окопаться в глубину, – нахмурился кэп.

Куда копаться?

Промерзший, предательский грунт не позволяет углубиться и спрятаться. Камни, сплошные, намертво склеенные льдом камни. Расковыривали штык-ножами, сантиметр за сантиметром вгрызались в чужую землю, лишь бы исчезнуть с глаз.

Упрямый ветер не стихает, лезет под афганку и худое нательное белье, колет шилом. От стылой земли холод забирается в душу и вымораживает до костей.

Холодно.

Мерзнем.

Группу ждем.

Дождались.

Появилась, голубчики…

Вдохнули облегченно – не придется в сосульку превращаться. Покончим с этим делом и обратно, на базу!

На тропе, между тем, шел второй, третий, десятый… двадцатый!?

Аллахаихмамуять, тридцатый появился, их же тринадцать должно быть? Сороковой, пятидесятый – конца не видно! Идут легко – тренированные, сволочи. На местных не похожи – арабы, скорее всего, наемники.

У капитана усы повисли.

Что за группа – мигрирующее бандформирование в хрен его знает сколько стволов? Подготовленных, с минометами и вооруженными до ушей.

Не факи-фуяки.

Шансов – ноль.

Старший в мою сторону повернулся, шепчет:

– Может, права разведка – отряд самого Ахмад Шаха? Слишком хорошо вооружены, экипированы и организованы.

– Права? – прошипел я. – Они нам тринадцать басмачей обещали, а тут – армия!

Лежим, дрожим.

Отряд в трехстах метрах от нас лагерем стал. Посты выставили по периметру, на горы смотрящие полезли, с высоты видно любую мелочь. Теперь и захочешь, не уйдешь. Знают, что делают, профи. Хорошо сидят, отдыхают, сейчас вкусно кушать будут, баранина жареная – ароматный дым по ущелью стелется, нам такое и не снилось.

Гады.

Час лежим, два. Три. Пять. Погода замечательная – дождь со снегом. Видимость портится – хорошо. Оно бы ничего, на часик-два. Но, подмокли, а чуть позже промокли насквозь и застыли окончательно.

Ничего тебе не дается даром. За все придется платить. Пришли забирать чужие жизни, а вскоре, возможно, отдадим свои. Лишь бы не за так. Превращаемся в сосульки. Медленно, но верно. Из всех благ на Земле только о тепле и кипятке мечтаем.

Ты можешь выдержать жуткий холод час.

Два.

Но, не двигаясь, ты замерзаешь напрочь.

Насмерть.

В пальцы и ноги вонзаются иглы, расползаются, раздирая плоть и поднимаются выше, проникая всюду. Все тело ломит, кажется, каждая клетка взрывается изнутри, а в голове бухают бомбы. Постепенно ты устаешь от постоянной боли, веки закрываются все чаще, мир суживается, схлопывается и мутнеет.

В этот момент капитан выдергивает тебя из спасительной дремы:

– Не спать, суки! Суки, не спать!!! Если еще раз увижу – сам башку отрежу!

Действовало!

День прошел. Прошел – слово не то. Тянулся, как резиновый, сволочь, года жизни пожирая. Казалось бы – всего день. Но за эти двенадцать часов, глаза у многих погасли, лица осунулись, постарели и почернели.

Время исчезло.

Как мыши в норе – ни шевельнуться, ни покакать, ни пописать. Холод выматывает, тело немеет, мысли исчезают и болит каждая клеточка.

Терпения – ноль. Кости ломит. Нервы на пределе. Ступни заледенели и примерзли к подошвам. Внутри кипит.

Пить хочется, у нас всего-то по две фляги на брата. Кто делится водой и галетами, кто – нет, для себялюбимого бережет. Вся сучность человеческая за один день вылезла.

Сразу выяснилось – кто есть что.

Ночью уходить надо, иначе перемерзнем насмерть. Она, смертушка, всегда рядом, а сейчас все ближе с каждым часом.

Смотрю на заводилу нашего, всегда веселого Злобина, а он весь день молчком, о своем думает.

Под вечер, живот у него свело.

– Не могу, – поднял голову, – больше, сейчас брюхо лопнет.

Капитан рыкнул в ответ:

– Сри под себя, зараза, полезешь куда – убью!

– Не приучен я лежа кекать, – уперся как носорог, разве что рогом землю не роет.

Только темнеть начало, как нежданно-негаданно шквал принес сорванный горный цветок.

Он беспокойно метался, описывая круги, и казалось, ярким праздником жизни вальсировал в безжизненном ущелье. Резкие порывы ветра неожиданно прекратились, и яркие лепестки, покружившись вертолетиком, упали перед носом Злобина.

В сердце екнуло. Я голову поднял, а на небе – не облачка. Цветок? Зимой? Откуда занесло? Не знаю, но мурашки нехорошие по телу поползли.

– Олегыч! – еле слышно кричу тезке, – знак это, не высовывайся!

– А-а, – отмахнулся он как от надоедливой мухи, метров на двенадцать отполз, присел, снял штаны, и…

Лежим, всей группой наблюдаем, меня в пот бросило. Крутится в голове его вечерний приход.

Вчера еще понятно стало, человек – труп. И в три дня ему конец будет. Это заранее видно, хочешь – верь, хочешь – нет. Понять одно, а принять такой поворот – совсем другая манная каша.

А тут, ему, приспичило… Из всей группы только ему.

Наблюдаем. Дышим через раз. Ждем.

В наступившей давящей тишине, у доктора неожиданно глухо хлюпнуло в животе, тело подбросило, и он закричал так, как не мог, никогда не мог кричать человек.

С всхлипом и стоном из самых глубин исходящим. Жутким, до костей пробирающим.

И только тут хлопок выстрела СВД до нас долетел.

Снайпер. Метров 300.

– За что-о-оо!? – оглушительно разнеслось по ущелью.

Столько было в этом жутком крике отчаяния, невыносимой боли, безысходности и обиды.

– За что-о-о… – еще раз разорвал наступившую тишину крик. Он кричал не зная, что его уже убили и Злобина уже нет, и никогда больше не будет.

– За что-о? – кровавыми пузырями хрипел Олежка, и так хотел договорить все, что не успел сказать.

Ему еще казалось, что сейчас ему ответят, подбегут, чудом выдерут изнутри этот проклятый, полыхающий огнем кусок металла, и спасут от безумной, невыносимой боли… И тогда, будущее – случится, а не кончится так нелепо на чужой, промерзлой земле.

Через три секунды его подбросило второй раз. Брюхо, как минуту назад и предсказывал хозяин, лопнуло, и вечер пропитался страхом и смрадом.

Крик резко оборвался, как не было. Тихо всхлипнув, боец за справедливость затих навсегда.

…Не успел. Не успел…

Валится молча, мешком, с открытыми глазами.

Здоровый, классный парень, с белоснежной улыбкой и кулаками способными уронить троих. А тут – изорванное тело и конец всего.

В наступившей тишине стало слышно, как замерло его сердце. Лежит, молчит, с укором на нас смотрит.

Все…

А мы – что?

В землю вросли, за бугорки прячемся, переглядываемся меж собой, на Злобина глаза поднять боимся. Знаем – приподнимешь голову, в ней через секунду на одну дырку больше станет, и каша вместо мозгов. И мама выплакивать глаза будет, а больше никто и не вспомнит.

Страшно…

Откуда, с-с-сука, стрелял? Сверху, или с базы? Не с базы, оттуда не заметили бы. Значит, с высот.

Суета в лагере началась, ракеты в воздухе. Попробуй нос высунуть.

В нашу сторону человек сорок быстренько выдвинулись. Смерть все ближе.

И правильно так: первая группа пятьдесят метров цепочкой один в один пробежала – залегла. Пока первая стволами в нашу сторону щерится, вторая пошла. Как мураши. Шустро подкатываются, но без суеты. Отработанно.

Минометы захлопали, пока чуть позади – отход нам отсекают, грамотно. Все плотнее и плотнее. Значит, с горы по рации координируют куда бежать и стрелять.

Мина летит, ты вой приближающийся слышишь, и заранее примерно знаешь, куда хлопнет и какая каша красная с грязью и дерьмом, там через пару секунд будет. После третьего залпа, когда рядом совсем земля вздыматься начинает – штаны мокрые.

Кэп шепотом приказал броник скинуть – 15 кг в беге за жизнь аргумент весомый. Оставить только боекомплект и желание выжить, ничего больше.

Время!!!

На Злобина на прощание глянули, и по газам!

Группа друг дружке в затылок, шаг в шаг, и понеслось: бухает замерзшими копытами, только брызги вокруг!

«Письмо Гальке», – осенило меня. – Обещал же Олежке вчера!

Колобком подкатился, дергаю хирурга на всякий случай: случаются чудеса, вдруг живой? А у Олежки взгляд удивленный. Смотрит на меня укоризненно, будто спрашивает – зачем ты дергаешь, за что со мной так? Что же ты, брат, меня не отговорил?

