Том 17 (XVII век, литература раннего старообрядчества) [Коллектив авторов] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Библиотека литературы Древней Руси Том 17 (XVII век)
ЛИТЕРАТУРА РАННЕГО СТАРООБРЯДЧЕСТВА КАК ИСТОРИЧЕСКОЕ СВИДЕТЕЛЬСТВО
13 мая 1667 года собравшемуся в Успенском соборе Москвы народу было объявлено об отлучении протопопа Аввакума от Церкви. С этого дня его имя, вместе с именами других противников Никоновых реформ, ежегодно предавалось анафеме в первое воскресенье Великого поста, когда читался Чин торжества православия[1]. Но были другие Чины. Там протопопу Аввакуму провозглашалась вечная память. Раскроем старообрядческие Синодики и прочтём: «Помяни, Господи, души усопших раб своих, за благочестие пострадавших: священнопротопопа Аввакума, священноиерея Лазаря, священнодиакона Феодора, инока Епифания <...>. Рабом Божиим, иже за благочестие пострадавшим и згоревшим, о нихже и поминание творим, — вечная память!»[2] Кроме Аввакума в том разделе, куда вписаны имена «за благочестие пострадавших», старообрядческие Синодики поминают дьякона Феодора, священника Лазаря, иноков Епифания, Авраамия, боярыню Морозову, княгиню Урусову и многое множество других. Эти имена, символы еретичества и крамолы для одной части русского общества, для другой его половины стали именами мучеников и исповедников. Что более наглядно может охарактеризовать «Раскол», чем эта взаимозаменяемость «анафемы» и «вечной памяти»! В своё время Владимир Павлович Рябушинский — представитель известной старообрядческой династии промышленников, закончивший жизнь в эмиграции бессменным главой общества «Икона» при Сергиевском институте в Париже, — так сформулировал последствия раскола Русской церкви, случившегося в XVII веке: реформы патриарха Никона (а вслед за ними — Петра I) «раскололи русских на два народа, каждый со своей культурой, — на мужика и на барина»[3]. В середине — второй половине XVII века, когда создавалась литература раннего старообрядчества, признаки этого культурного раздвоения ещё только зарождались: боярыня Морозова и протопоп Аввакум, царь Алексей Михайлович и устюжский юродивый Феодор, думный дворянин Федор Прокопьевич Соковнин и старица Мелания — все они принадлежали к одному «народу», говорившему, в широком смысле, на одном языке и читавшему одни книги. Но уже к началу XVIII века пути «барина» и «мужика» стали зримо расходиться, и языки, на которых они говорили, делались всё менее понятными друг другу, и книги, которые они читали, стали разными. Старообрядческая культура — это та культура «мужика», которая на протяжении XVIII‒XIX веков оставалась неведомой и непонятной «барину», представителю господствовавшей культуры. ГУЛАГ XX века дал «барину» возможность понять «Раскол». Обратимся к цитате из заключительной части Жития боярыни Морозовой. Речь идёт о последних днях сестёр Федосьи и Евдокии, умирающих от голода и мучений в боровской земляной тюрьме: «И в таковой великой нужи святая Евдокия терпеливо страда, благодарящи Бога, месяца два и пол, и преставися сентября в 11 день. И бысть преставление ея слезно. Егда бо изнеможе от великаго глада и невозможно ей стоящи молитися, ни чепи носити, ни стула двизата, возляже. <...> Егда же виде себе Евдокия нарочито изнемогшу, глагола великой Феодоре (иноческое имя боярыни Морозовой. — Н. П.): „Госпоже мати и сестро! Аз изнемогох и мню, яко к смерти приближихся, отпусти мя ко Владыце моему, за егоже любовь аз нужду сию возлюбих. Молю тя, госпоже, по закону християньскому, — да не пребудем вне церковнаго предания, — отпой мне отходную, и еже ты веси — изглаголи, госпоже, а еже аз свем, то аз сама проговорю”. И тако обе служили отходную, и мученица над мученицею в темной темнице отпевала канон (канон на исход души. — Н. П.), и юзница над юзницею изроняла слезы».[4] Вряд ли найдётся в литературе XVII века, а быть может и во всей русской литературе, сцена более пронзительная по своему содержанию. Что перед нами не литературный вымысел, а историческое свидетельство, тому порукой весь фактографический строй Жития, написанного родным братом Федосьи Прокопьевны Морозовой и Евдокии Прокопьевны Урусовой Фёдором Прокопьевичем Соковниным[5]. Многочисленные сведения, приводимые в Житии, восходят к самым близким людям из окружения боярыни — от царского кравчего князя Петра Урусова, мужа Евдокии, сидевшего среди бояр в Грановитой палате в ту ночь, когда был дан царский приказ об аресте сестёр, до старицы Мелании, духовной наставницы сестёр, жившей в доме Морозовых вплоть до самого их ареста, а затем посещавшей их в московских узилищах. В боровском остроге сестёр навещали инокиня Мелания с братией, в том числе и с родным их братом Фёдором; о том, что там происходило, знали окружавшие их сидельцы, такие же, как они, мученики за старую веру, — поначалу камеры не были одиночными и сообщались между собой. Когда царь ужесточил условия тюремного пребывания и двух сестёр перевели в отдельную земляную тюрьму, отобрав у них всё, от икон до последней смены одежды, свидетелями их мучений оставались стерегущие их стрельцы (один из которых так и не посмел дать боярыне просимого ею куска хлеба или хотя бы «огурчика», а другой, таясь и обливаясь слезами, исполнил её последнюю волю — «измыл» на реке её сорочку («завеску», «малое платно»), чтобы надеть ей чистое перед смертью. Эти «огурчик» и «завеска» лучше многих других деталей передают подлинность описываемого. После смерти Евдокии в яму к Федосье Прокопьевне привели их сострадалицу Марию Данилову. При Марии боярыня и скончалась. Так что о подробностях кончины обеих сестёр было кому свидетельствовать и кроме стрельцов[6]. В сцене совместного пения отходной поражает мастерство автора. Легче всего его оттенить, приведя описание кончины сестёр из более поздней редакции Жития, созданной в первой четверти XVIII века представителем Выговской литературной школы. Составитель Выговской редакции уже довольно далеко отстоял по времени от описываемых в Житии событий. Многие исторические детали не были ему точно известны или, быть может, не были уже важны; он путает даты и имена (жену стрелецкого головы Марию Данилову называет девицей Марией; по его версии первой скончалась в тюрьме Федосья, а за ней — Евдокия, и т. д.)[7]. Под пером составителя Выговской редакции описание кончины боровской узницы наполняется обильным цитированием псаломских стихов, влагаемых в уста Федосьи Прокопьевны, но о совместном пении канона на исход души речь здесь вовсе не идёт; убирается обращённая к сестре прямая речь Евдокии Урусовой с её психологической мотивацией и индивидуальной словесно-интонационной формой («Госпоже мати и сестро...», «...да не пребудем вне церковного предания...», «...то аз сама проговорю»), в результате чего снимается эффект исторического свидетельствования. В Житии боярыни Морозовой этот эффект во многом достигается через воспроизведение речи персонажей, представляемой не в стёрто-нейтральной форме, а с индивидуально-интонационными особенностями. Воспроизведение подобных реплик, монологов и диалогов способствует осуществлению того художественного приёма, который Н. С. Демкова проследила на материале прозы протопопа Аввакума и назвала приёмом драматизации повествования[8]. Этот приём, обладающий способностью создавать эффект достоверности, присутствует и в художественной ткани Жития боярыни Морозовой. Вот автор Жития, рассказывая об аресте сестёр в доме боярыни, описывает драматургически зримую сцену с репликами, жестами, позами, монологами и диалогами: «И се во вторый час нощи отворишася врата болшия. Феодора же вмале ужасшися, разуме, яко мучители идут, и яко преклонися на лавку. Благоверная же княгиня, озаряема Духом Святым, подкрепи ю и рече: „Матушка-сестрица, дерзай! С нами Христос — не бойся! Востани, — положим начало”. И егда совершиша седмь поклонов приходных (т. е. произнеся «начальные» молитвы с поясными и земными поклонами. — Н. П.), едина у единой благословишася свидетельствовати истину. Феодора возляже на пуховик свой, близ иконы Пресвятыя Богородицы Феодоровския. Княгиня же отиде в чюлан <...> и тамо <...> возляже» (С. 261). Мы ощущаем, что перед нами историческое свидетельство не только потому, что здесь упоминаются и пуховик, и чулан, и лавка, на которую упала охваченная ужасом Федосья-Феодора, а более даже потому, что здесь уловлен именно этот жест, увидено именно это совершение сёстрами седмипоклонного «начала» и взаимного благословения, ведь мы знаем, что до сих пор у христиан-старообрядцев принято полагать перед решительными, серьёзными или торжественными событиями своей жизни седмипоклонный «начал». Тем убедительнее для нас свидетельство, что так поступили в своё время Феодосья и Евдокия. Всё, что нам внятно сегодня, что продолжает жить в духе наших дней, обладает эффектом достоверности. Когда мы читаем в Житии, как на ночном допросе, оказавшись перед ворвавшимся в её спальню чудовским архимандритом Иоакимом, на его вопрос «Како крестишися и како еще молитву твориши?» боярыня, «сложа персты по древнему преданию святых отец и отверзши преосвященная уста своя, воспе: „Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!”» (С. 261), — мы за одним только словечком этой сцены («и воспе») угадываем историческое свидетельство (а, следовательно, и за всеми остальными). «И воспе»! Это значит, что боярыня произнесла слова Иисусовой молитвы с погласицей, как это сделает и сегодня любая старообрядка, будь ей задан с вызовом такой же точно вопрос. Мы даже можем представить явственно, что тон её погласицы был высок, — об этом оставил свидетельство сам протопоп Аввакум. Вспоминая о том, как однажды, во время великого пожара в Москве, они вместе «молебствовали» тайно об избавлении дома боярыни от огненной стихии, Аввакум пишет о ней: «...быша бо слезы от очию ея, яко река <...> глас же тонкий изо уст ея гортанный исхождаше, яко ангельский: „увы, — глаголаше, — Боже, милостив буди мне, грешнице!”». (С. 223, разрядка моя. — Н. П.). Мы угадываем все эти детали потому, что Федосья Прокопьевна Морозова — наш «вечный спутник». Многое нам близко и понятно в ней по духу. И слишком многое нам близко и понятно в истории русского «ГУЛАГа XVII века» потому, что после XVII века был век XX с его собственным ГУЛАГом[9]. Духовный поединок боярыни Морозовой с царём и его подручными нам доступен в его психологических деталях потому, что нам понятны психологические детали духовных поединков, свершавшихся в застенках ГУЛАГа в наш век, — если не на собственном опыте, то через таких свидетелей, как Солженицын и Шаламов. У А. И. Солженицына в романе «В круге первом» есть эпизод с ночным допросом инженера Бобынина в приёмной министра госбезопасности Абакумова. Бобынин тоже отказывается стоять в момент допроса. Усевшись с вызовом в удобное кресло (опешивший министр даже не успел крикнуть ему: «Встать!»), Бобынин на вопрос Абакумова «Но вы представляете, кем я могу быть?» — юродствуя знакомым нам образом, можно сказать по-аввакумовски, отвечает: «Ну кем? Ну кто-нибудь вроде маршала Геринга?» И затем герой Солженицына произносит свой потрясающий монолог о том, что лишённый всего — жены, ребёнка, родителей, всякого имущества, вплоть до одежды, внешней свободы — человек делается «снова свободен». Житие боярыни Морозовой — это повесть о духовном поединке боярыни Морозовой с царём в борьбе за старую веру. Чем больше лишалась боярыня всего, что может иметь человек в земной жизни, тем свободнее делалась она перед своим соперником. Сына её уморили, пытками на дыбе лишили её красоты и здоровья, несметные богатства её имений конфисковали, под конец отобрали даже чётки («лестовку») и почти всю одежду. Наконец она лишилась самого дорогого, что у неё ещё оставалось, — любимой младшей сестры. После кончины Евдокии царь сделал последнее предложение боярыне покориться и принять новые обряды, надеясь, что в нынешней ситуации, «от великаго глада снедаема», она выкажет хотя бы «малое повиновение». Первую попытку соблазнить её он делал ещё в Москве после пыток на дыбе, когда передавал через посланца обещание возвести её «в первую честь», лишь бы она хотя бы только показала всенародно руку с троеперстием, занесённую для крестного знамения («не крестися треме персты, но точию руку, показав, наднеси на три те перста!»). Тогда он сравнивал её с великомученицей Екатериной и обещал прислать за ней свою царскую карету и множество бояр, чтобы они на головах своих несли её домой. Боярыня тогда пригрозила, сказав посыльному, что если это сбудется, «то аз, на главах несома боляры, воскричю, яко аз крещуся по древнему преданию святых отец!» (С. 274). Тем дело и закончилось. Теперь снова пришёл к боярыне в темницу царский посланец — «никонианский» монах и сообщил, что царь повелел увещевать её «поне мало покоритися». И вот тут, в гневной отповеди боярыни искусителю, мы видим всю великую меру свободы человека, у которого можно отнять всё, но нельзя отнять Христа. Царь рассчитывал, что на грани последней потери она сдастся. А она взметнулась всем своим существом («Оле глубокаго неразумия, о, великаго помрачения!») из-за того, что от неё ждут уступок в тот момент, когда она уже претерпела все возможные муки и лишения, когда уже «предпослала» к Господу возлюбленную свою Евдокию, обвив мёртвое её тело тремя нитями «по церковному преданию»; ей предлагают погубить всё это, когда она стоит на грани обретения полной свободы! И она отвечает: «Прочее убо вы <...> к тому ми о сем отнюдь не стужайте (Впредь больше никогда мне о том не досаждайте. — Н. П.). Аз бо о имени Господни умрети есмь готова» (С. 280). Рассказывая об этом подлинно патетическом моменте, автор Жития, как и многократно прежде, прибегает к приёму драматизации повествования. Мы снова видим, как бы маленькую сценку: старец-монах приходит к темничному входу, несколько раз творит Иисусову молитву по-новому («оставя сыновство Христово к Богу», т. е. не произнося слов «Сыне Божий» в Иисусовой молитве. — Н. П.) — и не получает ответа; в конце концов он произносит молитву правильно — и слышит из подземелья «Аминь!»; он входит в темницу, спрашивает, почему прежде не было «аминя» (употребляется форма прямой речи), боярыня объясняет: «Егда слышах глас противен, молчах, егда же очютих не таков — отвещах» (С. 279). Монах исполняет царское поручение; в ответ слышит страстный монолог боярыни. В этой сцене эффект достоверности производит описание старинного этикета (по сию пору бытующего в монастырской Руси), связанного с правилами прихода посетителя в чужой дом или келью. Но ещё больший эффект достигается за счёт психологической достоверности монолога боярыни, потому что нам близка психологическая мотивировка её ответа мучителю, — для доказательства этой мысли я приводила параллель из Солженицына. В XX веке произошли события, через которые «барину» было дано понять «Раскол». В этом отношении показательно восприятие образа боярыни Морозовой сначала русской интеллигенцией XIX века, а затем средой русских эмигрантов, выброшенных из России волной октябрьского переворота 1917 года. Как нам теперь известно, Житие боярыни Морозовой широко распространялось среди старообрядцев с самого момента его создания (до исследователей этого памятника агиографии дошло около 40 его рукописных списков, датируемых XVII‒XX веками; кроме того, Житие многократно печаталось в московских, уральских и иных старообрядческих типографиях XIX‒XX веков, а также на гектографе, часто без выходных данных)[10]. То есть с 70-х годов XVII века это был один из известнейших памятников письменности в «мужицкой» культуре. В «господствующей» же культуре он стал известен только в 1887 году, когда был впервые опубликован Н. И. Субботиным в издаваемых им «Материалах для истории раскола за первое время его существования» (Т. 8. М., 1887). С этого момента происходит так называемое открытие Жития боярыни Морозовой. В. И. Суриков пишет свою знаменитую картину и выставляет её на Пятнадцатой передвижной выставке Товарищества художников. П. М. Третьяков покупает картину для своей галереи. Известен её восторженный приём в художественных и интеллигентских кругах того времени[11]. Но восторг относился в первую очередь к художественной реальности, а не к пониманию народной истории и жизни. И только после 1917 года в сознании русского интеллигента открылась возможность нового взгляда на личность боярыни Морозовой и в целом на эпохальный перелом, свершившийся в нашем обществе на рубеже XVII‒XVIII веков. Свои мученики за веру и за попираемый человеческий образ, погибающие в лагерях ГУЛАГа, заставят представителей первой волны русской эмиграции вспомнить и понять мучеников XVII века. В 1936 году в парижской эмиграции русский писатель Иван Созонтович Лукаш (1893‒1940) напечатает в газете «Возрождение» свой очерк «Боярыня Морозова», в котором с пронзительной силой напишет об открывшейся ему сущности староверия. Боярыня Морозова предстанет перед ним как сестра и «водительница» всех, кто остался страдать в застенках советской России. Любовь к своим близким, принимающим страдания за свою веру и правду, заставит его взглянуть любящими глазами на тех, кто принимал мучения за веру во времена «Раскола», заставит написать, что в XVII веке «зияющая расщелина прошла по народной душе». Лукаш окажется в состоянии увидеть страшные глаза страдания боярыни и её сестры в их последнем заточении («рано поседевшие, с горящими глазами...») — потому, что его преследовали мысли о «тысячах тысяч их русских сестёр в теперешних Соловках и Архангельских застенках», которые «точно бы повторяют страдание Морозовой и Урусовой за Русь». Так через страдания были сделаны первые шаги на пути двух русских «народов» навстречу друг другу. И очень показательно, что этот путь лежит в пространстве русской литературы — осознанной неоспоримой ценности обоих «народов».* * *
В настоящем томе представлены памятники литературы, непосредственно связанные с деятелями эпохи «Раскола». Но сочинения протопопа Аввакума, инока Епифания, дьякона Феодора, инока Авраамия, царя Алексея Михайловича и др. даются в сопровождении произведений, казалось бы, вплотную с «Расколом» не связанных, таких как «Старчество», Житие Паисия Галицкого, сочинения юродивого Стефана, — они представляют собой тот контекст, в котором создавалась и существовала литература «Раскола», тот общий язык, который был понятен ещё единому в то время народу. Н. В. ПоныркоИЗ СБОРНИКА «СТАРЧЕСТВО»{1}
О ВОСПОМИНАНИИ ЖИТИЯ СВЯТЫХ ДУШИ СВОЕЙ, ЯКО НЕОСЛАБНО ПОДВИЗАШАСЯ И ДО СМЕРТИ СТРАДАША{2}. БЛАГОСЛОВИ, ОТЧЕ
Не отлагай, любимая моя душе, лета от лета, и месяц от месяца, и день за день ожидая, да не егда убо воздохнеши от сердца и с тобою скорбящаго не обрящеши. О, колико терзатися начнеши и каятися без успеха! Могущей ти днесь добро сотворити, не отлагай на утренний[12] день, понеже не веси[13], что родит утрений день, еда[14] в нощь сию что люто постигнет тя, не веси бо, что день или нощ несет. Ныне время скорби терпети, ныне время терпению, душе моя, ныне время заповеди и добродетели сохранити, ныне время плача и рыдания слезнаго со сладостию. Аще хощеши истинно спастися, возлюби скорби[15], якоже покой любила еси. Живи, на всяк день умирающи, скоро бо прейдет житие наше, яко сень облачна пред солнцем, и без вести будет, дние живота нашего, яко дым на воздусе разливается. Ни самой нужней да не покоряйся, ни уклоняйся; пред человеки же не точию яко от словесныя скорби сетуй или смущайся и бегай, но яко смятье[16] себе вменяй и пометайся пред ногама их. Кроме бо сего не можеши спастися и избавитися муки вечныя. Скоро бо жизнь наша скончается, яко един день пройдет. Аще бо не сокрушит себе человек благочестивне добродетельми, и лишится живота[17] сего, творяще и совершающе заповеди Господня и добродетели отеческия, и терпит всякия скорби, не может спастися. Иже[18] бо ныне понудится[19] и презрит сласти жития сего суетнаго и прелестнаго[20], той и райское наслаждение приимет в бесконечный веки. Сицевая не творящему невозможно спастися когда. Никогдаже никтоже взыде на небо со славою. Не ленися убо, любимая душе моя, в малом сем времяни, да не каятися имаши во веки бесконечныя. Аще бы мощно было ведати иноку, любящему Бога, какова его радость ждет неизреченная и бесконечная, то аще бы мощно ему зде все время живота своего мучитися: яко аще бы червей полна была келия его, якоже бы ему в них стояти до выя[21], или во огни горети, или иныя муки прията, — терпел бы убо не ослабея[22], но мы убо хощем спяще спастися. Ни, не тако! Зри убо, любимая душе моя, и внимай разумно. Слышала еси чтущих Божественная Писания, паче же и прочитала еси отчасти святых отец жития — вси преподобнии отцы сим образом проидоша и Бога доидоша: алканием, и жаждею, и бдением, и молитвою днию и нощию, смирением сердечным и сокрушением, якоже дети, не злобою, милосердием всяким, во всякой скорби и нужде помоганием, и всякими различными подаянии и милостынями, елико могоша, — сиречь всеми добродетелми, кому что прилучится, в коей нужды, в том и помогаше. И любовию нелицемерною. егоже бо сами не хотеша и ненавидеша, иному того не твориша. И послушанием. Яко раб некий купленый, работающе; не яко человеком работающе, но яко Богови. И простотою премудри, яко не премудри быста ся, ничтоже зная, точию о своем спасении внимающе, ни зряще, ни сматряюще, ни внимающе мятежа и суеты века сего, ниже недостатком брата своего поношающе[23], — уроди бо миру Быша, и мир им урод вменися. А еже собрати что прелести мира сего, богатство или вещи, сие отцы в паучины вмениша[24], единем сим вся сия отрезаша; еже на небесех обещанное им Богом сокровище усвоиша, «егоже ухо не слыша, и на сердце человеку не взыде, яже уготова Бог любящим его»[25] и избранным своим, в няже желают и аггели приникнути. Паки же реку тебе, душе моя, не мощно бо нам не срести[26] нас сетованию, егда в пути правды шествуем, и телом в недузех не болети, и болезнем не пребывати, и неизменну телом быти, аще в добродетелех жити возлюбим и отеческим путем ходити. Не мощно есть кому спастися и приближитися Христови кроме скорбей. Аще отсецает кто возрастающу ту, пресецает свое спасение. Аще на страсти кто не дерзает, и полезнаго не получит. Бегаяй скорбей бежит жизни вечныя. Аще хощеши, душе моя, истинно спастися, без скорбей никакоже, возможно, спастися. Не много бо лет спасает нас, но упование и усердие. Аще и един день скончаем в терпении, лучше есть ста лет без скорбей. Что бо нас ползует долгота лет, аще в лености живем и не понужаемся на смерть! Всякая бо добродетель навыкнути нуждею и терпением, ни которая добродетель не исправится без нужи, и без скорби, и бес терпения. Вси бо святии, иже от всего века, сим путем тесношественным искушени Быша, и скорбным проидоша, и сице угодиша Богови. Не просто же убо тако тесен, но зело тесен — грядущаго по нем купно обе нозе не приемлет вместите, но едину по единой[27]. По обою же страну путя оного стремнины неизреченныя и пропасти, тамо же исполнено гадов ядовитых, пристрастия и прелести мира сего, по немже шествуя, не озираемся вспять, да некако ринемся во глубину стремниней оных и снедени будем от зверей оных, еже есть да не прилипаем, ниже сматряем, ниже внимаем мудрованию и мятежу мирскому, ниже изыскуем[28] любо и мало что века сего, да некако тленных сих ради и погибающих и маловременных отпадем упования Божия, и жизни будущия бесконечныя, и славы Божия. Да никтоже надеется внити в покой тесною[29] плотию, или бремя носяще житейская путем тем, понеже бо велми тесен. Точию любезна препоясався от всякаго мятежа и пристрастия мирскаго, и бремя житейское отринувше от себе, и утончивше тело свое, терпяще всякия скорби, «плоть бо и кровь Царствия Божия не наследит»[30]. Исходяй бо от скорбей всякоя добродетели несуменно[31] отлучается. По смотрению бо Божию и скудость душам попущается, и различных искушений, и скорбей, да яве будут любяй Бога. Бес повеления бо Божия ни един влас главы нашея не погибнет[32]. Не хощет бо Бог человеку быти кроме печали на всяк день. Весть бо, яко кроме его не можем спасени быти. Рекл бо есть во всем тесный и прискорбный путь гнати[33],[34] всякому бо добру или преди идет, или последует искушение, не дается бо дар Божий Святаго Духа бестрадания, ниже убо есть еже по Бозе бываемое, аще не искусится напастию. Не той блажен, иже творяй добрая подвижне, но иже подъемляй последняя злая с радостию. «Егоже бо любит Бог, того и наказует»[35]. Зело бо ползуют скорби без смущения терпящего их. Терпим, терпим лютыя и жестокия скорби Царствия ради Небеснаго и жизни вечныя. Елико бо тело изнемогает, толико душа силна бывает и освящается[36]. Аще бо кто скорбная терпит, той и радостная получит. Аще кто в горких крепок, той и сладких не погрешит. Давай сам себе в подвизе умрети, а не жити в лености. Аще бо телом не умрем волею[37], о благодати Божии душею ожити не можем; но и неволею всяко хощем умрети, всяко, телом и душею. Завет положи в мысле твоем, яко не имый к тому живота в сем житии[38], и тако приступи работати Господеви. И якоже кто предуготовлься в смерть и отчаявся настоящыя жизни, яко не препяти ся животом сим, к тому[39] не взирай на питающих тело и угождающих, и разширяющихся, и ботеющих[40] плотию, и хотящих итти прежереченным тесным и скорбным путем и внити во Царство Небесное. Не приемлет бо таковых, ниже мощно, одоле бо плоть душею, якоже и сам веси бываемое, таковыи бо работают паче телу, а не Богу. Или сего ради питаеши и нежиши тело свое, человече, зрящих ради на лице твое, да ублажат красоту твою, еже глаголют: силен и благообразен, лице имея румяно. Не может бо нас человеческая похвала избавити муки вечныя и подати рай, ниже может погрузити нас в муце вечней похудение их, еже глаголют: несмыслен и несилен, лице скаредно[41], и сухо, и измождало, и бледно, — и всячески уничижающе, и хуляще, и поношающе. Обаче[42] же точию до гроба честь благолепия лица человеку или злообразие бесчестие, по смерти же никтоже помянет о сих, но вскоре вси ближнии забывают благолепие и дряхлость лица его, якоже капля кануша на землю, и разлияшася, и бес памяти бысть, яко бысть и якоже не бысть. Всякое же украшение человеческое и красота лица лстит в веце сем, якоже блудница повапленным[43] лицеи блазнит[44], и «яко цвет травный; трава изсыхает, и цвет ея отпадет», «и не будет, и не познает к тому места своего»[45] и бес памяти будет. Сия бо вся молвят в мире сем, отцы же святии отрекошася в веце сем всех земных красот и сладостей земных, но зде понудиша телеса своя, а в будущем веце в покой преидоша. Изсушиша бо телеса своя, и измождаше, и бледность на лицы носяще, — сия есть отеческая похвала, темже и по смерти нетленны пребывают телеса их и бесчисленная чюдеса источают, а в будущем веце бесконечный покой и радость. Овии зде умащают и покоят телеса своя, а по смерти смрада исполняются и без вести бывают[46]. Овии же не тако, но зде изнуряют телеса своя, а по смерти благодать ухание[47] испущают и бес тля пребывают, и присно[48] ублажаем их. Дано бо человеку на волю суета мира сего: врата на восток, врата на запад. Пути два: путь жизни, путь погибели; рай отворен, а бездна открыта, — идеже хощет человек, тамо и упражняется, и яже сеет, та же и пожнет. Тело бо наше земля есть, а душа наша нетленна и безсмертна суть. Да работает тленное нетленному, непрестанно днию и нощию. Аще земная наша храмина тело разоряется, создание от Бога, имамы храмину нерукотворенну и вечну на небесех. Темже не унываем и не стужаем си о тленной плоти нашей, но аще тело наше и тлеет, но душа наша обновляется по вся дни. Темже аще и ленишися, о, человече, умрети имаши, аще ли подвизаешися, животом[49] венчан будеши в будущем веце. Всякая бо добродетель стяжати нуждею. Темже аще хщеши победити страсти, отсецы свои сласти. Аще ли пищу требуеши, страсти будити имаши[50]. Не смирится бо душа, аще хлеба не лишится плоть. Не мощно душу избавити от погибели, щадя тело свое. Темже паки возвратимся на первое. Аще хощеши спастися, душе моя, и преити прежереченный уский и прискорбный он путь, и внити во Царство Небесное, и прияти вечную жизнь, утончи плоть свою и вкуси горести земныя, терпи скорби лютыя, якоже и вси святии вкусиша и претерпеша. И тогда плоть твоя не ощутит теснаго пути тонкости ради его. И тогда вселится в тя сладость безмернейшая, не туне[51] бо человеку аггелу быта. И воспомяни пророцы, и апостоли, и мученики, и святители, и преподобнии, и уродивии. Где обрела еси святых, иже не повинуша плоть духови? Или не страждуще в бедах лютых и скорбех жестоких? Но на всяк день тмами беды приемлюще. Предложу ти, душе моя, всех святых подвиг и страдание. Воспомяни, душе моя, пророки, каковы беды пострадаша: изгоними бываше, камением побиваеми Быша, в ров зверем на снедение вметаеми и вся лютая претерпеша. Воспомяни же паки и апостоли, како пострадаша. Якоже Павел апостол глаголет: «Аз в трудех множае, в ранах преболе, в темница излиха, в смертех многащи; беды в реках, беды от разбойник, беды от сродник, беды от язык[52], беды во градех, беды в пустыни, беды в мори, беды во лжебратии; в трудех и подвизе, во бдениих, множицею во алъчбе и жажди, в пощениих многащи, в зиме и наготе, кроме внешних нападаний, яже по вся дни. Ащи хвалити ми ся подобает, я же о немощи моей похвалюся. Егда бо немощствую, тогда силен есмь. О сем трикраты Господа молих, да отступит от мене. И рече ми: „Довлеет ти благодать моя”. Сила бо моя в немощи совершается, сладце убо похвалюся паче в немощех моих, да вселится в мя сила Христова»[53]. Зриши ли, како глаголет? На всяк бо час, по вся дни умирающе, тако пострадаша, еже тмами беды приемлюще, таже и конечне побиени насмерть. По сем же воспомяну и о мучениках, каковы беды лютыя пострадаша: в темницы вметаеми, с высоты пореваеми[54], раны лютыя претерпеша, на воду поверзаеми, ногтьми железными терзаеми и раздробляеми, в коноб[55] вметаеми на сварение, колом растираеми, зверем дивиим[56] на снедение вметаеми, пилами растираеми, скобельми[57] стружеми[58], мечи ссекаеми и прободаеми. Поистинне, о, велие удивление, яко в чюжих телесех страдаша! Оле, преславное чюдо! Забыша естество свое, а смерть презреша. Оле, преславному чюдеси! Яко ни прещение человеческое, ни страшилища бесовская, ни скорби, ни напасти, ни беды, ни мучение человеческое, ни смерти никакоже возмогоша от веры Христовы отвратити. И паки реку о преподобных и о святителех, како пострадаша: всеми бо образы понудишася[59] и всякое злострадание претерпеваше. Несть ли се тесный и прискорбный путь, или не зелная ли горесть? Несть ли се умертвие на всяк день? Или не нужницы ли Царствия ради Небеснаго, еже есть сице? Ов тело свое поправ, яко врага; ов алканием и жаждею тело свое изнуриша; ов жестокими труды моряше тело свое Бога ради и сокрушающе, ов же паки сна себе не даяше; ин смири себе дозела[60] и урод вменяся мирови Бога ради; ин же паки мраз и солнечный вар терпяше; друзии же за веру и за правду умроша; друзии же паки в пустынях, яко зверие дивии, скиташася и не имеюще никогоже от человек, утешающаго их, и не бяше кто печали отлагая им, точию един Бог с ними. И что много глаголю, — но всяко всеми образы талеса своя оскорбиша, да душам своим пространство обрящут. Реку же тебе и о уродивых Христа ради, како потрудишася, велику бо беду подьяша и пострадаша: постом, и жаждею, и зноем згараше телеса их; не имуще ни одежи, ни обуви телеса их, но наго и босо пребывающе, но яко птица летающе безгнездная, от солнца горя и от мраза померзая, от дождя и снега и от прочия воздушныя тягости никакоже уклоняшеся, и всякое пхание и биение претерпеваху; бе же от толикия нужды телеса своя велми изсушиша, и изнуриша, и измождало, и огореша. Ты же, душе моя, сих ничтоже пострадала еси. Не веси ли, душе моя, яко нужницы восхищают Царство Небесное[61]. Якоже и слышала еси, кто может изрещи подробну труды всех святых. Прочее помолчю. Вся же сия воспоминаю, да навыкнеши, како святии пожиша, и за веру и за правду умроша, и претерпеша всякую скорбь с радостию, яко сладчайшую чашу растворену, кроме бо скорбей и тесноты не мощно спастися. Что же реку о самом том Творцы небу и земли, и всей твари, видимой и невидимой! Хотяй бо избавити род человеческий от работы вражия и от адовых темниц и спасти от клятвы преступления прадеда Адама[62], сего бо ради бывает Бог человек, и воплотися от Духа Святаго в Пресвятую Девицу Марию, и родися без семени, и бывает невидимый видим, и со человеки поживе, и приемлет поношение, и бесчестие, и заплевание, и соударение в пречистое лице свое от бренна человека, и на кресте распинается, и тростию по главе ударяется, и оцта[63] и желчи напаяется, и копием прободается, таже и на смерть предается, и во гробе пологается, и паки воскрешается в третий день властию своею. О, преславное чюдо, и аггелом чюдимо и человеком! Безсмертный восхоте умрети, не терпя бо видети мучима своею руку создания[64] от насилия вражия в заключении адове. О, кротости крайния и человеколюбия твоего неизреченнаго к нашему обнищанию и сиротству! О, ужасное видение долготерпения твоего! Ужасает ми ся ум, и страх велик нападе на мя, и трепещут кости моя, сия глаголя. Творец всей твари, видимой и невидимой, а от твари своея изволи пострадати, от тленна человека, егоже и ангели ужасаются, и непрестанно славословят вся силы небесныя создателя своего, и вся тварь воспевает, и со страхом работают, а демонския силы трепещут. Вся же сия терпит и стражет волею, нашего ради спасения, и образ нам показа смирения, да сице постражем, якоже слышала еси. Дивлюся ти, душе моя, аще, сия слышав, не плачеши. Не вем, окаянная, аще имеши ли веру Святому Писанию, слышав святых, тако подвизавшихся, да получат благая будущая, не имущая конца, и веселие, и покой неизглаголанный, и Царство Небесное, а сама хощеши зде наслаждатися и веселитися, а тамо Царствие получити и бесконечный покой. Ни, не тако, окаянная! Егда туне таковая даются? Преже потрудися и уничижи себе дозела хуждьши всякаго человека и всякия твари, якоже отцы святии твориша, и тогда почтена от Бога вельми будеши, якоже и они. Тако пожиша святии отцы, помыслиша в сердцых своих, якоже уже умроша от жизни сея и от всего деяния мирскаго, и к тому уже не вчитаху себе в живых[65], темже и предаша себя на всяку скорбь немилостивно, и в чаяние смерти на всяк день помышляше себе, и преуготовляшеся, и се обретеся им мнимая смерть живот, — и победиша врага. Без завещания бо сего умнаго некрепко всякое дело и труд духовный, и не может претерпети человек искушения во всякой нужи, и напасти, и беде. И аще не претерпит искушения, не приемлет дарования венца от Бога. Егда же уготовится и положит человек завет в мысли своей претерпети вся находящая на нь[66] скорби Бога ради, тогда нетрудно и неболезненно являются ему вся печалная и напастная от бесов и от человек, ни смерти боится, и ничтоже может разлучити таковых от любве Христовы, и верующих несуменно, и уповающих на Бога, ни скорбь, ни теснота, ни гонение, ни глад, ни прещение, ни мучение, ни смерти, — верою и упованием жизни вечныя спасает и освящает Господь рабы своя. Якоже рече Господь: «Аще имате веру и не сумнитеся, не токмо смоковничное сотворите, но аще и горе сей речете: „Двигнися и вверзися в море!” — и будет»[67]. И ничтоже не невозможно будет нам, несуменно веровавших, ничтоже есть крепчайшии несуменныя веры. Аще болим и ранимся, или к смерти приближаемся, или нужнейших потреб телесных лишаеми, никакоже миловати себя, но помышляет, яко близ есть Бог, и зрит нас, и может нужду нашу пременити. До сих бо месть и до сего предела оставляется человек, дондеже[68] изнеможет крепость телесная, и не оскудеет вера в нем, и на Бога положится несуменно. Во всех же сих нужах прежереченных вси святии победиша верою несуменною и терпением. Аще бо ослабеет человек, бывает слабже воды; аще ли человек укрепится, бывает тверже камени. Нигдеже не оставляет Бог несуменно надеющихся на нь от всего усердия, всякаго бо человека строит, и окружает, и, яко вождями[69], направляет промысл Божий. Не являет же ся всякому, но точию прилежащим о Бозе непрестанно и впадшим во искушение его ради; и противу нужды коемуждо человеку помогает Бог: ового от смерти избавляет, овому мучение телеси облегчевает, ового в напастех утешает, овому в телесных потребах исполняет[70], ового во страстех наказует и смиряет, ового в скорбех обучает пребывати, — и несть человека, иже не под промыслом Божиим. Того ради подобает нам такову веру стяжати, и помышляти, и дерзати к подвигу, яко безсмертни суще; ведуще, яко ничтоже случится нам кроме строения[71] Божия. Якоже рече Господь: «И влас главы вашея не погибнет. В терпении же вашем точию стяжите душа ваша»[72]. Аще ли же Владыка свободил нас печалей всех и промышляти нами[73] изволил во всех нужах наших, то которая нам печаль требе есть. Ничтоже бо по нашему умышлению бывает прочее, яко утолоченым[74] гладким путем течем без всякого препятия[75]; якоже Бог хощет, тако и строит нас. Егда бо возложит человек душю свою на Бога, и стяжет веру несуменну, и последует ей, и надежду тверду восприимет, и возложит упование и печаль свою на Бога во всех бедах и скорбех и нуждах своих, тогда веселится душа его и сердце радуется, яко по Бозе во всем путь гонит, очи же его источники слез проливают, и на самыя тыя смерти предается и дерзает. Аще ли егда кто не стяжет великаго сего оружия, посекающаго всякую скорбь и тесноту находящую, и малодушие, и двоедушие, и сомнение, яко мечем, паки же реку, совершеныя сея добродетели и безстрастия егда кто не стяжет, во всяком месте о всякой вещи и скорби малодушьствует, и сварится[76], и молвит[77], и источник смущения, и пучина страстей. Маловерие бо страшит человека во всяком месте, егда не очистился есть от страстей и препинается страхом во всякой вещи, вина же маловерию страсти. Верою же и надежею со упованием и безстрастием святии победиша всяк страх жестокий и смертный и боязнь велию, превыше силы своея, от бесов, и от человек, и от зверей, якоже и со отпадшими силами сретатися и вопреки глаголати им, сим бо и совершение и благодать обретоша и спасошася, и вся приемлюще, елико просяще у Бога. Едино от обоих обретающе святии: или веруемое, и надеемое, и уповаемое достизающе, или, пострадавше, венца приемлюще страдалчески. А без сих же некрепко всякое доброе дело и духовное начинание. Яко ни жительство доброе о себе само[78] есть полезно, аще не в Бога веры ради, и надежди, и упования просвещенно будет, ниже вера, и надежда, и упование, кроме добрых дел. Спасает нас Бог, ниже время многое спасает нас, но отнели[79] же начинаем несуменно веровати, и надеятися, и уповати на Бога, и трудитися, и оставляти размышление свое, и пребудем до исхода душа своея. Что бо пользует нас многое время, аще маловерно, и ненадежно, и неупователно живем, и праздно. Но аще хощем спастися, христоподобное житие поживем. Якоже пострада Спаситель наш Христос нашего ради спасения, сице и вси святии пострадаша, на его страдание взирающее. Сице повеле и хотящим вослед его ити. Сице и нам подобает тем же путем шествовати, имже ходиша вси святии: стяжем веру несуменну, и надежду тверду, и упование непоколебимо, и терпение пождателно, и покаряемся Богови мыслию, и умираем мыслию. Еже осмелитися умом от усердия и дерзати на вся напасти и беды, и смерти от бесов и от человек, — сие честно, и любезно, и велико есть пред Богом. Егда же видит, яко веровали есмы ему паче себе, и абие помощь от него, яко молния, скоро исходит нам, ни ведущим, ни разумевающим нам, како бысть. И от печали, на радость, внезапу прелагаемся по вере нашей, и вселяется в нас, и чювствене почиваем. Ея же почивающи, мнози входят во огнь, и не боятся, на воде ступающи, и не сумнятся помыслом, не внимающе зрению[80] страшных вещей, превосходящих чювств; нецыи же на мучение самоволие приидоша за веру; трие отроцы в Вавилоне верою в пещи огненей несгараеми[81]; Даниил пророк верою от львов невредим бысть[82]; Илия пророк верою огнь с небесе сведе[83]; Моисей верою сквозе Чермное море пройде с людми, и в пустыни 40 лет без хлеба питани Быша[84]; апостоли верою всю вселенную проидоша и толико зловерия и суровство обратиша и приведоша во Христову веру, якоже зверий дивиих[85] пыхающих. И прочии святии сим подобная многа множество сотвориша и возложиша мужъство на Бога, и оставльше мир и вся, яже в мире[86]. И исшедшему вослед Христа, и верующему, надеющемуся и уповающему на Бога, и распеньшемуся волею Царствия ради Небеснаго и живота[87] будущего не убоятисясмерти, единою бо умрохом умне[88] во обещании и отвержении мира. Обаче воин страшливый никогдаже убивает, ни чести приемлет и всуе тружается. «Сумняяйся человек подобен есть волнению морскому»[89], — апостол рече. Верующему со усердием несуменно никтоже противитися может, ни диявол, ни человек зол; вера несуменная превыше естества человеческаго утвержает. Слышала ли еси реченное, како пожиша святии? Ох, увы, душе моя, поне[90] мало сим подражай, не Быша ли слезы ту? Ох, увы, душе моя, не Быша ли тии дряхли телом, и худе, и измождали? Ох, увы, душе моя, не Быша ли ту болезни телесныя, и раны, и сетование душевное? Ох, увы, душе моя, не тем же ли телом немощнейшим обложени Быша, якоже и мы? Ох, увы, душе моя, не Быша ли хотения красных, и сладких, и легких мира сего и всякого покоя? Ей, хотеша, и телеса их болеша, но прелагаше хотения на терпение и скорби на будущую радость. Вся бо единою отрезаша, вменишася яко мертви. Темже и тропари свидетельствуют о сем, еже сице творяше же и учаше, еже презрети плоть, «преходит бо прилежати же о души, вещи безсмертней»[91]. Ин паки: «слезами твоих источник пустыни безплодное напоил еси»[92]; ин паки: «во страданиих своих венца прияша нетленный от тебе, Бога нашего»[93]; ин паки: «труды бо их и смерть приял еси паче всякого приношения»[94]; ин паки: «стражду тебе ради: яко да царствую с тобою и умираю, надежу имею на тя, но, яко жертву непорочну, приими мя, с любовию пожершую ти ся[95]»[96]. О, возлюбленная душе моя! Быша ту источник неоскудный слезнаго течения, ругатели и попратели Быша маловременным и тленным вещем, всех купно красных же и сладких и прелестных мира сего, Быша, яко столпи крепцыи, или яко адамант крепкий, во всякой скорби от бесов и от человек, Быша самоволнии мертвецы, повсядневныя мученики в трудех духовных. Мученики бо за веру от человек, не ведящих Бога, мучени Быша. Преподобнии же от ревности любве Божия сами ся нещадно мучиша в подвизе духовном: глад и жажду стерпе душа их; вместо светлых риз рубища искропано и вошми посыпано, овии же и наги; вместо сладких брашен хлебом довол[97] имуще, овии же и былием пустынным питашеся, питие же их точию вода едина, и сия в меру; не воздремасте очи их; не умолкоша язы́цы их; претомиша в молитвах нозе свои; вместо сна всенощное стояние имеяху, вместо веселия и всякого покоя телеснаго — непрестанное воздыхание и слезное рыдание. Оле, чюдо преславное и дивное — терпение их! Оставиша волею всяко веселие и упитание и покой мира сего и изволиша скорбети и плакати; Быша прежде смерти всегда мертви плотию, имуще телеса изъсохша и язвы небрегоми и возсмердеша; не милующе отнюдь телеса своя, но яко в чюжих телесех страждуще. Истниша[98] бо святии телеса своя и искупиша тленным телом нетленный живот, и бесконечный покой, и Царство Небесное, емуже несть конца. И всякое зельство[99] и горесть претерпеша душа их, и всяко томление и злострадание подъяша телеса их; темже и всякоя ораматы и сладости сладчайши получиша, источник, источающ сладость и благоухание Духа Святаго, и светлости, и радости исполнишася, и обретошася райстии жители, и со аггелы ликоствующе. Сице святии пострадаша и сице прияша противу трудов своих. Сим образом тесношественым проидоша вси святии, иже от всего века плоть и кровь Царствия Божия наследити не может, ниже тля нетление наследует. Нигдеже убо похваляет Божественое Писание питающаяся и веселящаяся, святых мужей похвала и ублажение — в бесконечныя веки. Сам убо Господь рече во Еваггелиих: «Внидите ускими враты, яко пространная врата и широк путь вводяй в пагубу»[100], и «многими скорбьми подобает нам внити во Царство Небесное»[101], и «нужницы восхищают его»[102], «в терпении вашем стяжите душа ваша»[103], и «претерпевый до конца, той спасется[104]» о Христе Исусе, Господе нашем, емуже слава, со Отцем и со Святым Духом, ныне, и присно, и вовеки веков.О еже претерпевати скорби{3}
Рече Господь: «Иже хощет по мне итти, да отвержется себе и возмет крест свой и последует мне»[105]. Еже себе отврещися есть еже безмилостивно себе напастем предати и ничтоже имети себя, но якоже иному страждущу, и тако имети ся. Якоже бо кто отвержется друга, аще и биенна видит его, аще нетязаема или на смерть ведома, не болит о нем, ниже предстоит, ниже помогает ему. Тако хощет и нас Бог, аще и ранимся, или сожизаемся, или умираем, не уклонятися, ниже миловать себе, но яко не имуще ничтоже обще души с телом, тако имети ся и предавати себе напастем, и бедам, и прочим мукам о правде и истине и о исповедании Христове. Держися креста Господня, якоже речено ти бысть, о, человече, во един конец гони невозвратно. «Верен буди до смерти, терпелив до исхода душа своея, и дам ти, — рече, — венец живота своего»[106]. Аще бо не преклонится человек к смерти мыслию и отчается живота своего, не может никоторыя скорби или болезни претерпети, не может приити в совершение, аще не терпит скорбей. Иже уклоняяйся от скорбей, и исходя во ослабу, и ища отрады получити полезнаго, таковый уподобится мужу, иже единою рукою собираяй, а другою разсевая. «Претерпевый до конца той спасется»[107]. Сим бо животом маловременным выменяти будущий бесконечный живот: сей презрети, а будущий прияти, — понеже бо живот сей препинает[108] будущему и вечному животу. Егда же пренебрежет кто живот сей, тогда нетрудно претерпит всякое искушение, труды и нужды, скорби и болезни, понеже бо ко смерти преклонился есть, выше всякия скорби и напасти, и сподобляется совершеныя благодати. Предел терпению и скорбем и урок, донележе и в животе сем есмы пребываем, неослабно подобает терпети и страдати, и в самом том дни, иже душа от тела разлучается, и тогда попечение имети и совершати обычное служение и правило. О, человече, положи во уме своем се, дондеже во скорбех умрети, но станем, станем мужественно, яко воин храбрый. Никтоже венчается, не победив врага своего. Не сниди со креста во вся дни живота своего, яко единою умрохом, сиречь имей нужу на всяко время, терпи всякую скорбь и тесноту, вменится бо от Бога всяко в мучения, не погрешиши Царствия Небеснаго и восприимеши венец животный о Христе Исусе, Господе нашем, емуже слава.О вере несуменней. Глава 3{4}
Веруяй в мя несуменно не собирает, коею смертию скончается[109], или от человек и от зверей, или гладом, или от нужных[110] великих трудов. Дву же смертей не будет, а единыя никтоже избежати может. Единою бо возложивыйся на Бога во всех нужах Царствия ради Небеснаго и умрый мирови к тому не ищет, како скончается, к тому не печется собою. Единою возложивыйся на Бога, елика творит, успеет и везде обрящет полезное души своей. Но весть точию, яко Бога ради на вся скорби предается и на всяком месте спасение обрящет. По вере нашей и благодать Божия нам дается. Мала вера — мало и дастъся, болши веруем — болши и благодати дастся и терпения. Но ничтоже не случится кроме промысла Божия и строения, точию ищет от нас Бог самовластное произволение ума нашего, но судбы Божия неиспытани суть.От житий отеческих, от Пролога, и от Патерика печерскаго, и от Патерика скитскаго, стихове коегождо святаго, удобь житие уразумееши, како пожиша. Глава 4{5}
Воспомяни, душе моя, святых отец жития и подвиги и воздохни и прослезися о своем ленивом житии и нерадении. Воспомяни Иринарха Затворника[111]. Пребываше бо, не исходя ис келии своея, лет 20 и вящщи[112], паче же прикован бяше на чепи, якоже скот безсловесный, и окован всюду железом тяжким, ядяше же единова днем пищу сухотну, и не умолче язык его в молитве день и нощь, смочаше бо и место потом на молитве. Такоже и ученик его Корнилий[113] — на чепи, окован железом всюду, дондеже и ребра его перетрошася от толикия тягости, и крови текущи, нозе же его затекоша и разседошася, и пасоке[114] текуще из них, якоже ужасно и зрети, и зело сухо тело его, якоже точию кости и жилы. Воспомяни, душе моя, Анастасия мниха[115]. Имея бо обычай стояти чрез все церковное пение неподвижно с места на место и никакоже седшу. Ноги же ему Быша, «яко древо сухо»[116], по пояс одебелеша[117] от стояния. Воспомяни, душе моя, Максима, и Василия, Исидора, паче же и древняго великаго Андрея, и Прокопия, Иоанна уродивых[118]. Якоже самой земли от мраза разседатися, тии же нази, и боси, и гладни. Андрей убо, и Максим, и Василий мраза, ни зноя не чюяше. Василий же вопрошаем от неких бываше: «Како, отче, терпиши нужду сию?» Он же глаголаше умилно: «Егда, — рече, — взалчеши, или вжаждеши, или озябнеши, терпи, и паки лютее того терпи, — таже и облегчевати начнет стужание болезни». Сице навыкнути терпению и в прочих добродетелех. Исидор глаголаше к себе: «Се нужа, терпи же Царствия ради Небеснаго». Воспомяни, душе моя, великомучеников Георгия и Димитрия, Иякова Персянина, и Феодора Тирона, и Феодора Стратилата, и 40 мученик, и пятечисленую пятерицу — Евстратия и Евгения, Мардария и Ореста, и Авксентия[119]. Ов в сапоги железны обувен з гвоздием, ов колом растираем и различными удицами. Ияков же велие мучение терпяше крепко, и по составом раздробляем, и обрезаем, яко лоза. Ови же во езере потоплени Быша и венца прияша, ових же железом и трезубцы немилостивно строгаху и драху, а инии мученицы различными муками мучими и томлени бываху. Воспомяни, душе моя, Димитрия Прилуцкаго[120]. Братиям утешение творяше, а сам ядяше точию мало хлеба с водою теплою противу[121] просфиры, и поживе доволны лета тесным и скорбным путем. Воспомяни, душе моя, Кирила Белаозерскаго[122], како житие жестоко живяше, и на ребрех не почиваше, по вся нощи стояше и без сна пребываше, точию хлебом и водою питашеся и худость ризную любяше. Воспомяни, душе моя, великаго Михаила Клопскаго[123], како бысть житие его терпеливое и жестокое, еще же и уродственное: и всенощное стояние имеяше от вечерние годины даже и до заутрени, и единожды в седмицы[124] ядяше мало хлеба с водою, тело же его бяше видети яко стень[125] от многаго поста и от великаго труда, и все житие его пост бяше. Воспомяни, душе моя, Павла Обнорскаго[126], како прииде на Комельский лес и обрете липу дупляну и вниде в ню, яко птица, и поживе в ней лета три, славяше Бога. Пост же его бяше таков, яко в пять дней ничтоже ядяше, токмо в суботу и в неделю[127] мало хлеба ядяше с водою, а питие его едина вода точию, и то с воздержанием. И по вся нощи без сна пребываше, стояше до утренняго и церковнаго звону. И все житие его пост бяше. Воспомяни, душе моя, Дионисия Глушицкаго[128], како поживе во временней жизни постом, и молитвами, и многим воздержанием, и всенощным стоянием; пища же его бяше хлеб и вода; и преже преставления своего за седмь лет ископаше гроб своима рукама и над него прихождаше и стояше на мразе чрез всю нощ, трясыйся и тружаяся, и слезами место мочаше, на немже стояше, поминающе смертный час и во гроб положение, и стихеры и тропари покойны[129] со слезами пояше, и все правило свое совершаше. Воспомяни, душе моя, Александра Свирскаго[130], якоже сам рече Андрею Завалишину[131]: «Имам, чадо, в пустыни сей седм лет живый и никогоже от человек видех, и в та лета не вкусих никогдаже хлеба, но былие, иже от земля самовозрастъшее, смесих с перстию[132], иногда же едину персть ядох токмо неколико время». Еще же и бос хождаше. Ты же, окаянная душе, сладких брашен всегда ищеши и покою телесному радуешися, и внимай себе, како преподобнии отцы во иночестве пожиша и Богу угодиша, не покоем, не сном и не леностию, не сладкими брашнами, но трудом многим, и воздержанием, и всенощным стоянием, постом и молитвами. Воспомяни, душе моя, Евфросинию Суждальскую[133]. Воздержание имущи паче меры: первие постящися, от вечера до вечера не ядяше, таже чрез день, потом же по двою и по трех днех, иногда же и всю седмицу без пищи пребываше и пияше воды мало. Глаголаше бо своему телу во время скверных помысл: «Аз тя, аки безсловесных, удержу, да ни единощи не подам ти пищи, но чрез две седмицы подам ти мало хлеба, и жаждою, и труды уморю тя, да не разслабленных и сладких помысл желаеши». И тольма свое тело умучи пребольством[134] алчбою и жаждею, якоже едва костем ея от телеснаго видения содержался[135]. Ты же, душа моя окаянная, ни до вечера не хощеши попоститися и понудитися. И бдя в молитвах непрестанно, и по вся нощи без сна пребываше, тако преподобная тружашеся и Богу угождаше. Воспомяни, душе моя, великаго Сергия Радонежскаго[136], како поживе во временней жизни, во бдениих, и в пощениих, и во всенощном стоянии. Воздержание бо его бяше выше человеческия силы, алкотою безмерною, и жаждою, и в зимнее время наготою: яко и самой земли разседатися от зелнаго мраза, он же в зиму без теплыя ризы, во единой ризе раздранней, и во многошвенней, и урудненой[137], и пота исполненной, и много заплат имуще, — в таковой ризе преподобный хождаше. Сам же на братию без лености тружаяся: толчаше, и меляше, и муку сеяше, и хлебы печаше, и дрова от лесу на своем раме[138] носяше, сечаше и по келиям бременем носяше, и воду от источника своего носяше и коемуждо брату у келии поставляше, и вариво на братию варяше, и просфиры ко церкви печаше, и свечи скаше[139], и на братию одежду крояше и шъяше; и бдением и сухоядением всю свою жизнь живяше, иногда же и гнилой хлеб ядяше, в нощи же без сна пребываше, и прочими добродетельми поживе. Воспомяни, душе моя, Симеона Столпника[140] и нужныя раны его, якоже червем исходити ис тела, из раны его, во всю же неделю не ядяше, а урок[141] свой хлеба нищим подаваше. Таже изгнан бысть из монастыря, и вверже себе в студенец[142], в безводный кладес[143], идеже бе исполнено всякого гада, аспидов, и ехидны, и змиеве, и скорпии, — и разбегошася гади от него. Помяни же и на столпех стояние 40 лет, дождем мочим, и зноем горя, а зимою померзая; яд же его сочиво[144] мочено, и ляща[145], и вода; бяше же плоть его изгнила, и червем падающим от стегна[146] его, он же собираше их и складаше на тело свое, глаголя: «Яжте, яже вам дал Бог», — и стоя два лета на одной ноге. Ты же, душе моя, ни мало хощеши поскорбети. Воспомяни, душе моя, преподобнаго Архиппа, иже в Хонех[147]. Шестьдесят лет никакоже хлеба не вкусив, ни мяс, ни вина, и тела своего не омывая. Пища же его — былие дивие варяше и без соли ядяше, но и то единою в неделю[148] вкушаше и трижды в седмице[149] воду пияше нужды ради, мерою триех онги[150]. Постеля же его беяше камение острое наслано. И глаголаше: «Не даждь ми, Господи, порадоватися на земли ни единаго дни во всем животе моем», — удручая тело свое на бдении и николиже покоя имея. Потерпи, потерпи, душе моя, поне[151] малу скорбь приложи везде себе, поищеши бо, и поплачеши, и не обрящеши время поскорбети. Воспомяни, душе моя, Антония и Феодосия Печерских[152], како беспрестани Богу моляшеся и во вся нощи без сна пребываше. Феодосий николиже на реберех своих лежаше, но седя мало спаше. Ты же, душе моя, ни малаго правила не дремлюще тщишися исправити. К сим же и яд их бе хлеб точию и вода. Братиям иногда на трапезе веляше Феодосий утешение творити в брашне, а сам ядяше хлеб сух. И тружашеся на братию: клобуки шияше, и копытца плетяше[153], иногда же меляше, и дрова носяше и сечаше. И исходя ис пещеры, над пещерою седяше и волну[154] прядяше, и власяницу свою спущаше, до пояса обнажашеся, и бяше тело его от комаров все покровено, и тако неподвижен седяше и со благодарением терпяше, и Псалтырь изуст[155] пояше, и тако неретко и многажды творяше, и седяше и до заутреняго клепания[156]. А некогда преподобному отцу Феодосию в пещере пребывающу и хотящу опочити от великих трудов своих, и абие слышит множество бесов, в пещере на колесницах яздящих, и в сопели сопуща[157], и в бубны биюще; и нача преподобный, востав, псалмы Давыдовы глаголати: «Сии на колесницах и сии на конех, мы же во имя Господа Бога нашего призовем»[158], — и абие[159] бесовское то действо и клопот[160] все исчезе. Имяше обычай преподобный в нощи без сна пребывати, и множество поклонов кладуще, и егда услышит пономаря, идуща к себе благословения ради к заутреннему пению, и тогда преставаше поклоны творити. И сядет на своем на обычном месте и молъчаше, творяше ся уснувша сном тяжким; пономарю же молитву творящу не единожды, но и дважды, и трижды. Преподобный же аки от сна возбужашеся[161] и пономарю речет: «Господь наш Исус Христос благословит тя». Сам же скоро идет, не медля, тщашеся преже братии на соборном пении быти, и стояше, яко столп, к стене, не приклоняшеся и ногама не преступаше. Таково житие имеяше отец наш Феодосий Печерский. Преподобный же отец Антоний Печерский прииде от Святыя Горы и преходил по многим горам и по дебрям, и прииде в Киев, на Берестовое по реклом, и обрете пещеру, еяже ископал Иларион митрополит[162], и возлюби то место, и помолися Богу, глаголя: «Се покой мой зде в век века, и зде вселюся[163], яко Бог и Пречистая изволи сие место». И на том месте нача жити и великие труды творити: в день пещеру копаше, а в нощи на молитве, без сна пребываше, — и поживе в пещере в темне месте, яко в царских чертозех, не исходя, 40 лет. Ты же, окаянная душе моя, ни единаго дни в келии своей в молчании не хощеши сидети, и о правиле своем не радиши, не готовишися на смертный час, како тебе стати на страшном, и грозном, и трепетном судищи Христове, и како возриши тогда на страшнаго Судию, егоже ужасаются аггели и вся небесная воиньства, и кий ответ воздаси безсмертному Царю. Но, о, душе окаянная, не ленися, преже конца обратней и стони, о, всескверная, и плачи преже исхода своего о злых делех своих, имиже прогневала еси Творца своего Бога, по вся дни и по вся нощи, словом, и делом, и помышлением, и прочими многими грехи. Воспомяни, душе моя, како пожиша мнози преподобнии отцы и не согрешивше ничтоже, да любве ради Христовы и Царствия ради Небеснаго всетленное и временное житие се на земли оставиша, и покой возненавидеша, и злюбиша трудное и жестокое житие, постом, и молитвами, и всенощным стоянием, и прочими многими труды тело свое изнуриша и изсушиша, а душу свою паче снега убелиша, и ныне во свете присносущнем пребывают, и сияют, яко звезды небесныя, и славят Бога со анггелы непрестанно. Ты же, окаянная душе, в беззаконии зачата, и во гресех родися[164], и всегда во гресех живеши, должна еси трудитися своего ради спасения. Воспомяни же, душе моя, Григория[165], тоя же обители Печерския. По вся нощи не спаше, и стояше, и пояше, и моляшеся непрестанно до утреняго пения. Воспомяни, душе моя, затворника Исакия[166]. Бяше той Исакий житие имеяше жестоко, облечеся в ризу власяную, и наверх влясяницы облечеся в козел мехом[167], и затворишася в пещеру. Бе бо ядь его едина просфира, и та чрез день, и воду пияше в меру. И того сотвори 7 лет, на свет ис пещеры не выходя и на ребрех не лежав, но седя мало сна приимаше. И егда взят бысть ис пещеры в монастырь и начать в поварни страдати[168], во церкви же стояше в великия мразы бос, дондеже примерзнуша ноги его к камени. Ты же, душе моя, не можеши в келии своей безмольствовати и посидети, но всегда мятешися посреди братии и осужаеши, а о своем спасении не печешися и на ребрех спиши чрез всю нощь. Воспоминай и прочитая святых отец жития, како уским и прискорбным житием пожиша и не даша сна своима очима, ни векома дремания, ни покоя своима коленома[169], но вместо сна всенощное стояние имеяше, и вместо молв к Богу в молитвах беседоваше, и вместо сладких ядений хлебом питашеся, и вместо тщеславия смирение имеяше, к тому же и покорение, и послушание, и прочая добродетели. Воспомяни, душе моя, Дамияна[170], презвитера печерскаго. Бяше бо таков постник, яко, развее[171] хлеба и воды, ничтоже ядяше до дне смерти своея. Воспомяни, душе моя, преподобнаго Иоанна, затворника печерскаго[172], затворившагося в темне месте един от пещеры и пребысть в великом воздержании 30 лет, многим постом удручая тело свое, и железа тяжка на всем теле своем нося. «Много же пострадах от бесов, томим бысть на блуд и не вем, что сотворих, — рече, — своего ради спасения. Два или три дни пребывах не ядый и тако три лета скончах, многажды и всю неделю ничтоже вкушах, и по вся нощи без сна пребывах, и жаждею многою уморяхся, никакоже покоя обретох; ископа яму по плеча, и внидох в яму, и своима рукама осыпа вся, и пребысть 40 дней; и се видех змия страшна и люта зело, всего мя пожрети хотяща, и дышуща пламенем, и искрами пожигая мя, и главныя власы[173] пожгоша, и се во многи дни творя, хотяше мя прогнати». Зриши ли, душе моя грешная, како тружастася святии отцы без покоя и плоть духови покориша? Ты же не хощеши нимало попоститися и от малых трудов изнемогаеши. Бе же святый Марко[174], тоя же обители, житие имея в печере, многа места своима рукама ископав в печере и на своих плечах персть износя, и по вся дни, и по вся нощи тружаяся о деле Божии. Тоя же обители Феофил[175], дни убо наставшу, глаголаше в себе: «Не вем, аще постигну ли до вечера». Нощи же пришедши, плачася, глаголаше: «Что сотворю, аще дойду ли до утрия, мнози бо, воставше, вечера не достигоша, и на ложех легше, и не восташа от ложей своих». И сице творяше на всяк день, алча, и моляся, и плачася, на всяк час ожидая часа смертнаго, чая от тела разлучится, и тольма плоть свою истончи, яко и составом его изочтенном быти, и от многаго плача изгуби си очи, тако пребысть вся дни живота своего в велице воздержании. Ты же, окаянная душе, унываеши седя и никакоже воспоминаеши смертнаго часа, ни плачеши. Воспомяни, душе моя, Прохора Печерскаго[176]. Вдав себе послушанию и в воздержание безмерное, яко и хлеба себе лишив, собирая убо лебеду и хлеб себе в том творяше, и сим питашеся, и се приготовляше и до года, яко доволну ему быти без хлеба. Воспомяни, душе моя отца Паламона[177]. Овогда убо ядяше, не пия воды, овогда же пияше, не ядый отнюд. Воспомяни, душе моя, Аннина[178], великаго постника. Жестоко бо живяше, удручаше постом тело свое, многажды в Великий пост и до Пасхи не вкушаше ничтоже. Беяше же Григорию Акраганскому[179] обычай: всю седмь дней не ясти, развее субот и недель, таже належаше присно[180] во учении святых книг, и неспание ему всегда, и воздержание до конца, еще же и смирение велие, и слезы, и непрестанную молитву Исусову[181], и по вся дни поставляше трапезу нищим. Ты же, душе моя, никакоже усердно в сия добродетели великия понудишися. Воспомяни, душе моя, Алексия, человека Божия[182], колико имения остави, и облечеся в рубища, и седяше в притворе церковнем, яко нищий проситель, и постяся от недели до недели[183], и причащаяся святых таин, и ядяше две уки хлеба и две уки воды[184] пияше, и даже до вторыя недели не ядяше, и по вся нощи моляся, и без сна пребываше, и в дому же отца своего 17 лет от раб своих терпя: ови пхахут[185] его, а друзии ругахуся ему, инии же поливаху его помоями, он же все с радостию приимаше, терпяше Христа ради. Ты же, окаянная, со многими сваришися[186] всегда, и желееши и о худейших вещех, и не терпиши и мала поношения и слова. Воспомяни Феодосия Великаго[187]. Бе бо алча, бдя и моляся Богу непрестанно, и милостыню творяше нищим. Воспомяни, душе моя, Павла Пустынника[188], иже в Латре[189]. Житие бо жестоко живяше, и суров желудь ядяше, и в нощи в молитвах без сна пребываше, и два камени тяжкая, навязав, на рамо[190] свое возлагаше, и стояше, нудя[191] себе, чрез всю нощ. Ты же, окаянная душе, и без тягости не можеши постояти на молитве и всегда во сне и в лености житие свое проходиши. Воспомяни Дорофея Пустынника[192], ядяше бо в меру хлеб сух по вся дни, пияше же воду в меру и николиже спя на ребрех, разве точию делающу и ядущу, помизающе очима, яко многажды испасти и хлебу изо уст его во время ядения, но чрез нощ плетяше кошницы[193], ядь тем покупаше. Воспомяни, душе моя, Иванна Пустынника[194]. Три лета всегда молитву творяше, пребывая никакоже сед, ни спав, но елико стоя мало сна приимаше. Разседшима же ся ногама его от многаго стояния, и гною текущу от него, аггел же Господень исцели его. Живяше же, по пустыни ходя, ядяше былие, в неделю же комкание[195] взимаше Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа, иного ничто-же ядяше. Ты же, окаянная, обыкла еси объядатися и ленитися. Воспомяни, душе моя, Иванна Безмолвника[196], иже в Лавре святаго Савы Освященнаго[197]. Влез в пещеру и скончав 40 лет, отнюд не исходя, ни хлеба вкушая. Единою же заблуди, по пустыни ходя, собирая зелия, и изнемог, и паде на земли, аггел же Господень принесе его в пещеру его паки[198], в нейже живяше. Зриши ли, душе моя, како аггели служаху святым, издавшимся[199] в любовь Божию всем сердцем. Идеже бо сила святых изнемогаше, тамо им сила Божия помогаше. Воспомяни, душе моя, твердаго страдальца Говеддая[200]. Жезлием бо суковатым повеле мучитель того четырем бити; и тем изнемогшими, друзии начаша бити. Святый же, биен по всему телу, просяше от Бога помощи. Яви же ся ему аггел и укрепи его, клаголя: «Дерзай, с тобою есмь». И биен бысть волуями[201] жилами, биен же, проклинаше отца своего веру. Тогда Горгал повеле два ременя оттодрати от ногу даже и до главы его; тогда убо разжег рожень[202] и пронози ему сквозе уши от единаго до другаго и положи его в темницу. Молящу же ся ему, прииде аггел Господень, взем рожен и исцели его. Князь же, разъярився, повеле удица[203] железны вонзити в плеча ему, от третияго же часа до девятаго, и все тело его сощипа ими, да единако жив есть. Тогда повеле, царь кожу главы его отодрати от тела и покрыти лице ему; и увидев, яко жив есть, ногти ручныя и ножныя искорениша ему, такоже и зубы искорениша ему и поверже его мертва в темницу, яко пса умерша. Таже в вертеже содра нозе ему, и млаты железны разжег, сожже мышца ему. И по пяти на десять дний изведе того вонь ис темницы, и видев того цела и здрава, и ужасеся. Наложи коноб[204] смолы и серы, и того велми разжег, и повеле воврещи святаго в коноб. Святый же, возрев на небо и помолився, ввержен бысть в коноб — и конобу разседшуся, изыде святый здрав, никакоже вредим. Тогда, совещався со своими, мучитель распень святаго на древе нага и стреляху его на мног час пред многим народом. И бяше видети чюдо преславно: не точию святый невредим пребываше, но и стрелы, на него пущаемыя, обращающеся, раняху стреляющих. И повеле связати ему руце и нозе и поврещи его в коньское стоялище, да в той нощи попран будет ими. И сему бывшу, Христовой благодатию невредим от сих сохранен бысть святый, благослови Бога. Наутрии же, яко видеша того развизана и здрава, и дивишася вси о чюдеси. Тогда, рожны[205] разжегше, сожгоша его. И молися святый о крещении. И се облак мал, яко и мгла, излия на главу ему воду и масло, и глас бысть из облака, глаголя: «Се приял еси крещение, рабе Божий». Гаргал же, тростие поострив, напери[206] все тело его, святый же, на многи часы збодаем тростием, и Богу молися, предаст дух свой в руце Богу. Ты же, окаянная душе моя, и от малый скорби сетуеши и изнемогаеши, смущаешися и не терпиши со благодарением. Воспомяни, душе моя, преподобную Феоктисту Лезвиянину[207]. Гладом, и зимою, и варом многим томима, водою и зелием дивиим питающися, и ниже видима кем в пустыни бе доспе 35 лет, Богу единому беседующи. Воспомяни, душе моя, Афонасию игумению[208]. Бе же ядь ея хлеб ячьменный, и того, заходящу солнцу, вкушаше; масла же или иного сладкаго и вина никогдаже вкуси; рыбиц же точию на Рожество Христово и на Пасху вкушаше; во весь же пост токмо 2-ж<ды> вкушаше; и ни единаго же часа без славословия пребысть, и всенощное стояние имея, а постели ея от камения дробнаго складена. Бе же Стефан Царяграда[209] непрестанно моляся, и единою или 2-ж<ды> в седмице зелие вкушаше без соли, — той, тако себе очистив, святительстей чести сподобися, и в некий гроб разселный[210] вниде, и тамо препроводив 12 лет, и отпадоша власы главы и брады его, и зубы испадоша, конечное[211], тело его распадеся, и то бысть ему, и изыде из рова, повсюду умерщвен. Да егда на господьския праздники совершаше Божественую службу, по отпущении же единою овощ вкушаше и мало воды; пребысть же, тако питался, 55 лет, тесный, острый, постнический прошед путь. Воспомяни, душе моя, страдание и великое терпение великомученика Феодора Стратилата[212]. Повеле мучитель начетверо растягнути его, и бити батоги по хрепту нещадно, и дати ран 600, а по чреву 500, оловяными шелыгами[213] бити; таже строгати тело его повеле и свещами раны его поджигати и чрепинами[214] раны его скрести; и в темницу ввержен бысть, и нозе его в кладе[215] забиша, и пребысть тамо алчен 5 дней, и на кресте пригвожден бысть рукама и ногама; таже юноша стреляху во образ и во очи, исторгаху же стрелы и з зеницами святаго, он же твердо сия подьят. Ты же, окаянная душе, или не веси, яко и ты мучитися нареклася еси, и обещалася еси, и не терпиши нимало. Воспомяни, душе моя, Мелхисидека[216]. Паки возвратися в гору Фаворскую Мелхиседек и пришед в чащу леса, уединен пребысть 7 лет, яко от рожения матери своея, и хребет его бысть яко львина кожа, кормля же его бяше вершие дубное[217], и в воды место росу лизаше, даже до седми лет. Ты же, окаянная, ни хлебом единем и водою не хощеши питатися. Воспомяни, душе моя, Нифантина чюдотворца[218]. По пустыням бо ходя и по горам, за 30 дней алчен пребысть и наг за 4 лета прейде. Воспомяни, якоже вопроси Феодорит Николы, повара Афонасия Афонскаго (бе же оба ученика Афонасию Афонскому)[219]. «Дивлюся, — рече, — како убо преподобная Еупраксия[220], юна сущи и слаба отроковица, в толико стояние и пощение 45 днем?» И отвеща ему, чюдяся: «И аз, брате, о толице терпении долгаго стояния блаженныя Еупраксеи и много время стужим от помышления, якоже и она, подвигнутися. И рех в себе: „Начну вещ сию”. Уже и начах стояти, день уже весь скончевая и нощ стоя, бе бо низводим, доволно помолихся с коленопреклонением, престах и тогда убо разумех, яко внутреняя ми вся даже и до коленей разоришася. Но аз не повинухся помыслу и по пяти нощей и дней разумех яко укрепишася вся внутреняя моя, и бысть здрав, и дондеже преидоша ми 45 дней стояния моего, паче же и ядяше в толико дней». Ты же, душе моя, ни малаго своего правила не можеши исправити, с места на место не преступая. Прииде Павел ко Антонию Великому[221] и пребысть три дни толкий у дверей, и рече ему Антоний Великий: «Что, брате, зде ищеши?» И рече Павел: «Мних хощу быти, того ради приидох семо». Отвеща Великий: «Един есмь сижу и в пятый день ям. Ты же стар еси, не можеши терпети; но аще послушание имаши сохранити во всем, можеши спасен быти зде». И рече Павел: «Вся сотворю, елика речеши». И рече Антоний: «Стани, помолися, донележе изыду и принесу рукоделие». Павел же стоя непоколебим чрез всю седмицу, испечеся варом солнечным и 7 дней алчен пребысть. Таже даст дело, и паки развалити повеле. «Зле, — рече, — исплел еси». Таже постави трапезу и рече: «Сяди за стол, а не вкуси пищи», — бе же и еще алчен. И повеле братии служити, а не глаголати, и паки глаголати, — и инако различно искушаше его. Бе же лето едино, якоже и чюдеса многа сотвори. Ты же, окаянная, не единощи сотвориши послушание без роптания и молча и слово искусително от братии претерпели. Ин старец сотвори себе гроб и плакася над душею своею, яко над мертвецем[222]. Воспомяни, душе моя, Василия Великаго[223]. Ничтоже имеяше имения, точию книги и едину ризу, и власяный руб[224], и на земли легание, и бдение, и неумывание имяше. Брашно же — хлеб и соль, а питие трезвеное — вода. И имеяху нощи неведоме и непознаеме. Воспомяни же и великаго Иоанна Златоустаг о[225]. Пища ему бяше несладоственное и немощное столчена ячьменя процежение, егоже вкушение препущающе день, в воде приемлемо и мерою правилною измеряемо, и воду пияше. Одежда же его бяше власяно рубище, третию же не имеяше к пременению; и нощь деньствоваше, книги слагая, стоя же и нудяся[226], мало сна приимаше. Зриши ли, душе моя, како пожиша два сия учители велицыи, понудишася во всякой нужи и скудости. Воспомяни, душе моя, Симеона царя и Саву Сербских[227]. Ов старостою колене ослабленнеи имы, пощениеме же до конца изнеможе, якоже ни на коне сидети ему мощи. Сава же бос хождаше по пустыни и коленокланянием за себя и за отца кланяшеся, и от непрестаннаго бдения и лощения изсыхающи утробе его, болезнь со внутренним прият слезеня[228] его, и от всякаго тука востягну и́[229]. Зриши ли, и цари подвизаются! Ведят бо святии, аще плоть не умрет души ради, то душа умрет плоти ради. Толикаго плача и рыдания достойно есть неутешнаго. Мы же како хощем спастися, душе, и от страстей избавитися или яди, а телу сладкия пищи избираем, врага своего питаем. Воспомяни, душе, труды Макария Великаго[230]. Идеже аще услышит кого труднаго дела, паче же он прилагашеся. Устави себе святый в седми летех не ясти, еже огнь печет и варит, разве зелия[231] неварена или сочива мочена, ничтоже иного не вкушая в тех седми летех. Услышав же о ином черноризце, яко литру[232] едину снедает хлеба на день, и того подражая, воздержася яде, и противу тому воды испиваше. Ин же труд страстотерпец устави себе — сну соодолети. И се сам исповедан: «Яко не поидох под кров 20 дней и нощей, да одолею сну. Зноем во дни горя, а в нощи же студению соклещен[233] бых». Глаголаше же сие, яко: «Аще вскоре во хлевину не бых вшел и взял мало сна, тако бы ми изсох мозг во главе, якоже из ума изступити ми, да елико бяше о мне одолех сну. Ин труд пострада — седох на болоте шесть месяц наг, комары же можаху яко и свиней дивиих кожи пробости, бяху свершни[234], яко велицыи воробьи». Тако убо от них стрекан бысть, возвратися во свою келию по шести месяцех, точию от гласа познати его. И ходящу по пустыни ему три недели, и не ядый пребываше, и уже изнемог, анггел же Господень на место приведе. Ты же, окаянная душе, ни мало понудишися стати противу сонной сладости и от блохина укуса смущаешися. Воспомяни, душе, Арсения Великаго[235]. Преложи всю любовь на небесное Арсений бо, на земли ходя телом, сердцем же з горними силами. Темже глаголаше: «Не могу убо оставити Бога и быти со человеки». Быша же слезы от очию его, яко от источника, текущи. Воспомяни Пахомия Великаго[236], яко 15 лет время по мнозем воздержании, и бдении, и труде посреди келии седяше, ни к стене восклоняя хребет свой, якоже сам рече: «Ты веси, Господи, отнележе приях образ иноческий, смирих себе пред тобою и не насытихся хлеба и воды или иного чего от земных». Сим бо путем текоша сии и возрастоша велики. Макарий же Римлянин[237] ядяше вершие дубное, и инии неции сим питашеся, якоже раивские отцы[238] финики и вершием дубным питашеся. Воспомяни, душе моя, Илариона Великаго[239]. Ядяше бо 15 смоквей[240] на день по захожении солньца, и крепце перси бияше, и прилежне Богу моляшеся, да безчинныя помыслы сердца своего отженет. Глаголаше ко своему телу: «Аз тя, яко безсловесных, умучу, да не еще ражаеши скотская помышления; не напитаю тя уже хлебом, но былием полским[241], и жаждою уморю тя, еще же и труды тя многими утручю[242], и зноем, и студению истаю тя». И оттоле убо наипаче жестоким житием изсушая плоть свою: в третий убо день мало полскаго былия и менши 15 смоквей ядяше, да болезнию поста, и многими труды жестоких дел, и безглумными молитвами претомив телесныя силы, и копаше землю, якоже Антоний Киевский печеру[243], — тольма же утоли тело свое, едва костем его от тела содержатися; и тако творя, скверныя помыслы побеждаше. Ты же, окаянная душе, всегда унываеши и скорбиши, яко дебельство исчезает и измождевает плоти твоея. Воспомяни, душе, Иова Праведнаго[244]. Скоты его поплениша, и дети столпом побиша, и сам гноем поражен бысть, той же во всем том благодарите. Некий старец объумре и паки оживе, виде будущая, и разума непостояньство жития сего, к тому не приложи с человеки глаголати, но затвори келию свою и пребысть плача и рыдая даже и до кончины своея[245]. Воспомяни, душе моя, Филимона Отшелника[246]. В нощи убо пояше весь Псалтырь, и песни Моисеевы без молвы, и единаго от еваггелист, во дни же, по преданию, пояше и паки пропитая от Еваггелия и от Апостола, и тако весь день непрестанно поя и моляся. И многащи в видении ум вознести ему и не ведети, аще на земли есть, и ничтоже ядяше, разве хлеба и воды и соли, и сие чрез день, отнюдь плоти никакоже попечение творяше. Зриши ли, душе, кто может от человек, мятущихся и парящих в житейских вещех, понести таковое правило. Воспомяни, душе моя, Симеона Дивногорца[247]. Бе бо забы телеси отроча и аггельское показа житие, задних забывая, а к предним простирался[248], день от дне избирая себе жестокое пребывание: овогда же пояше по патьдесятый псалом, овогда же по осмьдесятый, овогда же и весь Псалтырь, и весь день безмолвием молчания славословя. Согниста же нозе и бедры его, и лыста[249], возсмердеша и прилипша к коленома его. Глаголаше ко Христу, яко: «Тебе ради, Господи, презрех свою ногу». И преспеваше в труде постничестем, и причащался от аггела от недели до недели. Тецы, тецы, окаянная душе, вослед сих, яко осталася еси. Воспомяни, душе моя, Антония Великаго[250]. По вся бо дни стеняше, помышляя, яже на небесех пребывалище, любовь имея в него, ни смотряя дневыя человеческия жизни, ядяше же единою днем по захожении солнечнем, и по двою же днию, множицею и по четырех днех вкушаше. Бе же пища его хлеб и соль, а питие ему вода едина; на спание же доволен беяше рогозиною, множицею же и на земли легаше. Ты же, душе, ни мало потщишися отторгнути ум свой от мятежа и попечения суетнаго или повоздержатися мало от хлеба и воды на кийждо день он. Воспомяни, душе моя, Висариона[251], како мужески подвижеся, взыде в пусто место, яко безплотен, подвижеся, и тело презрев, яко истлевшее, 40 дней и 40 нощей, якоже столп, к высоте руце и очи имея. Воспомяни, душе моя, Македония[252]. Молвы бегаше 45 лет, ни в хижину входя, ни в колибу[253], но во глубоце рьве стоялище имея. Стар же быв, и подкоша малу колибу, 25 лет в колибе совершив, яко собратися летом подвига его 70 лет, ячменем же и водою 40 лет питаем. Воспомяни, душе моя, великаго предтечю Иоанна Крестителя[254]. Живяше бо в пустыни безводней и безтравней, темже ни хлеба ядяше, ни вина пияше и ничтоже мирскаго имеяше; ни в храме живяше, но, под каменем вкопався, живяше; се ему стол, и трапеза, и одр — земля. Развее нужды ради естественный единою днем ядяше акриды и мед дивий[255], чаша же ему пригоршни бяше, а питие — ис камени текущая вода. Оле, великий светилник, денница великому солнцу сый. И еще предразсуди подвигнутися, и главе усечение страда. Риза же его от влас усмен[256]. Воспомяни, душе моя, Макария Великаго[257]. Вниде некогда в монастырь Тавенисиотский, мирское одеяниеналожив, хотя испытати дело коегождо по единому. Видя же различна жития в них: непрестанную молитву всем имущим, и ов ядяше к вечеру, ин — во вторый день, другий — за три дни, и ин — за пять день, другий всю нощ стояше без сна на молитве, во дни же на рукоделие приседяше. Преподобный же Макарий наквасив себе фалия[258] от финик и став во едином угле, дондеже 40 дней мимо идоша и Пасха достиже, ни хлеба вкуси, ни воды, ни колену преклони, ни сяде, ни леже, ни ину пищу вкусив, кроме зелия сурова, и сие во Святую неделю. Почто, душе, сим не ревнуеши, поне по силе своей постися, но от своих трудов питайся, якоже и тии святии. Воспомяни, душе моя, Марию Египтяныню[259]. 47 лет скиташеся, яко зверь, в пустыни Иерданьской, не имущи ни пищи, ни одежды, якоже сама рече Зосиме[260]: «Егда бо начинах пищу вкушати, абие хотяше ми ся мясом, и рыбам, и винам, якоже во Египте. Зде же, не имеющи ни воды вкусити, люте распалахся[261] и бедне терпях, не востаях бо от земнаго повержения, нощь и день слезы точащи. И тако скончах 17 лет, беды тмами приемлющи. Оттоле же и до днешняго[262] дне помощница Богородица, та помогает ми всегда». Рече же Зосима к ней: «Да не потребова[263] ли уже пища и одежда?». Она же отвеща: «Хлебы убо оны три скончавши в 17 лет, питана бых былием и прочим, сущим в пустыни сей. Ризу же, еюже имях пришедши Иордань, раздравшися, распадеся. Многу же беду от зимы и от зноя пострадах, солньцем горя и мразом омерзающи и трясущися. Темже и многажды, падши, на земли лежах, аки бездушна и недвижима». Ты же, скверная душе, ни глада, ни жажды имаши, ни падаеши от нужды, да чим хощеши спастися? Воспомяни, душе моя, Андрея, иже Христа ради уродиваго[264]. Се же ему молящуся, наста нощ, и, мало спав, виде во сне, яко бяше в полатах царьских сущу ему, и призва его царь к себе. Пришедшу же ему и ставшу пред ним, и рече к нему царь: «Хощеши ли мне работати всею душею? И сотворю тя, да будеши ты един от славных в полате моей». Рече же ему Андрей: «Кто может отрицатися добраго? Аз бых хотел орудию сему». Рече же ему царь: «Да, аще хощеши, приими моея работы снедь». Да со словом вда ему нечто мало, яко снег. И прият, и яде, бяще же сладко, еяже сладости ум человеческий постигнути не может, ни приложити к чему, но бяше ему мало, и се снедь, нача молитися, да Быша ему еще дал от того же, глаголаше бо, яко: «Егда се ядох, мнех, яко миро Божии преложися сладость сия». И паки вда ему, яко и есть се сыдонат[265], кус мал, рече ему: «Возми, яж». И взем, и яде. Бяше же люто и горко вельми, горчае пелыня, да яко мутитися нача ему она сладчайшая снедь. Видев же царь смутившася его, тако рече ему: «Видите ли, како не может претерпеети горкаго того вкушения, совершеннаго бо моего служения разумети. Снедь дах ти — таков бо есть уский путь, вводяй хотящая внити во врата Царьствия моего». Рече же блаженный: «Горко есть орудие се, Владыко. Да кто се может ясти, а тебе работая?» Рече же царь: «Горкое разумел еси, а сладкому неси ли разумел, несмь ли ти дал первое сладкое, а потом горкое». Рече же он: «Тако, Владыко. Но о горцем рекл еси рабу твоему, якоже есть оскорбленаго пути образ». Рече царь: «Ни. Но посреди сладкаго и горкаго есть путь. Да в горцем показано ти вкушение страстей и болезнем, яже ти прияти мене ради. В сладце же ми добрейшем бывает хлад, и покой, и утешение страждущим мене ради от моея благодати. Да несть горко едино присно, ни сладкое по единому образу, но и другойцы се, а другойцы оно, друг друга прогоняше. Да аще хощеши, увещай ми ся, да бы ведал». Рече Андрей: «Дай же ми паки ясти того же, да, ведев, поведати». Он же паки даде ему горкое и потом сладкое. Святый же бояся горкаго вкушения и рече: «Не могу работати аз, сице ядый, орудие се есть горко и тяжко». Царь же осклабився, выня из пазухи своея нечто узрачье[266], иже бяше видением яко огнь, и вельми добре благоуханно, и цветным образом одеяно. Рече ему: «Возми, яж, забудеши все, елико еси видев и слышал». Он же, взем, съяде и, на многи часы от сладости стоя, и от великия радости, и от многия воня[267] и сладости стояше, забы вся, на свой ум нашед, и пад на ноги того великаго царя, моляшеся ему, глаголя: «Помилуй мя, Владыко добрый, не отрини мене отсюду, раба твоего, яко разумех воистину, яко вельми сладок есть путь работы твоея. Да кроме тебя не поклоню выя[268] своея никомуже». И рече ему царь: «Моему ли ся вкушению удивил еси? Веру ими ми, яко добрых сущих у мене се есть хуже всего. Но аще мене покоиши, все мое твое будет, и сотворю тя друга себе, и причастишися Царства моего святаго, и наследник будеши». И рече к нему, яко се послал его бяше негде на орудие[269]. И абие убудися. И егда нача трудитися, наго ему бяше тело, отнюд и без храма, ни порта[270], ни рогозины, ни обуви. Зиме бо велице наставши и мразу люту зело, всяк род плотян[271] от беды зимныя хотяше издыхати, оному же не бе, где главы подклонити. По двою же неделю преста ветр. Оному же обумершу, и восхищен бысть в рай на то время, видя красоту райскую и сладкое пение райских птиц. И оттоле не спя начат пребывати по вся нощи, немолчное славословие принося к Богу, чрез весь день бяше посреди голки[272], глумяся, творя ся, яко пьян, реяся[273]. Егда же великий вар солнечный бываше, тогда творя себе пияна суща, да при горящем месте, приходя, лежаше, горящу же, вар терпяше, не ядый, ни пия, среди пути лежа, да от других биен бываше, а от иных ногами попираем и реем, а инии палицами главу ему пробиваху, а друзии за власы его терзаху и по шее биюще, а инии, повергше, за ноги его влечаху. Ты же, душе моя, ни наготы телесныя страждеши зиме и лете, ниже алчеши и жаждеши, ниже ранами от человек, но ни слова единого терпиши. Да како хощеши спастися и получити жизнь вечную льстишися, окаянная? Воспомяни, душе моя, Петра Афонскаго.[274] Обрете убо пещеру зело темну, обросла с лужку пением и хврастием отвсюду, в нейже гад толико множество бе, якоже преминути[275] небесных звезд множеством и морский песок, с ними же и бесов вогнездящихся множество, иже толико воздвигоша безчисленных напастей святому, якоже ни языком вместно вещати, ни слухом прияти, — вселися в ню, благодаря Бога, исповедался день и нощь и молитвы тепле испущая. Се уже второнеделное время святому не ядши, беси же ненавидя терпения его. Взем сатана все воиньство свое со стрелами и луки, вниде еди во ону пещеру, идеже блаженный мученическаго страдания сконча подвиг, друзии же камение превелико, яко превращающе извну[276] со гласом и вопль испущающе на нь, якоже, зрящу святому, глаголати, яко: «Всяко приспе ми кончина, и не к тому в живых вочтуся уже». И первостоятель убо сих внутрь бе пещеры, друзи же его вся оружия и стрелы держаще, мняху пущати на преподобнаго. Но Вышняго благодатию невредим сохраняшеся, изыде, виде лукавствия духи, окрест пещеры стояща, и гласы неодержимыми, и страшными взоры вельми на нь пущающеся, и глаголаше святый с воплем крепким: «Господи Исусе Христе, Боже мой, не остави мене!» И к тому не слышахуся гласы таже до времени некоего. По сих же, пришедшим пятьдесятим днем, паки, первым облекшимся образом, вооружаются на нь. И подвигоша всяк гад, и пресмыкаемыя по земли, и вся зверя, иже бяху в горе той, и с ними поидоша в пещеру. И ова убо от них сюду и овауду[277] текущим творяху, ови же зияти[278] и жива пожрети праведника, иная же скакати, свистати и грозно зрети, устрашаху его. Но паки сих немощных и слабых знамением креста отгоняше. Беяше же анггел пищу небесную принося ему на кийждо 40 дний и нощи, показа же и манну на пищу ему. Молящу же ся ему 53 лета, исчезоша же частая мечтания дияволя и аггел его. В толицех же летех не узре естества человеча, не бе ему пища ина, точию манна, ни одежа, ни покрова, и земля — возлюбленный одр, во зной убо горя, в зиме же померзая. Воспомяни, душе моя, Марка Фраческаго[279]. Якоже сам рече: «95 лет имам в малом сем вертепе[280], не видех ни зверя, ни птицы, ни хлеба человеческаго ядох, ни одеянием мирским одеян. 30 лет бых зде в велице тесноте и нужде, от алчбы, и жажды, и наготы, и от дияволских прилог[281]. Снедох, — рече, — персть от алчбы и от воды морския пих. 20 лет от тех ходих наг, бех в велице тесноте. И прокля же ся меж собою бесове до тысящи, в мори потопити мя хотя, влечаху мя, биюще, до долния страны[282] горы, дондеже не оста на мне ни кожа, ни плоть, вопиюще и глаголюще: «Востав, изыди от земля нашея! Зде никтоже вселися от начала миру. Ты же како смел еси дерзнути?» Ходих наг и бос, дондеже отступити составом моим от кожи, и от мраза, и пожже солньце плоть мою, бе же ниц лежах, яко мертв, 30 лет бех на месте сем и не обретох в них ни единого корене от былия, оттоле же излияся на мне благодать Божия, и пища неоскудна приношает ми ся от Бога по вся дни». Всех же лет его 108 лет. Ты же, окаянная душе, ниже уединитися можеши в дикую пустыню, ниже от бесов можеши терпети скорби, но от клопоту[283] единаго стужаеши си, ниже наготуеши[284], и страждеши, и от нужды умираеши, ниже алчеши и жаждеши хлеба и воды, ниже от человек словеса досадителная и скорби не терпиши, да како хощеши спастися? Не веси ли, окаянная, яко посреди рати стоиши тех же лукавых духов, на всяк день требуеши многаго терпения. Воспомяни, душе моя, Ануфрия Великаго[285]. Якоже рече сам: «Вначале толик имех труд, яко в нечаянии быти ми смерти, алчьбе убо и жажди вдах себе. Абие же и вара дневнаго ради, и мраза нощнаго премени ми ся плоть от нужды оноя. Финик же сей ражает на лето 12 грозды, яко быти единому на месяц, сие ям з былии пустынными. И повеле Бог аггелу приносити ко мне пищу на всяк день и воды мало. Пребых же 60 лет человека отнюдь не виде». Зриши ли, како помогает Бог святыми аггелы уповающим на нь, и тружающимся, и издавшимся на смерть, и отчаявшимся живота своего имени его ради. Ты же, окаянная, смущаешися во всякой вещи во всяком месте на всяко время и без труда спастися хощеши. Воспомяни, душе моя, темничников, иже в Лествице свидетелствованных[286]. Преклонени бо до конца своея жизни, весь день, сетуя, ходяще, возсмердеша и изгнилы язвы телесныя, забывающе убо еже ясти хлеб свой, питие же и водное с плачем растворях, и пепел и жераток[287] вместо хлеба ядяху; прилипша имуще кости к плоти, яко сено, изсхоша. Ови убо на зное сами себе мучаху; инии же на ясне[288] всенощне стояще неподвижне; неции же, мало воды вкушающе, престаху, елико токмо от жажди не умрети; инии же, мало хлеба приемлюще, и сего далече рукою отметающе, и ни единаго же упокоения себе дающе; инии же, на молитве стояще, слез не имеюще, сами ся бияху. Слышиши ли, како тружахуся? Воспомяни, душе моя, блаженнаго Давыда[289]. Во пророцех превелик, во царех же прославлен, не срамляшеся плакати, глаголаше: «Утрудихся воздыханием моим, измыю на всяку нощ ложе мое, слезами моими постелю мою омочю»[290]. Овогда же сетоваше, яко: «Исчезоша, яко дым, дние мои, и кости моя, яко сушила сосхошася, уязвен бых, яко трава, и изше сердце мое, яко забых снести[291] хлеб мой, от гласа воздыхания моего прилпе кость моя плоти моей. Весь день поношаху ми врази мои, зане пепел, яко хлеб, ядях, и питие мое с плачем разтворях, и аз, яко сено, изсхох»[292]. Овогда же, смиряяся, бдя и моляся, глаголет: «Аще вселюся в селение дому моего или взыду на одр постели моея, аще дам сон очима моима и векома моима дремание, и покой скраниям[293] моим, дондеже обрящу место Господеви, селение Богу Иаковлю»[294], емуже слава ныне, и присно, и вовеки веком. Аминь.«СВОЕРУЧНАЯ ХАРТИЯ» И ЖИТИЕ ЕЛЕАЗАРА АНЗЕРСКОГО{6}
СВОЕРУЧНАЯ ХАРТИЯ[295] ПРЕПОДОБНОГО ЕЛЕАЗАРА АНЗЕРСКАГО О БЫВШИХ ЕМУ ВИДЕНИЯХ И ОТКРОВЕНИЯХ
Лето 7123-е (1615). Поведа мне, грешному Елиазару, некто от христолюбивых мужей о острове Аанзерском[296] — возможно на нем имети житие пустынное. И приидох, нача здати келия. Завидев супостат диавол, хотя устрашите и изгнати, вооружися на мя со многими бесы, ови во образе знаемых сумских сътрелцов[297], ины же незнаемы, ови на конех, ины же пеши с луки и с самопалы и с копии. Обступиша мя с яростию, хотя убити, глаголюще сице: «Почто прииде на нас? Наше бо место искони бе, никтоже бо житие, приток преже тебе, имуще». Аз им отвещав: «Не ваше, Христа Бога нашего, а Бог изволил быти мне на месте сем». И начах глаголати: «Да воскреснет Бог и разыдутся врази его»[298], и прочая псалма того. И тако отидоша без вести. Иногда же приходяще, скрегчуще зубы и грозяще убийством, глаголы многоразличными устрашая, и до сего дни беспрестанно. Иногда же напрасно[299] пришедше, яко из тысячи вдруг самопалов удариша. В первых днех жития моего, от Покрова святей Богородицы до Рождества Христа Бога нашего[300], зело мне тяжко, не дающе сна и покоя ни в день, ни в нощь. И не в кое время, спяще и не спяще, прииде ко мне в видении святая Богородица, глаголюще ми тако: «Мужайся и крепися, Господь с тобою. И напиши в келии своей на стенах: „Христос с нами уставися”». И даде мне посох и четки. Аз же востах, написах на стенах по глаголу ея. И умалися многи рати. По сем седяще ми некогда, борющеся со сном, и слышах глас, поюще псалом на четвертой глас: «Вознесу тя, Господи Боже мой, яко подъял мя и не возвеселил еси враги моя, Господи Боже мой»[301]. Аз же против воспех в та же глас: «Буди имя Господне благословенно отныне и до века»[302]. По сем облецыся во святый совершенный великий образ иноческий[303], и паче рать умалишася, а не отступающе же рать творяще. И невозможно многих козней их изглаголати и списати. Во ины же дни прииде ко мне некто Соловецкаго острова инок, имя ему Кирило[304]. И нача ему глаголати: «Брате, аще пришел еси Богу работати — поживем в любви христовой в безмолвии обычаем. Церкви же отнюд не помышляй ставити, освятим преже церковь телесную, свободим душа своея от грех, а по смерти нашей, — яже Бог изволит». Он, слыша от мене, и паче мене укрепляше, и обещася никакоже сего начати. Во время же то, при государи цари и великом князе Михаиле Федоровиче[305] всея Русии, случися быти на Москве игумену соловецкому Иринарху[306] и старцом. Прииде же игумен к государыны, великой старицы иноке Марфе Ивановне[307], побити челом о своих нужах. Она же вопрошаху его: «Слух нас дошед, игумен Иринарх, есть, де, от вашего монастыря недалече остров Анзерьской, на нем отшелницы живут пустынным житием». Он же отвещает: «Государыня, остров зело угоден иноческому пустынному пребыванию: воды много, со озеры, и лес, и ягодичие». Она же глаголаше: «Мочно ли поставити на том месте церковь, по глаголу твоему?» Он глагола: «Зело угодно!» И даша ему сто рублев на соруженье. Нам же, пребывающим на острове, ничтоже о сем имуще попечение. Но сам Бог изволи быти святой церкви. По сем же извести Бог святейшему патриарху о святем месте, и даша книги и ризы, образы, и приложи велию веру строити. Некогда же видев аз, грешный Елеазар, умныма очима[308] над тем местом, идеже ныне стоит святая церковь, облак темен, и нача быти красен, и сниде, нача гремети, обхождаше около то место, попаляя и очищая остров, идеже церковь и келии ныне стоят, в длину восемьдесят сажен, поперег — сорок. Ин же брат поведа мне, имя ему Феофил, — видяще идуще от высоты небесныя, от востока, церковь на место богоизбранное. Старец мой Фирс [309]слышах яве звон велий, и мене возва ис келии во свидетельство се бывающи. Лука ж верижник[310], что был у Троицы, слышах во дни глас неизреченный и звон мног на том же месте: в то время брал ягоды на монастырь Соловецкой. И мнози людие поморцы, егда стояще у острова ко пристанищем, поведаху мне страшная и различная знамения. По повелению государя царя и великого князя Михаила Федоровича всеа Русии, и по благословению великого государя, святейшего патриарха Филарета Никитича Московского и всеа Русии[311] поставити повеле церковь во имя пресвятыя Троицы[312]. Егда же уготова бревна, прииде игумен Иринарх обложити церковь[313]. И нача класти основание бревны, идеже ныне стоит. Аз же моляше его подвигнути основание повыше, чтоб среди островка. Он же не послуша. Мне же пререкуще[314] ему о сем. Он же поведа мне: «Сын, де, мой духовной, инок, седех на тони[315] со служебники[316], ловил рыбу красную на Соловецкой монастырь, на усть Кобыльи губы, от того места за две версты. И поведа мне страшно видение: во время полудне седяще ему стрегуще рыбы и видех на том месте столп огнен, до небес восходящи. Он же вскоре посла дву человек своих рыболовцов: „Идете и возвестите ми, что се есть таково дивное знамение?” Они же приидоша на место то, огня же не видяще, токмо от того места восходяще дым и пара. И приидоша к старцу и поведа ему, яко на том месте Быша знамение подле того, идеже келия стояла Усольского дворища». Имени же игумен того старца не поведа. Во оно же время, при игумене Рафаиле[317], видеще в нощи иноцы и бельцы[318] Соловецкого монастыря над манастырем Анзеръским свет неизреченый. Они же мняще, яко церковь и вси келия от огня погореша. И в той нощи игумен посла дву человек на проповедание[319]. Они же приидоша скоро ко мне и вопрошающе мя и братию: «Что у вас в нощи сей бывша?» Нам же отвещающе: «Ничтоже видехом, токмо милостию Божией хранимы». Преже мене, грешнаго Елизара, бывшей игумен Ияков виде от Бога откровение о месте Анзерском. Аз же его застах[320]. И поведа, что хощет Бог прославитися на месте сем, и будет монастырь велий и многи святыя. И сам он хотех поставити монастырь на том месте и церковь воздвигнути. И по зависти сопостата врага[321] ня даша ему воздвигнути соловецкия старцы. Он же и до смерти глаголюще: «Аще и не даша мне поставити, а обитель будет на месте сем велия». Во ино же время стоящу ми пред образом Христа Бога нашего, молящеся со слезами[322] и глаголюще тако: «О, владыко Христе, царю и содетелю[323] мой, что воздам против милости твоей? И ничтоже бо благо сотворих пред тобою!» И видех, яко голуб лице мое крилом тихо приразися и глаголюще тако: «Богу моему и Богу твоему[324] слезы твоя принесу». И тако невидим бысть. И возрадовася душа моя[325], и вся внутреняя в веселии бысть. Не в кое время преставися брат у нас, имя ему Тихон. Ин же брат, имя ему Тихоний, диявольским навожением украде того брата умершаго две книги. Последи же того по обычаю поюще нам вечерню, — и еще тогда немного братства, четыре брата, — и видех на неких на главе седяще некая сила Божия в голубине образе, на ином же на раму[326] посуде, ко иному же брату полете и скоро сердцу припакнуша крылома, ко иному же паки отвратися. Аз же чюдихся, зря, не ведах тайны[327]. Той же брат прииде во умиление, исповеда ми[328], кланялся и прощение прося. Во ино же время, мало приимщю сна, лежаще на ложи моем, имуще во устех молитву, и обретохся[329] на некоем месте при горе, недалече от церкви, к восточной стране с пол поприща[330]. И видех умныма очима[331] чюдное видение: седяще на престоле Господа Бога Ветхи деньми[332], якоже описуют иконописцы. С ним же видяще на престоле Сына Божия. На третем престоле Святаго Духа в голубине образе[333]. Чюднаго же зрака[334] их и сияние невозможно списати. Пред ними же стояще аггела, имуще на себе одежду белу, яко снег, держаще в руку своею кадило. И нача кадити, якоже священики обычай имат по чину по трижды. И нача кадити преж Отца и Бога, глаголюще тако: «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу», и поклоняшеся до земли. Прииде же к Сыну Божию, нача кадити, глаголюще сице: «Славословлю тя, Сына, со Отцем и Духом Святым», и поклоняшеся. Прииде же ко Святому Духу кадити, глаголющу: «Прославляю тя, Свята Духа со Отцем и Сыном». Аз же, грешный, приложи сим словесем: «Троица святая, спаси душа наша ныне и во веки веков, аминь». И осщюти сердце свое исполнено радости многи зело. Егда мне бывают многи скорби от бесов и злых человек, многажды невидимо глаголюще: «Не бойся бесов, Господь с тобою». Иногда же глаголюще: «В терпении стяжите душа ваша»[335]. Многажды и от братий соловецких и пребывающых со мною, наносяще мне скорби, и не могуще терпети, утешающе мя и невидимо глаголюще: «Вы бо силнии есте, немощи немощных носите»[336]. И по многи времена многим сим знамением не верующе ми, да некако прелщен буду от врага. И седящу ми в келии при оконце и слышах глас от полуденный страны, яко гром от небеси, истязающе мя за неверие многим видениям явным и в тонком сне, и глаголюще сице: «О, роде неверный и развращенный, дакуду буду с вами, дакуду терплю вам![337]» И от гласа того страшнаго ужасеся душа моя и вострепета вся внутренняя моя зело. Не в кое же время хотяще ми изыти от острова Ванзерскаго в руския места[338] от стужения злых человек и бесовъских страстей. И видех знамение. Стояще ми на поле чисте, и показующе ми некто незнаем перстом на небо: «Зри!» И видех чрез все небо лучю световидну, яко радуга во время дождевное. И, мало помедлив, паки глаголюще: «Возри на небо!» И видех образ Христа Бога нашего и пречистую Богородицу и святаго пророка Иоанна, с ними же дву аггелев и апостолов, якоже в Деисусе описуются[339]. Мне же чюдяще сим знамением. И паки показующе ми: «Зри на небо!» И видех нерукотворенный образ Христа Бога[340], тако бысть велик — во все небо. И глаголаше ми: «Виждь величество Божие и славу его. Егда Божиим изволением во чреве вместися в пресвятую Богородицу и на земли многи скорби претерпе человек вас ради, ныне же и небо не вместит. А ты не хощеши терпети скорби». Некогда ми бдяще в молитвах и совершающее Исусовы молитвы, число[341] и поклоны. Последи же нача призывати пресвятую Богородицу. Обычай имуще молитися: «Пресвятая госпоже Мария, пречистая Богородица, спаси мя грешнаго!» И к совершению сотни является мне пресвятая Богородица, имущи на себе три звезды велми светлы[342] — на главе, и на рамех[343], якоже описуют, имуще ризу багровидну. И глаголаше ми: «Елеазар, разумей на мне звезды сия. И аще имаши всегда мя тако призывати в молитвах, буду тебе под исход души твоея». В то же время лежаще у мене тружающему[344] — пришел из своея кельи, угорех в зимнею порою. И приниче[345] к нему, на него подула и глагола мне: «Побереги угорчака[346] сего». И тако невидима бысть. В день неделный[347] во святый пост видех святую Богородицу на литургии умным оком: стояща пред образом своим болшим с леваго крылса, лицем на церковь. И нача мы на сходе пети оба крылоса сти «О тебе радуется, Обрадованная», задостойна[348]. Она же двигнуся с того места и ста посреде нас с молчанием и стояла до скончанья стиха того. Мы же, попевше, поклонишася по обычаю. Она же такоже поклонися и невидима бысть. Мне же страхом и радостию объяту бысте. Во ино же время летнее приидох в церковь к обедни в день суботный поранее, преже братии, и в трапезе начало положих по обычаю. И является мне образ пречистыя Богородицы, подобие Смоленския[349], держаще на руку левою превечнаго младенца, Господа нашего Исуса Христа, якоже в Соловецком монастыре против игуменскаго места, имуще на себе ризу богровидну, златом часто испещрену. И глагола ми тако: «Елеазар, имейте заповеди Христовы — смирение и любовь, да во имя мое поставите святую церковь»[350]. И невидима бысть. По сем является ми в церкви пресвятыя Троицы во ино время во образе апостол Христов Павел, держит в правей руки знамение — образ пяднищной[351] пресвятыя Богородицы. И глаголаше мне тако: «Елеазар, аще когда приходите в святую церковь, приходите и поклоняйтеся образу Христа Бога нашего со страхом и трепетом. Да сия моя глаголы и братии яви». На другой же день в келию прииде ко мне искуситель[352]. Является мне тем же образом Павла апостола, токмо в руках не имат образа. Мене же сохрани сила Божия. Опознах чювством приход его. И нача глаголати: «Верую во единого Бога Отца![353]» И тако силою Христовою в той час исчезе. Некогда прииде ми помышление: «Како сотворю угодно Творцу и Богу моему и что ему угодно моление?» И востав помолихся прилежно: «Владыко, Боже Отче и Сыне и Святый Душе! Яви мне, како тя призову на всяко время — псалмопением или красною молитвою?» И слышах глас, глаголющ ко мне: «Сим образом молися — глаголи на всяк день: „Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение”[354] до конца и: „Господи — прибежище бысть нам”[355], и: „Сподоби, Господи, в день сей”, на другой день». И паки помолихся. И паки то же повелевает глаголати. Се бо есть песнь к Богу обща аггелъска и человеческа.СКАЗАНИЕ ВКРАТЦЕ О СТРОИТЕЛЕ ЕЛЕАЗАРЕ АНЗЕРСКАГО СКИТА И О ПРОЧИХ ПОДВИЖНЕЦЕХ{7}
Сей убо преподобный отец Елиазар рождением бе града Козельска благочестиву родителю: отца иереа именем Афанасиа, матери же именем Татианы. Сей первие прииди в Соловецкий монастырь боголепнаго Спасова Преображения и преподобных и богоносных отец наших Зосимы и Савватиа чудотворцев. И поживе ту лета доволна во страсе Божии, в мирском пребывании. И оттуду прииди на Анзерский остров при игумене Иринархе[356] Соловецкаго монастыря в лето 7124 (1616) года. И ту поживе и пострижеся во иноческий образ от иеромонаха Фирса. И поживе ту един, в пустыни работая Господеви, 4 лета. И по сем, Божиим изволением и повелением благовернаго и благочестиваго государя царя и великаго князя Михаила Феодоровича[357] всеа России и по благословению великаго господина, святейшаго Филарета патриарха Московскаго и всея России, церковь древяную воздвиже во имя живоначалныя Троицы, и братию собра, и келлии устрой. Таже по неколиких летех каменную церковь созда и украсив всяким церковным украшением. И в ней два престола: Знамение пресвятыя Богородицы и преподобнаго Михаила Малеина[358]. И сподобися слышати Божественный глас свыше, глаголющь к нему, еже написати ему образ Спасителев. Он же написа образ повелением Божиим красками. А назменил[359] ему той образ в Соловках монах Памва иконописец[360] чернилы. И слышит глас, глаголющь к нему во дни умилно: «Напиши образ мой». Он же не посмел писати. И паки на другий день заутра глас бысть крепчайши перваго и со гневом: «Напиши мой образ Христов!» Он же, уповая на Господа и помоляся, написал красками образ, уповая на милость его святую. Ему же буди слава, честь и поклонение ныне и присно и во веки веков. Аминь. Сей бе собеседник преподобному Иринарху игумену Соловецкому. Некогда преподобному Елиазару пребывающу в келлии своей. И слышит вне келлии глас, глаголющь велегласно. Он же изыде из келлии своея и виде человека с конем шерстию сера, впряжена в сани, и в них медведно[361], и полстию покрыты, сани привращающа к дверем, дабы мощно в них сести безтрудно. И призрак той, видя преподобнаго, изшедша из келлии, и поклонися ему обычно, и исправя от игумена Иринарха благословение его, и возвести ему вещь о скором приезде своем. Сице рек: «Зовет тя игумен Иринарх вскоре некоея ради нужный потребы и некоего пременения». Оному же удивльшуся игуменскому незапному пременению. И вскоре восхоте ехати в монастырь. И пригласи пославшаго в келлию свою. Оному же отрицающуся и понуждающа его незамедленно ехати. Преподобному же скоро срядившуся. И вышед за сени. И воззрев на святую церковь живоначалные Троицы, и прекрестися крестным знамением. И абие изчезе басовский призрак с конем и с саньми, и невидим бысть. И от сего преподобный приим искус и болма подвизашеся на диавола постом и молитвами и всенощным стоянием и бдением. И тако победив диавола. И сподобися от Бога прорицати будущая, и благочестивому государю царю и великому князю Михаилу Феодоровичю молитвою сынонеплодие разрешил, и Божественаго же гласа насладихся. И чудес благодать восприим, и от ученик его пастыря России ко исправлению споказа. В славу же святей Троице обитель безмолвну возсоздав во спасение и уединение, коемуждо особ подвизатися, в нейже, обуреваемый злыми, много исцеление приемлют, молитвами его наставляеми. И тако подвизася преподобный Елиазар, первый бе началник и строитель Анзерскаго скита. И поживе богоугодно доволна лета, и в старости мастите преставися ко Господу в лето 7164 (1656) года месяца ианнуариа в 13 день. И погребен бе невдалее от церкви живоначалныя Троицы, созданней от него. И потом братиа поставиша над ним молитвенный храм — часовню. И поставиша икону, образ Господа нашего Иисуса Христа, на поклонение приходящим с верою.О учениках строителя Елиазара
Бе ученицы преподобнаго Елиазара: иеромонах Никон, монах Никодим, монах Никифор. И той монах Никодим бысть вторый строитель в Ванзерском ските по старце своем, преподобнем Елиазаре. И поживе во всяком воздержании неколико лет и преставися с миром в лето 7181-ое (1673) месяца ианнуариа в 22 день. Пребысть в монашеских подвизех 43 лета. Третий ученик блаженнаго Елиазара — монах Никифор. И той бе во младых летех пребывая житие постническое же и безмолвное. И пребысть в монашеских исправлениях немного лет. И преставися в вечный покой. И погребены бысть оба в той же часовни с преподобным Елиазаром. А иеромонах Никон бе попрежде сих подвижников, подвизася добре неколико время. И по некоему Божию изволению изыде ис того Анзерскаго скита. И выеха на Онегу реку. И вселися тамо в пустыню на Кожеезеро, идеже пребывал постническое и безмолвное пребывание пустыннолюбивый житель преподобный Никодим Кожеезерский. И вселися тамо. И пребысть неколико время в постнических подвизех уединенный. И потом принужден бе братиею в Кожеезерский монастырь игуменом. И ту подвизася неослабно. Потом же бысть митрополит великаго Новаграда. И Божиим изволением и повелением благовернаго и благочестивейшаго государя царя и великаго князя Алексия Михайловича[362] всея России принесе в царствующий град Москву из Соловецкаго монастыря мощи святителя Филиппа[363] на отечество свое с подобающею честию в лето 7160 (1652) года месяца иуллиа в 3 день. И последи сподобися быти патриарх царствующаго града Москвы и всея России. И бысть рачитель к церковному устроению и книжному исправлению и монастырьскому строению. И во изгнании скончася. А о вышепомянутом монахе Никифоре от старых монахов, во искусе бывших, что той монах Никифор родом бе новгородец, от богатых родителей.ЗАПИСКА О ЖИЗНИ ИВАНА НЕРОНОВА{8}
Лета 7161 (1653) августа в 4 день, при патриархе Никоне[364], царствующаго града Москвы собора Пресвятая Богородицы, честнаго и славнаго ее явления чюдотворныя иконы, иже во граде Казани[365], протопоп Иоанн Неронов сослан был в сылку от патриарха Никона, за Вологду, в Каменской монастырь. Во 162-м (1653) году, ноября в 6 день, ис Каменскаго монастыря писал послания ко государю царю и великому князю Алексею Михайловичю[366] всея Великия и Малыя и Белыя Росии самодержцу, и к ево государеву духовнику благовещенскому протопопу Стефану[367], такоже иерей писал за своею рукою[368], за что от патриарха сослан и колко мучен. Того же лета, февраля в 27 день[369], паки послания писал ко государю царю и к ево государеву духовнику, прося Церкви мира; плача, приписав же и своею рукою доволно. Того же лета, майя во 2 день и к государони царице и великой княгине Марье Ильиничьне[370] писал я со слезами, прося Церкви мира; такоже и к их государеву духовнику, к протопопу Стефану, с прещением[371] писал, моля того, да не умолчит государю царю и царице, известно же творя, яко и гнев Божий грядет неуправления ради Церкви; приписав же и своею рукою к посланию, приводя во свидетельство Божественное Писание. Июля в 1 день, клеветы ради Каменскаго монастыря архимарита Александра[372], сослан за оток акияна моря, в Кандоложской монастырь[373], и с Вологды писал ко государеву духовнику, к протопопу Стефану, плачевное моление, ясно сказуя быти хотящий гнев от Бога всей Росии за презрение вопля того и за еже оскорбляемым быти Божиим рабом, проповедующим истинну и просящим Церкви мира. Протопоп же Стефан, еще и внят, и молебное оно писание государю царю прочет, обаче в сомнении бяше, яко рукою протопопа Иоанна Неронова не приписано, сего ради писаше ему в Кандоложской монастырь. Во 163-м (1655) году, апреля в 4 день, то же моление закрепив рукою[374], доволно писав позади моления, и что в соборной церкви говорил на Вологде, яко гнев Божий быти имать за молчание и за еже попусти мятежником церковным и суесловцем[375]. Того же лета прислали протопоп Иоанн Неронов за своею рукою тетрати Переаславля Залескаго Данилова монастыря ко архимариту Тихону[376] ис Кандоложского монастыря, а что в них писано — чтый да разумеет. Того же лета, в 10 день, протопоп Иоанн Неронов ушол ис Кандаложского монастыря, с троими своими детьми духовными, кои были с ними в Кандаложском монастыре: со Алексеем, Силою, с Василием. В 4-м часу нощи в маленком карбасе поехали морем, а все неискусны морскому плаванию. Из монастыря были за ними две погони: одна — за 70 верст от монастыря, а другая — за 100 верст; ближнюю погоню видели — стояли в то время на острову, часы пели и хлеба ели, — а другие погони не видали. Августа в 10 день, Богу изволившу, воста ветр от запада, так подняли парус — съшиты были две рогожи новые — и ехали парусом версты в две. И внезапу бысть буря велия, волнам убо восходящим на высоту, аки превеликим горам, и кождо их с воплем к Богу взываху: «Господи, помилуй!» И друг друга целоваху, пред очима имущи смерть. Протопоп же Иоанн Неронов, к Богу моляся со слезами, яко да спасет их от нашедъшия беды и от потопления избавит их, и сущих с ним утешая, глаголаше: «Не бойтеся, ниже[377] малодушъствуйте, но на Господа упование возложите, не оставит убо нас Господь!» Буря же преизлиха начат стужати[378], и карбас вмале не опровержеся[379], зане от страха содержащаго не можаху паруса спустити, и карбас на боку волнами носим; тема же на другую страну от ветра нападьшим и держащимся за край карбаса, волны же, яко превелие горы, зело на высоту восхождаху, мнети тем, яко на облак подъят их; егда же схождаху долу[380], мняху, яко покрыти их имать волнами море; и не надеяхуся кождо их жити. Прежде убо бури, егда на острову стояли, и как видяли гнавших за ними и речи от них слышали: «Как ушли? Диво! Где они девались!» — в то время работники Ивановы и дети духовныя учали меж собою прекословить, Ивану досаждать: «Кто, де, в таком карбасе по морю ездит, а се, де, и снасти никакой нет!» И протопоп Иван им запрещал, глаголя: «Не ропщите, братия, между собою, да Бога не прогневаем! Аще не поспешит[381] Бог — не твердо на снасть упование ваше, и аще не послушаете и не престанете крамоля[382] — наказани имате быти». Тема же ропщущим, ветру быти начат по себе[383]. Час же яко мину, волнами томими в мори, бывшу же и дождю велику в то время и мрак; и абие бысть тишина, и солнце восия, в карбасе же нимало обретеся воды, яко дивитися им и прославити Бога. Егда же доплыша до Кемскаго устья, обретоша на море лодию и старца Соловецкаго монастыря, грядуща с промысла в Соловки, и с ним поехали на Соловецкой остров, помолитися преподобным чюдотворцем Зосиме и Саватию и Герману[384], началником Соловецкаго монастыря. И егда доспеша до острова, известно бысть архимариту Илии[385] лавры тоя, яко Иоанн, казанской протопоп, на брегу. Прислал городничего старца Саватея, моляща того, да пождет архимарита, въстретение тому сотворити хотяща. Иоанн же едва умолив, яко да тихо и без мятежа помолитца чудотворцам. Егда же отъиде старец с мольбою протопопа Иванна ко архимариту Илии, и о немъже молив, сказаша архимариту старец. Архимарит же по воли того попусти быти, но посла соборнаго старца ко Иоанну и честьне прияша того. И по Божественней литоргии, обычно помолився ракам чюдотворцовым, взят его архимарит к себе в келью. Егда же восташа от трапезы, добре его угостиша, сказався архимариту Иоанн о себе, яко не своею волею, но царевою и патриарховою, ниже ведомо обители тоя игумену Феодосию, како из монастыря поехал, и како на море волнами томими, и во время бури от страха отчаявшимся живота, и како спасени Быша. Архимарит же добре беседова со Иоанном, на богомольную лодью того и с работники посадив, и отпустити к Москве повелев, дав тому на путь потребная доволно, и работником обувь. И последнее целовався[386], рек: «Страдалче, бием — одолевай! Храбрый воине, подвизайся!» По сих благоутишно бяше море, в путь свой отъидоша, и двои сутки от обители мирно плывше, противен некако ветр нача быти: ко брегу присташа, не доехав Архангельскаго града за сто поприщь. Иоанн же на брег с работником Силою изыде и сухим путем поидоста к Москве; два же работника Иоанновых во свое время Архангельскаго града достигоша, и от града на Колмогоры обычно поидоша в путь, — поидоша рекою Двиною. А егда же приидоша на Колмогоры, старец Кандоложскаго монастыря с подворья, удержав тех, и вопрошая глаголя: «Где протопоп Иоанн?» Они же тому сказаша, что поиде сухим путем до царствующаго града. Старец же воеводе известив, всади тех в темницу, а борошень[387] воевода приказал записать, и стрещи повелев, понеже велия от архиерея Никона възыскания Быша Иоанна ради, со многим прещением, инем же и дары обещав, «егда, — рече, — приведут Иоанна». В монастыре же Кондаложском многу молву воздвиже Никон патриарх Иоанна ради, и запретив[388] игумену и братию от общения Пречистых Таин, игумена же от службы; такоже и Соловецкаго монастыря архимарита Илию запретив от службы. И многа молва бысть в Русии Иоанна ради, — во всяком убо граде и в весях, заповедание бысть от патриарха его ради, с прещении многими. Иоанн же, Божиею волею, христолюбцы храним, быв в царствующем граде Москве у государева духовника протопопа Стефана тай от патриарха, и со многими христолюбцы и духовною братию, у когождо их в дому, целовався[389]. Довольно же быв у протопопа Стефана в келье, и многи дни беседова с ним, поведа случьшаяся ему во изгнании скорби, дивяся, како вънезапу рать бысть церкви. И о работникох, о Алексее и о Василье, моля Иоанн протопопа Стефана да государя доложить. Благочестивый государь царь, слышав от протопопа Стефана о Иоанне, въскоре повеле грамоту послати, да свободят иоанновых работников ис темницы. Но Иоанн тай живяше от патриарха. Во 164-м (1655) году декабря 25 день, советом государева духовника протопопа Стефана и всея духовныя братии, Переаславля Залескаго Данилова монастыря архимарит Тихон постриже Иоанна и во мнишеском чину нарече ему имя Григорий, зане от святаго крещения Гавриил имя ему, Иоанн же прозвание. И от Святаго Евангелия отдан в наказание старцу Феофану, прежде ученику ему бывшу и многу любовь к нему имущу. Пострижен же бысть старец Григорий в Данилове монастыре в соборной церкви по отписке протопопа Стефана, за ево рукою. И во иноческом чину живяше 40 дни у Благовещения пресвятыя Богородицы, что у государя на сенях, у Георгия[390] — в паперти, у протопопа Стефана — в келье, и многих градов з духовными братиями целовався. Егда же мину 40 дни, в пустыню ко всемилостивому Спасу, рекомую Игнатьеву, ко своим родителем[391], возвратися, и ту сокровенно, вышняго Бога десницею покрываем, живяше. Никон же патриарх не остави ни града, ни веси, в нейже не положи заповеди, ища Иоанна; но Бог, своея ради благодати, своими ему рабы; крыяше того, зане простии людие зело любляху Иоанна, яко проповедника истинне, и пред цари не стыдящеся, по пророку, и много истинне страждуща, — страдальца и мученика того нарицаху. Никон же мног клопот[392] воздвиже, — неоткуду весть приидет, яко в пустыни Григорий, — послав своих ему детей боярских с великим прещением[393], и тамо сущия мнихи оскорби, и разосла в сылку, окрестным же иереом илюдином многу беду сотвори. Есть убо волость, зовомая Телепшино, от пустыни десять поприщь, послании же от патриарха обретоша в ней Григория. Християня же волости тоя скрыша Григория, а посланных от патриарха оскорбиша. Григорию же молящу тех, да не паче меры с посланными крамолят[394], тии же рекоша: «До смерти за тя, страдальче Христов, готовы пострадати!» Иоанна убо сохраниша, сами же многу беду подъяша. Паки патриарх повеле многих прислать в ту волость — и иереов, и мирских, — оковав в царьствующем граде Москве, в темницу посадити повеле. И мнози от них в темнице и умроша от великия нужды, а инии мнози скорби и напасти подьяху любви ради, еяже имеяху ко Иоанну. Христолюбцы же, аще и многи беды, ихъже зряху, братию их страждут, но яко зеницу ока или яко отца Иоанна храняху, и в домех своих, яко Божия ангела держаху и любезно в сладость послушаху. По днех же неколицех моли Иоанн духовную братию, да в царствующий град Москву, на гроб ко отцу Саватию, того отвезут проститися, зане отец Саватий преставися[395], Григорий же, бегая живяше и не сподобися последи се целовати любезнаго ему друга и брата, и во многих слезах бяше сицевых ради. Духовная же братия готови исполнити прошения его, и елико той хотяше, делом исполняху. Егда же вниде Григорий в царствующий град, и всеми духовными братиею в царствующем граде любезно приемлем, яко отец предпочитаем всеми. Нецыи же от ближних ему и любезных братия моляху Иоанна, да покажет себе патриарху Никону, инии же глаголаху, и паки и тии, яко да хранит себе; и несогласно в них бяше мудрование. Старец же, не могий терпети скорби, его ради бывшия рабом Христовым, а егда — духовным друзиям, рек им: «Иду, смотрите, и благодать Божия со мною! Вашея ради ползы не прикоснется зло». И абие поиде, всем зрящим нань, ко двору патриархову, взем с собою и книгу новую, зовомую Скрыжаль духовную[396], в нейже о сложении перст новонапечатано, кое трема персты крест на лицы всякому воображати подобает, в нейже и сице писано, что свидетельствавана вселенскими четырми патриархи и вси согласно писаше в Росиское государство за своими руками, писавшу о том к ним Никону патриарху, непокоряющих же ся и клятве предаваше. Григорий же помыслив: «Кто есмь окаянный аз? Со вселенскими патриархи раздор творити не хощу, ниже противен буду; что же ради и под клятвою у них буду? Есть аще угодно будет кое дело Богу, всяко явится, лесть же потребится». Во 165-м (1657) году, генваря в 4 день, пришедшу Григорию на двор патриархов, и у Крестовой никому возбранившу того; патриарх же Никон в то время идяше к Божественней литоргии. Григорий же поклонився тому обычно. И патриарх рече: «Что ты за старец?» Григорий рече: «Егоже ты ищеши, той аз есмь: казанской протопоп Иоанн, а во иноцех старец Григорий». И патриарх иде в церковь, а Григорий пред ним идяше, сице глаголя: «Что ты един ни затеваешь, то дело некрепко! По тебе иной патриарх будет, все твое дело переделывать будет, иная тебе тогда честь будет, святый владыко!» И патриарх вшел в соборную церковь, а Григорий стал на празе[397] церковном. По отпущении[398] же Божественный литоргии повеле патриарх Григорию за собой в Крестовую итти. И по обычаю благодарения Богу давше, вси поклоняются святителю, якоже обычно, Григорий же начат глаголати патриарху: «Что ты, святитель, приказали меня искать по всему Росийскому государьству, и многи мене ради муками обложили и в темницы заточили, со женами и з детми разлучил, и рыдати и плакати устроил, инии же в темницах и помроша, — иереи же и людины, — и что вина, еяже ради таково взыскание твориши о мне? Дары убо многи обещеваеши обретшими мене, и чести и достоиньства! И се аз есмь зде пред тобою: что хощеши творити о мне? Со вселенскими же патриархи несмь противен, якоже глаголеши ты, но тебе единому не покорялся!» И показав ему книгу предиреченную, ея имуще с собою, глаголя: «Книга сия новопечатана, а в ней о сложении персти, — трема великими персты напечатано креститися християном. В ней же и сице писано, что ты, ревновав по благочестии, якоже Моисей и Аарон, писали на меня своими советники ко вселенскими патриархом, что мы мятеж творим и раздор, и тебе противны в вещех церковных. И патриархи тебе писали за своими руками, что креститися трема персты подобает, непокоряющих же ся — поди клятвою и отлучением устроити заповедаша. Аще ты с ними соглашался — аз сему непротивен; то, чаю, смотри, чтоб истинна была: аз убо поди клятвою вселенъских патриарх быти не хощу». Патриарх же ничтоже ему отвеща, но молчаше. Григорий же паки рече: «Кая тебе честь, владыко святый, что всякому еси страшен и други другу грозя глаголют? Знаеш ли, кто ты? Зверь ли лютый, лев, или медведь, или волк? И како отца детем не познавати? Дивлюся: государевы царевы власти уже не слышат, от тебя всеми страхи, и твои посланники паче царевых, всеми страшныи, и никтоже с ними смеет глаголати что, аще силою те озлобляеми теми. Затвержено у них: „Знаете ли патриарха?” Не знаю, который образ, или звание прияли еси! Ваше убо святительское дело — Христово смирение подражати и его, пречестнаго Владыки нашего, святую кротость». И отвеща патриарх, глаголя: «Не могу, батюшко, терпеть». Григорий же, взем от патриарха слово, паки начат глаголати: «Христос первее пострада по нас, нам оставль образ, да последуем святым его стопам. И кто за тебя будет терпеть? Сего ради вы святители, что всех немощи носити, а не бити, ни мучити; что ради и глава наречешися, яко да добре снабдиши уды своя и присно[399] теми печешися, и о благих да промышляеши. Аще убо утроба ти болит, всяко не дерзнеши сих ради тоя разрезати и вон испустити, но о здравии тоя множае прилежиши. Сице подобает и о врученном ти стаде от Бога предъразсуждати[400]. Аще бо зриши тех и во мнозе неисправлении пребывающих, не мучити тех подобает, но учити и наказовати, и кротце о здравии душ тех промышляти. Вси бо суть ти, утроба ти есть, резати и отметати тех тебе не достоит, но исцелити сокрушенныя и исправити. А уже не можешь терпеть, почто и великий сей святительский сан прия!» И патриарх ничтоже ему отвеща, точию дает челобитные, глаголя: «Возми, старец Григорий, да чти». И Григорий ему рече: «Святитель, иноземцов ты законоположение хвалишь и обычаи тех приемлешь, благоверны и благочестнии тех родители нарицаеш. А мы прежде сего у тебя же слыхали, что многажды ты говаривал нам: греченя, де, и Малые Росии потеряли веру, и крепости и добрых нравов нет у них, покой, де, и честь тех прельстила, и своими, де, нравом работают, а постоянства в них не объявилося и благочестия ни мало. А ныне у тебя то и святыя люди и закона учители, — порочной чернец Арсеней[401], о немъже писали ко государю Иерусалимской патриарх Паисея что он Арсений-еретик, велел ся его остерегать, многие, де, ереси в себе держит, и в римском костеле, и в ельнинском же зле единонравен тем был, и их во всеми. И благочестивый государь царь, по отписке Иерусалимскаго патриарха Паисея, сослали ево в Соловецъкой монастырь, советовав преже тебя бывшим со Иосифом патриархом. А ты ево взял из Соловецкаго монастыря на смуту и устроил того яко учителя, паче же к тиснению печатному правителя. Свидетели Арсению многи, что они порочной человек». И патриарх рече: «Лгут, де, на него, старец Григорей! То, де, на него солгали по ненависти троецкой старец Арсений Суханов, что в Сергиеве монастыре келарь, когда посылан был по государеву указу и по благословению Иосифа патриарха во Иерусалим и в прочия государства»[402]. И Григорий ему, патриарху, рече: «Добро было, святитель, подражати тебе кроткаго нашего учителя Спаса Христа, а не гордостию и мучением сан держати. Смирен убо сердцем Христос, учитель наш, а ты добре сердит». И патриарх рече: «Прости, старец Григорей, не могу терпеть!» И Григорий рече: «Кто убо имать терпети, аще не видит образа[403] от тебе? Множае ученик от дел учителя уверитися имать; всегда бо дети обычай и нравы отца боголюбива притяжут, и, еже видят того творяща[404], последуют ему. Зол нрав отчий — детем развратитися творят; не толико словом врачевати имать лутши послушающих, якоже делом. Аз ти скажу не от Писания, но в дому моем бывшее. В Нижнем Новеграде, вдовица некая, именем Антонида, близ дому моего живущи, имуще у себя дщерь девицу, именем Соломанею. И Богу хотящу, преставися вдовица; тщи ея прия самовластие, начат домашним моим пакость творити и всякие нелепыя слова говорить; срамно рещи, тимовиков нашив[405], пометаше на двор мой. Подружия моя Евдокея стужаше ми з домочатцы, глаголя: «Доколе терпим от безстудницы сея? Позорит, де, дом наш». И я ей говорил: «Мстити достоит, кое силнее нас, а от сея Христа ради сами не терпим! И Владыка наш от создания своего претерпе заушение и раны, пачеже и крест, и смерть, и всяко безчестие; мы ли от сестры нашея не терпим за любовь его?» Пребывше убо девице в таком нраве год и болши, и в недуг впаде. Бывши в том месяц сем, моли сущих с нею, да принесут ея в дом мой. Евдокея же прият ю, мне не сущу в дому моем. И помале и болезнь преста, и в дому моем бысть девица она многая времена. В дому же моем юноша некто, Петр именем, пети и чести и писати горазд, во чтении же и во ответех сладок, и мне, грешному, любим, изволи девицу ту пояти себе в жену. Аз же мнев, яко одеже ея иззавидев, моля его: «Петр Яковлевич, возми, возми себе одежу, аще хощеши, а ея не замай!» Той же себе зазрев, с клятвою рече: «Не имам жены». Повинувся убо аз того воли, въдах ю и браку законно за нь[406], и по силе моей пекохся о потребе тех. А тебе, кто каково слово ни молвит и о правде — и ты хощеш искоренить». И патриарх рече: «По грехом, не могу терпеть, прости Господа ради!» И Григорей рек: «Се аз пред тобою днесь, и где ныне обитаю, укажи мне место: твоего ради страха, и на двор меня никто не пустит!» В то время прилунился пред патриархом Покровскаго монастыря, что на убогих дому[407], строитель, старец Кирило, и патриарх рек: «Поди, де, к Кирилу». И Григорей рек: «Далече, великий святитель! Где мне от тебя поближе, потому что человек я древней, бродить не могу. Изволи пожаловать, на Троецком подворье побыть». И патриарх рек: «Ино, де, добро!» И послал тот час сына боярскаго своего, велел на Троецком подворье келью очистить. И вземши благословение от патриарха, пошли на Троецкое подворье. И пришед, начал сын боярской строителю старцу Аверкию от патриарха обычно приказывать: «Великий государь святейший Никон, патриарх Московский и всея Великия и Малыя и Белыя Росии, приказал тебе, старцу Григорию, келью очистить». И строитель старец Аверкей отвещал: «Добро, де, государь, ево, де, святительская воля». И взял старца Григория к себе в келью. И мало помолчав, паки тот же сын боярской теком[408] прибежал и строителю старцу Аверкию и старцу Григорию, от патриарха обычно титлу выговори, благословение прирек, и строителю сказали: «Государь патриарх велел вам, властем, приказать, что старец Григорей не под начал к вами прислан. Дайте ему келью одному, и чтоб ему нужи ни в чем не было. А куда он ходит, и кто к нему приходит, в день, или в нощь, — не призирайте за ним». И до государева царева пришествия с его государевы службы[409], на всяк день старец Григорий к патриарху в Крестовую ходил. А как государь царь приехал и обычно в соборной и апостольской церкве молебствовав, по совершении же молебнаго пения провожали государя царя патриарх и власти и весь собор на рундуки[410], а старец Григорий обретеся с ними же. И государь царь, видев старца, светлым лицем, рече к патриарху: «Благослови его рукою!» И патриарх государю рек: «Изволь, государь, помолчать: еще не было разрешительных молитв». И государь царь рек: «Да чево, де, ты ждеш?» И в полату свою отъиде. А старец Григорий, проводя патриарха в Крестовую, в келью себе отъиде. И по двою дню, в день недельный, в год[411] святыя литоргии, по заамбонной молитве, повеле, патриарх старца Григория вввести в соборную и апостольскую церковь ключарю Кондрату. И введену ему бывшу, ста пред патриархом. И рече ему патриарх: «Старец Григорий, приобщаеши ли ся святой соборной и апостольской Церкви?» И Григорей рек: «Не вем, яже глаголеши! Аз убо никогда отлучен был от святыя соборныя и апостольския Церкви, и собору на меня никакова не бывало, и прения моего, и раздору церковнаго ни с кем нет. Прекословия же о Святой Троице, или пресечения, или умаления есмь чюжд; апостольских преданий несмь разоритель, но Отца и Сына и Святаго Духа, в Троице единаго Бога, исповедую и славлю, единосущна и неразделна, и несмесна. А что ты на меня клятву положил своею дерзостию, по страсти своей, гневаяся, что я тебе о той же святой соборной и апостольской Церкви правду говорил, так ты и черниговскаго протопопа Михайла проклял[412] дерзостно, и скуфью с нево снял, за то, что он в книге Кирила Иерусалискаго в двоестрочии не делом положил, что християном мучения не будет, сице: „Аще, — рече, — Бог грешником и мукою претит, обаче своего создания в конец не погубит”. Ты же, святитель, яко исправити хотя, страсть свою исполнил еси, а ис книги и доныне та речь в тех книгах обносится». И патриарх старцу Григорию ничтоже отвещав, точию, плача зело, начат разрешительныя молитвы говорить. Такоже и Григорий плака довольно, донеле же скончаны Быша молитвы. И по разрешении причастися старец Святей Доре[413] от патриарховы руки. Благослови же его патриарх, даст ему свою книгу, зовомую Скрыжаль духовную, прирек: «Постражи, яко добр воин Христов». По совершении же Святыя литоргии, проводя старец Григорий патриарха в Крестовую, отъиде к некоему христолюбиву мужу в дом. Мал же час мину, абие взыскание бысть старца ради от патриарха. Григорий же, пришед в Крестовую к патриарху и благословение взем. Глагола ему патриарх: «Где бе доселе, старче? Днесь тебя ради у нас всем стол и покой, за радость мира, егоже имамы с тобою». И Григорий к патриарху отвеща: «Обычно проводих тя в Крестовую, и ничтоже ми рече, и отъидох». И патриарх рече: «Прости, господине, во инех упразднихся и в забвение ми прииде, — не пригласих тя». Обычно же пред трапезою благодарению бывшу, почти патриарх старца и выше всех московских протопопов посади его, много похваляя его и мужественна нарицая и крепка. По востании же от трапезы, одарив, с миром того отпустив. Во иные же дни старец Григорий о юзниках патриарху воспоминая, чтоб их разрешил, страждущих его ради. Патриарх же по всех повеле грамоты послати тот час. И писма, кои на него, патриарха, писаны к царю, и к протопопу Стефану, и прочим духовным братиям, все старцу Григорию отдал, глаголя: «Возми, старец Григорей, твои писма». И ярославского протопопа Ермила в то же время простил и писма ему отдал. Попроси некогда старец Григорий патриарха, рече: «Иностранные власти наших Служебников не хулят, но и похваляют». И патриарх рече: «Обои, де, добры; все, де, равно, по коим хощеш, по тем и служишь». И Григорей рек: «Я старых, де, добрых и держюся». И взем благословение, отъиде. Генваря в 13 день[414], празноваху великомученице Татьяне. И государь царь, и патриарх у всенощные были в соборной церкви у Спаса в Верху. Старец же Григорий тамже был, и стояше на месте обычно, якоже лепо церкви. Во время же облачения вшед патриарх во святый олтарь, а государь царь, с своего места сошед, прииде к старцу и рече: «Не удаляйся от нас, старец Григорей». И старец ко царю рече: «Доколе, государь, тебе дотерпеть такову Божию врагу? Смутил всею Рускою землею и твою царьскую честь попрал, и уже твоей власти не слышат, — от него, врага, всем страх!» И государь, яко устыдевся, скоро от старца отъиде, ничтоже ему рече. По совершении же правила церковнаго, старец патриарху рече: «Время мне, владыко, в пустыню отъити». И патриарх того отпустих, и доволно милостыню дав. Генваря в 14 день, патриарх Никон приехал в Покровской монастырь, что на убогих дому, идеже лежат мощи отца Саватея, и быв у гроба старцова, пошел к строителю, старцу Кирилу, в келью. И в келье обычно, благословения и мир дав, седе, покивая же главою и плача, глаголя: «Старец Григорей!» Старец вопрошая его, глаголя: «Владыко святый, что вина плачю, егоже ради зело плачеши?» Патриарх же ничтоже рече строителю, но плакався доволно, отъиде. Во 166-м (1657 или 1658) году, паки старец Григорий приехал к Москве[415], и быв у патриарха у благословения, по вся же дни в Крестовую и в келью к патриарху хождаше, и многу от него честь приемляше. Минувшим же днем многим, обавник[416] некто на старца глаголаху, яко старец сожег Служебник новой, и сего ради взысканию велику бывшу старца ради. Старец же в то время был у архиепископа резанскаго Илариона[417] на подворье. Посланные же от патриарха на подворье архиепископа были и архиепископа спрашивали: «Тут ли, де, старец Григорей?» И архиепископ им сказал, а старцу не сказал же. Послании же от патриарха шедше на двор старцов и тамо духовных неких мужей, придержащихся старца, емше на двор патриархов, и, ведучи, зело оскорбиша, в приказе же веригами тех обложиша, и люте мучаху. Прилучивших же ся на дворе у старца в то время (Андреяновы пустыни игумен Иосиф, неции же и от дворян и от иерей, паче же от простейших христолюбивых, довольно любовь имущих к старцу), вопрошаху же тех, глаголюще: «Где старец Григорей, и како созже Служебник?» Они же не знаху, что глаголати, молчаху; инии же и против отвещеваху, немилостива патриарха нарицаху, и без испытания скорбь деюще человеком. Григорий же, уведев сицевое, пришед ко окольничему, к Феодору Михайловичу Ртищеву[418], свирепо к нему рек: «Июдо, предавай! С тобою у меня была речь, а не дело!» И околничей нача плакати, глаголя: «Старец Григорей, не попусти Боже, что мне на тебя клеветнику быти! Потерпи, Бога ради, со мною в дому! Аз с тобою к патриарху иду, и страдати готов». И егда приспе время всенощному пению, старец Григорей пошол в соборную церковь, ко Успению, ко всенощной, а Феодор Михайлович за ним же поехал. И быв у всенощнаго пения, старец пришел к патриарху ко благословению, и патриарх скоро на степень уступил[419], глаголя: «Бегун!» И старец рече: «Не дивися, святитель! Христос, учитель наш, бегал, и ученицы его, и мнози от отец. Аз ли над тем честнейший, и кто есмь?» И благословляя патриарх старца, рече: «И бегает, и является!» И по отпущении всенощнаго пеения, вшед в Крестовую старец, рече патриарху: «Доколе тебе, святитель, мучить невинныя? Аз зде, — еже хощеши, твори, людей Божиих, страждущих, разреши!» И патриарх повеле освободити их. Ничтоже старцу о вещи рече, ни потязая[420] его в чем, но яко ни в чем гневаяся на нь бяше. Взем же благословение старец и отъиде. Пришед же к страждущим, обычно благодарив их, сказав им святительскую милость, яко «разрешени[421] имате скоро быти». И как сошел старец с патриархова двора, так их и разрешили. Времени же приспевшу Божественней литоргии, и старец быв у обедни тут же. По отпущении же службы проводил старец патриарха в Крестовую, и, взем благословение, начат глаголати патриарху: «Святитель, будет ли у тебя мучеником тем воздаяние, ихъже мучил еси туне?» И патриарх рек: «Изволи, де, старец, звати их с нами хлеба ясть». И старец ему рек: «Да где их, бедных, собрать? Он! ради, от тебя ушодъчи!» И патриарх, благословив старца, отпустил ево к себе в келию, а за ним послал стол довольно и пития и пищи, покоити скорбь приемших. Генваря в 21 день, праздновали Евфимию Великому. И патриарх на всеношной повелел четверить аллилуйя. И Григорей ему говорить стал: «До чево тебе, патриарх, домутить Росиею? С кем ты советовал, и какое свидетельство произносиш — четвериш аллилуйя? У нас, в Велицей Росии, преподобный Ефросин Псковъский[422] много трудився, сниская[423] о сих, и у вселенских патриарх был, вопрошая о вещи сей, и якоже предаша ему тии, сице и той зде, в Велицей Росии, нам предложи. Бог же забвению труды его не преда, но знаменьми и чюдесы прослави его, якоже и прочих великих святых». И патриарх рече: «Вор, де, блядин сын Ефросин!» И Григорей рече: «Как таковая дерзость и как хулу на святых вещаеш? Услышит Бог и смирит тя!» И доколе старец Григорей был на Москве, умолил протопопа з братнею, в соборной церкви на крылосах чтобы не четверить аллилуйя. Тии же послушаша старца, говорили аллилуйя на крылосах по дважды, в третьие — «Слава тебе, Боже!» Патриарх же ничтоже им глаголя; точию подъяк, Псалтырь говоря, заповедание патриархово говорил: четверил аллилуйя. По вся же дни старец, и до поески, приходил в соборную церковь, и аллилуйа на крылосах протопоп и з братиею говорили по-дважды, и до поездки старцовы. Патриарх же по вся дни столы[424] посылал к старцу, и в пустыню отпустив, милостыню довольну дав. Старец же в пустыни всегда во слезах пребываше иерея ради, зане в пустыни священника нет. Сам же той не служаше Божественныя литоргии, отнеле же и мира отречеся. Окрест же сущии священницы никтоже, труда ради, к старцу в пустыню служить не идяху, ни мзды ради умолимы бываху, чтоб служити во пустыни. Майя в 6 день, на праздник отдания Воскресения Христова, плачющу старцу в кельи в нощи той: «Литоргии нет, кому служити!» — вънезапу свет возсия неизречен и предста пред ним Спаситель наш, Господь Исус Христос, во священней одежди, препоясан по чреслех, — как во Апакалепсисе, в явлении Иоанна Богослова пишет, — и окрест его юноши светлы, белая носяще, множество, и со страхом тому предстояще. И глаголя старцу Христос: «Григорей, почто сетуеш и плачеш о сих, что на отдание моего плотню Воскресения литоргии служить некому? Дерзай сам от моего повеления, а грубостию и недостатком не отъимайся[425]. Аз и гугнивых младенцов утвержаю, исправление тем подаю, еже моею благодатию действовати». И Григорей прекрестися, паде на лицы, плачася, рече: «Грешник есмь аз, Владыко!» И паки Господь рече: «Афанасий жидовских при мори детей крести, еще младенец, а моя благодать ему споспешествовала; а Афанасий Афонский, младенец же, от детей игуменом поставлен[426], и сам прочих детей в попы и дияконы поставляше, и с ними служаше. А ты освящен, и много лет служаше святей моей церкви. Место же пусто зде; живущии же зде мнихи или християня да не будут без общения Святых моих Таин, ихъже святым моим учеником и апостолом предах на тайне вечери, да творят в мое воспоминание. Древнии же Служебники приемли, и кои книги в пустыни сей есть — по тем служи». Григорей же с словом востав от земли, кабы подъемши того кому; сила бо Божия, якоже клятся[427], сказа ми, подъя того, тому и не хотящу. И благослови его Христос рукою, глаголя: «Не сумнися, но веруй!» И абие невидим бысть от очию его. Старцу же бысть радость некая неизреченная в сердцы его, и всю ту нощь от радости плакася, помышляя неизреченное человеколюбие Божие. Во 167-м (1658 или 1659) году приехал старец Григорей ис пустыни в царствующий град Москву и бывшу ему в царствующем граде дни многи. Генваря в 6 день, бывшу старцу на старом своем подворье, у сына своего Феофилакта в дому, по прилучаю един бяше в храмине: внезапу свет возсия в нощи той, и паки явися ему Сын Божий, такожде во священней одежди, препоясан по чреслех, со двема юноши светлыми, сице глаголя старцу: «Григорие, почто не исповеда, яже виде, тайны, но, скрывая, таиши благодать мою?» И обратився к юношам, рече: «Возмете его и бийте». И биша его двема дубцами[428]. И егда престаша биюще, Владыце повелевшу, возставиша того юноши. Христос же рече к нему: «Иди к митрополиту Питириму[429] и возвести ему вся». И абие невидим бысть от очию его. Григорий же убоявся и в той час напрасно[430] притече на Крутицкое подворье к митрополиту Питириму, еще прежде всенощнаго пения, на ложи ему сущу. Сущии иже в дому его, митрополита, близ его бывши, сказаша митрополиту приход старцов. Митрополит же прият его любезне, вопрошает же старца, глаголя: «Что, отче, прииде к нашему смирению безвременно?» Григорий же, плача, исповеда ему все приключьшееся ему, и како биша его юноши по повелению Владыки; моли же, да види раны, их же ношаше не от человек. Митрополит же отрече, глаголя: «Верую, отче, словесем твоим, а не искушаю! Мощен бо Господь творити преславная, яко тому подобает всяка слава, честь и держава и поклонение, со Отцем купно и с Пресвятым и Благим и Животворящим Духом, ныне и присно, и во веки веком. Аминь».СОЧИНЕНИЯ ПРОТОПОПА АВВАКУМА{9}
ЖИТИЕ ПРОТОПОПА АВВАКУМА, ИМ САМИМ НАПИСАННОЕ
Аввакум протопоп понужен бысть житие свое написати иноком Епифанием, — понеже отец ему духовной инок, — да не забвению предано будет дело Божие; и сего ради понужен бысть отцем духовным на славу Христу, Богу нашему. Аминь[431] Всесвятая Троице, Боже и Содетелю[432] всего мира! Поспеши и направи сердце мое начати с разумом и кончати делы благими, яже ныне хощу глаголати аз, недостойный; разумея же свое невежество, припадая, молю ти ся и еже от тебя помощи прося: управи ум мой и утверди сердце мое приготовитися на творение добрых дел, да — добрыми делы просвещен — на Судище десныя ти страны причастник буду[433] со всеми избранными твоими. И ныне, Владыко, благослови, да, воздохнув от сердца, и языком возглаголю[434]. Дионисия Ареопагита о Божественных именех[435], что есть Богу присносущные[436] имена, истинные, еже есть близостные, и что виновные[437], сиречь похвальные. Сия суть сущие: сый[438], свет, истинна, живот[439]. Только четыре свойственных[440], а виновных много, сия суть: Господь, Вседержитель, непостижим, неприступен, трисиянен, триипостасен[441], царь славы, непостоянен, огнь, дух, Бог, и прочая по тому разумевай. Того же Дионисия о истинне: «Себе бо отвержение — истинны испадение есть, истинна бо сущее есть; аще бо истинна сущее есть, истинны испадение — сущаго отвержение есть; от сущаго же Бог испасти не может, и еже не быти — несть». Мы же речем: потеряли новолюбцы существо Божие испадением от истиннаго Господа, Святаго и Животворящаго Духа. По Дионисию: коли уж истинны испали, тут и сущаго отверглись. Бог же от существа своего испасти не может, и еже не быти — несть того в нем: присносущен истинный Бог наш. Лучше бы им в Символе веры не глаголати «Господа», виновнаго имени, а нежели «истиннаго» отсекати, в немже существо Божие содержится. Мы же, правовернии, обоя имена исповедаем и в Духа Святаго, Господа истиннаго и животворящаго, света нашего, веруем[442], со Отцем и с Сыном поклоняемаго, за негоже стражем и умираем, помощию его Владычнею. Тешит нас Дионисий Ареопагит, в книге ево сице пишет: «Сей убо есть воистинну истинный христианин, зане истинною разумев Христа, и тем богоразумие стяжав, изступив убо себе, не сый в мирском их нраве и прелести, себя же весть трезвящеся и изменена всякаго прелестнаго неверия, не токмо даже до смерти бедствующе истинны ради, но и неведением скончевающеся всегда, разумом же живуще, и християне суть свидетельствуемы»[443]. Сей Дионисий научен вере Христове от Павла апостола, живый во Афинах, прежде — да же не приитти в веру Христову — хитрость имый ищитати беги небесныя, егда же верова Христови, вся сия вмених быти, яко уметы[444]. К Тимофею пишет в книге своей[445], сице глаголя: «Дитя, али не разумеешь, яко вся сия внешняя блядь[446] ничтоже суть, но токмо прелесть и тля[447], и пагуба? Аз пройдох делом и ничтоже обретох, но токмо тщету». Чтый да разумеет. Ищитати беги небесныя любят погибающии[448],[449] понеже любви истинныя не прияша, во еже спастися им; и сего ради послет им Бог действо льсти, во еже веровати им, лжи, да суд приимут не веровавшии истинне, но благоволиша о неправде. Чти Апостол, 275[450]. Сей Дионисий еще не приидох в веру Христову, со учеником своим во время распятия Господня быв в Солнечнем граде[451] и видев: солнце во тму преложися, и луна в кровь, звезды в полудне на небеси явилися черным видом. Он же ко ученику глагола: «Или кончина веку прииде, или Бог-Слово плотию стражет», — понеже не по обычаю тварь виде изменену, и сего ради бысть в недоумении. Той же Дионисий пишет о солнечней знамении, когда затмится: есть на небеси пять звезд заблудных[452], еже именуются луны. Сии луны Бог положил не в пределех, якоже и прочии звезды, но обтекают по всему небу, знамение творя или во гнев, или в милость, по обычаю текуще. Егда заблудная звезда, еже есть луна, подтечет под солнце от запада и закроет свет солнечный, то солнечное затмение за гнев Божий к людям бывает. Егда же бывает от востока луна подтекает, то, по обычаю шествие творяще, закрывает солнце[453]. А в нашей Росии бысть знамение: солнце затмилось в 162 (1654) году, пред мором за месяц или меньши[454]. Плыл Волгою-рекою архиепископ Симеон Сибирской[455], и в полудне тма бысть, перед Петровым днем недели за две; часа с три, плачючи, у берега стояли. Солнце померче, от запада-луна подтекала, по Дионисию — являя Бог гнев свой к людям; в то время Никон-отступник веру казил и законы церковный. И сего ради Бог излиял фиал[456] гнева ярости своея на Рускую землю: зело мор велик был[457], неколи еще забыть, вси помним. Потом, минув годов с четырнатцеть, вдругоряд солнцу затмение было; в Петров пост, в пяток, в час шестый, тма бысть, солнце померче, луна подтекала от запада же, гнев Божий являя. И протопопа Аввакума, беднова горемыку, в то время с прочими остригли — в соборной церкви — власти и на Угреше в темницу, проклинав, бросили[458]. Верный разумеет, что делается в земли нашей за нестроение церковное. Говорить о том полно, в день века[459] познано будет всеми, потерпим до тех мест. Той же Дионисий пишет о знамении солнца, како бысть при Исусе Наввине во Израили. Егда Исус секий иноплеменники, и бысть солнце противо Гаваона, еже есть на полднях, ста Исус крестообразно, сиречь разпростре руце свои, и ста солнечное течение, дондеже враги погуби. Возвратилося солнце к востоку, сиречь назад отбежало, и паки потече, и бысть во дни том и в нощи тридесеть четыре часа, понеже в десятый час отбежало; так в сутках десять часов прибыло. И при Езекии-царе бысть знамение: оттече солнце вспять во вторый на десять час дня, и бысть во дни и в нощи тридесять шесть часов. Чти книгу Дионисиеву, там пространно урузумеешь[460]. Он же Дионисий пишет о небесных силах, росписует, возвещая, како хвалу приносят Богу, разделялся деветь чинов на три троицы. Престоли, херувими и серафими освящение от Бога приемлют и сице восклицают: «Благословенна слава от места Господня!» И чрез их преходит освящение на вторую троицу, еже есть господьства, начала, власти. Сия троица, славословя Бога, восклицают: «Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!» По Алфавиту[461]: «аль» — Отцу, «иль» — Сыну, «уйя» — Духу Святому. Григорий Ниский толкует: «Аллилуйя — хвала Богу». А Василий Великий[462] пишет: «Аллилуйя — ангельская речь, человечески рещи — „Слава тебе, Боже”». До Василия пояху во церкви ангельския речи: «Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!» Егда же бысть Василий, и повеле пети две ангельския речи, а третьюю — человеческую, сице: «Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, Боже!» У святых согласно, у Дионисия и у Василия: трижды воспевающе, со ангелы славим Бога, а не четыржи, по римской бляди: мерско богу четверичное воспевание сицевое: «Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя! Слава тебе, Боже!» Да будет проклят сице поюще! Паки на первое возвратимся. Третьяя троица — силы, архангели, ангели — чрез среднюю троицу освящение приемля, поют: «Свят, свят, свят, Господь Саваоф! Исполнь небо и земля славы его![463]». Зри, тричислено и сие воспевание. Пространно Пречистая Богородица протолковала о аллилуйи, явилася ученику Ефросина Пъсковскаго, именем Василию[464]. Велика во аллилуйи хвала Богу, а от зломудръствующих — досада велика: по-римски Святую Троицу в четверицу глаголют, Духу и от Сына исхождение являют[465]. Зло и проклято се мудрование Богом и святыми! Правоверных избави, Боже, сего начинания злато, о Христе Исусе, Господе нашем, ему же слава ныне и присно и во веки веком. Аминь. Афанасий Великий рече: «Иже хощет спастися, прежде всех подобает ему держати кафолическая вера, ея же аще кто целы и непорочны не соблюдает, кроме всякаго недоумения, во веки погибнет! Вера же кафолическая сия есть: да единаго Бога в Троице и Троицу во единице почитаем, ниже сливающе составы, ниже разделяюще существо: ин бо есть состав Отечь, ин — Сыновень, ин — Святаго Духа; но Отчее, и Сыновнее, и Святаго Духа — едино Божество, равна слава, соприсносущно величество. Яков Отец — таков Сын, таков и Дух Святый; вечен Отец, вечен Сын, вечен и Дух Святый; не создан Отец, не создан Сын, не создан и Дух Святый; Бог Отец, Бог Сын, Бог и Дух Святый. Не три Бози, но един Бог, не три несоздании, но един несозданый, един вечный. Подобне: Вседержитель Отец, Вседержитель Сын, Вседержитель и Дух Святый. Равне: непостижим Отец, непостижим Сын, непостижим и Дух Святый. Обаче не три Вседержители, но един Вседержитель; не три непостижимии, но един Непостижимый, един Пресущный. И в сей Святой Троице ничтоже первое или последнее, ничтоже более или мнее, но целы три составы и соприсносущны суть себе и равны. Особно бо есть Отцу нерождение, Сыну же рождение, а Духу Святому исхождение; обще же им Божество и Царство». [Нужно бо есть побеседовати и о вочеловечении Бога-слова к вашему спасению[466].] За благость щедрот излия себе от отеческих недр Сын, Слово Божие, в Деву чисту, Богоотроковицу. Егда время наставало, и воплотився от Духа Свята и Марии-девы, вочеловечився, нас ради пострадал, и воскресе в третий день, и на небо вознесеся, и седе одесную величествия на высоких[467] и хощет паки приитти судити и воздати комуждо по делом его, егоже царствию несть конца. И сие смотрение в Бозе бысть прежде да же не создатися Адаму, прежде да же не вообразитися[468]. [Совет Отечь] Рече Отец Сынови: «Сотворим человека по образу нашему и по подобию». И отвеща другий: «Сотворим, Отче, и преступит бо». И паки рече: «О единородный мой! О свете мой! О Сыне и Слове! О Сияние славы моея! Аще промышляеши созданием своим, подобает ти облещися в тлимаго человека, подобает ти по земли ходити, апостолы восприяти, пострадати и вся совершити». И отвеща другий: «Буди, Отче, воля твоя!» И по сем создася Адам. Аще хощеши пространно разумети, что Маргарит, «Слово о вочеловечении», тамо обрящеши. Аз кратко помянул, смотрение показуя. Сице всяк веруяй в он — не постыдится, а не веруяй — осужден будет и во веки погибнет, по вышереченному Афанасию[469]. Сице аз, протопоп Аввакум, верую, сице исповедаю, с сим живу и умираю[470]. Рождение же мое в Нижегороцких пределех, за Кудмою-рекою, в селе Григорове[471]. Отец ми бысть священник Петр[472], мати — Мария, инока Марфа. Отец же мой прилежаше пития хмельнова; мати же моя постница и молитвенца бысть, всегда учаше мя страху Божию. Аз же некогда видев у соседа скотину умершу, и той нощи, возставше, пред образом плакався довольно о душе своей, поминая смерть, яко и мне умереть. И с тех мест обыкох по вся нощи молитися. Потом мати моя овдовела, а я осиротел молод, и от своих соплеменник во изгнании быхом. Изволила мати меня женить, аз же Пресвятей Богородице молихся, да даст ми жену — помощницу ко спасению. И в том же селе девица, сиротина же, безпрестанно обыкла ходить во церковь, имя ей Анастасия[473]. Отец ея был кузнец, именем Марко, богат гораздо; а егда умре, после ево вся истощилось. Она же в скудости живяше и моляшеся Богу, да же сочетается за меня совокуплением брачным; и бысть по воли Божии тако. Посем мати моя отъиде к Богу в подвизе велице, аз же от изгнания преселихся во ино место[474]. Рукоположен во дьяконы двадесяти лет з годом, и по дву летех в попы поставлен, живый в попех осм лет; и потом совершен в протопопы православными епископы, тому двадесеть лет минуло: и всего тридесят лет, как имею священъство[475]. А егда в попах был, тогда имел у себя детей духовных много, по се время сот с пять или с шесть будет. Не почивая, аз, грешный, прилежа во церквах, и в домех, и на распутиях, по градом и селам, еще же и в царствующем граде, и во стране Сибиръской проповедуя и уча слову Божию, — годов будет тому с полтретьяцеть. Егда еще был в попех, прииде ко мне исповедатися девица[476], многими грехми обремененна, блудному делу и малакии[477] всякой повинна; нача мне, плакавшеся, подробну возвещати во церкви, пред Евангелием стоя. Аз же, треокаянный врач, сам разболелъся, внутрь жгом огнем блудным. И горько мне бысть в той час, зажег три свещи и прилепил к налою, и возложил руку правую на пламя, и держал, дондеже во мне угасло злое разжежение. И отпусти девицу, сложа ризы, помоляся, пошел в дом свой зело скорбен; время же, яко полнощи. И пришед во свою избу, плакався пред образом Господним, яко и очи опухли, и моляся прилежно, да же отлучит мя Бог от детей духовных, понеже бремя тяшко, неудоб носимо[478]. И падох на землю, на лицы своем, рыдаше горце, и забыхся, лежа. Не вем, как плачю, а очи сердечнии при реке Волге. Вижу: пловут стройно два корабля златы, и весла на них златы, и шесты златы, и все злато; по единому кормщику на них сиделцов. И я спросил: «Чье корабли?» И оне отвещали: «Лукин и Лаврентиев». Сии Быша ми духовные дети, меня и дом мой наставили на путь спасения и скончалися богоугодне. А се потом вижу третей корабль, не златом украшен, но разными пестротами — красно, и бело, и сине, и черно, и пепелесо[479], — егоже ум человечь не вмести красоты его и доброты; юноша светел, на корме сидя, править; бежит ко мне из-за Волъги, яко пожрати[480] мя хощет. И я вскричал: «Чей корабль?» И сидяй на нем отвещал: «Твой корабль! На, плавай на нем з женою и детми, коли докучаешь!» И я вострепетах и, седше, разсуждаю: «Что се видимое? И что будет плавание?» А се по мале времени, по писанному, объяша мя болезни смертныя, беды адавы обретоша мя; скорбь и болезнь обретох[481]. У вдовы началник отнял дочерь, и аз молих его, да же сиротину возвратит к матери. И он, презрев моление наше, и воздвиг на мя бурю, и у церкви пришед сонмом, до смерти меня задавили. И аз лежа мертв полчаса и больши, и паки оживе Божиим мановением. И он, устрашался, отступился мне девицы. Потом научил ево дьявол: пришед во церковь, бил и волочил меня за ноги по земле в ризах, а я молитву говорю в то время. Таже ин начальник во ино время, на мя разсвирепел, прибежав ко мне в дом, бив меня, и у руки огрыз персты, яко пес, зубами. И егда наполнилась гортань ево крови, тогда руку мою испустил из зубов своих и, покиня меня, пошел в дом свой. Аз же, поблагодари Бога, завертев руку платом, пошел к вечерне. И егда шел путем, наскочил на меня он же паки, со двема малыми пищалми, и, близь меня быв, запалил ис пистоли. И Божиею волею на полке порох пыхнул, а пищаль не стрелила. Он же бросил ея на землю, из другая паки запалил так же — и Божия воля учинила так же: и та пищаль не стрелила. Аз же прилежно, идучи, молюсь Богу; единою рукою осенил ево и поклонился ему. Он меня лает, а я ему рекл: «Благодать во устных твоих, Иван Родионович, да будет!» Посем двор у меня отнял, а меня выбил, всево ограбя, и на дорогу хлеба не дал. В то же время родился сын мой Прокопей, которой сидит с матерью в земле закопан[482]. Аз же, взяв клюшку, а мати — некрещенова младенца, побрели, аможе Бог настави и на пути крестили, якоже Филипп каженика древле[483]. Егда же аз прибрел к Москве, к духовнику протопопу Стефану и к Неронову протопопу Иванну[484], они же обо мне царю известиша, и государь меня почал с тех мест[485] знати. Отцы же з грамотою паки послали меня на старое место, и я притащилъся, — ано и стены разорены моих храмин. И я паки позавелся, а дьявол и паки воздвиг на меня бурю. Приидоша в село мое плясовые медведи з бубнами и з домрами, и я, грешник, по Христе ревнуя, изгнал их, и хари, и бубны изломал на поле, един у многих, и медведей двух великих отнял, — одново ушиб, и паки ожил, а другова отпустил в поле[486]. И за сие меня Василей Петрович Шереметев, пловучи Волгою в Казань на воеводство[487], взяв на судно и браня много, велел благословить сына своего Матфея, бритобратца[488]. Аз же не благословил, но от Писания ево и порицал, видя блудолюбный образ[489]. Боярин же, гораздо осердясь, велел меня бросить в Волъгу, и, много том, протолкали[490]. А опосле учинились добры до меня, у царя на сенях со мною прощались[491],[492] а брату моему меньшому бояроня Васильева и дочь духовная была[493]. Так-то Бог строит своя люди! На первое возвратимся. Таже ин началник на мя разсвирепел: приехав с людми ко двору моему, стрелял из луков и ис пищалей, с приступом. А аз в то время, запершися, молился с воплем ко Владыке: «Господи,укроти ево и примири, имиже веси судбами!» И побежал от двора, гоним Святым Духом. Таже в нощь ту прибежали от него и зовут меня со многими слезами: «Батюшко-государь, Евфимей Стефанович при кончине, и кричит неудобно[494], бьет себя и охает, а сам говорит: „Дайте и батька Аввакума!” За него Бог меня наказует!» И я чаял, меня обманывают, ужасеся дух мой во мне. А се помолил Бога сице: «Ты, Господи, изведый мя из чрева матере моея и от небытия в бытие мя устроил! Аще меня задушат — и ты причти мя с Филиппом, митрополитом Московским[495]; аще зарежут — и ты причти мя з Захариею пророком[496]; а буде в воду посадят — и ты, яко Стефана Пермъскаго, паки освободишь мя![497]» И моляся, поехал в дом к нему, Евфимию. Егда же привезоша мя на двор, выбежала жена его Неонила и ухватила меня под руку, а сама говорит: «Поди-тко, государь наш батюшко, поди-тко, свет наш кормилец!» И я сопротив тово: «Чюдно! Давеча был блядин сын, а топерва — батюшко! Болшо[498], у Христа-тово остра шелепуга-та[499], скоро повинилъся муж твой!» Ввела меня в горницу. Вскочил с перины Евфимей, пал пред ногама моима, вопит неизреченно: «Прости, государь, согрешил пред Богом и пред тобою![500]» А сам дрожит весь. И я ему сопротиво[501]: «Хощеши ли впредь цел быти?» Он же, лежа, отвеща: «Ей, честный отче!» И я рек: «Востани! Бог простит тя!» Он же, наказан гораздо, не мог сам востати. И я поднял и положил ево на постелю, и исповедал, и маслом священным помазал, и бысть здрав. Так Христос изволил. И наутро отпустил меня честно[502] в дом мой; и з женою Быша ми дети духовныя, изрядныя раби Христовы. Так-то Господь гордым противится, смиреным же дает благодать[503]. Помале паки инии изгнаша мя от места того вдругоряд. Аз же сволокся к Москве, и Божиею волею государь меня веле в протопопы поставить в Юрьевец-Повольской[504]. И тут пожил немного — только осм недель. Дьявол научил попов и мужиков и баб, пришли к патриархову приказу, где я дела духовныя делал, и вытаща меня ис приказа собранием, — человек с тысящу и с полторы их было, — среди улицы били батожьем и топтали; и бабы были с рычагами[505].[506] Грех ради моих, замертва убили и бросили под избной угол. Воевода с пушкарями прибежали и, ухватя меня, на лошеди умчали в мое дворишко; и пушкарей воевода около двора поставил. Людие же ко двору приступают, и по граду молва велика. Наипаче же попы и бабы, которых унимал от блудни, вопят: «Убить вора, блядина сына, да и тело собакам в ров кинем!» Аз же, отдохня, в третей день ночью, покиня жену и дети, по Волге сам-третей ушел к Москве. На Кострому прибежал — ано и тут протопопа же Даниила изгнали[507] Ох, горе! Везде от дьявола житья нет! Прибрел к Москве, духовнику Стефану показался: и он на меня учинилъся печален: «На што, де, церковь соборную покинул?» Опять мне другое горе! Царь пришел к духовнику благословитца ночью: меня увидел тут, — опять кручина: «На што, де, город покинул?» А жена, и дети, и домочадцы, человек з дватцеть, в Юрьевце остались: неведомо — живы, неведомо — прибиты! Тут паки горе. Посем Никон, друг наш, привез ис Соловков Филиппа-митрополита[508]. А прежде его приезду духовник Стефан, моля Бога и постеся седмицу з братьею, — и яс ними тут же, — о патриаръхе, да же даст Бог пастыря ко спасению душ наших; и с митрополитом Казанским Корнилием, написа челобитную за руками[509], подали царю и царице — о духовнике Стефане, чтобы ему быть в патриархах[510]. Он же не восхотел сам и указал на Никона-митрополита. Царь ево и послушал, и пишет к нему послание навстречю[511]: «Пресвященному митрополиту Никону Новгороцкому и Великолуцкому и всеа Русии радоватися», и прочая. Егда же приехал, с нами, яко лис: челом да здорово! Выдает, что быть ему в патриархах, и чтобы откуля помешка какова не учинилась. Много о тех кознях говорить! Егда поставили патриархом, так друзей не стал и в Крестовую пускать[512]! А се и яд отрыгнул: в пост Великой прислал память[513] х Казанъской[514], к Неронову Иванну. А мне отец духовной был, я у нево все и жил в церкве: егда куды отлучится, ино я ведаю церковь. И к месту, говорили, на дворец к Спасу, на Силино, покойника место[515], да Бог не изволил. А се и у меня радение[516] худо было, любо мне у Казанъские, тое держалися, чел народу книги. Много людей приходило. В памети Никон пишет[517]. «Год и число. По преданию святых апостол и святых отец, не подобает во церкви метания[518] творити на колену, но в пояс бы вам творити поклоны, еще же и трема персты бы есте крестились». Мы же задумалися, сошедшеся между собою: видим, яко зима хощет быти, сердце озябло и ноги задрожали. Неронов мне приказал церковь, а сам един скрылся в Чюдов — седмицу в полатке молился. И там ему от образа глас бысть[519] во время молитвы: «Время приспе страдания, подобает вам неослабно страдати!» Он же мне, плачючи, сказали, таже коломенъскому епископу Павлу, егоже Никон напоследок огнем жжег в новогороцких пределех[520], потом — Данилу, костромскому протопопу, таже сказали и всей братье. Мы же з Данилом, написав ис книги выписки о сложении персти и о поклонех[521], и подали государю. Много писано было, он же, не веми где, скрыл их, мнит ми ся, Никону отдал. После тово вскоре схватав Никон Даниила, в монастыре за Тверскими вороты, при царе остриг голову и, содрав однарятку, ругая, отвел в Чюдов в хлебню и, муча много, сослал в Астрахань[522]. Венец тернов на главу ему там возложил и, вземляной тюрме и уморили. После Данилова стрижения взяли другова — темниковскаго — Даниила ж, протопопа, и посадили в монастыре у Спаса на Новом[523], таже протопопа Неронова Иванна: в церкви скуфью сняли и посадили в Симанове монастыре, опосля сослали на Вологду, в Спасов Каменной монастырь, потом в Колской острог. А напоследок по многом страдании изнемог бедной — принял три перста, да так и умер[524]. Ох, горе! Всяки мняйся[525] стоя, да блюдется, да ся не падет[526]; люто время, по реченному Господем, аще возможно духу антихристову прельстити и избранныя[527]. Зело надобно крепко молитися Богу, да спасет и помилует нас, яко благ и человеколюбец. Таже меня взяли от всенощнаго Борис Нелединской со стрельцами[528], человеки со мною с шестьдесят взяли: их в тюрьму отвели, а меня на патриархове дворе на чепь посадили ночью. Егда же розсветало в день неделный, посадили меня на телегу, и ростянули руки, и везли от патриархова двора до Андроньева монастыря, и тут на чепи кинули в темную полатку, ушла в землю, и сидел три дни, ни ели, ни пили; во тме сидя, кланялся на чепи, не знаю — на восток, не знаю — на запад. Никто ко мне не приходил, токмо мыши, и тараканы, и сверчки кричат, и блох довольно. Бысть же я в третий день приалъчен[529], сиречь есть захотел, и после вечерни ста предо мною, не вем — ангел, не вем — человек, и по се время не знаю, токмо в потемках молитву сотворил, и, взяв меня за плечо, с чепью к лавке привел и посадил, и лошку в руки дал и хлебца немношко и штец дал похлебать — зело прикусны, хороши! И рекл мне: «Полно, довлеет[530] ти ко укреплению!» Да и не стало ево. Двери не отворялись, а ево не стало! Дивно только человек, а что же ангел? Ино нечему дивитца — везде ему не загорожено. На утро архимарит з братьею пришли и вывели меня, журят мне: «Что патриарху не покорисся?» А я от Писания ево браню да лаю. Сняли большую чеп, да малую наложили, отдали чернцу под начал, велели волочить в церковь. У церкви за волосы дерут, и под бока толкают, и за чеп торгают, и в глаза плюют. Бог их простит в сий век и в будущий: не их то дело, но сатаны лукаваго. Сидел тут я четыре недели. В то время после меня взяли Логина, протопопа муромскаго; в соборной церкви, при царе, остриг в обедню[531]. Во время переноса снял патриарх со главы у архидьякона дискос и поставил на престол с Телом Христовым; а с чашею архиматрит чюдовской Ферапонт вне олътаря, при дверех царских, стоял. Увы, разсечения Тела Христова, пущи жидовскаго действа! Остригше, содрали с него однарятку и кафтан. Логин же разжегся ревностию божественнаго огня, Никона порицая, и чрез порог в олтарь в глаза Никону плевал; распоясався, схватя с себе рубашку, в олтарь в глаза Никону бросил. И чюдно! Растопоряся рубашка и покрыла на престоле дискос, бытто возду́х. А в то время и царица в церкве была. На Логина возложили чеп и, таща ис церкви, били метлами и шелепами[532] до Богоявленскова монастыря, и кинули в полатку нагова, и стрелцов на карауле поставили накрепко стоять. Ему же Бог в ту нощь дал шубу новую да шапку. И на утро Никону сказали, и он розсмеявся, говорит: «Знаю, су, я пустосвятов тех!» И шапку у нево отнял, а шубу ему оставил. Посем паки меня из монастыря водили пешева на патриархов двор, так же руки ростяня, и, стязався[533] много со мною, паки также отвели. Таже в Никитин день — ход со кресты[534], а меня паки на телеге везли против крестов. И привезли к соборной церкве стричь, и держали в обедню на пороге долъго. Государь с места сошел и, приступя к патриарху, упросил. Не стригше, отвели в Сибирской приказ и отдали дьяку Третьяку Башмаку[535], что ныне стражет же по Христе, старец Саватей, сидит на Новом, в земляной же тюрме. Спаси ево, Господи! И тогда мне делал добро. Таже послали меня в Сибирь з женою и детми. И колико дорогою нужды бысть, тово всево много говорить, разве малая часть помянуть. Протопопица младенца родила — больную в телеге и повезли до Тобольска[536], три тысящи верст недель с тринатцеть волокли телегами, и водою, и санми половину пути[537]. Архиепископ в Тобольске к месту устроил меня[538]. Тут у церкви великия беды постигоша меня: в полтара годы пять слов государевых сказывали на меня[539], и един некто, архиепископля двора дьяк Иван Струна[540], тот и душею моею потряс[541]. Съехал архиепископ к Москве, а он без нево, дъявольским научением напал на меня: церкви моея дьяка Антония мучить напрасно захотел. Он же, Антон, утече у него и прибежа во церковь ко мне. Той же Струна Иван, собрався с людми, во ин день прииде ко мне в церковь, — а я вечерню пою, — и въскочил в церковь, ухватил Антона на крылосе за бороду. А я в то время двери церковныя затворил и замкнул, и никово не пустил, — один он, Струна, в церкове вертится, что бес. И я, покиня вечерню, с Антоном посадил ево среди церкви на полу и за церковной мятеж постегал ево рменем нарочито-таки. А прочии, человек з дватцеть, вси побегоша, гоними Духом Святым. И покаяние от Струны приняв, паки отпустил ево к себе. Сродницы же Струнины, попы и чернцы, весь возмутили град, да како меня погубят. И в полунощи привезли сани ко двору моему, ломилися в ызбу, хотя меня взять и в воду свести. И Божиим страхом отгнани Быша и побегоша вспять. Мучился я с месяц, от них бегаючи втай: иное — в церкве начюю, иное — к воеводе уйду[542], а иное — в тюрму просилъся, ино не пустят. Провожал меня много Матфей Ломков, иже и Митрофан именуем в чернцах: опосле на Москве у Павла-митрополита ризничим был, в соборной церкви з дьяконом Афонасьем меня стриг; тогда добр был, а ныне дьявол ево поглотил. Потом приехал архиепископ с Москвы и правильною виною ево[543], Струну, на чеп посадил за сие: некий человек з дочерью кровосмешение сотворил, а он, Струна, полтину възяв и, не наказав мужика, отпустил. И владыка ево сковать приказал и мое дело тут же помянул. Он же, Струна, ушел к воеводам в приказ и сказал «слово и дело государево» на меня. Воеводы отдали ево сыну бояръскому лутчему, Петру Бекетову[544], за пристав[545]. Увы, погибель на двор Петру пришла, еще же и душе моей горе тут есть! Подумав архиепископ со мною, по правилам за вину кровосмешения стал Струну проклинать в неделю православия в церкве большой. Той же Бекетов Петр, пришед в церковь, браня архиепископа и меня. И в той час ис церкви пошед, взбесилъся, ко двору своему идучи, и умре горькою смертию зле[546]. И мы со владыкою приказали тело ево среди улицы собакам бросить, да же гражданя оплачют согрешение его, а сами три дни прилежне стужали[547] Божеству, да же в день века отпустится ему. Жалея Струны, такову себе пагубу приял! И по трех днех владыка и мы сами честне тело его погребли. Полно тово пълачевнова дела говорить! Посем указ пришел, велено меня ис Тобольска на Лену вести за сие, что браню от Писания и укоряю ересь Никонову[548]. В та же времена пришла ко мне с Москвы грамотка. Два брата жили у царицы в Верху, а оба умерли в мор[549], и з женами и з детми; и многия друзья и сродники померли. Излиял Бог на царство фиял гнева своего, да не узнались, горюны, однако церковью мятут[550]. Говорил тогда и сказывал Неронов царю три пагубы за церковной раскол: мор, меч, разделение[551]. То и збылось во дни наша ныне. Но милостив Господь: наказав, покаяния ради и помилует нас, прогнав болезни душ наших и телес, и тишину подаст. Уповаю и надеюся на Христа, ожидаю милосердия его и чаю воскресения мертвым. Таже сел опять на корабль свой, еже и показан ми, что выше сего рекох, — поехал на Лену[552]. А как приехал в Енисейской[553] — другой указ пришел: велено в Дауры вести, дватцеть тысящ и болши будет от Москвы[554]. И отдали меня Афонасью Пашкову в полк — людей с ним было 6 сот человек. И грех ради моих суров человек: безпрестанно людей жжет, и мучит, и бьет[555]. И я ево много уговаривал, да и сам в руки попал. А с Москвы от Никона приказано ему мучить меня. Егда поехали из Енисейска[556], как будем в большой Тунгуске-реке[557], в воду загрузило бурею дощеник[558] мой со всем: налилъся среди реки полон воды, и парус изорвало, одны полубы над водою, а то все в воду ушло. Жена моя на полубы из воды робят кое-как вытаскала, простоволоса ходя. А я, на небо глядя, кричю: «Господи, спаси! Господи, помози!» И Божиею волею прибило к берегу нас. Много о том говорить. На другом дощенике двух человек сорвало, и утонули в воде. Посем, оправяся на берегу, и опять поехали впредь. Егда приехали на Шаманъской порог[559], навстречю приплыли люди иные к нам, а с ними две вдовы: одна лет в 60, а другая и больши, пловут пострищись в монастырь. А он, Пашков, стал их ворочать и хочет замуж отдать. И я ему стал говорить: «По правилам не подобает таковых замуж давать». И чем бы ему, послушав меня, и вдов отпустить, а он вздумал мучить меня, осердясь. На другом — Долгом — пороге стал меня из дощеника выбивать: «Для, де, тебя дощеник худо идет! Еретик, де, ты! Поди, де, по горам, а с казаками не ходи!» О, горе стало! Горы высокия, дебри непроходимыя, утес каменной, яко стена стоит, и поглядеть — заломя голову! В горах тех обретаются змеи великие, в них же витают гуси и утицы — перие красное, вороны черные, а галъки серые. В тех же горах, орлы, и соколы, и кречаты, и курята инъдейские, и бабы[560], и лебеди, и иные дикие, — многое множество, птицы разные. На тех же горах гуляют звери многие дикие: козы и олени, изубри и лоси, и кабаны, волъки, бараны дикие — во очию нашу, а взять нельзя! На те горы выбивал меня Пашков, со зверями и со змиями, и со птицами витать. И аз ему малое писанейце написал, сице начало: «Человече! Убойся Бога, седящаго на херувимех и призирающаго в безны, егоже трепещут небесные силы и вся тварь со человеки, един ты презираешь и неудобъство показуешь[561]», и прочая; там многонько писано; и послал к нему[562]. А се бегут человек с пятдесят: взяли мой дощеник и помчали к нему, — версты три от него стоял. Я казакам каши наварил да кормлю их; и оне, бедные, и едят и дрожат, а иные, глядя, плачют на меня, жалеют по мне. Привели дощеник; взяли меня палачи, привели перед него. Он со шпагою стоит и дрожит; начал мне говорить: «Поп ли ты, или распоп?» И аз отвещал: «Аз есм Аввакум протопоп! Говори, что тебе дело до меня?» Он же рыкнул, яко дивий зверь, и ударил меня по щоке, таже по другой, и паки в голову, и збил меня с ног, и, чекань[563] ухватя, лежачева по спине ударил трижды и, разволокши[564], по той же спине семъдесят два удара кнутом[565]. А я говорю: «Господи, Исусе Христе, сыне Божий, помогай мне!» Да то же, да то же безпрестанно говорю. Так горко ему, что не говорю: «Пощади!» Ко всякому удару молитву говорил, да осреди побой вскричал я к нему: «Полно бить-тово!» Так он велел перестать. И я промолыл ему: «За что ты меня бьешь? Ведаешь ли?» И он паки велел бить по бокам, и отпустили. Я задрожал да и упал. И он велел меня в казенной дощеник оттащить: сковали руки и ноги и на беть[566] кинули. Осень была, дождь на меня шел, всю нощ под капелию лежал. Как били, так не болно было с молитвою тою, а лежа, на ум взбрело: «За что ты, Сыне Божий, попустил меня ему таково болно убить тому? Я веть за вдовы твои стал! Кто даст судию между мною и тобою? Когда воровал[567], и ты меня так не оскорблял, а ныне не вем, что согрешил!» Бытто доброй человек (другой фарисей з говенною рожею!) со Владыкою судитца захотел! Аще[568] Иев и говорил так[569], да он праведен, непорочен, а се и Писания не разумел, вне закона[570], во страна варварстей, от твари Бога познал. А я первое — грешен, второе — на закона почиваю и Писанием отвсюду подкрепляем, яко многими скорбми подобает нам внити во Царство Небесное[571], а на такое безумие пришел! Увы мне! Как дощеник-от в воду ту не погряз со мною? Стало у меня в те поры кости те щемить и жилы те тянуть, и сердце зашлось, да и умирать стал. Воды мне в рот плеснули, так вздохнул да покаялъся пред Владыкою, и Господь-свет милостив, не поминает наших беззакониих первых покаяния ради; и опять не стало ништо болеть. Наутро кинули меня в лотку и напредь повезли. Егда приехали к порогу, к самому большему, Падуну, — река о том месте шириною с версту, три залавка[572] чрез всю реку, зело круты, не воротами што попловет, ино в щепы изломает, — меня привезли под порог. Сверху дождь и снег, а на мне на плеча накинуто кафтанишко просто; льет вода по брюху и по спине, — нужно[573] было гораздо. Из лотки вытаща, по каменью скована окол порога тащили. Грустко гораздо, да душе добро: не пеняю уже на Бога вдругорят. На ум пришли речи, пророком и апостолом реченныя: «Сыне, не пренемогай[574] наказанием Господним, ниже ослабей, от него обличаем. Его же любит Бог, того наказует; биет же всякаго сына, егоже приемлет. Аще наказание терпите, тогда яко сыном[575] обретается вам Бог. Аще ли без наказания приобщаетеся ему, то выблядки, а не сынове есте»[576]. И сими речми тешил себя. Посем привезли в Брацкой острог[577] и в тюрму кинули, соломки дали. И сидел до Филипова поста[578] в студеной башне, — там зима в те поры живет — да Бог грел и без платья! Что собачка, в соломке лежу: коли накормят, коли нет. Мышей много было, я их скуфьею[579] бил, — и батошка не дадут, дурачки! Все на брюхе лежал: спина гнила, блох да вшей было много. Хотел на Пашкова кричать: «Прости!», да сила Божия возбранила, — велено терпеть. Переве меня в теплую избу, и я тут с аманатами[580] и с собаками жил скован зиму всю. А жена з детми верст з дватцеть была сослана от меня. Баба ея Ксенья мучила зиму ту всю, лаяла да укоряла. Сын Иван — невелик был[581] — приобрел ко мне побывать после Христова Рожества, и Пашков велел кинуть в студеную тюрму, где я сидел; начевал, милой, и замерз, было, тут. И наутро опять велел к матери протолкать. Я ево и не видал. Приволокся к матери — руки и ноги ознобил. На весну паки поехали впредь. Запасу небольшое место осталось, а первой разгреблен весь: и книги, и одежда, иная отнята была, а иное и осталось. На Байкалове море паки тонул. По Хилке по реке[582] заставил меня лямку тянуть: зело нужен ход ею был, и поесть было неколи, нежели спать. Лето целое мучилися. От водыныя тяготы люди изгибали, и у меня ноги и живот синь был. Два лета в водах бродили, а зимами чрез волоки волочилися. На том же Хилке в третьее тонул. Барку от берегу оторвало водою, — людские стоят, а мою ухватило, да и понесло! Жена и дети остались на берегу, а меня сам-друг с кормщиком помчало. Вода быстрая, переворачивает барку вверх боками и дном, а я на ней полъзаю, а сам кричю: «Владычице, помози! Упование, не утопи!» Иное — ноги в воде, а иное — выполъзу наверх. Несло с версту и болши, да люди переняли. Все розмыло до крохи! Да што, петь, делать, коли Христос и Пречистая Богородица изволили так? Я, вышед из воды, смеюсь, а люди те охают, платье мое по кустам развешивая, шубы отласные и тафтяные, и кое-какие безделицы тое много еще было в чемоданах да в сумах — все с тех мест перегнило, наги стали. А Пашков меня же хочет опять бить: «Ты, де, над собою делаеш за посмех!» И я паки свету-Богородице докучать: «Владычице, уйми дурака тово!» Так она, надежа, уняла: стал по мне тужить. Потом доехали до Иргеня-озера[583]; волок тут, стали зимою волочитца. Моих роботников отнял, а иным у меня нанятца не велит. А дети маленки были, едоков много, а работать некому: один бедной горемыка-протопоп! Нарту зделал и зиму всю волочилъся за волок. Весною на плотах по Ингоде-реке[584] поплыли на низ. Четверътое лето от Тобольска плаванию моему. Лес гнали хоромной и городовой. Стало нечева есть; люди учали з голоду мереть и от работныя водяныя бродни. Река мелькая, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палъки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие — огонь да встряска! — люди голодные: лишо станут мучить, ано и умрет! Ох времени тому! Не знаю, как ум у него отступилъся! У протопопицы моей однарятка московская была, не згнила; по-русскому — рублев в полътретьяцеть[585], и болши — по-тамошнему; дал нам четыре мешка ржи за нея, и мы год-другой тянулися, на Нерче-реке[586] живучи, с травою перебиваючися. Все люди з голоду поморил[587], никуды не отпускал промышлять, осталось небольшое место; по степям скитающеся и по полям траву и корение копали, а мы с ними же; а зимою — сосну; а иное — кобылятины Бог даст. И кости находили, от волков пораженных зверей, и что волк не доест — мы то доедим. А иные и самых озяблых ели волъков и лисиц, и что получит — всякую скверную. Кобыла жеребенка родить, а голодные втай и жеребенка и место скверное кобылье сьедят. А Пашков, сведав, и кнутом до смерти забьет. И кобыла умерла, — все извод взял, понеже не по чину жеребенъка тово вытащили из нея: лишо голову появил, а оне и выдернули, да и почали кровь скверную есть. Ох времени тому! И у меня два сына маленьких умерли в нуждах тех[588], а с прочими, скитающеся по горами и по острому камению, наги и боси, травою и корением перебивающеся, кое-как мучилися. И сам я, грешной, волею и неволею причатен кобыльим и мертвечьим звериным и птичьими мясам. Увы грешной душе! Кто даст главе моей воду и источник слез, да же оплачю бедную душу свою, юже зле погубих житейскими сластми[589]? Но помогала нам по Христе боляроня, воеводская сноха, Евдокия Кириловна[590], да жена ево, Афонасьева, Фекла Симеоновна: оне нам от смерти голодной тайно давали отраду, без ведома ево. Иногда пришлют кусок мясца, иногда — колобок, иногда — мучки и овсеца, колько сойдется, четверть пуда и гривенку[591]— другую, а иногда и полъпудика накопит и передаст, а иногда у куров корму ис корыта нагребет. Дочь моя, бедная горемыка, Огрофена, бродила втай к ней под окно. И горе, и смех! Иногда робенка погонят от окна без ведома бояронина, а иногда и многонько притащит. Тогда невелика была, а ныне уж ей 27 годов, — девицею, бедная моя, на Мезени, с меньшими сестрами перебиваяся кое-как, плачючи, живут. А мать и братья в земле закопаны сидят[592]. Да што же делать? Пускай, горкие, мучатся все ради Христа! Быть тому так за Божиею помощию, на том положено — ино мучитца, ино мучится веры ради Христовы. Любил протопоп со славными знатца, люби же и терпеть, горемыка, до конца. Писано: не начный блажен, но скончавый[593].[594] Полно тово, на первое возвратимся. Было в Дауръской земле нужды великие годов с шесть и с семь, а во иные годы отрадило. А он, Афонасей, наветуя мне, безпрестанно смерти мне искал. В той же нужде прислал ко мне от себя две въдовы, сенныя ево любимые были, Марья да Софья, одержимы духом нечистым. Ворожа и колдуя много над ними, и видит, яко ничтоже успевает, но паче молъва бывает[595],[596] — зело жестоко их бес мучит, бьются и кричат. Призвали меня, и поклонилися мне, говорит: «Пожалуй, возьми их ты и попекися об них, Бога моля; послушает тебя Бог». И я ему отвещал: «Господине! Выше меры прошение, но за молитв святых отец наших вся возможна суть Богу». Взял их, бедных. Простите, во искусе то на Руси бывало, — человека три-четыре бешаных, приведших, бывало, в дому моем, и за молитв святых отец отхождаху от них беси, действом и повелением Бога живаго и Господа нашего Исуса Христа, сына Божия, света. Слезами и водою покроплю и маслом помажу, молебная певше во имя Христово. И сила Божия отгоняше от человек бесы, и здрави бываху, не по достоинъству моему, ни, никакоже, — но по вере приходящих. Древле благодать действоваше ослом при Валааме, и при Улияне-мученике — рысью, и при Сисинии — оленем, говорили человеческим гласом[597]. Бог, идеже хощет, побеждается естества чин[598]. Чти житие Феодора Едесскаго, тамо обрящеши: и блудница мертваго воскресила[599]. В Кормчей[600] писано: «Не всех Дух Святый рукополагает, но всеми, кроме еретика, действует». Таже привели ко мне баб бешаных. Я, по обычаю, сам постился и им не давал есть, молебствовал, и маслом мазал, и, как знаю, действовал. И бабы о Христе целоумны и здравы стали, я их исповедал и причастил. Живут у меня и молятся Богу; любят меня и домой нейдут. Сведал он, что мне учинилися дочери духовные, осердилися на меня опять пущи старова — хотел меня в огне жжечь: «Ты, де, выведываеш мое тайны!» А как, петь-су, причастить, не исповедав? А не причастив бешанова — ино беса совершенно не отгонишь. Бес-от веть не мужик, батога не боится! Боится он креста Христова да воды святыя, да священнаго масла, а совершенно бежит — от Тела Христова. Я, кроме сих таин, врачевать не умею. В нашей православной вере без исповеди не причащают; в римъской вере творят так, не брегут о исповеди, а нам, православие блюдущим, так не подобает, но на всяко время покаяние искати. Аще священника, нужды ради, не получишь: и ты своему брату искусному[601] возвести согрешение свое, и Бог простит тя, покаяние твое видев, и тогда с правильцом причащайся Святых тайн. Держи при себе запасный агнец[602]. Аще в пути или на промыслу, или всяко прилунится кроме церкви, воздохня пред Владыкою и, по вышереченному, ко брату исповедався, с чистою совестию причастися святыни: так хорошо будет. По посте и по правиле, пред образом Христовым на коробочку постели платочик и свечку зажги, и в сосудце водицы маленко, да на ложечку почерпни и часть Тела Христова с молитвою в воду на лошку положи, и кадилом вся покади, поплакав, глаголи: «Верую, Господи, и исповедаю, яко ты еси Христос, сын Бога живаго, пришедый в мир грешники спасти, от них же первый есм аз. Верую, яко воистинну се есть самое пречистое Тело твое, и се есть самая честная Кровь твоя. егоже ради молю ти ся, помилуй мя и прости ми, и ослаби[603] ми согрешения моя, волная и невольная, яже словом, яже делом, яже ведением и неведением, яже разумом и мыслию, и сподоби мя неосужденно причаститися Пречистых ти Таинъств во оставление грехов и в жизнь вечную, яко благословен еси во веки. Аминь». Потом, падше на землю пред образом, прощение проговори и, возстав, образы поцелуй и, прекрестясь, с молитвою причастися, и водицею и запей, и паки Богу помолись. Ну, слава Христу! Хотя и умрешь после тово, ино хорош. Полно про то говорить. И сами знаете, что доброе. Добро, стану опять про баб говорить. Взял Пашков бедных вдов от меня, бранит меня вместо благодарения! Он чаял, Христос просто положит, ано пущи и старова стали беситца. Запер их в пустую избу, — ино никому приступу нет к ним, — призвал к ним Чернова попа, и оне ево дровами бросают, и поволокся прочь. Я дома плачю, а делать не ведаю что. Приступить ко двору не смею: болно сердит на меня. Тайно послал к ним воды святыя, велел их умыть и напоить, и им, бедным, легче стало. Прибрели сами ко мне тайно, и я помазал их во имя Христово маслом, так опять, дал Бог, стали здоровы и опять домой пошли; да по ночам ко мне прибегали тайно молитца Богу. Изрядные детки стали, играть[604] перестали и правильца держатца стали. На Москве з бояронею в Вознесенском монастыре вселились[605]. Слава о них Богу! Таже с Нерчи-реки паки назад возвратилися к Русе[606]. Пять недель по лду голому ехали на нартах. Мне под робят и под рухлишко дал две клячки, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская, иноземцы немирные, отстать от лошедей не смеем, а за лошедми итти не поспеем, голодные и томные[607] люди. Протопопица бедная, бредет-бредет да и повалится: кольско[608] гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на нея набрел, тут же и повалилъся; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: «Матушъка-государыня, прости!» А протопопица кричит: «Что ты, батко, меня задавил?» Я пришол — на меня, бедная, пеняет, говоря: «Долъго ли муки сея, протопоп, будет?» И я говорю: «Марковна, до самыя до смерти!» Она же, вздохня, отвещала: «Добро, Петровичь, ино еще побредем». Курочка у нас черненька была, по два яичка на день приносила — робяти на пищю Божиим повелением, нужде нашей помогая; Бог так строил. На нарте везучи, в то время удавили по грехом. И нынеча мне жаль курочки той, как на разум приидет. Ни курочка, ништо чюдо была: во весь год по два яичка на день давала. Сто рублев при ней — плюново дело, железо! А та птичка одушевлена, Божие творение, нас кормила, а сама с нами кашку сосновую ис котла тут же клевала, или и рыбки прилунится — и рыбку клевала, а нам против тово по два яичка на день давала. Слава Богу, вся строившему благая! А не просто нам она и досталася. У боярони[609] куры все переслепли и мереть стали. Так она, собравше в короб, ко мне их прислала: «Чтоб, де, батко, пожаловал, помолилъся о курах». И я, су, подумал: «Кормилица то есть наша; детки у нея, надобно ей курки». Молебен пел, воду святил, куров кропил и кадил. Потом в лес збродил, корыто им зделал, ис чево есть, и водою покропил, да к ней все и отслал. Куры Божиим мановением исцелели и исправилися по вере ея. От тово-то племяни и наша курочка была. Да полно тово говорить, у Христа не сего дни так повелось! Еще Козма и Дамиян[610] человеком и скотом благодействовали и целили о Христе. Богу вся надобно: и скотинка, и птичка во славу его, пречистаго Владыки, еще же и человека ради. Таже приволоклись паки на Ирьгень-озеро. Бояроня пожаловала — прислала сковородку пшеницы, и мы кутьи наелись. Кормилица моя была Евдокея Кириловна, а и с нею дьявол ссорил, сице: сын у нея был, Симеон[611], там родилъся, я молитву давал и крестил, на всяк день присылала ко мне на благословение, и я, крестом благословя и водою покропя, поцеловав ево, и паки отпущу; дитя наше здраво и хорошо! Не прилучилося меня дома; занемог младенец. Смалодушничав, она, осердясь на меня, послала робенка к шептуну-мужику; я, сведав, осердилъся же на нея, и меж нами пря[612] велика стала быть. Младенец пущи занемог: рука правая и нога засохли, что батошки. В зазор[613] пришла: не ведает, что делать. А Бог пущи угнетает: робеночек на кончину пришел. Пестуны, ко мне приходя, плачют, а я говорю: «Коли баба лиха, живи же себе одна!» А ожидаю покаяния ея. Вижу, яко ожесточил диявол сердце ея, припал ко Владыке, чтобы образумили ея. Господь же, премилостивый Бог, умяхчил ниву сердца ея: прислала на утро сына среднева Ивана ко мне, — со слезами просит прощения матери своей, ходя и кланяяся около печи моей. А я лежу под берестом наг на печи, а протопопица в печи, а дети кое-где; в дождь прилунилось, одежды не стало, а зимовье каплет, — всяко мотаемся. И я, смиряя, приказываю ей: «Вели матери прощения просить у Орефы-колъдуна!» Потом и болнова принесли, велела перед меня положить; и все плачют и кланяются. Я, су, встал, добыл в грязи патрахель и масло свящонное нашол. Помоля Бога и покадя, младенца помазал маслом и крестом благословил. Робенок, дал Бог, и опять здоров стал — с рукою и с ногою. Водою святою ево напоил и к матери послал. Виждь, слышателю, покаяние матерне колику силу сотвори: душу свою изврачевала и сына исцелила! Чему быть! Не сегодни кающихся есть Бог! На утро прислала нам рыбы да пирогов, а нам то, голодным, надобе. И с тех мест помирилися. Выехав из Даур, умерла, миленькая, на Москве; я и погребал в Вознесенъском монастыре. Сведали то и сам Пашков про младенца — она ему сказала; потом я к нему пришел. И он, поклоняся низенько мне, а сам говорит: «Спаси Бог! Отечески творишь — не помнишь нашева зла». И в то время пищи довольно прислали. А опосле тово вскоре хотели меня пытать, слушай, за что. Отпускал он сына своево Еремея в Мунгальское царство[614] воевать, — казаков с ним 72 человека да иноземцов 20 человек, — и заставил иноземца шаманить, сиречь гадать: удаст ли ся ими и с победою ли будут домой? Волъхв же той, мужик, близи моего зимовья привел барана живова в вечери и учал над ним волъхвовать, вертя ево много, и голову прочь отвертели и прочь отбросили. И начали скакать, и плясать, и бесов призывать. И много кричав, о землю ударилъся, и пена изо рта пошла. Беси давили ево, а он спрашивал их: «Удастъся ли поход?» И беси сказали: «С победою великою и з богатъством большим будет назад». И воеводы ради, и все люди радуюся говорят: «Богаты приедем!» Охи душе моей! Тогда горко, и ныне не сладко! Пастырь худой погубил своя овцы от горести, забыл реченное во Евангелии, егда Зеведеевичи[615] на поселян жестоких советовали: «Господи, хощеши ли, речеве, да огнь снидет с небесе и потребит[616] их, якоже и Илия сотвори?[617]» Обращь же ся Исус и рече ими: «Не веста, коего духа еста вы; Сын бо Человеческий не прииде душь человеческих погубити, но спасти». И идоша во ину весь[618]. А я, окаянной, зделал не так! Во хлевине своей кричал с воплем ко Господу: «Послушай мене, Боже! Послушай мене, Царю небесный! Свет, послушай меня! Да не возвратится вспять ни един от них, и гроб им там устроиши всем! Приложи ими зла, Господи, приложи[619], и погибель ими наведи, да не збудется пророчество дьявольское!» И много тово было говорено. И втайне о том же Бога молил. Сказал ему, что я таки молюсь, и он лишо излаяли меня. Потом отпусти с войским сына своего. Ночью поехали по звездами. В то время жаль мне их: видит душа моя, что ими побитым быть, а сам-таки на них погибели молю. Иные, приходя, прощаются ко мне, а я им говорю: «Погибнете там!» Как поехали, лошади под ними взоржали вдруг, и коровы тут взревели, и овцы и козы заблеяли, и собаки взвывли, и сами иноземцы, что собаки, завыли: ужас на всех напал! Еремей весть со слезами ко мне прислал, «чтобы батюшко-государь помолилъся за меня!» И мне ево стало жаль, а се друг мне тайной был и страдал за меня. Как меня кнутом отец ево бил, и стал разговаривать[620] отцу, так со шпагою погналъся за ним. А как приехали после меня на другой порог, на Падун, 40 дощеников, все прошли в ворота, а ево, Афонасьев, дощеник — снасть добрая была, и казак все шесть сот промышляли о нем, а не могли взвести, — взяла силу вода, паче же реши — Бог наказал! Стащило всех в воду людей, а дощеник на камень бросила вода: чрез ево льется, а в нево не идет! Чюдо, как то Бог безумны тех учит! Он сами на берегу, бояроня — в дощенике. И Еремей стал говорить: «Батюшко, за грех наказует Бог! Напрасно ты протопопа тово кнутом тем избил! Пора покаятца, государь!» Он же рыкнул на него, яко зверь, и Еремей, к сосне отклонясь, прижав руки, стал, а сам, стоя, «Господи, помилуй!» говорит. Пашков же, ухватя у малова колешчатую пищаль[621], — никогда не лжет, — приложася на сына, курок спустил, и Божиею волею осеклася пищаль. Он же, поправ порох, опять спустил, — и паки осклась пищаль. Он же и в третьи также сотворил, — пищаль и в третьи и осеклася же. Он ее на землю и бросил! Малой, подняв, на сторону спустил — так и выстрелила! А дощеник единаче на камени под водою лежит! Сел Пашков на стул, шпагою подперся, задумався и плакать стал, а сам говорит: «Согрешил, окаянной, пролил кровь неповинну[622]! Напрасно протопопа били — за то меня наказует Бог!» Чюдно, чюдно! По Писанию: яко косен[623] Бог во гнев, а скор на послушание[624], — дощеник сам, покаяния ради, сплыл с камени и стал носом против воды. Потянули — он и взбежал на тихое место тот час. Тогда Пашков, призвав сына к себе, промолыл ему: «Прости, барте[625], Еремей, — правду ты говоришь!» Он же, прискоча, пад поклонився отцу и рече: «Бог тебя, государя, простит. Я пред Богом и пред тобою виноват!» И взяв отца под руку, и повел. Гораздо Еремей разумен и добр человек; уж у него и своя седа борода, а гораздо почитает отца и боится его. Да по Писанию и надобе так: Бог любит тех детей, которые почитают отцов. Виждь, слышателю, не страдал ли нас ради Еремей, паче же ради Христа и правды его? А мне сказывал кормщик ево, Афонасьева, дощеника, — тут был, — Григорей Тельной. На первое возвратимся. Отнеле же отошли, поехали на войну. Жаль стало Еремея мне, стал Владыке докучать, чтоб ево пощадил. Ждали их с войны, не бывали на срок.[626] А в те поры Пашков меня и к себе не пускал. Во един от дней учредил застенок и огнь росклал: хочет меня пытать. Я ко исходу душевному и молитвы проговорил: ведаю ево стряпанье, — после огня тово мало у него живут. А сам жду по себя. И сидя, жене плачющей и детям говорю: «Воля Господня да будет! Аще живем, Господеви живем, аще умираем, Господеви умираем»[627]. А се и бегут по меня два палача. Чюдно дело Господне и неизреченны судбы Владычни! Еремей ранен, сам-друг дорошкою мимо избы и двора моево едет! И палачей вскликал и воротил с собою. Он же, Пашков, оставя застенок, к сыну своему пришел, яко пьяной с кручины. И Еремей, поклоняся со отцем, вся ему подробну возвещает, как войско у него побили, все, без остатку, и как ево увел иноземец от мунгальских людей по пустым местам, и как по каменным горам в лесу, не ядше, блудил седм дней, — одну съел белку, — и как моим образом человек ему во сне явилъся и, благословя ево, указал дорогу, в которую страну ехать. Он же, вскоча, обрадовалъся и на путь выбрел. Егда он отцу розсказывает, а я пришел в то время поклонитися им. Пашков же, возвед очи свои на меня, — слово в слово что медведь моръской белой, жива бы меня проглотил, да Господь не выдаст! — вздохня, говорит: «Так-то ты делаешь? Людей тех погубил столько!» А Еремей мне говорит: «Батюшко, поди, государь, домой! Молъчи для Христа!» Я и пошел. Десеть лет он меня мучил[628], или я ево — не знаю; Бог розберет в день века[629]! Перемена ему пришла[630], а мне грамота: велено ехать на Русь. Он поехал, а меня не взял; умышлял во уме своем: «Хотя, де, один и поедет, и ево, де, убьют иноземцы». Он в дощеника со оружием и с людми плыл, а слышал я, едучи, от иноземцов дрожали и боялись. А я, месяц спустя после ево, набрав старых, и болны, и раненых, кои там негодны, человек з десяток, да я з женою и з детми, семнатцеть нас человек, в лотку седше, уповая на Христа и крест поставя на носу, поехали[631], аможе Бо наставит, ничево не бояся. Книгу Кормчъчию дал прикащику, и он мне мужика кормщика дал. Да друга моего выкупил, Василия, которой там при Пашкове на людей ябедничал и крови проливал. И моея головы искал; в ыную пору, бивше меня, на кол, было, посадил, да еще Бог сохранил! А после Пашкова хотели ево казаки до смерти убить. И я, выпрося у них Христа ради, а прикащику выкуп дав, на Русь ево вывез, от смерти к животу, — пускай ево, беднова! — либо покаятся о гресех своих! Да и другова такова же увез замотая[632]. Сего не хотели мне выдать; и он ушел в лес от смерти, и, дождався меня на пути, плачючи, кинулъся мне в карбас. Ано заним погоня! Деть стало негде! Я, су, — простите! — своровал: яко Раавь блудная во Ерихоне Исуса Наввина людей, спрятал ево[633], положа на дно в судне, и постелею накинул, и велел протопопице и дочери лечи на нево. Везде искали, а жены моей с места не тронули, — лишо говорит: «Матушка, опочивай ты, и так ты, государыня, горя натерпелась!» А я, — простите Бога ради! — лгал в те поры и сказывал: «Нет ево у меня!» — не хотя ево на смерть выдать. Поискав да и поехали ни с чем, а я ево на Русь вывез. Старец да и раб Христов, простите же меня, что я лъгал тогда! Каково вам кажется? Не велико ли мое согрешение? При Рааве-блуднице, она, кажется, так же зделала, да Писание ея похваляет за то. И вы, Бога ради, поразсудите: буде грехотворно я учинил, и вы меня простите; а буде церковному преданию непротивно — ино и так ладно. Вот вам и место оставил: припишите своею рукою мне, и жене моей, и дочери или прощение или епитимию, понеже мы за одно воровали — от смерти человека ухоронили, ища ево покаяния к Богу. Судите же так, чтоб нас Христос не стал судить на Страшном суде сего дела. Припиши же что-нибудь, старец. Бог да простит тя и благословит в сем веце и в будущем, и подружит твою Анастасию, и дщерь вашу, и весь дом ваш. Добро сотворили есте и праведно. Аминь[634]. Добро, старец, спаси Бог на милостыни! Полно тово. Прикащик же мучки гривенок с тритцеть дал на коровку, да овечок пять-шесть; мясцо иссуша, и тем лето питалися, пловучи. Доброй прикащик человек, дочь у меня Ксенью крестил. Еще при Пашкове родилась, да Пашков не да мне мира и масла, так не крещена долго была, после ево крестил. Я сам жене своей и молитву говорил, и детей крестил с кумом, с прикащиком, да дочь моя болшая — кума, а я у них поп. Тем же обрасцо и Афанасья, сына, крестил и, обедню служа, на Мезени причастил, и детей своих исповедывал и причащал сам же, кроме жены своея. Есть о том в правилех, велено так делать. А что запрещение то отступническое[635], и то я о Христе под ноги кладу, а клятвою тою, — дурно молыть! — гузно тру! Меня благословляют московские святители — Петр и Алексей, и Иона, и Филипп, — я по их книгам верую[636] Богу моему чистою совестию и служу; а отступников отрицаюся и клену: враги оне Божии, не боюсь я их, со Христом живучи! Хотя на меня каменья накладут, я со отеческим преданием и под каменьем лежу, не токмо под шпынскою[637] воровскою никониянъскою клятвою их. А што много говорить? Плюнуть на действо то и службу ту их, да и на книги те их новоизданныя, так и ладно будет! Станем говорить, како угодити Христу и Пречистой Богородице; а про воровство их полно говорить. Простите, барте, никонияне, что избранил вас! Живите, как хочете! Стану опять про свое горе говорить, как вы меня жалуете-подчиваете, 20 лет тому уж прошло. Еще бы хотя сколько же Бог пособил помучитца от вас, — ино бы и было с меня, о Господь Бозе и Спасе нашем Исусе Христе! А затем — сколько Христос даст, только и жить. Полно тово, и так далеко забрел. На первое возвратимся. Поехали из Даур, стало пищи скудать. И з братиею Бога помолили, и Христос нам дал изубря, большова зверя[638], — тем и до Байкалова моря доплыли. У моря русских людей наехала станица соболиная, рыбу промышляют. Рады, миленькие, нам, и с карбасом нас, с моря ухватя, далеко на гору несли, Тереньтьюшко с товарищи. Плачют, миленькие, глядя на нас, а мы на них. Надавали пищи, сколько нам надобно: осетроф с сорок свежих перед меня привезли, а сами говорят: «Вот, батюшко, на твою часть Бог в запоре[639] нам дал, возьми себе всю!» Я, поклонясь им и рыбу благословя, опять им велел взять: на што мне столько? Погостя у них, и с нужду запасцу взяв, лотку починя и парус скропав, чрез море пошли. Погода окинула на море, и мы гребми перегреблись[640], не больно в том месте широко: или со сто, или с осмъдесят веръст. Егда к берегу пристали, востала буря ветренная, и на берегу насилу место обрели от волн. Около ево горы высокие, утесы каменные и зело высоки; дватцеть тысящ веръст и больши волочился, а не видал таки нигде! Наверху их полатки и повалуши; врата и столпы, ограда каменная, и дворы, — все богоделанно. Лук на них ростет и чеснок, болши романовскаго[641] луковицы, и слаток зело. Там же ростут и конопли богорасленныя, а во дворах — травы красныя, и цветны и благовонны гораздо. Птиц зело много, гусей и лебедей; по морю, яко снег, плавают. Рыба в нем — осетры и таймени, стерьледи и омули, и сиги, и прочих родов много; вода пресная. А нерпы и зайцы великия в нем[642], во окиане-море болшом, живучи на Мезени, таких не видал. А рыбы зело густо в нем; осетры и таймени жирны гораздо, нельзя жарить: на сковороде жир все будет. А все то у Христа тово, света, наделано для человеков, чтобы упокояся, хвалу Богу воздавал. А человек, суете которой уподобится, дние его, яко сень[643], преходят: скачет, яко козел, раздувается, яко пузырь, гневается, яко рысь, сьесть хощет, яко змия, ржет, зря на чюжую красоту, яко жребя, лукавует, яко бес[644], насыщайся довольно; без правила спи, Бога не молит; отлагает покаяние на старость и потом исчезает. И не вем, камо отходит: или во свет ли, или во тму. День Судный коегождо явит. Простите мя, аз согрешил паче всех человек! Таже в русские грады приплыл и уразумел о церкви, яко ничтоже успевает, но паче молъва бывает. Опечаляся, сидя, разсуждаю: «Что сотворю? Проповедаю ли слово Божие, или скроюся где?» — понеже жена и дети связали меня. И виде меня печална, протопопица моя приступи ко мне со опрятъством[645] и рече ми: «Что, господине, опечалился еси?» Аз же ей подробну известих: «Жена, что сотворю? Зима еретическая на дворе; говорит ли мне или молчать? Связали вы меня!» Она же мне говорит: «Господи помилуй! Что ты, Петровичь, говоришь? Слыхала я, — ты же читал, — апостольскую речь: „Привязалъся еси жене — не ищи разрешения[646]; егда отрешишися, тогда не ищи жены”[647]. Аз тя и з детми благославляю: деръзай проповедати слово Божие по-прежнему, а о нас не тужи! Дондеже Бог изволит — живем вместе, а егда разлучат — тогда нас в молитвах своих не забывай. Силен Христос и нас не покинуть! Поди, поди в церковь, Петровичь, обличай блудню еретическую!» Я, су, ей за то челом и, отрясше от себя печалную слепоту, начах по-прежнему слово Божие проповедати и учити по градом и везде, еще же и ересь никониянскую со деръзновением обличал. В Енисейске зимовал; и паки, лето плывше, в Тобольске зимовал. И до Москвы едучи, по всем городам и по селам, во церквах и на торъгах кричал, проповедая слово Божие, и уча, и обличая безбожную лесть. Таже приехал к Москве. Три годы ехал из Даур[648], а туды волокся пять лет против[649] воды; на восток все везли, промежду иноземъских оръд и жилищ. Много про то говорить! Бывал и в ыноземъских руках. На Оби, великой реке, предо мною 20 человек погубили християн, а надо мною думав, да и отпустили со всеми. Паки на Иртише-реке собрание их стоит: ждут березовских наших[650] з дощеником и побить. А я, не ведаючи, и приехал к ним и, приехав, к берегу пристал: оне с луками и объскочили нас. Я, су, вышед обниматца с ними, што с чернцами, а сами говорю: «Христос со мною, а с вами той же!» И оне до меня и добры стали, и жены своя к жене моей привели. Жена моя также с ними лицемеритца, как в мире лесть[651] совершается, и бабы удобрилися. И мы то уже знаем; как бабы бывают добры, так и все о Христе бывает добро. Спрятали мужики луки и стрелы своя, торъговать со мною стали, — медведен[652] я у них накупил, — да и отпустили меня. Приехав в Тоболеск, сказываю; ино люди дивятся тому, понеже всю Сибирь башкиръцы с татарами воевали тогда[653]. А я, не разбираючи, уповая на Христа, ехал посреде их. Приехал на Верхотурье. Иван Богданович Камынин, друг мой[654], дивится же мне: «Как ты, протопоп, проехал?» А я говорю: «Христос меня пронес и Пречистая Богородица провела; я не боюсь никово, одново боюсь Христа!» Таже к Москве приехал, и, яко ангела Божия, прияша мя: государь и бояря, — все мне ради. К Федору Ртищеву зашел: он сам ис полатки выскочил ко мне, благословилъся от меня, и учали говорить — много-много[655], три дни и три ночи домой меня не отпустил, и потом царю обо мне известил. Государь меня тот час к руке поставить велел и слова милостивые говорил: «Здорово ли, де, протопоп, живешь? Еще, де, видатца Бог велел!» И я сопротив руку ево поцеловав и пожал, а сам говорю: «Жив Господь и жива душа моя, царь-государь, а впредь, что изволит Бог!» Он же, миленькой, вздохнул, да и пошел, куды надобе ему. И иное кое-что было, да што много говорить! Прошло уже то! Велел меня поставить на монастыръском подворье в Кремли и, в походы мимо двора моево ходя, кланялъся часто со мною низенько-таки, а сам говорит: «Благослови, де, меня и помолися о мне!» шапку в ыную пору, муръманку, снимаючи з головы, уронил[656], едучи верхом. А ис кореты высунется, бывало, ко мне. Таже и все бояря, после ево, челом да челом: «Протопоп, благослови и молися о нас!» Как, су, мне царя тово и бояр тех не жалеть! Жаль, о-су! Видишь, каковы были добры! Да и ныне оне не лихи до меня; дьявол лих до меня, а человеки все до меня добры. Давали мне место, где бы я захотел, и в духовники звали, чтобы я с ними соединилъся в вере; аз же вся сия яко уметы[657] вменил, да Христа приобрящу, и смерть поминая, яко вся сия мимо идет. А се мне в Тобольске в тонце[658] сне страшно возвещено: «Блюдися, от меня да не полъма растесан[659] будеши![660]» Я вскочил и пал пред иконою во ужасе велице, а сам говорю: «Господи, не стану ходить, где по-новому поют, Боже мой!» Был я у завтрени в соборной церкви на царевнины имянины[661], шаловал[662] с ними в церкве той при воеводах да с приезду смотрил у них просвиромисания, дважды или трожды, в олътаре у жертвеника стоя, а сам им ругалъся[663]. А как привык ходить, так и ругатца не стал, — что жалом, духом антихристовым и ужалило было! Так меня Христос-свет попужал и рече ми: «По толиком страдании погибнуть хощеш? Блюдися, да не полъма разсеку тя!» Я и к обедне не пошел, и обедать ко князю пришел, и вся подробну им возвстил. Боярин, миленькой князь Иван Андртевич Хилъков[664], плакать стал. И мне, окаянному, много столко Божия благодеяния забыть?[665] Егда в Даурах я был, на рыбной промысл к детям по льду зимою по озеру бежал на базлуках[666] — там снегу не живет, морозы велики живут, и льды толъсты намерзают, блиско человека толъщины, — пить мне захотелось, и гараздо от жажды томим, итти не могу; среди озера стало: воды добыть нелзя, озеро — веръст с восьм. Стал, на небо взирая, говорить: «Господи, источивый ис камени в пустыни людям воду[667], жаждущему Израилю, тогда и днесь ты еси! Напои меня, имиже веси судбами, Владыко, Боже мой!» Ох, горе! Не знаю, как молыть, простите, Господа ради! Кто есм аз? Умерый пес! Затрещал лед предо мною и разступился чрез все озеро — сюду и сюду — и паки снидеся; гора великая льду стала! И, дондеже уряжение[668] бысть, аз стах на обычном месте и на восток зря, поклонихся дважды или трижды, призывая имя Господне краткими глаголы из глубины сердца. Оставил мне Бог пролубку маленку, и я, падше, насытился. И плачю, и радуюся, благодаря Бога. Потом и пролубка содвинулася, и я, востав, поклоняся Господеви, паки побежал по льду, куды мне надобе, к детями. Да и в прочии времена в волоките[669] моей таки часто у меня бывало. Идучи, или нарту волоку, или рыбу промышляю, или в лесе дрова секу, или ино что творю, а сам и правило в те поры говорю, вечерню, и завтреню, или часы, — што прилучится. А буде в людях бывает неизворотно[670], и станем на стану[671], а не по мне таварищи, правила моево не любят, а идучи, мне нельзя было исполнить, — и я, отступя людей, под гору или в лес, коротенко зделаю: побьюся головою о землю, а иное и заплачется, да так и обедаю. А буде жо по мне люди, и я, на сошке складенки поставя, правильца поговорю; иные со мною молятся, а иные кашку варят. А в санях едучи, в воскресный дни на подворьях всю церковную службу пою, а в рядовыя дни, в санях едучи, пою; а бывало и в воскресныя дни, едучи, пою. Егда гораздо неизворотно, и я, хотя немношко, а таки поворчю. Якоже тело алъчуще желает ясти и жаждуще желает пити, тако и душа, отче мой Епифаний, брашна духовнаго желает; не глад хлеба, ни жажда воды погубляет человека, но глад велий человеку — Бога не моля, жити. Бывало, отче, в Дауръской земле, — аще не поскучит послушать с рабом тем Христовым, аз, грешный, и то возвещу вам, — от немощи и от глада великаго изнемог в правиле своем, всего мало стало, толко павечернишные псалмы да полунощницу, да час первой, а болши тово ничево не стало. Так, что скотинка, волочюсь, о правиле том тужу, а принять ево не могу, а се уже и ослабел. И некогда ходил в лес по дрова, а без меня жена моя и дети, сидя на земле у огня, — дочь с матерью, — обе плачют. Огрофена, бедная моя горемыка, еще тогда была невелика. Я пришел из лесу, зело робенок рыдает: связавшуся[672] языку ево, ничево не промолыть, мичить к матери, сидя; мать, на нея глядя, плачет. И я отдохнул и с молитвою приступил к робяти, рекл: «О имени Господни повелеваю ти: говори со мною! О чем плачешь?» Она же, вскоча и поклоняся, ясно заговорила: «Не знаю кто, батюшко-государь, во мне сидя, светленек, за язык-от меня держал и с матушкою не дал говорить: я тово для плакала! А мне он говорит: „Скажи отцу, чтобы он правило по-прежнему правил, так на Русь опять все выедете. А буде правила не станет править, о немъже он и сам помышляет, то здесь все умрете, и он с вами же умрет”». Да и иное кое-что ей сказано в те поры было: как указ по нас будет, и сколько друзей первых на Руси заедем[673], — все так и збылося. И велено мне Пашкову говорить, чтобы и он вечерни и завтрени пел, так Бог ведро даст и хлеб родится, — а то были дожди безпрестанно. Ячменцу было сеено небольшое место, за день или за два до Петрова дни, — тотчас вырос, да и згнил было от дождев. Я ему про вечерни и завтрени сказал, и он и стал так делать; Бог ведро дал и хлеб тотъчас поспел. Чюдо-таки: сеен поздо, а поспел рано! Да и паки, бедной, коварничать[674] стал о Божием деле. На другой год насеел было и много, да дождь необычен излияся, и вода из реки выступила и потопила ниву, да и все розмыло, и жилища наши розмыла. А до тово николи тут вода не бывала, — и иноземцы дивятся. Виждь, как поруга дело Божие и пошел страною[675], так и Бог к нему странным[676] гневом! Стал смеятца первому тому извещению напоследок: «Робенок, де, есть хотел, так плакал!» А я, су, с тех мест за правило свое схваталъся, да и по ся мест тянусь помаленьку. Полно о том беседовать, на первое возвратимся. Нам надобе вся сия помнить и не забывать, и всякое Божие дело не класть в небрежение и просто[677] и не менять на прелесть сего суетнаго века. Паки реку московское бытие. Видят оне, что я не соединяюся с ними. Приказал государь уговаривать меня Родиону Стрешневу[678], чтобы я молъчал, и я потешил ево: царь-то есть от Бога учинен, а се добренек до меня, чаял, либо помаленку исправится. А се посулили мне — Симеонова дни сесть на Печатном дворе[679] книги править, и я рад силно: ин то надобно, лутче и духовничества. Пожаловал, ко мне прислал десеть рублев денег, царица — десеть рублев же денег, Лукъян-духовник[680] — десеть рублев же, Родион Стрешнев — десеть рублев же, а дружище наше старое Феодор Ртищев — тот и шестьдесят рублев казначею своему велел в шапку мне сунуть. А про иных нечева и сказывать: всяк тащит да несет всячиною! У света моей, у Федосьи Прокопьевны Морозовы, не выходя, жил во дворе[681], понеже дочь мне духовная, и сестра ее, княгиня Евдокея Прокопьевна[682], дочь же моя. Светы мои, мученицы Христовы! И у Анны Петровны Милославские, покойницы[683], всегда же в дому был. А к Федору Ртищеву бранитца со отступниками ходил. Да так-то с полгода жил, да вижу, яко церковное ничтоже успевает, но паче молъва бывает, паки заворчал, написав царю[684] многонько-таки, чтобы он старое благочестие взыскал и мати нашу общую, святую Церковь, от ересей оборонил и на престол бы патриаршеский пастыря православнова учинил вместо волъка и отступника Никона, злодея и еретика. И егда писмо изготовил, занемоглось мне гораздо, и я выслал царю на переезд!» с сыном своими духовным, си Феодором юродивым[685], что после отступники удавили ево, Феодора, на Мезени, повеся на висилицу. Он же с писмом приступил к Цареве корете со дернзновением, и царь велел ево посадить — и с писмом — под Красное крылцо[686]. Не ведал, что мое, а опосле, взявше у него писмо, велели ево отпустить. И они, покойники, побывав у меня, паки в церковь пред царя пришед, учал юродством шаловать; царь же, осердясь велел в Чюдов монастырь отслать. Там Павел-архимарит[687] и железа на него наложил, и Божиею волею железа разъыпалися на ногах пред людьми. Он же, покойник-свет, в хлебне той после хлебов в жаркую печь влез и голым гузном сел на поду и, крошки в печи побираючи, ест. Так чернцы ужаснулися и архимариту сказали, что ныне Павел-митрополит; он же и царю возвестил, и царь, пришед в монастырь, честно ево велел отпустить. Он же паки ко мне пришел. И с тех мести царь на меня кручиноват[688] стал: не любо стало, как опять я стал говорить, любо им, как молчю, да мне таки не сошлось. А власти, яко козлы, пырскать[689] стали на меня и умыслили паки сослать меня с Москвы, понеже раби Христовы многие приходили ко мне[690] и, уразумевше истинну, не стали к прелесной их службе ходить. И мне от царя выговор был: «Въласти, де, на тебя жалуются, церкви, де, ты запустошил, поедь, де, в ссылку опять». Сказывали боярин Петр Михайловичь Салътыков[691]. Да и повезли на Мезень[692]. Надавали было кое-чево во имя Христово люди добрые, много, да все и осталося тут, токмо з женою и детми и з домочадцы повезли. А я по городами паки людей Божиих учил, а их, пестрообразных зверей, обличал. И привезли на Мезень. Полтара года держав, паки одново к Москве възяли[693], да два сына со мною — Иванн да Прокопей — сьехали же, а протопопица и прочий на Мезени осталися все. И привезше к Москве, отвезли под начали в Пафнутьев монастырь[694]. И туды присылка была, — то ж да то ж говорить: «Долъго ли тебе мучить нас? Соединись с нами, Аввакумушко!» Я отрицаюся, что от бесов, а оне лезут в глаза! Скаску[695] им тут з бранью з болшою написал[696] и послали з дьяконом ярославским, с Козмою, и подьячим двора патриарша. Козмата — не знаю, коего духа человек, — въяве уговаривает, а втай подкрепляет меня, сице говоря: «Протопоп, не отступай ты старова тово благочестия! Велик ты будешь у Христа человек, как до конца претерпишь! Не гляди на нас, что погибаем мы!» И я ему говорил сопротив, чтобы он паки приступил ко Христу. И он говорит: «Нельзя, Никон опутал меня!» Просто молыть, отрекся пред Никоном Христа, также уже, бедной, не сможет встать! Я, заплакав, благословил ево, горюна: болши тово нечева мне делать с ним; ведает то Бог, что будет ему. Таже, держав десеть недель в Пафнутьеве на чепи, взяли меня паки в Москву, и в Крестовой стязався власти со мною[697], ввели меня в соборной храм и стригли по переносе меня и дьякона Феодора[698], потом и проклинали, а я их проклинал сопротив. Зело было мятежно в обедню ту тут! И, подеръжав на патриархове дворе, повезли нас ночью на Угрешу, к Николе в монастырь[699]. И бороду враги Божии отрезали у меня! Чему быть? Волъки то есть, не жалеют овцы! Оборвали, что собаки, один хохол оставили, что у поляка, на лъбу. Везли не дорогою в монастырь — болотами да грязью, чтобы люди не сведали. Сами видят, что дуруют, а отстать от дурна не хотят: омрачил дьявол. Что на них пенять! Не им было, а быть же было иным, писанное время пришло по Евангелию: «Нужда соблазнам приити». А другой глаголет евангелист «Невозможно соблазнам не приитти, но горе тому, имже приходит соблазн»[700]. Виждь, слышателю: необходимая наша беда, невозможно миновать! Сего ради соблазны попущает Бог, да же избрани будут, да же разжегутся, да же убедятся, да же искуснии[701] явлении будут в вас. Выпросил у Бога светлую Росию сатона, да же очервленит ю кровию мученическою. Добро ты, дьявол, вздумал, и нам то любо — Христа ради, нашего света, пострадать! Держали меня у Николы в студеной полатке семнатцеть недель[702]. Тут мне Божие присещение бысть, чти в Цареве послании, тамо обрящеши[703]. И царь приходил в монастырь: около темницы моея походил и, постонав, опять пошел из монастыря. Кажется по тому, и жаль ему меня, да уш то воля Божия так лежит! Как стригли, в то время велико нестроение[704] в Верху у них бысть с царицею, с покойницею; она за нас стояла в то время, миленькая, напоследок и от казни отпросила меня. О том много говорить. Бог их простит! Я своево мучения на них не спрашиваю, ни в будущий век. Молитися мне подобает о них, о живых и о преставльшихся. Диявол между нами разсечение положил, а оне всегда добры до меня. Полно тово. И Воротынской, бедной, князь Иван, тут же без царя молитца приезжал; а ко мне просился в темницу[705], ино не пустили, горюна; я лишо, в окошко глядя, поплакал на него. Миленькой мой! Боится Бога, сиротинъка Христова, не покинет ево Христос! Всегда-таки он Христов да наш человек. И все бояре те до нас добры, один дьявол лих. Что, петь, зделаеш, коли Христос попустил? Князь Ивана, миленькова, Хованъскова и батожьем били[706]; как Исаию сожгли[707]. А бояроню-то Федосью Морозову и совсем разорили, и сына у нея уморили, и ея мучат. И сестру ея Евдокею, бивше батогами, и от детей отлучили, и с мужем розвели, а ево, князь Петра Урусова, на другой, де, женили[708]. Да что, петь, делать? Пускай их, миленких! Мучася, небеснаго жениха достигнут. Всяко-то Бог их перепровадит век сей суетный и присвоить к себе Жених Небесный в чертог свой, праведное солнце, свет, упование наше! Паки на первое возвратимся. Посем свезли меня паки в монастырь Пафнутьев и там, заперши в темную полатку, скована держали год без мала[709]. Тут келарь[710] Никодим сперва добр до меня был, а се, бедной, болшо тово же табаку испил[711], что у газскаго митрополита[712] выняли напоследок, 60 пудов, да домру, да иные тайные монастырьские вещи, что поигравше творят. Согрешил, простите, — не мое то дело, то ведаетъ он: своему Владыке стоить или падает[713], к слову молылось; то у них были любимые законоучителие. У сего келаря Никодима попросилъся я на Велик день для празника отдохнуть, чтобы велел, дверей отворя, на пороге посидеть. И он, меня наругав, и отказал жестоко, как ему захотелось, и потом, в келию пришед, разболелъся: маслом соборовали и причащали, и тогда-сегда дохнет. То было в понеделник светлой. И в нощи против вторника прииде к нему муж во образе моем, с кадилом, в ризах светлых, и покадил ево и, за руку взяв, воздвигнул, и бысть здрав. И притече ко мне с келейником ночью в темницу. Идучи говорит: «Блаженна обитель: таковыя имеет темницы! Блаженна темница: таковых в себе имеет страдальцов! Блаженны и юзы![714]» И пал предо мною, ухватилъся за чеп, говорит: «Прости, Господа ради, прости! Согрешил пред Богом и пред тобою! Оскорбил тебя, — и за сие наказал мя Бог!» И я говорю: «Как наказал? Повеждь ми!» И он паки: «А ты, де, сам, приходя и покадя, меня пожаловал и поднял, — что, де, запираесся?» А келейник, тут же стоя, говорит: «Я, батюшко-государь, тебя под руку вывел ис кельи, да и поклонился тебе, ты и пошел сюды». И я ему заказал, чтобы людям не сказывал о тайне сей. Он же со мною спрашивался, как ему жить впредь по Христе: «Или, де, мне велишь покинуть все и в пустыню пойти?» Аз же его понаказав, и не велел ему келаръства покидать, токмо бы, хотя втай, держал старое предание отеческое. Он же, поклоняся, отъиде к себе и на утро за трапезою всей братье сказал. Людие же безстрашно и деръзновенно ко мне побрели, просяще благословения и молитвы от меня. А я их учю от Писания и пользую словом Божиим. В те времена и врази, кои были, и те примирилися тут. Увы! Коли оставлю суетный сей век? Писано: «Горе, емуже рекут добре вси человецы»[715]. Воистинну не знаю, как до краю доживать! Добрых дел нет, а прославил Бог; то ведает он, — воля ево. Тут же приезжал ко мне втай з детми моими Феодор-покойник, удавленой мой, и спрашивалъся со мною: «Как, де, прикажешь мне ходить: в рубашке ли по-старому, или в платье облещись[716]? Еретики, де, ищут и погубить меня хотят. Был, де, я на Резани под началом, у архиепископа на дворе, и зело, де, он, Иларион, мучил[717] меня: реткой день, коли плетми не бьет, и скована в железах держали, принуждая к новому антихристову таинъству. И я, де, уже изнемог, в нощи моляся и плача, говорю: „Господи! Аще не избавишь мя, осквернят меня, и погибну! Что тогда мне сотворишь?” И много, плачючи, говорил. А се, де, вдруг, батюшко, железа все грянули с меня, и дверь отперлась, и отворилася сама. Я, де, Богу поклонясь, да и пошел. К воротам пришел — и ворота отворены! Я, де, по большой дороге, к Москве напрямик! Егда, де, разсветало, — ано погоня на лошедях! Трое человеки мимо меня пробежали, — не увидели меня. Я, де, надеюся на Христа, бреду-таки впредь. Помале, де, оне едут навъстречю ко мне, лают меня: „Ушел, де, блядин сын! Где, де, ево возмешь!” Да и опять, де, проехали, не видали меня. И я, де, ныне к тебе спроситца прибрел: туды ль, де, мне опять мучитца поити или, платье вздев, жить на Москве?» И я ему, грешной, велел въздеть платье. А однако не ухоронили от еретических рук — удавили на Мезени, повеся на висилицу. Вечная ему память и с Лукою Лаврентьевичем! Детушки миленькие мои, пострадали за Христа! Слава Богу о них! Зело у Федора тово крепок подвиг был: в день юродъствует, а нощи всю — на молитве со слезами. Много добрых людей знаю, а не видал подвижника такова! Пожил у меня с полъгода на Москве, — а мне еще не моглося, — в задней комнатке двое нас с ним. И много — час-другой — полежит да и встане, 1000 поклонов отбросает да сядет на полу, и иное, стоя, часа с три плачет, а я-таки лежу; иное — сплю, а иное — неможется. Егда уж наплачется гораздо, тогда ко мне приступит: «Долго ли тебе, протопоп, лежать тово? Образумься, ведь ты поп! Как сорома нет!» И мне неможется, так меня подымает, говоря: «Въстань же, миленкой батюшко, ну-таки, встащися как-нибудь!» Да и роскачает меня. Сидя мне велит молитвы говорить, а он за меня поклоны кладет. То-то друг мой сердечной был! Скорбен[718], миленькой, был с перетуги великия: черев[719] из него вышло в одну пору три аршина, а в другую пору — пять аршин. Неможет[720], а кишки перемеряет. И смех с ним и горе! На Устюге пять лет безпрестанно меръз на морозе бос, бродя в одной рубашке, я сам ему самовидец. Тут мне учинился сын духовной, как я ис Сибири ехали. У церви в полатке, — прибегал молитвы ради, — сказывали: «Как, де, от мороза тово в тепле томи станешь, батюшко, отходить, зело, де, тяшко в те поры бывает!» По кирпичью тому ногами теми стукает, что коченьем! А на утро и опять не болят. Псалътыр у него тогда была новых печатей в келье, маленко еще знали о новизнах. И я ему розсказал подробну про новыя книги, он же, схватав книгу, тот час и в печь кинул да и проклял всю новизну. Зело у него во Христа горяча вера была! Да что много говорить? Как начал, так и скочал. Не на баснях проходил подвиг, не как я, окаянной, того ради и скончалъся боголепне. Хорош был и Афонасьюшко[721], миленькой, сын же мне духовной, во иноцех Авраамий, что отступники на Москве в огне испекли, и, яко хлеб сладок, принесеся Святей Троице. До иночества бродил босиком же в одной рубашке и зиму и лето; только сей Феодора посмирнее и в подвиге малехнее покороче. Плакать зело же был охотник: и ходит и плачет. А с кем молыт[722], — и у него слово тихо и гладко, яко плачет. Феодор же ревнив[723] гораздо был и зело о деле Божии болезнен: всяко тщится разорити и обличати неправду. Да пускай их! Как жили, так и скончались о Христе Исусе, Господе нашем. Еще вам побеседую о своей волоките. Как привезли меня из монастыря Пафнутьева к Москве, и поставили на подворье, и, волоча многажды в Чюдов, поставили перед вселенских патриархов[724], — и наши все тут же, что лисы, сидели. От Писания с патриархами говорил много: Бог отверз грешъные мое уста[725] и посрамил их Христос! Последнее слово ко мне рекли: «Что, де, ты упрям? Вся, де, наша палестина[726] — и серби, и алъбансы, и волохи[727], и римляне, и ляхи — все, де, трема перъсты крестятся, один, де, ты стоишь во своем упоръстве и крестисся пятью перъсты[728]! Так, де, не подобает!» И я им о Христе отвещал сице: «Вселенъстии учителие! Рим давно упал и лежит невсклонно[729], и ляхи с ним же погибли, до конца враги Быша християнином. А и у вас православие пестро стало от насилия туръскаго Магмета, да и дивить на вас нелзя: немощни есте стали. И впредь приезжайте к нам учитца[730]: у нас, Божиею благодатию, самодеръжство. До Никона-отступника в нашей Росии у благочестивых князей и царей все было православие чисто и непорочно, и Церковь немятежна. Никон-волък со дьяволом предали трема перъсты креститца, а первые наши пастыри, якоже сами пятью перъсты крестились, такоже пятью перъсты и благословляли по преданию святых отец наших: Мелетия Антиохийскаго и Феодорита блаженнаго, епископа Киринейскаго, Петра Дамаскина и Максима Грека[731]. Еще же и московский поместный бывый собор[732] при царе Иване, так же слагая перъсты, креститися и благословляти повелевает, якоже прежний святии отцы, Мелетий и прочии, научиша. Тогда при царе Иване Быша на соборе знаменоносцы Гурий и Варсонофий, казанъские чюдотворцы, и Филипп, соловецкий игумен, — от святых русских»[733]. И патриаръси задумалися. А наши, что волъчонки, вскоча, завыли и блевать стали на отцев своих, говоря: «Глупы, де, были и не смыслили наши русские святыя! Не учоные, де, люди были, чему им верить? Оне, де, грамоте не умели!» О, Боже святый! Како претерпе святых своих толикая досаждения? Мне, бедному, горько, а делать нечева стало. Побранил их, побранил их, колко мог и последнее слово рекл: «Чист есмь аз, и прах прилепший от ног своих отрясаю пред вами, по писанному: «Лутче един творяй волю Божию, нежели тмы беззаконных![734]» Так на меня и пущи закричали: «Возьми, возьми его[735]! Всех нас обезчестил!» Да толкать и бить меня стали; и патриархи сами на меня бросились. Человек их с сорок, чаю, было — велико антихристово войско собралося! Ухватил меня Иван Уаров[736] да потащил, и я закричал: «Постой, — не бейте!» Так оне все отскочили. И я толъмачю-архимариту говорить стал[737]: «Говори патриархам: апостол Павел пишет: „Таков нам подобаше архиерей, преподобен, незлобив”[738], — и прочая. А вы, убивше человека, как литоргисать станете?» Так оне сели. И я отшел ко дверям, да набок повалилъся: «Посидите вы, а я полежу», — говорю им. Так оне смеются: «Дурак, де, протопоп от! И патриархов не почитает!» И я говорю: «Мы уроди[739] Христа ради! Вы славни, мы же безчестни! Вы сильни, мы же немощни![740]» Потом паки ко мне пришли власти и про «аллилуйя» стали говорить со мною. И мне Христос подал — посрамил в них римскую ту блядь Дионисием Ареопагитом, как выше сего в начале реченно. И Евфимей, чюдовской келарь[741], молыл: «Прав, де, ты! Нечева, де, нам больши тово говорить с тобою!» Да и повели меня на чепь. Потом полуголову царь прислал со стрельцами, и повезли меня на Воробьевы горы; тут же — священника Лазоря и инока Епифания-старца[742], острижены и обруганы, что мужички деревенские, миленкие! Умному человеку поглядеть да лише заплакать, на них глядя. Да пускай их терпят! Что о них тужить? Христос и лутче их был, да тож ему, свету нашему, было от прадедов их, от Анны и Каиафы[743], а на нынешних и дивить нечева: с обрасца делают! Потужить надобно о них, о бедных. Увы, бедные никонияня! Погибает от своего злаго и непокориваго нрава! Потом с Воробьевых гор перевели нас на Андреевское подворье, таже в Савину слободку. Что за рабойниками, стрельцов войско за нами ходит и срать провожают. Помянется, — и смех и горе, — как-то омрачил дьявол! Таже к Николе на Угрешу[744]; тут государь присылал ко мне голову Юрья Лутохина[745] благословения ради, и кое о чем много говорили. Таже опять ввезли в Москву нас на Никольское подворье и взяли у нас о правоверии еще скаски[746]. Потом ко мне комнатные люди[747] многажды присыланы были, Артемон и Дементей[748], и говорили мне царевыми глаголом: «Протопоп, ведаю, де, я твое чистое и непорочное и богоподражателное житие, прошу, де, твоево благословения и с царицею и с чады, — помолися о нас![749]» Кланяючись, посланник говорит. И я по нем всегда плачю, жаль мне сильно ево. И паки он же: «Пожалуй, де, послушай меня: соединись со вселенъскими теми хотя небольшим чем!» И я говорю: «Аще и умрети ми Бог изволит, со отступниками не соединюся! Ты — реку — мой царь, а им до тебя какое дело? Своево — реку — царя потеряли да и тебя проглотить сюды приволоклися! Я — реку — не сведу рук с высоты небесныя, дондеже Бог тебя отдаст мне!» И много те присылок было. Кое о чем говорено. Последнее слово рек: «Где, де, ты ни будешь, не забывай нас в молитвах своих!» Я и ныне, грешной, елико могу, о нем Бога молю. Таже, братию казня, а меня не казня, сослали в Пустозерье[750]. И я ис Пустозерья послал к царю два послания[751]: первое — невелико, а другое — больши. Кое о чем говорил. Сказал ему в послании и богознамения некая, показанная мне в темницах; тамо чтый да разумеет[752]. Еще же от меня и от братьи дьяконово снискание[753] послано в Москву, правоверным гостинца — книга «Ответ православных»[754] и обличение на отступническую блудню. Писано в ней правда о догматех церковных. Еще же и от Лазаря-священника посланы два послания царю и патриарху[755]. И за вся сия присланы к нам гостинцы: повесили на Мезени в дому моем двух человеков, детей моих духовных, — преждереченнаго Феодора юродиваго да Луку Лаврентьевича[756], рабов Христовых. Лука та московъской жилец, у матери-вдовы сын был единочаден, усмарь[757] чином, юноша лет в полтретьятцеть; приехал на Мезень по смерть, з детми моими. И егда бысть в дому моем въсегубительство, вопросил его Пилат[758]: «Как ты, мужик, крестисься?» Он же отвеща смиренномудро: «Я так верую и крещуся, слагая перъсты, как отец мой духовной, протопоп Аввакум». Пилат же повеле его в темницу затворити, потом, положа петлю на шею, на релех[759] повесил. Он же от земных на небесныя взыде. Болши тово что ему могут зделать? Аще и млад, да по-старому зделал: пошел себе ко Владыке. Хотя бы и старой так догадалъся! В те жо поры и сынов моих родных двоих, Ивана и Прокопья, велено же повесить, да оне, бедные, оплошали и не догадались венцов победных ухватити: испужався смерти, повинились. Так их и с матерью троих в землю живых закопали[760]. Вот вам и без смерти смерть! Кайтеся, сидя, дондеже дьявол иное что умыслит! Страшна смерть — недивно! Некогда и друг ближний Петр отречеся и, изшед вон, плакася горъко[761], и слез ради прощен бысть. А на робят и дивить нечева: моего ради согрешения попущено им изнеможение. Да уж добро, быть тому так! Силен Христос всех нас спасти и помиловати. Посем той же полуголова Иван Елагин[762] был и у нас в Пустозерье, приехав с Мезени, и взял у нас скаску. Сице реченно: «Год и месяц». И паки: «Мы святых отец церковное предание держим неизменно, а палестинъскаго патриарха Паисея с товарыщи еретическое соборище проклинаем». И иное там говорено многонько, и Никону, завотчику ересям, досталось небольшое место. Посем привели нас к плахе и, прочет наказ, меня отвели, не казня, в темницу. Чли в наказе: «Аввакума посадить в землю в струбе[763] и давать ему воды и хлеба». И я сопротив тово плюнул и умереть хотел, не едши, и не ел дней с восьм и болши, да братья паки есть велели. Посем Лазаря-священника взяли, и язык весь вырезали из горла; мало попошло крови, да и перестала. Он же и паки говорит без языка. Таже, положа правую руку на плаху, по запястье отсекли, и рука отсеченая, на земле лежа, сложила сама перъсты по преданию и долго лежала так пред народы; исповедала, бедная, и по смерти знамение Спасителево неизменно. Мне, су, и самому сие чюдно: бездушная одушевленье обличает! Я на третей день у нево во рте рукою моею щупал и гладил: гладко все — без языка, а не болит. Дал Бог, во временне часе исцелело. На Москве у него резали — тогда осталось языка, а ныне весь без остатку резан. А говорил два годы чисто, яко и с языком. Егда исполнилися два годы, иное чюдо: в три дни у него языки вырос совершенной, лишь маленько тупенек, и паки говорит, беспрестанно хваля Бога и отступников порицая. Посем взяли соловецъкаго пустынника, инока-схимника Епифания старца, и язык вырезали весь же; у руки отсекли четыре перъста. И сперва говорил гугниво. Посем молил Пречистую Богоматерь, и показаны ему оба языки, московъской и здешъней, на возду́хе[764]. Он же, един взяв, положил в рот свой и с тех мест стал говорить чисто и ясно, а язык совершен обретеся во ръте. Дивна дела Господня и неизреченны судбы Владычни! И казнить попускает, и паки целит и милует! Да что много говорить! Бог — старой чюдотворец, от небытия в бытие приводит. Bo-се, петь, в день последний всю плоть человечю во мъгновении ока воскресит. Да кто о том разъсудити может? Бог бо то есть: новое творит и старое поновляет. Слава ему о всем! Посем взяли дьякона Феодора: язык вырезали весь же, оставили кусочик небольшой во рте, в горле накось резан. Тогда на той мере и зажил, а опосле и опять со старой вырос и за губы выходит, притуп маленько. У нево же отсекли руку поперег ладони. И все, дал Бог, стало здорово, — и говорит ясно против прежнева и чисто. Таже осыпали нас землею[765]: струб в земле, и паки около земли другой струб, и паки около всех общая ограда за четырми замъками; стражие же пред дверми стрежаху темницы[766]. Мы же, здесь и везде сидящии в темницах, поем пред владыкою Христом, Сыном Божиим, Песни Песням, ихже Соломан воспе, зря на матерь Виръсавию: «Се еси добра, прекрасная моя! Се еси добра, любимая моя! Очи твои горят, яко пламень огня; зубы твои белы паче млека; зрак лица твоего паче солнечных луч, и вся в красоте сияешь, яко день в силе своей» [хвала о церкви][767] Таже Пилат, поехав от нас, на Мезени достроя, возвратился в Москву. И прочих наших на Москве жарили да пекли: Исаию сожгли, и после Авраамия сожгли, и иных поборников церковных многое множество погублено, ихже число Бог изочтет. Чюдо, как то в познание не хотят приити: огнем, да кнутом да висилицею хотят веру утвердить! Которые то апостоли научили так? Не знаю. Мой Христос не приказал нашим апостолом так учить, еже бы огнем, да кнутом, да висилицею в веру приводить. Но Господем реченно ко апостолом сице: «Шедше в мир весь, проповедите Евангелие всей твари. Иже веру иметь крестится — спасен будет, а иже не имет веры — осужден будет»[768]. Смотри, слышателю, волею зовет Христос, а не приказал апостолом непокаряющихся огнем жечь и на висилицах вешать! Татаръской бог Магмет написал во своих книгах сице: «Непокаряющихся нашему преданию и закону повелеваем главы их мечем подклонити». А наш Христос ученикам своим никогда так не повелел. И те учители явны, яко шиши[769] антихристовы, которые, приводя в веру, губят и смерти предают; по вере своей и дела творят таковы же. Писано во Евангелии: «Не может древо добро плод зол творити, ниже древо зло плод добр творити, от плода бо всяко древо познано бывает»[770]. Да што много говорить? Аще бы не были борцы, не бы даны Быша венцы. Кому охота венчатца, не по што ходить в Перъсиду, а то дома Вавилон[771]! Ну-тко, правоверие, нарцы имя Христово, стань среди Москвы, прекрестися знамением Спасителя нашего Христа, пятью перъсты, якоже прияхом от святых отец — вот тебе Царство Небесное дома родилось! Бог благословит: мучься за сложение перъст, неразсуждай много! А я с тобою же за сие о Христе умрети готов. Аще я и несмыслен гораздо, неука человек, да то знаю, что вся в Церкви, от святых отец преданная, свята и непорочна суть. Держу до смерти, якоже приях, не прелагаю предел вечных: до нас положено[772], лежи оно так во веки веком! Не блуди, еретик, не токмо над жерътвою Христовою и над крестом, но и пелены не шевели! А то удумали со дьяволом книги перепечатать, вся переменить: крест на церкви и на просвирах переменить[773], внутрь олътаря молитвы иерейские откинули, ектеньи переменили, в крещении явно духу лукавому молитца велят, — я бы им и с ним в глаза наплевал! И около купели против солнца[774] лукаво-ет их водит, тако же и церкви святя, против солнца же, и брак венчав, против солнца же водят[775], — явно противно творят, — а в крещении и не отрицаются сатоны. Чему быть? — Дети ево: коли отца своево отрицатися захотят! Да что много говорить? Ох правоверной душе! Вся горняя долу Быша[776]. Как говорил Никон, адов пес, так и здела: «Печатай, Аръсен, книги как-нибудь, лишь бы не по-старому![777]» Так, су, и зделал. Да болши тово нечем переменить. Умереть за сие всякому подобает. Будьте оне прокляты, окаянные, со всем лукавым замыслом своим, а стражущим от них вечная память 3-жды! Посем у всякаго правовернаго прощения прошу; иное было, кажется, про житие-то мне и не надобно говорить, да прочтох Деяния апостольская и Послания Павлова, — апостоли о себе возвещали же, еда что Бог соделает в них: не нам, Богу нашему слава[778]. А я ничтоже есм. Рекох, и паки реку: «Аз есм человек грешник, блудник и хищник, тать и убийца, друг мытарем и грешникам, и всякому человеку лицемерец окаянной». Простите же и молится о мне, а я о вас должен, чтущих и послушающих. Болши тово жить не умею. А что зделаю я, то людям и сказываю, пускай Богу молятся о мне! В день века[779] вси жо там познают соделанная мною — или благая, или злая. Но аще и не учен словом, но не разумом; не учен диалектика и риторики и философии, а разум Христов в себе имам, якоже и апостол глаголет: «Аще и невежда словом, но не разумом»[780]. Простите, еще вам про невежество свое побеседую. Ей, зглупал, отца своего заповедь преступил, и сего ради дом мой наказан бысть. Внимай, Бога ради, како бысть. Егда еще я попом бысть, духовник царев, протопоп Стефан Вънифаньтьевичь, благословил меня образом Филиппа митрополита да книгою святаго Ефрема Сирина[781], себя ползовать, прочитан, и люди. Аз же, окаянный, презрев отеческое благословение и приказ, ту книгу брату двоюродному, по докуке ево, на лошедь променял. У меня же в дому был брат мой родной, именем Евфимей, зело грамоте горазд и о Церкве велико прилежание имел; напоследок взят был к большой царевне в Верх во псаломщики, а в мор и з женою скончалъся[782]. Сей Евфимей лошедь сию поил и кормил и гораздо об ней прилежал, презирая правило многажды. И виде Бог неправду в нас з братом, яко неправо по истинне ходим, — я книгу променял, отцову заповедь преступил, а брат, правило презирая, о скотине прилежал, — изволил нас Владыко сице наказать: лошедь ту по ночам и в день стали беси мучить, — всегда мокра, заезжена и еле жива стала. Аз же недоумеюся, коея ради вины бес так озлобляет нас. И в день неделный после ужина, в келейном правиле, на полунощнице, брат мой Евфимей говорил кафизму непорочную[783] и завопил высоким гласом: «Призри на мя и помилуй мя[784]!» И, испустя книгу из рук, ударился о землю, от бесов поражен бысть, начатъ кричать и вопить гласи неудобными[785], понеже беси ево жестоко начаша мучить. В дому же моем иные родные два брата — Козма и Герасим — болши ево, а не смогли удержать ево, Евфимия. И всех домашних человек с тритцеть, держа его, рыдают и плачют, вопиюще ко Владыке: «Господи помилуй! Согрешили пред тобою, прогневали твою благостыню, прости нас, грешных! Помилуй юношу сего, за молитв святых отец наших!» А он пущи беситъся кричит, и дрожит и бьется. Аз же помощию Божиею в то время не смутихся[786] от голки[787] тоя бесовъския. Кончаете правило, паки начах молитися Христу и Богородице со слезами, глаголя: «Владычице моя, Пресвятая Богородица! Покажи, за которое мое согрешение таковое ми бысть наказание, да, уразумев, каяся пред Сыном твоим и пред тобою, впредь тово не стану делать». И, плачючи, послал во церковь по Потребник и по святую воду сына своего духовнаго Симеона — юноша таков же, что и Евфимей, лет в четырнатцеть, дружно меж себя живуще, Симеон со Евфимием, книгами и правилом друг друга подкрепляюще и веселящеся, живуще оба в подвиге крепко, в посте и молитве. Той же Симеон, плакав по друге своем, сходил во церковь и принес книгу и святую воду. Аз же начах действовать над обуреваемым молитвы Великаго Василия, с Симеоном: он мне строил[788] кадило и свещи, и воду святую подносил, а прочии держали беснующагося. И егда в молитве речь дошла: «Аз ти о имени Господни повелеваю[789], душе[790] немый и глухий, изыди от создания сего и к тому не вниди в него, но иди на пустое место, идеже человек не живет, но токмо Бог призирает», — бес же не слушает, не идет из брата. И я паки ту же речь вдругоряд, и бес еще не слушает, пущи мучит брата. Ох, горе мне! Как молыть? И сором, и не смею, но по старцову Епифаниеву повелению говорю. Сице было: взял кадило, покадил образы и беснова и потом ударилъся о лавку, рыдав на мног час. Возставше, ту же Василиеву речь закричал к бесу: «Изыди от создания сего!» Бес же скорчил в кольцо брата и, пружався[791], изыде и сел на окошко; брат же быв, яко мерътв. Аз же покропил ево водою святою; он же, очхняся[792], перъстом мне на беса, седящаго на окошке, показует, а сам не говорит, связавшуся языку его. Аз же покропил водою окошко, и бес сошел в жерновный[793] угол. Брат же и там ево указует. Аз же и там покропил водою, бес же оттоля пошел на печь. Брат же и там указает. Аз же и там тою же водою. Брат же указал под печь, а сам прекрестилъся. И аз не пошел за бесом, но напоил святою водою брата во имя Господне. Он же, воздохни из глубины сердца, сице ко мне проглагола: «Спаси Бог тебя, батюшко, что ты меня отнял у царевича и двух князей бесовских! Будет тебе бить челом брат мой Аввакум за твою доброту. Да и мальчику тому спаси Бог, которой в церковь по книгу и по воду ту ходил, пособлял тебе с ними битца. Подобием он, что и Симеон же, друг мой. Подле реки Сундовика[794] меня водили и били, а сами говоря: „Нам, де, ты отдан за то, что брат твой Аввакум на лошедь променял книгу, а ты, де, ея любишь. Так, де, мне надобе брату поговорить, чтоб книгу ту назад взял, а за нея бы дал деньги двоюродному брату”». И я ему говорю: «Я, — реку, — свет, брат твой Аввакум». И он мне отвещал: «Какой ты мне брат? Ты мне батко, отнял ты меня у царевича и у князей. А брат мой на Лопатищах живет, будет тебе бить челом». Аз же паки ему дал святыя воды; он же и судно[795] у меня отнимает и сьесть хочет, — сладка ему бысть вода! Изошла вода, и я пополоскал и давать стал; он и не стал пить. Ночь всю зимнюю с ним простряпал. Маленко я с ним полежал и пошел во церковь заутреню петь; и без меня беси паки на него напали, но лехче прежнева. Аз же, пришед от церкви, маслом ево посвятил, и паки беси отъидоша, и ум цел стал, но дряхл[796] бысть, от бесов изломан; на печь поглядывает и оттоля боится, — егда куды отлучюся, а беси и наветовать[797] ему станут. Бился я з бесами, что с собаками, недели с три за грех мой, дондеже възял книгу и денги за нея дал. И ездил к другу своему Илариону-игумну: он просвиру вынял за брата. Тогда добро жил, — что ныне архиепископ Резанской, мучитель стал христианской[798]. И иным духовным я бил челом о брате, и умолили Бога о нас, грешных, и свобожден от бесов бысть брат мой. Таково то зло заповеди преступление отеческой! Что же будет за преступление заповеди Господня? Ох, да только огонь да мука! Не знаю, дни коратать как! Слабоумием обьят и лицемерием, и лжею покрыт есм, братоненавидением и самолюбием одеяни, во осуждении всех человек погибаю, и мняся нечто быти, а кал и гной есм, окаянной, — прямое говно! Отовсюду воняю — душею и телом. Хорошо мне жить с собаками да со свиниями в конурах: так же и оне воняют, что и моя душа, злосмрадною вонею. Да свиньи и псы по естеству, а я от грехов воняю, яко пес мертвой, повержен на улице града. Спаси Бог властей тех, что землею меня закрыли: себе уж хотя воняю, злая дела творяще, да иных не соблажняю. Ей, добро так! Да и в темницу ту ко мне бешаной зашел, Кирилушко, московской стрелец, караульщик мой. Остриг ево аз и вымыл и платье переменил: зело вшей было много. Замъкнуты мы с ним двое жили, а третей с нами Христос и Пречистая Богородица. Он, миленькой, бывало серет и сцыть под себя, а я ево очищаю. Есть и пить просит, а без благословения взять не смеет. У правила стоять не захочет, дьявол сони ему наводит, и я постегаю чотками, так и молитву творить станет и кланяется, за мною стоя. И егда правило скончаю, он и паки бесноватися станет. При мне беснуется и шалует, а егда ко старцу пойду посидеть в ево темницу, а ево положу на лавке, не велю ему вставать и благословлю его, и докамест у старца сижу, лежит, не встанет, Богом привязан, — лежа беснуется. А в головах у него образы, и книги, хлеб и квас и прочая, а ничево без меня не тронет. Как прииду, так въстанет, и дьявол, мне досаждая, блудить заставливает. Я закричю — так и сядет. Егда стряпаю, в то время есть просит и украсть тщится до времени обеда; а егда пред обедом «Отче наш» проговорю и благословлю, так тово брашна и не ест — просит неблагословеннова. И я ему силою в рот напехаю, и он и плачет и глотает. И как рыбою покормлю, тогда бес в нем въздивиячится[799], а сам из него говори: «Ты же, де, меня ослабил!» И я, плакавъся пред Владыкою, опять постом стягну и окрочю ево Христом. Таже маслом ево освятил, и отрадило[800] ему от беса. Жил со мною с месяц и больши. Перед смертию образумилъся. Я исповедал ево и причастил, он же и преставился, миленькой, скоро. И я, гроб купя и саван, велел погребъсти у церкви; потом сорокоуст дал. Лежал у меня мертвой сутки. И я ночью, востав, помоля Бога, благословя ево мертвова, и с ним поцеловався, опять подле его спать лягу. Таварищ мой миленькой был. Слава Богу о сем. Ныне он, а завтра я так же умру. Да у меня же был на Москве бешаной, Филипом звали, как я ис Сибири выехал. В углу в ызбе прикован был к стене, понеже в нем бес суров и жесток гораздо, билъся и дрался, и не могли с ним домочадцы ладить. Егда же аз, грешный, со крестом и с водою прииду, повинен[801] бывает и, яко мертв, падает пред крестом Христовым и ничево не смеет надо мною делать. И молитвами святых отец сила Божия отгнала от него беса; но токмо ум еще несовершен был. Феодор был над ним, юродивой, приставлен, что на Мезени веры ради Христовы отступники удавили, — Псалтырь над Филиппом говорил и учил его Исусовой молитве. А я сам во дни отлучашеся от дому, токмо в нощи действовал над Филиппом. По некоем времени пришел я от Феодора Ртищева зело печален, понеже в дому у него с еретиками шумел много о вере и о законе, а в моем дому в то время учинилося нестройство: протопопица моя со вдовою домочадицею Фетиньею меж собою побранились, дьявол ссорил ни за што. И я, пришед, бил их обеих и оскорбил гораздо, от печали; согрешил пред Богом и пред ними. Таже бес вздивиял[802] в Филиппе, и начал чепь ломать, бесясь, и кричать неудобно. На всех домашних нападе ужас и зело голка[803] бысть велика. Аз же без исправления приступил к нему, хотя ево укротити, но не бысть по-прежнему. Ухватил меня и учал бить и драть, и всяко меня, яко паучину, терзает, а сам говорит: «Попал ты мне в руки!» Я токмо молитву говорю, да без дел не пользует и молитва. Домашние не могут отнять, а я и сам ему отдалъся: вижу, что согрешил, пускай меня бьет! Но — чюден Господь! — бьет, а ничто не болит. Потом бросил меня от себя, а сам говорит: «Не боюсь я тебя!» Так мне в те поры горько стало: «Бес, — реку, — надо мною волю взял!» Полежал маленько, с совестию собрался. Воставше, жену свою сыскал и пред нею стал прощатца[804] со слезами, а сам ей, в землю кланялся, говорю: «Согрешил, Настасья Марковна, прости мя, грешнаго!» Она мне также кланяется. Посем и с Фетиньею тем же образом простился. Таже лег среди горницы и велел всякому человеку бить себя плетью по пяти ударов по окаянной спине, человек было з дватцеть: и жена, и дети — все, плачючи, стегали. А я говорю: «Аще кто бить меня не станет, да не имать со мною части во Царствии Небеснем![805]» И оне, нехотя, бьют и плачют, а я — ко всякому удару по молитве. Егда же все отбили, и я, воставше, сотворил пред ними прощение. Бес же, видев неминучюю, опять вышел вон ис Филиппа. И я крестом ево благословил, и он по-старому хорош стал. И потом исцелел Божиею благодатию о Христе Исусе, Господе нашем, емуже слава. А егда я был в Сибири — туды еще ехал — и жил в Тобольске, привели ко мне бешанова, Феодором звали. Жесток же былъ бес в нем! Соблудил в Велик день з женою своею, наругая[806] празник, жена ево сказывала, — да и възбесился. И я, в дому своем держа месяца з два, стужал об нем Божеству, в церковь водил и маслом освятил, и помиловал Бог: здрав бысть и ум исцели. И стал со мною на крылосе петь в литорьгию, во время переноса, и досадил мне. Аз в то время, побив ево на крылосе, и в притворе велел пономарю приковать к стене. И он, вышатав пробой, пущи и первова взбесясь, в обедню ушел на двор к большому воеводе[807], и сундуки разломав, платье княинино на себя вздел, а их розгонял. Князь же, осердясь, многими людми в тюрму ево оттащили; он же в тюрме юзников бедных всех перебил и печь разломал. Князь же велел ево в деревню к жене и детям сослать. Он же, бродя в деревнях, велики пакости творил, всяк бегает от него. А мне не дадут воеводы, осердясь. Я по нем пред Владыкою плакал всегда. Посем пришла грамота с Москвы: велено меня сослать ис Тобольска на Льну, великую реку. И егда в Петров день[808] собралъся в дощеник, пришел ко мне Феодор, целоумен, на дощенике при народе кланяется на ноги мои[809], а сам говорит: «Спаси Бог, батюшко, за милость твою, что помиловал мя! По пустыни, де, я бежал третьева дни, а ты, де, мне явился и благословил меня крестом, и бес, де, прочь отбежал от меня. И я пришел к тебе поклонитца, и паки прошу благословения от тебя». Аз же, на него глядя, поплакал и возрадовался о величии Божии, понеже о всех нас печется и промышляет Господь: ево исцелил, а меня возвеселил! И поуча ево, благословя, отпустил к жене ево и детям в дом. А сам поплыл в ссылку, моля о нем Христа, сына Божия, света, да сохранит его и впредь от неприязни. А назад я едучи, спрашивал про него и мне сказали: «Преставился, де, после тебя годы с три, живучи християнски з женою и детми». Ино и добро. Слава Богу о сем! Простите меня, старец с рабом тем Христовым, — вы мя понудисте сие говорить. А однако уж розвякался, — еще вам повесть скажу. Как в попах еще был, — там же, где брата беси мучили, — была у меня в дому моем вдова молодая; давно уж, и имя ей забыл, помнится, Офимъею звали, — ходит и стряпает, и все хорошо делает. Как станем в вечер начинать правило, так ея бес ударит о землю, омертвеет вся, яко камень станет, и не дышит, кажется, — ростянет ея среди горницы, — и руки, и ноги, — лежит, яко мертва. И я, «О Всепетую[810]» проговоря, кадилом покажу, потом крест положу ей на голову и молитвы Василиевы в то время говорю; так голова под крестом и свободна станет, баба и заговорит, а руки и ноги и тело еще мертво и каменно. И я по руке поглажу крестом, так и рука свободна станет; я — и по другой, и другая также освободится, я — по животу, так баба и сядет. Ноги еще каменны, не смею туды крестом гладить; думаю, думаю — и ноги поглажу, баба и вся свободна станет. Вставше, Богу помолясь да и мне челом. Прокуда-таки[811] — ни бес, ни што был в ней, много времени так в ней играл. Маслом ея освятил, так вовсе отошел прочь: исцелела, дал Бог. А иное два Василия у меня бешаные бывали прикованы, — странно и говорить про них: кал свой ели. А еще сказать ли тебе, старец, повесть? Блазновато[812], кажется, да было так. В Тобольске была у меня девица, Анною звали, дочь мне духовная, гораздо о правиле прилежала о церковном и о келейном, и вся мира сего красоту вознебрегла. Позавиде диявол добродетели ея, наведе ей печаль о первом хозяине своем Елизаре, у него же взросла, привезена ис полону ис кумыков[813]. Чистотою девъство соблюла и, егда исполнилася плодов благих, дьявол окрал: захотела от меня отъити и за первова хозяина замуж поити, и плакать стала всегда. Господь же пустил на нея беса, смиряя ея, понеже и меня не стала слушать ни в чем, и о поклонех не стала радеть. Егда станем правило говорить, она на месте станет, прижав руки, да так и простоит. Виде Бог противление ея, послал беса на нея: в правило стоящу ей, да и взбесится. И мне, бедному, жаль: крестом благословлю и водою покроплю, так и отступит от нея бес. И многажды так бысть. Она же единаче в безумии своем и непокоръстве пребывает. Благохитрый же Бог инако ея наказал: задремала в правило, да и повалилась на лавке спать, и три дни и три ночи, не пробудяся, спала. Я лишо ея по времяном кажу, спящую: тогда-сегда дохнет. Чаю, умрет. И в четвертый день очхнулась, села да плачет; есть ей дают, — не ест. Егда я правило канонъное скончав и домочадцов, благослови, роспустил, паки начах во тьме без огня поклоны класть; она же с молитвою втай приступила ко мне и пала на ноги мои; и я, от нея отшед, сел за столом. И она, приступя паки к столу и плачючи, говорит: «Послушай, государь, велено тебе сказать». Я стал слушать у нея. «Егда, де, я в правило задремала и повалилась, приступили ко мне два ангела и взяли меня, и вели меня тесным путем. И на левой стране слышала плачь, и рыдание, и гласы умиленны. Потом, де, меня привели во светлое место[814], зело гораздо красно, и показали, де, многие красные жилища и полаты; и всех, де, краше полата, неизреченною красотою сияет паче всех, и велика гораздо. Ввели, де, меня в нея, ано, де, стоят столы, и на них послано бело, и блюда з брашнами стоят. По конец, де, стола древо кудряво повевает и красотами разными украшено; в древе, де, том птичьи гласы слышала я, а топерва, де, не могу про них сказать, каковы умильны и хороши! И подержав, де, меня, паки ис полаты повели, а сами говорят: „Знаешь ли, чья полата сия?” И аз, де, отвещала: „Не знаю. Пустите меня в нея!” Оне же отвещали: „Отца твоего, протопопа Аввакума, полата сия. Слушай ево и живи так, как он тебе наказывает перъсты слагать и креститца, и кланятца, Богу молясь, и во всем не протився ему, так и ты будешь с ним здесь. А буде не станешь слушать, так будешь в давешнем месте, где плакание то слышала. Скажи жо отцу своему! Мы, не беси, водили тебя. Смотри: у нас папарты[815], беси, де, неимеют тово”. И я, де, батюшко, смотрила: бело у ушей[816] тех их». Да и поклонилася мне, прощения прося. Потом паки исправилася во всем. Егда меня сослали ис Тобольска, и я оставил ея у сына духовнаго тут. Хотела пострищися, а дьявол опять зделал по-своему: пошла за Елизара замуж и деток прижила. И по осми летех услышала, что я еду назад, отпросилася у мужа и постриглася. А как замужем была, по временам Бог наказывал, бес мучил ея. Егда же аз в Тоболеск приехал, за месяц до меня постриглася, и принесла ко мне два детища и, положа предо мною робятишок, плакала и рыдала, кающеся, безстыдно порицая себя. Аз же, пред человеки смиряя ея, многажды на нея кричал; она же прощается в преступлении своем, каяся пред всеми. И егда гораздо ея утрудил, тогда совершенно простил. В обедню за мною в церковь вошла. И нападе на нея бес во время переноса, — учала кричать и вопить, собакою лаять, и козою блекотать, и кокушкою коковать. Аз же зжалихся об ней: покиня «Херувимскую[817]» петь, взявше от престола крест, и на крылос взошед, закричал: «Запрещаю ти именем Господним! Полно, бес, мучить ея! Бог простит ея и сий век и будущий!» Бес же изыде из нея. Она же притече ко мне и пала предо мною за нюже вину. Аз же крестом ея благословя, и с тех мест простил, и бысть здрава душею и телом. Со мною и на Русь выехала. И как меня стригли, в том году страдала з детми моими от Павла-митрополита на патриархове дворе веры ради и правости закона. Довольно волочили и мучили ея. Имя ея во иноцех Агафья. Ко мне же, отче, в дом принашивали матери деток своих маленких, скорбию одержимы грыжною; и мои детки, егда скорбели во младенъчестве грыжною болезнию, и я маслом священным, с молитвою презвитеръскою, помажу вся чювъства[818] и, на руку масла положа, младенцу спину вытру и шулнятка[819], — и Божиею благодатию грыжная болезнь и минуется во младенце. И аще у коего отрыгнет скорбь, и я так же сотворю: и Бог совершенно исцеляет по своему человеколюбию. И егда еще я был попом, с первых времен, как к подвигу касатися ста, бес меня пуживал сице. Изнемогла у меня жена гораздо, и приехал к ней отец духовной; аз же из двора пошел по книгу в церковь, — нощи глубоко, — по чему исповедать ея. И егда на паперть пришел, столик до тово стоял, а егда аз пришел, бесовским действом скачет столик на месте своем. И я, не устрашась, помолясь пред образом, осенил рукою столик и, пришед, поставил ево, и перестал играть. И егда в трапезу вошел, тут иная бесовская игра: мертвец на лавке в трапезе во гробу стоял, и бесовским действом верхняя роскрылася доска, и саван шевелитца стал, устрашая меня. Аз же, Богу помолясь, осенил рукою мертвеца, и бысть по-прежнему все. Егда же в олтарь вошел, ано ризы и стихари[820] летают с места на место, устрашая меня. Аз же, помоляся и поцеловав престол, рукою ризы благословил и пощупал, приступая, а оне по-старому вися. Потом, книгу взяв, ис церкви пошел. Таково-то ухищрение бесовское к нам! Да полно тово говорить. Чево крестная сила и священное масло над вешанными и больными не творит Божиею благодатию! Да нам надобе помнить сие: не нас ради, ни нам, но имени своему славу Господь дает. А я, грязь, что могу зделат, аще не Христос? Плакать мне подобает о себе. Июда чюдотворец был, да сребролюбия ради ко дьяволу попал. И сам дьявол на небе был, да высокоумия ради свержен бысть. Адам был в раю, да сластолюбия ради изгнан бысть, и пять тысящ пятьсот лет во аде был осужден[821]. Посем разумея всяк, мняйся стояти, да блюдется, да ся не падет. Держись за Христовы ноги и Богородице молись и всем святым, так будет хорошо. Ну, старец, моево вяканья много веть ты слышал. О имени Господни повелеваю ти, напиши и ты рабу тому Христову[822], как Богородица беса тово в руках тех мяла и тебе отдала, и как муравьи те тебя ели за тайно-ет уд, и как бес от дрова те сожег, и как келья та обгорела, а в ней цело все, и как ты кричал на небо то, да иное, что вспомнишь во славу Христу и Богородице. Слушай же, что говорю: не станешь писать, я, петь, осержусь. Любил слушать у меня, чево соромитца, — скажи хотя немношко! Апостоли Павел и Варнава на соборе сказывали же во Еросалиме пред всеми, елика сотвори Бог знамения и чудеса во языцех с нима, в Деяниих, зачало 36 и 42 зачало[823] и величашеся имя Господа Исуса. Мнози же от веровавших прихождаху, исповедающе и сказующе дела своя. Да и много тово найдется во Апостоле и в Деяниих. Сказывай, небось, лише совесть крепку держи: не себе славы ища, говори, но Христу и Богородице. Пускай раб-от Христов веселится, чтучи! Как умрем, так он почтет, да помянет пред Богом нас. А мы за чтущих и послушающих станем Бога молить; наши оне люди будут там у Христа, а мы их — во веки веком, аминь.ИЗ ДРУГИХ РЕДАКЦИЙ «ЖИТИЯ» ПРОТОПОПА АВВАКУМА
I. ФРАГМЕНТЫ ИЗ СБОРНИКА И. Н. ЗАВОЛОКО
1. Вступление к новой редакции «Жития»: «Поучение о любви» аввы Дорофея и обращение Аввакума к «питомникам церковным{10}»
Поучение преподобнаго отца нашего аввы Дарофея[824] о любви
Подщитеся[825] соединитися друг другу: елико бо соединевается кто искреннему[826], толико соединяется Богови. И реку вам приклад[827] от отец, да познаете силу слова. Положи[828] ми круг быти на земли, якоже начертание некое обло[829] от прехождения остна[830]. Глаголет же ся свойственне осте, еже посреднее круга, да же до остна[831]. Положите убо ум ваш во глаголемое. Сей круг разумейте ми быти мир, самое же, еже посреде круга, — Бога; стезя же, яже от круга идущая и до среды, — путия, сиречь жития человеческая. Поелику убо входят святии к среде[832], желающе приближитися Богу, по равенъству входа близ бывают и Бога, и друг другу. И елико приближаются Богу, приближаются и друг другу; и елико приближаются друг другу, приближаются и Богови. Такожде разумейте и отлучение. Егда бо отставят себе от Бога и возвратятся на внешняя, яве есть, яко елико исходят и удаляют себе от Бога, толико удаляются друг от друга, и елико удаляются друг от друга, толико удаляются и от Бога. Се таково есть естество любве: Поелику убо есмы вне и не любим Бога, потолику имамы отстояние[833] кождо ко искреннему. Аще ли же возлюбим Бога, елико приближаемся к Богу любовию, яже к нему, толико соединеваемся любовию к ближнему, и елико соединеваемся искреннему, толико соединеваемся Богу. Бог да сподобит нас послушати полезная нам и творити я[834], а не гневатися друг на друга, ниже яритися. Зри круга начертание, о нем же святый авва рече[835]. Бог любы есть, и пребываяй в любви — в Бозе пребывает, и Бог в нем пребывает[836]. Апостол рече: «Сообщаяйся Богу прилежит и о брате, ненавидяй брата — чюжд Бога и жилище бесом»[837]. Бог вселяется в любовнова человека чювъством небесным, и таково тело — дом Божий бывает; по святому Ефрему: «А идеже Господь Бог, ту и чини святых ангел служат Владыке». Живем, братия, угодно Богу, да со ангелы Христос Бог в нас обитает. Аще криво живу — исправте мя, аще по воли Божии — благодать Богу о неисповедимем его даре. Вот вам, питомникам церковным, предлагаю житие свое от юности и до лети пятьдесят пяти годов[838]. Авва Дарофей описал же свое житие ученикам своим, понуждая их на таяжде, поучение 4, лист 49[839]; и я такожде, убеждая вашу любовь о Христе Исусе, Господе нашем, сказываю вам деемая мною, непотребным рабом Божиим, о Святем Дусе со Отцем и с Сыном. Богу благодарение во веки.2. Фрагменты, отсутствующие в редакции «Жития» Пустозерского сборника В. Г. Дружинина
1
[О жизни Аввакума в сибирской ссылке: о волоке на Иргень-озере и зимовке]
<...> Доехали до Иръгеня-озера — волок тут; стали волочитца. А у меня работников отняли; иными нанятца не велит, а дети были маленьки, таскать не с кем. Один бедной протопоп зделал нарту и зиму всю за волок бродил. У людей и собаки в подпряшках, а у меня не было, одинова лишо двух сынов, — маленьки еще были, Иван и Прокопей, — тащили со мною, что кобельки, за волоки нарту. Волоки — веръст со сто, насилу, бедные, и перебрели. А протопопица муку и младенца за плечами на себе тащила; а дочь Огрофена брела, брела, да на нарту и взвалилась, и братья ея со мною помаленку тащили. И смех и горе, как помянутся дние оны! Робята-те изнемогут и на снег повалятся, а мать по кусочку пряничка им даст, и оне, съедши, опять лямку потянут; и кое-как перебилися волок, да под сосною и жить стали, что Авраам у дуба Мамъврийска[840]. Не пустил нас и в засеку Пашков сперва, дондеже натешился. И мы неделю-другую меръзли под сосною с робяты, одны, кроме людей, на бору, и потом в засеку пустил и указал мне место. Таки мы с робяты огородились, балаганец зделав, огонь курили. И как до воды домаялись, весною на плотах поплыли на низ по Ингоде-реке; от Тобольска четвертое лето. <...>2
[О заключении Аввакума в подмосковных монастырях после лишения его сана и анафематствования на церковном соборе 13 мая 1666 г.]