– Был человек, раз, и нет его! И Галька осталась вдовой, и дети не родились, и жизни нормальной не увидел, – отвел от окна взгляд афганец. – Прячусь за ним, телом его прикрываюсь, думаю – гребаная жизнь!!! Зачем мы здесь, ради чего такого парня не стало? Собрался, зубы стиснул, на груди у него нащупал жесткий прямоугольник – там все спрятано. Трясущейся рукой из внутреннего кармана достаю, чувствую, жжет меня прицел, целится, с-сука, сейчас пальнет! Выдернул книжку мокрую от крови, откатился, на всякий случай – щелк! И от камня, за которым я только что прятался – кусочки по закоулочкам. Чуть зрения не лишился, всю голову посекло.

…Понятно, – думаю. – На счет три саданет еще раз.

Я, тогда, на морозе, от близости конца взмок мгновенно.

Залег за камень, пытаюсь просчитать, когда еще раз засадит. А он, падла, ждет, сволочь опытная, в прицел все пути моего отхода просчитывает и момента, когда я высунусь, поджидает. А времени нет – каждый миг дорог, муджахеды с каждым мигом все ближе!

Чуть приподнялся – вжик, возле уха и осколки камня посекли шею. Опять залег, жизни последние минуты отсчитываю, диверы вот-вот подтянутся и меня на удобрения пустят. Но пока он перезаряжаться будет, три секунды есть. Снимаю каску, приподнимаю – вжик, удар! Только каска со ствола слетела, я рванул зигзагами.

Разлетелся снег под спешащими от смерти ногами. А они не слушаются, норовят с каждым шагом в мерзлую землю врасти! Хорошо, в запасе триста метров жизни. Ты пытаешься их увеличить, духи – сократить, вырезать тебя с корнем.

А ноги, страхом и холодом как свинцом налиты, и в землю, корнями врасти норовят. Выдергиваю, и олимпийским спринтером, про мины-лягушки уже не думаю, петляю как заяц: три шага – вправо, три шага – влево. От гада всевидящего, с прицелом, подальше. Молю своих Богов и чужих… Три шага – влево, три шага – вправо… Вжик, и фонтанчик грязи, где только что был. Глазами снайпера на меня тогда смерть смотрела.

Ты каждой клеточкой это чувствуешь.

Мины свист, разрыв фугаса впереди и сзади.

Беги, не беги.

Беги!

Летит смерть, рвет в куски воздух и все, чего касается. Перед глазами всполохи огня, как спастись, в какую щель забиться? Вокруг летят осколки, и визжит свинец. Стараются молодой жизни меня лишить, сволочи!

Пока я возился, отряд ушел вперед.

Тропа сделала резкий поворот, группа залегла, переводя дух.

– Четвертый, четвертый. Как слышишь меня, прием! Прошу поддержку и эвакуацию, – мучил радист рацию.

Рация хрипела в ответ:

«Задание находится под контролем Москвы. Необходимо ликвидировать группу диверсантов и доложить», – ревели динамики и возражениям не вняли.

Загрустил кэп.

– Вот такие суки, – посмотрел он в глаза каждому, – надеяться только на свои ноги. Все понятно?

Иллюзий не осталось, но надежды тлели в глубине души. Ведь не могут бросить нас так, среди пуль, трассеров и минометных разрывов?

– Бегом!

– А БабУшка? Он же…

– Нет больше БабУшки, сам не видишь? – оборвал кэп. – Пошли, я замыкаю.

Хлюпала под подошвами талая глина. Позади гвоздили без остановки. Все ближе чавкали вздымаемые свинцом фонтанчики. Калаши предательски лязгали и отсвечивали в Лунном свете. Не мог Миша Калашников недоработку Шмайсера исправить, лауреат хренов.

Хотелось, черт подери, упасть в грязь и спрятаться в ней, и хоть на миг отдохнуть от выматывающей погони.

Кусочки металла вонзаются рядом, брызжут талой грязью, дробят скалы и секут кожу каменной крошкой.

Глава 10. На грани.

Ветеран отвернулся и замолчал. Достал мятую пачку, дрожащими пальцами вытащил сигарету и нервно прикурил.

– Вот так. Мариш, разбудила ты во мне прошлое. А я так пытался его забыть… Нет легкого пути из ада в рай.

Позади сорок духов, впереди маячит тень замыкающего группу, и недалеко, кажется, а догнать не могу. Когда тень на миг исчезала, я падал вниз, понимая, что замыкающий сейчас огнем поливать будет группу прикрывая.

– Куда ж ты палишь, сука? Ты же в мое стройное тело, с высоким потенциалом и прекрасным будущим стреляешь! А вдруг, попадешь? Попортишь такую кожу, – матерю замыкающего.

После хлопков выстрелов, как скажут, поднимаюсь и несусь вслед. Слушаю сердце и ангелов, душу оберегающих, когда упасть, куда пригнуться – они не обманут!

Земля качается под ногами, сил нет, приехали.

Вспышки, свист пуль, удар молотом, впереди глухой звук разрываемой плоти.

На кустах висят кишки и остатки души. И стекает кровь с них. Славянская кровь.

– Кто это? Леха или Саня?

Все, что от человека осталось, капало с веток на чужую землю прячась под холодные камни.

– Господи, если есть ты где, забери его душу, и не дай ему мучиться, – шепчу непослушными губами.

Зловещий свист пуль.

Еще один нестерпимый крик. Совсем рядом.

Максим, кажется…Его ни с кем не перепутаешь – голос небесный. Верующий только, а так – отличный парень и поет как Б!

Стон.

Подползаю.

– Макс, ты?

– Я не смог сделать этот мир добрее. Но пытался, Бог мне свидетель, – прошептал Максим и стих.

Под утро пошел снег.

Снежинки прикрывали грязь, ужасы и пятна крови, и делали мир чуть чище и светлее…

Свет дарил надежды…Или казалось так на грани миров?

Знаешь, что такое умирать от нестерпимой боли? В двадцать лет? Когда никто тебе не поможет?

Двадцать лет – это много…

Месяц назад мне исполнилось двадцать, я еще ничего не понял в своей жизни, и жизни чужой страны живущей в прошлом. Час назад, моего друга разорвали пули снайпера, навсегда оборвав желания и планы. А еще одного, только что превратили в кровавый дождь. Для них не будет встреч и не родятся дети. И не будет посиделок с рассказами, что было и как тебе повезло. Ничего не будет. Лишь чужая земля, и бесконечная боль мамы. До самой до.

В свои двадцать я чувствовал себя видевшим все. Почти все. Ни любви, ни радости семьи только не успел познать. Это все еще впереди.

Надо только добежать. Бежать. бежать…

Что же вы, суки кремлевские, наделали? В чужую страну несмышленышей послали местных людей убивать. А теперь, кровью вчерашних школьников земля мерзлая пропитывается.

Если есть там Бог, почему молчит и не вмешивается? Или только Ангелы Смерти витают над нами???

Бежать… бежать….

Веришь ли ты в случайности, брат? Или все, что происходит с нами – процесс хаотичный и беспорядочный?

Никто не знает, а когда ты получаешь ответ, может быть уже поздно. Слишком поздно.

А сейчас… Сейчас…

Хотелось стать невидимкой.

Просто упасть и раствориться в земле как капли дождя.

Ноги били холодную землю, пытаясь скрыться от кусочков раскаленного металла несущих погибель.

Попадут, не попадут. Попадут, не попадут…

– Норовят продырявить попу народного артиста. Когда уже отстанут, не могут же они бегать быстрее нас? – не останавливаясь, Олег грязной рукой протер заливающий глаза пот, споткнулся о незамеченный пень и размашисто упал.

– Пень – бойцу подмога! Укрыться, передних положить, остальных в грязь лицом! – быстро сообразил он, сдернул автомат с плеча и, извиваясь ужом, подполз к бревну.

Облака над горами робко зарозовели.

Вместо ожидаемой деревяшки, нелепо скрючившись в грязной каше, лежал неподвижный человек. Простреленная форма быстро темнела.

– Наш? – поперхнулся от неожиданности старшина.

Он наклонился, всматриваясь в черты лица, и резко отпрянул – на него мертвым глазом смотрел капитан, а на месте груди и второй половины лица застывала бесформенная красная каша.

– Прости, братан, – разведчик оглянулся, собираясь бежать, и тут заметил надувающийся кровавый пузырек на губах кэпа. – Жив еще? Куда тебя? – он торопясь разорвал пуговицы и распахнул мокрую от крови афганку. – Сквозное… Легкое пробило…

Разрезал одежду, трясущимися вдруг руками достал медпакет, разделил на две части, прижал к опухшим отверстиям, плотно затянул бинтами и вколол в плечо промедол.

– Дыши, зараза, дыши! – приподнялся, выпустил очередь в утреннюю мглу, отбежал в сторону и дал вторую, длинную, пока не щелкнул пустой затвор. – Вот и все. Держись, капитан, может, будешь еще майором. Светает уже и вертушка нас заберет. Не может не забрать! – бросил автомат и подхватил неподвижное тело.

Поют пули песни смерти.

Посвистывают рядом. Рвут ноги тропу, подошвы и кожу в куски.

Уйти и догнать своих.

Уйти…

Догнать…

Предают мышцы и дыхалка, вязнут сапоги, всяким шагом конец приближая. Все клеточки тела хотели, чтобы упал лицом в грязь и полежал чуточку, а он – нет.

Уже не бежит – тащится!