<...> И, подержав на патриархове дворе, вывели меня ночью к Спальному крыльцу; голова досмотрил и послал в Тайнишные водяные ворота. Я чаял, в реку посадят, ано от Тайных дели шиш анътихристов стоит, Дементей Башмаков[841], дожидается меня; учал мне говорить: «Протопоп, велел тебе государь сказать: „Не бось, де, ты никово, надейся на меня!”» И я ему поклонясь, а сам говорю: «Челом, — реку, — бью на ево жалованье, какая он надежа мне! Надежа моя Христос!» Да и повели меня по мосту за реку. Я, идучи, говорю: «Не надейтеся на князя, на сыны человеческия, в нихже несть спасения»[842], и прочая. Таже полуголова Осип Салов со стрельцами повез меня к Николе на Угрешу в монастырь. Посмотрю — ано предо мною и дьякона[843] тащат. Везли болотами, а не дорогою, до монастыря, и, привезше, в полатку студеную над ледником посадили, и прочих — дьякона и попа Никиту суздальскаго[844] — в полатках во иных посадили, и стрельцов человек з дватцеть с полуголовою стояли. Я сидел семнатцеть недель, а оне, бедные, изнемогли и повинились, сидя пятнацеть недель; так их в Москву взяли опять, а меня паки в Пафнутьев перевезли и там, в полатке, сковав, держали близко з год. А как на Угреше был, тамо и царь приходил и, посмотря, около полатки, вздыхая, а ко мне не вошел; и дорогу было приготовили, насыпали песку, да подумал-подумал, да и не вошел; полуголову взял, и с ним кое-что говоря про меня, да и поехал домой. Кажется, и жаль ему меня, да видиш, Богу уш-то надобно так. Опосля и Воротынской князь Иван в монастырь приезжал и просился ко мне, так не смели пустить; денег, бедной, громаду в листу подавал, и денег не приняли. После, в другое лето, на Пафнутьеве подворье в Москве я скован сидел, так он ехал в корете нароком мимо меня, и благословил я ево, миленькова. И все бояре-те добры до меня, да дьявол лих. <...>3
[О встрече Аввакума с царём Алексеем Михайловичем (1648‒1652?)]
<...> Аще и мучит мя, но царь бо то есть, бывало время, и впрямь добр до нас бывал. До Никона-злодея, прежде мору[845], х Казанъской пришед[846], у руки мы были[847], яйцами нас делил. И сын мой Иван, маленек еще был, и не прилучился подле меня; а он, государь, знает гораздо ево, послал брата моево роднова сыскивать робенка, а сам долго, стоя, ждал, докамест брат на улице робенъка сыскал. Руку ему дает целовать, и робенок глуп, не смыслит; видит, что не поп, — так не хочет целовать. И государь сам руку к губам ребенку принес, два яйца ему дал и погладил по голове. Ино, су, и сие нам надобе не забывать: не от царя нам мука сия, но грех ради наших, от Бога дьяволу попущено озлобити нас, да же, искусяся ныне, вечнаго искушения уйдем. Слава Богу о всем. <...>4
[Две сибирские «повести» Аввакума о чудесных избавлениях его от голода и смерти]
<...> Еще тебе скажу, старец, повесть, как я был в Даурах с Пашковым с Афонасьем на озере Иръгене: гладны гораздо, а рыбы никто добыть не может, а инова и ничего нет, от глаза исчезаем. Помоля я Бога, взяв две сети, в протоке перекидал, наутро пришел, ано мне Бог дал шесть язей да две щуки. Ино во всех людях дивно, потому никто ничево не может добыть. На другие сутки рыб з десять мне Бог дал. Тут же сведав Пашков и исполняся зависти, збил меня с тово места и свои ловушки на том месте велел поставить, а мне, насмех и ругаясь, указал место на броду, где коровы и козы бродят. Человеку воды по лодышку, какая рыба! — и лягушек нет! Тут мне зело было горько, а се подумав, рече: «Владыко человеколюбче, не вода дает рыбу, ты вся промыслом своим, Спасе наш, строишь на пользу нашу. Дай мне рыбки той на безводном том месте, посрами дурака-тово, прослави имя твое святое, да не рекут невернии: „Где есть Бог их!”[848]» И помоляся, взяв сети, в воде з детьми бродя, положили сети. Дети на меня, бедные, кручиняся, говорят: «Батюшко, к чему гноить сети-те? Видиш ли, и воды нету, какой быть рыбе?» Аз же, не послушав их совету, на Христа уповая, зделал так, как захотелось. И наутро посылаю детей к сетям. Оне же отвещали: «Батюшко-государь, пошто итти, какая в сетях рыба? Благослови нас, и мы по дрова лутче збродим». Меня ж дух подвизает, чаю в сетях рыбу. Огорчась на большова сына Ивана, послал ево одново по дрова, а с меньшим потащилъся к сетям сам, гораздо о том Христу докучаю. Егда пришли, ино и чюдно и радошно! Обрели полны сети, напехал Бог рыбы: свившися клубом, и лежат с рыбою осередке. И сын мой Прокопей закричал: «Батюшко-государь, рыба, рыба!» И аз ему отвещал: «Постой, чадо, не тако подобает, но прежде поклонимся Господу Богу, и тогда пойдем в воду». И помолясь, вытащили на берег рыбу, хвалу возсылая Христу Богу, и паки построя сети на том же месте, рыбу насилу домой оттащили. Наутро пришли — опять столько же рыбы, на третей день — паки столько же рыбы. И слезно, и чюдно то было время. А на прежнем нашем месте ничево Пашкову не дает Бог рыбы. Он же, исполняся зависти, паки послал ночью и велел сети мои в клочки изорвати. Что петь з дураком делаешь! Мы, собрав рваные сети, починя втай, на ином месте промышляв рыбку, кормились, от нево таяся. И зделали ез[849], Бог же и там стал рыбы давати; а дьявол ево научил, и ез велел втай раскопать. Мы, терпя Христа ради, опять починили; и много тово было. Богу нашему слава, ныне и присно и во веки веком. Терпение убогих не погибнет до конца[850]. Слушай-ко, старец, еще. Ходил я на Шакшу-озеро[851] к детям по рыбу, — от двора верст с пятнатцеть, там с людьми промышляли, — в то время как лед треснул и меня напоил Бог. И у детей накладше рыбу нарту большую, и домой потащил маленким детям, после Рожества Христова. И егда буду насреди дороги, изнемог, таща по земле рыбу, понеже снегу там не бывает, токмо морозы велики. Ни огня, ничего нет, ночь постигла, выбилъся из силы, вспотел, и ноги не служат. Верст с восм до двора; рыба покинуть и так побрести — ино лисицы розъедят, а домашние гладны; все стало горе, а тащить не могу. Потаща гоны места, ноги задрожат, да и паду в лямке среди пути ниц лицем, что пьяной, и озябше, встав, еще попойду столько ж — и паки упаду. Бился так много, блиско полуночи. Скиня с себя мокрое платье, вздел на мокрую рубаху сухую, тонкую тафтяную белью[852] шубу и влез на вершину древа, уснул. Поваляся, пробудился — ано все замерзло: и базлуки на ногах замерзли, шубенко тонко, и живот озяб весь. Увы, Аввакум, бедная сиротина, яко искра огня угасает и яко неплодное древо посекаемо бывает[853], только смерть пришла! Взираю на небо и на сияющия звезды, тамо помышляю Владыку, а сам и прекреститися не смогу: весь замерз. Помышляю лежа: «Христе, Свете истинный, аще не ты меня от безгоднаго сего и нечаемаго времени избавишь, нечева мне стало делать, яко червь, исчезаю». А се согреяся сердце мое во мне, ринулся с места паки к нарте и на шею, не помню как, взложил лямку, опять потащил. Ино нет силки, еще версты с четыре до двора, покинул и нехотя все, побрел один; тащилъся с версту да и повалился, только не смогу; полежав, еще хощу побрести, ино ноги обмерзли: не смогу подымать, ножа нет, базлуков отрезать от ног нечем. На коленях и на руках полз с версту. Колени озябли, не могу владеть, опять лег. Уже двор и не само далеко, да не могу попасть, на гузне помаленьку ползу; кое-как и дополз до своея конуры. У дверей лежу, промолыть не могу, а отворить дверей не могу же. К утру уже встали; уразумев, протопопица втащила меня, бытто мертвова, в ызбу; жажда мне велика — напоила меня водою, разболокши. Два ей горя, бедной, в ызбе стало: я да корова немощная, — только у нас и животов было — упала на воде под лед, изломався, умирает, в ызбе лежа; в двацети в пяти рублях сия нам пришла корова, робяткам молочка давала. Царевна Ирина Михайлова[854] ризы мне с Москвы и всю службу в Тоболеск прислала, и Пашков, на церковной обиход взяв, мне в то число коровку-то было дал, кормила с робяты год-другой; бывало, и с сосною и с травою молочка хлебнешь, так лехче на брюхе. Плакав, жена бедная с робяты зарезала корову и истекшую кровь ис коровы дала найму-казаку, и он приволок мою с рыбою нарту <...>.3. Фрагмент сопроводительного послания Аввакума «возлюбленному чаду» Алексею, адресату сборника И. Н. Заволоко
Вото тебе, чадо мое возлюбленное, Алексей <...>[855] книга живота[856] вечнаго. Поминай мя в молитвах своих и старца не забывай Епифания: я писал, а он мне молитвами помогал. Над всем же сим благословит тя Господь, и Марью твою Пиминовну, и чад ваших, и снох, и внучаток, и сродников, и знаемых, и други, и другиня, и вся вас любящия. Еще же да будет всяк благословляяй тя благословен и проклинаяй тя проклят. И да подаст ти Господь от влаги земныя и от росы небесныя свыше[857], и множа да умножит в дому твоем всякия красоты и благодати, и да ясте ветхая ветхих и ветхая от лица новых изринете[858], сиречь всего изобильно и с остатками. Дай вам Господи и хлеба, и мяса, и ры<бы>.II. ФРАГМЕНТЫ ИЗ СБОРНИКА Г. М. ПРЯНИШНИКОВА{11}
1
[О сибирской ссылке]
<...> Потом на иное место поехали, судами паки впредь, заставил меня тянуть лямкою[859] и день и нощь. Тут уже я правила своего келейнаго отбыл! Горе мне были те дни. Сказывать не знаю как: в удавке и кус нужной насилу проглотишь. А утомяся гораздо, повалился на грязи уснуть — а выбойщики, прибежав, бьючи палками, к воеводскому дощанику гонят. А он бьет иных батожьем, иных кнутьем, и в то время многих прибил до смерти. И тово нужново ходу было три лета. А иные от водяново наводнения роспухли и мерли, и у меня на ногах от нужды водяныя расседалася кожа, и кровь течаше беспрестанно. Брели весну и осень, по два лета. И всех моих отсюду пять лет езды было. <...> И много тех бед мелких сказывать: везде беды были. В ыном месте слепота на нас была целое лето, — такое место наехали. Егда же с волоку Иргеньскова поплыли, тамо обретохом вся красная и веселая: в дому плач, на пути плач, почали люди траву ясти и вербу, и с голоду начали мереть; а ино от воеводскаго озлобления. Приплыли Шилкою рекою на Нерчю реку, и на той реке все люди померли с голоду, — осталось небольшое место[860]. И ту реку не глаголю Нерчю, но юдоль плачевная. Умилен позор[861] видети, стенание и рыдание людское и смерть от глада и нужды. Из куреня выду — мертвой, по воду пойду — мертвой, по траву пойду — тамо и груда мертвых. И себе говорю: «Аввакум, приспе конец, приближися час». В то время сын у нас умер[862]. И положа ево на песке, говорим: «Коли сами умрем?» И потом с песку унесло ево у нас водою, мы же за ним и руками махнули: не до нево было — и себя носить не сможем. <...> Седмьдесят нас человек отъежжали вверх по реке кормиться, и там мало не все померли: осталось нас небольшое место. Назад я на плотине приплыл еле жив, не ядши ничево дней с пять. И приволокся ко своим, и жена моя бродила к воеводской жене; и она пожаловала, накормила меня, хотя от нас за себя к Богу молитвы. Из коева дому злоба, из того и милость! О, великия жены те, Евдокия и Фекла[863], иже к нам милость неизочтенна, якоже ко Илии сарефтяныни или Елисею самантяныни[864] — обе добры. А сих же помышляю тех вышьши: Илия полчетверта лета, Елисей не в гладкое время, а моей нужды седмь лет того гладу было. От них назидаем и от смерти избавляем. О сих до зде. Я же с детьми, сам-третей отъехав, промышлял траву и коренье, и черемху. И жил на одном месте целое лето, и лишо к жене и к детем приехал, на мое место наши люди промышлять приехали. И на них нападоша варвары и всех иссекоша и побита, нас же Бог от смерти избавил. Егда же по бору ходим, тово и смотрим: как застрелит иноземец. И со смертию борющеся на всяк день: в дом приидем, — воевода кнутьем бьет и огнем жжет и убивает до смерти. Меня всегда бранит и пытать хощет, не знаю чево для. В одну пору в струбе сжечь хотел и дрова припасли, и не вем, как Бог избавил; велел от себя оттащить палачам. Топтав и бьючи, отволокли к жене и детям без скуфьи, волосы выдрав. Отовсюду нам было тесно, тово сказывать много: мучился, живучи с ним восимь лет.2
Мезенской ссылке и возвращении в Москву, об уговорах Аввакума признать церковную реформу патриарха Никона и заключении его в Пафнутьевском Боровском монастыре, о соборе 1666 г.]
<...> Да и повезли паки с Москвы в Пустозерской острожек с женою и с детьми и с домочадцы. И я по городам людей Божиих учил, а их обличал пестрообразных зверей. И Бог остановил нас своим промыслом у окияна-моря, на Мезени; от Москвы 1700-сот верст будет. И жил тут полтора года, на море с детьми промышлял рыбу и кормился, благодаря Бога; а иное — добрые люди, светы, с голоду не уморили Божиим мановением. И нынешняго 174-го году, в великой мясоед[865], взял меня пристав с Мезени к Москве одново, и привезши отдал Павлу, Крутицкому митрополиту. Он же меня у себя на дворе, привлачая к своей прелестной вере, томил всяко пять дней: и козновав[866] и стязався со мною, отвезли в Пафнутьев монастырь под начал и велел игумну на чепи мучить. Игуменже зело гораздо, переменяя чепи, 9 недель меня мучил, волоча в церковь на всяк день, говоря: «Приобщися нам!» Аз же смеюся их безумию: оставили Бога и возлюбили диявола, поют в церквах бесовския песни, не стало у них, что у римлян, ни поста, ни поклонов, ни крестнаго знамения, и правую веру нашу християнскую изгубя, возлюбили латынскую веру! И туды присылка была, — то же да то же говорят: «Долго ли тебе нас мучить? Соединись с нами!» Я отрицаюся, что от бесов. <...> Таже, держав в Пафнутьеве десять недель, митрополит же меня из Пафнутьева монастыря, девяносто верст, одным днем велел примчать к Москве. И мало скачючи — души не вытрясли, примчали еле жива. На утрии же в патриархии стязавшеся власти много со мною от Писания — Иларион Рязанской и Павел Крутицкой. Питирим[867] же, яко красная девка, нишкнет, — только вздыхает. Оне же не возмогоша стати противо премудрости и силы Христовы, но токмо укоряху. И лаяше меня Павел, и посылаше к чорту. И потом ввели меня в соборную церковь; на обедне по переносе остригли пред народом и прокляли; а я их проклинал. <...>3
[О видении Аввакумом Христа и Богородицы]
<...> Держали меня у Николы в монастыре, семнатцать недель. Тут мне Божие присещение было[868]. О, горе мне, не хощется говорити, но нужда влечет! Тогда нападе на мя печаль, и зело отяготихся от кручины, и размышлях в себе, что се бысть, яко древле и еретиков так не ругали, якоже меня ныне: волосы и бороду остригли, и прокляли, и в темнице затворили никонияне; пуще отца своего Никона надо мною, бедным, сотворили. И о том стужах Божеству, да явит ми, не туне ли мое бедное страдание. И в полунощи, во всенощное, чтущу ми наизусть святое Евангелие утрешнее, над ледником на соломке стоя, в одной рубашке и без пояса, в день Вознесения Господня, и бысть в дусе весь. И ста близ мене по правую руку, анггел мой хранитель, улыскаяся ко мне, мил ми ся дея. Мне же чтущу святое Евангелие не скоро, ко анггелу радость имущу, а се потом из облака госпожа Богородица яви ми ся, потом и Христос с силами многими, и рече ми: «Не бойся, Аз есмь с тобою». Мне же к тому прочетшу к концу святое Евангелие и рекшу: «Слава тебе, Господи!», и падшу на землю, и лежащу на мног час. И егда отъиде слава Господня, востах и начах утреннюю кончати. Бысть же ми тогда радость неизреченная, еяже ныне не возможно исповедати.4
[О последних увещаниях Аввакума в августе 1667 г. перед ссылкой в Пустозерск, о встречах с Симеоном Полоцким, Епифанием Славинецким, патриархом Никоном]
<...> И паки привезли меня к Москве от Николы со Угреши[869], в нощи июля в 5 день, и приежжали три архимандрита дважды уговаривати. И во 8 день приежжал в ночи Дементей Башмаков[870] уговаривати же. И в 10 день, в ночи, приежжали Артемон[871] да архимандрит уговаривати же. Того же дни имали в Чюдов монастырь[872] прельщати и уговаривать митрополит Крутицкой Павел, да архиепископ Рязанской Иларион[873]. И в 11 день приежжал архимандрит Чюдовской Иоаким[874]. И августа в 22 и в 24 день Артемон был от царя с философом, с Симеоном-чернцом[875], и зело было стязание много: разошлись, яко пьяни, не могли и поесть после крику. Старец мне говорил: «Острота, острота телеснаго ума, да лихо упрямство! А се не умеет науки!» И я в то время плюнул, глаголя: «Сердит я есмь на диявола, воюющаго в вас, понеже со дияволом исповедуеши едину веру, глаголеши, яко Христос царствует несовершенно, равно со дияволом и со еллины исповедуеши во своей вере». И говорил я ему: «Ты ищешь в словопрении высокия науки, а я прошу у Христа моего поклонами и слезами. И мне кое общение, яко свету со тьмою, или яко Христу с Велиаром?[876]» И ему стыдно стало, и против тово сквозь зубов молвил: «Нам-де с тобою не сообщно». И Артемон, говоря много, учнет грозить смертью. И я говорил: «Смерть мужю покой есть, и смерть грехом опона[877]. Не грози мне смертию: не боюсь телесный смерти, но разве греховныя!» И паки подпадет лестию. И пошед, спросил: «Что, стар, сказать государю?» И я ему: «Скажи ему мир и спасение, и телесное здравие». А в 22 день один был, так говорил мягче, от царя — со слезами, а иное — приграживал. И я в те поры смеюся. И много тех было присылок. Блюдитеся, правовернии, злых делателей: овчеобразные волки Симеон и Епифаний[878]. Знаю я Епифана-римлянина до мору, егда он приехал из Рима. Тогда же учению его приложишася руководством Федора Ртищева, и сестры ево Аннушки[879]. А Семенка-чернец оттоле же выехал, от римского папежа, в одну весну со мною, как я из Сибири выехал. И вместе я и он были у царевы руки, и видев он ко мне царевы приятные слова, прискочил ко мне и лизал меня. И я ему рек: «Откуду ты, батюшка?» Он же отвеща: «Я, отеченька, из Киева». А я вижю, яко римлянин. У Феодора Ртищева с ним от Писания в полатке до тово щиталися[880], — вся блядет по уставу римскому. И года с полтретья минув после тово, приходил со Артемоном от царя во юзилище ко мне, на Никольской двор[881]. Не мог со мною говорить: Бог мне помогал ево посрамлять. 14 в беседах тех я ему говорил: «Вижу, яко римлянин ты, и беседа твоя яве тя творит». Отвеща и рече: «Вся земля Божия и концы ея». Да и россмеялся. Я Артемону подъявил: «Внимай, посланник, и зри: враг бо есть Святыя Троицы». А им такия и надобе; заодно с Римом Москва захотела вражить на Бога, таковых себе и накликала. Да я не лгу: новых жидов в Москве умножилося, научили своему рукоделию — камедиею играть. А нас Бог избавил от них и посрамил их от нашей худости. Да что с ним сделаешь! А пошед, Артемон кланяется низенько и прощается умильно, вправду. А егда же мя на судище привлекут, вси судии трепещут и ужасаются, яко от мудрова человека. А я и «аза» не умею протолковать, и свое имя забыл, токмо надеюсь лише крепко на Света-Христа. Да егда мя волокут, так в то время докучаю Ему, Богу моему: «Надежда, не покинь! Упование, не оставь!» А сам-таки молитву говорю. Как приведут пред них, так у меня загорится сердце-то, — не разбираю, патреарх ли или ин, понесу косить несенный плевел, посреде пшеницы растущ. Да и то в то время вспомню, что от юности в книгах читал. А с судища сошед и забуду, что говорил. Опосле сказывают мне, и я лише смеюся пред ними и браню их от Писания. И рек: «Не боюся я дьявола и вас, боюся Света-Христа, он мне помощник на вас». Да уже мне иное вам и сказывать тово, кажитца, нехорошо, да нужа влечет. В Крестовой[882] Никон да я, да Кокошилов дьяк[883], много говоря и льстя ко мне. А у меня горит сердце-то на него, сердито крошу. И он Кокошилову говорит: «Иван, а Иван, худа гадина протопоп сей, а пострадать мне от него». И он ему супротив рек: «Да и ты-де, государь, учини ему конец». И он паки: «Нельзя, барте, — загорожено, боюся». Да и отпустил меня. В те поры я шапкою тряхнул: «Отрясаю, — реку, — прах прилепший от ног моих». Да и пошел. «Примись, — реку, — за меня, такой-сякой», — идучи говорю. А что зделаешь, — нашу же братию многих погубил. Ну, простите мя, Господа ради, и помолитеся о мне, грешнем: вас теша, да себе скудость творю. Молитеся о недостатках моих! Жаль мне вас сильно, стадо Христово, — еретики умыслили погубить. Да помолимся токо миром Богородице. Тот погибнет, которой тово хочет. Она, Надежда наша, стадо свое избавит от волк, губящих е. На первое возвратимся <...>.5
[О заключении в земляную тюрьму]
<...> Таже осыпали нас землею: струб в земле, и паки около земли другой струб, и паки около всех общая ограда за четырьми замками; стражие же стрежаху темницу. Да ладно так, хорошо! Я о том не тужу, запечатлен в живом аде плотно гораздо, ни очию возвести на небо возможно: едина скважня, сиречь окошко. В него пищу подают, что собаке, в него же и ветхая измещем, тут же и отдыхаем. Сперва зело тяжко от дыму было: иногда на земли валяясь — удушисься — насилу отдохнешь. А на полу том воды по колени — все беда! От печали великия и туги неначаяхомся и живы быти, многажды и дух в телеси займется — яко мертв, насилу отдо́хнешь. А сежу наг, нет на мне ни рубашки, лише крест с гойтаном[884]: нельзя мне, в грязи той сидя, носить одежды. Пускай я наг о имени Господни, яко Мелхиседек[885] древле в чащи леса или Иван Креститель в пещере, имея ризу от влас вельбуждь и пояс кожан о чреслех его, ядый траву с медом диким, донележе глагол Божий бысть ко Иванну, сыну Захарину, в пустыни, и, проповедая в пустыни Июдейстей, глаголя: «Покайтеся и веруйте во Евангелие!» И бысть страшен законопреступным, являяся, яко лев лисицам. Тако и здесь подобает быти, в пещере сей, ко отступникам о имени Исус Христове <…>ИЗ АВТОБИОГРАФИЧЕСКИХ ЗАПИСОК ПРОТОПОПА АВВАКУМА{12}
1. Записка Аввакума о «казни» в Москве 27 августа 1667 г. священника Лазаря и инока Епифания с припиской о «казнях» нижегородского дьяка Стефана Черного
Его же страдальца Аввакума отца
Отцу Лазарю до вилок язык вырезан и старцу Епифанию такоже. Егда Лазарю язык вырезали, явися ему пророк Божий Илия и повеле ему о истинне свидетельствовати. Он же выплюнув изо уст своих кровь и нача глаголати ясно, добре, и зело стройне. Десная[886] же его рука бысть вся в крови, он же ею благословляше люди Божия. Егда его везоша около Москвы, в Калужския ворота, около Симонова, чрез Даниловской мост, и сюды, на Переславску по Троецкой дороге, в Братовщину, ко мне обоих привезли. И со мною благодатию Божиею говорил ясно, веселым лице, улыскаяся[887]. И сказывал про их коварство, как их казнили, и что им выговор был: «Были-де две плахи у казни да два топора, и, посадя, ножиками и языки резали». Лазарь говорил ясно, а старец в то время не говорил, — тако Богу извольшу. Аз же, грешный Аввакум, не сподобихся таковаго дара, плакав над ними и перецеловал их кровавая уста, благодарив Бога, яко сподобихся видети мученики в наша лета. И зело утешихся радостию великою о неизглаголаннем даре Божии, яко отцы мои и братия, Христа ради и Церкве ради Христовы, — хорошо так! — яко запечатлели кровию церковную истину. Благослвен Бог, изволивый тако! И вы, светы, молитеся о нас, а мы, елико можем, о вас. Посем от нас мир вам и благословение; и мученики вам, дав мир и благословение, челом биют. И егда сию грамотку писал, в то время старец ко мне присылал из ыныя избы стрельца с радостию: «Не кручинъсе-де и обо мне, и мне-де дала язык Пресвятая Богородица, говорю-де и я благодатию Божиею!» И я, Аввакум, збродил к нему, сам встощился. И егда е в ызбу к нему иду, и он ясно завопил: «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу!», и прочая, тако, якоже и прежде, до казни. Аз же возрадовахся вельми, нача «Достойно[888]» говорить. Он же у меня перехватил со усердием великим, и тако кончали отпуст, и, порадовахся, поговоря кое-что, розошлися. Сказывал мне, како и проглаголал, как его казнили, и потом: «Мыл-де образ Пресвятыя Богородицы, и мыслию помыслил, чтобы-де мне говорить. Она же мне отверзла уста, и аз-де и стал говорить ясно». А до того я у него был, он же ничтоже не мог проглаголать, токмо, запечатлев уста, сидел весь слезень. А все и кровию вчера оба изошли, понеже и жилы вырезаны. О, великое Божие милосердие! Не вем, что рещи, но токмо: «Господи, помилуй!» И Дамаскину Иоанну по трех днех рука приросла[889], а моим людем — в той день Лазарю язык Бог дал, а старцу — назавтрие. Дети мои о Христе, призывайте Бога во спасение себе, за молитв их святых, великих и храбрых воинов Христовых. И аз чаю и ради помилован быти и отпуст грехов прияти. Докучают и о всех вас Богу и да не забывают. Ну, простите! А диякон Стефан, по прозванию Черной, сидел дьяком в Нижнем. И ему язык дважды за веру Христову старую резан, и сослан в Сибирь, в Тобольской, а ныне говорит чисто.2. Записка Аввакума о «казни» в Пустозерске 14 апреля 1670 г.{13}
В Пустозери взяли у нас скаску, сице речено: «Годи месяц». И паки: «Мы святых отец предания держим неизменно, а Паисия с товарищи еретическое соборище проклинаем». И иного говорено там много. Посем привели к плахе и прочли наказ. Меня, протопопа, отвели в темницу, не казня. Посем Лазаря взяли и вырезали язык, из горла мало пошло крови и перестало; а он в то время и говорить стал. Ему же, положа на плаху правую руку, отсекли по запястию, и рука отсеченая, на земли лежа, сложила сама персты по преданию и долго лежала так пред народом, — исповедала, бедная, и по смерти знамение Спасителю неизменно. Мне и самому, протопопу, сие чудно было: бездушная живых обличает. Яко в третий день во рте у Лазаря гладил рукою моею: и не болит, дал Бог! Языка нет, а говорит по старому, чисто. На Москве у него язык отрезан и тогда осталось маленко, а ныне в другой ряд весь без остатку вырезали, а говорит також, чисто. Посем взяли соловецкаго пустынника старца Епифания и язык весь же вырезали; и у руки отсекли четыре перста. И сперва говорил гугниво. Посем помолился Пречистей Богоматери, Пресвятей Богородице, и показала ему оба языка: московской и пустозерской; он же един взял и в рот свой положил. И с тех мест стал говорить чисто и ясно, и язык совершен обретеся. Посем взяли диякона Феодора: язык вырезали весь, осталось маленко. На той мере и зажил. И опосле со старой вырос, токмо тупенек.3. Записка очевидца о «казни» в Пустозерске{14} 14 апреля 1670 г. с фрагментом текста Аввакума
178-го (1670) году, апреля в 14 день, на Фомины недели[890] в четверток, в Пустоозерском остроге, по указу цареву, полуголова Иван Елагин[891] взял ис тюрем протопопа Аввакума, попа Лазаря, дьякона Феодора и старца Епифания. И шли они до уреченнаго места на посечение, где плаха лежит, и мучительная вся готова, и палач готовитца на посечение их. Они же никако унывше, вкупе[892] народ благословляли и прощались, светлым лицем, весели, в своем благочестии непоколебимо стояли и за отеческое предание смерть приимали, а к народом говорили: «Не прельщайтеся Никоновым учением! За истинну страждем и умираем!» Вначале Аввакум плаху благословил: «To-де наш престол стоит!» И друг друга благословляли, и конечное[893] себе целование давали, чая своих глав отсечения. И поставя их, цареву грамоту им в-третии вычитали: указано Аввакума вместо смертной казни в земляную тюрьму посадить, и землею покрыть, а сверху окошечко, вмале подавать хлеб и воды или квас. Он же, слыша то, оскорбися зело, и, плюнув, говорил протопоп: «Плюю-де я на ево хлеб! Не ядше умру, а не предам благоверия!» Иванн же его отослал в тюрьму. Он же нача плакати и вопити, что отлучен от братии. А попу Лазарю и диакону Федору и старцу Епифанию указано: за их речи языки резати, а за крест — руки сетчи. А как грамоту вычитали, руки крестообразно такоже держали и к народом здымали, и на небо зрели. И приступи старец, в схиме был старец, светлым лицем, уласкаяся. Ивана много молил, чтобы главу ему повелел отсетчи. И первие взяша палач Лазаря, и два стрельца под руки, и начаша в зубы ему вставливать жеребей[894], и не можаше от трясения рук своих. Он же, Лазарь, сам руками своими язык свой исправляше, понеже мал зело от перваго резания, и клещами взять не мочно, и вырезал извнутрь, без останка, от горла, ножем ни до десятью резал от трясения рук своих, и в роте внутре вырезал, и откинул на землю, аки часть мяса. Он же, Лазарь, проглагола велегласно молитву Исусову, якоже и первие: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий», и прочее. Народу же всему ту стоящу, плачющуся, ужасахуся, дивящеся, ужасни трепещуще о видении горькия смерти, со слезами горько вопиюще втайне, бояся прещения[895] хищника Ивана и мучения, якоже онем, глаголюще: «Господи помилуй!» Мучитель же уступи мало, плачась, а злое творя непрестано. Таже проглагола Лазарь: «Мужик, мужик, скажи царю: „Лазарь без языка говорит, и болезни не чюю!», и ина многа. Крови же течаше многое множество, и два великих полотенец обагриша кровию. Он же, Лазарь, едино кинул в народ, а говорил: «Возьмите дому своему на благословение!» И скоро у Лазаря во рте зажило. Привели в тюрьму, и я, протопоп, щупал и гладил во рте, и не болит, и ныне гладко, и струпу не было. Потом же взяша правую руку его и связали веревкою по завити[896] и на плаху положили. А все он, Лазарь, и сам исправляше, и топор накладываше, куды сетчи. И отсекоша руку его по завити — а была протягнута просто, — персти; а как отсекли и от плахи отпала, и сама стала такоже: персти крестообразно, как оне проповедуют. Он же глагола: «Подайте ми руку». И даша ему. И взяша он, Лазарь, руку и поцеловал (рука же — такожде персти стоят, как оне крестились), и в пазуху положил; крови же из руки множество шло и из горла. А говорил Лазарь: «Кровь-де мне мешает говорить, а не язык». А говорил Лазарь все явственно, и укорял, что-де «власти неправедно судят, обольстили царя, еретики!» И вкупе он и протопоп, говорили: «Мы Церкви Божии и седьми вселенским собором повинуемся и святых отец предания не предадим, благоверия отеческаго!» Такоже и диякону язык отрезали, а руку — от долони[897] персти все отсекли [не усумнелся диякон, уступая старейшим]. А старцу такоже язык отрезали, а у руки — персти по середки все отсекли. И они тоже говорили, якоже и Лазарь. А у старца в тех же днях иной язык вырос, каков от роду был, таков же и ныне велик. И пришед они в тюрьмы, что было у них от имения, все роздали и розметали, не оставили у себя и срачицы, а пищи себе не приимали в то время <...> 12 <...> а ныне — Бог весть <...> дней. Сие списано вкратце в великом гонении и скорби понеже самовидцы ту Быша. Выпустя на то время от уз и окова, хотя похитити, елико хотяше, претя мукою, преже помянутый он, Пилат, немилостивый мучитель, хищник и сребролюбец, и с спикулатари[898] своими, етера[899] грешнаго и непотребнаго, паче же и недостойна имени своего поведати гонения ради от прельстившихся: от «и» — два и от единаго «н»[900]. Неронова.4. Записка о посте 1671 г.{15}
179-го (1671) году, В Великий пост, протопоп Аввакум да поп Лазарь пища не приимали до Лазарева воскресения да в Цветную неделю. Диякон Феодор да Епифаний старец до суботы пятыя недели пищи не приимали же, да в Лазарево воскресенье и Цветную. Прочия же — в посте и молитве, токмо укропом язык прохлаждаше[901]. [Сущее] 40 дней хлеба и ничтоже не ядохом, токмо воду теплую хлебали, рты парили и горла. Я и старец десять дней сперва и воды не хлебали, да правила было отстали. А дьяконь сперва сухари в воду метал и квасную воду хлебал. И приговорили братиею: «Без правила поститися худо, станем все воду хлебать». И по десяти днях стали и мы со старцом воду хлебать. И дьякон стал простую же воду хлебать с тех мест[902]. И егда совершилося 20 дней, престал я паки воды хлебать, показалося мне так неисправно. И разболелася у меня болезнь в брюхе, стал дух заниматца. И я поливал грудь водою, и тер снегом, и от тово было лехче. Братия воду хлебали, не переставая, а дьякон квас от четвертая суботы рядом хлебал; а старец в суботы и недели ел, а в те дни воду хлебал. А Лазарь от начала, как почал воду хлебать, так до Лазоревы суботы совершил. Меня заставила скорбь блудить нат квасом на пятой недели: согрешил, простите, а ныне чревом не могу, мыто[903] держит. Да воля Господня о всем да будет! Дьякон воды дней з двенатцеть похлебал, а то все квасом забавлялся крепонко. Лазарь удержал, спаси Бог ево. И журили мы их, как оне захотели есть да изнемогли, нечево стало делать, благословил я и не хотя. Егда же дожили до четвертый суботы, старец и дьякон взалкали, и с тех мест стали по суботам и по неделям ести и пити, а в те дни постились. А я с четвертыя суботы стал у себя рот полоскать квасом и грудь попаривать, так мне от кислово свободно дыхание стало, иногда кроха и в горло уиде, а сам стал паки воду хлебать потолику[904]. В четверток же пятыя недели поста начал трубу закрывать и упал на землю. Полежав, очюхнулся, встать не могу, а правило говорить время. Помыслив, воздохня, отмерил три лошки кваса и пять ложек воды, соедини вместо, выхлебал, и обозрел[905], встал к правилу. И в пятницу хлебнул же квасу, а в суботу пятую совершил панагию[906], сиречь испек просвиру и, действовав, посвятил ю, и после причастия с укропом медвяным потребил, и квасу хлебнул, и в неделю квасу хлебнул. И отринув вся, последнюю неделю не хлебал ни воды, ни квасу до Лазаревы суботы, лишь рот полоскал для правила.ИЗ СОЧИНЕНИЯ О СОТВОРЕНИИ МИРА{16}
<…> Да в тех же письмах[907] [908] вопрос о солнце и месяце: от чево солнце взято? Ответ: от честныя ризы Господня; а месяц — от Духа и от престола Господня, а земля, де, − от пены морския: ангели, де, по морю пену собрали, и от тово Бог зделал землю, и на трех китах больших и тритцети малых устроил, а море, де, на столбах утвержено. Мы же со Христом отвещаем сице: все сие речение — блядь[909], а не церковный разум. Чти Бытию и Гранограв[910] о сотворении твари, тамо истинна реченна Святым Духом от Моисея, в Библее и в Толковом Гранографе. Сице Моисей пишет: «Искони сотвори Бог небо и землю»[911]. Гранограф толкует: небо небес, на немже престол Божий, то небо огнено, а сие, видимое, глаголется твердь быти; под тем небом ангельское ликостояние[912] и служение бывает к Богу. А сотворил его Бог словом своим от несущества, еже есть от небытия в бытие приведе, — слово Божие живо и дейстъвенно, — рекл: «Буди небо!» — и бысть; «Буди вода!» — и бысть; «Буди земля!» — и бысть. Землю взял от воды, и а не от пены: пена — лехкое дело, а водное естество тяшко, того для и земля тяжела. Петр апостол пишет, яко небеса убо исперва, и земля от воды и водою составленна Божиим словом[913]. И приказал лежать на воде, а не на китах. Дамаскин пишет: «Утвержей ни на чемже землю повелением си и разпространи неодержимую тяготу»[914], — всегда поет Церковь. Паки Библея: «Земля же бе невидима и неукрашенна»[915], сиречь без лица[916] в водах моръских вся плавала, яко камень; ни древ, ни травы, ни рек — никакова украшения не бысть, много воды было. Бытия: «И разлучи Бог между водою и водою, и рече: „Да будет твердь!”[917]» И бысть слово и дело вскоре: от тое же воды згустилося, егоже видим, небо. Давид о нем же вещает: «Пропиная[918] небо, яко кожу, покрываяй водами превыспрення[919] своя»[920], сиречь там половина воды, яко на полатях лежит, и николи к нам не сходит, токмо в потоп, при Нои[921], за грехи людския оттоле спустил Бог. Разверъзошася хляби небесныя, и шесть недель вода лила на землю. Еще же приказал и морю ис предел выступить — и погрязла земля в водах; над высокими горами пятьнадесять сажен было воды. И стояла вода 40 недель, шесть недель прибывала, шесть недель убывала, и всего год было, дондеже ковчег Ноев на месте ста. Все померло в водах: и люди, и скоты, и звери, и птицы небесныя; токмо Ной праведник с своими спасеся. На первое возвратимся, и рцем паки Бытия: «И тма верху безны, и Дух Божий ношашеся верху воды»[922], — сиречь не видет ничево, дня не было, — темно. «И рече Бог: „Да будет свет!” И бысть свет[923]. И нарече свет — день, а тму нарече — нощ. И бысть вечер, и бысть утро, день един»[924]. Просто молыть: нощ да день — сутки стали. День на дело людям приготовил, а нощ — на покой и на словословие к нему, свету, яко и Давид глаголет: «Седмижды днем хвалих тя о судьбах правды твоея»[925], сиречь в сутках так всякому подобает: вечерня, павечерня, правило, полунощница, утренняя, часы, литоргия. Да он же говорит: «Полунощи востах исповедатися на судбы правды твоея»[926]. Сверх тово и нам так надобе вставать и плакатися о гресех. Паки Бытия. И бысть мрачен день и не светел без светил. И в первый день Бог звезду сотворил, ейже имя Аррис, а во вторый сотворил звезду Еръмис, а в третий день Крон, а в четвертый Афродиту[927], и Артемида она же словет, и положил их на тверди небесней в нощи светити по земли; в четвертый же день солнце сотворил и украсил день яко пресветлым венцем, в пятый же день месяц сотворил, и небо звездами украсил. И положил солнце во область[928] дни, луну же — во область нощи. А имал звезды и солнце, и месяц от вышняго неба. То небо все таково, якоже солнце, огнено горит. Гранограф толкует так. <...> Паки возвратимся на первое. И повеле Господь: «Да изнесет земля траву, сеющу семенми по роду и по подобию, и древа плодовитая, творящая плод»[929]. Гранограф толкует: во вторый день землю красил[930] Господь, а Златауст в «Маргарите» глухо пишет. И израстоша былия прекрасныя, травы цветныя разными процветении: червонныя, лазоревыя, зеленыя, белыя, голубыя, и иныя многия цветы, пестры и пепелесы[931], по Господню глаголу, яко ни Соломан премудрый возмог себе таковыя цветныя одежды устроить[932], оне же и благоуханием благовонным облагоухают. Такоже и древа израстоша: кипариси, и певги, и кедри, мирьсины и черничие[933], смокви и финики, и виноградие, и иное садовие, — множество много различные плодовитые древа из земли изыдоша. И реки посреде гор протекоша, и источники водныя. Таже от земли сотворил Бог скоты, и зверие дубравнии, а от воды птицы небесныя, парящая по аеру; от воды же и вся летающая по аеру: мухи и прочая гады, пресмыкающийся по земли. Посем насадил рай во Едеме, на востоце[934]: древа и крины райския, по 12 плодов в году приносят: древа не гниющия, травы не ветшающия, цветы не увядаемыя, плоды неистлеваемыя; аще и на земле рай, но посреде плотнаго[935] и духовнаго жития устроен. <...> Посем в шестый день сниде Бог на землю на востоце, во Едеме, перьсть[936] взем от земля, и сотвори человека, сиречь яко скудельник скуделу[937], еже есть горшешник горъшок. И положил пред собою. Он же бездушен пред ним лежит, недвижим. И виде Бог яко добро. Дуну на него — и дадеся ему душа, яко ангел некий чистейший; дух же возвратися ко Господеви, а персть отъиде в землю. И бысть человек в душу живу. Зри, всю тварь Господь сотворил словом, а человека — боголепными руками, якоже и Давид поет: «Руце твои сотвористе мя и создаете мя»[938]. <...> Паки Бытию рцем: «И приведе Господь ко Адаму зверие и скоти, и птицы небесныя, и поклонишася ему, видя ево во славне образа сияюща, Адам же нарече им всем имена»[939]. И поживе Адам в раю (по Филону, сто лет[940], а инии глаголют — три годы, а инии — шесть часов) яко царь над всею тварию. Вся ему покорна, вся повинна, лютые звери пред ним трепетаху и бояхуся Адама. И сам Бог беседоваше со Адамом. И позавиде диявол чести и славе Адамли, восхоте у Бога украсти, вниде во змию, лучшаго зверя, и оболга Бога ко Адаму, рече: «Завистлив Бог, Адаме, не хощет вас быти таковых, якоже сам. Аще вкусите от древа, от негоже вам заповеда[941], будете яко Бози»[942]. Адам же отказал, помня заповедь Зиждителеву. Змия же, отклоняся от Адама, прииде ко Евве (ноги у нее были и крылье было, хорошой зверь была, красной[943], докамест не своровала[944]). И рече Евве те же глаголы, что и Адаму. Она же, послушав змии, приступи ко древу, взем грез и озоба[945] его, и Адаму даде[946], понеже древо красно видением и добро в снеди; смоковь красная, ягоды сладкие, слова междо собою лъстивые! Оне упиваются, а диявол смеется в то время. Увы, невоздержания! Увы, небрежения Господня заповеди! Оттоле и доднесь творится так же лесть в слабоумных человеках. Потчиваю друг друга зелием нерастворенным[947], сиреч зеленым вином процеженным и прочиими питии и сладкими брашны[948]. А опосля и посмехают друг друга, упившегося допьяна, — слово в слово, что в раю бывает при дьяволе и при Адаме. Бытия паки: «И вкусиста Адам и Евва от древа, от негоже Бог заповеда, и обнажистася»[949]. О, миленькие! Одеть стало некому! Ввел дьявол в беду, а сам и в сторону! Лукавой хозяин накормил и напоил, да и з двора спехнули! Пьяной валяется на улице, ограблен, а никто не помилует. Увы, безумиям тогдашнева и нынешнева! Паки Библея: «Адам же и Евва сшиста себе листвие смоковичное от древа, от негоже вкусиста, и прикрыста срамоту свою; и скрыстася, под древо возлегоста»[950]. Проспалися бедные с похмелья, ано и самим себя сором: борода и ус в блевотине, а от гузна весь и до ноги в говнех, со здоровных[951] чаш голова кругом идет! Паки Бытия: «И ходящу Богу в рай, глаголюшу: „Адаме, Адаме, где бе?”» Он же отвеща: «Господи, гласа твоего слышу, а видети тя не могу». Господь же наруга ему, рече: «Се Адам, яко един от нас!» И паки рече Господь: «Что се сотворил еси?» Он же отвеща: «Жена, еже ми сотворил еси»[952]. Просто молыть: на што, де, мне дуру такую зделал? Сам неправ, да на Бога же пеняет! И ныне похмельные то же, шпыняя, говорят: «На што Бог и сотворил хмел-ет? Весь, де, донага пропился, и есть нечева, да меня ж, де, избили всево», а иной говорит: «Бог, де, ево судит, упоил допьяна». Правится[953], бедной, бытто от неволи так зделалось, а безпрестанно тово ищет и желает; на людей переводит, а сам где был? Что Адам[954] на Евву переводит, а сам от дьявола и прежде поущение[955] слышал. Ино было[956], уразумев навет дьявольской, и жена укрепить к соблюдению заповеди! Так в те поры не так было, небрежем о заповеди Зиждителеве, ешь, да пей, да веселися! А топеря: «Жена, еже ми даде!» Чем было реши: «Согрешил, Господи, прости мя!» Ино стыдно так молыть, лукавая совесть не велит, коваръством хощет грех загладить, да на людей переводит: «Жена, еже ми даде!» Господь же рече ко Евве: «Евва, что се сотворила еси?» Она же отвеща: «Змия прелсти мя![957]» Вот хорошо! Каков муж, такова и жена; оба бражники, а у детей и давно добра нечева спрашивать, волочатся[958] — ни сыты, ни голодны. Бытия: «Змия же отвеща: „Дьявол научил мя!”» Бедные! Все правы, и виноватова нет! А то и корень воровству[959] сыскалъся! Чем еще поправитеся[960]? Все заодно, с вором стакався, воровали; чем дело вершить? Да нечем переменить! Кнутом бить, да впредь не воруют. Бытия паки. И повеле Господь херувиму всех изгнати из рая. Изгнан бысть Адам, и запечатлен[961] бысть рай. И осудил Бог Адама делати землю, от неяже взят бысть, жене же — в печалех родити чада, а змии — на чреслех ползать и ясти землю, а дьявола — проклят[962]. <...> Таже людие начаша родитися исполини, гиганъти, сиречь силные и великие, и учали богопротивно жить между собою, убийством и волъхвованием, обращалися зверми и птицами, диявольским научением по аеру летали. И жития их было от Адама до потопа 2242 лета[963]. И рече Господь: «Не пребудет дух мой в человецех сих, яко плоть суть»[964]. И повеле праведнику Ною делати ковчег до потопа за 100 лет. Он же, делая ковчег, по вся дни людям вопил: «Покайтеся! Близ конец и при дверех смерть, хощет Бог потоп навести на землю!» Они же ругахуся ему, глаголюще: «Давно ты кричиш, да по твоему не бывает ничто! Не слушаем тебя! Так нам жить, как хощем себе!» И егда исполняшеся шестьдесятой год, подвигнул дух зверие и скоты земъския, и птицы небесныя, и гадове всякаго рода около ковчега водворяющеся. Ной же кричаще гласом высочайшим: «Покайтеся, людие, престаньте от злоб своих, припадите ко Господу Богу небесному! Се потоп приближися! Видите, зверие, духом движими, стекаются: слоны и велъбуды от Инъдии грядуща, львы и рыси, волцы и медведи со овцами и козами смешаны, друг друга не вреждаху». Они же излиха вопияху: «Небрежем о глаголех твоих!» Осердилися, бедные, не любо, что праведник правду говорит. Ужжо, су, сердитые, умяхчит вас вода! Паки Бытия. Ковчег же еще не совершен, надобе на дело 40 лет. Не стерпе ярость Господня до урочных лет, посла ангела своего к Ною, да совершит ковче. Ангел же Господень в три дни совершил. И вниде Ное сам, и жена его, и три сыны, жены их, всех осм душ, в ковчег. И ударяше в било, да койждо по имени — зверие, и скоты, и птицы, и гады пресмыкающийся — грядут к нему в ковчег, от чистых — по седмеро, а от нечистых — по двое. Ковчегу же длина 150 сажен, а высота и ширина — по пятьдесят. И разверъзошася хляби небесныя, и море ис предел своих выступи, и погрязли люди нечестивыя. Увы! Были да и не стало! И память их погибе с шумом водяным, ковчег же взимашеся[965] верху воды. Таже по времени посла Ное проведати ворона, уж ли уступила вода от лица земли. Вран же не обрете покоя ногама своима, возвратися вспять в ковчег. Посем посла голубя. Голубь же принесе во устех своих сучец масличен[966]. Посем паки посла врана. Он же не возвратися к Ною, но паде на телеса мертвая. Таже ковчег ста на горах высоких Арарацких в пол горы[967].[968] И изыде Ное, и сотвори ту олътарь Господеви от камени. И взял от чистых зверей и скотов, и птиц по единому лицу, и жертву вознес Господу Богу небесному. И обоня воня[969] благоухания на жертву Ноеву, якоже на Авелеву. Посем Ное насади виноград, и упився от вина лознаго. На радостях испил старик миленькой, да и портки с себя збросил, наг валяшеся. И сын средний, Хам, посмеял ево. А меньший, Афет, прикрыл отчю срамоту, помиловал отца своего. И сего ради благословение наследова, а Хам проклят бысть[970]. Оттоле учинилося винное лозное питие, и мясоядение оттолежо. А до потопа не бысть виннова пития, ни мясоядения, — питахуся семенми, сиречь хлебом и овощием. А земля неплодовита была, понеже поливали хлеб и плоды. А грому и дождев не было. По потопу — громи и молния, по потопе и дождь, и дугу[971] положил Бог на небеси во знамение. По потопе жо дьявол не знает, отчево бывает гром, в те поры бегает, как загремит. Страх ему бывает, понеже дух громный язвит его. Пишет в Палее книге: «Пошествие, де, духу бывает, и раздираются облацы, и от того громи бывают и молния»[972]. А Давид глаголет: «Глас грома твоего в колеси, осветиша молния твоя вселенную»[973]. Сеи святыи колеса, сказывает, шумят. Довольно Христу: чем изволит, тем и шумит! Не все-то судбы[974] его человеку ведати надобно! Полно и тово, что и на земле той наделано. И от тово человек, что пузырь, раздувается. А как бы ведал небесная, и он бы и паче погибл со дьяволом от горъдости. Аще волхвы, и звездочетцы, и алъманашники, по звездам гадая, назидают времена, и дни, и часы, и все блудят, и не збывается на коваръстве их, дьявол обманывает их. Токмо Господу досаждают и от него, Бога, тем отступают. Увы о них, бедных! Сию проклятую хитрость обрете по потопе при столпотворении в 500-е лето Неврод-исполин после потопъных людей. Оне прежде потопа гадая на дву столпах, на каменном да на плинфеном[975] (а аще ли, де, вода приидет — ино, де, останется после воды каменной, аще ли, де, огнь — ино, де, кирпичной останется после огня), и Неврод обрете на каменном столпе и бысть таковый же Богу враг, здати умыслил столп. Собрав людей, рече: «Аще приидет паки вода, и мы со столпа вполчимся[976] Богу небесному, и брань сотворим». И вознесли того 10 000 сажен въверх. И виде Бог безумие их, разсея по лицу земли, а столпа две доли разорил, а треть оставил. И оттоля начаша вси глаголати разными языки. Един не пристал Евер совету и делу их. Тот языком старым сиръским[977] и говорит, имже Адам и вси прежде говорили[978]. Вот, дьявольский дети-алъманашники[979], смотрите-тко на началников тех своих, да Неврода с товарыщи, что над собою зделали! А работы тоя было, нужи тоя терпели, делаючи. И роженице жене дни не дадут полежать, — оставя младенца, поволокись на столп с кирпичем или с ызвестью. И робенок бедной, трех годов, потащил туды же с кирпичем. Так-то и нынешние алманашники, слыхал я, мало имеют покоя. Срать пойдет, а в книшку поглядит: здорово ли высерется. Бедные, бедные! Как вам не сором себя! Оставя промысл своего творца, да дьяволу работаете, невродяне, безчинники! Уйдете ли на столп, как приидет гнев Божий? Отстреляетеся из мушкетов и ис пищалей, знать по всему! Полно, терпит всевидящее око, ожидает вашего покаяния. Свиньи, барте[980], и коровы больши знают вас, пред погодою визжать да ревут и под повети бегут. И после того бывает дождь. А вы, разумныи свиньи, лице небу и земли изъмеряете, а времени своего не искушаете, како умерете! Горе с вами да только! Покайтеся, бедные! Прибегните к Богу, да простит и помилует вас, яко благ и человеколюбец. О сем полно говорить, на первое возвратимся. <...>ИЗ «КНИГИ БЕСЕД»{17}
КНИГУ СИЮ СОБРАЛ ОТ СВЯТОГО ПИСАНИЯ ПРОТОПОП АВВАКУМ НА КРЕСТООБРАЗНУЮ ЕРЕСЬ НИКОНИЯНСКУЮ И НА ПРОЧИЯ ИХ КОБИ[981]
Беседа человека грешна, человека безобразна и безславна, человека не имуща видения, ни доброты, ниже подобия Господня. По истинно рещи, яко несть и человек, но гад есмь или свиния; якоже и она питается рожцы[982], тако и аз грехи. Рожцы бо вкус имущ в гортани сладость, во чреве же бреткость[983]. Тако и аз, яко юнейший блудный сын, заблудих от дому отца моего, пасяхся со свиниями[984], еже есть з бесы, питаюся грехми, услаждая плоть, огорчевая же душу делы, и словесы, и помышлении злыми. С Павлом реку: «Вемы бо, яко закон духовен есть, аз же плотян есть, продан по грехом. Еже бо содеваю — не разумею, не бо еже хощу — сие творю, но еже ненавижду — то содеваю. Еже бо хотети, прилежит ли; а еже содея-ти доброе не обретаю. Но еже бо хощу доброе, творю, но еже не хощу злое, сие содеваю. Аще ли, егоже не хощу, аз сие творю, уже не аз сие творю, но живый во мне грех. Обретаю бо закон хотящу ми творити доброе, яко мне злое прилежит. Сослаждаю бо ся закону Божию по внутреннему человеку; вижду же ныне закон во удех[985] моих, противу воюющ закону ума моего и пленяющ мя законом греховным, сущим во удех моих. Окаянен аз человек: кто мя избавит от тела смерти сея? Благодарю Бога моего Исус Христом, Господем нашим. Темже убо сам аз умом моим работаю закону Божию, плотию же закону греховному. Ничтоже убо ныне осуждение сущим о Христе Исусе, не по плоти ходящим, но по духу. Аз же, плотолюбец окаянный, несть человек, по реченному: сослаждаюся закону греховному»[986]. Человек быст Иев[987], праведен, непорочен, беззлобив; человек бысть Божий Моисей, боговидец[988]; человек бысть Исус Наввин, молитвою постави на небе текущее солнце[989]; человек бысть Давид, царь и пророк, егоже похвали Божие сердце сице: «Обретох Давида, сына Иссеева, мужа по сердцу моему»[990]. Человек бысть пророк Даниил, егоже в Вавилоне, в рове, устыдишася лютыя звери[991], видевше на нем Божий образ непорочен, ради добродетелей в нем цветущих; человек бысть пророк Аввакум, егоже принесе аггел от Иерусалима с пищею в Вавилон, в ров, к Даниилу[992]. Но не аз, Аввакум. Аз и сам сижу в рове, душею и телом обнажився, сам-пят[993], с нагими же. Добре сотвори во Иерусалиме пророк Иеремия[994], ища в день человека, по граду ходя з горящею свещею. И рекоша ему людие: «Чего ищеши, пророче?» Он же глагола: «Ищу человека». Они же рекоша паки: «Како не видиши? Зри, полна митрополия великая человеков, везде люди». Пророк же к ним глагола: «Вижду и аз, яко много плоти, но несть человека. Человек бо той, иже праведне и богоугодне в заповедех Господних живый, а сии несть человецы, но змии и керасты[995], зверие: волцы и рыси, львы и медведи, понеже презирают повеление Божие и не ходят в заповедех Господних». И Златоуст пишет, толкуя Деяние святых апостол, во нравоучении, сице: «Егда человек льстит, тогда змий бывает, а егда чюжая похищает, тогда волк бывает, а егда блудит, тогда осел бывает; а егда гневается, тогда рысь бывает лютая; егда же убивает, тогда сам диявол бывает». Видите, людие, и чюдитеся безобраньству нашему, плачите и рыдайте вси, погубившии в себе образа Господня красоту и доброту, яко древле Иеремия плакаше Иерусалима. Чти Библию, там плач Иеремиин писан пространно. Пачеже ныне нам подобает плакати в настоящее время. Увы, увы мне! Кого мя мати роди? По Иеву, проклят день, в он же родихся, и нощь она буди тма, иже изведе мя из чрева матери моея, понеже антихрист прииде ко вратом двора, и народилося выбълядков его полна поднебесная. И в нашей Руской земли обретеся чортболшой[996], емуже мера — высота и глубина — ад преглубокий. Помышляю, яко, во аде стоя, главою и до облак достанет. Внимайте и разумейте вси послушавшии, даст бо вам Господь разум о сем.БЕСЕДА ПЕРВАЯ
В лета 7160 (1652) году, июня в день, по попущению Божию вскрался на престолы патриаршеский бывший поп Никита Миничь, в черньцах Никон[997], оболстя святую душу духовника царева протопопа Стефана[998], являяся ему яко аггел, а внутрь сый диявол. Протопоп же увеща и царя и царицу, да поставить Никона на Иосифово место[999]. И я, окаянной, о благочестивом патриарсе к челобитной приписал свою руку[1000]. Ано врага выпросили и беду на свою шею! Тогда и я, при духовънике, в тех же полатах шатался, яко в бездне мнозе[1001]. Много о том потонку[1002] беседовать, едино рещи: за что мучать мя, тогда и днесь, болшо и до исхода души. Егда же бысть патриархом злый вождь, и начат казити[1003] правоверие, повелевая трема персты креститися и в посты великии во церкви в пояс творити метание[1004].[1005] Мы же, со отцы и братнею, не умолчав, почали говорить, еретика обличать и предотечу антихристова. Он же нас муча много и разослав в сылки всех. И разсеяни Быша, яко от скорби, бывшия при Стефане апостоли[1006]. Так, отцы и братию мою, епископа Павла Коломенскаго[1007], муча, и в новогородских пределех огнем сожег; Данила, костромскаго протопопа, муча много, и в Астрахани в земляной тюрьме заморил[1008], также стриг, как и меня, во церкви, посреди народа; муромскаго протопопа Логина, — остригше и муча, в Муром сослал[1009], тут и скончался; Гаврилу, священнику в Нижнем, приказал главу отсечь; Михаила священника без вести погубил: за Тверскими служил в монастыре Богородичне, и перевел к тюрме, да и не стало вдруг; двух священников вологжан — безвестно же и сих дел; со мною 60 человек у всенощново взяв, муча их, бив и проклиная, в тюрьме держал, малии в живых обретошася. А меня в Даурскую землю сослал, от Москвы, чаю, тысящ будет з дватцать[1010], за Сибирь, — и волоча впредь и взад 12 лет[1011], паки к Москве вытащили, яко непогребеново мертвеца. Зело там уподчивали палками по бокам, и кнутом по спине 72 удара. А о прочих муках потонку неколи говорить, — всяко на хребте моем делаша грешницы. Егда же выехал на Русь — на старые же чепи и беды попал. Видите, видите, яко аз есмь наг, Аввакум протопоп, в землю посажен, и жена моя, протопопица Анастасия з детми в земли же седит[1012], и старец Соловецкой пустыни Епифаний[1013], наг, в земли же седит; два языка у него никонияна вырезали за исповедание веры, да и руку отсекли, да и паки ему третей язык Бог даровал. И Лазарь поп наг же, седит в земли, казнен, говорит также. И диякон Феодор и Киприян[1014], нагие же, с нами мучатся, в тюрьме за православие же пытан в прошлом году. А Соловецкой монастырь в осаде седмь лет от никониян седит[1015]. На Мезени из дому моего двух человек удавили на виселицы никонияна еретики. На Москве старца Аврамия, духовнаго сына моего, и Исаию Салтыкова в костре сожгли, старца Иону-казанца[1016] в Коломенском, разсекли напятеро. На Колмогорах Ивана уродиваго сожгли. В Боровске Полиекта священника и с ним 14 человек; паки в том же Боровске 30 человек сожгли. В Нижнем человека сожгли. В Володимере человек 6 сожгли. В Казани тритцеть человек сожгли. В Киеве стрелца Илариона сожгли. А по Волге той живущих во градех, и селех, и в деревнях тысяща тысящами положено под мечь не хотящих печати прияти антихристовы. А иные ревнители закону суть, уразумевше лесть отступления, да не погибнут зле духом своим, собирающеся во дворы з женами и з детками, и сожигахуся огнем своею волею[1017]. Блажен извол[1018] сей о Господе! Мы же, оставшии и еще дышущеи, о всех сих поминание творим жертвою, со слезами, из глубины воздыханьми неизглаголанными, вспеваем, радующеся, Христа славяще: «Упокой, Господи, раб своих, всех, пострадавших от никониян на всяком месте, и учини их идеже присещает свет лица твоего[1019], в селех со святыми избранными твоими, яко благ и человеколюбец. Рабом Божиим побиенным вечная память 3-жды. Почивайте, миленькие, до общаго воскресения, о нас молитеся Богу, да же и мы и ту же чашу испием о Господе, которую вы испили и уснули вечным сном». Пряно вино, хорошо умели никонияне уподчивать! Да не тужите о здешнем-том окаянном житии, но веселитеся и радуйтеся, праведнии, о Господе, понеже преидошал от злаго во благое и от темнаго в житие светлое. Мы же еще в мори пловем пучиною и не видим своего пристанища. Не вемы бо, доколе живот наш протянется, умилосердит ли ся Владыко и даст ли нам ту же чашу пить, есяже сам пил, и вас, рабов своих, напоил. Вемы, яко милостив Господь, желает всех нашего спасения. Разумею по Писанию, якоже Богослову показано. (Апокалипсис): «И егда отверзе агнец 5 печать, видех под олтарем душа избиенных за слово Божие и за свидетелство, еже имеяху, и возопиша гласом великим, глаголюще: „Доколе, Владыко святый и истинный, не судиши и не мстиши крови нашея от живущих на земли?” И даны Быша комуждо их ризы белы, и реченно бысть им, да почиют еще время мало, дондеже скончаются и клеврети их и братия их, хотящии избиени быти, якоже и тии»[1020]. Видите, вси страждущии за слово и за свидетелство старопечатных книг, а то ожидает и нас, Господь избиенных утешает ризами белыми, а нам дает время ко исправлению. Подщимся и нелестно подвигнемся, но потецем ныне, яко время есть. Душе моя, душе моя, востани, что спиши! Конец приближается, и хощеши молвити. Воспряни убо, да пощадит тя Христос Бог, иже везде сый и вся исполняяй. Душе, яже зде, — времянна, а яже тамо — вечно. Подщися, окаянная, и убудися; уснула сном погибелным, задремала еси в пищах и питии нерадения. Виждь, мотылолюбная[1021], кто при тебе: бояроня Федосья Прокопьевна Морозова и сестра ея Евдокея Прокопьевна, княгиня Урусова, и Даниловых дворянская жена Марья Герасимовна с прочими! Мучатся в Боровске, в землю живы закопаны, по многих муках и пытках, и домов разорении, алчют и гладуют. Такие столъпы великие, имже не точен[1022] весь мир, жены, немощнейшая чад, а со зверем борются по человеку! Чудо, да толко подивитися лише сему! Как так? 8000 християн имела, домовово заводу тысящ болши двух сот было, — дети мне духовные, ведаю про них. Сына не шадела, наследника всему, и другая такожде детей. А ныне — вместо позлащенных одров в земли закопана седит, за старое православие мучатся. А ты, душе, много ли имеешь при них? Разве мешок, да горшек, а третие — лапти на ногах. Безумная, ну-тко опрянися[1023], исповеждь сына Божия явственна, полно укрыватися-тово. Добре рече некто от святых отец, яко всем нам един путь предлежит. Иного времени долго такова ждать, само Царство Небесное валится в рот, а ты откладываешь, говоря: «Дети малы, жена молода, разоритися не хочется». А тово не видишь, какую честь бросили боярони-те, да еще жены суть. А ты мужик, да безумние баб, не имеешь цела ума: дети те переженишь и жену ту утешиш, а затем что? Не гроб ли? Таже смерть, да не такова, понеже не Христа ради, но общее всемирной конец. Блажени умирающим о Господа! (Апокалипсис): «Блажени творящии заповеди его, да будет область им на древо животное, и враты внидут во град. Вне же — пси и чародей, и любодей, и убийца и идолослужитель, и всяк любяй и творяй лжу»[1024]. Вот, смотри: люди же были и померли, да не Христа ради, плюнуть на них, нет им части со агньцем во граде Бога живаго, и на древо животное области не имут, понеже зде любили ложь и творили ю́, а о правде агньца не подвизалися, но ища здешния сласти и жития отрадново, не радели о будущем, и от скорбей ради Христа всяких отклонишася, лицемеришася с миром сим, Христа не послушавше, якоже речено во Евангелии: «Рече Господь: аминь, аминь, глаголю вам, яко восплачетеся вы и возрыдаете, а мир возрадуется, вы же печални будете, но печаль ваша в радость будет. Жена, егда раждает, скорбь имат, яко прииде год ея, егда же родит отроча, тогда не помнит скорби за радость, яко родися человек в мир. И вы же печаль убо имате ныне. Также узрю вы — и возрадуется сердце ваше, и радости вашея никтоже возмет от вас, и в той день мене не вопросите ничесоже»[1025]. Вот, су, любяй сласти и отраду мира сего, вонми Господем реченное. Не на одрех слоновых почивати ученикам своим приказал, ниже радостию мира сего веселитися; якоже и жена беремянна пред родинами день и нощь, бедная, мается, как бы розродитися, ожидает, яко часа смертнаго, а егда родила ребенка, так все забыла. Так то и християнское Христа ради терпение и мучение: скорбно ныне кажется, а тогда в радости все забудет, егда надежа наша Христос явится нам, знаеш ли, когда? Тогда, егда оживотворит мертвенная телеса наша Духом Святым, что робенок из брюха вылезет паки из земли, матери нашей. А ныне Божиим изволением отходит в матерь свою, в землю и место. Входяй — всяк абие отъидет прияти муки или почести по живших. Тако Дамаскин поет в Степеннах[1026]. Добро, братия моя и любимцы светы, помните Христов приказ и апостольское учение и святых отец наказание. Всякого добра добрейши суть книжное поучение, яко в них обретается живот вечный и радость оная бесконечная. А ходяй во тме невесть камо идет, сиречь о суетных упражняется, назирая, где пирове бывают, и глумы, и неудобные кличи, якоже писано: «Беседы злы тлят обычая благи»[1027]. Всякому християнину подобает в молитве и трудех пребывати, и в книжном пропитании, и в милости, и любви нелицемерной, в словеси истинном, а не льстивом. Мира не стыдитися: аще и поносят, аще и ненавидят, аще и укоряют, аще и напаствуют, но побеждай благим злое, сиречь терпи, поминай Господню заповедь. Евангелие, Иоанн 52: «Рече Господь своим учеником: „Си заповедаю вам, да любите друг друга. Аще мир вас ненавидит, видите, яко прежде вас мене возненавиде. Аще от мира бысте были, мир убо своя любил бы, якоже от мира несте, но аз избрах вы от мира, сего ради ненавидит вас мир. Поминайте слово, еже аз рех вам: несть раб болий господина своего. Аще мене изгнаша — и вас изженут; аще слово мое соблюдоша — и ваше соблюдут”», и прочая, до сего: «Сия глаголах вам, да не соблазнитеся от сонмищ. Изжденут вы, но приидет час, да всяк, иже убиет вы, мнится службу приносит Богу. И сия сотворят, яко не познаша Отца, ни мене. Но сия глаголах вам, да егда приидет час, поминайте слово, яко аз рех вам»[1028]. Ну, господине и брате, хорошо ведь Христос сказал! Так ведь слово в слово: мир своих любит, а Христовых гонит. А миру тому державец-от диявол он научает так делать: Христовых тех людей вяжет да кует, да мучит, да беды наводит, да и в смерть загонит, потому что не любит он Христа-тово гораздо. Идеже кем заповедь Христова соблюдается, ту и благодать Духа Святаго преизобилует, а диявола тово палит сила Божия. Так он, что бешеная собака, бросается на человека-тово, и так и сяк ищет, как бы развратити от веры и от дел добрых, чтобы благодать-та отгнать от человека, так ему не тесно. А то, су, крест Христов где увидит, бежит оттоле и зрети не может. Того ради и научил никониян изврещи Христов крест трисосътавный и крыж[1029] латынской вместо ево вчинил, да в перстах сложение истинное, во Христа Исуса, изверг и во антихриста усътроил. Нас же да избавит от козней ево Христос, ему же слава во веки, аминь!БЕСЕДА ТРЕТЬЯ
«Понеже убо мнози начата чинити повесть о извествованных в нас вещех, якоже предаша нам иже исперва самовидцы и слуги бывшия словеси, изволися и мне, последовавъшу по ряду, написати вам, братие моя о Господе, да разумейте, о них же научилися словесех утвержение»[1030]. Бысть во дни наша в Руской земли Божие попущение, а дияволе злохитрие: изникоша от бездны мниси, нареченныя монахи, имеюще на себе образ любодейный: камилавки — подклейки женские и клабуки рогатыя[1031], получиша себе сию пагубу от костела римскаго. Бысть в Риме, прежде собора Флоренскаго, на престоле, в папах баба-еретица[1032] в Римской церкви, по попущению Божию. И устроила себе клобук на подклейке, сицевым образом, яко женской, еже носят и ныне прелщени тамо и здесь. Идущу ей, любодейце, за кресты, в ходу родила, на пути идучи, младенца-выблядка. Разумеете же людие римстии, извергоша ю́ от сана святительства, яко на Москве врага Божия, патриарха Никона; клабук же ея и всяко предание в Церкви не изриновенно бысть. И оттого в Церкви их слабость бысть велия: жены и девы во олтарь входяще, за престол — на горнем месте — саждахуся; людие же ослабеша и не брегуще о сем, понеже ересь одоле благочестие. И егда умножися грех, ту преизбыточествует благодать. При Евгении[1033], папе Римстем, воздвижеся духом род християнский от просътаго чина, и изгнаша еретика, папу Евгения, в Базилийский град[1034]. На место же его в Риме возведоша папу именем Фелика. И бысть распря в народе между болшими и меншими, понеже болшии побарающе по Евгении, а меншии народи — по Фелике, понеже Фелик держаше старое во Церкви благочестие и за сие дело бысть народу любим; а Евгений-еретик мздою великих одарил. И того ради бысть в них разделение. И увещаша велможи народ, да же соберут вселенский осмый собор на исправление падения своего. Богу же попущающу, а врагу действующу, по начинанию сердец их, собрашася на сонм той лукавый царь, и патриархи гречестии, и весь Восток и Запад, от всех стран; и наш митрополит Исидор Московский[1035] таможе был. И сотвориша во Флоренце граде собор, яко и у нас бысть ныне при вселенских в Москве такая же лукавая сонмица: утвердиша прелесть свою паче и прежнево. Не приста же совету и делу их епископ Марко Ефесский[1036]. И осудиша его в заточение смертное, яко и нас, бедных, здесь. Да воздаст им Господь по делом их! Тогда Фелик, виде свое изнеможение, уступи папство Евгению. Он же, Евгений, прииде на собор в преждереченном рогатом клобуце, управляя законы и предания новая, а старая вся, отеческая, отмещуще. И приписаша царь и власти гречестии к сему лукавому собору руки своя. Сия уставы и в Царьград пришли: оттоле и греки развратишася: и клобуки такие же вздели на собя, и иныя догматы Флоренскаго собора учиниша во Церквах своих. Тому времени 282 года[1037], как бысть Флоренский собор. Писано в летописцах латынских, и в летописцах руских помянуто. Оттоля в Рим и повсюду начата болезнь болети болезнене, и распространятися гной по вселенней всей. Царь же Иван Колуян[1038] поехал домой, умре на пути, его же земля не прия в недра своя. А патриарх Иван Антиохийский в Риме зле живот свой скончал: егда начат руку прикладывати, в то время аггел господень исторже душу от него. А Цареградский Иосиф[1039], разболевся, приволокся домой. А митрополит наш Московский приехал домой з гордостию, его же князь великий и встретить не велел, понеже гостинцы негладки[1040] привез: по правую руку крыжь латынской вез, а по левую — крест Христов. За сие его князь предал под начал, он же тайно убежав паки в Рим и тамо скончася зле. А кои правовернии, на соборе том бывше и не хотя рук своих приложити к приговору сонмицы лукавыя тоя; римляна же их овых заточиша, а инии разбегошася. И наш старец Сергиева монастыря оттоля ушел, и на пути заблудил, ему же явился игумен преподобный Сергий Радонежский, и проведе старца сквозь нужная[1041] места, и путь указал. И вопросил преподобный старца, глагола ему: «Видел ли еси третиягонадесять апостола, Марка Ефескаго, видел?» Старец же поклонився ему и рече: «Ей, отче». И благословения сподобился от руки его. Таже Сергий невидим бысть; старец же прииде во своя и повода всем[1042]. Видите ли, вернии, римское-то дело родилось каково хорошо! А и у нас на Москве-той не хуже тово. Мне царя-тово, бедново, жаль пуще всех греческаго: здешная и будущая вся погубил! По нем брата ево родново, Константина царя, предал Бог за отступление-то сие Махмету турскому царю, и все царство греческое с ним[1043]. А и на Русь было напряг[1044] в мимошедшем году[1045]. А еще удержали молитвы седящих по темницах и тюрмах, вопиющих к Богу день и нощь. А никонияна пуще устремишася на зло, чают, добро творят, еже пожигают Христовых людей. Бог ожидает обращения их и дает время на покаяние их, постращает тем и сем; а им мнится — ради достоинства их терпит. Увы, ослепил сотона! Водими духом противным, и сами не видят, камо грядут. Токмо жги, да пали, секи, да руби единородных своих! Слыши небо и внуши земле[1046]! Вы будте свидетели нашей крови изливающейся. Толко наша великая вина, еже держим отец наших предание неизменно во всем! Аще мнится им дурно сие, подобает им извергнути от памяти прежде бывших царей и патриархов. За что? Оне нам после себя оставили книги сия, за нихже мы полагаем душу свою! Аще ли им памяти честне творят и святых руских почитают всех, ихже мы устав и предания неизменно держим, за что же нас мучить и губить? Али неправду говорю? Отвещай ми! Что задумался? Безумие, в сию но аггел душу твою истяжет от тебе[1047], а еже уготова, кому будет? Разве турскому царю? Ох, ох, затмение ума! А все то блюдолизы римския[1048] устроили с Никоном врагом — гонение на христианы. Да воздастъ им Господь по делом их! Мы же со Христом не боимся ваших гроз, любим всю старину, преданную от святых отец, и не изменяем риз священных и простых, понеже изменения ради риз гнев Божий бывает на люди. Почти себе пророка Софония, глава 3: он тебе возвестит, что случается от Бога изменяющим ризы не токъмо священныя, но и простыя на себе[1049]. А то малое ли дело: Богом преданное скидали з голов, и волосы разчесали, чтобы бабы-блудницы любили их; выстави рожу всю да подпояшется по титкам, воздавши на себя широкой жупан! Так-то святыя предали смирения образ носить? Почти-тко, никониян, как Василий Великий научает. Не выдаешь? А где тебе и видать! Всегда пьян и блуден, — прости, не то тебе на ум идет, как душу спасти! Василий Великий иноку повелевает[1050] мало и на небо глядеть, но «всегда землю зри. А егда за трапезою з братиею ясти сядешь, тогда и паче клобуком лице свое накрой, да же не видят друг друга, како ядят». Такие-то истари были у нас, над Антонием Сийским и ныне висит[1051]. Да у прочих святых так бысть, повествовати много о том. Не просто и круг назади: почти Дионисия Ареопагита[1052], он тебя научит. Помнится мне, писано в книге ево: круг обожение являет благодати духовной, а на нем положены кресла Христовы. Егда поругалися воины Христу и посадиша его на стуле и поклоняхуся, припадающе колена своя: тот-то стул нашеею выстеган накрест на кругу. А у тебя, никониян, где круг-от? Оглянис-ко: нет ведь, бес слизал, и обожение и кресла Христовы стащил! Наг ты благодати стал и Христовых страстей отвергся. На женскую подклейку платишко наложил, да я, де, су, инок, Христовым страстем сообщник! Подобает истинному иноку делы Христу подобитися, а не словесы глумными, так творить, якоже святии. Помниш ли? Иоанн Предтеча подпоясывалъся по чреслам, а не по титкам, поясом усменым, сиречь кожаным: чресла, глаголются, под пупом опоясатися крепко, да же брюхо-то не толстеет. А ты, что чреватая женка, — не извредить бы в брюхе ребенка! — подпоясався по титкам! Чему быть! И в твоем брюхе-том не менше ребенка бабья накладено беды-той, — ягод миндалиных, и ренсково, и романеи[1053], и водок различных с вином процеженым! Налив, как ево подпоясать? Невозможное дело: ядомое извредит в нем! А се и ремень надобе долог! Бедные! Так-то Христос приказал жить и святии научиша? Увы, погибе благоговей от земля и несть исправляющаго в человецех[1054]. Ну, су, полно бранится-тово нам. Приимите вы первыя наша святыя и непорочныя книги, ихже святии предаша, и обычая съвои дурные отложите. Мы станем пред вами прощатца о Христе Исусе Господе нашем. Писал протопоп Аввакум своею рукою.БЕСЕДА ЧЕТВЕРТАЯ
Паки и паки, и еще к вашей любви побеседую: вам бо о Христе послушати сладостно, а мне глаголати неленостно. По попущению Божию умножися в нашей Руской земли иконнаго писма неподобнаго изуграфи[1055].[1056] И пишут от чина меньшаго, а велицыи власти соблаговоляют им, и вси грядут в пропасть погибели, друг за друга уцепившеся, по писанному: «Слепый слепца водяй, оба в яму впадеся»[1057], понеже в нощи неведения шатаются; а ходяй во дне — не поткнется, понеже свет мира сего видит, еже есть просвещенный светом разума опасно зрит коби и кознования еретическая и потонку разу[1058]мевает вся нововводныя, не «увязает в советех, яже умышляют грешнии». Есть же дело настоящее, пишут Спасов образ Еммануила: лице одутловато, уста червленная, власы кудрявыя, руки и мышцы толстые, персты надутые, такоже и у ног бедры и лыста[1059] толстыя, и весь яко немчин брюхат и толст учинен, лише сабли-гой при бедре не написано[1060]. А то все писано по плотскому умыслу, понеже сами еретицы возлюбиша толстоту плотскую и опровергоша долу горняя. Христос же Бог наш тонкостьны чювства имея все, якоже и богословцы научают нас. Чти в Маргарите[1061] слово Златоустаго на Рожество Богородицы; в нем писано подобие Христово и Богородично: ни блиско не находило, как ныне еретицы умыслили. А все то кобель борзой Никон, враг, умыслил[1062], бутто з живыя писать, устрояет все по-фрязскому, сиречь по-немецкому; якоже фрязи пишут образ Благовещения пресвятыя Богородицы: чреватую, брюхо на колени висит, — во мгновении ока Христос совершен во чреве обретеся[1063]! А у нас в Москве в Жезле книге[1064] напечатали слово в слово против сего: в зачатии, де, Христос в девице обретеся совершен человек, яко да родится. А в другом месте: яко человек тридесяти лет. Вот смотрите, су, добрые люди, коли з зубами и з бородою человек родится! На всех вас шлюся, от мала и до велика, бывало ли то от века? Пуще оне фрягов-тех напечатали, враги Божии. Мы же, правовернии, тако исповедаем, якоже святии научают нас, Иоанн Дамаскин и прочии: в членах, еже есть в составех, Христос, Бог наш, в зачатии совершен обретеся, а плоть его пресвятая по обычаю девятомесячно исполняшеся; и родився младенец, а не совершен муж, яко тридесяти лет. Вото, и иконники учнут писать Христа в Рожестве з бородою, да и ссылаются на книгу-ту: так у них и ладно стало. А Богородицу чреватую в Благовещении, якоже и фрязи поганые. А Христа на кресте роздутово: толстененек, миленкой, стоит, и ноги-те у него, что стулчики. Ох, ох, бедная Русь, чево тебе захотелося немецких поступков и обычаев! А Николе чюдотворцу дали имя немецкое — Николай. В немцах немчин был Николай[1065] а при апостолех еретик был Николай[1066]; а во святых нет нигде Николая. Толко, су, стало с ними. Никола чудотворец терпит, а мы немощни: хотя бы одному кобелю голову-ту назад рожею заворотил, да пускай бы по Москве-той так походил! Да что, петь, делать? Христос им время-то попусьтил, якоже Июда апостол пишет, яко «Господь люди от земля Египетския спас, последи неверовавших погуби. Аггел же, не соблюдшая своего началства, но оставльших свое жилище, на суд великаго дне узами вечными под мраком соблюде»[1067]. Виждь, слышателю, терпит им Бог, яко и бесом, до Суднаго дни. Тогда им весь указ будет; а ныне пускай их поиграют с бесами теми заодно над Христом, и над Николою, и над всеми святыми з Богородицею тою, светом нашим, да над нами, бедными, что черти над попами, — пускай возятся! Златоуст Иоанн и лутче нас был, а как время пришло, так спрятали[1068] так же, как и нас. И Филипп-митрополит на Москве[1069], да и много тово есть. Коли же кто изволил Богу служит, о себе ему не подобает тужить. Не токмо за изменение святых книг, но и за мирскую правду подобает ему душа своя положить, якоже Златоуст за вдову и за Феогностов сад, и на Москве за опришлину[1070] — Филипп. Колми же за церковной изврат[1071], — всяк правоверный не разсуждай, поиди во огнь: Бог благословит, и наше благословение да есть с тобою во веки! Не по што в Персы итьти пещи огненныя искать, но Бог дал дома Вавилон: в Боровске пещь халдейская, идеже мучатся святии отроцы, херувимом уподобльшеся, трисвятую песнь возсылающы[1072]. Право, хорошо учинилось! Лучше дому Новуходоносорова, полаты и теремы златоверхими украшена, преграды и стены златом устроены, и пути каменьми драгими намощены, и содовие древеса различныя насажены и птицы воспевающе, и зверие в садах глумящеся, и крины[1073] и травы процветающе, благоухание износяще повеваемо. А Навуходоносор, роздувшеся, глагола ко Господу Богу небесному: «Ты царствуеш на небеси, а я подобен тебе здесь, на земли». И егда виде Бог гордость его необратную, претвори Навходоносора сопреди телцом, а созади лвом[1074], и хождаше в дубъраве со скоты 7 лет, ядый траву, дондеже покаяся. Так-то «Господь гордым противится, смиренным же дает благодать»[1075]. Разумейте, правовернии, како трие отроцы, ради своего страдания, во Церкви по всей поднебесней величаются, а Навходоносор уничижается. Сие дело предлежит во образ хотящих наследовати спасение. Не покланяйся и ты, рабе Божий, неподобным образом, писаным по немецкому преданию, якоже и трие отроцы в Вавилоне телу[1076] златому, поставленному на поли Деирове. Толсто же телище-то тогда было вылито и велико, что и нынешныя образы, писаные по-немецкому! Да и много уж у них изменения-тово во иконах тех: власы росчесаны, и ризы изменны, и сложение перстов — малакса[1077] (вместо Христова знамения малаксу поганую целуй!). Знаеш ли, что я говорю? А то руку-ту раскорякою-тою пишут. Не умори, не целуй ея: то антихристова печать. Плюнь на нея, побеги прочь, не гляди на нея, привяжется дурная мысль. Будет образа подобна не прилунится — и ты на небо, на восток, кланяйся, а таким образом не кланяйся. Посем мир вам от нас и благословение, и любовное о Христе целование. Я, грешной протопоп Аввакум, со отцы и братиею о Христе Исусе, вам сватам, всякому верному, по-премногу челом бьем. Молитеся о нас, а мы должни о вас. Богу нашему слава ныне и присно и во веки веком, аминь.БЕСЕДА ПЯТАЯ
Писано бо есть: «„Погублю премудрость премудрых и разума разумных отвергуся”. Где премудр, где книжник, где совопросник века сего? Не обуя ли Бог премудрость мира сего? Понеже бо не разуме мир премудростию Бога, благоизволил Бог буйством проповеди спасти верующия»[1078]. [Разсуждение.] Алманашники[1079], и звездочетцы, и вси зодийшыки[1080] познали Бога внешнею хитростию, и не яко Бога почтоша и прославиша, но осуетишася помышленьми своими, уподобитися Богу своею мудростию начинающе, якоже первый блядивый Неврод[1081], и по нем Зевес прелагатай[1082], блудодей, и Ермис пияница, и Артемида любодеица, о нихже Гранограф и вси кронники свидетелствуют[1083]; таже по них бывше Платон и Пифагор, Аристотель и Диоген, Иппократ и Галин: и вси сии мудры Быша[1084] и во ад снидоша, угодиша. И достигоша с сатаною разумом своим небесных твердей, и звездное течение поразумевше, и оттоле пошествие и движение смотряху небеснаго круга, гадающе к людской жизни века сего настоящей, — или тщету, или гобъзование[1085], — и тою мудростию своею уподобляхуся Богу, мнящеся вся знати. Якоже древле рече диявол: «Поставлю престол мой на небеси и буду подобен Вышнему»[1086], тако и сии глаголют: «Мы разумеем небесная и земная, и кто нам подобен!» И взимахуся блядины дети выше облак, слово в слово, яко и сотона древле. Сего ради отверже их Бог: благоизволил буйством апостольским спасти хотящих наследовати спасение[1087]. Вси христиане от апостол и от отец святых научени Быша смирению, и кротости, и любви нелицемерной; с верою непорочною, и постом, и смиренною мудростию, живуще в трезвости, достизают не мудрости внешния, — поразумевати и луннаго течения, — но на самое небо восходят смирением ко престолу Царю славы, и со аггелы сподобляются славити Бога; души их во благих водворятся, а телеса их на земли нетлении Быша и есть. Виждь, гордоусец[1088] и алманашник, твои ли Платон и Пифагор? Тако их же, яко свиней, вши сьели, и память их с шумом погибе, гордости их и уподобления ради к Богу. Мои же святии смирения ради и долготерпения от Бога прославишася и по смерти обоготворени Быша, понеже и телеса их являют них живущую благодать Господню, чудесми и знаменьми, яко солнце, повсюду сияют. Виждь, безумный зодийщик, свою богопротивную гордость, каковы плоды приносите Богу и Творцу всех: токмо насыщатися, и упиватися, и баб блудити ваше дело. Прости, не судя глаголю, к слову прилунилось. Не ваше то дело, но бесовское научение. Плакати о вас подобает, а не ругати: понеже плоть от плоти нашея, и кость от костей наших, тела нашего и уди отчасти. Увы, отцы и братия наша! Увы, чада и друзи! Увы, приятели и сродство! Уже бо разлучишася от святых зде и в будущем веще. Как о вас не плакать? Плачю, рече, яко взял вас живых диавол и не вем, где положити хощет! Яве есть: сводит в преглубокий тартар, и огню негасимому снедь будет. Посмотри-тко на рожу-ту, на брюхо-то, никониян, окаянной, — толст ведь ты! Как в дверь небесную вместитися хочешь! Уска бо есть, и тесен и прискорбен путь, вводяй в живот[1089].[1090] Нужно[1091] бо есть Царство Небесное и нужницы[1092] восхищают е́, а не толстобрюхие. Воззри на святыя иконы и виждь угодившия Богу, как добрыя изуграфи подобие их описуют: лице, и руце, и нозе, и вся чувства тончава и измождала от поста, и труда, и всякия им находящия скорби. А вы ныне подобие их переменили, пишите таковых же, якоже сами: толстобрюхих, толсторожих, и ноги и руки яко стулцы. И у и кажнево святаго, — спаси Бог-су вам, — выправили вы у них морщины-те, у бедных: сами оне в животе своем не догодались так зделать, как вы их учинили! Помните ли, на сонмицы-той лукавой[1093], пред патриархами-теми вселенскими, говорите мне Иларион и Павел[1094]. «Аввакум милой, не упрямся, что ты на руских святых указываешь — глупы наши святыя были и грамоте не умели, чему им верить?» Помните, чаю, не забыли, как я вас бранить стал, а вы меня бить стали! Разумныи свиньи! Мудрены вы со дияволом! Нечево много говорить, розсужать. Да нечево у вас доброму человеку и послушать: все говорите, как продать, как купить, как ясть, как пить, как баб блудить, как во олтаре робят за офедрон хватать. А иное мне и молвить тово сором, что вы делаете, знаю все ваше злохитрство, собаки, бляди, митрополиты, и архиепископы, никонияна, воры, прелагатаи[1095], другая немцы руския! Святых образы изменили, и вся церковныя уставы и поступки. Да еще бы християном милым не горко было! Он, бедной, мается шесть-ту дней на трудах, а в воскресной прибежит во церковь помолити Бога и труды своя освятити, ано и послушать нечево: по-латыне поют плясавицы скоморошьи! Да еще бы в огонь християнин не шел! Згорят-су все о Христе Исусе, а вас, собак, не послушают. Да и надобе так правоверным всем: то наша и вечная похвала, что за Христа своего и за святых отец предания згореть, да в будущем веце вечно живи будем о Христе Исусе, Господе нашем, ему же слава ныне, и присно, и во веки веком, аминь. Из беседы восьмой <...> Сей Мелхиседек[1096], живый в чащы леса того, в горе сей Фаворстей, 7 лет, ядый вершие древ, а вместо пития росу лизаше, прямой был священник, не искал ренских, и романей, и водок, и вин процеженных, и пива с кордамоном, и медов малиновых и вишневых, и белых всяких крепких. Друг мой Иларион, архиепископ Резанской, видиш ли, как Мелхиседек-от жил? На вороных в коретах не тешился, ездя! Да еще был царские породы. А ты кто? Воспомяни-тко, Яковлевич, попенок! В корету сядет, ростопорщится, что пузырь на воде, сидя на подушке, розчесав волосы, что девка, да едет, выставя рожу, по площаде, чтобы черницы-ворухи и униятки любили. Ох, ох, бедной! Некому по тебе плакать! Недосътоин суть век твой весь Макарьевскаго монастыря единоя нощи. Помниш ли, как на комарах-тех стаивано на молитве? Явно ослепил тебя диявол! Где ты ум-от девал? Столко добра и другое погубил? На Павла митрополита что глядиш? Тот не живал духовно — блинами все торговал, да оладьями, да как учинился попенком — по боярским дворам научился блюдолизить, не видал и не знает духовнаго жития. А ты, мила голова, нарочит бывал и бесов молитвою прогонял. Помнишь, каменьем тем в тебя бросали на Лыскове[1097] том у мужика тово, как я к тебе приезжал? А ныне уж содружился ты с бесами теми, мирно живеш, в корете с тобою же ездят, и в соборную церковь и в Верх ко царю под руки тебя водят, любим бо еси им. Как им тебя не любить? Столко християн прижег и погубил злым царя наговором, еще же и учением своим лстивым и пагубным многих неискусных во ад сведе! Никтоже ин от властей, якоже ты, ухищрением басней своих и пронырством царя льстишь и люди Божия губишь. Да воздаст ти Господь по делом твоим в день Страшнаго суда! Полно ныне говорить. Хощу от вас ныне терпить. Якоже образ даде нам Христос, терпя от жидов: тако и мы ныне от вас не стужаем[1098] — терпим о Христе до смертнаго часа. Хощу и всех, да же постражут, якоже и мы, а мы якоже и Христос, от вас, новых жидов. Иларион! Не лгу ведь я — сердиты были и жиды-те, якоже и вы: Исаию пилою претерли[1099], Иеремию[1100] в кал ввергли; Науфея камением побили[1101], Захарии главу отрезали в церкве[1102], якоже и вы меня, стригше в церкве, браду отрезали; напоследок и самого сына Божия убили, истинну им свидетелствующа; архидиякона Стефана камением побили[1103], Иякова, брата Иоаннова, мечем скончали[1104]. Да и много у них стрепни той было — почтите токо. И вы не менше их наклонили[1105] беды той, людей тех перегубили, мняся службу приносити Богу. Мне сие гораздо любо: Русская освятилась земля кровию мученическою. Не ленитеся, бедныя, подвизайтеся гораздо, яко Махмет, подклоняйте под меч непокоряющихся в веру вашу[1106], да и по смерти своей, яко Ирод древле, прикажите владык и старейшин галилейских на память кончины своея побить[1107]. Да и пускай плачет Израиль, в день умертвия вашего поминая мерътвыя своя. <...> Молю убо и аз, юзник[1108], вас всех, страждущих о Христе: претерьпим мало здесь от никониян, да вечно возвеселимся. С ним и мы возрадуемся: ныне же в зерцале и гадании[1109], таможе со Христом лицем к лицу. Ныне нам от никониян огнь и дрова, земля и топор, и нож и виселицы, тамо же — аггельския песни и славословие, хвала, и радость, и честь, и вечное возрадование. Яра[1110] ныне зима, но тамо сладок рай. Болезненно терпение, но блаженно восприятие. Да не смущается сердце ваше, ни устрашаетъся. Слышите Господем реченное: «Блажени плачющии, яко тии утешатся[1111] и многими скорбми подобает нам внити во Царство Небесное»[1112]. Не начный блажен, но скончавый[1113]: претерпевый до конца, той спасен будет[1114]. Всяк верный не развешивай ушей-тех и не задумывайся: гряди со дерзновением во огнь, и с радостию Господа ради посътражи, яко добр воин Исус Христов, правости ради древних книг святых! И мы с тобою же, вкупе Бога моля и пречистую владычицу нашу, Богородицу, и всех святых уповаем: конечно: не оставит нас Господь и Богомати. Аще нас и мучат и губят, а сами дрожат, шлюсь на их совесть нечистую. А праведник, уповая, яко лев рыкая, ходит[1115], не имать попечения ни о чем, токмо о Христе. Станем, братия, добре, станем мужески, не предадим благоверия! Аще и покушаются никонияна нас отлучить от Христа муками и скорбьми; да статочное ли дело изобидить[1116] им Христа? Глава наша Христос, утверъжение наше Христос, прибежище наше Христос. Апостол рече: «Вы тело Христово и уди отчасти»[1117]. Слыши, что оне сделают нам? <...> А я, братия моя, видал антихриста тово, собаку бешеную, — право, видал, да и сказать не знаю как. Некогда мне печалну бывшу и помышляющу, как приидет антихрист, враг последней, и коим образом, да сидя, молитвы говоря, и забылся, понеже не могу стояти на ногах, — сидя молюсь окаянной. А се на поле на чистом много множество людей вижу. И подле меня некто стоит. Я ему говорю: «Чего ради людей много в собрании?» Он же отвеща: «Антихрист грядет, стой, не ужасайся!» Я подперся посохом двоерогим своим, протопопским, стал бодро, ано ведут ко мне два в белых ризах нагова человека — плоть-та у него вся смраду и зело дурна, огнем дышет, изо рта, из ушей и из ноздрей пламя смрадное исходит. За ним царь наш последует и власти со множеством народа. Егда ко мне привели его, я на него закрычал и посохом хошу его бить. Он же мне отвещал: «Что ты, протопоп, на меня кричишь? Я нехотящих не могу обладать, но по воле последующих ми, сих во области держу». Да изговоря, пал предо мною, поклонился на землю. Я плюнул на него, да и очютился[1118], а сам вздрогнул и поклонился Господеви. Дурно силно мне стало и ужасно, да нечево на то глядеть. Знаю я по писанному о Христе без показания: скоро ему быть. А выблядков тех ево уже много, бешеных собак. Нас же да избавит от них Христос, Сын Божий, емуже слава ныне и присно, и во веки веком. Аминь.ИЗ БЕСЕДЫ ДЕСЯТОЙ. БЕСЕДА О НАЯТЫХ ДЕЛАТЕЛЕХ
<...> В Луке, 83: «Нищ же бе некто именем Лазарь, иже лежаше пред враты его гноен, и желаше насытитися от крупиц, падающих от трапезы богатаго. Но и пси, приходяще, облизаху гной его. Бысть же умрети нищему, и несену быти аггели на лоно Авраамле. Умре же богатый, и погребоша его. И во аде возвед очи свои сый в муках, узре Авраама издалеча и Лазаря в недрех его. И той возглаш, рече: „Отче Аврааме, помилуя мя, и посли Лазаря, яко да омочит конец перъста своего в воде и устудит язык мой, яко стражду в пламени сем”. Рече же Авраам: „Чадо, помяни, яко восприял еси благая твоя в животе твоем, и Лазарь такожде злая: ныне же зде утешается, ты же страждеши. И над всеми сими между нами и вами пропасть велика утвердися, яко да хотящий преити отсюду к вам не возмогут, ниже оттуду к нам преходят”. Рече же богатый: „Молю тя, отче, да послеши его в дом отца моего, имам бо пять братий, яко да засвидетелствует им, да не и тии приидут на место се мученное”. Глагола ему Авраам: „Имут Моисея и пророки, да послушают их”. Он же рече: „Ни, отче Аврааме, но аще кто от мертвых идет к ним, покаются”. Рече же ему: „Аще Моисея и пророк не посълушают, ниже аще кто от мертвых воскреснет, не имут веры”»[1119]. Видите ли, братия, како смири его мука? Прежде даже пред очима не видел Лазаря гнойна, а ныне зрит издалеча, и мил ся деет ко Аврааму, а Лазарю говорит сором, понеже не сотворил добра ничтоже. Возьми — пойдет Лазарь в огонь к тебе с водою! Каков сам был милостив! Вот твоему праздьнеству отдание! Любил вино и медь пить, и жареные лебеди, и гуси, и рафленые[1120] куры: вот тебе в то место жару в горло, губитель душе своей окаянной! Я не Авраам — чадом не стану звать: собака ты! За что Христа не слушал, нищих не миловал? Полно-то милостивая душа Авраам-от миленькой — чадом зовет, да розговаривает бутто з добрым человеком. Плюнуль бы ему в рожу ту и в брюхо-то толстое пнул бы ногою! Да что тово много говорить? — по себе я знаю: хотя много надосадит никониян, да как пришлет с лестию бывало: «Ведаю твое чистое, и непорочное, и богоподражателное житие, помолись о мне, и о жене, и о детях, и благослови нас!» — так мне жаль станет, плачю пред Богом о нем. Да и ныне ево жаль, не знаю, што[1121]. Завел ево собака Никон за мыс, а то он доброй человек был, знаю я его. Полно тово.ИЗ «КНИГИ ТОЛКОВАНИЙ И НРАВОУЧЕНИЙ»{18}
<ИЗ ТОЛКОВАНИЯ НА 44-Й ПСАЛОМ>
<...> Псалом: «Помяну имя твое во всяком роде и роде. Сего ради людие исповедятся тебе в век и в век века»[1122]. Толк: Зри, и нам поминати имя Господне, великим и малым, во всяком роде и апостольски по Христе жити. Да и есть в нашем роде; на них зря людие исповедятся Богу в век и в век века непрестанно, наипаче же в нынешнее время в нашей Росии сами в огонь идут от скорби великия, ревнуя по благочестии, якодревле апостоли не жалеют себя, но Христа ради и Богородицы в смерть идут, да вечно живи будут. А как, су, не ити в огонь християнскому роду? Богородицу согнали с престола[1123] никонияня-еретики, воры, блядины дети! Да еще бы не горко християнину! Горко, су, будет, не покручинся! У християн толко и надежи она, Упование, с Сыном свои и Богом, а еретики с престола збросили и обезчестили! Ну, поп-еретик, с чем о Великом дни[1124] приидеш на двор ко християнину? Ни креста Христова в руках нет, ни образа Богородична! По польскому обычаю крыжок из зепи[1125] вынешь, и благословлять, смеяся, станешь? Ох, воры, блядины дети! Каковы митрополиты и архиепископы, таковы и попы наставлены! Воли мне нет да силы, — перерезал бы, что Илия-пророк студных и мерских жерцов всех, что собак! А к чему их блюсти! Тушны уже гораздо, упиталися у трапезы Иезавелины[1126]! И держаще учение Валаамово, иже учаше Валака положити соблазни пред сыньми Израилевыми, ясти жертвы идольския и любы творити. Ей, прямо так, не затеял я! Чти Книги 4-я Моисеевы, глава 24. Слово в слово так же и ныне: в Ферапонтове монастыре новой Валаам-блудодей, царя тово развратил[1127] и выблядков тех наплодил. Знаете ли, вернии? Никон пресквернейший, от него беда та на Церковь ту пришла. Как бы доброй царь, повысил бы ево на высокое древо, яко древле Артаксеркс Амана[1128], хотяща погубите Мардохея и род Израилев искоренити. Миленкой царь Иван Васильевичь[1129] скоро бы указ зделал такой собаке. А то чему быть! Ум отнял у милова, у нынешняво, каки близ ево были. Я веть тогда тут был, все ведаю. Всему тому сваха — Анна Ртищева[1130] со дьяволом. Как ево причастили антидором[1131] — так с тех мест[1132] возьми да понеси, да ломай все старое, давай новую веру римскую! И прочая ереси клади в книги! А кто обрящется противен — того осуждай в ссылки и в смерть, сажай живых в землю! Разумеете ли, вернии, антидор-от помянул я? Слушайте-тко, я поговорю с вами. Антидор глаголется противный дар, «анти» — «противление» пишется. Мочно вами и по сему разуметь: Христос, Сын Божий, — спаситель душам, антихрист — разоритель и наветник душам, противни истинному Христу. Того ради предложение ему — «анти», еже есть противник, потом «христ», сиречь царь же будет, поганец, скверною помазан. Во Израили помазувахуся цари и архиереи от рога, полагаемаго на главу. Просто молвит: рог в церкви повешон, налит масла древянаго, и человека тово под него подведут; аще достоин поставления, — так над ним масло то и закипит в роге том; тем маслом и мажут поставляемаго; того ради глаголется помазанец. Христос же, Бог наш, сего не требоваше человеческаго поставления и действа церковнаго, но свыше от Отца помазан Духом Святым и исполнь благодати и истинны. Сего ради именовася Христос, или Помазанец, или Царь, понеже воцарися над грехом, смертию своею убив грех, и плененыя вся свободи, понеже царствоваше грех и не на согрешьших от Адама и до Моисея, а от Моисея и до Христа. Христос же и всем верным свободу дарова, уже грех к тому не обладает нехотящих повинутися ему. Ныншным приходом матерь убил, а вторым пришествием и сына убиет, еже есть — и смерть упразни. Есть и Златауст в слове на июдея[1133] от Христова лица так же говорит: «Аз есмь матерь убил, сына ли не заколю? Ей, всяко упражню»[1134]. Ищи в Маргарите, кому надобе. А противник, сиречь антихрист, паки оживит греха, понеже греходелатель, человек беззаконию, сын погибели, противник во всем Сыну Божию. Христос, Бог наш, Сын, Слово превечное Отчее, излияв себе от Отеческих недр неотлучным Божеством, яко от солнца луча или свет сниде на землю во утробу Приснодевыя Пречистая. И бысть той свет вместо семени, якоже пишет сице Григорий, папа Римский: «И плоть во утробе и душу восприят Духа Святаго осенением, и от Марии-Девы вочеловечився». А противник, еже есть антихрис, зачнется от блуда, от жены жидовки, от колена Данова. Мнит ми ся, са сатана зблудит с нею сим подобием якоже змеи ныне летают к женам[1135], дьявольской же дух. И дастся зачатому душа за плоть материю. А хотя и басурман зблудит, ино тот же поганец, — духом своим дьявол помажет ево, так и стал помазанец. Исперва будет казатися людям кроток, и смирен, и милостив, и человеколюбив, слово в слово, как Никон, ближней предотеча его, и плакать горазд. Я ево высмотрил, дияволова сына, до мору тово еще, — великой обманщик, блядин сын! Как то при духовнике том, Стефане[1136], здыхае, как то плачет, овчеобразный волк! В окно ис полат нищим денги бросает, едучи по пути нищим денги золотые мечет! А мир-от слепой хвалит: «Государь, такой-сякой, миленкой! Не бывал такой от веку!» А бабы молодые, — простите Бога ради, — и черницы, в полатах тех у него веременницы[1137], тешат его, великаго государя пресквернейшаго! А он их холостит, блядей! У меня жила Максимова попадья, молодая жонка, и не выходила от него: тогда-сегда дома побывает, воруха[1138], всегда весела с водок да с меду; пришед, песни поет: «У святителя государя в ложнице[1139] была, вотку пила!» А иные речи блазнено и говорит. Мочно вам знать и самим, что прилично к блуду. Простите же меня за сие. И болши тоя безделицы той ведаю, да плюнуть на все! Слово в слово, таков-то антихрист-от будет. Льстив сый исперва, а егда поставят его царем, и убиет трех царей, египетскаго, ливийскаго, ефиопскаго, и оттоле зверообразен будет, и жесток, и немилостив. Тайну ту откроет сердечную злобную, да понесет пластать да вешать. А люди те омраченные страха ради и прещения пуще величают: «Благочестивейший, тишайший, самодержавнейший, государь наш природной, праведной, будь здрав на многа лета![1140]» Да и на обеднях тех так же величают. Обедни те у них уже не по-нашему будут: где прибрело, тут и обедня! Не в церкве у престола пред образом Пречистая Богородицы, но литон[1141] разославше и в заходе[1142] и везде — обедня, как никонияня напечатали ныне во своих книгах. А прежде его антихристова царства приидут паки на землю плотию Илия и Енох со Иваном Богословом[1143]. И полъчетверта года проповеди их будет к человеком, таже антихриста со дерзновением обличать потонку[1144] лесть его станут. Он же убиет их и повержет на пути града телеса их. Оне же, мертвы лежавше полчетверта дни, паки оживут пред всеми людми и взыдут на небо. А антихрист не глядит на то, свое содевает, мороча людей, чюдеса же творит, в обман прелъстивше, и иных царей к себе подклонит да розсылает по всей земли посланников своих, собирая людей, и удивляет, блазня, омраченных невежд. Правовернии же разумеют его, яко той есть прелесник, о немже писано есть. Всяко постражуть, миленкие, и от самого и от прикащиков его, как то и ныне: и на Москве жгут, и по городом жгут, митрополиты и воеводы, везде их воля и сила! Дело-то ево и ныне уже делают, толко последне-ет чорт не бывал еще, явитися ему во свое ему время. Павел пишет[1145]: «И ныне одержащее весте[1146]»; вот, ка выше говорил, строка 5-я, и 6-я и 7-я, и 8-я, точию держаяй ныне, дондеже от среды будет[1147]; сиречь как, де, изведется Римская держава, тогда и беззаконник явится. Да что, петь, Симеон миленкой, много толковать тово про антихриста тово? Пора на него и плюнуть! Одно знай: тайна уже деется беззаконию; не ныне началася. Златауст глаголет на июдея в Маргарите, разсуждает и Антиоха Египетскаго[1148], мучившаго Маковеове и осквернившаго частости, сиречь в Соломонове церкви повседневное служение, и поставившего кумир свой на месте святе, идеже не подобает стояти. Златауст его антихристом же зовет, понеже, де, и имя противное содержит: «анти», еже есть противник, а «охь» — обладатель. Охнул от него Израил-ет бедной! Прочти-тко Книги те Макковейские в Библее той — уразумеешь о нем, как о кудесилъ! Не менши антихриста осквернения тово наделал закону Божию. Все одни черти, блядины дети, и тогда, и ныне, и до кончины. Всегда от них подобает стрещися и бдети, по писанному: «Блажен бдяй и стрегий ризы своя, да не наг ходит»[1149]. Хотя маленько оплошися — тотъчас ограбят донага и сволоку ризу святаго крещения, так сталь игралище бесом и не попали никуды, только разве в пекли огненный, с ними по-римски веруя. Премолкнем о сем и приимем первое речение о антидоре. Сие просвиру Никон вынимает сам в обедню пред переносом, а что над нею действует, они знает те стихи, — смолода тому научен в Низовке деревне, — от моей родины та деревня недалеко, верст с пятнадцать, я знаю много там таких чародеев. А он детинка — бродяга был, и у Макария Желтоводцкаго поводился в крылосе, — Никитка Минин[1150]. А таки одва не татарка ли ево, Симеон, родила, — там веть татар тех много. Да плюнем на него! Кто ево ни родил, однако[1151] — блядин сын; от дел звание приемлет. Блядь — пишется ложь. Правда — от Бога, а ложь от диявола. Сын он дьявол, отцу своему, сатане, работает и обедни ему по воли ево строит, над просьфирою тою молитву батку тому своему говорит перед переносом тем. Знаешь, любимой дар среди обедни той счинит[1152], да какова жалует, любит, тех и причащает им. Соверша обедню, да и маслом мажет причастников своей скверне, прибегших к ево милости. «Сам государь трудится, святитель! Как лишитися такой святыни!» Да так-то мир-от мажет и сквернит. Да такая беда: ково помажет, тот и изменится умом тем, явно омрачает. Или антидором тем накормит, так и пошел по нем. Есть протопоп, Ермилом зовут, ярославской, доброй человек и мне друг давной, да ум-от у него не крепок. Поборник был по Церкве, да омрачился от мази той и антидора тово! Некогда пришли мы с ним вместе в соборную церковь, так бежит к маслу тому! И я ему браню: «Пошто ты идешь, Ермил?» И он мне: «Да как же, братец! Я не могу тово учинить, чтобы мне не помазатися!» Я ево ухватил, чтобы не пустить, — и он дрожит, стоя. Я и пехнул: «И ты, — реку, — гори во огне с ними заодно!» Так-то и царя тово враг Божий омрачил, да к тому величает, льстя, на переносе: «Благочестивейшаго, тишайшаго, самодержавнейшаго государя нашего, такова и сякова, великаго болши всех святых от века! — да помянет Господь Бог во Царствии своем, всегда, и ныне, и присно, и во веки веков!» И «веков» тех, — и то в Кирилове книги описует ересь[1153]: малое, де, слово сие, да велику ересь содержит. А цар-ет в те поры чается и мнится бытто и впрямь таков, святее ево нет! А где пущи гордости той! Мерско Богу горделиваго и доброе дело, колми[1154] же блудня и слабоумие, истинну в неправде содержаще! И безплотных на небеси не пощадили Бог за гордость и неправду, якоже Иезекеиль-пророк[1155] глаголет, — херувим из среды огня извержен бысть, зане обретошася неправды в нем[1156]. Колми же берна[1157] человека не пощадит Бог за гордость и неправду! Прежде во Православной церкви на переносе не так бывало, но ко всему лицу мирскому глагола дьякон и священник: «Всех вас да помянет Господь Бог во Царствии своем, всегда, и ныне, и присно, и во веки веком». А до царя дошед, глаголют: «Да помянет Господь Бог благородие твое во Царствии своем». А к патриарху пришед: «Да помянет Господь Бог святительство твое во Царствии своем». А не в лице говорили именем его, посылая во Царство Небесное. Буде он и грешен, ино род его царев православен, а в роду и святой обрящется. Тако и патриарх: аще и согрешит нечто, яко человек, но святительство непорочно. А ныне у них все накось да поперег: жива человека в лице святым называй — коли не пропадет? В Помяннике[1158] напечатано сице: «Помолимся о державном святом государе царе». Вот, как не беда человеку! А во Отечниках[1159] писано: «Егда, де, человека в лице похвалиш, тогда сатоне его словом предаеш». От века несть слыхано, кто бы себя велел в лице святым звать, развое Навходоносор Вавилонский[1160]! Да досталось ему, безумному! Седмь лет быком ходил по дубраве, траву ядше, плачючи. Да хорошо! Слава Богу о сем! Как простил Бог слез тех ради, так потом гордеусу тому воля давать! Не стал уже раздуваться, но и до смерти семенми питашеся. А то и приступу не было: «Бог есмь аз! Кто мне равен? Разве небесной! Он владеет на небеси, а я на земли равен ему!» Так то и ныне близко тово. Мужика нарядя архангелом Михаилом[1161] и сверху в полате пред него спустя, вопросили: «Кто еси ты и откуды?» Он же рече: «Аз есмь архистратиг[1162] силы Господня, послан к тебе, великому государю!» Так ево заразила сила Божия, мраковиднова архангела, — пропал душею и телом! Да не узнается; он свое совершает! Горе да толко с ним! Житье было и нарочито[1163] исперва, да росказил собака Никон-еретик, яко Адоний Льва Арменина или яко Саторнил Василия Македонянина[1164]. А истее[1165] реши, такие же псы были: Уалент, и Ариан, и Македоний; при Феодосии царе[1166], сьели было ево, беднова, аще бы не Амфилогий Иконийский пробудил. Да што Феодосий Великий! Не прочитал книг звездочетных, ино ему и не запинало[1167] к покаянию. А здесь — привели на всю безделицу, нужно ему стало; сумнюся: насилу обрящет ли место покаяния? Много мучительства сотворил, и крови неповинныя реки потекли. Во Апоколипсисе писано: «Аще кто в пленение ведет, в пленение да идет, а аще кто мечем убьет, подобает ему убиенну быти»[1168]. Писание не лжет, будет так! Праведен суд Божий! Терпит Господь, наказуя, ожидает обращения. Манасии пятдесятъ лет терпел да дождался. Так же шаловал, дурачищо, Бога отступя, и на высоких жрал[1169],[1170] сиреч на горах болванам кланялся. Исайя-пророк, велегласная труба, так же ему журил, как и ныне бывает, и он ево наполы[1171] древяною пилою перетер[1172]. «На-вось! Не указывай нам, великому государю! На нас то положено!» А кто положил? В коих правилах писано царю церковию владеть, и догматы изменять, и святая кадить? Толко ему подобает смотрить и оберегать от волк, губящих ея, а не учить, как вера держать и как персты слагать. Се бо не царево дело, но православных архиереов и истинных пастырей, иже души своя полагают за стадо Христово, а не тех, глаголю, пастырей слушать, иже и так и сяк готовы на одном часу повернутца. Сии бо волцы, а не пастыри, душегубцы, а не спасители: своими руками готовы неповинных крови пролияти и исповедников православный веры во огн всаждати. Хороши законоучителие! Да што на них дивить! Таковыя нароком[1173] наставлены, яко земьские ярышки[1174], — что им велят, то и творят. Толко у них и вытвержено: «А-се, государь! Bo-се, государь! Добро, государь!» Медьведя Никон, смеяся, прислал Ионе Ростовскому на двор[1175], и он челом медведю, — митрополитищо, законоположник! А тут же в сонмице[1176] с палестинскими[1177] сидит, бытто знает! А о Павле Крутицком[1178] мерзско и говорить: тот явной любодей, церковной кровоядец и навадник[1179], убийца и душегубец, Анны Михайловны Ртищевой любимой владыка, подпазушной пес борзой, готов зайцов Христовых ловить и во огнь саждать. Добро, су, други! Пришла ваша година и область[1180] темная! Творите, еже хощете! Нечева много говорить, не пособить, подождать воли Господни, аже умилосердится о нас, бедных, и услышит плачь вопиющих к нему день и нощь. Надеюся, яко прекратит дние сии за молитв святых отец наших и подаст рабом своим отраду и утеху. Да и при Манасии жерцы те так же шурмовали. Да как самово выдал Бог персам, так и все скуталися[1181], и хвосты те — воскрылия риз своих — прижали. А Манасию татаровя в конобь[1182] всадили, самово изжарить хотели, как он жарил во Израили глаголющих истинну и правду. Видит беду свою неминучюю, яко не помогут боги, стоящии на горах высоких, притече душею ко истинному Богу, животворящему мертвыя, и возопи, в конобе медяне сидя: «Господи Вседержителю, Боже Отец наших, Авраамов, и Исааков, и Ияковл», и прочая. Вот, пророк Давыд не солгал, рекше: «Броздами и уздою челюсти их востягнеши, не приближающихся к тебе»[1183]. Слава тебе, Господи! Любо и мне; хорошо так, Христе, Сыне Божий! А то з дураком ладу не было, все преломал на свой лад, и Сына Божия попрал, и кровь заветную[1184] осквернил; а в котле том узнал Авраамова Бога! И Авраам отец стал! А до тово глупым звал, как и в Московском сонме: «Глупы, де, были руские наши святые, грамоте неумели!» Так и там было. Господь милостив, покаяния ради избави его от смерти: разсядеся коноб, и ангел восхитя ево и принесе во Иеросалим. Ну же он жерцов[1185] тех душить, и живых и мертвых! «От вас, де, разорение се, и мне была кончина! Воры, де, блядины дети, с ума меня свели!» А сам где был? А то Исайя говорил, полно правитца[1186]! Сам так захотел: новой закон блядивой положил, а отеческой истинной отринул и обругал. Кто бы тя принудил? Самовластен еси[1187] и Священная Писания измлада умееши, могущая тя умудрити во спасение твое; да не восхотел последовати учению отца истиннаго духовнаго твоего, но приял еси змию, вогнездящуюся в сердце твоем, еже есть тогда и днесь победитель, Никон[1188]. Кайся вправду, Манасия! Не гляди на Озию, во отчаянье пришедша, дерзнувшаго святая покадити, но зри на Богоотца царя и пророка Давыда[1189]. Егда изочте Израиля и прогневал тем Бога, послан ангел и уби от полка его в три часа 7000. Давыд же плакаше и бияше в перьси, глаголя: «Аз, пастырь, согреших! Аз тя, Господи, прогневах, а сии овцы ничтоже о сем разумеют! Меня казни и дом мой, а сих помилуй!» И умилосердился Господь покаяния ради царева, повеле ангелу престать от пагубы людцкой. Виждь, началних согрешения какову беду миру наносить — тогда, и ныне, и во веки. А в нашей Росии в 20 в 3 лета, отнележе[1190] враг развратил Церковь[1191], и внесены Быша еретические уставы, много пагубы бывало: мор на всю землю, и сеча, и междоусобие[1192], и кровь безпрестанно льется, за начальничьи игрушки! А еретики ему блазнят и лагодят[1193], глаголя: «Яко на кроткова, государь, Давыда, напасти и беды на тебя и на царство твое бывают». А не молвят так: «Что, де, государь, войны те и смущение во царстве том, яко при Сауле царе, сыне Кисьсове[1194]. Несть ли, де, и во твоей душе таковаго смущения, якоже и в ево, Саулове, мерзской? Осмотрися, де, государь, и прибегни с покаянием к Богу, да милостив будет ти зде и в будущем веце, яко Манасии. Умилися, де, государь, яко Ахав, развративше Израиля, прибегни, яко блудница, воззови, яко хананея; припади, яко мытарь, бия в перси, и яко разбойник возопи[1195]: „Помяни мя, Господи, егда приидеши во царствии си!”»[1196]. Да милостив будет ти Господь Бог, не ревнуй[1197] лукавнующим, ниже завиди творящим беззаконие[1198], зане, яко трава, скоро исшут[1199] или, яко зелие злака, скоро отпадут. Престани, де, государь, проливати крови неповинных, пролей в то место слезы! Угаси пещ, палящую рабов Христовых в Боровске и в Казани[1200]! С воздыханием из глубины сердца расторгни узы сидящих в темницах и изведи живых, закопаных в землю! Припади к коленома их с покаянием, да умолят о тебе Бога, яко о Феофиле-иконоборце Мефодий[1201] древле. Так же был миленкой Мефоди-ет з двема разбойникома закопан в землю, яко и бояроня Морозова Феодосья. В Боровске с прочими, в земле сидя, яко кокушка кокует. Кокуй, бедная, небось ничево, венцы мнози над тобою! И Евдокея-княгиня кокуй, и Марья Даниловых[1202] кокуй, и прочии. Елицы во Христа крестишася, в смерть его крестихомся, спогребохомся убо ему крещением в смерть. Да якоже воста от мертвых славою Отчею, тако и мы во обновлении жизни вечныя станем с ним в веселии и радости жити. Забудем вся сия наветы, потерпим еще благодушие Господа ради, дондеже совершится тайна. Тайна сия от века и от родов в Бозе самом сокровенна, вашего страдания и брацкия скорби, якоже Златаустый пишет «О вочеловечении слово»: усмотрил Бог Петра во Адаме, усмотрил и Павла; Павлу проповедающу учения слово, а Петру вверяем ключи Небеснаго Царства; и не радуется Бог так о Адаме, кормимем в породе[1203], якоже о Петре и Павле, о двух камыках[1204] и жемчюгах чюдных. Право, было так. Да и ныне, Прокопьевна, немало веселие Богу, как вы кокуете, сидя закопаны в земле той. Пострижена ты уже нынеча, инока скимница Феодора[1205], миленкая моя! Ка то человеку тому, душька та коему болна[1206], всяко домышляется, еже бы не во тшету жизнь изнуряти! Хороша ты и так милостию Божиею была и без чернечества тово. А ныне и давно добро, кстае[1207] плакать, силно ладно. Так же бы нам надобно царя тово Алексея Михайловича постричь, беднова, да пускай поплачет хотя неболшое время. Накудесил много, горюн, в жизни сей, яко козел скача по холъмам, ветр гоня, облетая по аеру, яко пернат, ища станы святых, како бы их поглотить и во ад с собою свести. Но спаси его, Господи, имиже веси судьбами своими, Христе, за молитв кокушек тех бедных, сидящих в земле. Аще ли належит покаяние ему, — ты веси, буди воля твоя, а не моя! Азъ есмь червь, а не человек[1208], дерзаю паче человека, выше меры моея, угнетаем болезнию по души заблуждшей его, желая и ища от тебя, Всемилостиваго Спаса, исправления его. Несть дивно, еже праведника спасти, но преславно, иже грешника помиловати, и в разум истинный привести. Ты еси Бог наш, иже водою и духом обновивый обетшавшее грехом естество наше. Ты еси Бог наш, иже водою потопивый при Нои трех. Ты еси Бог наш, иже морем свободивши от работы фараоня Моисеом род еврейский. Ты еси Бог наш, разразивый камень в пустыни, и потекоша воды, и потопы наводнишася, и жаждущая люди своя насытивый. Ты еси Бог наш, иже водою и огнем при Илии пременивый Израиля от прелести Вааловы[1209]. Сам и ныне, Владыко, премени от прелести царя Алексея, беднова, от новаго Ваала, злодея Никона со дьяволом, и даждь ему очищение, и освящение, и душевное прозрение. Просвети светом разума к познанию твоея истинны[1210], вдохни благая в сердце его, да познает тя, Сына Божия, и прибегнет под кров покаяния; устави смущение души его, яко воды морьския, колеблющийся ветры зелними[1211]; приими жертву его слезную паче, нежели Авелеву; приклони ухо твое к молению нашему, и возглаголи благая в сердца наша, отец наших и братий, о нем, к тебе, Богу и Спасу всех, яко милостив еси и щедр, Боже наш, и тебе славу возсылаем, в Троице славимому Богу Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне, и присно, и во веки веком. Аминь. О, царю Алексее! Покажу ти путь к покаянию и исправлению твоему. Возри на царя Давыда, что сотвори, внегда вниде к Вирсавии, жене Уриеве, сиречь у живого мужа отняли жену и на постелю к себе взял. Так же вниде к нему Нафан-пророк, и глагола пророк пророку со дерзновением: «Царю Давыде! Дажд-ми суд праведен на силнаго, имущаго у себя сто овец, и едина бысть овца у некоего, он же, восхитя, и ту к себе привлече. Да судиши праведна обидящаго со обидимым!» Давыд же отвеща: «Сотворивый неправду повинен смертному осуждению». И глагола ему Нафан: «Царю Давыде! Ты сию неправду сотворил, понеже имаши триста жен и седмьсот наложниц, не удоволився ими, убив болярина своего Урия, и жену его Вирсавию к себе на ложе привлече. По суду своему повинен еси смерти!» Давыд же рече: «О Нафане, что сотворю? Согреших, неправду сотворих!» И глагола ему Нафан: «Возри вспять и виждь осуждение твое!» Обозрев же ся[1212] Давыд, виде над собою ангела, — оружие наго держа, хотя его за беззаконие посещи. И возопи Давыд ко Господу: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости твоей, и по многим щедротами твоими, очисти беззакония моя»[1213], и прочая псалъма того, весь до конца. И плакався о грехе том непрестанно и до смерти своей. Вот, царю, коли тебя притрапезники те твои Давыдом зовут, сотвори и ты Давыдъски к Богу, покаяние о себе и не гневайся на меня, правду свидетельствующу ти, якоже и на Нафана Давыд, но послушай совета моего болезненаго[1214] к себе. Ей, тебе истинну говорю: время покаятися! Рцы по вышереченному, якоже Давыд, каяся, рече: «Аз, пастырь, согреших; аз, Господи, прогневах тя, а овца моя ничтоже имут к тебе»[1215]. И паки другаго падения его Псалом: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости твоей, по многим щедротам твоим очисти беззакония моя, наипаче омый мя от беззакония моего и от греха моего очисти мя; яко беззаконие мое аз знаю и грех мой предо мною есть всегда, тебе единому согреших и лукавое пред тобою сотворих![1216]» Да плачючи Псалом от и до конца говори. Любя я тебя, право, сие сказали. А иной тебе так не скажет, но вси лижут тебя, да уже слизали и душу твою! А ты, аще и умеешь грамоте той, но и нынеча хмельненек от Никонова тово напоения, не помнишь Давыдова тово покаяния. Ведаю разум твой, умеешь многими языки говорить, да што в том прибыль? С сим веком останется здесь, а во грядущом ничимъже пользуетъ тя. Воздохни-тко по-старому, как при Стефане бывало, добренко, и рцы по рускому языку: «Господи, помилуй мя, грешнаго!» А киръелейсон[1217]-от отставь: так ельленя говорят, плюнь на них! Ты, веть, Михайловичь, русак, а не грек. Говори своим природным языком[1218], не уничижай ево и в церкве, и в дому, и в пословицах. Как нас Христос научил, так подобает говорить. Любит нас Бог не менше греков; предал нам и грамоту нашим языком Кирилом святым и братом его. Чево же нам еще хочется лутче тово? Разве языка ангельскова? Да нет, ныне не дадут, до общаго воскресения. «Да аще бы и ангельски говорили, — Павел рече, — любве же не имам, бых яко медь звенящи, или яко барабаны ваши, никоея ползы в них несть. Любы не превозносится, ни безчинствует, любы не завидит, ни гордится, не раздражается, не ищет своя си, не вменяет злое, не радуется о неправде, радует же ся о истинне, вся любит»[1219]. А ты, миленкой, посмотри-тко в пазуху ту у себя, цари християнской, всех ли християн тех любишь? Нет болшо, отбеже любовь и вселися злоба. Еретиков-никония токмо любиш, а нас, православных християн, мучиш, правду о Церкве Божией глаголющих ти. Перестан-ко ты нас мучить тово! Возми еретиков тех, погубивших душу твою, и пережги их, скверных, собак, латинников и жидов, а нас роспусти, природных своих. Право, будет хорошо. Меня хотя и не замай в земле той до смерти моей, иных тех роспусти. Потому что меня жалуют люди те, знают гораздо везде, так мне надобе себя поопасти, чтобы в гордость не войти. Писано: «Отрада на душу гонение велико живет»[1220]. И ты пожалуй, роспусти иных тех при себе, а я и таки хорош. Сын твой после тебя роспустит же о Христе всех страждущих и верных по старым книгам в Господа нашего Исуса Христа. На шестом соборе бысть же сие: Констянтинн Брадатый[1221] проклявше мучителя, отца своего, еретика, и всем верным и страждущим по Христе живот дарова. Тако глаголет Дух Святый мною, грешным рабом своим: и здесь то же будет после тебя! И ты послушай меня, зделай доброе при себе, дондеже еси в животе. Егда приидет хищник[1222] и восхитит тя, не успееш тогда, понеже суд бывает без милости несотворшим милости[1223]. Веть мы у тебя не отнимаем царства тово здесь, ниже иных взущаем[1224] на тебя, но за веру свою стоим, боля о законы своем, преданными от святых отец. Что ти успеет во грядущий век? Грабишь[1225] нас напрасно и обнажаешь[1226] от Христа. Время и теб покаятися, понеже любит Господь Бог кающихъся. Хощеш ли, ин путь покаяния покажу? Возри на неввитян,[1227] в три дни милость Божиею к себе привлекли сицевым образом. Глагола Господь ко пророку Ионе с повелением: «Иди и проповеждь нивеввитяном, да покаются, понеже грехи их внидоша во уши моя; аще ли ни — погибнут пагубою». Иона же, ведав Божие милосердие, яко милостив бывает кающимся, не восхоте в Ниневию итти, но седше в корабль и в Фарсис побежа, да же не солжется пророчество. Став же корабль недоступно[1228] на пучине морьстей, ветру велию дышущу. Иона же навклиром, еже есть корабленикам, рече: «Вверзите мя в море, понеже мене ради не поступит[1229] корабль». Егда же ввергоша и́, повеле Бог киту великому, да пожрет его. И бысть три дни и три нощи во чреве китове, прообразуя Христово тридневное погребение в сердцы земли. И принесе его кит жива к Ниневии, граду великому, емуже обхождение седмь дний. В Книгах Ионы пророка в Библеи писано. Егда же испусти его зверь, он же проповеда людям, глаголя: «Аще не покаетеся, — тако глаголет Господь, — в три дни погибнете». И изыде на поле, седе под смерчием, ожидая граду погубы. Людие же умилишася[1230] и с сущими младенцы сосцы материи три дни постишася, и плакавше грех своих, во вретище[1231] облекошася, и перьстию[1232] главы своя посыпавше, и скоту не даша пищи и пития. Много их бысть, иже не познаша десницы и шуйцы, болши двунадесяти темь[1233], — сиречь робят тех столко, а старых тех и гораздо много. И виде Бог умиление и покаяние их, разкаявся Владыко и помилова их. Пророк же оскорбися, яко не збысться пророчество его, и уснув, сидя под смерчием, — сиречь древца некакие, — и он, милой, с кручины взвалился под куст и уснул. И взыде об нощ тыков над главою его, красна и леп. Он же возрадовахся и возвеселихся о ней. И повеле Господь червю нощному подгрысти: и изше[1234] ис корени. Пророк паки оскорбися о ней. И глагола ему Господь: «Како ты, Иона, ни садил, ни поливал тыковь сию, — обь нощ возрасте, об нощ и погибе, — а скорбию великою оскорбился еси о ней? Кольми же в Ниневии людии мои, иже не знаша десницы и шуйцы, болши паче нежели двунадесяти тем, вси оскорбишася и притекоша ко мне». Виждь, человече, како любит Бог покаяние грешников, понеже праведника пророка тешит; а грешных милует. Прибегнем к нему, милостивому Богу и Спасу нашему, и не отчаем своего спасения, якоже Каин сотворил, или царь Озия[1235] во Израили. Добр человек был, и милостив, и правдолюбив, но впаде в недуг гордости, сицевым образом: разгордевся, вниде во Святая Святых, взем кадило и приступи к жертвенику, начат святая кадить; архиереи же умолчаша ему за величество сана его. Но токмо един священник Азар приступи к царю и рече, как бы то я, бедной, тебе ворчу, — архиереи те не помогают мне, злодеи, но токмо потакают лишо тебе: «Жги, государь, крестьян тех! А нам как прикажешь, так мы в церкве и поем, во всем тебе, государю, не противны; хотя медведя дай нам в олтар-ет, и мы ради тебя, государя, тешить, лише нам погребы давай да кормы з дворца». Да, право так, — не лгу. И глагола Азар: «Озия! Не подобает ти святая кадити, но токмо единем иереом, сыном Аароним». Он же, не устыдевся гласа священническа, своя совершая. И порази его Господь язвою на челе, еже есть Бог проказу наведе. И изгнаша его ис церковь по закону Моисееву, понеже закон повелевая прокаженных вне сонма[1236] и из града изгоняти, дондеже исцелеет и паки по свидетельству священническу приемлется и прощен бывает. Людие же, устыде вся сана царьска, не изгнаша его из града. Он же, Озия, живяше в дому своем неисходно, не прииде в покаяние греха своего и до смерти. Бог же о сем прогневася на люди, удержа пророчество за их согрешение и за пророческое ослабление, яко не изгнаша прокаженнова царя вне града. И молча пророк Исаия до смерти Озиины, понеже Дух Святый не сниде на пророка к недостойны людямъ глаголати, яко прогневаша Господа удержанием прокаженнаго во граде. И в лето, в неже умре Озия-царь, виде Господа, седяща на престоле, высоце и превознесение, и окрест его херувимы, шесть крыл единому и шесть крыл другому, двема убо летаху, двема очи закрываху, двема же — ноги, и вопиюще друг ко другу: «Свят, свят, свят Господь Саваоф! Исполнь небо и землю славы Его!» «И един от предстоящих, взяв клещи и от престола угль горящий, и прикоснуся устом моим», — рече пророк и возопив: «О, окаянный аз, провидех воплощаема Бога, света невечерня и миром обладающа!» И нача паки пророчествовать. Виждь и разумей, колики беды гордость раждает: сам погиб и людям охриту[1237] наведе и тщету дарования Божия. Тако и ныне от гордости вниде во Церковь нестроение и дахматное[1238] пременение. Лют есть недуг сей во человеке, и велик подвиг — по Василию Великому — надобе человеку измените обычеи свои. Беда от гордых Церкви Божией! Тот — сяк, а ин — инако. Я помышляю: недостаток ума большей в человеке том, иже гордость содержит, и чается ему, мнится — хорошо, а все розвалилося! Якоже и дьявол сам за недуг сей извежен и-среды огня и отриновен от лица Божия, иво тму осужден, а таки величается: «Я, де, велик! Я обладаю всем!» А и над свиниями не имат власти! Тако и гордый: мнится имея вся, а ничтоже сый, во всем отвеюду гнило и розвалилося — и душевная, и телесная. Воистинну, гнило седалище гордыни, по Писанию, и в болших, и в малых погибают от сего. Добро любовь, и смиреномудрие, и послушание к верным и любовным нелицемерное, от чиста сердца и совести благи о Господе. Смиренный и негордый, аще и падет — не разбиется, яко Господь подкрепляет руку его. Глаголет Давыд: «Юнейши бых, и бо состарехся, и не видех праведника оставлена, ниже семени его просяща хлебы; весь день милует и взаим дает праведный»[1239], и прочая. А гордый и величавый, и самомнивый тщится разорить, убить единовернова и брата, яко врага, оклеветать и на смерть предать. О смиренном и ушима не хощет слышать, понеже мерзок ему смиренномудрый, и тщится истребить и память его от земли. Аще бы возможно, он бы жива его поглотил. Но десница Вышняго покрывает его во всем и не попускает выше меры искуситися, но запинает[1240] гордому, по Писанию: «Господь гордым противится, смиренным же дает благодать»[1241]. Живет, миленкой, безлобием, попросту, посреди гордых, яко овча посреди волков, или посреди крагуев[1242] яко птенец. Умышляют о нем, как бы уловить. А он к ним, ко псам, хлебом да солью противится, да любовию Христовою, не помня их коваръства и злобы к себе, единако промышляет и скорбит об них, как бы их спасти и в разум истинный привести. Грызут его гордыя, поваля; а как нужа пристижет, так к нему же бегут, понеже не действенна их гордость ни в чем, токмо свойственна к пакости и ко греху! Горе смиренному з гордыми жить! Не имать покоя души своей и телеси, безпрестанно в ропотех и в волнах: иное догонят его и до слез, а он, переплакав, и забыв досаду их, паки печется об них: откуды что Бог приподаст, и он, сам не сьедше, пехает им в горло, яко псам. Дондеже ядят, и оне ево блажат: «Миленкой, кормилец на!» А как сьели и высрли, тако и паки блядин сын и сукин сын стал. Горе ему, бедному, с ними живучи! Отраднее бы ему было со змиями и со зверми в разселинах каменных живучи, нежели з гордыми в пещерах одных, понеже зверие Даниила-пророка устыдешася во рву[1243], и Иванна Предтечи в пустыни змии и керасти[1244] не вредили ниче. А гордые смиреннаго всегда грызут. Да воздаст им Господь по делом их! Куды же ему, милому, детца от них! Небо одно, земля одна, хлеб общ вода такожде. Терпеть стало, не пособить, дондеже Бог разделит и возмет коегождо к себе, яко милостив есть и щедр, очищает смиреннаго от грех его мучением сим. Аще бы не сия видимыя враги ратовали его, ино бы беси озлобляли его. А без скорби век сей никто от святых не претече. Аще не внешния, ино внутренний беды, еже есть помыслы неподобныя[1245], потом и дела. А егда ратует видимый враг, тогда сия ратники спят. Благословен Бог, изволивый так! Много скорби праведным и от всех их избавит я[1246] Господь[1247]! Хранит Господь душа преподобных своих и не оставит зде и в будущий век. Аще кто не вкусит горести зде, не имать получити сладости там. Всяк бо родится на плачь, якоже младенцы, рождьшеся от материи утробы, свидетельствуют: заплачют, из утробы изшед, являя плачевное сие житие, понеже многоболезнено и скорбно живущим на нем. Аще и кратко се житие, но исполнено мятежа и всяких хлопот. Будущий же век — веселие и радость без конца, еяже получат терпящий зде, и о Христе Исусе мучащеся, еяже да сподобимся вси насладитися со Христом, емуже слава и держава во веки веком. Аминь. <...>ПОСЛАНИЯ И ЧЕЛОБИТНЫЕ ЦАРЯМ АЛЕКСЕЮ МИХАЙЛОВИЧУ, ФЕДОРУ АЛЕКСЕЕВИЧУ И ЦАРЕВНЕ ИРИНЕ МИХАЙЛОВНЕ{19}