Разведрота за поворотом остановилась на короткий передых. Радист долбил рацию, бойцы ловили дыхание.

В сапогах кровь с грязью хлюпает, в паху растерто, в голове – апатия и безразличие полное. Перешли предел, когда идти уже не можешь, и сил ни шагать, ни думать уже не было.

Но и шахиды утомились в темноте носиться, да пули встречные ловить.

– На всю жизнь в логове том, как в западне набегались. До сих пор – как холод, так колени ломит, спасу нет, – Олег отложил потухшую сигарету и растер коленки. – До утра из этой мышеловке уходили, рассветать уже начало, поверил, что выберемся и…

Я почти нагнал своих, когда вдруг резко ударило в спину и в голову, и отбросило на землю. Попытался подняться – в животе взорвалась бомба, и пламя ее разливалось волнами и плавило тело.

Качается земля, смеялись чужие горы и пожирает внутренности злой огонь. И было так, пока темнота не накрыла, и, расплываясь не исчез мир, и миг превратился в вечность.

– Светает уже, – Олег стоял у окна упершись лбом в холодное стекло, – нам на закупку скоро, а тело болит так, будто я опять в том аду оказался.

Маришка подошла и прижалась к нему сзади.

– Извини, но ты – это я , и мне важно знать через что ты прошел, и твоя боль, теперь моя тоже. Ты прав, надо собираться.

Глава 11.

Жизнь менялась быстрее листов календаря. Налаживалась жизнь.

Маришка стала известной. И не только в кругах криминальных, но и у лиц весьма известных и влиятельных. Тех, кто зачастую мелькает на экранах. Дело закрутилось, и обороты его стали весьма внушительными.

И у БабУшки пошли.

Вот только вверху решили что-то поменять. В лучшую сторону, а как же?

Военспецы стали в цене, и их двигали как таран.

Афганца, как заслуженного ветерана, пригласили на собеседование.

Он шел с чистой совестью, белый, пушистый: человек небедный, свой бизнес и в глазах надежды. Шел и гадал – чего надобно и чем могу быть полезен? Главное – я у себя дома, и бояться нечего. Опять же, знакомые весомые.

Правда, когда к управлению подошел, машинки на служебной парковке его немного смутили: Порши, Гелендвагены, Ауди и Бэхи топовые, Ролс-Ройс даже.

– Вам в 406, четвертый этаж, – распорядился дежурный, прочитав бумажку.

Постучал.

Дверь открыл человек в сером, и холодно улыбнулся:

– Майор Карпов, – представился он, сел за стол и раскрыл папку. – Ионов, Ионов. Две войны, ранения, спасение капитана разведроты, мы такое не забываем. Плюс, готовы рисковать, с бандитами расправляетесь смело, при этом остались живы. Что же, характеристики ценные. Тянуть не буду – сотрудничество хотим вам предложить. Предупредить вынужден: перед тем, как ответить, подумайте, – он многозначительно помолчал. – Во время корпоративов, кому надо, в дринк пару капель неприметно брызнуть, а после, вопросики нужные ненароком задать. Аккуратно все запоминать и вовремя докладывать куратору.

– Интересная пропозиция, – от неожиданности брови у Олега полезли на лоб, – но подлости вершить не намерен, а стучать с детства не приучен.

Майор, казалось, обрадовался:

– Тот самый ответ, на который мы надеялись! Уважаем ваше решение, проверочка была. На сучность. Извиняюсь, должны были убедиться в вашей порядочности. Рад, что вы именно так среагировали. Конечно, и работа не для вас, и я – не майор, и не полиции, – лыбится Петросяном, а в глазах лед. – С учетом вашего боевого опыта и проведение операций в Афгане, есть для вас предложение. Весьма серьезное. Весьма… – выразительно так смотрит, до мурашек. – Про Белую Стрелу, слышали, наверное?

– Слыхал, – смутился БабУшка. – Не уверен, что гожусь уже – в голове пластина титановая, памяти нет, внимание никакое, – понес он пургу, лишь бы выбраться без потерь. – Я только недавно забываться начал и по ночам спать научился. Да и семья у меня, бизнес растет…

И тут, черт его дернул за язык! Надо же было самой дурацкой мысли на свете, в башке титановой, в такой ненужный момент зазвенеть!

– Хотя, – говорит, – с тем, что чехи на улицах наших творят, смириться не могу! Корпоративами девчушка моя сама может заниматься, а я – за порядок!

– Порядок – это хорошо, – немайор неполиции листал документы. – А про ваш бизнес мы все знаем. Под статьей ходите. Давно пора было с вами и с некоторыми клиентами вашими разобраться – недоработочка органов. Спросим с них, конечно. Есть, правда надежда, – смотрит ангелом чистым – вылитый ВВП в телевизоре, только без кимоно. А глаза – безразличные, мертвые глаза. – Если сами свои ошибки исправите и пользу Отечеству принесете. По вашему профилю. С чехами придется подождать, конечно, – поскучнел на миг немайор. – Сегодня у нас главный… хмм… Вы поняли, кого я имею в виду – лучший друг Президента. Возможный преемник. Про это – забудь, понятно? – отрубил жестко, и смотрит недвусмысленно. – Мы вам другой путь предлагаем, с минимальной долей риска и с высокими бонусами. Годик на страну поработаете, на весьма интересных условиях.

Как вам такая перспектива: защитник Отечества, Дума, свечной заводик, почет и… Все остальное. Ну, почти все, – поправился он. – Мы специалистов ценим: ваша решимость при проведении операций, в том числе и с криминалом, вызывают только уважение. Мы не обращаемся к случайным людям, исключительно к достойным доверия. Доверия уровня самого высокого, понимаете? И отношения строим не на год-два, навсегда, мы своих не бросаем! Такой шанс дается раз в жизни, и мы второй раз предлагать не будем, договорились?

А сам взгляда от бумажек не поднимет, так уверен.

Что-то в его интонациях насторожило афганца, и почувствовал он – может оно, конечно, так и будет, а может, пропадешь после очередного задания, и косточек после не найдут. А если жив останешься, как с тем, что натворил, жить будешь?

А немайор дальше режет, только тон сменил со сладкого на армейский.

– Беседа наша – конфиденциальна, разглашению не подлежит ни при каких обстоятельствах. Начнем с первого шага: объект – известный криминальный авторитет. Формально, со стороны закона – чист как новорожденный, а у нас к нему претензий немало. Да и про ваш с ним конфликт наслышаны, про джип знаем. Адреса офиса, дома, любовниц, часы прибытия и отбытия, маршруты, фото охраны, девочек и машин – все здесь. Ознакомьтесь и принимайтесь за дело. С учетом доверия, которое к вам питают преступники, выполнить задание будет не сложно. Подробные инструкции и инструменты получите у майора. Изучите каждую деталь, выполните задание, поедете с супругой в Испанию в отпуск, – сказал, как отрезал, документы передал, и руку на прощание подал.

БабУшка ошарашено пожал ледяную ладонь, открыл папку, и его будто током ударило – с первой страницы на него смотрел Петрик.

Он отбросил бумаги и проорал куратору в спину дурным голосом:

– Извините, ваше превосходительство, мне еще в кондитерскую, торты заказывать, а время уже полдень! Морская соль, опять же, заканчивается, специи!

Обернулся немайор, сквозь него посмотрел, и подошел вплотную:

– Ты дурачка не включай, чугунная голова. Будешь делать, что скажем, и шлюха твоя тоже. Что? Думал, она аудитором работает? Шлюха она, профессиональная блядь. Раньше вершки обслуживала, а последние полгода мы ее не видим. Уж не забеременела ли? Шучу, у нее потомства не будет, не может она. Да, мы и это знаем.

У Олега потемнело в глазах, он пошатнулся, и, не осознавая что делает, коротко рубанул Карпова основанием ладони в печень.

Служивый поперхнулся на полуслове, осел и нажал кнопку вызова.

В кабинет влетели серые.

Град ударов.

Боль. Вспышки. Тьма.

БабУшка очнулся на полу, привязанный к батарее, пошевелился и застонал от нестерпимой боли.

Карпов, сидя за столом, заметил, и оторвался от писанины.

– Очухался? А теперь слушай, и слушай внимательно. Вот протокол нападения на офицера Следственного Комитета, – сунул он подписанный лист под нос. – Еще один об обнаруженных у тебя упаковках с наркотическим веществом, обрати внимание на заключение лаборатории и подписи понятых. Семерочка гарантирована. И блядь твою мы закроем и используем по назначению – коллектив у нас мужской, обстановку надо разряжать, – хмыкнул он.

В углу заржали.

– Выхода у тебя нет, и выбирать не предлагаю. Делать будете, что скажем. Клиенты у твоей дурочки – люди серьезные, нам интересные. Перед сексом накапает в рюмочку, разболтает клиента и все. А ты тут устроил трагедию на пустом месте. Приберешь Петрика, и живите как раньше – делов-то?

Олег понял, что день сегодня будет долгий, а вечер может и не настать вовсе.

– Пидор ты, Карпов, пидор. У нас, в Афгане и в Чечне, такие твари до конца недели не доживали. Ты меня лучше сразу убей, иначе дотянусь и глотку перегрызу, – разбитыми губами прошлепал он.