ПОСЛАНИЕ ЦАРЮ АЛЕКСЕЮ МИХАЙЛОВИЧУ, НАПИСАННОЕ ПОСЛЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ АВВАКУМА В МОСКВУ ИЗ СИБИРИ, С «ЗАПИСКОЙ» АВВАКУМА О ЖЕСТОКОСТЯХ ДАУРСКОГО ВОЕВОДЫ БОЯРИНА АФАНАСИЯ ПАШКОВА («ПЕРВАЯ ЧЕЛОБИТНАЯ» ){20}
От Высочайшая устроенному десницы[1248], благочестивому государю, царю-свету Алексею Михайловичу, всеа Великия и Малыя и Белыя Росии самодержцу, радоватися. Грешник, протопоп Аввакум Петров, припадая, глаголю тебе, свету, надеже нашей. Государь наш свет! Что ти возглаголю, яко от гроба возстав, отъдалняго заключения, от радости великия обливаяся многими слезами? Свое ли смертоносное житие возвещу тебе, свету, или о церковном раздоре реку тебе, свету? Я чаял, живучи на востоке[1249] в смертях многих, тишину здесь в Москве быти; а я ныне увидал Церковь паче и прежняго смущенну. Свет наш государь, благочестивый царь! Златаустый пишет на Послание к ефесеом[1250]: «Ничтоже тако раскол творит во церквах, якоже во властех любоначалие, и ничтоже тако прогневает Бога, якоже раздор церковной». Воистинно, государь, смущенна церковь ныне. Летом, в Преображениев день[1251], чюдо преславно и ужасу достойно в Тобольске показал Бог: в соборной большой церкви служил литоргию ключарь тоя церкви Иван, Михайлов сын, с протодьяконом Мефодием; и егда возгласиша: «Двери, двери, мудростию вонмем!» — тогда у священника со главы взяся воздух и повергло на землю; и егда «Исповедание веры» начали говорить, и в то время звезда на дискосе над агнъцем на все четыре поставления преступала[1252] и до возглашения «Победныя песни»; и егда приспе время протодьякону к дискосу притыкати, приподнялася мало и стала на своем месте на дискосе просто. А служба у них в церкви по новым Служебникам по приказу архиепископлю. И мне, государь, мнится, яко и тварь рыдает, своего Владыку видя безчестна, яко неистинна глаголют Духа Святаго быти и Христа, Сына Божия, на небеси не царя быти — во исповедании своея веры[1253]. Да не одно, государь, то, но и моровое поветрие[1254] не мало нам знамение было от Никоновых затеек, и агарянской меч стоит десять лет безпрестани,[1255] отнележе разадрал он Церковь. Добро было при протопопе Стефане[1256], яко все Быша тихо и немятежно ради его слез, и рыдания, и негордаго учения: понеже не губил Стефан никого до смерти, якоже Никон, ниже поощрял на убиение. Тебе, свету, самому житие ево вестно. Увы, души моей бедной! Лучши бы мне в пустыни Даурской, со зверьми живучи, конец прияти, нежели ныне слышу во церквах Христа моего глаголюща невоскресша[1257]! Вем, яко скорбно тебе, государю, от докуки нашей. Государь-свет, православной царь! Не сладко и нам, егда ребра наша ломают и, розвязав, нас кнутьем мучат и томят на мороз!» гладом. А все Церкви ради Божия стражем. Изволиш, государь, з долготерпением послушать, и я тебе, свету, о своих бедах и напастех возвещу немного. Егда я был в попех в Нижегороцком уезде, ради Церкви Божия был удавлен и три часа лежал, яко бездушен, руки мои и ноги были избиты, и имение мое не в одну пору[1258] бысть в разграблении. И сие мне, яко уметы[1259], да Христа моего приобрящу. И егда устроил мя Бог протопопом в Юрьевце Повольском, бит ослопием[1260], и топтан злых человек ногами, и дран за власы руками: отнял меня Дионис Крюков[1261] еле жива. И о сем молихся, да простит им Бог зде и в будущем веце. А Никон меня, патриарх бывшей, на Москве, по ногам бив, мучил недели с три по вся дни[1262], от перваго часа до девятаго. И о сих всех благодарю Бога. Да он же, Никон, егда мя взял от всенощнаго з двора протопопа Иоанна Неронова[1263], по ево патриархову веленью, Борис Нелединской[1264] со стрелцами, ризы на мне изодрали и святое Евангелие, с налоя збив, затоптали; и посадя на телегу с чепью, по улицам,ростяня мои руки, не в одну пору возили. И уш то, государь, так попустил Бог им. И потом во Андроньеве монастыре[1265] посадил под полату пустую в землю, и три дни и три нощи на чепи держал без пищи. И о сих всех благодарю, государь, Бога. Прости, государь, тут мне пищу принесе аньгел за молитв святаго отца протопопа Стефана. Не скучно ли тебе, государю-свету? И сибирския беды хощу вспомянути, колико во одиннатцеть лет[1266] на хрепте моем делаша язв беззаконнии за имя Христово. Не челобитьем тебе, государю, ниже похвалою глаголю, да не буду безумен, истинну бо, по апостолу, реку. Яко ты, наш государь, благочестивый царь, а мы твои богомольцы: некому нам возвещать, како строится во твоей державе. Егда патриарх бывшей, Никон, послал меня в смертоносное место, в Дауры, тогда на пути постигоша мя вся злая. По лицу грешному воевода бил своими руками[1267], и з главы волосы мои одрал, и по хрепту моему бил чеканом, и седмъдесят два удара кнутом по той же спине, и скована в тюрьме держал пять недель, тритцеть и седм недел морозил на морозе, чрез день дая пищу, и два лета против воды заставил меня тянуть лямку. От водяного наводнения и от зноби осенния распух живот мой и ноги, и от пухоты разседалася на ногах моих кожа, и кровь течаше безпрестанно. А инии, твои государевы-световы, казаки, тружающиися в водах, в то время многие помирали от тоя воеводския налоги[1268] и муки. И как мы дошли до места, тамо нас и совершенное зло постигло, ел я с казаками не по естеству пищу: вербу и сосну, и траву и коренье, и мертвыя мяса зверины, а по напраснъству и по прилучаю[1269] — и кобылие. И тово было ядения шесть лет. А казаки бедные — всякую мертвечину, иные — волки и лисицы, иные — человеческую лайну[1270]. И от тое нужды человек с пятьсот померло, а осталос немного, — человек ныне с сорок. А иных он, воевода Афонасей Пашков, пережег огнем и перебил кнутьем до смерти, якоже и меня мучил. А что, государь, у меня было из Енисейска везено с собою в запас хлопца на предъидущая лета, и тот хлеб он, Афонасей, у меня отнял после кнутнова биения и продавал мне на платьишко мое и на книги свою рожь немолотую дорогою ценою, по два рубли пуд вещей и больши. И я ис первых лет ел рожь немолотую вареную, покамест чево было. А он, Афонасей, и до сьезду жил в покое, потому что государь, что завезено у него всего было много казачьими трудами. У меня же, грешника, в той нужде умерли два сына[1271], не могли претерпеть тоя гладныя нужды. А прочих, государь, детей моих снабдевала от смерти жена ево, Афонасьева, и другая — сноха ево[1272] — втайне; егда от нас кто начнет з голоду умирати, тогда присылали нужную пищу, понеже жены милостивы Быша, яко древняя серафтяныни[1273]. И не то, государь-свет, надежда наша, едино, но в десеть лет много тово было: беды в реках, и в мори, и потопление ми многое было. Первое с челядию своею гладей, потом без обуви и без одежди, яко во иное время берестами вместо одеяния одевался, и по тарам великим каменным босы ходяще, нужную пищю собираху от травы и корения, яко дивии звери. Иногда младенцы мои о острое камение ноги свои до крови розбиваху, и сердце мое зле уязвляху, рыдающе горькими слезами. А во иное время сам и подружие мое шесть недель шли по голому льду, убивающеся о лед, волокли на волоченыках малых детей своих в пустых Даурских местех, мерзли все на морозе. И о сих всех, государь-свет, благодарим Бога, яко первые мы в тех странах з женою моею и детми учинились от патриарха в такой пагубной, паче же хорошей, ссылке. Упоил нас чашею вина нерастворенна. Да не поставит ему Бог в грех здесь и в будущем веце! Не прогневайся, государь-свет, на меня, что много глаголю: не тогда мне говорить, как издохну! А близ исход души моей, чаю, понеже время належит. То не отеческой у патриарха вымысл, но древняго отступника Иулияна, и египтенина Феофила, патриарха Александрова града, и прочих еретик и убийц, як[1274]о християн погубляти. Мне мнится, и дух пытливой таковже Никон имать, яко и Феофил, понеже всех устрашает. Многие ево боятся, а протопоп Аввакум, уповая на Бога, ево не боится! Твоя, государева-светова, воля, аще и паки попустишь ему меня озлобить; за помощию Божиею готов и дух свой предати. Аще не ныне, умрем же всяко и житию должная послужим; смерть мужу покой есть; смерть греху опона[1275]. А душа моя прияти ево новых законов беззаконных не хощет. И во откровении ми от Бога бысть се, яко мерзок он пред Богом, Никон. Аще и льстить тебе, государю-свету, яко Арий древнему Констянътину[1276], но погубил твои в Руси все государевы люди душею и телом, и хотящий ево законы новыя прияти на Страшнем суде будут слыть никонияня, яко древнии арианя. Христа он, Никон, не исповедует в плоть пришедша; Христа не исповедует ныне царя быти, и воскресение ево, яко июде, скрывает; он же глаголет неистинна Духа Святаго, и сложение креста в перстех разрушает, и истинное метание в поклонех отсекает; и многих ересей люди Божия и твоя наполнил; инъде напечатано: «Духу лукавому молимся»[1277]. Ох, души моей и горе! Говорить много не смею, тебя бы, света, не опечалить, а время отложить Служебники новые и все ево, Никоновы, затейки дурные! Воистинно, государь, зблудил во всем, яко Фармос[1278] древней. Потщися, государь, исторгнути злое ево и пагубное учение, дондеже конечная погуба на нас не приидет, и огнь с небесе, или мор древний, прочая злая нас не постигло. А егда сие злое корение исторгнем, тогда нам будет вся благая: и кротко, и тихо все царство твое будет, яко и прежде Никонова патриаршества было; и агарянской меч Бог уставит и сподобит нас получити вечная благая. О патриархе престану, государь, тебе, свету, извещати, но молю тебя, государя, о воеводе, который был с нами в Даурах, Афонасей Пашков, — спаси ево душю, якоже ты, государь, веси. А время ему и пострищись, да же впредь не губить, на воеводстъвах живучи, християнства. Ей, государь, не помнит Бога: или поп, наш брат, или инок, ‒ всех равно губит и мучит, огнем жжет и погубляет. Токмо, государь, за мою досаду не вели ему мъстити. И паки тебе, государю, припадая глаголю, слезы от очию моею испущая: не вели ему мъстити! Не должни суть чада родителем имения снискати; но собирают родители чадом. Аще и стропотное[1279], но мое он чадо, Афонасей Пашков, — и чадо мое, и брат мне по благодати: едина купель всех нас породила, едина мати всем нам Церковь, един покров — небо, едино светило — солнце. Аще и досаждают, но любовию их нам приимати. Помилуй, государь царь православной, не оскорби[1280] бедную мою душу: не вели, государь, ему, Афонасью, мъстити своим праведным гневом царским; но взыщи ево, яко Христос заблуждшее овча, Адама. Твое бо, света, миловати и спасати всегда, и ныне, и присно, и до кончины. Свет-государь! Пред человеки не могут тебе ничтоже проговорити, но желаю наедине светлоносное лице твое зрети и священнолепных уст твоих глагол некий слышати мне на пользу, как мне жити.Записка Аввакума о жестокостях воеводы боярина Афанасия Пашкова, подклеенная к «Первой челобитной»
В 169 (1661) Афонасей Пашков увез из Даур Никанские земли два иноземца, Данилка да Ваську, а те люди вышли на государево имя в Даурской земле в полк к казакам. Да другие два перевотчика, Ивашко Тимофеев Жючерской да Илюшка Тунгусской, жили у тех же даурских казаков многие лета. И Ивашковым да Илюшкиным толмачеством государю збирали казаки государъские ево казны многие лета. А после розгрому Богдойскова пришли достальные казаки снизу ко Офонасью Пашкову на Иргень озеро. A те четыре человека: Данилко, да Васько, да Ивашко, да Илюшка, пришли с ними же, казаками, служить великому государю. А воевода Афонасей Пашков у казаков их отнял и взял к себе во двор сильно. И оне и по се время, плачючи, живут, мучася у него во дворе, пособить себе не могут. А бьют челом великому государю, чтоб их свободил от порабощения и пожаловал в свой чин государев. Да он же, Афонасей, увез из острошков от Лариона Толбозина[1281] троих аманатов[1282]: Гаврилка, Алешку, Андрюшку. Да он же увез 19 человек ясырю[1283] у казаков: Бакулайко, да две ево дочери, — имен их не помню, — Марьица, Анютка, две Овдотьицы, четыре Маринки, две Палашки, и третьяя Овдотьица же, три Анютки же, Офроська з братом с Ывашком. И те все люди у него. А та землица без аманатов и достал запустила, государевым людям быть не у чево, лише государеве казне напрасная проторь[1284]. Да он же, Офонасей, государевых служилых двух человек взял во двор к себе сильно, Олешку Брацкова да Юшку Иванова. А те все люди, кроме государя, помощника себе не имеют. Да он же, Афонасей, живучи в Даурской земли, служивых государевых людей, не отпущаючи на промысл, чем им, бедным, питатися, переморил больши пяти сот человек голодною смертию. А которые, не претерпев гладу, ходили промышлять нужные пищи, и он, Афонасей, их пытал, бил кнутьем, и ребра ломал, и огнем жег. Таковых ради вин, Ивашко Сватеныш да Климко Шамандрухин с товарищи, осм человек, свою казачью лошедь, и он их пытав, в тюрьме, и уморил. Ияков Красноярской молыл: «Только бы, де, воевода по государеву указу ехал прямою дорогою, и мы бы, де, нужи такие не терпели». И он, Афонасей, ево, Иякова, за то, бив кнутом, жжег до смерти. И к моему, Протопопову, зимовью мертваго кинул под окошко, что он, Ияков, на пытке творил Исусову молитву. Да он же, Афонасей Пашков, двух человек, Галахтиона и Михайла, бил кнутом за то, что один у него попросил есть, а другой молыл: «Краше бы сего житья смерть!» И он, бив за то кнутом, послал нагих за реку мухам на снедение, и, держав сутки, взял назад. И потом Михайло умер, а Галахтиона Матюшке Заряну велел Пашков в пустой бане прибить палкою. А прежь тово ево же, Галахтиона, и Стефана Подхолюгу, и Харпегу, и иных многих, бил кнутьем за то, что оне с голоду кобыльи кишки немытые с калом и кровь с снегом хватали и ели от нужи великия. Березовскаго казака Акишу бил кнутом за то, что он ево, Афонасьевы, три щуки разпластал нехорошо, не умеючи. Такова ево милость, Афонасьева, была к государевым служивым людям. Кожи, и ноги, и головы давал есть казакам, а мяса — своим дворовым людям. И иных двух человек повесил, ей, безвинно. Прочих же ево ругательств и муки к государевым служивым людям не достанет ми повествовати лето. А иные ево, Афонасьевы, ругательства сказать странно и страшно: при смерти их и причащать мне не давал, и Пречистая Тайны у меня отнял, и держал у себя в коробке. Да приходили в Нерчинской острог из Енисейска служилые люди, пятидесятник Иван Елисеев с товарыщи, з грамотами государевыми, как Бог дал государыню царевну и великую княжну Софью Алексеевну[1285]: и он, Афонасей, для вести, чтоб про него на Руси не ведомо было, не отпустил их назад и уморил в дощенике двух человек, прикащика самова Ивана, да толмача Констянътина.ЧЕЛОБИТНАЯ ЦАРЮ АЛЕКСЕЮ МИХАЙЛОВИЧУ ИЗ ХОЛМОГОР («ТРЕТЬЯ ЧЕЛОБИТНАЯ»{21})
Христолюбивому государю, царю и великому князю Алексею Михайловичю), всеа Великия и Малыя и Белыя Росии самодержцу бьет челом богомолец твой, в Даурех мученой протопоп Аввакум Петров. Прогневал, грешной, благоутробие твое от болезни серца неудержанием моим; а иное тебе, свету-государю, и солгали на меня, им же да не вменит Господь во грех. Помилуй мя, равноапостолный государь-царь, робятишек ради моих, умилосердися ко мне! С великою нуждею доволокся до Колмогор, а в Пустоозерской острог до Христова Рожества не возможно стало ехать, потому что путь нужной[1286], на оленех ездят. И смущаюся, грешник, чтоб робятишка на пути не примерли с нужи. Милосердый государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, всеа Великия и Малые и Белыя Росии самодержец! Пожалуй меня, богомольца своего, хотя зде, на Колмогорах, изволь мне быть, или как твоя государева воля, потому что безответен пред царским твоим величеством. Свет-государь, православной царь! Умилися к странъству[1287] моему, помилуй изнемогшаго в напастех и всячески уже сокрушена: болезнь бо чад моих на всяк час слез душу мою исполняет. И в Даурской стране у меня два сына от нужи умерли. Царь-государь, смилуйся!«ГРАМОТКА» ЦАРЮ АЛЕКСЕЮ МИХАЙЛОВИЧУ ИЗ ПУСТОЗЕРСКА («ЧЕТВЁРТАЯ ЧЕЛОБИТНАЯ»){22}
Список з грамотки. Государь-царь, державный свет — протопоп Аввакум, не стужаю[1288] ти много, но токмо глаголю ти: радоватися и здравствовати о Христе хощу, и благоволит душа моя, да благословит тя Господь, и света мою государыню-царицу, и детушек ваших, и всех твоих, да благословит их дух и душа моя во веки. Помню твой приказ з Дементьем: приказывал памятовати о себе, — нет, государь, не забуду. Якоже зрит Господь, сердце мое не притворяя, говорю: аще получю дерзновение и в будущем веце, и там о тебе хощу припасти ко всех Владыце, не токмо зде, в темнице. Протопоп Аввакум не помнит тово ничево, благодатию Божиею, что над ним делается. Одново желаю — пред Богом стати вам непостыдным. Да и много столько мне, грешному,— забыти ваше благородие! Один ты у нас царь на сем свете. Да и надеюся, яко силен Бог спасти нас с вами. Ну, государь, моли же ся и за мя, грешнаго, и в чем перед тобою погрешил, прости мя; а тебя такоже да простит Господь Бог и да помянет любовь твою ко мне, нищему, во царьствии своем, егда приидет воздати комуждо по делом его. Да и заплутаев тех Бог простит, кои меня проклинали и стригли: рабу Господню не подобает сваритися[1289], но кротку быти ко всем[1290]. Не оне меня томят и мучат, но диявол наветом своим строит; а оне, тово не знают и сами, что творят[1291]. Да уж, государь, пускай, быти тому так! Положь то дело за игрушку! Мне то не досадно. Посем паки да благословит мя третицею Господь и дух мой здесь и в будущем веце. Прости же, государе, уже рыдаю и сотерзаюся страхом, и недоумением содержим есмь; помышляю моя даяния и будущаго Судища ужас. Брат наш, синбирской протопоп Никифор, сего суетнаго света отъиде[1292], посем та же чаша и меня ждет. Ох, увы мне, окаянному, и горе! Како отвещаю безсмертному Судии, царю всех и Богу? Токмо надеюся на его праведныя щедроти, понеже любящим его вся поспешествуют[1293] во благое. Подобает, государь, и всем нам помышляти смерть, ад, небо, и отца нашего, протопопа Стефана, учение помнить. Паки тя, государь, благословляю и, опрятне став, поклоняюся тебе, самодержавному, честне. А корму твоего, государева, дают нам в вес — муки по одному пуду на месяц, да и о том слава Богу. Хорошо бы, государь, и поболши для нищие братии за ваше спасение. Изволь, самодержавие, с Москвы отпустить двух сынов моих к матери их на Мезень[1294], да тут, живучи вместе, за ваше спасение Бога молят; и не умори их з голоду, Господа ради. А обо мне, якоже Богу и тебе годе: достоин я, окаянный, грехов ради своих, темнице пустозерской. Умилися, святая душа, о жене моей и о детех.ПОСЛАНИЕ ЦАРЮ АЛЕКСЕЮ МИХАЙЛОВИЧУ ПУСТОЗЕРСКА («ПЯТАЯ ЧЕЛОБИТНАЯ»{23})
Царь-государь и великий князь Алексей Михайлович! Многажды писакам тебе прежде и молихом тя, да примиришися Богу и умилишися в разделении твоем от церковнаго тела, и ныне последнее тебе плачевное моление приношу ис темницы, яко из гроба, тебе глаголю: помилуй единородную душу свою и вниди паки в первое свое благочестие, в немже ты порожден еси с преже бывшими тебе благочестивыми цари, родители твоими и прародители. И с нами, богомольцы своими, во единой святой купели ты освящен еси, единыя же Сионъския церкви святых сосец ея нелесным[1295] млеком воспитен еси с нами, сиречь единой православной вере и здравым догматом с нами от юности научен еси. Почто по духу братию свою тако оскорбляеши? Единаго бо мы себе Отца имамы вси, иже есть на небесех, по святому Христову Еуангелию. И не покручинься, царю, что тако глаголю ти, ей, истинна так. Господин убо есть над всеми царь, раб же со всеми есть Божий. Тогда ж наипаче наречется господин, егда сам себе владеет и безместным страстем не работает, но споборника имея благочестива помысла, непобедимаго самодержца безсловесных страстей; иже всех матеря похоти всеоружием целомудрия низлагает[1296]. Честь царева суд любит[1297], по пророку. Что есть ересь наша или кий раскол внесохом мы во Церковь, яко же блядословят о нас никонияны, нарицают раскольниками и еретиками в лукавом и богомерском «Жезле»[1298], а инъде и предотечами антихристовыми? Не постави им, Господь, греха сего, не ведят бо, беднии, что творят. Ты, самодержче, суд подымеши о сих всех, иже таково им дерзновение подавый на ны. Не вемы в себе ни следу ересей, коих пощади нас Сын Божий от такова нечестия и впредь, ниже[1299] раскольства: Бог сведетель и пречистая Богородица, и вси святии! Аще мы раскольники и еретики, то и вси святии отцы наши и прежнии цари благочестивии, и святейшия патриархи такови суть. О небо и земле, слыши глаголы сия потопныя[1300] и языки велеречивыя! Воистинну, царь-государь, глаголем ти: смело дерзаете, но не на пользу себе. Кто бы смел рещи таковыя хульныя глаголы на святых, аще бы не твоя держава попустила тому быти? Вонми[1301], государь, с коею правдою хощеши стати на Страшном суде Христове, пред тьмы аньгельскими и пред всеми племени язык верных и зловерных. Аще во православии нашем, отеческих святых книгах и в догматех их хотя едина ересь и хула на Христа Бога и Церковь его обрящется, ей, ради мы за них прощаться пред всеми православными, паче же за то, аще мы что от себя внесохом — соблазны или раскол — во Церковь. Но несть, несть! Вся церковная права суть разумевающим истинну и здрава обретающим разум по Христе Исусе, а не по стихиям сего мира, за нюже мы страждем и умираем, и крови своя проливаем. Испытай, царю християнъский, Писание и виждь, яко в последняя времена исправления веры и обретения истинны нигдеже несть и не будет, но везде писано есть, что в последняя времена отступят веры, а не исправят ю, и исказят писания, и превратят[1302], и внесут ереси погибельныя, и многих прельстят. Сице везде суть в писаниях святых узриши. И не дивися, тако истинна. Христос сам рече: «Егда приидет Сын человеческий, обрящет ли веру свою на земли?»[1303] На се богословцы глаголют: не обрящет, кроме малых избранных, забегших в горы; а во градех и селех не обрящется ни единаго православнаго епископа и попа. Тако будет, царю, по словеси Христову. И помяни дни Ноевы: много ли осталось благочестивых пред потопом? Веси, только осм душ. И в скончании века тако будет: мало Христово стадо, много ж сатанино и антихристово воинство будет. И ты не хвалися! Пал ся еси велико, а не востал искривлением Никона, богоометника и еретика, а не исправлением, умер еси по души ево учением, а не воскрес. И не прогневися, что богоотметником ево называю. Аще правдою спросиши, и мы скажем ти о том ясно с очей на очи и усты ко устом возвестим ти велегласно; аще ли же ни, то пустим до Христова суда: там будет и тебе тошно, да тогда не пособишь себе нимало. Здесь ты нам праведного суда со отступниками ведал, и ты тамо отвещати будеши сам всем нам, а льстящий и ласкающий тебе, имже судом судиша нас, такоже и сами от Христа и святых его осудятся, и в нюже меру мериша нам — возмерится им от Сына Божия. Несть бо уже нам к ним ни едино слово. Все в тебе, царю, дело затворися[1304] и о тебе едином стоит[1305]. Жаль нам твоея царския души и всего дому[1306] твоего, зело болезнуем о тебе, да пособить не можем ти, понеже сам ты пользы ко спасению своему не хощешь. А о греческих властех и вере их нынешной сам ты посылал прежде испытовати у них догматов Арьсения Суханова[1307] и ведаешь, что у них иссяче благочестие по пророчеству святых — царя Констянтина и Силивестра папы, и ангела Божия, явльшагося тогда Филофею Цареградскому патриарху и сказавшу о том же. Ведаешь ли, писано се во Истории о белом клабуце[1308] и, ведая, почто истинну в неправде содержиши? Сего ради открывается гнев Божий на вас и бысть многажды ты наказан от Бога и все царство твое, да не позналися есте. А еже нас не велишь, умерших, у церкви погребати, и исповеди и Святых Тайн лишать в животе сущих еще коих, да Христос нас не лишит благодати своея: той есть присно с нами и будет, надеем бо ся на нь крепко, и никтож — человек смертной и тленной — отлучити нас от него возможет, с ним бо стражем и умираем. А по смерти нашей грешная телеса наша — добро так, царю, ты придумал со власьми своими, что псом пометати или птицам на растерзание отдати. Вемы бо, да и ты слышишь по вся дни во церкви, яко святым мучеником ни единому честнаго погребения не бысть от убивающих их или в темницах уморяющих, но метаху их в безчестныя места, и в воду иных, и в ровы, и в кал, оных же и сожигали мощи, да Христос их нигде не забыл. Такоже и нас, негли[1309], не забудет надежда наша и купно с первыми соберет кости наша в последний день и оживотворит мертвенная телеса наша Духом Святым. Несть мы лутши древних мученик и исповедник — добро так нам валятися на земли! Земли же есть и добровольце себе святии отцы погребати себе не повелеша, великаго ради смирения, да большую мзду восприимут от Христа Бога. И елико ты нас оскорбляеши больши и мучишь, и томишь, толико мы тебя любим, царя, больши и Бога молим до смерти твоей и своей о тебе и всех кленущих нас: «Спаси, Господи, и обрати ко истинне своей!» Аще же не обратитеся, то вси погибнете вечно, а не временно. Прости, Михайлович-свет, либо потом умру, да же бы тебе ведомо было, да никак не лгу, ниже притворялся говорю: в темнице мне, яко во гробу, сидящу, что надобна? Разве смерть? Ей, тако. Некогда мне молящюся о тебе з горькими слезами от вечера и до полунощи и зело стужающу Божеству, да же бы тебе исцелитися душею своею и живу быти пред ним: и от труда своего аз, многогрешный, падох на лицы своем, плакахся и рыдая горько, и от туги великия забыхся, лежа на земли, и видех тя пред собою или ангела твоего умиленна стояща, подпершися под лице правою рукою. Аз же возрадовахся, начах тя лобызати и обымати со умиленными глаголы. И увидех на брюхе твоем язву зело велику[1310], исполнена гноя многа, и убоях, вострепетах душею, положих тя взнак[1311] на войлок свой, на немже молитвы и поклоны творю, и начах язву на брюхе твоем слезами моими покропляя, руками сводити, и бысть брюхо твое цело и здраво, яко николиже боле. Душа ж моя возрадовалася о Господе и о здравии твоем зело. И паки поворотих тя вверх спиною твоею, видех спину твою згнившу паче брюха, и язва больши первыя явихся. Мне же так же плакавшуся, руками сводящу язву твою спинную, и мало-мало посошлася и не вся исцеле. И очютихся от видения того, не исцелих тя всего здрава до конца. Нет, государь, большо покинуть мне плакать о тебе, вижу, не исцелеть. Ну, прости же, Господа ради, дондеже увидимся с тобою. Якоже присылал ко мне Юрья Лутохина[1312], и рекл он, Юрье, усты твоими мне на Угреше: «Разсудит, де, протопоп, меня с тобою праведный судия Христос». И я на том же положил: буди тако по воли твоей. Коли тебе, государь, тако годе, ино и мне так любо: ты царствуй многа лета, а я мучуся многа лета, и пойдем вместе в домы своя вечныя, егда Бог изволит. Ну, государь, да хотя меня и собакам приказал выкинуть, да еще благословляю тя благословением последним, а потом прости, уж тово чаю только. Царь-государь Алексей Михайлович, любим бо еси мне, исповемся тебе всем сердцем моим и повем ти вся чюдеса Господня. Ей, не лгу — буди мне с сею ложью стати на Страшнем суде с тобою пред лицем Господним. Того ради хощу тебе сказать, яко мнит ми ся, не коснит[1313] Господь о кончине моей, и помышляет ми ся, будет скоро отложение телеси[1314] моему, яко утомил мя еси зело, еще же мне и самому о жизни сей нерадящу. Послушай, державне, побеседаю ти, яко лицем к лицу. Нынешня 177 (1669) году, в Великий пост, на первой неделе, по обычаю моему хлеба не ядох в понедельник, такоже и во фторник, и в среду не ядох, еще же и в четверг не ядше пребых, в пяток же, прежде часов[1315] начах келейное правило, псалмы Давыдовы пети, прииде на мя озноба зело люта, и на печи зубы мои розбило з дрожи. Мне же, и лежа на печи, умом моим глаголющу псалмы, понеже от Бога дана Псалтырь и наизусть глаголати мне, — прости, царю, за невежество мое, — от дрожи тоя нападе на мя мыт[1316]; и толико изнемог, яко отчаявшу ми ся и жизни сея, уже всех дней не ядшу ми дней з десять и больши. И лежащу ми на одре моем и зазирающу[1317] себе, яко в таковыя великия дни правила не имею, но токмо по чоткам молитвы считаю, и Божиим благоволением в нощи вторыя недели, против пятка, разпространился язык мой и бысть велик зело, потом и зубы Быша велики, а се и руки Быша и ноги велики, потом и весь широк и пространен под небесем по всей земли разпространился, а потом Бог вместил в меня небо, и землю, и всю тварь[1318]. Мне же, молитвы безпрестанно творящу и лествицу[1319] перебирающу в то время, и бысть того времени на полчаса и больши, и потом возставши ми от одра лехко и поклонившуюся до земля Господеви, и после сего присещения Господня начах хлеб ясти во славу Богу. Видишь ли, самодержавне? Ты владееш на свободе одною Русскою землею, а мне Сын Божий покорил за темничное сидение и небо и землю, ты, от здешняго своего царства в вечный свой дом пошедше, только возьмеш гроб и саван, аз же, присуждением вашим, не сподоблюся савана и гроба, но наги кости мои псами и птицами небесными растерзаны будут и по земле влачимы; так добро и любезно мне на земле лежати и светом одеянну и небом прикрыту быти; небо мое, земля моя, свет мой и вся тварь — Бог мне дал, якоже выше того рекох. Да не первому мне показанно сице: чти, державный, книгу Палею; егда ангел великий Альтез древле восхитил Авраама выспрь[1320], сиречь на высоту к небу, и показа ему от века сотворенная вся, Богу тако извольшу. А и ныне, чаешь, изнемог Бог? Несть, несть, той же Бог всегда и ныне, и присно, и во веки веком! Аминь. Хвалити ми ся не подобает, токмо о немощах моих — да вселится в мя сила Христова — не только то тово Божия присещения. Егда мне темныя твоя власти волосы и бороду остригли и, проклявше, за твоим караулом на Угреше в темнице держали, — о, горе мне, не хочется говорить, да нужда влечет! — тогда нападе на мя печаль. И зело отяготихся от кручины и размышлях в себе, что се бысть, яко древле и еретиков так не ругали, якоже меня ныне: волосы и бороду остригли, и прокляли, и в темнице затворили никонияня, пущи отца своего Никона надо мною, бедным, сотворили. И о том стужах Божеству, да явит ми, не туне[1321] ли мое бедное страдание. И в полунощи во всенощное, чтущу ми наизусть святое Еуангелие утреннее, над ледником на соломке стоя, в одной рубашке и без пояса, в день Вознесения Господня, бысть в дусе[1322] весь, и ста близ меня по правую руку ангел мой хранитель, улыскаяся[1323], и приклоняяся ко мне, и мил ся мне дея; мне же чтущу святое Евангелие не скоро и ко ангелу радость имущу, а се потом изо облака госпожа Богородица яви ми ся, потом и Христос с силами многими и рече ми: «Не бойся, аз есм с тобою». Мне же к тому прочетше к концу святое Евангелие и рекшу: «Слава тебе, Господи», и, падшу на земли, лежащу на мног час, и, егда отъиде слава Господня, востах и начах утреннюю кончати. Бысть же ми радость неизреченна[1324], еяже невозможно исповедати ныне. За любовь тебе Господню, Михайлович, сказано сие, понеже хощу умереть. Молю тя именем Господним, не поведай врагом моим, никониянам, тайны сея, да не поругают Христа Исуса, Сына Божия и Бога: глупы веть он, дураки, блюют и на самого Бога нечестивыя глаголы; горе им, бедным, будет. Посем, государь, мир ти и паки благословение, аще снабдиши[1325], о немже молю твою царскую душу, аще ли же ни, буди воля твоя, якоже хощеши. Не хотелося боло мне в тебе некрепкодушия тово: веть то всячески всяко будем вместе, не ныне, ино тамо увидимся, Бог изволит.ПОСЛАНИЕ ЦАРЕВНЕ ИРИНЕ МИХАЙЛОВНЕ{24}
Свет-государыня, всегосподованная[1326] дево, Ирина Михайловна! Что аз, грубый, хощу пред тобою рещи? Вем, яко мудра еси, дево, сосуд Божий, избранный, благослови поговорить! Ты у нас по царе над царством со игуменом Христом игумения. Якоже он, надежа наша, изсек римскою властью любоплотный род еврейский[1327], подобает, государыня, и здесь любоплотным по тому же уставу быть. Не страша же глаголю, но предълагаю законопреступникам збывшееся издревле во Израили. Егда в законе поблядят[1328], тогда и разорение, егда же обратятся ко Господу Богу, тогда им милость и ужитие мирно и безмолвно. Но виждь, предобрая, что над собою и греки учинили, ко псу ездя, на Флоренском соборе[1329], истиннее, рещи, на сонмище жидовское, руки приписали, Мануилович[1330] с товарищи, что наведе греческой державе? Помнишь ли, свет, реченное или запамятовала? Ну, ино я препомню. Тому лет з двести семьдесят с лишком, варвар, Бахмет[1331] турской, взял Царьград[1332] и брата Мануиловича Константин[1333]. Не коснел[1334] Христос, скоро указ учини. Блюдусь и трепещу: та же собака заглядывает и в нашу бедную Росию. Мнит ми ся, по греческому же уставу ступает, малу-помалу на высоту[1335] восходит и со дияволом предуспевает. Егда помышляю, ужас меня обьемлет: отвсюду ми тесно[1336] ныне душа, плавание, а тогда телесем гробы. Преудобренная[1337] невесто Христова, не лучши ли со Христом помиритца и възыскать старая вера, еже дед и отец твои[1338] деръжали, а новую блядь[1339] в гной спрятать? Пускай Никонов устав мотыльной[1340], до общаго воскресения тут препочиет. А будет так и не учинитца, тако глаголет Дух Святый, пострадать будет и нам, якоже и греком. А потом варвар попустит и на самую первую блудницу, еже есть костел римской, потом же и последней диявол, глаголю, антихрист, потом пророцы Илия и Енох з Богословом, потом изменение твари. Потом «Се жених грядет, исходите во стретение его», по глаголющему пророку: «Зрех, доньдеже престоли поставятъся и Ветхий Деньми[1341] седе, и книги разверзошася, и тмы тмами предстояху ему, и тысяща тысящами служаху ему». Тогда праведницы просветятся, а грешницы омрачится, тогда християне возвеселятся, а никонияна восплачются и возрыдают, яко прииде, отмщение коварству их. Воистинну, государыня, никонияньская вера и устав не по Бозе, но по человеку. Умыслил Никон оружием и пищальми и со дреколми на противныя, не разумех пророка вопиюща: «Не на лук бо мой уповаю, и оружие мое не спасет мене»[1342]. По тому же рекл прилично апостол Павел: «Несть наша брань к крови и плоти, но к началом и ко властем и к миродержителем тмы века сего, к духовом злобе поднебесным»[1343]. И еще он же: «Сего ради приимете вся оружия Божия, да возможете противитися в день лют, и вся содеявше стати»[1344]. Паки он же: «Станете убо препоясани чресла ваша истинною и оболокъшеся во броня правды и обувше нозе во благовествования миру. Надо всеми же сими восприимите щит веры, в немже возможете вся стрелы лукаваго разжженныя угасити»[1345]. Царевна-государыня, Ирина Михайловна, умоли государя-царя, чтобы мне дал с никонияны суд праведный, да известна будет вера наша християньская и их никониянская. Иду, раб ваш, братися с турским по святей Божии церкви, взявши братию мою, страждущих повсюду. Не надобе нам ни пищали, ни сабли, ни ино что от таковых, но токмо облецемся в ризы священныя; попы и дияконы со кресты и с фимияном, а черньцы — в черныя ризы и схимы. И всяк возраст мужеска полу и женска и плачюще и восклицающе горце: «Владыко, не остави нас, сирых, но прииди и стани с нами, да воспоем песнь раба Божия Моисея: „Коня и всадники фараоновы вверже в море избранныя, всадники потопи в Чермном мори”»[1346], и прочая. Надеюся на Господа, яко Ияков Никейсъкий[1347], прогнав перскаго царя комарами. А никонияна, патриархи и митрополиты, и архиепископы со архимариты, и игумены пускай против варвара своим сонмом поидут. Как знают, так и молят по-своему Бога. В молитвах их напечатано: «Молимся тебе, дух лукавый»[1348]. Пускай оне с лукавым духом, а мы, християне, со Христом Исусом. Нам оне, поганцы, в товарищы не надобны. Мы пойдем на турская полки от десных, в руках победное оружие — крест — держа. А никонияня пускай да идут о левую с крыжами и с партесъным пением[1349]. Оне пускай против воевод идут турскаго, а мы — на самого диявола и Салтана царя. Я хощу о Христе бозе моем, яко Давыд на Голияда[1350], тако и Салтана царя, патрахилию обязав, в Москву притащу ти и пред царя моего поставлю, яко пса, и благословение царю-государю подам. Пойду в пустыню, куды очи несут, направляем Христом и пречистою Богородицею, а избранное Христово воинство, куды кто хочет, туды и поди, Бог благословит. А никонияня назад не возвратятся, тако глаголет Дух Святый, истреблени будут, яко Мадиям и Сисара, Иавим в потоце Кисове, со иноплеменники брашася, погибнут вси, потребятся[1351], яко древле во Аендоре[1352], будут, яко гной земный. Да болше того полно говорить, будет так, якоже рекох. По сих всех прости мя, святая душа, и благослови, елико согреших словом и делом, и помышлением, и осуждением, и всеми моими чювствы. Аминь.ПОСЛАНИЕ ЦАРЮ ФЕДОРУ АЛЕКСЕЕВИЧУ («ЧЕЛОБИТНАЯ»){25}
Благаго и преблагаго и всеблагаго Бога нашего благодатному устроению, блаженному и треблаженному и всеблаженному государю нашему, свету-свитилу, рускому царю и великому князю Феодору Алексеевичу. Не смею нарещися богомолец твой, но яко некий изверг[1353], и непричастен ногам твоим, издалеча вопию, яко мытарь[1354]. «Милостив буди ми, Господи!»; подъстилаю главу и весь орган тела моего со гласом: «Милостив буди ми, Господи!», яко серафинисса, жена еллинска, к сыну Божию, ибо и пси ядят от крупиц, падающих от трапезы господий своих[1355]. Ей, пес есмь аз, но желаю крупицы твоея милости. Помилуй мя, странного[1356], устраншагося[1357] грехъми Бога и человек, помилуй мя, Алексеевич, дитятко красное, церковное! Тобою хощет весь мир просветитися, о тебе людия Божия расточенныя[1358] радуются, яко Бог нам дал державу крепкую и незыблему. Отради[1359] ми, отрасль царская, и не погуби мене со беззаконьми моими, ниже, в век враждовав, соблюдеши зол моих, зане ты еси царь мой, и аз раб твой; ты помазан елеом радости, а аз обложен узами железными, ты, государь, царствуешь, а аз во юдоли плачевной плачюся. Увы мне! Кого мя роди мати моя! Проклят день, в он же родихся, и нощь она буди тьма, еже изведе из чрева матере моея! Помилуй мя, сыне Давыдов[1360], помилуй мя! Аще благодать обретох пред тобою, помилуй мя! Услыши моление мое, внуши молитву мою не во устнах льстивых[1361]! Глаголю ти: разрежь чрево мое и посмотри сердце мое, яко с трепетом молю и мил ся дею; припадаю: приклони ухо твое и внуши глаголы моя из болезненны души. Царю, послушав, от лют мя избави: един бо еси ты нашему спасению повинен. Аще не ты по Господе Бозе кто нам поможет? Столпи поколебашася наветом сатаны, патриарси изнемогоша, святители падоша, и все священство еле живо — Бог весть! — али и умроша. Увы, погибе благоговейный от земля и несть исправляющаго в человецех[1362]! Спаси, спаси, спаси их Господи, имиже веси судбами! Излей на них вино и масло, да в разум приидут! А что, государь-царь, как бы ты мне дал волю, я бы их, что Илия-пророк, всех перепластал во един час[1363]. Не осквернил бы рук своих, но и освятил, чаю. Да воевода бы мне крепкоумной — князь Юрья Алексеевич Долгорукой[1364]! Перво бы Никона, собаку, и разсекли начетверо, а потом бы никониян. Князь Юрья Алексеевичь, не согрешим, небось, но и венцы победныя приимем! Помниш, ты мне жаловал, говорил: «Естли, де, что, протопоп Аввакум, — на соборе том[1365] говорит, — и я тебе сопротив безъответно реку: „Государь, винно, так ты”». Да инде и слава Богу. А после и не так у них стало. Бог судит между мною и царем Алексеем. В муках он сидит, слышал я от Спаса; то ему за свою правду[1366]. Иноземцы те что знают? Что велено им, то и творили. Своего царя Константина, потеряв безверием, предали турку[1367], да и моего Алексея в безумии поддержали, костелники[1368] и шиши[1369] антихристовы, прелагатаи[1370], богоборцы! Князь Юрья Алексеевичь, здрав буди, а благословение мое есть на главе твоей. Помниш, и дважды благословил тя да и ныне так же. Прости и моли о мне, грешнем, Бога, да не разлучит нас во Царствии своем в день века. Мои светы вы все, князи и боляре, отступником до вас нет дела! Говорите Иоакиму[1371] патриарху, престал бы от римских законов, дурно затеели, право. Простой человек, Яким-от. Тайные те шиши, кои приехали из Рима, те ево надувают аспидовым ядом. Прости, батюшко Якимушко! Спаси Бог за квас, егда напоил мя жаждуща, егда аз с кобелями теми грызъся, яко гончая собака з борзыми, с Павлом и Ларионом[1372]. Чюдо! Чюдо! Заслепил диявол! Отеческое откиня, имъже отцы наши, уставом, до небес достигоша, да странное[1373] богоборство возлюбиша, извратишася. Не я своим умыслом, скверной, затеваю, ни, ни, никакоже, но время открывает, яко чаша в руце Господни нерастворенна исполнь растворения, и уклони от сея в сию, обаче и дрождие его не искидашася. Псалмопевец глагола: «Идрождей[1374] не кинет даром, но испиют вси грешнии земли»[1375]. Рече Господь: «Имеяй уши слышати да слышит»[1376]. Прости, прости, прости, державне! Пад, поклоняюся! Прости, Господа ради, в чем согрубил тебе, свету. Благословение тебе от Всемогущия десницы и от меня, грешнаго Аввакума протопопа. Аминь.ПИСЬМА И ПОСЛАНИЯ ЕДИНОМЫШЛЕННИКАМ
ПИСЬМО ИВАНУ НЕРОНОВУ{26}
<...> по Воздвиженьев день[1377] живу <...>, четвертую неделю ношу на шее чепь с тулом[1378].[1379] Жалуют, пускают к церкви. Не пустили попы у Казанские в церковь и ис придала выбили, по приказу архидьяконову, сказывают. И я, грешник, помянул изгнание великаго светила Златаустаго[1380], и собрался з братнею о Господь в дому твоем, в сушила, после тебя в первое воскресение, побдети, и житие Златаустово на замвонной статье[1381] почел братье. И егда достигло время на завтрене[1382] перваго часа, тогда предложил в Беседах[1383] статью почести. И в то время прииде дух от пустыни, обыдоша нас пси мнози и сонм лукавых объступиша ны[1384], и вскочиша в молитвенный дом Борис Нелединской со стрельцами, и книги попраша, а меня почали бить взашей и за волосы драть, в патрахели, а братью такоже перехватали, человек с сорок и болши. И отвели нас на патриархов двор, и завтрени допет не дали. И потом братью отослал в тюрьму и держал их в тюрьме неделю; и, приведши в церковь, их проклинал и велел их бить взашей и ходить им в церковь нигде не велел[1385]. А проклинал их во время страшныя литоргии[1386]. А меня в первый день взятия оковав юзами, чепью большею, и велел вести Москвою в Ондроньев монастырь[1387] на телеге. И по десяти днех паки меня имал из монастыря к себе на двор, и велел вести Москвою пешова за рукава, снемши с рук[1388], яко разбойника. И был я в приказе день един перед судьями на роспросе про челобитную, что братья о тебе подавали государю. А писал ее Данило Костромский[1389] да я. А в ней написано слово так: «О, благочестивый царю, откуду се привнидоша во твою державу? Учение в Росии не стало, и глава от церкви отъята, понеже озоба вепрь от луга и инок дивии поял и ест[1390]».[1391] И царь отдал ея патриарху, и меня патриарховы судьи про сие слово роспрашивали. И я судьям сказал: «Глава, — реку, — Иван, у Казанский церкви тут был, а свиньи — те, которые разоряют благочестие, да те попы, которые патриарху на батька подаличелобитную, что патриарх у себя сказывал». А в то, государь, время в приказе был и архидьякон, и со мною стязався[1392] и побраня меня матерны, велел паки отвести в Ондроньев монастырь. И оттоль сижу все на чепи, и домашних ко мне никово не припускают. А набело о тебе что челобитную писал Симеон Бебехов, и он на патриархове дворе сидит, на чепи же, недели с три уже. А Данила Костромскаго повезли в Астрахань. А Логина остриг[1393] и проклинал после переноса во время страшныя литоргии, и однорядку с него и кафтан стащили в то же время, и били ис церкви взашей довольно в одной рубахе. А в то время у обедни и царь был. На чепи ево тащили от патриархова двора до Богоявленскаго монастыря[1394] за шею по земле многажды. И послал ево в Муром и велел проклинать, кличь, сказывают, чтобы никто ево попом и протопопом не звал. А жить ему велел в деревне, у отца, под началом, остриженому. А про Стефана[1395] сказать не знаю что, — всяко ослабел. Писал я о тебе челобитную, и он государю и не отнес. И я помышляю: благо нам и так. Давид-богоотец рекл: «Не надейтеся на князя, на сына человеческаго, в нихже несть спасения»[1396]. Помолись, государь, о мне, яко Павел о Тимофее[1397], в молитвах своих дневных и нощных, и рцы мне глагол, хотя един, ко утешению, якоже он: «Тимофею, возлюбленному чаду, благодать, милость и мир от Бога Отца и Христа Исуса, Господа нашего». Я не якоже Тимофей, но ты подобен еси Павлу, благодать устны твоими действует, якоже Павловыми. Аз, грешник, помня слезы твоя, и радости исполняюся, днем и нощию воспоминание приемля о сущей в тебе нелицемерней вере. Благодарю укрепляющаго мя Христа Исуса, Господа нашего, яко верна мя помыслив и положив мя в службу, бывша иногда хульника и гонителя и досадителя, но помилован бых за молитв твоих, яко неведый творих. Упремножи[1398] же ся благодать Господа нашего Исуса Христа с верою и любовию со всеми нами во веки. Аминь. А писанейце, сказывают, от тебя ко мне пришло, да ко мне не дошло. А дом твой — ни та, ни се, без меня и пущи пропал; сказывают, пьянствуют да бранятся. А жена моя потерпела, да и з двора збрела. А братья розбрелась вся. А подголовок[1399] и ныне в церкви, не ведомо цел, не ведомо — нет, а ключ у меня лежит[1400]ПИСЬМО ИГУМЕНУ ФЕОКТИСТУ{27}
Отписка с Мезени протопопа Аввакума ко игумену Феоктисту. Списано с сущия ево Протопоповы руки слово в слово. Рече Господь: «Аще согрешают пред вами человецы до седмьдесят крат, седморицею и каются, — прощайте их»[1401]. Отче Феоктисте и вся братия! Я, протопоп Аввакум, пред Богом и пред вами согрешил и истинну повредил, простите мя, безумнаго и неразсуднаго, имущаго ревность Божию не по разуму. Глаголете ми, яко мною вредится истинна и лутче бы мне умереть в Даурах, а нежели бы мне быть у вас на Москве. И то, отче, не моею волею, но Божиею до сего времени живу. А что я на Москве гной розъшевелил и еретиков раздразнил своим приездом из Даур, и я в Москву приехал прошлаго году[1402] не самозван, но взыскан благочестивым царем и привезен по грамотам. Уш то мне так Бог изволил быть у вас на Москве! Не кручинтеся на меня Господа ради, что моего ради приезда стражете. Аще Бог по нас, кто на ны[1403]? Кто поемлет на избранныя Божия? Бог оправдаяй и кто осуждаяй? Христос Исус умерый, паче же и воскресый, иже и проповедует о нас. Отче, что ты страшлив? Слышиш ли: есть о нас промышленик. Феоктист, что ты опечалился? Аще не днесь, умрем же всяко. Не малодушьствуй, понеже наша брань несть к крови и плоти. А что на тебя дивих! Не видишь, глаза у тебя худы! Рече Господь: «Ходяй во тме не весть, камо грядет[1404]»[1405]. Не забреди, брате, со слепых тех к Никону в горкой Сион! Не зделай беды, да не погибнем зле! Около Воскресенскова[1406] ров велик и глубок выкопан, прознаменует ад: блюдися да не ввалисся, и многих да не погубиши. Я, су, право, блюдуся горкаго того Сиона, понеже в нем не сладки песни поет дщи Вавилоня, окаянная! Разширила и народила выблядков Родиона и Ивана[1407] и иных душепагубных волков, и оне пожирают стадо Христово зле. И я, отче Феоктисте, видя их, хищников, ловящих овец Христовых, не умолчал ему, Родиону, и Ивану, и начальнику их Илариону[1408], понеже возбудил вас, рабов Христовых, приездом своим. А аще бы нам умолчать, камение возопиет. И ты не кручинся на меня, миленкой! Я поехал от вас с Москвы паки по городом и по весем словесныя рыбы промышлять, а вы там бегайте от никониян! Поминайте реченное: «Не бойся, малое мое стадо, яко Отец мой благоизволи вам дати Царство»[1409]. Батко Феоктист, скажи Василью Рогожке от меня мир, и благословение, и поклон, и прощение и спроси, что с ним, не видался, тако же и протчей братье всем за меня кланяйся — твое то дело: «Протопоп, де, прощения просит, кому в чем досадил». Да и сам престань Бога для пить сикера[1410]. А Ондрей Самойлов у меня на Колмогорах недели с четыре жил[1411], у всех у вас благословения просит и прощения. Да отпиши ко мне кое о чем пространно, не поленись, или Афонасья заставь[1412]. А я жду на Мезени вашева писма до весны. Не езди к Николе на Болото[1413]: никониане удавят. Шатайся кое-как, всокровенне[1414] или ко мне приедь, буде сможеш. Про все пиши, а про старцово житье[1415] мне не пиши, не досажай мне им, не могут мои уши слышати о нем хулных глагол ни от ангела. Уш то грех ради моих в сложении перстов малодушьствует. Да исправит его Бог, надеюся! Отпиши ко мне, как живут отщипенцы, блядины дети, новые унияты, кои в рогах ходят[1416], понеже отец их диявол, бляди и лжи начальник, их тому же научил лгать и прельщать народы. Посем мир ти, господине, и брате, и отче! И жена моя и дети благословения просят, и Фетинья, и Григорей[1417].ПИСЬМО ИНОКУ АВРААМИЮ{28}
От него же, святаго отца Аввакума. Рече Господь: «Не бойся, малое стадо мое, яко благоизволи Отец мой дати вам Царство, и не убойтеся от убивающих тело, потом не могущих лишше что сотворити»[1418]. Отче Аврамей, протопоп Аввакум, мир дав, челом бью. Любо мне, что ты еретиков побеждаешь, среди торга их, псов, взущаеш. Аще бы я был с тобою, пособил бы тебе хотя немного, но Владыка мой, сильнее мене, тебе помогает и их, воров, сокрушает. Повелел нам Бог наступати на змию и на скорпию, и на их еретическую силу. Скажи братье всем, рядовичам[1419], верным о Христе, от меня благословение, и что тебе способляют диявола и слуг его побеждати. Воистинну, суетна их вера, воистинну, исполнена прелести и мятежа, наша же — крепка и непреборима, яко твердый камень, на нейже есмы утверждени. Я, братец, дал Бог, здоров, острижен гладко, голова и брада, яко латынин, но верою християнин. Чюдно еще, не обрезали тайнаго уда по-жидовски! Утешили бы меня, как бы и голову ту с плечь тех сняли! Пускай отъята буди глава ради надежды моея, Церкви, да венцы вечными увяземся! Еще же рука и нога — да вечно ликовствуют, и все тело огню да предасться — да же сладок хлеб Троице в приношение буду. Помолися, и братьем заповеждь, да же молитвами вашими сохранит мя Бог от часа искушения! Надею бо ся за молитв ваших братских спасен быти, аще ми Господь поможет.ПИСЬМО АФАНАСИЮ{29}
Афонасий, не умер ли ты? Да как умереть: Афонасий безсмертие толкуется. Носи гораздо пироги[1420] те по тюрмам тем. А Борис Афонасьевич еще ли троицу ту страха ради не принял[1421]? Жури ему: «Боярин, де, су, одинова умереть, хотя бы то, де, тебя, скать[1422], по гузну тому плетьми теми и побили, ино бы некакая диковина, не Христова бы кровь пролилась, человечья!» А Хованской князь Иван Болшой изнемог же[1423]. Чему быть! Не хотят отстать от Антиоха тово Египетскаго[1424], рафленые куры да крепкие меды как покинуть? Бедненькие, увязают в советех, яже умышляют грешнии! Да покинут будет, и не хотя, егда повелит Господь расторгнути душу с телом. Аще и Илия и Енох не вкусили смерти плотски, но при антихристе и те плотию постраждют[1425] и, на стогнах[1426] убити, полежав три дни и пол, оживут паки и на небо взыдут. Видишь ли, толикия светила смерть плотьски вкусят! А мы когда безсмертни будем? Ну, Афонасей, прости. Спаси Бог тя за пироги. Моли Бога о мне. Мир ти и благословение от всех нас, а от меня и поклон с любезным целованием.ПИСЬМО «ОТЦАМ В ПОМОРЬЕ»{30}
Отцам в Поморье пишет Четвероконечная колесница огненнаго течения, ревнители Ильины, нравы подобящеся Крестителю, правыми стопами последовасте Христу: Саватие и Евфимий, Тимофей с Авксентием, молите Бога о нас, грешных! Вы постигосте вереи[1427] горам, а мы получихом вереи бедам; вы взыдосте на безстрастие, а мы погрязохом во глубине страстей; вы со аггелы беседовасте, а мы по человеку бравшеся[1428], яко з бесы; вы зряще к небеси, а мы влекущеся долу. Но надеющеся на ваши отеческия молитвы, деръзаем со еретики братися до смерти по матери нашей, святой Божией Церкви. Аще Бог по нас, кто на ны[1429]? Со Христом и болшому тому волку, хохлатой той собаке, глаз вырву, нежели щенятам. Молитеся толко вы о нас, крепко и неослабно, Господа ради, отцы святии. Мне веть неколи плакать: всегда играю со человеки, также со страстми и похотьми бьюся, окаянный. Ведаете и сами: беседы злы тлят обычаи благи[1430]. В нощи что пособеру, а в день и разсыплю, — волен Бог, да и вы со мною. Бью челом вам невсклонно, не презирайте бедную мою и злосмрадную душю; молитеся, молитеся о грешнем Аввакуме протопопе. Старец Епифаний, мир дав, благословения вашего отеческаго просит. Еще же коленам вашим касаюся: поминайте в молитвах жену мою бедную и дети, и о всем домишку молите Христа моего и содетеля всех Бога, да приимет от него себе славы неувядаемый венец. Паки и паки миром Господу помолимся! Господи помилуй! Ну, простите, полно говорить. Вы молчите, ино и я с вами престану говорить. Мир вам и благословение. Пришлите мне гостинец какой-нибудь: или лошку, или ставец[1431], или ино что. Али и у самих ничево нет? Бедные батюшки мои! Ну, терпите, Христа ради! Ладно так! Я веть богат: рыбы и молока много у меня Христовою благодатию и пречистыя Богородицы милостию и всех святых молитвами. Аминь.ПОСЛАНИЕ «БРАТИИ ВОЗЛЮБЛЕННОЙ… НА ВСЕМ ЛИЦЕ ЗЕМНОМ»{31}
Послание изящного[1432] страдалца преосвященного Аввакума, протосиггела[1433] российская Церкви, крепкого поборника православныя вбры, еже убо посла ис темницы своея, живый убо на брезе окиана и о всех верных попечение имея немало, яко да еси вернии рустии сынове, чада светлой Росии, избраннии Богу, людие церковнии и питомицы духовнии, яко да блюдут себе крепце от диавольских ловлений, от еретических козней. Писаша же ко всем верным на всем лице земном. Братия моя возлюбленная и вожделенная, яже о Христе Исусе, на всем лице земном[1434]! Стойте твердо в вере и незыблемо, страха же человеческаго не убойтеся, ни ужасайтеся, Господа же Бога нашего святите в сердцах ваших, и той будет нам во освящение, яко с нами Бог, и уповающе будем на нь, и спасемся его ради, яко с нами Бог! Услышите и до последних земли, яко с нами Бог[1435]! Аще бо кто верует — и разумеет реченная пророком, аще ли ни — той смущается и колеблется, и, яко трость[1436] зыблется и от мала ветра. Тако и маловерный и о слова убоявшеся, предает правоверие, и таковый наг и чюждь бывает Евангельскаго учения, понеже Христос во Евангелии научает четырем добродетелем: мужеству, мудрости, правде и целомудрию. Слыши, страшливый, начало евангельскаго подвига — мужество, о нем же писано: «Не убойтеся от убивающих тело, душю же не могущих убити»[1437]. И о сем подобает нам безпрестанно поучатися, да же страхом не колеблемся. Но яко младый птенец, опернативши[1438], возлетает выспрь, тако и человек Священным Писанием исправляется и дерзает всенадежным упованием смело по Христе страдать, не отмещется и смерти, егда время призовет. К тому же и мудрость Христову содержит: не наскочит на напасти, а егда возьмут, не отрицается и о земных не печалится, но с любовию, Христа ради, вся презирает, поминая Господем реченное: «Будите убо мудри, яко змия, цели, яко голубие»[1439]. Добро, братие, разсуждение во всем. Не наскочи, ни отскочи: так и благодать бывает тут. А аще, раздувшеся, кинешься, опосле же, изнемогши, отвержешися. А аще с целомудрием, и со смиренною кротостию, и любовию ко Христу, прося от него помощи, уповая на него во всем, подвигнешься о правде евангельской, и тогда Бог манием помогает ти, и вся поспешествует ти во благо. Не ищи тогда глагол высокословных, но смиренномудрия: сим победиши вся противящияся тебе. А кто гордостью движется, Платонски на суде поучается говорить[1440], таковый всяко изнеможет и отвержется; таких подвижников Бог не рачит[1441], но отвращается. Близ Господь всем, призывающим его истинною, а гордоусов не любит Господь во всяком деле. О Христове деле говори кротко и приветно, да же слово твое будет сладко, а не терпько, аще и разгорится дух огнем Божественным, слово к человеку говори, а умом ярость износи на диявола. А кающагося во всяко время прощай, и вся твори, не человеком показуяся, но Богови. Таже и молися за противнаго, яко и сами Господь о Иеросалиме плакате[1442], и Стефани Первомученик о убивающих моляшеся[1443], и Моисей: «Господи, аще люди сия погубляеши, истреби и меня от книги животныя»[1444]. Тако и ты твори: «Господи, накажи сопротивляющихся и привлецы ко истинне твоей, имиже веси судьбами своими праведными; аще ли не лежит в них покаяние и несть места ко обращению, пресеки жизнь нечестиваго, да не протязается[1445] во гресе своих!» Да лбом о землю преди Владыкою. И паки, возставши, рцы: «Да будет еретическое мудрование проклято и всяко блядословие, но спаси, Господи, православныя!» И паки лбом о землю. Таже: «Подай, Господи, крепость и утвержение рабом своим, повсюду страждущим за святую Церковь твою, отцем нашим и братиям, озлобленным и томимым гладом и юзами, и всякою теснотою угнетаемым!» И паки лбоми о землю. Да еще догадывайся сами затем помаленьку: воды из сердца добывай, елико мочно, и поливай на нозе Исусове, прося всему миру спасения. Я уже нынече не плачю сами, вами велю плакать о всех и о мне. А над всеми мудрость змиину имей, а целость голубику. Разумеешь, чево для Господь на змию ту указывает и на голубя? А змию-ту как бьет кто, таки она все тело предаст биемо быти, главу же свою соблюдает елико возможно: свернется в клубок, а голову ту в землю хоронит. Я их бивал с молода ума. Как главы то не разобьешь, та и опять оживет; а голову ту как разобьешь, так она и цела, а мертва. Так и християнин: без головы умрет смертию вечною, сиречь без веры Христовы непорочныя. Хотя он и цел, не разорен, и не убит, да без веры мертв. Кая беда в нем? Плюнь на него! А аще разграбле и уязвлени, глава же непорочна, еже есть православная вера в души его: жив есть таковый животом вечным. Еще же и незлобие во время гонения подобает имети голубино. Понеже голубь, птенцо своихи лишаем, не гневается и от владыки своего не отлетает, паки гнездо строит и иных детей заводит. Я их смолода держал, поповичь я, голубятник был. Как не хороши детенки те, и лишаешь от родителей; а оне, бедные, свитаются[1446], и другая станут заводить. Тако и христианину безгневно подобает жити: аще и жену и дети отымут, не гневайтеся, а о имении — и слово не говори. Пускай дьявол емлет, он владыка веку сему. Христос заплатит в будущей век. А жену ту и детей Христос сохранит же в нечестивы руках. У меня Марковна сидит себе в земли с детьми, будто в клетке, Божиею благодатию снабдеваема. А я пою Богу моему дондеже есмь[1447]. Кая полза человеку, аще и весь мир приобрящет, душу же свою отщетит, или что даст человек измену на души своей[1448]. Не бывайте несмысленни, но разумевающе, что есть воля Божия, благая и угодная[1449]. Молю вы аз, юзник о Господе, и коленам вашим касаюся, всем верным о Господе: поживите вси, право исправляюще[1450] слово Божие, еже речено во святом Евангелии и во всех святых писании о любви и о милостыни, и о прочих добродетелех, не отлагайте подвига спасительнаго леностию и нережением. Не вемы бо, доколе живот на. Яко тать в ночи, тако смерть приидет комуждо от нас. Что тогда речем, не соблюдше Божия повеления, егда воскреснем и станем на Суде, и увидим иных, венчаемых от Праведнаго Судии, Христа Бога нашего? Страшен день той и зело грозен, Писание свидетельствует о нем. Я, помышляя, трепещу и ужасаюся во уме мое: как стать будет пред Праведнаго? Неправд много во мне. Побежал бы? Ино некуды уйти. Отперся бы от дел моих злых? Ино яко клеветницы, ясно крича, написаны окрест меня и внутрь, глаголюще: «Ты нас сотвори в сие и в сие время». Да и явятся в тайнах сих, как делал, на земли живучи, как пронырствовал, как воровал. Людем казался благ, а внутрь враг; пред человеки постен и воздержник, а внутрь блуден и оплазив[1451] всегда; к людем сладко слово, а внутрь яда смертоносна исполнь; пред человеки являются свят, а по внутреннему человеку клят; к людем являются трезв, а заочно безпрестанно пьян; пред человеки являются целомудр, а по внутреннему смыслу на весь свет блудник; иным о подвиг говорю, а сам спать тороплюсь; людей учу милостивых быть, а сам требующему пенязя[1452] не дам; людем советую о любви, а сам ненавижу всех. А еще во мне такой нрав есть: как меня кто величает и блажит[1453], так я тово и люблю; а как меня кто обезчести словом каким, так и любить ево не захотел. А Господь приказал: «Любите враги ваша и благотворите им, яко будет мзда ваша многа на небесех. Аще любите любящая вы, кая вам благодать есть: ибо и грешники любящия их любят»[1454]. Да и много там, во Евангелии, о сем будет: Лука, зачало 26. Да всех страстей мне, братия, не переговорить вам. Помыслите-тко о себе кождо в правду, так догадаетеся и о мне. Страсти те единаки во всех нас, полно сатана заслепляет глаза те наши, не даст нам грехов своих смотрить, но братних падения охочи считать. Якоже некий старец рече: «Всяк бо человек два мешка носит на себе, — один назади, а другий напреди, — и свои грехи в задней мешок кладет, а братнин в предний, и безпретанно на них глядит, а своих назади никогда не видит». Правдою старец рекл? А чаю, не солгал. Послушайте, светы мои, кая нам прибыль от тово, еже судити иных? Писано: «Судяй брата, яко антихрист таковый». И мы антихриста боимся, а сами антихристи бываем. Сором нам себя будет на Страшном суде с сею правдою. Мнимся, яко Бога любим, а словеса его презираем во всем. Вси во лжи человечестей и в кознях льщения лежим, кроме избранных малых разве в житии сем суетнем. Воспрянем, братия милая моя поне позде некогда убудимся от страстей и к животу притецем, еже есть камени краеугольну — Христу. Зовет бо нас всегда и непрестанно желает спасения нашего; ища, на всяк день, проповедник вопиет: «Приидите ко мне вси труждающиеся и обременении, и аз покою вы»[1455]. И Павел согласует тому же: «Облецытеся, яко избрании Божии святии, в милость щедрот, и благость, в смиренномудрие, и кротость, и долготерпение, приемлюще друг друга»[1456], и прочая. А у нас и в заводе тово нет — повсюду ропот, да счот, да самомнение с гордостию, да укоризны друг друга, да напыщение на искренних, да всяк учитель, а послушников и нет: горе времени сему и нам живущим! Рече Господь: «Идеже два или три собрани о имени моем, ту есмь посреде их и аз»[1457]. Да и бывало та в прежняя времена, а о нынешних духовных не чаю так, словом — духовнии, а делом — беси: все ложь, все обман. Какой тут Христос? Ни блиско, но бесов полки. От плод Христос научил нас познавать, а не от басен их. Можно вам, братия, разуметь реченная. По всей земли распространися лесть, а наипаче же во мнимых духовных. Они же суть яко скомраси, ухищряют и прельщают словесы сердца незлобных. Да воздаст и Господь по делом их! Блюдитеся от таковых, и не сообщайтеся делом их неподобны и темным, паче же и обличайте. Яко являемое свет есть[1458], и ходяй во свете не поткнется[1459]. А аще сольстишся с ним, всяко тя на волю свою привлечет, яко удицею. Сего ради обличи: или возлюби, или отступить от тебе. А не гневайся на него; аще и разгневатися, но на диявола подобает, а не на искренняго. Он тому, враг, виновен, а не братия моя. Силен бо есть Бог и паки поставит брата моего в целость ума. А аще ли ни — ино еще не уйдет у праведнова Христова суда, и тогда натешишься над ним, по писанному: «Святии мирови судити хотят»[1460]. — Вот, внимай: егда Христос тебе ево отдаст, кто может тогда отнят? Как захочешь, так осудишь ево о Христе. А ныне терпи, — моли Бога о нем, да же в разу истинный ево приведетъ. А не станешь наветов терпеть, так и сам пропадешь. Рече Господь: «Претерпевый до конца, той спасен будет»[1461]. Слыши: не начный, но скончавый блажен. Якоже он до креста и смерти претерпе, а нам приказал смертию кончать муки и беды, зде наводимыя от бесов и от злы человек: да тамо на век в покой, — тамо, онамо, — идеже свет живота[1462], и радость бес конца и праведных веселие всегда. Не пресекается бо тогда скорбию и печалию радость и покой, но протязается[1463] во святых, угодивших Христу, оббжение, и честь, и слава, и велелепота в век бес конца, еяже да сподобит нас Сын Божий, пострадавый о нас, и воскрес, и вознесыйся на небеса, и седе одесную Отца Бога, и паки приидет судити живым и мертвым, егоже царствию несть конца. Аще и глаголют мелхиседекиане-еретицы[1464] сице, яко Христос на небо ко Отцу подклонив главу свою, и к тому не пребывает с нами, и не царствует совершенно, до Суднаго дни, но тогда воцарится, и царствию Его не будет конца. Да и оправдание себе положили — апостольскую речь, Коринфом, зачало 180: «Темже и мы отныне ни единаго вемы по плоти. Аще ли же и разумехом по плоти Христа, но ныне к тому не разумеем»[1465]. Разумейте, братия, и о нынешнихъ никониянех, — так же глаголют: «Егоже царствию не будет конца». Да и толкуют в Скрижале[1466] их: «Царствует Христос верными и покоряющимися ему, а неверными-де и иномысленными не царствует совершенно, но по Судном дни воцарится совершенно, и царствию его не будет конца». Вот другая мелхиседекияне, слово в слово так же пришло. Я с ними говаривал о сем: «Откуду, реку, вы взяли царству Христову пресечение то?» И оне махи все говорит. Я им предложил апостола Павла глагол, зачало 160, сице: «Егда предаст царство Богу и Отцу, егда испразднит всяко начальство и всяку власть и силу, подобает бо ему царствовати, дондеже положит вся враги под нагама своима, последний же враг испразднится — смерть, всяко бо покори под нозе его»[1467]. А Златоуст толкует: «Две бо царствии Христове глаголем, — едино по созданию, а другое по присвоению, не пресекает бо ся его царство, обладает бо и владеет, царствует бо Христос верными и неверными, еллинами и июдеями, и самеми бесами». Виждь, реку, противниче, — апостол глаголет: «Подобает ему царствовати, дондеже вся испразднит, и царство предаст Богу и Отцу, еже есть всех святых в дар ко Отцу приведет, и тогда будет Бог всяческая во всех»[1468]. И Златоуст так же разсуждает: «Не пресекается царство его, и царствию его несть конца. Всегда царь: по созданию — и неверным и бесом царь, а на, верным, по присвоению — и паки царь». Бесом да и еретиком сильно не люб Христос Бог наш, мрачат Его, умышляя, заодно говорят: «Не царствует ныне, по Судном дни воцарится, и тогда царству его не будет конца». В одной части никонияня с бесы лежат. Мы же, правовернии, глаголем, яко царствует Христос совершенно, ныне и во веки, и егоже царствию несть конца, со Отцем и со Святым Духом. А никонияном — не царь: у них антихрист царь, дай-ко срок. Во Апокалипсисе писано: выедет на коне[1469] белом и царя их, со лжепророком, в огнь всадит живых, потом и диявола за ними же; изменит же их, собак, во мгновении ока, сиречь убиет, да и паки оживит, да уже в огон-ет кинет. А прочих войско-то их побито будет на месте некоем Армагедон[1470]. Те до общаго воскресения не оживут; телеса их птицы небесныя и звери земныя есть станут: тушны гораздо, брюхаты, — есть над чем птицам зверям прохлажатся. Пускай оне нынеча бранят Христа, а нас мучат и гбят: отольются медведю коровьи слезы, — потерпим, братия, не поскучим, Господи ради. И плотское без труда не зделается, а кольми же души ради надобе страдать о Христе Исусе, Господе нашем, ему же слава со Отцем и со Святым Духом, ныне и присно и во веки веком. Аминь. Посем всем верующим, видевшим нас и не видевшим лица нашего, от мала и до велика, мужем и женам, юношам и девам, старцем со младенцы, рабом и свободным, богатым и нищим, славным и неславным, всякому возрасту и всякому человеку, аз, грешный протопоп, и вся горькая братия[1471] попремногу челом бьем, и мир дав и благословение, паки целуем всех вас о Христе Исусе целованием духовным и плеснам[1472] касаемся ног ваших. Стойте, Господа ради, в вере твердо и не предавайте благоверие отец наших о Христе Исусе, Господе нашем, емуже слава во веки, аминь.ПИСЬМО МАРЕМЬЯНЕ ФЕОДОРОВНЕ{32}
Маремьяна Феодоровна, свет моя, еще ль ты жива, голубка? Яко голубица посреде крагуев[1473] ныряешь и так и сяк, изрядное и избранное дитятко церковное и мое, грешнаго. Ну, свет, Бог тебя благословит, перебивайся и так и сяк, аще Господь и отрадит[1474] нам, бедным. Спаси Бог, что не забываешь бедныя протопопицы з детьми. Посажена, горюша, так же в землю, что и мы, с Иваном и Прокопием, а прочии горе мычют. Да пускай их терпят! Как там братия наша, еще ли живы или все сожжены? Бог их, светов моих, благословит, и живых и мертвых! Вси бо живи Христу, хотя и сожжены и повешены, те и лучьшая приобрели. Не остави и нас, Владыко, и не отлучи от дружины нашея! Собери на под крыло свое, воедино всех наших! Удержи диявола, да не поглотит наших никогоже! Ты бо еси Бог наш, судия живым и мертвым! Ну, голубка, скажи всем благословение от меня, грешна старца, да молятся о мне отцы и братия. Дмитрию отпиши от меня благословение, Козме священнику, Стефану[1475] священнику и домом их благословение, и прочим всем, в грамотке писанным, — равно благословение. Аще живи, и Якову, и Максиму[1476] з домами их благословение. Страждущим Христа ради, еще же ихже знаю и не знаю, ихже вем и не вем, стоящих право душами своими в вере — всех их Бог благословит, и жены их, и детки, и вся сродники, отцы их, и братию, и сестр, всякаго чина в православии пребывающих, за негоже стражем и умираем. Потерпите, светы мои, Господа ради потерпите! И не унывайте душами своими, но уповающе на Бога и пречистую Богоматерь в молитвах и молениях да пребудем. Время жития сего суетнаго сокращенно: яко дым исчезае, тако вся сия минует. Доброродие и слава века сего и богатство — все ничтоже, едино спасение души сей всего нужнее. Без веры нам невозможно угодити Богу[1477], веровати же подобает право, како от отец прияхом. Не учити вас о том стало — ведаете путь Господень, егоже ради и стражете. А аще кого и сшибет диявол с ног православия, муками и томлением отречется, и он бы не лежал отчаянием, но паки бы к первому православию с покаянием прицепилъся. Милостив Господь и праведен, ведает немощь естества нашего человеческаго, простит и помилует кающагося. Горе же тому будет, иже отчается, упадше, и возненавидит перваго света и ко тме прилепится. Лучше бы не родился человек той[1478], яко Июда, по Писанию. Зело Богу гнусно нынешное пение. Грешному мне человек доброй ис церкви принес просфиру и со крестом Христовы. А поп, является, постарому поет, до тово пел по-новому. Я чаял, покаялся и перестал, ано внутрь ево поган. Я взял просвиру, поцеловал, положил в уголку, покадил, хотел по причастии потребить. В нощи той, егда умолкнуша уста моя от молитвы, прискочиша беси ко мне, лежащу ми, и един завернул мне голову, рек мне: «Сем-ко ты сюды!» — только и дыхания стало. Едва-едва умом молитву Исусову сотворил, и отскочил бес от меня. Аз же охаю и стону, кости разломал, въстат не могу. И кое-как въстал, молитвуя доволно, опять въвалился и мало замгнул[1479]. Вижю: у церкви некия образ, и крест Христов на нем распят по-латыни, неподобно, и латынники молятся тут, приклякивают[1480] по-польски. И мне некто велел той крест поцеловать. Паки нападоша на мя беси и утрудиша[1481] мя зелно и покинуша. Аз же без сна ночь ту проводих, плачючи. Уразумех, яко просвиры ради стражю[1482], выложил ея за окошко. Не знаю, что над нею делать — крест на ней! И лежала день. В другую ночь не смею спать, лежа молитвы говорю. Прискочиша множество бесов, и един сел з домрою в углу на мест, где до тово просвира лежала, и прочий начата играти в домры и в гутки. А я слушаю у них. Зело мне груско[1483], да уж не тронули меня и исчезли. Аз же, востонав, плакався пред Владыкою, обещался сожечь просвиру. И бысть в той час здрав. И кости перестали болеть, и во очию моею, яко искры огнены, от Святаго Духа являхуся. И в день съжег просвиру, и пепел за окошко кинул, рекше: «Вот, бес, жертва твоя, мне не надобе». И в другую ночь лежа по чоткам молитвую. Вошол бес в келию мою и ходил около меня. Ничево не зделал, лишо из рук чотки вышиб, и я, подняв, опять стал молитвы говорить. И паки в день с печалию стих лежа пою: «И печаль мою пред ним возвещю, услыши ны, Господи![1484]» И бес въскричал на меня зело жестоко. Аз въздрогнул и ужасъся от него. И паки в ыную ночь, не вем, как, вне ума, о просвире опечалился и уснул, и бес зело мя утрудил. З доски свалясь на пол, пред образом немощен, плачючи, Никона проклял и ересь ево. И паки в той час здрав бысть. Видишь ли, Маремьяна, как бы съел просвиру ту, так бы что Исакия Печерскаго затомили[1485]. Такова та их жертва та хороша! И от малой святыни беда, а от большие то и давно, нечево спрашивать! Маремьяна, прости же. Скажи Анне Амосовне[1486] благословение. Бог разберет всякую правду и неправду, надобно лише потерпеть за имя ево святое. Мир тебе о Христе. Аминь.ПОСЛАНИЕ «СТАДУ ВЕРНЫХ»[1487]
Послание к верным от него же, страдалца Христова, Аввакума, ис Пустоозерской темницы. Возлюбленнии мои, ихъже аз воистинну люблю, други мои о Господе, раби Господа вышняго, светы мои, имена ваша написаны на небеси! Еще ли вы живы, любящии Христа истиннаго, Сына Божия и Бога? Еще ли дышете? Попустил им Христос и предал нас в руки враг. Уш то я, окаянный, достоин ранам сим! Жаль мне стада верных, вдающихся[1488] и скитающихся в ветренном учении, во лжи человечестей, в коварства лщения. Да что же делать? Токмо уповати на Бога, рекшаго: «Не бойся, малое мое стадо, яко Отец мой благоизволи вам дати Царство»[1489]. Не сего дни так учинилось кораблю Христову влаятися, еже есть святей Церкви, но помяни, что Златоуст говорил: «Многи волны и люто потопление, но не боимся погрязновения, на измени бо стоим. Аще каменю волны и приражаются, но в пены претворяются, каменя же вредити не может, еже есть Христа». Что же делать, братия моя любимая, потерпим со Христом, слюбится нам, а оне постыдятся. Горе им, бедным, будет в День Судный, судия бо близь, при дверех, сотворити кончину веку сему суетному. Горе тому, кто не внимает о прелести последних времен! Зде есть терпение святых, иже соблюдаюсь заповедь Божию и веру Исусову, якоже Лествечник Иоанн[1490] пишет: «Аще не вкусиши горчицы и опреснока[1491], — не можеши свободитися фараона». Фараон есть диявол, а горчицы — топоры, и огнь, и виселицы. А которые нас строят[1492], на тех нечево дивить: диявол тому виновен, а оне были братия нашя. Станем Бога ради добре, станем мужески, не предадим благоверия! Аще и яра зима, но сладок рай, аще и болезненно терпение, да блаженно восприятие. Отъята буди рука — да вечно ликовствует, такожде и нога — да во Царствии веселится, еще же и глава — да венцы увяземся. Аще и все тело предадут огневи, и мы, хлеб сладок Троице принесемся. Не убоимся, братие, от убивающих тело, души же не могущих убити, убоимся вторыя смерти[1493], еже есть вечныя муки. Братии моея, здеся со мною под спудом сидящих, дважды языки резали и руки секли[1494], а оне и паки говорят по-прежнему, и языки таковы же выросли Божиею благодатию. Вот, не смеху ли достойно — диявольской умысл — пачеже слезам, не о нас, но о режущих. Горе им, яко в путь Каинов ходиша и в лесть Валаамову предашася! Спаси их, Господи, имиже веси судьбами, и не вмени им за озлобление наше, пречистый Владыко! Миленкие мои, я сежу под спудом тем, засыпан. Нет на мне ни нитки, токмо крест з гойтаном да в руках чотки, чем от бесов боронюся. Да что Бог пришлет — и я то снем[1495], а коли нет — ино и так добро: о Христе Исусе питайся наш брат, живой мертвец, воздыханием и слезами, донележе душа в теле. А егда разлучится, ино и так добр: жив погребен. Воистину, и на свободе люди те в нынешнее время равны с погребенными. Во всех концех — ох и рыдание, и плачь, и жалость, наипаче же любящым Бога туга и навет сугубой, душевне и телесне. Увы, камо ся дежем[1496], прежде Суда того осуждени и прежде мук утомлена вечных! Се ныне прибегаем во твое, Владычице, теплое заступление, предстани нам в помощь и не закосни, всегосподствованная[1497] небесная царице, госпоже Богомати, видя виждь озлобление людей сих[1498], и умоли Сына своего, света, да избавит нас сугубых бед и напастей, еже есть в нынешнем житии и в будущем. Братия, светы мои! Простите мя, грешнаго, и помолитеся о мне и вас Бог простит и благословит, и наше грешное благословение да есть с вами неразлучно. Вас и жен ваших, и деток и домашних всех целую целованием духовным о Христе и, пад, поклоняюся на плесны[1499] ног ваших, слезами помывая. Спаситеся, светы мои, от рода сего строптиваго и нас в молитвах своих поминайте, а мы о вас должны. Спаси Бог за платки, что по платку нам прислали, мучащымся закона ради отец наших и веры ради Христовы. Детей своих учите, Бога для неослабно страху Божию, играть[1500] не велите. Ох, светы мои! Вся мимо идет, токмо душа — вещь непременна. Стойте в вере Христа, Спасителя нашего, не ослабевайте душами своими. Паки мир вам всем и благословение, благодать Господа нашего Исуса Христа, Сына Божия, с вами. Аминь. Жаль их, бедных, от гнева погибают. Побили наших, о Христе пострадавших, на виселицах и огнем пожгли. И в моем дому двоих повесили[1501], и детей, было, приказали удавить, да, не вем как, увертелися у виселицы. А ныне и Соловки во осаде морят, пять лет[1502], не етчи. Чюдно в новой то их вере родилося! Помилуй их Христос, бедных! Потеряли, горюны, Христа-Бога, поработилися страстем сего века. Ждет их Христос ко обращению, да обратятся бедныя никонияне, да как хотят! Мы чисты от них. Говорили мы им по своей силе, затем умру о Христе Исусе, Сыне Божии. Не дорожи мне сим веком, не имамы бо здесь пребывающего града, но грядущаго взыскуем[1503].ПИСЬМО СИМЕОНУ{33}
Ну, Симеонушко, вот тебе вести. Однако ты приказываешь: «Батюшко, отпиши что-нибудь!» Я ведь не богослов, что на ум напало, я тебе то и говорю. Горазд я, Симеон, есть да спать, а как ветхая та испражнять? Покой болшой у меня и у старца милостию Божиею, где пьем и ядим, тут, прости Бога ради, и лайно испражняем, да складше на лопату, да и в окошко! Хотя воевода тут приходит[1504], да нам даром[1505]. Мне видится, и у царя Алексея Михайловича нет такова покоя. Еретики, собаки! Как то их диявол научил: жива человека закопай в землю! Хлебом кормят, а срать не пускают! Как то бедная боярыня мучится с сестрами? Такъже веть нешто! О миленкая моя, не твое бы дело то! Ездила, ездила в коретах, да и в свинарник попала, друг мой милой! Кормят, кормят, да в лоб палкою, да и на огонь: жарить. А что ты, Прокофьевна, не боисься ли смерти-то? Не бось, голубка, плюнь на них, мужествуй крепко о Христе Исусе! Сладка ведь смерть та за Христа-света. Я бы умер, да и опять бы ожил, да и паки бы умер по Христе, Бозе нашем. Сладок веть Исус-от. В каноне пишет: «Исусе сладкий, Исусе пресладкий, Исусе многомилостив», да и много тово. «Исусе пресладкий», «Исусе сладкий», а нет тово, чтоб горкий. Ну, государыня, поиди же ты со сладким Исусом в огонь, подле нево и тебе сладко будет. Да помнишь ли три отроки в пещи огненней в Вавилоне? Навходоносор глядит — ано Сын Божий четвертой с ними! В пещи гуляю отроки, сам-четверт з Богом[1506]. Небось, не покинет и вас Сын Божий. Дерзайте, всенадежным упованием так размахав, да и в пламя: «На-во, диявол, еже мое тело, до души моей дела тебе нет! Аз есмь раба Бога живаго и Сына его единороднаго, света, егоже положи наследника всем, имъже и веки сотвори, иже сый сияние славы Отча, и образ ипостаси его нося же, всяческая глаголом силы своея, собою, очищение сотворив грехов наших, седе одесную престола величествия на высоких, толико лучши быв ангел, елико преславнее их наследствова имя»[1507]. И паки пойте, в пещь идуще, огнем горяще: «Благословен еси, Господи, Боже отец наших, хвално и прославлено имя твое во веки[1508]» и прочая до конца. Ну, голупки, там три отроки, а здесь вас трое же и весь собор православных с вами же. Там не предъстоящу пророку Даниилу со отроки в пещи, но духом — купно с ними. Тако и я: аще и отдален от вас, но с вами горю купно о Христе Исусе, Господе нашем. Рабом Божиим всем пожженным вечная память трижды, большая. Бог вас благословит, всех чтущих и послушающих. Писано моею рукою грешною, сколько Бог дал, лутче тово не умею. Глуп ведь я гораздо, так, человеченко ни к чему не годно, ворчю от болезни сердца своего. А Бог всех нас правит о Христе Исусе.ПОСЛАНИЕ «ГОРЕМЫКАМ МИЛЕНЬКИМ»{34}
Книга всем нашим горемыкам миленьким Любо мне, что вы охаете: «Ох, ох, как спастися, искушение прииде!» Чаю, су, ох, да ладно так, менше, петь, спите, убужайте друг друга. А я себе играю, в земле той сидя. Пускай, реку, диявол-от сосуды своими погоняет от долу к горнему жилищу и в вечное блаженство рабов Христовых. Павел пишет: «Житие наше на небесех есть»[1509]. Благодать Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа со всеми вами, любящими Святую Троицу, Отца и Сына и Святаго Духа. Раб и посланник Исус Христов, волею Божиею земляной юзник, протопоп Аввакум чадом святыя соборныя и апостольския Церкви: Акинфею с сестрою Маврою, Родиону, Андрею брату и сестре Марье Исаии сожженнаго[1510], Федору Железному, Мартину, Мавре, Феодосьи, Анне, Парасковий, Димитрию Колашнику, Димитрию Молодому, Симеону, Агафону, Ксеньи со Игнатьем, Анне Амосовне з детьми, Акилине девице, Евдокеи, Марфе, Анне, Ксеньи, Ирине, Ивану Сахарному, Маремьяне з Димитрием, Агафонником, старице Меланьи, Пелагии, Мавре, Таисьи, Елене, Ираиде и Сусане, Марье, Неониле, Афанасию, Луке и всей тысящи, пад пред всеми, равным лобзанием целую главы ваша и перси, и руце, и нозе, и весь орган телесный подъемлю, своима рукама приношу вас в жертву Богу живу и истинну, Богу животворящему мертвыя; сам по нем аз умираю и в вас того желаю. Станем добре, станем твердо, отцы мои и братия, и чада и сестры, и матери и дщери! Аще не ныне, умрем же всяко. Не предадим благоверия, други мои сердечный, светы, но оболкшеся во броня веры и шлем упования приемше[1511], подвигнемся на богоотступныя и богомерския нечестивыя никонияня, обличаем их богоборную прелесть. Аще кто силен, да борется словесы и делы, взирающе на начальника вере и совершителя Исуса. Аще кто немощен, да уклонится от зла и сотворит благо, зане очи Господни — на праведный и уши его — в молитву их, лице же Господне — на творящая злая, еже потребити их от земля[1512]. Вопросили есте о неведомых вам вещех — о сожженных братии, како их почитати? И аз о имени Господни со духом вашим согласую: добро почитати сожженных за правоверие отец и братий наших. На вместо образная их не поставляем, дондеже Бог коего прославит. Тогда,перекрестяся, поклонимся, егда Бог изволит обавить. А до тех времен сожженных кости держим в честне месте, кажение и целование приносим пострадавшим за Христа Спаса, избавителя душ наших. Аще приключится и вода святити, полагаем их со крестом Христовым в воды и теми покропляемся водами, и испиваем, поучающеся на тот же подвиги, и в молитвы их призываем, сице рекше: «Боже, за молитв пострадавших, сего и сего, спаси нас, Господи, и их помяни во Царствии Небеснем. Да прекрестяся, Богу лбом в землю. А мощи кадя, глаголи: «Отче мой или брате, елико имаши дерзновение к Богу, молимся о мне, грешном!» Да поцеловав и покадя, челом ему усердно, просто. Аще и прекрестяся поцелуешь — не согрешишь. Добро, кто Бог оправдает, а не мы, человеки. Ответ о причастии. Есть в правилах пишет, повелевает исповедатися искусному простолюдину, нежели невеже попу, паче же еретику. Аще нужда привлечет, и причаститися без попа можно святыми комканием[1513]. Аще мужеск пол или женеск, в нынешнее настоящее огнепальное время со исповеданием и с прощением друг ко другу Тела Христова и Крови причащаетесь: пред образом Владычним возжги свещу и на столце устрой плат, и на нем поставь сосудец с вином и водою, и вложи часть Тела Христова; вземше фимиам и кадило, со Исусовою молитвою покади образ и святая, и дом весь, и потом целуй святыя иконы и крест на себе носяй, и, поклонився на землю, глаголи полное прощение пред образом Господним; и, востав, глаголи: «Владыко, Господи Исусе Христе, человеколюбце, да не во осуждение ми будет причастие святых ти таин, но во очищение и освящение души и телу, и во обретение будущий жизни и Царствия, яко благословен еси во веки, аминь». Таже — и к нам прощение, изливая свою душу, и, Бог тебя благословит, причастися святаго сокромента. И паки моли о себе и о нас Бога; а мы о вашем благоприступании, елико можем. А младенцо причащайте истинным запасом[1514]. И мирянин причащай робенка, Бог благословит! А исповедяться пошто итти к никонияну? Аще нужда и привлечет тя, и ты с ним в церкви скаски сказывай: как лисица у крестьянина куры крала: «Простите, Бога ради, согрешил я пред вами!» А што? Уже горе меня взяло от них, от блядиных детей! Плюйте на них, на сабак! Ведь оне, воры, и дочерей духовных воруют! — право, не лгу. Исповедайте друг другу согрешения, — по апостолу, — и молитеся друг о друге, яко да исцелеете[1515]. А воду ту святить, — хотя истинной крест погружает, да молитву диявольскую говорить! В правилех пишет: «И образу Христову в еретическом соборе не кланятися». Егда оне престанут от молитвы, тогда после их кланяйся. А туто тоже: хотя и крест, да еретическое действо. А будет нужею в церковь ту затащат, и ты молитву Исусову, воздыхая, говори, а пения их не слушай. А на молебны-те хотя и давайте им, а молебны-те в Москву-реку сажайте. Хотя и попа-та, врага Божия, в воду-ту посадишь, и ты не согрешишь: Лев Катанский в огонь посадил же такова вора[1516]. Поминайте покойников, кои и по-новому причащены: разберет Христос, какова в ком совесть была. А с водою тою как он приидет в дом твой, и в дому быв, водою и намочит: и ты после ево вымети метлою, а робятам вели по-за печью от него спрятатися, а сам з женою ходи ту и вином ево пой, а сам говори: «Прости, бачко, нечист, — с женою спал и не окачивались, — недостойны ко кресту!» Он кропит, а ты рожю-ту в угол вороти или в мошну в те поры полезь да денги ему добывай: а жена за домашними делами поди да говори ему, раба Христова: «Бачько, какой ты человек! Аль по своей попадье не разумеешь? Не время мне!» Да как нибудь, что собаку, отжените ево. А хотя и омочит водою-тою: душа бы твоя не хотела. Велика-та и есть вам нужда от них, от лихоманников, — мочно знать. Да что же, светы мои, делать? Болши станем перед Спасом плакать. А в чем потрошится, и ты кайся пред Господем Богом! Где же деться? Живыя могилы нет! А крест Христов на печатех без полныя подписи не хорошо: без копия, и без трости, и без «Ники» и без «Царя славы»; дурно некто играет, яко жидовин древле, и ругается кресту Христову. Спаси Бог за послание отца Авраамия[1517]. Сын мне духовной был, в белцах Афанасей. Пускай згорел за Христа! Любо мне гораздо. А здесь Киприяну голову отсекли, 83 (1675) июля в 7 день, в среду[1518]. Борисушко! Бог тебя простит, яже согрешил от юности и до сего часа, или словом, или делом, или помышлением, или в разуме, и в недомысле, или пронырством и лукавством, и человокоугождением, татьбою и блудом и всякою нечистотою. Бог простит тя о всем в сий век и в будущий, и да неосуждена тя сподобит предстати на Страшнем суд! своем Христос, Бог наш, сый благословен во веки, аминь. Ну, Борис, всегда прощения говори: а я ведь слышу и на всяк день подважды кажу вас кадилом, и домы ваша, верных рабов Христовых, и понахиды пою, и мертвых кажю, и благословляю вас крестом Христовым и потом рукою своею грешною, пятью днем, по всяком правиле. А ты за меня кланяесся ли Богу-Свету? Я ведь о вас молю, а ваших молитв требую же, да и надеюся за молитв ваших спасен быти. У отца Досифея благословения прошу, и старец Епифаний также, по премногу челом бьем: отец святый, моли Бога о нас! Симеон! Денги твоего привозу все пропали: только три рубли пришло с пустобородом, а то все девяносто рублев — съел диявол. Феодосей привез к нам 11 рублев. Да воздаст Господь Бог всем творящим к нам милость, и за те, кои пропали! Да напишутся имена их в книгах животных! Раби Бога Вышняго! Посылайте денги мои к жене моей и детям[1519]; а я, милостию Христа моего, Бога, покоен, сыт и пьян, — дал Бог! Оне бедные, требуют и ко мне приказывают с Мезени-то; не ведома, кои беды гладуют: живут болшо неблагодарно. Чему быть? Робята робяцки и движются. Маремьяна! А с кем вы послали лествицу-ту? Ешь, пожалуй, во вторники-те и в четверги-те, Бог простит тя! Правила не теряй, — молитв и поклонов — по мне моли Бога. Спаси Бог за лествицу: доидет ли, не доидет ли, а вы ведь послали. Вы правы, я крив, уш-то недостоин. Маремьяна! Вот тебе игуменья Акилина Гавриловна, девица, будь у нея в послушании о Христе Исусе, Господе нашем, емуже слава и ныне, и присно, и во веки веком, аминь. Посем вам всем паки мир и благословение. И старец[1520], мир дав, по премногу челом бьем. Молитеся о нас всеусердно. Ну, простите, а вас Бог простит. Инок Епифаний милости у Христа Бога прося, а ваши святыя молитвы в помощь себе призывая, благословение Христа Исуса приписал.ПИСЬМО «ЧАДУ О ГОСПОДЕ»{35}
Берегитеся Господа ради, молю вы; никониян, еретиков, новых жидов! Обкрадывают простых душа словесы масленными[1521], плод же — горесть и червие. Лутче принять чувственнаго[1522] змия и василиска[1523] в дом, нежели никониянская вера и учение, зело бо суть пагубно и вечной муке предательно; червие сажают в сердце слышащих. Я про них знаючи говорю, с ними взрос и состарился, безпрестанно, лет с полтретьятцеть делают на хребте моем, яко любодейству их не молчу: «Обратитеся в веру отец своих! Помрачишася, заблудиша от пути истинны, покайтеся, приближи бо ся Царство Небесное!» Они ж излиха вопияху на мя: «Расколщик нашего предания!» И я к ним: «Ей, воистину так! Аще и умру, обличитель вам буду всегда, враги Божии, крестопопиратели и отступники!» Они ж не имут, что отвещати ми, вяжут да куют меня. Но слово Божие не вяжется, со апостолом зову: сего ради вся терплю избранных ради, да и тии спасение улучат, еже о Христе Исусе со славою вечною[1524]. Ну, прости ж, чадо мое о Господе, и другое дитятко[1525]. Молитеся, молитеся Богу о мне, а я должен поминать вас пред Господем. Паки и паки мир вам и благословение. И старец Соловецкия пустыни Епифаний, Бога моля, челом бьет вам. А я таки еще вам поклоняюся. Блюдитеся от злых делателей[1526], не приимайте в дом свой никониян-собак.ПОСЛАНИЕ «ВСЕМ ... ИЩУЩИМ ЖИВОТА ВЕЧНОГО»{36}
Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас. Всем святым и апостольския Церкви от Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа слава и честь и нетление ищущим живота вечнаго. А иже по рвению противляющимся убо истинн, повинующим же ся неправде, псам-никонияном ярость и гнев, и скорбь и теснота на всяку душу человека-никониянина, творящаго злое, архиерею же прежде и рядному. Глаголют бо безумнии человецы, утесняюще свою душу: «Не на нас, де, възыщет Бог законное дело и веру; нам, де, что? Предали патриарси и митрополиты со архиепископы и епископы, мы, де, и творим так». О неразумныя души безъзакония! Ни ли слышал еси апостола Павла: «Сила Божия есть всякому верующему, июдеови же прежде и еллину, от веры в веру, якоже есть писано: праведный же от веры жив будет»[1527]. Зри: праведный от веры жив будет, а не от человеческаго предания. И еще чтый, да разумеет того же апостола рекша: «Открывается гнев Божий с небесе на всяко нечестие и неправду человеческую, содержащих истинну в неправде, зане разумное Божие яв есть в них, Бог бо явил есть им»[1528]. Вот апостол глаголет: «Бог бо явил есть им». Шлюся на твою совесть, зане разумное Божие яве есть в тебе, Бог бо явил есть в тебе. С тем же Павлом глаголю: «Невидимая бо его от создания твореньми помышляема видима суть, и присносущная же сила его и Божество, во еже быти им безъответным, зане разумеша Бога, не яко Бога прославиша или благодариша, но осуетишася помышленьми своими, и омрачися неразумное их сердце»[1529]. Читай внятно: «И омрачися неразумное их сердце, во еже быти им безъответным». И еще ли шарпаешися[1530], неразумие, омраченное сердце, глаголя: не на тебе възыщется твоя погибель, но на великих? А патриарси со мною, протопопом, на соньмище ратовавшеся[1531], рекоша: «Не на нас взыщется, но на царе! Он изволил изменить старыя книги!» А царь говорит: «Не я, так власти изволили!» Воистинну, омрачися неразумное их сердце, во еже быти им безъответным. Осуетишася помышленьми своими друг на друга, а все на Бога омраченными сердцы, зане разумное Божие яве есть в них. Вет знают, яко погибают, но мраковидным духом ослепоша в сопротивни всяцем, зане разумное Божие яве есть в них, Бог бо явил есть им. Невидимая бо его от создания мира твореньми помышляема, видима суть. Аз им говаривал: «Безъответны вы, никонияне, пред Господем Богом. Солньце, и луна, и звезды, и самое небо кругом въпосолонь[1532] вертится, а вы, святя святая церкви, около ея ходите противу солньца и всея твари[1533]. Тако же крестят дети около купели, тако же и браки венчая, против солньца же кружаете, а не въпосолонь ходите по преданию». И они отвещают: «Нам, де, велят так». И разумеют, яко зло деют, но тмою покрыты, по апостолу, «Изъмениша славу Божию в подобие образа тленна человека»[1534], сиречь царя паче Бога убоялися, «иже премениша истинну Божию во лжу»[1535]. Бабоблуды, блядьи дети! Да что, братия моя любезная, светы, вем, яко молвите: «Батько, де, неискусно глаголет». Хорошо, искусно, искусно! От дел звание приемлют. Послушай-ко апостола тово, о таких же бабоблудах глаголет. Зачало 81: «И якоже не искусиша Бога имети в разуме, сего ради предаст их Бог в неискусен ум творити неподобная, исполненных всякия неправды, блужения, лукавства, лихоимания, злобы, исполнены зависти, убийства, рвения, льсти, злонравия и прочая; непримирителны, нелюбовны, яко таковая творящии достойни смерти суть. И не точию сами творят, но и волю деют творящим»[1536]. Да так то и есть, святый апостоле Павле, не одны токмо погибают сами, но и иным простым людям волю деют. На нас, де, положено, мы, де, знаем! На то, де, Бог вещь зделал, несть греха! Какову, де, бабу захотел, такову, де, и вали под себя. Да что разсмехнулся! Так, де, оне учат, — еретицы, собаки! — да так и творят. Сами блудят и иным повелевает. По апостолу, исполненны блужения и всякия неправды. А как в них злонравие то! Ино и в собаке той лихой нет столко, и в змее той, ползящей гадине, и рысь та лютая человеколюбнее их, и аспид-от милостивее их. Кому же они подобны, знаеш ли? А то, брат, тово уж не знаешь! Дияволу подобии. Он человекоубийца бе искони и во истинне не стоит, яко отец лжи. Исперва оболга человеку Бога, а потом Богу человека. Как же, аль не ведаешь? Се, я тебе возму за руку и поведу на то место, идеже бысть се. Стани прямо востока и зри к Едему, возведи очи свои в рай и виждь глаголы лестны дияволи ко Адаму. Рече бо: «Въкусите от древа, от негоже вам Бог заповеда. Аще вкусите, будите яко Бози, разумеюще добро и зло. Бог бо завистлив есть, сего ради заповеда. Не хощет вас быти, яков сам бе»[1537]. Вот собака! Яко Никон, блядей сын, солгал! Объманул царя Алексея, треми персты креститися понудил: «Троица, де, Бог наш, тремя персты и знаменимся». Он, бедной, послушав, да дьявола и посадил на лоб. Слово в слово, яко и в рай при дьяволе и при Адаме. Восхоте Адам быти Бог, простре руце ко древу, и сея ради снеди изъведе из рая враг Адама. Тако и Никон лишил Алексея трех ради перстов жизни сея, понеже царскую и архиерейскую власть на ся восприял, да мочью и силою вечную нашу правду, старое православие, истребит, яко бог века сего възимаяся гордостию, но Соловецкой монастырь сломил гордую державу его: в которой день монастырь истнил[1538], о тех днях в той день и сам изъчез[1539]. Восхотел Бог быти и не бысть, потерял, яко Адам рай, тако и он жизнь сию. О сем до зде. Възыдем на первый глагол. Како оболга дьявол к Богу человека, чти во Иову[1540]. Егда приидоша аггели пред Господем поклонитися, прииде же и диявол, не местом[1541], но вопрошением. И рече Господь к дияволу: «Внят[1542] ли на раба моего Иова, яко несть такова в подънебесном: праведен, благочестив и непорочен, еще же держится и незлобия». И отвеща диявол: «Не туне чтет тя: обложил[1543] еси ему вънутренняя и внешняя. Повели ми, да коснуся — аще не в лице благословит тя?[1544] Кожа за кожю и вся даст человек, елика име, за душу свою». Ох, собака, блядь, клеветник! Что и никонияня же, блядьи дети! Умыслиша Аввакума беднова и прочих повсюду мучити: «Ужо, де, и не хотя, волю нашу сотворят, как в землю закопаем их!» А бояроня с сестрами умерла о Христе[1545], а не покорилась дьяволенкам и не предала благоверия. Такъже и над Ыовом тем и дияволов-от умысл был. К Богу рече: «Не туне, де, чтет тя: богатьства, де, и детей, и всякия благодати доволно ему даде, дай-ко, де, мне над ним поиграть. Ужжо, де, и не будет хуже ево, и бранить, де, стани тебя. В лице тя благословит, просто реши, прокленет». Вот как диявол-от на человека тово лжет. Слово в слово и никонияня таковы же. Отдал Бог Иова тово во искушение дияволу тому, да и приказал: «Вся сия тебе Иовлева предаю, токмо душу ево соблюди». Возилъся над ним дьявол-от, что чорт, а душе той коснутися не смел, понеже Бог с небесе сам зрех победы Иовлевы. Радуется в те поры Владыка-свет, как терпением, благодаря, Иов плотной побеждает безъплотнаго дьявола. Так же то и ныне бывает, братия. Егда терпим Христа ради и завета его — так же радуется Бог. А идеже Бог, тамо и аггели вси, и праведнии тут же со Владыкою зрят победы или побуждения. Читали ли в житии Андрея Юродиваго[1546]? Егда съ черным велиаром[1547] брався[1548], а белоризцы позороваху[1549]. Как учал Анъдрея вертеть хохлата-ет чорт, так белоризцы те, миленькия, испужалися, жаль им Андрея тово. Как справился Андрей и брякнул Чернова о камень лбом — так белоризцем радость велия и веселие. Так то и ныне победа бывает — невидимо нам радость небесная, а то много радости в той час, егда кто мучится за Христа. Простите, к слову пришло, однако уж говорить, от своих вас не подобает скрывать. Как стригли меня на Москве[1550], тому уже годов с тринатцеть есть, а в то время без меня в сылке на Мезени Ияков Сытник был. В кой день меня ругали[1551] в соборной той церкви, а он, де, на Мезени, в той же день и час в клети молитвовал. Жена ево мне сказывала, как меня сюды в Пустоозерье везли: «Бежит, де, мой Ияков ис клети в ызбу, а сам кричит мне: „Оринушка! Оринушка! Батка Аввакума на Москве ругают, а он с ними кричит. Я видял топере в клети! Небо отверзлося, и аггели прилетают над него и от него на небо, радующеся!” А сам, де, он, батюшко, изменился весь, зыблется, тужит и плачет по тебе, охая». Так, конечно, мне жена ево сказывала. Ево ужь тут в то время не было. Да что же еще с вами стану говорить? Чаю, утрудилася ваша мысль, коснящи в вышних. Ну, и мы ум наш сведем с небесе и поговорим мало о земных. Много ли вас я на славном[1552], избранных Божиих, и церкви и попы есть ли християнския, и несть ли гонения правоверию, возвестите ми, или восплачю или возрадуюся. Господа ради мужайтеся, утвержайтеся! Живите, поминающи день востанный, не яко немудрии, но яко премудрии.ПОСЛАНИЕ ОТЦУ СЕРГИЮ С «ОТЦЫ И БРАТИЕЙ»{37}
Новому игумну, старому моему чаду, Сергию отцу[1553] радоватися о уповании вечных благ. Припомяни, чадо, и о мне в день радостный: аз есмь заматоревый во днех злых, хощу с тобою совсельник быти[1554] в пазухе Авраамове[1555]. Аще Бог благоволит и пречистая Богородица поспешит, негли[1556], препоясався о Христе, переползем темнозрачный сей век к тихому оному и безмолвному пристанищу. И что тогда речем, Сергий мой, егда узрим нашего света лицем к лицу никониянам неприступнаго Христа, Отца нашего и строителя? Сергий! Слушай-ко, сказывай людям тем: сидит он на огнезрачном престоле одесную Отца, о нас промышляет и нам приказывает: «Не пецыте, де, ся вы ни о чем, токмо о проповеди прилежите, а то, де, у меня вам всево много напасено». Скажу вам, раби Христовы, слушайте. На что петь Иосиф Волоцкий[1557] с Писанием ратуется? Не ладно он о сошествии пишет во ад, бытто смерть и дьявол снесли душу Христову во ад. А пророцы и богословцы вси не так, но глаголют: со славою во ад бысть поход. Помнишь, в слове Епифаниеве[1558] пишет: «Предшествуют же ему архаггели Михаил и Гавриил и прочия силы аггельския глаголюще: «Возьмите врата, князи, ваша»[1559], и прочая. Евсевий Самосадский[1560] такоже: «Идуще пред Спасителем силы вопияху: «Возьмите врата, князи, ваша». Да и все церковны книги учат: не дьявол душу Христову во ад снес, но сам, по востании из гроб, плотию боголепною з душею сниде во ад Божески, и расторг Бог-человек чрево адово. И много о том неколи говорит. Одно молыть: свято-ет бы насилу сам написал ли бы так. Полно, вор некто такой жо в книгу ту ево внес, что и Федька-отступник[1561], в тетратках подметных чтучи. Сего дни ли воруют? Во-ся, петь, Климантовы те книги[1562] и повыше Иосифа тово, не исказили ль? Или и Григория Низкова правила[1563]? Сам же молыш, во всех церковных книгах пишет, яко Христос плотию одушевленною во аде бысть и о семь слава ему, Христу, Богу нашему. Мы так и веруем, как церковные книги учат. А в письмяных тех всячину найдешь. Не буди нам с вами по своему смышлению спасение свое содевать, но по преданию святых и богоносных отец. Дай, Господи, ум наш и сердце в согласии со святым Писанием, так и добро! А привал-от пустой[1564], яко нужно слово[1565], не отмещу[1566] ли? А что отец Исидор вопрошает мя кое о чом, мочно веть и самим вам разсудить з Господем. А я кто? — умерый пес, и как могу выше вашего священнаго собору разуметь? Ты говоришь: огненный во мне ум. И я сопротив молыл (прости!): «Облазнился, — реку, — ты, чернец, и в кале тинне помышляешь сокровенну[1567] быти злату и сребру. Не ведется, мол, тово, еже драгое камение полагати в говенной заход[1568], тако и в мой греховной арган[1569] непристойно внити благодатному огненному уму. Разве по данному ми разуму отчасти разумеваем и отчасти пророчествуемы»[1570]. И ты, игуменушко, не ковыряй впредь таких речей. Которая тебе прибыль? Наводиш душе моей тщету. Но всяко дыхание да хвалит Господа и пречистую Богородицу, а я — ничево, человек, равен роду, живущему в тинах калных, ихже лягушками зовут. Погубил в себе властный сан и разсудителну силу, без разсуду земных прилежю и, яко свиния от рожец, наполняю чрево свое[1571]. Аще не умилосердится Господь, при смерти стою и во адова сокровища[1572] гляжю. Аще не Господь помогл бы ми, вмале вселилася бы во ад душа моя. Обо мне пророк рече: «Далече от грешных спасение»[1573], и еще: «Яко погна враг душю мою и смирил есть в земли живот мой, посадил мя есть в темных, и уны во мне дух мой»[1574]. Еле-еле отдыхаю от похотей, задавляющих мя. Моли Бога о мне и всем заповеждь. И Настасья, хотящая быти царица, пускай молится о мне[1575]. Смешница[1576] она, Сергий, хочет некрещоных крестить! Я говорю: «Вото, — реку, — какую хлопоту затевает! ихже весь мир трепещет, а девая хощет, яко Июдифь[1577], победу сотворить!» Материн болшо у нея ум-от. Я ея маленку помню, у тетушки той в одном месте обедывали[1578]. Бог ея благословить за Беликова и честнова жениха! Девушка красная, княжна Анастасьюшка Петровна, без матушки сиротинка миленкая, и Евдокеюшка, миленкие, светы мои! Ох мне грешнику! Егда ум мой похватит[1579] мать вашу и тетку, увы, не могу в горести дохнуть — таковы оне мне! Лутче бы не дышал, как я их отпустил, а сам остался здесь! Увы, чада моя возлюбленная! Забвенна буди десница моя, прильпни язык мой гортани моему, аще не помяну вас! О дщи Вавилоня окаянная! Блажен, иже воздаст тебе воздаяние твое, еже воздала еси им. Блажен, иже имет и разбиет младенца твоя о камень! Ну, добро много плакать, да перестать же будет. Слушайте-тко, Евдокея и Настасьюшка, где вы ни будете, а живите так, каки мать и тетка жили: две сестрицы здесь неразлучно жили, в будущий век купно пошли, без правилца не жили, канонцы всегда сами говорили на правиле и всяко[1580] ... он ... пускай сказывает ... чернец, не покидай их, отрасли моей ... поливай их слезами ... Зело покойница перед смертию тою докучала мне о них, горко сокрушаючись, — и о грехах тех кается и о них кучится[1581].[1582] Рукою своею наморала на обе стороны столбец, а другая так же и третьяя. Да долго столицы те были у меня: почту да поплачю, да в щелку запехаю. Да бес-собака изгубил их у меня. Ну, да добро! Не дорожи[1583] он мне тем! Я и без столпцов живу. Небось, не разлучить ему меня с ними! Христос с нами в век века уставися. Анисиму Фокину мир и благословение. А что ты, Онисимушко, меня о попах тех спрашиваешь, а то я им велел смиритися, оба добрыя люди, да шалуют без пути. У Григорья в грамотке почти. Ходи со Стефаном и с Козьмою[1584], Бог благословит! Стефан ко мне прежь сего писывал кое о чем, и я ему о Христе и прощение послал, и Козьма доброй человек, я в ево церкве и детей духовных своих причащал, со мною он говаривал. Он обедню поет в олтаре, а я на крылосе у него певал. А для чева Исидор[1585] младенцов не причащает, которых Дмитрей крестит? Я приказал ему крестить, сын мне он духовной. Стефан-батко, которые младенцы те от еретиков тех крещены, и ты розыскивай: буде отрицание от сатоны было и в три погружения крещон, и ты токмо молитвы и недокончанная над ними соверши, а буде же не было отрицания, и ты и совершенно крести. А что Исидор от еретик крещенных не причащает, то он правду творит. А о умерших — надобе о них Бога молить и их поминать. Глупо робя было, не знало правды и кривды. Аще кто велик умрет, о таковом разсудит: буде и по-новому крещон, а пред смертию каялся о неверии своем, таковаго принимать; аще ли так умре, и он часть волчья, нет ему до Христа дела, нашего Бога. Ну, Онисим, прости! Бог тебя благословит; моли Бога о мне. А что вы ... выпись из Псалтыри прислали, псалма 9: «Сиру ты буди помощник», и прочая, и толк-от Афанасиев правь[1586], а на Григорья това Амиритскаго[1587] солгал некто вор, именем ево безделицу утвержает, яко и Федор-отступник. Статное ли дело душю Божию дьяволам обладати? Смерть и телом не обладала, нежели душею. Сам Господь нас научает, рече: «Никтоже душю мою возмет от мене, но сам полагаю ю о себе; область[1588] имам положите ю и паки область имам прияти ю»[1589]. Да умирая, рече: «Отче, в руце твои предаю дух мой»[1590], — а не ко дьяволам во ад. Во ад со славою иде, возстав от гроба телом и душею, Божески. Все богословцы так научают: ад, рече, огорчися, человека зря обожена, — а не нагую душю. Писывал преже сего о том. В книгах тех писмяных надобе разуметь. Иван Ексарх[1591] пишет: «Еретики, де, и Григория Нисскаго правила развратили, многия, их, де, и чести, не подобает». А и Климентовы книги, — помниш, в Кормъчей[1592] напечатано, не велено их чести, — развращены от еретик. Так то и тут, сицевой же Федор или никониян, жалеют ли оне книг тех? Что взбрело на ум, то и творят. Во Псалтырях тех толковых есть всячина, толковщиков тех много. Полно о том. Какой то будет Бог, что душю свою от разбойников отнять не смог?ПИСЬМО «ОТЦАМ СВЯТЫМ» И «ПРЕПОДОБНЫМ МАТКАМ»{38}
Благословите, отцы святии, благословите, преподобныя матки! Како пребываетете, и все ли по-здорову? Дерзнул, нагой грешник, из земли приити в недра ваша. Освятите мя молитвами своими, понеже пришлец есмь из сквернаго мира. Ну, творите же о мне молитву: «Благослови благословящая тя, Господи, и святи уповающая на тя», и прочая. Спаси Бог, миленькие батюшки, очистники всего мира, и меня очистили, поганца. Ей, право, от грех осквернен есмь. Ведаете ли, отцы и матки, есть ли любовь между вами? Скажите ми кратко: «Скажем ти, отче Аввакум, яко Богу: „Люблю брата, яко фусточку, себя же вменяю пред ним, яко онучку”». Оле, чюдо! Нашол достояния нашего образ — Христа, превечнаго Бога. Ей, добро так! Всяк бо возносяяйся да смирится, а смиряяйся вознесется[1593]. Смирение бо побеждает всяк грех, отцы святии, понеже Христос смирил себе, послушлив быв, даже до смерти, смерти же крестной; темъже и Бог его превознесе, и дарова ему имя, еже паче всякаго имени[1594]. Простите, батки, пошол я к маткам-старицам в кельи. Благословите, преподобныя, небесных красот смотряющии! Како труждаетеся, со страстьми и похотьми бравшеся[1595],[1596] и молящеся о благосостоянии святых Божиих церквах, и о царе Феодоре, и иже с ним, пекущихся о исправлении православныя веры? Рцыти ми, по-здорову ли душа и телеса ваша о Христе Исусе? — «Здрав будь, отец Аввакум, со всеми православными християны! Мы ж живем, десницею Божиею покровени[1597], взирающе на начальника вере и совершителя Исуса[1598], ходяще в заповедех Божиих и оправданиях Господних беспорочно». Слава Господу Богу! Веселитеся о Господе и радуйтеся, праведнии, хвалитеся все правии[1599] сердцем[1600]. Простите и молите о мне Бога. Мир вам всем и благословение со гражданы. Повидался с вами.ПИСЬМО СТАРИЦЕ КАПТЕЛИНЕ{39}
Старица Каптелина Мелентьевна, Гликерьина дочь! Не ты ли со отцем и с материю жила во дворе[1601] моем, девушка? Помниш, я у вас бывал, возлюбих бо тя паче всех ваших домашних красот? Мать твоя меня подчивает, а ты, утенька маленькая в те поры была, поглядела на меня, да воздухнула. Ну, вздыхай же и ныне о мне, да и всем матушкам тем обо мне бей челом: я твой, ты моя. Миленкая моя чернушечька, как тя назову? Виноград едемский именую тя и Ноев славный ковчег, рай словесный, крин[1602] краснопеснивый, голубица нескверная, ластовица[1603] сладкоглаголивая[1604]! А как ты подвизаесься на борителя врага и душеядца дьявола? Каптелина, а Каптелина! Люби бесчестие, люби укорение, досаду, понос[1605] и уничижение, люби худость ризную, пищу тонкую[1606], неумовение, труды и молитву беспрестанную. Каптелина, а Каптелина! Егда тя обыдут внутреннии «скимни[1607] рыкающе восхитити, и испросити у Бога пищу себе»[1608], еже есть бесове и лукавии помыслы, в то время стани крепце лицем душевным пред Господа и воззови: «Боже! За молитв святых отец наших, помилуй мя и горемыки ради, отца моего, радосте моя, избави мя ото обышедших мя». Да лбом о землю: «Заступнице християном, Мати Царя вышних сил, заступи мя и избави от сети чюжаго». Да паки лбом о землю. Я все так-то деруся с разбойниками теми. Да на левую ту страну и плюну, рекше: «Отступи, неприязнь, и иди тамо, идеже человек не живет, но токмо един Бог призирает. А есмь раб грешный Исуса Христа, распятаго за нас, обещахся язвы его носити на себе, а не блудить»[1609]. Да милость Божия бывает, Каптелина. Дьяволи те во мне и уснут домашние, сиречь мысли те поганые. А как, Каптелинушка, маленько оплошись, так беда тогда случается. Миршины захочю или ризами себя украсить, да старое то житие на ум побредет, как з друзьями важиванось: пито, да едено, да плясывано, да и все по тому. И ты, петь, себе внимай: каков веть ум-от мой, таков и твой, не давай ему на колесах тех ездить. Писано есть: «Сьюзиме плоти — смиряется сердце, ботеющу сердцу — свирепеют помышления»[1610].[1611] Знаеш ли речь ту сию, Сирахову? А то говорит, как, де, плоть та измнемождает, либо помелеш, или потолчеш, или у сестры заход выпрячеш[1612], мотылу ту под гору вытаскаешь шолковыми теми руками, так сердце то смирится и звери все спать полягу. А как, де, сердцу тому разботеющу[1613], сиречь обленисься потрудитися, а тому на умишко то кичение прападет, да и одолят тя помыслы лукавыя, да и печаль наведут, да и тужить станешь о сыне и о матери, и о мирщине восплачеши, и раскаяние на аггельский мнишеский чин, и на окормителя своего вознегодуеши, да и во всю пагубу поринешися со дияволом. Сего ради Ефрем святый рече: «Чернечествуй умови, чернечествуй духови, чернечествуй взору и ступанию и глаголанию, вопросу и ответу»[1614]. И все по тому. А без благословения окормителя[1615] своего не твори дела никакова, всегда поучайся благим, да же злым не поучаесся. Писано: «Неокормлении падают, яко листвие»[1616]. И паки писано: «Земля есть делание, естество наше, делатель же — воля, советницы же и учители наши — Святое Писание». Слышала ли речение се коротенько да красненько? Ори[1617] землю ту — одушевленную свою пълоть — изволом добрым, прибегая ко Святому Писанию, и оттоле черпай живыя воды, напаяюща душа с телесы. Аще кто пиет от источник сих спасеных, не вжаждется[1618] во веки. А иже Каптелине глаголю — всем глаголю Христовы ограды словесных овец, яко вси есте равно сынове и дщери завета и пророк. О всех и за вся умре Христос. И апостол рече: «Несть июдей, ни еллин, несть раб, ни свобод, несть мужеский пол, ни женский, но вси едино есть о Христе»[1619]. И сам Господь к саддукеом рече: «В день он, егда воскреснут, ни женятся, ни посягают, но равни аггелом суть»[1620]. Вот каково хорошо! Смесимся в одно стадо з горними силами — и мужики, и бабы, и паренки, и девушки. Во славе велицей и крепцей силе летать станут иноцы, яко пернатии, а белцы, по них ходяще, последуют в том же нетлении и плоти легцей, могущей по воздуху ездити. Бабушки-чернушечки! Вонмите глаголемая: тогда бо, тогда нынешний нрав добродетельный во аггела претворит или злый нрав непокоривый в беса претворит! Приклоните уши ваши во глаголемое: «Не риза спасет, но нрав, не место пустынное, но обычай благий». Слушайте же совета моего к вам, любезным моим: «Повинуйтеся наставником вашим и покаряйтеся, и яко от уст Божиих заповеданная от них храните»[1621]. Есть во Отечнице[1622] писано: «Прииде Иванъ Лестечник во обитель ко Ивану Великому. И рече Великий к Лествечнику: «Хощеши ли да покажу ти раба Божия?» И отвеща Лествечник: «Хощу, честнейший отче». И седше им ясти за трапезою. Возва Иван Великий ветха деньми и сединами украшена диякона Лавреньтия из-за стола: «Гряди семо, Лаврентий!» Он же скоро воспрянув, не ядше, предста у трапезы игуменовы, зря на игумна Иванна, яко на Христа, не смея вопросити, чего для возва. Иван же, с Лествечником беседуя, ничто Лавреньтию не рече во весь обед. Егда же[1623] отъиде стол[1624], посла Иван Лавреньтия не ядша ко Исидору, осужденному, Железному, повеле псалом 39 изглаголати. Удиви же ся Лествечник таковым сединам послушания. И потом скончася Лаврентий, искипе миро из ног его в показание послушникам, и нетленно яви Бог тело его трудолюбное. Видите ли, матушки, каковы плоды растут от послушания? Воньми, преже да же избери себе наставницу руководства небеснаго неблазнену, и егда подклониши главу свою, не моги таити от нея дел своих и помышлений. Аще заповесть ту, что и во мнящихся злых тобою[1625], должна есми послушати, разве[1626] ереси и блуда и пиянства вина нерастворенаго — сего не подобает послушати. А аще и мясо велит, искушая тя, ясти — яждь, аще и спать велит — спи, аще и биет тя — терпи. Аще и не кормит — терпи, аще и злословит — молчи, послала — побеги, не велела — возвратись, дала что — приими, отняла — поклонись. Да и вся по тому приемли Христа ради заповеданная, без ропоту служа, яко Богу, а не человеку, о Христе Исусе Господе нашем, емуже слава и ныне, и присно, и по веки веком. Аминь. Паки всем мир и благословение, чтущим и послушающим. Простите, други мои, светы, о Господе.ПОСЛАНИЕ ИОНЕ И МОИСЕЮ{40}
Краегранесие:[1627] «Горьких ищите, небесная мудрствуйте»[1628]. Ей, аминь. Отцы святии Иона и Моисей, небесопарнии орли, пустынное воспитание. Троицы вселение, благодати сосуд! Что вас наречем? Святии херувими ли — яко на вас почил есть Христос, серафими ли — яко непрестанно прослависте его, аггелы ли — тела бо отвратистеся? Многа ваша имена, а болша дарования. Молите непрестанно о нас, отцы святии, вас бо утвердил утвержей ни на чем же землю повелением си. Отцы святии! Вас утверьдил утвержей гром и зиждай дух. А я что? Сосуд гнева. Где иду и камо бежу[1629]? Воистину, истинно, поистинне, ей-ей, в правду Божию о себе свидетельствую, яко нищ есмь добродельми, богат страстьми. Отцы святии! Ничтоже преславно богатаго взыскат и славнаго посетить, но се чюдно, аще сироту взыщет кто, якоже мене, осиротевши Бога и человек. Ей, нет близ мене друшка, кто бы поправил кривую душу мою, один старец[1630] и тот, якоже и аз, пес ловчий, заклепан, да не пужает поганых зверей — волков и льстивых лиси. Аще и снидемся на мал час, не ведаем, что друг другу рещи: вопросить или отвещать. Ведаете, мню: «Обыдоша ны пси мнози, сонм лукавых одержаша нас»[1631]. Молю вы, грешный протопоп, исправляйте недостатки мои молитвами. Ин — яко в море утопающу, весло подай, ин — шест или дску верзи ми, изряднее же — подщася рукою извлещи мя из глубины[1632]. Аще кто полиет слезы на нозе Исусовы — велика ми помощ слеза теплая пред образом Царицы Небесный. А иже, кто лишен дара сего, — воздохни о мне, грешнике, яко Ануфрий Великий[1633] воздыханием горы поколеба; аще ли ни — припомяни Господа ради со оглашенными[1634]; что же делать — и мало ли за велико поставит Бог. Немного и Моисей[1635] при мори моляшеся, но токмо возведе горе очи сердечник, и рече ему Бог «Моисею, Моисею, что вопиешь ко Мне?» Видите ли, избрании Божии, коль скор Господь просящим у Него истинною? Моисей, от фараона угнетаем, молча очи на небо возведе, а Бог свидетельствова и рече: «Что кричишь, Моисей? Ударь жезлом по воде и будет ти сух путь посреде воды и воды»[1636]. Аще тамо един Моисей неблагодарнаго Израиля 600 000[1637] избави от фараони руки, а здесь, вас уповаю, за Волгою, на родине моей, не един, не два, но яко звезд бес числа, вопиющих ко Христу, Сыну Божию, день и нощь. Всем вам мил ся дею, у всех прошу молитвы. Афонасей Зубо с Лукою Рубашешником[1638], обойдите со Христом вертепы и пещеры, и разсели горския, и болота, и дебри, идеже витают святии мужие и жены, и отроки и отроковицы, и испросите мне у всех дара любезнаго мною, дара честнейшаго, паче солнца и света, глаголю, — молитву. А я с вами, пред всеми пад, лежу невсклонно. Умилитеся, райстии житилие, богатии — о нищем, свободнии — за пленника. Весь ваш зде и во грядущем. Аминь.ПИСЬМА И ПОСЛАНИЯ К СЕМЬЕ{41}
1
Список з грамотки страдальца Христова Аввакума отца{42}.
Детям моим благословение и дому моему мир. Настасья, большо мне с вами только видания, прижали плотно ко узам. В Пафнотьеве монастыре держали девять недель на переменных цепях[1639], и после того мчали к Москве девяносто верст на переменных лошедях, не отдыхая, затрясли было. Потом остригли и прокляли. У Николы на Угреше сежю в темной полате[1640], весь обран[1641], и пояс снят, со всяцем утвержением[1642], и блюстители пред дверьми и внутрь полаты — полуголова[1643] со стрельцами. Иногда есть дают хлеб, а иногда и щи. Дети, бедные, к монастырю приезжают[1644] да получить[1645] меня не могут — всяко крепко. От страха насилу и домой уедут. Нет у меня строки книжные, пою Богу моему наизьусть, глагол Божий во устех моих. Подстилаю плоть души моей, и почиваю на ребрех, одеваюся слезами и воздыханием, видя людей, вконец прельстившихся. А вас уже я и забыл, токмо прошу о спасении вашем. Аще жив — мизинцу моему[1646] целование, аще же умер — блажен есть. Паки всем благословение. Помолитеся о мне, да же совершу путь течения добре. Дорого столбец сей куплен. Неколи много писати. Писано же лучинкою. Помышляю о себе, яко удавят мя еретики, попущено бо им гораздо. Не обленись, жена, детей тех понуждати к молитве, паче же сами молитеся. Молитва бо Петра ис темницы избави[1647], молитва Иону из чрева китова изведе[1648], молитва триех отроков от огня свободи[1649], молитвою Анна Самоила породи[1650], молитвами вси святии спасошася, молитва прилежна паче огня на небо возлетает. Добро молитва! Ей же помогает пост и милостыня. Не ленитеся молитися да не безплодни будете. В Вознесеньев день в темнице во время утрени начах чести святое Евангелие. Падох на лицы моем и глаголах: «Кто есмь аз, умерый пес, яко Господь присети мя в темнице?» По сих мысленныма очима видех Господа, и глаголюща ми: «Не бойся, аз есмь с тобою!» И в то время радости многия исполнен бых[1651]. О сих дозде[1652]. Воистинну, молитися добро. Мир вам паки. Еще же ми от бесов многи наветы и пакости бывают. И о сих ныне несть ми глаголати подробну. Молитеся о мне, да избавлюся от них. Писано в темнице лучинкою кое-как, майя в 30 день.2
Сыну Ивану и Прокопью, с матерью и з братом, и с сестрами, з женою и дочерью[1653] — всем благословение[1654]. Посланы грамотки к Москве, и ты их, прочетше, запечатай и сошли. Да к вам же послано десять крестов — старец[1655] трудился. Мне бояроня[1656] главотяжец[1657] да саван прислала против первых писем. Буде от нея грамотки к вам придут, не роспечатовайте; буде угодно — я отселе к вам пришлю. Паки мир вам. А кресты кедровые послано. Запечатай грамотки да пошли к Москве, еще таиньства с крестом. А грамоток — в мир не чтите, петь[1658], себе.3
Ивану с матерью, и з женою, и з дочерью, и Прокопью з братом, и с сестрами, и з домашними, Феодору с Лукою, всем без розбору — благословение; Марковну Бог простит[1659]. Пришли с Машигиным ваши все посылки[1660]. Я Огрофене[1661] холстинку послал, да неведомо — до нея дошла, неведомо — нет. Ушто ей, бедной, некому о том грамотки написать? Ушто она бранится з братиею? А я сетую: невесть — дошла, неведомо — нет. А о рубашках, — я с Тимофеем писал,и про холстинку и про него, что он сплутал, нам посылку с Москвы не привез. И он ушто и отодрал? Три рубахи пришлите. Давно рубахи надобно: часто наг хожу. Да и башмачишков нет, какие бы нибудь. Да и ферезишков нет[1662]. Да и деньженец нет. Грамотки, Иван, бояроне в столпчик запечатай[1663] да пошли. Послал ныне богоявленской воды боченку, а летом — августовы[1664]; а и нынешнюю и первую — сам святил. О мире преже сего писал я вам. Феодор, что об одном деле двожды говоришь? В первые, реку, лета Быша православнии епископи, аще и при Никоне священо. И Маремьяне[1665] попадье я грамотку с Ываном Архиповым послал, велю жить с попом, что она плутает? Апостол глаголет: «Святит бо ся муж неверен о жене верней»[1666]. Многонько там писано. А ныне с Стефаном ... послал с сестрою. Неколи[1667] много писать, надобе боло[1668] итить. В Соловки те, Феодор, хотя бы подъехал[1669] писма те спрятав, в монастырь вошел как мочно тайно бы, писма те дал, а буде нельзя, ино бы и опять назад со всем. И как весною приедете, тогда и Орину[1670] привезите; а у вас бы жила смирно, не плутала; а буде станет плутать, и вы ее смиряйте. Хто тебе научил указывать тово мне, чтобы я Федосье[1671] той запретил? Плутаешь иное и ты много. Ведаю веть я и твое высокое житье, как, у нее живучи, кутил ты[1672]! Горе, барте[1673], мне с вами стало!4
Возлюбленнии[1674], молю вы, яко странники и пришелцы, отгребатися[1675] от плотских похотей, яже воюют на душю нашу[1676]. Воистинну, по пророку, вся суета, а все суетие[1677]. О нужных заповедано промышлять, но излишняя — отсекать. Аще о внешнем всегда будем пещися[1678], а о души когда будем промышлять? Тогда, егда умрем? Мертвый не делает, мертвому тайны не открываются. Когда от века слышать, еже бы мертвый что доброе сотворил? Токмо видим воню[1679] от гроба злосмрадну исходящу и червьми тело, растлеваемо, понявою повиваемо и землею покрываемо. Увы, красный уныл и ясен померк! Где благолепие лица, где светлейши очи, где юность и зрак[1680] наш? Все исше, яко цвет, яко трава подсечена бысть. Воистинну, вся увяди смерть. Уже к тому не печется о суетной многострастной плоти. Где ныне род и друзи? «Се бо разлучаемся![1681]» Воистинну, суета человеческая. Послушай, Марковна, али не так говорю? Ей, так! Чего для печешься о излишних и о плотских скорбишь? Глаголете ми: «Не знаем, как до конца доживать!» Имеющу пищу и одежду, сим доволни будем[1682], а о прочих возложим на Бога. Али Бог забыл нас? Ни, ни! «Аще и забудет мати помиловати рожения своего, но аз не забуду[1683], — рече Господь. — Не пять ли птиц ценится единому пенязю, и ни едина от них падет без воли Отца моего. Вас же и власы главныя вси изочтени суть. Не убойтеся, убо мнозех птиц лутше есте вы»[1684]. Имеши ли речению сему веры? Поверь, не ложно. Рече Господь: «Небо и земля мимо идут, а словеса моя не имут преити»[1685]. Разве неверен и невежда не имет сему веры! Аз верую Богу моему, ему же и служю всею совестию от чиста сердца, яко будет, так и есть, еже рече Господь. А егда обнажихся во имя его пресвятое и от труда повалилъся в темнице, молитву говорю лежа, псалом: «Внуши[1686], Боже, молитву мою и не презри моления моего»[1687], и прочая. Егда доидох речи «умякнуша словеса их паче елея, и та суть стрелы»[1688], примрачило ум мой о том месте. И речено ми, надо мною, от образа: «Возверзи[1689] на Господа печаль свою, и той тя препитает, не даст в век молвы праведнику». И вскочи и поклонихся Господеви. А сам говорю: «Ты же, Боже, низведеши их в студенец истления»[1690], и прочая. Потому и рубашку с себя скинул и поверг неимущим. Наг оттоле и доныне, — уже три года будет, — да Бог питает мя и согревает, и вся благая подает ми изобилно. Слава о всех сих творцу и содетелю всех Христу-Богу, и Богородице-свету со бесплотными и со всеми святыми! И ты, Марковна, положися всею крепостию душевною на Христа и Богоматерь: она, надежда наша, не оставит нас погружатися в неверствии и бури. Вем, яко попреизлиха о нас печется она и промышляет, всеупование наше, и покрывает нас кровом крылу своею, и от враг огражает же. Надолго ли бы ми жили, аще бы не она нас защищала? Ведайте, каково диявол на нас огнено дышет со угодники своими, — в Даурах и повсюду живых поглотити ищет! Да Бог не выдаст, уповаю нань крепко. Помнит, зверь даурский[1691] всяко роспопу беднова, еже есть меня, протопопа, умышлял погубить, а не явно ли Божия милость? На Москве в руки мне Бог ево выдал, — растеняся, лежит предо мною, что мертвой! Помнишь, жена, как он мне говорит: «Ты волен, и со мною что хочешь, то и совториш!» А я постриг его и посхимил по воли Божии и по докуки своей к нему, свету. Помнишь ли, в Даурах, казаком на поезде[1692] говорил, и в Енесейске Ржевскому[1693], и везде по городам: «Мне, — реку, — Пашкова постричи надобно!» Да Бог мне тово и дал. А то вы и не выдаете, как о том докучал Богу. А нынешнюю зиму потерпите толко маленко: силен Бог, уже собак тех, перепутав огненным ужем[1694], отдаст нам в руки, тогда умей спасать их. А что им попущено от нас умерщвять, — и то добро так, по Господню речению збывается: «И умертвят от вас, и будите ненавидими всеми имени моего ради, и влас главы вашея не погибнет. В терпении вашем стяжите[1695] душа ваша»[1696]. Ну, да полно тово! Спаси Бог, Афанасьюшко Аввакумович, голубчик мой! Утешил ты меня! Сказывал воевода здешней, похваляя тебе, были, де, у него вы, и он спросил тебя: «Как ты, Афанасей, персты слагаешь?» И ты показал ему: «Вот я как слагаю». А он тебе молвил: «Уже, де, где отец и мати, там же будешь!» И ты супротив рек: «Силен Бог, не боюся!» Воистинну, Господь силен, не боюся никого! Упование нам на него, Владыку. Яко лев рычи, живучи обличая их многообразную прелесть. А учителя твоего, Григорья[1697], что не слышать? Жив ли он, беднинькой? А девок, свет, учи, Марью[1698] да Акилину[1699], а сам у братей учися. Не гнушайся их, что оне некогда смалодушничали, на висилицу Христа ради не пошли[1700]: уш то моего ради согрешения попущено изнеможение. Что ж делать? И Петр — апостол некогда так зделал[1701] слез ради прощен бысть. А он так же Богу кающихся прощает и припадающих к нему приемлет. Разговаривай братии: «Не сетуйте о падении своем выше меры, — простит вас. Да и батюшко по воли Божии вас прощает и разрешает, дает прощение в сий век и в будущий». Въпредь не падайте, стойте; задняя[1702] забывающе, на предняя[1703] простирающеся, живите. Един Бог без греха и без изврат[1704], а человечество немощно, падает, яко глина, и востает, яко ангел. Се тому не работает греху, но присносущному Богу Христу, и Сыну Божию, свету, со Отцем и со Святым Духом, ныне и присно и во веки веком. Бог простит всех смалодушствующих и паки возвращайся на первое достояние. Аминь.ПИСЬМА И ПОСЛАНИЯ БОЯРЫНЕ Ф. П. МОРОЗОВОЙ.{43}
1
Прежде сих грамоток[1705] за четыре месеца понудил мя Дух Святый сыну нашему о Христе написати благословение к брачному совокуплению: в нощи зжалися дух мой о нем, и возгореся душа моя, да благословен будет к женитве. И стрельцу у бердыша в топорище велел ящечек зделать, и заклеил своима бедными рукама то посланейце в бердыш, и дал с себя ему шубу и денег близко полтины, и поклонился ему низко, да отнесет Богом храним до рук сына моего, света; а ящичек стрельцу делал старец Епифаний; а посланейце я никому не показал, писал его и без твоево прошения: у меня он благословен буди Богом. Да пишешь ты ко мне в сих грамотках на Федора, сына моего духовнаго, чтоб мне ему запретити от Святых Таин по твоему велению, и ты, бытто патриарх, указываешь мне, как вас, детей духовных, управляти ко Царству Небесному. Ох, увы, горе! Бедная, бедная моя духовная власть! Уж мне баба указывает, как мне пасти Христово стадо! Сама вся в грязи, а иных очищает; сама слепа, а зрячим путь указывает! Образумься! Веть ты не ведаешь, что клусиш[1706]! Я веть знаю, что меж вами с Феодором зделалось. Писал тебе преж сего в грамотке: пора прощатца[1707] — петь худо будет, та язва будет на тебе, которую ты Феодору смышляеш. Никак не по человеку стану судить. Хотя мне 1000 литр злата давай, не обольстиш, не блюдись[1708], яко и Епифания Евдоксия[1709]. Дочь ты мне духовная — не уйдеш у меня ни на небо, ни в бездну. Тяжело тебе от меня будет, да уж приходит к тому. Чем боло плакать, что нас не слушала, делала по своему хотению — и привело боло диявол на совершенное падение. Да еще надежа моя, упование мое, Пресвятая Богородица заступила от диявольскаго осквернения и не дала дияволу осквернить душу мою бедную, но союз той злый расторгла и разлучила вас, окаянных, к Богу и человеком поганую вашу любов разорвала[1710], да в совершенное осквернение не впадете! Глупая, безумная, безобразная, выколи глазищи-те свои челноком, что и Мастридия[1711] она[1712]! Лутче со единем оком внити в живот[1713], нежели, две оце имуще, ввержену быти в геену! Да не носи себе треухов-тех, зделай шапку, чтоб и рожу-ту всю закрыла, а то беда на меня твои треухи-те. Ну, дружець мой, не сердитуй жо! Правду тебе говорю. Кто ково любит, тот о том печется и о нем промышляет пред Богом и человеки. А вы мне все больны: и ты, и Федор. Не кручинься на Марковну[1714]: она ничево сего не знает, простая баба, право.2
Господь грядет грешники мучити, праведники же спасти[1715]. Плачемся и воздыхаем, и прииме чювство онаго дне, в онь же безвестная и тайная открывый человеком отдаст по достоянию. Страшен судия приидет, и кто против станет его? Не обленимся потрудитися в нынешнем веце, предварим и восплачемся прежде Суда онаго, егда небеса погибнуть и звезды спадут, и вся земля поколеблется, да милостива обрящем тогда Бога нашего. Свет моя, государыня! Люблю я правило нощное и старое пение. А буде обленишься на нощное правило, тот день окаянной плоти и есть не давай. Не игрушка душа, что плотским покоем ея подавлять! Да переставай ты и медок попивать. Нам иногда случается и воды в честь, да живем же. Али ты нас темь лутчи, что боярыня? Да единако нам Бог распростре небо, еще же луна и солнце всем сияет равно, такожъде земля, и воды, и вся прозябающая по повелению Владычню служат тебе не болши, и мне не менши. А честь прелетает. Един честен, — тот, кто ночью востает на молитву, да медок перестанет, в квас примешивая, пить. Еще ли, государыня, бранится! Мне мнится, обленилася ты на ночную молитву. Того ради тебе так говорю с веселием — Евангелие воспоминаю: «Егда поносят вам и изженут[1716] вы — возрадуйтеся в той день и взыграйте: се бо мзда ваша многа на небесех»[1717]. Аще и радостию тебе глаголю, не радуйся о глаголех сих. Дние наши не радости, но плача суть. Воспомяни: егда ты родилася — не взыграла, но заплакала, от утробы изъшед материи. И всякой младенец тако творит, прознаменуя плачевное сие житие, яко дние плача суть, а не праздника, якоже мне, грешнику, на земли и праздника несть, развее святым и праведным[1718], кои веселятся, законы Божиими и заповедьми его соблюдающе. Тако и ты, государыня, плачи суетнаго жития своего и грехов своих, понеже призвал тя Бог в домовое строение[1719] и разсуждение, но и возвеселися, егда, в нощи востав, совершиши 300 поклонов и седмь сот молитв, веселием и радости духовныя. И меня, грешнаго, помяни тут, надежда моя к Богу, и жену мою, и дети мои. Еще же реку ти. Егда молишися, вниди в клеть[1720] свою, затвори двери своя, сиречь все помыслы злыя отринь, и единому Богу гори душею; воздохни со восклицанием и рцы: «Господи, согрешила, окаянная, прости! Несмь достойна нарещися дщерь твоя, сотвори мя, яко едину от наемниц твоих!» Еще же глаголю. Аще и все добродетели сотворишь, рцы души своей: «Ничтоже благо сотворих, ниже[1721] начах добро творити». Нощию воставай, — не людем себя приказуй будить, но сама воспряни от сна без лености, — и припади, и поклонися сотворшему тя. А в вечеру меру помни сидеть. Поклоны, егда метание на колену твориши, тогда главу свою впрямь держи: егда же великий прилунится — тогда главою до земли. А нощию триста метаний на колену твори. Егда совершиши сто молитв стоя, — тогда «Слава» и «Ныне», «Аллилуйя»; и тут три поклоны великия бывают. Також и на «Достойне» всегда поклон великий. На святую Пасху и во всю Пятдесятницу и нощию — в пояс; и промеж Рожества и Крещения — в пояс; и во всякую суботу, и неделю, и в праздники — в пояс; разве в великую суботу против Великаго дни[1722] — то метание на колену. Блюдися ты, государыня, лестьцов — чернцов, и попов, и черниц, еже бы не развратили душю твою, и всех злых человек уклоняйся, а з добрыми беседуй. Не презирай[1723] живова мертвеца.ПОСЛАНИЕ БОЯРЫНЕ Ф. П. МОРОЗОВОЙ И КНЯГИНЕ Е. П. УРУРСОВОЙ{44}
Увы, измолче гортань мой, исчезосте очи мои! Благоволи, Господи, избавити мя! Господи, помощи ми потщися! Скоро да предварят ны щедроты твоя, Господи, яко обнищахом зело. Помози нам, Боже, спасителю наш[1724]! Свет моя, еще ли ты дышишь? Друг мой сердечной, еще ли дышеш, или сожгли, или удавили тебя? Не вем и не слышу. Не ведаю — жива, не ведаю — скончали. Чадо церковное, чадо мое драгое, Феодосья Прокопьевна! Провещай мне, старцу грешну, един глагол: жива ли ты? Увы, Феодосья! Увы, Евдокея! Два супруга неразпряженная, две ластовицы[1725] сладкоглаголивыя, две маслицы[1726] и два свещника[1727], пред Богом на земли стояще! Воистинну, подобии есте Еноху и Илии[1728]. Женскую немощь отложьше, мужескую мудрость восприявше, диявола победиша и мучителей посрамиша, вопиюще и глаголюще: «Приидите! Телеса наша мечи ссецыте и огнем сожгите, мы бо, радуяся, идем к жениху своему Христу!» О, светила великия, солнца и луна Руския земли, Феодосия и Евдокея! О чада ваша, яко звезды, сияющыя пред Господем Богом! О, две зари, освещающия весь мир на поднебесной! Воистинну, красота есте Церкви и сияние присносущныя[1729] славы Господни по благодати! Вы забрала церковная и стражи дома Господня, возбраняете волком входи во святая. Вы два пастыря, пасете овчее стадо Христово на пажетех духовных, ограждающе всех молитвами своими от волков губящих. Вы руководство заблуждьшим в райския двери и вшедшим — древа животнаго наслаждение! Вы похвала мучеником и радость праведными и святителем веселие! Вы ангелом собеседницы и всем святым сопричастницы и преподобным украшение! Вы и моей дряхлости жезл и подпора, и крепость, и утвержение! И что много говорю — всем вся бысте ко исправлению и утвержение во Христа Исуса. Как вас нареку? Вертоград[1730] едемский именую и Ноев славный кочег, спасший мир от потопления? Древле говаривали и ныне то же говорю: киот священия, скрижали завета, жезл Ааронов прозябший[1731], два херувима одушевленная! Не ведаю, как назвать! Язык мой короток не досяжет вашия доброты и красоты; ум мой не обымет подвига вашего и страдания. Подумаю, да лише руками возмахну! Как так, государыни, изволили с такия высокия степени ступить и в бесчестие вринутися! Воистинну, подобни Сыну Божию: от небес ступили, в нищету нашу облечеся и волею пострадали. Томуж и здесь прилично о вас мне разсудить. Недивно, яко 20 лет и единое лето мучат мя[1732]: на се бо зван есмь, да оттресу бреся греховное. А се человек нищей, непородной и неразумной, от человек беззаступной, одеяния и злата и сребра не имею, священническа рода, протопоп чином, скорбей и печалей преисполнен пред Господем Богом. Но чюдно и пречюдно о вашей честности помыслить! Род ваш — Бори Иванович Морозов[1733] сему царю был дядька, и пестун и кормилец, болел об нем и скорбел паче души своей, день и нощь покоя не имуще. Он сопротив тово[1734] племянника ево родного, Ивана Глебовича Морозова, опалою и гневом смерти напрасной предал, твоего сына и моего света. Увы, чадо драгое! Увы, мой свете, утроба наша возлюбленная, — твой сын плотской, а мой духовной! Яко трава посечена бысть, яко лоза виноградная с плодом к земле преклонился, и отъиде в вечная блаженства со ангелы ликовствовати[1735], и с лики праведных предстоит Святей Троицы. Уже к тому не печется о суетной многострастной плоти, и тебе уже неково чотками стегать, и не на ково поглядеть, как на лошадки поедет, и по головки неково погладить, — помнишь ли, как бывало? Миленкой мой государь! В последнее увидился с ним, егда причастил ево. Да пускай! Богу надобно та! И ты не болно о нем кручинься. Хорошо, право Христос изволил: явно разумеем, яко Царствию Небесному достоин. Хотя бы и всех нас побрал, гораздо бы изрядно! С Феодором там себе у Христа ликовствуют[1736], — сподобил их Бог, — а мы еще не вемы, как до берега доберемся. Поминаешь ли Феодора, не сердитуеш ли на него? Поминай, су, Бога для, не сердитуй! Он не болно пред вами виноват был, — обо всем мне пред смертию, покойник, писал. Стала, де, ты скупа быть, не стала милостыни творить и им де, на дорогу ничево не дала, и с Москвы от твоей изгони[1737] съехал и кое-што сказывал. Да уже Бог вас простит! Нечево старова поминать: меня не слушала, как я говорил, а после пеняешь мне. Да што на тебя и дивить! У бабы волосы долги, а ум короток. Ну, прости ж меня, а тебя Бог простит во всем. Мучтеся за Христа хорошенко, не оглядывайтеся назад. Спаси Бог, денег ты жене моей и кое-что послала да мужик ничево не отдал, ни полушки, передним[1738]. Пускай ево! Не до денег нам ныне. У тебя и болши нашева заводов[1739] было, да отняли же. Да добро так! Благодарите же Бога, миленкие светы мои, не тужите о безделицах века сего. Ну, и тово полна — побоярила! Надобе попасть в небесное боярство. Мир вам, Евдокеи и Феодоре, и всем благословения. Заплатите же сему за труды принесшему. Многогрешный инок Епифаний, пустынник честныя обители Соловецкия, в темнице, яко во гробе себя, Бога моля, благословения приписал. О, светы мои, новые исповедницы Христовы! Потерпим мало да великая восприимем!ПОСЛАНИЕ БОЯРЫНЕ Ф. П. МОРОЗОВОЙ, КНЯГИНЕ Е. П. УРУСОВОЙ И М. Г. ДАНИЛОВОЙ{45}
Книга иноке Феодоре, а по-мирски бояроне, с сестрами. «Херувимом подобящеся отроцы, в пещи ликовствоваху, вопиюще: „Благословен еси, Боже, яко истинною и судом навел еси сый вся грех ради наших, препетый и препрославленный во веки вся”»[1740]. Молитвами святых отец наших, господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас. Аминь. Херувимы многоочитыя, серафими шестокрилни, воеводы огнепалныя, воинство небесных сил, тричисленная единица трисоставнаго Божества, раби вернии: Феодора в Евдокеи, Евдокея в Феодоре и Мария в Феодоре и Евдокеи! Чюдной состав — по образу Святыя Троица, яко вселенстии учителие: Василий, и Григорий, и Иоанн Златоустый[1741]! Феодора — огненный ум Афанасия Александрскаго[1742], православяи насаждь учения, злославия терние изсекла еси, умножила семя веры одождением духа. Преподобная, по Троицы поборница великая, княгиня Евдокея Прокопьевна, свет трисиянный, вселивийся в душу твою, сосуд избран показа тя, преблаженная, светло проповеда Троицу пресущную и безначалную. Лоза преподобия и стебль страдания, цвет священия и плод богоданен, верным присноцветущая даровася, но яко мучеником сликовна[1743], Мария Герасимовна, со страждущими с тобою взываше: «Ты еси, Христе, мучеником светлое радование». Старец, раб вашего преподобия, поклоняюся главою грешною за посещение, яко простроста беседу доволную и напоили мя водою животекущею. Зело, зело углубили кладезь учения своего о Господе, а ужа[1744] моя кратка, досягнути немощно, присенно[1745] и прикровенно во ином месте течения воды. Понуждаете мя молитися, чтобы дал Бог терпение и любовь и покорение, безлобие и воздержания, безгневие и терпение, и послушание. И я о сем в души своей колеблюся: нет ли в вас между собою ропоту[1746]? Боюся и трепещу навета дияволя. Евдокея Прокопьевна! Худо, свет моя, неблагодарение! Мария Герасимовна! Чево у вас не бывало преже сего, ныне ли чести искать или о нужной пищи ропотить[1747]? В мимошедшее времена и рабичища слаще тово ели у вас, чем вы ныне питаетеся; а в пустошном[1748] сем — толково ропот и безсоветие. Увы мне, грешному! Ей, слезам достойно есть: у меня здесь диявол от десных ссору положил, — в догматах считалися, да и разбилися. Молодой щенок, Федор дьякон[1749], сын духовной мне, учал блудить над старыми книгами и о Святей Троице предкнулся[1750], и о Христове, во ад сошествии, и о иных, догматствуя по-никониянски, нелепотно. В книге моей написано и послано к вам[1751] о Господе. Аз же, не утерпев безумию его, и слышати не мог хулы на Господа Бога моего, отрезал его от себя и положил под клятовою, не ради внешних досад, — ни, никако же, — но ради безстудства его на Бога и хулы на старых книг. Буди он проклят, враг Божий! А у вас, светы мои, какое догматство между собою: Женской быть, одно говори: «Как в старопечатных книгах напечатано, так я держю и верую, с тем и умираю!» Да молитву Исусову грызи, да и все тут. А о пищи и питии, и о чести века сего что роптать? Бросили вы сие, плюнте уже на все! Наудачю ведь говорю. Аль и нет у вас тово, милостию Христа, Бога моего, и заступлением пречистыя Владычицы нашея, Богородицы, помощницы нашей, света? А ты, друг мой головной[1752], пожалуй, Господа ради, на себе притирай[1753]. Ты уже мертвец, отреклася всего; а оне еще, горемыки, имут сердца своя к супружеству и ко птенцам. Мочно нам знать, яко скорбь их томит. Я и мужик, а всяко живет. У меня в домишку девка-рабичищо робенка родила, иныя говорят, Прокопей, сын мой, привалял; а Прокопей божится и запирается. В летах детина, недивно и ему привалять! Да сие мне скорбно, яко покаяния не могу получить. В ыную пору совесть разсвирепеет, хощу анафеме, предать и молить Владыку, да послет беса и умучит его, яко древле в Коринфах соблудившаго с мачехою. И паки посужю, как бы самому в напасть не впасть: аще толко не он, так горе мне будет тогда, мученика казни предам. Увы, Феодора Прокопьевна, мати моя! Утеснися душа моя отвсюду грех ради моих. Молися, молися крепко, молися Господа ради о мне! А я уже и не знаю, как живу в горести ума моего; не помню иное в печалех, как день, как нощь преходят у меня. Ох, ох, ох души, отвсюду утеснившейся моей! Евдокея да Марья оханье прислали ко мне[1754], а у меня и своего много! Глядел, глядел в ваше рукописание-то, огорчилася утроба, я ударился о землю: «Владыко! Соблюди, — реку, — их во имя твое, и меня, грешнаго, за молитв их спаси! Кому помощи, аще не ты?» А ты говоришь иную суторщину[1755]: «Взойду ль, де, я тебе на ум-от когда? Болшо, де, ты меня забыл». Я тебя избранил в те поры, — прости Бога ради! «Вот, — реку, — она во сне брусит[1756], и слушать нечево! Разве, — реку, — сама забываешь меня?» А что, петь, о Иване-то болно сокрушаешься[1757]? «Главы, главы не сохранил!» Полно, су, плюскать[1758]-то Христа для! «Главы не сохранил!» Как поразсудить то дело твое, ино ужас возмет! Как то, надежа-свет, Христос изволил! То бы по-твоему добро, как бы на лошадях те бес тебя ездить стал, да баб те воровать? Привели бы оне на вся, ругаяся тебе! И Христа бы отрекъся, как и оне ж! А то дорогое дело — по-новому робенка причастили! Великая беда, куцы! Он и не знает, не ведает в печалех в то время, что над ним кудесили, блядины оне дети, и со всем умыслом своим. У Спаса-света правда будет на Суде! Толко бы он ево, надежа-свет, не возлюбил, и он бы ево в такую нужную пору не взял к себе. Я благодарю Бога о нем, — причастил я ево, помню, довлеет ему сие веки веком, не истлела в нем благодать! Я на твое плюсканье не гляжю: тебе ты таки всяк исповедник! Ох, матка Божия, не по Федосьину хотению делается! Плач-ко ты о себе болши, а о нем, слава Христу, и без твоих возгрей[1759]! А што? Горе уж от безумия твоего стало мне! Есть о нем плачющих те. Иной и один воздохнет, ино адом потрясет; хотя бы и впрям осужден был, ино выпустят. А то за что ево осудит? В муках скончался, робя! Григорей о Трояне, о мучители, помолился — ино отдали[1760]. Сказал же ему Христос: «Опять, де, не моли мне о таковых, не стужай», а однако-таки отдал, милостивый Бог. А Иван не мучитель был, сам, покойник, мучился и света не видал вся дни жития своего. Да собаки опоганили при смерти, так у матушки и брюхо заболело: «Охти мне, сына опоганили! Во ад угодил!» Не угодил, не суетися! Для тебя так попущено, чтоб ты не вознеслась! Блюдися себе возношения, инока-схимница! Дорога ты, что в черницы те попала, грязь худая! А хто ты? Не Феодосья ли девица преподобномученица[1761]? Еще не дошла до тое версты[1762]! Ну, полно бранится! Прости, согрешил. Не кручинься о Иване, так и бранить не стану. На тебя глядя, и Евдокия кручинится о своих робятах. Да молоть[1763] ли правда? Евдокеи то, миленкой, тяжко: то, су, и есть мужеское и девическое дело, чтобы в грехи не ввалились без приятеля. А батюшко[1764] по-за воронами охочь, знаю я ево, да что ж делать? Прокопьевна, миленкая, положим упование на Христа и пречистую Богородицу, света. Она детей наших не покинет. Евдокея Прокопьевна! Авось бы ты умерла, ведь бы им жить же без тебя? Ну, да станем Христу докучать: он управит их к себе, Создатель наш. Марья Герасимовна! Не пререкуйте[1765] же вы пред старицею-то с Евдокиею: она ведь ангельский чин содержит, а вы простые бабы, грех вам пред нею пререковать. Да, чаю, то у вас и нет тово о Христе, надеюся на Господа, яко даст вам Бог терпение и долгодушество, и кротость, и повиновение, и любовь. А что ты о Акинфье печалуешъся? Вели ему пострищись, да и ты постригися, да прямою дорогою ко Христу побредите неоглядъкою, а затем — как вас Христос наставит. Мир ему благословение, свету моему Ивановичи), и всем благословение, любящим вас. Евдокея Прокопьевна! Чаю, уж великонки детушки те у тебя, светы мои! Да что ж делать? Не болно кручинься о них: Бог о всяком человеке промышляет. Ну, простите же, светы мои, сердечныя друзья, простите, государыни мои, простите же Бога для! Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! Мати честная и преподобная Феодора! Прости мя, грешнаго, елика согреших словом и делом, и помышлением! Прости же, оскорбил[1766] тебя, прости, государыня моя! Ну, прости же, старица! Тово для не кручинься о Иване; еще и не так стану бранить, будет не престанешь сетовать. Чем было тем не велеть сетовать, а она сама кручинится! А Меланью[1767] ту твою ведь я знаю, что она доброй человек, да пускай не розвешивает ушей стадо то Христово крепко пасет, как побраню. Ведь я не сердит на нея, — чаю, знаешь ты меня. Оне мне и малины прислали, радеют, миленкие. А мне, петь, су, своих как покинуть? Надобе друг друга жюрить, как бы лутчи. Я браню ея, а она благословения просит. Видишь ли, совесть та в ней хороша какова? Полно уж мне ея искушать. Попроси у ней мне благословения: прощается, де, пред тобою протопоп. Да вели ей ко мне отписнуть рукою своею что-нибудь. Ну, прости же и ты меня и молися Бога для о мне. Я ведь надеюся на молитвы те ваши. Посем мир вам и благословение, и по поклонцу рядом всем. И Устине-старице с побратимом мир и благословение. Терпите, светы мои, о Христе. Многогрешный инок Епифаний, милости у Христа Бога прося, а ваши святыя молитвы в помощь себе призывая, благословение вам Христово приписал. Не забывайте нас, светы, новые исповедницы, во святых своих молитвах.О ТРЁХ ИСПОВЕДНИЦАХ[1768] СЛОВО ПЛАЧЕВНОЕ{46}
Месяца ноября во второй день, сказание отчасти о доблести, и мужества, и изящном страдании, терпении — свидетельство — благоверныя княгини Феодосии Прокофьевны Морозовы ипреподобномученицы, нареченныя во инокинях схимницы Феодоры[1769]. В лето ... отступника християнскаго[1770], Быша три исповедницы, жены — болярони: Глебовская жена Ивановича Морозова Федосья Прокопьевна, во инокинях Феодора-схимница, и сестра ей бе, нарицаемая княиня Урусова, Евдокея Прокопьевна, с ними же дворянская жена Акинфея Ивановича Данилова Мария Герасимовна. Беша бо Феодосья и Евдокея дщери мне духовныя, иместа бо от юности житие воздержное и на всяк день пение церковное и келейное правило. Прилежаще бо Федосья и книжному чтению и черплюще глубину разума от источника словес евангельских и апостольских. Бысть же жена веселообразная и любовная. Многими дньми со мною беседующе и разсуждающе о душевном спасении. От уст бо ея аз, грешный протопоп, яко меда насыщашеся. Глаголаше бо благообразная ко мне словеса утешительная, ношаше бо на себе тайно под ризами власяницу белых власов вязеную, безрукавую, да же не познают человецы внешнии[1771]. И, таяшесь, глаголюще: «Не люблю я, батюшко, егда кто осмотрит[1772] на мне. Уразумела[1773], де, на мне сноха моя, Анна Ильична[1774], Борисовская жена Ивановича Морозова. И аз, де, батюшко, ту волосяницу и скинула, да потаемне тое зделала. Благослови, де, до смерти носить! Вдова, де, я молодая[1775] после мужа своего, государя, осталася, пускай, де, тело свое умучю постом, и жаждею и прочим оскорблением[1776]. И в девках, де, батюшко, любила Богу молитися, кольми же во вдовах подобает прилежати о души, вещи безсмертней, вся, де, века сего суета тленна и временна, преходит бо мир сей и слава его. Едина, де, мне печаль: сын Иван Глебовичь молод бе, токмо лет в четырнатцеть; аще бы ево женила, тогда бы и, вся презрев, в тихое пристанище уклонилася». О свет моя, чево искала, то и получила от Христа! Бысть же в дому ея имения на двесте тысящ или на польтретьи, и християнства за нею осмь тысящей, рабов и рабыней сто не одно, близость под царицею[1777] — в четвертых бояронях[1778]. Печаше бо ся о домовном разсуждении и о християнском исправлении, мало сна приимаше и на правило упражняшеся, прилежаше бо в нощи коленному преклонению. И слезы в молитве, яко струи исхождаху изо очей ея. Пред очима человеческима ляжет почивати на перинах мяхких под покрывали драгоценными, тайно же снидет на рогозиницу[1779] и, мало уснув, по обычаю исправляше правило. В банях бо тело свое не парила, токмо месячную нужду омываше водою теплою. Ризы же ношаше в доми з заплатами и вшами исполненны, и пряслице[1780] прилежаше, нитки делая. Бывало, сижю с нею и книгу чту[1781], а она прядет и слушает, или отписки девы пред нею чтут, а она прядет и приказывает, как девице грамота в вотчину писать. И нитки — свои труды — ночью по улицам побредет да нищим дает. А иное — рубах нашьет и делит, а иное — денег мешок возьмет и роздаст сама, ходя по кресцам[1782], треть бо имения своего нищим отдая. Подробну же добродетели ея недостанет ми лето повествовати: сосуд избранный видеша очи мои! Бысть же в Петров день пожар великий в Москве[1783], и приближающься огнь ко двору ея; аз бо замедлив в дому Анны Петровны Милославские[1784], добра же ко мне покойница была. Егда бо приидох к Феодосье в дом, и двое нас, отшед, тайно молебствовали. Быша бо слезы от очию ея, яко река, воздыхание бо утробы ея, яко пучина морьская колебашеся, глас же тонкий изо уст ея гортанный исхождаше, яко аггельский: «Увы! — глаголаше, — Боже, милостив буди мне, грешнице!» и поразится о мост[1785] каменной, яко изверг[1786] некий, плакавше. Чюдно бе видимое: отвратило пламя огненное от дому ея, усрамився, молитвы ея сокрушенныя; обыде и пожже вся окрест дому ея, а за молитв ея и прочих не вредило тут. Аз же тому бысть самовидец сам, и паче слуха видения[1787]: моя молитва при ней, яко дым, ея же изо уст, яко пламя, восхождаше на небо. Еще же она, блаженная вдова, имела пред враты своими нища клосна[1788] и раслабленна. Устроила ему келейцу, и верная ея Анна Амосова[1789] покоила его, яко матери чадо свое, и гнойные его ризы измываху, и облачаху в понявы[1790] мяхкие. Сама же по вся нощи от него благословение приемлюще, рабыня же не отлучашеся от нищаго по вся времена. Егда же разсвирепела буря никониянская и сослали меня паки с Москвы на Мезень во отоки акиянские, она же, Феодосья, прилежаше о благочестии и бравшеся[1791] с еретики мужественне, собираше бо други моя тайно в келью к преждереченному нищему Феодоту Стефанову и писавше выписки[1792] на ересь никониянскую, готовляше бо, ожидающе собора праваго. И уразумевше бо сродники ея Ртищевы, и наустиша холопей ея воровским умыслом, и оклевещут ю ко царю. Царь же, лаская[1793] ея, присылал к ней ближних своих — Иякима архимарита, патреарха нынешняго[1794], развращая ея от правоверия. Она же глагола мужественно: «Аще, де, и умру, — не предам благоверия! Из-детска бо обыкла почитать Сына Божия и Богородицу, и слагаю персты по преданию святых отец, и книги держю старыя, нововводная же вами — вся отмещу и проклинаю вся! Аще, де, вера наша старая неправа суть, но якоже есть права и истинна, яко солнце на поднебесной блещащеся. Скажите царю Алексею: «Почто, де, отец твой, царь Михайло так веровал, якоже и мы? Аще я достойна озлоблению[1795], — извергни тело отцово из гроба и предай его, проклявше, псом на снедь. Я, де, и тогда не послушаю!» Посланницы же возвратишася вспять и поведавше царю, яже от нея слышавше. Он же повеле, ей з двора не сьезжать и отнял лутчие вотчины — две тысящи християн. А холопи в приказе клевещут на ню, яко блудит и робят родит, и со осужденным Аввакумом водится. Он, де, ея научил противитися царю. Потом приехал в дом к ней сродник ея, Феодор Ртищев[1796], шиш[1797] антихристов, и, лаская, глаголаше: «Сестрица, потешь царя тово и прекрестися тремя перстами, а втайне, как хощешь, так и твори. И тогда отдаст царь холопей и вотчины твоя». Она же смалодушничала, обещалася трема персты прекреститися. Царь же на радостях повеле, ей вся отдать. Она же по приятии трех перъст разболевся болезнию и дни с три бысть вне ума и разслабленна. Таже образумяся, прокляла паки ересь никониянскую и прекрестилася истинным святым сложением, и оздравела, и паки утвердился крепче и перваго. Таже паки меня с Мезени взяли, протопопа Аввакума. Аз же, приехав, втай с нею две нощи сидел, несытно говорили, како постражем за истинну и аще и смерть приимем — друга друга не выдадим. Потом пришел я в церковь соборную и ста пред митрополитом Павликом, показуяся, яко самоволне на муку приидох. Феодосья же о мне, моляшеся, да даст ми ся слово ко отверзению устом моим. Аз же за молитв ея пылко говорю, яко дивитися и ужасатися врагом Божиим и нашим наветникам. И так и сяк, сослали меня в Боровеск, в Пафнутьев монастырь. Она же за мною прислала ми потребная. И, держав мя десять недель, паки возвратили в Москву. Она же со мною не видалась, но приказывала: «Ведаю, де, я хотят тебя стричь и проклинать. Обличай, де, их з дерзновением, на соборище том, де, я буду и сама». И я таки, бедной, за молитв ея столько напел, сколько было надобе. Потом сослали на Угрешу меня за крепостию велиею. Она же и туда потребная присылаше ми. Потом перевезли паки в Пафнутьев монастырь. Она же потребная присылаше ми и грамотки. Потом паки мя в Москву ввезли. Она же, яко Фекла Павла ищущи[1798], — увы мне, окаянному! — и обрете мя[1799], притече во юзилище[1800] ко мне, и по многим времянам беседовахом. И иных с собою привождаше, утвержая на подвиги. И всех их исповедал во юзилище: ея и Евдокею, и Иванушка, и Анну, и Неонилу, и Феодора[1801], и святаго комкания[1802] сподобил их. Она же в пять недель мало не всегда жила у меня, словом Божиим укреплялся. Иногда и обедали с Евдокеею со мною во юзилище, утешая меня, яко изверга[1803]. Егда же я взят бысть палестинскими[1804], и преселиша мя на горы Воробьевы с Лазарем и со старцем Епифанием, и бысть крепко[1805] там, невозможно видетися. Она же умыслила — чином, по-боярскому в коретах ездила, — бытто смотрит пустыни Никоновы, и, назад поедучи, заехала на Воробьевы ко мне, и, будучи против избы, где меня держат, ис кореты кричит, едучи: «Благослови, благослови!» А сама бытто смеется, а слезы текут. Потом же так и сяк, ввезли мя паки в Москву на подворье Никольское. Она же по-много прихождаше ко вратом двора того и стерегущим воином моляшеся, насилу обрела такова сотника, яко пустил на двор ея. Она же, прибежав к окну моему, благодарит Христа, яко сподобил Бог видетися, и денег мне на братью дала. Да паки, ко вратом приходя, плакивала. Да и только видания. Потом меня в Пустозерье свезли, и писанием возвещахуся. Она же после меня бродила по юзилищам, идеже мучатся мученики. Потом тайно и постриглась, видевше, яко зверь ища конца ея. Егда же время приспе, женскую немощь отложше мужескую мудрость восприемше, и на муки пошла, Христа ради мучитися. Зверь бо, яко лукавый лис, восхитил[1806] ю из дому[1807] и предал за приставство[1808] воинству, безчестя и волоча на чепях, яко лва оковану. И сестру ея Евдокею княгиню так же, мучиша обеих на чепях без милосердия. К ним же последи присовокупиша и Марию Герасимовну, и бысть троица святая, непорочная. По смотрению же Божию скоро преставися Федосьин сын единородный, Иван Глебовичь[1809] и вся вотчины и домовная Быша в разграблении. Она же вся, яко уметы[1810], вменила ради Сына Божия. У Евдокеи же княгини преставися дочь во время ея мучения. И еще трое деточек[1811] осталося со отцем своим, с князь Петром Урусовым. Писала из своея темницы в темницу ко мне, зело о них печаловаше, еже бы во православии скончалися. Токмо воздыхает и охает: «Ох, батюшко! Ох, свет мой! Помолись о детушках моих, ничтоже мя так, якоже дети, крушат. Помолися, свет! Помолися, батюшко!», да тоже, да тоже одно говорит — целой столбец, и другая — целой же столбец, и третья тако же. Ковыряли руками своими последьнее покаяние. И рукава прислали рубах своих от чепей с ошейников, железом истертые. А с Марьины шеи полотенцо[1812] железное же. Аз же, яко дар освящен, восприях и облобызах, кадилом кадя яко драго сокровище, покропляя слезами горкими. Егда же оне Быша в Москве, тогда и на соборище водили их. Говорит мне: «В сей рубахе была, батюшко, на соборе я, и по многом прении последним запечатала: «Все, де, вы еретики, власти, от перваго и до последняго! Разделите между собою глаголы моя!». Тако же и Евдокея и Мария, не яко жены, но яко мужие, обличиша безбожнаго июдеянина. И Быша все три на пытке пытаны, и руки ломаны, Мария же по хрепту биена бысть немилостиво. И приступи к ним, вопрошая, верной Ларион, Иванов сын[1813]: «Еще ли веруете во Христа распятаго? И како персты слагаете, покажите ми!» Оне же едиными усты все трое исповедаху: «За отеческое готовы умрети! Аще и умрем, не предадим благоверия! Отъята буди рука наша — да вечно ликовъствует, такоже и нога— да во Царствии веселится, еще же и глава — да венцы вечными увяземся. Аще и все тело огню предашь — и мы хлеб сладок Святой Троицы испечемся». Таже свезоша их в Боровеск, на мое отечество[1814], на место мученное, идеже святии мучатся, и устроиша ...[1815] звезда утренняя, зело рано возсиявающая! Увы, увы, чада моя прелюбезная! Увы, други моя сердечныя! Кто подобен вам на сем свете, разве в будущем святии ангели! Увы, светы мои, кому уподоблю вас? Подобии есте магниту каменю, влекущу к естеству своему всяко железное. Тако же ивы своим страданием влекуще всяку душу железную в древнее православие. Исше трава, и цвет ея отпаде, глагол же Господень пребывает во веки. Увы мне, увы мне, печаль и радость моя, всажденная три каменя в небо церковное и на поднебесной блещащеся! Аще телеса ваша и обесчещена[1816] но душа ваша в лоне Авраама, и Исаака, и Иякова. Увы мне, осиротевшему! Оставиша мя чада зверям на снедение! Молите милостиваго Бога, да и меня не лишит части избранных своих! Увы, детоньки, скончавшияся в преисподних земли! Яко Давыд вопию о Сауле царе[1817]: «Горы Гельвульския, пролиявшия кровь любимых моих, да не снидет на вас дождь, ниже излиется роса небесная, ниже воспоет на вас птица воздушная, яко пожерли телеса моих возлюбленных!» Увы, светы мои, зерна пшеничная, зашедшия под землю, яко в весну прозябшия, на воскресение светло усрящу[1818] вас! Кто даст главе моей воду и источник слез, да плачю другов моих? Увы, увы, чада моя! Никтоже смеет испросити у никониян безбожных телеса ваша блаженная, бездушна, мертва, уязвенна, поношеньми стреляема, паче же в рогожи оберченна! Увы, увы, птенцы мои, вижю ваша уста безгласна! Целую вы, к себе приложивши, плачющи и облобызающи! Не терплю, чада, бездушных вас видети, очи ваши угаснувший в дольних[1819] земли, их же прежде зрях, яко красны, добротою сияюща, ныне же очи ваши смежены, и устне недвижимы. Оле, чюдо! О преславное! Ужаснися небо и да подвижатся основания земли: се убо три юницы непорочныя в мертвых вменяются, и в безчестном худом гробе полагаются, имже весь мир не точен бысть. Соберитеся, рустии сынове, соберитеся девы и матери, рыдайте горце и плачите со мною вкупе другое моих соборным плачем и воскликнем ко Господу: «Милостив буди нам, Господи! Приими от нас отшедших к тебе сих души раб своих, пожерших телеса их псами колитвенными[1820]! Милостив буди нам, Господи! Упокой душа их в недрех Авраама, и Исаака, и Иякова! И учини духи их, идеже присещает свет лица твоего[1821]! Видя виждь, Владыко, смерти их нужныя[1822] и напрасныя[1823] и безгодныя! Воздаждь врагом нашим по делом их[1824] и по лукавъству начинания их! С пророком вопию: воздаждь воздаяние их им, разориши их, и не созиждеши их! Благословен буди, Господи, во веки, аминь».ОБРАЩЕНИЕ ПРОТОПОПА АВВАКУМА К «ЧТУЩИМ» И «СЛЫШАЩИМ» И ПОХВАЛА «РУССКОМУ ПРИРОДНОМУ ЯЗЫКУ»{47}
По благословению отца моего старца Епифания писано моею рукою грешною, протопопа Аввакума, и аще что реченно просто, и вы, Господа ради, чтущии и слышащии, не позазрите просторечию нашему, понеже люблю свой русской природной язык, виршами филосовскими не обык речи красит, понеже не словес красных Бог слушает, но дел наших хощет. И Павел пишет: «Аще языки человеческими глаголю и ангельскими, любви же не имам — ничтоже есм[1825]. Вот, что много разсуждать: не латинъским языком, ни греческим, ни еврейским, ни же иным коим ищет от нас гово́рь[1826] Господь, но любви с прочими добродетельми хощет; того ради я и не брегу о красноречии и не уничижаю своего языка русскаго. Ну, простите же меня, грешнаго, а вас всех, рабов Христовых, Бог простит и благословит. Аминь.ЖИТИЕ ИНОКА ЕПИФАНИЯ{48}
Часть 1
Послушания ради Христова и твоего ради повеления и святаго ради твоего благословения, отче святый[1827], и прошения ради раба тово Христова[1828] не отрекуся сказати вам о Христе Исусе. Но не позазрите[1829] скудоумию моему и простоте моей, понеже грамотики и философии не учился, и не желаю сего, и не ищу, но сего ищу, како бы ми Христа милостива сотворити себе и людем, и Богородицу, и святых его. А что скажу вам просто, и вы Бога ради собой[1830] исъправте со Христом, а мене, грешнаго, простить и благословить, и помолитеся о мне ко Христу и Богородице и святым его. Аминь. Родился я в деревне. И как скончалися отец мой и мати моя, и аз, грешный, идох[1831] во град некий[1832], зело велик и многолюден, а град благочестивой, христианской, и пребых[1833] в нем седмь лет. И прииде ми помысл възыскати пути спасения, и идох ко всемилостивому Спасу во святую обитель Соловецкую[1834], ко преподобным отцем нашим Зосиме и Саватию[1835]. И тамо ми[1836] благодать Христова поспешила[1837]: отцы святии приняли мя с радостию, а иным отказали. И сподобил мя Христос, и Богородица, и святии его быти у них в послушании седмь лет, не зазорно пред Богом и не укорно пред человеки; вси мя за послушание любиша. И по сем святый отец наш архимарит Илья[1838] и прочии отцы возложили на мя святый иноческий образ[1839]. И в том иноческом образе сподобил мя Бог быти у них в послушании пять лет; и всего двенатьцать лет был у них. И как грех ради наших[1840] попустил Бог на престол патриаршеский наскочити Никону, предотече антихристову, он же, окаянный, вскоре посадил на Печатной двор врага Божия Арьсения, жидовина и грека, еретика, бывшаго у нас в Соловецком монастыре в заточении[1841]. И той Арсен, жидовин и грек, быв у нас в Соловках, сам про себя сказал отцу своему духовному Мартирию-священноиноку[1842], что он в трех землях был, и трою[1843] отрекался Христа, ища мудрости бесовския от врагов Божиих. И с сим Арсением, отметником[1844] и со врагом Христовым, Никон, враг же Христов, начата они, враги Божии, в печатныя книги сеяти плевелы еретическия проклятыя, и с теми злыми плевелами те книги новый начата посылати во всю Рускую землю на плач и на рыдание церквам Божиим и на погибель душам человеческим. Тогда у нас в Соловецком монастыре святии отцы и братия начата тужити и плаката горько и глаголати сице: «Братия, братия! Увы, увы! Горе, горе! Пала вера Христова, якоже и в прочих землях, в Земли руской, двема врагами Христовыми, Никоном и Арсеном». Паче же всех прежереченный[1845] Мартирий-свяшенноинок обливашеся горкими многими слезами, возвещая трикратное отречение Арсениево от Христа, Бога нашего, оберегая детей своих духовных и прочию братию от Арсения, отступника и еретика. Тогда и аз, многогрешный, со святыми отцы тужа и плача, пребыл с ними время некое. И от тоя тоски и печали, по совету и по благословению старца келейнаго и отца духовнаго, взем[1846] книги и иная нужная потребная пустынная, и благословил мене старец образом Пречистыя Богородицы со младенцем Исус Христом, медяным, вольяшным[1847], и изыдох[1848] от святаго монастыря, милости у Христа просити себе и людем, в дальнюю пустыню[1849] на Суну-реку[1850], на Виданьской остров: от Соловков четыреста верст, а от великаго озера Онега — 12 верст. И тамо обретох[1851] старца, именем Кирила[1852], чюдна и славна житием, пребывающа в молитвах, и во псалмех, и в посте, и милостыню творяше велику сиротам и вдовицам. Держаше бо той старец у себе в пустыне толчею и мелницу на нужную потребу себе, а иное все отдаваше требующим[1853] Христа ради. И той мя старец принял к себе в пустыню с великою радостию и удержа мя у себе Христа ради. И бе со старцем в келии живяше бес зело лют, много бо старцу пакости творяше во сне и наяве. Некогда бо той старец Кирило изыде ис тоя пустыни во Александров монастырь[1854] духовныя ради потребы ко отцем духовным и приказал свою пустыню назирати отцу своему родному Ипатию и зятю своему Ивану[1855], в деревне живущим, 12 верст от его пустыни. «А в келию мою, — рече[1856], — не ходите», — оберегая их старец от беса, сице рек. Зять же его Иван соблудил со женою своею и, не обмывся, взем соседа своего, именем Ивана же, — о сем сказа нам жена его последи[1857], — и идяше пустыни дозрети[1858]. И не послушаша старцева наказания, внидоша в келию его и возлегоша спать. Бес же Ивана поганаго до смерти удавил, и власы долъгия кудрявыя со главы содрал, и надул его, яко бочку великую, а другаго Ивана вынес ис кельи в сени и выломил ему руку. И той Иван живой спал в кельи в сенех день да нощь. И как наполняшеся[1859] сутки, он же пробудилъся, яко пьян, и, рукою своею не владея, приполъзе ко Ивану удавленому, хотяше бо его разбудити, и узре его удавлена, отекша, надута, и ужасеся зело, едва искелии исползе на брюхе и на коленах. И кое-как приползе во другую во странноприимную[1860] келью и тут полсуток со умом собирался[1861]. И по сем сволокся в карбас и пустился на низ по реке. И принесе его вода в деревню ко Ипатию, тестю Ивана удавленаго. Он же взем людей, и иде в пустыню и в келью старцеву, и взяша зятя своего, и понесоша. И треснула кожа на Иване удавленом, бе бо надул его бес крепко и туго зело, и истече крови много в келье. Они же ужем[1862] связаша ему брюхо и на древе несоша его в карбасъ, яко бочку, и везе[1863] на погост, и в яму в четыре доски положиша, тако и погребоша. Сия ми вся поведа старец Кирило, и Иван безрукой, и Иван Лукин, которой тово удавленово носил и погребал. И после того та келья стояше пуста, а старец Кирило в странноприимной келье живяше. И послаша мене старец в ту келью жити, идеже бес живет. Аз же, грешный, старцу рекох сице: «Отче святый, помози ми во святых своих молитвах, да не сотворит ми дьявол пакости!» И рече ми старец: «Иди, отче, Христос с тобою и Богородица и святии его, да и аз, грешный, в молитвах буду помогати тебе, елико[1864] Бог помощи подаст». И благослови мя в келию ити. Аз же со благословением Старцевым идох в келию ту, идеже бес живет. И нача сердце мое трепетатися во мне, кости и тело дрожати, и власы на главе моей востали, и нападе на мя ужас велик зело. Аз же, грешный, положил книги на налой, а образ вольяшной медяной пречистыя Богородицы со Исус Христом поставил в киоте, и благодаря Бога и Богородицу и святых его всех, и на помощь призывати их себе, да не дадут мя в поругание бесу. И много о сем докуки было всяко, простите мя Бога ради! Посем[1865] кадило нарядил и покадил образы, и книги, и келию и сени, и ино и начал вечерню пети, и псалмы, и каноны, и поклоны, и иное правило[1866] по преданию[1867] старца келейнаго. И продолжися правило до полунощи и больше; сие было до Крещения Христова за два дни. И утомяся довольно, и возлег опочинути, и живоносным крестом Христовым оградил себя трижи, призывая Христа, и Богородицу, и святаго ангела-хранителя моего, да сохранит мя и оборонит от беса силою Христовою. И абие[1868] сведохся[1869] в сон и спах до заутрени мирно и тихо, ни страха, ни духа бесовскаго не ощутил. И благодатию Христовою и образом вольяшным медяным пречистая Богородицы изгнан бысть бес ис келии тоя. Посем и старец Кирило прииде ко мне в келию ту жити. И жил я в той келье у старца 40 недель — не видали мы беса ни во сне, ни наяве. А как я вольяшной медяной образ пречистыя Богородицы ис келии от старца Кирила вынес во свою пустыню и во свою келию, да и сам вышел от него, так бес и опять к нему в келию пришел жить с ним. Старец же Кирило, не бояся беса, живет с бесом, терпит от него всякую обиду и пакости во сне и наяве. О сем мне сам старец Кирило последи сказал в духовне[1870]. А живя я у старца в келии, по его благословению, на том же острову, от его келии полверсты, строил себе келейцу малую, безмолъвия[1871] ради и уединения, о пяти станках: меж углы — одна с локтем сажен, а другая — полсажени поперек, а вдоль — с первую; малая — книг ради и правила, белая, а другая — рукоделия ради и покоя[1872]. И егда совершил[1873] келейцу помощию Христовою, и покрыл, и стенки вытесал, и опечек[1874] зделал, и образ вольяшной медяной Пречистыя Богородицы со Исус Христом внес и поставил на белой стенке, и помоляся ему, свету-Христу и Богородице-свету, и рекох ко образу сице: «Ну, свет мой Христос и Богородица, храни образ свой и келейцу мою и твою!» И поклоняся ему, и идох ко старцу в пустыню; и пребых у него два дни труда ради мелничнаго[1875]. И на третей день идох во свою пустыню и узрех издалеча келейцу мою, яко главню[1876], стоящу. И вострепета во мне сердце мое, и потекоша от очей моих слезы на землю, и нападе на мя печаль великая, и не могох с того места никамо-же[1877] двигнутися от горькия печали. И начах вопити к Богородице, зря на небо и на келию, яко на главню, взирая, сице вопя: «О, Пресвятая Госпоже, Владычице моя Богородице! Почто презрела еси бедное мое моление, и прошение отринула, и приказу моего не послушала, келейцы моея и своея не сохранила, но и образа своего не пощадила! Се ныне мне, бедному и грешному, где работати и славу воздати Христу, сыну твоему, свету нашему и Богу, и тебе, свету?! Где мне милости просити у Христа и у тебе и бремя греховное отрясати, яже от юносьти моея накопишася? Где быти безмолвию по преданию[1878] святых отец? Где рукоделию быти и от того питатися, по Христову словеси и святых отец? Где старца келейнаго преданное правило наполняти[1879]?» И иная[1880], подобная сим[1881]. И вздохнув, на небо зря, милости прося у Христа и у Богородицы, и идох к келии огорелой. А около келии приготовлено было на сенишка[1882] лесу много, то все пригорало. А у кельи кровля по потолок вся съгорела, и около кельи чисто все огнь полизал. Аз же, грешный, воздохня от печали, внидох в келию огорелую. О, чюдо неизреченное Христово и Пречистыя Богородицы! В келии чисто и бело, все убережено, сохранено: огнь в келию не смел внити, а образ на стене стоит Пречистыя Богородицы, яко солнце сияя показа ми ся! И обрати ми ся[1883] печаль в радость. И воздех руце мои на небо, хвалу и благодарение воздая Христу и Богородице. И падох предо образом на землю лицем, и помоляся поклонами и молитвами, да поможет ми Бог паки келейцу построити. И помощию Христовою и Пречистыя Богородицы у келейцы верьх нарубил и покрыл, и стены и углы огорелыя досками обил, и сенечки построил. А старец Кирило и печь склал каменную со глиною. И благодатию Христовою келия моя совсем стала готова. И по малех днех взем у старца Кирила благословение и идох во свою келию и во свою пустыню, милости просити у Христа и Богородицы и святых его себе и людей. И по двух неделях начата ко мне в келию беси приходити по нощем, устрашающе мя и давляше, не дающе ми опочинути. И того было немало время. Аз же, грешный, много о сем моляхся Христу и Богородице, да избавит мя от бесов. Беси же таки, что день, то пуще устрашают мя и давят. Аз же прилежнее притекаю[1884] и молюся Христу и Богородице, да избавит мя от бесов. И некогда, после правила моего, с великою боязнию возлег опочинути, моляся прилежно Богородице, и абие сведохся в сон. И отворишася сенныя двери, а в келейце моей стало светло в полунощи. И паки келейныя двери отворишася, и внидоша в келию ко мне два беса; и поглядели на меня, и скоро въспять возвратилися, и келию мою затворили, и невесть камо[1885] ищезоша. Аз же помышляю, чесо ради беси не давили мене и не мучили, и смотрю по келейце моей туды и сюды. А в келии светло, а я лежу на левом боку. И возрех на правую руку — и правой руке на мышце моей лежит образ вольяшной медяной Пречистыя Богородицы. Аз же, грешный, левою рукою хотел его взять — ано и нету, а в келии стало и темно. А икона стоит на стене по-старому. А сердце мое наполнено великия радости и веселия Христова. Аз же прославих о сем Христа и Богородицу. И от того часа близ[1886] году не видал, ни слыхал бесов ни во сне, ни наяве. И паки некогда после правила моего, мнит ми ся[1887] в полунощи или и Дале, возлегшу ми опочинути от труда, и абие сведохся в сон тонок. И приидоша ко мне в келию два беса, один наг, а другой ф кавтане; и взем доску мою, на нейже почиваю, и начата мене качати, яко младенца, и не дадяху ми опочинути, играюще бо. И много сего было у них. Аз же, осердяся на них, востал со одра моего скоро и взем беса нагово поперек посреди его, он же перегнулъся, яко мясище некое басовское, и начах его бити о лавку, о коничек[1888], и вопиюще сиде к высоте небесней великим[1889] голосом: «Господи, помози ми! Пречистая Богородица, помози ми! Святый ангеле мой хранителю, помози ми!» И мнит ми ся в то время, кабы потолок келейной открывается и прихожаше ми сила Божия оттуду на беса, еже мучити его. А другой бес прямо[1890] дверей стоит в велице ужасе и хощет вон бежати ис келии, да не может, нозе бо его прилепишася к мосту[1891] келейному. И мучится, тянет нозе свои, от земли оторвати хощет, да не может, и сего ради бежати нельзя ему. Аз же велегласно[1892] вопию ко Господу повышереченному[1893]. И сего было время немало. И не вем[1894] как бес из рук моих ищезнул. Аз же возбнухся[1895], яко от сна, зело устал, биюще беса, — а руце мои от мясища бесовскаго мокры. И после того больше году, мнит ми ся, не бывали беси ко мне в келию. И по сих в некое время, до Покрова за две, недели, после правила моего, возлегшу ми по обычаю моему на месте моем обычном, на голой доске, а глава ко образу Пречистыя Богородицы, от образа пяди три или две. И еще ми не уснувшу, отворишася двери сенныя скоро зело и пылъко, да и келейныя двери скоро-скоро зело отворишася. И вскочил ко мне в келию бес, яко лютой и злой разбойник, и ухватил мене, и согнул вдвое, и съжал мя крепко и туго зело: невозможно ми ни дышать, ни пищать, только смерть. И еле-еле на великую силу[1896] пропищал в тосках сице: «Николае, помози ми!» Так он мене и покинул, и не вем, куды делся. Аз же, грешный, собрався со душею моею, и со слезами начах глаголати с великою печалию ко образу вольяшному Пречистыя Богородицы сице: «О, Пресвятая Владычице моя Богородице! Почто мя презираеши и не брежеши мене беднаго и грешнаго! Я веть на Христа-света и на тебя-света надеяся, мир оставил и вся, яже в мире, и монастырь оставил и идох в пустыню работати Христу и тебе, и всю мою надежу во всем возложил на Христа и на тебя. Видиши ли, Владычице моя Богородице, вмале[1897] веть разбойник-от, злодей, меня не погубил, а ты не бережеши мене! Богородице, свет моя, не покинь мене, беднаго раба твоего, обороняй мене от злодеев тех!» И иная, подобная сим. И от печали тоя великия наиде на мя сон. И вижу себя седяща посреди келейцы моей на скамейке, на нейже рукоделие мое временем[1898] делаю. А Богородица от образа прииде, яко чистая Девица, и наклоняся лицеи ко мне, а в руках у себя беса мучит, кой меня мучил. Аз же зрю на Богородицу и дивлюся, а сердце мое великия радости наполнено, что Богородица злодея моего мучит. И даде ми Богородица беса уже мертваго в мои руки. Аз же взем у Богородицы из рук беса мерътваго и начах его мучити в руках моих, глаголяще сице: «О, злодей мой, меня мучил, а и сам пропал!» И бросил его в окно на улицу. Он же и оживе и востал на ноги свои, яко пьян. И рече ми бес сие: «Уже я опять к тебе не буду: иду на Вытерьгу», бе бо Вытерта волость велика[1899] тамо есть. И аз рех ему: «Не ходи на Вытергу, иди тамо, где людей нету». Он же, яко сонной, побрел от кельи прочь. Аз же яко от сна убудихся и обретохся вместо печали в великой радости, и прославих Христа и Богородицу-света. А живя я в пустыне, сподобил мя Бог питатися от рукоделия. А иное боголюбъцы приносили Христа ради, и я у них приимал яко от руки Христовы, прося им милости у Христа и Богородицы и святых его. А что Христос пришлет и паче[1900] потребы моея[1901] рабы[1902] своими, и аз то паки отдавал требующим[1903] Христа ради. И о всех сих[1904] слава Христу и Богородице и святым его всем во веки. Аминь. А в пустыне жити без рукоделия невозможно, понеже находит уныние и печаль и тоска велика. Добро в пустынь — псалмы, молитва, рукоделие и чтение. Так о Христе Исусе зело красно и весело жити. О, пустыня моя прекрасная! И во сто седмьдесят третьем году[1905], после Велика дни[1906] вскоре, от труда рукодельнаго и правилнаго возлег на одре моем опочинути и абие сведохся в сон тонок. И скоро отворишася двери сенъныя, и вниде бес в сени. Аз же идох в сени ко дияволу и хощу его рукою моею живоносным крестом Христовым оградити, он же побежал от меня. Аз же, яко за разбойником, за бесом гонюся, и ухватил его поперек, и согнул его вдвое, и начах его о сенную стену бити, а сам воплю великим голосом к высоте небесной, глаголюще сице: «Господи, помози ми! Богородица, помози ми! Ангеле мой святый, помози ми!» И мнит ми ся тогда на уме моем, кабы от высоты небесныя от Бога приходит ми помощь великая на беса, мучити его. И того у мене труда было много над бесом. И не вем как из рук моих выскочил и ушол. Аз же, грешный, яко от сна, вострепенул, зело устал, умучился, беса биюще. И скоро нападе на мя уныние и печаль велика, и бых[1907] яко изумлен[1908] до часа десятаго и больши того дни. И после обеда от печали тоя великия возлег опочинути в келии. И абие бысть шум велик, и дым в келию мою вниде. Аз же востах скоро со одра и идох шума видети, и узрех: у келии моей огнь велик зело дышет, сьел у мене дров шесть сажен, да каръбас, да и иново лесу немало. А пламя въверьх дышет саженей на пять и хощет келию мою полизати скоро и сурово. Аз же видех беду скорую, наносимую от злодея моего, от разбойника, от беса, и кинулъся скоро-скоро к Богородице в келью. И воздух руки мои на высоту небесную и завопил великим голосом ко образу вольяшьному медяному Пречистая Богородицы, сице глаголюще: «О, Пресвятая Владычице моя Богородице! Помози ми, рабу твоему! Избави мя от напасти сея, наносимый ми от злодея моего, от разбойника! Сохрани келейцу свою и мою от огня сего, якоже и преже сего сохранила еси!» И ударился о землю трою[1909] предо образом и изыдох ис келии. О, чюдо преславное! О, диво великое! О, милость великая и скорая Христова и Пречистыя Богородицы! Ветр бо стал дуть и отвратил пламя огненное от келии моей. И благодатию Христовою и Пречистыя Богородицы заступлением пребысть келия моя сохранена от огня и ничимже не врежена. О всех сих[1910] слава Христу и Богородице! Что же по сих[1911]? Не возможе бо диявол пакости сотворити ми, келии моей сожещи, он же, злодей, инако покусися: насадил бо ми в келию червей множество-много, глаголемых мравий; да не позазрите[1912] ми, отцы святии и братия, — всяка плоть не похвалится пред Богом[1913], — и начата у мене те черьви-мураши тайныя уды[1914] ясти зело горько и больно до слез. Аз же, многогрешный, варом[1915] их стал варить. Они же ми ядяху тайныя уды. А иново ничево не ядят, ни рук, ни ног, ни иново чево, токмо тайныя уды. Аз же давить их стал руками и ногами. А они прокопаша стену келии моея и идяху ко мне в келию, и ядяху ми тайныя уды. Аз же келию мою землею осыпал и затолок крепко и туго, а они, не вем како, и землю, и стену келейную прокопаша и ядяху ми тайныя уды. И гнеездо себе зделали пот печью и оттуду исхожаху ко мне и ядяху ми тайныя уды. И аз гнездо их кошницею[1916] носил в воду, а они больши тово наносят всяково порошья[1917] туды. И тово у меня было труда с ними много: что ни делаю, а они у меня кусают за тайныя уды. Много помышлял мешок шить на тайныя уды, да не шил, так мучился. А иное помышлял келию переставить, не дадяху бо ми ни обедать, ни рукоделия делати, ни правила правити. Многажды бо правило по книге на улице у креста большово говорил: где ни стану в келии, а они за тайныя уды кусают. Горько и больно! И тоя напасти бесовския было больше трех месецов. И напоследи уже сел обедать, а тайныя уды крепко закутал, а они же, не вем как, достигьли и укусили. И слезы изо очей моих потекоша. Аз же востах ото обеда — не до обеда стало — и воздех руце мои, и возопил ко образу вольяшному Пречистыя Богородицы, глаголюще сице: «О, Пресвятая Владычице моя Богородице! Избави мя от напасти сея бесовския!» И ударихъся трою о землю, и больше, со слезами. И от того часа перестали у меня мураши тайных удов кусати и ясти, да и сами помалу-малу вси ищезоша, и не весьть камо дешася. И о всех сих слава Христу и Богородице! Простите мя, отцы святии и братия! Согрешил я: много веть я мурашей тех передавил, а иных огнем пережег, а иных варом переварил, а иных в землю закопал, а иных в воду множество-много кошницею переносил и перетопил в воде. Колико-то себе труда тово суетново сотворил, муки той принял бездельной[1918]! Хотел было, окаянной, своею суетною немощною человеческою силою и промыслом келию себе очистити от проказы бесовския: давил, да огнем сожигал, да в воду носил, ано никако силою человеческою сего невозможно сотворити. А сего и на разум тогда не попало, что было вопети о сем ко Христу и Богородице и святым его. Видите ли, отцы святии и братия, колико немощна сила-та человеческая! И худаго и малаго червия, и ничтоже мнимаго[1919], без благодати Духа Святаго невозможно одолети; не токмо зверя, или беса, или человека, но и худаго и ничтоже мнимаго всякаго дела без помощи Божии невозможно исправити[1920]. Посем простите мя, отцы святии и братия, в слове, и в деле, и в помышлении, и благословите и помолитеся о мне, грешнем, Христу и Богородице и святым его. А я, грешной, должен о вас молитися — о чтущих, и о слушающих, и о преписующих[1921] сие. Буди на вас благодать Христова и милость, и Пречистая Богородицы, и святых его всех, и на домех ваших во веки веком. Аминь.Часть 2
За слово и за свидетельство Исус Христово юзник[1922] темничной, многогрешный инок Епифаний, — возлюбленному моему о Христе Исусе чаду и брату, посетившему мя некогда в темнице, Афанасию[1923]. За милость и любовь Христову по плоти родившаго отца твоего[1924], воистинну милостиваго и боголюбиваго, мир ти, и отцу твоему христолюбивому, и всему благодатному дому вашему, и благословение, и милость, и благодать от Бога Отца и Господа Исуса Христа. О имени Господни послан ти крест Христов кедровой, и ты, чадо мое любимое, приими его, Господа ради, с любовию Христовою, и почитай его честно, и покланяйся ему, яко самому Христу или яко образу Христову. Есть писано во Святом Писании, яко Христос — в кресте, а крест — во Христе. И ты, рабе Христов, почитай крест Христов, яко самого Христа, и покланяйся ему, яко самому Христу или яко образу Христову, с верою теплою сердечною, и проси у Христа Бога егоже[1925] хощеши по воли его святей, и даст ти милость и благословение зде и в будущем веце во веки. Аминь. Да послано ти, чадо мое любимое о Христе Исусе, жития моего часть малая. Вото теб и другая часть жития моего беднаго и грешнаго и страдания моего темничнаго горькаго, Христа Исуса ради сладкаго. И ты, чадо мое любимое Афанасие, приими его с любовию Христовою, Господа ради, и сложи его с прежнею частию жития моего вместо[1926]. И зри на него, яко на мене, беднаго старца, и прочитай его с любовию Господнею. И аще что обрящеши на пользу души своей, и ты, чадо, о сем прослави Христа Бога, а мене, грешнаго, не забывай во святых своих молитвах, да милостив ми будет Господь Бог! А аз, грешный, за милость и любовь Христову отца твоего, родившаго тя, и за твое ко мне темничное посещение[1927] прошу вам милости у Христа Бога, елико[1928] Господь ми помощи подавает. Да молю тя о Христе Исусе, чадо мое любимое: отца твоего, родившаго тя и воспитавшаго тя, во всем его слушай и почитай его с любовию Христовою, — тако же и ты почтен будеши от своих чад, паче же почтен будеши от Бога в сем веце и в будущем во веки. Аминь. По сем паки мир ти, чадо мое любимое, и отцу твоему, и братии твоей, и всему дому вашему, и благословение, и милость, и благодать от Бога, Отца нашего, Исуса Христа, и от мене, грешнаго старца, раба его. А аз ныне уже, чадо мое, сежу в темнице исполу[1929] мертв, жив погребен землею, яко во гробе, и ожидаю исходу души моей с часу на час. Ну, чадо, слушай же жития моего грешнаго. Да молю тя о Христе Исусе: не позазри простоте моей, понеже аз грамотики и философии от юности моея не учился и не искал сего; и ныне не ищу того, но сего ищу, како бы ми Христа Исуса милостива сотворити себе и людем. И что обрящеши просто и неисъправлено, и ты собою[1930] исправь со Христом Исусом, а мене, грешнаго, прости и благослови, и помолися о мне Христу Богу и Богородице и святым его. Чюдо окрест Христа Бога и Спаса нашего. Мнит ми ся[1931], чадо мое и брате мой любимый Афанасий, во 172 году[1932], седящу бо ми в келии в пустыни моей Виданьской[1933], приехал ко мне в пустыню зимой християнин на лошаде, а на дровнях у него брусье изготовлено на большей крест. И прииде к моей келейце с великим опасением и со страхом Божиим, мня мя, живуща в пустыни, яко чюдна и свята мужа[1934]. И приступи ко оконцу моему, сотвори молитву сице: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». Аз же рек: «Аминь». И рече ми християнин: «Отче святый и господине, прислан аз к тебе Богом и привез тебе хлеб да четверик[1935] ржи, и денег у мене возми, елико[1936] хощеши, а зделай мне, Бога ради, крест Христов». Аз же, грешный, рек ему сице: «Рабе Божий! Которым ты образом прислан ко мне, грешному, в пустыню и далече ли от моей пустыни живеши?» И рече ми християнин: «Зимою, господине, — 40 верст, а летом и больши. За болотами живу и за порогами страшными, великими, непроходимыми от тебе. Имею у себе жену и чада, и деревню пашенную и по лесам хожу, звери ловлю всякия и птицы. И некогда бо, отче снятый, ходяшу ми по лесам по обычаю[1937] моему, ищущу ми зверей и птиц на лов мой, и уже много времени не токмо уловити, но и не видал ни оленя, ни лисицы, ни куницы, ни зайца, ни тетерева, и просто рещи, никакова животна; и нападена мя печаль велика и уныние горкое, понеже, как и почал полесовати, не бывала такая на мене беда. И прииде ми на ум тогда, отче святый, сие. Есть у нас близ нашея деревни остров зело красен и велик, и на том острове скоты наши ходят. И многия люди говорят, достойно-де на сем острове быти пустыне или монастырю и церкви, а хотя бы-де ныне какой боголюбец крест Христов поставил, и то бы-де зело добро. И се слово паде на сердце мое и запали огнем божественым душу мою и сердце мое, и всю утробу мою, и вся уды[1938] моя: да поставлю крест Христов на том острове на славу Христу Богу нашему и на поклонение православным християном. И возведох[1939] очи мои на небо, и прекрестил лице мое Христовым знамением, и рекох сице: „Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго, дай ми лов днесь, какой ни буди, и аз ти, грешный, на сем острове, имярек, поставлю крест на славу тебе, свету, и на поклонение православным Христианом”. И егда дал обещание Богу, зря на небо, и как сведох очи мои с небес на землю, и начах очима моима обзирати около себе сюду и сюду, зря лова какова-любо ми посланнаго от Бога. О, скораго услышания Христа Бога, света нашего! О, дивное милосердие Христово! О, чюдо несказанное, егоже ни отцы, ни деды наши ни слыхали, ни видали! Вижу скоро издалеча борана великаго, и скоро идох к нему, славя Бога, боран же мил ми ся дея. Аз же, грешный, взем борана за рога, дивяся неизреченной милости Божии, и сведох борана в деревню мою с радостию великою, дивяся скорому услышанию Христову и милости Спасове. И поводах сие чюдо Божие великое жене моей и чадом моим, ивсем соседям моим. И вси прославиша Бога о сем чюдеси». И паки рече ми християнин: «Не дивно бы ми было, отче святый, аще бы ми послал Бог оленя, или соболя, или лисицу драгую, или ин зверь: то бо их дом и жилище, бе бо лесу на все страны по сту верст есть и больше, туто живут все звери и птицы. А жилищь человеческих, ни деревень — ни слуху нету. Да прости мя, грешнаго, отче святый, согрешил я, окаянный! Помалу-малу, день от дне, неделя от недели, месяц от месяца и уже конечне[1940] отложил обещание мое о кресте ко Христу, Богу нашему. И по се время, господине, уже два годы минуло обещанию моему. И ныне, отче, во един от дней от труда деревеньскаго внидох в хижу мою и возлег опочинути, и скоро отворишася двери избы моея, и вниде ко мне в ызбу муж святолепен, весь бел, и ризы на нем белы, и ста предо мною, мне же лежащу. И рече ми муж той святолепный сице: „Человече, что забыл еси обещание свое, еже о кресте Христове?” Аз же рекох ему: „Отче святый, не умею креста зделать”. И рече ми муж той: „Иди на Суну-реку, на Виданьской остров: тамо в пустынь соловецъкой старец живет, именем Епифаний, он тебе зделает крест”. И невидим бысть муж той святолепный. Аз же воспрянух яко от сна, и взем бревно, и внесох в ызбу мою, и, посуша, обрусил его; и привезох, господина, днесь[1941] к тебе в пустыню. Сотвори милость со мною, Христа ради, и любовь духовную! Возми у мене хлеб да четвери ржи, да и денег, елико хощеши, а зделай мне крест Христов, исполни мое обещание! К тебе аз послан Богом». Аз же рек ему: «Да есть ли от вашея деревни ближе моея пустыни грамотныя люди?» И рече ми християнин: «Есть, господина, от нас шесть верст погост; тамо живут поп да дьяк, да к ним не послан я, но к тебе в пустыню ехал 40 верст». Аз же, грешный, прославих о сем Христа Бога, и взем у християнина хлеб да четверик ржи, а денег не взял, и препоясахся поясом моим, и взем топор в руки и иную снасть, Подобную кресту[1942], и делал креста два дни. И слова вырезал на кресте, и покрыл его, и помощию Христовою вся построил о нем[1943]. И, по обычаю моему, помоляся со християнином Христу и кресту Христову, и росписав кровлю у креста, и иная вся указав ему, и разобрав крест, положихом[1944] его честно[1945] на дровни, и с миром о Христе Исусе отпустил християнина в путь его. Он же, радуяся зело о получении креста Христова, идяше к домови[1946] своему в путь свой. О всех сих слава Христу и Богородице и святым его! О преподобнем Ефросине[1947], иже во Андомскую пустыню[1948] забежа от никонияньския ереси и скончася тамо о Христе Исусе. Мне он, грешному, друг был любимой; аз у него в пустыне год жил во единой келии, и правило с ним въместе говорили; зело христолюбив человек был, безмолвие вельми любил. Некогда бо мне, грешному, в пустыни моей Виданьской седящу бо ми в безмолвии, прииде ко мне в пустыню странны[1949] старец, именем Варълам[1950]. И рече ми умиленным гласом и слезным сице: «Отче Епифаний! Друг наш, и брат, и отец Ефросин святый преставися и ныне дивныя чудеса творит благодатию Духа Святаго. Аз у него болши году жил, укрывалъся от никониянския ереси. Чюдной муж житием был. Христа Бога зело любил и безмолвие». Сице рече ми брат. Аз же, грешный, от того времени начал тужити и скорбети в сердцы моем, глаголя: «Како избуду муки вечныя и получу Царство Небесное?! Господи, Господи Владыко Вседержителю, очисти мя от всякия скверны плоти и духа и буди ми правитель[1951], и наставник[1952], и вождь[1953] ко спасению моему! И спаси мя, грешнаго раба твоего, имиже веси[1954] судьбами!» Тако же и Богородице, и святому ангелу-хранителю моему, и преподобънаго Ефросина в помощь призывая, и всех святых, да помолятся о мне ко Христу Исусу, свету, еже бы ми избыти муки вечныя и улучити Царство со святыми его. И в сем помысле много дней препроводил, моляся всяко Богу, да избуду мук и обрящу рай со святыми в будущем веце; то таки и думаю, сидя, и ходя, и на одре моем лежа, и правило говоря, молитвы, и каноны, и псалмы, и поклоны, и рукоделие делая. Молюся, иногда умом, иногда языком: да избуду муки вечный и улучю Царство вечное со святыми. И некогда бо ми после канонов и после молитв и поклонов нощных, мнит ми ся в полунощи, возлегшу ми опочинути от трудов на одре моем, и сведохся абие в сон мал. И вижю в келейце моей сердечныма очима моима гроб, а во гробе лежит старец Ефросин, друг мой любимой и сердечной, мертв. Аз же зрю во гроб на Ефросина и дивлюся, помышляя в себе: «Како обретеся в келии моей друг мой и гроб его? А погребен он во Андомской пустыне, а ныне обретеся в Виданьской пустыне у мене и в келии моей. Что хощет быти се?[1955]» И зрю на него прилежно. И нача преподобный Ефросин помалу-малу оживати. И оживе, и воста от гроба. Аз же, грешный, с великою радостию обьем[1956] его рукама моима, и начах лобызати и целовати его с любовию Христовою и глаголати: «О, свет мой и друг мой любимой Ефросинушко! Ведаю аз, что ты давно умер, преставился на он[1957] свет, а ныне вижу тя, паки ожил ты. Скажи мне, свет мой, Бога ради, как там Царство Небесное, где святыя, и праведныя, и преподобныя, и вси святии водворяются, и царствуют, и живут, как на оном свете тамо? Да и грешникам како уготована мука та горкая и лютая, огнь, и червь, и смола, и всякая горесть и беда? Скажи мне, Христа ради, Ефросинушко, по ряду[1958] вся! Боюся аз, грешный, муки вечныя и беды тамошныя». Преподобный же Ефросин светлым лицеи и веселым зрением[1959] воззре на мя и рече ми тихим и любовным и смиренным гласом сице: «Брате мой и друже мой любимой Епифаний! Молися ты прилежно Пречистой Богородице, то всех бед избудеши и получиши радость». И, не вем как, святый из рук моих изыде и невидим бысть. Аз же, грешный, убудихся яко от сна, а сердце мое наполнено великия радости, яко Бог показа ми друга моего любимаго и брата и отца, преподобнаго старца Ефросина, и учения святаго от уст его слышати сподобил мя, еже повеле ми молитися прилежно Пречистой Богородице. О всех сих слава Христу Богу, свету, и Богородице, матери его истинной, и святому ангелу-хранителю моему, и преподобному Ефросину, и всем святым во веки. Аминь. Чюдо Пречистыя Богородицы. Тамо же, в Виданьской пустыне, по вышереченному по обычаю моему, после правила моего возлег на одр мой опочинути. И скоро прискочиша беси т[1960] келии моей и зашумели громко зело. И оттвориша сенныя двери, да и келейныя, пылко зело оттвориша. И въскочил ко мне в келию бес, яко злой и лютой разбойник, и ухватил мене за горло, и нача давить. Аз же, грешный, завопел к Богородице сице: «Богородица, Богородица, помози ми!» Он же и изчез, и не вем, камо[1961] делъся. Аз же о сем прославих Христа Бога и Богородицу, яко отгнаша от мене разбойника-злодея дьявола. А иное чюдо дивное и преславное Пречистыя Богородицы сказа мне, грешному, преподобный старец мой келейной священноинок Мартирий, укрепляя мене, да бы держался аз крепко каноннаго святаго правила и кондаки и икосы говорил бы на всяк день Пречистой Богородице неизмеенно без лености. Рече бо ми сице: «Чадо! Есть писано во Отечнике[1962]: бе[1963] во стране некоей монастырь некий, а в нем мниси[1964] живяху зело христолюбивы и Богородицу крепко и прилежно почитаху, и моляшеся ей всегда верно и прилежно. И бе у них в том монастыре устав таков: еже на заутрени в церкви Пречистой Богородице кондаки и икосы по вся дни говорят, а концы воспевают вси стоящий во церкви, еже есть сице — „Аллилуия” и паки — „Радуйся, невесто неневестная”[1965]. И некогда бо тоя обители игумен посла брата на службу монастырскую. Старец же взем благословение от отца, и идяше на службу, благодаря Бога. И труждаяся тамо день до вечера, и прииде к монастырю уже поздо, и врата монастырские заперты. И рече в себе старец: „Что сотворю? Аще[1966] начну во врата ударяти и стукати, то тем стуканием моим всю братию соблажню и смущу и вратарей и стражей тем оскорьблю[1967] и опечалую и раздражу, и труд мой тем погублю, еже днесь приобретох, и мзды лишуся от Христа Бога и Богородицы. Лучше ми братию не смутити и стражей не возбудити[1968], но самому нужица[1969] Бога ради прияти”. И помоляся старец Христу и Богородице, и прижався ко ограде монастырской, возлегши, благодаря Бога, тако и уснул. И егда нача в монастыре к заутрени благовестити, старец же скоро воста и, прижався ко оградице монастырской, моляшеся с верою сердечною, теплою прилежно. Бе боцерковь близ ограды, и все ему слышати, что поют в церкви. И егда начали говорити кондаки и икосы и концы воспевати, „Аллилуия” и „Радуйся, невесто неневестная”, а старец, вне монастыря стоя за стеною, тако же концы возглашает: „Аллилуия”, „Радуйся, невесто неневестная”. И егда последний конец икоса возгласиша во церкви, „Радуйся, невесто неневестная”, и старец, за стеною стоя, тоже рече „Радуйся, невесто неневестная”, и ста пред ним Пречистая Богородица и рече ему: „Радуйся и ты, старче, вото тебе златица[1970]”. Старец же прием златицу от руки Пресвятыя Богородицы и поклонися ей. Она же и не видима бысть. Он же воззре на златицу, лежащую на руце его, и возрадовася зело и удивися дивом великим: бе бо златица красна зело, и яко от огня от нея светяшеся. И скоро-скоро старец потече[1971] ко вратом монастырьским и возопи гласом великим: „Вратницы, вратницы! Отверзите ми врата скоро! Богородица ми златицу даде чюдную!” Они же отвориша ему врата. Старец же бежа во церковь ко игумену и ко братии всей, и ста посреди церкви, и рече велиим гласом: „Отцы святии и братия! Зрите на благословение чюдное Пречистыя Богородицы!” И скоро вси отцы стекошася ко старцу и узреша ту чюдную и красную златицу, и дивяся много красоте ея, и прославиша вси Христа Бога и Богородицу. Старец же повода им вся вышереченная. Отцы же паки[1972] прославиша Бога и Богородицу и разсужение старцево и терпение его зело похвалиша. И повеле игумен звонити во вся, и певше молебная Христу Богу и Богородице много, и ту красную златицу прицепиша ко образу местному Пресвятыя Богородицы на славу Христу Спасу и на похвалу Богородице и на воспоминание дивнаго и преславнаго чюдеси ея во веки веком. Аминь»[1973]. И паки рече ми преподобный старец священноинок Мартирий: «Ну, чадо, вото тебе сказано преславное чюдо Пречистыя Богородицы. И ты внимай себе умом[1974] и кононов говорити не ленися! Исусов канон говори на всяк день, а акафисто канон Богородице[1975] — пременяя, по дню смотря, а кондаки и икосы — на всяк день, да „Воду прошед”[1976], да ангелу-хранителю канон, да и иныя каноны, елико можеши вместити[1977], вмести, чадо. И Псалтырь такоже на всяк день пой, Трудися, чадо, зде крепко, и верно, и твердо, да во оном веце добро будет во веки, аминь. А говори, чадо, каноны, и кондаки, и икосы, и псалмы, и всякое правило неспешно, чтобы глаголемое тобою и ум твой разумел и славил бы Бога о сих. И сицевое правило и Богу приятно и любезно, и душам нашим спасительно. А еже, чадо, у нас в Соловецком монастыре по всем келиям предано всем братиям, умеющим грамоте, каноны, и кондаки, и икосы Пречистой Богородице говорити еще от святаго отца нашего Зосимы-чюдотворца и по нем от игуменов[1978] по обычаю вышереченнаго оного монастыря, воспоминая преславное чюдо Пресвятыя Богородицы: егда говорят каноны, и кондаки, и икосы умеющии грамоте, а не умеющий туто же стоят с молитвою Исусовою, а концы вкупе вси возглашают сице — „Аллилуия” и паки[1979] „Радуйся, невесто неневестная”. И тако, чадо, у нас в Соловецком монастыре во всякой келии от начала и до днесь держится». Аз же, грешный, старцу поклонился до земнаго лица за поучение его святое. Ну, чадо мое любимо Афонасие! Внимай себе умом крепко[1980]! Что мне, грешному, старец приказал, то и аз ти приказываю о Христе Исусе, тому слава во веки. Аминь. Ино чюдо Пречисты Богородицы. Но не позазри, чадо мое, Бога ради, малодушию моему. Писано есть: «Всяка плоть не похвалится пред Богом»[1981]. Егда нас новыя мучители никонияня възяли ис темницы и за святу веру Христову пред всем народом пустоозерским отсекоша нам руки и отрезаша языки и с теми горкими и лютыми ранами паки отведоша нас в старыя темницы, когождо[1982] во свою, — ох, ох, горе, горе дней тех! — аз же, грешный, внидох во свою темницу, и возгореся сердце мое во мне и вся внутренняя моя огнем великим, аз же падох на землю и бысть весь в поту. И начал умирати. И три накона[1983] умирал, да не умер, душа моя ис тела моего не вышла. Так аз стал тужить, глаголя: «Что будет, смерти нету! А лутче сего времени ко исходу души на што? Бог сподобил причаститися Тела Христова и Крови, и кровь мою помощию Христовою пролил за старую веру его святую, и за люди его, и за церкви его святыя. Благодарю тя, Господи, яко сподобил мя еси пострадати за вся сия и кровь мою излияти! Возьми же, свет мой истинной Христос, скоро душу мою от тела моего! Не могу терпети болезней лютых и горьких!» И вижу, что нету ми смерти. И аз востав со земли, и на лавку лег ниц[1984], а руку мою сеченую повесил на землю, помышляя в себе сице: «Пускай кров-та выдет из мене вся, так я и умру». И много крови вышло, и в темнице стало мокро. И стражи сена на кровь наслали. И пять дней точил кровь ис тела моего, да бы ми от того смерть пришла. А точа кровь, вопил много ко Господу на высоту небесную, глаголя: «Господи, Господи! Возьми душу мою от мене! Не могу терпети болезней горких! Помилуй мене, беднаго и грешнаго раба твоего, возьми душу мою от тела моего!» И вижу, что не даст ми Бог смерти. И аз, грешной, бил челом Симеону-десятнику, да отмоет ми от руки засушины кровавый. Он же отмыл от руки моея запекшуюся кровь и во имя Христово, моляся Богу, помаза ми раны те серою елевою, нутреннею, и обяза[1985] ми болную мою руку платом со слезами, и изыде ис темницы, плача, видя мя тоскующа горко. Ох, ох! Горе, горе дней тех! Аз же, грешный, в темнице един воляяся по земли на брюхе, и на спине, и на боках, и всяко превращался[1986] от великия болезни[1987] и от горкия тоски, всяко вопил ко Господу: да возмет душу мою. Такоже и Богородице, и всем святым моляхся: да помолятся о мне ко Господу, да бы взял душу мою от мене Господь. И много сего было моления и вопля. Простите мя, грешнаго, отцы святии и братия! Согрешил аз, окаянный, — от болезни великия и от тоски горкия начах глаголати сице: «О, горе тебе, окаянне Епифане! Христос, Сын Божий, тебя, вопиюща и молящася, не слушает, ни Богородица, ни святии его вси. А ты, святый отец наш Илья, архимарит Соловецкой[1988], был ты у меня в пустыне Виданьской, явился мне и велел мне книги писать на обличение царю и на обращение его ко истинней вере Христове, святей, старой. И аз книги писал ко спасению цареву и всего мира. И снес их ко царю. А ныне мя царь утомил и умучил зело, и язвы наложил горкия, и кровию мя обагрил, и в темницу повеле мя ринути немилостиво. А ты мне ныне в сицевой беде, и в скорби, и в болезни лютой нимало не поможешь Ох, ох! Горе мне, бедному! Один погибаю! Не помогает ми никто ныне, ни Христос, ни Богородица, ни святии его вси!» И много тосковал, валяяся по земли. И всполос[1989] на лавку, и лег на спине, а руку сеченую положил на сердце мое. И наиде на мя яко сон. И слышу — Богородица руками своими больную мою руку осязает. И преста рука моя болети. И от сердца моего отъиде тоска. И радость на мя наиде. А Пречистая руками своими над моею рукою яко играет. И мнит ми ся, кабы[1990] Богородица к руке моей и персты приложила; и велика радость наиде на мя тогда. Аз же, грешный, хотех рукою моею удержати руку Богородичну и не мог удержати, уйде бо. Аз же, грешный, яко от сна убудихся. Лежу по-старому на спине, а рука моя на сердцы моем лежит, платом обязана по-старому. Аз же, лежа, помышляю: «Что се бысть надо мною?». И начах осязати левою моею рукою правую мою руку сеченую, ища у ней перстов. Ано — перстов нету, а рука не болит. А сердце радуется. Аз же, грешный, прославих о сем Христа Бога, света нашего, и Богородицу, матерь его истинную. Сие чюдо было в седьмый день после мучения. И помалу-малу рука моя исцеле от ран. И делаю ныне всякое рукоделие по-прежнему помощью Христовою и Пречистые Богородицы, в славу Христу Богу. Аминь. Да еще ти, чадо мое и брате мой любимый, за любовь Христову побеседую о языках моих. Егда мы были на Москве в Кремле-городе на Угрешьском подворье Никольском[1991], тогда много к нам приходило людей от царя и от сонмища никонияньска: звали нас и нудили много всяко в веру никонияньску, и мы их не послушали. И тогда Аввакума протопопа и Никифора протопопа[1992] ухватиша скоро и сомчаша с Москвы в Братошино[1993], 30 верст от Москвы. И последи их скоро прискочил к нам голова стрелецкой со стрельцами, Василей Бухвостов[1994], яко злой и лютой разбойник, — да воздаст ему Господь по делом его! — и ухватили нас, священника Лазаря[1995] и меня, под руки и помчали скоро-скоро и зело немилостиво и безбожно. И примчали на Болото[1996]. И посадя нас на плаху, и отрезаша нам языки, и паки ухватиша нас, яко зверие лютии, лютии, суровии, и помчаша нас такоже скоро-скоро. Мы же от болезней и от ран горких изнемогохом, не можем бежати с ними. И они ухватили извощика, и посадиша нас на телегу, и паки помчаша нас скоро; и потом на ямския телеги посадиша нас и свезоша нас в Братошино. Тогда на пути из мене, грешнаго, вмале души не вытрясли на телегах, бе бо тогда люта зело и тяжка болезнь была. Ох, ох! Горе, горе дней тех! И поставили нас в Братошин на дворы. Тогда аз, грешный, внидох на печь от болезни и от тоски горкия и печали великия, и возлег на печи, и начах помышляти в себе сице: «Горе мне, бедному! Как жить? Говорить стало нечем, языка нету. Кабы я жил в монастыре или в пустыне, так бы у мене язык был. Прости мя, Господи Исусе Христе, Сыне Божий, согрешил пред тобою, светом, и пред Богородицею, и пред всеми святыми! Пошел к Москве ис пустыни, хотел царя спасти; и царя не спас, а себя вредил: языка не стало, и нужнаго молвить нечем. Горе! Как до конца доживать?» И воздохнул ко Господу из глубины сердца мого, и востав, сошел с печи и сел на лавке, и печалуюся о языке моем. О, скораго услышания света нашего Христа Бога! Поползе бо ми тогда язык ис корения и доиде до зубов моих. Аз же возрадовахся о сем зело и начах глаголати языком моим ясно, славя Бога. Тогда Аввакум протопоп, то чюдо услышав, скоро ко мне прибежа, плача и радуяся. И воспели мы с ним вкупе «Достойно есть» и «Слава и ныне», и все по ряду[1997] до конца по обычаю. И по трех днех повезоша нас в заточение в Пустоозерье[1998], всех четверых въкупе. И в Пустоозерье посадиша нас в темницах. И по двух годех приехал к нам от новых мучителей никониян полуголова Иван Ялагин[1999] со стрельцами и по три дни нудил нас всяко отврещися святыя веры Христовы старой и приступите к новой вере никониянской. И мы его не послушали. И он велел по наказу нам языки резати паки и руки сечь. И посреди всего народа пустоозерскаго поставиша нас. И Лазарю священнику ис корения язык отрезаша и руку по запястие отскоша. Потом приступиша ко мне, грешному: палачь с ножем и с клещами хощет гортань мою отворяти и язык мой резати. Аз же, грешный, тогда воздохнул из глубины сердца моего, умиленно зря на небо, рекох сице: «Господи, помози ми!» О, дивнаго и скораго услушания света нашего Христа Бога! Найде бо на мя тогда яко сон, и не слыхал, как палачь язык мой вырезал, только вмале-вмале ощутив, яко во сне, что палачь ми отрезал язык. А на Москве, как первой язык мой палачь отрезал, тогда яко лютая змия укусила, и всю утробу мою защемило, и до Вологды[2000] тогда у мене от тоя болезни кровь шла задним проходом. И потом положиша руку мою правую на плаху и отсекоша четыре перста. Аз же взем перъсты мои, и положил в зепь[2001]. И отведоша нас по темницам. Аз же, грешный, внидох тогда во свою темницу, и трою умирал, и пять дней кровь из руки моея точил, смерти просил у Христа Бога. И не даде ми ся смерть, но пришед ко мне в темницу свет-Богородица, и отъяша болезнь от руки моея. О сем писано пространно напереди[2002]. И по отъятии болезни от руки моея почал аз правило мое говорить, псалмы и молитвы, умом. А где язык был во рте, туто стало быти слин много. Егда спать лягу, и что под головою лежит, то все умочит слинами, текущими из гортани. И ясти нужно[2003] было тогда, понеже яди[2004] во рте превращати[2005] нечем тогда было. И егда принесут мне щей, и рыбы, и хлеба, и я в одно место сомну все, да тако вдруг и глотаю. А егда стану псалом говорить «Помилуй мя, Боже, по велицей милости твоей», и егда дойдет до сего места: «Возрадуется язык мой правде твоей»[2006], тогда аз, многогрешный, воздохну из глубины сердца моего, и слезишка иногда из глазишек появятся; и с теми слезами погляжу умиленно на крест и на образ Христов и реку сице ко Господу: «Господи! Кому во мне возрадоватися? У мене и языка нету. Чем возрадуюся?» И паки: «Господи, устне мои отверзеши, и уста моя возвесьтят хвалу твою»[2007] — «Что ми, Господи, бедному, и уста моя отверзать? Чем мне тебе, свету, и хвалу воздати, а у мене во устах и языка нету?!» И паки возведу очи мои на образ Христов, и воздохну, и реку с печалию: «Господи, что се бысть надо мною, бедным!» А Псалтырь говоря, дойду до сего места: «Предзрех Господа предо мною выну[2008], яко одесную мене есть, да ся не подвижу, сего ради возвеселися сердце мое и возрадовася язык мой»[2009], — аз же тогда умиленно возведу очи мои ко Господу, зря на крест и образ его, и реку: «Господи, свет мой! Куды язык мой ты дел? Ныне сердце мое не веселится, но плачет, и язык мой не радуется, и нету его во устах моих». И паки: «Вопроси отца твоего, и возвестят тебе, старца твоя, и рекут ти»[2010], — «Господи, чем мне, бедному, вопросити, а у мене и языка нету?!» И иная, подобная сему, обретающе во псалмех, и аз умиленно погляжу на образ Христов, и воздохну, и реку: «Господи! Дай ми язык, бедному, на славу тебе, свету, а мне, грешному, на спасение!» И сего у мене было дела больше дву недель; всяко моляхся Христу Богу и Богородице и всем святым, да даст ми Господь язык. И некогда бо ми возлегшу на одре моем опочинути, и вижу себя на некоем поле велике и светле зело, емуже конца несть. И дивлюся красоте и величеству поля того, и вижу: о левую страну мене на воздухе лежат два мои языка, московской и пустоозерской, мало повыше мене; московской не само красе, но бледноват, а пустоозерской зело краснешенек. Аз же, грешный, простер руку мою левую, и взем рукою моею со воздуха пустоозерской мой красной язык, и положил его на правую мою руку, и зрю на него прилежно. Он же на руке моей ворошится живешенек. Аз же, дивяся много красоте его и живости его, и начах его обеми руками моими превращати[2011], чюдяся[2012] ему. И справя[2013] его в руках моих, резаным местом к резаному же месту, т корению язычному, идеже преже бе, и положил его руками моими во уста мои; он же и прилну к корению, идеже преже был от рожения материя[2014]. Аз же возрадовахся и возбнух[2015] яко от сна, и дивлюся сему видению, глаголя в себе: «Господи! Что се хощет быти?[2016]» И от того времени скоро помалу-малу доиде язык мой до зубов моих и бысть полон и велик, якоже от рожения матере моея и в монастыре, и в пустынь бе. И слин нелепых и непотребных не стало во устах моих. И потребен ми бе стал язык на всякую службу: к ядению, и к молитве, и ко псалмом, и ко всякому чтению святых книг. Есть язык мой, Богом данный ми новой, короче старово, ино толще старово и ширь во все страны, и по сметь есть со старой. И о сем ныне веселюся о Господе сердцем моим и душею моею. И языком новым моим радуюся со Давыдом пророком, и молюся, и славлю, и величаю, и пою, и хвалю, и хвалу воздаю Христу Исусу, спасителю моему, свету, давшему ми новой язык, елико он ми, свет, Бог спаситель мой, помощи ми подавает и научает мя на славу и хвалу ему, Господу Богу нашему, а мне, бедному и грешному, на спасение. И паки со Давыдом святым вкупе реку: «Благословен Господь Бог Израилев, творяй чюдеса един»[2017], тому слава во веки веком. Аминь. Воистину, чадо мое и брате мой любимый Афанасий, утешает нас, бедных, гонимых рабов своих, в нужах, и в напастех, и в бедах, и в печалех, и в болезнех наших всяких Христос, Сын Божий. Яко отец чадолюбивой чад своих, тако и Бог утешает молящихся ему, свету, с верою теплою; не оставляет их во всяком горе, утешает всяко. Некогда бо ми, грешному, в темнице сей, яко во гробе, седящу, прииде на мя печаль велика и возмутиша всю внутреннюю мою, и начах глаголати в себе сице: «Что се творится надо мною, бедным! Монастырь оставил, в пустыне не жил! А колико ми в пустыне Христос и Богородица чюдных показа богознамений! И то мя не удержа тамо: пошел к Москве, хотел царя отвратити от погибели его, злые ереси никониянския хотел от него отлучить и спасти его. А ныне царь пуще и старово погибает, християн зле всяко мучит за истинъную святую старую Христову веру. А я ныне в темнице, яко во гробе, сижу, жив землею погребен; всякую нужу терплю темничную, дым горкой глотаю, глаза дымом и копотию и всякою грязню выело. Одна темница — то и церковь, то и трапеза, то и заход[2018]. А клопы жива хотят сьесть и черьвям не хотят оставить. А не ведаю, есть ли то на ползу и спасение бедной и грешной души моей и приятно ли то и угодно ли то Богу, свету нашему, сия вся моя страдания. Аще бы ведал, что есть на пользу и на спасение бедной и грешной души моей и Христу Богу приятна моя бедная страдания, то бы с радостию терпел вся сия о Христе Исусе». И возгореся сердце мое и вся внутренняя моя, аз же, грешный, воздех руце мои на высоту небесную и завопил ко Господу Богу: «О, Господи Исусе Христе, Сыне Божий, сотворивый небо и землю, солнце и месяц, и звезды, и всю тварь видимую и невидимую! Услыши мя, грешнаго раба твоего, вопиющаго ти! Яви ми, имиже веси[2019] судбами, годно ли ти, свету, течение[2020] мое сие и потребен ли ти сей путь мой, и есть ли на спасение ми, бедному и грешному рабу твоему, вся сия страдания моя бедная!» И иная, подобная сим. И ударихся три наклона о землю; и много после сего поклонов было. И со слезишками и Богородице, и всем святым моляхся, да явит ми Господь, годно ли ему, свету, страдание мое бедное сие и есть ли на спасение души моей грешной. Сие было 179 году в Великий пост[2021], тогда хлеба не ел две недели три дни. И уже изнемог от поста и от труда поклоннаго и молитвеннаго и возлег на земли на рогозине, на нейже поклоны творях. И скоро наиде на мя сон мал. И вижу сердечныма очима моима: темничное оконце мое на все страны широко стало и свет велик ко мне в темницу сияет. Аз же зрю прилежно на той великий свет. И нача той свет огустевати, и сотворися ис того света воздушнаго лице, яко человеческое — очи, и нос, и брада, подобно образу нерукотворенному Спасову. И рече ми той образ сице: «Твой сей путь, не скорби!» И паки той образ разлияся в свет невидим бысть. Аз же отворил очи мои телесныя и поглядел на оконце мое темничное. А оконце по-старому, якоже и преже, бысть. Аз же рекох: «Слава тебе, Господи! По множеству болезней моих в сердцы моем утешения твоя возвеселиша душу мою»[2022]. И той образ гласом своим отгнал от мене тму малодушия. От того времени стал терпети с радостию всякую нужу темничную, благодаря Бога, чая и ожидая будущия, грядущия радости, обещанныя Богом терпящим его ради всяку скорбь и болезнь в веце сем. О всех сих слава Христу Богу, свету нашему, во веки веком. Аминь. Да простите мя, господия моя! Егда темничное то сидение в нечесом[2023] оскорьбит[2024] мя, и досадит, и опечалит горко, и аз, окаянный, не мога тоя скорби терпети, стану о монастыре и о пустыне прилежно тужити, а себя укоряти сице: «Ну, окаянной! На обещании[2025] в Соловецком монастыре в попы ставили, и ты не стал, и в монастыре не жил, и пустыню оставил; терпи же ныне, окаянной, всякую беду и горесть и досаду темничную!» И иная подобная сим изреку, укаряя себя и темничное сидение уничижая. И последи сего ми не проходит, так попущением Божиим беси ми ругаются и досажаю тогда. И вы мя, господня и братия моя, во всяком малодушии, в слове, и в деле, и в помышлении, простите и благословите и молитеся о мне, грешнем, Христу Богу и Богородице и святым его. Аминь. Чюдо о глазах моих креста ради Христова. Егда послали к нам никонияня, новыя мучители, с Москвы в Пустоозерье полуголову Ивана Ялагина со стрельцами, он же, приехав к нам и взяв нас ис темниц, и поставил нас пред собою и наказ стал прочитати. Тамо у них писано величество царево[2026] и последи писано у них сице: «Веруете ли вы в Символе веры в Духа Святаго не истиннаго[2027] и тремя персты креститися хощете ли по нынешнему изволу[2028] цареву? Аще приимете сии две тайны, и царь вас вельми пожалует». И мы отвещали ему противу[2029] наказу сице: «Мы веруем: „и в Духа Святаго Господа истиннаго и животворящаго”, а тремя перъсты креститися не хотим, нечестиво то». И по три дни нудили нас всяко сии две отступныя вещи принята, и мы их не послушали. И они нам за то по наказу отрезаша языки и руки отсекоша: Лазарю священнику — по запястие, Феодору дьякону — поперег долони[2030], мне, бедному, — четыре перста, осмь костей. И по сем отведоша нас, бедных, в старыя темницы. Ох, ох! Увы, увы, дней тех! И обрубиша около темниц наших струбы, и осыпаша в темницах землею, и тако погребоша нас живых в землю з горкими и лютыми язвами. И оставиша нам по единому оконцу, куды нужная пища приимати и дровишек приняти. И от того времени, господня моя, стало у мене быти в темнице нужно[2031], и чадно, и пыльно, и горко от дыма; и многажды умирал от дыма. И от всех сих темничных озлоблениих[2032], и от пепелу, и от всякия грязи и нужи темничьныя, помалу-малу начаша у мене глаза худо глядети и гною стало много во очех моих; и я гной содирал с них руками моими. И уже зело изнемогоша очи мои, и не видел по книге говорить. И я, грешной, о семь опечалился зело, и уныл, и тужил немало времени. И некогда бо ми возлегшу на одре, моем, и рекох себе: «Ну, окаянне Епифане! Ел ты много, пил ты много, спал ты много, а о правиле келейном не радел, ленился и не плакал пред Богом из воли своея. Се ныне плачи и неволею слепоты своея, ныне пришло тебе время Феофила-старца: он плакал 30 лет над корчагою, писано о нем в Патерике Печерском[2033]. Но он[2034] Феофил был за готовою трапезою в монастыре, а тебе, окаянному, и дров в печь положить, слепому, нелзе». И инаго подобно сему рекох себе из глубины сердечныя со слезишками. А иное ко Господу рекох: «Господе Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго! По благодати спаси мя, а не по долгу, имиже веси судьбами. Не имею бо пред тобою благосотворенное мною ничтоже, но спаси мя ради Пречистыя Богородицы и святаго ангела-хранителя моего и всех святых твоих». А иное кое-што поговорил к Богородице, и ко ангелу, и ко всем святым со воздыханием и со слезишками, да помолятся о мне, бедном и грешном, свету нашему Христу Исусу. И тако лежа, плача, и уснул. И скоро вижу сердечныма очима моима, кабы[2035] сотник к темнице моей пришел к оконцу и принес много крестов больших и малых. Отесаны, большая щепа обита с них, оглавлены[2036], яко быти тут крестам многим. И кладяше их на оконце мое темничное, и рече ми сотник сице: «Старче! Зделай мне крестов Христовых много: надобно мне». И аз рекох ему с печалию: «Уже, господине, нельзе мне ныне крестов делать: не вижу, а се и рука больна сечена. Отошло ныне от мене рукоделие то». И рече ми сотник: «Делай, Бога ради, делай! Христос тебе поможет». И невидим бысть. Аз же, грешный, убудихся яко от сна и рекох себе: «Что се будет видение?[2037]» А глаза-таки у мене болят по-старому и гноем заплывают, и аз руками гной содираю со очей моих с печалию великою, на силу великую[2038] гляжу. И по сем в третий день прииде к темнице моей сотник той же яве[2039] в день и принесе ми древо кедровое на кресты, и кляпичек[2040], и долотечко маленкое — прежних моих снастей крестовых. С приезду до мучения здеся аз делал кресты болше дву годов; и как мы пошли к смерътному часу, на мучение, тогда аз ту снасть отдал требующим Христа ради; а он ту снасть паки сыскал и принес ко мне. И даде ми снасть и древо и рече ми сотник: «Старец! Зделай мне крестов Христовых немало-таки: много надобе мне вести к Москве и давать боголюбцем». И аз рек ему: «Уже, рабе Христов, отошло от мене ныне сие дело: не вижу, а се и рука сеченая больна, а сие дело великое и святое и щепетко[2041] его делать». И рече ми паки сотник: «Пожалуй-су, пожалуй-су, Бога ради потружайся, не обленися — будет тебя столко[2042], Христос тебе поможет!» И аз рек ему: «И ты сходи, Бога ради, ко Аввакуму и принеси мне от него благословение, да и помолился бы о мне, да поможет ми Господь кресты делать». Он же скоро тече ко Аввакуму и принесе ми от него благословение. И рече ми сице: «Аввакум тебя благословляет кресты делать и молится Богу о тебе, да поможет ти Господь кресты делать». И аз рек ему: «Благослови же и ты мене Бога ради кресты делать, да и помолися о мне». Он же рече ми: «Бог благословит тя кресты делать, и помолюся о тебе». И иде от темницы моея, по обычаю благочинно с прощением[2043] поклоняся. Аз же, грешный, превращая[2044] в руках моих древо кедровое и кляпичек и долотечко, глаголя сице: «Господи, Господи Исусе Христе, истинный Боже наш, что се будет? Рука болна, и очи не видят, а нудят мя и благословляют раби твои. Их ради веры великия и прочих рабов твоих, желающих креста твоего святаго на поклонение себе, помози ми, Господи, грешному рабу твоему, их ради молитв». И с началом[2045] помоляся Христу Богу, свету, и Богородице, матере его истинной, и святому ангелу-хранителю моему, и всем святым, и начал крест делать. О, чюдо великое Христа Бога, света нашего! О, скораго милосердия Спаса нашего Христа! О, дивняго исцеления очей моих бедных! Креста ради Христова бысть очи мои в том часе безболезнены и светлы[2046] зело, а и рука моя стала потребна[2047] на службу кресту Христову. Слава Христу Богу, свету нашему, о всех сих во веки веком! Аминь. И егда поможет ми Господь крест зделать малой или большой, поклонной или воротовой[2048], и аз его положу или поставлю на обычном месте честно и поклонюся ему, и проговорю ему тропарь «Спаси, Господи, люди своя» [2049] и кондак «Вознесыйся на крест»[2050]. По сем — песнь шестую кресту, ирмос «Божественное се и всечестное совершающе празднество богомудрении Божия Матере, приидете, руками восплещем, от нея рождьшагося верою славяще»[2051]: «Слава, Господи, кресту твоему честному! Крест — всем воскресение, крест — падшим и справление, страстем умерщвление и плоти пригвождение; крест — душам слава и свет вечьный. Слава, Господи, кресту твоему честному! Крест — врагом губитель, крест — злочестивым язва и пленение, и верным держава, благочестивым хранитель, и бесом отгонитель. Слава. Крест — страстем пагуба, крест — помыслом злым отгнание, крест — сокрушение языческо искусително и духовом показася ловительство. И ныне. Крест воздвижется, и падают духов воздушных чинове; крест снисходит, и нечестивии вси ужасаются, яко молънию видяще крестную силу»[2052]. По сем — молитва кресту: «Да воскреснет Бог, и разыдутся врази его, и да бежат от лица его ненавидящии его, яко ищезает дым, да изщезнут; яко тает воск от лица огню, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением. И да возвеселимся, рекуще: Радуйся, кресте Господень, прогоняяй бесы силою на тебе пропятаго Господа нашего Исуса Христа, во ад сошедшаго и поправшаго силу дияволю, и давшаго нам крест свой честный на прогнание всякаго врага и супостата! О, пречестный и животворящий кресте Господень! Помогай нам со Пресвятою госпожею Богородицею и со всеми святыми небесными силами, всегда, и ныне, и присно, и во веки веком. Аминь»[2053]. По сем: «Кресту твоему поклоняемся, Владыко, и святое Воскресение твое славим»[2054]. Трижи. И поклоны три великия. Таже: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! Спаси, Господи, и помилуй раб своих, идеже будет сей крест твой честный носящих, и держащих, и поклоняющихся ему, молящихся тебе, свету, и дом той, и место то, идеже будет крест твой сей святый. Отгони от них всяк дух нечист, лукав, сатанин, и всех бесов его, и злых человек, и всякое действо сатанино, и всех бесов его, и злых человек. И избави их, Господи, ото всякаго расколу церковнаго, и от всякия службы еретическия, и от всякия скорби, гнева, и нужды, и печали, и от всякия болезни душевныя и телесныя; и прости им, Господи, всякое согрешение, волное и неволное, и спаси их, свет наш; и молитвами их святыми и мене, грешнаго раба твоего, спаси». Да и Богородице, и ангелом-хранителем, и всем святым о том же помолюся. Поклон. Таже: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! Со страхом и любовию приступаю ти, Христе». Поклон земной. «Страхом убо — греха ради, любовию же — спасения рад[2055]и». Поклон земной. И приступи ко кресту со страхом Божиим, возму его рукою и целую в подножие, глаголя сице: «Осени ми, Господи, уста и язык благодатию Духа твоего Святаго, силою креста твоего святаго, на славу тебе, свету, и на спасение бедной и грешной души моей». Таже — лице и очи: «Да всегда зрю к тебе, свету». Таже — уши: «Да слышу и разумею по воли твоей святей». Таже — главу и ум: «Да всегда угодная тебе, свету, творят». Таже — к сердцу приложу крест и реку сице со умилением: «Господи! Благодатию Духа твоего Святаго, силою креста твоего святаго зажги и запали сердце мое любовию твоею и всю внутренюю мою, да всегда горит к тебе, свету; и очисти мя, Господи, от всякия скверны плоти и духа и спаси мя». Таже поцелую его паки и реку: «Такоже и всех рабов твоих, носящих, и держащих, и любящих тя, света, очисти и спаси их». Таже положу его на то же место и реку: «Верую, Господи, яко ты еси Христос, Сын Божий, распныйся на честнем кресте и воскрес, и поклоняюся тебе, свету, и честному кресту твоему и Воскресению, и Пречистой Богородице, и святым ангелом-хранителем нашим, и всем святим твоим». И поклон земной великий или 2. Таже: «Слава и ныне. Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, благослови! Господи Исусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистая ти Матере, силою честнаго и животворящаго креста, и святых небесных сил бесплотных, и святых ангел-хранителей наших, и святаго пророка и предотеча крестителя Иванна, и святых славных и всехвалных апостол, и иже во святых отец наших, Николы архиепископа, Мир Ликийских чюдотворца, и Филиппа, митрополита Московскаго, всея Русии чюдотворца, и преподобных и богоносных отец наших Зосимы и Саватия и Германа, и Илии-архимарита, и Иринарха-игумена, Соловецких чюдотворцев, и святаго имярек, егоже есть день, и всех святых твоих помилуй и спаси нас, яко благ и человеколюбец[2056]. Господи помилуй! (трижи)». Сие кресту соверыпение. А егда, чадо мое любимое Афанасие, делаю аз кресты те прилежно и утомлюся, делая их доволно[2057], и возлягу опочинути на одре моем и усну, егда первой сон отъидет от мене, аз же лежу на одре моем, уже не спя, тогда ми чюдныя гласи бывают, повелевают ми востати и делати кресты, сице: отвнеюду[2058] к темничному моему оконцу принича[2059] яко юноша некий доброгласный, чюдным, и умиленным, и светлым гласом сотворит ми молитву сице: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!» Аз же реку «аминь» и востану. И того дни зело ми поспешно[2060] бывает в рукоделии крестов. Да и сему аз, чадо мое Афанасие, много дивлюся: делаю аз сего рукоделия двадцать пять лет или, мнит ми ся, близ и тридесяти лет, а ни которою снастию ни руки, ни ноги ни посек, ни порезал. Соблюдает мя благодать Святаго Духа и до днесь. А по смете, мнит ми ся, больше пяти или шести сот зделано крестов. А егда делаю ведерка, или ящики, или ино что, тогда много рук и ног сек и резал, и крови тачивал[2061] много. А егда не послушаю гласа того, будящаго мя, и паки усну, тогда много ми беси творят во сне пакости, иногда и осквернят мя, окаяннаго, искушением. Аз же востану тогда с печалию и очищуся от искушения, по преданию старческому, и того дни крестов не делаю, укаряя себя сице: «Не достоин ты, окаянный, сего святаго рукоделия — делати крестов». А от рукоделия крестов только имывал аз денег четыре денги, разве[2062] хлеба и рыбы и инаго нужных телесных[2063], а то все отдавал Христа ради. И аще кто принесет ми за труды от крестов хлеба или ино что ядомое и нужное телу моему, и аз прииму у него во имя Христово и положу ту милостыню предо образом Христовым и Пречистыя Богородицы, и прошу милости у Христа Бога и Богородицы приносящему рабу Христову, и чадом его, и всему дому его, да умножит ему Христос Бог вместо сих сторицею и благословит его во вся дни живота его и весь дом его, и да сподобит их Господь и в будущем веце благословения во веки веком. Аминь. Ну, чадо мое Афонасие и брате мой любимый, за любовь Христову сказано тебе житие мое бедное и грешное. Да сказана тебе и тайна моя о рукоделии крестовом. И аще хощеши, и ты твори тако же. Да и всем то же говорю рабом Господним, любящим Христа Исуса, тому слава ныне, и присно, и во веки веком. Аминь. Да молю вас о Христе Исусе, не позазрите, Господа ради, простоте моей, чада моя и братия моя, и отцы, и вси раби Христовы, чтущии и слышащий сия вся, но простите мя, грешнаго, в слове, и в деле, и в помышлении, и благословите, и молитеся за мя, а вас Бог простит в сем веце и в будущем. Аминь.ЖИТИЕ БОЯРЫНИ МОРОЗОВОЙ{49}
Месяца ноемврия во 2 день. Сказание отчасти[2064] о доблести и мужестве и изящном[2065] свидетельстве, и терпеливодушно страдании новоявленныя преподобновеликомученицы болярыни Феодосии Прокопиевны, нареченный во инокинях Феодоры, по тезоименству земныя славы Морозовы, и единородный сестры ея и сострадалницы ея благоверныя княгини Евдокии, и третия соузницы их Марии. Имать[2066] же сия повесть поведание[2067] въкратце. Сия убо блаженная и приснопамятная родися от родителю благородну и благочестиву, отца Прокопия, сигклитика[2068] царствующаго града Москвы, пореклом[2069] словяше[2070] Соковнин, мати же ея бяше Анисия[2071], и бяху человека благоверна[2072] и боящася Бога. Егда же сия достиже возраста и бяше седминадесяти лет, тогда родителя ея сочтаста ю[2073] законному браку за болярина Глеба Ивановича Морозова[2074]; и бывши мати, роди бо сына по явлению великаго Сергия чюдотворца, и наречен бысть Иван.[2075] Брат же Глебов Борис Иванович Морозов велми[2076] любляше сноху свою духовною любовию, сию Феодосию. Егда убо прихождаше[2077] к нему в дом, тогда он сами среташе[2078] ю любезне и глаголаше: «Прииди, друг мой духовной, поиди, радость моя душевная!» И седящи на мног час[2079], беседоваху духовныя словеса[2080]. И провождающи ю, глаголаше: «Днесь[2081] насладихся паче меда и сота словес твоих душеполезных». И мала лета пожив, оста[2082] вдовою, имущи с собою сиротою сына своего Иванна. Научена же бысть добродетелному житию и правым догматом священномучеником Аввакумом протопопом[2083]. Егда же токмо уведе[2084], о православии возревнова зело и развращеннаго[2085] всего отвратися. И бысть к ней присылка по повелению цареву: Иоаким, архимарит Чюдовской, и Петр ключарь[2086]. Она же крепко свидетельствова и зело их посрами. И ея ради обличения — крест на просвирах во всей Росии потребили[2087], — а у ней полъотчин отняли[2088]. Она же, аще[2089] и многи скорби приимаше, обаче благочестия ни единем же образом отступити не хотяше, но и умрети о правда изволяше. Упрошением царицы Марии[2090], понеже зело милостива к ней была и любила ея за добродетель, по сем искушении малу ослабу получи[2091]. И по том многи милостыни сотвори, много имения расточи неимущим, многих с правежу[2092] скупи[2093], и монастырем доволная[2094] подаваше, и церквам потребная[2095] приношаше, пустынников многих потребныими удовлеваше[2096], прокаженных в дому своем упокоеваше. Последи же от страдалца отца Трифилия[2097] уведе о некоей инокине благоговейной, именем Мелании[2098], и призвавши ю и слышав словеса ея, возлюби зело и изводи ю в матерь себе избрати. И смирившися Христа ради, отдадеся ей под начал и до конца отсече свою волю. И сице пребысть до конца опасная[2099] послушница, яко и до дне смерти своея ни в чем повеления ея не ослушалася. И от тоя Мелании наставляема, уже в конец[2100] постиже разумети и сотворити всякое богоугодное дело. По темницам с нею ходящи пешима ногама и милостыню носящи, и по чюдотворным местом обтичющи[2101] обе купно зело рано, яко Мария Магдылыни и Мария Ияковля ко гробу Господню, тако и сию[2102] голубицы в собор[2103], и в Чюдов[2104], и к ризе Господни[2105], на ся, яко достойни, возлагающе ризу Господню и целующе устнама с теплыми слезами, чюдотворцав же мощи лобызающе верными душами. По том же Феодосия тщашеся всяку волю Божию делом совершить и нудяше[2106] плоть свою на постническия подвиги, питаше бо ся постом и цветяше молитвами, смертною памятию[2107] содрогашеся и радостотворным плачем исполняшеся; жегома и разжигаема огнем Божия любве, распалающися, не згараше, но Дух Святый ю орошаше. И не вем аз, о которой добродетели не прилежаше, наипаче же всего, яко крепкое основание, полагаше православную веру, ведущи известно[2108], яко без веры невозможно угодити Богу. И дерзновенно реку: достойно и праведно сей блаженней со Фезвитянином пророком глаголати и со оруженосным огнеколесничником Илиею славным громогласно вопити: «Ревнуя поревновах по Господе Бозе Вседержители[2109]! Яко кафолическую[2110] веру оставиша, а римлянолатиньския догматы возлюбиша, и рабы Божия избиша, и тщатся до конца церковь Божию раскопати». И елицы[2111] убо аще и от сродник ей бяху, держаху же ся никонияньства, без сомнения их обличаше. Михайло Алексеевичь Ртищев со дщерию своею Анною[2112], аки возлюблении сосуди никоновы, многажды и у нея в дому седяще, начинаху Никона хвалити и предание[2113] его блажити, искушающе ю и надеющеся, еда како[2114] возмогут ю поколебати и на свой разум привести, и глаголюще: «Велик и премудр учитель Никон патриарх, и вера, преданная от него, зело стройна, и добро и красно по новым книгам служити». Помолчав, отверзает уста Прокопиевна: «Поистинне, дядюшко, прелщени есте[2115] и такова врага Божия и отступника похваляте и книги его, насеянныя римских и иных всяких ересей, ублажаете. Православным на подобает книг его отвращатися и всех его нововводных преданий богомерзъских гнушатися и его самого, врага Церкви Христовы, проклинати всячески». Старейший же сединовец[2116] еще понуждается[2117], рекущи: «О, чадо Феодосие! Что сие твориши! Почто отлучилася от нас? Не видиши ли виноград сей? — о детех садящих се глаголет, — толко было нам, зря на них, яко на леторасли[2118] масличныя, веселитися и ликовати, купно с тобою ядуще и пиюще, общею любовию, но едино между нами разсечение стало! Молю тя: остави распрю, прекрестися трема персты и прочее[2119] ни в чем не прекослови великому государю и всем архиереом! Вем аз, яко погуби тя и прельсти злейший он враг протопоп, егоже и имени гнушаюся воспомянути за многую ненависть, егоже ты сама веси[2120], за егоже учение умрети хощеши, реку же обаче — Аввакума, проклятаго нашими архиереи». Добляя же, яко видя старика безумствующа, осклабляшеся[2121] лицем и тихим гласом рече: «Не тако, дядюшко, не тако; несть право твое отвещание, сладкое горким нарицаеши, а горкое сладким называвши. А отец Аввакум — истинный ученик Христов, понеже страждет за закон Владыки своего, и сего ради хотящим Богу угодити довлеетtitle="">[2122] его учения послушати». И ина множайшая сих[2123] изрече и всегда с ними брань неукротиму имяше, и помощию Христовою посрамляше их. Единою[2124] же Анна сия Михайловна нача ей вещати: «О, сестрица голубушка! Съели тебе старицы белевки, проглотили твою душю аки птенца, отлучили тебе от нас! Не точию[2125] нас ты презрела, но и о единороднем сыне своем не радиши[2126]. Едино у тебе и есть чадо, и ты и на того не глядишь. Да еще каковое чадо-то! Кто не удивится красоте его! Подобаше тебе, ему спящу[2127], а тебе бдети над ним и поставить свещи от чистейшаго воска, и не вем каковую лампаду жещи над красотою зрака[2128] его и зрети тебе доброты[2129] лица его и веселитися, яко таковое чадо драгое даровал тебе Бог. Многажды бо и сам государь и с царицею велми дивляхуся красоте его, а ты его ни во что полагаеши, великому государю не повинуешися. И убо еда како[2130] за твое прекословие приидет на тя и на дом твой огнепалная ярость царева, и повелит дом твой разграбите — тогда сама многи скорби подъимеши и сына своего нища сотвориши своим немилосердием». Феодосия же отверзе священная своя уста и рече: «Неправду глаголеши ты! Несмь бо аз прельщена, якоже ты глаголеши, от блевских стариц, но по благодати Спасителя моего чту Бога Отца целым умом. А Ивана люблю аз и молю о нем Бога безпрестани и радею о полезных ему душевных и телесных; а еже вы мыслите, еже бы мне» Ивановы ради любве душю свою повредити или, сына своего жалеючи, благочестия отступити, — и сия рекши, знаменася крестным знамение и глагола, — сохрани мене, Сын Божий, от сего неподобнаго[2131] милования! Не хощу, не хощу, щадя сына своего, себе погубити; аще и единороде ми есть, но Христа аз люблю более сына! Ведомо вам буди: аще умышляете сыном мне» препяти[2132] от Христова пути, то никогда сего не получите; но сице вам дерзновенно реку: аще хощете — изведите сына моего Иванна на Пожар[2133] и предадите его на растерзание псом, страша мене, яко да отступлю от веры, то аз, — не хощу сего сотворити, — аще и узрю красоту его псы растерзоваему, благочестия же ни помыслю отступити, ведый буди известно[2134], яко аще аз до конца во Христове вере пребуду и смерти сего ради сподоблюся вкусить, то никтоже его от руку моею исхитити не может». Сия слышавши Анна, яко от грома ужасошися от страшных ея словес и преизлиха[2135] дивляшеся крепкому ея мужеству и непреложному[2136] разуму. Моляше же ся Феодосия многажды Богу, яко да даст и сестре ея княгини Евдокии[2137] таковую же любовь ко Христу и попечение имети о души. Словесы же наказоваше ю с любовию намнозе[2138] и увеща ю, еже предатися в повиновение матери Мелании. Она же зело радостне и с великим усердием умоли матерь, еже бы попеклася о спасении души ея. Мати же надолзе отрицашеся; но обаче[2139] княгиня многими слезами возможе[2140], и бысть послушница изрядна; и не точию[2141] во едином послушании, но и во всех добродетельных нравех ревноваше старейшей сестре своей Феодосии и тщашеся во всем уподобитися ей, постом, и молитвами, и к юзником посещением; и тако уподобися ей, яко бы реши: во двою телесех едина душа. Феодосия же начат мыслию на болшая простиратися, желая зело ангельскаго образа[2142]. И припад к матери, лобызаше руце ея, и поклонялся на землю[2143], моляше, яко да облечет ю во иночески чин. Мати же паки отлагаше многи ради вещей. Первое — мыслящи, яко вещи сей невозможно есть в дому утаитися, и аще уведено се будет у царя, многим людей многия будут скорби, распросов ради, уведений, кто постриг. А другое дело: и еже из дому скрытней — другая беда. Третие: аще и утаится, приспе время сына браком сочетати[2144], и убо ту потреба быти многой молве[2145] и попечению и о свадебных чинех[2146] уряжение[2147], а иноком таковая творити не в лепоту[2148]. Четвертое: потреба еже до конца ошаятися[2149] и малаго оного лицемерия и приличия ради уже не ходити к храму, но стати до конца мужески[2150]. Она же зело распалающися любовию Божиею и зелно желаше несытою[2151] любовию иноческаго образа и жития. Мати же и в семь паки видя веру ея велию и усердие многое и непреложный разум, изволи быти сему: молит отца Досифея[2152], яко да сподобит ю ангельскаго одеяния. Он же постриже ю[2153], и наречена бысть Феодора, и даде от Евангелия матери Мелании. Тогда блаженная Феодора, яко сподобися таковаго дара Божия великаго и яко желанный ей ангельский иноческий чин зря на себе, начат вдаватися болшим подвигом, посту, и молитве, и молчанию, а от домовых дел от всех нача уклонятися, сказующи себе болящу, и всякия судныя дела приказала ведати верным людем своим. Егда же приспе брак царев, егда поят[2154] царицу Наталию[2155], тогда Феодора не восхоте на брак царев приити с прочими боляронями. И тяжко си вмени[2156] царь Алексей, понеже ей достояше[2157] в перьвых стояти и титлу[2158] царскую говорити. И последи[2159] прилежнее зва ю, и до конца отречеся, рекущи, яко «ноги ми зело прискорбии[2160], и не могу ни ходити, ни стояти». Царь же рече: «Вем, яко загордилася». Преподобная же сего ради не восхоте приити, понеже тамо в титле царя благоверным нарицати и руку его целовати, и от благословения архиереов их невозможно избыти. И изволи страдати, нежели с ними сообщатся, ведущи бо, яко се дело просто царь не покинет. Якоже и бысть: все бо то лето зело на ню гневалъся, и начать вины искати, како бы ю аки не туне[2161] изгнати. И уже близ есени приела к ней болярина Троекурова[2162] и, с месяц поноровя[2163], князь-Петра Урусова[2164], с выговором, еже бы покорилася, приняла все новоизданныя их законы, аще ли не послушает, то быти бедам великим. Она же дерзаше о имени Господни и боляром тем отказоваше: «Аз царю зла не вем себе сотворшу и дивлюся, почто царский гнев на мое убожество? Аще ли же хощет мя отставити от правыя веры, и в том бы государь на мене не кручинился, но известно ему буди: по се число Сын Божий покрывал своею десницею, ни в мысли моей не приях когда, еже отставя отеческую веру и приняти никоновы уставы. Но се ми возлюблено, яко в вере християнской, в нейже родихся и по апостольским преданием крестихся, в том хощу и умрети. И прочее довлеет[2165] ему, государю, не стужати[2166] мне, убозей ми рабе, понеже мне сея нашея православный веры, седмию вселенскими соборы утверженныя, никако никогда отрещися невозможно, якоже и прежде множицею сказах ему о сем». Посланнии же приишедше и поведаху царю мужественыя словеса ея. Он же паче множае[2167] гневом распаляшеся, мысля ю сокрушити, и глаголя предстоящим: «Тяжко ей братися[2168] со мною — един кто от нас[2169] одолеет всяко[2170]!» И нача с боляры своими совет творити о ней, что ей хощет сотворити. И бысть в Верху не едино сидение об ней, думающе, како ю сокрушат. И боляре убо вси, видяще неправедную ярость и на неповинную кровь состав[2171] злый, не прилагахуся к совету, но точию[2172] возразити злаго[2173] не могуще, страха же ради молчаху. Наипаче[2174] же царю на сие поспешествоваху[2175] архиереи, и старцы жидовския, и иеромонахи римския. Тии бо зело блаженную ненавидяху и желающе ю всячески, яко сыроядцы, живу пожрети, понеже сия ревнителница, везде будущи, и в дому своем при гостех, и сама где на беседе, несуменне[2176] потязаше[2177] их прелесть и при множестве слышащих поношаше их блядство заблужденное, а им во уши вся сия прихождаше. И сея ради вины[2178] ненавидяху ея. И сице у них думе идущи, у Феодоры в то время в дому живяху пятерица инокинь изгнаных, и прошахуся у нея, да отпустит их, чтобы и и тут не захватили. А она не можаше насытитися их любве, зело бо радовашеся, зря в нощи на правиле себе с ними Христу предостоящу и на трапезе их с собою ядущих. И сего ради держа их поеле перваго выговору седмиц яко пять[2179], и скорбящим им, глаголаше: «Ни, голубицы мои, не бойтеся! Ныне еще не будет ко мне присылки». Княгиня же Евдокия во вся сия дни с нею и с ними такожде неразлучна бяше и любезную сестру свою в скорбех ея утешаше, и точию на мало время в дом ко князю отъезжала, более же ту[2180] пребываше. Егда же присп ноября 14 число, рече Феодора старицам: «Матушки мои, время мое прииде ко мне»! Идите вси вы каяждо[2181], аможе[2182] Господь вас сохранит, а мене благословите на Божие дело и помолитеся о мне», яко да укрепит мя Господь ваших ради молитв, еже страдати без сомнения о имени Господни». И тако, любезне целовав, отпусти их с миром. В мясопуст[2183] же отиде и княгиня в дом свой. И седящи с князем на трапезе и вечеряющи, начат ей князь поведовати, что у них в Верху творится, и рече: «Скорби великия грядут на сестру твою, понеже царь неукротимым гневом содержим и изволяет на том, что вскоре ея из дому изгнати». И сия изрек князь, начат другая глаголати: «Княгиня, послушай, еже аз начну глаголати тебе, ты же внемли словесем моим! Христос во Евангелии глаголе: „Предадят вы на сонмы, и на соборищих их биют вас, пред владыки же и царя ведени будете мене ради во свидетельство им[2184]. Глаголю же вам, другом своим: не убойтеся от убивающих тело и по том не могущих лишше что сотворити”[2185]. Слышиши ли княгини, се Христос сам глаголе, ты же внемли и напамятуй». Княгиня о сих зело радовашеся. Во утрие грядущу князю ко царю в Верх, моли его княгини, яко да отпустит ю к Феодоре. О же рек «Иди и простися с нею, точию не косни[2186] тамо, мню бо аз, яко днесь присылка к ней будет». Она же пришедши и укосне в дому ея до нощи, и ждущим им гостей. И се во вторый час нощи отворишася врата болшия. Феодора же, вмале ужасшися, разуме, яко мучители идут, и яко преклонися на лавку. Благоверная же княгиня, озаряема Духом Святым, подкрепи ю и рече: «Матушка-сестрица, дерзай! С нами Христос — не бойся! Востани, положим начало». И егда совершила седмь поклонов приходных, едина у единой благословишася свидетельствовати истину. Феодора возляже на пуховик свой, близ иконы Пресвятыя Богородицы Феодоровския, княгиня же отиде в чюлан, иже устроен в той же постелной, егоже содела Феодора наставнице своей Мелании, и тамо княгини подобие возляже. И се Иоаким, архимарит Чюдова монастыря, грядяше с великою гордостию и вниде в постелную дерзьско, и видев ю возлежащу, поведа ей послана себе быти от царя и понуди ю, яко да востанет, да или стоящи или поне[2187] седящи ответ твори противу царских словес, поведенных ему глаголати пред нею. Она же не повинуся[2188] сего сотворити. Тогда архимарит истяза[2189] ю: «Како, — рече, — крестишися и како еще молитву твориши?» Она же, сложа персты по древнему преданию святых оте и отверзши преосвященная уста своя, и воспе: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! Сице[2190] аз крещуся, сице же и молюся». Архимарит же паки второе истязание принесе: «Старица Меланья, — а ты ей в дому своем имя нарекла еси Александра, — где она ныне, повеждь вскоре, потребу бо имамы о ней». Блаженная же Феодора отвеща: «По милости Божии и молитвами родителей наших, по силе нашей, убогий на дом отвесты врата имяше к восприятию странных рабов Христовых. Егда бе время, бысть и Сидоры, и Карпы, и Меланьи, и Александры; ныне же несть от них никогоже». Думный же Иларион Иванов[2191] ступи в чюлан, и не бе в чюлане света, и видь человека, возлежаще на одра, и вопроси: «Кто ты еси?» Княгиня же отвеща: «Аз князь-Петрова жена есмь Урусова». Он же яко устрашивъся и яко огнем опаляем, въспять въскочи. Видя же архимарит думнаго, сие сотворша, и рече: «Кто тамо есть?» Он же рече: «Княгиня Евдокия Прокопиевна князь-Петра Урусова». Архимарит рече: «Вопроси ю, како крестится». Он же, не хотя сего сотворити, глаголя: «Несмы послани[2192], но токмо к боляроне Феодосии Прокопиевне». Иоаким же паки: «Слушай мене, аз ти повелеваю: истяжи то». Тогда думный, приступль[2193], вопроси ю и исповеда[2194]. И не отвержеся, но возлежащи на одре и левыя руки лактем подкрепляющися, и десницею сложа персты — великий палец со двема малыми, указателный же с великосредним протягши[2195] — и показуя думному, глаголаше усты[2196], Господа Исуса Сыном Божиим величающи: «Сице, — рече, — аз верую!» Думный же, изшед, повода архимариту. Он же, от великия ярости не могий надолзе терпети, видя свое зловерие благоверными женами попираемо, рече думному: «Пребуди ты зде, дондеже а, шед тамо, повем сие цареви». И с словом скоро потече, и прииде ко царю. Царю же седящу посреди боляр в Грановитой полате, и приближився близ и пошепта ему во ухо, якоже не точию боляроня ста[2197] мужески, но и сестра ея княгиня Евдокия, обретшаяся у нея в дому, ревнующи сестре своей, «крепце твоему повелению сопротивляется». Царь же рече: «Никакоже[2198], аз бо слышах, яко княгиня тая смирен обычай[2199] имать и не гнушается нашея службы, люта бо оная сумозбродная та». Тогда архимарит человеконенавистне важдаше[2200] на ню, рекущи: «Не точию конечно[2201] уподобися во всем сестре своей старейшей, но и злейши ея ругается нам». Тогда царь рече: «Аще ли тако есть, то возми и тую». Князь же Петр ту стоя и слышав сия словеса, оскорбися[2202], а помощи делу не возможе. И пришед паки архимарит в дом мученицы, и елицы предстояху пред нею, тех нача истязати, рабынь ея, и аще кии обрящутся[2203] от них ревнующе в вере госпожи своей. Диякон же черной Иосаф стояше вне у дверей и рече ко архимариту: «Вопроси Ксенью Иванову, истяжи Анну Соболеву». И сотвори тако. Они же обе укрепишася и исповедаша, показующе сложение перст, и молитву творяще, о Сыне Божии надеющеся. И поставиша их особь на страну[2204]. Прочии же убоящася вси, и поклонишася. И тех поставиша о шуюю[2205] страну. И по том рече архимарит боляроне: «Понеже не умела еси жити в покорении, но в прекословии своем утвердилася еси, сего ради царское повеление постиже на тя, еже отгнати тя от дому твоего. Полно тебе жити на высоте, сниди долу[2206]; востав, иди отсюду!» Блаженная же ни сего хотяше сотворити. Тогда он повеле людем взяти ю и нести. И принесоша кресла, и посадивше ю, повеление Иоакимовым, и несоша на низ. Сын же преподобныя Иван Глебович проводи ю до средняго крыльца и поклонився ей созади, она и не видящи его, и паки и возвратися вспять. Феодору же и Евдокию, возложше на них на нозе железа конския, и посадиша их в людские хоромы в подклете[2207], и заповедаша людем блюсти их стражею, и отидоша. И по двою дний прииде паки думный Иларион, и снем[2208] с ногу железа, и повеле им ити, идеже поведут. Блаженная же Феодора не восхоте ити, и повеле слугам ея нести ю. И принесше сукна и посадивше ю, несоша повелением думнаго до Чюдова монастыря, с нею же ведена и княгини Евдокия. И принесоша Феодору, и вшедши во едину от полат вселенских, и по обычаю образу Божию поклонившися, властем же мало и худо поклонение сотвори. Бяху[2209] же ту Павел, митрополит Крутицской[2210], и паки Иоаким, архимарит Чюдовской, и думной, и инии. Блаженная же Феодора не восхоте стоящи глаголати с ними, но седящи ответ им творяше. И много нуждаху[2211] ю, яко да постоит, и не восхоте. Тогда Павел митрополит начат ей глаголати тихо, воспоминая честь ея и породу: «И сие тебе, — рече, — сотвориша старцы и старицы, прелестившии тя, с нимиже любовне водилася еси и слушала учения их, и доведоша тя до сего безчестия, еже приведене быти честности твоей на судище». Потом же многими словесы кротяще[2212] ю, увещаваху, яко да покорится цареви. И красоту сына ея воспоминаху, яко да помилует его, и да не сотворит дома его разорена быти своим прекословием. Она же противу всех их словес даяше им премудрыя ответы. «Несмь, — рече, — прельщена, якоже глаголете, от старцов и стариц, но от истинных рабов Божиих истинному пути Христову и благочестию навыкох[2213], а о сыне моем престаните ми многая глаголати, обещах бо ся Христу моему, свету, и не хощу обещания солгати и до последняго моего издыхания, понеже Христу аз живу, а не сыну». Они же видеша мужество ея непреклонное, и не могуще ея препрети[2214], и восхотеша ю поне[2215] си устрашити. И рекоша ей такову главизну[2216]: «Понеже крепко сопротивляешися словесем нашим, прочее[2217] в краткости вопрошаем тя: по тем Служебником, по коим государь царь причащается, и благоверная царица, и царевичи, и царевны, ты причастиши ли ся?» Она же мужеским сердцем рече: «Не причащуся!» «Вем аз, — рече, — яко царь по развращенным никонова издания Служебником причащается, сего ради аз не хощу!» Митрополит еще: «И како убо ты о нас всех мыслиши, еда[2218] вси еретицы есмы?» Она же паки отвеща: «Понеже он враг Божий Никон своими ересми, аки блевотиною, наблевал, а вы ныне то сквернение его полизаете, и посему яве, яко подобии есте ему». Тогда Павел Крутицкой возопи велми, глаголя: «О, что имамы створите[2219]! Се всех нас еретиками нарицает!» Иоаким же и той вопияше: «Почто, о, архиерею Павле, нарицаеше ю материю да еще и праведною? Несть се, несть! Не бо Прокопиева дщи прочее[2220], но достоит ю нарицати бесову дщерь!» Блаженная же отказоваше Иоакиму: «Аз беса проклинаю, по благодати Господа моего Исуса Христа, аще и недостойна, обаче дщерь его есмь». И бысть ей прения с ними от 2-го часа нощи до десятаго. Потом приведоша благочестивую княгиню и вопросиша. И та подобне во всем мужество показа. И паки Феодору повелеша людем, и несоша ю на сукне в дом ея, и посадиша в той же подклеть, идеже два дни седяху, с нею же паки и княгиню. И железа им возложиша на нозе. Тогда блаженная Феодора рече ко княгини: «Аще нас разлучат и заточат, молю тя, поминай в молитвах своих убогую мя Феодору». Святая же Евдокия удивися, яко присно вкупе бе, а не уведе сего. Во утрии же день, по истязании их еже со властьми, прииде думный, и принесени Быша чепи со стулами,[2221] и снемше с ног железа, и начаша чепи на выя их возлагать. Блаженная же Феодора, прекрестивши лице свое знамением креста и поцеловав огорлие чепи, рече: «Слава тебе, Господи, яко сподобил мя еси Павловы юзы возложите на ся». И повеле думный людем, и