– Зря ты это, – ухмыльнулся немайор. – За бабу свою не ссы, ей не привыкать, дело привычное. А для тебя, у нас способы проверенные имеются.

Глава 12. В аду.

Как и предупреждали мудрые, от некоторых предложений отказываться здоровью не очень полезно. Убеждать нелюди в сером умеют и орудия изящные имеются.

Скрупулезно с ним работали, на совесть. И пакеты пластиковые на голову, и током пыточки, и на крюке повисел…

Час за часом.

Время – штука коварная, и в разных ситуациях, по-иному течет. Иногда, секунда дольше часа тянется, и года жизни отрезает. Если пыток не вкусил – реальную цену каждой секунде не знаешь, а какое счастье прожить минуту без боли неимоверной – понятия не имеешь.

Слов служивые не слушали, только ненависть ледяная в глазах сквозила. Опасные они люди, недобрые… Нет у них ни совести, ни сочувствия.

До нутра достали и наружу вывернули.

Не раз Олег думал: вот и все; либо с ума сейчас сойду, либо сдохну через мгновение.

Выбили веру в человечество, душу вынули и в порошок стерли. Славные традиции в органах прекрасно сохранились, качественно, в оригинале и без всяких либерастических примесей. Никаких чуждых перемен. Все самой первой гестаповской свежести. Как сто, сука, почти, лет назад. Берегут скрепы, твари. Вроде, свои они, а хуже чужих оказываются.

Но грех жаловаться – повезло ему. Среди убеждателей добрые люди попались, с пониманием. Без бутылки шампанского обошлось, и в живых, за прошлые заслуги, оставили. Предупредили, правда, что начальство может и передумать, и красочно описали, что с девчонкой будет, если хоть одно ухо о происшедшем здесь слово услышит.

Через три ночи выбросили на улицу из воронка. Грязного, в кровавых потеках и вонючих штанах с разводами.

Он брел как в тумане, не узнавая округу, полуживой и почерневший, прятал взгляд и боялся только одного – ментов. В мыслях заевшей пластинкой крутилось – гестапо, гестапо…

На непослушных ногах чудом добрался до дома, как – не помнил.

Позвонил.

Тишина.

Еще раз.

Нет никого.

– Неужели, забрали ее, скоты? – и рухнул на пол.

Щелкнул замок.

За ним Маришкино лицо, белое от переживаний.

Увидела, сползла по стенке, и сквозь рот закрытый мычит…

Поднялась, и волоком его в прихожую.

Дверь защелкнула на все замки, еще раз проверила каждый, и рядом с ним опустилась.

Голову на плечо.

Молчали долго.

Стемнело.

– Значит, блядуешь помаленьку? – разжал потрескавшиеся губы афганец.

Она изумленно уставилась на него и взглядом смертельно раненой птицы полоснула его по сердцу.

Отвернулась и уткнулась невидящим взором в стенку.

Поднялась, на негнущихся ногах направилась к двери, остановилась, и не своим голосом:

– Я думала, ты – все. И никогда уже больше тебя не увижу. Спасибо, что живой.

Квартиру наполнил шум воды и расколотых надежд.

– Иди, мойся, – и ушла на кухню.

Олег попытался подняться, но ноги не подчинялись, перекатывались по полу как чужие.

Одесситка, услышав возню, выглянула в коридор.

Заметив, как он пытается встать, не выдержала и разрыдалась.

Через минуту, взяв себя в руки, вернулась.

Она тянула и толкала, и, в конце концов, с трудом затащила его в ванную.

– Снимай одежду. До последней нитки. Надо сжечь, и дым, и память, пеплом навсегда развеять. Что ты отворачиваешься, что я там не видела? Боже, – не выдержала, и опять всхлипнула, заметив длинные черные полосы на груди и спине. – Надо отлежаться в воде, смыть боль и воспоминания. Ложись, родненький.

Терла.

Отмывала.

Целовала.

Массировала.

К жизни возвращала.

А он, отвернувшись, тихо плакал, стараясь, чтобы она не заметила. Не по судьбе своей непутевой, нет. По восьмикласснице.

Сердцу ее чистому, и жизни их, сука, переломанной.

Перед глазами плыло, сознание его схлопывалось, и вдруг, перед тем, как тьма его затянула, он схватил ее за руки и в горячке забормотал:

– Беги к соседке. Сейчас… С ее телефона набери зама Петрика, скажи: СК чистильщика на него ищет, а нам с переездом помочь надо. Сегодня. Ты поня…, – и провалился в темноту.

Глава 13.

Прошла неделя.

В редкие прояснения он чувствовал, как ее теплые руки натирают его мазями, разминают ноги, а голос заставляет жить и пить гадкие травы.

Он еще не знал, что ноги у него действительно отказали, то ли от переживаний, нерв побоями защемили, или на крюке перевисел – кто теперь разберет, но после общения с органами, она таскала его на себе и кормила с ложечки.

В полнолуние он очнулся полностью.

Недавние события и боль потеряли остроту, начали замыливаться и отступать в смутное прошлое.

Олег открыл глаза, повернулся, ив смутном свете увидел силуэт у окна незнакомой квартиры.

Девушка выла тихо, в кулак, стараясь не нарушить его сон.

– Мариш, – тихо позвал он.

Она вздрогнула, сжалась в комок, но взяла себя в руки.

– Туалет?

– Нет.

– Ненавидишь меня? Презираешь? У меня в Одессе братик-инвалид, мама старенькая. Им без моей помощи никак. И не чувствовала я ничего, как кукла с ними, а с тобой – будто Космос раскрылся навстречу. Так получилось… Хотела тебе все рассказать, но боялась, что рухнет счастье мое, и никогда не вернется. Да что я… Все равно не поймешь. Хочешь – уходи, или я уйду, но сначала тебя на ноги поставлю, а там, как решишь, – выпалила она.

– Нет у меня ненависти, всю выбили, а выхаживать меня не надо – сам могу, – Олег с трудом поднялся, шаркая непослушными ногами-макаронинами прошел к окну, облокотился на подоконник и нервно закурил.

– Поговорить надо.

– Хорошо, ветеран. Давай. Я тебе все расскажу, как перед Господом Богом, но и ты будь честен – не для меня, для себя. Иначе, не поймем мы друг друга. Начнем с динозавров и к нам подберемся, все выясним, чтобы ни вопросов, ни сомнений больше не осталось. Объясни мне – дурочке кое-что, а то, я смысл жизни, потеряла, кажется.

Я в школе верила в закон – справедливый и гуманный. А теперь, с тобой нянчусь… Скрываю, от глаз людских прячу. Ты-то что им плохого сделал, солдат? Ты же свою кровь за страну проливал, вот сейчас и расскажи мне все, как на духу, исповедуйся, чтобы груз в себе этот больше не носить и по ночам не вскакивать. Про тебя сегодняшнего я все знаю, а про прошлого БабУшку, которого не добили, хочу узнать до конца.

– Опять? Длинный будет тогда у нас разговор, – вздохнул Олег перекатывая в пальцах сигарету.

– Нам теперь торопиться некуда. Рассказывай и детали не опускай, время есть. Про Злобина и Гальку его до конца поведай. Да и про себя не забудь. Обещаю – никогда больше расспрашивать не буду, но чувствую, если сегодня не выговоришься, и я не узнаю, и ты всю жизнь этим мучиться будешь.

– Ну, раз так… Это последний раз, когда я туда окунаюсь, – потер щеку Олег. – Долбануло меня тогда сильно, сознание я потерял, но чудом нас заметили – услышал кто-то крик и увидел, как я рухнул. Подобрали, и на себе нас тащили, пока вертушки группу не отсекли от преследования и на базу не забрали. Я не видел и не помню, парил между этим миром и тем, с родными разговаривал, и с теми, кто уже ушел.

Иногда приходил в себя и повторял как мантру: «Держись, держись изо всех сил и духов предков на помощь призови – пусть помогут. Иначе, выйдет Солнышко утречком, но не для тебя».

Очнулся на базе, лежа на земле.

– Ионов, подъем! – жесткая рука трясет за плечо, требуя немедленного возвращения в привычный мир.

Серая трава.

Серое небо.

Чужой серый рот плюет беззвучные слова прямо в лицо.

Как мы вернулись, нас, как положено, с почетом встретили… Про ковровую дорожку и оркестр с цветами забыли, правда, но рассадили в шахматном порядке , и шмонать – гашиш искали, камни драгоценные, колечки, или, может, кинжал старинный кому от духов достался?

Стандартная процедура.

В нашем случае пыткой оказалась.

Незнакомый штабист с серым лицом уже здесь – генерала посланник, без сомнения, и внимательный, как мышь на кухне. У каждого вынюхивает, как и что – на капитана материал собирает, видимо. Не церемонясь, меня из забвения выдернул, обратно в боль.

– Пиши рапорт, – обрадовался он заметив, что я прихожу в себя. – Вот стульчик тебе, ручка, бумага, никаких потом! Рана у тебя пустяковая, не рана даже – контузия, и кровь чужая, а нам надо срочно доложить, что и как, иначе за невыполнение задания Москва шкуру спустит! Подробно пиши, как капитан группу угробил, и задание особой важности провалил, во всех деталях.