всадиша ю на дровни, и поведено бысть конюху вести. Она же седши и стул бли себе положи. И везена бысть мимо Чюдова под царския переходы, руку же простерши десную свою великая Феодора и ясно изъобразивши сложение перст, высоце вознося, крестом ся часто ограждаше, чепию же такожде часто звяцаше. Мняше бо святая, яко на переходех царь смотряет победы ея, сего ради являше себе не точию стыдетися, ругания[2222] ради их, но и зело услаждатися любовию Христовою и радоватися о юзах. Евдокию же княгиню подобне, обложив юзы железными, и отведена бысть во Алексеевской монастырь[2223], и тамо поведено держати ея под крепким началом[2224] и водити в церковь. Святая же таково мужество показа, яко всему царствующему[2225] граду дивитися храбрости ея, како доблествене сопротивляшеся воли мучителсте: не точию бо своима ногама никогда не восхоте, аще и велми нудима бе, к пению[2226] их приити, но аще и на носиле влачаху ея рогознем, тако бо повелено бысть, то она не соизволяет еже и на носило возлещи сама, но, и здрава сущи, к тому часу сотворит себе яко разслаблену и не могущи ни рукою, ни ногою двигнути. Старицам же, пришедшим и воздвигающим ю, бе иногда стужати[2227] и даже до сего безстудствующи, еже святое оно и ангелолепное лице ея дерзостна заушити[2228], рекущи: «Горе нам! Что можем с тобою сотворити! Сами бо видехом, яко в час сий зъдрава бе и беседова со своими весело, егда же мы приидохом, на молитву зовуще, тогда внезапу, яко омертве, нам велики труды творящи, се бо превращаем[2229], яко мертву и недвижиму». Непорочная же агница отвещавает им: «О, старицы беднии! Почто труждаетеся всуе? Еда аз вас понуждаю труд сей творити? Но сами вы, безумствующе, всуе шатаетеся. Аз бо и вас зря, погибающих, плачюся, како же аз сама помыслю когда ити в собор ваш! Тамо у вас поют, не хваляще Бога, но хуляще его, Спасителя, и законы его попирающе». И тако возлагаху святую на носило, яко мертвое тело, и влачаху к пению. Егда же блаженная узряше кого когда от верных и знаемых, стояща на монастыри и зряща тризнища[2230] ея, глаголаше, стоня: «Увы, утомихся, станите мало!» И старицы положат носило на земли. Глаголаше великая: «Старицы! Что се творите, влачаще мя? Еда аз хощу молитися с вами? Никакоже! Несть право, еже со отступльшими закона Христова обще молитися нам християном. Но реку вам нечто: прилично убо, идеже ваше пение возглашается, тамо, на нужную потребу[2231] исходя, излишне утробное испражняти — тако бо аз почитаю вашу жертву». Феодоре же отвезене бывши на подворие Печерскаго монастыря[2232], и приставлена бысть к ней стража крепкая: два головы[2233] стрелецкие, пременяющеся, с десятию воины стрежаху. Елена[2234] же с прочими сестрами крыхуся[2235] страха ради; и не могуща уведети[2236] о святей Феодоре целую неделю, и тужаху зело, и плакаху много, аки младенцы, от матери отлучени. В день же 27 ноября, на день Знамения Пресвятая Богородицы, обрете ю Елена Божиим благоволением, чюдне велми. Великой убо Феодоре изшедши на задней крылец, идеже исходят на нужную потребу[2237], Елене же по улице той шедши, и тако Божиим мановением познастася, бе же и на улице то место таковую же потребу имать, еже ходити ту человеком на облегчение чрева. И ту стоящи Елена приближне[2238], и беседова с Феодорою, на высоте ей стоящи[2239]. И рече блаженная: «О, возлюбленая ми Елено! Ничто мене тако не оскорбило[2240] во днех сих, якоже разлучение ваше[2241], ни отгнание из дому, ни Царский гнев, ни властелское истязание[2242], ни юзы, ни стража. Вся ми сия любезна о Христе; но зело ми тошно, еже более седмицы ни знаю, ни ведаю о вас. Господа ради, не покинте мене, не съежжайте с Москвы, будите ту, не бойтеся; уповаю на Христа, покрыет вас! Ниже бо о сродницех по плоти тако болезную, о вас же рыдая не престаю. Вся о укреплящем мя Христе возможно ми суть, единого же сего до конца не могу терпети». Мария[2243] же, сопричастница подвига их, во время гнева царева на блаженную Феодору, умысли бежати. По некоему же языку бысть за нею посылка. И ята бысть в подонской стране[2244], и привезена к Москве, и такожде истязана, и подобна во всем поревнова блаженныма сестрама Феодоре и Евдокии, зело бо сопротивися им и пред всеми похвали древнее благочестие, а новых догмат отвержеся приятия. И посадиша ю, оковаша, под Стрелецким приказом. К Феодоре же часто приежжаше митрополит Иларион Рязанский[2245]. Она же тако мужествене с ним стязовашася, яко и велми ему посрамлену бывати и безответну[2246] множицею отходити. Видя же себе Феодора железы тяжкими обложену и неудобством[2247] стула томиму, радовашеся. О едином же скорбяше и к наставнице своей матери Мелании своею рукою писаше: «Увы мне, мати моя, не сотворих ничтоже дела иноческаго! Како убо возмогу ныне поклоны земныя полагати? Ох, люте мне, грешнице! День смертный приближается, аз, унылая, в лености пребываю! И ты, радость моя, вместо поклонов земных благослови мне Павловы юзы Христа ради поносити. Да еще аще волиши[2248], благослови мне, масла кравия, и млека, и сыр, и яиц воздержатися, да не праздно мое иночество будет и день смертный да не похитит мя неготову. Едина же точию повели ми постное масло ясти». Мати же на страдание подаде ей благословение, рекущи: «Стани доблествене, страждущи о имени Господни, и Господь да благословит тя юзы его ради носити, и поиди, яко свеща, от нас к Богу на жертву; о брашнех же — вся прилучающаяся[2249] да яси[2250]». Царю же по взятии Феодорине, во многи дни седящу с боляры своими и мыслящу, что бы ей сотворити за мужественое ея обличение. Феодора же, брата ея, призвав пред ся, велми изтязоваше его о многих вещех, вопрошая его: «Повеждь ми — где Мелания? Ты вся тайны сестры своея свеси[2251]», и велми на Феодора належаше[2252] гневом. А Ивана Глебовича приказал беречи людем; отрок же от многия печали впаде в недуг. И присла к нему лекарей своих, и так его улечиша, яко в малех днех и гробу предаша[2253]. И умершу Ивану, прислан сказати Феодоре смерть сына ея поп никониянин, иже, злоумен сый[2254], досаждаше святей, приводя от псалма 108-го[2255], глаголы, реченныя о Июде, нечестивый безскуфейник[2256] ко блаженней приписоваше, яко бы сего ради, занеже отвратися веры их, прити на ню Божию наказанию и еже положитися дому ея пусту и живущаго не имети. Премудрая же разумница не внимаше о сей буести их. Увидевши же смерть возлюбленнаго си сына, оскорбися[2257] велми, и падши на землю пред образом Божиим, умилным гласом плакате, рыдающи, вещаше: «Увы мне, чадо мое, погубиша тя отступницы!» И пребысть на мног час не воставающи от земли, воспущающи о сыне си надгробныя песни, яко и инем слышащим рыдати от жалости. Царь же о смерти Иванове порадовася, яко свободнее мысляще без сына матерь умучити. Не точию же се, но и двою брату ею[2258], Феодора и Алексея, оваго на Чугуев, оваго[2259] на Рыбное, яко бы на воеводьство, паче же в заточение, поотсла[2260]. Феодор бо на власти своей толико обогатися, яко и своих рублей тысячю прожи. Се же царь творяше от великия злобы на блаженную: мысляще, яко да ниоткудуже никакоже никакова рука да не приближится, помогающи им в скорбех тех великих. Но обаче Бог бяше с ними. После Ивановы же смерти все имение расточи: отчины, стада, коней разда боляром, а вещи все, златыя и сребряныя и жемчюжныя и иже от драгих камений, все распродати повеле. И разоряюще полату, множество злата обретша в стене заздано[2261]. Един же от раб Феодориных, Иван, повелением госпожи своея некия драгия вещи положи у некоего мнящася верна быти[2262]. И наваждением жены его предан бысть и мучен велми, огнем жгом и прочее[2263] истязаем ошестером; и вся претерпи доблествен и аки добрый раб и верный нелицемерне поревнова госпожи своей, на конец сожжен в Боровске, с прочими мученики. Посем же яко бы умилися царь, повеле дати Феодоре две от рабынь ея, яко да послужат ей в юзах ея. И притекоша с великою радостию Анна Аммосова и Стефанида, прозываема Гнева, и служаху ей. Княгине же праведней аще и не достася по жребию рабыня на службу ея, воздвиже Бог честнейшу от рабынь, господскую дщерь, послужити господьству ея: Акилина девица, болярская дщерь, всегда служила ей, приходя к ней и отходя. Последи и сама Акилина пострижеся и наречена бысть Анисия[2264]. Марии же тамо седящи и беду приимаше более обою сестр — безстуднии воины пакости творяху ей невежеством. Прихождаху же к ней и попы никонианския и много ея смущающе и укоряюще яко расколницу. Единою же приидоша к ней яко бес со дияволом, сиреч поп со дияконом, и нуждаху[2265] ея, да прекрестится трема персты. И не хотяше. Они же, обезстудившеся, якоже пси, приближившеся, окаяннии, начата персты ея ломати, складовающе щепоть. Она же, гнушающися, глаголаше: «Несть се крестное знамение, но печать антихристова!» Они же противо[2266]: «Ни, не тако, но сии два перста, яже ты слагаеши, показуя крест свой, младенцы, егда калом ся умажу, тогда матери их сима двема перстома гной их оскребают». Тако бо злочестивии умюще лаяти! И сице им всем трем по разным местом седящим и терпящим о имени Господни. Лета того сподоби Бог великую Феодору в юзах и за крепкою стражею причаститися от руку преподобнаго отца Иова Лговскаго[2267], о немже и прежде речеся[2268]. Бысть же дивно. Понеже у нея на карауле един голова милостив к ней зело, молит его святая, рекущи: «Егда бех[2269] в дому моем, во едином от сел наших служаше некий священник, стар сый, и бяше милость наша к нему. Ныне же слышах, яко зде он. Жаль ми его, старости ради. Аще есть твоя милость к нашему убожеству, повели, да призову его». И повела. И прииде старец святый ко святей мученице, яко Варлаам ко Иасафу[2270], безценный бисер[2271] подати белецким образом[2272]. И грядущу ему в сенех, и сам голова, востах, поклонися ему. И сподобив мученицу прияти Тело и Кровь Христову, и отиде. Толико же умилися блаженный старец, зря великое страдание великия госпожи, яко последи невозможно ему без слез воспомянути ея. Бысть же и се паки дивно. Обе сии сестры единородныя, великая, глаголю, Феодора и благоверная Евдокия, вожделеста в жизни сей видетися в лице и побеседовати. И молястася всесилному Богу, яко да утешит их. Последи Евдокия рече княгине своей, у неяже в келии седяше: «Госпоже, ты веси болезнь детскую[2273]. И се а оставих их Христа ради! Аще обретох благодать пред тобою, пусти мя в дом мой, яко да целовав их и утешив, и сама утешуся, и прежде вечера паки возвращуся дозде[2274]. А никтоже не возможет уведети вещь сию, точию ты и аз. А возможе по сему быти, аще восхощеши точию помиловати мя: се бо днесь полудневая година, а игумения в гостех, и старицы разыдошася, и людей на монастыре мало, а аз, фатою покрывшеся, пройду, и никтоже узнает мя». Княгиня ж та паче чаяния человеческаго пусти мученицу-княгиню, повеле оставити образ Пресвятая Богородицы, рекущи: «Вем аз, како ты любиши образ Владычицы нашея; остави ми его зде и иди с миром, и вем, яко она Помощница возвратит тебе семо[2275]». И иде блаженная, и грядущи ей путе, навади бес неких злых человек, и глаголаху друг ко другу: «Имите ю[2276], беглая есть!» Она же смело отказоваше. И снидеся на пути Еленою, и приидоста до Печерскаго подворья. Дворница же поведа Феодоре пришествие их. Блаженная сосла от себе рабу свою Анну, а вместо ея к ней взыде княгиня Евдокия и на крылце мимо ног караульщика прошла, ему мнящу, та же Анна идет. И беседоваста любезно мученица со исповедницею. И позавиде диавол, и подвиже[2277] бурю, и познана бысть вещь, и крамолу воздвигоша вси десятерица воин. И, призвавши, Феодора умоли началника. Он же умоли воины, и умолкоша. Мученицам же бысть се к блажайшему: повеле бо голова гостьи той начевати у нея: «Да аз, — рече, — нощию отпущу ея тайно». Святии же нощь тую всю ликоваху, беседующе. И к свету отиде Евдокия, и проводи ю Елена. И прииде в монастырь, и все утаися и утишися. Елена же седящи и им служаше, потребная им строяше[2278], и пищу, и одежды, и овогда[2279] сама ношаше, овогда же со инеми посылаше. К Евдокии же не единою[2280] приежжал и Михайло Алексеевичи[2281], и, у окна стоя, со умилением глаголаше: «Удивляет мене ваше страдание, едино же смущаетъ мя — не вем, аще за истину терпите?» Множество же велможных жен приежжаху, и от простых людей притекаху на зрение, како влачаху княгиню на носиле. Наипаче же велможнии тии преизлиха любезне дивляхуся и аки о сроднице своей болезноваху. Видевши же сие игумения, и сугубыми[2282] помыслы содержима бе: ово[2283] жалостию преклоняшеся о страдании ея, помышляющи сан ея велможный, ово же и возмущашеся, видя, яко сие влачение паче ей к прославлению, вси бо народи срищутся[2284] на видение терпения ея. И сия помыслив, приходит к патриарху Питириму[2285], тогда сущу, и поведа ему о вещи, како у них в монастыри деется и каковая княгиня седит и за кую вину, ему бо того не ведущу, яко прежде его посаждени Быша. Вопрошающе же ему опаснее[2286] игумению, прилично стало игумении и о Феодоре воспомянути. Конечнее[2287] же патриарх рече игумении: «Иди ты, аз о сем цареви имам воспомянути[2288]». И потщався[2289] к царю, и воспомяну ему о великой Феодоре и о блаженней княгине. «Аз, — рече, — тебе, государю, советую боляроню ту, Морозову вдовицу, кабы ты изволил паки дом ея отдати ей и на потребу ей дворов бы сотницу християн дал, а княгиню ту тоже бы князю отдал, так бы дело то приличнее было; женское бо их дело, что они много смыслят». Тогда рече царь: «Святейший владыко, аз бы давно сие сотворил, но не веси[2290] ты лютости жены тоя. Аз бо како ти имам поведати, елико ми ся поруга[2291] и ныне ругается Морозова та. Кто ми такова злая[2292] сотвори, якоже она! Многи бо ми труды сотвори[2293] и велия неудобства показа. И аще не веруеши словесем моим, то изволи искусити[2294] собою[2295] вещь и, призвав ю пред ся, вопроси, и тогда увеси крепость ея. И егда начнеши ю истязати[2296], тогда вкусиши пряности ея. И по том что повелит твое владычество, то и сотворю, и не ослушаюся отнюд словесе». И во 2 час нощи поемше Феодору и с юзами и посадивше на дровни, и сотнику[2297] повелено тамо ити. И привезоша ю в Чюдов, и введоша во Вселенную полату. И бе ту стоя Питирим патриарх, и Павел митрополит, и инии власти, и от градских[2298] началник немало. Великая же предста на сонме[2299], нося на выи оковы железныи. И в первых патриарх рече: «Дивлюся аз, яко тако возлюбила еси чепь сию и не хощеши с нею и разлучитися». Святая же обрадованным лицем и веселящися сердцем рече: «Воистинну возлюбих, и не точию просто люблю, но ниже еще насладихся вожделеннаго зрения юз сих! Како бо и не имам возлюбити сия, понеже аз, таковая грешница, благодати же ради Божия сподобихся видети на себе, купно же и поносити, Павловы юзы, да еще за любовь единороднаго Сына Божия!» Тогда патриарх: «Доколе имаши в безумии быти? Полно лядова[2300] нрава держатися! Доколе не помилуеши себе, доколе царскую душу возмущаеши своим противлением? Остави вся сия нелепая начинания и послушай моего совещания[2301], еже, милуя тя и жалея, предлагаю тебе: приобщися соборней Церкви и росийскому собору, исповедався и причастився». Отвеща блаженная: «Некому исповедатися, ниже от кого причаститися». Паки патриарх: «Много попов на Москве!» Глагола святая: «Много попов, но истиннаго несть». Еще патриарх: «Понеже велми пекуся о тебе, аз сам на старости понуждуся исповедати тя и потрудитися — отслужа, сам причащу тебе». Премудрая же паки глаголя: «И что ми глаголеши, еже сам! Аз не вем, что глаголеши! Еда[2302] бо разньство имаши от них? Еда не их волю твориши? Егда бо был еси ты митрополитом Крутицким и держался обычая християнского, со отцы преданнаго нашея русския земли, и носил еси клобучок старой — и тогда ты нам был еси отчасти любим. А ныне, понеже восхотел еси волю земнаго царя творити, а Небеснаго Царя и содетеля своего презрел еси, и возложил еси рогатый клобук римъскаго папы на главу свою, и сего ради и мы отвращаемся, то уже ты прочее[2303] не утешай мене тем глаголом, еже „аз сам”, ниже бо аз твоея службы требую[2304]». Тогда патриарх глагола архиереом своим: «Облецыте мя ныне во священную одежду, яко да священным маслом помажу чело ея, яко негли[2305] приидет в разум; се бо, якоже видим, ум погубила есть». И облекоша его, и масло принесоша, и взем спицу, сущую в масле, и нача приближатися ко святой. Она же дотоле сама на ногах отнюд не стояла, но поддержали ея сотник со инем, и она, на их руках вся облегши, с патриархом говорила; егда же зрит его к себе идуща, сама ста на ногах своих и приготовася, яко борец. И митрополит Крутицкой, протяг руку, единою поддержа патриарха, а тою хотя приподняти треуха, иже на главе, блаженныя, яко да удобно будет помазати патриарху. Великая же отпхну руку тую и рече: «Отиди отсюду!» — и отрину руку его и со спицою: «Почто дерзаеши и неискусно[2306] хощеши коснутися нашему лицу? Наш чин мошно тебе разумети![2307]» Патриарх же, поомочав спицу в масле и протяг руку свою, хотя ю знаменати на челе. Преблаженная же, яко храбрый воин, велми вооружився на сопротивоборъца[2308], напротиво[2309] ему свою руку протягши, и отрину руку его и со спицою, вопия и глаголя: «Не губи мя, грешницу, отступным своим маслом!» И позвяцав юзами, рече: «Чего ради юзы сия аз, грешница, лето целое ношу? Сего бо ради и обложена есмь юзами сими, яко не хощу повинутися, еже приобщите ми ся вашему ничесомуже[2310]. Ты же весь мой недостойный труд единем часом хощеши погубити! Отступи, удалися! Не требую вашея святыни никогдаже!» Слышав сия патриарх и не терпя многаго срама, разгневася зело и от великия горести возопи: «О, исчадие ехиднино! Вражия дщи[2311], страдница![2312]» И возвращался от нея въспять, ревый, яко медведь, крича, зовый: «Поверзите ю долу, влеките нещадно! И яко пса чепию за выю влачаще, извлецыте ю отсюду! Вражия она дщерь, страдница, несть ей прочее жити[2313]! Утре[2314] страдницу в струб!» Блаженная же отвеща тихим гласом: «Грешница аз, но обаче несть вражия дщерь, не лай мя сим, патриарх, по благодати бо Спасителя моего Бога, Христова есмь дщерь, а не вражия. Не лай мя сим, патриарше!» И по повелению патриархову повергоша ю долу, яко мнети ей[2315] главе ея разскочитися[2316]. И влекуще ю по полате сице сурово, яко чаяти ей, ошейником железным шию надвое прервав, главу ея с плечь сорвати им. И сице ей влеком с лестницы, все степени главою своею сочла. И привезоша ю на тех же дровнях на Печерьское подворье в девятом часу нощи. Тоя же нощи и того же часу ставил предо собою патриарх и княгиню Евдокию, и Марию, мня, еда како[2317] которая от них повинется. И не бе сего. Благодатию бо Божиею укрепляеми, свидетелствоваху крепце и являху ся, яко о имени Господни готовы умрети, нежали любве его отпасти. Покуси же ся патриарх и благоверную княгиню такожде помазати. Святейшая же страстоносица еще дивейши сотвори. Якоже убо древле самаряныни Фотиния при Нероне кесари сама со главы своея своима рукама кожю садра и верже[2318] на лице мучителево[2319], сице и наша трихраборница[2320]: егда виде патриарха, с масленою спицою идуща к ней на помазание, въскоре покрывало главы своея снем[2321] и простовласу себе сотворши, возопи к ним: «О, безстуднии и безумнии! Что се творите! Не весте ли, яко жена есмь?» Они же вторым студом посрамившеся, пребыша безделки[2322]; святой же тако избывши от помазания их. И по скончании вопрошения развезоша и тех по своим им местам. Патриарх же, не могий своего безчестия терпети, поведа вся цареви, наипаче же жалобу ему приношаше на великую Феодору. Царь же ему отвещаваше: «Не рех[2323] ли ти прежде лютость жены тоя? Аз бо искусихся и вем жестокость[2324] ея. Ты бо единою се видел еси деяние ея, аз же колико лет имам, терпя от нея и не ведый, что сотворитией». И сице глаголюще, совещашася обще, еже мучити их, и аще ту[2325] не покорятся, и по том подумати, что будет достойно им сотворити. И паки в другую нощь, во вторый час нощи, свезени Быша вси трие мученицы на Ямъской двор[2326]. На том же дворе собрано было людей множество, и посадили мучениц в ызбе, а в ней от множества людей тесно. Святии же, седяще по углам, втемне, между множества человек, каяждо мняше, яко едина есть. Не мняху бо, яко мучити их хотят, но надеяхуся, яко последи распроса в заточение куды хотят послати. Последи же Феодора уразуме, яко не в заточение, но на муки привезена. Извести же ся ей, яко и двоица мучениц ту есть. Не возможно же беседовати и с ними и укрепить их на терпение, она же позвяца юзами, а мыслию рече: «Любезнии мои сострадалницы, се и аз ту есмь с вами, терпите, светы мои, мужески и о мне молитеся!» К Евдокии же и руку протягши сквозь утеснение людское, и ем[2327] за руку княгиню, и согненувши[2328] ея велми крепко, и рече: «Терпи, мати моя, терпи!» Бяху же приставлени над муками их стояти князь Иван Воротынской, князь Яков Адоевской, Василей Волынской[2329]. И в первых приведена бысть ко огню Мария. И обнажив до пояса, и руки назад завязали, и поднята на стряску, и, снем з дыбы, бросили на землю. И по том ведуще княгиню ко огню. И узреша покров треуха, и реша мучители: «Почто тако твориши — во опале, царской, а носиши цветное!» Она же отвеща: «А не согреших пред царем». Они же содраша покров, а ей испод еди вергоша[2330]. И обнаживше и ту до пояса, и поднята на стряску, рукам опако связаным[2331]. И снемше со древа, вергоша[2332] и ту близ Марии. Последи же приведоша ко огню и великую Феодору. И начат ей глаголати князь Воротыньской многая словеса, глаголющи: «Что се сотворила еси! От славы в безславие прииде! И кто ты еси, и от какова рода! Се же тебе бысть[2333], яко приимала еси в дом Киприяна и Феодора юродивых[2334] и прочих таковых, и их учения держася, царя прогневала еси». Добляя же отвеща: «Несть наше велико благородие телесное, и слава человеча суетная на земли; иже изрекл еси[2335], несть от них ничтоже велико, занеже тленно и мимоходяще[2336]. Прочее убо, престав от глагол своих, послушай, еже аз начну глаголати тебе. Помысли убо о Христе — кто он есть, и чий Сын, и что сотвори! И аще недоумеваешися, аз ти реку: той — Господь наш, Сын сый Божий и Бог, нашего ради спасения небеса оставль и воплотися, и живяше все во убожестве, последи же и распятся от жидов, якоже и все от вас мучимы. Сему не удивлявши ли ся? А наше ничтоже есть». Тогда властели, видяще дерзновение ея, повелеша ю взяти, и рукавами срачицы[2337] ея увиша по концех сосец, и руки наопако[2338] завязаша, и повесиша на стряску. Она же победоносная и ту не молчаше, но лукавое их отступление укоряше. Сего ради держали ея на стряске долго, и висла с полъчаса, и ременем руки до жил протерли. И снемше, и ту третию к тем же двема положиша. И сице им ругашеся[2339] безчеловечно, оставиша их тако на снегу лежати, нагим спина их, и руки назад выломаны. И лежали часа три. И иныя козни творили: плаху мерзлую на перси клали, и ко огню приносили всех, и хотеша жещи, и не жгоша. Последи же, егда вся козни совершиша, и воставшим мученицам, и обнажение телесе покрыша две, третию же, Марию, положиша при ногах Феодоры и Евдокии, и биена бысть в пять плетей немилостивно в две перемены, первое — по хребту, второе — по чреву. И думный Иларион глаголаше двема мученицама: «Аще и вы не покоритеся, и вам сице будет!» Феодора же, видя безчеловечие и многи раны на святей Марии и кровь текущу, прослезися и рече Илариону: «Се ли християнство, еже сице человека умучити?» И по сем развезоша их по местам в десятом часу нощи. И во утрии день сотвори царь сидение думати о них, что над ними учинить. А на Болоте[2340] струб поставили. И патриарх велми просил Феодоры на сожжение, да боляре не потянули, а Долгорукой[2341] малыми словами да много у них пресек. Тогда Феодора три дни хлеба не яде и воды не пи, тщашеся умрети. А мати Мелания на Болоте у струба была, и пришед того же дне ко святей Феодоре, и язвы рук ея целова, и глагола: «Уж и дом тебе готов есть, велми добре и чинно устроен, и соломою целыми снопами уставлен! Уже отходиши к желаемому Христу, а нас сиры оставлявши!» Феодора же любезне у матери благословилася ити в вечный путь, и, целовашеся, мати, рыдающи, отиде к Евдокии и ей таковая же благовествоваше, и у окна стоя, и зря на княгиню, и слезами омываяся, глаголаше: «Гости вы есте у нас любезнии, днесь или утре отходите ко Владыце, но обаче идите сим путем, ничтоже сумнящеся! Егда же предстанете престолу Вседержителя, не забудите и нас в скорбех наших!» Сему же чаему бывшу, Бог же не тако сотвори, но еще страдати мученицам надолзе[2342] изволи. Марии же, по престатии[2343] биения, полотенцо водя по спине своей, все смочила кровию и посла Иоакинфу своему[2344]. В третий же день со спины струпие велие спадоша, яко чешуя. И просиша у нея мученицы, и не хоть дати за смирение, последи же, принуждена, даде им и прочим. По триех же днех после мучения присла царь ко Феодоре голову стрелецково, сице глаголя: «Мати праведная Феодосия Прокопиевна! Вторая ты Екатерина мученица[2345]. Молю тя аз сам, послушай совета моего, хощу тя аз в первую твою честь вознести. Дай мне таковое приличие людей ради, что аки недаром тебя взял: не крестися треме персты, но точию, руку показав, наднеси[2346] на три те перста! Мати праведная Феодосия Прокопиевна! Вторая ты Екатерина мученица! Послушай, аз пришлю по тебя каптану[2347] свою царскую и со аргамаками[2348] своими, и приидут многие боляре, и понесут тя на головах своих. Послушай, мати праведная, аз сам, царь, кланяюся главою моею, сотвори сие!» Видевши же сие Феодора и слышавши, рече посланнику: «Что твориши, человече! Почто ми поклоняешися много? Престани, послушай, еже аз начну глаголати. Еже государь сия словеса глаголет о мне — превыше моего достоинства. Грешница аз и не сподобихся достоинства Екатерины, великия мученицы. Другое же паки, еже наднести ми на триперстное сложение, — не точию се, но сохрани мя Сыне Божий, еже бы ми ни в мысли когда помыслити сего о печати антихристове. Но се убо ведомо вам буди, яко никогдаже сего, помощию Христовою сохраняема, не имам сотворити! Но убо аще и аз сего не сотворю, он же повелит мя с честию вести в дом мой, то аз, на главах несома боляры, воскричю, яко аз крещуся по древнему преданию святых отец! А еже каптаною мя своею почитает и аргамаками — поистине, несть ми сие велико. Быша бо вся сия имимо идоша[2349]: ежживала в каптанах и в коретах, на аргамаках и бахматах[2350]. Сие же вменяю в велико, да, поистинне, дивно и есть, еже аще сподобит мя Бог о имени его огнем сожжешь быти во уготованнем ми от вас струбе на Болоте. Сие ми преславно, понеже сее чести не насладихся никогдаже и желаю таковаго дара от Христа получити». Сие святей рекши, умолче голова. Питирима же патриарха вскоре постиже суд Божий, и лютою смертию живота разлучися[2351]. Феодору же с Печерскаго подворья повеле царь перевести в Новодевичь монастырь, того ради, чтобы ей туды никто никаковой потребы[2352] не приносил. И повеле ю держати под крепким началом[2353] и влачити к пению[2354]. Она же велие мужество показа и всего их повеления во всем до конца отвратися. И прославляше Бог угодницу свою: елицы убо от велможных жен толико множество притецаху[2355], яко монастырю всему заставлену быти рыдванами и корытами. Вси же не молбы ради прихождаху, но да узрят святое и ангелолепное лице ея и крепкое терпение ея видят. И любезнии ея и кто ей потребен не точию на Печерском подворьи, но и ту, Богом покрываеми, прихождаху к ней и утешаху страдалческое сердце ея. Царь же, не терпя сего зрети, еже приходити ту многим велможным на удивление[2356] страдания ея, и повеле ю привести паки в Москву, в Хамовники[2357]. И приведена бысть к старости на двор, той же обрадовася радостию великою. Иприхождаше ту к ней наставница Мелания на посещение и Елена, служителница юзам ея. И ликоваху обще[2358] со многими слезами. Потом рече царю сестра его старейшая Ирина[2359]: «Почто, брате, не в лепоту твориши и вдову ону бедную помыкаеши с места на место? Нехорошо, брате! Достойно было попомнити службу Борисову и брата его Глеба». Он же зарыча гневом великим и рече: «Добро, сестрица, добро! Коли ты дятчишь[2360] об ней, тотчас готово у мене ей место!» И вскоре посла в Боровеск, в жестокое заточение, иже на то устроеный тамо острог[2361] и в нем земляная тюрма. И вниде Феодора в темницу, радующися, и обрете в ней седящу инокиню, Иустину именем, заточену тоя же ради веры. Блаженная же княгиня, слыша возлюбленную свою сестру и соузницу вдаль от нея отвезену, и яко младенец по матери горце рыдаше. Подобна же и страстотерпица Мария. Всевидящее же око Божие виде стонание их и не презре, но просимой ими от него восхоте им даровати и к великой страдалице причтати[2362] неразлучно. Бысть же сице. Повеле Алексей царь и княгиню тамо же свести. И яко приближися к темнице, и отверзающи двери, и зело радуяся, сотвори молитву. Феодора же яко узре любезную свою и прием[2363] ю за обе руце, возопи светлым гласом: «О тебе радуется, Обрадованная, всякая тварь!»[2364] Мало же помедлив, привезоша и Марию, и бысть им совершенная радость. Бог же милосердый ниже тамо их остави без утехи скорбети, но утешая их, аки птенцов. Сотников, отпущаемых тамо на караул, Иоакинф еще на Москве, в дом свой взем, ухлебливаше[2365], чтобы не свирепы были. А в Боровеск посыловал племянника своего, Иродиона именем, и он в темнице бывал множицею[2366], и инии мнози. И наставница их Мелания не единою[2367] посетила их тамо, Елена же и множицею бывала. Позавиде же сему лукавый и возмути началников. И прислали указ, разыскать[2368], кто к ним ходит и како доходят. И Памфила некоего боровитина пытали, спрашивали Иродиона. Он муку великую терпел, а не предал. А Родион той в то время у него под полом пробыл. И понеже не повинилъся, спустили его в дом, и он лежа, а крови его текущи, глагола жене своей: «Агрипина, ныне хорошо стало, свободно, отнеси светом теми поскоряя луку печенова решето». Последи того Памъфила и с женою сослали в ссылъку в Смоленеск, иже и доныне тамо терпит. Седящим же им, часто моляху наставницу свою матерь Меланию, чтобы их посетила, и всяко не бе воля. Потом же аки известися Феодоре, яко скоро будет отшествие их, сего ради пишет к матери своею рукою, еже рече: «Умилосердися, посети в останошное[2369]», якоже и бысть[2370]. Молит же взяти ей с собою и болшаго брата. И поспеши[2371] Бог; и яхомся пути[2372], понеже слышахом, яко в тех днех мысль бе у царя, еже, послав, допросит их накрепко и аще не покорятся, указ чинити. Но обаче нас сохранил Бог. В день недельный[2373], в 3 час нощи, приидохом в темницу. И бысть нам обще с ними радость неизглаголанная. Великая же Феодора — не вем, како нарещи ю имам[2374], — тюрму свою пресветлою темницею зовяше и наставницу свою матерь Меланию равноапостольною и апостолом Господним нарицаше. «И почто, — рече, — свет моя, нас, птенцов своих, надолзе не посещавши? Невозможно бо есть нам без твоего наказания жизнь свою добре правити». И облобызаху обе руце ея часто. Купно же и третия с ними, Мария, часто же лобызаше. И беседовахом нощь ту всю. Бе же время генваря 11. И отидохом с Родионом на разсвете. Мати же Мелания и с Еленою, моления ради мучениц и за великую их любовь, дерзнуша и день той пребыти у них и совершена утешишася. По нас же, якоже речено бысть, в другий вече не прииде сотник еще тамо вести нас. И скорбихом, душу разделяюще. Умилосердися же Господь, и приидохом паки в темницу в полунощное время. Мати же тщашеся скоро отити. И всеми им стоящими, мати поучавше их, наказующи. А совершено не вем вины[2375] наказания, но еже слышах, то и повествую. Глаголаше бо учителница: «Вем аз недостоинство мое, но понеже сами зелно належите[2376] и бремя тяжко на мою выю возлагаете, яко да сказую вам путь Божий, — еда[2377] аз забыхся, и ныне убо, видевше терпение, и еже приближити ми ся к вам боюся, да не изшед от вас огнь и опалит мя, унылую, — но понеже связасте мя любовию Господа нашего, послушайте же недостойных словес: потщитеся исправитися. Се бо аз вижду, яко связастеся юзами брани[2378] бесовския[2379], и аще, — рече, — не свободитеся юз сих, то не помогут вам и сии юзы железныя, ихже носите Христа ради». Се же матери глаголющи к ним, Феодора десницею своею держаше левую руку ея, Евдокия же правую. И егда же услыша блаженная Феодора таковыя словеса от матери своея, течаху источницы слез по святому оному лицу, руку же матери любезно лобызающи не престаше. И егда мати премолчаваше[2380], тогда святейшая, рыдающи, вещаше: «Не рех ли ти, о радость моя, и прежде, яко без твоего пастырства не можем добра сотворити ничтоже! Так-то мы все, государыня, без тебе по своей воли, да что ты видела в малем сем часе[2381]. О, горе нам! Удалихомся твоего наказания[2382] и лишихомся дара послушания! Откуду нам тебе Господь даровал! Ты нам апостол Христов! О, свет наша! Не покинь нас без наказания!» Аз же, видев сие и слышах, преизлиха пребых удивляяся разуму, и терпению, и любви блаженныя Феодоры, како, наказуема любезне, — смиряшеся, а и неповинна ни в чесом же. По прешествии же зимы тоя воскури диявол бурю велику зело, ревый злобою на мучениц, побеждаем терпением их. Бысть же сице. На Фоминой седмице[2383] прислан с Москвы подьячей Павел и внезапу прииде в темницу с великою свирепостию и еже бе у них всякия потребы[2384] и брашно снедное, самое скудное, все побрал, и одежды, буде было по другой[2385], все пограбил, точию же оставил во единой ризе. Не точию же се, но и малыя книжицы отъят[2386], и еже верх злобы сотанинъския — божественыя иконы, иже имяху у себе мученицы на малых дсках воображения, они же всесквернейшии сосуди не убояшася и сего сотворити, яко злейшии бисермяне, все у них отъяша. У Феодоры же бе икона пречистыя Богородицы, чюдотворныя Одигитрие. И егда понесоша ю ис темницы, отъемше ю у нея, и возва гласом крепким, и возопи со слезами, рыдающи о иконе. И утеши ю блаженная Евдокия, рекущи: «Не плачи, не точию Помощница наша не точию не остави нас, но и сам Христос с нами и есть, и будет!» Бысть же молва[2387] немала в воинех, истязани[2388] бо Быша сотники, кто доносил им потребная и кто допущал приходящих к ним. И инии повинилися, что и сами доносили и инех приходящих допущали. И Быша сотником беды вликия. Тогда и той сотник, при котором мы были, виноватей иных стал, Александ Созонов сын Медведевъской, и биен бысть, и салдатом рядовым учинен, и сослан бе на Белъгород[2389]. О Петрове, же дни прислан в Боровеск розыскивать[2390] дьяк Кузмищев[2391] и святых мучениц истязал о приходе, и о приношении. Преподобномученицу же Иустину в срубе, сожег, занеже не восхоте знаменатися[2392] трема персты. Оставших же ради[2393] темницу разориша и лютее тоя учиниша, уже бо не якоже первую, но зло глубоко в земли выкопавше, и тамо двою блаженных сестр посадивше, премудрую Феодору и славную Евдокию. Марию же в тюрму отдали, где злодеи седят. Не поведано же им давать ни пищу, ни питие. Аще ли же кто дерзнет чрез[2394] повеление и последи о сем сыщется[2395], и таковаго главною казнию казнить[2396]. И бысть то время люто зело. Уже зело бояхуся еже допустити кого или самем каково-либо утешителное послужение сотворити. Но кто может исповедати многое их терпение, еже они в глубокой темнице претерпеша, от глада стужаеми[2397] во тме несветимей, от задухи[2398] бо зеныя, понеже парам земным спершимся, велику им тошноту творяще. И срачиц им пременяти, ни измывати не возможно бе. Еще же и верхния оны худыя ризы ради тепла всегда ношаху, от сего же бысть множество вшей, яко и сказати невозможно; и бысть им се, яко неусыпающее червие, во дне бо снедаху и в нощи не спаху. Но обаче аще и зелно запретил земный царь еже отнюд не подати им пищу, Небесный же Царь повеле им подавати пищу, премудрости учителницу, сиречь зело малу и скудну: овогда сухариков пять-шесть дадут, тогда воды не дадут пити, а когда пити дадут, тогда ясти не спрашивай. И всяко бе: овогда яблоко едино или два подадут, а ино ничтоже, а овогда огурцов малую часть. И сие творяху воини, иже ту обретшиися благонравии, и видяще превеликое страдание великих людей и умиляющеся сердцы, и от слезны душа милость малу творяху, да и сие от прочих братий своих таящеся, вервию[2399] спущаху к ним. И в таковой великой нужи святая Евдокия терпеливно страда, благодарящи Бога, месяца два и пол[2400], и преставися сентября в 11 день. И бысть преставление ея слезно. Егда бо изнеможе от великаго глада и невозможно ей бе стоящи молитися, ни чепи носити, ни стула двизати, возляже, и овогда седящи[2401] молитву изо уст[2402] творяше. А лествиц, сиречь чоток, не бе у них — и то мучители отняли. И мученицы навязали пятьдесят узлов ис трепиц и по тем узлам, аки по небесовосходной[2403] лествиц, обе напеременах молитву Богу возсылали. Егда же виде себе Евдокия нарочито[2404] изнемогшу, глагола великой Феодоре: «Госпоже мати и сестро! Аз изнемогох и мню, яко к смерти приближихся. Отпусти мя ко Владыце моему, за егоже любовь аз нужду сию возлюбих. Молю тя, госпоже, по закону християньскому, — да не пребудем вне церковнаго предания, — отпой мне отходную, и еже ты веси — изглаголи, госпоже, а еже аз свем, то аз сама проговорю». И тако обе служили отходную. И мученица над мученицею в темной темнице отпивала канон, и юзница над юзницею изроняла слезы, едина в чепи возлежа и стоняше, а другая в чепи предстоя и рыдаше. И тако благоверная княгиня Евдокия предаде дух свой в руце Господни месяца сентября в 11 день. И призва Феодора единаго от воин и повеле, сказати началнику града. Он же повеле, ити ему в темницу и извлещи тело ея оттуду. И прииде воин. И сама Феодора тремя нитьма во имя единосущныя Троицы пови тело любезныя сестры своея и соузницы Евдокии, и увязав вервью. Воину изшедшу и конец верви в руку держащу, Феодора же помогаше ему. И теплы слезы излия святая проповедница на святое тело сестры своея исповедницы, тихо рекущи: «Иди, любезнейший цвете, и предстани прекрасному ти жениху и вожделенному Христу!» И сия изрекши, подаде воином, и извлекоша. И положиша е[2405] просто[2406], не погребено и не покровено. И посла началник отписку к Москве, что укажут. И приказал бе царь извести вон и в пустыни на лесу загребсти тело ея. И рече думной Иларион: «Аще, — рече, — сие тако будет, то уже капитоны[2407] и расколники, обретше, имут взяти с великою честию, яко святых мучениц мощи, и начнут глаголати, яко и чюдеса многия бывают, и будет последняя беда горши первыя» [2408]. И годе[2409] бысть се царю. И повеле якоже живу, тако и умершее тело за караулом держати и внутрь острога в землю закопати. И обвивше е рогозиною, сотвориша тако. Се же бысть дивно: донележе[2410] указ с Москвы не прииде, святое оно тело внутрь острога просто на земли лежаше пять дней, и не токмо не почерне, но и на всяк день светлее и белее являшеся, яко воином зрящим зело дивитися и глаголати: «Воистину сии святии суть страдалицы! Се бо тело сие не токмо ничтоже смертовиднаго зрака[2411] не являет, но и яко живу сущу и веселяшуся, цветущу, и светлеется пред очима нашима». И славляху Бога. По скончании же мученицы Евдокии возмне царь, еда како[2412], от великаго глада снедаема, великая Феодора мало умякчися и им снизхождение покажет и малое повиновение принесет. Сия помыслив, присылает к ней старца от себе, монаха никонианскаго, еже увещавати ю. И пришед той старец монах к темнице ея и начат молитву творити, оставя сыновьство Христово к Богу[2413]. И сице пребысть творя надолзе, и не бе гласа, ни послушания[2414]. Последи же рече Господа нашего Исуса Христа Сыном Божиим, и въскоре блаженная рече: «Аминь». И вниде в темницу и рече ей: «Почто ми прежде не рече „аминь”, мне стоящу вне и молитву надолзе творящу?» И рече блаженная: «Егда слышах глас противен[2415], молчах; егда же очютих[2416] не таков, отвещах». И глагола ей монах, якоже повелено есть ему еже увещати ю поне мало покоритися. Доблественный же адамант[2417], егда услыша таковая, позыба[2418] главою и, воздохнув велми, глагола мужески: «Оле, глубокаго неразумия, о, великаго помрачения! Доколе ослепосте злобою? Доколе не возникнете[2419] к свету благочестия? Како убо сего не разумеете? Аз еще егда бех в дому мое, во всяком покои живя, ниже тогда не восхотех ко лжи вашей и нечестию пристати; православия же крепце держащися, не точию имения не пожалех, но и на страдание о имени Господни не устрашихся дерзнути. И паки в начале, подвига моего, егда юзами сими обложиша мя Христа ради, многая ми стужения[2420] показоваху, аз же отвращахуся. А ныне ли от добраго и краснаго Владыки моего хотят мя отлучити, вкусившия доволно сладких подвиг за пресладкаго Исуса! И уже имам 4 лета, носящи железа сия, зело веселящися и не престах облобызающи чепь сию, поминающи Павловы юзы; наипаче же яко и возлюбленую ми сестру единородную, союзницу и сострадалницу, предпослах ко Владыце, вскоре же и сама, Богу помогающу ми зело любезне, тщуся отити тамо. И прочее убо вы, отложше всю надежду, еже от Христа мя отлучити, к тому[2421] ми о сем отнюд не стужайте[2422]! Аз бо о имени Господни умрети есмь готова». И слышав сие старец той, умилися и проплака, и глагола великой: «Госпоже честнейшая! Воистину блаженно ваше дело! Молю тя и аз Господа ради, потщися началу конец навершити. И аще совершиши доблествене до конца, кто может исповедати похвалы вашея, яко велику и несказанну честь приимете от Христа Бога». И сия рек, отиде чернец. И по успении святыя мученицы Евдокии приведоша к великой Феодоре блаженную Марию, и терпяста[2423], купно подвизающеся. И кто может исповедти неизреченнаго терпения их, елика претерпеша от глада и жажди, и от задухи, и вшей! Посем зело изнеможе преблаженная Феодора и призва единаго от воин и рече ему: «Рабе Христов! Есть ли у тебе отец и мати в живых или преставилися? И убо аще живы, помолимся о них и о тебе, аще же умроша — помяне их. Умилосердися, раб Христов! Зело изнемогох от глада и алчу ясти, помилуй мя, даждь ми колачика». Он же рече: «Ни, госпоже, боюся». И глагола мученица: «И ты поне[2424] хлебца». И рече: «Не смею». И паки мученица: «Поне мало сухариков». И глагола: «Не смею». И глагола Феодора: «Не смееши ли, ино принеси поне яблоко или огурчик». И глагола: «Не смею». И глагола блаженная: «Добро, чадо, благословен Бог наш, изволивый тако! И аще убо се, якоже рекл еси, невозможно, молю тя, сотворите последнюю любовь: убогое сие тело мое, рогозиною покрыв, близ любезныя ми сестры и сострадалицы неразлучне положите». Потом же, егда уже до конца изнеможе, призва еще воина и глагола ему: «Рабе Христов! Имел ли еси матерь? И вем, яко от жены рожден еси; сего ради молю тя, страхом Божиим ограждься: се бо аз жена есмь и, от великия нужды стесняема, имам потребу, еже срачицу измыти. И якоже сам зриши, самой ми ити и послужити себе невозможно есть, окована бо есмь, а служащи ми рабынь не имам. Такожде тецы[2425] на реку и измый ми срачицу сию. Се бо хощет мя Господь пояти от жизни сея, и неподобно ми есть, еже телу сему в нечисть одежди возлещи в недрех матери своея земли». И сия рекши, даст ему завеску свою, еже под полу скрыв, иде и измы на реце. И малое оно платно мыяше водою, лице же свое омываше слезами, помышляющи прежнее ея величество, а нынешную нужду, како Христа ради терпи, а к нечестию приступити не хощет, сего ради и умирает. Известно бо то есть всем, яко аще бы хотя мало с ними посообщилася, то бы более прежняго прославлена была. Но отнюдь не восхоте, но изволи тмами[2426] умрети, нежели любве Христовы отпасти. По том блаженная и великая Феодора успе с миром во глубоци темнице, месяца ноемврия с перваго числа на второе, во час нощи, на память святых мученик Анкиндина и Пигасия. Мати же ея Мелания в то время бе в пустыни и виде тоя нощи во сне великую Феодору, яко оболчена в схиму и в куколь[2427] зело чюден, велми же и сама светла лицеи и обрадованна, и в куколи в веселости своей красовашеся, и обзираяся всюду и рукама водя по одеждам, и чюждашеся[2428] красоте риз своих, непрестанно же лобызаше образ Спасов, обретыйся близ ея, целоваше же и кресты, иже на схиме. И сице надолзе зряше си творити, дондеже очютися мати от ведения; и возбнув[2429], дивляшеся. И приидохом, и поведа нам. Последи же, яко уведехом и се: она нощь, в нейже Феодора преподобная ко Господу отиде в воровской темнице, тоя же нощи мати видение зряше в пустыни; и прославихом Бога. По святым же успении ея святое оно и многострадальное тело, обвив рогозницею, якоже сама блаженная завеща, и загребоша ту же во остроге близ сестры своея единоматерния, благоверныя княгини Евдокии мученицы. Егда же уведев се Алексий царь, и заповеда, да никтоже увесть ни от боляр, ни от инех. И на три седмицы утаися в Верху, по том же уведено бысть повсюду. Мало же последи Феодоры пребысть и Мария, точию месяц един, и декабря в (далее в рукописи оставлено пустое место для числа. — Н.П.) день преставися она ко Господу. И взыде третия ко двема, ликовати вечно о Христе Исусе, Господе наше, емуже подобает всяка слава, честь и поклоняние, и велелепие со безначалным его Отцем и со Святым Духом и ныне и во веки веком. Аминь. Бысть же, егда хотяше Господь возвести в путь свидетельства великую Феодору и купно со спутницами ея, и убо того лета, постящимся им, и причаща их отец Досифей в дому блаженныя Феодоры, во Иванове горенке. И егда приближахуся прияти пречистое Тело и Кровь Христову, обливахуся вси трие теплыми слезами. И зрит преподобный отец дивну вещь: абие[2430] они трие, Феодора, глаголю, славная, и благоверная княгиня Евдокия, и блаженная Мария, просветишася внезапу лицем и Быша чюдни видением, и всячески образом Быша яко ангели Божии и в таковой светозарности пребыша, дондеже причастишася. И последи авва неким поведа втайне вещь сию, глаголя, яко «несть сие просто, но мню, яко сего лета имут сии страдати о Христе», еже и бысть. Единою[2431] же матери Мелании приключися ей в недуг власти, и умираше от болезни. Феодора же, на Печерском подвории седяще, и плакате зело, матерьня разлучения не могии терпети, и глаголаше: «Господи, не сотвори нас сиры! Кто нам будет вождь, к тебе возводя, и кто наставит в путь твой непрелестно[2432]!» И во едину нощь сице мати изнеможе, яко и предстоящих пред нею сестр и рыдающих горко не знати ей; и даже дотоле доиде, яко многому духу собирашеся в персех ея и редко дыхаше, и весьма чающим сестрам умрети ей. И внезапу очютися[2433] мати и в приходящий день здрава бысть. И поведаше сестрам: «Аз, — рече, — не чаях себе ожити, егда убо вы в нощи сей рыдаете надо мною; дух же мой собирашеся в персе моих, и ощущах, яко изо всего телесе моего яко нечто животно[2434] собирашеся к сердцу и яко хотяше изыти гортанем моим. И в то время зело ми бысть тощно, и паки и нозе и руце ощущах яко омертвеша, и таково ми бысть тощно, яко мнети ми разсестися[2435] сердцу моему. Бысть же ми и се разумно[2436], яко весь он собравшийся дух и раздымающийся в персех единою[2437] хощет ис телесе изыти. И се внезапу паки уразумех, яко устремление оно многа духа внезапу отступи от персей и яко вода потече по всему телеси, и ощутих и руки и ноги оживша, и бысть ми легче, и абие прозрех и видех вас плачющих». Посла же мати Феодоре матерное благословение. И прииде к ней Мария девица, и виде Феодору не токмо лицем почерневъшу, но и устне ея на части разседошася; и вскоре предвари вопросити Марию: «Есть ли лекче матери нашей?» И рече: «За молитв ти здрава бысть. Но молю тя, ты повеждь ми, почто тако огорчена еси?» Блаженная же, и еще слезам во очию ею, рече ей: «О, Марие! Зело неутешно рыдах сиротства своего и просих у Христа, да оставит нам матерь нашу, паки же и то вещах[2438] ко Владыце, яко да даст ей лучшая. И бех обоим содержима[2439], лучшего прося, и хотех хотением, желах, еже еще ей с нами пожити, и нас отпусти ко Христу, и самой ей мученице быти. И тако препроводих всю сию нощь, рыдающи. Ныне же благословен Господь Бог наш, оставивый нам правителницу, яко да в невоздержании нашем обуздовает, а в скорбех утешает!» И прииде Мария и поведа матери вся реченная от блаженныя. И положите вси во уме своем: якоже Козму игумена, слез ради и жаления отец, повеле Бог паки возвратити душу[2440], подобне тому и зде прилучися, и ради рыдания угодницы своей Феодоры дарова живот[2441] наставнице ея Мелании. Седящи же блаженней Марии на чепи за караулом, посла к ней Феодора, глаголющи: «Аще не предаси себе под начал в повиновение матери нашей, то не можеши управитися; аще же умолиши ю, и умилосердится и присвоить тя, и будеши ея послушница, то вся благая сотвориши и возможеши претерпети до конца». Егда же токмо услыша Мария, без всякого закоснения[2442] молит матерь приити к ней. Бе же к ней приход строптив зело, и едва дерзну мати, обачеже многаго ради моления не возможе презрети. И егда снидостася, начат ю Мария молити. Мати же отрицашеся, глаголя себе недостойну быти. Блаженная же падает на землю, плачющи горко и руце материи не преста облобызающи устнами, а омывающи слезами. «Почто мя, — рече, — не хощеши помиловати, якоже онех блаженных двою сестр? Но вем, яко аз несмь достойна дщерь твоя быти и именоватися, якоже онии велицы госпожи, боляроня великая Феодора и благоверная княгиня Евдокия Прокопиевны, изящнии[2443] послушницы и возлюблении твои дщери. Мене же, молю тя, не токмо персту своему мизиному причти, но хотя единому ногтю своему причти, точию нарцы[2444] мене своею, да буду токмо послушница твоя! Господа ради умилосердися, не отлучай мене от возлюбленных своих, от Феодоры и Евдокии, светов моих!» Мати же, аще и зело не хотяше, но обаче рече ей: «Христова ты и моя». И она возрадовася велми. И бяху вси трие, едина единой ревноваху в послушании. Егда же беста мати с Еленою в темницы, и в день той глагола мати Иустине, яко да изыдет она вместо ея ис темницы на свободу, а она вместо ея останет ту. Иустина же иде вопросити старца своего, иже бяше ей, егда живяху в мире, по закону супружники, седяше же ту же во остроге в другой темнице[2445]. Он же подтверди[2446] ю, яко да терпит до конца и да не погубит венца своего. «Се бо, — рече, — зриши ли, како они Христа любят и волею его ради в юзы и в смерть, а ты много терпев, а ныне хощеши все погубити». И послуша она, и утвердися, еже тако тому быти, сиречь до смерти терпети. Грядущи же от тоя темницы к мученицам и посреди обою темниц бывши, возва и возопи, и вознесе глас свой, и плакася велми, и глаголаше многая словеса в рыдании своем по обычаю своему. И послушаху плача ея мати Мелания с Еленою, вкупе же и мученицы, и дивляхуся, славяще Бога. Бе же у сея Иустины таков плачевный обычай, егда ей найдут некая помышления жалостная, тогда ей не мощно держатися, ниже утаитися, но во услышание всем рыдает горце. Се же начало плача ея: «О, свет моя Пресвятая Богородица, небесная царице! О, свет моя помощнице и заступнице Одигитрие! Несть у мене ни рода, ни племени, ты убо мне помощнице вся во всех, купно же ты и род, и племя, и заступница, Одигитрие! О, свет мой Христе Сыне Божий! Егда убо приидеши судити всем в последний день и воздати комуждо[2447] по делом его, молю тя, о, Сыне Божий, ущедри[2448] мя и сподоби одесную тебе стати и слышати сладкаго твоего гласа, еже речеши праведным: «Приидете, благословении Отца моего, наследуйте уготованное вам Царство от сложения мира»[2449]; избави же мене от страстнаго оного и жесточайшаго гласа, еже речеши грешным, сущим ошуюю[2450] тебе: «Отидите от мене, проклятии, в огнь вечный, уготованный диаволу и аггелом его[2451]; и да не речеши и мне, о пресладкий Исусе: „Отиди от мене, проклятая!”» Егда же сие слово Иустина...ПЕРЕПИСКА БОЯРЫНИ Ф. П. МОРОЗОВОЙ С ПРОТОПОПОМ АВВАКУМОМ И ЕГО СЕМЬЁЙ{50}
Ф. П. Морозова — Аввакуму{51}
Батюшку Авакуму Петровичю. Благочестивому и чадолюбивому моему, и свету душе моей, и радости моей неизреченой, батюшку Авакуму Петровичю грешная твоя и недостойная, и ленивая, и во гресех живущая, и нетерпеливая, всем человеком дасадница, и никому ничево добрава не сотворила. Ведает Христос, Саздатель мой, хочетьца с ним быть, да как он, свет, подаст помощи, да надеюся, грешница, на святых атец и на ваши праведныя молитвы. Молю, милостивай мой, со слезами и прошю твоего благословения и молитвы, батюшка христолюбивой мой. Люта, люта мне, грешнице, в таких печалях! А духовныя наши все розна стали, не много, которы правды во всем деръжатьца. Да не диво так, батюшка: время то пришло. Прости меня, Христа ради, а я всех пушьша согрешаю. А дети твои не так живут, как ты: пошли за Федором ходить и у нево перенели высокоумья великое на себя[2452], и гордость положили, и никово человека не поставили[2453], и всех стали абманывать. Так их сьель: и дюшю, и тело! Так — а ане не атьстануть: не познали за грех, за нево умирають. Толко милостив Христос, за твои молитвы не аставить, вос, познаютьца[2454]. Люта мне, грешнице! А я сама такава была: чаела себе всево добрава спасения, да немного Душю не потеряла. Лють сей человек! Так — а не покаеца. Многа была писать, да нелъзя. И сам ты, свет мой, уразумел и мне говаривал, и я, грешница, мала слушела, у тебя жа молила: «Вели жить!» А все то сотана виноват: ищет, как бы душю тмою поглатить. Да велико милосердие Божья и твоя малитва, и што меня Бог помиловал, што нет ево у нас! Многа тово писать, што и уму непостижно козней ево. Сотана лють, батюшка, а и горами качаеть, а нами ему не диво покачать; толка велика милосердие Божие. Пиши, светь, детем своим горазда и запрети, чтобы им с ним не знатьца, и помолися за меня, штобы и меня бог избавил от него. И тому Федору во всеми запрети, чтобы в пакаянии был. Толка тебя послушеть, станет каеца. Таки ведаешь, што милостив Христос. А што х тебе ни пишить, то все лош, прости меня Христа ради. Ну да, чю, послушеть ли тебя? Бога забыл и детей твоих всякому злу научил. За то та на меня твои дети и печалъни были. А я на них не дивую; и сами ани тому не ради: им он видица добрай человеки. Прости меня, грешницу! Желея таки писала, со слезами.Аввакум — Ф. П. Морозовой{52}
...Я детям своим велю Феодора любить, доброй он человек; преже тебя я ево знаю и давно мне сын духовной. Такова то ты разумна: не смогши[2455] с корову — да подойники о землю! Себя боло[2456] тебе бить по роже той дурной, как и я себя чотками...Аввакум — Ф. П. Морозовой{53}
...Ивашко[2457] мой моим говорил: «Я, де, никово не обманул; изволила б, де, пожаловала бы на тех людей сказать, ково я обманывал; сказали бы, де, по ея речам, восли[2458] бы ково я обманули... пожаловала сказала... я, де, рад перед Богом и людьми прощатца; только, де, я тово не помню, ково б я обманул. Кручинитца, де, на нас за Феодора: как бы, де, я Феодора еретиком звал, так бы, де, меня и жаловала, и добрые, де, мы люди были». И ты, миленькая, на них не сердитуй! Правду детина та говорит, что ты, сердитуя на Федора, и их не замечаешь. А я, су, им Феодора еретиком звать не велю, да не впадут в прави́льную вину[2459], и ты только не престанешь — и ты за то постражешь. Не хотела боло ты их изгонять тово, да не устояла на том. Ушто я согрешил пред Богом! Да пускай сугубо, бедные, терпять: и от чюжих, и от своих! Я боло тово в тебе не чаял по словесем твоим. Говорила боло ты и по смерти моей их не покинуть, а ныне, вижи, и при живом — оплевала Выдаешь веть, каков тебе сын — таковы и мне дети, хотя бы оне и впрямь заплутали. И ты бы их духовна смиряла, а голодом не морила, а то нынеча, оставя себя, да людей смиряешь! Нутко, ты посмиряй себя, как я, бывало, всем себя велю домашним по трожды[2460] ударить плетью, колико душ прилунится в дому моем; иное прилунится человек 20 и с 30, и все биют мя, а я молитвую. А то ты на небо то хочешь взыти, бьючи сама, а не бита быти! Да што на тебя дивить! Иное тебя и людишка худые с умом тем смяли, притрапезные плуты, которые в словах проходят словеса Господня, а не в делех, а ты у них краснословия их слушаешь и искренних другов изгоняешь. Что Никон патриарх нас от царя оттеснил своим коварством, так то и те от вас наших вымыслом оттсняют, да в вашей плоти похвалятся. Бог их с нами разсудит, что оне на нашем основании своя гнилыя храмины созидают! Как тебе дали двор и крестьян прибавили[2461], и ты ко мне тогда писала: «Есть, чем, батюшко, жить; телеснова много дал Бог». А ныне в другой грамотке пишешь: «Оскудала, батюшко, поделитца с вами нечем». И я лише разсмеяхся твоему несогласию! А все то у тебя притрапезники и душегубцы изгубляют, а истинным рабом Христовым и проливающим крови своя за Христа милостыня от тебя истекает, яко от пучины морския малая капля, и то с оговором. Да сказывал мне Федор, обещалася боло, де, ты давать от имения своего с клятвою пятую долю страждущим рабом Христовым, а ныне большо жаль стало, или тем отдаешь, которые пропивают на вине процеженном, на романее и на реньском, и на медах сладких, и изнуряют во одеждах мяхких. Горе тебе, несмотрительно[2462] живущей! Лише печосся о том, как бы дом строен[2463], как славы нажить больше, как бы села и деревни стройны, а тово не знаешь, что утренний день принесет нам, — сия бо подобает творить и онех не оставлять. Ну, полно мне тово говорить! Помирися с Федором, помирися з детьми моими — добро ти будет. Аще ли ни — то не хорошо будет. Напрасно покидаешь и Марковну, Марковна — доброй человек, я ее знаю. Пожалуй, Бога ради, окупи ея долг-от, буде у тебя сойдется, да помоли брата своего и нашего друга, чтоб пожаловал о кормовой тое грамоте[2464], пожаловал потружался... ставить... Пожалуй, Бога ради, не отринь от себя детей моих духовных, Дмитрия попа с попадьею[2465], а то слышу, что ты их изгоняешь.Ф. П. Морозова — жене Аввакума Анастасии Марковне{54}
Благочестивой и христолюбивой рабе Христове Настасье Марковне, з чады и снохою и со внучкою[2466]. Как вас Господь сохраняет в таких ваших печалех, а моему окаянству еще владыко Христос, по своей премногой милости и святых отец молитвами, терпит, до воли Божия жива и з чадом своим[2467]. В таких своих суетах мирских и душевных печалях сокрушаюся, по вся дни и часы опасаюся; и мне и так тошно, а еще нынешния печали и вконець меня сокрушили, что такими святыми душами смутил один человек, егоже имя сами ведаете[2468]. Прежде сего мутил он мне на твоих детей всячески, каковы оне высокоумны и каковы непостоянны: «Нельзя, де, их тебе жаловать. И о том много вам писать, что не токмо с вами мутил, и со всеми Христовыми рабы, и всем домом моим мутил, и в том судит его Господь. А как я отказала ему, и он всем стал мутить на меня, и детям твоим, и всем оглашал, и поносил меня не делом[2469], и так поносил,что невозможно не токмо писанию предать, но и словом изрещи невозможно. Не убояся он суда Божия, и не помянув смертнаго часа, и в том не постави ему Господь греха сего. Только ты, матушка, опасайся таковаго: лукав есть и зело злокознен. Истинно, несть в нем страха Божия, и вам бы отнють тому веры не нять[2470], и ко мне попрежнему любовь иметь, и я к вам такожде всею душею всегда рада, и николи у меня ненависти не бывало; только мне то печално, что он и вашими душами возмутил. Дивлюся я твоим детям, что они с ним водилися, а козней ево не провидели. Уже мне, грешной, владыко Христос дал свое милосердие, святых отец молитвами, познати ево козни и пронырство; а дети твои и в то время с ним водилися, и я на то положила, вос[2471] оне и не познали его. А на тебя, матушка, отнюдь у меня никакия досады нет, ни на дитей твоих; я вам вседушно рада. А деток своих, Марковна, уйми, чтобы оне с таким бездельником не водились. На ково оне меня же променяли! Дело ль то их, что им тому поверить да ложь ко отцу писать Аввакуму и к прочим! Толь ваша, Иван стар да Прокофей, правда, что вы на меня пишете неправду, а тово льстеца, душевнаго супостата, правите[2472]! Наказаны и вы от Христа будете, что вы с ним сложилися да писали ложь. Буде вы от него не отстанете, то каков он сам наг ходил, таковых и вас нагих поставит пред Христом. Таков-то ваш учитель! Преж сего не любили, а ныне вы его возлюбили, да возмутили святых отец душами, а сущее вы его преже сего мало любили по делу. А буде вы моих граматок не допустите к батюшку и прочтете, или батюшковы посмотрите, то уже под клятвою[2473] будете, и вечно со мною не знатца вам[2474]. Откуду вы взяли то, что прочитать чужия грамотки? И ныне пришли ко мне грамотки просматриваны, батюшковы печати нет на них — вы прочитали. В котором правиле, взяли? Кто от духовных отцов или от детей духовных прочитает грамотки? Вы что льстите[2475] меня? Кормилицею вы меня называете, а я вам какая кормилица? Христос вас питает. И нам объявилась твоя неправда вся, как ты покрывал по сопостате моем душевном, и ложь написал ко отцу на меня и на матерь, на старицу Александру, и на Аксинью с братом[2476]. Как вы Бога не убоялися, на такую матерь вознегодовали за то, что бутто она мне на вас возмутила! Ей, напрасно! И бутто Анну она возненавидела и детей ея, а она о Анне беспрестани печется, и детей ея истинно любит. И не Анне ино[2477] добра хочет, я сущее ее знаю, что ненависти нет у нее ни на ково, сущая она раба Христова, Трефильева ученица[2478]. И вы сущии рабы Христовы были, как с ним не водилися; а теперь ево ученьем злоба та на вас. Затеваете на отца вы Трефилья, и на ево послушников хулу принесли — то не ужве зело в вас? Пускай я виновата, простите меня Бога ради, в чом я вам досадила. Да послала я к тебе, матушка, пятнадцать рублев денег на твою на всякую нужу, а туды к батюшку послала восьми рублев: батюшку два рубли одному, да ему же на подел шесть рублев з братьею Христовою. И ты мне отпиши, дойдет ли к ним. А детям своим отнюдь не вели грамоток просматривать, и заповедь положи на них с клятвою, чтобы им отнюдь моих грамоток не прочитать и батюшковых. Ведает Христос, что я тебе, что рождьшей матери, рада. Помню твою духовную любовь, как ты меня посещала[2479] и душу мою духовною пищею питала; сущая ты по-прежнему ко мне и я к тебе истинно же так по-прежнему рада. А дете твои сущия неприятели душевныя явилися мне, поверили такому лукавому мужу; всяких он бесовских козней наполнен. Аще вы не отстанете от него, то вечно погибнете и со мною не знайтеся! Простите меня, грешную, матушка, ты да Иван и Прокофей, в слове, и в деле, и в помышлении, в чом я вас опечалила. А вы мне, Иван да Прокофей, зело опечалили и досадили, что вы на меня и на прочих так ко отцу написали; напрасно только бесу часть дали. Бог вас простит, вперет бы так не было. Прости, мать моя возлюбленая, помолися за меня, грешницу, и за сына моево; молю твого благословения. Отдать сея грамотки на Мезени протопоповай жене Аввакума Настасье или детем ее. Послана денег двенадцать рублев матушке[2480].Ф. П. Морозова — Аввакуму{55}
Отцу Аввакуму. Христолюбивому и благочестивому великому отцу, священноиерею протопопу Аввакуму Петровичю многогрешная, недостойная, и не могу нарещи имени своего за премногое недостоинство, что в великом мятежи и в суете и в лености жизнь свою провожю. За умножение грехов моих отовсюду великая буря на душу мою, и я, грешница, не терпелива. Помолися, чадолюбивой милосердой мой отец, чтобы мне Владыко дал терпение и в покаянии бы меня застал и сына бы моего в христианстве застал и в покаянии. Молю и прошу со слезами у тебя, батюшко, попроси у Владыки обь моем сыне и подай благословение токо ему годно, свету, что иво сочетать законным браком, как ему время будет, и чтобы Владыко подал милость свою, чтобы дал супружницу ему благочестиву и нищелюбиву, и странноприимицу. И у всех умоли, кои есть тамо Христови раби, а имена Бог их ведаеть, да и ты, принеси ты молитву, отец мой милосердой, да и все бы раби Христовы милости бы просили о сем деле. Я, грешница, у всех у вас молю вашего благословения и молитвы, чтобы Бог подал сыну моему супружницу на спасение, да и мне, грешнице. Как Владыко тебе положит, батюшко, на разум, тобою подействует, где мне взять: из добрый ли породы или из обышныя? Который породою полутче[2481] девицы, те похуже[2482], а те девицы лутче, который породою похуже. И ты подай свое благословение, где бы меня Бог понудит. А нужды ради дело то въскоре становится. Опасаюся, где не любо, ано понудят. Прости, свет души, мой батюшка, и благослови меня и сына моево, вскоре стала писала, и ты сам узнаеш, х чему писала.ПИСЬМА Е. П. УРУСОВОЙ{56}
Сыну Васеньке
Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас. Свету моему любезному, другу моему сердечному, утробе моей возлюбленной, Васеньке[2483] Мир тебе, свет мой, и благословение мое. Ох, возлюбленной мой, как не вижу пред очима своима тебя, как не обымаю рукама своима тебя, как не цалую своима устнама тебя, любезного! Ох, мой любезной Васенька, не видишь ты моего лица плачевного[2484] и не слышишь моего рыдания слезного, не слышишь, как рыдает сердце мое а тебе и душа моя а тебе сокрушаетца. Ох, мой любезной друк, не слышу твоего гласа любезного. Ох, возлюбленной мой, промолви ко мне хотя един глагол, утеши печаль мою, абвесели сердце мое сокрушенное. Ох, мой ненаглядной, нинасмотреной, не могла, грешница, своима очима на тебя насмотретися! Ох, утроба моя возлюбленноя, промолви ко мне про сиротство свое, х кому приклонити тебе главу свою сирою, хто попечетца а тебе или кто а тебе, сиром, поболезнует, кто призрит на сиротство твое или кто утешит тебя, сираго, кто тебя, сираго, примолыть словом ласковым. Ох, кто таков сир на земли, что ты, мой возлюбленной! Ох, любезной мой друк Васенька, или ты забыл меня, или я тебе на ум не взайду, или забыл любовь и ласку мою, али забыл ты слезы мои и рыдание мое, как я рыдала по тебе, как видела тебя на смертном одре, не дала я покоя очима своима день и нощь, и держала тебя, своего друга, на руках своих и амывала слезами тебя и сокрушила свое сердце по тебе; а чаяла, грешница, что ты будешь утеха души моей и радость и сердцу моему. И я ныне молю у тебя, любезной мой Васенька, и прошу со слезами и рыданием, утешь ты меня, любезной мой, абрадуй ты душу мою и свою душу помилуй во веки, поживи ты угодно Христу, стой в вере истинной, старой, а к новому не прикосайся, не погуби душу свою и берегися от нового, и пенья нового не слушей, и крестися по старому истинным крестом, как при мне крестился, любезной мой, так и ныне крестись, люби ты веру старою, утешь ты меня, любезной мой; выдаешь, как ты утешал и все ты любил по старому. Ох, возлюбленной мой, буди ты со Христом да со мною во единой вере истинной. И я молю у тебя, радость моя Васенька, буде ты что погрешил, и ты кайся, свет, ко Христу. Он, свет, простит тебя и помилует. А с сего часу поживи, друк мой, угодно Христу, люби веру истинную, старою и крестися постарому; и буде ты, любезной мой, возлюбишь веру истинную, старою, а от нового от всего станешь беречися, и ты будешь от Бога вечно помилован, и будешь долголетен на земли, и мое благословение буди на тебе; а буде грех ради моих возлюбишь ты нынешнею новою веру, и ты скоро умрешь, и тамо станешь в будущем мучитца, и меня не нарекай уш себе матерью, уш я не мать тебе, буде ты возлюбишь нынешную, новою. Ино, любезной мой, сохрани тебя Христос от того, что тебе любить нынешнее, сохрани тебя Небесный Царь, радость моя Васенька, буди ты, утроба моя возлюбленная, буди ты радость душе моей, храни ты то, а чем я у тебя тепере молю, и во веки не позобуди прошения моего и моления, помилуй душу свою, и чтобы мне про тебя услышеть и возрадоватца, не опечаль ты душу мою во веки, а свою душу во веки не погуби. Да молю у тебя, любезной мой Васенька, буди ты ласковь к сестрам и утешай их, и слушай во всем их, что ане станут тебе говорить, и ты слушай во всем их, любезной мой, и не печаль их, и не досождай им, буди ласков к ним, толька веть у них, у сирых, и радости, что ты един, ты утеха и радость им, а тебе, сирому, толька же радости и утехи, что ане у тебя, только у тебя и сердешных приятелей, что ане, а у них ты един же приятель сердешной; поживите, светы мои, в любви и друк на друга не нагледитеся. А ты их слушай, любезной мой Васенька, утеши ты меня, возлюбленной мой. Да еще у тебя прошу, любезной мой, не презри ты моего моления, не пей ты вина, не опечаль ты душу мою, не пей вина и ничего хмельного не пей, любезной мой. Помни, свет, кто вино пьет, тот не наследит Царствия Небесного, пьяницам мука сотворяна. Да еще молю, возлюбленный мой, не резвися и имей чистоту душевную и телесную, ведай, мой свет, блудники и в огне вечно мучетца и нет атрады им, и ты берегися, любезной мой, от той погибели, чтобы тебе не мучитца, и буди, мой свет, кроток и смирен. Прости же, любезной мой, прости же, мой радостьной, прости же, возлюбленной мой, и не позабуди ты прошения моего! Все сия слова мое напиши в серце своем, помни во веки приказ мой, не преступи прошение моего. Да абрадуй меня, Васенька, отпиши ко мне, как ты живешь, утеши ты меня, любезной мой. Буди на тебе Божия милость.Дочерям Евдокии и Настасье
1
Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас. Возлюбленным моим сердешным Евдокии, Настасье[2485] Спаси вас Христос! Поживите хорошо, пекитеся а душе. Все минетца, а душа всево дороже. Помните... приказ, жалайте а душе. Храните веру, во всем любовна поживите; любите друг друга и брата берегите, всему доброму учите брата, чтобы хранил веру; говорите ему ласково; не ленитеся молитца. Простите, светы мои сердешные. Любезная моя, не забывай меня, ты пиши ко мне, ты собинная[2486] моя; молю у тебя, будь смирна. Чтите часто слово божия. И ты, Евдокия, не забывай меня. Все вы мне больны[2487]. Не подивите, что мало пишу к вам. А се вскоре лучилося, неколи было хорошо написать, спешила. Молитеся, сердешные, часто; спасайтеся о Христе, за нас молитеся, поминайте родителей, Бориса, Иванушка и Прокопия, Анисью и всех, говорите кануны. Пожалуй, любезныя мои, не ленитеся кануны говорить.2
Господи Исусе Христе, Сыне Божий, и помилуй нас. Светы мои любезные, еще ли вы живы в печалех своих? И буди мое, грешное, благословения на вас, светов моих. Да слышала я, светы мои, печаль вашу и сокрушение, что вам нет ни от кого радости, ни утешение, но и паче — от всех вам оскорбление. Ох, светы мое любезная, сокрушаетца мое сердце по вас, и утроба моя разпаляетца, видечи сиротство ваше и слышечи печаль вашу и сокрушение. Ох, светы мои, кто таков сир на земли, или кому такое живое разлучение! Ох, мои возлюбленныя, кто утешит печаль и скорбь вашу, или кто попечетьца вами и посетует о вас? Да слышала я, светы мои, что вы и от брата[2488] оскорблены и от отца не утешении. И я о том сокрушаюся, грех ради моих, таков брат ваш родился: сокрушил он сердце мое и повредил он утробу мою грешную. О, светы мои любезныя, радость вы душе моей. О, светы мои, две ластовицы златокрылыя; о, мои светы возлюбленные, две горлицы пустынные; ох, светы мои любезные, две сироты безприютные, не имеет х кому приклонити главу свою сирою! Только у меня, у грешницы, на земли и радости, что вы, две любезныя мои! Носила вас, светов своих, во утробе своей и радовалась, и родила вас, светов своих, забыла болезнь свою материю, возрадовалася вашему рождению, глаза мои грешныя на вас не нагляделися, и сердце мое вами не нарадовалась. Ох, светы мои любезная, вы радость душе и вы отрада сердцу моему сокрушенному! Да молю и прошу у вас, светы мои, со слезами и с рыданием, утешьте вы меня вечною радостью, светы мои, чтобы мне, грешнице, в будущем вами возрадоватца и чтобы мне узреть вас одесную света-Христа не в ызреченной радости. Светы мои, здешная честь и радость маловременна, аки в гостях гостим, а тамошняя радость неизглаголанная, око не виде, ни ухо слыше, и на серце человеку не взыде, кто угодит Христу и кто в ыстинной вере скончаетца. Светы мои любезная, как вы крестилися в ыстинной вере, и до конца пребудьте в ней, спасетеся, не пременяйте ни единые черты, утешьте меня, светы мои, радость моя душевная вы будите. Да прошу у вас, любезные мои, утешьте печаль мою, обрадуйте серцо мое сокрушенное, отпишите ко мне про все житье свое, не обленитеся, но утешьте вы меня — моленько пишите ко мне. Отпишите ко мне, светы мои, каков отец до вас, да брат каков ныне до вас, про все печали свое отпишите ко мне, каково вам жить без меня и что делоетца над вами, любезными. Да еще вам, светы мои, приказывая и со слезами молю: будьте вы к Ивановне[2489] ласковы и со слезами просите у нея, чтобы она вас не покинула, и слушайте ее и вменяйте Ивновну вместо меня, ничем со мною не разните; тако же она болит серцем о вас, что и я болю. А я вас вручила Христу да и ей, вместо себя вручила я вас Ивановне, слушайте во всем ее. Да прошу, светы мои, у вас, поживите угодно Христу, чтите слово Божие. И коли вам приидет печаль, и вы прибегните со слезами ко Христу; не ленитеся, светы мои, часто Богу со слезами молитеся. Да еще, светы мои, прошу у вас: давайте, светы, Христа ради милостыню, как вас наставит Бог, давайте, светы, милостину Христа ради. Простите же, мои светы любезные, простите.3
Господи Исусе Христе, Сыне Божий, и помилуй нас. Светом моим любезным, светом моим ненаглядным, мир вам, светом моим, и благословения мое. Ох, светы мои, как вас нареку, или как вас назову? Горлицы, мои светы, пустынныя, ластовицы златокрылыя, светы мои ненасмотренныя, радость вы душе моей и утеха вы сердцу моему[2490] сокрушенному! Светы мои, утешьте вы вечно душу мою, чтобы мне вами в будущем возрадоватца. Ох, светы мои, бутьте вы мне матери, обрадуйте, светы мои, меня и свою душу помилуйте, храните, светы мои, веру християнскую и поживите угодно Христу, молитеся, светы мои, не ленитеся, прибегайте к нему, свету, и просите у него милости. Он, свет, вам отец и мать, он, свет, вам, сирым, утешение. Светы мои, как вам приидет печаль, и вы плачьте перед Творцом своим: велика помочь слезы душе. Ох, светы мои, молю у вас: молитеся, светы мои, ночью хотя по лесенке кладите[2491],[2492] ношная молитва велика. Светы мои, живите любовно межу себя, и брата, светы, берегите, и утвержайте его, и говорите, чтобы он берегся от нынешной погибели. Да чтите, светы мои, слово Божие. Светы мои, просите вы книги у отца, да спрячьте у себя их, я вас благословляю ими; всего дароже криги старыя, ныне не добьесся таких. Да послала я к вам, светом своим любезным, и благословляю вас книгаю Цветничком. И вы, светы мои, чтите ее, не ленитеся. Утешьте вы, светы мои, меня и свою душу помилуйте; почтите ся, светы, со Христом быть. Светы мои любезный, послала вам по лесенке, имена ваши подписаны на лесенках; светы мои, молитеся по них, не ленитеся. Свет моя любезная, дорогая именинница Настасьюшка, спасай душу в новой год и поживи, свет, угодно Христу, и стой крепко в вере хрситиянской до конца своего. Матери мои, утешьте меня вечною радостью, светы мои, давайте милостыню. Да отпишите, светы мои, ко мне про все, что у вас делоетца, утешьте вы печаль мою. Отпишите ко мне про житье свое и говорите, светы, отцу, что он забыл меня. Да не постави ему, Господи, во грех, моих ради грехов, что забыл меня вовсе, да будет воля Творца моего; он, свет, надежда и радость моя, он, свет, един у меня, он, свет, питает меня, сирую, и всем утешает. Кто таков сир на земли, что я, сирая, да вы, мои светы возлюбленныя, сиры, мои светы, паче всех. Да отпишите, светы мои, про отца, что отец говорит про меня, все отпишите ко мне, светы мои любезныя. Говорите отцу и плачьте перед ним, чтобы не женился, чтобы не погубил вас; тепере-то, светы, и плачьте перед отцом, покуды не женился[2493], а как женитца, так не пособит, лише вечна станете плакать; топере, светы, у него плачьте. Да поминайте, светы мои, радителей, говорите кануны по умерших, по дедушках, и по бабушках, и по отце своем кресном, и по Иване[2494], и по сестрам говорите. Да слышала я, светы мои, что Анна овдовела; и как она приедет к Москва, и вы, светы мои любезныя, бутьте до нее ласковы, и любите ее, что Душу свою: доброхот она вам: во всем нет у вас такова доброхота, что она; вместо родителя вам, любезныя мои. Во всем мое прошение исправтя: попекитеся о Душах своих, обрадуйте меня. Ох, свети мои возлюбленныя, только у меня, у грешницы, на земли и радости, что вы, мои светы любезныя; сокрушаюся о вас и вами жа и радуюся. Простите же, мои светы любезныя, простите же, мои светы возлюбленныя; лобызаю вас, светов своих прелюбезных и возлюбленных. Ох, мои светы, утроба моя возлюбленная; бутьте вы, моя утроба превозлюбленная, храните вы крепко веру християнскую и молитеся часто, светы мои. Простите же, любезные мои, буди на вас милость Божия и мое благословения на вас. Спаси вам Христос, светы мои, что прислали ко мне холстину да ниточки; дошло до меня. Да и впредь, светы мои, и не презрите меня, что вам Бог возвестит, исправьте нужду мою, не покиньте меня, утроба вы моя возлюбленная.Неизвестному
Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас. Свет мой сердечной, спасай душу в новой год. Ох, свет дарогой именинник, тошнехонько — не вижу тебя, света, и не слышу о житие твоем! Хочетца все ведать, да далека спрашивать, мой свет, как ты, свет, родилося, како светого память была; почитай день той, така восмой день дано, потом сметишь. Прости же, мой свет любезной, много было говорить, да негде тебя взять. Ну, мой свет, не оставит тебя Бог, даст крепость, только ты, мой свет, почти ся. Отпиши, любезной наш, ко мне, для чего Ивановна ничего ко мне про детей не пишет, что они с нею говорили, какую речь про меня и каковы они, печалетца ли а мне и что с нею говорили. Ничего о том ко мне, ничего не писала, и я о том апечалилась зелно, и мне надобны речи те их, бутто бы с ними поговорила, кабы услышала слова их. И ты, любезной мой, про все ко мне отпиши, буде ты что услышал у Ивановны, что с нею дети говорили, какие речи, и про все, любезной, напиши ко мне. Да молю у тебя, любезной мой, сотвори мне любовь, Христа ради, сам будешь помилован от Христа. Со слезами проси у Ивановной, чтобы она детей моих не покинула, всячески бы попрося милости у Христа, да посылала бы к ним Анну, да и сама бы ходила, буде возможно, хотя изретка. Докучай, раб Христов, и попекися ты душами сирыми, сам от Бога будешь помилован. Посланы к тебе четыре паметцы, три тебе, а четвертая другу нашему любезному, Агафьюшке здешной, прочти ты ей да издери, не держи: страшно держать.СОЧИНЕНИЯ ЦАРЯ АЛЕКСЕЯ МИХАЙЛОВИЧА{57}
ПОСЛАНИЕ НА СОЛОВКИ{58}
Список з государевы царевы и великого князя Алексея Михайловича всея Русии грамоты слово в слово, какова послана грамота в Соловецкой монастырь с молением по мощи иже во святых отца нашего Филиппа[2495]; митрополита Московскаго и всеа Русии, чудотворца, с великим господином преосвященным Никоном, митрополитом Великого Новаграда и Великолуцким. Христову подражателю, небесному жителю, вышественному и плотному ангелу, преизящному и премудрому духовному учителю нашему, пастырю же и молитвенику, великому господину, отцу отцемъ, преосвященному Филиппу, митрополиту Московскому и всеа Русии. По благоволению вседержителя Христа Бога царь Алексей, чадо твое, за молитв святых ти здравствует Ничтоже ми тако печаль души творит, пресвятый владыко, изволив быти тебе богохранимаго царьствующаго нашего града Москвы во святей, велицей и преименитой соборной апостольской церкви Пресвятая чистыя и преблагословенныя владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Марии, святаго ея Успения, наполняюща место, с прежебывшими тебе и по тебе святители, яко да бы купновавших ради молитв святая соборная и апостольская Церковь и яже о Христе вера, еюже спасаемъся, пребывала выну[2496] неподвижна, и стадо вашей святительския паствы ненаветно[2497] от всепагубных волк. Не бо и мы своею силою или многооружным воинством укрепляемъся, но Божиею помощию и вашими святыми молитвами вся нам на ползу строятся. Второе. Молю тя и приити тебе желаю семо, еже разрешити согрешение прадеда нашего, царя и великаго князя Иоанна[2498], нанесеное на тя неразсудно завистию и неудержанием ярости. И еже на него твое негодование аки общники[2499] и нас творит злобы[2500] его, якоже пишется: «терпчины[2501] бо родителныя оскомины чадом различие творя»[2502]. Обаче превратися[2503] от Бога, се рече бо пророком, не быти тако, глагол сей: «но ядшему терпкоя, тому и зубом быти оскомины»[2504]. Аще и неповинен есмь досаждения твоего, но гроб праведничь присно убеждает мя и в жалость приводит, послушествующе... преданию твоему совести моей... да не лишаешися твоея... царьствующаго града. И сего ради... за одного, иже в тя согрешившаго, да оставиши ему согрешение его своим к нам пришествием. Да подаси тому прощение, да же от сего и поношение на него о твоем изгнании к тому упразднится, и вси вознепщуют[2505], яко мирну ти сушу к нему за благодать твою, еже к нам твоего пришествия, вкупе и бытия во святей соборной и апостальской церкви. Сего ради тя молю о сем, о, священная главо и честь моего царьства, твоим преклоняю честным мощем и повиную к твоему молению всю мою власть. Да пришед, простиши, иже тя оскорби понапрастну, раскаяся бо о содеянном и он тогда. И за того покаяние к тебе. И нашего ради прошения прииди к нам, святый владыко, исправи бо ся тобою и евангелский глагол, за негоже ты пострада, за еже всяко царьство, раздельшееся на ся, не станет[2506], и несть пререкующаго ти глаголати о свидениих[2507] Господних. И благодать Божия в твоей пастве» за молитв святых ти в нашем царьстве присно изобильствует. И несть уже днесь в твоей пастве никотораго разделения. Аще бы убо было, не бы стояло доселе разделения ради. Но ныне вси единомысленно... и молим тя, даруй себе желающим... с миром восвояси, и своя с любовию приимут. И не въмени се искус быти некий, или ино что, яже нами посылаемое моление. Веси бо, о, священный верше воистинну, яко чужда нам сия. Темъже и уповаем на Господа прияти тя скоро и облобызати, яже нами уповаемыя честныя мощи. О, священная главо, святый владыко Филиппе, пастырю наш, молим тя: не презри нашего грешнаго моления, прииди к нам с миром. Царь Алексей, желаю видети тя и поклонитися мощем твоим святым. Да у тое же государевы грамоты печать вислая краснаго воску, а на печати на стороны напечатан орел двоеглавый.ПИСЬМО НИКОНУ О СМЕРТИ ПАТРИАРХА ИОСИФА{59}
Список з государевы грамоты слово в слово Избранному и крепкостоятельному пастырю и наставнику душ и телес наших, милостивому, кроткому, благосердому, безлобивому, но и паче же любовнику и наперстнику Христову и рачителю словесных овец. О, крепкий воине и страдальче Царя Небеснаго, о, возлюбленный мой любимиче и содружебниче, святый владыко, моли за мя, грешнаго, да не покроет мя тимения[2508] глубины грехов моих твоих ради молитв святых. И надеяся на твое пренепорочное и безлобивое и святое житие, пишу сице светло сияющему во архиереях, аки солнцу, светящему по всей вселенней, тако и тебе, сияющу по всему нашему государству благими нравы и делы добрыми, великому господину и богомольцу нашему, преосвященному и пресветлому митрополиту Никону Новгородцкому и Великолутцкому, собинному[2509] нашему другу душевному и телесному. Спрашиваем твоем святительском спасении, как тобя, света душевнаго нашего, Бог сохраняет? А про нас изволиш ведать: и мы, по милости Божии и по вашему святительскому благословению, как есть истинный царь християнский наричеся, а по своим злым, мерским делам недостоин и во псы, не токмо в цари. Да еще и грешен. А нарицаюся ево же, светов, раб, от кого создан. И вашими святыми молитвами мы, и с царицею, и с сестрами, и з дочерью[2510], и со всем государством, майя по... число дал Бог здорово. Да буди тебе, великому святителю, ведомо, за грехи всего православнаго християнства, но и паче и за мои окаянные грехи, Содетель и Творец и Бог наш изволил взять от здешняго прелестнаго и лицемернаго света отца нашего и пастыря великого господина кир Иосифа, патриарха Московская) и всеа Русии[2511], изволил его вселити в недра Авраама и Исаака[2512]. И тебе б, отцу нашему, было ведомо. А мати наша соборная и апостольская Церкви вдовствует зело слесно и вельми сетует по женихе своем. И как в нее войтить и посмотреть, и она, мати наша, как есть пустынная глубице пребывает, не имущи подружия, такъже и она, не имый жениха своего, печалует. И все переменилось, не токмо в церьквах, но и во всем государьстве духовным делам зело разсужения нет, и худо без пастыря детем жить. А как великий отец наш и пастырь, святейший Иосиф патриарх, встречал Иева патриарха[2513], и как на ослята ездил вход Иерусалим[2514], и как ево не стало — и то писано под сею грамотою[2515]. А я тебе по том, великому господину, челом бью, и паки возвращайся Господа ради поскорее к нам обирать на патриаршество именем Феогнаста[2516]. А без тебя отнюд ни за что не примемся. А по том прошу от тобя благословения и прощения со всем государством. И по том благосердне челом бью. Писан на Москве лета 7160-го майя в «...» день. А в концы в подлинной грамоты пишет: «Подписал яз, своею рукою, раб Божий царь Алексей всеа Русии». А у тое ж подлинной грамоты пишет на подписке: «Богомольцу нашему и преосвященному Никону, митрополиту Новгородцкому и Великолутцкому». А печать у тое грамоты воска чернаго, орел двоеглавый. А по сторонам тое печати пишет «Раб Божий Алексей» своею рукою.СТАТЕЙНЫЙ СПИСОК О ПРЕДСТАВЛЕНИИ ПАТРИАРХА ИОСИФА{60}
Список с статейнаго списка слово в слово о принесении мощей в царствующий град Москву Иева, патриарха Московскаго и всеа Русии, чудотворца[2517], и о представлении Иосифа, патриарха Московскаго и всеа Русии[2518], каков статейной съписок прислан от государя царя и великого князя Алексея Михайловича всеа Русии на дорогу, едучи с Соловков, к великому господину преосвященному митрополиту Великого Новаграда и Великих Лук с московским сотником. Нынешняго 160-го (1652) году принесли великого святителя Иева патриарха мощи априлия 5-й день в понеделник шестые недели часы в оддачю денные[2519] в монастырь к Пречистой Богородицы Страстный. А встречать посыланы ево святые мощи власти: митрополит Казанский и Свияжский Корнилей[2520], архиепископ Муромский и Резанский Мисайло[2521], архимандрит андроньевской Селиверст[2522], спаской игумен из-за Ветошнаго ряду[2523], протопоп ис-под колоколов[2524] да ис собору священник да диакон[2525]; да со властьми въстречали бояре наши — князь Алексей Никитичь Трубецкой[2526] да князь Федор Семеновичь Куракин[2527], да околничия наши князь Василей Григорьевичь Ромодановской[2528] да Прокофей Федоровичь Соковнин[2529], да дьяк Семен Заборовской[2530]. А всретили те ево честные мощи в селе Тушине, за двенатцать верст до Москвы, по Иосифовской дороге[2531]. И ис Тушина несли на главах стрелцы до самой Москвы. А яз, многогрешный царь, встречал с патриархом, и со всем освященным собором, и со всем гоударьством, от мала и до велика. И многолюдно таково было, что не вместилися от Тверских ворот по Неглиненские ворота. И по кровлям, и по переулкам яблоку негде было упасть. А Пожар[2532] весь занят людьми пешими, нельзя ни проттить, ни проехать. А Кремль велел запереть. Ин и так на злую силу[2533] пронесли в собор, такая теснота была. Старые люди говорят, лет за семьдесят не помнят такой многолюдной встречи. А мощи Иева патриарха плоти есть не везде, понемногу: а глава цела, а плоти нет, не разселася, как Богом сотворена, такова и есть. Шапка на главе вся цела, шитая. И жемчуг весь цел, и горностай у шапки цел, толке мало почернел. Руки целы, пальцов нет. И патриарх, наш отец, со мною жаловал, плачучи, говорил: «Вот, де, смотри, государь, каково хорошо за правду стоять — и по смерти слава». Да много плакал, мало не во всю дорогу до самого до собору. И, пришедши, поставили в ногах у Иасафа патриарха[2534], на мосту наверху[2535]. И окълали кирпичем, а сверху доска положена, а не заделана, для свидетельства. Почели было свидетельствовать, да за грехи наши изволил Бог отца нашего патриарха взять в вечное блаженство. И топере все стало, ожидаем тебя к свидетельству. А чудеса от него есть. И как почели ево ставить на месте том, и отец наш говорит мне: «Кому, де, в нога у нево лежать?» И я молвил: «Ермогена тут положим»[2536]. И он, государь, молвил: «Пожалуй, де, государь, меня тут, грешнаго, погресть». И как отец наш преставися, и я, грешный, воспомянул ево, государевы, слова: как мне приказывал, где велел себя положить и место выпросил, только дня не ведал, в который день Бог изволит взять. И мне, грешному, ево святительские слова в великое подивление, как есть он, государь, пророк, пророчествовал себе про смерть ту свою. Да с тех мест и заболел лихараткою, да трясла ево, ходячи по дням[2537]. А к Вербному воскресенью[2538] и полехчело. Да пришел утин[2539], да грыжа, на злую силу ездил на осляти[2540]. А кручиноват[2541] добре был: входу нихто не мог угодить, на всех кручинитца. Да и не служил сам, велел Казанскому да властем. А за столом весел таков был. Сказывают, что не ведает, где детца. Да на Страсъной неделе посылал я в понеделник и во вторник о спасении[2542] спрашивать, и он, государь, сам выходил да сказывал: «Есть, де, лехче. Прямая, де, лихаратка — и знобит, и в жар великой приводит». Да во вторник ездили отъпевать Ивана, Григорьева сына, Плещеева жену. «А отъпевал, де, на злую силу, весь, де, черн в лице, — мне, приехавши, сказывали хто был на погребенье том, — гораздо, де, болен патриарх». А в среду ту ни у заутрени, ни у обедни не были. А я тово и не ведал, что он гораздо болен. Да послал я Василья Бутурлина[2543] о спасении ево, великово святителя, спросить: «И ево, де, одва вывели. А говори, де, хорошо». И прииде мне в вечеру помышление тое ж среды, что поитить к нему мне навестить ево. А другое помышление мне прииде, что завтро, де, побываешь. И Божиими изволением первое то помышление гораздо почало понуждать итить к нему. И, благословяся у отца своего духовнаго[2544], пошел к нему тое ж среды в вечеру. И пришел к нему за час до вечера, и дожидалъся с час ево, государя, в Крестовой[2545]. И вывели ево одва ко мне. И идет мимо меня благословлять Василья Бутурлина. И Василей молвил ему: «Государь, де, стоит». И он, смотря на меня, спрашивает: «А где, де, государь?» И я ему известил: «Перед тобою, святителем, стою». И он, посмотря, молвил: «Поди, государь, к благословению», — да и руку дал мне поцеловать. Да велел себя посадить на лавке, а сел по левую руку у меня, а по правую не сел — и сажали, да не сел[2546]. А вышел ко мне, знать, в самом злом знобу: как почело ево знобить, а он и вышел ко мне. Да спроси я ево, святителя, про болезнь, какая болезнь. И он сказал: «Лихаратка, де, знобит и тапере». А говорит з забытью, а иное замолчит да долго не говорит, а лихаратка та ево как не подымая[2547] знобит. И я учал ему говорить: «Такое-то, великий святитель, наше житие: вчерась здорово, а ныне мертвы». И он, государь, молвил: «Ах, де, царь-государь, как человек здоров, так, де, мыслит живое. А как, де, примет инде, ни до чево стане». И я ему, свету, молвил: «Не гораздо ли, государь, недомогаешь?» И он молвил как есть скрозь зубы: «Знать, де, что врагуша[2548] тресет и губы окинула. Чаю, де, что покипеть: и летось так же была». И ты меня, грешнаго, прости, великий святитель и равно апостолом, и богомолец наш, преосвященная главо, в том, что яз ему не воспомянул о духовной и кому душу свою прикажет, и что про келейную казну прикажет. И не воспомянул для тово, в том прости, великий святитель, объманул меня тем: я чаял, что въпрям трясавица[2549], ан впрямь смертная. По языку тому признавалъся, что худо говорит и скрось зубы. И помышлял себе, что гораздо боле, да положилъся на то, что знобит больно, то-то он и бес памяти. А се и то мне на ум пришло великое сумнение: болезнь та на нем трясавишная, а мне молвить про духовную ту, и он помнит: «Вот, де, меня избывает», — да станет сердечьно гневатце. Да для тово впросто и положил, да то-то себе почаял: еще утре побываю у нево. И ты меня, великий святитель, для Христа прости, мое согрешение, что постыдилъся воспомянуть о преждеимянованной духовной и об ыных статьях: чаял, что утре увижусь. И ты меня прости, ей, не с хитрости сие дело сотворилося. Сатана запял[2550] такое дело совершить. И я у тебя, великого святителя, прошу согрешением своим прощения, и благословения, и разрешения и сему моему согрешению. Дозде[2551] да возвращуся на прежде реченное, да об отце съвоем повесть докончаю. И просидя немьного, я въстал и ево поднял, и так ево почало знобить, не смог и «Достойно» проговорить[2552], «Славу»[2553] проговорил с отпуском насилу[2554] да почел ко мне прощения говорить, что говорит в среду на Страстной[2555]. И я ему отъвещал по уставу, да сам почел прощение к нему творить да поклонилъся в землю ему, а он малой поклон сотворил да благословил меня, да велел себя весть провожать меня. А ноги-те волочит на злую силу. И я стал и учал его ворочать: «Воротися, государь, ей, пуще тебе будет». И он мне жалует, говорит: «Ино су, я тебя и въдругоредь благословлю». И я молвил: «Пожалуй жа, государь, великий святитель, благослови и третицею». И он пожаловал, и в третий благословил. Да как благословит — и руку даст целовать и в херувим[2556]. И я, благословясь, да поклонился в землю ему и поцеловал в ногу. И он, смотря на меня, благословляет и прощает. Да и воротился, да и повели ево в задние кельи, а я пошел к себе. Да молвил, огленясь: «Завтро, де, велю служить и действовать Казанскому со властьми. А на меня, де, не покручинся, не могу». И я молвил: «Добро, государь, вели ему, а сам поотъдохни к Светлому Воскресению». И енто все делалось в среду на Страстной, в вечере. А наутре в четверг допевают у меня завтреню[2557] за полчаса до света, только начали перьвой час говорить[2558], а Иван Кокошилов[2559] ко мне в церковь бежит к Евдокее, Христовы мученицы[2560], и почал меня звать: «Патриар, де, кончаетца». И меня прости, великий святитель, и перьвой час велел без себя допевать, а сам с небольшими людьми побежал к нему. И прибежал к нему, а за мною Резанской[2561]. Я двери, а он в другие. А у нево толке протодьякон, да отец духовной, да Иван Кокошилов со мною пришел, да келейник Ферапонт, и тот трех не смыслит перечесть, таков прост, и себя не ведает. А опричь тово ни отнюдь никово нет. А ево, света, поновлял[2562] отец духовной. И мы со архиепископом кликали и трясли за ручки-те, чтоб промолвил, — отънюдь не говорит, толке глядит. А лихаратка-та знобит, и дрожит весь, зуб о зуб бьет. И мы с архиепископом не могли роскликать и роспрашивали протодьякона, для чево вести ко мне не поведали и ко властем. И он почал говорить то: «Кабы, де, не я, государь, заставил сильно поновлять отца духовнаго, и он бы, де, так и ушел безо всего. Я, де, пришел к нему, а он, де, лежит без памяти, а отца духовнаго выслал вон. И он, де, стоит у дверей, не смеет и войтить. Я, де, почал говорить: „Для чево нейдеш?” И он, де, мне говорит: „Не смею, де, итьтить, станет, де, кручинитца”. И я, де, закричал: „Хотя б, де, бил тебя, и ты, де, шел к нему; видишь, де, и сам, что топере он в нецевелье[2563], потому болезнь та гораздо приняла ево”. И Ивана тово, де, я сыскал, да послал по тебя, государя, и по Казанскаго[2564] и по Резанскаго». И мы спрашивали отца ево духовнаго, каково говорил в-ысповедании. И он сказал: «Горазда, де, тупо понавливалъся. Чуть, де, намечал». Да протодьякон сказывал: «Я, де, даве на великую силу розклика, инде только и молвилъ: „Пошли, де, по государя”, да и только. Да с тех, де, мест и по ся мест языка нет, ка вы и пришли». И я, и Резанской почели кликать. И он, государь, только очьми зрит на нас быстро, а не говорит: знатно то, что хочет молвить, да не сможе. Не могли роскликать никоими мерами. Как есть в лихаратке: как в жар кинет, так то он лежит в забытии. Неведома, какая болезнь-та у нево, святителя, была. Да мы с Резанским да сели думать, как, причащать ли ево топере или нет. А се ждали Казанскаго и прочих властей. И мы велели обедню петь раннею, чтоб причастить. Так Казанской[2565] прибежал, да после Вологотцкой[2566], чудовской[2567], спаской[2568], симоновской[2569], богоявленской Мокей протопоп. Да почел кликать ево и не мог роскликать. А лежал на боку на левом. И переворотили ево на спину, и подняли главу ту ево повыше. А во утробе той знать как грыжа-та ходит, слово в слово, таково во утробе той ворошилось и ворчало, как у батюшка моево перед смертью. Так Казанской учал говорить, чтоб причастить запасными дарами. И велел отцу духовному прощения перед всеми властьми за нево. И причащали ево, святителя, при мне Казанской, Резанской, отец духовной ево да протодьякон. А причащали ево власти без риз, в манатья, без клабоков. А как пожаловали части[2570], и ему уста разымал протодьякон, а он, государь, без памяти лжал, и после причастия почал он, государь, гораздо дышать больно. И почал отец ево духовной говорит: «Велел, де, себя маслом соборовать». И почали облачатца. И к освящению масла приехал Вологотцской, а Ростовской[2571], и Крутицкой[2572], да андроньевской[2573], да здвиженской[2574] и иные прочие черные власти[2575] были в соборе, приспел как час освящению и помазанию маслу[2576]. А отец духовной мой со мною въместе пришел, а причещали без него: он на час вышел. И почели перьвое Евангилие честь. А я у нево стою, а возле меня стоит по правую сторону отец ево духовной, а мой отец духовной по левую сторону у него стоит, под руку ево под левую держит, опадывает рука-та добре. И как прочел Казанской и приложили ево, так после Евангелия тово почал гораздо быстро смотреть на левую сторону ко властем, где масло-то освящают. Да повел очьми теми въверх, да почал с краю тово жатца к стене. И меня прости, владыко святый, кой час почал пристайно и быстро смотреть, и я узнал, что он видение видит. Не упомню, где я читал: перед разлучием души от тела видит человек вся своя добрыя и злыя дела. И молвил я отцу ево духовному: «Видит отец наш некакое видение». И он молвил: «Нет, де, полна, де, в нецевенье так смотрит». И я молвили: «Смотри, что будет. И сам не знаеш, что говориш». И я отцу духовному своему сказал, что видит некакое видение. И он молвил: «Видит, де, нечто». А смотрел с четверть часа быстро со здом[2577]. А смотрит все в потолок, знатно то, что видит. И почал рукама закрыватца и жатца к стене-то и в угол, как стену ту не выломит?! И руки-те вырвали у протопопа да почел закрыватца, дазакрычал великими гласом, а неведома, што. Да почал хоронитца и жатца добре в угол. Походило добре на то, как хто ково бьет, а ково бьют — так тот закрываетца. Так-то над ним, святителем, было. Да затрясъся весь в ту пору и плакать почал и крычать так же, а смотрит вверх. Да было тово с полчетверти часа. До после крычания почнет и отъходить. Двожды отъходил, и отходную говорили, да опять очнулъся, да почел тихнуть. А очи гораздо мутны стали с кричания. И я перед ним, проговоря прощения, да поцеловали в руку, Да в землю поклонился. Пошел к себе в пятом часу в-ысходе, а казну келейную в чуланех и в полатах и домовую везде сами перепечатали после освящения масла. А у него, святителя, осталъся Резанской да отец ево духовной, да ризничей, да спаской келарь Пафнотей Еропкин. А Казанской со властьми пошли готовитца к службе и начели в соборе в седмом часу вечерня. А у меня ту же пору начели. И как начели петь в соборе, и как начели у меня вместо херувимской перьвой стих «Вечере твоей Тайней[2578]» петь, а он, государь, в тот час преставися, осмаго часа в полы[2579]. И пропели первой стих, и прибежали келарь спаской и сказал мне: «Патриарха, де, государя, не стало». А в ту пору ударит в Царь-колокол три краты. И на нас такой страх и ужас нашел, адва петь стали, и то с слезами. А в соборе певчие и власти все со страху и ужаса ноги подломились потому что хто преставился да к таким дням великим, ково мы, грешные, отъбыли, яко овцы бес пастуха, не ведают, где детца. Так-та мы ныне, грешные, не ведаем, где главы приклонити, понеже прежнево отца и пастыря отстали, а нового не имеем. И ты, владыко святый, помолись и с Васильем уродивым, сииречь нашим языком, с Вавилом[2580], чтоб Господь Бог наш дал нам пастыря и отъца, кто ему, свету, годен, имя вышеписанное. А ожидаем тебя, великого святителя, к выбору. А сего мужа три человека ведают: я, да Казанской митрополит, да отец мой духовной, тайне в пример. А сказывают, свят муж. А от зде да возвратимъся на преждереченное. И отъпевши обедню, пришел к нему, свету, а он, государь, уже преставися: лежит, как есть жив, и борода розчесана, лежит, как есть у живова. А сам немерна хорош. И простяся с ним, и поцеловав в руку, и пошел к умовение ногам. А ево, государя, приказали готовить погребалная Резанскому архиепископу, да архимандриту андроньевскому, да отцу ево духовному. А те все власти были службе. И после умовения с Казанскими митрополитами с Корнилием и со всеми властьми приговорили выносить на завтрене в пятницу в Великую к Риз положенью[2581], до чесов. Да вынесъчи, и по мощи поитить к Благовещению Богородицы. И пришли по нево часу в пятом дни, а он, свети, как есть жив лежит, и веры не иметца, что он, государь отец наш, преставился: таков хорош лежит во гробе — только не говорит. А облачали ево, света, все власти: Казанской митрополит с товарищы. И вынесли ево, света, к Риз положенью и, вынесъши ево, пошли по мощи к Благовещению. И в вечеру тово пятка[2582] пошол я з женою и с сестрами[2583] к Благовещению к святым мощам и в собор к Гробу Господню знаменатца и с отцом нашим Иосифом патриархом проститися и прощение получити. И из собору пошел сам один, наперед преж и к Риз положенью выслать сидельцов. Да пришел я к дверем полунощным[2584], а у нево отънюдь никакова сидельца нет. Кому велел быть игумном, те все розъехались, и я их велел смирять[2585] митрополиту. Да такой грех, владыко святый, — ково жаловал, те ради ево смерти; лутчей новинской игумен[2586], тот перьвой поехал от нево домой, а детей боярских я смирял, сколько Бог помочи дал. А над ним один священник говорит Псалтырь, и тот говорит, во всю голову кричит, и двери все отъворил. И я почел ему говорить: «Для чево ты не по подобию говоришь?» «Прости, де, государь, страх нашел великой. А во утробе, де, государь, у нево, святителя, безмерно шумело больно грыжа до тебя, государя. То-то, де, меня и страх взял». А у нево, государя, живот взнесло с полъаршина из гроба, знать, у утробы той ево и руки не сойдутца, как у протчих мертвецов ведетца. А как преставился и вынесли, и у нево, света, отнюдь живота не знать было из гроба, только голова одна наруже была. Да священник же почел мне сказывать: «Часы, де, в отдачу, вдруг взнесло живот у нево, государя, и лицо в ту ж пору почело пухнуть. Тот-то, де, меня и страх взял. Я, де, чаел — ожил. Для тово, де, я и двери отворил, хотел бежать». И меня прости, владыко святый, от ево речей страх такой нашел, адва с ног не свалилъся. А се и при мне грыжа та ходит прытко добре в животе, как есть у живово. Да и мне прииде помышление такое от врага: побеги, де, ты вон, тот час, де, тебя, вскоча, удавит. А нас только я да священник тот, который Псалтырь говорит. И я, перекрестясь, да взял за руку ево, света, и стал целовать, а во уме держу то слово: «от земли создан и в землю идет, чево боятися?» Да руку ево хочу покинуть, а сам смотрю на лицо ево, и он безмерно пухнет. Борода та вся зжалась, а лицо розно пухнет. Да в ту ж пору как есть треснуло, так та у нево во устех нежид-от[2587] треснул. Да и уста те стало воротить при мне розно. А нежид-от пошел изо уст, и из ноздрей кровь живая. И я достал испужалъся, да поостоялъся, так мне полехчело от страху. Да тем себя и оживил, что за руку ту ево с молитвою взял. Да и дух почел великой быть. А жена и сестры отънюдь не испужались, а блиско блюлись подойтит. Безмерно, владыко святый, страшен в лице том стал, лицу тому у нево, света, единым часом доспелось[2588]. И я оставил сидеть и ночевать чудовского келаря Феодосия. И пришол келарь чудовской в полночь против суботы и почел мне говорить: «Нежиду, де, добре много идет». И меня прости, владыко святый, велел тайно ему одному да отцу ево духовному Знаменскому игумну провертеть в ногах. И шел нежить во всю ночь, течмя шол. Мы чаели, что и не престанет. Стал с Казанским митрополитом тужить. И Содетель наш и Творец свыше нас делает: как часы отдали денные, в суботу в Великую, а у него и престал итить нежить. Так мы поранее обедню ту, положась на волю Божию, для тово и велели в пятом часу дни благовестить, блюлись тово: человек сырой, а се не вылежал, ни выболил. Блюлись долго не хоронить, и так бес престани и в головах, и в нога ладоном окуривали. Горшки стояли с ладоном, ин и так дух-от слышет. Не так, что по всей церкви, а саженех в двух слышет — ладон столбом идет, а духу тово не задушит. А погребли в одиннатцатом часу дни, отъслужа с ним обедню, и по заамбонней молитве вынесли и погребение совершили. А он стоял покрыт весь, только шапка одна наруже была непокрыта, да рука вынета ис-под покрова для целования. А целовали мы в шапку да в руку, а лица отнюдь никоими мерами нельзя было отъкрыть: ведомо, владыко святый, тело перстно[2589] есть, да мы, малодушнии, тот час станем осуждать да переговаривать. Для того и не отъкрыли лица. Да как ево, государя, положили во гроб, так стал Казанской митрополит грамоту разрешательную говорить. А какова грамота, и с нее список, под сим столпцом подклеена[2590]: «Во имя Святыя и Живоначалныя Троицы, Отца, и Сына, и Святаго Духа. Се аз, смиренный Корнилей митрополи, молясь тебе, Христу, моему владыце, прощаю и разрешаю[2591] именем твоим сего твоего раба, святейшаго Иосифа, патриарха Московскаго и всеа Русии, подражая божественных твоих уст слову, к святым твоим учеником и апостолом глаголющему: „Аще согрешает[2592] пред всеми человецы седмьдеся седмерицею, прощайте их”, — и паки: „Егоже бо аще свяжете[2593] на земли, будет связан на небесех, и егоже аще разрешите на земли, будет разрешен на небесех”[2594]. По Божиим же твоим, Владыко, и неизреченным судьбам сподобивый мене в превеликий той час человеческая согрешения прощати и решати, и аз, смиренный Корнилий митрополит, именем твоим, Владыко Христе, благословляю и разрешаю. И простил есмь сего твоего раба, святейшаго Иосифа, патриарха Московскаго и всеа Русии, от всех содеянных им согрешениих, елика бо той тебе согреши, волею и неволею, словом, и делом, и помышлением, понеже бо, Владыко Христос, всех царю, пришел еси грешных спасти и безъответных, и токмо ты един еси без греха, а человека несть, иже, жив быв, тебе не согреши. Но молю твое, Владыко, великое человеколюбие, яко да в приидущий великий день Страшнаго и неизъмолимаго твоего Суда десныя части[2595] того, о немъже молю твое милосердие, раба твоего, святейшаго Иосифа, патриарха Московскаго и всеа Русии, не отълучи и Небеснаго твоего Царствия наследие ему даруй со всеми, иже от века благоугодившими. Аминь». А прочетчи, положил в правую руку, а в левую список, рукописание ево лет. И положа, благословил рукою да поцеловал в руку. И мы, владыко святый, надселися, плачучи. Ково хто благословляет? Сын разрешает отца и благословляет. И в ту пору плакали все, как грамоту чел, а то и достад, надъселися все, плачучи отца нашего, как так изволил взять. A мне, перьвому грешному и мерскому, которая мука не ждет, ей, все ожидают меня за злые дела. И достоин, окаянный, тем мукам за своя согрешения. А бояре и власти то же все говорили промежу себя. Не было такова человека, которой не плакал, на нево смотря, потому — вчера с нами, а ныне безгласен лежит. А се к таким великим дням стало, а отец духовной тое же разрешительную молитву говорил тайно, подшетчи к нему преж спускания в землю, как начели канон на погребение петь. Да такой грех, владыко святый, — погребли бе-звону, все позабыли в страсе. Я вспаметовал, как почели поклоны класть за нево, так я велел звонить после погребения, доколе мы все поклоны клали, а в ту пору звонили; а прежних патриархов з звоном погребали. А как я от него пошел, от живово, в четверг, и после меня, сказывали мне Резанской архиепископ с стоварыщи: «Двожды, де, недуг имал патриарха бес тебя страшным обычаем донеле[2596], де, того зжалъся з двожды прытко и отшел ко Господу Богу». А как, владыко святый, маслом ево, света, соборовали, и как отец ево духовной прощения стал за него говорить ко всем властем большее и рукоположение поминал, и он, свет, гледит на них, а не говорит. То-то слезно, владыко святый, и проговоря, поклонилъся в землю. А Казанской митрополит и все власти едва возмогли ответ сотворити, ей, владыко святый, едва голосами не вскликнули, плачучи: как жив смотрит, а отъвета нетворит. Все люди около ево стряпают[2597]. Меня прости, владыко святый, надъселися, плачучи, на нево, света, смотря, а свои грехи воспоминаючи, и которые от ближних были, со мною все перервались, плачучи, а всех пущи — Трубецкой да княз Михайло Одоевской[2598], да Михайло Ртищев[2599], да Василей Бутурлины Плакали по нем, государе, что как Бог изволил скорым обычеем взять, и свои грехи воспоминаючи. Да сказывал мне Василей Бутурлин, а ему сказывал патриархов дияк Федор Торопов, мнение, де, на нево, государя, великое было, то и говорил: переменить меня, скинуть меня хотят[2600], а будет, де, и не отъставят, и я, де, и сам за сором об отставке стану бить челом. И денег приготовил, с чем итить, как отъставят. Безпрестани то и думал, и говаривал, и неведомо отъчево. А у меня и отца моего духовнаго, Содетель наш Творец видит, ей, ни на уме тово не бывало, и помыслить страшно на такое дело. Прости, владыко святый, хотя бы и еретичества держалъся, и тут мне как одному отъставить его без вашего собору. Чаю, владыко святый, аще и в далнем ты растоянии, с нами, грешными, едино то ж речеши, что отънюдь тово не бывало, что ево, света, отъставить или ссадить з бещестием, ты сему помышлению нашему свидетель. Да и не токмо, великий архиерею и служебник Божий, свидетель и странный брат наш Василей[2601], чаю, и он то ж речет, что отнюдь в помышлении нашем тово не бывало у нас. А келейные казны у нево, государя, осталось 13 400 рублев с лишком, а судов[2602] серебреных, блюд и сковородок, и купков, и стоп, и торелей много хороших. А переписывал я сам келейную казну. Так которые суды имал из домовой казны, те все опять отдал в казну. А которые князь-Юрьевские суды[2603], а денги платил он келейные, и я те суды отдавал в домовую казну, которые пригодились, да денги взял по оценке, я и давал по нем же, государе. Да таких судов нашлись 30-ть и больши, что ни каких книгах их нет, ни в росписях. А и прежъпомянутые суды по маленьким памятцам сыскивал я сам, с полторы недели ежедень сам ходил. А то, кобы я сам не ходил да велел переписывать по-прежнему, — и меня прости, владыко святый! — мню, что и половины бы не по чему сыскать, потому что записки нет, не осталось бы ничево, все б роскрали. Реткая та статья, что записано, а то все без записки. Сам он, государь, ведал наизусть, отънюдь ни келейник ни которой ничево судов тех не ведал. А какое, владыко святый, к ним строенье[2604] было у нево, государя, в ум мне, грешному, не вместитца. Не было тово судна, чтоб не впятеро оберчено бумагою или киндяком[2605]. А князь-Юрьевская Шулешева рухледь досталная[2606], которая лежала у нево, света, в чердаке, пищали и сабли, и те все смазаны, отънюдь никакой ржавки нет. А на судах тех отънюдь никакова порошечка нет, не токмо пыли. А которые ево, государевы, камки, и бархаты, и дороги, и тафты[2607] келейные, 12-ть бархатов черных было, и проданы на сторону, потому что худы добре; а что продано в домовую казну и на сторону, и что князь-Юрьевских продано, и тому всему роспись перечневая. А имянной не успел написать. Ей-ей, и то насилу успел написать. А сия роспись подъклеена под сим столбцом. <...> Да всех и на меня пуще было, все смешено вместе: и ево, святительское, и князь-Юрьевское, и брата ево родново животы, володимерского протопопа[2608], тут же, на великую силу розобрал, ей-ей, себя надъсадил. А записи ничему нет, да не токмо изустной памяти, ни приказу никаково нет, не токмо мне, ни отец ево духовной, светов, не слыхал приказу никакова. А в домовой казне денег 15 000, и купленой ис келейной на 3286 рублев 29 алтын. А в остатке 11713 рублев 4 алтына 2 деньги. А опричь денег не переписывано ничево, велю переписывать князь-Федору Семеновичу Куракину, да князь-Ивану Ивановичу Ромодановскому[2609], да боярину патриярхову Василью Федоровичу Янову[2610], и дьяком, отделовши келейную казну. А со мною у келейные казны были боярин Василей Васильевич Бутурлин, да думной дворянин Федор Кузмичь Елизаров[2611], да думной дьяк Михайло Волошенинов[2612]. Да, чаю, владыко святый, келейную казну в Четыредесятницу[2613] все раздам. А деньги он, государь, копил толк, которые камни, и отъласы, и всякие дары, и мои, и ваши, святительские, и всякие приносные, немного, держал у себя со сто или з двесте аршин, а то все отъдавал в домовую казну, да денги по оценке за всякой аршин имал в келью. Да на те деньги хотел себе купить вотчину и дать по себе в собор, и перед смертью дни за два торговал, да Бог не изволил. А я купит без ево именново приказу не смел, роздал большую половину бедным прямым на окуп, которым вьвек окупитца нечим, да в монастыри бедные и досталние, туды ж пойдут. Да и в том меня, владыко святый, прости, немного и я не покусилься иным судам, да милостию Божиею воздержалься и вашими молитвами святыми, ей-ей, владыко святый, ни маленкому ничему неточен[2614]. Было бы, владыко святый, и меня столько, что и вчетверо цену ту дать, да не хочу для тово: се от Бога грех, се от людей зазорно. А се какой я буду прикащик: самому мне имать, а денги мне платить себе ж! А топере немерно рад, что ничему неточен, ни патриярховых, ни князь-Юрьевских животов, ни товарищем своими, которые со мною переписывали, Василий с товарищи, и им не дал купить. Только лише продал я Василью на двадцать на семь рублев, и то из мелочи, князь-Юрьевских, а болши тово отънюдь ничево не дал купить. А и то дал купить, что нихто не купил. А я для тово себе не купил, что милостию Божиею и отца своево благословнием всево много, и того не изжить. Да я, владыко святый, дал по нем, по государе, Василью Янову отълас да братину, а цена шеснатцать рублевь, да только одному Василью лишнее да. А диаком дал по братиночке да по камочке, а цена по 10-ти рублев. Казначею, и ризничему, и дияком певчим, и детем боярским, и певчиму иподьякону, и подьяком, и старцо, которые у него во дворе, и поваром, и хлебником, и конюхом, и по селам всякими людьми, которые были на жалованье, и водовозом — всем давал из своих рук по десяти рублев, и последнему то ж дал. А збирал их в Крестовую ево патриархову и говорил им я со слезами, чтоб поминали, а не роптали. «А я тепере вам даю милостыню, а не жалованье по окладом. Потому и милостына нарицаетца, что всем ровна, какова первым, такова и последни». И оне все плакали и благодарили. И говорил им я, чтоб поклонцов по силе или по кануну на всяк день говорили. «А не слушаете моих слов, от роптания не уйметеся, ему, святителю, ничево не зделаете, токмо душам своим сотворите вечную погибель». Да и то я им говорил, владыко святый: «Есть ли в вас такой, хто би раба своего или рабыню мимо дела не оскорбил? Иное за дело, а иное и пьянь напившись оскорбит и напрасно бьют. А они, великий святитель, отец наш, аще кого и понапрасньству оскорбил, ино мочно и потерпеть. Да уж что ни было, тако тепере пора всякую злобу покинуть. Да молите и поминайте с радостию ево, света, елика сила может». А не дать было им и не потешить денгами теми, которым я дал им по десяти рублев, роптанию болшому было быть, потому что в конец бедны, и он, свет, у них жалованье гораздо много убавил. А досталним[2615] и помесным, а которые были в деревнях, и тем давал тож по 10-ти рублев Казанской митрополит и говорил им то ж, что я. А сьехались оне поздо, в мае месяце, в 25-м числе. А я давал тем на Фомине недели[2616], которые в ту пору были. И ни по котором патриархе такой милостыни им не бывало, и по Филарете[2617] дано человеку по 4 рубли, а иным и менши. Да я ж тепере один строю[2618] и Резанскаго Моисея архиепископа[2619] душу[2620]. А всего застал денег восемь сот рублев с лишком да судов серебряных рублев ста на полтора. Да буди тебе, великому святителю, ведомо: грядет к нам в царствующий град наш Москву судья, Вселенский и Александровский патриарх; [2621]в молдавскую землю приехал, а в Путимль ожидают к Вознесеньеву дню, а к Москве чают к Петрову дни. Да еще буди тебе ведомо, владыко святый, Казанскаго благословил отец наш на Страстной недели во вторник, да и мы пожаловали, велели по-прежнему в сану служить[2622], а въздели на него сан на Светлое Воскресенье. Да еще буди тебе, великому святителю, ведомо: во дворец посадил Василья Бутурлина марта в 17 день[2623]. А князь Алексей бил челом об отставке, и я ево отъставил,[2624] а ныне добре болен. А слово мое ныне во дворце добре страшно и делаетца без замотчанья[2625]. Да еще буди тебе, великому святителю, ведомо: Костьку Конюхово, человека Тимошкина, отъдали мне из Свеи, везет ево ко мне Енаклычь. А Тимошку велела королева изымать, послали по всем своим городом заказ крепкой под смертью и хотят отдать[2626]. Да ведомо мне учинилось от князь-Ивановых грамоток Хованскаго[2627], что будто он пропал. А пропасть свою пишет, что будто ты ево заставливаеш с собою правила ежедень[2628]. Да и у нас перешептывали на меня: николи, де, такова безчестья не было, что ныне государь нас выдал митрополитом. И потом и я тебя, владыко святый, о том молю: с молением пожалуй ево, с собою не заставливай у правила стоять. Добро, государь владыко святый, учит премудра — премудрее будет, а безумному мозолие ему есть. Да будет и изволиш ему говорить, и ты, владыко святый, говори от своего лица, будто к тебе мимо меня писали. А я к тебе, владыко святый, пишу духовную, а добро бы пожаловать, послушеть, не токмо ему про то говорить, чтоб и к правилу не имал, да здесь бы передо мною вы с очей на очи переведались. Да Василей Отяев[2629] пишет к друзьям своим: лутчи бы, де, нам на новой земле за Сибирью с князь-Иваном Ивановичем Лобановым пропасть[2630], нежели, де, с Новгородцким митрополитом; как, де, так, что силою заставливает говеть; никово, де, силою не заставит Богу веровать. И тебе б, владыко святый, пожаловать, сие писание сохранить и скрыть в тайне. Ей пожаловать тебе, великому господину, прочесть самому, не погнушатца мною, грешным, и моим рукописанием непутным и несогласным. Да пожаловать бы тебе, свету моему, велеть да и брату нашему Василью Босому прочесть сию грамоту и списокъ сей. Да послал я к тебе, великому святителю, особную грамоту, к тебе, и к боярину, и к диаку, писано в ней сице:Список з государевы грамоты
От царя и великого князя Алексея Михайловича всеа Русии богомольцу нашему преосвященному Никону, митрополиту Новгородцкому и Великолуцкому, да боярину нашему, князю Ивану Никитичу Хованскому, да диаку Гаврилу Леонтьеву[2631]. Ведомо нам учинилось, что многие дворяне и всякие служилые люди, которые посланы с вами, с тобою, богомольцом нашим, и с тобою, боярином нашим, по мощи великого святителя Филиппа митрополита, в Великой пост не постились и не з благочинием едут. И тебе бы, богомольцу нашему, одноконечьно заставить в Петров или в Госпожин посты говеть. А которые учнут ослушатца, и тебе, богомольцу нашему, их по правилом святых отец запрещать и разрешать, занеж от Бога на тебя власть та положена, и на всякое благочиние приводить. А тебе, боярину нашему, ото всякого дурна их унимать и велеть ехать з благочинием, а не смехом, занеж и к нам, земному царю, едут со страхом и трепетом, а то кольми паче подобает ехать к такому великому светилнику со страхом и трепетом.ПИСЬМО СЕМЬЕ{61}
Государыням моим сестрам и матери,[2632] царевне и великой княжне Ирине Михайловне, царевне и великой княжне Анне Михайловне, царевне и великой княжне Татияне Михайловне, и з женою нашею, царицею Мариею, и з детми нашими[2633], а с своими племянником и племянницами, с царевичем и великим князем Алексеем Алексеевичем, царевною и великою княжною Евдокеею Алексеевною, царевною и великою княжною Марфою Алексеевною, царевною и великою княжною Анною Алексеевною, о Бозе радоватися. Брат ваш, царь Алексей, челом бьет. А об нас бы вам не печаловатца, а мы на Божией службе ево милостию и отца нашего, великого государя, светейшаго Никона, патриарха Московского, всея Великия и Малыя Росии, молитвами, майя в 5 день во граде Смоленске, дал Бог здорово. Многолетствуй, матушка моя, в новой год[2634] и с нами, и я с вами со всеми. А празновали мы празник у святые мученицы Ирины, а твоего день рожества, по чину радостно пировали, точию о том оскорьбилися[2635], что лицем к лицу не видалися, но духом всегда нераздельни николиже. А по том[2636] многолетствуйте, светы, с нами во веки. Да срадуйтеся с нами, светы мои, что Бог, отца нашего молитвами и вашими, прогнал Родивила[2637] и град Могилев избавил от смерти[2638]. А побежял от тово: послышел то, что Залоторенок по нашему указу пошел на выручьку к Могилеву. А вести сии писал и-Щклова воевода Василей Яковлев[2639], и я те грамоты, запечятав, послал к вам, светом, запечятав. А князь Юрья[2640] пошол в Могилев здорово, а по времени отпустим ево побывать к Москве, как сами придем, даст Бог, в Могилев.ПИСЬМА А. И. МАТЮШКИНУ{62}
I
От царя и великого князя Алексея Михайловича всеа Русии столнику нашему Афанасию Ивановичю Мотюшкину. Как ся нашя грамота придет, и тебе б взять в Золотой полате[2641] на окне трои обноссы[2642], да запечатать и прислать ко мне тотчас, да чернильницу мою с трубками[2643], а чернил возми у Григорья у Лвова[2644], да и перья ему вели очинить. Да сказавою тебе, что уток безчисленная много по лужам[2645], а ездить по палям топко, а изымать[2646] нечем, ястребы не поспели[2647]. А тебе от меня: будь здоров, да и сын у тебя вскоре будет, а стану звать Никулаю. Писан на нашем стану в селе Покровском[2648] лета 7154 (1646) апреля в 3 день. Да съезди к Василью Сергееву, да от меня спроси о здоровья, да отпиши ко мне обо всем.II
От царя и великого князя Алексея Михайловичи всеа Русии стольнику нашему Афонасью слепому. Нарядись в ездовое платье да съезди к сестрам, бутто ты от меня приехал, да спрошяй о здоровъе, да скожи, што я буду в воскресенья, што будет, а то, кончяя[2649], што в понедельник часу в четвертом дни. Да извещяю тебе, што тем и тешюся, што стольников безпрестани купаю ежеутр в пруде. Иордань[2650] хороши зделана, человека по 4 и по 5 и по 12 человек, за то: хто не поспеет к моему смотру, так тово и купаю; да после купанья жялую и — зову их, ежеден[2651] у мени купалшики те ядят до воли[2652], а иные говорят: мы, де, нароком[2653] не поспеем, так, де, и нас выкупают да и за стол посадят; многие нароком не поспевают. Да сходи ко архимариту чюдовскому, да спроси от меня о спасенья[2654], да мол[2655] ему от меня, штобы молебен у Чюдотворца при тебе за мое здоровье отпел, да мол ему от меня, штобы благословил голубей на мелнице половить. Да отпиши ко мне обо всем.III
Брат! буди тебе ведомо: у Матвея Шереметева[2656] был бой с немецкими людми, и дворяне издрогали[2657] и побежали все, а Матвей остался в отводе и сорвал немецких людей; да на встречю иные пришли роты, и Матвей напустил и на тех небольшими людьми[2658], да лошядь повалилася, так ево и взяли. А людей наших всяких чинов 51 человек убит, да ранено 35 человек и то благодарю Бога, что от трех тысяч столько побито, а то все целы, потому что побежяли; и сами плачют, что так грех учинился. И мы людей полторы тысячи прибавили к тем трем, и воеводу послали Хованского Тараруя[2659], а от Полоцка князь-Осипа[2660], да с ним конных 3000, да салдат 2000, да Пронскому князь-Ивану[2661] со всеми конными и пешими с 2000-мя велели стать в Друе, для помочи, и велели кождому, прося у Бога милости, промышлять над розными людьми немецкими. А с кем бой был, и тех немец всего было 2000, наших и больши было, да так грех пришел. А о Матвей не тужи: будет жив, вперед ему к чести; радуйся, что люди целы, а Матвей будет по-прежнему. А по том[2662] зравствуй, и не унывай, и нас не забывай!УРЯДНИК СОКОЛЬНИЧЕГО ПУТИ{63}
КНИГА ГЛАГОЛЕМАЯ УРЯДНИК НОВОЕ УЛОЖЕНИЯ И УСТРОЕНИЯ ЧИНУ СОКОЛЬНИЧЬЯ ПУТИ[2663]
Государь, царь и великий князь, Алексей Михайлович, всеа Великия и Малыя и Белыя Росии самодержец, указал быть новому сему обрасцу и чину для чести и повышения ево государевы красныя[2664] и славныя птичьи охоты, сокольничья чину. И по его государеву указу никакой бы вещи без благочиния и без устроения уряженого и удивительного[2665] не было, и чтоб всякой вещи честь, и чин, и образец писанием предложен был. Потому, хотя мала вещь, а будет почину честна, мирна, стройна, благочинна — никтоже зазрит, никтоже похулит, всякой похвалит, всякой прославит и удивитця, что и малой вещи честь, и чин, и образец положен по мере. А честь и чин и образец всякой вещи, большой и малой, учинен по тому: честь укрепляет и возвышает ум, чин управляет и утвержает крепость. Урядство же уставляет и объявляет красоту и удивление, стройство же предлагает дело. Без чести же малитца и не славитца ум, без чину же всякая вещ не утвердитца и не укрепитца, безстроство же теряет дело и воставляет безделье. Всякий же, читателю, почитай, и разумевай, и узнавай, а нас, слагателя, похваляй, а не осуждай. Что всякой вещи потреба? Мерение, сличие[2666], составление, укрепление; по том в ней или около ее: благочиние, устроение, уряжение. Всякая же вещ без добрыя меры и иных вышеписаных вещей безделна[2667] суть и не может составитца и укрепитца. Паче же почитайте сию книгу красныя и славныя птичьи охоты, прилежныя и премудрыя охотники, да многие вещи добрые и разумныя узрите и разумеете. Аще с разумом прочтете, найдете всякого утешнаго добра; аще же ни, наследите[2668] всякого неутешнаго зла. Молю и прошю вас, премудрых, доброродных и доброхвалных охотников, насмотритися всякого добра: вначале благочиния, славочестия, устроения, уряжения сокольничья чину Начальным людем[2669], и птицем их, и рядовым устроения по чину же; по том на поле утешатися и наслаждатися сердечным утешением во время. И да утешатца сердца ваша, и да пременятца и не опечалятца мысли ваши от скорбей и печалей ваших. И зело потеха сия полевая утешает сердца печальный и забавляет веселием радостным, и веселит охотников сия птичья добыча. Безмерна славна и хвальна кречатья добыча. Удивительна же и утешительна и челига кречатья добыча. Угодительна же и потешна дермлиговая переласка и добыча. Красносмотрительно же и радостно высокова сокола лет. Премудро же челига соколья добыча и лет. Добровидна же и копцова добыча и лет. По сих же доброутешна и приветлива правленых[2670] ястребов и челигов ястребьих ловля[2671], к водам рыщение[2672], ко птицам же доступание. Начало же добычи и всякой ловле — разсуждения охотникова временам и порам, разделение же птицам в добычах. Достоверному же охотнику[2673] несть в добыче и в ловле разсуждени[2674] временам и порам: всегда время и погодье в поле. Будите охочи, забавляйтеся, утешайтеся сею доброю потехою зело потешно и угодно и весело, да не одолеют вас кручины и печали всякия. Избирайте дни, ездите часто, напускайте, добывайте нелениво и безскучно, да не забудут птицы премудрую и красную свою добычю. О, славнии мои советники и достовернии и премудрии охотники! Радуйтеся и веселитеся, утешайтеся и наслаждайтеся сердцами своими, добрым и веселым сим утешением в предъидущие[2675] лета. Сия притча душевне и телесне; правды же и суда и милостивыя любве и ратного строю николиже позабывайте: делу время и потехе час.Благочиние и славочестие сокольничья чину начальным людем
Как государь жалует верховых[2676] сокольников из рядовых в начальные сокольники, и кому государь укажет быть в начальных сокольниках, и ково подсокольничей и начальные сокольники приговорят быть в начальных сокольниках, тово государь и пожалует.Статьи до государева пришествия ко устроению, ко уряжению, к славочестию нововыборному
1-я статья
Егда же приспеет час к государской милости к нововыборному, тогда подсокольничей, Петр Семеновичь Хомяков[2677], велит переднюю избу соколенного пути нарядить к государеву пришествию. И велит послать ковер диковатой[2678] и положить на ковер озголовья[2679] полосатое бархатное: а пух в нем диких уток. А живет[2680] то озголовья и ковер в казне соколенного чину. И противу государева озголовья и золотова ковра велит поставить 4 стула нарядные, а на них велит посадить 4 птицы: а стулы поставят сим образцом: || А промеж стулов велит сена наслать и покрыть попоною, где нарежат[2681] нововыборного. На 1 стул посадить кречета, на 2 стул посадить челига кречатья, на 3 стул посадить сокола, на 4 стул посадить челига соколья. А буде не лучитца челига соколья, и в то место посадить сокола на 4 стул. А сидеть птицам на тех стулах розных всех статей первым[2682] птицам. И позади места урежает потсокольничей и велит поставить стол и покрыть ковром, и с начальными сокольниками на столе кладет и урежает наряды птичьи нововыборного и нововыбранного наряд. И уставляет птицы нововыбранного около стола в рядовом наряде. А держат их всех статей рядовые сокольники 2-е по росписи: 1 статьи, Парфенья Яковлева, сына Таболина — Андрюшка Кельин; 2 статьи, Михея Федорова, сына Таболина — Алешка Камчатой; 3 статьи, Левонтья Иванова, сына Григорова — Власка Лабутин; 4 статьи, Терентья Максимова, сына Тулубъева — Гришка Молчанов. И рядовых сокольников поставляет по чину же, со птицами, в лутчем платье без шапок. И птицы держат в большем наряде и в нарядных рукавицах, розных статей, по росписи, и безо птиц в нарядных рукавицах, от стола направо и налево, возле лаво, в один человек[2683]. А начальных сокольников поставляет: 1-ва Парфенья Таболина, 3-ва Левонтья Григорова, по праву, у стола и у наряду, перед редовыми сокольниками.2-я статья
Велит потсокольничей вздеть на нововыборного государево жалованье[2684]: новой цветной кафтан суконной, с нашивкою золотною или с серебреною: х какому цвету какая пристанет; сапоги желтые.3-я статья
А как нарядитца, и ему быть до государева пришествия в особой избе. А с ним быти 2-м человеком ис старых рядовых сокольников первым, из 2-и и из 3-и статьи: из 2-и — Микитке Плещееву, из 3-и — Мишке Ерофееву; да и ево сокольником поддатнем[2685] всем быти, которые останутца за нарядом, в лутчем платье и в нарядных рукавицах. И уредя и устроя все по чину, и станет сам подсокольничей перед нарядом, мало поотступя от стола направо. А стоит в ферезее[2686], надев шапку искривя, и дожидаетца государева пришествия с начальными сокольники и со всеми рядовыми.Статьи при государеве пришествии
1. Как государь, царь и великий князь, Алексей Михайловичь, всеа Великия и Малыя и Белыя Росии самодержец, придет в переднюю избу сокольничья пути и, пришед, изволит сесть на своем государеве месте, и старшей потсокольничей с начальными соколники, и с рядовыми старыми сокольниками, и с поддатнями государю челом ударит. А шапка потсокольничему снять в ту пору, как увидит государевы пресветлые очи. И челом ударя государю, подсокольничей отступит от стола и от наряду на правую сторону. И мало постояв, подступает бережно и докладывает государя а молыт[2687]: «Время ли, государь, образцу и чину быть?» И государь изволит молыт: «Время, объявляй образец и чин». И потсокольничей отступает на свое место, и став на месте и поправяся добролично и добровидно, кликнет начальнова сокольника четвертова а молыт: «Четвертой начальной, Терентей Толубеев, прими у Андрушки челига, розмыть[2688] нововыборнова статьи, и поднеси ко мне». И тот начальной сокольник, приняв челига, поднесет к нему, и он велит держать подле себя до указу. А мало поноровя[2689], подсокольничей а молыт: «Началные, время наряду и час красоте». И начальные емлют с стола наряд: 1-й, Парфеней, возьмет клобучек, по бархату червчетому[2690] шит серебром с совкою нарядною[2691]; 2–1, Михей, возьмет колокольцы серебреные позолочены[2692]; 3-й, Левонтей, возьмет обнасцы и должик тканые з золотом волоченым. И уготовя весь наряд на руках, подшед к потсокольничему, начальные сокольники нарежают кречета; Левонтей кладет обнасцы[2693] и должик[2694], Михей кладет колокольцы, Парфеней кладет клобучок с совкою. А нарядя начальные кречета, отступают к прежним своим местам. И наряжают нововыбранного сокольника достальных птиц в большей наряд по чину на тех мстех, где их держат рядовые сокольники. А нарядя их, начальные сокольники станут около стола у наряду, на прежних своих местех. 2. И старшей потсокольничей паки подступает к государю и докладывает: «Время ли, государь, приимать, и по нововыбранного посылать, и украшение уставлять?» И царь и великий князь молыт: «Время; приимай, и посылай, и уставляй». И потсокольничей паки отступает на свое место, и станет на месте а молыт ясно, громогласно: «Подай рукавицу». И начальной сокольник 3-й, Левонтей Григоров, поднесет ему рукавицу. И потсокольничей вздевает рукавицу тихо, стройно; и вздев рукавицу, велит ему, Левонтью, отступить на прежнее свое место к наряду. А потсокольничей, пооправяся и поучиняся, перекрести лице свое, приимает у начального сокольника четвертова, у Терентья Толубеева, челига, нововыборного статьи, премудровато[2695] и оброзсцовато; и велит ему отступить на прежнее свое место к наряду, и, приняв кречета, мало подступает к царю и великому князю благочинно, смирно, урядно; и станет поодоле царя и великого князя человечно, тихо, бережно, весело и кречета держи чесно[2696], явно, опасно[2697], стройно, подправительно[2698], подъявително к видению человеческому и х красоте кречатье. 3. И потсокольничей, постояв мало, пошлет по нововыборного рядового 1-го сокольника первой статьи, Кирсанка Сабакина, а молыт: «Кирсан, по государеву указу зови нововыборного Ивана Гаврилова, сына Ярышкина, к государской милости. Се время чести и части[2699] ево быть, и час приближился ево веселию, чтоб шол не мешкав». И Кирсан молыт: «Готов итти по государеву указу к нововыборному и твои речи дивныя[2700] ему объявлю». А пришод Кирсан к нововыборному, молыт: «Иван Гавриловичь Ярышкин, по государеву указу прислал меня старшей потсокольничей Петр Семенович Хомяков, а велел тебя звать к государской милости и сказать тебе дивную речь: „Се де время чести и части твоей быть, и час приближился твоему веселию, и чтоб итить тебе не мешкав”». И нововыборной поклонитца до земли а молыт: «Готов итить к государской милости, и не по моей мере такая ево государская премногая милость ко мне убогому, его государеву, и иду за тобою тотъчас». И пришед, 1-и статии 1-й поддатень Кирсанка скажет подсокольничему: «Нововыбрный сокольник Иван Ярышкин на государской милости челом бьет и идет тотчас». И мало поноровя, придет нововыборный сокольник, Иван Ярышкин, дверем передние избы и пришлет сказать потсокольничему поддатня своего, что по государеву указу пришел. 4. И потсокольничей велит ему войтить по чину. А за ним итить старым сокольником рядовым 2-м человеком, которые с ним были — Микитке Плещееву, да Мишке Ерофееву. И вшетчи, станут рядом и учнут молитца, и, помоляся, изождав[2701] у подъячева речи. А в тое пору явит верьховой их соколенной подъячей Василей Батвиньев а молыт: «Великий государь царь и великий князь Алексей Михаиловичь всея Великия и Малыя и Белыя Росии самодержец, нововыборной твой государев сокольни Иван Гаврилов, сын Ярышкин, вам, великому государю, челом бьет». И нововыборной Иван Гаврилов, сын Ярышкин, и с товарыщи поклонитца государю до земли. И, мало поноровя, потсокольничей молыт старым рядовым соколником 2-м человеком, которые с ним были: «Рядовые Микита и Михайло, поставте нововыборного Ивана Гаврилова, сына Ярышкина, на поляново». И взяв ево те рядовые 2 сокольника Микитка и Мишька под руки, поставят на полянове[2702] меж четырех птиц, сииречь на попоне. А поставя на поляново нововыборного, и приимают у нево шапку и с нево кушак и рукавицу, отступят, и ставятца за начальными сокольниками у наряду по сторонь стола, по человеку на стороне. 5. А начальные сокольники, как учнут ставить нововыбранного на поляново, приимаютца за наряд нововыбранного и с стола емлют: 1-й статьи, Парфеней Таболин, емлет шапку горностайную и держит за верх по обычаю; 2-й статьи, Михей Таболин, емлет рукавицу с притчами[2703] и держит по обычаю же; 3-й статьи, Левонтей Григоров, емлет перевезь — тесма серебреная — и держит по обычаю же. А у перевези привешен бархат червчет, четвероуголен, а на бархате шит канителью[2704] райская птица Гамаюн, а в Гамаюне[2705] писмо, а в писме писано уставление, укрепление, обещание нововыборного; 4-й держит тесму золотную. А нововыборного статьи поддатни, рядовые сокольники, емлют с стола последней наряд: 1-й поддатень, Федька Кошеле, держит вабило[2706], 2-й поддатень, Наумка Петров, держит ващагу[2707], 3-й поддатень, Кирюшка Мослов, держит рог серебреной; 4-ый поддатен, Елисейко Батогов, держит полотенцо. 6. И мало подождав, потсокольничей, подступяся к государю, докладывает государя а молыт: «Время ли, государь, мере и чести и укреплению быть?» И государь молыт: «Время, укрепляй». И потсокольничей отступает на прежнее свое место а молыт: «Начальные, время мере, и чести, и удивлению быть». И начальные сокольники потступят к нововыборному и ево наряжаю: 4-й опоясывает тесмою, 3-й кладетъ перевезь с писмом, в бархате застегнута; 2-й кладет рукавицу с притчами, а первой стоит у наряду, держит шапку до указу. Потомпотступят, нововыборного статьи, 4 человека подначальные: 1-й поднесет Федка Кошелев вабило большого наряду и крюком на левой стороне за колцо прицепит; 2-й, Наумко Петров, поднесет ващагу и привесит на правой стороне за кольцо; 3-й, Кирюшка Мослов, поднесет рог серебреной да полотенце и привесит рог на правой стороне за колцо; а 4-й, Елисейко Батогов, поднесет полотенцо и привесит. И, привеся, поотступят мало от нововыборного и стоят за ним. 7. И мало постояв, потсокольничей кликнет верховова соколеннова пути подъячева а молыт: «Василей Ботвиньев, по государеву указу возьми из Гамаюна, райския птицы, писмо[2708] и чти нововыборному вслух о обещании и о послушании ево добром». И подъячей Василей Ботвиньев, потступяся к нововыборному и, разстегнув птицу Гамаюн, выимает писмо и, вынев, чтет вслух а молыт: «Иван Гаврилов, сын Ярышкин, великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, всеа Великия и Малыя и Белыя Росии самодержец, велел тебе сказать: „В прошлом, во 157(7649) году, взят ты по нашему, великого государя, указу в нашу государеву сию славную и от нас милостивую охоту, и бы ты, по нашему государеву указу, в 1-й статье у 1-го начального сокольника Парфенья Яковлева, сына Тоболина, в поддатнях, и за нашею государевою охотою ходил с прилежанием, и нам, великому государю, служили, и тешил нас, великого государя, 7 лет, и во всем, по нашему государеву указу, того 1-го начальнаго своего соколника, Парфенья Тоболина, слушал, и во всякой воле ево был, и птицы у тебя, начальнова твоево Парфенья Тоболина учением и указом, добывали не по один год. И мы, великий государь, за тое службу и потеху, наипаче же за твое к начальному доброе послушание, жалуем тебя, Ивана Гаврилова, сына Ярышкина, сею новою честью, в 5 начальные сокольники, на Игнатьево место, Кельина, и пожаловали тебя платьем и прибавкою к денежному жалованью; да тебя же жалуем, в приказ, сукно светлозеленого 4 аршина, тафта, кирпишной цвет, 4 аршина, пара соболей. И велели тебя писать полным имянем[2709], да тебя же жалучи, велели положить на стол для чину золотые ефимки[2710], дороги[2711]. И тебе бы, видя нашу государеву такую премногую и прещедрую милость к себе, во всем добра хотеть от всея души своея, и служить и работать верою и правдою, и тешить нас, великого государя, от всего сердца своего до кончины живота своего, и во всем нашем государеве повелении быть готову с радостию, и во всякой правде быть постоянну, и тверду, и однослову, и ото всякова дурна быть чисту, и за нашею государевою охотою ходить прилежно и безскучно, с радостною охотою, и подначалных своих сокольников любить что себя, а ото всякой дурости унимать их безо всякие хитрости, и им не потакать, и во всяком их плутовстве и неистовом деле не покрывать, и быть к ним любителну и грозну[2712], и во всяком непослушании их к себе извещать на них потсоколничему. И будет по сему нашему государеву указу вся сия исправиши с радостию, и ты от нас, великого государя, наипаче пожалован будеши. А будет учнеш быть на охочь и нерадетелен и во всяком нашем государеве деле непослушлив, ленив, пьян, дурен, безобразен и к потсокольничему и к своей братье, к начальным сокольникам, непокорен, злословен, злоязычен, клеветлив, нанослив, переговорьчив и всякого дурна исполнен — и тебе не токмо связану быть пути железными или потписану за третью вину, безо всякие милостивые пощады быть сослану на Лену[2713]. И будет хочешь добра найти или зла, смотря на рукавицу, и там всякого явного добра и зла насмотрися, и радоватися начнешь, и усумневатися[2714] станешь. И тебе бы, видя нашу государеву милость к себе, нам, великому государю, работать безо всякого збойства и лукавства, а милость наша государева с тобою да умножитца”». А как верховой подъячей писмо прочтет, и новопожалованной начальной, выслушав речи, поклонитца государю до земли, и верховой подъячей соколенного пути, Василей Ботвиньев, поднесет новопожалованному Урядник — по чему ему государю речь говорит. И новопожалованный 5-й начальный, Иван Гаврилов, сын Ярышкин, учнет противу той речи государю свою речь говорить: «Готов тебе, великому государю, служить верою и правдою, и обещаюся во всякой правде постоянну и однослову быть и тебя, великого государя, тешить, ездить, радеть и ходить со тшанием за твоею государевою охотою до кончины живота своего, кроме всякие хитрости». И исправя речь, государю поклоняетца дважды до земли. А как челом ударит новопожалованный начальный государю, после речи своей по чину, и подъячей верховой, Василей Ботвиньев, то писмо, свертев на нем, положит в бархат и застегнет и, застегнув то писмо, станет подьячей на прежнем своем месте. А потсокольничей докладывает паки государя о совершении дела а молыт; «Врели горь сотьло?» И государь молыт: «Сшай дар»[2715]. И подсокольничей подходит к новопожалованному весело и дерзостно а молыт: «Великий государь царь и великий князь Алексей Михайловичь, всеа Великия и Малые и Белыя Росии самодержец, указал тебе свою государеву охоту отдать, челига кречатья и иные птицы; и тебе бы ходить за ево государевою охотою прилежно, с радостию от всего сердца своего, и хранить ево государеву охоту яко зеницу ока, безо всякия лености, со всякими опасением, и ево государя тешить до конца живота своего безо всякие хитрости». И отдает ему кречета. И он, новопожалованной начальной, Иван Ярышкин, приимает кречета образцовато, красовато, бережно, и держит честно, смело, весело, подправительно, подъявительно к видению человеческому и х красоте кречатье, и стоит урядно, радостно, уповательно[2716], удивительно, и, приняв кречета, не кланяетсца, доколе шапку положат. 8. И, постояв мало, подсокольничей а молыт: «1-й начальный, Парфеней Тоболин, закрепляй государеву милость». И первоначальной сокольник Парфеней кладет на нево шапку горностайную, и он сам вскоре левою рукою сымет. И первоначальной ему молыт: «Бей челом государю на ево государской премногой милости и памятуй ево государеву такую неизреченную и премногую милость до кончины живота своего, и обещания не позабывай, и послушания своего не отбывай, и нашего совету не отметайся». А сам первоначальный, Парфеней, стоит возле новопожалованного по праву, доколе поставит на степень новопожалованного. И новопожалованной, Иван Ярышкин, челом ударит государю трижды в землю на ево государской милости. 9-я. А как челом ударит государю и, мало поноровя, тот же первоначальной, Парфеней Тоболин, велит ему отдать кречета своим поддатнем. И приимет у него первой поддатень Федька Кошелев. А как кречета отдаст поддатню, и первоначальный приимет челига кречатья у старых рядовых сокольников и дает новопожалованному; и, подержав мало, и челига отдать велит поддатнем. А как отдаст новопожалованной челига поддатню — и примет у нево Наумка Петров. И первоначальный дает ему, новопожалованному, сакола, и мало подержав, велит ему, новопожалованному, и сакола отдать поддатню. И примет у нево Кирюшка Мослов. А как отдаст сокола, и первоначальный дает ему челига соколья, и, мало подержав, велит ему и челига соколья отдать поддатню. И примет у него Елисейко Баготов. А как отдаст челига, и первоначальный, Парфеней Тоболин, велит новопожалованному, Ивану Ярышкину, принять первова кречета, который ему по государеву указу в мере и в чести дан. И новопожалованный, Иван Гаврилов, сын Ярышкин, мало обратней к поддатням своими а молыт: «Дарык чапу врести дан»[2717]. И 1-й ево поддатень, Федка Кошелев, поднесет ему челига кречатья честника[2718]. А как новопожалованный челига примет, и первоначальный Парфеней велит новопожалованному паки государю челом ударить. А как новопожалованный государю челом ударит, и первоначальный, Парфеней Тоболин, емлет новопожалованного за руку и поставить ево в началном месте, на которое место пожалован. И, поставя на месте, здравствуют ему, новопожалованному начальному, подсокольничей и начальные, и рядовые все сокольники в государской милости, в новой чести, и в начальных сокольниках. 10. А царь и великий князь, мало посидев, пойдет в свои царские хоромы. И подьячей верьховой соколенного пути, Василей Ботвиньев, потсокольничего, и новопожалованного начального, и всех рядовых сокольников, которые в чину живут, зовет к столу, а молыт подьячей: «Подсокольничей Петр Семенов, сын Хомяков, царь и великий князь жалует тебя с товарищи, для новые чести и меры, новопожалованного 5-го начального Ивана Гаврилова, сына Ярышкина. Велел вам быти у стола, и веселитися, и утешатися с новопожалованным по чину». А государь молыт потсокольничему с товарищи: «Наслаждайтеся по нашей государской милости». И потсокольничей с товарищи государю челом ударит в землю на ево государской милости, и, челом ударя государю, потсокольничей с начальными, и с новопожалованным начальным, и со всеми начальными и рядовыми сокольниками провожает государя до малых ворот. А, проводя государя, потсокольничей со всеми сокольниками паки челом ударит государю по обычаю. И, челом ударя государю, потсоколничей с товарищи возвратитца вспять со свеми сокольниками и идет в задние хоромы переходами перильными[2719]. И, пришед в задния хоромы, подсокольничей сядет, а новопожалованному начальному Ивану Ярышкину, велит кречета отдать поддатню своему во всем наряде до стола. И приимает у него кречета 1-й его поддатень, Федька Кошелев, и держит кречета до стола во всем большем наряде и в рукавице с притчами Ярова[2720]. Так же и всем начальным велит кречетов поддатням своим отдать. А как примут у начальных кречетов поддатни их, и потсокольничей, Петр Хомяков, велит новопожалованному начальному и всем начальным сокольником, статьям по чину, всякому с своими поддатнями, с своих со всех птиц сымать большие наряды и класть меншие наряды. И новопожалованной начальной и все начальные сокольники, разделяся статьями, переменяют болшие наряды со всех птиц своих и кладут на птицы меншия наряды. А потсокольничей Петр Хомяков в тое пору сидит же и смотрит, чтобы сымали со птиц болшие наряды бережно, стройно, так же бы и меншие наряды клали тихо и опасно, по чину же, а, сняв наряды со птиц, отдают в казну. А наряды принимает казначей, Эпуслан Дрыганов, соколенного пути. А как наряды переменят, и потсокольничей Петр Семенович Хомяков молыт: «Начальные, время отдохновения птицам и нам премению платию и час обеду». И начальный велят поддатням всех птиц посадить на стулы, а, присадя птиц, переменяют платья потсокольничей, и новопожалованной, и все начальные, и все рядовые сокольники. И, переменя платья, потсокольничей с товарыщи, мало подождав, молыт: «Начальные, время веселием и утешением птиц обвеселити насыщением живым». И новопожалованный начальный и все начальные подымут первых птиц сами, а достальных птиц велят поднять поддатням своим и учнут их кормить живыми птицами, какие прилучатца. А как птиц накормят, и потсокольничей Петр Хомяков велит присадить всех птиц на стулы. А кречета честника новопожалованный начальный Иван Ярышкин приимает сам паки на руку, и дожидаютца вести как за стол итить. А кормит их, по государеву указу, подсокольничего и с новопожалованным начальным, и со всеми начальными и рядовыми, и со всеми чиновными сокольниками спальник[2721] Петр Ивановичь Матюшкин да подьячей верховой Василей Ботвиньев. И спальник, Петр Ивановичь Матюшкин, приказывает подьячему стол ставить в той же передней, где чин и образец был новопожалованному 5-му начальному Ивану Гаврилову, сыну Ярышкину. А на стол приказывает класть меншой наряд кречатей: 4 золотых, 8 ефимков, 3-и дороги по чину; и велит стоять поддатнем новопожалованного сокольника с розными вещми: 2. Наумко Петров станет з древом драгим; 3 станет Кирюшка Маслов с лясками[2722] да с пути золотыми; 4 станет Елисейка Ботогов с полотенцом и для посылки возле новопожалованного. И подъячей Василей Батьвиньев, изготовя все по чину, известит спальнику Петру Ивановичу Матюшкину, что все готово. И спальник, Петръ Ивановичь Матюшкин, посылает того же подьячева, Василья Ботвиньева, и велит звать потсокольничего, Петра Хомякова, и всех сокольников к государской милости к столу. И подъячей, Василей Ботвиньев, пришед к потсокольничему Петру Хомякову с товарыщи а молыт: «По государеву указу послал меня спальник Петр Ивановичь Матюшкин, а велел тебя, потсокольничего, Петра Семеновича, за твое доброе объявление нового образца и чина и для чести и меры новопожалованного 5-го начального, Ивана Гаврилова, сына Ярышкина» и мало постояв, оборотяся к новопожалованному начальному а молыт: «А тебя, новопожалованного 5-го начального, Ивана Гаврилова, сына Ярышкина, для чести и части твоея, а вас, начальных сокольников, за ваше доброе послушание во устроение и во уряжение и во украшение к новопожалованному 5-му начальному, а вас, рядовых чиновных сокольников, за ваше доброе и радостное хожение — звать к государской милости к столу. И тебе бы, потсокольничему Петру Семеновичу, и с новопожалованным и с начальными и со всеми рядовыми чиновными сокольниками итить не мешкав: а стол уже уготовлен со всеми доброличными и красными вещми». И постсокольничей Петр Хомяков с новопожалованным, и с начальными, и со всеми рядовыми чиновными сокольниками челом ударит на государской милости в землю, а молыт потсокольничей: «Ради его государской милости и паки челом бьем на ево государской приснопамятной милости, что изволил он, государь, наше малое исправление воспомянуть к себе государю, и мы с радостию готовы итить и идем». И, поклоняся, идет потсокольничей Петр Семеновичу а подле подсокольничего идет по левую руку новопожалованный 5-й начальный Иван Гаврилов, сын Ярышкин, вместе с челигом кречатьим честником. А перед подсокольничим и перед новопожалованным идут рядовые сокольники, которые в чину живут. А за потсокольничим и за новопожалованным идут началные сокольники безо птиц в 2 чаловека, да 4 чаловека рядовые чиновные сокольники, которым есть ставить за столом, идут в 2 же человека. 11. А как придет потсокольничей Петр Семенович Хомяков с новопожалованным 5-м начальным Иваном Гавриловым, сыном Ярышкиным, и со всеми начальными и с рядовыми чиновными сокольниками к передней избе, и спальник Петр Ивановичь Матюшкин велит войтить потсокольничему и с новопожалованным 5-м начальным, и с начальными, и с рядовыми чиновными сокольниками в переднюю избу. И потсокольничей с товарыщи идут в переднюю по чину: благочинно, тихо, смирно, весело. А как войдет потсокольничей с товарыщи, и спальник Петр Ивановичь велит потсокольничему Петру Хомякову и новопожалованному 5-му начальному Ивану Ярышкину и всем начальным и рядовым чиновным соколником садитца за стол по чину и по росписи. И постсокольничей Петр Семеновичь и с новопожалованным Иваном Ярышкиным и со всеми начальными и рядовыми сокольниками поклонитца по обычаю. И, поклоняся, потсокольничей с товарыщи идет за стол. И в 1-м месте в начале у стола по праву садитца потсокольничей Петр Семеновичь Хомяков; в 2-м месте в начале же у стола по леву у потсокольничего у Петра Хомякова садитца новопожалованный 5-й начальный Иван Гаврилов, сын Ярышкин, а челига отдает 1-му своему поддатнюю Федьке Кошелеву и велит ево держать против себя по конец стола по праву у всех вещей. А начальные все садятца по конец другова конца: в лавке и в скамье, по чину же. 12. И мало посидев, потсокольничей сидечи молыт: «Начальные, время новопожалованного челигу кречатью облегчению и разряжению быть, и утешити его насыщением живым». И начальные, встав, емлют с стола наряд: 1-й — Парфеней Таболин возмет клобучек; 2-й — Михей Таболин возмет обнасцы з должиком; 3-й — Левонтей Григоров возмет колокольцы; 4-й — Терентей Толубеев возмет рукавицу полявую[2723]. А как начальные изготовит кречатей наряд на руках и новопожалованный 5-й начальный Иван Гаврилов, сын Ярышкин, встанет и велит челига поднесть поддатню своему а молыт: «Дарык чепу врести дан». А как челига к нему поднесет ево поддатень Федка Кошелев, и начальные все подают новопожалованному 5-му начальному Ивану Гаврилову, сыну Ярышкину, наряд по чину и по статьям: 1-е приимает и кладет клобучек, 2-е приимает и кладет обнасцы з должиком, 3-е приимает и кладет колоколцы. И новопожалованный 5-й начальный Иван Гаврилов, сын Ярышкин, переменя с челига кречатья нарят, приимает у 4-го начального полявую рукавицу, и, приняв, вздевает рукавицу на руку, и приимает челига честника у поддатня своего, и, приняв, сядет, и начальные все сядут же. А потсокольничей во весь наряд, сидечи, смотрит, чтобы все по чину было. А посидев мало, новопожалованный 5-и начальный Иван Гаврилов, сын Ярышкин, мало обратяся к поддатню, а молыт: «Дрыганса»[2724]. И 1-й его поддатень поднесет к нему крыло голубиное. И новопожалованный 5-й начальный Иван Гаврилов, сын Ярышкин, примет крыло голубиное и, приняв, кормит челига сам, сидечи.СОЧИНЕНИЯ ИНОКА АВРААМИЯ{64}
ПОСЛАНИЕ СТРАДАЛЬЦА ХРИСТОВА ОТЦА АВРААМИЯ К ХРИСТОЛЮБЦУ НЕКОЕМУ И СВИДЕТЕЛЬСТВО О ВРЕМЕНИ ПОСЛЕДНЕМ{65}
По апостолу: «Вся искушая, внимай лутчему»[2725].[2726] Поистинне, лутче и всего честнейше, еже во благочестии быти, якоже апостол научи нас: «Едина вера, и крещение едино»[2727]. А прочия не суть веры, но ереси и раздоры[2728], понеже от тех немощно Духа Святаго прияти. Якоже и Феофан старец с несторианы причащался, и толико страшно показа ему ангел Господень, молитв ради святаго старца Кирияка, яко вся еретики в смрадна и темне, и огнем дышуще месте, и сказа, яко не токмо приобщающийся, но и послушающии словес их. И паки прирек: «Аще и вся добродетели исправит человек, а в вере неправо верует, то в то место приведени будут мучитися с еретики»[2729]. Внимай, прочее — о никониянех воспомяну ти. Глаголет бо Великий Василий: «Креститися подобает, яко прияхом, а веровати, яко крестихомъся». Зри противных никониян, яко они инако крещени, а инако веруют. Мы же глаголем по сему небоявленному Богослову[2730]: «Зле крестивыйся добре веровати не может». Подобает им сице ответ творити: «Егда избрали веру новую, снова и креститеся!» Не реку — крещение, но осквернение! Увы, увы! О горе! К плачю приклоняся, о сем глаголати, яко вси уклонишася от Бога святаго и лестцу вероваша, и «яко аспиды глухие, затыкающе уши своя»[2731], слышати не хотят истинны. И воистину, по глаголющему, «престала молитва от уст человеческих»[2732], и паки престанет, понеже лутчей погибели приходит. И глаголет ли кто, како престала? Зрите, поведает нам великий Златоуст сице: «Темъже сказую вам: никтоже, Духом Божиим глаголяй, речет анафема и Исуса». Таже и другое: «И никтоже может рещи Господа Исуса, точию Духом Святым»[2733], и прочее. А по грамматическому разуму — соуз, а по осмочасному Ивана Екзарха Слову то различие именуется[2734]. Еже рещи «Господь и Исус», то стало два имени, Несториева ересь проклятаго. Он не убоясь на два состава разделити Господа нашего Исуса Христа. И внимай по сему, како не престала, якоже и Ефрем Сирин глаголет: «Всяцем коварством кует, чтобы отнюдь во времена та имя Спасителево не именовалося»[2735]. Нам же повелевают святии бити ратники именем Исусовым[2736]. И ты, любимче, не моги пременити и[2737], како ти сперва заповедано от отец, тако и содержи. Веси, во Исповедании веры како положено: «И во единаго Господа Исуса Христа, Сына Божия». Такожде и Златоуст великий свидетльствуетъ молитву Исусову творити, и великий во отцех Иванн, Лествицу списавый, на Небеса восходити, и преподовный авва Дорофей[2738], и прочее о сем множество свидетелства обрящеши во отеческих книгах, но зде, невмещения ради, престану. И не моги в старых книгах ни единыя черты преложити[2739], понеже зло воистинну се, яко развращаяй догматы отеческия, таковый себе, по Писанию, приводит скорую погибель[2740]. И о сем разумей. Мудрствуют во своих книгах никонияне: «Слава Отцу, Сыну», и то — Божеству слияние, рекъше, составом Божественным, и ересь сия проклятаго Савелия еретика[2741]. И сложение перст, и пресвятую «Аллилуйя», и «Достойно» Пресвятей Богородице не мози преложити. И свидетельствует великий Златоуст в Маргарите[2742]: «Аще кто не исповедует Пресвятыя Богородицы истинною, таковый от жидов ничимъже различен, и от язык неверных». Блюди же ся и кова[2743], лести бесовския, еже есть «веков», и о сем припомяну ти от святых отец сице, яко еретицы и сие малое слово тщатся преложити, еже есть «во веки веком». Глаголю же ти, яко ни малейшия чертицы не прелагай святых. И у Никона со ученики ни единаго прилога[2744] просто не положено, но все на погибель верным. Что есть время нынешних лет? Вопрошаем святых отец наших, и да поведают нам. 1-й возвещает нам великий Иванн Богослов, апостольская красота: «Горе, горе, горе живущим на земли».[2745] О сем времени и Ефрем Сирин заповедывает со слезами молитися, дабы сохраненным быти, и научает паки, егда противный явится, покоя не имут людие на земли. И уже отчасти, глаголет, икона зверина, и не покланяющихся ей языки режут и огнем сожигают, и во гробы полагают, и вверх ногами поставляют[2746]. И ты по сему плоду[2747] разумей Никона и его учеников, како не богопротивная и не проклятая мудрствуют! Понеже Господь наш Исус Христос от юга прииде, противник же — от севера. Так нам Святая Писания извествуют, от севера быти пагубе. А по Писанию святых, не токмо легкомысленнии недоумеватися будут многокозненней прелести последней, но и избраннии многия прельститися имут, понеже глубока и пестра прелесть. И якоже глаголет Ефрем: «Вложит тогда человеком противник страх и пренемогание в сердца, и лютое неверствие». И так в Писании святых пишет: «Иже к Богу прибегают, и Святая Писания прочитают — тии познают прелесть его. А иже в вещех жития сего ум имущии и земная любящии — тии не познают. Аще и услышат слово, не имут веры, и не имеют страха, и отступившии от истинны»[2748]. Отнюдь не имей многова совета с таковыми, ниже любоприся[2749], понеже тлят обычаи благия советы злыя[2750],[2751] отнюд болии молчи. А аще прилунится о истине глаголати, с великою христоподобною кротостию глаголи. Глаголет бо Ефрем Сирии в Слове 82: «Иже смиренную мудрость стяжа, подобен есть Христу; несмиренномудрствуяй же Христа есть чуждь»[2752]. И апостол нас тако научи, яко рабу Божию не подобает сваритися[2753], но кротку быти и со смирением противныя наказовати[2754], и, по Писанию, злое благим побеждати, и пути Христову внимати, еже рече: «Аз есмь путь»[2755]. И тако нас святии научают. Инако спастися невозможно, токмо подобитися Богу, еже терпети осуждение неосуждену сый[2756]. И аще начал еси благое — проси от Бога, да поможет ти совершити, понеже просящему — дается. И не ослабевай во благих, аще и наветы какия прилучатся. Пишет бо авва Дорофей преподобный во своей книзе, яко всякому добру делу искушение или да предвидет, или да последует[2757]. А еже рукою — отнюдь не мози дерзнути на кого. Правильная бо се вина[2758]: «Бия верна или неверна иерей, да извержется». Аще и тщета[2759] от кого прилунится, вмещай[2760] и к Богу прибегай, прося помощи о терпении, и, по словеси Спасителеву, молися за творящих ти пакости. И брань наша токмо к единому дияволу, по апостолу: «Несть наша брань к плоти и крови, но к воздушным духовом»[2761], рекше к бесом. Но токмо егда прилунится, любо невозможно уклонитися от врагов, и принуждати начнут отврещися истинны и похулити Бога или образ его пречистый, или Пресвятые Богородицы, или святых Божиих хулити, или образы их начнут, тогда не умолчи, но проповеждь пред человеки истинну, да на небеси со ангелы ликовати сподобишися. А аще кто пред человеки отвержется, отвержен будет от славы Божия и з бесы мучитися во веки безконечныя будет. Буде икона написана, живопись латынских переводов, и такия велят держать, а истинныя иконы старыя хулить начнут и новым повелят покланятися, и рука благословенная будет по-новому написана, и ты не поклоняйсь, а глаголи, яко: «Мы в прелесть не веруем, но в соборную апостольскую Церковь, а се прелесть латынская». И обратився на восток, поклонися, знаменався[2762] десною рукою, тако нас научиша Афанасий Великий[2763] и преподобный Иоанн Дамаскин[2764]. И о сем ти помянух, еже в разуме нынешнее время преходит, яко дние лукавии[2765] суть до нас доидоша[2766], по апостолу, и, якоже пишет, собра во свое время Сатана своя слуги и верных христовых рабов погна, по Писанию, овых — грозою, иных — честию, и иных же — прелестию. Якоже и Капитоновы ученицы[2767] прельстилися, еже и Кирик на Плесе мне, грешному, повода, что сына его духовнаго звали в пустыню Капитоновы ученицы и говорили: «С нами, де, сам Христос, с небеси сходя, беседует». И добре, святии отцы научиша нас о сем сице. Егда рекут, прельстившеся: «Се в пустыни Христос!» (или зде, или онде), и вы не исходите вослед их от единыя истинныя главы Господа нашего Исуса Христа и от соборныя апостольский веры во их пустошныя и прелестныя глаголы[2768], понеже «пустыню» глаголют святии отцы — пустошныя[2769] их глаголы и во прелести[2770] их житие. Пустыня наричется внешняя, рекше, прелесть. И мне, грешному, прилучилося со многими от них на словах быть[2771] и от мнозех верны слышати про них, и разсмотрих о них, яко в крайнюю прелесть доидоша и в различьныя ереси въпадоша. Инии от них сложение перст истинно воображают на лицах своих, такожде и молитву истинно творят, но, по апостолу, истинну в неправде, держат и нечистоте[2772], — от рвения — Христа проповедывают. Прочее же, возлюбленный мой, реку ти последнее. Аще кто не повинуется писанному святыми, рцы таковым: «Не мы худии, но да отвещае вам святый Исидор Пилусиот[2773] сице: „Аще не ведуют святыми написанному, таковии единым от двоих недугуют[2774]: или не веруют святыми написанному, или себе самех тщуют[2775] мудрейших Святаго Духа быти — и не что иное, токмо беснуются”». И послал я к тебе з братиею, ползы ради, посланейца отца Аввакума, и пользуйся ими, и прочих верных пользуй. «Развращенных[2776] же — по первом и втором наказании — отрицайся», по апостолу[2777], и «пред свиниями не сыпли бисера, да не попирают ногами»[2778]. Или аще кто речет ти, яко Аввакум самохвален, такие грамотки пишет, и велеречив есть, ты же рцы противу таковым, яко: «Зле глаголете сия, но отец Аввакум воистинну апостол Христов есть, якоже рече Павел: „Подобни мне бывайте, якоже и аз Христу”[2779]. И оному глаголющему словеси внят Аввакум: „Аз есмь путь, и истина, и живот”[2780]. И подобится воистинну своим страдание апостольскому страданию и путем Христовым шествует, и повеленное от Бога верны возвещает, якоже и Симеону, Новому Богослову[2781], по прошению его Божий ответ последова, яко „верным мои тайны моя открывай и возлюби их”». И приглаголуй и сия таковым: «От безумия вашего и дерзости неопасивыя, како не устрашитеся в толику бездну себе погибели поринути[2782], но и сия ваша хула на рабов Божиих через их на самого Бога возходит. И аще не престанете от сего и не покаетеся, и со онеми глаголющими на Господа нашего Исуса Христа часть и жребий приимете: „Сей человек ядца[2783] и винопийца, и беса в себе имать”»[2784]. И не сумнися о сем, еже апостолами нынешних страдалцов в лепоту нарещи, яко славнейшии и вышшии, по Писанию святых, первых мучеников имут быти, и честь и престолы апостольские даны им будут. Ты же, любимче, о сем не дивися, что никонияня нынешних страдальцов хулят, но веждь, и великаго Предтечю Иванна поносили: «Сей человек ни пиет, ни ест — беса в себе имать»[2785]. Такожде и Иоанна Лствичника присноглаголива и блядива нарицали, и много о сем образцов в Писании святых обрящеши. И я отца Аввакума истинна Христова ученика исповедую, сего ради и вопрошаю, что хощу от него научитися всяком доброму делу.ВОПРОС — ОТВЕТ СТАРЬЦА АВРААМИЯ{66}
Заключенный от старцов, архиереов новаго Израиля, за имя Исус Христово отцем и братиям, купно и сестрам о Христе, благоверно живущим, мир дав, и до лица земли кланяюся. И зря всех вас духовныма очима, молюся вашему благонравию, еже не помянути грубости моея к вам, но помолитеся о мне ко Господу, дабы ми помощь получити от Господа молитв ради ваших, еже претерпети до конца непретъкновенно за имя его. И целую купно всех вас духовным целованием. Да о сем вам ведомо буди, как взяли нас в нынешнем, во 178-м (1670) году на Сырной недели, в нощи против Сыропуста[2786]. А приходил по нас соборной поп Петр со многими служивыми людьми и «со оружии и дрекольми, яко на разбойников сущих»[2787]. Поемъше мя проста, ведоша на Мъстисловъской двор к дневальному полуголове Симеону Остафьеву[2788]. Прочих же видех многих ведомых — руце связаны опако[2789], зело твердо. И полуголова на Мъстиславском дворе повелел стрельцам накрепко караулить, чтоб друг со другом не промолвить. И егда прииде нощь в Сыропуст, розвели нас по разным изъбам. Меня же отведоша к Троицъким воротам[2790]. И на первой недели поста власти брали мя во Вселеньския полаты[2791]. Тут же и думной дьяк был Иларион Иванов[2792]. А властей было: Крутицъкой Павел[2793], Вологоцъкой Симон[2794] и Чюдовъской архимарит Иоаким[2795]. И егда ми въшедшу в полату, образу Пресвятыя Троицы трижды поклонилъся и обычьно в пояс властем, такоже и дьяку. Первой вопрос от властей: «Где обещание[2796] твое, и къто наставъникъ твой?» Ответ: «Обещание мое всегда со мною, и никогда не выступаю из ограды. А наставник ми Небесный Отец, иже посла Сына своего в мир наставити люди своя, да во истине его ходят. Прочее аз вас вопрошаю, скажите ми, что вина моего пришествия зде? Понеже яко на разбойника со многими оружии пришедше, пояша мя, и держим за крепъким караулом, яко злодей». Они же мя нудиша о первом своем вопрошении сказати. Аз же рех им: «Донележе[2797] не увем о деле своем, престану вам глаголати». И они умолъкоша и повелели мя думному вопрошати. Вопрос думного Илариона Иванова: «Коего града рождение твое, и кто суть сродники твои по плоти?» Ответ: «Града настоящего не имею, но грядущаго взыскую[2798]. О мире же глаголати не хощу, уже мертв мирови. И ничего не буду вам говорити, донележе не увем дела своего». И больши того думной не истязал и почал вопрошати мя о писмах моих, у кого что взял, и кто писал те писма. И аз сказал о писмах, кто писал, не вем, а досталися мне писма от покойново игумена Феокътиста, и от старца Аньтония, и Григория Неронова[2799]. И потом думной премолъча. И начал говорить митрополит Павел Вологоцкому архиепископу Симону: «Слыхал я о многих о Авраме том, что имеет, де, он разсуждение от Писания, что нынеча пособлазнилъся». И Вологоцкой Симон рек ему: «Слышал и я, что нарочит»[2800]. И паки Павел начал говорить: «Что ты, Аврамей бедной, худо делаеш, пишеш ко Авъвакуму протопопу грамотъку, и в той грамотки своей зело его похваляеш и о великих таких делах вопрошаеш его. А они, Авъвкум, за свое безумие и нечестие от всех архиереов Великия Русии проклят, и тебе ведомо сие. Есть здесь, в Московском государьстве, патриархи и прочие архиереи, и архимариты, и игумены, и протопопы, и священноиноки — ино есть кого сипрашиватися и кроме ево». Ответ: «Слышах от тебе, владыко, о отце священноми Аввакуме протопопе таковыя глаголы и, не прогневайся на мя, хощу ти правду рещи. Клятва, бываема не по священными правилом, не действена. А кто кого знает, и кому кто по совести бывает, тот того и вопрошает. А я отца Авивакума истинна Христова ученика исповедаю, сего ради вопрошаю, хощу от него научитися всякому доброму делу». И власти рекли: «Ныне познахоми тя совершенна отступника от святая соборныя и апостольския Церкви, и развратника, и лестьца». Ответ: «Несть аз отступник от Церкви святыя соборныя и апостольския, но держу истинную православную веру, преданную нам от святых апостол, и на седьми Вселенских соборех утверженную, и кровию святых мучеников запечатленную». И Павел митрополит рек: «Прельстилися есте, не ведаете древняго Писания»[2801]. Ответ: «Не прелщен есмь, и не прельстил ни единаго от человеки, но во истинне пребываю». И, хотя поиспытати смирения властей, рек Павлу митрополиту: «Странно сие слышати, владыко, еже християном в Велицей Русии снова учитися новой вере, о нейже мы не слыхали. Да и ты, владыко, с нами во единой вере крестилъся и во единой купели омылъся, и едиными миром помазан Христа нашего, а ныне глаголеши: „Зла вера, в нейже породилъся еси святым крещением”. А Василей Великий, вселеньской учитель, пишет: „Креститися подобает, яко прияхом, а веровати, яко крестихомся”. И по сему вселеньскаго учителя разсуждению, зле крестивыйся добре веровати не может. Да и в иных Писаниях святых много о сем свидетельства, яко неправое крещение, сиречь неправой вере, в крещение не въменяется, но паче во осквернение. Тако же и ныне последующим новой вере снова тою верою и креститися подобает. А есть ли будет не креститися снова, то простым людем зело соблазнено будет, и говорят вам о сем: „Учат, де, нас власти новой вере, еяже мы не слыхали, а о старой вере глаголют, яко неправа суть. А сами они тою неправою верою крещени суть”. И срамъно будет исправлятися великоросияном, аще снова всем будет креститися». И сие мое разсуждение Павлу митрополиту зело полюбилося — не усидел на месте своем, но въстав, прииде ко мне и любезно мя от своего смирения почал подавать благословение: взем мя левою рукою своею за браду и нача браду мою крепко держати, паче же и терзати. И сие творя, святитель, болезнуя о мне, исповедал брады моея, крепъка ли есть, чтобы было за что держать, егда станет десницею[2802] своею благословлять. Ведает свое крепъкое благословение, сего ради держа мя, чтоб не пошатилъся от его благословения и о помост полатной не ушипъся б. Егда же исповедал браду мою, начал и десницею своею по ланитом моим довольно благословлять, да и по носу довольно благословил. А приговаривал, благословляя, сице: «За крещение свое я стану. Я крестилъся крещением, что Никон патриарх на соборе со архиереи исправил». И зело расъпыхалъся на меня и яростию и зъбил з главы моей клобук и камилавъку[2803] на пол и, простовласа водя мя по полате за бороду, говорит сице: «Скажи, что разньство в старом и новом крещении?» Аз же рех ему: «Не бранитися аз с вами зде приидох, и довольно ми есть твоего благословения, и зело ми полезно сие». И радуяся сердцем, и лицем улыскаяся[2804], рех ему: «Припамятуй, владыко, что писано се во святых правилех: „Иерей, бия верна и неверна, изъвержется”. Кольми[2805] паче арьхиерею должно смирение имети, не яко обладающе причьто, но яко образ бывающе стаду». Он же глагола ми: «Несть ми в сем порока, я хощу тебя, врага, довольно бити, яко Николай Ария еретика»[2806]. Прочия же власти, Вологоцкой и Чюдовъской, якобы постыдилися и говорили с тихостию Павлу митрополиту, чтоб престал от дерзости. Думной же молчаше. И егда исполнил свое желание Павел, довольно бияше мя и вопрошая превращения в крещениях. Аз же молъчаше, помышляя в себе, яко и Господь наш Исус Христос, виде от людей неправеден суд, премолча[2807], и во время гнева и ярости разсужения не бывает. И егда преста мя бити, повеле написати думному сие, что о крещениях говорил, и въ крещениях превращения не сказал. Думной же, по многом молчании, тако написа. Аз же пред ними простовлас стоях, маньтия же моя и клобук, и камилавъка, якоже исперва повержена, пред ногами лежит на полу. И рече Чюдовской архимарит Павлу митрополиту о мне: «Давать ли ему платье?» Он же рече: «Не проси он сам платья». Аз же рех: «Испросих Господа моего, и елико ми он, Содтель, помощи подаст — ему работать в сем платье обещахъся — и благодарна приемлю. А есть ли вы не изъволите ми дати платья моего сего, но Бог вся весть, яко чернец есмь, и той будет нам о всем судти право». И даша ми едину камилавъку. Аз же, благодарна прием, надел на главу. И изведоша мя ис полаты в сени. И ту много человек. Аз же пред ними с тихостию рек сице: «Благодарю Господа моего, яко сподоби мя за имя свое пресвятое в сей час брады терзания и по ланитом биения прия от Сарскаго и Подонскаго митрополита Павла». И ис полаты власти и думной запретиша ми глаголати и караульщиком повелеша мя отвести на Мъстисловъской двор в ызбу к дневалному голове. И голова, по приказу думнова, посадил мя в чюлан и в книгу привод мой написал, чтоб никому не приходить ко мне, и десятнику с стрельцами непрестанно быть у меня на карауле и ничего со мною не говорить. И бывъшу ми двои сутки. Потом принесе подьячей маньтию и клобук. Аз же прием. И еще дня з два минувъше, прииде подьячей и повеле голове у меня в чюлане окно заколотить гвоздми накрепко, чтоб не открывалося, и свеще сальной быть непрестанно. И тако ми бывъшу за крепким караулом недели з две. И прииде ко мне нощию подьячей и приведе мя к предиреченным властем и к думному. Да тут же и Резаньской архиепископ Ларион[2808]. Аз же, придох в полату, по предиреченному сотворих и стах пред властми. И нача ми говорить Резаньской архиепископ Иларион: «Как, бедной Аврамей, дело Божие творите без страха! Уже у вас соборная апостольская Церковь — не церковь, таиньство — не таиньство, архиереи — не архиереи, вера православная христианьская — не вера. Прииди, братец Аврамей, в разум». И паки рек ещо: «Тебя брата исповедаю себе, аще приидеш в разум и истинну познаешь. Прииди, брате Авраме, в разум и помилуй сам себя, престани прекословити архиереом, хотящим тебя видети во истинне и о спасении твоем пекущимъся. Да и сие, брате Аврамей, помысли, мы сами себе хотим ли погибели? Ты же, прекословя истинне, архиерея прогневал. Да и о сем зазираеш архиереом, что за твое прекословие дерзнул рукою. А и Господь наш непокоривых бил, нам образ показал, егда бичь сотворил от верви и изгна куплю деющих ис церкви[2809]. А вы, брате Авраме, конечно за неведание погибаете. Не учася риторьства, ни филосовъства, ниже грамотическаго здраваго разума стяжали есте, а начинаете говорить выше ума своего, якоже и преже сего ты рекл еси Павлу архиерею о крещении, а в крещении превращения не сказал еси. И посему познавается, яко плутаете, бедныя, заблудивше от истинны». Ответ: «Правду, владыко, рекл ми, яко риторики и филосовъства не учився и грамотическаго учения глубоко не знаю, кроме малаго наречия в справе. И прочитаю книги Благодатнаго закона, такоже отчасти мало и пророческих кни читал. И от Святаго Писания хощу тебе противу твоих глаголов, аще изволите з долготерпением послушати, о истинно рещи. А есть ли вы по-прежнему будите гневатися на мя, что аз буду вам говорить, и аз престану, да не прогневаю вас. И Бог, судия праведный, разсудит нас с вами». И власти велели мне говорить. И аз им первие о сем рек, яко несмь аз хулник святыя соборныя и апостольския Церкви, и таиньства от нея причистаго Тела Христова и пречистыя Крови со страхом и говением причащаюся, и непревратно держу православную веру, преданную нам от святых апостол и святых отец, на седьми вселеньских соборех утвержденную, и отцы нашими, великими архиереи, зде, в Велицей Росии, просиявшими, свидетельствованную. А вы нам отставити повелеваете отеческую веру и веровати нынешним греческим архиереом. А о нынешних греках святый Селивестр, Римский папа, егда послан был от Бога, и сказал Филофею, патриарху Царяграда, что у них, в греках, насилием агаряньским без остатку погибнути православной вере. Нашу же рускую землю светлую Русию нарек и третий Рим, благочестия ради. И сие сказание святаго Селивестра неложно збылося. Писано о сем во «Истории белаго клобука»[2810]. Наша же руская земля воистинну светло во благочестии сияла до Никона патриарха. И с истинных греческих книг древних переведены наши православныя книги, а не с нынешних латыньских, иже ныне греки держат, имъже справливает папа Римской, и в Риме печатают и в прочих римских градех, и к ним, греком, идут. А они их держат по нужде, что правых книг взять им негде. А егда преподобный Максим сюды приехал к Москве[2811] и приведен бысть у великаго князя Василия Ивановича в книгохранительницу, и виде вней многое множество древних греческих книг, и с клятвою изрек великому князю, что в греках у себя не видал толико множество древних книг. И сказал о том ясно великому князю и как у них в греках, по взятии Царя-града от турскаго[2812], папа римской истинныя греческия книги все сожег. И о сем в книге его писано. Да он же преподобный с клятвою писал митрополиту нашему и всему собору, чтоб сюды, к Москве, от греческаго патриарха ни попа, ни дьякона не принимали в приобщение. И сие писал преподобный Максим, рускую нашу землю оберегая, ведая подлинно, что у них, в греках, по извещению святаго Селивестра, папы римскаго, вера христианьская погибла без остатку. Да и Арсеней Суханов[2813] посылан был отселе, с Москве, в греки разсмотрения ради греческих чинов и веры их, и описал все подробну. И по его описанию у них, в греках, и следу несть благочестия. Да и иных свидетельств много предложю вам, аще право будите судити, а ныне престану. «И при двою, бо, или триех свидетелех станет всяк глагол»[2814]. А еже глаголете, что мы риторьства и филосовъства не учася, с вами говорим, и того ради нам вы зазираете, и о том вам за нас великий апостол Павел отвещевает, еже глаголет от лица Божия: «Погублю премудрость премудрых и разума разумных отвергуся»[2815]. Понеже «буйством проповеди благоизволи Бог верующих спасти»[2816], а ни филосовъством, ни риторьством. И Ефрем Сирин глаголет: «Верному о Христе возможно препрети и риторов и философов, истинно противляющихся, кроме риторьства и филосовъства, и грамотическаго учения»[2817]. И преподобный Иван, Лествицу списавый, глаголет в своей книзе, яко филосовъское кичение чюже смирения. А преподобный Иван Дамаскин пишет своей в книге, глаголемой Небеса, какову подобает быти философу смирену и кротку. А в нынешних учителех несть таковаго обычая, но и сами, ихъже вы называете вселенскими, патриархи своими руками дерзают, якоже и Павел владыка возложи руку на худость нашю. Да вы же глаголете, яко и Христос бил человеки бичем. О том Иоанн Богослов в своем Благовестии ясно написал: егда сотворил бичь от верви Господь, и изгна ис церкви волы и скоты, а словесных не бил, но речию им говорил изыти ис церкви. Исполнил Писание законное, еже писано: «Жалость дому твоего снесть[2818] мя»[2819]. Да и во пророце Дух Святый провеща о кротости Спасителеве за много лета. Да и самого Господа глаголы сказуют нам явно, еже рече: «Возмите иго мое на себе и научитеся от мене, яко кроток есмь и смирен сердцем»[2820]. И потом вси богословцы сказуют, яко не токмо не бил Господь человеки, но ниже въпреки глаголал. Да вы же глаголете, что сами себе погибели не хощете, и сего ради вас послушати и Никонову веру приняти, отставя святых отец наших предание. И мните его мудра паче отец наших, сего ради и предание его держите. И мы вас немудрыми не называем, но и зело премудрыми. Только судите сами себе, добрее вам будет, аще не будите превозноситися над отцы своими, да не удалится от ва спасение. И колико премуд бысть Ориген[2821] и, уповая на свою мудрость, паче отец нача мудрствовати и во смирение не прииде, но оправдуяся в неправде, вечную себе погибель приобрел. Да и много Писании обрящем таковых обрасцов. А о крещении реку вам: первое, Символ православный веры от лица крещаемаго трижды глаголется превращенно; во имени Исусове литера прибавлена и Духа Святаго крещаемаго истиннаго не проповедуют, емуже и по крещении во истиннаго Бога веровати невозможно. Да и вся главизна о крещении превращена, и положено в десть[2822] только 16 листов, а в старых Потребниках 25 листов[2823]. И власти мне говорили: «Мы с Никоном не вново завели Символ православный веры, но со старописанных книг и з древних греческих исправили, и подлинно разсмотрели, что от святых отец на вселенском соборе и в „Духа Святаго Господа истиннаго” не положено, но точию „Господа животворящего”. А имя Исусово справили против граматическаго разума». И аз им рек: «Несть сицевая справа разума граматическаго. Еже рещи „и Исус”, но тако будет соуз по граматическому разуму. А еже Иван Екзарх пишет в Шестодневе своем: „Еже рещи и Исус, то станет два имени”. Да и в Острожских печатных Апокалипсисах Толковых, в предисловиях, изъявлено о сем, яко Коринфа еретика[2824] сие умышление. А о истиннем Дусе глаголете, яко святии отцы на соборе не положили истиннаго. А святии отцы не прекословцы были Христовым словесем, еже сам Господь, уча нас во свято Евангелии, глаголет: „Егда приидет утешитель, егоже аз вам пошлю от Отца, Дух истинный”[2825]. Да и во иных местех наричет Господь истинным. А о себе глагола Господь: „Аз есмь путь, и истинна, и живот”[2826]. И посем явно, яко и Дух Святый право исповедается истинный и животворящий. Тако и вси святии богословцы исповедуют, последующе истинному учителю своему Христу, якоже научил нас, глаголя: „Аще в моем словеси пребудете, то воистину ученицы мои будете”[2827]. Такоже и в послании своем Иван Богослов написал: „Всяк преступая и не пребывая во учении Христове, Бога не имать”[2828]. И отцы наши не преступали Христова учения и сему Спасителю угодили правою верою. И мы им последуем и за молитв их хощем спастися. А еже глаголете: „Святии отцы на вселенском соборе не положили истиннаго”, — и се ложь есть. Не преступники были святии отцы богословии Господа нашего Исуса Христа. И облак[2829] свидетельства о сем в Божественном Писании от святых отец, яко право так во Святый Дух веровати, как у нас до Никона патриарха во отеческих книгах напечатано. Так же и Фотий патриарх[2830] в послании своем Символ православныя веры писал против наших отеческих книг. Да и во Острожьских Следовальных Псалтырях[2831]. А святый Иван Дамаскин в Соборнике, в Слове в неделю православия[2832], зело ясно пишет и повелевает веровати и в Духа Пресвятаго Господа истиннаго и животворящаго. Так же и Веры книги списатель[2833] приводит всех седми вселеньских соборов и девяти поместных святых отец, яко вси тако повелевают веровати, как в наших отеческих книгах. А о греках ненешних говорил я вам, лутче было им не веровати и на отеческихъ догматех необлазиво[2834] стоять, якоже и при святейшем Филарете патриархе было. Егда приеждал из Литвы корецкой протопоп Лавреньтей сюды, к Москве, а привез с собою книгу Беседословие своего слогу[2835]. И святейший Филарет патриарх тое книги справил, понеже много было в ней ересей, и приказал о тех ересях с ним, Лавреньтие, говорить Богоявленьскаго монастыря Илье архимандриту да Печатнаго двора справщику Григорию. Да тут же сидел князь Хилков, имени ему не памятую. И многое прение было с ним, Лавреньтием, о Божестве и о церковном Божественном писании. И в прении к приличным речам говорил он, протопоп, архимариту: „А то вы на Москве греческих книг не прочитаете и не имеете у себя, сего ради всего не знаете”. И архимандрит говорил: „Мы на Москве нынешним книгам греческим не верим. Есть у нас, у государя и у святейшаго патриарха, древних греческих книг многое множество. А нынешним их книгам не верим, того ради, што они превращены”. И во всем его, Лавреньтия, препрели от Божественных Писаний, и он во всем покорилъся и прием, целовал книгу свою. И за исправление святейшаго патриарха Филарета зело ублажил, глаголя, яко воистину премудр святейший Филарет патриарх Московский и воистину, яко солнце, сияет своим благочестием. И судите и по сему — отцы наши ведали в греках блужение в вере и не верили им, и без мятежа в православной вере жили, и Богу угодили. А Никон, хотя погубити своим коварством всех и отвести от Бога, и бутъто от грек исправляет. А вы ему и грекам поверили и велик мятеж в Велицей России учинили, и православную веру потеряли, а не исправили. А те книги, о нихъже Максим великому князю с клятвою рек и Илья архимарит поминал, от Никона потаены. „И святых уста не лгут”[2836]. Сказано от блаженнаго Максима, что в греках, по взятии Царя-града, великая скудость книжная, и сам он, блаженный Максим, учитися ходил в западныя страны, скудости ради книжной. Да и по описанию Арсения Суханова древния великия обители у них все разорены, и живут в них бусорманы, и откуду у них древним книгам быть?! И аще кто правое разсуждение имеет, той ему не верит, понеже он во всем лжет». И власти рекли: «Плутаешь, бедной Аврамей, не ведая истинны, и приводиши свидетельства о греках и о греческих книгах неправо. То писание писали, на негоже ты съсылаешься, такия же плуты, как и вы ныне плутаете и в своих писаниях Никона антихристом называете. А антихристу быти во Иеросалиме, а не здеся. И тем людей Божиих зело возмутили есте». И аз рек им: «О Никоне писал аз, вопрошая отца Аввакума и возвещая ему о сем, яко слично на нем, Никоне, быти сему таиньству. И ни единого слова собою не умыслих, но от многих святых отец Писания собирая, писах. Да и се писано в моем писании, яко „не испытанны суть судьбы Божия”[2837]. Только глаголю вам и ныне: по писанию святых отец прилично на нем быти сему таиньству. Есть ли он неким Божиим попущением будет паки во время, не отрекуся его тако нарещи. Есть ли вы его покинете, и Бог умирит Церковъ свою, и аз о том радуюся, аще не збудется». И думной рек: «Аврамей, правду ты так рек и писал, что в северной стране быти антихристу. Да ведь не одне мы в северной стране, но есть, и немцы иныя[2838] в северной стране живут. И посему не испытанно, где будет». И аз рек ему: «Да Писание многое сказует нам ясно о сем, яко быти ему в северной стране, в третием Риме, идеже Скифопол. И отступу не быти от веры, а он открыется. Тако нам апостол сказует и Златоуст толкует: он открыется, отступ учинит и отречется своея славы, и после себя приуготовит иных, да делают лютая, и по том и сам возвеличится паки[2839]. И посмотрите в моем писании, иже у вас ныне, собрав от многих святых. Да и число того зверя, иже во Апокалипсисе, в 13-й главе, истолковано от святых отец и сошлося на нынешние лета. И вы судите себе сами: от нас какое возмущение людем Божиим? Понеже мы собою ни единой черты не пременили, но как отцы наши веровали и Господу Богу угодили, и мы тако веруем». И Павел митрополит рек прочим властем: «Враг непримиримой черньчишько! С таковым врагом при людях нельзя и говорить. Я такова врага своими руками удавити не отрицаюся, да и в грех мне не вменится сие, яко хулника Божия удавлю». И власти прочия рекли: «Аврамей, много мы тебя увещевали и не могли в разум привести, и чисты будем мы от крови твоея. А Павел архиерей правду говорит, за таковыя хулныя глаголы твоя, яще кто тебя и убиет, не будет истязан от Бога, но еще и мзду приимет, яко хулника Божия убил. И Николай Ария заушил в ланиту[2840], не терпя хулы на Бога от него слышати. Такоже и Илия студныя Вааловы пророки заклал, но во оправдание ему вменилося»[2841]. И аз рех им: «Несть право сицевое разсуждение ваше. Илия сотворил в Законе сие, и аще в Законе кто хощет оправдатися, таковый Благодати отпал[2842], по Апостолу, уже бо законная сень преиде. И в Законе „око за око, зуб за зуб”[2843]. Во Благодати же Господь научил нас не токмо еже убивати, но ниже въпреки глаголати. Чюдотворец же Николае на соборе совершеннаго еретика — не мог хулы слышати от него на Бога, и по человечеству сотворил — заушил в ланиту. И святии отцы зело воспретили ему о сем, хотели и сана лишити. И он не оправдался пред отцы в том, что добро то сотворил, еже рукою дерзнул. И таковых правил не написал, еже духовным дерзати рукою или мучением к вере приводити, но пред отцы смирение показал. И виде Господь смирение его, наипаче прослави его, даде ему Евангелие, а Пресвятая Богородица амфор. И одне правила написали святии отцы: „Иерей, бия верна или неверна, да извержется”. И аще бы добро дерзати руками духовными, не возбранил бы Господь и Петрова дерзновения ножем[2844]. Такоже егда со ученики Господа камением из града изгнали, и апостоли тогда по человечеству совещевали Господу погубити грады. И Господь им о сем запрети и глаголя им, яко „не веста, коего духа еста”. „Сын человеческий не приидох погубити человека, — рече, — но спасти”[2845]. И сего ради мнози от человеки помышляли, яко на зло не имать Господь власти. И Господь показа над древом сие, понеже паче всех древес сыро древо смоква, а от единаго слова усушил Господь»[2846]. И власти просвиру соловецкую вынятую передвигали по столу, ругаяся, говорили мне: «Такие вы враги, еретичишка худыя, што и соловецкия же старцы. Ничего не зная, а прекословием своим весь мир возмутили и многих от Церкви отлучили и погубили. И розсылают в мир просвиры свои еретической службы»[2847]. И аз рек им: «Приидите в разум! Како не бояся Бога, сия глаголете глаголы хулныя на преподобных отец! Слухом не слыхано о том, что в Соловецком монастыре бывало возмущение о вере, но изначала у них так чин и устав преподобных отец. И истинно християном подобает ситцевыя службы просвиры искати и з говением великим и со страхом потребляти, понеже на ней и крест Христов истинный воображен, а не крыж двоечасный, како в вашей Никонове вере воображен». И власти рекли: «Авраме, бедной! Конечно плутаеш! Какая Никонова вера! У нас вера Христова, а не Никонова, только мы с Никоном исправили. А просвиры печатати со Адамъвлевою главою хульно зело. Истинно так право, еже четвероконечным крестом Христовым печатати». И аз рек им: «Начало новой сей вере Никон сотворил, и по нем вы ему побораете[2848], сего ради и Никонову наричю. Якоже и псалвмы не един Давыд написал, да вси Давыдовы наричются[2849], того ради, понеже он начало сотворил псалвмом. А о кресте Господни пророк Исайя за много лет сказал, яко слава Ливанова с певгом и кедром, и кипарисом приити имать[2850]. Да и вси богословцы исповедуют трисоставный крест, понеже Троицы трисоставный образ носит. Такоже и в седальнах во Октае[2851] пишет: „На кипарисе и певге, и кедр вознеслвся еси, агньче Божий”». И власти говорили: «Да тово вы не знаете, что кипарис, и что певг, и што кедр. И вы бы, когда не знаете, спрашивалися. И нечево вам и сказывать, когда не приемлете истинны». И аз глаголах им, яко обычай есть неверию полза погубляти, по Писанию. И преподобный Петр Дамаскин пишет, яко вельми безумно есть, еже оставити глаголы готовыя и глаголати моя[2852]. Тако и мы зело безумимъся, аще оставим Писание святых отец о честнем кресте вышереченное. Да и Григорий святый, митрополит Амиритский, во своей книзе ясно о кресте Господни написал, кое древо крест дольное, и кое прекои[2853], на немъже руце Владычни пригвожденны, и которое в подножии. Да и у вас в книгах о том писано, иже глаголется книга «Мечь духовный»[2854], иже вы ныне своим собором свидетельствовали. И в ней в крест Господни такожь древа разписаны, как и Григория Амиритьскаго в прении з Герваном жидовином[2855]. Да еще сказуете и дъщицу, юже Пилат прибил от маслины древа, кроме тех трех древ — певга и кедра, и кипариса. И мы не жидовъствуем, но истинне последуем, а не сени прешедшей. И архимарит говорил: «Хотя бы ты, Аврамей, и вину принес архиереом, а за такое твое плутовство без наказания не минул бы еси, понеже вы, враги, всю землю возмутили есте ложными своими писмами: как в котел сажены, да не згорели, и как языки резали, и им чюдеса были[2856]. И сего ради будет тебе жаръко, иногда и повиновение твое неприятно будет и, в безумии своем страдав, погибнеш». И Павел митрополит архимандриту говорил: «Как не в безумии! Мне враг говорил, не тако крещен, как ныне верую. А в крещении, егда младенец погружаетъся в купели трижды, у нас положено такожь непременно. Глаголет иерей, погружая младенца, сице: „Крещается раб Божий младенец, имярек, во имя Отца, аминь, и Сына, аминь, и Святаго Духа, ныне и присно и вовеки веком, аминь”. Да еще враг говорит, виновно творя, и сие, что мы во всей главизне в крещении половину отняли, кое не прилично было тут». И аз им говорил: «Не тужите о мне, якоже Боги хощет, тако и сотворит. А еже правые главизны о крещении, нечево было правити, правя, разве уже искривити. Но и зело испревратили есте, якоже исперва сказали вам о том превращении». И Павел говорил мне: «Да враг ты Божий, что упрямилъся о крещении. А в крещении и все не нужно, только то нужно, еже во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа крестити в купели, якоже прежде сказах ти». Да тут же и поп пришел, кой нас имал, и последния наши речи у нас застал, и говорил: «Владыко тебе право разсудил, принеси покорение». И аз ему крутыя слова изрек сице: «Кто тя спрашивает? И некому кроме тебя говорить здесь?! Высоко зело уста своя поднял еси, да язык твой по земли преходить. А што говориш, тово и сами не ведаеш. Чему мне повиноватися? Аз верую преданному святыми отцы, а развращенного ничево не приемлю. Понеже в Святом Писании заповедано зело страшными клятвами от святых отец, аще кто от их предания хотя едино слово подвигнет[2857]. И того ради нам все нужно, что предано от святых отец». И поп умолчал и потом ничего не говорил. Только Павел рек мне паки: «Враг Божий! Да то и в ваших любимых Потребниках Филаретовских напечатано: как младенец худ бывает, и тогда по нужде одна молитва указано проговорить, да и крестити». И аз рек ему: «Да нужное свободному не прилагается. И аз то приемлю. Но почто полъную главизну о крещении вредити?» И власти востали из мест своих и говорили между собою перед походом ис полаты: «Нечаво больши того говорить с таким прекословцем и врагом Божиим». И аз рек им: «Несмь аз враг Божий. Аще и грешен, но правою верою. И верую в Троицы: непостижимаго Бога и единаго от Троицы Господа нашего Исуса Христа, рождьшагося о Пресвятыя Богородицы Марии, сугуба, во двою естеству, проповедаю. И ему, всесилному Богу, по силе моей молюся о здравии государьском и о спасении, и о утверждении царства его, и вам воистинну не прекословец, но правду глаголю». И Чюдовской архимарит рек: «Кабы и приятна ваша скверная молитва Богу!» И Павел рек: «За такое свое действо достоин удавлен быти, аще и, оправдался, говоришь, не достойно давити. Не достойно добрых давити, а вас достойно. Помнишь, и в церкви иного удавили, да не вменилося им в грех». И аз его о сем не вопросил, понеже гневатися на мя стали, и не вем, кого в церкви удавили, рек Павел, разве арияне в службе амфором святаго Павла, патриарха Царя-града[2858]. Мню, яко то во оправдание им глаголет. И потом повелел мя думной караульщикам отвести на Мъстисловской двор и в предиреченной чюлан посадить, держать попрежнему накрепко. И в чюлане сидел я недель с шесть, мало свету видал, только по одному человеку караульщиком, пременяяся, со мною велено сидеть с молчанием. И потом, недель з десяток минув, или больше, и перевели в другую избу, от начальников подале, и с караульщиками попризналъся. А все из дела нашего цвет пооблинял, правителем тем не до того стало. Да и сие вам поведаю, как распрашивал меня думной о писмах по выписям своим, в тонькость о всяком деле. И я не скоро думному сказывал. И о чем мощно отвод дать, скажю, а иных бутъто и не помню по выписке сказать. И думной доколе приискивает моих писем, а я в те поры понадумаюся. И власти мне говорят: «Уже своих писем не памятуеш!» И я им сказал, что, де, я человеченъко скудоумной и безпамятной, а волачивалъся я по многим городами и в крылосех, и иных писем и не помню, где взял. И власти и думной говорил так: «Безъпамятной! Да и памятным, сидя, разбирать, колько ты наплел!» А после меня старец Иосаф новъгородец[2859] был пред властьми. И они ему рекли: «Не ученик ли ты черньчишка того Аврамия?» А я, грешник, и следа не коснулъся таковаго отца разума. Да он от них смирением отходил. Не знают его, а меня при нем зело бранили. А после другой моей очной ставки власти говорили о мне братии нашей, кои пред ними после меня были: «Ведь у вас из еретишков тех только Аввакум да черньчишко Аврамей, да и те, бедный, не позная истинны, заблудили от праваго пути». Да сказал мне человек, думной, де, говорил о мне: «Чернец умеет грамоте, да упрямилъся не в деле». А подьячей, которой у дела был в те поры, как говорил я со властьми, человеку доброму говорил: «Чернец Аврамей горазд грамоте, посрамил архиереов». И сие пишу вам, не себе похваляя, и вем грубость свою, и не достоин с человеки вменятися[2860], и ниже следу коснулъся отцов страдальцов, и воистинну человеченко стропот[2861] есмь и нетерпелив. И, ревнуя их отеческому святому пути, изрек все властем, не скрываяся, при думном и при подьячем. И властем стало зело зазрительно. Как бы им возможно, и оне бы меня жива зъглотили. Да вем, яко без суда Божия и влас з голове не уленяет[2862]. А оне и слышати истинны не хотят, в крайнее безстудие пришли. И перестать про них говорить, только разве их победить терпением, аще кого Господь Бог укрепит. Да о сем скажу любви вашей. В пост пред Успеньевы днем, в четверток вечер, за три дни до Успеньева дни[2863], и проважали меня два стрельца з бердышами до полаты в Чюдов монастырь, иже ныне прозваны Вселеньския. И вшед в полату, обычное начало сотворих. В полате же Резаньской архиепископ Иларион да думной Иларион Иванов. Аз же обычно поклонихся обоим. И начал мя увещавати архиепископ сице: «Уже ли, Аврамей, от запада на восток обращаешися? И престал ли прекословити соборной апостольской Церкви и четырем вселеньским патриархом, и нашему пятому святейшему Иосафу[2864], и всем архиереом Великия России? И неужели „яко пес, на своя блевотины возвращаешъся”[2865] Неданное, брате, Богом, Аврамей, на себя дело взимаеш, и не Церковь тебя оставила, ты Церковь оставил еси». Аз же рех ему: «Не оставих аз Церкви, но аще и зело грешен, только правою верою, сын святыя соборныя и апостольския восточныя Церкви, и никогда со святою Церковью не прекослових. И отцы наши не псы были и не песию блевотину лизали, но истиннаго пречистаго Тела и Крови Христовы причащалися. И мы от них приемъше, истинную православную веру непременно держим, и с тою верою хощем и на Страшном Суде Христове стати. Разсуди, владыко, какия мы прекословцы истинне? Но во истинне всегда пребываем. А еже пользовати друг друга на благое по правилом святых апостол велено, аще кто и Божественнаго Писания не учен, да только будет искусен в слове». И архиепископ рек паки мне: «Когда не повинуешься инстинне, а за то архиереи приказали с тебя сан снять и остричь, и отдать градскому суду». И повелел старцу снимать с меня сан. Он же сняв маньтию и клобук, и камилавъку, и остриг. А же глаголах ему: «Творите, еже хощете. Самовластны мы зде, а егда пред Господем будем на суде, тогда познаемся, кто будет прав, и кто виноват. А что теснее, то и прибыльнее. Гроб и теснее того будет, да лежать же в нем будет. А что глаголете про греков, и о грекох аз бы последней обладь от Писания свидетельства предложил, что и следу у них благочестия не обретается. Святии отцы, кои от грек зде, в Русии, просияли, от нынешних греков попа и диякона, поставленова от греческаго патриарха, зде, в Русии, приимать не велели в приобъщение в Московское государьство, и о сем с клятвою писали». Они же нимало сему не внимают и, остригъше, повели мя ис полаты. Аз глаголах, по полате идучи: «Подаждь утешение своим рабом, Всенепорочная, утоляюще лютая на ны востания» и прочая. И егда в сенях остановилися, и вышел старец ис полаты, которой мя остриг, и поклонился мне до земли пред всеми, и глаголя ми: «Прости мя, отче, яко не волею сия сотворих». И аз ему поклонихъся. Видех его, егда и стриг, весь дрожал, непрестанно молитву Исусову творя, и Сына Божия исповедая в молитве. И сказал мне о платье, яко у Чюдовскова архимандрита будет платье. И потом привели мя в Стрелецкой приказ, хотели в чорную полату посадить. И довольно постоял в приказе. И паки повелел мя думной в старую избу отвести, иже и доныне пребываю, донележе Бог благоволит.ПИСЬМА И ПОСЛАНИЯ ДЬЯКОНА ФЁДОРА ИВАНОВА{67}
ПОСЛАНИЕ «ОТЦАМ» И «БРАТИИ» ИЗ ЗАТОЧЕНИЯ{68}
О послании в заточение и о нестерпимом мучении диякона Федора за святую церковь и о еже како искусил властей прелестных[2866]. Возвещу вам, возлюбленнии мои отцы и матери, и братия о Христе, да познаете, како мя, грешнаго диякона Феодора, покаряли к новому нечестию на Угреше и чего ради аз вмале посходил им тамо, седя в темнице. Егда изгнаша нас архиерее из сонмища своего[2867] и священный сан содраша с нас, со священным протопопом Аввакумом, во един день, и егда изведоша мя из церкви, и аз, грешный, и ту людем, безчисленным стоящим, светлым гласом проповедах истинну, сложа в руке своей крестное знамение, и горе[2868] то воздвиг, и возопил к народу: «За сию истинну стражду и умираю, братия, и за прочия догматы церковныя!» И в ту пору, отведше, посадиша мя в холодной чюлан на Патриарше дворе, и тут сидел два дни за сторожами. И на третей, по утру за три часа, пришедше от царя воини, взявше и ведоша мя ко Красному крыльцу. И сверху сошел голова и спросил: «То ли диякон благовещенской?» И они сказаша: «Тот». И повелел голова стрельцом взявше и посадити за караул у Каменнова мосту. И егда стало свитать, тогда пришел полуголова и велел за собою вести стрельцом безоружным ко Тресвятцкому мосту, и тут приехал думной Дементей[2869] и сказал мне: «Поедь, куды повезут, и не кручинься: сердце царево в руце Божии». Аз мнел, яко царь в Коломенском[2870] и к нему везут мя на роспрос, понеже подал в церкви тогда челобитную за печатью, — великия дела Божии писаны, — и чаял, сам царь там распрашивать станет: и ево дела были тут писаны. Егда выде за город, появилися извощики и стрельцы со оружием и, посадивше на телегу, повезли мимо Коломенсково, не вем куды, странным[2871] путем по берегу Москвы реки да по болотам, а не прямою дорогою, ко Угрешскому монастырю, чтоб никто не видал знакомой, куды посадят. И по сем, ехавши, аз оглянулся и увидех: вдаль мене отца Аввакума везут. От Москвы повезли на свету, а на Угрешу привезли в осмом часу[2872]. И как привезли к монастырю нас, и взяли отца Аввакума два стрельца под руки, и обвиша главу его япанчею, и повели на монастырь сторонними[2873] враты, что от рощи. И аз, необычное зря, ужасом одержим, стах, помнех в себе: в пропасть глубокую хотят нас сажать на смерть; начах прощатися со женою и чады и со всеми вами, верными. И отведше Аввакума, — не ведал, камо его деша, — и пришед полуголова, и велел стрельцом взяти мя тако же, а главу мою со очима рогожею покрыта и до ног. И, приведше, посадиша мя в башню пустую, а бойницы замазали и двери заключили. И по малех днех стал полуголове бить челом, чтобы веску подал жене моей, где сосланы, чтобы жена моя, безвестнаго ради сослания, напрасной смерти не предала себе и души своея не погубила мене ради, грешнаго; и посул давал ему, он же не восхотел отнюдь послати вести: «Царя, де, не смею». И по триех неделях помысли, окаянный, молити всещедраго Бога, дабы известил сердцу моему Христос, аще неправо что старое наше благочестие и новое что добро. И три дни, грешный, не ел, и ни пил, и не спал, токмо плача милости просил у Творца своего. И Христос, Спас мой, паче еще сердце мое утвердил, яко умрети за все старые, а новаго — совесть моя сложилася сердцу — отнюдь ни во что не приимати: «Все лукавством составлено», — глагола во мне совесть. И не ядши, изнемог. И караулшики, видевше мя изнемогоша, сказали полуголове. И он, пришед, вопросил мя: «Что, де, диякон стар, не ешь?» И яз рек: «Изнемогаю». — «Ино, де, бы призвати отца духовнаго?» — И аз ему рек: «Порадей, пожалуй!» А исповедаться подумах: либо какову смерть нощию внезапу сотворят, и отец, реку, духовной, скажет вестку жене, где мы. И как аз стал просити духовнаго отца, и полуголова: «Не смею, — рек, — без царева ведома дать». И о том отписал к думному Дементию. И Дементей царя доложил, и царь ево ко властем послал, и власти в монастырь, Павел с товарыщи[2874], грамоту прислали по государеву указу: «Тако, де, покаряется нам; повелеваем его исповедати и причастить». И допрашивал меня игумен монастыря того: «Покаряеши ли ся церкви и собору нынешнему?» И аз сказал противу: «Покаряюся святой соборной церкьви восточной, что прияла древле и держит догматы». И написавши они скаску мою, велели руку приложить. И в полночь прислали ко мне слугу с нею. И аз прочел и увидел: у них написано, что бы мне на предния слова не обращатися. И не хотел руки так приложити: «У меня, — рек, — слов никаких худых не бывало». И слуга мне рек: «Да уж, де, скажут они». И аз подумах: «Уш то, — реку, — в чем аз промолвился где?» И приложил руку, постояв. А тово не ведах, что в дому моем все перепечатали, и слова многия собиранья были у мене от Божественных Писаний, и старца Спиридония на их отступление[2875] и на лукавыя догматы их, и то все у меня без нас взяли, и ныне не вем, где их девали. И после скаски стал аз просити отца духовнаго, добраго старца, у игумена и полуголовы; и они сказали мне: «Как, де, станешь умирать, тогда дадим отца духовнаго». И аз востал здрав о Христе: «Челом, реку, бью на милости вашей!» И паки писал аз им, что святой соборной и апостольской восточной церкви ни в чем не противлюся. И после того вскоре дал Бог царю государю сына Ивана[2876] царевича, и тоя ради радости царь нас ис темницы свободил и взяли к Москве. И опять дияки розпрашивали меня в приказе Патриарше, и аз те же слова говорил, что восточной церкви и догматом ея древним не противлюся. И отдали Павлу краснощокому под начал на двор. Тот враг лукавой много надо мною казньствовал[2877] и всем, стоящим в вере, рыет яму и царевым сердцем мутит. И егда стали священнику Никите[2878] ругатися, будто он за неправду стоял, а он, не претерпя их томления, дал повинную и, по Пожару[2879] ходя, прощался, не согрешив, пред народом, и аз слышах, — такое лукавство над нами творити начинают, — место гневу их дал: взявши жену и чад, убежавши, скрылся, рек в себе: «Лутше ми умрети, нежели соблазните единаго от малых, верующих правь». И егда услышах, яко ищут мя прилежно и грамоты посылают по градом и другое моих по Христе стали истязовати, приводя в приказ, и крепите во мне, тогда аз паки пришел сам свою душу за них положити, а их чтобы свободили, пожаловали. Спаметовал аз Спаса своего слово, еже рече: «Волыни сея любве никто не имать, еже кто душу свою положит за други своя». То мое, светы, все повиновение.ПИСЬМО НА МЕЗЕНЬ К СЕМЬЕ ПРОТОПОПА АВВАКУМА{69}
Юзник темничной, грешный диакон Феодор Иванов многострадальной страстотерпице Настасье Марковне радоватися о Господе и здравствовати со всеблагодатным домом, с любезными чады своими, и с добропокорливыми домочадцы; буди на всех вас благословение Господа нашего Исуса Христа отныне и до века, аминь. Да спаси тя Христос, матушка Марковна, за любовь милосердия твоего, что пожаловала, прислала мне, темничному юзнику, въкупе з батюшкой протопопом запассцу с Лодмой — преже крупок овсяных, а ныне на лодье Иванове и богатее того сугубо — яшныя мучки и круп яшных и грешневых. Мы з батюшком ис темницы нощию, пособием Божиим и направлением святых ангел своих хранителей, вышли к брату Алексию в дом, и тут побеседовали, и с Поликарпом вашим, мезенцом. И запасу мне отец половину отделил, крупы и муки. За то вам воздаст Христос Бог милость свою во он день, чесна ваша милость во время нашия скудости. И почему[2880] у тебя, Марковна, запас куплен там, и ты зачти себе денег моих, что жена прислала. Да писал я к вам преже сего в грамотке, — с тем же Поликарпом придет, чаю, — о покупке полпуда меду и о ином. И аще дорог мед, и вы, светы, не купите, да деньгами мне пришлите по зиме, аще Бог изволит и живы будем. А аще уморят нас зде, и вы нашим раздайте или Андрею сюда пришлите[2881], а при нас всякую посылку к Лодме присылайте, покамест живы. Тюрьмы нам зделали по сажени, а от полу до потологу — головой достать. Да слава Христу истинному, Лазарь отец писал царю письма[2882], — другой год уже там, — и ныне велено у него с Москвы о тех писмах взять скаску, и прислать к царю, а писал страшно, и дерзновенно зело — суда на еретиков просил. Да не чаем мы — дать суд праведен. Когда еретик еретика судит вправду? Ни, ни! Никогда бо сатана сатану не изгонит, по словеси Христову. Две грамоты у него: царю да Асафу патриарху[2883], молчаливому потаковнику прелести сатанине. И отец Аввакум посылает царю послание[2884] с сотником старым, сотник емлет у него; чаю, и аз пошлю. А список к вам послан с Поликарпом вашим; до показанных откровений отцу о царе и о себе — мое о Христе счинение, а те тайны Христовы сам писал отец до конца; и посем уже что отродится от рога того злаго[2885]! Но без суда Божия и он нам ничего не может, бедной, сотворить. Молитеся вы все, светы, крепко о нас сотворшему нас Богу и на превелие сие дело свое избравшему. И правила, и книга «Ответ наш о православних догматех» — за руками — послано все с Поликарпом. И ты, братец Иван[2886], порадей о пользе Церкви Христовы опасно[2887] и сотвори так, как отец приказал вам: в Соловки пошли и к Москве верным. И тут давай списывать верным человеком, иже довольны будут и иных научити, а списовали бы добрым письмом. А послание, что к тебе писано, брате Иоанне, от меня, и ты того в Соловки и не посылай, руку мою. Судите, как лучше; и в Книге все есть, отступником бы не попало: они руку мою знают, и сам рог антихристов знает, знает руку мою. Дела его тако наричют[2888]. Да и в Суздальском уезде был некто пустынник, Михаил именем, свят муж, до мору[2889] еще преставился; ныне тут и пустыня заведена над мощъми его; и тот глаголал о нем пророчески до отступления еще задолго и до Никона. Егда седе на царство он, и пришедшии неции христолюбцы в пустыню ко святому Михаилу, рабу Божию, и возвестиша ему: «Иной царь-государь воцарился ныне после отца своего». И Михаил рече им: «Несть царь, братие, но рожок антихристов». Еже и бысть ныне: видим брань его на Церковь Христову. И о сем, как были вы в Нижном, сказа мне в монастыре страж мой темничной, Артемей суздалец. Да и впредь, братие мои вы о Христе, аз глаголю вам: добра от него не будет церкви и миру, в том ему и пропасть, в своем лукавстве, не обратен бо. А в малыя темницы к Покрову[2890] преведут нас. А посем вам мир и благословение — матушке Марковне и брату моему о Господе Ивану Аввакумовичю, со женою Неонилою, и з дочкою Марьею; и братиям моим о Христе — Прокопью и Афанасию Аввакумовичем; Феодору и Луке, аще и не виде, его; и сестрам — Агрипене и Акилин, и Оксинье Аввакумовнам; и труднице[2891] Христове, вдовой сестре Фотинье Ярофиевне с сыном — тоже благословение; и Оксинье девице, и новокрещеным сестрам тоже. А Григорюшко, сказывают, прочь отшол[2892]. Мало ему жить, скоро умрет, и труд свой губит, что не до конца терпит; худо то. Да, пожалуй, брат Иван и кум мой, пиши и к жене, моей и Максимушку[2893] от себя, и ко мне о них, что услышите. Да простите вы, любезнии мои, меня, грешнаго, и помолитеся о мне ко Господу, а на вас буди благодать Божия отныне и в век века, аминь. Да помните ли вы, что глаголет чюдный пророк Аввакум[2894] в песне своей: «Оскудеша овцы от пищи и не будет волов при яслех»? То христиане от причастья оскудеют неправыя ради службы; а «волов при яслех не будет» — толк: попов достойных и православных в ольтаре не буде. Волы — попы, ясли — олтарь или церковь. Глаголет Писание: «Будет бо что поп — то винопийца и пияница, что чернец — то вор». Тако истинна суть и к тому идет. Горе, горе живущим на земли злым, а вернии вси, аще и по земли ходят, но верою на небеси живут! Да сие все про себя знайте, а письмо раздерите мое мучителева ради имени[2895]. Отдать ся грамотка на Мезене в слободка протопопице Аввакума протопопа Настасье Марковне. Писано сентября в 1 день.ПОСЛАНИЕ ИЗ ПУСТОЗЕРСКА «БРАТИЯМ», «СРОДНИКАМ» И СЫНУ МАКСИМУ{70}
По церкви Христове, юзник диякон Феодор благоверным братиям и сродником моим по плоти о Господе. Благодать вам и мир от пресвятая единосущныя и нераздълимыя Троицы, единаго триипостаснаго Бога, а о мене, юзника, благословение вамъ о Христе Исусе. Приклоните ушеса во глаголы уст моих: побеседую вам о Господе отчасти, во славу имени Его святому. Поучает ны пророк Давыд: «Исповедайтеся Господеви и призывайте имя его, возвестите во языцех дела Его, воспойте и пойте ему, поведите вся чюдеса Его, хвалитися во имя святое его. Да возвеселится сердце ищущих Господа!» Взыщите Господа и утвердитеся; взыщите лица его выну[2896], сиречь всегда, понеже и сам Господь глаголет иным пророком: «Аз мене любящая люблю, и взыскающии мене обрящут благодать»[2897]. Никтоже бо, взыскаяй Господа, оставлен бысть. Добро, братие, прежде всего взыскати Бога и в пути Его правыя ходити, и по воли Его святой жити, и прославляти чюдное имя Его детелне![2898] и словесне в жизни сей. Сам Христос, Сын Божий, собою нам прописав образ жития сего. «Начат Исус творити же и учити», — пишет бо святый Лука евангелист. Такоже по Христе и вси святии его, шествоваху доныне и ныне шествуют любящии его вседушне и душа своя полагающе по Нем и по Церкви его святой, им же и аз, грешный, потщахся отчасти последовати. И не оставлен бысть от Христа, Бога моего, но и о мне, недостойнем, прославил имя святое свое в малом страдании моем — даровании дву язык по отрезании и десницы моей, якоже благодати тезоименитому Дамаскину и Максиму Исповеднику[2899], и иными множайшими своими Божественными присещеньми, и не по делом моим, но по своему благоволению и милости человеколюбной. А о явлении соловецких чюдотворцев ведомо ти, писах аз к вам о том преже сего. И по том убо явлении святых тех отец пред Госпожным постом, взыде ми на сердце о их великой лавре молити Бога тридневным постом и бдением, — еже бы три дни не ясти, ни пити, и не спати, — дабы Христос-Вседержитель, свет, избавил ю от мучителя того лукаваго, якоже весть своими судбами. И попросих у него, Спаса своего, помощи и силы к таковому труду, аще годе ему будет тое желание сердца моего и послет ми благодать свою свыше. И по сем прошении, на утреннем славословии, творящу ми поклоны за каноны, и абие[2900] нападе на мя сон необычен, и видех яко отверст покров[2901] темницы и с небес летящь над мя яко клуб некий, светел зело и чист, яко хрусталь солнцем смешен. И от сего разумех аз, яко помощи ми хощет Господь своею благодатию к тому делу. И егда наста пост Божия матере, и аз касахся тому труду[2902], и Христос поможе ми и Пресвятая Богородица то дело совершити. И в третий день восемь бысть сумрак; аз же во оконце зрю, куря темницу[2903] свою. И абие слышах в той час стрельбу с неба, — трижды стреляло, яко из великия самыя пушки, над Соловецким монастырем (место то знаемо мне, и окно темницы моея к той стране зделано). А грому в той день не было и ветру, но тихо бысть зело. И аз помышлях всяко о том знамении: что хощет быти и что сотворит Спас-Господь о обители своей? И не разумех в то время. И посем мину пять месяцов, и обитель взята бысть и разорена от врагов, и седящии в ней мнози отцы и братия оружием избиени Быша и заклани, яко агньцы, овии же повешени за ребра, овии же во льду мразом поморожени, иныя же инако казнены и замучены от царева воинства. И сам в том времени царь той мучитель от Спаса поражен бысть в смерть молитвами тех страстотерпец новых. Еще же и великих оных триех мучениц[2904], благоверных жен, молитвами сокрушен бысть. И они, светлы сострадальцы наши, в той же зиме затомлены горкою смертию от царя того же жестокосердаго. И в то время Божиим действием некако явися ми Христова раба избранная, любезная моя мати и сестро о Господе, благоверная боляроня Феодосия, — и за пять дней до преставления своего (опосле сочтох аз о том), — и рече ми: «Помолитися о себе, нужно, де, нам стало зело и горко» (а того еще аз не ведах, еже они посажены во иныя ямы глубокия). Помолихся о них аз, дабы не попустил Христос выше меры искуситися им: разумех велику тягость некую, наложену на них. И егда блаженная она мученица Феодосия по смерти своей вскоре предста у царева одра, Феодорова, и мне, грешному, показано о том в видении тогда. Потом же, когда прииде нам весть, яко Соловецкой монастырь взят бысть и разорен, и аз, грешный, вельми оскорбихся о том, и правило отверг того дни, и начах седя стужати Христу-свету, и от горести з досадою глаголати, яко вскую[2905] попусти последнюю обитель разорити и осквернити, — и бия рукама своима в перси и о постелю свою от зелныяhref="#n2906" title="">[2906] жалости: «Презрел мя еси, Господи, — глаголаше, — и не хощу уже впредь просити у тебе ни о чем, ни псалом пети, токмо едино: „Создавый мя, помилуй мя, — глаголати, — буди воля твоя!”» А прежнее прошение и забыл в то время, еже просих полезнаго спасения о обители той святой. И еже тамо разделения междоусобное бысть, того аз и не ведах. И видя се, святый ангел мой хранитель смущен на мя, зело окаяннаго, и начать плакати, ходя окрест темницы моея, и ко мне припадати сквозь стены, умилно[2907] в день. И глас его слышу — песнотворец некако, и тонок и светел, а лица его не видех, понеже бесплотен есть. И посем ужас нападе на мя от плача того. И зазрех[2908] аз себе в том, яко недобре пререкуя Господеви, и падох на землю пред Богом, начах каятися о том. И хранитель мой, свет-ангел умолче от сетования своего. И того лета прислано к нам в Пустоозерье в сылку Соловецкаго манастыря того десять человек трудников, и от них уразумехом, яко велико нестроение и крамола стала бысть тамо междоусобная, и того ради предал Господь их в руки врагом, да овых венчал, а овых смирил и наказал. Того же монастыря чернец Феоктист некто перекинулся к Мещерскому Ивану в полк[2909] и указал тайное окно на стене, и ту пусти врагов обстоящих[2910]. И тако предал им святую ту обитель свой враг. И мерзость запустения ста ту на месте святем до времяни своего. Да еще преже сего, после казни вскоре, молил Христа-света, да явит ми, будет ли никониянской прелести разрушение и конец потребления[2911]? И показано ми о том. На пустом месте стоит погреб зело велик, яко 20 сажен, и глубок, подобен аду; и полон бысть погреб адскаго меду сырцу[2912], и роздан уже весь в мир той лестный мед[2913], остался токмо един угол уже. И на нем стоит, яко на глине, сам Никон во единой свитка балахонной, и на главе его колпаченко худо, яко на кабацком ярышке, и своима рукама раздает мед той, не в сосудех стоит ту, но тако лежит, яко глина. И посем с небе от Бога гнев послася велик на всех людех тех, кои приимали мед той от Никона, — начат падати свыше на них, яко скалы черныя со огнем, и вси людие возмутишася от того зело. И се конец тому видению. Разсуждая всяк сам. И потом паки еще просих у Спаса своего о том же, и показано сице еще: видех поле некое темно и жаб исполнено бысть, и жабы те все изомроша и иссыхоша, яко листвие, и бегаю по них и топчю ногама. И се конец тому. А что будет — не вем. И посем аз о клятвах сумневахся и сетовах некогда. В пост Филипов отпех заутреню рано и повалихся на скамейцу, и начах размышляти в себе, глаголя: «Что се, Господи, будет? Тамо, на Москве, клятвы[2914] вси власти налагают на мя за старую веру и на прочих верных, и зде у нас между собою стали клятвы, и свои друзи мене проклинают за несогласие с ними в вере же, во многих догматех, болше и никониянъских!» И егда размышляющу ми о сих всех, абие внезапу глас бысть, яко гром во узилищи нашем. И яко войско велико аггелов или святых прииде, — не видех лиц их, — и начаша согласно вси глаголати во едино слово, яко мнози ученицы у мастера, псаломское оно слово: «Оскверниша завет Его, разделишася от гнева лица Его». И многажды се слово возглашаху они и престаша. И паки начата второе слово возглашати по сем псаломское же, сие оное: «Истиною твоею потреби их!» К Богу вопияху на противящихся истине Божией. И сию речь многажды же глаголаху соборне. И посем ино не бысть ничтоже. А мне, грешному, дано гласы те слышати, а не сказано ничтоже, на ково они те слова пояху, — на никониян ли, или на нас, или мене научаху внешних и внутренних противных врагов тою молитвою потребляти. И в недоумении бых великом о том. И они обругали, и в смех поставили, и не умилилися[2915] нимало <...>. Тако бо и наш московский царь Алексей Михайловичь, прельщенный от Никона, еретика и отступника, при смерти своей позна неправду свою и законопреступление свое, и отпадение от правыя веры отеческия, и вопияше великим гласом, моляся новым преподобномучеником соловецким: «О господне мои! Послушайте мя и ослабите ми поне мало, да покаюся!» Предстоящий же ту и седящии вопросиша его, глаголюще со ужасом: «Кому ты, царь-государь, молишися прилежно и умилно?» Он же сказа им, яко «ко мне, — рече, — прийдоша старцы Соловецкаго монастыря, и растирают вся кости моя и составы[2916] тела моего пилами намелко, и не быти живу от них! Пошлите гонца скоро и велите войску отступить от монастыря их!» Боляре же посла гонца скораго, по повелению цареву. Ин в то время самыя болезни его взят бысть монастырь и разорен, и братия вся, иноцы и белцы, побиени Быша и замучены разными муками лютыми и необычными, и Никонор преподобный[2917], архимандрит и многолетний старец, иже и отец духовный бе ему, царю Алексею на службе, и той замучен бысть ту разными муками во едином часе от стрелецкаго головы Ивана Мещерскаго, сатанина угодника. И гонца он послал к царю на радости, чая себе великия почести, еже взял монастырь и пригубил всех живущих в нем; гонцы же оба на пути сретостася и сказаста друг другу, чего ради послана, и без пользы возвратишася кождо во своя. Царь же потом скоро скончася недобре. И по смерти его в той же час гной злосмраден изыде из него всеми телесными чювствы, и затыкающе бумагою хлопчатою, и едва возмогоша погребсти его в землю. И по нем прием державу царствия его царевичь Феодор Алексеевичь, и по наказанию отца своего повеле в Соловецкой обители Пантократоров службе церковной по старым книгам быти, за них же пострадаша до смерти архимандрит и старцы, и вси трудники Христовы, и прочая вся держати по чину и по уставу святых чюдотворцев новопосланному архимандриту[2918]. Патриарх же Яким[2919], отступник отеческаго благочестия и паршивый пастырь, не восхоте тому быти, и приказал по-новому вся быти и творити, стыда ради своего, понеже на соборищи том лучший сват бысть, всякия от царя ответы и лести[2920], и страхи и ласки, и прещения и моления, и обличения новый бляди[2921] относил. И во время бо обругания моего, егда остригоша мя с протопопом Аввакумом на единой литоргии, и в той час, преже стрижения и клятвы, послах аз с ним, Иоакимом, увещательное послание к царю Алексею о многих сокровенных тайнах церковных и о новых ересях на двунадесяти столбцах, писано моею покойною рукою, и запечатано крестом Христовым, и наверху свитка того подписано бысть сице: «Сего писания никому не распечатать, ни прочести, кроме самого царя, и с сим писанием хощу аз судитися с вами на Страшном суде Христове». И от того писания от царя ко мне ни единаго вопроса, ни ответа не бысть, ни блага, ни зла, умолче бо о всем, якоже оный не имать одеяния брачна на себе и самоосужден от совести своея: напоили убо его никонияне пияна християнскою неповинною кровию и своим прокислым вином прелести, и ограбили душу его, яко татие и разбойницы церковнии, сняли с него драгую ризу православия отеческаго, и облекоша его во многошвенная[2922] своя и разодранная рубища нечестия многаго. Бою бо ся, едва не речет ли ему Царь царствующих, Христос, Бог наш, якоже и оному худоризному на браце: «Связавше ему руце и нозе, вверзете его во тму кромешнюю, ту будет плачь и скрежет зубом». Той же сват лестной, Яким, то время архимандрит бысть в Чюдове монастыре[2923], и на соборе своем паче всех архиереов похвалялся на нашу кровь, глаголя нам: «Егда вам отрежут языки те за укоры ваша, тогда уже как станете говорить? И егда отсекут вам руку ту правую, тогда как станете креститися-то?» — якоже Каияфа[2924] пророчествовал нам. Мы же отвещахом по-единому им: «Аще и главы наша отсечете за истинную веру отец наших святых, не боимся мы того; а языки нам силен Христос иныя дата, новыя». И по совершении соборища своего лукаваго збысться его проречение на нас, — отрезаша нам трема по языку: Лазарю-попу и Епифанию-иноку, по времени и мне, Феодору, Христос же, Спаситель наш свет и праведный судия, не оставил нас, паки даде языки и слово нам по-прежнему. Мы же благодарим его, Творца своего, о том чудном даровании его, и писахом к Москве благоверным братиям в славу его, и царю ведомо бысть о том. Нецыи же христолюбивии братия начата Христа прославляти, а отступников поносити, за кровопролитие наше, и новоутверженное их нечестие укоряют со дерзновением. Архиереи же лукавии, Павлик и Ларион[2925], и архимандрит Иоаким, и прочии злии советницы их и новолюбцы посрамлени Быша от них, и умыслиша ин ков паки на нашу кровь грешную, лютейше перваго сугубо, еже бы не быти живым нам. И приидоша к царю и начата жалобу творить на тех, братию нашу о Христе, благочестия поборников, и на нас клеветали ему, глаголюще: «Развратили, де, государь, изгнанныи и осужденныи от нас, пишут к Москве людем многим и хвастают, после казни бутъто им паки Христос дал языки иныя, и говорят по-прежнему ясно». Царь же рече им: «Слышах и аз о том». Они же, кровососы, начата ротитися и клятися[2926] пред царем, и широкими ризами потрясати, и колокольчиками, яко сучки плясовыя, позвяковать, и глаголати царю лестныя глаголы: «Никако же, государь тишайший, нестатное[2927] то дело, еже Христу дати им языки после нашея клятвы, — ни, государь, лгут, или мало им отрезано уже то!» — «И сего ради, — говорят, — пошли, государь, паки нарошно к ним, врагом нашим, и повели при всем народе до основания вырезать языки у них, и по руке отсещи, за Христово то их знамение крестное, и мы в то время услышим и правду их узнаем, даст ли им Христос, Сын Божий, языки те, и как-то станут говорить паки!» Царь же рече им: «Батки, суть не устать казнить-то? Да боюся и Бога: была им уже казнь, — и духовная — ваша, и наша — градская!» Они же, темныя власти, якоже жидовския архиереи рекоша Пилату о Христе, тако и они царю о нас: «Кровь их на нас, государь, и на чадех наших! Не подобает уже им, противником, и живым быти!» К сему же иную злую кознь возвели на ны в то же время они, лукавии змии, бутьто мы послания писали на Дон к казаком[2928] и мир весь восколебали тогда. И теми они, лестьцы, и возмутили паче царьскую душу на ны, еже бы чем пригнати нас к смерти. Царь же поверил им, и послушал их, и повеле на Москве тех рабов Христовых хватати, и в темницы такоже сажати, и за караул предавати и мучити всяко. К нам же в Пустоозерье посла полуголову Полтева приказу Ивана Елагина[2929], и повеле нам паки языки вырезать до основания последняго и по руке отсещи. Пригнав же скоро полуголова, и сотвори на при всем народе, и к болезни язв наших приложиша болезни, и к ранам раны нам прибавиша смертныя. Аще бы не Господь помогл нам паки в то время лютое, смертное, невозможно бы нам уже и дыхати, и приничати. Праведный же судия и сердцеведец Христос, истинный Бог наш, хотя лестное их умышление посрамити и прелесть никониянску и козни обличити, преславная сотвори о нас, о рабех своих, и в то же часе по казни той даде нам паки глаголати ясно, и раны вскоре исцели, яко всем людем дивитися и славити Бога о бывшем чудеси. И исполнися слово Христово на нас, еже по воскресении рече учеником, посылая их на проповедь: «Знамения же веровавшими сия последуют, именем моими бесы изженут, языки возглаголют новы, змия возмути, аще что и смертно испиют — не вредит их»[2930] и прочая. Егда же полуголова по казни нашей ста на Москве, и прииде к царю, и сказа ему вся бывшая о нас; царь же заповедуя ему крепце не возвещати о том на Москве ни единому от человек, архиереом же тем кроволюбцем, Якиму, сам царь сказал, яже сотвори Бог на ними. Они же, окаянии, слышавше, и безгласны Быша пре ним. И тако сия вся слышавше и видавше Иоакиму, паршивому пастырю, а обратитися на старыя правоверия, отец своих, не хотящу, и прочим таковы: легчае бо ему в том отступлении и отчаянии, якоже Июде предателю, удавитися, нежели ко Христу обратитися, занеже он не Бога ради и постригся и спасения ради души своея, но телеснаго ради покоя и чести. Быв убо он холоп царев, служивой ростовских мелких дворян Савеловых рода, и бывшу ему на службе под Киевом, и жена же его без него начат прелюбодействовати явно з блудниками. Тамо же в полку товарищи его начата кощуняти[2931] над ним, глаголюще, яко «жена твоя удавит тя, аще приидеши в дом свой к ней, зане ины мужи имать лучши тебе!» Он же, не хотя служити царю своему, и стыда ради того тайно отъиде тамо в Печерской монастырь, и пострижеся, занеже ведая, яко на Москве и во иных знакомых местех не постригают здоровых служивых людей по царской заповеди. Сего ради тамо пострижеся, и пожив мало, и преступи обещание, и бежа к Москве, яко оный ученик Сисоя Великаго, тако и он от своего наставника, ища славы мира сего. И о сем сказа нам сотник Андрей Киприянов — на карауле стоял у нас, и на службе бывал с ним. И бояся исперва на Москве жити, дабы не ростригли и не послали на службу, сего ради нырнул к Никону в новой его бесовской Иеросалим[2932], и тут почал учитися грамоте, и напился ту фарисейскаго квасу; а до того не знал он писания разве[2933] азбуки, ни церкви, ни чина церьковнаго, и не разумел догмат святых отец наших древних, и ныне не знает, занеже не того ищет, — и книг святых не прошлец[2934] и не читатель, понеже человек был служилой, и жил в глухой деревни, и зайцы ловил, а у церкви в редкой Велик день бывал. И у Никона мало поживши, и пронюхал, яко Никону уже не быти патриархом на Москве в старой чести и славе, тогда збежа и от Никона и прииде близь Москвы в монастырь Андреевской[2935] к строителю Аврамию, и паде ногама его, да приимет его и опознает на Москве честным людем. Монастырь же той назидаше в то время околничий царев ближний Феодор Михайловичь Ртищев, и сестра его Анна[2936], Никонова манна, кравчая царицына. И той строитель Аврамей призвав его ко окольничему Феодору Ртищеву, и по сем того Якима учинили казначеем в Симонове монастыре[2937], и по мале привели его в келари ко Спасу-на-Новое[2938]. Тут же живе у Спаса отец Феодора Ртищева, Михаил Алексеевичи, по обещанию. Келарь же Яким начать Псалтырь твердити, начался[2939] игуменом быти помале[2940]; Михаил же Ртищев, слыша от слуг ту сущих часто Псалтырь в руку его держаща и чая его молитвенника быти велика[2941], и царю похвали его. И сам он, Яким, всегда являшеся пред царем, во всяких ходах и походах, и валяяся пред ногама его. Царь же разума его угодна быти себе, и приказа его испытати оному Михаилу Ртищеву, который он держится веры: старыя или новыя. Михаил же исповеда его тамо о всем. Яким же сказа ему: «Аз, де, государь, не знаю ни старыя веры, ни новыя, но еже что велят началницы, то и готов творити и слушати их во всем». И Михаил сказа се царю. И посем поставили его в Чюдов монастырь архимандритом на Павлово место[2942], — пришел вор на вора, а вси на Бога! <...>. Тое же зимы и года и Аввакум протопоп паки взят бысть из сылки с Мезени к Москве и на сонмище их, привезен и послан бе в Пафнутиев монастырь[2943] в соблюдение. В Великий же пост зимы тоя сам царь ко всем архиереом ходя нощию на подворья их и по сто рублев даяше им милостыни, и моляше, и глаголя: «Отцы честнии, будите со мною, и аз с вами!» Они же обещавахуся ему радостно. Аз же в соблюдение отдан бех на Москве в Покровъской монастырь по Павле, и во град часто поемлем бех. И по Пасце обругаша[2944] мя с протопопом Аввакумом во един день. А Никиту-попа преже нас остригоша за три дни. И предаша нас царю в руце; царь же посла нас трех в монастырь святаго Николы, иже на Угреши, и тамо держа нас за стражею своею лютою разных темниц. И се бысть над нами до пришествия греческих патриархов Паисия и Мокариа за пять месяцов. Последи же нашего обругания и послания на Угрешу посла царь Павлу-митрополиту в почесть полторы тысящи сребра за ков[2945] и труды его, еже потружался над нами и по воли его устроил. По сем же предании, у Павла того архиерея, предателя, попущением Божиим вселишася мнози беси в дому его, паче же в души его, многим людем творяху пакости немалы. Егда же повеле царь взяти нас с Угреша, и Аввакума послаша паки в Пафнутиев монастырь, Никита же покорися от нужи, мене же, Феодора, предаша тому же Павлу архиерею под начал, да увещает мя к своей прелести[2946] Господь же сохрани мя. И в то время жих у него аз два месяца во дворе со старцы его, во особной горницы, и видех сам, како бесове гоняху по вся вечеры певчих и подьяков его ис подклетов, над ними же он живяше сам, и камением бросаху в них бесове и черти. Он же, окаянный отступник, не имея к Богу дерзновения[2947] и не може отгнати бесов и чертей от дому своего. И призываше многих шептунов и врачей, и волхвов, дабы помогли ему и выгнали бы демонов; хотяше бо бесами бесов изгнати без помощи Божия, и не возможе. Мене же за стыд сосла от себе — по цареву слову — паки в Покровъской монастырь, вне града. В то же время приидоша уже патриарси[2948] из грекотурския земли 175 (1666) году в ноябре месяце. Бысть же дядя мой поп Иван у мене, за ним же бе меншая сестра матери моей, родная. Служил же той поп у царя в Верху, у церкви преподобномученицы Евдокии, к ней сам царь ходил по вся дни, и служил он поп по-новому все и любил то, а о старом попечения не имел нимало, в коем он поставлен в попы от Иосифа патриарха. Павлу же оному, патриарху бесовскому, митрополиту, сына своего отдал в подьяки, моего брата Наума; и племянника своего отдал в той же чин. Аз же возбранях ему часто, яко о спасении своем и о чадех своих не радяше, и о вере правой и о прелести новой не внимаше. И за то он не любяше мя и поношая, и на великаго государя надеяшеся: «Он, — рече, — истинну обрете!» Тетка же моя за ним, Христова раба, бе, к ней же аз приходих тайно посещения ради, без него. И егда же он, стрый[2949] мой, застояше мя в дому своем пиян, тогда гоняшеся за мною с ножем и секирою. Аз же убегая от него, крыяся[2950]. Егда же ят бысть царевою рукою вначале в дело сие Господне и седех некогда в приказе. Патриарши, он же прииде ко мне и с теткою, старейшею сестрою матери моей, ему же своячина бе, и увещеваху мя со слезами, дабы аз повинулся великому государю, и сказа ми он, стрый мой: «Хотят, — рече, — тебя проклинати, и на род наш безчестие наведеши». Аз же рекох им: «Не стужайте ми, молю вы, о том! Бесовския их клятвы не боюся, и вам не будет безчестие за то, но похвала вечная». И по сем год минул. И некогда прииде он, стрый мой, поп Иван бедной, к Павлу митрополиту тому на двор ко всенощной заутрени в четверток пятыя недели Великаго поста, и своим в дому сказал, яко тамо поиде молитися и детей посетити, сына своего и племянника, и не пьян бысть в то время. И прииде тамо в подклет Павлов, идеже подьяки его и бесове живяху. Племяннику же его Иоанну пишущу в то время некия стихи, попа же Ивана беси или сам сатана начат звати вон из храмины тоя тихо. Он же, поп, рече явно[2951] ему, яко Павлу самому митрополиту, честно отвеща сице: «Уже, государь, буду тот час». Племянник же той, услышав сия вся, и ужасеся, яко глаголет дядя его, и невесть с кем глаголет. И по сем изыде из храмины тоя скоро на двор, и тамо заведоша его бесове в заход мотылной[2952], и снемше с него подпояску и удавиша его, увы, увы! В нощи той извезоша его во убогой дом по повелению новаго патриарха. Се бысть во время безбожнаго соборища их самого, и попустившу Богу задавити его бесом. Сего ради да разумеют вернии и да не сообщаются со отступниками, и да не ходят к заутреням их и ко всяким службам развращенно поющим, и да не молятся с ними запрещения ради святых правил. Мне же в то время заточену бывшу в Сергиеве монастыре, во 175-м году. И егда взят аз паки в Москву, сказала о том тетка моя, плачущися о погибели его <...>. И инии мнози Никоновы поборницы зле скончевахуся разными наказании, паче же оный Крутицкой митрополит, наветник церковный, его же дом бесом жилище бысть. О кончине не вем, а лгати не хощу и на отступника; точию бо вем се о нем, яко по смерти его повелением Божиим, принесоша его бесове и поставиша зде, в Пустоозерье, близ темницы моея, прямо лицу в нощи, и впаде предо мною на землю, вопияще глаголя: «Феодор Ивановичь! Прости мя Господа ради! И прочих проси прощения! Мне же седящу во время то и молитвующу, и возрев аз на нь[2953] и видев его, рече ему: «О окаянне! Ныне ли уже просиши прощения от нас? Жди праведнаго суда Христова: той, надежда наша, Небесный Царь, даст нам на вас, мучителей, праведный суд! Помниши ли, ты говорил мне в Крестовой: «И мы, де, ведаем, яко старое благочестие право все, да нам бы царя своего оправдить!» Тамо убо — пред всею вселенною — и царь будет, ваш пособитель, и тогда уже как то оправите его? Увидим со всеми святыми отцы нашими скоро бо ждем воскресения мертвым!» И рех держащим его бесом: «Отведите его, идеже вам Господь повелел». И абие невидим бысть (прежде же сего прошение некое бе у мене о нем, и сего ради то явлено). Посем же и царь Алексеи скоро пожат бысть, яко серпом смертным. О злой же кончине его писано вмале выше сего зде. По смерти же цареве мину год, и присланы Быша к нам грамоты от юнаго царя Феодора, велено нас в монастырь привести отселе[2954]. И в то время аз, юзник Феодор, молих Господа моего, света-Христа, да явит ми о царе Алексеи, в каком месте он, добродей наш, пребывает по смерти, да им что сказати на Руси, верным братиям, о нем. И просих седмицу и две, и не бысть ничтоже; и паки еще два месяца уже попроси, и не показа ми нимало. Аз же, грешный, огорчихся и рех: «Господи, буди воля твоя!» И по сем вскоре прислан к нам паки сотник стрелецкой <...> воздохнувши, отвеща[2955]. В той же 12 сажен глубины, яко храмина тесна соделана, и ту он сидит, скован до Судного дне. И посем видех и плачь некий велик в дому цареви. И се конец тому видению. Аз же благодарих Христа Бога моего, праведнаго Судию всем, яко не призре прошения моего, и збысться на них слово пророческое: «Ров изры и ископа и впадется в яму, юже содела. И обратится болезнь его на главу его и на верх его неправда его снидет», — понеже бо нас, нищих, они, богатыя цари и архиереи, за законы отец наших мучили и казнили, и проклинали, и ямы нам копали, а сами в них попали! «Ископаша пред лицем моим яму и впадоша в ню»[2956], — рече пророк. Хотели убо нас поганою своею и беззаконною клятвою осудити и загнати во ад, но сами будут во аде и есть уже! А нас избавит Господь от таковыя погибели за молитв святых отец наших, за них же страждем и за веру их, и за книги их святыя. Уже бо ознаменал Христос преже смерти и нас и их. На нас бо показал Христос, Спаситель наш, преславная своя знамения в смертных наших ранах исцеления и дарованием язык двократы. Они же во славах и в довольствах всяких живяху, и прах не упаде на главы их, и солнце не ожже их, и плотьских с человеки не прияша ран, сего ради удержа их гордыни до конца, одеяшася неправдою, и нечестием своим, по пророку, и за лыцения[2957] их положил им Господь злая, внегда разгордети им, и потом како Быша в запустение внезапу, исчезоша и погибоша за беззакония своя, яко соние[2958] востающаго <…>.СЛОВО О НЕКОЕМ МУЖЕ ИМЕНЕМ ТИМОФЕЙ{71}
СЛОВО О НЕКОЕМ МУЖИ ИМЕНЕМ ТИМОФЕЙ
Не умолчю бывшия благодати Божия на роде человечестем. Не ложь бо рекий: «Не хощу смерти грешному, но обратитися и живу быти ему»[2959]. Се зрим и ныне пред очима нашима дивно и страшно чюдо, в Донской области. Муж некий именем Тимофей, нарождения его града не вем[2960], токмо едино свем[2961], яко от благочестиву родителю родися, духовным порождением, отца убо имея Бога, иже водою и духом породи того, матере же правоверную Церковь Отчю — теми изведен ис тмы неразумия во свети благочестия. И имея сей муж по плоти жену и чада. И се прииде ему мысль блага: изыде из мира з женою и чады, якоже Авраам[2962], и преселися не в чюжую землю, но в знаемую, идеже[2963] и покой, и веселие, и затишие уму, и блаженство святых. И прииде в пустыню тоя же Донския области, в пределех речки, глаголется Чирн, и сяде близи обители Пресвятые Богородицы Покрова, еяже[2964] созда преподобный отец Иов[2965], муж свят и праведен, и множество иноки собра и братии, мир остави и о Господе успе[2966]. Пустыня же оного Тимофея от обители тоя яко поприща три. И се муж Тимофей, имея на себе болезнь велию, яже глаголется крымка, и бысть при смерти. И текши жена его во обитель Пресвятыя Богородицы и умоли игумена именем отца Досифея[2967] пострищи мужа ея. И умолен бысть от нея, постриже его во аггельский[2968] образ и нарече имя ему Тарасий. Они же во иноческом образе мало[2969] поживи и во исповедании добре преставися к Богу. И по неколицех[2970] днех после преставления его к Богу бысть видение сыну его по плоти[2971], именем Иванну, младу сушу, лети десяти или мало боле[2972] от рождения его. Бысть сице[2973]. В лета 7195 (1687) году, месяца генваря в 7 день, на собор святаго славнаго пророка и предтечи крестителя Господня Иванна, мати его именем Евфимия, благочестива жена сущи и боящеся Бога и преданное от отец законное правило добре храняше, и с вечера за церковную службу и за келейное правило молящися ей и с чады своими. И се отроку заснувшу, и бысть в восторзе[2974], и виде видение страшно и зело ужасно. И бысть в себе[2975], и востав в полунощи, и вострепетах, и со ужасом глаголах матери своей: «Возжите огня». И востах мати его, и вжегох, и видех, лице его, яко снег бело, и глагола ему: «Что, чадо, тако?» Он же глагола: «Возжи свещу, и помолимася Богу». И со ужасом рек: «О, матушка! Добро и благо молитися Богу». И помолишмся им за полунощницу и за заутреню по обычаю, и седохом, и нача матери своей подробну исповедати вся. Она же убоявшися и мнящи, яко привидение[2976] есть, и глагола ему: «Молчи, молчи, чадо». И паки уснух, и заутра востах. И се прииде старица, бывшая по плоти сестра, во иночестем образе инокиня Каптелина, и сказа ей подробну вся. И посем два дни не вкуси ничтоже, и в третий день принуди его мати. И вниде в слухи наша[2977], и людем глаголющим: ов сице, ин же сице[2978]. И мы потщахомся[2979] со старцем и священным тоя же обители бывше по отце Иове строителем, именем Макарий[2980], и аз грешный с ним, но имя мое волею моею минух[2981], и приидохом к ним в пустыню, ко оной вдове и отроку Иванну. И вопросихом: «Повеждь нам, рабе Божий, аще истинна есть виденная тобою?» Он же, яко истинный християнин и совершен разум имея, а не яко отроча, глаголя к нам молитву Исусову: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». Нам же рекшим: «аминь», и зрящим на нь[2982], и удивляющимся разуму его. И начат нам поведати все подробну. Нам же мало коснящим[2983], яко приспе час правилный, и не все доконъчав, и востах, и идохом ко отцем во обитель, и пребыхом всю нощь тамо. И паки заутра востах аз грешный един, и паки приидох, и вопросих подробну вся. И взем чернило и трость[2984] и исходящая изо уст его писах февраля в 3 день. Нощь всю беседовахом. Такоже начало[2985] сотворил, и благословился, и рече: «Благослови, отче». Аз же грешный рекох: «Благословен Бог». И начат поведати сице: яко «Прииде некто стар муж и глагола ми: „Гряди по мне, и покажу ти, яже не веси”. И яко веде мя на восток, и видех на востоце: и се изыдоша аггели Божии, имеюще трубы, яко облак светел, и вострубиша ими. И бысть от них яко глас грома велика во всю вселенную. И восташа мертвии от гроб во мгновении ока. И от престола Божия течаше река огненная, попаляя и поядая всяку вещь на земли. Праведнии светли, яко солнце, а грешнии огорели, яко главня, от пламене оного. Свився, яко хартия, небо, а звезды небесныя спадоша на землю, яко листвие, и очистися вся земля, яко сткло[2986]. И тогда обретеся со мною юноша зело красен и благолепен, и глагола ми: „Се грядет Судия”. И тогда отверзошася небеса, и явися прежде крест Господень, и полцы аггельстии предъидоша, и за ним носяще престол Господень, яко молния блистая. И по сем Судия грядяше со славою великою. И окрест его пламы огненны херувим и серафим, аггел и архангел, и множество небесных сил, лицы своя закрываху. И Судия седе на престоле славы своея, и на главе его венец светом неизреченным сияя, вместо чювственнаго[2987] света, но не яко сей — но от оного света радость, и покой, и веселие неизреченное. Ни солнце, ни луны тамо не видех. И се зрях пред Судиею завесу, яко молнию блистаяся, и аггели Божии держаща по четыре края. И зря аз окаянный на свет тот неизреченный со страхом и трепетом, и удивляхся. И мало взяся[2988] завеса, и облиста свет неизреченный. И глагола водяй мя аггел: „Поклонися славе Божии”. И падох яко ниц, и слышах глас от славы Божия — три слова. Мню, яко плотное[2989] ухо не может сих разумети, ни слышати. И бысть во мне внутрь от гласа онаго радость и веселия и сладость устом моим. И се узрех дванадесяте апостол, на двунадесятих престолех седящих. Престоли их зело светли, блистая, яко заря, и множество святых одесную[2990] престола Божия стояща. А по левую страну грешнии во тме предстоят, огорели, яко главня, и печални зело. И рече Господь праведным: „Приидете ко мне, благословеннии Отца моего, наследуйте уготованное вам Царьство от сложения мира”[2991]. А грешным глагола немилостивно: „Вас ради вся тварь опалена бысть”. И паки рече им Господь: „О, окаяннии и не покаявшийся, аз долго терпех! Вас ради на землю снидох и вся сотворих по человеколюбию моему, вас ради предахся, оплеван и поруган бых, вас ради за ланиту[2992] ударен бых, вас ради распятся и вся претерпех вашего ради спасения и ожидах вашего покаяния. Вы же не покаястеся, ни сохранисте повеления моего”. И паки рече ми Господь: „Отидете от мене, проклятии, во огнь вечный, уготованный дияволу и аггелом его”[2993]. И с сим словом изыдоша аггели со оружии страшными, и начаша разлучати полк от полка, блуднику со блудницами, тати с татьми, и вси кождо по делом своим. И рекоша грешницы умилными гласы: „Господи, помилуй нас и отради нам мало муки[2994]”. И глаголаша к ним аггели Господни: „О, прелестнии и безумнии! Почто преобидесте поведенное спасение Творца своего и Бога?” И ударяюще оружи страшными, и пхающе[2995] в реку огненую. И се стоях аз и ужасохся. И узрех в реце оной диявола, мучима со Июдою, и человека некоего с народы, тяшко опалена. И глагола водяй[2996] мя: „Сей Козма[2997] со ученики своими”. Инии же вне рая стояще, яко в туманне месте. И рече водяй мя: „Сии — тяшко опалени — волею прияша его учение, а иже вне рая — сии нуждею[2998] принужении Быша”. И еще видех некоего человека, во свещенной одежди ходяща, и глагола водяй мя: „Се есть авва Досифей. И слыш его глаголюща: Козма, Козма! Что се страждеши за неправое свое разьсужение? Зане укорил[2999] еси священство и таинъство[3000] и сказывал ты, яко река огненная не будет и Христос, де, чювьственно не приидет на землю судити живым и мертвым и воздати комуждо[3001] по делом его. Мы, де, так и обновимся. И тайны ты Божия ведал. Рцы нам, что есть тайна Божия?ˮ. Он же трепетен бысть, на руку свою восклоняся и молча, плача и рыдая. И паки рече он Досифей: „Что молчиши и ничтоже отвбщаеши? Тогда един мудр был еси о себе[3002], а ныне с силами мудръствуйˮ. И тогда прият река вся грешники и потече в преисподний ад, и без вести Быша, и ничтоже на ней узрех скверно. И тогда з Господем праведни внидоша в рай. И мало преидоша, и узрех пресветло место, всяцеми цве[т]ы украшено, и в нем мужа священнолепна и во священной одежди, на нем же венец осмиуголен. И глагола ми водяй мя аггел: „Се есть авва Иов”. И глагола ми отец Иов: „Чадо, прииди ко мне”. И приидох, и даде ми нечто зело пресветло, яко некий мал укруг[3003]. И рече ми: „Чадо, сим причастишися при смерти”. И прият, и положих в недра[3004] своя, и блюдох[3005]. И се прииде ко мне некто и глагола ми: „Отдаждь укруг сей, понеже не у время[3006] сим причаститися тебе”. И взя, яко со властию. И паки тако хождах и удивляхся красоте оной. И обретох отца Феодосия[3007] и священника Леонтия[3008] во священных одеждах стояща. Тамо узрех и диякона. И глагола водяй мя: „Сей диякон, иже церковь освятил, понеже к освящению церкви приведе его аггел”[3009]. И мало прешед, зрю тамо трапезу украшену, и на ней множество инок предлежащих обители сея и иных, добре живущих, и се муж стар с ними, лицеи светел. И глагола водяй мя: „Се есть Иван Богослов, иже не вкуси смерти”[3010]. И повеле и мне со отцы сести, и седох, и даша нам от трапезы оной образом яко вода, а сладка паче меда, невозможна изрещи усты человеческими. И мы востахом. И седоша множество праведных трудник. И паки узрех множество лиц, яко солнце сияя, от преставльшихся обители сея и Сибирский страны, и иных множество святых, а окрест их служаху аггели и пояху песнь аггельскую неизреченными гласы. И нам зрящим и дивящимся, и глаголаху аггели к нам: „Не дивитеся о сем, яко возсылаем песнь Богу и похваляем святых, понеже они в нетленней жизни угодиша Богу, и мы им повелением Божиим предстояще воспеваем”. И паки узрех в велицей славе велик собор мужей и жен и на них венцы пресветлы, и священник посреде их. Глагола вож[3011] мой: „Се есть Аввакум протопоп[3012] и прочии страдалцы”. И зрех языки резаны, а тамо ясно глаголют[3013]. Тамо же узрех священноинока, и глагола водяй мя: „Се есть священноинок Гавриил[3014], убиен от варвар”. И посем узрех церковь сию, зело велику, и пространну, и светом неизреченным сияя, и посреде ея престол огнь палящь, и на нем Господа седяща, и окрест его множество небесных сил, аггел и архаггел. И слышах аггел глаголющих: „Добро и полезно в церковь сию ходити и грехов отпущения просити. И иже во обители сей живущии иноцы и белцы и страннии человецы[3015], входящий в ню со страхом, велию мзду приемлют”. И зрях в ней отца Досифея исповедающа, а самого Господа прощающа и причащающа. Иже единою от руку отца прияша, сим 2-жды Господь подаваше, а иже дважды прияша, им 3-жды Господь подаваше. Нецыи же, приемше Тело и Кровь Господню, согрешают и не каются — сих взимаху аггели и ударяху оружии страсными[3016] и изимаху из него с нуждею великою Тело и Кровь Господа нашего Исуса Христа; аще инок, обнажаху его от образа аггельскаго и реяху в муки некончаемыя[3017]. Таже узре и се: аггели Господни и бесов множество, яко пря[3018] творяща о души отца моего. Аггелом глаголющим: „Наша”. И демоном молвяху: „Наша”. И несть мира между ими, и реша аггели Господни бесом: „Идем к престолу славы Господня”. И идоша аггели Господни к престолу Господню, и беси по них дряхли[3019] идуще. И глаголюще беси: „Господи, праведен еси Судия, правду суди. Понеже душа наша и зло творяща, мало[3020] не до смерти четырех человек уби и смерти предаде и ина зла многа сотворила — наша”. И реша аггели Господни: „Наша, понеже исповедался и пострижеся во иноческий образ, нареченно имя ему Тарасий”. И молвяху беси, яко „Он Тимофей есть”. И бысть глас, яко гром, от престола Божия: „Прощено есть ему за исповедание и обещание во иноческий образ”. И вси изчезоша беси, и оста душа отца моего в руку аггел Божиих. И виде аз древо и плод на них зело прекрасен, яко яблоки. И глагола ему: „Батюшко, даждь ми едино от яблок”. Он же рече ми: „Не смею Владычнева Царства[3021], понеже не пройде четыредесятины[3022] от преставления моего, и водя мя по мытарствам, дондеже[3023] Господь повелит”. И паки видех на востоце место злачно и прекрасно, и оныя красоты сказати словом зело немощно. Посреде же того места седящии некотории старцы многочестны и около их множество детей, паче песка морскаго. И тогда вопросих аз водящаго мя: „Кто суть сия старцы, и кто суть около их плоти безчисленныя?” Он же рече ми: „Се бо есть Авраам, и Исаак, и Ияков[3024], а около их младенцы християнстии суть”. И се ино видех: на полуденной[3025] стране множество много младенческих лиц, но не тако, якоже первии, не зело светли, но яко во дни туманна. И глагола водяй мя: „Сии младенцы некрещении християнстии, и некрещеных всех несть им мучения, понеже не согрешиша Господеви”. И посем веде мя вож мой на запад. И узрех аз тамо езеро, исполнено мук: ово мрачно, ово огнено, ино смердяще, и другое червие и многоразличныя муки, вся исполнена река и множество много человеческаго естества исполнено, и горко вси рыдают и вопиют. Тамо же узрех человека зело тяшко опалена и мучима люте-люте. И глагола вож мой: „Сей человек, емуже имя 156[3026], за сие мучится, занеже благочестие погубил”. И мало прешед, зрю пещь велику, огнем палиму и разжену, яко железо, и пред нею держат человека, яко женска полу, ей имя 289. И мало прешед, виде человека вином палима, и вопиет горко. И сказа ми вож мой: „Сей человек сея области Донския атаман, имянем Корнилей”[3027]. И глагола ми сам Корнило: „Брате, аз погибох за гонение на християн, но боле того погибох поминками. Нечестием и вином моим горели человецы на поминках моих — за сие наипаче мучен бых”. Мало преидох и другаго зрю тамо мучима немилостивно и некоего светла и превыше его стояща, и на главе его венец мученичиск. И глаголет страждущему: „За что мя уби? Занеже аз за благочестие пострадах”. Иному молчащу, яко нему, и мученику глаголющу: „Аз ныне со Христом моим рудуюся, а ты во веки мучишися, во пламени жгом”. Аз же стоях и размышлях, и глагола вож мой: „Сей есть светлоглав мученик Савелий, пострадал за благочестие, и велик мученик есть. А сей, иже стражет, Донския области бывый владетель, зовом Михаило Самарин, и убил сего мученика неповинно, за то мучим есть”[3028]. Мало преидох и видех ино мучение, зело страшно. И глагола водяй мя: „Се есть мучение бреющим брады”. И рече ми аггел: „Зри на мя”. Аз же устремихся очима моима на нь и видех в руце его десной[3029] воображено крестное знамение, якоже благословенная рука Спасова. И нача знаменати себе аггел Господень на главу и на живот, и на правое плече, и на левое. И сказа ми, яко бреющим браду сердце пререзывают у крестнаго знамения, и за то им мучение тяшко, и табак, и хмель — все бесовское ремество[3030]. И паки глагола ми аггел: „Лучше скверно что — впадше в сосуд мыш или ино что — без молитвы ясти, неже з брадотпритым ясти, понеже прокляты суть от Бога”. И паки видех ино мучение: темно место и люто зело лечащагося и плоть его черьви ядуща, тамо же и сребролюбцы, яко черьвми люто стружема[3031], и скрозь[3032] его яко стрелы пронзают. И глагола ко мне вож мой: „Горе немилостивым! Суд без милости не сотворшему милости”. И се видех ино мучение страшно: демон множество черных и синих лиц и почернела паче смолы, яко зверие дивии рыкаху, и я зря неких, имяху промежду собою старцы и белцы, и наругахуся им, емше змию, связаша им руце, и иных много около их, и во уста им влагаху смрад человечь, и смолою напояху, и огненным жезлием бияху зело люто. Аз же стоях и дивихся сему, помышляху в себе: что сии тако творят человеком? И глагола ми вож мой: „Сии страждут за таиноядение и питие, и за неисповедание помыслом — сим тако суть”. И посем узрех старца в темне месте поругаема от бесов. И глаголя водяй мя: „Се инок обители сея и брата имея по плоти” — и той особь[3033] стояще, яко в туманне месте, и плача. И паки слыша глас от Пресвятыя Богородицы ко аггелом глаголющь: „Поведите людем, яко икона моя не человеческими руками писана[3034] и принесена на возъдусе аггелы, да Быша человецы, молящеся, обрели милость”. И рече ми вожь мой: „Возвратимася, отнюдужь[3035] изыдох”. Иде вьспять, и се обретеся на пути пропасть велия, и оттуду зловоние исходнике и съмрад зело лют, яко не можах терьпети смрада оного. И яко некотории тамо предстоят у пропасти оной темнообразной и реюще тамо ходящих. И приближихся и мне, и влечяху мя к пропасти оной. Аз же прекрестих лице мое и нача вопити: „Господи,помилуй”. Они жь не ослабляху мя, влекуще, и паки начах вопити ко Пресвятей Богородице: „Владычица моя Пресвятая Богородице, спаси мя грешнаго”. И близ быв пропасти и паки рекох: „Богородице Дево, радуйся, обрадованная, Марие, Господь с Тобою, благословена ты в женах и благословен плод чрева твоего, яко родила еси Христа Спаса, избавителя душам нашим”[3036]. Егда аз глагола стих сей, и еси они темнообразнии изьчезоша яко дым. И паки узрех вожа моего, и рече ми: „Помни стих сей, понеже избавляет от вечным муки глаголющих его с верою. Велика польза християном сей стих”. И абие[3037] приидох яко к некоим вратом темным — тамо мрачно. И рече ми вож мой: „Вниди”. И я постоях мало, и внидох, и ‘‘чюх грешным плоти моея состав, яко еси отерпоша, и не [мо]гох двигнути ю мног час[3038] яко стонати ми. И посем с трудом двигнух ю, и проглаголах матери своей, и вжегох свещу, и помолшемася нама за церковную службу, и вся сказа матери своей и сестре, яже видех. Богу нашему слава ныне и присно и во веки веком. Аминь».ЖИТИЕ ПАИСИЯ ГАЛИЦКОГО{72}
СКАЗАНИЕ ВЪКРАТЦЕ О ПРЕПОДОБНОМ ОТЦЕ НАШЕМ АРХИМАНДРИТЕ ПАИСИИ, ГАЛИЧЕСКОМ ЧУДОТЪВОРЦЕ, И О ОБИТЕЛИ ЕГО, В НЕЙЖЕ ОН БЕ АРХИМАНДРИТОМ, И О ОБРАЗЕ ПРЕСВЯТЫЯ БОГОРОДИЦЫ, ИЖЕ ПРИНЕСОША ДВА АНГЕЛА, И ЧЕСО РАДИ ОБРАЗ ТОЙ И ОБИТЕЛЬ ПРОЗВАСЯ ОВИНОВСКАЯ
Сей преподобный отец наш Паисий бяше перъвее игумен, потом архимандрит[3039] во граде Галиче, во обители Божия Матере, честнаго и славнаго ея Успения[3040], во времена благовернаго и христолюбиваго великого князя Василия Васильевича Московскаго[3041] и всеа Руссии, внуке, великаго князя Димитрия Ивановича Московскаго[3042], иже преславну победу над нечестивым Мамаем за рекою Доном показавшаго, и при великом князе галическом Димитрие Георъгиевиче[3043], внуке жь великого князя Димитрия Ивановича, и при сыне великого князя Василия Васильевича Московскаго, при великом князе Иоанне Васильевиче[3044]. От каковых же родителей сей преподобный родися, от велмож или от поселян, и во благочестии ли цветущих, или неверием одержимых (бяше бо в то время еще много неверных), кий же град или страна воспита его, и како прият аньгелский образ, — о сем мы писания не обретохом. Сие же вемы, яко отечество его есть на небесех: аще бо плотию и на земли живите, но духом гоняше небесная[3045] и небеснаго Иерусалима житель, согражданин ангелским ликом быти сподобися. О плотском же его рождении и воспитании и о родителех его аще нами и неведомо суть, обаче несть сие укоризна преподобному. Мы же убо елико обретохом в древних галических летописцех[3046] о сем преподобнем отце нашем Паисие и о обители его написано, сие и вашей любви предложити не обленимся. Точию о сем смиренно молим, да не отягчатся слухи ваша продолжением беседы сея, и да не зазрит сердце ваше худоумию нашему, аще что обрящете погрешено, вы убо, о, христолюбцы, съвоим благоразумием оно погрешение исправляйте, на мя же, окаяннаго, да не изрекут уста ваша слова клятвеннаго, ведяше, яко не ангел писа сие, но человек бренный и всяким мира сего страсьтем подлежащий, вместо же клятвы даруйте мне, грешнику, благословение. И в погрешениих, аще что обрящете, сподобите мя прощению, понеже и сами вси вы, о, христолюбцы, требуете от Спаса Христа благословения и прощения. Прочитающим же убо и послушающим сея повести да будет в ползу и во спасение, благодать же Божия, и мир, и милость да водворяется в сердцах ваших отъныне и до века, такожде и молитвы преподобънаго отца нашего Паисия да будут вам во благо поспешны. То уже время начата ми повесть, о нейже исперва предложих вашей любви слово. Во времена благовернаго и христолюбиваго государя великого князя Димитрия Ивановича Московскаго и всеа Руссии бысть Московскаго государстъва во граде Галиче болярин некий, именем Иоан, зовомый Овин[3047], жилище имея близ града Галича. Близ же двора его бе манастырь, в немже живяху игумен со братиею особно[3048]. Церковь же бе в том манастыре во имя великаго святителя и чудотворца Николая Мирликийскаго, ветха зело. Вышепомянутый же болярин Иоан восхоте поставити новую церковь вместо ветхие, во имя Николая жь чудотворца. И во время летнее призва древоделей и повеле им уготовати место, на немже хотяше церковь создати. В день же неделный[3049], в онъже церковь святая обыче праздновати Воскресению Христа Бога нашего, вышепомяненный же Иоан, мню, яко от Бога извещен быв о хотящем последовати чудесы, внезапу восътав, изыде из дому своего един и идяше к манастырю тому, идеже хотяше церковь воздвигнути, да соглядает место, на немже быта церкви. Бывшу же Иоанну противу врат манастырских, и вънезапу возрев, виде во сретение ему грядущих два юноши, красни зело, носяше в руку своею икону Пречистыя Богоматере, имеющую на руку своею Превечнаго Младенца, Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа[3050]. Иоан же, видев оных прекрасных юнош солнцеобразный лица зрак и необычное видение, весь во ужасе быв и от многаго страха и ужаса бысть аки во иступлении ума. Прекраснии же онии юноши, паче же реши, прекраснии слузи Бога Вседержителя, небеснии ангели, рекоша ко Иоанну: «Радуйся, о, Иоанне! Се родителие супружницы твоея послаша к тебе с нами сию икону Пречистыя Богоматере и заповедаша тебе воздвигнути церковь во имя Божия Матери, честнаго и славнаго ея Успения, на оном месте, идеже был храм угодника Христова, великого и пресловущаго в чудесех святителя Николая Мирликийского». Иоан же от многаго страха и ужаса не могий отъвещати им ни единаго словесе, но егда сия услышав, тогда прежде бывший страх с радостию смесив, пад, поклонися образу Божия Матере и, приим ю[3051] от рук их, внесе в манастырь и постави на уготованнем месте, идеже хотяше основатися Церковь, и рече игумену, и бъратии, и всему ту сущему народу: «Отцы святии и братия! Сию икону Божия Матере от родителей жены моея два отърока принесоша ми, повелевающе у вас во обители воздвигнути церковь во имя Пречистыя Богородицы, честнаго и славнаго ея Успения, на том месте, идеже был храм Николая Чудотворца. Мене же в той час объят страх велий, и есмь во ужасе велице и доселе, и не возвах юношей тех в дом свой, дабы в дому моем хлебъ яли и от труда почивали, обаче помышляю быти им в дому моем у супружницы моея». Сия ему глаголющу, и се приидоша из дому его отроцы[3052] его. Он же вопроси их: «Видесте ли дву юношей, от родителей жены моея пришедших?» Они же рекоша ему: «Мы, господина, из дому твоего вослед тебе идохом и никогоже сретохом, ниже кого видехом». Иоан же удивися о сем и недоумевашеся, обаче не емляше веры отроком своим, мняше бо их лжущих. Возвратися из манастыря в дом свой, не помедлив нимало, идяще же путем бысътро, зело хотящий скорее уведети о юношах тех. Пришедши же в дом свой, вопроси жену свою о юношах тех, глаголющи: «Приидоша ли семо два отрока от родителей твоих?» Она же отвеща ему: «Ни, господине мой, не видех никогоже, ниже слышах о сем от кого. Точию от уст твоих в сий час слышу». Иоан же зазрев[3053] себе во уме своем, глаголющи: «Согреших пред юношами оными, понеже не возвах их в дом свой, и сего ради разгневашася на мя и в дом мой не внидоша». Мняше же их воистинну от родителей жены своея пришедших, и сего ради повеле отроком своим сести на кони и скоро гнати по всем путем, дабы постигнути их и возвратити в дом его. Отъроцы же по повелению господина своего в той час вседши на кони и скоро гнаша по всем путем. Многих же на путех сретоша и постигоша, вопрошающе о юношах тех, но ни от кого же возмогоша уведети о них, вси бо глаголаху им, яко «никогоже видехом». Како бо хотяху постигнути, иже яко молния во едино мегновение ока с небесе на землю снисходят и от земли паки на небо восходят, ихъже огнеобразный лица зрак не могут зрети святии, то како хотяху видети, недостойнии суще таковаго видения. Болярин убо их аще и достоин бысть видети, к нему бо и послании Быша от Царя Небеснаго, обаче и сей, видев их, ужасеся толико, яко от страха и ужаса бысть аки во иступлении ума. Сим же, недостойным сущим таковаго видения, аще бы видети случися, тогда бы со зраком не точию ум погубили, но и живота бы отъщетилися[3054]. И сего ради не сподобишася таковаго видения, но тщи[3055] ко господину своему возвратишася, поведающе, яко не могоша нигдеже обрести их. Тогда Иоан разуме, яко юноши они ангели суть и послани Быша к нему от Бога возвестити принесением образа Божия Матере и самыя Царицы небесе и земли во обитель ону пришествие и милость ея, хотящую быти от образа оного многими человеком, прослезися вельми и со многими от очес своих слези излияниемъ многое от уст своих благодарение ко всесилному Господу Богу и ко Пресвятей Богородице на мног час возсылаше. Потом поведанному ангелами делу прикоснуся, и вскоре во обители оной церковь древяну воздвиже во имя Пречистая Божия Матере, честнаго и славнаго ея Успения, и образ оный, иже от рук ангелских прият, внесе в церковь. О, великое Божие милосердие к роду христианскому! О, неизъглаголанная и несказанная благость! Начата бо от образа Пресвятая Богородицы бывати многая чудеса от единаго точию прикосновения: аще кто, с верою пришед, прикоснется тому пречудному, не точию человеком, но и ангелом говеемому[3056] образу, слепым убо очеса отъверзашася и ясно зрение устрояшеся, глухим слухи разверзашася и слышание подавашеся, разслабленным жилы укрепляхуся, нечистии дуси от человеча рода изгоняхуся и отъбегаху, хромии хождаху, немии глаголаху[3057] (по писанному: «тогда скочит хромый, яко елень, и ясен будет язык гугниваго»[3058]), сляченныя[3059] распростирахуся[3060], и всякий недуг от человек отъбегаше, и всяка язя в людех изцелевашеся, и бе видети тогда в людех радость велию и веселие неизъглаголанное, и от всех уст благодарение исхождаше, вси бо благодаряху и славляху Бога, яко посети Бог людей своих и дарова целебный источник приснотекущ, икону Пречистая своея Богоматере. Сие же новое и преславное чудо, яже сотвори Бог иконою Пречистая своея Богоматере, не можаше утаитися во угле едином, сиречь во едином граде, но во вся грады и страны христианския, наипаче же в российских странах, яко крилами некиими, благочестивых людей устнами промчеся. То слышаве благороднии князи и боляре, и велможи, и все православное христианское множество начата из всех градов российских стицатися, ови убо желающе видети и лобызати оный чудотворный от Бога посланный образ, ови[3061] же носяще с собою недужныя своя, ищуще здравие улучити от сего приснотекущаго источника, еже и приимаху, ибо от всякаго недуга и от всякия язи приемлюще изцеление. И таковое преславное, и предивное, и превеликое Божие милосердие, также и Божия Матере милость и чудеса видяще, устроиша венец[3062] к чудотворному образу и мониста[3063] златы ко оному прикладаху, также и сребрены, безчисленное множество. Игумен же и братия, видяще, яко мониста оны множахуся зело, повелеша их класти в ларцы ради соблюдения, народи же наипаче же прилагаху, елико сила кому беяше. И от того времени она богородична икона прозвася Овиновская, обитель же она от того времяни нача зватися Успенская, а не Николаевская.О черном священнице Иякове[3064], како во время пожару икону Божия Матере из церкве сквозьзе пламень изнесе и бысть от огня силою Богородичною
Видев убо Бог велию веру людей своих, яко с велиею верою притекают ко образу Пречистыя его Богоматере, восхоте новое некое чудо сотворити от предиреченнаго чюдотворнаго образа Пречистыя своея Богоматере и обитель ея болма[3065] прославити, еже и бысть. Летом убо некиим по принесении того образа минувшим, попущением Божиим загореся она церковь, юже[3066] созда вышепомяненный болярин Иоан Овин во имя Пресвятыя Богородицы, честнаго и славнаго ея Успения, пономарю же в то время не обретщуся во обители, изъшел бо бяше потребы ради своея и церковный кълючи с собою изнесе. Пламени убо отъвсюду церковь окружившу, священник тоя же обители, именем Иаков, держа чреду неделную[3067], ревностию велиею разжегся, наипаче же любовию к чудотворному образу Пречистыя Богоматере, и всю свою надежду на саму Богоматерь возложи, взем бревно и, разбив двери церковныя, сквозь пламень вниде в церковь и чудотворную ону Пречистыя Богородицы икону взем, изнесе из церкви сквоззе пламен. О, превеликое Божие милосердие и Пречистыя Богородицы чудотворение! Ибо якоже древле в пустыни виде Моисей купину, огнем палиму и незъгараему[3068], тако и зде: церковь убо сгараше, а человек, плотию обложенный, сквозь пламень хождаше и на руках своих чудотворный образ ношаше. Но аще огнь по естеству своему и сожигателен есть, обаче, якоже древле в Вавилоне Божия снисхождения устыдеся и трием отроком, в огнь въверженом, не прикоснуся[3069], сице и зде: видев своего Содетеля на руку Пречистыя его Богоматере воображение, устыдеся и не прикоснуся оному чудотворному образу нимало, ниже носящему образ той иерею смеяше прикоснутися, видев его еже по Бозе ревность. Изыде убо иерей ис пламене ничимже неврежден, ниже влас главы его опален бяше, но аки древле трие отроцы посреде пламене, веровавъшия, не опалишася, тако и сей иерей, веровав, неврежден бысть. Сребро и злато, иже бе у чюдотворнаго образа, венец, и цата[3070], и гривны[3071], от нестерпимаго пламене все разлияшася в малыя части, не могуще стерпети от пламене онаго, а руце носящаго не чюяша болезни. Такожде и дска, имея на себе воображение Господа Бога Творца и Содетеля всяческих и его Пречистыя Богоматере, таковый пламень претерпе и не опалися, и вапы[3072] ничтоже пострадаша. И кто убо не удивится сему новому и преславному чудеси?! Древо не опалися, а сребро и злато растопися, руце же держащаго не чюша горячести. И бысть чюдо преславно и удивително всем, слышащим сия. Пронесеся же чюдо сие в слухи благочестивых народов вскоре. Они же, слышавше сия, наипаче притекаху во обитель Пречистыя Богоматере и от чюдотворныя оны иконы исцеление недугом и здравие телесем неоскудно приимаху.О княжении в Галиче князя Георгия Димитриевича и о преосвященном Фотии, митрополите Московском[3073] како приходил в Галич и благословил землю Галическую
Великий князь Димитрий Ивановичь Московский и всея Руссии, ради же преславныя победы своея над нечестивым Мамаем зовомый Донской, раздели детем своим городы: сыну своему болшому князю Василию Димитриевичу великое княжение Московское дарова[3074], другому сыну своему князю Георгию Димитриевичу — Галич, Звенигород, Русу, Вышъгород с волостми и со всеми пошълинами[3075], третиему сыну своему князю Андрею Димитриевичу — Можаеск[3076], четвертому сыну своему князю Петру Димитриевичу — город Дмитров[3077]. И благословив их, рек: «Чада моя возлюбленная! Се ныне доровах коемуждо от вас особный удел. Будите же вы доволни кийждо своим, а чюждаго не желайте, якоже Каин[3078] и сродник наш Святополк[3079], ниже един на единаго вооружайтеся, между себе любовь имейте, мир гоните[3080], и мир Божий да водворяется в сердцах ваших. Аще же слово мое сие соблюдете — буди над вами мир и благословение Божие и милость. Аще же сия моя словеса презрите, и между себе в любви не имате пребывати, и будете желати или похищати чюждая, или един на единаго вооружатися, тогда месть от Бога приимете, якоже и вси в прежде бывших родех, преслушавшии повеления отча, пострадавша». И тако поучив их, преставися в лето 6897-е месеца майя в 9 день[3081]. Сын же его князь великий Василий Димитриевич по смеръти отца своего великого князя Димитриа Ивановича приим великое княжение Московское и нача княжити на Москве, а брат его князь Геогрий Дмитриевич поиде на свой удел в Галич и отътоле нача княжити в Галиче. Между же собою великий князь Московский Василей Дмитриевич з братом своим князем Георгием Димитриевичем Галическим велию любовь имеюще и тщахуся исполнити заповет отца своего великого князя Димитрия Ивановича, не желающе чюждаго, но своим кийждо удобляшеся. В лето же 6933 февраля в 17 день преставися великий князь Василий Димитриевич Московский, княжил на своем княжении тридесять пять лет и девять месецов и восемь дней. На великом же княжении Московском седе сын его великий князь Василий Васильевич[3082]. И того ж лета преосвященный Фотий, митрополит Московский, ходил в Галич ко князю Георъгию Димитриевичу и благословил землю Галическую[3083]. Князь же Георгий Димитриевичь зело возрадовася о пришествии преосвященнаго Фотия митрополита, понеже прежде его никаков святитель в Галиче не бывал. Сей же великий святитель пришествием своим возвесели благовернаго князя Георгия Димитриевича и всю страну его, понеже благословение дарова ему и всей земли Галичестей.О приходе великого князя Василия Василиевича Московскаго на град Галич и о взятии града Галича и чудотворнаго образа Пресвятые Богородицы Овиновские и о принесении того объраза к Москве, и како тоя же нощи обретеся образ той в Галиче, во предиреченней обители в церкви