Поднял меня на табурет, а он, сволочь ненадежная, качается подо мной на своих кривых ножках, как тракторист после аванса. Сижу, резкость пытаюсь навести, и размышляю в сумраке полу-сознания: «Что за жизнь такая, хрупкая и нерадостная штука? Каждый встречный мечтает тебя продырявить, обобрать или на отыметь как ему надобно. Не жизнь, а мечта мазохиста».

Сидим, кровь и грязь стираем, а котенок, ходит меж нами, всех обнюхивает, на колени запрыгивает, в лицо заглядывает и друга своего ищет. К ногам жмется, мяукает жалобно, а хвост все ниже, понурый, будто наказали его.

Обошел каждого, никого не пропустил, и, кажется, понял. Отошел в сторонку, то ли в горы, то ли в облака всматривается, разглядывает ему только видимое. Не нашел, оглянулся на нас, мяукнул тихонько, дернулся, и стих. Овчары подошли, они за свою короткую боевую жизнь со смертью в любом виде встречались, а тут, сами не свои, виноватые будто, обнюхали, морды вверх, и по-волчьи выть.

Страшно так, обреченно.

До костей вой тот всех продрал, все ненужное сметая и души очищая. Микки – светлое существо был, необыкновенное. Несущее радость, и любящего тебя такого, каков есть. Не захотел без брата своего жить, или сердце слабое, кто его знает? А глаза открытыми так и остались, на нас глядят.

Сижу, носом шмыгаю, думаю:

«Животные, они лучше людей будут. Чище, честнее и благороднее. Каждое существо получающее опыт от встреч с тобой, уходя, несет в себе частичку информации. Энергетический заряд. Тонкое поле, впечатления, выводы о том, кто ты есть – светлый или гадкий… Частички опыта, там, в мирах нам невидимых, складываются в пазл, и, когда переступив границу бытия, появляешься ты, там все давно уже ясно.

Жмотился или нет, сколько и где трусил, когда был добр, а когда подличал и трепался за спиной, кого обидел, а где излучал свет, где спер, отжал, унижал и нес зло, а кому дарил радость и любовь святую. Ты думаешь, что конец, он там, далеко, а он здесь, за поворотом, на расстоянии мига. Так просто: только был живой и полон планов, а через мгновение – раз, и нет тебя. И каким ты остался во Времени, в памяти тебя знавших»?

Размышляя за жизнь, и не заметил, как на пол свалился. Очнулся в полковом госпитале, за минуту до операции.

Оказалась, не контузия у меня, а нормальный перелом черепа, да и в кишках – осколочек, ошибся особист.

– Ты русский, ты справишься, – устало сказал хирург и взял острый как свечку, скальпель.

«Сегодня обезболивающего не будет», – понял я и с чистой совестью провалился от невыносимой боли в беспамятство.

Проснулся умытым, перевязанным, заботой сестричек согретым. С того света нас вытаскивали – святые женщины!

А мысли в голове роем.

Выключатель человеком остался. И Микки в память врезался. Ушел в другой мир, к брату своему… Хочу надеяться, вдвоем им, на другом свете, или в другом измерении, чуток лучше будет. Так, они, навсегда, на одной волне и остались. Вместе.

После лечения вернулся в часть.

Полусапоги рванные мы поменяли на новые. Разбитые жизни поменять не получилось.

У разведчиков моих – у кого дух и иммунная система была послабей – ноги начали гнить и зеленеть почти сразу. Кто жизнь любил, и каждому вздоху и восходу рад, тот поправился. Капитан выжил, списали его по ранению.

У нас как всегда, только восстановились – новая диверсия.

В нашем районе колонну бронетехники обстреляли, погибших много. По полученной информации группа диверсантов остановилась в соседнем ауле. Приказ: «Все сделать тихо и чисто. Следов не оставлять. Гражданских нет, работайте спокойно».

Сборы, лязганье оружия. Мрачные лица – до дембеля осталось всего ничего, всеми мыслями уже там: кого встречу, как обниму, что скажу, а тут, на пулю-дуру нарваться можно и все исчезнет в один миг.

Подобрались к аулу тихо, выходы с двух сторон блокировали, точки на подходах оставили, чтобы не сбежал никто.

Одновременно, с двух сторон зашли: открываешь дверь, гранатку туда, заходишь и с калаша дублируешь, наверняка чтобы.

Работаем.

Взрывы. Стрельба.

Глухие крики.

Дым.

Подбегаю к дункану, за дверь дергаю – закрыта и суета за ней – заперлись, сволочи! Гранату в окно, взрыва дождался, внутрь прыгаю и стволом по сторонам вожу – вдруг враг где прячется? Комок бесформенный в углу вижу – насторожился, мало ли? Присматриваюсь, палец на крючке, в полутьме вижу ножки худые, а на них – кроссовки Адидас. Те самые, с розовой подошвой и моим автографом. И кровь черная с них толчками льется.

Глава 14.

БабУшка проглотил ком.

– Служба моя на этом закончилась. Стал я никуда не годным солдатом. Ни стрелять, ни больно сделать уже никому не мог. От всех заданий отмазывался, притворялся контуженным.

Когда домой уже ехали, народ джинсы разными путями брал, костюмы спортивные, батнички, кроссовки, подарки родне. А как же? Кровью заработали, заслужили! В СССР все было для всех, на каждого ничего не хватало, правда.

Таможенники нас по-братски, с душой встречали, мы воевали, как-никак, жизнью рисковали – они к нам по-человечески отнеслись, по-отечески. По правилам, ты по форме должен был ехать – без ничего. Таможенники – тоже люди, свои, за так исправили наши иллюзии, никаких уголовных дел о контрабанде возбуждать не стали, просто изъяли запрещенку. И сомнительное, на всякий случай, мало ли. В пользу государства, а как же?

А я, года два пил и встречал рассветы с Микки и Выключателем. Сидел, разговаривал, дико звучит, знаю. Но верю: где бы ни были они сейчас – в раю ли, в аду – они вместе. И дышать становится немного легче.

Маришка достала бутылку, налила себе и Олегу.

– Пусть им будет хорошо!

– Пусть, – согласился афганец. – Знаешь, я, как домой вернулся, первым делом в военкомат пошел, надеялся для Злобина что-то сделать, да и себе тоже. Ветеранам помощь с квартирами обещали, поддержку от государства с работой, с лечением, с учебой. Отцу, заслуженному летчику-испытателю, нужно была операция на сердце. Печенью чувствовал – чем крупнее мегаполис, тем добрее военком, но знал, через что прошел и чем заплатил, значит, на моей стороне правда.

Встретили по-родственному:

“В институт, со справкой о службе в ограниченном контингенте и контузиями, идти – затея правильная. А в остальном, ни отцу вашему, ни родственникам Злобина ничем помочь не можем. Мы вас туда не тащили, вы сами пошли! Следующий!”

Душка, а не человек.

Нет, так нет. Повернулся, и битой собакой к двери. Подхожу, она мне навстречу открывается – а в проеме, близнец стоит. Лет двадцати двух, блондин, в афганке, слегка уже реальностью отрезвленный.

Неправильно стоит, криво.

Глянул в его глаза безнадежные, внутри полыхнуло.

– Подожди, брат, – прошу паренька, – у нас, тут разговор незаконченный. Поворачиваюсь к начальнику, подхожу и тихонечко:

– Я дело против вас возбуждать буду. Человек за Родину жизнь отдал, а вы для него и пальцем не пошевелите? – пытаюсь хоть что-то для друга ушедшего сделать.

– Против меня дела не возбуждаются, – заржал военком радостно, как жеребец, довольный такой, уверенный. – Попробуй, – заявляет, – тебе дороже встанет. Ты не первый и не последний – травмированный и с головой не дружный. Хочешь особенных отношений, можем поговорить. У тебя чеки Березки есть? Нет? Потеряйся, чтобы я мурло твое больше не видел.

Заело меня.

– Получается, за чеки валютника пацаны гибли? – цежу сквозь зубы. – Сколько матерей без сыновей осталось, а жен – вдовами? А Галька Злобина? Ей, как сейчас? А на минах подорванные, калеками навсегда оставшиеся? Они зазря в чужой стране ног лишались? А пацан, который за дверью корячится, кривой весь, неправильный, на тебя у него надежда одна, ему тоже помогать не собираешься, или за штуку чеков таки устроишь куда-нибудь? – зацепило меня как серпом за аппендицит.

– Хуле ты выделываешься? Ты за калек не беспокойся, – скривился начальник. – Много вас таких. Каждый день сюда как на работу ходите, после, по станциям метро бабло с лохов гребете, плитку культями царапаете, а по вечерам – в гастроном! Иди накуй отсюда!

Послал. Как всех.

И я бы пошел, как все – против системы не попрешь! Но сослуживцев в цинковых гробах вспомнил, доктора с Микки, паренька покалеченного за дверью… и не выдержал… Дал с ноги, в ухо. Хорошо дал, с бедром, и в печень пару раз успел врубить, чтобы на всю жизнь запомнил, с-сука…

Тут налетели с разных сторон: кулаки, вспышки, тьма.

Очнулся в камере. Ключицу сломали, почки и печень превратили в отбивную, две недели кровью харкал, и писал красненьким, дышал через раз.

Посадить хотели, но тут генерал Лебедь силу набрал, и дела афганцев на тормозах начали спускать. Выручил.

И плутал я по запутанным улочкам жизни, удирая от сумасшествия. И с разбегу влетел, вляпался, и утонул по уши в беспросветном омуте. Никому не нужный, нищий, контуженный. Потом война в Чечне.

– Про Чечню ты ничего не рассказывал, – одесситка стояла возле окна, смотрела в давно наступивший день, и, кажется, ничего не видела.

– И не услышишь. Не было ее никогда, и меня там не было. Только так я засыпать научился, – поморщился БабУшка. – Я ее из памяти несколько лет стирал, а ты теперь хочешь, чтобы я опять в те кошмары окунулся? Нет, Мариш, не пойдет, – он на миг задумался и не сдержался. – В первой кампании все ясно было: они – боевики, мы – защитники. Сейчас никто не вспомнит про чеченские авизо экономику грохнувшие, про призывы резать русских как собак на площадях, про четыреста тысяч русских жителей там исчезнувших… Про девочек 12-13-ти лет изнасилованных и пропавших, про головы на заборах. Кто успел – уехал, а большинство не чеченцев без следа сгинуло. Не сами же по себе они обратились в ничто. Пропали, как не было, а в их квартирах бородатые дядьки поселились. А за каждым нашим, да и ваших хватало – трагедия, семья, близкие… Вот их – немногих оставшихся, я и поехал защищать. После всех ужасов вернулись, а в городах другая жизнь и про войну забыли все. Предали нас, конечно.

Себя потерял, метался, то за одно возьмусь, то за другое. Лишним стал, а тут, вторая чеченская на пороге.

И опять…

Приехал в часть, осмотрелся трезвым взглядом, и вопросы у меня появились. Что мы в аулах чужих делаем, почему нас от мала до велика так ненавидят? Я во второй кампании всегда поверх голов стрелял, попасть боялся.

Один был светлый день – Юра Шевчук с концертом приехал, до ночи пел. А потом, на телогреечках наших, на память, полночи расписывался. Несколько дней душу согревал, святой человек. Правда, уехать не успел, а половину пацанов чехи уже положили, так их телогрейки с Юриной росписью на улице горкой лежали. Он когда увидел это, в лице изменился, осунулся и боль в глазах навсегда застыла.

Вернулся на Большую Землю, а в городах наших, вчерашние боевики, которые засады на нас устраивали и горла резали, уже торговыми центрами владеют, креслами в правительстве, и неприкасаемыми по нашим улицам ходят. Что хотят, то и творят, и закон им не указ. Получается, пока мы там по горам бегали, вершки нас еще раз продали.

Все, хватит, – Олег вцепился в шевелюру крепкими ладонями и начал яростно массировать голову стирая воспоминания. – Не хочу больше. Чечню я из себя по крошкам выпиливал, и воспоминаний не осталось, а Злобин без спроса во снах ночь за ночью являлся, Микки на руках держит, разговариваем мы с ним, и забыть его никак не получается. Выходит, не уговорил я его, да и тело бросили…

– Перестань себя грызть, – не согласилась Маришка, – ты сделал все, что мог. Не бросили вы его, а капитан ваш, спас отряд. Если бы не он, никуда бы вы с мертвым бойцом не убежали, и никого из вас уже бы не было. И никто, домой, не вернулся. Все остались бы в Ущелье Смерти. Налей за тезку своего, и за капитана, достойные вы человеки. Покончим с этим, пусть прошлое останется там. Ты все сделал правильно и винить себя не за что.

Глава 15. Перелом.

Олегу показалась, что под глазами у нее появились темные круги.

– Спасибо за правду. Не ошиблась я, когда впервые тебя встретила, тогда меня будто искры пронзили, – одесситка отодвинула пустую бутылку в сторону. – Нам, после твоего возвращения из подвалов ментовских, пришлось исчезнуть в срочном порядке: Петрика я предупредила, квартиру он нам конспиративную предоставил, паспорта новые, деньгами помог и с переездом тоже. Успел он и в этот раз исчезнуть, говорят, у него со Смертью – договор. Неприкасаемый он, видимо, не миф.

Но предупредил, что поступок твой для служивых – предательство, нас теперь отовсюду достанут и похоронят без почестей. Соседей бывших по допросам затаскали – где мы и куда делись, допытываются. С того дня нам смерть в затылок дышит. Ты проспал многое, и слава Б, – девушка села напротив, взяла его руки в свои, глаза в глаза.

– Подожди, – оборвал ее Олег. – Правда, что у тебя детей не будет?

– Правда, – она отвела глаза в сторону. – Они тебе и об этом сказали? Теперь, я тебе все свое нутро наизнанку выверну, ничего скрывать не буду, а ты уже сам решишь, как с этим жить.

Начну с динозавров: скажи мне, добрый человек, – за что вы в Афгане воевали?

БабУшка не задумываясь:

– Не за что. А против кого!

– Это, как раз, понятно, – перебила его она. – Вы – против самзнаешького. Которая, заядлый враг всего человечества, везде лезет и правила глупые насаждает. Воевали вы в Афгане, в Чечне, и они, в Афган после вас полезли, одинаково погибали и калечились, одно дело делали, а отношение у стран, к солдатам своим, совсем разное.

– Не солдат я, – попытался объяснить глупышке афганец. – Военспец. По особым заданиям. Страну от террористов защищал.

– Дурачок ты, а не спец. Бедный, никому не нужный дурачок. Только добрый, всех любишь и глаза у тебя – телячьи, всепрощающие. Для чего вы, вообще, туда поехали? Вы, погибших, по сей день хороните здесь под номерами, как собак безымянных. Не нужны они вам. Вам мифы важны, а они – лишние, не вписываются в величие. Знаю, что скажешь, – приложила палец к его губам, – а что Омэрика везде лезет? Правильно?

– Правильно. Чем мы хуже? Чечня – тоже наша страна, – отвечает Олег. – Мы с терроризмом боролись.

– Ты чехам скажи, что ваша, вот они посмеются. Они-то, по глупости, наверное, считают, что и Москва им принадлежит и вся держава. Хотели чехи отделиться – почему не дали? Для чего нам нужны эти замечательные люди, которые кроме как подраться, пострелять и пограбить немного, ничем не занимаются?

Теперь каждый день расплачиваемся. Нет, малыш, вы за амбиции Кремлевских дядь боролись. Чем вы хуже, спрашиваешь? Я тебе скажу, чем… Омэрика-то, конечно, жандарм и лезет везде – дурачки со своей демократией, но у них, рядовой, двушку для начала в месяц имеет, плюс боевые и оплату за жилье. Каждые три месяца зарплату за риск поднимают. После контракта, в любой универ, он сам, жена его, и все дети, сколько бы их не появилось на свет белый, бесплатно могут поступить. На врача выучиться – детишек лечить – святое дело! Они о своих заботятся, а наши, своих забыть пытаются и хоронят под номерками, безымянными. У меня подружка с меда, замуж за америкоса выскочила, там образование закончила. Теперь в каком-то Хонолулу, детским терапевтом работает – для начала шесть тысяч имеет! Дом хороший, сразу, с беспроцентной ипотекой. Через три года будет девять получать. Муж – майор, столько же имеет и ее на руках носит, говорит – таких американских женщин не бывает. А меня, ГРУшник, сволота, сначала имел как зверь, а потом в эти Амэрики звал, морда поханая. Тоже, кстати, далеко не бедняк. На Гелике приезжал.

– Утихомирься, все наладится, – Олег сжал ее руки. – Время все залечит. Что за ГРУшник?

Она будто не слышит.

– Конечно, наладится. В Москве и парки, и дороги теперь нормальные, клубы, театры, медцентры. Лучше города на свете нет. А государство, как жизнь человеческую ни во что не ставило, так и не ставит.

– Не наше дело, и не нам судить, – помрачнел Олег

– Почему не наше? – удивилась восьмиклассница. – Кто за нас решил, как нам жить и что с нашей жизнью делать? – сама жмется, ласковая как котенок, а словами жалит. – Жизнь и здоровье свое, руки, ноги отдать можно, а узнать ради чего все – нельзя? Вы, свое светлое будущее на гусеницах танков несете, скоро и до моей Одессы доберетесь. От вас уже не знают куда деваться.

Ветеран выдернул руки и отодвинулся от стола – хохлушка, ахинею несет, что с нее взять?

– Не знаешь ничего, и чушь порешь, – вспылил он. – Американцы твои, жителей не убивают? Гнилой это разговор, давай на этом остановимся, иначе все плохо у нас с тобой кончится. Мы наивными пацанами на войну ехали, а потом поумневшими вернулись.

– Таки американцы – дурни, тож. Больные вирусом величия не меньше. Никак понять не могут, что демократии их чуждые там и свои жизни дороже. Вы, вдвоем, всему миру плешь проели. Возвращались вы… Помню, привозили молодых ребят домой в цинковых, запаянных гробах. К убитым горем мамам, и недождавшимся девчонкам. И зачастую, кто лежал внутри, не знал никто – открывать гробы ваши, армейские начальники не разрешали. Сегодня, только матери потерявшие своих сыновей и помнят. Из тех, кто дотянул.