В лето мироздания шесть тысящ девятъсот тридесять седмаго[3084], не вемы, каковыя ради вины, обаче же, мню, яко по Божию попущению за грехи наша великий князь Василий Васильевич Московский со многими силами своими пойде на своего дядю, на князя Георгия Димитриевича Галического, и град Галич, первой, что был на реке Чолсме[3085], взя. Тогда же взя и чудотворъную икону Пречистыя Богородицы, зовомую Овиновскую, со златою утварию, о нейже выше слово предложихом, юже два ангела принесоша к болярину Иоанну, званием Овину, и принесе образ той к Москве, и постави его в соборней церкви, и заключив двери, утвердив замками и печатьми, и стражей пристави, да будет хранима, якоже пленница. О, долготерпению Божию! О, смирения Божия Матере! Како убо иже Адама и Евъву от ада свободи[3086], ныне образу своему в затворе быти попусти?! Иже хранит весь род христианский от всякия беды и напасти, тоя образ ныне храним бяше и стрегом от человек смертных. Иже ключи девства соблюдает, тоя самыя образ ныне заключен и удержан хощет быти. И сия вся видев, ужасает ми ся ум, и трепещет мое сердце, и недоумением сдержи есмь. Како венцем и диадимою царскою украшенный и на престоле великаго княжения российскаго посажденный и многим народом судити в правду устроенный неправеден суд полагает и насилием хощет удержати неудержанное?! Обаче Господь наш Иисус Христос, видев сего неправосдие, яко хощет удержати, егоже не может, обличи его сицевым образом. Егда убо великому князю Василию и боляром его церковный двери утвердившим, якоже выше рехом[3087], самим же отъшедшим комуждо[3088] восвояси. О, преславному чудеси! Стражем убо стрегущим и всю нощь бдящим, образ той чудотворный невидимо из церкви изыде и тоя же нощи обретеся в Галича, в вышереченней обители, в церкви честнаго и славнаго ея Успения, стражем же не ведущим о сем. Во утрии же пономарь обители тоя иде в церковь, хотя возжещи свещи ко утреннему пению, и егда, двери церковныя отъомкнув, вниде в церковь. О, чюдо преславно и умом человечески непостижимо, превыше бо ума человеча содеяся! Воззрев убо пономарь на место, идеже чудотъворный образ стоял бяше первее, по взятии же его изо обители великим князем оно место праздно бяше, и видь на том месте чудотворный образ Пречистыя Богоматере, егоже отъчаял уже бяше видети. Тогда объят его страх и ужас, и недоумевашеся, како обретеся образ той в церькви. И в таковем страсе и ужасе быв, притече ко игумену, поведающи о сем. Игумен же, слышав сие новое и преславное чюдо, вскоре повеле понамарю во вся камбаны[3089] ударити, дабы братия и вси сущии во обители стицалися на преславное оно видение. Пономарю же, по повелению игуменову, въскоре во вся тяжкая ударившу, игумен же, восътав, вслед пономаря во святую церковь течяше, дабы ему, яко предводителю душ, перъвее подначалствуемых видети оное преславное видение и явитесь чудотворному образу Божия Матери. Достиг же в церковь и видев чудотворный оный образ, пад пред ним на землю, многи слезы от очию своею изливая и не точию лице свое, но и землю, на немже месте лежаше, слезами своими омокая, глаголаше: «Благодарю тебе, о, пренепорочная Дево, Небеснаго Царя и Владыки всяческих Мати, яко не оставила еси нас, окаянных, вовеки, но благоволением Сына твоего и Бога нашего благоизволила образ твой сей честный вскоре во обитель свою возвратити и нашему зрению насыщатися сим даровала еси; на нь[3090] же, приникнувше, желают зрети чини ангелстии, сего нас невозбранно зрети сподобила еси. Кое же тебе благодарение за сие принесем? Или кия похвалныя песни воспоем? Недоумеваюся и умом ужасаюся, понеже ум наш не может похвалити тя по достоянию, ниже уста наша изъвитийствовати что могут, но точию един архангелский глас от чиста сердца вопием ти: „Радуйся, благодатная, Господь с тобою! Благословенна ты в женах и благословен плод чрева твоего”»[3091]. Сия и ина мъножайшая благодарения от уст своих на мног час возсылаше, дондеже братия снидошася во святую церковь. Слышавше убо братия необычное во вся камбаны ударение, вскоре снидошася в церковь и видевше Пречистыя Божия Матере на дске воображенный лица зрак, егоже вмале лишишася, многия радости наполнишася и многи слезы от очию своею испущаху. И что не глаголаху! Киих похвал от уст своих не возсылаху! Кийждо противу силы своея, елико кому Дух Святый дарова. И сотвориша праздник велий в той день, и вси сущии во обители и окрестъ живущим людие, слышавше сие новое и преславное чудо, стицахуся во обитель, хотяще зрети, егоже въмале лишишася, и бысть во всех людех радость и веселие неизъглаголанное. Прочее же, молю вас, не зазрите худоумию моему, яко продолжих слово о сем. Ныне прииде ми время на предлежащее возвратитися. Точию молю и мил ся дею, да не отягчатся слухи ваша продолжением беседы сея, но с любовию приклоните уши ваша во глаголы уст моих. Великий убо князь Василий, егда заключи в церкви святую и чудотворную ону икону, и замки и печатми утвердив, и стражи приставив, отъиде в полаты своя и ту нощь спя, о бывшем же чудеси ничтоже сведый. Во утрий[3092] же день всем боляром его собравшимся к нему, востав, поиде к церкви, идеже затворена бяше богородична икона, и, приступив к дверем, виде замки и печати целы, повеле отомкнути. Отворенным же бывшим дверем, внидоша в церковь и не видеша оныя чудотворный иконы на месте оном, идеже бяше поставили. По всей же церкви обыскавше и не обретоша. Во мнозе унынии и сетовании им бышим и недоумевающимся о сем, тогда вложи Бог в сердце великому князю еже послати во град Галич и во обители оной, отнюдуже оная икона възята бысть, испытати о ней, негли[3093] тамо обрящут ю. Вскоре убо по повелению самодержца посланнии постигоша град и обители дошедше, со всяким прилежанием испытоваху. Игумену же и братии первее хотящим утаити от них, глаголаше к посланным: «Что искушаете на, убогих монахов, и хощете оболстити ны! Или паки и князь ваш грядет семо всеконечно раззорити обитель сию и оставшия святыя иконы пленити? Или раскаяся о сем, яко остави нас живых, и сего ради посла вас, воеже[3094] бы посещи нас? Видите убо, о братие, яко мы умрохом мирови, живем же Христови. И аще от силныя самодеръжавнаго руки побиени будем, несть нам попечения о сем. Аще бо живем — Богови живем, а не вашему князю. Аще ли умрем — Христови умрем[3095], егоже ради мир и вся, яже в мире, оставихом и въслед его идохом, с ним же и по умертвии надеемся жити во дворех его небесных. Вы же повеление самодержавнаго исполняйте и, на неже пришли есть, творите, да, некако умедливъшим вам, прогневается на вас князь ваш и повелит самих вас посещи, и будете сами себе убийцы». Сия словеса от игумена и братии онии посланницы слышавше, многи слезы от очию своею изливаху и, к ногама игуменовома припадающе, глаголаху: «Ни, отче святый, не сего ради приидохом, еже бы посещи вас или обитель вашу разорите, но вопросите вас о чюдотворней иконе Божия Матере повелено есть нам, юже мало пред сим взя из обители вашея самодержавный князь», — и поведаху игумену и братии вся збывшаяся, како ону икону великий князь в церкви постави, и замки и печатьми утверди, и стражи пристави, и како оная икона во утрие не обретеся в церкви, но невидимо тоя же нощи изыде. «Князь же великий зело печален есть о сем, яко лишением таковаго чудотворнаго образа вас опечали, себе же не получи радости ни малыя, точию грех на душу свою привлече. И сего ради во мнозе унынии и сетовании пребывает, дондеже мы возвратимся. И аще обрящем оную икону и приидем к нему, радость носяще, си есть обретение возвещающе, то вемы, яко печаль его на радость преложится. Аще ли же тщи возвратимся, то сугубая печаль ему будет». Игумен же, видев их кротость и душевное умиление и глаголы плачевныя от них слышав, помысли в себе, глаголя: «Како аз, убогий, хощу утаити сие преславное чюдо, еже Бог яве всем сотвори! Аще убо самодержавный великий князь и паки пленит чудотворный образ, силен есть Бог и паки возвратити его к нам». Сия своя помышления возвести всей братии, и тако, совещавшеся з братиею, возвестиша оным посланником о чудотворной иконе Божия Матере, в кое время обретеся у них во обители во своей ея церкве, никомуже ведущим, и въведоша их в церковь. Они же, видевше чудотворный той образ, радости исполнишася о обретении его и въскоре возвратившеся, поведаша великому князю вся, яже видеша и слышаша. Князь же великий Василий, слышав сия, зело возрадовася, яко обретеся оно многоценное сокровище, егоже мъняше изгибша. Желаше же, дабы сподобитися ему паки видети оный чудотворный образ и о согрешении своем, еже дерзновенно содея, принести покаяние. Но не благоволи Бог сему быти, точию новописанный со оного чудотворнаго Пресвятыя Богородицы образ сподобися видети, о немже, Богу хотящу, нижае слово предложити имам.О вотчинах, ихъже даде во обитель Пресвятыя Богородицы Димитрий Ярцов, и о устроении во обители общаго жития
По взятии града Галича от великаго князя Василия Васильевича и по вышеявленном от образа Божия Матери чудеси того же 6937-го лета князь Георгий Димитриевич Галический преставися на Москве, а княжение свое галическое вручил сыну своему князю Димитрию Георгиевичу меншому. Како же великий князь Георгий Димитриевич к Москве прииде, во время ли взятия града Галича великим князем московским пленену ему сущу, или по взятии града яковым-любо образом прииде, о сем мы в галически древних летописцех не обретохом. Точию сие едино обретохом: егда приим власть галическую князь Димитрий Георгиевич, тогда посътави новый град Галич над озером над посадом[3096]. Велию же веру стяжа ко Пресвятей Богородице и часто во обитель ея к чудотворному образу, иже зовется Овиновский, прихождаше, которая обитель бяше в вотчине предиреченнаго болярина Иоанна Овина. По смерти же Иоаннове вотчина та достася внуку его, именем Димитрию, Иванову сыну, по реклом[3097] Ярцову, з братом Евъстафием[3098]. Но сей Евстафий несовершен ум имеяше. Димитрий же, аще и здрав разум имея, обаче не имеяше чад в наследие рода своего. По некоем же времяни предиреченный Димитрий в болезнь велию впаде. То слышавше, князь Димитрий Георгиевич Галичесъкий и игумен Паисея вышереченныя обители Овиновския приидоша посетити онаго Димитрия Ярцова. Игумен же преподобный Паисий, видев онаго Димитрия Ярцова, вскоре хотяща от жития сего отъити, провиде бо Духом Святым, рече к Димитриеви: «О, чадо мое духовное Димитрие! Вижду аз, яко болезнь твоя тяжка зело, и мню, яко вскоре позван будеши пред лице нелицемернаго Судии Владыки нашего Бога. Точию сего не вем, в кий час смерть посътигнет тя, утаил бо есть сия от нас Владыка наш и Бог, час же смертный, яко тать, приходит, не предсылает вестника пред собою. И сего ради единочадый Сын, Слово Отчее, Господь наш Иисус Христос в присудствии своем на земли заповеда нам, глаголя: „Бдите, яко не весте дне, ни часа, в онь же Сын Человеческий приидет”[3099]. Свидетелствуют о сей Господни заповеди вси евангелисты, ныне же по оной заповеди и аз тебе, духовному своему сыну, советую, донележе не затворишася твоя уста, ни связася твой язык, исповеждь Богу вся грехи своя и не остави ничтоже неисповедано. Потом заповеждь о доме своем и о всем имении своем и стяжании, понеже чад, наследников имения твоего, не имееши, а брат твой Евъстафий, умом несоверъшен и зело препрост, не может быти наследник имения твоего. Рцы же ми и сие, кому поручавши по смерти своей чудотворный образ и обитель Пресвятыя Богородицы, строение деда своего болярина Иоанна». Он же, из глубины сердца воздохнув и слезы от очию своею изъпустив, рече к нему: «Благодарствую тя, отче святый, яко попечение имееши о душе моей и желавши, дабы в душевном моем хранилищи скверная не осталося ничтоже, еже бы, тебе пред Богом не исповедав, оставих. Обаче несть, отче святый, в душевном моем хранилищи ничтоже сокровенно, о немже бы не явих тебе, свидетелствующу о всем Богу, и яже согреших на убогую мою душу, живущи на земли, вся ти исповедах. А о немже мя, отче святый, вопросили еси, се заповедаю: и дом Пречистыя Богородицы, и чудотворный ея образ, и всю мою вотчину, и дом, и имение поручаю самой Пречистой Богородице и тебе, отцу моему духовному преподобному Паисию. Точию молю тя, отче святый, да будет во святей обители твоим тщанием устроено общее житие»[3100]. Таже[3101] пригласив князя Димитрия Георъгиевича и рече ему: «Благоверный княже! Се аз отхожу от жития сего воздати слово пред нелицемерным Судиею о всех, яже живущи в мире сем содеях. Имею в вотчине моей обитель Пресвятыя Богородицы, юже поручаю со всею моею вотчиною самой Пресвятей Богородице и отцу моему духовному преподобному игумену Паисию. Тебе же молю о сем, да будет дом, и чудотворный образ Пресвятыя Богородицы, и обитель, и вся моя вотчина, юже во ону обитель отъдах, твоею державою сохраняемо всегда, никимже обладана и наветуема да не будет». И по си умре оный Димитрий Ярцов. По смерти же Димитриеве вотчиною начата владети обители Пресвятыя Богородицы Овиновския игумен преподобный Паисий з братиею. По прошению же Димитрия Ярцова преподобный Паисей устрои во обители своей объщее житие, имея себе помощника князя Димитрия Георгиевича. И от того времени благодатиею Божиею, и милостию Пресвятыя Богородицы, и молитвами преподобнаго Паисия во обители оной общее житие непременно пребывает даже и до сего дне.О написании с чудотворнаго образа новыя иконы Пресвятыя Богородицы, и о украшении ея, и о хождении преподобнаго Паисия с тою новописанною иконою к Москве
Благоверный убо князь Димитрий Георъгиевич Галический, якоже выше рехом, велию веру имея ко Пресвятей Богородице и часто во обитель ея к чудотворному образу прихождаше. По времени же некоем князь Димитрий Георгиевич повеле написати со оныя чудотворныя иконы новую икону, мнее[3102] старый, и обложити сребром зело хитро, и позлатити златом, и приложи венец злат з драгим камением. В сребре же оном, что в пожаре венцы и гривны слияшася, повеле сковати киот сребрян и постави в нем той новонаписанный Пресвятыя Богородицы образ. Помысли же князь Димитрий Георгиевич из оставшаго сребра устроити вторый киот оной чудотворной иконе, зовомой Овиновской, юже Иоан Овин от рук ангелских прият. Обаче не благоволит Бог сего во исполнение привести, понеже благоволи Бог пресещи живот его. Егда убо князь Димитрий Георъгиевич в болезнь впаде и начат изнемогати, тогда прииде к нему от обители Пресвятыя Богородицы игумен преподобный Паисий з братиею и рекоша к нему: «Видим тя, государь княже Димитрие, изнемогающа велми и отъходяща во он будущий век званием Бога Вседержителя. Сия убо болезнь вместо вестника прииде ти. Рцы же нам, благородный княже, кому убо поручаеши дом Пречистыя Богородицы, и чудотворный ея образ, и строения своего новую икону Пресвятыя Богородицы, что в сребряном киоте?» Князь же Димитрий Георъгиевич воздохнув вельми из глубины сердцы своего и рече: «Дом Пречистыя Богородицы, и чудотворный ея образ, и строения съвоего новописанную икону, что в сребряном киоте, приказываю государю великому князю Василию Васильевичу Московскому и всеа Русии и тебе, преподобному отцу игумену Паисию з братиею. Егда же благоволит Бог мне от жития сего отъити, молю тя, отче святый, да будет тело мое положено близь гроба отца моего». И тако завещав, преставися. И по завещанию его везоша тело его к Москве, и погребено бысть в церкви архангела Михаила подле гроба отца его князя Георъгия Димитриевича. По преставлении же князя Димитрия Георъгиевича под градом Галичем бысть бой великому князю Василию Васильевичу Московскому и всеа Руссии и сыну его великому князю Ивану Васильевичу с князем Димитрием Шемякою. И поможе Бог великим князем Московским, а князь Димитрий Шемяка утече в Великий Новъград. Тамо и преставися в Юрьеве монастыре[3103]. После бою же галичского обители Пресвятые Богородицы Овиновския игумен преподобный Паисий новонаписанную икону строения князя Димитрия Георъгиевича, что в сребреном киоте, возил к Москве[3104], к великому князю Василию Васильевичу и к сыну его к великому князю Ивану Васильевичу Московским и всеа Русии. Егда же благоверныя великия князи о пришествии преподобнаго Паисия услышавше, яко со образом Божия Матере близ грядет к царствующему граду Москве, тогда многия радости наполнишася. Вскоре убо великий князь послав к митрополиту, повелевая ему изыти на сретение честнаго образа со всем освященным собором со кресты и с иконы, якоже лепо. Митрополит же по повелению великаго князя вскоре повеле звон учинити и всему освященному собору собратися во святую соборную апосталскую церковь. Егъда же освященный собор и весь причет церковный в соборную церковь собрашася, тогда преосвященный митрополит со всем освященным собором изыдоша во сретение честнаго образа и преподобнаго Паисия, носяще с собою честныя кресты и святыя иконы, со свещами и с фимиамом, имже последствуя благоверный великий князь Василий Васильевич и с сыном своим великим князем Иоанном Васильевичем и со всем своим государским сигклитом и со всем московским народом всякаго чина и возъраста. Егда же приближишася на сретение того пречюднаго образа, тогда преосвященный митрополит и благоверный великий князь Василий Васильевич со всяким благоговением приступиша ко оному пречудному образу, и, падше, поклонишася, и любезно лобызающе его. Святитель убо благодарствие от уст своих возсылаше, яко сподобися видети тыковый пречудный образ Божия Матере. Князь же великий прощения прося о согрешении своем, яко напред того дерзновенно сотвори и насилованием образ Божия Матере, а не с молением, взя. И бе видети тогда позор[3105], умиления достойный, како иже многими народы и странами обладаяй, яко един от убогих, со умилением припадая просити оставления, иже первее насилованием (или, просто рещи, пленением) самый чудотворный образ похити и, яко пленницу, хотяше удержати, ныне со многим благоговением и смирением, яко изстинный раб, ко прописанному образу припадая, молится, дабы благоизволила Царица Небесная с пришествием честнаго своего образа и сама внити во град и бълагословити царство его. Таже и к преподобъному Паисию приступив и главу свою к десънице преподобнаго преклонив: «Благослови, — рече, — отче святый, благослови». Преподобный же Паисий не превознесеся, видя себе от самодержца почитаема, ниже дерзновенно что содея, но, яко истинный кроткаго и смиреннаго Владыки Христа раб, смирение паче любя, а не превозношение, ведяше бо евангелское слово, яко «всяк возносяяйся смирится, а смиряяйся вознесется»[3106], и сего ради со многим смирением пад пред ногама самодержца, глаголя: «О, благороднейший княже! Не веси ли, что святый апостал Павел нам, менщим, завещавает, глаголя: „Менший от болшаго да благословится”[3107]? И сего ради аз требую от пастыря своего, от преосвященнаго митрополита благословения. И како пред лицем таковаго великаго архиереа инем дерзну благословение даровати?» И сия изрек, приступив к митрополиту, прия благословение. Князь же великий Василий, видев преподобнаго многое смирение и кротость и слышав от него таковыя премудрыя ответы, глагола ко преподобному Паисию: «Воистину Божий раб еси ты, о, преподобие, и верный слуга Божия Матере». И с сими словесы, объем, лобызаше рамена[3108] его. Преподобный же Паисий рече к великому князю: «Бог да благословит царство твое, благородный великий княже, и да будет на тебе благословение от десницы нашего архипастыря, от великаго архиерея, прошедшего небеса, от Владыки Христа отъныне и до века». И сия изърек, последствоваше пречудному Божия Матере образу. Князь же великий Василий радовашеся зело о принесении образа Божия Матере и о пришествии преподобнаго Паисия. Несоша же оный пречудный Царицы Небесныя образ во град Москву, и вси, иже изыдоша на всретение, последствующе даже до соборные церкве. Егда же принесоша оный пречудный Царицы Небесныя образ в царствующий град Москву и внесоша его в соборную церковь, тогда благоверный великий князь и преосвященный митрополит повелеша поставити его на уготованнем месте и лампаду возжещи пред ним. Поставиша же и служителей, иереов и диаконов, и повелеша им неотходным быти, и да не затворени будут соборныя церкве двери никогдаже, воеже бы всем народом, малым и великим, хотящим зрети или моление приносити, было невозбранно никогдаже. Служителя же того пречуднаго образа преподобнаго архимандрита Паисия и всю сущую с ним братию, от обители пришедших со образом Божия Матере, великия князи жаловали по своему царскому обыкновению, якоже бе лепо, донележе и пъребыша в царствующем граде Москве, ко образу же Пресвятыя Богородицы приложили монисто злато с тремя кресты златыми, и гривны, и обручи[3109] златы. Неколиким же днем минувшим преподобный Паисий восхоте со оным пречудным Божия Матере образом возвратитися во обитель, и приступив к великому князю, глаголя: «О, благороднейший душею паче, нежели саном княжения, благоверный великий княже Василие! Молю тя аз, убогий, не остави нас на долзе посреде волн мирских влаятися[3110], даруй нам свобождение, да достигнем в пристанище небурное, си есть возвратимся в дом Пречистыя Богоматере. Веси убо, о княже, яко живущия в водах рыбы не могут без воды на суше пребывати, но выну[3111] в водах обыкоша водворятися; аще ли же изъвлечени будут на сушу, то вскоре умирают. Сице и нам, монахом, умершим мирови, ожившим же Христови, несть лет[3112] посреде мира водворятися, но выну пребывати в пустыни, юже возлюбихом, и, тамо живущи, молитися о вашем царстве и о въсем православнаго христианства множестве. Отпусти убо нас, о пресветлейши самодержче, во ону пустыню, юже вменихом себе имети честнейшии твоих чертогов и краснейшии палат царских. Вем убо, яко сущая во обители чада моя, умедлившу мне у твоего самодержавия, в печали пребывают и в сиротстве, не имеюще с собою отца. И сего ради отъпусти мя, да сотворю им радость, и печаль их да преложится в веселие возвращением моим. Отъпусти же и Неудержанную, еяже твое самодержавие и власть удержати властелски не может, уже бо искусен еси сему. Ей, молим тя, приклони уши свои к молению нашему и даруй нам сие, егоже желаем, а Владыка наш и Бог, егоже ради мы вся красная мира сего оставихом, молящуся тебе вскоре приклонит божественная своя ушеса на услышание моления твоего». Сия словеса князь великий слышав, рече ко преподобному: «Вся прошения твоя, о немже просиши, о, преподобие, вскоре сотворю. Точию молю твоея святыни преподобствие, пребуди еще неколико дней у мене, дондеже изберу духовны мужи на послужение образу Царицы Небесныя, и тогда с чесътию отпущу тя». Отъшедшу же преподобному, князь великий Василий Василиевич по совету с преосвященным митрополитом избра духовных мужей, Спаского Задворного монастыря, что у его княжего двора, архимандрита Трифона[3113] да чудовского архимандрита Никандра[3114] и повеле им быти готовым проводити образ Божия Матере даже до обители ея; повеле же со онеми двема архимандритами быти в готовности протопопом и священником московским. Приспевшу же дню уреченному, в он же преподобный Паисий хотяше от царствующаго града Москвы возвратитися в Галич во обитель свою, в нейже живяще, тогда великий князь Василий Василиевич всеа Руссии призва к себе преподобнаго Паисия, со многим смирением и кротостию рече ко преподобному: «Благодарствую тя, отче святый, яко мене ради подъял еси труд путный и далекий путь прешел еси, нося ко мне многоценный бисер, егоже аз очима своима видети сподобихся и желал бых имети его пред очима своима всегда, но боюся, да некако Царица небесе и земли, прогневався на мя за удержание пречестнаго ея образа, благоизволит тому своему пречюдному образу явитися во инойстране, и будут последняя горъша первых[3115]. Аз же, окаянный, сия пострадав, вместо радости печалию снеден буду, лишив себе и вас таковаго безценнаго сокровища. И сего ради не могу держати неудержанныя. Ты убо, о, пречестнейший отче, сию приими и во обители своей имей ю, пониже Господеви Богу и Пречистей его Богоматери сице бысть годе, да пребудет сий образ во твоей обители. Се же ради почести Божии Матери образа повелеваю до града Галича, до твоей обители проводити тя двум архимандритом, спаскому задворному, что у моего двора, да чюдовскому, и протопопом, и попом. Точию о сем молю твою святыню: егда имаши предстояти престолу безсмертнаго Царя, принося ему безъкровную жертву, тогда помолися за мое недостоинство, да простит моих грехов множество ради своея благости, такъже и в прочих святых своих к Богу молитвах мене, окаяннаго, не препоминай[3116]». На сия словеса преподобный архимандрит Паисий к великому князю отвеща: «Мы убо, о, пресветлейший самодержче, научихомся от отец еже выну за царя, и за князи, и за все православное христианское множество молитися. Сего же не вемы, послушает ли Бог наших грешничих молитв о услышании, якоже воля его пресвятая, точию мы твое величество в памяти своей всегда имети будем. Молим же тя о сем: да повелит твое величество наместником своим, живущим во граде Галиче, обитель нашу снабдети от нашествия иноплеменных и от нападания хотящих раззорити ю. Да будет же обитель наша хранима твоею державою всегда, а твоя держава да будет хранима самем Богом». И тако друг другу поклонившеся и благословение великий князь у преподобнаго Паисиа испросив, отъпусти его с миром, в Галич же к намеснику своему посла белег[3117] свой, о немже проси преподобный Паисий, заповедуя ему, да всячески снабдит обитель и хранит ю, яко зеницу ока, а егда от Казани[3118] и от луховыя черемисы[3119] в Галиче не тихо, и тогда повеле обе иконы Пресвятыя Богородицы — старую чудотворную, зовомую Овиновскую, юже два ангела принесоша, и новонаписанную, что в сребреном киоте, бережения ради блюсти их во граде Галиче в соборной церкве всемилостиваго Спаса за сторожею, сего ради, понеже место порубежное[3120]. Егда же от Казани и от луговые черемисы тихо, и те обе иконы, старую чудотворную, зовомую Овиновскую, и новонаписанную, что в сребреном киоте, повеле преподобному Паисию имети в церкви во своемъ монастыре, а града Галича соборные церкви спаским протопопом и попом теми иконами не владети, и в описи бы у них те иконы не бывали[3121]. Преподобный же Паисий, приим от великого князя грамоту, о нейже выше рехом, изшед ис полаты его и прииде к преосвященному митрополиту, поведая ему, яко великий князь отъпусти его и даде ему в Галич к намеснику своему грамоту о соблюдении чюдотворнаго Пресвятыя Богородицы образа, зовомаго Овиновския, и другаго, новонаписанного, что в сребреном киоте, и о снабдении обители[3122], прося же у митрополита на путь благословения и молитв. Преосвященный же митърополит, благословив преподобнаго Паисия и елико мощно о стаде своем заповедав ему прилежати, и с миром отъпусти его. Преподобный же Паисий, приим от митрополита благословение, прииде в соборную церковь и со обема архимандритома и взем икону Пресвятыя Богородицы, пути касаются, ведущему во град Галич. Егда же грядый путем со обема архимандритома и со всею своею дружиною приближися ко обители, тогда сущая во обители братия, услышавше о нем, яко близ грядет, учиниша зъвон и изыдоша во сретение того пречуднаго Божия Матере образа и преподобнаго Паисия. Приближившим же ся им, падше пред образом Божия Матере, многое благодарение возсылаху и любезно лобызаху пречудный Божия Матере образ. Таже и к преподобному Паисию приступльше, прияша благословение, и тако вси со многою радостию внидоша во обитель, и пречудный Божия Матере образ внесоша в церковь, и поставиша на месте, идеже стоял бяше первее. Преподобный Паисий, и прочии два архимандрита, и вси, пришедший с ними во обитель, приступльше к чюдотворному образу Божия Матере, зовомому Овиновскому, любезно лобызаху и, молебная совершивше, разыдошася вси, кийждо во своя келии, двема же архимандритома, пришедшима с преподобным Паисием, особую келию уготовиша и на кийждо день довольствоваше их, якоже бе чин манастырский. И по неколицех днех возвратишася оба архимандрита к Москве во обители своя.О преставлении преподобнаго отца нашего Паисия архимандрита, галицкого чудотворца
По сих летом некиим мимошедшим, отъкры Бог угоднику своему преподобному Паисию, яко святая его душа от тела разлучитися и от трудов земных, в нихъже на земли пребывая, упокоение прияти и со всеми святыми в Царствии Небесном во дворех его витати имать. Преподобный же Паисий, егда о сем от Бога известися, тогда наипаче начат в молитвах и трудех, во бдениих и пощениих пребывати и ко исходу себе предъуготовляти день и нощь, братию же выну поучая и глаголя: «Ведите убо, о, братия моя возълюбленная, яко близ есть день Господень великий и просвещенный, и день жития нашего преклонился есть к вечеру, и сего ради, дондеже не варит[3123] вечер, и не зайдет солнце, и не затворятся двери Царствия Христова, потщитеся, о, братия моя, достигнута в не[3124]. А донеле же в житии сем имате пребывати, выну в молитвах и трудех, во бдениих и пощениих себе упраждняйте, между себе любовь имейте, превозношение и гордыню далече от себе отъжените, вместо же того смирение Христово восприимите и всегда себе мертвы быта вменяйте мирови, и ничтоже от мирских помышляйте, но выну желание свое имейте, како угодити Богови; смерть же пред очима своима сердечныма выну имейте, помышляюще день той скорбный, в онъже душа от тела разлучитися имат. И како убежати князей оных воздушных, вси грехи человечестии написаны в руках имущих? Како же предстати и явитися пред лицем Неумытнаго Судии, страшен бо есть? И кто стерпит день входа его? Тогда бо ангели въ трубы вострубят и мертвыя от гроб возбудят[3125]; тогда земля потрясется, и камение распадется[3126]; тогда престоли поставятся и Судия сядет[3127], пред ним же ангелом предстоящим, человеком въводимым, книгам разгибаемым, делом испытуемыми помыслом истязуемым[3128]. Кий тогда сътрах будет пожившим во гресех? Тогда Сътрашный и Неумытный Судия во услышание всем един глас возгласит, обаче двояко слышатися будет, по писанному: „Единою глагола Бог — двоя сия слышах”[3129]. И глас той, от уст Страшнаго Судии исходящий, паче меня обоюдуостра[3130] имать разсекати грешных от праведных. Праведным убо, стоящим одесную[3131] престола Господня, слышано будет сие: „Приидите, благословении Отца моего, наследуйте уготованное вам Царствие от сложения мира”[3132]. Сущим же ошую[3133] глас той слышан будет сице: „Отъидете от мене, проклятии, во огнь вечный, уготованный диаволу и агъгелом его”[3134]. Сия вся услышат грешницы, ошую стоящий, что сотворити имут, не веде, или кое оправдание приносити восхотя. Воистинну, несть тогда им избавляющаго, ни помогающаго. Тогда убо река огненная клокочющи потечет и вся грешники в себе пожрет. И сего ради дне грознаго и страшнаго должно есть нам, братия моя возлюбленная, выну пещися, да избудем шуяго, причастницы же будем деснаго стояния». И тако часто поучая их и о смерти своей сими словесы являя им тайне, а не яве. Братиям же не разумеюшим о сем, чесого ради о смерти и о Страшном суде часто к ним беседует. Егда же приближися день скончания его, тогда, Богу благоизволившу, ощути в себе преподобный малу некую болезнь и позна, яко время преставления его приспе, всю нощь пребысть бдя, приуготовляя себе, воеже бы ему во утрие литургисати и конечное жертву безкровну Богови принести, и в напутие живота вечнаго причастнику быти Телу и Крове Христа Бога нашего. И тако всю нощь пребысть, моляся и давидский глаголя глас: «Не дах сон очима моима, ни веждома моима дремания, ни покой скраниям[3135] моим, дондеже вниду во святило Божие»[3136]. Приспевшу же часу утреннему пению, иде преподобный в церковь и пребысть, стоя на месте своем, даже до отъпуста утренняго пения. По отъпусте же пришед в келию свою, мало восклонися на одр, не яко бы сну причаститися ему, но малого ради за немощь плоти упокоения, и потом правило к Божественному причащению совершив, и, времени приспевшу, безъкровну жертву Богови принес, и Божественную литургию совершив, причасътися Святых Таин. И просветися лице его, яко солнце. Служащий же с ним иереи и диакони, видевше таковое лица его пременение, недоумевахуся, помышляще в себе, что будет сие, обаче никтоже можаше познати, чесого ради вся сия Быша. По отъпусте же Божественныя литургии, преподобный Паисий благодарственныя молитвы ко Господу принесе, яко в напутие живота вечнаго сподобися причастъник быти пречистаго его Тела и честныя Крове. И по скончании благодарственных молитв иде в келию и восклонися на одр свой. Видев же себе изнемогающа и х концу приближающася, повеле призвати иереа, емуже совести своя отъкрывая, и сказав ему, яко приспе час преставления его. По сих заповедан ему, глаголя: «Отче святый! Егда, Богу благоизволившу, убогая моя душа от телесе имать разлучитися, тогда по чину тело мое земли предайте и о вселении ея во дворы небесныя Господа молите. Аз же, аще обрел буду благодать пред Богом и узрю пресвятое и божественное его лице, непрестанно имам молитися о вас и о всех, во обители сей терпящих братии». Таже повеле призвати к себе в келию всю братию. И егда снидошася братия и видеша его на рогозине лежащи, недоумевахуся, тогда преподобный начат к ним глаголати: «О, добрая моя и возлюбленная братия! Помните ли словеса моя, яже выну к вам глаголах, яко день Господень великий и просвещенный близ есть и день жития нашего преклонился есть к вечеру? Се ныне день той Господень постиже мя, и день жития моего вечернюю годину варяет[3137], нощь приближися, и свет очию моею хощет померкнути, язык связуется, нозе престают от течения, и вси уди тела моего покой хотят прияти и на ложи смертном спати, дондеже возсияет солнце, си есть дондеже приидет истинное солнце — Христос Бог наш, праведный Судия, судити живым и мертвым и воздати комуждо по делом его[3138]. И ныне молю вас, братия моя, да по отъшествии моем пребудите зде, во обители Божия Матере, терпяще Бога ради, якоже обещастеся, и ни един от вас да не отълучится дружины своея, но вси вкупе, единодушно подвигом добрым подвизающеся, течение скончевайте, веру соблюдайте[3139], главы невидимых змиев потъщитеся сокрушити, да, победители сих явивъшеся, сподобитеся неосужденно в горний Сион достигнута и поклонитися Христу, тридневно воскресшему[3140]. Тело же мое земли предайте, да возвратится, от неяже взято бысть». Братия же, сия словеса от уст преподобнаго слышавше, многи слезы от очию своею изливаху, и, плачюще, глаголаху: «Отче! Не остави нас, сирых, но аще святая твоя душа от тела разлучается ныне, Богу тако благоизволившу, обаче и в вышних водворяяся, назирай на долу[3141] сущих и, преподобнии свои руце к Богу молебно простерши, спасай нас, чад своих, и обитель свою, в нейже многи труды и подвиги показа и многи слезы и поты излия, да будет святая твоя обитель соблюдаема от всяких обстояний, и в ней живущия братия хранимы от всяких лукавых наветов, твоих ради молитв, самем Богом и его Пречистою Богоматерию». Преподобный же, утешая их, глагола: «Не скорбите убо, о братия моя, яко днесь оставляю вы телесне, понеже тако благоволившу Богу, ведите[3142] же сия: яко аще телом и отъхожду от вас, но духом с вами во вся дни пребуду, и егда обрет буду благодать пред Богом и узрю пресвятое лице его, выну о вас молитися и обитель сию соблюдати имам. И надеюся на Господа Бога моего и на Пречистую его Богоматерь, яко обитель сия не будет оставлена и в расхищении и раззорении не имат быти. Точию вы вся, яже от мене слышасте, соблюдайте и вся повеленная вам исполняйте, а Бог мира да будет с вами во вся дни». Братиям же рекшим: «Аминь». Преподобный же повеле себе возъдвигнути, и егда воздвигоша его, тогда повеле иереови на исход души канон пети, сам же на рогозине седяше, подъдержаше им по мышца его братиям. По отъпетии же канона ко всем ту сущим братиям прощение изглагола и от всех, аще что пред киим, яко человек, согреши, прощения прося. Братиям же всем яко единеми усты отъещавшим: «Отче святый! Бог тя да имат прощенна и да явит всему миру блаженна», — припадающе же един по единому к ногама преподобнаго, просяще прощения и благословения. Преподобный же всем прощение и благословение даровав, возлег на рогозину, знаменуя себе крестным знамением и глаголя: «Господи! В руце твои предаю дух мой[3143]. Покрый мя крылома своея благости[3144], да не когда усну в смерть[3145]. Господи! В руце твои приими дух мой и от воздушных мытарств избави душу мою. Господи Иисусе Христе, Боже мой! Молитв ради Пресвятыя своея Матере всели дух мой во дворех своих небесных». Таже и сия: «Пресвятая владычице Богородице! Спаси мя, раба своего!» И потом: «В мире вкупе усну и почию, яко ты, Господи, единаго на уповании вселил мя еси»[3146]. И сия изрек, руце свои на персех крестообразно положи, предаде святую свою душу в руце Божии, в лето же от сотворения мира ... месеца майя в 23 день[3147], на память преподобнаго отца нашего Михаила, епископа Синадскаго[3148]. И тогда келия она, в нейже тело преподобнаго лежаше, и обитель вся исполнися благоухания. Братия же со многими слезами, опрятавше тело преподобнаго, несоша в церковь Божия Матере и, надгробное певше, погребоша его честне, плачущеся о разлучении отца.Чудо преподобнаго Паисия о книгчии[3149] Гаврииле, како преподобный Паисий избави его от беснования
Бог, богат сый в милости, во свете живый непреступне, выну приемля славословие и хъваление от чинов ангелских, ихже сам на сълужбу свою сотвори, якоже сам весть. Бе же убо исперва десять чинов ангелских, и в коемъждо чине устроены бысть старейшины. Един же старейшина от оных ангелов, нарицаемый Люцыфер, или Светоносец, или Денница, десятый полк держай, поставлен бысть близ видимаго сего мира под ангелами низъший. Сей, смотря на величество свое и славу, еюже почтен бысть от Бога, вознесеся в гордость и сопротивился Творцу своему, восхоте бо быти подобен Сотворшему. И сего ради, в онъже час сия помысли, в той час свержен бысть с небеси и вместо ангела светла диавол темный и злообразный со всеми, иже ему в той злобе точны[3150], явишася[3151]. По отъпадении же его умысли преблагий Бог сотворити иное творение — втораго поклонника и ангела в теле на земли, человека, на место оное, из негоже испадоша злии ангели, дабы был причастником славы его. И первое сотвори небо и землю, солнце и луну, и звезды, и вся видимая, яже на земли. И аки дом прекрасный, уготова мир сей. Потом сотвори человека по образу своему и по подобию, первозданнаго Адама, и въведе его, яко царя, в готовое жилище, и покори под нозе его овцы и волы вся, еще же и скоты полския[3152], и птицы небесныя, и рыбы морския. Сотвори же и жену от шестаго ребра Адамова, и нарече ю помошницу ему. И въведе их в рай, и заповеда — повеле им от всякаго древа, еже в рай, ясти, а от древа, еже посреди рая, возбрани, да не снедят. Рече бо: «В онъже час от древа сего снесте, смертию умрете». Адам же и Евъва хождаста в рай нага и не стыдястася, бесъта бо яко младенца. Начало. Злобный же враг диавол, видев, яко Адам и Ева сотворена быста на оно место, из негоже, он испаде, умысъли, еже бы ему прелстити их, преступити им заповедь Сотворшаго и от заповеданного древа вкусити. Обрет же своей злобе подобну змию и, в ню вселься, рече к Еве, позна бо, яко женское естество слабейший и немошнейшии мужеского, и сего ради к ней начат глаголати первее, да прелстив ю, уловит ею и Адама в преступление заповеди Божия. Рече бо змия к жене: «Чесо ради от всякаго древа, еже в рай, ясте, от древа, еже посреди рая, не вкушаете?» Евъва же не ведяше прелести диаволи, беста бо яко младенца, ничтоже о сих разумеюще, глаголаше к змии: «Не повалено есть нам от древа оного ясти. В онже бо день аще снемы, то смертию умрем». Змия же глаголаше: «Ни, ведяше убо Бог, яко аще от древа сего снесте, то не смертию умрете, но сами яко бози будете, ведяше добро и зло, и сего ради возбрани вам от него ясти». Жена же по естеству своему умягчися, яко воск от лица огня, слышав таковыя глаголы и видев красно древо в снедь и добро еже разумети, взем от плода оного и яд, потом и Адаму подаде, восхотеша бо быти бози. Якоже Писание глаголет: «Солгася древле Адаму, и бог вожделев быти — и не бысть»[3153]. О, прелести, сопълетенныя диаволом, чрез змию же изреченныя! О, лжи проклятаго диавола, како таковую лож изрещи на Бога дерзну и сим сотвори Адама и Евьву изгнанны быти из рая! Ведый убо Бог и прежде сотворения Адамова, яко имат преступити заповедь его и, яко сосуд скудельничь[3154], сокрушитися. И сего ради сотъвори его посреде смерти и безсмертия: яко аще не преступит заповеди его, то безсмертен имат быти, якоже ангел, аще ли же преступит, то смертию осудится. Егда же Евъва послуша змии и от древа заповеданнаго яде и Адаму подаде, тогда изгнани Быша из рая и съмертию осудишася. И речено бысть к змии: «Понеже сице сотворила еси, еже прелстити Евъву и Адама, и сего ради положу вражду велию между тобою и между Евъвою, и между семенем твоим и между семенем ея; той да блюдет твою главу, ты же да блюдеши его пяту[3155]». И отътоле зачася злоба между змиею, еже есть диаволом, и между человеки. И от первозданнаго человека Адама прелестию диаволею трех царствоваше в мире даже до пришествия Христова. Егда же Господь наш Иисус Христос, Сын, Слово Отчее, един сый от Святыя Троицы, сам сый истинъная правда, изволи воплотитися от Пресвятая, чистыя, браку неискусный, преблагословенныя, славныя Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии, и по тридесяти летах своего возраста творя шествие по земли нашего ради спасения, и собра к себе ученики многи, тогда даде им власть на диавола, сице глаголя: «Се даю вам власть наступати на змию, и на скорпию, и на всю силу вражию, и ничесоже вас вредит»[3156]. О, дара преблагаго Бога, иже дарова учеником своим! О, власти превеликия, како иже исперва блюдяше человеческую пяту, еже умертвити, ныне же не могущи коснутися ей! И оттоле наипаче диавол вооружися на род человеческий, безплотен бо есть, никогда же требует пищи, ниже пития, ниже покоя когда желает, но выну обходя человеки, ищет, яко лев, еже бы кого поглотити и низвести с собою во ад. Усмотрив же человеческое естество слабо, изобрете злохитръство по человечестей слабости, яко сеть некую, распростре всюду пианство, да тем скорейши инех орудий уловит человеки. Человецы же наипаче в сем воли его повинушася, и малый отрочата зело возлюбиша е[3157]. Бысть во граде нашем Галиче некто царския судебный полаты книгчий, именем Гавриил, Савинов сын. Сей по действу диаволю желание велие имея к пиянственному питию и зело много пияше его. Не точию во дне, но и в нощи из дому своего исхождаше во он дом, идеже обычай есть приходити пияницам, и тамо, елико хотяше, купуя, пияше и паки в дом свой отъхождаше, во утрии же зело рано и прежде всех паки таможде обреташеся. И толико преодоле его пиянство, яко ни малого часа не можаше пребыти, еже бы не пити пиянъственнаго пития. От многаго же ранного и поздого пития изменися образ его, и начат от властелина градскаго уклонятися. По некоем же времени, видев злохитрый диавол, яко Гавриил во всем воли его повинуется, восхоте его всеконечне погубити и душу его во ад свести — коснуся уму его и толико смяте его, яко и бесноватися ему и нелепая глаголати. Видевъши же жена его и братия збывшаяся над ним, недоумевахуся, что творити или како помощи ему. В недоумении же велицем бывши, стрегуще его в доме, да не изыдет из дому, бояху бо ся, да некако погибнет. И сице сотвориша, седмицу стрегуще его, он же нимало в чувство прииде, но день от дне злейши бысть ему. Овогда в полунощи внезапу кричаще сущим во храмине[3158]: «Что не видите?! Се приидоша полъки многи ратных и от древния осыпи, идеже первее град бе, на горе копают подкопы и сътреляют ис пушек и изо всякого оружия и хотят нас погубити. Молю вас, изыдем отъсюду!» Бе же гора тая, идеже первее град бе, от дому его яко полъпоприща. Сродницы его увещевающе всякими молебными глаголы, дабы выну имел во устех своих Иисусову молитву[3159] и воображал бы на себе знамение Царя Небеснаго, честный крест, егоже боятся и трепещут беси. Он же противу им отъвещеваше глаголы хулны и непотребны, ихже и писанию предати недостойно. Овогда же глаголаше: «Что не видите?! Се приидоша воини и тайный мой уд отърезаша». И сице пребысть в дому своем, стрегом от сродник, дни некия, и нимало в чювство приходя, но день от дне тяжчайши мучим от диавола пребываши. Во едину же от нощей, месяца майя к дватцать третьему числу, случися жене его и братиям и всем сродником, сущим во храмине той, уснути, той же беснующийся взем сапог, обу едину ногу свою и во единой срачице изыде из дому своего, никому не ведущим. Возбнувше[3160] же сущии во храмине и не видеша его, начаша в доме своем со свещами искати его, бояшеся, дабы, скрывся негде, удавления не посътрадал. И егда обыскаша весь дом и не обретоша, тогда в печали сущи и сетовании, недоумеющеся, како искати его. Един же от сродник его рече: «Иду в корчемницу, негли тамо обрящу его», — понеже обычай он имеяше тамо чясто в нощех ходити ради пития. Хотящу же ему тамо ити и, егда изыде из врат, узре приближающася ко вратом дому его человека, грядуща з горы путем, иже есть от града Галича к царствующему граду Москве, во единой срацыце, имея ногу едину обувену. Он же, видев, позна его и, поим, въведе его в дом и вопросиша его, где бе. Он же поведа им: «Егда вы вси уснуша, аз же взем един сапог и обу ногу свою, не могий же другаго сапога вскоре обрести, изыдох из дому своего, да некако от вас познан будет исход мой. Восхотех же ити в корчемницу и тамо пити, якоже обычай имех прежде, и не вем, како погреших путь. Мнех убо, яко х коръчемнице гряду, и се обретохся в поле под древом. Ощутив же аз сие и возъзрех ошуюю страну, видех обитель преподобнаго Паисия и в той обители во святей церкви свет велий, разумех, яко в той обители поют в си час всенощное бдение, свет же велий в церкви от возжения свещь. Познах же и древо, под нимъже обретохся, яко противо обители в манастырском поле, зовома береза. Егда же вся сия ощутих, тогда возвратихся в дом мой. И приходящу ми ко вратом, усретох сего сродника, он же поим мя, въведе в дом мой». Сердоболи же его, слышавше сия, недоумевахуся, како в толикий малый час быв под древом и паки обретеся у врат дому своего. Ведяше, яко древо оно от дому его отъстоит за едино поприще. И едва прииде им во ум, яко егда изыде из дому своего, тогда, бесом водим, скоро достиже древа оного, егда же под древом оным обретеся, тогда преподобный отец Паисий, видя его, хотяща погибнути, свободи его от диавола, понеже и сам глаголаше, яко егда ощутившу ему древо оно, тогда первее всех возре на шуюю страну ко обители преподобнаго. И тако от древа оного к дому идяше, направляем преподобным Паисием. Свет же велий в церкви бысть, понеже в той день во обители память сотворяли преподобному и в нощи той бысть всенощное пение. И сего ради сродницы его восхотеша вести его во обитель к раце преподобнаго и недоумевашеся, како бы его довести, видевше его нелепая глаголюща. Во утрий же день, совещавшеся, приступиша к началнику града и молиша его, да повелит воином проводити его во обитель. Бе же во граде Галиче тогда началствуяй началствуемый некто царева двора столник, имянем Петр, Парамонов сын, по реклу Титов[3161]. Сей зело благочестив и богобоязнив бысть и, егда услыша сия о книгчии оном от сродников его, зело победе о нем душею, и, послав, повеле призвати его к себе ласково, да некако, убоявся чесого, отъбегнет в пустая места. Егда же послании приведоша к нему оного книгчия, тогда глагола ему тихо и любително: «Брате Гаврииле, слышах о тебе днесь, яко болезнуеши, и сего ради и аз о тебе соболезную. Есть же днесь во обители преподобнаго Паисия праздник, архимандрит же обители тоя моли мя, да отъпущу тя к нему во обитель, еже бы пети Святую литургию, и прочиих с тобою, умеющих пети. И сего ради повелеваю ти, да с протчими, пети могущими, идеши во обитель». Поим[3162] же особь инаго книгчия, имянем Стефана, и повеле ему, да идет со оным Гавриилом во обитель и да возвестит от него отцу архимандриту, еже бы удержати Гаврила во обители неколикое время и, елико может, помощи ему, в толице беде страждущу. Стефан же рече Гавриилу: «Идем, брате, во обитель пети Святую литургию». Гавриил же со оным Стефаном идяше, не ведяше совета, еже о нем совещанного, бе бо и Стефан умеяше пети. С ними же идуще Гаврииловы сродницы, стерегуще его, да некако на пути отъбегнет. Он же, идущий путем, паки нелепая глаголаше. И пришедшим им во обитель во время Божественныя литургии, Стефан оный став на клирос и пояше с прочиими, Гавриила же постави близ себе. Он же пояше, но не якоже бе лепо. Стефан же и прочий, ту сущии, с любовию умоляюще его, дабы пел согласно с ними. Гавриил же, мало помолчав, паки пояше, но не согласно. Быстро же зряще по церъкви семо и овамо[3163], и выспрь[3164], и ово[3165], указуя перстом стоящими с ним и глаголя: «Зрите, се летают», — и обращайся семо и овамо, показоваше, сами же крыяшеся за люди и руками, аки защищашеся. Ово же, зря выспрь, глаголя, яко церковный верхи падет, и паки за люди уклоняшеся. И тако во всю литургию пребысть, неистовяся. И по отпусте литоргии, егда начаша пети молебен, тогда Стефан, приступив ко архимандриту, возвести о оном Гаврииле вся збывшаяся и яже повеле о нем воевода, и моли его, да поможет ему, якоже хощет. Свет архиманндрит же, призвав Гавриила, первее всех благословение дарова ему, потом глагола ему: «Брате Гаврииле, приступи с верою к раце преподобнаго и глаголи тропарь и кондак его, и моляся, лобызай раку отца нашего преподобнаго Паисия — и Бог поможет ти молитв ради угодника своего». Стефан же, взем Гавриила за руку, приведе его к раце преподобнаго и, взем тщицу[3166], на нейже бе написав тропарь и кондак, начат глаголати. Гавриил же, аки бояшеся чесого, семо и овамо обзираяся и не можаше глаголати со Стефаном ни тропаря, ни кондака. Точию, прекрестив лице свое, поклонися раце преподобнаго и паки уклоняшеся за люди, хотящи изыти из церкви. Сущии же сроднницы и ужики[3167] увещевающи его, да не изыдет до отъпуста, и едва возмогоша его удержати. По отъпусте же молебнаго пения взя архимандрит оного Гавриила к себе в келию и прочиих, прилунившихся ту, ихнже хотяше, и трапезу предложи им. Гавриил же не ядяше ничесого, точию вина прошаше. Благоразсудителный отец, видев его малодушествующа, повеле ему малу чяшицу вина дати, да некако от многаго пития изнеможет. По востании же от трапезы всех сущих отъпусти и благословение подав, Гавриила ж удержати повеле. Видев же Гавриил, яко хощет удержан быти во обители, начат поносити архимандрита и многая нелепая глаголаше словеса. Повеле же архимандрит на него возложити вериги железны, да, некако избежав, погибнет, и тако вдаде его священноиноку, заповедав, да блюдет его опасно, пиянсвеннаго же пития не повеле ему даяти, во время же церковнаго пения повеле его в церковь водити, сам же выну моляше о нем преподобнаго Паисия, да устроен будет ум его, якоже бе первее. Пребысть же Гавриил во обители два дни, въводим в церковь ко всякому пению. В третий же день приведену ему бывшу в церковь, он же аки от сна восъпрянув, прииде в себе, и приступив к раце преподобнаго, и, взем дщицу, глаголя тропарь и кондак смысленно, многия слезы от очию изливая, и благодарствуя преподобнаго, и недоумевашеся, что бысть ему, не ведяше бо, како прииде во обитель, и вопроси сущих ту. Егда же уведев бывшая ему, тогда возъдохнув от сердца, яко избави его о толикаго зла, кланяяся же и архимандриту о его промышлении. И тако молитвами преподобнаго Паисия устройся ум его, якоже бе и первее, получившу же ему здравие, удержася от вина и к тому не пияше. Аминь.ПОВЕСТЬ О БЕСНОВАТОЙ ЖЕНЕ СОЛОМОНИИ{73}
ЧЮДО ПРЕСВЯТЫЯ ВЛАДЫЧИЦЫ НАШЕЯ БОГОРОДИЦЫ И ПРИСНОДЕВЫ МАРИИ И СВЯТЫХ И ПРАВЕДНЫХ ПРОКОПИЯ И ИОАННА, УСТЮЖСКИХ ЧЮДОТВОРЦОВ, О ЖЕНЕ БЕСНОВАННЕЙ СОЛОМОНИИ
Хощу убо вам, братия, воспомянути вашей любви повесть зело душеполезну, яже бысть во дни наша, яко не презре[3168] Господь Бог милосердый рода нашего за премногия грехи наша, но посети милостивно своим благоутробием[3169] и сотвори силы и чюдеса Пресвятою Богородицею и святыми и праведными угодники своими Прокопием и Иоанном[3170], яко не токмо не презре, но паче помилова и не остави своего создания вконец, ниже[3171] забы дело руку своею, еже содеяся днесь Пресвятою Владычицею нашею Богородицею и Приснодевою Мариею, общею заступницею рода християнского, и великими стражми града Устюга праведными Прокопием и Иоанном преславное чюдо, страха и ужеса исполнено, еже аз, грешный, поп Ияков[3172] Спасова девичья монастыря, слышах у нея, Соломонии, из самых уст ея при свидетельстве отца ея духовнаго соборныя и апостольский церкви Пресвятыя Богородицы священноиерея Никиты[3173] и отца ея роднаго от священноиерея Димитрия[3174] и написах сия в память будущим родом. В лета 7169-го (1661) году февраля в 2 день. Есть волость, глаголемая Ерогоцкая, вверх Сухоны реки, в ней же церковь Пресвятыя Богородицы, в ростоянии от града Устюга 40 поприщ[3175]. Тоя же церкви иерей именем Димитрий, и жена ему бе именем Иулита. Имеяста же у себе дщерь именем Соломонию, о нейже нам ныне слово предлежит. Доспавши[3176] ей, Соломонии, в совершенный возраст, и восхотеста родители ея в законное сочетание мужеви вдати некоему земледельцу именем Матфею, еже и бысть. Бывши же ей по браце в невестнем чертозе, и не по мнозе времени воста муж ея от ложа своего, изыде на преддверие храмины телесныя ради нужды. И по исшествии его иже искони ненавидяй рода християнского злый и старый враг Диявол Сатана и не престаяше человеки боря, умысли таково сам или послан бысть от человека какова недобра и лукава на погубление жены тоя — того не вем[3177]. И прииде ко храмине, идеже Соломония, и толкийся во двери без молитвы, и глагола человнческим гласом, и рече: «Соломония, отверзи!» Она же востав от ложа своего и отверзе двери храмины, мнивши мужа своего пришедша. Прииде же ей в лице, и во очеса, и во ушеса аки некоторый вихорь великий, и явися аки некое пламя огненное и синее. Она же, Соломония, во уме своем усумнеся и в недоумении бысть. И помале паки прииде муж ея к ней во храмину. Она же наипаче ужасеся и бысть ту всю нощь без сна, прииде на нея трясение велие и лютый озноб. И в 3 день ощути у себе во утробе демона люта, терзающа утробу ея. И бысть в то время во иступлении ума от живущаго в ней демона. В 9 же день по браце по захождении солнца бывши ей в клетце[3178] с мужем своим, на одре восхотеста почити. И внезапу виде она, Соломония, демона, пришедша к ней зверским образом[3179], мохнат, имяше у себе и ногти, и ляже к ней на одр. Она же вельми его убояся и иступи ума. Той же зверь и оскверни ея блудом. Она же наутрее ощутився в 3 час дни и никомуже не поведа бывшаго диявольскаго кознодейства. С того же дня они, окояннии демони, начаша к ней приходити, кроме великих празников, по 5 и по 6 во образе человеческом, якоже некотории прекраснии юноши, и тако наподаху на ню и оскверневаху ея. Людем же ничтоже видящим сего. Она же, Соломония, поведа мужу своему бывающая от демонов, како к ней они, окояннии, приходят. Он же ничтоже ей отвеща. Живши же ей с мужем своим в дому своем неколико время. Видев же муж ея погубление жены своея, и отвезе ю ко отцу ея священнику Димитрию. Она же нача жити у отца своего. Они же, окояннии воднии демони, и тамо приходити начаша к ней. Егда[3180] же она, Соломония, исхождаше ис храмины на преддверие, и они, окояннии, невидимо восхищаху ея и уношаху в воду. Она же вопияше гласом велиим. Домашний же исхождаше и не видевши ея, токмо глас ея слышаху. Соломония же живяше у них в воде овогда 2 дни, а иногда и 3 дни. И тако оскверневаху ея они, окояннии демони. И паки отношаху и пометаху ю овогда на лесу, овогда же на некое поле нагу. И некими христолюбивыми людьми направляема бывает и прихождаше к дому отца своего. Отец ея и мати, видевше таковую погибель дщери своея, плакахуся зело и недоумевахуся, что сотворити. И по мале времени они, окояннии демони, пришедше к ней, бывши же ей единой в дому отца своего. И начаша ея окояннии мучити и метати ю: ов демон во един угол храмины, а ин в другий угол, ин же на печь — и тако ея мучаху на многи часы. И взяша некое уже[3181], и привязавше ю за шию, и взяша камень жерновный, и воздеша на уже, и положиша ей на лице и на персии[3182], и столь туто же воздеша, и повесиша ея к стропу[3183] со всем. Слышавше же соседи бывающая над тою беснованною и поведаша отцу ея. Он же пришед и не видев никогоже в дому, токмо едину дщерь свою лежащу, и уже на шии ея, и камень, и стол. И не веде она, како отрешися от верху храмины. И бывши ей аки мертве, на многи часы, и от того мучения едва очнуся. Прииде же отец ея и разреши. Такожде и соседи приидоша и видеша тело ея все избито и сине. А болезни она никакоже чюяше на теле своем. Отец же ея и мати к нощи запираху ея едину во храмину, бояху бо ся ея: егда они, окояннии демони, к ней прихождаху, и она бывает вне ума. И дают ей демони копие железное, дабы заклала отца своего. Заутра же востав, показует копие отцу своему истинно, а не привидением. Бысть же ей таковое мучение безпрестани, покоя от них нимало имеяше. А иныя их вражия козни невозможно и писанию предати, мнози тому вражию кознодейству в той волости свидетели. Посем же приидоша окояннии тии демони воднии многое множество и начаша нудити ея, чтобы она жила у них и веровала бы, якоже и они во отца своего Сатану, такожде бы и пила, и ела с ними, и волю бы их творила. Прежде ласканием и честию хотя прельстити ю, от християнския веры отвратити и глаголаху ей: «Видиши ли, Соломоние, каково житие наше все добро. Будеши ты у нас в чести велицей, и не будеши ты у нас ничим скудна». Она же ничесоже отвещеваше им. Видевше же они, окояннии демони, что добротою и ласканием не возмогоша прельстити ю и превратити от истинныя веры Христовы, и начаша ея мучити: растягоша и расковаша ея по стене, руце и нозе в смыки[3184] вбиша и начала ея копии колоти, и рожны збодати, и ногты все тело ея драти. И паки вопросиша ю: «Веруеши ли в нас и во отца нашего Сатану?» Она же ничтоже им отвеща. И расковаша ея, и возведоша на некое высокое место, и взяша ея за руце и за нозе, и ринуша долу[3185], ей же лежащи аки мертве. И взяша ю оттоле они, темнообразнии демони, и приведоша ея паки к себе. И даша ю некоей девице, а называют ея они, окояннии, Ярославкою[3186]. Таже[3187] девица нача ея вопрошати: «Како ты прииде семо[3188], и коего града или веси, и отца, и матери?» Соломония же все сказа, яже о себе. Девица же рече ей: «Аще ты, Соломоние, не хощеши жити зде, и ты у них ни яждь, ни пей и ничто им отвещай. И они тебя помучат да и отпустят». И по мале времени глаголаша ей они, окояннии: «Веруеши ли в нас?» Она же ничтоже им отвеща. Они же, темнообразнии лукавии дуси, отнесоша ю на лес едва живу сущу от многаго мучения. И с великим трудом к своему дому едва дойде. И живши ей в дому отца своего 6 дней. И паки они, окояннии темнозрачнии, пришедше, и невидимо взяша ю, и унесоша к себе. И бысть 2 дни и 2 нощи, и зачала от них во утробе, и носила их полтора годы. Егда же прииде время родити ей, и бе в дому отца своего, и выслала из дому отца своего вон со всеми живущими. И сказа им, что хощет родити: чтобы их тии темнообразнии демони не убили. И как она почала родити, прииде к ней темнообразных демонов жена и нача с нею водитися. И роди их 6, а видением они сини и темни. И взя их та жена, которая с нею водилася, и унесе их из храмины под мост. Отец же ея прииде в дом свой со всеми домашними, и начата ясти. И они, темнообразнии демони, воставше, начата камением метати и землею бросати. Отец же ея, и мати, и вси живущии в дому, видевше таковое диавольское неприязньство и дщери своея погибель, и побегоша вси из дому. Она же, Соломония, едина остася. Жена же темнообразная прииде к ней и принесе ей сосуд крови, и веляше ей пити. Она же не можаше пити. И рече ей темнообразная жена: «Когда ты не пиеш крови, и ты заколи отца своего». Она же рече им: «Дайте мне еще урочное время, и аз заколю отца своего». Того бо ради глаголаше им, яко не можаше терпети мучения их, от темнообразных, ихже родила, понеже ссаху[3189] за сосцы, якоже змии лютии. 3 дни и 3 нощи не внидоша в дом вси домашний страха ради диявольского от каменного метания. И в 4 день едва внидоша и не видеша никогоже. Соломонию же паки унесоша темнообразнии они демони и оскверниша ю. И зачала во утробе от их диявольского насилия, и родила 2 демонов в дому отца своего. И невидимо унесоша их от нея. В ыное же время родила одного темнообразного демона и паки еще родила двоих темнообразных демонов. А когда она родит, и она хлеба не яст нимало, но приношаху ей невидимо темнии синцы оны птичью кровь, и траву, и корение — и тем ея питаху. И не по мнозе времени они, окояннии, взяша ея невидимо и унесоша к себе в воду. И бысть у них 3 дни и 3 нощи. Отцу же ея и матери отчаявшимся живота ея, и плакахуся о ней вельми горько. И егда они, окояннии, принесоша ея к себе, и начата веселитися того ради, яко детей им родила. И принесоша их пред нея, и вопрошаху их: «Что вам сия жена?» Они же рекоша: «Мати нам есть». Посем же они, окояннии демони, седоста по местам, кождо[3190] друг друга честию больши творящи и почитающи, и начата ясти и пити, и принуждати и Соломонию с собою пити и ясти, ей же не хотяще. Они же, окояннии, начата мукам претити ей, она же и неволею повинуся им. И даша ей ковш, и начата вина наливати, и всем темнообразным повелеша подносити и имены всех называти. Она же всем подаваше от первых и до последних, бяше бо их многое множество. Глаголюще же друг ко другу: «Всяко мы ея мучили: и били, и ножами резали, и копием кололи, и ногты тело ея драли, дабы отступила от веры своея и в нас веровала, и жила бы у нас. И никакоже возмогохом отвратити ея от веры». Глаголюще: «Сварим в котле воды и тамо кинем ея, негли[3191] повинется нам». И не збысться злый совет их. И паки отдаша ю девице Ярославке. Соломония поведа ей все, еже у них слыша. Таже девица Ярославка рече ей: «Соломоние, хощеши ли аз тебя у них отпрошу ко отцу твоему и матери сходити и проститися?» И нача ея учити и сказывати их имена, как коегождо их зовут. И учила же ея та девица по десяткам. Она же, Соломония, всем им имена познала. Посем же рече девица Ярославка: «Как тебя, Соломоние, они от себя отпустят ко отцу проститися, и ты вели отцу своему те имена переписати, которые тебе аз сказывала. И вели ему те имена проклинати[3192] во святом олтари, идеже безкровная жертва приносится Господу Богу. Посем тебя и, окоянным, невозможно будет унести и не приближитися». И прииде та девица Ярославка ко оным темнозрачным демоном и рече им: «Отпустите Соломонию ко отцу проститися. И, простяйся она со отцем своим, будет зде вечно жити». Они же послушаша ея, и понесоша Соломонию ко отцу ея, и принесе на некое блато. Бяху бо их, окоянных, многое множество. И начаша ея, Соломонию, в болоте топити. И в то время бысть туча велия с молниею, и з громом страшным, и с тресканием зельным. И нача их, окоянных, молниею полити и громом побивати, и убило их, окоянных, многое множество. Бяше бо их блато и езеро исполнено, аки смолою подернуто. Она же, Соломония, от них побежа и скрыся в некую яму. Они же, окояннии оставшии демони, и тамо ея нашедше и всякими муками неудобьсказаемыми паки начаша мучити ея. И в той час паки бысть буря велия, и гром, и молния. И они, окояннии, едва от нея отступиша. Она же у них убежа и дойде до дому отца своего с великою скорбию. Видевше же отец и мати ея, возрадовашася зело. Мневши же родители ея, яко уже вечно не бывати ей из воды от темнозрачных демонов. Она же, Соломония, нача поведати отцу своему и матери вся бывшая ей от демонов, и како ея девица Ярославка учила их имена и велела их имена отцу ея проклинати во святем олтаре, идеже безкровная жертва приносится Господу Богу. Отец же, и мати, и вси сердоболи[3193] ея слышавше от нея таковая от демонов бываемая и начаша плакатися, и едва престаша от плача. Посем же отец ея написа имена те, якоже сказа ему Соломония. Священники же Никита нача их, окоянных, проклинати во святем олтаре. Она же, Соломония, от того демонского мучения в недуг телесный впаде. Во един же от дней от тоя болезни она, Соломония, мало усну. И видит во сне некую жену святолепну, пришедшу к ней, и глагола ей: «Соломония, пойти ты ко граду Устюгу, а зде не живи. И от волхвов себе исцеления не ищи, не будет тебе помощи от них». Она же, Соломония, вопроси имени ея. Она же рече ей: «Аз есмь преподобнаяФеодора»[3194]. И абие[3195] невидима бысть. Соломония же убудися от сна, нача поведати видение отцу своему. Отец же ея повеле ей итти ко граду Устюгу. Она же рече: «Не могу сего и слышати», — возбраняше бо в ней демонская сила. Отец же едва умоли ея итти ко граду Устюгу и отвезе ея. И бывши на Устюзе, повелеша ей жити у соборныя церкви Пресвятыя Богородицы на плошади у вдовы некия именем Соломонии же. И нача ея водити по церквам, и в соборную церковь Пресвятыя Богородицы, и к святым и праведным Прокопию и Иоанну[3196], устюжским чюдотворцом. Демони же, живущия в ней, начата утробу ея рвати. Она же, Соломония, в недуг телесный впаде. Родители же ея призвавше соборныя церкви священника Никиту. Он же пришед, исповедав ея и причастив Святых Христовых Тайн. И по мале времени уздравися. И прииде ей во ум таковое желание, чтобы паки итти ко отцу своему, и отвезоша ея. Бывши же ей в дому отца своего неколико время. Во един убо от дней по захождении солнца абие приидоша леснии демони темнозрачнии и начата звати ея велиим гласом, сице рекуще: «Полонянка[3197], пойди к нам, а не живи зде». Той же глас их слыша отец ея священник Димитрий, и мати, и вси домашнии, и живущи ту на погосте. Живущи же ей у отца своего 8 недель. Они же, окояннии, по многие времена прихождаху и кликаху ея, и говорят отцу ея вслух, и всем людем слышащим: «Попе, отдай нашу полонянку, а мы тебе дадим много злата, и сребра, и живота[3198]. А нам ея отдали братья наши водянии демони и сказали нам, что она их обманула и обольстила: „И после того не можем мы ея унести к себе. Не можете ли вы ея к себе унести в лес?”» И тако по вся нощи прихождаху, кричаще и ревуще, яко лютии звери, и храмину ломающе, идеже она, Соломония, живяше. В то же время бысть освящение церкви Пресвятыя Богородицы, яже ту на погосте, честнаго и славнаго ея Успения. И приезжали на освящение тоя церкви с Устюга соборные церкви Пресвятыя Богородицы священник Никита, отец ея духовный, да протодьякон Димитрий[3199], и инии мнози людие града Устюга. И то все слышаша вражия их кознодейство, како они ея зваху к себе и прошаху у отца ея. И каков человек станет им говорити встрешно[3200] или бранити их, и они, окояннии демони, всяко тех людей обличающе всякими греховными винами, кто каков грех сотворил, и обнажающе совесть всякаго человека. И по мале времени отступивше окояннии от нея. Отец же ея отвезе к Устюгу, чтобы она, Соломония, ходила к церкви Божии: и ко Пресвятей Богородице, и ко святым и праведным Прокопию и Иоанну. Во един же от дней стоящи ей, Соломоние, во время Божественный литоргии на святем Евангелии и на великом входе[3201]. Они же, окояннии демони, живущия в ней, пометаху ея об мост[3202] церковный. Мневшим же людем, яко мертве ей быти от таковаго падения. Окояннии же демони, яко мадии свинии, начата вижжати многими гласи. Утроба же ея в то время вельми надымашеся, и едва во ум прихождаше. Она же, Соломония, неотступно от церкви Божия бысть всегда. Некогда же она, Соломония, в тонок сон прииде, явися ей преподобная Феодора и рече ей: «Соломония, живи ты зде неотходно от града Устюга и от церкви Пресвятыя Богородицы и святых и праведных Прокопия и Иоанна, и никогда не отступай. А ко отцу своему на Ергу не ходи, да некогда тя унесут паки темнозрачнии демони, и будет ти последняя горши первых[3203]. А то тебе буди ведомо, что ты страдала тяшко от демонов, для того что тебя пьяной поп крестил и половины святаго крещения не исполнил. А крестися ты, Соломония, истово[3204], как и прежде сего[3205], да подобает тебе имети 3-х отцов духовных. А к церкви всегда приходи ко всякому пению. Аще не можеш, и ты вели себя носити». И посем преподобная Феодора невидима бысть. Во 179-м (1671) году во святый и Великий пост отец ея и вси сродники едва принудиша ю, чтобы она, Соломония, исповедалася. Она же с великою нуждою исповедася у отца духовнаго священника Никиты и причастися Святых Таин. И паки по захождении солнца смутися в ней окоянный демон и нача терзати утробу ея. Она же велиим гласом кричаще. И прогрызе у нея левый бок. Соломония же абие ощути себе и во ум прииде. И виде срачицу[3206] свою всю окрововлену, и показа домашним своим, что ей демон сотвори в нощи той. Они же видевше погубление ея и плакахуся зело. Начата же утренню благовестити, она же пойде к заутрине. Егда же диякон возгласи: «Богородицу и Матерь света песньми возвеличим»[3207], — демон же паки возмутися и нача утробу ея рвати. По отпении же утреннии иде в дом свой. Егда же начата обедню благовестити, она же, Соломония, прииде в церковь и нача целовати святыя иконы. И в то время возмутишася во утробе ея живущия в ней демони, начата терзати утробу ея. Егда же начата чести Апостол, она же, Соломония, нача блевати, и бывши ей во иступлении ума. Егда же прииде время святаго причащения, и тогда в ней живущая демонская сила нача ея бити и метати об мост церковный. Священник же служащий с великим страхом едва причасти ея Христовых Таин, людем же держащим ея. Демон же нача усты ея вопити великим гласом: «О, сожже мя! О, сожже мя!» И после божественный литоргии прииде во ум и пойде в дом свой. И от того числа нимало покоя даяше живущая в ней демонская сила: терзаше утробу ея вельми люте и мучаше ю паче перваго, позна бо он, окоянный, свою погибель. Месяца майя в 27 день мучима бе от демона и от того мучения утомися и усну. И виде святых и праведных Прокопия и Иоанна, пришедших к ней. И глаголаша ей святии: «Соломоние, молися ты Прокопию и Иоанну, и они тебя по мале времени избавят от таковаго мучения. И Исусову молитву твори безпрестани, и крестися истово и крестообразно, якоже и прежде». Повелеша ей и молитву Исусову сотворити. Демон же, живущий в ней, не даяше молитвы ей сотворити. И с великим трудом едва молитву сотвори. И благословиша ея святии, и глаголаша ей святии: «Имееши ли у себя сердоболей своих? Аще имевши, и ты повели им на всякий день Псалтирь говорить»[3208]. И посем реша святии: «Соломоние, веруеши ли во Христа?» Она же молчаше. И паки глаголаша ей святии: «Веруеши ли во Христа?» Она же рече: «Верую аз во Христа». И паки реша: «Воистинну ли веруеши?» Она же рече: «Воистинну верую аз во Христа». И реша святии: «Слава тебе, Владыко, Христе Боже, человеколюбие, яко еще хощет Соломония твоя раба быти». И абие святии невидими Быша. Она же, Соломония, убудися от сна и никомуже повода видение до времени, дондеже[3209] исцеле. В лето 7179-го (1671) года июля в 8 день, на память святаго и праведнаго Прокопия, устюжскаго чюдотворца, после божественныя литоргии прииде Соломония в соборную и апостолскую церковь Пресвятые Богородицы честнаго и славного ея Успения и поведа сама яже о себе Устюга Великаго Архангелского монастыря архимариту Арсению[3210], да соборныя церкви Пресвятыя Богородицы честнаго и славного ея Успения протопопу Владимиру[3211], и всему освященному собору, како она исцеление получи за молитв Пресвятыя Владычицы нашея Богородицы и святых праведных Прокопия и Иоанна, устюжских чюдотворцов: «В прошлом во 169-м (1661) году грех ради моих вселися в мя иже искони ненавидит добра роду человеческому старый враг Диявол и его демонская сила, обладаше мною единонадесят лето и пять месяц. И в та лета мучима была всякими неудобьсказаемыми муками, якоже прежде явленно бысть о мне. Не видех бо аз, грешная, света сего чювственнаго, ни солнычных лучь, но бяше мне день, якоже нощь. И к церкви Божии ходила аки некоторый пленник связан, овогда в церкви стоях, овогда же в притворе. Ни поющаго, ни чтущаго гласа никогдаже слышах. Но очеса моя помрачистася, и ушеса моя оглохнувше от демонского страшнаго мечтания, егда в 1 день коснуся вражий демонский синий пламень. И бяше с того дни во ушесах моих шум велий бысть во время божественнаго пения. Месяца июля против 8-го числа, на память святаго и праведнаго Прокопия, прииде мне таковое желание, чтобы мне итти ко всенощному бдению к праведному Прокопию чюдотворцу в церковь, дабы слышать его преславная чюдеса. А прежде сего не бысть мне таковое желание. И приидох, и ста вне церкви у северных врат. В то же время в церкви чтут Житие святаго Прокопия. Аз же стоях тамо мал час, и начат меня брат мой посылати в церковь. Ово же страха ради брата своего, ово же зазрения[3212] ради предстоящих людей и едва с великим трудом внидох в церковь — возбраняше бо мне демонская сила, яже во мне. И повеле брат мой сести на левой крылос утеснения ради всенародного множества. И глаголах аз брату своему: „Отведи мене близ чтущаго, зде бо аз не слыша ничто от чюдес святаго Прокопия”. Он же взем мене и постави близ чтущаго. Аз же стоях ту молча и внезапу видех: гроб святаго Прокопия аки потрясеся. Живущая же во мне демонская сила смутися, и нача демон во утробе моей вопити, аки малый младенец. И предстоящим слышати ужасно кознодейство вражие. Аз же не могох в церкви стояти и побежах, и приидох в притвор святых чюдотворцев Козмы и Домиана. И бых во иступлении ума, держима же бе братом своим и иным некиим человком. Егда же во ум приидох, паки поведоша мя во церковь святаго Прокопия. Аз же нача вопити, елико[3213] могох: „Не водите мене в церковь святаго Прокопия, аз бо тамо не могу быти от живущия во мне демонския силы”. Они же нуждею[3214] влечаху мя. Аз же отторгнувся от них и идох в церковь святаго Иоанна чюдотворца. В то же время и тамо чтут от чюдес святаго Прокопия. И утеснения ради седох на левый крылос. И повеле ми пономарь тоя церкви сести ко гробу святаго Иоанна. Аз же его послушах, и седох тамо и видех: гроб святаго аки потрясеся. И вельми убояся того страшного видения, и руками своими грешными держашеся о гробе святаго. И воздремах мало, и видех свет неизреченный и во свете Девицу святолепну и прекрасну зело, еяже красоты невозможно сказати. Идущи ей в церковь святаго Иоанна в полуденные[3215] двери подле настоящия иконы[3216]. И прииде до мене, и взя мене за правое плече, и глагола: „Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас”. Аз же не отвещах ей ничтоже. Она же рече ми: „Соломоние, глаголи: «Аминь»”. Аз же ничтоже отвещах. Она же паки ту же молитву второе и третие. И рече ми Пресвятая Девица: „Соломоние, глаголи: «Аминь»”. Аз же едва отвещах: „Аминь”. Она же рече ми: „Отвещай еще 2-жды: «Аминь»”. Аз же отвещах еще 2-жды: „Аминь, аминь”. И рече ми Святая Девица: „Соломония, веси ли ты, кто есмь аз?” И рекох ей: „Госпоже моя, како тя вем? Есмь бо аз в скорби велицей от живущия во мне демонския силы”. И рече ми Пресвятая Девица: „Како ты не веси мене? А в дом мой ходиши безпрестани пять лет”. Аз же, грешная, рекох: „Где есть, Госпоже, дом твой?” И рече ми: „Дом бо мой соборная и апостолская Церковь. Аз же есмь нарицаюся Пресвятая Мария, рождьшая плотию Иисуса Христа, Творца своего и Бога. Днесь бо покажу тобою чюдо велие и преславно, страха и ужаса исполнено, ради предстателей моих и молебников ко мне преподобных и праведных Прокопия и Иоанна. Ты же молися им безпрестани, яко да исцелееши. Есть бо ныне во утробе твоей 70 бесов, и еще имут приити на тя 1700 бесов. И ты их, окоянных, не убойся. Предстательствуют бо за тя святии чюдотворцы Прокопий и Иоанн и избавят тя от их демоньския немощныя силы. И крестися разумно и внятно крестным знамением, якоже и прежде сего”. И рече ми Пресвятая Девица: „Како тя начнут вопрошати святии чюдотворцы Прокопий и Иоанн какова обещания, и ты им во всем обещайся сотворити заповеди их, елико ти рекут”. Аз же, грешная, не могох отвещати ей ничтоже. Посем же рече ми Пресвятая Девица: „Мир тебе, Соломоние”. И пойде от мене тем же путем, аможе[3217] прииде. Аз же возбнув от того преславнаго видения и хотех от ужаса бежати ис церкви. И видех брата своего, близ стояща, и убояхся, и седох паки ту же, и уснух. И видех свет велий в церкви, яко николиже такова видех. И видех во свете том идуща в церковь святаго Прокопия в западныя двери. И яко близ бысть гроба святаго Иоанна, востав же Иоанн из гроба. И приидоша ко мне, грешней, и ставше предо мною святии, глаголюще: „Отидите, проклятии демони, от рабы Божия Соломонии”. И глаголаша ми святии: „Соломоние, молися от глубины сердца твоего заступница християнской Пресвятой Богородице!» и святым и праведным Прокопию и Иоанну, и будеши на сий день исцелена. Дай же нам обещание таково, что тебе к прежнему твоему мужу нейти[3218] и за иного такожде не посягнути. И будет тебе, Соломоние, мучения люта еще на 3 часы дневных, и посем исцелееши. И на то время призови к себе 12-ти священников, чтобы они над тобою глаголали 12 псалтирей в те 3 часа. И будет псалтири не исполнятся, и ты призови отца своего духовнаго, чтобы тебя он исповедал и причастил Святых и Страшных Христовых Тайн временнаго ради лютаго мучения”. Бяше бо святый Прокопий видением рус, власы велицы, браду же просту и русу, не зело малу имея. Одеяние его кратко, сапоги на ногах, кочерги в руках. Святый же Иоанн таков бяше, якоже и на иконе написан странническим образом[3219]. И паки рекоша ми святии: „Мир тебе, Соломоние”. И поидоша от мене, и невидими Быша. Аз же, грешная, возбнув от того преславнаго видения и в себе пришедше, идох ис церкви. Брат же мой поим мене, и н некто, и поведоша мя паки в церковь ко святому Прокопию. Аз же, грешная, нача вопити, елико могий, и глагола им: „Не водите мене ко святому Прокопию”. Они же не послушавше мене, нуждею влечаху мя в церковь. Аз же бых в церкви молча и не могох стояти от живущия во мне демонския силы. И паки нача молитися брату своему, дабы мя отпустил ис церкви. Он же ослаби ми и отпусти мя. Аз же приидох в дом, идеже живях, и бых во иступлении ума. И начах поведати видение свое, что явися мне в церкви святаго Ионна чюдотворца. И не бысть в той храмине никогоже живущаго человека, токмо вне храмины стоит брат мой и слушает словес моих, еже аз глаголю. Аз же того не ведаю, с кем глаголах или кому поведаю. Егда же изглаголах и умолчах, брат же мой шед в церковь соборную Пресвятые Богородицы и поведа отцу моему духовному священнику Никите, еже слышах от мене. Он же повеле мя привести в соборную и апостольскую церковь. Брат же мой и ин некто поим мя, и приведоша в церковь Пресвятые Богородицы, и введоша мя в предел, в церковь святаго Иоанна Предтечи. И нача отец мой духовный вопрошати мя о видении, еже слыша он от брата моего. Аз же памятовах все видение и не могох поведати ему от диавольскаго томления. Брат же мой повеле надо мною Псалтирь глаголати. Отец же мой духовный да тоя же соборныя церкви священник Симеон[3220] нача надо мною Псалтирь глаголати. И мне стало наипаче больше мучение бысть от живущих во мне демонов. И не могох аз слышати от них глаголемых словес. Аз же начах вопити, чтобы они надо мною Псалтири не глаголали и дали бы мне еще на 3 часы сроку: „И вам то мое видение будет явленно”. Они же, священницы, повелеша мене брату моему ис церкви вывести. Поим же мене брат мой, и ин некто человек, изведоша мя ис церкви. И бывши ми во иступлении ума. И видех видение преславно и страшно: на десней[3221] стране священнический и дияконский чин, идуще и поюще, и крест и Евангелие несуще с кандилы и с фимияном. На шуей[3222] же стране видех демонов многое множество. А видением они, окояннии, бяху черны, и сини, и изуверы, и страшны, бяше их яко туча велика. И на лице мое они, окояннии, плеваху и сморкаху. Аз же тех страшных изуверов преидох без вреда, ничтоже пострадах молитвами Пресвятые Богородицы и святых и праведных Прокопия и Иоанна. Приведоша же мене в дом, идеже живях, и нача просити себе отца духовнаго. Прииде же отец мой духовный, исповеда мя и причастил Святых Христовых Таин страшнаго ради мучения, и благослови мя, и отиде от мене. Посем же приидоша священницы и диякони и глаголаша надо мною Псалтирь. И видеша мя аки мертву, чрево же мое надмеся зело оными окоянными лукавыми духи. И плакашася зело, видеша мое погубление. И внезапу свет возсия во храмине неизреченный, в нейже аз лежах. И видех юношу, идуща во храмину мою и свещу несуща, и по им идуща священника с кадилом, по нем же идущим праведным Прокопию и Иоанну. И ставше у главы моея вси, и глаголаша святии между собою. Аз же того не вем, что они глаголют. И паки приступиша ко мне святый Прокопий и прекрести утробу мою рукою своею. А святый Иоанн держа в руце своей малое копие. И той приступи ко мне, и разреза утробу мою, и взя из мене демона, и дав святому Прокопию. Демон же нача вопити велиим гласом и витися в руце его. Святый же Прокопий показа ми демона и рече: „Соломоние, видиши ли демона, иже вынял из утробы твоея?” Аз же видех демона: видением бяше черн, и хвост у него, уста же дебела и страшна. И положи его, окоянного, на мост, и закла его копием[3223]. Святый же Иоанн паки нача изимати из утробы моея по единому демону и давати их святому Прокопию. Он же закалаше их. И рекоша святии: „Соломоние, ныне мы выняли у тебя половину демонския вражия силы. А совершенное исцеление приимеши в дому моем у гроба святаго Прокопия”. И глаголаша святии чюдотворцы: „До уреченных 3-х часов не подобает нам быти”. И отидоша от мене, и не видими Быша. Посем же начаша у святаго Прокопия в церкви молебная совершати и воду освящати архимандрит, и игумен, и протопоп со всем освященным собором. В то же время принесоша в церковь и мене, грешную, и положиша у гроба святаго Прокопия. И не можах аз двигнутися ни рукама, ни ногама, ниже языком проглаголати, но яко мертве мнитися от демонския силы, живущия во мне. И внезапу облиста мене свет велий. И явишася святии Прокопий и Иоанн, и ставше надо мною тем же образом, якоже и прежде видех. И рече святый Иоанн ко святому Прокопию: „Како бы нам не осквернити у Соломонии срачицы ея”. И отвеща святый Прокопий: „Не имат осквернитися срачица ея, и дом мой не будет осквернен от демонския силы”. И нача святый Иоанн изимати изо утробы моея демонов, якоже и прежде. Святый же Прокопий приимаше, и меташе об мост церковный, и давляше их ногою своею. И глаголаше святый Прокопий ко святому Иоанну: „Чиста ли утроба у Соломонии от живущих в ней демонов?” И рече святый Иоаннъ: „Чиста есть, и несть порока в ней”. И посем святый Прокопий смотряше во утробе моей сам, яко чиста есть утроба. И рече святый Прокопий: „Славно Бог прославися”. Такожде и Иоанн рече: „Славно Бог прославися”. Такожде рекоша и мне святии: „Глаголи и ты, Соломоние: «Славно Бог прославися»”. Язык же мой скоро движеся, и рекох: „Славно Бог прославися”. И глаголаше ми святый Прокопий: „Соломоние, от сего дни буди исцелена от того великаго дияволского мучения и от болезни. Еще же на тя, Соломоние, будет вражие мечтание, и ты не убойся”. И паки рече ми святый Прокопий: „Здравствуй, Соломоние, до Великаго Божия суда”. И благослови мя рукою своею, и глагола: „Буди на тебе милость Божия и наше благословение отныне и до века. Гряди же к правому крылосу, и сотвори молитву Иисусову, и глаголи: «Славно Бог прославися»”. И посем святии не видими Быша. Аз же от того преславнаго видения в себе пришедши, и востах на нозе свои, и возрех очима моима и видех в церкви образ святаго Прокопия, яко солнечный свет. И обозре всю церковь, и видех образ Господа нашего Иисуса Христа. Аз же вопросих брата своего: „В церкви ли стою или видвние вижу?” И рече ми брат мой: „Стоишь ты, сестро моя Соломоние, в церкви святаго Прокопия на литоргии, и чтется святое Евангелие”. Посем же узрех аз и гроб святаго Прокопия, и возрадовахся радостию велиею зело, и, пад, поклонихся ко гробу святаго Прокопия, и нача молитися, сице глаголя: „О, святче Божий, праведный Прокопие! Яко не презрел еси мене, грешную, но взыскал еси овцу погибшую и избавил еси от лукаваго врага. Ныне же во утробе своей никакоже слышу[3224] вражия силы”». Слышавше же сия преславное чюдо священноначальницы, и весь освященный собор, и градский воевода, и весь народ християнский, и прославиша Бога и Пречистую его Матерь, и святых и праведных угодников его Прокопия и Иоанна, устюжских чюдотворцов. И певше молебная з звоном, и отидоша в домы своя, славяще Святую Троицу, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь.СОЧИНЕНИЯ ГАЛИЦКОГО ЮРОДИВОГО СТЕФАНА{74}
ПИСЬМО ПРОЩАЛЬНОЕ МАТЕРИ И ЖЕНЕ
Список с епистолии, что был галичанин посацкой человек Стефан Трофимович Нечаев, юродивый, с его рукописания, — ка пошел юродствовати, оставил на утешение матери своей Евдокие да жене своей Акилине. Доблему[3225] читателю о Господе радоватися! Аз, грешный, прошу и молю твою любовь: писах[3226] сию хартицу с великим поспешением изоустно[3227], и аще[3228] что обрящеши не лепо и просто, не позазри[3229] моему неразумию, исправи своим благоутробием. Еще молю твою кротость, прочитай сию епистолию тихо и сладко, не борзяся, да бы умилно и разумно слышати родителем моим. Всемогущий, непостижимый, в Троице славимый Бог искони сотвори небо и землю и вся на ней. И потом[3230] насади Рай и жителя в нем созда перваго человека Адама. И въложи в него сон глубок, выня у него ребро, и сотвори ему жену, прабабу нашу Евву. Созда же их яко анъелы, всякаго тлении непричастны. Даде[3231] же им заповедь: в Раи от всякаго древа ясти, от единаго же не вкушати, понеже зло есть. Позавиде сатана житию их, яко зело почитаеми от Бога. Сотворена же бысть змия в Раи честна же. Лукавый сатана в змию вселися и обвився округ заповеданнаго древа. Не смея же ко Адаму глаголати лестных[3232] глагол, ведая, яко жена его послушает, яко муж жены креплее в разуме, приступи же к жене и глагола: «Почто от всех древ ясте[3233], от единаго же не ясте?» Она же к нему отвеща: «Бог нам заповедь предложи[3234], яко смертию умрем». Сатана же ей лестию глаголет: «Съясте от древа сего, Бози будете». Евва же вкуси от заповеденнаго древа и Адаму даде вкусити. И оба Быша нази[3235] Божия благодати. Прежде Быша тленни яко тленная совещаша[3236], восхотеша быти Бози — и не Быша. Господь же повеле из Рая изгнати его и в поте лица своего от земли снедати хлеб и в нея возвращатися[3237]. Прочее[3238] же да умолчим. Божественное Писание удобно[3239] глубине морстей; прочитах[3240] Божественная Писания Ветхаго и Новаго завета от Адама до Ноя, от Ноя до Моисея, от Моисея до воплощения Сына Божия. Видя же Бог создание свое гиблемо[3241] и ратуемо[3242] от врага, и не остави вконец погибнути: посылаше пророки, повеле обращати от идолослужения. Уты[3243] и утолсте[3244],[3245] забыша Бога спасающаго преждебывшая чудеса при Моисеи, оставиша Бога, последоваша дияволу и пророки Его избиша. Видя же, Бог обладание человечество от врага, и помилова создание свое. Видите ли, братие, коль нами печется[3246] Бог! Уже на кончину века ни ходатая, ни ангела[3247], но изволи послати Сына своего единороднаго на спасение наше и от Пречистыя Девы воплотитися, и от нея, ис чистых кровей примесити себе плоть, и обращати люди от идолопоклонения, и веровати во Отца и Сына и Святаго Духа. Они же окаяннии того не усрамишася: пригвоздиша его ко кресту и поругашася ему, — отчасти да воспомянем, припадающе на колену, — глаголюще: «Радуйся, царю иудейски! Многи спасе, себе ли единаго не можеши спасти? Сниди со креста, да веруем в тя». И плеваху на лице его, и по ланитам бияху[3248]. Видите ли, братие, Творец от создания своего колика поругания претерпе. Мы же слабы есмы, тварь от твари, сиречь друг от дрига, не можем единаго слова досадителна претерпети; по апостолу Павлу не взираем на начальника веры и совершителя Исуса[3249], колика пострада нас ради; и прочее[3250] да прекратим “невмещения ради малыя[3251] сея хартины[3252]. Рече Господь во святом Евангелии: «Не может раб двема господинома работати: любо единаго возлюбит, о друзем нерадити начнет»[3253]. И невозможно единем оком зрети на землю, а другими на небо. Такожде и нами, братие, невозможно, |мирская любезно[3254] желающим, Господеви работати: любо едино возлюбим, а другое оставим. Пророк Давыд глаголет: «Надеющися на Господа, яко гора Сион, не подвижится[3255] вовеки»[3256]. Той же: «Блажени вси надеющися на Господа»[3257]. Виждь же и се, колико славими суть от Бога страдавши имени его ради. Коль ответ страшен презревшим заповеди его: «Отидите от мене, проклятии, во огнь вечный; яко не послушаете мене и не соблюдосте заповедей моих, такожде и аз не услышу гласа вашего, но подитите мучитися в муки вечныя, кождо[3258] по делом своими»[3259]. И мы, братие, устрашимся грознаго сего ответа, но прибегнем к Богу покаянием, чистою совестию. Тесен путь, вводя во Царство Небесное[3260], пространен же влечет во дно адово. «Блажени плачющи, яко тии утешатся»[3261]. Кия? Иже всегда смерть пред очима своима помышляюще и грехов своих плачущеся, и Христа ради терпят всяку скорбь и беду от неразумных человек. А не тии утешени будут, иже плачют о суетах мира сего и о вещех его тленных и от надлежащих[3262] скорбей и напастей. Но о сих подобает благодарите Бога и за творящая пакости Бога молити, и зла за зло не воздавати, подражающе Христу и святым его. Видите, братие, как нас любит Бог, призывает нас: «Приидите ко мне вси труждающиися мене ради и обременении грехи[3263], и аз покою вы»[3264]. Но что, братие, сего прибежища краснее и полезнее! Аще прибегнем к нему, Царство дарует и веселие со святыми, конца не имущи. О сем же тленном житии аще тмами[3265] страждем и терпим, богатства собираем, и неправдою — мзду злу воспримем и муку вечную без конца. И аз, братие, пожих в покоех мира сего и во всех сладостех его — иничтоже приобретох. И разумех, яко лстив[3266] есть мир сей. «Аще кто весь мир приобрящет, душу же свою отщетит[3267], ничтоже есть»[3268]. Убоимся, братие, мира сего паче лютаго зверя. Зверь бо тело вредит, а души не может погубити. Сей же зверь, мир прелестный, сластьми своими тело упитевает червем на снедение, а душу вовеки губит и по том муки вечныя готовит. Вопрос. Почто еси оскорбил[3269] родителей своих, паче же матерь свою рождшую и жену, младу сущу, оставил еси? Писано есть, аще кто оставит отца или матерь, жену и дети, в беде сущих, а сам покоя ищет, проклят есть, понеже сам упитевает тело свое, яко телец упитанный, а родители его провождают дни своя в печали и в сетовании. Ответ. Вем[3270], яко есть оставляют их Богу. Писано есть: «Не надейтеся на князи и на сыны человеческия, в нихъже несть спасения»[3271]. Сего дни друг аз, а утра враг, или гробу предаваема Буди же вам надежда: кроме Бога никто никого ни ублюдет, ни упасет. Господь рече во святом Евангелии: «Аще кто оставит отца и матерь, жену или дети, села и великое богатьство имени моего ради, сторицею примет и живот[3272] вечный насладит[3273]»[3274]. Зрите, родители мои, в мире сем остаются жены млады от своих мужей, малыя дети от отца и матери, и Бог о них промышляет[3275], греет и питает их. Вопрос. Яко в мире сем з женою возможно спастися; мнози святыя мужи и з женами спаслися. — Вем, яко спаслися, но Царство Небесное им. — Почто еси в мире с нами не терпел скорбей и напастей? Писано есть: «Нужно бо есть[3276] Царство Небесное, и нужницы[3277] восхищают[3278] его»[3279]. Ответ. Людо мир сей на последок бо уже. Аще кто искусный кормник[3280], волнующееся море видя, дерзает на шествие, аще же управит — похвала ему есть. Неискусен же да погибнет, удобнее[3281] ему искати отишия. Вы же, яко искуснии кормницы, в мори волнующагося жития сего прелестнаго обремененный корабль душевный житейскими печальми управляйте з Божиею помощию. Но брезите[3282] твердо, понеже бури велии восташа на ны. Аз многогрешный — яко неискусный кормник. Якоже аз кто дерзнет в великое волнение мира сего и разбиен будет волнами мира сего да погибнет — сам себе убийца и з дьяволом осудится в муку вечную. Аз же, яко неискусный кормник, убояхся в мори мира сего великих волн, да не управлен буду[3283], ищю пристанища тиха. Весте бо и вы, яко груб[3284] есмь и препрост. Зрите же и се, яко нимало пекохся[3285] о мирских, ни о домовых вещех. Аще бы люб мне мир сей и его суетныя покои, и подвизался бы о них, якоже и прочий человецы. Смотрите же и се, яко не простоты ради оставих мир сей и ни от когоже гоним. Но елико кто смыслит, тако и подвизается. От мирских виждь, колико страждут от мира сего тленнаго узы, и темницы, и раны великия, и иная тому подобная, и никтоже может их разлучити от любве мира. Мнози и до крови страждут ради мира сего тленнаго. Аще бы люб мне мир сей, и аз подвизахся бы о вещех его. И разсмотрих, яко вещи его тленны суть, молю вас, родитилие мои, Господа ради и его Пречистая Богородицы и для ради всех святых, подайте ми святое свое благословение. И поминайте мя со святых своих молитвах, да бы избавил Бог от зверя люта, вреждающаго душы наша, а не тело. Господь рече во святом Евангелии: «Имини моего ради ведени будете пред цари и владыки; не печетеся, что отвещаете, аз бо подам вам дух в той час, яже подобает рещи[3286]. И не убойтеся убо от убивающих тело, души же не могущих убити»[3287]. Аще вы мните, яко позабых вас, — аще и телом отстою от вас, но духом всегда с вам есмь и попечении имея о вас, да бы избавил нас Бог от искушения люта. Понеже ныне велико искушение вниде в мир за умножение грехов наших. О настоящем времени сем несть время вспомянути. Вопрос. Почто еси прежде сего отшел от нас, и вспять прииде к нам, и мнил, яко мир любиши, и жену поял еси? Ответ. Аще бы не за скорбь матери своея: прочтох от нея писанную хартию, яко болезнует велми; глаголют же, яко и ума изступити ей, и сама ся хоще убийством смерти предати; убояхся, яко простоты ради погубит себе, и послушах ея, — приидох к вам и жену поях, утешая ея. Вопрос. Почто еси жену, сущу младу, опечалил? Лучше бы не женитися. Ответ. Богу тако изволившу. О жене моей Бог промысленик[3288] и печальшик. Зрите: многие жены с мужи своими малое время живут и остаются вдовами и терпят напасти мира сего по Божию смотрению, — «егоже любит Бог, того и наказует»[3289]. Вопрос. О, превозлюбленный мой сыне и свете очей наших, почто скрываешися от нас? Мене, матерь свою, убогу, а жену свою сиротою, младу сущу, оставляеши, а сам грядеши, не вем, камо[3290]. Ответ. О, превозлюбленная мати моя! Любезная же и супруга моя! Оставляю вас пастырю доброму паче себе пещися вами и в напастех помогати вам. Вопрос. О, драги сыне мой, повеждь нам, кого глаголеши пастыря и прибежище в напастех избавляти нас. Ответ. Пророк Давыд показа, х кому прибегати: «Бог нам прибежище и сила, помощник в скорбех, обретших ны зело»[3291]. И сего ради не убоимся, внегда[3292] смущается земля. Зрите: которыя остаются сиротами, и Бог промышляет[3293] и питает их. И вами пещися имать той же. А меня, любимаго сына своего, на сие дело благословите, на неже[3294] дело за молитв ваших святых Бог наставит. Иного же писати несть время. Но прочее простите мя, вси сродницы и знаеми. Аще и телом отстоя от вас, но духом, с любовию касаяся ног ваших, прощения прошу от коегождо[3295] и до последняго. Будет кому кую[3296] грубость учинил по неправде или от неразумия, простите мя и благословите, и молите о мне Бога, желаемое получити. — Еще желаем слышати от тебе, сыне мой, утоли наши слезы. — О, любезная ми мати, добляя же и супруга моя, послушайте, яко доблественне терпеша прежняя благовестивыя жены. Некая жена благочестивая, с мужем своим два месяца поживши, и позавиде, како стражут святи мученицы от нечестивых царей, преобидив[3297] тленное богатство. И не помысли того, яко с мужем своим не навеселихся, но, став пред царем злочестивым, исповеда Христа. Царь же повела ея в ров левск вринути. Лвы же, радующеся, лизаху тело ея и не вредиша. Царь же повеле поставити на судище и нача ласкати ея поклонитися иодолом, понеже велми лепа. И обещеваше ей великую честь и богатство, пред царицею его быти в первой степени. Она же не покорися повелению его, исповеда Христа и плюнув на лице злочестивому царю. Царь же осуди ея мечем усекнути[3298]. Муж ея и ближни родители начата молити ея: «О, любимая наша, сотвори волю цареву, и будеши веселитися с мужем своим в великом богатстве, и о нас будеши ходатаица ко царю, и будеши славна во всей области Цареве». Она же, презриши суетное веселие с мужем своим, злчестивыи их нарече и слабы умом, понуждаше воинов царевых повеление исполняти. Воины же отсекоша главу ея. Душа же ко Господу отиде, идеже вси святи. Иных же благовестивых воспомянути оставих невмещения ради малыя сея хартицы. — О, сыне мой любезны, невозможно нам, слабым сущим, толиких напастей терпети! — Зрите, добли мои, о первых родех и по них сущих[3299]. — И о последних повеждь нам, любимы, на утешение плача нашего. — Некто от святых отец глаголет: «Сотворихом мы делом заповеди Божия; после же нас впол[3300] сотворят; последнии же и того не могут сотворити, — напастьми и бедами спасутся и большы нас прославятся от Бога». — Еще повеждь нам, возлюбленный наш! Уже бо лица твоего не узрим и гласа твоего не услышим! — О, любезныя мои, не скорбите, во оном веце узримя. Вас же молю, ко святей Церкви притекайте и мене поминайте во святых своих молитвах. — Еще побеседуй с нами, любезное мое чадо, и утоли наше слезное рыдание, глаголеши бо, яко уже не узримся. — Послушайте апостола Павла, глаголюща: «Слава солнцу, ина слава луне, ина же звездам; и звезда бо звезды выше славою»[3301]. Святи же отцы наша яко солнце просияша, добродетельми и лучами своими, сиречь учением, весь мир осветиша. Иной же подобяшеся луне светлостию, сиречь добротетельми; ини же великой звезде в добродетелех подобяшеся; а ини — малой звезде добродетельми. Виждь: яко и малая звезда в небеси же Содетелево повеление исполняет. И мы, братие, уподобимся светлостию малой звезде, сиречь добродетельми, лише бы Царства Небеснаго не погрешити[3302]. — Еще побеседуй с нами, драгое мое чадо. — Послушай, любезная моя мати, краткость жития сего суетнаго и скороминувшаго, еже мы плачемся о покоех его лестных и мимотекущих и подвизаемся о них всею душею, и Божия заповеди его презревше. Зри, яко сущи человецы сего дни с нами, а утре гробу предаем их. Придите, вникните во грбицы, — можете ли узнати, кое был царь или воевода, богат или нищь? Составы и сосуды плоти нашея, яко прах и смрад, снедь червем Быша. Преже составы плоти нашея любезны, ныне же гнусныи и смердящии, яко сухи кости наша, не имуще дыхания. Смотри и раздвизай руками своими. Где красота лица? Не се ли очерне?! Где помизающи очи ясни? Не се ли растекошася?! Где власи лепи? Се отпадоша! Где вознесенная выя? Се сокрушися! Где брови и богоглаголивый язык? Се умолче! Где руце? Се разсыпашася! Где величество тела? Се разстася[3303]! Где риз украшение? Се истле! Где безумие юностное? Се мимо иде! Где великовеличавый человек? Се паки прах и смрад! Где злато и сребро и раб множество? Где юность и лепота плоти? Вся изсхоша, яко трава, вся погибоша[3304]. О, человече неразумный, что ся еси зачаял[3305], что ся вознесл еси! Кал еси, вонь еси, пес еси смрадны. Где твое спесивство? Где высокоумие? Где твоя гордость безумная? И где твое злато и сребро? Где твое имение? Истлеша, изгниша! Где твое богатство тленное? Не все ли исчезе, не все ли погибоша, не все ли минуло, не все ли земля взяла?! Сего себе, неразумие, не разсудиши, что ти ся вовеки мучитися! Видите, яко от богатства нашего, кроме единаго савана, ничтоже возмем. Но все останется, богатство, друзи и сердоболии[3306], жена и дети. Но койждо примет по делом, еже содела. Придите, восплачите прилежно, да послушает мертвый плача нашего и восстанет. Аще ли же не послушает и не возстанет, то и аз не требую суетнаго плача вашего и не возвращюся к вам. И аз убо умерл есмь мирови сему тленному. Два плача есть: плачь спасает, другой же губит. — Повеждь нам, возлюбленный мой сыне, кой плач душу спасает. — Еже плакатися о гресех своих. Но радуюся и аз о том вашем плаче, да и мене, грешнаго, плачем тем в молитвах своих поминайте. Писано есть: «Друг другу тяготы носите, и тако исполните закон Христов»[3307]. Уже ли есте престали от плача вашего и от сетования, о, мати моя рождьшая, добляя же и супруга моя? Како могу утолити плачь ваш безмерны и что повем на утешение от Божественнаго Писания! Уже бо прекратим. Како вы, мати моя, единаго мене ради грешна человека не можете утолити плача вашего! Имате зде сродники и сердоболии. Смотри и се, како аз гряду на чюжю землю незнаему, оставя тебе, матерь рождьшую, и жену свою любимую, род и племя и друзи, и вся красная мира сего. Но сие все оставих Христа ради. Но не плачю тако, якоже вы весте[3308], яко и мне жалостно вас ради. Но Христос дражайший паче всех. Но молю вас, да не скорбите о мне всуе. Аще кто отдаст в дар нечто Богу и жалеет о том, несть ему мзды. Такожде и аз удалися от вас, да вы жалеете о мне и плачите. Насть вам благодарити Бога, что Господь Бог мя исторгнул от сетей мира сего лестнаго, влекущих души наша во дно адово. Но плачемся грехов своих, всегда поминающе смерть пред очима своима. Той плачь вельми полезен и угоден Богу. И да не зазрите же ми, братие кто, яко тщеславия ради или похвалы писах сие, но зрите, како плачет мати моя и жена моя. Но молю и ваше благоутробие утолити плачь их и утешити от Божественнаго Писания, коль кому Бог подарова. Но молю тебе, мати моя, послушайте мене грешнаго и не презрите моего приказания, еже заповедаю вам. Аще наидет на вас уныние и скорбь или кая теснота[3309], или о мне грешнем в кое время воспомянете, не сетуйте. Но вместо себе оставляю вам малую хартию сию прочитати на утешение печалей своих. Ожидайте же от мене вести сто семдесятаго году[3310] в месяце октябре. Аще ли в том месяце не будет от меня вести, то уже не мните мене жива. Наше житие подобно травному цвету: сего дни цветет, а утре изсыхаемо и ногами попираемо. Да не пецытеся и о сем, яко кости моя на чюжей стране положении будут. Пред страшным же и нелицемерным Судиею во Второе его пришествие вси вкупе предстанем, истязаеми[3311] от Бога: яже что кто соделал, добрая или злая, такожде и мзду примет от Христа Бога нашего; добро или зло, яже кто что посея, то и пожнет. Дай же нам всем, милостивый Боже, вечных и твоих благ не погрешити[3312] и во оном веце въкупе друг друга зрети, и веселитися, и славити тебе, Господа Бога нашего, в некончаемыя веки веком. Аминь. Конец.Государю моему дядюшке Гаврилу Самсоновичю о Господе радоватися! Племянник твой Стефанко, припадая ногам твоим, со слезами молю и прошу у твоего благоутробия: матерь мою рождьшую почитай, и жену мою такожде почитай вместо меня. Не презри моего убогаго прошения. Аще кто почитает вдов и сирот убогих, во мнозе изобильстве бывает. Аще ли отвращает от них уши свои, во мнозей скудости будет. В нюже[3313] меру мерите, возмерится и нам[3314]. Почто же немного пишу, веси бо Божественное Писание. За мене же грешнаго Бога моли. Буди же благословен со всем своими благодатным домом всегда и ныне и присно и во веки веком. Аминь. Темъже[3315] и вси православии собори, елико от священных, и елико от иноки, и елико от мирских, аще вникнут в сию епистолию, написанную многогрешнаго рукою, обрящете что неисправно и просто, Бога ради простите, а не клените, яко да и самы вы от Бога и человек требуете прощения. Понеже забвение и неразумение надо всеми хвалится. Слава совершителю Богу! Аминь.
* * *
Сей святый и блаженный Стефан погребен в Галиче в Богоявленской церкви[3316]. А при погребении его по совету усердствующих списан со всего его подобия действительный образ. А на том святом образе надпись зделана сицева. Сей святый Стефан родися во граде Галиче от отца именем Трофима, пореклому[3317] Нечаева, и от матери Евдокии. Трофим же бе в том граде купец. И егда святый Стефан доспе возраста[3318], оставль отца и матерь, и жену, иединаго от чад своих, юродствоваше многа лета. И преставися в лета от сотворения мира 7175 году, а от Рожества Христова 1667 году, майя в 13 день, на память святыя мученицы Гликерии[3319], в понедельник шестыя недели по Пасце и в 14 час дни. Погребение было майя в 14 день на память святаго мученика Исидора, иже во острове Хиосе[3320], и святаго Исидора Христа ради юродиваго, ростовскаго чюдотворца[3321], в 7-м часу дни. При погребении были галицких монастырей архимандриты: Новоезерскаго монастыря Авраамиева[3322] архимандрит Христофор[3323], Паисеина монастыря архимандрит Сергий[3324], Галицкой соборной церкви Спасской протопоп Феофилакт[3325] з братиею, и всего града Галича священницы и диакони. От мирских чинов — галицкой воевода Артемей Антоновичь сын Мусин-Пушкин[3326] да галицкой же преждебывшей воевода стольник Кондратей Афанасьев сын Загрязской[3327], дворяне Давыд Неплюев, Иван Ларионов[3328] и иные дворяне, и дети боярския, и многия посацкия и уездныя люди з женами и з детми. Погребено тело его в Галиче на посаде у церкви Богоявления Господня, под трапезою, на левой стране за печью, идеже он сам себе гроб ископа. Оный блаженный Стефан был человек убогий, а на погребение его стеклося множество именитых людей. И пронесенным от стариков слухом уверенось, что они во время съезда своего удивлялись Божию о святом Стефане откровению, а по тому больше, что для погребения его званый они младым юношем, которого по осведомлению никто не посылывал, и почли за ангела Божия.СТИХИ ПОКАЯННЫЕ
Лета 7170 (1662)-го году месяца марта в 1 день покаянны сия творил или, явьственнейши, изложил и скверною своею десницею и написал некто непотребный и многогрешный раб, иже возбранен бых и зазорен[3329] от своея совести и имя свое описати, понеже пучиною явихъся всех беззаконий. Якоже бо и Давыд обличает мя, глаголя сице: «Грешнику же рече Бог: Въскую ты поведавши оправдания моя и восприемлеши завет мой усты твоими, ты же возненавиде наказание и отверже словеса моя въспять»[3330]. Начало же имеют тыя покаянны: первый — «О, человече убогий», вторый же — «Воистину убо, братие».Покаянен о еже всегда должни есмы поминати смертный час. Подобен: Радуйся, живоносный кресте
Покаянен о еже всуе мятется всяк человек живый Подобен: Егда от древа тя
Покаянен. Подобен: Радуйся, живоносный кресте. Покаянен
КРУГ ПРОИЗВЕДЕНИЙ, ПОСВЯЩЁННЫЙ АННЕ КАШИНСКОЙ {75}
СЛУЖБА ПРЕПОДОБНОЙ БЛАГОВЕРНОЙ ВЕЛИКОЙ КНЯГИНЕ-ИНОКЕ АННЕ, ИЖЕ БЕ В КАШИНЕ{76}
На малей вечерни. Стихиры, глас 1. Подо<бен>: О, дивное чюдо. О, блаженная мати великая княгиня-инокиня Анна, яко от благаго корени произошла еси, преподобная, и, яко красноцветущая ветвь, израстила еси. От юности своея избранный сосуд Богу начася быти добрыми своими детелми[3378]: постом и молитвою, воздержанием, чистотою душевною и телесною и милостынею с любовью и со смиренномудрием. Тем и Христос вселися в тя, преподобная, и просветися от него божественым его светосиянием, емуже ныне молися даровати нам мир и велию милость. О, блаженная мати великая княгиня-инокиня Анна, яко от младых ноготь своих страх Божий имела еси в сердцы своем, и внутреннима очима от Христа Бога просветився, яже зрети к горнему Иеросалиму и помышляти всегда будущая, егоже си получила еси, преподобная, и ныне молися даровати нам мир и велию милость. О, чюдная преподобная великая княгиня-инокиня Анно, чистая душа твоя, яко зерцало, является очищенно добродетелми твоими многими, воображающи всем душевное спасение и к Творцу нашему и Богу присвоение, и ныне молися даровати душам наши мир и велию милость. Слава, глас 5. Возсия весна — приидите, людие, возвеселимся. Приближается лето благоплодное — обьемлюще плоды его, насытимся. Творится память преподобный матере великия княгини-инокини Анны — почетше ю[3379], и восприимем ползу душевную, како угоди Христу Богу многими своими труды и подвиги и показа нам путь ко спасению, и ныне моли Христа Бога даровати нам мир и велию милость. И ныне.. Бого<родичен>, глас той же: Блажим тя, Богородице Дево. На стих<овне> стих<ер>ы, глас 2. Подобен: Доме Ефрантов. Дом и жилище Пресвятому Духу была еси, блаженная мати Анно, тем и Христос в тебе живяше и ум твой и душу просвещаше. Стих: Честна пред Господем. Дом и подателнице нищим и всем неимущим явилася еси, достохвалная, тем и приобрете себе богатество неистощимое на небесех. Стих: Что воздам Господеви. Дом добродетелей измлада начася быти, преподобная мати Анно, тем и получила еси себе Царство Небесное и жизнь бесконечную. Слава. И ныне. Бо<городичен>. Подо<бен> той же. Радуйся, Дево Мати Господня, иже радости приимшая и миру подавшая и печаль Еввину добре утолившая. Тропарь, глас 3. Днесь восхваляем тя, преподобная мати великая княгиня-инокиня Анно, яко лоза плодовита процвела еси посреде терния во всех благочестивых великих княгинях и во инокинях же, аки крин процвете в винограде, во граде Кашине добродетелми своими и всех удивила еси чюдным своим житием, тем и угодила еси Христу Богу, к немуже и взыде, радующися и веселящися, и ныне пребываеши с лики преподобных жен, наслажающися райския красоты и веселия. Молим тя: моли о нас человеколюбца Христа Бога нашего даровати нам мир и велию милость. И ныне. Бог<ородичен> по гласу тропаря.На велицей вечерни. На Господи возвах. Стихеры, глас 5. Подо<бен>: Радуйся. Радуйся, добропобедная венечнице преподобная мати великая княгиня-инокиня Анно, благоволи бо Бог от юности твоея освятити тя божественным своим светосиянием, и обогатити благодатию своею, и просветити сердечнии твои очи зрети к будущему пребыванию, наставити на путь добраго онаго течения. Того ради яко царским путем шествовала еси[3380], блаженная, девство свое сохранщи неврежденно до закона своего сопряжения[3381], тем и первие угодила еси Христу Богу, емуже ныне молися даровати нам мир и велию милость. Радуйся, девьство и чистоту возлюбивши, уневестися нетленному жениху своему Христу Богу. Якоже целомудренная Анна день и нощь молящися Господеви[3382], такоже и ты, блаженная, пребыла еси в посте и молитве, выну[3383] себе снабдевающи[3384], и породи си дух спасения, имже и спасе душу свою, тем и угодила еси Небесному Царю и Владыце всех, емуже ныне молися даровати нам мир и велию милость. Радуйся, нищим питателнице неоскудная, и сирым и вдовицам крепкая помощнице, и всем скорбящим утешение, и ко всем же убо милостиву душу свою имущи, с любовию и тихостию милостыню подающи, надеющися от Христа Бога сугубу себе прияти во оном веце, по реченному от него, яко милостивии милостив и суд приимут[3385]. Ты же, преподобная, поревнова сицевому Господню речению, тем и угодила еси ему, Творцу своему и Богу, и получи си от него Царство Небесное и венец нетленный, моли и́[3386] спастися душам нашим. Радуйся, достохвалняя мати великая княгиня-инокиня Анно, яко за многую твою добродетель к Богу сподобилася еси от него чюдотворнаго дара, многих болящих различными недуги исцелявши, яко некоим драгим богатеством обогащаеши, и всех удивляеши чюдесы своими. Тем тя ныне молим: моли Христа Бога даровати нам мир и велию милость. Радуйся, тезоименита бывши целомудренней Анне[3387], выну же готовящися к вечному селению, по божественному изволению, к немуже и отъиде в вечный покой и веселие, и пребываеши в неизреченных светлостех со всеми святыми, угодившими Богу, радующися и веселящися, наслажающися божественаго светосияния, моли даровати нам мир и велию милость. Слава. И ныне, глас 8. Приидете вси вернии рустии народи, почтем, и похвалим, и согласно воспоем сию росийскую нашу похвалу, яко пресветлую звезду, осиявающую град свой Кашин чюдесы своими, нищим питателницу, сирым и вдовам заступницу, скорбящим утешителницу, сию блаженную в женах преподобную матерь великую княгиню Анну. Сия убо прейде ко Христу Богу в вечныя обители и ныне пребывает с чинми ангельскими в горних онех селениях, радующися и веселящися. Тем возопием к ней, сице рекуще: Радуйся, руская похвало, всем женам красное удобрение[3388], граду Кашину просвещение, и прияла еси от Христа Бога Царство Небесное и венец нетленный, моли и́ спастися душам нашим. И ныне. Догматик, глас 8: Царь Небесный. Паремьи преподобническия. 1-я: Праведных душа в руце Божии. 2: Праведницы вовеки живут. 3: Праведник, аще постигнет скончатися.
На литии. Стихеры, глас 2. Под<обен>: Кими. Кими похвальными песньми похвалим чюдотворивую сию преподобную матерь великую княгиню-инокиню Анну в настоящее сие торжество в пречестнем храме, но верою и любовию возопием ей, рекуще: Радуйся, верным людем заступнице теплая, и всей земли Рустей красное утвержение, и всему христоименитому жителству удивление, юже тя[3389] венцем венчает Христос Бог наш, имеяй велию и богатую милость. Кими похвальными песньми составим ликование в честней сей памяти преподобный матери великия сея княгини Анны и духовно помолимся: моли благоверному царю нашему великому князю Алексею победителная на враги даровати[3390], тебе бо имамы теплую молитвенницу и ходатайцу ко владыце Христу Богу нашему, подающему нам мир и велию милость. Кими похвалными добротами воспоем преподобную матерь Анну? Яко звезда осиявает нашу Рускую землю и град свой Кашин своим к Богу предстоянием и молением, и яко крин[3391], процвела есть во своем отечествии труды своими и подвиги, и ныне молит Бога за благовернаго царя нашего и великаго князя Алексея и за вся его православный люди, воеже[3392] всем спастися, память ея верою и любовию почитающим. Слава, глас 5. Стецытеся, вси правовернии людие, сошедшеся составим празднесвеная в настоящее сие торжество великия княгини-инокини Анны и возопием ей, сице рекуще: Радуйся, Духа Святаго пребывалище, яко ангелы и человеки удивила еси, блаженная, чистым своим и непорочным житием, и прешла еси ко Христу в вечный покой и в небурное пристанище. И днесь по смерти твоей честныя мощи твои чюдодействуют, исцеление подают всем приходящим к ним с верою. Крестоносный же царь и великий князь Алексей, патриарх же и вси людие радуются и веселятся о обретении честных мощей твоих, и ныне пребывавши у Христа Бога в Царствии Небеснем, моли спастися душам нашим. На стих<овне>. Стихеры, глас 8. Подо<бен>: О, преславное. О, преславное чюдо, яко в немощнем естестве велия крепость явися, и бесовская прелесть победися, и вся козни его разрушишася, и наветы упразднишася. О, блаженная мати в женах, преподобная великая княгиня-инокиня Анно, моли о нас человеколюбца Христа, Бога нашего. Стих: Честна пред Господем. О, великих божественых дарований на тебе, мати преподобная великая княгиня Анна, яко от младых ноготь твоих вселися в тя Христос, Бог наш, тем и многия добродетели сотворила еси, и всех удивила еси своими натризнении[3393], моли спастися душам нашим. Стих: Что воздам Господеви о всех. О, досточюдная мати Анна, похвала еси граду Кашину и всем женам и инокиням красное удобрение, и, яко доброплодная лоза, посреде их процвела еси добрыми своими детелми, и прешла еси к вечному селению, и ныне моли о нас Христа Бога спастися душам нашим. Слава, глас 6. Приидите вси иноцы и инокини и простии мужие и жены, благочестивии богатии и убозии, хотящей спастися, поревнуим[3394] сей блаженней и чюдотворивей преподобней матери велицей княгине Анне, како тело свое постом и бдением, и зельным[3395] воздержанием до конца изнури и всех удиви. И яко велия светилница явися во всех верных женах и инокинях в добрых своих детелех, и прейде ко Христу в вечная селения, и ныне пребывает в невечернем свете со ангельскими чинми, радующеся и веселящися, и молит о царе и о всех людех, воеже спастися душам нашим. И ныне. Бого<родичен>: Богородице, ты еси лоза истинная.
На утренни. На первой стихологии. Седален, глас 1. Подобен. Днесь созывает нас обретение честных мощей твоих, преподобная мати Анно, празновати день памяти твоея. Царь же и великий ерарх, и мы, вси людие, радующеся и веселящеся, почитаем святую память твою. Ты же, блаженная, поминай нас, верою и любовию чтущих святое твое преставление. 2-ж<ды>. Слава. И ныне. Бого<родичен>. Свет от света произыде и в твою девичю утробу вниде, и плотию обложися, и недомыслено и несказанно Сын твой Христос, Бог наш, ис тебе родися, егоже рожеством вся тварь обновися и идольская лесть разорися. Тем молим тя, Пречистая: Моли и́, да спасет душа наша, яко милосерд. По 2 стихологии. Сед<ален>, глас 4. Подобен: Скоро предвари. Премудрый Бог премудростию своею все содевает и святыя своя прославляет. Такоже и на тебе, преподобная мати, сотвори, прослави тя на земли и на небеси, и имаши к нему дерзновение, моли за царя и за вся люди, яже в православии живущая, яко да подаст нам милость свою в день судный. 2-ж<ды>. Слава. И ныне. Бого<родичен>. От всех родов произбранная, и от всех пророк пронареченная, и от всех человек препрославленая, и от ангел удивляемая, Мати Бога вышняго, удиви[3396] на нас, недостойных рабех своих, милость свою и моли за ны Сына своего и Бога нашего, яко да подаст нам милость в день судный.
Хвалите имя Господне. Величания: Ублажаем тя, преподобная мати Анно, и чтем святую память твою, наставница инокиням и собеседница ангелом. Псалом «Терпя потерпех»[3397]. По полиелеосе седален, глас 8. Подобен: Премудрости. От юности твоея произбра тя Господь во вселение себе, преподобная мати Анно, и от вседержителныя руки его положися венец нетленен на версе твоем[3398], и осиянна была еси от него божественым его светозарением и ныне насыщаешися таковыя славы и веселия, и молишися за свое отечество и за всю землю Рускую, и святую и честную память твою почитающия и воспевающая Христу: Слава ти, Господи, творящему дивная своя чюдеса. 2-жды. Слава. И ныне. Бог<ородичен>. Солнце разумное возсия от пречистыя твоея утробы, от негоже вся тварь видимая и невидимая просветися и терние греховное искоренися. Тем и мы, убозии и недостойнии раби твои, молим тя, да избудем тины греховныя и да получим милость в день страшнаго пришествия его твоими матерними к нему молитвами. Степенна антифон 4-го гласа. Прок<имен> и Еваггелие преподобным женам. По 50-м псалме стихира, глас 6. Тебе ходатаицу и молитвенницу благоприятну имамы к Богу, преподобная мати великая княгиня Анно. Ты бо молиши за благовернаго царя нашего и великаго князя Алексея и за вся православныя люди, яко да избавимся от бед, и скорбей, и от всякаго навета вражия. Тем спрославляем твою святую и честную память и восхваляем тя, блаженную в женах, не престаи моли о душах наших.
Преподобней канона два на 8. Глас 3, емуже краегранесие[3399] сицево: Достойно похвалити великую княгиню. Песнь 1. Ирмос: Иже воды древле. Даждь ми, Господи, разумение, да достолепно воспою и возпрославлю благоугождшую ти предбывшую сию великую княгиню-инокиню Анну, и возопию тебе, Христу моему, яко прославися. О тебе, блаженная мати Анно, хощу ныне язык подвигнути и слово простерти, споспеши ми, недостойному, молитвами твоими яже к Богу, да достойне воспою тя и воспою Господеви моему, яко прославися. Со младых ноготь своих страх Божий имела еси в сердцы своем, блаженная, егоже до конца содержащи, укрепляема божественою благодатию, тем и душю свою спасла еси, выну поющи Христу, яко прославися. Бого<родичен>. Ты, от всех родов произбранная девице, Пречистая Владычице, тобою весь мир обновися и весь род человечь от льсти дияволя свободися и возопи ко Христу, яко прославися. 2 творец. Глас 5. Ирмос: Спасителю Богу в мори люди. Агнче Божий Слове, даждь ми слово, недостойному рабу своему, да возмогу воспети, в память обретения мощей преподобныя Анны торжество взывая, того единаго воспоем, яко прославися. Безвестная и тайная последнему роду нашему явленны Быша честныя мощи твоя, блаженная Анно, к нимже прикасающеся, освящение приемлюще и Господеви зовуще, того единаго воспоем, яко прославися. Всесвятая твоя память возсия мирови, яко солнце, просвещает душа благочестно поющих тя, в нейже молися, преподобная Анно, подати оцыщение грехов Господеви зовущим, того единаго воспоем, яко прославися. Бого<родичен>. Господородитильнице чистая, небесный входе, горо несекомая, дверь непроходимая, апостолом слава, мучеником веселие, преподобным красота, приими моление наше, еже ти приносим в память великие княгини Анны, Господеви поюще, того единаго воспоем, яко прославися. Песнь 3. Ирмос: Неплоды душе безчадна. Око душевное чисто и здраво имела еси от юности своея, блаженная, имже всегда зрела еси к горнему селению, егоже и достигла еси, и воспе Христу, яко несть свята и несть праведна паче тебе, Господи. Из благочестива корени произошла еси, блаженная, и во вся дни живота своего с супругом своим[3400] чисто и непорочно пребывающи и Христу вопиющи, яко несть свята и несть праведна паче тебе, Господи. Ничтоже у Бога вящши[3401] доброты душевныя. Ты же, преподобная мати, соблюла еси ю непреткновенно[3402]. И вопиющи ко Христу, яко несть свята и несть праведна паче тебе, Господи. Бого<родичен>. Отроковице чистая, Девице, Мати Господа нашего, помоги ми, недостойному рабу своему, воспети угодницу Сына твоего и Бога моего, преподобную матерь Анну, и реши ко Христу, яко несть свята и несть праведна паче тебе, Господи. Ин ирмос: Утвержей ни на чем же землю повелением си. Днесь празднественный день празнуют народи града Кашина, обретоша бо мощи преподобныя великия княгини Анны, многими леты землею покровенны, целы и нетленны, яко некое сокровище богатно, непрестанно Христу зовуще: Церковь свою утверди, едине Блаже и Человеколюбие. Едину доброту Христову божественую возлюбивши и того распальшися невещественными красотами, доброты телесныя не пощадила еси, славная видении божествеными пребывающи и непрестанно Христу зовущи: Церковь свою утверди, едине Блаже и Человеколюбие. Житие твое, яко солнце, в сердца верных возсия, заря чюдес испущая, тем же и нас невечерним светом озари, всечестное обретение честных мощей твоих почитающих, да непрестанно Христу зовем: Церковь свою утверди, едине Блаже и Человеколюбче. Бого<родичен>. Зело люте погружаемую душу мою в путине житейских страстей и бурею одержимую безмерных согрешений спасения ми простри руку, Пречистая, и изведи из глубины зол моих. Кондак, глас 8. Подобен: Взъбранной воеводе. Скоропослушную помощницу вси сущим в бедах благочестно воспоем, Анну святую, днесь любовию сошедшеся во обретении честных мощей ея, воспоем песнь единому Богу в Троице, радующеся, сподобльшему нас видети прелестное сокровище честных мощей ея, от мног бо лет сокровенны, напоследок же нам явленны и источают многа и различна исцеления, яко да молитвами ея к Богу от всяких находящих зол избавимся, радостною душею и веселием сердца благодарная воспоем, глаголюще: Радуйся, утвержение граду нашему. Икос. Ангельским на земли житием показася, ангел удивила еси, бесы же устрашила еси зарями чюдес твоих, преподобная благоверная великая княгиня Анно. И ныне нас вразуми воспета песнь к твоему хвалению радостным гласом, сице глаголющих: Радуйся, яко оставила еси тленное мудрование и восприяла еси нетленый венец! Радуйся, терпеливая душею, иже злокозненнаго врага под ногама попрала еси! Радуйся, яко честная рака мощей твоих, издавшися из земленых недр, никимже движима[3403], и ста на версе земнем! Радуйся, целителнице болезнем и отгонителнице страстем! Радуйся, богомудрая Анно, граду нашему Кашину утвержение! Седален, глас 3. Подо<бен>. Воспитана была еси, блаженная, от рожших своих в заповедех Господних, яко лоза в красноцветущих виноградех[3404], тем тя и ублажаем и святую память твою верно почитаем. Моли Христа Бога, да спасет душа наша. Другий седален, глас 5. Пресветлая и светоносная приспе память твоя, преподобная мати богомудрая Анно, созывающи верных множество прославити и пети твоих мощей обретение, просим от Христа прияти велию милость. И ныне. Бого<родичен>. Света превечнаго, иже от Отца прежде век рожденое Слово Божие, породила еси нам Христа Бога нашего, емуже вселенная поклонися и от тли смертныя свободися, тем же тя непрестанно с ним поем и величаем. Песнь 4. Ирмос: Покрыла есть небеса. Преукрашенна была еси, преподобная мати, добродетельми своими, яко цветы благоуханными и яко камыцы[3405] драгоценными, тем и угодила еси нетленному Царю и Владыце всех, емуже и воспела еси: Господи, исполнишася вся твоего хваления. О, твердое основание веры! О, крепкое любление к Богу! В женстем убо естестве мужески победила еси невидимаго врага и супостата, и тако угодила еси Христу Богу, и возопи к нему: Господи, исполнишася вся твоего хваления. Христов храм была еси, преподобная мати, своею чистотою, и целомудрием, и прочими добродетельми, тем и вместила еси в себе Святаго Духа, к немуже и воспела еси: Господи, исполнишася вся твоего хваления. Бого<родичен>. Воистинну всех тварей вышши явилася еси, Владычице. И кто доволен по достоянию изрещи величие твое, ширши бо небес явися чрево твое[3406], в нем бо носила еси всеми невместимаго Бога, к немуже и рекла еси: Господи, исполнишася вся твоего хваления. Ин ирмос: Дела смотрения твоего, Господи. Земленнии[3407] бо есмы и перстнии[3408] человецы, верно припадаем к пречестным мощем твоимъ, преподобная мати Анно, просяще отпущения грехов, молися о верно празднующих твоих честных мощей обретение. Иже крест вземши и желаемаго отечества, горнаго Иеросалима достиже, и в нем со ангелы ликуеши, богомудрая Анно, молися о чтущих честных мощей твоих обретение. Ныне на небесех с праведными веселишися, преподобная мати Анно, с нимиже молися, Христови предстоя, мир мирови даровати, и благочестивому царю нашему здравие и на враги побуждение, и всем скорбящим утешение. Бого<родичен>. Кто не удивится человеколюбию Божию, сшед бо с небесе и воплотися нас ради ис тебе без Отца, едина Всепетая, егоже моли избавится рабом ти от всякия скорби. Песнь 5. Ирмос: Яко виде Исайя. Аще и во благоденствии пребыла еси, блаженная мати, и всякое изообилие близ себе имущи, никакоже вдалася еси на пищный[3409] покой и веселие, но зельным трудом и воздержанием тело свое удручающи и воспевающи жениха своего Христа, света невечерня и миром обладающа. Любовию Христовою уязвившися, блаженная мати великая княгиня-инокиня Анно, яко доброплодная же лоза в винограду, процвела еси во граде Кашине благими своими деянии и победила еси бесовская полки, воспевающи Христа, света невечерня и миром обладающа. Истинным светом Христовым осиянна была еси, мати святая великая инокиня Анно, насыщающися от него велия благодати, воспевающи его, света невечерняго и миром обладающа. Бого<родичен>. Ты убо, чистая Мати Господня, чистотою и девством всех превозшла еси, тем избранна еси в Божие вместилище и породила еси нам Христа Бога нашего, света невечерня и миром обладающа. Ин ирмос: Окаянную душю мою. Любовию чтуще твоих честных мощей обретение, богомудрая Анно, не престай моляся Христу Богу, да приимем грехов простыню[3410] и да озарит нас в нощи свет. Множество народа, христоименитых людей сошедшеся днесь в твое обретение, преподобная мати Анно, прикасающеся к раце мощей твоих, и от них исцеление почерпаем, непрестанно Христу зовуще, да озарит нас в нощи свет. Не токмо в житии сый[3411], но и по смерти многа чюдеса от чесныя ти раки содеваются приходящим с верою, всеблаженная Анно, недуги прогоняеши силою Христовою, к немуже непрестанно Христу зовем, да озарит нас в нощи свет. Бого<родичен>. Враг вселукавый по вся дни к горши влечетъ мя, и в ров погибели влагает, и во отчаяние мя влечет. Но того мя ловления, Чистая, исхити, и творити волю божественую Сына твоего и Бога нашего настави, и в час страшнаго пришествия его избави мя всякаго осуждения. Песнь 6. Ирмос: Бездна последняя. Из благочестиваго корени произшла еси, преподобная мати великая княгиня-инокиня Анно, благочестием же и верою, аки цвет, процвела еси во своем отечествии, во граде Кашине, и прешла еси к горнему ужичеству[3412], и вопиющи ко Христу: Яко Петра, мя, Управителю, спаси[3413]. Воистинну достойна еси велия похвалы, преподобная мати великая княгиня-инокиня Анно, яко в женстем естестве мужескую крепость имела еси, и победила еси супротивоборца диявола, и воспела еси ко владыце Христу: Яко Петра, мя, Управителю, спаси. Ей, убо велик и тверд ум имела еси, преподобная, вся бо красная мира сего, яко уметы[3414], вменила еси, блаженная, ничтоже возможе поколебати благородную твою душю, и воспевала еси Христу: Яко Петра, мя, Управителю, спаси. Бого<родичен>. Лестным[3415] убо змииным преступлением низпадохом, но Сыном твоим, Исус Христом, Богом нашим, совостахом, Мати Господня, егоже родила еси, нам свет, и живот[3416], и воскресение. Ин ирмос: Обыде мя бездна. Приидите, соберитеся, христоименитии народи, светло празднуем богомудрыя Анны, молит бо ся ко Владыце и Богу нашему, да избавит нас от всякого озлобления[3417], к немуже возопием и глаголем: Спасе нас десница твоя, Господи. Рака мощей твоих, преподобная мати Анно, дражайший сапфира показася, чюдотворива бо бе, исцеления источающи, и еяже облобызающе вернии, радостно от души Христу зовем: Спасе нас десница твоя, Господи. Светлыми сиянии обретошася честныя твоя мощи на версе земнем в раце каменне, преподобная мати княгиня Анно, от мног бо лет сокровенны Быша, ныне же нам явишася, яко заря пресветлая, просвещают и освящают чтущих тя верою и радостно от души Христу зовущих: Спасе нас десница твоя, Господи. Бого<родичен>. Тебе, чистую Деву нескверную, едину имам стену непреобориму, и прибежище, и покров крепок, и оружие спасения. Да мя не презриши, окаяннаго, надежде ненадежными, скорбящими радость и заступление. Кондак, глас 4. Подобен: Вознесыйся. Яко пресветлая звезда, явилася еси в Рустей земли во граде Кашине, преподобная мати Анно, во всех благочестивых верных женах чистым своим и непорочным житием, во инокинях же, аки крин, процвела еси совершенными своими труды и подвиги и взыде к вышнему граду, радующеся и веселящися, яко добре соверши свое течение, и ныне честныя твоя мощи, аки бисерие драгое, явишася на исцеление всем приходящим ти с верою. Тем вопием ти: Радуйся, всекрасная душею, и моли Христа Бога о спасении душь наших. Икос. Господи Царю и Владыко всех, отверзи ми устне, недостойному рабу твоему, и даждь ми слово разума, достолепне воспою и восхвалю сию преподобную великую княгиню-инокиню Анну и реку к ней сице: Радуйся, мати святая великоименитая княгиня-инокиня Анна, яко от юности своея возлюбила еси Христа и по заповедем его шествовала еси. Радуйся, яко зелным своим трудом и воздержанием тело свое удручивши. Радуйся, яко сподобилася еси от Бога чюдотворнаго дара. Радуйся, яко озари Бог сердце твое, еже восхотела еси облещися во иноческое одеяние[3418] и последовати Христу. Радуйся, нищим питательнице и сирым заступнице. Радуйся, всем руским женам похвала и удобрение. Радуйся, всему росийскому царству твердое ограждение. Радуйся, вместо земнаго царства небесное получила еси. Радуйся, яко по смерти твоей явишася мощи твоя, и много лет нетленны. Радуйся, яко предстоиши с лики святых и преподобных жен невечернему свету и молишися о спасении душь наших. Песнь 7. Ирмос: Якоже древле. Ибо велие чюдо явися во граде Кашине, яко честныя мощи твоя много лет землею покровенны Быша, ныне же Божиею благодатию явишася верху земли на исцеление всем приходящими с верою и вопиющим: Благословен еси, Господи, Боже отец наших. Како убо яко светлая луна, сияющая посреди звезд, тако и ты, блаженная, пребыла еси, аки свеща, светящи посреде росийских жен чюдным своим житием, выну воспевающи ко Христу: Благословен еси, Господи, Боже отец наших. Утверженна была еси, мати преподобная, аки адамант[3419] крепкий, добродетелми своими, яко невеста, украшена была еси манисты златыми — делы своими благими, воспевающи Христу: Благословен еси, Господи, Боже отец наших. Бого<родичен>. Юницу тя, нескверную деву и Богородицу издалеча пророцы разными глаголы изрекоша: ин бо тя гору мысленную нарече, другий же — родительницу Божию, ов же — руно, ин же — священия дверь[3420]. Темже и мы вси достойно тя поем и славословим вовеки. Ин ирмос: Огня гашение. Устави нынешнюю бурю, обдержащую нас, преподобная, и укроти молитвами си, и варварское нахождение низложи, и нас, раб своих, на супостаты укрепи, благоверному же царю нашему победы даруй, да, радующеся, поем Бога отец наших. Фарисейски не лицемеруем, но со смирением и радостию прикасающеся к честней раце твоей, богомудрая Анно, просяще прощения грехов, песнословяще Бога отец нашим. Хранительница буди граду твоему и всем христоименитым людем, преподобная Анно. Сохраняй от поганых нашествия и межеусобныя брани, глада же и пагубы, да молитвами твоими избавльшеся, Христу зовем, песнословяще Бога отец наших. <Богородичен>. Отчаявшимся еси велие прибежище, обуреваемым тихое пристанище еси, Богородице. Темъже и мы, припадающии, да не постыдимся, Мати Истиннаго Живота, тебе благодаряще и поюще: Благословенна ты, всенепорочная Владычице. Песнь 8. Ирмос: Служити живу Богу. Како убо изреку величие Божие на тебе, преподобная мати Анно, яко в толицех летех обретошася мощи твоя нетленны на удивление всем человеком, поющим: Благословите всякая дела Господня Господа. Ничтоже дражайший у Бога добродетелныя души, ейже весь мир недостоин. Тем ты, преподобная мати, паче всего прилежа о сицевей безсмертней вещи поющи Христа: Благословите всякая дела Господня Господа. Яко свещу светлу, уготовала еси благородную душу свою, преподобная мати Анно, тем и по смерти твоей чюдодействовася от Бога, многа исцеления недужным Быша от честных мощей твоих. Мы же поем: Благословите всякая дела Господня Господа. Богородичен. Господа моего и Бога рождши, Мати безневестная, споспешница моему недоумению и грубому недоразумию, молю ти ся, Пречистая, сподоби мя пети Сыну твоему Христу Богу нашему: Благословите всякая дела Господня Господа. Ин ирмос: Тебе Вседетелю. Царю Христу в небеснем чертозе предстоиши с мудрыми девами, поминай нас, чтущих честных мощей твоих обретение, и избавляй нас от всякия нужа и печали, да радующеся Христу, зовем: Людие, превозносите его вовеки. Чюдесем источник рака твоя явися, преподобная мати Анно, от неяже обильно притекающии приемлют здравие и душам спасение твоими молитвами, да радующесяХристу, зовем: Людие, превозносите его вовеки. Шествие свое добре скончала еси и мирский мятежь, аки безбурное пристанище, преплыла еси, плоть свою духови повинула еси и ныне на небесех предстоиши всех царю Христу, емуже зовем: Людие, превозносите его вовеки. Бого<родичен>. Щедраго и человеколюбиваго Спаса и рождьши, Чистая, того моли ущедрити раба твоего и к покаянию пути настави, лукаваго соблазны от сердца моего отжени[3421], и того избави ловления, и огня вечнаго исхити, яко да непрестанно пою тя, Чистую, во вся веки. Песнь 9. Ирмос: Иже сладкою. Иже весть Господь святых своих прославляти и имена их воспоминати, написаны бо суть у него на небеси в книгах животных[3422], тако же и тебе прослави своим милосердием, преподобная мати Анно, тем тя достойно поем и величаем. Несть убо лепо о святых и праведных молчати, о нечестивых же и неверных воспоминати. Тем не умолчю же Божияго дарования, збывшагося и на тебе, преподобная мати Анно, яко и по смерти твоей прослави тя Бог чюдесы своими, тем тя поем и величаем. Юностным еще возрастом была еси, преподобная мати Анно, тесным и прискорбным путем шествовала еси, всякия бо сладости, яко горести, отвращающися и достигла еси неизреченыя радости, тем тя поем и величаем. Бого<родичен>. Ааронов жезл прозябший[3423], Владычице, преже убо бо безплоден быв, послежде цвет и плод испусти[3424], тако же и ты, Пречистая Дево, без семени породи Христа Бога нашего, тем тя поем и величаем. Ин ирмос. Исайя, ликуй. Источник исцеления испущая, врачевание же безмездно и ковчег священия твоих мощей рака явися, из неяже почерпающе здравие присноживотное[3425] притекающии верно, преподобная Анно, и иже тебе даровавшаго в песнех величаем. Возвеличила еси своего Владыку, тем и в твое обретение глубину чюдес показа и струю неоскудеваемую, раку мощей твоих, преподобная Анно, слепым еже видети даровася, прокаженным оцыщение и одержимыя нечистыми духи целомудренны твориши, тем же тя величаем. Недостойною моею рукою принесох ти таковое слова извитие, богомудрая Анно, не презри, но приими сие с любовию и моли за мя Творца своего и Владыку и Господа тамошняго мя избавити мучения и милость обрести в день страшнаго испытания. Бого<родичен>. Владычице миру Богородице, иже во глубине зол погибели мене, погруженнаго злоумно сластми плотскими и пристрастием вещми жития, изведи, Пресвятая Дево, своим милосердием, ибо не имам надежды, весь бо есмь, Чистая, во отчаянии, да тя непрестанно величаю. Светилен. Страхом Божиим ограждена была еси, преподобная, и никакоже убоявшися демонских сил, и отшла еси к самому трисиянному великому свету, и ныне пребывавши в неизреченней светлости со всеми святыми. Тем молим тя, моли о нас, о творящих святую память твою. Бого(родичен). Света превечнаго родила еси нам, Христа Бога нашего, Пречистая Дево, освятившаго весь миръ рожеством своим и спасшаго от льсти дияволя. Тем молим тя, не престай моли и́, да подаст нам милость свою в день судный.
На хвалитех. Стихиры, глас 8. Подобен: <Ч>то вы. Что тя наречем, преподобную матерь Анну, яко звезду, осиявающую град свой Кашин, в нем бо обогащавши верныя вся людии многочисленными чюдесми своими, приходящия к честным мощем твоим, и приемлют исцеления, многая твоя чюдеса, а болша дарования, моли спастися душам нашим. Что тя возъимянуем, блаженная мати Анно, яко светлую луну, светящую во всей земли Рустей, яко разумную звезду, зрящу ко умному солнцу, наслаждающися от него светосияния и молящуся за весь християнский род, да не воеван будет от сопостатных враг и да проженет[3426] их божественый страх, моли спастися душам нашим. Приидете вси рустии народи, почтем и похвалим преподобную сию матерь, великую княгиню-инокиню Анну, иже паче злата девъство возлюбившую и паче сапфира душу свою просветившую добрыми своими детельми. И ныне предстоит Небесному Царю со ангельскими лики, многая ея чюдеса, а болша дарования, и молит спастися душам нашим. Слава, глас той же. Кто не подивится, или кто не почюдится, и кто не похвалит, и кто не воспоет верно сию блаженную преподобную матерь Анну?! Яко и по святем ея преставлении чюдодействовася от Бога, яко честныя мощи ея исцеление подают приходящим к ним с верою. Сего ради возопием к ней, сице рекуще: Радуйся преподобная мати инокиня Анно, главу свою маслом умастившая и великому дару от Христа сподобившася, и ныне пребывавши у него в Царствии Небеснем с лики праведных, моли спастися душам нашим. И ныне. Бого<родичен>, глас той же: Владычице, приими молитву раб своих. На литоргии служба преподобным женам и мученицам.
Последние комментарии
1 день 11 часов назад
1 день 17 часов назад
2 дней 51 минут назад
2 дней 3 часов назад
2 дней 3 часов назад
3 дней 14 часов назад