Закон у нас карает, когда не нужно и ни тех, а сволота над ним неприступной кастой ходит. Так всегда было в России-матушке, впрочем, наверное, и будет. Нет надежд, и не будет.

– Это моя страна, мы нормально уже живем, получше многих, вас-то точно! – не выдержал БабУшка. – Правильно вас бандеровцами называют, фашисты и есть, – выпалил он багровея. – Ты о себе обещала все рассказать, так рассказывай, нечего мне тут лапшу в уши запихивать!

Расплакалась она как ребенок, видимо, выдержка не железная:

– Олежка, ты о жизни по роликам смонтированным и историям придуманным судить пытаешься? Две войны прошел… Кто знает, куда вас вирус имперности и величия в следующий раз заведет: соседей подмять или Антарктиду от пингвинов зачистить? Тебя на крюк повесили за то, что злодеев убивать отказался – это правда! Пытали ни за что, а ты, как дите малое, телеку веришь. Шо ты здесь поимеешь, кроме головной боли и бессонницы? Тебе титановой пластины в наивной голове мало, хочешь еще пулю в ненавоевавшуюся попу? – пристально взглянула ему в глаза.

– Ты к чему ведешь? – оторопел он.

– Время собирать чемоданы, – Мария крепко сжала его ладони.

– Чего? – вырвал он руки. – Куда я поеду? Хожу через раз, да и что я там делать буду? Забудь, и не поминай отъезд всуе.

Сошлись в одном – другой не прав.

На том и остановились: она при своих недалеких убеждениях, БабУшка – при своих, единственно правильных.

Глава 16. Разрыв.

Следующие два месяца жили как шпионы: Мария за продуктами в парике и в очках на пол-лица, никаких звонков и гуляний на свежем воздухе. Афганец играл в мумию: перемотанную тряпками, молчаливую и злую. Ходил, тапками по полу шаркал, кровью писал и харкал красным.

Сгинуть могли в любой момент.

Выхаживала она его как дите малое, но про отъезд как заведенная, не переставая – зудит и зудит, как швейная машинка.

Надоело.

Однажды утром он проснулся от взгляда.

Мария сидит напротив, молчит, глаза волчицы. Обреченные.

– Случилось что? – спросонья не разобрал Олег.

– Нам здесь жить не дадут. Рано или поздно найдут, и тогда, сам знаешь… Надо решать сейчас.

– Зачем мне ваши комедии? Куда я отсюда? Здесь родился, здесь и… Кому я там нужен на? – недовольно бурчал военспец.

– Здесь родился, здесь и спился? Кому ты здесь, кроме бандюков нужен? Долго себя обманывать будешь, Олежка? Взрослый, а наивный как майский жук.

– Куда мне срываться? Что я там делать буду, мыкаться как не родной? Я америкосов терпеть не могу, на кой черт они мне сдались? Разнылась, достала уже. Не можешь жить здесь, живи, где хочешь, что ты мне нутро крутишь? – психанул он.

Маришка оцепенела.

Через затянувшееся молчание погасшим голосом подвела итог:

– Вот, значит, как? Живи, где хочешь? Так все закончилось у нас? Жаль… Нет сил дальше так жить, и не буду… Не могу больше. Хочу с тобой всегда быть, и с первого взгляда хотела, но знаю, чем дело кончится… Люблю тебя, Олежек, казалось, больше жизни люблю. Твой мир не будет больше полон без меня, а мой – без тебя. Но здесь жить у нас не получится. И за маму и за братика мне волноваться надо, не выживут они без меня. Прости.

Собрала сумку, парик надела, очки, и в слезах ушла.

Куда?

Черт ее знает.

Олег обалдел от такого поворота, но не в первый раз бабы уходят.

Ничегошеньки в жизни не понимает. Истеричка и дура набитая.

Западэнка. Националистка и фашистка.

Ушла и ушла. Мало ли баб до нее было и после появится.

Думал, так… Не надолго

Но в голосе у нее было столько боли… И плакала нехорошо. Горько…

Как мама, когда он мальцом, до глубины души по глупости ее обижал.

Глава 17. Берег четырех стихий.

Густой ночью.

На вечнозеленом острове, царила зимняя тьма разбавляемая лишь искрами звезд, да отблесками костра на берегу.

Перекрикивались дикими голосами гавайские джунгли и продолжали тихую беседу два странника.

О смысле жизни и цели появления на свет. Зачем все и для чего?

Многое можно обсудить ночью на затерянном в океане острове.

БабУшка кинул полено в уснувший костер. Подернутые седым пеплом угли облизнули языками пламени пищу и радостно вернулись к жизни.

Его рано поседевший приятель посмотрел сквозь Абсент на пламя:

– И жизнь кажется светлой и полной радости. Об этом и мечтал. Только миг отделяет тебя от бытия и небытия. Один шаг, один миг. И никогда не знаешь, где и когда. Со счастьем – та же история. Так она навсегда ушла? – вернулся он к прерванному разговору.

– Навсегда, – кивнул Олег. – А меня, после Маришкиного ухода, уже ничто не волновало. Перегорел как пепел. На все закрывал глаза, жил обрывками прошлого. Ходячий труп: ходишь, видишь и говоришь, а уже не живой. Зомби, а не человек, – тяжело вздохнул он и крепко затянулся. – Дурак… Ох, и дурак… – Знаешь, когда девочка моя ушла, я о многом задумался. Права она была, хоть и школьница вчерашняя, а мудрей взрослого мужика оказалась. Вот и размышлял я после: зачем, и чего от жизни хочу. Понял, что ничего уже.

– Отпусти. Когда это было? – прервал воспоминания товарищ.

– Для меня – вчера. Исчезла навсегда и смысл жизни с собою забрала. Люди Петрика паспорт пробили, узнали – сорвалась в Штаты, и вскоре, выскочила замуж за ковбоя из Техаса, там и пропала. Прошла бесконечность, подружка ее передала письмо из Америки – благодарила она за все и прощение молила.

Я все понимаю – надо было ей уехать: с такими мыслями у нас не выживешь, и братишку младшего необходимо было вытаскивать, чтобы не пропал в Одессе… Но… сложилось у нее все в чужой стране, писала: «Муж добрый, даже ласковый, хоть временами на Луну выть хочется, но ценит меня, уважает, и за ручку держит, когда по улицам гуляем. И ни полиции, ни братков не боюсь я более. Счастлива, наверное, хотя свет и любовь дарю кому-то другому, а хотелось бы тебе… Живу новой и чистой инопланетной жизнью, и слава Б. Только братика своего, Эдика, вытащить не успела. Убили его в Одессе, и под трамвай уже мертвого кинули, следы скрывали. Прости за все. Спасибо, что понял меня, спас, и был со мной… Навсегда твоя, Восьмиклассница».

Она потерялась на просторах другой планеты, а я – утонул в алкоголе и думах тяжелых.

День за днем, в пьяном угаре, бессонными ночами, детали и разговоры вспоминал, прокручивал, анализировал, думал…

Думал. Как обидел, как не понял, и жизнь ее и свою через колено переломал.

Тонул в эмоциях, заблудился в мелочах, накрутил себя, запутал, завязал еще один узел в жизни, и упустил главное.

И не исправишь. Поздно.

Однажды вечером, выйдя из библиотеки, шлепаю, мирный как корова. Гляжу, возле остановки метро – Бимер тормознул, из него три молодца из ларца. Аллахакбары. Девчонке, со спины как две капли на мою Марию схожую, в солнышко кулаком, она – калачом от удара согнулась, и от боли звука издать не может. Горцы ее вдвое складывают и в машину запихивают, опытные, гады. Со слез ее смеются и гыркают на своем. Знают, что дальше будет.

Что было потом – не помню. Помню лишь, что кадык кому-то сломал, и двоих тяжело на бордюр уронил. И затылка хруст в память врезался. Девчушка очухалась, убежала в слезах, а я ночью пил, пока не упал. Паленая, видимо, была водка.

Какие-то люди с чистыми лицами вещали по телеку про братскую любовь, требуя бомбить Одессу, наступить ногой на горло, и давить, давить. Обещая стереть планету в ядерный пепел – все, как студентка предупреждала. А мне, как упал, открылось: мой мир – с ментами, чехами и всеми проблемами – отражение хаоса внутреннего. Понял – раньше ли, позже, но либо я какого-то урода урою, либо меня закопают. А я не хочу никому уже боль причинять.

Хватит.

Не жизнь виновата, что все не так. Изменить себя надобно, и все окружающее начнет меняться, права была девочка.

Только осознал, поймал себя на том, что вдохнуть не могу. Сижу перед столом, губами как рыба шлепаю, а вдохнуть, просто вдохнуть – не получается.

Сузился мир, свет гаснет.

В пропасть провалился. В темную, бездонную… Падаю. Без просвета. Понимаю – конец. Тону, пропадаю, вдруг слышу, зовет меня голосок тонкий, почти детский, сверху. Знакомый до спазм.

Тихо зовет, но настойчиво.

Я к нему потянулся и чем ближе, тем уверенней понимаю – Маришка моя, в падении страшном, меня спасает, поддерживает, к себе кличет.

Я замедляюсь, останавливаюсь, к ней поворачиваюсь, тянусь, и медленно, со дна поднимаюсь, вижу любимое лицо, касаюсь даже! Наконец-то, я-то думал – она в Техас уехала, а она – здесь!!!

Горло сжало, не дышать, ни слова сказать. Не ожидал уже, что хоть раз ее еще увижу. Кричу немо, как рыба:

– Ты ведь не уйдешь больше? Мы будем вместе, навсегда?

Малышка обняла меня, прижалась, дрожит вся, ласкает и поет сквозь слезы:

– Держись, родненький, держись, у тебя душа светлая и все получится. Ты всю жизнь спасителем был, позволь мне, теперь, тебя вытащить. Я постараюсь. Все, что происходило сегодня, завтра, станет воспоминанием. Прошлым. Есть только сейчас. Им и живи! Держись, милый, давай! Я с тобой, навсегда.

Темь.

Тьма.

Провалился в никуда.

Очнулся утром на полу, чистым как стекло после соды.

На кухне ее духами пахнет, а замок изнутри закрыт. За плечами крылья.

В голове так и крутится: «Изменить себя надобно, и все окружающее начнет меняться. Нужно поверить и жить».

И я поверил.

Как в детстве подскочил, в мусоропровод гранаты, стволы, маслята. Денег насобирал, чтобы на первое время хватило.

Отрезал прошлое.

Улыбнулся лицом небритым и жизнью помятым, и пошел начинать все заново. Начал трясти старые связи – кто в Канаде у меня оказался, кто в Австралии…

Деньги кончились много быстрее, чем рассчитывал. Но уже через полгода я на гастролях в Японии работал, еще через месяц – Нью-Йорк, Аляска, а потом и Гавайи. Цирковым – всегда временным, сегодня есть, а завтра – нет. Выступал на канате, одинокий, контуженный, с титановой пластиной в черепе и никому не нужный.

Но…

Пазл за пазлом… все на место встало. Здесь профессионалам – уважение, почет и деньгу немалую платят. Не ту, конечно, что мы в Москве зарабатывали, но на жизнь хватает, и что-то, даже, откладываю. Не знаю только – зачем?

Классы по хождению по канату начал делать для ребятишек, самозащите, акробатике и пошло-поехало. В самых критических и безвыходных ситуациях, когда, казалось, уже все… В голове, как заевшая пластинка, восьмиклассница возникала: «Держись, я помогу… поддержу и вытащу, я – с тобой»…

Выжил. И дела пошли.

Маришке на всю жизнь благодарен. Святой человек, ангел она, Ангел… А ты говоришь – падшая, проститутка… Дурак! – Олег горько ухмыльнулся, отвернулся пряча глаза, поднялся, вышел на берег и уставился в ночное небо.

Друг встал рядом, чувствуя неожиданную вину.

– Шикарная чернильная ночь… Звезды и океан. Были до нас, и будут после. А мы все суетимся, спешим, пытаемся что-то доказать. Зачем? Все пройдет и это тоже, – он попытался разрядить напряжение.

– Только моменты близости с родной душой останутся и опыт пройденной жизни, – отозвался БабУшка. – У меня, сейчас, кажется, все наладилось: язык выучил, документы получил и работа имеется. А в душе – пусто. По улицам хожу и ловлю себя на том, что глазами ее лицо ищу, если голос похожий за спиной слышится – вздрагиваю, сердце колотится и пот по спине. Шесть лет прошло, умом понимаю: кончено все, у нее своя жизнь и счастлива… Принять не могу. Все равно уехать пришлось, и оба теперь в чужой стране живем, но судьбу свою поломал: вроде умный, но бестолковый. А местные женщины с низким, уверенным голосом и холодными глазами – мне не интересны. От себя не убежишь, вернемся к костру – зачахнет без дров, как жизнь без страсти, – и взял в руки полено. – Давай, – подлил он пахнущую анисом зеленоватую жидкость.

– За Маришку твою, – поднял стакан Сергей.

Они выпили и задумались о поворотах судьбы.

Тлело полено, но не загоралось – сырое, видимо.

Афганец начал собирать новую охапку хвороста.

– А я гадаю: почему ты – стройный блондин с голубыми глазами и открытым сердцем, и без пары? Хотя, здесь, родную душу, одними с тобой глазами на мир смотрящую, найти почти невозможно. Страна одиночества… Америкосы, конечно, профессионалы и все такое, но в борьбе за благополучие и равенство полов, многое растеряли. Погоди, погоди, странные ощущения у меня сейчас возникли, двойственные… Кто-то мне уже рассказывал эту историю. Дежавю? – поднялся Серега.

– Не мог тебе никто рассказывать, я с тобой только и поделился, и ты – никому, – возразил Олег.

– Ты прав, другие там участники, а судьбы, здесь, у многих переломаны. Вспомнилась сейчас встреча забавная, здесь, на Гавайях. Я футболками в Гонолулу торговал, товар на столе раскладываю, все внимание на складочках, вдруг, в угол зрения вползает та-а-а-кая грудь – даст из фантастиш! И молчит. Глаза поднимаю, ожидаю тетю-бульдозер, а передо мной – метр с кепкой, осиной талией и вот с такими глазищами! Так вот оно что! – рассмеялся он. – Из-за груди сказочной и почудилось мне, что я что-то подобное уже слышал.

– Скорее всего, – согласился БабУшка. – Продолжай.

– Кепка с ног до головы меня оглядела и спрашивает на великом и могучем:

– Вы – русский?

Я челюсть обеими руками поддерживаю, любопытствую:

– Узнали как, если не секрет?

– Глаза сообразительные, – отвечает. – Я из средней Америки, с колхоза, туристка. Ни город, ни штат уточнять не буду, ни к чему это.

Странно, конечно, но мало ли какие у нее мухи в голове? Так и познакомились. Римма ее зовут. Рассказывала, что раньше в столице жила, но не москвичка ни разу, из Одессы, это не скроешь! Муж раньше фермером был, потом кредит в банке взял, нефть качать у себя на участке начал… В Аризоне? Или в Алабаме? Хорошая девчонка – душа чистая, светлая, как у ангела: в глазах боль несусветная и улыбнуться лишний раз опасается, кажется, живет прошлым, – он морщил лоб, пытаясь вспомнить детали. – С мужем она давно развелась – не любила его, а обманывать не хотела, хоть и благодарна ему, что помог в трудный момент. Призналась, что не настоящее это имя, а на самом деле звали ее? Э-э-э… вылетело из головы. Она, думаю, по левым документам сюда переехала, там темная история, видимо. Как же ее??? Рая? Нет. Маргарита? Не то… Да что же такое? Как вышибло! – Серега закусил губы. – Крутится, крутится, сейчас… – Рассказывала, что повзрослела рано, и благодаря своим данным, успехом у мужчин пользовалась необыкновенным. Чрезмерное внимание и сгубило.

В 10-ом классе очаровал ее депутат нежными ухаживаниями, букетами роз, подарками дорогими, обещаниями замуж, все как положено. В Москву ее перевез, друзьям хвастался и сам должен был вот-вот переехать. А на деле, на кокс подсадил и своим бизнес-партнерам для дальнейшего пользования передал. Из рук в руки. Позднее она узнала, что в Одессе у него семья, и разводиться и переезжать он и не собирался – банальная стори. Предавали ее и продавали. Девчонка с чистой душой, но жизнью переломанная.

Но не твой случай – постарше она и ребенок у нее был, точно.

Так она лямку элитной проститутки и тянула, пока с наркотой не завязала и замуж за америкоса не выскочила. Она каждый год на Гавайи приезжает, подружка у неё в Гонолулу врачом работает, а сыну – лет шесть: блондинчик с кучеряшками и голубыми глазами – на ангелочка похож.

В гости нас приглашала, у нее успешный бизнес, с едой что-то связано. Подожди… Римма – милая, добрая, сердце нараспашку и разорвано в клочья, дочке моей куклу огромную подарила. А на самом деле звали ее… Рита? Гмм…, – мычал он, копаясь в памяти. – Мария! Точно!!! А у сына такое странное имя, вроде, и не очень русское, но и не американское… Забавный пацанчик, в попе моторчик… Алекс? Нет… Олек! Олек??? – выпалил он и оборвался на полуслове. – Япона мама, – тихо охнул он. – Повернись, – и по-новому взглянул на друга. – Ё моё, копия…

Олег давно уже стоял как вкопанный, после последних слов из рук у него выпал хворост, и он с видимым трудом произнес:

– Мари… моя… Маришка? – у него затряслись губы, он побелел: лицо воина повидавшего жизнь и смерть по-детски исказилось, он плотно закрыл рот ладонью, боясь вырвавшихся эмоций, и осел мешком на песок.

– Телефон, емэйл, контакты?  – непослушными вдруг губами прошептал он.

Где?

Когда?

Поехали!!!

P.S. Римме Одесситке и БабУшке посвящается.

Оглавление

Глава 1. На краю земли.

Глава 2. Сумерки.

Глава 4. Все не так.

Глава 5. Перелом.

Глава 6. Поворот.

Глава 8. Микки.

Глава 9.

Глава 10. На грани.

Глава 11.

Глава 12. В аду.

Глава 13.

Глава 14.

Глава 15. Перелом.

Глава 16. Разрыв.

Глава 17. Берег четырех стихий.